Маша, очнись! [Мария Русанова] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Мария Русанова Маша, очнись!
Начальная школа
Как же все это началось, Маша?
1 класс, 1 сентября, утро На первое сентября мы, конечно, опоздали. Мама, зажмурившись, малевала глаза тенями образца 2008 года: сами понимаете, три раза смыть, а в четвертый сорвать куш и все же позволить нам выйти из дома. Через десять минут мы уже прорывались сквозь толпу родителей, но расходились они нехотя: когда дело касается твоего ребенка, ни одна опоздавшая клуша со своим отпрыском не должна помешать празднику. А что если клуша — моя мама, а отпрыск — первоклашка я? Я всегда верила в людей и их великие душевные порывы. Но уже тогда я подумала: «Какие-то они жестокие» Мы стыдливо побежали по ступенькам (а все смотрели на нас!), стыдливо обогнули зубастую директрису и попытались найти мне пару, чтобы потом мальковой вереницей гордо сойти по тем же ступенькам. Школьные праздники — такой атавизм: зачем-то бежишь наверх, чтобы потом гордо прийти туда же. Пары мне не нашлось. «Ирина Валерьевна, ну можно нам хоть кого-то?», — взмолилась мама, криво улыбнувшись классной руководительнице. Ирина Валерьевна подтащила меня к себе, крепко ухватила за запястье, и мы пошли. Виню ли я маму за то, что происходило следующие годы? Наверное, нет. Но иногда я думаю: «А что если бы мы все-таки не опоздали и я встала в пару?»Мама и ритуалы
1 класс, 1 сентября, день На каждый праздник мама покупала торт «Прага»: мама любила ритуалы и любила, когда все ей заранее было известно. Она просила ноты у руководителя еще когда нот не было ни у кого из оркестра, чтобы заранее все знать и не сфальшивить, не показаться глупой. Мама мыла голову только яичным шампунем, брала только девятипроцентный творог на завтрак и ни процентом меньше. Но я поняла, что со мной так не надо: не надо про меня все заранее знать. После развода родителей я решила, что контролировать буду себя сама. Не уверена, что мама поняла это, но мама точно знала: я справлюсь. Меня оскорбляло, когда мама проверяла у меня пересказ книги или просила показать сделанные прописи: что она, не верит мне? Сама знает: я все сделаю, все выучу. Пусть просто любит меня, у нее и так забот много. И в этот день мама принесла «Прагу», мне налила сок, себе — минералки в винный бокал. Когда папа ушел, мама перестала пить алкоголь даже по праздникам: не потому что папа был алкоголиком, а потому что мама не хотела о нем вспоминать — даже через ее любимое и их традиционное красное. «Школа — один из самых классных периодов в твоей жизни, — говорила мама, — это как играть скерцо — не заметишь, как пальцы по клавишам пробегут. А там аплодисменты, ты на сцене, на тебя смотрит Бог и думает: как ты поступала все эти годы и куда тебя теперь отправить» Я жевала торт, запивала соком. Было слишком сладко, но я заслушалась маму и подумала: «Скерцо мы уже играли. Но разучивать его так долго!» Тут я поняла, что мама уже несколько раз позвала к пианино — это был наш вечерний ритуал, который я любила и потому позволяла проводить. Мама села на табуретку и похлопала по креслу рядом.Играй форте, играй пиано
1 класс, 1 сентября, вечер После развода родителей мама забрала меня из музыкалки, потому что некому было меня отводить, и я была даже рада. Старенькая музичка Зоя Ивановна все время говорила держать руку «яблочком» и запрещала манерно двигать кистями: я поднимала руки локтями к небу, когда старалась передать все свои чувства. Чувства Зое Ивановне крайне не нравились, зато мама их во мне ценила больше всего на свете. После торта мама сказала: «Ты теперь взрослая. Почему бы нам с тобой не сыграть пьесу, которую играют в четвертом классе?» Так мы стали разучивать пьесу про мышей. Гордости было — до небес: я теперь взрослая, я для четвертого класса теперь. «Вот тут мышки крадутся, — учила мама, — а вот ту-у-ут! Их догнала кошка, и они побежали врассыпную. Сначала играем пиано, а потом как сделаем форте!» Затем наступала другая часть, без мышей, и мы представляли парня и девушку, которые ужасно стеснялись потанцевать друг с другом, но парень осмелился позвать девушку, и у них получился тихий, но искренний танец. Моей левой рукой мыши наблюдали за танцем, пока за ними вновь не погналась кошка. Я думала: «И меня ведь когда-нибудь позовут на танец?» Мама угадывала мои мысли и отвечала: «Конечно, тебя позовут. Смотри какая ты хорошая. Доброту и умение ощущать, как у тебя, люди ценят» Мы улыбались друг другу. Пьеса про мышек была нашей тайной: маме по вечерам надо было репетировать, но мы называли себя хулиганками и все равно разучивали мои пьесы.Ты кто такая?
1 класс, 2 сентября Я всегда не любила рано вставать. Выглянешь в окно — а там люди в тараканов превратились: черные, лапками шевелят, усиками дергают и ползут, куда на самом деле не хотят. Столько в этом безнадежности. Но 2 сентября я подскочила в полседьмого — раньше мамы, а такого никогда не было. Дергались мышцы на предплечьях, внутри все дребезжало. Мой первый настоящий взрослый день. Я подергала маму за плечо, она что-то мяукнула, и я пошла ва-банк — решила сама заварить ей чаю со вчерашней «Прагой». Пока я делала чай, кипяток капнул на мизинец, и я чуть не выронила чайник, но вспомнила: я мамина защитница, больше некому о ней позаботиться. Будить маму решила как мама — погладила маму по щеке и сказала: «Кисонька, а там чай стынет» Мама подскочила и что-то пробормотала про маму: я поняла, что это она про бабушку, которая теперь была на небе. В день смерти бабушки я, пятилетняя, смотрела на голубой, ясный верх и представляла себе тени, которые по загадочным и невыносимо грустным причинам не могут вернуться и рассказать, как им теперь живётся Там. Тут мама быстро сообразила, спрятала в себя полусон, взяла меня за руку и улыбнулась. Мама хвалила меня и быстро хлебала желтый чай, который спустя десять лет, улыбаясь, назовет «мочой молодого осленка». Съела чуть засохший кусок торта, и мы стали собираться. На улице начало холодать, и мама одела меня в куртку. Пока мы шли к школе, я сорвала желтый листочек и положила на заборчик у подъезда: каждый год я так хоронила лето. «Лето-лето, жду тебя в либретто», — говорила про себя я. У школы мама сказала: «Маша, тебе надо себя зарекомендовать, чтобы все знали: ты своя» В школе дрожь не унималась. В кулере не было стаканчиков, и я решила успокоить себя привычным способом — сесть и сыграть какую-нибудь пьеску на коленях. Музыка растекалась по рукам и выливалась через пальцы. Вдруг на нее, как муха, прилетел мальчик. Он отличался от других: вместо зеленой школьной формы носил темно-сини й костюм и выглядел изногсшибательно. Он хотел что-то сказать, но тут запиликал его темно-синий, аж с открывашкой, телефон. «Мам, да я тут по-королевски», — развязно перебил он воркование в телефоне. Разве так можно с мамами? Потом мальчик с щелчком закрыл телефон, и я вспомнила блондинку в розовом по телевизору, которая делала так же. «Гламурщина», — всегда говорила мама, но смотреть не переставала. «Ты кто такая? Тебя не было на подготовке к школе», — сказал мальчик. «Так меня мама…» — начала лепетать я, но он перебил. Видимо, он со всеми так делал. «Кто твоя мама?» — спросил мальчик. «Она играет в оркестре — лучшем в Москве. На пианино», — моя гордость перебила волнение, и я уже думала, что первый школьный разговор получится отличным. «Чему тебя твоя мама научит? Бренчать? На уроках мы таким не занимаемся. Ты про парные согласные что-то слышала?» — он стал язвить. «Мальчик, я сама все учу, а к мамам с уважением надо!» — я попробовала съязвить в ответ. «Я не просто мальчик, я Паша. А ты будешь самой глупенькой у нас в классе и вообще никого тут не знаешь. Я закончил», — Паша хлопнул ладонями у меня перед носом, толкнул в плечо и ушел. Тут во мне что-то сорвалось. Я вышла из класса, дрожащими губами попыталась у всех спросить, где туалет, но никто меня не понимал. Все поджимали подбородок к шее, поднимали брови и уходили. Туалет я нашла сама и там разревелась. «У тебя что случилось? Ты ударилась?» — в туалет зашла чья-то учительница. «Я слишком много чувствую», — ответила я. Тогда учительница посмотрела на меня пару секунд, тоже подняла брови и ушла. Первый настоящий взрослый день полетел в тартарары, и казалось, что теперь назад дороги не было.Лес
1 класс, 2 сентября, вечер Попасть в Лес я могла пока только из дома, пока мама готовила: для этого надо было лечь, закрыть глаза, посчитать вдохи и выдохи примерно минуту, и Лес приходил. Обычно он щекотал щеки, смеясь, тыкал ветками в живот, но сегодня все понял и показал мою любимую поляну с озером. Признаться, эту поляну я взяла из Владыкинского ботанического сада, но переделала ее под себя: убрала людей, зажгла вечно теплое майское солнце, прогрела землю и соткала из мха одеяло, хотя в реальности шить не умела. Я легла на землю, как всегда, понюхала почву. Укрылась мховым одеялом, закрыла глаза во второй раз — уже в другой реальности — и молча лежала так с час. Солнце прыгало с одного века на другой: это значило, что наверху летали птички. Я слышала их песни — через клювики играл Моцарт. Я стала подпевать в ответ. Лес старался развеселить меня, и у него это получалось. Отдохнув, я встала. Рядом ждало мое любимое дерево. Оно явно было больным, с наростами, и я даже не знала его названия, но каждый раз воровато оглядывалась, хоть людей и не было, подбегала и целовала его щеками, лбом, веками и животом, распластав руки. Дерево пульсировало в ответ, но я не брала слишком много: не хотела высосать из него все силы, а ведь дерево ответить не могло, потому нужно вовремя останавливаться и уходить. Вдали уже ждала знакомая фигура — конечно, папа. Он светился и вместе с солнцем грел меня, сидел на корточках спиной ко мне, пальцами растирал лопух и носом слушал его. Я рванула к нему, запрыгнула на спину и засмеялась. Папа поднялся, я обняла его шею руками, и мы пошли к выходу из Леса. Я редко видела его лицо — даже когда мы прощались. Он бережно отпускал руки, я спрыгивала и сразу старалась разглядеть его глаза, но у меня не получалось: он сразу обнимал меня, и я пыталась слушать, что у него играло в груди, но никогда не могла расслышать. Потом папа распадался на золотые кусочки, они улетали наверх, и я открывала глаза. С полки на меня смотрела Богородица с младенцем. «А я сегодня тоже была как младенец — на ручках», — хвасталась, улыбаясь, я. Богородица улыбалась в ответ и показывала глазами на коридор. Пора было к пианино. Наш «Красный октябрь» мы забрали из большой, с остатками былой роскоши квартиры и перевезли в нашу бибиревскую двушку. Но «Красный октябрь» был неприхотлив и сразу впустил меня к себе. Он пах старым деревом, давал заглянуть внутрь себя, раскрыв ладони: я весь перед тобой. Играй на мне, ты славная. Не знаю, как мне это давалось, может, и он мне подсобил, но импровизировать я умела с детства. Просто начинала с правой руки, потом подключала левую. Эту музыку я посвящала Лесу. Тут чирикали птички, тут колыхался иван-да-марья. Тут молча стоял папа.Закрыть рот и перестать считать листья
1 класс, где-то начало года Математику я на удивление любила: ни о чем не думаешь и складываешь себе два плюс три. Иногда, конечно, пять плюс семь, но это пустяки. Подумаешь, рубеж от десяти. И через него важно перепрыгивать. Я быстро поднимала руку, быстро отвечала и особо не размышляла о том, кто там вокруг меня. После разборок с этим Пашей мне расхотелось с кем-то общаться. Только стало труднее дышать, и класс как будто виделся через пыльное стекло, но нутром я понимала: это плата за мое невнимание к миру. Тут сбоку я увидела розовую ручку с фиолетовыми перышками, на которую долго смотрела в книжном, но мама не взяла: дорого. За ручкой показалась рука с розовым маникюром, вылезающим с ногтей на пальцы. Маникюр вообще-то у нас был запрещен. По руке я поднялась к плечу, шее и тут увидела соседку по парте — девочку, совершенную блондинку с жидкими волосами, которая как-то неодобрительно на меня смотрела. «Зубрила», — оскалилась девочка и закатила глаза. Ирина Валерьевна что-то уверенно сказала, и все открыли учебник на странице с деревом. Я быстренько подглядела страницу у девочки, пока она не отодвинула учебник, и увидела дерево целиком. Дерево не было похоже на мое: яркое, плоское — одним словом, все у него было не то. «Сколько листьев на дереве?» — спросила Ирина Валерьевна. Листьев было — до жути. Один листочек, второй, третий… Тут девочка подняла руку, и я застыла. Как она успела? «Много», — угодливо улыбаясь, сказала Настя. «Правильно, Настя, молодец!» — ответила Ирина Валерьевна, и все стали смотреть в учебнике на лягушку в окружении пяти (я быстро сосчитала) комаров, но мне было не до того. Мы с Настей долго смотрели друг на друга. Настя ловко вертела ручкой. Я посмотрела на свою и покраснела: моя самая обычная ручка была погрызена с конца и чуть подтекала. Настя брезгливо подвинулась к своему краю парты, издалека победно и гадко улыбнулась, опять подняла руку и ответила что-то про комаров. «Вот так просто? Много листьев? Мама же учила: быть крайне внимательной и быстрой. Отвечать так, как будто выучила этюд и играешь на сцене. Отвечать четко, идеально. И почему у меня не такая ручка?» — думала я. Еще тоненькое, стекло внутри меня стало расти в толщину. Так прошел первый класс.Как я ждала тихий, но искренний танец
2 класс, 12 декабря Наша учительница музыки Галина Ивановна пахла, как писали во всех отзывах на школу в интернете, хересом, но я его не чувствовала, потому что не знала, что такое херес. От Галины Ивановны пахло неудавшейся карьерой, усталостью от детей и да, алкоголизмом. Но только не из-за запаха алкоголя, а из-за запаха болота, в котором Галина Ивановна варилась вперемешку с социальной работой. «Дорогие дети, не берите в рот это… Хм-м… Нехорошее зелье», — учила нас Галина Ивановна на уроке музыки вместо песен про школу. Школьный план есть школьный план: неважно, что ты принимаешь внутрь между уроками. Дали сверху задание рассказать про вред алкоголя — будь добра, рассказывай. Класс тихонько гоготал. Галина Ивановна делала вид, что не понимала смеха, и бросалась доказывать точку зрения не свою, но школы, на примере алкаша дяди Андрея, который пил у пятиэтажки напротив. Дядя Андрей с детьми всегда был добр и иногда даже плакал, когда рассказывал о первой своей любви Тамаре, с которой сидел рядом на уроках немецкого в нашей же школе. Но и от него болотом пахло не так сильно, как от Галины Ивановны: дядя Андрей был открыт и честен, а вот учительницам надо было шифроваться и не показывать себя обычными побитыми жизнью женщинами. Ты государственный работник? Государственный работник. Тогда прячь, зашивай себя наживую, укрывай дыру внутри стенгазетами и просвещай молодые умы. После лекции об ужасах этилового спирта Галина Ивановна несколько раз постучала по проигрывателю и таки включила нам «Вальс цветов» Чайковского, самое мое любимое у него. Мальчики на задней парте фальшиво подпевали вслух. Галина Ивановна носилась между ними, устало грозилась директором и учетом. А, когда все успокоились, сказала: «Вальс — это танец». «А как же мы не знаем, что вальс — это танец?» — хамовато заорал Паша. Тогда Галина Ивановна подбрела к нему, отодвинула стул вместе с Пашей и махнула рукой к доске. «Тогда приглашай девочку на танец», — сказала Галина Ивановна. Паша на мгновение смущенно замер — и, пока класс не заметил его стеснения, подошел к нашей с Настей парте. Паша стал протягивать руку к нам, Настя улыбнулась и заискрила, но Паша продолжал тянуть руку уже мимо Настиного носа — ко мне. Рядом с Настей что-то с грохотом упало, но я почти не заметила и пошла танцевать. Щеки стали горячими, ноги обмякли. Паша протянул чуть влажную ладонь, вторую положил куда-то мне на ребра. Мы стали топтаться из стороны в сторону. Класс замер: как это он — с ней? Когда Паша оказался спиной ко всем, он наклонился ко мне и быстро прошептал: «Ты классная» Тут моя дурная голова замахала ушами и улетела, и случилось оно. Я споткнулась о собственную ногу и упала так, что задралась юбка и сползли теплые колготы. На мне красовались трусы со скрипичными ключами. Класс привстал, а потом взревел. Не помню, кто и что говорил, помню только Настино «Ха, у нас вторая музичка!» и Пашино «Это я так задумал, чтобы она вот так!». Галина Ивановна молча смотрела на меня, не помогла подняться. Потом молча смотрела на класс. А потом прозвенел звонок. Так случилась моя точка невозврата, а стекло, которое могло и треснуть в момент танца, только стало толще.А какой можно быть?
2 класс, 15 января, перед первым уроком Я смотрела на фонарь. До урока оставалось двадцать минут. Мама еще пять минут назад подтолкнула меня и ушла, подумав, что я сразу побегу в тепло. Откуда-то из-за фонаря на лицо небо высыпало по чуть-чуть снега. Снег будто порхал наверх, а потом мерно приземлялся на меня, на асфальт у школы и на саму школу, делая ее просто частью пейзажа, а не смыслообразующим предприятием и конечной точкой. Я стояла посреди дороги и нарушала привычный путь вереницы школьников: сто процентов у каждого из них во рту должно быть по монетке для Харона. У нас роль Харона играла жадная на деньги охранница, которая пораньше выпускала из школы за звон в ученических ладонях, наоборот, в мир живых, тем самым нарушая мировой порядок. Из школы донесся первый звонок, и я побежала снимать рейтузы. «Машка, трусы не в ромашках!» — прокричал кто-то в спину. О моих трусах помнила вся школа. Я уткнулась в стекло, которое выросло в толщину еще чуть-чуть, и стала натягивать на себя туфли. Колготки пузырились, и туфли никак не хотели надеваться. В итоге я надела их через силу и поковыляла к лестнице. «Машка, ходи не как промокашка!» — заорали сбоку и сразу убежали. Только в школе оказалось, что хожу я, сильно подпрыгивая. Исправить это никак не получалось. Спустя много лет видео с моей походкой уже стали снимать и выкладывать в школьный паблик «Подслушано ГБОУ СОШ номер N». «Машка, хватит петь про мышку!» — вдруг прокричал Паша. Откуда он узнал о моей тайне? По нотам? Обычно в процессе я по-своему напевала мелодию: соль, ля диез, соль, фа бемоль. «Какую мышку»? — подбородок у меня чуть затрясся. «А сама знаешь», — подмигнул Паша и неспешно, даже вульгарно, раскидывая ноги по сторонам, пошел к классу. Мне хотелось выбраться из-под стекла и обо всем его расспросить, но не получалось: пробиться было слишком тяжело.Быть можно такой, когда гладят
2 класс, 15 января, после первого урока Окружающий мир прошел за обсуждением унылых растений, профукивающих жизнь у нас в классе, и наконец закончился. Все повскакивали, я засобиралась в коридор — опять смотреть на фонарь и снег. Мальчики вдруг стали меня гладить по спине. «Как, все-таки меня — гладят?» — я встрепенулась. «Смотрите, мы ее мочой обмазываем!», — три секунды спустя обработал мозг. Я завертелась, виски стали долбиться о голову. Паша облокотился на кулер, помахивая пластиковым стаканчиком с нашей водой. Признаться, вода действительно была мерзенькая и концептуально смахивала на мочу. Мальчики образовали круг и наскакивали по очереди, касаясь меня мазками и забрызгивая школьную форму водой. «Зато гладят. Значит, меня можно касаться. Они ведь и друг друга касаются», — подумала я. Тут Ирина Валерьевна встала и пошла к кулеру. Мальчики разлетелись и забились по разным углам класса, тихо гудя и шевеля лапками. Но Ирина Валерьевна даже не заметила инцидента и, оказывается, просто хотела налить воды. Когда она ушла, тема разговора у мальчиков давно сменилась: они стали обсуждать бакуганов-трансформеров — круглые фигурки, из которых разворачивались монстрики. Так прошел мой второй класс, обозначивший, кажется, навсегда мое место в целом мире.Хватить грызть ручки
3 класс, ноябрь Ирину Валерьевну я просила каждый день. Наша классная была женщиной в доспехах, но не потому что защищала слабых, а потому что нарастила знатную железную броню. Она оттарабанивала урок не первый десяток лет и могла из сбивчивых ребячьих объяснений понять, какой номер страницы и какое предложение в задании имеет в виду заплутавший школьник. Ирина Валерьевна сажала отличников к двоечникам, следовала старому правилу: прилежный ученик поможет, возьмет под шефство, как говорили еще миллион лет назад. Так от Насти меня пересадили к Паше. Паша рисовал на обложке с девочкой замазкой родинку на подбородке, кривые зубы и говорил: «Это ты». Он обзавелся игрушкой-скейтбордом и толкал его на мою тетрадку. Ручка у меня, как всегда, подтекала, и на тетрадке оставались пятна. А на прошлой неделе Паша написал что-то на листочке, скомкал и кинул к друзьям. Друзья подло захихикали и кинули на парту к Насте. Та улыбнулась и кинула на следующую парту. Ирина Валерьевна так и продолжала тараторить теорию, периодически спрашивала то того, то другого. Кто не отвечал, тому ставила что-то карандашом в журнале. Я до сих пор не уверена, что за броней она что-то видела. Класс тихий — орать не надо. Кто-то правильно ответил — все материал усвоили. За партой, куда кинули листочек дальше, сидела Ева — сердитая девочка с хмурыми бровями. Ева за краешки развернула листочек, за мгновение прочла. Я пыталась вглядеться в ее лицо, чтобы понять, что написано на листочке. Тут она резко взглянула на меня, и мне даже стало неловко: так я на нее пялилась. Ева сказала, что идет в туалет (даже не спросила разрешения!) и оставила листочек у моей руки. Я развернула. Там было написано: «Маша зубрила». Паша убрал глаза, положил в руки скейтбордик и сложил руки в замочек. Прозвенел звонок, все повскакивали. Класс уже забыл об этой шутке. Мальчики собрались в кружок играть на Пашином кнопочном телефоне в Doodle Jump, девчонки обменивались блестящими наклейками с котятами. Ирина Валерьевна твердой рукой идеально разрывала двойные листочки напополам. Я встала у ее стола, но она не посмотрела в мою сторону. Тут губы затряслись, и я разревелась. Ирина Валерьевна только сказала: «Тогда опять к Насте». Я потащила рюкзак к парте на другом ряду. Привычно поставила его на свободный стул. Настя закатила глаза и с грохотом задвинула стул, прижав рот моего рюкзака. «Не давай ей ручки, она их сгрызет», — ухмыльнулся Паша, отвлекшись от игры. Настя брезгливо подвинула пенал к себе. Я стыдливо положила помятый учебник, рядом тетрадь в чернильных пятнах, достала неточеные карандаши и поняла, что, пока следила за листочком, ручку у меня забрали. Прозвенел звонок, все рассыпались по моим местам. Как жить дальше, я не знала.Быть в школе, не бывая в школе
3 класс, 12 февраля На уроке мы читали сказку про двух лягушек: ну, знаете, одна гребла и выжила, вторая умерла, не попытавшись. Но что если у лягушки может быть третье агрегатное состояние — всеми лапками выплыть в иной мир и остаться там, не исчезнув полностью?Сказку я прочла быстрее всех — но уже не чтобы быть лучше остальных, а чтобы успеть. На часах был полдень. Нехотя, как будто теплом предсказывая будущее лето, светило зимнее солнце. У меня была игра — за две минуты попасть Туда. Там не было Леса — все же я пропадала не из дома. Туда я уходила через часы на стенке рядом со мной. Минуту смотришь на секундные стрелки, минуту представляешь себе Там — и все, ты в пустом классе. Пахло в нем уже не старым мелом и прокисшей тряпкой для доски — пахло запахами другого измерения: они то вытягивались, то прыгали мячиками, то растворялись в атмосфере. Я сидела на парте, свесив ноги, и смотрела в окно. Из окна к ногам падали то капельки моря, то пахучие дубовые листья, то чистый, невозможный для города снег. Иногда появлялся Сатурн: его я однажды увидела на атласе в музее и решила присоединить к земным радостям. Порой, конечно, откуда-то булькали вопросы Ирины Валерьевны, но я булькала правильный ответ и продолжала сидеть и слушать мир внутри себя. Время в Таме заканчивалось со звонком: нельзя было привлекать к себе много внимания. В школе отбирали все, не принадлежащее ей, и почти никогда не возвращали. Я закончила третий класс с пятерками, но Там затягивал меня все больше и больше: сначала я уходила Туда на один урок в неделю, потом на один урок в три дня, а потом на один урок в день. Время между уходами сокращалось, и от этого было даже страшно, но отказаться я не могла: слишком хорошо Там было.
Ева
4 класс, начало весны Экзамены в среднюю школу были экспериментальным форматом. Нас тренировали весь месяц: выдавали черные гелевые ручки, бланки и однотипные задания. Я набирала всегда максимальный балл, но каждый раз думала: может, ошибиться нарочно один раз? Может, тогда все примут. И каждый раз не могла, не получалось. Правильные ответы манили, и так хорошо было выставлять их положенными крестиками на бланке и получать от Ирины Валерьевны короткое «Без сучка без задоринки». Мама не могла нарадоваться, а я не могла ее подвести. Паша зверел с каждым днем, Настя смотрела уже не брезгливо, а враждебно. Они получали то тройки, то четверки. Однажды на выходе из школы я услышала разговор Паши с женщиной в мехах — видимо, мамой. «Ты посмотри, в кого ты превратился! Избаловали, все, хватит с тебя! Так и останешься в начальной школе с малышами?», — ругалась женщина. «Мам, да я… — Паша понял, что я все слышу, и перешел на шепот. — Да не останусь, хватит!» «Зубрила!», — вдруг крикнул он. Мама дернула его за плечо и яростно что-то зашептала. Я отвернулась и побрела по улицам. Тут со мной кто-то поравнялся и сказал: «Пошли от них» Это была Ева. Она молча вела меня по дворам, а я боялась что-то сказать: в этот день меня никто не забирал, но домой надо было как можно раньше, чтобы с домашнего позвонить маме. У «Пятерочки» Ева сказала: «Жди здесь» Мы стояли, ели кислые мармеладки и молчали. Потом Ева сказала «пока», и на ее лице я увидела что-то вроде улыбки. Я стояла еще час, держа в руках пустую пачку из-под сладостей. Потом опомнилась и побежала домой.Сюрприз, или без тревог и без сюрпризов
4 класс, 25 марта Момент, когда мама забирала меня с продленки, я чувствовала еще за десять секундочек: просто вдруг мысленно касалась ее холодных мягких рук, а еще что-то немножко подпрыгивало и кружилось за ребрами. Но в этот вечер к моим ощущениям прибавился жужжащий комок: он то подскакивал почти до головы, то прыгал по рукам, то топтался на печенке. В этот вечер мама пришла с папой. У меня не получилось удивиться или хотя бы изобразить удивление: я слишком, слишком каждый день ждала папу и до чертиков мечтала, как он по привычке встанет чуть сзади мамы и левой рукой приобнимет за плечо. В этот вечер мама и папа стояли рядом — и вроде недалеко друг от друга, но между ними спокойно могла проехать электричка и высадить недовольных уставших пассажиров. Мама и папа тоже были недовольные и уставшие. Я сразу подумала: «Это из-за меня. Не было бы меня — они бы друг про друга забыли» А потом присмотрелась и поняла: только у мамы взгляд был далеким, а вот папина возбужденность была ужасно знакомой и пугала. Я чмокнула маму и привстала на цыпочки чмокнуть папу, но он вдруг сгреб меня так, что у меня упала шапка, и прижал к себе. Мама подняла шапку, сухо сказала «Сейчас не лето» и надела на меня шапку обратно. Не помню, как мы добрались до дома — помню только, что родители (а можно ли их теперь называть вместе, а не по раздельности — мама и папа?) погнали меня идти впереди, и спиной я чувствовала скорую катастрофу. Дома мама сразу ушла, бросив сумку с нотами нам под ноги, хотя всегда твердила мне: твои учебники и в будущем твои рабочие документы — твоё лицо, там вся твоя репутация. А папа вдруг сказал: «Ты же помнишь, как играть “No surprises”? Radiohead которая» Мы сели за «Красный октябрь». Папа излучал волну, от которой было слишком жарко. Я стала дергать школьную блузку, расстегнула две верхних пуговицы, но открыть пианино не решалась. Мы просидели так тридцать секунд, а потом папа открыл крышку пианино — и вот показалась моя клавиатура. Мне не нужны были ноты: каждое воскресенье после храма мы играли эту песню. Папа работал инженером, не умел играть на пианино и только успевал ставить указательный палец на октаву ниже и даже иногда не фальшивил. Я всегда хохотала и поучала его. Папа делал вид, что все понял, и фальшивил опять. Пошло вступление, но папа не играл. Потом пошел первый куплет. Я зыркнула на него и качнула головой в сторону клавиш, и папа вроде глядел на меня, но не видел. На втором куплете он вдруг поставил палец на ноту ми контроктавы, я испугалась и на секунду сбилась, но продолжила. А на третьем куплете пришла мама, и началось. Мама кричала что-то о том, что она устала и у нас вечно нет денег, и приказывала мне остановиться. Папа отвечал, что он дает ей пять тысяч в месяц «на секундочку, без подписания соглашения об алиментах», и приказывал мне продолжать. Я играла, потому что хотела, чтобы папа не злился и остался. Под конец песни уже было не слышно, и нам стали стучать по батареям. Когда я закончила, папа встал, вынул из пиджака карманную Библию, положил мне ее на колени, посмотрел в окно, и я вдруг поняла: он смотрит так в последний раз. Они ушли на кухню, я встала в коридоре, но высунулась мама, закрыла дверь и включила воду в раковине. Потом вышел папа, покачнулся, опять сгреб меня, сказал беречь Библию и ушел. Было совсем тихо, и только на плече у меня шумно пузырился мокрый соленый след от папы. К моему старичку «Красному октябрю» было страшно подходить, к маме тоже. Тут на кухне стало шкворчать и пахнуть жареным мясом. Мама ритмично, судя по всему слыша какую-то свою музыку, стучала ножом по доске, а из кухни тянуло холодом. Я мышкой пробралась в детскую, легла и решила никогда больше не просыпаться: для этого, судя по комментариям в интернете, надо было сказать про себя «Сон мой навсегда, небесный Петр, жди меня». Я сказала, укрылась одеялом по уши, чтобы потише дышать, и уснула.Четверг, в который всё произошло
За год до школы, 25 марта. Мне шесть лет Сегодня был четверг — день новой песни: каждую неделю папа показывал мне самую разную музыку, от джаза до рока. Надевал на меня большие мягкие наушники, улыбался и уходил. Как он говорил, «музыку надо узнавать в одиночку». «А наушники-то уши обнимают. Уши обнимают наушники, и наушники — уши», — думала я и хихикала. Иногда песня длилась минуту, а иногда аж десять, но мне нравилось всё, что слушает папа, потому что в каждой песне я слышала его след, его голос, его шутки. Сегодня была песня с детским хором — я такие любила, потому что сама пела в хоре у нас в музыкалке. В основном, конечно, мы смеялись, щипались и получали люлей от Татьяны Ивановны, нашей хорички, но и пели иногда очень даже. Песня закончилась, и блинами уже так классно пахло. Интересно, не забыли ли родители купить сгущенку? На моем кнопочном телефончике было восемь пропущенных от папы. Папа опять прикалывается и играет в рацию? Я открыла дверь, подпрыгивая, прошла по коридору и увидела маму на кухне. Мама пыталась жевать блины. «Почему пыталась? Мама же их обожает», — подумала я и тут остановилась. Под левым глазом мамы был синяк — совсем синий. «Не зеленый — то есть не получила опять случайно смычком от дурака-контрабасиста. Почему синий?»— соображала я, а потом посмотрела ниже. С маминым ртом что-то случилось: жевала она им только в правую сторону, а на подбородке был еще синяк. Вдруг я поняла: мама не жевала блины, мама просто пыталась подвигать ртом. «Мам, ты что делаешь?» — я спросила, всё ещё пытаясь ничего не понять. Мама попробовала улыбнуться, но тут я увидела, что у нее нет зуба. Во рту показалась кровь, и я все-таки все поняла. Дальше помнила плохо: кажется, с ревом сорвалась к маме, кажется, она заревела в ответ, кажется, я ее обнимала за голову, как она меня обычно, кажется, никаких блинов и не было и мне все показалось, кажется (точно), папы не было, кажется, я схватила нож и стала кричать, что защищу ее от злодеев, кажется, мама говорила мне, что бывает, что люди теряются, особенно мужчины и «особенно мужчины в браке с детьми и некрасивыми грымзами-дурами», кажется, «наверное, мы с папой больше не вместе, но, котенок, тут я ничего не могу обещать», кажется, я убежала звонить папе и умоляла его прийти обратно, но он только повторял, что очень любит меня и не выдерживает груза ответственности, и не отвечал, кажется, я их прослушала этой дурацкой песней. Не защитила маму, не остановила и не отговорила папу. Мама сказала, что поздно и пора спать, что-то накапала в стакан воды и дала мне выпить. Вода была травяной и горькой, но слезы хорошо сглатывались и я переставала рыдать. Потом мама погнала меня в ванную. Я включала то горячую, то холодную воду — проверяла, могу ли ее менять. Намылилась «Маленькой принцессой» без мочалки: все равно никто проверял. А потом застыла: меня же всегда вынимал из ванны папа. Кидал на меня полотенце и с хохотом тер так, что я уже в улыбке кричала: «Папа, ну хватит, слишком сильно!» Я высунула мокрую пятку на пол и попыталась дотянуться до полотенца, но не получилось. Пришлось мокрой, на цыпочках идти до крючков с полотенцами. Я посмотрела на запотевшее зеркало, и тут мне пришла идея. Дело в том, что зеркало в нашей квартире было холстом, культурной точкой дома. После моего вечернего душа мы с родителями рисовали на нем зверей, писали друг другу письма, и, даже когда зеркало становилось вновь обычным, в следующий прием душа наши секретные письмена оставались. «Мам, я хочу, чтобы мы были вместе и чтобы вы друг друга любили. Я вас очень люблю. Папа, возвращайся, помиритесь с мамой. Я не хочу без вас» Я надеялась, что мама увидит письмо только утром, когда пойдет в душ перед работой, но как назло она зашла меня проверить. Мама закатила глаза, стерла мои слова и за плечо повела в детскую. Я не вытерлась до конца, простынка промокла, было холодно — как когда у меня была температура 39,5 и родители обтирали меня водкой и не разрешали укрыться. Чуть повыше живота, посередине, ужасно жгло и болело, но глаза уже закрывались. «Я что-нибудь точно сделаю и все исправлю», — подумала я и отрубилась. Так прошел последний мой, уже только наполовину детский день.Средняя школа
Когда спиной чувствуешь: жарко
5 класс, целый год Самым моим любимым временем были те две секунды, когда я просыпалась и еще ничего не помнила. Горели ли фонари под снегопадом или майский рассвет, дуло из-под балкона или мокрел лоб от жары — не так важно. Самым моим нелюбимым временем были те две секунды, в которые я зачем-то силилась вспомнить, кто я, а потом ругала себя за это. «Маша, ну зачем ты вспомнила? Ну не помни ничего в следующий раз хотя бы на две секунды позже» — шипела на себя я. В пятом классе началось оно. Я боялась стоять не спиной к стенке и вместе с этим хотела стоять подольше. Пашу я узнавала по жару сзади. Он хлопал меня по заднице, я по-дурацки смеялась, а потом пугалась, как будто чувствовала что-то неладное, неправильное. Ева ничего не говорила, только брала меня под руку, и мы уходили. Я вертела головой, чтобы увидеть Пашу, но его в коридоре всегда и не было после этого. Мама теперь разрешала каждый день самой идти домой. Ева провожала меня, а через полчаса мы созванивались по домашнему телефону. Я рассказывала о бабушке, о пианино, но никогда не говорила о Лесе: слишком выразительно Ева молчала и могла не понять. А терять Еву я не хотела. Однажды в конце учебного года она вдруг сказала: «Знаешь что? Я научу тебя стервологии — как быть стервой. В сентябре расскажу» Ева бросила трубку, а я думала: «Быть стервой — это как? Носить каблуки и цокать жвачкой на уроках?»Становлюсь стервой
6 класс, начало учебного года Сентября я ждала все три месяца. Открывала мамины журналы для женщин и смотрела статьи о том, как сбросить три килограмма за три дня. На картинках загорелые девушки (как я уже через несколько лет поняла, с загаром из солярия) втягивали живот и выпячивали попу. В школе я поделилась с Евой открытиями, но та сказала: «Нет, сейчас покажу. Подожди» Мимо меня традиционно прошел Паша и собрался что-то сказать, но Ева вдруг повысила голос и выпалила: «Рот свой будешь у стоматолога открывать!» Это было первое долгое предложение у Евы за все шесть лет в школе, не между нами. Паша только уставился на нас, а потом развернулся и зашептался с друзьями. На секретном листочке под диктовку Евы я записывала: «Один. Еще один гудок с твоей платформы и твой зубной состав тронется. Два. Чао, персик — дозревай! Три. Засохни, гербарий!» Прозвенел звонок, я перебралась к Насте. Настя прошипела: «Подвинься, расселась!» Я глянула на Еву, та показала большой палец вверх, и я кое-как сказала: «Да, красотою мир ты не спасешь». Паша откликнулся: «И похудеть пора!» Настя встала и, забыв покачивать бедрами, как она всегда делала, улетела из класса.Настя тоже — и все мы тоже
6 класс, как оказалось, такое было каждый день, просто не в школе Настя вернулась в класс, села рядом. Демонстративно поводила по губам оранжевым блеском, выпила воды из термоса с надписью «Keep calm and be cool». Но что-то в ней было не то. Я прислушалась и поняла. От Насти пахло рвотой. Я заглянула к ней в глаза и увидела женщину — такую же, как и Настя, блондинку, только тридцати восьми лет, разведенную с крепким мужиком из-за его измены. Женщина таскала Настю по спортзалам вместо выполнения домашки, сажала на соковые детоксные диеты, водила ее на маникюр и говорила: «Будешь красивой — будешь всех их за рога водить» Настя делала домашку по ночам, пила брокколевые соки, а после школы, через сорок минут, когда уже все одноклассники расходились, покупала в ларьке рядом три пачки читос и съедала на месте. Дома, пока женщина была на работе, Настя наклонялась к унитазу, представляла себя толстой и выкидывала из себя ненужные калории. Только сегодня случились мои поганые слова и тайна Насти открылась в школе. Тут Настя поняла, что я все узнала. Не потому что я долго на нее пялилась, а потому что женщина внутри Насти разозлилась и закричала: «Закрывай, закрывай все! Никто не должен знать, какие секреты красоты у моей дочери!» Настя попыталась рыкнуть на меня, но ее голос осип и чуть хрипел. Тогда она закрылась от меня очками с модными стеклами в виде космоса и больше не поворачивала голову в мою сторону. Так оказалось, что у каждого что-то свербит.Любовь Васильевна и честная компания из кольчатых червей и 7 «А»
7 класс, 29 апреля Через три минуты биология. Я так сильно наклонилась к странице о кольчатых червях, что почти поддела носом замызганную страничку. В углу странички кто-то любезно нарисовал червя с безумными глазами и вампирскими клыками. Червь ел сам себя. Горячая рука сзади взяла за плечо. «Ты замкнулась, — сказал Паша, понизив голос, — у тебя все хорошо?» Я ответила «да» и посмотрела в окно, стараясь не обращать внимание на Пашу, который как-то странно на меня уставился. Тут зазвонил звонок металлической мелодией «Чему учат в школе». Все в школе было каким-то ненастоящим и химозным. Белые диваны, которые выдвигали только к приезду комиссии. Пластмассовые яблоки из корзинки Красной Шапочки к новогодней елке. Копья ратников из школьного музея о Великой Отечественной войне. Мы встали, чтобы поприветствовать Любовь Васильевну — «русскую красавицу», как ее называли в школе. Любовь Васильевна мазала губы персиковой помадой, глаза голубыми тенями и никогда не расчесывала крашеные желтые волосы. А еще Любовь Васильевна обладала феноменальной способностью орать все долбаные сорок пять минут. Она орала на двоечников, но дисциплины не получалось. Потом орала на отличников, чтобы неповадно было. Она орала теорию о кольчатых червях, тряся учебником у меня под носом. В какой-то момент нос мой не выдержал, я чихнула и съежилась: перебила. Любовь Васильевна умолкла и вдруг взвыла: «Все нервы мне вытрепали! Самостоятельная работа! И не надо на меня так смотреть» Любовь Васильевна ушла в лаборантскую: богом могу поклясться, что не только за листочками, но и за секретным горячительным напитком для крепких связок, который она сто процентов попивала на переменах с нашим школьным скелетом Йориком. Йорика вытаскивали из лаборантской раз в год, чтобы в декабре надеть на череп красную шапку с пришитой к ней бородой, а на грудную клетку свесить мишуру. В остальное время Йорик покоился в дальнем углу лаборантской, и мы тихо ему завидовали: прожил человек жизнь, в школе давно отучился, а теперь никакие кольчатые черви его не интересуют. Стоишь себе да попиваешь горячую медовуху со старой девой. Пока Любовь Васильевна копалась, ко мне подпрыгнул Паша, аккуратно держа телефон экраном книзу. Зачем-то задал дурацкий вопрос о том, самим ли нам надо вырывать двойные листочки, и тут я поняла: он меня фотографировал, тыкая с нижней стороны телефона большим пальцем. Я зачем-то долго отвечала про листочки, косясь на экран. Потом все-таки выдавила: «Не надо, уйди» Паша завозмущался, мол, а че такое, но потом посмотрел на меня, все понял и поскакал к дружбанам. «Смотрите, вот они — типичные любители биологии!» — загоготал он. Дружбаны верно захихикали в ответ. Потом телефон передали Насте. Настя проворковала что-то про задротов и с Пашиного телефона закинула фото в беседу класса. Когда Любовь Васильевна, явно успевшая поддать секретного горячительного напитка, вышла из лаборантской, смеялся весь класс. А дальше все случилось как в замедленной съемке: Любовь Васильевна вычислилавиновника, подлетела к Паше и дала ему леща его же учебником. У Паши медленно исчезла улыбка и загорелась та самая хамоватая гримаса, с какой люди устраивают скандал в ресторане из-за недосоленной еды. Паша низким протяжным (у нас же замедленная съемка) голосом заорал: «Мой отец вас засудит, и вы сядете!» Любовь Васильевна раскидала листочки и заорала в ответ — так же низко и протяжно: «Да лучше сесть, чем с вами такими быть!» Потом дверь класса с грохотом закрылась, замедленная съемка прекратилась и мы затихли, но потом все быстрее и быстрее стали говорить, а скандальная новость о Любовь Васильевне неслышно потекла по всем телефонам школы. Так мы остались без учителя биологии. А еще я впервые увидела в школе что-то настоящее — ну, знаете, когда работники образовательной организации оказываются просто уставшими училками.Стать новой версией себя
8 класс, зима Паша хлопал по заднице, я краснела. Ева все больше и больше говорила со мной и в школе и однажды сказала: «Да пусть перестанет! Прекрати подлизываться. Я научу, и больше не тронет» Так на каждой перемене, в углу, где поменьше людей, мы учились ходить. Ева говорила: «И не подпрыгивай! Уверенно, ты же стерва» Я старалась ходить уверенно, но меня выдавали пальцы: по бедрам я настукивала музыку Бетховена. Ева замечала и командовала: «Пальцы!» Ева традиционно у «Пятерочки» разматывала клубок наушников и давала мне один. Мы слушали Кэти Перри. Когда однажды я предложила Чайковского, Ева сказала: «Так не пойдет. Стервы не слушают классику». О Паше говорить было запрещено. На переменах Ева раскидывала мне руны с советами на день, но про себя я задавала вопрос: как же он относится ко мне. Ева не слышала меня, как штурман может не слышать матросов, и потому не ругалась. Ругалась она только когда я совсем уходила за стекло, подальше ото всех и от нее в особенности. Было поздно не становиться стервой, и Еве не нравилось, что она не может вытащить меня из моего же мира.Гречка для девственницы
8 класс, зимние выходные Была суббота. Мне сказали раскрыть ноги бабочкой — я и раскрыла. Полная женщина с лицом раскулаченной крестьянки (мы как-то на истории прошли эту тему, поэтому я могла щеголять такими сравнениями) наматывала на деревянную лопатку сахарную пасту. Год назад я разрыдалась, пройдясь один раз по голени эпилятором. Теперь за тремя тонкими фиолетовыми ширмами меня лишали остатков детства. После шугаринга глубокого бикини я ковыляла до следующего салона. Кусочки пасты на внутренней стороне бедер под платьем слипались друг с другом. «Ну эта точно девственница», — комментировали парни, сидя на перилах. Все мужчины для меня были большими — даже маленькие и какие-то мелкие, малодушные. Я похолодела и ускорила шаг. Девственница — значит, есть что отнимать. И у меня непременно заберут: потому что так надо. На первую в жизни коррекцию бровей меня повела по салонным закоулкам 50-летняя дама с такими бровями, что я почти передумала, но отказываться было неловко. Брови у нее были нарисованные и черные, и волос на них не было, потому что все волосы, видимо, перепрыгнули ей на голову: нарощенные, будто с парика, они были ей по копчик. Зачем мне все это? Во вторник меня вдруг обнял Паша, поприветствовал перед географией. Я ощутила, как легкие как-то странно вобрали себя в воздух и куда-то полетели. Хотелось, чтобы меня так обнимал парень еще, и еще, и еще. Почему — я не совсем понимала. Только вот за 2 секундочки до соприкосновения обдавало потом, пересыхало во рту и хотелось поскорее спрятаться, но это пустяки. «Я ее за складки держу, смотрите!» — загоготал Паша. После того объятия вечером я долго смотрела на себя. Мама сказала, что я пополнела, и ляжки казались бесконечными. В школе Настя дразнила за широкие брови, срастающиеся на переносице, и называла орангутангом: дело в том, что ноги я брить боялась (волосы вырастут жесткие и черные!), эпилятором было больно, а на шугаринг идти вообще было страшно. Прыщи не собирались уходить с моего четырнадцатилетнего лба, и хотелось плакать оттого, какая я уродливая. Мама иногда в сердцах говорила: «Ты такая же упрямая, как твой отец» Вот я и решила во что бы то ни стало стать красивой. Отважно пойти на шугаринг, брови и без лишнего трепета удалить все родные, но ненужные волосы. После бровей была чистка. Косметолог сказала, что ни разу не видела такого запущенного лица. Меня это не удивило, только убедило: значит, я дефектная. Значит, все-таки отличаюсь. Я купила скраб, гель для лица и маску — три в одном — в хозяйственном магазине. Нашла в паблике «40 кг» секретные рецепты похудательных напитков: спустя несколько лет я поняла, что это были опасные мочегонные коктейли — выпить кефир с кипятком, корицей и имбирем. А еще я решила, что теперь вместо двух половников бульона буду наливать один, вместо целой котлеты есть четверть, а вместо трех ложек с фасолью в сметане одну. А потом день на гречке. Корицу я не могла добавлять ещё пять лет. Кефир пила морщась. Имбирь ненавижу навсегда. Гречку в целом не ем. С папой я виделась раз в несколько месяцев. Он почти не писал, но, когда мы встречались, изо всех сил обнимал, желая по-отечески впитать меня, и явно скучал. Говорил, что я похожа на маму — такая же красивая, и давал поговорить с ней по телефону. На телефоне было написано совсем не «Мама». За неделю я сбросила заветные три килограмма, а на следующей набрала сразу четыре. После каждого приема неправильной еды я старалась исправить ситуацию пятью стаканами воды и после лежала, не в силах встать. Кожа стала только хуже. Зубы ощущались совсем хрупкими. Когда я видела на весах 60.2 килограмма, а не 59.7, все горело, тлело и рушилось внутри, а ребенок в том горящем домишке давно лежал окоченелый, обугленный и совсем мертвый. Ребенка больше не было. Папы рядом тоже. На их развод я совсем не могла повлиять. Зато сделать так, чтобы все парни за мной бегали, а потом обнимали, могла. Папа обнимал меня. Мне хотелось убежать и хотелось остаться с ним подольше. «Что-то ты поднабрала», — говорил папа.Любимое дерево
8 класс, вечер после экзекуций красоты и папы Я уже засыпала, но закрытыми глазами увидела, что разум тянет меня куда-то в майскую прохладу, и все поняла. Меня ждало дерево — совсем неидеальное, но самое красивое в мире. Тут я подумала: «А надо было мне все это? Эти брови и шугаринги?» За деревом светился папа и вдруг повернулся ко мне лицом — впервые. Папа улыбался, расставив руки. Я подумала, что слишком уж большая, но решилась и повисла на нем. «Так ты красивая — всегда была красивой», — папа вдруг сказал что-то. Я, конечно, заревела. Тут я полетела куда-то наверх, папа остался у дерева. Небо из золотого превратилось в космическое, и я уснула. В ту ночь никаких снов и не нужно было.Как стать принцессой
8 класс, наутро Встала я чуть опухшая после предсонных слез. Ноги пока казались неидеальными, животик оставался. Лес хотел что-то сказать, но я не могла пробиться к главной Его мысли. Я надела бюстгальтер с пуш-апом: его мне случайно купила мама, не посмотрев, а застегнуть его на себе раньше было боязно. Влезла в телесные колготки, несмотря на морозное утро. Запасной неиспользованной щеткой для зубов расчесала брови. В школе класс замер. Паша глядел куда-то над животом, Настя долго смотрела на брови. Ева неслышно помахала руками, как машет хореограф танцовщице. Я прошла и даже не подпрыгивала, не стучала пальцами по бедрам. Никто не снимал на телефон, и в тот день никто ничего мне не сказал. Я, кажется, стала стервой, а стекло стало толще: новый образ, новая броня. Так прошел остаток 8 класса.Болото, кикиморы, болотный царь
9 класс, первые полгода Объявление о наборе в гимназию я увидела в рекламе, пока переписывалась с Евой в соцсетях. В рекламе было написано: «Ты девятиклассник? Поступи в гимназию N» О гимназии я никогда не слышала. Вбила в поисковике — и оказалось, что гимназия лучшая в Москве. Учиться с лучшими, быть лучшей. Я почувствовала запах тины: так пахла моя ГБОУ СОШ. В ней тонула я, в ней тонули все, но как будто не замечали этого. Я написала в тетрадке карандашом, рядом на всякий положила ластик: сейчас как напишу глупости. Написалось вот что: «Я не могу больше в этом болоте с этими… Кикиморами! Я не хочу быть сонной мухой, я не хочу больше! Я хочу поступить, только вырваться отсюда» Демоверсии вступительных заданий казались сложными, но подъемными. Окрыленная, я поскакала в школу, но там ударилась об Еву — не плечом, конечно. «Как хочешь, бросай тут все, они действительно не стоят тебя, — сказала Ева и тут прибавила, — а я?» Я лепетала что-то о том, что Ева моя лучшая подруга, что мы будем так же переписываться и видеться, но Ева смотрела сквозь меня. Как говорят: свет горит, а дома никого нет. Признаться честно, что-то противное внутри шевелилось и шептало: «А что если ты мелешь ерунду, что все неправда?»Праздников праздник и торжество торжеств
9 класс, 15 апреля Завтра Пасха — наш праздник. Соревнуешься в битье вареных яиц, ешь апельсиновую пасху и самые страшненькие и вкусные на свете куличи: у мамы каждый год проваливается куличная серединка, и мы пытаемся исправить положение сахарной пудрой. Ничего не выходит, и мы всегда позорно стоим в Страстную субботу рядом с красивыми куличами и краснеем. Но главное в Пасхе совсем не куличи, а ночная служба, на которую мы традиционно ходили с папой, пока мама, еще до их развода, ждала нас с мясными салатами дома. Пасха — это что-то типа Нового года, только с Богом вместо Деда Мороза: чувствуешь, что где-то, в слоях реальности, происходит чудо и наступает новое время. Это время для тех, кому так нужен второй шанс и вторая попытка. Пасха — праздников праздник и торжество торжеств. К нашему бибиревскому храму слетались тени людей, которые под фонарями превращались в наших соседей, знакомых и даже людей, каких каждый день встречаешь по дороге в одно и то же время. В толпе я увидела нашего завуча Нину Ивановну. Обычно строгая и недовольная, она улыбнулась мне. В храм было не зайти, поэтому мы встали у дверей. Хотелось спать. Я не разбирала слова молитвы и только крестилась вместе со всеми, но папа внимательно слушал и, кажется, плакал. Всем зажгли свечи, и я встрепенулась: начиналось самое главное. Кучками мы пошли по весенней мерзлой ночи. Плечам было ужасно холодно, но пальцам горячо. На мой напряжённый, почему-то оттопыренный мизинец капал воск, как бы напоминая: твоя плоть жива и уязвима, и кто ты — по сравнению с Богом. Над нами пролетели два белых голубя, и от них в темноте даже стало светлее. «Это же как мама и папа. Может, Бог что-то хочет мне сказать? Дать подсказку? Боже, помоги мне понять, что же нужно», — напряжённо думала я. Мы дошли до входа в храм. Я осмотрелась: на полунощницу собралось, кажется, всё Бибирево. Тут батюшка крикнул «Христос Воскресе» и люди грянули: «Воистину Воскресе!» Я вздрогнула и от неожиданности заплакала. Никто не заметил, даже не взял за плечо, и на второй и третий раз я надрывно, немножко захлебываясь, кричала со всеми: «Воистину Воскресе!» Тут я оглянулась и поняла: папы нигде не было как будто уже очень давно. Я позвонила папе один раз, потом еще, еще и еще, обежала вокруг храма, запрыгнула в сам храм. Потом, как меня учили, встала на месте, где потерялась. Папа не пришёл и спустя полчаса, и спустя час. Я бегом возвращалась домой, стуча зубами и потирая себя ладонями. Пригибала голову, делалась сутулой и ускоряла шаг, когда проходила мимо приподъездных алкашей. Заходила в тень, когда видела крепких околофутбольщиков. Из носа от перевозбуждения пошла кровь вперемешку с соплями, которые сливались со слезами и затекали в рот. Дома мама сразу всё поняла и долго отогревала чаем с куском кулича, обнимая меня за голову. Когда мама поцеловала меня на ночь и выключила свет, я прокралась к полке над письменным столом, где стоял наш иконостас, взяла иконку с Иисусом и сказала ему: «Мне теперь больше некуда, понимаешь? Возьми меня с собой, пожалуйста, и дай мне знак, чтобы я знала, что ты есть» Тут за дверью послышался грохот и мамин крик. Когда я прибежала, мама лежала на полу, обнимая себя за левое плечо, и плакала. Рядом в грязной луже валялась половая тряпка. Почему мама решила помыть пол именно ночью? Почему разлила ведро? Почему в итоге получила просто синяк, а не перелом руки, который на несколько месяцев лишил бы её работы в оркестре? И почему всё случилось именно тогда? В тот вечер Бог подал мне знак и сказал не умирать и позаботиться о маме. «Ты теперь мой новый отец, — говорила я тихо иконе, пока мама мазала себе на плече йодовую сеточку, — я всегда-всегда буду тебя слушаться, только никуда не уходи, пожалуйста, и береги маму»Яблоко не бери
9 класс, май Я хотела спуститься по лестнице. Паша проходил мимо и опять хотел сделать то, что делал всегда, но вдруг сзади подошла Ева и взяла его за запястье. «Подойдешь к ней…» — начала Ева. «Так что?» — сказал Паша. Ева заорала: «Потому что нравишься ты ей, хватит!» Ева толкнула его, Паша полетел с лестницы и ударился о кафель. В сознание он пришел не сразу. Я испугалась, но подумала: «Надеюсь, он не вспомнит ее слова» Ева, красная, подошла ко мне и выпалила: «Ты не стерва и никогда ей не будешь. И уходи, уходи отсюда» Она отвернулась и высморкалась в рукав. На следующий день в школу пришла полиция с воспитательной беседой. Еву исключили совсем перед выпускными экзаменами.На посошок — на прощание
9 класс, 20 мая «До 20 мая включительно абитуриентам придут результаты вступительных испытаний на электронную почту», — эту новость на сайте гимназии я обновляла раз за разом: вдруг поменяют, вдруг результаты уже выслали, а письмо не пришло, вдруг они задерживаются. 20 мая я ждала последние два месяца, а в тот самый день обновляла почту даже на уроках математики: за использование телефона провинившемуся ставили единицу и выгоняли с урока. Уведомление всплыло на перемене, сразу после урока математики. Сначала шел долгий дурацкий текст с благодарностями за участие. «Неужели так долго благодарят, потому что не прошла?» — снаружи я застыла, а внутри легкие стали бегать по кругу, немного подпрыгивая. Последним предложением, даже не выделенный жирным шрифтом, стоял результат. Сто из ста. Я захрипела, пошла спиной назад и ударилась головой о школьную стенку. «Машенька, ты чего?» — спросила учительница по литературе Людмила Ивановна. «Я от вас… То есть вы мне все… Ой… Я поступила!» — выпалила я, заревела и бросилась обнимать опешившую Людмилу Ивановну. Мужская, не случайная, не Людмилы Ивановны, рука коснулась задницы. «Поздравляю. Надеюсь, ты все еще носишь эти свои ключи», — прошептал Паша. Дома мама обняла, купила «Прагу», и мы долго смотрели по телевизору концерт № 1 для скрипки с оркестром Шостаковича. «Это, получается, все? Больше их всех не будет?» — думала я. А в полдвенадцатого, когда я уже думала попытаться уснуть, мне позвонили с неизвестного номера. «Вдруг бабушка с того света шлет весточку?» — подумала я и взяла трубку. Но в трубке с самого начала ломаным голосом стали тараторить. «Ты знаешь, я мечтаю об острове — таком с кокосами, но без пальм, не люблю пальмы. Понимаешь, меня каждое лето в этот долбаный Дубай с этими пальмами, я не могу его уже видеть. И чтобы на острове никого, я их тоже всех видеть не могу. Чтобы я лежал на песке, и на меня океан вот так — с головой. А ты зубрила. Ты что, насовсем?» Я помолчала пару мгновений и ответила Паше: «А на этом острове есть Лес?» Тогда он бросил трубку. Я села в кровати, чтобы подумать, но мыслей не было.Я доиграла скерце
9 класс, конец мая Нас погнали в актовый. По школьному радио явно первоклашичьим голосом, запинаясь, читали стихи о весне. Выпускные экзамены я сдала на отлично, кто-то с Божьей помощью, но тоже сдал. В актовом пахло заключением — только не заключением во внутреннюю тюрьму, как всегда было у меня, а заключением, побегом из этой внутренней тюрьмы. «За блестящие успехи в учебе, труд и твой божий дар, Маша! Именно он вел тебя все эти годы по нелегкой и такой интересной дороге учебы, — профукала в микрофон директриса, — но нам всем интересно вот что: кто же был с тобой рядом все эти годы?» Я посмотрела на Пашу. Паша еле слышно покачал головой из стороны в сторону и одними губами сказал «нет».Потом я вспомнила о Еве — и тут увидела, как Ева выходит из актового, чуть подпрыгивая: так она делала, когда злилась на меня и хотела передразнить. Ева пришла ради меня, но все поняла и вместе с тем ничего не поняла. Когда стоишь в самом конце — на уроке физкультуры ли или в конце пути — понимаешь: а точно ли все это было важно в масштабах Вселенной? Паша вдруг показался обычным мальчуганом, который хотел выпендриваться, но влюбился и стал вести себя, как вредоносное насекомое: кусаться, но все еще быть ужасно уязвимым. Ева оказалась одинокой, озлобленной на мир девчонкой, которая пыталась с помощью нашего общения заявить о себе хоть кому-то. Настя так хотела быть идеальной, но этому никогда не суждено было сбыться. Мама оказалась просто мамой, а вот папа… Папа оказался потерянным, отчаявшимся человеком, который наделал кучу ужасных ошибок, получил свою двойку — но для меня пока карандашом. Папу было даже жалко. И вообще всех было нестерпимо жалко.
Последние комментарии
1 час 18 минут назад
1 час 23 минут назад
1 час 27 минут назад
1 час 28 минут назад
1 час 33 минут назад
1 час 50 минут назад