Колония [Одри Маги] (fb2) читать онлайн

 Колония : [роман] Одри Маги

Памяти Джона Маги

The Colony

Audrey Magee

Истины — иллюзии, о которых позабыли, что они таковы.

Фридрих Ницше. Об истине и лжи во вненравственном смысле

Он передал лодочнику мольберт, потянувшись с причала в сторону моря.

Держите?

Да, мистер Ллойд.

Кисти и краски в сундуке из красного дерева, надежно завернутом в плотную белую пленку. Сундук он донес до края причала.

Вот этот тяжелый, сказал он.

Все путем, мистер Ллойд. Сюда давайте.

Встав коленями на бетон, он подтолкнул сундук к лодочнику, белая пленка проскальзывала в пальцах.

Мне не удержать, сказал он.

Отпускайте, мистер Ллойд.

Он сел на корточки, проследил, как лодочник запихивает сундук и мольберт под банку ближе к носу, приматывает друг к другу крикливо-синей веревкой.

Надежно?

Все путем, мистер Ллойд.

Надеюсь, что надежно.

Я ж сказал: все путем.

Он поднялся, отряхнул брюки.

Лодочник протянул ему руку.

А теперь вы, мистер Ллойд, сэр.

Ллойд кивнул. Протянул лодочнику холщовый рюкзак и опасливо шагнул на трап, приставленный к крошащемуся причалу.

Повернитесь, мистер Ллойд. Спиной ко мне. Он посмотрел вниз, на лодчонку, на море. Помедлил. Замер.

Все путем будет, мистер Ллойд.

Он развернулся, опустил правую ногу, стал нащупывать первую ступеньку — ладони вцепились в ржавый металл, нога в пустоте, глаза плотно закрыты, тут ведь можно

содрать кожу

поранить палец

раскровянить ладонь

поскользнуться

на ступеньках

они все в водорослях и слизи

упасть

упасть в море.

Ступенька прямо под вами, мистер Ллойд.

Никак не нащупать.

А вы коленку расслабьте, мистер Ллойд. Потянитесь.

Не могу.

Все будет путем.

Он распрямил колено, нашел ступеньку. Помедлил, все цепляясь за трап.

Всего две штуки осталось, мистер Ллойд. Опустить пониже сперва руки, потом ноги. Встал на третью ступеньку. Глянул вниз, на зазор между ногами и лодкой далеко внизу.

Очень далеко.

Да вы ногой нащупайте, мистер Ллойд.

Ллойд потряс головой, передернулся. Вновь посмотрел вниз на свой рюкзак, мольберт, сундук с красками — все уже увязано, можно отправляться в море на самодельной лодке. Опустил правую ногу, потом левую, все цепляясь за трап.

автопортрет I: в момент падения

автопортрет II: в момент утопления

автопортрет III: в момент исчезновения автопортрет IV: под водой автопортрет V: бесследно

Отцепляйтесь, мистер Ллойд.

Не могу.

Все путем будет.

Он хлопнулся в лодку, здорово ее скособочив, намочил брюки, ботинки и носки, вода залилась между пальцами, лодочник же тем временем отпихивал правой ногой волны, хлещущие через борт, — нога неистовствовала, пока каррех не выпрямился снова. Лодочник прянул вперед, встал на колени. Дышал тяжело.

Я ноги промочил.

Скажите спасибо, что только ноги, мистер Ллойд.

Лодочник указал на корму.

Туда садитесь, мистер Ллойд.

Да я ноги промочил.

Лодочник перевел дыхание.

На лодках бывает, мистер Ллойд.

Ллойд, обвиснув в мозолистых руках лодочника, зашаркал на корму, развернулся, присел на узкую банку, всю в занозах.

Терпеть не могу, когда ноги мокрые, сказал он. И протянул руки к лодочнику.

Дайте рюкзак, пожалуйста. Спасибо.

Лодочник передал ему рюкзак, Ллойд положил его на колени, подальше от воды, все еще плескавшейся на дне лодки.

Передумаете, мистер Ллойд, возражать не стану. И денег не возьму. Всяко не всю сумму.

Я от своих планов не отступлюсь, благодарствуйте.

Оно теперь дело необычное. Так-то переправляться.

Я это знаю.

Может, нелегко придется.

Я об этом читал.

Как вам еще не бывало.

Спасибо. Все будет хорошо.

Он застегнул пуговицы провощенного плаща, натянул новенькую твидовую кепку — буро-зеленая ткань в тон остальной его одежде.

автопортрет: перед выходом в море

Потянулся вниз, согнал водяные капли с брюк, носков, шнурков на ботинках.

А вы надолго, мистер Ллойд?

На все лето.

Ох, угробитесь.

Ллойд расправил рюкзак на коленях.

Я готов, сказал он.

Ну, всё путем.

Двинулись?

Скоро двинемся.

Долго еще?

Недолго.

Мы световой день теряем.

Лодочник рассмеялся.

Так июнь, мистер Ллойд.

И?

Да свету в небе хоть завались.

А прогноз погоды?

Лодочник посмотрел в небо.

Ясно, слава тебе, Господи.

Может перемениться.

Может, мистер Ллойд.

Так переменится?

Непременно, мистер Ллойд.

Так надо двигаться. Пока не переменилось. Рановато, мистер Ллойд.

Ллойд вздохнул. Закрыл глаза, поднял лицо к солнцу, поражаясь теплу, ведь ждал он северной стужи, северного дождя. Несколько минут впитывал жар, потом снова открыл глаза. Лодочник не двинулся с места, смотрел в сторону суши, тело смещалось в едином ритме с водой, которая мягко билась о стену причала. Ллойд снова вздохнул.

Нет, все-таки надо двигаться, сказал он. Рановато, мистер Ллойд.

Мне бы поскорее добраться. Обустроиться.

Не время еще, мистер Ллойд.

Лодочник пошарил за пазухой, вытащил сигарету. Оторвал фильтр, бросил в воду.

А вдруг его рыба съест, сказал Ллойд.

Может.

Рыбе это вредно.

Лодочник пожал плечами.

В другой раз будет головой думать.

Ллойд закрыл глаза, снова открыл.

Хочу отсюда, сказал он.

Рановато, мистер Ллойд.

Я вам большие деньги заплатил, напомнил он. Оно верно, мистер Ллойд, я премного благо

дарен.

И хотел бы уже двинуться.

Это я понимаю.

Так двигаемся.

Я ж сказал, мистер Ллойд: рановато.

Да чего нет-то? Я готов.

Лодочник глубоко затянулся. Ллойд вздохнул, выпустив воздух сквозь сжатые губы, проверил лодку на прочность, впечатав пальцы и каблуки в деревянный корпус, покрытый парусиной и просмоленный.

Вы ее сами сделали? — спросил Ллойд.

Сам,

Много времени ушло?

Много.

Асколько?

Немало.

автопортрет: беседа с лодочником

Он вытащил из бокового кармана рюкзака блокнот и карандаш. Открыл на чистой странице, стал зарисовывать причал, приземистый и корявый, зато разукрашенный водорослями и ракушками, блестящими на солнце, — зелень и хитин еще не просохли после утреннего прилива. Нарисовал веревку, тянувшуюся от причала к лодке, и взялся за набросок карраха, когда лодочник заговорил.

Ну, вот он. Собственной персоной.

Ллойд поднял глаза.

Кто?

Франсис Гиллан.

Кто такой?

Лодочник выбросил окурок в море. Приложил скругленные ладони ко рту, потер друг о друга, подул внутрь.

Путь неблизкий, мистер Ллойд.

И?

Мне одному не догрести.

Раньше бы сказали.

Так вот говорю, мистер Ллойд.

Франсис спрыгнул в каррах с трапа, приземлился легко, лишь легкая рябь пошла по воде.

Ллойд вздохнул

балетный

точеный

движения не как у меня.

Кивнул Франсису.

Добрый день, сказал он.

Франсис выдернул веревку из кольца в стене.

Dia is Muire dhuit, сказал он.

Первый лодочник рассмеялся.

Этот по-английски ни слова, сказал он. Уж нынче утром-то точно.

Лодочники подняли длинные хлипкие палки, по одной в каждой руке.

Двигаем, сказал лодочник.

Ллойд засунул карандаш с блокнотом обратно в карман.

Наконец-то, сказал он.

Лодочники опустили палки в воду.

Это весла, что ли?

Они самые, мистер Ллойд.

Без лопастей? Чем загребать-то.

Бывают с ними. Бывают без.

А без них можно?

Доберемся — значит, можно.

Гребцы оттолкнулись от причала, Ллойд ухватился за борта, пальцы погрузились в просмоленную ткань, в шершавую хрупкость самодельной лодки — и она вышла в Атлантический океан, в неведомое, незнакомое

тут вам не

речки под ивами

переклички рулевых

мускулистые плечи, загорелая кожа

солнечные очки, кепки, отсчет ритма

ничего

знакомого

нет

Они двинулись к выходу из гавани, мимо мелких траулеров и весельных лодок с подвесными моторами. Лодочник указал пальцем на посудину помельче траулеров, но покрупнее карраха.

На этой ваши вещи привезут, сказал он.

Ллойд кивнул.

Другие к нам на ней едут.

А много к вам едет?

Нет.

Вот и хорошо.

Вам бы на ней лучше было, мистер Ллойд. Ллойд закрыл глаза — и нет лодочника. Открыл снова.

Мне и тут нормально.

На большой безопаснее, мистер Ллойд. Там двигатель, паруса.

Ничего страшного.

Как скажете, мистер Ллойд, сэр.

Они вышли из гавани, миновали скалы, черные и гладкие от набегающих волн, миновали чаек на неподвижной воде — смотрят вслед лодке. автопортрет: с чайками и скалами

автопортрет: с лодочниками, чайками и скалами

Долго нам?

Часа три-четыре. Как выйдет.

Туда десять миль, да?

Девять. На другом судне час с небольшим.

Мне это судно больше нравится. К воде ближе. Лодочник налег на весла.

Ну и ладно.

Ллойд наклонился, опустил ладонь в море, растопырил пальцы, разгребая воду. автопортрет: превращение в островного жителя

автопортрет: теперь я местный

Вытер озябшую ладонь о брюки. Поднял рюкзак, положил за спину.

Рискуете, сказал лодочник.

Порядок, ответил Ллойд.

Откинулся на рюкзак, задвигал пальцами, будто бы

рисуя лодочников, они же гребцы

маленькие

мелкотравчатые

ляжки, плечи, спины

мелькают, ниже

неподвижные ноги

А у вас лодка не такой формы, как на картинках в моей книге.

В разных местах разные лодки, мистер Ллойд. Эта вроде поглубже.

Те, что поглубже, для мест поглубже. А плоскодонки — они путем для ближних островов.

Не для нашего?

Нет, он далековато.

А не опасно?

На лодке-то?

Да.

Лодочник передернул плечами.

Поздновато спрашивать.

Ллойд рассмеялся.

Оно и верно.

автопортрет: теперь я местный, как эти с острова

А течи в них бывают?

Да, мистер Ллойд.

У меня рубероид в гараже вечно протекает, сказал он.

С рубероидом бывает.

А с этой лодкой как?

Я ее латая недавно.

Бывает, они тонут?

Еще как.

А эта тонула?

Лодочник медленно покачал головой.

Мы ж на ней плывем, мистер Ллойд.

Да, ответил он. Вроде как.

Потянулся назад, снова вытащил из рюкзака блок нот с карандашом. Посмотрел на небо, начал рисовать

чаек

крутятся, вертятся

парят, ныряют

в

безоблачной синеве.

картины острова: вид с лодки I

Посмотрел на море

катит на берег

на скалы, на сушу

катит от сини с белой опушкой

до

зелени над серым

картины острова: вид с лодки II

Птица снялась с воды

черные перья

белый крап

красные ноги

яркие

одну не подогнула картины острова: вид с лодки III

Закрыл блокнот.

Это был тупик?

Кайра, мистер Ллойд. Черная.

Похож на тупика.

Правда?

Очень мне хотелось увидеть тупика.

Увидите, мистер Ллойд. Ежели задержитесь.

На сколько?

Да хоть на месяц.

Он взял с собой книгу о птицах, определитель с фотографиями, размерами, названиями, голосами, летним и зимним окрасом, сведениями о питании и размножении, подробностями о том, какие ныряют, какие летают над морем, какие охотятся, как отличать крачек от чаек, больших бакланов от малых, все подробности, чтобы рисовать их, вписывать в пейзаж на море и на суше

сотворять

такими, как есть А тюлени тут есть?

С этой стороны мало, а на острове целая колония.

Прекрасные животные.

Храпят как очумелые.

Правда?

Шуму не оберешься.

Лодка дернулась, Ллойда бросило к коленям лодочника, рюкзак врезал по спине. Он выпрямился, переложил рюкзак на колени, сунул блокнот и карандаш на место. Лицо и голову обдало водой. Лодочник на него прикрикнул.

Держись.

Ллойд впечатал ступни в ребра лодки, ладони в борта.

Крикнул в ответ.

Говорил, раньше нужно было выходить. Лодочник заорал в ответ.

Тут вам Атлантика, мистер Ллойд. А у нас каррах. Волна ударила слева, потом справа, обдала с обеих сторон, подбросила, встряхнула, перекатила, дернула за шею, за спину.

Привыкнете, мистер Ллойд.

Он крепче впечатал ладони и ступни в лодку.

Не хочу я к такому привыкать.

Можем вернуться, мистер Ллойд.

Нет. Нет. Вперед.

Вам на лодке побольше-то лучше будет.

А я так хочу.

Как скажете, мистер Ллойд. Ваш выбор.

Ллойд следил, как лодочники гребут с волны на волну.

картины острова: лодочники I

жилистые

проворные

в плоскодонке

картины острова: лодочники II

руки в солнечных пятнах

хлипкие палки

молотят по воде

картины острова: лодочники III

наклон в сторону суши

потом в обратную

туда и обратно

картины острова: лодочники IV

взгляд

на море впереди

бескрайнее

Он закрыл глаза.

Лучше глаза-то открыть, мистер Ллойд.

Он качнул головой.

Нет, не лучше.

Как знаете, мистер Ллойд.

Сорвал с головы новенькую шляпу, свесился за

борт, его вырвало. Вытер подбородок и губы рукавом нового пальто. Примчались чайки, сожрали его нутряное, отгоняя друг друга клювами.

Какие отвратительные, сказал он.

Да уж, не брезгливые, ответил лодочник.

Ллойд снова закрыл глаза.

Долго еще?

Мы только вышли, мистер Ллойд.

Да, конечно.

Я ж уже сказал, мистер Ллойд, хотите — можем вернуться.

Нет. Я справлюсь.

Он осел на корму.

Терпеть не могу лодки, сказал он. Всегда так было. Вы б раньше про это подумали, мистер Ллойд.

Его вырвало снова. Опять чайки.

Не думал, что будет так качать, сказал он. Нынче море спокойное, мистер Ллойд. Дует ма

ленько, и все.

А кажется, сильно.

Так каррах же.

Вода перехлестнула через нос на сундук с красками.

Краски в надежном месте?

Насколько мы все, мистер Ллойд.

Это утешает.

автопортрет: в море

Может, споете? — спросил он.

Мы не поем, мистер Ллойд.

Мне нужно на чем-то сосредоточиться. Пение,

счет.

Оно не к нам.

Я в книге читал, что все поют, когда гребут. Может, книга была так себе, мистер Ллойд?

Я из-за нее сюда и приехал.

Лодочник посмотрел мимо него, на землю за кормой. Вам бы книгу получше, мистер Ллойд.

Оно верно.

Ллойд обвел глазами морской простор.

Откуда вы знаете, куда нам?

В тумане порой и не поймешь.

А если он спустится внезапно?

Тогда нам крышка.

Кто-то хоть заметит?

Лодочник пожал плечами.

Сообразят, что мы к ужину не вернулись.

Вот и все.

И все.

автопортрет: тонущий I

белые буруны

поглотили лодку

автопортрет: тонущий II

вода соленая, студеная

разъедает краски

плоть

автопортрет: тонущий III

краска разлагается

плоть распадается

автопортрет: тонущий IV

в воде потеки

серо-бурого

красно-желтого

сине-зеленого

Далеко еще?

Прилично, мистер Ллойд.

Жена полицейского дожидается у входа подругу. Субботний полдень, второе июня. Они собрались в Арму за покупками, ездят каждую неделю. Светит солнце. Пятеро ее детей носятся по дому, муж Дэвид — на улице перед ней, в форме, прислонился к машине приятеля, болтает.

Мимо проезжает черный автомобиль. Громкий хлопок, она решает — столкновение, но Дэвид согнулся пополам и цепляется за дверцу машины приятеля, на белой рубашке кровавое пятно. Падает на землю. Дэвид Алан Данн, тридцатишестилетний протестант, мертв. Его тридцатиоднолетний друг Дэвид Стинсон, протестант, женат, трое детей, тоже мертв.

Ответственность на себя берет Ирландская освободительная армия.

Видите, мистер Ллойд?

Что?

Вон, впереди.

Впереди он видит волну, побольше остальных. Держитесь. Перепрыгнем.

Выгребают на гребень, он видит большой валун посреди океана.

Что ли, прибыли?

Прибыли.

И все скрывает стена воды.

Я другого ждал. Побольше.

А он вот такой.

Он вглядывается сквозь неровные зазоры между волнами, смотрит, как остров делается больше и красочнее, серый цвет камня в приближении распадается на фрагменты, появляются вкрапления зеленой травы, полоски желтого, пятнышки беленых домиков.

Они тут сами по себе живут, говорит он.

Верно, мистер Ллойд.

На самом краю Европы.

Так и есть, мистер Ллойд.

автопортрет I: de novo

автопортрет II: ab initio

А по-английски они говорят?

Маленько. Поймут, если постараетесь.

Вы-то говорите.

Я в школе проучился больше других.

Так, наверное, проще работу найти. Если знаешь английский.

Веслами на всех языках работать одинаково, мистер Ллойд.

Он нашел взглядом бухточку, забетонированный спуск к воде, пляж. У бухточки видны остатки домов, выше по склону, не у самого моря — горстка домов поновее, с дверями ярких цветов и серыми черепичными крышами. Еще видны ослы, на поле у берега.

картины острова: вид из карраха

Волна ударила в борт, швырнула в сторону. Лодочники заорали друг на друга.

Держитесь, мистер Ллойд.

Волна хлестнула с другой стороны. Лодочники поднялись с мест, опустили весла поглубже, плечи, шеи и лица напряглись. Ллойд вцепился покрепче, втянул голову в плечи. Заорал на лодочников.

Я выйти хочу.

Они заорали в ответ.

Мы того и гребем, мистер Ллойд. Сэр.

Гребцы замолотили по воде, которая из синей стала серой, из тускло-серой — черной, поверхность и подбрюшье воды взбаламутились и перемешались, вздернули лодку на дыбы, принялись швырять ее с волны на волну — лодочникам было не выгрести против водного напора, весла могли лишь удерживать лодочку в этом кручении, мешать ей перевернуться.

Ллойд шлепнулся в чрево лодки, в грязную стоячую воду, рюкзак все еще на коленях, пальцы так и вцепились в борта. Они видел, что из домов на утес выбегают мужчины и женщины. На дорожку, что ведет к бухте. Налетел вал, подмял его под себя, промочил грудь и голову

плот Жерико

чертов каррах Ллойда

Его в третий раз вырвало, желчь и желтая пена потекли по груди на рюкзак, чаек не заинтересовали. Он вытер рот о плечо пиджака.

Терпеть не могу эти долбаные лодки.

Заорал на лодочников.

Пошла она на хрен, эта лодка.

Они были заняты: смотрели на скалу, врезавшуюся в океан, рассекшую, разъявшую, раздробившую воду, которая теперь швыряла лодку из стороны в сторону, с носа на корму, на шеях у них вздулись артерии и вены — гребцы пытались развернуть лодку к старикам и женщинам, махавшим со спуска к бухте. Ллойд хотел помахать в ответ, возвестить о своем прибытии, но в нос ударила волна, лодка закрутилась, море, небо и суша понеслись вскачь, закружились, все быстрее, все по кругу, лодочники орут, верещат

этот их язык

гортанный

но из воронки все же выгребли на гладь бухты, к спуску, где стайкой островитяне в темной одежде — мужчины, женщины и дети — молчат, таращатся. Лодочники бросили весла и подались вперед, а каррах отдали в распоряжение старых островитян, шагнувших в воду

в обычной обуви не в сапогах не в бахилах

Старые островитяне вытащили из лодки мольберт, сундук и весла. Лодочники шагнули за борт, Ллойд остался на месте, на дне лодки в луже воды, пальцы впечатаны в деготь. С ним заговорил старый островитянин.

Amach leat anois.

Старик поманил его пальцем.

Amach leat anois.

Ллойд кивнул и ни с места. Старик поманил снова. Выйди.

Он взял старика за руку, потом за локоть, вцепился в грубое сукно куртки, шагнул на выветренную бетонную плиту, ноги дрожат, подгибаются. автопортрет: в образе новорожденного жеребенка Он прислонился к утесу, заросшему раскрошенными ракушками и лишаем, и стал смотреть, как старые островитяне вытаскивают лодку из воды, переворачивают, уносят, держа над плечами и головой, точно как на фотографии в его книге про остров.

картины острова: лодка с ногами

Лодочники и островитяне ушли вверх по склону следом за стариками и лодкой, унося весла, его мольберт, сундук с красками и кистями, он же остался вымыть лицо, сполоснуть волосы — солоноватая свежесть на коже приносила облегчение. Он погрузил в воду рукав, оттер пятна с пальто и рюкзака и двинулся следом за остальными — с пальто и волос капает вода; поднявшись от берега, старики опустили лодку на землю.

А потом пошли дальше, вверх по склону к деревне. Ллойд замыкал долгую медлительную цепочку, двигавшуюся к одному из домов. Вошел внутрь. Ему кивнула какая-то женщина, указала во главу выкрашенного голубой краской деревянного стола: в каркас вставлена меламиновая столешница, между пластиком и деревом застряли и гниют кусочки пищи.

Она поставила перед ним чашку, блюдце, тарелку. Налила чая из большого металлического чайника. Вторая женщина, помоложе, с волнистыми каштановыми волосами, ниспадающими на грудь, подала ему хлеба.

An mbeidh greim arain agat?

Он покачал головой. Она отошла

волосы

спадают вниз

переливы, чернильно

каштановые тона

простые линии

мягкость.

Лодочники взяли по два ломтя хлеба и не переставали говорить, пока устилали хлеб сперва маслом, потом вареньем, используя один и тот же нож, теперь в масле варенье, а в варенье масло.

Он налил себе молока из кувшина — тот оказался больше и тяжелее, чем он рассчитывал. Чай с молоком пролился на стол. Он поискал салфетку, не нашел. Махнул рукой, но та, что постарше, стояла к нему спиной. Щелкнул пальцами. Она обернулась, помедлила, подошла к столу с чистой чашкой. И блюдцем. Вытерла лужу, долила чая, добавила молока. Он выпил, радуясь цепкому теплу.

Я им сказал, что вы картины писать приехали. Это с ним заговорил Франсис Гиллан.

Да, верно.

Что проживете до конца лета.

Так и есть.

Они хотят знать, что вы писать будете.

Я приехал писать утесы. Ничего больше.

Не хотят здешние, чтобы вы их писали.

Тогда не буду.

Женщина налила еще чаю с молоком. Ллойд выпил. В кухню вошли другие мужчины, стянули, садясь, кепки, рассовали по карманам. Глядя на Ллойда, стали пить чай и есть хлеб.

автопортрет: объективизация

Он отвернулся от мужчин, все они были стариками, от Франсиса, посмотрел напервого лодочника.

Сколько на острове жителей?

Девяносто два, мистер Ллойд. Двенадцать семей. А сколько говорят по-английски?

Дети все неплохо.

А из взрослых?

Кто хорошо говорит, все уехали.

Он снова отказался от хлеба.

А велик ли остров?

Три мили в длину, полмили в ширину.

Где я буду жить?

Я вам покажу.

Когда?

Сперва чаю выпьем, мистер Ллойд.

Лодочники заговорили с другими мужчинами: беззубые рты, пиджаки в корке грязи и морской соли, глубокие морщины на лицах, прочерченные ветром и морской солью

ногтем по масляной краске

Море вновь всколыхнулось, по телу прокатилась волна. Он закрыл глаза, успокаивая желудок, но валы все ходили, смешиваясь с гортанными звуками непонятного языка, вязким удушающим запахом горящего торфа и вареного мяса. автопортрет: тошнота

Он встал. Резко. Поманил к себе первого лодочника.

Мне нужно прилечь.

Через минутку, мистер Ллойд. Я почти допил.

Нет. Прямо сейчас.

Лодочник опустил чашку на стол и медленно поднялся. Натянул кепку, кивнул другим мужчинам, женщинам, стоявшим у окна, — у той, что помладше, Марейд Ни Гиллан, из пальцев безвольно свисал половник. Они смотрели, как Ллойд выходит, и сдерживали смех, пока он с лодочником не оказался снаружи и не миновал трех окон по фасаду дома. Марейд хохотала заливисто. Та, что постарше, Бан И Нил, принесла к столу еще чайник с чаем.

Видели когда таких? — спросила она.

Я думала, Михал его треснет, сказала Марейд. Ему еще свезло, что он его не утопил, сказал

Франсис.

Все засмеялись.

Какие все мужики задаваки, сказала Бан И Нил. И блевотина по всему пузу, сказала Марейд.

Все опять засмеялись.

До чего же у него вид неприличный, сказала Бан И Нил.

Просто невероятно, сказала Марейд.

А видели, как он мне пальцами щелкал? — сказала Бан И Нил. Все это видели?

Да все видели, мам. Прямо как индусу на побегушках.

Это в моем-то доме, Марейд. Он за кого себя принимает?

Старики смеялись, раскрыв рты, закинув головы.

В твоем доме угодить трудно, сказал Франсис. Пусть еще радуется, что я ему чай на голову не вылила, сказала Бан И Нил.

А я в него хлебом не кинула, сказала Марейд.

Франсис всплеснул руками.

Ну ладно, хватит, сказал он.

Ачто?—сказала Марейд. Он нас за тупых держит. Бедолага, сказал Франсис. Он же гость тут.

Будто мы все неграмотные, продолжала Ма

рейд. И английского вообще не знаем.

Бедолага, сказал Франсис.

Марейд уставилась на него.

Что, правда — Франсис Гиллан пожалел англи

чанина?

Так и есть, Марейд, он же здесь впервые.

Это не дает ему права нам хамить.

Впервые на каррахе, Марейд.

Так он сам так придумал, Франсис.

А вы его, бедолагу, в штыки приняли.

Стало тихо. Совсем.

Франсис щелкнул пальцами.

Островные покатились от хохота.

Видели бы вы его на лодке, сказал Франсис. Поднял чашку. Бан И Нил ее наполнила. Дала еще хлеба.

Он всю дорогу блевал, сказал Франсис. И разговаривал сам с собой. Бормотал, точно старуха.

Я его как в бухте увидела, все поняла, сказала Бан И Нил. Едва живой был.

Зачем ему все это, Франсис? — спросила Марейд.

Франсис покачал головой.

Не знаю.

Мог на нормальной лодке добраться, как все, сказала Марейд.

Этот тип считает, он не как все.

Но на каррахе-то, возразила Марейд. Уж слишком не как все.

Да еще и кучу денег заплатил за это удовольствие, сказал Франсис.

Бан И Нил передернулась.

Я в эту посудину больше ни за какие деньги не сяду, сказала она.

Я и сам едва решился, сказал Франсис. Давно не пробовал.

Это-то видно, сказала Бан И Нил. И потом еще эти скалы.

Франсис откинулся на спинку стула.

Да, к мотору быстро привыкаешь.

Повезло, что все хорошо кончилось.

Франсис пожал плечами.

Да все у нас путем было, Ван И Нил.

Надеюсь, оно того стоило, сказала она.

Еще бы.

И сколько?

Так я тебе и сказал, Бан И Нил.

Да ладно, Франсис. Сколько?

Он покачал головой. Она собрала тарелки, блюдца и чашки в стопку перед собой.

Как его звать-то?

Мистер Ллойд, сказал Франсис. Из Лондона.

С банком как-то связан? — спросила она. Наверняка, сказал Франсис, если заплатил столько за переправу.

Они рассмеялись, потом разом смолкли. Мимо трех окон к дверям шел Михал.

Вид у него кислый, сказала Марейд.

Михал распахнул дверь.

Их светлость желает, чтобы мебель переставили, сказал он.

Ну, с ним хлопот не оберешься, сказала Бан И Нил.

И чтобы кровать развинтили, сказал Михал. Кровать?

Да, Марейд. Кровать. Гаечный ключ нужен. Никогда еще такого не было, сказала Бан И Нил. Ни разу, подтвердил Михал.

Всем гостям всегда нравилась эта кровать.

А этому нет, сказал Михал. Он там вообще про все разоряется.

Франсис и два старика отправились с Михалом в коттедж, в грубо оштукатуренную комнатушку, где пахло плесенью, ближе к полу побелка облезла и осыпалась. Ллойд стоял у окошка, выходившего на море, несвежая тюлевая занавеска колыхалась у его щеки.

Я же говорил, мне нужен дом с освещением. Тут фонари есть, мистер Ллойд.

Мне для работы.

Еще принесу.

Ллойд покачал головой и повел их в соседнюю комнату — там стояли двуспальная кровать, застеленная выцветшим зеленым покрывалом, гардероб и туалетный столик, но без зеркала. Стены здесь были посуше, хотя окно — не больше, чем в первой комнате.

Мы гардероб наверх не понесем, мистер Ллойд. Уберите его из комнаты.

А вы рисуйте наверху, мистер Ллойд. Там есть

пустая комната.

Там освещение плохое.

Вы сказали, что и здесь плохое, так какая разница?

Ллойд стащил матрас с кровати.

Давайте, за дело. Пожалуйста.

Четверо мужчин разобрали кровать и унесли наверх. Туда же затащили и туалетный столик, а гардероб выволокли в главную комнату, где была большая дровяная плита, стол и шесть стульев.

Теперь нормально, мистер Ллойд?

Уже получше.

Ладно, значит, сойдет.

Мужчины ушли, Ллойд открыл двери и окна.

Снял все занавески, свалил в угол большой комнаты, за дверью. Поставил мольберт в спальне, где теперь не было кровати, повернул почти перпендикулярно к окну, так, чтобы свет на него падал, а тень нет. Вытащил из туалетного столика самый узкий ящик, установил на два стула слева от мольберта. Принес от входа в мастерскую деревянный сундук — тот еще не просох от морской воды, — размотал пленку, отпер, задержав дыхание, сундук, поднял крышку

краски целы

море не повредило

не тронуло

Он вздохнул и стал перегружать содержимое сундука в ящик: палитры, скребки, восемь кистей из щетины, шесть колонковых, три бутылки скипидара, три льняного масла, одну с желатином, тряпки, липкую ленту, пузырьки, бутылки, грунт, карандаши, ручки, тушь, уголь, а еще перочинный нож, ножницы, бечевку, накидку — черную, чтобы поглощать солнечные лучи. А потом краски, оранжевую, желтую, алую охру

подсолнечники

красные крыши

рыночные лотки

летний зной

здесь ни к чему

в сером влажном краю

зелено-буро-голубом

Это краски?

Он вздрогнул. С ним рядом стоял мальчик

скорее мужчина

чем мальчик

но еще мальчик

Это краски?

Ты никогда не стучишь?

Нет.

А стоило бы. Это теперь моя мастерская.

Чай готов.

Я не голоден.

Это краски?

Да. Тебя звать как?

Джеймс Гиллан.

Художник протянул руку.

Сын Франсиса Гиллана?

Джеймс покачал головой.

Не. Он мой дядя.

Джеймс указал на ящик.

Можно попробовать?

Нет. Это мне для работы.

В общем, чай готов.

Спасибо, я потом чего-нибудь поем.

Потом не будет.

Ллойд вздохнул.

Ладно, раз ты так считаешь, нужно идти.

Ллойд вслед за мальчиком вернулся в дом. Джеймс нес белую пленку, которую Ллойд выбросил.

Ты здесь живешь?

Да. В доме у бабушки.

А дом, в котором живу я, чей?

Брата Михала.

А он где живет?

В Америке.

Это не на острове.

Нет, подтвердил Джеймс. У него тут два дома. Он их сдает. Кучу деньжищ получает с таких, как вы.

Домовладелец в отсутствии, сказал Ллойд. Причем ирландец, сказал Джеймс.

А это что-то меняет?

По мне, ровным счетом ничего.

Ллойд сел на прежнее место. Михал и Франсис уже расположились за столом. Бан И Нил принесла тарелки с жареной рыбой, картофельным пюре, отварной капустой. Ллойд поковырял пищу, но есть не стал.

Поесть надо, мистер Ллойд, сказал Михал.

Я не голоден.

Обед каждый день в час, мистер Ллойд, ужин в половине седьмого.

То есть это ужин?

Да.

А похоже на обед. А обед на что похож?

На ужин.

Ллойд рассмеялся.

Чего-то я не понимаю.

Да все просто, мистер Ллойд. Еда почти всегда одна и та же.

Марейд налила чая, Бан И Нил разрезала яблочный пирог. Ллойд съел и выпил.

Так-то оно лучше, сказал Михал.

Еще бы, сказал он.

Художник встал, кивнул двум женщинам у печки. Спасибо.

Они кивнули в ответ.

Та failte romhat.

Пойду пройдусь, сказал он. Сориентируюсь. Вечер для этого самое то, сказал Михал.

В какую сторону лучше?

Да в какую хотите.

Я бы посмотрел на утесы.

Там не заблудишься, мистер Ллойд.

Это утешает.

А вот свалиться можно.

Спасибо. Буду об этом помнить.

Он взял пальто, шляпу, блокнот, карандаш и поднялся по деревенской улице на холм, мимо стариков, которые стояли, прислонившись к низкой стене, с сигаретами в руках, во рту, на земле лежали собаки. Старики ему помахали, улыбнулись, стали глядеть, как он шагает по тропинке, плохо понимая куда, зная только, что хочет прочь, подальше от любопытных глаз, от длинных языков; он шел и дышал стремительнее, чем ему бы хотелось, замедлил шаг только за пределами деревни, возле куч торфа, накрытого синей, оранжевой и белой пленкой — она была обвязана веревкой, но все же хлопала на вечернем ветру. Он миновал огород, грядки с картофелем, капустой и луком, обложенные толстым слоем гниющих водорослей, с земли что-то склевывали куры. Ему встретились три коровы, две свиньи, еще нескольких кур, четыре осла и стадо овец, которые щипали травку: на тропинке она росла гуще; тропинка стала совсем узкой, когда он попал из деревни в дикую часть острова, земля под ногами сделалась влажной, трава здесь пожелтела и высохла, пожухла и погорела на ветру. Тут и там прыгали, резвились кролики, птицы вспархивали из травы, перекликались, улетая вверх, к вечернему солнцу. Он засвистел и пошел дальше, приостановился, когда тропка закончилась, исчезла в траве.

Огляделся, пытаясь понять, куда дальше, ничего не нашел и зашагал прямо по траве к самым отвесным утесам, помедлил, чтобы зарисовать дерево, сбитое ветром в плотный шар переплетенных со стволом ветвей, потом еще — зарисовать озерцо с солнечными бликами на воде. Он гудел себе под нос, поднимался на холмы в поисках утесов, которые приехал рисовать, отметил, что здесь уклоны куда круче, что здесь, в западной части острова, если идти в направлении вечернего солнца, которое все еще стоит в небе высоко, выше, чем он привык, начинает ломить икры. Внутри зародилась дрожь предвкушение

возбуждение

автопортрет: свидание вслепую

Он подошел к краю утеса, наклонился вперед, закрыл глаза правда из книги лодка с ногами неправда из книги поющие лодочники неправда правда все одно утесы как ответ

Он открыл глаза, глянул вниз с утеса. Пнул пожухшую от ветра траву пастель синий зеленый

оттенки розового

воскресные художники ограда парка

ты недостоин

масляной краски

плесени

дождь и холод

капусты

картофеля

зажаренной рыбы

Он плюхнулся на траву, закрыл лицо локтями. автопортрет: после свидания вслепую Подсчитал потери, деньги, потраченные на переправы, поезда и автобусы, аванс за дом, еще расходы на путешествие к югу к подсолнухам

красным крышам

растрескавшейся земле

блеску моря

к тому, что уже написали

Встал, еще раз взглянул на утесы, в надежде увидеть их иначе, такими, как в книге. Покачал головой, повернул назад к деревне, пошел по закраине острова, под напором усиливающегося ветра. Засунул шляпу в карман, ошеломленный яростью порывов, карабкался вверх в поисках тропы, высматривал путь обратно к себе в коттедж, чтобы сложить вещи и уехать с лодочниками, вернуться

обратно

к сытым

самодовольным

дельцам

их душечкам

ауэрбаху

бекону и Фрейду душечки дельцов душечка-делец

Ветер задул так, что он упал на колени, плохо понимая, как вернуться. Дополз до верхней точки склона, до края острова, в надежде увидеть огни деревни. Посмотрел вниз. На утесы. Прямо как в книге — косматая крепкая буйная красота, грохот волн, разбивающихся о камни в двухстах футах у него под ладонями и коленями. Он плюхнулся на живот, вытянулся дальше за край, мощь волн, ударяющих в скалы, сотрясала ему плоть и кости красота

нездешняя

незримая

ненаписанная

достойная

масляной краски

Он рассмеялся

плесени

дождь и холод

картофеля

зажаренной рыбы

Он так и лежал на животе, глядя, как закатное солнце озаряет западную стену утеса, световое шоу из нездешних тонов розового, красного, оранжевого и желтого, таящегося в камне, цветов, которые он никак не ждал отыскать так далеко на севере. Он зарисовал их в блокнот, пополз на четвереньках вдоль края утеса, чтобы взглянуть на пещеры и арки, высеченные океаном, зарисовать селедочьи плавники, бакланов и крачек — они кричат и заляпывают камень жирным белым удобрением, которое камню не впитать, зарисовал, как здесь, далеко на севере, падает свет, зная, что на рассвете падать он будет иначе, и в полдень тоже, иначе в четыре часа дня, в дождь, туман, зимой, осенью, летом, весной, перекличка солнца и камня, бескрайняя, бесконечная.

Он перекатился на спину и посмотрел в потемневшее небо, продолжая гудеть одна правда

две правды

три правды

а лодочники все же поют на веслах

но

только

не

Для

меня

Утром, позавтракав кашей, чаем и хлебом, он задал Бан И Нил вопрос. Произнес его медленно, проговаривая каждый слог.

Вы знаете, когда приходит почтовое судно? Она выключила радио, крикнула. Примчался Джеймс.

Bi ag caint leis, сказала она.

Вам чего? — спросил мальчик.

Почтовое судно. Когда оно приходит?

Завтра, мистер Ллойд.

А я думал, сегодня.

Сегодня воскресенье.

Мне нужен мой багаж.

По воскресеньям суда не ходят, мистер Ллойд.

И что мне делать до завтра?

Джеймс пожал плечами.

Ждать.

Ллойд вынес стул на улицу, поставил на сланцевую плиту, вкопанную в землю у входа в его коттедж. Открыл блокнот, стал зарисовывать деревню, коттеджи, домики, мужчин и женщин, передвигавшихся от двери к двери, собак, кошек и кур на единственной улице. Зарисовал море, тропу, ведущую к морю. Зарисовал Джеймса, который шел к нему с чашкой и тарелкой, чаем и хлебом, в чай уже добавили молока, на хлеб намазали тонкий слой масла и варенья.

Это вам подкрепиться, мистер Ллойд.

Спасибо, Джеймс.

Он взял у него чашку и тарелку.

Аты сегодня чем займешься?

На мессу пойду.

Я не видел церкви.

В здании школы.

А священник?

Джеймс пожал плечами.

Бан И Нил что надо знает.

Джеймс ушел, Ллойд продолжал рисовать островитян: они приоделись, мужчины в костюмах, волосы зачесаны назад, женщины в платьях, кардиганах, с подкрашенными губами.

картины острова: воскресная месса

Михал помахал рукой, окликнул.

Пойдете, мистер Ллойд?

Ллойд покачал головой.

Это не для меня.

Взял пальто, шляпу, засунул блокнот и карандаш в карман и пошел по краю острова, держа вслед за солнцем к югу и востоку, — здесь подниматься по склонам было не так мучительно. Посидел на траве, посмотрел в морскую даль вокруг острова: солнце блестело на водной глади, птицы ныряли, охотились, а он грелся на солнце вдали от Лондона, от других, от них, их выставок, рецензий, рукоплесканий, их сцены

от нее

там

среди них

душечка-делец

среди них

в ее среде

не моей

Он лег. Стал ждать. Хотя ветер и холодил. Сел, еще раз посмотрел в морскую даль — она посерела. автопортрет: на самом краю

Он вернулся в деревню, сел за ужином на то же место. Лодочники пока не отбыли. Франсис нагнулся к нему.

Вы местных рисовали.

Да. Когда они шли к мессе.

А сказали — не будете.

Правда? Я забыл.

Шустро, однако, мистер Ллойд.

Что шустро?

Забыли.

Полковник Королевских горцев рявкает на двух полицейских из Южной Армы — велит им не двигаться. Старшему инспектору Стэнли Ханне сорок восемь, его коллеге констеблю Кевину Томпсону двадцать два, помолвлен, скоро свадьба. Оба протестанты.

Полицейские жестом подтверждают, что услышали, но не прекращают продвигаться по проселку в Клоналиге, в самом начале десятого вечером воскресенья, третьего июня. Останавливаются у стены осмотреть бидон для молока. В бидон набито двести фунтов взрывчатки. ИРА начеку.

Бойцы ИРА подрывают бомбу прямо в руках у полицейских, оба погибают на месте.

После завтрака он снова спросил у Джеймса, когда придет почтовый катер.

В течение часа, ответил мальчик. Двух. Трех. Как выйдет.

А как выйдет?

Да как все сложится. Прежде всего на море.

Как это понять?

Смотрите на море, сказал Джеймс. И все узнаете. Прямо так?

Джеймс пожал плечами.

Прямо так.

Ллойд спустился к бухточке — воздух еще был прохладным. Окинул взглядом море в поисках движения, паруса, мотора, ничего не обнаружил. Побродил среди развалин, когда-то бывших домами, спустился на пляж, где отдыхали десятки тюленей — его приход их не потревожил. Нарисовал бухточку, тропу на утесах, дома, развалины, потом тюленей, открыл чистую страницу, когда один из них, побольше прочих, отделился от стада и зашле-

пал к морю, мышцы бугрились, чтобы волочь эта

кую тушу по песку

рыбья кожа

потертости от песка

амфибья радость

Ллойд нарисовал тюленя у края воды, запечатлел как тот шлепает ластами по мокрому песку, плюхается в море, уходит на глубину. Тюлень нагнул голову, шея стала продолжением позвоночника, потом грациозно рассек воду.

картины острова: метаморфоза

Ллойд закрыл блокнот и пошел по утесам обратно

в свой коттедж. Снова вынес кухонный стул на

сланцевую плиту, уселся, плохо представляя, что

делать дальше, как ждать в месте, где ничего не

происходит

в месте

которому и не надо

чтобы

что-то происходило

Начал снова зарисовывать островитян: женщин, переходивших из дома к дому с утварью, корзинами чистого белья, утюгами, кастрюлями; стариков, собравшихся у стены — они курили сигареты и трубки. К ним присоединились Михал и Франсис. Франсис закурил сигарету, бросил взгляд на коттедж художника. Ллойд закрыл блокнот, встал. Ушел внутрь, в мастерскую, перебрал пальцами краски в ящике у мольберта, приласкал металлические тюбики

присутствие

будущее

потенциал

Вытащил из упаковки карандаши, уголь, разложил на мольберте — можно начинать: сперва карандаш, потом уголь, употребить их мягкость и вольный разбег, чтобы изучить контуры утесов, падение света на камень, перейти по готовности к краскам, бумаге, холсту.

Еще раз посмотрел в окно на море, выискивая взглядом свои чемоданы, где лежит бумага и холсты. Ничего не увидел. Вернулся на стул у входной двери, стал смотреть оттуда, как чайки разрезают небо, чайки кружат у края острова.

В одиннадцать Джеймс принес чай и ломоть хлеба, опять с маслом и вареньем.

Спасибо, Джеймс. Есть новости про катер?

Мальчик глянул на.море.

Нет.

Можешь сказать, долго ли еще?

Нет.

Ллойд взял чашку и тарелку.

Тебе сколько лет, Джеймс?

Пятнадцать.

Еще в школе учишься?

Он пожал плечами.

Не знаю. Наверное.

В смысле?

Уйти оттуда хочу.

Тебе там не нравится?

Там островных не любят.

Почему они островных не любят?

Считают нас тупыми и нищими.

Не больно красиво.

Джеймс пожал плечами.

А вы что, другие? Вы тоже так думаете.

Ллойд отхлебнул из чашки.

Хороший чай.

Чай бабушка заваривает. Никому больше не разрешает.

Почему?

Нипочему. Просто правило.

Сколько ж у нее дел-то, Джеймс. И месса, и чай.

Верно.

Ну, чай хороший, Джеймс.

Тот кивнул.

Божественный чай, мистер Ллойд.

Они рассмеялись. Ллойд протянул Джеймсу тарелку.

Хочешь, Джеймс?

Давайте.

Джеймс уселся на землю, на некотором расстоянии от Ллойда, жевал, не отводя глаз от моря.

А вы зачем сюда приехали, мистер Ллойд?

Ради утесов.

У вас в Англии, что ли, утесов нет?

Таких нет.

А в чем разница?

Здесь они обветренные, дикие.

Ллойд поставил тарелку и чашку на землю, обожженная глина скрипнула по камушкам и гравию.

Мне нравится на отшибе, Джеймс. Подальше от Лондона.

картины острова: метаморфозы II

Джеймс встал, пошел к бухточке.

Ты куда?

Катер, мистер Ллойд.

Он обвел взглядом горизонт. Ничего не увидел. Джеймс покачал головой.

Не видите, что ли?

Небольно-то вы для художника зоркий, мистер Ллойд.

Стали открываться двери, жители потянулись к бухте. Ллойд все вглядывался в море, но катера не видел. Пошел вслед за островитянами к спуску. Михал и Франсис уже стояли у края воды — рядом с ними каррах, — смотрели, как моторный катер входит в бухту.

Я его вообще не видел, сказал он.

Чего?

Катер. Там, в море.

А теперь видите? — спросил Михал.

Ллойд нахмурился, не отводя глаз от моря. Теперь вижу. Поупражняюсь — научусь.

Оно и верно, мистер Ллойд.

Ллойд указал на каррах, ящик с книгами и пустыми пузырьками от лекарств — засунуты в нос, но не привязаны.

Вы назад? — спросил Ллойд.

Да, сказал Михал.

Опять так же грести.

Михал покачал головой.

На этом мотор есть, мистер Ллойд.

Лодочники и старые островитяне на веслах довели каррахи до катера и вернулись с тремя чемоданами из одинаковой кожи и покупками на неделю, сложенными в пластмассовые ящики и картонные коробки: мука, сахар и чай, мешочки табака, пачки сигарет, банки пива, лекарства, шоколад, печенье, зубная паста, шампунь, батарейки, ручки, карандаши, блокноты, письма, открытки, газеты и книги. Островные разобрали свои заказы, вручили деньги Михалу, который отбыл на своем каррахе, привязав его к корме катера.

Старики донесли чемоданы до деревни. Ллойд шел следом, рядом с Джеймсом—тот тащил ящик с продуктами, на нем сверху лежали две книги. Ллойд взял их: роман «Темная сторона солнца» и история американских индейцев.

Это тебе, Джеймс?

Мне.

Как, интересные?

Пока не знаю. Только получил.

Ллойд открыл обе книги.

Она мне каждую неделю по две присылает.

Она — это кто?

Библиотекарша.

Здорово.

Джеймс перехватил ящик поудобнее.

Всегда роман и одну книгу по истории или географии. Иногда научную. Или про природу.

Тебе нравится, что она выбирает?

Обычно да. Если нет, я записку пишу.

Ллойд положил книги обратно на ящик.

Может, попрошу книгу по рисованию, сказал

Джеймс.

А мама твоя получает книги?

Они читать не особо. В школу только до двенадцати ходила.

А бабушка?

Вообще читать не умеет. Радио слушает.

Да, слышу. Работает постоянно.

Постоянно, мистер Ллойд. Бесит жутко.

Старики поставили чемоданы прямо за порогом коттеджа. Он переправил их в мастерскую, открыл и вздохнул от облегчения: все на месте все как было

непопорченное

нетронутое

Он распаковал штатив, блокноты, холсты, бумагу, палитру, маленький мольберт, прямоугольный тиковый ящичек, в который положит краски, когда пойдет на утесы. Распаковал ботинки, плащи, непромокаемые брюки, книги, бинокль, фляжку, фотоаппарат, коллекцию чужих работ

когда гоген путешествовал

к западу

северу

югу

книги, открытки, вырезки из газет, журналов, каталогов, фотографии, рисунки. Развесил их по стенам, дверям, наверху, внизу, поставил большой блокнот на мольберт. Встал у двери, оглядел свою мастерскую.

автопортрет: художник на временном месте Джеймс ввалился со стулом, который Ллойд оставил снаружи.

Я же просил стучать, Джеймс.

Я стучал. Стулом.

Как следует стучать.

Сейчас дождь пойдет.

Стучать надо кулаком.

Когда дождя не будет, постучу.

Джеймс задвинул стул под стол.

Хорошо как украсили, мистер Ллойд.

Спасибо, Джеймс.

Только воняет тут ужасно.

Да, верно.

И холодно.

Верно.

Нужно, чтобы огонь все время горел, мистер

Ллойд. Постоянно.

Правда?

Даже когда солнце жарит.

Вряд ли такая беда тут часто, Джеймс.

Какая?

Солнце жарит.

Вы печку топить умеете, мистер Ллойд? Торфом?

Больше нечем.

Нет, Джеймс.

Сейчас покажу.

Спасибо.

Вслед за Джеймсом он вышел в заднюю дверь, там лежал торф и растопка.

Это ваше. Для себя только отсюда берите, больше ниоткуда.

А если возьму, тогда что?

Джеймс уставился на него.

Такого еще не было, мистер Ллойд. Тут не принято.

Джеймс поставил куски торфа домиком над растопкой и скомканной газетой. Поджег.

Пусть все время горит, сказал Джеймс. Тогда уйдут и запах, и холод.

Спасибо, Джеймс.

А вечером засыпайте золой. Тогда утром без проблем разгорится.

Джеймс обвел взглядом комнату, подметил три чемодана, сложенных стопкой у гардероба.

Много вы вещей привезли.

Верно.

Куда вам столько?

Для работы. Хочешь посмотреть мою мастерскую?

Джеймс последовал за ним в бывшую спальню. Мне так больше нравится, мистер Ллойд.

Он обошел комнату по кругу, потрогал мольберт, краски, кисти, погладил.

А можно я попробую, мистер Ллойд?

Может быть. Но не сегодня.

Джеймс вышел, а Ллойд принялся за работу: двери и окна закрыты, печь топится. Прикрепил к мольберту бумагу, поднял карандаш, чтобы провести длинные вертикальные и горизонтальные линии — с губ срывается тихое гудение, пальцы и ладонь движутся вдоль листа, стремясь воссоздать первую встречу, первое его соприкосновение с этой свирепой красотой, страница за страницей света и тьмы, затененного и незатененного, работа до поздней ночи и вновь с раннего утра, восторг от тишины в деревне, на острове, окна и двери распахнуты, чтобы коттедж заполнили свет, шум моря и пение птиц.

Джеймс принес миску каши, чайник чая, хлеб с маслом, чашку, ложки, вторую чашку — с молоком.

Вы завтрак пропустили.

Спасибо, Джеймс.

Вы очень поздно легли. И рано встали. Следишь за мной, что ли?

У вас занавесок нет. Вы их сняли.

А, конечно.

Да мы бы и так поняли. В смысле, с занавесками. То есть тут не спрячешься?

Ни за что.

Ллойд налил себе чая.

И каково оно, Джеймс?

Чего?

Жить в месте, где все про тебя всё знают.

Джеймс пожал плечами.

Они только думают, что знают.

Ллойд протянул ему чайник.

Хочешь чаю, Джеймс?

Ну, можно.

Ллойд принес из мастерской кувшинчик и перелил туда молоко. Чашку протянул Джеймсу. Они сидели рядышком за столом и смотрели в окно на небо.

Денек ничего, сказал Джеймс.

Чего сегодня делать будешь?

Попозже нужно на рыбалку.

Не больно тебе хочется, судя по голосу.

Не больно.

Не любишь рыбачить?

Лодки не люблю.

Рыбаку оно некстати.

Верно, мистер Ллойд.

Джеймс пожал плечами.

Ненавижу ходить в море.

Я тоже, сказал Ллойд.

Джеймс засмеялся.

Это мы знаем.

Ллойд налил еще чая.

А отец твой рыбак?

Был.

Я его знаю? Он где?

На дне моря. С дедом и дядькой. Все трое. Разом, в одном рейсе.

Какой ужас.

Верно.

Тебе сколько тогда было?

Вообще мало.

Теперь понятно, почему ты не любишь рыбачить.

Да я б и так не любил.

Джеймс осушил чашку.

Какое, видимо, было горе для твоей мамы. Верно. Муж. Отец. Брат.

Ужас какой.

Да уж, мистер Ллойд.

А у тебя еще дяди есть, Джеймс? Кроме Франсиса.

Джеймс покачал головой.

Здесь нет. На острове он единственный.

Но Франсис же здесь не живет, сказал Ллойд.

Джеймс пожал плечами.

Не живет, но прикидывается.

Джеймс встал. Собрал посуду.

Как, кстати, звать твою маму?

Марейд.

У нее очень красивые волосы.

Я ей скажу.

Ллойд рассмеялся.

Нет. Не надо. А бабушку как зовут?

Бан И Нил. Миссис О’Нил по-английски. Вы крольчатину любите?

Очень.

Может, пойду вместо того кролика поймаю.

А как их ловят?

Я несколько способов знаю. Птиц тоже ловлю. И яйца собираю в гнездах.

Не умрешь ты с голоду, Джеймс.

Семью я кормлю на совесть, мистер Ллойд.

То есть мне с тобой лучше повежливее.

Лучше, мистер Ллойд.

Джеймс унес посуду, Ллойд уложил бумагу, карандаши и уголь, чтобы взять с собой на утесы — поработать за рамками первых впечатлений и воспоминаний. Прихватил и книгу о птицах, пошел наискосок через остров — ветер хлещет в лицо, сквозь волосы, под одежду, раздувает куртку, румянит щеки.

автопортрет: на краю европы

Он посмотрел на утес, который в первый вечер был в тени, отметил глубокий синий, бледно-голубой, оттенки розового и серебра — цвета мерцали под солнцем. Лег на живот на все еще росистую траву, стал смотреть, как солнце освещает утес, играет на частичках камня и песка, вдавленных друг в друга миллионы лет назад, очерчивает древнюю структуру поверхности утеса — где-то отполированного, где-то шершавого: камень дробился, лопался и вспучивался по ходу насильственного отделения от материка

агония

и так и не утихли

вода и ветер

Он начал рисовать, торопясь, прежде чем снова набегут тучи со своими серыми и бурыми покровами, зарисовал сперва утес и пенящееся у его подножия море, потом птиц: садятся, взлетают, скалы для них убежище; запутался в чайках и крачках, в мельтешении черных птиц — тут были не одни бакланы. Посмотрел в определитель, нашел там хохлатых бакланов, а больше почти ничего, определитель был про птиц в английских садах, на английских утесах. Бросил книгу в траву

паршивый определитель Может, Джеймс знает.

Знает что?

Джеймс стоял над ним, в каждой руке по мертвому кролику.

Прости?

Вы сказали, может, Джеймс что-то знает. Правда? Можно тебя нарисовать? Прямо вот так. Франсис сказал, нас рисовать нельзя.

Правда? А я очень быстро.

Ллойд перевернул страницу, пытаясь поймать карандашом новизну юности и смерти, темные волосы мальчика, голубые глаза, криво застегнутую рубашку, коротковатые брюки, поношенные ботинки, носки с растянутой резинкой, пальцы, в которых задние лапы кроликов, глаза у кроликов расширились от ужаса, тельца еще не окоченели, кровь, капающая изо ртов, еще не свернулась, карандаш торопится, в горле гул, пока не сбилось дыхание и звериный рык не вырвался из груди, сигнализируя, что свершилось. Рука расслабилась, он проработал лицо мальчика, затенил глаза, рот никакого триумфа

повседневная

добыча пропитания

Прорисовал кожу мальчика, кремово-белую, с розовыми пятнышками на щеках.

Как твоя мама, Джеймс.

Чего?

Ты с виду как твоя мама.

Джеймс согнулся.

Вы закончили? Можно этих положить?

Ллойд бросил рисовать.

Да. Спасибо. Закончил.

Джеймс разложил кроликов на траве, одного поверх другого.

Отлично справился, Джеймс.

Неплохо.

Без ружья. Без ножа. Как это ты?

Есть у меня способы.

Уж я себе представляю.

Развернул набросок, показал Джеймсу.

Что скажешь?

Тот разглядывал несколько секунд.

Я, что ли, так выгляжу?

Ллойд развернул набросок, глянул еще раз.

Я так вижу.

Уж больно я потрепанный, сказал Джеймс.

Ллойд пожал плечами.

Новые брюки тебе бы не помешали.

А вы заплатите бабуле побольше.

Он еще раз взглянул на рисунок.

А в остальном хорошо, мистер Ллойд.

Напишу картину, назову «Джеймс с двумя кроликами».

А мне потом подарите?

Не знаю. Поглядим.

На что?

Много на что.

Ллойд закрыл блокнот.

Ну, Джеймс, расскажи, что ты знаешь про птиц.

Мой определитель ни к черту.

Кое-что знаю. Меня Бан И Флойн научила. Чего?

Бан И Флойн. Прабабушка. Она много знает про птиц.

Тогда я с ней поговорю.

Джеймс покачал головой.

Она английского не знает.

Совсем?

Ни слова.

А что остальные?

Некоторые понимают, но не говорят, некоторые говорят немного.

А твоя мама?

Знает чуть-чуть, но говорить не станет. Почему?

Джеймс пожал плечами.

Не знаю. Не хочет.

И как мне поговорить с твоей прабабушкой о птицах?

Никак.

Придется тебе меня научить.

Ллойд положил блокнот рядом с кроликами — трава уже подсохла на утреннем ветерке. Джеймс взял блокнот и переворачивал страницы, пока не нашел свой портрет.

На что поглядим?

Чего-чего?

Я про рисунок. Почему я не могу его забрать?

Это мой рисунок.

Но на нем я.

Это моя работа, Джеймс.

Нужно хотя бы поделиться, мистер Ллойд.

Так не принято.

А как принято?

Ллойд указал на кроликов.

Их разве не нужно освежевать?

Нужно.

Так давай за дело. А то мех к шкуре прилипнет.

Времени еще полно, мистер Ллойд.

Джеймс, мне нужно работать.

А я тихо. Просто посмотрю.

Я хотел бы, чтобы ты ушел.

Ллойд пробыл там до конца дня, пока скалы и утесы вновь не накрыло тенью. Вернулся в деревню, умылся, пошел на кухню ужинать. Бан И Нил шваркнула тарелку с кроличьим жарким и картофельным пюре на стол перед ним.

Спасибо, сказал он.

Джеймс зашептал.

Плохо ваше дело, мистер Ллойд.

Что я сделал?

Вы меня нарисовали. А сказали, что не будете.

Правда?

Он взял нож и вилку.

Так это моя последняя вечеря, Джеймс?

Возможно.

Он начал есть.

Очень вкусная вечеря, Джеймс.

Ллойд заговорил громче.

Прекрасно приготовлено, миссис О’Нил. Джеймс перевел. Бан И Нил в ответ вздернула подбородок.

Совсем плохо мое дело, Джеймс.

Верно, мистер Ллойд.

Они рассмеялись.

Ну и как ты ловишь кроликов?

Когда-нибудь покажу.

Буду рад.

Но только если вы отучитесь разговаривать сам с собой. Не вылезет кролик из норы, если бормотать снаружи.

Это верно.

Или гудеть. Вы знаете, что все время гудите?

Правда?

Ага. Многовато шума для тихого человека.

Это я сам с собой общаюсь.

Десерта не подали, чай был холодный, сладковатый.

Меня все наказывают, Джеймс.

Я согласен, сказал Ллойд. Чай, какой заслужил.

Ллойд встал.

Спасибо, миссис О'Нил.

Ллойд вернулся к себе в коттедж, закрыл дверь и снова взялся за дело: рисовал Джеймса с кроликами, весь вечер работал за кухонным столом, сперва карандаш, потом уголь, выворачивал запястье, чтобы не размазать, заполнял один лист за другим изображениями мальчика.

Джеймс принес завтрак.

Сколько здесь меня, сказал он.

Посмотри, Джеймс. Скажи, что думаешь.

Джеймс перелистал изображения своих глаз, рук, губ, ртов и глаз кроликов, застывающей крови, островной мальчик как охотник, собиратель, я как охотник, собиратель, островной мальчик.

Все очень хорошие, мистер Ллойд. Только странно. Видеть самого себя?

Наверное.

Не сомневаюсь.

Ллойд поел, налил две чашки чая.

Выпей чаю, сказал Ллойд.

Художник сложил рисунки в стопку, отодвинул подальше от чая. Джеймс сел.

Как там бабушка сегодня, Джеймс?

Все на вас ругается.

А.

Считает, что я всякого о себе мнить буду, глядя на картинки.

Ллойд размешал молоко в чае.

А ты сам что думаешь?

Не знаю. Оно правда в новинку. Когда вот так себя видишь.

Они посмотрели в окно на море, сидя бок о бок, за чаем.

Какие у вас нынче планы, мистер Ллойд?

Буду холст готовить.

Опять меня будете рисовать?

Ллойд покачал головой.

Сегодня нет.

Снова наполнил чашки.

А ты что будешь делать, Джеймс?

Ничего особенного.

Можешь, если хочешь, мне помочь.

Чего делать надо?

Грунтовать холсты.

Джеймс пожал плечами.

Отлично. Больше все равно нечем заняться. Замечательно. Разведи огонь, Джеймс.

Джеймс раздул угли, вспыхнуло пламя. Ллойд поставил желатин на край очага, склонился над ним с палочкой в руке, помешивал густую массу в обугленном котелке

старые мастера

комнаты как эта холодные теплые

но голландские

Почти никто из художников этого не делает, сказал Ллойд.

А они как делают?

Покупают готовые холсты.

Ллойд разлил в две емкости содержимое котелка, дал Джеймсу кисть.

Что теперь? — спросил Джеймс.

Делай как я.

Ллойд положил на стол два небольших холста, окунул кисть в котелок, стал промазывать один холст, начав в левом углу и продвигаясь вправо. Джеймс делал то же самое на втором холсте.

Тут цвета нет, сказал Джеймс. Совсем никакого. Потом появится. Когда просохнет.

Смысл рисовать без цвета?

Вот и моя жена так считает.

Так вы б ее послушали.

Джеймс действовал кистью так, как ему показал Ллойд, ровные ритмичные мазки, дыхание стихло почти полностью, в открытую дверь долетали шум моря и перекличка птиц, легкий ветерок освежал воздух внутри, но не сдувал золу из очага. автопортрет: грунтовка холста с островным мальчиком

Они загрунтовали двенадцать холстов. Джеймс вымыл кисти в растворителе — Ллойд показал ему как.

А зачем вы сам-то, мистер Ллойд, если можно купить загрунтованные?

Мне нравится ритуал. Делать так, как это делали много веков.

Почему?

Видимо, чтобы знать, что там вся работа моя. Холст-то не ваш, мистер Ллойд.

Верно, зато картина моя.

Теперь уже неправда. Это моя картина.

Ллойд медленно кивнул.

Верно, Джеймс.

Вы сегодня на утесы пойдете, мистер Ллойд?

Да.

Можно с вами?

Нет.

Джеймс взял пустую миску из-под каши. Вы чай допили?

Допил.

Джеймс собрал чашки и чайник. Спасибо, Джеймс.

Ну, у вас все путем, мистер Ллойд. Завтра положим второй слой.

А потом дадите порисовать?

Может быть.

Александр Гор, боец Полка обороны Ольстера, стоит перед казармой на Мэлоун-роуд в Белфасте, начало двенадцатого дня, среда, шестое июня. Ему двадцать три года, протестант, четыре месяца как женился. Девятнадцатилетняя жена беременна первым ребенком.

По Мэлоун-роуд в сторону казармы едет грузовик. Два бойца ИРА открывают огонь и убивают Александра Гора.

По пути на утесы — твидовая кепка на голове, руки глубоко в карманах темного провощенного плаща — старуха в черном помахала ему рукой.

Dia dhuit, мистер Ллойд.

Он помахал в ответ, ладонь на воздухе сразу остыла. Добрый день.

И громко рассмеялся.

бретань, 1889

bonjour monsieur gauguin II

автопортрет

Пошел дальше, насвистывая

ирландия, 1979

dia dhuit, мистер ллойд

автопортрет

В субботу, девятого июня, Джозеф Макки заходит в мясную лавку в Белфасте, неподалеку от торговой галереи на Касл-стрит, где он работает швейцаром. Ему тридцать четыре года, католик, член официальной ИРА. Подъезжают два бойца Ассоциации обороны Ольстера на мотоцикле, четырежды стреляют ему в голову, нажав на газ, чтобы заглушить звук выстрелов.

Работал углем, подбирая и сдувая отломившиеся кусочки, пытаясь ухватить пальцами танец света и тени — довести его до совершенства, и можно браться за масло, голубой, серый, зеленый, черный и бежевый на утесах

недоступная красота

край континента

оконечность империи

черный, серый, синий, голубой, белый и серебряный для вспененного искристого моря, все оттенки синего для бескрайнего неба, лазурный, небесный, бирюзовый, лиловатый, кобальтовый, прусская лазурь, персидская синь, французский синий, послойно, плотно, индиго, сине-серый, марс черный, жженная кость, до бесконечности.

Сев поближе к краю, он зарисовал контуры утеса, провел горизонт у самого верха листа. Выше линии, за рамкой этой картины, добавил солнце, каким видел, почти прямо над головой. Отследил, как свет падает на поверхность утеса, перенес на бумагу,

скопировал, как солнце затеняет и озаряет обнажения камня, пещеры, складки и трещины. Поймал свет, когда он падал прямо на утес, когда просачи* в алея, дробясь, сквозь мимолетное облако, и солнце и тень менялись от мига к мигу.

Открыл чистый лист, снова набросал контуры утеса. Опять взял карандаш, проработал основание скалы, закапываясь вглубь, охотясь за тем мигом, когда остров разрезает море напополам, серый гранит разъят океаном, накатывающим на сушу, оглушительный рев, с которым вода взлетает в воздух, превращает его в пену, взвесь, капли, искрится на полуденном солнце.

На лист упала тень. Он поднял глаза. К небу. Охота за облаками. Тень падала сзади. Он обернулся. Опять Джеймс, на сей раз с фляжкой и узелком из кухонного полотенца. Ллойд отбросил карандаш. Грифель обломился о камешек.

Тебе чего надо?

Вы забыли поесть.

Правда?

Да.

Джеймс поставил еду на землю.

И не завтракали.

Правда?

Не проголодались? Я б с голоду умер без завтрака.

Ллойд уронил блокнот на траву. Отвернулся от утеса.

Там чай, что ли?

Он самый, мистер Ллойд.

Неплохо бы выпить чая.

Джеймс налил ему.

Я вторую чашку принес, мистер Ллойд. На всякий случай.

Вот и молодец.

Джеймс налил и себе чаю.

Так вы не проголодались, мистер Ллойд?

Я могу по целым дням не есть. Видимо, я не

много верблюд.

Джеймс растянулся на траве.

Там еще брак, мистер Ллойд. Где бутерброды. Брак — это что?

Фруктовый пирог.

То есть твоя бабушка меня простила?

Его вам мама испекла.

Ей разрешили приготовить чай?

Бабушка отказалась.

Ллойд улыбнулся.

Да, плохо мое дело.

Уж это точно.

Джеймс указал на кухонное полотенце.

Я люблю брак с чаем, сказал он.

Что, правда?

Правда.

Хочешь кусочек, Джеймс?

Не откажусь. Если вы предлагаете.

Они пили и жевали.

Да, согласен, сказал Ллойд. С чаем очень вкусно.

Джеймс поднял блокнот.

Сильно нарисовано, мистер Ллойд.

Спасибо, Джеймс.

Бан И Флойн сказала, море поднимается. Пожилая женщина в черном? Твоя прабабушка? Да.

Я ее видел. Очень старая.

Она самая.

А откуда она знает? Про море.

Говорит, от фей. Они, типа, боятся, как бы не

утонуть.

А ты ей веришь?

Джеймс рассмеялся. Покачал головой.

Она просто на утесы смотрит. На все различия,

с самого детства.

И сильно все изменилось?

Слегка. Но она все видит.

Ллойд подлил чая, посмотрел на море.

Ну, здесь-то безопасно, Джеймс.

Сегодня-то уж точно все путем будет, мистер

Ллойд.

Джеймс полистал блокнот, посмотрел на другие рисунки.

Вы некоторые зачеркнули.

Да, я так делаю.

Почему?

Получились плохо.

А когда хорошо получаются — вы это откуда понимаете?

Понимаю, и всё.

Нет, ну откуда?

Просто чувствуешь себя счастливым. Довольным. Сюда поглядеть — ух и несчастная у вас жизнь.

Ллойд рассмеялся.

А вы меня сегодня будете рисовать, мистер Ллойд?

Сегодня не буду, Джеймс.

А почему?

Над утесами работаю.

А меня когда закончите?

Когда напишу утесы.

Джеймс лег на траву.

Так я уже состарюсь.

Он закрыл глаза.

Хорошо тут, сказал он. Подальше от всех. Верно, Джеймс.

Вечером в субботу, девятого июня, британские военные и Ольстерская королевская полиция перехватывают бойцов ИРА в фургоне для перевозки скота возле Киди в Южной Арме.

Полицейские полагают, что бойцы ИРА собираются произвести из фургона запуск ракеты. Между британскими солдатами и бойцами ИРА, укрывшимися в кузове скотовозки, начинается перестрелка. Фургон срывается с места, британцы докладывают, что ранили противника, что слышали из фургона крики.

Огонь по скотовозке также ведет сотрудник тюремной охраны — он трижды стреляет в бойцов ИРА из пистолета.

Бойцы ИРА сбегают через границу в Республику Ирландия. Скотовозку сжигают в каменоломне, а с наступлением темноты троих бойцов подкидывают ко входу больницы в Монагане. Двое ранены, а Педар Макзльванна, двадцатичетырехлетний католик из Конвент-Лодж в Арме, мертв.

Он увидел катер на горизонте и пошел к бухточке, хотя забирать ему было нечего, у него не имелось ни малейших оснований смешиваться с толпой островных, уже собравшихся у спуска: женщины в летних платьях и кардиганах, аккуратные прически, губы подкрашены, плечи расправлены, резко выделяются среди стариков — те посасывают трубки, шлепают губами, этот тихий звук долетал до него, хотя в бухте шумело море и кричали птицы. автопортрет: акклиматизация

автопортрет: превращение в островного Джеймс стоял у кромки воды. Кивнул художнику.

Хлопотливый нынче день, мистер Ллойд.

На то похоже.

Ллойд прислонился к утесу, к лишайнику и ракушкам, и следил, как развертывается сцена. картины острова: прибытие почтового катера Зарисовал островных; бухту; катер; море; потом Марейд с ярко-зеленым шарфом на волосах — ткань стекает в ее каштановые пряди; потом себя, зарисовал себя, зарисовывающего их.

автопортрет: с островитянами и почтовым катером в бухте

автопортрет: никто никому ничего не должен автопортрет: довольство Островные принялись махать руками — чем ближе подходил катер, тем активнее, — увидели, что на носу стоит мужчина, высокий и загорелый, и машет им.

картины острова: желанный гость

Мужчина с выгоревшими волосами соскочил с борта в воду, еще в море начал пожимать мужчинам руки, целовать женщин в щеки, сперва в левую, потом в правую. Ерошил мальчишкам волосы, подбрасывал девочек в воздух, по всей бухте зазвенел смех. Ллойд вжался спиной в лишайник и ракушки и стал отступать в сторону от собравшихся, от их восторгов.

автопортрет I: не для меня

автопортрет II: не для меня, англичанина Мужчина — из воды он еще не вышел — двигался в сторону Ллойда. Шагнул на спуск, забрызгал бетон водой из моря. Вытянул руку.

Так вы и есть тот сасанах?

Простите?

Англичанин. Вас тут так называют.

Это комплимент?

Ну, зависит от политической ситуации.

Они обменялись рукопожатиями.

Я Жан-Пьер Массон.

Француз?

Да. Парижанин.

Тут совсем не Париж.

Массон пожал плечами.

Я каждое лето приезжаю.

Необычное место для отпуска, сказал Ллойд.

К вам это тоже относится.

Я не в отпуске.

И я не в отпуске, мистер Ллойд.

Массон возглавил шествие назад к деревне: он

шел и пел по-французски, девчонки скакали и кружились у него за спиной, женщины хихикали и склоняли друг к другу головы, была среди них и Марейд. Ллойд шагал сзади, со стариками. Последовал за ними в кухню, где стол был уставлен булочками с яблоками и ревенем, фруктовыми пирогами, плюшками, вареньем, сливками в красивых мисочках, кувшинчиками с молоком. Бан И Нил усадила Массона во главе стола, а Ллойда оставила искать себе место. Он уселся примерно посередине, поближе к Михалу. Бан И Нил разливала чай, Марейд разносила плюшки. Ллойд взял одну.

Спасибо, сказал он.

Разрезал и съел без варенья, без сливок.

Вы сюда надолго, мистер Массон?

Называйте меня Джей-Пи.

Меня «мистер Массон» устраивает.

Как знаете.

Итак, вы сюда надолго?

На три месяца. А вы?

Примерно на столько же.

Люблю сюда приезжать, сказал Массон. Уже чет

вертое лето подряд, знаете ли.

Ллойд отвернулся к Михалу.

Просто праздник нынче, сказал Ллойд.

Оно всегда так, когда Джей-Пи приезжает, ска

зал Михал.

То-то и видно.

А как у вас дела, мистер Ллойд?

Спасибо, неплохо. Джеймс обо мне заботится.

Я слыхал, Бан И Нил крепко на вас сердится.

Уверен, что это пройдет, сказал он.

Михал улыбнулся.

Даже и не надейтесь.

Ллойд кивнул старухе, сидевшей в углу, возле очага.

Она подняла руку ему навстречу.

Dia dhuit, мистер Ллойд.

Добрый день.

Она была старше стариков, хотя кожа у нее на лице не задубела, складки не столь глубокие, сливочная бледность щек рассечена крошечными капиллярами, которые вскрыл ветер

уколы иглой

красная краска

по

густым сливкам

как у рембрандта

Француз доставал из сумки подарки, коробки шоколадных конфет в серебряной обертке, перевязанные голубой лентой. Ллойд смотрел на свои руки, стирал уголь с пальцев

я приехал

не радовать

не задабривать

приехал

писать

Он потер костяшки пальцев, голова опущена, глаза скошены, чтобы видеть, как Массон передвигается по комнате, раздает женщинам шоколад и поцелуи, медлит рядом с Марейд — каштановые волосы и зеленый блеск стекают по ее спине, она смеется, благодарит. Наконец Массон снова сел.

Какие славные люди, сказал он.

Вы знаете их язык, мистер Массон.

Да, изучаю ирландский. Или гэльский, если вам

так больше нравится.

Мне без разницы.

Тогда пусть будет ирландский.

Массон отпил из чашки.

Я лингвист, мистер Ллойд, специализируюсь на

языках, находящихся под угрозой вымирания.

То есть приехали спасать гэльский язык?

Массон медленно опустил чашку на стол.

Хочу помочь, да.

И как помочь умирающему языку?

Я пишу книгу.

Ллойд вытянул руку — сперва вправо, потом влево. Сдается мне, что со своей книгой вы запоздали

лет на пятьдесят, мистер Массон.

Да, англоговорящим нравится так думать.

А что думают французы, мистер Массон? Ирландский — древний и очень красивый язык,

достойный всяческой поддержки.

Ллойд поднял чашку, чтобы ему налили еще чаю.

Молодежь хочет говорить по-английски, мистер

Массон.

Молодежь много чего хочет, мистер Ллойд. Бан И Нил налила ему чая.

Языки умирают, потому что носители от них отказываются, сказал Ллойд.

Да, это действительно один из факторов.

Вы хотите сказать, что воля носителей не главное? Я про свободу выбора.

Выбор и свобода вещи куда более сложные

и ограниченные, чем вам кажется.

Правда? Я отказываюсь от ирландского, потому

что говорить по-английски мне выгоднее. Можно найти хорошую работу, увидеть разные страны.

Я же сказал: все сложнее, чем вам представляется.

Массон откинулся на спинку стула.

А в каком жанре вы пишете, мистер Ллойд? Пейзажи. Приехал ради утесов.

А, очередной желающий стать Моне.

А вот это грубо.

Разве не все, кто пишет утесы, пытаются подражать Моне?

Я никому не пытаюсь подражать. Тем более Моне.

Массон взял плюшку, предложенную Марейд. Сдается мне, Моне для вас слишком утончен,

мистер Ллойд. Слишком глубок.

Слишком скучен. Слишком декоративен. Слиш

ком буржуазен. Слишком, мать его, француз.

Массон вздохнул.

Как вы это делаете? — спросил Массон.

Что делаю?

Пишете то, что другой художник уже написал на все времена?

А как вы пишете очередную книгу по поводу исчезновения гэльского языка?

Моя книга другая.

Мои картины другие.

Михал встал со стула.

Нужно вас устроить, Джей-Пи. Поселить.

Где он будет жить? — спросил Ллойд.

Михал натянул кепку.

Рядом с вами, мистер Ллойд.

Ллойд провел ладонями по ляжкам, разглаживая зеленое сукно брюк.

Я заплатил за то, чтобы быть один.

Так вы один, мистер Ллойд. Весь дом в вашем

распоряжении.

Я платил за то, чтобы быть один здесь.

Вы сняли коттедж, мистер Ллойд. Не весь остров.

Массон встал. Взял сумку, указал на Ллойда. Могли бы мне про него сообщить.

А что с ним такого, Джей-Пи? Англоговорящий на острове, Михал. Англоговорящие сюда постоянно приезжают,

Джей-Пи.

Не на три месяца.

Тут всем рады, Джей-Пи. Вне зависимости от языка.

Масон покачал головой.

В этом и беда, Михал, поэтому язык и умирает.

Он вышел. Михал следом, да и вообще комната опустела — чаепитие закончилось. Ллойд посидел немного, потягивая остывший чай, потом тоже отправился восвояси. Женщины заняли освободившиеся стулья, заговорили на родном языке.

Хорошо прошло, сказала Марейд.

Раздался тихий смех.

К концу лета они станут лучшими друзьями, сказал Франсис.

Бан И Нил потянула за ленточку, открыла коробку шоколадных конфет, украшенных розовой и голубой помадкой, шоколадной крошкой и мелко дробленным орехом.

Очень красивые, сказала она. Прямо даже есть жалко.

И засунула в рот круглый белый трюфель.

Я свои приберегу, сказала Марейд.

Зачем? — спросил Франсис.

Затем, что пока еще не готова.

Для чего не готова? Тебе либо хочется конфету,

либо нет.

Есть один такой момент, Франсис.

Вот, опять завела. Какой еще момент, Марейд? Момент, когда они кончатся. А пока их не ешь,

этот момент не наступит.

Да уж, у тебя все с выкрутасами. Даже, мать их

так, конфеты.

Она пожала плечами.

Кое-что и без выкрутасов.

Бан И Нил передала коробку конфет через стол своей матери, Бан И Флойн. Старуха покачала головой.

Для меня слишком сладко.

Бан И Нил взяла вторую конфету, закрыла коробку.

Ну что, готовы мы к лету с этими двумя? Позабавимся вволю, сказала Марейд.

Правда? — спросила Бан И Нил.

Прямо как в театре, мам.

Мне это не нравится. Два чужака одновременно.

А ты устраивайся поудобнее и смотри спектакль. И радуйся.

Будут тут цапаться все лето, сказала Бан И Нил.

Битва двух эго, сказал Франсис. Франция против Англии.

Ведут себя здесь как хозяева, сказала Бан И Нил.

Не они первые, сказал Франсис.

Бан И Нил громко вздохнула.

Не нравится мне, что их тут двое.

Да ладно тебе, мам.

Не ладно. Я по-английски достаточно понимаю, все слышу.

Да они просто дурачатся, сказала Марейд.

Не по душе мне это.

Да все путем, мам.

Нет, Марейд. Один — еще путем. А с двоими нам не управиться.

Да ладно, просто готовки и уборки прибавится, сказала Марейд.

Бан И Нил покачала головой.

Не по душе. И не хочу.

Да просто зимой-то совсем тихо, мам. Привыкнем помаленьку.

Я не привыкну. И мне не нравится, что англичанин рисует Джеймса.

Мам, ну хватит. Не начинай снова. Им просто интересно вместе, вот и все.

Франсис приподнял чашку. Бан И Нил налила ему чая.

Мама твоя права, Марейд. Не дело, что он рисует Джеймса.

Хватит, Франсис. Тебя оно вообще не касается.

Я его дядя.

Марейд открыла свою коробку, съела одну конфету, потом вторую. И третью.

Привыкнем мы к ним, мам, сказала Марейд. И они друг к другу тоже.

Не по душе оно мне.

Да и деньги нам нужны, мам.

Это верно, Марейд. Тем более что твой сынок отказывается ходить на рыбалку.

Марейд встала. Переложила варенье обратно в банку, собрала остатки сливок в миску.

На масло пущу, сказала она.

Бан и Нил отрезала Франсису еще кусок ревеневого пирога. Положила сверху сливок из миски.

Интересно, как там Михал, сказала она.

Они его, небось, доводят, сказал Франсис.

Поделом ему, сказала Бан И Нил. Взял деньги, а сам им наврал.

Да ладно, сказал Франсис. Ничего он не врал.

Соврал, Франсис.

Ну, скорее, недоговорил.

Они рассмеялись.

Он должен был сказать Джей-Пи про англичанина, заметила Марейд.

И рискнуть оплатой за три месяца? — спросил Франсис. Дождетесь.

Да, верно.

Он завтра снова удерет, сказала Бан И Нил, а мы тут разгребай.

Ну, ты и сама на этом подзаработаешь, сказал Франсис.

Не столько, сколько Михал.

Да уж, мам, Михал никогда не внакладе. Марейд собрала тарелки и чашки, протерла стол мокрой тряпкой, унесла посуду в кухню. Заварила свежего чая, снова присела к столу. Налила чаю Бан И Флойн.

А ты что скажешь, Бан И Флойн?

Старуха постучала пальцами по деревянному подлокотнику кресла.

Когда в деле деньги, истина в бегах.

Марейд рассмеялась и погладила старушку по плечу.

Вот уж точно, Бан И Флойн.

Но лето будет еще какое странное, Марейд. Старуха отпила чая.

А, ты любишь Джей-Пи, Бан И Флойн.

Верно. И мы его хорошо знаем. Знаем, чего ждать, когда он здесь.

Это верно, сказала Бан И Нил. И оно нам нравится.

Марейд передала чашки с чаем матери и Франсису.

Но как у него будет с англичанином, мы не знаем, сказала Бан И Флойн. Это нам в новинку. Это нам неизвестно.

И что нам делать, мам? — спросила Бан И Нил.

Пока пусть Михал сам управляется, сказала Бан И Флойн, а там поглядим.

Они почти в полном молчании пили чай и ждали, и вот наконец вернулся Михал.

Ну? — спросила Марейд. Чего было?

Сассенах хочет переехать. Говорит, ему нужно дом уединеннее и с хорошим освещением.

А ты ему что?

А я ему, что могу только этот дом передвинуть или крышу снести, а больше ничего.

Они рассмеялись.

А Джей-Пи? — спросила Марейд.

Он-то ничего был, пока не выяснилось, что у них с Ллойдом общая куча торфа.

Ну и чего такого?

Тут его как понесло: не хочу, мол, быть рядом с говорящим по-английски. «Я тут ради ирландского языка, — говорит, — мне нужно полное погружение».

Аты чего?

Швырнул его в море, Марейд. Полное погружение.

Они снова рассмеялись. Марейд налила ему чая.

Нет, правда, что ты сделал?

Пришлось мне развалить кучу напополам. Одна часть для Джей-Пи, другая для сассенаха.

Представляю себе, сказала Марейд. Француз и англичанин поцапались из-за торфа.

Да они уже вон сколько веков из-за торфа цапаются, сказал Франсис.

Да, пожалуй.

Он наклонился к ней, заговорил шепотом.

А тебе б хотелось, Марейд, правда?

Чего хотелось?

Чтоб из-за тебя цапались.

Она отпихнула его.

Нет, Франсис.

Бан И Нил встала.

Ладно, пора еду готовить. Давайте-ка отсюда.

Марейд сняла шарф с головы, закрутила волосы в узел и пошла на задний двор за торфом, причем собирала его очень поспешно, потому что Ллойд и Массон явились тоже и по ту сторону стены кидали пласты торфа в корзины, повернувшись друг к другу задом и спиной, Ллойд действовал шустро, но неуклюже, Массон медленнее, но ловчее, поэтому, когда Ллойд объявил, что закончил, забрал полупустую корзинку и отправился к себе в коттедж, Массон все еще копался в торфе. Ллойд хлопнул дверью, запер ее на засов и крикнул, обращаясь к французу.

Пошел в задницу, сказал он.

Массон прищелкнул языком.

Ouel тес, сказал он.

И продолжил наполнять корзину, отгребая к себе куски, раскиданные вдоль линии раздела, которую Михал провел в пыли каблуком сапога.

Ouel idiot.

Наполнив корзину, он поставил ее у задней двери своего коттеджа и зашагал по забетонированному дворику к пристройке, притулившейся у сортира, нашел там метлу, которой каждый год подметал двор, — щетина вытерлась, дерево измахрилось, верх рукоятки расщепился. Как было, сказал он. Как было всегда. Начал подметать, навел во дворе порядок, как наводил его в начале каждого лета, вымел ошметки торфа, пыль и грязь. Собака устраивается на лежанке, сказал он. Подмел вдоль линии, проведенной Михалом, но не дальше — с каждым движением деление забетонированного двора делалось отчетливее: с одной стороны светло-серый, с другой темно-серый. Выметенный. Невыметен-ный. Чистый. Грязный. Собрал куски торфа, лежавшие поверх разделительной линии, бросил их в свою корзину. Мое, Ллойд, я сюда первым приехал. Весь двор мой. Всегда был моим. Да и чтоб тебя, в любом случае. За то, что приехал. Вторгся. И тебя тоже, Михал. За то, что не предупредил. Взял мои деньги, больше, чем в прошлом году, и не сказал, что он здесь. Англичанин. В это мое последнее лето. Не должно его здесь быть, на этом острове, в этом дворе, это мое место, мое убежище, ще я сижу в одиночестве на закате дня, скрывшись за белеными стенами от всего острова, от островных, и солнце падает на закрытые веки, и я анатомирую, что услышал за день, анализирую фразы и огласовки, интонации и заимствования, выискиваю влияния английского, следы этого чужого языка, что прокрадывается на остров, в дома, в гортань, в речь островных, выслеживаю короткие синтагмы, которые свидетельствуют о переменах, возвещают начало конца ирландского на острове, эти мысли, эти открытия, заостренные и защищенные малостью и тишиной этого двора, и только птицы слышат мое бормотание, как оно было в обнесенном деревянным забором дворике бабушкиного дома, на краю деревни вдали от городка, а от города еще дальше, где я сидел один за круглым чугунным столиком под ивой, птицы надо мной, птицы вокруг, свидетели моего детского бормотания на летней заре, когда родители, тетки, двоюродные все еще спят, а бабушка уже на кухне, напевает и готовит мне горячий шоколад — в движениях ее мягкость и свежесть, которые потом, к завершению дня, заместятся вздорностью и скованностью, но на утренней заре я сидел снаружи, один во дворе, а она помешивала порошок какао в горячем молоке, улыбалась мне с нежностью, когда ставила передо мной сине-белую кружку, продолжала улыбаться, когда возвращалась из кухни с корзиной хлеба, маслом и джемом, с чайной ложкой, ножом, салфеткой, стаканом воды, ставила все это передо мной, ерошила мне волосы, говорила, как рада опять меня видеть, и я ведь надолго, а я, даже тогда сознавая мимолетность нашей близости, целовал ей руку—кожа еще не увядшая, но увядающая, задерживал эту руку, пока она ее не отбирала и не возвращалась в кухню, шлепая туфлями без задников по плиткам пола, которым еще предстоит нагреться на дневном солнце, оставляла меня наедине с птицами. Так же было и здесь. Таким же я был и здесь. Один во дворе — а теперь нет, явился этот англичанин с его английской речью. Массон поднял метлу и жахнул по бетону. Да чтоб тебя, Ллойд. Это мой двор. Я теперь не смогу здесь сидеть, осмыслять в тиши прошедший день, потому что ты рядом, в соседнем доме — шумишь и, хуже того, говоришь по-английски, и чванство твое мне теперь придется включить в свою схему, потому что твое присутствие влияет на выводы, открытия, сводит на нет всю уже проделанную работу, и я зол на тебя, Ллойд, на твое чванство, вторжение, главенство, ты пустил псу под хвост все годы, которые я вел летопись упадка этого языка, промозглые летние месяцы в сыром, заплесневелом коттедже, который я драю и скребу, но чернота неизменно возвращается, пока я сижу за кухонным столом, высматривая крошечные сдвиги в этом древнем умирающем языке, отслеживая мелкие, но значимые перемены отлета к лету, чтобы доказать постепенное включение английского в ирландский, медленный, но очевидный сдвиг к двуязычию, а в конце концов, подозреваю, к моноязычию, но медленный, — ты слышишь меня, Ллойд? Эволюция языка, которая происходила очень неспешно, пока ты сюда не явился и не уничтожил всю мою работу, потому что сдвиг к английскому станет теперь моментальным и бурным, скорее по схеме языковой истории ирландских городов и их окрестностей, а не в духе далекого острова. Ирландский здесь существовал едва ли не в чистой форме, Ллойд, подпорченный разве что изучением английского в школе, периодическими приездами эмигрантов из Бостона и Лондона с этой их избалованностью и инакостью, и деятельностью языковых наемников-посредников вроде Михала, которому главное — коммуникация, вне зависимости от того, какие он использует средства и требуется ли языку защита — пока в один прекрасный день до него не дойдет, что утрата ирландского и наплыв английского сокращают возможности заработка, мешают ему быть передаточным звеном, брокером, который может пожать плечами и прикинуться, что ничего не понимает, когда у меня без предупреждения и обсуждения отбирают двор, который всегда был моим, когда в соседний дом вселяется англичанин, без предупреждения и обсуждения, а Миха-лу Посреднику наплевать, что он уничтожил пять лет моей работы, да нет, какие там пять, сколько времени ушло на то, чтобы найти этот остров, выучить местный диалект ирландского, но ему наплевать, потому что он на этом зарабатывает, набивает карман, наживается за мой счет, за счет моей работы.

Массон подсунул метлу под груду торфа, чтобы вымести оттуда мусор и пыль, собрал грязь в кучку. Вернулся в пристройку за лопатой — она, облепленная цементом, была тяжеловата. Наклонив лопату, смел в нее мусор, часть пыли просочилась под нее — неровный край задрался довольно высоко, и Массон, как и каждый год, подумал о том, не стоит ли привезти совки и метлы для здешних женщин, для Бан И Нил и Марейд, которые сметают мусор на картонку или на лопатку для чистки очага, чертыхаются всякий раз, рассыпав золу по подметенному полу, но он и в этом году отказался от этой мысли, сделав выбор в пользу шоколадных конфет, хотя они и стоили дороже, потому что он приезжал на островнаблюдать, не воздействовать, фиксировать, не менять. Массон поднял лопату и высыпал грязь и пыль на торф англичанина. Потом услышал, как Джеймс кричит по-английски.

Обед готов, кричал Джеймс.

Джеймс постучал в дверь, прошел в мастерскую.

На столе, мистер Ллойд.

Ллойд продолжил рисовать.

Можешь сюда принести, спасибо.

Джеймс покрутил ручку двери.

Не получится, мистер Ллойд.

За завтраком же получилось.

Так тут другое.

Не вижу ничего другого. Я вам всем достаточно плачу.

Мальчик повернулся, чтобы уйти.

Ужин мне сюда принеси, Джеймс.

Не могу, мистер Ллойд. Не разрешают.

Кто?

Бабушка. Вам с ней придется поговорить.

Ллойд медленно вздохнул.

Она и так уже на меня зло держит.

Да, мистер Ллойд.

Он стер с пальцев свежую краску.

То есть идти с тобой или голодать.

Верно, мистер Ллойд.

А этот жуткий француз там будет?

Тут есть больше негде.

А Михал еще там?

Да.

Уже лучше.

И Франсис тоже, сказал Джеймс.

С него толку мало.

Ллойд взял пальто и шляпу.

После ужина пойду на утесы.

Вроде дождь собирается.

Значит, промокну.

Не забывайте огонь разводить, мистер Ллойд. Да мне уж все равно, Джеймс.

Когда Ллойд вошел, мужчины уже ели. Бан И Нил поставила перед ним полную тарелку: жареная макрель, картофельное пюре, капуста.

Вечная капуста, сказал Ллойд. Прямо как в Париже. Массон передернул плечами.

Мы не в Париже, мистер Ллойд.

Это я заметил.

Он принялся за еду.

А вам все едино?

Мне не все едино, мистер Ллойд.

Еду эту вы, однако, едите.

Я сюда не за едой приезжаю, мистер Ллойд. Оно и понятно.

Ллойд поковырял вилкой в тарелке: макрель плавала в жиру, причем не собственном, пюре было комковатым, переваренная капуста — безвкусной. Он вздохнул, размял рыбу с пюре, добавил капусту — давил вилкой, пока не получилась однородная масса с жирным блеском. Поднес ее ко рту рыбье тело

в тело человека

остывшая плоть

остывший жир

слипаются

язык и губы

слиплись

Он проглотил и рыгнул

тихонько

воспитанно

славный Ллойд

Положил вилку и нож обратно на тарелку, пока не решив, что дальше, притом что хотел есть, а еда была на вид и на вкус как и всегда по вечерам. Еще помял массу, добавил соли и белого молотого перца. Засунул в рот, проглотил

не распробовав

не раздумывая

славный Ллойд

Он опустошил тарелку, обвел стол глазами: островные завороженно слушали рассказ Массона, француз говорил на их языке, но гримасы и жесты у него были из собственного языка.

автопортрет: чужак

Он слущивал краску с ладоней, обдирал полоски синего и серого, попадались и кляксы белого; голова опущена, занят делом, горка ошметков краски на столе растет. Михал окликнул его. Он поднял голову.

Мистер Ллойд, хотите, мы по-английски будем? Было бы неплохо.

Массон покачал головой. Продолжил говорить по-ирландски.

Это ирландоязычный остров, сказал он.

А гость у нас по-английски говорит, сказал

Михал.

Он сам решил сюда приехать.

И мы ему очень рады.

Он решил приехать на ирландоязычный остров. Мы тоже по-английски говорим, Джей-Пи.

Ты так ему и сказал, Михал? Чтобы убедить его

сюда приехать.

Михал снова перешел на английский.

Джей-Пи очень за ирландский язык переживает, мистер Ллойд.

Массон тоже перешел на английский.

А Михал нет, сказал он.

Это мой язык, Джей-Пи. Как хочу, так и пользуюсь.

А что Марейд и Бан И Нил? — спросил Массон.

А что с ними?

Они не говорят по-английски.

Но понимают больше, чем вы думаете, сказал Михал.

Это их дом, сказал Массон. И они говорят по-ирландски.

Да я ж вам уже говорил: у них все путем.

Бан И Нил поставила на стол яблочный пирог.

Ты убиваешь собственный язык, сказал Массон. Бан И Нил нарезала пирог, скрежеща ножом по тарелке.

Ирландский выносливее, чем вы думаете, сказал Михал.

Он слабее, чем ты думаешь, Михал.

Михал пожал плечами.

Чем вам нравится думать, Джей-Пи.

Бан И Нил обслужила Ллойда первым, налила ему чаю

нынче я

в милости

и в фаворе

Им решать, жить ему или нет, сказал Ллойд. Не вам.

Массон покачал головой.

Не вам об этом судить. Вы веками уничтожали этот язык, эту культуру.

Ллойд ткнул в пирог вилкой. Съел два кусочка, отпил чая.

Франция ничем не лучше, сказал Ллойд. Посмотрите на Алжир. На Камерун. На тихоокеанские острова.

Вы меняете тему.

Ллойд пожал плечами.

Речь об Ирландии, сказал Массон. Об ирландском языке.

А у ирландцев есть право голоса в вашем великом плане спасения их языка? — спросил Ллойд.

У англичан нет, сказал Массон.

Ллойд допил чай, доел пирог и вышел под дождь, предсказанный Джеймсом. Еще и ветер поднялся. Он решил не ходить на утесы, вернулся в коттедж. Там было холодно. Огонь погас

зыбкое пламя

этого острова

мне не по силам

Снова сложил прямоугольник из газеты, щепок и торфа, присел на корточки, наблюдая, как огонь распространяется по конструкции, как языки лижут дерево и сухую землю, как едкие клубы дыма заползают в комнату, окутывают одежду, книги, стирают запах сырости и плесени, которая начала нарастать на сапогах и ботинках

на моей коже

окутывая меня

запахом

их

их прошлого

хоть оно настоящее

торфа, сжигающего

древние обиды

что схоронены в этой горящей земле

коровьих лепешках

свином навозе

гнилой картошке

тощих телах

терпкой крови войны

бедности

стыда

окутывают

душат

английская лаванда

твид из химчистки

а от него еще пахнет

Парижем

кофе

шоколадом

на торфе его ни пятнышка

Он услышал голос Массона. Тот звал Джеймса. Мальчик крикнул в ответ.

Дерьмо небесное.

Он грохнул кочергой о решетку.

Массон заорал еще громче.

Ллойд продолжал лупить по решетке, громогласный протест разнесся по всей деревне и стих только с появлением Массона у дверей художника.

Прекратите шуметь, сказал Массон.

Я пытаюсь работать, сказал Ллойд.

Вам никто не мешает, сказал Массон.

Вы мешаете. Своими разговорами.

Имею право разговаривать.

А мне для работы нужна тишина.

Массон рассмеялся.

Оно и видно.

Ллойд бросил кочергу.

Вы очень шумите, сказал он. Прошу потише,

Массон покачал головой.

Несносный человек, сказал он.

Мне нужна тишина, сказал Ллойд. Затем я сюда

и приехал.

А мне нужны разговоры.

Говорите в другом месте.

Здесь нужны, мистер Ллойд, где я работаю.

Я лишь прошу уважать мой труд.

Я прошу от вас того же, mon arriviste.

Пошел на хрен.

Ллойд вернулся в мастерскую — она находилась дальше других комнат от коттеджа Массона, — открыл чистую страницу. Рисовал круги, мелкие серые медленные круги, которые делались все больше, темнее, стремительнее, лихорадочные рывки ладони и запястья, пока гнев не рассеялся и рука не успокоилась. Он сел рисовать углем портрет Джеймса, рука движется ровно, разум погружен в рабочее уединение; он прочерчивал контуры головы мальчика, волосы, уши, нос, губы, глаза кожа юная

глаза мглистые

убийца кроликов

разоритель гнезд

Он заполнял лист за листом глазами и губами, ища равновесие между мягкостью юности и суровостью островной жизни. Состарил мальчика, проведя линии под глазами

Рембрандт

стареющий титус

не мой сын

но

мальчик-ирландец

работы художника-англичанина

Он соскоблил глаза и начал заново, вновь карандашом, но глаза снова получились то ли слишком старыми, то ли слишком молодыми. Слишком темными, прописанными, непрописанными. Перевернул страницу, набросал Джеймса целиком. Вместо кроликов дал ему две винтовки

суровый юноша

рад лондонской

славе

Смягчил ему черты лица

повстанец — лицом младенец

рад нью-йоркскому

обогащению

Начал заново на очередном листе, снова нарисовал кроликов, пальцы легко, но крепко держат мертвые лапки

картины острова: джеймс с двумя кроликами

безразличие

ЛОНДОН

безвестность

нью-йорк

нищета

Массон что-то орал у него под окном. Он швырнул карандаш и блокнот на пол.

Невозможно. Решительно невозможно.

Вышел на улицу, но Массон куда-то исчез, да и дождь прекратился. Взял пальто и шляпу и при последнем свете дня пошел на утесы, потолокся у края, посмотрел, как волны разбиваются о скалы. Нарисовал море, скалы, заходящее солнце, работал, пока свет не погас, а потом зашагал в деревню,

освещенную огоньками керосиновых ламп и горящим в очагах торфом. Дошел до дома Бан И Нил, постучал в дверь. Его позвали внутрь, усадили за стол; в центре круга, включавшего в себя и Массона, стояла бутылка виски.

Выпьете маленько? — спросил Михал.

Спасибо.

Бан И Нил указала на стул. Он сел. Михал налил виски в чашку.

Я ходил на утесы.

Самый для того вечер.

Да, верно. Свет просто отличный.

Михал улыбнулся.

Рад слышать, мистер Ллойд.

Художник поднял чашку.

Ваше здоровье.

Выпил, поморщился — больно забористо. Слезы выступили на глаза.

Михал засмеялся.

Виски не как у вас в Лондоне, мистер Ллойд. Верно, Михал, покрепче будет.

Он допил.

Мне нужна мастерская на утесах, сказал он. Михал хмыкнул.

Мастерская?

Сарай. Палатка. Все что угодно, чтобы работать в тишине.

Там ничего нет, мистер Ллойд, сказал Михал. Знаю, но я заплачу вам дважды: за аренду дома

и за мастерскую на утесах.

Нельзя арендовать то, чего не существует, ми

стер Ллойд.

Даже у Михала, ввернул Массон.

Все рассмеялись. Михал налил ему снова.

Будет лучше, если я уберусь подальше из дерев

ни, сказал Ллойд.

Уж точно, сказал Массон.

Мне нужно одиночество, сказал Ллойд.

Из тени у очага появился Джеймс, встал в конце стола.

Там есть старая сигнальная будка, сказал он.

В ней можно пожить.

Да она совсем развалилась, Джеймс, сказал

Михал.

Да уж и не совсем. Я в ней иногда сижу. Когда дождь идет.

Там сухо? — спросил Ллойд.

Сухо.

Спать можно?

Раньше спали. Только кровати нет.

Кровать я вам сделаю, сказал Михал.

Ллойд кивнул.

Спасибо, сказал он. Мне много не надо.

А много и не будет, мистер Ллойд.

Ллойд допил виски.

Покажешь мне ее завтра, Джеймс?

Покажу, мистер Ллойд.

Спасибо.

Всю ночь не стихал дождь, и вот теперь он шагал за Джеймсом по мокрой траве — тропка была едва приметной.

Я тут не бывал, сказал Ллойд.

Сюда никто не ходит.

Именно то, что мне нужно.

Тропка исчезла вовсе, идти по спутанной траве бы ло тяжело, он совсем выдохся, пока они добрались до узкого удлиненного утеса, окруженного водой.

Палец острова, сказал Джеймс.

Я про него не знал.

Да откуда вам?

Начался подъем, отозвавшийся своей крутизной у Ллойда в задней поверхности бедер. Наверху стояла цементная будка — у самого края, вокруг море.

Ничего себе вид, сказал он.

Верно, ответил Джеймс.

А зимой тут как?

Не знаю.

Джеймс навалился на облезлую красную дверь, сорванную с нижней петли, Ллойд последовал за ним в скупой тусклый свет. Крошечная будка была разделена на две части: газовая плита, стол, печка, два ведра и три полки в первом помещении; четыре полки и прикроватная тумбочка во втором.

То, что надо, Джеймс.

Джеймс рассмеялся.

Верно, мистер Ллойд. То, что надо.

Ллойд рассмеялся.

То, что надо, Джеймс.

Оно тут сурово, мистер Ллойд.

Я себе представляю.

Особенно в непогоду.

Справлюсь, Джеймс.

Они вышли наружу, на свет, обогнули цементную постройку, перешагивая через осколки стекла из оконных рам.

Уборной нет?

Нет, мистер Ллойд.

Водопровода?

Нет.

Интересное дело.

Точно, мистер Ллойд.

А ты здесь когда-нибудь жил?

Нет. Прихожу часто. Подальше от них от всех. Но не пожить?

Кровати-то нет.

Заведу, сказал Ллойд, и потом, когда уеду, можешь пользоваться.

А вы сколько здесь жить собираетесь?

До конца лета.

И все время здесь будете?

Поглядим.

Они дошли до края выступа, посмотрели на море, подавшись телом вперед, против разыгравшегося ветра.

То, что надо, Джеймс. Лучше не бывает.

Ллойд сел на край утеса.

Можешь зимой сюда забираться, Джеймс. Джеймс покачал головой.

Только если на четвереньках, мистер Ллойд. Зимою сюда не дойти.

А кто сигналит судам?

Зимой никто, И всегда так было.

Так себе сигнальная станция.

Зимой уж точно.

А кто ее построил?

Ваши, сказал Джеймс. Хотели в самой высокой точке.

К местным-то бывает полезно прислушаться, а, Джеймс?

Пора назад, мистер Ллойд. А то дождь начнется. Дождь заморосил, когда они оказались в деревне — иголками впивался в лица. Бан И Нил подала им полотенца, жесткие, но теплые.

Спасибо, миссис О’Нил.

Она кивнула ему.

Я хочу как можно скорее перебраться в будку, сказал он.

Джеймс перевел, бабушка отправила его за Михалом.

Неделька уйдет, чтобы подготовить, мистер Ллойд.

Нормально, Михал.

Заплатите мне за починку.

Хорошо.

И за аренду. Половину того, что за коттедж.

А кто владелец будки?

Не беспокойтесь, я ему передам.

Когда дождь прекратился, Ллойд взял метлу, лопату и тряпку и вернулся в будку. Джеймс принес два ведра, бутылку моющего средства и фляжку с чаем.

Придется что-то придумать с туалетом, Джеймс. Просто дырка в земле — не очень удобно.

Можно на ведро садиться, сказал Джеймс.

Да, верно.

Только металл холодный. Особенно ночью.

Ценное соображение, Джеймс.

Они мыли и подметали, а в середине дня прошли примерно полмили до небольшой каменистой бухточки, набрали соленой воды из моря.

Здесь можно будет мыться, сказал Ллойд.

Здесь нельзя, мистер Ллойд.

Почему?

Посмотрите на течение.

Я хорошо плаваю.

Пришлете нам потом открытку из Америки. Ллойд присел рядом с Джеймсом посмотреть, как волны разбиваются о берег.

У меня тетки и дядьки в Америке, сказал Джеймс.

А сам туда собираешься?

Судном слишком долго.

Можно самолетом.

Слишком долго.

Ллойд рассмеялся.

Значит, здесь останешься.

Когда вы уедете, поселюсь в будке.

Михал с тебя денег запросит.

Запросит, сказал Джеймс. А я не заплачу. Джеймс рассмеялся.

Только вы тут платите, мистер Ллойд.

Они смотрели на морские валы.

А вот в Лондон мне бы хотелось, сказал Джеймс.

Да, хороший город.

Волны набегали на берег, когтили песок.

А с едой вы тут как будете? — спросил Джеймс.

Фасоль, яйца, все такое.

Я вам покажу, где есть пресная вода.

Спасибо.

Джеймс лег, опершись на локти.

Бабушка думает, вы каждый вечер будете при

ходить к чаю и ужину.

Иногда буду.

Ей это не понравится.

Она только рада будет от меня отделаться.

Это верно, но вдруг вы похудеете. И ваши решат, что мы вас не кормили.

Чего-чего, Джеймс? «Ирландцы заморили голодом художника-англичанина»?

Мальчик рассмеялся.

Прямо по Би-би-си покажут, Джеймс. «Таймс» пришлет корреспондента взять у твоей бабушки интервью. Коварная ирландская бабка довела до истощения великого английского художника.

Вот именно, мистер Ллойд.

Скажи, пусть не переживает. Я крепче, чем ты думаешь.

Чем с виду?

Ллойд вздохнул.

Типа того.

Джеймс растянулся на траве.

Так вы он и есть, мистер Ллойд?

Кто?

Великий английский художник.

Пока нет. Но надеюсь им стать. Хочу.

А как им становятся?

Перебравшись в цементную будку на краю утеса.

Джеймс рассмеялся.

Должно сработать.

Ллойд тоже улегся на траву.

И вы правда будете тут жить до конца лета, мистер Ллойд?

Буду, пока Массон не уедет.

Ну, это и будет конец лета.

Двое островных помогли Михалу и Франсису починить окна и двери, залатать крышу и вычистить дымоход. Соорудили кровать — топорную, но послужит, повесили полки, приколотили доску к низу двери, чтобы дождь не заливался внутрь. Когда все было готово, все островные и с ними Массон пришли полюбоваться будкой.

автопортрет: на выставке

Вы тут головой тронетесь, сказал Массон.

Это там я понемногу трогаюсь.

Островные обошли будку по кругу, снаружи и внутри. Марейд — на голове зеленый шарф — оставила на столе пакет с едой и вместе с остальными расположилась на траве: они по очереди пили из чашек чай, который Ллойд приготовил из ключевой воды, по очереди ели с тарелок фруктовый пирог, который принесла Бан И Нил. Она что-то прошептала Джеймсу.

Она волнуется, что вам будет одиноко, мистер Ллойд.

Поблагодари ее за заботу, Джеймс. Мне будет хорошо. Я привык к собственному обществу. Джеймс перевел.

А теперь она хочет знать, женаты вы или нет, мистер Ллойд.

Женат.

И как зовут вашу жену?

Джудит.

Где она? Может, приедет, чтобы вам было повеселее?

Ллойд покачал головой.

Такая жизнь не для нее. Она в Лондоне. Торгует произведениями искусства. В смысле, карги нами.

А ваши тоже покупает? — спросил Массон.

Теперь уже нет. У нас вкусы разошлись.

Но вы по-прежнему женаты?

Пока да. А вы?

Нет.

Ллойд повернулся к островным.

А вы, Михал?

Женат, сказал он. На женщине с той стороны. Оттуда.

Что это значит?

Она не с острова, мистер Ллойд.

И что это меняет?

Островным не мешает, что здесь нет магазинов, — верно, Марейд?

Марейд промолчала.

А Франсис? — спросил Ллойд. Вы женаты? Михал засмеялся.

Франсис дожидается Марейд.

Франсис засвистел и посмотрел в небо. Марейд нагнулась — завернуть остатки фруктового пирога в полотенце, собрать чашки.

Она дозреет, сказал Михал. Рано или поздно. Марейд встала, пошла в будку, оставила чашки и фруктовый пирог на столе, бормоча, приговаривая, чертыхаясь: ну их с их планами, да еще и мать сидит там на траве, раздает указания, велела Ллойду накрыть ветчину миской, заставила Джеймса перевести свои слова, приказала Франсису и Михалу отнести инструмент для уборки обратно в деревню. Делай то. Делай это. Утром. Днем. Вечером. Она ополоснула чашки, поставила на полку, вытерла руки, задержалась в будке — двигалась медленно, бесшумно, дотронулась до мольберта, его кистей, его красок, стала открывать блокноты, книги по искусству, рассматривала женщин, написанных маслом, вычерченных углем, нарисованных тушью. Мертвые женщины всё еще живы, разговаривают со мной по воле художника. Она вышла из хижины, пошла обратно к деревне, впереди всех, оставила Ллойда на краю утеса. Он достал блокнот и начал рисовать карандашом, гудя себе под нос.

Приют художника I

Единственная полка между очагом и окном, на ней четыре чашки, четыре тарелки, две миски, две кастрюли, два ножа, две вилки и четыре ложки, свет падает на угол столика и на стул под ним.

Приют художника II

Две полки над доской, прибитой к стене, что отделяет кухню от спальни, на них продукты: жестянка с чаем, банки супа и фасоли, две бутылки молока, овсянка, хлеб, неплотно завернутый в бело-синее полотенце, картофель, брюква, капуста, сахар в сахарнице, фруктовый пирог в бело-зеленом полотенце, кусок запеченного в меду окорока на тарелке, жир поблескивает в вечернем свете.

Приют художника III

Свечи, спички, резиновые сапоги, ведро у двери; пальто и шляпа на двух крюках, прибитых к двери. Густая тень.

Приют художника IV

Краски, карандаши, уголь, бумага, коробки с красками, рюкзак и мольберт выстроились у стены от двери до края кровати. Смесь света и тени. Приют художника V

Кровать и две полки по обе стороны окна, аккуратно сложенная одежда, ровная стопка книг. Всё в тени.

Он все подписал своим именем, «Ллойд», и пошел наружу зарисовать фасад, рассохшуюся входную дверь, рассевшиеся оконные рамы, вспученный цемент, крышу из листового железа, птиц над головой — они парят и кружат на атлантических ветрах.

Джон Ханниган протестант, трое детей. Тридцать три года, управляющий кладбищем в Оме, графство Тирон. Резервист Полка обороны Ольстера.

Утром во вторник, девятнадцатого июня, Ханниган идет на работу. На часах половина восьмого. Останавливается в местной кондитерской лавке. Из оранжевого «фольксвагена» выходит боец ИРА, перехватывает Ханнигана у двери, дважды стреляет ему в голову и пять раз в грудь. Ханниган погибает на месте.

Массон постучал в дверь, приоткрыл, подошел с улыбкой, нагнулся ее поцеловать, взять за руку, погладить кожу в голубоватых венах, мягче и тоньше, чем прошлым летом: губы в улыбке обвисли сильнее, губы в морщинах нет зубов, чтобы их натянуть. Она махнула рукой, как бы коря за поцелуи.

Глупый француз, сказала она.

Он улыбнулся, чувствуя облегчение оттого, что она все еще здесь, в этом доме, в этом кресле, все такая же, какой он увидел ее впервые четыре года назад, пьет густой темный чай, курит обугленную глиняную трубку, возле стула стоит корзинка с вязаньем. Он снова похлопал ее по руке, расправил черную шаль у нее на плечах.

Как жизнь, Бан И Флойн?

Неплохо для моих лет.

А вы замечательно выглядите.

Вы тоже, Джей-Пи.

Он приготовил диктофон, достал из сумки блокноты, ручки. Налил две чашки чая. Она затянулась.

Гляжу, вы выставили англичанина на утесы.

Массон кивнул.

Да, для нас двоих деревня маловата, Бан И Флойн.

Два быка в поле.

Они подались друг другу навстречу и засмеялись.

Готовы начинать?

Она отложила трубку, прокашлялась. Он включил диктофон. Она заговорила — выговор у нее был гортаннее, чем у него.

Я уже старуха, телом слаба, но сильна памятью. Родилась я здесь, на этом острове, восемьдесят девять лет назад. Много прошло времени с моего рождения, мир совсем изменился. В чем-то стал лучше, в чем-то хуже. Мой отец был рыбаком, каждый день, кроме воскресенья, ходил в море, мама оставалась дома на берегу с другими женщинами — они, подоткнув юбки, собирали пищу, какую дарует нам Господь: моллюсков и водоросли на скалах и в море, а меня еще маленькой посылали карабкаться туда, куда маме было не добраться.

Он снова похлопал ее по руке, понуждая говорить дальше, уговаривая повторить всю историю снова, хотя она уже ему ее рассказывала три лета подряд.

Мужчины на острове по-прежнему ловят рыбу, а вот женщины и дети больше не ходят на берег, не собирают пищу, и это очень плохо, меня это очень печалит, потому что здесь много съедобного, водоросли и ракушки целительны, с ними на остров не проберется никакая болезнь. Только меня никто не слушает. Подумаешь, старуха. Бормочет себе что-то. Им больше нравится съездить с Михалом на лодке за шоколадом и пирожными, заплатить за уже приготовленную пищу, в которой полно соли и сахара, совсем не такую здоровую, как то, что предлагает остров. Еду нужно добывать трудом, Джей-Пи. Когда добываешь ее трудом, делаешься сильнее. По крайней мере, так оно по моим мыслям.

Она затянулась табаком, хлебнула чая, он снова похлопал ее по руке, улыбнулся, понуждая продолжать, хотя говорила она медленнее, чем раньше, дыхание стало короче, при вдохе слышался легкий хрип. Хрупкость. Ранее он ее не слышал. Нет ее на других записях. Он погладил руку старухи. Мне за вас тревожно, Бан И Флойн. Сердце не на месте. Хуже, чем если бы так дышала моя собственная бабушка. Собственная мама. Ибо я долгие месяцы вас искал, Бан И Флойн, выслеживал по всему западному берегу, из дома в дом, от острова к острову, и раз за разом слышал, что опоздал, что все эти женщины, все эти мужчины уже умерли, похоронены, а с ними и их язык, но вы еще здесь, Бан И Флойн, вы здесь всему наперекор, вы и ваша речь, вы отказываетесь становиться современной, приспосабливаться к нашествию англичан, отказываетесь сдабривать свой язык этим их чужим языком, делать вид, что идете в ногу со временем, ибо вы понимаете, что такое вы для языка, для острова, для меня: старая женщина как тотем, напоминающий нам о том, что утрачено, о том, какой жизнь была раньше.

Так вы слушаете меня, Джей-Пи?

Да, Бан И Флойн. Продолжайте.

Тогда не было лодок, чтобы что-то привозить и что-то увозить, почти все время мы жили сами по себе, довольствовались тем, что давали нам Бог, море и суша, и мне этого было предостаточно, я этим была счастлива, и не нужно мне было, как вот сейчас, оглядываться через плечо и смотреть, что к нам идет оттуда, гадать, как они там живут, — поле моего зрения было ограничено. Больше у меня ничего не было, и меня не тянуло к тому, о чем я ничего не знала, хотя со временем других отчаянно повлекло прочь отсюда. Мои собственные дети только и говорили что про Америку, с утра до ночи, вынь им ее да положь, хотя меня она не манила ни капли, Джей-Пи. Пока тут есть пища и место для отдыха, не вижу я смысла мотаться по всей земле в поисках других краев, где можно делать то же самое, хотя я и знаю, что в давние времена у здешних жителей не было выбора, уезжай или умирай с голоду, но мне повезло родиться в другие времена, когда все это осталось в прошлом, нам хватало еды, хотя, скажу я, такой, что на ней не разжиреешь, но как по мне, так в жире нет ничего хорошего. Массон поднес к губам ее руку, поцеловал, вслушиваясь в сдвиги в ее речи, в синтаксисе, высматривая маркеры изменений интонации, огласовок, артикуляции, но ничего не нашел — историю свою она рассказывала так же, как и год назад, как в предыдущие годы, это никак не подрывает моих выводов касательно языковых паттернов на острове, моего диахронического анализа четырех поколений одной семьи, моего труда, который этот англичанин сведет на нет, если вы не перестанете ему препятствовать, Бан И Флойн. Этому англичанину. Вас я об одном прошу: сопротивляться его влиянию, его проискам еще два с половиной месяца. Тогда я все закончу, Бан И Флойн. Будут у меня книга, докторская степень, штатное место на факультете.

С вами все хорошо, Джей-Пи?

Да. Прекрасно. Продолжайте, пожалуйста, Бан И Флойн.

Она затянулась.

Вид у вас немного бледный, Джей-Пи.

Устал немного, вот и все. Рассказывайте дальше.

Я иногда спускаюсь на берег с правнуком, Джеймсом, подтыкаю юбку, как вот когда-то мама, хожу, собираю моллюсков по скалам, ополаскиваю в пресной воде и ем. Оно мне полезно — не только есть свежую еду, но еще и делать то, что делала моя мама, а до нее ее мама, и так много сотен лет. Мне это очень нравится. Связь с прошлым. Ощущаешь себя старше, чем ты есть на самом деле. И я чувствую себя не такой одинокой, Джей-Пи, не так меня пугает, что времени мне осталось мало, потому что не я веду, а меня ведут.

Он подлил еще чаю.

На том берегу я была всего три раза, один раз хоронила мать, другой отца, а в третий мужа. Рановато еще плыть туда снова. Ради мужа Айны не пришлось, потому что он утонул. Да вы это знаете, Джей-Пи. Трое хороших мужчин пропали в море в один осенний день. Мой зять, внук и муж внучки. Пропали. Домой не вернулись. Даже на собственные похороны. Тяжелый тогда был день, Джей-Пи.

Но как по мне, тяжелые дни, они везде бывают. Есть у них такая привычка — следовать за людьми. Вот только оправляться на острове дольше приходится. Сами представляете. Хуже всего было смотреть на Марейд, она ж с ребенком осталась. Четвертый месяц ему пошел. Муж погиб. Отец погиб. Брат погиб. Этакая святая троица. И заменить их нечем. Не будь ребенка, Джей-Пи, ее бы тоже не стало. Это правда истинная. Но Джеймс у нас славный паренек. Мать любит. И бабушку тоже. И меня. А его Господь любит. Всех нас любит.

Она перекрестилась. Он отпил чая.

Знаю, немного нас таких, которые и теперь согласны жить по-старому. Из моих детей только Айна, Бан И Нил, осталась на острове. И у нее теперь ни мужа, ни сына. Другие мои дети кто на дне — маленький Шимас, который свалился со скалы, да упокоит его милосердный Господь, — кто на этом свете, живут в Бостоне. Стали американцами. Крепости им не хватило для здешней жизни. Здесь, видите ли, Джей-Пи, жизнь суровая, не всякий вытянет. Знаю, она везде суровая, и в городе, и в деревне, но здесь ты будто бы без одежды, голышом перед нашей непогодой да безлюдьем. Многим такая простая жизнь не по нраву. Говорят, скучно, но я-то за ними наблюдала. Не скука это, Джей-Пи. Это страх. Их пугают незащищенность и нагота. Вот они и уезжают, заворачиваются в расписания, счета, отпуска и квартиры, в диваны, кухонные гарнитуры и занавески, в потребности и кредиты, чтобы замаскировать наготу существования. Спрятать незащищенность. Сделать существование приемлемым.

Терпимым. Вот только помогает ли? Может, и да, ведь из всей молодежи тут один Джеймс остался. Остальные уехали, сбежали, оставив только нас, иссохших беззубых стариков.

Он улыбнулся. Она продолжила.

В других местах, где есть деревья и где укрыться, убогость существования легче замаскировать, принарядить, чтобы выглядела покрасивее. Я же, знаете, их и сейчас вижу на острове: мечутся туда-сюда через море, думают, что там им будет лучше, а потом выясняют, что тоскуют по нашим краям. Вот только возвращаться положено победителями, с чем-нибудь таким, чего больше ни у кого нет: в новой шляпе, добротных ботинках, с животом потолще, в дорогих резиновых сапогах. Собственные мои дети тоже такими вернулись из Америки.

В попытке доказать, что уехали — и правильно сделали. А мы дураки, что остались. Полные чемоданы дорогих одежек, рассказы про то, где они побывали, с кем встречались; их не разубедишь, что за планету они держатся покрепче нашего, и ценности в них побольше. А ради чего? Если ради пищи и тепла, тогда я еще понимаю. Но по большей части это попытки сказать свое слово в мире, который едва откликнется, а то и не откликнется вовсе. Как будто обзавелся титулом — и стал человеком. Как будто машина или дом могут доказать твою значимость. Наверное, для кого-то так и есть. Мужчины считают, так можно приманивать женщин. Может, так, только что это за мужчины? И что это за женщины. Джей-Пи? Я всем говорю: благодари Бога за то, что имеешь, и перестань гоняться за все новыми побрякушками. Потому как тогда ты ничем не лучше сороки.

Он глянул на диктофон: сколько там еще осталось пленки, чтобы фиксировать ее речь, а заодно и ее образ мыслей, ее преданность родному языку. Как мне ее описать? Как им объяснить? Сказать профессору, что она стоик? Стоики бы вами гордились, Бан И Флойн. Сократу она бы тоже понравилась, беззубая старуха, сгорбившаяся у очага, где горит торф, хотя его быстро бы утомили жесткие рамки, в которые она загнала свое мышление. Диоген? Он восхитился бы бесхитростностью вашего бытия, Бан И Флойн, но возмутился бы приверженностью условностям, тогда как двум христианам, Августину и Фоме Аквинскому, с их иронией, быстро прискучила бы ваша безоглядная вера в Бога. Ницше бы, безусловно, ужаснуло рабское приятие подобного образа жизни — унаследованного от матери и от бабушки, а вот Шопенгауэр бы вами восхитился, Бан И Флойн. Ему по душе бы пришлось отвержение дешевого светского блеска, нежелание стать сорокой.

Он отключает запись.

Может, этим в Париже я скажу, что она типичная экзистенциалистка, Хайдеггер из Западной Ирландии, который сражается с технологическим прогрессом, с изменениями. Бан И Флойн и ее Dasein. Бан И Флойн, философ без лоска. Ее философия еще не заляпана затемняющими дело терминами и условиями, следами попыток каждого поколения ответить на вопросы без ответов. Пока без ответов. Он рассмеялся.

А смешного-то тут чего?

Хорошо мне с вами, Бан И Флойн.

Смешно вы это показываете. Хохочете над собственными шутками.

Да, пожалуй.

Он подлил им обоим чаю. Она добавила молока, они выпили.

Ну а что насчет англичанина, Бан И Флойн?

А что, Джей-Пи?

Пусть, что ли, здесь остается? И говорит по-английски?

Он ушел на утесы. Там никому не мешает.

Дождь зарядит — сразу вернется.

Поглядим, Джей-Пи.

Массон встал, убрал диктофон.

Мой профессор вас послушал, Бан И Флойн.

Правда, Джей-Пи?

Ничего, конечно, не понял, но его заворожили мелодичность, древность.

Оно из давних времен, Джей-Пи.

И очень красиво.

Верно.

Мы согласовали тему моей диссертации. Моей работы.

И какую?

«Эволюция или крах? Лингвистические паттерны ирландского языка на примере четырех поколений. Сравнительное исследование одной островной семьи за пятилетний период».

Эк замысловато, Джей-Пи.

Да, верно.

Она затянулась, но трубка погасла. Набила ее заново.

Англичанин вам крах живенько устроит.

Наверняка, Бан И Флойн.

Она заново раскурила трубку, держа пламя в ладонях, втягивая воздух, причмокивая, пока табак в чаше не разгорелся.

Только вы ему можете помешать, Бан И Флойн. Она откинулась на спинку стула, затянулась.

Не больно-то это верное дело — рассчитывать на такую старуху, Джей-Пи.

Он поцеловал ей руку, перекинул ремень диктофона через плечо.

Дам вам отдохнуть, сказал он.

Так вам довольно, Джей-Пи?

Пока хватит с лихвой, Бан И Флойн.

Он налил ей еще чая, поцеловал в обе щеки и тихонько закрыл за собой дверь. По дороге к своему домику встретил Джеймса.

Чего поделываешь, Шимас?

Меня зовут Джеймс. И вы это знаете.

По-ирландски Шимас.

Я пользуюсь английским именем.

Мне ирландское больше нравится.

Не вам выбирать, Джей-Пи.

Франсис Барни Салливан у себя дома, в таунхаусе на Бомбей-стрит в Белфасте, неподалеку от стены, отделяющей католиков от протестантов. Среда, двадцатое июня, время к чаю. Дома и его жена, и дети — шестилетний сын и четырехлетняя дочь.

Двое молодых людей стучат во входную дверь, спрашивают Салливана. Он пытается сбежать. Молодые люди гонятся за ним через прихожую в кухню. Прямо на глазах у жены стреляют тридцатичетырехлетнему католику в спину. Он умер в больнице — погиб от пуль бойцов Ассоциации обороны Ольстера.

Массон сидел на стуле у себя во дворе, закрытые глаза озаряло заходящее солнце, в голове звучал голос Бан И Флойн, ее огласовки, интонации, фразировка, хрипловатое дыхание, синтаксис, горловой смех, подернутый дымом. Мозг пытался удержать все это в голове, закрепить, проанализировать, разъять на части, на категории, но слова разбегались, не могли угнездиться во дворе, замаранном английским духом, внутри головы все вихрилось, потому что в воздухе висели молекулы чужого языка, цеплялись за поверхность стены, за стул, за пласты торфа, размывали ее присутствие, и вот звук ее голоса начал ускользать, Массону остались только звуки острова, шорох волн о скалы, перекличка птиц, разговоры мужчин у деревенской стены, бесшумная суета женщин в домах, Бан И Нил и Марейд в своей кухне толкуют о том, что еще нужно сделать до конца дня: вымыть полы, надраить кастрюли, почистить очаг, развести огонь, при этом радио включено, мужчины с более мягким южным выговором обсуждают регулярность убийств, вне шнюю неуловимость насилия там, по ту сторону границы, Марейд вступает в беседу, обращается к ним, перебивает, пытается понять, сможет ли женщина, мужа которой убили прямо у нее на глазах, когда-то оправиться, слышали ли дети выстрелы, видели ли отца на кухонном полу, забрызганном кровью, видели ли они, как он умирает, мам, и смогут ли они это пережить, наверняка всю жизнь будут вспоминать эту ночь, когда погиб их папа, вопрос за вопросом, пока Бан И Нил наконец не выключила радио, потому что неправильно, Марейд, вступать в разговор о смерти летним вечером, таким вот погожим летним вечером, и поэтому она перевела беседу на англичанина, как он там живет на утесах, ты не думаешь, что ему одиноко, Марейд? Скучно? Голодно? Не знаю, мам. А зачем, как думаешь, он вообще туда подался? Может, с головой что не так — жить вдали от людей? Не знаю, мам, но уходил он с радостью, чтобы жить именно там, в одиночестве, без никого, подальше от Джей-Пи и его болтовни, и тут он вытянул шею, чтобы вслушаться, но голоса переместились в переднюю комнату, там уже не уловишь, а ему остался шорох воды по камням, тявканье тюленей на пляже, голоса птиц, взывающих к тем, кто еще в море, бакланы, олуши и чайки возвещали, что ночь близко, пора на утесы, и гортанные, резкие, визгливые ноты их вечерней песни так разительно отличались от пения птиц в саду его бабушки, на иве над круглым чугунным столиком: щеглы, лазоревки, ласточки и голуби, мама указывает вверх, кто какую вечернюю песню поет, велит мне сосредоточиться на чириканье и щебетанье, приковывает к ним мое внимание, чтобы отвлечь от звуков на кухне, от смеха, в котором нет наших голосов, хотя мой папа, ее муж, там, смеется с остальными, моя бабушка, двоюродные, тетушки тоже, а мы ждем снаружи, в сумерках, почти сгустившихся в ночь, гости, дожидающиеся кофе с десертом, — мама много раз повторила, как прекрасно слушать на воздухе птиц, она так делала в детстве в городке у моря, где птицы были экзотичнее здешних, а воздух горячее и суше, чем в доме моей бабушки, гораздо горячее и суше, чем в нашем доме, в квартире на севере, где темно и дождливо, на пятом этаже, океан оттуда видно, но он далеко, он окутан ветрами и бурями, от которых она иногда плачет, так что давай наслаждаться всем этим, мой хороший, вечерним теплом под деревом, давай слушать птиц, и ну его, этот шум на кухне, их смех, хотя она видит, что я уже плачу, потому что им-то разрешили помогать, маман, двоюродные помогают, а я нет, им разрешили отнести торт и взбить сливки, а мне нет, потому что гран-маман велела идти к тебе, никуда не дергаться, остаться с тобой там, где почти темно, а они на свету, они смеются, маман, им весело, они играют в игры, в которые я не могу играть, потому что должен быть здесь с тобой, и она берет мою руку, целует ее, шепчет: ты принц нашего семейства, Жан-Пьер, ты станешь королем, такую драгоценность нельзя разменивать на всякую грязную работу, но мне нравится работать, маман, нравится взбивать сливки и носить торт, и я не понимаю, почему по утрам, пока все еще спят, бабушка со мной такая добрая, она меня любит, пока я один, без тебя, без папа, без двоюродных, таким она меня любит, но не таким, как сейчас, когда они все там, тут она со мной злая, строгая, и мама ерошит мне волосы, говорит, что я тут ни при чем, бабушка вообще странная и непонятно себя ведет — это старость, говорит она, проводя рукою мне по волосам, притягивая меня к себе, не отпускает, пока они снова не садятся за стол — отец, бабушка, тетки, двоюродные, все говорят, сбивчивая сельская речь, которую я пытаюсь усвоить, а мама не может разобрать, вот она и сидит молча, пока они рассуждают о похоронах, о кандидатах в президенты, ее темные глаза слегка приподняты, она будто смотрит, как птицы закрывают глаза в потемневшей листве, и ее муж-военный, мой отец, раз за разом дотрагивается до ее руки и просит ее к другим, сердится, когда она снова объясняет, что ничего не может понять из того, что они там говорят, и чтобы он еще раз попросил мать и сестер говорить на французском, который они учили в школе, на том французском, который его жена, моя мама, изучала в школе и в университете, на том французском, на котором она говорит дома, с ним, на севере, но они на него ноль внимания, ноль внимания на нее, продолжают болтать, пока мой отец-военный, ее муж, не наберется достаточно и не пойдет за нее в атаку, не развяжет войну против матери и сестер, с яростью и страстью, с которыми он когда-то, в былые дни, сражался в пустыне против народа своей жены за честь своей родины, гнев его все нарастает, и вот он уже в бешенстве от собственной семьи, от своей страны, за то, как здесь обходятся с такими, как его жена, моя мать, и все это, пока бабушке не надоест, пока она не удивится тому, как быстро бежит время, не объявит, что посиделкам конец, не отправит нас всех спать, но отцовское бешенство все не уймется, оно выплескивается в комнату, где спим мы все трое, изливается на нас, его жену и сына, которые, говорит он, даже и не пытаются стать частью семьи, сидят там под деревом и ждут, когда их обслужат, отказываются помогать, этакий прынц да королева, не по чести им взбивать сливки и носить торт, а он не за тем привез ее во Францию, не за тем спас из той поганой страны, чтобы она сидела и ждала, когда ее обслужат, делала вид, что она выше его родни с этим ее университетским образованием, за которое заплачено из французских налогов, что она выше его, хотя без него она ничто, потому что он спас ее из этой дыры у моря, разбомбленной подчистую, спас от этих людей, которые поучали ее, как надо одеваться, как жить, а с ним она может жить как вздумается, а в ответ только неблагодарность, снисходительность и к нему, и к его семье, и он, как француз и ее спаситель, такого не потерпит, требует, чтобы она извинилась, молила о прощении, и, встав передо мной на колени, расстегивая мне рубашку, готовя меня ко сну, вся в слезах, она извиняется за то, что не понимает его родных, обещает в следующий раз стараться лучше, а он, удовлетворенный слезами и коленопреклоненной позой, идет вниз выпить еще, а мы вместе заползаем в постель, закрываем глаза, чтобы до утра его не видеть, а утром собираем вещи и придумываем извинения касательно того, почему не приедем на Рождество, но обязательно приедем в июле, машем руками, и следы их губ у меня на щеках, следы их ладоней у меня на руках выцветают, пока мы, только втроем, едем на север.

Джон Генри Скотт—водитель молоковоза из графства Тирон, все его зовут Джек. Он объезжает молочные фермы, каждый день по одному и тому же маршруту. Ему сорок девять лет, протестант, женат, девять детей. Одновременно резервист Королевской службы констеблей Ольстера, у него скоро серебряная свадьба.

В середине дня в пятницу, двадцать второго июня, он ведет машину вдоль берега Лох-Ней. Бойцы ИРА открывают огонь, несколько пуль попадают Джеку в грудь и голову. Молоковоз врезается в изгородь.

На рассвете его разбудил стук дождя по железной крыше, будку окутал туман, он просачивался сквозь цементные стены внутрь, выстуживал комнату. Ллойд поглубже залез под одеяло

безжизненный свет

бессмысленный день

Попытался снова заснуть, но дождь зачастил, забарабанил по металлу. Он натянул одеяло на голову. Стук просачивался и туда, холод тоже. Ллойд сел, надел то же, в чем ходил накануне, добавил пару носков, шляпу, перчатки и непромокаемый плащ. Затопил печку, стал смотреть, как языки пламени рассекают серый мрак

внутреннее святилище

хотя

пока

серое

Он помочился в ведро у двери, приготовил чай и кашу, использовав все остатки молока, позавтракал на стуле перед печкой — сидел сгорбившись, опустив голову на грудь. автопортрет: в одиночестве Сложил грязную посуду во второе ведро, подкинул торфа в огонь, стал рисовать птиц, длинные плавные дуги — крылья, короткие завитки — головы, глаза и клювы, рука; глаз и мысли сосредоточились на скрипе карандаша по бумаге, отключились от дроби дождя по металлу, заполняя страницу за страницей птицами: взлет, парение, набор высоты, кружение, скольжение, переворот, наклон, пике, птицы, разбивающие поверхность моря, желтые глаза без ресниц, широко раскрытые от восторга, работал, пока не ощутил зверский голод, не озяб до дрожи, не застучал зубами. Взял миску, скользкую от жира, но оказалось, что ветчина закончилась, говядина тоже. Потер миску пальцами, собирая оставшийсяжир, облизал пальцы. Осмотрел полки: фасоль съедена, хлеб тоже. Развернул кухонное полотенце, вложенное в жестянку, обнаружил там два яйца. Вытащил из ведра сковородку, слегка оттер, обсушил грязным полотенцем. Сделал из двух яиц яичницу, съел прямо из сковородки, глядя в окно на толстые ленты дождя. автопортрет: выпихнут из гнезда Подбросил торфа в печку, затолкал грязное полотенце под дверь, где скапливалась дождевая вода чай, хлеб, масло, варенье болтунишка душечка островных обласкан

а молчун

заморенный голодом больной артритом

изгнан

Он снял сапоги и забрался обратно в кровать, не снимая плаща. Закрыл глаза, чтобы отрешиться от будки, тумана, стука дождя по крыше

мщение голода

Тело Джеймса Джозефа Портера обнаружил на обочине случайный проезжий, направлявшийся в церковь в Маунтноррисе, графство Арма, утром в воскресенье, двадцать четвертого июня.

Джеймс Джозеф Портер, шестидесятичетырехлетний протестант, резервист Полка обороны Ольстера, полностью одет, но бос. Череп его разворочен тремя или четырьмя пулями, выпущенными из скорострельного оружия бойцами ИРА.

Ирландский язык умирает, но пока не умер. Массон посмотрел на записи собственным почер ком на разлинованной странице. Сплошные закорючки. Типичный француз, произнес он. И продолжил писать.

Смерть наступала медленно, растянувшись на несколько веков, по мере того, как носители переходили с ирландского на английский. В своем исследовании я прослеживаю процесс упадка на примере четырех членов одной семьи, представителей четырех поколений: старшая, Бан И Флойн, говорит только по-ирландски, тогда как ее правнук Шимас О’Гиллан равновесно двуязычен.

Ирландский принадлежит к кельтским языкам — одной из ветвей индоевропейской языковой семьи, его ближайшие родственники — шотландский гэльский, манкский гэльский, валлийский, бретонский и корнский. Манкский и корнский считаются вымершими, остальные борются за существование, в чем им помогают или препятствуют, в той или иной степени, государственная политика и общественные инициативы.

Трудно сказать наверняка, когда ирландский появился в Ирландии, первыми материальными свидетельствами являются памятники V и VI веков, известные как огамические камни — валуны, на которые нанесены линии и зарубки, представляющие собой латинский алфавит. По большей части на камнях написаны имена людей и ученые изречения; считается, что язык практически не менялся до вторжения викингов в Ирландию, случившегося между 900 и 1200 годами. Язык пережил завоевание, однако, как это свойственно языкам, приспособился и приладился, вобрав в себя норвежские слова, такие как ancaire (якорь), bad (судно), stiuir (кормило), brog (обувь), pingin (пенни) и margadh (рынок).

Он посмотрел в окно на дождь, на островных, спешивших в здание школы на мессу, которую будет проводить Бан И Нил. Покрутил шариковую ручку. Бан И Нил. Эмиссар Рима на острове. Представительница самого папы. Он вернулся к своей диссертации.

Второе нашествие, англо-нормандское, между 1200 и 1500 годами, имело схожий, хотя и более сильный эффект. Ирландский вобрал в себя нормандские слова, в результате появились cota (пальто), hata (шляпа), gairdfn (сад), garsun (мальчик), giuistfs (юстиция), bardas (гильдия) и cuirt (суд), при этом английский оказывал на ирландский довольно слабое влияние, они существовали параллельно. Основными англоговорящими районами страны были только Дублин, Уотерфорд, Корк и Дандалк. Что касается города Голуэя, а также территорий вокруг Дублина, Уотерфорда, Корка и Лимерика, там существовало многоязычие, а в оставшейся части страны использовался только ирландский. Сами англо-норманны начали изучать и использовать ирландский, став, по словам католического священника и историка XVII века Джона Линча, автора «Cambrensis eversus», «Hibemicis ipsis Hibemio-res», ирландцами более самих ирландцев, или «Nios Gaelai па па Gaeil iad fhein».

Восшествие в 1509 году Генриха VIII на английский престол привело к долгосрочным катастрофическим последствиям для ирландского языка. Генрих VIII стал не только королем Ирландии, но и главой Ирландской церкви, свежеобразованной местной протестантско-англиканской общины. Он упразднял католические монастыри, подчинял себе ирландских вождей и англо-нормандских землевладельцев, ввел новую общественную иерархию, основанную не на понятиях клана, территории и языка, а на религии. Всех жителей поделили на протестантов и католиков, и деление это сохраняется по сей день.

Массон посмотрел в окно. На островных, выходивших из здания школы после мессы, торопящихся домой под дождем.

Елизавета I, унаследовавшая престол в 1558 году, продолжила дело отца, распространив протестантство по всей Ирландии, в очередной раз сместив ирландоязычных вождей и их двуязычных союзников англо-норманнов. Их она заменила англоязычными плантаторами-протестантами, узаконила использование английского языка в административной и юридической сфере. Ирландский язык, утративший свой административный статус, не мог более использоваться при покупке и продаже земли, оплате налогов или во взаимоотношениях со все возраставшим кланом землевладельцев-англичан. Ирландский превратился в язык второго сорта, что привело к своего рода подспудной языковой гражданской войне, которая, подобно религиозной распре, не прекратилась и в современной Ирландии.

Джеймс распахнул дверь. Поставил на стол чашку чая, плюшку с маслом и вареньем.

Спасибо, Шимас.

Джеймс вышел, не прикрыв дверь.

Я Джеймс, сказал он.

Массон встал, закрыл дверь, вернулся к работе.

Давление на ирландоговорящих католиков ослабло в годы правления Карла I, представителя династии Стюартов и умеренного англиканина, который взошел на трон в 1625 году, однако это улучшение оказалось недолговечным.

После казни Карла I на последнем этапе английской гражданской войны парламентарии Оливера Кромвеля жестоко отомстили гэльским вождям и англо-нормандским землевладельцам, которые поддерживали сверженного короля. Воины Кромвеля убили тысячи человек, еще тысячи депортировали. Конфисковали земельные наделы, раздав их в качестве награды своим солдатам и финансистам. То было страшное время для уже ослабленного ирландского языка, хотя его ждали еще худшие испытания.

Джеймс вернулся.

Я забыл белье в стирку забрать.

Оно в спальне, Шимас. Куча на полу.

Я Джеймс.

Радовался бы, что тебя называют Шимасом.

Меня зовут Джеймс.

В рамках Лимерикского договора 1691 года были введены драконовские губительные карательные законы: договор был подписан по итогам поражения, которое армия католиков под началом английского короля Якова II и французского короля Людовика XIV потерпела в битвах при Бойне и при Огриме от протестантской армии английского короля Вильгельма III, известного также как Вильгельм Оранский. Ирландские сторонники Якова II покинули Ирландию, уступив контроль над страной и языком англичанам-протестантам. Большая часть земель, все еще принадлежавших католикам, была передана протестантам, по новым законам католики лишились равного доступа к образованию и политическому представительству, их права на наследование были заблокированы, им запрещалось носить оружие, служить в армии и вступать в профессиональные гильдии.

Джеймс вернулся, принес бутерброд с ветчиной, намазанный маслом брак и чашку чая.

Спасибо.

А что вы там пишете-то?

Историю ирландского языка.

Обалдеть как интересно, Джей-Пи.

Массон улыбнулся.

Мне — да.

А мне больше нравятся картины мистера Ллойда.

Ну так тогда к нему и ступай.

Да ну, он не хочет, чтобы кто-то рядом болтался.

Видимо, решил свихнуться в одиночестве.

Похоже на то.

Давай отсюда. Я работаю.

Последствия введения карательных законов оказались для языка катастрофическими, поскольку школьное обучение и суды перешли на английский, на нем же писали договоры о найме, арендные книги, предписания, повестки — и это в стране, где 80 % населения говорило по-ирландски. Лишь около одной пятой всех жителей были двуязычны, именно эти люди и стали исполнять роли посредников, лавочников, трактирщиков, повитух, прислуги, торговцев вразнос и ремесленников — все они оказывали услуги англоговорящим протестантам: землевладельцам, судьям, барристерам, поверенным, чиновникам, военным, агентам. Те, кто говорил только по-ирландски, принадлежали к самым нищим слоям общества и жили в ужасных условиях на взятых в аренду фермах, в полной зависимости от благорасположения владельца и от урожая картофеля — единственного источника пропитания. Кроме того, католики обязаны были платить дань местному священнику Ирландской протестантской церкви.

Массон поднял глаза, глянул в окно. Ллойд шел к деревне — небритый, промокший, ссутулившийся. Массон проследил, как англичанин проследовал мимо его окна, опустив глаза в землю. Послушал, как Ллойд открывает дверь своего коттеджа, заходит внутрь. Вернулся к работе.

Ирландский язык, изолированный от центров власти и образования, от стремительного развития книгопечатания в континентальной Европе, маргинализировался и все отчетливее превращался в устный язык бедняков, на котором идеи и идеалы распространялись только через поэзию и политические стихи. Ирландская поэзия, ранее состоявшая из ламентаций по поводу взаимоотношений с природой и окружающим миром, сильно политизировалась, многие поэты мечтали о временах, когда Ирландия вновь превратится в католическую страну, уважающую свою гэльскую культуру.

Моноязычные ирландские стихи постепенно становились двуязычными — поэты использовали английский и ирландский в рамках одной фразы или переключались с языка на язык между строфами, в середине XVIII века стали появляться макаронические произведения, созданные авторами, которые неплохо владели обоими языками и писали для аудитории, более или менее знакомой с английским: это рецептивный билингвизм, который мы сегодня наблюдаем на этом далеком острове, например, в лице Бан И Нил: она понимает английский, но говорит только по-ирландски.

Он проследил, как Ллойд вновь идет мимо, в сухом, но при этом немытый и небритый, движется в сторону кухни Бан И Нил. Ллойд постучал в дверь, вошел внутрь, переполошил Марейд — она, все еще в воскресном наряде, сидела у очага, слушала радио и вязала, расправив на коленях угольно-серую шерсть. Она ему улыбнулась.

An bhfuil ocras ort?

Он кивнул.

Она отложила вязанье, выключила радио, встала. Указала на стол. Он сел. Она сложила на тарелку яичницу-болтушку, хлеб, плюшки. Налила чая.

Спасибо, сказал он.

Та failte romhat, сказала она. Не за что.

Вы говорите по-английски, сказал он.

Giota beag, сказала она. Немножко.

В кухню вошла Бан И Нил. Поздоровалась с Ллойдом, заговорила с Марейд. Женщины вышли, потом вернулись, переодевшись в повседневное, — готовить еду, разводить огонь. Ллойд ел и пил, радуясь теплу, что разливается внутри.

Спасибо, сказал он.

И снова зашагал под дождем к своему коттеджу плесень

сырость наступает

и не сдается

Он развел огонь и у себя, поставил греться воду, чтобы принять ванну и побриться. Повесил занавески на место, бродил по дому, пока грелась вода, рассматривал свою работу на мольберте, работы других на стенах. Взял книгу с рисунками Рембрандта

тушь с размывкой

бурые тона

простые линии

мягкость

женщина спит

женщина читает

женщина купается

Он гудел себе под нос, пока наполнял ванну, тер мочалкой кожу, брился; мимо окна прошли островные, брели под дождем, несли коробки, шествие замыкали Михал и Франсис, роняли капли воды на пол кухни Бан И Нил.

Переоденьтесь, прежде чем сесть, сказала Бан И Нил.

Указала на спальню рядом с кухней.

Там есть мужская одежда.

Франсис поставил коробку на край стола и вслед за Михалом пошел в соседнюю комнату. Марейд вылила сливки в муку, подняла голову, когда Михал вернулся в одежде ее отца, Франсис в одежде ее мужа.

Какой на завтра прогноз? — спросила Бан И Нил. Вроде за ночь должно распогодиться, сказал

Михал. Все будет путем.

Когда уходите?

Давай телку в бухту к семи. Тогда точно успеем. Бан И Нил налила воды в чайник.

Продай за хорошую цену, Михал, сказала она. Сделаю.

Чтобы зиму прожить.

Тебе и на весну хватит, Айна.

Бан И Нил уставилась на него — на мужчину в одежде ее мужа.

Будешь нас дальше грабить — не проживу, сказала она.

Ты больше моего получаешь, Айна.

Тогда выходит, ты вообще ничего.

Марейд слепила каравай, подровняла.

Страшные дела на севере творятся, сказала она. У одного из этих девять детей было.

Михал покачал головой.

Жуть что такое.

Он был протестантом, сказала Марейд. И девять детей.

Большая редкость, сказала Бан И Нил.

Марейд переложила каравай на противень.

Представь, каково его жене, сказала она. Все девять на тебя смотрят и хотят знать, что дальше будет.

Он бы думал про это, когда вступал в Полк обороны, сказал Франсис.

Он был резервистом, Франсис.

Это дела не меняет.

Может, он это ради детей. Из-за денег.

Дорого королевский шиллинг обходится.

Она надрезала каравай крест-накрест.

Ты-то, Франсис, берешь деньги у мистера Ллойда.

И что?

Тоже королевский шиллинг.

Это другое дело.

Ой ли?

У нас что, не свободная страна, Марейд?

Она четыре раза наколола каравай.

И это Франсис Гиллан, который вечно твердит, что Ирландия станет свободной только после объединения.

Брать деньги у англичанина — не то же, что работать на британцев против ирландского народа.

Английские деньги, Франсис, и есть английские деньги.

Она перебросила каравай в горшок над огнем, вымыла руки, села рядом с остальными.

Кстати, про англичанина, сказал Михал. Как он там?

Только что вернулся, сказала Марейд. Примерно неделю там провел.

Под дождем? — уточнил Михал.

Безвылазно.

Ну и жизнь.

Она рассмеялась.

Пахнет от него соответственно.

Михал ткнул пальцем в окно.

Легок на помине.

В кухню вошел Ллойд — чистый, бритый.

Надеялся, что чаю нальют, сказал он. И, может,

еще и покормят.

Марейд налила ему чаю, дала две плюшки. Он намазал обе маслом и вареньем.

Ну и как оно там?

Отлично, Михал. Хорошо работается.

Дождь иногда идет.

Ллойд нахмурился.

Очень часто, Михал.

Тяжко оно там-то.

Да. Очень.

Но вы сдюжили.

Правда?

Ну, вернулись же.

Ллойд пожал плечами.

Выходит, да. Сдюжил, пожалуй.

Он съел первую плюшку.

А вы чего здесь, Михал? В воскресенье-то.

В среду базарный день. Завтра телку повезем. На вашей лодке?

Вплавь ей далековато.

Ллойд улыбнулся.

Можно мне с вами?

Михал покачал головой.

Не для вас оно, мистер Ллойд.

Я на этот раз лучше справлюсь, Михал.

Не для вас, мистер Ллойд. Вы лучше с берега

поглядите.

Ллойд съел вторую плюшку.

Когда отходите?

Рано.

Во сколько?

В шесть из бухты.

Отлично. Буду на месте.

Ваше дело, мистер Ллойд.

Ллойд вернулся в коттедж и спал до вечера, пока Джеймс не постучал в дверь и не позвал ужинать. Дождь перестал. Ужинали жареной рыбой, картошкой и капустой.

Спасибо, миссис О’Нил. Было очень вкусно.

Она положила ему добавки. Массон подался вперед и громко произнес.

Caithfidh muid Gaeilge a labhairt.

Потом повернулся к англичанину.

Простите, Ллойд, нам нужно говорить по-ирландски.

Да ладно тебе, Джей-Пи, сказал Михал.

Нет, Михал. В этом доме говорят по-ирландски. А то, что меня неделю не было, не считается? — спросил Ллойд.

Нет. На этом острове говорят по-ирландски.

И сколько мне еще там сидеть?

Да вы его не слушайте, мистер Ллойд.

Нет, уж лучше выслушаю, Михал. Сколько мне

еще сидеть на краю утеса без нормальной еды и отопления. Без водопровода.

До отъезда, сказал Массон.

Ну вы и шутник, Джей-Пи, сказал Михал.

Ему тут вообще не место, Михал. Нужно ввести

запрет на въезд англоговорящих на этот остров. Михал засмеялся.

Как в музей, что ли, Джей-Пи?

Речь скорее идет о консервации.

То есть как в зоопарк?

Ирландоговорящий остров большая ценность,

Михал.

Не дело, Джей-Пи, запирать людей на острове только потому, что они говорят по-ирландски.

Дело, если речь идет о сохранении языка.

И других сюда не пускать, потому что они не

говорят по-ирландски, тоже не дело.

Это ваш остров. Вы можете поступать как захочется.

Да уж, шутник из вас еще тот, Джей-Пи.

Вот как? У вас остался последний шанс на спасение языка.

Ллойд наклонился к Массону.

Вы лингвист?

Да.

Мне казалось, задача лингвиста — наблюдать, сказал Ллойд.

Я и наблюдаю.

А вот и нет. Вы вмешиваетесь. Мутите воду.

Язык умирает прямо на наших глазах. Стоит мутить воду, чтобы его спасти.

Но это не ваша работа, сказал Ллойд. Не компетенция лингвиста.

Теперь — моя.

Ллойд вздохнул.

Мне прямо сейчас уходить? Или можно съесть десерт? Выпить чаю?

Бан И Нил поставила перед ним кусок торта, налила чаю.

Спасибо, миссис О’Нил.

Он выпил, съел.

И сколько он еще протянет? — спросил Ллойд. В смысле язык.

Если Джеймс останется на острове, его дети будут говорить по-ирландски и по-английски, а может, и внуки тоже.

А если нет?

Если он уедет, дети, скорее всего, будут говорить по-английски, владея при этом ирландским. А вот внуки будут говорить только по-английски.

То есть надежды нет, сказал Ллойд.

Есть, но чтобы обратить паттерн вспять, нужны усилия всей нации.

Михал вздохнул.

Да уже пытались, Джей-Пи, сказал он.

Ирландоязычные территории нужно взять под охрану, сказал Массон, вкладывать средства в создание рабочих мест, чтобы носители языка оставались жить на западе.

Да никто тут не остается, Джей-Пи. Никто не хочет.

Так нужно заставить, сказал Массон.

Как?

Платить таким, как Джеймс, чтобы они жили на острове и говорили по-ирландски.

А если я не хочу здесь жить? — спросил Джеймс. Ты никуда не уедешь, Джеймс, сказал Франсис. Захочу — уеду.

Франсис покачал головой.

Ты единственный мужчина в доме.

Ты не можешь меня заставить, Франсис.

Ты не можешь оставить женщин здесь одних.

Я могу делать, что хочу, Франсис. И ехать, куда хочу.

Франсис откинулся на спинку стула.

Нет, Джеймс. Не можешь.

Марейд встала собрать тарелки и чашки, ножи и вилки.

А что, большая беда, если язык исчезнет? — спросил Ллойд. И все будут говорить по-английски?

Это их язык, сказал Массон. Он уникален.

Ну, и?

В нем заключена их история, мышление, существование.

Михал подтолкнул тарелку и чашку к Марейд. Вытащил из внутреннего кармана куртки сигарету.

Да уж, Джей-Пи, ты просто конченый романтик. Правда?

Михал закурил.

Это язык, Джей-Пи. Чтоб друг с другом разговаривать. Покупать хлеб в магазине. Ничего больше.

Джеймс выбрался из кухни, выждал снаружи, пока Ллойд не вернулся к себе в коттедж и не ушел наверх в спальню. Побежал в будку на утесах, добрался туда к темноте. А что, нельзя разве? Это я ему ее показал, закат еще не успел догореть, когда он ступил в россыпь консервных банок на полу, тут же грязная посуда и жуткая вонь кислого молока и застоялой мочи. Постель не убрана, как будто художник только что из нее выбрался, одежда свалена на пол или скомкана и закинута на полку. Джеймс нагнулся, поднял брюки, но потом одернул себя: не ты тут бардак устроил, Джеймс Гиллан. Да, но будка-то моя. На мольберте едва начатый пейзаж маслом: утесы, внизу рядом с ним стопка рисунков, карандашом и углем. Джеймс зажег керосиновые лампы, раскрыл дверь пошире, впуская свежий воздух. Сел на пол, стал просматривать рисунки — море и утесы, — покачивая головой при переходе от одного к другому, слишком плоско, мистер Ллойд, вовсе вы не понимаете, как свет устроен, он у вас на поверхности моря, но так же не бывает, верно? На самом деле он уходит в глубину, зарывается в воду между волнами, точно птица, озаряет море не только сверху, но и снизу. Я вам покажу, как надо, мистер Ллойд. Если позволите. Если дадите свои краски. Джеймс затопил печку, согрел чайник, заварил чая, утешаясь тем, что

Ллойд крепко спит, а больше никто не явится на утесы в поздний час, они по большей части и вовсе не выходят за деревенскую околицу, слишком старые и тупые. Он сел на кровать и, жуя засохший брак и прихлебывая черный чай, стал рассматривать рисунки птиц, приклеенные липкой лентой к стенам: похоже, чайки, только головы маловаты в сравнении с телами, будто голова крачки на теле чайки, так что и тут вам еще надо набить руку, мистер Ллойд. Джеймс допил чай, доел булку, лег, притянул колени к груди, осторожно, чтобы не задеть рисунки, сваленные в изножье кровати, стал смотреть в окно, как гаснет свет, наступает ночь, прямо мальчик-Златовласка, только это мой домик, и кровать эта рано или поздно станет моей, хотя запах у нее не тот, что у моей, у маминой, у бабушкиной, у прабабушкиной. Все эти женщины, обо всех я должен думать. Так, значит, пахнет мужчина? Так пахло и от моего отца? Так пахло для мамы, когда она ночью ложилась с ним рядом, и для меня, когда я лежал между ними? Франсис пахнет по-другому, совсем не так, здесь запах масла и краски смешивается с потом и затхлостью, бумагой, карандашом, льняным маслом. С Франсисом все иначе. От него пахнет дымом, потом, солью и морем. И рыбой. Запах рыбы на нем всегда, даже если он только что помылся, а я терпеть не могу этот запах, запах рыбы, зато мне нравится этот запах, ваш запах, мистер Ллойд, запах художника, англичанина. Ты только представь себе такое, Франсис Гиллан: кому-то нравится запах англичанина, Англии. После всего, что они с нами сделали, Джеймс Гиллан, тебе нравится запах англичанина. Предатель. Изменник. Отрубить ему голову. Ноги. Руки. Колени. Пулю мне в мозг за то, что мне нравится этот запах. За то, что он мне больше по душе, чем твой запах, Франсис Гиллан, запах этой паршивой рыбы, запах того, как ты липнешь к моей маме, как бегают за ней твои паршивые глазки, твои вечно похотливые глазки — и с чего мне должен нравиться твой запах, Франсис Гиллан, твой липучий рыбный запах? А запах можно нарисовать, мистер Ллойд? Написать краской? Вы когда-нибудь пробовали? Вы можете нарисовать мой запах? И каким он окажется? Мой запах? Запах кролика? Курицы? Или от меня уже пахнет рыбой? Может, рыбой от меня пахнет от рождения. Сын и внук рыбаков, которые утонули, легли на морское дно, чтобы там вечно пахнуть рыбой. Он забрался под одеяло, поворочался, вбирая в одежду и кожу краску и пот художника, карандаш, уголь и масло, ворочался долго, пока не уверился, что пахнет не рыбой, а чем-то другим, краской и маслом, пусть все увидят, что мне нужно отсюда уезжать, что я не рыбак, не правильный островной мальчик, я из тех, кому место не здесь, не там, где я должен заниматься мамой, бабушкой, прабабушкой, а теперь мне еще всучили этот родной язык, чтобы я и им занимался, чтобы спасал еще и эту родню, спасал всех, кого на меня повесили. Не хочу я тащить на себе столько родни.

Он пробыл в будке до поздней ночи, а потом вернулся в деревню, миновав по пути загон с телкой, которую утром увезут.

Ну, пока.

Он погладил ее, нежно провел рукой по крестцу. Удачи, сказал он.

Утром, раньше шести, Ллойд торопливо оделся, прихватил с собою в студеное утро новые карандаши и блокнот; солнце встало, но скрывалось за облаком, тепла не хватало на то, чтобы обсушить траву, так что, шагая по тропке к бухте, он успел намочить брюки, а подойдя ближе, обнаружил, что в бухте пусто, только волны лижут скалы, а на пляже спят, похрапывая, тюлени.

Он пошел назад, высматривая Михала, но деревня еще спала. Вернулся в бухту, сел рисовать, еще сильнее раздробил солнечные лучи, а лодку Михала превратил в боевой корабль, готовый к вторжению.

картины острова: тюлени как первые жертвы войны, в духе тернера

Он снова зашагал по тропе к утесам, но задержался в старой деревне, побродил от развалин одного до-. ма к другому: крыши давно сгнили, стены превратились в россыпи валунов и комья земли. А вот фронтоны уцелели. Он сел, стал рисовать. автопортрет: утро среди развалин

автопортрет: в жиже серого света Тут он услышал, как мычит сердитая телка, увидел ее: она неуверенно шла по узкой тропе, семеро стариков несли палки, Джеймс замыкал шествие, с палкой в правой руке. Уже почти семь, телка темно-рыжая, с белой полоской на морде, на рога накинута веревка. Другая веревка пропущена под животом, завязана крупным узлом на спине.

Ллойд пристроился за Джеймсом, стараясь не наступать на коровьи лепешки, которые, чем ближе к морю, становились все чаще и жиже. Телка остановилась у спуска и дальше идти не хотела. Франсис и Михал проскользнули мимо, спустили каррах, отгребли к лодке побольше. Забрались на борт. Трое стариков и Джеймс остались с телкой возле спуска. Еще четверо принесли два карраха к воде, залезли в них, поставили лодки у самого спуска.

Майкл выкрикнул что-то. Ллойд начал рисовать. Старики и Джеймс уперлись палками телке в хребет, она подалась вперед, ступила на бетон — из-под задранного хвоста летел жидкий навоз. Ее толкали вниз по спуску, к воде. Из груди у нее вырвался умоляющий стон. Она повернулась, чтобы подняться обратно, крутилась, качалась, оступалась, но ее толкали вниз, палки упирались в хребет, в бока, в ноги. Громко закричав, она заковыляла к морю. картины острова: отправка телки на рынок I Телку подогнали к самой воде. Она заметалась, пытаясь сбежать, бросалась влево, вправо, пробовала протиснуться между людьми.

картины острова: отправка телки на рынок II Но ее взяли в клещи и подталкивали вперед, к набегающим на бетон волнам. Она вновь извернулась, кинулась на Джеймса и стариков, но на нее снова обрушились палки, частокол длинных крепких жердей, ее молотили по спине и бокам, трамбовали плоть, и избиение не прекращалось, пока она не вошла в воду.

боязнь воды

боязнь человека

и палок

выбор животного

Вода побурела от фекалий, сидевшие в лодках нагнулись, чтобы ухватиться за веревку, вывернуть телке шею, чтобы нос и рот ее оставались над водой. Двое, на двух каррахах, держали ее, а еще двое гребли, тащили телку по воде к большой лодке. картины острова: отправка телки на рынок III Михал и Франсис привязали веревки к узлу на ее спине, шестеро мужчин волоком втащили ее на борт лодки, потом на палубу, а там быстро связали ей вместе ноги, голову и шею. Один из стариков соскочил с лодки Михала и отвел три карраха обратно к берегу. Другие остались с телкой, и пока они не вышли из бухты, над гулом мотора постоянно вздымалось ее мычание.

картины острова: отправка телки на рынок IV Островные вернулись в деревню, но Ллойд остался рисовать, смотреть, как волны омывают спуск, лижут бетон, смывают навоз в океан, отправляют его в долгое странствие вокруг света.

картины острова: отправка телки на рынок V Он закрыл блокнот и зашагал по дорожке. На вершине утеса сидел Джеймс и смотрел вниз на море.

А коровы вообще блюют, Джеймс?

Не знаю.

Лошади нет. Просто не могут. А про коров не знаю.

Я тоже, сказал Джеймс.

А их в море укачивает?

Не знаю.

Он позавтракал и снова лег, спал, пока в дверь не постучали. Явился Джеймс с бутербродом, чашкой чая и куском брака.

Я вам еды принес.

Спасибо, Джеймс.

Вы спали, да?

Спал.

А жизнь-то у вас путем, мистер Ллойд.

Вроде того.

Мама хочет видеть, как вы меня нарисовали, сказал он.

Ллойд потряс головой, прогоняя сон.

Зачем ей?

Не знаю. Она не сказала.

Джеймс передернул плечами.

Просто хочет видеть, мистер Ллойд.

Я пока не закончил.

Ей неважно.

Ну, ладно. Пусть приходит.

Когда?

Сейчас, если ей удобно.

Ллойд повел их в мастерскую, держа чашку чая в руке.

Тут беспорядок. Я работаю.

Na bac, сказала она.

Ничего страшного, сказал Джеймс.

Ллойд собрал рисунки с разных концов комнаты и стал расставлять их в ряд на мольберте, делая паузы, чтобы она могла понять, каким он видит ее сына.

Та siad go halainn, сказала она. Очень красиво. Спасибо.

Он бросил на нее вопросительный взгляд.

А Массон знает, что вы говорите по-английски?

Джеймс прижал палец к губам.

Не говорите ему, сказал Джеймс. Он очень расстроится.

Как так вышло, что он не знает?

Марейд пожала плечами.

Creideann muid an rud a oireanns duinn.

Мы верим в то, во что хотим верить, сказал Джеймс.

Ллойд рассмеялся.

Выходит, грош цена его исследованию.

Он смотрел, как она берет рисунки один за другим, поворачивает к свету

тушь с размывкой

бурые тона

простые линии

мягкость

женщина спит

женщина читает

женщина купается

Она провела пальцами по карандашному рисунку, дотронулась до своего сына, дотронулась до его работы, смахнула частички угля со страницы.

Подождите, сказал он.

Принес альбом с рисунками Рембрандта, открыл на странице с изображением спящей молодой женщины: голова на локте, тело неплотно завернуто в простыню. Показал Марейд.

Можно мне нарисовать вас? — спросил он. Вот так?

Она дотронулась до женщины.

Только с распущенными волосами, сказал он. А не с собранными, как тут у него.

Джеймс перевел. Она взяла у Ллойда книгу, подошла к окну — посмотреть на рисунок в сером свете дня.

Красиво сказала она. Сёп uair a rinneadh ё? А давно нарисовано?

Триста с лишним лет назад.

Seanbhean og, сказала она.

Молодая старая женщина, сказал Джеймс.

Она покачала головой.

Старая молодая женщина, сказала она.

Ллойд улыбнулся ей.

Она провела пальцами по рисунку, по лицу женщины, по складкам простыни, ей дарована жизнь вечная, будет и мне дарована, если я ему позволю, этому англичанину, совсем не похожему на Иисуса. Она улыбнулась. Так можно стать вечной. Видимо.

Та go maith, сказала она. Я согласна.

Он уставился на нее.

Вы уверены? — спросил он.

Она пожала плечами.

Я сказала «да».

Верно, я слышал. Просто не ждал.

Она засмеялся.

Думал, вы откажетесь.

Она закрыла книгу, вернула ему.

Сёп uair? — спросила она. Когда?

Сегодня днем.

Она покачала головой.

Нет. В будке. Anocht. Вечером.

Слишком темно.

Amarach. Завтра?

Да, сказал он. На рассвете. Свет подходящий. Она улыбнулась сыну.

Me fein is tu fein i pbictiuiri.

Ллойд посмотрел на Джеймса.

Что она сказала?

Сказала — она и я на картинах.

Ллойд улыбнулся.

Верно.

Ллойд пошел наводить порядок в будке, готовиться к ее приходу. Сперва разобрал рисунки — те, что решил сохранить, аккуратно сложил под кроватью, остальные бросил к печке на растопку. Развесил одежду, отмыл стол, вынес золу, подмел и, прихватив два металлических ведра, двинулся к морю: одно ведро кухонное, с грязной посудой, другое отхожее, пустое, но все в следах кала и мочи. Он нес их по каменистой тропке, через густую траву, к бухточке, которую тогда отыскал вместе с Джеймсом. Снял ботинки и носки, вошел с ведрами в воду — она яростно плескала ему в лодыжки, студеностью своей пробирала до зубов и позвоночника, заливала ноги краской. Нагнулся, чтобы ополоснуть ведра, но замер.

автопортрет: купание в собственных испражнениях, в духе Сальвадора дали Рассмеялся ребячество умора

и большие деньги

Он поставил отхожее ведро на песок, погрузил в воду то, что с посудой: соленая вода как абразив оттирала застарелые пятна на мисках, тарелках и чашках. Потом притопил отхожее ведро, смотрел, как волны подхватывают и растворяют его отходы. автопортрет: в путь вокруг света

Он фыркнул.

автопортрет: всемирный художник Он сел на песок, дождался, когда ветер и солнце высушат ладони и ступни — ступни у него были короткие, широкие, из-под пальцев выбивались толстые темные волоски, а ладони удлиненные и изящные, будто бы с маникюром.

автопортрет: мои ладони и ступни

автопортрет: я красавица и чудовище

Он отследил движение воды по бухте: вливается слева, выливается вправо, описав столь мощную дугу, что и думать нельзя, чтобы в нее погрузиться, что получится выплыть, преодолев подобный напор

хотя

кто

заметит

заплачет

душечкам дельцов

без разницы

душечке-дельцу

нет дела

На холоде ноги не сохли, он растер их пальцами, ладонями, носками, обратно шел в мокрых носках и сырых ботинках. Джеймс сидел на земле, прислонившись к двери.

Я хочу стать художником, сказал он.

Ллойд поставил ведра.

Как у тебя нынче дела, Джеймс?

Научите меня писать красками, мистер Ллойд. Прости, Джеймс. Не сегодня. Я работаю.

В воскресенье не положено работать.

А я работаю.

Завтра?

Нет. Никаких учеников.

Джеймс пошел за Ллойдом в будку.

Так научите?

Нет.

А должны.

В общем-то нет.

Пожалуйста.

На столе стояла коробка с едой.

Бабушка вам прислала.

Я не знал, что я тут надолго.

Она так решила.

Ллойд посмотрел на коробку.

Много еды, Джеймс. Больше обычного.

Вы ей, похоже, нравитесь.

Он стал распаковывать продукты. Говядина, ветчины больше обычного, дюжина яиц вместо шести.

Вы должны меня научить, мистер Ллойд.

А вот теперь, Джеймс, ты грубишь.

Джеймс сдвинулся к стене.

Можно задать вам один вопрос, мистер Ллойд? Можно.

Джеймс указал на рисунки.

Это чайки или крачки?

Чайки.

У них головы маловаты. Как у крачек.

Верно.

И вы не понимаете, как свет падает на поверхность моря.

Да что ты говоришь, Джеймс?

Вы не так видите.

Дану?

Да, мистер Ллойд.

А ты откуда знаешь, как правильно?

Я все время смотрю на море, мистер Ллойд. Тут

больше нечем заняться.

Ллойд снял со стены один из рисунков моря. Передал его Джеймсу.

Хорошо. Скажи, как нужно видеть.

Изнутри, не только сверху.

В смысле?

Свет не остается на поверхности воды. Полагаю, так и есть.

Он ломается, и часть проникает внутрь.

И?

Нужно сделать так, чтобы море как бы светилось снизу, не только сверху.

Интересная мысль, Джеймс.

Вот видите. От меня есть польза. И помощь. Верно, Джеймс.

Ну так научите меня писать красками, мистер Ллойд.

Я работаю, Джеймс.

Я просто буду работать рядом.

Нет, Джеймс. Я работаю один.

Ну, может, дадите мне кисти и краски? И бумагу. Не здесь.

В коттедже?

Ллойд вздохнул.

Я совсем не хочу брать ученика.

А я тогда скажу бабушке, что вы собрались рисовать мою маму.

Ллойд театрально ахнул, прижав ладонь к груди.

Да не может быть, Джеймс.

Мальчик рассмеялся.

А вот и скажу. И еще скажу ей, что мама будет в одной простыне.

Ллойд подтолкнул Джеймса к двери.

Иди отсюда, Джеймс. Начни с карандаша и угля. Никаких красок.

Да, мистер Ллойд.

Я через несколько дней вернусь и посмотрю, что у тебя получилось.

А ключ дадите?

Уверен, что ты сумеешь попасть внутрь, Джеймс. Джеймс усмехнулся.

Тут вы правы. Сумею.

Ллойд поставил посуду на полку, разгрузил коробку с едой, разложил по остальным полкам хлеб, фруктовый пирог, фасоль, банку супа, овощи — те же, что и раньше: картофель, капуста, репа английского художника

гонят

французского лингвиста

балуют

Свежее молоко и масло он вынес наружу, поставил у северной стены, защитил от солнца сланцем и камнем. Вернулся в дом, затопил печку, использовав на растопку ненужные рисунки и щепки, потом добавил торфа, стараясь не затушить пламя слишком крупным или сырым куском. Заварил чай, поел говядины с хлебом и сел у печки дожидаться Марейд, рисовать чаек с головами покрупнее, рисовать море, подсвеченное не только сверху, но и изнутри, следуя инструкциям островного мальчика, который свет понимает лучше художника и который сейчас берет ключ на кухне у Бан И Нил и отпирает коттедж англичанина, заходит в мастерскую, где в воздухе висит запах краски и льняного масла, висят частички углерода и угольной пыли. Джеймс вдыхает воздух полной грудью, омывает легкие этими непривычными запахами, которыми я дышу каждый день, не выдыхая. Скажу бабушке, чтобы завтрак, обед и ужин она принесла к дверям, а сам я останусь внутри, буду дышать этим воздухом, один, спрятавшись от них, от их рыбьего запаха, от них и от их планов на мою дальнейшую жизнь, а я вместо этого буду здесь, буду трогать кисти, краски, карандаши и уголь, открывать тюбики с краской, красной и желтой, выдавливать цвета на пальцы, рисовать желтые и красные полосы на щеках, на лбу—инициация, ученичество, становление художника.

Он выдавливает краски на палитру: бирюза, французский ультрамарин, берлинская лазурь, лимонный желтый, желтый кадмий, светло-зеленая марена, темно-зеленая марена, персидский алый, темный рубин, зеленая киноварь, морская зелень, оливковая, темно-зеленая, белая. Белой побольше. Выбрал кисти, тонкую и толстую, изобразил большую лодку в море, сеть за бортом, рыба прыгает, Михал и Франсис на борту, улыбаются. Взялся за вторую картину. Другая лодка. Каррах. Ближе к берегу. Михал и Франсис сидят внутри, но на сей раз хмурятся, везут Ллойда на остров, у художника в правой руке три кисти, воздетые к небу, — приношение богу искусства. Он написал остров в виде горы, по которой рассыпаны домики, бабушку и мать у дверей их коттеджа, в руках чайник и тарелка с плюшками, Массон в дверях своего коттеджа с диктофоном в руке, Бан И Флойн выше по склону, у самой вершины, опирается на свою палку, с лучезарной улыбкой, и она, и ее коттедж окружены желтым сиянием. В нижнем правом углу, ниже уровня моря, он поместил маленькую перевернутую лодку и проставил на киле свои инициалы: ДГ. Джеймс Гиллан. Художник. Не рыбак.

Он написал еще четыре картины и потом уже взялся за карандаш и уголь — пробыл в коттедже до темноты, пока не услышал снаружи голос матери, она разговаривала с Джей-Пи. Он выскользнул в заднюю дверь и успел на кухню до ее прихода.

Ты к чаю не пришел, сказала она.

Поставила на стол корзину с грязным бельем.

Да, не пришел.

Он дотронулся до корзины.

Ну и работы у тебя от этого Джей-Пи.

Он любит чистую одежду.

Она все равно запачкается.

Есть хочешь, Джеймс?

Страшно.

Она сняла с края плиты тарелку, накрытую другой тарелкой, поставила на стол перед сыном, лицо и руки у него были перемазаны разноцветными красками.

Тарелки горячие, Джеймс.

Спасибо.

Ты чем занимался?

Так, ничем.

Долго ты ничем занимался.

Типа того. А что ты делала у Джей-Пи?

Ничего.

Я слышал, как вы разговаривали.

Выходит, ты был поблизости.

Он улыбнулся ей.

Выходит.

Она взъерошила ему волосы.

Тебе спать пора, Джеймс.

Пора.

Он ушел. Она вымыла тарелки, ложки, вилки, подбросила торфа в огонь. Села, вынула из корзинки, стоявшей у стула, угольно-серое вязанье. Будет джемпер для Джеймса. Темный, чтобы грязи не видно было. Она растянула вязанье на коленях, сосчитала. Восемь рядов готовы, осталось еще два, один лицевыми, второй изнаночными. К школе поспеет, Джеймс. Если ты туда вернешься. К этим священникам и их порядкам. Она начала вязать, перекрещивая спицы, нанизывая петли пряжи. Ты у них делаешься тихим, Джеймс. Делаешься неподвижным. И ногти у тебя изгрызены до мяса. Она закончила резинку внизу свитера, добавила по шесть петель с каждой стороны. Продолжила вязать, чередуя ряды лицевых и изнаночных, создавая основу для узора, ее собственного узора, ею придуманного, его она вывязывала для Лиама, теперь для Джеймса, который ничего мне не рассказывает, говорит только, чтобы я не переживала, меня там не любят, потому что я островной, но ты не переживай, мам, мне они тоже не очень-то нравятся. Она сосчитала петли. Сто тридцать четыре. Как оно было вначале, есть сейчас и будет всегда. Молитва вязальщицы. Она связала еще три ряда, лицо, изнанка, лицо. Растянула полотно на ляжках, еще раз пересчитала петли и начала вывязывать узор: плетенка, косичка, жемчужина, ромб в середине, потом в обратную сторону: жемчужина, косичка, плетенка. Вывязала первую плетенку, сделав три петли из одной, собрала их, закрыла изнаночной, вытолкнула наружу — основа плетенки, фактуры джемпера. Марейд улыбнулась, погладила шерстяной узелок, выпуклость, под которой Джеймсу будет тепло, как было тепло мне, когда мне вязала мама, а вот бабушка нет, она и сейчас это называет английским вязаньем, английской затеей, а это англичане виноваты в голоде, в краже земли. Они забрали нашу землю, говорит она, заморили нас голодом, а потом, чтобы справиться с бедностью, снять с себя часть вины, посадили нас за вязание. Вяжите джемперы, вот так, а потом продавайте, говорили они. Этим и зарабатывайте себе на жизнь, говорили они. Этим и зарабатывайте на аренду жилья, говорили они, хотя нам нравилось зарабатывать по-другому, чтобы нас кормила земля, наша земля, и море, наше море. Но они велели нам вязать, вот мы и вяжем. Ну, я-то не вяжу, говорит Бан И Флойн. Так не вяжу. По-ихнему. По-шотландски, английски, ирландски. Я буду вязать по-своему. Как вязала мама. И бабушка. Марейд засмеялась. Над Бан И Флойн, что тихо сидит у огня со своей трубкой, чаем и вязаньем, непокоренная, изготавливает носки, которые никто уже не хочет носить, носки с узором посложнее, чем на этих джемперах, носки с волнами и валами, изгибами и извилинами, носки, которые потом лежат в шкафу, потому что мой отец, муж ее дочери, был последним на острове, кто соглашался их носить, — несколько дюжин носков дожидается в этом шкафу, когда он вернется из моря. Марейд улыбнулась. Ну, хоть ноги у него не будут мерзнуть, когда он вернется из моря, откроет шкаф и достанет эти носки. Она продолжила вязать: двадцать лицевых петель, основание косички, косички пойдут по обеим сторонам груди Джеймса, от бедренных косточек до ключиц. Дальше жемчужный узор, лицевая, изнаночная, лицевая, изнаночная, вязание так успокаивает в тишине спящего дома, спящей деревни, спицы постукивают, вывязывая основание ромба, который пойдет посередине джемпера, вдоль всей груди Джеймса, пока еще тощей, хотя голос у него уже сломался, и он уже брился пару раз, пока только подбородок, исподтишка: волоски смыл, бритву спрятал, пользовался отцовской бритвой без наущения отца, без мужского наущения, потому что от священников толку мало, от этих мужчин в сутанах, а на Михала у него нет терпения, на Франсиса, собственного дядьку, и того меньше, хотя вот англичанин ему нравится. Может, с англичанином он разговаривает так, как разговаривал бы с отцом, но от отца ему теперь толку мало, он на дне моря, в одном из этих джемперов, темном, как этот, джемпер теперь ложе для рыб, покрывало для кра бов, шерсть проживет дольше, чем его плоть и кожа чем его черные-черные волосы. А что твои кости, Лиам? Мозг твоих костей? И что ты сам? Что от этого всего осталось? От тебя, любимый, там, внизу, в морской пучине, в пучине моря. Осталось что-то или ты исчез бесследно? Съеден? Распылен? Растворен, рассеян. Унесен из одного океана в другой. Частицы тебя пустились в странствие вокруг света. Муж мой в Австралии, Африке, Южной Америке, путешествует без меня по всему миру, хотя и обещал, что мы поедем все вместе, уедем все вместе, втроем. Но ты без меня уехал, Лиам. Безнас.

Она отпила чаю и продолжила вязать.

Сколько вообще могут просуществовать кости? Череп? Меньше или больше, чем джемпер? На брате тоже был джемпер. И на нем темный, как вот этот, но работы его матери, моей матери, — меньше плетенок, чтобы проще различать в стирке. Впрочем, стирать эти джемперы приходилось редко — запахи они впитывают прямо как овцы. Ты хоть раз видел вонючую овцу, Лиам? Корову—да. Козу? Козлы жуть как воняют. Но овцу? Если ее предоставить самой себе, она всегда чистенькая. В отличие от этого француза, который чистый только благодаря мне.

Она добралась до второй стороны ромба, начала повторять весь узор в обратном порядке: жемчуг, косичка, плетенка.

А вот отец джемперов никогда не носил, даже в зимнюю стужу. Он носил рубахи, носки работы Бан И Флойн, а еще жилет и колючие брюки, сшитые портным, который приезжал на остров два раза в год. На мессу надевал пиджак, как положено, но в тот день, в тот осенний день, последний день, он был в своем обычном, всех уверял, что ему не холодно, хотя ведь наверняка стало холодно, когда вода начала просачиваться под одежду, растекаться по коже, по легким, впитываться в кожу, в легкие, в отца, мужа, брата. Святая Троица наших мужчин. Аминь. Сгинь — и сгинул. В тихий осенний день. Утянут на дно шерстью. Плотностью вязки. Плотностью моей вязки. Мой любимый утонул в моем джемпере, утонул из-за моей английской вязки. Она растянула зачаток джемпера на коленях: основа заложена, узор сформирован. Воткнула спицы в шерсть, положила все в корзинку, поднялась, почти беззвучно прошла к двери в дом француза, к нему в постель, осталась там до тех пор, пока серая тьма летней ночи не начала светлеть, и тогда она снова оделась и ушла на утесы, к англичанину, который как раз тащил матрас, белье, одеяло и подушку с кровати на крошечную площадку у печи, пристраивал подушку там, где свет от огня и окна ярче всего, ждал, когда лучи рассвета прокрадутся в оконный проем, ждал, когда она придет, не зная наверняка, придет ли, эта женщина, которая станет его «спящей». Она подергала дверь. Он открыл, протянул ей руку.

Спасибо, что пришли, сказал он.

Она кивнула, руку пожала. Он подвеселил огонь, подкинул еще торфа. Вручил ей книгу, открыл на странице со спящей женщиной.

Вот так, сказал он.

Да, сказала она.

Я выйду, сказал он.

Она разделась, завернулась в простыню, выпростав ступни и ноги, опустила голову на локоть, копируя изображение в книге.

Он вошел.

Спасибо, сказал он.

Он слегка передвинул ее голову, сел на пол, глаза стремительно бегали туда-сюда, вверх-вниз, высматривали, выпытывали, голубые, ясные, затененные нависшими складками, хотя он ведь еще довольно молод, лет сорок, старше Франсиса, моложе Михала, кожа мягче и глаже, чем у островных, у людей моря, да и тело мягче, более округлое, не привычное к работе — комнатная собачка, не сторожевой пес.

Она улыбнулась.

Мне сторожевой пес милее.

Она рассмеялась.

Он остановился.

Простите, вы что-то сказали?

Она рассмеялась, качнула головой.

Марейд, пожалуйста, закройте глаза. Вы, типа,

как спите.

Ceard a duirt tu?

Он закрыл глаза.

Tuigim. Да. Поняла.

Карандаш его двигался стремительно, глаза вкапывались все глубже, внедрялись в меня, впитывались, впитывали, хотя и не так, как это делал Лиам, как это делает Джей-Пи, или как Франсис — Франсис с его вывешенным языком. Нет. Совсем иначе.

Марейд.

Она открыла оба глаза.

Да?

Он прищурил один глаз. Она засмеялась.

Вы спите, сказал он.

Да.

Спите. Не щурьтесь.

Зрение пришлось отключить, и она стала вслушиваться в шорох карандаша по бумаге: движения медленные, ритмичные, карандаш мягко пульсировал, успокаивал, уводил прочь от деревни, от Джеймса, от Бан И Нил, она уже проснулась, бурчит, куда я подевалась, почему не поставила чайник греться, посуду на стол, не начала день как положено, это же моя работа — начинать день как положено и как положено вести его дальше, быть где положено, двигаться, весь день, каждый день, делать то же, что и она, что она делала всю жизнь, не задавая вопросов, я, по крайней мере, ни одного вопроса не слышала.

Сядьте, пожалуйста.

Он взял простыню, обернул ей плечи, тело и ступни — на виду осталось только лицо.

Повезло нам нынче утром, сказал он. Рассеянный свет.

Она кивнула, хотя и сомневалась в смысле его слов. Посмотрела, как свет падает в узкое окошко, рассеянный облаками и стеклом, распадается на лучи, которые освещают разные участки пола.

Подвиньтесь немного назад, пожалуйста.

Он оттолкнул воздух руками. Она подвинулась назад.

И поверните голову.

Она повернула.

Сюда.

Повернула снова.

Тут он сел перед ней, ближе, чем раньше, вытянув шею вперед, так, что она ощущала его дыхание, чувствовала его запах: лаванда, краска, скипидар. Она чуть отстранилась, он не отпустил ее, преследуя глазами, карандашом, стиснул меня, удерживал на месте, пока рисовал, поглядывал попеременно то на бумагу, на линии и изгибы на странице, то на меня, на мое лицо, глаза, скоблил, царапал, будто пытаясь сквозь глаза проникнуть внутрь меня.

Она улыбнулась.

Все-таки когда француз в меня входит, оно как-то лучше.

Не двигайтесь, Марейд.

Она кивнула.

Перестаньте шевелиться.

Beidh, сказала она. Хорошо.

Спасибо.

В воскресенье, восьмого июля, на второй день после перевода на службу в Северную Ирландию, Алан Джон Макмиллан идет по рыночной площади Кроссмаглена в Южном Арме. Ему девятнадцать лет, он рядовой Королевской горной гвардии.

Он не замечает проволоки, которая торчит из почтового ящика возле одного из домов на площади. Задевает проволоку, в доме взрывается бомба. Алан умирает в госпитале от ран, рядом с ним до конца его родители-шотландцы.

Массон сварил себе кофе, поставил кофейник на стол, вместе с чистой чашкой и кувшинчиком молока. Сел, перелистал свои записи, отыскивая место, где оборвал рассказ об истории языка — вводящее в курс дела предисловие к сравнительно-аналитическому исследованию, которое он тоже собирается написать за летние месяцы. Массон выпил кофе, немножко поглазел на море, потом взял шариковую ручку.

В 1770 году карательные законы смягчили, в результате чего медленно, но верно начал формироваться средний класс католиков, хотя неофициальная и зачастую безжалостная дискриминация в быту сохранялась, — она сохраняется по сей день, двести с лишним лет спустя, в северо-восточной части страны, все еще остающейся под британской оккупацией.

Англичане использовали силовые, экономические и юридические рычаги давления, требуя, чтобы ирландцы подлаживались под них, под их правила и постановления, — эта политика с ее подходами оказала сильнейшее воздействие на ирландский язык, сферу его бытования и его структуру ; далее будет приведен конкретный пример, а более развернуто та же тема будет раскрыта далее в тексте диссертации.

В ирландском языке нет нейтрально-уважительной формы обращения к незнакомцам или старшим, такой как vous во французском или «вы» в русском. Своего рода вариант «вы» появился в XVI веке, в период правления англо-норманнов, но постепенно вышел из обращения по мере того, как ирландский все отчетливее превращался в язык домашней и частной жизни, в которой нет особой нужды в нейтральной форме. Однако навязанная англичанами необходимость соблюдения общественной иерархии и отражения ее в языке заставила носителей ирландского языка пользоваться словом «сэр», или sor, при обращении к облеченным властью англоговорящим мужчинам, в результате возник новый уровень языкового и социального размежевания, ранее не существовавший.

Способствуя тому, что неравенство, уже созданное силовыми и экономическими средствами, оказалось зафиксировано и в языке, англичане сохраняли за собой рычаги власти и вознаграждали тех, кто готов был встраиваться в их новую иерархию — колониальную систему, которую использовали и другие европейские страны, в том числе и Франция. Ирландцы, принимавшие навязанные англичанами изменения, оказывались в более выгодном экономическом и социальном положении. Те католики, которые говорили по-английски и англизировали свои ирландские имена, чаще получали работу у англичан: тем совсем не хотелось учить ирландские имена. А в самом выгодном положении оказывались те католики, которые не только говорили по-английски, но и переходили в протестантство.

Ирландский со временем превратился в язык крестьянства, бедноты, безграмотности. Подвергшись маргинализации, он почти лишился надежды удержать позиции доминирующего языка и даже оказаться на одном уровне с английским. Ирландия не стала двуязычным обществом, как Бельгия или Люксембург, вместо этого в ней возникла диглоссия: ирландский стал языком частной жизни, он использовался только в быту в маленьких, в основном сельских сообществах. Английский стал языком публичной жизни, языком образования и торговли, языком общественно-экономического прогресса. Родители платили за уроки английского для своих детей и отвергали попытки преподавателей ирландского сохранять национальный язык, поскольку именно английский был ключом к трудоустройству, благосостоянию и эмиграции — важнейшей для Ирландии потребности после ужасающего голода 1846-1848 годов, унесшего жизни миллиона ирландцев и вынудивших еще полтора миллиона эмигрировать. В результате ирландский стал ущербным языком — языком тех, кто не стремится к улучшению своего общественно-экономического положения в рамках новой структуры общества.

Ученые и политики пытались с этим бороться. В 1843 году Томас Дэвис, писатель-протестант и участник движения «Молодая Ирландия», объявил ирландский национальным языком, а в 1893 году была образована Гэльская лига, ставившая перед собой задачу создания массового движения в поддержку ирландского языка.

Однако на тот момент ущерб языку уже был нанесен колоссальный. Хотя на нем продолжали говорить, его статус основного языка оказался утрачен, добиться массовой поддержки его возрождения, на что возлагали большие надежды, так и не удалось, в результате продолжился процесс его постепенного, но неуклонного увядания.

На этом острове язык еще жив — на данный момент. Бан И Флойн, старшая из членов семьи, изучением которой автор занимался по ходу этого межпоколенческого лингвистического исследования, моноязычна, говорит по-ирландски, английского не знает совсем, тогда как ее дочь Айна И Нил и внучка Марейд Ни Гиоллан — рецептивные билингвы, то есть обе понимают, хотя и в разной степени, английский язык, но в разговоре используют лишь ирландский. Правнук Бан И Флойн Шимас О’Гиоллан — первый двуязычный член семьи. Начальное образование он получил на острове на ирландском, среднее — на материке на английском. Он первым из всех использует в быту английский вариант своего имени — Джеймс Гиллан.

Массон услышал в соседнем коттедже голос англичанина, услышал и Джеймса — художник и его ученик обсуждали картину маслом, которую Ллойд только что снял с мольберта.

Я же тебе сказал: сперва рисунок.

А мне нравится красками.

Ллойд осмотрел вид деревни в серо-голубых тонах. Очень хорошо, Джеймс. У тебя хороший глаз.

Джеймс рассмеялся.

А плохой глаз — это как, мистер Ллойд?

Ллойд поставил картину обратно на мольберт. Продолжай, Джеймс.

Хорошо, мистер Ллойд.

А мне нужно помыться.

Ох уж да, мистер Ллойд.

Все так плохо?

Джеймс захихикал.

От вас пахнет всем, кроме рыбы.

Ллойд провел ладонью по заросшему лицу. Давненько я не мылся.

Такова плата за искусство, мистер Ллойд. Совершенно верно, Джеймс.

Джеймс развел огонь, принес из кладовки ванну. Как у вас работа идет, мистер Ллойд?

Хорошо. Мне там прекрасно работается.

Только Джей-Пи не говорите.

Не буду, Джеймс. Он меня изгонит навеки.

Они сели по бокам от ванны, дожидаясь, когда нагреется вода.

А над моим портретом вы работали?

Немного. А еще упражнялся в рисовании птиц.

И света на море.

Рад слышать, мистер Ллойд.

У тебя хорошо получается, Джеймс. Глаз у тебя

неиспорченный.

Это то же самое, что хороший?

Тебя не нужно учить, как видеть. Ты видишь сам. Полезное дело.

Очень.

Потому что я не хочу быть рыбаком.

Я бы тоже не хотел быть рыбаком.

Джеймс покачал головой.

Вы были бы бедным рыбаком, мистер Ллойд. Ну, я б наловчился.

Джеймс рассмеялся.

Вряд ли.

Ллойд посмотрел на воду — она еще не согрелась. Может, Михал меня научил бы. Взял в ученики.

Джеймс покачал головой.

Так Михал еще раз и сел с вами в лодку.

Ну, Франсис.

Уж он-то тем более.

Придется тебе меня научить, Джеймс.

Джеймс покачал головой.

Я буду художником.

Нелегкая это жизнь, Джеймс.

Все легче, чем у рыбака.

В некоторых смыслах тяжелее, Джеймс. Ты просто пока не понял.

Зато про рыбаков понял, и всё лучше этого.

Ллойд посмотрел на кастрюлю, на поднимавшийся над нею пар.

Вы меня научите, мистер Ллойд?

Я не учитель, Джеймс.

А кто может научить? Рисовать, как вы?

Нужно окончить художественную школу.

А она где?

В Дублине, наверное. Или в Лондоне. Или в Глазго. А как туда попасть?

Не знаю, Джеймс.

Джеймс встал прежде, чем вода закипела, вылил ее в ванну.

Так нормально будет, мистер Ллойд.

Полагаю, что да, Джеймс.

Джеймс вернулся в мастерскую, запер дверь. Нарисовал море, а в нем стаи рыб, лодку на поверхности. В лодке стоял мальчик с кистью в одной руке и рыболовной сетью в другой. Под лодкой на морском дне он нарисовал перевернутый каррах, рядом раскиданы три тела. Поставил подпись: ДГ.

В мастерскую вошел Ллойд, одетый, борода сбрита, чистые волосы причесаны.

А мать твоя знает, как у тебя хорошо получается? Она вообще не знает, что я здесь.

Почему?

Джеймс пожал плечами.

Устроим для нее выставку, Джеймс. Нашу общую.

Я не хочу.

У тебя хорошие работы.

Не хочу, чтобы она знала, чем я занимаюсь. Почему?

Джеймс вновь взялся за рисунок.

Ванна была достаточно горячая, мистер Ллойд?

Да, Джеймс. Спасибо.

Ллойд облокотился на подоконник.

Покажи мне другие свои работы, Джеймс.

Мальчик сходил в дальний конец мастерской, принес небольшую стопку картин. Передал Ллойду вид мастерской от дверей, с пола.

Как ты это придумал?

Увидел, как сюда вполз муравей.

Ллойд засмеялся.

Давай назовем ее «Глазами муравья».

Он пересмотрел все картины.

Нам нужно еще красок, молодой человек. Точно.

И кистей.

И угля, мистер Ллойд.

Закажем.

Ллойд повел рукой вдоль комнаты.

На адрес «Колония художников на краю Европы»

Джеймс рассмеялся.

Ну, тогда нас уж точно найдут.

Майкл Кирни — католик, боец ИРА. Ему двадцать лет, он родом с Гленвех-Драйв в Западном Белфасте. В среду, одиннадцатого июля, другие бойцы ИРА вывезли его из города, пытали, убили выстрелом в голову. Тело бросили рядом с Ньютаунбатле-ром, графство Фермана, в пятидесяти метрах от ирландской границы.

Марейд разлила виски — белесо-желтая жидкость вольготно струилась в чашки. Они чокнулись, выпили.

Вкусно, Михал, сказала Марейд. Вкуснее, чем обычно у тебя.

Налила снова.

Ну а как оно у вас-то мистер Ллойд? — спросил Михал. Там, на утесах.

Очень хорошо, Михал. Лучше, чем я ожидал.

Там есть что рисовать?

Утесы. И свет очень удачный.

Ивее?

В принципе, да.

Все утесы и утесы?

Ллойд кивнул.

Он хочет стать Моне, сказал Массон.

А это кто такой?

Самый знаменитый художник в мире, рисовавший утесы.

Француз, небось, сказал Михал.

Естественно, подтвердил Массон.

Они рассмеялись, выпили.

А как ваша книга, Джей-Пи?

Очень хорошо, Михал. Закончил историю вашего языка.

А конец-то счастливый, Джей-Пи?

Это мы поглядим, Михал.

То есть у вас все готово?

Массон покачал головой.

Теперь нужно писать про мою работу, про сравнительное исследование.

Ллойд осушил чашку.

Так и что дальше будет, Массон?

Марейд налила по третьей.

Как я уже сказал, нужны большие вложения,

иначе язык умрет, как манкский и древнескандинавский.

А это что, плохо? — спросил Ллойд.

Для кого-то нет, сказал Массон.

Я человек утилитарный, Массон. Прагматик.

И?

Чем тратить деньги на умирающий язык, лучше строить дома и открывать больницы.

Это древний язык с древней историей. Манкский был таким же. И древнескандинав

ский. Ничего, мир без них как-то телепается.

И вам этого довольно, Ллойд? Телепаться.

Ллойд пожал плечами.

Чего ж делать-то? Нужно двигаться вперед.

Все сложнее, Ллойд.

Вы правы, Массон. Речь об общем благе.

И?

Если английский больше способствует общему благу, нужно говорить по-английски.

А что такое общее благо? Кто решает, в чем оно?

Хорошее жилье, школы, больницы.

Можно их завести, но говорить по-ирландски.

Правда? Здесь, на этом острове, такого не происходит. Здесь происходит одно: бедность. И отсутствие перспектив.

Массон опрокинул в рот виски.

Как художник может быть столь равнодушен к древней прекрасной вещи?

Если я заболею, я предпочту качественную больницу.

И все? В этом вся ценность языка? Попасть в качественную больницу.

Еще рассказать, что у меня за симптомы. Массон всплеснул руками.

От таких взглядов и правда заболеешь.

Марейд разлила по четвертой. Они выпили.

Эта страна была колонией, сказал Ллойд.

И ею остается, сказал Франсис.

Ллойд пожал плечами.

Язык — жертва колонизации, сказал он. В Индии. На Шри-Ланке. Жертва французского в Алжире.

Да, сходство есть, сказал Массон.

В Алжире и Камеруне насаждали французский. В Ирландии, Нигерии — английский. Ради прогресса приходится учить язык колонизаторов.

И?

Ллойд пожал плечами.

Так вот оно. Во всем мире.

И?

Ущерб уже нанесен, сказал Ллойд. Нужно двигаться дальше. Вкладывать деньги в то, что еще живо.

Язык еще жив, сказал Массон. Здесь, на острове.

И говорит на нем кучка старух, сказал Ллойд.

Марейд не старуха, сказал Массон. Бан И Нил среднего возраста. Язык далеко не так мертв, как того хотелось бы англичанам.

Я ничего не хочу, сказал Ллойд.

Вы всегда ненавидели этот язык, сказал Массон. Чувствовали в нем угрозу. Ваши соотечественники обращались с ним безжалостно. Как дикари.

Ллойд сложил руки, а ноги вытянул.

А, ну конечно, я и забыл. Французы обожали языки Алжира ^вскармливали и лелеяли берберский и арабский.

Хватит дурачиться, Ллойд.

А я дурачусь?

Безусловно.

Что ж вы не в Алжире, не боретесь с ущербом, нанесенным французами? Приехали сюда, браните англичан за их бессовестность, а сами ничем не лучше.

Я лингвист, я пытаюсь помочь.

Там бы и помогали.

Массон поднял бутылку, унимая дрожь в руке, в мыслях, ведь ты бы этого от меня хотела, мама? Чтобы я поехал в Алжир. Чтобы твой сын-лингвист работал ради тебя, твоего языка, твоего наследия.

Ты бы так обрадовалась.

Он подлил виски в чашку Бан И Нил, но медленно, чтобы текло тонкой струйкой.

А вместо этого я здесь, далеко от тебя, мама, на этой скале на краю света, изучаю не твой язык. Не такого ты для меня хотела, мама. После стольких-то лет. Стольких битв. Как же я далеко от тебя, от тех дней, когда, с тобой за руку, я шел по улицам городка, почти что города, скорее моего дома, чем твоего, хотя вела меня ты, твердо уверенная, что в узких проулках вдали от главной улицы найдется учитель, который научит меня языку твоего детства, твоего народа, который, как ты говорила, был и моим народом, хотя я никого из них тогда не знал, не встречал, видел только на фотографиях, видел у тебя на лице их улыбку, видел вас вместе, как вы, счастливые, сидите на стульях под деревьями у моря. Avant la guerre, говорила ты. Ты гладила их лица, а потом убирала их обратно к себе в сумочку. Мы ходили туда день за днем, отказывали учителям, которые тебе казались слишком небрежными, слишком сосредоточенными на разговорной речи, поговорить мы можем и дома, заявляла ты, и не успокоилась, пока не нашла то, что искала, в самом узком проулке, вверх по ступеням в чумазый домишко, мимо окон, выходящих во двор, который когда-то был садом: растения выполоты и заменены прагматичным слоем бетона, — а мы карабкались все выше и выше, в комнатушку с двадцатью партами, перепачканными и обшарпанными, но стоящими в четыре ряда — опрятная деградация. Во главе класса сидел мужчина в поношенном костюме, за солидным, но тоже видавшим виды письменным столом. Он встал не раньше, чем мы к нему приблизились. Предложил нам сесть, мы сели за отдельные парты и завели разговор о моем обучении, о том, что именно он и годится мне в учителя, потому что арабский я буду усваивать в строгости и требовательности. Но и с радостью, мадам Массон. С радостью. И это акт большого мужества, мадам, потому что родители, а особенно матери, по большей части слабы и трусливы: они позволяют своим детям скользить по поверхности этого великого языка, соглашаются на обучение разговорной речи, без углубления и понимания, и эти дети, эти молодые люди остаются недоучками, не до конца приобщаются к своим корням, не до конца погружаются в свою историю, а такое недоприобщение и недопогружение, сказал он, порой опаснее невежества. Недоучки считают, что всё знают, мадам Массон. При этом не знают они почти ничего, а понимают и того меньше. Вы же не хотите, чтобы сын ваш стал недоучкой, мадам Массон. И ты, мама, истово закивала.

Виски потек по краю чашки Бан И Нил.

Учитель пожал мне руку, добро пожаловать на занятия дважды в неделю, приступим в понедельник, каждый раз по два часа. В понедельник я отправился туда, сидел в классе вместе с еще девятью учениками, все мальчики, у всех кожа смуглее моей, скорее как у мамы, учитель вышагивал между партами, требовал ответов, иногда голосом, иногда тычком ладони по затылку, таким крепким, что на глаза наворачивались слезы, а порой и скатывались по щекам, а ты, мама, сидела снаружи, в коридоре, на стуле, нас разделял лист прозрачного пластика, я внутри учил арабский, который мне никогда не понадобится, ты снаружи читала роман по-французски и пила чай из термоса — к тому времени, как я вышел из класса, с красными щеками и глазами, термос опустел. Ты, мама, вздернула подбородок, приказывая мне не ребячиться, не раскисать, стать мужчиной, и пока мы шли домой в зимней мгле, между нами висело молчание.

Франсис выхватил у него бутылку.

Чего это ты тут раздурился, Джей-Пи.

Он наполнил чашки.

Slainte, сказал он.

Все выпили.

Вы бы сперва дома порядок навели, сказал Ллойд.

Массон громко вздохнул.

Англичанин против моей попытки спасти ирландский язык.

А смысл? — сказал Ллойд. Что вы пытаетесь доказать? Он почти мертв.

Пытаюсь убедить жителей Ирландии и Европы в том, что этот язык представляет ценность и его следует охранять.

Зачем охранять язык, на котором почти никто не хочет говорить?

А вот здесь, мистер Ллойд, я хотел бы процитировать поэта-елизаветинца Эдмунда Спенсера. Он писал: «А к речи ирландской нужно ирландское сердце».

Ллойд зевнул.

Сентиментальный вздор.

Не просто сентиментальный, Ллойд.

Правда? — сказал Ллойд. Джеймс и Михал говорят по-английски, так они что, не ирландцы? Михал повернулся к женщинам.

А чай есть, Марейд?

Она встала, двинулась к плите.

Аты что думаешь, Михал? — спросил Массон. Ты, когда говоришь по-английски, меньше ирландец?

Не люблю я про политику, Массон. И ты это знаешь.

Речь о языке, Михал.

А все едино.

Марейд сняла с дверной ручки кардиган.

Na bac leis an fae, сказала она.

И вышла из кухни на улицу.

Что она сказала? — спросил Ллойд.

Сказала, что не будет нам чаю, сказал Михал. Бан И Нил сняла с крючка платок.

Та me ag gabhail amach ag siul.

И тоже вышла.

Что она сказала? — спросил Ллойд.

Пошла погулять, сказал Михал.

Он встал.

Я тоже пойду.

Mise chomh maith, сказал Франсис.

Оба мужчины вышли вслед за женщинами, все шагали машисто, молча, пока не добрались до задов деревни, до огородов.

Меня гонят из собственного дома, сказала Бан И Нил.

Вытурили, сказал Франсис.

Из моей собственной кухни.

Колонизаторы захватили твою кухню, сказал Франсис.

Бан И Нил застегнула кардиган, повязала голову платком.

Ну, Джей-Пи-то не колонизатор, сказала она. Французы ничем не лучше, мам, сказала Марейд.

Нас они не колонизировали, возразила Бан И Нил.

Они пошли в сторону утесов, в противоположном направлении от кур, которые клевали зерна с земли, собираясь забраться на насест: неспешная прогулка в подступающих сумерках.

Надеюсь, они не выпьют весь виски, сказала Марейд.

Я тебе еще бутылку привезу, сказал Михал. Даже получше.

Знаю я его обещания, сказала Бан И Нил.

Это как понимать?

Вечно ты всякое обещаешь, а то нет, Михал?

Ты к чему гнешь, Айна?

Ты вон сказал, чтобы я за них не переживала.

Все уладится. Все будет путем. И у всех все будет путем. А ты вон погляди на меня, Михал. Выгнали из собственного дома.

Да все уладится, сказал он.

Она фыркнула.

Опять ты за свое, Михал. Вечно говоришь в будущем времени.

Она ускорила шаг, оторвалась от них, стремительно приближаясь к утесам.

У них у каждого-то все путем, сказала Марейд.

Только не вместе.

Все уладится.

Сомневаюсь, Михал. В собачьей стае двух вожаков не бывает.

Битва колонизаторов, сказал Франсис. Прекрати, Франсис, сказала Марейд. И без твоих разговорчиков гнусно.

Тропа стала забирать вверх, Бан И Нил замедлила шаг. Остальные нагнали ее и пошли рядом по траве, сухой и жесткой от дневного солнца и ветра, хотя скоро ее смочит и смягчит ночная роса. Шли они к утесам, к морю, бившемуся о скалы, подавшись вперед навстречу ветру, хотя нынче он был слабый, подались они по укоренившейся привычке, не изменившей им и в этот вечер, такой тихий, что из травы поднялась мошкара, кусала руки, лица, впрочем, они не замечали, всем четверым главное было дойти до утесов, до вольного воздуха, рокота моря о скалы.

Бан и Нил вдохнула полной грудью.

Хорошо здесь, сказала она.

Верно, сказал Михал.

Они сели и стали смотреть, как солнце скатывается в море среди сполохов розового и алого.

Лучше, чем на мессе, сказала Марейд.

Бред ты какой несешь, сказала Бан и Нил.

Правда?

Да, Марейд. Бред полный.

А монстранц по форме как солнце, мам.

И что?

Мужики в платьях поднимают его в воздух, как будто солнце.

Бред какой, Марейд.

Поклоняются ему. Мы должны ему поклоняться. Я и поклоняюсь, Марейд.

Так вот же оно, прямо перед нами, мам. Солнце.

А рядом ни одного священника.

Какие ты иногда глупости говоришь, Марейд. Правда?

Может, ты, Марейд, огнепоклонница, сказал

Франсис. Старая индейская скво.

Или греческая богиня, Франсис.

Франсис захихикал.

У греков рыжих волос не бывает, Марейд.

А может, бывают, сказала Марейд. Тебе-то откуда знать?

Я открытки греческие видел. Там ни одного рыжего.

Марейд кивнула.

Тут не поспоришь, Франсис.

В кои-то веки мы не спорим.

Бан И Нил вытянула ноги на траве.

Когда священник-то вернется, Михал? — спросила Бан И Нил. Мне причаститься пора.

Без понятия, Айна.

И исповедаться, мам. Что в мыслях желала смерти.

Они рассмеялись.

Благослови меня, святой отец, сказал Франсис, ибо я столкнула англичанина с утеса.

Прочитаешь во искупление «Аве Мария», сказал

Михал.

Благослови меня, святой отец, ибо я столкнул француза с утеса.

Прочитаешь во искупление «Отче наш» один раз, а «Аве Мария» дважды.

Они посмеялись, потом снова умолкли, смотрели на море, слушали птиц — обычные визгливые перепалки чаек, но звучали и голоса летних посетителей, гортанные крики коростелей, визгливые — тупиков.

Ты тут опять поселиться не хочешь, Михал?

Больно я для этого разнежился, Айна.

А ты, Франсис?

Может, и поселюсь, Бан И Нил. Как обстоятельства сложатся.

Нам бы мужчина не помешал, Франсис.

Это я вижу, Бан И Нил.

Марейд закрыла глаза, подтянула колени к груди.

Тяжко тут зимой, сказала Бан И Нил.

С мужчиной бы легче было, сказал Франсис.

Так ты вернешься, Франсис?

Может, и вернусь, Бан И Нил. Говорю ж: как обстоятельства сложатся.

Бан И Нил пихнула дочь локтем.

Хорошая новость, верно, Марейд?

Мам, мы и сами справляемся.

Нет, Марейд. Зимой — нет.

Марейд открыла глаза, вытянула ноги на траве.

Да все у нас путем, мам. Ну и Джеймс все сильнее. Растет же.

Бан И Нил рявкнула на дочь.

Это Джеймс-то, который нос от лодок воротит? Толку с него на острове.

Все остальное он делает, мам.

Кроме того единственного, что от него требуется.

Мам, ты несправедлива.

Нам нужен мужчина-рыбак, Марейд.

Он хороший охотник.

Кроликов никто покупать не станет, Марейд. Марейд пожала плечами.

А я люблю крольчатину.

Нам нужен мужчина, который будет ловить рыбу, Марейд. И продавать.

Нет, мам. Мы и так справляемся.

Бан И Нил медленно покачала головой.

Не справляемся, Марейд. Как есть — не справляемся.

Михал откашлялся.

Сказать по совести, сказал он, вы тут очень неплохо справляетесь.

Бан И Нил рассмеялась. Суховато.

Это тебе так кажется, Михал.

Ты о чем?

Ну, что у этих женщин там, на острове, все путем на те гроши, которые я им выдаю.

Зря ты меня так, Айна.

Не зря. Ты мне вечно недоплачиваешь, Михал. Даже за этих двоих, что сейчас сидят у меня за кухонным столом, не платишь вдвое против одного.

Они скоро уедут.

Я хочу, чтобы один уехал прямо сейчас.

Который, Айна?

Мне без разницы.

Выбери, я ему скажу, чтобы убирался.

Сам выбери, Михал. Ты ж их обоих привез.

Ты хочешь от одного избавиться, Айна, вот и скажи от которого.

Я могу помочь, сказал Франсис.

Помолчи, Франсис, сказала Марейд.

Ты знаешь, что я не стану молчать.

Знаю, Айна.

Ты всегда своего добиваешься, Михал.

Значит, как-нибудь дотерпим.

Только если ты мне дашь еще денег. Поровну за обоих.

Да англичанин у тебя почти не бывает. Почти ничего не ест.

Тогда я и француза вытурю.

Михал рассмеялся.

Ну давай, Айна.

Они повернулись спиной к утесам и зашагали обратно; пока добрались до деревни, небо успело совсем потемнеть. Марейд заперла курятник, дважды стукнула кулаком по железной двери.

Спите спокойно, курочки.

Вечером в воскресенье, пятнадцатого июля, Патрик О’Ханлон выпивает в баре при боулинге в Западном Белфасте. Он нынче справляет шестьдесят девятый день рождения. Выясняется, что двое каких-то мужчин повредили его машину. Патрик выбегает на улицу. Двое на «форде-кортине» вмазались в его припаркованный автомобиль. Он подходит к этим двоим — оба республиканцы. Они стреляют в него, женатого, отца троих детей, католика, механика на пенсии и владельца автомастерской — он дважды заявлял в полицию, что у него угнали машину. Патрик О’Ханлон умирает сразу после госпитализации.

Джеймс принес в будку яйца, свежее молоко, ветчину, две зажаренные рыбины, плюшки и фруктовый пирог. Постучал в дверь. Ллойд работал за мольбертом.

Вам бабушка прислала.

Спасибо.

Ллойд вскрыл пакет.

Похоже, бабушка твоя очень хочет, чтобы я отсюда никуда не дергался.

Джеймс рассмеялся.

Очень на то похоже.

Передай ей мою благодарность.

Вы тут сколько будете?

В этот раз дольше.

Как дела-то?

Идут.

У меня тоже.

Ллойд кивнул.

Тогда ступай работать, Джеймс.

А можно мне сегодня здесь побыть?

Нет.

Я вам деревенские новости расскажу.

Никаких разговоров, Джеймс. Никаких сплетен.

Могу и помолчать. Ничего вам не скажу.

Не пойдет, Джеймс.

Хотите, тупиков покажу?

Нет. Я работаю. Никаких разговоров. Никаких сплетен. Никаких тупиков.

Вы же сказали, что хотите видеть тупика. Ллойд швырнул кисть.

Да чтоб тебя, Джеймс. Ладно. Пошли смотреть тупика.

Они отправились на утесы по тропке, по которой обычно ходил Ллойд.

Ничего там нет, Джеймс. Я эти места уже хорошо знаю.

А вы погодите.

Они двинулись дальше, Джеймс внимательно вглядывался в землю. Потом сел на корточки.

Там целая колония у вас под ногами, мистер Ллойд. Копошатся под землей, а вы и не видите. Джеймс засунул руку в нору и вытащил тупика — протестующая птичка крутила головой с оранжево-кадмиевым клювом и дергала лапами.

Какой крошечный, сказал Ллойд. Меньше, чем я думал. И коготки острые.

Ими копать удобно.

Ллойд заглянул в нору.

А там птенчика нет?

Может, есть, а может, и нет.

Джеймс засунул руку поглубже, вытащил комок мягких серых перьев. Взял самку в одну руку, птенца в другую, засмеялся, потому что самка пыталась разодрать его клювом и когтями, дергалась и вырывалась, пытаясь дотянуться до детеныша. Птенец не шевелился, неотрывно глядя на мать.

Нужно их посадить обратно, Джеймс.

А подержать не хотите?

Нет. Спасибо.

Они на зиму в море улетят. Рыбаки их серомордыми называют.

Мордочки у них действительно серые, сказал

Ллойд.

Путёвые птички.

Хватит их мучить, Джеймс.

Джеймс сунул птенца обратно в норку, выпустил самку. Она кинулась вслед за детенышем.

Как она напугалась, сказал Ллойд.

Успокоится, сказал Джеймс. Я ей ничего не сделал. Вряд ли птичка с тобой согласна.

Ну вы ж хотели посмотреть, мистер Ллойд. Хотел.

Вот и посмотрели.

Посмотрел.

Что-то вы этому не радуетесь.

Как-то некрасиво вытаскивать их из собственного дома.

Джеймс пожал плечами.

Ну, вы ж хотели, мистер Ллойд.

Я пойду дальше работать, Джеймс.

Джеймс ушел, а Ллойд глубже прежнего погрузился в одиночество.

Бойцы ИРА ставят фургон для перевозки свиней, набитый взрывчаткой, рядом с автобусной остановкой в Росслеа, деревне в графстве Фермана. Протягивают провод от свиновозки до дома на колесах, который стоит напротив остановки. В доме на колесах живет мужчина с женой и тремя детьми. Их берут в заложники; бойцы ИРА ждут в их фургоне, следят за дорогой, остановкой и бомбой.

Утром во вторник, семнадцатого июля, на остановке собираются четверо. Они ждут автобус на Эннискиллен, туда ездят за покупками. Автобус должен прийти в 10:05. Все четверо — жители Росслеа. Двое — брат с сестрой, второго брата держат в заложниках в фургоне. Другие двое — пожилая мать с тридцатидвухлетней дочерью Сильвией Кроув, протестанткой, сотрудницей книжного магазина «Миссии веры».

Слышен гул двигателя. Это не автобус, а «ленд-ровер», патрульная машина Полка обороны Ольстера. «Лендровер» подъезжает к остановке. Бойцы ИРА взрывают бомбу, в результате Сильвия Кроув погибает, остальные трое получают ранения, как и четверо пассажиров «лендровера».

Она снова пришла в будку.

Спасибо, сказал он.

Он вышел, она разделась, завернулась в простыню так же, как в прошлый раз. Позвала его.

Та me reidh, мистер Ллойд. Я готова.

Он подправил ее позу, подправил простыню, начал рисовать. Она закрыла глаза.

Нужно ему сказать, сказать Джеймсу, чтобы сказал ему, что я хочу быть в простой раме, белой или бежевой, а не золотой, никакого дорого-богато, без изысков. Островная женщина в простой раме. И на белой стене, мистер Ллойд. Только на белой стене. Простая рама и простая стена для вдовы, для молодой вдовы, живущей здесь, на краю света. Молодая вдова из островных. Так меня называют на материке. Называют, когда я хожу по их улицам, заглядываю в магазины, там их глаза, пальцы, рты, смотрят на меня, показывают на меня, говорят про меня, вон глядите, вон там, в магазин зашла, вышла из магазина, это она, молодая вдова из островных, вы ж ее знаете, знаете ее историю, молодая вдова из островных, у которой муж, отец и брат погибли в один день, все утонули, все разом, это она, помогай ей, боже, храни ее, боже, возлюби ее, боже, впрочем, господь-то к ней добр, даровал ей сына, сын очень похож на отца, так что муж ее как бы живет дальше, благодарение богу, благодарение господу нашему, отец живет в образе сына, в его образе, с ним, в нем, благодарение богу, глаза-то отцовские, и волосы, и подбородок, отец, сын и святой дух, святой дух мужчины, мужа, любовника, друга, так-то от него ни следа, ни в скалах, ни в травах, ни в волнах, ни в тучах, ни в ливнях, ни в молитвах, ни в четках, ни в крестах, нигде, ничуточки. Я искала дни и ночи, ночи и дни, охотилась, как вон Джеймс охотится на кроликов, но ничего не нашла, остались только фотографии, черно-белые, щурится на наше островное солнце, улыбка по всему телу, а больше ничего, море все забрало, раздробило его на фрагменты и отправило их в плавание вокруг света, чтобы в пути они еще сильнее расчленились и распылились, превратились в еще более мелкие частицы, и дарована ему будет атомарная вечность, ах, господи, но более ничего, мне-то не за что держаться ночью, не на что смотреть утром, хотя она ведь продолжает жить, эта спящая женщина, проживет триста лет или больше, останется молодой, красивой, ее не изуродует море, соль, такая живая, что я вот, клянусь, чувствую запах ее дыхания, горьковатый лишь от сна, а кожа безупречная, не тронутая возрастом, ей дарована живописная вечность, ах, господи, а вот Лиаму нет, ибо никакого запаха не исходит от тех фотографий, никакого дыхания, есть лишь моя память о нем, о мускусе его кожи, подмышек, промежности, о мужской сладостности, какой больше я не видела нигде, ни у Франсиса с его грязным противным рыбным запахом, ни у Джей-Пи с его чистоплюйством, ни у этого англичанина, от которого пахнет плесенью, краской, застарелым потом, может, еще и лавандой, но ни от него, да и более нигде на острове не пахнет ладаном, миррой или сандалом — эти погребальные запахи никогда не окутывали тела моего мужа, его гроба, ибо нечего было хоронить, оплакивать, обряжать в свадебный костюм, обмывать, целовать, обнимать. Нечего. Не сняла я последний вкус морской соли и табака с его губ, с его языка. Впрочем, она продолжает жить, эта спящая женщина, как будто художник только что ее поцеловал и вскоре поцелует еще раз, ибо он знал ее хорошо, как вот я знала Лиама, а Лиам знал меня, как мы познавали друг друга до и после свадьбы, на утесах в летние ночи, на пляже, а потом в моей постели, которая стала нашей постелью, и спала я тогда так же умиротворенно, как и она, на триста лет раньше, спала сном, который теперь ко мне не идет — я мечусь, ворочаюсь, хожу по комнате, поднимаюсь на утесы, не спать мне больше так, как спит она, как раньше и я спала, как хотела бы спать снова, да уже не придется, хотя, может, этот художник, этот художник-англичанин, и даст мне поспать так, как она спала, нарисует меня такой, какой была она, так что и я буду жить дальше и спать дальше, и дарованы мне будут вечная жизнь и вечный сон.

Откройте глаза, Марейд. Пожалуйста.

Она вгляделась в него, в карандаш, метавшийся по бумаге, — глаза перебегают туда-сюда, язык то и дело облизывает губы, увлажняет, будто готовит к поцелую, готов вкусить, как вот тот, другой, художник некогда вкушал свою спящую, как будто ему, этому англичанину, нужно меня вкусить, чтобы правильно нарисовать, познать меня, как тот познал ее, хотя мне он ни к чему, ни к чему мне его вкус, нужно мне одно: чтобы он увез меня отсюда, поселил в другом месте, молодую вдову из островных, чтобы я висела на стене в неведомом доме, в чужом краю, где я останусь навеки, хотя буду и дальше ставить чайник на огонь, тарелки на стол, весь день в суете, вдыхаю частички мертвого мужа, живу теми его крупицами, которые не забрало море. Как вот и она, та бедная мать, в доме, где раньше жила ее дочь, глотает воздух в надежде вобрать частицу ее, остаток ее, хоть что-то, что оставила ей бомба, бомба, разорвавшая ее дочь на крохотные кусочки. Они что, не видели их там, на автобусной остановке? Не видели, что там стоят старуха с дочерью, брат и сестра мужчины, которого они взяли в заложники? Но они все-таки взорвали бомбу. Дернули за проволоку. И автобусная остановка взлетела на воздух. Кто закладывает бомбы за автобусными остановками? Ты теперь будешь как я, старуха. Когда станешь ездить в город, ходить по улицам, заглядывать в магазины. На тебя будут смотреть глаза. Тебя будут обсуждать рты. На тебя будут показывать пальцы. Старушка-мать девушки с остановки. Это она, помогай ей, боже, храни ее, боже, возлюби ее, боже. А потом ты, старуха, будешь возвращаться домой, как и я, и сидеть у себя дома и втягивать частички дочери, которую у тебя отобрали.

На сегодня хватит, сказал он.

И поднялся.

Можете одеться.

Go maith.

Простите?

Хорошо, сказала она. Очень хорошо.

Чаю? — спросил он.

Она кивнула.

Да, спасибо.

Он зажег газ, поставил чайник.

Молока нет, сказал он.

Она пожала плечами.

Gan bainne, mar sin.

Он повернулся спиной, давая ей одеться. Она ело жила простыню, одеяло, пристроила сверху подушку. Вышла наружу. Он следом, подал ей чашку черного чая.

Спасибо, Марейд.

Та failte romhat. Не за что.

Они стояли рядом среди свежести утра: солнце поблескивало на воде, волны набегали на скалы, парили чайки, шумливые даже в этот ранний час, на небе еще не истаял розовый свет.

Придете еще?

Откуда-то выпрыгнул кролик, сбил со стеблей травы капли росы, они заискрились в солнечном свете.

Да.

Завтра?

Да.

Она вернула ему чашку, завязала волосы и ушла, зашагала назад к деревне, к матери.

Ты где была?

Гуляла.

Хорошо тебе.

Легче стало.

Мы с завтраком запаздываем. Джей-Пи уже тут бродит.

Подождет.

У тебя вид усталый. Ты вообще спала?

Все нормально.

Яйца собрала?

Нет.

Иди собери.

Когда она вернулась с корзинкой яиц, Массон уже сидел за столом. Он подмигнул ей.

Maidin mhaith, a Mhairead.

Доброе утро, Джей-Пи.

По-английски, Марейд? Ты же не говоришь по-английски.

Она пожала плечами, встала рядом с матерью у очага.

Яиц сколько?

Одиннадцать.

Нормально. На обед яичницу приготовим.

А на ужин?

Попрошу Джеймса поймать кроликов. Хлеба нарежь. Каша готова.

Джеймс тоже уселся за стол.

Мам, у тебя вид усталый.

Правда?

Точно, Марейд, сказал Массон. Вы не спали?

Он улыбнулся ей. Она взглянула на сына.

Пошла с утра погулять, Джеймс. Наверное, поэтому

А куда ты ходила?

За деревню. К утесам.

Как там мистер Ллойд?

Она задержала его взгляд.

Я в другую сторону ходила, Джеймс.

А на обратном пути?

Рано было. Он, видимо, еще спал.

Я туда собираюсь сегодня, сказал Джеймс. Еды ему отнесу.

Ему молока нужно, сказала Марейд.

И еще яиц, сказала Бан И Нил.

Я б к нему не совался, Шимас, сказал Массон. Он

хочет побыть в одиночестве.

У него, небось, продукты закончились. И не называйте меня Шимас.

Бан И Нил подлила всем чаю.

Может, Джей-Пи и прав, сказала Марейд. Не стоит его беспокоить.

Он голодать будет, мам.

Проголодается — сюда придет, сказала Марейд.

Джеймс забрал из мастерской уголь, карандаши и блокнот и зашагал на другую сторону острова — паутинки не тронуты, роса не сбита, лежит как лежала, на стеблях травы.

Врун изтебя так себе, мам.

Он внимательно смотрел вокруг, выискивая траву, недавно примятую лапами кроликов, прослеживая путь к норке, возле которой есть свежий след. Поставил у норки сеть, присел рядом, стал дожидаться кролика — тот выскочил почти сразу. Завернул его в сеть, схватил за задние лапы, поднял, размозжил голову о камень. Вытащил кролика из окровавленной сети, положил на траву, нарисовал перепуганные глаза и розовый язык, свесившийся изо рта сбоку, между покрасневшими зубами сбегает струйка крови. Смерть кролика, посвежее, чем у вас, мистер Ллойд. Поднял кролика и пошел дальше, выследил и убил второго. Положил обоих на землю, лапами внахлест, стал зарисовывать, сперва карандашом, потом углем, снова и снова, чтобы ухватить момент смерти, в данном случае — внезапной, пара секунд — и все кончено, один удар, а вот у отца смерть была медленной, море заливалось ему в джемпер, в брюки, заполняло ботинки — зашнурованы слишком туго, не сбросишь, рыбацкие ботинки, настолько тяжелые, что учиться плавать бессмысленно, потому что, если ты оказался в воде в этих ботинках, смерть неотвратима. Лучше не носить таких ботинок. Не становиться рыбаком. Лучше стать художником, изображать смерть, а не умирать самому.

Он взял кроликов, повернул к деревне.

На кухне сидели Михал и Франсис, пили чай с мамой и бабушкой. Джеймс положил кроликов на стол.

Мы, пожалуй, на ночь останемся, сказал Франсис. Попируем.

Вы бы в любом случае остались, сказал Джеймс. Бабушка налила ему чаю. Он сел.

Мы потом на рыбалку, Джеймс, сказал Франсис. Пойдешь с нами?

Я кроликов принес. На сегодня хватит.

Мы тебе отдадим часть улова.

Он помотал головой.

Пора начинать зарабатывать, Джеймс.

У меня все путем, Франсис.

Бан И Нил подала внуку кусок хлеба, намазанный маслом, но не вареньем.

Ты бы все-таки сходил с ними, Джеймс, сказала она.

Бабушка, у меня все путем.

Джеймс долил в чай молока.

Тебе пора зарабатывать, Джеймс, сказала Бан И Нил.

Он выпил чай. Съел хлеб.

Буду, бабушка. Только не рыбалкой.

Бабушка поджала губы и медленно кивнула.

Ты что имеешь в виду, Джеймс?

Он повернулся с Михалу.

Вы после рыбалки вернетесь?

Вернемся, Джеймс, сказал Михал.

И на ночь останетесь?

Да.

Дадите бабушке немного рыбы?

Я дам, сказал Михал.

И денег за то, что она обслуживает двоих гостей?

И денег дам.

Джеймс допил остатки чая.

Спасибо, тогда пока у нас все путем.

Марейд встала убрать со стола.

Не путем, Джеймс, сказала она.

Еда у нас есть, мам.

Есть. На сегодня. Но не на зиму.

О зиме зимой и подумаем.

Она покачала головой.

Ты б сходил с ними, Джеймс. Поучился.

Он посмотрел на нее, медленно поставил чашку на стол. Поднялся, зашагал из кухни в мастерскую, дыша стремительно, тяжело, навалился на дверь, закрыл ее плотно, чтобы никто не явился к нему с тяжелыми ботинками и вязаным джемпером. Не нужен мне твой джемпер, мам. В этих джемперах тонут. Это, мам, не для меня. Я не согласен. Я не хочу быть рыбаком. Поддерживать традицию. Традицию утопленников. Он взял чистый лист бумаги, стал рисовать карандашом: два мертвых кролика на траве, три мертвых рыбака на дне моря.

Не для меня, мам, сказал он.

Сквозь хлипкие оконные рамы проникали крики чаек: птицы перекликались, но уже не так шумливо, как утром, потому что успели наполнить желудки, утренняя голодная суета поутихла, теперь можно отдохнуть, поиграть, позабавиться — потребности удовлетворены. Мне тоже так хочется. Кролики пойманы, еды на день хватит, впереди много часов, свободных от обязательств. Как вот у Бан И Флойн, там, на холме. А вот у тебя, Михал, все совсем не так, да? Тебе всегда нужно больше: больше заполучить, больше приобрести — рыбину покрупнее, дом попросторнее, лодку повместительнее, может, когда-нибудь будет у тебя две лодки, два дома, как у твоего брата в Америке, ты ему докажешь, что поступил правильно, когда остался, что и ты можешь бросать объедки какому-то там Франсису, мальчишкам вроде меня, а Франсису-то нужны твои объедки, нужны, чтобы приваживать мою мать, приманивать его на твои объедки, чтобы потом выплевывать собственные объедки в нее, в постели брата. А мне ничего этого не нужно. И вас не нужно. Не хочу я лодки повместительнее. Вообще не хочу никакой лодки. Он взялся за кисть: оранжевый, розовый, желтый — цвета, которыми Ллойд не пользуется, а значит, не хватится. Вот если я изведу серый, зеленый, бурый, синий, он меня точно выгонит. Он написал деревню, основываясь на открытках, которые бабушкина сестра присылала из Америки, она предпочитает белый и синий греческих островов зеленому и бурому нашего острова. Джеймс кивнул. Наверное, она права. Может, мне стоит туда уехать. Там поселиться. Хотя и там повсюду лодки. Он скопировал квадратные греческие домики, но поместил их на родной остров, выкрасил в оранжевый, розовый и желтый цвет. Землю закрасил грязновато-зеленым, небо — серебристо-серым, смесь дождя, солнца и туч. Он работал, пока не услышал, как мать зовет всех к ужину, и удивился, что Ллойд уже сидит за столом.

Я вас не ждал, сказал Джеймс.

Кролики дали знать — у них переполох.

Надо же, сказал Джеймс.

Бан И Нил поставила перед четырьмя мужчинами тарелки. Почти все мясо досталось им. Джеймсу, его матери и бабушке — обрезки с соусом.

Нужно было трех принести, сказал Джеймс.

Или рыбы наловить, сказал Франсис.

Они принялись за еду.

Ну, что тут было в последние дни? — спросил Ллойд. Я что-то пропустил?

Жизнь шла как обычно, сказал Михал.

Убили женщину на автобусной остановке, сказал Джеймс. Она моложе мамы была.

Мы политику не обсуждаем, Джеймс, сказал Михал.

Это не политика, сказал Джеймс. Это факт. На автобусной остановке убили женщину. Подорвали бомбой.

Ужасная смерть, сказал Ллойд.

Ужасная жизнь, сказал Франсис.

Стоять на остановке? — спросил Джеймс. Ллойд указал на ладони Джеймса.

Смотрю, ты красками работал, Джеймс. Мальчик посмотрел на свои перепачканные ладони.

Работал.

Необычные ты цвета выбрал.

А все хорошие вы забрали.

Ллойд посмотрел на свои ладони.

Да, пожалуй.

Массон постучал по столу.

B’fhearr Horn da labhraiodh sinn Gaeilge, сказал он.

Что он сказал? — спросил Ллойд.

Я бы предпочел, чтобы разговор шел по-ир-ландски, сказал Массон.

Ллойд вздохнул.

Я пришел пообщаться, сказал он. Поговорить с людьми. А по-ирландски не получится.

Так учите ирландский.

Массон перешел на ирландский. Ллойд посмотрел на Марейд, ее глаза

далекие

отрешенные

не здесь

что поправить сделать сейчас сделать потом

Он доел, кивком поблагодарил и вернулся к себе в коттедж: огонь горит, на столе использованные чашки, на полу бумага, на мольберте картина Джеймса

греческая психоделика ирландский остров она такого от меня хочет делец-жена почти не жена не получает и не дождется

Следом за ним пришел Джеймс.

Простите, мистер Ллойд. Не думал, что вы вернетесь.

Мне нравится, Джеймс. Очень оригинально.

Правда?

И моей жене бы понравилось.

Мило с ее стороны.

Она вовсе не милая.

А чем она занимается?

Управляет галереей. Современного искусства.

Но мои работы ей не нравятся.

Почему?

Слишком старомодные.

А мне нравятся.

Спасибо. Мило с твоей стороны. К сожалению, ты не моя жена и не управляешь знаменитой лондонской галереей.

Джеймс засмеялся.

А почему ей не нравится?

Говорит, такое уже сто раз писали. Мои работы

как фотографии.

Тут она права.

Правда?

Вы копируете то, что уже существует.

Вот и она так говорит.

Зато очень хорошо это делаете, мистер Ллойд.

Он поклонился.

Спасибо, Джеймс. Очень мило с твоей стороны.

Он взял картину Джеймса, рассмотрел.

А вот это ей понравилось бы.

Вы уже сказали, мистер Ллойд.

Она любит наивность. И модернизм тоже.

А это хорошая вещь, мистер Ллойд?

В определенных случаях, Джеймс. Принеси другие свои работы.

Джеймс разложил картины и рисунки по полу мастерской. Ллойд рассматривал: смелое решение — объединить греческий и ирландский острова, новаторство — мастерская глазами муравья, свежесть восприятия — яркий контраст с его собственным. Он закрыл глаза, открыл снова.

Вот мы как с тобой поступим, Джеймс.

Джеймс стоял неподвижно, в ожидании.

Устроим совместную выставку у моей жены

в галерее.

Джеймс хлопнул в ладоши.

Отлично, мистер Ллойд.

От тебя нужно шесть картин, Джеймс. Запросто.

Молодец.

А сколько ваших будет, мистер Ллойд?

Пока не знаю. Штук двадцать.

Но ей не нравятся ваши работы.

Если мы решим выставляться вместе, ома мне не откажет. Ты, современный, молодой наивный художник, а рядом я, старый, замшелый, но опытный традиционалист.

Не такой уж вы старый, мистер Ллойд. У вас все зубы на месте.

Ллойд рассмеялся.

В мире искусства я старый. Там все помешаны на молодости. И новаторстве.

Ну это как раз про меня, сказал Джеймс.

Вот именно. Буду выезжать за твой счет, Джеймс.

А мне не придется ходить в море на рыбалку.

Да, никакой рыбалки, молодой человек.

Джеймс улыбнулся.

Вот это путем, мистер Ллойд. Правда, бабушка будет шипеть от злости.

Это уж точно, Джеймс.

Придется мне уехать с острова. Совсем. Эмигрировать.

Точно.

И жить в Лондоне.

Не сможешь ты там жить, такой знаменитый. Девчонки-подростки прохода тебе не дадут.

Буду прятаться у вас в доме, мистер Ллойд.

Ллойд хмыкнул.

Они тебя и там отыщут, Джеймс.

Ллойд соединил ладони, постучал пальцами полбу.

Назовем выставку «Островные».

Но вы-то не островной, мистер Ллойд.

Теперь уже островной.

Ллойд собрал чистую одежду, прихватил книгу с рисунками Рембрандта.

Пойду обратно на утесы. А ты продолжай работать, Джеймс.

Вы ж только что вернулись.

Массон не дает мне участвовать в разговорах,

чего мне тут торчать.

Он взял еще красок и бумаги, карандашей. Уголь почти закончился.

Нужно поэкономнее с материалами, Джеймс. Может, жена вам еще пришлет? Из своей галереи.

Ллойд покачал головой.

Не такая это жена, Джеймс.

Джеймс посмотрел в ящик стола.

Я напишу список, мистер Ллойд, и отдам его

Михалу.

Давай, Джеймс.

Он вышел из мастерской, посвистывая

двуязычный

триязычный

безъязычный

не твой, массой

немой

Постучал в дверь кухни, зашел. Марейд мыла кастрюлю в хозяйственном закутке.

Можно я возьму еды с собой на утесы?

Bhfuil tu ag gabhail siar aris? Уже уходите? Так

скоро?

Он кивнул, она вытерла руки.

Сёп uair? Когда?

Прямо сейчас. Вы еще придете? В будку.

Приду.

Она собрала продукты в коробку, подала ему. Добавила бутылку свежего молока.

Для моего чая, сказала она.

Он ей улыбнулся.

Приходите, когда захотите, сказал он. Даже когда я сплю. Дверь не запирается.

Приду, сказала она.

Пошла к нему снова на заре, в дождь, обрызгала дождевыми каплями, когда трясла его и будила.

Вы промокли до нитки, сказал он.

Подал ей полотенце. Оделся, пока она обсушивалась.

Только боюсь, вы это зря. Свет сегодня ужасный. Она указала на огонь в печке.

Больше, сказала она.

Он стал раздувать огонь, она же разделась и растянулась на матрасе, завернувшись в простыню. Он встал рядом с ней на колени, показал еще один рисунок Рембрандта: обнаженная женщина лицом к стене, видно спину и бедра.

Вот так? — спросил он.

Она посмотрела на рисунок. Молча.

Никто не узнает, что это вы, сказал он.

Она сбросила простыню и села.

Спасибо, Марейд.

Он рисовал, она смотрела на кухонный пол, где пыль, грязь, остатки еды, частички его кожи, волос, ногтей. Закрыла глаза. Не мое это дело. Нет здесь ни дел, ни обязанностей, только лежать и слушать, как карандаш шуршит по бумаге, как вздымается и опадает его грудь, вдохи и выдохи, тихий хрип в конце выдоха, вряд ли он будет в старости очень крепким, меня это не касается, лишь карандаш шуршит по бумаге, взад-вперед, без нажима, с нажимом, линии, дуги и круги, один лист, другой, скупой утренний свет не меняется, хотя минуты бегут, хотя я-то меняюсь, изменяюсь, меня изменяют, молодая вдова из островных превращается в нечто другое, хотя что это, я не знаю, и я не знаю, чем это будет. Может, он знает. Этот художник. Англичанин. Может, он знает, во что я превращусь, когда он нарисует мои волосы, спину, бедра, ляжки, голени, ступни, все еще не изуродованные возрастом, как вот у нее, у женщины, которая спит у художника, настоящий студень. Именно этого я и хочу, мистер Ллойд. Чтобы меня перенесли отсюда в другое место, где я буду жить вечно, за рамками повседневности, обрету бессмертие, которое другим дарует господь, загробную жизнь, обещание рая, вот только я уже успела туда заглянуть, посмотреть на все это, и нет там ничего, лишь пустота, которую, раз увидев, уже не забудешь. Мне нужно средство против его беспощадности, мистер Ллойд. Против ужаса. Мне нужна загробная жизнь. Загробная жизнь, превосходящая масштабами крошечные частицы пыли на кухонном полу. Загробная жизнь из рук англичанина с грустными глазами и грустной складкой губ, обремененного необходимостью рисовать, писать, жить в одиночестве на краю утеса — монах-отшельник, а его краски и кисти — приношения его богу искусств.

Повернитесь, пожалуйста, Марейд.

Она помедлила, глядя на него, на художника, который унесет меня с острова. Бессмертие я обрету, только если вы не оплошаете, мистер Ллойд. Если вы художник не хуже того, что написал спящую женщину, тогда мне суждена та же жизнь, что и ей, — меня не изуродуют ледяные ветра и колючие дожди, которые иначе будут каждую зиму корежить мое лицо, пока однажды кожа моя не сдастся, не обветрится и не растрескается, как обветрилась и растрескалась кожа на лицах моей матери и бабушки.

В мою сторону, сказал он.

Она повернулась. К нему лицом. Глазами, губами, грудями, животом, бедрами, волосками на лобке, коленями, ступнями.

Спасибо, сказал он.

Она слегка нагнула голову, закрыла глаза.

Глаза откройте, сказал он.

Она смотрела, как он смотрит на нее, глаза считывают ее мысли, передают карандашу. Он работал лихорадочно и при этом тихо гудел.

картины острова: марейд I, лицо и волосы

картины острова: марейд II, плечи и груди

картины острова: марейд III, живот, бедра, лобок

картины острова: марейд IV, ноги и ступни

картины острова: марейд V, спина и бедра

картины острова: марейд

Он опустил карандаш и блокнот на пол и, отдуваясь, постанывая, поднялся, вышел наружу. Она завернулась в простыню, подняла блокнот, чтобы посмотреть на себя, раздробленную на отдельные части, лист за листом: плечи, спина, бедра, груди, живот, ляжки, лобок, колени, ступни, дальше подробные зарисовки лица, подбородка, четкого и смазанного, нос, брошено после трех попыток, как будто оказалось слишком сложно или совсем неинтересно, потом глаза, десятками, страница за страницей грустных неприкаянных глаз, еще грустнее, чем у него, как будто он рисовал себя, не меня, ведь это у него глаза грустные, неприкаянные, а у меня нет, всяко не такие грустные, не такие грустные и неприкаянные, как у него.

Он вернулся, она положила блокнот.

Что думаете?

Она пожала плечами.

Не хотите говорить, что думаете?

Та se go maith, сказала она. Хорошо.

Он улыбнулся.

Спасибо.

Она поежилась.

Простите, вы, наверное, замерзли.

Он подбросил торфа в печку. Она оделась.

Глаза, сказала она.

Что с ними такого?

Грустные глаза.

Он пожал плечами.

У вас грустные глаза, Марейд. Красивые, но грустные.

Он заварил чай, они сели снаружи, плечом к плечу на его непромокаемый плащ, слушая, как птицы выводят свои утренние песни.

Утром в пятницу, двадцать седьмого июля, Джим Райт и его дочь двадцати одного года от роду садятся в его машину.

Ему сорок восемь, женат, четверо детей. Протестант, активный член Оранжевой ложи имени короля Вильгельма, бывший полицейский-резервист. Поет в церковном хоре, участвует в деятельности Армии спасения.

Он должен подвезти дочь до работы, а потом ехать на службу — он заведует складом в автомастерской в Портадауне, графство Арма. Жена в отпуске, в отъезде.

Он включает зажигание. Машина взрывается, Джим погибает, дочь получает тяжелые ранения.

Ответственность на себя берет Ирландская национальная освободительная армия.

Бедняжка в отпуск уехала, сказала Марейд. Повезло ей, сказала Бан И Нил.

Да ну тебя, мам. Прекрати.

Хоть успела отдохнуть, прежде чем потерять

мужа. Мне и того не выпало. Тебе тоже.

Мам, все равно ужасно.

Да, знаю.

Ты в порядке, мам?

Мы-то вряд ли вообще когда сможем поехать в отпуск, Марейд.

Да, наверное. Да если бы и смогли, оно тебе на что?

Я б отдохнула. Отсюда уехала.

Марейд покачала головой.

Вряд ли. Не умеешь ты сидеть без дела.

Я б попробовала.

Да ты будешь всю дорогу за кур переживать,

Думать, собрал ли Джеймс яйца.

Бан И Нил засмеялась.

Да, правду ты говоришь.

Она вздохнула.

А ты не хочешь в отпуск, Марейд? В Грецию съездить, как твоя тетка?

Мам, островов нам и тут хватает.

А в город?

Город для меня великоват.

Бан И Нил кивнула.

Для меня тоже.

Да и вообще, вдруг они вернутся, пока я в отъезде.

Кто?

Лиам, папа и Шимас.

Бан И Нил уставилась на дочь.

Ты правда в это веришь, Марейд?

Марейд улыбнулась.

Нет на самом деле. Но из-за этого мне в отпуск не хочется.

Бан И Нил медленно кивнула.

Да, пожалуй. Ты в домике у них убралась?

У кур?

Я убралась.

Еще яйца нашла?

Нет. Все собрали.

В субботу, двадцать восьмого июля, Джеймс Джозеф Маккан идет по Обинс-стрит в Портдауне, графство Арма, в части города, населенной в основном католиками. Ему двадцать лет, католик. Рядом с ним останавливается красный «форд-эскорт». Добровольческие силы Ольстера. Раздается выстрел. Джеймс Джозеф Маккан вваливается в двери соседнего паба — он в сознании, но истекает кровью. Вскоре после госпитализации в клинику Крейгаво-на он умрет.

В Портадауне десять с лишним тысяч человек пришли на похороны, мам.

Включи погромче, Марейд.

Они оторвались от готовки, стали слушать новости. Вот это похороны.

Половина города, Марейд.

И сколько из них придут хоронить этого бедного парнишку-католика? А он просто шел по улице. Да уж вряд ли половина города.

Уж в этом-то городе точно, мам.

Массон прошел мимо окна, с диктофоном через плечо. Помахал им.

К Бан И Флойн пошел, сказала Марейд.

А ты ее слышала, Марейд? У него на пленке? Слышала, мам.

Очень у нее голос старый, сказала Бан И Нил.

Марейд засмеялась.

У тебя такой же будет, мам.

Не будет.

Будет. Через двадцать лет. А над тобой будет стоять какой-нибудь ученый француз и радоваться,

что отыскал последнюю ирландку, которая еще говорит по-ирландски.

Они рассмеялись и заварили чаю, Массон же поднялся на холм и постучал в дверь Бан И Флойн. Нагнулся, поцеловал ее, она улыбнулась.

Глупый француз, сказала она.

Он поцеловал ее в обе щеки.

С вами приятно быть глупым, сказал он.

Экий вы у нас, Джей-Пи.

Она чмокнула губами, посасывая трубку.

Ваше счастье, что я уже не молоденькая, Джей-Пи.

Оба рассмеялись. Он налил им обоим чаю, сел.

А вот Марейд молоденькая, сказала она.

Он кивнул.

Уж верно.

Да и красивая, сказала Бан И Флойн. Безусловно.

Бан И Флойн отпила чаю.

Англичанин тоже так думает.

Уж не сомневаюсь.

Я видела, как она утром возвращалась вон оттуда — как раз в это время гулять хожу.

Из его будки?

Она кивнула.

От вас ничего не укроется, Бан И Флойн. Ничегошеньки, Джей-Пи.

Он откинулся на спинку стула.

И чем, как вы думаете, она там занимается?

С англичанином.

Я без понятия, Джей-Пи.

А внутрь будки она заходит?

Насколько мне видно, да, Джей-Пи.

И что она там делает?

Это вы у нее спросите, Джей-Пи.

Ну, это не мое дело, Бан И Флойн.

Она улыбнулась ему.

Ой ли, Джей-Пи?

Он медленно кивнул.

Я, похоже, правду сказал, от вас ничего не укроется. Верно?

Верно, Джей-Пи, ничего.

А мать ее знает?

Про вас или про англичанина?

Ну, наверное, про обоих.

Про вас-то уж точно знает, сказала Бан И Флойн.

Он отхлебнул чая.

Хотя наверняка-то не скажешь, Джей-Пи. Айна умом никогда не отличалась. Ее обдурить недолго.

А про англичанина она знает? Про будку?

Бан И Флойн покачала головой.

Нет. Об этом ничего не знает.

А Франсис? Что он знает?

А он ждет в высокой траве, Джей-Пи. Вам это

известно. Да и всем нам.

Он подался вперед, уперся локтями в ляжки, сложил чашечкой ладони.

И что мне теперь делать?

Да ничего. Живите как раньше. Поглядим, что

будет. Если вообще будет.

Благодарю вас за совет, Бан И Флойн.

Она затянулась.

Англичанин и пареньку вскружил голову, Джей-Пи.

Джеймсу?

Она кивнула, выпустила в комнату клуб дыма.

Он приходил сюда, рассказывал, что станет художником, что у него будет выставка в Лондоне. Честолюбиво.

И что он будет жить у мистера Ллойда.

Она медленно качнула головой.

Если он уедет, некому будет ловить кроликов,

сказала она.

Некому, подтвердил Массон.

Никакой тебе тушеной крольчатины, сказала она.

Он подлил чаю им обоим.

А как ваша книга, Джей-Пи?

Продвигается хорошо, Бан И Флойн.

Надеюсь, они вас сделают профессором.

Он резко выдохнул.

И я тоже, Бан И Флойн.

Он поставил чашку на камин, нагнулся, взял Бан И Флойн за руки, покивал ей, улыбнулся, твердо уверенный, что работа его достойна докторской степени, профессорской должности, а еще будут ему широкая аудитория, газетные статьи, новости по телевидению, документальные радиопередачи. Поднял ее ладони, поцеловал, вот я приглашу французских журналистов встретиться с вами, Бан И Флойн, с последней, кто говорит на чистом ирландском языке, с последней живущей вот так, платок на плечах, глиняная трубка, вязаные носки, и я уговорю их взять у вас интервью, послушать, как вы говорите на этом древнем языке, без всяких современных примесей, без английских искажений, на языке, на котором говорили ваши родители, их родители и их родители — языковая преемственность, уходящая вспять на сотни, тысячи лет. Он отпустил ее ладони, но оставил лежать у себя на коленях. А когда они с вами поговорят, запишут ваш голос, сделают фотографии, проведут киносъемку, они обратятся ко мне, французскому языковеду, который вас отыскал, зафиксировал последние мгновения существования этого древнего языка, к великому французскому языковеду, который жил рядом с этой женщиной на самом краю Европы в примитивных условиях целых пять лет — без электричества, водопровода, на картошке с рыбой, и его, дорогие читатели, слушатели, зрители, обязательно нужно почтить орденом Почетного легиона из рук самого президента, за его вклад в культуру, преданность этому умирающему языку, его древней красоте. Он погладил ее ладони. А дальше пойдут вопросы, как оно обычно бывает, Бан И Флойн. Почему ирландский язык? Почему не язык басков? Или бретонский, профессор Массон? Вы ведь, кажется, выросли в Бретани? Что думают ваши родители? Они, видимо, очень вами гордятся — или они бы предпочли, чтобы вы остались дома и изучали их язык? Вот у них и спросим. Бегом по лестнице, мельтешение магнитофонов, камер и блокнотов, бегом на пятый этаж, а там она, неподвижно стоит у окна, глядя на далекую Атлантику, и она скажет журналистам, что плохо понимает, почему он поехал в Ирландию спасать ирландский язык, когда должен находиться в Алжире и осваивать ее язык — классический арабский, литературный арабский, язык, которому она пыталась научить его в детстве, неделя за неделей занятий с человеком, всей душой преданным языку и Алжиру, который неделя за неделей все отчетливее понимал, насколько я равнодушен к его пылу, понимал и то, что отец мой — француз, французский военный, французский колониальный солдат, который увез мою мать из Алжира во Францию, и кожа у меня светлее, чем у нее, имя у меня более французское, и за это он меня бил, бил больнее, чем других мальчишек, когда ходил по рядам, открытой ладонью по затылку, жалил тычками пальца в щеку, глядел мне в глаза, вновь и вновь рассказывая о страшных злодеяниях французов в Алжире: мечети превращены в соборы, земли отобраны и за гроши проданы алчным европейцам, язык поруган, религия под запретом и даже хуже того — от нее добровольно отказались, чтобы стать французами. А еще голод. Не забывайте про голод, мальчики. Особенно ты, Массон. Очередная затрещина. Никогда не забывай про голод, Массон. До конца дней не забывайте о том, как наша великая страна мучилась под французским ярмом, как французы превратили нас в миниатюрную Францию, ухоженные деревеньки, виноградники, часовые башни, а мы были кочевниками, пастухами, у нас была своя страна, свои гордые обычаи, свои древние языки, но к ним относились нетерпимо, их отменяли, истребляли — вы меня понимаете, мальчики? Понимаете, что вам

продолжать великую борьбу, как полагается всем сынам Алжира?

Я поднял руку.

Но мой отец француз, сказал я.

Он треснул меня по затылку, больнее обычного. Я посмотрел на маму, сидевшую за пластиковой перегородкой. Она читала и потягивала чай, голова обмотана платком.

Джордж Уолш — пятидесятиоднолетний протестант, сотрудник полиции, женат, один ребенок. Во вторник, тридцать первого июля, он сидит в машине без опознавательных знаков перед зданием суда в Арме. Подъезжают два бойца Ирландской освободительной армии, открывают огонь, Уолш погибает от изрешетивших его пуль.

Ты кардинала слышала, мам?

Нет.

Призывает их прекратить кровопролитие.

Думаешь, они послушают?

Нет.

И я так думаю.

Ну он хоть попытался, сказала Марейд.

Да, вроде того.

Бан И Нил передала Марейд корзину с одеждой.

Отнесешь Джей-Пи? Я слышала, он дома с этим его диктофоном.

Он умом тронется ее слушать, все мотает пленку туда-сюда, туда-сюда.

Бан И Нил покачала головой.

Один чокнутый в деревне, другой на утесах, ну и лето выдалось.

Марейд отнесла корзину. Поставила на стул рядом с Массоном.

Вот, все готово.

Спасибо, Марейд. Кофе хочешь?

Она села.

Можно.

Он поставил воду на огонь.

У тебя вид усталый, Марейд.

Правда?

Она улыбнулась.

Сам, знаешь ли, виноват.

Наверное.

Он откинулся на спинку стула. Включил диктофон. Ты ей нравишься, Джей-Пи, столько ей внимания оказываешь.

Мне это самому по душе, Марейд.

Они слушали: голос ломкий, прерывистый.

Она слабее, чем я думала, сказала Марейд.

И старше.

Верно.

И язык у нее состарился.

Ирландский стремительно меняется, Марейд.

Она погладила его по руке.

Хорошо, что он вообще есть, Джей-Пи.

Вода вскипела, забурлила. Он заварил кофе, поставил кофейник и две чашки на стол.

Молока хочешь, Марейд?

Да. И сахара.

Он помешал сахар, молоко. Снова включил диктофон. Они пили и слушали.

Она много знает, сказал он.

Болтает всякие глупости. Сказка за сказкой. Она надежная свидетельница, Марейд.

Это верно, Джей-Пи. От нее ничего не укроется.

Он потянулся, заправил ей волосы за ухо.

Она мне сказала, ты ходишь в будку к англичанину.

Она отпила из чашки, радуясь, что кофе сладкий. Да, я там была, и дальше была, на утесах.

Что ты там делала?

Тебе-то что?

Интересно.

Почему?

Он подлил ей кофе. Она сама добавила себе сахара и молока.

Лиама ищу, Джей-Пи.

Массон поднял чашку.

А, ну конечно.

Отпил немного.

Ну так? — спросил он.

Что — ну так?

Нашла?

Она покачала головой.

Нет, пока нет.

А часто ты туда ходишь его искать, Марейд?

Она пожала плечами.

Когда как. Летом чаще, чем зимой. Зимой далеко не отхожу. Только к бухте и к берегу.

И все ищешь.

Все ищу.

А когда прекратишь?

Когда отыщу его. Или хоть след какой.

Марейд встала.

Спасибо за кофе, Джей-Пи.

Массон опорожнил корзину с бельем, вернул ей. Придешь сегодня?

Ты же сам сказал — я устала.

Он вернулся к работе, вновь заполнил комнату голосом Бан И Флойн, хранительницы языка, его защитницы, с презрением и безразличием отвергающей общепризнанный постулат лингвистических исследований, что, мол, женщины способны менять язык стремительнее мужчин, ради будущего своих детей, ради того, чтобы у детей было больше возможностей продвинуться по социальной лестнице. Не такова Бан И Флойн. Верноподданная языка. Воительница за сохранность речи. Как вот и моя мама, которая отправила меня на какие-то непонятные занятия классическим арабским, хотя мне нужен был только французский: говорить по-французски, читать по-французски, быть французом. Не такой, как была она. Какой остается. Там, на пятом этаже, с видом на далекое море. Женщина с нейтральной полосы.

Когда мы шли от учителя домой, она рассказывала мне про других мальчиков и их матерей: те тщательнее прикрывали тело, хуже говорили по-французски, чем на арабском, который в детстве освоили на улицах, рассказывали, как они попали во Францию, где покупают еду, как справляются с северным холодом и дождем, хотя привыкли к свету и жаре, но меня совсем не интересовали эти рассказы, эти мальчики, мои одноклассники, у меня были другие одноклассники, франкоговорящие, мальчики, с которыми мне хотелось играть, дружить, гулять в парке, встречаться на футбольном поле, говорить по-французски как они, а она не отпускала меня с ними играть, требовала, чтобы вместо этого я ходил к учителю, к этим мальчикам, к хорошим мальчикам, которые сидят и учатся, а не бегают в парках и не сквернословят на футбольном поле. Мне не нужны были эти мальчики, выбранные моей мамой, но ей я об этом сказать не мог, не мог сказать моей уже очень печальной, очень неприкаянной маме, что терпеть не могу классический арабский, учителя, этих мальчиков, женщин в темной одежде, что мне всего десять лет и мне не вынести груза ее разочарования. Я просто молча шел с ней рядом. Лишь кивал в ответ на рассказ, который она повторяла снова и снова, о детстве, о временах до того, как она познакомилась с моим отцом, о тех временах, когда она училась в Католическом колледже, изучала французскую литературу, молодая красивая алжирская франкофонка и франкофилка, достойный дар для моего красавца-отца, который приехал туда на войну, заронил в нее семя, ставшее мной, и семя, прорастая, дало знать, что она больше не алжирка, не одна из них, что ей здесь теперь небезопасно, потому что своим она стала чужой, стала француженкой, вот она и села на корабль, пересекла Средиземное море, оказалась в стране своей мечты, стала достойным даром для Франции, как и отец мой получил достойный дар в ее лице, она много читала и думала, собиралась сидеть в кафе, забитых интеллектуалами, вести политические дискуссии на уличных углах, диспуты и дебаты за ужином, обедом, завтраком, говорить о книгах, фильмах, театре, а ждало ее одно лишь молчание, одиночество в квартирке на пятом этаже, которую он, французский солдат, раздобыл для своей семьи. Впрочем, он уже не был солдатом, он работал механиком, чинил машины, специализировался на промывке карбюраторов, она же в результате стала специалистом по удалению масляных пятен с комбинезонов: каждый день по чистому комбинезону, над левым нагрудным карманом его имя, а вот ее имени не было нигде, разве что на письмах, которые время от времени приходили от родных из Алжира, но письма приходили редко, а она маялась в захолустье, ждала, когда сын наконец пойдет в школу и она сможет познакомиться с француженками, побывает во французских домах, войдет во французскую жизнь, сядет за их столы, но в школьном дворе все ограничилось вежливыми беседами о детях и домашних заданиях, о соревнованиях по плаванию и праздновании дней рождения — никаких тебе книг, театра, политики, и пришлось ей прибиться, прихватив с собой и меня, к осевшим во Франции алжирцам, арабским газетам и книгам, чадрам и длинным юбкам — так хоть получалось говорить с мужчинами в лавках о политике, со стариками и их сыновьями на кассах, выдавать на размен политические новости, воспоминания и рассказы о доме, смеяться с ними и улыбаться так, как она никогда не улыбалась отцу, который был уже не механиком, а почтовым работником, государственным служащим, он рявкал на нее, чтобы носила юбку покороче и сняла платок, рявкал, что она замужем за французом и после свадьбы стала француженкой. Но я не француженка, говорила она. Я ничто. Нигде. Женщина с нейтральной полосы. Ты в моей стране, в моем доме, никаких длинных юбок и платков. Она укоротила юбки, но продолжала повязывать платок, когда шла в лавочки, где мужчины говорили с ней о том, как сын ее учит арабский, где мужчины говорили со мной по-арабски, а я им отвечал по-французски.

Пол Рис, девятнадцатилетний сигнальщик, и Ричард Джеймс Фурмингер, девятнадцатилетний стрелок, в составе армейского конвоя выдвигаются в Южную Арму для осмотра сожженного автомобиля, из которого убили констебля Джорджа Уолша.

Четверг, второе августа. Пол Рис из Крю в Англии и Ричард Джеймс Фурмингер из Колчестера в Англии провели в Северной Ирландии девять дней.

В коллектор рядом с сожженной машиной бойцы ИРА заложили 150-килограммовую бомбу.

Осмотр закончен, бойцы Полка обороны Ольстера уводят конвой с места происшествия, он движется по дороге между Армой и рекой Мой, неподалеку от ирландской границы. Оба молодых солдата сидят в «лендровере» в середине конвоя. Взрывается бомба, заложенная ИРА. «Лендровер» падает в воронку. Бойцы ИРА открывают огонь по пассажирам «лендровера», оба молодых солдата погибают.

Что-то они на кардинала ноль внимания, сказала Марейд.

Уж верно, сказала Бан И Нил. Может, послушают понтифика, когда он через месяц приедет.

Может, и послушают, мам. А может, и нет. Марейд продолжила скоблить картофелину.

Ты поедешь на него смотреть, мам?

Бан И Нил покачала головой.

Далековато для меня, Марейд.

Постучала себя по груди, по голове.

Да и вообще, он у меня внутри, Марейд. Утром, днем и ночью.

В четверг, второго августа, в полицию Западного Белфаста поступает звонок от женщины — ее дом ограбили. Говорит, только что вернулась из отпуска, она в полном ужасе. В полиции проверяют ее личность и отправляют на место двоих сотрудников.

Полицейские подъезжают к ее дому на Клонда-ра-стрит, рядом с Фолс-роуд. Когда они выходят из «лендровера», бойцы ИРА открывают огонь из окна верхнего этажа на противоположной стороне улицы, в результате погибает двадцатишестилетний констебль Дерек Дэвидсон, протестант, женатый, отец четырехлетней дочери, уроженец Эдинбурга.

Ллойд проснулся рано — его разбудил свет, разлившийся по будке. Быстро оделся, вышел наружу, чтобы застать восход солнца над морем — красный огненный шар касается поверхности неподвижного океана, окрашивает его алым, бордовым, багряным, пробуждает птиц на скалистых утесах

пернатые монахи

хором в соборе поют

Он начал зарисовывать карандашом

язычники на заутрени

возносят хвалы

христу-солнцу

Он рисовал, пока солнце не выкарабкалось из моря — утренний спектакль завершился, когда цвета потускнели до синего, желтого и белого. Он постоял еще немного, дыша полной грудью, прочищая прохладным воздухом легкие, потом вернулся в будку, пустую, без Марейд, несмотря на силу света. Он все равно стал ее рисовать, представляя себе, как бы падал свет на ее лицо, на изгибы бедер, груди. Позавтракал чаем и кашей — молока на все хватило, — собрал инвентарь и пошел на утесы. Джеймс

уже был там, лежал на животе, свесившись с края, с блокнотом и карандашом в руках.

Рано ты пришел, Джеймс.

Хотел свет поймать, сказал мальчик.

Хороший нынче день.

Как солнце на камнях искрится, мистер Ллойд. Ллойд поставил мольберт, на котором был закреплен небольшой холст, стал писать солнце на морской глади, птиц, траву. Переключился на карандаш, нарисовал Джеймса, лежащего на животе с блокнотом и карандашом.

картины острова: ученик живописца

Они работали молча, каждый был поглощен своим делом: рисовать, потом писать, потом снова рисовать, как свет падает на воду, на скалы, как ветер ерошит купы травы, перья чаек и бакланов, кружащихся в небе.

В одиннадцать Джеймс вытащил термос с чаем, куда уже было добавлено молоко, две чашки, хлеб с маслом и вареньем. Они сели рядом, смотрели на море, на прядающих вниз птиц.

Ты ж не против, Джеймс?

Против чего?

Что я рисую твою маму.

Он пожал плечами.

За меня-то можете не переживать.

А за кого переживать, за бабушку?

Не, она про маму не знает. Пока, по крайней мере.

Так за кого переживать?

За Франсиса.

Ллойд подлил себе чая.

За него-то что переживать? Он тут при чем? Да вот при том.

На Франсиса мне плевать.

И зря.

Почему?

Он брат моего отца.

Ллойд покачал головой.

Франсис мне побоку, Джеймс. А вот ты, как ее

сын, что думаешь?

Да какая разница.

Как так?

У меня своя жизнь, у нее своя.

Ты говоришь как взрослый человек.

Правда? Мать мне в голову не лезет, я ей не

лезу.

Ллойд пожал плечами.

У меня с матерью никогда так не получалось. Наверное, вы жили в большом доме. А в маленьком доме на маленьком острове иначе никак. Полагаю, так и есть.

А она еще жива?

Да, и отец тоже, но я редко их вижу.

А ваша жена? Ее вы часто видите?

Много ты вопросов задаешь, Джеймс.

Вы про нас все знаете. Моя очередь спрашивать. Справедливо.

Так вы часто видите жену?

Увижу, когда вернусь в Лондон.

А она сейчас в вашем доме живет?

Возможно. А может, и нет.

Где ж она тогда?

Иногда мы живем вместе.

А иногда?

Она живет у другого.

А.

И не это самое страшное.

Как так, мистер Ллойд?

Его работы нравятся ей больше, чем мои.

Джеймс покачал головой.

Да, это скверно.

Они оба рассмеялись.

А мне ваши больше нравятся.

Ты не видел его работ.

Все равно ваши больше нравятся.

Какой ты милый, Джеймс.

И преданный.

Да, верно, Джеймс. Безусловно.

Я так и думал, что вы женаты.

И я так думал.

Так вы женаты?

И да, и нет.

Чего-то я запутался, мистер Ллойд. Моя мама была замужем. Теперь нет. Человек либо женат, либо нет.

Я, наверное, женат наполовину. Иногда да. А иногда нет.

То есть и ваша жена замужем наполовину.

Нет, Джеймс. Она полностью замужем. Наполовину за мной, наполовину за ним. То есть полностью.

А вам какая половина больше нравится? Та, где вы женаты, или та, где нет?

Хороший вопрос, Джеймс.

Ллойд стряхнул крошки с груди.

Трудно сказать, Джеймс. Иногда я жалею, что не женат, иногда нет.

Джеймс встал, подошел к мольберту.

Очень хорошо получилось, мистер Ллойд. Надеюсь.

Вы теперь куда лучше понимаете свет.

Ты прав, Джеймс.

Видите, от меня есть польза.

Верно, Джеймс.

Так что возьмите меня на выставку, мистер Ллойд.

Может быть. Дождемся конца лета. Там и примем решение.

Джеймс хихикнул.

Чего тут смешного?

Поэтому она и сделает эту выставку, мистер Ллойд.

Не понял.

Ваша жена.

Ты о чем?

Полувыставку для полумужа.

Ллойд улыбнулся.

Ты прав, Джеймс. Именно поэтому.

Джеймс убрал термос и чашки, полотенце, в котором принес хлеб, и они вернулись к работе, к молчанию.

В пятницу, третьего августа, Уильям Уиттен, шестидесяти пяти лет, скончался в больнице от ран, полученных в июне, когда бойцы ИРА разбомбили пять гостиниц в Северной Ирландии. Бывший бизнесмен, протестант, родом из графства Клэр в Республике Ирландия, отдыхал с женой в гостинице «Марина» в Бэлликасле, графство Антрим, где девятнадцатого июня взорвалась бомба.

Марейд толчком открыла дверь будки. Ллойд еще не встал.

Gabh mo leithsceal, сказала она.

Он мотнул головой, стряхивая сон.

Простите, сказала она.

Дождь идет, сказал он.

Она кивнула.

Идет.

Свет плохой, Марейд. Вы бы лучше пришли, когда солнце.

Она пожала плечами, с волос стекал дождь.

Та me anseo anois.

Ллойд стал одеваться.

Что это значит?

Я здесь сейчас.

Да. Верно.

Он натянул ботинки, но зашнуровывать не стал, принялся рисовать, как капли стекают с ее волос на плечи. Перевернул страницу, поставил стул в центре кухни, под окном — шнурки хлестали по полу, пока он передвигался.

Сядьте здесь, сказал он.

Она села.

Разденьтесь. Только выше пояса. Юбку не снимайте.

Она покачала головой.

Nf thuigim. Не понимаю.

Он опустил руки до пояса, потом поднял над головой.

A, tuigim.

Он зарисовал дождевые капли, падавшие на ее груди, серый свет, дробящийся в водяных шариках. Зарисовал ее волосы, спутавшиеся под дождем. Ее лицо, покрытое влагой.

картины острова: женщина после дождя

Работал он быстро, потом отбросил блокнот. Зашнуровал ботинки, вышел на улицу. Вернулся с тремя перьями чайки. Подал ей.

Подержите, сказал он. В правой руке.

Она взяла перья, он стал дергать ее за юбку — старую, материнскую, из красной шерсти. Она встала. Он расстегнул крючки на боку, вздернул юбку, прикрыл ею грудь. Отвел Марейд обратно, так, чтобы стул оказался слева. Она села. Он ее слегка передвинул, чтобы она сидела на левом бедре, а левую руку положила на стул.

Так удобно? — спросил он.

Нормально, сказала она.

Он начал рисовать.

картины острова: женщина с перьями, в духе гогена

Можно одеваться, сказал он.

Она собрала одежду, достала из кармана баночку молока.

Нам к чаю, сказала она.

Отлично, сказал он. Спасибо.

Они сидели на стульях, пили чай, рассматривали рисунки, где она с перьями.

Красиво, сказала она.

Спасибо.

Она указала на имя Гогена.

Ceard ё sin? Сё Ьё sin?

Он художник. Француз. Я вам покажу его работы. В коттедже.

Она кивнула.

Nuair a bheas tu ar ais. Когда вернетесь.

Она ушла, а он рисовал дальше, забыв про голод, довольный тем, что Джеймс из-за дождя не пришел, не для него

не для глаз сына

и рисовал он изгибы ее груди, бедер, завитки волос, извлекая из нее, из самого себя нежданную красоту, такой не чувствовал он на кончиках пальцев уже много лет, не меньше десяти, когда в последний раз рисовал Джудит, когда она была моложе, в возрасте Марейд, пальцы его и тело вздрагивали, пока он очерчивал контуры ее тела, трудился над каждым кусочком, над волосами, глазами, носом и губами, плечами, грудями, животом и ягодицами, волосками на лобке, ногтями на руках, бедрами, ляжками, голенями, лодыжками, ступнями, пальцами ног, пробирался сквозь ее тело, закапывался в ее глубины, рисовал час за часом, потом работал красками, подыскивал тон для ее кожи, веснушек, прыщиков, для ее красоты, много недель ничем другим не занимался, не велел жене смотреть, пока не закончит, жене-художнице, известной мастерством своего обращения с формой и композицией, а он был мастером рисунка, цвета и оттенков, и он не сомневался, что этотпортрет его жены-художницы привлечет к ним внимание, принесет славу, деньги, что этого хватит, чтобы вытащить их из подвала, где они лежали вместе и смеялись, он в ней, одно целое, говорила она, совершенный художник, говорил он, ее мастерство и его сливались воедино, в чету художников, которая вознесется на вершину мира искусства, и этот ее портрет станет входным билетом, визитной карточкой, которую он наконец-то довел до совершенства после многих недель работы, показал ей, положил к ее ногам, а она только покачала головой, изогнула запястье, ничуть не усомнившись, что это слишком безлико, слишком традиционно, неспособно придать им необходимый импульс. Слишком предсказуемо. Слишком скучно. Сходство есть, да, а более ничего. Можно сказать, фотография

и подписала приговор портрету

мне

нам

Он переключился на пейзажи они молча

высказывают свое мнение

и она стала от него отстраняться, устав от его дотошности, от тонких нюансов его живописи, ей больше нравились произведения громогласные, декларативные, дерзкие, крикливое искусство, которое она принялась продавать богачам, обитателям пентхаусов и отремонтированных перепланированных, переиначенных домов в Найтсбридже.

Она стала подыскивать себе мужа погромогласнее, мужчину, который будет хотеть того же, чего хотела и она, перебирала их, пока наконец не остановила свой выбор на модернисте, трудолюбивом, нацеленном на успех, новый полумуж, автор первой персональной выставки в ее новой галерее, а старый полумуж изгнан из города искусств, пусть живет один, в изоляции, на острове, ест рыбу с картошкой, рисует женщину, которая ему не жена, не жена наполовину, вообще не его жена, но тем не менее близость их все отчетливее с каждым усилием и рывком его запястья, карандаша, угля, полумуж, творящий, чтобы заклеймить свою полужену новооткрытая красота

ее

моя

Имон Райан — государственный служащий из Дублина, он вернулся в родной городок Трамор в графстве Уотерфорд на летние каникулы, с женой и двумя детьми. Ему тридцать два года.

Во вторник, седьмого августа, он пошел в городской банк вместе с сыном, двух с половиной лет. В банк ворвались четверо вооруженных бойцов ИРА в масках и потребовали денег.

Имон Райан попытался прорваться наружу вместе с сыном и другими посетителями. Один из бойцов затащил его обратно и выстрелил в него в упор. Ребенок остался рядом, сидел возле тела отца все это время.

Джеймс принес Массону чашку чая и кусок хлеба с вареньем.

Go raibh maith agat.

He за что, ответил Джеймс.

Говори со мной по-ирландски, Джеймс.

С какой радости, Джей-Пи?

Это язык твоих предков.

Английский тоже. Уже много веков, Джей-Пи. Не здесь, не на острове.

Джеймс пожал плечами.

Я все равно скоро уеду, сказал он. В Лондон.

Это я слышал.

У нас с мистером Ллойдом будет выставка. Прославишься на весь свет, Шимас.

Да. И звать меня будут Джеймс.

Он ушел. Массон вернулся к работе, к диссертации об угасании ирландского на острове, ускорению процесса способствовал приезд англоговорящего художника, особенно отчетливо перемены заметны в случае Марейд и Джеймса: Марейд иногда стала переходить на английский, а Джеймс использует английский регулярно, когда отвечает на вопросы и реплики на ирландском, как делал и я в этих лавках, где отцы и сыновья за кассой, мама сердилась, что я говорю по-французски, ее злило, что сын так невоспитанно ведет себя с ласковыми, любезными мужчинами, которые всего-то хотели включить меня в свою беседу, а я хотел быть таким же, как французы в кафе, мимо которого я проходил каждое утро по пути в школу, среди них был и мой отец, он сидел, облокотившись сбоку на стойку, смотрел на улицу, утренний кофе под рукой, сигарета свисает из уголка рта, он приветствовал проходивших знакомых: кивок, взмах рукой, «доброе утро», делил их тем самым по степени близости: знакомый, сосед, друг. Мне он махал. Своему сыну-полуфранцузу. Маме кивал. Жене-нефранцуженке, с которой скандалил по вечерам, после работы. По поводу ее готовки, одежды, запаха, любимых книг, кричал, что ему стыдно показывать ее друзьям, родным — как она одевается, как она говорит, как от нее пахнет, из-за нее ему на почте не продвинуться по службе, не получить повышения, вместо этого руководящие должности отдают желторотым трусам, которые остались дома и женились на француженках, пока он воевал, желторотым трусам, которые долезли до больших должностей, обзавелись жирными машинами, жирными зарплатами, разжирели, возомнили о себе, наплевать им на солдата-орденоносца, наплевать, хотя все они должны ползать перед ним на коленях и благодарить его за служение родине, он жизнью рисковал, усмиряя этих алжирских дикарей, этих вонючих кочевников, которые вылезли из пустыни и подавай им независимость от Франции, хотя именно Франция асфальтировала им дороги, учила их детей, строила их города, их ратуши, школы, больницы, дома, проводила водопровод, канализацию. Все там построено Францией. Орет в полный голос. На нее. На меня. Заходится. До прихода французов там ничего не было, ничего, даже сортиров, гнев его прижимает меня к полу, ровно на полпути от него за кухонным столом и мамой у раковины, она моет посуду, ее бесстрастный взгляд велит мне держать язык за зубами, не рассказывать про отцов и сыновей за кассами, про то, что я учу арабский, про алжирца, который преподает мне грамматику, историю и политику, молчать про занятия дважды в неделю, о которых отец не знает — мама следит, чтобы мы возвращались домой раньше семи, возвращались раньше него, чтобы к его приходу никакого зимнего холода на нас, на наших пальто, на нашей коже, ужин готов, стол накрыт к семи, когда он войдет в квартиру, брызгая желчью, ее бесстрастный взгляд велит мне стоять тихо, пока он снова с ней скандалит, с подстилкой для всего города, которая ложилась под всех солдат без разбору, приманивала француза на свою красоту, француза-придурка, который на нее западет и вытащит ее из этой страны, этой выгребной ямы.

Я этим идиотом и оказался, орал он. Придурком, который ползал у тебя между ног. Я оказался этим сосунком. Которого ты всосала. Таким до сих пор и остался, так до сих пор и живу, впереди ничего, женат на шлюхе из страны — выгребной ямы.

Мне нужно делать уроки, говорил я, шел к себе в комнату и садился за уже выученные уроки.

Вечером пятницы, десятого августа, Уильям Артур Макгро сидит в пабе. Протестант, живет неподалеку от Гарваха, деревни в Южном Дерри. Двадцать девять лет, укладчик кирпича. Трое его братьев состоят в Полке обороны Ольстера. Еще один брат — охранник в тюрьме.

Он соглашается на предложение подбросить его до дома. Машина останавливается перед домом. Он выходит, один из пассажиров что-то кричит ему в спину. Он оборачивается и получает шесть пуль в лицо, грудь и торс.

Отец находит его мертвым на крыльце.

Марейд принесла выстиранную одежду Ллойду в коттедж. Положила на кухонный стол, полистала его книги — Джеймс ушел на утесы, англичанин сидел в будке. Отыскала книгу про Гогена, открыла и тут же застряла, буквально задохнувшись от жизненной силы его работ, его женщин, их тел, отсутствия у них стеснения, пусть художник смотрит, пусть рисует. Она поудобнее положила книгу на стол, поворачивала страницу за страницей, разглядывала картины, рисунки, изумлялась желтому, оранжевому, синему, розовому, красному, синей траве и желтому небу. Долистала до конца, начала заново. Положила книгу на полку, а на следующее утро взяла ее с собой в будку, разбудила Ллойда, хотя свет снова был серым. Заварила чай, пока он одевался и разводил огонь. Они сидели рядом перед горящим торфом, рассматривали картины, погружались в их тепло, которое сливалось с теплом от печки, от чая.

Он посмотрел в окно.

Свет нынче лучше, Марейд.

Go maith. Хорошо.

Он снял матрас с кровати. Она разделась, легла, частично накрылась простыней.

Лучше, пожалуй, встаньте, сказал он.

Она уперлась ладонями в пол, встала. Он указал на ее трусики — белый хлопок, посеревший от стирок, от многолетней носки.

Они не подходят, сказал он.

Вытряхнул подушку из наволочки. Протянул наволочку ей.

У меня руки холодные, предупредил он. Обернул наволочку ей вокруг бедер, заправил в трусики.

Не ахти, сказал он. Но сойдет.

Она качнула головой.

Нет. Не так.

Поворошила свою одежду, достала зеленый шарф. Обернула им бедра. Он захлопал в ладоши.

Замечательно, сказал он.

Опустил ладони ей на бедра, слегка повернул, так, чтобы правое бедро было к нему ближе, чем левое. Завел ее руки вверх.

Как будто вы срываете с дерева яблоки, Марейд. Она потянулась вверх. Он начал рисовать.

картины острова: женщина, срывающая яблоко, в духе гогена

Поднимите голову, Марейд. Смотрите на яблоко.

Она закинула голову.

Ева в райском саду, сказал он.

Она потрясла головой.

Nf thuigim.

Ева. Сад. Яблоко.

Она улыбнулась.

Tuigim. Поняла.

Посмотрела вверх на свои ладони, красные, потрескавшиеся от воды, отслоившаяся кутикула, местами потертости, ссадины, волдыри, крем для рук в пожелтевшей ванне в конце каждого дня как мертвому припарка, мне нужен лосьон, который бы заживлял, проникал в кожу, как вот он сейчас туда проникает своим карандашом, глубже прежнего, и дышит тяжелее, чем раньше, и взгляд более сосредоточенный.

Поднимите руки повыше, Марейд.

Она потянулась вверх.

Но локти не разгибайте.

Она согнула локти.

Вот так. Замечательно. Спасибо.

Проникает. Вторгается. Глубже и глубже. И я хочу ее ему отдать, Лиам. Пусть отыщет ее. Эту мою особенную вещь. Правда, я не знаю, что это такое. Только что она есть. Где-то. Глубоко, под мякотью моих грудей, живота, промежности. Я хочу, чтобы он извлек наружу эту вещь, вещь, которая и есть я, она под красотой, которую все видят, она глубже, дальше того, что видит мама, что видит Джеймс, что видит Франсис, что видит Джей-Пи, что Джей-Пи думает, что видит, ближе к тому, что видел ты, Лиам, столько лет назад, ты видел подлинную меня, какой я была тогда, я хочу, чтобы ее извлекли наружу, запечатлели и увезли. Далёко отсюда.

Он бросил в печь три куска торфа, чтобы Марейд не покрывалась гусиной кожей.

Еще десять минут, Марейд.

Она кивнула, хотя руки ныли.

Далёко отсюда есть белые стены лондонской галереи, мужчины и женщины, с белым вином, красным вином, джин-тоником с долькой лимона задерживаются передо мной, новым образом художника, его объектом, прекрасным существом, которое он извлек на свет на далеком ирландском острове, в месте настолько оторванном от цивилизации, что пришлось идти туда на веслах через океан в самодельной лодке, и он думал, что в конце этого опасного путешествия ждут его только дряхлые старухи с их беззубыми стариками, а вместо этого обнаружил там красоту, молодую спящую женщину, Еву в саду, женщину сидящую, лежащую, женщину после дождя, и все они, эти многоумные жители и жительницы Лондона, поднимут тост в честь него, в честь его храбрости, несгибаемости, расцелуют его в щеки, пожмут ему руку, великий художник, великий английский художник, великий английский автор портретов ирландских женщин, в работах его запечатлена экзотическая духовность Ирландии, это я тянусь к его придуманному яблоку, там мои груди, живот, серебристые шрамы — ведь я вынашивала сына — вытягиваются вслед за мной. Он открыл новую страницу.

картины острова: женщина, срывающая яблоко.

Зарывайтесь поглубже, мистер Ллойд, хотя они осатанеют от злости, Франсис и моя мать, сожрут меня за то, что я стою вот так перед вами, перед англичанином. Стоишь в одних трусах, Марейд, задрала руки к ненастоящему яблоку. Да как ты могла? Лечь, завернуться в простыню, закрыть глаза, такая уязвимая во сне, но тебе поклоняется художник, смотрит, как ты спишь, под простынкой, это еще туда-сюда, на это мы можем закрыть глаза, как вот закрываем их на вас с Джей-Пи, но стоять вот так вот, с шарфом в трусах, это совсем другое дело, Марейд. Стоять так для англичанина, для зрителей-англичан, это уже ни в какие ворота, Марейд.

Он швырнул блокнот на пол. Потом карандаш. Встал.

Готово, сказал он. Спасибо.

Она нагнулась, стала переворачивать страницы, глядя на себя его глазами.

Хорошо, сказала она.

А будет великолепно, Марейд.

Она перевернула еще несколько страниц.

Пока нет, сказала она. Не готово.

Он покачал головой.

Согласен. Не готово. Это пока не вы.

Она собрала одежду, принялась одеваться. Он поставил воду на огонь.

Выпьете чаю? — спросил он.

Выпью.

Она села на стул, чтобы натянуть колготки. Ллойд засвистел.

Она вышла, он следом, протянул ей чашку. Они стояли рядом, снова смотрели на утреннее море, утренних птиц.

Может, эта картина окажется моей лучшей, Марейд.

Та athas orm, сказала она.

Что это значит?

Я довольна, сказала она. Но пока не готово. Она вернула ему чашку.

Спасибо, что пришли нынче утром, Марейд. Она повернулась к деревне.

Завтра, сказала она. Здесь.

Он рассмеялся.

Да, Марейд. Завтра. Здесь.

Она пошла прочь от него. Он крикнул ей вслед.

Скажите Джеймсу: пусть мне сообщит, когда Михал вернется.

Она помахала ему.

Мне нужно с ним поговорить. С Михалом.

Она зашагала дальше по мысу, по росистой траве, сквозь полосы свежесплетенной паутины, блестевшей под утренним солнцем. Выпустила кур, заглянула в курятник собрать яйца — были теплые, были уже остывшие. Подобрала подол кардигана, сложила яйца туда, двенадцать яиц в шерстяной кошелке из ромбов и косичек, утренний воздух холодит живот.

Поздновато ты, Марейд.

Забрела дальше, чем думала, сказала она.

Бан И Нил фыркнула.

Забредешь еще дальше — кувырнешься в море.

Потеряла счет времени.

Накрывай на стол, Марейд. Режь хлеб.

Двенадцать яиц сегодня, мам.

Хоть куры ведут себя как положено.

Марейд выудила яйца из кардигана, сложила в деревянную миску.

Курочки у нас молодцы.

Бан И Нил налила воды в чайник.

Ты англичанина видела?

Нет. Я на другой стороне была.

И как прогулялась?

Очень сегодня свет красивый, мам. Красиво ло жится на море.

Бан И Нил поставила чайник на стол.

Ты прямо как этот англичанин заговорила.

Марейд пожала плечами.

Джей-Пи скоро придет, сказала она.

Как всегда, голоднющий, сказала Бан И Нил. Ест он много, сказала Марейд.

А на теле ни жиринки.

Верно.

Кожа да кости. А больше ничего.

Совсем ничего, мам.

Марейд расставила тарелки, миски, чашки, разложила приборы. Развернула хлеб, принялась нарезать, сперва белый, потом черный. Принесла масло, варенье, молоко, позвала Джеймса. Он вышел к столу одетый, но взъерошенный, на шее мазки краски. Марейд послюнила палец, стала оттирать краску. Он отстранился.

Да ладно, мам. Мне не мешает.

Мыться нужно как следует.

А толку? Я же снова запачкаюсь.

Массон сел на свое обычное место, рядом с Джеймсом, напротив Марейд. Бан И Нил поставила на стол четыре миски с кашей. Они принялись за еду.

Какие на сегодня планы, Шимас?

Меня зовут Джеймс, и планов у меня нет.

А у вас, Джей-Пи? — спросила Бан И Нил. Поработаю, потом погуляю вдоль утесов.

Вы бы сходили к мистеру Ллойду, сказал Джеймс. Я сегодня не в настроении скандалить, Шимас.

Марейд разлила чай, глотнула.

Аты в порядке, Марейд? Ты сегодня бледная. Нормально. Просто устала.

Марейд у нас вечно усталая, сказала Бан И Нил.

Поздно ложится, рано встает.

Наверное, в этом все дело, сказала Марейд.

А какой там прогноз, Бан И Нил?

Сегодня все путем, Джей-Пи, но к концу недели

погода испортится. Думаю, Михал и Франсис не сегодня завтра вернутся.

Марейд собрала пустые миски, использованные ложки.

Когда вернется Михал, нужно будет позвать мистера Ллойда.

Почему?

Он с ним поговорить хочет.

Ты откуда знаешь?

Он сам сказал.

Когда?

Она ушла в заднюю кухоньку, к раковине, француз вернулся в коттедж, за рабочий стол, Джеймс отправился в мастерскую, работать за мольбертом. Пятая его картина для выставки. Портрет трех женщин, мать справа с вязаньем, бабушка в середине с чайником, прабабушка слева со своей трубкой. «Мnа па heireann». Ирландские женщины. В духе Рембрандта. Они смотрят на меня, как члены Гильдии суконщиков, красный на юбках, черный на груди, на головах темные платки, впрочем, у мамы голова непокрыта. Все трое вглядываются в меня, единственного мужчину в доме, да и он скоро уедет, рванет жить в свое удовольствие, жизнью, которая с их жизнью не имеет ничего общего, в которой не нужно добывать пищу, готовить пищу, есть, спать, просыпаться для того же самого, все дни на одно лицо, застрять навеки на серой скале, повторение цикла, снова и снова, опять и опять. Я уеду. Уеду от молодой вдовы из островных, пожилой вдовы из островных, старой вдовы из островных, от трех вдов из островных, одна вяжет, другая пьет чай, третья курит трубку. И все ждут. Ждут, когда мужья их выползут на берег моря. И жизнь пойдет дальше. Михал и Франсис прошли мимо окон мастерской, в руках коробки, следом женщины. Франсис заглянул внутрь, постучал в окно. Поманил Джеймса. Джеймс качнул головой. Франсис постучал громче. Джеймс вздохнул, положил кисть и направился на кухню. Франсис поднял повыше две книги, одну про рисунок, другую про европейское искусство.

Это, надо думать, тебе, Джеймс.

Джеймс кивнул.

Про рисунок мне.

Франсис замер, так и не опустив книги.

Только одна?

Джеймс взял книгу про рисунок.

А кому же вторая?

Марейд шагнула поближе.

Вторая мне, сказала она.

Франсис рассмеялся.

Тебе?

Да, Франсис. Мне.

Франсис открыл книгу.

Зачем это тебе такая книга?

Дай мне ее, Франсис.

Да ты в этом ничего не понимаешь, Марейд. Он стал переворачивать страницы, медленно, одну за другой.

Там голые женщины есть, Марейд.

Дай сюда книгу, Франсис.

А ты знала, что там есть голые женщины?

Это искусство, Франсис.

Он передразнил ее.

«Это искусство, Франсис».

Стал перелистывать страницы.

А ты знала, Бан И Нил, что твоя дочь привезла на остров картинки с голыми женщинами?

Не знала, Франсис.

Франсис покачал головой.

Нехорошо это, Марейд.

Он закрыл книгу. Протянул ей.

Надеюсь, ты не спуталась с этим английским художником.

Она взяла книгу. Положила ее на боковой столик, распаковала остальные покупки. Послала Джеймса за Ллойдом.

Он хотел с тобой о чем-то поговорить, Михал. Двое мужчин сидели за кухонным столом и ждали. Пили чай. Курили. Женщины чистили картошку

в задней кухоньке, мыли капустные кочны. Вернулся Джеймс с Ллойдом. Они сели. Марейд налила горячего чая.

Мне нужен холст, Михал, сказал Ллойд.

Чтобы на нем писать?

Да.

И где я вам его возьму, мистер Ллойд?

В Дублине есть магазин.

Михал рассмеялся.

Я сроду не бывал в Дублине, мистер Ллойд.

Уверен, что холст вам оттуда пришлют. Я записал название магазина.

Ллойд подтолкнул к нему лист бумаги.

Позвоню, когда вернусь на материк.

Спасибо.

А что за холст-то, мистер Ллойд?

Большой, без подрамника, под масло. Лучшего качества.

А большой — это какой? — спросил Михал.

Сто десять сантиметров на двести девяносто.

Михал поставил чашку.

Не справлюсь я, мистер Ллойд.

Я вам заплачу пятьдесят процентов сверх того, что попросят в магазине.

Михал улыбнулся.

Это по-честному, мистер Ллойд. Ну ладно. Постараюсь.

И еще мне нужны рейки, сказал Ллойд. Шириной дюйм-два. Чтобы сделать подрамник, и шесть-семь подпорок для него. И еще пачка мелких гвоздей. Легких.

Это запросто, мистер Ллойд.

Спасибо.

Ллойд встал.

Нужно к следующей неделе.

Он вышел, а Михал обхватил голову руками.

Чтоб его черт побрал.

Бан И Нил рассмеялась.

Вот уж теперь ты попляшешь, Михал.

А ты лучше понимаешь по-английски, чем я думал, Бан И Нил.

Достаточно, чтобы над тобой посмеяться. Что-то уж больно ты развеселилась, Айна И Нил.

Где мне взять такой здоровущий холст? Такую громадину.

Можешь съездить на автобусе в Дублин, Михал. И притащить его домой на своем горбу.

Могу ему сказать, что не нашел.

И лишиться заработка? Вот уж чего не будет-то,

а, Михал?

Он кивнул.

Верно, Айна. Не будет.

Франсис открыл книгу про рисунок — она все лежала на столе. Начал ее медленно листать.

А что он будет делать с этими холстами, Джеймс? Не знаю, сказал Джеймс.

Ты ж с ним все время проводишь.

Я без понятия, чем он занимается, Франсис.

А ты, Марейд? Ты что-нибудь слышала?

Она пожала плечами.

Думаешь, я в этом что-то понимаю, Франсис? Ну ты ж его видишь хоть иногда. Там. На утесах,

когда гуляешь.

Она покачала головой.

Я хожу в другую сторону.

Он указал на рисунки в рамах, напечатанные в книге на развороте.

Тут рисунки маленькие, сказал он. А этому по давай огромный холст.

Он закрыл книгу, опустил на нее правую руку.

Не нравится мне эта его затея, сказал Франсис. Может, он пишет утесы, сказал Михал. Он же

сам говорит.

Утесы так можно только с лодки, сказал Джеймс.

Чтоб в перспективе.

Франсис фыркнул.

В перспективе, мать вашу.

Джеймс промолчал.

На перспективу рыбы не наловишь, сказал

Франсис. Бабушку с матерью не прокормишь.

Бан И Нил налила Франсису чая. Положила ломоть хлеба ему на тарелку. Он улыбнулся ей и начал есть.

Да какой с него может быть вред? — спросил

Михал.

Еще какой, сказала Бан И Нил.

Помажет холст краской, всех и делов.

Она покачала головой.

Все не так просто, Михал. Мы не знаем, что он там затеял.

Ах, Айна. Он же с кистью приехал, не с ружьем. Кистью тоже можно бед натворить, еще как.

Михал вздохнул.

Да ладно тебе чушь молоть, Айна.

Правда? Ты посмотри на картину в книге, которую Марейд притащила ко мне в дом.

Да бож мой, Айна, он там в будке голых женщин точно не рисует.

Это я знаю, но он уедет с огромными холстами, а на них будет то, как он видит нас. И остров.

Джей-Пи про нас книгу пишет, сказал Михал. Тут ты не против.

Это другое дело, сказала Бан И Нил.

Другое, Айна. И все-таки.

Она покачала головой.

То, что пишет Джей-Пи, я не пойму, сказала она. А картину пойму.

Марейд встала и ушла в заднюю кухоньку.

А может, он нас, наоборот, прославит, сказал

Михал. Со всего света будут приезжать на нас посмотреть.

Не по душе мне это, сказала Бан И Нил.

Михал пожал плечами.

Может, я этот холст вообще не найду, сказал он.

Еще как найдешь, Михал. А потом бросишь нас разгребать свои глупости.

Бан И Нил ушла к Марейд. Джеймс разбирал товары на столе.

Я отнесу Джей-Пи и мистеру Ллойду их заказы, сказал он.

Они оба заказывали пену для бритья и бритвы, сказал Михал. Джей-Пи еще мыла. Для Ллойда коробка с карандашами и углем.

Джеймс сначала отнес заказ Массону — тот ушел на прогулку, а потом Ллойду, который оказался в мастерской, наводил порядок в ящике с красками.

Из-за вас там дома переполох, сказал Джеймс.

Что, правда? Это почему еще?

Никто не понимает, зачем вам этот большой

холст.

И тебя отправили выяснить.

Нет. Я сам пришел.

То есть тебе неинтересно, зачем мне большой холст.

Джеймс пожал плечами.

Этого я не говорил.

Для новой картины, Джеймс. Возможно, лучшей, какую мне суждено написать.

Здорово, мистер Ллойд.

Ирландский вариант одной работы Гогена. Можно посмотреть?

Нет. Еще рано.

Я никому не скажу.

Я пока не готов тебе ее показать. И вообще кому бы то ни было.

А когда будете готовы?

Не знаю.

Джеймс повернулся к двери.

Погоди. Давай-ка, наводи порядок. Ты в последнее время неопрятно работаешь, Джеймс. Не надеваешь колпачки на тюбики, краска засыхает, плохо моешь кисти.

Я просто вас не ждал, мистер Ллойд.

Ну ладно, и все равно вымой кисти и подмети пол.

Да, мистер Ллойд.

Джеймс пошел к раковине в задней кухоньке, протер кисти растворителем, запуская пальцы в щетину, отдирая комки краски, засыпал раковину белыми, серыми, синими, черными, красными чешуйками. Обсушил щетину тряпкой и начал подметать.

А можно мне будет пожить у вас в Лондоне, мистер Ллойд?

Поглядим, Джеймс.

А далеко от вашего дома до художественной школы?

Нет. Недалеко.

Я могу ходить в школу и быть вашим помощником.

Только если будешь мыть кисти и подметать пол. Да, мистер Ллойд.

И завинчивать колпачки на тюбиках.

Да, мистер Ллойд.

Раньше ты был аккуратнее, Джеймс.

А я, когда развожу беспорядок, лучше пишу, мистер Ллойд. Когда забываю про аккуратность. Ллойд кивнул.

Значит, ты настоящий художник.

Точно, мистер Ллойд.

Джеймс закончил подметать, достал свою «Мпа па hEireann». Поставил на стул, опустился на колени перед тремя женщинами.

Не сегодня, Джеймс.

Я должен закончить, мистер Ллойд.

Мне сегодня нужно поработать одному.

А мне что делать?

Ллойд пожал плечами.

Сходи на утесы, Джеймс. Потренируйся с рисунком.

Джеймс медленно поднялся.

И заодно налови кроликов.

Джеймс закрыл дверь, а Ллойд скрепил несколько листов бумаги и разложил на кухонном столе. Запер дверь

не для него

не для глаз ученика

Стал рисовать карандашом: Марейд, почти обнаженная, стоит справа от центра, тянется к яблоку, вокруг прочие островные, Джеймс с двумя кроликами, Бан И Нил с чайником, Бан И Флойн в черном, опирается на палку, курит трубку, Михал на лодке с мешком денег, Франсис с двумя рыбами, Массон в берете с черным диктофоном — все они выстроились вдоль горизонтальной плоскости, заполненной травами, морем, утесами, пляжами, скалами, заполненной животными, дикими и домашними, чайка, курица, собака, овца, баклан, свинья, кот, рыба, тупик, корова, а потом он стал рисовать духов и призраков острова, троих утонувших рыбаков, наполовину на суше, наполовину в море, их лодку, сети, мертвых рыб, выплескивающихся из ведра, а вдалеке — темную фигуру священника с крестом, потустороннюю.

картины острова: откуда мы пришли? кто мы? куда мы идем? в духе гогена

Он свернул рисунок, отнес наверх, в комнату, в которой спал, затолкал поглубже под кровать, подальше от Джеймса, который сейчас на утесах, отслеживает взглядом движение света, вправо-влево, вверх-вниз, вглядывается в поверхность камня, высматривая изменения и отличия, как когда выслеживает кроликов, подмечает, как свет проникает в трещины и впадины, как подмечает кролика, что скрывается в норке. А потом начинает рисовать, проводит долгие вертикальные линии, глаза и руки трудятся в согласии, изо рта вырывается гудение, он затемняет и высветляет, рисует и перерисовывает, один лист за другим. И вдруг разражается смехом. Я в вас превращаюсь, мистер Ллойд. Тронувшийся умом художник стоит на утесе, рисует, гудит, рука тут, на грани, пляшет в согласии с мозгом, крутится, вертится, выводит круги и петли, пальцы и мозг в полном согласии, чего не бывает там, в другом месте, где нужно убивать кроликов, ловить рыбу, снимать капусту, сажать картошку, дергать репу, собирать яйца, чистить стойла, где нужно слушать Франсиса, бабушку, мать, смотреть на нее, смотреть на них, смотреть, как они смотрят на меня.

Он нарисовал волны, разбивающиеся о скалу, море, бьющееся в утес, океан, накатывающий на остров. Нарисовал пену и водяную пыль, вода плещет, вихрится, страница за страницей, но не ухватить на бумаге грохот Атлантики, мчащейся к востоку от Америки, к юго-востоку от Полярного круга. А как рисуют звук, мистер Ллойд? Как изобразить рев битвы между океаном и сушей, морем и скалами? Дрожь звука в камне, раскалывающийся воздух? Гомон чаек? Крачек? Я рисую их с раскрытыми клювами, и все же они молчат.

Он еще глубже ушел внутрь себя, стал рисовать бакланов с раззявленными ртами, буревестников и крачек средь их суетливой какофонии, но ни разу не удалось ему воспроизвести энергию их кличей. Взрывные звуки. Как вот оно с записями Бан И Флойн, которые делает Джей-Пи. А я хочу этого добиться, мистер Ллойд. Чтобы в картинах была энергия. Чтобы картина издавала рев океана и крики птиц, когда будет висеть на белой стене лондонской галереи. «Симфония птиц и волн» Джеймса Гиллана. Да, я ее сам создал. Да, в моем возрасте. Очень сильная работа, молодой человек. Благодарю вас. Вы вундеркинд. Благодарю вас. Моцарт от живописи. Самородок.

Сенсация международного уровня. Спасибо. Спасибо. Спасибо. Мистер Ллойд сияет от гордости. Не снимает руки с моего плеча, пока нас фотографируют корреспонденты. «Таймс», «Гардиан». Даже «Айриш тайме» прислала репортера на открытие выставки — нужно же запечатлеть этот прекрасный пример англо-ирландского сотрудничества в сфере искусства. Статьи в прессе. Одна за другой. Несмотря на все проблемы в Северной Ирландии и напряженные отношения между Дублином и Лондоном, грандиозная новая выставка, где показаны работы английского художника и его ирландского протеже, доказывает, что искусство важнее политики. Искусство как миротворец, искусство объединяет. Новая религия, не католицизм и не протестантство. Духовное переживание без посредства священников.

Он отвесил поклон, засмеялся.

И нигде ни одной рыбины, Франсис Гиллан.

Джеймс закрыл блокнот и пошел к будке — наводить порядок, рисовать, один лист за другим: птицы, кролики, море, утесы, но потом он проголодался, сильно проголодался, его потянуло домой. Он последил за кроликами, прыгавшими в траве, поставил три сети, размозжил три черепа и зашагал обратно к деревне, перекинув кроликов через плечо, засунув блокнот с набросками под мышку. «Торжество островного мальчика» Джеймса Гиллана. Он положил кроликов и блокнот на кухонный стол.

Кролики недурные, сказала Марейд.

Я их выпотрошу.

Есть хочешь?

Прямо жутко, мам.

Сейчас что-нибудь приготовлю.

Она вылила яйца на горячую сковородку, отрезала два ломтя содового хлеба.

Спасибо, сказал он.

Она села напротив, потянулась к блокноту.

Можно глянуть, Джеймс?

Только если рот на замок.

Хорошо, сказала она.

Она переворачивала страницы, медленно, останавливаясь на каждой, разглядывая работу сына.

Очень хорошо, сказала она.

Прямо как у него, мам?

По-другому. Но тоже хорошо.

Они рассмеялись.

Чего от тебя ждать. Ты ж моя мама.

Это меня ни к чему не обязывает, Джеймс Гиллан.

Она переворачивала страницы. Он ел.

Мне прямо кажется, что я сейчас там, Джеймс.

Слышу гул моря, крики птиц.

Он улыбнулся.

Я очень старался, мам.

Это я вижу. Очень хорошо.

Спасибо.

Птицы у тебя гораздо лучше, чем у него. Джеймс кивнул.

Птицы у него ужасные, мам. У них в Лондоне, видимо, птиц вообще нет.

А он что говорит? Про твою работу.

Он мало что видел. В последнее время. Своим

занят.

Художники, они все такие, Джеймс. Вечно заняты.

Она налила им обоим чаю, на столе скопилась лужица кроличьей крови, начала застывать.

Я поеду с ним в Лондон, мам.

Я знаю.

Буду там заниматься живописью.

Она погладила его по руке.

Да уж явно ты там не рыбу будешь удить, Джеймс. Он рассмеялся.

А ты справишься, мам? В смысле, если я уеду.

Она пожала плечами.

Кроликов не будет, мам.

Знаю, Джеймс.

Она прикрыла глаза. Открыла снова.

Бабушка что-нибудь придумает, Джеймс. Она

у нас такая.

Джеймс вытер последним кусочком хлеба тарелку из-под яичницы.

У нас с ним будет выставка, мам. Нужно шесть моих работ.

А сколько у тебя уже есть?

Пять готовы. Ну, почти готовы. Чуть-чуть надо доделать.

Удачи тебе, Джеймс.

Ты сможешь приехать в гости. Посмотреть на мои работы.

Может быть.

Она собрала посуду.

А ты будешь скучать, мам?

Буду, Джеймс, но мы тут привыкли скучать.

Это верно, мам. В этом мы все специалисты. Она встала.

Сегодня постельное белье меняем.

Я скоро сам свое буду стирать. В Лондоне.

Верно.

Тебе меньше работы.

Уж точно. Я прямо другим человеком стану. Дамой-белоручкой.

Она взъерошила ему волосы.

Нужно тебе джемпер довязать до отъезда.

Спасибо, мам.

Она взяла тарелки, пролила чай себе на грудь.

Вот ведь безрукая.

Да все путем, мам.

Она кивнула.

Как кроликов выпотрошишь, вычистишь курятник? — спросила она.

Да.

Когда Марейд домыла посуду, он отнес кроликов в заднюю кухоньку, прихватил бабушкин нож, топорик. Вспорол первому брюшко — оттуда пахнуло теплом, вытащил внутренности, отделил сердце, желудок, внутренности, почки, печень, легкие. Зачерпнул их рукой, сложил в миску, потом достал почки и печень обратно, положил на доску. Сделал надрез возле головы и, надавливая ножом, снял левой рукой шкурку — на свет явилась розовая кроличья плоть. Он отсек топориком головы, бедра и лапы, промыл полость, где раньше находился желудок. Взялся за второго кролика. Потом за третьего. Выкинул головы и лапы в ведро, сполоснул раковину.

Мать его стояла рядом, с корзиной, полной постельного белья.

Закончил, Джеймс? — спросила она.

Да.

Она вывалила белье на пол.

А кролики недурные, Джеймс. Мясистые.

Да, упитанные.

Он нарезал трех кроликов на двенадцать частей. Отлично, сказала она. Пойду готовить.

Он поднял миску с внутренностями.

Это свиньям отдам, сказал он. А потом в курятник.

Спасибо, Джеймс.

Она положила почки и печень на тарелку, подошла к раковине, смыла следы крови и мяса, которые не сполоснул сын. Принесла с плиты кастрюлю кипящей воды, вылила в раковину, засунула туда первую простыню, придавила деревянной лопаткой. Заново наполнила кастрюлю холодной водой, сложила туда кроличье мясо, почки, печень, добавила морковь, репу, лук, соль, перец. Отнесла в главную кухню, повесила над очагом. Полдень. Тушить шесть часов. В пять добавить картошку. В конце сельдерей. Дело сделано. Мужчины накормлены.

Она вернулась к белью. Сперва вещи Джей-Пи. Пока мама не вернулась. Будет заглядывать в раковину. Внюхиваться. Ищейка Бан И Нил чует запах крови. Фи-фу-фи, кровь англичанина. Марейд рассмеялась, покрутила простыни, добавила порошок, взбила лопаткой пену. Нет, мам. Ошибаешься. Она погрузила простыни в воду. Француз, мам. Вот что ты унюхала. Его запах. И мой тоже. Уж меня-то ты чуешь, мам. Свою собственную дочь. Ее похоть. Ее похоть в постели у француза. Вот что ты чуешь, мам. Впрочем, ты все и так знаешь. Ищейка Бан И Нил. Но не подаешь виду. Закрываешь глаза. Только и закрытые глаза многое видят. Видят то, что хотят видеть. И как хотят. Вот это. Летнее развлечение для Марейд. Пустячок. И все. Ничего больше. Только не дай бог ребенка заделают. Не дай бог. Ребенка. Ребенка такого же, как и Джеймс, но говорящего по-французски. Вылезет из моего чрева и давай лепетать на языке, которого никто не понимает. Ведь Джей-Пи-то уедет. Был — и нет. Пропал. Но ты, мам, не переживай. У нас есть презервативы. Французские. Она рассмеялась. Писатель со своими французскими письменами. Специально их привез, мам. Импортные. Нелегальные. Специально. Специально, чтобы трахать меня, молодую вдову из островных. Она вытащила простыни из воды, опустила обратно, чтобы отошли пятна. А если с этим не выйдет, мам, если подведет французская резинка, если не сложится с писателем и его французскими письменами, есть Франсис. Франсис всегда ютов. Дожидается. В высокой траве. Ждет, когда я хлопнусь лицом об землю, чтобы подобрать меня и сделать своей. Франсис-Спаситель. И уж тогда он сомнет меня так, как ему захочется. Ему меня всегда хотелось. Еще до Лиама. Подомнет меня, присвоит, а ежели в результате родится ребенок, быть ему рыбаком, говорить ему по-ирландски. Какой там у Франсиса на лодке английский или французский. У него и так все путем. Все путем, нужно только оприходовать вот такую, как я, молодую вдову из островных. Все путем, он готов, он дожидается дня, когда презерватив порвется, когда француз уедет. Когда уедет мой сын. И будет у него все путем: он великодушно заберет себе эту больную на голову тетку, которая все ждет, что ее утонувший муж вернется из моря. Она лопаткой вытащила простыни из воды, перебросила на сушилку. Добавила порошка, взбила белые и синие гранулы в пену. Опустила в воду, все еще горячую, следующую партию. Белье мистера Ллойда. Притопила, задержала, пусть вода впитается во все волокна, утопила, как отец мой топил котят, сгладила вздувшуюся пузырями ткань, препятствуя побегу, напитывая водой каждое волокно, хранящее запах этого человека, который увезет прочь моего сына, оторвет его от меня, поменяет в корне, и возвращаться он будет только в качестве гостя, каждый год гостить поменьше, дойдет до приездов раз в год, раз в два года, вообще никогда, как вот оно с моей сестрой, с братьями, с моей бостонской родней, которая теперь ездит в другие места, им другие части света интереснее этого клочка суши из камня, песка и сланца, и Джеймс со временем станет таким же, будет мне слать письма и открытки, фотографии своих картин, своих детей, жены, отпусков в далеких краях, а я останусь здесь, молодая вдова из островных, ждать возвращения его отца, ждать его возвращения, ждать, пока не стану пожилой вдовой из островных, а потом старой вдовой из островных. Она вытащила затычку, прополоскала простыни в холодной воде. Отжала, крепко перекрутив ткань, вода побежала по красным растрескавшимся ладоням в слив в раковине. Вынесла простыни наружу, развесила на веревке, тянувшейся от дома к скальной стене, которой обозначалась граница деревни. Вернулась в заднюю кухоньку. У раковины стояла мать.

Я остальное доделаю, сказала она.

Горячая вода кончилась, мам.

Зимой оно тяжелее, Марейд.

Она кивнула.

Пойду помогу Джеймсу в курятнике. Подышу. Она стукнула ногой по гофрированному железу, прикрученному к курятнику — грубой деревянной постройке. Дверь была примотана к камню синей веревкой.

Тебе помочь, Джеймс?

Я почти закончил.

Потом пойдешь рисовать?

Не-а. Почитаю.

А чего к мистеру Ллойду не идешь?

Я ему сейчас мешаю.

Как так?

Без понятия. Подожду, пока он пойдет назад в будку.

А чем он занят?

Не знаю, мам. Он мне не говорит.

А зачем ему большой холст?

Без понятия.

А тебе никогда не хотелось за ним подглядывать? Чем он там занят.

Он тогда меня выгонит.

Он тебе свои работы показывает?

Иногда. Я видел твои портреты, карандашом и углем.

Где я лежу?

Он рассмеялся.

Ты спишь, мам. «Спящая молодая женщина». Помнишь? Как у Рембрандта.

Она опустила глаза.

Ты ж стоя-то не спишь, мам.

Она засмеялась.

Я немножко лошадь, Джеймс.

Может быть.

И как они, ничего?

Да. Отличные.

Он вышел из курятника, отдал ей два яйца.

Вот, ты пропустила.

Спасибо.

Они вместе зашагали к дому. Джеймс указал на лодку у горизонта.

Возвращаются.

Хорошо, что есть жаркое из кроликов, Джеймс.

Интересно, купил ли Михал холст.

Пойду чайник поставлю. А ты скажи мистеру

Ллойду.

А Джей-Пи сказать?

Марейд передернула плечами.

Он и так придет.

Михал и Франсис положили свернутый холст в оберточной бумаге на стол. Он шмякнулся увесисто.

Ты этой штуковиной стол сломаешь, сказала

Бан И Нил.

Франсис прислонил к шкафу длинные рейки.

А сам он где? — спросил Михал.

В коттедже нет, сказал Джеймс.

Я видел, как он уходил, сказал Массон. Примерно полчаса назад.

Видимо, погулять пошел, сказал Джеймс.

Ну, подождем.

А я думаю, надо открыть, сказала Бан И Нил. Не, мам, нельзя.

Мы имеем право знать, что привезли на остров,

Марейд.

Мам, это ж его вещь.

А остров наш. Дом мой. Я имею право знать, что происходит.

Нельзя так, мам.

Массон погладил Марейд по предплечью.

Пусть мама делает, как считает нужным.

Она всегда так, сказала Марейд.

Франсис начал разворачивать бумагу.

У вас липкая лента есть? — спросил он.

Бечевкой завяжем, сказала Бан И Нил.

Франсис взрезал ленту ножом, сложил оберточную бумагу.

Поглядывай, что там снаружи, Джеймс.

Он не скоро вернется.

Холст был серовато-бежевый, много-много слоев свернутой ткани.

Ну и здоровый, сказала Марейд.

А он для чего? — спросила Бан И Нил.

Бан И Нил и Франсис одновременно, не сговариваясь, подняли холст и развернули, расправили во всю длину, умолкли, увидев, что он протянулся от очага до двери.

Джеймс, сказал Франсис, что ты об этом знаешь?

Ничего.

Мне это не нравится, сказал Франсис.

Мне тоже, сказала Бан И Нил.

Подумаешь, кусок тряпки, сказал Михал.

Зря ты ему это привез, сказала Бан И Нил.

Михал вздохнул, сложил на груди руки.

И его ты сюда зря привез, Михал. С этим его английским и рисованием.

Да ладно тебе, женщина.

Нет, не ладно, ты во всем виноват.

Кусок тряпки, Айна, по которому размажут краску.

Кусок?

Михал рассмеялся.

Ну ладно, сказал он. Кусище.

Для чего он, Михал?

Я не больше твоего знаю, Айна.

Ты наверняка что-то знаешь, Марейд.

Откуда мне знать, Франсис?

У тебя есть эта книга. С голыми женщинами.

И что?

С чего это ты вдруг заинтересовалась голыми женщинами?

Это искусство, Франсис.

Нам тут такого не надо.

Ты это папе римскому скажи. У него полон дворец картин.

Там женщины не голые.

Зато ангелы голые, Франсис.

Франсис уронил свой конец холста на пол. Указал на Джеймса.

Ты наверняка что-то знаешь.

Джеймс пожал плечами.

Ничего я не знаю.

Марейд с помощью Михала снова свернула холст.

Да какая вообще разница? — спросила она. Он скоро уедет, и все опять будет нормально.

Ага, жди, сказала Бан И Нил. Я уж и не помню, что значит нормально.

Они снова завернули холст в оберточную бумагу, заклеили, перевязали белой бечевкой.

Вот и хорошо, сказал Михал. Прямо как было.

Он догадается, сказал Джеймс. Он подмечает все мелочи.

Франсис фыркнул.

Да ты ему и сам скажешь, Джеймс. Прислужник. Джеймс вышел и сел снаружи на изгородь, дожидаясь возвращения Ллойда.

Вам холст привезли, сказал он.

Отлично. Спасибо, Джеймс.

Очень большой.

Вы его распаковали?

Да.

Я так и думал.

Но Михал все обратно запаковал. Вы б и не за метили.

Если б ты мне не сказал.

Верно.

Интересно, а зачем сказал?

Не знаю.

Принесешь мне его, ладно? Я пойду в мастерскую.

Джеймс вернулся в кухню, забрал холст. Франсис медленно захлопал в ладоши.

Экий прислужник старательный.

Джеймс вошел в мастерскую с холстом — кровь пульсировала в висках, под мышками скапливался пот. Сбросил холст на стол, принес деревянные рейки и встал рядом с художником — они оба разглядывали работу Ллойда на мольберте.

Море уже лучше, сказал Джеймс.

Спасибо.

Светится изнутри.

Потому что ты меня научил, Джеймс.

Похоже на то, мистер Ллойд.

Как я уже говорил, Джеймс, глаз у тебя зоркий.

Зорче вашего?

Ллойд улыбнулся.

Может быть. Когда стараешься.

Джеймс рассмеялся.

И когда кисти мою, мистер Ллойд.

Да, Джеймс. И колпачки на красках завинчиваешь.

И пол подметаю. Это я помню.

Ллойд взъерошил мальчику волосы.

Снимай бумагу, Джеймс. Посмотрим на холст. Они расстелили его на полу.

То чтонадо, сказал Ллойд.

Потер краешек между пальцами.

Уже левкасом покрыт.

Джеймс пожал плечами.

Вам больше времени на работу останется, мистер Ллойд.

После ужина сделаем подрамник.

После чая, если по-нашему, сказал Джеймс.

Ллойд улыбнулся.

После чая, Джеймс.

Ллойд сложил оберточную бумагу, свернул бечевку и снова взялся за работу, а Джеймс тихонько, незаметно встал на колени перед своим стулом-мольбертом и продолжил работать над «Мпа па heireапп», тишина окутала мастерскую, коттедж, соседний коттедж, где Массон вернулся к работе, писал синими чернилами, под рукой — чашка горячего кофе, такое счастье после бесконечного чая, после перепалок на кухне, спрятался среди книг и карандашей, как прятался в детстве, у себя в спальне среди книг и карандашей, от отца, от мамы, в уютной тишине своей комнаты, один за своим письменным столом, в компании учебников французского, английского, классической литературы, философии. Иногда—латыни. И даже греческого. Но только не арабского. В школе никогда не говорили про арабский, про Алжир, про жизнь в Алжире, так что тексты учителя-алжирца я откладывал в сторону: вырезки из газет, отрывки из Корана, политические и религиозные трактаты, которые для меня ничего не значили, потому что я ничего не знал про страну моей матери, не знал и знать не хотел, поэтому перевод, который нужно было сделать к четвергу, казался глупостью, докукой. Я пытался все объяснить маме. Объяснить свое равнодушие к занятиям, к учителю, к необходимости учить арабский. Она вздыхала, надвигала платок на лоб, разговаривала с мужчинами и их сыновьями за кассой, а они всучивали мне все новые книги, какие-то брошюры, иногда на французском, чаще на арабском, читай, сынок, из них ты все поймешь, и я читал, уж как получалось, детские книги по истории Алжира, об отношениях с Францией, но ничего я из них не понимал, не нашлось в них ни слова о том, каково быть сыном француза и алжирки, каково быть наполовину французом, наполовину алжирцем, наполовину чем-то, наполовину ничем, мальчиком с нейтральной полосы.

Джеймс встал, чтобы посмотреть на свою картину. Потер колени.

Священника из меня не получится, сказал он. Церковь страшно расстроится, Джеймс.

Ллойд взглянул на его работу.

Неплохая вещь, Джеймс. Точно годится для выставки.

Спасибо.

Сколько их у тебя?

Это пятая готовая.

Всего одна осталась, Джеймс.

А сколько у вас, мистер Ллойд?

Пока толком не знаю. Я свои отберу уже в Лондоне. Не раньше.

А почему?

Решу, что не все пойдут на выставку, — заленюсь.

В этом есть своя логика, мистер Ллойд.

Моя жена с этим не согласна.

Ваша наполовину.

Он кивнул. Улыбнулся.

Она считает, я должен раньше определяться. С выбором.

Многовато она за вас думает.

Ллойд рассмеялся.

Это верно, Джеймс.

А что она подумает о моих работах?

Ты ей понравишься. Твои работы тоже.

Они молча работали до ужина. Бан И Нил подала кроличье жаркое. Поели. Франсис прокашлялся и заговорил по-английски.

Зачем вам большой холст, мистер Ллойд? Ллойд положил нож и вилку на стол.

Я буду на нем писать.

Понятно, а что?

Картины острова.

Какие картины?

А что?

Мы должны знать, чем вы занимаетесь.

Я прошу прощения, Франсис, но мое творчество

не имеет к вам никакого отношения.

Имеет, если оно про островных.

Ллойд пожал плечами.

Вы-то не островной.

Я тут родился, мистер Ллойд. Провожу тут много времени.

Это я вижу.

Так что у меня есть право голоса.

Творчество все равно мое, Франсис. Как я уже сказал, к вам оно не имеет никакого отношения. Франсис подался вперед.

А вот тут вы не правы, мистер Ллойд.

Франсис снова взялся за еду. Ллойд тоже ел, молча. Выпил чаю с пирожным и ушел. Джеймс следом.

Ну и фрукт этот Франсис, Джеймс.

Верно, мистер Ллойд.

А кто он такой?

Брат моего отца.

Помимо этого. Почему он тут всеми командует? Джеймс пожал плечами.

Да просто так.

Ллойд положил рейку на пол мастерской.

Нам нужны молоток и пила, Джеймс.

Джеймс принес инструменты, они распилили рейку на одиннадцать кусков — два длинных, по размеру полотна, чтобы закрепить его сверху и снизу, девять покороче, на вертикальные опоры и ножки.

А оно всегда так было? — спросил Ллойд. Что Франсис был за главного?

Сколько я себя помню.

Они натянули холст на рейки.

А я думал, главный Михал, сказал Ллойд. Он всеми руководит.

Недолго так подумать. Лодка его и все такое.

Вот именно, сказал Ллойд.

Джеймс придерживал холст на месте. Ллойд вбивал гвозди.

Ведь это Михал платит Франсису, верно?

Да, мистер Ллойд.

Но, по сути, Михал ему не начальник.

Верно. По крайней мере, не на острове.

В странном ты месте живешь, Джеймс.

Вот почему я хочу с вами уехать, мистер Ллойд. Ллойд кивнул.

Я тоже уеду, Джеймс.

Они закончили приколачивать один край холста к раме.

Огромная будет картина, мистер Ллойд.

Да, Джеймс.

А вы раньше такие большие писали?

Ллойд покачал головой.

Это будет моя лучшая вещь, Джеймс. Я в этом уверен.

Они взялись за кусок с другой стороны газеты в экстазе половина жены в восторге гениальный британский живописец вся жена в восторге

Они натянули второй край холста на подрамник, прибили гвоздями.

Я бы сказал, он человек нравный, заметил Ллойд. Так и есть, мистер Ллойд.

Не хотел бы я с ним подраться.

Он вас побьет, мистер Ллойд.

Они прибили на место короткие рейки, распределили семь вертикальных подпорок по всей длине.

А как мне поступить в художественный колледж, мистер Ллойд?

Все будет в порядке. Меня там хорошо знают. Ллойд прибил короткие рейки по диагонали в каждом углу.

Так холст будет в натяжении, Джеймс. Не провиснет.

Да я и сам так подумал, мистер Ллойд.

Мне тебя и учить-то нечему, да, Джеймс?

Почти нечему.

Они разложили подрамник на четырех кухонных стульях.

Впечатляет, сказал Джеймс.

Это будет моя программная работа.

Что писать-то собираетесь?

Закончу — покажу.

Если закончите.

Ллойд засмеялся.

Я следующим летом снова здесь буду, Джеймс.

А я нет.

Джеймс обошел холст по кругу.

А как пишут на таких больших холстах, мистер Ллойд?

Молодчина, Джеймс, — зришь в корень.

Ллойд вытащил из ящика самые большие кисти.

Это вопрос масштаба.

Он вышел в другую комнату.

Иди помоги мне, Джеймс.

Они сняли с гардероба дверцу с зеркалом, прислонили к стене мастерской напротив холста.

Я буду смотреть на отражение картины в зеркале. Проверять масштаб.

Можно посмотреть, как вы работаете?

Ллойд покачал головой.

Нет, Джеймс. Здесь я буду работать один. А ты, если хочешь, в будке.

Но мне нужно готовиться к выставке.

Мне тоже, Джеймс.

Но мне нравится тут.

И мне нравится тут, так что придется нам обоим приспособиться.

И долго мне там торчать?

Ллойд пожал плечами.

Бери все, что тебе нужно, Джеймс.

Джеймс собрал бумагу, карандаши, краски и кисти и зашагал к хижине, навстречу солнцу, сползавшему в море.

Еда для пикника уложена в корзины, солнце светит вовсю, самый подходящий день для семейной вылазки, а заодно проверить верши для омаров. Утро понедельника, двадцать седьмое августа.

Семейство Маунтбаттенов выезжает из замка Клэссибон, до пирса в Мулламоре в Слайго совсем недалеко, там стоит «Тень V», старый зеленый деревянный катер почти десять метров в длину, достаточно просторный, чтобы вместить лорда Маунтбаттена, его дочь, зятя, внуков-близнецов и их восьмидесятитрехлетнюю бабушку со стороны отца. Море спокойно.

Пол Максвелл, пятнадцатилетний школьник из Эннискиллена, помогает семейству подняться на борт. Он дружит с четырнадцатилетними внуками лорда Маунтбаттена, его наняли на лето следить за катером, держать его в готовности для лорда Маунтбаттена, кузена Елизаветы II, отставного морского офицера.

Пассажиры и продовольствие на борту, запускают двигатель. Лорд Маунтбаттен отводит катер от причала, направляет к выходу из гавани, знать не зная, что бойцы ИРА прикрепили к днищу его судна двадцатикилограммовую бомбу, знать не зная, что боец ИРА стоит на утесе с видом на бухту и держит в руке пульт дистанционного управления.

Лорд Маунтбаттен выводит катер за волнорез.

Боец ИРА щелкает тумблером. Бомба взрывается, в результате погибают Пол Максвелл и Николас Нэчбул, один из близнецов, внуков Маунтбаттена. Лорд Маунтбаттен умирает до госпитализации, от кровотечения из развороченных ног.

Мам, ты слышала?

Да, Марейд.

Двое парнишек. Ровесников Джеймса. А сам он где?

На утесах, мам.

Пусть там и сидит.

Да, пусть. Подальше от всего этого.

Марейд склоняет голову, закрывает глаза. Подальше от всего этого, Джеймс.

В тот же день, в понедельник, двадцать седьмого августа, в 16:40 английский военный конвой движется по пустынной озерной местности неподалеку от ирландской границы. Солнце все еще светит.

На «лендровере» и двух грузовиках бойцов перебрасывают с одной военной базы на другую. Конвой проезжает мимо Нэрроу-Уотер неподалеку от Уорренпойнта в графстве Даун.

Конвой поджидают бойцы ИРА, они заложили трехсоткилограммовую бомбу в припаркованный у обочины трейлер, груженный тюками сена. Конвой поравнялся с трейлером. Бомба взрывается, погибают шестеро бойцов парашютного полка, которые находились на втором грузовике.

Выжившие бросаются в укрытия. Бойцы ИРА открывают огонь с другой стороны озера, с территории Республики Ирландия. Британцы стреляют в ответ и убивают Майкла Хадсона, англичанина, приехавшего в отпуск наблюдать за птицами. Английские солдаты вызывают по радио подкрепление.

Подкрепление прибывает на «лендроверах» и вертолетах, рассредоточивается за каменной стеной. Бойцы ИРА взрывают вторую трехсоткилограммовую бомбу, заложенную за этой самой стеной, погибает еще двенадцать человек, куски тел силой взрыва раскидывает во все стороны. От подполковника Дэвида Блэра, прибывшего на вертолете, не остается ничего, а от девятнадцатилетнего водителя Энтони Вуда только тазовая кость — тепловая волна от первой бомбы сплавила ее с сиденьем грузовика.

От двух взрывов погибают восемнадцать бойцов, шестнадцать из них — из парашютного полка:

Дональд Фергюсон Блэр, двадцать три года, холост, из Килсита, Шотландия;

Николас Джон Эндрюс, двадцать четыре года, женат, из Бром-Ярда, Англия;

Гэри Айван Барнс, восемнадцать лет, холост, из Ипсуича, Англия;

Реймонд Данн, двадцать лет, холост, из Суиндона, Англия;

Энтони Джордж Вуд, девятнадцать лет, холост, из Лондона, Англия;

Майкл Вудс, восемнадцать лет, холост, из Блэкберна, Англия;

Джон Кристиан Джайлс, двадцать два года, женат, из Стоктона-на-Тисе, Англия;

Йэн Альберт Роджерс, тридцать один год, женат, из Бишопстоука, Англия;

Уолтер Бирд, тридцать три года, женат, двое детей, из Борэмвуда, Англия;

Томас Роберт Вэнс, двадцать три года, помолвлен, из Белфаста, Северная Ирландия;

Роберт Невис Ингланд, двадцать три года, женат, один ребенок, из Олдершота, Англия;

Джефри Алан Джонс, восемнадцать лет, холост, из Гвента, Уэльс;

Леонард Джонс, двадцать шесть лет, женат, один ребенок, из Манчестера, Англия;

Роберт Дилан Воган-Джонс, восемнадцать лет, холост, из Корвена, Уэльс;

Кристофер Джордж Айрленд, двадцать пять лет, женат, один ребенок, из Бедфорда, Англия;

Питер Джеймс Фурсман, тридцать четыре года, женат, из Крика, Англия.

Двое бойцов из Королевского горного полка:

Дэвид Блэр, сорок лет, женат, двое детей, из Эдинбурга, Шотландия;

Виктор Маклеод, двадцать четыре года, холост, из Инвернеса, Шотландия.

Джеймс крутил ручку радиоприемника, пока диктор новостей не заговорил по-английски. Ллойд слушал, глядя вниз, в свою чашку: на остывающем чае скапливалась молочная пленка, а он следил, как она делается все толще, как застывает жир.

У меня чай остыл, сказал он.

Джеймс выключил радио.

Ллойд взял ложку, помешал, жир снова растворился в молоке, в чае. Ллойд выпил, в тишине было слышно, как он глотает, все остальные сидели опустив глаза в стол или подняв к потолку.

Он снова поставил чашку на блюдце.

Многовато смертей, сказал он. Для одного дня. Верно, согласился Массон.

Ллойд покрутил чашку на блюдце по часовой стрелке. Многовато смертей, сказал он.

Против часовой стрелки.

Трудно это понять, сказал Ллойд.

Что именно? — спросил Массон.

Такую ненависть.

Массон вздохнул.

Ой ли?

После всего, что мы сделали для этой страны? -спросил Ллойд.

После всего, что вы сделали с этой страной.

Это было давно.

Ой ли?

Да.

Счета не закрыты, Ллойд. Осталась граница, которой быть не должно.

Марейд встала, собрала чашки.

Есть виски? — спросил Ллойд.

Марейд покачала головой.

Вы все выпили, мистер Ллойд, сказал Джеймс. Ллойд кивнул.

Что, правда? Это я зря.

Точно, сказал Массон.

Вы тоже пили.

Значит, это мы зря.

Что-то вы нынче необычно сговорчивый Джей-Пи.

Так и день нынче необычный.

Во вторник, двадцать восьмого августа, леди Брэберн, восьмидесяти трех лет, скончалась в больнице в Слайго от ран, полученных при взрыве бомбы, которую бойцы ИРА заложили на «Тени V».

Джеймс, постучав, открыл входную дверь. Бабушка вам прислала.

Он поставил на стол чай, молоко, хлеб с маслом. Ллойд закрыл дверь в мастерскую.

Спасибо, Джеймс.

Он взял чайник.

Хочешь чаю?

Не откажусь.

Хорошо. Доставай чашки.

Не садясь, Ллойд разлил чай.

Без стульев-то не очень, да, мистер Ллойд? Можем сидеть на полу. Снаружи сыровато. Внутри тоже, мистер Ллойд.

Это верно.

Они остались стоять, лишь прислонились к столу, так ели и пили.

Как работа, мистер Ллойд?

Двигается, Джеймс.

Можно посмотреть?

Пока нет.

А когда?

Наверное, уже скоро.

Эта женщина умерла.

Какая женщина?

Которая была на катере. Старуха.

Очень жаль.

Джеймс выпил еще чая, съел еще хлеба.

Странно оно, наверное, мистер Ллойд.

Что именно, Джеймс?

Быть здесь англичанином. Сейчас. В такое время.

Пожалуй, да.

Вы боитесь?

Ллойд пожал плечами.

Чего?

Бомбы взрываются, а вы тут один.

Вряд ли они охотятся за английскими художниками.

Да уж это вряд ли, мистер Ллойд.

Из этого ведь заголовка не сделаешь, верно,

Джеймс? «От бомбы ИРА погиб английский художник-пейзажист».

Джеймс засмеялся.

Да, не сделаешь.

Джеймс нагнулся к Джеймсу и прошептал.

Вот разве ты думаешь, что Франсис на меня

ополчился.

Джеймс прошептал в ответ.

Франсис на всех ополчился.

Они рассмеялись.

Может, и на тебя тоже ополчится, Джеймс. За то, что ты пишешь картины с англичанином.

Да он уже давно до меня докапывается.

Ллойд собрал тарелки и чашки, вручил Джеймсу.

А можно мне поработать сегодня, мистер Ллойд?

Сегодня нет, Джеймс.

А посмотреть, что вы делаете?

Сегодня нет, Джеймс.

Во вторник, двадцать восьмого августа, Джон Патрик Харди ужинает с шестерыми из десяти своих детей дома в Северном Белфасте. Около пяти вечера кто-то стучит во входную дверь. Джон выходит из кухни, пересекает прихожую, открывает дверь. Ему стреляют в грудь. Он падает на спину. Снайпер из Добровольческих сил Ольстера выпускает вторую пулю и убивает Джона Патрика Харди, сорокатрехлетнего католика, безработного механика.

Он взял с кровати рисунок, разложил на столе. Подправил изображение Франсиса с двумя рыбами, сделал темнее, добавил на лицо балаклаву, в левую руку винтовку, в правую взрыватель, за спину поместил трейлер, груженный тюками сена, к трейлеру приближается британский военный грузовик. Добавил измененного Франсиса на холст, написал его серым и темно-серым среди красного, желтого, синего, розового и зеленого, вывернул стрелку голову к плечу — теперь глаза неотрывно смотрели из-под балаклавы на художника, на женщину, на мужчину, прогуливающихся по лондонской галерее с бокалом в руке.

Джерри Леннон раскладывает фрукты в витрине продуктового магазина Леви на Антрим-роуд в Северном Белфасте. Утро субботы, первое сентября, половина десятого. В магазин заходит молодой человек, боец Добровольческих сил Ольстера, стреляет двадцатитрехлетнему католику в голову и в спину. Джерри Леннон умирает прямо в магазине.

Светило утреннее солнце, Джеймс нес чайник, кувшинчик с молоком и миску каши Ллойду в коттедж. Дверь оказалась открыта. Он вошел, решив расставить все на столе, чтобы потом постучать рукой, а не ногой. Но оказалось, что стол занят. Огромным рисунком. Карандашным. Джеймс его раньше не видел. Мальчик уставился на него, раскрыв рот, так и не выпустив из рук чайник, кувшинчик и миску, пытаясь осмыслить масштабы: изображение Бан И Нил с чайником, Бан И Флойн с трубкой, Майкла с лодкой, Массона с черным диктофоном. Прямо как они были у меня. На моих рисунках.

Чайник вдруг отяжелел в руке, Джеймс поставил его к очагу, царапнув металлом по камню. Взглянул на рисунок снова, на самого себя с кроликом и кистями в руке. Вгляделся в тень под карандашными линиями, в стертое изображение, где он с двумя кроликами в руках.

Ллойд вышел из мастерской.

Я же велел тебе стучать, Джеймс.

Ллойд стал сворачивать рисунок.

Я увидел, мистер Ллойд. Вы опоздали.

Ллойд медленно обернулся, прижимая рисунок к груди.

Спасибо за чай, Джеймс.

Вы скопировали мою идею, мистер Ллойд.

Какую еще идею, Джеймс?

Идею про репрезентацию. Чтобы у каждого из островных был в руках символический предмет. Ллойд улыбнулся мальчику.

Хорошо я тебя учил, Джеймс.

Я еще и книжки читал, мистер Ллойд.

Вот и молодец, Джеймс. Это очень важно.

Поэтому знаю про символы, мистер Ллойд.

И про репрезентацию.

Ллойд положил свернутый рисунок обратно на стол, повернулся к чайнику.

Хочешь чаю, Джеймс?

Вы у меня украли, мистер Ллойд. Украли мою идею.

Ллойд рассмеялся.

Правда, Джеймс?

Да, правда.

Ллойд налил чаю в две чашки. Добавил молока, подал одну из них Джеймсу.

А может, это ты разработал то, что первым сделал я?

О чем вы?

«Джеймс с двумя кроликами». Ты увидел, воспользовался, расширил.

Все равно вы у меня украли. Взяли то, что я расширил.

Ллойд принялся за кашу.

Художники так и поступают, Джеймс. Заимствуют друг у друга, учатся друг у друга. Тем же самым и мы тут занимаемся, в нашей маленькой творческой колонии.

Джеймс потеребил пальцами чашку.

Все равно нехорошо, мистер Ллойд. Что вы вот так вот раз — и забрали мою идею.

Ллойд пожал плечами.

Мы друг друга обогащаем, Джеймс. Обмениваемся идеями.

Джеймс отпил чаю. Чуть теплый, почти совсем остыл.

Вы хотя бы сошлетесь на меня, мистер Ллойд? Скажете им, что это моя идея?

На выставке и так будет очевидно, что я учился у тебя, а ты у меня.

Джеймс медленно кивнул.

Наверное, будет.

Ллойд допил чай.

Ну, хочешь посмотреть, Джеймс?

Наверное.

Я еще не закончил.

Ллойд указал на дверь в мастерскую.

Заходи, Джеймс.

Взял у мальчика чашку.

Никакой еды. И питья.

Джеймс вошел в помещение, наполненное цветом: сочные оттенки синего, зеленого, красного, желтого, мама в центре, на бедрах зеленый шарф, она тянется к яблоку над головой, кожа сияет, мерцает в островном свете, нагота ее составляет разительный контраст с другими островитянами, выстроенными на холсте в ряд, в темной одежде, подсвеченной всплесками синего, красного, желтого и розового.

Очень красиво, мистер Ллойд.

Джеймс приблизился к картине, медленно прошел вдоль холста из конца в конец, впивая жизнерадостность, насыщенную синеву неба и моря — чайки и крачки парят и прядают, среди людей свободно бродят островные животные, беспрепятственно, безбоязненно, и тут же — островные духи и призраки.

Изумительно, мистер Ллойд.

Ллойд улыбнулся.

Нравится, Джеймс?

Да, мистер Ллойд. Очень.

Нечто среднее между Гогеном и Мане. Его «Завтраком на траве».

И моей картиной, сказал Джеймс.

Ллойд засмеялся.

Да, и твоей тоже, Джеймс.

Джеймс указал на полотно.

А это Франсис? В балаклаве?

Он самый.

Джеймс покачал головой.

Ему не понравится.

Не понравится, Джеймс.

Джеймс снова указал пальцем. На мертвецов рядом с лодкой, на сети и рыбу.

А это мой отец?

Ллойд кивнул.

Ты против, Джеймс?

А меня кто-то спрашивает, мистер Ллойд? Джеймс прошел еще немного, остановился перед собственным изображением с мертвым кроликом в одной руке и тремя кистями в другой.

А когда вы сотрете второго кролика, мистер Ллойд?

Когда ты станешь моим полноправным учеником.

А это скоро будет?

Поглядим.

Джеймс повернулся, посмотрел на картину в зеркало.

Правда изумительно, мистер Ллойд.

Спасибо, Джеймс. А теперь мне пора опять за работу.

Ллойд взял кисти и палитру.

Закрой за собой дверь, Джеймс. Обе двери. Джеймс пересекал остров по диагонали, бормоча, бурча, ругаясь, чертыхаясь, пиная траву, мое это все, мистер Ллойд, моя идея, а вы украли ее, украли у меня и присвоили.

Он добрался до утесов, шлепнулся на живот, заглянул за край, увидел снова, как солнечные блики и тени пляшут по камню, вгляделся в пятна розового, красного, оранжевого, синего и желтого — раз увидев, уже не забудешь. Он жахнул кулаком по земле. Вы мне все это показали, мистер Ллойд. Цвета, свет. Научили видеть, научили видеть невидимое. Зачем? Чтобы меня ограбить? Отобрать мою идею. Вы показали, как карандаш и уголь ложатся на бумагу, а краска на холст. Теперь мне знаком запах краски. Льняного масла. Растворителя. Щекотка краски, высыхающей на коже. Серые, зеленые, синие и белые точки на руках в конце рабочего дня — насколько это лучше, чем серые и серебристые рыбьи чешуйки. Насколько лучше этой мерзкой вони. Так от меня будет вонять, если я останусь. Так от меня будет вонять, если я не уеду с англичанином, который меня ограбил.

Джеймс закрыл голову руками и остался лежать на краю утеса, хотя набежали тучи, потом зачастил дождь. Он побрел назад в деревню, не обращая внимания, что промок до нитки, по пути заглянул к Бан И Флойн. Она улыбнулась ему, указала на стул у горящего очага. Налила чаю.

Ты промок, сказала она.

Да.

Выпей чаю.

Она встала, закутала его в свою шаль.

Давай, грейся, сказала она.

Спасибо.

Она снова села, взяла вязанье, за разговором смотрела на него, не на внука.

Недолго уже ждать твоего отъезда, Джеймс.

Да, верно.

Ты, похоже, доволен? Судя по всему, ты едешь в хорошее место.

Он пожал плечами.

Был доволен, Бан И Флойн.

А теперь нет?

Я сомневаюсь в мистере Ллойде.

Она кивнула.

В англичанине трудно не сомневаться, Джеймс.

Он ко мне очень добр, Бан И Флойн.

Это так, Джеймс.

Но он у меня украл.

Она засмеялась.

Что у тебя можно украсть? У тебя ничего нет. Он вздохнул, как бы вжимаясь сам в себя.

Он украл мою идею, Бан И Флойн. И использовал в своей картине.

Непростительно такое красть, Джеймс.

Правда.

Он отхлебнул чая.

Он говорит, у художников так принято.

Она отложила вязанье, взяла трубку. Набила, раскурила, сунула в уголок рта.

Да он как сорока, Джеймс.

И?

У сорок это обычное дело.

Хочешь сказать, природа у него такая?

Она кивнула.

Он англичанин и художник.

Джеймс рассмеялся.

Короче, поступает, как ему положено.

Именно, Джеймс. Как ему положено. Уж такой он есть.

Джеймс поднял чашку к губам, выпил.

Генри Корбету двадцать семь лет, он дома с женой, в маленьком таунхаусе в Северном Белфасте. Понедельник, третье сентября, полночь. В дом врываются четверо бойцов Ассоциации обороны Ольстера. Корбет пытается убежать, но по нему открывают огонь, девятнадцать попаданий. Католик Корбет погибает прямо в собственном доме.

Бан И Нил вытащила из мешка с продуктами бутылку виски. «Джеймсон».

То, что я тебе обещал, сказал Михал.

Сойдет, сказала она.

Вытащила из буфета четыре чашки.

Англичанин давеча виски спрашивал, сказала

она. После того понедельника.

Франсис фыркнул.

Верно, отпраздновать хотел.

Может, оно и так, Франсис, сказала Марейд.

Бан И Нил раскупорила бутылку.

Нет повода не выпить, сказала она.

Они чокнулись, опрокинули чашки.

Там с тех пор просто ад какой-то, сказала Бан И Нил. Этот бедолага, который овощи раскладывал. Под руку подвернулся, сказал Франсис. Всего-то. А дети, Франсис?

Что дети, Марейд?

Двое парнишек, которые погибли на катере.

Я же сказал: под руку подвернулись.

Один из них был ирландцем, Франсис. Ровесником Джеймса.

Настоящий ирландский парень не станет работать на катере у английского лорда.

Он мелкий совсем был, Франсис. Решил летом деньгами разжиться.

Франсис пожал плечами.

Осмотрительнее нужно выбирать работодателя.

Да ну тебя, Франсис. Слушать противно.

Он снова пожал плечами.

Так уж оно все устроено, Марейд.

Какое такое оно, Франсис? Ты о чем?

О войне. Так уж война устроена.

Война со стариками и детьми, которые поехали покататься на катере?

Франсис допил виски.

Катер принадлежал вояке-колониалисту, сказал он.

Катер принадлежал дедушке детей, Франсис. Он откинулся на спинку стула.

Вполне законная цель, Марейд.

Не пойму я тебя, Франсис Гиллан. Как старик со своими родными может быть законной целью?

Он член британской королевской семьи. Королеве двоюродный.

А парнишка из Эннискиллена?

Франсис налил себе еще.

Да я же сказал: так уж оно все.

Так следующим может стать Джеймс, потому что работает с художником-англичанином?

Может.

Ну так потом они и за тобой придут, потому что ты берешь деньги у художника-англичанина. И привез его своими собственными руками на остров, где говорят по-ирландски.

Ты чушь несешь, Марейд.

Правда? Чем все это закончится, Франсис?

Объединением Ирландии, Марейд. Свободой от британского правления.

И ради этого стоит взрывать ни в чем не повинных детей?

Марейд проглотила остатки виски.

Дрянь ты все-таки, Франсис Гиллан.

Она отложила в сторону дезодорант, кофе и шариковые ручки, которые заказал Массон, бумагу, карандаши и газеты, которые заказал Ллойд.

Пойду отнесу, сказала она.

И отправилась в коттедж к Массону. Он писал.

А, это ты, Марейд.

Это я.

Она положила заказы на край стола, подальше от его бумаг.

Кофе? — спросил он.

Она села, мотнула головой назад, в сторону своего дома.

Франсис там, и он меня просто бесит.

Массон засмеялся.

Франсис тебя всегда бесил, Марейд.

Она тоже засмеялась.

Ты прав, Джей-Пи. Так и есть.

Что он на сей раз учудил?

Оправдывает убийство этих детей. И старухи.

Да уж, испортили ему прекрасный денек.

Мне кажется, ему на них наплевать, Джей-Пи.

Он говорит, под руку подвернулись.

Мило и нейтрально.

Он убрал дезодорант, кофе и ручки, а бумагу, карандаши и газеты оставил на столе.

Это для Ллойда?

Да.

Она рассмеялась.

На самом деле, наверное, для Джеймса. Но мистер Ллойд за все платит.

И какие на сей раз цвета?

Марейд отодвинула бумагу в сторону.

В основном синие, сказала она. И зеленые.

Он чего-то в последнее время притих, Марейд. Мистер Ллойд?

Массон кивнул.

Наверное, боится нос из дому показывать. Массон рассмеялся.

Вдруг Франсис его грохнет.

Этот может, сказала Марейд.

Массон поставил перед ней чашку кофе, положил ложку, пододвинул сахар, молоко.

Последний мой кофе.

Какая честь, сказала она.

Они выпили.

Вкусный, сказала она. Спасибо.

Он взял ее руку, поцеловал.

И чем он там целыми днями занимается, Марейд?

Нам бы и про тебя то же самое понять, Джей-Пи.

Верно. Хотя меня-то вы уже хорошо знаете.

Да, ты сидишь дома, скорчившись над этим своим диктофоном, прямо как больной на голову.

Он улыбнулся.

Именно так.

Что-то бормочешь себе под нос. Бормочешь бормотню Бан И Флойн.

Он засмеялся и поцеловал ее в щеку, провел пальцами по ее волосам.

Ну и как твоя работа продвигается? — спросила она.

Хорошо. Почти закончил сравнительную часть.

Это что значит?

Я рассматриваю, какие сдвиги и утраты произошли в языке за последние пять лет. Активнее ли островные используют английский.

И как?

Некоторые да. Другие нет.

У кого язык изменился?

У Бан И Флойн совсем нет.

Ничего удивительного.

Моя студентка-отличница.

Упрямая коза.

Он отпил кофе.

А у тебя изменился.

Как именно?

Огласовки стали другими, как будто ты много слушаешь английский.

Очень странно, сказала она.

Как будто ты много слушаешь Ллойда. Впитываешь его язык.

Она глотнула кофе.

И усваиваешь его. Неведомым образом.

Он добавил молока в свой кофе, размешал.

Что вас связывает с Ллойдом, Марейд?

Она покачала головой.

Ничего.

Он вгляделся в нее, потом встал.

Мне нужно вернуться к работе, Марейд.

Она собрала чашки.

Ты сколько здесь еще останешься, Джей-Пи? Долго ты на этот раз задержался.

Я не могу уехать раньше Ллойда. Мне нужно увидеть, как его присутствие повлияло на язык.

Убедиться, что я не начала болтать по-английски.

Или хуже того, сказал он. Что Бан И Флойн начала.

Вот уж чего не дождешься, Джей-Пи.

Она взяла бумагу, карандаши, краски и газеты.

Придешь вечером? — спросил он.

Не знаю, сказала она. Поглядим.

Что-то мы редко стали видеться, Марейд.

Столько всякого происходит. Джеймс решил не возвращаться в школу.

Это я слышал.

Поедет в художественный колледж в Лондоне. Жить будет у Ллойда.

Серьезная для него перемена. И для тебя тоже. Она тискала в пальцах краешек газеты.

А ты что думаешь, Джей-Пи? Стоит Джеймсу туда ехать?

Он пожал плечами.

Я же ничего не знаю, Марейд.

Она оторвала краешек, клочок с текстом новостей упал на пол.

Надеюсь, так будет правильно, сказала она. Учитывая, что здесь происходит. Там он будет в безопасности, Джей-Пи.

Ирландцу в Лондоне будет нелегко, Марейд. Она кивнула.

Ирландцу в Лондоне и не бывает легко.

Она открыла дверь.

Попробуй узнать, что он изобразил на этом холсте, Марейд.

Она рассмеялась.

Хочешь, чтобы я за ним шпионила?

Да, Марейд. Возвращайся с полезными сведениями.

Я ничего не увижу. Он занавески закрыл.

А что Джеймс говорит?

Ничего. Он в будку ушел.

Выгнали?

Марейд улыбнулась.

Он там целыми днями рисует.

Они оба свихнутся, это точно.

Мы тут все свихнемся, Джей-Пи.

Она постучала в дверь, толкнула — заперто. Стукнула посильнее. Ллойд отдернул занавеску, вгляделся, открыл. Она передала ему бумагу, краски, карандаши.

Спасибо, сказал он.

Она повернулась к двери.

Не хотите посмотреть, Марейд?

Хочу, мистер Ллойд.

Она скользнула в полуоткрытую дверь. Прошла вслед за ним в мастерскую—тусклый дневной свет усиливали четыре фонарика на полу. Он отошел в сторону, чтобы она посмотрела на себя, как она, нагая, лишь с шарфом на бедрах, тянется к воображаемому яблоку, а по сторонам от нее стоят мать и сын, дальше бабушка с Франсисом и Михалом, на заднем плане — священник, крест, перевернутая лодка, в ней трое мужчин. Она резко, коротко втянула воздух, закрыла глаза. Отец, Сын и Святой Дух. Прошептать молитву. Она открыла глаза.

Остров, сказала она.

Еще раз посмотрела на картину, на Маунтбаттена и детей на «Тени V», мертвых солдат на берегу, рядом с тюленями.

Что скажете?

Прекрасно, сказала она. Очень красиво.

А Лиам?

Она наклонила голову.

Он всегда со мной, мистер Ллойд.

Она прошла от одного угла картины к другому, впитывая оттенки синего, серого, зеленого, бурого и черного, но кроме них и яркие жизнерадостные мазки — желтый, оранжевый, розовый, красный и золотой, отмечая, что он включил в картину кур, собак, котов, рыб, птиц и тюленей, островную свинью и ее поросят, островную дойную корову. И телку. Та в одиночестве плывет по морю. Море местами окрашено красным. Кроваво-красным.

Очень, очень хорошо, сказала она.

Он слегка поклонился.

Спасибо, Марейд.

Она потянулась к картине, ее привлекло свечение собственной кожи: молодая вдова из островных, какой они меня никогда не видели, моя кожа, тело, мерцание энергии, напористости, наполненности, и все это уедет отсюда, отправится в Лондон, Париж, Нью-Йорк, заживет жизнью, которой собирались жить мы с Лиамом, напористо и полноценно, перекочевывая из одной галереи в другую, из театра в книжный магазин, с бокалами в руке, мне красное, ему белое, хотя мы никогда ни того, ни другого не пробовали, на свадьбе своей пили чай и виски, смеялись, что скоро будут нам вино и шампанское в Бостоне, где живет его брат, где брат уже накопил на билеты Лиаму, мне, нашему ребенку, осталось только получить визу, а ее прислали уже после его гибели, и Франсис хотел эту визу присвоить, а заодно и меня, но я сказала: не обломится, и я тебе тоже не обломлюсь, и вот разговоры о Бостоне постепенно стихли, разговоры про вино, шампанское, театр, галереи смыло зимним дождем. Но теперь я могу уехать, Лиам. Отсюда. С этого куска камня. Совершить побег. И одновременно остаться, ставить чайник на огонь, весь день в суете, ждать, когда ты выйдешь из моря, войдешь в дом, в постель, в меня.

Ллойд мягко накрыл ее ладонь своей.

Еще не высохло, сказал он.

Она уронила руку и снова прошлась вдоль всего холста, из конца в конец, несколько раз, сперва с улыбкой, потом со смехом, молодая вдова из ост ровных, какой они меня никогда не видели, те материковые женщины, те, оттуда.

Она пожала Ллойду руку.

Спасибо, сказала она. Просто идеально.

Он улыбнулся ей. Поцеловал в правую щеку.

Это моя лучшая работа, Марейд.

Она двинулась к дому, держась подальше от окна Массона в надежде, что он ее не заметит. Но он вышел ей навстречу. Окликнул.

Ну и что ты выяснила, Марейд?

Насчет чего?

Насчет того, чем он там занимается.

А, ничего.

Что ты там делала?

Он попросил меня прибраться. Вымыть чашки.

И ты вымыла?

Вымыла, сказала она. И пол подмела. Он такой неряха!

Массон остался стоять, прислонясь к дверному косяку, а она шла прочь, покидала его стремительно, торопливо, потом замедлила шаг, когда приблизилась к своему дому, своей двери, и походка у нее изменилась, как менялась всякий раз у моей мамы, когда она прощалась со стариками и их сыновьями у кассы, спешила прочь из их лавок, с их улиц, в страхе, что отец проедет мимо на почтовом фургоне, почтовом велосипеде, заприметит ее там, где ей быть не положено, одетой так, как ей не положено одеваться, — шагала быстро, бежала трусцой, потом мчалась во весь опор, пока не оказывалась в нашем районе, рядом с нашим домом, тут она замедляла шаг — тело ее тяжелело, наливалось печалью, когда мы подходили к нашему дому, поднимались по бетонным ступенькам, поворачивали ключ в замке, каждый раз испытывали облегчение оттого, что в нашем общем с ним доме пусто, что она успеет снять длинную юбку и надеть покороче, сменить темные цвета на цвета посветлее — так ему больше нравилось, хотя ей спокойнее было ходить с закрытыми ногами и с не туго завязанным платком, скрывающим голову до затылка. Так она была одета и в тот самый вечер — вечер, когда мы вернулись и застали его дома. Вынырнув из кружки пива и французского телевизора, он начал требовать ответа, где мы шлялись и почему она, моя мать, в темном платье и с платком на голове, вопреки его приказаниям. И она все ему рассказала. Напрямик. Твой сын изучает арабский язык. Классический арабский. Литературный. Язык моего народа, моей культуры, моей истории. Он вскочил с кресла и впечатал ее, мою мать, в стену, заорал, что сын его француз и будет расти французом. Говорить по-французски. Читать на французском. Играть с французскими детьми. И не будет его сын учить арабский. А его уже и так выворачивает от этого арабского дерьма, алжирского дерьма, этого гребаного кускуса, который она варит часами, вся квартира в пару, конденсат с окон капает. А я хочу нормальное жаркое из кролика и яблочную тарталетку.

Я хочу питаться так же, как и мои друзья. Как и мои начальники. После этого он набросился на ее книги. Ее газеты. Раздирал. Рвал на куски. Потом на нее. На мою мать. Ударил ее. Ладонью по лицу. Потом кулаком. В живот. В грудь. Сбил с ног. Начал пинать. Мой сын француз, он будет есть французскую пищу. Он расстегнул ремень, выдернул из джинсов. Черная полоска кожи взметнулась в воздух над моей мамой, моя любимая мама забилась в угол кухни возле мусорного бачка, мусор она вынесла перед уходом, положила новый мешок. Ремень свистнул в воздухе и опустился ей на спину. Она вскрикнула. Он замахнулся снова. На сей раз ударил ее по ногам. Она испустила крик. Ты, шлюха арабская. Ремень взметнулся вновь. И зачем я на тебе женился, подстилка арабская. Ремень опустился ей на бедренную косточку. Нужно было бросить тебя там с ребенком в животе, оставить в этой проклятой стране. Ремень взлетал и опускался, мама сжалась в комок, закрывая локтями и ладонями лицо, голову. Нужно мне было жениться на француженке. Жил бы без этого арабского дерьма. Ремнем по спине. Мой сын будет говорить по-французски. По ногам. Читать на французском. Снова по спине. Хлещет и хлещет. Ноги. Бедра. Спина. Ягодицы. Плечо. Мой. Сын. Будет. Французом.

Тут он остановился и, тяжело дыша, собрал ремень в кулак. Мама плакала, тихо, совсем тихо, потом протянула руку к моей ноге. Я смотрел на нее сверху вниз, с раскрытым ртом, молча, неподвижно, мне было не выдавить ни слова ни на материнском языке, ни на отцовском, я стоял и смотрел, как отец вставляет ремень на место, как он возвращается к пиву и телевизору, как мама отпускает мою ногу, и в этот самый миг отцовский язык стал моим родным языком, а материнский язык умолк, потому что после этого она почти не говорила. Читать перестала тоже, сидела у окна, глядя на море вдали, из дому выходила только в магазин за едой, каждый четверг приносила кролика и яблоки. Отец хвалил ее стряпню. Ее юбки покороче. Яркие цвета в одежде. Сказал, что я волен быть французом, как и он. Настоящий французский мальчик, сказал он. И ест настоящую французскую еду.

Он увидел Джеймса — тот возвращался с утесов, в каждой руке по кролику, под мышкой блокнот.

Ты на славу потрудился, Джеймс, сказал он. Массон отделился от дверного косяка.

Пойду с тобой, сказал он. Может, чашку чая нальют.

Джеймс разложил кроликов на столе. Выпустил из рук блокнот.

Славная парочка, сказал Михал.

Франсис взял блокнот, перелистал страницы. Джеймс стоял неподвижно, свесив руки.

Слышал, ты в Лондон собрался, решил стать художником, сказал Франсис.

Да, верно.

Надеюсь, художник из тебя выйдет толковее, чем рыбак.

Джеймс рассмеялся.

На это вся надежда, дядя Франсис.

Уезжаешь когда? — спросил Михал.

Скоро, сказал Джеймс. Как картина мистера Ллойда высохнет.

А над чем он работает, Джеймс? — спросил Массон.

Джеймс пожал плечами.

Что-то он на себя таинственность напустил, сказал Массон.

Да ничего таинственного, сказал Джеймс. Просто работает сам по себе. У художников так принято.

Франсис бросил блокнот на стол.

В Лондоне ты таким же станешь.

Каким? — спросил Джеймс.

Который сам по себе. Одинокий ирландский парнишка, все такое.

Да много ты об этом знаешь, сказал Джеймс.

Уж достаточно, сказал Франсис.

Да ты, кроме как здесь, почти нигде и не бывал. Джеймс допил чай, съел две плюшки, понес чай Ллойду, сунув блокнот под мышку. Постучал ногой в дверь. Ллойд открыл, впустил его.

Спасибо, Джеймс.

Не за что, мистер Ллойд.

Ллойд взял у него еду, указал подбородком в сторону мастерской.

Заходи. Глянь. Скажи, что думаешь.

Джеймс снова прошелся вдоль картины.

Мне с каждым разом все больше нравится, сказал он.

Вот и хорошо.

Ллойд стоял в дверях мастерской, ел и пил.

Очень хочется при дневном свете увидеть, сказал Джеймс.

В свое время.

А можно открыть шторы?

Нет, Джеймс. Многовато тут недоброжелательных глаз.

Да уж, этого дела хватает.

Ллойд улыбнулся.

Твоя бабушка увидит — сбросит меня с утеса. Верно, мистер Ллойд.

А Франсис меня пристрелит.

Верно. Будете вы мертвым вдвойне.

Ллойд встал с ним рядом.

Может, Франсису и понравится, Джеймс. Кровь

солдат течет в море.

Он будет смотреть только на маму. Потом на себя.

Ты прав, Джеймс.

Джеймс засмеялся.

У них пар из ушей пойдет, мистер Ллойд.

Тебя послушать, ты этого ждешь не дождешься. Это верно.

А прабабушка что скажет?

Поди догадайся. Она всегда священников меньше бабушки слушала.

Но она же молится?

Еще как. Днем и ночью. Но только Богу. На священников с их предписаниями у нее времени нет.

То есть она с ним напрямую.

Без посредников, мистер Ллойд.

Джеймс вернулся к работе над картиной. Ллойд остался стоять перед холстом, разглядывая Марейд, сияние ее кожи, отсветы которого мерцают на окруживших ее островных, животных, камнях, высушенной ветром траве. Прошелся вдоль холста, проверяя, анализируя, поглядывая в зеркало, не сбился ли где в масштабе, бормотал на ходу — себе, Джеймсу: это моя лучшая картина, Джеймс, мой шедевр, этот мастодонт станет моим возвращением, новой визитной карточкой, он вскружит голову наполовину жене, превратит забытого отвергнутого непризнанного художника в знаменитость, поставит его в один ряд с Фрейдом, Ауэрбахом, Бэконом. Нет, рассмеялся он. Нет. Даже выше. Выше их всех. Выше всех этих душечек дельца — мое эпохальное произведение отодвинет их в сторону, сведет на нет их потуги, да и сами они покажутся настолько незначительными, что жена наполовину станет женой полностью и, став полностью женой, будет меня продвигать, повесит это судьбоносное произведение искусства на стену своей прославленной галереи, недосягаемой мечты каждого, и на открытии станет превозносить меня как Гогена Северного полушария, английского художника-экзистенциалиста, который почти четыре месяца прожил на богом забытом ирландском острове — один, вдали от цивилизации, отшельником в хижине, без электричества, водопровода, на рыбе с картошкой, она прославит меня как великого английского художника, который слущил с реальности все покровы, задался теми же вопросами, что и Гоген: «D’ou venons-nous? Que sommes-nous? Ou allons-nous?»: «Откуда мы? Кто мы? Куда идем?» Вот вам, пожалуйста, дамы и господа в шелковых шарфиках и при «Ролексах», уважаемые журналисты и журналистки из «Таймс», «Телеграф», «Гардиан», с Би-би-си — этот великий английский художник в очередной раз ставит перед нами все те же вопросы. Но не на материале французской колонии на Таити, где писал свои картины Гоген. Гораздо ближе к дому. Ближе ко всем нам, собравшимся здесь нынешним вечером. Он ставит эти вопросы применительно к Ирландии. К нам. К отношениям между Британией и Ирландией. С Ирландией, бывшей британской колонией. Ллойд, как и Гоген, задается доселе не получившимиответов вопросами о том, как мы все вместе существуем на этой земле, на этих островах, люди, животные, духи, все мы проходим одни и те же стадии рождения, жизни и смерти, бок о бок, в тесной связке, в рамках своего сосуществования, взаимозависимости — и все это он осознал так точно, так проникновенно, потому что жил на острове, на скале, окруженной морем, где все существование сведено к жизнеобеспечению, и все взаимоотношения на этой удаленной скале полностью обнажены, и этой великолепной работой художник задает нам вопрос, нет, бросает нам вызов: осмыслите свои взаимоотношения с землей, друг с другом, взаимоотношения Британии и Ирландии — разделяющее нас море по-прежнему окрашено кровью простых людей, мужчин, которые моют дома посуду, женщин, которые идут с матерями в магазин, детей, которые катаются с дедушкой на катере, а еще кровью молодых английских солдат и молодых ирландцев, называющих себя борцами за свободу, осмыслите хаос, проистекающий из этих смертей, из кровопролития, сосуществующий с красотой народа, пейзажа, изуродованного, выкорчеванного райского сада, оказавшегося в подвешенном состоянии, состоянии незавершенности, где призраки прошлого продолжают мерцать в настоящем. Спонтанный взрыв аплодисментов в рядах публики в шелковых шарфиках и при «Ролек-сах», в рядах журналистов и журналисток. Эту великолепную картину, дамы и господа, Ллойд создал, опираясь не только на Гогена — да еще и кивнув по ходу дела в сторону «Герники» Пикассо, — он также опирался на примитивное и наивное искусство, на свой давний интерес к этим способам творчества, и этот интерес подстегнуло его знакомство с Джеймсом Гилланом, мальчиком с острова: его изумительные наивные работы вы сегодня тоже можете здесь увидеть. Ллойд сдружился с Джеймсом, известным также под своим ирландским именем Шимас, и был поражен врожденным живописным талантом мальчика. Его врожденной способностью видеть глазами художника, осмыслять как художник. Творчество мальчика с самого начала связывалось в сознании Ллойда с работами древних китайских мастеров, писавших в линейном стиле, ставивших в один ряд людей, животных, духов: этот подход был забыт в европейском искусстве в эпоху Возрождения, когда линейный нарратив — сегодня мы можем его видеть в наскальной живописи — был отвергнут, чтобы дать художнику возможность сосредоточиться на единственной точке, единственном человеке, создать в картине доминанту.

Создать доминанту в обществе. Ллойд, великий английский художник, отверг привычные нам традиционные подходы, он возвращает нас к равноправию, царившему в период наивного искусства. Дамы и господа, предлагаю всем вместе поднять тост за Ллойда, великого английского живописца, творчество которого сегодня выглядит в Лондоне столь же радикальным, каким выглядел когда-то на парижском Салоне «Завтрак на траве» Мане. Мане сочетал классику с современностью, Ллойд же радикальным образом соединяет в единое целое примитивизм, наивное искусство, импрессионизм и постимпрессионизм, создавая совершенно оригинальный и новаторский стиль.

Ллойд улыбнулся. Потом засмеялся.

Чего смешного, мистер Ллойд?

Любит моя жена указывать другим, что им думай.

Ваша наполовину жена.

Моя жена.

Ллойд пересек мастерскую, встал рядом с мольбертом. Посмотрел на картину Джеймса с изображением утесов, на розовые и синие сполохи в солнечном свете.

Очень хорошо, Джеймс. Думаю, нужно взять ее для выставки.

Значит, это будет шестая моя работа.

Джеймс отнес картину в угол сохнуть. Снова поставил «Мпа па hEireann» на мольберт.

Тут надо кое-что доработать.

Мне она очень нравится, Джеймс.

Я не соглашусь ее продавать.

Ллойд кивнул.

В таких случаях именно ее-то все и хотят купить.

Джеймс стал дорабатывать фигуру матери: глаза, мерцающие линии под поверхностью кожи: вот-вот проступят, вырвутся на поверхность.

А большая эта галерея, мистер Ллойд?

Как раз нужных размеров. И в самом центре.

Люди очень любят туда ходить.

А я туда попаду?

Разумеется. Это же твои работы.

А мне нужен будет костюм? Пиджак?

Лучше как есть, Джеймс, — прямо что надо.

Джеймс кивнул.

Можно надеть джемпер, который сейчас вяжет мама.

Отлично.

Он будет совсем неношеным.

Замечательно.

Я буду ходить по галерее в образе островного мальчика, в островном джемпере.

У тебя отлично получится, Джеймс.

Знаю, мистер Ллойд.

А мама твоя приедет в Лондон, Джеймс? На выставку.

Джеймс покачал головой.

Она отсюда никуда.

Совсем?

Она отца ждет.

Ллойд вздрогнул.

Но он же погиб, Джеймс. Утонул.

Она все равно его ждет.

Джеймс указал на свою картину.

Они все ждут, сказал он. Ждут, когда их мужчины вернутся из моря.

Может, тебе поменять название? На «Зал ожидания».

Джеймс еще раз посмотрел на свою картину.

Ну, может, мистер Ллойд.

Ллойд вернулся к своей картине.

Пожалуй, Джеймс, можно сказать, что работа

закончена. Пусть просохнет как следует.

Сколько на это нужно времени?

Несколько дней.

А потом уедем, мистер Ллойд?

Да, Джеймс. Потом уедем.

Ллойд еще раз посмотрел на свою картину.

Ты подтолкнул меня в нужную сторону, Джеймс.

Своими линейными нарративами.

Так она ж не линейная, мистер Ллойд. Линейная, Джеймс.

Мама-то там в середине. А остальные как бы вспомогательные.

Ты неправ, Джеймс.

Похоже на обложку для альбома, мистер Ллойд.

Джеймс засмеялся.

«Boomtown Rats», мистер Ллойд. Боб и крысы.

Марейд и островные.

Ллойд покачал головой.

Нет-нет, Джеймс. Тут все куда многозначнее. Может, мистер Ллойд. Но моя картина совсем другая.

Ну это вряд ли, Джеймс.

На моей картине все равны, у каждого своя история. А у вас не так. Там мама главная.

Она очень красивая.

Джеймс пожал плечами.

Это не придает ей особой ценности, мистер Ллойд.

В моих глазах — придает.

Значит, вы пишете не как я, сказал Джеймс. Вы пишете как вы. Как англичанин на ирландском острове.

В каком смысле?

У вас остров становится тем, чем не является.

Что-то я запутался, Джеймс.

Мама у нас не центр вселенной. Она не главная.

А кто главный?

Джеймс пожал плечами.

Когда кто. Это все время меняется. Зимой. Летом. В зависимости от того, что нужно делать. Ллойд покачал головой.

Ты заблуждаешься, Джеймс. Главный Франсис.

Только когда он здесь, мистер Ллойд.

Так он всегда возвращается.

Это верно.

В таком случае, Джеймс, это моя интерпретация острова.

Ну, это путем, мистер Ллойд. Просто это никак не связано с моей картиной. Моя особенная. А ваша такая же, как у всех.

Это не очень вежливо, Джеймс.

Красивая женщина в центре. А вокруг все остальное. Картина готова. Работа сделана. Все вы так пишете. Уже много веков.

Ты очень плохо знаешь историю искусства,

Джеймс.

Джеймс пожал плечами.

Я много читал, мистер Ллойд. Смотрел. Знаю

достаточно.

Мне совсем не нравится твой тон, Джеймс. Это совершенно самобытное произведение.

Правда, мистер Ллойд?

Да, Джеймс, правда.

Джеймс снова пожал плечами.

А по мне, это похоже на то, что уже делали раньше. Совокупность влияний.

Джеймс рассмеялся.

Сорочье искусство, мистер Ллойд.

Так твоя картина лучше, Джеймс?

Ну вот приеду я в Лондон, и узнаем.

Да уж, Джеймс.

В понедельник, десятого сентября, Хью О’Халлоран, двадцативосьмилетний католик, отец пяти детей, скончался в больнице от ран, полученных двумя днями раньше: банда республиканцев избила его хоккейной клюшкой и рукояткой кувалды.

Они там с ума посходили, мам.

Верно, Марейд. Забивают своих до смерти.

Марейд протерла тряпкой подметенный матерью пол.

Франсис сказал бы «наших».

Верно, Марейд.

Аты так не говоришь.

А я нет.

Марейд полезла с тряпкой под стулья.

А раньше говорила.

Да.

А теперь нет, мам?

Я уж и не знаю, что думать, Марейд.

Кто-то постучал по буфету. Ллойд. Бан И Нил выключила радио.

У меня вопрос, сказал он.

Бан И Нил принялась было звать Джеймса. Марейд остановила ее.

Fag ё mar a bhfuil её, сказала она. Да, мистер Ллойд?

Когда Михал вернется?

Amarach. Завтра. B*fh£idir. Вероятно.

Спасибо. Тогда я и уеду. С ним.

Марейд кивнула.

А что Джеймс? — спросила она.

Он бы хотел поехать со мной, Марейд.

Она потянулась тряпкой под буфет.

Tuigim. Ясно.

Мне забрать его, Марейд?

Она одним движением провела слева направо, вернулась на свободное пространство пола, двинулась к двери, где так и стоял Ллойд.

Вы хотите, чтобы он со мной уехал, Марейд?

Она подтолкнула тряпку к нему поближе.

Idir, сказала она.

Что это значит?

Между, ответила она.

Вытерла пол вокруг его ног.

Между вами и Джеймсом, мистер Ллойд.

Она всунула тряпку в зазор между его ботинками. Ллойд сделал шаг в сторону, потом вышел, отправился на утесы, по тому же маршруту, которым следовал в первый свой вечер, через огороды, вдоль озера и вверх по склону холма — икры больше не реагировали на крутизну, ветер ерошил волосы, тело приноровилось, он шагал, слегка наклонившись вперед, — так ходили все островные. Добравшись до верхней точки, упал на колени, на живот, свесился с края — взглянуть еще раз, в самый последний раз на скалу, серебрившуюся в вечернем свете, на птиц, собиравшихся на ночлег как оно было

в начале

так и теперь

Он рассмеялся.

автопортрет: в поисках бога

Он остался на утесах до захода солнца, вбирал в себя впадины, расщелины, запоминал и их, и последние сполохи света, скользившие по камню, волнение на море — волны одна за другой разбивались о скалы, подтачивали берег, от их мощи и силы содрогались и камни, и его костяк

и так будет вовек

Он поежился, встал. Дошел до будки, поспел к наступлению темноты. Зажег лампы, перемещался из света в тень, в будке явно опрятнее, чем до его ухода, рисунки сложены в четыре аккуратные стопки, подушку, матрас и одеяло водрузили на кровать, стол вытерли. Он затопил печку, встряхнул банку с чаем — чайная ложка загремела среди сухих листьев. Заглянул внутрь. На последнюю чашку хватит. Попробовал воду в ведре

вполне свежая спасибо, джеймс

Поставил воду на огонь, взял рисунки, сел у медленно занимавшегося огня. Просмотрел одну стопку. Птицы. Головы у крачек слишком большие, у чаек слишком маленькие. Начал отправлять листы в огонь, вспышки света и дуновения тепла истребляли его тогдашнее невежество, потребность в наставничестве островного мальчика, который теперь повадился грубить, чванливо рассуждать про совокупность влияний и сорочье искусство. Он

рассмеялся

заносчивый щенок

Отобрал еще несколько рисунков — свет на море, на утесах, начал лист за листом бросать в пламя.

автопортрет: игра в бога

Вода закипела, он заварил чай и вернулся к огню, прихлебывал горячую черную жидкость, пересматривая портреты Марейд, их он почти все решил забрать с собой — пригодятся для будущих выставок, посвященных эволюции его творчества. Потом занялся четвертой стопкой: Джеймс, Джеймс с кроликами. Пересмотрел все листы, остался доволен ими — свежестью жизни и смерти, проникновенностью, полнотой, потом вдруг замер. Оказалось, это не его работы. Вгляделся. Рисунок Джеймса. Его рука. Не моя. Его рисунки затесались между моими, из его изображений только что убитых кроликов сочится правда, которой не хватает в моих. Он смял лист. Еще один. Шесть штук. Семь. Бросил их в огонь, глядел, как пламя корежит и пожирает творения мальчика, творения, которые лучше сотворенного мной.

Он собрал портреты Марейд, погасил лампы, плотно закрыл за собой дверь будки — нынче последний его вечер на мысу. Огляделся, но походя, поверхностно, а потом торопливо зашагал к деревне, бурча, бормоча и чертыхаясь на ходу, протестующе шлепая себя кулаком по ляжке, злясь на Джеймса, ученика, превзошедшего учителя.

Он влетел к себе в коттедж, в мастерскую, зажег все лампы на полу. Выдавил свежую краску на отмытую палитру и переписал Джеймса: теперь в руках у мальчика были не кролик и кисти, а четыре рыбы, по две в каждой руке.

автопортрет: статус бога

Он погасил свет и лег спать, хотя Марейд еще не ложилась, сидела у очага, сшивала половинки джемпера, вставив серую шерстяную нить в штопальную иголку, накрепко притачивала одну сторону к другой, закрывая все отверстия, чтобы не пробились ни ветер, ни дождь, который всегда лупит островных сбоку. Потом она пришила рукава, сперва правый, потом левый, растянула готовый джемпер на коленях, погладила косички, которые не дадут ему замерзнуть, когда он будет пересекать Ирландское море, ромбики, которые станут защитой для его груди, пока он будет ждать на ветру поезд в Лондон. Прочь. Отсюда. От меня. Впрочем, я же поеду с тобой, Джеймс. Буду с тобой на лодке, в поезде, буду с тобой на белых стенах — оба мы, мать и сын, будем рядом на белых стенах, выставка, прославление, моя красота увековечена до ее заката, твоя в момент ее возмужания, расцвета, превращения юного художника-ирландца в великого художника-ирландца, потому что кролики у тебя получились лучше, чем у него, Джеймс. Птицы тоже. На твоих рисунках их движения в воздухе выглядят правдоподобнее, чем у него. Как будто ты лучше их понимаешь. Подробнее их изучил. Она заправила рукава за спинку, сложила джемпер. Пока ты его не превзошел, Джеймс. Но превзойдешь. В свое время. Она улыбнулась. И он это знает, Джеймс. Что ты его превзойдешь. В свое время.

А время у тебя есть. У тебя много времени. Времени, которого не было у твоего отца. Она рассмеялась. Он тоже не хотел быть рыбаком, Джеймс. Терпеть не мог море. И лодки. Но не умел ничего другого. Некому было его учить.

Она вернула шерсть, спицы и иглу в коробку рядом со стулом, встала. Джемпер положила на кухонный стол — пусть Джеймс утром увидит, — а сама вышла в ночь, в изобилие звезд, под почти что полную луну. Было студено, лето закончилось, и все же Марейд медлила, не спешила в коттедж к Массону, не сводила глаз с луны и звезд, наслаждалась покоем, пока все спят, а она бодрствует, весь остров в моем распоряжении, как когда-то был в нашем, Лиам, там, на утесах, у моря, напротив — в будке, на полу перед печкой, куда я ложилась для художника, куда я ложилась с тобой, где мы зачали Джеймса. Она улыбнулась. Наше малое произведение искусства, Лиам. Совместное творение. Она открыла дверь в дом Массона. Вошла: запах плесени притушен ароматом кофе, крупинки которого горели в каменном очаге. В последний раз, Джей-Пи, ибо ты не вернешься, я тебя больше не увижу, потому что не будет съемочных групп, журналистов, никто сюда не примчится смотреть на Бан И Флойн, последнюю ирландоговорящую жительницу острова, потому что плевать им всем, Джей-Пи, на твое исследование, на язык, его историю, его умирание, на сдвиг к двуязычию в самом удаленном уголке Европы. Съемочные группы и журналисты приедут сюда только поговорить про военных, винтовки и бомбы, вот это сейчас в чести — писать про смерть, ненависть, страх, око за око, отмщение за отмщением, тошнотворная нисходящая спираль, и под конец убийцам, крадущимся по улицам в самый темный час, уж и не вспомнить, за что они мстят.

Она поднялась по ступеням и скользнула к нему в постель.

Утром Джеймс увидел свитер.

Спасибо, мам.

В нем тебе будет тепло, Джеймс.

Я его надену в день открытия, сказал он.

Она обхватила себя руками.

Молодцом будешь выглядеть, Джеймс.

Джеймс Гиллиан, художник, уроженец острова.

Он отнес Ллойду завтрак, постучал в дверь. Не услышал ответа. Дверь не была заперта, он вошел, в коттедже царила сонная тишина. Джеймс тихонько поставил завтрак на стол и пошел в мастерскую посмотреть, высохла ли «Мпа па hEireann», втянуть носом запахи масла и краски, которые скоро будут и моими запахами, мальчик с ирландского острова в Лондоне, от него больше не пахнет соленой водой, дохлой рыбой и протухшей кроличьей кровью, пахнет лимонной охрой, кармином, берлинской лазурью, персидским синим, гренадином, серой Пейна, оливково-зеленым, пунцовой киноварью, льняным маслом и растворителем. Он рассмеялся. Мои новые запахи. Мой новый уклад. Никакой больше школы. Никаких священников. Никакого Франсиса. Никакой рыбы. Он дотронулся до «Мпа па hEireann».

Просохла. Готова к отправке. Одна из шести. Нужно выбрать еще пять. Которые я возьму с собой. Другие оставлю на острове, здесь, в этой комнате, пусть мама их отыщет, когда придет делать уборку, отскребать краску от стен, от пола, чтобы и комната, и коттедж стали опять такими же, как были в начале лета, до приезда Ллойда, до того, как я узнал, что вместо рыбалки можно заниматься живописью. Он зашел за холст Ллойда, чтобы добраться до своих картин в углу. Пересек с ними комнату, расставил на полу под окном. Двадцать одна картина. Пришло время выбирать, Джеймс Гиллан. Решать, кто тут твои душечки. Он прошелся по комнате из угла в угол, глядя вниз, отбирая и одновременно следя за собственным творческим прогрессом, за стремительным, за одно лето, превращением детского примитивного искусства в репрезентативное, в дистиллят островной жизни. Оглядел свои портреты Бан И Нил, Бан И Флойн, сместился в другой конец мастерской посмотреть на полотно Ллойда, уточнить, многое ли английский художник у него позаимствовал. Рассмеялся. Многое. Все до точки. Одежда, жесты, позы совершенно те же, как будто Ллойд пришел среди ночи и все с меня срисовал.

А потом он замер. Перед собственным изображением. Изменившимся. Почему я раньше не заметил? Как только переступил порог? Мальчик с рыбами. Островной мальчик с рыбами. Более не художник, не ученик. В руке у него не кисти, а рыбы.

Я — мальчик с рыбами. Островной мальчик. Охотник. Собиратель. Добытчик. Но не художник. Он не видит во мне художника. Не хочет, чтобы во мне видели художника. Ибо художник здесь только один. И это не ты, Джеймс Гиллан.

Тут он услышал, как Ллойд спускается по лестнице. Усмирил дыхание, усмирил гнев, проскользнул назад в кухню, встал у стола, заложив руки за спину, с неподвижным лицом. Джеймс Гиллан, малолетний прислужник.

Доброе утро, Джеймс.

Доброе.

Ллойд налил себе чаю.

Будешь?

Джеймс покачал головой и повернулся к окну, в сторону моря.

Хороший день, сказал Ллойд.

Да.

Ллойд взял миску с кашей.

Без стульев плоховато, Джеймс.

Да уж ясное дело, мистер Ллойд.

Ллойд ел. Джеймс молчал.

Ну, что думаешь? — спросил Ллойд.

О чем? — спросил Джеймс.

Я слышал твои шаги, Джеймс. В мастерской.

Джеймс посмотрел на свои ноги.

Зачем вы это сделали, мистер Ллойд?

Ллойд отправил в рот еще ложку каши.

Что сделал?

Переписали меня. Сделали рыбаком.

Это моя картина, Джеймс.

Джеймс повернулся к нему.

Но этот человек я, мистер Ллойд. И я не рыбак. Это репрезентация острова, Джеймс. И только.

Не только.

Неправда.

Вы хотите, чтобы я стал таким. Чтобы меня таким видели.

Чушь не пори, Джеймс.

Вы художник, мистер Ллойд. А я — островной

мальчик, который ловит рыбу.

Джеймс, ты ищешь несуществующие смыслы. Джеймс поднял голову, сдерживая набежавшие на глаза слезы.

Художник видит лишь существующие смыслы, мистер Ллойд.

Ты не художник, Джеймс. Пока.

И не стану им, если вы меня представите в таком виде.

Пожалуйста, успокойся, Джеймс.

Вы обещали, что я буду частью выставки. Художником на выставке.

Так и будешь.

Джеймс провел руками по волосам, заодно тыльной стороной ладони согнал с глаз влагу.

Нет, мистер Ллойд. Я буду экспонатом. Рыбаком. Ллойд пожал плечами.

Это репрезентация острова. И только.

Ллойд налил себе еще чаю.

Это я в том образе, в каком вы хотите, чтобы меня видели, мистер Ллойд. Каким вы хотите, чтобы меня воспринимали.

Ллойд долил молока, выпил.

Я уже сказал: ты пока не художник, Джеймс.

И не стану им, если вы представите меня в образе рыбака.

Ллойд собрал посуду, подтолкнул к Джеймсу.

Мне нужно собираться, сказал он.

Джеймс покачал головой.

Холст еще не высох, мистер Ллойд.

Только местами, Джеймс. Все будет нормально.

Я прикрою сырую краску сухим холстом.

Мальчик глубоко вздохнул.

А так можно, мистер Ллойд?

В крайнем случае. По крайней мере, не прилипнет.

Джеймс собрал посуду со стола.

Холст я буду завтра сворачивать, Джеймс. Поможешь?

Джеймс пожал плечами.

Наверное.

Он вернулся домой, в заднюю кухоньку. Мать с бабушкой пекли хлеб.

Принесешь сегодня кроликов, Джеймс?

Джеймс ополоснул лицо.

Да, бабуля.

Мужчины сегодня приедут, сказала она.

Я слышал.

А потом ты уедешь с ними.

Вроде так задумано.

Ты, мистер Ллойд и Джей-Пи.

Он кивнул.

На лодке будет людно, бабуля.

А на острове тихо, Джеймс.

Джеймс пошел к двери.

Тебе двух кроликов или трех?

Трех.

Он затаился в траве и ждал, солнце пригревало спи ну, перекликались коростели, а вот тупики уже улетели, потянулись над морем к югу, по давно проложенному маршруту. Проложен и мой маршрут. Завтра на лодке с Михалом, взять с собой картины и рисунки, помахать на прощание маме, бабушке, прабабушке, три женщины на бетонном спуске, в темной одежде, сбились в кучку, плачут, «Мпа па hEireann», «На причале», а потом вперед, через всю страну к другому морю, море меньше, судно больше. В сеть запрыгнул кролик. Джеймс затянул ее, схватил бьющегося кролика за задние лапы, ударил о землю, размозжив ему голову. Вытащил кролика, снова поставил ловушку, опять сел ждать. А потом на поезде в Лондон, к Ллойду домой, жить среди запахов краски, вместе с наполовину женой, которая опять станет женой полностью. Из норы вылез еще один кролик. Попал в сеть. Джеймс затянул ее. Появился третий кролик, несмотря на всю суету. Какие эти ублюдки тупые. Джеймс схватил третьего руками, поднял вверх, стукнул о землю. До смерти мне надоело кроличье жаркое. Надоело ловить все время одну и ту же тварь. Он пнул третьего кролика, хотя тот уже был мертв. Надоело быть охотником. Собирателем. Он вскинул второго кролика над головой, ударил о землю, забрызгал траву кровью. Надоело быть добытчиком. Убийцей кроликов.

Он вернулся в деревню.

Отличная добыча, Джеймс, сказала Майред.

Верно, мам.

В Лондоне, небось, разучишься.

Вот уж я не расстроюсь.

Расстроишься. Сильнее, чем думаешь.

Ну, буду их убивать в Гайд-парке.

Майред рассмеялась.

Тебя арестуют.

Рассмеялась снова, закрыв лицо руками.

Представляешь себе физиономии детишек? А их мамочек?

Меня посадят пожизненно, мам. Ирландец, Убийца кроликов.

Они прижались друг к другу.

Я буду скучать, Джеймс.

Знаю, мам.

Вошли Михал и Франсис. Поставили покупки на стол, рядом с кроликами.

Опять попируем, сказал Михал.

Моя тайная вечеря, сказал Джеймс.

Удастся на славу, Джеймс.

Бан И Нил поставила на стол чайник, плюшки, чашки. Все сели.

Переживаешь, Джеймс?

Нет, Михал.

Это же будет здорово, сказала Майред. Новая жизнь.

Да и эта вполне нормальная, сказал Франсис.

Не очень, если ты не любишь ловить рыбу, сказал Джеймс.

Майред взъерошила ему волосы.

Как там называется школа, где ты будешь учиться? — спросил Михал.

Пока не знаю. Он не сказал.

А когда занятия начнутся?

Этого я тоже не знаю.

Немного же ты знаешь, а? — сказал Франсис.

Скоро узнаю, сказал Джеймс.

Ты здорово рискуешь, Джеймс.

Это почему, Франсис?

Уезжаешь с едва знакомым англичанином. Джеймс пожал плечами.

Мы вроде неплохо знакомы.

Да и каково ирландцу в Лондоне, сказал Франсис.

Все у него будет путем, сказала Майред.

Полиция вечно ирландских парней хватает. Без всякого повода.

Я буду себя тихо вести, сказал Джеймс. Меня никто и не заметит.

Франсис покачал головой.

Заметят, Джеймс. Они про тебя все знать будут.

Да и знать-то нечего, Франсис.

Ну так придумают, Джеймс. Даже если знать и нечего.

Джеймс допил чай, доел плюшку, встал.

Пойду отнесу мистеру Ллойду и Джей-Пи, сказал он.

Забрал две чашки чая и тарелку с четырьмя плюшками, сперва зашел к Массону, который собирал бумаги со стола.

Замечательно, Джеймс. Как раз то, что мне нужно.

Когда вы вернетесь, Джей-Пи?

Следующей весной. Когда книга выйдет. Привезу газетчиков и телевизионщиков знакомиться с Бан И Флойн.

Меня тут уже не будет, Джей-Пи. Я уезжаю в Лондон.

Да, я слышал. Тебя ждет много интересного.

Спасибо, Джей-Пи. Только Франсис все бухтит.

Франсис всегда бухтит.

Потом он пошел к Ллойду, в мастерскую. Тот выбрасывал пустые тюбики и сточенные карандаши из ящика на пол. Джеймс подал ему сдобу — чай успел остыть.

Я заходил к Джей-Пи.

Ничего страшного, Джеймс.

Ллойд поел, выпил чаю. Джеймс отошел к своим картинам, так и стоявшим на полу.

Выберу свои шесть, сказал он.

Джеймс отобрал «Мпа па hEireann» и еще пять, в основном на бумаге: кролики, деревня, утесы, лодки в море и «Глазами муравья». Переложил все шесть листами картона, связал белой бечевкой, оставил на полу у двери мастерской, рядом с мольбертом Ллойда, уже сложенным в дорогу.

Готово, мистер Ллойд.

Хорошие работы, Джеймс.

Джеймс кивнул.

Неплохо для начала, мистер Ллойд.

Джеймс собрал оставшиеся работы в стопку, положил обратно в дальний угол.

Пол подмести, мистер Ллойд?

Ллойд покачал головой.

Рановато, Джеймс. Лучше принеси метлу, я потом сам, когда закончу.

Джеймс вернулся с уличной метлой.

Хорошая будет выставка, мистер Ллойд.

Отличная. Лучше всех моих прежних.

Джеймс указал на свои картины, так и лежавшие у двери.

Положить их в ваш чемодан?

Пока не надо, Джеймс. Я их упакую вместе со своими.

Джеймс ушел, унес тарелку и чашку, а Ллойд снова принялся за работу: опустошил ящик, вернул в сундук из красного дерева его содержимое, хотя почти все, что он привез изначально, было использовано или попорчено: краски; скипидар; льняное масло вылито, высохло; тряпки испачкались и заскорузли; липкая лента; грунт; карандаши, ручки, тушь и уголь — все на исходе. Баночки и бутылочки перепачканы, незачем тащить их обратно, а вот малый мольберт, палитра, ножи и кисти в порядке — немало потрудились, но еще послужат. Черный фартук девственно чист — его он не надел ни разу. Он засунул рисунки между страницами книг, книги сложил в сундук. Прикрыл их одеждой, сверху стал складывать холсты и картины, перемежая их слоями бумаги и картона, обкладывая скатанными рубашками и носками, чтобы не ерзали. Опустил крышку сундука, запер его.

Подмел пол, но без усердия, свалил следы своего пребывания в кучу под окном — смятые листы, использованные тюбики с краской, банки, коробочки, тряпки. Сходил на задний двор поставить метлу на место. Массон сидел на стуле, закрыв глаза, у ног его валялись куски торфа.

Я так понял, вы тоже завтра уезжаете, сказал Массон.

Верно, сказал Ллойд. Моя работа закончена.

И моя, сказал Массон. Осталось заключение, его я напишу в Париже.

И в чем оно состоит? — спросил Ллойд. Ваше заключение.

В том, что англичане крайне нетерпимы к ирландскому языку.

Ллойд рассмеялся.

Стоило ради этого писать книгу.

И что англичане прилагают все усилия к тому, чтобы изобразить ирландский языком туповатых бедняков.

Ллойд пожал плечами.

Не больно-то оригинальные мысли.

Это нужно сказать вслух.

Это уже говорили.

Это нужно сказать снова.

Ллойд поставил метлу в сарай, рядом с лопатой, измазанной в цементе. Приостановился, проходя мимо Массона на пути обратно к себе в коттедж.

Я закончил работу, сказал он. Хотите посмотреть?

В смысле большой холст?

Да.

Очень хочу.

Массон пошел вслед за Ллойдом в мастерскую Встал перед холстом. Медленно кивнул.

Очень, очень хорошо, Ллойд. Я не ожидал. Комплимент.

Массон засмеялся.

И мне случается их отпускать. Иногда. Принято, сказал Ллойд. -

Вот только вторично, сказал Массон.

Ллойд кивнул.

Переосмысление известных мотивов, да, но ни чего вторичного.

Возможно, сказал Массон. Это не мне решать. Ллойд кивнул.

Согласен.

Вы привлечете к себе внимание, Ллойд.

Очень надеюсь. В том числе и ради острова. Что

бы сюда поехали туристы.

Что? — удивился Массон. Таити в Северном полушарии?

Ллойд пожал плечами.

А почему нет?

А потому что тогда этому месту конец, сказал Массон. И языку смерть.

Зато деньги появятся, сказал Ллойд. Хоть какой-то заработок, кроме рыболовства.

Язык этого не переживет.

Меня это не волнует, сказал Ллойд.

А меня волнует.

Массон прошелся вдоль полотна, остановился перед Марейд.

А островные видели?

Ллойд покачал головой.

Только Марейд и Джеймс.

Это, наверное, к лучшему.

Наверное.

Франсису не понравится, сказал Массон. Догадываюсь.

Женщинам тоже. Бан И Нил. Бан И Флойн.

Утром я ее увезу, сказал Ллойд.

Да ну? Просто умыкнете с острова и картину, и островных, какими вы их видите?

Вы тем же самым занимаетесь, Массон.

Массон пожал плечами.

Peut-etre, сказал он. А может, и нет.

Француз ушел, Ллойд стал перочинным ножом выдергивать гвозди из подрамника. Разложил полотно на полу, свернул, накрыв Джеймса квадратом чистого сухого холста. Упаковал в прежнюю оберточную бумагу, перевязал бечевкой.

автопортрет: канун отъезда

Массон прошел через деревню, поднялся в дом Бан И Флойн. Постучал в дверь, налил чаю, сел напротив нее. Взял обе ее руки, поцеловал.

Последний визит, сказал он. Я завтра уезжаю. Она улыбнулась.

Вот как.

Придете в дом выпить чаю?

Она покачала головой.

Нужны мне ваши перепалки.

Массон рассмеялся.

Оно мне не по душе, Джей-Пи. Все эти скандалы.

Мне тоже не по душе, Бан И Флойн.

Вы ж все лето скандалили, Джей-Пи. Без перерыва.

Маловат этот остров сразу и для француза и для англичанина.

Похоже, вам двоим весь мир маловат будет.

Он снова взял ее руки и поцеловал, сперва правую, потом левую.

У меня сердце ноет слушать вас обоих, Джей-Пи. Пусть Айна мне сюда еду принесет, как обычно.

Мудрая вы женщина, Бан И Флойн.

Так я давно на свете живу, Джей-Пи. Почти все перевидала.

Массон медленно кивнул.

Только его картину не видели.

Большой холст?

Да, именно.

А вы видели, Джей-Пи?

Видел, Бан И Флойн. Огромная. Мы все на ней.

И я тоже?

И вы. С трубкой.

Она покачала головой.

Он говорил, что будет рисовать утесы.

Там не утесы, Бан И Флойн.

Не утесы?

Там остров. Островные.

Он сказал, что нас рисовать не будет.

В середине Майред. Она для него позировала.

Так вот чем она занималась.

Верно.

Бан И Флойн глубоко затянулась.

Она почти без одежды, Бан И Флойн.

Без одежды?

Он покачал головой.

На ней только зеленый шарф. На бедрах.

И только, Джей-Пи.

И только, Бан И Флойн.

Она медленно кивнула.

Она про это молчала.

Верно, сказал Массон. Они оба молчали.

Я-то знала, что дело нечисто. Там, в той будке.

Давно вам это говорила.

Верно, Бан И Флойн. Это самое и говорили.

Она затянулась снова.

А Франсис знает?

Массон покачал головой.

Этот все держал в секрете. Задергивал шторы, запирал двери.

Он взбесится, если узнает, Джей-Пи.

Взбесится.

И никуда его не отпустит.

Точно, Бан И Флойн.

Она ж ему невестка. Жена Лиама. Так что ты никому ни слова, Джей-Пи. Ни слова.

Разумеется, Бан И Флойн. Ни слова.

Он поцеловал ее в щеку.

Я утром на спуск приду, сказала она. Помахать вам на прощание.

Он поцеловал ее во вторую щеку. Улыбнулся. Поцеловал обе руки.

Я знаю, что могу на вас рассчитывать, Бан И Флойн.

Закрыл дверь и, посвистывая, зашагал вниз по склону. Встретил Джеймса, тот шел навстречу.

Идешь попрощаться с прабабушкой, Шимас? Меня зовут Джеймс. Да, иду.

А лондонцам имя Шимас очень понравится. Отличное ирландское имя.

Им и Джеймс сойдет, Джей-Пи.

Массон провел за сборами все время до ужина. Бан И Нил поставила перед ними тарелки — полнее обычного. Самую большую порцию получил Джеймс. Она взъерошила внуку волосы.

Толковый последний ужин, Джеймс, сказал Михал.

Я в последний раз ем кролика, сказал Джеймс. За едой над столом висело молчание, но вот Михал заговорил.

Зима скоро, сказал он.

Еще через месяц, сказала Майред.

Рано, заметил Ллойд.

Здесь она раньше приходит, чем в других местах, сказал Михал.

А как оно здесь зимой? — спросил Ллойд. Михал качнул головой.

Тяжко, сказал он. Ничего не происходит, только ветер дует.

Beidh se go halainn, сказала Бан И Нил.

Все рассмеялись.

Что она сказала? — спросил Ллойд.

Что это замечательно, сказала Марейд.

Ллойд засмеялся, Массон покачал головой.

Ловко сказано по-английски, Марейд.

Она улыбнулась ему — волосы повязаны зеленым шарфом.

Спасибо, Джей-Пи.

Ты неплохо подучила этим летом английский, Марейд.

Она помедлила, потом продолжила по-английски.

Подучила, Джей-Пи.

Меня это расстраивает, сказал он.

Она пожала плечами.

Джеймс уезжает, Джей-Пи.

И?

Caithfidh me Bearla a labhairt. Я должна говорить по-английски.

Caillfidhear do theangaidh, сказал Массон.

Она закрыла глаза.

Твой язык погибнет, Марейд.

Она покачала головой.

Это я погибну, Джей-Пи.

Бан И Нил собрала посуду. Поставила на стол яблочный пирог. Миску сливок. Марейд разлила чай.

Двинемся завтра в восемь утра, сказал Михал. Вы тогда на автобус успеете.

Завтрак в семь, сказала Марейд.

Массон уставился на нее. Она рассмеялась.

Ar an seacht a chlog, Джей-Пи.

Михал и Франсис ушли покурить, постоять у деревенской стены. Массон продолжил сборы, Ллойд отправился по тропе в сторону бухты. Джеймс за ним следом.

Хочу еще раз на нее посмотреть, Джеймс.

Вы ж ее утром увидите, мистер Ллойд.

Да, но в суете.

Верно.

Ллойд шел первым по узкой тропке.

А что холст, мистер Ллойд?

Что — что?

Нужно ж его снять с подрамника.

Я уже снял. Он уложен.

Ллойд свернул вправо, к развалинам первой деревни. Джеймс следом. Ллойд уселся на груду обломков.

Вы сидите на протестантской школе, сказал Джеймс.

Чего? Здесь, на острове?

Джеймс кивнул.

Здесь были протестантская школа и католическая.

С ума сойти, Джеймс. На таком крошечном острове.

Во времена голода. В протестантской школе суп давали.

А в католической?

Ничего.

Ллойд покачал головой.

Не очень-то красиво мы себя вели, да?

Не очень.

Но это все в прошлом, Джеймс. Теперь все иначе.

Джеймс счищал краску с ладоней.

Надеюсь, мистер Ллойд.

Ллойд посмотрел на море, на небо, на птиц, кружащих над водой, — последняя охота перед сном.

Красивое место, сказал он. Тяжело отсюда уезжать.

Совсем нет, сказал Джеймс.

Джеймс соскоблил чешуйку красной краски с левого большого пальца, бросил на землю.

Очень даже легко, мистер Ллойд.

Ллойд провел ладонями по ляжкам, приглаживая грубую ткань брюк.

Кстати, об этом, Джеймс.

О чем, мистер Ллойд?

Мне кажется, сейчас неподходящее время тебе ехать в Лондон.

Джеймс закрыл глаза.

Я ждал, что вы это скажете.

Что именно?

С вами Франсис говорил?

Ллойд покачал головой.

Нет. Я сам об этом подумал.

Джеймс соскоблил еще чешуйку с левой ладони. Небесно-голубую.

О чем подумали, мистер Ллойд?

Что плохая эта мысль—тебе ехать со мной. Прямо сейчас.

Джеймс впился ногтями в кожу.

А почему так, мистер Ллойд?

С учетом всего, что сейчас происходит. Маунт-баттен, военные. Неподходящее время.

Вот как, мистер Ллойд?

Оно для тебя небезопасно, Джеймс.

Никто меня не заметит, мистер Ллойд.

Ллойд пожал плечами.

Молодому ирландцу в Лондоне сейчас небезопасно.

Джеймс закрыл глаза.

Вы должны меня забрать, мистер Ллойд. Чтоб я мог попробовать.

Ллойд покачал головой.

Прости, Джеймс. Не могу.

Он открыл глаза.

Но вы не можете меня здесь оставить, мистер Ллойд. Сделать из меня художника и бросить.

У меня нет выхода.

Джеймс рассмеялся. Презрительно.

Выход у вас есть, мистер Ллойд. И не один.

Поезжай в Дублин, Джеймс. Поступи там в художественную школу.

Джеймс медленно покачал головой.

И как это я сам про это не подумал, мистер Ллойд.

Ллойд кивнул.

Не такая плохая мысль, Джеймс.

Джеймс заговорил очень медленно, подчеркивая каждое слово.

Я никого в Дублине не знаю, мистер Ллойд.

Познакомишься.

У меня нет денег, чтобы ехать в Дублин, мистер Ллойд.

Ллойд встал.

Мне очень жаль, что у тебя сейчас такие сложности, Джеймс, но я ничего не могу с этим поделать.

Ллойд зашагал обратно.

А что выставка, мистер Ллойд?

В смысле?

Мои работы будут на выставке?

Ллойд остановился, обернулся.

Да, конечно, Джеймс.

То есть мои картины увидят.

Обязательно, Джеймс.

Может, там будут и преподаватели из школы?

Наверняка.

Они увидят мои картины и возьмут меня учиться.

Не исключено, Джеймс.

Ллойд пошел дальше. Джеймс крикнул ему вслед.

Вы ведь это просто так говорите, да, мистер

Ллойд?

Ллойд помахал, но не обернулся.

Я сделаю, что смогу, Джеймс.

Джеймс отвернулся и вгляделся в море, могила моего отца, рыбацкая могила. Он встал, зашагал по утесам, через весь остров, подальше от Ллойда, от деревни, от матери, которая там, в задней кухоньке, только что домыла посуду после ужина и теперь перетирала тарелки, чистила раковину. В дверях стоял Франсис.

Как дела-то, Марейд?

Все путем, Франсис.

Он кивнул.

Тебе чего надо? — спросила она.

Он шагнул ближе. Встал совсем рядом.

Отстань, Франсис, отойди.

Мистеру Ллойду ты такого не говорила.

Ты о чем?

Когда он тебя рисовал. А ты перед ним раздевалась.

Она обошла его, вернулась к раковине.

Ты откуда об этом пронюхал, Франсис?

Здесь ничего не утаишь, Марейд. Сама знаешь.

Она пожала плечами.

Ну, теперь ты в курсе, сказала она.

Мы не одобряем твоих поступков, сказал он.

Она рассмеялась.

«Мы» — это кто, Франсис?

У нас было собрание. Меня послали с тобой поговорить.

Она продолжила чистить раковину.

Ладно, сказала она. Говори.

Как я уже сказал, мы не одобряем твоих поступков.

Мне нужен поименный список, сказала она

Этих «мы».

Ты переступила черту, Марейд.

Она обогнула его, взяла швабру.

Ты все сказал, Франсис?

Она начала подметать пол. Он вырвал у нее швабру. Я же сказал: ты переступила черту, Марейд.

Она пожала плечами.

Какую именно черту?

Мою.

Она рассмеялась.

Мои поступки не имеют к тебе никакого отношения, Франсис.

Они имеют ко мне самое прямое отношение.

Она вздохнула, шагнула к двери. Он перегородил ей шваброй путь.

Ты моя невестка. Жена Лиама.

Франсис, я уже сказала: мои поступки не имеют

к тебе никакого отношения.

Он ткнул пальцами ей в лицо.

Прекрати, Франсис.

Твои летние забавы с французом мы терпели, Марейд.

И это тебя не касается, Франсис.

Вдове не грех позабавиться.

Он снова ткнул ее в лицо.

Но это слишком, Марейд. Позировать голой для

англичанина.

Это не твое дело, Франсис. Отвяжись.

Она взяла швабру. Он перегородил ей путь локтем.

Это мое дело, Марейд.

Ты хоть сам-то видел, Франсис?

Что?

Картину, Франсис. Ты видел картину?

Оно мне надо, Марейд?

Это произведение искусства, Франсис.

И?

Я изображена на картине.

Он покачал головой.

Ты жена Лиама.

И?

Я брат Лиама.

И?

Жена Лиама не будет раздеваться перед англичанином.

Она рассмеялась.

Она может трахаться с французом, но не будет раздеваться перед англичанином. Так, что ли, Франсис?

Ты шлюха, Марейд. Шлюха, вякающая по-английски.

Она снова рассмеялась.

И что, по-твоему, хуже, Франсис? Трахаться с французом или говорить по-английски с англичанином?

Ты была недостойна Лиама, Марейд. Мы все так решили.

Она тряхнула головой.

Сюда не лезь, Франсис. Про Лиама ты ничего не знаешь.

Он был моим братом.

Она фыркнула.

А он тебя считал тупым ублюдком, Франсис.

Он сорвал шарф с ее головы.

Шлюха, сказал он.

Она перехватила шарф, не давая ему упасть на пол. А ты б ведь радовался, стань я твоей шлюхой,

Франсис Гиллан.

Тут в кухню вошла ее мать. Марейд вздохнула, сделала шаг ей навстречу.

А теперь отойди, Франсис. Оставь меня в покое. Он засмеялся.

Бан И Нил шагнула на порог задней кухоньки, заслонив собой вечерний свет.

Мы этого не потерпим, Марейд.

Чего не потерпите, мам?

Тебя. Вот такой. Нам это не по душе, Марейд.

В семь утра Джеймс принес Ллойду завтрак. Поставил его на стол. Ллойд сел.

Хочешь чаю, Джеймс?

Джеймс покачал головой.

Нет, спасибо, мистер Ллойд.

Очень жаль, Джеймс. Я б с удовольствием выпил последнюю чашку вместе.

Не будет этого, мистер Ллойд.

Джеймс расправил плечи, засунул руки в карманы. Посмотрел на англичанина.

У нас же договоренность была, мистер Ллойд. С вами.

Обстоятельства меняются, Джеймс.

Если только им позволить, мистер Ллойд. Если этого захотеть.

Джеймс пошел завтракать на кухню, уселся за стол вдвоем с Массоном — бабушка толклась у очага, мама еще не встала.

Готов в дальний путь, Джеймс?

Я никуда не еду.

Почему? Ты же собрал вещи, верно?

Я потом поеду. Когда меня преподаватели позовут в художественную школу.

Массон кивнул.

Сочувствую, Джеймс.

Джеймс закрыл глаза.

Увидимся весной, Джеймс, когда я вернусь с журналистами.

Джеймс, так и не открыв глаз, качнул головой.

Нет, сказал он. Весной меня здесь уже не будет.

Значит, ждать тебе недолго, Джеймс.

Недолго, Джей-Пи.

Он доел кашу, выпил чай, ушел из деревни, двинулся вдоль края острова посмотреть с утесов, как Ллойд шагает по тропке в бухту, как они с Михалом несут свернутый холст, один держит спереди, другой сзади. Следом шагал Массон с диктофоном, Франсис, а за ними старики с чемоданами, сундуком и мольбертом. Джеймс еще глубже засунул руки в карманы.

Они догребли на трех каррахах до лодки Михала. Ллойд забрался на борт, остался там сидеть один, стойком поставив холст на сиденье, подальше от жидковатых ошметков навоза — следов перевоза телки, которые все еще плавали на дне лодки. Массон уселся рядом с Франсисом, тот затаскивал канат на корму.

Старики помахали им из каррахов. Михал запустил двигатель, повернул прочь от острова, к материку, рев мотора заглушил голоса чаек и крачек, круживших над бухтой.

Островные вернулись к спуску, вытащили каррахи из воды, понесли их на головах прочь из бухты.

Опустили на землю на вершине спуска и зашагали вверх по склону к деревне шаткой походкой, сгорбив спины.

Джеймс стоял у края утеса, пока лодка Михала не исчезла из виду. Вернулся по тропке назад к коттеджу, вошел в мастерскую, где еще витал запах краски, льняного масла, угля и растворителя. Обвел взглядом пустую комнату, обломки подрамника, разбросанные по полу, шесть картин для лондонской выставки, упакованные в картон, обвязанные белой бечевкой, — они все еще дожидались у двери, там, где он ихоставил, там, где их оставил Ллойд.

В среду, двенадцатого сентября, около полуночи Габриэль Уиггинс моет посуду на кухне своего дома в Западном Белфасте. Ему пятьдесят шесть лет, католик, четырнадцать детей.

Кто-то стучит во входную дверь. Уиггинс зажигает свет в прихожей, потом сразу же гасит снова. Двери не открывает. Боец Добровольческих сил Ольстера стреляет сквозь стекло и убивает Габриэля Уиггинса, безработного садовника.

БЛАГОДАРНОСТИ

Я не написала бы эту книгу без следующих источников:

Дэвид Маккитрик, Шимас Келтерс, Брайан Фини, Крис Торнтон, Дэвид Маквеа. Загубленные жизни: истории мужчин, женщин и детей, погибших в результате беспорядков в Северной Ирландии (Lost Lives: The Stories of the Men, Women and Children Who Died as a Result of the Northern Ireland Troubles by David McKittrick, Seamus Kelters, Brian Feeney, Chris Thornton and David McVea (Mainstream Publishing, 1999)).

Малькольм Саттон. Указатель погибших во время ирландского конфликта, 1969-1993 (An Index of Deaths from the Conflict in Ireland 1969-1993 by Malcolm Sutton (Beyond the Pale Publications, 1994)).

Эйдан Дойл. История ирландского языка (A History of the Irish Language by Aidan Doyle (Oxford University Press, 2015)).

Мохамед Бенраба. Языковой конфликт в Алжире (Language Conflict in Algeria by Mohamed Benra-bah (Multilingual Matters, 2013)).

Я от всей души признательна Хелен Ни Аода, студентке магистратуры Университетского колледжа Дублина, специалисту по диалекту ирландского языка из Дю-Хаохан в графстве Мейо — на нем говорят в книге. Моя благодарность профессору Реджайне И Холлатан с отделения ирландских и кельтских исследований и фольклора Университетского колледжа Дублина, а также Квиве Ни Брао-нан с отделения ирландских и кельтских исследований Тринити-колледжа в Дублине.

Отдельная благодарность Питеру Страусу и сотрудникам литературного агентства RCW, Луизе Джойнер, Энн Оувен и сотрудникам «Фабер», Глэр Гатцен, Дженне Джонсон, сотрудникам «Фаррар, Страус и Жиру», Саре Баннан — председателю Совета по литературе и искусству Ирландии, а также Шинед Мак-Аода, исполнительному директору фонда «Ирландская литература». Спасибо вам за веру в меня и в мою работу.

Огромное спасибо Мэв Маги, которая поддерживала меня на писательском поприще. Отдельная благодарность Шибел Меган, Дункану Форту, Софи и Патрику Трейн.

И, как всегда, спасибо вам, Лори, Анна и Салли, и тебе, Джонни.

Оглавление

 Колония : [роман] Одри Маги

БЛАГОДАРНОСТИ