Ребро [Ардак Удербаев] (fb2) читать онлайн

Ардак Удербаев Ребро

Дом был небольшим, с низким, нависающим потолком, с узкими окнами, расположенными буквально в полуметре от земли, с осыпающимися от старости стенами, на которых едва сохранились следы когда-то белой извести, с просевшей кровлей, накрытой почерневшим и местами колотым шифером. По стенам разбегалась паутина трещин, а на рамах окон, словно рыбья чешуя, держались остатки выцветшей краски. Густая пыль на маленьких квадратах оконных стёкол оберегала содержимое комнат от солнечного света, сохраняя внутри мышиный запах и разводы плесени в углах комнат. Таких домиков в этом городке оставалось не много; построенные еще до войны и вырастившие несколько поколений в своих стенах, они исчезали по одному. Словно призраки, они скрывались за ровными рядами нарядных, ухоженных домов, могли внезапно появиться, разглядывая прохожих, своими грязными мутными глазницами окон, и так же быстро раствориться в листве деревьев переулка. Большинство из них были разрушены и уступили место новостройкам, или же, как этот, ожидали своей участи, медленно уходя в землю и разрушаясь.

В том доме было три комнаты: в одной жил студент, в другой жил Ахмет, а в третьей хозяева хранили свои вещи — те, которые было жаль выбросить, но и использовать уже не было потребности, и такого барахла скопилось в комнате множество.

Этот старый ветхий домик на заднем дворе владельцы сдавали постояльцам за небольшую плату. Им было удобно, что у них поселился Ахмет — он ухаживал за садом, подметал двор, выполнял разную несложную работу для хозяев. За эту работу ему иногда платили, а иногда просто не брали с него денег за жилье.

Сами хозяева жили в большом двухэтажном особняке, который скрывал старую постройку своим широким выкрашенным в благородный серый цвет фасадом. Стены были перевязаны затейливым межэтажным карнизом, а главным достоянием были большие пластиковые окна, остеклением которых очень гордился хозяин. Красная железная крыша никак не сочеталась с цветом стен, но хозяин был доволен. До эстетики в городке никому дела не было, и половина домов города глядела в небо красными конвертами.

Ахмет появился в городке лет десять или пятнадцать назад. Сейчас уже никто не помнил, откуда он взялся, да и кому нужно было помнить это ничем не примечательное событие? Для всех стало привычным видеть Ахмета в выходные дни на рынке, где он помогал торговцам выносить ящики с овощами и фруктами, мешки, припудренные мучной пылью, разнокалиберные коробки с разной всячиной со склада на железные, затертые прилавки. Продавцы на базаре громко звали его, растягивая оба слога и распевая его имя, чтобы он подошел и помог донести покупки очередного покупателя до машины. Молчаливый, спокойный, с ясными серыми глазами, довольно крепкий для своих лет мужчина, с густыми черными с проседью волосами, быстро появлялся на зов, складывал мешки, сумки, пакеты на дно обитой фанерой тележки и увозил поклажу на парковку, примыкавшей к бетонному забору рынка, к указанной машине. Он брался за любую работу, и горожане знали, что всегда можно позвать Ахмета, и за небольшую плату он может вымести двор или же починить крышу, убрать в саду листву и сделать обрезку деревьев. Его всегда можно было увидеть здесь, на шумных рядах рынка, толкающего свою самодельную телегу с велосипедными колесами в говорливом потоке людей, или сидящего на тележке в тени карагача у серого табачного киоска.

Ахмет вышел во внутренний дворик домика, где он снимал комнату и подошел к старому столу. Хозяева давно вынесли его сюда за ненадобностью, а постояльцам он не понадобился, так как был слишком большим и тяжелым для тесных комнат, вот его так и оставили посреди дворика. Стол был массивный и крепкий, сделан был добротно (таких сейчас не делают!), с вензелем мастера на углу широченной ножки. Никто не знал, сколько лет этому столу — может, сто, а может и больше. Одно было понятно, что повидал он немало. На его дубовой столешнице еще сохранился лак, хотя дождь, снег и солнце уже который год медленно скоблили его, и от былого полированного величия осталось совсем немного. На фрезерованных фасонных краях лак совсем сошел, а на плоскости он цеплялся и потрескался, местами виднелись пятна обнаженной, шероховатой древесины. Ножки стола были обшарпаны от встреч с тысячами ног, а шрамы от кухонных ножей пересекали поверхность стола вдоль и поперек будто морщины, где-то глубокие и прямые, а где-то мелкие и рваные.

Ахмет выложил из кармана куртки на стол пару лимонов, чуть пожухших, но еще пригодных для чая. Сам встал у стола, опираясь ладонями, и замер, глядя немигающими глазами сквозь дубовый массив стола. Затем, очнувшись, он провел рукой по шершавой поверхности и подумал: «А ведь когда-то он был центром, за которым собиралась чья-то семья, люди ели, говорили, смеялись, сидя за этим столом…, он много повидал, а теперь вот, стоит брошенный под солнцем и дождем, никому не нужен. Сколько он еще простоит здесь?». И тут Ахмету стало темно, душно и тоскливо на душе от этих мыслей. «Никому не нужен, ты никому не нужен!» — кто-то, злорадствуя, кричал буйным голосом вновь и вновь в голове Ахмета. Он сел на единственный стул, также живший на улице, такой же старый, с облезлым лаком, но все еще крепкий чтобы выдержать вес, достал сигарету из помятой пачки, тяжело вздохнул и закурил.

Вчера ему исполнилось шестьдесят пять, никто не позвонил и не приехал. Никому не нужен. К этому одиночеству он смог привыкнуть не сразу: поначалу темными, медленными, холодными вечерами внутри что-то ныло и раздирало нутро где-то глубоко в груди, а потом это утомительное ощущение холодной пустоты отпускало его на время, но только для того, чтобы вернуться и окатить его новой волной бессилия, овладеть сердцем, разумом, заставить его лежать и корчиться от душащих слёз. Спустя время Ахмет сжился с этой болью, как привыкает собака к цепи. Но каждый год к заветной дате он становился молчаливо-спокойным, тот самый день из прошлого, за образы которого Ахмет отчаянно цеплялся, напоминал ему о его счастливых днях.

Вот и вчера двадцать седьмого мая, он, придя с работы, сел на табурет у комода, служившим ему столом, открыл заготовленную бутылку коньяка, наполнил до половины пузатую чайную чашку и, подержав несколько мгновений перед собой, будто произнеся тост, беззвучно опрокинул содержимое в рот.

В тот жаркий майский день, он с приятелями направлялся к бочке, стоявшей за углом магазина «Хлеб», После душных кабинетов и занудных преподавателей техникума хотелось быстрее остудить себя сверкающим темным янтарным напитком, источающим медово-кислый аромат поджаренного черного хлеба. Они шли быстрым шагом, стараясь опередить других и добраться до заветного зонта и желтой бочки с надписью «квас» раньше остальных студентов, которые растекались в стороны гудящей, гогочущей толпой из распахнутых дверей строительного техникума. У дверей хлебного магазина, за которой и была заветная точка с квасом, сначала он услышал ее звонкий смех, а потом увидел её блестящие черные бусины зрачков под пушистыми длинными ресницами. Её черные, тугие, длинные косы, поймали и потянули его взгляд по молодой, девичьей груди, затем вдоль тонкой талии, заставили его скользить глазами дальше вниз, ниже до хвостиков кос, хлопавших по её сильным бедрам в такт ее шагам, и дальше, еще ниже края юбки, разглядеть ямочки колен и застыть на миг с открытым ртом. Она, вдруг почувствовав его взгляд на себе, посмотрела и тоже оглядела оценивающим взглядом. Через секунду она зашла с подругами в магазин. Ахмет остановился, махнул остальным в сторону бочки, и быстро вошел вслед за ней. Это и была Алия.

Уже много лет никто даже не ищет его. После смерти жены дети отдалились окончательно. Она ушла быстро и тихо, десять лет уже, как нет Алии. А сыновья приезжали к ней, не к нему. Алия до последнего своего дня пыталась склеить семью, будто знала, что с ее уходом всё развалится, и та видимость счастливой семьи, которую все создавали в ее последние месяцы жизни, испарится. Ей всегда хотелось, чтобы он наладил отношения с сыновьями. Сделав очередную затяжку, он зажмурил глаза от яркого солнечного света и медленно выпустил дым сигареты. «Если бы была жива Алия, все было бы по-другому, — думал Ахмет — Жили бы сами по себе вместе, дом купили бы, о котором мечтали, с утра завтракали бы вместе, сидя за столом, я заносил бы кипящий самовар с улицы, ставил бы его на железный круглый разнос, и кухня бы наполнялась ароматом дымка, идущего от догоревших угольков. Эх, Алия…».

«Я ведь просто хотел, чтобы они выросли мужчинами», — вдруг произнес вслух Ахмет, выпустив остатки сигаретного дыма. Он вновь погрузился в мысли. «Я же хотел, чтобы они могли постоять за себя, защитить свою семью. Ничего вон с ними не случилось, выросли же, стали людьми. Если бы я им подтирал сопли, разве стали бы они мужчинами?» — спрашивал себя Ахмет. «Строгое воспитание еще никому не повредило» — убеждал себя он.

В памяти всплыл образ старшего сына, когда он попал в больницу. Он вспомнил, как они с женой молча поднимались в старом, скрипящем лифте. Стены кабинки были исписаны и зацарапаны именами, телефонами, какими-то посланиями, на полу лежали остатки линолеума, истертого ногами до дыр, и лишь по краям у стен оставались уцелевшие от каблуков места. Тусклая лампа едва освещала эту крохотную кабинку, а кнопки лифта местами были прожжены и закопчены спичками. Кабинка тряслась и со скрежетом ползла вверх; казалось, что трос лифта вот-вот оборвется. Ему хотелось, чтобы лифт сорвался и утащил его вниз, он хотел и не мог посмотреть в глаза сыну. Ему было стыдно и больно, даже сейчас в груди все напрягалось, и сердце сжималось от этих воспоминаний. С протяжным звуком медленно кабинка заползла на верхний этаж, где находилось отделение хирургии. Двери, помедлив, после нескольких щелчков, будто собирались с силами, разъехались в стороны. Они вышли на этаж отделения.

В палате было занято три койки, стоял запах хлорки от свежевымытого пола, солнечный свет отражался от оставленных тряпкой разводов на полу. Стены, наполовину выкрашенные вечно голубой краской, тумбочки возле каждой кровати, на одной из которых не было дверцы, и большие больничные окна с фрамугами наверху, которые никто никогда не мог открыть.

Сын лежал на белой железной больничной кровати с хромированными дужками. На застиранной простыни виднелись следы черной, запекшейся крови и зеленки. На носу у него была повязка, а оба глаза заплыли огромными фиолетовыми мешками, видеть Русик мог только сквозь щелки этих мешков. С левой стороны из груди торчала трубка, и в бутылку стекала кровяная жижа. Он не мог поворачиваться, и каждое движение давалось ему с трудом, но на голос матери он повернулся, и по его гримасе было видно, как боль пронизывает его тело.

Ахмет слышал, как врач шепотом сказал жене, что у него сломаны два ребра и пробито легкое, и еще сломан нос. Ахмет молча подошел к кровати, протянул ладонь, чтобы дотронуться до руки сына, но Русик отвернулся и еле выдохнул: «Уйди, не хочу тебя видеть. Мама, скажи ему, пусть он уйдет». Голос сына был слаб. Рука Ахмета повисла в воздухе, так и не дотронувшись до сына. Ахмет развернулся и молча вышел из палаты.

Ахмет прокручивал в голове тот вечер. Рустем пришел на час позже, чем должен был, а он сидел и ужинал за столом. Русик хотел быстро пройти в свою комнату, но зачем-то он его окликнул и остановил. Он вспомнил, что спросил у него: «Где шатался? Я же говорил приходить домой вовремя!». Русик возмущенно буркнул в ответ: «Я гулял с пацанами, сидели на скамейках в школе, не поздно же еще». Все было как обычно, не раз Русик возвращался позже минут на десять-пятнадцать положенного времени, и всё время так же невнятно отвечал, что сидел с пацанами в школьном саду. Но что его дернуло, до сих пор он не понимал. Ему показалось, что сын отвечает вызывающе и дерзит, а внезапная ярость буквально за секунды растеклась по венам и целиком поглотила каждую его клеточку, скомкала лицо Ахмета в безумную гримасу, застлала глаза пеленой и вложила в его горло рев. «Ты как со мной разговариваешь?» — зарычал в тот момент Ахмет, и, резко выскочив из-за стола, нанес со всей силы удар кулаком в лицо сына, затем в левый бок, еще в лицо, еще в бок, еще в лицо, еще в бок, пока не подбежала Алия и не оттолкнула его от сына. Он бил его по-настоящему, как бил бы врага.

Лишь когда догорающая сигарета начала обжигать пальцы, Ахмет медленно вернулся из своих воспоминаний. Он не понимал зачем и как смог? В своего собственного сына разрядить кулаки. И тут Ахмет хрипло сказал себе в слух: «А по-другому я не умел. Других отцов я не видел. Другого отца я и не знал».

Ахмет проживал этот момент каждый год, в день своего рождения, тогда он чуть не убил сына.