Индустриальные новеллы [Мария Викентьевна Верниковская] (fb2) читать онлайн

Индустриальные новеллы

От автора

В январе 1952 года Магнитка отмечала двадцатилетие металлургического комбината. Днем на заводской площади был митинг. А вечером металлурги, сбросившие с плеч спецовки, в праздничном, приподнятом настроении пришли на торжественный вечер в театр. Здесь их приветствовали люди, которых знала, уважала вся страна.

— У нас выросли замечательные кадры металлургов, — говорил Министр черной металлургии Иван Теводросович Тевосян. — Особенность кадров Магнитки в их непрерывном движении вперед. Велика любовь каждого к своему заводу. В ваших устах гордо звучит слово «магнитогорец».

В короткой речи министра развертывался план на ближайшее пятилетие завода. План, который потом был успешно осуществлен.

Слегка сутулясь, подошел к краю сцены академик Иван Павлович Бардин. Он минуту молча смотрел в зал.

— Я говорю от имени старой гвардии металлургов, — тихо начал он. — От имени тех, у кого жизнь связана была с протяжным заводским гудком. Я помню, как к заводским воротам дети приносили в узелках обед своим отцам. Однажды я спросил маленькую девочку: «Где работает твой папка?» — «На заводе». — «А что там делают?» — «Там гудит гудок…» Если спросить ваших детей, что такое завод, они ответят по-другому. Теперь завод — это первоклассный металл. Это творчество людей. Ваш комбинат впитал всю новейшую технику, и вы ею прекрасно владеете.

Разные люди слушали старого академика. Но каждый из них ощущал свою причастность к магнитогорскому трудовому подвигу.

Более двадцати лет моя жизнь проходила рядом с теми, кто создавал завод, кто возвеличивал имя магнитогорца. Корреспондентская судьба чаще всего сводила меня с этими людьми в цехах металлургического комбината. Порой, как пламя костра, вспыхивают в памяти те или иные события заводской жизни, свидетельницей которых и мне довелось быть. Словно отблеск огненной плавки, они освещают жизнь моих героев.

Не знаю, удастся ли короткими новеллами передать представление о тех, кто своим вдохновенным трудом внес значительную долю в сокровищницу насыщенной свершениями истории социалистической индустрии. Но хочется, чтоб читатель полюбил этих людей, таких разных и вместе с тем схожих своей «магнитогорской биографией».

Биография огневой машины

Почтальон Вера Дьяконова поправила на плече ремень сумки, привычно вошла под свод третьего блюминга и направилась вдоль длинного прокатного стана. Мимо с грохотом проносились раскаленные слитки, только что выскользнувшие из объятий обжимных валков. В лицо девушки ударил яркий свет, как луч прожектора из темноты. Вера задержалась у перил, долго смотрела, как слиток, выйдя из клети, попадал в жаркую струю кислорода. Вспыхивало пламя и слиток горел, как бревно, в вихре пожара. Но металл не дерево, он не сгорал. Поверхность слитка только плавилась на точно рассчитанные сантиметры — те сантиметры, где затаился дефект металла. Проходила секунда, и слиток, облизанный со всех сторон пламенем, уходил к причалу — складу готовой продукции.

Оторвав взгляд от огненного прилива и отлива, девушка пошла к операторскому домику, установленному на длинных железных сваях. Она уверенно поднялась по узким ступенькам наверх и в дверях встретилась с невысоким средних лет человеком в спецовке, с простым крестьянским лицом.

— Это вам, Иван Иванович.

Вера протянула ему толстый пакет с сургучной печатью.

Иван Иванович Алфеев бегло посмотрел на конверт и сунул его в карман спецовки.

— Как у вас тут красиво, — сказала Вера, спускаясь с лестницы и показывая в сторону огненных вспышек.

Иван Иванович посмотрел ей вслед и сдержанно улыбнулся. «Ее восторгает внешний эффект, — подумал он, — а красота-то совсем в другом. Но понять это может только тот, кто знает, где начинается и где кончается металл». Он мог бы прочесть почтальону лекцию, рассказать, как в огромном железном организме завода все части его могучего тела действуют взаимосвязанно. По железным артериям беспрерывно течет желтый, с золотистым отливом металл. На разных этапах он называется по-разному: чугун, сталь, и только на выходе — в прокатных цехах кровь металла застывает, твердеет в слитках. Многотонные валки раскатывают их, как тесто, растягивают в полосы, листы.

Алфеев с огорчением смотрел, как Вера, не задерживаясь, уходила из цеха. Он мог бы ей рассказать, как еще несколько лет назад не эта вот машина, а тысячи человеческих рук зачищали пороки металла. Это были и его руки — вырубщика Ивана Ивановича Алфеева. Пневматическим молотком он вырубал в металле зазубрины, плены, заусеницы. Героями считали тех, кто за смену наждачным резаком вырубал десятки тонн металла. К концу смены у героев гудели ноги, ломило плечи, и они слабо проявляли интерес к тому, что их портреты вывешивали на видном месте. Бухгалтеры и экономисты завода хватались за голову: шестьдесят процентов стоимости тонны металла падало на вырубку!

День и ночь звенели на участке вырубки краны, росли штабеля горячего металла: его надо было охладить перед обработкой. Время прокатного цикла увеличивалось, повышался расход топлива. Человеческие руки разрывали цепь производственного потока.

Между тем, зарубежная литература туманно сообщала о каких-то огневых агрегатах, действующих на американских металлургических заводах. Но конструкция их держалась в строгом секрете.

В пятидесятых годах выпустили зачистную машину уралмашевцы и доставили ее в Магнитогорск. Установили. Однако сложная механическая часть агрегата не поддавалась настройке. Промучились две недели, а желаемого результата не получили. Заготовки застревали, зачистка велась прерывисто. В конце концов, машину загнали на склад.

Если б Вера Дьяконова проявила любопытство, она бы узнала, что человек с лицом крестьянина и тяжелыми руками молотобойца, которому она почти каждый день приносит заказные письма и пакеты, стал одним из создателей новой огнезачистки. Всю войну он вырубал и раскраивал раскаленные броневые листы для танков, а потом его назначили бригадиром автогенных работ.

Алфеев зачастил на склад. Он обхаживал уралмашевскую машину, как ребенок невиданную игрушку. Большими огрубелыми пальцами ощупывал каждую деталь. Он хотел найти ошибку конструкторов и не заметил, как сам стал что-то налаживать, настраивать. Его выспрашивали, зачем он это делает? Он смотрел на свои измазанные маслом руки и медленно говорил, что такой уж у него характер: все испробовать своими руками. Он не решался признаться вслух, что ему не дает покоя эта машина даже во сне.

Трудно сказать, долго ли бы еще жил со своей затаенной мыслью бригадир автогенщиков, если бы не приехал на завод научный сотрудник Челябинского научно-исследовательского института черной металлургии Артур Львович Дайкер. Ученый заинтересовался рассказом Алфеева о машине. Его и самого давно волновала проблема механизации одного из сложных и тяжелых участков прокатного производства. Дайкер принадлежал к той категории ученых, которых влекут не отвлеченные идеи, а практические задачи сегодняшнего дня. И вот ученый и рабочий вместе засели за чертежи. Они набросали эскизы отдельных узлов, а когда дошли до автогенной части, то тут Иван Иванович удивил Дайкера своеобразным подходом к решению задачи.

Еще не было в этих первых чертежных набросках ни точности, ни масштаба, но в них можно было уловить, понять логику и душу машины. Пока на бумаге их огневая машина приобретала зримые очертания, но они уже видели ее отличие от уралмашевской. Она была легче, подвижней, устойчивей.

Настал день, когда Дайкер и Алфеев от бумаги перешли к металлу. Они вытачивали детали, собирали резаки, советуясь, а иногда и споря друг с другом. Знания ученого и опыт рабочего сплавились в одно чудесное ощущение творчества. Через некоторое время оба появились в кабинете главного инженера завода А. Д. Филатова и развернули на столе уже новые отработанные чертежи. Главный инженер проявил живой интерес к чертежам и предложил, не откладывая, приступить к работе.

Директор ММК А. Д. Филатов (слева) и начальник огнезачистки И. И. Алфеев.

Это была трудная работа. Ведь та первая машина, застрявшая на складе, создавалась на специальном заводе, а они свою собирали по винтику, по валику в мало приспособленных цеховых мастерских.

Шли месяцы, они складывались в годы, а Дайкер и Алфеев все сутулились в цехе над узлами будущего своего детища. Однажды, склонившись над деталью, Алфеев что-то приваривал. В светлых волосах запутались хлопья окалины. Мимо проходил его давний однокашник по вырубке. Остановился, прищурил глаза в усмешке:

— Зачем стараешься? В Америке такие машины-то работают много лет.

— Да, работают, — распрямился Иван Иванович. — А что, американцы с тобой поделились опытом? Да было бы тебе известно, в Америке нет такого мощного блюминга, как наш, магнитогорский. И потом, сможет ли американская машина действовать в одном ритме высокой скорости с нашим блюмингом…

Когда машина засверкала собранными узлами, в цехе заговорили: «Это руки Алфеева, а голова Дайкера». Иван Иванович посмеивался: пусть говорят. Он-то знает, что ни один чертеж не принимался без его поправок. Да, руки у него были в ссадинах, на ладонях — мозоли. Но ведь он по профессии автогенщик, а автогенная часть — главная в огнезачистке, и тут его слово много значило.

Безобидные усмешки ничего не стоили в сравнении с тем, что подстраивала жизнь энтузиастам огневой машины. С помощью главного механика завода Якова Александровича Щукина сделали блоки машины из нержавеющей стали. Год делали, но когда запустили в работу, они сгорели. Алфеев и Дайкер проявили железное терпенье. Они не отступили, не опустили рук. После нескольких лабораторных опытов решили делать блоки из мягкой стали. Но их постигла опять неудача. Тогда выбрали латунь. Но где ее достать? Щукин разослал гонцов в другие города. А Дайкер и Алфеев тем временем составили рецепт специального сплава. С помощью того же Щукина удалось получить сплав в чугунолитейном цехе. И снова несколько месяцев ушло на блоки, но теперь они уже не горели.

В это время в Челябинске в научно-исследовательском институте под руководством другого ученого А. Ф. Зиновьева были изготовлены резаки и сделан лабораторный стенд для испытания. После испытания создателям машины отвели «пятачок» под крышей действующего третьего блюминга. Рядом скрежетали валки, рольганги, воздух вибрировал от горячего металла, но Алфеев и Дайкер не замечали этого. Они включали и испытывали в различных режимах готовые узлы агрегата.

В июне шестьдесят четвертого года магнитогорская огневая машина зачистила первый слиток. Но она капризничала, почти как уралмашевская.

Надо было отрегулировать все ее части в работе. А для этого оператор должен был на какое-то время сбить скорость прокатки. На это руководство цеха не шло.

— Твоя машина сорвет нам план, — заявил Алфееву начальник блюминга.

Огневая оставалась все еще «машиной Алфеева»… Иван Иванович стоял один, лицом к лицу с операторами, вальцовщиками, инженерами цеха и настойчиво повторял: «Давайте попробуем. Она пойдет. Она обязательно пойдет». На него смотрели, как на чудака: если у уралмашевцев не вышло, разве у него получится? Однажды Алфеев не выдержал насмешки и схватил оператора за ворот спецовки. Кто-то перехватил его руку и увел с поста.

Главный инженер комбината Андрей Дмитриевич Филатов, узнав об этом, проявил решительность. Он издал приказ: если стоит «машина Алфеева» — останавливайте блюминг. Больше того, Филатов приехал в цех и подтвердил свой приказ громовой речью против тех, кто будет препятствовать новаторам.

И машина пошла. Она за двадцать семь минут вылизывала огнем четырнадцать метров заготовки. Двести пар рук вырубщиков расстались с пневматическими молотками. Производительность труда на зачистке возросла с четырех тонн до семнадцати на человека. Обработка одной тонны заготовок стала в десять раз дешевле ручной.

Через три месяца огневая с лихвой окупила свою стоимость. Она дала возможность увеличить выпуск качественных — конструкционных, спокойных, низколегированных марок стали почти в два раза. Не будь машины, понадобилось бы для отделки заготовок увеличить штат вырубщиков на шестьсот человек.

С тех пор почтальон Вера Дьяконова и зачастила в цех. На рабочий стол Алфеева каждый день ложились пачки писем. Со всех металлургических заводов страны запрашивали о магнитогорской новинке.

Это была первая в стране промышленная универсальная огнезачистная машина. Иван Иванович Алфеев, Артур Львович Дайкер и их добровольные помощники получили авторские свидетельства.

Когда в областной газете появился рассказ о магнитогорской зачистке, в редакции раздался телефонный звонок. Звонил один из ведущих конструкторов Уралмаша. Он утверждал, что магнитогорцы изобрели велосипед, заимствовали уралмашевскую идею, вместо того чтобы работать на их, уралмашевской, машине. Вскоре на завод прибыла комиссия. Иван Иванович был спокоен.

— Пускай проверяют, — говорил он. — Жизнь уже рассудила, какой машине жить в цехе.

Комиссия тщательно исследовала обе и пришла к выводу, что у машины, изготовленной на Уралмаше, «…блоки висят консольно и сбиваются. Она плохо следит за поверхностью металла. Зажимает металл, недопустима по технике безопасности». А «машина Алфеева» зачищала уже миллионную тонну стали…

Через год магнитогорская машина экспонировалась на ВДНХ и удостоилась Диплома первой степени. Отмечены были медалями и те, кто ее создал.

В то время, когда Вера принесла Алфееву еще один пакет, машина отсчитывала свой годовой рабочий стаж. Она работала в одном ритме с блюмингом, и Алфеев жил этим ритмом. Это был ритм его сердца, его существа.

Вечером у себя в конторке, похожей на слесарную мастерскую, Иван Иванович распечатал пакет. На этот раз письмо пришло из Череповца. Прокатчики просили Ивана Ивановича ответить на ряд вопросов. Они уже были в Магнитогорске, увезли чертежи, теперь сооружали такой же механизм у себя и просили кое-что уточнить. Алфеев, не откладывая, сел писать.

А потом Алфеева стали снова видеть склоненным над чертежной доской. Он разрабатывал узлы новой машины. Ведь та, первая, зачищала только квадратные полосы, и Алфеев с Дайкером загорелись идеей механизировать зачистку слябок. Если на первой было восемь резаков, то на второй они планировали поставить четырнадцать.

И снова, увлеченные своим делом, они не замечали смены суток. С пуска первой машины прошел год с небольшим, и в цехе подключили вторую. За пульт управления сел бывший вырубщик Юрий Александрович Горных. Утром Алфеев поднялся на пульт, раскрыл сменный журнал и в радостном волнении прочитал первую запись: «По работе машины и газопровода замечаний нет. Горных».

22 февраля 1969 года была установлена третья машина огневой зачистки. На этот раз на втором блюминге. В четырнадцать часов тридцать минут она зачистила первый слиток. А через двадцать четыре часа был подписан приказ А. Д. Филатова, ставшего директором завода, о переводе большой группы вырубщиков в новый, только что построенный цех. Профессия вырубщика на заводе отживала свой век.

Юрий Александрович Горных, закончивший к этому времени одиннадцать классов вечерней школы, был назначен машинистом-инструктором.

С пуском третьей МОЗ в штатное расписание заводоуправления ввели новую должность — заместителя главного прокатчика по огневой зачистке металла. На эту должность по праву назначили Ивана Ивановича Алфеева. Но он не сменил свою маленькую комнатку в цеховой конторе на большой кабинет. За дверью с грохотом шумела прокатка. В этом шуме он улавливал сухие и короткие, как выстрелы, выхлопы огнезачистки. Под привычный шум Алфеев набрасывал в тетрадь свои мысли по конструкции уже четвертой машины: «Укоротить станины рольганга перед МОЗ с учетом ликвидации последнего ролика… Спроектировать линейки реечного типа… Проработать вопросы электроснабжения в связи с заменой насосов…»

Часто к нему заходили незнакомые люди: приезжали прокатчики из Череповца, Челябинска, Жданова. Они обучались приемам работы на огневом агрегате. По чертежам магнитогорцев были изготовлены механизмы огневой зачистки на Западно-Сибирском, Енакиевском металлургических заводах. На Череповецком заводе осваивали автогенную часть, которая была сделана по образцу алфеевской. На Криворожском успешно применили резаки, полученные из Магнитки…

Министерство черной металлургии теперь направляло Алфеева и Дайкера на другие заводы страны консультировать, помогать в настройке оборудования новых машин. Побывали они и в Польше. Там, на металлургическом заводе в Новой Гуте, увидели американскую машину огневой зачистки фирмы «Унион Карбиде». Вернувшись в Магнитогорск, Иван Иванович рассказывал:

— Американская машина отделана хорошо, но дорогая. Она стоит миллион долларов. Нам для всех заводов в стране таких машин потребовалось бы не один десяток. Представляете, какое состояние за них надо было бы отдать.

Вскоре Вера Дьяконова доставила Алфееву письмо из Одессы. Там на заводе «Автогенмаш» по чертежам магнитогорцев изготовлялось автогенное оборудование для четвертой машины. Ведущий конструктор Одесского завода М. Д. Колтынюк писал: «Как у вас там дела? Было бы интересно взглянуть на новую МОЗ на втором блюминге. Читали в газетах ваше обязательство и определяли перспективы нашего дальнейшего сотрудничества. Начинаем изготовление оборудования для МОЗ слябинга…»

Иван Иванович написал ответ: «Торопитесь, друзья. Пуск новой МОЗ намечаем на 1970 год. От срока не отступим».

И снова бессонные ночи и стучат в голове молоточки-головоломки трудной проблемы. Они замирают с приездом Артура Львовича. Ученый тонко улавливал движение алфеевской мысли. Он поднимал на друга свои темные грустные глаза и негромко говорил: «А что, если…»

На пуск четвертой машины огневой зачистки пришел корреспондент газеты. Он попросил Алфеева рассказать о себе. Иван Иванович, светящийся внутренним светом радости, сказал:

— Что о себе говорить? Моя биография — это биография огневой машины. Вот о ней и пишите.

Подарок

Ветер срывал побелевшие провода, гудел, свистел в заводских трубах с самого утра, а на железнодорожных путях бросал под чугуновозные составы снежные переметы. Но к вечеру ветер утих, и когда Георгий вышел из проходной, воздух был сух, прозрачен. Морозной пылью серебрились деревья и сказочно мигали огни города за успокоенным, застывшим Уралом.

По занесенным рельсам один за другим шли в депо трамваи. Они двигались тяжело, со скрипом.

Герасимов раздвинул двери и вошел в вагон, стуча сапогами, чтобы сбросить облепивший их снег. В углу вагона сидела, зябко ежась, женщина-кондуктор, спрятав лицо в поднятый воротник и засунув руки глубоко в рукава. Она нехотя разняла руки и, отрывая билет Герасимову, сердито сказала:

— Вот для таких, запоздалых, и гоняем пустые вагоны.

— Что поделаешь, — вздохнул Герасимов. — Я ведь не из ресторана.

— Вижу, — отозвалась женщина, взглянув на его полушубок, лоснившийся от застарелых масляных пятен.

На четвертой остановке Герасимов вышел. Он свернул на пустынную, освещенную луной узкую улицу и зашагал к дому, увязая в сугробах снега. Ему отчетливо виделась сейчас на снегу елочка, темневшая перед светлым в морозных узорах окном. И на усталом лице Герасимова появилась блаженная улыбка.

Струя морозного воздуха, ворвавшаяся вместе с Георгием Ивановичем в теплую прихожую, мгновенно превратилась в пар и заклубилась у его ног. Георгий Иванович стянул задубевший от холода полушубок, снял сапоги и хотел пройти на кухню, но в это время дверь из внутренней комнаты распахнулась и ему навстречу вышел Эммануил Казакевич. Он уже второй месяц жил в доме Георгия Ивановича Герасимова.

Приехав на Магнитогорский металлургический комбинат, московский писатель завел в парткоме завода разговор о знатных старожилах города. И тут ему рассказали о Герасимове, одном из первых доменщиков. Казакевич позвонил Герасимову, и вечером парткомовский шофер привез его на тихую улицу Суворова к дому № 24.

Низкие деревянные ворота были почти до половины занесены снегом. К ним вела узкая тропинка. Пробираясь к калитке, Казакевич увидел заледенелую елочку и пошутил: не осталась ли она зимовать тут с Нового года? Герасимов, вышедший встретить гостя, пожимая его тонкую ладонь, покачал головой.

— Природа нас здесь не балует. Елку привез с гор. Маленькая была, а прижилась, выросла.

С любопытством и теплотой заглянул писатель в темные веселые глаза Герасимова и встретил в них ответный добрый взгляд.

В небольшой комнате, скупо обставленной самой необходимой мебелью, писатель Казакевич и доменщик сидели за большим овальным столом, оживленно говорили, и у обоих было такое чувство, будто они давно знают друг друга. Жена Герасимова, Валентина Петровна, накрывая на стол, тихо заметила мужу, что он, наверно, утомил гостя своими рассказами. Рослая, голубоглазая, со спокойным мягким лицом, она суетилась по хозяйству, не без волнения думая о том, как воспримет их дом, семью московский писатель, который будет потом писать книгу, может, быть, и о них. Ее мать, маленькая проворная Екатерина Семеновна, поставила на стол дымящуюся миску с пельменями. Хозяин дома при виде нового блюда не преминул сообщить, между прочим, что его теща и жена сибирячки и отменные мастерицы стряпать пельмени.

В этот вечер Эммануил Казакевич, как-то сразу потянувшись к Герасимову, оживленно рассказывал о людях, с которыми сводила его фронтовая судьба, о себе, о своей не писательской, а просто личной жизни, о дочерях, жене. Георгий Иванович любовался простотой и задушевностью писателя, с которым он сидел сейчас за одним столом, у себя дома, и которого знал по книгам «Звезда» и «Весна на Одере», так полюбившимся ему. Мягко касаясь плеча Казакевича, Герасимов повел гостя в угловую комнату. Она была меньше столовой, с окном, выходившим во внутренний сад.

— Вот, — сказал Герасимов, — переезжайте жить из гостиницы сюда. Ни один гудок с улицы не слышен. Дочь у нас тут жила. Окончила институт, в Челябинск уехала. Я целые дни на работе. Дома только Валя да Екатерина Семеновна. Мешать не будут.

Казакевич подумал и отказываться не стал. На другой день он переехал к Герасимовым. Теперь вечерами они подолгу беседовали. Чаще всего писатель слушал неторопливый рассказ Георгия Ивановича о его жизни. А тому было что рассказать.

Герасимов прибыл в Магнитку в тридцать первом году, когда у подножья горы Атач торчали из снега металлические фермы и темнели глубокие котлованы. Монтажники в подвесных люльках клепали железный кожух первой доменной печи.

Георгий Герасимов в модном костюме и фетровой шляпе ничем не напоминал недавнего харьковского грузчика. В свои двадцать с небольшим лет он успел побывать после Харькова и на шахтах Донбасса, но прочно привязали его к себе домны Макеевки. Там он окончил ликбез, потом рабочую школу. В тридцатом году вступил в партию. Как-то его вызвал старый, известный всему Югу доменщик Иван Коробов и сказал: «На Урале, на Магнитке, задувают новую домну. Ее построили комсомольцы. Они не умеют плавить чугун. Ты поедешь к ним и покажешь, как это делать».

Г. И. Герасимов.

Герасимов впервые увидел домну без каталей и чугунщиков. По сравнению с ней макеевские были карликами. Те вросли в землю, эта стояла на высоком «пне», как на пьедестале. Он несколько раз пересчитал фурмы и еще раз подивился: шестнадцать! Вдвое больше, чем на макеевских. У горна громоздилась машина, похожая на трехдюймовое орудие. — «Пушка Брозиуса», — пояснил молодой инженер, приехавший из Ленинграда. — Сама будет механически закрывать летку при полной струе чугуна.

Подошел коренастый, рыжебородый человек, перекрестил пушку: «Вот, браточки, нет еще такой машины, чтоб сама у горна работала. Меня и в Керчи знают, и в других городах знают, а не слыхал о такой».

Герасимов рассказывал о своей жизни Казакевичу простовато-шутейным тоном, с понимающей улыбкой, но за его словами чувствовалась скрытая гордость прожитой молодости. Живо представлялось, сколько ухарской удали и мужицкого упрямства проявил он, когда взялся освоить американскую пушку. Американцы, в знак протеста против задувки домны в зимнюю стужу, не выслали на нее чертежи. Скрипучие детали сопротивлялись с утробным воем. Но Герасимов не отступал.

Однажды ночью Георгия привлек в бараке шум. Он доносился из комнаты рыжебородого мастера с короткой фамилией Усс. Горновые стучали по столу кулаками и кричали: «Не будем работать на адовой машине!» Мастер теребил рыжую бороду и подливал масла в огонь:

— Верно говорите! Целый день будешь ее только обтирать. Разряд понизят и заработка не увидишь. Американцы придумали, пусть они и работают.

Крики подняли Георгия с постели. Он сел к столу и написал заявление в партийную ячейку.

В пухлой папке с грамотами и газетными вырезками Георгий Иванович отыскал пожелтевший номер газеты «Магнитогорский комсомолец» от 16 июня 1933 года и протянул Казакевичу. Там был очерк о нем, о Герасимове, в котором приводилось то заявление:

«Секретарю доменной ячейки нашего гиганта-завода

Заявление

Как я комсомолец и член партии, и как меня послали мои макеевские товарищи работать на магнитогорских домнах, значит, я не хочу плакаться и бояться, и давать деру, как Усс, Умрихин и Гамазков.

Я говорю и заявляю, что хоть и страшно голыми руками брать пушку, а возьму. Вот пустим домну, и возьму, и вызываю не падать духом слабых на укоры товарищей.

С тем и подписываюсь.

Георгий Герасимов».

— А что было дальше? — живо спросил Казакевич, аккуратно складывая газету.

— Дальше? А дальше было вот что! Секретарь доменной ячейки прочитал заявление и сказал: «Хорошо, дадим тебе бригаду. Покажите, что можете одолеть эту дьявольскую машину».

Перед пуском домны Георгию удалось найти на стройке американского инженера, знавшего, как управлять пушкой.

— Почему у пушки два цилиндра? Как ими работать? — задавал ему Герасимов вопросы.

Американец, неторопливо ответил на один вопрос, другой, третий. Потом вытер потный лоб белым платком и сказал: «С вопросами все. Я опаздываю обедать».

— Делать было нечего, — вспоминал Герасимов. — Бригада начала действовать самостоятельно. И пушка заработала.

Рассказы Герасимова, знакомство с заводом, с людьми волновали Эммануила Казакевича. Хотелось, не откладывая, писать новую книгу, ради которой он, собственно, и приехал в Магнитогорск. Но на столе лежала рукопись неоконченной повести о Ленине, будущей «Синей тетради». «Надо, — говорил он Герасимову, — со всем пылом и однолюбием сосредоточить на ней вдохновение».

Долгие беседы с Герасимовым помогали Казакевичу глубже понять ленинскую веру в рабочего человека. Жизнь доменщика, склад его характера, его быт, его отношение к труду, к коллективу подтверждали беспредельную уверенность Ленина в будущем революции. Казакевич как будто слышал ленинский голос: «Я верю, верю в рабочий класс России, в ее народ…»

Работа над повестью продвигалась. Иногда Казакевич по нескольку дней не выходил из дома и только просил Валентину Петровну сходить на почту, отправить письма жене и дочерям. Иногда ему требовалась какая-нибудь книга для справки, и Валентина Петровна охотно отправлялась за ней в библиотеку. А вечерами, когда Герасимов возвращался из цеха, Казакевич, протирая платком очки, говорил:

— Я понимаю, ты устал, Георгий Иванович, но хочется почитать тебе то, что написал сегодня.

Однажды он читал только что законченную главу о том, как Владимир Ильич перед отъездом в Разлив жил в большой семье сестрорецкого рабочего Емельянова. Это была первая русская рабочая семья, в жизнь которой Ленин вошел, вернувшись из-за границы. Он был весь с ними, с людьми, среди которых жил, и был весь не здесь, а с огромным множеством других, не знакомых ему лично людей.

Держа в правой руке лист рукописи, а левой подперев голову, Эммануил Казакевич читал негромко, чтоб не разбудить спавших в соседней комнате Валентину Петровну и Екатерину Семеновну. Перед Герасимовым раскрывался образ Владимира Ильича, большого, сердечного человека и великого стратега революции. Он видел, как Владимир Ильич, мучимый бессонницей, на рассвете слезал с чердака и неслышными шагами пробирался среди опавших на сене детей…

А вот Владимир Ильич ведет горячий спор с Зиновьевым, готовым простить меньшевикам и эсерам травлю большевиков. Спорит яростно, образно, убедительно.

— Они умыли руки, выдав нас контрреволюции, — говорит Ленин. — Они сами скатились в яму контрреволюции. В лучшем случае, они похожи на баранов, которые приведены на бойню, поставлены под топор и жалобно мычат.

Здесь, в шалаше, Ленин пишет брошюру, он набрасывает план захвата власти в ближайшее время, он говорит о государстве новой России…

— Когда мы возьмем власть в свои руки, наша власть будет основываться на марксистской философии, и если мы будем ее держаться не на словах, а на деле, вовлекая в строительство массы, их творчество, их разум, то построим новое общество без серьезных ошибок.

Казакевич взглядывал на Герасимова и, убеждаясь, что написанное волнует, сам испытывал необыкновенный прилив энергии и желание работать до утра. В один из таких рабочих вечеров Георгий Герасимов тихо прошел к комоду и достал барельеф Владимира Ильича Ленина, отлитый из первого магнитогорского чугуна. Это был памятный слиток, хранившийся в семье Герасимовых почти три десятилетия. Но в тот вечер Герасимов с чувством признательности преподнес его Казакевичу.

Иногда они утром вместе уходили на комбинат, и Герасимов во всех деталях знакомил своего гостя с доменным процессом. Но Казакевича больше интересовали люди. В его записной книжке среди многих пометок, характеристик появилась и такая запись о доменщиках:

«Никакая грандиозная плавка, никакой огненный дождь, никакое восхищение высшей целесообразностью этого нагромождения цехов и труб, мудростью производственных процессов и их сложностью не заслонят от меня прекрасные лица горнового Дмитрия Карпеты, чудесной хитроватой улыбки водопроводчика Петра Гомонкова, веселых, любознательных, жизнелюбивых глаз доменщика Георгия Герасимова».

…Сегодня Казакевич с нетерпением ждал Герасимова. Весь день на улице крутила пурга, он никуда не ходил и писал. К вечеру докончил главу о приезде к Ленину в Разлив Серго Орджоникидзе. Может быть, потому так легко удалось найти характерные черты Серго, что здесь, в Магнитогорске, особенно много слышал об этом человеке от Герасимова.

Когда в своей комнате он уловил скрип шагов на крыльце, а потом потянуло холодком с пола, Казакевич набросил на плечи пальто и вышел в маленькую прихожую. Крупное мускулистое лицо Герасимова с заиндевевшими сейчас ресницами, его большие руки, стягивавшие с ног сапоги, в который раз восхищали писателя своей спокойной силой. Он будто на себе испытывал физическое воздействие этих рук и этого лица, умного, мужественного, светящегося человеческим достоинством.

— Днем было тридцать восемь, а сейчас сорок, — сказал Герасимов, выпрямляясь и потирая руки. — Железо не выдерживает, а люди — молодцы. Морозец их только подбадривает.

Георгий Иванович давно уже не стоял у горна, не руководил, как мастер, плавками, он был начальником разливочного участка. Но внешне оставался таким же, как был. Когда он водил Казакевича в цех, то обстоятельно, по-хозяйски рассказывал: «Вот здесь раньше два человека грузили вагоны с чушковым чугуном, передвигали их цепями. Теперь мы поставили маневровые лебедки. Убрали грузчиков с контейнерной площадки. Их заменили краны, оборудованные электромагнитом. А посмотрите, что вдоль путей мои ребята сделали», — и показывал на едва выглядывавшие из-под снега деревца.

Чтобы воскресить омертвевшую от горячего металла землю, вырастить на ней цветы и деревья, нужна была герасимовская воля. Верилось, что когда-нибудь и здесь, на земле, прожженной металлом, Герасимов непременно вырастит такую же елочку, какая зеленела под окном его дома.

Валентина Петровна подала мужу чистое белье, и он ушел переодеваться. Вскоре Казакевич и Герасимов сидели за овальным столом и ужинали. А потом Казакевич читал новую главу книги. В ней рассказывалось о встрече Серго Орджоникидзе с Лениным на станции Разлив. Серго не узнал Ленина, а узнав, обнял его, приговоривая:

— Владимир Ильич!.. Ай, дорогой дачник!.. Ай, дорогой человек!..

После этих первых же услышанных строк Герасимов выпрямился, сцепил в замок руки и просидел так до конца. Вихрь знакомых слов, жестов проносился в его голове, и он не заметил, как заговорил.

Летом тридцать третьего года Серго Орджоникидзе приезжал в Магнитку. Он прошел на площадку первой домны во время выпуска чугуна. Герасимов только что пробил резаком летку и взялся за тяжелый лом, чтобы расширить отверстие. Ему помогали горновые. Нарком стоял в стороне и наблюдал за работой бригады. Он видел, как после выпуска Герасимов ловко и уверенно развернул пушку Брозиуса хоботом к летке, загнал ствол в метровую горловину печи. Горновые вскидывали лопаты, забрасывая огнеупорную массу в цилиндры. Устремившись всем корпусом вперед, Герасимов гнал поршнем глину в чрево печи. Когда он усталый отошел от горна, вытирая пот, Серго подошел к Герасимову:

— Хвала вам, дорогой товарищ, за такой труд.

Вечером в новом кинотеатре «Магнит» шел слет ударников, Георгий сидел в первом ряду и неотрывно смотрел на невысокого, крепкого человека. Живые черные глаза наркома выражали мужество и доброту. Энергичным взмахом руки рассекая воздух, Серго говорил:

— Нашему советскому рабочему есть чем гордиться. Вот и вы, магнитогорцы, построили завод и работаете на самых современных печах.

— Это был счастливый день в моей жизни, — вспоминал Герасимов. — Я почувствовал, что могу сделать во много раз больше. Осваивать новое дело тяжело, если одолеваешь тяжесть ради своего заработка. А у нас было большое общее дело. Серго дал нам понять, что мы на виду у нашей страны, что от нас тоже зависит, как будет шагать страна.

В Магнитке Орджоникидзе провел несколько дней. Не все его радовало, многое и огорчало. После тяжелой зимы никак не могла войти в ритм вторая печь. Для двухцилиндровой пушки Брозиуса не хватало пара. Из-за отсутствия чугуновозных ковшей срывался график выпуска. В печи поднимался уровень жидкого чугуна, и иногда горячий металл выливался через фурмы. Площадка была загромождена глыбами чугуна и шлака. На глазах Серго горновые выпустили чугун в непросушенный желоб, и произошел взрыв. Нарком сверкнул глазами: «При такой работе рискуем и завод потерять».

После отъезда Орджоникидзе Герасимова вызвал начальник цеха. Глядя на горнового красными от бессонницы глазами, он сказал:

— На втором номере нет у горна хозяина. Иди на второй номер и покажи, как надо работать.

Вместе со своей бригадой Герасимов ушел на вторую доменную печь. Не сразу, с трудом, но они вывели печь из неровной качки. Вот тогда-то нарком премировал лучших доменщиков легковыми машинами. Одна из них предназначалась Георгию Герасимову.

Георгий Иванович повернул к Казакевичу оживленное лицо:

— Агитация, вот что такое была та машина. Одна из первых в Советском Союзе. Надо было показать и то, как она сработана руками наших рабочих. Я уговорил мастера Потапкина совершить автопробег по маршруту Магнитогорск — Москва — Магнитогорск. Мы взяли двухнедельный отпуск и отправились в путь. Дороги-то тогда какие были? Ухабы да рытвины. Но мы доехали до Москвы без единого прокола в шинах.

Герасимов замолчал. Дальше ему предстояло рассказать может быть самое трудное о себе и о том, как он еще раз встречался с Серго Орджоникидзе.

— Хотя я и был ударником труда, человеком женатым, имел наркомовский подарок, а все еще жила во мне юношеская бесшабашность. Прибыл в Москву на своем автомобиле, решил обойти лучшие рестораны столицы. Мол, знай наших! Через два дня в кармане не было ни копейки. Где-то заложил пиджак. Без пиджака еще можно… А как доберешься домой без денег и бензина?

И Герасимов решил пойти к наркому. Он слышал, что двери московской квартиры наркома широко открыты для рабочих, что Серго знал многих рабочих в лицо, помнил их имена.

«Напомню ему Магнитку», — думал Герасимов. Но напоминать не пришлось. Серго узнал магнитогорского доменщика, усадил, стал расспрашивать о цехе, о второй печи. Узнав, что Герасимов на машине совершил такой дальний автопробег, удивился. А когда угощал гостя обедом, деликатно коснулся того, ради чего пришел к нему Герасимов.

Не выдержал Герасимов добрых наркомовских глаз, начистоту признался во всем. Серго улыбнулся… Он позвонил на какой-то московский склад и попросил одеть товарища.

— У нас там не богато, — сказал Герасимову, — но, думаю, кое-что подберут.

Когда Герасимов собрался уходить, нарком протянул ему деньги и, видя смущение доменщика, постарался как-то загладить эту неловкость, проговорил:

— Бери, дорогой, не стесняйся. Приедешь домой, разбогатеешь, отдашь…

Герасимов замолчал. Он бросил смущенный взгляд на притихшего Казакевича и с затаенной грустью сказал:

— Это мой единственный не возвращенный долг.

Казакевич снял очки и провел рукой по глазам. На столе лежали исписанные страницы и рядом сочинения Ленина с заложенными закладками. Герасимову стало еще более странно и удивительно, что у него когда-то была такая простая, житейская встреча с человеком, который в революцию работал вместе с Лениным.

…Спустя три года в день своего рождения Георгий Иванович Герасимов получил бандероль из Москвы. Это была небольшая книга. На титульном листе стояло: Эм. Казакевич. «Синяя тетрадь». «Повесть о Ленине!» — мелькнула мысль, и вспомнились Герасимову зимние вечера и то, как писатель читал первому ему, Герасимову, написанные главы, и теперь, может быть, первому ему дарит книгу.

И чувствуя себя как-то причастным к ней, словно была в ней и его какая-то доля, Георгий Иванович с волнением раскрыл книгу и в левом верхнем углу прочитал:

«Дорогому другу Георгию Ивановичу Герасимову и его милой семье. Люблю вас всех и помню. 14 апреля 1962 года. Эм. Казакевич».

Мистер Шулаев

Когда Иван Петрович Шулаев приехал в Индию в качестве эксперта Советского Союза по прокатному производству, в Бхилаи уже действовали три доменные печи, шесть мартеновских, блюминг, рельсо-балочный цех. Завод, построенный по советскому проекту, обогнал в производстве своих соседей — металлургические заводы в Руркела и Дургапуре, сооруженные фирмами Западной Германии и Англии. Но блюминг еще не достиг проектной мощности: сто тысяч тонн проката в месяц, миллион тонн в год. Индийские специалисты считали эту цифру завышенной.

— Не верю, не может быть такого, — убежденно говорил главный прокатчик завода смуглолицый шестидесятилетний инженер Пандж.

Он бывал на многих металлургических предприятиях Европы, работал на английской фирме «Тата» и нигде не видел, чтоб блюминги достигали такой производительности. Шулаева пригласил к себе директор завода Индержид Сингх. Он пододвинул к русскому инженеру бутылку холодного лимонада и спросил:

— Вы действительно полагаете, что наш блюминг в состоянии прокатывать до ста тысяч тонн металла в месяц?

— У меня нет в этом сомнения, — последовал твердый ответ.

— А технические формулы и расчеты есть, чтобы убедить меня в этом?

— Я могу приготовить их к завтрашнему дню.

Директор был неторопливый человек. Он перевернул две страницы настольного календаря и сказал:

— Сегодня среда. Принесите расчеты в субботу.

Два вечера Шулаев сидел за письменным столом, включив вентилятор. Расчеты сделать было нетрудно. Индийский блюминг был почти копией магнитогорского, а там давали три-четыре миллиона тонн проката в год. «Сто тысяч тонн в месяц — это самая доступная грань», — думал Шулаев. Сейчас ему предстояло расчленить эти сто тысяч на каждые сутки, определить ритм, скорость прокатки каждого слитка, паузы между слитками, время их нагрева. Он тщательно вычертил несколько диаграмм, схем и принялся за описание.

В субботу на столе директора лежал подробный расчет технико-экономических показателей работы блюминга и методика их определения. Сингх принялся все изучать.

Наконец, директор поднял голову от бумаг:

— Да, вы меня убедили. Теперь убедите каждого работающего.

— Каждого работающего прежде надо научить работать. Я с этого и начну.

— Хорошо, — согласился директор.

Шулаев каждый день собирал группы рабочих и проводил с ними занятия. «Производительность блюминга зависит от температуры нагрева слитка», — говорил он сварщикам на английском языке. Они понимающе кивали головой. Но когда Шулаев приходил на нагревательные колодцы, то обнаруживал понижение нагрева. Тогда он сам пошел к директору и сказал:

— Я напишу инструкцию, а вы обяжите каждого выполнять ее безоговорочно.

Работая над инструкцией, Иван Петрович ссылался на опыт магнитогорского комбината. Он приводил убедительные примеры из практики своих земляков. В эти часы воображение переносило его из Индии на Урал. Он видел знакомые лица магнитогорских вальцовщиков, чутко стоявших у клетей, сварщиков, не боявшихся, что горячий воздух прожжет им легкие. «Их бы сюда. Они бы показали чудо», — думал Шулаев, склоняясь над столом.

И. П. Шулаев.

Директор, прочитав инструкцию, одобрительно сказал:

— Мы издадим ее. Она будет нашим учебником.

Пока набиралась, печаталась инструкция, Шулаев продолжал практические занятия с вальцовщиками. Вечерами он писал статьи в индийские журналы, готовился к лекциям.

В открытое окно тянуло зноем, как из печки. Прядь тонких волос прилипала ко лбу. На белые страницы падали капли пота. В такие минуты Шулаеву хотелось ощутить уральскую свежесть предутренних туманов. Он писал на Урал:

«В Индии второй месяцжара, 44—45 градусов. Самое жаркое время года. А работать надо. Надо работать, забывая об этом пекле и о времени. До защиты диссертации я лелеял надежду: вот защищу и появится свободное время. А его все меньше и меньше…»

Он сообщал о новой стороне своей работы в Бхилаи:

«Квалификация индийцев возросла. Практическими навыками они, в основном, овладели, и теперь появилась потребность в более глубокой теоретической подготовке. Технической литературы по прокатному производству здесь очень мало. Поэтому часто приходится читать лекции и в цехе, и в Бхилайском техническом институте. Темы самые разные: о калибровке прокатных валков, о расчетах технологических параметров горячей прокатки, о давлении металла на валки блюминга. Одну из моих статей о путях развития обжимных станов Бхилайский институт направил в Калькутту, в технический журнал. Сейчас готовлю еще одну статью о непрерывно-заготовочных станах».

Техническая инструкция, написанная Шулаевым, вышла с предисловием директора завода Индержид Сингха.

«Издание этой технической инструкции, — читал Шулаев, — является ступенькой к улучшению эффективности производства завода. Она обобщает опыт работы современных прокатных станов и составлена на базе совершенствования техники прокатных станов Советского Союза».

Директор обращался с просьбой ко всему обслуживающему персоналу завода «обогатиться знаниями технической инструкции и ее конкретных требований технологии».

Знакомя с автором, разработавшим правила технологии, Сингх сообщал:

«Мистер Шулаев начал работать в 1942 году, занимал различные посты. Он имеет несколько опубликованных работ и статей в русских технических журналах. Им выполнена калибровка валков на Магнитогорском комбинате. С его глубокими и специальными знаниями он по праву занимает сейчас пост ведущего эксперта Советского Союза на Бхилайском заводе».

Иван Петрович еще раз прочитал написанное и чуть усмехнулся: «мистер Шулаев». Вот бы подивился этому отец, сельский плотник из глухой деревни со странным названием «Не Пролей Каши». В далекие времена царской России нарекли деревню этим скупым именем за убогую бедность. На сухих подзолистых землях не то, что хлеб, картошка плохо родилась.

В начале тридцатых годов плотник Петр Шулаев завербовался строить Магнитку. Поначалу большая семья Шулаевых жила в общем бараке за ситцевой занавеской. Потом на краю барачной улицы отец сколотил избу о пяти углах. Из окон виднелись крутые откосы горы Магнитной. По утрам дети вскакивали с постели от глухих взрывов. На руднике взрывали аммоналом руду, и дребезжащие стекла в оконных рамах звенели, как стеклянные подвески абажура.

Иван заканчивал девятый класс, когда началась война. На горе по-прежнему ухали взрывы, но теперь в них чудились раскаты далекого боя. Иван с нетерпением ждал, когда получит аттестат и уедет добровольцем на фронт. Так думали и другие шесть мальчиков из класса. Через год, после школьного бала они отправились в военкомат. В карманах лежали короткие заявления. Мальчики просили отправить их добровольцами на фронт. Военком оглядел их с головы до ног и сказал:

— Мы уже всех отправили. Но там все — рабочие с завода. Теперь их надо заменить. Вы здоровые, грамотные ребята. Идите на завод. Надо катать металл.

Ивана Шулаева направили на прокатный стан «300-3». Как он там пишет, директор Сингх, «занимал различные посты». Да, первый его пост был подручный сварщика. Каждое утро он занимал свое место у горячих печей и следил за нагревом заготовок. Раскаленные заготовки подавались на стан, где вальцовщики следили за прокаткой длинных полос.

Еще в школе Иван писал стихи о дружбе, о своем городе, о товарищах. Но никому их не показывал. Они оставались ни кем не читанные в его общей тетради. В цехе Иван написал стихотворение тоже о товарищах, но теперь ему хотелось, чтобы его прочитали все. Он принес его в редакцию городской газеты. Редактор прочитал стихотворение и сказал: «Будем печатать».

На другой день оно появилось в газете и называлось «Вальцовщики». Шулаев помнил его и теперь:

Вскоре фамилия Шулаева появилась в приказе директора комбината, направлявшего на учебу в институт группу молодых грамотных рабочих. Свое совершеннолетие Иван Шулаев отметил новым расписанием своей жизни: в пять утра — подъем, в семь — прием смены в цехе. В пять вечера — институт. Час на подготовку к занятиям. В шесть — лекции. Он добирался домой в двенадцать ночи и снова заводил будильник на пять утра.

Спустя два года он познакомился в институте с девушкой, эвакуированной из Воронежа. Ее звали Шурой. А в сорок шестом, когда Иван работал уже над дипломным проектом, они поженились.

После окончания института Шулаев продолжал работать на том же прокатном стане «300-3», только теперь в должности начальника смены. Вместе с другими инженерами он занимался автоматизацией прокатки. Вальцовщики уже не ловили заготовки стальными клещами.

За эти годы гора Магнитная заметно осела, и на ней все реже грохотали взрывы. Деревянный домик плотника Петра Шулаева был давно снесен. На том месте вырос новый прокатный цех.

С тех пор, как подросток с темными глазами и широкими мальчишечьими ладонями пришел в цех катать военный металл, прошло два десятилетия. Он уже защитил диссертацию на тему: «Исследование калибровок непрерывно-заготовочных станов», получил ученую степень кандидата технических наук. В «Металлургиздате» вышла его книга «Прокатка на обжимных и заготовочных станах». А теперь здесь, в Индии, он, как мог, помогал развитию индийской металлургии.

В Индии каждый уголок Магнитки виделся Ивану Петровичу с яркостью «почти осязаемой. Ему слышался гул родного прокатного цеха; в трудные минуты он мысленно советовался с людьми, с которыми проработал много лет. Он знал сдержанность магнитогорских металлургов и сам был сдержан, но теперь в письмах не таил того, что просилось из глубины души.

«Мне все дорого, что связано с Магниткой, полюбив которую однажды, никогда уже не забудешь. За словами «Магнитогорский комбинат» кроется многое. И его всемирная известность, и его высокие темпы работы, и его люди особой, магнитогорской, породы».

Горячим пропагандистом его технических идей на Бхилайском заводе стал индийский инженер Раджагополан. Высокообразованный специалист, особенно в области свойств металла, он возглавлял на заводе лабораторию. Раджагополан часто спускался из лаборатории, приходил в цех, и они подолгу обсуждали вопросы прокатки, находя общий инженерный язык и понимание. А вскоре у Шулаева установились дружеские отношения и с инженером Панджем. Наступил месяц, когда блюминг прокатал сто тысяч тонн проката. Вот тогда-то к Шулаеву подошел взволнованный Пандж:

— Вы, русские, оказались правы, мистер Шулаев. Это настоящая победа. — Пандж протянул Ивану Петровичу руку.

Шулаев в эту минуту испытывал чувство гордости не только магнитогорца, но и русского советского человека. Однажды индийский инженер пригласил его в гости. Когда сидели за столом, к сыну хозяина приехали на мотороллере два американских парня. У одного темное лицо обрамляла густая борода, другой — рыжеватый, был совсем юнцом. Представляя их, хозяин сказал:

— Это молодые американцы из «Корпуса мира».

Иван Петрович не раз видел мотороллер американцев вблизи жилья русских и сейчас с любопытством приглядывался к ним. Завязалась беседа. Один из парней имел диплом Чикагского университета, другой получил образование филолога в Филадельфии. Но в Индию они прибыли как специалисты по разведению высокопородных кур. Странная миссия посланцев «Корпуса мира» не удивляла. Было известно, что эта организация использовала любую ширму, чтоб заслать в ту или иную страну своих людей для далеко не благородной деятельности. Вот и сейчас американцы проявляли повышенный интерес к подробностям жизни советских специалистов. Они говорили громко, неприятно. Шулаев поднялся.

— Давайте лучше поднимем тост за дружбу, за тех, кто встретился на Эльбе. Пусть и ваше поколение всегда помнит те дни.

Пришлось выпить… А потом американцы взяли гитару и запели крикливую песню, модную на Бродвее. Шулаев попросил у них гитару и напел мелодию американской песни о Джо Хилле. Парни не знали Джо Хилла — легендарного певца американских рабочих. Не знали и того, что Джо когда-то, вступив в профсоюзную организацию «Индустриальные рабочие мира», объездил все штаты. Работал на ферме, в доке, чистил урны — и всюду, где собирались рабочие, пел свои песни протеста:

Нет, парни, из так называемого «Корпуса мира», не знали своего легендарного земляка. Они слушали русского с деланной улыбкой, вяло опустив руки. Недостаток воображения мешал им даже отдаленно представить героическую миссию Джо Хилла, увидеть разницу между «Индустриальными рабочими мира» и их незадачливым «Корпусом».

В тот вечер Шулаев вернулся к себе поздно. В комнате было душно. Он представил, как в этот час в Магнитогорске Шура, кутаясь в пальто, спешит на работу, и под ногами у нее хрустит снег. А здесь за окном тихо шелестели листья, легкий ветерок доносил смешанные запахи роз и олеандра. Вдали слышался стрекот цикад. За год Шулаев привык к индийской экзотике, к ее жаркому климату. Но в часы вот такого покоя и одиночества остро пробуждалась неутихающая тоска по Родине, жене, детям. На листе бумаги неожиданно появились строки:

Утром Шулаева пригласил директор Индержид Сингх.

— Нужен ваш совет, мистер Шулаев, — сказал он.

Не торопясь, он рассказывал о том, как Индия издавна покупает за границей электродную сталь. За это приходится платить золотом. «Нельзя ли освоить на Бхилайском заводе такую сталь и наладить ее прокатку?» — спрашивал Сингх русского инженера. Иван Петрович, подумав, ответил, что надо попытаться это решить совместно с инженерами и рабочими электродного завода в Бомбее.

— Поезжайте в Бомбей, — предложил директор.

Новая техническая проблема захватила Ивана Петровича. Ведь она касалась экономики Индии. Через несколько месяцев на заводе была освоена прокатка электродной стали, и Индия отказалась от покупки ее со стороны. К этому времени в журнале «Бхинд» появилась новая статья Шулаева «Блюминг и непрерывно-заготовочные станы».

На Бхилайском заводе блюминг работал все более устойчиво, и многие советские специалисты теперь возвращались в Россию. Чувство Родины ощущалось острее. Провожая своих земляков домой, Шулаев писал:

На Бхилайском заводе готовились отметить пятилетний юбилей блюминга. По этому поводу состоялся большой митинг, и директор предоставил слово «мистеру Шулаеву». Иван Петрович говорил о дружбе индийских и советских рабочих, инженеров, о том, что Бхилайский завод не только плавит металл, но и закаляет кадры индийских специалистов. Ему долго аплодировали. А потом он услышал негромкий голос директора Индержида Сингха:

«Россия в семнадцатом году по грамотности населения представляла то же, что сейчас Индия, — говорил Сингх. — Но меньше, чем за пятьдесят лет она превратилась в крупнейшую техническую державу. Все русские специалисты, что у нас здесь, начали с простых рабочих. Но они упорно учились. Надо учиться и нам».

Сингх закончил свою речь словами Рабиндраната Тагора: «Ум, в котором все логично, подобен клинку, в котором все движется вперед».

Через несколько дней Иван Петрович Шулаев сердечно прощался с индийскими друзьями, с вечно алыми розами и жгучим солнцем. Он возвращался домой, оставляя в Индии два года своей жизни.

Доменный ас

Задувка новой домны ожидалась на рассвете. Под высоким шатром, залитым бледно-голубым светом прожекторов, тянуло легким предутренним холодком. Печь высотой более пятидесяти метров, опоясанная серебристо-серым венцом трубопроводов, замерла, ожидая, когда ее накалит тысячеградусный жар. Доменщикам предстояло вдохнуть в нее жизнь. И главным среди них сейчас был Алексей Леонтьевич Шатилин.

Он больше суток не был дома. Жена звонила несколько раз, но, зная его характер, не звала, а только спрашивала: «Ну, как там у вас?» Алексей Леонтьевич с хрипотцой в голосе кратко отвечал: «Добро» и вешал трубку.

Черные густые брови на гладко выбритом лице, седина висков, четко очерченный нос с едва заметной горбинкой, твердый подбородок — все подчеркивало в его облике достоинство.

Солдаты, рассказывая о своих былых походах, считают осколки свинца, застрявшие в их теле. Шатилину не пришлось участвовать ни в одном бою: в гражданскую ему было десять лет, а в Отечественную ему сказали: «Твой фронт здесь, у печей…» Но и он носил в себе твердые метки металла. Вся его жизнь была сраженьем за чугун. И сегодняшняя ночь чем-то сродни боевой атаке.

Сдвинув на затылок кепку, он обходит печь и останавливается у широкой амбразуры фурмы, смотрит в ее раскрытый зев. Там, внутри домны, молодые горновые лопатами разравнивают первые порции кокса и гранулированного шлака.

— Добро, ребята, — чуть громче обычного говорит им мастер. — Готовьтесь на выход.

Обтирая на ходу потные лица, парни поспешно подталкивают друг друга к круглому, еще не заделанному кирпичом отверстию, напоминающему иллюминатор на морском корабле. Кто-то, вспомнив о старой традиции, шарит по карманам и бросает на дно печи монету, и вот уже летят вслед карандаши, пуговицы, колпачки от авторучек…

— Пора, пора, — торопит Шатилин и кладет на чье-то плечо широкую ладонь. — Надо быстрее заделать эту последнюю фурму. Вот когда в фурмах появится огонек, тогда скажем строителям спасибо, и пусть они идут мыть руки…

Но строители уже ни во что не вмешиваются. Несколько наладчиков стоят в стороне и наблюдают за Шатилиным. Сейчас он здесь «главный прораб». Они знают, что Шатилин задувал первые восемь домен Магнитки, теперь задует вот эту — девятую. Но они не знают, что эта печь для мастера — последняя. Так они порешили с женой. Задует и уйдет на длительный, или, как говорят, заслуженный отдых. Свое дело он может доверить здесь многим. Днем его спросили, с кем он будет задувать печь, и он удивленно посмотрел вокруг: неужели кто-то думает, что Шатилин будет подбирать людей, как подбирают лучших в футбольную команду? У него нет любимчиков, чья бригада придет на смену по графику, с той и зажжет печь.

Конечно, эта печь особая. Одна такая на всю Европу: с двумя летками. И размерами вдвое больше первых своих сестер. Она уже начала показывать свой норов: плохо принимает руду. Вина тут, правда, не только ее. Накануне прошел ливневый дождь и намочил рудную породу. Сырая руда залепляет, как воск, воронки, приходится проталкивать каждую порцию. Час назад Шатилин был на загрузке и видел, как там мучаются люди. Если так пойдет дальше, им не задуть до утра домну. Надо ждать следующей ночи. Ведь доменные печи обычно задувают только ночью или на рассвете. Так заведено издавна. А между тем, на печь уже дан план, на ее чугун открыт счет.

А. Л. Шатилин.

Пока парни заделывают фурму, Шатилин достает пачку «Беломора», закуривает и медленно направляется в газовую будку. Он видит склонившегося над столом сменного мастера Виктора Волкова, только что заступившего на смену. Может, с ним и придется задувать? Шатилин едва удерживается, чтобы не сказать вслух: «Тебе, Виктор, задувать печь. Вот новенький журнал, в нем еще нет ни одной записи. На всякий случай, пододвинь его ближе к телефону. Возможно, ты запишешь номера ковшей и сколько выдаст чугуна новая печь».

Шатилин останавливается у стола, затягивается папиросой и смотрит, как Волков аккуратно расчерчивает на графы непривычно белые листки журнала.

— К утру пустим? — спрашивает Виктор, поворачивая голову.

— Не пустим, так сама пойдет, — тихо смеется Шатилин, и густые брови его поднимаются над черными живыми глазами.

Виктор улыбается, как человек, хорошо понимающий другого с полуслова. А они давно поняли друг друга. Несколько лет назад Виктора не держала ни одна бригада. Заносчивый, остроумный, он не признавал над собой ничьей власти. Сам назначал себе отгулы, часто прихватывая к ним лишний день. Таким и перевели его в бригаду Шатилина. После очередного прогула Виктор ожидал хорошей взбучки. Однако Алексей Леонтьевич ограничился кратко сказанным: «Я за тебя поручился, просил начальника цеха все-таки оставить тебя у нас. Если ты человек, то поймешь, что нужно делать». Что-то тогда дрогнуло в парне. Нет, не то слово — дрогнуло. Что-то перед ним раздвинулось. Свое маленькое залихватское личное «я» ему представилось каплей общего, слитного и с Шатилиным, и с его бригадой, и со всем цехом.

За годы, что прошли с тех пор, Виктор окончил школу рабочей молодежи, затем — вечернее отделение горно-металлургического института. И сегодня этот с непрерывной, большой производственной практикой инженер будет задувать печь с двумя летками. Шатилин потеплевшими глазами смотрит на него и негромко говорит:

— Загрузка идет трудно. Поднимись на колошник. Посмотри, что там делается.

Он подсаживается к столу и озабоченно взглядывает на часы. Время идет, а на печи еще не установлены сопла, соединяющие домну с воздухонагревателями. Устанавливать сейчас их, когда идет загрузка и люди на колошнике, никак нельзя. Это продиктовано практикой, подсказано опытом. Он помнит, как на одной печи устанавливали сопла во время загрузки. Газ тогда проник в печь, и она «сама себя задула». Хорошо, что все обошлось благополучно…

Да, он задувал восемь домен. «Обживал» их. У каждой свой характер, свои капризы, и все такое. Каждая прибавляла что-то к его опыту, знаниям. Его не раз спрашивали, есть ли среди домен любимая. Трудно сразу ответить. Все чем-то памятны. За пуск первой и второй благодарил Серго Орджоникидзе. Был тогда Шатилин комсомольцем. Первый эшелон магнитогорского чугуна возил в Москву на завод «Серп и молот». Перед задувкой третьей вступил в партию. В сорок втором пускал пятую. Тогда за пятьдесят шесть дней освоил ее мощность. Получил за нее первый орден Ленина.

Но шестая… В память врезается сорок третий год, и взгляд Алексея Леонтьевича становится угрюм и задумчив. Он видит себя объятым пламенем. Раскаленным коксом, как снарядом, ударило его в ногу и отбросило от горна. Перед глазами мелькают бинты, больничная койка и подавленный Виктор Волков с букетом цветов в руке…

Потому, может, шестая и особо дорога, что в поединке с ее огнем он вышел все-таки победителем, усмирил ее норов. За нее получил второй орден Ленина. А потом на шестой домне испытывали повышенное давление газа под колошником. За это новшество присудили Государственную премию вместе с другими и ему, Шатилину.

Он снова взглядывает на часы. Виктор все еще на колошнике. Раньше Шатилин давно бы ринулся туда сам, но сегодня останавливал себя: ничего, пусть учатся и такому трудному делу — задувке печей. Ведь после этой у них появятся другие. И уж не он, Шатилин, будет главным дирижером оркестра. Для него все вроде бы позади. Уже выписана пенсионная книжка. Правда, в ней не записано, как он пускал после шестой седьмую и восьмую домны… Как получил третий орден Ленина, два — Трудового Красного Знамени, орден «Знак Почета». А если посчитать, то за тридцать с лишним лет выплавил на этих печах больше двадцати миллионов тонн чугуна! Это почти в три раза больше, чем давали за год все домны старой России.

И девятая, когда еще лежала на площадке в виде склепанных железных листов, балок, труб, уже жила в его голове. Не раз приходили на совет к нему строители и конструкторы. Важно было найти правильные углы наклона различных связанных между собой узлов печи. Даже изменение наклона на два-три градуса влияет на ход печи. Шатилин был неплохим полпредом доменного цеха на строительной площадке. Тем, кто сомневался в нем, он мог сказать: «Да, мне не удалось получить инженерного образования, но задуть все доменные печи Магнитки, право, не такой уж плохой университет».

Тридцать пять лет он приходит сюда утром и уходит поздно вечером. Для него все радости и огорчения здесь, в цехе.

Доменные печи дают ему ощущение полноты бытия, своей ценности. Никогда он не делил свои сутки на «рабочее» и «нерабочее» время. Его домашний телефон чаще всего отвечал то ночью, то на рассвете. И, разбуженный тревожным сообщением из цеха, он ни разу не поддался искушению остаться в теплой уютной постели. Он дает совет и тут же говорит: «Сейчас приду». И если нет попутной машины, идет пешком.

Когда он видит, что какой-то человек относится к работе, как к «службе», и забывает о ней, едва скинув спецовку, он перестает такого уважать. Если человек живет одной половинкой для себя, а другой — для работы, из него не выйдет настоящего доменщика, вообще работника. Такой до конца своих дней не склеит этих половинок. Что-то большое, самое важное, пройдет мимо, не коснувшись его души, потому что большое не дробится, не бывает половинчатым.

У него вся жизнь шла вахта за вахтой. Его посылали всегда туда, где что-то не ладилось. Иногда в цехе кто-нибудь сочувственно говорил: «Шатилин всегда ходит с низкой зарплатой». Что верно, то верно. Если печь идет плохо — премию не увидишь. Но разве простительно уходить от трудного дела, искать, где потеплее да выгоднее? Нет, его рабочая и партийная совесть чиста… Он просто скучал по беспокойной работе, когда надо принимать быстрые решения, когда все зависит от твоего опыта.

Однажды его, Шатилина, послали полпредом в другую страну. Там, на металлургическом заводе, предложили выступить перед специалистами. Он подошел к трибуне и заговорил о первой домне Магнитки, о том, как жертвовали ради металла многими насущными удобствами, как задували печь в жгучий мороз, как американцы «забыли» прислать чертежи к пушке Брозиуса и пришлось ее собирать вслепую. Когда закончил, в зале наступила тягостная тишина. И вдруг из рядов какой-то выкрик. Переводчик объясняет: «Они утверждают, что вы не доменщик, а агитатор». Алексей Леонтьевич вскинул голову: «Тогда пусть ведут меня к доменной печи». Но тут быстро поднялся молодой инженер, подошел к Шатилину, протянул руку и почти крикнул в зал: «Я знаю этого человека, потому что проходил у него практику. Это доменный ас Магнитки».

…Взглянув на прибор, Алексей Леонтьевич замечает, что скорость загрузки сползла почти до нуля. Шатилин быстро встает и сталкивается в дверях с начальником цеха и Виктором.

— Руда пошла совсем сырая, забила воронки, — удрученно говорит начальник.

Он впервые задувает домну. И хотя на молодом лице спокойствие, Шатилин улавливает в глубине больших глаз за круглыми очками острое напряжение. Сейчас начальник выжидательно смотрит на Шатилина, признавая за ним право старшинства. Да, Шатилин старый волк в доменном деле, и он сейчас делает вид, что большой угрозы нет, спокойно говорит:

— У нас еще есть возможность подрезать у воронок выходное отверстие. Но пока давайте все наверх. Попытаемся общими усилиями почистить воронки.

Вперед выдвигается Виктор:

— Мы так и полагали. Бригада уже там.

— Добро. — Лицо Шатилина освещает едва заметная улыбка. С такими парнями можно черта победить. Теперь и он вместе со всеми поднимется на колошник и возьмет в руки лопату.

На вершине домны работа и предутренний холодок разгорячили людей.

— Надо бы позвонить директору завода, он все равно не спит. Пусть за такую работу выдаст каждому по стопке спирта, — говорит начальнику цеха Шатилин. Его черные глаза блестят из-под густых бровей. Бессонная ночь не притушила в них искристой веселости.

Через час к прочищенным воронкам по наклонным скиповым подъемникам уже бежали один за другим вагоны с рудой. Бригада спускалась с колошника.

— А теперь, хлопцы, — обратился к горновым Шатилин, — пора установить сопла.

Он внимательно смотрит, как люди ловко поднимают с земли конической формы цилиндры — сопла, взваливают их на плечи и осторожно несут к фурменным отверстиям. Длинные патроны вставляются в фурмы и края замазываются особым жаропрочным составом. По этим соплам подадут горячий газ в печь.

Алексей Леонтьевич подходит к Виктору и чуть касается его плеча:

— Проследи, браток, за работой. А мне до огонька на фурмах надо привести себя в порядок.

Неторопливо, едва прихрамывая на одну ногу, он выходит через низкую дверку к перекидному мосту, ведущему в контору цеха. Снизу, словно из недр земли, слышится скрежет металла: это железнодорожники подгоняют состав с ковшами. Матовым светом отливают в ночи крыши цехов, а над ними в легком тумане проступают высокие мартеновские трубы. В предутренней тишине едва улавливается мягкое шуршание автомобиля: наверно, на пуск съезжаются гости.

В душевой Шатилин снимает спецовку, верхнюю байковую рубашку и, склонясь над раковиной, тщательно моет руки, лицо. Когда он появляется на площадке, его чисто бритое лицо с широкими скулами и твердым подбородком кажется помолодевшим и торжественным.

Он идет медленно в строгом черном костюме, белой рубашке, при всех орденах. Издали он видит на площадке собравшихся людей: и своих, и строителей. Узнает заместителя министра, а рядом с ним директора завода, секретаря парткома. Окинув взглядом собравшихся и кивнув им, он, не останавливаясь, идет к печи.

Она ждет его, притихшая, затаенная. Он не один готовил ее к этому торжественно-строгому часу. Были строители, выверявшие каждый шов по чертежу. Были инженеры автоматизации, отладившие все узлы с точностью часового механизма. Были газовики, которые, как минеры, прощупали все ходы и каналы. И теперь печь должна вознаградить всех за их тяжелый и благородный труд.

Шатилин встречается глазами с Виктором и подает ему знак. В ту же минуту со стороны литейного двора появляются трое горновых с зажженными факелами в руках. Они обходят печь кругом, приближая факелы к фурмам, исследуя, нет ли утечки газа. Потом бросают факелы на землю, забрасывают песком.

Алексей Леонтьевич проходит на борт горновой канавы, как на капитанский мостик, и поднимает руку. Это знак мастеру газового хозяйства — подать дутье. Виктор встает рядом с Шатилиным.

В газопроводах медленно нарастает шум, резкий, свистящий. Вот он проник в нутро печи, и она издала глубокий вздох. У ног Шатилина завихрился песок. Горячий воздух из воздухонагревателей воспламенил кокс, на темных фурмах появились огоньки…

Люди стали аплодировать.

А шум домны с каждой минутой утрачивал новизну, становился привычным, будничным…

Через несколько часов Шатилин усталой походкой идет по железному переходному мосту к проходной. На повороте он задерживается у перил и прислушивается. Печь гудит, он слышит ее и отсюда. Высоко на колошнике трепещет флаг, то прилипая к железу, то натягиваясь на ветру. Над ним растекается светло-коричневое облачко дыма. Шатилин делает несколько шагов и снова останавливается. Внизу, у широкого котлована, снуют бетоновозы, на солнце блестит деревянная вязь опалубки. Там закладывается фундамент десятой домны. И от мысли, что он уходит сейчас, быть может, насовсем, все сжалось внутри. Неужели эту, десятую, задуют без него? Нет, не в том смысле, что сумеют ли… В этом он не сомневался теперь. Но как он будет без этих печей? Неожиданно для себя Шатилин поворачивается и направляется в контору.

Дверь в кабинет начальника цеха открыта настежь, но за столом хозяина нет. Ну, конечно, он уехал домой и теперь сутки проспит без сновидений. А вот он, Шатилин, не уснет. Зря он уступил просьбам жены и решился на отставку. Сегодняшний день пуска домны для него вроде прощальный салют. И поговорить вот с начальником не удалось…

Но он не успел додумать то, что его мучило, как на столе зазвонил телефон. Алексей Леонтьевич берет трубку и слышит голос Виктора:

— Девятая говорит.

— Виктор, это Шатилин. Что у вас?

— Да вот с воздухом что-то не ладится.

Шатилин крепче сжимает рукой трубку:

— Сейчас приду. Посмотрим.

Ему кажется, что доменная печь, как корабль, вышедший в плавание, голосом Виктора кричит «СОС». Утратив утреннюю торжественность, Алексей Леонтьевич быстрой походкой, скрадывающей хромоту, идет на площадку. Он уже не чувствует себя списанным с корабля. Сейчас его подгоняет мысль: «Что там? Как?»

…Через два года Алексей Леонтьевич открывал еще один шлюз — задувал десятую доменную печь. И снова в торжественную минуту пуска выходил к ней в строгом черном костюме, в белой рубашке, при всех орденах. Он надевал их не для показа, а во имя трудового праздника, каким всегда был и останется пуск доменной печи.

Оча! Спасибо!

Самолет летел над Гималаями. Зубчатые вершины гор стыли в безмолвной тишине оледенелых снегов. Высота в десять тысяч метров не смущала Хабарова, он уже однажды преодолел на самолете этот хребет и сейчас думал о предстоящей встрече со своими индийскими друзьями.

Перед глазами возникло подвижное лицо горнового Раджана Сингха. На нем одновременно отражались и радость, и восторг, и испуг. Трудно давалось Раджану огневое дело. Индийский бой никогда не был металлургом в привычном смысле этого слова. Он приходил на работу босиком, в одной дхотти — тазобедренной повязке. Раджану легче было перейти вброд глубокую бурливую реку, чем приблизиться к горну. Увидев хлопья обжигающей пены, он жался к кауперам, садился на корточки, словно под большим деревом у дороги, и смотрел, как русские выпускают металл.

— О дада! О старший брат! — шептали восхищенно его губы.

Погрузившись в задумчивость, Хабаров не заметил, как за окном скользнула тень огромной отвесной скалы. Пассажиры прильнули к иллюминаторам. Хабаров чуть повернул голову и снова откинулся на сиденье. Он снова мысленно постигал связь событий, которые воздвигли прочный мост между далекой Индией и Магниткой.

Летом пятьдесят пятого года в Магнитогорск приезжал Джавахарлал Неру с дочерью Индирой Ганди. В тот год в Индийском парламенте долго и мучительно решался вопрос, кому строить завод в Бхилаи — русским или англичанам. Противниками советского проекта выступали те, кто издавна был связан с английской фирмой «Тата». Решающее слово оставалось за премьер-министром.

Глава индийского правительства интересовался в Магнитке мощностью доменных печей, оборудованием. На восьмой печи мастер Алексей Шатилин преподнес Неру подарок — его бюст, отлитый каслинскими мастерами из уральского чугуна. Неру горячо благодарил доменщиков, а Индира Ганди, взяв отца под руку, попросила сфотографировать их на площадке доменной печи.

Позднее в Магнитогорск приехала группа индийских инженеров. Среди них были и противники советского проекта строительства завода в Бхилаи. Но и они, уезжая, говорили: «Мы знали лучшие заводы Европы, но то, что увидели здесь, нас поразило». Спор в парламенте был решен в пользу советского проекта, советского оборудования.

Бхилайский завод, раскинувшийся теперь на площади более четырехсот квадратных километров, был построен с помощью русских. Не случайно перед проходной завода на монументе высечена надпись:« Пусть наша дружба будет крепка, как бхилайская сталь». Джавахарлал Неру называл Бхилаи «одним из тех мест, которые врезались в национальное сознание, как символ нового века Индии…»

Премьер-министр Индии Д. Неру и его дочь Индира Ганди на ММК.

Первую доменную печь в Бхилаи готовили к задувке магнитогорские доменщики. Как и у себя дома, они решили использовать перед задувкой дрова. Индийские специалисты были удивлены: «Зачем дрова? Печь-то будет работать на коксе?»

Стоило немало труда убедить их в преимуществах древнего способа. Перед тем, как загрузить в печь кокс и руду, доменщики делали в ней деревянный помост и на него набрасывали длинные поленья. Разгораясь, дрова быстро прогревали плотный слой шихты и всю печь. Это ускоряло выдачу первой плавки почти на сутки.

Дома, в России, березовые дрова, хорошо просушенные, воспламенялись, как бумага. Индийское дерево не брал топор, он отскакивал от бревна, как от железа.

— Будет ли гореть это дерево? — беспокоился магнитогорский инженер Иван Иванович Сагайдак.

— Будет! — успокоил его Константин Хабаров. — Я ведь и своих, советских, положил в печь.

…Теперь Хабаров вновь летел к индийским друзьям. Что-то они там недосмотрели, и печь вышла из повиновения. В Москве в министерстве он слышал разговор о том, что на завод приезжали англичане и не без злорадства говорили: «Это финиш русских».

Самолет шел на снижение. Над пилотской кабиной загорелась надпись: «Пристегнуть ремни». Хабаров защелкнул замок и наклонился к окну. Внизу торжественно и спокойно блеснула серебристой чешуей широкая река Ганг. Вокруг зеленели пальмы, манговые рощи. По берегу реки бежала серая полоса шоссе. Хабаров пожалел, что не приготовил фотоаппарат и теперь не сделает снимков для своего пятилетнего сына. Из той первой трехгодичной командировки в Индию он привез немало снимков этой сказочной страны, и мальчик любил их рассматривать.

Дорога в Индию — дорога из зимы в лето. Хабаров представил занесенный февральской вьюгой Магнитогорск. Три дня назад он оставил на земле уральскую зиму, а теперь неторопливо спускался в жаркое лето. К берегам Ганга стягивались белые стаи диких гусей. Быть может, и они летели сюда из тех же заснеженных краев…

— Мистер Хабаров! — позвал его на аэродроме знакомый инженер Бхилайского металлургического комбината. — Как хорошо, что вы приехали.

К. Ф. Хабаров.

Из Дели в Бхилаи они ехали в поезде. За окном перемежались рощи, заросли бамбука, деревни. В одном месте дорогу преградила вереница обезьян, державших за хвост друг друга. Поезд остановился и переждал, пока обезьянье семейство скрылось за насыпью.

В Бхилаи-Нагаре из высоких труб дым полз в жаркое небо. За два года, что не был здесь Хабаров, в городе появились новые дома, школы, библиотеки, клубы — приметы нового века Индии.

В гостинице Хабаров встретил еще трех советских доменщиков. Вместе с ними он сразу пошел осматривать доменную печь, внутри которой застыл чугунный столб — «козел».

Индийские доменщики волновались. Застывшая печь пугала их своим молчанием. Один из рабочих подошел и подставил к ней ухо, словно стараясь уловить ее могучий зов. Из их быстрой речи Хабаров уловил: печь надо ломать и строить заново другую. А ведь это означало на несколько месяцев посадить завод на голодный паек. И этих людей тоже.

Когда-то на заре рабочей юности Хабарова в Магнитке вот так же по вине одного мастера печь едва не задохнулась остывающим чугуном. Тогда приехавший из Кузнецка новый начальник цеха Александр Филиппович Борисов собрал бригаду. Мастер стал оправдываться.

— Я — мастер, — говорил он. — И знаю, как вести печь, но когда она застывает…

— Сегодня вы уже не мастер, — резко оборвал его Борисов.

Уловив напряжение бригады, начальник цеха медленно оглядел всех и спросил:

— А вы знаете, что надо делать, если металл застывает и в печи образуется «козел»?

Они знали, что «козел» — это конец. Печь надо разбирать до основания. Но они молчали. Борисов достал из ящика стола книгу и стал читать вслух. Хабаров потом сам не раз читал эту книгу писателя Александра Бека и запомнил те страницы почти наизусть.

В книге рассказывалось, как в конце прошлого века американцы построили в Мариуполе две доменные печи и сдали их французскому акционерному обществу. Когда управление перешло в другие руки, печи залихорадило. Упала температура, чугун стал застывать. Первая печь считалась погибшей. В кабинет мрачного директора, где говорили только по-французски, вошел мокрый и грязный доменщик в прожженной войлочной шляпе. На чистом французском языке он произнес:

— Могу ли я переговорить с мосье директором?

— Кто ты и что тебе нужно? — спросил директор.

Рабочий вскинул голову:

— Ты должен меня знать. Я горновой второго номера. Берусь наладить печь.

В ту пору на юге России еще ни один русский инженер не допускался к ведению доменных печей. Горновой был наглец или сумасшедший, но у директора не было выхода, и он разрешил: «Попробуй». Четверо суток горновой и трое подручных бились над печью, не отходя от горна. Кувалдой, лопатой, нефтяной форсункой горновой пробил, прожег в спекшейся глыбе губу — узкую щель и по капле, по ковшику, по ведру спустил из печи «козел».

Юг России узнал фамилию горнового — Михаила Курако, ставшего первым знаменитым русским доменщиком.

В некоторых семьях есть такой обычай: отмечать рост своего первенца зарубкой где-нибудь на стене, на косяке двери. В доменном цехе Магнитки с приходом Борисова отметкой роста людей стало творческое дерзание.

Теперь, стоя перед застывшей печью в Бхилаи, Хабаров понял, что для него наступил главный экзамен. Сумеет ли он расплавить «козел»? В кармане у него лежало командировочное удостоверение, подписанное заместителем Министра черной металлургии А. Ф. Борисовым. Вправе ли он подвести своего учителя?

Домны стареют, но не умирают. Эта, едва вступившая в жизнь, казалась умолкнувшей навсегда. Ударив ломом через фурму над леткой в чугунный кляп, Хабаров услышал глухой звук и понял, что не так просто будет взять эту печь…

Русские тщательно изучили состояние печи и вечером, когда их пригласил директор завода инженер Сингх и спросил, как они оценивают положение, Хабаров сказал:

— Сегодня десятое февраля. К концу месяца домна будет работать.

Директор взглянул на худощавого, черноволосого, очень подтянутого русского и с сомнением покачал головой.

На другой день в цехе Хабаров увидел Раджана и радостно обнял его, как брата.

— Дада, дада, — повторял Раджан, прижимая руки к сердцу.

Хабаров заметил, что у его друга раздались вширь плечи, движения стали увереннее, походка тверже. А на лице появился иной — доменный загар.

С таким же традиционным приветствием к Хабарову подошел горновой Рамм.

— Дада, ты приехал ломать печь? — он протянул свои большие темные руки.

Хабаров ощутил на его ладонях затвердевшие мозоли и подумал, что когда-то темнокожий великан Рамм не спешил растратить свои силы у горна. «Нет, — говорил он, — если я обожгу здесь руки, у меня не вырастет вторая пара рук…» Он, как и другие горновые, получал в месяц семьдесят рупий жалованья. Но трудной работы избегал. Ходил ленивой медлительной походкой по площадке. Однажды Хабаров отозвал его в сторону и сказал, что так вести себя нечестно по отношению к своим товарищам. Рамм выслушал его и неопределенно сказал: «Хорошо».

На другой день Рамм подвел к Хабарову двух оборванных нищих-боев. «Теперь они будут работать, а я буду платить им из своего жалованья по пятнадцать рупий». Хабаров собрал горновых. «То, что делает Рамм, — это плохо, — говорил он. — Завод в Бхилаи государственный и заводить на нем частное предпринимательство не к лицу рабочему». Горновые смотрели на Рамма осуждающе, но молчали. Новая Индия не сразу и не просто входила в их сознание. Давали себя знать вековые кастовые различия, привычки, устои. Вчерашним погонщикам слонов, сборщикам риса и манго рабочие традиции были еще неведомы. Все-таки Рамма тогда пришлось перевести в разнорабочие. Теперь он снова был горновым, и Хабаров с силой пожал ему руку.

— А где мастер Кхана? — опросил Хабаров.

— О! — отвечал ему Раджан. — Он теперь начальник доменного цеха в Дургапуре.

Хабаров изумился: металлургический завод в Дургапуре строили англичане, а начальника доменного цеха, выходит, подготовили советские доменщики. А мастер Шекар?

— Переведен на завод в Руркела, тоже начальником доменного цеха.

В Руркела доменный цех строили немцы из ФРГ, а руководителя цеха взяли тоже с Бхилайского завода. Было отрадно сознавать, что за какие-то пять лет Бхилайский металлургический завод стал кузницей кадров металлургии Индии.

Ночью спалось плохо. Хабаров пытался мысленно свести в одно все свои сведения о борьбе с застывшими печами.

К утру план действий был готов. Надо постараться вдуть в печь воздух. Все зависит от того, как это удастся сделать. После короткого совещания с другими советскими специалистами, они приступили к делу. Воздух попытались вдуть через фурму. В течение целого дня дули одну фурму. «Восемнадцать фурм потребуют восемнадцать дней, — прикинул Хабаров. — Так и февраль проскочит, а ведь дали слово директору пустить печь в конце месяца…»

Теперь воздуходувная машина работала день и ночь. Иногда казалось, что железный панцирь не выдержит напора и затрещит по швам, но печь продолжали накачивать воздухом. Потом с огромной осторожностью прожгли фурму кислородом, расширили ее отверстие и обложили коксом. От этой фурмы прожгли соединительный канал на вторую.

После нескольких упорных попытокудалось таким же путем соединить вторую фурму со шлаковой леткой. Раджан был рядом и изо всех сил помогал Хабарову. Индийский доменщик впервые видел, как живой бурлящий металл, обернувшись мертвым железом, не желал двинуться с места. Раджан нагнулся к Хабарову и суеверно заговорил, что «козел» держит Джохха — дух, охраняющий клады. На усталом лице Хабарова появилась улыбка:

— Наш дух, Раджан, сильнее.

Раскаленный кокс медленно подтачивал застывший металл. Вскоре из огромного чрева печи извлекли первые небольшие куски железного сплава. А к концу месяца печь, освобожденная от многотонной тяжести железного монолита, радостно загудела. Хабаров, шатаясь, отошел от горна. Нет, он не подвел своего учителя. Раджан, с сияющим, как у ребенка, лицом, коснулся его руки:

— Ты, дада, сильнее Джохха…

На другой день русских доменщиков пригласил директор завода. Он предложил им деньги за то, что они «спасли завод».

Доменщики ответили: «Когда брат помогает брату, он деньги не берет».

— Тогда будьте нашими гостями. Погостите хотя бы месяц, — любезно предложил директор.

Доменщики поблагодарили и согласились остаться на некоторое время. Хабаров решил навестить Раджана. Надев светлый костюм, он поехал в новую часть города.

Пять лет назад, когда начиналось освоение завода, Раджан с семьей ютился в ветхой хижине, стоявшей в тени манговых деревьев. Теперь горновой жил в новом доме с электричеством, ванной и даже вентилятором, нагнетавшим прохладу. Маленькие кхоки — дочери Раджана Сингха с любопытством смотрели на высокого сероглазого русского, который весело смеялся и что-то громко говорил отцу. В этих девочках Хабарову виделась новая Индия. Это ощущение не покидало его и тогда, когда он навестил маленьких правнуков Тагора. Он сфотографировал их в саду на фоне каких-то причудливых деревьев и долго объяснял, что повезет этот снимок в подарок своему сыну.

Поездка по стране открывала много неожиданного. Темные руины древних гробниц и марево, повисшее над большими заводами. Богатые особняки модной архитектуры и жалкие бамбуковые хижины. Хабаров неустанно фотографировал.

Перед отъездом домой он пошел в доменный цех. Печь, излеченная от недуга, встретила его мощным гуденьем. Вверху, по наклонному мосту, сновали вагонетки, доставляя в ее прожорливую горловину тонны высокожелезистой руды. У горна готовили широкую канаву к выпуску чугуна. Всей работой здесь умело руководил Раджан Сингх. Быстрый в движениях, он тем не менее не казался суетливым. Его ястребиные глаза подмечали все. Когда канава была готова и раздался сигнал, Раджан надвинул на лоб войлочную шляпу и спокойно направил электробур в летку. Из летки вырвался оранжевый вихрь огня, смешанного с густым дымом, и в канаву ринулась горячая лава.

Раджан подошел к Хабарову. Они стали прощаться. Взволнованный горновой по индийскому обычаю сложил ладони и произнес:

— Оча, дада, оча! Спасибо, брат, спасибо!

Будни

Железная капля

В газовой будке доменной печи на стене монотонно жужжат приборы. У окна на тумбочке стоят два больших эмалированных чайника и граненые стаканы. В ночную смену доменщикам удается выкроить время, чтоб взбодрить себя стаканом крепкой заварки. Над столом склонился мастер бригады Юрий Петрович Неведров. На листе бумаги он аккуратно выводит: «Продолжается ли сегодня революция? Твое место в ней?»

С улицы в открытую форточку доносится протяжный гудок паровоза. Юрий Петрович поднимает голову, прислушивается. Он распахивает куртку и снова склоняется над листком.

«Есть ли в тебе настоящая смелость, революционная решимость, какие были у наших отцов?» Неведров откладывает перо. В памяти он старается во всей полноте представить своего крестного отца старого доменщика Ивана Егоровича Цирульникова таким, каким запомнил его, может быть, в самый крутой поворот своей жизни.

Тогда Неведров был студентом последнего курса института и в бригаде Цирульникова проходил преддипломную практику. Работа у горна тяжелая. Разделывали летку вручную, железной пикой. Мокрые рубахи горновых прилипали к телу. Но молодой практикант не спешил подставить свое плечо горновым. Он считал, что ему это ни к чему, что для него важно лишь усвоить процесс горновых работ.

Прошла неделя его практики и началась вторая. Выпускали чугун. Все шло так, как всегда. Вдоль канавы лежал заготовленный песок, и все ждали, когда закончится сход чугуна. Потом горновые закрыли летку и стали отдирать со дна канавы затвердевшие пласты едва остывшего металла. Тяжелые твердые корки с трудом удерживались на дрожащих лопатах. Цирульников работал вместе со всеми, тяжело взмахивая ломом.

Неведров искал лопату. Он искал долго, а когда нашел за будкой у стены, канава уже была расчищена, и ее засыпали песком. Неведров встал с края и нехотя стал сбрасывать остатки песка в канаву. Иван Егорович вытер лицо и, спрятав в карман почерневший платок, отозвал практиканта в сторону. Неведрова поразила спокойная сила в его голосе:

— Слушай, — сказал Цирульников. — У нас тут все общее: и тонны, и капли пота. Но твоей железной капли здесь нет…

Иван Егорович мог бы выругать его самыми последними словами мог бы доложить критически начальству, а он только и сказал эти слова о железной капле. Но они не забывались и по сей день. Юрий Петрович, думая о своей бригаде, где почти все молодые — газовщики, горновые, машинисты вагоновесов — спрашивал себя: был ли он для них тем, кем был для него Цирульников? Он знал, что значение человека определяется тем, как он действует, что испытывает при этом и как побуждает действовать других. Ему повезло: он встретил на своем пути старого горнового, который помог ему осознать и испытать чудесный сплав рабочего братства.

Глядя на горновых, иногда аккуратных, иногда легковесных в работе, Юрий Петрович, мастер и партгрупорг бригады, хотел так же, как Иван Егорович Цирульников, пробуждать в этих молодых парнях стремление отдавать общему делу свою железную каплю.

В чем-то он старался быть похожим на своего учителя, в чем-то действовал по-своему. Как-то ему попался в руки журнал «Юность» с повестью Титова «Всем смертям назло». Владислав Титов, спасая людей и шахту, повис на оголенных проводах. Он остался без рук, но и тогда не сломался, не утратил душевных сил и энергии.

Ю. П. Неведров.

Неведров принес журнал в цех и раскрытым оставил его на столе в газовой будке. Журнал исчез. А на другой день, придя на смену, Неведров увидел в комнате для рапортов горновых и услышал негромкий голос газовщика Альберта Чаплаусского. Он читал повесть вслух:

«…Вагонетка сошла с рельсов, упала набок и краем кузова расплющила подвешенный к металлической стойке бронированный кабель. Автоматическая защита не сработала. Белым факелом вспыхнула дуга короткого замыкания. Голубая змейка огня, треща, ползла по кабелю к трансформатору. Через несколько минут она доберется до камеры…»

У края стола, подперев рукой бритую щеку, сидел старший горновой Иван Лапко. Высокий, широкоплечий, он не сводил с Чаплаусского глаз. Второй горновой, Сергей Денисов, человек уже не молодой и обычно молчаливый, спокойный, сидел очень прямо и взволнованно смотрел перед собой. Лица горновых говорили немыми словами. Чужая беда и чужое мужество объединяло людей. Может быть, они молча спрашивали себя, как бы поступил каждый из них, если б такое, о чем рассказывал Титов, случилось с ним?

…На столе зазвонил телефон. Юрий Петрович снимает трубку и слышит голос цехового диспетчера:

— Петрович, плохо получается. У вас скоро выпуск, а на загрузку подавать нечего. Руда сарбайская смерзлась в вагонах. Кайлить надо. Не подбросишь ребят?

Неведров морщит лоб. Который раз в эту зиму подводили сарбайские окатыши. Горняки еще не научились их толком спекать. При первом же окислении в печи они рассыпаются в пыль. Попробуй, подбери к ним режим. А в вагонах смерзаются. Приходится от жаркого огня людей посылать на мороз. Так всю бригаду на бюллетень отправишь. Но выхода нет, и он коротко говорит:

— Ладно, пошлю.

Спрятав листок с вопросами во внутренний карман, он встает и направляется к двери. На площадке горновые готовятся к выпуску чугуна. Молодой парнишка, новичок, высунувшись из окна кислородной будки, смотрит на старшего Ивана Лапко, ждет команду, чтобы включить рубильник. Иван, не утративший стройности и в грубой рабочей одежде, наблюдает, как Денисов, накинув на самые брови войлочную шляпу, длинной пикой слегка ударяет в ровную твердую поверхность замурованной летки. Под ударами пики осыпается глина, и выдалбливается небольшая лунка. Лапко, не оборачиваясь, медленно поднимает руку с зажатой в пальцах сигаретой.

Парень в будке нажимает на рычаг и автоматически направляет сверло бурмашины в центр летки. Сверло неслышно касается твердой корки и прожигает ее. Из печи вырывается пламя и темное облако пыли. Живая лента горячего металла протянулась по желобу. Она продольно блеснула между узкими берегами, как река под лунным блеском, и водопадно устремилась в ковш. Иван Лапко отходит от горна и, вспомнив о сигарете, глубоко затягивается.

Неведров возвращается в газовую будку. Он подходит к аппаратам. За стеклом сочатся синими чернилами острия металлических стрелок, рисующих ломаные линии. Юрий Петрович с тревогой смотрит на резкое падение давления газа. Пустота верха печи не создает сопротивления газам. Он стучит по стеклу ногтем. Стрелка упрямо падает вниз.

«Люди, наверно, заупрямятся, — думает Неведров, — но надо разгружать вагоны». Сутулясь больше обычного, он идет на площадку.

Гул огненного водопада стихал. Горячий воздух, как пар, клубился над канавами. Подождав, когда закроют летку, мастер зовет от горна Ивана Лапко.

— Двух человек оставить здесь, остальным на разгрузку вагонов. Печь нечем загружать.

Иван поднял руку в брезентовой рукавице и скороговоркой сказал: «Чтоб стать мужчиной, мало им родиться. Чтоб стать железом, надо быть рудой».

От мальчишеской выходки горнового морщины на лбу Неведрова разгладились.

На эстакаде у длинного железнодорожного состава собирались люди с других печей, зябко ежась на холодном ветру. В морозной ночи ярко горели звезды, как подвешенные фонари. Люди, хрипло дыша, разбивали кайлами смерзшиеся глыбы и с ожесточением отбрасывали отколотые куски.

Вот уже один вагон опорожнили в бункер, принялись за второй. Иван Лапко прикинул: еще полчаса — и шихта заполнит печь. Но дальше он уже не замечал времени и не считал опорожненных вагонов. Он махал и махал кувалдой, которая часто падала рядом с кувалдой Денисова. С молчаливой яростью Иван делал широкие замахи и бил померзлой руде со всего плеча.

А через час они спустились с эстакады. Надо было готовиться к новому выпуску чугуна.

Неведров подумал, что уставшим горновым сейчас придется нелегко.

Иван Лапко забежал в будку. Узнав у газовщика Бориса Кобылкова, что загрузка прошла нормально и печь идет ровно, он попросил:

— Сходи, Боря, за кипятком. До выпуска еще успеем чайку попить.

Горновые, скинув с себя тяжелые робы, входили в комнату в тренировочных майках, в штапельных рубашках. А Юрий Петрович задумчиво смотрел на горновых.

Окруженные душистым паром, они пили чай из граненых стаканов вприкуску с розовыми карамельками. Казалось, печь, желоба, лопаты — все отступило. Иван Лапко, еще возбужденный от недавней работы, достал измятую пачку сигарет и положил ее на стол.

— Закуривай, ребята.

Никто не жаловался на усталость и не говорил, что разгрузка — это не их дело, что они не грузчики. Иван Лапко дружески хлопнул по плечу Денисова:

— Гвардия умирает, но не сдается. — И скороговоркой проговорил:

Неведров усмехнулся про себя: опять поэзия. На этот раз Иван для разрядки от усталости сыпал строки из книжки своего брата — электрика Володи. Книжка называется «Шаги». Шаги времени, шаги жизни. В ней много поэтических воспоминаний о детстве братьев Лапко, оставшихся в войну сиротами. Их воспитали детский дом, ремесленное училище, завод.

Иван не ведал, хороши или слабы были стихи, для него важно было то, что сочинил их родной брат и слушали его свои парни, своя бригада, которые, конечно, все поймут. Качнув рукой, он закончил:

Неведров нащупал в кармане листок с вопросами. Ему захотелось прочитать вслух то, что он написал. Но, взглянув на часы, он подумал, что времени на это уже не осталось. Надо идти снова всем на площадку. Денисов убирал со стола чайники, а Борис сметал осыпавшийся с конфет сахар. Лапко поспешно скрылся за дверью.

«Ничего. Они мне сегодня и так на многое ответили», — сказал себе Юрий Петрович.

Ночная смена

За окном диспетчерской стыла зимняя ночь. Вдали матово мерцали, словно скованные морозом, немигающие звезды электрических лампочек. Иногда на стекла аппаратов ложилась световая дымка: внизу проходил состав с горячим чугуном. Диспетчер Юрий Савенков бросил на рычаг телефонную трубку. Казалось, он сквозь стену видел, как вокруг десятой доменной печи шагает в тревоге мастер Ткаченко. Только три часа назад Ткаченко принял смену, а сделал уже две перешихтовки. И все оттого, что диспетчер не может дать на печь столько руды, сколько требует прожорливая домна. Запоздавший состав с окатышами начали разгружать несколько минут назад. Савенков снова набирает номер:

— Десятая! Чуточку продержитесь. Скоро получите окатыши.

В ответ он слышит сердитое бурчание мастера. Махнув рукой на телефон, мастер идет на площадку. Он уже не молод, грузен, сутул, хотя и старается держаться прямо. Его направили на эту десятую, самую большую, самую трудную, надеясь на его опыт. Но что его опыт, если не хватает руды. Печь задули двенадцатого июля шестьдесят шестого. Сегодня двенадцатое января шестьдесят седьмого. Ровно полгода минуло. Можно сказать, юбилейная ночь. За это время печь успела загореть и закоптиться в жарких схватках за чугун, но она еще ни разу не добрала до своей проектной отметки.

Федор Федотович Ткаченко подходит к фурме, достает из бокового кармана синее стекло и направляет его в маленький глазок. Потом подходит ко второй фурме и снова возвращается к первой. Его зоркий глаз улавливает изменения в оттенках света за фурменным глазком. Ткаченко снимает кепку и большим клетчатым платком вытирает круглую голову. Она стала совсем, как арбуз, гладкая. Восемь часов в сутки ее жарит огонь. Неделю днем, неделю ночью. Так тридцать лет. С пуска самой первой домны. А эта, десятая, не такая, как прежние. Она с двумя летками.

Чтобы рассказать о живой доменной печи, доменщики знают два слова: «Смотри и слушай». Смотри в фурменные глазки величиной с медный пятак и замечай, равномерно ли опускается кокс, не потускнел ли белый цвет пламени. Если уловил шумок на фурмах, значит понизился нагрев. Принимай меры, чтобы печь не захолодала. За долгие годы Ткаченко научился смотреть и слушать. Теперь вся аппаратная будка увешена приборами, автоматами, но глаза и уши мастера первыми улавливают малейшие отклонения от нормы.

Горновой Николай Лазарев, отбросив со лба густой чуб, готовил желоб. Завидев мастера, Лазарев сверкнул белыми зубами, поднял большой палец. Мастер кивнул, поняв его жест. Федор Федотович, не останавливаясь, проходит на пульт управления. Еще с порога он слышит, как газовщик Владимир Насонов хрипло кричит по телефону диспетчеру:

— Ты доведешь нас до беды!

При виде Ткаченко газовщик бросает трубку и поворачивается к мастеру:

— Вагоны только разгружать начали.

Ткаченко молча берет со стола очки и идет к щиту с аппаратами. Он по привычке прикладывает к глазам очки, не надевая их, и смотрит на рельеф давления газа:

— Газ плохо идет, — замечает Ткаченко, чуть повернув загорелое лицо к Насонову.

Газ — главный работник домны. Если не принять срочных мер, он собьется с ритма, как сходит с беговой дорожки спортсмен, потерявший дыхание. Кто-то открыл дверь, Ткаченко вздрогнул и прислушался. Он хотел определить на слух, как гудит печь. Но дверь закрыли, и в комнате наступила тишина.

Ткаченко нахмурился, под смуглой кожей заходили желваки. Насонов стоял рядом и смотрел на него выжидательно.

— Может, придется понизить дутье, — тихо говорит Ткаченко, не отрывая глаз от прибора.

Е. Д. Борзенков.

На пульт заходит старший горновой Евгений Борзенков. Грубая шерстяная куртка с широкими рукавами не упрощает его гордой осанки, а широкие поля войлочной шляпы подчеркивают прямые строгие черты лица.

Он улавливает напряжение и, чуть помедлив, обращается к Насонову:

— Что предсказывают насчет ковшей?

Насонов досадливо машет рукой. Ткаченко достает из кармана часы и говорит Борзенкову:

— До выпуска сорок минут. Ковши будут. Не волнуйся.

В дверях Борзенков сталкивается с Николаем Лазаревым. Тот вырывает из блокнота листок и отдает его Насонову. Насонов, подняв на лоб очки, читает: «Володя! Жду сына! Оставляю номер телефона больницы. Звони, узнавай о состоянии Лазаревой Татьяны». В это время Насонов слышит у щита судорожный кашель Ткаченко. Он рывком поднимается со стула:

— Пошел газ?

Ткаченко повернулся к нему, и по его заблестевшим глазам Насонов понял, что опасность миновала, газ пошел. Ткаченко вышел на площадку и прислушался. Печь гудела с прежним постоянством. Иван Удотов обходил канаву и подправлял неровные края. Лазарев бросил в угол лопату и снова побежал к Насонову:

— Ну, как? Звонил? — спросил он газовщика.

— Звонил, Коля, звонил. Твой сын еще в пути.

Лазарев опустил широкие плечи и медленно пошел к двери.

Горновые во главе с Борзенковым, низко надвинув на лоб войлочные шляпы, буравили двухметровую глиняную толщу и через длинные трубки вдували в печь кислород.

В такую минуту предостерегающее слово «Смотри!» приобретает особую значимость. Вглядись в летку — не слишком ли широки контуры отверстия, не захлестнет ли площадку золотая лавина. Оглядись еще раз кругом — все ли ты предусмотрел к выпуску, не сдвинул ли нечаянно желоб в сторону. А теперь собери волю, энергию, успей отпрянуть от горна, когда из летки вырвется озаряющий все вокруг блеск и над твоей головой поднимется огненный столб.

Горновые делали свое привычное каждодневное дело спокойно и уверенно. Едва они распрямили спины, как в желоб сорвалась лавина горячего металла, сотрясая грохотом площадку. Горячий металл, протачивая желоба, хлынул в ковши. Люди отходили, завороженно смотрели на тяжелые всплески желтой реки, на золотой пчелиный рой искр.

Ткаченко тоже смотрел на крутящиеся искры и думал, что им следовало бы взлетать выше, тогда жидкий чугун будет меньше заволакиваться мутным налетом серы. Раньше, когда работали на своей магнитогорской руде, богатой железом, доменщики, глядя на метельную пляску искр, говорили: «Полтора метра высоты — полтора процента премии». Сейчас при сарбайских окатышах труднее вести тепловой режим, труднее бороться с примесями серы. И все-таки бригада не сдается.

Ткаченко вспомнил, как обсуждали недавно на профгруппе обязательство — достичь в этом году проектной мощности десятой и выдать сверх того, что заложено в проект, пятнадцать тысяч тонн чугуна. Кто-то усомнился: сможем ли при этих-то окатышах? И тогда профорг Николай Лазарев сказал: «Что же, на трудности будем равняться? Давайте брать равнение на свою ответственность». И никакого шума не было. Все проголосовали.

Ткаченко достает часы: еще тридцать минут будет идти чугун. Площадку бороздили вспыхивающие и гаснущие полосы белого пламени. Слепящий свет бил далеко в темноту. Евгений Борзенков с Иваном Удотовым стояли на переходном мостике, положив на железные перила руки. Ткаченко подошел к ним и услышал, как Удотов спрашивал Борзенкова: чем он порадовал жену к Новому году.

— Туфли купил. Белые. На высоком каблуке.

— Туфли? Тебе повезло.

— У меня еще две дочери-близнецы, десятый класс заканчивают. Им часы купил, — говорит довольный Борзенков.

Голос у него твердый, волевой. Склад губ энергичный. Его рот не часто раскрывается для речей. Даже в тот день, когда ему присвоили звание Героя Социалистического Труда, он сказал только два слова: «Спасибо. Оправдаю». Старший горновой восьмой печи Иван Лапко написал тогда стихотворное приветствие:

— А я все не нарадуюсь на новую квартиру, — слышит мастер голос Удотова. — Окна на лесопарк. Воздух. Природа.

Ткаченко не вмешивается в их разговор и не обрывает. Разве упрекнешь людей за то, что в эту короткую минуту отдыха вспомнили о семье? Глаз-то они не спускают с желоба. Николай Лазарев и Петр Маркодеев стоят по другую сторону канавы, наполовину скрытые темным облаком пара. Может, и они сейчас вспоминают такое, что не имеет прямого отношения к делу. И то, как сказать. Эти чаще всего говорят об учебе. Петр учится на подготовительных курсах в институт, Николай Лазарев только что закончил курсы мастеров. Но сегодня этот веселый с темным лицом и темными волосами силач, наверняка, думает о сыне. От горна отойти нельзя, а ему не терпится позвонить в больницу.

Борзенков выпрямляется и подает знак рукой — приготовиться к закрытию летки. Он идет к электромашине, заводит ее и медленно направляется к горну. Сейчас машина наглухо закупорит глиной отверстие в печи, и горновые ринутся на горячую канаву расчищать, заделывать, готовить ее к новому выпуску.

Мастер доверял им. Он не стал ждать, когда они закроют летку, и пошел на пульт управления. Теперь уже, наверно, сообщили из лаборатории сведения о качестве чугуна. Владимир Насонов, только что принявший сведения по телефону, пододвинул ему журнал.

— Ну как? — Ткаченко приложил очки к глазам. — Ковшей налили достаточно, а от серы не избавились.

В комнате комариным писком жужжали аппараты. Ткаченко подошел к измерителю загрузки шихты. Уровень загрузки повысился. Значит, там, на разгрузке, ребята поработали хорошо. Мысли мастера прерывает младший газовщик Анатолий Верховцев, только что проверивший работу кауперов.

— Федор Федотович, мысль есть, — говорит он с ходу, едва переступив порог. — Что, если воздух к горелкам подавать централизованно?

Он сдвинул шапку на затылок и ждет, что скажет ему мастер. Ткаченко смотрит на него улыбаясь. Громко смеется Насонов:

— Ты, Толя, ответственно думаешь. Не даром на второй курс института перешел.

— Давай обсудим, — ласково глядя на Анатолия, предлагает мастер.

Верховцев с юношеской живостью берет лист бумаги. Ткаченко смотрит, как рука Верховцева выводит четкие линии, и незаметно вздыхает. Когда-то и он был таким молодым хлопцем. Приехал в тридцать первом году с Украины строить домну. Белая расшитая рубашка была единственная в его деревянном сундучке, но она скоро почернела и пропахла потом. Работал канавщиком, потом горновым. Однажды засмотрелся на огонь, горячий металл, почудилось ему, что стоит у желтой полосы спелой пшеницы, и не заметил, как задымились на ногах чуни. Так начинался в нем доменщик. Работа днем, работа ночью, а учиться не довелось. Но сейчас, вслушиваясь в спорящие голоса Верховцева и Насонова, он вникал в существо и знал, что его опыт поможет найти им правильный ответ. Он пододвинулся к ним ближе.

На столе пронзительно задребезжал телефон. Насонов взял трубку.

— Что?

Он минуту молчал и вдруг сорвался со стула, закричал:

— Товарищи! У Лазарева сын родился!

Вместе с Верховцовым они распахивают настежь двери и бегут на площадку. Ткаченко смотрит на часы — без пяти шесть. Скоро рассвет. «Сколько событий за одну ночь», — думает он. В его мыслях сливаются воедино и тревоги, и радости, печь и люди, — все, что наполняло эту юбилейную ночь, прожитую, как день.

Чистовая клеть

Трамвай мчался с уклона, раскачиваясь, громыхая железом. Я ухватилась за поручни, едва касаясь правой ногой ступеньки. Левой не нашлось места, и она тянула меня куда-то вниз. Ветер рвал юбку, хлестал сухой галькой из-под колес. Вдруг торчавшая передо мной спина, обтянутая синей спецовкой, осторожно развернулась. Над моей головой вскинулась загорелая рука, и я почувствовала за собой опору, как будто на распахнутые двери вагона лег твердый засов.

Остановку кинотеатр «Магнит», безлюдную в этот утренний час, трамвай проскочил, не останавливаясь. Приближаясь к заводоуправлению, он стал громко сигналить, заставляя посторониться столпившихся на площадке людей.

Вслед за мной спрыгнул с подножки высокий кареглазый парень в синей спецовке с закатанными до локтей рукавами. Коричневый берет едва удерживался на затылке. Я с благодарностью посмотрела на него, но он тут же смешался с толпой, хлынувшей к заводу.

Над площадью из репродуктора, укрепленного у проходной, лились слабые звуки мелодии. Они то усиливались, то затихали совсем, сливаясь с шумом шагов, смеха и людского говора. Порывистый ветер ударял по упругим веткам карагача, как по клавишам.

Пожилая женщина-вахтер в наглухо застегнутой гимнастерке, повертев в руках пропуск, спросила меня:

— А косынка?

— Какая косынка?

— Не в парк идете, а на завод, надо волосы подвязывать, а то еще куда затянет.

— Но у меня нет косынки.

— А я для вас тоже не припасла…

Ей не дали договорить. Кто-то нахлобучил на мою голову берет и со словами: «Обязуюсь сберечь ее» с силой потащил к выходу.

Я снова увидела перед собой синюю спецовку. Когда мы отошли от проходной, парень снял с меня берет и небрежно натянул его на свой затылок.

— Пардон, спешу. Вы не заблудитесь? А голову все-таки берегите…

Мимо двигался железнодорожный состав. Едва поезд замедлил ход, мой спаситель вскочил на товарняк, и его коричневый берет мелькнул уже за составом. Я ускорила шаг. Вспомнился вчерашний разговор с редактором: «Пойдешь к прокатчикам, напишешь о новаторе Андрееве. Его бригада освоила новый экономичный профиль металла. — Редактор назидательно кашлянул: — Запомни, нужны не машины, а люди, жизнь бригады».

В огромном пролете прокатного стана в нос ударил дымный запах окалины и перегретого масла. Над головой, словно большая птица, проплыл кран, зажав в стальном клюве раскаленную заготовку. Гулко вращались валки, щелкали автоматические устройства. Бело-оранжевые полосы, как молнии, с сухим треском прочерчивали прокатное поле. Проскальзывая из клети в клеть, они за одну секунду увеличивались на полтора метра.

Высокий мужчина с тонкими губами в темной заношенной кепке стоял на площадке с сетчатыми щитами и смотрел вниз. Что-то заставило его быстро спуститься по ступенькам и склониться у клети. И тут я неожиданно опять увидела своего «спасителя». Он появился откуда-то со стороны и тоже присел на корточки у клети. Они вместе с высоким долго осматривали рабочие детали, стучали по ним, подкручивали. Когда парень поднялся, я подошла к нему:

— Вы, наверно, мне и здесь поможете? Где найти мастера Андреева?

Он молча, с удивлением уставился на меня.

— Может, вы и есть Андреев?

— Я вальцовщик Шумов, а мастер…

Шумов кивнул на высокого. Андреев все еще стоял у клети. Стянув с правой руки брезентовую рукавицу, он вытащил из кармана пачку «Беломора» и закурил. Его черные глаза смотрели озабоченно и строго. Только светлые, как у детей, брови смягчали темное, словно обожженное лицо. Это придало мне храбрости, и, напрягая голос, я заговорила с ним. Вскинув голову и вбирая взглядом не только меня, но и бегущие по стану оранжевые полосы, Андреев сунул рукавицы в карман спецовки и сухо сказал:

— Осваивали профиль все, и никакого новаторства лично моего тут нет.

В эту минуту раскаленная полоса металла, блеснув в воздухе, клинком вонзилась в клеть, а в хвост ей вцепилась другая. Корежась, как ветки от огня, они скручивались в петли. Андреев с сердитым лицом прокричал что-то Шумову и бросился к стану. Шумов побежал вслед. Через секунду, зажав в руках клещи, они короткими резкими рывками выхватывали полосы и с силой сбрасывали их на пол. Валки перестали крутиться. Наступила тишина. Шумов стоял у клети, вытирая брезентовыми рукавицами пот, а у ног его мерцали раскаленные полосы. Андреев стряхнул с ладони приставший кусочек окалины, снова вынул из кармана «Беломор» и закурил.

— Не выдавайте то, что вы сейчас видели, за новаторство, — с усмешкой кивнул он мне, искоса посмотрев на мой блокнот.

Вверху, в застекленной будке, женщина-оператор, повязанная белой косынкой, наклонилась вперед и проговорила в микрофон:

— Плавка та же, но размеры другие.

Шумов повернул голову вправо, где у стены на высоком табурете стоял телевизор «Рекорд». На экране появились какие-то цифры. Шумов быстро подошел к пульту, установленному здесь же, у стены, и повернул ручку. В клети что-то щелкнуло. «Сменили калибр», — догадалась я. Оператор нажала на рычаги. На крутящихся валках снова сверкнула оранжевая молния. Но теперь она послушно скользнула в калибр клети.

В такую беспокойную минуту неловко торчать без дела у всех на глазах, да еще с блокнотом. Но все-таки я дождалась конца смены. Бригада собиралась в красном уголке. Здесь вдоль стен тянулись длинные деревянные скамейки. Сидевшие на них рабочие переговаривались тихими усталыми голосами. Быстро вошел Андреев. На рукавах его куртки темнели пятна машинного масла, которым он испачкался у клетей.

— Сегодня мы прокатывали арматурное железо для железобетонных сооружений, — начал он с ходу, едва касаясь рукой стола. — Нам подали заготовку, по существу, брак, но вы сами сказали: «Гарантия. Сделаем из нее продукцию первого сорта». А что получилось?

— Так мы же напросились на сложную ситуацию, Василий Иванович, — выкрикнул Шумов, сидящий справа от стола, прислонясь к стене.

Андреев метнул на него строгий взгляд:

— Из всякой ситуации можно найти выход, если работать добросовестно. Мы проверяли каждую заготовку перед первой клетью, тщательно обрезали концы, чтобы не допустить аварии на клетях. Но кто-то недоглядел. Одна заготовка с усадочной раковиной прокралась на стан. Вы видели, она раздулась, как труба, и застряла в чистовой клети. Стан простоял двадцать минут.

— Мы могли и не катать такую заготовку, — сказал Шумов, отделившись от стены и ставя локти на стол.

— Тогда стан простоял бы не двадцать минут, а час, может, и два, — заметил Андреев.

— Это уже мораль, — не унимался Шумов.

— Молчи, Володя, — с досадой и нетерпением оборвала его женщина в белой косынке.

Андреев жестом остановил ее:

— Ничего, Анна Петровна, я и про мораль скажу. Свалить вину на дефект металла легко. А есть ли на это у нас моральное право? — он пристально посмотрел на Шумова.

— Ты несешь караул у последнего калибра клети стана, — строго продолжал Андреев. — Последняя клеть — чистовая, дает готовую продукцию. Весь пот горнового у домны, соленая спина сталевара — все проходит через калибр последней клети. Но кто же сегодня не заметил, как отвернулся болт в коробке пропусков и профиль потерял точность, застрял в клети?

Шумов хмуро, исподлобья взглядывал на Андреева. Я начинала понимать, что у бригады свой рабочий закон: что есть, то есть, пусть хоть десять корреспондентов сидят, мастер не будет делать вида, что ничего не случилось, не будет выгораживать виновника. Андреев не кричал, не угрожал лишением премии. Он хотел, чтобы люди поняли, что в огромном количестве усилий, приложенных сотнями людей к одной тонне металла, твоя доля должна быть лучшей.

Мне казалось, что поворот для будущего очерка о бригаде Андреева уже найден. Надо только еще подсмотреть какие-то детали. На другое утро я снова спешила на смену.

Прежде чем на восемь часов окунуться в жаркий бассейн цеха, люди задерживались в небольшом скверике, присаживались на скамейки между двумя рядами тополей и акаций, закуривали, вдыхая утреннюю влагу. В воздухе чувствовался запах дыма; но сейчас его заглушал другой — клейкий тополиный запах. В прозрачные поры листьев, омытых ночной росой, еще не успела въесться пыль, и они отливали прохладной бирюзой. Проходя мимо густых кустов карагача, я услышала голос Шумова:

— А здорово, Василий Иванович, вы вчера прихватили меня с чистовой клетью.

Ответа не последовало. Но Шумову явно не терпелось высказаться.

— Какой мне ночью сон-то приснился… Будто назначили меня старшим на последнюю клеть. Я хочу пройти к коробке пропусков, а меня кто-то держит, не пускает. Я вздрогнул и проснулся…

— Это плохо, когда человек вздрагивает, — спокойно отозвался Андреев. — Значит, не придавил в себе страх, собственную силу над собой не почуял. А насчет клети я тебе скажу так, — раздумчиво продолжал Андреев. — В жизни иногда случается, что и человеку надо протащить себя через чистовую клеть. Бывает…

Может, это и нехорошо, стоять и слушать чужой разговор, но я не могу сдвинуться с места. Передо мной открывалась еще одна сторона жизни бригады: доверительность человеческих отношений. Я ждала, что Андреев разовьет дальше свою житейскую философию, но время перекура кончилось. Андреев и Шумов поднялись и, не заметив меня, направились в цех по узкой дорожке, посыпанной гравием.

По стану змеевито скользили раскаленные полосы. Висячие маятниковые ножницы обрезали их неровные концы. Не останавливаясь, полосы двигались по рольгангу, отклоняя на своем пути маленький металлический флажок. Флажок давал команду на включение кантователя. Полоса вставала на ребро под углом в сорок пять градусов и устремлялась в следующий калибр.

Большую часть времени Андреев проводил на этом участке. Но все, что было вокруг живого, — и оператор в будке, и вальцовщики у клетей, и крановщица над головой, — всех незримыми нитями связывал мастер, подчиняя своей воле, неуловимой команде. Иногда по его лицу пробегали, как тучи, суровые складки, плотно сжимались тонкие губы. А вот Шумов, всегда оживленный, разговорчивый, сдвинув берет на затылок, работал споро, с острой шуткой.

— Будете писать, — говорил он мне, — не забудьте о заслугах моего берета перед печатью.

Заглянула я и к Анне Петровне на операторский пульт. Когда на стане случались короткие паузы, эта миловидная женщина устало вытягивала на контроллерах полные руки. И мне представлялось, как эти руки, с закатанными до локтя рукавами, по воскресеньям крепко месят тесто, стряпают вкусные пироги, наводят уют в квартире. Я спросила ее об Андрееве.

— Андреев — человек, — с чувством ответила Анна Петровна. — Правда, случается иногда с ним…

Она не договорила, заметив какие-то изменения на стане, и с силой нажала от себя рычаг. Я решила, что у меня еще будет время расспросить ее подробнее о мастере.

В конце смены Володя Шумов, проходя мимо с книжками в руках, весело сказал.

— Сегодня у нас день прокатчика.

Оказывается, в этот день бригада получала зарплату, и все спешили в контору. Я зашла в опустевший красный уголок и долго писала в блокноте то, что слышала и видела днем. За проходной легкий ветерок гнал по дорожке опавшие ржавые листья, трепал на стене обрывок старого плаката по технике безопасности. Воздух и здесь был пропитан запахом горячей окалины.

В глубине сквера у продуктового ларька толпились люди. Я уже миновала их, когда неожиданно столкнулась с Андреевым. Прислонившись спиной к щиту, заляпанному афишами, он наклонился, пытаясь выбить из бутылки пробку. Но тут откуда-то, словно из-под земли, вырос Шумов. Он твердо взял Андреева за локоть и повел от ларька. Что-то дрогнуло во мне. В голове застучала фраза Анны Петровны: «Случается с ним…» Мои записи в блокноте об Андрееве сразу померкли, утратили убедительность.

Редактор, выслушав мой рассказ, сердито сказал:

— Что же ты не узнала о нем предварительно?

— Но вы же сказали…

— Что я? Я там не работаю. А теперь, выходит, надо писать не очерк, а зубодробительную статью.

«Нет, — уныло подумала я, — ничего теперь писать не буду. Мне только бы узнать, как Андреев завтра придет в цех? Как будет смотреть в глаза Анне Петровне, Шумову и всей бригаде?»

С чувством неловкости и даже тревоги за него, за Андреева, я утром опять пошла в цех. Тонувшие в утреннем тумане заводские корпуса дымились белым дымом и, словно растворяясь в нем, казались невесомыми. В такой час диспетчера включали автоматы-предупредители и на железнодорожных переходах однотонно звучал голос робота: «Берегитесь, идет поезд. Берегитесь, идет поезд». Поезд проходил, а голос все еще продолжал вещать об опасности.

На стане работа была в разгаре. Оранжевые полосы бежали одна за другой в равные промежутки времени. И так же ритмично набегали волны горячего воздуха. Андреев с Шумовым стояли у больших ножниц, обрезающих полосы, и о чем-то деловито переговаривались. Я подошла и молча поздоровалась с ними, и они так же ответили мне кивком головы. За ночь Андреев осунулся, и лицо его стало еще темнее, чем прежде.

Ножницы резали полосы, нагретые до девятисот градусов. Но резали не каждую полосу, а по выбору. Почему? Чтобы как-то заговорить с Андреевым, я спросила его об этом. Он, как всегда, внимательно меня выслушал и сказал, что маятниковые ножницы режут только те полосы, у которых плохо прокатаны концы, и они не могут войти в калибр. Гул прокатки заставил его чуть повысить голос:

— Если ножницы часто режут, тут тоже надо задуматься, — усмехнулся он.

Стоявший рядом Шумов в разговор не вмешивался, но под каким-то предлогом постарался увести от меня Андреева. Сквозь стекло операторской будки белел платок Анны Петровны, и я поднялась к ней. Она крепко сидела в глубоком кожаном кресле, вытянув перед собой руки, и спокойно, но быстро нажимала на рычаги. В какую-то минуту она оторвала глаза от стана и повернулась ко мне со словами:

— Сегодня плавка за плавкой идут безостановочно.

В голосе ее слышалась сдержанная радость. Она была сейчас словно впаяна в кресло, и, казалось, не только ее движения, но и удары сердца слиты с толчками стана. Прокатный стан был послушен ей, как бывает послушна машина опытному шоферу. Она гнала сейчас эту машину на предельной скорости. Стальные полосы бежали одна за другой, сливаясь в одну светящуюся волну. Я смотрела на них, как будто стояла на берегу быстротечной реки, и не могла оторваться. Вдруг Анна Петровна повернулась ко мне, посмотрела на меня внимательно и, кивнув на часы, сказала:

— Скоро смена кончится. Вы, если хотите, останьтесь.

Ритм прокатки с каждым часом нарастал. Шумов и его помощник Чикунов стояли у клетей, широко и твердо поставив ноги, готовые в любую минуту ринуться в атаку, если что-то застопорится. А серая кепка Андреева мелькала то у нагревательных печей, то на ножницах, то у кантователей.

Когда пришла вторая смена, стан не останавливали. Люди на ходу сменяли друг друга. Это на языке прокатчиков называлось «удержать заданный темп». Спускаясь с перекидного мостика, Шумов расслабил мышцы и, сдвинув берет, вытер платком лицо. Спустилась со своего поста и Анна Петровна. Она махнула рукой Шумову, Чикунову, задержала свой взгляд на мне и молча позвала за собой.

В красном уголке каждый садился на свое облюбованное место. Но едва на пороге появился Андреев, Анна Петровна быстро встала и подошла к столу.

— Садитесь, Василий Иванович, — кивнула она ему. — Мы сейчас проведем профгруппу.

Он, что-то поняв, растерянно взглянул на нее и опустился на ближайшую скамейку. В комнате не произошло никакого движения. Анна Петровна повернулась к Шумову:

— Тебе слово, Володя.

Шумов встал, стянул с головы берет и засунул его в большой накладной карман спецовки.

— Невеселая у меня сегодня роль, — как-то непривычно откашливаясь, начал он, — Я тут вроде свидетеля, а может, и обвинителя. — Он посмотрел на Андреева, как будто вырвал его лучом света из темноты, и все повернули головы в сторону мастера.

Андреев сидел, не глядя на Володю, стиснув зубы. Казалось, его сжигало нетерпенье, вот-вот он закричит: «Не ваше дело! Сам знаю!»

— Вчера была получка, и Василий Иванович снова сорвался, — продолжал Шумов. — Я увел его к себе домой, и моя мать отпаивала его горячим чаем. Неприятно об этом говорить, но и молчать нельзя. Мастер — это ведь как командир на позиции, и вдруг такое дело.

Шумову говорить было об Андрееве трудно, непривычно.

— Дай и я скажу, — вдруг прозвучал глухой басистый голос, и к столу подошел пожилой сварщик Давыдов с лицом, иссеченным морщинами. Крупный нос поддерживал сползающие очки. Он смотрел на Андреева поверх стекол, и слова его медленно и тяжело падали в зал:

— В свое время, пусть и давно, мы с тобой, Василий, работали вместе на печах. Потом ты пошел учиться в техникум и говорил мне спасибо. И я гордился тобой. Думал, такой человек выдержит все. Твое имя, твое звание мастера — для меня не пустой звук. В нем я узнаю себя. А себя уважаю, и к тебе не хочу терять уважение. Не верю, что не можешь сам себе сказать: «Нет!»

Тонкие, плотно сжатые губы Андреева шевельнулись, будто он хотел что-то ответить, но только ниже опустил голову. Давыдов медленно прошел на свое место. И тогда поднялась Анна Петровна. Она заговорила просто, раздумчиво, но вскоре голос ее зазвенел:

— Что ж, что вы — мастер! А мы вот без долгой думы вас на бригадный круг. Мы перед вами в ответе, а вы перед нами. Руки у вас золотые, есть знания, но если так пойдет, то заводской проходной вам не видеть.

Нелегко было всем этим людям говорить то, о чем они сейчас думали, говорить человеку, которого они продолжали уважать и ценить. Каждое слово, как хлыст, ударяло Андреева. Трудно было пройти ему сквозь это испытание. Он встал с лицом, искаженным страданием и болью.

Мне показалось, что в эту минуту я здесь лишняя, тут идет свой строгий семейный разговор и пусть он будет без посторонних. Я тихо вышла, осторожно прикрыв дверь, словно вкомнате оставался больной. Но теперь я уже знала, что у этого больного есть настоящие врачи, способные во имя спасения человека пойти и на вынужденную жестокость.

Я не стала писать никакой статьи, но среди многих заданий и забот иногда вспоминала бригаду Андреева. Даже мысленно равняла по ней другие. Спустя месяцев восемь я снова пришла в тот цех. Долго, не отрываясь, смотрела на бегущие оранжевые волны. Кто-то коснулся моего плеча. Передвинув порыжелый берет с одного уха на другое, улыбался Володя Шумов.

— Опять хотите познакомиться с мастером? — Он прикладывает руку к виску: — Разрешите представиться…

— А Андреев?

— Андреев? Он в Индии. Пускает сортовой стан.

«Как это могли его послать в Индию?» — хочется мне спросить Шумова. Но я делаю безразличное лицо и поднимаюсь в будку к Анне Петровне. Есть вещи, которые лучше понимают женщины. Когда я спрашиваю ее об Андрееве и о том, как его могли послать в заграничную командировку, она смотрит на меня долгим внимательным взглядом, от которого мне становится не по себе.

— А вы разве не поняли тогда, что он не в себе был? У Василия Ивановича жена под поезд попала. Он ходил в цех, вида не подавал, какая мука ему, а мы глаз с него не спускали.

За стеклянной стеной, словно на экране, сверкали молнии раскаленных полос. Они бесшумно ударялись о калибр клети, будто прожигали его. Лицо Анны Петровны опять застыло в напряжении. Она энергично взялась за контроллеры, подождала, пока заготовка пройдет клеть, и, опустив на колени руки, повернулась ко мне:

— Он тогда, как вы у нас были, страшно много пил. После того собрания в чувство пришел. Когда сказали, что надо в Индию хорошего специалиста послать, его и послали. Кого же еще? У него золотые руки. Старшую дочь в интернат поместили, а младшую я к себе взяла. Вот недавно письмо прислал.

Она достала из кармана захватанный масляными руками конверт и протянула мне.

«Скоро будем пускать стан, — читала я размашистые строчки. — Сейчас обучаю индийских рабочих. Жара здесь такая, что в ручке чернила высыхают, но я привык…»

Мне вспомнился давний разговор Андреева с Шумовым: «Случается, что надо и себя прогнать через чистовую клеть…»

Теперь я знала, что он сумел это сделать. Бригада помогла. «Вот вернется из Индии, — думала я, — и тогда напишу о нем очерк, и о Володе Шумове, и об Анне Петровне…»

Сталь и кисть

В эти летние дни Алексей Григорьевич Трифонов заново узнавал улицы родного Магнитогорска: Пионерская, Фрунзе, Планерная, проспект Маяковского… Он привык к ним, исхлестанным горячим степным ветром. Привык ощущать под ногами твердую гальку на пыльных дорогах, а над головой — горячее солнце. Когда-то Трифонова здесь всюду настигал заводской гудок. Несколько лет назад, когда началась борьба с шумом, гудок перестал звучать. Но Трифонов этого как-то не замечал до сегодняшнего дня. Сейчас ему непривычной была тишина улиц. Он шел медленно мимо высоких домов, упрятанных в зелень деревьев. Над головой тихо шелестели листья тополей и клена. Омытые ночью теплым дождем деревья, качаясь, стряхивали с листьев влагу.

Трифонов вышел на Театральную площадь и поднялся на высокое крыльцо Дворца металлургов. Знакомая женщина-библиотекарь встретила его радушно и стала жаловаться, что теперь сюда редко заглядывают старые друзья книги.

— Я буду ходить к вам часто, — сказал Трифонов. — Времени у меня — хоть отбавляй.

Болезнь скрутила его раньше, чем он мог ожидать. Но он поправился. Вот только правая рука висит, как высохшая ветвь старого дерева.

Трифонов попросил в библиотеке повесть Дурылина о художнике Нестерове. Зажав книгу левой рукой, Алексей Григорьевич пообещал ее скоро вернуть.

На улице он увидел тянувшуюся по горизонту темно-желтую полосу: обогатительная фабрика посылала на крыши свои отбросы, смешанные с сернистым запахом обожженной руды. Трифонов подумал, что многие знакомые металлурги теперь живут на Правом берегу, на улицах с иными названиями: проспект Металлургов, улица имени космонавта Гагарина, сталевара Алексея Грязнова. Левобережный Магнитогорск, когда-то принявший на себя яростные ветры и стужу тридцатых годов, стал тих и малолюден. Но Трифонов не изменил ветерану-городу. Ведь он и сам был теперь ветераном.

Тридцать пять лет минуло с той поры, когда он раздвинул полог брезентовой палатки на строительной площадке Магнитостроя. По ночам снежная метель срывала брезент и оставляла в баке с водой белую корку льда. Днем метель не утихала, и сквозь снежное кружение едва маячили строительные леса. Каждый день кто-то не выдерживал и покидал стройку. Одна минута колебания могла бы изменить жизнь Алексея Трифонова. Совсем недалеко, здесь же на Урале, в Кыштыме, жили его родители и в каждом письме звали домой. А он упрямо отвечал: «Не поеду».

Его отец, плавильщик медеплавильного завода, решая, как ему казалось, судьбу сына, когда-то сказал: «Я, Лешка, все обдумал. Иди в ФЗУ, а практику пройдешь у меня». Нелегкая это была практика. Завод гудел день и ночь. Но слух старшего плавильщика Григория Трифонова всегда различал голос своей пятидесятитонной печи. Старенькая, она часто простуженно чихала. Ее узкие насадки засорялись, и отец кричал: «Лешка, лезь чистить насадки!» И Лешка лез в еще неостывшую печь, чистил, шуровал.

Вечерами он отводил душу в заводском клубе. Рисовал афиши, плакаты, лозунги. И сам удивлялся, когда его огрубевшие руки выводили на бумаге тонкие выразительные линии. За окном виднелись в дымке тумана горы, и он не замечал, как они перемещались на белый лист.

А утром опять чихала печь, и отец строго говорил: «Лешка, не ищи легкого хлеба. Лезь в печь». Но однажды сын твердо сказал отцу: «Хватит. Пойду учиться в техникум». После техникума собрался на Магнитку. Отец сердито отговаривал: «Зачем отрываешься от дома? У нас же свой тут завод». Но в Магнитке готовили к пуску новый мартен, и Лешка понимал, что там не будут чихать насадки. Молодого Трифонова определили чертежником. Казалось, теперь он должен быть доволен. Ему не придется пачкать руки в мазуте, в саже. А он обивал пороги отдела кадров, просился туда, где возводили печь. И нипочем ему сажа — только бы дорваться до этой настоящей плавильной печи.

Через год добился своего, и с тех пор уже никогда не расставался ни с этой первой мартеновской печью, ни с теми, что появились позже.

— Переломный толчок возраста, — сказал ему недавно врач.

Не случайно он взял в библиотеке книгу о Михаиле Васильевиче Нестерове. Большой художник знал Урал, называл его своей «суровой прекрасной родиной». В картине «Три старца» Нестеров увековечил уральское озеро Тургояк, где юный Трифонов не раз встречал с ружьем утреннюю зорьку.

Художник в семьдесят с лишним лет создал прекрасные портреты академика Павлова и скульптора В. И. Мухиной. А Мухина в шестьдесят лет создала многометровую скульптуру «Металлург». Скульптура экспонировалась на выставке в Брюсселе, а оттуда привезена на вечную прописку в Магнитогорск.

Он, Алексей Трифонов, не художник и не скульптор. Он самоучка в искусстве. Но у него есть сейчас время и силы заняться тем, что влекло с детства и жило в нем. Раз не может работать теперь у печей, будет рисовать тех, кто тридцать лет жил одной с ним жизнью, кто радовался и огорчался вместе с ним. Рисовать, как умеет.

Старому другу он писал письмо. Буквы склонялись влево, писать было непривычно, но продолжал: «Меня парализовало основательно. Правую сторону. Хожу с палочкой, только на прогулку. А вот с рукой хуже. Пока висит, мало движений. Ну, ничего, я решил писать и рисовать левой. Я уже не пионер, а трудовой пенсионер». Но все, что оставалось в нем здорового, деятельного, его разум и дух противились этому сознанию. И к вырвавшейся горькой строчке он приписал: «Это вовсе не беда, если множатся года… Вот пока еще пишу коряво — учусь. Так что наберись терпения для чтения…»

Правая рука его совсем не слушалась. Он стал тренировать левую, заставляя ее держать кисть и карандаш. А перед глазами возникали своя собственная жизнь, образы сталеваров, мастеров, судьба которых тесно переплелась с его судьбой. Они притягивали его, как мощный магнит. Лица их оживали в блеске кипящего металла.

Трифонов видел себя на шихтовом дворе. Обдирая руки об острые края старого железа, разделывал лом. А вот он выдалбливает спекшиеся пласты неостывшего шлака. Дымятся рукавицы, прожигают ладони, И откуда-то глухо доносится голос отца: «Лешка, не ищи дарового хлеба». Он не искал его. Он искал дорогу к мартену. Она была нелегкой, и все-таки увела его от чертежной доски сюда, в цех.

Скульптура В. Мухиной «Металлург».

В сорок первом году Трифонов был уже заместителем начальника первого мартеновского цеха. Печи шли трудно, работы было много, и он года три не отдыхал. Только изредка выезжал на рыбалку. В канун июня начальник цеха Павел Иванович Новолоцкий сказал: «Хватит. Поезжай на озеро, лови рыбу. Ты же заядлый рыбак». И тут же написал приказ: «Считать моего заместителя А. Г. Трифонова в отпуске с 23 июня». В понедельник — в отпуск, а в воскресенье, он, как всегда, пришел в цех. Когда диспетчер позвал его к телефону, он подумал, что это, наверно, жена предупредить хочет, что взяла билеты в кино. А она — растерянным голосом: «Ты слышал, война началась!»

Война отодвинула его отпуск на пять лет и вместила в эти пять лет целую жизнь. Вместо беззаботной рыбалки на озере была срочная тревожная командировка в Надеждинск. На станциях поезд долго стоял. Под крик и плач женщин отправляли солдат на фронт. Проехали родной Трифонову город Кыштым. И там он увидел в окне заплаканные, растерянно-хмурые лица. Город показался притихшим, незнакомым.

Вместе со старым мастером Михаилом Тимофеевичем Кащеевым Трифонов ехал изучать опыт надеждинских металлургов по наварке подин высокой стойкости, способных выстоять и тысячеградусную температуру, и особый химический состав броневой стали. Еще до командировки магнитогорцы сами приноровились на двух большегрузных печах варить броневой металл. В одной варили «полупродукт», в другой доводили его до кондиции. В день давали три-четыре плавки. Опыт надеждинцев помог освоить выплавку брони на всех печах за один цикл. За освоение броневой стали Трифонов был удостоен ордена Ленина.

…Теперь все воспоминания уводили его в цех. В желтом отблеске света он видел красивое гордое лицо сталевара Михаила Артамонова. Миша только что выдал первую броневую плавку. Она кипела, плавилась за один цикл по методу надеждинцев. Подина держала температуру броневой стали. Высокий, неуклюжий Кащеев схватил Артамонова за плечи и крепко потряс:

— Миша! Теперь и мы с тобой в атаке!

Карандаш, зажатый в левой руке Трифонова, неуверенно заскользил по бумаге. Утром жена Лидия Федоровна долго с недоверчивым удивлением рассматривала его наброски и бережно положила твердые, как картон, листы в папку.

С тех пор невидимая камера раскручивала перед Трифоновым кадры его жизни и жизни цеха.

Левая рука становилась все более послушной, а память все ярче высекала живые лица и теплые, трепещущие в отсветах плавок, краски. Ему хотелось, чтобы на его картинах был ощутим горячий воздух, потные, энергичные лица сталеваров.

Он любил солнечный свет мартеновских печей и злился, когда этого не замечали другие. Однажды в его цехе был такой случай. Задумали три сталевара — Мухамед Зинуров, Иван Семенов и Владимир Захаров — за счет хозяйской экономии материалов, качества стали, скоростных плавок дать за год миллион рублей экономии. А вслед за ними и другие потянулись. Зачастили в цех столичные корреспонденты. Приехали операторы кинохроники для съемок и потребовали раскрыть крышу.

— Им света мало! — горячился Трифонов. — Да у нас в каждой печи солнце сидит.

По его команде сталевары на всех печах подняли заслонки, как будто их выбило солнечным ударом. В печах солнце палило и плавило. Операторы ахнули и закрутили ручками.

Больше двадцати лет был Алексей Григорьевич начальником мартеновского цеха. Не только тонны стали, а человеческие судьбы переплавлялись на его глазах. Сталевар Михаил Артамонов стал после войны мастером, Героем Социалистического Труда. Мухамед Зинуров, Иван Семенов и Владимир Захаров — лауреатами Государственной премии. Старейшему машинисту завалочной машины Леониду Максимовичу Старусеву присвоили звание Почетного металлурга.

Когда Старусева провожали на отдых, Трифонов преподнес ему альбом собственных рисунков: картины из жизни цеха. И коротенькая к альбому надпись: «Тебе, друг дорогой, приношу в дар цех родной…» Теперь он спешил изобразить Старусева в рисунке.

Он рисовал сталеваров и в каждом стремился запечатлеть характерный жест руки, темные очки на козырьке кепки, усталые улыбки. Восстанавливая в памяти пережитое, Алексей Григорьевич мысленно со многими вел длительный задушевный разговор. Он любил этих людей, трудолюбов, хотя в горячую минуту им нередко доставалось от него. Кое-кого резко отчитывал, но приказов писать не любил. Часто действовал способом необычном в среде руководителей.

Как-то пожаловались ему на мастера водопроводных работ Андрея Ивановича — не меняет сгоревшую крышку на печи. «Вы, мол, сожгли, вы и меняйте». Трифонов зашел в будку к мастеру, не застал его и оставил на столе записку:

Через полтора часа зазвенел в кабинете звонок. Мастер докладывал — крышку заменил. А то дали как-то Трифонову на рецензию рукопись одного ученого. Автор утверждал, что «изобрел» лопасти для вентиляции цеха. Прочитал доводы ученого, прикинул так и этак и видит, что толку от этого изобретения не будет. И написал: «Боюсь, что эти лопасти доведут цех до пропасти. Трифонов». Его рифмованные резолюции действовали лучше приказов. После войны Трифонов, как главный сталеплавильщик завода, участвовал в создании 900-тонных мартеновских гигантов. Разработал новый способ наварки подин. Когда впервые готовили к пуску многотонную печь, он пошел на смелый эксперимент: применил для наварки вместо крупного мелкозернистый магнезитовый порошок. До этого набивали только подину, а тут и стенки. Опыт удался. За это новшество Трифонову присвоили звание лауреата Государственной премии. При прежней технологии подина выдерживала только двадцать-тридцать плавок, потом остановка на полсуток, а то и больше. Мастера по наварке подин кудесниками считались. Теперь это доступно стало каждому сталевару.

Многообразие цеховой жизни оставалось перед Трифоновым и теперь. Он мог, не торопясь, во всем разобраться и выразить это в красках. Работа продвигалась медленно, трудно. Но он продолжал ее с душевным напряжением, проявляя большое терпение и волю.

Иногда приходил сын Борис. Он работал начальником смены в новом мартеновском цехе. Алексей Григорьевич стряхивал краску с кисточки, отодвигал все от себя и дотошно расспрашивал сына, как идет работа. Иногда прерывал его:

— Ах, не так, не ладно делаете.

Шел к телефону, звонил молодому руководителю цеха, давал советы. Он и сейчас считал себя в ответе за мартены, не по чину, а по совести старшего, многоопытного.

Его приходили навещать из цеха. Сначала он, заслышав в прихожей голоса, убирал все со стола: бумагу, краски. А потом осмелел и уже не испытывал неловкости, когда его заставали с кистью в руке. У него накопилось более семидесяти рисунков, этюдов.

Однажды к нему пришла делегация из цеха с просьбой представить все это на выставку.

— На какую выставку? — удивился Алексей Григорьевич.

— На нашу, цеховую, — ответили ему.

Он был удивлен, растроган и растерян. Не покажется ли его занятие чудачеством? Конечно, все знали, что он и раньше ходил в цехе с красками в кармане. Но выставка? Цеховые товарищи забрали его альбом, картины и унесли с собой. А через несколько дней в красном уголке мартеновского цеха состоялось торжественное открытие выставки работ бывшего шлаковщика Алексея Григорьевича Трифонова.

В нескольких метрах от цехового красного уголка гудели мартеновские печи, вздрагивали завалочные машины, поднимая тяжелые мульды с шихтой. Яркое солнце плавок освещало лица сталеваров и подручных. А те, кто только сдал смену, медленно проходили мимо развешанных картин. Они узнавали себя, своих товарищей, свой цех. Все было похоже и не похоже на трифоновских рисунках. Световая дымка кипящего металла придавала тяжелым предметам невесомость. Люди в бликах огня становились праздничнее, сказочнее. И у многих в душе появлялось светлое горделивое чувство от сознания своей нелегкой профессии, которая была причастна к искусству. Кто-то подошел к Алексею Григорьевичу и робко попросил взять с собой одну картину.

— Да берите, берите, — взволнованно проговорил Трифонов и принялся щедро одаривать всех.

Он видел, как темные огрубелые руки бережно брали его рисунки, завертывали в газету, боясь оставить на них пятна от мазута и масла. Это было самой высокой оценкой его беспокойных дней, проведенных в непривычном одиночестве.

Алексей Григорьевич опять был с людьми, со своим старым цехом, и это вызывало в нем подъем энергии.

Оглавление

От автора

Биография огневой машины

Подарок

Мистер Шулаев

Доменный ас

Оча! Спасибо!

Будни

Чистовая клеть

Сталь и кисть