Убей-городок-2 [Евгений Васильевич Шалашов] (fb2) читать онлайн

Евгений Шалашов Владимир Зингер «Убей-городок» 2

Глава первая Невеста из педучилища

В дверь постучали, но не гулко, а деликатно. Зато потом женский голос насмешливо произнес:

— Леша, вставай, всех невест проспишь.

Каких невест? Да и не сплю я, хотя имею полное право — сегодня выходной день. Хотел ведь продрыхнуть часов до двенадцати, потому что лег вчера в час ночи, но по «закону подлости» проснулся в восемь. Успел уже и умыться, чаю попить. Был бы у меня телик, смотрел бы «Будильник» и переживал из-за служебной проверки. Гусев мне уже сказал — ерунда, мол, рутина, да я и сам, исходя из собственного опыта понимаю, что это формальность, но все равно — неприятно.

— Лё-еша…

Это опять из-за двери, но уже так противно, словно коза блеет.

Пришлось вставать и открывать.

А там Надежда — женщина лет двадцати трех. Одна из немногочисленных женщин, проживавших в нашем мужском общежитии. Так тоже иной раз бывает, если имеется семейная пара. Супруг «отселяет» соседа на чье-нибудь койко-место, а в комнату вселяет жену. Сосед, понятное дело, выселению не рад, но делать нечего — переезжает. Возможно, что и ему самому придется ютиться с супругой в комнате и лелеять призрачную мечту о собственном гнёздышке.

К слову — про женщин, живущих с мужем в мужском общежитии я знаю, а вот таких случаев, чтобы супруга взяла вторую половину в женское общежитие, ни разу не слышал.

— Леша, к тебе невеста пришла, а ты дрыхнешь, как сурок.

— Надь, ты чего? — вытаращился я. — Ошалела? Вроде, похмельем ты никогда не страдала.

— А тетя Катя тебе племяшку привела на смотрины, — хихикнула Надежда. Сделав ручкой, сказала: — Иди, посмотри. Невеста, правда, еще в детский садик ходит, но ничего, со временем подрастет.

А Надька еще раз хихикнула и пошла к своей двери, демонстративно покачивая филейной частью. А часть эта, надо сказать, у нее внушительная. Что за невеста? И тут до меня дошло, что тетя Катя привела племянницу, которая учится в Белозерске. Ну вот, а я-то думал, что это шутка. И что теперь делать?

В той моей жизни не было никаких племянниц тети Кати из Белозерска, это помню.

А соседка, пройдя пару шагов, остановилась и повернулась ко мне:

— Да, вот еще что. Ты просто так вниз спустился, понял? И про невесту никто ничего не знает, даже я.

— Надя, а кто кого смотреть-то станет? — уныло поинтересовался я. — Она меня или я ее?

Надежда, покрутив пальцем у виска, скрылась.

Понятно, что официально это будет выглядеть так: девушка решила навестить тетушку, а жилец общежития просто спустился вниз. А там они познакомились и пошли гулять.

А мне-то теперь что делать? Конечно, можно бы отсидеться в комнате, сделать вид, что я тут не при делах, но кто же меня за язык-то тянул, когда я сказал вахтерше — мол, не возражаю? Так ведь никто не тянул.

Пришлось переоблачаться из домашней одежды в парадно-выходную, сунуть в карман «трешку» — а вдруг придется сводить «невесту» в кафе-мороженое? Подумав, поменял зеленую бумажку на синенькую. Я же еще в магазин собирался заскочить, новую рубашку купить. Если барышне надоест мое общество (или мне она быстро наскучит), так нужно и полезным делом заняться.

Девушка, сидевшая рядом с тетей Катей, уныло листала какой-то журнал с румяной девушкой на грязной обложке. Не то «Работницу», не то «Крестьянку». Нет, скорее всего «Работница», потому что город у нас индустриальный. Журнал тут лежит уже много лет, замусолен так, что его и в руки-то страшно взять.

Ну да, девочка очень милая — высокая, худощавая. Блузка, юбка короткая, но не настолько, как говорила тетушка. И накрашена она в пределах разумного — губы слегка тронуты помадой, реснички чуть-чуть подведены. По сравнению с будущей эпохой — так вполне невинно. А она-то чего пришла? Не в том она еще возрасте, чтобы о женихах думать. Вот, стукнет девушке лет девятнадцать-двадцать, тогда и начнет. Скорее всего, явилась просто из любопытства. Каникулы, делать-то все равно нечего.

— Здравствуйте, тетя Катя, — поприветствовал я вахтершу, а потом, между делом, поинтересовался: — А что тут у вас за девушка? Не познакомите?

Хотел было спросить, мол, а что за красавица? Но это, если бы мне было лет сорок-пятьдесят. И меня это ни к чему не обязывает, да и девчонка бы мимо ушей пропустила комплимент от старпера.

А в двадцать с небольшим хвостиком так незнакомым девушкам говорить не положено.

— А это Марина, племянница моя.

Точно, тетя Катя ведь говорила, что племянницу зовут Марина. Ишь, у Бурмагина дочку тоже Мариной зовут. Впрочем, в шестидесятые годы Марина и Ирина были самыми популярными именами.

— А меня зовут Алексеем, — слегка поклонился я. А потом, осторожно взяв руку девушки, поцеловал пальчики. — Очень рад нашему знакомству.

Ей бы положено либо вырвать свою ручонку, застесняться, либо обомлеть от изумления. Но нет. Эта пигалица (ну да, длинненькая, но все равно пигалица) вдруг высокомерно заявила:

— А вам известно, что руки целуют только замужним женщинам?

Признаться, но я обомлел. Тетя Катя уже открыла рот, чтобы отругать племянницу, но я нашелся:

— Мадмуазель, а откуда скромному офицеру милиции знать тонкости этикета? Мы, чай, консоме ботфортом хлебаем.

Мы некоторое время смотрели друг на друга с удивлением. Кажется, Марина считала, что человек, с которым ее собираются познакомить — круглый дурак. Ну а я… А вот что я думал о девушке — учащейся второго курса педагогического училища, которой шестнадцать лет — умолчу.

Похлопав глазами, девушка вдруг спросила:

— А что такое консоме?

Ишь, значит, что такое ботфорты она знает. И очень похвально, что не стесняется спрашивать, если чего-то не знает.

— А консоме — это французский бульон. Правда, варят они его…

— Из лягушек, — догадливо перебила меня тетя Катя. — Фу, гадость какая.

— Нет, не из лягушек, — усмехнулся я. — Они его варят из нескольких сортов мяса.

Эх, спасибо писателям-фантастам, которые не только развлекают людей, но и просвещают читателя. Как же, знал бы я в ином случае — что такое консоме? Бульон — он и есть бульон, как красиво его не называй. Да и оборот про ботфорт, которым не щи хлебают, у кого-то спер.

Показалось мне или нет, что у девушки слегка дернулась губенка? А может — сейчас застесняется, разревется и убежит? Решив, что надо ковать железо, вдумчиво спросил вахтершу:

— Екатерина э-э… (а как хоть отчество-то у тети Кати?) Петровна, а как же нам быть дальше? По правилам этикета, незамужним девушкам нельзя гулять с незнакомыми мужчинами без сопровождения родственников. Может, плюнете на свою вахту, да и пойдете с нами?

— Леша, — сузила глаза тетя Катя. — Ты мне тут дурачка-то не строй. Бери девку за руку — и дуй с ней в «Буратино».

Вот ведь, незадача какая. Но в то же время, мне стало смешно. Взяв девчонку за повлажневшую ладошку, вывел ее из общежития.

— Строгая у вас тетя, — заметил я, когда мы оказались под жарким солнцем. К слову — я отчего-то не помню этой жары, а тут, здрасьте-пожалуйста.

— Строгая, — согласилась девушка.

Кажется, лед сломан. У нас уже нашлась тема для разговора — строгая тетя, которая, на самом-то деле, мне строгой никогда не казалась.

— Но она добрая, — заметил я, а Марина кивнула:

— Очень добрая. Тетя Катя мне денег на квартиру дает, а еще каждую неделю по пять рублей подкидывает.

— В смысле, на квартиру? — не понял я. — А разве вы не в общежитии живете?

— Не-а, — покачала головой девушка. — В общежитии мест не хватает. Туда селят только тех, кто из дальних деревень приехал. А мы, вроде бы, городские, хотя и не местные. Мы с двумя девочками в комнате живем, диван у нас есть и кровать. И стол еще, чтобы заниматься.

— А как вы спите?

— На диване — по очереди, а так, вдвоем на кровати. Зато хозяйка с нас только по три рубля берет, а те девочки, которые по одной в комнате, так и по пять в месяц.

Пятерка в месяц — это много, или мало? А сколько я плачу за свое койко-место в общежитии? А, так я же недавно платил. У меня выходит два рубля восемьдесят копеек в месяц. Но мне и чистое белье дают, и душ есть, и кухня, хоть и общая, но все равно, с газовыми плитами.

Интересно, а хозяйка постояльцам белье меняет или они сами должны заботиться?

Еще подумалось, что в моем будущем, если кто-то из девушек скажет, что спит с подругой в одной постели — такое бы полезло! Но здесь времена еще нормальные, и это мне здесь очень нравится.

Мы какое-то время шли молча, а я искоса поглядывал на девушку рядом со мной. Думал — напоминает это мне прогулку с внучкой или нет? Внучка у меня только одна, ей уже восемнадцать. Школу закончила хорошо, учится на первом курсе в Санкт-Петербурге. На врача, между прочим!

Пока она маленькая была, мы с ней частенько гуляли. У деда, в отличие от строгой бабушки, можно и вкусняшку вытребовать, и еще что-нибудь. Но теперь внучка живет далеко, да и интересы другие. Пожалуй, нынче она не пойдет погулять с дедушкой, чтобы посидеть с ним в кафе, и сходить на аттракционы.

Прислушался к самому себе. К удивлению, ничто мне не говорило, что рядом со мною девушка, напоминающая внучку. Может, сознание-то сознанием, но и молодое тело свою роль играет? И мозги. Мозги-то (которые в черепушке), они-то от того Леши Воронцова достались.

Нет, девушка хороша, но все равно. Советский дедушка, пусть он и в тушке молодого парня — облико-морале. И никакой вам педофилии.

Но откуда-то из подсознания раздался ехидный голос: «А вам какая женщина нужна, Алексей Николаевич? Лет шестидесяти — шестидесяти пяти? Или уж сразу лет восемьдесят, чего уж там?» Решив, что в таком случае мне и женщина не нужна, спросил:

— Так мы с вами куда идем? Сразу в «Буратино» или в парк?

— А можно хоть так, хоть этак, — пожала плечами девушка.

— Да, Марина, а мы как с вами станем общаться? На ты, или на вы? Может, лучше на ты? Если бы мы в одной школе учились, то я бы был в шестом классе, а ты в первом.

Видимо, сравнение первого и шестого класса подействовало. Девушка кивнула:

— Лучше на ты. А может, ты бы даже не в шестом учился, а только в пятом. Ты какого года рождения?

— Пятьдесят пятого. А в школу пошел в шестьдесят втором.

— А я пятьдесят девятого. А в школу пошла в шестьдесят шестом. У меня день рождения в сентябре, но меня в шесть лет в школу отдали. Мы квартиру в Заречье получили, а садика рядом не было. Да и был бы, то чего целый год терять? Значит, ты бы в пятом учился.

Ага, значит ей осенью исполнится семнадцать лет. Все-таки, разница у нас не пять лет, а четыре с половиной. Но родители все равно варвары. Отобрали у ребенка целый год детства. Умная девушка. И почему она в педучилище пошла? Надо бы в институт. Хоть сюда, а хоть в Вологду. У нас-то здесь только два факультета — физмат и филфак, а в областном центре выбор побольше. Там и истфак есть, и иняз, и естественно-географический факультет. Физвос еще имеется, но там спортсмены учатся.

— Марина, а у вас все девушки такие умные? — поинтересовался я, а потом уточнил. — Ну, про поцелуи ручек у барышень знают?

— Ой, это нам наша историчка рассказывала, — засмеялась девушка. — У нас, кроме занятий, еще курсы есть по истории. Вот там нам Светлана Михайловна и рассказывала — и про балы, и про обычаи.

— Фух, слава богу, — выдохнул я.

— Ты это о чем? — сразу же насторожилась Марина.

— А я испугался, — честно сказал я. — Решил, что с девушкой познакомлюсь, а она — бац, умная очень.

— А я, выходит, что дура?

Ну вот, включилась женская логика. И уже и губы надула. У Марина-то даже и не блондинка. Волосы темно-русые.

— Нет, это я дурак. А если дурак, так зачем дураку умная девушка?

Кажется, подействовало. А Марина, посмотрев на меня, хмыкнула:

— А может, ты и не совсем дурак? Вон, про консоме знаешь, и про ботфорты.

— А вы, девушка, изрядная язвочка, — заметил я.

Марина не обиделась. Напротив, словно бы с гордостью сказала:

— Меня папа ехидиной звал. Мол — уж как скажет Маринка, так уж скажет. Постоянно грозился ремень взять.

Мне стало смешно. Прав папочка. Ехидина, да еще какая. Интересно, а в Белозерск девчонку отправили не потому ли, что дома ее не выдержали? Но нет, не думаю. Папы таких девчонок очень любят. Вон, ремнем папа только грозил, но ни разу не выпорол. Стоп. А почему она о папе в прошедшем времени? Если нет папы, тогда все вопросы снимаются — почему девочка поехала в Белозерское педучилище, а не закончила десять классов, чтобы поступить в институт. А еще то, почему тятя Катя ей помогает, и она слушается какую-то тетку.

Нет, определенно, девчонка начала мне нравиться. Этакое сочетание ехидства, и некоторой наивности, и чувство юмора неплохое. А еще мне ее жалко. Ребенок же еще, да без отца.

По дороге я слышал краем уха, что у училища два здания, девчонкам приходится бегать из одного в другое, столовая тоже стоит отдельно. И что классный руководитель постоянно проверяет квартиры — как живут, убирают ли за собой? И что приходится за водой ходить на колонку, а она-то уже от такого отвыкла, потому что в квартире в Череповце есть и холодная вода, и горячая. И печку топить не нужно.

Так вот, за разговором, сами того не заметили, как дошли до кафе. К счастью, очередь была не очень-то и большая, не больше пяти человек. Отстояв и заполучив две заветные вазочки, в каждой из которых лежали шарики мороженого, так приятные в такую жару, а еще два молочных коктейля, мы отыскали свободный столик.

Засмотрелся на вазочку. Вернее — на креманку для мороженого. Ножка из пластика, верхняя часть из нержавейки. В мое время (в будущем, имею в виду) это уже винтажная вещь, почти антиквариат. А делали-то эти изделия зэки, включая высокопоставленных, вроде Чурбанова. Вспомнилась какая-то передача по телеящику из конца восьмидесятых годов, в которой показывали, как бывший замминистра вытачивает такие креманки. А Чурбанов, он уже заместитель министра, или нет^[1]?

Принимаясь ковырять свою порцию, спросил:

— Марина, можно нескромный вопрос? Почему ты решила со мной познакомиться?

— А ты почему? — парировала девушка.

— А я первый спросил, — хмыкнул я, а потом предположил: — Тетя Катя заставила?

— Ага, — кивнула девушка. — Тетя Катя боится, что я влюблюсь в тамошнего тракториста, который Белозерское ПТУ заканчивает, и уеду в какой-нибудь леспромхоз. Она мне все уши прожужжала — мол, такой парень хороший. Не пьет, а теперь и не курит. Совсем молодой, а уже младший лейтенант. А зачем мне с тетей Катей ссориться, если проще сходить, да посмотреть?

— А ты в кого влюбилась? — невинно поинтересовался я.

Девушка немного помолчала, отложила ложечку, потом спросила:

— А как ты догадался?

Как догадался? Откровенно-то говоря — никак. Просто задал вопрос наобум. А еще — потому что девушка мне понравилась. Уж слишком она интересная. И красивая, и умненькая. Но то, что мне девушка понравилась, еще ни о чем не говорит. Не настолько она понравилась, чтобы я переживал о близком расставании и о том, что она любит кого-то другого.

— Мариша, я же милиционер, — усмехнулся я. — Вот ты, как будущий педагог, наверняка изучаешь психологию школьника. Еще нет? Ну, на втором курсе станешь изучать. А мы тоже психологию изучаем.

Вру, как не знаю кто. Какая тут психология? И где бы я мог ее изучать, если и сам-то пока нигде не учусь?

— Но самое главное, — продолжил я со значением, — не то, как я догадался, а то, что догадался правильно. Значит, у тебя парень есть? И где он? В армии служит?

А где еще может быть парень у девчонки, которой семнадцать лет?

— Ага, — кивнула девушка с грустью. — мы с ним в феврале познакомились, на танцах. У нас с танцами строго — следят, чтобы учащиеся на танцы не бегали, поймают — такую взбучку дадут! Могут даже выговор объявить, а то и отчислить. И хозяйкам, которые квартиры сдают, строго-настрого наказывают — девчонок на танцы не пускать, а если какая и убежит, то сразу докладывать. А иначе, мол, больше на квартиру никого не поселят.

— Но на танцы вы все равно бегаете, — усмехнулся я.

— У нас хозяйка в Вологду уехала, два дня ее дома не было. Вот мы и сбегали. Но Миша, он сам из Череповца, в Белозерске у родственников гостил. Он после школы на заводе работал, а весной в армию ушел. Я его ждать буду.

— Ждать — это правильно, — похвалили я решение девушки. Сам-то я до армии девушкой не обзавелся — бог миловал, но вот у нас на заставе было ЧП. Когда я уже упаковывал дембельский альбом в чемодан, застрелился парнишка, у которого девушка вышла замуж. Из-за него, паразита, меня на целых два дня задержали.

Заметив, что Марина уже уплела и мороженое, и выпила коктейль, спросил: — Тебе еще порцию взять?

— Нет, не хочу больше, — отмахнулась девушка. Потом сообщила: — Ежели что, я и сама себе куплю. Мне тетя Катя рубль выдала.

— А что, неужели она решила, что я тебя заставлю мороженое за свои деньги покупать? Н-ну, тетя Катя…

Вот это, кажется, меня расстроило даже больше, нежели известие Марины о том, что она ждет парня из армии. В чем, в чем, а в мелочности меня никто не мог упрекнуть.

— Нет, она просто переживает. А вдруг, дескать, у тебя денег не хватит? Или ты деньги забыл? — усмехнулась девушка. — А про то, что ты парень не жадный, она говорила. Ты ей как-то пять рублей в долг давал, а потом даже не напоминал.

Я давал в долг пять рублей? Не помню такого.

— А я буду Мишу из армии ждать. Уже почти полгода прошло, полтора осталось.

— Хорошо, что твоего Мишу не на флот взяли. Иначе бы три года пришлось ждать, — заметил я.

— Леша, а ты на меня не обиделся? — спросила Марина. Подперев подбородок кулачком, сказала: — Вот, честно тебе скажу — ты мне очень понравился. Но что я могу поделать?

— Да ничего ты поделать не можешь. И не надо. И за что обижаться? — пожал я плечами. Потом предложил: — Давай мы с тобой так поступим. Ровно через два года, если ты за своего Мишу замуж не выйдешь, или я к тому времени не женюсь, мы с тобой здесь и встретимся. Идет?

— Идет, — растерянно согласилась Марина.

А «Буратино», между тем, заполнилось народом, и те, кто стоял ближе к кассе, уже недовольно поглядывали на нас. Пора уходить.

— Видишь, зря ты меня мороженым кормил, — пробормотала Марина.

— Ну, если ты так переживаешь, то мы с тобой не в парк сходим, а в «Юбилейный»^[2]. Ты мне рубашку поможешь выбрать.

Могу, разумеется, и сам выбрать, но коли барышня такая совестливая, так пусть мороженое отрабатывает. Может, мне ее еще и в ателье с собой взять, чтобы помогла ткань на брюки выбрать? Ну, это я без нее.

Глава вторая Подвижные милиционеры

Вчера лучший друган, Санька Барыкин свинью подложил. Дело у него какое-то срочное возникло и, во что бы то ни стало его надо подменить в наряде, а он потом когда-нибудь за меня отдежурит. Я догадываюсь, что у него за дело, но высказывать вслух свое предположение не стану. Сашка — уже большой мальчик и сам понимает, что его хождения «налево» добром не кончатся. Хорошо, если он расстанется со своей подругой без ущерба для здоровья и репутации, но все бывает. Я-то уже знаю, что Барыкин «огребет» на свою пятую точку нешуточные неприятности, но какие именно — говорить не стану. И Саньку уговаривать-отговаривать не буду. Про неприятности он и так догадывается, а о конкретике я сказать не могу, все равно не поверит.

Подумалось — пророчица Кассандра, в предсказания которой троянцы не верили, была вовсе не наказана Аполлоном, а просто она всегда давала дурные прогнозы. А кто же поверит в черное будущее? Нет, человек всегда готов верить во что-то доброе, яркое и светлое, поэтому гадалки, колдуньи и прочие шарлатаны вещают только хорошее. «И ждет тебя, золотая моя, богатый жених на белом мерине, с огромным счетом в заграничном банке и собственной виллой на Канарах!». Вот, в такое предсказание поверят, а скажи-ка, что жених окажется на нарах, не очень.

Так что, я лучше промолчу. Вздохнув, скажу Саньке нейтральное — мол, ты уж как-нибудь все уладь, а выручать друга придётся, ибо известно: как ты ко мне, так и я к тебе.

Лучше подумать — какую бы обувь мне нынче надеть? По нашим условиям лучше бы подошли сапоги (кто знает, не придется ли ехать в какое-нибудь болото или вытаскивать пьяного хулигана из строительной траншеи?), но если сапоги, то это автоматически означает застегивать на себе портупею, а ее при патрулировании таскать чревато.

ПМГ — подвижная милицейская группа, несущая патрульную службу. Поэтому к нам это название не очень подходит, но оно как-то устоялось и прижилось ещё задолго до меня. Наша ПМГ — это два участковых на сине-желтом «козлике» , обслуживающие поступающие вызова́ (именно так, а не вы́зовы) на территории, закреплённой за отделением. Водилами на этих машинках работали не только мужики-милиционеры, но и две хрупкие девушки: Валюшка и Надюшка. И мы были совершенно не против. Во-первых, наличие девушки в экипаже мобилизовывало нашу мужественность, во-вторых они сами могли постоять и за себя, и за нас, и за порученное дело. Валюшке, например, удавалось усмирить любого хулигана, сделав тому «сливу».

Если кто не знает про «сливу», раскрою секрет: это нос, после того, как его крепко зажать между согнутыми указательным и средним пальцем руки и хорошенько покрутить по часовой стрелке и обратно. Во-первых, весьма болезненная и неприятная процедура — у здоровых мужиков из глаз выступают слезы, во-вторых, на следующий день нос будет и на самом деле напоминать сливу по своей цветовой гамме. Главная тонкость в том, чтобы удачно ухватить объект приложения силы.

Так что, кто знает, что это такое, тот пусть и знает, а кто не знает — берегите свой нос от Валюшкиных пальцев. Хронические завсегдатаи милицейских «застенков» это знали, и услышав нежный Валюшкин голосок: «Сливу хочешь?», поднимали «руки в гору»: всё, начальник, я всё понял, был не прав! А кулачок у хрупкой Вали был настоящий, крепкий, шофёрский, закалённый в битвах со своим «козликом».

И очень не хотелось нам получить водителем на смену Борю «сорок кэ мэ». У него и фамилия была какая-то, но все его знали именно под этим прозвищем. Любая машина под его управлением быстрее сорока километров в час не ездила. Хоть наводнение, хоть атомный взрыв, хоть преступника догнать. А ещё он был паталогически труслив и никогда не выходил из машины для помощи товарищам, чтобы на его глазах ни происходило. Оно, конечно, так — именно милиционер-водитель отвечает за машину, но взаимовыручка — дело святое. Ходила молва, что как-то Боря совсем потерял своё лицо и уронил лицо всей милиции на одном из выездов. Наряд ушёл по адресу вызова, а он заперся в машине и сидел, как мышка, пока какие-то пьяные личности глумились над ним, поносили его всяческим нехорошими словами, а в финале демонстративно справили нужду на его многострадальный и ни в чём не повинный автомобиль. Спас Борю только возвратившийся наряд, отогнавший хулиганов.

Сегодня моим напарником был Игорь Бурмистров, лейтенант, служивший в милиции уже лет пять. Значит, он по праву старшинства будет восседать рядом с водителем в относительном комфорте, а мне суждено трястись и подпрыгивать на жёсткой продольной скамейке, рискуя наварить себе шишку на макушке от нечаянной встречи с крышей. Но я не роптал, могли ведь подать из автохозяйства и вообще «линейку». Там всё ещё страшнее и хуже. «Линейка» — это такая машина с кунгом на базе ГАЗ-51, совсем как в «Операции 'Ы»«. У той 'линейки», что обычно выделялась в наше отделение, переговорное устройство между кузовом и кабиной отсутствовало напрочь. Подать сигнал можно было только грохоча кулаком в стену. В кузове ни одного окна, свет обеспечивает одна утлая лампочка в плафоне на потолке. И хроническая вонь мочой, алкогольными отрыжками и целым букетом ещё каких-то аналогичных ароматов, совсем как в вокзальном клозете. После поездок в таком комфорте, а второму сотруднику приходилось путешествовать именно в кузове, к приличным людям заходить было просто неловко. Поэтому, заступая в наряд, я подумал, что «ГАЗ-69», в котором нам предстояло провести ближайшие восемь-девять (как получится) часов — совсем уж не такой плохой автомобиль.

Начало смены с 16 часов. Машина с рацией, в которую почти ничего не слышно. Зато сегодня у нас на смене Валюшка, и это хорошо. Защитит, если что, своих коллег.

И вот первый вызов. Мы как раз заправляемся. Десять литров на смену, и езди, как угодно. Хоть ты на машине, хоть машина на тебе. Сквозь хрипы и шумы рация невнятно сообщает, что на Бардина в подъезде от каких-то алкашей совсем житья нет. Приезжаем — на подоконнике на газетке солёная рыбёшка, называется «на рупь сто голов», рассол размазан по подоконнику, течёт на пол, «огнетушители» из-под бормотухи. На полу подозрительно сыро. Наплёвано, накурено, чинарики кругом. Клиента два. Один ещё кое-как мотыляется. Второй уже обрёл покой на полу, не в смысле «почил в бозе», а так, временно. Ходячего шугнули, заставив убрать всё за собой, рассовав по карманам «пожитки», включая селёдку. Не сопротивлялся и вообще видно, что человек рабочий, только залп из огнетушителей сильно повредил мозги. Определенно, третий «пузырь» уже был лишним. Пусть шлепает домой, авось и дойдет. Второго придётся брать.

Поднимать с грязного пола пьяного, да еще и вонючего мужика не хочется. И, даже вдвоем это сделать сложно. Пришлось «припахать» его собутыльника, пока тот не успел далеко уйти. Мужик что-то промямлил — дескать, а чего это я стану мильтонам помогать? Но осознав, что и его могут отвезти в вытрезвитель, начал помогать.

Вообще-то здесь работа медвытрезвителя, но у тех вечно нет транспорта. Единственная в эту смену машина то ли на вызове, то ли сломалась, то ли и то и другое вместе. Пока тащили клиента до машины, опять мечтал о спецодежде для таких случаев.

Пока ехали, вспоминал, а где же у нас вытрезвитель? Так вот же он — на Советском проспекте, что до революции именовали Воскресенским, в честь одноименного собора, в прямой видимости от церкви. Это потом её будут называть то Храм, то Воскресенский собор, а пока, в безбожном Советском Союзе это была просто церковь. И пусть купола снесены еще в тридцатые годы (восстановят в конце восьмидесятых), но церковь действующая. К слову — Воскресенский собор был построен еще в те времена, когда города Череповца не было, а на его месте имелся монастырь и три села. От Воскресенского монастыря нынче только и остался один собор, а было два. А еще и стены, и хозяйственные постройки.

Во время войны в Воскресенском соборе была размещена мастерская по ремонту авиадвигателей истребительного полка, а внутри храма оборудованы подъемные краны. В конце войны, когда государство смягчило свое отношение и к религии, и к храмам, собор вернули прихожанам.

И всё-таки, несмотря на всю безбожность теперешнего времени, устроитель вытрезвителя в этом месте наверняка был тайным верующим. Ведь скрытый смысл в таком соседстве был очевиден, ну или почти очевиден. Все условия для того, чтобы утром раскаявшиеся грешники, мучительно страдая от алкогольной абстиненции, направили после выписки свои стопы в Храм и свято зареклись от плохих поступков.

Однако, побеждал всё-таки закоренелый атеизм, и страждущие направлялись совсем к другим святыням, которые открывались только после одиннадцати. Если была такая возможность, конечно. Большинству надо было на работу и дальше насухую переживать муки отходняка.

А бывало и так, что сами сотрудники вытрезвителя, заметив, что человек, загибающийся с похмелья, запросто может помереть, наливали ему грамм пятьдесят-семьдесят. Конечно, не из сердоболия к забулдыге, а из голимого практицизма. Если тот помрет в стенах вытрезвителя, то потом придется долго доказывать прокуратуре, что смерть наступила в результате реакции организма на похмелье, а не в следствии действий милиционеров. И так бывало, что доставленный в «трезвыватель» гражданин, с признаками глубокого опьянениями (характерный запах, размер зрачков, цвет кожного покрова) вдруг умирал. Вот, тут беда. И объяснения, что фельдшер и дежурный наряд не разобрались, что прибывшая на вызов «Скорая помощь» тоже не обнаружила никаких симптомов сердечной болезни (или, что помимо опьянения имеется закрытая черепно-мозговая травма) и забирать в больницу отказалась, не проходило. Умер в вытрезвителе человек? Умер. Значит, милиционеры виноваты по определению. И вот тут уже и погоны слетали, и выговора сыпались не только на сотрудников вытрезвителя, но и на начальников повыше.

Про медицинский вытрезвитель уже говорено-переговорено. В 90-е годы демократы долго выступали о необходимости его закрытия и, нужно сказать, в этом преуспели. Дескать — эти учреждения мешают человеку и гражданину выражать свою внутреннюю свободу. Мол — на Западе каждый волен упиться до поросячьего визга, упасть в канаву, а то и прямо на тротуар, а прохожие будут обходить павшего, потому что они уважают личный выбор каждого.

А вот когда медицинские вытрезвители позакрывали, то сразу вдруг вспомнили, что восемьдесят процентов преступлений против личности (хулиганство, грабежи, телесные повреждения разной степени тяжести) происходят либо по отношению к пьяным, либо совершаются самими нетрезвыми людьми. А зимой, когда «усталый» гражданин решил отдохнуть в сугробе, а проснулся утром, в отделении хирургии, с ампутированными конечностями?

Так что, побывать в вытрезвителе неприятно, а после его посещения и в голове гудит, и морально тяжело, да и счет за посещение предъявят — три рубля. А еще на работу отправится «телега», по итогам которой последуют выводы со стороны партийной или профсоюзных организаций — выговор, увольнение (точнее сказать — доведение до увольнения), или снятие с очереди на квартиру.

Но с другой стороны, нетрезвый гражданин, помещенный на койку, не будет ни избит, ни ограблен, да и на морозе он не замерзнет.

Я уже подзабыл это заведение. На моей памяти вытрезвитель, в основном, был на улице Краснодонцев, пока их не аннулировали подчистую. Был медвытрезвитель даже в Панькино в бараке, без водопровода и канализации, зато с наличием выгребной ямы и привозной воды. А здесь на Советском — обшарпанные стены, покрашенные тёмно-синей краской. Это не для подавления настроения посетителей, просто другой не было. А может расстарался какой-нибудь клиент с возможностями, подкинул бадейку краски, чтобы на работу о его конфузе не сообщали.

В тамбуре, мешая всем проходящим, зачем-то ютилась эмалированная ванна, высоких эстетических чувств не вызывающая. Наверное, ею пугали клиентов: будешь бузить — вымоем. Прямо в одежде. Из толстого резинового (а какие ещё могли быть?) шланга, который лежит грязным удавом на дне ванны.

В медицинский вытрезвитель небольшая, но очередь. Не мы одни нынче привезли клиентов. Вон, «ночники» — наряд вневедомственной охраны, где-то подцепили пьяненького мужичка для того, чтобы не ругали за отсутствие работы по общемилицейской линии. Фельдшер отказал в помещении — не в той кондиции. Куда ж его теперь болезного? Разве что в отделение оформить по Указу «от 19-го»^[3].

В коридор выходит несколько дверей. Отдельная палата для женщин. Сотрудники вытрезвителя говорят: лучше пятерых пьяных мужиков принять, нежели одну пьяную бабу!

Лежит парочка зафиксированных буянов. Девушки в наряде все, как на подбор — крепкие, сноровистые. На процесс фиксации можно любоваться бесконечно, потом попросить повторить.

Нашего клиента, уже успевшего немного очухаться (хотя бы стоит на своих ногах), фельдшер сноровисто ощупывает и осматривает на предмет повреждений. Заприметив небольшую ссадину на лбу, замазывает йодом. Потом внимательно роется в шевелюре — не ли вшей? Вшивых в вытрезвитель не возьмут.

Но вот, нашего клиента берут. Выгребаем из его карманов все содержимое — пару мятых рублей, мелочь, снимаем часы. Все относим дежурному, который вносит содержимое карманов в протокол. И, о радость! В кармане брюк отыскивается пропуск на Сталепрокатный завод. Значит, установочные данные известны, и не надо выяснять личность. И теперь знают, куда отправлять сообщение о том, что гражданин посетил вытрезвитель.

А вот и следующая работа. Наша Валюшка заглядывает внутрь и семафорит издали: есть вызов. Грузимся в свою кибитку и за сыщиком в отделение. Сегодня дежурит Сергей Савин, подхватываем его и летим в травмпункт. Именно летим. Валюшка — это вам не Боря «сорок кэмэ». По пути Савин успевает сказать, что поступило сообщение со скорой об обращении женщины с криминальной травмой.

Сыщик удаляется беседовать с потерпевшей (кстати, вы заметили, что в милиции все потерпевшие — это потерпевшие, а в медицине — пострадавшие? Почему именно так?)

А у нас пока перекур. Дежурный пытается втюхать нам следующий вызов, но мы всё валим на Савина — сыщик занят, а мы не можем его бросить. Наконец, он возвращается, садится на командирское место и командует:

— В адрес!

— В какой? — интересуется наш водитель.

— На Коллективную!

Он называет номер дома и оборачивается к нам.

— Врёт, зараза! Хочет нам грабёж глухой подвесить. По глазам и по рассказу видно, что врёт. Но стоит на своём. Какой-то незнакомый парень хватил её чем-то тяжёлым по голове, вырвал сумочку, синенькую такую, и был таков.

Савин переводит дух, крутит головой, чтобы расслабить шею, потом снова поворачивается к нам:

— И делов-то: гематома с рассечением кожного покрова волосистой части головы. Сейчас ей пару швов наложат и отпустят домой. И наплевать бы на всё это, тем более, что у нас женщин на улице в это время так просто не бьют. Тут какая-то другая история. Так ведь нет, стоит на своём — ограбили, и всё тут!

Савин ещё раз передыхает и раздаёт нам задания: проверка по месту жительства, по соседям, а там видно будет.

— Чую, что сейчас окажется, что её благоверный ей накатил, а она его выгораживает. Спрашиваю, вы замужем? А она сразу: а вы в мою личную жизнь не лезьте. Я же вам…

Тут мы подъезжаем, и дальнейшее, что ответила женщина, остаётся неизвестным.

Савин — в адрес. Мы по соседям. Заходя в квартиру напротив, слышу рык из-за двери, куда направился сыщик:

— Где была, курва?

Оборачиваюсь, но Савин мне успокаивающе кивает головой, мол, делай своё дело, а убежать я всегда успею, если что. Это у него такая шутка есть.

Когда мы с напарником и массой полезных знаний возвращаемся в квартиру потерпевшей, там полный мир и взаимопонимание. Сыщик крутит на пальце синюю сумочку на ремешке, видимо, как раз ту, которую украл грабитель. Молодой здоровый мужик, пьяненький, философствует:

— А она мне… А я ей, а она… Ну и я, конечно, не сдержался. А ты бы сдержался?

Он наводит на меня тяжёлый взгляд и ждёт ответа. Не дождавшись, подводит итог:

— То-то и оно. А ты говоришь…

Поскольку дело уже не пахнет керосином, как говорили древние милиционеры, Савин решает устроить мне практический экзамен:

— Воронцов, а как бы нам зафиксировать обнаруженную сумочку?

Хорош гусь! Нашёл время! Но для него я — сопливый первогодок, поэтому не возражаю.

— Можно, конечно, отразить твоим рапортом о том, что ты её обнаружил и к этому рапорту прилагаешь. Но я бы рекомендовал пригласить соседей и быстренько набросать маленький протокол осмотра места происшествия. Именно здесь ведь этот герой, как я понимаю, накатил своей жёнушке? Заодно, кроме сумочки, приобщить к протоколу и этот ключ.

Я взглядом указал на огромный гаражный ключ, лежащий тут же на столе. Гараж у них, судя по обстановке, вряд ли имеется, так что ключ, скорей всего от сарайки в подвале.

— Да я ей кулаком! Забыл, что ключ-то в руке. А кулаком — это всегда полезно! — встрепенулся хозяин.

А сыщик посмотрел на меня с восхищением, которое наигранным было только наполовину.

— Соскочил! — разочарованно произнёс он в мой адрес. — Садись, пять!

— Сесть мы завсегда успеем! — обнадёжил я его. — Протокол-то писать, что ли?

Пришлось тащить этого «женовоспитателя» в отделение. Оставь его дома, так он свою благоверную добьёт, несмотря на то, что она героически его отмазывала. И вопросы появятся уже к нам. А законных оснований для его задержания у нас нет. И что теперь? А вот что. Фиктивно оформляем его за мелкое хулиганство. Теперь есть основание подержать его на нарах до утра. А почему фиктивно? Да потому, что ни суд, ни прокуратура у нас семейный дебош у себя дома никак не хотят признать за мелкое хулиганство. А если присовокупить сюда пробитую голову, то и совсем нерешаемая проблема получается.

Кое-как развязавшись с этим происшествием и оставив сыщика в отделении, продолжаем свою работу. Пока то да се, уже и времени к десяти часам вечера и вызовов нет. Звёзды сошлись, как надо, можно подумать про обед. У нормальных людей обед в полдень, у ненормальных — в десять вечера. А где же в это время можно перекусить в суровой социалистической действительности? Не в ресторане же, да и не пустят туда. Не потому, что не годимся, а просто им самим скоро закрываться. Но самое главное — народ не поймёт. Так прямо и скажет: наши люди в кабак на обед не ездят. А эти видно богатые. Отсюда и до молвы, что мы мздоимствуем, да ещё там и пьянствуем, рукой подать.

Так, стало быть, куда? Конечно, на предприятие с непрерывным циклом производства, а именно — на металлургический завод. И обязательно взять дежурного по отделению. Голодный дежурный — несчастный наряд. Подменить его великодушно согласился мой напарник Игорь. Он сегодня «берёт деньгами» (или так цинично народ про деньги ещё не говорит?).

На проходной вечная проблема — охрана пытается победить милицию, а в данном случае — не пропустить. Но времена, слава богу, ещё не те. Мы проезжаем. Милиция ещё так может. А я думаю: это какое же искривление мозга в нашем будущем надо получить, чтобы придумать правило, по которому о предстоящей милицейской проверке требуется заблаговременно предупреждать проверяемую инстанцию? Зачем деньги-то казённые на ветер бросать? Всё равно результат будет понятно какой. Но самое обидное — чувствовать себя в подобной ситуации полным идиотом. А ведь придут времена, и вот такую машину с нарядом ни за что на территорию не пустят. А если уж счастье проехать всё-таки выпадет, то перед этим вынут душу многочисленными уточнениями и согласованиями, требованием «бумажки» и тэдэ, и тэпэ. Едем-то мы сейчас всего лишь на обед, а если бы у нас какой другой вопрос был? Что, так вот и рассказать вахтеру, что едем мы, к примеру, задерживать опасного преступника такого-то, работающего там-то?

— Куда, во второй листопрокатный или на «холодный»^[4]? — вопрошает Валюшка.

Решаем в «холодный». По пути вокруг всё гудит, шипит паром, сверкает красными всполохами, пронзительно свистят тепловозы и в конце концов нас запирает между двумя составами. Как-то не по себе. Морда козелка почти втыкается в один вагон, корма — в другой, сзади. Вот, если честно, то есть один резон не пускать нас на территорию — можем сдуру не туда заехать и сгинуть, пропасть без вести, раствориться без остатка в какой-нибудь изложнице с жидким металлом. Без остатка, но с небольшим взрывом. Это взорвётся находящаяся в нас влага.

А кто знает, куда мы поехали? А никто не знает, потому что дежурного по горотделу мы в известность не ставили. Поставь — хлопот не оберёшься. Или его взять с собой надо будет, а это крюк, или к тому времени, когда мы за ним заедем, он не сможет составить нам компанию и заставит ждать, а потом окажется, что пора на вызов, или, или, или… Продолжать можно бесконечно. Так что в изложницу нам пока никак нельзя.

Хорошо кормят металлургов, а главное дешево. Нигде так плотно не подкрепиться на полтинник. А они, металлурги, ещё и молоко за вредность пьют. Пьют и смотрят на нас с интересом, но больше снисходительно. Вот, мол, ребята, мы занимаемся настоящим делом. А вы что?

Глава третья И руку, как товарищу, пожал

Все-таки, самое скверное, с чем я столкнулся здесь, в этом мире — общежитие. Ну, привык я к отдельной квартире, к собственной ванне и, пардон, к унитазу, на который, кроме членов семьи, никто не ходит. Что поделать, нравится мне чистота и уют.

Думал, что привыкну к новым (то есть, старым) реалиям быстрее, что пребывание в больнице меня закалило, но все равно иной раз просыпаюсь от шагов в коридоре, от громких голосов за тонкой стенкой. И в общую душевую хожу с осторожностью, стараясь не вступать туда, куда не надо. А ведь когда-то все было пофиг. И не боялся, что подхвачу какую-нибудь кожную болезнь, постояв на деревянной решетке, и не смущали меня «места общего пользования».

Но спустя какое-то время поймал себя на том, что я уже перестал бояться и деревянной решетки, и трогаю ручки дверей без внутреннего содрогания. Руки, разумеется, мыл, но уже без того фанатизма, как в первое время. Наверное, это тоже правильно, потому что здесь недолго и впасть в маразм, а куда годится участковый, который не просто брезгует, а демонстрирует свою брезгливость, находясь на вверенной территории? У нас, простите, народ до сих пор в бараках живет, где сортир во дворе.

Да, еще я опять принялся пользоваться автоматами с газированной водой, не задумываясь — достаточно ли хорошо вымыт «многоразовый» стеклянный стакан? Зато газировка с сиропом оказалась очень вкусной. А еще — лимонад «Буратино» образца семьдесят шестого года гораздо вкуснее, нежели любая фанта или пепси из будущего, а уж квас из бочек двадцать первого века — это не квас, а пародия, если сравнивать с семидесятыми.

Но все-таки, к тому, что когда-то принималось как должное (да тот же стакан в автомате), пришлось привыкать.

Пытаюсь отыскать что-то полезное в своем проживании в общежитии, вспоминаю статьи из моей реальности, в которых пишут о том, что благодаря советскому коммунальному быту люди были и добрее, и более открыты.

Ну да, более открыты, и более, скажем так, подвержены коллективизму, менее индивидуалистичны.

Ну да, чем хорошо общежитие, так это тем, что в случае чего, можно одолжить у соседей что-то такое, чего не хватает в твоем хозяйстве. Хоть фотоаппарат, а хоть и штук пять картофелин, чтобы сварить нехитрый ужин. А при желании удастся сообразить трапезу из ничего — тут занял сковородку, здесь пять картошин и луковицу, а там немного растительного масла. А пачка соли всегда стоит на кухне. Красота!

Недавно один из соседей купил себе телевизор, так у него в комнате теперь обитает половина общаги. Смотрят все подряд — от спортивных соревнований и до «Невесты с севера» и концерта Ирины Архиповой.

Но плохо, что если ты что-то у кого-то одалживаешь, так будь готов, что и тебе придется давать соседям какие-то свои вещи. Мы не студенты, штаны-рубашки или ботинки друг у дружки не берем, а вот мой утюг постоянно кочует изкомнаты в комнату. И возвращают его порой в неприглядном состоянии, поэтому приходится очищать нагар с подошвы. Сделаешь замечание — таращат глаза и говорят: «Ну и чё? Гладить-то можно!». Проще плюнуть и самому почистить, чем что-то доказывать. Вон, Лешка Воронцов, что обитал в моем теле, парень хозяйственный — у него припасен кусочек «бархатной» наждачной бумаги, чтобы чистить подошву утюга от нагара.

А еще соседи передают мой утюг друг другу. Одолжишь, скажем, его Пашке, а у того уже Колька взял, передал Петьке. Ищи-свищи свой же собственный утюг. А не дай, так станут потом гундеть — мол, Леха-жила, не хочет делиться. Помнится, как-то раз, отчаявшись отыскать свое же имущество, я просто купил новый, так в тот же вечер нашелся и старый. Зато теперь соседям одалживаю старый, а новый никому не даю. Зажал, скажем так!

А мне, как порядочному милиционеру, без утюга никак. Ведь не попрешься же на участок в мятых штанах и жеваной рубашке? Что люди скажут? Советский участковый должен служить примером для населения и образцом для подражания. Нет, у нас есть отдельные персонажи, которые и штаны не гладят, да и рубашку не меняют неделями. С ними постоянно борется и Злотин, а то и начальство повыше. Один такой деятель упорно носит фуражку без пружины, утверждая, что никаких уставов он не нарушил. Выглядит, конечно, такой головной убор, как уши у Чебурашки, деятелю уже и выговор объявили за нарушение формы одежды, а ему хоть кол на голове теши.

А мне просто не нравится ходить в мятой форме, вот и все. Вообще, мне и сама форма нравится. Подозреваю, что я и в армии-то согласился взять «Комсомольскую путевку», направляющую меня в Череповец, на службу в милицию, потому что нравилась форма. Наверное, предложили бы отправляться в пограничное училище, то согласился бы. Но не предлагали, хотя я и спрашивал, типа — разнарядки на нашу заставу не было. А вот на сверхсрочную предлагали, оставаться не захотел. Наверное, втайне мечтал об офицерских погонах, и о брюках с кантом. И, обязательно, идеально отутюженных.

Тоже, кстати, пришлось восстанавливать навыки глажки и отпаривания, потому что в двадцать первом веке промышленность выпускает такие брюки, которые держат стрелку сами по себе, без прикладывания усилий.

Но есть своя прелесть в глажке. Пока шуршишь — можно поразмышлять, пофилософствовать.

Итак, Виталий Шматинин, которого я в той, первой жизни, не смог отправить на нары за убийство Коркиной, и не предотвратил тем самым убийство беременной женщины, нынче полным ходом движется к осуждению. Флаг ему в руки.

Только не нужно сейчас вспоминать модное выражение в мое время и говорить — дескать, у полковника милиции имелся «незавершенный гештальт». У психологов незакрытый гештальт — это нечто незавершенное, не доведенное до логического окончания, типа — не познакомился, не сходил, не исполнил. А вот когда понимаешь, что на твоей совести висят сразу две смерти, не до мудреных выражений.

И не нужно мне никаких лавровых венков за раскрытое преступление, пакет с лаврушкой я сам в магазине куплю, стоит копейки. Если начну с ума сходить — венок сделаю, украшу им свою шевелюру.

Но Валентину Гусеву, отмазавшему меня от выговора, огромное спасибо. Служебную проверку Гусев провел так, как положено: объяснение с меня взял, выписки о проведении мной проверок Шматинина и Коркиной присовокупил, в собственноручной справке расписал о факте убийства одного поднадзорника другим, а в заключении написал, что «Участковый инспектор младший лейтенант милиции Воронцов Алексей Николаевич, за проявленную халатность и безответственность к исполнению служебных обязанностей заслуживает строгого наказания, однако, учитывая его незначительный стаж в должности участкового, ограничиться общественным порицанием».

Общественное порицание мне уже вынес Златин на оперативке. Дескать — нужно больше времени уделять поднадзорному элементу, относиться к порученному делу с душой, а не формально, для отписки. И что участковый инспектор обязан заниматься воспитательной работой, потому что она и является профилактикой преступлений и правонарушений. Мол, если бы молодой участковый оказал благотворное влияние на старую рецидивистку, убедил бы ее встать на путь исправления, то она не превратила бы свой домишко в притон для подозрительного элемента, и осталась бы жива. Плохо работает младший лейтенант, плохо.

Классно Николай Васильевич сказал. Любой из нас подписался бы под каждым его словом. Будь это партийное собрание — мы бы еще и поаплодировали.

Но с другой стороны, не сможет участковый инспектор стоять надзирателем над своими поднадзорными, чтобы они не совершали правонарушений. Зато (это уже реплика из зала), если сразу два поднадзорника долой, то Воронцову работы станет меньше.

Но, опять-таки, если что-то где-то убыло, значит, что-то где-то прибыло. И если эти поднадзорники слились (одну зарезали, второй в тюрьме), так другие прибавятся. А уж работы для участкового меньше не будет.

Мы, можно сказать, свою работу и на дом берем. А не берем, так она нас сама отыскивает. Вчера пришлось урезонивать парней с четвертого этажа. Ладно, приняли на грудь по сто пятьдесят (сколько раз, правда, не уточнялось), так они еще и принялись распевать частушки.

Тоже, в общем-то, ничего крамольного — на здоровье развивайте свои легкие, тренируйте голос, если вы не мешаете спать соседям.

Ладно бы нечто нейтральное, про тещу с зятем, про миленка с теленком — но без картинок, так нет, их понесло петь на политическую тему.

Ну, это еще ничего, терпимо. Про колхозы частушки поют. А вот следующая была уже совсем диссидентская, да еще и с матом. Вот это уже непорядок. Возможно, в иных условиях я бы и сам послушал, посмеялся, но если эти придурки окно распахнули и принялись оглушать улицу воплями — уже непорядок.

Вот тут пришлось надевать рубашку и штаны и отправляться приводить в чувство певцов. Лень было опять влезать в форменную одежду, но что поделать. Если я в футболке и трениках, то буду Лешей или Лехой, а если в рубашке с погонами, так я уже и милиционер. Фуражку можно оставить в комнате. Правда, тапочки тоже не пойдут, хотя бы в летних сандалиях.

Нет, никто бы за частушки, где упоминаются исторические личности, антисоветчину бы не пришил, а вот огрести пятнадцать суток за нецензурную брань — это вполне реально. И неважно, что пьете в общежитии, в своей собственной комнате, потому что комната ваша — не ваша частная собственность, которой, как известно, в нашей стране нет, а общественное место, где распитие спиртных напитков и употребление нецензурных слов карается по всей строгости закона.

Непонятно — что за праздник отмечают? День строителя уже прошел, а больше у нас никаких крупных праздников нет. Оказывается — день археолога! Попытался выяснить — что может быть общего у пролетариата с наукой археологией? Оказывается, один из жильцов, сам родом из Великого Новгорода, а когда учился в школе, то подрабатывал в экспедиции, которая вела раскопки на Рюриковом городище. Мол — именно они и отыскали первые берестяные грамоты.

Не стал спорить и объяснять, что первая берестяная грамота была найдена в тысяча девятьсот пятьдесят первом году, когда «археологу» было лет пять, или шесть. Он сейчас не в том состоянии, чтобы вести исторические дискуссии.

Зато узнал кое-что любопытное — во время работы им платили по рублю в день, а еще и обедом кормили. Правда, обеды не отличались однообразием — на первое суп из макарон с тушенкой, на второе — макароны с тушенкой. День-два так обедать можно. Максимум — неделю. А вот как археологи все лето этим питаются?

Я только покачал головой, посочувствовал труженикам советской науки, но свое мнение высказал еще раз — если через пять минут не допьете, то через шесть сюда приедет наряд, а я собственноручно определю вас на пятнадцать суток. И, радуйтесь, что мы соседи, потому что в ином случае я бы вас сразу упаковал, без предупреждения.

А вообще, я-то ладно, укажу вам на недостатки, а ваши товарищи, которые спят, оттрубив смену, могут и не понять. Слышите, просыпаются? Зачем мне нужно мордобитие? Нет, бить морды — это не методы советской молодежи. И не провоцируйте, сами останетесь виноваты. А они (соседи — та же советская молодежь) уже в стенку стучат. Если вы профессиональный праздник археолога празднуете — то отправляйтесь в лес, на речку, вот там и празднуйте, и частушки матерные орите.

Значит, в лес не хотите? И на сутки тоже? Тогда исполняйте мои законные требования.

Все-таки, в семидесятые годы уважение к милиции было на должном уровне, и товарищ в форме воспринимался, как должное — как начальник. Поэтому, все поняли мои слова правильно, окно закрыли, все быстренько допили и разбрелись по своим комнатам.

А на работе — как на работе. Всем кажется, что у тебя дел меньше всех, и надо тебя подгрузить маленько. Тут недавно следователь подходил, Валера Самсонов, пойдём, говорит, поможешь дом отработать. Валера — мужик хороший, и следователь от бога. Службу начинал простым милиционером, потом уволился, закончил юридический и вернулся уже на офицерскую должность. Улыбка у него располагающая, белозубая. Он своими зубами очень гордится и на спор любит срывать ими металлические пробки с пивных и лимонадных бутылок. Аж мурашки по коже от этого его фокуса. Через пару лет, как мне помнится, он сядет за взятку вместе с ещё одним следователем, а вот с кем — фамилия ускользнула. Какая-то тёмная, странная история с двумя бутылками коньяка. Не думаю, что взятку эту они взяткой посчитали, да и коньяк тот вполне бы сами могли купить. Надо будет постараться каким-то образом отвести Валерку от такого развития событий.

Отказать ему невозможно. Видите, как он спросил: поможешь мне отработать? Другой бы отдельное поручение написал — и дело с концом. А этот не чванился. И мы пошли с ним, хоть это и не мой участок, и отработали, что надо. По дороге он мне объяснил суть задачи — найти возможных свидетелей, видевших тогда-то во дворе грузовую машину такую-то и, если удача подвернётся, вытащить из них максимум полезной информации. И нашли этих свидетелей, и вытащили информацию, и он мне руку пожал, как равному.

Конечно, есть и еще один нюанс, почему я пошел отрабатывать дом на чужом участке. А нюанс этот — Николай Иванович Назаров, мой коллега, который вдруг взял, да и «заболел». «Болеет» он таким образом два раза в год, по неделе, а выздоровев, работает как проклятый, и за себя, и за «того парня». Николая Ивановича у нас и любят, и уважают, несмотря на эти его «заходы», по мере возможности прикрывают, чтобы он сумел доработать до пенсии, до которой остался какой-то год. И начальник отделения майор Семенов смотрит сквозь пальцы, делая вид, что он ничего не знает, хотя тоже все знает. Николай Павлович двадцать лет назад вместе с Назаровым начинал службу, но Семенов майор, начальник, а Назаров всего лишь простой участковый, остающийся старшим лейтенантом в свои сорок пять и ему даже старшего участкового не дадут. Все-таки, участковый — это низовая должность, если сам не засветится — то никто не заметит, а старший — уже на виду, с него и спрос больше.

Так что, и я свою лепту внес в дело досиживания Николая Ивановича до пенсии. Все на пять с плюсом. И Назарова прикрыл, и следователь мне руку пожал.

Ну да, руку он мне пожал, а я вспомнил, что в те времена — которые случились в другой жизни, я очень этим гордился, а вот сейчас. Ну да, руку пожал, но не более. И что, гордиться теперь до пенсии? Эх, со сколькими я потом следователями поручкался, да и вообще, с губернаторами и генералами, а в восемьдесят пятом, когда «Северянку» возводили, довелось поздороваться за руку с Борисом Николаевичем Ельциным, секретарем ЦК КПСС по вопросам строительства. Наша будущая гордость — доменная печь номер 5, призванная стать крупнейшей в Европе, становиться в строй не спешила из-за проблем в строительстве, поэтому ЦК и прислал в Череповец «толкача» в ранге целого секретаря. Кто бы в восемьдесят пятом подумал, что перед нами будущий президент России?

Глава четвертая Откровенный разговор

Сегодня вышел на службу пораньше и писал тихонько в нашем закутке накопившиеся рапорта и справки в учётные дела, радуясь отсутствию своих коллег. Мёртвый час: утренняя смена давно разошлась, вечерняя ещё не подтянулась. Работа спорилась. Дела пухли, вбирая в себя всякую фигню. Из своей будущей жизни я вынес хорошее правило: не торопись выкидывать бумажку, кажущуюся ненужной. Если добавить к ней несколько строк в виде пояснительной справочки, почему она здесь (придумать ведь не трудно?), то делу только польза в плане объема. А объем — это тоже показатель работы милиционера.

В это время из-за стенки послышался голос:

— Воронцов, ты ещё здесь?

Я не без удивления ответил:

— Здесь, Николай Васильевич!

— Один?

— Один, Николай Васильевич!

И тут шеф появился передо мной из своей «тайной» двери. Почему тайной? А потому, что у Златина был маленький смежный кабинетик: окно, стол, стул (один) и дверь, спрятанная между двумя огромными шкафами со всякими полезными и не очень бумагами. Если в нашем кабинетике находились посторонние, внезапный выход начальника «из ниоткуда» порой изрядно пугал посетителей.

В этот раз он осмотрелся, присел на стул напротив меня и уже открыл рот, чтобы начать разговор, но вдруг затормозился на мгновение и решительно встал.

— Нет, пойдём ко мне. Бери себе стул.

Ага, смекнул я, разговор предстоит серьёзный, и сидеть на месте просителя — не тот формат. Антураж должен быть другим и мизансцена иначе выстроена: начальник — подчинённый. Затащил к начальнику стул, уселся, но дверь при этом уже закрыть не получилось.

Николай Васильевич покрутил пальцами попавший под руку карандаш и приступил к делу:

— Вот что, Алексей, не буду ходить вокруг да около. Тем более, что слухи до тебя, вероятней всего, уже докатились. А может, и не только слухи. Может уже и какие разговоры были.

Шеф глянул на меня, ожидая помощи. Сейчас вот я разулыбаюсь и сам, скрывая радость и демонстрируя фальшивое огорчение, начну говорить. Но я был невозмутим. Николай Васильевич вздохнул.

— В общем, стоит вопрос о твоём переводе в уголовный розыск. А ты знаешь, как у нас обстоят дела с участковыми — вечный некомплект. Соответственно, я должен быть категорически против твоего перемещения. Да я и на самом деле против.

Ничего себе, перевод в уголовный розыск! Да быть такого не может. Одно дело, если сержанта запаса ставят на должность участкового, а через полгода присваивают ему звание младшего лейтенанта милиции, совсем другое — инспектор уголовного розыска. Там и опыт должен быть, и хоть какое-то образование, кроме средней школы.

Николай Васильевич постучал карандашом по настольному стеклу, сломал грифель, удивлённо посмотрел на него. Оказывается, стучал не тем концом, и продолжил:

— Но и держать тебя я не буду. Я ведь вижу твой потенциал и понимаю, что если судить по большому, то держать тебя здесь — всё равно, что делу вредить. Как участковый ты на две головы выше остальных. Вот, разве что до дяди Пети не дотягиваешь, но до него мало кто дотянет.

Уровень дяди Пети — это вообще нечто. Но такого уровня я ни разу не видел, даже потом, когда отслужил в милиции двадцать с лишним лет, и на участковых понасмотрелся. Но Петр Васильевич — уникум.

А начальник, между тем, продолжал:

— Только не зазнайся мне тут раньше времени. Много до тебя таких было, которые взлетели неожиданно, да быстро упали.

Шеф посмотрел на меня хитровато:

— Сам-то что думаешь?

После такого откровения своего руководителя, который на похвалу был не то, что скуп, а неимоверно жаден, «валять ваньку» было неуместно.

— Да, Николай Васильевич, были предварительные разговоры (это я о предложении Джонсона, значению которому я не придал), но чего уж тут прежде времени языком чесать? Вот и молчу. И если мне окажут такое доверие — перейти в розыск, постараюсь это доверие оправдать.

Златин засмеялся:

— Да передо мной-то в своей преданности уголовному розыску не клянись. Оставь это для будущего начальства!

Он вдруг сменил тему:

— А ты хоть знаешь, как тебя товарищи по службе за глаза зовут? Они же тебе кличку придумали.

— Как?

Этого я не знал. Если кличка обидная, то это плохо. У меня в жизни кличек никогда не было. Ну, за исключением школы, когда дразнили «Вороном», а то и «Вороной». Но это и не считается.

Златин посмотрел на меня с еще большим ехидством, выдержал паузу, потом изрек: — Старик!

Златин внимательно посмотрел на меня. А я обалдел. Вот это да! Такого я ещё не слышал. Неужто по мне всё-таки что-то заметно? Что-то такое, что я сам не контролирую? Образно говоря, из-под звездочки младшего лейтенанта полковничьи погоны лезут?

Не должно же такого быть, а ведь и впрямь, в точку! Сознание-то мое и опыт никуда не делось, все при мне, пусть и с поправкой на сорок с лишним лет.

Вот здесь надо было начинать играть.

— Да почему же старик-то? — с толикой обиды в голосе спросил я. — Что уж я, дряхлый такой? Мне ж двадцать один только. Я уже и после больницы оклемался. Вон, мой председатель опорного пункта зарядку предлагает делать. Думаю — скоро начну.

— Да ну, дело-то не в этом, — усмехнулся Златин. — Вот, сам-то подумай, пораскинь мозгами, почему тебе такую кличку дали?

Я только пожал плечами — дескать, ума не приложу.

Шеф приготовился загибать пальцы.

— Перед начальством никакого пиетета. Семенов тут на днях ржал и рассказывал, как ты его инструктировал для разговора с прокуратурой про повторный осмотр по убийству как её?.. Этой твоей Коркиной. И вообще, на некоторых майоров, как на своих подчинённых смотришь. В мое время младшие лейтенанты на майоров смотрели, словно на господа бога. А ты?

Он загнул мизинец:

— После больницы позабыл всё, как старый дуралей. Людей путаешь, про прежние договорённости не помнишь. Ранение-то не в голову, чай, чтобы забывать всё. Я уж собирался в больницу звонить — может, ты там с койки упал, башкой стукнулся?

Безымянный палец тоже оказался загнут. А я вспомнил, как мы, плюнув на всё отечественное вместе со страной, по-плебейски перенимали американскую привычку подтверждать перечисление разгибанием сжатых в кулак пальцев. Стали американцами от этого? То-то и оно!

— Представляешь, ты уже так себя поставил, что мне иной раз чудится, что я не с подчиненным разговариваю, а с коллегой, — усмехнулся Златин.

Эх, Николай Васильевич, знал бы ты правду. Полноправными коллегами мы с тобой станем спустя много лет, когда ты будешь начальником одного отдела милиции, а я другого. Впрочем, может и так все повернуться, что и не станем.

— Пойдём дальше. Ленинград Санкт-Петербургом называешь, как будто в прошлом веке. Ладно бы еще Питером звал, а то, по старорежимному. Кто ж ты, после этого? Старик и есть.

Николай Васильевич посмотрел на меня, усмехнулся, потом добавил уже более снисходительно:

— Да шучу я, шучу! Но прозвище уже приклеилось, так что, носи без обид. А лучше так, чтобы люди с уважением его произносили. Знаешь, у кого такое прозвище было?

Я помотал головой, делая вид, что не знаю, а Николай Васильевич со значением сказал:

— У Ленина такое прозвище было, когда ему еще и тридцати не было. Фильм я недавно смотрел.

Что ж, ничего против товарища Ленина я не имею. Умный человек был, чтобы о нем не говорили.

Златин, уронив карандаш, собрался было нагнуться, чтобы поднять, но места было мало, поэтому он только махнул рукой. А я хотел сделать полезное для начальника, но карандаш, похоже, куда-то закатился. Ладно, не последний карандаш начальника.

— И вот ещё что, Леша, — перешел вдруг Николай Васильевич на совсем уж дружеский тон. — Я тебе в начале про потенциал-то сказал, помнишь? Так вот, неправильно ты себя ведёшь с точки зрения участкового. Опять же по этому убийству… Любой участковый тихонько молиться станет, чтобы оно нераскрытым осталось. Ну, поругают его маленько за смерть поднадзорной, да и дело с концом. А этот (он взглядом показал, кто — «этот») роет для себя двойную яму. Это надо же — один подучётник порешил другую! И всё на участке одного и того же инспектора. Тут никакая награда от наказания не спасёт.

Ох, знал бы Николай Васильевич, какая мотивация мной руководила.

— И вот ещё. — Шеф снова испытующе посмотрел на меня. — Я, конечно, одобряю твою активную тягу к профессиональным знаниям и вижу, что она приносит ощутимый результат. Для первогодка в милиции ты весьма компетентно разбираешься во многих тонкостях нашей работы. Не знаю уж, что за методику ты используешь, но результат есть… — Николай Васильевич на секунду отвлёкся от разговора, как будто прокрутил что-то в своей голове. — … да, результат есть и результат хороший. И тем не менее должен тебе сказать, что на моей памяти ещё не было такого, чтобы человека без хоть какого-нибудь милицейского образования, да после первого года службы вот так вот запросто взяли в уголовный розыск. Даже без «школы дураков», уж если не законченной, то хотя бы начатой.

Так и я такого не помнил. А «школой дураков», что совсем не политкорректно и очень даже обидно, называли заочное обучение в Ленинградской средней специальной школе милиции МВД СССР, что располагалась в Стрельне. Происхождение такого дикого названия никто толком не знал. Произошло оно, скорей всего, от необременительности обучения и заведомой уверенности, что закончишь, раз уж поступил. А ведь она, школа эта, спасла многих, когда серьёзно встал вопрос об обязательном наличии высшего или хотя бы среднего специального образования для замещения офицерских должностей. Вот и сам Николай Васильевич был выпускником этой школы и не об этом ли он задумался минуту назад?

Шеф между тем продолжил:

— Так что, Алексей, мой тебе совет: не тяни с поступлением в вуз. Вот у нас в Вологде есть филиал ВЮЗИ, туда поступай, или в Ленинградскую вышку, да и другие заведения есть. Только, в другие-то далеко ездить будет. А это и для тебя муторно, да и для всех нехорошо. Вот и выбирай. Идёт?

Я кивнул. Как мне помнилось, в Вологде был не филиал, а учебно-консультационный пункт ВЮЗИ, менее статусное подразделение, нежели филиал, но именно отсюда выходили почти все наши милицейские юристы. А что, диплом не вологодский, а московский, точнее, общесоюзного образца. Чего ещё надо? Да и я в той, первой жизни присматривался к нему в качестве возможного места обучения.

Судя по всему, разговор близился к завершению. И точно, потому что Николай Васильевич легонько хлопнул по столу, как будто точку поставил и произнёс:

— Всё, Алексей, иди работай. И не думай, что в это межвременье тебе удастся посачковать. Шиш тебе, а не отдых. Я позабочусь, чтобы ты был загружен под завязку.

И я пошёл наполнять учётные дела всякими бумажками и думать.

Старик! Ишь ты, какую кликуху мне дали. Значит, коллеги мою неадекватность всё-таки заметили? Ну да, заметили. Вон, недавно обратили внимание, что я на машинке печатаю довольно бойко, только ругаюсь, что клавиши тугие. Привык, понимаете ли, что компьютерная клавиатура гораздо мягче, нежели наша техника, разбитая «пальчиками» участковых инспекторов.

А с другой стороны, чего удивляться, что коллеги внимание обратили? Профессия обязывает. Я вспомнил, что к концу службы мог с точностью до года определять возраст любого человека и ошибался очень редко. А потом, на гражданке, этот свой талант утратил без следа — не нужно стало, видимо.

Но отмотаем чуть назад. Какие-то свои ляпы в поведении и высказываниях я успевал заметить и, старался их как-то объяснить. Но ведь наверняка было то, что проходило мимо моего внимания. Что-то такое, что кажется мне самому очевидным, а других удивляет. Особенно, если учесть короткий стаж Лешки Воронцова в органах внутренних дел. Вот и заработал себе никнейм.

Я улыбнулся и сказал сам себе: вот на таких никнеймах ты и засыпался. Это, конечно, ничем тебе не грозит. Разве что окончательно прослывёшь чудаком на другую букву. Главное, не настолько, чтобы со службы попёрли. Я покрутил на языке новое прозвище. А что, очень даже ничего! Не чудак, конечно, а старик. Вот «сопляк» бы было обидно, в мои-то шестьдесят пять!

А мысли мои вернулись к недавнему разговору. В первой своей жизни до перевода в уголовку, мне пришлось проработать два года, а здесь прошёл только один, да и то, неполный. И происходит это совсем не так, как тогда. Что же такое получается? Я своей деятельностью меняю реальность? Причём самому мне знать не дано, так это или нет, можно только строить предположения. В таком случае рассчитывать на то, что все ходы заранее известны, мне не приходится, так что ли?

Я совсем раздухарился в своих предположениях. Надо бы взглянуть на происходящее трезво. Если в голову приходят мысли, что ты меняешь реальность, то тебе надо прямиком к старику Романову, полному тезке главного героя из фильма «Бриллиантовая рука», которому инопланетяне с Альфы Центавра магнитом просвечивали мозги.

А может, дело обстоит совсем не так? Вполне возможно, что я лежу сейчас в больнице, с трубкой в носу в коматозном состоянии, после ранения, полученного от обидчиков Гоши неподалёку от аквапарка? И моё агонизирующее сознание рисует мне различные виртуальные химеры?

Спокойно! Если это так, значит это легко проверить. Я взял большую «цыганскую» иголку, которой только что шил свои дела и собрался воткнуть её покрепче куда-нибудь… Нет-нет, не туда, куда вы подумали, а в руку! Но передумал. Это испытание с настоящей болью я уже преодолел в больнице и, заверяю вас, что всё очень даже настоящее.

Тогда другой вариант. В фантазиях, всякие там физические законы действовать не должны, например, гравитация. Вот сейчас я подпрыгну и воспарю под потолок, потому что я так хочу. Не будем терять времени!

Ух…

Услышав грохот, из-за стенки живо отозвался Николай Васильевич:

— Что, Воронцов, со стула упал? Кемарнул маленько? А то я слышу, притих что-то.

Пришлось наврать, что это портфель Гусева упал со шкафа. Если бы в эту минуту шеф вышел из своей каморки и не обнаружил в пределах видимости никакого портфеля, что бы он подумал обо мне? Что я всё-таки со стула упал? Да и ладно с этим! Вывод-то какой из происшедшего? Не подвис я под потолком. Или опыт не тот, или реальность, самая, что ни на есть реальная.

А что еще я могу сказать о предстоящем переводе? Да много что могу. А главное, что назначение в уголовный розыск никогда не происходит с бухты-барахты. К человеку долго присматриваются, что за характер, каков в деле, не грешит ли избытком интеллигентности, раскрыл ли на данный момент хотя бы самое ничтожное преступленьице, ну и так далее. И уж никакой начальник не станет предлагать, вот так вот, в лоб переходить к ним. К претенденту сначала ещё не раз подойдут свои же коллеги из розыска и, как бы невзначай, прокачают его взгляды на нынешнюю работу, на дальнейшие перспективы. Его «случайно» возьмут в какой-нибудь простенький оперативный рейд и посмотрят, что к чему. Обязательно посмотрят, какие отказные^[6] материалы он готовил, случалось ли отказывать в возбуждении уголовного дела по материалам, изначально представляющимся как «глухари», и что из этого получилось?

И только после этого, если всё будет соответствовать ожиданиям, нет, не предложат, а всего лишь косвенно намекнут — вот, мол, сейчас самый удобный момент написать рапорт с просьбой о переводе в уголовный розыск. А начальник уголовного розыска ещё долго будет изнурять претендента неопределённостью, чтобы тот окончательно созрел и каждое утро просыпался с мыслью, что он пока ещё недостаточно достоин и надо трудиться, трудиться и трудиться, как завещал великий Ленин, как учит Коммунистическая партия. Или я что-то перепутал?

Да, Владимир Ильич это про учёбу говорил. Но дело не в этом, поскольку вывод один: тебе ничего не предлагают, ты сам просишься в розыск и готов каждым днём своей жизни доказывать, что руководство не ошиблось, выдав тебе такой аванс.

Глава пятая Аморальное поведение Сани Барыкина

— Воронцов! Алексей! — подозвал меня после оперативки Златин.

— Да, Николай Васильевич? — нахмурился я, предвкушая какое-то особо пакостное задание, возможно, не входившую в прямую обязанность участкового.

— Подожди немного, — попросил меня мой начальник. Ну, пока он еще начальник, стало быть, я обязан выполнять его приказы и поручения.

Как водится, у участковых всегда есть о чем поговорить с непосредственным начальством. Кому-то надо было подписать рапорт, кому-то справку, а кто-то был недоволен тем, что следователь дал «отдельное поручение» именно участковому, хотя речь шла о доставке для допроса несовершеннолетнего, а это значит — обеспечивать явку должен инспектор Детской комнаты милиции. Видимо, когда «поручение» попало на глаза начальнику отделения, тот глянул, что адресовано в службу участковых, и просто взял, да и подмахнул ее не глядя, осчастливив резолюцией — мол, участковому такому-то. И так тоже бывает, ничего страшного.

— Сходи, да и верни Отдельное поручение следователю, который его выписал, пусть переписывает, — устало посоветовал Златин. — Потащишь девкам — они у тебя его не примут. Скажут — начальник подписал, сам и выполняй.

Ну, все, как водится. Никто не любит делать лишнюю работу, а если есть возможность спихнуть и свою на чужие плечи — всегда пожалуйста.

Когда народ «рассосался», Златин спросил:

— Алексей, ты ведь у нас кандидат в члены партии?

— Ага, — подтвердил я.

— Через полчаса заседание комсомольского актива, поприсутствуешь от нас, от участковых. Должен был Тереньев сходить, но он в отпуске, а вытаскивать парня не хочу. Вот, ты и сходишь как представитель, и как почти член партии.

В нашем отделении милиции из-за малочисленности членов ВЛКСМ своего комитета нет, но наличествует группа комсомольского актива, а также комсорг. Надо же кому-то собирать членские взносы, «охватывать» молодежь физкультурой, проводить комсомольские собрания отделения и загонять народ на комсомольские собрания отдела? А бывают еще и открытые партсобрания, на которые явка, хотя и добровольная, но строго обязательна. Но милиционеры — народ несознательный и они норовят увильнуть, отыскивая самые фантастические причины. У опера, допустим, отыскался труп, который он искал почти год (искал-то не труп, а живого человека, но кто ж его знал?), следователь умчался в СИЗО предъявлять обвинение, потому что по закону положено предъявлять его в течении десяти дней, а вот тут, как раз и идет десятый (кто же из следователей предъявляет обвинение раньше? Все тянут до последнего), а участковые дружно разбегаются по участкам, уверяя, что имеется договоренность о встрече, что в паспортном столе у них какая-то залипуха, ну и все прочее.

Комсорг — следователь Тася Анохина. Ей бы уже по возрасту — двадцать шесть лет, пора становиться кандидатом в ряды КПСС, но она пока брыкается, уверяя, что недостойна и может до двадцати семи лет быть членом ВЛКСМ. Но я помню (кто-то еще в той жизни сказал), что Тайка не желает вступать в партию, потому что боится почувствует себя старой. А пока она и студентка (учится в ВЮЗИ), и комсомолка. Вот про спортсменку — про то не помню.

— А что там на комсомольском активе? — полюбопытствовал я.

Златин скривился, а я усиленно рылся в памяти — что же там было? Наверняка я и тогда ходил на это заседание, а вот, что мы там обсуждали, уже и не помню.

— Будет рассматриваться аморальное поведение твоего друга, — сообщил начальник участковых инспекторов. Потом наш капитан скривился еще сильнее: — Я ему, кобелю хренову, сколько раз объяснял — бабы до добра не доведут. Да что я? С ним уже замполит отдела профилактическую беседу проводил. А с него все как с гуся вода. Допрыгается. Либо муж руки-ноги сломает, либо он сам мужа убьет или искалечит. Или заявление накатают.

— А что, муж на Саню заявление написал? — озабоченно поинтересовался я.

— Соседка Санькиной профурсетки накатала, — пояснил Златин. — Хорошо, что она не к Горюнову пошла, а к Семенову — искала начальника участковых инспекторов. А тот ее сам принял, побеседовал и заявление принял. Приказано разобраться на уровне комсомольской организации.

Начальника отдела понять можно. С одной стороны — личная жизнь сотрудников его не должна касаться. Частная жизнь, согласно Конституции, является неприкосновенной.

Стоп. Нет у нас такого термина, как «частная жизнь», а именуется все это «личной жизнью». И «брежневскую» Конституцию примут только в следующем году. А сейчас-то мы по какой живем? Кажется, по «сталинской» одна тысяча девятьсот тридцать шестого года. Помню, что там основной тезис о том, что социализм в СССР победил, и в основном построен. Но что там о частной жизни — убей бог не помню. Но, скорее всего, она считается неприкосновенной.

Но Конституция — это одно, а шашни участкового (неважно, что холостого) с замужней женщиной, это совсем другое, потому что советский милиционер является представителем государства, а семья — это ячейка государства. И участковый, который разрушает ячейку, выступает против государства, а такого не должно быть. В принципе, если о «разрушении» ячейки никто не знает, так и ладно, пусть рушит дальше. А вот коли сведения просочились наружу, надо принимать меры.

Кстати, а почему заяву накатала соседка? А в той реальности, как мне вдруг вспомнилось, заявление написал сам муж-рогоносец. Мол, участковый инспектор, пользуясь своим служебным положением, склоняет его супругу к сожительству. И кадрил Санька не водителя трамвая, у которой муж работает на заводе по сменам, а не то учительницу, не то библиотекаршу, не то еще какую-то представительницу интеллектуальной профессии. А мужем у дамы тоже был не простой работяга, который заявления писать не станет, а просто переломает ноги сопернику, а тоже кто-то такой… Не то инженер по технике безопасности какого-то предприятия, не то небольшой начальник.

И пошло это заявление не к начальнику горотдела даже, а в горком партии. А в горкоме, выяснив, что сотрудник милиции старший лейтенант Барыкин является комсомольцем, переслали заявление в горком комсомола, а там Сашку вызвали на бюрои, без долгого разбирательства объявили, что людям, роняющим честь и достоинство комсомольца, не место в этой организации. Возможно, если бы горком ВЛКСМ получил информацию о недостойном поведении комсомольца-участкового по своим каналам — то есть, из нижестоящей организации, то речь пошла бы о выговоре, может даже о строгом выговоре с занесением в личное дело, а это не слишком страшно, пережить можно. Но коли заявление пришло «сверху», от старших товарищей, то и комсомол не мог позволить себе миндальничать. Еще хорошо, что горком не переправил заявление в прокуратуру, чтобы там разобрались — что значит, склоняет к сожительству?

В результате — мой лучший друг вылетел не только из комсомола, но и из славных наших органов.

Санька, разумеется, в этой жизни не пропал, хотя после увольнения из милиции отыскать работу ему было сложно. Но ничего — на заводе люди всегда нужны, а у Барыкина, худо-бедно, лесмех закончен.

Но начинать парню пришлось почти что с нуля — с простого рабочего. А там, потихонечку, он пошел наверх. Стал бригадиром, потом мастером, старшим мастером. Заочно закончил политех. Может, и выше бы шагнул, если бы не его «донжуанство». Скажем, кто заставлял Саню обольщать жену начальника цеха? Глядишь, тот бы его назначил начальником смены, а потом и свой бы пост передал, уходя на пенсию. Да и супруга начальника была уже в достаточно солидном возрасте — за пятьдесят. Это я в свои шестьдесят пять понимаю, что если женщине за пятьдесят — это еще ни о чем не значит. А вот когда нам было по тридцать-тридцать пять, так не казалось.

Но, в конце концов, почти в сорок лет Барыкин остепенился, женился на молоденькой девушке, почти вдвое младше его. И тут, судьба ему отплатила. Барыкин свою жену обожал, носил на руках, а она… В общем, ничего нового нет на этом свете.

Мы с Александром поддерживаем связь до сих пор. То есть — поддерживали. Созванивались время от времени, и в «вконтакте» обменивались поздравлениями.

Вот только из комсомола Саньку исключили уже тогда, когда я год отпахал в уголовном розыске. Стало быть, это должно произойти не сейчас, а года через три, а то и четыре. Нет, через три. Барыкин меня старше на три года, ему бы стукнуло двадцать восемь. Ну да, точно, он в старлеях ходил. Вот, чуть-чуть не дождался, чтобы выйти из комсомольского возраста. Если бы вышел, то никто бы вопрос об аморалке и поднимать не стал, а членство в рядах КПСС — дело добровольное.

— В общем, товарищ кандидат в члены КПСС, ступай. Защищай этого (дальше Николай Васильевич употребил некое слово, обозначающее Дон Жуана, только на китайском языке, а в нашем оно считается нецензурными я его пропускаю). Комсорг у нас девканеплохая, вот только…

Златин не договорил, что он имеет в виду, а у меня закралось некое подозрение — а не мог ли наш «Дон Жуан» (на китайском!) кадрить еще и Тасю? А ведь все может быть. Поматросил и бросил. А брошенная женщина опасна. И поэтому я пошел в «Ленинскую комнату» с думами — а как же Саньку спасать?

Он, кстати, сегодня не должен был выходить с утра, но ради разбора своего собственного дела — тем более, аморального, в отделение явился. Да и куда бы он делся?

Комсомольский актив — сама секретарь комячейки, да еще пара человек: Володя Иванаев из уголовного розыска, — ответственный за спорт и Вика Суровцева, отвечающая за культурно-массовую работу, из дознания. Ну, а теперь и я. Я ни за что конкретно не отвечаю, но я кандидат в члены КПСС. Так сказать — старший товарищ.

Санька Барыкин сидел в уголке, но я подошел, чтобы пожать ему руку. Ух ты, как же ты так? Вернее — кто ж тебя так? Хотя, вопрос риторический.

Саня сидел в солнцезащитных очках, но фингал, расплывшийся на половине лица, стеклышко закрывало плохо.

Это когда же тебя? Скорее всего, позавчера, когда я его на ПМГ подменял. Как я и думал, «важное дело» у Саньки и являлось свиданием с Дульцинеей. Что-то не рассчитали, задержался, или супруг, по какой-то причине вернулся раньше. Получается, бедный Санька в этой реальности пострадал дважды? И муж ему накатил, да еще и заявление на парня написали? А вот, зараза такая, отправился бы на ПМГ сам, а не послал меня, то все бы и обошлось.

Злорадства по отношению к Барыкину не было — друг, все-таки, хоть и засранец порядочный, но и сочувствия тоже не было. По большому-то счету, накатили Саньке за дело. Да и синяк под глазом — ерунда. Бывает и хуже, это я по опыту (не своему, не подумайте, а по опыту участкового!) знаю. Застал муж супругу с любовником, схватил полено или нож.

— Все в сборе? — официальным тоном спросила Тася. — Если все, то зачитаю вам заявление. — Комсорг прокашлялась, прочищая горло и начала: — Начальнику участковых инспекторов от гражданки Самошиной Юлии Петровны, ветерана труда, проживающей на улице Вологодская… Хочу обратить ваше внимание на недостойное поведение моей соседки Тимофеевой Анны, вагоновожатой трамвая, проживающей вместе с законным мужем Тимофеевым Павлом… Анна Тимофеева, во время отсутствия мужа дома в связи сночной сменой, а иной раз и во время дневной, принимает у себя нашего участкового инспектора Барыкина Александра Ивановича. Во время присутствия участкового инспектора у Анны, из-за стены доносятся женские стоны непонятного происхождения…

При этих словах мужская часть комсомольского актива заулыбалась, а женская… Да и женская начала улыбаться.

Тася, между тем, продолжила:

— Из-за стонов я постоянно не высыпаюсь… А вчера ночью в квартире Тимофеевых произошла драка. Она началась в квартире, а закончилась на лестничной площадке. Я сама видела, как участковый инспектор убегал из квартиры без трусов.

Вот тут уже не выдержал никто. Весь комсомольский актив, представив, как Санька сверкает голой задницей, заржал.

— Сань, а как ты до дома дошел? — спросила сердобольная Вика. — Холодно ведь, с голой-то задницей? И комары еще.

— А ведь могли бы Александра и в милицию забрать, — вдумчиво сказал Володя Иванаев. Подумав, добавил: — Я бы рассказик написал, как участковый бежит, сверкая э-э жопой, а его забирают в отделение… А еще можно приписать, что в отделение с проверкой какой-нибудь полковник приехал. Спрашивает — а где участковый? А ему в ответ — а вот он, прямо тут службу несет.

Вот теперь мы уже почти лежали.

У меня от смеха рана, о которой я стал забывать, опять заколола.

— Сань, так все-таки, как ты до дома голым дошел? — не унималась Вика.

— Да мне Людмила штаны и рубашку в окно выбросила, — буркнул Барыкин.

Кажется, Сашке и самому теперь было смешно, хотя фингал никуда не делся. И денется он через неделю, не раньше.

Подождав, пока народ отсмеется, Тая опять перешла на официальный язык:

— Товарищи, как мы поняли из данного заявления, в действиях участкового инспектора Барыкина имеет место разложением и аморальное поведение, недопустимое ни с точки зрения его, Барыкина, ни в должности участкового, ни в качестве члена ВЛКСМ. Мое предложение — перенести рассмотрение дела Барыкина на заседание комсомольского собрания отдела. Или отправить это заявление на бюро горкома комсомола.

— Таисия Николаевна, нельзя же так, — покачала головой Вика. — А если у Саши, с этой гражданкой Тимофеевой любовь? И что, мы из-за любви человеку жизнь станет ломать? Мы Барыкину поставим на вид, вынесем порицание. А что еще-то?

— Если у них любовь, то пусть Тимофеева сначала с мужем разведется… — начала Тася, но ее перебил Ивантеев:

— А уже потом пусть соседей стонами непонятного происхождения пугает.

Еще немножечко посмеялись, но потом Тася опять построжела:

— Так что, мы это все должны на самотек пускать?

Вот теперь решил вмешаться и я.

— Таисия Николаевна, — обратился я к девушке по имени-отчеству. — А что произойдет, если на комсомольском собрании зачитают заявление гражданки… Как ее? Самошиной?

А что произойдет — тут и ежу понятно. Комсомольский коллектив у нас, в основном, мужской, поржет народ изрядно.

— Тогда отправить персональное дело Барыкина на бюро горкома, путь там решают.

Нет, определенно девушка жаждет крови. И как же ее пронять-то? Нет, нужно, чтобы нашакомсоргша сама пришла к нужному решению.

— Таисия Николаевна, если мы отправим дело Барыкина на бюро, то его точно из комсомола исключат. А если исключат, то и с работы уволят.

— Так и пусть увольняют, — усмехнулась Таисия. — Если не уволят сейчас, так потом уволят. А с нас и спросят — куда смотрели?

— Если Александра уволят, у нас и работать некому будет. Вон, дядя Петя, то есть, Петр Васильевич собирается осенью на пенсию уходить. И со мной тут…

Я замолчал, делая вид, что сболтнул что-то лишнее.

— А что с тобой? — сразу же заинтересовалась Тася.

— Н-ну, пока не хотелось бы говорить, — загадочно промолчал я, показывая взглядом — мол, вам-то товарищ следователь я бы сказал, но по секрету.

Тася призадумалась. Возможно, сейчас в ней происходила борьба — и отомстить хотела изменщику, и работа пострадать может. А еще любопытно.

— Значит, у нас имеется два предложения, — начала комсорг, а потом передумала. — Ладно, одно предложение: объявить комсомольцу Барыкину выговор и указать ему на недопустимость его дальнейшего аморального поведения. Кто за?

Конечно же, все были за. Выговор от комсомольского собрания отделения? Так с таким же успехом я сам могу Саньке выговор объявить. И ни к чему не обязывает, но дело сделано. Тася потом оформит решение, как протокол общего комсомольского собрания отделения, формально, комар и носа не подточит. И Устав не нарушен, и демократия соблюдена. И никто далее вникать не будет. Тем более, горком. Бумага есть, чего еще надо? А выговор — знак того, что комсомольцы ответственно подошли к проступку Александра Барыкина.

И этого, «китайского донжуана», отмазали. Может, до поры до времени, а может быть, и за ум возьмется. Те, кто читал «Педагогическую поэму» Макаренко должен помнить, что иной раз физическое воздействие творит чудеса^[7].

А теперь быстренько нужно уносить ноги, пока Тася не принялась меня допрашивать (она следователь!) — что у меня за новости? Но мне пока о переводе в уголовку рассказывать не велено.

Глава шестая Страницы былого

Эту историю у нас в череповецкой милиции не любили, но, тем не менее, я несколько раз слышал ее от разных людей. Но рассказывали ее те, кто сам лишь краем уха о ней слышал. Естественно, что версии событий у каждого были свои. А вот в пересказе очевидца слышал впервые. Причем, от дяди Пети Веревкина.

Но не припомню, как я не напрягал память, чтобы Петр Васильевич рассказывал эту историю в той, в прошлой жизни. А я, в общем-то, помню немало из его рассказов. Вот, например, о том, как он совершенно случайно помог обэхээсэсникам раскрыть крупные хищения на мясокомбинате.

— Бабули на участке пожаловались, — рассказывал как-то Петр Васильевич. — Мол, в орсовском магазине номер пять, мясо слишком соленое продают. А почему мясо соленое, если оно как свежее продается? Я себе из интереса полкилограмма купил, домой принес. Супруга потом ругалась — голимая соль, мясо пришлось всю ночь вымачивать, а потом еще воду менять. Думаю, что за хрень-то такая? Вот, пошел я в ОБХСС. Соображениями поделился, а они на мясокомбинат визит нанесли. Выяснили — мясо тоннами шло «налево», прибыль с директорами и продавцами делили, а недостачу солью компенсировали. Свежую тушу солью засыплют, подержат пару часов, а потом в холодильник на час-другой. Она, вроде, замерзнуть не успеет. А соль ведь влагу вбирает, мясо тяжелее становится.

А сегодня разговор зашел, как ни странно, о радиостанциях, которые критикуют нашу действительность из-за бугра.

Мы собрались втроем — еще не оправившийся от «боевого ранения» Саня Барыкин, дядя Петя и я. Каюсь — взята была «беленькая». Но виноват был во всем дядя Петя, зазвавший меня и Саньку после работы на свой опорный пункт, чтобы доесть домашние пирожки, которые так божественно печет его супруга — с яйцами и луком, с яблоками, и даже с килькой. Пирожков было много, а то, что они остыли — так это ерунда. Вкусные, еще свежие. И как тут не сбегать? Бежать пришлось Барыкину, потому что он был в «гражданке», а нам, «обмундированным», покупать водку невместно. Ну, а кроме того, Санька очень хотел хоть отблагодарить меня за то, что я защитил его на собрании комсомольского актива, поэтому он даже от рублишка, предложенного как часть «взноса», отказался.

Пили чисто символически, разговоры разговаривали на нейтральные темы, но слово за слово, заговорили о политике, а потом добрались и до «вражеских голосов». То, что их у нас слушали — не секрет, даже существовал миф, что работают специальные «глушилки», засоряющие эфир. Так, чтобы враги не прорвались.

— Вот, говорят у нас: «Голос Америки», «Голос Америки» — хмыкнул Петр Васильевич. — Дескать — у нас-то от народа правду скрывают, а там говорят чистейшую правду!

— А разве не так? — пожал плечами Санька, косясь на меня — дескать, а тебе наливать?

Барыкин сам иной раз слушал антисоветские радиостанции, потому что у какой-то из его подруг дома стояла радиола. Но он отчего-то предпочитал «Радио Ватикана» на русском языке. С чего бы это? Верующим Саня не был, а уж в католики он точно не собирался. Да и вряд ли в те годы Барыкин знал разницу между этими конфессиями.

Я помотал головой. Я и прежнюю-то порцию не допил, куда мне еще? Вот, не лезет нынче водка. Надеюсь, со временем все войдет в норму, а иначе, не знаю как и работать. Санька настаивать не стал — типа, нам больше достанется, а у него совесть будет чиста — он-то, как порядочный человек, проставился, а то, что я пить не стал, не его забота.

Петр Васильевич убрал все бумаги, аккуратно застелил стол свежим «Коммунистом», а потом принялся выкладывать пирожки, испеченные супругой. Думаю, Елена Владимировна (тетя Лена, как мы ее называли), прекрасно знала, что супруг подкармливает молодую «поросль», потому что всегда пекла с большим запасом.

Посмотрев на произведение своих рук, дядя Петя хмыкнул:

— А вот была такая история, когда беспорядков не было, а «Голос Америки» объявил, что в городе Череповце Вологодской области произошли массовые беспорядки студентов. И не просто беспорядки, а беспорядки политические. Мол — студенты требуют свергнуть Советскую власть и нападают на милицию. Представляешь?

Я-то точно знал, что в нашем городе такого не было, а Барыкин призадумался. Понятно, что он с трудом представлял себе студенческие беспорядки в нашем городе, а уж чтобы студенты — правильнее сказать, студентки, так как в местном педагогическом институте учились, в основном, девушки, приехавшие из деревень, требовали свержения власти, и подавно.

Но тема «массовых беспорядков» перекликалась с нашей сегодняшней работой. В одной из общаг, что находилась в ведении дяди Пети, назревала «война» с другим общежитием, к которой жильцы готовились заранее. А как не готовиться, ежели накануне строители ЧМХС^[8] побили на танцах слесарей из КХМ^[9]? Не поквитаться за своих — неудобняк. А у дядя Пети везде имеются собственные источники информации, поэтому милиция сработала чуточку раньше, чем начались полномасштабные боевые действия.

Источники у Петра Васильевича заслуживают доверия, поэтому к делу подключили и уголовный розыск, и прокуратуру, а участковые инспектора, проведя рейды по враждующим «кланам», изъяли потенциальные орудия преступления — штук сорок заточенных арматурных прутьев, штук пять ножей (будут ли они считаться «холодным» оружием — это экспертиза установит), и даже один обрез! Обрез, как определил дядя Петя, был сотворен из «берданки», патронов к нему не нашли, но кто знает?

Можно бы посетовать — вот, мол, санкции на обыски мы у прокурора не брали, но не стану. Мы всё равно протоколом обыска это и не оформляли, избави бог! Приобщили к рапортам — и дело с концом. Прокуратура, хотя и бдит за соблюдением буквы закона, но в некоторых вещах понимает — пока заморачиваемся бюрократией, время уйдет.

Еще мы «упаковали» и отправили в КПЗ человек десять — жильцов тех комнат, в которых и обнаружили арсеналы. Пока по мелкому хулиганству. Такой вот парадокс: за мелкое хулиганство реально можно получить пятнадцать суток административного ареста, но начни сгущать краски, чтобы, дескать, ещё крепче засадить — и ничего не получится. За пределы мелкого хулиганства выйдешь, а на задержание в связи с уголовным делом данных не хватит. И всё — отпускай злодея. Из-за побитых слесарей возбудили скромную хулиганку. Про массовые беспорядки — ни в коем случае, ни гу-гу! Теперь следователям работа — им предстоит выяснить: причины и обстоятельства ссоры, кто закоперщик, кто изготовлял оружие и все такое прочее. Попутно уголовный розыск закроет свои «глухари» по травмам, причиненным в той самой драке. Битые строители своих обидчиков не сдавали — мол, сами упали. Да и ладно, сыщики разберутся. Важно другое: мы сотворили самое главное — не допустили массовой драки, в которой наверняка бы пролилась кровь. А теперь, когда заводилы задержаны, а кто-то из них и сядет, драки не случится, а прочим бузотерам дан наглядный урок. И в городе поспокойнее будет.

Так что, разговор о беспорядках был в тему.

Саня даже отложил пирожок, который уже успел надкусить, чтобы не отвлекаться.

— И что там было?

— Как там с самого начала было — не видел, врать не стану, а то, чему сам свидетелем стал, о том и расскажу.

Мы покивали, дядя Петя опростал свой стакан, чтобы речь лилась ровнее, и начал:

— Было это в шестидесятом году, я даже день запомнил — двадцать пятого июня, день молодежи. Я в тот день на выходном был, в Мяксу ездил, по своим делам, а вечером приезжаю — прибегает из отдела помощник дежурного. Глаза выпучил — мол, товарищ капитан, срочный сбор по тревоге. Ну, понятное дело, я ноги в руки — и в отдел. У нас в ту пору отделений не было, один отдел на весь город. А там наш дежурный Ефимов, мне автомат дал — без патронов!, а потом приказал всем грузиться в бортовую машину и в парк культуры и отдыха ехать. Дескать — драка там, массовая, разнимать надо, самого начальника отдела не то убили, не то ранили. Мол — как поступил сигнал о начале драки, он туда один кинулся, разнимать.

Было нас в машине человек десять, до парка ехать всего ничего, подъезжаем — а там мать-перемать! Такой дым валит, словно война опять началась. Контора парка, что на самом входе, горит, деревянные павильоны тоже горят, дым кругом, а вокруг толпа пьяная, заборы ломает, дерутся, кто с кем. Мы высадились, я командование на себя взял, а что и как — непонятно.

Но тут увидели двоих наших дружинников — одного-то я знал, Володька Строев, а второго не знаю. Глядь — а они сами битые, одежда порвана, а на себе нашего начальника отдела майора Лейкина волокут. Мол — когда драка началась, он разнимать кинулся, а его поленом по голове долбанули. А те сотрудники с дружинниками, кто в парке был, их в контору загнали, двери закрыли, а здание подожгли. Они вот, начальника на себе вытащили, а подойти обратно не могут.

И что тут делать? Драку нам сейчас не разнять, народ не успокоить, не разогнать, а надо, в первую голову, ребят спасать. Были бы патроны, я бы пару очередей поверх голов дал, вмиг бы все успокоились. А нет, так можно кого-то и одиночными успокоить — я бы по ногам бил. Дружинники сказали, что в конторе четверо милиционеров должны быть, да пять дружинников. Еще одного на их глазах ножом ткнули, но тот в парке лежит.

Скомандовал я, чтобы за мной строились, вроде, как клином. Я впереди, с автоматом, а остальные за мной. Ну, ломанулся я сквозь толпу. Конечно, по головам-то прикладом не бил — старался не бить, а вот кто руки высовывал или ногу вовремя не убрал — тут пусть не обижаются. Дверь вынес (дядя Петя сказал другое слово) напрочь, потом так — я оборону держу, прикладом да стволом отмахиваюсь, а остальные наших вытаскивают. Они уже там от дыма задыхаться стали.

А тут пожарная машина подъехала. А пожарники, вместо того, чтобы чем-то одним заняться — либо из шланга по толпе струю дать, либо контору тушить, вначале по толпе струю дали, а потом на пожар брандспойт перевели.

А толпа еще пуще озверела! Рукав пожарный разрезали, пожарку прямо на месте перевернули колесами вверх, пожарных бить принялись.

Зато нам немножко времени дали, чтобы всех вытащить. И вовремя, потому что как вытащили, то крыша обвалилась.

Вытащить-то мы вытащили, а дальше-то что? Толпа нас окружила, а у них палки в руках, камни. Я-то с одним автоматом долго не продержусь — сомнут.

Но тут слышим голос в рупор: «Граждане хулиганы! Приказываю вам немедленно разойтись, а иначе я прикажу открыть огонь! Считаю до трех!» И голос такой, правильный. Услышишь, поймешь, что скомандует без зазрения совести.

Ох, это курсантов из пехотного училища по тревоге подняли, а с ними роту солдат. Вот, они-то нас и спасли. А потом и остальной народ из наших, кого по тревоге подняли, к парку прибыл.

А голос: «Раз. Два. Три».

У военных-то все просто. На команду не отреагировали, для начала залп в воздух дали. А автоматные очереди, они задуматься заставляют. Толпа разбегаться начала, мы ловили, кого можно. Человек тридцать поймали, остальные разбежались.

Постового раненого нашли в парке. Его кирпичом по голове ударили, но жив остался. А вот дружинника — Колю Морозова, того насмерть убили. Ножом в сердце. Хороший мальчишка был, девятнадцать лет всего. Техникум закончил, осенью в армию собирался.

Коля тоже драку пытался разнимать, да вот, незадача…

Из Вологды, в четыре утра — аж на самолете начальство областное прибыло. И начальник УВД, и прочие, даже второй секретарь обкома партии, а с ними усиленная оперативная группа. Потом еще сутки разборки шли, по адресам ездили, собирали. Всего человек двести задержали. В КПЗ места не было, пришлось, по разрешению прокурора, задержанных в СИЗО помещать. Трудились, сортировали, отбирали самых явных нарушителей. В суд отправили человек тридцать — тех, по кому точно было доказано — жег там, или дружинников с милиционерами бил. Кому год дали, а кому семь. Того, кто начальника городского отдела по голове поленом ударил — ему пять лет влепили. Правда, самого Лейкина по результатам служебного расследования с должности сняли. Куда-то на Дальний Восток перевели, а куда именно — не знаю.

— Нашли того, кто дружинника убил? — перебил дядю Петю Саня Барыкин.

— Нашли, как не найти? Да его и искать-то не надо было — все видели, фамилия известна. Некий гражданин Веселов, по имени Алексей, а отчество я запамятовал.

— И что ему? Вышка?

— Какая вышка? Он несовершеннолетний был, десять лет дали. Видел не так давно — на заводе работает, жена есть, двое детей.

— Петр Васильевич, а из-за чего драка-то произошла? — спросил и я.

— Так тут все просто. На танцах наши плясали, а там еще хохлы были, которые с Украины на заработки приехали. Все пьяные, кто-то что-то сказал, кто-то кого-то ударил — а там и понеслось. А когда с двух сторон полыхает, тут надо сразу вламываться, толпу рассекать на группочки, а уже потом успокаивать. А кто рассекать станет, если людей нет?

Дядя Петя сейчас предвосхитил работу ОМОН, которая, вламываясь в толпу, как раз и занимается тем, что разбивает ее на мелкие группы, потом группы на отдельных людей, лишает общего руководства и гасит очаги сопротивления.

— Так поделом, что Лейкина с должности сняли? — спросил я, поглядывая на дядю Петю.

Тот вначале дипломатично пожал плечами — мол, не дело участковых оценку действиям начальства делать, но потом сказал:

— Вот, Леша, сам посуди — можно было предугадать, что на день молодежи в парке на танцы толпа соберется? Можно. А то, что половина пьяными припрутся, даже и угадывать не надо. Козе понятно, что у нас трезвыми на танцы не ходят. Тогда вопрос — отчего все на самотек пустили? Что, сложно было не пятерых сотрудников послать, а двадцать, а то и тридцать? В парке культуры три входа, на каждом входе поставить усиленные посты — проверять, чтобы пьяные не зашли, и водку с собой не тащили. Но если милиционеров пятеро, где им весь парк перекрыть? На входе одного отвлекут — а двое уже прошли, бутылки пронесли. Пять милиционеров — участковый да четверо постовых, восемь дружинников, а в парке под тысячу человек было! Чья недоработка? Конечно, труса не праздновал, но мало этого, чтобы начальником стать.

А Лейкин, когда о драке узнал, что должен был сделать? Не мчаться в парк, словно в сортир при поносе, — мол, погоны увидят, сами собой разойдутся, а сразу же объявить тревогу, собрать, кого можно — а нас и было-то в те годы человек пятьдесят, а потом уже в парк идти.

А тут уже сразу все наперекосяк. Милиционеры все по парку разбрелись — вроде, рассредоточены. А когда драка началась, они с разных сторон бежали, что они могут? А дружинников, если в толпе, у них и повязки не видно. Надо было сразу человек двадцать мильтонов выставить, чтобы по парку не поодиночке ходили, а группами. Чтобы группы по три, по пять человек. И чтобы не на месте стояли, а перемещались. Тут группа постояла минут пять-десять, в сторону отошла, там постояла. Тогда бы казалось, что милиционеров не двадцать, а человек сто. Так, чтобы народ видел — милиции много, бузотерить не стоит.

А коли драка началась, так тут уже и те, кто и драться-то не хотел, в драку влезут. Толпа — страшная штука, я вам скажу. Нормальный человек, попав в толпу такое творит, что сам потом руками разводит — мол, не знаю, как оно вышло?

Вот про толпу я немного знал. В девяностые, в стране случалось всякое. Правда, в нашем городе до массовых беспорядков дело не дошло. Митинги бывали, забастовки, возложения венков из колючей проволоки, шествия к мэрии. Но ни разу не приходилось ОМОН использовать, чтобы народ разгонять. Тьфу-тьфу…

Глава седьмая Прием по личным вопросам

С утра сходил на почту. Давно собирался отправить родителям (рука не повернется написать — «старикам») деньги, рублей двадцать. Родители из-за этого меня постоянно ругают, ворчат — мол, мы каждый зарабатываем побольше, нежели какой-то участковый, а еще и перед людьми позоришь, словно у Воронцовых денег нет. Подозреваю, что эти деньги матушка «втихаря» складывает на сберкнижку, на мое имя. Но помимо моей «двадцатки» матушка добавляет еще от своих с отцом получек — то десять рублей, а то и пятнадцать, а если премию получат от колхоза, то и все сорок. Типа — вот, соберется Лешенька жениться, деньги как найденные будут. Парень, пусть он и взрослый, сам зарабатывает, но денег на свадьбу дать — святое дело.

Впрочем, чего это я несу — «подозреваю»? Я точно знаю, что так оно и есть, потому что в той жизни родители накопили на мою свадьбу семьсот рублей. И на костюм хватило на свадебный (я его потом пять лет по праздникам надевал), и на кольца, и на все прочее.

Взял бланк, потом с грехом пополам заполнил его. Почему с грехом? Да потому что на нашей почте и в сберкассе положено заполнять документы исключительно перьевыми ручками. Вон, и ручка имеется, и чернильница стоит, а поди, попробуй, заполни бланк, чтобы без клякс. А ведь умел когда-то пользоваться чернильными ручками! Отвык.

Но все-таки, загубив два бланка, отправил домой двадцатку, а потом, с чувством исполненного долга, отправился на оперативку. Ничего интересного, и бумаг мне на сей раз дали немного — излажу в два счета. Значит, можно отправляться на опорный пункт.

Сегодня у меня «день приема по личным вопросам». Если реально — у меня прием каждый рабочий день, но это в том случае, если я не на выходном, или не бегаю по своему участку. Если гражданин (гражданка) пришли в неурочный час, а я на месте, то никуда не денусь, приму. Но официальные дни приема прописаны на фанерке, что прибита у входа в «опорник» трудами моих предшественник, а на ней, по трафарету прописано «Прием граждан: вторник, среда, пятница с 16 до 20 часов». До шестнадцати часов имеется еще двадцать минут, надо кое-что сделать.

Александр Яковлевич хитренько посмотрел на меня, потом поправил очки. Не удержавшись, спросил:

— Девчонка-то хорошая?

— Какая девчонка? — вытаращился я.

Взгляд моего председателя опорного пункта стал еще хитрее.

— Да вот, товарищ младший лейтенант, доложили мне верные люди — дескать, видели вас на днях с молоденькой девушкой. Миленькая, высокая, симпатичная. Понимаю, что совать нос в чужую личную жизнь неприлично, но старики-то народ любопытный, сами знаете. Вот и суем нос туда, куда не надо.

Ну вот, а говорят, что Череповец большой город — аж двести пятьдесят тысяч жителей. Но на самом-то деле это сплошная деревня. Прошелся участковый под ручку с девушкой — все уже знают. И, мало того, что знают, так уже и других ставят в известность.

А мне нынче не до девушек, потому что я занят чрезвычайно важным делом — делал выборку из нашей картотеки, выписывая для себя алкоголиков и тунеядцев, а еще поднадзорных, имеющих два нарушения.

Председатель опорного пункта очень деятельно мне помогал — вон уже стопочка карточек приготовлена, а заодно и вопросы, не относящиеся к службе, задавал. Ладно, отвечу, как есть.

— Девчонка хорошая, только молоденькая еще — в педучилище учится, — доложил я Котикову. — Ей семнадцать только в октябре стукнет.

— Так подрастет еще, дай срок, — утешил меня председатель.

Больше Александр Яковлевич вопросов не задавал. Не спрашивал — когда свадьба, планируем ли завести детей, сколько, и где станем жить? Для него, как я понял, было главным, чтобы у его инспектора было все, как у людей. А куда годится, чтобы у молодого парня не было девушки? Непорядок.

Котиков вообще очень переживает за меня. Дескать — Алексей-то и телевизор не смотрит, и книжек не читает, даже журналы листает редко. Весь в работе! Молодой парень должен по девушкам бегать. Вон, как он до финской войны.

Не объяснишь же старику, что после «Филипса» в полстены на чёрно-белый «Рекорд-6» и смотреть-то не хочется, да и нечего там смотреть. Фильмы я уже все видел, а новинки книжные читаны-перечитаны. И на девушек смотрю так, словно вижу перед собой не то дочку, а не то внучку. Так что, кроме работы-то мне и заняться нечем. Собирался английский язык учить, но до библиотеки так до сих пор и не дошел. Да и сложно учить иностранный язык самостоятельно. Кто произношение будет ставить?

Так что, ответил о девушке и ответил. Но авось, теперь старик (да, почему старик-то? Котиков же младше меня!) успокоится.

А на часах как раз шестнадцать часов, а в кабинет явился первый посетитель.

— Здравствуйте, товарищ милиционер. Я к вам по важному делу.

У-у! Ко мне нынче явилась Маргарита Спиридоновка Кувайкина. Бабушка, о которых говорят — «божий одуванчик», но такие цветочки еще всех молодых переживут.

Недавно же занимался ее делом — кражей придверного коврика, совсем еще нового, и пяти лет не прослужившего. И не откажешь из-за малозначительности ущерба. И ведь мне пришлось провести грандиозную работу по заявлению: брать у нее объяснение, опрашивать соседей, идти в домоуправление, чтобы уточнить график работы уборщицы, которая убирает лестницы (сами площадки моют жильцы), а уже потом писать «отказник». Мол — отсутствует состав преступления, такой, как умысел, потому что коврик, из-за его ветхости, был принят уборщицей за мусор и выброшен.

А ведь что обидно — потерял на «деле века» полдня, а еще пришлось отлавливать уборщицу, потому что ее носило невесть где. Да еще и напугал пожилую женщину, потому что не каждый день из-за ковриков приходит милиционер.

И чем она меня сегодня порадует? Может, фикус упал с подоконника, а виноваты соседи, делающие ремонт?

— Присаживайтесь, Маргарита Спиридоновна, — улыбнулся я во все свои тридцать четыре зуба, демонстрируя благожелательность и радушие.

Усевшись, старушка посмотрела на меня, шмыгнула носом и вытащила платок.

— Так я вас слушаю, что случилось? — еще более благожелательно спросил я, мечтая, чтобы старушенция побыстрее ушла.

Куда там! Гражданка Кувайкина, расположившись поудобнее, принялась вещать о том, что ее соседи не только плохие, но еще и ворюги, каких свет не видывал.

— А что конкретно они украли? — спросил я, думая, что у бабки снова исчез коврик. Наверное, этот коврик поновее? Ан, нет, все оказалось хуже.

— Белье они у меня украли, — строго сказала старушка. — Простынь, наволочку и пододеяльник. Я их только-только выстирала, сушить повесила, а тут глянь — и нет ничего.

Что ж, кража постельного белья — это уже серьезнее, чем коврик. Сейчас приму заявление, возьму объяснение. А раскрывать мне придется.

Пододвинув бабуле лист бумаги и авторучку, сказал:

— Пишите. Начальнику отделения милиции майору милиции Семенову от гражданки…

— Да я знаю, как писать, — отмахнулась бабуля. И впрямь, она уже столько заявлений накатала, что форму знает не хуже меня.

Подождав, пока Маргарита Спиридоновна не напишет «шапку» и не напишет слово «заявление», сказал:

— Прошу принять меры к неустановленным лицам, которые… А в какой день кража произошла?

— Так сегодня с утра и произошла, — сказала бабуля. — И лица установленные. Соседи мои сверху — Васька с Нюськой, пропойцы.

О, бабуля и злоумышленников знает. Уже хорошо.

— Значит, пишите, откуда соседи украли белье? Вы что, во дворе белье сушите? Или они его из квартиры украли?

Из квартиры — более тяжкий состав преступления, а со двора — немного иное.

— Так они с балкона украли. Кошку привязали на веревке, она мое белье и цапнула.

Нифигасе! Кошка ворует белье по наводке хозяина? С балкона? Не слыхивал про таких кошек. Сомневаюсь, что даже Куклачеву удастся котейку так выдрессировать, чтобы она принялась совершать противоправные деяния. Что-то тут не так. Стоп, с какого балкона?

— Маргарита Спиридоновна, а вы на каком этаже живете?

— На первом.

— Так у вас же балкона нет?

Гражданка Кувайкина задумалась.

— Хм… А ведь и впрямь, нет у меня балкона. Тогда откуда же они белье украли?

— А может, вам для начала уточнить — украдено ваше белье или нет? — предложил я. — Как уточните, так вы ко мне и придете.

Бабуля не стала спорить. Встала со стула, попрощалась и ушла.

Вот здесь, скорее всего, случай не милицейский, а медицинский. Но бабуля безвредная, соседи на нее не жаловалась, несмотря на то, что сама-то бабка пишет заявления, в которых обвиняет живущих рядом в разных грехах. Живет в квартире не одна, с дочкой. Надо будет поговорить с дочерью — все ли в порядке с мамой? Сам я не врач, чтобы выводы делать. Но если дочери ее мать не мешает жить — так пусть себе.

После разговора с Кувайкиной я успел попить чайку с Александром Яковлевичем, поговорить с ним о перспективах наших биатлонистов на грядущем чемпионате мира. Поговорил — сильно сказано, потому что я о биатлонистах не говорил, а только поддакивал, зато Котиков убежден, что я разбираюсь в этом зимнем виде спорта не хуже его.

— А можно на прием к участковому?

На опорном появился парнишка, лет четырнадцати. Щупловатый, слегка взъерошенный, одет в спортивные штаны и майку. На физиономии царапины, локоть сбит, на коленках дырки.

— Подрался с кем? — поинтересовался я, прикидывая, что если ссора была с ровесниками, то придется ждать «детского» инспектора, а если со взрослыми, так самому и идти.

— Не-а, мы в футбол с парнями играли.

Если в футбол, тогда ладно, это и хорошо. Парень при деле.

— А тебе участковый нужен, или инспектор детской комнаты? — поинтересовался я. Может, какой подшефный Веры Ивановны?

— А зачем мне инспекторша? Я о работе в милиции хотел поговорить.

— Чай будешь пить? — спросил Котиков, косясь на вазочку с сушками — осталось ли? Но мальчишка от чая отказался:

— Не-а, я быстренько, и домой побегу. А не то мамку голову открутит.

— Так ты в милицию хочешь пойти? — спросил я.

— Ага. Хочу узнать — со скольки лет берут, и какие условия?

Ишь ты, условия ему. Но ответил, раз спрашивает:

— Берут с восемнадцати, только парням сначала нужно в армии отслужить, поэтому получается, что с двадцати. А условия простые — зарплату платят, форму выдают.

— А форма красивая, — кивнул парень, поглядев на меня.

— Ты сам-то, кто будешь?

— А я Коля Зверев, — отозвался парень. — А футбольная команда у вас имеется?

— Как же без нее? — возмутился Александр Яковлевич. — Динамо-Череповец, неужели не слышал?

— Слышал, только Динамо-Череповец хреново играет. Третий раз вологодскому Динаме проигрывает.

Котиков, патриот местного спорта аж затрясся от возмущения, а я, слегка посмеиваясь, сказал:

— Коля, давай так с тобой договоримся. Как только подрастешь, в армии отслужишь, в милицию придешь, вот тогда наша команда всех в пух и прах разнесет. Договорились?

Я протянул парню руку, которую он пожал. Хмыкнув: «Договорились», Коля ушел.

— Вот ведь, приходят, всякие сопляки, начинают футболистов наших хулить. Попробовали бы сами!

Я улыбнулся про себя, потому что узнал Колю Зверева. Именно из-за любви парня к футболу. А ведь придет парень в милицию после армии, футбольную команду возглавит, а потом почти десять лет будет в ней играть, выводя наше «Динамо» в число лучших не только в области, но и на Северо-Западе. А еще Николай будет служить в патрульно-постовой службе милиции. Начнет с рядового милиционера, а закончит заместителем командира батальона. Только это будет позже. Но с футболом Николай будет дружить. Более того — выйдя на пенсию примется возрождать дворовый футбол.

А Александр Яковлевич, смотрю, аккуратно заносит в свой журнал фамилию и имя Николая. Может, вставит его в отчет как мероприятие, по «привлечению молодежи на службу в органы внутренних дел»?

Минут через десять после ухода Николая пришла еще не старая женщина — Людмила Сергеевна. У ней вопрос очень простой — как отправить любимого сыночка на излечение? Пьет, зараза, а с работы опять уволили. Вон, он полгода отсутствовал, пребывая в ЛТП, как хорошо было!

Быстренько беру у женщины заявление, помечаю себе — что тут дело перспективное, можно будет работать. Не прямо сейчас, чуть-чуть погодя, а в ЛТП мы пьющего сынка закатам. Думаю, что на этот раз судья влепит не полгода, а год, а то и два. Надо только парня по картотеке медвытрезвителя проверить, посмотреть — что там с наркологической экспертизой? Не помню — имеется ли какой-то срок действия? Или заключение бессрочное?

Уже заметил, что к участковому чаще всего приходят женщины. И сегодня, за исключением юного футболиста, идут заявительницы.

Я уже понадеялся, что больше никого не будет, ан, нет. Есть заявитель, и это опять женщина.

Молодая — лет двадцать семь, миловидная. Я ее не знаю, стало быть, ни она сама, ни ее семья ни в чем противозаконном не замечены.

— Здравствуйте. Мне очень нужно проконсультироваться с сотрудником милиции, — сказала женщина.

— Присаживайтесь, — показал я на стул для посетителей. — Я участковый инспектор, фамилия Воронцов, зовут Алексеем Николаевичем. Вы же с моего участка?

— С вашего, — кивнул женщина. Потом поинтересовалась: — Простите, а постарше никого нет?

Я немного обиделся — ишь, возраст ее мой не устраивает, потом сказал:

— Есть председатель Совета общественности, но он сотрудником милиции не является. Впрочем, — оживился я, — если вы так настаиваете, то можно проконсультироваться и с ним.

— Нет, мне нужен сотрудник милиции, который мне скажет — как действовать дальше.

— Я вас слушаю, — сделал я каменное лицо.

Женщина еще раз посмотрела на меня, видимо, снова оценивала мой возраст. Но все-таки решилась.

— Как действовать в том случае, если вас изнасиловали? Подавать заявление в отделение, или в прокуратуру?

Изнасилование? Вот чего мы не любим, так это изнасилований. Самые поганые преступления, и доказывать их чрезвычайно сложно. И не участковые этим видом преступлений занимаются, а следователи прокуратуры и уголовный розыск.

Но в сущности, узнав о подобном преступлении, я все равно должен принять меры. В первую очередь, конечно, убедиться, что жертва окончательно решилась на подачу заявления. Дело это деликатное, огласка нежелательна, и если отягчающих обстоятельств не было, то привлекать обидчика к уголовной ответственности или нет — решение исключительно за потерпевшей. Частно-публичное обвинение, так сказать.

Да-а, дело деликатное, огласке не подлежащее. Я тут же вспомнил, с каким придыханием некоторые наши звёзды из моего будущего вещали из телевизора на весь мир: Ах — ах, я была ещё совсем несмышлёной, а этот негодяй! Я его назвать не могу! (Тут же следовал такой толстый намёк на какую-нибудь знаменитость, что не догадаться было просто невозможно). Пользуясь моей зависимостью! Трогал меня за коленку! И выше! И сзади! И спереди! Вот здесь, здесь и здесь! Ах! Ах! А потом! Я не могу произнести это на камеру! Я все тридцать лет испытывала нравственные страдания. И, наконец, решилась. Об этом молчать нельзя!

И ни капли неловкости в невинных глазах. О, времена! О, нравы!

Однако, к делу. Можно, конечно, отфутболить девушку в отделение к дежурному без больших зазрений совести. Многие мои коллеги так бы и поступили. Но ведь она пришла за консультацией, так почему бы и не поразбираться?

Попробуем выяснить для начала, что к чему. И в первую очередь, а был ли мальчик? В смысле, дядя, который совершил это нехорошее дело. И было ли дело, как таковое? Смотрим — на жертву она не похожа. И одежда опрятная, не мятая, даже губы накрашены, а на веках тени. Волнуется, конечно. Но это другое волнение, неловкость перед сидящим напротив молодым парнем в форме. Доводилось мне видеть женщин, пострадавших от насильника. Выглядели они совсем иначе.

— В случае изнасилования, если вы твёрдо решились обращаться в милицию, вам нужно немедленно отправляться в отделение и подавать заявление. А там уже дежурный пришлет к вам инспектора уголовного розыска, потом подъедет следователь прокуратуры. — Подумав, предложил. — Если вам известно имя и адрес, я сейчас позвоню дежурному и мы немедленно задержим преступника.

Вот, сейчас я сморозил глупость. Если подходить чисто формально, то нужно вначале принять заявление от женщины. Но какие формальности, если где-то бродит насильник?

— Нет, звонить пока никуда не надо, задерживать тоже никого не нужно, — покачала головой женщина.

— Тогда в чем проблема? — удивился я. — Если вас изнасиловали, то следует подать заявление. Если нет — то к чему весь этот сыр-бор? И да, вы бы мне назвали свое имя и отчество, а также фамилию.

Женщина уставилась в потолок, потом посмотрела на меня.

— Моя фамилия вам пока не нужна. Если понадобится, я ее назову. А имя и отчество — Надежда Васильевна. Я хочу узнать — что нужно, чтобы привлечь человека к уголовной ответственности за изнасилование? Какие потребуются доказательства?

Нет, не мое это дело давать подобные консультации. Но в тоже время — вроде бы и мое. И не выгонишь, пока не узнаешь все подробнее. Если и впрямь имеет место изнасилование на моем участке, то я все равно несу ответственность.

— Доказательством могут быть порванная одежда — трусы там, колготки, телесные повреждения, м-м — я сделал паузу, — специфические повреждения, следы э-э… насильника в жертве и вообще акт вашего медицинского освидетельствования.

— Нет, ничего этого у меня нет, — покачала головой женщина. — И трусы я на ночь снимаю, а после изнасилования я пошла в душ, и помылась.

После этих слов, червячок сомнения, уже закравшийся в душу, вырос до размеров ужа. Определенно, какое-то странное изнасилование.

— Скажите, а кто совершил насилие? — поинтересовался я. — Ваш хороший знакомый? Или сожитель?

— Мой муж. Законный, к слову сказать. Я очень болела, была высокая температура. Я отбивалась, но мне было тяжело, а он настоял и меня изнасиловал. И я хочу, чтобы его наказали.

Вот тебе и раз. На моей памяти еще такого не было, чтобы жена пришла подавать заявление на собственного мужа, пусть муж и трижды козел, как в данном случае.

Хотя, при желании, первую часть статьи 117 УК РСФСР от 1960 года можно трактовать и по отношению к мужу, который заставил жену вступить с ними в половую связь. Сразу же всплыло в голове что «Изнасилование — половое сношение с применением физического насилия, угроз или с использованием беспомощного состояния потерпевшей, — наказывается лишением свободы на срок от трех до семи лет».

Отправить ее что ли в отделение, пусть подает заявление? Но потом меня уголовный розыск живьем сожрет. И дежурит сегодня Джексон. Не стану будущему другу подляк кидать. А следователь прокуратуры, которого вытащат из дома, будет потом полгода материть участкового. И инспектор, и следак станут долго уговаривать и отговаривать женщину, но если она упрется, подаст заявление — то деваться некуда. Не указано нигде, что жена не может подавать заявления на мужа-насильника. Привлекут ли к уголовной ответственности — не факт.

Понимаю, что жене, как жертве домашнего насилия, от этого не легче, но все равно, очень тут сложно найти выход. Разве что — разводиться. А может, как раз наоборот — помириться?

— И вы хотите определить своего мужа в тюрьму? — поинтересовался я. — Сразу скажу, что доказать изнасилование будет сложно, но если удастся, то вашего мужа посадят. Семь лет ему вряд ли дадут, но три года — вполне возможно.

— Почему сразу в тюрьму? — удивилась женщина.

— А куда еще? — хмыкнул я. — Изнасилование относится к разряду преступлений против половой неприкосновенности. Раньше по этой статье вообще высшую меру наказания могли дать.

Действительно, за изнасилование когда-то и «вышку» давали. Согласен — за такие преступления следует наказывать как можно жестче. Но беда в том, что преступник, совершив изнасилование, мог и убить жертву. И нередко, что и убивал, надеясь, что со смертью потерпевшей, его не отыщут. Поэтому, высшую меру наказания и отменили. Честь — честью, но жизнь женщины дороже.

— Но я же могу потом забрать заявление? — оторопело уставилась на меня жертва домашнего насилия.

— Не сможете, — покачал я головой. — Уголовные дела по изнасилованиям возбуждаются только на основания заявлений потерпевшей или, если жертва малолетняя — на основании заявлений их законных представителей. Но это преступление, по которому нельзя прекратить дело по примирению сторон.

Вот тут вот тоже скверная штука. Сколько на моей памяти было случаев, когда девушка, обиженная на своего мальчика, писала заявление — мол, изнасиловал. И тут начинается крутиться машина… А мальчик признавал, что они и на самом деле вступали в половую связь, но по согласию. И садился. А девочка потом бегала и кричала — мол, я же его в тюрьму сажать не хотела, только попугать решила, но уже поздно. Закатали парня года на три, а то и на пять, а что потом?

Женщина сидела передо мной, наморщив носик, и трудный мыслительный процесс отражался на её лице. Было видно, что новые знания сильно пошатнули её намерение наказать мужа таким экстравагантным образом. Я решил ей помочь.

— Вы знаете, на зоне, куда его определят после суда, насильников очень не любят.

— Это как?

— Уж вот это я вам рассказывать не буду. И не просите даже. Может быть, у кого другого узнаете. А вот, когда зэки узнают, что он на своей бабе (при слове «баба» Надежда чуть поморщилась, но именно это слово здесь и требовалось) этот дурень себе сто семнадцатую заработал, ему ещё хуже будет.

Надежда взглянула на меня как-то по-новому.

— Вы меня отговариваете?

Конечно, отговариваю, дурёха ты этакая, подумал я. Но вслух так отвечать было нельзя. Плавали — знаем. Упоминание о том, что сотрудник милиции отговорил кого-нибудь от подачи заявления рассматривается прокуратурой чуть ли не как укрытие преступления от учёта со всеми вытекающими последствиями. Поэтому я ответил так:

— Я просто предлагаю вам хорошенько подумать.

Глава восьмая Пик «Череповец»

С утра бегал по адресу, проверял — имеется ли криминальная составляющая черепно-мозговой травмы? Гражданин Моденов (нетрезвый, само собой) поступил в травмпункт в два часа ночи с рассечением головы. К счастью, не черепной коробки, а только кожи. И не на «скорой» доставлен, а товарищи привели. На ногах гражданин держался, сильного кровотечения не было, поэтому медсестра, вышедшая к пациенту, осмотрев страждущего, просто приложила салфетку и велела ему сидеть, и ждать. Он тут не один такой, доктор как раз осматривает другого несчастного, выпавшего из окна и сломавшего нос.

Группа сопровождающих с этим не согласилась — дескать, умирающему следует помогать без очереди, поэтому пришлось вызывать наряд и отправлять их в медицинский вытрезвитель, чтобы они не мешали прочим больным получать квалифицированную медицинскую помощь согласно очереди.

Госпитализировать Моденова не стали, не было надобности, просто наложили несколько швов и отправили домой. Врач, разумеется, интересовался — кто это его так? Но гражданин отмолчался. И медики записали в свои учёты: избит неизвестными. Лучше бы он сразу соврал, нам бы легче. А так, из травмпункта информация о травме пришла в отделение, а наше дело — проверить. А вдруг бедолагу ограбили, а то и просто избили неустановленные личности, которых мы срочно должны установить и отловить?

Должен был бежать инспектор уголовного розыска, но послали меня. Дескать — Моденов проживает на твоем участке, а уголовный розыск, в полном составе, занимается раскрытием квартирных краж. Ага, раскрывают они, как же.

Моденов, благоухающий перегаром и свежей зеленкой, встретил меня неласково и сумрачно, как и положено человеку, который еще не успел опохмелиться из-за пресловутых одиннадцати часов, а пока еще только девять. Но сказал, что травму получил сам, неосторожно наткнувшись макушкой на грабли в сарайке. По морде видно, что по башке его долбанул кто-то из собутыльников, но допрашивать человека с пристрастием я не стал. Если он настаивает на собственной версии получения травмы — его право, а нам работы меньше. А тут еще и супруга высунула из-за плеча мужа опухшую физиономию (видимо, вместе и пили), сообщила, что муж сам споткнулся и упал при выходе на улицу, ей-ей, сама видела.

Решив, что лучше придерживаться версии потерпевшего (вернее — пострадавшего, потому что никакой он не потерпевший), я, как порядочный участковый провел-таки небольшую профилактическую работу, посоветовав гражданину заходить в сарай осторожнее, лучше — при свете, в строительной каске, а на грабли не наступать (интересно, где у него грабли и та сарайка?), заполнил объяснение, дал на подпись и поскакал на опорник, где меня ждали более «увлекательные» дела.

Бумажные, чтобы им пусто было!

Но предварительно всё равно пришлось заскочить в дежурку, чтобы сдать объяснение, без которого травма Моденова продолжала считаться не обслуженной.

На опорном я, словно муравей, трудился вкабинетике, а Александр Яковлевич, опять-таки пришедший ни свет, ни заря, изучал прессу. Именно так, потому что он не пропускает ни редакционных передовиц, ни коротеньких заметок. Заметки-то еще ладно, но кто читает передовицы? Нет, сам иной раз читал, особенно, если приходилось выступать на партийных собраниях. А что тут такого? Берешь передовую статью из «Правды», выписываешь несколько самых ударных строчек, а потом начинаешь свое сообщение именно с них. А в конце добавишь только, что в соответствии с вышесказанным, и мы все углубим, уширим, поднимем и снизим и вообще сделаем так, что преступный элемент сократит свою антисоциальную деятельность. Тут главное не зарываться, и не обещать искоренить преступность, потому что до сих пор это еще никому не удавалось. Иной раз, все выступление сводилось именно к пересказываю. Но выступать на партийных собраниях мне довелось раза три, а может четыре за все пятнадцать лет моего партийного стажа, соответственно, и передовые статьи я читал не чаще. Так что, до Котикова мне еще расти и расти.

Знаю, что как все прочтет, начнет и меня просвещать. Наверно, Александр Яковлевич, в свое время ошибся при выборе вуза. Надо ему было не в институт имени Лесгафта поступать, а пойти на политработника. В крайнем случае — на истфак, что в наше время одно и тоже. Но замполит бы из Котикова получился такой, каким показывают их в фильмах и описывают в книгах — правильный, честный, а самое главное — очень надежный. Впрочем, как мне говорили фронтовики, подавляющее большинство комиссаров-политруков-замполитов, именно такими и были. Были, конечно, и трусы, встречались и шкурники, но очень редко. А уже в более поздней моей жизни популярной стала издевательская загадка: чем замполит отличается от командира? Командир говорит: делай, как я, а замполит — делай, как я сказал. Порой в самую точку.

Ну вот, так и есть. Председатель вошел ко мне с пачкой газет. Усевшись на стул для посетителей, уставился на меня с немым укором. Я же, оторвав взор от бумаг — второй раз переписываю список потенциальных элтэпэшников — неразборчиво, видите ли в прошлый раз составил, и Рита, дознаватель и наша палочка-выручалочка, если надо что-нибудь напечатать, не хочет брать, а отдать нужно до обеда! Ведь знаю, что фамилию принято писать печатными буквами во избежание недоразумений, а поди ж ты, поленился и попал Рите на зубок, как лопух. Глядя на Котикова, нетерпеливо кивнул — мол, чего там? Хотя, не такой уж и большой у меня список, я его переписал уже, но изобразить занятость — первое дело.

— Алексей Николаевич, — назидательно сказал Котиков, — понимаю, что ты человек работящий, но помимо работы нужно еще и событиями в мире интересоваться.

Эх, старшие товарищи. Мало вам, что беспокоитесь о моей личной жизни, так вам еще и мой политический кругозор не дает покоя. Но Котикова я очень люблю и искренне уважаю.

— А что там в мире-то произошло? — вяло поинтересовался я. А что там могло произойти? Гондурас объявил войну Соединенным штатам? Или Куба решила убрать советские базы с острова?

Мы уже и так две недели обсуждали с моим председателем мировые новости. А главными, само-собой, были события летней Олимпиады в Монреале, где Советский Союз взял сорок девять наград высшей пробы! Эх, чтобы мой Котиков сказал, если бы узнал о нынешней ситуации в олимпийском движении? Впрочем, он бы все понял правильно. Он, хотя и спортсмен, и очень ценит порядочность, к странам империализма симпатий не питает. А в то, что они способны подложить нам любую свинью, никогда не сомневался.

А для меня новостью стало, что из каждого утюга звучит песня «Вологда». Я почему-то думал, что она появилась позже, поближе к восьмидесятому году, а она уже есть^[10]. Возможно, это случилось из-за того, что в моих воспоминаниях сохранился курьезный случай. Когда я в своей реальности учился в Высшей школе милиции, один из сокурсников, парень из Дагестана, услышав, что Череповец относится к Вологодской области, стал считать меня белорусом и был весьма удивлен, узнав, что Вологда находится на севере РСФСР, между Москвой и Ленинградом.

Но песня из репертуара белорусского ансамбля — не то, о чем можно сказать Котикову. И я с гордостью доложил:

— Утром по радио слушал, что товарищ Леонид Ильич Брежнев встретился с товарищем Муаммаром (надо же, правильно сказал!) Каддафи, председателем Ливийской Арабской республики. Сообщалось, что товарищ Каддафи уверенно ведет республику социалистическим курсом и стремится построить коммунизм.

Я международные и советские новости узнаю из радиопередач. А что, очень удобно.

Молодец, товарищ Каддафи. Он ведь свою страну попозже еще и Великой социалистической народной республикой назовет. Правда, ни социализма, ни коммунизма не построит. Не сможет, или не захочет. Или вообще социализм строить чревато. А полковника заокеанские «демократы» в конце концов объявят диктатором, спровоцируют революцию, убийство самого Каддафи, а потом надолго сотворят из преуспевающей страны кромешный ад. По крайней мере, к моменту моего «переноса» в эту реальность, гражданская война в Ливии не закончилась и враждующие группировки, претендующие на власть, делят наследство убитого диктатора.

От известия о встречи двух лидеров Котиков отмахнулся — видимо, не слишком верил в возможность арабской страны построить у себя социализм, зато с гордостью потряс городской газетой «Коммунист»:

— Вот, наши-то альпинисты что сотворили!

Бывший студент-физкультурник, коренной ленинградец, после переезда в наш город, превратился в истового патриота Череповца.

— Василий Михайлович Печенин и спортсмены спортклуба «Шексна» покорили очередной пик, — поддакнул я, отвлекаясь от своих бумажек, а потом, приводя в изумление Александра Яковлевича, сообщил: — Наши альпинисты взошли на вершину Памира и назвали один из пиков «Пик Череповец».

— Откуда знаешь? — с недоверием протянул Александр Яковлевич, разворачивая газету. — «Коммунист» пишет, что ребята домой вернулись только вчера, а корреспондент у них интервью взял чуть ли не на вокзале.

И впрямь, откуда я знаю? Тот Алексей Воронцов не очень-то интересовался достижениями спортсменов нашего города, хотя, наверное, о Печенине что-то и слышал, а Алексей Николаевич Воронцов, который на пенсии прочитал гору литературы, включая краеведческую, помнил, что Василий Печенин и группа череповецких альпинистов приурочили свое восхождение к юбилею нашего города. В семьдесят седьмом году Череповцу исполнится двести лет. Собственно говоря, многие города России станут праздновать свой юбилей либо в семьдесят седьмом, либо годом позже, потому что матушка императрица Екатерина Великая как раз и провела территориально-административную реформу именно двести лет назад, породив своими указами множество новых городов, включая и наш, основанный на месте бывшего Череповского монастыря и двух сел.

Да, надо бы как-нибудь в Заречье съездить, посмотреть — что там с парком «Двухсотлетия города»? Его уже начали засаживать или начнут в следующем году? В моей реальности парк разросся, став, как принято говорить, любимым местом отдыха горожан, а нынче? Но куда торопиться? Если я застрял в этом временно-пространственном кусочке, то и на парк еще нагляжусь, и на все прочее, что уже не сохранилось.

А про альпиниста Печенина я знал, что он первый в нашем городе мастер спорта по альпинизму (а мастеров спорта у нас в те годы вообще было мало), носил еще и почетный титул «Снежного барса», как покоритель всех «семитысячников» на территории Советского Союза. А «Снежных барсов» даже в целом по Союзу было, как говорится: раз, два — и обчёлся.

Но горы — это не только победы, но и утраты. В 1989 году пропал в горах сын Печенина, что стал альпинистом, как и его отец. Отец будет разыскивать сына много лет, надеясь, что тот каким-то чудесным образом выжил.

Тело Андрея Васильевича Печенина обнаружат через девятнадцать лет после пропажи, опознав его по номерному жетону. А в 2014 году с маршрута не вернулся и сам Василий Михайлович. И было ему уже за восемьдесят.

— А что в мире? — спросил я, чтобы самому избежать ненужных вопросов. Вот здесь ни про радио не соврешь, ни про телевизор. Все новости, за исключением оперативных, мы узнавали из газет.

— А что в мире? — переспросил меня Котиков, а потом, отложив городскую газету, подгреб к себе центральные. С досадой стукнул по «Известиям»: — Пишут, что американцы опять летали на Луну, а нынче доставили образцы лунного грунта.

А в наших газетах разве писали о достижениях американской астронавтики? Не знал. Или же, упустил из виду. В журнале «Наука и жизнь» о высадке американцев на Луну встречал, а вот чтобы газеты… Ну, подумаешь, притащили американцы образцы лунного грунта, мы тоже таскаем.

— Ну, слетали и привезли, пусть теперь этой пылью поля в Калифорнии удобряют. Мы все равно в космосе самые первые, — попытался утешить я председателя. — Мы же и так первыми запустили и спутник, и собаку, и человека, и даже женщину. (Ох ты, что и сказал-то! Надеюсь, феминистки меня не читают?). А у нас еще и первый выход человека в открытый космос. Если по очкам брать — то мы американцев переиграли.

— Нет, — сурово сказал Александр Яковлевич. — Американцам мы ни в чем не должны уступать, а напротив — во всем должны их превосходить. Прошляпили, на Луну не слетали, так они первыми там и оказались, а мы теперь локти кусаем. Глядишь, они и на Марс раньше нас высадятся.

Хотел спросить — а зачем нам, или американцам Марс, но не стал.

Вспомнив виденный как-то документальный фильм, а еще какое-то шоу, я подмигнул Котикову и сказал:

— А я слышал, что высадка астронавтов на Луне — полная туфта.

— Как это — полная туфта? — удивился Александр Яковлевич. — Они же и фильма сняли, и фотографии привезли.

— Вот эти-то фотографии и есть туфта, — зачем-то понизив голос, таинственно сообщил я. — Я, когда в учебке был, со мной один парень служил, из Москвы. У него папа какой-то там член-корреспондент Академии наук, или профессор. В общем — что-то такое с космосом связано. Так вот, наши ученые и фильм смотрели, и фотки, обратили внимание, что американский флаг на ветру колышется, а ведь на Луне ветра нет. А еще, когда астронавт прыгал, то слишком маленькая высота прыжка. На спутнике, ведь гравитация гораздо меньше, чем на Земле. Там, если вверх подпрыгнешь — метров на двадцать улететь можно, а он только на два, если не меньше.

— А зачем американцам так врать? — сверкнул очками Котиков. — Все-таки, рано или поздно это вранье раскроется.

— Так когда раскроется, уже все забудут, что это вранье. Или все равно будут верить. А американцам нужно было себя чем-то утешить. У них же и война во Вьетнаме скверно сложилась — потери большие, народ протестует, студенты митингуют, потому что служить не хотят, да и нам очень хотелось нос утереть, а нечем. Вот, президент Никсон и решил одним махом все поправить. И перед СССР похвалиться, и население от проблем отвлечь. В штатах же как раз фильм вышел о космическом путешествии, поэтому президент пригласил режиссера — сказал, снимай.

Котиков призадумался. Посидел так с минуту, если не две, а потом вздохнул:

— Заманчиво, конечно, так думать. Но если американцы сумели в космос выйти, то почему бы им до Луны не долететь? Нет, не поверю я в то, что это туфта. А с флагом, который на ветру колыхается, могло ведь так быть — американцы знали, что на Луне ветра нет, а если они просто так свой флаг поставят, так и получится тряпка на древке. Куда же годится, чтобы флаг государства тряпкой болтался? Они могли просто рамку какую поставить, а на нее ткань натянуть. Или проволоку по краям всунуть. А вот с прыжками… Ну, человек же прыгал не сам по себе, а скафандре, а тот очень тяжелый. Вон, перед войной у нас погружения были в водолазном скафандре. Вроде, под водой работать не сложно, но все равно тяжело. Даже если на Луне силы тяжести нет, то все равно, на своих плечах скафандр поднимать — тяжеловато.

Я только руками развел — мол, за что купил, за то и продаю, а заодно поразился чувству справедливости старого спортсмена. Вот, я и сам не уверен — была ли у американцев высадка на Луну (но хотелось бы верить, что ее не было!), поэтому просто помалкиваю.

А еще промелькнула одна мысль, когда Котиков упомянул о своей водолазной подготовке. Спрашивается, зачем студентам института физической культуры заниматься подводными работами? И только ли студентом вы были? Ох, Александр Яковлевич, сколько же в вас скрывается тайн. Но знаю, что эти тайны вы никогда не откроете. А жаль.

— Эх, Алексей Николаевич, жалко, что тебя от нас переводят, — вздохнул Котиков.

Так. Я же никому не хвастался разговором со Златиным, и мне пока никто официальных предложений не делал. Полуофициальное, которое сделал Джексон — оно не в счет.

— А почему вы решили, что меня куда-то переводят? — осторожно поинтересовался я.

— Так чего там решать? — пожал плечами начальник опорника. — Вон, как Завьялов на пенсию уйдет, тебя в уголовный розыск и переведут. А Завьялов, как я знаю, должен был еще в августе уйти, но приболел. Вот, как он с больничного выйдет, рассчитается, ты на его место и придешь.

Сколько же тайн скрывается за скромным обличьем моего начальника опорного пункта? Он не только спортсмен и борец с диверсантами, но и водолаз, а тут, оказывается, еще и в курсе событий, о которых я даже и понятия не имею.

Глава девятая Письмо

Прямого приглашения писать рапорт о переводе в уголовный розыск пока нет, но такое чувство, что все уже все знают.

Николай Васильевич Златин, в преддверии моего перехода, и рад бы меня задействовать на полную катушку, не на сто, а даже на сто десять процентов, но полностью лишать выходных все-таки не стал. Не зверь же он, в конце-то концов. Правда, накрылась резиновым тазиком мечта смотаться к родителям, помочь им выкопать картошку и убрать лук. В принципе, навестить родителей не так уж и сложно, потому что живут-то они в сорока километрах от областного центра, по Московской дороге. Будь у меня машина, проделал бы этот путь за три часа. Но свое авто появится еще не скоро, а с автобусами имеются сложности. Можно, конечно, заскочить либо в электричку, либо в ленинградский поезд, добраться до Вологды, а там, не дожидаться автобуса (они все равно битком и ходят один раз в два часа), а ехать на даниловском поезде, который останавливается у каждой кочки. Около моей деревни железнодорожной станции нет, она имеется в двух километрах (если по шпалам!) — пустяк. Часикам к десяти-одиннадцати утра уже буду дома. Другое дело — как я обратно уеду? Автобуса до Вологды может и не быть, а он может и не взять, а потом еще до Череповца пилить. А утром на службу. Так что, обратно нужно с запасом, часика в три, в четыре. Получается, что я приеду в родительский дом только на четыре часа? А смысл? Как матушка говорит — приехал, как в глазу попорошил. И сделать ничего не успею. Какая картошка? И в баньке с отцом не попариться. В лучшем случае — попить чаю, пообедать, да и бежать обратно. Сплошное расстройство. Придется снова писать домой письмо — мол, не вырваться, хотя очень хотел бы. Простите. Но думаю, родители на меня не слишком-то и надеются, а сами все выкопают и выдергают. Вот, случится оказия — обязательно вырвусь, помогу по хозяйству, а в деревне всегда найдется что делать.

Но все-таки, до сих пор не могу представить, что мои родители сейчас моложе, чем я сам. Ну, тот я, чье сознание сидит в довольно молодом теле.

Так что, остаюсь в Череповце. Сегодня мне дали-таки выходной, а выпал он аккурат на понедельник. Значит — музей закрыт, в библиотеке выходной, а куда еще можно сходить, даже и не знаю. Может, в кино? Но днем кинотеатры забиты недорослями, которых, в преддверии нового учебного года, родители уже начали возвращать в город. И фильмы крутят те, которые я уже по несколько раз видел.

Ладно, что-нибудь и придумаю. В крайнем случае, можно просто погулять, пройтись по исторической части города, которая к моему времени (к двадцать первому веку) не сохранилась.

А пока все просто и скромно, согласно плана. Во-первых — позавтракать где-то вне дома, потому что кроме кипятка и заварки у меня ничего нет, а во-вторых, нужно зайти в ателье, заказать-таки себе новые брюки. После тех мытарств, что пережили мои некогда парадные штаны (и ранение, да и визит в хижину Коркиной) их нужно «списывать» в рабочие, потому что ни стирка, и не утюг их уже не берут. И сколько возьмут за пошив? Рублей тридцать? Возьму с запасом, рублей сорок.

Вот, странная штука. Вроде, я и не пью, не курю, сахар не потребляю, а деньги как заканчивались за три дня до получки, так и заканчиваются. Так кто сказал, что отказ от вредных привычек, это сплошная экономия? Куда деньги-то деваются? Вот, как пойду трудиться инспектором уголовного розыска, так сразу стану зарабатывать больше. На десятку! А что, десятка — это такие деньги, на которые можно сходить в ресторан, да не одному, а с девушкой. Заказать две порции котлет по-киевски, два салатика, типа «оливье» или «селедку под шубой» и что-то этакое, спиртосодержащее, вроде по сто грамм коньяка. Нет, девушке нужно брать не коньяк, а шампанское. Хм… А шампанское, насколько помню, гораздо дороже конька. Коньяк, если мне память не изменяет, рубля два за сто грамм, а «шампусик» — пятерка. Пожалуй, в десятку не уложиться.

Тогда, ну его нафиг, этот ресторан. Котлеты с салатом можно и самому сделать, в домашних условиях, а советскому милиционеру идти в кабак — ронять честь мундира. Вот, армейскому офицеру хорошо. Наклюкаются, да и идут себе по улицам. Милиция «армейцев» задерживать не имеет права, а патрули у нас, хотя и появляются, но нечасто. Да и кто станет задерживать офицера, если он, скорее всего, преподаватель училища связи, а патруль состоит из курсантиков, а во главе коллега? Но у нас имеется еще и стройбат, и ракетчики пока есть, так как воинская часть в поселке Питино доживет до конца девяностых. Вот, стройбатовцев и ракетчиков наши связисты с удовольствием сцапают. Но коли патруль станет состоять из стройбата, то те загребут и связистов, и ракетчиков.

Но все-таки, если помню, пусть и смутно ресторанные цены, значит, в той жизни я и в ресторанах бывал. И не только на банкетах, вроде свадеб и похорон, и лично. Кажется, пару раз заглядывал, но не больше. И денег мало, да и слишком большой риск, что меня там застанут. Нет уж, в этой тоже не стоит продолжать.

А вот самое смешное, что расходы, в связи с переходом в уголовный розыск возрастут. Участковый инспектор снабжается «спецодеждой», которую он таскает денно и нощно, а вот инспектор уголовного розыска, пусть и снабжается по тем же разнарядкам, что и участковый, китель и фуражку надевает не часто, предпочитая ей гражданскую одежду. Стало быть, и износ ткани гораздо выше. Джексон, какими-то своими путями узнавший, что меня собираются взять в уголовный розыск, успел строго-настрого предупредить, чтобы я срочно купил обувь, и не вздумал таскать казенные ботинки. Дескать — ленятся инспектора уголовки ботинки менять, или экономят, а вот преступный элемент нашего брата по форменной обуви и вычисляет. Обувь, между прочем, выдает не только сотрудника милиции, но и нищего. Если вы увидели человека в рубище, гляньте сначала на ноги. Если на них приличная — а нередко и дорогая обувка, смело посылайте подальше.

Разумеется, эти тонкости я давно знал, но Жеку все равно поблагодарил.

Спустившись на вахту, обнаружил рядом с вахтершей — не тетей Катей, а с ее сменщицей сидит… Марина и с остервенением листает все тот же журнал, который лежит здесь уже если не пятилетку, то года два. А глазенки красноватые, веки слегка припухшие. Плакала, что ли?

А я, признаться, не то, чтобы забыл о девочке из Белозерска, но так, не принял наш разговор всерьез. Пусть учится, парня своего ждет. Маленькая она еще. Подозреваю, что тете Кате было интересно узнать — как мы там погуляли с ее племянницей? Но я ограничивался только общими словами, кивал — мол, девушка хорошая, очень понравилась. Конкретно ничего не говорил. А тетя Катя сказала, что Маринка заявила — мол, Леша парень хороший. И все. Начинала ее пытать, так девка только башкой крутит и улыбается.

— Доброе утро Инна Ивановна, — церемонно поклонился я «петербурочке», отдавая ей ключ от комнаты. — Здравствуйте, мадмуазель.

— Алексей Николаевич, вы могли бы быть и поаккуратнее, — упрекнула меня вахтерша.

— В смысле? — не понял я. Когда это я успел что-то испачкать?

— Я к тому, что вы должны были спуститься сюда пораньше, потому что вас ждут.

Я неопределенно пожал плечами — о встрече я ни с кем не договаривался, стало быть, никуда не опаздывал. А Марина-то что тут делает?

— Девушка с вами желает посоветоваться, как с участковым, — продолжила Инна Ивановна.

Вона как. Не иначе, девчонку кто-то обидел, а она не может найти защиты. Во дворе, что ли?

Во мне начала подниматься отцовская злость. Дочерей у меня нет, зато есть внучка. Если девчонку кто-то обидел — не поленюсь, съезжу в Заречье и головы, нафиг, поотрываю. И плевать, если уволят.

— Да, Алексей Николаевич, я к вам по важному делу, — сообщила девушка.

Чего это она меня по отчеству-то?

— Может, по дороге поговорим? — предложил я.

Ну, никак не хотелось мне обсуждать проблемы на вахте, тут постоянно народ ходит. Еще пара минут, образуется толпа и все станут давать советы.

— Ага, — вздохнула девушка. И, вроде бы, всхлипнула.

Мы вышли из общежития, я узрел скамейку. Относительно чистая, даже голуби еще не успею «обсидеть».

— Садись, — усадил я девчонку, а когда та просто плюхнулась, слегка приобнял ее и спросил: — Выкладывай, что стряслось?

Кажется, Маринка только этого и ждала. Уткнувшись мне в грудь, принялась рыдать.

А мне что оставалось делать? Обнял девушку, прижал покрепче и, словно маленькую, принялся поглаживать по спине, пытаясь успокоить:

— Ну, будет тебе… Рассказывай, кто обидел?

А сам уже прикидывал — то ли прямо сейчас съездить, то ли еще позвать с собой Саньку? Но нужно сначала выяснить — что и как? И как их найти? Ничего, отыщем. Если какие-нибудь здоровые обалдуи — съездим и с Санькой, а заодно и коллег из Зареченского отделения поднимем на ноги. Бить, разумеется, никого не станем, но шороху наведем. Пара-тройка сердитых ментов, что проводят профилактическую беседу, это серьезно. А если это какая-нибудь дворовая мелкота? Ну, тогда надо подключать тамошнего инспектора ИДН. То есть, Детской комнаты милиции.

А Маринка, между тем, рыдала так, что рубашка, да и само плечо, уже отсырели. Вытащив из кармана носовой платок (чистый, между прочем!), уже хотел сам ухватить ее за нос, но девушка застеснялась. Взяв платок, принялась размазывать слезы. Молодец, сегодня не красилась.

— Ну вот, обманут деуку, а потом оне слезы льють, — услышал я женский голос, а потом узрел, что напротив нас, едва не нависая, стоит старушенция, напоминающая старуху Шапокляк, только без Лариски, а вместо шляпки платок.

Бабуля, с осуждением посмотрела на меня, а потом с любопытством спросила у Маринки:

— Ты цё, милая, с брюхом уже? А на каком месяце?

До мне дошло не сразу, а потом я на короткий миг решил — а может, и на самом деле…?

— Что⁈

От Маринкиного негодования бабку снесло, словно взрывной волной. А я подумал — дурак это я дурак, если о таком думаю. А еще — если мальчик Миша ушел в армию весной, а нынче август и, если бы что-то и было, так оно бы уже стало заметным.

— Пойдем отсюда, — вскочила девушка.

— Так ладно, ушла уже бабка-то, — примирительно сказал я, потянув девушку обратно. — А на всех дураков обижаться — обижательности не хватит.

Марина постояла, но потом все-таки села. Кусая губы, смотрела на меня зареванными глазами и молчала.

— Так что случилось-то? — поинтересовался я, а потом предположил: — Михаил не пишет? — Пытаясь заранее утешить девушку, сказал: — Так в армии сначала «карантин», потом КМБ — курс молодого бойца, присяга, а теперь, если он не в учебке, его в часть отправили. А там — куда пошлют. Может ехать долго, а в дороге письма писать нельзя. Да и потом, как в часть прибудет, то не сразу номер почты скажут. Вот, подожди немного, все успокоится, он тебе письмецо и пришлет.

— Нет, письмо он прислал, — выдавила из себя Маринка.

— А что случилось? Заболел? В госпиталь попал?

— Нет, все еще хуже.

— А что, написал, что другую встретил?

Не знаю, как на первом году службы, а здесь парень и полгода не отслужил, можно встретить другую? Но в жизни, да и в Советской армии, бывает все. Какая-нибудь официанточка из офицерской столовой, вольнонаемная из штаба. Дамочки эти с большим жизненным опытом, а молодые парни, лишенные женской ласки, на их удочку попадают. И, неважно, что будущая жена и старше и что она «опробовала» не одно поколение солдат. Женятся, а спустя пару лет разводятся. Впрочем, бывает и так, что живут долго и счастливо. Сам я уже не в том возрасте, чтобы кого-то учить жить, кого-то осуждать. Повторю — в этой жизни бывает все.

— Уж лучше бы написал, что другую встретил.

Я помалкивал, посматривая на девушку. Иной раз лучше вопросы не задавать — все сами скажут. И дождался.

— Письмо я вчера получила, — вздохнула Марина и полезла в сумочку, которую я заметил только сейчас. А сумочка-то у девчонки модная, хотя и потертая. Ах ты, это же не сумочка модная. Вернее — она модная в моей эпохе, потому что у нас как раз мода на все винтажное или «аля-ретро». Я же такую видел у кого-то из своих женщин. Может, у жены младшего сына, а то и у внучки.

— Почитай, — решительно протянула мне Марина сложенный пополам конверт без почтовой марки.

Ну да, солдатские письма посылают бесплатно, а стоит такой конверт в два раза дешевле, нежели с маркой. Недавно ходил покупать конверты, взял с запасом, десять штук, истратил полтинник. В смысле — пятьдесят копеек, а не рублей.

— Мариша, прости, не буду, — покачал я головой. — Даже если хозяин письма тебе позволяет, лучше не читать.

То, что читать чужие письма нельзя, усвоил с детства и сам никогда в жизни этого не делал. Ну, за редким исключением, когда письмо могло стать вещественным доказательством, или давало мне пищу для размышлений. Но это, простите, совсем другое. Как-то, из-за письма, которое мы нашли на блат-хате, удалось раскрыть серию ограблений, а однажды удалось раскрыть убийство женщины.

Марина подумала, покачала милой головкой, убрала конвертик обратно.

— Ты мне своими словами скажи — что там тебе твой Миша пишет?

— А пишет он не мне, а какой-то Лиде. Пишет — дескать, занимается изучением боевой техники, охраняет покой. А еще — что очень любит и верит, что эта Лида его дождется. И все такое, что мне писал. И целует еще он ее сто тысяч раз! Он и мне такое писал. А он мне и позавчера письмо прислал, и вчера, хотя обычно только раз в неделю шлет. Я и обрадовалась. А тут — такое! Я позавчерашнее письмо взяла — тютелька в тютельку.

Ну и что тут сказать? Молодец этот Миша, хотя и засранец порядочный. Ну, с позиций мужской солидарности, я его понимаю. Охмурил двух девчонок, а они теперь обе его ждут. Если одна не дождется, так вторая останется. Но вслух сказал другое:

— Марина, ты пока не спеши делать выводы. Все может быть. Ошибка какая-нибудь, да мало ли что. Напиши ему письмо, спроси — что за дела? А еще лучше — пойдем-ка в столовую сходим. Составишь компанию?

— Завтракать? — удивилась Марина. Ухватив меня за запястье, потянула на себя. Вывернув шею, посмотрела на мои часы и сказала: — Так уже одиннадцать. Уже не завтракать, а обедать пора.

— Ну, у меня завтрак не тогда, когда утро, а тогда, когда проснулся, — отшутился я. — А ты сама-то сегодня ела? Завтракала?

Марина скорчила мордочку, отмахнулась — дескать, какой тут завтрак?

— Значит, ты тоже позавтракаешь, — решил я, ухватывая девчонку за руку и увлекая за собой.

Позавтракать я решил зайти в «Диетическую столовую», на Ломоносова. Там у нас в одном здании две столовые — одна диетическая, а вторая простая. Разница между ними невелика, но в диетической, как помнится, иной раз давали молочный суп с омлетной лентой, который мне нравился. Потом, из-за переезда в другую часть города, я в «диетической» столовой и не бывал, а такой суп больше нигде не видел. Вот, можно вспомнить. В этой жизни я там еще не был, все собирался.

Очередь в «диетичку» средняя — человек десять-пятнадцать. Вот, и к очередям начал привыкать.

Взяв два подноса, поставил Марину вперед:

— Набирай, а я следом.

Вот что всегда было в советских столовых, так это винегрет. Маринка, судя по всему, решила им только и ограничиться. Или у девчонки денег нет? Не спрашивая, ухватил две тарелки с молочным супом (с омлетной лентой!) и поставил на поднос девчонки.

— Марина, если не станешь есть — обижусь. И кашу себе какую-нибудь возьми.

Марина вздохнула, послушно ухватила рисовую кашу, а потом и стакан чая.

Я же решил пошиковать. Кроме супа взял еще и котлету с макарошками, стакан томатного сока и полстакана сметаны. Эх, гулять так гулять! Две булочки-витушки тоже заняли свое место. Когда мы подошли к кассе, Маринка полезла в сумочку, а я сказал:

— Девушка, посчитайте за двоих.

Наш завтрак-обед потянул на полтора рубля. Если точнее — на один рубль сорок восемь копеек.

— Леша, сколько я тебе должна? — спросила Марина, когда мы поставили наши подносы на столик.

— Марина, если мужчина пригласил женщину хоть в ресторан, хоть в столовую, то платит он, — веско сообщил я.

— Нет, так нельзя. Одно дело, если ты меня мороженым угостил, а столовая — совсем другое, — помотала головой девушка, опять раскрывая сумочку и принявшись греметь мелочью.

— Мариш, я сейчас и на самом деле обижусь, — хмыкнул я, подтягивая к себе молочный суп. — Ты ведь мне сейчас свое неуважение показываешь. — Отправив в рот первую ложку, потом вторую, хмыкнул. — Скажи-ка лучше, тебе этот суп нравится?

Девушка с удивлением посмотрела на меня и тоже попробовала:

— Суп как суп. У нас в училище, в смысле — в столовке, такой тоже бывает. Или такой, только с макаронами. Мы его берем, потому что он дешевле, чем щи или куриный.

Вот ведь какая странность. Ну точно помню, что мне этот суп нравился, а вот сейчас почему-то уже не кажется вкусным. Или у меня вкусовые ощущения изменились?

Но нравится или нет, но суп я съел. Потом и все остальное. Показал на одну из булочек:

— Я на двоих брал.

Маринка спорить не стала, а принялась разматывать витки у булочки, потом отщипывать и отправлять в рот. Покончив с половиной, допив чай, отодвинула посуду:

— Наелась.

— Ну, я тогда и твою долю доем.

Что-то сегодня на меня жор напал? Или я перенервничал, или еще что-то такое? Ладно, коли аппетит проснулся, нужно есть. Вот, булочка-витушка мне понравилась.

Мы унесли грязную посуду, вышли на улицу. Кажется, после завтрака девушка повеселела. Все правильно — на сытый желудок многие вещи кажутся не такими и страшными.

Вспомнилась вдруг старая песня. Не помню, кто же ее и пел? Мулерман, кажется?

— Марина, а ты песню помнишь? Про письмо?

— Какую?

— Там еще слова такие: «Ты получишь письмо, как обычно, без марки солдатское. И прочтешь торопливо»…

— А может не станешь читать, — подхватила Марина вполголоса: — Обращаюсь к тебе не за помощью и не за ласкою, не пришлю никогда я в твой дом почтальона опять…

— А помнишь, там еще про подружку? — напомнил я: — Мне подружка твоя, некрасивая с рыжею челкою, написала по дружбе, что замуж ты вышла весной… Ну, и так далее.

— Ага, помню, — кивнула девушка.

— А парень не подумал, что подружка могла и соврать? Допустим — она поссорилась с подругой, или у нее у самой есть виды на этого парня, который в армии?

— Это ты к чему?

— А к тому, что все может быть. Может, твой Миша что-то напутал, или еще что-то. А может, его друзья решили так подшутить — почерк подделали.

Господи, ну кому же надо почерк-то подделывать?

Кажется, Марина тоже это прекрасно понимала.

— Леша, ты меня утешать пытаешь?

— Нет, не пытаюсь, — покачал я головой. — Но я же милиционер, пусть даже и участковый, а не инспектор уголовного розыска. (А тот Лешка Воронцов похвастал бы, что его собираются повысить? Уже и не знаю, и не могу сказать. Скорее всего, что нет.) Поэтому, прежде чем сделать окончательный вывод, нужно рассмотреть все возможные версии.

А про себя подумал, что согласно теории средневекового монаха, из всех возможных ответов следует выбирать самый простой. Вот и здесь. Вероятней всего, этот Миша закрутил роман с двумя девушками, письма им писал одинаковые (сам не умею писать письма), а конверты перепутал.

— Леша, а почему ты не спрашиваешь, отчего я к тебе пришла? — поинтересовалась вдруг Марина.

— Наверное, я тебе показался старым и мудрым, заслуживающим доверия. Нужно же тебе чье-то плечо, чтобы поплакать.

— Дурак ты, хотя ты и милиционер.

Ну вот, и пойми этих женщин. А вроде бы — мне шестьдесят пять, а этой мартышке только шестнадцать. Нет, женскую психологию я понять не в силах, даже если я старше девчонки на полвека. Поведу-ка я ее лучше в парк!

Зашли в парк, покачались на качелях-лодочках, зашли в комнату смеха, прокатились на колесе обозрения. Потом пошли в кинотеатр, отстояли очередь на фильм «Афоня». Марине фильм очень понравился, а кое-где она даже и поплакала. А я изнемогал от скуки, потому что фильм знаю чуть ли не наизусть, а еще переживал — а стоило ли ей смотреть некоторые сцены? Конечно, особо-то «откровенных» сцен в фильме нет, но там Симонова лежит с Куравлевым в одной постели и не сложно догадаться, что там у них было. Не рановато ли в шестнадцать-то лет на такое смотреть? С другой стороны, Маринка уже почти взрослая девушка, все понимает.

В ателье, чтобы заказать брюки, я так и не зашел. Оставлять Марину на улице — неприлично, а если в ателье меня при ней обмерять станут? Ничего страшного, но все равно — неловко. Да и не вижу смысла посвящать девушку в проблемы со своим гардеробом. Ладно, мы с ней вместе рубашку покупали, но штаны — уже перебор.

А ближе к вечеру я проводил девушку до дома. Непривычно, что проспекта Победы, который проходит по всему Череповцу, еще нет, а Старый город соединяется с Заречьем улицей, застроенной со всех сторон деревяшками. И трамвай по улице пока не ходить, пришлось трястись в тесном автобусе.

Марина живет в пятиэтажке и этот дом я знаю, и значится он по адресу: проспект Победы сто сорок два. А нынче здесь еще улица Гоголя, девяносто четыре. Вспомнилось, что в этом доме мой знакомец жил — тот говорил, что три раза менял адрес, никуда не переезжая. Жил на Гоголя девяносто четыре, потом по победе девяносто четыре, а теперь тоже Победы, только сто сорок два.

А напротив дома, на другой стороне улицы, там, где у нас крупный торговый центр, а за ним кинотеатр «Победа», к которому приткнулся еще один торговый цент «Макси» — деревня, а еще пруд, вокруг которого бродят коровы. Красота! Деревню скоро снесут, пруд засыплют. А куда коровы денутся, не знаю.

Проводил девушку до дома, довел до подъезда и даже поцеловал. В щечку. Или в обе? В общем, как-то так. А как же иначе? Правда, еще на колесе обозрения немножко пообнимались, да и то потому, что Маринка высоты боится. Глаза закрыла, уткнулась в меня. И как было девушку не обнять? А ведь обнял, и не задумался, что обнимаю несовершеннолетнюю.

Что-то у меня раздвоенность личности. Вроде бы, к юным девушкам никогда не тянуло, а теперь… Нет, точно шизофрения.

А вот потом мне пришлось пилить пешком до родимого общежития на улице Ленина, потому что дождаться «двойку» уже нереально. Ничего, за два часа дошагал.

Глава десятая Трудовые будни

— Трудовые будни — праздники для нас!

Внезапно ожившее радио разбудило меня совсем не в то время, когда я рассчитывал проснуться. Вчера после полуночи (вообще-то уже сегодня получается) я, изрядно уставши, допустил промашку и не выключил этого негодяя, за что он не преминул меня отблагодарить этим бравурным маршем. Странно, утренний шестичасовой гимн я спокойно проспал, а сообщение о праздничных трудовых буднях меня как пружиной подкинуло. Дескать, немедленно встань и поспеши на праздник, то бишь на работу. А пока я спросонок соображал, что к чему, динамик добавил мне бодрости:

— Сегодня мы не на параде, мы к коммунизму на пути…

Да, каких-то четыре года осталось, если нашему кукурузному Хрущёву верить. Или всё будет как с кукурузой? Я-то знал, как всё будет. Кстати, может, мне и в партию не вступать? Сказать честно серьёзным товарищам из горкома, что через каких-нибудь пятнадцать лет «наш рулевой» накроется медным тазом, а самые проницательные из вас придут к нам на службу, спасая свой партийный стаж? Интересно, что бы было, скажи я так? Даже подумать страшно!

Впрочем, что уж я изъязвился весь? Придут в милицию и такие, что совершенно честно будут преодолевать все тяготы и лишения милицейской службы. А это окажется, прямо скажем, совсем не просто, когда на тебе оболочка уже слегка забронзовела. И указания, которые вы непререкаемо до сих пор раздавали милицейским начальникам, при взгляде изнутри покажутся вам самим далеко не такими мудрыми, как виделось из прежних кресел.

Да что это я? Откуда такие мысли поутру? Не иначе, как от недосыпа. Все мы работаем по усиленному варианту потому, что город захлестнула волна квартирных краж. С неделю назад прилетела первая пташка, а потом и понеслось — каждый день не менее трёх. Первый заявитель, стесняясь и робея, сообщил, что вот они с женой уже несколько дней думают, куда их накопленные деньги подевались. Замки целы, ключи не пропадали.

— Мы даже со «своей» переругались все, — рассказывал потерпевший. — Я на неё, куда подевала? Она — на меня. А денег-то немало, целая тыща! Всю жизнь откладывали сначала на чёрный день, а потом так случилось, что на первый взнос в кооператив дочке. Только она не здесь сейчас, в Вологде учится, в молочном.

Выяснилось, что ключ они всегда держали под придверным ковриком, а деньги, ну где же им быть, Как не в шифоньере под бельём? И никогда ничего не пропадало. А тут вот такая напасть. Ещё пропало только колечко жены обручальное, да перстенёк с камушком какой-то нехитрый, но золотой. А больше — ничего. Приёмник ВЭФ-Спидола на видном месте стоял, хороший приёмник — не взяли. После того, как спохватились, ещё несколько дней думали идти ли в милицию? Даже дочку на переговоры вызывали, не приезжала ли без них, да не брала ли чего? Не приезжала, говорит.

А потом и посыпалось. Бывало не по одной краже в подъезде. Криминологи утверждают, что латентность^[11] некоторых видов преступлений достигает восьмидесяти процентов. Стало быть, нетрудно представить, что на самом деле краж было не по три в день, а значительно больше. Но кто-то пока ещё даже не заметил пропажу, кто-то махнул рукой — всё равно не найдут, и заявлять не стал. Кого-то разубедили сотрудники милиции: вы же ничем не можете подтвердить факт кражи. А за заведомо ложный донос — а-та-та и уголовная ответственность в придачу.

Все знают, что в милиции существует специализация: следователи там, уголовный розыск, участковые, ну и так далее. Но далеко не всем известно, что существует и другая специализация, неявная, и официальных границ не имеющая, известная только своим. Её и специализацией-то назвать нельзя. Так, наличие некоторых талантов у некоторых работников. Кто-то лучше других может собрать материал и вынесет такое постановление об отказе в возбуждении уголовного дела по «глухому» событию, что никакая прокуратура не подкопается. Другой сотрудник может так поговорить с заявителем, что тот от подачи заявления откажется, да ещё и сто раз «спасибо» скажет за то, что его наставили на путь истинный. А уж про доброго и злого полицейского и говорить ничего не буду. Всем сотрудникам понятно, у кого какая роль лучше получится.

И, несмотря на все наши скрытые таланты и стремление к сокращению показателей преступности в соответствии с партийными директивами, количество квартирных краж в городе за неделю завершало второй десяток. Было очевидно, что работает гастролёр, человек опытный, неплохой психолог, наиболее вероятно, что одиночка. Не берёт ничего, кроме денег и золота, которые виртуозно находит в любой квартире, взломов дверей не допускает, следов не оставляет. И задача у него — хапнуть по-быстрому и свалить из города куда подальше.

Уже и городские власти недовольны, и областные коллеги на выручку приезжают, а от их выручки нам только забот больше. И всё равно, никаких перспектив к раскрытию. Эксперты-криминалисты изымают с мест происшествия кучу отпечатков пальцев, а при отсутствии машинной обработки это адов труд, но никаких совпадений, подтвердивших бы, что вот эти пальчики, вероятно, принадлежат злодею.

На одной из краж, где я оказался в составе опергруппы, Валя Белова, эксперт-криминалист, заявила:

— Ну нет, я так больше не могу.

Все предметы, на которых преступник мог оставить свои следы, уже были безжалостно испачканы белыми и чёрными порошками. Квартира выглядела так, будто по ней прошлись в обнимку пьяные трубочист с мельником, задевая косяки и хватаясь чёрно-белыми руками за что попало. Заявители, супруги лет сорока, с ужасом глядели на произведённый урон, заодно безуспешно пытаясь отчистить руки от типографской краски. Их-то испачкали первым делом, чтобы отделить хозяйские отпечатки от остальных следов. В глазах потерпевших читалось раскаяние в содеянном: похоже, зря они вызвали милицию! И только нескольким присутствующим было просто любопытно следить за происходящим: соседям — понятым да хозяйскому чаду лет пятнадцати, ни капли сочувствия своим родителям не демонстрирующему.

А Валя продолжила, не щадя хозяйских чувств:

— Ну вот, смотрите, следы вора могли бы быть вот здесь, здесь и здесь.

Она сопроводила свои слова жестами.

— А какие у нас здесь следы? Ваши и только ваши! — Валя направила обличающий перст на потерпевших. — И никаких других следов нет.

Последняя фраза была уже совсем лишней. Супруги совсем поникли.

— Но ведь мы же не могли предполагать… — начал было хозяин, но только удручённо махнул рукой и замолчал.

Да и Валентина вроде поняла, что зря наехала на несчастных потерпевших.

— У вас помидоры есть? — вполне миролюбиво спросила она у хозяйки.

— Есть немного. Кажется… — в полном недоумении ответила женщина.

— Хозяйственное мыло и помидорная сочная мякоть — лучшее средство от типографской краски, которой мы вас измазали.

— Спасибо! А то я думаю, как завтра перед коллегами появлюсь. У нас, видите ли, чисто женский коллектив…

Фразу женщина не закончила, видимо, посчитав, что и этого вполне достаточно для понимания.

Я уже достаточноадаптировался, как мне казалось, в атмосфере середины семидесятых и восстановил представление о явных признаках благосостояния средней советской семьи: ковёр (может не один) на стене, хрусталь в стенке (наличие стенки тоже важно) и золото на хозяйке. В этой семье всё соответствовало негласным канонам, разве что золотыми украшениями было теперь не похвастаться. Злоумышленник их благополучно для себя нашёл и умыкнул. Остались только серёжки, цепочка да колечко, да и то потому что были на хозяйке.

Ничего особо полезного мы с этой кражи не привезли. Полный тупик. А когда тупик, того и жди «войсковых операций».

И они, эти операции — тут как тут. Для участковых — поквартирный обход с предупреждением людей, информирование домоуправлений, выступление в трудовых коллективах. Выходные — побоку, рабочий день — двенадцать часов. У кого на участке кража произойдёт — сразу кары небесные, вплоть до неполного служебного соответствия. Сыщики все разогнаны по своим тайным мероприятиям. Из остальных подразделений все сотрудники вычищены на скрытное патрулирование по городу.

Я бы отдал месячную зарплату тому, кто смог бы мне объяснить, как посредством патрулирования можно изловить квартирного вора, специализирующегося на деньгах и золоте? Конечно, в жизни я такой бонус никому не предлагал из опасения прослыть несознательным элементом, дискредитирующим звание советского милиционера. Но другую инициативу на свою беду, я всё-таки умудрился проявить.

Ежедневно по утрам и вечерам мы собирались в отделении на неутешительный доклад о результатах работы. Результаты были в основном такие: сколько сотрудников работало, да какой массив охвачен, да сколько профилактических бесед проведено. Пустовала только главная графа — раскрыто краж личного имущества, для заполнения которой и спасения ситуации дежурный добавлял сюда преступления, раскрытые за сутки в процессе текущей работы.

Утром нас собирал сам Семёнов, вечером — кто-нибудь из его замов. В один из дней поутру начальник отделения раздал нам ценные указания, дежурный ознакомил с ориентировками, всех распределили по маршрутам — можно расходиться. На финише инструктажа Семёнов спросил чисто для проформы, и как я понял впоследствии, на свою голову:

— Какие будут предложения?

И тут чёрт дёрнул меня за язык.

— Товарищ майор, а почему бы не дать информацию в СМИ?

Семёнов воззрился на меня:

— Куда, куда?

Ну вот, опять лопухнулся! Какие к чёрту СМИ?

— Ну, в газеты, в «Коммунист», в «Череповецкий металлург», в остальные.

Я впопыхах забыл, какие ещё газеты в городе выходили в это время.

— По телевизору, в городские новости. Мол, так и так, серия краж. Граждане, будьте бдительны, укрепите запоры, замки, не оставляйте ключи в укромных местах. При первом подозрении звоните в милицию.

Семёнов задумался. Было видно, что идея его зацепила, и он разглядывал меня с каким-то новым интересом.

— А это что за фигню ты сначала-то назвал, Воронцов? Сми, что ли? Это ещё что за птица?

Ну вот, выцарапывайся теперь.

— А это я среди молодёжи услышал. Они же всё привыкли сокращать. Вот как ВЛКСМ, например. А СМИ — это средства массовой информации.

Семёнов ещё немного попереваривал услышанное и, наконец, произнёс:

— А что, идея интересная. Только вот с горкомом и с горисполкомом согласовать придётся. Ну, это мы потом обмозгуем.

И мы разошлись исполнять порученные задания.

Вот интересное дело: каким образом разлетаются сплетни в обществе с таким низким уровнем коммуникации? Ни тебе Интернета с его сетями, ни смартфона с мессенджерами, а все всё знают. На следующий день до меня докатилось известие о том, что наш Николай Павлович получил по шапке на пару с начальником горотдела. Началось с того, что наш секретарь Тамара Гавриловна, стоило мне открыть дверь в её кабинет, набросилась на меня. Сделала она это достаточно деликатно, но всё равно обидно.

— Что ж это ты, Алексей, нашему начальнику-то так подкузьмил?

Я удивился. Майор Семёнов был всенародно уважаемым человеком в нашем небольшом коллективе, и «кузьмить» ему ни у кого рука бы не поднялась. А секретарь продолжила:

— Что делаешь вид, будто не знаешь ничего?

А я и в самом деле не понимал, в чём меня обвиняют. Однако Тамара Гавриловна развеивать моё недоумение не стала, а весьма холодно выдала причитающиеся мне материалы и выставила за дверь.

Пришлось поспрошать товарищей по службе, и вот что оказалось. Начальник отделения, понятное дело, сам выходить с размещением информации о кражах никуда не стал, не его уровень. А оговорил этот вопрос с Горюновым. И тому вроде, идея тоже «зашла» (вот опять несвоевременное словечко). А дальше, будто бы, дело так развивалось: Горюнов решил прокачать вопрос в горкоме КПСС. Без этого ведь ни одна чувствительная информация в газете не появится. И вот тут началось!

Да вы что⁈ Да как вы до этого додуматься могли? Вам что, орган коммунистической печати вроде забора, на который всякую чушь прилепить можно? Раскрывать преступления не можете, так решили горожан пугать? Что это за серийные преступления в социалистическом обществе, когда мы неуклонно идём к снижению уровня преступности?

А Горюнов, мужик горячий, в себе обиду держать не стал, а всё своё возмущение на Семёнова опрокинул. Вот такие дела! А вот Семёнов на меня собак не спускал, и ни словом не обмолвился, что я его подставил. Настоящий мужик, что тут скажешь!

На протяжении двух недель мы по гражданке изображали праздношатающихся граждан, а на самом деле патрулировали дворы, проверяли подъезды. Почему именно эти дворы и именно эти подъезды, одному богу ведомо. Вообще-то делался прогноз на следующий день, исходя из мест уже совершённых краж, но каждая последующая кража этот прогноз опровергала.

Оставалось надеяться на чудо. Например, такое: в процессе патрулирования мы увидим злоумышленника и сразу поймём, что это именно тот, кто нам нужен. Мы его умело задержим и тут же обнаружим похищенные ценности, от которых ему будет не отвертеться. И кражи сразу прекратятся. Однако, такого чуда не случилось. И, тем не менее, кражи вдруг прекратились. На самом деле это произошло, конечно, не вдруг. Мы всё ещё продолжали свои «войсковые операции», когда обнаружилось, что заявления о кражах поступать перестали.

Что произошло? Преступник расшифровал какую-то нашу группу и решил лечь на дно? А что, очень даже может быть. В жизни часто приходилось сталкиваться с ситуациями, когда в тебе сходу определяли мента.

Помню, в прошлой жизни, я уже капитаном был, случилась командировка в Ленинград. Ну, дела сделали, до поезда ещё полдня. Решили пивка с коллегами попить. Зашли в «Старую заставу», был такой пивбар на площади Мира, она потом опять Сенной стала (о, так ведь она и сейчас — Мира, и пивбар, стало быть, тоже есть). Пиво, прямо сказать, так себе, но в Череповце и такого нет. Особенно таких возможностей, чтобы посидеть, как люди, с кружкой в руке, а не у зелёной палатки с бидончиком мотыляться. Все по гражданке, сидим, шифруемся под обычных посетителей. Болтаем, о чём угодно, про работу ни-ни.

И тут подсаживается к нам один мужичок с соседнего стола, видно, что свой, всех официантов по именам знает.

— Вы, я вижу, — говорит, — ребята милицейские, так я предлагаю — за вашу службу.

И кружку тянет — чокнуться.

Ну, мы сильно отпираться не стали, но и признаваться не торопимся.

— А почему ты решил, что мы из милиции?

— Так у вас, — говорит он, — об этом крупными буквами на лбу написано!

Но что там у нас написано и на каком языке, так он нам и не признался.

Так что вполне может быть, что спугнули злодея наши летучие группы. А может быть он свою гастроль закончил и уже свалил куда-нибудь, где золотишко уважают и о его происхождении глупых вопросов не задают. И много ещё версий можно придумать на тему того, почему кражи прекратились.

В моей памяти не сохранилось ничего на предмет того, что именно в семьдесят шестом году была такая серия краж. Вот в восьмидесятых точно была. В той ситуации действовал гастролёр-одиночка, тоже брал только золото и деньги, следов не оставлял, дверей не ломал. Так называемые английские замки открывал виртуозно, чуть ли не ногтем. А спалился потому, что нарушил собственное правило — не брать ничего громоздкого. На магнитолу кассетную «Grundig» позарился. Потерпевший оказался морячком загранплавания, привёз её откуда-то.

В нынешней версии моей жизни ничего подобного не случилось, может быть, это в восьмидесятых произойдёт? А нынешние события — совсем другая история.

А еще я очень боюсь, чтобы серия краж не стала только надводной частью айсберга. А надводная часть, как известно, она не самая большая и страшная. Страшнее то, чего моряки не видят.

Глава одиннадцатая Художественные ценности провинциального города

Сегодня выпал свободный вечер. Я-то предполагал, что, возможно, отправлюсь на ПМГ, потому что это был мой выход, согласно графика. Нет, я прекрасно помнил, что я свое дежурство уже отработал, а вместо меня должен выйти Барыкин. Но Санька — еще тот гусь. У него могло что-то случиться, не выйдет, а спросят с меня. Поэтому, на всякий случай, я отправился в отделение, чтобы проконтролировать ситуацию. А тут мой товарищ, вместо того, чтобы «простить» мне свой долг, явился. Вон, даже фингал под глазом почти прошел. Но фингал — это не та травма, чтобы мешала работать. Пусть делает вид, что получил «боевое ранение».

А я сделал вид, что у меня на участке еще множество дел и быстренько слинял. Останешься — попадешься на глаза начальству, а оно не любит прохлаждающихся подчиненных. Общеизвестно, что начальник рад, если его подчиненные пашут.

И что дальше? А дальше я отправился на свидание. Марина вчера звонила на опорный, сказала — мол, тридцать первого она уезжает, потому что надо и в комнату вселиться (с хозяйкой еще летом списались, но все равно, лучше пораньше), а первого сентября ей выходить на учебу. С учебой строго. А если я не возражаю, найду для нее время (ишь, как загнула!), то мы могли бы просто погулять по городу.

Ну, сегодня тридцатое, поэтому имею полное право погулять с девушкой. Добежать до общаги, скинуть форму и влезть в гражданку — дело на полчаса. А вот с автобусом хуже. Но тоже, можно сказать, что повезло. Почти сразу подъехала «двойка», и я отправился в Заречье.

И как в это время за девушками ухаживали? Ни тебе сотовых телефонов, ни стационарных. Я-то ладно, а девчонка, как оказалось, уже второй час ждала. И хорошо, что дома не оказалось мамы, а иначе пришлось бы отвечать на вопросы. Цветы бы подарить, но в конце августа бабули продают только георгины и гладиолусы, с которыми детки отправятся в школу, а для девушки, такое, как бы и не подходит. Опять вспомнил добрым словом свою эпоху, когда на каждом углу притулился цветочный магазин, где и розы на любой кошелек, и гвоздики. Поэтому, купил для девушки шоколадку. Но шоколадке она обрадовалась так, что в глазах появились слезы. А что, ейный Миша девушке шоколад не дарил? Вот ведь, скупердяй.

Чмокнув Маринку в щечку (по дружески — это можно!), собрался забрать девчонку и отправиться гулять, но нет, не тут-то было. Марина решила, что гостя (на ухажера или кавалера я пока не тяну) следует покормить.

Я сегодня в столовой был, но покажите мне человека, который откажется от домашней еды?

На первое мне досталась тарелка щей ее собственного приготовления (вку-у-сно!), а на второе еще и пара сырников.

Интересно, девушка в Белозерске научилась готовить или ее мама научила? Ну да какая разница. А ведь пожалуй, что если я здесь не встречусь со своей женой из моей реальности (все может быть!), то следует рассмотреть Маринку в качестве потенциальной невесты. Если, разумеется, она не простит своего Мишу. А ведь все может быть. И станет она этого незнакомого мне парня щами кормить. Вот ведь, везет же некоторым. А они не ценят.

В Заречье, к сожалению, гулять пока негде. Либо сплошная стройка, либо остатки бывших деревень. Можно бы прогуляться по Макарьинской роще, в сторону Шексны, но туда пока дорога не асфальтирована, а нынче ночью лил дождь. Значит, отпадает.

Поэтому мы решили ехать в город, и там где-нибудь побродить. Можно зайти в художественный музей на Ленина, или в краеведческий, на Луначарского.

Если бы в спецкомендатуры пускали посторонних, так я сводил бы Маришку на выставку нашего художника-самородка Прибылова. Впрочем, почему это самородка? У парня за плечами и художественная школа, и какой-то вуз в Минске. А вот то, что он наш — стопудово, потому что в данный момент времени Александр Прибылов отбывает наказание. А за что можно определить в тюрьму художника или поэта? Так все за тоже — за тунеядство.

Но ходят слухи, что Сашку отправили на химию не за это. Мол — нарисовал парень колоду игральных карт, где тузов изобразил в виде членов Политбюро, а валетов — в виде кандидатов в члены. А вот Машерова — первого секретаря ЦК КПССС Белоруссии он изобразил именно в виде валета, на что тот очень обиделся. Но мне кажется — это лишь слухи. Петр Миронович Машеров, которого я безмерно уважаю, получивший звезду Героя Советского Союза не по выслуге лет, а еще во время войны, за организацию партизанского движения в Белоруссии, уж кем-кем, а мелочным не был. Скорее всего, он даже и не знал о существовании художника, а узнал бы о такой колоде, то посмеялся бы и отдал приказ пристроить Сашку в какой-нибудь клуб, оформителем.

Творческие люди, они вообще не от мира сего. Не понимают, что ежели, они, допустим, не являются членами Союза художников или членами Союза писателей, так вроде, они не художники и не поэты. Рисуют себе, а еще стихи пишут, искренне недоумевая — отчего же их считают бездельниками и тунеядцами?

Про Иосифа Бродского, которого отправили в ссылку за то, что он официально нигде не работал, слышали все. А вот про то, что в Череповецкой спецкомендатуре отбывал срок Олег Григорьев — знают немногие. Фамилию, правда, мало кто слышал, а вот его стихи давным-давно стали «народным фольклором». Вот, например.

Но мне больше нравится другое стихотворение. Оно, как нельзя лучше, отражает нашу действительность.

С другой стороны — поэтам и художникам полезно побывать в ссылке или потрудиться на стройках народного хозяйства. Тяжеловато приходится, зато жизненного опыта набираются, да и к народу становятся ближе. А артистам (это я про людей творческих) очень важно не отрываться от той среды, из которой они вышли.

А иной раз и польза для общества. Вон, тот же Григорьев химзавод строил.

Неплохие стихи. А не попал бы к нам, так и не написал бы их. И предприятие наше могли бы позже построить, если бы не умелые руки поэта.

Нет, определенно, нужно писателей и художников отправлять в народ. Вон, во времена Российской империи в Архангельскую губернию отправили в ссылку социал-революционера Александра Гриневского. Из него эсер получался так себе, зато побыл человек в ссылке, а потом стал замечательным писателем Александром Грином! И, неизвестно, состоялся бы он как творческая личность, если бы стал террористом?

Или Николай Бердяев, которого вологодская ссылка сделала замечательным философом? Жаль, что на Савинкова ссылка в Вологду не подействовала. Он там начал писать художественные произведения, но от террористической деятельности так и не отошел. Наверное, следовало не в губернский центр эсера посылать, а куда подальше. В Тотьму там, или Никольск.

Так что, будем надеяться, что работа на строительстве химзавода пойдет Прибылову на пользу. Посмотрел я на его рисунки на бумаге и на картоне. Уголь, карандаши, мел.

Интересные зарисовки из жизни города, стройки. Начальник спецкомендатуры капитан Банин хвастался, что Прибылов на него классную карикатуру нарисовал, но на выставку ее не дал. Наверное, чтобы остальные не завидовали.

Пожалуй, если парень немного остепенится, устроится на работу с записью в Трудовой книжке, так его рисунки и в журнал «Крокодил» попадут без труда.

Еще слышал, что начальник спецкомендатуры, за организацию выставки (это же важный воспитательный момент!) получил благодарность от областного начальства и рекомендацию готовить представление на освобождение Прибылова. Зря, наверное. Посидел бы Сашка еще годик, глядишь, остался бы у нас, и город Череповец приобрел бы еще одного талантливого художника.

А строчка о том, что «отбывал наказание за тунеядство», позднее станет не позорным клеймом, а напротив, украшением биографии.

* * *

В той жизни я стал похаживать «по музеям и выставочным залам» (была некогда такая телевизионная передача) нашего города уже тогда, когда уволился из милиции и перешел на работу в коммерческую структуру. Работы стало поменьше, а времени и денег — гораздо больше. Появилась возможность куда-то съездить, приобщиться, скажем так, к шедеврам мирового искусства, вроде тех, что хранятся в Дрезденской картинной галерее.

Мы вышли на остановке, которая в моей истории именуется «Красноармейской площадью», украшена зенитным орудием, благоустроена. Сейчас о будущем времени напоминает мощное здание конторы водников. Некогда «водники» были самыми богатыми и влиятельными в нашем скромном городе, но постепенно на первые роли вышли строители, а потом металлурги и химики.

В краеведческий музей Маринка идти категорически отказалась.

— Нас сюда каждый год всем классом водили! Пойдем лучше в парк.

Жаль. Я бы сюда зашел, посмотрел, чем отличается этот музей от того, из моего времени. Ну нет, так нет. Будет время — так и один заскочу. А пока можно просто пройтись по проспекту Луначарского, бывшему Александровскому.

Краеведческий музей у нас старый. Построен он аж в девятнадцатом веке. Одноэтажное здание, с полуколоннами и куполом.

Вокруг музея разбит небольшой садик, украшенный нынче гипсовой скульптурой пионера с горном.

С этим «пионером» связана забавная история, которую я почему-то по той жизни абсолютно не помню. А случилась она не так давно, в июне месяце. Я как раз в больнице лежал, но историю мне рассказали.

В садике тихо-мирно стоит «горнист», а напротив, между новыми домами установили телефонную будку. Так вот, какие-то шутники повадились по ночам утаскивать скульптуру из сада и ставить ее в будку.

Народ уже специально шел на проспект Луначарского, чтобы посмотреть — занял ли пионер свое место в будке, а директор музея — Татьяна Ивановна, придя на работу, только вздыхала и принималась звонить начальнику училища радиоэлектроники, чтобы тот прислал пару-тройку курсантов, для оказания физической помощи. Все-таки, скульптура, хоть и гипсовая, весила изрядно, и женскому коллективу музея она была не под силу.

Начальник военного училища не то матерился, не то похохатывал, но отправлял подчиненных на выручку подшефного музея.

Участкового, разумеется, ставили в известность, но тот только руками разводил. Непонятно, как квалифицировать данное деяние? Кражи здесь нет, а на хулиганку, если и тянет, то только на мелкую, а чтобы привлечь «мелких хулиганов», так их следует вначале установить, а желательно еще и отловить.

И длилось так больше недели, пока участковый вместе с инспектором детской комнаты милиции не засели в засаду, и не поймали злоумышленников. Не всех, к сожалению. Было человек пять, но попались двое — мальчик и девочка, которые оказались… Детками директора музея. Сын, тринадцати лет и дочка, десяти лет. Девчонка, эта ладно, шкодливая по натуре, но мальчик-то совершенно примерный, да еще и отличник! А своих подельников дети директорши так и не сдали. Похвально, между прочем.

И как же тут быть? Ставить на учет в детскую комнату милиции? Вроде, и нужно, но там хватает мелких бандюганов, что совершали деяния и посерьезнее. Покамест ограничились проведением беседы с директором. Говорят — Татьяна Ивановна лишь вздыхала, да кивала. Я, когда услышал, вначале едва не сказал: «Да как ж так! У Татьяны Ивановны, заслуженного работника культуры и прочее, такая дочь?»

Но вовремя прикусил язык, вспомнив, что директор музея — еще совсем молоденькая, а до титулов и всего такого, ей далеко.

В той своей жизни, я был знаком и с директором, и с ее дочкой Ольгой. Дочка, кстати, выросла и стала отличным художником-реставратором, а если у нее и остались хулиганские замашки, так они отыскали выход — Ольга разводит собак, а потом не то сама за собаками бегает, не то ее собаки гоняют.

— А мне подружка сказала, что она сама видела, как здесь клад прятали, — сообщила Марина, кивая на садик. — Сказала, что собственными глазами видела, как тут какие-то железные ящики закапывали. Врет, наверное?

Кто знает, может, и врет, а может и нет. Клад бы никто не стал прятать, да и откуда взяться кладам? Но что-то такое могли и закопать. Возможно, это была часть какого-нибудь коллектора.

Но в культурной среде Череповца до сих пор (то есть, до двадцать первого века) ходит легенда, что в музейном саду бывший директор музея Морозов закопал две статуи Сталина. Но здесь мнения расходятся. Кто говорит, что это именно статуи, едва ли не бронзовые, а кто — что гипсовые скульптуры. Даже говорят, что просто бюсты. В общем, не очень ясно. До того момента, как в Череповце началась борьба с «культом личности» и его последствиями, город украшали два памятника Сталину, а уж сколько бюстов стояло по кабинетам — история умалчивает.

Корнелий Константинович Морозов, занимавший пост директора почти сорок лет, был личностью уникальной. Считал, что в музее должны находиться все исторические артефакты разных эпох. В тридцать седьмом году он прятал в музейных закромах портреты «врагов народа», брошюры Троцкого и книги Бухарина, а после двадцатого съезда уже укрывал и портреты Сталина. А во время Великой Отечественной войны он, со своей женойКлавдией Бухариной, сдавал в фонды музея часть своих продовольственных карточек, чтобы потом было что показать потомкам. Тоже ведь такое о чем-то говорит, верно?

Так что, не удивлюсь, если Морозов припрятал где-то и скульптуры Сталина^[12]. Портреты вождя, кстати, потом стали выставлять в экспозициях, посвященных «сталинской» эпохе и нынешние сотрудники музея (уже не музея, а Череповецкого музейного объединения) этому рады.

Кстати, директор музея Корнелий Константинович стал одним из немногих в стране музейных работников, награжденных орденом Ленина, а еще — почетным гражданином Череповца. Заслужил!

— Леша, а почему ты меня не спрашиваешь — как у меня теперь с Мишей? — спросила Марина, отвлекая меня от дум.

— Так рано еще спрашивать, — пожал я плечами. — К тому же, если ты захочешь, так сама скажешь.

— Я это письмо взяла, которое он какой другой девушке написал, в конверт положила и ему отправила. Как думаешь, я правильно поступила?

Что мне сказать девушке?

— Наверное правильно, — хмыкнул я. — Письмо написано не тебе, а ты, как порядочная девушка, желаешь, чтобы это письмо дошло до адресата.

— Но я его все равно буду ждать, — твердо сказала Марина. — Папа говорил, что обещания всегда нужно выполнять. Вот, если Миша напишет, что между нами все кончено, тогда да. — Потом, хитренько посмотрев на меня, спросила: — А твое обещание еще в силе?

Какое обещание? А, что я через два года на ней женюсь, если не вмешаются обстоятельства?

— А ты сомневалась? — слегка обиделся я. — Мы же договорились, что если ни я, и ни ты не будем в браке, то мы поженимся.

— Вот это правильно, — кивнула Маринка. — Подожди, два года — это не много. А такой жены, как я, тебе не найти.

М-да… Самонадеянная молодежь растет. Не исключено, что Маринка и права, но у меня пока иные мысли по поводу устройства своей личной жизни. Все-таки, хотелось бы во второй раз познакомиться со своей будущей женой, поухаживать за ней.

У нас с ней двое прекрасных детей, внуки. И как, этого ничего не будет? Нет, я пока не согласен.

Глава двенадцатая Сыщикам остаться на месте

После утренней оперативки, не успел Семёнов всех распустить, как подал голос зам-по-опер Иванов:

— Сыщики — на месте.

Видя, что я собираюсь покинуть кабинет, Иванов добавил:

— Воронцов, тебя это тоже касается.

Я вернулся на место. Сейчас произойдёт то, чего в своей прошлой жизни я так ждал. А сейчас? Жду? Горжусь? Расту над собой, как говорил известный комедийный персонаж^[13]? Прислушался к своим ощущениям — ничего особенного. Сейчас меня представят коллегам уже в новом качестве и, как говорится — вперёд!

Слово взял Семёнов:

— Вот, товарищи, нашего полку прибыло. Алексей Воронцов назначен на должность инспектора уголовного розыска с первого числа сентября месяца.

Он так и сказал: нашего полку. Не вашего, а именно нашего, недвусмысленно причисляя себя к «славной когорте оперативных работников». Вот же хитрец! Когда мне доводилось разговаривать с ним, я ни минуты не сомневался, что в его глазах самая важная фигура — это участковый инспектор. Вполне возможно, что и каждый следователь видел в Семёнове приверженца и защитника именно процессуальных работников, и никак иначе. Тут талант нужен уметь вот так-то!

А Семёнов уже передал слово Иванову.

— Воронцов, быстренько сдавай свои дела, заявления добьёшь по ходу дела, принимай дела здесь и с завтрашнего дня — в бой. Наставником у тебя будет Сергей Титанов. Да, сбегаешь в горотдел к Тоне Рудаковой, подпишешь там, что надо, и скажи, чтобы она тебе спецтетрадь оформила. Она же скажет, какие приказы законспектировать. Это всё — помимо работы. На работе работать надо.

Озвучив эту важную тавтологию, Иванов обратился к сыщикам:

— Потому что волка…

— … ноги кормят, — недружно отозвался опрерсостав. И только мой наставник пошёл поперёк коллективного мнения.

— Так-то голова нужна бы сначала, а потом уж ноги, — невозмутимо произнёс он, и его вытянутые в проход длинные ходули были призваны подтвердить сказанное. Не стоптал ещё, значит головой работаю.

— Ты мне тут не умничай. — навёл порядок Иванов. — И стажёра не развращай.

На этом официальная часть закончилась. Мне пожелали успехов, признав тут же, что «Титан» прав и голова всё-таки важнее, потом все по очереди пожали мне руку и разошлись по местам. А когда я подошёл к Иванову с вопросом, у кого мне принимать дела, тот сделал большие глаза:

— Как у кого? Ни у кого! Вот тебе ключ от сейфа. Садись и составляй опись дел…

— В этом месте он усмехнулся, да и я вслед за ним — уж больно колоритно у него последние слова прозвучали.

— Так вот, составляй эту самую опись, а потом мы сверим всё и посмотрим, какие дела ты успел потерять.

Глядя на мою вытянувшуюся физиономию, Иванов смилостивился.

— Да шучу я, шучу. Опись составить надо, а вот принимать дела не у кого. Сам знаешь, что на этой зоне давно уже никого нет. Титанов тебе поможет разобраться, что к чему. Он парень язвительный, но дело своё знает. Да, вот ещё…

Иванов порылся в своём сейфе, погремел чем-то металлическим и протянул мне ключ.

— Это от кабинета. Давай вперёд, жулики уже вибрируют от страха.

Как хорошо иметь свой кабинет, пускай и на двоих. Мне достался обшарпанный стол со стеклом, под которым находился список телефонов, видимо, забытый предшественником. Номера в нём ничего мне не говорили. Был только один знакомый 7−32–50, который и записывать было не обязательно — телефон городской дежурки. К столу прилагались два стула: мне и моему посетителю, на подоконнике наличествовал графин с неистребимым жёлтым налётом на стенках, по виду ровесник первых колхозных собраний, по которому нетерпеливо стучали чем попало в призывах к тишине. Стаканов не было, что удивления у меня совсем не вызвало. Стаканы всегда оказывались нужными для других, более полезных дел. Их брали на часок — и с концами.

В углу стоял зеленый металлический ящик, притворяющийся сейфом. Стоило мне из простого любопытства проверить, подходит ли ключ, как из разверзшихся внутренностей поползли на меня кое-как запиханные туда дела. Я едва успел их подхватить. Титанов с интересом наблюдал за моими манипуляциями. Справившись с документопадом и закрыв сейф, я приступил к обследованию стола. Ни один ящик не был оборудован скобкой, зато в одном из отверстий для ключа как раз ключ и торчал. Этот ребус я решил быстро: для того, чтобы выдвинуть нужный ящик, надо было этот самый ключик вставить в соответствующую скважину, повернуть его немножко, чтобы он там за что-нибудь зацепился и вуа ля — тяни, как за ручку. Всё просто!

Мой наставник закурил и одобрительно посмотрел на меня.

— Молоток! Как будто всю жизнь в таком кабинете сидел. Можешь звать меня по имени, а можешь и «Титаном» — не обижусь. Я человек скромный и род свой веду не от тех титанов, которые небо держали, а от тех, в которых кипяток для чая варят. Но, несмотря на скромное происхождение (при этом физиономия у Титана была совсем не скромная), я учитель тиранический и ляпов не прощаю. Сообщаю для сведения, что все предыдущие ученики от меня позорно бежали.

Запугав меня таким образом, Сергей подобрел и напутствовал меня:

— Ну давай, входи в курс. Если что, спрашивай. Но пустяками не отвлекай.

И я приступил к вхождению. Составлял опись и вспоминал. Зря Сергей пугал меня свои ужасным нравом. Добрейший это был человек, опер от бога, как говорят, но вот учитель действительно никакой. Правило у него было только одно — делай, как я. А это дело не всегда возможное.

В той, первой, жизни наставником у меня был тоже Титанов, только происходило это значительно позже. К тому времени город наш уже был поделён на два района, и мы оказались в Индустриальном РОВД. В очередной раз пришла мысль, что тот, кто заведует нашими судьбами, по всей видимости, не особенно заморачивается на соблюдение всяких там мелочей. Подумаешь, произошло событие на год — другой раньше. Генеральная линия не нарушилась, ни потопа, ни землетрясения? — И ладно! А может он, вершитель этот, и вообще разницы не заметил. Может, у него форточка в его лаборатории нечаянно открылась, и пару событий незаметно выдуло напрочь?

Как бы то ни было, Титанов в тот раз вещал мне совсем другое. Он велел мне открыть сейф и, указав на изрядную стопу дел, говорил:

— Учись, студент! Вот это всё (указующий перст в сторону моих дел) — это брак в работе. Это, если можно так сказать, жертвы неудачных абортов. Этих дел не должно быть. Но они есть, и они будут пить твою кровь, жрать твоё время, в том числе личное, и мешать тебе раскрывать свежие преступления. За них ты будешь постоянно получать бляхи от начальства. Почитай — сам поймёшь. Они, как плесень или как кролики, если тебе так понятней, умеют размножаться и требовать всё больше твоего внимания.

Отдохнув после такого пафосного выступления с папиросой в зубах (честно сказать, и на пару со мной, нещадно смолившим в то время), Титан изрёк:

— Значит твоя задача — всемерно искоренять это зло. Тебе этих глухарей не раскрыть никогда. Тут умы, не чета тебе, трудились. Сам потом увидишь, когда полистаешь. Вот смотри, — он приоткрыл свой сейф, в котором на верхней полке аккуратно лежала незначительная стопка дел. — у тебя через годик должно стать примерно так.

Я не успел задать вопрос, а как же такой фокус сотворить, не раскрывая этих глухарей, как Титан прочитал его на моей физиономии и остановил жестом с плаката — растопыренная пятерня ладонью вперед.

— Всему своё время. Изучай пока.

Много любопытного я узнал тогда. Дела пестрели косыми резолюциями различных строгих проверяющих о необходимости всемерно активизировать работу, провести такие-то и такие-то мероприятия и обязательно проверить на причастность к данному преступлению вот этого фигуранта. Обычно указывалась фамилия какого-нибудь свежезахваченного злодея. Иначе — сто лет каторги и выговор с занесением.

Но самое интересное: кому адресовались эти строгие выволочки? Да нашим нынешним непогрешимым начальникам! Взять, например, какое-нибудь дело хотя бы по сто восьмой, части второй^[14] десятилетнего возраста. А в нём вся история, как рос, скажем, наш начальник розыска. Сначала он сам, будучи простым инспектором, халтурил и халявил, за что получал те самые строгие указания от вышестоящего начальства. А через пяток лет, глядишь, и сам уже строжит молодую нерадивую поросль и тоже фиксирует своё внимание к работе по раскрытию путём написания своих ЦУ (кто не знает — ценные указания).

Вторым откровением стали некоторые фамилии совсем даже не простых людей, которые подчас проскакивали в материалах. И не только в качестве потерпевших. Мне тогда пришла в голову мысль, что работа уголовного розыска окружена таинственностью не потому, что его сотрудникам, как Мальчишу-Кибальчишу, известна какая-то особая военная тайна, узнав которую враг сразу же победит, а совсем по другим резонам.

Составив пресловутую опись, я отдал её Иванову и отправился к Златину сдавать дела. Нормальной процедуры, как и в уголовке, не получилось. Никто не сел напротив меня, не изучил акт приёма-передачи, не проверил наличие всяких там дел, да и акта никакого не было. На вопрос, кому сдавать дела Златин лаконично ответил:

— Дела — Гусеву, заявления и запросы сам исполнишь. Мне передавать твои долги некому.

Что-то он ко мне сегодня неласков. Мне стало немного грустно. И даже, невозможно представить, слегка жаль расставаться с должностью участкового.

Я уже подзабыл, как производилась передача дел на практике, в голове остались только представления о том, как это должно быть. Поэтому две сегодняшние процедуры приема — передачи выглядели для меня, как разгильдяйство чистейшей воды. Но что же мне, спорить с начальством и пытаться доказать что-то своё? Спорить, конечно, я не стал.

Сумбурная суматоха переходных дней, вылившаяся для меня в половину недели, выполнение всяких там формальностей выбили напрочь из меня всякий дух послезнания. Меня шпыняли, дергали, направляли, перенаправляли и вообще всячески мной помыкали. Я даже на некоторое время почувствовал себя ничего не понимающим первогодком на службе, а какой-то двадцать первый век отдалился на периферию сознания, как истаивающий сон. Да и было ли это? А тут ещё эта квартирная серия и всякие «войсковые операции», с ней связанные. При этом старые заявления, которые я должен добить, как участковый и новые материалы о мордобойках и кражах, которые не удостоились чести перейти в уголовные дела и попали ко мне для отказа в возбуждении уголовного дела. Достаточно событий, чтобы стать милиционером из анекдота.

Анекдот, надо сказать, дурацкий. И придумали его люди, которые приличных слов для милиции не имеют. Вопрос милиционеру: на березе растет пять яблок. Как их достать, не залезая на дерево? Милиционер: трясти надо! А если подумать? А что тут думать, трясти надо!

В этом месте полагалось смеяться над глупой милицией. А в те дни нам было не до смеха. Мы все были готовы трясти: что угодно и кого угодно, лишь бы сняться с мёртвой точки отсутствия результатов. И дурацкий анекдот вовсе не казался смешным. При этом расскажи кто-нибудь его под горячую руку, мог и огрести каких-нибудь неприятностей.

Так что с учётом этих всех обстоятельств мой наставник учением моим не занимался нисколько, да мы почти и не виделись. Встреча произошла, когда я писал справку о проделанной работе. Когда Титан вошёл в кабинет и направился ко мне поздороваться, я привычно перевернул лист бумаги текстом вниз.

— О, коллега, поздравляю! — Тут же отреагировал Титан. — Вы уже освоили главный жест в деятельности оперсостава!

Он пожал мне руку и вольготно разместился за своим столом напротив, вытянув свои ходули так, что мне пришлось поджать ноги.

— Сам подсмотрел или научил кто? — спросил он, имея в виду перевёрнутый документ.

— С тебя пример взял. Ты же сам говоришь: делай, как я, — грубо польстил я наставнику.

Титан с удовольствием эту лесть принял.

— Молоток! Действуй и дальше так. Если будешь стараться, станешь таким же тощим и длинным, как я.

Он довольно заржал. А я только что осознал, что перевернул лист «на автомате», не особо задумываясь об этом. Видимо, не зря говорят: привычка — вторая натура. И никакие годы не властны, чтобы её искоренить. Речь здесь совершенно не о том, доверяешь ли ты коллеге, от которого ты закрыл содержание бумаги, или нет. Это только одно из проявлений базового правила о недопустимости чрезмерного распространения информации. Ибо иной раз его нарушение бывает очень чревато негативными последствиями. И вообще мне кажется, что присказку: «меньше знаешь — крепче спишь» придумали ещё древние инспектора уголовного розыска.

Новичку может даже показаться, что сыщики странно нелюбопытны. Как же работать в розыске без такого качества, подумает он по наивности. Сыщик никогда не заглянет через плечо коллеги, а что это он там читает или пишет? Он не будет капризничать, если от него закроют какой-нибудь текст, и рвать рубашку на груди с воплями: ты что, мне не доверяешь? Он не будет возражать, если напарник попросит его покинуть собственный кабинет, а скорее сам почувствует нужный момент и выйдет. Он никогда не скажет без необходимости, откуда и каким путём он раздобыл ценную информацию. И никто у него не спросит про это. Возникнет нужда — сам скажет. Или нет.

Всё это я вспомнил, пока Титан мне что-то горячо рассказывал, размахивая свежим журналом «Советская милиция». Нехорошо не слушать наставника. Но он явно говорил на какие-то отвлеченные темы, так что особых угрызений совести у меня не возникло. А он тем временем раскрыл журнал и голосом Юрия Левитана громко прочитал:

— Осмотром места происшествия установлено, что цепочка следов, похожих на гусиные, идёт к обрезу воды. Обратной цепочки следов не имеется, из чего следует сделать вывод о том, что гуси гражданки Тихоновой М. Г., числом восемь, зашли в пруд и там утонули. На основании изложенного и руководствуясь статьёй пятой пунктом первым УПК РСФСР в возбуждении уголовного дела отказать за отсутствием события преступления.

Титан перекинул журнал мне.

— Смотри рубрику «Филькина грамота». А участковый — молоток! Не растерялся. Использовал, так сказать, рельеф местности в качестве нетривиального обстоятельства и в целях достижения нужного результата. От глухаря избавился, как умел. Я, конечно, не знаю, как на его творчество посмотрит прокуратура, но в журнал он уже попал.

Да, не зря любимый журнал изобрёл такую рубрику — «Филькина грамота». Есть над чем посмеяться, а заодно и почерпнуть для себя что-то новое из области креативного мышления. Я с грустью вспомнил тупой юмор двадцать первого века — тот случай, когда диалектика не работает, и неимоверное количество никак не перейдёт в надлежащее качество.

Материалы для этой рубрики присылают с мест, и отказные материалы — очень щедрое место для подобных перлов. Но и мы здесь не лыком шиты и тоже умеем коряво блеснуть умом, когда к стенке прижмёт. В этом месте своих рассуждений мне пришлось честно признаться, что теперь я утратил возможность судить об этом со стороны, как привык за последние годы. Теперь тебе, дружок, сказал я себе, придётся самому выносить подобные постановления. Посмотрим ещё, насколько изощрён твой ум, чтобы прийти к нужному результату, не уподобляясь искателю гусей.

Я перелистал журнал. Одноцветная печать, цветные только обложки, некачественные фото газетного типа, заметки и статьи, несколько отдающие показушностью, но дающие представление о том, как работают твои коллеги в других регионах. Мы очень любили этот журнал и, честно говоря, немного бахвалились, что у нас в милиции есть специальное, недоступное для многих издание.

Вернув журнал Сергею, я посмотрел на перекидной календарь — неимоверный дефицит тех (или этих?) времён. Иногда за неимением нового приходилось запускать его на второй круг, понимая при этом, что дни недели сползут, а некоторых листочков, потраченных на записки, уже не будет.

На календаре стояла дата: 3 сентября 1976 года, пятница.

Глава тринадцатая Смерть учительницы

Город гудел уже неделю. Не в дудки дул и не на стакане сидел. Город обсуждал ужасную новость — странную смерть молодой учительницы, да ещё в самом начале учебного года. Самые разнообразные слухи клубились вокруг этого происшествия. Горожане располовинились по версиям. Кто-то считал, что это самое что ни на есть жестокое убийство. Вторая половина сходилась на суициде по причине любовных отношений. Вернее — краха этих отношений. Равнодушных не осталось. Стороны приводили самые невероятные доводы в пользу своей версии и категорически отрицали аргументы носителей противоположного мнения. Для расследования собрались лучшие умы сыска и криминалистики города и области. Меня в число таковых не взяли — молод ещё.

Происшествие было не на моей территории, и я занимался своими маленькими и не очень делами, потому как что бы ни случилось ужасного, текущая работа должна выполняться неукоснительно и в срок.

Что было известно нам, не входящим непосредственно в группу по раскрытию: третьего сентября одинокая женщина Вера Петровна Антонова, тридцати лет, обнаружена повесившейся в своей квартире, в ванной комнате. Обратило на себя внимание то, как были завязаны узлы на верёвке: и узел петли, и узел в месте привязки верёвки к трубе под потолком. Хорошо, что у обнаруживших тело людей хватило ума не повредить узлы. Обычный человек в своей жизни так завязывать верёвку вряд ли умеет. Информация к размышлению, так сказать.

Причиной для беспокойства стало то, что, выйдя на работу первого сентября весёлой и жизнерадостной, Вера Петровна вдруг ни с того ни с сего не появилась в школе ни второго, ни третьего. Второго числа, пока ещё школьное расписание не устоялось, без литературички обошлись, а третьего числа забили тревогу. После уроков домой к Вере отправилась завуч Светлана Михайловна при силовой поддержке трудовика и физкультурника. Не получив ничего вразумительного от соседей: не видели, не слышали, не знаем, поисковая бригада уже собиралась убираться восвояси. Решили толькопоследний раз позвонить да постучать в дверь. На стук отозвались чуть слышные скребущие звуки. Ага, значит там кто-то есть!

Учителя снова к соседям: вот, засвидетельствуйте, хотим взломать дверь — там кто-то шевелится. А соседи — так кошка там, наверное, шебуршит. Вера-то котейку держит. А дверь ломать не надо, вот и ключик у нас есть, ещё от старых хозяев остался, мало ли что. А Вера, когда заселилась, порядки менять не стала.

Вот так тело и обнаружили. А шебуршалась и на самом деле кошка, голодная была.

Следующую порцию информации мы получили от Сергея Савина, сыщика, на зоне которого и было это происшествие. Дневная смена, утренняя оперативка, всё как обычно. После этого в соответствии с традициями предполагалось отравление себя никотином в самом дальнем кабинете, чтобы наше ржание по какому-нибудь дурацкому поводу не сильно ошеломляло посетителей. В этот раз и я как-то затесался в компанию любителей табака. Сергей вещал:

— Поначалу-то обрадовались. Ну висельник и висельник, не криминал и то хорошо. Щас быстренько формальности выполним — и по домам, ну или там кому куда надо. Только Валентина Макаровна сразу сказала: Ребята, на суицид не похоже. И тело висит не так, и странгуляционная борозда не там и неявно выражена. Что-то она там ещё говорила, я в её прозекторских терминах ни черта не понимаю, но обещала назавтра точный ответ дать, за исключением гистологии, конечно.

Сергей смачно затянулся и с шумом выпустил толстую струю дыма в потолок.

— Прокурорский товарищ материал нам оставил. Не вижу, мол, криминала. Вот заключение будет, тогда и посмотрим. С ним-то всё понятно: возбудишь дело, так тебе и расследовать. А не возбудишь, так потом этот материал может и вообще к ним в прокуратуру не попасть. Сделает милиция отказной^[15], да и ладно. А мы лучше потом посмотрим, насколько правильно она его сделает. Если что не так — по шапке дадим.

В кабинет заглянул дознаватель Щеглов.

— А что это у вас сегодня тихо здесь, ребята?

На него нашикали и велели Савину рассказывать дальше. Его упрашивать было не надо.

— Узлы на верёвке очень необычными оказались. Вроде как на морские похожи. Женщины в быту точно такие не вяжут. Тогда что — дело рук убийцы? Ой как нам такой версии не хотелось! А потом смотрим: шторка из верёвок сплетена. Она в кухонном проёме, но закинута на дверь, мы на неё сразу-то внимания и не обратили. А на ней узлов всяких! И таких, и эдаких! Как это называется, слово такое мудреное? А, вспомнил — макраме! Опять от души отлегло — значит, умела почившая вязать узлы-то всякие. Может, ещё и не убийство.

В комнате вроде всё на месте, порядок в целом не нарушен. Но что-то царапает глаз. В белье и одежде как будто что искали, шкатулочки там всякие в нелогичных местах находятся. Но все отклонения какие-то неявные, что ли. А самое интересное — следы. Они или смазаны или их нет. На кастрюлях, которыми по их виду хозяйка и пользовалась-то редко, есть, а вот на чашках, которые всегда под рукой — нет, на ножах нет. На косяках нет. Вы можете себе представить, чтобы женщина перед тем, как расстаться с жизнью, занялась мытьём чашек и протиранием косяков?

Тут опять встрял Щеглов:

— А вот я помню, мы на труп выезжали, так будущая висельница себе прическу и макияж сделала, чтобы, значит, покрасивше выглядеть. И записку соответствующую написала.

На Щеглова опять заругались, и он, обиженный ушёл. Савин продолжил.

— Записки не было. А у нас опять крен в сторону злодейства. Убийца, если таковой был, постарался восстановить порядок, но позаботился свои следы уничтожить. А это само по себе важная информация к размышлению. Но пока материал остался без возбуждения. И ладно, нам легче. Дежурному по отделению — тоже. Сообщение проходит как самоубийство, городское дежурное начальство пока копытом не бьёт и в бой на раскрытие убийства не призывает. Но старичка соседа, у которого ключик-то запасной хранился, мы на заметочку взяли. Полная ахинея, конечно, его подозревать, но в качестве первой отмазки на вопрос, что поделали, сгодится.

Савин бы и ещё разглагольствовал, но в этом месте дежурный сердито разогнал нас по местам. Пришлось подчиниться, хотя замечу, что подобные разговоры в табачном дыму как правило значительно полезней для знания обстановки, чем тупое переписывание ориентировок.

Следующий после савинского выступления день принёс сообщение — это всё-таки убийство. В акте судебно-медицинского исследования трупа было много всяких мудрёных слов, которые можно было перевести на простой человеческий язык так, что смерть наступила от насильственной механической асфиксии, только не странгуляционной (вот, не обошёлся всё-таки без непонятных слов), то есть не от сдавления шеи петлей, а от закрытия дыхательных отверстий. Придавили тебя подушкой, например, или полиэтиленовый пакет на голову набросили. Так что всё это повешение было только для отвода глаз в надежде преступника на то, что и так прокатит. Не специалист он был, видимо, в таких вопросах-то.

И да, в крови и моче жертвы была малая толика этилового спирта. Девушка на момент расставания с жизнью была слегка подшофе. А тут и прокуратура — вот она! Со своим уголовным делом: пожалуйте на работу по раскрытию. И понеслось.

В целом картина получалась следующая.

Жила — была девочка, желанная кровинушка, родившаяся через год после Победы. Отец — фронтовик, не понаслышке знающий, что такое смерть и оттого ещё более ценивший жизнь, души в доченьке не чаял и баловал её всячески, насколько это возможно в послевоенной колхозной жизни. И мать от него не отставала. Оттого и выросла девочка умненькая да весёлая, свято верящая в людскую доброту. Окончила школу и поехала в Город (город для колхозников в той местности был один — Череповец) поступать в пединститут. И поступила, и отучилась и даже практику обязательную отработала учительницей на селе. Дольше в деревне оставаться не стала, как ни упрашивали, приехала опять в Череповец.

Определили её в школу на работу учителем русского языка и литературы и поселили в общежитии. Только вот подружки, которые знали Веруньку ещё по студенчеству, отметили, что приехала после отработки уже не весёлая хохотушка, а серьёзная женщина, в жизни которой что-то произошло. Раньше она всё смеялась, что будет ждать рыцаря на белом коне, и он её обязательно найдёт. И проглядывала сквозь смех такая её несокрушимая вера, что думалось: и впрямь ведь найдёт. Только, видимо, в тех краях, куда её распределили, таких-рыцарей-то не водилось. Белый конь на конюшне стоял, только его лучше бы сивым мерином называть, а вот о рыцарях там отродясь не слыхивали. Подружки после Вериного возвращения, видя такую её перемену, спрашивали поначалу, что да как, да только внятного ответа не добились и понемногу отстали от неё с расспросами. Крутились на общежитских кухнях какие-то невнятные слухи, что была будто бы у неё трагическая любовь с местным завклубом, от которой чуть не получился ребёночек, да вот только ни ребёночка, ни завклуба в её жизни не осталось.

Через пару лет Вера из общежития съехала. Сказала, что подвернулась счастливая случайность пожить в однушке родительских то ли знакомых, то ли совсем уж дальних родственников, которые решили перебраться на жительство в Ставрополь (или в Краснодар?), а квартиру разрешили использовать Вере за небольшую денежку. Да и пригляд всё-таки за жильём будет. Мало ли, трубу прорвёт или газ придут проверять.

Многие Верины подружки уже замуж повыходили, и их дружба потихоньку сошла на нет. Не захотели независимую одинокую женщину подле себя да своих мужей держать, как бы греха не случилось. А Вера этого будто и не заметила, да и не видно по ней было, что она кого-то ждёт или ищет. Жила тихонько одна и даже случайно её с каким-нибудь ухажёром никто не видел. Только вот несколько месяцев назад стали коллеги по работе замечать, что Вера как-то встрепенулась, что ли. Взгляд ожил, на шутки стала реагировать, да и у самой пошутить иной раз получалось. Что-то у неё там в жизни произошло, что вытолкнуло её из своей тихой депрессухи. Спрашивали, но внятного ответа не получили. Думали ухажёр, так ведь ни разу никого рядом с ней из мужского пола так по-прежнему и не видывали.

Зато сама она ни с того, ни с сего разразится вдруг в учительской какими-нибудь стихами, и главное — непонятно, к чему они. К каким-то своим мыслям, получается.

А потом наступило лето, и все потеряли друг друга из виду. Только в августе, когда учителям уже на работу выходить, и встретились снова все. Вера за отпуск похорошела, загорела. От старого упадничества — никакого следа. И вот на тебе!

Старики-родители, совсем обезумевшие от свалившегося на них горя, никак не могли понять, что от них требуют на квартире дочки эти строгие люди в форме, и почему им никак не показывают дочку. Ведь она же здесь должна быть. С большим трудом от них удалось добиться, что никаких особых ценностей у Веруньки отродясь не бывало, а пропало ли что, этого они не знают. Мать только вспомнила, что был у дочки кулончик серебряный на цепочке. Да и не кулончик это, а что-то вроде ладанки искусной работы из серебра чернёного на изящной серебряной же цепочке. Теперь таких не делают. Память ещё от прабабушки. Ценности, наверное, особой не представляет, но уж больно хороша вещица. Носить-то её Вера не носила, не поймут ведь антихристы нынешние, но берегла пуще глаза. А где в этой квартире искать тот кулончик, они не знают.

По заключению медиков смерть жертвы наступила примерно за сутки до обнаружения, то есть второго сентября. Замки в квартиру не повреждены. Учитывая радужное настроение Веры первого числа можно было предположить, что в этот вечер она ждала кого-то для себя очень важного и впустила его в квартиру сама, а может они и пришли вместе. Стало быть, преступника надо искать среди близкого окружения Веры. Только вот где оно, это окружение?

Подъезд, где жила Вера, в этом плане ничего интересного не дал. В школу Савин (это он сам рассказывал) отправился вместе с инспектором детской комнаты Светланой Ивановной. Дело вроде не для детской комнаты, но со Светланой Ивановной легче с учителями доверительный контакт установить. Установили, поговорили, велели к следователю прокуратуры на допрос явиться, повестки оставили. Ничего интересного не было, пока у пожилой географички не вырвалось:

— Тоже мне, рыцаря на белом коне она ждала! Как же! Ждала она! А сама чуть в подоле не принесла, вот тебе и рыцарь весь до копейки.

Тут и выплыл заведующий клубом, с которым Вера, по словам той же географички, шуры-муры водила. Ни имени, ни фамилии. Хорошо хоть райцентр назвали, где Вера отрабатывала по распределению свои три года. Бабушкино, конечно, не ближний свет, но хоть что-то. И реальная возможность установить конкретное лицо из близких связей Веры, с которым можно работать. А что? Чем не подозреваемый, когда других нет? И для отчёта приятней — отрабатываем версию принадлежности к убийству связей потерпевшей по месту её проживания во время послевузовской отработки. Всё солидно.

Эта географичка оказалась прямо кладезью слухов и сплетен, не чета молодым учительницам.

— А я ещё скажу! Да, да, скажу! Не такая уж она недотрога была!

Географичка строго посмотрела на собравшихся возражать коллег помоложе.

— Иначе с чего бы вдруг за ней этот Смирнов стал ухлёстывать, а? Ну, это отец нашего охламона, беды всей школы, Павлика Смирнова?

Ай да бабка! Ай да Миклухо-Маклай! Ещё одного подозреваемого нам представила! Напрасно находившиеся в учительской коллеги пытались объяснить, что Вера тут не при чём. Геграфичка строго пригвоздила всех несогласных пословицей из народа, что если собака женского пола чего-то не захочет, ну и так далее. Учительская покраснела, не говоря уж о присутствующих.

— Я знаю отца этого Павлика. — подала голос инспектор детской комнаты. — Плохиш, каких мало. И не надо ему никакого повода для своих безобразий.

Вот такие успехи принёс поход в школу. Появились конкретные люди, с которыми надо было работать. А это всегда лучше, чем искать иголку в стоге сена, особенно если она сама из соломы. А на географичку, я думаю, Савин положил свой глаз. Нужны в коллективе такие полезные люди, даже если коллектив их и не любит.

Был осмотрен стол Веры Петровны в учительской, и стол в ее кабинете. Никаких личных записей, никаких личных вещей и, конечно, никакого кулона. Рабочие материалы к урокам. Несколько книг и тетрадей, а ещё маленький, сантиметров семи высотой, пластмассово-меховой Чебурашка с добрым наивным взглядом.

На выходе из школы Светлана Ивановна сказала:

— А этого козла Смирнова надо обязательно примерить. И Вера могла ему дверь открыть. Всё-таки, отец её ученика.

Я размышлял над рассказом сыщика Савина о походе в школу и думал, что ничего мне не даёт моё «послезнание». Я помнил одно отдалённо похожее убийство одинокой учительницы, но то было в девяностых, и смерть тогда наступила от прямого ножевого удара в сердце. Это явно не тот случай. А в семидесятых ничего подобного я вспомнить не мог.

И что же это получается? Опять тот же вопрос, уже порядочно набивший оскомину, и на который ответа не будет по определению. Потому что его не может быть. Я живу в старом русле своей жизни или это что-то другое? И это из-за моего поведения действительность меняется или я здесь не при чём?

Я вернулся мыслями к убийству из девяностых. Ерунда, конечно! А с другой стороны, почему бы и нет? Чем ещё не одна рабочая версия, если нет других? Что, если убийца — это… Нет, над этим надо хорошенько подумать.

Глава четырнадцатая Зеленые человечки

Два юриста — три мнения. Слышали такое? Так вот, я вам скажу, что это чистая правда. И подтверждается она в нашей работе каждый день, особенно на утренней оперативке. Вот и сегодня.

Хозяин кабинет майор Семенов просматривает накопившиеся за дежурные сутки бумаги, ставит в правом верхнем углу резолюции, распределяя материалы по своим службам: это пойдет участковым инспекторам, это в Детскую комнату милиции, это в дознание. Прежний дежурный следователь сидит с чуть усталым видом.

— Боря, так ты будешь писать отказной? — интересуется Семенов, поднимая глаз от очередного документа.

— Нет, конечно, — хмыкает Боря. — А на каком основании отказной?

— Так человек спятил, неужели неясно? Или он «белку» поймал?

— Неясно, — пожимает плечами Боря. — Где справка из дурдома? А пока мы имеем три проникающих ранения в область живота. Заключения судебной экспертизы нет, только справка из больницы, но я уверен — выдадут заключение, что тяжкие телесные повреждения. А «белочка» — тоже не факт, что установят. Да и не мешает одно другому. Разве не может быть и «белочка» и проникающее одновременно?

— Значит, не будешь? Ведь ясно же, что это он сам себе причинил. — напирает Семёнов.

— Нет, — нагло отвечает Боря. — И вообще пусть вон «урки», — он кивает в сторону меня и моего сменщика, — постановление об отказе выносят, если вам отказной нужен. А я только возбудить сто восьмую могу. В справке из больницы ясно же написано, что ранения проникающие.

Беда с этими следователями. Их процессуальная независимость отвратительно влияет на их характер и чувство субординации. Могут и с самим начальником отделения спорить вот так до бесконечности, что сейчас и происходит на глазах у других присутствующих. А особенно задиристые (здесь, как правило, употребляется другое слово на букву «г») могут ещё и пожаловаться, что ни них «давят».

Тяжкие телесные, сто восьмую статью Уголовного кодекса РСФСР, у нас не любят. Хуже ее только убийство. А еще хуже — нераскрытая сто восьмая, сиречь — «глухарь».

И что самое скверное, что если по другим статьям, которые не настолько тяжкие, с возбуждением или отказом можно подождать, то по сто восьмой решение принимается сразу, в течение суток. И плевать надзирающему прокурору, что заключение судебно-медицинской экспертизы, вполне вероятно, будет готово, когда гражданина выпишут из больницы, потому что только судебно-медицинские эксперты имеют полномочия определить степень тяжести телесных повреждений, а у них своё расписание работы.

Конечно, спустя недельки через две уголовное дело будет прекращено «за отсутствием состава (а иногда и события) преступления», но сейчас-то отделение получает «глухарь», а вместе с отделением и горотдел со всеми вытекающими из этого факта неудовольствиями вышестоящего начальства. Да и в горкоме КПСС, прочитав очередную сводку могут озаботиться вопросом, а что это у вас, товарищи, творится с преступлениями против личности в то время, когда всё прогрессивное человечество, понимаете ли, твёрдой поступью шагает, сами знаете, куда? И ведь знают все, что на уровень преступности влияет более пятисот факторов, а виновата почему-то только одна милиция. Так проще, видимо. А то ведь начни искать, с кого за эти пятьсот факторов спрашивать — и есть риск наткнуться на самих себя. А это не по-партийному как-то получается. Так что уж лучше все претензии к милиции. Она привычная, и не такое стерпит.

Так что, возвращаясь к теме, огрести-то мы огребем, а хвалить потом за прекращённый глухарь (что прекращено, что раскрыто — всё одно) никто не станет.

А в чем вообще сыр-бор? Из реплик выясняю, что некий гражданин увидел около строящегося моста летающую тарелку, из которой вышли зеленые человечки, и понял, что будет сейчас похищен. Но наши люди врагу живыми не сдаются, поэтому решил порезать себя ножом, который как раз для этого дела оказался случайно у него в кармане. Но не успел, потому как зелёные человечки отобрали у него нож и нанесли ему несколько ранений, очень болезненных, так что он испытывал сильные мучения и чуть не умер.

А что, в семьдесят шестом году уже прилетали летающие тарелки? Мне казалось, что они прилетят попозже — в конце восьмидесятых-девяностых, когда на советского гражданина обрушится шквал газетных «сенсаций», включая инопланетян, которые стоят за всеми мировыми войнами и прочими катаклизмами.

Странно, но я дела «о зеленых человечках» не помню. Ну, если оно было в семьдесят шестом, а я пришел в уголовный розыск в семьдесят восьмом, то ничего удивительного. За два года столько всего появится, что о человечках забудут.

— Борь, но это и так понятно, — вздыхает майор. — Ты же объяснение читал? Какие летающие человечки и зеленые тарелочки? Ну кто же нормальный такое напишет? С бабой поцапался, та выгнала из квартиры. Наклюкался и решил себя зарезать. И все. Попытка самоубийства. Нет тяжкого.

— А кто объяснение такое взял, про зеленых человечков? — усмехается Боря. — Не надо было всякую ахинею записывать. Мало ли чего наборонить можно!

Взгляды присутствующих устремляются на меня, потому что это уже притча во языцах, как раненый участковый после реанимации что-то говорил о сто четвертом микрорайоне и каком-то аквариуме. Слово «аквапарк» не понял никто.

Майор Семенов изрек тираду, в которой говорилось об инспекторах уголовного розыска, не умеющих работать. Благозвучные слова при этом были почти неразличимы на фоне витиеватых идиоматических выражений.

— А я записал то, что он мне рассказывал, — огрызается сдающий смену сыщик. — Время утреннее, конец смены, если я пустой приеду, от вас же и получу по шапке.

Семёнов начинает нервничать — перепалка со строптивым следователем затягивается без особой для этого нужды. Решение находится — ни нашим, ни вашим.

— Краснюк, — начальник подаёт тощий материал дежурному, — дорабатывайте в дежурные сутки. Если затрёт с текущими происшествиями, доложишь. Всё понятно?

Инспектор уголовного розыска, который принимает смену вместе со мной (я тут как бы стажёр) почти с ненавистью смотрит… Нет, не на Борю, а на своего сменщика. Это ведь ему теперь придется подчищать хвосты. А Боря, что? — Он по существу дела говорит.

А я смотрю на старшего лейтенанта — постарше меня лет на пять, почти с нежностью, потому что узнал в молоденьком следователе Бориса Рябинина, впоследствии подполковника, лучшего следователя города и области, а по выходе на пенсию — лучшего адвоката Череповца. Кто-то, может, со мной и не согласится, но я — то знаю, что это именно так.

Следователи, узнававшие, что в их деле адвокатом будет участвовать Рябинин, впадали в прострацию: женщины срочно уходили в декрет, мужчины в запой. Борис Михайлович мог на заседании суда развалить любое дело, отправив его на доследование. Уж с его-то опытом и умом, не отыскать огрехов? Но дела он редко разваливал, жалел своих недавних подчиненных, да и смысла в этом не видел — клиент-то в СИЗО, нужно его дело решать. А вот добиться от суда переквалификации тяжкого преступления на менее тяжкое — это запросто. А был вообще случай, когда подсудимого, содержащегося в СИЗО, освободили прямо в зале суда. К Рябинину была очередь даже не для того, чтобы он взял клиента, а просто ради дельного совета по какому-нибудь хитрому вопросу.

Увы, хорошие люди быстро уходят из жизни. Тяжелая болезнь, смерть любимой жены, а потом и сам Борис Михайлович ушел от нас в мир иной.

Следователь Боря меня тоже пока не знает. Ничего страшного, еще познакомимся. Не знает, что количество звездочек на его погонах будет расти сообразно занимаемым должностям, потом осыпаться, сменяясь уже большими звездами. И что он проработает в следствии двадцать пять лет, соберется на пенсию, а мы будем устраивать вокруг него пляски с бубнами — Борис Михайлович, Боря! Родной! Да на кого же ты нас покидаешь? Так загнется же следствие без тебя, а заодно и отдел территориальный! Кто будет уголовные дела проверять, следователей носом в огрехи тыкать? Начальником следственного отдела быть не хочешь? Ну, останься хотя бы начальником отделения! Будешь сидеть в кабинете, чай пить и смотреть дела. И на службу станешь являться тогда, когда хочешь и, мундир надевай, когда хочешь. И на совещания можешь не приходить, чтобы свое драгоценное время не тратить! И отпуск тебе будет два раза в год. Знаем, что ты по весне берешь — картошку сажать, и по осени, чтобы выкопать.

Уговорим общими усилиями задержаться еще на пять лет.

Показатель работы следственных подразделений — дела, направляемые в суд. Но чтобы отправить в суд, нужно миновать такую инстанцию, как прокуратура. Миновать — это, конечно, не в том смысле, что пройти мимо, а буквально продраться через тернии и придирки, расставленные для тебя и твоего дела. Это конечно, всё правильно, так и должно быть, хуже, когда какой-нибудь косяк в суде вылезет. А ведь прокурорскому работнику на основании твоего дела надо обвинение поддерживать. Так что опытный работник для вычитки дела — клад неимоверный, и его, работника этого беречь и холить надо, всячески заискивать и угощать чем–нибудь незапрещённым.

Будет Рябинин смотреть уголовные дела, которые следователи отправляют в прокуратуру, а те станут содрогаться — не нашел ли Борис Михайлович какой-нибудь ляп? А он обязательно находил! И мог написать старшему следователю: «Ворона! Ты почему вменил 145 УК? Здесь 206 и 144 УК! Тебе кто диплом выдал? Чем грабеж отличается от кражи?»^[16]. Писал он, конечно, подобные послания не на страницах дела, а на отдельных, специально приготовленных листочках. Замечание-то устранить можно, а вот запись неаккуратную уже никуда деть не получится.

Одна следовательщица (как вам такое выраженьице?) как-то сказала, что «ни один оргазм не сравнится с тем, чтобы получить дело от Рябинина без замечаний».

А вот если следователь сам видел «косяк», то опрометью бежал к Рябинину, истошно начиная вопить: «Борис Михайлович, не погуби! Накосячил, выговор светит, а то и статья». Рябинин листал дело, прищуривал левый глаз и изрекал: «Вот, сделаешь то-то и то-то, и все будет нормалек!»

Сейчас Рябинин пока еще не начальник, а простой следователь, но мнение его учитывают и руководители. Причём бывает так: вроде бы разные люди приводят одни и те же аргументы, но от одних отмахиваются, а других почему-то слушают. Боря — из последних.

Семёнов, найдя по пресловутым зелёным человечкам соломоново решение, заканчивает оперативку, а Краснюк уже толкает меня в бок:

— Давай, ты тут в дежурке пока вроде как лишний, так что дуй в горбольницу и получи с этого «зелёного человечка» нормальное объяснение. Какое, он мне не объясняет, но я и сам знаю.

Больницы не люблю, а после недавних событий я их не люблю особенно сильно. Но любить или не любить — это эмоции. Моя задача получить приемлемое объяснение, согласно которого будет подготовлен отказной материал. Показываю вахтеру удостоверение, получаю белый халат и прохожу в хирургию.

А в палате, в которой положено тихонечко лежать, радуясь, что ты до сих пор не умер, нездоровый оживляж. Народ, в окровавленных бинтах, в простынях, наброшенных на голое тело, столпились у кровати и слушают, как приземлилась летающая тарелка. Ухохатываются, держась за поврежденные места. Такое было, вернее — еще случится лет через десять, когда некий гражданин попытался изнасиловать свою овчарку, а та, изобидевшись, откусила охальнику детородный орган… Вот в тот раз на насильника-неудачника пришли посмотреть даже те, кто уже умер. А главное, что на собаку, причинившей хозяину тяжкий вред здоровья, уголовное дело не заведешь. Во-первых, в ее действиях имела место законная самооборона, без использования каких-то предметов (зубы-то ей природа дала!), а во-вторых, собака не может являться субъектом преступления.

Разогнав страждущих по кроватям — вредно им пока подниматься, пусть выздоравливают, усаживаюсь рядом с героем дня.

— Здравствуйте, Евгений Петрович, — вежливо поздоровался я, устраивая на коленях папку. — Приношу вам свои извинения, но в вашем деле кое-что следует прояснить. Итак, что же у вас все-таки произошло?

Самоубивец, посмотрев на меня мутным взглядом, облизнул пересохшие губы и принялся за рассказ:

— Так я уже сто раз объяснял — возле моста, который строится, недалеко от церкви бывшей, летающая тарелка села.

Он махнул рукой в ту сторону, где, по его мнению, приземлилась тарелка. Размах получился большой, градусов на сто восемьдесят.

— А из нее люди вышли — зелененькие. И говорят они мне: «Евгений, отдай свой мозг! Отдавай свою душу!». А я им ни мозг, ни душу не захотел отдавать. Наши не сдаются! Тогда они захотели меня зарезать. Или зарезали? Или я сам? Вот тут у меня какая-то нескладуха получается. Облучили, видно, меня сильно. Но самое-то главное — я ведь их обманул, мозг-то им не отдал, понимаешь. А то вот как бы я сейчас без мозга-то?

— Ух ты, какой вы молодец! — похвалил я Еремеева. Сделав вид, что задумался, спросил: — А как вы считаете — не стоит ли об этом в передачу «Очевидное-невероятное» написать? Там же профессор Капица постоянно о чудесах и загадках рассказывает.

Вот тут и не помню, часто ли Капица рассказывал о чудесах и загадках? Одна передача точно была, про «снежного человека». Там еще Вячеслав Зайцев комментировал: «Дети себе выдумали сказки, а взрослые — моду». Йети, летающие тарелки, зеленые человечки, Бермудский треугольник, тайна гибели Атлантиды — тоже сказки, только для взрослых. Народ кинулся «снежных человеков» искать, мечтал о встрече с тарелками. Жаль, что отправиться на поиски Атлантиды или сплавать на Бермуды было советскому человеку не по карману. А так, глядишь, и руины древней цивилизации подняли бы со дня моря, и тайну «треугольника» раскрыли бы.

Но, скорее всего, передача шла позже, в восьмидесятые годы. Но, наверное, что-то было. Ведь написал же Владимир Семенович «Письмо в редакцию»…

Вот, понимаю, почему «попаданцы» так любят Высоцкого. Песни — на все случаи жизни.

Но Высоцкий покамест в Череповец не приезжал, а песня, скорее всего, не написана.

— Если мы в передачу письмо напишем, — продолжал я, — и не вы, лично, вас-то могут и не послушать, а отделение милиции, к нам корреспонденты из Москвы приедут. Они у вас интервью прямо в палате запишут. Вы как, не возражаете?

— Да вы что, товарищ милиционер! — чуть не подскочил со свой койки Еремеев. — Разве так можно? А если эти зеленые человечки сюда придут, и меня здесь убьют? У них же шпионы повсюду, сразу выследят.

Я изобразил работу мысли. Покачал головой:

— Даже не знаю, что с вами и делать. А вдруг и в нашем отделении шпион инопланетный сидит? Он же узнает, где вы и что с вами.

— Ой, а что же теперь делать?

— А давайте-ка мы инопланетян обманем. Я запишу с ваших слов — мол, выпил, поссорился с женой, потом еще выпил. А в состоянии полного расстройства решил покончить с собой. Идет?

— Идет. Пишите. Где подписать?

Глава пятнадцатая Побег на рывок

Самый лучший понедельник — это когда тебе не навалили свежих материалов. Такое бывает нечасто, но вот сегодня — случилось. Усмотрев в этом знак судьбы, я решил посвятить пару часов наведению порядка в бумагах. Но полностью выполнить задуманное не успел, потому что в стенку грохнули. Это означало, что Джексон вызывает меня на переговоры. Я отстучался в ответ и быстренько убрал свои бумаги в сейф.

Джексон был один. Над столом ярко горела операционная бестеневая лампа. Такое чудо подогнал Евгению кто-то из его многочисленных друзей. Как утверждал сам счастливый приобретатель, был ли в ней какой-то брак или она просто от старости перестала светить, как надо, в общем, её списали и хотели выбросить на свалку. И вот тут-то она и обрела вторую жизнь.

Теперь она значительно расширила свои функции и была не просто светильником. Для малолетних правонарушителей это была «лампа правды», с помощью которой Джексон ловко изобличал их во вранье. Осенённый лучами этого рефлектора, мог и роль внештатного судебного медика сыграть, чтобы освидетельствовать, скажем, ссадину на руке какой-нибудь наивной жертвы и заявить, что ущерба здоровью нет, и вот за это её обидчика из числа неустановленных лиц в тюрьму никто не посадит. Для этих целей у него в шкафу и белый халат висел, добытый, правда уже не от медиков, а из какого-то продовольственного магазина.

А ещё Джексон утверждал, что зимой эта лампа греет лучше батареи. Зачем она была включена в данный момент, когда на улице уж если не жара, то хорошее тепло, оставалось не прояснённым. Хозяин кабинета кивнул головой в сторону тумбочки, где хранился дежурный «чайный сервиз», состоящий из разнокалиберных чашек и кружек и скомандовал:

— Сначала к Нине зайди. У неё ещё, наверно, осталось кипяточку. — Сам он уже сидел с огромной кружкой в руках. — А с меня сушки, почти свежие.

Он потряс газетным пакетиком, и «почти свежие» сушки весело отозвались кастаньетным перестуком.

— Да не тормози. Я тебе хохму расскажу.

Я открыл тумбочку и вытащил первый попавшийся в руку сосуд. Он был коричневый снаружи и когда-то белый внутри, но теперь тоже коричневый. На ободке красовалась канцелярская скрепка. Это Савин пометил таким образом свой бокал, не утруждая себя его мытьём после очередной чайной церемонии. Пришлось поставить на место. Иначе его мыть — не отмыть, сколько времени потеряешь, да и Савин, увидев чистую внутренность своей посуды, мог обидеться на коллег — кто посмел самоуправствовать? Тем более, что Сергей считал, что чашку для питья чая мыть вообще нельзя! Дескать — так напиток теряет свои полезные свойства.

Нина, а точнее — дознаватель Нина Комлева была нашей внештатной мамкой. У неё всегда можно было разжиться рубликом до получки, а то и каким-нибудь пирожком, если не получилось пообедать. К ней шли за советом в безвыходной ситуации, она могла устроить праздник для кого-нибудь из своих «сынков» в своей маленькой однушке на Металлургов, если у того не оказывалось подходящего места для такого мероприятия (всё, кстати, очень прилично, не подумайте). Была она старше некоторых из нас всего лет на пять, но статус «мамки» от этого совсем не страдал. За допущенное разгильдяйство или небрежность в обмундировании, а то и за брак в работе, Нина могла так взыскать со своего «сына», притом публично, что строгий нагоняй от начальства выглядел бы ласковым шлепком.

А ещё мамка виртуозно владела русским языком, особенно в той части, которая в годы победившего социализма считалась вроде как не существующей. Затейливая вязь её речи, перемежавшаяся тем, чего, якобы, не существует, была очень колоритной, но ни капельки не вульгарной. Находились упрямцы, утверждавшие, что и они так могут. Слово в слово повторят то же самое — и уши вянут. Из своей будущей жизни я знал, что Нина так и останется непревзойдённым носителем этого умения до самого конца службы в милиции, но при этом ни одни уши не пострадают от её увлекательных тирад. Даже будущий муж её, профессор и доктор искусствоведения, будет утверждать потом, что первый импульс любви сразил его наповал как раз в тот момент, когда он услышал выступление Нины по какому-то там поводу. Что это было за мероприятие, так, однако, и осталось неизвестным.

Разжившись не только кипяточком, но и душистой заваркой, я вернулся к Джексону. На двери к этому времени уже висела строгая табличка, исполненная от руки самим хозяином кабинета: «Не входить! Идёт операция!». Это Джексон так глумился, а заодно и защищался от посторонних. Просто запирать дверь у нас было не принято. Стоит так поступить — и тебя могут заподозрить в чём угодно: в пьянстве, прелюбодеянии, чтении «Посева» или какой-нибудь самиздатовской литературы, а то и в связи с инопланетянами. А так всё прилично: сыщик медицинского розыска под своей волшебной лампой извлекает мозг из очередного маньяка — всё пристойно.

Когда я зашёл в кабинет, там уже сидел дознаватель Щеглов, привлечённый табличкой на двери, и проводил испытание своих зубов посредством полученной от Джексона сушки. На сухую это получалось плохо: ни зубы, ни сушка сдаваться не торопились. Я устроился рядом с ними и кивнул Митрофанову — готов.

— Так вот, — начал тот и замолчал, прикидывая, видимо, как ловчее построить интригу. — В пятницу это было. Звонит мне опер из СИЗО, Мишка Петров, и по голосу уже слышно, как он рад, что меня на месте застал. Мнётся, мямлит, что-то невнятно толкует почти шёпотом, но по всему видно, что помощи просит. В чём? — спрашиваю. Да у них тут сиделец один немножко сбежал, так поймать бы надо. Они засады уже все расставили, только у его бабы не смогли, сил не хватает. А баба живёт аккурат на моей земле, так что не помогу ли я?

Джексон звучно отхлебнул из чашки, выключил, наконец, свою лампу и продолжил:

— Я спрашиваю, а почему всё втихаря? Ориентировки нет, и сам вот ты чуть не шёпотом разговариваешь? Отвечает, что хотят по-быстрому его поймать, и никуда об этом ЧП не докладывали. А то, мол, сам понимаешь, поотрывают нам и головы, и всё остальное, и форму красивую отнимут. А уж если быстро не получится, так уж тогда семь бед — один ответ. Я у Мишки спрашиваю, так кто он такой, каких будет, насколько опасен? А тот одно: ты выйди, пожалуйста, в адрес поскорей, тебе же до места пять минут, а я быстренько подскочу. Всё расскажу, на все вопросы отвечу. Ты там у подъезда постой только, и делать-то ничего не надо. И приметы беглеца начинает мне рассказывать.

Джексон замолчал, Щеглов отложил в сторону невредимую баранку, вдумчиво потрогал зуб, потом посмотрел на рассказчика:

— Ну?

— Что ну? Поймали мы его. Мишка чуть не зацеловал засранца до смерти от такой радости. Вот в умных книгах, в наставлениях всяких пишут, как меры по поиску и задержанию сбежавших из-под стражи надо организовывать. Ориентировки там, перекрытие путей и адресов, соотношение сил и всё такое. А тут к тебе обратились за помощью, и что делать? Понятно ведь, что всё это авантюра чистейшей воды. Ничего не знаю: ни кто такой, ни зачем сбежал? Может ему свидетеля грохнуть надо, и он ни перед чем не постоит, раз уж на побег решился? Может и меня заодно порешить. И что мне — отказать, потому что всё неправильно? Так ведь одно дело делаем. Завтра мне к нему обратиться придётся. Чайку там нужному человечку сунуть или сигарет. И что он мне на мою просьбу скажет?

Джексон обвёл нас вопрошающим взглядом и сам же ответил:

— Правильно! Пошлёт по соответствующему адресу. И будет прав, кстати. Так вот, вышел я на Коллективную, а там домишки маленькие, сами знаете, в подъезде не спрячешься. Ну, занял позицию на улице, чтобы подъезд виден был, решил Мишку ждать. А вскоре и он появился. И вот какая картина с его слов получилась.

Митрофанов ещё долго рассказывал, похохатывая и приглашая нас в соучастники. Вся эта история в спокойном пересказе выглядела следующим образом.

Несколько дней назад в следственный изолятор поступил арестованный по делу о хулиганстве по третьей части^[17] гражданин Баранов. Сутки сидел спокойно, а потом начал проситься на явку с повинной, будто бы есть за ним кража с дачи, и он спать не может, так признаться совесть призывает. Только вот ни садоводства, ни номера дачи не знает, но показать может. Петров с Зареченскими операми связался — парни, глухари по дачам имеются? А ему в ответ — благодетель ты наш, у нас этих глухарей хоть таких, хоть эдаких целый воз. Нам уж все эпизоды в одно дело загонять надоело, да и прокуратура косится: не слишком ли вольно вы разные происшествия объединять повадились? Не есть ли это скрытая манипуляция статистическими данными?

Договорились вывезти Баранова на место, чтобы показал, где кражу совершил. Со следователем быстренько договорились, чтобы согласие дал на такое дело. Другой бы сказал: вот, шиш вам, сначала я своё дело расследую, в суд направлю, а потом возите его куда хотите. А этот согласился, молодой ещё, неопытный. Думал, наверное, чем больше на обвиняемого нагрузить, тем лучше. Инспектор с третьего отделения на дежурке подъехал, да Петров с контролёром, вот и повезли Баранова на «Фанеру»^[18], на седьмой причал. Трое их да ещё водитель — куда Баранову деться? Пристёгивать не стали. Ещё постояли, как приехали, покурили все вместе. Баранов неотразимую искренность демонстрирует. Одну дачу показал, потом засомневался, другую — тоже вроде не та. Потом третью — да вот же она! Только мне за калитку зайти надо, вот ещё дальше немного пройти для верности, тут бочечка должна стоять. Точно — стоит бочечка. Баранов на её край — прыг, на забор — скок — и в кусты на соседнем участке.

Чтобы представить, как ловить беглеца, надо знать эти наши дачи. Участки пяти — шести соток, со скромными строениями (ничего капитального возводить нельзя), сараюшками, многочисленными заборами и заборчиками, кустами и деревьями, поленницами, стройматериалами и другим разным хламом. Во времена тотального дефицита всё тащилось «в норку», вдруг пригодится. Вывод: прямых путей в погоне за беглецом не существовало. Наши конвоиры ломанулись следом, да не преуспели. А Баранова за зеленью уже и не видно. Водителю наказали с обратной стороны квартала заехать, а это не меньше километра. Всё впустую.

Кричали: «Баранов, стоять! Стрелять буду!» Потом просто: «Баранов, вернись!» Только что не добавляли, — я всё прощу. Бабушку только на одной из дач напугали. Петров помчался звонить, остальные патрулирование по линиям (это улицы такие) начали осуществлять. Иначе говоря, ходить вдоль дач туда-сюда. Никого не поймали.

Начальство Следственного изолятора решило с докладом наверх не спешить. Сначала попробовать по известным адресам засады организовать. Вот так Петров оказался в паре с Митрофановым на адресе сожительницы беглеца. И только он рассказал Митрофанову эту всю историю, глядь, а к дому Баранов, собственной персоной, приближается. Петров начал тут было за Митрофанова прятаться, чтобы беглец не увидел его раньше времени, только тот и внимания на них не обращает. Идёт себе пьяненький и вполне довольный своей жизнью. А как в подъезд стал заходить, тут они его и сцапали. Баранов вроде как и не удивился даже.

— А, — говорит, — вы уже здесь! Сдаюсь на милость властям. Надеюсь на снисхождение, так как сопротивления не оказывал.

И руки, как в кино, протягивает для наручников. Только наручников-то опять нет. Связали его собственным ремнем, так что у него постоянное занятие возникло — штаны держать.

Я слушал Джексона, благожелательно кивал головой в нужных местах. Но мне эта история не понравилась. Слишком уж фальшиво всё выглядело от начала до конца. Так в жизни не бывает. Зачем бежать из-под ареста под угрозой дополнительной статьи, чтобы через три часа припереться домой, как полному идиоту, прекрасно понимая, что его там наверняка ждут?

— И как он объяснил свой побег? — спросил я у Митрофанова.

— А он — де к тюремным условиям не привык, тоскливо стало, домой захотелось, ванну принять, да водочки выпить. Вот он и придумал про дачу.

Тут взгляд Джексона затуманился.

— Только ванны-то у них в квартире нету, — задумчиво произнёс он. — Я потом к его бабе заходил. Дома то старые, полублагоустроенные. Водопровод есть, а ванны нету. Народ для помывки в баню ходит.

Вот, ещё одна странность.

Щеглов к этому времени нас уже покинул, и мы сидели с Митрофановым вдвоём. Джексон тоже задумался.

— Чудно́ всё это, — изрек-таки Женька. — Дутый пузырь какой-то. Ребята из следственного довольны, что обошлось без большой паники. Баранову, конечно, они козью рожу сделают потихоньку, но никакой побег из-под стражи вменять не будут. Себе дороже. Так что Баранов этот тоже легко отделался, ещё и напиться успел. Сыщики зареченские тоже вроде как сумели соскочить с большого кипиша — огласки-то нету. Тогда вопрос: и зачем всё это затевалось?

У меня были на памяти прецеденты с побегами, правда не из текущего времени, а значительно позднее, когда вместе со страной разваливалась и правоохранительная система. Но опыт, сын, как говорится, ошибок трудных, говорил своё: беспричинно такие события не происходят. Кроется за этим казусом что-то такое, что нам пока не видно.

— Давай помаракуем? — предложил я Джексону.

— Давай, — легко согласился тот и уставился на меня.

— Баранову для чего-то надо было обязательно оказаться на воле. Так?

— Так.

— И весточки на волю для этого было недостаточно. Иначе бы он никуда не побежал. Ведь ясно, что поймают, а потом и влупят дэ пэ за побег. Верно?

Митрофанов согласно кивал.

— Сколько он пробыл без присмотра? — поинтересовался я.

— Три часа. — быстро прикинул Джексон. — А может ему с кем-то встретитьсянужно было?

Я чуть было не ляпнул, чтобы тот пересмотрел фильм «Место встречи изменить нельзя», да вовремя спохватился. Не знаю, существовал этот фильм уже или нет ещё? Вроде, попозже появится. Лучше не рисковать. Да и что значит: пересмотрел? Не появились ещё такие возможности. Поэтому я просто спросил:

— А ты думаешь, он знал, когда его повезут и повезут ли вообще?

— Нет, конечно! — честно признался сыщик.

— Значит, встреча отпадает, — хмыкнул я. — Скорей получается, что ему самому надо было что-то сделать. Только зачем он для этого дачи выбрал? Не под рукой ведь. Он, наверное, оттуда до своего дома, ну, там, где его задержали, целый час добирался в нынешних-то условиях.

— Это в каких это нынешних? — сразу поймал меня за язык Джексон.

Да в таких, хотелось сказать мне, при которых автобусное сообщение иначе, чем издевательством над людьми не назвать. Вместо этого я просто сказал:

— Да в сегодняшних.

Сыщик успокоился, а я спросил:

— Слушай, а у него обыск был?

— А на фига? — удивился Митрофанов. — Он же баклан. А в квартире у этой его сожительницы я был, видел их богатства. Хочется заплакать и свою зарплату отдать.

— Ладно! — не унимался я. — А родители, другие родственники? Он где жил до этой сожительницы? Ведь жил же где-то? Кстати, а нет ли у кого из его окружения дачки в том районе?

Джексон устал от нудного разговора. Хотел рассказать хохму, а вместо этого какой-то сопляк с трёхдневным стажем в уголовном розыске дурацкие вопросы ему задаёт.

— Да не знаю я! Я и вообще про этого баклана до прошлой пятницы ничего не знал. Ну не попадался он мне ни на глаз, ни на слух.

Я не отставал:

— А ты всё-таки наведи справочки. А то давай я сам.

— Вот и наводи. — сердито сказал Митрофанов. Всё игривое настроение его куда-то улетучилось. — Ты тут в розыске ещё птенец желторотый пока и не знаешь, что неписанная функция инспектора розыска — это разгребать завалы, а не нагребать на себя. Это только обэхээсники могут себе такое позволить — к себе грести. Наша задача, повторяю — от себя, и как можно дальше. Ничего, послужишь — поймешь.

Расстались мы совсем не по-дружески.

Глава шестнадцатая Находка сезона

А вот на следующее утро Джексон прилетел сам. Дверь в мой кабинет чуть не вылетела с треском и долго трепетала между шкафом и могучим плечом старшего лейтенанта.

— Ну, Нострадамус, пляши! — загромыхал незваный гость, совершенно не стесняясь присутствия Титана.

— А что, ты письмо принёс? — демонстративно холодно спросил я, намекая на традиции срочной военной службы. — И при чём здесь Нострадамус?

— Какое письмо? — в свою очередь удивился Митрофанов. — А Нострадамус — это ты, Лёха.

Различив, наконец, весьма равнодушную реакцию на его бурную радость, Джексон сбавил напор:

— Да ты чего, Леха, надулся на меня из-за вчерашнего желторотика? Так ты желторотик и есть, только весьма проницательный. И я в связи с этим ответственно заявляю: извини, друг. Был неправ! Больше никогда, нигде и ни за что! Клянусь!

— Вот это правильно! — подал голос Титан, пока еще не понимавший, в чем дело. — Моего желторотика только я могу желторотиком обозвать. Так в чем сыр-бор-то?

— Сейчас, расскажу, — кивнул Женька. — Вот тока Леха меня простит, так и скажу.

Видеть такое от самого Митрофанова — невероятное дело, и я быстренько сменил гнев на милость. Тем более, что сердился я скорей понарошку.

— Ладно, простил, не томи душу. Выкладывай, что у тебя там.

Упрашивать Джексона было не надо.

— Ты как в воду глядел. Есть у Баранова родители, живут здесь, в Череповце. И дача у них имеется. И дача, — тут он совершил витиеватый манёвр руками, — внимание: на седьмом причале в пяти минутах ходьбы от места, с которого сбежал наш злодей!

К концу фразы сыщик, как заправский конферансье, объявляющий популярного любимца публики, возвысил голос в расчёте на бурные аплодисменты. Они тут же и последовали — от Титана, сопровождаемые словами:

— Ребята, а во что это вы тут играете?

— Титанище, я на днях злодея ловил, который из СИЗО сбежал, — принялся рассказывать Джексон. Потом поправился: — Ну, не из самого СИЗО, а с дач, куда его сизошные сыскари повезли. Типа, признался, что совершил кражу на даче, его повезли, а он ноги сделал. Мишка Петров чуть не ревмя ревит — мол, помоги! Ну, я помог малость, — сообщил сыщик с деланной скромностью, но так, чтобы стало понятно, что ему принадлежала главная роль, — словили мы беглеца.

Джексон совсем кратко пересказал содержание эпопеи гражданина Баранова, сообщившего «куму» из СИЗО о ранее совершенной краже, о проверке показаний с выездом на место и о побеге. Разумеется, Евгений о себе рассказывал скромно, но так, что все понимали, что если бы не он, то коллеги из изолятора никого бы не поймали.

Но моего наставника не так-то просто провести.

— Слушай, а на кой леший ему надо было подрывать, а потом сдаваться?

— Во! — поднял Женька указательный палец вверх. — Вот это-то и есть главное. Твой стажер предположил, что злодей на дачах мог что-то спрятать.

— Или перепрятывал, — вставил я свои шесть копеек.

Митрофанов поднял указующий перст еще выше:

— Вот я и говорю — вырастил ты, Серега, себе на смену не титана, а…

Джексон махнул рукой, проделав неопределенный жест, потом задумался, силясь подобрать подходящий эпитет, но так ничего и не придумал. Я хотел подсказать, что алмаз покрепче титана, но поскромничал.

— Жень, ты давай дальше рассказывай, — предложил донельзя заинтригованный Титан.

— Ага, шаз, — кивнул Митрофанов. Откашлявшись, старший лейтенант продолжил: — Я вчера неправ был, погорячился. А потом прикинул — а с чего бы вообще Баранову этому с дачи сбегать? Знает ведь, что по любому изловят, а там еще и срок дополнительный навесят. Только, чтобы на другую дачу сбегать, что-то там такое перепрятать. Справки навел — а на седьмом причале, вторая линия, у родителей Баранова дачка имеется. Все, как положено — шесть соток, сарайчик. Значится она за номером семь.

— А сам-то Баранов за что в СИЗО угодил? — поинтересовался Титан.

— Так я ж говорил, что за хулиганку, третья часть, — наморщил лоб Евгений. — Или не говорил?

— Ты о том вчера говорил, — напомнил я. Так бывает, когда человек о чем-то рассказывает не в первый раз. Думает, что он уже все изложил собеседнику, но что-то пропускает.

— Угодил он за хулиганку, — протянул Титан. — Часть третья, она тяжелая, но брать на себя еще один срок? Оно, конечно, менее тяжкое поглотится более тяжким, но все-равно.

— Я и прикинул — а не осталось ли на родительской даче чего-то такого, чего бы Баранову не хотелось, чтобы там обнаружили? Кто знает, чего он так боится?

Ну да, гражданин Баранов чего-то сильно боялся. По хулиганке обыск ни в его доме, ни в доме или на даче родителей, никто проводить не станет. Но все-таки, человек решил подстраховаться. Зачем? Или — почему? Определенно, он прятал нечто такое, что даже перекрывает вредные последствия побега. Тогда объясняется и явка, как повод сбежать и устранить улики, и район дач, где он будто бы совершил кражу.

— Ну, чего тут думать? Ехать надо, дачку родительскую проверить, — подвел итог нашему короткому мозговому штурму Титан. Вздохнул. — Я бы и сам съездил, но у меня встреча назначена с одним человечком…

— Лех, поедешь? — поинтересовался Джексон.

Меня можно было не спрашивать. Вон, Джексон копытом бьет, как рыцарский конь в предвкушении турнира, а это, скажем так, не просто заразительно, но и заразно. И дела, вроде бы, свои есть, но всех дел все равно не переделать. А вдруг там упрятано что-то такое? Ну, этакое.

— А на чем поедем? — задал я резонный вопрос, снимая с вешалки куртку.

Вопрос был не праздный. Дежурную машину нам никто не даст, а чтобы взять нашу, так это придется идти к начальству, просить и объяснять. Пока просишь, туда-сюда, время уйдет.

— А мы сейчас СИЗО попросим, — хмыкнул Джексон. Сняв трубку, покрутил диск, сказал: — Миш, привет… Ага, и тебе того же… Миш, машина нужна… Понимаю, что трудно, а ты попроси. Скажи — Митрофанов очень просил… Скажи еще, что по тому же делу, что у Баранова. Если что найдем — вам пряник будет… — Евгений замолчал, потом покосился на нас и пояснил: — Пошел к начальству.

Верно, кабинет начальника был недалеко от кабинета оперативника, потому что вскоре Митрофанов заговорил в трубку:

— Ага… Вот и ладушки… На два часа? Не-а, два часа мало. Худым концом — часа три-четыре. Ага, и тебе того же.

Джексон повесил трубку и сообщил с довольным видом:

— Вишь, машина у нас есть. Подъедет сюда минут через десять. Так что, потихоньку собираемся и выходим, пока начальство не припахало.

Неожиданно Титан подлил ложку дегтя в нашу бочку меда.

— Если на самой даче спрятано — еще ничего, — изрек он. — А ежели на участке? Когда родители этого Баранова картошку выкопали?

Мы с Джексоном только переглянулись. На участке что-то искать — и впрямь, замучаешься. Сказать точно — когда копают картошку очень сложно. Тут и от погоды зависит, и от картошки — созрела или не созрела? И от того, когда ее посадили. Если картошку копали в августе, то ладно, земля уже осела и свежий «схрон» станет заметен. А если недавно?

— На месте разберемся, — бодренько махнул я рукой.

— У меня дед с гражданской войны пулемет приволок, — пустился вдруг в воспоминания Титан. — Сховал его на огороде, а соседи увидели, в ЧК сообщили. Чекисты приехали, весь огород перекопали. К счастью, ничего не нашли, с тем и отбыли. А нашли, так худо бы деду пришлось. Могли бы и расстрелять. А расстреляли бы, так и батьки моего бы на свете не было, и меня^[19].

Мы с Джексоном уже были на ногах и направлялись к двери, но заслышав такие интересные вещи остановились, чтобы дослушать.

— И что с пулеметом? — не удержался от вопроса Джексон. — Может, так в огороде и лежит?

— Не, не лежит, — отмахнулся Титан. — Мы с братом лет пять назад заброшенный колодец чистили, так на дне пулемет и отыскали. Проржавел весь, почти рассыпался, так его на помойку и выкинули. Дед-то уже умер, а бабуля призналась — как увидела, что муж пулемет прячет, перепугалась, потом выкопала да в старом колодце и утопила, от греха подальше.

— Мудрая у тебя бабуля, — хмыкнул Митрофанов, вежливо открывая передо мной дверь.

На дачи, хотя они находятся в черте города, порядочные дачники ездят не на автобусе, а на «калоше» — теплоходике «МО», в просторечии — «москвич озерный». Ходит это плавсредство один раз в час. Но есть и грунтовая дорога. Жуткая, по ней только на танке ехать, но редкие дачники, имеющие собственные автомобили, как-то умудряются ездить. Вот и «москвич», переданный нам в аренду СИЗО, тоже как-то доехал.

Глядя на утлые домишки (ничего капитального возводить не полагалось) и на участки, полностью занятые под полезные дела — ни клочка земли пустого, я вспомнил другие дачи, на которых в дальнейшей жизни мне довелось бывать. Лисий Нос, Финский залив, конец семидесятых. Дома — терема, на участках корабельные сосны, иначе не назвать, клумбы с цветочками и никаких грядок. Гамаки, шезлонги и кресла-качалки. Всё для отдыха умеющих жить людей. Вот то были дачи. А это? — Что угодно, только не дачи. Да и по документам это называлось совсем по-другому — садоводческие товарищества, а участки предназначались для того, чтобы нарастить себе всего, чем государство тебя обеспечить в желаемом объеме не может. Зато к концу восьмидесятых, когда полки магазинов станут пустеть, а некоторые продукты начнут распределяться по карточкам, собственные огороды будут призваны спасать население от голодной смерти. Как раз в те годы на экраны телевидения вышел сериал «Рабыня Изаура» и дачники стали именовать свои сотки с сарайками «фазендами».

Пока до голодных лет ещё не дошло, но как показывает практика — если ты начинаешь садить цветы, а потом редиску и лук (типа — свеженькое сорвать, с грядки), огурчики (свои! Сама солила!), то все это заканчивается высадкой картошки, в количестве, ограниченном только размерами участка, а следом начнется головная боль — не то кессон заводить, не то овощехранилище строить (а это, как гаражный кооператив!), потому что сгниет картошечка-то — кормилица наша!

А если прикинуть — сколько денег уходит на дачу: провизию с собой вести, вкладываться в покупку инструментов, ремонты, а автомобилистам еще и расходы на бензин, то дешевле купить картошку на рынке.

В той жизни меня тоже не миновало «дачное увлечение», хотя имелся и родительский дом, а там не шесть соток — а сорок, но до «малой родины» добираться долго, даже если имеешь собственный автомобиль. Но машину я смог купить тогда, когда уже и погоны «отяжелели», и зарплата стала приличной. Так что, пришлось записываться (не без труда), в такое товарищество, а потом долго вырубать деревья на своем участке и выкорчевывать корни, чтобы можно было что-то посадить и, чтобы было где поставить домик. Но зато я на собственном опыте знаю, что такое «подсечно-огневое» земледелие, о котором знал только в теории.

Я смотрел вокруг и удивлялся: сентябрь на дворе, самый что ни на есть хлопотный месяц, а на участках почти пусто. С другой стороны, а что удивительного — рабочая неделя в разгаре. Не до дач. Все труды переносятся на выходные. Только кое-где из густой зелени покажется голова счастливчика, работающего, видимо, по сменам, а то отпускника или пенсионера.

Все-таки, в расположении дачных участков имеется некая система. Вон, стоят столбы, где указаны номера линий, а тут и номера участков. Есть искомая вторая линия, а тут и участок семьи Барановых.

Заборчик есть, небольшой, можно и перепрыгнуть. Но проще открыть калитку. Домик небольшой, но симпатичный. Обшит вагонкой, крыша из оцинковки. Стало быть — семья не бедствует.

— Блин, — выразил свое неудовольствие Джексон, примеряясь заглянуть в окно. А на оконцах ставни, запертые изнутри. — Дверь, что ли ломать?

Евгений уже огляделся по сторонам, в поисках какого-нибудь инструмента, вроде топора, или лома. Но хозяева такие нужные вещи держат под замком. Да и ломать двери, пусть и в дачном домике…? Нет, это не наши методы.

Мы с Евгением, для очистки совести прошлись по участку. Вон, на паре грядок лежит собранная в кучу картофельная ботва. Стало быть, как высохнет, то хозяева ее сожгут. Ну, вот тут похоже, был посажен лук, но его еще в августе выдергали. Осталась только грядка с капустой.

Клумбы с осенними цветами. Тоже всё аккуратно, чистенько. Никакого диссонанса, дискомфорта, нелогичности. Нигде не видно следов копания, нет рыхлой земли.

— Так может, все-таки в доме? — хмыкнул Евгений, но потом сам себе возразил. — Можно и в доме, но есть риск, что родители найдут.

— Вишь, вопрос еще в том — а что же он прятал? — покачал я головой. Подумав, выдвинул первую гипотезу, что стукнула в голову. — Возможно, что Баранов спрятал труп?

Джексон вздохнул:

— А хрен его знает. Теоретически, это может и труп. Закопал, скажем, в подвале дома. Если бы копал в огороде — соседи бы увидели. Тогда нужно вызывать владельцев и по полной форме.

— А практически?

— А вот практически — это вряд ли, — покрутил головой Женька. — Чтобы труп спрятать, пусть и в подвале, да хоть и в огороде — времени у него мало было. Баранов-то нам попался спокойный, хотя он знал, что засада ждет. Вывод какой?

— А такой, что он все-таки дело своё сделать успел. Иначе бы поведение было другое.

— Вот-вот, — закивал Митрофанов. — Если он хотел только выпить, а потом сдаться, то почему бы не сдаться в СИЗО? Но если бы тамошним операм сдался, то это как раз бы подозрения вызвало. А чего бегал-то? Нет, это бы как раз и навело бы на мысль, что он сбегал куда-то и для чего-то и задумку свою выполнил. А так, вроде бы шёл домой, сдаваться не думал, ничего ещё не успел.

— Эй, а че это вы тут делаете? — донесся до нас женский голос. — Ну-ка чешите отсюдова, а не то я милицию вызову!

Бдительные старушки имеются не только около домов, но и на дачах. Вот и здесь — сухонькая старушка, лет семидесяти, в жакете и платочке.

— О, бабушка, здрасьте, как мы вам рады! — расплылся Джексон в улыбке.

— А че это вы мне рады? — насторожилась старушка.

— Да мы, бабушка, сами из милиции, — махнул Джексон своей «краснокожей» ксивой. — Вот, интересуемся вашим соседом.

— Которым? — деловито поинтересовалась бабуля. — Димкой, что ли?

— Ага, этим самым, — закивал Джексон. — Интересно нам, чего он на даче-то делал?

Вопрос был задан «на шару» и, как говорится, в яблочко.

— На даче-то? — переспросила старушка. — Так он два дня назад чего-то на клумбах возился. Я подошла, он и говорит — мол, «тетя Тома, уезжаю надолго, хочу родителям подарок сделать». А я вижу плоховато, «чего, говорю ты там копаешь-то все? Все ж уже выкопано?» А он — «да хосту хочу родителям на память посадить». А мне отсюда-то не видно, посадил ли, а на участок без хозяев я никогда не захожу. Да я и хост-то никаких не знаю. Хороший мальчик-то какой, всё о родителях заботится. Смирный, а вот куда-то надолго собрался. Родители горевать будут.

— Хоста? — с недоумением спросил Джексон. Судя по его виду, он тоже не знал — что это за зверь такой, хоста.

Но вот я, благодаря стараниям супруги, про хосту знал. И даже знал, как она выглядит.

— А в каком месте он хосту-то садил? — поинтересовался я, чтобы не бродить лишний раз по участку.

— Так вон, там вот, — показала бабуля в сторону.

— Так, а давайте-ка вы с нами пойдете, — предложил я. — Вроде, как свидетель, вместе на хосту и посмотрим.

Один кустик хосты сидел прямо на клумбе. Стало быть, Димка Баранов его и располовинил, а вторую часть он куда-то пересадил. Так-так… И куда он ее? А, вот и второй кустик.

Если под хостой и впрямь что-то закопано, то через месяц она так разрастётся, даром что осень, как будто всегда тут жила. И место не забудешь. Никто ничего не заподозрит. Только под которой? Логично, что под новой. Старая сидит, как надо.

Новый куст хосты я, поднапрягшись, вытащил собственноручно. Он ещё не успел укорениться. А что там, внизу? А ничего. Обычная земля. Тут теперь лопата нужна. Или мы промахнулись со своими умозаключениями? Но отступать уже некуда. Пришлось сгонять старушку за шанцевым инструментом. Углубились ещё на штык лопаты — и вот оно! Я чуть не крикнул: Бинго! Но вовремя спохватился — не из этого времени словечко. Обувная коробка, завернутая в полиэтиленовый пакет. Кажется, что-то вырисовывается, но пакет мы трогать пока не станем. Мы переглянулись с Митрофановым и старший по званию спросил:

— Тетя Тома, то есть, Тамара э-э как вас по отчеству?

— Тамара Михайловна, — отозвалась бабулька, сама заинтригованная сверх меры

— Тамара Михайловна, нам бы еще один человек нужен, чтобы два понятых было. Не отыщете?

— А муж мой подойдет?

— Подойдет, — кивнул Джексон.

— Ага, я мигом.

Бабулька умчалась с такой скоростью, словно ей не семьдесят, а двадцать лет, а вскоре вернулась с крепким старичком, ей под стать. Что ж, можно работать.

— Вот, граждане понятые, — официальным тоном сказал старший лейтенант Митрофанов. — В вашем присутствии мы изымаем отсюда, из земли, из-под куста, именуемого этой, как его? Хостой, пакет полиэтиленовый, белого цвета с изображением… Иностранных букв и слов. Мы потом все эти слова перепишем. А внутри пакета… Обувная коробка, в которой… Еще два пакета. В одном, как мы видим — деньги… А в другом… Украшения.

Джексон вздохнул, прикидывая объем работы. Теперь ведь нужно составить Акт изъятия, с подробной описью. Переписать все номера купюр, перечислить все золотые украшения — колечки, сережки, цепочки, назвав их «изделиями из желтого металла». Мы не ювелиры и не эксперты, мы не обязаны золото от бронзы отличать. Это следователь потом предъявит потерпевшим их вещи на опознание.

Колечки, сережки и все такое прочее. Но среди «изделий желтого металла» диссонансом — изящная ладанка чернёного серебра на цепочке. М-да… Судя по взгляду Евгения, он тоже вспомнил, откуда это украшение.

В общем, работы много. И хорошо, что мы на машине. Пусть смотается в город, передаст дежурному по отделению — нашли «нычку», нужно вызывать следственно-оперативную группу на предмет обыска в доме, что означает вызов хозяев дачи и прочее. Прокурора, скорее всего, уже нет, но следователь, при чрезвычайных ситуациях, вправе провести обыск без санкции надзорных органов, поставив позже прокуратуру в известность.

Джексон, несмотря на предстоящий объем работ, был настроен оптимистично.

— Ну, Алексей, коли дырку для ордена. Вот он и убийца, и вор серийный. И уже сидит — ловить не надо.

— Орден? — скептически протянул я, памятуя, что за прошлое раскрытие едва не огреб выговор.

— Ну, не орден, так премию, тоже неплохо, — хмыкнул Женька. Потом, посмотрев на меня задумчивым взором, сказал: — Только я одного не понимаю. Если за ним столько, что вышка светит, так и терять-то ему уже нечего. Так что же он по настоящему-то не убежал? На хрена было деньги да золотишко под куст сажать? Взял бы все это добро в охапку, да и рванул бы куда-нибудь в Магадан, или в Ташкент?

Глава семнадцатая Вечернее чаепитие

В «контору», как мы именовали родное отделение милиции, мы с Джексоном приползли часам к восьми вечера. Еще ладно, что и следственно-оперативную группу собрали быстро, и хозяев дачи — родителей «беглеца» прихватили с собой. А ведь могли бы они, по «закону подлости», куда-нибудь и уйти. Родителей, так тех даже и жалко. Толкутся, попадают под руку, вздыхают — мол, как же так, что их Димочка, такой приличный мальчик (тридцати годиков от роду!) во что-то вляпался? Ладно, что драка — все мальчики дерутся (ага, с «розочкой»!), но вот воровать-то он никак не мог. Воспитан не так.

Если кто думает, что обыск — это так увлекательно: улики, вещдоки и прочая лабуда, тот сильно ошибается. Это самое мерзкое занятие — копаться в чужих вещах, подчас не зная, что ты ищешь. И что это за штука такая — вещи и предметы, «могущие иметь значение по делу»? Да ещё порой в таких местах, о которых в приличном обществе вслух не говорят.

Часто злодеи любят своё добро, например, в фекалиях прятать. То ли такое место надёжным считают, то ли заблаговременно над милицией поиздеваться планируют. Мы с Митрофановым, честно говоря, тоже в соответствии с этой логикой первым делом к уличному туалетику на участке направились, это ещё пока нас соседская бабушка не окликнула. Что поделать, стереотипы — великая сила. Но выгребной ямы там не оказалось. Под рундуком стояло старое эмалированное ведро, которое, судя по всему, хозяева регулярно освобождали от содержимого. Тут ничего не спрячешь. А если и спрячешь, то ненадолго.

Наше вместе со следователем долгое и нудное обследования дома и участка к дополнительным полезным находкам кроме обнаруженной нами ранее коробки под корнями хосты не привело. Впрочем, это не так и мало. Пожалуй, тут и по серийным кражам улики, и по убийству. Надеюсь, растеньице не погибнет? Я его опять в эту ямку и сунул.

Молодой следователь, который так легко дал добро на вывоз Баранова из СИЗО, поглядев сквозь пакет на украшения, деньги, а еще — на серебряную ладанку, свой пыл поумерил. Может, он бы на эту ладанку и внимания-то не обратил, следователи могли всех тонкостей и не знать, сводки о похищенных вещах и приметах не читают, но на то мы с Митрофановым есть.

Так что, следователь только репу почесал. Во-первых, нудных хлопот много, во-вторых, понял уже, что выполняет чужую работу, а все эти труды пойдут совсем в другое уголовное дело. С другой стороны — какой же нормальный следователь не рад, если удастся спихнуть с ушей многоэпизодное дело? Это только в фильмах следователь (иной раз почему-то опер, а то и вообще человек с непонятной должностью), держится за свое дело так, словно это его любимая кошка. В реальности же, если следователю приказано передать дело, то он только рад! А тут следователь вообще-то вел дело по хулиганке. Хорошее такое, светленькое. Есть потерпевший, есть свидетели, есть даже «розочка» со следами пальцев рук Баранова. Красота! Всего один эпизод, все собрано, осталось только отправить дело в прокуратуру, а потом в суд. А что теперь?

А теперь у него куча «изделий из желтого металла», и, не дай бог, на него обрушатся все возбужденные уголовные дела по кражам, а это значит придётся допрашивать кучу народа, проводить опознание вещей, а еще предъявлять обвинения Баранову (не факт, что сознается!). Да тут работы на месяц, если не больше. А сроки-то уходят! Ладно, если удастся продлить сроки на месте, а коли свыше трех месяцев, так это в Вологду ехать, к областному прокурору. А продлевать в области — это чревато! Да ну его на фиг!

Зато, коли имеется ладанка, проходящая по убийству, то, стало быть, Баранов вполне может быть заподозрен не только в совершении краж, но и в этом душегубстве, и хорошо бы это всё свалить в прокуратуру, и пусть тамошний следователь, который ведет дело по убийству учительницы, теперь и мучается. Что поделаешь, поскольку «мокрые» дела подпадают под прокурорскую подследственность, значит и всё остальное расследовать им, и квартирные кражи, и даже эту его хулиганку. Понятно, что для расследования такого дела соорудят следственную бригаду, но это уже не наши заботы. Наверное, примерно так думал наш следователь, с кислым видом выполнявший свалившиеся на него формальности.

А машина, которую нам выделил Следственный изолятор уже два раза успела съездить до своей «родины», а потом все-таки вернулась и забрала нас. Понятно, что не сама машина, а водитель, но это я так, порядка ради^[20].

Так что, нынче мы с Джексоном сидели в его кабинете, и пили чай. Оба сегодня не пообедали, и не поужинали. А все столовые уже закрыты, а магазины… На Советском проспекте есть магазин, что закрывается в двадцать один час, но пока до него дойдешь… Замечательно, что кроме кипяточка нашлась заварка, а еще дежурный по отделению выделил нам на двоих бутерброд с маслом. Потом, Джексон вспомнил, что у него в заначке есть полпачки печенья и пара карамелек.

— Вот, представь себе, сейчас бы мы позвонили по телефону, да заказали сюда большую пиццу, — сказал я, вспоминая будущее. Нет, не хочу жить в СССР, где даже пиццы нет. Да черт с ней, с пиццей, я сейчас и на «Градус» согласен, где можно купить половинку черного и кусок колбасы.

— Пицца? — нахмурил лоб Митрофанов. — Это что-то такое, итальянское?

— Ага, — подтвердил я. — Лепешка такая, а сверху у нее колбаса, сыр и помидоры.

— Лепешку ему итальянскую по телефону, — фыркнул Женька, разламывая пополам бутерброд. — На, лопай. Ишь, по телефону… Мечтатель ты, батенька. Не иначе, фантастики перечитал. — Откусив половину от своей половины, Джексон прожевал, а потом горько вздохнул: — Тобик, скотина, опять, небось, кучу наклал, а Лялька мне снова шею намылит. Я покивал, для приличия, а сам уже вовсю жевал. Бутерброд с маслом оказался неожиданно вкусным. Жалко, что его так мало!

— Так говоришь, дырку для ордена? — напомнил я слова Джексона.

Вспомнил, что на моей памяти в советские времена только один сыщик удостоился такой чести — Александр Семёнович Останин, получивший орден «Знак Почёта», совсем, казалось бы, не милицейскую награду. Да и то не за раскрытие какого-то отдельного преступления, а за совокупность достигнутых результатов. Но это было справедливо. Уникальный сыщик, «ходячая энциклопедия», как его грубовато, но с большим уважением величали коллеги. Гроза жуликов, мастер высочайшего класса, имевший несокрушимый авторитет в криминальной среде. Честнейший и порядочнейший человек с непростой личной судьбой, если личные судьбы вообще бывают. Был еще Анатолий Сластион, сумевший, несмотря на тяжелое ранение, задержать особо опасного преступника. Сластион потом долго лечился, зато и наградили его орденом «Красной звезды». Уникальное событие. Были еще случаи, когда награждали медалью «За отличную службу в охране общественного порядка». А есть и те, кого награждали посмертно^[21].

— Дырку мы с тобой точно получим, а про орден я пошутил, — хохотнул Евгений. — Дырку от бублика. А от других дырок — избави бог и мудрое начальство.

Я только кивнул. Сделав задумчивый вид, изрек:

— Так вот, товарищ старший лейтенант, мы пришли к выводу, что будь у Баранова за душой такие преступления, как серия краж, да еще и убийство, то бежать бы ему надо было не на мамкину дачу, а делать ноги из города, а еще лучше — из этой Вселенной. Верно?

— Верно, — согласился Джексон. Уставившись на пустую кружку, сказал: — Вот, Алексей, свет Николаевич, давай порассуждаем… За что Баранов сел? Я выяснял — случайная пьяная драка, в которой придурку этому взбрело в голову использовать «розочку», которую следствие признало за оружие. Ключевое слово — случайная. Так?

— Именно так, — не стал я спорить. — То есть, Баранов не планировал садиться. (Интересно, а часто ли так бывает, чтобы планировали садиться в тюрьму?) А вообще, что он за человек? Ходки у него есть?

— Две ходки есть. Первая тоже по хулиганке — год «химии», вторая — грабеж. Но там и грабеж-то случайный. На выпивку не хватило. Но за грабеж он уже по полной огреб, три года.

— То есть, на серьезного вора, способного совершить девятнадцать краж — или, сколько там у нас есть, он не тянет, — предположил я. — Вполне возможно, что за его спиной стоит более серьезная фигура? Если он сидел, то правила зоны знает.

Евгений неопределенно повел плечами и принялся «выдаивать» из полулитровой кружки, где был заварен наш чай, еще немного напитка. Убедившись, что чашка наполнилась, обмакнул туда старую печенюшку.

— Я бы нынче водочки выпил! — вздохнул Евгений. Мечтательно посмотрев куда-то в потолок, уточнил: — Много не надо, но граммов двести бы драбалызгнул.

— Митрофанов, ты это брось, — донеслось от двери. И как это мы не заметили? А в кабинет шагнул сам начальник отделения майор Семенов. Понятно, что без стука. Мы с Джексоном, как и положено дисциплинированным подчиненным, тут же вскочили. А наш начальник, на всякий случай осмотрев стол, строго сказал: — Ты, Митрофанов, мне тут молодежь не развращай!

— Да где тут развращение-то? — хмыкнул Джексон. — Чай голый пьем, как не знаю кто… А про водочку, я это так, вслух помечтал.

Николай Павлович махнул рукой — садитесь, мол, сам тоже уселся на стул для посетителей. Отчего вдруг начальник отделения задержался на службе, спрашивать не стали. У начальства свои дела, в которые подчиненные нос не суют.

— Чайку? — поинтересовался Джексон.

— Нет, дома попью, — отказался начальник к нашему облегчению — согласился бы, пришлось бы за кипятком бежать. Посмотрев на Митрофанова, перевел взгляд на меня. Усмехнувшись, сказал: — Убийство раскроете, разрешу вам водочки выпить.

Мы с Митрофановым переглянулись.

— А думаете, убийца не Баранов? — осторожно спросил Евгений. А вдруг начальству уже известно нечто, чего не знают простые инспектора уголовного розыска?

— Про убийство пока сказать не могу, но то, что кражи не его — это точно, — покачал головой Семенов. — Не тянет Баранов на серьезного вора, не тянет. Я ж сам опером пятнадцать лет был. Так не бывает, если баклан, да вдруг квалифицированным вором стал.

— Вот и у нас со стажером сомнения, — пробурчал Митрофанов.

— А кто здесь стажер? — усмехнулся начальник отделения. Посмотрев на меня, усмехнулся еще раз. — Воронцов, ты опять на острие атаки? И как это ты умудряешься? А вон по сверке неразрешенных материалов за тобой три травмы, сроки по которым на исходе.

— Так завтра все и сделаю, — бодро доложил я, не добавляя при этом, конечно, что сильно перехватил за черту возможного.

— Смотри Алексей, от основных обязанностей тебя никто не освобождал, — покачал головой начальник.

— Так сделает он, — вступился за меня Митрофанов. — Если что — пусть Лешка черновик набросает, попрошу девчонок из дознания — враз напечатают. Я им даже шоколадку для ускорения куплю.

— Евгений, а с чего это ты такую заботу проявляешь? — заинтересовался начальник. — Или идея проверить дачу Баранова — идея Воронцова?

— Общая наша идея, — сообщил я. — Мы с Евгением бегство Баранова и его задержание обсуждали, вот в разговоре само-собой и вылезло. А уж кто именно предложил — трудно сказать. Скорее всего — коллективный разум.

— Ладно, что не коллективное бессознательное, — хмыкнул начальник. — Знаю я вашего брата, особенно, после третьей бутылки.

Мы с Джексоном оценили чувство юмора нашего начальника и его начитанность, а товарищ майор спросил:

— Так что надумал ваш коллективный разум? Джексон посмотрел на меня, и начал:

— А мы задумались — с чего это Баранову нужно было из СИЗО свалить? Он же не совсем идиот, да и у «хозяина» уже отдыхал. Знает, что за побег из-под стражи ему еще вломят. К чему он весь цирк затеял?

— Ну-ну, — благожелательно поддакнул майор. — И что дальше?

Джексон опять посмотрел куда-то ввысь, потом продолжил:

— А если представить, что у него были какие-то обязательства? Допустим — попросили его что-то похранить до лучших времен. Да так попросили, что он отказать не посмел. А потом передать, кому надо и когда надо. И это что-то, мы знаем теперь, что именно, он не особо как и маскировал на родительской даче. И тут на тебе — неожиданная посадка. Обязательства не выполнить — это с одной стороны. С другой — а вдруг старики наткнутся на схрон, если он не особо замаскирован? Мы же Барановых видели — люди не бедные, но все собственным горбом заработали. Старой закваски народ. Их же кондрашка хватит. А потом, они скорей всего эту находку в милицию отнесут. А у нас ведь сразу вопросы возникнут. Предположим, родители-то не знают, но сынок-то уж должен знать? Для Димули Баранова хоть так, хоть эдак — нехорошо.

— Логично пока, — согласился начальник. — Вполне возможно, что золотишко и деньги Баранову кто-то дал.

— Вот-вот, товарищ майор, все и увязывается, — закивал Джексон. — Баранов сидит в СИЗО, потеет от страха — как бы его старики нычку не отыскали, да в милицию не отнесли. Понятно, что его сразу же за мягкое место возьмут, начнут трясти, как грушу. Да если ещё про убийство учительницы от сокамерников услышал — совсем замандражил. А еще, вполне возможно, что он того гражданина, который его об услуге попросил, очень шибко боится.

Начальник не стал задавать Митрофанову вопросы, которые возникли бы у несведущего человека. Допустим, откуда в камере Следственного изолятора (от слова — изолировать!) информация о смерти учительницы? А вот это из области непостижимого. Как не старается тюремная власть отрезать обитателей СИЗО от новостей из внешнего мира, но не получается, а информация с воли доходит. И не только «малявы» от одного оконца до другого по ниточкам идут, но и адвокаты вести заносят, да и сами надзиратели иной раз могут проговориться. Или обмолвиться. А сидельцы слушать и делать выводы умеют.

Джексон посмотрел на свою кружку — увы, она уже опустела. Зато у меня еще что-то оставалось. Не колеблясь, придвинул ее товарищу. Если не побрезгует, то спасу Евгения от засухи в горле. А тот и не побрезговал. Выпив одним глотком остатки моего чая, продолжил:

— Баранов — очень даже не дурак. Наоборот — выход из патовой ситуации он придумал гениальный. Нашел способ выбраться на волю, чтобы рядышком с дачей, сдернул, а потом закапывает улику на участке, о чём никто и не подумает. И удалось же! А дальше уже детали — отыскать способ сообщить этому своему доверителю, а кто знает, может и подельнику — так, мол, и так, сел, с кем не бывает. Но всё спрятал в надёжном месте, а найти, наоборот, очень легко. На той даче, что мы были, под хостой. Спрячь он в доме, так в него ещё проникать надо — дополнительный риск. А тут всё просто. Главное, успеть, пока земля не замерзла. Он, конечно, соседке-то, его увидевшей, не обрадовался, но деться некуда. Времени в обрез. А так — Баранов сухим выходит. У нас к нему нет претензий — пойдет только по двести шестой, а подельник, или уж кто там, его на перо не посадит.

— Что ж, все правдоподобно, — кивнул начальник, поднимаясь с места. — Поделишься своей версией с Савиным, это же на его участке убийство случилось. Вот, пусть работает. Если понадобится, поможешь. А ты, Воронцов, своими делами занимайся.

Товарищ майор уже отошел к двери, но потом остановился:

— Митрофанов, ты ведь в Заречье живешь? Поехали, подвезу. И ты, Воронцов, тоже собирайся. Докинем тебя до твоей общаги.

До общаги мне не так и далеко, можно и пешком дойти, но отказываться не стал. Когда это начальство еще раз предложит докинуть до дома на служебном авто?

А вообще — есть хочу. Половинка бутерброда, да пару печенюх — это не еда.

Женька, собака такая, сейчас домой поедет, там жена ему люлей всыплет, но потом все равно накормит. И, что обидно — все столовые уже закрыты, а у меня в общаге тоже ничего нет. Если только пара сухариков. Разве что по комнатам пройтись, авось, что-нибудь и раздобуду. Стоп, так у меня же пара яиц есть. Как это я забыл? Позавчера покупал, стухнуть еще не должны. Все, живем!

Служебное авто начальника оказалось нашей дежурной машиной с «Борей сорок кэмэ» за рулём. Семенов убедился у дежурного, что ничего крамольного в обстановке на данный момент не имеется, а на семейник в соседний дом участковые и пешком сходят, так что машина в дежурке сейчас вроде как и не нужна.

— Взял на полчаса, — проинформировал он дежурного и велел нам грузиться. Потом самолично замкнул заднюю дверь «козлика» съёмной ручкой и передал её Боре.

Мне предстояло выходить первому, и когда машина остановилась, Семёнов обернулся к нам и произнёс:

— Воронцов, знаю ведь, что ты свой нос из этих происшествий не уберёшь. Да и влез ты во всё уже основательно. Поэтому, чтобы ты энергию не тратил от меня прятаться, включаю тебя в состав опергруппы. Скажешь Иванову. И не думай, что это противоречит тому, что я сказал раньше. Зональную работу и материалы с тебя никто не снимает. Спокойной ночи!

Я степенно поблагодарил шефа за доверие, а Женька чувствительно сунул мне кулаком в бок в знак одобрения, и тут же сам испугался — не в раненый ли? Оказалось, что нет, а меня уже поджидал у открытой двери наш стремительный Боря. По его решительному виду было понятно, что он намерен уложиться в отведённые начальником на поездку полчаса и даже достичь, если потребуется, скорости в сорок один кэ мэ в час.

Глава восемнадцатая Сказочный подарок

— Алексей Николаевич, можно вас на минутку? — услышал я женский голос.

А я уже вышел из отделения и теперь намыливался идти вперед, продолжать трудиться.

Ба, так это же заявительница, которая приходила, по поводу, скажем так, семейного изнасилования…

— Надежда Васильевна, — склонил я голову, изображая легкий поклон. Потом спросил: — Надеюсь, вы ко мне не по поводу вашего мужа?

Подумалось — если она явилась, чтобы отдать-таки заявление, то придется идти в дежурку, и уговоры уже не прокатят.

— С мужем мы уже все решили, — строго сказала она. — Он ничего не понял, обиделся, когда узнал, что я ходила в милицию, сказал, что это его право пользоваться женой и никто его не посадит. А то, что у меня могут быть какие-то причины для отказа — это просто смешно. Ну, раз так, то я решила, что в милицию обращаться не стану и подала на развод. Детей у нас нет, так что, проблем не должно быть.

— Вот и хорошо, что вы приняли решение, — дипломатично сказал я, собираясь пойти дальше.

— Алексей Николаевич, я к вам по делу.

— И по какому? — поинтересовался я, а потом уточнил: — Если по поводу какой-то семейной ссоры, то теперь это не ко мне.

— Я знаю, — хмыкнула женщина. — Я заходила на опорный пункт, но там ваш дяденька — не знаю, какая у него должность, сообщил, что Алексей Николаевич ушел на повышение. Так что, я вас поздравляю.

— Спасибо, — не слишком-то искренне поблагодарил я, потому что уже скреб копытом — мне же идти, а тут отвлекают.

— Алексей Николаевич, тут такое дело, — сказала женщина, словно бы призадумавшись и, не зная, как сформулировать свое предложение. — Я работаю, вернее — работала в одной школе с убитой Верой Антоновой.

— Вот как? — сразу же оживился я. — Вы можете что-то новое сообщить?

— Ничего нового сообщить не могу, — покачала головой Надежда Васильевна. — Нас уже о ней сто раз допрашивали, опрашивали — как у вас это правильно? Мы с ней близкими подругами не были, хотя по возрасту и близко. Она вообще была женщина замкнутая. Кажется, у нее какой-то неудачный роман был, но это так, слухи.

Я выжидательно смотрел на женщину и та, отчего-то смущаясь (про интимную жизнь она смущалась меньше) сказала:

— Ко мне случайно попала папка, в которой лежат какие-то письма. Судя по обращению — они адресованы Вере Петровне.

— Интересно, — протянул я. — Что ж нам на пороге-то стоять, давайте пройдём в кабинет.

Когда мы устроились за столом, Надежда Васильевна продолжила:

— Вера Петровна филолог, а я историк. Летом в моем кабинете крыша протекла из-за дождя, а мне экзамен у десятого класса принимать. Директор распорядилась, чтобы я в кабинете Антоновой принимала. И еще, чтобы она у меня ассистентом была. Экзамены приняли, ведомости я заполнила, мы везде расписались, и я пошла домой. Пришла, в сумку полезла — а там у меня папка для тетрадей. А папка — точь-в-точь, как моя. И дома у меня точно такая же лежит. Я открыла, а там письма Веры Петровны. Думаю — ладно, завтра отдам. А назавтра выясняется, что Антонова в отпуск ушла. У нас отпуска — у кого раньше, у кого позже. Думаю, ничего страшного, полежит пока у меня эта папка, отдам в августе, как с каникул выйдем. А с каникул вышли, а тут такое. Я, по правде говоря, об этой папке и забыла. Вот, возьмите…

Надежда Васильевна полезла в сумку и вытащила из нее зеленую папку для тетрадей. Я взял ее, а потом спросил:

— Надежда Васильевна, если потребуется — вы подтвердите, как к вам попала папка?

— Так уж что теперь делать? — вздохнула учительница истории. — Раз уж я во все это вляпалась — то придется. Еще скажу, — торопливо сказала женщина, — письма я не читала, даже не смотрела, кроме первой страницы. Ну, там где имя и отчество.

— Надежда Васильевна, а никто в этом не сомневается, — улыбнулся я. Потом спросил: — А ведь я вашу фамилию так и не узнал.

— Мякишева моя фамилия.

— Спасибо, — кивнул я, раздумывая, мне ли прямо сейчас направить её к следователю или пускай уж тот вызывает её сам, а я ограничусь рапортом? Решил, что ограничусь рапортом.

— Только давайте мы вместе с вами листочки пересчитаем, чтобы потом недоразумений не возникло. Вот, смотрите, считаем: раз, два…

Надежда внимательно смотрела. По всему было видно, что она — человек основательный в любом деле, что на мужажаловаться, что письма пересчитывать.

Когда мы закончили формальности, я её отпустил и подумал, сразу ли передавать письма следователю или сначала прочитать самому? Но правильнее сделать так — сообщить Сергею Савину, на чьей территории произошло убийство, о находке, а потом доложить свои соображения на вечернем совещании оперативно-следственной группы, в которую я вошел.

Но вначале следует познакомиться с письмами. Начнем с самого первого. Надеюсь, что они сложены по порядку?

Здравствуйте уважаемая Вера Петровна.

Пишет вам Анатолий. Мы с вами не знакомы. И сразу же скажу — врать не стану, что в этот момент я нахожусь в местах лишения свободы.

Наверное, вы удивлены, получив письмо от незнакомого человека, да еще и из тюрьмы? Понимаю, что женщины, особенно такие как вы — умные и красивые, считают, что в тюрьме сидят только убийцы и насильники.

Поверьте, это не так. В тюрьмах сидят и другие люди, попавшие туда по роковому стечению обстоятельства. Я не стану себя выгораживать — в том, что я совершил, я виновен полностью. Но в тоже время, я не считаю себя виноватым. Понимаю, что в это трудно поверить, но мне бы хотелось, чтобы именно вы, дорогая Вера Петровна, мне поверили.

Не сердитесь на меня за это письмо. У меня остался всего лишь один год до окончания моего срока, но мне бы хотелось, чтобы обо мне знала такая прекрасная женщина, как вы.

Я уже отбыл три четверти своего срока, мне осталось отсидеть еще год. Год — это немного, если знать, что тебя кто-то ждет и любит.

Я не смею надеяться ни на дружбу, ни на ваше ответное письмо, я просто хочу сказать, что вы очень красивая женщина. И не просто красивая, а самая красивая женщина на свете.

И мне всего лишь и нужно, чтобы вам сказать:

За вашу милую улыбку!

И за красивые глаза.

На небе ангелы страдают.

А на земле печалюсь я.

Простите меня за такие неказистые стихи. Зато они написаны от чистого сердца.

Анатолий.

Похоже, Вера Петровна не ответила на это письмо. Но все-таки, она его не выбросила, а аккуратно положила в папочку. А вот и второе письмо.

Здравствуйте уважаемая Вера Петровна. Пишет Анатолий.

Я снова позволил себе потревожить ваш покой. Я не обижаюсь, что вы не ответили на мое письмо, потому что я и не ждал ответа.

Красивые женщины редко обращают внимание на таких, как я, особенно, если им пишут из тюрьмы.

Я все понимаю. И еще раз меня простите, что потревожил вас. Для меня написать вам письмо — уже радость, потому что когда я его пишу, то вижу и вас, и вашу улыбку.

Мне сказали, что вы похожи на итальянскую актрису. Я теперь представляю эту актрису и вижу вас.

Просто, у меня в этом мире никого нет. Когда-то была жена, но, когда я попал в тюрьму, она ушла от меня. Я не осуждаю ее. Женщина не должна страдать из-за того, что ее муж оказался за решеткой, пусть и не по своей воле. У меня оставалась мама, которая меня ждала, но не так давно она умерла. Теперь, когда меня уже никто не ждет, мне остается только мечтать. А я мечтаю о такой женщине, как вы. Самой красивой и самой верной. Которая поможет пережить все трудности.

Я знаю, что вы мне не ответите. А я и не жду ответа.

Мне просто хочется вам сказать о том, что вы самая прекрасная женщина в мире.

Как сказал когда-то поэт Сергей Есенин:

Я б навеки пошел за тобой

Хоть в свои, хоть в чужие дали…

В первый раз я запел про любовь,

В первый раз отрекаюсь скандалить.

С любовью к вам Анатолий. Я мечтаю о том, чтобы хотя бы мысленно сказать так: «Ваш Анатолий»

Третье письмо, судя по всему, уже было ответом на письмо Веры Петровны.

Уважаемая Вера Петровна. Дорогая Вера!

Я даже не могу пересказать своими словами, как я рад тому, что вы написали мне ответ!

Даже если вы не напишете мне больше ни одного письма, то этот лист бумаги, на котором остались бесценные для меня строчки, станет для меня тем талисманом, который сохранит во мне мечту о любви! Ваше письмо сохранит мне веру в добрых и верных людей. Видите, как ваше имя подходит к тому, что сейчас чувствую? Вера и Верность!

Я положил ваше письмо в карман, рядом с сердцем, и ваши строчки согревают мою измученную душу, потому что теперь я знаю, что на свете существуют женщины, подобные вам.

Вы спрашиваете меня — почему я считаю себя виновным, но не виноватым?

Все очень просто. Я получил срок и признал свою вину, потому что я совершил преступление против закона. Но я не совершил ничего плохого против совести.

Я вижу, что вы именно та женщина, которой я мог бы довериться.

Я получил срок — четыре года лишения свободы за хулиганство, потому что я избил двух человек. И это правда. Я их избил. Но я не мог поступить иначе.

Я могу рассказать тебе, как было дело. Однажды я шел вечером по городу и вдруг увидел, как два пьяных негодяя пристают к девушке. Я не мог пройти мимо. Сделал им замечание, а потом у нас завязалась драка.

Пока мы дрались, девушка убежала. А потом приехала милиция, и нас всех забрали в отделение. Они были пьяными, а я нет, и я думал, что правда на моей стороне. Думал, что отыщется девушка, за которую я заступился. Но один из пьяных мерзавцев оказался сыном прокурора, а его друг — сыном заведующего магазином. Конечно же, они заявили, что я первым напал на них. Им было больше доверия, чем мне — простому рабочему парню.

А потом отыскалась и девушка. И эта девушка на допросе сказала, что молодые люди — это ее друзья, они шли из кино, а я был пьяным и первым напал на них. Не сомневаюсь, что этой девушке угрожали, поэтому я ее не осуждаю.

Но я не жалею о том, что я совершил. Если бы я прошел мимо, то перестал бы себя уважать как мужчину, что должен вступиться за слабую женщину. Если бы меня сегодня спросили — если бы вернуть все обратно, как бы я поступил? Я бы сделал все тоже самое. Пусть я опять попал бы в тюрьму, но честь превыше всего.

Милая Вера. Что нужно человеку, чтобы чувствовать себя счастливым? Это очень сложный вопрос, так как каждый понимает счастье по — своему. Но пока мне хватает для счастья и скупых строчек твоего письма.

Я могу тебя очень ждать,

Долго-долго и верно-верно,

И ночами могу не спать

Год, и два, и всю жизнь, наверно!

Пусть листочки календаря

Облетят, как листва у сада,

Только знать бы, что все не зря,

Что тебе это вправду надо!

Я могу за тобой идти

По чащобам и перелазам,

По пескам, без дорог почти,

По горам, по любому пути,

Где и черт не бывал ни разу!

Все пройду, никого не коря,

Одолею любые тревоги,

Только знать бы, что все не зря,

Что потом не предашь в дороге.

Я могу для тебя отдать

Все, что есть у меня и будет.

Я могу за тебя принять

Горечь злейших на свете судеб.

Буду счастьем считать, даря

Целый мир тебе ежечасно.

Только знать бы, что все не зря,

Что люблю тебя не напрасно!^[22]

Твой Анатолий.

Четвертое письмо.

Милая и дорогая Вера.

В прошлом письме я говорил о счастье. О том, что счастье для меня в том, чтобы читать твои строчки, целовать бумагу, к которой прикасались твои нежные ручки.

Но мне теперь этого мало. Для меня счастье — это быть рядом с тобой, слышать твой голос, держать тебя за руку.

Я сейчас сижу в тюрьме, а днем нас водят на работу. Не буду писать подробности, но ты сама понимаешь, что эта работа тяжелая и она не доставляет мне радости. Эта работа дана мне в наказание за то преступление, которого я не совершал, но за которое я вынужден отбывать наказание. Но я никогда не боялся никакой работы. Главное, чтобы эта работа была на пользу моей семье.

Я понимаю, что моя бывшая жена не зря ушла от меня. Наверное, если бы она меня по-настоящему любила, то она бы меня дождалась. Я не стану ее осуждать. Но мне бы очень хотелось, когда я выйду на волю, найти единственную женщину, которая меня будет любить, с которой можно родить ребенка и которая мне будет верна.

Семья — это замок, уют и покой,

Тепло половинки для сердца родной,

Смех деток, забота, любовь, доброта,

Семья — это дом, где смеется душа!

Пятое-шестое и седьмое письма были похожи на четвертое. Рассуждения о счастье, о семье. О том, что семья для человека — самая главная ценность. И, разумеется, Анатолий опять говорил о том, насколько красива Вера что ее письма греют душу, что от них хочется жить и любить, что она самая лучшая. В письмах не было сказано — как он нашел эту женщину, откуда взял ее адрес? Возможно, Вера Петровна и задавала эти вопросы, но «сиделец» их игнорировал.

В восьмом письме Анатолий уже говорил не об абстрактной женщине, с которой он хочет создать семью, а именно о ней, о Вере.

Милая Вера. Мне кажется, что именно ты и есть такая женщина, с которой я смогу начать все заново. А самое главное — создать семью. Твои дети станут очень красивыми, потому что будут похожи на свою маму.

В десятом письме Анатолий уже признается Вере в большой и светлой любви и делает ей предложение.

Видимо, молодая женщина не сразу дала согласие, потому что одиннадцатое и двенадцатое письма опять зовут ее в ЗАГС.

Я считаю, что залогом крепких семейных отношений является «Свидетельство о браке», заключенном между супругами и обручальное кольцо, которое жена носит на своем безымянном пальчике.

В этом же письме любопытное сравнение:

Есть старая сказка — или предание, в котором говорится, когда-то мужчина и женщина были единым существом, пока боги не разрубили его пополам. С тех пор каждый на земле ищет свою половинку, и, только когда находит, становится счастливым. Кольцо на твоем пальчике и привяжет твою половинку к моей.

Ты далеко, от этого так грустно,

Хочу тебя увидеть я скорей!

В душе моей так холодно и пусто,

И лишь рядом с тобой станет теплей!

К твоим губам хочу я прикоснуться

И неустанно, сладко целовать,

Хочу, обняв всем сердцем улыбнуться,

И больше никогда не отпускать!

Непонятно, дала ли Вера Петровна согласие на то, чтобы отдать свою руку и сердце, но Анатолий уже строит планы на будущее и строго спрашивает свою будущую жену о ее вредных привычках:

Когда мы поженимся, я сразу же устроюсь на работу. Я знаю много профессий, но до того, как попасть за решетку, я несколько лет ходил в моря, даже бывал за границей. Я даже почти дослужился до третьего помощника капитана. Конечно, после тюрьмы мне не стоит даже мечтать о загранках, но я смогу устроиться на речные суда. Но так даже лучше. Если я стал бы ходить заграницу, то мне пришлось бы надолго разлучаться со своей любимой женой и своими детьми. А если я буду работать речном судне, то смогу чаще видеть свою семью.

На судах платят неплохие деньги и я смогу содержать свою семью. И что ты, моя любимая, поменьше работала. Я знаю, что работать учительницей очень трудно. И хотя ты говоришь, что работа тебе не в тягость, но все равно — я очень переживаю из-за тебя. Ведь ты теперь мой самый родной человек. Я готов работать вначале простым матросом, а со временем опять стану помощником капитана.

Милая Вера, я готов принять тебя любой. Но скажи мне — ты куришь или нет? Врачи говорят, что курение матери вредно сказывается на детях. Сам я курю, но как только мы с тобой поженимся, то обязательно брошу. В тюрьме я не могу бросить курить, потому что здесь все курят. Я хочу, чтобы наши дети росли здоровыми. Если ты куришь, то мы будем бросать вместе. Мы будем поддерживать друг друга.

В пятнадцатом письме Анатолий выражает искреннюю радость, что Вера не курит, не пьет, что у нее нет вредных привычек.

Милая Вера, я очень рад, что мне достанется такое бесценное сокровище, как ты! Я рад, что мать моих будущих детей не курит, и не пьет. Но скажу тебе, что если бы ты и курила, то мне было бы все равно. Я тебя люблю такой, какой ты есть!

Я знаю, что ты станешь мне верной женой и хорошей, заботливой мамой для нашего будущего ребёнка.

Прочитав последнее — двадцатое по счету письмо, в котором Анатолий сообщал, что в июне он выйдет на свободу.

И что тут сказать? Здесь даже не манипуляция, а умелое психокодирование. Заключенный нашел женщину, у которой не сложилась личная жизнь, но которая мечтает о муже и ребенке. И вот, пожалуйста. Цикл писем — и у Веры складывается впечатление, что она любима, что у нее впереди самое светлое будущее, что ее мечты сбудутся. А то, что ее избранник сидел в тюрьме, ее не смущает. Тем более, что он попал туда случайно. Да он просто герой — вступился за честь девушки. И вот, он даже не жалеет о своем сроке.

В воображении Веры Петровны сложился образ честного (он же не отрицает, что сидит в тюрьме), благородного (вступился за незнакомую девушку), работящего (не боится и хочет работать), а еще — очень заботливого и нежного.

Что ж… Отбросив в сторону эмоции, можно сказать, что убитая женщина стала жертвой опытного преступника, который использует доверчивых женщин в своих целях. И этот матерый преступник упоминает, что он «ходил в моря». Значит, морские узлы вязать умеет. То есть он вполне может быть убийцей учительницы. Только вот что у них там произошло? Ведь эпистолярная эпопея заводилась явно не для того, чтобы сразу порешить жертву. Она должна была, скорей всего, по замыслу Дон Жуана, представить и стол, и дом, как говорится. На ней предполагалось долго паразитировать, но что-то помешало. Вообще получается, что этот Анатолий — фигура очень интересная.

Одна беда, что кроме имени, мы так ничего и не узнали. Ну почему Вера Петровна не сохранила конверты? Там бы и имя с фамилией, и адрес тюрьмы. Зацепиться-то не за что. Или…? Что-то такое мелькало.

Я снова полистал письма и в предпоследнем нашел: «А из города имени Всесоюзного старосты ехать не близко». Всесоюзный староста — Михаил Иванович Калинин. Вряд ли Калининград. Скорее всего Калинин или Калининская область. А тамошние зоны мы знаем. Конечно, Анатолиев, откинувшихся с кичи, может оказаться много, но не чрезмерно.

Глава девятнадцатая «Папин любимчик»

— А-а, папин любимчик пожаловал, — хмуро обронил Серега Савин, отрывая взор от стола, на котором лежала одна-единственная бумажка. — Опять пришёл свой длинный нос во все дыры совать?

Я демонстративно потрогал свой нос, чтобы выразить несогласие с услышанным — вполне обычный носик, не как у Буратино, и он мне слишком дорог, как часть моего несравненного облика, чтобы совать его в какие-то там дыры. А папа-то у нас кто? А, понятно — майор милиции Семенов.

Савин был явно не в духе. Включение меня в группу по раскрытию он, видимо, воспринял, как личную обиду и невысказанный намёк на собственную несостоятельность. А ещё до меня докатилось, что он вчера ездил в СИЗО для разговора с Барановым — и не преуспел. Доставленный из камеры Баранов нёс какую-то ахинею, что хотел пошутить, дескать, а потом и вообще отказался от разговора. Хорошо ещё, что Савин поначалу намеревался задавить его без предъявления улик, типа, давай, колись, нам и так всё известно, и не вывалил Баранову все козыри сразу. Так что самое интересное ещё впереди. Это мне потихоньку Джексон поведал.

Бедный Савин. Если бы он знал, с чем я сейчас к нему пожаловал, он бы, пожалуй, удавился. Когда я вчера понял, с чем ко мне пришла гражданка Мякишева, то мысленно застонал: ну почему это всё мне? Почему она на входе в отделение не наткнулась на Джексона, или на того же Савина, к примеру? Да хотя бы на любого другого милиционера! Я что, каким-то сверхъестественным образом притягиваю события к своей персоне? Причём сам не знаю, как. Уж не связано ли это с тем временным кульбитом, в результате которого я оказался здесь и сейчас? Кто же мне поверит, что я сначала случайно подсказал про дачу, а теперь совершенно случайно наткнулся на письма возможного убийцы?

Вот посадят меня на прикованный к полу стул, направят прожектор в рожу, и некто, невидимый из-за слепящего света, грубо спросит:

— Воронцов, зачем ты написал эти письма от имени какого-то Анатолия? Следствие хочешь запутать? И вообще, тебя слишком много в этом расследовании. Какую цель ты преследуешь? А может, это ты убил несчастную учительницу? Колись, придурок!

И крыть мне будет нечем. Потому что на подобные вопросы разумного ответа не придумать. И тогда меня арестуют и перестанут искать настоящего преступника. Так и сгину я в собственном прошлом, и оплакать меня будет некому.

Однако, хватит фантазировать. Вон Савин сидит и ждёт, что я ему отвечу на его колкость. А я ему отвечу, я ему сейчас отвечу.

— Вот!

Я смиренно положил перед сыщиком зелёную папочку и собственный рапорт сверху.

— Что это? — вопросил Савин, всё ещё не желая разговаривать со мной по-дружески.

— Письма, — сообщил я. Потом уточнил: — Письма Вере Антоновой от некого Анатоля. Ты рапорт-то мой прочитай.

Савин прочитал рапорт и странно посмотрел на меня. Во взгляде явно читался вопрос:

— Опять ты?

Я виновато развёл руками.

Сыщик читал письма: сначала бегло перебирая листочки, потом всё внимательней, а я тихонько наблюдал за ним. Наконец, он отложил бумажки, и на лице его отразилось некоторое подобие надежды на лучшее.

— И что ты по этому поводу думаешь?

Я не стал крутить вола за хвост.

— Думаю, что это убийца. Только здесь, скорей всего, эксцесс исполнителя. Судя по письмам, этот Анатолий прицеливался надолго осесть у своей эпистолярной барышни, но что-то пошло не так.

— Во-от, — пустился в рассуждения Савин, — процентов восемьдесят в его письмах — враки, но кое-что может оказаться и правдой. Про сына прокурора — это набивший оскомину тюремный фольклор, на него только наивные учительницы и могут повестись. Про море — пятьдесят на пятьдесят. Про маму — тоже, пожалуй, враки. Для пущей жалости прибавлено. Но, заметь, никаких адресов и вообще ориентиров по местности. И ни одного конверта на квартире у Антоновой, и здесь, — он указал на папку, — тоже нет.

Савин начал убирать бумажки в папку.

— Нам бы только колонию установить, из которой он откинулся, — произнёс он мечтательно.

В письмах ещё вчера я заметил толстую подсказку на этот счёт, но помогать Савину из соображений мелкой мести за утреннюю реплику не стал. Пусть сам помучается.

Но сыщик словно услышал мои мысли.

— Постой-ка, постой, — вдруг произнёс он, — ведь был же там какой-то намёк. На какого-то всесоюзного старосту. Это ещё что за фрукт? Староста, хм, Ворошилов, что-ли? Так у нас таких городов-то вроде нету.

Да, история — явно не конёк Савина. Пришлось помогать.

— Город-то такой есть — Ворошиловград, что бывший Луганск^[23]. Но Всесоюзным старостой называли Калинина. А город Калинин — это бывшая Тверь.

— Вот именно! — оживился сыщик. — Из Калининской области, стало быть, он освобождался. А ты, лопух, даже не просёк в письме эту подсказочку-то.

Решив, что победил меня интеллектуально, Савин сразу подобрел.

— Считай, что убийца у нас в кармане! Так-то вот! Учись, пока я жив!

Мне даже показалось, что он и возникновение писем приписывает своим заслугам. Да и ладно, я не жадный. Но притушить восторги сыщика мне всё-таки захотелось. Видно не угасла ещё обида за утреннего «папиного любимчика».

— Надо только иметь в виду, что эти письма могут послужить Анатолию лучшей отмазкой.

— Это как? — ошарашился Савин.

— Так он же заявит, что влюблён по уши, целый год барышню обхаживал, жениться хотел. И письма будут тому подтверждением. А душегуба этого своими бы руками порешил. И даже заплачет для убедительности.

Савин огорчился.

— Но — но, ты мне это брось.

Но я не бросил, а подлил масла в огонь.

— Чем там у нас субъективная сторона преступления характеризуется? — поинтересовался я, а потом сам же и ответил: — Наличием вины в форме умысла или неосторожности, в числе прочих факторов, конечно. А умысла-то и нету при таких обстоятельствах. Значит, что?

Конечно, первогодку на милицейской службе таких тонкостей знать не обязательно, и Савин сразу же это подметил.

— Ты меньше про теорию, а больше про дела на своей зоне думай. Тоже мне, Кони выискался. Путаешься тут под ногами. Иди, работай. Потребуешься, позову. А письма пусть пока у меня остаются и рапорт твой.

Выставил он меня. Я собирался обидеться, но передумал. Заметно же, что человек расстроен.

Только прошло не более получаса, как заглянул ко мне Митрофанов. После недолгих приветствий, предложил:

— А что, давай сгоняем в СИЗО, побазарим с нашим беглецом. Мне тут Савин рассказал, что ты опять отличился, на сей раз с письмами. И как это у тебя так ловко получается? Савин боится, что с учётом появления этих писем из Вологды начальственный десант слетится не позднее завтрашнего дня. И тогда мы останемся мелкими исполнителями их мудрых решений. А так может успеем с чем-то позитивным застолбиться.

Я не поторопился соглашаться.

— Да Савин меня на дух не переносит в этом деле. Надо ли обострять отношения?

Джексон театрально воздел руки и изрёк:

— Лёха, да ты для меня в этом деле, как талисман. Где ты, там удача! Так что давай, подхватился и вперёд.

Вчера я допоздна корпел над своими материалами, которые не помещались в работу в составе опергруппы, и был вполне готов сегодня отлынить от геройских подвигов, но Митрофанов не дал мне на это ни малейшего шанса.

Дежурных машин предсказуемо не оказалось, на автобусы мы тоже не особо надеялись, поэтому, не сговариваясь отправились на трамвай и уже минут через сорок просовывали свои удостоверения через «кормушку» входной двери изолятора. Ещё пяток минут потребовалось на остальные формальности, и вот мы в допросной ждём своего «клиента».

Когда послышался звук открываемой двери, Джексон подмигнул мне, и это могло означать всё, что угодно. Я расшифровал это так: Я — солирую, ты — подыгрывай по ходу. Взглянув на Баранова, как на досадную помеху нашему увлекательному разговору, Митрофанов кивком головы отпустил контролёра и махнул рукой Баранову — сиди и не мешай. Потом горячо заговорил, как бы продолжая свою речь:

— Во-от, а ночью мне снится сон. Какой-то благообразный старец и говорит мне: сынок, ты хорошо себя вёл последнее время, переловил много бандитов и обиженным помогал, и за это будет тебе моя награда. Слушай меня внимательно. Найди дом под счастливым номером семь и зайди на территорию. Там ты увидишь чудо-растение, «хоста» называется…

Я наблюдал за Барановым. Поначалу он расслабленно и некоторым с любопытством поглядывал на нас, что это за кренделя явились, которые на него внимания не обращают, а ведут свои странные разговоры. Однако при слове «семь» он что-то заподозрил, а услышав слово «хоста» весь обратился во внимание.

А Джексон продолжал:

— А старик дальше вещает: дескать, ты эту хосту без страха из земли выдёргивай, а дальше в лунке поковыряй маленько лопатой, и откроются тебе сокровища несметные. И будет среди них много всякого золота, но самое главное — окажется там цацка затейливая, которая тебе прямо на душегубца укажет, несчастную учительницу замочившего.

Баранов весь обратился в слух, и видно было, что он всё норовит стул поближе к нам придвинуть, забыв про невозможность такого действия.

— А дальше старик говорит: сделаю я тебе ещё один подарок. Того душегубца тебе и ловить не придётся, ибо сидит он уже в казённом доме под видом глупого баклана и будет сидеть там, пока не расстреляют. Да, говорит ещё старик, я тебе и имя его назову — это…

Джексон резко развернулся к доставленному:

— … Дмитрий Баранов!

В этом месте он возвысил голос и грохнул кулаком по столу.

— Чего вылупился? Нравится тебе моя сказка?

Такой смены декораций Баранов явно не ожидал, и стало похоже, что весь его настрой относительно линии собственного поведения на допросе накрылся медным тазом. От намёков на достоинство не осталось и следа. То, что он услышал, несомненно означало: этот страшный мужик знает всё и даже больше. И Баранов, с трудом овладевая пляшущими в каком-то диком танце губами, прошепелявил:

— Эт-т-то чудовишч-ч-ная ош-шибка!

На большее у него не хватило сил. Не каждый день из банального хулигана в один момент превращаешься в убийцу. А Джексон нагнетал:

— Не бзди, Димон! Ты кто был — баклан позорный! А теперь — уважаемый человек, двоих замочил. Баба-то та беременная была. А за двойную мокруху в нашем государстве — смертная казнь. Всё, как положено! Будешь сидеть, как кум королю!

Тут Джексон сделал страшные глаза:

— Ой, про кума-то у меня зря вырвалось. Ну, по-другому скажу: в уважении и почёте сидеть будешь, пока лоб зелёнкой не намажут.

Митрофанов участливо взглянул на Баранова:

— Я тебе вот что скажу. Будь мужиком, веди себя достойно. Никаких показаний нам не давай. Так сегодня и напишем: от дачи показаний отказался. Лады? Сокровища твои мы нашли, сам уже, небось, понял? И причину рывка знаем: следы заметать бегал. Так что нам от тебя ничего и не надо. Быстренько дело закончим, улики налицо. Завтра к тебе прокурор придёт, следователь то есть. Так ты ему так же — отказываюсь, мол, от показаний. Имею право — не свидетель какой-нибудь, а убивец. И в камере тебе респект и уважуха будет.

Про «респект и уважуху» — это Джексон у меня научился. Когда я его успел научить, уже и не помню. Но Женьке понравилось. Он повернулся ко мне:

— Алексей Николаевич, оформите, пожалуйста, отказ от дачи показаний, чтобы всё было, как положено. Да и пойдём уже. И так всё ясно.

Я достал лист бумаги и начал заполнять «шапку» объяснения: я, инспектор уголовного розыска… Дальше писать ничего не стал, понимая, что не для того заводилась вся эта комедия. Баранов, видя мои действия и не соображая, как словами можно выразить своё несогласие с происходящим, попробовал этот листок у меня вытащить из-под руки. Того было и надо. Митрофанов тут же вернул себе инициативу:

— Что, Димон, не согласен? Имеешь важную информацию? Хочешь чистосердечно раскаяться? Что ж, добро! В Советском Союзе не только суд, как говорил один знаменитый персонаж, но и милиция — самая гуманная в мире. Будешь вести себя правильно — зачтётся. Расскажешь?

— Расскажу, — глухо сказал Баранов, и из него полилось.

Из путанного монолога Баранова, которому и попить, и покурить дали, чтобы успокоился, получилось следующее.

Недели две назад, незадолго до своей неудачной хулиганки он познакомился у пивной палатки с одним «кентом». Попили пивка, он предложил продолжить. Взяли, что надо, платил «кент» и, и видно было, что он при деньгах.

Тут вмешался Джексон:

— Димон, а что ты всё «кент» да «кент»? Имя у твоего «кента» есть? Так и говори — Анатолий. Или Толян, как ты там его звал?

Это был блеф, но очень удачный. Баранов взглянул на Джексона с испугом, и в глазах его читалось: ну, раз вы и это знаете… Я бы не удивился, если у Баранова проскочила и другая мысль: а может Анатолий тоже задержан и кормит клопов в соседней камере?

Дальше рассказ Баранова выглядел так. Пошли на бережок. А что, погода тёплая. Самое то. Тут он на бережку и сказал, что вода — это вроде как его стихия. Баранов спросил, моряк, что ли? Он ответил, что, мол, типа того. Мужик суровый, пьёт много, но не пьянеет. Потом ещё пару раз встречались. И вот на третьей, пожалуй, встрече, сказал он, что ему переночевать негде, так получилось, баба из дома выгнала. Какого числа дело было, Баранов не запомнил, пил тогда много, но где-то в первых числах сентября.

Он и предложил по пьянке-то дачу родительскую для ночлега. Знал, что стариков там быть в это время не должно. Тогда Анатолий этот исчез куда-то на часок, а потом вернулся со свертком. На даче снова пили, а утром «кент» попросил похранить свёрток, пока он за ним не заглянет снова. Что в свёртке, смотреть не велел, иначе рога обломает. Он вообще страшный человек, как глянет иной раз — до самого нутра пробирает. И спорить с ним в такие минуты совсем не хочется. Баранов дал ему свой адрес, на том и расстались.

А в свёртке, ну как же не посмотреть? Может там отрава какая? Посмотрел, а там в одном пакете деньжищ куча, а в другом — золото: и серьги, и цепочки, и кольца с перстнями, много всего. Не по себе стало, про кражи-то в городе только глухой не слышал. А не выполнить поручение ещё страшнее. Уж больно суров этот его новый знакомый оказался. Да и сидел раньше. Баранов, сам немного посидевший, это вмиг распознал. За что, не говорил. Нет, никаких татуировок у него не видел, ни церквей, ни куполов. Только на руке якорь, вроде на левой. Когда увидел содержимое пакета, стал думать, куда это всё хозяйство деть, никак не придумывается, да с бодуна-то ещё. Сунул пока в диван, хотел потом перепрятать, да сам неожиданно сел. Новый приятель деньжонок-то за услугу немного оставил, вот и пошёл вразнос.

А как очухался, беда. Вдруг родители на дачу приедут, соберутся переночевать, станут диван разбирать, а там… Лучше не думать, что будет. А тут сокамерники начали байки травить про побеги всякие, рассказали и пару историй про фиктивные явки с повинной о преступлениях, которые на самом деле не совершали. Ну, и Баранов решил попробовать. И, удивительное дело, проканало.

Баранов перевёл дух. Он уже выкурил половину принесённой Джексоном пачки сигарет и выпил два графина воды.

— И куда же твой приятель намылился? — задал вопрос Митрофанов.

Баранова аж перевело всего. Было видно, что уж очень ему не хочется числиться в приятелях этого Анатолия. А потом произошла заминка, будто бы вспоминал чего-то Баранов. Или придумывал наспех.

— Так про Адлер что-то упоминал, про море. А больше никаких мест не называл.

— Когда собирался вернуться?

— Да я не знаю толком. Сказал только, жди в любое время.

Митрофанов продолжал с явно недоверчивым видом:

— Ты хорошо тут всё разложил. Только я тебе не верю. Ты как собирался дать знать дружку, где клад-то закопан?

Но на этот вопрос Баранов отреагировал легко, видимо давно придумал подходящий способ:

— Так надеялся, что удастся Лариске, сожительнице моей, весточку передать. Так, мол, и так, товар на даче, где ночевал, под хостой. А уж как хосту найти, пускай сам думает. Тут риска никакого. Лариска вообще не знает, что у моих стариков дача есть.

В конце, когда уже Митрофанов потянулся к кнопке, чтобы вызвать конвой, Баранов не удержался:

— А что мне теперь будет?

Митрофанов ответил несимметрично:

— А тебе говорили, что пьянствовать нехорошо? Вон старики у тебя какие правильные. Не сомневаюсь, что говорили. Не слушал? Вот теперь извлекай уроки.

Он сделал паузу и продолжил:

— А то давай разорвём твои показания (в глазах Баранова промелькнула искорка надежды), и бери мокруху на себя. Вариант номер один. Я тебе его уже рассказывал. Ты готов пулю принять вместо своего Анатолия? Не готов? Вот тебе и ответ на твой вопрос.

Когда мы покинули скорбные стены следственного изолятора, Митрофанов спросил:

— А что, Лёха, думаешь много нам этот крендель наврал?

Думал я не долго, потому что следил за тем, что говорил Баранов, а особенно — как он говорил:

— Думаю, всё наврал, за исключением того, что мы проверить можем. Он же не дурак, а наоборот, очень даже изобретательный человек — придумка с «кладом» чего стоит! И ему вовсе не надо, чтобы мы быстро нашли этого Анатолия, если он вообще Анатолий. Про Адлер, думаю, не без умысла сказано. Дескать, ищите! Кто же в бархатный сезон на юге в полной неразберихе сможет кого-то найти? Может ещё где-нибудь умудрился нас провести.

— Вот и я так думаю, — кивнул Евгений. — Кое-что рассказал, но не все. А кое в чем и запутывает.

Уже когда подошли к трамвайной остановке, меня осенило:

— Жень, а ведь Савин на меня теперь ещё больше рассердится. Он же не меня, а тебя просил сходить в СИЗО, а сегодняшнее объяснение взято от моего имени. Это что получается, он вчера от Баранова ни с чем ушёл, а этот «папенькин любимчик» (я похлопал себя по груди) опять ему нос утёр? Как-то даже нехорошо выходит.

Митрофанов подумал маленько и вынужден был согласиться.

— Да, тут ты прав. Только ты наработки Савина не принижай. Он ведь пытался колоть Баранова на пустом месте, вглухую, так сказать, без предъявления улик. И он правильно промолчал про коробку. Раз уж не пошло дело, так надо остановиться, сменить подход. Знаешь, бывает в таких ситуациях сыщик вывалил все свои аргументы, все улики, а позицию злодея не пошатнул. И что дальше?

Я не хуже Митрофанова знал, что да, так бывает. Более того, и со мной самим так случалось. Да хоть с тем же Шматиной в первой моей жизни, к примеру.

А Женька продолжил:

— Не дрейфь, талисман. Савина я беру на себя. А дальше видно будет. Тем более, что у меня есть, чем его утешить. Мы ведь с тобой сегодня, кроме как подтвердить свои догадки, что нового узнали? Да почти ничего. Разве что, о татуировке на левой руке.

Да, почти ничего, подумал я. Но порой утвердиться в правильности своих предположений тоже дорогого стоит.

Глава двадцатая Поездка на родину

— А падайды, дарагой, я тэбэ пагадаю. Всю правду скажу, служивый. Всё наперед знаю.

Цыганка была молодая, крупная, вся в красно-жёлтых одеждах. И красивая. Это потом из таких красавиц получаются бабы-яги, а у этой с экстерьером пока всё было в порядке. На груди, притачанный широкими платками к крепкому телу мамки, сопел совсем маленький ребенок. Они, цыганские младенцы, могут так спать сутками, не обращая внимания ни на громкий шум, ни на телодвижения матери. А всё почему — маковым настоем напоены.

Меня заинтересовало брошенное цыганкой слово «служивый». Она что, милиционера во мне разгадала? Я ведь по гражданке сейчас. Или может раньше видела? Уж во всяком случае в её знание наперёд я верил меньше всего. Подошёл. Ещё две цыганки, тоже с детьми, несколько отдалились в сторону, но недалеко, чтобы в случае опасности поднять невыносимый гвалт и кутерьму, в которой сам чёрт не разберется.

— Ждёт тебя дарога, солдатик, даже две. Одна кароткая, приятная. Другая длинная, казённая. Пазалати ручку — всю судьбу тебе расскажу.

Ну, началось. Я достал удостоверение, но, признаться, цыганку этим смутил не сильно.

— А давай-ка лучше я тебе погадаю. Сейчас подъедет сюда жёлтая кибитка, и будет предстоять вам дорога, короткая и неприятная, в казённый дом.

Вот тут и пригодились остальные цыганки. Не успел я закончить своё выступление, как они подняли тот самый шум и гвалт, да и отбили от меня свою подругу, а может и родственницу. Только зря они старались. Тратить на них время я и не собирался, пустое это занятие. А вот погадать этим цыганкам я бы мог и сам. Про то, как в конце восьмидесятых они поднимутся на спекуляции водкой. Как будут благодарить Горбачёва, говоря, что если дело так пойдёт, они и лошадям золотые зубы вставят. Как потом перейдут на наркоту и будут весьма изобретательны в этом. Заказал «косячок» определённым способом и гуляй себе потихоньку, наслаждайся природой. А потом выскочит невесть откуда какой-нибудь сопливый карапуз без штанов, обронит пакетик — и был таков. Только вот сообщать моим гадалкам такую радость совсем не хотелось.

Но ведь что интересно — мне и на самом деле предстояла скорая и весьма приятная поездка. Получается, угадала цыганка-то!

Работа группы, в которую я бы включён, была на данном этапе достаточно рутинной: нудный и безрезультатный поиск свидетелей и очевидцев, криминалистическое копание в огромной массе следов, формальные запросы в разные стороны, рассылка дополнительных ориентировок с указанием имени разыскиваемого лица — Анатолий и наличия у него татуировки «якорь». При этом приходилось добавлять осторожное слово «предположительно». Больше всего надежды было на то, что наша догадка про колонию в Калининской области, с учётом обнаруженных писем, верна, и самое интересное мы можем получить оттуда.

И вот в это самое время я нахально шёл к начальнику своему Семенову, решив ударить челом и попросить «папу», чтобы тот дал мне отгул. Нет, лучше два. Не такой уж я свинтус неблагодарный, чтобы не повидать, наконец, родителей. Хотя, признаюсь — страшновато. Но все-таки, теперь уже не так страшно, как это могло быть в июне или июле. Я уже пообщался с людьми, которых похоронил в своей реальности, так что попривык малость.

К моему удивлению, товарищ начальник возражать не стал, от моей «челобитной», сиречь, рапорта с просьбой об отгулах, лишь отмахнулся, заявив, что не возражает, но при условии, если я быстренько сдам все «хвосты» по травмам, а еще до конца дня разрешу матерьяльчик, который у него совершенно случайно оказался на столе.

Хвостов у меня уже не было, потому что по старым травмам я уже все отписал, а новых (тьфу-тьфу), пока на моей зоне не было. А вот «матерьяльчик», что вручил мне товарищ майор, поначалу показался мешком пшенки, перемешанной с горохом, который я должен был перебрать.

Вообще — почему его отдали инспектору уголовного розыска, а не участковому? И что мы имеем? Значит, белым днем, продавцы продовольственного магазина, услышав подозрительный шум в подсобке, пошли глянуть, что там такое, и обнаружили распахнутую наружную дверь, мешок муки рядом и мелькнувшую в проёме чью-то спину. Испугались и давай названивать по «02». Милиция приехала быстро, так тоже бывает иногда. Сотрудники отругали продавцов за пустое беспокойство, да и отбыли. А в дежурку отделения доставили рапорт о пресечении попытки хищения — надо же товар, то бишь свою работу, лицом показать. Все знают: себя не похвалишь…

Ну да, мог бы товарищ майор и участковому материал передать, но если я подвернулся под руку, то мне и разгребать. Хм… А ведь участок-то мой, то есть, мой бывший, что я обслуживал в качестве участкового. И на мое место человека до их пор так и не подобрали, так что определённый резон в действиях начальника всё-таки есть.

Значит, кражи, как таковой, не было. Кража — то бишь, тайное хищение имущества (в данном контексте — социалистического и государственного, за которое срок больше дают), это преступление с законченным действием. То есть — злоумышленник имел возможность воспользоваться этим имуществом, а тут мешок остался в самом магазине. Если бы наряд задержал злодея в самом магазине, да ещё с похищенным в руках, тогда материалы пошли бы следователю, и тот возбудил бы дело по факту покушения на кражу, предусмотренную статьей 89 УК РСФСР. А у нас? Потенциальный преступник сбежал, мука на месте. Ну, а что теперь? Иметь в «глухарях» покушение на кражу, при котором ущерб не наступил, это несмываемый позор для любого подразделения милиции и свидетельство неквалифицированной работы его сотрудников. Красная цена такому происшествию — отметка в журнале о том, что «разобрались на месте». Правда, прокуратура не любит таких отметок и вечно в своих представлениях указывает на необходимость искоренить подобную практику. Им, прокурорским, очень хочется, чтобы милиция своими руками себя на эшафот тащила и все свои огрехи в работе сама скрупулёзно фиксировала. Только дураков у нас нет. Почти, тут же сделал я исключение в отношении зарегистрировавшего этот дурацкий рапорт дежурного.

Значит, теперь брать ноги в руки и шлепать в магазин, чтобы взять объяснение с продавцов, а самое главное — с завмага. Так что, беру и шлепаю. Женщины мне знакомы, улыбаются, пожимают плечами. Интересуюсь — а почему дверь-то в подсобку оказалась открыта? И кто конкретно отвечает за безопасность вверенного имущества? Вздыхаю — мол, девушки, я вас всех очень люблю, но теперь придется писать «телегу» в Горпищеторг. Понятное дело, что милиция должна преступников искать, но ведь и двери следует изнутри запирать! Напоминаю, что в нашем Уголовном кодексе есть еще и статья под номером сто, которая подразумевает ответственность «за недобросовестное отношение к охране государственного или общественного имущества».

Вот тут завмага понять можно. Дилемма: с одной стороны, неизвестного злоумышленника, что пытался украсть из ее магазина муку наказать бы надо, и плюху от вышестоящего начальства получать не хочется.

В конце концов, финалом трудного разговора является документ от директора магазина о том, что все ТМЦ^[24] на месте, с персоналом проведена работа о необходимости всемерного обеспечения сохранности социалистической собственности и т.д. и т.п.

Теперь можно эту бумагу вкупе с моим рапортом представить начальнику для списания в наряд и вернуться к разговору о днях для поездки к родителям.

Спасибо Семёнову, он в очередной раз подтвердил, что хозяин своему слову. И вот я приступил к исполнению предсказания цыганки о приятной поездке. До Вологдыдоехал на пригородном поезде, который у нас «шпионом» зовут, так медленно он крадётся с остановками у каждого столба. А иначе никак. По субботам взять билет на автобус почти нереально, кассы берут штурмом, зато успел перескочить на поезд, идущий до Данилова. Час езды до станции Волоцкой, а там по шпалам. Но два километра до нашей деревни Столбово — ерунда.

Шел и думал, что последний раз я шел так лет… пятьдесят назад. Нет, наверное, чуть поменьше — сорок шесть или сорок восемь. И ничего, и плевать, что мне на самом-то деле шестьдесят пять, но и одышки нет, курить бросил.

Ну вот и моя деревня. Суббота, но отец на работе — он у меня ветеринар, поэтому его могут «выдернуть» в любое время, зато у матери, что работает почтальоном, выходной. Опять-таки, какой выходной, если живешь в деревне? Корову с утра подоить, выпустить в стадо, на огороде еще дела остались, да и дома — делать не переделать.

У нас в семье как-то не приняты ни объятия, ни поцелуи. Но все-таки, мама не удержалась, обняла своего непутевого сына. А я, если раньше бызасмущался, отстранился бы поскорее, то теперь просто стоял и молча гладил по спине свою мать. Нет, все-таки маму. Ту самую, которую похоронил много лет назад, что лежит в земле рядом с отцом, а я каждый год приезжаю на кладбище, чтобы навестить их могилы.

Нет, мама живая. Настоящая. А еще — удивительно молодая. А как же ей быть не молодой, если ей и всего-то сорок пять лет? Я, нынешний, старше ее на двадцать лет. Как-то даже неловко называть молодую и красивую женщину мамой. Чтобы скрыть смущение, пробормотал:

— Мам, а я гостинцев привез.

Принялся выгружать из сумки и сгущенку, и «Птичье молоко», и пошехонский сыр.

— Лешка, а чего ты тратился-то? Ладно еще конфеты — их только у вас такие вкусные делают^[25], а сыр-то с сгущенку и нас продают, — покачала головой мама.

Ну да, ну да. Что-то у меня малость сдвинулось в черепушке. Год-то нынче не восемьдесят шестой, а только семьдесят шестой, а в магазинах, пусть и нет такого изобилия, как в двадцать первом столетии, но все вполне себе неплохо. И в нашем сельпо все есть.

— Лешка, я как чувствовала, что ты приедешь, пирогов напекла! — радостно сказала мама. — Умывайся, в бане вода еще теплая должна быть — вчера топили, а потом кормить тебя буду. Только всю воду не трать — отцу оставь. Его еще спозаранку на ферму вызвали — корова в Стеблеве растелиться не может.

Странно. В деревне Стеблеве — от нас это километров двадцать, тоже имеется ферма, но там и свой ветврач есть. Почему отца-то вызвали?

Мама выдала мне чистые трусы и майку, и я отправился в баню.

Вода, правда, была еле теплая, но все равно, вполне нормально, чтобы сполоснуться.

Вышел в предбанник, раздался стук в дверь.

— Леша, ты оделся? Я тебе спортивки принесла и рубашку.

— Ага, — отозвался я, спешно натягивая трусы.

Мама, подождав минуту, чтобы стеснительный сын успел прикрыть свое хозяйство, вошла в предбанник. Посмотрев на меня, переменилась в лице и села на лавку.

— Леша, а это у тебя что?

Блин! А майку-то я не успел надеть.

— Мам, ну это самое у меня тут, вот так вот, да ничего страшного, — залепетал я, хватая майку. В суматохе попытался просунуть голову не туда. Но мать уже успела взять себя в руки.

— Постой, — властно потребовала она. Встала, подошла ко мне и провела рукой по шраму, уже зарубцевавшемуся. Потом констатировала: — Ножевое ранение. Зашили хорошо.

Мои родители познакомились в Вологде, когда отец учился в Молочном институте^[26], а мать в медицинском училище. Она даже успела поработать по специальности, а потом отец получил распределение в колхоз, а вот маме работы не нашлось, поэтому она и стала почтальоном.

Я усадил маму на лавку, сел рядом с ней и вздохнул:

— Мам, все уже позади. Полежал пару недель в больнице, выздоровел. Так что, все нормально.

А мама, уткнулась мне в плечо, обняла меня и заплакала.

Ну почему же я не помню, как все происходило в прошлый раз? Странно. Кажется, такие вещи должны запоминаться. А может, в прошлый раз мне удалось как-то скрыть от родителей факт своего ранения?

Да, точно, так оно все и было. Мама узнала о ранении спустя два года. Шрам-то все равно не спрячешь от ее взгляда. Тем более, если она медсестра, а отец — ветеринар. Они такие вещи просекают на раз-два.

— Мам, а я есть хочу, — сказал я, чтобы отвлечь мать от переживаний.

А со стороны дороги послышался рев мотоцикла. Вон, сворачивает сюда, к нашему дому. Стало быть, вернулся отец. Ну да, рев его «скакуна» я ни с чем не перепутаю. «Урал» с коляской ему выдали в колхозе, чтобы успевал ездить на всякие сложные случаи.

— Пошли, — встала мать с места. — Рубашку накинь и отцу пока ничего не говори. Ему, скорее всего, трудные роды принимать пришлось.

То, что роды были трудными, мать догадалась по затраченному времени. Если отца вызвали на чужую ферму, то неспроста, а коли супруг задержался так долго, то значит, совсем плохо.

Отец был мрачен. Конечно, моему появлению он обрадовался, но все равно, было заметно, что его что-то угнетало.

— Здравствуй Леша, — кивнул отец, уклоняясь от моих объятий. Пояснил: — Грязный я весь, и в крови. Сейчас быстренько помоюсь, переоденусь, потом…

— Коля, как там? — поинтересовалась мать.

— Хреново, — вздохнул отец. — Неправильное предлежание, теленочек крупный был, но умер. Еще хорошо, родительницу удалось спасти.

Я никогда особо не вникал в дела отца, но коли уж вырос в семье ветеринара, то знал, что правильное предлежание, это когда теленок выходит из своей мамки как положено — голова и лапы, то есть, ноги, идут вперед. А неправильное — если он идет задом. Вот тут без посторонней помощи корове не родить и человеку приходится ей помогать. Дело это трудное, грязное. Даже и пересказывать не стану. Все равно я точно рассказать не смогу, так что и незачем. А мой отец всегда воспринимал несчастные случаи очень близко к сердцу.

— Вызвали бы меня вовремя, все бы в порядке было, — устало сказал отец. — У коровы вчера вечером начались схватки, воды отошли, а мой коллега решил вколоть окситоцин. Дескать — матка откроется, к утру родит. В общем, теленка вытащили, только мертвого. Корова жива, так уже хорошо.

Отец махнул рукой и пошел в баню.

Вот я и говорю, что живя в семье ветеринара, я кое-что знал. Скажем, тот факт, что окситоцин не открывает матку у коровы, а напротив, он ее сокращает. Но коли мать удалось спасти, а теленка вытащили, стало быть, матка была открыта. Если бы ветеринар вовремя проверил, как расположен плод, то беды бы не случилось. И что там, коллега отца из Стеблева? Был пьяным или поленился проверить? Отец бы точно проверил — и ректально, а потом и через влагалище.

Отец, кстати, очень хотел, чтобы я пошел по его стопам. А мама мечтала, чтобы я пошел поступать в медицинский институт. Но мне в школе химия с биологией давались не слишком хорошо. Вернее — даваться-то они мне давались, но никогда не нравились эти науки. А как без них учиться хоть на человеческого врача, а хоть и на звериного? Мне больше нравились история и литература. Книги любил читать, даже что-то писал. Но вот, подался в милиционеры.

Минут через пятнадцать мы уже собрались за столом. Мама разлила по тарелкам суп, что сварился в русской печи (господи, да когда же я такой суп ел в последний раз?), а отец хитровато кивнул супруге:

— Ну что, Наталья Петровна, по рюмочке пропустим в честь приезда сына? — Покосившись на меня, спросил: — Будешь, товарищ участковый?

— Буду, если немножко, — кивнул я, решив, что под такую закуску не грех и выпить. — Только, пап, я уже не участковый.

— А что, неужели выгнали? — хмыкнул отце, разливая по рюмкам водку.

— Пап, а чего сразу — выгнали? — слегка возмутился я.

— А что, сам ушел? Слышал, что из милиции не увольняют, а только выгоняют. Неужели решил за ум взяться?

— Ушел? — радостно переспросила мать. — Ушел, так и слава богу. Дался тебе этот Череповец. Вон, бывала я там — сплошной дым. Поживешь у нас, устроишься на работу, на следующий год на истфак пойдешь поступать, как и хотел. Хоть на очное, хоть на заочное, сам смотри. Девушку себе найдешь, женишься. У нас, вроде бы, в город еще не все девки удрали, кто-то остался. А мы поможем, чем сможем. Верно Коля?

— Так само-собой, — согласился отец, поднимая рюмку. — Так что, за уход?

— Давай-ка лучше за нашу встречу, — улыбнулся я. — Я теперь не участковый, но из милиции не ушел, и не выгнали. Наоборот, можно сказать, что меня повысили. Я теперь инспектор уголовного розыска.

Мама, которая уже взялась за свою рюмку, от неожиданности ее опрокинула.

— Да что ж у тебя все не как у людей? — в сердцах сказала она. — В армию забрали — нет бы, куда-нибудь в связь, или в авиацию, хвосты самолетам заносить, так тебя в пограничники взяли. Я два года переживала, как бы что с тобой не случилось. А потом в участковые понесло. А теперь еще хуже — в уголовный розыск. Нет бы, на учителя выучился, преподавал бы себе. Чем плохо? А теперь будешь каких-то жуликов и бандитов ловить?

При мысли о том, что я стал бы преподавать историю в школе, меня почему-то передернуло. Нет уж, лучше я жуликов с бандитами ловить стану.

Глава двадцать первая Родственные узы

«Граждане, не забывайте родителей! Обязательно приезжайте проведать их и помочь! Выкопать картошку или поправить забор, или просто побыть рядом. И вам воздастся!» — Примерно так я мысленно агитировал всяческих нерадивых детей, подзабывших своих стариков. И делать мне это было легко и приятно, потому что себя, любимого, я относил в этот момент к самым что ни на есть «радивым» детям. Я уже решил для себя, что с первой же оказией снова соберусь в Столбово и даже наметил некоторый фронт работ, ожидающий моих мастеровых рук. Настроение было великолепное, несмотря на лёгкую грустинку от расставания и козлиные прыжки колхозного грузовичка, на котором меня решил по доброте своей подбросить до станции сосед Митрич.

Добрался до Вологды и без особого напряга купил билет на автобус. Даже и странно, но и так иногда бывает.

Вернувшись в Череповец, я понял, что самый большой вопрос, который меня интересует, это как там дела у наших, то есть у Митрофанова с Савиным. И даже наша размолвка с Савиным показалась сущим пустяком, не заслуживающим никакого внимания. Вот что значит для настоящего трудоголика три дня не побыть на работе. Тут, правда, вспомнилась пословица про некую персону с низким IQ, являющуюся любимицей работы, что звучало примерно так: дурака работа… Ну, и так далее, но я её решительно изгнал из своих мыслей. Заскочил в общежитие, оставил там деревенские гостинцы, а заодно ещё раз прислушался к своим ощущениям и даже искусил себя мыслью, а не завалиться ли мне с книжкой на кровать и не думать ни о чём, кроме того, что в ней написано? Заманчиво, но надо бы сначала пообедать. А потом всё-таки заглянуть на минутку в отделение.

Вот интересное дело — насколько у человека могут быть разными взгляды на ближайшее будущее до и после обеда. Выйдя из столовой я уже знал, что лучшее завершение дня — это «не на минутку в отделение», а свидание с книгой и может быть даже сон на пару часиков. А что — имею право: выходной ещё не закончился. Недолгую дорогу до общаги меня занимали мысли, какую бы книгу выбрать для приятного времяпрепровождения. Я уже почти определился, когда на глаза мне попался телефон на столе у вахтёра общежития. И что-то со мной случилось. Ну да, решил я, хитроумный идальго на меня не обидится, если я сделаю всего один звоночек, и потянулся к трубке.

Дежурила сегодня не моя «сваха» и даже не «коренная ленинградка», а суровая тётка по прозвищу «Столешня». Она уже собралась было строго пресечь мою попытку завладеть телефоном, но подняв глаза, разулыбалась:

— А-а, Алексей Николаевич, пожалте, пожалте!

Насколько она была деспотична с проживающими, настолько подобострастна с начальством. Я, видимо, в её табели о рангах тоже попадал в эту уважаемую категорию. Однако, в данный момент меня это совсем не интересовало.

Джексон оказался на месте.

— Ага, вернулся! — радостно заорал он. — А мы тут с Серёгой думаем, кому в Ярославль ехать. А может ты сгоняешь?

Я ничего не понял. Перед моим отъездом никакими поездками-командировками ещё не пахло. Значит, что-то случилось. Мне пришлось несколько охладить пыл коллеги сообщением о том, что я ещё ничего не знаю.

— Ах, да-а! — спохватился Митрофанов. — Ты же дезертировал. А мы тут и за тебя, и за того парня, и вообще…

Здесь Митрофанов прервал свой обвинительный спич и спросил уже другим голосом, как о само собой разумеющемся:

— Тебя когда ждать?

Пришлось пожелать хитроумному идальго поскучать некоторое время ещё без своего читателя — почитателя, а в трубку сказать:

— Да минут через двадцать.

Митрофанова я нашёл в кабинете у Савина. Надо было видеть физиономии обоих. У меня возникло ощущение, что сыщики готовы немедленно выпорхнуть в открытую форточку зарешечённого окна и умчаться творить великие дела, как говорил, якобы, сам себе который-то из Сен-Симонов (вроде как их двое было). Ребята бы, наверное, и умчались, но моё появление сдержало их порыв. От меланхолической обиженности Савина, под знаком которой прошла наша последняя встреча, не осталось и следа. Наоборот, он решительно подошёл ко мне с протянутой рукой и словами:

— Алексей, ты не дуйся на меня из-за той встречи, понимаешь. Встал не с той ноги, погода плохая, начальство не улыбнулось, некому гадкое слово сказать, а тут ты как раз. Короче, замнём для ясности?

Я с радостью замял. Давно знаю, что добиваться результата при натянутых отношениях ох как трудно. Да и мои собственные мысли в момент нашего разлада тоже были далеко не целомудренными.

Сыщики быстренько ввели меня в курс дела. Пока я, по их выражению, числился в дезертирах, начали поступать ответы на наши запросы.

Адлер ожидаемо отписался, что они полезной информацией не обладают, но непременно нацелят, ориентируют, проинструктируют и прочая, прочая, прочая.

ГНИЦУИ^[27] сообщил, что представленная нами информация будет внесена в недавно созданную АИПС^[28]«Гастролёры» и сдержанно поблагодарил нас за оказание содействия в наполнении информационного массива. Тоже пустышка, в общем.

Ещё с десяток формальных отписок. Тут без обид — сами такие пишем во множестве, когда конкретной фактуры нет.

Зато Калининское УИТУ порадовало. Причём настолько, что начальство не поленилось туда гонца направить и даже машину выделили, у «ночников»^[29] отобранную. Ездил Савин, его же мокруха всё-таки. С его слов картина вырисовывалась следующая.

Сидел в одной из Калининских колоний с колоритным названием «Ванькин мох» деятель, очень на нашего фигуранта похожий. Фамилия Рыбаков и сам рыбак в прошлом, за треской ходил. Потом перестал, потому что начал ловить не треску в море, а рыбку в мутной воде, за что и сел первый раз. За спекуляцию. После освобождения спекулировать стало нечем, и вторая ходка была уже за серию квартирных краж. Промышлял в той же Калининской области, сведений о Череповецких контактах того времени не имеется. Как ни удивительно, при всей изобретательности попался с поличным. Просто один из потерпевших не вовремя вернулся домой, а поскольку был в очень хорошей физической форме, то сначала дал хорошенько непрошенному гостю, а потом скрутил и сдал в милицию.

О затее с письмами зоновские опера, конечно, знали, но не препятствовали, исходя из того, что чем чёрт не шутит, может устроит сиделец свою личную жизнь, а там, глядишь, и полноценным членом социалистического общества станет. Чего ж тут плохого? Здесь, конечно, опера лукавили, потому что были прекрасно осведомлены, кто эти письма Рыбакову сочинял. У них там один старый зэк тянул свой немалый срок за спекуляцию, а поскольку к труду на производстве был не особо годен, оказался приставлен к библиотеке. Он-то как раз и искушал от имени Рыбакова доверчивую Веру Антонову страстными любовными посланиями. А потом её ответы подвергались громкой читке в кругу допущенных в эту тему сидельцев под их весёлое ржание. Какая — никакая, а всё-таки развлекуха. Занятие, с точки зрения тамошних оперов, видимо, не самое опасное. Вот они и смотрели на это дело сквозь пальцы.

— Но, — Савин воздел указующий перст к небу, то есть к потолку, — у Рыбакова была переписка ещё с одной женщиной…

Он сделал паузу, видимо, в расчёте на барабанную дробь, и сообразительный Митрофанов тут же её изобразил ладонями по столу.

— … из Ярославля!

— Что, ещё одна невеста? — поинтересовался я.

— Скорей всего нет, — ответил Савин. — Это какая-то старая знакомая, любовью здесь и не пахнет. Редкие письма, привет — привет, у меня всё нормально. Похоже так, на всякий случай контакт поддерживает.

— Она-то хоть жива, или может тоже — того? — решил уточнить я.

— Да мы уже поинтересовались осторожно через тамошний ЗАГС. По месту жительства никого беспокоить не стали. А вдруг наш клиент там у этой дамы? Так вот — факт смерти не зарегистрирован. Жива, стало быть.

— А кражи квартирные по такой же методе, как у нас, не случались ли?

— Обижаешь, начальник, — вмешался Митрофанов. — Поинтересовались. Только в этом Ярославле сам чёрт ногу сломит. Воруют всё, что плохо лежит, но на серию ничего не смахивает.

Эстафету моего погружения в обстановку принял Савин.

— У нас теперь фото, — начал он загибать пальцы, — словесный портрет, подтверждение татуировки, полные биографические данные, и пальчики нашего клиента. И наш Баранов его уже опознал. По фото, естественно. А чтобы ему легче вспоминалось, перед опознанием Евгений Валентинович провёл с ним разъяснительную работу. После прошлой встречи очень его Баранов уважать стал.

Евгений Валентинович скромно наклонил голову в знак признания своих заслуг.

— А ещё у нас теперь есть некая дама, с которой очень полезно покалякать без привлечения Ярославских коллег. — добавил он.

— Стало быть, поездка неминуема? — проявил я проницательность.

— А как же! — синхронно отозвались сыщики.

Ну что же, раз уж у нас теперь столько фактуры, пора и действительно переходить к активным действиям.

В остаток рабочего дня нам с Митрофановым успели оформить командировочные и даже дали немного денег, начальство заботливо нас проинструктировало и благословило на подвиги.

Билетов на вокзале, конечно, не было, но терять сутки нам не хотелось, и поздно вечером мы нахально забрались в общий вагон московского поезда, светанув удостоверениями и обнадёжив проводницу, что едем до Вологды. Та собралась было робко протестовать, что поезд межобластного значения и по удостоверению — нельзя, но Митрофанов был очень убедителен. Хорошо, когда билеты без мест. Занимай любое, на которое наглости хватит. Никто не скажет, что это его место. Именно об этом я размышлял, робко пристраиваясь шестым на вагонную лавку, и вспоминал о прелестях путешествия в купе категории «СВ», а Женька — ничего, как тут и родился. На подъезде к Вологде он куда-то смылся, а вернувшись, шепнул, что всё нормуль, и до Ярославля проводница к нам приставать с глупыми претензиями не будет.

Так и вышло, да ещё после Вологды народу поубавилось, и мы смогли даже немного вздремнуть, притулившись друг к другу. Но выйдя на перрон в сырое сентябрьское утро подумали, что поезд мог бы прийти и чуть попозже, чтобы высадить нас в более приятной атмосфере.

Мне всегда нравился Ярик, как в последние годы стали его панибратски называть сначала люди помоложе, а за ними и все остальные. Для меня он был как благородный сад, за которым почему-то уже давно перестали ухаживать. Цивилизация и запустение каким-то невероятным образом умудрялись мирно сосуществовать и придавали городу свой шарм, который, подозреваю, был по душе далеко не всем. Даже сегодня, несмотря на сырость, он показался мне каким-то пыльным.

Даму Рыбакова мы решили проведать не дома, а на работе, благо работа эта находилась не у чёрта на куличках, а в поликлинике, неподалёку от места её жительства. Известный нам адрес на второй Бутырской улице был скорей всего частным домом, поскольку не содержал упоминания о квартире, а соваться в частный дом, «не зная броду» — дело неправильное.

Людмила Семибратова оказалась достаточно приятной женщиной чуть за тридцать с усталым, несмотря на ранний час лицом.

— Мы к вам по поводу Рыбакова, — без обиняков заявил Митрофанов, когда мы уединились в каком-то закутке около регистратуры.

А чего ухо вялить, просигнализировал он в ответ на мою недоуменную физиономию. Но и ответ нашей собеседницы оказался хорош, под стать реплике Джексона.

— Так вы же его уже взяли! — с некоторым удивлением произнесла она. — То есть ваши.

Теперь пришёл черёд удивляться нам. Но Митрофанова было этим из колеи не выбить.

— Ну и взяли, — небрежно заявил он. — Теперь вот очередь до вас дошла. В том смысле, что пора вам всё рассказать.

— Да я бы собственными руками его задушила, — устало произнесла женщина. — Всю жизнь мне исковеркал.

— Так зачем же дело встало? — жизнерадостно спросил Митрофанов.

— Так ведь брат он мне вроде как получается. Немного.

Что тут скажешь? Утро началось с сюрпризов.

— Как это, — синхронно удивились мы, — немного брат?

— Да появился он в нашем доме лет десять назад. Спросил меня. А мы дома с мамой вдвоём только и были. Отец к тому времени уже умер. Так вот, вызвал он меня из дома на улицу и говорит, ну здравствуй, сестрёнка. И рассказывает такую историю, что от матери незадолго до её смерти узнал, что отцом его является… И тут он называет фамилию, имя и отчество моего отца. Дескать, время было бурное, суматошное, как же — Победа! Отец с войны возвращался, и тут у них с его матерью скоротечный роман и случился. И было это в Белоруссии, в Полоцке. И неважно, мол, скоротечный или нет, если от него я получился. И в грудь себя тычет, а у самого слёзы на глазах.

Мы с Женькой переглянулись. Нет, не случайно наш клиент эпистолярную любовь себе завёл с Верой Антоновой. Нутро у него такое — женщинам лапшу на уши вешать.

— В тот-то раз он и ушёл быстро. Обещал попозже заглянуть, когда мы с новостью такой сживёмся. Сейчас, сказал, не время ещё для родственного общения. А я, дура, матери тут же всё открыла. Да и как было не открыть, если я вернулась, а на мне, что называется, лица нет. Мать тогда эту новость тяжело восприняла. Утешает меня, что враки всё это, и парень этот аферист какой-то, а сама пригорюнилась. А потом уж через какое-то время и говорит ни с того, ни с сего: а Семён-то про какую-то задержку в Полоцке и вправду упоминал.

Я взглядом просигнализировал напарнику: раз уж начал солировать — продолжай. И тот продолжил:

— Да, Людмила Семёновна, это чрезвычайно интересно, но вы сейчас нам про последний приезд Анатолия лучше расскажите.

И Людмила стала рассказывать. А я смотрел на неё и совершенно непрофессионально верил в её искренность. Давно, видимо, лежал этот груз у неё на душе без возможности хоть с кем-нибудь разделить его тяжесть.

Последний раз Рыбаков появился у неё неделю назад. Сообщил, что недавно освободился и несколько деньков перекантуется у неё. С собой имел сумку с каким-то барахлишком, и всё. Что внутри, она не знает. Рыбаков не показывал, а она в чужих вещах копаться привычки не имеет. Сумка, кстати, и сейчас у них дома. А позавчера уломал её сходить вместе в порт насчет работы. Она должна была поинтересоваться в отделе кадров, можно ли устроиться на работу на грузовое судно ранее судимому родственнику? А сам он собирался на пирс спуститься, с плавсоставом поговорить, кого найдёт. Узнать, что да как. Хорошо бы, говорил, устроиться на какую-нибудь «посудину», чтобы до Астрахани и обратно.

Да, подумал я, хорошее дело. Пока до Астрахани дойдёшь, куча городов на твоём пути. Шакаль, сколько хочешь. И для правоохранительных органов ты вроде как пропал из виду.

В отделе кадров Людмиле не отказали, но и не сильно обнадёжили. Предложили поработать на берегу, проявить себя, и может быть, на следующую навигацию и получится в плавсостав перейти. А когда она из конторы вышла, видит — неподалёку от портовых ворот Рыбаков с двумя милиционерами разговаривает. Она хотела подойти, но тот ей головой покачал: не подходи, не признавайся. Она и не подошла. А больше Рыбаков у неё не появлялся.

— Что ж, придётся воспользоваться вашим гостеприимством. — нахально заявил Митрофанов и, увидев удивление женщины, пояснил, — сумочку осмотреть надо. Вы как, сами отпроситесь или нам похлопотать?

— Нет уж, избави бог! — заявила Людмила. — Я лучше сама.

— А у вас телефон дома есть? — крикнул Митрофанов вслед уходящей женщине.

— Да вы что! — искренне удивилась она. — Увидите мои хоромы, сами поймете.

По дороге Людмила говорила без умолку. Было видно, что начав рассказывать про этого злыдня, она уже не могла остановиться. И про то, что мать как-то быстро угасла после той новости. И про то, что Рыбаков расстроил её свадьбу с одним хорошим человеком. Уж всё было на мази, как говорится, и тут появляется он, как чёртик из табакерки: привет, сестрёнка! Николай, конечно, с вопросами, откуда такой «братик» выискался? Он всё про семью знал и отца Семёна Ивановича знал раньше и уважал очень. Знал, что детей в семье больше нет. А когда узнал, что этот хлюст ещё и ночует в доме…

На этом месте своего рассказа Людмила надолго замолчала. А потом закончила так:

— Не поверил мне тогда Николай. И я бы на его месте не поверила. А теперь у него семья хорошая, дети уже большие.

Она вздохнула.

— Теперь понимаете, почему я бы его своими руками…

— Но ведь вы же разумная женщина, — начал я. — Не могли же не понимать, что это развод чистейшей воды. Обман, то есть, — быстро поправился я, когда Людмила недоумённо взглянула на меня. Видимо слово «развод» было ещё не в ходу.

— А если правда? — тихо спросила она. — И как тогда жить, если оттолкнёшь? Да ещё такого непутёвого? Непутёвых-то всегда жальчее.

Мы с Джексоном лишь покивали. Что правда, то правда.

— Да вот и мой теремок, — перебила Людмила свои грустные мысли и указала рукой на небольшой домик с палисадником.

Митрофанов тут же остановил нас жестом руки.

— В доме кто-нибудь есть?

Получив отрицательный ответ, задал следующий вопрос:

— Как запирается дверь, на внутренний или на навесной?

Потом задал ещё несколько вопросов и велел нам немного погулять, пока он тут кое-что посмотрит. Пока он ходил на разведку, я украдкой посматривал на Людмилу. Разговор после её рассказа заводить как-то не хотелось. Молодая ещё женщина и даже красивая. Могла бы свою жизнь и получше устроить. Чем она заслужила себе такое «счастье», что этот урод выбрал именно её объектом своего внимания? И вот сейчас, даже не особенно интересуясь, а что нам, собственно, надо, взяла и открылась нараспашку. Сорвало, видимо, все предохранительные клапана, заставлявшие её молчать обо всём. А может и некому было рассказывать?

Глава двадцать вторая Куй железо, не отходя от кассы!

Про «серпастый и молоткастый» паспорт сказано много. Но скромный зелёненький «основной документ, удостоверявший личность гражданина СССР», образца 1953-го года для милиции гораздо милее. И вовсе не из-за наличия в нём пунктов о национальности и о социальном положении, о чём в более поздние времена любили горячечно помитинговать непримиримые борцы за собственное представление о свободе личности. В этом паспорте содержались не всем понятные сведения о судимости владельца и понятные всем сведения о месте работы. У Рыбакова был именно такой паспорт. Почему, когда в стране уже началась кампания по выдаче «краснокожих паспортин» с огромным гербом СССР на обложке, ему выдали паспорт старого образца? Не иначе складские запасы тратили, чего ж добру пропадать? А что, вполне рачительный подход в условиях растянутой на годы паспортной реформы.

Мы обнаружили сей документ в вещах Рыбакова, а больше там ничего интересного и не было за исключением изрядной пачечки разномастных купюр, перехваченной аптекарской резинкой. Я прикинул на глаз: наверное, год моей работы, если ничего не тратить. Не всё, получается, наш герой на погибель свою Баранову оставил, а может разжился новеньким по пути в Ярик.

— Ну что, понятые нужны. Алексей, пробеги по соседям, — распорядился Митрофанов на правах старшего по званию и по возрасту (это он так думает, усмехнулся я про себя).

— Да вы что, ребята! — побледнела хозяйка. — Помилосердствуйте! У нас же тут деревня почти. Все по сто лет друг друга знают. И всё, что тут происходит — тоже. Мало мне косточки поперемывали: одинокая с ребёнком, нагуляла, значит, в подоле принесла. И ещё всяко разно, говорить не буду, как. Я-то ладно, обтерпелась уже, а дочке каково? Теперь вот ещё и сумка с деньжищами. То-то соседям позудеть меж собой будет о чём.

Людмила выдохнула после своей тирады и посмотрела на нас с надеждой. Но видимо прочитала в наших лицах явно что-то не то, потому что укоризненно махнула рукой.

— И не думайте даже! Не могла я такого допустить. Мало ли что соседи болтают!

А мы и не думали. Женщина быстро поняла свою ошибку и сконфузилась — лишку болтанула.

— Да сплетничают тут, будто бы дочка-то у меня от козла этого. Так вот и живу. Не пойдёшь ведь каждому объяснять, что не верблюд.

Я посмотрел на своего напарника, нам обоим была явно симпатична эта женщина с таким нелепым обременением своей жизни в виде «братца» и невысказанной надеждой, возможно, хоть сейчас отвязаться бы от него. Ведь не зря же милиция, да еще из чужого города, по его душу пожаловала. О том, что мы не местные, Людмила догадалась сразу — говорок не тот, а мы и не считали необходимым скрывать, что прибыли из Череповца.

Так что, из-за желания не доставлять женщине дополнительные хлопоты, мне пришлось потратить уйму времени и провести целую операцию по приисканию посторонних понятых, но оно того, по нашему обоюдному мнению, стоило. Когда формальности были закончены, Митрофанов наметил нам очередную цель:

— Теперь — в милицию. Где она тут у вас поближе?

Поближе, с подсказки Людмилы, оказался Красноперекопский РОВД. По дороге Митрофанов поинтересовался у меня:

— И что ты по поводу этого всего думаешь? Дура баба?

— Конечно, дура! — согласился я. Но подумав, добавил: — Только, ты знаешь Жека, она мне этой дуростью и симпатична: готова терпеть своего псевдобрата, потому что, а вдруг? А нашему клиенту было достаточно услышать простенькую историю от кого-нибудь — и дело в шляпе.

— Ну-ка, ну-ка! — простимулировал моё красноречие Джексон.

— Да вот, хотя бы. Некий человек рассказывает, что в сорок пятом возвращался с фронтовым товарищем домой. Расстались в Полоцке. Очень уж тот в свой Ярославль к жене любимой торопился. Ведь и не пожили ещё толком до войны, и детей не завели. И вот этот рассказчик нашёл потом через «Горсправку» своего боевого друга, фамилия у того уж больно заметная — Семибратов. Переписывались. Только пожил он недолго, раны фронтовые не позволили. Дочка вот малая осталась.

Митрофанов только повел плечами — мол, все могло быть. А я продолжил достраивать версию:

— Вроде бы пустяк разговор, но ведь его вполне достаточно, чтобы построить на нём свою «братскую» легенду. А чтобы перепроверить всё это каким-то образом для матери с дочкой — никаких возможностей.

— А вот фамилия! — перебил я сам себя. — Говорящая — Семибратова. Ни одного настоящего брата нет, зато этот гад за семерых невзгод принёс.

И Джексон не стал со мной спорить.

В милиции нас приняли без фанфар — мало ли командированных с какими-то своими делами тут ошивается. «Урки» были любезней: предоставили стол в кабинете, телефон и справочник номеров подразделений милиции, да ещё согласились отвечать на наши вопросы, если что. Парни понимали, что и сами могут оказаться по каким-то делам в Череповце.

С их помощью, а больше сами, мы через часок убедились, что человек по фамилии Рыбаков не содержится ни в одном подразделении и за последние двое суток не задерживался. В транспортной милиции, которой принадлежал пост в порту, о Рыбакове тоже ничего не знали.

Ситуация мутнела, удача уплывала из рук. От отчаяния мы навели справки в медицинских учреждениях. А вдруг злые милиционеры, задержав Рыбакова, из своих искажённых представлений о неотвратимости наказания, ту же его зверски избили и в бессознательном состоянии определили в больницу, как неопознанного? Но и здесь нас ожидало разочарование — таковых в больницах не оказалось.

Следуя той же логике, мы уже собирались звонить в морги. Но здесь меня смутило нечто в наших предыдущих рассуждениях. И этим нечто было слово — неопознанный.

— Ну-ка, Женя, вспомни, что сказала нам Людмила про хождение в порт? — испросил я у напарника.

— Что Рыбаков разговаривал с двумя милиционерами… — начал Джексон почти с нужного места.

— Та-ак, — поощрил я его.

— Она хотела подойти…

— Ещё теплее…

— А он показал, чтобы она не приближалась.

— А почему? — задал я главный вопрос.

— Она могла ляпнуть что-нибудь ненужное про Рыбакова, — завершил Митрофанов.

— Бинго! — снова похвалил я напарника незнакомым ему пока словом. Оба местных сыщика, раскрыв рты, с удивлением смотрели на нашу игру в угадайку.

— А раз документов при нём не было, он мог назваться другими данными. Места жительства в городе у него нет. Значит, его вполне могли закатать в «бродяжник», — ликующе закончил Джексон свои логические умозаключения, — под любой фамилией.

— Или просто постовые его отпустили, удовлетворившись разговором на месте, — разочаровал я напарника.

Джексон замахал руками в крайнем нежелании такого исхода под дружное ржание хозяев кабинета. Ребятам явно понравился наш мозговой штурм, и они даже помогли нам связаться с опером из приёмника — распределителя, а потом и закинули нас туда по пути. «УРовский» четыреста двенадцатый «Москвичок» был под стать Ярославским дорогам, и мы даже подумывали, не продолжить ли свой путь пешком, а местные ребята — ничего, даже внимания на колдобины не обращали, а наиболее крупные, похоже, знали наперечёт, потому что хором предупреждали то ли нас, то ли самих себя: бойся!

Уличную калитку в приёмнике нам долго не открывали, и мы даже заподозрили, что звонок не работает, или его уже отключил вредный дежурный, чтобы эту тихую обитель никто не беспокоил до следующего рабочего дня. Вот и попробуй провести здесь внезапную проверку службы, подумалось мне совсем не по-младшелейтенантски. Прежде чем отчаяться, я решил использовать ещё один способ и энергично замахал руками, привлекая внимание. Внимание кого? Похоже, этот вопрос как раз и возник в голове моего напарника, потому что он явно собирался меня об этом спросить, но не успел. Я поднял руку и показал ему на достаточно крупное сферическое зеркало, укрепленное на кронштейне над высоким забором с «колючкой» по верху. Оно было размещено так, чтобы видеть изнутри то, что происходит снаружи за глухой калиткой. Почему я про него догадался? Да очень просто: в более поздние годы там обязательно располагалась бы видеокамера.

То ли зеркало помогло, то ли звонок всё-таки сработал, но нас, наконец, допустили внутрь. Дежурный и впрямь оказался не в восторге от нашего визита — конец рабочего дня всё-таки, так что всякое служебное рвение пора бы уже и приглушить. Он ещё на входе долго и придирчиво проверял наши удостоверения, недоверчиво рассматривая надпись на корочке «Управление внутренних дел Вологодского облисполкома», и, пожалуй, нашёл бы какой-нибудь дурацкий повод, чтобы высказать бессмертное пожелание — приходите завтра. Но мы не зря ведь заранее договорились с местным опером о встрече, туманно пообещав ему много интересного. Так что пришлось нас всё-таки запустить в эту кислую богадельню.

Опером здесь служил весёлый пузан предпенсионного возраста с капитанскими погонами на несвежей рубашке. Он сразу накаламбурил нам кучу баек из жизни «бичей» и прочих других обитателей этого заведения. Последней была история про то, что жена начальника «бродяжника» отказалась ходить со своим благоверным на базар, потому что на каждом углу мерзкие «бомжи» ломали шапки и кланялись своему «шефу», и кроме них — ни одного приличного знакомого.

Посчитав, что протокольная часть этими всесоюзными историями уже достаточно выполнена, мы перешли к делу. Опер тщательно рассмотрел предъявленную ему фотографию Рыбакова, заглянул на обратную сторону, только что на зуб не попробовал. Мы замерли в трепетном ожидании — что нам сейчас этот каламбурист выдаст? А вдруг скажет — нет, и всё сразу станет неопределённым и нисколько не мобилизующим на дальнейшую работу. Но капитан нас не подвёл. Он отложил фотографию и веско сказал:

— Есть такой.

Он справился о чём-то по телефону с дежуркой и сообщил казённым языком, как будто протокол прочитал:

— Попов Иван Петрович, задержан без документов в речном порту нарядом транспортной милиции два дня назад. Доставлен к нам после безуспешных попыток в ЛОВДТ^[30] подтвердить его личность.

Капитан победно глянул на нас и изрёк:

— Ну, мы-то его быстренько разъясним. Не таких раскусывали, как миленьких.

Мы лишили его этого удовольствия и вкратце, не раскрывая деталей, поведали о боевом пути товарища и почему он нас интересует. Уяснив ситуацию, капитан пришёл в сильное возбуждение и тут же потянулся к телефону без вертушки, что могло означать только одно — связь с дежуркой.

— А вот мы сейчас и посмотрим, какой он Попов, вот и посмотрим… — приговаривал он плотоядно.

Такая прыть вовсе не входила в наши планы. Надо было сначала почитать его дело, рапорта, объяснения, помозговать хорошенько, а уж потом действовать. И, честно говоря, за нами числился один должок, с которым мы рассчитывали закончить ещё сегодня и обязательно до встречи с нашим клиентом. Этим должком было посещение порта. Именно туда мы и планировали отправиться из райотдела, да только сыщики со своим предложением подбросить до «бродяжника» сбили нам карты. Вдобавок, начинать решительные действия, на ночь глядя, было совсем не оправданно.

Мы попробовали деликатно отвратить нашего весёлого опера от поспешных действий, но тот, видно, уж очень сильно застоялся в бомжацкой кислой рутине и теперь жаждал энергичных действий и великих побед. К тому же наши юные лица и провинциальная приписка (что такое Череповец по сравнению с самим Ярославлем?) побуждали его провести мастер-класс, следуя терминологии из моих поздних времен, показать высший пилотаж, так сказать.

— Сынки, вы ничего не понимаете в «колке дров». Железо надо ковать, не отходя от кассы.

Вот ведь Папановский Лёлик! Весь советский народ напрочь позабыл классическую пословицу про то, как ковать железо, и сплошь и рядом произносит именно эту версию из «Бриллиантовой руки».

— Щас, сынки, старый сыщик покажет вам класс игры на фортепиано! — всё более возбуждался толстопузик.

Он уже дважды употребил это слово — «сынки». А я его с армии не люблю. Хоть у нас в «погранцах» стариковством, как в других войсках, и не пахло, слово это всё равно носило обидный оттенок. А если вспомнить про мой реальный возраст, то и подавно. Но это, конечно, не главное. Главным было другое — требовалось во что бы то ни стало остановить прыть этого застоявшегося коня. Да и глупо получить нашего злодея уже сидящим в кутузке, а потом всё испортить необдуманными действиями. Вот уж теперь-то спешить надо медленно, а гарантии, что после нашего ухода товарищ капитан всё-таки не попробует свои силы в «колке дров», были ничтожны. И я решился. То, что я задумал мне не нравилось, но обстоятельства требовали.

Я добавил в голос металла, а в выражение лица — камня и заговорил казённым голосом:

— Товарищ капитан, вам уже сказано: ничего не предпринимать. Что тут непонятного? Всё, что могли испортить, вы уже испортили.

Хозяин «апартаментов» ошарашенно посмотрел на меня, соображая, как бы ему половчее ответить на такую наглость. А я продолжил:

— Уже двое суток в вашем заведении под чужим именем скрывается матёрый преступник, а у вас не хватило толку хотя бы проинформировать об этом заинтересованные инстанции, если уж не изобличить его во лжи. По сути дела, вы своими неквалифицированными действиями укрываете его от правосудия. А что если бы мы сами на вас не вышли — вы бы его завтра выпустили?

По-прежнему не давая передышки капитану, я вытащил паспорт Рыбакова и небрежно бросил его на стол.

— Вот этот паспорт, настоящий паспорт преступника мы изъяли с коллегой (коллега солидно кивнул) сегодня на хазе (тут мне пришлось сильно постараться, чтобы сохранить серьёзность), где он скрывался последнее время. И это в вашем городе.

Я сделал упор на слове «вашем».

— Почему до сих пор этого не могли сделать вы? Нюх потеряли? Нашу сводную опергруппу возглавляет полковник Семёнов из Главка, из Москвы. Прикажете мне сейчас же доложить о вашем ротозействе?

Товарищ капитан медленно менял выражение лица. В его глазах читался единственный вывод, который он впопыхах смог для себя построить: раз этот молокосос так ведёт себя, это может означать только одно — право имеет. Кто уж он там на самом деле, одному богу ведомо. Стало быть, поосторожней с ними надо, поосторожней.

— Товарищи, товарищи, вы меня не так поняли… — начал он поспешно отрабатывать назад. — Всё будет сделано, как надо.

А мне другого и не требовалось

— Вот и славно, товарищ капитан, — протянул я ему незримую руку помощи. — Теперь, когда мы всё прояснили, важно договориться о дальнейшем.

И мы договорились. Капитан притащил нам тощее дело на псевдо-Попова, в котором мы ожидаемо ничего интересного не нашли, кроме одного рапорта, который стоил всех остальных бумаг и подтверждал необходимость посещения речного порта. Это был рапорт тех самых постовых из порта. В нём ребята вполне толково изложили, что капитан такой-то буксира такого-то обратил их внимание на подозрительного гражданина, который ходил по судам, стоящим у причала в поисках работы. Капитан его проверил во время разговора и убедился, что тот во флотском деле понимание имеет, но в отдел кадров почему-то идти не хочет. Это показалось странным, а когда соискатель ещё и намекнул, что готов «подмазать» кого надо, если потребуется, то он, как старый коммунист и фронтовик, это поганство терпеть не стал, а велел кликнуть милицию. С учётом изложенных обстоятельств и, учитывая отсутствие документов у данного гражданина, постовые его задержали и передали в дежурную часть.

Хозяин кабинета терпеливо ждал, пока мы изучали дело псевдо-Попова. Чтобы несколько уравновесить неприятность от учиненного разноса (обидного, что ни говори, хотя и полезного), мы прозрачно намекнули, что если всё пройдёт, как надо, он будет обязательно включён в раскрытие общественно значимого тяжкого преступления. И не просто в раскрытие, а раскрытие оперативным путём.

Товарищ капитан зарделся от такой перспективы. Что-то мне подсказывало при взгляде на него, что такого счастья с ним ещё не случалось за всю его долгую службу. Да и где его взять-то в этом скорбном заведении? Только, в очередной раз подчеркнули мы, никаких самостоятельных действий до нашего завтрашнего прихода.

Мы покинули убогую богадельню уже в лёгких сумерках и с большим удовольствием почувствовали, насколько вкусен вечерний воздух за её пределами. Мой напарник уважительно посмотрел на меня и произнёс:

— Я с тебя тащусь, Лёшка! Закрыл на минутку глаза во время твоего выступления, и никаких сомнений: большой начальник распекает подчинённого разгильдяя. И как ты умудрился на пустом месте повод дляразгрома создать?

Я шутейно развёл руками, дескать, само получилось.

Эпилог

Утро выдалось пронзительным и ярким — не иначе, как бабье лето незаметно вступило в свои скоротечные права. Мы с напарником молча пожали друг другу руки и разошлись в разные стороны. Говорить было не о чем, за ночь всё многократно обсуждено и проверено, и даже проведена телефонная консультация с родным начальством. Среди прочих новостей и ценных указаний нам сообщили, что, как только появилась дактилокарта Рыбакова, эксперты-криминалисты воспрянули духом и обнаружили-таки пальчики нашего злодея и на квартире Антоновой, и на двух квартирных кражах. Что ж, «коготок увяз — всей птичке пропасть», как гласит народная мудрость. А наша «птичка» увязла не только коготком, теперь она увязла по уши, если можно так выразиться. И самое главное то, что сидит она в «клетке».

Нам осталось немного. В ближайшее время нас ожидают два капитана: Евгения — старый речной волк в порту, меня — весёлый пузан в «бродяжнике». А после завершения формальностей мой напарник намеревается ещё несколько часов погулять по древнему городу, в котором, так получилось, оказался первый раз в жизни. Что ж, хороший бонус для завершения работы.

Я шёл уютными улочками просыпающегося города и думал, что период неопределённости закончился. Больше не нужно подгонять себя сказочной командой: «поди туда — не знаю куда», как это многократно случалось за последний месяц. Все паззлы сложились в определённый, ещё не полный, но достаточный для понимания рисунок. Отдельные события, люди и предметы: побеги, «клады», письма, «липовые» братья и многое другое заняли свои места в этом рисунке.

Кто-то скажет — случайность, повезло. Я не буду с этим спорить. Случайность — великая сила. Добавлю только, что употребить её на пользу делу — в этом и заключается скромная наша работа. Более того, я прекрасно понимаю, что задержать преступника и обеспечить его посадку — далеко не одно и то же. Рыбаков ещё погоняет нас ложными версиями, которые придётся отбивать одну за другой. Работы предстоит много, но это будет уже другая работа. Жаль только, что не всё можно оценить категориями уголовного кодекса и никакими его статьями не измерить изломанные жизни Людмилы Семибратовой и её матери.

Сейчас я приду в приёмник — распределитель, где мается наш клиент в иллюзорной надежде получить для себя новое имя. Когда его приведут в капитанский кабинет, я скажу:

— Ну, здравствуй, Анатолий, — и назову его настоящую фамилию, — Рыбаков! Знаешь, откуда я? Из Череповца.

И увижу, как глаза его полыхнут злыми огнями, за которыми плещется страх.

Если вам понравилась книга, наградите автора лайком и донатом: https://author.today/work/325275

Примечания

1

Чурбанов Ю. М. пока еще не заместитель министра внутренних дел, а начальник Политуправления ВВ МВД СССР. Заместителем Щелокова он станет в 1977 году.

(обратно)

2

Универмаг в Череповце.

(обратно)

3

Указ Президиума Верховного Совета РСФСР от 19.06.1972 г. «О мерах по усилению борьбы против пьянства и алкоголизма».

(обратно)

4

Цех холодной прокатки металла.

(обратно)

5

«Хулиганом», на которого обменяли лидера Коммунистической партии Чили, является Владимир Буковский (1942–2019 гг.) — писатель, диссидент и правозащитник. После выдворения из СССР жил в Великобритании. В 2007 году Буковский был выдвинут на пост Президента РФ. В 2014 году в отношении Буковского было выдвинуто обвинение в хранении порнографических изображений несовершеннолетних.

(обратно)

6

Постановления об отказе в возбуждении уголовного дела.

(обратно)

7

Для Антона Семеновича Макаренко, сотрудничество с «трудными» подростками колонии имени Горького началось с затрещины, которую он отвесил своему воспитаннику. Кстати, этот юноша стал позднее преемником великого педагога. Если Макаренко считается «отцом советской педагогики», то поневоле задумаешься — а не началась ли она именно с затрещины?

(обратно)

8

ЧМХС — трест «Череповецметаллургхимстрой». Пока металлургический комбинат не заработал в полную силу, считалось самым крупным и богатым промышленным предприятием города.

(обратно)

9

КХМ — «коксохиммонтаж». Строили объекты не только в городе, но и за его пределами, включая Олимпийскую деревню в Москве.

(обратно)

10

Песня «Вологда» на слова М. Матусовского появилась даже раньше — еще в 1956 году. Но «раскрутилась» она в 1976 году, благодаря ансамблю «Песняры».

(обратно)

11

Латентность — неявность, скрытый характер.

(обратно)

12

Один из авторов книги участвовал в поисках скульптур Сталина, но безрезультатно.

(обратно)

13

Верзила из комедии «Операция Ы».

(обратно)

14

Тяжкие телесные, повлекшие за собой смерть потерпевшего.

(обратно)

15

Отказное дело (отказ в возбуждении дела) — это итоговое решение стадии возбуждения дела, которым завершается уголовное судопроизводство в целом. Отказ в возбуждении дела относится к числу основных уголовно-процессуальных решений, поэтому его основаниями должны быть уголовно-процессуальные доказательства.

(обратно)

16

В данном случае классическая ситуация. Злоумышленники сначала избили человека (ст. 206 УК — хулиганство), а потом, пользуясь его бессознательным состояние, украли деньги (ст.144 — тайное хищение личного имущества). Ст.145 УК — грабеж, т.е. открытое хищение. Но здесь еще может быть причинение вреда здоровья, а это отдельная статья.

(обратно)

17

Ст. 206 ч. 3 УК РСФСР.

(обратно)

18

Народное название микрорайона в Череповце, обусловленное наличием там Фанерно-мебельного комбината.

(обратно)

19

Титан слегка преувеличивает. После гражданской войны оружие изымалось едва ли не тоннами. Если бы всех привлекали к ответственности, то некому бы работать было. И изымало оружие не ВЧК-ГПУ, а милиция.

(обратно)

20

Ну да, и в соответствии с правилами ЕГЭ по истории. Если ученик напишет: «Наполеон сжег Москву», то ответ не зачтут. Следует написать, что «Наполеон руководил поджигателями, которые спалили Москву». Или «Наполеон отдал приказ сжечь Москву». Так ли это было, или нет — это другой вопрос.

(обратно)

21

В музее УВД г. Череповца хранится пиджак оперуполномоченного Александра Жиганова, пробитый ножом прямо напротив сердца. Жиганов посмертно был награжден медалью.

(обратно)

22

Думаю, что все узнали Эдуарда Асадова. Но ссылку сделать положено. Авторы просят прощения за то, что привели стихотворение полностью, но резать его рука не поднялась.

(обратно)

23

Луганск именовался Ворошиловградом в период с 195 по 1958 гг., затем с 1970 по 1990 гг. Кроме того, имя Ворошилова некоторое время носили Ставрополь и Уссурийск.

(обратно)

24

Товарно-материальные ценности.

(обратно)

25

В качестве авторского отступления: в советское время каждый район Вологодской области выпускал какие-то свои конфеты. В Грязовце делали «Школьные», в Шексне — ириски, в Кич-городке — карамель в виде карандашей. Череповецкие конфеты «Птичье молоко» на самом деле были самыми вкусными в СССР. Возможно, его выпускали бы и поныне, но название было запатентовано другой фабрикой. То, что сегодня продают под этим названием, совсем не то, что было в 1970−1980-е годы.

(обратно)

26

Ныне Вологодская государственная молочно-хозяйственная академия имени Н. В. Верещагина.

(обратно)

27

Главный научно-исследовательский центр управления и информации МВД СССР.

(обратно)

28

Автоматизированную информационно-поисковую систему.

(обратно)

29

Вневедомственная охрана.

(обратно)

30

Линейный отдел внутренних дел — т.е. транспортная милиция.

(обратно)

Оглавление

Глава первая Невеста из педучилища

Глава вторая Подвижные милиционеры

Глава третья И руку, как товарищу, пожал

Глава четвертая Откровенный разговор

Глава пятая Аморальное поведение Сани Барыкина

Глава шестая Страницы былого

Глава седьмая Прием по личным вопросам

Глава восьмая Пик «Череповец»

Глава девятая Письмо

Глава десятая Трудовые будни

Глава одиннадцатая Художественные ценности провинциального города

Глава двенадцатая Сыщикам остаться на месте

Глава тринадцатая Смерть учительницы

Глава четырнадцатая Зеленые человечки

Глава пятнадцатая Побег на рывок

Глава шестнадцатая Находка сезона

Глава семнадцатая Вечернее чаепитие

Глава восемнадцатая Сказочный подарок

Глава девятнадцатая «Папин любимчик»

Глава двадцатая Поездка на родину

Глава двадцать первая Родственные узы

Глава двадцать вторая Куй железо, не отходя от кассы!

Эпилог

*** Примечания ***