ДМБ-2000 (66-ой - 1) [Дмитрий Юрьевич Манасыпов] (fb2) читать онлайн

Макар Зольников, Дмитрий Манасыпов ДМБ-2000 (66-ой — 1)

Сборный пункт

«Во имя вечной славы пехоты»

Р. Хайнлайн, «Звездные рейнджеры»

Пулемет бил из темноты, тянулся трассерами к позициям, крошил землю, дерево и людей. Ночь ожила со всех сторон, по кругу бросив на заставу сталь, свинец и огонь. Мины били недолго, но успели прижать к земле многих, а кто-то уже погиб.

Застава огрызнулась в ответ, раздала первые выстрелы с постов, начав новую войну на Кавказе.

Весной девяносто восьмого, впрочем, как всегда, случился недобор и военкоматы гребли всех — косых, немых, глухих и даже ссущихся. Видели фильм «ДМБ»? Вот как-то так оно и случалось на самом деле, в чем-то лучше, в чем-то хуже.

Весной девяносто восьмого, повторюсь, случилось именно так, а потому брали всех, включая неположенцев и косарей. Половина косивших на самом деле оказалась больной и дальше их начинали комиссовать. Но военкоматы спешили выполнить план, продолжая грести всех подряд.

В мае, получив на руки повестку, неожиданно сильно заскучал по вольной жизни и невозможности защитить типа диплом в ПТУ, вернее, в ПУ, в нашей каблухе, где оказался сразу по окончании одиннадцатого класса школы. Военком выделил мне целых пять дней, и утро пятницы обещало стать томным. Так и вышло, в электричку нас загрузили четверых, по перрону брел мой старший двоюродный и в сопли пьяный брат, вереща чего-то там про:

— Бей в хлебало, братан!

Впереди ждала армия с дедовщиной, и хорошего там явно не ожидалось. Призывники боялись служить ничуть не меньше, чем сесть за решетки СИЗО или попасть на зону. Так и было, точно вам говорю.

Электричка довезла нас до Самары с её старым вокзалом, выстроенным еще при царе-батюшке, пережившим революцию и умершим в девяностые, превратившись в барак, лишь чуть уступавший по мерзости самому себе в Революцию с Гражданской.

Оттуда, трясясь в неведении и тоске, нам пришлось еще четыре часа трюхать в старой рижской стальной колбасе, увозившей кучки свежевыбритых и грустно-пьяных юношей в Сызрань. А в Сызрани, все знали, находился сборный призывной пункт, откуда, пройдя через сито особистов с кадровиками, будущие военнослужащие разъезжались по необъятным просторам Руси-матушки.

Добираясь от станции пешком, мы получили самую теплую встречу из всех возможных:

— Вешайтесь, духи! — сплюнул с борта грузовика военный, везущий куда-то кодлу явных старослужащих, смотрящих на нас как на дерьмо.

Сопровождающий нас майор сделав вид, что никаких упырей не существует, а это вот все — тупо фата-моргана с прочими слуховыми галлюцинациями, и погнал нас к виднеющимся зелёным воротам с гордой красной звездой. Сдал нас этот товарищ настолько быстро, что даже стало подозрительно. Но оказалось, что зря. Самое страшное начиналось ни хрена не тут. Тут…

В «ДМБ» бухали все и повсюду, в Сызрани такого не случилось. Пьянствовать, загасившись и зашхерившись, тут могли только срочники, принявшие присягу и оттрубившие хотя бы год, а вкусно и душевно употреблять алкоголь одобрялось только офицерам. Призывники имели право попробовать оставить себе хотя бы домашнюю жранину с имевшимися деньгами, все остальное вдруг стало запрещено. Тем более военнослужащие, шмонавшие сумки, либо были местными, либо служили не меньше того самого года и изымали все подозрительное. Отыгралась наша партия потом, на «купцах», но, как и сказано, это все дальше.

Нас, обалдевших от непонимания всего творящегося загоняли в клуб, где под гитару пел афганские песни как-бы инвалид, разводили на фото в берете любого цвета, застегивая подшитый комок на спине и прогоняя за пару-другую минут с десяток дураков, расстроенных и желающих порадовать родственников своими рожами. Потом у нас пытались тиснуть жратву, оперируя терминами «копченое нельзя, рыбные консервы можно только в томатном соусе, давай печень трески», нарочито небрежно попинывали баулы, слушая — не зазвенит ли где чего на предмет проверить ночью.

Когда мне вступило сходить отлить, то было указано на длинную низкую халабуду, где топталось немалое стадо таких же, как и я. И плакали, натурально плакали горючими слезами. Смутные подозрения появились сразу же, ведь не могли пятьдесят лысых утырков конца девяностых реветь из-за простой срочной службы.

Подозрение оказалось верным, виной всему стали зиккураты с пирамиды ядрёной хлорки, густо рассыпанной по периметру сортира. Что говорить об очках, где она высилась желтыми сугробами, выделявшими в воздух самое настоящее боевое отравляющее вещество?

Но нет худа без добра, за сортиром мне встретился Ваня, проучившийся со мной пять лет и немедленно выдавший крайне необходимые советы:

— Жратву береги, я тут уже неделю. Деньги не показывай и не давай солдатам покупать еду с сигами, все равно выведут партиями, послезавтра. Ночью разбудят, скажи, что Малышу заплатил.

— Кому?

— Малышу.

Недоумение прошло быстро, ровно когда через забор, со стороны города, вдруг перепрыгнули трое местных, лысых, с цепями на шеях и в спортивном. Все встало на свои места и про Малыша пришлось запомнить.

Разбудили меня около полуночи, пнув сетку без матраца, где только-только уснул.

— Я Малышу заплатил.

Меня похлопали по плечу и двинулись дальше. Двигались трое в спортивном с фонариками и двое срочников с лычками на погонах-бегунках. В следующий раз проснулся от тугих ударов кроватной дужки по кому-то, не понимающему — за что должен отстегивать какому-то Малышу.

А утром обнаружилось, что меня ждет покупатель и подводная лодка. На Северном, слава яйцам, а не Тихоокеанском флоте. Ну и, вдобавок, у меня тиснули пену для бритья. Хотя, благодаря этому, узнал две важные вещи:

Здесь не крадут и ты не теряешь, здесь во всем виноват ты, потому как проебал. И все.

А вот этот тюбик, молодой человек, есть крем для бритья. Помазок тебе кто-то поумнее положил? Положил, вот бери и пользуйся.

Пользоваться не вышло, меня нашел военный со странным названием «дневальный» и потащил к строгому дяде в черной форме и пилотке.

Старлей в камыше и мы в спецназе

— Родине служить нужно везде! — уставший дядька в погонах, обычно-зелёный и встретивший вместо подводника, явно не желал агитировать меня во флот. — Даже под водой. Есть желание?

— Нет. В погранвойска хочу.

— Да ну? — удивился дядька и посмотрел мою тощую пачку документов. — Хрена, у тебя плоскостопие.

— На подлодку можно, на границу нельзя?

— Да. Иди.

Сызранский призывной пункт девяносто восьмого года, полный призывников-срочников, непонимания, злости и ощущаемого вязкого страха обычных пацанов, к середине дня распадался на кучки, гудящие пчелиными роями. Мой земляк, Юра вроде, ждал меня рядом с большой группой недавно остриженных наголо и явно прятался среди них от нарезающих круги местных военнослужащих.

— Ты чего?

— Денег хотят.

Ясно. Денег оставалось совсем мало, я сам, по дурости, почти все, нанесенное родственниками отдал маме, взяв в дорогу сущую ерунду. Изъятая копченая колбаса и оставшиеся две банки тушенки говорили об этом прямо, без намеков.

— Ты с Отрадного? — поинтересовался самый чёткий из кучки, прятавшей моего земляка.

— Да.

— Тольятти. Славян.

Мы пожали руки и я присел рядом.

— Есть курить?

Из курить оставалось три штуки отвратных «Норт Стар», но деваться было некуда.

— Сигареты нужны, пацаны?

В акцентах мы тогда не разбирались и лишь позже узнали, что его звали Илья и, как целая партия его земляков, Илья приехал прямиком с Рузаевки, что в Мордовии.

— Да.

— Держи.

Блок ЛМ мы раздербанили честно, на пятерых и по две пачки. Мой земляк отошел в сортир и вернулся уже с одной.

— Кто в спецназ хочет?

В спецназ явно хотелось всем. На мужика в красивой серо-голубой форме, рядом с которым стоял громила в коричнево-зеленом комке и берете, уставилась вся наша орава, включая даже моего земляка.

— Краповый? — поинтересовался кто-то.

Громила кивнул и потыкал пальцем в нашивку. Красная звезда, кулак с автоматом и простая надпись на второй, окаймляющей поверху — Спецназ.

— Вы откуда? — продолжал интересоваться мужик в серо-голубом и полосатом.

— Тольятти. Отрадный. Обшаровка.

— Это хорошо, — как-то хищно, совсем по-лисьи, улыбнулся тот и ушел вместе с краповиком.

— Почему хорошо? — я толкнул Славку.

— Северный Кавказ, — тот похлопал по рукаву. — Там конь на шевроне, а на Северный Кавказ с самой Самары не призывают. Мэр, когда избирался, обещал не отпускать самарских на Кавказ.

— А нас можно?

— Типа того.

Через полчаса, по одному и со скоростью стреляющего ПКМС, нас начали вызывать наверх, где сидел тот самый серьезно-грустный дядька и этот, в серо-голубом. Краповика не оказалось и мы начали нервничать.

— Спецназ у нас есть. — Серо-голубой все нервы и переживания прекратил сразу по окончанию бесед, спустившись к нам, желавшим служить в неведомом 66 ПОН из Краснодара. — Три спецподразделения: ГСН, группа специального назначения, рота разведки и ИСР, инженерно-саперная рота. Не так круто звучит, но нам нравится, сам сапер, опасно и интересно.

— А вот с вами был краповик.

— Он себе уже набрал, в Новочек повезут ребят.

— Куда?

— В Новочеркасск, Ростовская область. У нас дивизия краснодарская, вторая оперативная дивизия ВВ, 2 ДОН. Краповики у нас есть, сдают на берет два раза в год, разведчики сдают на зеленый берет, вам каждому предложат попробовать служить в спецвзводе на КМБ.

— А что такое КМБ?

— Курс молодого бойца… Ты у мамы с бабушкой рос, сынок?

«Сынок», оказавшийся моим земляком, заполз за спины.

— Меня зовут Негруб, старший лейтенант. Три звезды треугольником, запомнили?

— А вот в спецназе там выезжать куда приходится? — поинтересовался Славка.

— Куда выезжать?

— Ну, заложники, террористы там.

Старлей кивнул.

— ПОН, родной, это полк оперативного назначения, если куда надо ехать, мы всем полком едем. Сейчас вот в Дагестан уезжаем через две недели. Вас привезу в Ахтырку, сдам и поеду собираться.

— Куда?

— Станица Ахтырская, между Новороссом и Краснодаром, учебный центр, вы там КМБ проходить будете. И потом в Дагестан, на границу с Чечней. Села Первомайское и Аксай, там будем заставами стоять, как пограничники.

У-вау, подумалось мне, как круто!

Старлея позвали смотреть следующую партию, а мы остались сидеть. Уже как бы не сами по себе и все такое.

— Это у нас, — сказал кто-то, — весь полк как спецназ. А мы, если в спецназ пойдем, будем спецназ над спецназом!

И мы все, очень сурово и глубокомысленно, закурили.

Поезд, полный призывников

Уже где-то на посадке в состав, поданный нам длиннющий поезд из плацкартных вагонов, наша тесная и сплоченная команда начала подозревать неладное. Вокруг пяти-шести суровых мужиков в беретах и с нашивками спецназа толпилось не то, что не меньше, а как бы не в два раза больше таких же наголо стриженных оголтелых архаровцев, как и наша кодла. Стало совершенно ясно, что спецназа так много не бывает, что его на всех не хватит и нас где-то наеб… обманули. Но куда денешься с подводной лодки после погружения, верно?

— Тёть, ну я ж заплачу…

Серый с бодуна красавец клеил маркитантку-продавщицу, торговавшую мороженым и подмигивал в сторону густых кустов поодаль.

— Ну, ты чё — вдруг война, а ты у меня последняя женщина!

Тётя, битая жизнью, девяностыми и, судя по свернутому носу, как минимум одним из своих мужчин, тихо выпадала в осадок от напора с прытью. Героический эротоман все нагнетал и королева бенз… мороженого уже не знала — куда ей деваться.

— Чей организм? — вдруг поинтересовались за ним

Тётя смотрела на тощего, невысокого кренделя в зеленом берете как на Бэтмена, прилетевшего её спасти. А тот, ртутно-дерганый, потихоньку нехорошо щурился на новобранца, жаждущего плотских удовольствий.

— Сюда подошел, — рыкнул один из медведей в крапах и все разрешилось. Бэтмену досталось эскимо. Бесплатно, само собой. Все остальное…

Водку нам не продавали даже самые отчаянные бабки с семечками, сигами, консервами и шоколадками. Околачивающиеся рядом менты пугали крутых продавщиц мелкого опта куда меньше, чем литые кулаки всех этих дядек в краповых и зеленых беретах, не стеснявшихся начать армейское воспитание уже на растрескавшемся перроне. Кого-то даже хотели завести за будку обходчика для совсем серьезного разговора, но там гадили все подряд, а пачкать начищенные и зеркально блестящие ботинки, уже названные кем-то опытным берцами «кедр», мужики не хотели.

Но, как водится, голь на выдумки хитра, а родное Поволжье не желало отпускать пацанов без боя. На выручку пришла «Росинка».

Обычное средство для очистки лица в тонко-прозрачном пластике. Спирт, чуть разбавленный водой и какими-то типа полезными добавками. Не знаю, как пили и пьют «бояру», а вот в девяностые «Росинка» заходила на ура. У тех, кто не мог позволить себе водки. Ребятам с Мордовии мы подсказали пока шли на Сызрань-2 пешком, и это оказалось отчасти неправильно, набег на аптеку и хозяйственный, по дороге, они сделали быстрее нас.

В поезд срочники грузились уже покачиваясь. Краповики-спецназовцы посматривали искоса, потирая кулаки, а вот Бэтмен, старшина-разведчик, невысокий и ртутно-подвижный, начинал лютовать.

— Я не понял, бойцы! — Зеленый берет мелькал среди его партии, едущей в Ростов. — Ну-ка дыхни!

Вчерашний перегар? Вчерашний?! На!

Наш старлей курил и спокойно считал нас по головам, как баранов. Какими, если вдуматься, мы и являлись.

Окна открывались через раз, солнце палило с утра, вагоны стояли еще с ночи. Внутри оказалось не просто жарко, внутри хотелось раздеться до трусов, но пока среди нас таковых почему-то не нашлось. Мы не мокли, фига, мы прямо умывались потом и раскладывались по полкам. Бить рожи и доказывать собственную крутость пока смущались, потому на третьей, багажной полке, порой оказывался даже крестьянско-крепкий колхозник. Парни с городов, особенно сбившиеся в зарождающееся землячество тольяттинские, там не наблюдались.

Мой земляк, Юрка, на багажной оказался из-за тупо щелканья клювом в нужный момент. Впрягаться за него не хотелось, да и оказалось правильным. Только это выяснилось куда позже.

Половина вагона оказалась ростовская, с тем самым старшиной разведки, половина наша, из горящих желанием служить в спецназе. Разведчик, послушав наши разговоры, загоготал и рассказал правду. Правда оказалась горька и неприглядна, но… помните же про подводную лодку?

Полк оперативного назначения и простой мотострелковый полк есть одно и то же, разве что армейцы в чем-то круче. Нас ожидали три батальона, полных почему-то гансов, артиллерийско-зенитный дивизион, где все бегают с трубами, авторота, связисты, гасящиеся в КУНГах, собаководы с их шавками, непонятные ВРДКС, химики и рота морального опущения.

— Чего? — скривился Славка.

— Рота материального обеспечения. — поправился разведчик. — А я чего сказал?

— А спецназ?

— О, епта, — старшина снял китель, показав летучую мышь, обнимавшую земной шар, — краповый хочешь?

Славка сурово и независимо пожал плечами.

— Ты сперва на краповые шнурки сдай, воин. — Старшина круто, по-волчьи, усмехнулся. — А разведка круче.

Спорить Славян не стал. И вовсе не потому, что не хотел, фига. Просто кто-то из партии разведчика, накачавшись «Росинкой», жбякнулся со второй полки, блеванул и теперь корячился по-крабьи на полу.

Старшина не выдержал и взорвался. В смысле, летающими руками, ногами и, чуть позже, разлетающимися призывниками, полупьяными и уделавшимися в грибы.

Наш старлей, появившись со стороны проводника, весь аккуратный и в свежем тельнике, с полотенцем вокруг шеи и татуированным якорем на предплечье, продемонстрировал кулак, дав нюхнуть всем через одного.

— В РМО служить будете.

— В роте морального опущения?

— В курсе уже? — старлей кивнул и пошел спать.

Через какое-то время под нами замелькала Волга, и тольяттинские, явно расчувствовавшись, прощались с ней, высовываясь в окна. Поезд уютно пах носками, свежим потом, открытой тушенкой, пока еще сигаретами с фильтром, настоящей мужской дружбой и мечтами о войне.

Ага, именно так и было, дурость, конечно, но уж как есть.

Вешайтесь, духи

Последним приступом детства поезда с призывниками-срочниками, едущими на Северный Кавказ, стала станция после Волгограда. Солнце калило вагоны до одури, опущенные окна не помогали, до трусов разделись почти все, не обращая внимания на проводниц.

Какой-то крендель, уверявший вся и всех, что в армии решил скрыться от ментов с посадкой, пользовал черно-рыжий бомбер, заливая за воротник воды и застегивая его на все молнии с клепками. Стало ли ему хорошо — никто не знал.

— Да я те говорю, зёма, у меня кенты служили в вованах, там…

Чего «там» — мы так и не поняли. «Бомберный» топтался и топлтался в тамбуре, смоля в основном чужие, нудил, гнусавил под нормально-приблатнённого пацанчика и в усмерть задрал всех. Но, в целом, всем было на него накласть, потому он гнусавил пока давали курить.

— Купи три беляша, собери котёнка… — сказал кто-то мудрость и мы поржали. Хотя, конечно…

Станции приносили немного воздуха, врывавшегося в открытые тамбуры и крики бабок, справедливо полагавших, что у них купят все. Наш старлей только и успевал отгонять особенно назойливых, лезущих со своими пирожками из котят.

— Мороженого, мальчишки? — поинтересовалась продавец с тележкой.

— Да! — рявкнули мы все, курившие у вагона, в тамбуре и даже в коридоре.

Тетя обернула свои деньги быстро. Имевшиеся у нее два ящика, пересыпанные сухим льдом, выкупили полностью. Мороженое отдавало химией и детством, умершим вместе с последним куском вафельного стаканчика. Доедали его глядя в окна, где плыла прокаленная голая степь.

Интересное началось чуть позже, когда вагоны начали пустеть, выпуская наружу первые партии. После Ростова поезд покачивался заметно похудев, а в вагоне даже стало можно дышать. Старлей пообещал нам пеший марш-бросок от станицы Кавказской, но планы порушил заскочивший у Краса новый военный, требовавший выходить только в Ахтырской. Никто из нас не имел ничего против, топать три десятка километров не хотелось.

Хотелось другого — домой и проснуться от этой дурости.

Мы сидели на свободных местах, совершенно одинаково бездумно глядя в окна и барабаня пальцами по столикам. До учебного центра оставалось два часа и, вместе с их окончанием, к нам приближалось что-то по-настоящему страшное. Кто-то предлагал держаться вместе и бить скопом, кто-то рассказывал страшные сказки о нашем полке, где всех подряд убивали табуретками и грифами от штанг, кто-то делился почти зоновскими понятиями, наивно полагая, что для сержантов-дедов, ожидавших свежие тела с организмами играют роль какие-то глупые слова.

Город Ея Императорского Величества Кати № 2 встретил теплом, равнодушием привычных местных и несколькими старослужащими, вооруженными штук-ножами и остроумием по самое не балуй.

— Вешайтесь, духи…

— Опять двадцать пять, — расстроился кто-то из тольяттинских, — чо сразу вешайтесь?

Старослужащий, с кепкой на затылке, с бляхой, переливавшейся от солнца и болтавшейся почти на яйцах, сплюнул:

— А вот посмотришь, родной. Ты пока покудахтай, там видно будет. У нас иногда под штангой умирают.

Байда про штангу всплыла еще в Сызрани. Мне ее рассказал как раз Ванька, ехавший тоже куда-то на Кавказ и радующийся, что не в Крас.

— Хорош гнать! — наш старлей, проходя мимо, — вы идиоты от скуки все мускулы качаете и ни хрена не умеете. Грифелем ребра сломало дауну, так он живой остался, а ты тут звездишь. Свинтил в ужасе.

Старослужащий свинтил, напоследок явно запоминая нас. И, да, мой земляк почему-то отдал ему свой ремень.

— Все будет хорошо, — сказал старлей, — не ссы в трусы, а тупо служи.

И ушел.

— Пацаны, не ссать! — Славка сдаваться не собирался, хотя в душе, как и все, предвкушал свежераспечатанные звездюли. — Вместе держимся!

Все кивали. Всех было много, двадцать человек с Самарской области. Еще столько же с нами ехало пацанов с Мордовии и к их акценту мы уже привыкли. Спокойно и незаметно имена начали меняться погремухами, погонялами и кличками. Законы армии, никем нигде не писанные, входили в жизнь через трясущийся старый вагон и наши, явно испуганные, головы.

Андрюха был Дунаев, и вполне понятно, кем стал дальше для всех остальных. Старого звали Олегом, годиков ему было почти двадцать пять, и все встало на место само по себе. Стёпа носил очень добрую фамилию Стёпкин и с ним все определилось также сразу. Почему Медведь оказался Медведем мы знать не знали, видно, сам так захотел.

Славка заведомо запасся блокнотом, где начал отмечать дни. Я, по собственной дурости, решил помочь украсить первый белый лист и, глядя на шеврон старлея, нарисовал ему нашего «коня», эмблему СКО ВВ МВД.

Просто так оно не прошло и на перрон Ахтырки спустился уже Художником.

Кубань, спецназ и Стёпа

Кубань пахла железкой, чем-то садово-сладким, скошенной травой и выхлопами тройки Камазов, стоявших за станцией. К грузовикам прилагались несколько суровых загорелых угланов с плечами в татуировках и лицами, обещавшими немедленное поедание.

— К машине! — наш старлей из доброго дядьки на глазах превращался почти в терминатора. — Самара, потом мордва!

Одежду мы не жалели, в армию все оделись так себе. Только Илюха, длинный, тощий и сивый, сверкал новым спортивным костюмом и кроссовками недельной давности. К слову — ширпотреб тогда был куда как хорош. Джинсы, купленные в девяносто шестом на отрадненском рынке не треснули даже когда напоролся на конец болта, торчавший из лавки в кузове.

— Все? — старлей подошел к борту. — Сдобнов!

— Я! — Славка как-то сразу все понял.

— Пересчитай.

Славка пересчитал и не нашел кого-то сбежавшим, все, видно, рвались служить.

— Поехали!

В кузов, мягко и опасно, запрыгнул детина с сильными плечами, в светлых афганских брюках, кроссовках и тельнике.

— Здорово, пацаны! Есть курить?

Курить в основном оставалось у мордовских, и кто-то, скорее всего именно Илья, скинул тому две пачки.

— Шаришь. — Военный быстро завернул сигареты в китель, взявшийся как из воздуха. — Откуда кто?

— Тольятти. Рузаевка. Саранск.

Наш сопровождающий оказался откуда-то с Сызрани, но внимания на земляков почти не обращал.

— Где служишь? — поинтересовался Славка.

— Спецназ. Мы тут на выезде, сами увидите.

Почему-то все примолкли и просто смотрели за борт, где густо вихрилась пыль и из нее, совсем серая, вылезала морда следующей машины. Улицы станицы закончились, потекла трава с обеих сторон грунтовки, справа вдруг выплыли высоченные холмы.

— Горы?

— Сопки. Горы у моря, тут так, ерунда.

Спецназовец ни о чем особо не расспрашивал, так, что интересного случилось, сильно ли жизнь подорожала и все. Не пугал, не наезжал, ничего. Просто сидел, курил и отъехал куда-то в свои мысли.

Мысли, кстати, набегали на всех. Мысли странные, немного непонятные и, при этом, совершенно ясные. Как быть, что делать и вообще. Грунтовка, с каждой секундой сокращавшая расстояние от остатков нормальной жизни до самой армейки, давила внутри кузова молчанием. Молчали все, глядя кто куда, но в основном, ничего не замечая, в горячую кубанскую траву за бортом. Хотя большая часть смотрела просто под ноги.

После поворота налево машины прокатились по мосточку, еще раз повернули и встали. Мы скатились из кузова очень быстро, выстраиваясь, отряхиваясь и оглядываясь. Армия, не дожидаясь, пока мы привыкнем, ворвалась к нам сама и сразу.

Какие-то здания за стеной. Та самая сопка, торчавшая лохмато-зеленым медведем над ними. Поодаль — обычный свинарник с хрюшками, а напротив, с открытым движком, самый настоящий БТР в камуфляжных пятнах. Красный кирпич двухэтажки рядом и такой же, с большими окнами и примыкающим ангаром за ней.

Народ вываливался из еще пары грузовиков, оглядывался, стараясь не выдавать хотя бы какого-то волнения. Видно, почти мы все приготовились к поеданию нас живьем вот прямо тут. Ага.

Важнее оказалось другое, важнее уже шло к нам в расстегнутом кителе, как-то очень правильно сидевшей кепке и ухмылявшееся всем своим, натурально, почти лошадиным лицом.

— Строиться!

Спорить с ним почему-то никто не решился.

— Чо довольные?

— Никто не предложил повеситься, — сказал кто-то, — мы ж духи.

— Какие вы, …, духи? — военный заржал форменным жеребцом. — Вы, мать вашу, пока запахи.

— Кто?

— Запахи. А я старший сержант Стешин. Можно Стёпа, но не всем и не сразу. Ясно?

— Ясно.

— А звери тут водятся?

Стёпа фыркнул:

— Какие, твою мать, звери?

— Змеи там…

— Змея, родной, у тебя в штанах, старайся ее не душить лишний раз. А у нас в основном бэтэры.

— Какие бэтэры?

— Бельевые вши, — сплюнул Стёпа, — чо загрустили? Мыться нужно чаще и одежду прожаривать, не чуханить и все ништяк. Ты!

Он ткнул пальцем в Славку, непонятным образом выявив среди нас определенного лидера.

— И ты!

И «ты» оказался Медведем, пронзенным взглядом нашего сержанта аки рентгеном.

— За мной. Курить есть?

Холодная баня и портянки

У нас выгребли все. Славян, вернувшись с перекура, чуть всгрустнул и пояснил — куда да как убрать деньги и что стоит быстренько сдать товарищу сержанту, пока не забрали. Кто мог забрать? Это мы узнал быстрео.

Пришло сразу трое военных в возрасте, двое с усами, один бритый, и начался шмон. Такого мы не видели даже на сборном пункте, откуда уехали с твердой уверенностью, что многое повидали.

— О, сколько бумаги! — порадовался военный, найдя у меня полпачки финской белой для принтера. На ней я рисовал своих демонов, монстров и уродов последние полтора года.

— Это моя.

— Твоя, родной, твоя… беру на сохранение.

— А фамилию не спросите? — поинтересовался прямо в уходящую спину.

— Зачем?

И, действительно, зачем?

На кое-что нас все же хватило. Мы прятали курево по всем имеющимся нычкам, а кто-то, заранее запаяв деньги в целлофан из-под сигаретной пачки, пытался утаить те в трусах.

Старший сержант Стёпа, прохаживаясь мимо нас и постукивая сорванным прутиком по затертым голенищам кирзовых сапог, как-то совсем не напоминал пса войны из обещанного нам крутого оперативного полка. Все в нем было как в солдатне с Сызрани: линялый камуфляж, чертовы сапоги вместо ботинок, застиранный в хлам тельник и ремень с бляхой. Ну, и кепка.

Бляха, правда, блестела как рекламные кастрюли по телевидению, кепка была не мятой, а жесткой и почти прямоугольной, сапоги шаркали как-то очень нагло-вызывающе, а стоявшие рядом двое горилл, украшенных лычками сержантов и гоготавшие вместе с ним, заставляли уважать нашего старшего сержанта еще больше. Гориллы, кстати, оказались в ботинках, а китель у одного, черняво-носатого кавказца, застегивался почему-то на молнию.

— Строиться! — сплюнул Степа. — За мной, запахи.

Учебный центр вблизи оказался кирпично-старым, с побеленными бордюрами, недостроенными халабудами и трубой котельной поодаль. Туда мы и шли, недружно и оглядываясь, как дети в пионерлагере. А навстречу…

А навстречу, сопя, пыля и харкаясь верблюдами, бежала четкая колонна суровых парней в бронежилетах, шлемах, разгрузках, со стволами и краповиком, несшимся сбоку и игравшим банками, не меньшими, чем у Сталлоне. Молодого Сталлоне во втором «Рэмбо».

— Вешайтесь, ганцы!

Традиции надо блюсти и нам снова предложили вешаться. Степа, смотревший куда-то вперед, сплюнул и выматерился.

— Щас баня, моемся быстро и получаем одежду на выходе!

— Почему ганцы? — поинтересовался Славка.

— Потому что мы ганцы, а они — спецы. Кто захочет надеть красную шапку, так ждите сержантов для спецвзвода, скоро приедут. Мыться, я сказал!

На фига нужна котельная, если из душевых леек текла ослепительно-обжигающая ледяная вода? Я не знаю. На следующем выезде в Ахтырку, уже слоном, там плескала только горячая. Кто знает, может баня являлась эдаким средством психологической обработки, чтоб жизнь медом не казалась?!

Степа, стоявший у входа, где суетились бойцы в убитом камуфляже, не скучал и одаривал нас воинской мудростью.

— Чо армянимся друг к другу? Моемся быстро, выходим, сушимся и одеваемся. Холодно? Поможет мамкиным пирожкам выйти, бойцы! Не подворотничок, родной, а подшива! Иглу с нитками не забыл забрать? Потерял? Потерял ты свою первую любовь, боец, а тут проебал! Размер какой? Ноги, блядь, не яиц же!

Про размер — это ко мне. Сорок вторые сапоги мне шваркнули, чуть не разбив лицо каблуками. Вместо легендарного ремня с бляхой — портупея из чего-то, напоминающего резину, камуфляж и… кепка-афганка. Весь уровень проклятия этих кепок, выделяющих нас отовсюду, мы поняли чуть позже.

— А теперь, уважаемые запахи, смотрим на меня и учимся мотать портянки!

Дальше… дальше был фокус, не хуже, чем у Копперфилда. Старший сержант Стешин демонстрировал его два раза и третий на бис, превращая свою конечность в аккуратно и туго спеленатую ногу, входившую в сапог идеально.

У нас смог сделать также только Старый. А первые мозоли мы натерли уже к вечеру.

Тараны с клеем

— Медведь? — Стёпа смотрел на весело улыбающегося мордвина и лошадино скалился в ответ. — Хорошо. Э, военные, все помылись?

Помылись все. Одежду нашу, собранную в мешки, уже куда-то утащили, вместе с найденными в ходе помывки сигаретами, нормальными блокнотами и ручками. Щелкать клювом в большей семье в шестьдесят шестом оперативном не было принято от слова совсем. Но мы тогда только привыкали.

— Строиться! — Стёпа, весь ненатурально-веселый и шарнирно-дёрганый, прошелся мимо нашего угрюмого молчаливого стада. — Чо, родные, погрустнели, к мамке хочется? Вы сначала пирожки ее все выкакайте, макаки! Строиться!

Ну, мы как бы строились. Стёпа смотрел, стоя как-то совершенно иначе, чем мы. Казалось бы — такой же камуфляж, разве что ношенный, такая же кепка, только у нас песочная, даже сапоги такие же. Ну, металл полосок на погонах-бегунках и что? А вот и то.

Стоял товарищ старший сержант так, что само собой становилось ясно: он военный, а мы не пойми, что, те самые запахи, а не духи. Даже старый ремень советского типа, с бляхой, блестящей почище кошачьих яиц, как-то очень нагло чуть провисший, доказывал нашу несостоятельность, несмотря на одинаковые новенькие портупеи, блестящие своими черно-искусственными телами.

— Че у вас тут? — поинтересовался незаметно подобравшийся военный, выглядящий самым настоящим военным с плакатов из военкоматов.

Ненужные, казалось, знания о звездах, полосках, их размерах и положении сами собой всплывали в голове. За спиной, незаметным шепотом, Олег, уже прозванный Старым, разъяснял звание старшего лейтенанта, смотрящего на нас, как на говно.

— Мыться закончили, товарищ старший лейтенант.

Даже говорил Степа не как мы сейчас. Говорил, как со своим, пусть и стоял перед красавцем лейтенантом в зеркально-начищенных, бриться можно, берцах в своих кирзачах, сдвинув на затылок кепку, неожиданно смотревшуюся против вертикально-отглаженной лейтенантской ровно пуховый бабушкин берет против берета Че Гевары.

— Веди есть, потом построение и будем знакомиться. Разрешаю выполнять.

— По двое за мной, шагом — марш! — сказал Степа и разве что не щелкнул кнутом, начав погонять свое стадо. — Не сбиваемся и идем вон туда!

«Туда» оказалась столовая, вытянутый стеклянный прямоугольник, одна из сторон буквы «п», прятавшей в себе кухню, хлеборезку, продсклад и оба пункта приема пищи, офицерку и солдатскую. Но это все узналось позже. А прямо тогда нас ждало самое настоящее открытие и, лучше бы, его в нашей жизни не случилось.

— Ты, ты, ты и Медведь! — Стёпа показал куда-то в глубь парящей странными запахами столовой. — Бегом туда, скажете вторая рота, третий взвод, берете по тарану и тараните сюда, ставите по два на стол. Потом возвращаетесь за чайниками и посудой. Наши — вон те два стола. Ты, ты и Сдобнов, вон туда, там берете хлеб и масло. Остальные — садитесь.

Мы сели, дожидаясь одних из самых незабываемых впечатлений в жизни. Хотя подозревать об этом только-только начинали. Из-за синих пластмассовых мисок, стоявших на столах и пахнущих так, что мамина кошка повесилась бы, положи ей кто такую рыбу.

Но тут первым вернулся злой Медведь, немедленно поднявший кого-то из своих и погнавший его получать чай. А сам, поставив большую чугунную кастрюлю на стол, явил нам истинное чудо.

Сечку.

— Если хоть один еблан додумается приклеить тарелку к столу снизу, — Стёпа покачивался на каблуках, — жрать на завтрак будете у меня траву, как кролики. Эй, длинный, взял черпак и раскладываем боевым товарищам полезную, богатую питательными веществами и витаминами кашу. Чего стоим, кого ждем?

Пытаться приклеить тарелку к столу не требовалось. Сечка, больше всего напоминая бурду, что дед варил свиньям из комбикорма с объедками, отлеплялась от черпака так же неохотно, как мы сами недавно шли в военкомат. Медленно, тягуче и с липким неприятным звуком.

— Кладем рыбу, не стесняемся и не воротим рожи. — Стёпа уже снова скалился, глядя на несчастье и трагедии, отражавшиеся на наших лицах. — Если что останется, то и обед будет как у кроликов!

На вкус сечка оказалась как… как сечка. А самое главное, ставшее мне понятным к концу первого армейского ужина, оказалось странным. Я неожиданно полюбил сливочное масло.

Вешайтесь, запахи!

— Вешайтесь, духи! — проорали из кузова 131-го у Сызранского сборного пункта.

В учебном центре 66-го бронекопытного полка оперативного назначения 2 ДОН внутренних войск СКО вешаться нам не приказывали. Да и духами мы не были, как объяснили сразу по прибытию. Добрая армейская традиция, озвученная в Сызрани, оказалась неправильной.

— Да кто вам что там сказать мог? — старший сержант Стёпа сплюнул. — Чуханы какие-то из стройбата или комендачи местные. Лохозавры, всю службу очки лезвием чистили, а тут решили из себя техасских рейнджеров изобразить… Митрофан, тело, тебя потащило, ты чего глазки закрыл?! Попутал что ли, запах?

Тело, обязательное растащенное или потерявшее маму, канолевый комок, он же — стекло, балабас, запахи, гасящиеся от службы или, верно, теряющие маму, дрочка и берцы-крокодилы. Русский язык превращался в иностранный стремительно, аки домкрат. Начавшись прямо с «дневальный, станок ебальный!» и дальше.

Потерять маму — прийти в изумление, натворив странных дел. Канолевый комок — только-только выданный новый камуфлированный комплект. Гаситься — отмазываться, прятаться и все остальное, относящееся к нежеланию служить, придумывая причины ни хрена не делать. Балабас — хорошая еда, найдено-прошаренная и выгодно отличающаяся от выдаваемого столовского довольствия. Ну и так далее.

— Те охуярки, назвавшие вас духами, чморота и хуепуталы! — заявил Стёпа. — Они даже службы не нюхали, у нас их даже в ганцы бы не отправили, сразу — в роту морального опущения!

А, да, конечно. Рота морального опущения — она же РМО, рота материального обеспечения, занимавшаяся всей нужной хозяйственной деятельностью. Хорошим тоном было иметь друга-хлебореза, не говоря о маслоделе, выдававшего пайки-таблетки утром и вечером. Ну, а ганцы… ганцы, это пехота, батальонная пехота, основная сила полка и всех оперативных частей ВВ лихих девяностых.

Спецами считались три категории срочников, хотя первые две везде относились к третьей по-разному. Спецами были, собственно, ГСН, группа специального назначения, рота разведки и ИСР, инженерно-саперная рота, те самые парни, что ошибаются ровно один раз.

Вот такая иерархия и пищевая цепочка котла, где нам выпало вариться целых два года и для которого нас сейчас тщательно потрошил, мариновал и все такое веселый старший сержант, на два месяца ставший нам отцом, матерью, старшим братом, завучем и даже личным раздавателем свеже-горячих звездюлей за, само собой, косяки.

Мир, съежившийся до размеров сжавшегося очка от непонимания с неведением, раскрылся взрывом сверхновой. Нас окунуло в нее разом, обмакнув с головой, обжигая и заставляя дышать через раз. И пусть сам мир пока снова скукожился в площадь учебного центра, он все же стал миром, а не непонятной хренью, как казалось совсем недавно.

Военные с звездами на погонах с бегунками, такие ненужные в жизни, здесь становились куда важнее всего, привычного там, за забором учебного центра. Наш командир роты, старлей Комаров, посматривал на нас с такой кипящей яростью в глазах, что становилось ясно: мужик он суровый, а нам стоило быстрее вливаться. И помогать в этом, само собой, должен был именно этот вот самый старший сержант, почти ровесник и, одновременно, куда как более взрослый.

Стёпа, стремящийся к дембелю как Нил Армстронг к Луне, вещал дальше аки Левитан:

— Никакие вы не духи, тела! Вы запахи, срущие мамкиными пирожками и нет больше никто! Духами вы станете после присяги. А потом…

— Слонами! — вякнул кто-то и Стёпа улыбнулся. Так мило, добро и радостно, что как-то сразу стало ясно — нам звездец и кабзда. Так оно и вышло.

— До отбоя будем заниматься самым важным для службы! — Стёпа прохаживался мимо строя, вразвалочку и уверенно. — Начнем со строевой подготовки и заучивания правильных армейских песен! В столовую, на построение, на стрельбище, на помывку, да хоть в сортир, теперь двигаемся строем и с песней! Вопросы есть? Вопросов нет. Начали.

Мы начали и продолжали, под ворчание и окрики Стёпы, яснее ясного дав понять даже самим себе, что таких олухов, бездарей, бесталанной шлоеботи и просто стада баранов славный учебный центр еще не наблюдал. Сапоги, стучавшие не в такт, не в лад, все подтверждали и соглашались.

— Здорово! — к нашему товарищу старшему сержанту и заместителю командира взвода подкатил, сдвинув кепку на затылок, весело скалящийся индивид, белозубый, крепкий и гогочущий как по накурке.

— Здорово, Вань.

— Как твои тела?

Стёпа сурово осмотрел наши запыхавшиеся ряды и скорчил рожу. Она явственно говорила о нежелании нашего командира хотя бы близко подходить к нам и о его долге перед Родиной, заставляющим его пытаться снова и снова, чтобы превратить нас в хотя бы какое-то подобие её защитников.

— Есть несколько шаров. Остальные — буратины, епт, по самые колена деревянные.

— У меня уже для сушки есть двое.

— Ты их лучше в бэтменов преврати, — посоветовал Стёпа, — пока красные шапки не приехали.

— Точно.

И индивид ушел. А нам осталось только пытаться понять — кто такие бэтмены. Про шаров и как сушат крокодилов почти все уже знали. А, да — и про красных шапок.

А красные шапки прибыли на следующее утро.

Ван-Дамм

— А вы знаете Сашу? — спросила очень красивая девчушка в сарафане. Она еще назвала фамилию, но мне было не до нее, больно уж красивы оказались смуглые длинные ноги. Да и вырез, ничего не прятавший, тоже мешал думать.

— Его как называют в полку?

— Жан.

Вон оно чего… И моя увольнительная резко схлопнулась до еды, сигарет и поспать.

Жаном звали одного из двух краповиков. Из-за схожести с Ван-Даммом, само собой.

Они прибыли на КМБ, явились, сука, как тираннозавры посреди более мелких хищников. Спецов оказалось четверо: два разведчика и два краповика с ГСН, группы специального назначения «Юг» нашего 66 полка оперативного назначения. Суровые псы войны прибыли набирать душьё в два самых крутых подразделения.

Тень спецназа веяла над нами как черный флаг над пиратским бригом. «Чистилище» Невзорова, редкие передачи по ТВ, статьи в газетах, в девяностых радостно ухватившихся за все, что раньше было нельзя. Спецназ звучало круто, здорово и притягательно, в отличие от встреченных нами «спецов», бегавших по учебке в шлемах, брониках и обливающихся потом куда там моей команде по баскету совсем недавно.

А тут еще и эти вот, сидят на почти соседних койках.

— О, приперлись, — наш Стёпа их явно не любил. — Ну, тела, завтра вам все расскажут. Кто захочет в спецвзвод — вам вон к тем. Только запомните, у нас таких, кто пытался и не справился, не особо любят. Вы думайте… Медведь, ты как подшиву строчишь? Паутинкой что ли, запах? Маму потерял?

Медведь что-то там химичил с куском недавно принародно порванной простыни, сложенным в три раза. Видно, хотел иметь красоту, почет и уважение.

— Сюда дай!

Спецы, разгружавшиеся неподалеку, подшив вообще не имели. Трое были в одинаковых бело-синих «кляксах», один в зимнем «камыше», как у летехи, привезшего нас в Ахтырку. А спецкамуфляж не подшивался, это мы уже знали.

— Взвод! — рыкнул Стёпа, а рыкать у него получалось куда там сержанту из «Цельнометаллической оболочки». — Сюда смотрим!

И оторвал медведевскую подшиву. Следующие пятнадцать минут оказались посвящены точному количеству углов и прочей мутотени, должной означать наше место под военным солнцем.

— Два года служите? Два! Потому подшили длинную часть, сделали один стежок, — Стёпа, злой на нас, мир и спецов, показывал искусство правильного оформления кителя. — Потом второй, и у вас два года, вот они. Прямым будете в слонах подшиваться, а уголки с паутинкой когда в черпаки перейдете. И, твою мать, Юдин, ты почему белую нитку не прячешь?

Подшива, как знак отличия, негласный, но обязательный. Мать моя женщина, мои мозги прямо закипали, пытаясь принять эту хренотень как должное. А как быть, если остается только с волками выть?

Запах-дух-слон-черпак-дед-дембель. Градация сроков службы и золотое, сука, сечение срочки. Злющий дед Стёпа, носивший не берцы, а сапоги, сам показывал Юдину, как надо делать сраную белую нитку незаметной, как работать иголкой след-в-след, чтобы никто из офицеров не придрался.

Честность и военную прямоту Стёпы мы все оценили через четыре месяца, в Дагестане, куда его отправили сразу с нашего КМБ, как-то закончилось. Но тогда мы ничего еще не понимали. И хотели в спецназ… правда, уже не все.

Спецы, занявшие место возле дневального, раскладывали вещи. Дневальный нервничал и старался не коситься в их сторону. Огромный ангар, приютивший три роты пополнения, заканчивался высокой стенкой, за которой служила спецсвязь, сплошь офицеры с прапорами. Те сейчас стояли на балконе запасного входа, курили и даже не смотрели в нашу сторону. И верно, чего они там не видели.

— Здорово, пацаны.

Мы оглянулись и охренели. Спец, высокий и накачанный, стоял рядом и рассматривал Стёпу.

— Здорово, — ответил наш замок за всех, — чего надо?

— Поговорить. — спец пожал плечами, — чо тянуть?

Стёпа кивнул и отправился в курилку. Мы остались и слушали.

Его звали Жаном, второго краповика звали Беком, набирали они во взвод всех желающих. Бег, физуха, снова бег и так далее, до сдачи нормативов.

— Тест Купера знаете? — гудел спец и, не дожидаясь ответа, продолжал. — Десять отжиманий, десять приседаний, десять пресс, десять джамбо… бабочка, из присяда прыгнул, руками над головой хлопнул. Потом спарринг.

— С кем? — удивился кто-то из тольяттинских.

— Со мной. С Беком, с Ромой вон, если в разведку захотите. С Ромой легче.

Мы дружно покосились на Рому, бывшего на полголовы выше немаленького Жана и немного охренели.

— В шлемах? — не унимался кто-то из пацанов.

— И в перчатках, ясен пень. Не ссы в трусы, если в спецназ хочешь. Думайте, будет круто… И тяжело.

Он ушел, а мы все задумались.

— Чо, половина уже хочет пробовать? — поинтересовался Стёпа. — Все вы, запахи, одинаковые куски дебила. Думаете, спецназ круто? Круто, только хер вы справитесь. Знаете, почему?

Никто не знал.

— А я вам щас покажу, — радостно улыбнулся наш замок. — Строиться перед курилкой. Пришло время качаться, запахи, физо — наше все. Только кач приблизит вас к увольнению в запас.

И он всего лишь погнал нас бегом в сторону стрельбища, успев согласовать с комроты дополнительные физические нагрузки. Когда мы вернулись, едва волоча ноги, в спецназ хотела половина желающих. Если не меньше.

Кубанские сады

Все знают, что случается с подъемом. Ну, либо случалось.

— Рота, подъем!

Скрип сеток, кто-то обязательно свалится как куль, сопение, портянки парашютом, чтобы быстрее, все дела. Построились, побежали, побежали дальше и еще дальше.

Кубань зеленела, солнце выскакивало в положенное время и начинало жарить. Мы топали по грунтовке через мост к стрельбищу, наворачивая сколько-то положенных километров. Километры мерились нашими вчерашними косяками и Стёпиным к ним отношениям.

Упор лежа? Конечно, делай раз, делай два, делай раз, полтора…

— Вчера, товарищи запахи, двое из вас были пойманы командиром первого взвода у столовой, жрущие скоммунизженный хлеб…

Наш замок прохаживался вдоль застывшего взвода, стоявшего в тупейшей «полтора» и начинающего обтекать потом.

— Сколько раз я говорил — чуханить западло?

Взвод молчал и пыхтел, осознавая залет кого-то из своих. Не, чуханить западло, конечно, кто бы спорил, но…

— Делай два. Делай раз.

То ли Стёпу самого немало качали в начале службы, то ли что еще, но он этого дела не любил. Профилактика, не более.

— В расположение бегом марш!

Умывальник, построение, завтрак из прекрасной непонятной каши с не менее прекрасной непонятной рыбой, чай почти без сахара, тоскливые воспоминания о маминой масленке, растворимом кофе и сосисках, сигарете с фильтром по дороге в училище, о таком… О просто идеальном начале утра.

— На развод!

Плац, пятак немалых размеров, вмещал все три учебные роты и недавно прибывшую половину четвертой, жившей в казармах у самого места построения.

— Церковь! Лесоповал! Колхоз! Внутреннее благоустройство!

Про спецназ теперь думали только самые-самые желающие. Спецвзвод забирал своих и уходил за ворота, бегать, опять бегать, снова бегать и общее физо. Попробовать впрямь решила половина призыва, но как-то быстро отказалась. И согласилась со всем остальным, вместо обучения хотя бы чему-то, кроме строевой.

Грузовики подавали сами повелители садов, полей и огородов. Обычные тентованные машины загружали в себя два-три взвода и уезжали куда было нужно. «Нужно» обычно приходилось на благословенное кубанское плодородие.

Мы собирали какие-то ранние сорта яблок. На дворе топтался июнь, а яблоки уже краснели через листья. Их было так много, что становилось как-то не по себе.

— Ну, вперед, бандерлоги! — Стёпа закуривал и укладывался спать, оставляя взвод на попечение Славяна и Медведя. Бандерлоги оккупировали деревья и собирали тугие светлые яблоки. Над садами плыл сладкий запашок гражданской жизни, а от одного вида яблок невольно становилось не по себе.

— Завтра на сливы, — говорил прошаренный Яша, уже скорешившийся с колхозниками, — точно, пацаны, я договорился.

Договорился он, либо нет, но сливы оказались правдой. Аккуратные и большие росшие на таких же аккуратных и редко стоящих деревьях, они были жесткими и складывать их следовало, вот ведь, в специальные коробки, по десять штук в каждую.

— Пацаны, не жрите сливу! — просил какой-то главный усатый дядька. — мы вам дадим ее, не жрите, обрабатывали же…

Никто вроде бы не жрал, но к обеду Стёпа, распалившись до белого каления, пинками гонял из недалекой посадки засерь, проредивших взвод почти на треть. Мы, сливу не жравшие, ржали конями и продолжали свой труд на плантации. Работай, негр, солнце еще высоко, вечером получишь миску прогорклого риса и чашку тухлой болотной воды.

Вместо такого-то дерьма колхозники решили сделать нам приятное и пригнали с фермы две огромных фляги молока свежего надоя, а кого-то из трактористов отправили в станицу на пекарню. Оттуда нам выделили ящик пряников и тут не выдержал даже товарищ старший сержант.

Почему водила тормознул посреди дороги и решил перекурить — мы поняли минуты через две. Дядька попался опытный, молодой, явно служивший срочку и точно катавший солдатиков не первый раз и не первый год. Все-таки свежее, из-под коровы, молоко срочнику девяностых это… это как заложенный заряд тринитротолуола с механическим таймером, выставленным на малый срок. Да-да, так оно и вышло.

— Есть сигареты? — спросил Стёпа, выходя из посадки.

— Прима.

— А я чо, Парламент спросил? — привычно ворчаще поинтересовался замок и закурил. — Ты видел эти сливы, да? Каждую в отдельную хреновину… в ячейку, вот. И коробки-то какие фильдеперсовые, с картинками. А нам сейчас идти капусту жрать.

— С макрелью, — сплюнул Славка и тоже закурил. Макрель из жёлтых банок «Сан-Хосе» имелась исключительно просроченная, капуста подгнивала, все всё знали, но ни хрена не делали. Так что работать в садах нас больше чем устраивало, хотя это, совершенно точно, не было службой.

Сержанты-слоны

— Строиться, взвод. — Стёпа, мрачно рассматривающий собственный китель, оделся и вышел на взлетку. — Строиться, сказал.

Николян, большой армянин со Ставрополья, недавно перед всем учебным батальоном подвергнутый каре за вшитую в китель молнию, только покачал головой, глядя на него. Наш Стёпа в глубине души явно был коммунистом и хотел служить в Советской Армии, не иначе. Ничем другим его спокойное отношение к косякам с залетами, не говоря про сапоги и ремень с бляхой, не объяснялось.

Сержанты прибыли. Сержанты-слоны, оттрубившие с осени девяностого седьмого, свое в Шахтах с Персияновкой. Там находились учебки, готовившие специалистов и младший командный состав. Вот оттуда и привезли полный Камаз пацанов на призыв старше. И не сказать, что все пошло хорошо.

Но это стало ясно на следующее утро.

— Сюда подошел, раз-два!

Мирон отличался ростом, крепкими мускулами и отвратительным характером. Что ему нравилось больше всего из предоставленных командованием возможностей? Все верно — дрочить вверенный взвод, когда замок, Слон, гасился в неизвестных направлениях. Мы, стоя на плацу, наблюдали за пацанами, шагавшими уже с час и тихо охреневали.

Наши сержанты-слоны еще не появились, Стёпа погнал нас ждать их под солнышком и картины, представляемые в ожидании, совершенно соприкасались с уже творящимся разошедшимся Мироном.

— Тело, ты право и лево не отличаешь? — лениво цедил Мирон и наш коллега с первого взвода совершенно не знал — что ему ответить.

— Качаться любишь? — поинтересовался сержант и ласково улыбнулся.

Дальше было без нас, ведь появился Стёпа с двумя индивидуумами.

Григор и Кот оказались вполне себе нормальными пацанами. Ростовские, как и Мирон, они совершенно не любили устраивать такие вот показные наказания. Их было не так много, этих пацанов чуть старше нас возрастом, и все разные.

Почти вместе с прибывшими сержантами-слонами к нам прибыли первые письма из дома. А первые письма из дома куда круче Хатико, тонущего Ди Каприо в «Титанике» и даже песни в «Белорусском вокзале». Первые письма из дома выворачивают наизнанку даже самых отмороженных, уж поверьте.

Нас, помню, сдали Малине, и он, мудрый своими отслуженными шестью месяцами, выдавал письма как-то по очереди и отправлял каждого читать подальше от взвода, занимающегося зубрежкой Присяги. Малина поступал как нельзя правильнее, в тот день у большинства глаза краснели подозрительно сильно.

Среди слонов прикатили два товарища, Плакущий и Бережной, один ростовский, второй ставропольский. Невысокие, до ужаса веселые, совершенно непохожие и почему-то кажущиеся почти братьями. Не корчащие из себя кого-то значимого, всегда находящиеся рядом и совершенно не ведущиеся на маленькие армейские радости девяностых.

— Пойдем покурим, — как всегда чуть лениво позвал как-то Плакущий, распечатывая одну из последних пачек «Ростова», — поговорить надо.

У него проснулась мечта о татуировке, он получил от меня небольшой набросок и потом наш КМБшный кольщик, всеми средствами продвигающийся повыше в полковой иерархии, испоганил его плечо до состояния, когда даже мне, через несколько месяцев взявшему машинку, не получится ничего исправить.

Слоны приехали вместе с нами в Дагестан и топтали землю в кольце застав «Аксай» и «Первомайская» до окончания командировки. Григор и Малина во втором батальоне, Кот в саперке, а Плакущий и Бережной в первом БОНе. Перед второй командировкой именно эта веселая парочка оказалась основными младшими командирами первой роты и вместе с ней снова уехала в Даг, получив на помощь уже наших, призыва 1-98, сержантов.

В конце мая 99-го, ночью, на Гребенской мост, где первый БОН встал на новой заставе, упали мины и гранаты с РПГ. Первая же мина ухнула в офицерскую палатку, убив старлея Мисюру, а майору Васильченко почти оторвав ногу, лейтенанту Апаровичу и прапорщику Авраменко посекло все что можно, и осколки пожалели, если так можно сказать, только батальонного старшину Мейджика и Мазура, командира АГС.

Мейджик, накромсанный сзади полосами и Плакущий, в штанах и разгрузке, но босиком, до утра приняли на себя командование. Там же оказались командирами Бережной и наш тольяттинский Стёпа, получивший за ту ночь «За отвагу». Пацаны заставы уперлись рогом в собственноручно вырытые позиции и ни хрена не пустили на заставу бородачей в своем первом бою. И не пустили их еще раз утром, а потом прилетели вертушки и застава смогла отдохнуть.

Сержанты-слоны отправятся с полком в Чечню, став после нашего второго Дага теми, кем и должны были стать — командирами, пусть и младшими. Они стали ими по заслугам, не прячась от сложной работы на войне и не стараясь сделать себя выше самых обычных рядовых следующих сроков службы.

Нагловато-ленивый донской говорок Плакущего в моем телефоне возникает регулярно и, если уж честно, я крайне сильно этому рад.

КМБ

Армия без мата — как солдат без автомата. Мата хватало в жизни, а вот получить автомат было не так просто без присяги. А присягу давали и принимали где? Верно, на КМБ.

О, курс молодого бойца девяностых, незабываемо и непередаваемо. Это случалось с каждым, наверное, четвертым, не сумевшим отмазаться, откосить, поступить или, такое возможно, просто отправившимся служить в армейку.

— Раз, раз, раз-два-три, счет!

Вы помните, да? Прижаться к товарищу справа, сцепиться мизинцами и…

— Ииии…раз!

Кремлевские бойцы, после своей строевой, ноги закидывают выше головы, куда там ансамблю песни и пляски Игоря Моисеева. Нас, на КМБ 1–8, весеннего призыва 1998 года, до такого не доводили. Просто гоняли, стараясь превратить самое натуральное стадо во что-то приличное. По армейским меркам само собой, кому из нас на гражданке сдалось ходить строем даже в столовую, да еще с песнями?

— Ковыляй потихонечку, а меня ты забудь!!!

Мы, дети восьмидесятых, даже побыв пионерами, ни хрена не ходили в строю дружины и не пели всякие там речевки и «Взвейтесь кострами, синие ночи!». И когда Стёпа, идя сбоку выбирал самого голосистого, кто-то даже орал что было мочи. Ему и доставалось начинать про «А вы прислушайтесь — летят, гудят, БТРы в тишине ночной…». Или про это самое ковылять. Подхватывали уже все:

— Отрастут твои ноженьки, проживешь как-нибудь!

Грустная историю про изменщицу пользовалась популярностью, а героический дембель возвращался на своих двоих. И слава яйцам, честное слово.

66 полк входил в состав 2 ДОН, дивизии оперативного назначения, наши дембеля вовсю тащили караулы в Дагестане, по границе с независимой Чечней, а мы топали строем и выполняли все указания командира учебного центра. И, вот ведь, они никак не готовили нас даже к возможности воевать.

Учебный центр прятался за станицей Ахтырской, с одной стороны прикрывшись длинными лохматыми сопками, а с другой — огибаемый холодной быстрой Абинкой. Вокруг колосились и зеленели поля, посадки, сады и виноградники, где всегда найдется место для дармовой рабочей силы. Чеченская война, закончившаяся два года назад, ни хрена не стучала в сердце командира КМБ, как пепел Клааса у Уленшпигеля. Нашему подполковнику куда интереснее хотя бы ТП ВВ, тактической подготовки внутренних войск, были лесоповал, аренда пополнения сельхозхозяйствам и помощь местному батюшке, строящему церковь.

Все утренние построения заканчивались одинаково — обязательным распределением всех по нарядам, чуть ли не в духе «Приключений Шурика». Другое дело, что никто добровольно никуда не рвался. И уж, совершенно точно, никто не рвался на чертов лесоповал, но туда, черт знает почему, всегда отправляли взвода первой роты.

Мы, запахи, ворчали, матерились и делали вид, что все хорошо. Душу отводили только в сортире на перекурах, делясь мыслями. Молодость частенько видит и делит всё на черное с белым и никто из нас не понимал — как было бы, окажись мы вместо просторов Кубани где-то в городе, верно?

Уже потом, перед и после первой командировки, после второго Дагестана, стало ясно — ППД, пункт постоянной дислокации, Краснодар, улица 1-го мая 230, так себе место расположения. Тереться в нескольких кирпичных зданиях бывшего технаря удовольствие ниже среднего, если уж честно. И потому наш учебный центр, наверное, остался в памяти чуть лучшим, чем был на самом деле.

А на самом деле…

Звездели, что раньше вместо центра тут имелось что-то типа зоны-больнички, где собирали всех чебурахнутых на голову зэчек с Юга. Мол, вон та двухэтажная халабуда у сортира это ваще изолятор. А все остальное — корпуса, где держали этих бедных баб.

Изолятор пользовался популярностью у спецназа по двум причинам.

Первая оказалась насквозь прозаичной. В отличие от нас, ганцев, спецы тренировались постоянно и жестко, являясь лицом полка и вообще. На краснокирпичном здании они отрабатывали штурмовые спуски, съезжая с крыши на канате и лихо паля в окна холостыми.

Вторая была смешнее и жутче, проходя по спискам давно забытых в детстве Черной руки, Красной простыни и остальной детской коллекции трэшака. Мол, в этом здании какой-то зэчке как-то и кто-то отрезал к чертям собачьим голову. И, сами понимаете, с тех пор душа ее, не знающая покоя, ходит и ходит по пустым комнатам, лестницам и подвалу, держа в руках ту самую голову, леденяще смотревшую вокруг мертвыми бельмами, ищущими живых. Все, конечно, происходило ночью и спецвзвод типа, даже забивался на сигареты — кто просидит там до утра.

Имелось ли такое или нет — хрен его маму знает, никто из нас не наблюдал поседевших и мужественных будущих разведчиков, выходивших с первыми петухами из мрачного, овеянного дурной славой, корпуса.

— Счет! — Снова командовал Стёпа и мы шли, и шли, и шли по плацу, нарезая по нему квадраты. Именно квадраты, какого черта нам ходить строем кругами?

Нам выдали новые комки, продержавшиеся аж до Дагестана и возвращения оттуда. А наши кепки-афганки, говорившие про все наше состояние «душья», светили остальным военным покруче красного цвета светофора. Или, вернее, зеленого?

До присяги оставалось около пары недель и нас вовсю пользовали на дежурства по столовой, на помощь по стрельбищу, на тумбочки дневальных и на все остальное. Остальное, само собой, включало те самые шахер-махер командования, имевшие совершенно меркантильную основу и доведшие кого-то до цугундера.

Мы топтали асфальт плаца, дико охреневая от кубанского солнышка с летом, учились обуваться на утреннюю зарядку с портянками парашютом, жрали сечку, пустые щи и, да-да, снова да снова, ту самую подгнивавшую капусту с просроченной консервированной макрелью «Сан-Хосе». И все чаще замечали некоторых из наших, в курилке вооружавшихся иголками и на троих тянувших самый чинарик от примины. В общем, было весело.

Но самое веселое ждало нас впереди. Присяга, превращавшая нас в духов и начало стодневки практически совпадали.

Стволы и броники

— А когда стрелять? — поинтересовался Славка у Стёпы.

Наш замок, получивший с утра по самые помидоры от командира, явно желал бы съездить Славке в ухо, но… Но не стал.

— Тебе десять патронов дадут, вот и вся твоя стрельба, запах. Смотрю, бойцы, вам не терпится ствол в руках подержать? Ничего другого подержать-подергать не хочется?

Взвод молчал, осознавая собственный косяк, и ожидал наказания. Утром, на пробежке, взвод окучил сержантов-слонов и срезал, заканчивая зарядку. Все бы ничего, но вмешались два обстоятельства: наличие комроты у мостка, ведущего в учебный центр и отсутствие заместителя командира взвода, решившего немного дольше давануть на массу, передав бразды управления нашим стадом только-только прибывшим сержантам.

Командир роты, с самого утра выглаженный до состояния «порезаться можно» от складок кепки до клапанов кителя, в своих зеркальных берцах и ремнях портупеи с планшеткой, смотрел на нас как на бабуинов, стоило нам вывалиться из кустов. Кусты говорили о плохо проведенной зарядке как об очевидном.

— Взвод в расположение, сержанты ко мне, с командиром взвода и… — он поморщился, не обнаружив замка. — И его заместителем. Бегом!

Вообще, дело пахло керосином. Взводный наш мужик хороший, а теперь мы его подставили. Даже стало обидно-напряжно в ожидании неотвратимости наказания за залет.

— Кто у вас командир? — поинтересовался только приехав Плакущий. — А, Сепыч, маленький рыжий буйвол…

Почему Сепыч вдруг стал буйволом так и осталось непонятным, в отличие от маленького с рыжим, так оно и было.

И вот теперь, на утреннем разводе, получив порцию очень свежих от него, отправившегося вместе с ротным выгребать от командира учебки, мы остались один на один с очень, очень-очень, злым Стёпой.

— Чо напряглись, тела? — Стёпа прошелся вдоль нас уже раз в пятый, на глазах бронзовея и наливаясь яростью. — С сержантами после отбоя поговорим, а вы пока расслабьте булки, сынки и не писайтесь. Вопросы есть?

Тут Славка, может от общей моральной усталости, может желая разрядить и спросил про «стрелять». Стёпа явно не заценил такой бурый подкат.

— Не терпится? Вот ты у меня, как оружие в КХО привезут, постоишь со стволом на тумбочке. Влюбишься в него, точно тебе говорю.

И как в воду глядел, хотя стоять на тумбочке со стволом Славке все же не пришлось. Нам тогда даже штык-ножей не выдавали, те присутствовали только у дежурных по КПП, контрольно-пропускному пункту.

Стёпа оказался прав, но поняли мы это все намного позже, кто по приезду в полк, кто по прибытию в учебки. АК-74М и самые легкие броники, «Кора», полюбились по самые помидоры.

В ППД, пункте постоянной дислокации, дежурства с караулами в смену выходили по два часа. На выездах счет шел от трех, а потом, в Чечне, стояли иногда как выходило, если только-только переехали снова.

Свои первые два часа караула, у штаба 2 дивизии, помнил всю службу. Бронежилет «Кора», легкий, с липучками и даже подкладкой для плеч, тянул вниз, согласно закона притяжения и непривычки к такой байде. Подсумок с магазинами оттягивал ремень, а по диагонали наверх, на правом плече, висел тот самый АК-74М, клевый, черный, с пластиком вместо деревяшек и убийственно тяжелый уже к концу первого часа.

Так что Стёпа, в очередной раз, оказался сильно прав и на какое-то время, оказавшись в полку, любовь между нами, оружием и экипировкой с амуницией была очень жестка и немного смахивала на БДСМ. Пока, само собой, мы не привыкли.

Огребли ли сержанты? Да. Получили ли мы? Так точно, целую спартакиаду на следующее утро, с отжиманиями, полтора, бабочками и приседаниями. Даже отдыхающие в сторонке спецы со своим спецвзводом явно нам сочувствовали… Сперва. А потом решили включить режим соцсоревнования, устыдившись выдержки нас, обычных ганцев, и отправили своих штурмовать сопку. Отсюда и до верха, бегом марш, возвращаемся и еще два раза. Спецвзвод явно не был нам благодарен.

Присяга

Мы присягнули. Собранные вместе волею военкоматов, зовом долга перед Родиной, Указом президента РФ Бориса Николаевича Ельцина, нуждами второй дивизии оперативного назначения и невозможностью отмазаться, откосить и всё такое. Совершенно не стоит врать о невыносимо огромном желании служить срочную.

Чебурашки, не имеющего друзей, никого у нас не имелось. Равно как преград, встававших перед патриотами. Да и патриотами, надо полагать, мы тогда особо и не являлись. Да и с чего бы, если вдуматься?

Родились в одной стране, с дедушкой Лениным, пионерскими галстуками, газировкой по 3 копейки и солдатиками Донецкого завода. А ещё клеем в пакетах, талонами под закат СССР, ожиданием писем и возвращением своих из Афгана, «Прожектором перестройки» и началом вала наркоты. И красным флагом с серпом и молотом.

Выросли под триколором, «Полем Чудес», Жириновским и обливанием Немцова на ОРТ, бандосами, нарками, ханкой и барыгами в собственных подъездах, девяносто вторым годом с его миллионами, стоившими копейки, умирающими дедами-ветеранами, Белым братством Марии Дэви Христос, айн-цвай-полицаем на дискачах, пропахших травой у входа и кровью нелепых беспредельных разборок по их окончанию. И первой чеченской войной, коснувшейся, казалось, каждого.

Патриотизм? Да я не знал даже простой вещи — какого он цвета, красного или возрождающегося белого, зелёного махновского из-за творившегося в стране или махро-чёрного из-за наплыва «приезжих» и ненависти к ним из услышанного, увиденного и даже показанного в «Чистилище» Невзорова.

Нам было по восемнадцать. Среди нас имелось с пятнадцать москвичей, которых никто не любил, с пару десятков армян с побережья, совершенно охреневших от безнаказанности и «грева» офицеров с гражданки и…

И все остальные, мы все, собрались на КМБ с самой обычной русской глубинки, самой натуральной провинции девяностых. Мы верили в Господа Бога, в Аллаха, в собственные кулаки и желание отслужить побыстрее и полегче. Да, среди нас имелся Священник Пермяков, придерживающийся то ли баптизма, то ли старообрядства, то ли вообще какого-то хлыстовства.

Мы выросли в девяностые, с их ларьками, пацанскими кальками «бригад» и «стрелок», турецкими джинсами, стрижками под ноль и теннисом, евроденсом на переписываемых кассетах, сигаретами иностранных марок, дичью по двум основным телеканалам, ханкой и кашей из конопли, водкой «Чёрная смерть» из банок и обычно-совдеповской «Русской», разливаемой в Шымкенте.

Мы разводили «Юпи», чтобы запить это пойло и закусывали огурцами, спизженными на чужих дачах. Мы помнили «Чудеса на виражах» и Чипа с Дейлом и это никак не мешало некоторым гаситься в войсках из-за вскрытых точил, гоп-стопа с предварительными сговором группой лиц, чьих-то порванных селезёнок из-за наших же бабцов, крутивших хвостами перед диджеями в полусельских клубах и под «Да и на небе тучи…» Иванушек.

Мы смотрели переписанную голливудщину с гнусавым Володарским и несвежую порнуху за-ради рассмотреть кусок потасканной девчатины, ведь наши бабы еще порой блюли себя и давали разве что помацать, приподняв лифон. Ну, пусть и не у всех, конечно, перед армией девственников все же не оставались.

Мы присягнули перед нашими родителями, добравшимися на юг страны со всех концов Поволжья, Урала и центральных областей. Они прикатили, прилетели и простучали по железке с Ёбурга, Тагила, Невьянска, Челнов, Магнитки, Тольятти, Рузаевки с Инзой, Орена в частности и всего Оренбуржья в целом. Липецк, Тула, Челяба, Чебосраки и Йошкалала, нас свозили отовсюду.

Мы присягнули и прошли типа маршем, еще совершенно не умея этого делать. Счёт, и-и-ираз, без раз-раз-раздватри, потому как не положено. Прошли горланя про БТРы, что летят-гудят в тишине ночной. Прошли, хотя дома песни были разные, и даже они пока ещё разделяли нас. На слушавших Круга, Ноговицына и Шуфа, «Сектор Газа», «Кино» и Чижа, рэп, что кал и метал, что тоже кал. И, вот ведь, «Ковыляй потихонечку…» в армейке казалась совершенно другой. Я, правда, как не любил её, исполняемую дворовыми балалаешниками с подвываниями, так и не полюбил.

Мы присягнули, а выступивший врио комполка, красава майор Протас, качок с профилем римского центуриона, провещал нашим усатым батькам с папками и нашим заплаканным матерям о чести, представленной их детям страной. Нас ждали Дагестан, нас ждали дембеля-деды, черпаки и редкие слоны призыва 2–7, еле-еле собранного осенью девяносто седьмого. А ещё нас ждали караулы, проёбанные магазины, сдаваемые за коньячину в Первомайку, обязательный просмотр видеокассеты с весёлыми развлечениями суровых бородачей над пацанами с нашей же заставы, случившиеся с годок назад, ошеломительные ощущения от северокавказской зимы и… И много всего другого.

Ни к чему этому ни судьба, ни отцы-командиры нас не готовили. Если судить по КМБ, то готовили нас не иначе как к работе дворника-чернорабочего, сезонно подрабатывающего сборщиком урожая и мечтающего альтуистически строить церковь за церковью.

«Чуть лучше» оказалось с дедовщиной, что впитывалась под кожу и на подкорку куда там пунктам Устава гарнизонной и караульной, слово чести. Не верите? Прочитайте про себя присягу, если вспомните, товарищи военнослужащие запаса. Попробуйте прочитать, а потом вспомните сказку. Не ту, что от Юры Хоя и под которую полк стоял в Грозном в первую чеченскую, а ту, что для дембелей.

Рано утром, на опушке

Соловей пропел кукушке

Чик-чирик, хуяк, ку-ку

Скоро дембель старику

Пусть приснится дом родной

Баба с пышною пи…

Точно вам говорю — дедовщина была куда круче всего.

Но суть-то в другом.

Мы присягнули и впереди начиналось самое интересное.

Запахи стали духами.

Запахи начали служить.

Сто дней до приказа

— Держите, пацаны. Ща стодневка же начнется.

Мы служили меньше месяца, стояли посреди городка Абинск и смотрели на блок «Ростова», три пачки ЛМ, бутылку водки и какой-то хавчик в пакете, как на сюрприз волшебника из голубого вертолёта. Сам же пакет держал молодой и чуть подвыпивший парняга, рассматривающий нас с полным пониманием незавидной духанской судьбы.

— Стодневка, да, — сказал Медведь и взял пакет.

Это вовсе не романтика, несмотря на глупую песню девяностых-нулевых. Это стандартная традиция, уходящая своей бородой в тьму Советской Армии. Такая же, как дембельский альбом с калькой, фольгой, шинельным сукном на обложке или парадка, превращенная к увольнению в штучное чудо от кутюр, с его аксельбантом, стоячим воротником, толстыми проклеенными шевронами и все такое.

В девяностых стодневка могла превратиться в Ад с жупелом, концлагерь и даже что-то похуже. Тут все зависело от, собственно, дедов, перешедших в дембеля и духов, попавших служить в эту счастливую пору. Молодые организмы, мучающиеся от безделья, похуизма офицеров и отсутствия настоящей службы, выдавали на гора… Да чего только они не выдавали.

Рано утром на опушке соловей пропел кукушке

Чик-чирик, хуяк, ку-ку, скоро дембель старику

Сказку духи учили, она въедалась в мозг на всю жизнь, а ее удивительные и полные суровой романтики строки, вроде «бабы с пышною пиздой», «море водки, пива таз», жестко регламентировали все необходимые воину удовольствия.

«Кто не был, тот будет, кто был — не забудет, 730 дней в сапогах…»

Строки, за неимением возможности отлить в граните, полагалось красиво вывести в самом начале блокнота, позже украсив обязательной картинкой армейского быта. Дальше опция могла не сработать, но все же кто-то мог и старательно заполнять блокнот до самого дембеля поджидая приказа, выданного военника и добра, хранившегося в каптерке, машине или даже клубе.

Заявленные два календарных года совершенно не обязательно проводились именно в сапогах. Сапоги не считались серьезно-крутым аксессуаром и явно не подчеркивали статусность владельца. Нормальные пацаны обязаны были носить берцы, отбивать кепки, превращать нитки подшивы в невесомо-прекрасную в своих геометрических фигурах «паутинку», пользовать начищенно-напидоренные бляхи старых кожаных ремней и вообще.

На стодневку брились налысо и раздавали свое масло духам, почти как всякие там князья шубы с боярского плеча своей дворне лет триста назад. На стодневку даже некурящие дембеля страстно желали сигарету с фильтром и количеством сокращавшихся дней вечерком под подушку. И, не находя, обижались.

— Дедушек не уважаете, духи?!

Лёва Николян, старший сержант и дембель, иногда толкал меня после отбоя и звал покурить. Он не дымил и его Бонды, ЛМ и остальные «нормальные» сигареты уходили в мою пользу. Лёве хотелось поговорить про кино и баб, а самые вкусные и свежие новости все же имелись у духов.

В городке Абинск мы ждали машины с колхоза и на нас троих наткнулся полупьяный водила, оттарабанивший свои семьсот тридцать несколько лет назад. Он скомандовал «стоять не расходиться», исчез на десять минут и появился, блаженно улыбающийся от осознания правоты собственного хорошего дела. И протягивал нам пакет.

— Держите, пацаны. Ща стодневка же начнется.

Мы смотрели на блок «Ростова», три пачки ЛМ, бутылку водки и какой-то хавчик в пакете. По духане морали и философии не наблюдалось ни у кого.

— Стодневка, да, — сказал Медведь и взял пакет.

У нашего призыва, в основном, не случилось признаков дембеля. Форма, если уезжала с нами, в основном была без всякой красоты, либо вообще своя, старая и заношенная. Стодневки у нас не случилось, в отличие от сутки за трое и отправки основной партии по домам в феврале, вместо апреля-мая-июня. Сигареты с фильтром мы просто покупали в селах или просили привезти местных, катавшихся у блокпостов, охраняемых нами же.

И, наверное, это было правильно.

Санчасть

О-о-о, в рот мне ноги, санчасти в\ч девяностых, что за чудные заповедники, привечавшие у себя всех подряд. Сюда шли жаждавшие закосить, захаживали эротоманы, смотрящие на крепкие смуглые щиколотки ефрейторов и сержантов контрактной службы женского пола, носивших форменные юбки и короткие халаты, брели настоящие больные, признаваемые косарями и потом попадавшие сюда почти при смерти.

— Сколько?

Сколько мерилось не в граммах, а в миллилитрах, передаваемое не ночью, а на перекурах, чтобы никто не спалил, и измерялось в градусах. А в чем еще можно измерять настоящий медицинский спирт?

Здесь царствовала медицина, имевшая на вооружении всякие интересные методики, такие, что гражданским больничкам оставалось лишь завидовать. Зуб даю, так и было.

Стрипуха? Стрептодермия возникала не сама по себе и ее не случалось в Красе. Но на выездах, не успеешь глазом моргнуть, вскакивал пузырек, чесался, превращался в коросту и… И все, она росла, росла, росла, болела и текла кровью из-под себя. Что делать с такой напастью? Тоже мне вопрос.

Отодрать, замазать зеленкой, приступить к следующей. Да, они росли, если запустить, превращаясь в настоящие соцветия. Кузя, бедняга сержант один-семь, зарос ими почти до ушей и загремел в санчасть ТГ-6 на неделю, с обязательными отдираниями, замазываниями и наблюдениями за несчастным.

Осмотр свежепризванного мяса на КМБ? О, мать его, да…

На медосмотре приписной комиссии 96-го года стоматолог, обнаружив у меня больные шестерки, выписала направление на лечение. Военкомат взял под козырек и меня направили лечиться. С мышьяком, без обезболивающего, с прочисткой и пломбированием каналов. Перед глазами вертелись звезды, приходилось терпеть, но свое спасибо тёте-врачу сказал уже на КМБ.

На КМБ всех, имевших кариес на 6-7-ках лечили очень просто: отправляли удалять их к чертовой матери. Прямо в кунге, темно-зеленом ГАЗ-66 с коробкой полевой медицине на раме. Воду таскали просто с реки, кунг ходил ходуном, выплевывая перекошенного беднягу с кровью в уголках рта и по лестничке поднимался следующий.

В самом начале нашего курса молодого бойца головной болью санчасти учебного центра стали наши ноги. Портянки и сапоги не прощают плевков в свою сторону, превращая пятки с пальцами в кашу, стоит отнестись к наматыванию куска ткани как к чему-то ерундовому.

Вместо красоток в халатах в санчасти учебного центра обитал Макс. Макс был лопоух, большенос, силен и суров, пряча суровость под постоянным гыгыканьем и смехуёчками с пиздохаханьками. Думаете, средства отличались от стрептодермии? Вы ошибаетесь, они были как близнецы, но меньше желающих посетить Макса от этого не становилось.

Макс лечил наши нечаянные хворости, отслеживал косарей и либо сдавал их назад, сержантам, радостно потиравшим руки, либо шел на сговор. Все зависело от умений больного, неожиданно оказавшегося в ведении санинструктора. Расул задержался у него на полгода, только ко второму Дагу приехав в полк.

Санчасть девяностых в армии это… это что-то с чем-то, и не приведи Господи вам там оказаться после всего, что есть сейчас.

Шедевр кулинарии

— Сбивая черным сапогом с росы прозрачную росу…

Французский луковый суп — это просто. Одна луковица и ведро воды.

На самом деле луковый суп штука серьезная и делать его может далеко не каждый повар. В столовой нашего полка, явно следуя мировым кулинарным трендам и думая о звезде Мишлен, над его рецептом не заморачивались. Делали ровно как указано в первом абзаце. Ну, может лука было больше. Хорошо, лучок хоть поджаривали.

— Наш караул идет пешком и каждый к своему посту…

Мы на КМБ много не подозревали. И про караулы, и про ППД, и про, ёб его намотай, французский луковый суп.

ППД — пункт постоянной дислокации, то есть, сама часть. Наша стояла в Краснодаре, напротив краевой клинической, на территории какого-то бывшего технаря. Вокруг, растилась бурьяном и посадками, раскинулись огромные пустыри, где нам выпадало учиться воинскому делу. Если проще — сайгачить там с нашими железяками, сдавая зачеты на бег с трубами. Трубы были не против, плечи у стоящих под соплом — все же не особо. Хуже, наверное, приходилось только минометчикам с их плитами. Но речь не о том.

У нас имелся периметр с вышками, постами и всем прочим, находящимся внутри. От автопарка до склада арт-тех-вооружения. И, само собой, все это следовало охранять. С помощью, естественно, караула. Ну и, до кучи, в караульном помещении имелась кича, где содержались задержанные. Полковая гауптвахта, одним словом.

В ПВД, пункте временной дислокации, с караулами было сложнее, но в чем-то лучше. Смены по три часа, без всяких бодрствующей-отдыхающей, одни стоят, другие спят, когда есть возможность. В Красе нас выставляли на два часа, потом сколько-то собирали потом тебе полагалось еще два часа сидеть, бодрствуя, а только потом отбиваться на огрызок, едва умещающийся в час-двадцать, не более.

Именно там, вовсю служа в батальоне, не подозревая о переводе и разглядывая в телевизоре клип прекрасной Шании Твейн, где та бродила по дороге, тормозя одного крутого мачо за другим, познакомился с шедевром французской кулинарии в изложении полковой столовой.

— Налетай, епта, — сказал кто-то из старослужащих и зачерпнул чая из бачка, притараненного дежурной сменой столовой. К двум большим бакам с горячим старослужащие почему-то не шли. Мы, духи, отправились, усыпленные сказочным запахом поджаренного лука.

Правильнее, конечно, пассированного, но в случае с тем супом кроме «поджаренный» никак и не скажешь. Где-то в глубине мутно-желтоватого варева плескались редкие жемчужинки какой-то крупы, и, темнея кольцами, лентами и прочим разнообразием формы, густо плавал лук.

— Помои, — сказал краснодарец Чайка и вздохнул. Мы вздохнули вслед и начали разливать. Помои, не помои, через три часа нас ждал осенний Крас, мягко идущий весь день дождь и смена в моционе, чавкающая и шлепающая под сапогами.

Французский луковый суп, сдобренный половиной положенного хлеба, превратился в натуральную тюрю и залетел на оценку «почти ништяк».

— Охренеть, они ведь жрут, — сказал очередной Жан из старослужащих, на этот раз обычный батальонный ганц. — Может, ничего?

Потом большая часть нас умотала в Даг, где в столовой давали всякое дерьмо, но не такое пустое, как ночная еда для караула.

Уже в дивизионе, спустя полгода, нам выпало идти в караул. Одновременно со сдачей крови в краевой клинической. Мы бодро промаршировали туда, отлежали положенное время, слив не минимум, а, как взрослые, максимум, не менее бодро вернулись в полк и легли спать. На полтора сраных часа, после чего, само собой снова строем и с оружием, отправились менять пацанов с соседней батареи в караулке.

Не знаю про нормы медицинских дел после сдачи максимального возможного количества крови, но командование полка отнеслось к совмещению процедуры с караулом совершенно привычно. То есть, никак. И ночью, благоухая Францией, подсолнечным маслом третьего раза использования и прекрасной кубанской цибулей, в караулке возник он…

Французский луковый суп. Одна луковица на, мать его, ведро воды.

Спецвзвод

— Полтора, — Стёпа смотрел на нас угрюмо и с огорчением, — кто в спецназ ещё хочет?

Руки звенели болью, спина ныла, физо шло своим ходом.

— Не, больше никто не хочет?

Мы хотели, молчали и даже не мычали. Юность брала свое, слово спецназ казалось чем-то крайне важным, а сдать нормативы считалось плевым делом. Но мы все ошибались. Вернее — почти все.

— Спецназу — тэ!

Где-то через четыре недели, с тремя будущими разведчиками и двумя спецами мы гасились на речке. Абинка — речка мелкая, но рядом с частью течение вымыло настоящую яму и в нее можно было нырять.

КМБ прошел экватор, треть пацанов уже укатила в учебки, кто на сержантов, кто на мехводов, кто еще на кого-то. Спецвзвод, пока сохранявший монолитность, собрали вместе, просеяв пацанов через сито сдач.

— Разведке — тэ!

Это кто-то из них сигал в ту самую яму с водой, адски-ледяную, несмотря на летнюю кубанскую жару. К «тэ» их уже приучили и пацанам оно нравилось. Глупая юность берет свое везде и мы с кем-то из пацанов примеряли ему татуху. Ну, вернее, конечно, портак или наколку. Сделать ее мне не довелось, духам, даже со спецвзвода, такое не положняк, но картинка получалась красивой.

— Не хочешь еще раз попробовать? — спросил Мотор.

Я мотнул головой и продолжил тратить шариковую ручку, превращая плечо крутого перца, ждущего сдачу на «краповые шнурки» во что-то угрожающе-воинственное.

Через отбор в спецвзвод прошло не меньше трети всего призыва. Вызывались через одного, после бесед со срочниками в разноцветных беретах сколько-то отсеивалось.

Бег, снова бег, физо, бег, тренировки перед грядущей сдачей. Всех пугали спарринги, все косились на огромного Рому с разведки и раскачанного Жана со ГСН.

Стёпа, наш замок, слушая пустопорожний трёп про их физические данные, докурил свою подписанную дембельскую и парой предложений объяснил нам всё необходимое.

Рома здоровый, но не дерется, Жан раскачанный, но берет только весом, а вот Бек, невысокий и худой, машет руками аки вентилятор, прыгает как кузнечик и бьет точно в цель. Совсем как Пуля из еще неснятого «ДМБ». Все просто — Бек умел в бокс, являясь КМС до армии.

— Эвон чо да как, — согласились мы и отправились спать. С утра бежался первый кросс.

Я помер после второго. На Кубани кроме жары случаются воистину тропические ливни и именно такой довел меня до цугундера, то есть кашля, температуры под сорок и санчасти КМБ.

Когда Макс, санинструктор, отодрал мне мозоли на ногах, не пожалев йода для шлифовки, возвращаться в спецвзвод уже не хотелось. Было стыдно, не перед пацанами или спецами, а перед собой. Вот только селезёнка, ёкающая как у коня во время всех этих пробежек, говорила сама за себя.

Из всех наших со взвода остался только Старый. Старый, в свои 25 как-то залетевший в армию, подходил к делу серьезно. Бегал, отжимался, скакал бабочку в Купере, готовился надеть перчатки и выйти в круг.

Перед сдачей его отправили дать звездюлей кому-то из соседнего взвода. Выбрали ткнув пальцем, Старый зашел за ним в курилку у сортира и вышел оттуда без желания идти на сдачу. Не, звездюлей он накатил, возраст и здоровая злость сделали свое дело, но Олег вдруг передумал.

На следующий день пацаны бежали, сдавали Купера, четыре захода по десять подходов на четыре упражнения. Потом тех, кто оказался допущен до перчаток, по одному запускали в круг. Смотреть разрешалось всем, кто-то скалился над не прошедшими, кто-то охреневал от почти натурального избиения.

Спецы, отдать им должное, поддерживали всех, даже если только что самолично разбили кому-то нос. А потом в круг вышел Толик. Толя был чуть выше боксера Бека, ниже Жана где-то на голову и куда меньше в габаритах чем звероподобный старший разведчик Роман. У Толи имелась особенность — он закончил физкультурный факультет кубанского педа и преподавал экзотичное мордобитие сават.

После улетевшего в сторону Ромы в круг вышли Бек и Жан. Это им не помогло, а Толику хватило трех ударов ногами. Он остался в разведке.

Тогда, на сдаче, я болел за Маугли. Талгат, при своих метр-шестьдесят, если не меньше, ногой выбивал верхнюю дужку двухярусной кровати и спокойно садился в оба шпагата. Талгат мечтал о краповом берете, как у брата.

Он его получил. За Дагестан августа 99-го, без сдач, за пролитую кровь, свою и чужую, заранение и за тот бой «Вятича», где пацаны оставили своих.

Но сидя на берегу Абинки мы этого не знали. И когда пришла очередь Талгата, то он прыгнул в ледяную кавказскую речушку. И, само собой, с:

— Спецназу — тэ!

Наколки-татушечки

Армия с татухами связаны навеки, ровно Болик и Лёлик, огурцы с помидорами или пельмени под водку. Почему именно так — сие тайна великая есть, но дела, уверен, и сейчас обстоят именно так. А уж в далеких девяностых, после испарившихся замполитов, Ленинских комнат да комсомола, партаки жили с нами постоянно.

Черепа в беретах, черепа с кинжалами, черепа с калашами, патрон, разрезанный пополам и оплетенный колючкой, кулаки с автоматами на фоне звезды, летучая мышь поверх земного шара, конечно же — группа крови, «кельтский» узор и латинско-немецкие утверждения типа готическим шрифтом. И, совершенно отдельно, на плечах, лопатках, груди и даже почти на всех прочих местах — скорпионы. Этих тараканов мог бить с закрытыми глазами, точно вам говорю.

Гелевые ручки дарили нам целый спектр необходимых цветов, пусть самыми важными были черный, красный и, изредка, зелёный. Самые упёртые, альбо упоротые, желали хардкора. Жжёнка, чёртова копоть от каблука, собранная на стекло и снятая лезвием, разбавлялась одеколоном. Желающим бодяжить это шайссе аутентичной мочой — шли лесом.

Мой дембель Вова, сумевший затащить меня на месяцок в клуб и потом покрутивший пальцем у виска в ответ на мое желание ехать в Дагестан, кое к чему приучил. К самой обычной канцелярской туши, желательно концентрированной, разбавляемой за-ради оттенков черного цвета и остававшейся чёрной даже спустя много-много времени. Это мне рассказали «Одноклассники» намного позже.

Но речь совершенно не о способах колоть партаки с татухами, речь о самих наколках, живших на коже личного состава нашего оперативно-бронекопытного полка.

Лёха, мой коллега-запах сташего возраста, гасившийся в армейке из-за шахер-махеров на гражданке, учился на ветеринара. Черт знает, имелись ли серьезные мутки за его плечами, и совершенно непонятно, как ветобразование связано с наколками, но Лёхе желалось жить хорошо. Собрав машинку из моторчика от плейера, черенка от ложки из алюминия, стержня и изоленты, Лёха решительно карабкался на вершину пищевой пирамиды 66 полка.

— Да ваще не вопрос, пацаны, — говорил Алексей и кивал навстречу пожеланиям старослужащих. — Надо только нарисовать, а это не ко мне.

Мне же, так уж вышло, мысль начать тренироваться колоть в голову не приходила. А вот рисовать — эт запросто. И не скрывать, понимаешь, своей тяги к данному виду искусства. — На КМБ есть Лис, — на платформе краснодарского вокзала процедил нам «дедушка», — он вам матку-то вывернет наружу.

Лисов в 3703 по факту водилось штук пять, но познакомиться вышло с тремя, с каждым в свою очередь. Лис с Ахтырей был здоровенным и совершенно ошалевшим от безнаказанности РМО-шником, всю службу проведшим между сопок, прячущих наш учебный центр, стрельбище и свинарники подсобного хозяйства.

— Художник, сможешь скорпиона? — спросил Лис, глядя на меня с одной стороны как и полагалось деду — с большим градусом охуевшести, а с другой, как-то по-детски, выжидательно. Совсем как на Деда Мороза, читая стишок под ёлкой.

— Попробую, — сказал я, совершенно не зная — как рисовать эту членистоногую дрянь. И взялся за свою любимую ручку «Корвина».

— Ништяк, — сказал Стёпа, представлявший меня как антрепренер боксёра, — красавчик.

— Шарит, — сказал Лис, любуясь в крохотное зеркало на остро-многоногого милашку с задранными хвостом, — а хвост вверх чего-то означает?

— Армейская наколка, — знающе сказал ветеринар Лёха, — не зоновский партак. Аккумулятор?

Аккумулятор сняли с рации. Лёха накинул провода и дело пошло. А мы со Стёпой ушли на поверку.

Следующим вечером Лис поймал меня в курилке. Почему-то явственно запахло свежими звездюлями, но Лис был пацаном чётким, полагая — косяк точно не мой.

— Ты глянь, — сопел Лис, — это ж не клешни, а ключи на двадцать два, еп…

Я б сказал, что на шестнадцать, но спорить не решил.

— Ну…

— Может сам, а? — Лис открыл пачку «примы» и снова, на чуток, стал мальчиком у ёлки.

— Ну… — сказал я и начал лепить отмазы. Рисковать и тренироваться на нем, так-то, являлось форменными слабоумием с отвагой.

Следующей ночью пришлось зевать в нашей бане, наблюдая за повторными потугами Лёхи, вытирать кровь с чернилами, подрисовывать контур и высказывать мысли насчет теней, объема и прочей мутотени. Стёпа, оставивший взвод на сержантов-слонов, дремал на лавке и изредка требовал чаю. Благо чая Лису притаранили ажно два чайника.

В общем…

В общем за машинку взялся черед пару месяцев, в санчасти и тренируясь на медбрате. Ящерица, желаемая им, получилась так себе, но его устроила. А мне выпало потрудиться с машинкой до самого дембеля.

Байки

— Разведка там уже вовсю воюет…

— В полк привезли гробы…

— Сразу отправят в Дагестан…

Присяга надвигалась на КМБ стремительно, как тайфун Каролина на Новый Орлеан лет через десять. Мы отстреляли положенные патроны и зубрили текст, правда, запланированные работы на лесоповале, церковь в Ахтырях и колхозы никто не отменял. В общем, от самого курса молодого бойца нам оставалась зарядка, не больше. А полк, тем временем, уехал в Дагестан.

Хасавюртовские соглашения и подписи под ними уже не казались чересчур свежими, Будённовск еще не выветрился из памяти, а первая Чеченская, не так сильно терзая душу, немного отдалилась. Время штука такая, лечит многое, и хорошо, что не давая забыть.

Никто не задавался вопросом — что, собственно, полк забыл в Дагестане, на дворе закатывались девяностые, контрактников-контрабасов имелись крохи, и никого не смущала отправка срочников в зону СБЗ. СБЗ, служебно-боевые задачи, по документам оказались простыми: охрана границы РФ и как-бы независимой Чечни. Почему на куске дагестанской земли вместо погранцов торчали посты ОМОНа и СОБРа из России, прикрываемые заставами внутренних войск, нас не беспокоило. Родина сказала «надо», мы, ни разу не комсомол, сказали — есть.

Уже потом, на присяге, нам и родителям спокойно довели немного: да, полк выполняет поставленные задачи, да, ваши дети поедут туда, но не раньше, чем через 4–5 месяцев, обученные и вообще. Мы же совершенно не задумывались о самом простом: кто и чему нас, в конце то концов, начнёт учить? И когда, само собой. Было как-то не до того.

Чем б солдат не занимался, лишь бы только зае… утомился. Простая армейская истина, содержащая в себе исключительную правду. В идеале, наверное, такого следовало ожидать: занятий, учений, стрельб, нормативов и все такое. Работой «двойками» и «тройками» у нас озаботились пару раз и уже после второй командировки. Перед первой никому и в голову такое не приходило. Потому…

Потому КМБ жил под сенью дедовщины, бесплатных работ духов везде, где требовалось командиру учебки и всей каши, варившейся в головах черпаков с дедами, управляющих нашим стадом. Страшные сказки перед армейкой остались почти сказками. Почти, к сожалению, ведь как-то раз наш взвод, затаив дыхание, наблюдал натурального педального лося. Ну, а кач, приближающий к запасу, стал нашим постоянным спутником.

И сюда, в котел с лениво подкипающей кашей из пацанов, не достигших двадцати лет, начала вливаться вся дурь, полученная из ППД и творчески переработанная имевшимися комендачами из ВРДиКС, связистами и прочими, имеющими хотя бы какую-то связь с Краснодаром.

— Разведка там уже вовсю воюет…

Почему не воевала имевшаяся в наличии ГСН «Юг», еще не отправленная в Армавир, где образовали ОСпН «Вятич», было непонятно. Но байка, не выдерживавшая критики, того не требовала. Разведка, понимаешь, воюет. Как оказалось уже потом — разведка в основном вылетала на двух-трех бэтэрах за-ради «левых» наливников, гонявших с Чечни поддельный бензин. И если тогда стреляли, то больше попугать и в воздух.

— В полк привезли гробы…

В полк привезли одного погибшего бойца. Погиб он глупо, погиб из-за нарушения ТБ при работе с электричеством. Что-то не то сделал, схватился за оголенный провод и все, нет парня.

— Сразу отправят в Дагестан…

Сразу в Даг отправили дедов с черпаками, ближе к концу КМБ. С нами остались сержанты-слоны, а старослужащих отправили служить, занимаясь тем, чем и следовало срочникам. С некоторыми потом довелось встретиться уже там, на Первомайке, уехав через пять месяцев после призыва.

Да, Дагестан нас ждал, но байки о нем оказались дуростью. Как со штангами, которыми в полку убивали неугодных. Ложь, звездёж и провокация.

Стальной друг

Совершенно не помню — сколько патронов дали на первые стрельбы. Помню жару, полигон, деревья, где кое-как прятался от солнца взвод. Черные АК 74М привезли с Краса с партией сержантов. Они стояли в ящиках в КХО, где их никто, почему-то не охранял. Решетка, замок, взлетка казармы-ангара.

— Присягу учим! — ворчал Стёпа и проверял всю нашу увлечённость учёбой. А нам, само собой, желалось быстрее начать стрелять. Не сказать, что желание кажется глупым, любой пацан должен желать от жизни возможности выпустить пару-другую магазинов. Другое дело, что стрелять нам довелось нормально. Потом. А пока я лежал на сухой земле с сухой травой и держал в руках кусок стали и пластика, не зная главного.

Это АК-74М, калибра 5,45 мм. Простейшая, и очень сложная, конструкция и чудо инженерной мысли. Тяжелая с непривычки и очень удобная в ходе использования штука, порой просто незаменимая. И, что куда важнее, это твой друг.

Мне довелось пользоваться самым обыкновенным АК, без обвеса, трехточечного ремня, планок Пикатинни, подствольного фонаря и даже ГП-25. Ну, не положен подствольник, если ты не сержант, не говоря про службу в АЗДН. Я не жаловался, у меня имелся свой гранатомет, труба 73 мм калибра, бьющая точно в цель.

Мой черно-матовый друг катался со мной все время, что я сам таскался по приказу Родины на Кавказе. Не помню момента, когда его присутствие перестало ощущаться. Он тупо был рядом, на плече, за спиной или в руках и совершенно не мешал. Его чистку-смазку делалось автоматически и постоянно, ведь забыть собственный позор духанки, с заклинившим «веслом» РПК-74, не выходило.

Точно знал несколько простых вещей о своем друге:

Он не подведет, если ты о нем позаботишься

Он не против трассеров в качестве третьего патрика, чтобы видеть — куда стреляешь, хоть ночью, хоть днем.

Он не особо любит скрутки из магазинов, вставленную просто так и лучше не делать их заранее.

Он может не обладать пеналом в прикладе, но ветошь с шомполом, а также старая зубная щетка и масло легко это исправят

Он заставит тебя полюбить правильно регулировать ремень

Мой первый военник ушел вместе с уворованной кожанкой в 2000, но я долго помнил номер моего друга, вписанный в него. А теперь, ведь первого военника давно нет, все же забыл. И, пусть глупо, но это даже грустно.

А, да: АК-74 на самом деле очень прост. Тем и хорош.

Ничего этого тогда я не знал. Да и все остальные не знали тоже.

Не подозревали, что совсем скоро эти черные хреновины начнут оттягивать плечи или шею постоянно, и что мы будем их тихо ненавидеть, а потом, спустя еще сколько-то времени, перестанем обращать на них внимание. Что получится спать, есть, ездить и даже, если уж так вышло, ходить в кусты с ними же, не расставаясь ни днем, ни ночью.

Не думали о странном ощущении, появившемся на гражданке, том самом, когда тебе чего-то вдруг не хватает, как будто от тебя отрезали часть самого себя.

Не представляли, как сильно будет хотеться взять его в руки и, как совсем недавно, выпалить с магазин, просто расслабляя нервы.

Мы не знали об этом.

Мы просто стреляли.

Мы просто учили присягу.

Мы просто на самом деле начали службу.

Рассветы

Мне, как и остальным с нашего 66-го довелось встречать много рассветов. Они были разные, красивые и нет, холодные и тёплые, разные, в общем.

Мне повезло, видел рассветный Кавказ: 1998, застава Первомайка, она же село Первомайское, то самое, где закончилась первая чеченская война. Посреди светлеющего неба, розово-голубого, из ниоткуда — белый ломаный штрих вершин, темнота внизу, серо-черная, наливающаяся грозой. Солнце выше — и горы выплывают перед тобой полностью. Такой странной, пронизывающей насквозь красоты больше не встречалось.

Ну, не считая обнажённую женскую, само собой.

В полку, после КМБ, осенью того же 98-го, рассветы не радовали, рассветы сентябрьского Краснодара и нашей умирающей юности холодили стылыми полами казармы, серели хмарью дождей через окна и пахли нищебродством армии девяностых.

В январе 2000, у Курчалоя, как-то раз мы ждали рассвет всем ВОП-ом, взводно-опорным пунктом, состоявшим из третьей роты, скукожившейся до взвода и нас, приданного расчёта СПГ. Туман свалился на нас с вечера, растёкся по кольцу траншей с ходами, тяжело и липко опустился до земли и набух густой ватой, скрыв всё. Ни неба, ни палатки, врытой в земли, ни бруствера, ничего. И никого.

Мы даже не уходили спать, сменившись, добравшись до орудийного погреба и кое-как устроившись на снарядных ящиках. На втором дежурстве, где-то к середине, стало невыносимо и, решив пройтись до АГС, где стоял Конь и Зотыч, отправился как слепой. Где-то шагов через через двадцать мы чуть не столкнулись с летёхой и сержантом из взвода. Поорали, требуя числовой пароль, чуть позвенели стволами, но спокойно разошлись. Двое мужественных военных, вполне поняв мои ощущения, ушли прикрыть Колю, а я смог кое-как добраться до пацанов на углу неровной геометрической фигуры, вырытой нами сразу по приезду.

Конь и Зотыч сидели в компании Седого, Клима и Сокола, тоже ощущавших себя неуютно. Мы покурили и я поскользил по траншее обратно.

Утро пришло позже, но где-то к девяти солнце все же выгнало чертов туман, попавший к нам не иначе, как из песни «Сектора Газа».

В 99-ом, в Даге, во второй командировке, мы ждали один из рассветов с какой-то странной тоской. На Гребенском мосту уже не грохотало, никто не знал — что там на самом деле, а проехать туда мы так и не смогли. Дорогу перекрыли местными, а уж кто их выгнал, разложив по старому асфальту — Бог весть. На Гребенской напали, пацаны дрались, тогда погибли первые наши, хотя никакой войны не имелось и в помине.

Мы сидели в кузовах 131-ых и чего-то ждали, поставив ноги на сложенную трубу СПГ и ящик с лопатами. Где-то с час после рассвета нам сказали о гибели старлея Мисюры и что застава отбилась.

Но речь совершенно о другом рассвете.

Наш КМБ, спрятавшийся между сопок у станицы Абинской, дрых. А мы, Старый, я и еще кто-то, дежурили по штабу. Два краснокирпичных этажа штаба, сколько-то кабинетов, где жили офицеры, несколько старшин с прапорщиками и находился КПП — отмыть, если не сказать — отпидарасить и так раз пять в сутки. Никто не любил дежурство по штабу, но деваться было некуда.

Мы сделали всё необходимое, сумели чутка покемарить, но где-то в три Старый, мудрый жизненным опытом своих 25-ти лет, растолкал нас в казарме и потащил в штаб. Мы проверили каждый угол, разглядели пропущенную пыль и довели все до блеска кошачьих яиц. Залететь и потом отрабатывать в столовой никому не желалось. А Романюк, командовавший КМБ, докапывался до сущей ерунды, явно показывая нам наше место в пищевой цепочке доблестной 3703.

Мы сделали всё и вышли на пожарную лестницу. Небо синело, чуть подрагивая вспышками розово-рыжих солнечных полос. Дождь, собиравшийся всю ночь, убегал куда-то в сторону трассы на Новоросс, холодило, но не сильно.

Старый, разжившийся пачкой «Ростова», раздал относительно нормальные сигареты и опустил козырёк на глаза, совершенно немыслимо заснув спиной к ржавым прутьям. Наш третий, кого и не вспомнишь, внизу пинал сапогом какой-то бурьян.

А я курил, смотрел на солнце, выплывавшее из-за горизонта и никак не желал принимать простую истину — ты тут надолго, сынок, наслаждайся и живи на всю катушку. А мне не желалось, хотелось домой, «Петра Первого», послушать норвежского блэка, оказаться под одеялом не в одиночку и, само собой, яишницу с сосисками вместо осточертевшей сечки с килькой. И никакой полковой типа омлет не мог спасти ситуацию. И сигарета «Ростова» не могла, как не старалась.

Я курил, смотрел на солнце и не мог представить многого.

Такого же утра чуть меньше, чем через два года, пустую упаковку молока «Самаралакто» на перроне Сызрани и красный «винстон» во рту.

Такого же утра с бруствером кольца Первомайки, покрытого осенней изморозью, сопящего Кима в посту, треск ТАшки и ожидания смены.

Такого же утра у Ведено, прямо напротив бывшего пионерлагеря Гудермесского завода точных механизмов, выступа огромного холма над дорогой, свежей зелёнки и колонны десантуры, еще не знавшей, что на обратном пути они попадут в засаду, а помогать им придётся нашему же ВОПу.

Такого же утра, когда в первый раз, на той же Первомайке, мне показал себя Кавказ.

Показал так, что не забудешь.

Рассветы все разные, точно.

Рыльно-мыльные

Армия полна экспрессии в выражениях, афоризмах и определениях. Армия без мата — как солдат без автомата, это понятно. Ясно, что нельзя «можно», ведь можно только Машку за ляжку, козу на возу и с разбегу в телегу. Возможно, что за 00-10-ые многое выветрилось, аки запах напалма поутру ближе к вечеру. Возможно, что нет.

А ещё в армии имеется совершенно своя система ценностей.

Армия состоит из многих мелочей, совершенно обычных на гражданке и абсолютно не таких в войсках. Ценности меняются со временем, хотя главные были и останутся всегда.

Выспаться. Нормально поесть. Хорошая обувь. Теплое белье. И просто помыться.

В распоряжении нашего КМБ имелась целая баня с водой двух температур: кипяток или ледяная. Ну, и еще рядом текла Абинка, холодная и почти прозрачная. Туда-то нас и загнали сразу по прибытию. На кой? Стричься налысо.

— Строиться, мать вашу… Строиться, тела растащенные! — Стёпа, явно впавший в меланхолию после визита к командиру роты, выдавал перл за перлом, — рыльно-мыльные взяли, гоблины. Митрофан, организм, маму не теряй!

Митрофан начал терять маму уже тогда и продолжил, с постоянным успехом, делать это дальше. Но это совершенно другая история.

А вот с рыльно-мыльными, сперва вызывавшими смех, всё обстояло иначе.

Лезвие «Нева» — и ты вдова, как известно. Мы, дети адских девяностых, потихоньку привыкали к одноразовым станкам и Жилетт различных маркировок. Две стальных полоски, три и плавающая головка, пена ладонью на морду, туда-сюда. Армия девяностых эдаких аристократических изысков не терпела, армия девяностых требовала хардкора, жёсткости и практичности.

Шишок, здоровенная хищная оглобля, стоял у тумбочки и не понимал — кому потребовалась его зубная щётка. Он просто не понимал и не вкуривал — зачем нужна чужая зубная щётка?! Обычно-дешёвые уже на КМБ порой отправлялись к банкам с ваксой, помогая делать наши сапоги чёрными и блестящими.

Щётка Шишка оказалась модной, прозрачной, с красной полосой. Если бы среди зубных щёток проводили конкурсы вроде «Мисс Взлётка-1998», она явно вошла бы в тройку призёрш. Она всплыла уже в Дагестане, замеченная у кого-то из сержантов призыва 1-97, довольно полировавшего свои бивни у умывальника.

Скрысить щётку? Да как два пальца об асфальт, это армия и девяностые, не потерял, а проебал, не нашёл, а прошарил. И ладно бы щётку, в самом деле.

Со мной служить поехали отцовские помазок со станком, удобные, проверенные и легкие. Станок раскручивался и во времена оные, когда пачка сигарет стоила около пяти рублей, в отвернутой части прятались пятаки. Станок же был просто станком, не китайской поделкой, тяжело сидевшей в руках, а нормальным пластиковым, еще советским и даже поставленная «Рапира» не резала морду лица.

Полагаете, им приделали ноги? Бинго, вы прям рентген.

Рыльно-мыльные ранжировались также как жранина. Имелось довольствие со столовой или ПХД, имелся усиленный паёк на выезде и существовал нормальный балабас. Кому-то вспомнились зоновские понятия? Ну, а чего вы хотели, времена стояли тяжелые, мы вертелись, как могли.

Именно рыльно-мыльные были тем не многим, что срочники шарили в Чечне. Мыло, шампуни, прочие блага бытовой химии появились в вещмешках именно там. И сошли на нет где-то через месяц, одновременно с закончившимся содержимым бутыльков и появлением всевидящей прокуратуры.

На КМБ вдруг стало ясно — хозяйственное мыло нужно не только для… Для чего там нужно хозяйственное мыло? Да для всего, от стирки вещей, с щеткой и доской и до профилактики самого обычного грибка. Да, эту страшно-секретную тайну нам раскрыл наш замок, Стёпа:

— Вечером ноги холодной водой с мылом моем, демоны, — сказал он, — чтобы потом у меня во взводе не воняло со всех сторон!

Стёпа, как и всегда, оказался прав. Его простые советы помогали с начала и по самый конец службы.

А причем тут, собственно, Абинка и все остальное? Да всё просто.

Нас погнали туда всеми учебными взводами за-ради приведения в порядок голов. Кто-то постригся налысо дома, кто-то приехал с короткой стрижкой, а кому-то впору было носить кепку с настоящим казацким чубом. А это, сами понимаете, непорядок и отсутствие единообразия. И для устранения данной хреновины, несомненно, вредительской боевому духу, мы отправились на речку.

В армии быстро раскрываются необходимые умения. Людей, умевших стричь, кто людей, кто овец, отыскали быстро. Некоторым вручили обычные ножницы, некоторым даже портняжные. На том и погорели.

Первую физическую потерю полк понес в тот судьбоносный день. Верхний кончик чьего-то уха канул в ледяную Абинку, а кровь ему смог остановить лишь санинструктор Макс, экстренно вызванный к нам. От таки дела, малята.

Хлеб

Я купил «Волкодава» Семёновой сразу по увольнению из армии. До неё такого не получалось, сам был молод, глуп, не видал больших… проблем, а моей маме хватало куда тратить зарплату учителя, кроме книг, желаемых её сыном.

«Чтоб тебе никого не есть хлеба, испеченного матерью», когда-то давно написала Семёнова. Казалось чем-то странным, немного даже глупым. Понять это вышло именно на службе. Пусть моя мама никогда и не пекла хлеб.

По духанке хлеба не хватало. Его не хватало на полном серьезе, а жрать хотелось всегда.

— Чуханить — западло, — сказал Стёпа, — чуханят чуханы. Вы ж не чуханы, а нормальные пацаны?

Все желали быть нормальными пацанами и не чуханили. Практически, почти, даже чтоб и на полшишечки, епта. Три раза за КМБ, проверяя карманы, Стёпа с нашими слонами находили не то, что крошки, а прямо ломти хлеба.

В соседнем взводе одному голодающему выдали буханку, договорившись с хлеборезом. Он ее не съел, а чтобы растрясти — занялся дополнительным физо. Вместе со взводом, само собой, вместо вечернего куска свободного времени.

Хлеб — имя существительное

Бондарчук, по зернышку кладя его в рот, плакал слезами настоящего хлебороба, не понимая, как быть после войны.

В Даге хлеб привозили. Наверное, в Дагестане уже тогда пекли тот самый «турецкий» хлеб, сделанный из муки с добавками, этакий предок всех современных пекарен а-ля «Хлебница», где вместо хлеба — настоящая химоза. Завтрак с ужином — буханка на пятерых, обед — на четверых. В Первомайке, порой, самым клевым обеденным раскладом был гороховый суп с накрошенным хлебом. Живот набивался, жрать хотелось меньше.

Он всегда пах солярой, а как еще, если он лежал в КУНГе, а где КУНГ, то там и соляра. Вкусным назвать его было невозможно, но это все же был хлеб.

Моя бабушка Маша порой пекла его сама, в духовке, но не ценил. Мама ела с удовольствием, а мне желалось батона там или сайки. Да, тогда СССР еще стоял рядом, отрадненский хлебозавод никто не думал сносить и наш хлеб был просто прекрасным. И, купив булку вечернего привоза, до дома доходил порой с её половиной, съеденной через дырочку в хрустящей корочке. А дай мне сейчас бабушкиного хлеба или её же простенького печенья-лепешек с сахаром, ел бы и умывался слезами. Что имеем — не храним, потерявши — плачем.

Хлеборезы и маслоделы армии были королями. Странно, но мой полк обеспечивали батонами и белым, а за черный не жалели сигарет.

Это кажется смешным, но так оно и было в ППД, в самом Краснодаре. Чёрный, натурально, шел как деликатес. Олег, Старый, не оставшись в спецвзводе, попал в РМО и стал маслоделом. Старый, криво ухмыляющийся на раздаче, запомнив мою неожиданную любовь к черному, не забывал подсунуть его к ужину.

Говорят, Олег уже давно умер. Мне хочется верить в обратное.

В Питере легко узнать приезжего.

— Мне булку хлеба.

— Так вам булку или хлеб?

Ну, знаете же, да?!

Весной 99-го, перед самым переводом в АЗДН, с батальоном оказался в Ахтырях на выезде. Планировались учения, третья рота должна была бежать с криками «ура», ждали каких-то мужчин с большими звездами откуда-то с округа.

Ахтырку тщательно выметали, скоблили, белили и все такое. Третья рота бегала по полной боевой, выпрыгивала из БТРов, кричала ура и ходила в атаку.

Меня вызвал к командирам, командиры сурово косились на меня и выдали боевую задачу:

— Стенгазета, три боевых листка и…

— А чего еще и?

— Иди к старшине, рядовой, он тебе все выдаст.

Старшина выдал ватман, бумагу А4, сколько-то ручек и карандашей, само собой — цветных. Для наглядной агитации, само собой, пусть и без ленинской комнаты.

Я начал в обед и понял — до утра могу успеть, не успею — хрен знает, могут и наказать. Пришлось сесть у дневального, взять лампу у дежурного и разложить всю мутотень. Где-то к полуночи стало ясно — жрать хочется до невозможности.

ППД не выезд, много не затаришь, особенно в Ахтырях. Но, выйдя курить, увидел чудную картину: у столовой выгружали хлебный грузовик из станицы.

— Ну, не наглей, — сказал знакомый лейтенант, руководивший выгрузкой, — бери три и вали.

Я взял три. Три самых обычных рожка, теплых, с посыпкой-крошкой, румяных и с корочкой снизу. Чай, само собой, нашелся у дежурного и минут на пять мы вернулись в обычную домашнюю жизнь, где вот такая вот булка просто покупалась в хлебном.

Стенгазета и боевые листки оказались ненужными, никто так и не приехал. Какой-то хрен, вдобавок, умудрился увести один из автоматов и потом его нашли в недостроенном кирпичном квадрате у самых казарм.

А вот теплое чувство, появившееся вместе со сладко пахнущим рожком, разломанным пополам, осталось навсегда, не выветришь.

Если утром из двух пекарен, находящихся рядом, пахнет чем-то типа фарша с луком, а не хлебом, если они пять на пять и там всего два пекаря-продавца, если расстегаи начиняются сайрой в масле… Не берите там хлеб. Возьмите любого хлебозавода, посмотрев ингредиенты.

Хлеб прост. Мука, вода, соль. Опары с дрожжами, мёд, сахар, травы, это все уже потом. А, да! Хлеб ещё и руки пекаря, душа и любовь к своему делу.

Хлеб это так просто, что не думаешь о нем. Он есть и всё тут.

Катя просто понимает и любит его. И печет. Хлеб.

Наш сын с удовольствием ест его, испеченного матерью. Да, в его случае слова Семёновой звучат чуть иначе.

В нашей службе было много разного. Хорошего, плохого, такого, что кому-то покажется настоящей трагедией. Хватало весёлого, из-за чего, встречаясь, мы улыбаемся ещё больше. Хотя, само собой, мы улыбаемся из-за самой встречи, каждая из которых на вес золота.

В нашей службе было много разного. Включая самый обычный хлеб. Краснодарский с завода, дагестанский из каких-то пекарен, чеченский, покупаемый на базарах в селах или он же, привозимый с полка и хранимый вместе с едой специально выбранным кашеваром. На ВОПах, где не имелось старшин со складами, хлеб никто не воровал, у себя крысить западло, не говоря о том, чтобы потом чуханить. А мы были не чуханами, мы все были нормальными пацанами.

Стёпа, еще на КМБ, как-то попался на глаза в хлеборезке. Он, Юртаев с Мск и кто-то еще, стоя у стола с большим чайником и таблетками-пайками масла, самым настоящим образом, чуханили. Но мне даже не пришло в голову рассказать об этом. Стёпа такого не заслуживал.

А еще у нас были сухари из сухпая. Сухари с, сука, мясом. Но это совершенно другая история.

Сочинцы

Сочинцы — ни разу не жители города Сочи, где темные ночи. Это солдаты, решившие прервать срочную службу в армии с помощью простой штуки. Самовольного оставления части, СОЧа. Вот потому и сочинцы.

Не знаю, как в нулевых или в десятых, но, думаю, бегунки были, есть и будут, даже когда армия вдруг станет контрактно-профессиональной. В девяностых парни, решившие намыстырить лыжи выскакивали каждые полтора месяца, а то и чаще. И это уже в части, после присяги и полугода службы. Что тут говорить о КМБ?

— Строиться! — ворчал недовольный Стёпа и ходил как на шарнирах.

Взвод строился, сержант Григораш где-то проеб… потерялся и Стёпа злился еще больше. Наконец наш курносый и смуглый, как блондин-негритенок, Григор, появился.

— Залет, товарищ сержант, — Стёпа сплюнул, — вечером поговорим.

Вторая учебная рота строилась взводами, офицеры начали появляться из штаба как муравьи из муравейника — сразу и живо. Наш взводный, весь красный из-за солнца и собственной бледной кожи, катился к нам колобком.

— Так, воины! — невысокий и рыжий, он мог басить как самый настоящий буйвол. — Выходим в сторону сопки и идем, не расходясь, в сторону станицы.

— Соч? — поинтересовался Стёпа.

— Да. — буркнул взводный. — Ищем одинокого солдата, бойцы. Точнее — ищем все, что он мог скинуть. Ну, или, мало ли, вдруг сидит и ждет, пока его найдут?

Мы, уже почти не запахи, гордые таким доверием, ничего не думали и прост пошли в указанную сторону.

— Попал дурачок, — поплевывал Медведь, — найдут и кабзда. В штрафбат отправят, а там ему конец. Опустят или еще чего.

— Чего еще чего? — странно посмотрел на него Славка. — Чего тут может быть хуже?

— Э, расслабились, воины! — Григор, взъерошенный после перекура со Стёпой в сторонке, носился вдоль взвода как ужаленный. — Бегом на сопку не хотим, а?

Бегом никому не хотелось, все заткнулись и молча пыхтели в горку. Идти пришлось недолго, гнать на самую макушку никто не собирался. Туда отправили, заодно и тренироваться, спецвзвод.

— А почему именно сюда? — поинтересовался Яша.

— Видели его, когда через забор отправился. — Взводный остановился. — Оправиться, перекурить и вперед, бойцы, время не ждет.

Наши молодые лёгкие справлялись с подъемом, пересеченной местностью и «примой», пихаемой в них. Мы дымили, сержанты что-то обсуждали в сторонке, а взводный просто стоял и смотрел, заложив руки за спину.

Нашего взводного сержант Плакущий как-то обозвал «маленьким рыжим буйволом». Буйволиного, кроме сурового баса, прорывающегося временами, не наблюдалось. Это потом стало ясно, что старлей на самом деле минометчик и умеет тягать железо — куда там бойцам. И вынослив, как тот самый буйвол.

Нас пока было ровно тридцать самарских и мордовских пацанов. У нас никто не сбегал и вроде не собирался. За неполный месяц с каждого стекло сколько-то килограммов и мы, вне разницы в росте, смотрелись одинаково: не худые, а тощие, уши торчат из-под желтых кепок, на пока новых комках — почему-то красные пехотные шевроны дизайна Советской армии. Ну, да, фляжки еще, командование без них передвигаться не разрешало: Кубань, лето, жара, вдруг с кем тепловой удар случится?

Тепловых ударов не случалось, хотя предпосылки имелись. Недавно, почти сразу после обеда, весь учебный полк, все четыре роты центра, выстроили на плацу. Мы торчали там с часа и до трех, с часа до трех лютого кубанского солнца. В обморок, под конец, грохнулось не меньше пятерых. Я сам едва выстоял, удивляясь метаморфозам комка Медведя, стоявшего впереди. Темные пятна на нем, как-то неожиданно, становились красным, а зелень желтела.

Потом, когда все же распустили, половина отправилась блевать к сортиру, сержанты-слоны от нас таких не отходили, а деды, куря в стороне, матюгали все командование: от полкового до дивизионного, из приезда которого нас и выгнали.

— Отдохнули? — взводный повернулся к нам. — Пошли.

Мы шли цепью, иногда останавливаясь у густых кустов. Сбоку шел первый взвод, с левой стороны, вдалеке, шастала вся первая рота.

Кубань сладко пахла летом, стремительно рвущимся к своему экватору, июлю и присяге через недельку. Солнце припекало, в траве трещали то ли кузнечики, то ли южные цикады, а в небе, раскаленно-белом, осоловело нарезал круги какой-то упорный крылатый любитель грызунов.

Когда взвод добрался до садов, стало ясно — никого мы не найдем. Но приказ есть приказ, мы шли дальше, пока не уперлись в грунтовку, за которой уже виднелась Ахтырская.

— Трщ стршй лейтенант, дальше пойдем? — поинтересовался Стёпа, явно заманавшийся искать какого-то мамкиного идиота, решившего свинтить от выполнения воинского долга. — Станица уже.

— Нет. — взводный оглянулся. — Назад, на ужин нужно успеть. Три часа искали засранца, а толку?

Толку не наблюдалось, да и вряд ли он бы был. Сочинца потом поймают краснодарские менты, почти у самого вокзала и, на вопрос:

— Родной, ты чего к пассажирским поездам, вместо товарных полез?

Он ничего не ответит. Его будут держать на гарнизонной киче, находящейся у нас, а потом отправят в суд. Что там будет дальше — знает он сам, военная прокуратура и давно закончившиеся нулевые.

Мы, возвращаясь в центр, ничего такого даже не предполагали. Ноги гудели, голова тоже, сдавшись большим градусам и общей усталости. Где-то впереди, за посадками, фырчал трактор, явно катящийся со стороны все более близких виноградников.

Трактор, «Беларусь» с прицепом, выкатился перед нами и вдруг остановился. Тракторист, высунувшись наружу, кивнул взводному:

— Закиньте двоих-троих в прицеп, наберите, сколько съедите, но чтоб нормально.

Взводный так и поступил. Про жителей Кубани порой говорят много разного, не всегда хорошего, но у меня со службы так и осталось свое мнение. И из-за тракториста тоже.

Не знаю, какой виноград поспевает уже в конце июня. Знаю, что он был с косточками, светло-розовый и сладкий. Мы не обнаглели и взяли сколько в кепку уместится. Потом, конечно, их пришлось стирать. Строем мы пошли только перед учебным центром, не желая подводить нашего взводного. Да и сержантов, само собой. Строем и с песней, про «Ковыляй потихонечку…»

Лоси, крокодилы, кач и прочие аттракционы

Только кач приблизит нас к увольнению домой (ТМ)

Слово чести, круче всех над нами издевался командир дивизиона, вернее, врио. Вина легла на нескольких неположенцев-дедов, дело было в Даге второй командировки, на ТГ-6. Мы, «слоны», исполняли «слоников» в брониках-кирасах и хорошо, хоть без БК и стволов, майор явно придерживался принципов гуманизма.

После третьего круга от КПП до санчасти и обратно мне даже не хотелось мыться. И стирать комок тоже не желалось. Мысли крутились только вокруг снятого противогаза и не более. Слава яйцам, такое дерьмо за службу случилось два раза.

Стёпа не любил рукоприкладства. И качать нас, духов, ему не особо улыбалось, хотя порой в полтора взвод стоял. Спорить со Стёпой не желалось, старший сержант Стешин, несмотря на не богатырское сложение и лошадиное лицо явственно напоминал акулу. Может, и не большую белую, но тигровую или мако так точно.

«Крокодилы» в КМБ не сушились. «Крокодилы» приберегались для призыва 1–8 на сладкое и в полку. Говорят, «крокодилов» любили в… Да где их только не любили, если верить слухам, байкам и форменному пиздежу.

На полном серьёзе разносили страшные истории про экзотику навроде «летучих мышей» в разведке. Мол, сажают душьё на кроватные дужки и те там так сидят. Прям как сова-неясыть на дубе, выжидая зайку-побегайку на поздний ужин, ага.

С табуретками на вытянутых руках и в полуприсяде наш призыв местами стоял. Стоял, не желая получать свеже-горячих и легко распакованных старшими призывами.

Фанера, само собой, трещала у всех. Фанера потрескивала в ротах, батареях и отдельно взятых взводах регулировки движения и комендантского состава. На могучей груди одного из полковых Больших фанера треснула в виде натуральной ямки в районе диафрагмы. Большой, в одиночку не сдававшийся ни перед кем, застал дуроломов АЗДН, артиллерийско-зенитного дивизиона, гордившихся духанкой у «чеченцев». В чем именно была гордость — хрен пойми разбери, но грудь Большого внушала лишь жалость.

ТАпиком любили пользоваться на выездах. Там-то ТАП, телефонный аппарат постовой, с динамкой-крутилкой и проводами, оказывался само-то за-ради выведения на воду стукачей. Стукачами, по определению, считалось всё душьё. Ну, а как ещё, если дух, то стучишь, однозначнее однозначного.

Призыв 1–7, весна девяносто седьмого, обожал отбивать плечи и руки ложками. Что творилось в головах обычных пацанов, в две руки отбивавшие Закиру плечи — понять было сложно. Может, их в детстве не долюбили, может, что ещё, но нашей полковой dame психологу в чине капитана они на глаза не попадались.

— Вдруг, как в сказке, скрипнула дверь…

Мамой клянусь, видел эту дичь. Видел настоящего музыкально-педального лося, со сведёнными на лбу ладонями, песенкой из «Ивана Василича» и мгновенного удара каблуком в лобец. Мамой клянусь — не знаю, что творилось в башке сержанта, сотворившего такое дерьмо, возможно — в его котелке вовсю совокуплялись демоны. Совершенно не удивился бы, увидев такое.

Крокодилы, лоси, прочее дерьмо закончилось в аккурат перед вторым Дагестаном. То ли из-за начавшегося увольнения 1–7, то ли из-за разделения подразделений на неположенцев и тех, кто ехал на границу, черт знает. Звездюли-то никто не отменял, равно как дурость, безделье, нежелание включить башку там, где стоило и, конечно же, славные боевые традиции, передаваемые в полку из поколения в поколение.

К нам переводили ментов с конвойщиками и список идиотизмов где-то даже пополнялся.

Прикомандированные армейцы-артиллеристы как-то поймали своих душар за написанием писем а-ля «пишу на ноге убитого товарища, нога дергается, потому подчерк кривой». Парни, целых две бараньи головы, неделю ходили повсюду со снарядами от своих гаубиц. Нормально, чо.

Летом в Дагестане нас с Колей били в шесть-семь пар ног-рук и прочего, били с душой, били с желанием доказать собственное превосходство и последним, что тогда запомнилось, стала каска, обычный стальной шлем, замеченный краем глаза. Зеленая хреновина, мелькнув молнией, вошла с точное соприкосновение с моей собственной макушкой и мир вокруг померк, превратившись в густой кисель минут на десять.

Через месяцок у товарища, засветившего мне каской, случились родители, приехавшие сразу по возвращению полка в Крас. Родители приехали проведать парня, три месяца торчавшего в сраке мира, сосредоточившейся на заставе Аксай. Увольнительные, снятые квартиры, радость встречи и всё такое.

В часть он вернулся в зеркально переливающихся берцах, остро необходимых для грядущего дембеля. Берцы стояли у кровати, блестели и заставляли нервничать двух товарищей, совместно участвовавших в том самом побоище. Парни нервничали и, спустя немного времени, этот герой снова ходил в сапогах. Такое вот, понимаешь, товарищество, боевое братство и прочее. Кто поехал домой в его чудесных черевичках мне неизвестно, да и все равно, если честно.

Весной 2000, на дорогу между Сержень-Юртом и Ведено припорол КАМАЗ, притащивший ВОПу в целом и нашим расчетам в частности жратвы, немного новых сапожек, прекрасно-задую любительницу матюгаться и санинструктора Марину. И Серёжу, первого духа, увиденного нами.

Мы ходили вокруг него кругами и дивились, совершенно не ожидая такого подарка. Серёжа был высок, широкоплеч и адски тощ. На нем, как на вешалке, висела явно чужая старая форма, сапоги выглядели прошедшими отсюда и до Китая, а из относительно нормального на нём имелась шапка.

— Строить будем? — поинтересовался Гусь.

— Ага, — сказал Адик, — будем.

Серёжа помог нам дорыть землянку, выпил «нестле» из красной банки, закурил «приму» из выданного ему пакета, полного красных пачек и с утра, чтобы не позорить дивизион, за него взялся Палыч.

Серёжу обстригли, дали помыться, дали старую ментовку Адика, чью-то старую портупею. Он вдруг превратился в натурального техасского рейнджера. А издеваться над почти заморенным пацаном посреди Чечни показалось совершенно глупым делом.

Но звездюлей ему отсыпать разок пришлось. За дело и это совершенно другая история.

До встречи

Они уезжали. Наши пацаны, отобранные в учебки. Их ждали курсы младших командиров, водителей БМП и БТР, наводчиков, кинологов и даже сапёров. Кто-то уже укатил в составе спецвзвода, разделённого на ГСН и разведку. Они уезжали, а оставшимся оставалось то ли завидовать, то ли радоваться.

Причина данного диссонанса оказалась простой — отправка в полк. Всех, не отобранных на хитрые ВУС, ждало самое обычное будущее в батальонах, батареях и остальных подразделениях. Не сказать, что оказаться обычным стрелком, да даже старшим стрелком пулеметчиком, казалось чем-то плохим. Вот в АЗДН никому не желалось, в АЗДН бегали с трубами и плитами, пусть мы совершенно не представляли — о чем, мать его, речь.

Дело оказалось простым, но узнали мы всё это немного позже. А кому-то, безупречно талантливому в плане не очень высокохудожественных почеркушек карандашом, выпало попробовать сразу несколько специальностей, предоставленных нам Родиной. Разве что до плит, слава яйцам, дело не дошло.

Уехали сержанты-старослужащие, оставив нас со «слонами». Уехало немало офицеров, включая комроты и комвзвода. Нас, оставшихся, на совсем короткий промежуток соединили в 1,5–2 роты и даже на какое-то время дали вздохнуть спокойнее.

Впереди лежала вполне ясная определенность и, одновременно, всё напоминало наши последние часы перед КМБ.

Кто нас ждет? Что нас ждет? Как оно вообще?

Нас ждали самые обычные дни внутри части, нас ждали старшины, офицеры, само собой санчасть и, конечно же, наши старые-добрые товарищи прочих призывов, положений и наоборот. И, конечно же, первая командировка.

Остатки вольно-юной жизни трепыхались где-то внутри, пытаясь доказать — мы еще здесь, мы еще остались… Хотя сознание чётко понимало: ты никогда не станешь таким, как был. Никогда. Если не сказать, что ты-прошлый уже помер, пусть и не своей смертью. Так и вышло, на самом деле, мы изменились. И вот какой интересный факт…

Я даже не думал, что Ахтырка вызовет во мнекакие-то добрые чувства или хренову ностальгию. Но:

В свой последний приезд, когда нас закинули туда на месяц после второй командировки, типа на учения, взгляд изменился. До конца службы оставалось еще немало, ведь только начался сентябрь 99-го и 7–9 месяцев, оставшихся нашему призыву, казались еще более длинными, чем прошедшие.

Ни у кого не осталось глупых календариков с датами, проколотыми иглой, никто не строил ненужных планов и даже зависть к 2–7 уже закончилась. Да, им осталось пара-тройка месяцев и всё, пора собираться.

Где-то одни сутки, пока с Краса везли всё необходимое, включая большую часть офицеров, мы отдыхали. Порядок наведен, не доеб… не придерешься, дневально-дежурные назначены, всё ништяк, гасимся, пацаны.

Столовка встретила обожаемым запахом хрен пойми чего, включая сечку и, глядя за панорамные её окна на двухэтажку, когда-то так любимые спецназом, потянуло сходить именно туда.

Ничего интересного не нашлось, зато оно подкараулило меня в… Правильно, в полковом сортире на сколько-то там очек. Даже не пришлось искать. На штукатурке у входа, рядом с умывальниками, явственно виднелось: Медведь, 1-98, Шахты.

Прямо привет из прошлого, честное слово.

Последняя Ахтырка закончилась быстро. Ночным подъёмом, грузовиками, прущими за имуществом, электричкой, построением, сборами и поездами, вновь тащившими нас куда-то. В августе наши бывшие спецы дрались и погибали в горном Дагестане и мы думали — едем туда. А оказалось, что в Моздок, а вышло, что в Ставрополье, а оказалось — в Чечню.

В сентябре сопки вокруг Ахтырей оставались зелеными. И такими же остались в памяти, с той странной надеждой, когда ты убежден — вернусь сюда. Зачем и почему? Да кто ж скажет, но вернусь.

До встречи, Ахтырка.

Кикбоксинг

Нас вывозили партиями, распределёнными по подразделениям. Не сказать, что старший сержант Стешин отговаривал нас от батальона, но советовал всё же подумать. Меня, и ещё с двадцать-двадцать пять человек, стальная старая рижская колбаса электрона потащила в Крас в самом конце июля. Жарило куда там всем запомнившимся летним месяцам, на душе стояла грусть-тоска-печаль, а за окном проплыла платформа с чудным названием Энем.

Вновь увиденная Кубань не впечатлила, оказавшись чем-то вроде немного подросшего Кинеля моей родины, Краснодар утопал в зелени, на вокзале, как и в первый раз, стояла Катя Великая, перрон был полон свободных счастливых людей, а нам предстояло добираться до части на трамвае.

— Часть напротив краевой клинической, — сказал сопровождающий, — чересчур часто туда не бегать, ясно?

Его совет мы поняли спустя месяц и не сказать, что многим выпало им воспользоваться. Краевая клиническая больница торчала вверх своим зданием, а полк оказался не сильно заметным. Забор, КПП, довольно косящиеся старшие товарищи, имевшие вид лихой, суровый и практически профессиональный. Сапог мы не заметили, кепок-песочек тем более, впечатлились нашивками с группой крови на груди и какими-то очень плотными на вид шевронами с конём.

— Душьё привезли.

Наша форма еще не сильно выцвела, портупеи пока были одинаково резино-чёрными, а кепки выдавали за пару сотен метров. Но дело оказалось не в них, не в сапогах и не в чем-то еще из формы. Мы отличались полностью, от походки до легкой потерянности на лице с глазами. У нас не имелось даже вещмешков-сидоров и в часть мы прибыли с пакетами, прячущими внутри рыльно-мыльные, личные вещи и… И всё.

— Душьё, да не ваше, — сказал прапорщик-армянин с густыми усами, вынырнув изнутри КПП, — это первый бон, охуярки.

Большое здание с крыльцом, жиденькая аллейка, уходящая налево к ларьку с лимонадами, шоколадом и сигаретами, БТР у стеклянного коридора, ведущего в штаб справа. На штаб и санчасть приходилась половина кирпичного здания, а вот вторая ждала нас.

Первый батальон оперативного назначения, три МСР, мотострелковые роты и взвод АГС. Пятый этаж и вход у обелиска с именами и фамилиями всех, не вернувшихся с крохотных войн новой России. Да, такое у полка уже имелось.

Сам 66, вроде бы, перевели в Крас с Благовещенска. Был ли полк изначально ВВ, либо стал, никого не интересовало. Мы, собственным желанием, оказались в числе вэвэшников, вованов, иногда называемых краснопогонниками. 66 полк входил во вторую дивизию оперативного назначения Северо-Кавказского округа ВВ, вместе с полком из Усть-Лабинска и кропоткинским батальоном. Ещё 2 ДОН рулила несколькими ментбатами срочников, батальоном связи и даже какими-то лётчиками.

А конвойщики, стоявшие в Приморск-Ахтарске и где-то ещё, если и относились к нам, то почти боком. Да и сами конвойные части тем летом приказали долго жить, расформированные и раскиданные по полкам Северного Кавказа.

У входа стоял один единственный индивид с лицом форменного сасквача или ещё какого бигфута с йети, с сизой щетиной, в тельнике, семейниках и шлёпках Индивид, обладавший развитой мускулатурой и нормальными сигаретами, смотрел на нас ровно как на дерьмо.

Это потом мы узнали, что встретить нас вышла настоящая легенда полка — Буба, спецназовец совершенного дремучего призыва чуть ли первой половины девяностых, попавший на «дизель» и потом дослуживающий в полку. Но пока вся эта информация была бы неважна. Важнее ждало в самом батальоне.

— На взлётке стройтесь, гоблины, — сказал незнакомый длинный сержант, — не армянимся, встаём ровно.

Мы не армянились, вставали — где указывали и рассматривали всех, вышедших из кубриков. «Все», само собой, рассматривали нас.

— Растащенные тела.

— На расслабоне, что ли? Ничо, сейчас вам дедушки всё объяснят.

— Душьё — вешайтесь.

Приём нам оказали донельзя радушный, чего и говорить. Обстановка становилась томной, а чтобы её улучшить, откуда-то из глубины всей этой пучины неуставных взаимоотношений, вынырнула очередная интересная личность. Если не сказать — примечательная.

Личность имела рост под метр девяносто, гориллоборазно-выпуклую грудь, густо заросшую шерстью, горбатый кавказский нос, семейники в весёлый цветочек и кулаки размером с небольшую тыкву. И густой акцент:

— Ни бзди, пацаны, всё хорошо, будем кикбоксингом заниматься.

Глядя на его кулаки кикбоксингом заниматься особо не тянуло.

Это потом оказалось, что под кикбоксингом имелся в виду именно кикбоксинг, что весёлый ара есть самый настоящий чемпион по СКО ВВ в рукопашке какого-то там веса и что всё, требуемое ему от нашего призыва заключалось в приносе со столовой ужина, согласованного всеми командирами. Сам кикбоксер на ужин тупо не успевал, тренируясь и соревнуясь где-то за нашим полковым забором. И, такое случалось, временами он на полном серьезе выводил свою третью роту на зарядку за-ради азов рукопашки.

— Чола, забирай наших и занимайся, — сказал кто-то из пока ещё незнакомых старослужащих, — чё они у тебя стоят просто так?

Из-за их спин вынырнул ещё один явный армянин, для разнообразия — рыжеватый блондин с голубыми глазами и, весело оскалившись, покатился к нам.

— Чё встали, пацаны, как не родные, — он скалился и скалился, — я Чолокян, зовите Серегой, хотя я Саркис. Будете нормально служить и шарить — всё будет ништяк. Заходим, сука, не стесняемся.

А мы и не стеснялись, чего тут стесняться?

Наш кубрик оказался сразу направо и в самом конце. Грустно-зеленого цвета, с побелкой под потолком, почти пустой и густо пахнущей самыми настоящими шишками Марии, дочери Хуана. От такие вот дела.

— Вещи вон туда, — Чолокян показал на «туда», — и пошли за кроватями.

— А есть?

— А есть будешь когда скажут.

Каноль, Даллас, шары

— Художник, купи пачку «Далласа», а?

Даллас с ВРДи КС, наших комендачей. Этакая важная часть полка, стоявшая на всех КПП, отвечавшая за… Правильно, за регулировку движения нас всех, частенько стремившихся за забор и ворота с орлами и звездой. Самоходы самоходами, но выйти через КПП порой было куда надежнее. А камер, способных пресекать всё это безобразие, никто и не видел. Чего там камеры, редкость даже для нормально-гражданской жизни, у нас не имелось нормальных радиостанций.

«Транспорт» и «Радий» против «кенвудов» с прочей красотой у вероятного противника, такие дела.

Даллас, явно желая погоняло поинтереснее, ещё более явно всех задрал своей любимой маркой сигарет с самого КМБ. А просил он меня о покупке сразу после второй командировки, увидев мою довольную пачу, светящуюся от радости после встречи с мамой и сестрой, приехавших в Крас.

Но суть не в Далласе, не в сигаретах и даже не в самом КПП, выпускавшем наружу даже по ночам. Вернее — особенно по ночам. Особенно по духанке.

Два-семь, невысокий, с постоянно небритой полоской почти усов, с третьей роты, как-то подошёл к Гафуру, озадаченному очередным полковым Жаном, нашим дембелем родной второй роты.

— Чё, дух, залетел, отрабатывать нужно?

Гафур не то, что залетел, Гафур залупился, не желая идти на порядок, выравнивая сраные кантики по синим одеялам, туго натянутым поверх матрацев. Гафуру желалось быстрее свинтить в Дагестан, где ему грезились подвиги, боевое братство и прочая мура, подчерпнутая откуда-то с гражданки.

Гафур смотрел на носки сапог и думал о крайне простой вещи, крайне простой там, за забором — о пачке «Марльборо». Ну или на худой конец «ЛМ». Такова вышла цена косяка молодого в глазах почтенного старослужащего, дуреющего от безнаказанности, безделья и последних трех-четырех месяцев службы.

Жан плотно сидел на траве и, если судить по характерным признакам, обожал вмазаться. Где, как и за сколько Жану обходился мазёл ханки, учитывая окружающую действительность — Бог весть, это нас не волновало. Гафуру, какой бы он не был, стоило помочь, Гафур был своим.

Вроде как.

Нас ещё не раскидало на аристократию и плебс своего призыва, даже Митрофан, несмотря на тенденцию его поведения, пока оставался просто Митрофаном, ещё не ставшим именем нарицательным.

Закир не подумывал о загасе от командировки, как случится через полгода. Гризли казался нормальным и своим в доску, от кого не ждешь подляны с подставой, Рыжий никем не воспринимался волшебником с голубого вертолёта, хреновым Дедом Морозом и, вообще, настоящим волшебником. Всё случится позже, до «позже» оставались те самые пару-тройку месяцев, вместившие в себя много дикости и немыслимого для нормальной жизни. А пока мы все оставались своими. И Гафуру как-то следовало помочь.

— Чё прошарить-то надо? — поинтересовался два-семь и закурил. «Балканскую звезду», а не нашу выданную курскую «приму».

— Мальборо, — сказал Гафур и тоскливо покосился на КПП.

За КПП и четырех-полосным куском асфальта, кроме краевой клинической, нагло и вызывающе торчал самый натуральный рынок. Не большой Казачий, раскинувшийся по краснодарской улице Первого мая ниже, а просто рынок, выросший как грибница после дождя из-за больницы, офицерских общежитий с одной высоткой в двенадцать этажей и нас, срочников, порой атакующих рынок уже после полуночи.

Много ли нужно солдату, отправившемуся в армию по призыву в девяностые? Да ни фига не много. БП, бич-пакет «доширака» подешевле, но с майонезом, сигареты от «Ростова» до четко-пацанских «ЛМ» с «Бондом», не говоря о «Винстоне», сладющей газировке и, само собой редковато, относительно непаленой водки.

Всё это драгоценное богатство нам радушно поставляли несколько круглосуточных ларьков, работающих в режиме нон-стоп. Будь мы складами хозяйственного назначения или там базой ГСМ, то тут же бы паслись сладкозадые краснодарские шлюшонки и кроме сиг с балабасом ларьки куда чаще, чем сейчас, торговали бы нам дешёвые гондоны.

Но…

— Мальборо?! — два-семь почти заржал. — Ну, кабздец, ты прям попал. Хрень это, а не озадачили!

Гафур изумился, мы уставились на два-семь, а тот, явно гордый, поведал нам о собственном подвиге:

— Меня по духане подняли ночью, дали полтора часа и чтоб принёс канолевые гражданские трусы. Принёс, чо.

Вся глубина содеянного, должная пронзить наши души, потрясала. Ночью, где-то, найти и притащить самые обычные новые трусы. Армия, девяностые, трэш и чад кутежа по мгле пучин падения человеческих личностей.

— Пошли, Гафур, — сказал ангел-хранитель с небритыми усишками, смахивающими на кошачьи, — пошли, должен будешь.

Они пошли в сторону КПП, где стоял наш же, один-восемь, Большой. Один из полковых Больших, со, по-своему, несчастной судьбой. Больш желал в спецназ, но желание не всегда совпадает с возможностью. Он не смог и сейчас, назначенный в комендачи, явно страдал. В основном, скорее всего, из-за сапог, глядя на берцы своих новых товарищей по кубрику.

— Ща кровь пойдут сдавать, — сказал кто-то из наших, — угу.

Мы все повернулись к нему. Ларчик открывался просто, даже и не подумаешь, честное слово. Не знаю, как там через двенадцать лет и согласно сценария интерн Лобанов относился к своим значкам донора, а у нас в части к сдачи крови относились просто.

Нужно бабло — гони в краевую, слей сколько попросят, получи денежку и делай счастливым какого-то говнюка, отправившего тебя за, к примеру, журналом с голыми титьками, «Винстоном» или двухлитровкой «Колы» с пачкой дешевого турецкого печенья. И не забудь отстегнуть парням с КПП, что прикроют… если получится.

А у Гафура не выгорело, их обоих, сразу по выходу, словил старшина Мазур. Старшина Мазур, командовавший взводом АГС, невысокий боевой колобок, со смешной стрижкой из бритой головы и чубчика над лбом, загнал овец, отбившихся от батальонного стада, ничего не слушая, совершенно не внимая уговорам с обещаниями и, завидев нас, молча поманил пальцем.

— Военные, блядь, вам здесь чего, свежей пиздятиной намазано, вы тут трётесь почти взводом?

Хера ль он делал у части почти в девять часов вечера, никто не знал. А, да, судя по всему — кровь сдавалась круглосуточно.

В общем, ничего у Гафура не вышло, и сразу после отбоя он с Жаном отправился в сторону сортира. На проникновенную беседу.

Служба становилась просто сказочной, чо.

Отцы-командиры

За год до службы познакомился с мой Катей. С её отцом познакомился сразу после. Он ушел на пенсию в СССР, самым краем хлебнув горя, свалившегося на офицеров теперь уже Российской Армии. Офицерам ВВ в девяностых приходилось явно не лучше. А уж как им служилось с теми, кого поставляли военкоматы, думать не хочется.

Мы, дети своего поколения, не были дебилами, трусами и прочими охуярками. Мы просто были теми, кем нас сделало время вокруг, время без моральных ориентиров, время самой настоящей разрухи в головах, поведении, способах заработка и норм самой жизни. В армию попадали не сумевшие отмазаться, а желанием служить горели единицы. И то — до призывных пунктов, выбивавших из голов романтику почище дискотечных разборок, где десятеро на троих-четверых, когда бьют всем — руками, ногами и подручными средствами.

Первый БОН нашей духанки оказался бедноват на командиров. Немудрено, полк стоял на границе с Чечней, и в ППД находилось, от силы, четверть офицеров, прапорщиков и старшин. Кто-то стоял на Первомайке с Аксаем, кто-то был на ТГ-6, кто-то, вернувшись с командировки, отдыхал.

Батальону не хватало солдат, наши роты насчитывали с взвод полного состава, и первые три месяца во второй МСР имелся лишь командир, капитан Бовкунов.

Бовкунова не любили, но осторожно уважали. Его пунктуальность, дотошность, подчеркнутая офицерская выправка и даже ежеутренне-гладкий подбородок заставляли напрягаться. Английский джентльмен посреди российского бардака, никогда не носивший в Красе камуфляж, любивший не модный в девяностых аэродром с кокардой, а фуражку советского образца.

В Дагестане, на учебных стрельбах, Бовкунов стрелял из всего возможного. Стрелял, не картинно выбирая позы, а легко и непринужденно. Когда он добрался до ПКМС-а, мы замерли в ожидании. Комроты не подвёл, показав мастер-класс и выпулил полкоробки с рук, с плеча и с хода, держа пулемёт за ручку над стволом. Гризли, сплюнув, восхитился. Я охренел от его восхищения и даже узнал пару новых выражений, приблудившихся в мой лексикон с его Южного Урала.

Майор Васильченко, командовавший третьей ротой, заставлял тебя мысленно искать собственные косяки одним взглядом немигающих глаз. Высокий, с тяжелыми вислыми плечами и манерой говорить, смахивающей на то, как мой папка говорил в отпускающем градусе подпития. Вместе с харизмой, тяжелой и неумолимой аки Т-80У, все его особенности играли важную роль: майор отличался повышенным градусом выполнения всех высказанных приказов.

Старлей Семёнов, Семён, был простым «пиджаком». Не элементом верхней одежды, а выпускником сугубо гражданского ВУЗа, решившего отслужить положенные два года офицером, променяв их на год рядовым. Семён любил нудеть, натужно орать и требовал к себе внимания аки кадровый офицер. Срочника не проведёшь, срочник чует свое как лиса курочку в плохом сарае и Семёнов злился ещё больше.

На Первомайке он оставался вместе с нами, даже заболев. Он бухал кашлем на своей одинокой койке в палатке отдыхающей смены, где мы ворочались на стылых нарах у печки, никак не справлявшейся даже с просушкой портянок. Семён шастал по кольцу окопов и ходов сообщения всю свою смену и уж как он справлялся с температурой — никто не знает. Сколько дураков Семён, поймав нас сонными на постах, простил — тоже никому неизвестно.

Майор Васильченко командовал штабом заставы Гребенской мост в ночь, когда был день рождения Токаря с моей ПТБ, когда в заставу палили с красного дома, с белого дома, палили отовсюду. Майор, наверное, мог не вернуться в Крас, но вышло иначе. Ему отняли ногу ниже колена, и он продолжил служить, уволившись подполковником. С ним служила его жена, милая женщина с красивыми карими глазами. Когда в строевой, при увольнении, увидел и спросил — как муж, она как-то странно дёрнула лицом и сказала, что всё хорошо. И оказалась, к счастью, права.

Капитан Бовкунов, поймав меня на духанке после двух недель в краевой инфекционке, затащил в канцелярию, выдал письма от мамы и заставил немедленно написать ей же. Потом оказалось, что он ещё написал сам, написал на три четверти листка из школьной тетради, коротко и по делу, успокоив мою маму. И…

Весной 2000-го мы улетали в Моздок с Автуров. Армейские вертушки нас не брали, а на единственную ВВ-шную вдруг повалила толпа дурнали… журналистов, сплошь в смешанном камуфлированно-гражанском стиле, с фотиками и крайне возбужденных. Нас на «корову» не пустили, заявив — ждите до завтра. Мы пригорюнились, сели курить и ждать нашего контрактника, отправившегося прошарить насчёт поспать ночью.

Капитан Бовкунов возник рядом как из-ниоткуда. Поздоровался не чинясь, спросил — сколько ждём, сказал, что стоило найти его раньше. На следующее приказал сидеть на взлетке с самого утра и ждать, когда сядет борт, и он сделает рукой «вот так». Ми-26 сел, Бовкунов, командовавший посадками-взлётами от ВВ, отправился внутрь, вышел, сделал «вот так» и рассадил нас на отстегивающихся сиденьях и пожелал успеха.

Майор Васильченко, году в 2019-ом, сказал мне по телефону:

— Помню тебя, хороший солдат, только задумчивый.

Как-то странно, но стало приятно.

Командиры у нас были разные, это точно.

Личный дембель и прям-таки удача

— Вова, — он протянул руку, — ты рисуешь?

Мне повезло. По армейским меркам, само собой. Повезло не то, чтоб неожиданно, но всё равно было приятно. Первая личная комбинация, давшая желаемый результат, позже похеренный мною самим. А всё началось ещё на КМБ.

На присягу мама приехала с ксерокопиями моих рисунков. Ничего особенного, пошловатый стандарт демонов, монстров, Конанов с мечами и так себе сисек с задницами. Но среди них оказались два, с черепом и попыткой сделать интересный узор. Одно дело говорить и рисовать коня с шеврона или скорпиона, другое — показать, что можешь.

Боевые листки в нашей роте появились у первых. Комроты, старлей Комаров, рулящий в полку автохозяйством, радостно потирал руки и жаждал забрать меня к себе. Ровно до момента, пока не узнал про отсутствие прав категории С.

— Ты же после одиннадцатого класса! — возмутился он. — На кого учился в УПК?!

— На психолога, — честно ответил я, — так получилось.

Комаров расстроился, а я сам, через полгода, жутко порадовался. Глядя на пацанов, ковырявшихся в автопарке во вполне себе холодные дагестанские дни.

Мы курили у входа в располагу, готовясь идти наверх, к начавшим сатанеть дембелям-дедам-неположенцам, когда рядом оказался незнакомый военный, всем видом доказывающий солидный срок службы.

— Вова, — он протянул руку, — ты же рисуешь?

— Я, — сказал я, — а ты кто?

— Он со мной пойдёт, — сказал Вова Чолокяну, — придёт перед отбоем.

Чолокян кивнул и мы пошли.

Часть находилась на территории бывшего техникума. Техникум был серьезным и в его хозяйство вмещался целый кинозал, он же актовый. Переданный нашему 66-му бронекопытному кинозал немедленно оказался переименован в клуб и отдан в нежные руки прапорщика Куклиной, умевшей писать всеми на свете красками и обладавшей девичьей фигурой с косой до самой точеной задницы.

Чтобы прапорщик не утомилась, командуя клубом в одиночестве, с каждого призыва ей находился относительно талантливый душара, немедленно принимаемый в оборот и выполнявший кучу заданий. Как-то незаметно сам рекрутинг с кастингом перешёл в руки очередного старослужащего, желающего свалить чуток раньше срока, рассчитываемого строевой. Прапорщик Куклина души не чаяла в своей службе, а в самой милейшей военной тоже самое не чаял целый командир дивизии, любящий во всем порядок.

Комдив у нас был из настоящих то ли прибалтов, то ли обрусевших немцев и, сами понимаете, орднунг ист орднунг, арбайтен махт фра… в общем — всё в части, ранее бывшей его полком, обязано сверкать, белеть и поражать. Включая, само собой, нагляную агитацию и прочие элементы армейского декора. Так что прапорщик Куклина, взмахом кисти превращавшая мысли комдива в овеществленные плакаты с досками пользовалась почётом, уважением и определенным весом. Вследствие этого каждый увольняющийся клубный дембель желал трех вещей: найти такого же, как он сам среди духов, убедиться в квалификации и научить нехитрым приемам работы и, проделав все эти манипуляции, попросить отпустить его как можно раньше.

Удивляться Вове, появившемуся рядом с расположением 1 БОНа, где он не появлялся даже на разводы, учитывая всё это, мне не приходилось. Вова отличался талантом доносить мысли лаконично, обладал неизмеримым спокойствием и, вообще, на фоне упырей с нашей роты казался ангелом Господним, не иначе.

— Пером писать умеешь? Гуашь?

Пришлось стать честным и рассказать, как есть. Как есть сводилось к полному неумению делать что-то такое.

— Херня война, — сказал Вова, — главное маневры. С трафаретами тоже ни разу?

Я собрался уходить не солоно хлебавши, когда он достал и положил на стол скальпель.

— Скальпель лучше лезвия, только точить надо об зеркало. Научу. Короче, завтра придёшь после развода, Бовкунова предупредили.

Через два дня ко мне обращались «эй, клуб, чего не гасимся?» и мир заиграл совершенно иными красками. В основном, правда, чёрной, так как первым делом Вова посадил меня тренироваться работать пером, а перьев оказалось с десяток, каждое для своего дела.

Клуб мылся раз в два дня и это было самым важным заданием, ведь саму мастерскую, находившуюся за двумя киноаппаратами никто, кроме товарища прапорщика и не проверял. Набрать воды и в несколько заходов отмыть и без того чистый зал, сцену и часть коридора? Да как два пальца об асфальт.

Отправиться за бобинами для воскресных киносеансов? Завсегда «за», разве что выход был с кем-то из найденных Куклиной прапорщиков и тащить по две тяжеленных стальных коробки приходилось самому, а это, скажу я вам, даже хуже снарядных ящиков с их ручками-петлями. Но…

— Художник — в столовую! — лениво сказал Чолокян. — Прошарь там черного с маслом.

Хрена ль было делать в столовой за десять минут до отбоя? Я не знал.

— Работать будем. — сказал Вова, уже снявший китель и оставшийся в старом тельнике и старых триканах. — Сильно не пачкайся.

— В общем, бойцы, слушай боевой приказ, — сказал командир столовой, — к утру все кастрюли и прочее гов… инвентарь должен быть проклеймен. Вот образцы. Вот сигареты, шесть пачек. Еще что надо?

— Пожрать бы, часа через два, — сказал Вова, и уточнил, — картошки бы, если можно.

— Можно Машку за ляжку, — начал старлей, но передумал и повернулся к поварихе, сложившей руки под пудовыми сиськами, — пожарь пацанам картошки, потом всё проверь и закрой.

Вова достал кусок поролона, три картонки для запланированных цифр, скальпель, универсальный трафарет для букв и банку красной краски. И…

Часа в два ночи мы стояли на крохотном пятачке за нашей мастерской, куда вела только дверь изнутри и пожарная лестница со двора. Картошка съедена, чай выпит, сигареты курились отлично, а руки воняли ацетоном.

— Спальник возьми в углу, — сказал Вова, — я на матраце спать буду. Одеяло одно, кителем укроешься. Мне до дембеля два месяца, в октябре сюда переедешь, нехер в батальоне делать. Пошли спать.

Замполит

Смотрели «Стиляг»? Наш новый замполит был точь-в-точь Мэлс, только старше, крепче, круче и носил краповый. На красивом спецкамуфляже красовался шеврон с кулаком, батальон, построенный на стадионе смотрел во все глаза и терялся в догадках о будущем.

Замполит представился, рассматривая стадо, вверенное его крепким рукам. И решил немедленно укрепить дисциплину, заодно проверив наши физические данные. И мы, вот ведь, побежали кросс, без всякой, само собой, разминки.

Когда Жан, любивший курить, тапочный режим, спать и ни хера не делать, начал харкать туберкулезным верблюдом, замполит, даже не запыхавшийся, только сплюнул и прибавил два круга вокруг футбольного поля.

Тут-то мы его сразу и полюбили.

Меня он поймал на лестнице, когда шел мыть кинозал.

— Ты куда, воин? — удивился он.

— В клуб.

— А стрелять за тебя кто будет, если Родину защищать придётся? — ласково поинтересовался он. — Или ты кисточкой врага насмерть затыкаешь?

— Я…

— Головка от кумулятивного снаряда, — совершенно отечески пожурил замполит, — марш на построение, лоботряс.

Вова пришёл ближе к ужину, не сказать, что недовольный, но удивленный и с красными руками. Такими же, как у меня после окончания мытья. Из всех духов, обретавшихся рядом с клубом, у него имелись только спецы, располагавшиеся в спортзале и, видно, никто ему их не дал.

— Ты чё? — спросил он.

— А я чё… — сказал я и кивнул на замполита, — вон он.

Вова понимающе кивнул и скрылся.

Вместо него, вбивая каблуки зеркально-переливающихся берцев, к нам пожаловала товарищ прапорщик. Замполит был взят под локаток, коса качнулась в сторону его красивого берета, майор оказался очарован и, спустя пару минут, меня обзывали загасчиком, косарем, сраным Пикассо и чуть ли не земляным червяком. Добрые слова летели прямо в спину, ведь шёл в кильватере самой красивой военнослужащей части.

Через неделю полк тренировался внезапной ночной тревогой, сборами и построением на стадионе. За шесть дней до этого сам комдив, прознав про приезд неожиданно-секретной проверки, указал принять все необходимые меры, включая, конечно же, возможную агитацию. Срочной пропаганды требовала санчасть, совершенно небогатая страшными примерами запущенных гриппа, стрептодермии, бельевой вши и, конечно же, гонореи. Начмед, уловив настроение комдива, вскочил на коня и потребовал не просто листы ватмана с указанными ужасами, а настоящие планшеты, куда и требовалось закрепить необходимые антисанитарные порно-ужасы.

Планшеты, к нашему счастью, сделали какие-то умельцы, то ли в благодарность за выздоровление, то ли подкупленные дополнительной неделей больничного рая, то ли из-за неоспоримой благости единственного обиталища женской красоты части.

Серая фанера, набитая на бруски, смотрела на нас пятью своими одинаковыми лицами и жаждала стать не серой.

— Сиськи рисовать будем? — спросил я у Вовы.

— Сиськи нельзя, — ответил мудрый дембель, — от них рукоблудие, волосы на ладонях и рассеянное внимание. Будем рисовать высыпания и, немножко, пах.

— Можно женский и бритый?

— Балбесы, — сказала товарищ прапорщик, — все мысли у вас о бабах. Нет бы родине служить! В общем — утром всё должно быть готово, плакаты сделаю сама, дома. Планшеты готовьте.

И ушла. День клонился к закату, вечер обещал быть томным.

Я даже обрадовался. С одной стороны — деды в роте зверели от моей охеревшести всё больше, с другой — у меня вот-вот должен был появиться настоящей тотем, индульгенция от распалаги с её озадачиваниями, обычное солдатское счастье в виде сигарет за уже ожидаемые потребности в татуировках, блокнотах и прочей ерунде, так необходимой на срочке.

И превратить серость фанеры в камуфляж, имея кисти с красками — легче не придумаешь. И…

— Чё радуешься? — спросил Вова. — Тут гуашью не раскрасишь, гуаши не хватит. А просто краски у нас нет. Я ей говорил — надо купить, а она забила.

Я не поверил и пошел проверять. Вова, мудрый в своем опыте службы, оказался прав на сто процентов. Ни зеленой, ни жёлтой, ни коричневой, ни шиша. У нас имелась батарея использованных банок всех цветов, но хотя бы полбанки красной не имелось даже в перспективе. Донца, покрытые тонким засохшим слоем, вот и всё.

— Пиздец, — сконстатировался факт, — и чё делать станем?

— Не ссы в трусы, душара. — Вова закурил, — если есть в кармане пачка сигарет, то не все уж плохо на сегодняшний день.

Он слушал попсу через старенький приёмник, но оказался настоящим рок-н-ролльщиком, волшебником и вообще. У нас имелся растворитель, смекалка и пустые разномастные банки, и, что куда важнее, ничего так себе любовь к эстетике на двоих.

Через час, вооружившись большой кистью и банками, где на донышках лениво перетекали крохи живительного материала, мы стояли на нашей площадке. Полк готовился к ужину, солнце светило и фанера радостно серела перед нами.

Синяя, красная, зеленая, немного черной и чуточку белой, самые крохи жёлтой и кисть, работающая размашистыми взмахами. Кое-как разбавленные остатки красок летели на планшеты неравномерными каплями. Вова махал кистью аки Гарри Поттер в кино через пятилетку, щедро брызгая нашим спасением. Планшеты из скучной серости становились крапчатыми и весёлыми.

— Учись, дух, пока я жив, — сказал Вова закончив. — А теперь сгоняй в столовку за едой. А я работать.

Он упорно рисовал разноцветными ручками какую-то фэнтезийную картину, больше всего напоминающую голых бабу с мужиком а-ля Вальехо, летевших через непонятный коридор в стиле финального босса старой-доброй «Контры». Порой даже казалось, что закончить рисунок к дембелю важнее самого дембеля.

Причём тут замполит? Всё просто.

Мы, как-бы имевшие задание самого комдива, тупо забили на ночной подрыв. Часов в шесть к нам вежливо постучали. В ту дверь, что выходила на площадку над полковым двором, на самом третьем этаже.

Мы открыли.

Замполит, весь в «росе» и берете шагнул в мастерскую, ещё пахнущую подсыхающими произведениями искусства.

— Вы, клуб, совсем охренели, — сказал майор, — зарвались вы пацаны. Полк бегает по тревоге, а вы…

Он пригляделся к Вовиной картинке, нахмурился и закончил:

— А вы тут баб рисуете? Хрен с вами, золотые рыбки. А вот тобой…

Его палец уставился на меня.

— Тобой я займусь.

И ведь не наврал.

Караул с блокнотом

Мой первый караул оказался дивизионным. Мы шли в штаб дивизии и оставались там, стоя по одному у мирно спавшей БМП-1. На кой ляд бэха стояла даже без водителя — так и осталось тайной. Наверное, как памятник и для красоты.

Помначкара оказался Жан и не сказать, что нас оно радовало. Становилось ясно — вряд ли два его друга отправятся на пост вообще, так что служить придется нам двоим. Так и вышло.

Тяга к стволам почти выветрилась в первые сутки настоящего боевого дежурства. Плечи ныли от броника и самого АК, спина жаловалась на подсумок, а стоять в сапогах, чуть прохаживаясь из стороны в сторону, оказалось тем еще удовольствием. Жарило неплохо, радуя отсутствием каски на башке.

Прямо напротив стадиона, со стороны улицы 1 мая, торчала высотка. Всего бы ничего, высотка и высотка, часть-то в городе как-никак, если б не «но». Но заключалось в типовом проекте, когда-то одобренном МинСтроем СССР незадолго до развалы страны… И в точно таком же здании, только не с синей плиткой, а с жёлтой, где два с половиной месяца назад мне было жутко хорошо.

Начало мая, день рождения подруги моей первой настоящей любви, веселуха, «Винстон», красивая любовь голышом в одной со мной койке. Красота и более ничего лишнего. Не то, что сейчас, когда приходилось томиться во всем не особо лёгком, под солнцем, стараясь не замечать военную братию, к концу дня начавшую уходить по домам.

Мысли одолевали знатно грустные, крутившиеся вокруг еще полутора с лишним лет службы, упущенных возможностей, собственной лени, загнавшей себя и, конечно же, моей обожаемой красоты, что наверняка сейчас…

Плохо не доверять людям, плохо не доверять тем, кого любишь, но против себя не попрёшь, равно как против наблюдаемых отношений, прерванных той самой службой в армии. Это хватало у всех и каждого и мне вряд ли полагалось стать исключением.

А еще хотелось полежать, пожрать чего-то нормального и не видеть опостылевших за пару недель рож дедов, сейчас гасящихся в караулке.

— Служи, солдат, как дед служил

А дед на службу хуй ложил

Глубокомысленно, в чем-то верно и совершенно тупо.

Меня сменили через час, пришёл разводящий и Илюха, занявший моё место. Лицо у Илюхи было невеселое и как-то само собой предположилось, что дальше будет интереснее.

— На, — сказал Жан и протянул мне блокнот, — видал, что мне прошарили?

— И?

— Рисуй, воин, рисуй, чтобы всё как положено.

На что положено — хер наложено, так и тянуло сказать мне, но выбирать не приходилось. Тем более, рисовать не особо и сложно, выпендриваться не стоило, а технику глуповатых типа шаржей, показанную на уже имевшихся блокнотах понял, раскусил и уже немного практиковал.

Что главное в дембельском блокноте, давно заменившем альбом? Простота. Здесь нет кальки, не имеется фольги, не надо обтягивать обложки из шинельного сукна с лычками, значками из петлиц и прочими статусными вещами. Даже шеврон, если нужно, дедушки лепили сами, не особо доверяя рукожопам новых призывов.

Вещь-то простая: берешь шеврон, полиэтилен и кусок подшивы. Складываешь именно указанным бутербродом и гладишь утюгом, пленка плавится, ткань соединяется и становится толще, радуя глаз и выделяясь объёмом. Так себе развлечение, но дембелям нравилось.

Ну, а картинки? Тоже мне, творчество передвижников, экспонаты Третьяковки или даже чего хуже. Сраный дембельский поезд с датами на глазастой морде, на всех парах несущий дембеля домой под ор Юры Хоя, летевший из открытого окна в комикс стиле, сами понимаете:

— Домой, домой, пора домой!

Томная красавица с сисяндрами и почти в неглиже, «почти» как бы намекало на развязывание дембелем неких шнурков, открывавших вход в блаженство упруго-влажного рая, ждущего впереди.

Могильная плита с надписью «Дедовщина», прижимающая под собой… Бинго! Вы угадали, прижимающая собой трепыхающийся Устав. В порядке рацпредложния и за-ради нескучной рисовки предложил нарисовать упыря с повязкой, украшенной данной надписью, упыря, проткнутого колом суровой дембельской правды, но…

Но Жан отказался, а я решил не настаивать, традиции такие традиции.

Несомненно — скорпион, хотя как он касался собственно Жана, загасившегося от командировки, так и не стало ясно.

Само собой — сраный патрон, порванный пополам, украшенный группой крови и колючкой.

Естественно — череп в берете и с кинжалом на заднем фоне. Вряд ли Жану довелось держать в руках подобную ковырялку, но, опять же — традиция.

В общем, блокнот этот казался сущим дерьмом, но деваться было некуда.

А, да — выспался я только в казарме на следующий день, сменивщись. Как и думалось — на пост выходили только мы с Илюхой.

Бром и «Титаник»

Два киноаппарата, четыре или шесть штук бобин с плёнкой, вечер воскресенья, немудреный солдатский отдых, чего и говорить.

Бром в чай никто не добавлял, это ложь, пиздёж и провокация. И никто не вырезал никаких сцен из фильмов, нам просто не выдавали кины с сиськами да задницами. И правильно делали.

Само сумасшествие случилось во время начала моей службы. Тогда, будучи духом 66-го полка оперативного назначения в девяносто восьмом году, лицезрел дев различных возрастов в футболках и топах с Кейт и Лео. Вернее, конечно, с Лео и Кейт, но в случае этих героев случилось почти страшное: девы не имели ничего против красавицы-умницы Уинслетт рядом с Ди Каприо.

Такое возможно только у гения, снимающего подлинное кино, а Джеймс Камерон таким был, судя по всему, с рождения. Голливуд и кино лишь сделали его куда умнее, прозорливее и расчетливее. Никакой критики на его фильмы, только миллиардные сборы, только слава и признание, только хардкор. Хм, да, и Кейт с Лео оказались лишь инструментами, но зато какими!

Они на самом деле смотрели отовсюду. Помню, нам выделили для полка сам «Титаник», на пяти, по-моему, пленках-бабинах. Со мной отправился прапорщик как-то-его-там, естественно не желавший даже пальцем шевельнуть, чтобы помочь бойцу. Полагаете, кино — это весело и легко? Потаскали бы коробки, думали бы иначе. Но это просто к слову, не больше. Даже просто выйти за кино, проехав пол-Краснодара, тогда было жутко здорово.

Город. Люди. Женщины. Девушки. Красивые кубанские девушки, через одну с портретами несчастных замерзших влюбленных. Но почти не раздражало, смотреть на женщин было куда интереснее, даже если приходилось временами пялиться ровно на лицо Лео, навсегда уставившегося на Кейт. Вернее, на Джека, с грустью любующегося Роуз. Почему так? Да все просто, лица актеров на картинке туго натягивались аккурат в районе верхних полушарий, а сказки про тот самый бром в чаю, мол, нужный для убирания в сторону половых инстинктов, оказались просто сказками. Глупыми и дурными, доставшимися российским вооруженным силам в наследство от умершего СССР с его Советской Армией и дедовщиной. Так что… Так что Кейт и Лео виделись мною в разных вариантах, чего уж тут.

— Художник!

Старшина нашего первого БОНа, товарищ Маланьин, все никак не мог понять кто он: контрактник или дембель? И почему-то искренне считал, что сотрудник полкового клуба, умеющий с грехом пополам рисовать, просто обязан забабахать ему офигенную татуировку. Почему этот обморок не желал сходить в салон? Да бабла не хватало, в отличие от желаний с возможностями взрывать голову мне.

— Художник, сюда иди, боец!

— Лёх, чё те надо? — поинтересовался прапорщик.

— Надо!

От тяжести истории огромного парохода вместе с любовью Кейт с Лео руки почти отстегивались, и жутко хотелось послать этого чудака куда подальше. Но Маланьин был настойчив.

— В общем, сегодня в распалаге жду вечером.

— Не. Я сегодня тренируюсь фильмы крутить.

— А мне похрен.

— Да мне тоже.

Старшина осмотрел меня с ног до головы и уже начал открывать рот…

— Вы чего тут стоите?!

Старшая прапорщик Куклина жутко не любила много вещей, но вот отдельно терпеть не могла старшин-контрактников и когда ее личных солдат заставляли делать что-то еще кроме её приказов с указаниями. Потому мне выпало идти наверх, радуясь, что донёс чертов «Титаник», а Маланьину разбираться с совершенно разъяренной красоткой бальзаковского возраста.

Афишу к фильму нарисовал Вова, мой дембель. Красиво нарисовал, ничего не скажешь, у меня так бы и не вышло. Даже захотелось посмотреть кинцо. Но крутить фильм и смотреть его — две большие разницы. Следить за белыми значками углу, перекидывать с аппарата на аппарат, вовремя снимать бобины и ставить на перемотку, с непривычки хрена получалось. Особенно у такого рукожопа, как я.

После двух подряд прокруток «Титаника» в клубе, возненавидел этот фильм. Особенно после того, как посрался с Вовой, совершенно заслуженно отхватив за перепутанные в первый раз бобины. Свист и вопли внизу стояли те еще. Так что, в следующий выход в город, эти трогательные две пары глаз на упруго подпрыгивающих девичьих сиськах уже раздражали.

Потом выяснилось, что даже Катя носила футболку с этими влюбленными и именно она повела меня в «Художественный», в мой пятый поход на просмотр кинофильмов в новой демократической России с Путиным. И, скажу честно, сейчас всегда смотрю его вместе с сыном, когда тому хочется. А Кейт и Лео давным давно стали одними из самых любимых киноактеров.

А, да! В какой-то момент стало ясно — почему девчонки, равно как девушки и женщины, так спокойно носили их вместе. Вовсе не потому, что не было футболок с топами, где красовался только ДиКаприо, фига. Просто там и тогда Кейт Уинслетт была молоденькой, приятно-мягко-пухлой и ничем не напоминала себя, красавицу, в последующие несколько лет. Хотя и радовала глаз своим легоньким и еще оставшимся щенячьим жирком. А вот играть она умела уже тогда.

Дизель

Беда пришла откуда не ждали. Беда просочилась с водой труб, торчавших из стен части. Лето не спешило заканчиваться, жарило люто, Краснодар нагревался за полтора утренних часа, а наша бетонно-кирпичная часть не успевала и остыть.

В распалаге вроде стоял бак с водой, но нас гоняли на свежем воздухе. У труб выстраивались очереди на водопой, мы хлестали чуть ржавую воду, ровно как верблюды при остановке каравана в оазисе. Никто не напрягался, мы, предпоследние дети СССР, всё свое детство привыкли пить именно так, на ходу, на бегу, в спортшколах и детсадах, вечерами гоняя там футбик да в минус пять.

Последствия начались в течение трех-четырех дней, и почему нельзя было просчитать их заранее — Бог весть. Кто-то из командиров пытался нас гонять, кто-то не обращал внимания, дедам, чаще всего торчавших на четвертом этаже, на нас хотелось лишь плевать.

Меня скрутило раза три, меня тут же заподозрили в самой страшной хвори армии девяностых.

В «косарстве».

— Чё, клуб, косить собрался?

Воздух знатно пах свежими и горячими, мне плохело, лицо становилось зеленовато-белым, пот пёр градом, но тут явился Чола.

— Чё тут? — спросил рыжеватый армянский блондин. — А?

Дембеля рассказали о своихподозрениях и, решительно-безвозвратно, желали начать профилактику в виде то ли кача, то накидать мне руками-ногами. Чола возмутился:

— Я технарь почти закончил, на повара, вы чё! Тебе плохо, кровь есть? Пошли в сортир.

После посещения данной культурной достопримечательности, почти на пинках, меня доставили в роту, за рыльно-мыльными и в санчасть. Чола, гордый своей проницательностью и возможностью заработать очки перед командиром роты, немедленно доложил о наблюдениях, рапортовал про свои подозрения на дизентерию и убыл. А меня…

А меня снова отправили показывать копро-кино, только теперь медбрату.

— Третий, — сказал тот, подойдя к посту с красавицей в белом халате, карими очами и третьим размером. — Хорошо, таблетку задержали.

— Сука, — сказала красавица в звании ефрейтора, — началось.

В таблетке, «полковой «скорой помощи», меня ждал саранский Илюха с моего взвода КМБ и неизвестная мрачная личность с длинным носом.

— Сидим, засранцы? — поинтересовалась давешняя красота, переодевшаяся в форму. — Ну-ну, мать вашу. Поехали в инфекционку.

Уже потом, вернувшись через две с небольшим недели, узнал всё самое интересное, сраную мякотку творившегося в полку. Узнал и порадовался неожиданной удаче, свалившейся на нас троих и Маугли со спецназа, привезенного в краевую инфекционку следующим утром. Нам повезло, мы лежали в боксах на четыре человека, с ванной и прочим необходимым. Нас кормили, пусть скудновато, но даже вкусно. У нас имелся гражданский медперсонал, а сигареты и книги у нас появились совсем вскоре.

Полк, почти убивший боевую составляющую через чью-то халатность, пережил эпидемию дизентерии куда хуже. Пацанов складировали в спортзале, в какой-то момент превратив его в склад двухярусных коек, под завязку забитый нашими страдающими товарищами. Нам повезло.

Уже потом, когда всё улеглось, нам наконец-то раздали фляги в чехлах, выпустив приказ — воду брать только там-то, вместо чая поить личный состав подслащенным настоем из коры дуба и вообще — следить за чистотой, гигиеной и, собственно, духами.

Фляги стали нашими спутниками надолго, укатив в оба Дагестана и прослужив Чечню. Во второй командировке машина с водой атаковалась нами сразу по приезду, пока не добрались командиры. Просто вода стала дефицитом и её набирали как могли, ведь потом она разливалась хлорированной, а кто пробовал такую, обработанную химиками, никогда не забудет этой гадости. Если не хлорка, то в ход шла какая-то местная колючка, делавшая воду тупо горькой и обеззараженной.

В общем, до всего правильно мы добирались всем полком через набитые шишки, если не сказать хуже. Ну, сами понимаете, как оно случается при дизентерии в месте тесного скопления народа, чаще всего не мывшего руки перед едой. И не потому, что мы склонялись к чуханству, а потому как умывальники не работали, бывает же такое.

Но всё это случилось потом. А пока…

А пока, неожиданно, нас окунули в почти гражданскую жизнь, пусть и разрешив выходить из бокса только на крыльцо. На первые два дня нам хватило этого по уши, вставать с коек не хотелось, да и опасно было.

Третий зольдат нашей компании оказался моим почти земляком, призыва осени 1997 и с самой Самары. Мы бледнели на койках, смотрели на медсестер с врачами как на ангелов Господних и ждали — когда оно прекратится?! Когда, когда, Отец-Вседержитель, мы сможем не думать о близости самого обычного толчка?!

В общем — лежали, страдали и гасились. Персонал относился к нам как к обычным больным, жалеть солдатиков уже переставало быть модным, а сотрудники инфекционок, по уровню цинизма, склонности к черному юмору и прочим милым вещам всего на пару пунктов отстают от патологоанатомов.

И тут нам подселили нового больного.

Такого же как мы, в пижаме, коротко стриженного и смотревшего на нас как Каа на бандерлогов:

— Духи?

— Духи.

— А я дембель. Да и похер, я с ментбата, здорово, пацаны. Есть чего курить?

Дефолт, Арбат, Кинг Даймонд

Мы были счастливыми людьми, живущими вроде бы и в свое время в своем месте и, одновременно, существующими вне страны. Мы тупо не ощутили дефолта августа 98-го. От слов «совсем», «абсолютно» и «полностью». Нас как кормили хрен пойми чем, так и продолжили кормить им же, как выдавали раз в год кирзачи, так и выдавали дальше.

Имелся нюанс, конечно, точно вам говорю.

Мы продолжали лежать в инфекционке. В гости приходил спецназовец Талгат, лечившийся в соседнем корпусе, мы шлындрали взад-вперед, стараясь не выбираться за пределы краевой больницы, а единственным вопросом оставались сигареты. Выход пришёл с неожиданной стороны, заставив в очередной раз задуматься — что о человеческих натурах в целом, что о нашем же сослуживце в частности.

Мой самарский тёзка начал пропадать. А появляясь — пах копченой колбасой, шоколадом и пару раз старательно вытряхивал кармашки больничной пижамы. Шерлоки Холмсы, скрещенные с батькой Махно в каждом из нас троих, немедленно взяли верх и мы отправились за ним сразу же, как тот решил слинять.

Ну, а как? Мы не жили по понятиям, зоновским законам или чему-то схожему. Но за КМБ привыкли — нужно делиться и делиться — это справедливо. А не крысятничать и не чуханить по углам с закоулками. В отличие от нашего тихого старшего товарища двадцати трех лет от роду.

Стоило удивляться его желанию попрошайничать? Наверное, нет, но мы удивились. И ввели налог, не совсем справедливо полагая, что стоит делиться. Так что единственным удивлением, связанным с дефолтом, когда рушились судьбы и сгорали накопления, только-только начавшиеся после святых-лихих девяностых, стала покупка сигарет.

— Дайте Петра Первого.

— Семь рублей.

— Сколько?

— Семь.

— Вчера же пять стоил?

— Вчера дефолта не было.

— Чего?

Продавец отмахнулась, а мне осталось купить «Нашу марку». Пацаны удивились не меньше меня, а мой земляк огорчился еще больше в связи с выросшим планом по выклянчиванию. Что делать, на дворе стоял девяносто восьмой, армия даже во снах не мерещилась смесью из спортлагеря с получением среднетехнического образования, а сигареты требовались.

За окном кончалось лето 98-го, наша юность исходила на нет, вместе с «тополиный пух, жара, июль» Иванушек, «ай брид» Вакуум, вторым «Антикиллером» Корецкого и изучением особенностей местного диалекта.

Вы знаете, что такое сапка или цапка, коими сапают или, конечно же, цапают? Это мотыга.

Вы знаете, что Самаросаратов для краснодарских одно и тоже, также, как для всей страны единым является родина Гайдара Арзамас и кубанский Армавир? И что мы, самаросаратовские пацаны, разговариваем ме-е-едленно, почти как эстонцы? Вы знаете, что грецкие орехи, валяющиеся под ногами в зеленой кожуре, не стоит есть, что им надо вызреть, а ваше не местное происхождение выдают коричневые, после попыток расколупать скорлупу, пальцы?

Вы знаете, что такое магарыч и за что магарыч дают? За услугу, само собой, а вот сам магарыч — как договоришься.

И, в конце концов, подозреваете ли, что есть «поехал я к харьку»? К любовнице, от такие дела. И, само собой, вполне понятен синоним глагола «трахаться» в данном случае.

Так вот Кубань входила в наш лексикон, порой оставаясь надолго.

Но всё заканчивается и нас начали отправлять в часть. У меня обнаружили какой-то лейкоцитоз и отправили по врачам, искать злокозненную пакость, мешавшую моему возвращению и, соответственно, подрывающую боеспособность внутренних войск в целом и 1 БОНа в частности.

Именно тогда в моей жизни в первый раз возникли два вопроса, преследующие потом всю жизнь: как дышу с носом, имевшим свёрнутую перегородку и серьезные последствия лечения гайморита методами, доступными в 1992, а также сакраментального: как тебя с таким плоскостопием в армию-то взяли, родной?!

И если на первый ответить не имелось ничего, то на второй в загашнике всегда имелось: случился недобор и военком греб всех — косых, немых, глухих и даже ссущихся, брали всех, включая неположенцев и косарей. Половина косивших на самом деле оказалась больной и дальше их начинали комиссовать. Но военкоматы спешили выполнить план, продолжая грести всех подряд.

Но то не суть.

Новым соседом оказался какой-то веселый продавец аудиокассет, пришедший в себя через сутки. Оказалось, что мы любим слушать одну музыку, ему хотелось поразить меня своим родным Краснодаром и именно с его подачи оказался на очередном «арбате», имеющемся в любом крупном городе.

Неожиданно узнал о новом диске «Металлики», прослушанном через два года и оказавшемся сборником-сплитом каверов. Еще раз поразился количество красивых девчонок на квадратный километр пространства и объему лиц Кейт с Лео на футболках с топиками. Хлебнул местного пива с газировкой и понял — на гражданке то куда веселее.

Напоследок этот веселющий товарищ, с барского плеча, подарил футболку с Кингом Даймондом и я сел в трамвай, рядом со злющим прапором РМО, совершенно не желавшим конвоировать мою тушку в полк.

— О, клуб, — сказал Жан, — а тебя с третьей роты Рома искал. Накосячил ты чего-то, иди, ждёт тебя.

Мне даже стало интересно — что я мог сделать дембелю соседней роты, корчась в муках ЖКТ и гасясь в больничке? И пошёл.

Роман со старшиной

Эта музыка длилась вечно, всю мою срочно-недоконтрактную службу, все 720 дней в сапогах, ботинках и кроссовках. И началась она с духанки, с дембеля Ромы, с его татуировки и со старшины, так и не сумевшего определиться: кто он — срочник или уже нет.

Роману оставалось около двух месяцев до конца службы, если не меньше. По этой причине его не послали в Даг, хотя он даже просился. Роман занимался всеми обязательными дедовскими делами: гасился от службы, гонял духов, присматривал за начавшими зарываться 1-97 и прочими, не менее важными материями.

Ко мне он подошел где-то почти по прибытию 1-98 в батальон, но дело всё отсрачивалось и отсрачивалось. А тут, завидев мою довольную рожу, появившуюся на КПП, сердце дембеля не выдержало.

— Вот не как в «От заката до рассвета», художник, вот как-то по-другому… — сказал Рома и показал готовую площадь: собственное плечо, вплоть до локтя. — Мне наколют, ты нарисуй.

Я сунулся в свою тумбочку за ксерокопиями рисунков, желая показать имевшийся узор, и ничего не нашёл. От слова «полностью». Вопросов оказалось больше, чем ответов, ведь кто-то оказался крысой, но крысой не положено быть ни дедам, ни дембелям, никому еще.

— Займёмся, в общем, — сказал я Роману, — вечером.

Вечером не вышло, к вечеру меня неожиданно отправили дежурить в КХО. Казалось бы — и чего? Не скажите.

КХО первого батальона почему-то находилась в корпусе второго. Как комната хранения оружия может быть в другом корпусе для части, чья готовность значилась как номер один? Да хрен его знает, товарищ майор, так уж получилось, так вышло и все дела.

Дежурство оказалось охренительным, ровно сутки в одном месте, когда меняли только на сбегать в сортир. Жратву принесли ровно два раза и всё. Курить я начал почти сразу, стоя у окна и дымя через открытую форточку.

Самым смешным было отсутствие ключей. Ты, значит, дежуришь, но ключей тебе не доверяют. Я стоял у решетки и любовался увиденным. Там, в пирамидах, замерли прекрасные хреновины, и добраться желалось до каждой. Рыжел накладками РПГ-7, дрыхла тощая СВД, спали близнецы АК-74М, ждали своего часа ПКМС, а отдельно, как-то сиротливо, приткнулась пара вёсел, РПК-74 с деревяшками прикладов и цевья.

Здоровенную приблуду, больше всего напоминающую полицейский винчестер, который ремингтон, который помповый дробовик, мне видеть раньше не доводилось. Другое дело, что явно тяжелая фиговина торчала прямо под плакатом, выдавшим мне всё необходимое.

КС-23, карабин специальный, калибра 23 мм, совсем как у зенитки, созданный сумрачным советским оружейным гением для решения разных задач, имелся в оружейке каждого БОНа.

Мы, как ни крути, были не просто мотопехота, нам в обязанности всучили даже разгон демонстраций, пару раз даже проведя учения со щитами. В парке умирали две «лавины» с полностью спущенными растрескавшимися колёсами, а тут, за решёткой, ждало своего часа средство доставки всяких сюрпризов для безобразников, желающих нарушить общественный порядок, сбившись в стаю. Ага.

В комнате имелись шкафы с провисшими дверьми и давно не крашенные. Где-то следующим утром, когда мне никак не несли пожрать, заглянул в каждый, безо всякой, само собой, надежды.

Жратвы там не имелось, зато ксерокопии моих рисунков, письма, пришедшие за болезнь и даже фотографии моей девушки нашлись сразу.

От ксерокопий остались рожки да ножки, письма оказались разорванными, а над фото моей былой любви знатно поглумились шариковыми ручками. «Я на мясокомбинате работала» — поперек улыбающейся девчонки в короткой юбке. Армия такая армия, что тут скажешь?

Не сказать, что ситуация прибавила любви к однополчанам, татуировкам и вообще, но деваться было некуда. Так что через сутки мы с Ромой уединились в их распалаге и дело пошло.

То ли фишка выпала так, то ли злость на мудаков желала выплеснуться хотя бы в чем-то, но ровно через час Роман поскакал куда-то, где имелась машинка, гелевая ручка и все прочие приблуды. Дождаться туши, что хотел взять в клубе ему не моглось.

С утра меня ждал старшина. Тот самый, недавно уволившийся, с усиками, со своими обычными байками о том, как его камаз придали спецназу в Грозном и, само собой, он теперь тоже спецназ. На кой ляд мне было такое нужно знать — так и не понял, но теперь старшина оккупировал меня полностью.

— Художник, мне нужно сделать также.

Я кивал и старался слиться. Также точно не выходило, старшина продолжал парить мозг и если бы знал — насколько сильно эта личность достанет дальше, может и занялся бы. Но в будущее, как известно, смотреть могут не только лишь все, потому и забил.

Старшина настиг меня коршуном уже Дагестане, потом в Чечне, но это совсем другая история.

Самым смешным эпизодом оказался с ним же, после второй командировки, когда он, поймав меня в коридоре, гордо заявил:

— Я вот иду на концерт группы Хай-Фай, а ты дрочиться в караул, смекаешь?

Дагестан

— Ты идиот? — не особо ласково, зато честно спросил меня Вова. — На кой ляд тебе в Даг?

Вопрос был не риторическим, а самым настоящим. Возник он в связи с надвигающимся дембелем моего личного дембеля, коего я, фактически, подставил. Да-да, именно так оно казалось, было и не делало мне никакой чести.

За одним исключением — я совершенно честно не желал гаситься в клубе. Совершенно.

— Твоё дело, — сказал Вова, — сюда больше не приходи.

Справедливо, вряд ли ему хотелось видеть мою рожу после заявления о командировке.

Полк отправлял первые партии душья, готовясь остаться без наглых, охуевших, расслабленных, но, тем не менее, вполне годных солдат. Причём там, где ждать стоило чего угодно. На административной границе республики Дагестан и Чеченской республики Ичкерия, как бы независимой, как бы мирной и как бы не желавшей настоящих погранцов со всеми вытекающими.

Возможно, в полку перестраховывались, возможно, там всё делали правильно. Заявление о добровольном желании отправиться туда легло на стол командира роты утром. Ничего не случилось, не зазвенели литавры, от меня не отколупались дембеля, а мои сопризывники, не желавшие никуда катиться, смотрели в мою сторону пренебрежительно и несколько зло.

Всё объяснялось просто: ехать по своему желанию мог только дебил, а им, несчастным горемыкам, оставалось служить всё в той же добро-милой компании Жана со-товарищи, включая прибывающих и прибывающих конвойщиков. Чем меньше духов в расположении, тем больше ложится на плечи каждого, само собой.

— Дурак ты, художник, — сказал Чола, недавно побывавший в месячном отпуске и вернувшийся с шевелюрой чуть ли не по плечи. Умудрившись три дня прогонять именно так, сегодня утром наш армянский блондин всё же постригся.

— Вот дурак, — повторил он, — сидел бы в клубе, малевал всякую шлоеботь и радовался бы жизни. Несёт тебя хрен пойми куда и зачем. Зачем?!

— Я служить пошёл, а не картинки малевать, — сказал кто-то внутри меня и навсегда отрезал спокойную армейскую жизнь.

— Техасский рейнджер, блядь, — Чола ухмыльнулся и пошёл по своим делам. А я по каким-то, совершенно незначительным, своим.

До отправки оставалось несколько дней, конвейер уже заработал, оставалось дождаться офицера или прапорщика, ехавшего вне большой партии. Да-да, нас отправляли именно так, обычными поездами, человек по десять, не больше.

На второй день случилась полная хрень — оскользнулся на ступеньке и шагнул сразу на три ниже. В колене явственно хрустнуло, налилось болью и потихоньку покалывало горячим. Где-то к обеду стало ясно — колено разнесло, ходить так себе, не говоря про бег. А ехать, как оказалось, предстояло уже утром.

Об этом сказал старшина, залучив в каптерку и продемонстрировав вещмешок, котелок, зимний бушлат с шапкой и сухпай.

— С утра всё заберешь, у дежурного по батальону, сейчас взял и пошел со всей халабудой наверх, сдашь и отбиваться.

— Мне в санчасть.

— Всё, косить начал? — устало-лениво спросил наш рыжий дьявол с тремя звёздочками.

— Не, повязку хочу сделать.

— Ну, вали, только не забудь сдать старлею своё барахло, чтоб не увели.

В санчасти меня ждала прекраснейшая ефрейтор Марина, с самой инфекционки ласково называвшая всех, отвезенных туда засерями, дристунами и как-то ещё, не менее ласково.

— Косить пришёл? — поинтересовалась она, рассматривая хромающее тело аки рентген.

— Повязку мне бы.

— Иди к хирургу.

Хирург, красивая женщина в спецкамуфляже, числившаяся как врач наших спецподразделений, слушать меня не пожелала:

— Как ехать в Дагестан, так все вы косите!

Я расстегнул портупею и, несмотря на её глаза, начавшие звереть, спустил штаны, ткнув в левое колено:

— Повязку можно сделать? Мне утром уезжать.

— Специально, наверное, куда сунул? — она фыркнула и царственно наклонилась, рассматривая. — Ладно, стой так.

Повязку она мне сделала, обычным бинтом и так перетянув, что пришлось разматывать и перетягивать самому. Толку оказалось мало, колено ныло, и сильнее раздражало только собственное неумение сделать нормальную петлю у вещмешка.

Прощаться с нами, убывающими почти в никуда, никто не вышел. А зачем, верно?

Ночной вокзал Краснодара, спустя несколько месяцев после первого прибытия, показался каким-то чудом, с живыми обычными людьми, едущими по совершенно личным делам. Люди читали газеты, книги, чистили вареные яйца и дербанили куриц прямо в зале ожидания. Пара дядек тихонько выпивала, а менты тут оказались обычные, не срочники и никто дядек не трогал.

— Не расходимся, — буркнул прапор со второго БОНа, — курить по трое и вон туда, на улицу. Чтобы я вас, охуярков видел.

Мы ходили курить туда, получив по целых пять пачек моршанской «примы». Там же курили две девы неясного возраста, социальных положения и ответственности. Гафур, рассматривая длинные ноги одной, открытые почти по самые стринги, разве что не облизывался. Я, если честно, тоже.

Девы на нас не смотрели, курить третью подряд казалось форменной дуростью и мы вернулись.

И, через несколько минут, пошли на электричку, пёршую в Ростов. Ни до армии, ни после, так и не выпало побывать в нём дальше вокзала, а Дон, если уж на то пошло, особо не впечатлил. Ну, речка, не самая широкая, зеленоватая, получше Кубани, но все же — просто речка.

Нас вёз поезд, катящийся в Махачкалу. Плацкарт девяностых, густо набитый женщинами с детьми, небритыми мужиками, косящимися на нас и несколько откинувшимися зэками, катил себе и катил.

Рядом сидел крохотный, но как сбитый из валунов, большеголовый Мурашкин, самый натуральный башкир, не любящий говорить и любящий побороться. Почему Мурашкина, ртутно-подвижного и выносливого как двугорбый верблюд, не взяли в спецвзвод? Да он сам не захотел, вот и всё.

Первое знакомство с сухпаём, потом катавшимся с нами всю службу, особо не зашло. Наверное, знай я о том, что его вкус, спустя четверть века так до сих пор со мной, постарался бы как-то отметить этот день в памяти. Но вышло как вышло и чуть не сломав зуб о сухарь, годный забивать гвозди, все следующие разы для пожрать — сразу шёл за кипятком к «титану». Ровно как утром через полтора суток.

Наш прапор, упоровшись с кем-то палёной осетинской водки, проспал. Зато не проспали встречающие нас сослуживцы, прикатившие в Хасавюрт вовремя. За окном вагона стелилась самая настоящая сметана сизо-тяжёлого тумана. Из него, между заборчиком и белым зданием, совсем как крокодил в дельте Нила, совершенно бесшумно вылез нос БТР-восьмидесятки.

Первый раз

Палатки, палатки, еще раз палатки с обеих сторон. Растяжки, деревянные грибки с дневальными, редкие военные, ошалело смотрящие на нас, вполне себе зелено-камуфлированных. Мы-то считали, что наши первые комки подвыцвели за лето, ага. Эти парни, остающиеся за спинами, смотрелись пегими. Верх одного цвета, низ другого, кепка третьего. Все оттенки выгоревшего, пропыленного, пропотевшего и стиранного щётками да хозяйственным мылом.

— Здесь становитесь, — сказал старлей Бес и нырнул в офицерскую палатку.

Мы встали.

Дырка пролома за спиной, бетон площадки с грузовиками и БТР-ами, капониры, где торчали первые «бэшки» и виднелся 131 с какой-то хренью в кузове. Серая земля, серые валы из земли, серые траншеи, убегающие куда-то к серым валам.

Три палатки перед нами, слева — сбитая из разномастных досок каптерка, справа — офицерская палатка. Бетон перекрытия над головой и проемы, ведущие куда-то к камышам. Красота, одним словом.

А еще…

Первое впечатление случается лишь раз. Ровно как с женщиной. Ровно как оказаться в бою. Если кому кажется, что не запомнишь, то это не правда. Нужно сильнее покопаться памяти. Память у нас с вами аки жёсткий диск, ничего из неё не стирается. Только, как и потроха компа, память без обслуживания, обновлений и чистки, превращается в чулан с хламом.

— Невозможно такое помнить, — как-то сказала мама, — тебе был год!

Да, именно так. В год мой папка отвёз меня к прабабушке, в Подбельск. Именно перед поворотом к ней, сидя на его коленях, щелкнул поворотник, зная — куда нажимал папка. А место, золотеющее чем-то вызревшим, нашёл лишь спустя двадцать лет — поворот перед Кинель-Черкассами, точно между моим крохотным Отрадным и совсем маленьким Подбельском.

Кроме первого раза в памяти всегда есть метки о чём-то сильном. О первом стоматологе, из СССР, с его пыточной бормашиной на системе тросов и нержавеющих дисков. О неудачных прятках, когда ногой за какую-то хрень, летишь вперёд носом и плечом, потом больно и рука как не своя. Потом косынка, растянутые связки и ты Вывих где-то на полгода.

Не забудешь первую сигарету. «Магну», из мягкой красной пачки с сине-стальными буквами, «Магну», за углом школы, когда от головы до ног вдруг странная волна и чуть дрожат ноги.

Или как перед этим, готовясь навсегда убрать кроссовки и мяч из жизни, с командой разносишь постоянных противников, три года имевших нас в хвост и гриву, а тут пролетевших как фанера над Парижем, проиграв нам, деревенщине без нормальной формы двадцать пять очков. Первая настоящая победа, она же последняя, но всегда живущая с тобой. Сорок минут пота, скрипа подошв, нескольких синяков, содранной коленки, бутылки воды зараз и последнего мяча, шваркнутого Валерой с середины поля, правой руки судьи с выставленными тремя пальцами и его же левой, с теми же тремя, поднявшимися после загудевшего кольца. И крашеных досок девяностых под задницей, когда сел и не можешь встать. И вытираешь рожу майкой, белой алкоголичкой с рыжим трафаретом номера, сделанного тренерами перед областными соревнованиями.

Или женская грудь в руках, наполовину белая, наполовину смуглая, нагло смотрящая чуть вверх острыми сосками, грудь, оказавшаяся в руках как бонус после попадания в травму со сломанным носом. Кресло лора, отвертки хрустящие перегородкой, марлевые турундочки чуть ли не в мозг, приход участкового, желающего найти не велосипед, с которого ты типа ляснулся, а злокозненных негодяев, втроём вломивших тебе свеже-горячих?!

Я вас умоляю, не смешите мой пупок, всё оно забылось после тугих девичьих сисечек в руках и впервые уползших вниз, по таким же смуглым ногами, обычных х\б трусишек. Забылось и вылетело из головы, ровно как лицо с именем практикантки, что-то забывшей в больничном городке моего лета сломанного носа и перехода в стан неформалов.

После службы, поступив в универ и работая охранником, порой курил. Не табак. И, как-то раз, улегшись на лежанку на положенные три часа, всё время баловался с памятью. Открывал год за годом, совсем как папки на рабочем столе, прокручивая в голове живые яркие воспоминания, с запахами, вкусами и всем остальным.

И, обдумав всё поутру, вычеркнул из биографии употребение Марии, дочери Хуана, навсегда. Ну его к лешему, такие приходы.

А вот забыть свое прибытие на Первомайку, заставу Первомайское сухим и жарким остатком октября 1998-го никак не выйдет, даже если захочешь. Такое тоже случается ровно один раз и если вы видели «Девятую роту», то всё выглядит один в один как прилёт новобранцев в Афган. Точно вам говорю, разве что с крохотными отличиями.

А, да. Было ли:

— Вешайтесь, духи

?

А то, само собой, на ТГ-6, от злых дембелей, тянущих лямку там и не получивших свежего мяса.

Дагестан оказался без гор. Плоская равнина и только где-то на горизонте темнела полоса. Её мы рассмотрели уже потом, но сейчас всё вокруг ничем не отличалось от моей родной Самарщины или даже Кубани. Разве что дома основательнее, минарет в каждом селе, остающемся за машиной. Никакой, мать её, экзотики и все тут.

Нас привезли в кузове Камаза, нормального армейского трехосного высокого камаза, вместе с какими-то мешками. Пыль от разворота улеглась, мы выбрались и встали на благословенную землю заставы, где предстояло отдавать настоящий долг Родине. Из вагончика, где прятался штаб, пришел Бес, старлей Бессонов и повел нас внутрь бетонного скелета бывшей коровьей фермы.

Палатки, палатки, еще раз палатки с обеих сторон. Растяжки, деревянные грибки с дневальными, редкие военные, ошалело смотрящие на нас, вполне себе зелено-камуфлированных. Мы-то считали, что наши первые комки подвыцвели за лето, ага. Эти парни, остающиеся за спинами, смотрелись пегими. Верх одного цвета, низ другого, кепка третьего. Все оттенки выгоревшего, пропыленного, пропотевшего и стиранного щётками да хозяйственным мылом.

— Здесь становитесь, — сказал Бес и нырнул в офицерскую палатку.

Мы встали.

Дырка пролома за спиной, бетон площадки с грузовиками и БТР-ами, капониры, где торчали первые «бэшки» и виднелся 131 с какой-то хренью в кузове. Серая земля, серые валы из земли, серые траншеи, убегающие куда-то к серым валам.

Три палатки перед нами, слева — сбитая из разномастных досок каптерка, справа — офицерская палатка. Бетон перекрытия над головой и проемы, ведущие куда-то к камышам. Красота, одним словом.

А еще…

Сводная рота 1 БОН только сменилась с караула. Сводная рота, сплошь из тех, кто старше службой, вышла и окружила со всех сторон.

— Духи, — удивился кто-то, — настоящие, пацаны!

— Ты рад, Ким?

— А то, — ответил Ким.

А вот о нём нам было известно. Ким, 2-97, уехал в Даг единственным из своего призыва с нашей второй роты. И сейчас, рассматривая нас своими мудрыми корейскими глазами, Серёга Ким чему-то улыбался.

Почему-то его улыбка мне не понравилась.

Кольцо

На Первомайке нашего первого Дага войны не было. И слава яйцам, иначе навоевали бы так… лучше и не думать. Войны не было, но если забудешь — где ты, так вспомнишь вечером, идя в караул. Когда «через день — на ремень», а ствол не мешает даже спать стоя, пока второй смотрит вокруг, никогда не забудешь.

66 полк оперативный 2 ДОН к осени 98-го мог стать батальоном. Ну, с половиной. Полк держался на призыве осени 96-го и осени 97-го годов. В промежутке, как-то так случилось, никого особо не пригнали. И тут случились мы, весенние духи. А командиры дивизии, явно прозревая будущее, сделали нам ваистену пацанский подгон — КМБ наш занял почти два месяца.

Думаю, мысли-то в военных головах крутились сплошь благие. Не иначе, как должны были дрочить душье редкие старослужащие, оставшиеся в полку и только-только приехавшие из учебки сержанты. Жизнь, как водится, взяла свое и повернулась к нам уж точно не лицом.

Вместо стрельб и работы двойками-тройками, один-восемь, только-только выкакавшие мамкины пирожки, валили лес, строили церковь, работали в садах и полях Кубани, грузили кирпич и делали все остальное, никак не относящееся к боевой учебе. Разве только спецвзвод, набравший желающих стать спецназом и разведкой урабатывался на физо. И все.

На заставу мы приехали впятером. Лёха Ильин, Закиров-Закир, Гафуров-Гафур, Мурашкин и я.

Село Первомайское, минарет мечети, свеже-отстроенные кирпичные дома, ОМОН на блокпосту, вал в стороне Ичкерии и сам ичкерийский пост, хорошо видимый без всякого бинокля. И застава, да…

Старый коровник, палатки, несколько кирпичных строений, ПХД и траншеи, ходы, отдельные ячейки и, конечно же, кольцо. Кольцо — главная траншея, замыкающая оборону самой заставы, с вынесенными постами по краями, между ними и всё такое. На самой верхотуре, закрепленная прямо на бетонных балках, торчала халабуда из досок с крышей, «кукушка». На неё, одиночный пост наблюдателя, полагались два бинокля, обычный и ночной. Обычный еще ничего, работал, от ночника толку не имелось, но кого оно ебё… Интересует?

Первая-вторая-третья роты 1 батальона, шестая от 2-го и сколько-то пацанов с третьего, на своих БМП-1, бэхах. Немного артиллеристов, с двумя СПГ и зэушкой-23-2 в кузове 131-го. Кинолог со спаниелем-сапером, чутка медиков, офицеров, так себе баня и пункт хозяйственного довольствия, ПХД, всё скромное хозяйство заставы. Сколько нас было под рукой майора Беспалова, и. о командира 1 БОНа? Да хрен его знает, товарищ майора, сейчас не вспомнить.

Но нас интересовали не эти факты, а собственная вторая рота, полная дембелей с черпаками и имеющая в активе одного слона, Серегу Кима. Сказка, не служба, что сказать. И, как справедливо заметил кто-то, а, именно старший сержант Кузя, в который сраный раз повторив простую мудрость: вешайтесь, духи.

Но самая фишка оказалась в другом. И «другое» невозможно было убрать в сторону или как-то не замечать. «Другое» называлось старшиной Маланьиным, служившим, мать его, по контракту. И, да, Маланьин очень, крайне и просто жесть как любил обращение «старшина». И точка.

Маланьин, тот самый любитель не случившейся татуировки на плечо, оказался крайне альтернативно одаренным индивидуумом, в том смысле, что интеллектом. Служить он старался как по срочке, с дедами корефанился, духов не считал за людей и все тёр-тёр свою байку как, дескать, служил-то в первую Чечню, да водителем у спецов, так что его самого следовало считать почти спецназовцем. Что там в нем водилось от спеца вопрос спорный, за исключением лихости и дурости, порой случавшимися с любым носившим шеврон с кулаком, автоматом и звездой. Вот этого дерьма в нем случилось по самое не балуй. А командир, пусть и младший, из Маланьина выходил такой же, как из козьей жопы труба.

А ещё, вполне возможно, как любой неуверенный в себе человек Маланьин любил мстить. А мстя, как известно, хороша ледяной.

Маланьин ехавший параллельно нашему курсу, прикатил на заставу к обеду и, то ли заранее замыслив недоброе, то ли с бодуна, погнал нас пятерых на наши, само собой, ячейки, те, что стрелковые и по боевому распорядку. И объяснил про смысл команды «кольцо». Заорали:

— Кольцо!

Так хватай ствол и беги сюда. Мы внимали и вроде как все поняли.

Выть со стороны Чечни начали позже. В первый вечер, через час густо-чернильной дагестанско-осенней темноты, заставу обстреляли. И мое первое «кольцо» случилось быстро и незамысловато.

Мы похватали стволы с подсумками и, ровно как суслики, неуловимо и быстро растворились в траншее, убегая к ячейкам. И морозили жопы где-то с полчаса, тыкая «семьдесят четвертыми» на каждый шорох. Только больше никто и не стрелял.

Нас нашел и пинками прогнал в распалагу старшина артиллеристов, что-то забывший рядом со входом в автопарк. А в роте…

— Суки! Где были? Гасились, духи сраные?! Гасились, пацаны, пока мы тут с вами…

На вопрос Маланьину — как же так, старшина… тот сделал непонимающие глаза и заявил, что, де, все духи по природе своей уебаны и дауны. А наши настоящие боевые посты нам потом показал Ефимчик-старший, алея злобой и никак не принимавший наши точки зрения.

Само собой, что пару дней каждый из духов, приехавших на Первомайку, ходил несколько с трудом. А первая стрельба в, возможно, и мою сторону, оказалась обидной и глупой.

Хотя… Может, было бы лучше, чтобы и дальше любая стрельба заканчивалась также — глупо и обидно. Кто знает?

Пили-коли-топи

— Знакомься, пила — это Художник, Художник — это пила.

— А говорили Дружба…

— Говорили — Дружба-2, вот две ручки, вот вас двое, взяли и пилим.

— А как колоть потом, колуна-то нет…

— Говорил — не умеешь дрова рубить, Художник, аяяяй.

Ким давил улыбу, смотрел на нас, белоручек и радовался жизни. Было с чего, Ким в кои-то веки не делал дрова сам. Пусть полк стоял в Даге с лета, ему уже пришлось заниматься колкой-сушкой-топкой-остальным. Откуда мы знали? Тоже мне, секрет Полишинеля, в роте не имелось стульев. И табуреток тоже, вообще — ничего, на чем можно сидеть. Всё из сухого дерева ушло в прожорливые глотки стальных печек, по две на палатку, вроде как должных прогревать их ночью.

Это неправда, ни шиша они не прогревали. И пятьдесят процентов холода приходилось на отсутствие чертовых дров, инструментов для чертовых дров и умения заготовлять чёртовы дрова. Песня, слова чести, не жизнь.

Палатки стояли не врытые, да и как вроешься в бетон, оставшийся на ферме? Почему мы не врыли палатку для караула? Врыли, только толку оказалось так себе, если честно, не помогало.

Хорошо жить в современной цивилизации, а в цивилизации 2022 года жить ещё лучше даже в деревнях. Понятное дело, Урал так и топится дровами, но — сколько сейчас на газу? Нам же выпало насладиться всем спектром бытовых удовольствий, перешедших по наследству от Советской Армии вместе с шинелями, ни разу не ношенными нашим призывом и кепками-афганками.

— Подходим, не смущаемся!

С ТГ-6 на заставу везли бревна, выпирающие сучками, толщиной точь-в-точь как таскаемое Шварцем в «Коммандо», но почему-то ни разу не легкие. Сперва эту красоту следовало спустить с камазовского кузова, снять аккуратно, чтобы не переломать друг друга, перегрузить на собственные плечи и, совсем как муравьи, вчетвером-впятером под бревном отправиться в сторону расположения.

— Под ноги смотрите, тела!

Вопрос ставился верно, не посмотришь под ноги, так оступишься, оскользнешься или ещё чего и всё, жди беды. Мы старались, тащили, тащили и ещё раз тащили, не падая и не оступаясь.

«Дружба-2», обычная двуручная пила, вроде имелась в каждой роте. Но вот беда — не имелось никого, кто мог выправлять её зубцы трехгранным напильником. Умельцы, спасители, понаехавшие в последнюю волну отправки дембелей, оказались, само собой, деревенскими. Дело пошло лучше, хотя додуматься до козёл, простых, из двух спинок кровати, соединенных проволокой, мы докумекали к концу командировки. Пилили сидючи, меняясь на совсем кривых обрубках, оставшихся с прошлых пилок.

Распилить на равные чурки было неплохим аттракционом, но следующий казался не менее увлекательным.

— А как колоть потом, колуна-то нет…

— Говорил — не умеешь дрова рубить, Художник, аяяяй.

Ким был прав, если знаешь про колун, так точно в теории готов колоть дрова. Колунов не имелось, даже нормальные топоры стали редкостью незадолго до нашего приезда в Даг. Топорищ не наблюдалось, проушины лопались, и оставалось загонять топор кувалдой, вбивая его как клин и не забывать о правильном угле, чтобы в случае чего выбивать железяку обратно.

Сталь брякала о сталь, звонко рассказывая окружающим о чьей-то занятости на ближайший час. На ночь, для обогрева палатки, если работать вдвоем, требовалось минут сто двадцать, порой больше. Если бревна попадались совсем плохие, то куда больше, свилеватое дерево упорно не желало поддаваться напору юных голодных организмов и потихоньку в задней части палатки они собирались в тесную компанию «на потом».

Но даже наколов дрова ты ещё ничего не делал для тепла. Они тупо оставались сырыми, потому требовалось наколоть ещё столько же на следующую ночь и, желательно, еще сто процентов про запас и вдобавок стоило отложить сколько-то для дневной топки на просушку.

Истопников назначали исходя из форменного таланта. Топить стальные буржуйки, сваренные пацанами из РМО как «получилось», выходило не у всех. Пацаны, умеющие колдовать с огнём, частенько не дежурили, отсыпаясь днём и ночью подменяя сержантов-дежурных. Они сидели у самой дверки, поскрипывая ею, подкатив один из чурбанов, не поддавшихся топорам, вычищали золу кочергой из гнутых кроватных прутьев и её же, кочергу, превращали в форсунку, иногда загоняя в печь немного соляры. Соляра имелась в каждой палатке, хотя вело к прямому нарушению пожарной безопасности. Только как растопить печь сырыми дровами, если сухие увели из запаса соседи? То-то же, что никак.

Пили-коли-топи…

С тех давних восемнадцати лет топор и пила пользуются в моих глазах непререкаемым авторитетом. Они делают настоящее тепло, а иметь дома топор, что может ни разу и не пригодится, все же стоит.

А ещё на печках мы сушили хлеб. До корки, превращая его в тосты, называя те гренками. Хлеб, масло, сахар.

До сих пор помню.

Караул

Через день — на ремень. Это про нас, гансов 66 оперативного в 1998–1999. В 2000 стало не через день, в 2000 мы просто жили на войне и всё тут. Но две первые командировки прошли именно так, хотя половина второй оказалась немножко другой. Но про это потом, само собой. Тогда на дворе жарило куда там вашему Египту, календари уверенно показывали май-июнь 99-го, Хасавюртовский район Дагестана родным не стал, но казался привычным, а что касаемо нашей первой войны… То её как бы не было. Ну, вы знаете — «их там нет» и всё такое. Так же и с нападениями на заставы погранвойск последним летом 20 века.

Сколько у вас погибло во вторую командировку? Восемь человек? Хм, надо же, а почему?

А сколько раненых? А медальки за что вешали? Ну, надо же, ничего же не случилось, точно вам говорим.

Да и ладно. Мы-то помним, а это главное.

Первомайка — застава Первомайское. Старый коровник у одноименного села, канала Дзержинского и самой настоящей границей с Чечнёй, чеченской республикой Ичкерия. Ну, и ещё пост омоновцев между нами и сельскими домиками.

Там торчал минарет, с него несколько раз в день голосил муэдзин, в селе жили суровые люди, тогда в основном носящие усы или даже гладко бреющиеся. Ещё в селе имелось море разливанное поддельной конины, она же типа коньяк, немалое количество вусмерть наглых малолеток, любивших подползать ночью к постам и выть по-волчьи. Суровые усатые дагестанцы относились к нам как к детали пейзажа и не более, наш БТР-80, каждое утро катавшийся в сторону Аксая на ИРД, инженерную разведку дорог, был им как трактор. Всё и всем казалось привычным.

Даже ушатанная плёнка, показываемая каждым вновь прибывающим на заставу, превратилась в привычное. Нам, недавним пэтэушникам, технарским и просто обычным восемнадцатилетним малолеткам-отморозкам лихих-девяностых, по первости так не казалось.

На кассете, скучно и даже без огонька, разбирались с нашими. Разбирались бородачи с той стороны невысокого вала, шедшего от чеченского блокпоста куда-то мимо постов. Разбирались ровно как мой дед рубил курей, ну, то есть кур, они же курицы — рукой в рукавице за лапы, башкой на пенёк-колоду, топором по шее, хруп, немного брызнуло и всё — попал кур в ощип и дальше в щи. Спокойно, обыденно и даже скучно.

Также скучно всё действо крутили на экране замурзанной «соньки» через кряхтящий старый видеоплейер.

— Два срочника и контрабас, — кто-то из офицеров ставил на паузу, — удрали в село, ушли в самоход, но в сочинцы не попали. Это ясно, товарищи военнослужащие?

— Так точно, — невпопад сказали мы, духи пополнения и замены, приехавшие на Первомайку менять дембелей призыва 2-96, - всё ясно.

— А, елы-палы, опять не работает, — ругался он и видак крутил кассету дальше.

Мы смотрели, видак трещал, майор курил, зевая и устало потирая красные глаза.

За окном вовсю шумел октябрь 1998-го, года, где навсегда остались последыши нашего детства, взбаломошной и дурной юности девяностых, осколки воспоминаний о добрых сказках, показанных тётей Валей по воскресеньям на Первом канале, дискачи в ДК и клубах, оставшихся от СССР, разбитые морды и сломанные носы на типа стрелках недавних хороших детишек, активно впитывающих новое.

За окном текло время заканчивающегося двадцатого века, где нас угораздило родиться и расти в стране, павшей то ли из-за козней вероятного противника, то ли из-за жадности и глупости наших же сограждан.

За окном штабной палатки, с клапаном, болтающимся от сухого ветра, в какой-то раз за день напевно говорили о времени новой молитвы и краснел кирпич дворов с домами, наглухо разваленных пару лет назад в ходе штурма села. Мы стояли на пороге новой кавказской войны и не знали этого, но старенький замурзанный видак настоятельно доказывал нам именно это.

— Всё рассмотрели? — спросил командир заставы. — В подразделения, шагом марш, вечером заступаете в караул.

Вечером мы стояли на крохотном пятачке бетона перед выходами из палаток нашего первого БОНа. Первый батальон оперативного назначения приехал в командировку, как и полагается — практически в полном составе, тремя ротами, взводами АГС и матобеспечения. А что рота равнялась взводу — в том точно не имелось вины наших офицеров. Они служили, как могли, а мы, как могли, гасились от службы, не подозревая главного — мы служим даже гасясь, мы учимся всему нужному, мы становимся теми, кто им нужнее нужного — бойцами.

— Караул — равняйсь, смирно!

Мы равнялись, смирялись, поправляли броники «кора», подсумки, стволы и каски, поворачивались к дальнему выходу из коровника, идущему в сторону выезда с заставы, ПХД и караулки, и пёрли в ту сторону.

Шестая рота пустела, ожидая нас, сменяющих пацанов с двух палаток перед второйнебольшой офицерской. АЗДНщики, пацаны с артиллерийского дивизиона и парни с 3-го батальона, пригнавшие к нам свои БМП, ходили в караул каким-то хитрым макаром и присоединялись к нам позже.

Мы шли, накатывал вечер, а впереди ждала ночь. Длинная, тоскливая и холодная ночь. О какой даже не думалось дома полгода назад.

Постов имелось немало, они шли кольцом вокруг заставы, чаще всего парные, хотя имелись и одиночные. Одиночные никто не любил, на одиночных спать тянуло ещё сильнее. Нас старались натаскать со старослужащими, а им такого не хотелось, потому на посты нас разводили по-разному наплевав на запланированный порядок. Но…

Но так оно, может быть, было даже и лучше. Так приходилось взрослеть быстрее, взрослеть по-настоящему, а не как дома — тупо куря, бухая и типа зная, как поступать с женщинами. Про женщин-то, на самом деле, и к старости не всегда разберёшься, сигареты в армии всё же нужны, а вот выпивать военная жизнь приучила по-разному. Но то не суть.

Караул начинался сразу, как мы приходили. Ведь пацанов, стоящих на постах, требовалось менять.

А завтра они шли менять нас.

Сова с веслом

Сова вполне себе может быть с веслом. Если «весло» — РПК-74, где цевьё и приклад деревянные, ровно как у ППШ и отлично подходят чтоб точно также — взять да уебать супостату. А Сова — просто дед/дембель призыва осени 1996-го года, вот и всё, ларчик просто открывался.

Сова оказался хорошим дедом. Он не сильно выпендривался, в нём хватало какой-то простой человечности, а РПК, передаваемый мне в наследство, содержался выше всяких похвал. Ну, знаете, ровно как женщина, оружие любит уход, чистку и смазку, так вот именно это всё «весло» и получало.

Не помню, как Сову звали по-человечески, да то и не суть. Мы разошлись во взглядах ровно в тот вечер, когда старшина Маланин сделал вид, что он не имеет никакого отношения к тому, что четверо духов куковали черт те где, вместо того, чтобы быть с ротой при «кольце».

Сова посвятил меня во всякие мелочи с нюансами и благодаря ему узнал про небольшого сержанта Кузю немало важного. Кузя был форменным монстром, прятавшимся в человечьем обличье, а отсутствие мускульной массы компенсировал настоящей психопатией, лихо превращаясь в тощего медвежонка-берсерка.

Сова поделился не только правильным способом удерживания «весла» при стрельбе из положения «лёжа», но и рассказал о дедах с первой роты, бывших куда хуже всех имевшихся во второй и третьей, разве что кроме Осипа и его друзей.

Сова посоветовал не терять портупею, черную «деревяшку» с брызгами красок, оставшихся со мной как ласково-прощальный привет недалекого милого прошлого из клуба. Сова оказался совершенно прав, ведь именно портупея держала на поясе два подсумка на восемь магазинов по сорок пять полновесных патриков калибра пять-сорок пять.

И именно Сова подарил повод до сих пор ржать, вспоминая совершенно странное времяпрепровождение почти бывших военнослужащих срочной службы.

Когда коту нечем заняться, то он кокушки лижет, все знают. Когда дедам до увольнения в запас всего ничего — тут то и начинается самая мякотка.

Среди конвойщиков, переведённых к нам из полка с Приморска-Ахтарска, имелся совершенно особый индивидуум. Идеей-фикс его сумасшествия стала жалость к утраченному дембельскому обмундированию. Не будь он тощим сутулым русопятам представителем кубанского казачества, то прям вылитый Шпак из «Ивана Васильевича»:

— Комок «клякса», шевроны на ткани с пластиком, наклеенные, берет оливковый, отбитый и ушитый, берцы-кедры, очки-капельки…

— Двое? — как-то поинтересовался я.

— Чо?

— Хуй ван чо, — сказал младший Филипчик, — пиздуйте на построение.

Друзьями с тем черпаком мы точно не стали и, может быть, мои «двое» тому виной. Да то не суть.

Сова отправил меня набрать воды в термос, чтобы взять термос с собой в караул. Сова относился к службе хорошо, серьёзно так относился и старался контролировать всё необходимое.

— Ты сзади палаток пройди, а то шакалы спалят, — он покивал на растяжки, откуда доносился звон пил, — давай, только не спались и быстрее.

Я постарался.

Ржать пришлось начать в районе нашей санчасти, где одиноко стояла цистерна с водой. Ржать из-за товарищей старослужащих, с суровым видом рассматривающих поделие собственных рук. Берет, за-ради не пойми чего сваренный с… зелёнкой.

Можно было бы понять такое извращение, окажись мы настоящими погранцами, но вованам как-то не положняк береты зеленющего оттенка, да? Но, как бы то ни было, Осип явно ожидал чуть другой эффект и потому выглядел несколько… Расстроенным.

Сова прослужил со мной недели полторы. РПК у него был клёвый, стрелял как часы, а вот запомнился он мне именно из-за случая с крашеным беретом, вот ведь.

Камыш

Он рос тут повсюду. Но не сплошной стеной, а какими-то огрызками, хотя кое-где, поближе к каналу, поднимался густо, руками разводить надо, чтобы пройти.

Камыш как-то незаметно входил в жизнь недавних гражданских, ставших срочниками последнего призыва. Входил, становясь из куска флоры чем-то большим, удивляя простотой использования и заставляя задуматься о расстоянии между нами и нашими давними предками, не особо цивилизованными, но явно приспособленными к такой жизни.

Он пушился на крышах постов, запихиваемый вездесущими солдатскими руками. Странно, если б было бы иначе, на постах-то мокли именно мы и чем прочнее типа крыша над головой, тем лучше тебе самому.

Кто-то из деревенски-рукастых пацанов, то ли с Чувашии, то ли с Марий Эл, первым сделал из камыша настоящий мундштук. Три-четыре коротких полированных коленца превращали курение «примы» во что-то более духоподъемное и даже относительно вкусное.

Им пытались выкладывать ходы сообщений с траншеями, но быстро отказались. Осень, сырая, серая, вязкая и промозглая делала нарубленный камыш убойно скользким, а грязь лишь добавляла экстрима. Никому особо не желалось лишний раз ляснуться, сменяясь и топая-чавкая, что в палатку-распалагу, что в палатку-караулку.

Листья кидали вместо соломы в саман, а его-то постоянно месили на ПХД, сушили и резали на прямоугольники, складывая самые обычно-степные бытовки там, где требовались. После армии само понятие «саманный» стало настоящим, осязаемым и живым. Одна польза, прямо-таки.

На ТГ-6, где противотанковая батарея провела чуть меньше половины второй командировки, камыш вплотную подходил к дорожке за палатками. По ним катались редкие водовозы и, чаще всего, по утрам пыхтели наказанные подразделения, отправляемые командирами на самую обычную утреннюю зарядку. Когда командир полка и командир дивизии присутствовали на ТГ, то дорожка гудела под всем полком, командиры как-то сразу забывали про выезд и пытались превратить кусок Дагестанщины в Краснодар и ППД.

Там же, в камышовых джунглях, мы шхерились от командиров всех рангов ровно, когда начинало становиться поперёк горла. Камыши прятали нас, давали немного укрытия, а главным становилось не сдать самих себя. И, частенько, из желтовато-зеленых глубин над округой расползались сизые облачка неуставных кострищ. На кой ляд? Ну, как же? За-ради балабаса, само собой. Именно балабаса, ведь жранину тупо давали в столовой. И какой же балабас был наиболее востребован из-за простоты появления с готовкой?

Верно — жареный картофан. Можно даже без лука, лишь с солью, хотя, несомненно, с луком куда клёвее.

На том и погорел Егор и кто-то ещё из наших. Погорел, попавшись лично подполковнику Чистякову, командиру дивизиона, артиллеристу до мозга костей, суровому служаке, любителю Устава и человеку, коего между собой АЗДН любовно величал не иначе как «демон».

— Смотрите, бойцы! — каланча в кителе навыпуск нарезала по прямой — туда-сюда, туда-сюда, мимо Егора и еще пары наших. — Думаете, это перед вами залётчики?

Батарея молчала, внимала, сопереживала.

— Нет! — костистый волосатый палец уставился, казалось, на каждого из нас. — Это ответственные бойцы, решившие заняться гигиеной и выведением бэтэров!

Бэтэры, бельевые вши, появлялись в подразделениях в первую неделю выезда, как не старались мы с ними бороться. Жирные, белые, чавкающе лопающиеся между ногтями, если надавить.

— Вот! — Комдив показал всем цинк от пятерки, полный начавшей темнеть картошки. — Смотрите, какие у них вши!

Корнеплоды, аккуратно нарезанные соломкой, усеяли головы и плечи пацанов ровно как аксельбанты с эполетами.

— А вот специальная жидкость, что они, надо думать, взяли в санчасти! — товарищ подполковник потряс полторашкой, густо-вкусно пахнувшей нерафинированным подсолнечным. — Травим? Тра-а-а-авим…

Стирать комок после масла — хуже не придумаешь. Но куда деваться, верно?

Егора даже не отправили на кичу, Егор был лучшим водителем дивизиона и любимцем нашего демона о четырёх больших звездах на бегунках.

А Первомайка? А что, Первомайка, тут тоже случалось смешно из-за камыша.

Старшина Мазур, командир АГСа, как-то загнал весь свой взвод на батальонный сортир, стоявший на задворках. Деревянная халабуда очек на десять, криво-косо сколоченная из чего было, с щелями в палец и свистевшими внутри наглыми сквозняками.

Мазур, невысокий и боевой, сперва отправил весь первый взвод, она же первая рота, за камышом, предусмотрительно задумав нечто грандиозное. И сделал всё, необходимое от него и личного состава.

Через пару часов наш клозет преобразился, украсившись густой плетёнкой камыша. Пушистые концы благородно свисали даже с крыши, а незаметные со стороны дымки от сигарет первоиспытателей доказывали — работа сделана на ять. И всего бы ничего, но…

Но в нашей второй роте служил Священник. Баптист, не пойми как оказавшийся в армии, человек незлобивый, если не сказать безобидный, скромный и вообще.

Кому сам Мазур рассказал о своём культурном шоке — неизвестно, но уже к вечеру следующего дня вся застава ржала от случившегося, а выражение про «в одном конце пернул, в другом сказали, мол, обосрался», приобрела яркий оттенок.

В общем, Мазур, решивший сходить изобразить Цезаря внутри нашего вьетнамо-подобного отхожего места, отправился туда с половинкой какой-то книги серии «Черная кошка» и сигаретами. И, войдя внутрь, услышал крайне подозрительный шелест, неожиданно резко прекратившийся. Любопытство сгубило кошку, и старшина ринулся в дальний угол, углядев испуганного Священника, сидевшего орлом и с листьями камыша в руке.

— Пермяков, — только и смог сказать старшина, — чёртов пещерный ты человек! Ты б ещё камень взял, питекантроп! На!

Читать детектив Священник почему-то не стал, да и вообще — свинтил оттуда быстрее.

Шакальё

— Щас завоют, — сказал Ким и зевнул, — будешь спать, художник, я тебя ушатаю.

Сам 2–7 спать не торопился, хотя зевал — глядишь, лицо треснет, связки растянутся и суставы вывихнутся. Сложно было его не понять, так спать мне не хотелось давно. На КМБ, привыкая жить этой странной жизнью, решительно претендовавшей на ближайшие два года.

— Шас завоют падлы, а Шомпол начнёт в ответ выть, — Ким зевнул, изрекая мудрость, — делать им всем нехер.

— Зачем воют? — я сидел на выходе из поста, небольшого блиндажа, собранного из бревен, досок, битого шифера на крыше и приваленного землёй с дёрном. Дёрн резали ещё летом, меняя старый и за последние месяцы жары, суховея и прочих приятностей — куски нарезанной земли с травой стали жёлто-бурыми, демаскируя должное скрывать.

— Пугают, — Ким пожал плечами и снова зевнул, — а Шомполу по приколу, он отвечает. Воют пацаны с села, развлекаются, типа круто, наверное, да?

— Да кто знает, — сказал я и продолжил своё увлекательное развлечение, рассматривая АК в руках.

Автомат всё ещё привлекал и не отталкивал, черная матовая железяка на ремне, с номером, легко врезающимся в память. Желалось разгрузку-лифчик, как у разведки или офицеров с прапорами, а не подсумок, затасканно-серенький, с выстиранным в белизну клапаном и деревянной биркой.

Бирку должна украшать моя фамилия, но дембеля так обрадовались нашему появлению, а вместе с ними обрадовались все четыре черпака и ровно один слон, что… что времени найти наждачку, зачистить дерево и накарябать ручкой нужное — как-то не осталось. И спать хотелось всё сильнее.

— Типа волки, — ворчал Ким, — шакальё поганое, тьфу…

Ким вообще, видать, любил поворчать. Его радость от нашего появления, густо сплетённая с предвкушением какого-то отдыха после постоянного наката озверевших с безделья дембелей призыва 2-96 выражалась даже в ворчании. Ким ворчал, щурил узкие корейские глаза и пытался углядеть — чего там его стадо душья, не задумало ли зашкериться и загаситься, не желает ли свинтить в адский самоход в сторону села или, не приведи Ктулху, блокпоста с зелено-бело-красным флагом?

Мы стояли как раз напротив него. Ичкерийский блокпост рассматривался каждым из нас в потёртый бинокль на первых же часах первых караулов. Нас явно специально загоняли сюда, давая всем имеющимся мясом, ливером и комком нервов оценить и прочувствовать соседство с бородатыми мужиками, лениво курившими и поплевывавшими в сторону заставы.

Они знали про нас, мы знали про них и кто-то из нас явно совершенно не опасался соседа. Вопрос оставался один — кто именно?

— Шакалы в конец охренели, — ворчал Ким, — начали пиздеть, мол, магазины пропадают. Сами каждый месяц катаются домой, а мы тут с мая торчим, сколько получается, художник?

— Четыре с половиной, наверное, почти пять. — Я покивал, — да, наглеют, конечно. Но магазины причем?

— А не причем, что ль? Ты чё, родной, маму потерял шакалов поддерживать?!

Ким возмущался откровенно и честно. Шакалов, само собой, мы, срочники, любить были не должны. Мы и контрактников-то любить особо были не должны, но тех контрабасов в батальоне полтора инвалида, если уж честно — старшины Маланин и Тофик, всё. Шакалы же…

Разница между шакалом и офицером крайне тонкая. Понять её и принять сложно, а уж хозяину погон с звёздами, точно знающему про определение «шакал», даже чуть сложнее чем нам, обычным гансам. Гансы, кстати, из той же оперы, что и шакалы — знать никто не знает, откуда взялось, но прижилось и не выгнать теперь.

Магазины начали пропадать. Беда грызла заставу изнутри и кто, куда, как и почему — вопрос уже вторичный. Кима, к примеру, вопрос не волновал, а что его колебало, так это вопрос ротации. Ну, про отдых, в смысле. И, да, товарищ слон был категорически прав — ротации нам не предполагалось. Стояли и стоим на заставе-коровнике, чего не так-то? Вон, погранцы, вообще всю службу на заставах. Ну, да…

Территория Первомайки — сам коровник, кольцо траншей и посты. ПХД, крохотная площадка перед бетонным скелетом, автопарк, всё. Не разгуляешься, и нам, запертым в этом кривом пятне цивилизации, закрытом от всего мира вокруг, поначалу стало так себе. А как пришлось им, торчавшим тут четыре с лишним месяца, было совершенно непонятно.

Мы ещё не знали главного сюрприза случившейся службы. Стоять нам тут самим до февраля, и на круг выйдет тоже около четырех месяцев, правда у самого Кима оно, значит, станет восемь. Через пару месяцев отдыха мы опять вернёмся сюда, пусть и не на Первомайку, где всё так просто и знакомо, милый дом, блядь…

Что вторая командировка окажется в три месяца и всё имевшееся количество погибших и раненых пацанов, старшин, прапорщиков и офицеров. Что после неё, ставшей для нашего призыва чем-то вроде инициации, в Чечню не поедут уже многие, гасясь всеми возможными способами. Что общее количество месяцев третьей командировки, к концу, у меня превратится в семь с половиной, а у Пряника и больше, он останется до конца июня. И что в общем наш призыв, что уехавшие раньше, что уехавшие последними, проведут в блиндажах, врытых палатках, землянках, поле, окопах и ходах сообщения год с четвертью.

Это, конечно, не Великая Отечественная, нет, но… Было интересно. И весело. И грустно, и страшно и много чего другого. А вот конкретно сейчас…

Сейчас хотелось поесть, есть хотелось адски и постоянно. Кормили также дерьмово, как в Красе, от того поход в столовку превращался в какое-то настоящее чудо. И жутко хотелось хлеба, тут он выдавался отвратный, воняющий дизелем и какой-то невесомо мнущийся, типа с турецких пекарен. Но и он, если честно, отлично заходил с чаем, лишь бы времени было больше посидеть, отдохнуть и попить тогосамогочаянабраввкотелоканевкруж…

— Заснул, — довольно констатировал Ким, сидя рядом и куря, — а вот если бы нападение? Художник, ты мне должен как земля колхозу, будешь сестренке картинку рисовать.

Я вздохнул, кивнул и так тоскливо посмотрел на половину «примы», что Ким даже не выебывался, а просто оставил покурить.

Выть начали с темнотой. Магазины в эту смену не пропадали, а градация офицеров-шакалов с каждым днём становилась всё проще, они и сами этому способствовали.

Индус с белкой

Белка — не грызун, ловко приходующий орехи с ядрышками. Белка — нательное бельё, типа тёплое и всё такое. Белка — лучший дом для бэтэров после шинелей.

Тофан, он же Тофик, гордился корнями, то ли азербайджанскими, то ли таджикскими. Тофан считался контрактником, но, как и большинство таковых нашей части, являлся дембелем, забывшим про сам факт дембеля.

Не особо высокий, тощий, смуглый, вылитый индус. Когда Тофик получил свежую белку и гонял в ней по палатке третьей роты, не хватало только «джимми-джимми» и «ача-ача» саундтреком, слово чести. С ней-то, сверкающей белизной кальсонов и рубахи, Тофан зарулил ко мне. Всё по чести, мол — давай, художник, забабахаем ровно как ты Стёпе сделал на дембелёк.

Что я, что товарищи сержанты призыва один-семь, что мои прибывающие товарищи один-восемь покосились на старшину контрактной службы с ощутимым непониманием, разочарованием и желанием послать куда подальше, в пешее и вообще.

А началось всё, как водится, просто.

Старший сержант Стешин, он же Стёпа с моего КМБ, служил в третьей. Стёпу уважали, хотя от него и не шарахались ровно от прокажённого, как от того же Осипа. Не, Стёпа пользовался какой-то заслуженной популярностью с уважением, и никому в голову не пришло подозревать его в чем-то диком.

За два караула до его отправки в Крас, Стёпа пошёл помначкара и, после ужина, спросил:

— Художник, можешь мне белку разрисовать? Ну, там, застава, бэтэр, в смысле, не вши, мы с пацанами в карауле?

Мог ли я? Да говно вопрос, само собой мог бы, дефицит имелся лишь в ручках, в наличии была просто синяя. Стёпа понимающе мотнул головой и ручки пришли к концу первой смены.

Караулка плохо подходила не только для рисования, караулка плохо подходила даже для отдыха. Когда мы уезжали в Крас, разбирая нары, те переливались алмазными россыпями вшиных яиц. Мы проверяли швы и всю одежду каждый свободный день и всё равно находили этих белых сволочей. К середине командировки спать и чесаться стало привычным и порой приходилось даже нормально покемарить.

Каждая война рождает немало обычного, привычного и нужного. Каждое время без войны в два раза быстрее выветривает всё необходимое из голов. Кто-то забыл, а кто-то даже не знал о многом. Печки нашим рмошникам пришлось варить прямо здесь, из чего и как попало.

Осень перетекла в зиму, ровно грязь в траншеях между ногами сменявшейся смены. Валенки оставались на постах, в караулку шли в сапогах, и где-то на подходе к концу круга в них ощутимо чавкало и хлюпало. Средство сушки имелось ровно одно — печка у нар, окружавших её буквой «п». Печка полыхала жаром и не дотягивалась через два метра длины. Сапоги с намотанными портянками стояли друг на друге, падали, мешаясь со своими близнецами, их пихали желающие отлить и шагавшие прямо по сушившейся обуви, их попинывал истопник, проходя к небольшой поленнице на запасном выходе и, когда мы просыпались, первый десяток минут расходился на поиски своих родненьких кирзачей.

Душа желала подвига, а жизнь подкидывала всякого. Через полгода многие желающие подвига решительно отказались ехать в третью командировку. Подвигов во второй хватило по уши.

Но Стёпа постарался отыскать возможность для меня и исполнения мечты. Первый караул закончился недосыпом и завершенной третью. Мне думалось завершить вечерком в распалаге, но неожиданно взревновали мои собственные дембеля, то ли не обладающие выдумкой, то ли не понимающие — на кой ляд мне оно надо какому-то Стёпе с какого-то перепуга что-то там делать.

Ревность обошлась мне и пацанам, приехавшим со мной, в утреннюю зарядку в виде кача на вертолетке. Стёпа, куривший у палатки третьей роты, понимающе кивнул и ушёл внутрь.

— Пацаны, — сказал товарищ старший сержант тем же вечером на ужине караула первого батальона, где были черпаки, слоны и мы, духи, а Стёпа в последний раз заступал помначкаром.

— Пацаны, — сказал Стёпа, честный дембель без берцев и в таких же, как у нас, кирзачах, — помогите, а? Если разводящие за художника постоят, я за вас попроверяю, а с Семёном договорюсь, он ж ничего не скажет.

Семён, старлей-пиджак, приехал с Краса чуть позже нас и вовсю учился быть настоящим офицером, ходя через день на ремень. И он, впрямь, мог ничего не сказать.

— Угу, — сказали пацаны-сержанты-слоны и вздохнули, явно мечтая о своих трех часах вместо моего чахлого тела на постах, — каэшн.

Я закончил её к концу караула. Три цвета — чёрный, красный и зелёный, синий показался лишним. На белке красовался Кавказский хребет, понизу по дороге катился 80-ый БТР с пацанами, едущими на ИРД, виднелся коровник с «кукушкой» и даже краснел минарет небольшой мечети Первомайского. А на плитах омоновского блокпоста, самым настоящим «сувенирным» шрифтом я любовно вывел хорошо заметную с крайних постов «Самара-1997».

Стёпа уехал довольный, мы, вместе помогавшие ему быть довольным, остались немного уставшими, а Тофана пришлось послать. И правильно, ты ж либо контрабас, либо дембель, а не и рыбку съесть и на ёлку не залезть, верно?

Дембельская каша и Волчок с Лисом

Это было не просто странно и сложно. Это казалось чем-то небывало идиотским и ебанутым. Осенний призыв одна тысяча девятьсот девяносто шестого года, наши «деды», являлись какими-то демонами. Что варилось в котелках самых обычных пацанов на пару лет старше, что у них срывало резьбу, превращая в отморозков — Бог весть.

Что-то там имелось дефективное, не иначе, но речь совершенно о другом. Нам предстояло жить с ними месяц, если не больше. Месяц на куске земли посреди Дагестана, девяностых и у границы с независимой Чечнёй.

С офицерами, сатанеющими от безденежья, с семьями в Красе, со снабжением через жопу да ещё и с подвывертом, с приказами командования, никак не вяжущими с текущей ситуацией и средствами для решения, с минимумом контрабасов и сержантов старших сроков службы, с пятьюдесятью процентами рядового состава, смазывающих лыжи, с… В общем — с самым обычным армейским разъебайством, помноженным в третью степень из-за принадлежности рода войск и соответствующим отношением со стороны шишек с большими звёздами что в Мск, что в Ростове-папе.

Нас ждал первый месяц настоящей службы, где чистая подшива на подворотничок казалась даже не проблемой, а так себе хернёй, не стоящей даже внимания. Месяц службы, где наши ряды вроде как должны были пополняться, но как и кем — мы особо ещё не понимали, ведь никто нам не докладывал ни о планах, ни о чём-то ещё.

А милахи два-шесть, пацаны осеннего призыва девяносто шестого года, гордившиеся духанкой под дедами с первой Чечни сходили с ума всё больше, прочнее и даже страшнее. Прямо как в ебаной, блядь, сказке, где чем дальше, тем всё чудесатее и чудесатее. Посреди ночи меня разбудил Гафуров, прописавшийся в дневальных, разбудил и показал сразу два опознавательных знака, корча своей несимпатичной рожей ещё более странно-пугающие морды и кивая на вход. Мне следовало молчать и выходить. Любопытство сгубило кошку, а доверие к как бы своему — меня.

Пацаны с первой роты смотрели, молчали и всем видом показывали, шо пиздец, ебать-колотить и вообще.

— И чего-кому? — поинтересовался я.

— Кашу, — нехотя сказал один, — печенье с маслом есть.

— Ага, — и на всякий случай, спросил, — есть курить?

«Прима» нашлась, бушлат накинул сразу, а как тихо идти на ПХД мы выучили в первые пять дней. На дворе стояла только-только начавшаяся дагестанская ночь, где ни зги не видно, под ногами жадно-липко чавкала грязь, а кухня поплёвывалась остатками искорок от печки с конфорками. Товарищи прапорщики, количеством трое, изволили готовить картошки на закусь к палёному коньяку и последней нормальной водки, привезённой с Краса.

А мне требовался Волчок. А с Волчком меня познакомил Лис. А с Лисом меня свела любовь к экспериментам с танцевальной музыкой от Сивого из моего недавнего прошлого. Вся эта долбаная муть с сиво-лисьими волчками скрывала за собой тот самый девяносто шестой, его осень с зимой и знакомство, неожиданно оказавшееся очень полезным.

Когда наши дембеля привыкали к елецкой приме, бушлатам, пиздюлям за-ради порядка, осмотру фанеры и прочей херовине с ебануто-незамысловатой армейской выдумкой, в мою жизнь вошёл «Пётр 1» и самая страшная привычка, закончившаяся только через четверть века. На ней, пытаясь прикурить от неработавше й зажигалки, меня поймали Горох, Биткин-старший и незнакомый хрен. С двумя первыми мы вот-вот рубились в баскет, когда пацаны заканчивали 11-ый, а мы с командой наш 9-ый. Третьего не знал, но именно он, ловко запалив обычную спичку и прикрыв от зимнего ветра, дал прикурить.

— Сивый, — сказал он, — тёзка твой, так-то. Ты, говорят, с моей сестрёнкой мутил и кинул девчонку за-ради какой-то танцорки, которая её тёзка?

Две Нади одновременно имелись у меня неделю назад и кто стоял передо мной стало ясно сразу. Когда живёшь в крохотном городке российской провинции святых-лихих девяностых — известных личностях знаешь за глаза и заранее.

— Да не ссы, — сказал Сивый, — она красивая и дура, мне пофигу, да и племянница она мне, на самом деле. Ты, говорят, рисуешь?

Сивый верховодил дискачами в ДК, недавно свинтил с армейки, отлежав в дурке, курил траву, и не собирался подсаживаться на что-то серьёзное. Клипы «Бруклин Бонс» смотрел у него на хате, припивая пивком и не думал, что через два года, в Даге, в палатке перво й роты сойдусь с любителем курнуть и послушать клубняк с погонялом Лис. А уж именно Лис свёл меня с Волчком, желающим на увольнение красивую плетёнку на плечо и занимавшим выгодную должность — повара сводной роты 1 БОН.

Никогда не знаешь — где найдёшь, где потеряешь.

— Ты охренел, Художник? — Волчок, спавший в кунге при ПХД, смотрел на меня зло и недобро. — А, душара?

Духанка делает с людьми странные вещи. Пацаны с первой роты, никем особо мне не являвшиеся, стали своими только из-за дерьма, куда нас с головой макнула Родина и долг перед ней.

— Ага, — сказал я, — но, Волчок, бля буду, только ты поможешь, а я сделаю всё ещё лучше, чем прикидывали.

— И чё те надо?

— Сгуху. — я прикинул хер к носу и решил поднаглеть. — Три штуки.

— Одну, бля.

— Две.

— Хер с тобой, — сказал Волчок, — и новый рисунок завтра к обеду.

— Послезавтра к утру, мне в караул.

— Хер с тобой, золотая рыбка.

Два-шесть скучали по дому, мамкиным блинам и сладким девчулям, пахнущим дешёвым турецким парфюмом. Печенье, толчёное в труху, перемешанное в котелке со сливочным маслом и сгущёнкой, надо полагать, являлось каким-то эрзацем то ли блинов, то ли девчонок. Страшно подумать, какой эффект могла оказать безумно калорийная липкая замазка, сжираемая под сладкий чай ложками с молодыми организмами, по рукам скованными отсутствием хотя бы возможностью уединиться…

В общем — всё получилось, как надо.

Мне оставалось спать ещё несколько часов, пацаны скинулись по сигарете и одну из трёх курил за палаткой, не желая заходить в её влажно-вонючее тепло, позванивающее пружинами коек, скрипом ногтей по вшиным укусам и регулярному пердежу. В наших первых месяцах службы даже близко не имелось чего-то мужско-сурового, наполненного достоинством настоящих, сука, воинов.

Но, как ни странно, через полгода такое же бывшее душьё как я сам и немного недавних слонов, не отступило, не сдалось и не дало навалять себе пиздюлей в первых боях пока ещё необъявленной второй Чечни.

Кукушка

С неё виднелась вся застава «Первомайское», такая, какой ей выпало быть в год 1998-ой от РХ, спустя пару лет после первой чеченской войны и нёсшая, также неказисто и надёжно, как её люди, свою службу. Кукушкой называли пост на самой верхотуре остатков коровьей фермы.

Нам, стоявшим там летом 98-го — зимой 99-го и вернувшимся на границу с Ичкерией через пару месяцев порой стоит задуматься о праздниках. Ну, день ВВ днём ВВ, а вот на границе нам выпало не только стоять, но и воевать. Не всем из зелёных фуражек с беретами такое выпало.

Но мы скромные и так обойдёмся.

«Кукушку» собирали как нормальный русский скворешник — из чего нашлось да что скоммуниздили. Ничем иным невозможно объяснить странность и пестроту её архитектурного ансамбля, где одинаковыми были лишь две боковины, прикрытые профилированным листом. Остальное закрывалось-обшивалось как вышло, радуя отсутствием шифера на крыше, сляпанной из железных листов.

В общем, «кукушка» — отражение всего бардака, творившегося в российской армии девяностых, святых, лихих, голодных и каких угодно, включая заслуженное «кровавые».

С неё застава лежала как на ладони, хотя и было-то той заставы всего ничего. Ну, скелет коровника, несколько вагончиков, собранных с бору по сосенке на пятачке между бетонным остовом и кухней-складом. Кольцо траншей и ходы сообщения, неровные, не по циркулю, с желтеющими пятнами выгоревшего дёрна, никак не маскирующего посты. Сами посты, торчащие мохнатыми горбами крыш, чуть выдающиеся вперёд из земляного вала, густо убранного колючкой. Сама колючка, и обычная, всем знакомая по тюремной романтике, и серо-алюминиевая остро-бритвенная «егоза», она же спираль Бруно, полосующая неосторожных установщиков только в путь. Ветер мотал ржавые консервные банки, развешенные по стальной проволоке и начинающие курино тарахтеть, если проволоку задевали.

Сами палатки под ногами, прячущие пацанов, старшин, прапорщиков и с десяток офицеров разных подразделений. Дымки из труб, торчащих с каждой большой палатки в двух местах. Свист, стук и треск обычного развлечения личного состава Первомайки — пилки, колки и рубки кривых сучковатых брёвен, матюгами, неправлеными пилами и остатками топоров превращаемых в живое тепло для стальных кое-как сваренных печек.

Дневальные лопатами скрипели по бетону у распалаг, сгребая вездесущую дагестанскую грязь прежде, чем пройтись метлой у грибков-постов.

Несло чем-то совершенно невкусным и, одновременно, такой вот мазохизм, так и тянущим её навестить, со столовой. Хотя, само собой, кому на духанке не хотелось не просто есть, а жрать?! То-то и оно, что всем.

Ветер выл в дыры плит, старательно добираясь через ношеный бушлат, к телу. Ветер тут вообще казался неугомонным, то сырым, то сухим, то колким от небольшого, но весьма ощутимого мороза. Ветер жил с нами первые два месяца, успокоившись только к Новому Году. Ему на смену пришла стылая ледяная жесть зимы и неизвестно — что было хуже.

На «кукушку» вела лестница, сколоченная из соснового штакетника. Такой же, вот-вот, три года назад, мы с братом выгружали из Камаза-сцепки дедовскому родственнику, потратив весь день, кучу нервов и угандошенные футболки. Лестница скрипела под ногами и гудела где-то с середины, когда ты пёр по ней вверх. Порой оно оказывалось вовремя, особенно в эпидемию «спиздить-магазин-и-свинтить». Как-то раз мне жутко желалось шарахнуть вслед двум утыркам, скрывшимся у палаток АЗДН и третьего БОНа, сваливших сразу, как я высунулся в проём, щёлкнув предохранителем РПК.

Но главное на «кукушке» оказалось другим. Тут, в скворечнике, откуда наблюдалось только днём, ведь по ночам требовался ночник, а ни НСПУ, ни ПНВ у нас не работали. Потому ночью, оставаясь сам на сам со спящими заставой, ОМОНовским блокпостом, селом Первомайским и кое-где вспыхивающими искрами в горах, думалось. Думалось о многом, многих и будущем. Будущее, как правило, недалекое, ведь что-то там мечтать о гражданке, отслужив неполные пять месяцев — дурость дурацкая, не больше.

Там, на верхотуре, завелась привычка чиркать в блокноте, выжившем со мной первые полгода с небольшим и благополучно уведенным кем-то из поклонников рисованного ручкой трэшака, включающего обязательные сиськи, драконов, варваров с мечами и варварш с сиськами, топоры и многое другое, порой прерываемое пейзажами Первомайки и её населением.

Жаль этого блокнота, в нём остались неплохие воспоминания и странноватый мир, открывающийся с «кукушки».

Настоящий спец

Он, вроде как, пришёл к нам из спецназа. Наверное, так и было, во всяком случае — внешне новый старшина походил на спеца всем собой, от каблуков до кепки. «Роса» поверх теплых и удобных куртки с брюками, морской шарф, никогда никем невиданный и поднимающийся до глаз, какая-то совершенно крутейшая разгрузочная система… да её и разгрузкой называть казалось стыдно. Разгрузки вон, они, посмотрите на имеющиеся.

У кого имелись «химические», их хватало на многих, но за них ещё и чуть ли не дрались. У кого-то, как у бывшего старшины-разведоса, желтела на груди верхняя часть от афганского броника с карманами под магазины с ВОГами У кого-то, наиболее думающего и имевшего средства, имелись недавние «Тарзаны» и прочие чудеса русского амуниционного гения.

У нового старшины, поверх «росы» расцветки «зимний камыш», красовалась настоящая разгрузочная система из разных карманов, подсумков, подсумочков и крохотных карманулек под компас, мультитул и прочую нужную белиберду, а магазины он засаживал в них по два.

Голова с оттопыренными ушами и чуть кривовато-поломанным носом казалась маленькой для широченных плеч и крепкой шеи. Глаза старшины протыкали срочников насквозь, аки рентген и скрывать от него собственные косяки совершенно не хотелось.

Старшина приехал служить откуда-то с Северо-Запада и напоминал хищную акулу-мако, если не сказать — большую белую. Но оказался совершенно другой рыбиной…

Звонок прозвенел где-то к вечеру, ведь если старшина Маланин в распалаге второй роты или Тофик в палатке третьей казались деталью интерьера, выросшей вместе с брезентом, столбами и кольями на растяжках, то недавний спецназовец…

Он явно должен был занимать место где-то с Мазуром, Абрамом и прочими старшино-прапорщиками первого батальона в офицерско-небольшой палатке перед взлеткой и окном-проломом, выходящим на автопарк, Первомайское и Кавказ, прячущийся в бездонном небе.

Но старшина-спец ночевал с нами, с обычными ганцами разных сроков службы и вся его спортивно-спецназовская броня неожиданно показалась хрупкой, ломкой и напоминающей плохо обожжённую керамическую плитку. Ну, такую, стукни чуть сильнее, так она, с музыкально-некрасивым звоном возьми да расколись.

Иван, старший-сержант-черпак, начал совершенно презрительно трепыхать ноздрями ближе к отбою. Вслед ему погыгыкивать и заходить на вираж постебаться подхватила остальная кодла 1-97: Ваньшин братец-двойняшка Вася, товарищи сержанты Джут и Серик. Дембеля, включая Кузю, пока оставшегося с нами за охуевшесть и залёты, помалкивали, явно считая, что допиздеться из-за странноватого контрабаса и задержаться еще на пару неделек им совершенно не в масть.

Время всё расставляет на свои места. Хищные стайки призыва 2-96 потихоньку растворялись в накатывающем неизбежном дембеле, близящейся гражданке и странноватых взглядах собственных сменщиков, наших недавних сержантов и замков с КМБ. Второй роте не особо повезло, этих у нас имелось сразу четыре головы, не самых образованных, не самых гуманных, но зато плотно спаянных ростовско-ставропольским землячеством, сроком призыва/увольнения, сержантской учебкой в Шахтах и небольшим накатом со стороны предыдущих первых парней на деревне.

Эти четыре пары глаз глядели на тающий ряд дембелей аки волки на отставшую от стада бурёнку, а на старшину, как-то странновато залетевшего в нашу берлогу, смотрели не иначе как на говно.

Кочергин, единственный черпак-рядовой, терялся среди нас и не отсвечивал, судьба у него оказалась такая. А старшину… А старшину начали проверять, закидывая как-бы наводящие вопросы и стараясь наглеть в меру.

— А у вас также говённо кормили? — поинтересовался Вася.

— Почему говённо, — удивился старшина, — вас плохо кормят?

— А нет? — гнул своё Вася. — Говорят, где-то командиры пробы снимают, пока солдаты есть не сели…

Кормили нас ужасно, но старшине такое признавать не хотелось. Он уже начал что-то осмысливать и вышел, хлопнув дверью. Никого не разогнав, хотя отбой уже случился.

— Лошара, — довольно сказал один из двойняшек, — пиздец котёнку, срать не будет.

Соглашались все, даже мы, но нам было насрать. После дня на дровах, уборке и окопах, да только вчера сменившись с караула и снова заступая в него же уже завтра — накласть, кто там и как из контрактников будет себя вести и что поймает за это от рядового и младшего командного состава.

Для командира нет ничего страшнее слабости, проявленной перед подчинёнными. Старшина держался. А вот подвели его гуманность, честность и мы с Гафуровым.

Всё оказалось просто: старшина спалил нас со сном на посту. Холодало, тянуло спать, и кто сорвался первый — не вспомнишь. Он даже разбудил нас не пинками, а как-то по-человечески, похлопав по плечу. А мы ступили, сменившись и отправившись в расположение. Старшина не был в карауле, его попросили подменить кого-то из прапоров и спать он отправился домой, в палатку.

Мы попросили его нас не сдавать, он пообещал, а кто-то из наших же донёс всё товарищам сержантам. Дальше случились трэш, угар и хорошо, что никому не думалось о содомии. Скорее — товарищам сержантам в голову лезли мысли о суде инквизиции и немедленное наказание виновных. Меня на две недели законопатили ходить на «кукушку», под самую верхотуру заставу, в конуру 1,5 на 1,5 метра, а Гафура вернули в дневальные. Ну и, чего уж, нам обоим некисло так наваляли пизды.

Слухи о таком вот правосудии донесли до командиров и старшина куда-то пропал. Больше я его и не видел, к слову. Мне понравилось куковать наверху, и где-то в то время неожиданно понял смысл понятия «мизантропия», начав её культивировать. А вот Гафур решительно решил выбраться из трясины вечного дневального в частности и 1 БОНа в целом. А как — это уже другая история, совсем не героическая и совершенно не красивая. И там, к слову, тоже участвовало понятие «спецподразделение».

Ручка, карандаш и блокнот

— Художник, можешь сделать скорпиона/череп в берете/череп с кинжалом/патрон?!

Да, конечно могу, кто ж спорит.

Рисовал, сколько себя помню. Танки, корабли, пиратов, потому как очень любил набор пластмассовых морских бандитов от ДЗИ и «Остров сокровищ» Киевнаучфильма. Потом было многое из этого хобби, включая обязательные рисунки на уроках, рисунки на промокашках из тетрадей, попытки рисовать то Конана-варвара, то Робокопа и даже натюрморт стиля «ню» юной смугло-тонкой красоты, чашки и чужой кровати в качестве жертвенника. А вот закончилось неполным годом серьёзного обучения графику с живописью за-ради поступления на факультет ИЗО и ДПИ.

Но с ним не прокатило. Армия порадовалась эдакому офигенному таланту и встретила, раскрыв объятия, как старослужащих, так и командиров, часто путавших «рисовать» с «писать». Да-да, засвеченное как-бы умение чиркать карандашиком чётко определило будущее. Включая, само собой, погоняло. Не-не, Джокондой никто не называл.

В общем, счастье порой становилось проклятьем, и хорошо, что у нас не имелось традиций с дембельскими альбомами, честное слово. Но и без того хватало головняка.

— Манасыпов — к командиру заставы, завтра проверка, надо стенгазету!

— Художник, тебя Абу/Кузя/Осип зовёт, он блокнот купил!

— Рядовой, где обещанный товарищу старшине эскиз татуировки?!

И всё это одновременно.

Стенгазета вещь понятная, она есть наглядная агитация, а этого говна нам закрепили немало, оставаясь грузом ещё со времён Советской Армии. Стенгазета о четырёх рубриках, с обязательным флагом, горами и вообще. Тут спасала память о дядькиных боевых листках, высылаемых в тубусах от пороховых зарядов РПГ-7 с Афгана. Его конструкцию и пользовал, на автомате выводя осточертевшие БТРы, суровых воинов с АК и в разгрузках, выглядывающих в бинокль супостата, и всё такое.

БТР-ы темнели щучьими носами и светлели номерами, начинавшимися с «К». Бойцы явно готовились сражаться с орочьими ордами, а небо голубело чистотой с глубиной. В общем, всё совсем как в жизни.

Блокноты дембелей были куда хардкорнее по степени идиотизма. Дембельские альбомы с шинельным сукном на обложку, фольгой и калькой, шевронами, резанными из жести и золотистыми металлическими звёздочками с лычками, стишками, Сказкой и позированием на фото были не про нас ганцев. То ли традиции медленно вымирали, то ли мы не подпадали под традицию, чёрт пойми-разбери. Но отказать себе в блокноте с похороненным Уставом, зверскими «дедами» и летающими «духами», прапорами, напоенными добрыми дембелями водкой и красотками ефрейторшами-связистками с одних чулках да галстуке…

Дембеля не могли, не позволяла совесть простых деревенских пацанов, желающих раз в году, под водочку с пельмешами да салатом выпивать за армейку и радостно доставать память о службе. А что лучше, чем память в виде блокнота, я вас спрашиваю, а?!

Ну и, куда ж без них, татуировки, наколки-наколочки, портаки и всё такое. Проклятье и благословенье, хлеб, табак и чуть ли не икра на колбасу, в зависимости от ситуации. Никогда б не подумал, что любимое хобби окажется настолько неприятным, но так и было, пусть не всегда.

Блокнот и ручка спасали от многого. Эдакий Neverland, прячущийся под красной обложкой с какой-то дарственно-тисненной золотой надписью. Странно, но стоя посреди Дагестана конца девяностых, стоя на постах, откуда в бинокль легко рассмотреть — что там на обед у бородатых с той стороны, стоящих на их блокпосту, прекрасно рисовались тёмные взрослые сказки. Не-не, женской красоты не имелось, было не до того, да и вариант, что блокнот уведут — вырастал в разы.

Не сказать, что там имелось что-то очень красивое, не с чего. А вот атмосферных набросков оказалось вдосталь.

Зелень амазонской сельвы, колесныйпароход и тварь, смахивающая на Болотную.

Город, похожий на Новиград или Вызиму из «Ведьмака», с пацанами, дающими друг другу тумаков прямо на булыжной мостовой.

Чёрно-белые толкиновские эльфы-разведчики из Темнолесья, следящие за отрядом орков, идущих через хвощи с плаунами, густо растущими у подножья деревьев-исполинов.

Темза, туман, Биг-Бен, каменный мост, выгнутый кошачьей спиной и самый натуральный кровосос, наслаждающийся кровью разбитной девчонки из Ист-Энда.

И…

В общем, в блокноте имелось много интересного и желавшего дождаться дембеля, нормального стола с лампой, плейера с наушниками, пепельницы, сигарет и кофе. Такого, располагающего к творчеству скромного уюта.

Блокнот не дожил даже до Моздока, где весной 2000-го года омоновцы забирали у меня тубус из-под порохового к ОГ или ПГ для СПГ. Блокнот у меня спёрли, увели, скоммуниздили и всё тут.

Ну, такое случалось, что тут скажешь?

Инженерная разведка дорог

Они собирались в неё по утрам, едва только светало: БТР 6-ой роты, ведь наши не работали и оставались в Красе, отделение сопровождения, само собой с пулеметчиком и снайпером, командир отделения, частенько прапорщик, порой молодые лейтенанты, ведь капитаны с майорами предпочитали побольше поспать и, собственно, сам сапёр. И его спаниель, русский бело-чёрный, в крапинку по лапам, спаниелька.

БТР катался каждое утро в сторону Аксая, кое-где останавливался, пацаны спрыгивали с брони и расходились по точкам наблюдения, занимая позиции. Само собой круто, со знанием дела и как на картинке.

Со стороны казалось смешным, если уж честно. Лапша по ушам начиналась с КМБ, где фото на память от каких-то жадных фотографов обязательно украшала «Северный Кавказ, 199…». В Ахтырях имелись сопки, между которых жил наш учебный центр, на фотках они выходили весьма симпатично. Дальше — больше, граница с Чёчней настраивала на суровый лад и в памяти сами собой всплывали нетленные:

— На Моздок, на Моздок

Две вертушки улетают

Дембелей, у дверей

Офицеры провожают

Кто придумал это простенькую песню — не знаю, никогда не задумывался и не искал её историю. Мне хватало понимания — особенно тоскливо её всегда ноют те, кому Моздок виделся лишь на страницах газет или экране телика. Первый раз в моей жизни она прозвучала гнусавым тенорком какого-то балалаешника году в 96-ом, в дворике, куда мы приходили окучивать каких-то тамошних девчонок.

Армия вообще любит настраивать на этот странноватый лад, где желание поделиться чем-то настоящим, не картинкой из кино для пропаганды, не строчками, написанными ничего не понимающим щелкопёром, не постановочными фотографиями, где… Где это самое желание порой сбегает под напором ненужных пафоса, идиотии и желания отдельных индивидуумов показать самих себя круче, чем имелось на самом деле.

В самом конце службы, когда наша партия увольняющихся и улетающих домой сперва не дождется бэтэр сопровождения, потом заведёт первую бэшку с толкача, спустив танкетку под холм и всё равно упустила вертушку, сподобился смешного и страшного. Страшное крылось в Ми-8, проурчавшем винтом над головами, улетая в сторону Автуров. Там стоял штаб группировки и имелся типа аэродром, где нас, покидающих Чечню, сажали на «коровы». Не менее страшным был зенитчик, сидевший у нового ВОПа и не смотрящий на нас. На нём виднелась свеженькая медалька, и страшно было из-за причины появления — ведь он сбежал с зенитки, когда требовалось стрелять, и вместо него в седле оказался наш, пэтэбэшный, Палыч. И об этом знали многие.

А смешным тут было выражение его лица, непроницаемое и наполовину скрытое откуда-то появившимися тёмными очками. Ну, да и ладно. Ведь…

— На Моздок, на Моздок…

В армейке, само собой, довелось услышать её неоднократно. И проверить правоту собственных мыслей. Никто из дембелей, тоскливо подвывавших ей на Первомайке осенью 98-го — так и не оказался в Моздоке, Ханкале или даже селе Автуры. Да и на вертушках им летать не довелось.

Так прощай, Ханкала

Снова выстрел за горою

Никогда, никогда

Мы не встретимся с тобою…

Душа требовала восполнения боевого пробела военной биографии и ИРД, инженерная разведка дорог, оказалась весьма кстати. Типа вроде круто, типа прямо на броне и в утренний туман, дрожащий густой сметаной и расползающийся на хлопья, разбрасываемые крокодилье-хищной мордой «восьмидесятки». Ты на стылом камуфлированном металле, весь сурово-неброско привлекательный воинской красотой, рядом «свои» пацаны, молчаливо-понимающие и надёжные и…

Я стоял под грибком, дневалил и готовился орать обязательное «ротаподъём!!!», когда в первый раз рассмотрел группу ИРД. Дембеля, натурально, чуть ли не занимали очередь за-ради возможности покататься в сторону пары деревушек с посёлками, морозя жопы на стали.

На броне ехала первая рота. Шесть-семь пацанов в обязательных вязаных шапках, с откуда-то найденными разгрузками вместо подсумков, в где-то занятых «вертолетных» куртках со штанами, шли в сторону автопарка. Прям как морпехи, само собой американские, воевать с парнями Саддама, не иначе. Круто, сурово, без смешков и только дымок сигарет, сигарет с фильтром, тянулся за каждым.

Я еле сдержался, чтобы не заржать. В смех тянуло неимоверно сильно. Наверное, мы тоже стали такими через год с небольшим когда фотографировались со стволами, напротив сопок и возле блиндажей. Молодость не приемлет логики с рациональностью, молодость любит черное и белое, чёткую градацию своих-чужих, хорошего-плохого, пацанского-лоховского. Наверное, сейчас порадовался бы за молодых пацанов, желающих хотя бы поиграть в войнушку там, где совсем недавно тяжёлым катком, разминающим людей в фарш, прокатилась война настоящая.

Они же не знали, что даже этот самый коровник, спустя чуть больше чем через полгода, накроет огненными укусами со стороны бородатых. Что здесь будет стоять третий батальон из Казазово, что пацаны, сейчас гоняемые ими, дембелями, к черпакам подойдут с настоящим боевым опытом. Никто не знал, а крутых воспоминаний в юности хочется всем, не хлебнувшим горя на самом деле.

Так что инженерная разведка дорог, куда пацаны, уже смазавшие лыжи домой, выстраивались в очередь, надеюсь, останется самым крутым военным воспоминанием о службе.

Хочется верить.

Письма из дома

Сержант Малина был старше нашего призыва на полгода-год и куда умнее из-за полугода в армии. Сержант Малина, явно добряк в душе, вызывал нас по одному и, отдав конверт, отправлял читать за тополь неподалёку. Ждал, пока читающий вернётся и звал следующего. Сержант Малина был мудр и знал — в восемнадцать слёзы не скроешь, их не стоит стыдиться, получив первое письмо из дома, но кто из нас думал также? Потому и…

Почтальон раньше был ровно мессенджер сейчас. Только тогда, всего четверть века назад, времени уходило намного больше. Ускоряли лишь срочные телеграммы, но срочная телеграмма в армию — возможна, но вряд ли после неё порадуешься.

Умение писать письма поколению восьмидесятых передавалось обычным путём — от старших родственников. Металл почтовых ящиков прятал в себе небольшие кусочки счастья, вести от близких и далёких людей и временами огорчали. В самом-самом детстве мы переписывались с двоюродным братом и это было здорово — находить о чем писать, рисовать что-то, а потом мы выросли, брат переехал в Отрадный и письма пропали из жизни лет на пять, не меньше. Пока не оказался в армии.

Нам шли письма, письма в обычных конвертах, большую часть службы с адресами полевой почты. По ним, по Моздок номер какой-то и ещё оной наши родители понимали — их дети снова отправились на новую войну новой России, на Кавказ, то греющийся в солнце, то рокочущий грозами.

Мы заново учились рассказывать о себе словами по бумаге, так, чтобы занять хотя бы один лист, а не страницу, чтобы дома увидели — всё хорошо, переживать сильнее обычного не стоит, нас тут кормят, обувают-одевают и вообще, рука не дрожит, письмо не на ноге убитого товарища и она, нога, не дёргается.

А ещё письма, приходящие из дома, очень хорошо показывали — кому ты на самом деле нужен, дорог, кто ждёт, а кто был лишь так, поржать-бухануть-потусить-перепихнуться. Такое понимание дорогого стоит, на самом деле, ведь только так понимаешь — кому жаль потратить на тебя денег на конверт с марко й да немного времени, а кто делает это постоянно. Да, в девяностые письма в армию вроде шли бесплатно, уже точно не помню.

Первые письма настигли нас ещё на КМБ. Можно подзабыть какие-то прочие переписки, оставшиеся в далёком прошлом, но именно первое письмо в армию забыть не получится.

Ахтырка плавилась в июньской жаре 1998-го, прибывшие сержанты-слоны уставали не меньше нашего, сержанты-деды старательно шхерились, скинув всё на них и два наших взвода, переданные сержанту Малине, жарились в самом дальнем углу учебного центра. Там торчало несколько старых раскидистых деревьев, имелось немного тени и порой поддувало ветерком. И тут со штаба посыльный принёс пачку писем. Самых первых писем из дома, полученных в ответ на наши.

Сержант Малина был старше нашего призыва на полгода-год и куда умнее из-за полугода в армии. Сержант Малина, явно добряк в душе, вызывал нас по одному и, отдав конверт, отправлял читать за тополь неподалёку. Ждал, пока читающий вернётся и звал следующего. Сержант Малина был мудр и знал — в восемнадцать слёзы не скроешь, их не стоит стыдиться, получив первое письмо из дома, но кто из нас думал также? Потому юный и мудрый сержант Малина отправлял нас за дерево, читать, наслаждаться, вытирать глаза и возвращаться.

Что могло случиться дома за пару месяцев? Всё, что угодно, жизнь не стоит на месте и всегда готова подкинуть сюрприз, совершенно необязательно приятный. Большей части из нас везло, но на некоторых удача прокалывалась. У кого-то неожиданно умер отец. Кто-то узнал о беременности оставленной девчонки. Кому-то написали о сгоревшем доме, псе и моцике. Мало ли что случалось на гражданке за два месяца?

Письма из дома всегда долгожданны и от них никто не ждал подлянки. Если она случалась… Такое бывает, перетерпится, перемолется, мука вы йдет.

Через шесть месяцев с призыва лестница на мою «кукушку» заскрипела под напором Шомпола, решившего обрадовать меня сразу тремя письмами сразу. Шомпол вернулся с ТГ-6 и привёз почту, Шомпол всегда и во всём был откровенным: бился, так почти насмерть, говорил, так правду, а если видел письма для своих, то плевать хотел на караулы, разводящих и подождать до смены. Свой стоит на посту — отдай ему письмо.

Через несколько месяцев, уже в Красе, так же поступит посыльный Рыжий и расскажет мне о смерти моей бабушки. Через полчаса придёт разводящий и два бойца, косящиеся на меня и на мой РПК с двумя подсумками, прячущими 360 патронов калибра 5,45. Я удивлюсь, сменюсь и пропаду из реальности на весь вечер. А тогда…

А тогда Шомпол, сам того не понимая, разрешил главный вопрос половины призывников.

«Извини, мы не будем вместе».

Мне сильно хотелось использовать это письмо в сортире по прямому назначению сортира. Но вместо этого я его сжёг. Второе было от мамы, доброе и хорошее. И третье — от Кати, такое же хорошее.

На Новый, 2000-ый, Год меня и пацанов поздравили все девчонки с Катиной группы универа. Мы торчали у села Курчалой, напротив отнорка Аргунского ущелья, стояли с третьей ротой, съёжившейся до трёх четвертей взвода, и это письмо оказалось как-то очень кстати. До дома оставалось кому как, но именно тогда, впервые за полтора года, мы почуяли его запах.

Так что письма из дома были очень важной штукой в армии девяностых.

ПХД

Главная беда срочной службы девяностых — отсутствие сладкого. Сахара организмы требовали, сахара прямо просили и сраные гренки из белого хлеба с маслом и посыпанные сахаром казались блюдом от шефа-кондитера.

Где в армии находился сахар? Правильно, на ПХД. И не парко-хозяйственный день, хера.

Пункт хозяйственного довольствия? Не знаю, за всю службу не раскрыл секрет страшной аббревиатуры, да и ладно. Все и так всё понимали — на ПХД можно пожрать. А по духанке это пиздец как актуально, если честно. Возможно — сейчас мир стал лучше, военные честнее, а пункты довольствия чище, вкуснее и разнообразнее, возможно.

— Там дают колбасу, сок, яйца каждый день, — говорили деды перед отправкой нас на выезд.

Сечка, перловка, пустые типа щи, гречка-размазня, килька, ещё килька, ещё больше кильки Богу кильки, блядь. Где-то на второй недели овса вперемежку с макаронами, сваренными как каша и гороховым пюре, сваренным как суп, мы с пацанами спиздили большую банку томатной пасты. Кондовой советской пасты, по ГОСТ, сладковато-солёной, сделанной из томатов с яблоками, лучком и прочими полезными элементами питания. На кой ляд нам потребовалось уворовывать с ПХД жестянку в пару-тройку килограмм весом и прятать её в распалаге?

Да всё, как водится, было просто: с ней оказалось тупо вкуснее. Кружка с красным пюре ложилась в чей-то карман, чаем с её хозяином делился весь наш призыв и мы шли в столовку куда бодрее обычного. Да, перловка, сечка, овёс и даже горох на вкус были как кетчуп, но кетчуп есть куда вкуснее того жёма, бурды, варева для свиней, выдаваемых нам в бачках

Через пару дней деды, черпаки и редкие слоны переняли наш опыт и где-то к концу месяца томатную пасту охраняли на ПХД чуть ли не как магазины для АК в карауле.

— Ёбнулись они чтоль совсем, бойцы эти?! — злился прапорщик как-то его там с грузинской фамилией, командовавший ПХД, — на кой хер они её жрут со всем?! Захожу в палатку, у всех красные крышки с котелками, блядь! И паста проёбывается и проёбывается!

Он делился своим справедливым расстройством с командиром АГС на ПХД, в маленькой палатке, где мужики жарили себе картошку на ужин, мешая её с яйцами и копчёной колбасой. И на кой хер нам была нужна томатная паста, верно?

Волчок уволился, вместе с ним пропали всякие ништяки с балабасами, пусть и до поры до времени. Мы были духами и многого не понимали, особенно неясно было с нежеланием дембелей есть обычную еду. Кто-то, ясен пень, выёбывался, мол — неположняк дедушке общую пайку жрать, заберите ебучее масло духи, жертвую с барского плеча. Кто-то, на полном серьёзе, устал от тошноты выдаваемого говна. Кто-то чуханил, просто и незамысловато, прикрываясь какими-то дембельскими принципами и оставаясь теми самыми чуханами, которыми быть западло. В общем — девяностые превращали обычных людей в монстров, мыслящих совершенно непонятными на гражданке категориями.

А, да — балабас — нечто вкусное и, чаще всего, не из довольствия.

Через год с небольшим меня занесёт в полк. В полк — это штаб, саперы, кинологи, связисты, РМО, ядро артдивизиона и пара рот с батальонов на охранение. Меня занесёт на полторы недели, оттуда уеду к Гусю, а на полковом ПХД пацаны-повара будут смотреть на меня глазами щенков, встретивших забредшего уличного хулигана. Я упру с собой сколько-то «докторской» для комполка и спокойно, с чувством, с толком, с расстановкой, попью чайку, сделав себе и санинструктору по два бутерброда. Всё это будет потом, всё это будет, включая «нескафе», галеты и, лениво и неохотно, сыр с тушёнкой под самое увольнение.

А пока…

— Пацаны, есть что сладкое?

Пацаны, прибиравшие власть вместо Волчка, показали на мешок с сахаром. Дают — бери и не корчь из себя сноба. Кружка спала в котелке, и, став тяжёлой от белого кристаллического песка, перекочевала в карман бушлата.

Я стоял на своей любимой «кукушке», стоял и смотрел на засыпающее Первомайское, на совершенно незаметный Кавказский хребет, на светящиеся огни в горах, на начавшую успокаиваться заставу. Смотрел и медленно, ложкой, ел гребаный сахар-песок. Ел, запивал водой с фляги и думал обо всём на свете.

Было вкусно.

Зиндан

Зиндан — дырка в земле, колодец, откуда не выбраться без чужой помощи. Хуже всего в зиндане, как мне кажется, холод. Зинданы у нас в полку вырывали чуть ли не первым делом, выезжая в командировки. Первым делом у нас рыли ячейки и, отдельно для озадаченных косячников, выдавалась самая мякотка — сортир.

Зиндан есть выдумка давняя и страшноватая. Её корни далеко-глубоко в милых забавах всяких азиатских народов. Забавы имелись разные, ориентированные на имеющиеся возможности и погодные условия. И, порой, на религиозные убеждения. В общем, как любому восточному сатрапу хотелось, так и отправлял он человека в зиндан перед прочими гадостями. Повялиться, помучиться. Попотеть от страха в ожидании самих гадостей.

Когда шах-ин-шаху желалось помучить вельможу, забившего на повелителя кизилбашей большой да толстый, шах-ин-шах мог поступить по-разному. Зашить в воловью шкуру и, хорошенько её намочив перед этим, да оставив наружу лишь голову паскудника, оставить на самом солнцепёке. Арабистан, солнце, высыхающая кожа… Пиздец, в общем, котёнку, срать не будет.

Не лучше были всякие палки по пяткам, посадка на козлика, где козлик — ребро крепкого бруса, сажают промежностью, а к ногам привязывают груз и прочего, включая само собой обожаемое любой выдающейся исторической личностью насильственная колоноскопия методом колонакалывания.

Зиндан, в общем, при таких раскладах точно казался истинно раем, а усатая солдатня, раз в день спускавшая воду и сухой чурек — прямо-таки гуриями.

Наш зиндан в основном использовался потенциально-психологически. Одно дело отправить солдата на гауптвахту, её-то в полку никто не отменял, и сидели на киче постоянно. Другое, уподобившись нашим бородатым дружбанам с той стороны чеченской границы, скинуть человека в скольки-то метровую холодную земляную кишку, согласны? То-то же, что так и было.

— Макса комбат посадил.

— Да не сажал комбат Макса!

Макс, усатый повар заставы Аксай нашей второй командировки, как-то нажрался дурмана. Его нашли в грязи, плескавшейся в арыке у бруствера. Усатый, большой, смахивающий на боевого моржа, Макс с удовольствием плескался в грязи в одних трусах, сплевывал невидимую водичку, и забить ему было на товарищей офицеров.

Сидел он или не сидел в зиндане? Да хрен знает.

На Первомайке зиндан отрыли ближе к угловому посту, выходившему на Чечню. Рядом с вертолеткой, куда ни разу не приземлялся, собственно, вертолёт. Зиндан нам показали чуть ли не первым делом и, когда мы подходили ближе, кто-то скину вниз два бушлата.

— Это чего там? — немного охренел привезший нас старшина.

— Да залётчик с АЗДН, — сказал наш сержант. — Залупился на Бовкунова, представляешь?

Старшина понимающе покивал и дальше мы не пошли.

На дворе стоял октябрь, и представлять — каково было сидеть на глубине 4-ех или 5-ти метров земли как-то не хотелось

За пять месяцев до увольнения я сам залупился на бывшего комбата. Тому желалось отправить меня, непременно, к прапорщику Жоре. Жора был прапорщик дикий, носил краповый, полученный заслуженно, бухал, имел друга, такого же прапорщика-краповика, погибшего во втором Даге полка и воевал каждую ночь. А ещё у него из наших был только Сашка Калькуев, он же Старый. И два каких-то неизвестных мне ментбатовца, а такого не хотелось уже мне.

Я и не поехал.

В общем, когда вечером настоящий комбат вернулся с разведки, поставленная мне задача рыть самому себе зиндан прямо за палаткой дивизиона была также похерена, как поездка к Жоре.

— Ну и охреневшая ты рожа, Дима, — сказал комбат, — иди спать, завтра к Гусю поедешь. И не выёбывайся мне тут.

Я и не выёбывался, комбат зинданом бы не грозил — выписал бы живительных, и всего делов. Да и уважали мы Шевеля, было за что.

Мисюра

Это такая фамилия. Лихой старлей с шалыми глазами выпивохи, прохиндея и солдатской косточки вошёл в жизнь нашего призыва на Первомайке. Вошёл быстро, с напором и так ярко, что шиш забудешь.

— Чего это у тебя шапка как у меня, боец? — поинтересовался он при нашем первом знакомстве.

Такая, казалось бы, ерунда, шапка, а вот ведь…

Они на самом деле казались одинаковыми, моя и его, две зимние шапки-ушанки из поддельного пыжика, серо-голубые, с курчавым слоем ненастоящего меха, порой ласкавшего кожу нежданно гладким ворсом.

— Вы бы ему ещё кокарду офицерскую выдали, олухи! — Мисюра, поправив шапку-близняшку, широкую и низкую, никак не смахивающую на уставную, а похожую на малахай, хмыкнул и покосился на мою, такую же.

— Совсем охренели, товарищи старослужащие? Желается заняться спортом?

Товарищи-сержанты как-то резко сбледнули с лица и явно не горели получить физо.

— А вот теперь если она у него куда пропадёт — вы мне и ответите, ясен пень. Понятно?

Младшие командиры всем видом выказывали понимание, нам, духам, ничего не становилось яснее, а понаехавший летёха казался глупым самодуром.

Мы знатно ошиблись.

Мисюра никого не дрочил просто так. Мисюра, в принципе, вообще не тратил времени на всякую хрень, стараясь привить в молодые солдатские мозги хотя бы немного нужного. Пытался избавить нас от никак не выбиравшейся лени и желания загаситься там, где не стоило.

— Да вы обалдели, что ли?!

Он смотрел как мы роем дополнительный ход сообщения.

— Воины, вы чего маму теряете? Вам его всё равно рыть, а если вовремя не сделаете, вас же съедят. Сынок, дай-ка лопату!

Мисюра брал обычную штыковую лопату и превращался в небольшой экскаватор.

— Обалдели совсем, душары, ничего делать не хотят! Мне когда в станице трактор уголь привозит, я его за час перекидываю, прицеп от «владимирца», это вам не тапки гадить. Вот так держи лопату, сынок, бери больше, кидай дальше, отдыхай, пока летит!

От него прилетало сержантам, когда на постах не находились валенки с тулупами. Они с Мейджиком не были корешами, но как-то понимали друг друга, а если ты понимаешь товарища старшего прапорщика и старшину сводной роты 1-ый БОН, то многое проясняется в самом человеке. Они, вроде как, даже были похожи. Не внешне, конечно, внутренне, по своим стержням, таким нужным в девяностые в армии.

Срочка. Контракт. Прапорщик. Курсы и лейтенант. Мисюра шёл по жизни именно так, и его связь с военными казалась незыблимой.

Он разбирался сам. В смысле — с косяками, залётами и прочим. Мисюра никого не лупцевал, он умел обходиться без этого дерьма, добираясь до сердца с душой любого срочника. Мисюра не унижал и не качал, он не любил Устава, а его методы определения тяжести залёта и методы исправления привели бы в шок любую военную прокуратуру. Но имелось в нём главное — Мисюра был справедливым.

Наевшись говна без офицерских звёздочек — не переносил свои комплексы на обычных ребят, собранных с бору по сосенке и привезённых в Крас со всех концов России-матушки.

Мисюра погиб первым для нашего призыва. Он погиб в первое нападение на заставу Гребенской мост, погиб страшно и не нелепо, ведь парни с той стороны хорошо знали — куда нужно попасть то ли с граника, то ли с миномета и попали точно в палатку офицеров.

Мне как-то повезло, в «Одноклассниках» нашлась фотография, где есть Саша Мисюра, живой, весёлый, всего за несколько часов до собственной гибели. Она теперь как память и искренне рад, что могу снова увидеть лицо летёхи с шалыми голубыми глазами и лихой улыбкой.

Лис, Бруклин Бонс и Мария, дочь Хуана

«Бруклин Бонс» вошёл в мою жизнь благодаря Сивому. Не, неверно, не так: DJ Сивому, фигуре, легендарной для молодёжного Отрадного второй половины девяностых. Секрет раскрывался просто: Сивый жил рядом с нами, мы познакомились благодаря Горохову и нам было иногда интересно общаться в мой последний год перед армейкой. На самом деле он мой тёзка, но знали его именно как Сивого и самого Сивого это никак не напрягало.

Электронная музыка так и не прижилась в моих вкусах, но клипец с дядькой в очках, цилиндре и с двумя красотками запомнился. Как оказалось потом — совершенно не зря. Сам Сивый, давший немало хороших советов из своего армейского опыта вряд ли полагал, насколько сильно отразится моё краткое внимание к заграничным электронщикам на моей духанке.

Сивый рассказал про пользу умения мотать портянки, и оказался прав. Мои бедные пятки, за КМБ превратившиеся в нечто невразумительное, только подтверждали правоту данного факта. Добраться до нормального слоя кожи, сняв одубевшую роговую поверхность, смог лишь в краснодарской инфекционке, валяясь с дизелем и предварительно отпарившись в ванне.

Сивый рассказал о сигаретах без фильтра, Г4зима, «Приме», к которой стоило подготовиться заранее. Я не поверил, но Сивый снова оказался полностью прав, и его правота проявилась крайне быстро.

Сивый рассказывал ещё, но мне было интереснее листать «Птюч», бывший в те дикие времена популярнее «Максима» в нулевые. Подчёрпнутые знания о Казантипе стали вроде бы ненужно-лишними, пока я не оказался на Первомайке. И там, вступив в самую натуральную химическую реакцию с «Бруклин Бонс», Марией, дочерью Хуана и озверевшим от тоски дембелем-пятигорцем, басни про отрыв у Азовского моря дали одни положительные всходы.

— Художник!

Мы привыкали открывать глаза сразу, даже если будят шёпотом.

— А?

— Тебя Лис зовёт.

Пацаны с первой роты просто так не приходили. Среди дембелей оттуда водились разные упыри и вурдалаки, совершенно отбитые и безумные, но… Но даже среди них некий очередной Лис отличался чем-то запредельным. И, к слову, ни разу не видел эту персону. Как такое возможно за две недели нахождения на крохотной заставе? Да вот леший его знает, товарищ майор, право слово. Об одном это говорило несомненно — о полной крутизне данного типа.

В части имеющиеся Лисы вообще обладали странным качеством, роднившим их с животным, выданным армейкой в качестве тотема. Лисам приписывают хитрость, незаурядный ум и всё такое, но совершенно точно о них ясно другое. Загнанный лис превращается в редкостного демонюгу, лишь чуточку уступающего яростью росомахе. Так вот именно это волшебное свойство имелось у наших Лисов в избытке. Что у здоровенного облома с КМБ, что у ещё какого-то с Казазово, что у пока ни разу не встреченного как-бы снайпера первой роты.

Не явится перед его ясные очи явно обернулось бы лишними ненужными проблемами, да и само по себе казалось чем-то не особо умным. Прошедшие пять месяцев явственно доказали не только физическое превосходство старослужащих над нами, текущими духами, но и что куда более важное обстоятельство — морально-высокий дух. Не, не то, чтобы они там вовсю превращались в псов войны и всё такое, но в упрямстве, злости и злобе с упёртостью мы им явно проигрывали. Ну, я уж так точно.

— Ты художник? — поинтересовался Лис, лежащий в лениво шевелящихся клубах совершенно однозначно опознаваемого дыма.

— Рисую.

— Садись, чё стоишь?

Лис оказался длинным, тощим, сивым, носатым и никак не смахивал на, не иначе, Барона Ада, покоряющего несколько призывов неистребимой мощью собственного характера. И раз так, то явно следовало быть осторожнее.

У Лиса имелся магнитофон, обычный двухкассетно-пацанский «интернешнл», тихонько мурлыкающий что-то знакомое.

— Бруклин Бонс? — неуверенно спросилось мне.

— Шаришь, — Лис кивнул и протянул сигарету. — Напасни, побазарим.

Если в сиге вместо фильтра торчит свернутый картон от пачки, то выросшим в девяностые не стоило объяснять о её содержимом. Мы забивали по старинке, и сладкий запах мешался с вирджинией, прятавшейся в ещё настоящем «Конгрессе».

— Да ты рисуй, — Лис достал из тумбочки… натурально несколько листов А4, обычной бумаги А4, так странно смотревшейся в старой советской армейской палатке внутри скелета коровника на самой границе Дагестана и Чечни в конце девяносто восьмого года.

Я удивился, взял карандаш, напаснул ещё и, слушая «Бруклин Бонс», начал рисовать нечто, состоящее из тумана, дядьки в цилиндре, опасно смотрящего полумесяца и какой-то совершенной дичи.

К концу второй забивки рисунок понравился нам обоим, в палатке стоял дружный храп и не спал только дежурный и мы, дембель и дух, два идиота, уделавшиеся в хлам то ли под транс, то ли под хаус.

Лис оказался хорошим человеком. Пусть и сильно озлобившимся в армии. Он любил рэп, на гражданке слушал ONIX, писал «2Pac жив» и всё такое. Я рассказывал про гражданку и девчонок, дружно надевших джинсы на бёдрах и платформы, уже уходившие в прошлое, про Казантип из «Птюча» и про любовь к норвежскому блэку, а он научил меня брать за кадык так, чтобы не выдрался и не ссать, когда страшно.

В общем — последняя неделя Лиса в 66-ом звучала электроникой, пахла травой и запомнилась. Армия такая армия, чё.

Деды, карта и ТГ-6

— Манасыпов, тебя комполка вызывает.

— Чего?!

Если бы мне сказали, что прямо сейчас отправляют домой с выдачей на руки военного билета с отметкой о службе, удивился бы не сильно больше. Меня и комполка?!

— Тебя… — майор Васильченко осмотрел меня с ног до головы так внимательно, что невольно заподозрил рентген, встроенный ему в правый глаз. — Интересно, вот зачем ты комполка, солдат? Я что-то про тебя не знаю

Осталось лишь пожать плечами.

— Пять минут на сборы и в машину, старшина едет на ТГ, тебя только ждут.

Вот так вышло, что остатки дембеле й 2-96 второй роты прошли мимо меня. Провожать их, пуская слезу и помахивая платочком, не вышло. Старшина угрожающе крутил усы, сержанты-черпаки смотрели не менее люто и непонимающе, чем начштаба заставы, а я уже собрался.

Ничего хорошего от поездки на ТГ не виделось. Тут-то, на Первомайке, всё просто и ясно, а там?

Камаз фыркнул выхлопом, я подпрыгнул в кузове, машина тронулась и мне в первый раз удалось увидеть Первомайское со стороны. Его стерли с земли в 96-ом, но сейчас село краснело свежим кирпичом, а новенько-блестящие «шестёрки» — «семёрки» стояли почти в каждом дворе. Даже асфальт, идущий через село, оказался новым, и понять, что мы на дороге вышло легко — подкинуло чуть не до тента.

ТГ-6, шестая тактическая группировка, населённый пункт Баташюрт, Хасавюртовский район… Серая сырая земля, вездесущие куски высохшего желтоватого камыша, осеннее лениво-ворочащееся небо и вездесущий ветер. Ряды палаток ядра полка: РМО, разведка, АЗДН, связисты, авторота, сапёры и прочее, отдельно торчащий барак санчасти, отдельно торчащий кирпичный блокгауз штаба дивизии, и её небольшие домики, палатки, КШМ-ки, антенны и остальное. Вертолётка, позиции второго БОНа, идущие перед трассой, техпарк и ментбат, то ли астраханский, то ли сочинский, то и не важно.

КамАЗ прокатился по жирной грязи к палатке РМО, меня выгрузили и придали ускорение, указав куда идти. Мне повезло, первым встреченным оказался здоровенный азовско-потомственный рыбак Лёха с КМБ, на выезде ставший чуть ли не старшиной, хотя как ему это удалось при живых дедах-дембелях, непонятно. Наверное, что силой убеждения, добрым словом и, скорее всего, горячими пиздюлинами, на выдачу коих Лёха был большой мастак.

— Художник, приходи сюда, короче, — Лёха зевнул, — вон там спать будешь, накормим.

Будущее неожиданно обрело какие-то чёткие очертания и мне даже понравилось. Осталось понять — чего ж от меня требуется комполка и откуда он обо мне знает в принципе?!

В полку имелась интересная хренотень: не безвластие, а временное исполнение обязанностей. Между бывшим командиром, ставшим комдивом 2 ДОН и текущим ВрИО в чине майора, имелся кто-то, куда-то там уходивший. Потому главным в части являлся майор Протас, здоровущий подкачанный военный с головой, какой-то кажущей маленькой и смешной на широченных плечах, смахивающей на натурально римского центуриона профилем и чёрным пробором.

И видел я его ровно один раз. А тут…

— О, ты чего тут забыл, военный? — поинтересовался у меня тот самый старлей, что несколько месяцев назад забрал с Сызрани.

— Комполка вызвал.

— Зачем? — удивился тот и осмотрел меня с ног до головы ровно начштаба заставы.

— А я ебу? — поделился я.

— Действительно, — сказал старлей, — стой тут.

И нырнул в штабную палатку. Конечно «тут», куда мне уходить-то?

Ветер выл, дневальный стоял в бронике, с каской и при стволе, за соседней палаткой орали «тэ» разведдухи, мимо топали слоники в количестве никак не меньше, чем в полторы роты и суровый краснорожий военный в чине капитана сурово шёл следом и крайне круто, с фантазией да подходом, погонял:

— Вы у меня побегаете с плитами, блядь, уебаны! Ещё раз на ПХД кого поймают — будете рыть по три запасных позиции с орудийным погребом для стрельбы из труб стоя, поможете братской противотанковой батарее!

Наверное, захватило оно меня сильно, потому как не услышал даже «смирно!» от пацана под грибком.

— Ты художник? — спросили сзади.

Я оглянулся и уставился на майора с профилем римского центуриона.

— Я.

— В клубе работал, говорят?

— Да.

— Сейчас пойдёшь вон туда, в красное здание и поможешь делать карту.

— Какую карту?

— Какую требуется, товарищ солдат, на месте узнаете. Поступаешь в распоряжение старшего сержанта, спросишь — где делают карту и его там на йдёшь.

Разрешаю выполнять!

Я явился, нашёл и представился.

В большей каморке, с двух составленных столов, распяленная и беззащитная, как монашка перед ландскнехтами, на меня смотрела топографическая карта Хасавюртовского района потрясающей точности.

— Дух? — спросили трое военных с перьями в руках.

— Дух.

— Угу, — переглянулись они, — а мы два-шесть.

Вот я попал, явно написалось на моём лице и они улыбнулись. Ровно как акула, перед тем, как куснуть тюленя за бочок.

Эльфы, дизель, РМО

— Есть курить? — спросил сержант.

— Прима.

— А давай, — он взял сигарету, — прямо здесь курить можно. Ты пером умеешь?

— Неа, и чертить не умею, тройка натянутая была.

— А чего прислали?

— В клубе работал, плакаты делал, кино крутил, так… карандашом могу и ручкой.

— Ну и гасись тогда, — сержант показал на стол в закутке, — вон там не мешайся и всё. Отдыхай, чё.

— Гасись, дух, твоя неделя, — сказал ещё один, — дедушки делают аккорд, дедушкам положено. Дембель без аккорда — служба в помойку.

— И не говори, бля, — сказал третий, — пусть он нам хоть чай носит.

— Эт я запросто.

— Молодец, — похвалили меня и снова указали, — садись туда и не отсвечивай.

Я сел, подпёр довольное ебало рукой и прикрыл глаза.

Дембельские аккорды случались разные. Обычно их прописывали желающим свинтить домой быстрее, и тут как повезёт. Трое пацанов 2-96 оказались штабными писарями, умели чертить, пользоваться всякими хитрыми приблудами навроде рейсфедера и знали деления топопривязки. В общем, я им был как собаке пятая нога, как мёртвому припарка, как диабетику молочный шоколад.

Я дремал, мечтал и летал в облаках. Мечты скручивались в странновато-причудливые спирали с гирляндами, пахли свежей сдобой, какао, яичницей с жареной колбасой и духами, а ещё чуть покалывали пальцы отрастающими волосками под женскими трусиками. В общем — стандартные мечты выросшего лося, ещё не полностью попрощавшегося с детством, но уже понимающего как играть в доктора с девочками.

Я дремал в своих мечтах и не знал многого.

Что через полгода мы снова окажемся в Даге. Этот Даг до поры-до времени будет таким же: потным, усталым, занудным, заебавшим караулами с дерьмовой жратвой, лишь добавится удушливо-липкая жара и духота, орды мошки, раздражение и стрипуха, да вездесущее солнце. Чуть позже Даг покажет настоящее лицо службы: с разрывами гранат с минами, со свистом пуль, с криками раненых и застывшими глазами погибших, с ночными дежурствами, рассечёнными трассерами и редкими проливными дождями.

Что чуть перед этим, тут же, в штабе дивизии, меня будет привлекать на помощь прапорщик Куклина с клуба и мы забацаем наглядную агитацию и плакаты с шевронами ВВ, СКО и прочей ебаторией. А ещё мне выпадет грохнуть единственную на округу бутылку «Уайт-спирита» и прапорщик Куклина нажалуется лично комдиву Петерсу и тут станет натурально орать на меня, а вся сцена будет напоминать домашнюю разборку чуть истеричной одухотворённой мамы, чуть более взрослого, чем нужно отца и их непутевого отпрыска.

Не, а как ещё, когда целый комдив за-ради показухи отправил целого снабженца в Хасавюрт и выдал бабла на растворитель, а какой-то юный организм взял и кокнул? Верно же?! А вдруг то не рукожопость, а самая настоящая диверсия за-ради подрыва Уставных отношений и вообще?!

Что через полтора года меня догонит мой личный дембельский аккорд, ровно когда над нами пройдёт в полк МИ-8, а нам ещё ехать туда, а бэтэр сломался и… И мы заведём с толкача, спустив под склон, бэшку, но потом нашим аккордом окажется подъём на две соседние сопки двух ЗУшек и вертушка уйдёт без нас и мы через сутки побежим в случайную прямо по минному полю и потом под нами понесётся зелёнка почти летней Чечни 2000-го, а по бокам, покачивая пилонами с НУРСами, будет лететь пара «крокодилов», а потом будет Моздок, Крас и поезд домой…

— Подъём, воин!

Какой-то прапор смотрел на меня крайне недовольно.

— Расслабилось, тело?

Деды-дембеля отозвали его, и прапор куда-то слился. Карта рисовался для министра МВД Дагестана и комполка желал подарить её на день милиции, потому нас торопили.

— Ты это, — сказал сержант, — не спи. Делай вид, что занят.

Я понял, кивнул, достал чистый лист из пачки на столе и взял ручку.

За стенами выл ветер, тут пела садовая печка, чаю нам давали сколько хочешь, а без книг вдруг стало скучно. Близко не знал о тёмном фэнтези, но рисовал тогда именно его. Суровых эльфийских следопытов, лес белых деревьев, связанную девчушку в разодранном платье, небо и парящего коршуна.

— Хера се ты художник, — сказал один из дембелей, — подаришь?

— Я ж не закончил.

— Ну, ты ж ещё и не уехал, — резонно сказал он, — закончишь?

Ну да, закончу.

Вечером ноги несли меня в РМО, где обнаружился Лёха в компании неизвестного накачанного военного и противня с жареной картошкой.

— На запах пришёл, — сказал качок, — пиздец нахуй блядь, одни едоки.

— Есть попить?

— Бачок с чаем вон, — сказал Лёха — возьми кружку там.

Я взял, черпнул, хлебнул, поперхнулся и охренел. Во рту масляно переливался оставшийся привкус и запах только что проглоченной кружки соляры.

Кавказцы, проволока, туман и черепа

— Художник, там пацаны с пятой роты тебя зовут.

Мне сиделось хмуро, во рту ещё мерзко отдавало дизелем, но хотя бы перестало мутить. Какие пацаны с пятой роты могли меня звать — совершенно не колыхало. Какой смысл?

— Сходи, Дима, — сказал Лёха, — нормальные пацаны. — Мало ли, чего? А со штаб появятся — скажу, ты в санчасть пошёл, дрищешь там или бэтэры.

— Куда идти-то?

— Вон туда, за вертолётку, пройдёшь там, повернёшь и спросишь где распалага.

Мы служили непугаными расслабленными идиотами. Палатки выстроились в линию, подразделение за подразделением, склад боеприпасов — шаг сделай и вот оно, арт-тех-вооружение, патроны, мины, гранаты, прочая байда. Нас могли бы накрыть просто с миномётов, не говоря о чём-то серьёзнее. Захоти травануть кто-то ТГ — пройди к ПХД, кидани в воду какого-то дерьма и ведь выгорит. Вся суть войны всегда одинаково — бардак, пиздёж, байки со слухами, опыт через кровь, пот, смерти и мозоли, как будто заранее не подготовиться.

Вот и тут — пиздуй в пятую роту, пройди там, сверни тут и пришёл. Никто не остановит, все знают. Ну, прёт себе куда-то боец, смахивающий на духа, и чего? А если я диверсант, шпион или, что хуже, проверка со штаба, смахивающая на духа? То-то и оно, никому ничего такого не думалось, мы стояли в Дагестане как Бог на душу положит, и нам повезло в одном: тогда ещё не было войны.

Утро оказалось промозглое, холодное и безветренное. Солнце не продралось через низкие серые тучи, кажущиеся снежными. Дома, из таких-то чудищ, к обеду повалило бы будь здоров, а здесь не летела даже крупа, лишь моросило да моросило, оседая на бушлат, расквашивая и без того липко-скользкую жижу под ногами. Туман стелился сметаной, вился вокруг машин у склада, закручивался у редких деревьев и мешал видеть дальше пяти-семи метров.

Сверху, изредка показываясь белым тусклым пятном, всё пыталось выбраться солнышко.

Я шёл в указанную сторону, месил грязь, кисшую под уже так себе держащимися подошвами с каблуками. Мимо, раскидывая ошмётки и жирно летящие комки, прорысачили разведдухи, тренирующиеся под командованием ещё не уехавшего домой старшего разведчика Романа, бывшего на нашем КМБ. Роман бежал сурово, оглядывая вверенное стадо, и мне досталось лишь злобных взглядов недавних хорошо знакомых пацанов.

БТР, идущий с ИРД, выгреб через сизую мглу ровно корабль викингов, идущий на грабёж средневековой Англии — рассёк туман остро-щучьим носом, мягко прогудел отлаженным движком и прокатился откуда я шёл. Пришлось посторониться и, когда движок затих, за спиной не особо ласково зарычали.

В полку имелось две породы служебных собак: спаниели и кавказцы, первые для инженерно-сапёрной роты как миноискатели, вторые ради караульной службы. Я принял правее нужного, отойдя от основной дороги, и упёрся в парк. Парк, само собой, автомобильный, в самый дальний его кусок, и, конечно же, его-то вовсю охраняли именно кавказцы, посаженные на цепь, бегущую по туго натянутой проволоке. А спасло меня только наличие колючки, звенящей консервными банками от злобы двух большущих псов, рвущихся ко мне.

Они не лаяли и даже рыкнули-то ровно один раз, беззвучно разевая оскаленные серо-бледные пасти, блестевшие слюной на клыках, серые глаза видели во мне мясо и очень сильно говорили о желании добраться до моей тушки.

— Ебать-колотить, — сказал я сам себе и почавкал куда-то дальше от молча хрипящих паскуд размеров с хорошего телёнка. — Ёб твою намотай, никогда не заведу собаку.

На пятую роту удалось выйти быстро, явно подействовал адреналин от собачек, спасибо им большое. И…

Пацаны оказались хорошими. Два дембеля, один коляще-рисующий, второй тупо любил металл. Ему-то и делалась огромная, от шеи и почти до локтя татуха с черепами, готическим замком и чем-то ещё, неуловимо напоминающим Кастельванию. Если б не призыв осени девяносто шестого, принял бы хозяина наколки за поклонника «Дракулы» Копполы, честное слово.

— Сам колешь?

— Не, — я мотнул головой, — чёт немного страшно.

— Не ссы, душара, — хохотнул кольщик, — ты глянь — у меня тут тени не получаются. Что думаешь?

Мы подумали в три головы, предложенный вариант устроил всех, но вот окончание не задалось.

— А что это за расслабленное тело, воины? — нагло-ухарски поинтересовались из-за спины. — И чего вы настолько охуели,что даже не прячетесь от моего острого взгляда, а?!

Старлей Пётр

— А что это за расслабленное тело, воины? — нагло-ухарски поинтересовались из-за спины. — И чего вы настолько охуели, что даже не прячетесь от моего острого взгляда, а?!

Старлей по имени Петр вошёл в мою жизнь одним лёгким, аки пёрышко, движение. Ну, ладно, назовём всё своими именами и не станем дразнить любителей содомии всякими ласковыми сравнениям.

Старлей Пётр, только-только выпустившийся из саратовского высшего ВВ вломился в мою службу ровно слон в посудную лавку, аки ландскнехты в пленных златошвеек, точно будённовцы в отступающую польскую пехтуру. И задержался в ней, эдакий солдафон, почти до самого неизбежного дембеля.

Старлей, смахивающий на мулата, невысокий и ртутно-крепкий, подвижный, прыгучий, резкий и дерзкий, ровно налётчик одесский, смотрел на нас слегка презрительно, надменно и почти по-белогвардейски, если считать нас за серую кобылку в шинелях с драно-прожжёнными папахами.

Нормальное такое явление командира, что и говорить. Если бы тогда мы оба знали крайне простую вещь: через неделю нас снова пересечёт на Первомайке, когда Пётр окажется в шестой роте, потом, во втором Даге, жарком, знойном, свистящим пулями с осколками, порой станем встречаться тут же на ТГ, пока нас, ПТБ, не раскидают в Аксай, Первомайку и Гребенской мост.

И совсем-совсем потом, спустя почти полтора года с моего призыва, в феврале двухтысячного, когда страна только-только отпраздновала Миллениум и выбрала нового президента, стабильность и всем знакомую личность, нас снова сведёт служба. Мы, правда, 66-ой оперативный, тогда снова окажемся на выезде, прокатив половину Чечни и оказавшись у села Курчалой и села Автуры.

Меня перекинут к трём пацанам, Гусю, Палычу и Адику, трём оставшихся целыми и как-то умудряющихся работать с двумя орудиями. Нас тогда станет конкретно не хватать и Вертия, нашего буссолиста, переведут в расчёты сержанта Лубы, а сам Луба, Расул, Лёха Ильин и Вертий напорются на растяжку, и Вертий, с колотящимся от страха сердцем и ожиданием очереди в спину, поковыляет к блиндажу. Лубе проткнет щеки с челюстью, Вертия с Лёхой посечёт сзади, а у Расула окажется одна дырка. Только она придётся точно в артерию и Расула не довезут, он умрёт на соседнем ВОПе, когда к нему кинется некрасивая и добрая санинструктор, стоящая с прапорщиком-краповиком Жорой.

На ТГ его достанут из БТРа, прикрытого накинутой простынкой и Расул уедет в сторону то ли Златоуста, то ли Челябинска, к своему старому отцу, чьей радостью Расул стал напоследок и из-за кого тот оставил семью с пятью, что ли, детьми.

Там, на том крайнем полковом ВОПе, взводно-опорном пункте, старлей Пётр будет командиром, с ним как-то душевно сойдётся Кондраш с зенитки и ровно до приезда самого Громушко, краповика, капитана и командира зенитной батареи, эти двое будут взрывать мозг всем пацанам взвода и, конечно же, нам.

— Холодно, — Гусь чесался, и мы чесались в ответ, — но не сильно. Можно помыться.

— Можно.

Мы были полностью согласны, тем более — опыта имелось как у дурака махорки. Первая командировка подарила много нужного, топоры, пилы, козлы, печи и умение пилить-колоть незаметно шло рядом.

Помывочная яма, закрытая с трех сторон стенками, а с четвертой и сверху — полиэтиленом, вырылась пацанами сразу по переезду в этот курмыш. Оставалось лишь нагреть воды в термосе на садовой печке и принести ещё один термос с холодной. Всё, можно мыться, «На западном фронте без перемен» вживую, добро пожаловать, чего уж.

— Пошли забор разбирать, — сказал Гусь и показал на один из деревенских загонов для скота, — вон там никто не живёт, не ругаются.

Дрова нам просто не привозили. Топите как хотите, хорошо, хоть кормили. Шляться в лес после подрыва пацанов нам даже не думалось, село было удобнее.

Мы шли назад, таща с Гусём по жердине на плечах. Палыч пыхтел сзади, волоком добавив немалое бревнышко к общий котел. Стволы, оттягивающие шеи никак не способствовали хорошему настроению, но без никуда, война вокруг.

— А, вот они!

Из кустов, торжествующе улыбаясь, выкатились Пётр и Кондраш, все из себя в красивых камуфляжах, при разгрузках и с огоньком в глазах. Прямо Алан Куотермейн, отыскавший реликтового чёрного суданского носорога ради добавления в коллекцию на стене, слово чести.

— И чего? — спросили мы с Гусём, а Палыч, выругавшись под висло-грустный нос, сбросил брёвнышко в серо-снежную жижу поля, где нас поймали, судя по всему, с поличным.

— Патронами торговать ходили? — коварно поинтересовался старлей Пётр и оглядел нас взглядом смершевца, поймавшего боевиков УПА за стыренными сметаной, гусями, патронами к ППШ и девственностью мельничиховой дочки-комсомолки.

— А? — удивились мы уже втроём. — Дрова, помыться надо, вы ж нас кинули с баней в субботу.

— Никто вас не кидал, надо слушать, что командир говорит, — обиделся Пётр и ушёл.

Кондраш, как ни странно, тоже ушёл с ним.

— А Кондраш молодец, — сказал Палыч, — подмазался и кайфует.

Мы промолчали, не желая развивать тему и портить день жуткими матюгами. Он и так был испорчен, но пока не сильно.

Потом вместе мы покатим дальше, оставив за бортами грузовиков Сержень-юрт с Беноем, всё ещё стоящий пионерлагерь умершего завода точных механизмов из Гудермеса и станем как раз у последнего, на самом въезде в Веденский район.

Пётр бегал по асфальту в бронике и с АК за спиной, физкультурил как мог, его не меняли и когда возле ВОПа бородатые приняли колонну ВДВ, Пётр не сдрейфил, а не это ли главное в армии, верно?

А тогда, на добром-мирном ТГ-6 осенью девяносто восьмого…

— Ты с какой роты, военный? — поинтересовался у меня маленький старлей, смахивающий на мулата. — э?

— Со второй.

— А хули ты тут забыл? — удивился он. — А ну, пиздуй к себе.

— В Первомайку? — решил повыёбываться я. — Не, а чо…

— Хуйванчо, — сказал старлей, — не прекратишь выёбываться, опиздюлю. Веришь, нет?

Оставалось только поверить и пойти к дембелям, делающим карту. Хаметь-то, пропадая на весь день, тоже не стоило, нормальные пацаны.

Волки, копья, плётки и пламя

— Волк?

— ВОГ.

— Как?

— ВОГ, военный, у тебя со слухом плохо, может — на ТГ отправить, в санчасть? Так там не погасишься, подумают, что косишь — переведут в РМО, будешь говно возить. ВОГ, мать вашу принцессу, воины, не волк, не медведь, ясно вам? Кто, блядь, из вас ещё любит всякие типа крутые названия? Никто? Хорошо, продолжаем занятия.

Наши командиры были совершенно разные. И те, кто тупо прятал внутри человека настоящего шакала, и те, кого называли офицерами, прапорщиками и старшинами. Мазур, невысокий боевой колобок, оказался из последних.

Старшина отвечал за АГС первого БОНа, набрав себе юных прытких организмов и, довольный, проводил обучение. Мы, прочие духи трёх рот, присутствовали факультативно, согласно умного желания начштаба заставы с батальоном должные изучить матчасть автоматического станкового гранатомёта АГС-17.

Вот только изучать никого особо не тянуло. Тянуло в сон, на ПХД пожрать, к палаткам погаситься и в медчасть, попалить красавицу Марину, вдруг та нагнётся за чем-то, стоящим как можно ниже.

Старшина, сам оттрубивший срочку и оставшийся дальше контрабасом, всё понимал, но ничего не принимал. Ему, понимавшему неизбежность новых боёв, казалось правильным достучаться до наших плесневеющих мозгов, вложить хотя бы немного, но… Но выходило не сразу и не со всеми. Но старшина старался, не уверенный, что неизбежность коснётся острой косой кого-то из нас, но старавшийся помешать этой самой неизбежности.

— Бойцы, не надо умничать, не нужно называть СВД плёткой, а РПК веслом. Не надо думать, что наши конструкторы-оружейники глупее американцев. Это в Америке тепло, сыто, и в сухпайке кроме гондонов обязательно есть кока-кола и сникерс, и оружие у них называется, просто ебануться и не встать, как круто. Драконы там, всякая прочая херота, да? А у нас всё проще, у нас артиллерия — цветы, а стрелковое — просто стрелковое и не надо умничать… волки, блядь.

Мы старались не умничать, не понимая — всё равно не прокатит. И среди нас найдутся любители с придыханием называть шайтан-трубу «копьём», жучиноподобный отбойный молоток АГС — «пламя», а уж упомянуть всякие ножи «вампир», «оборотень» и «росомаха» — будет таким как мамкиных пирожков заточить.

Наверное, такие товарищи были, есть и будут в любых подразделениях, конфликтах и войнах. Любящие мишуру с пафосом, и стремящиеся к значкам на кителе куда больше, чем принести настоящей пользы или помочь своим. Они, если вдуматься, всегда одинаковы: очень боевиты внешне, забывая, что куда важнее быть, чем казаться. Понять, что перед тобой как-бы Рэмбо крайне сложно, если нет опыта, а вот если он имеется, то немного проще. Рэмбо всегда и везде одинаковы, да-да.

Где-то за четыре месяца до дембеля на глаза попадётся целая фотосессия, устроенная одним ушлым и ярым псом войны моего призыва. Товарищ будет фотографироваться в художественно-боевых позах, позаимствовав кепку у кэпа, разгрузку у летёхи, нож у старшины и так далее. Он потратит две дорогущих плёнки «кодак» и полдня собственного наводчика, снимающего его потуги, оторвёт от караула пулемётчика на самом дальнем посту, чуть не сломает шею, надвернувшись с БТРа и ляснется в ходе сообщения, когда решит сделать кадр с его преодолением в прыжке с перекатом.

Смешнее мне было лишь во втором Даге, когда чуть ли не подряд случилось два показательных выпендрежа.

Сперва наши два-семь, повытаскивав из медицинских укладок косынки для вывихов с ранениями верхних конечностей и намотав те на головы, отправятся сниматься в парк и на те посты, что незаметны со штаба заставы Аксай. Парни красиво попозируют, принимая грозные позы, кто-то вроде даже смотает магазины в скрутку. Кто-то из них потом будет хорош в Чечне, а кто-то не особо, Бог им судья.

А потом, уже на платформе, после закреплённых 131-ых и погрузки всего прочего, мы сидели рядом с чьей-то разведкой. Крепкие пацаны с таблетками на головах самым решительным образом фоткались с разобранным КПВТ, для красоты повесив поперёк груди, ровно революционные матросы, ленты калибра 14,5 мм.

Наш худющий Расул, хмыкнув, подхватит двумя руками трубу, СПГ-9, то самое «копьё», подхватит согласно опыта и законов физики, надавив на сопло и рванув у сложенной телескопической ноги станка, понимая — разведка-то об этом не в курсе, подхватит и, пройдясь вдоль нас, грязных и заёбанных, спросит:

— Ни у кого плёнки нет?

Помните же: Рэмбо — всегда и везде одинаковы, да-да.

Стволы

— Ну, рейнджеры, оружие — к осмотру…

О-о-о, каммон… Приказ товарища старлея отозвался голосом Фила Ансельмо и первыми риффами Cowboys from hell. Да-да, иметь богатое воображение и неплохую память порой так себе. Но песня Pantera подходила как нельзя лучше. Во всяком случае голос Мисюры ничего хорошего, равно как музыка техасцев, не обещала. Одна сплошная агрессия.

— Оружие к осмотру!

Магазин достать, предохранитель вниз, затвор — лязг, если патрон имелся — летит, кувыркается весёлым зелено-рыжим палевом. Стой и жди, боец, пока командир осмотрит твоё личное оружие, чей номер должно помнить куда там «Отче наш, иже еси на небеси, да приидет Царствие твое, да будет Воля твоя, как на земле. Так и на…». Да-да, не знаю слова самой важной, можно сказать, молитвы. Да и номер своего ствола не помню, и даже не стыдно. Почему? О, это целая история.

Мы привыкали к железу с пластиком и даже фанере вёсел, я уж так точно, нянькая ненаглядный РПК-74М ровно округлое девичье бедро или ещё какую приятную выпуклость. Чёрные автоматы с ручниками имелись во втором БОНе, у них даже приклады эрпэкашек складывались. Ну, у моей ляльки имелся плюс — ей можно было, если требовалось, не хило уебать. И хорошо, ведь ни разу не пришлось.

КХО наших подразделений оперативного 66-го полка не прятали в себе Голконду, пришедшую к нам от ижевских, ковровских и прочих тульских оружейников. Всё оказалось более, чем скромно.

АК-74М, скромные чёрные автоматы, трудяги всех войн пост-СССР, сталь и полиамид, два режима огня, долбаный ласточкин хвост, сажавший на себя ПСО-1 или НСПУ. ПСО, так-то, был вполне ничего, прицеливал там и всё такое. А вот ночная приблуда, кроме веса, годного колоть орехи, никакого прока не несла. Не работали они у нас, равно как БН-ы, ночные бинокли, чёртовы пузатые каракатицы, смахивающие на гибрид подзорной трубы Жака Паганеля и игрового перископа автомата «Морской бой», ну, где подлодка топила корабли в советском детстве. Да-да, только стрёмная зеленая пелена и всё.

А, да, ещё у пацанов-сержантов и пацанов-разведосов имелись ГП-25, ни шиша не такие выпендрёжные, аки у Шварца в «Хищнике», зато умевшие стрелять ВОГами навесной стрельбой, упражняясь хитрым способом по уровню.

Никаких приборов бесшумно-беспламенной стрельбы или ещё каких глушителей, Ктулху упаси, давать такое дуракам-срочникам. А, воевать? Ну, и так сойдёт. Магазинов побольше? Сами прошарят, если придётся, и на сорок пять найдут и изолентой скрутят и ваще.

Разгрузки? Да вас растащило, товарищи военные, слово чести, подсумка мало?! Мне точно было не мало, два моих брезентовых, каждые на сто восемьдесят честных патриков калибра 5,45 мм увесисто и уже привычно тяжело хлопали по ляжкам и меня всё устраивало.

Мы, юные дурни, через год, в Чечне, мотали на приклады жгуты, не думая о войне и кровище из сосудов, мотали скрутки из рожков не понимая — открытый магаз забьётся грязью, и…

В общем, порой война прощает форменную глупость.

Мы пользовали РПК и ПКМС, хотя у настоящих старших стрелков частенько не имелось вторых номеров, таскавших ещё по коробке в руке. Шомпол с Казахом как-то справлялись и без того, а когда мне пришла пора тоже взять ПК, вместо «весла», впереди вдруг замаячили трубы дивизиона, да-да.

Зато номера имелись у гранатомётчиков. Одноразовые трубы Мух мы меняли у армейцев через год, а оба Дага пользовали православные РПГ-7 с двумя старыми видами боеприпасов. Они у нас имелись что в батальонах, что в дивизионах, различаясь только калибрами, одни и те же — ОГ с ПГ, осколочные с кумулятивными, без всяких интересных современных приблуд.

Да, у нас имелось по СВДшке на роту и на нашу, второй, выделили целого Гризли, с миопией правого глаза. Левым Гризли чуть косил, потому приходилось щурить близорукий.

— Отдадим тебя в десант, там тебя и сраться научат…

Дадим тебе снайперку, вот и очки не нужны, чего уж…

Ещё в КХО всегда спали КС-23, огромные страшные дробовики из обрезанных зенитных стволов. Говорят, мол, когда наши космодесантники пойдут биться за важнейший космический металл охуентий на Дельте Гадры, то на специальный звездный гадроход обязательно присобачат ЗУ-23-2. Наверное, так и есть, а вот стволы тех самых ЗУ пошли на эти страшилища, ни разу не примененные даже на стрельбище.

После второго Дагестана, на день открытых дверей, в Красе, наши родители. Да и мы сами, увидели много интересного. АС ВАЛ, ВСС Винторез, те самые трубы Мух и что-то крупнокалиберное. Оказывается, много чего имелось на складах дивизии, но не про нашу честь. Потому вторые номера гранатометчиков, помощники, бегали с вьюком за спиной и двумя в руках. Не, а чё?

Мы привыкали к стволам, не любили их и не понимали — насколько сильно въесться это соседство на потом, на всю оставшуюся жизнь. И, да — пару раз все из нас ходили в кусты до ветру со своим чёрным железным другом. Ну, а чё?

Всего у меня имелось три АК-74М и один РПГ. И номер последнего дружбана калибра пять-сорок пять всё же выветрился из памяти. Лет пять назад, наверное.

Ну, а чё?

Тапик, десять-ноль семь, числовой пароль

Посадить на тапик — помучить за-ради получения нужной инфы. ТАП не имеет никакого отношения к тапкам, тем более, в армии в основном всё же не тапки, а сланцы. А сам ТАП есть телефонный аппарат полевой, эдакая нестареющая штуковина из советской чугуниевой пластмассы, передающий связь посредством проводов и обязательной динамо-машинки. Отсюда, собственно, метод допроса за-ради правды. Или её эрзаца, как пойдёт.

Для такой машинерии всегда нужны связисты. Кабель, то есть провода, накидывают куда можно, хотя, конечно, лучше его закапывать. Но тут уж как выйдет.

Тапик штука древняя как сами знаете — что у мамонта, но, как водится, время уйти с концами для тапика ещё не пришло. Также, как у ЗУ-23-2, повторюсь — всем же ясно — когда начнутся марсианские войны, наши космические десантники присобачат зэушку к какому-то броне-луноходу и поедут на разборки, лишь сменят боеприпас, оставив одни БЗТ, не иначе. Также и с тапиком, он ещё послужит.

Как им пользуются для выбивания всяко-разно нужного? Ну, это точно не теорема Ферма, всё просто: оголяешь провод, накидываешь куда надо и крутишь динамку. Не убьёт, и даже не заставит скрипеть зубами, но жутко неприятно и само собой навевает мысли о застенках гестапо. Эдакой жутью порой, вроде как, пользовались некоторые наши товарищи, желая узнать — кто ж стучит на них, бедных, православных и бело-пушистых, товарищам офицерам в целом и замполиту в частности, э?!

Но то трёп, а вот треск телефона, когда стоишь на посту порой очень вовремя. Будит, а это, когда ты только-только начал служить, очень важно.

— Десять-ноль семь? — вопрошала трубка голосом разводящего. — Спите, негодяи?!

— Десять-ноль девять, спим, во все четыре глаза.

Что самое плохое в начале службы в парном посту? Ты ещё ни шиша не знаешь и мало в чём, не говоря «в ком», разбираешься. Парный пост, особенно между ночью и рассветом, плох своим желанием убаюкать утомлённое душарское тело. Нас, молодых, ставили вместе, наплевав на логику и здравый смысл. Война в Чечне, развалившая Первомайское на паззлы, закончилась очень давно, когда только-только призвали «дедушек» 2-96 и их остатки, оказавшись напротив Первомайки через пару лет, не хотели думать о войне. По сроку службы не положено дембелям и черпакам на постах стоять, вон, слоны с духами пусть отрабатывают и баста.

Мы тоже особо не понимали — как может быть. Чеченский блокпост казался просто пугалом, молодые даги, воюющие у постов ночью обрыдли, став частью пейзажа. Нас наказали через полгода, а пока…

— Десять-ноль семь, душары, спите?!

Десять-ноль семь — как дела? Десять — ноль девять — всё хорошо. Десять и сколько-то там — полный пиздец, нас едят живьём, такая вот незамысловатая азбука Морзе для внутренних войск конца девяностых. Она перешла к нам вместе с тапиками и как-бы радиостанциями «Транспорт», громоздкими брусками, висевшими на портупее сбоку и имевшими переговорное устройство на проводе. Этим чудом техники, явно неуступавшим всяким буржуйским «кенвудам», пользовались офицеры. У комполка имелась «Радий», чёрная и почти изящная, даже похожая на станцию Дукуса Исрапилова, сыгранного Нагиевым в «Чистилище».

А ещё у нас имелись ночные бинокли и ночные снайперские прицелы, показывающие умиротворяющие зелёные картинки, никакого отношения не имевшие к действительности.

Оставалось надеяться на звон консервных банок и хитроумные препоны из колючки с плетёнкой, день за днём пополняемые старшиной Мазуром и пацанами.

— Десять — ноль семь?

— Десять — ноль девять.

Мы хитрили. Спать хотелось неимоверно и кемарили в полглаза по очереди. Выходило так себе, бушлаты и сапоги не спасали от позднеосеннего холода Дагестана, но выдроченное тело побеждало даже его. Тут-то тапик и превращался в спасителя.

Мы попадались, ни один караул не обходился без пойманных пацанов нашего призыва. Мы попадались, а отдувался весь коллектив. Сержанты, недавно огребшие после осмотра наших тушек с обнаружением трёх сине-пробитых фанер третьей роты, включали Устав на полную.

Мы рыли, таскали дёрн, меняя совсем свежий и обкладывая давно всем известные позиции кусками земли с изумрудной последней травкой.

Мы даже выгонялись на вертолётку за-ради физзарядки и там, явно веселя бородачей с блокпоста, бегали кругами, отжимались с обязательными делай раз, полтора и всем прочим набором. Имейся в наличии кусок плаца — за залёты мы отрабатывали бы строевой, с песнями и прочей ерундой.

— Стой — два!

Когда до тебя долетало с соседнего поста этаким вскукарекиванием, то сразу вносилась ясность: либо смена, либо проверка.

Числовой пароль задавался на караул и, теоретически, его знали только часовые, помначкара, начкар и офицеры. Девять — так прибавляй к двум семь и кричи в ответ, а если не крикнешь, ошибешься или решишь забить — мало ли как выйдет. Почему? Всё просто: часовой есть лицо неприкосновенное и если часовой после числового пароля и «стой, кто идёт» опускает предохранитель, досылая патрик, то если у тебя в голове мозг и ты ей, головой, не только ешь, то встанешь и попробуешь понять — где ж ошибся, а?! А так… А так тут граница, недавно прошла война, пацаны дёрганые, сам виноват.

— Есть с фильтром?

Если трубка тапика пыхтела такую хрень, то становилось ясно — числовой пароль и отзыв дело рук смены, а кто-то из своих в караулке сейчас уже озадачен и ищет сиги вместо «примы». Хотя, и это честно, у нас и «примы» то тогда не имелось. Да-да, так и было.

Тапик, трещащий внутри поста — благословение Божье тех восемнадцати-девятнадцатилетних пацанов из девяностых, отдававших долг Родине, той самой, что невзлюбила их ещё в самом детстве.

Дни

Караульное утро смазывалось в памяти только в путь. Утро в распалаге растворялось самоповтором, но хотя бы казалось чем-то настоящим. Либо удачно притворялось, не иначе. Утро задавало пинка и начинало день, очередные сутки диковатой жизни.

Сыро, холодно, привычно пахнет гарью и дизелем. Соляра в печку поддаётся под давлением, через прут от койки, прям форсунка, пых-пых, пламя жадно вздыхает и жрёт криво-косые непросохшие поленья, дарит иллюзию тепла. Иллюзию, тепло появлялось в сухую солнечную погоду, когда солнце добиралось до макушек палаток через бетонные рёбра мертвого коровника. Тогда тут даже бывало жарко, до той же самой сырости, только от пота, а не от испаряющихся последков караула с сапог, бушлатов и прочего.

Октябрь улетал в прошлое и с ним убегали остатки тепла, поглаживая наши самые застенчивые мысли о будущей зиме по головкам и приговаривая:

— Да-да, пацанчики, воттак и случится, только хуже, ещё хуже, совсем абзац.

Спать в форме мы начали в декабре, в ноябре как-то держались, развешивали сушиться на дужки, чей-то комплект в проходе, чей-то у стенки палатки. Бояться лошар из числа дембелей не приходилось, кителя с брюками сравнялись с их собственными заношенностью и протёртостями быстро. Такие и красть-то западло чётким пацанам, а нечётким ваще фиолетово.

Утро начиналось одинаково и также одинаково становился сам собой каждый день. С обязательно-довольным:

— Растащило, духи, подъём!

Нас, несомненно, тащило, тащило до ужаса и натурального морального оргазма. Да-да, именно так и было, точно вам говорю. Вот прям с первых минут нового дня, он же такой неожиданный и каждый раз интересно-неизвестный, верно?

Встать, спрыгнуть, стараясь аккуратнее, ведь ногами попадёшь только на холодный бетон, ничего больше. Сланцы мы только начинали шарить, понимая — гигиена важна, грибок разницы не видит, но прошарить сланцы посреди Дага девяносто восьмого чаще всего не получалось. Потому и ногами на холодный бетон.

Натянуть штаны поверх доставшей белки, натянуть китель, затянуть ремень или портупею, парашютом портянки и в сапоги, чтобы винтить к умывальнику. Умывальник, ржавое корыто на приваренных ножках, труба над ним, несколько сосков, плюющих ледяной водой. Зубы чистить просто ужас, но отсутствие витаминов, так себе жратва и эта самая вода делали своё дело: зубы приходили в негодность чересчур быстро.

— Маму теряем, тела, быро-быро, пора жрать, чо дедушки вас ждут?!

Как нормальные пацаны с КМБ превратились в натуральных упырей, оставшись теми же самыми замками и командирами отделений? А чёрт его знает, товарищ майор. Да и какая разница?!

— Строится, строится! Первая рота уже вас обогнала! Взво-о-од!

Иногда мы горлопанили песни, но чаще всего просто шли в столовую.

Незаметно многие звуки растворялись, превращаясь в само собой обычное и естественное. Топот десятков сапог, шорох брезента палаток, скрип так себе петель так себе дверей, выпускавших кого-то из старшин, контрабасов или даже товарищей офицеров, согласно жребию обязанных следить за своим батальонным стадом, прущим с позвякивающими котелками.

Клеймения краской давно не осталось, мы царапали на крышках фамилии, взвода и роты. Внутри шумела подпрыгивающая кружка, а ложки мы незаметно приучились таскать в карманах. Оставишь в котелке — не найдёшь, а потом останется только люминий. Если повезёт, само собой.

Растяжки, пыль, спотыкающийся Митрофан с третьей, все веселятся, без бега пытаются успеть обогнать соседей. Товарищи сержанты гогочут ровно гуси или бабуины, мы ржём конями, котелки звенят, позади, не успев насладиться первой нормальной утренней сигой, матюгается старшина, начиная догонять разогнавшееся стадо, прущее к ПХД.

Всё заканчивает половина дивизиона, объединившаяся со сменившейся и тесной небольшой кучкой, превратившись в затычку узкого горлышка между палатками. Шестая рота в карауле, третий батальон зевает и смотрит на наши гонки. Дурость какая-то.

Большие термосы раздачи, пар над чаем, сечка, пахнет сардиной в масле, пахнет яйцами вкрутую, легонько щекочет нос копченой колбасой. Завтрак даже неплох, чай сладкий и вполне себе тёмный, чего больше? Всякие индийско-цейлонские бергамоты дома, вместе с мамиными плюшками и, само собой, пирожками.

Ложки скребут по крышкам, закидывая кашу. Кто-то уже снова трётся на раздаче, тут как у монахов в пути — чуханить не западло, прошарил, так жри сколько влезет.

— Долго едим, бойцы, — басит начаштаба, ложки скрипят быстрее. Сержанты, понтово закидывая в утробы одни яйца с рыбой, начинают скалиться и готовятся подорваться и подорвать. Нас, само собой.

— Проголодались, воины?! — Мисюра вкатывается в столовую с весёлыми матерками и, лихо прищурившись, всматривается в обилие скорлупы на столе сержантов, — не расслабило, товарищи командиры?!

Мисюра знает, что говорит, Мисюра начинал со срочки, через прапора стал летёхой, Мисюру накалывать — себе дороже.

— По физо соскучились?

Сержанты грустнеют, но Мисюра чего-то добрый и пропадает в сторону офицерской столовой.

Встали, вышли, потопали в распалагу, рассыпались в сторону камышевого бастиона сортира, задымили, дожидаясь построения и нарезки нарядов. Их нарежут, запаришься нарядить, ага…

Обед всегда отвратно пахнет пустыми щами из банок, лохмами капусты, становясь вкуснее лишь от круто сваренного густо-липкого гороха. Сардина в масле пока ещё вкусна и привлекательна, яйца всё также радуют и не покидают крышку котелка после утра. Несомненно, стоило списать на проснувшуюся совесть товарищей дедов-сержантов, регулярно обносящих роту с нормальным балабасом, но Мисюра, курящий за оконцем-клапаном и равномерно смотрящий в соседние, на их совесть не похож. Он смахивает на олицетворённый живительный пиздюль, не более и не менее.

Лопаты, земля, позиции, ходы, неразведённые пилы, звон вбиваемых топоров, скрип разваливающихся свилеватых пеньков, вечер. Усталость накатывает привычно, её прогонит длинный перекур перед КХО и построение на караул. Ужин…

Ужин будет с караулки. Сегодня, говорят, рисовая молочная каша, даже сладкая. Мисюра разошёлся и отправился на кухню, следить за закладкой. Такие дела, чего уж.

Ночь накатывает рано, звёздно и ощутимо морозно. В офицерской палатке поёт «Молодёжная волна» модным голосом Мумитролля Лагутенко, мы дымим и стоим на своём привычном пятачке. Там, на постах, нас ждёт шестая рота и третий БОН, мы идём менять пацанов.

А завтрашний день…

А он весь на постах. Вот и всё.

Ночи

Ночей у нас случилось много. Не тех, когда ты в казарме Краса, и самое худшее — чьё-то недовольство, рвущееся набить тебе морду. Это, конечно, неприятно, но не смертельно, либо смертельно крайне редко.

Ночи у нас были другие, совершенно разные и очень похожие, жаркие, холодные, душные, ветреные и дождливые, снежные и насквозь, до нитки и камешка под ногами, мокрые. Пахнущие влажной травой, сырой землёй, бензиновым выхлопом и солярой в форсунках полевой кухни, сгоревшим порохом и пролитой кровью, промерзшим брезентом палаток и раскалённым шифером очередной полуразвалившейся халабуды вдоль старой дороги.

Во втором Дагестане, после первого нападения у Гребенского моста, где пацаны батальона отбивались в темноте, разрезаемой трассерами с разрывами, мы выходили на посты еженощно. ПТБ, противотанковая батарея, придавалась на усиление, хотя какое усиление мог дать граник, выдавший себя выстрелом на километр? То-то, что на крайне короткое усиление, но когда имеется бой, то в нём важно всё, все и вся, включая крохотную возможность попадания осколочной гранаты в пулемётчика, снайпера или группу стрелков. На войне нет ничего ненужного и неважного, война она такая.

Наши настоящие ночи начались на Первомайке и, как бы мне не нравилась «кукушка» на самой макушке бывшего коровника, на обычных постах довелось постоять много и на всех. На парные меня отправляли или с Кимом, или с Федосом. И если с нашим слоном-корейцем стоялось уверенно, но напряжённо, не зная — какая шлея попадёт тому под хвост, то с Федосом… С ним всё было куда проще.

Главное — не спать и следить, чтобы он не дрых. А дальше всё сложится.

Наша первая ночь оказалась туманной. Не, не с лёгким туманом, а с таким, хоть ложкой ешь за обе щёки. Прошёл метров на пять и всё, нырнул в него полностью, хрен тебя разглядят. Ладно бы, если только это, судьба-злодейка явно веселилась, похохатывая над двумя духами.

Ночь, сизо-серая, непроглядная и опасная, зазвучала всякой ересью. Пацаны-даги с Первомайки, как чувствуя наши с Федосом метания, выли гнусавее и мерзее обычного. Когда они задрали даже обычно спокойного Шомпола, то к их тоскливым завываниям вдоль колючки добавилось с его стороны.

Шомпол выл ровно немецкий дог Грей моей любимой одноклассницы — низко, раскатисто-бархатно и донельзя аристократично. Заодно, пусть ненадолго, он придал нам понимания всей глупости наших мозгов. Вот он, Шомпол, воет в ответ и хоть бы хны, ничего ему не страшно, чего булками жумкать, верно?

Так-то оно так, но потом замолкли с той стороны и с нашей, ночь вернула себе все права, а туман, никак не расходившийся, их только усилил.

Четверть века назад сочетание «Кавказ» и «война» стали такими же понятно-актуальными, как во времена Льва Николаевича. Слава Богу, на какое-то время оно закончилось, хотя вряд ли там когда-нибудь прекратят тлеть угли всеобщей тяги к разрушению и ненависти ко всем вокруг. Такое проклятье, пролитое кровью тысяч разных национальностей, просто так не испарится.

И где-то там, в самом конце девяностых, помня о первой чеченской, невзоровском «Чистилище», плёнки со срочниками и контрабасом у самой нашей заставы, торчали мы с Федосом, два самых обычных задроченных духа, неожиданно решивших, что нас могут захотеть кончить.

Кто и зачем? Не играло никакой роли, у страха глаза велики.

В общем старшина с АЗДН, решивший проверить посты такой тягуче-туманной ночью сперва изумился нашему поведению, потом сурово запыхтел, а потом, явно желая поржать в одиночестве, ушёл.

Ну, а как ещё, когда разрывая плотный туман прямо на тебя выскакивают со стволами наперевес два совершенно очумевших тела, и хорошо, что им хватило ума не нажать на спусковые, когда ты выперся именно на них.

В общем, следующие две недели на парных постах мне довелось торчать с Кимом. А ночей…

А ночей впереди было ещё очень и очень много. Звездных, туманных, непроглядных и самых обычных.

И, да: никогда и нигде больше не видел такой ночной красоты, как на огромном поле у Знаменского, поле, залитом лунным серебром и, в следующую ночь, с чёрно-бархатным небом, усыпанным искрами-алмазами звёздной россыпи.

Баня, жарка, чуханы и почесуха

Кто-то чешется рядом? Сам не заметишь, как напряжёшься и попытаешься отодвинуться. Не спасёт, не дёргайся, братишка. Тубик, вши, лишаи и прочий макабр лучшие друзья замкнутых скученных коллективов, особенно если есть антисанитария. Имелась ли такая?

А то, мать её за ногу, в рот её конем и свежую коробку пиздюлин распечатать всем лентяям, мамкиным сыночкам-пряничкам и расслабленным телам, не замечающим скатывания в чуханство.

Чухан так себе понятие, что на слух, что по сути. Чуханами, жрущими в одну харю величали всех подряд, подхватывая этот вирус ещё на КМБ. Там же получали от него животворящую прививку в виде замеченных товарищей дедушек, оказавших честь маслоделу с хлеборезом и чуханящие хлебца с чайком после общего приёма пищи. Молодым организмам, ровно как как котятам, нужны силы для игр с ростом. На казённом кондёре их особо не наберёшь, разве что жрать сечку, перемеживая её физухой с тяжестями. Старый рецепт, по нему доводили до готовности здоровущих гладиаторов Древнего Рима, чередуя правильные нагрузки и разваренные зерновые с маслом, салом и прочими гастро-изысками.

Настоящая чуханина начала вылезать в Красе, в ППД, пункте постоянной дислокации. Её имелось мало, так, кто-то подшиву поленился стирануть и таскает на шее кусок чёрной простыни, кто-то ноги перед отбоем мыть не особо желает, бо детского мыла нет, а хозяйственным по сроку службы не положено, носки ж с берцев ног не портят, не то, что душьё с их портянками. Хуже приходилось затюканным духам, имеющим проблемы с щетиной, не успел утрецом выровнять морду лица, попался шакалам, немедленно разъебавшим сержантов со старослужащим, так получи фашист гранату…

Мы все видели распухше-малиновое лицо «молодых» РМОшников, натурально выглаженных вафельным полотенцем.

Всё это, как выяснилось, оказалось сущей хренью, пасовавшей перед ожидающей реальностью ровно наши игроки в ногомяч перед любой нормальной сборной. Дагестан, поприветствовавший нас неожиданной дневной жарой и ночными заморозками, подмигнул и попросил подержать его пиво.

— Вот они, ходы, — сказала наша санинструктор и посветила фонариком мне на грудь, — не, не видишь? И где ты её подхватил?

— Кого?

— Лихорадку северного Нила, боец! — товарищ санинструктор сурово нахмурилась. — Чесотку, блядь!

Ответа не имелось, крыть оказалось нечем. Белая пованивающая мазь, полученная от милостей медпункта и обжигающе-презрительный взгляд второй медичики, божественной Марины с её припухлыми губами прямо-таки убили во мне мужчину недели на две-три.

— Фу, бля, чем воняет?! — возмутился товарищ сержант Кузя, дохаживающий по распалаге последнюю неделю. — Духи, чем воняет?

Пришлось прояснить ситуацию и от ярости со злобой старослужащих, озверевших в мгновения ока, спас только их страх перед страшным заболеванием. Ещё бы — тут домой пора лыжи мазать, а душьё чешется ровно блохастый кот.

— Понавезли говно, — орали деды, — чуханы ебаные, не успели приехать, натащили хуйни всякой!

Их ошибка крылась в неверной оценке. Чесотку притащил их же сослуживец, настоящий чухан, в качестве дембельского подарка спиздивший мою портупею-резинку и оставивший ремень с пряжкой, настоящую «деревяшку» времён развала СССР. Узнали мы об этом только в Красе, где тощее чмо за неполные две суток заразило половину оставшейся второй роты.

А потом, вместе с бушлатами, выданными из каптёрок, где те лежали вперемежку со старыми шерстяными шинелями, к нам пришли их милости бэтэры, бельевые вши, пришли и задержались до самого Краснодара.

Мы выводили их специальным раствором, промазывая швы одежды, убивая гнид.

Мы отдавали белку и комки с бушлатами парням-химикам, параллельно кочегарившим баню и вошебойку.

Мы скоммуниздили где-то утюг и прожаривали одежду им, пока тот не сгорел от непосильного труда на благо Родины.

Мы пользовались раскалённым металлом двух наших печек, обжигая пальцы с коленями, стараясь расслышать лёгкие щелчки от умирающих насекомых.

Всё оказалось зря, бэтэры были сильнее, а посадить всё подразделение в карантин, развалить караулку на части и сжечь нары прямо там — почему-то не вышло. Почему?

Наверное, это вопрос не к срочникам.

Хуже оказалось другое. Вместе с вшами, с холодами и помывкой раз в неделю, к нам пожаловала её величество стрептодермия, Стрипуха великолепная, сраные «розы», знакомые нашим взрослым родственникам через Афган. Крохотный прыщик, просто неимоверно зудящий и, расчёсанный, начинавший тут же обрастать коростой, пропускающей через себя кровь при малейшем касании. Любая прилипчивая дрянь и скученные коллективы — друзья навеки.

Мы справились, где-то ближе к концу первого года, справились и перестали вздрагивать от каждого почесавшегося рядом. А круглые шрамчики, три штуки, так и остались мне на память на голенях, памятью о слюняво-причмокивающих поцелуях стрипухи.

Змеи, детство и кунг-фу

Чьё кунг-фу сильнее? Тоже мне вопрос, конечно у Брюс Ли. Не у Брюса Ли, а именно вот как чуть раньше написано. Если же не у него, то у Джеки Чана или Чакнорриса. Хотя сперва, конечно же, шли боевые умения Шао-Линь.

СССР стремительно заканчивался, по Первому каналу, воскресенье через воскресенье, крутили альманах «Вокруг света». Альманах любили все пацаны, имелось с чего.

То там показывали страшные кадры подводной жизни со всякими злокозненными страхолюдинами, муренами там, морскими змеями и прочей гадостью. Порой даже с акулами, но акул было куда меньше, ведь акула, в отличие от морской змеи, если цапнет наряльщицу или там ловчицу жемчуга, то отожрёт ей не то, что полбочка, а весь бочок зараз. Потому тёток в купальниках аккуратно покусывали рыбёхи поменьше, тётки истекали кровью и скидывали верхние части купальника, умирая в воде ровно как стриптизёрши заканчивали выступления у шеста. Откуда нам, непуганым детям Союза, было знать о специально подстроенных съёмках псевдо документалистов и гениев маркетинга, умудрившихся снять полное фуфло и толкнуть его даже советской цензуре, обойдя запрет на эротику с помощью экзотики а-ля «Команда Кусто»?!!

То-то же, что ниоткуда мы такого не знали, а просто ждали очередной злокозненной подводной смерти и, само собой, упруго попрыгивающих титечек.

«Боевые искусства Шао-Линь-2», настоящая китайская эпичная каратека показывалась нам кусками по 15-ть минут и была второй причиной искренне-детской любви к «Вокруг света». Не надо идти в видеосалон, можно дома глянуть крутые драки и вообще. Мы даже не подозревали о молодом Джете Ли, играющем одного из героев, монаха со страной причёской, тренирующегося из последних сил, бьющегося ещё круче и, между делом, закусывавшего змеиным мясом, запечённым в булочках.

Последнее вспомнилось в самом начале службы имперским штурмовиком, только-только оказавшись на заставе «Первомайская» ТГ-6 в Дагестане.

Не сказать, что змеи нас прямо-таки оккупировали, врать тут не стоит. Но они встречались, причём постоянно. Какие? Самые обычные гадюки, и хорошо, что у Аксая следующим летом их практически не встречалось. Чего их несло к Первомайке по осени? Да кто ж его знает, может у нас имелось куда больше мышей, полёвок и прочих грызунов им на прокорм?

Мы не задавались вопросом. Завидев мирно ползущее по своим змеиным делам пресмыкающееся, серое-чёрное и в красивый незаметный рисунок, военнослужащие не терялись. Лопаты у нас имелись через раз, хитрая система ходов сообщения, траншей, ячеек и прочей окопной братии у нас всё расширялись и увеличивалась, прибавляя в протяжённости в каждую отдыхающую смену сводной роты 1 БОН.

Само собой, когда отдыхала 6-ая рота второго батальона, в силу вступало негласное соцсоревнование и пацаны с тех двух палаток также немедленно перекидывались аки оборотни в маленькие трактора, вгрызаясь в неподатливый кавказский грунт.

Так что, сами понимаете, змеюкам не везло. Сталь легко разваливало пополам податливое, пусть и жёсткое тулово, хотя многие старались загасить гадюку чем-то не особо острым. Зачем? Чтобы не портить шкуру, само собой, эдакий трофей, слово чести.

Мясо жарили и ели, мясо напоминало самую обычную курицу, никто не травился. То ли нас спасало провидение, то ли кто-то умный научил разделывать их правильно и потому никакого яду никому не попадалось.

Змеиная башка и шкурки шли на шнурки. Незамысловатое ремесло плетения, мездрования, выделки и прочего процветало. Методом проб с ошибками, ровно древние египтяне, дембеля научились превращать убиенных гадин во вполне сносные экземпляры в кунсткамеру или ещё какой краеведческий музей с зоологической экспозицией. Конечно, никто о таком и не думал, змеиные шнурки шли на самые простые запросы — увезти с собой и потом носить на шее весь срок отдыха после дембеля, в комплекте с парадкой и гонором от шести месяцев границы с Чечней.

А потом…

Потом, надо полагать, шнурок с гадючьей головой, раскрытой в последней судороге и выставившей зубы, оказывался где-то на полках, антресолях или прочих чуланах с каморками, пылясь никому ненужный и забытый. Всё проходит, и это тоже пройдёт.

Думать об экологии и балансе в пищевых цепочках долбаной каменистой земли, где нам служилось, никому не приходило в голову. Зачем?!

Мясорезка Бруно и медицина

Кровь могла хлестать из Шомпола ровно из порося. Прийдись удар лопнувшей стальной плетью чуть ниже, по горлу. Шомполу, можно сказать, повезло — ему влепило по глазу, развалив кожу с мясом. Если бы ему не нравилось работать со старшиной Мазуром, устраивая проволочные заграждения, всё могло бы сложиться иначе. Но уж как вышло…

Спираль Бруно штука садистская, а её изобретателю, надо думать, выпала доля кипеть в Аду, не иначе. Хотя вряд ли этот пытливо-сумрачный гений полагал о такой награде за труды праведные. Как известно — чтобы благого не пытались изобрести учёные, один чёрт выдумают оружие. Или что-то около того. Да-да, так оно и есть.

— Господи, что ж вы так убиться хотите все? — вздохнула санинструктор и занялась делом, знакомым нам с детства — развела марганцовку.

— Гоподи, — она покачала головой, — чтож вы так себе не берёжете, пацаны?!

Вторая медицинская военная, яростно-жёсткая и прекрасная всеми своими лицом с изгибами, прижимала наспех распакованный бинт прямо к физии Шомпола. Шомпол заметно страдал иноровил прижаться к упругой Марининой груди.

— Больно? — поинтересовалась первая. — Ну да, куда там…

Я, случайно оказавшийся в их вагончике, быстренько свинтил. Марина, явно уловив сарказм коллеги, начала наливаться взрывной злостью, вылетавшей из неё куда там 5,45 из наших стволов. Ну, или ещё чему, доведись тому вылететь в связи с каким-то неведомым чудом или волшебником в голубом вертолёте.

Ватман с мерзко изображёнными чесоточными клещами, чиряками и прочей гадостью, возникающей из-за антисанитарии и отсутствию личной гигиены, оставил у входа. Долг платежом красен и спасение моей несчастной шкурки от зуда и ходов под кожей милостивые барышни оценили в наглядную агитацию к приезду проверки с комиссией.

Эти обязательно являлись, их не пугали расстояния, граница с Чечнёй и злобно-тяжёлые взгляды медленно сатанеющих срочников заставы. Последнее отскакивало от полкашей с майорами ровно последние добро-детские мысли нашего призыва от непрошибаемо-суровой темноты окружающей действительности.

К санчасти эта тьма относилась с полной уверенностью.

— Пятки давай, — говорил лопоухий губошлёп Макс, медбрат с КМБ, и поднимал руку с пинцетом.

Мы знали марганцовку из-за наших бабушек, промывавших ею ссадины, порезы, рассечения и прочие настоящие мужские отметки советского детства и компании лихих друзей. Мы знали запах бриллиантовой зелени, зелёнки, мягко чпокающей пластиком крышечки. Мы знали несмываемые йодовые сетки, применяемые к месту и не к месту и частенько принимавшие в свои квадраты следы банок, смахивающие на шашки с шахматами передач Центрального телевидения.

— Пятки давай, — говорил Макс и пинцет шёл к нашим ногам, превращёнными сапогами, портянками и ошибками первых недель в нечто, куда больше напоминающее роговеющее конское копыто.

Макс сдирал мозоли пинцетом и тут же брал второй, накрепко обмотанный ватой, переливающейся изумрудной глубиной самого прекрасного антисептика в мире.

— Температурка? — спрашивал Макс очередного косаря, лежавшего на скрипящей старой койке. — На-ка, скушай полезный аспирин?

— Несёт? Яблоки жрал в садах? — интересовался Макс у второго страдальца, мелко блестевшего бисеринками пота. — На вот, попользуй организм хорошей ацетилсалициловой кислотой, сразу поможет.

При больных зубах аспирин тоже предлагался, но ровно до приезда полкового стоматолога. Тут, извините, аспирин лишь вредил, разжижая кровь. А её, крови, было достаточно, ведь на КМБ зубы лечили только специальными, переливающимися бликами никелированно-стальных тел, щипцами. И никаких гвоздей, коц, брык, хрусть, ой-ай, уже не будет болеть, скоро пройдёт, сынок, прополощи водой с родника.

На заставе вода имелась в достатке. А баня случалась раз в неделю. Порой реже, но никогда чаще, в отличие от караулов, земли, пыли, пота, не стиранной белки или кителя, прочего фуфла. Вместе с этими случаями порой приключалось чего неприятнее.

Стрипуха, афганские «розы», появилась у нас ближе к зиме. Мы поддавались ей с неохотой, наша санинструктор умела делать оргвыводы и доносить точку зрения отцам-командирам. Осмотры стали чаще, одновременно выявив никак не желающих пропадать вшей. С полка везли сладковато-мерзко жидкую дрянь, воняющую какой-то химией напополам с трупниной и настоятельно рекомендовали мазать швы. Мы мазали, вши возвращались с каждым караулом, нары то никто не менял.

Перед новым годом на плече вскочила жёсткая больная шишка. Она вздулась реактивно и напоминала вулкан, желающий взорваться магмой. День думал, второй откровенно трусил, на третий пошёл в караул и зарёкся не ходить в санчасть, если надо. Осталось дождаться смены и следующего утра, хотя рука явно желала оказаться под скальпелем раньше. И…

Фурункул прорвало на построении у палаток батальона. Горячее потекло по локтю, разом густо намочив рукав белки. Дырка зажила за неделю, пропав из жизни, а урок остался на всю жизнь.

А, да — что там случилось с Шомполом? Марина, наверное, наорала, а вот Людмила помогла, может, даже штопала Максу моську, не помню. Глаз не задело, это вот важно, а шрам… Все знают — шрамы мужиков только красят.

Самый мрак начался сразу по увольнению и такой подлости не ждал даже я.

Но это настоящий хоррор и сплаттерпанк, ну его к монахам.

Портупея и ремень

Полная портупея — комплект ремней, подсумков, карманов и кармашков с кобурами.

Сперва на портупеях таскали всякие острые ковырялки вроде сабель со шпагами, а усатые красавцы-гусары ещё умудрились добавить выпендрёжную сумку-ташку. А потом до портупеи, серьёзно-вдумчиво, как и во всём, добрались гордые бритты.

Практичные и воюющие всю свою историю англичашки ввели её офицерам из-за изменений бурской войны. Они тогда вообще много ввели, от защитной формы и до широкого применения пулемётов, бронепоезда и джентльменские нарушения правил войны против не-джентльменов. Ну, то есть расстрел заложников и отсутствие стыда за такие вещи. Это когда Ермолов такими вещами занимался на Кавказе — фу-фу-фу и некрасиво, а самим большим белым бванам такое можно везде, всегда и за милу душу.

В войсках портупеей называют широкий удобный ремень с двумя рядами дырок для затягивания. Сейчас они чаще всего просто ремни из разных видов ткани, от обычного нейлона до какой-нибудь супер-пупер-тактической кордуры. Тогда, в святые, лихие, дикие и нищие девяностые, портупеи имелись двух видов — офицерско-кожаные и резиново-солдатские.

Первые, как наследство СССР, порой попадались на глаза со звёздами, красивыми стежками по всей длине, с тренчиками и узорами. Наши были куда проще, практичнее и, порой, недолговечнее, ссыхаясь, морщась, трескаясь и вообще. Вот только главное тут оказывалось практичнее и удобнее, оставляя старому доброму солдатскому кожаному ремню лишь два плюса: кожу материала и здоровенную латунную бляху. Ремень смазывался кремом после бритья, полировался и доводился до глянца, отдающего красным оттенком. Бляху, с самой собой звездой, не просто полировали, а превращали в зеркальное сияние не только пастой ГОИ да куском шерстяного одеяла, но и кончиком обычной иглы.

Плюсы часто убивались самым простым способом — выдачей рядовому солдату эрзац-деревяшек со стальными, крашеными в хаки, пряжками. Деревяшка она и в Африке деревяшка, в негодность приходила быстро.

— Ты куда портупею проебал, боец? — совершенно не ласково поинтересовался у меня старшина, рассматривая коричнево-чёрное уёбище, красующееся поверх моего бушлата. — Где, спрашиваю, твоя чёрная портупея с пятнышками от краски, что ты, дебила кусок, никак не можешь оттереть? Как ты у меня будешь с пулемётом бегать, а, техасский рейнджер, бля?!

— А её дембель спиздил, — хмыкнул Ефимов-Филиппчик, или Филиппов-Ефимчик, вовсю ощущавший себя за самого старшего, — и уволился.

— В рот мне ноги, етит твою налево, охуярок… — старшина пожал плечами, — ну, проебал, так проебал, сам и разбирайся теперь.

Всю правоту старшины понял почти сразу же, через пару часов. Первомайку подняли в «кольцо».

— Кольцо! Кольцо, блядь!

Нас не тренировали, тренировать нужно нормально отдыхающих, питающихся и понимающих результат профессионалов. Мы пока были обычными духами, вечно голодными, с мешками от усталости, с локтями и коленками грязными от стенок траншей и руками в занозах с царапинами от свилеватых брёвен, поленьев и чурок. Потому нас дрочили, дрочили до нужной кондиции, до автоматизма времён пруссаков Фридриха Второго.

— Солдат есть автомат, к ружью приставленный…

Ну, рационального немного хватало, хотя тогда оно не понималось.

Кольцо — ты должен быть на своей позиции, занять ячейку и быть готовым воевать. Кольцо — когда на заставу напали и застава отбивается.

Кольцо — через три месяца в санчасти Краса ночью кто-то шибко умный из неположенцев, не поехавших в Даг, ночью крикнул «кольцо». Мы тогда акклиматизировались и половина полка валялась с кашлем. Мы проснулись и побежали, побежали, побежали… Кто-то огрёб хороших свеже-горячих.

Так что «кольцо» всегда звучала одинаково бодряще, хоть днём, хоть ночью.

— Кольцо, бля!

Нам перенесли позиции и теперь наши выходили на село. Быстрее всего попасть туда выходило через диагональную траншею, идущую мимом вертолётки. Туда-то мы влетели всем отделением, пыхтя, звеня, топоча и спотыкаясь.

Бедной, бедной ровно побирушки у церквей после революций с войнами, бедной российской армии девяностых ни хрена не хватало. От обуви до средств защиты, от нового вооружения и до формы. Как мы тогда умудрялись воевать? Да так же, как в Войну наши деды с прадедами — на злости, пердячей тяге и желании быстрее закончить эту херню.

Броники «кора» не держались на липучках. Каски, что шлемы стальные образца куликовской битвы и штурма Берлина, без вязаных подшлемников и с убитыми кожаными ремешками, прыгали на шапках-ушанках в такт бегу, кирзачи с КМБ, уже стоптанные и разваливающиеся, скользили по грязи.

Только это полбеды…

Мой обожаемый РПК, мое любимое «весло», неслось в руке не жу-жу, пулемёт стал привычным. Смешно и грешно выходило с его носимым, сука, боеприпасом. Вот тут стало ясно выражение глаз многоопытного старшины, чётко знавшего — о чём говорил насчёт портупеи.

Восемь магазинов по сорок пять патронов, два больших подсумка Советской Армии, брезентовых, на длинных ремнях, никак не цеплявшихся нормально на эрзац-ремень, оставленный в обмен на мою портупею. Он оказался уже, он скользил, становясь шире и подсумки шарашили меня по ляжкам. Шарашили, потому как левая рука держала шлем стальной, желавший улететь к ебеням с моей ушанки непонятного офицерско-большого образца.

Полный абзац, в общем, а не воин.

— Я ногу подвернул, — сказал Федос, — больно, сука.

Я не ответил и, глядя в амбразуру ячейки, только сопел и ненавидел армейку ещё больше. Хотя, казалось бы, как такое возможно?!

Рыжий шар

Рыжий прикатил со второй-третьей партией. Странно косолапящий, рыжий — хоть спичку поджигай, с заметными конопушками, нескладно-рыхлый и прячущий в себе настоящего зверя. Не медведя, волка или ягуара с барсами, шиш. Рыжий смахивал на барсука, деловитого крупного барсучину, занятого своими делами и не лезущего в чужие, но тронь не подумав — задаст трёпку, выдав тумаков сразу, ровно бабка на орехи

— Гаситесь? — спросил Рыжий, заявившись на двойной пост после обеда.

Мы не гасились, так, тянули волынку, раскладывая дёрн. Этой дурниной заниматься уже надоедало, но осень не спешила полностью вступить в права, и пока солнце лезло в синие прорехи серого дагестанского неба — вперёд, товарищи солдаты, извольте…

Извольте работать, извольте вооружиться лопатками и резать, поддевать, накладывать в плащ-палатку, таскать и раскладывать чёртов дёрн. Товарищ старшина чётко знал немало простых солдатских правил, а самые важные, наверное, мог рассказать в полуобморочном состоянии.

— Чем бы солдат не занимался, лишь бы только зае…

Мы и зае…, куда деваться?

Застава снаружи выглядела точь-в-точь дворовая лишаистая дворняга. Мне, недавно прикатившему с ТГ, оно бросилось в глаза напоследок, перед нашим КПП и кривым шлагбаумом, явственно олицетворявшим отсутствие свободы ещё на несколько недель, если не месяцев. В годы не верилось даже нам, душью, протащившему половину своего срока.

Дёрн, свежий, недельный, прошломесячный, где-то вдруг пустивший корешки не сдающихся сорняков, где-то выгоревший в былки, где-то серые от пыли, нанесённой на мертвые травки. Дёрн пятнал заставу Первомайское, делал её совершенно запаршивленной неказистой дворнягой. А мы… Мы были её печенью, лёгкими, кишками и прочей требухой и, совсем немножко, мускулами с зубами. Как оказалось следующим летом — вполне себе клыками.

Но конкретно сейчас мы типа маскировали относительно свежим дёрном ячейки роты у двойного поста. И к нам зарулил недавно приехавший Рыжий.

— Гаситесь, — сам себе ответил он под нос, — пацаны, нехорошо ж так. А кто шарить будет?

Гафур, Федос, Мурашкин, я, Священник и Закир, пока все, пока больше никого не имелось. Равно как желание шарить, прошаривать и просто шестерить. Тем более и перед кем?

Рядовой-слон Ким, выдохнувший с нашим приездом, изумлялся не менее нашего последние несколько дней. Дембеля укатывали каждый третий день и их почти не осталось. У нас в роте так точно, в первой ещё имелись. В первой, вроде как, ленивые пацаны на два года старше собирались домой с первыми снегами да заморозками. А у нас…

А у нас имелось целых четыре сержанта призыва 1-97, вроде наши хорошие знакомые по КМБ: Серик, Джут, Вася-младший. И Ваня, само собой, что старший. Как они там вылезали на свет Божий и почему Ваньшу считали старшим — кто ж знает? Одно оставалось известным точно: связываться с Ваньком стало себе дороже. Лихой крутой характер, чугунные кулаки и взрывной ужасный характер, подкреплённый станичным опытом жизни превращали Ивана чуть ли не в терминатора.

И Вано прямым текстом намекал Киму и остальным на крайне важный момент, а именно собственный переход в стан дедов и близящуюся стодневку. А где стодневка там и…

— Художник, сигареты нужны.

Подписанные сиги ещё не начались, но время близилось, отдаваясь в карте памяти нашего Рыжего так же отчётливо, как пепел Клааса стучал в сердце Тиля.

Рыжий, неожиданно ставший главным шаристым бойцом, уже пообтесался и чаще всего справлялся со всем сам. Но сигареты требовались постоянно, Иван любил подымить не только примой. Хотя она-то последние полторы недели превращалась в дефицит, напоминая о серых простынях талонов конца Перестройки с СССР и отцовские банки. Полные бычков.

— Я бычок подниму… — сказал я под нос, — горький дым затяну.

По меркам заставы давным-давно, по календарю командира Первомайки совсем недавно, семь дней назад, прикатил с ТГ-6. Не сказать, что сильно разжился чем-то хорошим, но две пачки честного пацанского LM прятались у меня в бушлате. Вернее, одна пачка в бушлате, вторая далеко-предалеко, чтобы не нашли ни вражины, ни любители с фильтром.

Полпачки аккуратно спрятал в красную картонку елецкого горлодёра, половину покуривал с Федосом, когда никого не имелось поблизости.

Рыжий не появлялся на позициях ради лопат, кирок и ломов. Рыжий рубил фишку и шарил дальше, чем видел, освободив нас всех от погани в душе и воспоминаниях. Рыжий доставал необходимое и тащил нашей унтер-офицерской компании, в основном сидевшей в палатке и предававшейся мечтаниях о доме родном, бабе с пышной сами знаете, чем и тазе водки. И там порой желали нормального перекура.

Рыжий оказался прямо-таки ангелом хранителем, серым солдатским ангелком с кирзовыми крыльями, прилетевшим к бывшим октябрятам с пионерами прямиком в ад российской армии девяностых.

— Люк открою, полезу домой…

Ваня любил Хоя и его песни. И Диман любил, слушал вперемежку с Anathema и Manowar. Ваня учился и играл со мной в одном спортивном классе четыре года. Диман оказался в моей жизни на последний одиннадцатый класс. Да и просто — не знать «Сектор Газа» было тупо.

— На, — сказал я, — сколько есть.

И протянул полпачки честных пацанских красно-белых с синими буковками. Откуда мне было знать, что потайное местечко давно вскрыто и только собираясь в Крас мне доведётся увидеть майку с Кингом Даймондом, пропавшую вместе с той самой пачкой ЛМ.

А в части Рыжий, умотавшийся от палаток со вшами, окопов, кольца и грязи, уйдёт в посыльные дивизии. Станет носить парадку, берет и пропадёт из моей жизни сразу после весны 1999-го.

Разведосы

— Настоящему мужчине всегда есть — что сказать, если он, конечно, настоящий мужчина…

Эта песня длилась вечно, все два года нашей армейки, срочки и даже боевых действий в ходе отдавания долга Родине. Не знаю, как там поживала Советская Армия, но российская и девяностые, оборванно-нищие отношения коих забирали нашу юность, заставляла пацанов ненавидеть друг друга.

Разделяй и властвуй? Устрой им соцревнование? Заставь ненавидеть друг друга? Подкинь угольку в самолюбование и пусть доказывают, мол, разведка круче гансов, спецы круче всего и всех, а рота морального опущен… материального обеспечения собирает в себе лишь жёлтых земляных червяков и не более? О, да, так и нужно, если под твоим началом собрана тысяча голов не самых воспитанных, грамотных, образованных и совестливых пацанов, из пионерского детства помершего СССР без остановки въехавших в новые русские реалии. Пусть они жрут друг друга, так окажется меньше поводов для дружбы и совместного недовольства.

А мы были и рады стараться…

— Тэ!

Они отжимались на кулаках, орали своё «тэ» и старательно потрошили нас на сигареты, хотя на КМБ делали это скопом и на одного. Наглости ещё не хватало, у лохов сигарет не имелось, а остальные и на гражданке не лезли в карман ни за острым словом, ни за хорошей пиздюлиной. В армии, конечно, оказалось серьёзнее, но мы потихоньку справлялись.

— Тэ!

Спецвзвод, помните же? Спецвзвод делил нас на два лагеря.

В одном оставалась большая часть тоще-лысых пацанов, приехавших на КМБ со всех уголков страны, пацанов, превратившихся в сержантов с рядовыми, пехоту-гансов, артиллеристов с трубами и плитами, связистов, рмошников, кинологов в частности и саперов в целом, химиков, мазуту и остальных. Служба даже пехотинцев распилила на обычных, АГС и третий батальон, стоявший в неведомом Казазово. Там же, в Адыгее, находилась разведрота, переехавшая в Крас перед второй чеченской, сперва заняв место спецназа, укатившего в Армавир ещё в девяносто восьмом, а потом вообще перебравшись в распалаги, где обитал первый БОН.

Разведка относилась ко второй половине, вернее, второй малой части призывников-срочников, решивших стать круче варёных яиц и отправившихся добывать себе зелёный берет, тату-наколку с летучей мышью и такой же, сине-жёлто-черный шеврон.

— Разведке — тэ!

— Идут, вон, пацаны.

Разведка шла с комполка ровно лейб-гвардии Преображенский полк или там Конвой ЕИВ, сопровождая, охраняя и вообще. Дембеля 2-96 первой роты, ярые, дюжие и жесточайше-ненавидящие спецов смотрели на них точно волки стаи Маугли на рыжих псов из Дананга. Шан Цунг прочно вошёл в нашу культурную жизни и в воздухе само собой назревало:

— Летс мортал комбат бегин!

Мы поели и пошли обратно в караулку, светлеющую брезентом, пропылившимся за три солнечных дня. Комполка нагрянул как всегда нежданно-ожидаемо, гороховый суп оказался густым и вкусным, в сечке вместо кильки плавала тушёнка, а хлеб чекрыжили даже на троих. Стоило ожидать на ужин пустоту и секили, честное слово, за-ради равновесия вселенной.

Комполка с комзаставы прыгали по линии траншей, рядом мелькали спецкамуфляжи разведосов, прикрывающих нашего бравого майора, командовавшего 66-ым бронекопытно-оперативным.

Левон, самый суровый оставшийся сержант-дембель, следил за разведкой и, судя по количеству сплёвываний, матюгов и потиранию запястьев с кулаками, готовился применить основной принцип настоящих ковбоев «Человека с бульвара капуцинов»:

— Настоящему мужчине всегда есть что сказать…

Наблюдать за офицерами и прапорщиками, ринувшимися в палатку столовой, через полчаса заходившую ходуном и наполнившую нашу тишину матом, ором, треском и боевыми кличами, оказалось настоящим удовольствием.

Мало кто понимал всю глупость этой ерунды, и, надо полагать, ещё более довольными оказались наши бородатые соседи с блокпоста под зелено-бело-красным флагом. А как ещё, если твои враги лупят друг друга без твоего участия, верно?

Дзен, лопата, будущее

Она проста как три рубля и тем гениальна. Наша штыковая лопата, немного отличающаяся от мировых стандартов лопатной красоты, но тем и прекрасная. С шишечкой-кругляшом на конце черена или без неё, не суть. Служил в армии — знаком с этой лапушкой, к гадалке не ходи.

Мы рыли ровно трактора, рыли отсюда и до обеда, оттуда и до заката, брали больше, кидали дальше и косились на ломы, идущие в ход, когда камни переставали сдаваться. Кирки тогда имелись в орудийных ящиках артиллеристов, но они особо о том не распространялись, пользуя для собственных нужд.

Всякие фортификационные изыски, навроде окопа для стрельбы стоя с лошади, нас не озадачивали. Командиры полка отличались чернущим юмором, но не садизмом и вполне понимали — как правильно организовывать всякие там сапёрные работы по углублению, расширению и удлинению всей системы траншей, окопов, ходов сообщений, ячеек, блиндажей и прочих КНП.

Потому мы не рыли разве что последние пару недель первого Дага, окопавшись ровно кроты, трубкозубы или ещё какие барсуки.

— Спину не чувствую, — ворчал Федос, вроде как крепкий станичный хлопец, должный показывать пример, — да сколько ещё копать-то?!

— Растащило, сынок? — поинтересовался мягко подошедший старшина Мазур. — Рой, учись, война начнётся, спасибо скажешь.

— Какая война, товарищ старшина? — спросил Священник. — Мир же.

— Какая? — Мазур закурил, прищурившись на КПП нохчей, зеленеющий флагом с белой полосой и волком. — Обычная, Пермяков, где стреляют, убивают и все хотят добраться именно до тебя. Научишься копать — спасибо скажешь. Манасып, ты чего расслабился, э?

Я не расслабился, я дымил, наслаждаясь кисло-вонючей мятой приминой из Ельца. Внутри полувысыпавшейся канцерогенной палочки потрескивало разлетающимися брёвнами и прочей нечистью, вряд ли имевшей отношение к семейству паслёновых. Хотя, кто тогда знал о соусах и непонятной субстанции вместо хотя бы такой же начинки и всего лет через пятнадцать?

— Э, боец, бери больше, кидай дальше, отдыхай пока летит, — Мазур явно удивлялся моему нежеланию рыть, — да вы чего, воины, маму потеряли?

Я передал бычок Федосу и начал рубать штыком проклятый дагестанский грунт.

«Вернусь домой — спать стану сколько захочу, забью на работу и буду колоть тату, никаких начальников, никакой работы по расписанию и никакой, мать её, дачи с огородами! Никаких лопат!»

У, сынок, знал бы ты всю глубину заблуждений и прочей морально-психологической блуды, возникшей тогда в голове… Но тогда о таком коварстве, как взрослая жизнь, даже не думалось. И о войне, и о полутора годах, лежащих впереди и о том, как кому-то их сократят до года и о многом другом.

Аэробные движения крайне полезны организму, придавая приток крови к жизненно важным органам, нагружая обычно не работающие мускулы и способствующие верной работе сердечно-сосудистой системы.

У здоровых, само собой, людей. Посетителям кардиологов копание и стояние раком на грядках категорически запрещены.

А ещё, вот ведь, монотонность рытья очень, очень-преочень, нужного заставе третьего капонира для зилка с ЗУ-шкой, явно должно было настроить на философский лад. Тот самый, когда мысли ни о чем, работаешь, наслаждаешься свежим воздухом, плечом товарищеской выручки и самой юной жизнью.

Тьфу, честное слово. Армия, а копаешь больше, чем на дедовском ветеранском огороде, собирая картошку в первой половине девяностых. Армия…

Старшина, само собой, был прав. Старшины, пусть не все, частенько оказываются правы во многих вещах. В тренировке скоростного вкапывания собственных тушек в землю любой твёрдости — уж точно. Только никто тогда о таком не думал и если нам чего хотелось, так быстрее дорыть и пожрать какого-никакого комбикорма в столовке и не больше. Меньше, чем через год, на повороте на Горагорск, после первых двух недель второй чеченской, мы рыли землянку. И, наверное, тоска во взгляде, проняла всех, потому как, не сговариваясь, Саша и Коля сказали одно и то же:

— Дима, сходи прошарь пожрать в батальон, смотреть на тебя с лопатой стыдно…

И ведь были правы, негодяи, стыдно.

Даже сейчас, через четверть века.

Бикус и анклбэнс

Нет такого слова в русской кулинарной традиции, но всё просто. Бигос-бигус-бикус, всего делов. Бигос — польская вкусная солянка из капусты, мяса, солёно-копчёной грудинки, кореньев с корнеплодами, пряностей и остальной ерепенью. Ну, а в армии…

Разваренно-бледные лохмотья капусты, крупно нарубленные секили вместо мяска и, конечно же, самое отвратное сало из всех возможных вариантов. Довеском подгнивший лучок, вялая серо-рыжая морква и, если не повезёт, ещё не просолено. Налетайте, пацаны, кушать подано, смотрите не подавитесь от жадности и уши берегите, а то щас трещать начнёт от скорости.

— Ещё рожи воротят, несёт смотрю, тела, растащило?

Трщ прапорщик смотрел на наши перекошенные лица и выдавал перл за перлом.

— Мамкины пирожки ещё не вышли, а они кобенятся, готовят им не так, охуярки.

А то, так оно и было, мы ж, упрямые бараны, на самом деле не высрали ни с луком-яйцом, ни с картошкой, ни с повидлом, ни с… В общем, не сделали дела, положенные ЖКТ после жранины, а уже вовсю выёбываемся, отказываясь поглощать и наслаждаться таким прекрасным блюдом.

Где-то в самом начале прекрасного пути новой России к демократии и сытой жизни, нашей команде случилось играть областные в Сызрани. На дворе стоял девяносто второй, СССР стремительно уходил в прошлое, а обедать и ужинать нам ходилось в пельменную. Да-да, советскую пельменную, где парило, висел сырой воздух с запахами разваренного теста, фарша, лаврушки и литров разлитого кофейного напитка со сгущенкой. Пельмени не должны так вонять, и не должны быть такими на вкус, и не должны быть такой консистенции, но лишь шесть лет спустя мне стало ясно — тогда мы попали в гастрономический рай, Лукулл обедает у Лукулла, блядь. А картошка…

Картошка, появляясь на складе, всегда проходила один и тот же путь: самую хорошую в офицерку, если там есть комполка, если не ест, можно и похуже. Такую же клёвую обязательно нужно растащить по домам всем сопричастным к столовой, от командира и до поварёшки, они-то у нас в Красе имелись гражданские.

На заставах, само собой, тащить картошку было некуда, покупать её даги покупали по-разному но её один чёрт не хватало. Как не старались пацаны с ПХД, обслуживающие командиров, здоровый, а когда и не особо, мужской организм частенько желал домашнего. А что на выезде из домашнего? Верно, трщ майор — жареная, сука, картошка, картофан, нормальный балабас на масле, жире или, на худой конец, на не рафинированном подсолнечном.

А ещё имелись неположенцы, дембеля, повара, деды с РМО и, чего греха таить, охуевшее душьё на пару со слонярами, также желавшие похрустеть поджаристой корочкой, да ещё бы с тушняком, да залить всё дело яйцами, уведёнными с того же склада, да…

Стоило ли удивляться её номинальному присутствию и фактическому отсутствию в чёртовом бикусе? Вот то-то, не стоило, понимать надо.

Могло ли что-то сравниться в заёбе со вкусом этого говна, знакомого многим и многим из того чудесного времени нашей прекрасной юности и возможностей по перевариванию даже гвоздей?

Вы не поверите, но да, есть кое-что, вспоминаемое с уловимым трепетом вдоль хребта, сухим спазмом гортани и неуловимо сладковато-плесневелым привкусом во рту.

Сраный солдатский «Анкл Бэнс». Да не тот, где симпатичный негр преклонных лет, радующийся аболиционизму, результатам Гражданской войны, Линкольну и прочим прелестям демократии, фига, шиш, на-кося, выкуси. Солдатское порошково-крахмальное картофельное пюре, кондово-советское, сделанное не иначе как для после ядерной войны, растворяющееся ровно обойный клей «Момент», напоминая оный пропадающими хлопьями, цветом, полупрозрачностью и, временами, даже запахом.

Думаю, желай мы клеить обои в казарме, так мешка этого говнища хватило бы на все распалаги первого батальона, и держалось бы крепко, не оторвать руками в один заход. Ладно бы только сама пюрешка оказалась бы такой гадостью, так нет же. Наша инквизиция в лице столовских работников обязательно добавляла к ней усиление. В виде сраной отварной рыбы, просроченного мороженого минтая, на выходе превращая куски того в нечто, слегка уступающее гадости из самого начала фильма Бессона про Жанну Д`Арк. Ну, где двое наёмников врываются к ним в доме и пока одному, приколов старшую сестрицу к двери мечом, изысканно удовлетворяется низменные инстинкты, второму вздумалось вывалить из котелка варево с гущей.

Вот самое отвратное в этом гумусе и являло собой минтай для солдатушек, за-ради сил, роста мышечной массы, получения всяческих полезных минералов, витаминов и прочего материала, потребного при исполнении воинского долга. И…

— Соскучились по мамкиным пельмешкам, тела?! — вопрошал товарищ прапорщик.

Никто и не спорил, я вот точно соскучился.

ДМБ-2000

— Дембель, как и триппер после ЦПХ, неизбежен, — сказал товарищ старшина, — а пока вы можете провести часть своего ожидания в полезном и очень нужном заставе деле рытья хода сообщения.

Опять…

— Да вы, духи, в край охуели, — заявил товарищ сержант Иван, — качать вас надо, какой, в рот компот, дембель?! Вам до дембеля как до Китая раком. ДМБ две тыщи им… Потащило, тела, блядь, маму потеряли?!

Снова, чо уж.

Мы почти забыли про календарики, заботливо прихваченные из дома. Кто проебал, кто выкинул, кто расстался вообще странным способом. Какая, в сущности, разница? Да такая, кто девушку того самого, а кто дразнится. Все знают.

Малой, что тощий и не башкир, попался товарищам старшине Маланину и сержанту Серику с иглой и календариком. Само собой — прокалывающим дырки за прошедшую неделю. А по самому низу, дрожащей рукой и синей шариковой ручкой, явно окропляя слезами и проклятиями горькую судьбу, Малой вывел, уж точно стараясь и даже обведя, то самое. Ну — ДМБ 2000.

Почти, сука, как Владивосток у Мимитроллей.

Вощем, суд да дело, товарищи сержанты жутко возбудились из-за стремления нашего боевого товарища к скорейшей демобилизации. Казалось бы, с чего? Если солдат не мечтает уволиться, то стоит задуматься — всё ли в порядке с его головушкой?! На дворе не дремучая античность, мы не «мулы» времён имперских легионов, не арматура, жаждущая участка в Лигурии и положенное количество сестерциев на пенсию, мы духи двухгодичной срочки в России-матушке конца девяностых, верно?!

— Надо их закачать, — предложил Вася. — С утра. На зарядке.

Вася у нас отличался повышенной склонностью к физо. Оно правильно, на большее его почему-то не хватало, здоровья хоть заешься, а остальное… Вася мыслил вполне ясными категориями и справедливо считал крайне нужной и полезной заповедь про:

— Только кач приблизит нас к увольнению в запас!

— Ну нахе`г, — задумался Серик, — качнёшь, встучат, да и за`ядку месяц не проводим. Лучше после отбоя, в `аспалаге.

— А тут не стуканут, да? — Иван фыркал и дёргал головой ровно племенной будённовский жеребец. — Не, надо дать пизды, чтоб раньше времени не думали о дембеле.

А товарищ сержант Джут…

А товарищ сержант Джут молчал. А что ему было сказать, когда всем вокруг, включая всех нас, единственного слона и самого дедушку Джута, вполне ясно: сами деды несколько подохуели от безнаказанности и всё. Отсюда и мысли про кач, выписать свежих-горячих и прочее говно.

Мечтать никому не запретишь, увольнение ждёт каждого, просто всем свой срок. И…

И наш, на самом деле настанет в двухтысячном году, в Миллениум, хотя тогда мы даже слова такого не слышали. Да-да, мы о Миллениуме тупо не знали, да и откуда?

Нас собирали по России-матушке, от Урала до Центрально-Чернозёмного района, у нас не имелось интернета, мировые тренды имелись в Мск, а культура в Питере, но ни тех, ни других среди нашей оравы не случилось.

Да и вообще — мы очень много не знали.

Не знали о дне за три, приказ о котором доведут до полка в Гудермесе, через год.

Не знали об увольнениях на несколько месяцев раньше.

Не знали, что «На Моздок, на Моздок, две вертушки улетают…» будет и про нас.

Не знали, что через несколько месяцев мы вернёмся в Даг и сделаем это радостно.

Не знали, что Даг превратится из рутины в опасного злого хищника и пожрёт наших.

Не знали, что через несколько месяцев услышим, что мы фашисты.

Не знали, что чуть позже мы перестанем ими быть.

Не знали многого, включая смешную штуку…

Владивосток окажется на купюре в две тыщи. Но это случится очень и очень нескоро.

Автопарк и «Сезон туманов»

Два первых выпуска «Фантастического боевика», самой долгоиграющей серии российских издательств, две её первых книги — «Космические оборотни» и «Властелины мироздания», Большой любви они не вызвали, хотя некоторые книжонки почитывал с удовольствием, а Коул и Банч даже имелись в крохотной коллекции.

Столкнуться с книгой начальных выпусков «Азбуки» на службе казалось чем-то нереальным, но оно случилось.

Автопарк заставы внутренних войск «Первомайское» располагался у длинной стены бывшего огромного коровника и смотрел прямо на село. То самое дагестанское село, где за пару лет до девяносто восьмого рвались снаряды, ВОГи, ОГ с ПГ, яростно свистели трассера, и гулко ухало что серьёзнее.

Автопарк оказался единственным местом, полным помершего асфальта и бетонных плит, кое-как подогнанных друг к другу. Не сказать, что парк густо наполнялся машинами, да и взяться им особо было не откуда. Приданные бэхи, БМП-1 третьего батальона, пара 131 Зилков АЗДН с зенитками в кузовах, укрывались в капонирах. Капониры, отрытые в земле, делались хорошо, скрывая машины по башни с кабинами.

В таких же прятались восьмидесятки, БТР-80, пригнанные вместе с пацанами 6-ой роты, у нас бронетранспортёров имелось не особо много. В смысле тех, что на ходу. КШМ связи ныкалась у бани с медпунктом, там же обычно торчала цистерна. В самом парке дремали Камазы матобеспечения, пара батальонных КУНГов и, пожалуй, всё.

Другое дело, что в каждой из машин имелась одна крайне важная вещь — горючка, бензин и соляра, а осенью-зимой девяносто восьмого-девятого дизель имел у нас весьма широкое хождение. На кухне соляра требовалась в форсунках, кочегаривших котлы, в палатках она же была необходима разгонять кое-как сваренные железные коробки печек. А канистра семьдесят шестого так вообще отлично подходила всяким шестёркам-семёркам бородатых мужчин с села и они были готовы платить за неё самыми обычными российскими рублями или чем-то более необходимым.

В общем, в автопарке дежурство велось круглосуточно, хотя уже где-то к концу первого месяца выезда всем стало ясно — сливать и толкать горючку мало у кого выйдет. Но порядок прежде всего, потому мы регулярно заступали туда, в вагончик у шлагбаума в виде натянутого троса.

— Спать хочется, а, духи? — прокаркал Серик. Он картавил, выходило смешно, потому и каркал.

Ка`кал, вернее.

Спать хотелось. Спать хотелось везде, всегда и постоянно, хоть стоя, хоть на ходу. На заставу тогда уже прибыл Митрофан, боль и ужас третьей роты, Митя, поклонник стрипухи, валенок, обтянутых чулками ОЗК и совершенной неподходящести к военной службе. Митя уже разок заснул на ходу, чудом не ляснувшись через растяжку палатки и очухавшись от гогота всех трёх рот-взводов наблюдавших за ним.

— Ладно, пацаны, давайте службу нести бод`о и ничем не отвлекаясь.

Удивительно, или нет, но оставаясь без компании Ванька с Васей, Серик становился самым обычным нормальным пацаном, не свойским кентом, но как минимум хорошим знакомым, с кем и покурить и потрындеть и вообще. Сам Серик, так-то, не курил и когда товарищи сержанты-друзья-однопризывники не оказывались рядом, то спокойно раздавал нам свою «приму», если та имелась в его карманах.

С товарищем прапорщиком Нодаришвили она-таки в основном не находилась, но на нас уже надвигалась тяжело пыхтящая глыба человека-локомотива Мейджика, а где Мейджик, там, как водится, пусть не победа, но порядок уж точно. Включая рыльно-мыльные и табачное довольствие.

КПП автопарка мы любили. Да, к нам чаще набегали военные в погонах, но тут было покойнее, теплее и суше. А не это ли важно, когда служишь? Да и книги, опять же.

В автопарке не имелось библиотеки, неподходящее место, но одна-две книжки постоянно оказывались в вагончике. Кто из отцов-командиров предпочитал оставлять рядовым духовную пищу — Бог весть да чья-то человеческая совестливость. При имевшейся любви к чтению, когда с книгой даже елось, остаться без печатных страниц казалось мукой мученической. Это в сорокет книги вдруг приедаются, а в неполные двадцать они ещё кажутся жизненно необходимыми, чуть ли не как воздух.

Вот ничего не помню о дежурствах в автопарке, о косяках, допущенных нами, о самом вагончике, о грибке, где стояли по очереди, прямо чистый лист. Но книгу серии «Фантастический боевик» за авторством Гуляковского и названием «Сезон туманов» почему-то не забыть. А о чём она оказалась в результате? Да чёрт его знает, трщ майор.

Четверть века

Водья на моих проводах было немного, в основном так, за-ради трепа и подуспокоить нервишки. Всё случилось так быстро, что прямо не верилось.

— Держи, — сказала мама и протянула серую бумажку, — меня с военкомата внизу встретили.

Повестка и призыв оказались очень, очень-преочень, быстрыми. Четыре дня и ты убываешь в войска. Думалось, что забыл это дело, а оказалось — шиш. И во всём виноват один хирург-стоматолог, слово чести.

Михал Савелич виртуозно рвёт зубы в стоматологии на Булкина. Вроде совсем недавно, в 1997, пришлось делать шестёрки после приписной комиссии. Четверть века назад, 23.05.1998, меня призвали служить.

Я недавно просто гулял домой с работы, проходя, как минимум пять кэмэ вечером, бо это полезно. Шёл по Авроре и свернул через дворы на Антошку, аккурат мимо зубной поликлиники. Раньше Михал Савелич курил у пожарного выхода, заставляя коситься в его сторону с лёгко-ностальгической улыбкой, немного полной мазохизма. После армейки мне пришлось побывать у него несколько раз, ни разу не привыкнув и вспоминая эти походы с адреналиново-электрической дрожью в районе аппендикса, двенадцатиперстной кишки и прочей требухи.

В девяносто седьмом строгая тётя врач выписала направление в городскую поликлинику Отрадного, словосочетание «хорошая анестезия» равнялось понятию «сто килобайт в секунду», будучи одинаково невнятным. Мышьяк убивал далеко не все ощущения, перед глазами от боли вспыхивали круги, нервы удалялись неохотно, но мне повезло — на КМБ никто не таскал меня в КУНГ, где пацанам рвали моляры, премоляры и клыки с темными точками.

Это российская армия, сынок, добро пожаловать.

Четверть века прошли очень быстро, уместившись в смазанную полоску пролетевших дней. Давно не существует 66 полка оперативного назначения 2 ДОН СКО ВВ. Вместо части были менты-срочники, а сейчас там стоит нулевая махина дивизии, куда сведут всё нужное Росгвардии.

Четверть века назад дни стояли тёплые, нам один за другим советовали вешаться и оно совершенно не мотивировало. Сызрань и сборный пункт плевать хотели на всех и каждого, новое тысячелетие сюда не желало даже заглядывать и призывники, встреченные как-то в электричке в 2002-ом, это конкретно доказали.

Ушла форма расцветки «бутан», сменилась «горизонталка», даже «цифра» стала иной, а «мох» прочно занял своё место под солнцем, тучами, вьюгами и всё такое. Командиры давно на пенсии, некоторые даже на второй гражданской. Сама часть померла в нулевые, окончательно скопытившись в десятые. К 2023-му, к сожалению, вместе с частью ушли в прошлое и некоторые пацаны.

Кто глупо задохнулся на рыбалке, как Немец и даже гипотетическая возможность его встретить-поговорить ушла в никуда.

Кто перестал быть собой и в его случае гипотетическая возможность даже не интересна, ведь от Зотыча осталась оболочка, пряча внутри кого-то, совершенно непохожего на Вову.

Четверть века назад наш мир неожиданно закрылся, оставив нас внутри пузыря застывшей реальности. Там, за её границами планета жила своей нормальной жизнью, здесь же, за стенами ППД и посреди степей, предгорий, пролесков, разбитых советских коровников и просто куска убитой дороги всё оказалось иным.

Четверть века назад обе столицы рвали в клочья серо-грязное покрывало остатков девяностых, желая шагнуть в цветную жизнь нового тысячелетия, с совершенно иными звуками, запахами и вкусами. Вернее, старыми, но размазанными маскирующими усилителями и прочей лабудой. Кинотеатры снова начали ждать посетителей, в их залах больше не дымили, менты всерьёз взялись за барыг с точками и понятие «мазёл» пропадало из лексикона молодёжи, а одноразовые шприцы, использованные с десяток раз, из подъездов, беседок детсадов и школьных сортиров. Пицца, бросаемая черепашками-ниндзя в экран телика вдруг начала приобретать физическое воплощение, а запивать её только колой или фантой становилось не так и модно, добрые-советские байкалы с тархунами решительно реанимировались на волне патриотическо-нефтедолларового подъёма, оперативно вытеснившего последствия дефолта.

Нам чем-то истинно кайфовым казалась банка сгухи, несколько кусков копчёной дешёвой колбасы и хлеба вдоволь, а ещё — тупо поспать.

Ценности меняются самой жизнью, знай, успевай следить.

Четверть века назад, 31-го мая девяносто восьмого мы уже вытряхнулись из вагонов электрички, привёзшей нас в Ахтырку, и расселись на лавках камазовского кузова. А первая летняя неделя ждала нас новизной ощущений и сломанной личностью, сросшейся заново и ставшей совершенно иной.

Перед нами лежала дорога длиной в два года, сколько-то километров асфальта, грунта и даже уложенных бетонных плит, сколько-то тонн поднятых и перенесённых грузов и сколько-то кубометров вырытой и выкинутой земли. Мы пока ещё были равны друг перед другом, не поделенные ни на рядовых с сержантами, ни на шаров с чуханами, ни на спецов с гансами. Прошлое никого не интересовало, настоящее оказалось намного важнее.

Дети умершего Союза, хулиганьё и гопота рабоче-спальных районов, сёл с деревнями и рабочих посёлков, набравшиеся почти зоновских пацанских понятий, знающие про ханку куда больше, чем о Толстом или Тарковском, носившие джинсы-трубы и спортивные абибасы, курившие сразу после начальной школы и из спорта ценившие прикладные мордобойные секции — мы тупо служили, не сумев отмазаться и не думая о каком-то боевом братстве, бла-бла-бла. Мы просто нашли друг друга на оставшуюся жизнь, став друзьями. Через четверть века некоторых призвали второй раз, превратив ночной кошмар в реальность.

Человек создан для многого и, в том числе, для войны, равнодушно смотрящей на нас с вами с начала веков. Вот только привыкают и любят войну далеко немногие, а нормально воевать могут лишь по-настоящему рождённые для неё. Хотя, конечно, у войны имеется немалостранновато-привлекательного, затягивающего с головой, засасывающего как болотная топь.

Вот только как-то совершенно не хочется узнавать о ком-то из своих, вдруг погибших на новой войне спустя четверть века с нашей первой.

Но они уже есть.

И от этого не уйти.

Ложки

Ложка есть вещь строго индивидуальная, личная и необходимая, а процесс использования ложки штука интимная и вообще, требующая определённого подхода. И ещё её могли… увести.

Если же честно, то такое было возможно только в армии девяностых, где не хватало всего подряд, кроме, пожалуй, эмалированных кружек в котелках для выездов и каменно-угольной ваксы, такой же твёрдой аки антрацит и такой же чёрной, как его вездесущая пыль. А вот ложки, самые обычные ложки из нержавейки, превращались в те самые вилки от «Квартета И».

— Тебе взяли и запретили есть вилкой!

— Кто запретил?!

— Да какая разница?!

Просто случившиеся время, место и события, не запретили, а отняли возможность открыть ящик стола и взять нормальную ложку, что дали, тем и черпай. Или шарь себе не люминий, само собой.

В детстве у деда с бабушкой по какой-то причине пользовались уважением деревянные ложки. Не простенькие, резаные из липы, а покрытые цветным рисунком и лакированные, не облупленные кроме кончика, где в ход чаще всего шли зубы. Там-то ложка страдала, являя миру свою деревянную суть и всё тут. Как сейчас помню — у моих стариков картинками служили грибы с жёлудями, скромные, коричнево-зеленоватые, а вот мне мама принесла мажорскую ало-чернёную, с Золотой, в рот компот, рыбкой.

В 2011-ом, из ностальгии и восхищения, в выставочной юрте у уфимского Курултая прикупил расписную деревянную сыну. Само собой, узоры оказались травяными и с обязательным кураем, преобладающим цветом стали оттенки зеленого, а сама ложка не пригодилась, сынище ценил десертную мельхиоровую из советского набора «Дубок» от Кольчугинского завода.

Но речь то про армию и ложки, само собой. И про глупости, дурости да шизанутости замкнутого кастового сообщества вообще и армейской дедовщины девяностых в отдельном порядке.

Дедовщина в армии приставуча и естественна, ровно плесень в сыром погребе. Порой она лучше уставных отношений, но чаще всего наоборот, ведь её границы устанавливаются не законами, а понятиями. Чем дальше страна отходила от советского наследия, тем глубже становились традиции идиотизма среди молодых организмов, согнанных в кучу ради выполнения планов, выставляемых Министерством Обороны. И ложки, казалось бы — как такое возможно… Ложки имели определённый вес в понятиях, порождённых дурными традициями, бездельем, вседозволенностью с безнаказанностью, зоновским влиянием и прочей туповатой шнягой, варившейся в наших головах в девяностые в целом и в армейке в частности.

Алюминий не котировался, алюминий гнулся и лопался, а единственное, на что он годился, становилась несущая конструкция машинки для наколок. Отламывается само весло, загибается посерёдке на 90 градусов, к широкой части изолентой приматывается моторчик от плейера, узкая украшается пустым корпусом шариковой ручки, куда вставляется заточенная стальная струна или вытянутый стальной волосок телефонного провода. Всё держится на соплях, но работает на ять, украшая товарищей военнослужащих такими полезными морально и вредными физически татухами-самопалками. Думаете, глупость?

Нам всем везло, гепатит обходил нас стороной, сифилитиков не встречалось, а совесть не позволяла многим кольщикам пользоваться одной и той же струной для нескольких. Почему не имелось сепсиса от самих типа красок, в виде геля из ручек, концентрата туши, уведённого из штабной канцелярии или, того хуже, поганой жжёнки? Никто не знает.

А, да — жжёнка тут не сахар, превращённый в горелую карамель, а копоть с подпаленного сапожного каблука, собранная на стекло или зеркало и потом, соскобленная лезвием, разбодяженная до пастообразного состояния. Бодяжили, в основном, спиртом или одеколоном, но самые натуральные посконно-лыковые патриоты традиционных партаков так и стремились сыкнуть в баночку. Порой приходилось останавливать их добрым словом и непризрачным пиздюлём, хотя все старались обойтись без крайностей.

И, само собой же, частенько анестезией становилась… ложка, ёптыть. Ложкой отбивался необходимый кусок тела, жаждущий татуирования. Но, если уж честно, эдакий мазохизм ничего особо не давал, так, одна придурь.

Если же дело внутри взвода, рота, батареи доходило до выяснения: а что это тебя, мил-человек, видали у замполита в гостях, не стукачок ли ты часом, братишечка?! То…

Вуаля, на Божий свет являлась подружка-ложка, желательно с ручкой потоньше, аккуратно вставленной между пальцев подозреваемого, пальцы зажимались ласковыми ладошками старших товарищей, ложка проворачивалась и…

Подобные вещи прямо проходили по определению «причинение вреда разной степени тяжести» и более чёткого «пытка», а откуда они взялись в среде ребятишек, росших на «Простоквашино», Леопольде и звёздочек с ликом Ильича — Бог весть…

Что же касается природы появления стального черпалова для жранины, носимого юными военными организмами во внутренних карманах кителя, то их ещё стоило отыскать. Понятное дело, проще всего было отправиться в магаз и купить, но… Поди-ка выберись посредь бела дня из части без увольнительной, а кто её особо видел в шестьдесят шестом оперативном помимо самохода? То-то же, что мало кто, если не имелось магарыча, проставленного кому требовалось. Да и магарыч, так-то, не особо падал нам в руки, угу.

Стальные ложки находились нами самыми немыслимыми способами и терялись ещё более неосознанно, порой в результате самой настоящей диверсионной операции, проведённой кем-то из своих. На кой ляд? О-о-о, тут всё просто и дело в тех же самых глупых понтах, родивших обычай украшать себя подкожной синей росписью со смыслом да значением.

Берётся обычная ложка из нержавейки. Зубилом отрубается сам черпачок, ручка улетает в сторону кладбища скоммунизженно-брошенных вёсел, а её огрызок стачивается напильником, чтоб не торчал, как краешек сломанного коренного зуба. Оставшаяся выпуклая ёмкость, более никогда не знающая каши, пустых консервированных щей или бигуса, аккуратно плющится кувалдой с тисками, превращаясь в неровный металлический овал.

Далее в дело вступает геометрия и то же самое зубило с молотком, превращающее останки бедной ложки в… Бинго, товарищ бывший дембель, в сраную бирку-жетон самопальный, без коего ни один нормальный зольд девяностых себя не мог даже представить при увольнении.

Конечно же, наготове уже держался мешочек, эдакая кенгуриная сумка, специально пошитая из куска шерстяного одеяла, мешочек, прячущий в себе заготовку и паста ГОИ, накрошенная в него. Полировка занимает какое-то время, зато потом металл переливается ровно зеркало.

В будущем жетоне делается дырка, куда дальше вставится кольцо, снимаемое с цепочки фляжки, в дырку заправляется провод, бирка окунается в краску, в дело вступает художественный талант и склонность к миниатюре, а также самые обычные игла и знания основ примитивного электролиза. Обязательным условием является уведённый где-то автомобильный аккумулятор.

И всё, вот вы счастливый хозяин кавказских гор, черепа в берете, скорпиона с задранным хвостом или ещё какой пурги, так сильно необходимой вам по каким-то причинам.

А кому-то заново приходится искать — чем же пожрать то, что в армейке девяностых звалось пищевым довольствием. Ну, что поделать, не мы такие, жизнь такая, радуйся, что проебал ложку, а не магазин с патриками.

Время спецов

— Будешь курить, художник?

Николян не курил, но сигареты у него водились. Армянин, порой, не национальность, а состояние души. И понимание непростых законов жизни, включая жизни в армии и ценности её перекуров, старший сержант Николян знал назубок.

Николян собирался домой, ему оставалось всего ничего, впереди ждала гражданка, гражданки в гражданке и гражданки без гражданки на гражданке, полный пошлый прикольный покер простого парня после перенесённых подразделений. Николяну завидовалось и, одновременно, за него радовалось.

Там, на КМБ, Левон пообещал моей маме присматривать за мной и по мере сил обещание выполнил. Сейчас вот, видя меня, заёбанного старшиной, службой, недавно перенесённым дневальством и надвигающимся караулом, полный дембель Николян решительно выдал мне две очешуенные раковые палочки ЛМ и пошёл за палатку, всем своим сильным корпусом показывая — энтот дух идёт со мной, пошли все лесом, с Новым годом.

— Полный абзац?

— Да.

Николян зрел в корень. Большая партия пацанов один-восемь и первые наши сержанты задерживались. Уже приехала почти вся первая рота, половина третьей, Плакущий с Бережным и даже новенькие-переведённые, тут же заграбастанные ушлым старшиной Мазуром в АГС батальона. А мы только ждали основную партию своих. И абзац временами становился не иллюзорным, а почти осуществившимся, прям на чуть-чуть и всё, капец котёнку, гадить не будет.

— Колоть сам не начал?

— Начал.

Я начал колоть ещё в полку, в санчасти, сделав медбрату Пашке ящероподобного монстра на ногу, всё получилось, нога не отвалилась, картинка осталась, контур не расплылся и тут оно понеслось…

— Время спецов, да?

Николян даже покраснел, смеясь. Да и я тоже, спустя почти полгода чуть не лопнул, основательно закиснув от времени спецов.

На нашем КМБ в Ахтырке имелось небольшое количество военных, всю службу проведших именно тут, между сопок, посреди зданий бывшей зоны для зэчек с псих заболеваниями. Сюда упекали умелых свиноводов в подсобное хозяйство, хороших трактористов-мотористов за-ради починки всякой техники и залётчиков от бдительного настроя и зоркого ока прокуратуры. Среди этих милых людей затесался какой-то безымянный со временем, но крайне крутой индивид, жутко гордившийся службой в какой-то из ГСН сотой ДОН. Именно у него на мускулистом плече виднелась непонятная размытая человеческая фигура в чём-то вроде берета-блина времён славной работы рижского ОМОН и вывода наших из Афгана, подписанная сверху-снизу иностранно-кривоватой латиницей. Само собой — типа готически: SPECIAL TIME.

— Это чего, — мягко, ровно мальчик-колокольчик, поинтересовался тогда Николян, пришедший поглазеть на очередного жаждущего исправления чужого косячного партака и проставившегося нашему Стёпе пятью пачками Г4Зима. — Иностранное что-то?

— Время спецов, — нехотя, лениво и дрогнув верхней губой ответил индивид, — как у коммандос на нашивках.

Я побагровел, вышел в курилку и смеялся до слёз. Чувак попался понятливый, вышло просто объяснить разницу в TEAM и TIME, равно как понятиям team и force, а также вреда от голливудских дешёвых боевиков.

Но смешно стало даже здесь и сейчас, в навалившемся абзаце духанке у самой границы Дага с Чечнёй конца девяностых.

— Да покури ты, на, — сказал Николян и достал ещё одну сигарету, — чё ты там, в распалаге не видел. О, мне пора. Бывай, Художник, будешь, кого бить за дело, не забудь, потом объяснить — за что бил. Тогда не обидятся, а поймут.

И уехал домой.

Антикиллер Жиган на планете Смерти

— Ничё так написано, про наш Ростов, у нас там так и есть, да…

Девяностые заходили в павший СССР разными путями и с разных сторон. Девяностые отличались свободой, демократией и страстью к первичному накоплению капитала. Самая читающая нация мира изголодалась по лихой беллетристике, романтично-горячей эротике и мурашкам от леденящих душу хорроров, страна желала читать.

Ясен пень, страна желала смотреть на собственном видаке, носить модное и импортное, хавать что-то вкусное и импортное, бухать как не в себя, в шишки, грибы и прочие слюни с соплями, импортным и наверняка даже полезным. Но читать страна желала не меньше всего прочего. И уж тут страсть к наживе, наглость и понимание момента совпали почти на четверть века. Пусть, конечно, в какой-то момент без черного пиратского флага и всё такое.

Книжные воскресали из мёртвых, вместо серовато-скучных талмудов ненужной советской классики с классикой всемирной, резко закончившимися красиво-добрыми детскими изданиями и неплохими подборками справочников с руководствами, вместо всего этого наполняясь всякой тупой яркой ненужностью.

Само собой — мозги должны отдыхать, само собой — главное не жанр, а качество, само собой — каждый дрочит так, как хочет и, конечно же, в любой литературной нише есть разные вещи. Всё так, всё верно, усмехаться над обложкой с мускулистым кентавром, страстно пожирающим взглядом томную деву, уютно устроившуюся в его руках, имея в любимцах Андрея Круза — моветон, ханжество и лицемерие. Но речь не о том, время лавочек с ворчанием ещё не победило и не пришло. Речь о Лисе, Язоне и культурном голоде заставы Первомайка конца девяностых годов.

Каком Лисе? Ёшкин клёш, Лис конца девяностых имелся один — Филипп Коренев, бывший опер, бывший сиделец, мастер раздачи свеже-горячих, аналитических козней, скрытных операций с подставами, странновато-имеющимся стержневым благородством и другом Клопа.

Данил Корецкий, года за два до моего призыва, явно набравшись мастерства и алкая злата, накатал талмуд о Тиходонске, стоящем на тихом Дону аналоге Ростова-папы, где Лису пришлось творить добро во имя Лун… в общем, во имя. Делал герой всё это с удовольствием, огоньком и заставляя ждать продолжения.

— Ты чё, в натуре читал? — спросил кто-то из ростовских дембелей. — И чо?

Чо-чо, через плечо. Вторую книгу нам подогнал добрый дядька в краевой инфекционке и она оказалась никакой. Как Ре-Лоад Металлики без квакающего звука и половины песен, скажем так.

— Да пиздишь, небось, как дышишь.

А дышу как пишу, а пишу, как Вова, а Вова пишет ху… В общем, дембелям история не зашла, да и ладно.

На Первомайке книг не имелось. Почти. Имевшиеся в основном состояли из, в лучшем случае, половины страниц. Как так вышло? Ну, если американским джи-ай, веря байкам, положены кола, пивчанский и прочие желейные мишки, то никого не удивит наличие в сухпае парней из корпуса Морской пехоты рулона пипифакса, ёшкин-клёш. А у нас в основном имелась Российская газета и Красная звезда, по одной на взводную палатку, вот и думай…

По духанке не веришь в желание читать. Чтение = отдых, а духам оно не положено. Но время идёт, всё меняется, мелькнувшая обложка с крутыми перцами настраивала на нужный лад.

Кого именовали Артом Скаландисом не знал близко, а вот Гарри Гаррисона знал хорошо, а уж упоминание Пирра стоило свеч в сложной игре с замполитом. Причём тут наш крутой краповик? Да всё просто: книга имелась в штабе, выданная на почитать Бесом, старлеем Бессоновым, кому-то из офицеров. Находится в штабе духу с батальона априори незачем. Если, конечно, на горизонте не маячит проверка, а проверки всегда маячат там, где относительно спокойно. Зачем пытаться улучшить условия жизни и боевой учёбы, когда можно отправить проверку, да?

А где дядьки с погонами, там наглядная агитация, тяжкое наследство павшего Союза. Стенгазета, боевые листки и прочая лабуда. В общем, зная больные мозоли командиров, порой моглось и умелось добиваться даже искренне глупых целей.

— Ватман, два листа, Художник… Два! — старшина Мазур, почему-то ведавший канцелярией, строго и недоверчиво косился на мои шалые загребущие руки. — Не три, два, и лучше бы один вернуть!

На кой ляд нужен ватман заставе вованов на Северном Кавказе спустя пару лет с первой чеченской войны?! А вот, подишь ты… Следовало экономить.

— Красная, чёрная, зелёная, карандаш и цветные карандаши. Гелевую попросишь, негодяй? — старшина прозревал меня аки рентген посетителя травмпункта. — Попросишь, по глазам вижу.

— И красный тоже.

— Хуясный! — взорвался старшина. — Не до хера, боец?

Я согласился, мол, много и скромно цапнул выложенную гелевую «Корвину». О, старшина, ты просто Гендальф, пусть низенький, крепко сбитый, лысый и, вообще, смахивающий на гнома, проспоривше-побрившегося.

Ну, да, на самом деле требовалась именно черная гелевая ручка. Пацанов с шестой роты дембеля напрягли на материалы для крутой татухи перед домом. Делать предстояло мне, и пользовать жжёнку, собрав подпаленный каблук на стекло и бодяжа одеколоном… то ещё удовольствие.

Гелевого стержня хватит на две черепушки, пацаны останутся благодарны, а что кроме этого ещё и почитаю настоящую фантастику… Это, мать его, бонус, подарок Деда Мороза, не иначе.

Арт Скаландис оказался таким же фуфлом, как автор третьего типа «Хищника» в Антарктиде из «Бестселлеров Голливуда», Язон дин Альт от лит-негра, не зашёл, но газету сделал, а наколки вышли неплохими.

А, да, Жиган? Была в армейке такая серия, но вот о чём — близко не знаю.

Зёмы

— Здорово, зёма!

— Здорово.

Землячество вещь великая. Землячество делает тебя не одиноким и придаёт немного веса тебе самому, веса, необходимого чтобы посреди личной духанки ощутить чью-то дружескую руку. Не сказать, что земляки всегда рады тебе и неизвестно, как пойдут дела, даже если начались они прекрасно. Самое важное тут — понять, как быть и перешагнуть через собственные слабости, даже если оно сложнее, чем казалось. Как закалялась сталь, в общем, больше никак.

Старшие призывы: Шомпол, Казах, Токарь, Марадона, кто ещё? Алексеев, сержант третьего БОНа, потом мой тёзка со связи и, вот тут стыдно, не просто земляк с Отрадного, а кто-то из учившихся на пару лет старше в моей же восьмой школе. Не помню ни имени, ни как выглядел, хотя он то как раз сделал больше всех остальных вместе взятых. Служа в штабе, будучи компьютерщиком, выгнанным из Института связи, сумел найти как загаситься и поддерживать связь с моей мамой, вовремя предупреждая о поездках-возвращениях с выездов её непутёвого сына.

Земляк в армии больше, чем просто кто-то из своих. Даже не служа в одном подразделении не забываешь, и стараешься поддерживать. Особенно, когда вас призвали вместе. Славка, Дунай, Стёпа, Яша, Комиссар, пацаны с Тольятти и Ваня с Обшаровки. Они есть на моих фотографиях, где мы зелень зелёная, в кепках-песочках и красными мотострелковыми шевронами на рукавах.

Токарь, водила 131-го с ПТБ, сам подошёл на Первомайке в 98-ом, подошёл, познакомился, показал — где живёт и где найти. Его самопошивная портупея осталась со мной в Чечне, прокатившись от Горагорска до Ведено, улетела с Автуров домой и как-то тихо-незаметно умерла уже на работе охранником, ближе к концу универа, в 2004.

Шомпол, старший стрелок-пулемётчик первой роты, длинный, злой, тощий, яростный до жути, пацански правильный, со шрамом вдоль щеки от лопнувшей «егозы», забрался на пост «кукушку», притащив мне приехавшие письма, не зная — как плохо станет мне после их прочтения, но ни за что не сказал бы ему о таком. Шомпол нарушал все имевшиеся инструкции, но поступал правильно.

Алексеев после службы отлично продвинулся, найдя себя в продажах, и последний раз показался на глаза в рекламном ролике про пластиковые окна, где работал коммерческим. В 2009-ом, когда мне требовалась работа, написал ему в ВК, он удалил меня из друзей и всё, на том землячество закончилось.

С Казахом мы никогда не сходились по-дружески, оно и не напрягало, гусь свинье не товарищ, дух слону не брат, все дела. Но что у него не отнять — человеком Казах был справедливым.

В Аргуне, в декабре 99-го, за мной прискакал козликом дух с ВРДКиС.

— Сдобнов зовёт!

Сдобнов просто так никогда не звал, Сдобнов был сержантом комендачей, и на КПП бывшей горэлектросети кроме него оказалась целая компания сводного отряда самарско-тольяттинского ОМОН. Молодые мужики приехали на шишиге к нам, ища своих, привезя с собой пару спортивных сумок всяких ништяков срочникам-землякам. Последние бульонные кубики Кнорр наш расчёт бодяжил у Курчалоя, когда у нас не имелось ничего, включая палатки, кухни и даже сухпайка.

Яша уезжал одним из последних ганцев второго батальона. Товарищ старший сержант мучился от желания быстрее оказаться дома, валялся на матраце, курил одну за одной, кормил Джохара, злого кутёнка-кавказца, найденного в брошенной ферме. Через десять лет, такого же улыбчиво-пухлощёкого мы со Славкой встретили в Самаре на ЖД, Славян забрал его с семьёй и поехал в Тольятти. Сейчас Андрюха где-то на Сахалине или просто Дальнем Востоке, отрабатывает свои гектары.

Стёпа, единственный из нас всех, имеет медаль. И ранение за Гребенской. Вкалывает в автосервисе, его кудри становятся всё меньше по площади, а морщин на лице лишь прибавляется.

Земляки, такие молодые и ждущие от жизни много чего хорошего, навсегда остались на фотографиях небольшого военного альбома и, что куда важнее, в памяти.

Зёмы, чего уж.

Сушки

— Сушки привезли, — сказал наш заставный сапёр-кинолог из ИСР, сидя в своей землянке.

Кинологу на Первомайке везло во многом. Упирая на специфику работы и характер своего спаниеля — жил отдельно от всех, в землянке на выселках, с загоном для пса и небольшой кухней, где сам делал ему пожрать. Само собой, для этого действа ему ещё и выдавались продукты. К срочникам, судя по небольшому складу каш, тушняка, жира и прочего за натянутой плащ-палаткой, предпочитали относиться с меньшей любовью, чем к собаке-сапёру.

Оно и правильно, таких техасских рейнджеров, как мы, хватало. Надо будет — военком ещё призовёт, а бабы из народа нарожают ровно столько пацано-голов, сколько требуется за-ради самого важного мужского долга — защиты Родины. И из таких как раз наклепают стрелков, старших стрелков-пулемётчиков, гранатомётчиков со снайперами и прочей нужной военной кодлой всех возможных ВУС, включая редкие со специфическими.

Понятно дело, самые редкие военно-учётные специальности, такие как неположенец, близкий родственник кого надо, какой-то шишки сын\племяш\внучок, не светили нам, обычным ребятишкам спальных районов, умирающих деревень с сёлами и прочей простонародной топографии. Так на то всегда имеется принцип «служи дурачок, получишь значок», всё нормально. Нас, техасских рейнджеров из пехтуры всегда найдётся сколько надо.

А вот специалистов, на двух ногах и четырех лапах, способных отыскать мину вдоль асфальта, имелось куда меньше.

— Сушки привезли, — сказал кинолог и залез в карман, — будешь?

— Буду.

Сушек хотелось жутко. Сушек, баранок, бубликов, рогаликов, саек и всего многообразия хлебобулочных и кондитерских изделий, производимых родным отрадненским хлебозаводом. Пряников, обычных и «Сувенирного», большущего, с начинкой, глазурью и печатной картинкой, от самарского 2-го завода, желалось не меньше. Духанка вступала в очередную терминальную стадию во всём, обиженная деточка внутри здорового детины желала пожалеть, на ручки, вкусняшку и в кроватку. Желательно, чтоб к кроватке прилагалась мягкое, женское, вкусно-пахнущее и уже горяче-мокрое.

Но и от пряников отказываться не хотелось.

— Ща, не с собой, — сказал кинолог и полез куда-то вглубь своей берлоги.

Спаниель, лежащий на своем специальном топчане, подвинулся ближе и, одновременно, само собой жутко грустно, всем видом показывая — как его никто не любит, вздохнул, подвигал бровками и грустно выпятил нижнюю челюсть.

Что оставалось, как не чесать и гладить бедную несчастную животину? То-то же, что ничего.

Спаниеля у нас любили, спаниель рисковал своей легкой собачьей жизнью, каждое утро выкатываясь на броне в сторону заставы Аксай и обследую обочины дороги. Афган давно закончился, первая Чечня прогрохотала недавно, и офицеров, помнивших как горит транспорт и как быстро ржавеет закопчённая броня на открытом воздухе у н. п, бетонки или зелёнки, в полку с дивизией хватало.

Инженерная разведка дорога кому казалось способом немного повыёживаться, сурово сидя на бэтэре, а кому была необходима как воздух. Резоны у каждой группы, утром уходившей в туман, имелись свои.

Парадная часть заставы, смотрящая на Первомайское, казалось относительно ухоженной, тут даже накаты на постах делали аккуратнее. Кинолог жил на тыльной стороне, смотревшей в пустоту. Там, на той клевой стороне, село, Кавказский хребет, блокпост ОМОН и даже чеченские типа погранцы. А тут — пустота, дикость и запустение, как в «Рыжей Соне», где свежая зелень пересекается с серым пеплом.

— Куда, бля, дел?.. — донеслось со стороны кинолога, яростно искавшего херовы сушки.

На КМБ нам как-то разок, за отличную работу по повышению сбора чего-то там, кубанские колхозо-фермеры проставились флягой молока и мешком свежих, с пекарни, шоколадных пряников. Мы натрескались их от души и на обратной дороге только и делали, что тормозили везший нас пазик, бегая в посадки вдоль трассы.

Через полгода нас отправят в столовку экстренно помогать и вытаскивать на свалку большие ящики. В них, в плотном картоне, прятались тульские пряники для офицерского состава, заплесневелые до зелени. Их оказалось много, полк мог бы разом попить чайку и даже осталось бы на утро. Угу.

— Держи!

Кинолог насыпал мне в руку что-то вроде бабушкиных сушеных яблок. Она раскладывала ровно нарезанные дольки на гараже и те вялились в ожидании осени с зимой. Вот и тут в ладони лежали именно они.

— Сушки?

— Ну да, — пожал он плечами, — сухофрукты. Во, это груша.

Груши в сушеном виде оказались очень вкусными.

Сурки

— Стой, кто идёт?!

— Я тебе щас так всеку!

Говорят, мол, сурки жирные, но вкусные. Ещё говорят, а говорил мне Шамиль, а Шамиль, как всякий вайнах с севера киргиз-кайсацких степей есть практически энциклопедия, так вот — говорят, типа, вредно жрать сурчину, бо заразу поймаешь.

Как бы ни было, сурков мы не жрали. Мы сами стали как сурки, вернее, как тот самый Билл, мать его, Мюррей из фильма про день сурка. Точно вам говорю, так и было. Во всяком случае на Первомайке уж точно, в Аксае… да и в Аксае, если подумать, смахивало на то же самое.

Через день на ремень, ничего необычного, привычно стало скоро, недели черед две. Через месяц сходить в караул казалось чем-то незыблемым, настоящим и немножко приятным. Стокгольмский синдром, чего уж, рефлекс, ровно у собаки Павлова, сам не заметишь, как втянешься и не сможешь представлять себя любимого без смен в три часа через три, где три отдыха на деле от силы два, а порой и того меньше.

Самая обычная врытая палатка на сорок рыл. Две печки, закрытый второй вход, кровать для начкара и нары, буквой «п» с пятачком между ними. За палаткой навалены кривые, сучковатые, свилеватые и просто каменно-твёрдые полубрёвна, пни, сучья и прочие останки относительно нормального топлива. Нормальное разбирали на ТГ, на заставы везли что потолще, потяжелее и позаёбистее. Нормально, чё.

— Смена идёт, — зевал Ким, — задрочился я чёто, слышь, Художник?

А кто не задрочился? День за днём, одно и то же, как бы не старался изменить хотя бы что-то. А как изменить, если ты срочник и на дворе год тысяча девятьсот девяносто восьмой от Рождества Христова, вокруг осенний Дагестан, по утрам слушаешь муэдзина, а прямо напротив углового поста всегда на глазах ветер мотыляет чеченский флаг? То-то, что никак, главное не свихнуться и спокойно служить, служить, там, глядишь. Время быстрее пойдёт, сменят, пожрать и чаю, лучше всего чаю горячего, с сахаром, котелка два и…

— Опять заснул, — Ким скалил редкие зубы, — ща я тебе что-то сломаю.

Ничего Ким мне так и не сломал, хотя разговоров-то было. И, да, «слон» был совершенно прав — я снова заснул.

Сняться с поста, добраться до палатки, проверка стволов, патронов с магазинами, собраться и марш-марш в расположение, в ту же самую палатку, только ротную. Дойти до КХО, поставить «весло», повесить подсумки на пирамиде, патроны-то никто не сдаёт всегда в магазинах, раз в неделю чистка. А теперь…

— Ким, дрова заканчиваются.

— Эй, один, сюда подошёл.

— Художник, сходи к Славе в третью роту, звал.

— Э, тела, почему в столовую не идёте?

— Вы чё, духи, подставить нас решили?! Строиться с котелками!

На улице сумерки, обратно пойдём с несколькими лампочками между палаток, дело не в светомаскировке, а в рациональности, на кой ляд солдатам много света?!

— Строем идём!

— Ты ещё песню их заставь спеть, Серик!

— Хули ты меня дрочишь, сейчас споём!

— Э-э-э, спокойно идём, взвод, кто запоёт — качаться будет вечером.

Нас потихоньку становилось больше, хотя на роту мы никак не тянули. Развесёлых сержантов оставалось также четверо, Ким торчал посерёдке, а у нас царили разброд с шатанием, потому мы пёрли стадом, не стаей.

— Килька?

— Хуилька, сынок, радуйся, что она есть.

— И сечка?

— Хуечка, блядь.

— Радуюсь, товарищ старшина.

День Сурка царил повсюду, запашисто отдавая каким-то прогорклым маслом с помидорами и чуть припущенной килькой. Нормально, жрать можно, особенно с караула, особенно когда впереди ещё дрова или что-то там новое.

— О, художник, здорово. Мне тут надо…

Шеврон с конем в блокнот. Патрон с колючкой как эскиз наколки. Цветы красной ручкой какой-то мадам, судя по всему из конченых дур, раз в конце двадцатого века ей требовалось письмо с нарисованными розами.

Бля, каждый день одно и то же.

Знаете же уже, да?

— Манасыпов!

— Я, трщ капитан.

— Завтра утром в штаб, надо стенгазету рисовать.

— Может, боевой листок?!

— Хуйлисток, товарищ военный, сказано газету, значит — газету. Ясно?

— Ясно.

— Пацаны, проверка будет, бегать будем, блядь.

Всё верно, день Сурка наступает и так, с приездом комполка или комдива. Показуха, оры, крики, грязь в траншеях, все на позиции и если не уложились, то скачем снова.

— Пожрали? Пошли назад, дрова надо делать.

Сержантам не хочется в караулы, сержанты гасятся, оставляя пару человек дневальными. Если бы смены были нормальными, в три дневальных и одного обычного сержанта, пацаны накололи-нарубили бы днём, высушили и приготовили к смене с караула. А пока наш призыв только едет и едет, а сержантами с Шахт с Персияновкой даже не пахнет, сержанты только два-семь и один-семь, да и тех почти нет.

Матрац сырой даже через простынь, а та холодная. Бушлат идёт довеском к одеялу, зимнюю белку нам пока не выдали, а уже пора. Ложимся в брюках, порой не снимая и кителей. Не хватает не просто дров, у нас нет ни табуреток, ни стульев, их сожгли первым и хорошо, осталось хотя бы по тумбочке на четыре койко-места.

А глаза закрываются сами, едва добираешься до подушки, а ещё надо бы встать пораньше, подшиву сменить, сапог помыть-почистить и ещё бы поесть нормально утром и…

— Спасибо, дяденька, не мясо, а чистая филея…

«Судьба дворцового гренадера» за авторством Глинки попала в мои нежные пионерские ручонки году в 89-ом, может, 90-ом. Дилогия о крепостном Иванове, ставшем астраханским кирасиром, конногвардейцем, дворцовым гренадером и кавалером орденов, въелась в память ровно строчки о Гайдаре, шагающем впереди. А кусок второй книги, где в казарме ветераны наполеоновских войн рассматривают кровати, как нечто небывалое после нар — помнится до сих пор. Мне думать не думалось о знакомстве с ними, честное слово.

А, да, про мясо с филеей — это главный герой подкармливал живописца.

Как музейный работник и писатель правильно вытянул мысль о монотонности службы, о оскотинивании, о превращении человека в автомат? Да кто знает, но наш день Сурка убедил меня в правоте давно умершего историка Глинки, да уж.

— Подъём, воины!

Отец приехал…

— Художник, к командиру на КПП, к тебе отец приехал!

Небо над Первомайкой серело знакомо и как родное, обещая на дневной остаток караула всякие ништяки: морось, сырой ветер-зимовей, лезущий под бушлат и влажно чмокающие ходы сообщения, явно желающие оставить подошвы сапог на сувениры.

Над селом мотало каркающее вороньё, и мы ждали муэдзина, такого же привычного, как низкие тучи, влажная земля и желудок, сжимающийся до размеров напёрстка. Пост выпал угловой, со мной стоял Федос, ночью выпало поспать и глаза даже не слипались. Вместо старлея Семёна, бухающего мокрым кашлем в палатке караулки, нас проверяли Серик с Плакущим.

Андрей вкатился на Первомайку яростым боевым медвежонком, всё весомее превращающимся в молодого медведя и знай себе, похохатывал, служа службу. Мы радовались, Плакущий с Бережным разменяли первый год и не бронзовели, а спрашивая за косяки с залётами — делали всё по делу, без фанатизма и справедливо.

Заметно холодало, прогноза погоды не имелось, но хотелось верить в остатки осеннего тепла, прячущегося за так себе надвигающейся зимой. Зимы тут не желалось, поговаривали, мол, та лютая, сырая и пробирающая до костей промозглостью.

Траншеи пахли землёй, за ночь остывшей и покрывшейся изморосью в мимолётно-коротком солнце. Дёрн, срезанный недавно, ещё чуть зеленел, мешаясь с серо-рыжими проплешинами старых нарезок неровными квадратами. Ветер свистел, забираясь в самые мелкие трещины, дырки и неровности брёвен поста, продираясь в углах черех отошедшие доски и делая серый день ещё темнее.

Странно, но с заставы доносилось монотонное гулкое хлопанье брезента, выгибающегося и резко возвращающегося назад под холодными порывами. Странно, ведь ветер мешал слушать заставу, гудящую нашими сменщиками, устоявшейся скучной жизнью подразделений и выцветших палаток. Палатки виднелись едва-едва, кое-где просматриваясь через проёмы стен.

— Я б щас вареников бы заточил, — сказал Федос, — с вишней.

А я ничего не сказал, сама мысль о маминых пельмешках казалась кощунственной. Пельмени, тут, посреди Дага, в самую духанку?! О таком даже думать е смей, мил человек, не смей даже думать! Особенно, если с маслом, с накрошенным зелёным луком, на широкой отцовской тарелке и под стакан молока, эх…

— Не спи, художник, еще два часа стоять, — сказал Федос, — рубит уже, что ли?

Затрещал телефон, Федос поднял трубку и потом выглянул, скорчив своей малосимпатичной рожей совершенно незабываемую морду:

— Тебя щас сменят, слышь?

— Чего?!

Сменили очень быстро. В ходе показался Серик с кем-то из пацанов третьей роты с отдыхающей смены. Они почти бежали, и это не внушало ничего доброго, просто так у нас тут не бегают, ноги не казённые, сил с лекарствами не наберёшься лечить, если что. Серик, весь красный и пыхтящий, начал почти орать ещё на подходе:

— Художник, к командиру на КПП, к тебе отец приехал!

— Манасып, ты сигарет оставь, а? — сказал Федос. — И балабаса, и…

— Пошли, — Серик толкнул меня в плечо, — фига се у тебя пахан крутой, а?! Сюда приехал.

— Не приехал, — сказал я, — чушь какая-то.

— Ничего не знаю, — ответил Серик, — тебя ждут на КПП, к тебе приехали гражданские на мерсе, всё ништяк, с тебя чё нибудь хорошее.

Серик не курил, и плевать хотел на сигареты, трубочный табак, махорку, самокрутки и даже кубинские сигары, скручиваемые из цельного листа прямо на роскошно-тугих бёдрах женщин цвета кофе с молоком, остро пахнущих пряным потом, ромом и свободой.

— Художник, — сказал лично старший сержант Иван, — в общем…

— Сигарет, балабаса, бабла и ещё чего-то хорошего, и побольше, доктор, побольше.

— Шаришь, дух, — счастливо констатировал Иван и улыбнулся собственным мечтаниям, явно включающим в себя не иначе как разноцветный «Парламент», пазырь ноль-семь ледяной «Финляндии», бич-пакеты со вкусом фуа-гра и шашлыка и, конечно же, какую-то совершенно фантастическую дембельскую кашу из сгущённого какао, пряников и сливок с клубникой пополам с засахаренными орехами. Про последние ингредиенты мне подумалось на автомате, и чуть не заржал, представив такое.

— Батёк у тебя кто? — спросил Иван. — Раз сюда приехал.

Мне жуть как надоела непонятная творящаяся дурь и, коротко, с цифрами и датами, рассказал всё, что думал по поводу нежданно приехавшего ко мне отца. Но интересно стало уже самому, тем более, идти всё равно пришлось.

— Да ладно, Художник, — сказал Серик, — ну, всё равно кто-то приехал же, чё ты?!

Спорить было тяжело, простой солдатской логикой, где равно замешалась всем нам ясная тоска по дому с родными и крохам обычной жизни, этой простой логикой Серик победил даже прорвавшуюся злость. Или, скорее, горечь, упорно прятавшуюся во мне.

Отец умер три с половиной года назад, в самом начале апреля девяносто пятого и, само собой, никак не мог приехать ко мне в Дагестан. И вопрос оставался один: а кто тогда?

На КПП стояли ротный, начштаба и комзаставы. И ещё три неизвестных мне дагестанца в компании «мерина», сливочно-белого роскошного и казавшегося гостем откуда-то из сказки.

— Вы поговорите, — сказал начштаба, — а мы пока покурим.

— Да, — сказал молодой дагестанец в дублёнке, — и немножко выпьем.

«Немножко» в количестве ровно ящика водки пряталось в багажнике, вместе с блоками «Конгресса», «ЛМ», каких-то фруктов, упаковки полторашек лимонада и чего-то ещё.

— Привет, — сказал без киношно-кавказского акцента взрослый дагестанец, — я Али. А это — письмо от мамы.

— Али?

Он кивнул. Тут-то всё встало на свои места и обрело логику, смысл и реалистичность. Али учился с мамой в институте в Москве, Али желал жениться на ней, но традиции и слово старших есть традиции и слово старших. Али отучился и уехал в Махачкалу, а мама вернулась в наш крохотный Отрадный. А хорошие отношения, как оказалось, остались и про них-то стало ясно по «мерседесу», его багажнику и, куда важнее, словам немолодого и очень серьёзного дагестанца, пахнущего одеколоном, кремом для бритья и табаком.

— Куришь?

— Курю.

— Кури, слушай.

Я закурил и стал слушать.

Товарищи командиры о чём говорили с молодёжью, приехавшей с уважаемым человеком, откуда-то нарисовался один из омоновцев с поста перед въездом на заставу, все смеялись, дымили, выпивали и закусывали, пользуясь случаем, наслаждаясь моментом и беря у жизни всё возможное здесь и сейчас.

И никого не интересовала моя персона, такая важная и такая нужная, что из-за неё кто-то приехал с самой Махачкалы.

— Сейчас могу с села сделать звонок в наше МВД и ты уедешь со мной, станешь служить в махачкалинском ментбате. Первое время поживёшь у нас, в казарму будешь приходить в понедельник, потом сниму квартиру. Мама с сестрой приедут.

Ему верилось и даже не сомневалось. СССР и воспитание сделали своё дело, у двух взрослых людей не срослось в студенчестве, но мне-то оно уж точно оказалось лучше, иначе меня бы и не было. А сейчас передо мной стояло прямое доказательство нержавеюще-старой любви. Ну, либо уважения с дружбой, если такие случаются у женщин с мужчинами.

— Поешь, покури, подумай, — Али кивнул и отошёл к своим. — Время есть.

Курить начал в одиннадцатом классе, как закончился мой баскет. Девяностые, наши лёгкие и сигареты оказались созданы друг для друга, покурить — ровно палец об асфальт. В Усмани с Ельцом делали убожищную «приму», выделявшуюся даже на общем фоне сигарет овальных без фильтра. Красно-белый пацанский LM дымился намного лучше, отдавая подзабытой гражданской, цивилизацией и вторым шансом. Первым стал клуб, оставшийся в Красе со своими кинопоказами, матрацем за шкафом, плакатами и загасами.

С углового ближнего поста смотрел кто-то из пацанов, за караулкой звонко загоняли кувалдой остаток топора, раскалывая на поленья очередную монстро-корягу, на кухне чадило-дымило соляркой в форсунках, готовя гороховый пустой суп, гороховое жидкое пюре и несладкий компот из треклятых сушек. За складом жратвы трое пацанов делали саманные кирпичи, шестая рота копала себе новые ячейки, автопарк рычал ремонтировавшимся движком Токаревского 131-го.

Синела едва заметная граница гор, зелено-красно-белый флаг так и желал улететь от блокпоста на чужой земле. Село Первомайское едва уловимо гудело, живя само по себе и стараясь не замечать старый коровник, где мне уже прожилось целый месяц с половиной.

А ещё, гулко и сильно, под ветром, хлопнул брезент какой-то палатки. Серо-низкое небо разродилось какой-то стремноватой мелкой крупой, тающей едва долетев к земле и только ветер не сдавался, залезая под бушлат всё нахальнее. Муэдзин пока не пел.

— Я останусь, — сказал кто-то за меня, — спасибо.

— Маме напиши, — посоветовал Али, — возьми тетрадку и ручку. Не забудь забрать всё из багажника.

Отцы-командиры и старшие товарищи не позволили мне забыть хотя бы что-то, хотя водка к нам само собой не попала. Магарыч из девятнадцати оставшихся ноль-пять оказался хорошим, где-то неделю нас особо не гоняли. Блок LM рыжий затусовал куда-то в нужное место, ещё один у меня расстреляли, «Конгресс» ушел в пользу старшин с прапорщиками, Серик в полной мере насладился балабасом, лишь Иван злился из-за не случившегося водья.

— Дурак ты, Художник, — сказал товарищ-слон Ким, — умный, вроде, а дурак. На кой ляд ты остался?

А ничего и не ответил. Такой вот дурень, кусок тупого мяса, как ещё-то? Зато со своими.

Запахи

У каждого дела запах особый, бла-бла-бла, кто там пахнет кремом и сдобой, а в конце — только бездельник пахнет никак. Джанни Родари, все дела. Мы были запахами несколько месяцев назад, только нырнув в дурную кухню армейки девяностых. Сейчас нас звали духами и это правда. И нас, духов, окружали запахи.

Застава пахла десятками основных и сотней второстепенных оттенков военно-полевой жизни. Они проникали повсюду, неуловимые и осязаемые, воздушные и цементно-стальные, выветривающиеся сквозняком и остающиеся навсегда. В памяти, само собой, только кто тогда думал об этом?

— И как вы тут дышите? — спросил кто-то из дивизии, зайдя в караулку. — Не проветриваете?

Смешнее случилось только во втором Даге, когда комдив ласково поинтересовался:

— Вкусно кормят, сынки?

— Да говно, — сказал Фрол, — попробуете?

Комдив попробовал. Потом стоял ор, беготня, бачки с офицерки и все дела. Через пару дней всё вернулось на круги своя, точка и ша, хули.

Соляра, копоть, дым, вездесущая вакса, плохой табак повсюду, постоянно подпаливаемые хвосты камыша у ПХД, неизменная капуста из банок с как-бы щами, три раза пользуемое дешёвое подсолнечное масло, пыль и нагретый солнцем брезент палаток, он же промокший от мороси с дождём, сухая выветриваемая земля и жирная грязь, пот, давно не стиранные портянки и ухайдаканные кирзачи, сырые тулупы и щепа с опилками, разгорячённый металл двуручных пил и звонко вбиваемых топоров, резина почти лысых рубчатых высоких покрышек и едкая бензиновая вонь, подгоревшая каша столовки и склизкая пена хозяйственного мыла субботних бань, горячая влага вошебойки и стойкий аптечный запах вагончика медпункта, выщербленный бетон коровника и горьковатый запахостатков полыни, остатки кем-то забытого куска хлеба на печке и пробирающая свежая масляная краска пожарного щита, нагревшийся пластик старенького мафона у старшин и цевья с прикладом ствола, ждущего на бруствере ячейки одиночного поста закемарившего рейнджера, почти краснокнижный аромат «Ростова» с парного дальнего поста и праздника живота от картофана проставляющегося кэпа, недавно бывшего старлеем, смешанный с так себе водочным духом и палёным коньяком на розлив.

Так пахла жизнь, до этого виденная сотни раз на День Победы в фильмах о поющей эскадрилье, истории экипажа самоходки в целом и Сани Малешкина в частности, рассказе про Микеле Плачидо, из комиссара Каттани перекинувшегося в майора спецназа Бандуру, умиравшего под горячим солнцем Афгана и даже немного из отголосков «да при штабе отсиделся» с улыбкой Брата.

Так пахла молодость и юность чуть меньше, чем тысячи людей, служивших службу на ТГ-6 и всех её заставах.

Так пахла ещё не начавшаяся новая кавказская война.

Данилыч с Романычем

— Я б сейчас покурил Харлей-дэвидсон…

Они здорово подобрались друг к другу. Прям стали не разлей вода, два рядовых призыва весны девяносто седьмого года, один сразу служивший в БОНе, второй — переведённый с конвойного. Один был Данилов, второй точно не Романов, но папу у него звали Ромой.

Романыч знатно уважал сигареты с лейблом американского мото-концерна. У меня до армейки имелся блок, пустой, в нём хранились какие-то детские вкладыши, картинки-переводилки и даже остатки коллекции марок. Не моих, дядькиных, мне не хватало усидчивости с желанием на альбомы и остальное. А сами сиги не курил, предпочитая «Пётр Первый».

— Художник, а чего там с конвойщиками ваще?

Иван живо интересовался темой переведённых, Вася, дебильновато-обычно приоткрыв рот, смотрел ему в рот, Серику скучалось, Джут вообще спал. Иван изучал обстановку в батальоне, рационально предполагая конкуренцию со стороны явно охуевших конвойных из Приморско-Ахтарска, поступивших в полк перед нашей отправкой.

— Да чего? Ничего. Один типа крутой, Слон погоняла.

— Слон?

— Слон.

Со Слоном они потом скорешились, на короткое время создав крохотную ОПГ формата первых парней в роте и укатили на дембель. Лихие времена рождают лихих людей, Иван со Слоном хорошо махали бы вместе кистенями где-то в густых лесах и не на прямоезжих дорогах. Армия конца двадцатого века им такого не дала.

Отрыжка от конвойщиков началась точно как мы приехали с первого Дага. Сейчас, в стылой палатке, никто не подозревал о понятиях с распальцовками, ждущих через пару-тройку месяцев, о зоновских чётках, платках с сине-шариковыми Богородицами, о жутчайшей стрёмности с почти зашкваром на обычное мытьё полов, о делении нашего же призыва, не поехавшего служить по-настоящему, о делении едва ли не до пресловутых петухов, мужиков и блатных.

Всё оно ждало впереди, только никто о таком не подозревал.

Данилыч приехал на Первомайку вместе с пятёркой нашего призыва, старшиной-контрактником и начавшимися заморозками. Данилыч смотрелся крутым перцем, длинный, широкоплечий и поплёвывающий через зубы.

— Ну и говно, — сказал он, рассматривая дырявый верх палатки, — ебать-колотить, просто.

— А у вас лучше было, что ли? — Иван подёргал верхней губой, рассматривая вновь прибывшего как глиста в скафандре: презрительно, неодобрительно и с лёгким оттенком недоумения.

Мол, чо за хуйня, откуда взялась и почему такая наглая?

— У нас другое было, — уклончиво сказал вновь прибывший, — своё.

«Своё» прорезалось в полку на их дембель. Пацаны два-семь и один-восемь не успели опаскудиться, не замарались в дерьме, густо приправленном понятиями, типа блатной феней и прочей хуйнёй, а эти сами себе не изменяли, пусть оно и мешалось как-то совершенно непонятно.

— Художник, — меня кто-то будил, а я не хотел просыпаться. Да куда, когда тебе в голову забрались женские руки, ноги, живот, спина, ниже спины и…

— Ну?

— Есть с фильтром?

Гафур смотрел собачье-печально, впрочем, так он выглядел всегда. Есть лица, смахивающие на зверей из мультфильмов. Весёлый гоп-наркоман Васёк из моего же недавно прошлого крайне смахивал на мыша из «Ну, погоди!», и не на белого или серого, а на обоих сразу, случается же такое.

— Нету.

Гафур пошёл шарить дальше, а мне увиделась ещё одна страшная напасть на наши душьи головы: как товарищи сержанты в компании приехавшего Данилыча уминают, ажно зубы по ложкам скрипят, дембельскую кашку.

Ой, бля, и не говорите, что вам незнакома эта байда, если вы родились в конце семидесятых или сразу после Московской Олимпиады. Дембельская каша проста, нажориста и сладка до приторности, но тем и хороша. Тупо брались имевшиеся печенья, крошились в котелок, и туда же вываливалась банка сгухи. Самые гурманы ещё добавляли маслица, не забывая щлифануть его сахарком. Жопа слипнется — это про дембельскую.

В общем, нормальные пацаны изволили культурно отдыхать, придаваясь гастрономическими излишествами и ведя куртуазную беседу. Одним словом — жрали да пиздели, пусть это и сочетание из двух слов с частицей.

— У нас всё быстро сделали, — как-то слегка нудно жужжал Данилыч, — у меня там всё осталось в каптёрке, клякса, кедры, берет ушитый-отбитый с пулями и очки-капли. Всё из-за старшины проебалось, гондон…

Клякса — специальный зимний камуфляж, его у нас любили носить спецы. Кедры — берцы, где сами берцы со шнуровкой закрывались куском кожи с пряжкой. Берет — общевойсковой оливкового цвета, ушитый по стандартам НАТО, с пластиковой вставкой спереди, чтобы ровно выгибался и с пулями на кончиках шнурков для утягивания. Ну, очки, как типа у Кобры, пиратская копия «Рей-Бан» из страны Киталия. Вощем — адски круто и невозможно люто, все девки текут и его, бля.

Гафур разбудил не зря, мне пришлось нагибаться за сползшим бушлатом и снова кутаться, чтобы согреться, наша, дальняя, печка едва гудела, дрова ушли к товарищам сержантам. Но духу засыпать просто — закрыл глаза и айда в страну прекрасных мечт, метчаний и мечтов. И красивых юных дев с упругой плотью, предлагающих пельмени с кетчупом и сметаной прямо на своих роскошных телах…

Какая только ерунда не снилась в армии, честное слово. И порой не имелось никакого средства избавиться от неё, кроме как перекурить. И…

— Раз, я сказал!

Покосившись в сторону угла товарищей-сержантов увидел диво-дивное и чудо-чудное: рядового призыва один-семь, недавнего конвойщика и хозяина дембельско-прекрасной формы Данилыча, почему-то отжимавшегося ровно душара последний.

— Два!

Судя по красному лицу и выпученным глазам — кач шёл не первую минуту. Ну, что поделать, судьба такая. Да и, в конце концов, все знают, что: только кач приблизит нас — к увольнению в запас! Верно?!

В общем, Данилычу выпало дружить с Романычем, может, они даже покурили на дембеле «Харлей-дэвидсон», кто знает?

А вот что мы слышали потом, пока служили с ними, так это те самые перечисления добра, канувшего в небытие вместе с конвойной частью, точно Шпак нудел в «Иване Васильевиче…»:

— И очки-капельки, старшина, сука!

Цинки, патрики, открывашки

Самым ходовым калибром стрелковки у нас считался пять-сорок пять. Пять с половиной миллиметров применялись в наших 74-ых АК, РПК и их тонкие бутылочные обводы всегда находились рядом с нами. Их вес порой даже не замечался, став привычным.

Войны меняются, но всегда остается самый обычный бардак. Потому лучше держать при себе пачку трассеров, мало ли, когда потребуется — каждый третий трассирующий и хотя бы видишь, куда стреляешь безо всяких коллиматоров и прочих полезных вещей. Трассирующие, темневшие зелеными головками, попадались не так часто, но всё же имелись в наличии даже у обычных срочников обычного полка ВВ.

Девять миллиметров в полку встречались только для ПМ. «Макаров» офицеры пользовали в ППД, на выездах если и имея пистолет под рукой, то как-то крайне незаметно. Никаких хитрых приблуд для его ношения мы не замечали. А как-то раз увиденный то ли омоновец, то ли собровец с крайне современной короткой кобурой на бедре, да с двумя магазинами в кармашках рядом, казался не иначе как универсальнам солдатом.

АС Вал и ВСС у нас имелись, хранились на складах и никто не наблюдал их в крепких и профессиональных руках наших разведчиков. Непонятно, для чего требуется не выдавать неплохие стволы, если те имеются, но уж как было, так было. Уже уволившись, встретил таксиста, служившего в разведке сотой ДОН с Новочека, у него на зеркале покачивались самые натуральные чётки, собранные из пуль для АС и гранатных колец. Эдакий ветеранский боевитый шик, чего уж там.

Семь шестьдесят два находились рядом всегда. Какой же мотострелковый взвод без снайпера и пулеме… старшего стрелка-пулемётчика, я вас спрашиваю, э? То-то, что никакой. Толстенькие красавцы даже звякали в ладони как-то иначе, чем их стройняшки-братишки к автоматам с ручниками, звякали суровее, жирнее и основательнее.

Патроны ходовой товар везде, где имеется немного первобытной дикости, жестокости и цивилизация прячется вместе с заходом солнца, а порой и с восходом. Патроны крайне желалось приобрести многим мирным селянам и прочим жителям сельской местности. Патроны имели тенденцию пропадать, потому офицеры шерстили каждую смену караула, проверяли КХО, где мы даже не убирали патрики в плашки. Не, какие плашки, когда ты на заставе, а за холмами живёт себе отчаянно-лихая партизанская республика, пару лет назад воевавшая прям вот-вот тут, а? Всё верно, повторимся — никакие, и никаких гвоздей.

Говорят, мол, патроны следовало сварить в кипятке и тогда продавать. Не уверен, не проверял, как варёные патроны в действии, так и попытку продать некондиционный товар.

Мы приходили с караула и ставили стволы в пирамиды, на них же вешая подсумки с магазинами. Мы стояли по границе с Чечнёй, а нам выдавали четыре магазина по тридцать для автомата и восемь сорок пятых на РПК. И я совершенно не помню — брали ли в караул запасные коробки к ПКМ.

Если сутки через сутки шляться по траншеям наших фортификационных оборонительных сооружений, то в негодность придёт не только само оружие, но и патроны для него, а патроны стволы жрут только в путь, когда приходит их время. Раз в сколько-то мы садились на растеленные плащ-палатки, по рукам шли консервные банки с выработанным машинным маслом, трещала, разрываясь, ветошь и кто-то даже счастливо обладал пеналом с ёршиками и прочими ништяками для мажоров.

Большинство мажорами не являлись и пользовали чужие уведённые зубные щётки и самые обычные шомполы. Выходило зашибенско, стволы мягко щёлкали и масляно-довольно лязгали проверяемыми затворами. Оружие, все знают, любит ласку, чистку и смазку, ровно любовно-половые отношения.

Тогда же мы освобождали магазины и принимались за патрики. Проще всего опорожнить магазин в кепку или шапку, быстрее всего — вскрыть его снизу и вытащить вместе с пружиной, так оно даже умнее, ведь получится убрать грязь вообще везде. Пыль вездесуща, а грязь всепроникающа, потому за оружием, как и за патронами, стоит следить постоянно.

Цинки, прятавшие в себе шуршащие патронные пачки, всегда находили себя в обычной солдатской жизни. Они становились сковородками, утятницами, коробками для хранения всего и вся, мусорками и всем прочим, для чего подходили прямоугольные вместительные ёмкости.

Самым убойным боеприпасом, побывавшим в руках, стали четырнадцать с половиной МДЗ, ало-красные на самых своих остро-хищных носиках. Их нашлось немного, но две или три опробованных дуры заставили разом вспыхнуть парочку немаленьких деревьев на отшибе. Мы аж обалдели, наблюдая действие разлетевшихся огненных капель.

Разгрузки в части в основном водились у офицеров с разведкой, у первых порой в крайне интересных воплощениях, у вторых однотипные и не особо удобные. К середине первого полгода второй Чечни все мы, оставшиеся до лета, носили патрики именно в них, совершенно разных, порой причудливых, порой смешных, порой неудобных, но на безрыбье, как говорится…

У одного из старшин в хозяйстве имелась песочная, плотная, с толстыми швами по краями и совершенно непохожая на любые имеющиеся.

— С Афгана мне отдали, — сказал старшина, — десантная.

Наверное, так и было.

Патроны были нашими друзьями не меньше, чем стволы. Патроны носились в пачках за спиной, в магазинах прятались на боках и груди. Патроны, незаметные и крайне нужные, были рядом постоянно.

А ещё некоторые умельцы делали из них самые обычные пивные открывашки. Не знаю, правда, довозили ли их домой, или нет.

Да и какая разница, на самом деле.

Ветер с моря дул Звезду по имени Солнце

— Ветер с моря дул, ветер с моря дул…

Нормальным пацанским мафоном девяностых были обычные двухкассетники из страны с дивным именем Киталия. Некоторые делались честными и чаще всего назывались «Интернешнл», оказываясь тупо чёрно-пластиковым и едва выделяющимися кнопками.

Некоторые пытались скрывать собственное урождённое дворянство, и как шкура молодого дермантина любит прикидываться эрзацем а-ля «эко-кожа», так и произведения сингапурско-гонконгских дворовых мастерских любили звучные названия.

Все эти ваши Funaiwa, Panascanic и прочие Tojib-ы аккурат родились в эдаких гаджетоводящихся местах. И удивляться наличию эдакой бандуры в палатке второй роты не приходило в голову. А как ещё-то, если честно?

— Нагонял беду, нагонял беду…

Пухлощёкую милашку-барби с пергидролевой блондинистой головой запомнил за год-полтора перед армией. «Ветер с моря» орал из каждого утюга несколько месяцев, наконец-то сдавшись ближе к девяносто седьмому. И каким чудным образом она всплыла в нашей ротной палатке, и как было избавиться от навязчивости этой песенки — оставалось неясным.

Неизвестно, чем певческое произведение искусства формата два притопа — два прихлопа так взяло за душу наших братцев-сержантов, но взяло оно крепко. Натали включалась сразу после развода, не умолкая до самой ночи и спастись выходило только свинтив из палатки.

Оно же и правильно, если разбираться. Воздух свежий — раз, на глаза никому лишнему лишний раз не попадёшься — два, ну и, если совсем разбираться, так хотя бы не будешь слушать эту дурость, включаемую снова и снова — три:

— И сказал ты мне, и сказал ты мне…

— Пацаны, есть курить? Оставишь, Федь? Задрочил старшина, снова иди крась каптёрку…

— У меня дома «волжана», двадцать четвёртая, батёк её сам делает, движок с места — раз и полетели, чуть притопил и хоть девятину, хоть форда уделает. Дай прикурить, Закир.

— Задрочил Бес, в рот-компот, хули доёбывается, гондон, блядь, сука конченая, пиздец.

— А чего ему от тебя надо?

— Хорош маму терять, Священник, ты в армии или как? Чё не хочу, чё, бля, не хочу? Хули ты мне трёшь, охуярок? Тебе сказали иди говно в сортире лопатой убирай, иди убирай!

— Наш кэп в первую Чечню ночью уходил с ножом и приходил с отрезанными ушами на шнурке, как в «Универсальном солдате», прикинь! Кто пиздит? Слышь, за базар ответишь? Чё, блядь, слышь, сюда иди, тебе говорю, пошли выйдем, ёпта.

— Прямо напротив нас стоят два Т-72У, пацаны. Ну, как напротив? В каком-то Очко-Вартане, в душе не ебу, как правильно. Такая херня.

— Художник, ты куда собрался?

— Больше не приду, больше не приду…

Иногда накатывало и хотелось уйти, куда глаза глядят. Натали пела дальше, про морскую черепашку по имени Наташка, с очками из Китая, так вот…

Когда кассета доходила до истинно еретической версии Цоевской «звезды по имени Солнце», деваться становилось вообще некуда. Беда, прямо, знал бы Цой, знал бы… Даже если бы не про выверт Натали, а о том, сколько под переборы наших так себе балалаешников, не в так не в лад, заводилось:

— Группа крови — на рукаве

Мой порядковый номер — на рукаве

Никто и никогда не носил группу крови на рукаве. Нашивки «А(II) Rh-» нашивали поверх нагрудных карманов. Группу крови гравировали на жетонах, вписывали вместе с личными данными на бумажки «смертников» в разных карманах, или, нарушая Устав, кололи вместе с разорванным патроном и колючкой по грудаку.

Цой собирал слова своих странных песен странновато легко, как умелая мастерица плетёт бисерные феньки. Его песни, порой непонятные, порой глубокие, лаконичные и поэтичные, кажется будут с нами вечно. Мы, дети своего времени, росли с ними и слышали их постоянно, пели вживую, даже не умея петь

Двадцать пять процентов репертуара ребятишек с гитарами, котами воющих по ночам во дворах и детских садах, двадцать пять процентов точно состояли из «Кино». Остальные оказывались разными, мешая между собой шансон и русские-народные-блатные-хороводные, армейские «Ковыляй потихонечку» и «Сбивая черным сапогом с травы прозрачную росу», временами разбавляя их «Ангельской пылью» с зоновской как-бы романтикой.

Но двадцать пять процентов точно принадлежали именно Цою. И потому Виктор Цой на есть настоящий герой русской музыки. Многие ли вспомнят Талькова, Башлачева или Янку? А сколько точно знает, чем продолжить:

— Дом стоит, свет горит…

А вот Натали, надо же, спела про Звезду по имени Солнце. А до юбилейного концерта памяти Виктора оставалось столько же, сколько до дембеля, вот ведь.

Треск полешек и сказка

Полешки занимались не сразу. Частенько огонь печек раздували солярой через самопальную кочергу из кроватного прута. Прут имел дырку по всей длине и через неё дизель под давлением шёл в топку. Каким давлением? Щёчным, елы-палы, каким ещё то? Истопники умели в форсунку собственными ртами, честь и хвала пацанам.

У нас топил Рыжий, парень рукастый, головастый, деревенский и шаристый. Рыжий стал истопником и его как-то совершенно не назначали в караулы, и никто не стремился его там видеть. Рыжий вовсю был полезным тут, в распалаге, умело исполняя всякое озадаченное дерьмо от свежеиспечённых дедов, ждущих стодневку и пользовался почётом с уважением.

Рыжий топил с душой, сушил сырые поленья ещё душевнее и к приходу роты с промозглой осенней стылой дряни, называемой тут погодой, он старался прогреть палатку по максимуму. Он даже смог не отдать никому последнюю выжившую табуретку, не спалённую 2-96 в самом начале выезда, когда летние дагестанские ночи вдруг оказались весьма холодными.

Вот и сейчас Рыжий сидел у печки, сведя ноги вместе, держа между ними кочергу и чуть сутулясь. Длинноносое лицо и веснушки, рыжий ёжик на башке, сонные и всевидящие глаза, филин, ждущий вылета куропаток, ёпта, не иначе.

— Им шакалам всегда хорошо, истопника назначили, хавчик если надо — принесут, водки привезли и бухают, суки, постоянно, нас дрочат и сами ни хера не делают, уёбки, бля…

Вася бубнил так нудно, что от его трындежа три раза чуть не свернул челюсть, едва не впав в здоровый крепкий сон. Товарищи сержанты изволили устать от службы, хотя тот самый Василий гасился караул через караул, мол, вон сержанты пришли, пусть и ходят, а я устал, год с хуем отслужил, понимать надо, давать почёт с уважением и никаких гвоздей.

— Нарисуешь коня? — Закир, улыбаясь, почему-то напоминал молодого деда Мороза, вернее, буржуинско-всемировую его версию, Санта-Клауса, без бороды, очёчков, седых кудряшек и ебучих оленей с санями. Эдакое доброе краснощёкое нечто, всем видом показывающее хорошее расположение и обдающее товарищеским духом.

Закир, кстати, таким и был, его если кто не любил, так Митрофан с третьей и наш Священник, но Митрофан вообще не старался кого-то любить, а Пермякову было похуй на всё, кроме пренебрежения принципами христианства какого-то непонятного толку. Закир, кроме принадлежности к древней благородной ветви татарского народу, осевшего в Башкорте и записанного в годы оные при СССР в башкиры, ничем не отличался ни от мусульманско-редких пацанов-чувашей, ни от православных эрзя с мокшей, ни от нас, русско-намешанных беспутных безбожников. Зато любил троллить Священника, стараясь на нём вымещать имевшуюся злость.

Коней на шевроне рисовал в блокнотах. Многие ещё их вели, что-то записывая и надеясь на их выживание к дембелю. У некоторых даже имелись календарик, где даты дырявились проколами игл, потихоньку убирающих день за днём. Шеврон с эмблемой округа требовался на первой странице.

— Да, завтра, в карауле.

— Магарыч.

Магарыч, ага, пяток «примин», мятых, на треть высыпавшихся, но сигареты и есть сигареты.

В дальнем углу, у сержантов, тихо мяукал мафон. На дворе холодало сумерками, темнота наваливалась на заставу, ужин давно прошёл, до отбоя оставалось с полчаса, караул опять приближался неумолимо и неотвратимо, точь-в-точь сраный злой Терминатор из жидкого металла, шуметь не рекомендовалось во избежание явления товарищей командиров из офицерской палатки по соседству. Под грибком у входа порой крякал дневальный, дежурный, сегодня им Джут, гасился где-то на койке в углу у печки.

У КХО сутулился сильными вислыми плечами Гридневский, как всегда криво ухмыляясь и явно готовя никому непонятную новую аферу. Гризли вообще оказался мастаком по таким тёмным делишкам, лишь немного не желая занять место главного поставщика всего на свете, оккупированное Рыжим. Мишка делал это не из любви к ближнему или уважению к Рыжему, шиш. Просто он умел просчитывать все ходы наперёд.

В проходе отжимался Малой. Малой не любил физкультуру, ему не нравилось качаться, но залёт есть залёт, а проёбанный патрик из магазина, когда ты дух и нет никого, желающего тебе помочь просто так, это нехеровый залёт. Товарищи сержанты исправили ситуацию лихо, подогнав всё до «да вон он, на полу лежит, выщелкнул он его, охуярок и всего делов». Исправили и теперь получали заслуженное моральное удовлетворение.

Временами в проход выходил Иван, сдвигал и без того свисавшую шапку, на затылок и принимался за «делай раз, охуел, душара, полтора» и всё такое.

Товарищ единственный слон проводил политзанятия и над промежуточным результатом угарала вся распалага. Киму желалось во чтобы то ни стало приучить священника матюгаться, а тот, опираясь на морально-религиозные принципы, отказывался. Ким, решив давить на чувство локтя, проповедовал надвигающуюся стодневку, добрые солдатские традиции, освящённые самим временем, и заставлял, вернее — пытался заставить, заучивать сказку.

— Ты тупой?

— Я не тупой.

— Чего не учишь? Просто же

Рано утро на опушке

Соловей пропел кукушке

Чик-чирик, хуяк, ку-ку

Скоро дембель старику…

Пермяков ломался не на хуяк, в конце концов — он даже успел немного отучиться на вышке и изучал историю, где русским по белому рассказывалось о монгольском доспехе модели «куяк». Священника корёжило продолжение…

Пусть приснится дом родной

Баба с пышною…

Священник краснел, юго-восточно-азиатско-русский кореец Ким щерил редкие зубы, превращаясь в настоящего Тугарина-Змея, а распалага снова ржала табуном непугано-необъезженных коняшек, кем мы, так-то, и являлись.

Эблетом в очко

— Чё, Ким, пойдём, разберемся сам на сам? Не зассышь?

Гафур совершенно точно не был плохим человеком. В нём не имелось подлости или отмороженности, свойственной людям, убившим в себе хорошее. Гафуру не повезло, внутри него, как гниль в сердцевинке больших яблок, пряталась обычная слабость.

Ким тоже не появился на свет Божий орком, потомком Фу Манчу или ещё каким злодеем. Русский кореец с внешностью кинематографичного монгола-тугарина из «Илья Муромец» жил как мог, стараясь выдрать от судьбы-злодейки максимум ништяков. Ким рос в обычной семье, такой же, как у Гафура, разве что в селе или там станице Ставрополья, то не суть. Ким умел чуть больше нас всех вместе взятых. В смысле, что умел делать руками или находить тех, кто сможет, если он сам не знает.

А ещё внутри него пряталась гибкая не ломкая сталь, позволяющая ему не сдаваться ни перед кем, ломая тех, к кому мог дотянуться. И упрекнуть его в таком не хотелось ни разу.

Мы все не явились пред светлы очи военкома, командиров и товарищей старослужащих героями силы воли и титанами духа, мы все имеем за спиной что-то некрасивое и порой даже отвратительное. Не мы такие, жизнь такая, как квинтэссенция всей философии обычной человеческой личности без привязки ко времени. Прикрываться хронологией и своим в не й местом глупо, инфантильно и отдаёт смрадом умственного разложения.

— Чё, духи, растащило вас, мамкины пирожки ещё не вышли, а вы уже права качать хотите? — товарищ слон щерился редко посаженными зубами тёмно-смуглой довольной рожи и явно готовил нам всем какую-то гадость, желая насрать в утреннюю кашу всем и каждому из нового призыва, упавших на его бедную бедовую голову.

— Вам что было сказано делать после завтрака?

О, нам много что было сказано делать после завтрака. Завтрак оказался крайне вкусным и полезным, нам перепало по вареному яйцу к питательному, богатому витаминами и не просеянными, от того явно в два или три раза более богатыми веществами, зёрнами овса. Мы не являлись конями и не служили в кавалерии, но… Но нам вдосталь варили этого прекрасного фуража, никак не похожего на нормальную овсяную кашу, не говоря о грандиозно-ностальгической:

— Овсянка, сэр…

Об этой традиционной части английского завтрака говорить впрям не приходилось. Овёс нам поступал отборный, если выписывать его какой-нито конно-егерской службе и то, непонятно, может, там бы её отправили приписанным к части обычным осликам. Ну, дабы не травмировать тонкую лошадиную психику эдаким пренебрежительным отношением к их персонам и ужасу, сухо шелестящему в мешках.

Но…

— Вам что сказали делать, духи? — Ким качал головой, всем собой показывая моральный ущерб, наносимый ему нашими действиями. — Идти и чистить наши траншеи, а вы что сделали? Загасились, курите и всё?

Ким явно перегибал, всем оно было ясно, вопрос прятался в причине перегиба. Почему-то, глядя на его аккуратно перенос веса на левую ногу и едва заметное подрагивание ляжкой при ходьбе, на ум приходило одно немудреное армейское понятие, само собой — неправильное произносимое:

— Лоо…

Лоу-кик — удар из кикбоксинга, пришедший туда из муай-тай, удар хлёсткий и болезненный, удар стопой по внутренней бедра. Правильно проведённый лоу-кик заставлял противника топать ногой по полу и терять маму из-за белых протуберанцев под веками, явственно идущих за вспышкой боли.

Кто мог так изгаляться над товарищем слоном? Тоже мне секрет Полишинеля, товарищи сержанты, ясен пень. Бей других, чтобы другие боялись, особенно когда другие — один единственный слон, пусть ярый, злой и очумевший от собственной духанки, один на один со всей кодлой дембелей два-шесть.

Гафур сорвался как-то сразу, не особо героически и вымученно, сорвался, кинувшись на Кима прямо за палаткой. Они сцепились коротко, руки-ноги нашего корейца замельтешили в воздухе, Гафур упал на бетон, сплошь в щепках и стружке от дров, упал ещё раз…

Потом набежали товарищи сержанты, кто-то с третьей роты и, куда важнее, тройка старшин из своей палатки. И капитан, шедший по своим капитанским делам. Всего бы ничего, но Гафур решил повести себя правильно и напросился в штаб, куда его и увели. А там…

Раз в сколько-то нам всем выпадала возможность ещё раз попробовать в спецы. Порой некоторые просили об этой сомнительной чести без начала нового набора в разведку или ГСН. Гафур попросился в разведку. Да-да, из огня да в полымя, как говорится.

Через неделю-две к нам приехали штаб и комполка. Мы, к счастью не бегали по позициям, комполка шастал по позициям, проверял посты и всё такое, нас загнали в палатки, велев не высовываться лишний раз. Мы тишком смолили в задней части, где клапан-дверь был закрыт наглухо, и дышали сухой пылью под брезентом, нагревшимся от неожиданно вернувшегося тепла. Тут-то к нам и ввалились, человек пять, не меньше, сплошь в горках, разгрузках и в выстриженных «таблетках» на головах. Разведосы пожаловали проверить новобранца и жаждали крови.

— Чё, Ким, пойдём, разберемся сам на сам? Не зассышь? — Гафур, весь из себя разведывательный и крутой, даже заговорил как-то иначе.

— А сам? — спросил Ким и встал. Вместе с ним встали товарищи сержанты и мы все. Боевое братство ещё ждало впереди нас всех, а кого и не дождалось, и разведка была нам явным врагом.

— Пошли в сортир, — сказал Иван, — и на шухер своих выставляйте, вам надо.

— Выставим, — пообещали разведосы, и мы двинулись к ристалищу за бетонным скелетом коровника, ристалищу, густо закрытому недавно камышом и пока ещё не осмотренным командирами, ристалищем, явственно отдающем подставой.

Почему так? Да потому что, пусть и густо засыпанное хлоркой, тут повсюду виднелось оно, продукт нашей жизнедеятельности, результат овса с килькой, вылетающее куда там дозвуковой пули АК-74М.

Ким не владел древним и благородным тхэквондо, как полагается сыну Страны Утренней Росы или ещё какой Закатной Луны, Ким владел самим собой, а вот внутри Гафура свила гнездо слабость, а слабость всегда сильнее мышечной массы.

— Урод, — сказал старший разведчик Роман, рассматривая эблет Гафура, наглухо покрытый смесью хлорки и овса, переработанного нашими организмами, — пиздец тебе, уебан.

А вот случилось оно, либо нет, никому из нас так и неизвестно.

Одиночество

На Кавказе ночи красивые и когда стоишь на посту один, лучше всего стоять не там, где в глаза бьёт свет. В такие моменты стоять надо в темноте и видеть всю красоту рассыпавшейся алмазной россыпи звёзд до появления серебристого полного круга Луны.

Говорят, мол, администрация Фарерских островов нанимает людей, согласных жить на отдалённых островах с лежбищами тюленей, помогая тем выживать, если потребуется. Мол, даже хорошо платят, но есть «но» — жить по паре-тройке месяцев вахты в одиночку.

Не, работа, само собой, какая-то иная, но суть именно в одиночной вахте, и…

— Никто мне не станет указывать — во сколько вставать, когда вставать и куда потом идти и что делать.

Не помню, кто из пацанов заявил такое первым. Наверное, мы все говорили что-то подобное время от времени, до усрачки накушавшись службы, Устава и дедовщины. Мы вообще сперва крайне много говорили, когда о будущем, когда о прошлом, когда о самих себе и где там имелась настоящая правда — Бог весть.

Никто не хотел рассказывать о каких-то неудачах, а сломанный нос, к примеру, оказывался по факту жуткого столкновения с целой толпой охуевшей в край гопоты. Ну, или наоборот, когда типа менты прессовали как нормального пацана, не сдавшего своих.

Да, за спиной у многих имелось многое. Старый так вообще удрал в армию, чтобы не сесть, без анекдотов на тему, а тупо чтобы не сесть по статье о грабеже. Старый пошёл в спецвзвод и не стал разведосом, оказавшись в РМО и заняв почётное уважаемое место хлебореза.

Шомпол пришёл в армейку из Чапаевска, а Чапаевск, все знали, в девяностые был ровно Чикаго в США времён сухого закона. Не в плане крутости и многочисленности мафиози а-ля Аль Капоне, не-не. Такие парни обретались вокруг завода ВАЗ в Тольятти, потрошили остатки авиационной и механической промышленности Самары и забирали огрызки в Сызрани. Чапаевск все знали за самое настоящее гнездилище производства ханки, опиата, разбегавшегося по области и округе с окрестностями. Шомпол радовался своей должности старшего стрелка-пулемётчика и присутствию в нашей бравой части.

Мы были разными, а служба делала всех ещё разнее, страннее и — иннее. Главное правило, нунжое отцам-командирам, соблюдалось неукоснительно:

— Чем б солдат не занимался, лишь бы только заебался!

Нас и заёбывали как могли, в основном не обучая всяким премудростям навроде ТП ВВ, тактической подготовки Внутренних Войск, разборке и работе со всеми видами вооружения батальонов и не только, или даже нормальной физухе. Времени на это не имелось, а желания уж точно не присутствовало.

Потому для нас имелся весь возможный блок хоззадач и, что куда важнее, лопаты, кирки и ломы за-ради расширения с углублением позиций. Не сказать, что идея глупая, пацаны третьего батальона, вставшие в Первомайку следующего выезда, явно порадовались результатам таких усилий, когда пришло время укрываться от осколков с пулями.

Дневальным, стоящим на грибках у палаток, остаться сам на сам с сами собой тоже не светило. Дневальный, станок ебальный, задрачивался по полной программе: порядок, вода в термос, снова порядок, дрова, дрова, порядок, на грибок, отбиться на три часа в ночь и если повезёт — ещё на пару часов и… И дежурство закончилось.

Одиночество имелось только на одиночных постах. Как и постоянное желание надавить на массу, накинуть по часику сна на глазок, покемарить и не попасться. Одиночество оно такое, одиночество опасно, одиночество, как известно, та ещё сука.

Как там дома? Мысли о доме были всегда и останутся навечно, даже если служить вам выпало в колониальных морпехах, а вместо бородатых инсургентов вашим вражьём стали Чужие.

А вот год назад в это время мы с пацанами, ну или не с пацанами, гуляли-бухали-курили-кувыркались в постели или даже смотрели новый-новый фильм «Крик» от режиссёра «Кошмаров на улице Вязов».

А вот сейчас бы вместо этого всего надеть нормальные джинсы, куртку, обуть зимние удобные ботинки на толстой подошве, пойти пройтись, послушать новый альбом… Да точно кто-то написал новый альбом, а не это всё и…

На Кавказе ночи красивые и когда стоишь на посту один, лучше всего стоять не там, где в глаза бьёт свет. В такие моменты стоять надо в темноте и видеть всю красоту рассыпавшейся алмазной россыпи звёзд до появления серебристого полного круга Луны.

Романтика, а не одиночество, слово чести.

Мейджик

Черт его знает, почему Мейджик. Имя, фамилия и отчество никак не намекали на английское прозвище. Совершенно. Смахивал ли он на Ирвина Джонсона, он же Волшебник, из Лейкерс 80-ых и времён Дрим-Тим Барселоны 1992-го? Ну… Он явился, и всё встало на свои места.

Средний рост, плотный, черные жесткие волосы, всегда сизая щетина, даже спустя два часа после бритья. Аккуратный комок, всегда навыпуск, с портупеей под ним, кепка, казавшаяся твердой, прогнутая посередке, с острыми ушами, полевая серая кокарда. И полевые погоны-бегунки со звездами старшего прапорщика. Кроссовки на выездах, кроме построений и караулов. Старшина первого батальона, за ногу его, человек, оставшийся в памяти каждого, служившего в первом БОНе.

— Товарищ прапорщик, это же есть невозможно.

— Пасть закрой, рядовой.

— А сигарет нет?

— Холодно ночью на постах.

— Рты закрыли, военные и валим отсюда!

Первый Дагестан показался не просто негостеприимным. Не было на Первомайке ничего хорошего. Совершенно и абсолютно.

— Ничо, пацаны… — один из контрабасов, живших в нашей палатке, читал «СПИД-Инфо». — Скоро мейджик приедет.

— Кто?

Тот вздохнул и закурил.

— Мейджик. Сами увидите.

А он взял и приехал. В блестящих берцах, отутюженном комке и своей смешной кепке. Мейджик.

С кухни с утреца раздалось несколько рыканий, что-то грохотало и звенело, РМОшник, отвечавший за жратву, выскочил курить с детской обидой в глазах и желанием расплакаться. Каша, хренова гречка, оказалась не жидкой замазкой для обоев, а кашей. Яйца были сварены вкрутую, откуда-то вдруг срочникам разливали сок, а на хлеб, в рот мне ноги, клали по сколько-то кусков копченой колбасы.

— Первый батальон строится на караул!

Мы построились. Уже привычно за месяц с небольшим, уже почти наполовину со своим призывом, уже ожидая самого приятного в ночных часах — дубеющих ног в сапогах под утро, в дагестанском ноябре, у границы со свободной чеченской республикой Ичкерия.

— Бойцы!

Мейджик хмурил сросшиеся густые брови, недовольно водил немалым казачье-кавказским носом и говорил прописные истины: про сон на посту, про проеб…нные магазины с патронами, про гигиену, ужин, внимание на постах и все прочее.

— Ко мне по одному!

Я подошел каким-то там по счету.

— На, на смену.

Пачка «Примы» в ноябре девяносто восьмого… это, сука, сокровище. Особенно, когда ты самый настоящий дух и какое-то время плохо соображаешь — что происходит вокруг.

— Отдыхающая смена приходит сюда, как смените шестую роту. За тулупами и валенками.

Тулупы, мать их, и валенки. Ага, так оно и случилось.

После Нового Года, когда магазины у часовых улетали за ночь раза два-три, оказываясь потом в Первомайке, обмененными на всякую хрень, Мейджик взял черенок от лопаты и чуток подработал его в КУНГе на станке. Чтобы в руке удобнее лежал.

— Я никогда не бью солдата, если пьяный, бойцы! — Мейджик, чуть покрасневший, стоял в вагончике у автопарка. — Вы ж меня до чего довели, куски дебилов?! Вы что, не можете сраные магазины сберечь? Вы чо дрыхнете как суслики, воины?!

Магазины перестали пропадать.

Как-то раз его кто-то упрекнул в водке. Мол, трщ стршина, вы вот сами берете магарыч, и…

— Да вы совсем охуели, — устало протянул Мейджик, — сюда идите, воины. Все.

В ротной каптерке, в Красе, стояли два сейфа. Нормальные такие советские сейфы, чуть меньше человеческого роста. Он открыл дверки и оставил их нараспашку. Забитых пузырями почти до верха.

— Ты, боец, думаешь, ваши косяки сами по себе растворяются и пропадают, да? Ты думаешь, что водку эту я бухаю в одно жало?

Вопросы испарились как-то сами по себе.

А потом случился Гребенской. Меня там не было. Мне только рассказывали. Там он тоже не облажался, ни разу.

Это же Мейджик.

Он и сейчас, наверное, такой же — кремень, не мужик.

Пиджак Семён

Семён кашлял, бухал, как после рудников, пользуясь единственной кроватью в караулке. Большая палатка, печка посередке, вторая у входа, нары и кровать для начкара. Все просто, экономично и ничего лишнего. У американцев стоял бы холодильник с колой да пивом, а у нас зато поленья навалены и сушатся. Все отлично, в общем.

— Отдыхающая смена — подъем!

Повторять не приходилось, шевелились, скрипели нарами и вставали все. От духа до деда, дембелей в Даге уже не водилось, улетели домой. Металл кровати скрипел вместе с нами, Семён сам разводил каждый караул, стараясь кашлять поменьше.

— Выходим.

Строиться никому уже не нужно, все всё знают, выстраиваются ровно как им менять пацанов на постах. Спуск в траншею за палаткой, ныряем по очереди, держа стволы вверх, чтобы не нахватали земли. Семён кашляет в голове цепочки. И идет, идет, хрустя мерзлой землей, пять часов назад бывшей грязью.

— Стой два!

— Семь!

— Кто идет?

— Начкар.

— Проходи.

Числовой пароль девять, меняется после второй смены. Недавно так делаем, зачем — не особо ясно, но надо, значит, надо. Первый пост — АГС, тут меняются Леха с Гусем, Зот и Курок идут вместо них, остаются на три часа.

Смена чуть стоит, ждет, пока пацаны по очереди выйдут-зайдут внутрь блиндажа. Шорох и лязг внутри начинаются почти сразу: Зот торопится переобуть сапоги на валенки, накидывает тулуп поверх бушлата с броником.

Семён кашляет, смена трогается.

Здесь холодная зима. Мерзкая, сырая и холодная зима, продирающая полностью, от ушей до пяток. Днем раскисает, чавкая под ногами, ночью смерзается в жесткое месиво, перекатывающееся под подошвами предательски-незаметно, шагни не так, полетишь кверху ногами. Болеем не часто, санинструктор в основном следит за вшами и чесоткой, а вот Семён умудрился заболеть.

— Стой, три!

Пост посередке, там Казах, вместо него пойдет Шомпол. Они дружат, зёмы, одного призыва и одной ВУС. Военно-учетная специальность у них одинаковая — старший стрелок-пулеметчик. Пока один спит, второй на посту, только пулеметы таскают свои.

— Шесть.

— Проходи.

— Казах… кха-кха… какой проходи?!

— Да ладно, трщ стрший летнант, чо вы?

Семён ворчит, кашляет и выстраивает смену дальше. Вон там угловой, родной и знакомый, ближайшие три часа торчать там, слушая зиму вокруг и Шомпола, иногда дурящего и воющего на крыше. С той стороны выть перестали недавно, то ли устав пытаться нас пугать, то ли еще по какой причине.

— Стой…

Дальше все также. Рутина жрет, переваривает и оставляет снаружи странное существо. Накласть на все, все на автомате, просыпаешься только перед сном на перекуре или получая письма. Даг смотрит ночными звездами, колюче-злыми, но пока не злится на самом деле. И то хорошо.

Где-то там вон, напротив, высоко светятся огоньки. Что там, мы не знаем, географию Кавказа все учили плохо. Кто-то утверждает про Очко-Вартан, но Ачхой-Мартан вроде бы точно не там. А Семён все кашляет.

Семён — пиджак. Он пришел служить два года офицером, после военной кафедры Кубанской сельскохозяйственной, что ли. Год солдатом не захотел и пытается найти себя в армии почти младшим командиром. На КМБ получалось так себе, кадровые и даже бывшие срочники, выучившиеся на пропоров, относятся к нему как к младше-глупому, но… Семён служит. Служит как может, болеет, но не уезжает. Ходит через день на ремень, как каждый из нас и кашляет, пьет таблетки, выданные Мариной и снова кашляет. Воспаления легких нет, а бронхит он переживет.

Один час

В одном часе шестьдесят минут. Это известно почти всему человечеству старше семи лет. Много или мало, эти самые шестьдесят минут? Смотря где и как, иначе не скажешь. В случае со срочкой в армии, выпавшей на девяностые прошлого века уж так точно.

Не сказать, мол, такое случалось редко, вовсе нет, но и часто такое не происходило. Мы все вздохнули свободнее после прибытия всех, должных прибыть, включая пацанов-сержантов нашего призыва. Полными взвода, по документам проходившие ротами, так и не стали, не положено, понимать надо, а если, и положено, то сверху наложено. Но мы справлялись, обрастая по вяло-гражданской мягкости чем-то серьёзно-прочным армейским.

— Отдыхайте, демоны, — товарищ страшный сержант Филиппов-Ефимчик скалил лыбу, сдвинув ушанку на затылок. — Подшивы меняем, ногти стрижем, утром смотр, кто залетит — сам всё знает.

Шапка держалась на затылке товарища страшного сержанта ровно приклеенная, все всё знали, чего тут неизвестного, ни шиша не бином Ньютона с секретом Полишинеля. Залёт автоматически включает функцию «только кач приблизит нас к увольнению в запас», качается, само собой, вся рота, коллектив есть коллектив, все за одного, один против всех. Залёт будет неизбежно, подшива подшивой, ор поднимется из-за бэтэров с их укусами и гнидами.

Нары в караулке не перестилали с приезда батальона в Первомайку, а такое вшам ровно удобрения плодово-ягодным культурам, расти да процветай, чо. Они иразрастались методом почкования, клонирования и квадратно-кустового гнездования, из отдельных разведывательно-диверсионных групп превращаясь во взвода, переходя в роты и грозя стать не иначе, как армейским корпусом.

— Кто подшиву паутинкой подошьёт, повесится, — дополнительно стращал младше-младшой сержанто-брательник, — как в прошлый раз.

В прошлый раз ничего не случилось, но откуда это помнить этому товарищу, главное тут подперднуть старшему брату, поддержать авторитет.

К полгоду службы заменить свёрнутую вдвое-втрое полоску ткани стало как два пальца об асфальт. Перейдя на зимнюю форму иглы с намотанными чёрной-белой нитками переехали внутрь кителей. Достал, размотал нитку, сделал узелок, перевернул подшиву, если грязная — развернул и сделал всё как следует, игла в ткань след в след и никаких белых швов, нитка прячется в полосках камуфляжа, пять минут и к смотру готовы.

— Ветер взвоет над бараками…

Юра Хой включался тихонько. Отцы-командиры в небольшой палатке у крохотной площадки перед каптёркой не препятствовали, вопрос имелся в отцах-командирах со штаба БОНа. Этим песни «Сектора Газа», особенно о «домой, пора домой» ровно серпом по яйцам. Потому дядя Юра пел потихоньку в дальнем углу, а подпевали ему под нос.

Подпевали все, включая товарищей сержантов, стоявших на низком старте стодневки и дембельской весны девяносто девятого года. Мы точно также ждали пополнения, сейчас ходившее строем в Ахтырке, в тёплой, сухой, не требующей колки с пилкой дров Ахтырке. Постоять на тумбочке, меняясь час через час? Загасчики, в рот их конём.

— БМП нам лязгнет траками…

С белой подшивы на воротнике и до отбоя уже меньше пятидесяти минут, и их всегда есть куда потратить. Всякие «дело было вечером, делать было нечего» тут не канают, понимать надо, это армия, товарищи, каждая минута на счету, а если боец изволит бездельничать, то это отдых перед рывком в далёкое прекрасное будущее, ну, либо к подвигу, не иначе.

Малой, не убирая иглу, прокалывал недельные дырки в календарике. Календариков с дырками на месте прошедшего дня почти не осталось, Малой надо думать, где-то надыбал новый и теперь развлекался. Над такими приколами уже не смеялись, а если чей такой календарь терялся — возвращали. Чем бы дитя не тешилось, чего уж тут.

— День прошёл — да и хуй с ним! Завтра новый день — ни хуя себе…

Гризли как всегда мутил какую-то блуду, затащив в угол у КХО Зуфара. Эти двое, что снайпер с миопией правого глаза, что краснощёкий татарский крепыш, стали прямо не разлей вода, заставляя Рыжего переживать и прозревать надвигающуюся конкуренцию его шаро-подшипниковым делам. Хотя, скорее всего, хитрый Гризли тупо мутил как бы побалабасить повкуснее да понезаметнее, не больше и не меньше.

Федя, недавно приехавший с Краса после сержантской учебки, корпел над обязательным сержантским конспектом. Хоть ходи в караулы, хоть не ходи, хоть проводи занятия по ТП ВВ, хоть забей из-за отсутствия времени, конспект должен иметься, ты ж сержант, а не хуй в стакане, целый младший командир, все дела.

Лёха Ильин, спокойный и деловой, занимался печками. Может быть, его призванием когда-то запланировалось давать людям тепло и впереди Лёху ждала должность энергетика, кто знает? А вот сейчас, вооружившись высушенными кривыми поленцами и гнутым прутом-кочергой, Лёха колдовал вокруг двух стальных коробок, кочегаря те почем зря и желая хотя бы немного прогреть стылую палатку. От постоянно пользуемой соляры у Лёхи всё лицо в тёмных точках, но он упрямо продолжал делать жизнь теплее.

Бывший слон и действующий черпак Ким крайне внимательно и очень аккуратно занимался ногтями на руках с ногами. Смотр Кима не волновал, Ким вообще отличался аккуратностью с чистоплотностью, умудряясь мыться даже ледяной водой в промерзшем умывальнике за каптёркой. Ким тупо не желал грибка и был совершенно прав в своих желаниях. Растопырив пальцы клешастых ног «сом» щёлкал ногтегрызкой, и класть хотел на всё вокруг, включая товарищей сержантов в их углу.

Рыжий, нахохлившись заснеженным воробьём, что-то думал. Думал явно нужное и сложное, никто его не трогал, и носато-грачиная тень Рыжего даже не дрожала на брезенте палатки, ровно отлитая в бронзе.

Серик дремал в полглаза, и не отсвечивал. Серик вообще не любил отсвечивать и любил поспать, когда случалось, и кто б его в том упрекнул? Солдат спит — служба… Ну, все знают.

Рядовые черпако-деды, Романыч с Данилычем о чём-то бурчали за вторым входом, нещадно дымя дефицитными сигаретами марки «Прима». Данилыч где-то прошарил несколько пачек и скрашивал их несладкие не совсем дедовские будни табаком.

— Домой, домой, пора домой…

А я что-то там рисовал. Из нужного, уже и не вспомнишь. Явно какую-то дурь, но на том и стоял, ага. В общем, час в армии это очень много, точно вам говорю.

Гнев

— Охуярки, блядь! Маму потерял, боец? Тебя в армию взяли Родину защищать или дедам балабас крысятничать по углам?! А вы совсем охуели, воины, ни до хера на себя взяли, ебальники поперёк не треснут, не рано потащило, товарищи деды, а?!

Мейджик не любил дедовщину. Сам пользовался ею же, не особо уважая Устав, но не любил. Или в его градации личностей наша свора товарищей сержантов занимала несколько не такое высокое положение, как казалось им самим. Хер знает, трщ майор, слово чести. Стодневка, накатившая ровно неизбежный понос после зелёных яблок, плющила и корёжила мозги молодых пацанов, дуреющих от безделья и каторжной службы в армии девяностых.

— Стоять, боец! Ко мне подошёл раз-два! Что у тебя тут, чуханьё, чего молчим? В глаза смотри!

Недавно Мейджик прошёлся по всей заставе. Свезло разве что караульным шестой роты, торчавшим на постах и офицерам, не только из-за звёзд, но и из уважения товарища старшего прапорщика к их личным качествам. Прошёлся люто, прошёлся яро, смахивая на олицетворение возмездия, покаяния и прочих библейских кар.

— Я никогда солдата пьяным не трогал, рейнджеры, блядь, техасские! Никогда! Пальцем!

Верно, да и тогда пальцем не трогал, в основном пришлось двумя вещами — берцами батальонного старшины и его же любимой палкой-убивалкой, черенком от лопаты, гуляющим везде, где желал пройтись товарищ старший прапорщик.

— Опизденели совсем уже, товарищи военные, не то что маму, а стыд совсем потеряли!

Черенок от лопаты появился в руках Мейджика чуть позже прибытия и с первым серьёзным косяком. Он просто взял лопату и пошёл в КУНГ слесарной мастерской, где ему его быстренько обкорнали, обточили, шлифанули и все дела, хоп-хей-ла-ла-лей, вот вам и демократизатор, куда хлеще ПР-1, живущих с нами постоянно и везде. Палка резиновая штука болючая, но дерево православнее, жёстче, да и в руке хорошо сидит.

— Две недели я на заставе и мне стыдно, бойцы, за вас стыдно, за косяки и залёты ваши!

Мейджик злился не просто так, не с бухты-барахты и не по желанию левой пятки. Наш старшина всё всегда делал — как полагается, и если уж заводился, то исключительно заслуженно. У нас опять полетели магазины, смены караула не случалось без проёбанного рожка с тридцатью патриками, пропавшего у очередной медовой сони, торчавшей на редких одиночных постах. Не пиздили только на «кукушке», бо высоко, неудобно и кое-как склоченная лестница больно уж сильно скрипела, выдавая злокозненное негодяйство.

— Уроды, блядь, моральные, чуханьё, сука, ебланы, дебилушки, мать вашу волшебницу!

Самым лучшим способом избежать конфликта с разъярённым старшиной было полное растворение в окружающей обстановке, будь то палатка распалаги, позиции, пост или столовая. Замри и не двигайся, глядишь, осатаневшая большая белая в облике иссиня-сизого от постоянно прущей щетины молодого мужика пройдёт мимо и даже не куснёт, на зубок попробовав твой вкус.

— Священник, стоять! Ко мне, раз-два!

Я тупо пялился на лист А-4, спёртый со штаба. Порой душа требовала отдыха, руки какого-то интересного занятия, а старенькая шахматная доска-коробка лёгких преображений. А как такое сделать без эскиза? То-то же, что никак, потому и пропадали порой А-4 в канцелярии в ходе производства очередного боевого листка. И никак иначе, когда на всю заставу ровно одна пачка так себе бумаги для принтера.

На доске планировались пешки-пехотинцы во всём кнехтовском, прущие аки немцы, свиньёй по Чудскому озеру, в сторону красивой девы-королевы в бронелифчике, броне-стрингах и бронечулках. Мордашка у королевны не задалась и, решительно-безвозбранно превратил её личико в сетчатую фехтовальную маску. Рядом топтались две боевые башни, смахивающие на деревья-людоеды вместо ладьи, а где-то рядом со второй броне-красоткой, за-ради эротизма нарисованной всеми своими плавно-округлыми нижними полушариями к нам, дрались кони в виде кентавро-качков. В общем — клёво, все дела. И тут в палатку жарко втекла вся река гнева старшины.

— Это что такое?

Священник, по-рыбьи молча открывая-закрывая рот, шлёпал губами и белел лицом. Священника можно было понять, сам недавно стоял на его месте, также держа в руке банку из собственного кармана.

Пацаны со столовой получили красные розы в письма своим девам, а мне перепало две плоских банки кильки в томате. С ними-то и попался старшине, желая припрятать те где-нито за палаткой. Губа треснула ровно посередине, уже заросла, вот только мне было совершенно неизвестно, что тёмная полоса поперёк неё останется до самого десятого года. Но я не обижался, старшина находился в своём праве, выбивая из нас дурость со слабостью.

— Так…

Гнев старшины из раскалённо-алого явно смещался в сторону стеклянно-прозрачного, ровно прут в печи, разогревшийся до неимоверной температуры.

— Художник, вышел отсюда. Все вышли, сержанты остались.

Что там делала тушёнка у Священника — Бог весть, но не сказать, что лица тварищей сержантов потом оказались счастливыми, угу. Началось с магазинов, закончилось неуставными отношениями, роскошный вечер, чего уж.

Привычка

— Кольцо!

Автоматизм полезен, особенно, если ты почти на войне. Оказаться на ней всегда проще, чем не попасть, если есть хотя бы какая-то причина поубивать немного мяса. Потому автоматизм, заставляющий делать простейшие вещи сразу, правильно и чётко, спасает не только твою личную тушку, но ещё и несколько соседних. Это правильно, так должно быть.

А всякие братства по оружию, плечо с рукой поддержки, всё потом, когда научишься подрываться по кольцу туда, где должен быть. Сказано — бежать, нырять в ячейку, стрелять из пулемёта, так извольте выполнять, товарищ солдат. Сказано — таскать ящики с патронами и раздавать пачки направо-налево, заботясь о постоянно-бесперебойном снабжении боеприпасами, так ещё раз извольте выполнять и не бухтеть о подвиге, с гранатой на танк, ура и всё такое. На войне все важны, от снайпера до умельца трёхгранным напильником разводить обычные двуручные пилы. Потому и:

— Кольцо!

Мы редко, но вскидываемся с коек ночью. Нас не дрочат по самое не балуй, гоняют, но без перебора. Офицеры не дураки, никому не хочется командовать загнанной юной и буйной вольницей, сжатой тисками Устава и срочки. Но зато отрываются в светлое время. Радуют жизненной киношкой соседей обоих блокпостов, нашего с омоновцами и чеченского с бородачами. Те, надо думать, смотрят в бинокли на нашу порно-боевую трагикомедию и ржут.

— Кольцо!

Всё повторяется, меняются только локации взвода, нас перекидывают туда-сюда, закрепляют на одной стороне траншей, на другой, ходов всё больше и мы снуем в них ровно боевые муравьи. Время бежит быстрее наших попыток уложится в нормативы, только нам всё равно, нас гоняют, а мы давно перестали стараться, делая всё на автомате. Это не отупение, простое привыкание, когда рвение лишнее, ты сделаешь всё как надо и сам это знаешь.

— Кольцо!

Всему своё время, всё проходит и это пройдёт. Вопросов нет, кольца когда-то закончатся, как служба, дорога домой, пара недель отдыха, пьянок и девок, раньше не считавших тебя за хотя бы какую-то партию. Только сейчас всё неважно, сейчас нужно сделать своё дело и если «кольцо» просто тренировка, отправиться обратно, чутка расстраиваясь из-за близящегося караула с вечером.

— Кольцо!

Вот только, скользя по мокрому суглинку траншеи, пыхтел и не знал — как же сделать хотя бы что-то лучше для сраного бега. Броник прыгал вправо-влево, липучки умерли и не держали, шлем улетал испуганной вороной вместе с шапкой, РПК мешался и забивался, подсумки нещадно лупили по ляжкам, а перекошенный ремень любого из них грозил удушением прямо на ходу. Да-да…

— Кольцо!

Летняя кепка отлично подходит под шлем, а если не успел достать её из-под подушки, то каска легко несётся в руке наотмашь, или висит на ремешке, закреплённая к жилету. Липучки вышло заменить, подтянуть и «кора» пусть и неудобная, но почти не злит. Сапоги подтёрлись в каблуках и подошвах, ноги как-то сами расставляются чуть шире, не давая скользить. Подсумки чуть подпрыгивают, притянутые поверх бушлата прошаренной портупеей-деревяшкой, а «весло» вообще радует. Сошки на последних стрельбах сделали из моего автомата-переростка чуть ли не кентуккийскую винтовку а-ля «зверобой» Натаниэля Бампо, жаль, не имелось лишнего прицела, само то.

— Кольцо!

Моя ячейка сухая, не осыпается, разве что дёрн совсем жёлтый, да и накласть. Федос ворочается справа, слева крутит головой Федя, взвод занял позиции и даже Малой, не Мурашкин, а переведённый курский бывший мент успел, не оплошал и зеленеет каской с проплёшинами краски. Да мы, сука, прямо молодцы, техасские рейнджеры крутые уокеры и рэмбо в одном флаконе, враг побеждён и трусливо бежит.

— Манасып — кинь спички.

Федос ловит коробок, прикуривает и нычет примину, половинку, упакованную в мундштук из тростниковых коленок. Хорошая идея, так-то, перекурить.

— Дима, ну не хуейте, а? — морщится Федя, ему положено, он сержант. Хотя непонятно — почему, если мы все заняли оборону и это ни шиша не нападение, нельзя дымить? На дворе ясный день и наши морды в ячейках на виду у всех, владеющих оптикой, так-то.

И…

— В распалагу!

Ну, вот, даже покурить не дали.

Готический шрифт, Jedem das seine, SPQR

Готический шрифт на минималках простой. Знай себе, рисуй ровные палки вертикали с горизонталью, острые углы наклона косых линий и не забывай приделывать эдакие хвостики кончикам букв. Ба, всё получилось?! Ты просто талант, мать-перемать, да-да.

Мы не задумывались о смысле слов и словосочетаний, почему-то желаемых на плечи. Надписи, чаще всего, шли именно там, хотя порой переползали на грудак.

Каждому — своё, С Нами Бог и прочее римско-тевтонско-колючее теснилось на смуглой, бледной, красной, прыщавой и грязной коже молодых пацанов. Партаки закрывали душу, выставляя напоказ немалую дозу дурости и юности, желающих быть увековеченными машинкой, гелем из ручки и парой-тройкой часов времени. Время находилось в сутки без караула, выгрызаемое у командиров, совершенно не стремившихся радоваться татуировкам своего стада, ещё не ставшего стаей.

Gott mit Uns перешло на пряжки парней Вермахта с оружия, доспехов и клича псов-рыцарей, временами перевших не северо-запад нашей огромной родины. Частенько там же, в чащобах, речных разливах и болотах, германцы и прочий европейский сброд всё же находили желанную землю. В основном, конечно, в виде жальников, могилок и прочего кладбищенского уюта. Порой, и это не странно, именно они костыляли нашим до последней черты. Как бывшие октябрята с пионерами, в обязательном порядке читавшие в детстве красные тонкие книжицы о Вале Котике с прочими пионерами-героями, не говоря о «Сыне полка», добровольно желали нанести на себя эдакое убожище? И не сказать, правда глаза не колола, девяностые выхолостили нашу мораль, не дав ничего взамен.

Jedem das seine пришло в латынь, как водится, из Земли Обетованной, пусть и не со стороны мудрого многожёнца Соломона, любившего прятать джиннов по бутылям, красавиц по спальням, а врагов по неплодородной земелице аки удобрение. На кольце Сулеймана Ибн-Дауда красовалось не менее мудрое «Всё проходит и это пройдёт», что никак не отменяет интеллектуальную составляющую «Каждому — своё».

— Художник, а если волчью голову под надписью, норм? Чё означает?

Что ты, дружок, пафосный дурачок, не иначе, а ещё двоешник, а ещё класть тебе на прошлое страны, но кто я такой, чтобы тебя учить, верно? То-то же, что именно так, а сигареты они и есть сигареты, что в Африке, что в Даге девяносто восьмого и армии.

Каждому своё, это правда. Ридли Скотт только-только начал заниматься фильмом «Гладиатор», не то красоваться каждому третьему плечу моих товарищей, служивших в имперских штурмовиках, той самой аббревиатуре, содранной Максимусом в людусе.

Людус, мон шер ами, это гладиаторская школа русским языком. А сокращение со смыслом, пусть в случае с татухой бывшего генерала легионов армии Север, это не совсем так, раскрывалось просто. SPQR — Senatus Populus Quritus Romanus, всё по делу, чёткое обоснование — кому служили легионы и легионеры. Наверняка, среди солдат-срочников нашлись бы индивидуумы, сумевшие приплести давно забытые слова к спецназу, войне или ещё чему эпичному, даже не сомневаюсь, но не сложилось. И слава яйцам, честное слово.

— Откуда, товарищ рядовой, у старшего лейтенанта Чернеги взялись картинки, один в один похожие на твои демонические малевания, а? Не состояли ли вы с ним в секте, э, сынок?

Старлей Чернега, здоровущий, конопатый, с рыжиной, настоящий маленький буйвол, имел вздорный характер и тёмное наполнение своей странной души. Мы с Лёхой, кольщиком КМБ, провели в его комнатушке учебного центра неделю. На лопатке старлея поселилась Смерть, вписанная в восьмёрку ленты Мёбиуса, бесконечности цикла жизни, угасания, возрождения. На второй… На второй ничего не имелось. А на плече, перекрывая что-то некрасивое, угнездилась Jedem das seine. Само-собой готическим шрифтом.

Товарищ старший лейтенант уехал на выезд, что-то там натворил, вернулся в Крас и как-то утром не проснулся. Почему спустя несколько месяцев всплыло это дерьмо? Потому что некоторые боевые товарищи из старослужащих-таки залетели под ясны очи санинструкторов, наплевав на советы не ссать на тряпку, прикладывая поверх свежего портака вместо простейшего крема после бритья. Отцы-командиры расследование провели быренько, выявив подрывающий элемент в виде меня и явив мою тушку под свои, не менее ясные, чем у санинструктора, очи. Обозревали они, к слову, с явным желанием применить насилие и явно едва сдерживались.

— Попадёшься, боец, пожалеешь. Всосал?

— Так точно.

— Иди, не задерживаем.

Больше не попадалось. Жаль, конечно, никто не стал применять против желания дуроломов, украсивших себя надписью с ремней Вермахта, наждак. Хотя, конечно, никто и не заставлял меня же любимого, эти самые гадости по ним и писать. Так что…

ТП ВВ

ТП ВВ — тактическая подготовка Внутренних Войск, самая популярная тема сержантских и офицерских конспектов, хранимо-носимых в планшетке и всегда готовых выпрыгнуть по зову вышестоящего командования. Жаль, что сама суть ТП ВВ у нас оказалась фикцией. Порой, конечно, случалось, то ли на командиров находила совестливость, то ли проверки обещала нагрянуть нежданно-негаданно, но случалось. Тогда мы что-то да получали.

Чаще всего «что-то» доставалось от старлеев, прапоров и старшин, иногда прилеталосо стороны капитанов. Майорам с подполами явно находилось чем заняться, помимо поыток вдолбить в наши башни важную воинскую премудрость. И не сказать, что они не были по-своему правы, но и не найти фактов об обратном.

66 полку оперативного назначения не хватало всего. Машин, бронемашин, нового вооружения, необходимого, вроде крупнокалиберных пулемётов, вооружения, личной защиты современного толка вместо стальных шлемов с брониками времён Очакова с покореньем Крыма и, если серьёзно, Кандагара с Шиндандом. А ещё, будучи куда важнее всего того, полку не хватало людей, от младших командиров и до бойцов-рядовых, срочников, пришедших в армию по призыву и не особо стремившихся нормально служить, но то ли втягивающихся всё больше и больше, то ли оно само так вышло.

— Значит, так, воины, — молодой старлей Апарович смотрел на нас, как и должно — как на мягкий пластилин, готовый превратиться в его руках во что-то относительно приятное глазу.

— Значит, так… воины, — повторил он и положил руку на ручку ПКМ, — не надо думать, что вы знаете — что перед вами. А это, юноши, пулемёт Калашникова…

РПГ-7, ПКМС, РПК, СВД, АГС-17, ГП-25 и АК-74 М, простые трудяги войны, воронёные стальные друзья нашей армии в целом и пехоты в частности, товарищи с чёрт его знает какого года, служившие тогда, служащие сейчас и, кто знает, сколько ещё прослужащие дальше. Мы стреляли со всего, чего могли, но потом, не «до», а «после» или во время. Во время чего? Войны, что типа как не случилось, да-да, так и есть. Почему? Да кто скажет…

— Это пулемёт Калашникова, модернизированный, станковый.

Старший лейтенант Апарович оказался в первой роте первого БОНа сразу перед второй командировкой. Тогда, накушавшись дуболомности очумевших зазнавшихся 1-97, командование сделало правильный шаг: свело неположенцев, больных, дебилушек и будущих дембелей во вторую роту, что останется в полку и будет караулить, гонять молодых и заниматься всем хозяйством, пока первая с третьей отправятся служить службу, на границу, где нет погранцов, а есть вованы, никем не любимые, но нужные.

Вот только мне оно не досталось, так уж вышло, хотя это совсем другая история.

А на заставе Первомайское никакого ТП ВВ не случалось, как почти и прочего обучения с инструктажем, так себе в таком признаваться, но так выходило, это история, это правда, а правда всегда одна и дело не в фараоне.

Зато у нас периодически собирали сержантов, проводя с ними занятия и загружая пацанов выше крыши всем, нужным, ненужным и прочим. С одного такого братья Ефимчики вернулись злы, расстроенны и явно оскорблены то ли самой жизнью, то ли отдельными её представителями.

— А ваши с нашими схлестнулись, — сказал Трофим с АЗДН, — наши вашим наваляли по самое не балуй. Ибо нехуй, на самом деле, выёбываться на пустом месте.

Я покивал и пошёл в роту с интересным известием. Меня догнал Токарь, земеля, водила, хороший человек и чёткий пацан:

— Ты лучше не пизди про это, Художник, — сказал Токарь, — вашим наши не просто накидали, а чуть ли не извиняться заставили. Там Паша был, Паша ебанутый на всю голову, он без тормозов, по колено отмороженный. Вася думал накидает ему пизды за нехуй-нахуй, Паша длинный и тощий, а он и Васе навешал, и Ивану потому добавил. Один двоих уработал, все в ахуе и опиздасе.

— Ну, чо, бля, понял, охуеть теперь, — сказал я и решил никому не раскрывать страшную правду возникновения бланшей и ссадин у братцев-товарищей-сержантов.

У пацанов явно в избытке хватило свободного времени и желания, чтобы вместо чего полезного наехать на неведомого Павла, сущее чудовище, усмирившее наших близняшек-демонов. Так откуда, вас спрашиваю, в таком случае взять желание и цигель-цигель на такую скучную и нахер никому ненужную дисциплину, как ТП ВВ, э? То-то же, что ни откуда.

Холод

Холод тёк по траншеям, перекатывался через ходы сообщения и нырял внутрь постов, невидимо переползая едва заметные спуски-подъёмы, ведущие внутрь будок, прятавших постовых с караульными. Холод зимы девяносто восьмого-девятого проникал повсюду и порой не спасали даже валенки с тулупами, найденные Мейджиком.

Почему-то нам долго не верилось в холода Кавказа, особенно когда днём не просто тепло, а временами прямо жарко. Кубанские лето с осенью вроде бы должны были подсказать, мол, ребятки, тут всё возможно… Но вышло как вышло.

Недели за две до Дага, в очередной раз прищученный замполитом в клубе, отбывал наказание дневальным. Наверное, уже тогда внутри решил уйти от клуба, из сухости с теплом самого лучшего из возможных загасов, потому как вид за окном этому противодействовал изо всех сил.

— Краснодар — город дождей, блядей и военных частей…

Эту пургу с умным видом сказал кто-то из знакомых за пару месяцев до призыва. Точно такие же перлы изрекали про Самару, само собой Саратов, Орен, Екат, Мск и все прочие города и веси бывшего СССР. Ровно также, как где-то во времена Афгана как только не крутили весьма точное определение:

— Есть в Союзе три дыры — Термез, Кушка и Мары.

Звание города дождей в осень девяносто восьмого Крас оправдал полностью. В тот странновато-стрёмный день, когда окончательно решил ехать в Даг, за окном погода творила чудеса. Несколько пирамидальных тополей мотало из стороны в сторону, ветром и ливнем, стегавшим бедные деревья ровно ямщик коренника. Не знаю, как стоялось пацанам на постах, но мне стало не по себе даже в казарме. Крас не то, чтобы Кавказ, но Кавказский хребет рядом и попытаться понять: каково окажется на выезде, стоило заранее. Но, опять же, рожоного ума нет, так никакого и не дашь, опыт познается в сравнении, а дерьмо случается.

В общем, холод затекал на посты медленно и неотвратимо, как грядущий дембель, сечка на завтрак и обязательный наезд со стороны сержантов-дедов, не желавших жить спокойно.

— Носки бы шерстяные, — сказал Снегирь, похлопывая по плечам, — холодно.

Снегирь точно знал толк в шерстяных носках, Снегирь приехал в полк с Оренбуржья, родины пуховых платков, обычных и паутинки, красы и гордости края яицких казаков и атамана Дутова.

— И валенки с калошами, — добавил Снегирь, вздыхая и пытаясь содрать грязь, вросшую в бедный валенок понизу, — иногда даже тяжёлые, никто не хочет грязь счищать. Не КМБ.

Не КМБ, Снегирь сказал лютую правду. На КМБ не просто жарило, на КМБ плавило асфальт, лежащий по советским СНИПам, сваренный по ГОСТу и всё такое. На КМБ мы адово вешались пару недель, когда жара убивала всех подряд.

Как-то раз все ждали кого-то там то ли с дивизии, то ли с округа, мол, большие звёзды, все дела. Нас выгнали на плац сразу по приёму пищи, в обед, в самое ласковое время летнего кубанского солнышка, с часу до трёх. И поставили в коробки повзводно, без приказа расходиться, ладно, хоть не стоя по стойке «смирно».

Несколько не выдержали, упав в обморок. Сам выстоял, только вот камуфляж пацанов передо мной неожиданно из желтовато-зеленого стал коричнево-красным и ещё чуть-чуть, ещё немного и всё, снопом свалился бы вслед тем бедолагам.

Тогда, скажи нам кто про холод через несколько месяцев, мы б поржали. Тогда такое казалось дичью, а сейчас…

— Пальцы болят, — сказал я и помялся с ноги на ногу, — больно, мать его.

Правую ногу застудил ещё в детстве, и стоило чуть охладиться, как её начинало ломить, отдавая чуть ли не до колена. Почему не помогали валенки, совсем недавно казавшиеся благом? Да может влажность повысилась или ещё чего, кто ж знает, верно?

Через год как-то так вышло, что вышел в ночь в резинках, в резиновых сапогах.

Вот это был холод, не то что в Даге.

Угу.

Сом Ким и братцы с лычками

Ким оказался куда не прост. Ким, сумевший остаться сам собой в затянувшуюся жесточайшую духанку, решительно настроился взять по полной всё причитающееся. Ким перешёл в черпаки и наслаждался жизнью. Пока мог и как позволяли товарищи сержанты.

А вот им позволялось всякое и не сказать, что оно радовало нашего корейца.

— Сом, он и есть сом, — картавил Серик, — у нас всех ваших сомами зовут, да, Ким?

Ким улыбался редко посаженными зубами, темнел желтоватой кожей и что-то там зашивал на своём кителе. Новая форма нам пока не светила, старая износилась в грибы с шишками, выцвела и бравых зольдов из нас совершенно не получалось. Командованию полка такого не желалось, потому командование сношало комбатов, комбаты имели ротных, а ротные справлялись как могли — изгалялись осмотрами, наездами на старослужащих и ором в сторону старшины.

На улице выл ветер. Удивительное дело, этот ваш Дагестан, вот только два дня стояло форменное бабье лето, смахивающее на натуральную весну и поди сейчас выйди в кительке. У Кима имелся какой-то вшивник в виде свитера без горла и Киму завидовали даже товарищи-сержанты. Габариты Кима не позволяли изъять необходимое, а уж окажись кимовские размеры подходящие любому из четырёх красавцев с лычками — так они бы и поступили.

И класть на всякие армейские градации. Черпак? Да радуйся и всё тут, тебе повезло, сынок, ты дотянул, а вы, душьё, слонами станете в Красе. То ли дело дедушки…

Перевода Кима в черпаки пряжками не случилось, осмотры проводились частенько, в основном насчёт вшей с гнидами, стрипухи с чесоткой и прочими радостями жизни, потому… Потому перевели братцев и Джута с Сериком, совершив совершенно адово БДСМ и отстегав нежные «дедовские» булочки нитками через подушки. Такая вот фиговина, когда личный состав ничем не занят.

— Слышь, Ким… — Вася, как обычно, закатывал глаза и дебильновато открыв рот ждал — что скажет старший брат. А тот явно хотел самоутвердиться.

— Слышь, Ким, что-то духи страх потеряли, дедушкам «мальборо» ни разу не клали.

Ким, щербато скаля редкие крупные зубы, кивнул Рыжему на дверь. Проблема Кима — проблема нашего призыва. Дружная четвёрка сержантов-дедов спуска не давала никому, а вот с последней поездки на ТГ, где проводили какие-то специальные сержантские занятия, Ванятка со-товарищи вернулись грустными. Нашла коса на камень, а отмороженный бугай с лычками старшого на такого же отморозка и там-то они с братцем огребли по полной. Непонятно, как выпало Серику с Джутом, но полдня ребятишки так и желали сцепиться друг с другом, явно имея что сказать. Настоящему мужчине же всегда есть что сказать, верно?

Вот только, неделю назад, после караула, товарищи сержанты зазвали в гости Бабу с шестой. Бабу, высоченный шкаф из астраханских казахов, хвастался богатырской силушкой, обрабатывая броник на верхней кроватной дужке ровно легкую грушу. Иван тоже чего-то там показал, но с каким-то тощим длинным отморозком из ПТБ справиться не вышло. Иван злился и искал — на ком выместить потерю поражения.

И Киму совершенно не хотелось оказаться под катком ущемлённого самолюбия товарища замка.

«Мальборо» никому не досталось, Рыжий хромал чуть больше обычного, а мы с Кимом на следующий караул оказались снова вдвоём на посту у самого КПП.

— Художник, ты не зарывайся, — заявил Ким, закурив и усевшись в дальнем углу большого блиндажа, — тебя поперло чего-то.

С Кимом спорить себе дороже, я и не спорил. Ким, простой деревенский парняга со Ставрополья, был житейски умён, армейски опытен и прозревал человеческую природу ровно рентген. Мы с ним друг друга одновременно ненавидели и незаметно уважали. Начав с той самой кувалды и топора без топорища в первый караул и заготовку дров.

— Черпаком станешь — сам будешь духов нагибать и гонять.

Я не спорил.

Ким разбирался в людях и многое делал правильно. За ним стоило следить, чтобы не повторять его невольных ошибок. Армейская лестница простая, а пищевые цепочки отличаются яркими качествами хищников, жрущих друг друга.

В нашей палатке второй роты, едва набиравшейся во взвод, под самый Новый, девяносто девятый, Год, жило столько же юных дятлов, сколько имелось одноклассников с одноклассницами в началке. Чуть меньше тридцати, где «чуть» пряталось около двадцати пяти.

Двое дедов, Данилыч с Романычем, были нам по барабану, наедут — могут и огрести. Из бывших слонов вот он, Ким и не больше. Пятнашка, чуть больше, нас духов, разного градуса прошаренности и нахальности, храбрости, отмороженности и трусости. Никаких героев, никаких настоящих воинов, так себе — разномастная свора пацанов перемешанного социального пирога пост-СССР и заканчивающихся девяностых.

И четвёрка товарищей сержантов, недавно ставших дедами. В них и крылся основной попадос и их заслуженно опасался Ким.

Ваньша легко вписался бы в любой махновско-партизанский отряд, оказавшись на своём месте. Хитрости почти ноль, он брал силой, железным здоровьем и деревенским нахрапом, не боясь схлестнуться с кем угодно.

Васятка, типа младший двойняшка, без братца остался бы никому ненужен. Кроме физических кондиций ничем не отличался и его легко прокинули бы недавние товарищи, желая подгрести под себя роту.

Серик, так-то, нормальный пацан. Из тех нормальных пацанов, когда всегда нужен вектор, чтобы развернуть свой флюгер в фарватер. Куда ветер — туда нормальный пацан, стоит дунуть со стороны Ивана — Серик на глазах бронзовел и становился дедушкой, ждущим ненужную сигарету и даже сказку. Стоило оказаться с нами дольше, чем на пару часов, и Серик становился в доску своим.

Где-то к Новому Году неожиданно понял — почему Ким опасается Джута больше остальных. Джут был самым умным из всей четвёрки, и это не бросалось в глаза, если не присматриваться. Джут, временами взрывающийся ровно Ф-1 на растяжке, умел ловить дзен. Он не доводил нас, духов, не докапывался до Кима и частенько умел включить заднюю всей их шоблы-ёблы.

Может быть, Джуту выпало увольняться позже всех, может, он видел что-то такое раньше и правильно понимал незамысловатую истину, верную, ведь правда всегда одна: никому из соседних рот с взводами не вступит влезать в разборки бывшего душья, дорвавшегося до дембеля, оставшегося в одиночестве, если такое случится. Никому, бо зачем?

Самому Киму такого не потребовалось. Он уволился с Чечни, уважаемым бойцом и товарищем, ни разу не струсившим и ни разу не зашкварившимся стукачеством или чем-то таким же.

И, да — с него-то началось уважение к русским корейцам, ни разу не потерпевшее краха.

Хой — Руки вверх

Новый, 1999-ый, Год накатывал ровно неизбежный дембель. Но, само собой, не наш. И не сказать, что в воздухе витало страшноватое предвкушение праздника, ни шиша. В воздухе ощущалась всеобщая усталость, если не сказать — заёбанность.

— Ветер взвоет над бараками…

Через день на ремень, вечером — на дрова, сечка, килька и перловка — наши вечные спутники, хорошо, когда есть горох или гречка. Последней, правда, вполне можно клеить обои, как и её родственниками семейства злаковых, нарубленных в труху, но гречка была лучше макарон. Потому как макароны неизменно являли собой кашу. Разваренную липкую кашу, заставляющую вспоминать картофельный клей-крахмал в Красе со слезами умиления. Как и склизко-варёный минтай, и…

В общем, рутина накрывала с головой и ничего хорошего не виделось. Если нам предстояло воевать, то на Первомайке конца девяносто восьмого оно виделось чем-то фантастическо-глупым, смахивающим на немцев в шлемах-переростках, прущих строем под пули Бернеса в «Два бойца». Как такое же казалось отцам-командирам осталось тайной за семью печатями.

— БМП нам лязгнет траками…

Товарищи-сержанты, виртуально примеряющие статус дембелей, дурели всё больше. Безделье с безнаказанностью порождают махновщину с хаосом, самостоятельно деградирующие в болотную жижу лени, глупости и охуевшести.

Тапочного режима они себе не шарили, тупо ходили помначкарами, дежурными по роте и автопарку, перекладывая сами дела на Федю, нашего сержанта один-восемь и явно грустя насчёт отсутствия таких замечательных ребят, как Плакущий с Бережным.

К тапкам вовсю начал примериваться Митрофан, тренировавшийся в первом Даге на валенках, упакованных в чулки ОЗК. Ой, да, страдающая фигура нашего красавца, попадавшего из одной блуды в другую, замелькала своей заторможенно-дёрганной походкой именно тогда.

Рыжий шарил, Закир хитрел и матерел, Малой-Мурашкин хмурил каменно-башкирское лицо и набирался сил на оставшиеся полтора года, Священник молчаливо сносил тяготы с лишениями, Федос старался не залетать, Гризли потихоньку набирал градус наглости со злостью, Малой-Мелкий старался не попадаться на глаза, Данилыч с Романычем являли собой дурной пример так себе солдат-дедов, Ким временами грустил и чаще писал домой.

— Домой, домой, пора домой…

Юра Хой и девяностые были созданы друг для друга ровно печенье и сгуха для дембельской каши. Юра Хой, начав с «я ядрёный как кабан», легко коснулся страшного дна лихих-святых своим «я бычок подниму, горький дым затяну…» и только потом полюбил все й душой всякие туманы вурдалаков и стаканы на тридцать лет, разговаривающие с товарищем, словившим белочку, не иначе. Но под самую нашу службу, в год моего выпускного одиннадцатого класса, «Сектор Газа» выдал «… институт миллионов», вялый, дохлый, скучный самоповтор, нежно лелеющий жемчужину, давным-давно пережившую создателя.

— Ветер взвоет над бараками…

Мы старались не орать её на вечерней ходьбе с песнями, господа офицеры, по понятной причине, данное творчество Хоя не одобряли и всячески преследовали подразделение, голосящее её на весь ППД. Преследовали под настроение, вне настроения товарищи капитаны, майоры и даже лейтенанты могли и сурово наказать.

А, да — подполковники с полкашами вечерами обретались не в части, так что их реакция так и осталась лютой тайной. Да и ляд с ней, на самом-то деле.

Местное телевидение удивляло музыкальными находками в виде клипов. Мелодии, как не старались, запомнить не выходило, а вот видеоряд…

Усатый серьёзный мужчина дымил «Конгрессом». Наверное, правильнее было бы дать ему «мальборо», но «Конгресс» казался демократичнее, его тут пользовали вообще все, удивляя нас, помнивших его в первой половине постсоветского безвременья. Дядя задумчиво дымил, пил кофе из чашки с узором, смотрел на дымок, смотрел на джезву, само собой медную, смотрел на приятную женщину, оставившую открытым только лицо и приносящую ему кофе, смотрел на стену с зелёной тканью, золотившейся арабской вязью. Дымил, смотрел, пил кофе…

Но оно, местное телевидение, базировавшееся в Хасавюрте, имелось. И вот, то ли товарищи будущие дембеля, скинувшись из каких-то заначек и совершенно точно подговорили кого-то из контрабасов, то ли пустили слух про себя любимых, а дело вообще было в офицерах, но мы ждали. Потому как к какому-то дню все знали о заказе на предновогодний сюрприз личному составу заставы «Первомайское» по телику.

Да-да, зуб даю, так и вышло.

Не сказать, что нас тут любили. Через несколько месяцев эта любовь явилась нам во всей красе, но просьбу уважили. Пусть и по-своему. Как бы то ни было, свою порцию музыки мы получили.

— ДМБ ждём, духи, — скалился Иван, — дембельский, сука, год на носу, дедушки домой поедут.

Мы стояли у большущего пролома, когда-то бывшего окном коровника, где на бетон поставили потрёпанную жизнью и командирами видеодвойку.

— …гыр-гыр-гыр, поздравляем личный состав заставы Внутренних войк «Первомайское» с… гыр-гыр-гыр… и передаём музыкальный сюрприз.

«Вот гнида жирная, — подумалось мне, — вот, паскуда, ещё и рожу намазал».

Ну, а как ещё думалось бы после суток караула и спины, ноющей от «Дружбы-2»? Ведь на экране, круто, в берете, в дыму и атакующих спецах ОДОН, стоял Серёжа и:

— Крошка моя, я по тебе скучаю

Я от тебя письма не получаю…

Судя по лицам пацанов — так думалось не только мне.

Ага, точно вам говорю.

Дагестан

Даг оказался разным. Кто-то, совсем как я, рвался сюда. Кто-то — наоборот. Мы, духи один-восемь, оказались тут в любом случае, в Красе остались неположенцы, настоящие косари и дауны, всех, умеющих служить и не умеющих отмазаться, отправили под Хасавюрт растянувшимися тридцатью днями.

Мы впятером приехали первыми и дагестанская осень с зимой показали нам, дурням, как куется характер на Кавказе. Хорошо в дождь со снегом ночью и в грязь, раскисшую под дневным солнцем, быть дома. С центральным отоплением, стёклами в рамах, плотно закрывающимися дверями и чайником на плите. Или с салом из морозилки и водкой с холодоса, да с красоткой под тёплым одеялом. И, особенно, с нормальным ватерклозетом, где тепло, светло, мухи не кусают, а горшок легко смывается водой.

Этак вот осень с зимой переносить в удовольствие и никак иначе.

Октябрь жарил солнцем, иногда заставлявшим копать в одном кителе, мокнувшем на спине. Обязательно находился военный с лычками или звездами на бегунках, начинавший орать про кусков дебила, желающих погаситься с воспалением лёгких и «надели бушлаты, бойцы, блядь!» и всё такое.

Санинструкторы, к слову, срать хотели на такие моменты и все недомогания лечили трудотерапией, аспирином и добрым словом, завёрнутым в маскирующий пиздюль. А воспаления лёгких у нас и не случилось, так-то.

Пару раз октябрьская теплынь превращала Первомайку во что-то весеннее, чуть ли не с запахом почек, витавшем в воздухе. Не отбитых, а свежих блестящих и коричнево-зеленоватых, прячущих внутри листочки. В такую пору мы как-то раз фотографировались, классически сурово разместившись на БТР, выкаченном от щедрот командира шестой роты. Фотка пропала вместе с вещмешком, скомунизженным у меня на переходе с Галюгаевской в Знаменское, из Ставрополья в Чечню спустя год после первого Дага. Хорошая была фотография, на самом деле, смешная, мы на ней прямо пыжились, стараясь стать техасскими рейнджерами, не иначе.

Ноябрь оказался самим собой в худшем варианте: промозглый, туманный, морозный под утро и влажно-чавкающе-стылый весь день. Ждалось снега, но здесь вам не тут, не Русь-матушка, а Кавказ, хули растащились, тела, чей каблук, блядь, демоны, как он сам выдрался?! Да-да-да, такое случалось, мы ржали, кроме попавшего впросак и почти лишившегося обуви Малого. Сапожных гвоздей, равно как дратвы с инструментами и, самое главное, умелых рук, в роте не имелось.

Ноябрь показал кузькину мать всем, от командиров до нас духов. Ходы сообщения то не пускали, жадно цепляясь за ноги, предательски чавкающие в ночной египетской тьме, накрывавшей заставу вместе с тучами, то почти звенели, застыв от навалившегося мороза. Холод пришёл с ноябрём, холод стал хорошим знакомым, и даже в Чечне следующей зимой почти не случилось такого постоянного говна, как в Даге, с застывающими пальцами, с красными торчащими ушами и ледяными носами.

В нём не ощущалось красоты. Её не было осенью, не случилось зимой, и весна с летом не прибавила. Да, тут случались настоящие романтичные ночи, полные звёзд и алая рассветная дымка, прячущая за собой Кавказ, проявляющийся постепенно. Да, так было, но настоящей красоты в этой части Дагестана так и не встретилось.

Как-то мы выезжали в предгорья, стояли на серпантине, окружённые камнем, убегавшим вверх. Даже там, в пыльной взвеси, медленно оседавшей после грузовиков, казалось красивее, чем в местах наших застав.

Одно из лиц Дагестана проявилось во вторую командировку, когда к Гребенскому смогли проехатьтолько БТРы разведки, а грузовики АЗДН ждали-ждали-ждали проезда через дорогу, с двух сторон ограниченную небольшими канавами, да так и не дождались.

Ещё один Дагестан показал себя при выгрузке в Хасавюрте или Кизляре следующей весной, когда нас, всех таких красивых, во всем новом или хорошо отчищенном, обзывали фашистами. Через несколько месяцев нас так уже не называли, а некоторые даже воевали вместе с нами.

Дагестан пах каким-то странным местным хлебом, совершенно не напоминая обычные кирпичики белого что дома, что в Красе. Дагестан звучал голосами муэдзинов или записями голосов муэдзинов, тёкших с мечетей и на полтора года ставших очень знакомыми. Так, наверное, слышалось не только пацанам несколько лет назад в первую чеченскую, так слышалось прадедам в Первую Мировую и раньше, на всех во йнах с турками и в походах в жаркие пески.

Никакой хорошей памяти, как у моих папы с мамой, в 86-ом отправившихся сюда отдыхать, не оказалось. Дагестан, вот ведь, остался в памяти чем-то холодным, чем-то очень жарким, чем-то расчёсанным в кровь из-за мошки, чем-то пахнущим хлором или колючкой в воде, чем-то пыльным, чем-то очень грязным, чем-то сухо-жёлтым и чем-то промозглым в очередной густой туман, накрывавший бронетранспортёр с пацанами, уезжавшими на разведку дорог.

Но что точно — он всё равно остался в памяти.

Наш Дагестан осени и зимы 1998–1999.

Новый Год

Печенье «Юбилейное» создали в 1913 на трёхсотлетний юбилей Романовых. Оно есть сейчас, но вряд ли по рецепту кондитеров царской России или советскому стандарту.

Сгуху миру подарили XIX век и ушлый америкашка Борден. Бело-голубые банки, прятавшие внутри начинку по ГОСТ 2903-78, знакомы всему нашему поколению.

Дембельская каша состоит из сгущёнки, печенья и, порой, сливочного масла. Лакомки, чо.

Нас построили и раздали картонные коробки с подарками. Ровно как детсад или там школа, хранящие добрые детские традиции СССР. Разве что детсадовцам в цветастые упаковки клали не наши текущие радости.

Никогда бы не подумал о простом человеческом счастье, как о физической величине. Новый, 1999-ый, Год доказал всю неправоту моих взглядов на мир вокруг меня, моё место в его устройстве и на простоту настоящих материальных ценностей. Как оказалось — тут же крылась хитрая мышеловка, но её черёд наступил куда позже.

— С наступающим Новым годом, товарищи солдаты, — улыбнулся начальник штаба и мы улыбнулись в ответ, стоя на типа взлётке у палаток сводной роты Первый БОН. — Не забудьте поздравить родителей хотя бы после него.

Майор Васильченко, как частенько водится у умных опытных офицеров, оказался прав. Поздравлять кинулись сейчас и немедленно, на час почти полностью вывалившись из жизни, дежурств, накатывающего заступления на посты в Новогоднюю ночь и вообще.

— Э, духи, не обожритесь, дристать кто станет — закачаю! — щурился Вася, а Иван молчал, занятый употреблением персиков. Чуханить помимо столовой дедушкам, само собой, западло, но…

Через пятилетку ушлый монах, ухаживающий за отцом, лежавшим в моей палате, в пост уминал за обе щёки блины. Блины были с мясом, с вишней, со сметаной, в общем, со всем, что моей сестрёнке сделали повара блинницы «У Палыча» рядом с самарским ЖД.

— Я в дороге, мне можно, — виновато пожал плечами монашек и качнул реденькой бородкой, — а сигаретки не найдётся, очень курить хочется. Спасибо, очень вкусные блины.

Надо полагать, мол, застава Первомайское играла роль пути у наших ротных дедушек. Заветы давно уволившегося Стёпы, нами самими как-то пойманного за хлебом с маслом на КМБ, попирались во все стороны. И устоять перед персиками в сиропе, желтеющими из немедленно вскрытой банки, товарищ старший сержант не мог.

Потому, видать, лишь сочно чавкал и молчал.

Васятка, при всём его альтернативном интеллекте, зрил в корень. Два с половиной месяца в кольце траншей с кулинарными чудесами кухонного блока кого угодно заставят совершать всякие непотребства. Картон коробки прятал в себе никогда особо не любимые шпроты, масляные прибалтийские шпроты, золотившиеся боками на откуда-то появившемся хлебе у Закира с Гризли. Густой рыбно-масляный запах катился по палатке и скрип вскрываемой жести слышался отовсюду.

Мешать фруктовые консервы с рыбными, приправляя их шоколадом — так себе аттракцион, на самом деле. С хорошо ощутимой ноткой экстрима, ведущей в сторону камышового рая за распалагой.

— Священник, ты ж любишь шпроты, — спросил кто-то за меня у Славки, — махнёшься на «Космос»?

— Пачка за банку, — Священник даже не задумался, явно набирая очки греховности.

— Жадность — грех, Слава.

— Полторы.

— Две.

— И шоколад.

— А…

Шоколад было жаль. Но синие пачки «Космоса» влекли куда больше. Курево появилось в одиннадцатом, когда закончился баскет, появилось как-то сразу и также мгновенно захватило, сделав настоящим нарком.

Мы махнулись, коробку прижал локтем и пошёл за палатку. Как оказалось — к Киму.

— Ныкаться решил? — спросил Ким, макая в сгущёнку печенье и отправляя в рот.

— Да.

— Правильно.

Я курил, Ким ел, шелестя обёрткой «Юбилейного». Ей-ей, тогда-то оно попалось мне в первый раз. В жизни случилось много печенья, разного печенья, от бабушкиных сахарных лепёшек с проколами вилкой до курабье и глаголиков из детско-любимой кулинарии с молочными коктейлями, от венгерских сендвичей с шоколадом между двумя кругляшами, тогда ещё настоящим шоколадом и до каменной твёрдости азербайджанского из сине-жёлтых пачек, едва-едва подающегося под кипятком в стакане. Но «Юбилейное»…

Его на самом деле выпустили к трёхсотлетию дома Романовых. Его хрупали дамы и господа, его рецептуру национализировали товарищи большевики, революционные матросы в целом и прекрасная Коллонтай в частности, ему уже век и оно оказалось создано для дембельской каши.

Банки самой лучшей, производства Верховского молочного комбината, в нулевых выкупленной то ли «Магнитом», то ли «Пятёрочкой», лежали в тех же коробках. Ким заныкал мою вместе с моей пачкой печенья и мы употребили их второго января, оказавшись на двойном посту.

Высыпь «Юбилейное» в чистое полотенце, заверни и отбей в крошку. Её в котелок и туда же, размешивая ложкой, банку сгущёнки. Вуаля, дембельская каша готова, садись жрать, пожалуйста.

Половина сладкого содержимого роты ушла к товарищам сержантам, и они даже не подхватили диатез от переизбытка сладкого в организмах. Дембельская каша потреблялась ими три дня подряд и никто не пожаловался на занывшие зубы.

Под упаковкой бритвенных станков прятался календарик на 1999-ый с лихим парнягой в краповом на фоне Кремля и эмблемой ВВ. Он и сейчас стоит на книжной полке моей мамы.

На сам Новый Год омоновцы на блокпосте, явно скучая, палили трассерами и, скинувшись с офицерами заставы, где-то купили фейрверк. Им явно не желалось уступать в форсе перед деревенскими, где каждый второй дом пулял вверх разноцветные пиротехнические цветы, звёзды и букеты. И у них получилось, пусть и коротко, но очень красочно.

Я дымил так себе «Космосом», мечтал о «Магне», недоступных мне девичьих выпуклостях, смотрел на угасающие новогодние огни и вдруг понял простую вещь.

Я очень жду следующий Новый Год.

Если б мы знали — где его встретим…

Первомайка

Если бы память открывалась как папки в компе, было бы страшно жить. Память дарит разные чувства, но иногда заставляет настоящее убегать от прошлого. Если бы у памяти имелись папки Винды, можно было бы рехнуться и жить в густом болоте ностальгии.

Но Первомайку помню. И даже могу по ней пройтись, если постараться. Да и чего там, собственно, идти?

Нас не хватало, нас, бойцов, не хватало дивизии всю службу моего призыва. А ещё до нас и после, а уж как было потом — не знаю, да и какая разница? Нас не хватало, дырки затыкали в самой лучшей манере русского человека — стиснув зубы и преодолевая. И, да, русскими мы были все, от марийцев с чувашами и до лезгина Кэмела. Так уж вышло, такая судьба.

Продсклад, кухня, саманные коробки нужных бытовок, два вагончика — штаба заставы с койками командира и начштаба и медпункт, прятавший в себе двух санинструкторов. Кирпичная коробка подстанции и бани, цистерна с водой и натоптанная тропка к землянка собаковода и дальней от КПП части траншей.

Серая громада, внутри которой мы жили, нависала над палаткой столовой, незаметно переставшая казаться большой.

Палатки прятались внутри бетонно-армированного скелета фермы. Да-да, все всё знают, ты уже говорил, давай интересное, динамику, экшен, все дела. За экшеном не сюда, тут с ног до головы в быту и слезах воспоминаний о давно ушедшей юности, чего уж. Тут экскурсия во времена службы в рядах имперских штурмовиков, техасских рейнджеров и молодых дуроёбов.

Палатка какой-то роты третьего батальона. Третий БОН и разведка тогда жили в Казазово, за мостом-дамбой, в Адыгее. Третий БОН отличался от остальных первых БМП. Бэхи были старые, помнившие не то, что первую Чечню или Степанакерт, а Гардез с Кандагаром. Пацанов с третьего БОНа не всегда хватало на полноценный караул, потому чаще всего заступали мы и шестая рота. С ними мы почему-то почти не общались, а причину и не вспомнить.

— Потащило, душара?

Сразу на ними стояла офицерская небольшая, прятавшая в себе АЗДН, один или два расчёта СПГ и зенитку, вернее — зенитчиков. Один из пэтэбэшников, бегавших с трубами-сапогами-СПГ и решил как-то прищучить меня, наглого духа, вломившегося к ним.

— Он ко мне, — Токарь появился откуда-то со второго яруса и потащил наружу, — пошли, зёма, пошли.

Токарь знал, что делал. Деды 2–6 АЗДН подбирались, как и должно в артиллерию — бугаи бугаями, жесткие, чёткие, дерзкие, ровно евреи одесские. Сами пацаны артиллеристы летали от них будь здоров и где-то там прятался конфликт нас и 2–7, выстреливший позже.

А пока… А пока в темноте палатки прятался сержант Трофим, спустя несколько месяцев оказавший мне медвежью услугу, рассказав комбату противотанковой батареи про Художника первого батальона.

Каждый караул, глядя на длинное тяжелое железо, стоявшее разложенным на посту, когда проходили мимо, подумать не мог — какая эта дрянь тяжёлая и как скоро мы познакомимся. Зенитчики свою красоту не катали и не раскладывали, ЗУ-23-2 спала в кузове Токаревского 131-го зилка и ждала своего часа. Крупнокалиберных пулемётов в полку не водилось, кроме КПВТ, потому и пользовали спаренную зенитку вместо них.

Шестая рота шла следующей, занимая две палатки и не удивляя этакой красотой. Второй батальон вообще отличался от нас, что составом, что техникой, что даже брониками, не умирающей «корой», а вполне приличными синими «кирасами».

Пацаны с шестой жили обособленно и, несмотря на огрызок земли, делимый с нами, конфликтов не случалось. Капитан Манько, командовавший жёстко и чётко, не особо и задрачивал, но и расслабляться никому не давал. Мой недавний знакомец, лейтенант Игуменцев, попавший сюда же, получал хорошую школу.

— Художник, ты охамевший дух, — сказал мне Лис, рассматривая мою покаянную рожу, — ты мне торчишь как земля колхозу и тебе опять нужна помощь.

Слабость местного, очередного за службу, Лиса, лежала в самой приятной мне плоскости. Он любил фэнтези, и не просто фэнтези, а самую настоящую «конину», а уж что-то — что-то, но лохматых громил, крушащих топорами и мечами злокозненных злодеев, защищая обнажённых красоток, павших ниц у их сапог — я умел. И пользовал, чего уж, старательно изображая всё более и более изощрённых уродов-противников героя.

Лису красоту, мне почёт и ув… и нужные родной роте полпачки «Нашей Марки».

— Да он не охамевший, он охуевший.

Это сказал Бабу, а Бабу моя персона не нравилась. В Бабу имелось около метра девяноста росту, немало деревенски-больших мускулов, следы от угрей по всей физии, отлично севшей бы на любого Тугарина, ведь Бабу имел честь быть кочевником в десятом колене.

— Ну, охуевший и ладно, — сказал Лис, — тебя оно ебёт?

Лис относился к редкой разновидности дедов-рядовых полка, будучи один-семь. И спорить с ним у Бабу особо не выходило. Субординация, хули.

Палатка Манько и прочих товарищей-командиров шестой роты с артиллеристами с третьим БОНом, стояла напротив них. Но не сказать, что от такого соседства дедовщина куда-то пыталась заныкаться или свинтить.

Так же стояли ещё две офицерские, перпендикулярно нашим трём. И в самом углу, перед проходом в ходы сообщения, сколоченная сикось-накось из чего вышло, перекошенная и уёбищная, темнела каптёрка батальона. И умывальник, холодный, сырой и с двумя лампочками Ильича, качающихся над ржавым корытом и несколькими кранами.

Кольцо траншей, торчащие кибитки постов, одиночных и двойных, чистая вертолётная площадка, автопарк, КПП.

И «кукушка» на самой макушке заставы. За бетонными плитами мостка через канал — блокпост СОБР и ОМОН. Само село Первомайское. А за ним — Кавказ и Чечня. Вот, собственно, и всё. Говорил же — нечего тут и вспоминать.

Серо-жёлто-выгоревшее пятно, растворившее в нас веру в человечность, остатки юности и смазавшее самое начало молодости.

Первомайка.

Домой

Свет прыгал в темноте, скакал и метался. Звук пришёл раньше, сперва ворчливый и нудный, но приближаясь — всё больше порыкивал. Колонна шла ночью, не дожидаясь утра. И мы ей радовались.

А мы ждали их всю последнюю неделю. Лабинцев. Мы хотели домой. В Краснодар.

Лабинский полк был нашим близнецом, совсем как Ваня с Васей, разве что младший если и уродился послабее старшего, то уж точно не глупее. Мы катались с ними весь второй год службы нашего призыва, пересекались тут и там, а последний раз встретились в…

Если вы помните кино девяностых, самого конца, кино, тогда частенько посвящённое кавказским войнам, то помните «Блокпост». Ну, где пацанов с прапором, хвост на каске, девчонка-снайпер, глухонемая сестра девчонки и всякие казусы с попадосами. Хорошее кино, в меру честное да настоящее, да-да.

Так вот — если вы его видели, то лабинский полк вам знаком. Уж его БТРы так точно, именно их семидесятки катались в кадре, семидесятки со скошенными трубами на жопе, номерам с буквой К на бортах и, если присмотреться, эдакой стилизованной птичкой в полёте на носу снизу.

Техника лабинцев выкрашивалась как на войну в Африке, в её саваннах и прочих джунглях: яркие длинные полосы, порой прямо кричащие и рвущиеся в глаза. Зачем они поступали именно так — не знаю, никто не рассказывал, а мы особо не спрашивали. Нам было достаточно знать о лабинцах рядом, понимая — с их стороны мы прикрыты.

Последний раз видел их там же, где сам попрощался с Кавказом и Чечнёй, второй чеченской и юностью. В селе Автуры, садясь в вертушку, МИ-26, «корову» ВВ, понёсшую нас в Моздок. Пацанов-лабинцев завели внутрь несколько краповиков, летевших меняться, они косились на нас четверых, запущенных раньше всех моим бывшим ротным, командовавшим полётами вованов, и даже не возмущались занятыми откидными сидушками.

На Первомайке мы пересеклись в первый раз. Они пёрли к нам через ночной Хасавюртовский район, ехали менять краснодарский полк, торчащий тут больше шести месяцев и совершенно одичавший от постоянства и дня сурка, не отпускавшего от себя ни на шаг.

— Художник, скоро уедем, — скалился довольный Ким, — слышь, рад?

Я радовался. Первомайка опостылела по самое не хочу, заставила ненавидеть всех вокруг и самого себя из-за невозможности просто сменить картинку перед глазами, пройтись по асфальту с пару километров и невозможности сделать себе кофе. Кофе, к слову, можно было бы стрельнуть у офицеров, но у тех самих закончился.

Колонна рычала и рычала, ворочаясь всё ближе к нам по узкой змее старой дороги. Никогда бы не поверил в радость от звука движков, едущих к тебе. Странная радость, отдающая гадкой слабостью, ведь улыбаешься из-за закончившейся службы, простенькой, не опасной, без войны и крови, просто сложноватой, отзывающейся внутри своей дуростью. Гадкая слабость, говорящая о тебе самом куда больше, чем можно признаться словами.

Думаешь, твоему деду было так же легко и просто, как тебе? Под Сталинградом, на Висле, у Берлина и в нём самом? Да уж.

— Художник, сейчас смена придёт, не спи, — гыгыкал Ким, — ты чего расслабился, душара?

— Чего это я душара вообще?

— Слоняра, ёлы-палы! — Ким скалился и не стоял на месте, как заведённый косолопя по посту. — Краснодар, душ, тепло, столовка и духи, а, Художник?!

И посты, и караулы, и построения, и физо, и вечерние круги по стадиону, и куча шакалья, наконец-то добравшаяся до ведомостей, нормативов, типа учёбы, бесплатной рабочей силы и прочее…

— Ковыляй потихонечку… — я закурил, — Чайка с Собачкиным там сейчас кайфуют. Духи у них, дедов нет, знай ходи в наряды.

— Будут крокодилов сушить с духами, Художник. Гасились, пока вы тут с пацанами службу тянули? Гасились, пусть ответят.

Ким ошибся. Да все ошиблись, включая товарищей сержантов, жаждущих крови конвойцев, так и не попавших в Даг. Ошиблись все, но нам было плевать. Впереди ждала муторная погрузка, эшелон, забитые вагоны и что-то да хорошее.

И в этом мы тоже ошибались.

Выезды стали ближе.

Хотя было и плохо.

Даже очень.

Пулемет бил из темноты, тянулся трассерами к позициям, крошил землю, дерево и людей. Ночь ожила со всех сторон, по кругу бросив на заставу сталь, свинец и огонь. Мины били недолго, но успели прижать к земле многих, а кто-то уже погиб.

Застава огрызнулась в ответ, раздала первые выстрелы с постов, начав новую войну на Кавказе.

— Держи крепче!

— Кто?!

— Берсиров!

— Тащите, бойцы!

С «бэтэра», на грязном одеяле, Берсиров. Берсиров — командует сводной ротой 1 БОН на заставе Гребенской мост. Командует со смерти Мисюры, погибшего в первое нападение. Сейчас сам Берсиров, наверное… У него не голова с грудью — красно-буро-грязное месиво, лохмотья комка и майки.

Одеяло рвётся из рук, санчасть вроде рядом, но одеяло рвётся сильнее — оживший Берсиров рвётся куда-то вверх, булькает, хватая воздух, блестит открывшимся глазом, плюётся тягучей темной слюной. Начмед звенит чем-то, лязгает.

А Берсиров все рвется и рвется куда-то.

Старший лейтенант Эльдар Берсиров не вернулся в Крас.

Как и ещё семеро.

«Во имя вечной славы пехоты»

Р. Хайнлайн, «Звездные рейнджеры»

Наша война (66-ой — 2)

Было очень холодно. Конец декабря девяносто девятого выпал лютым в ночной ярости мороза. Днем еще ничего, жить можно, ночью не спасало почти ничего.

Мы врыли взводную палатку до самых кольев, державших ее. Изнутри обтянули всеми найденными одеялами, топили с вечера до утра обе печки, по половине дня проводя в посадках, пиля и рубя на ночь дрова и не понимая — как же они так быстро сгорают? Но холодно было все также сильно.

Уйти с поста, проторчав свои положенные три часа, изредка постреливая перед собой. Позиции взвода выходили на Аргунское ущелье, темнеющее лобастыми и длинными холмами.

Через траншеи дойти до палатки, перекурив напоследок снаружи, хотя внутри дымили все, кому не лень.

Снять сапоги, размотав портянки и, протерев звеняще-замерзшие ноги, накрутить ткань, ледяную и мокрую одновременно, на голенища, поставив к печке.

Лечь на ящики с гранатами, составленные, четыре штуки, друг к другу вместо нар и кроватей, застеленных нашими плащ-палатками.

Накрыться одеялом, повернувшись спиной к Колькиной спине и прижавшись плотно, делясь крохами тепла.

Накинуть бушлат, уткнувшись носом в его прокуренный, в двух местах прожженный искусственно-меховой воротник. И закрыть глаза…

Открыть через полчаса, когда все уже заснули, отдыхают перед следующими тремя часами на постах и понять — ты не хочешь спать. Дурень, закройся, засни, отдохни… А шиш.

Вот он, потолок палатки, весь в дырках от углей у труб, темный, не пропускающий ничего, кроме ветра, лезущего в прорехи брезента. Как телевизор, ничего не показывающий и, одновременно, экран в кинотеатре, крутящий твою собственную жизнь, бывшую и будущую, что ждешь сильнее всего, о чем просто-напросто мечтаешь и хочешь быстрее увидеть. Что ты не видел здесь, вокруг, и кого?

Спустя двадцать лет, в собственной квартире, теплой, уютной, пахнущей сваренным кофе и чем-то домашним, открываешь глаза и смотришь перед собой. На потолок, где в свете фонаря трясутся тени от веток карагача за стеклом. На стенку, где катятся капли дождя, дождя где-то там, на улице. И дело даже не в кофе и не в том, что любая усталость здесь, в мирной, сытой и спокойной жизни не сравнится с той, оставшейся за спиной двадцатилетнего тебя. Шиш.

Дело в чем-то другом. В тебе самом, ушедшем в армию и больше никогда не вернувшемся домой. Вернулся ты-другой, и не спишь только потому, что себя того можешь увидеть только во сне, если повезет. Хотя нужен ли он тебе самому? Непонятно.

Ты не спишь, вспоминая давно прошедшие ночи и дни, километры старого асфальта и грунтовок, грязно-раскисших, твердо-обледенелых и просто пыльных, напрочь забивающих глаза с носом и ртом.

Смотришь в ночную темноту и видишь отблески садовых печек, где на конфорках готовили еду на всех, рыжие, прыгающие по тонко-брезентовым стенками палаток, всех, бывших в двух годах жизни, растянувшихся до самого ее конца.

Глядишь и видишь давние лица, молодые и не совсем, но почти все моложе тебя самого сейчас. Седого, Большого, Шомпола, Дуная, Григора, Кондраша, Селецкого, Стригуна, Немца, еще одного Немца, Егора, Корнея, Пряника, второго и третьего Больших с батальонов, Мурашкина, Бережного, Плакущего с Малиной, Трепачева из спецназа, Бовкунова, Мазура, Мейджика, Васильченко, Гуся, Адика, Ваньку, Колю. Мисюру с Берсировым и Расула.

Могу закрыть глаза и услышать насмешливый голос старлея в смешной низкой шапке, впервые увиденного еще на Первомайке девяносто восьмого, больше чем за полгода до его смерти. Или строгий голос второго, шевелящего усами и сурово хмурящегося. Или смех Расула, рассказывающего как Илья ночью испугался там чего-то.

Говорят, мол после войны те, кто по-настоящему воевал, молчат и не желают рассказывать. Ну или «при штабе отсиделся».

А я вспоминаю историю Саши Малешкина и Курочкина, рассказавшего ее. И думаю о простой вещи: кто вспомнит нас всех, вернувшихся и погибших там, на войне, что даже не считается войной? Кто расскажет о простых солдатах на второй чеченской войне, если не сам?

Ночью и дома заснуть порой сложнее, чем там, в палатке у чеченского села Курчалой, накрывшись бушлатом.

Но если закрыть глаза и попытаться не думать, то скоро в нос пахнет прокуренным и кое-где прожженным воротником. Война не только подвиги. Война — это ее люди.

Война тогда вроде бы закончилась. Подписали Хасавюртовские соглашения, разменяли пленных с заложниками, провели, какую-никакую, границу.

В 95-ом, когда на Кавказе вдруг закипело, было непонимание, хотя Чечня тогда все равно интересовала мало. Когда тебе пятнадцать, интересно совсем другое. Айн-цвай-полицай был уже старым, А со ю денсинг заколебал всех и через одного, широкие спортивки еще не сдавались, но их вовсю носили не с кроссами, а с белыми носками и туфлями. Ну и, само собой, стриглись под расческу, потеснив не так давно модный теннис.

В 95-ом футболки "Вайт-Блэк" на девчонках были свободными, а купальники летом вполне себе закрытыми. Хотя именно тем летом две первых приезжих с Мск студентки загорали топлесс и в совершенно крошечных бикини на клевых задках.

А где-то, не так и далеко, пацаны, снявшие спортивные штаны, джинсы-трубы и олимпийки из синтетики, умирали. Невзоров крутил по Первому "Русское поле", где его метало от правых взглядов в ультраправые, героями оказывались то рижские омоновцы, то какие-то непонятные пулеметные взвода, а идея "Чистилища", если и возникла, то еще особо нигде не показывалась.

Через три года, сдав собственные узкие джинсы, голубую тертую джинсуху и кроссовки "Еврошоп", узнал сразу же несколько вещей:

Из зверей в Ахтырке, то есть в станице Ахтырской Краснодарского края, а если точнее, то в учебном центре 66 бронекопытного дикого оперативного, водятся в основном бэтэры. И вовсе не дизельные и на четырех мостах, а совсем даже бельевые вши

Звать меня никак и есть я даже не дух, а вовсе запах

Чтобы жить нормально, надо уважать стариков и шарить

И что в Даг нам ехать не позднее октября, то есть… через четыре с половиной месяца.

Зачем? Странный вопрос, товарищ еще не рядовой. Граница должна стоять как? Верно, на замке, и плевать, что ее как бы нет, и там должны быть погранцы. Сказано — менты с вэвэшниками, вот и поедете, полк менять. А то там увольняется… много… почти весь полк.

М-да…

И, сидя в курилке, смоля самую настоящую "приму", вдруг очень вспомнилось, как не хотелось спать после дискача, где задолбал "я-я-ее коко-джамбо, я-я-е", стоял тот самый 95-ый и до армии было еще, охренеть не встать, целых три года. Целая вечность, ага.

Потом мы поехали в Даг. Там было холодно, сыро, голодно, мы пилили толстенные брёвна пилами без развода и кололи топорами без топорищ, забивая железяки кувалдами. Мы ходили в караулы в тулупах с валенками, слушали вой пацанов с Первомайки, любивших травить нас таким способом, искали проеба… потерянные магазины, травили чёртову вшу, зарабатывали чесотку и, стоя на постах, выходящих на село — любовались на пост ЧРИ, откуда на нас посматривали как на дерьмо.

Потом случились два месяца отдыха в Красе, перевод в ПТБ, тренировки с трубами-СПГ и следующий выезд, где оказалась опробована застава Аксай. Не сказать, что там случилось что-то страшное, хуже пришлось парням и нескольким женщинам на Гребенском мосту, но в целом командировка вполне заслуживала заголовка «Вечернего Краснодара» — «Вернулись мальчики с войны». Мы не считали себя мальчиками и даже наши родители, тогда приехавшие со всей России, если и считали нас детьми, то весьма выросшими. Наш камуфляж выцвел полностью, наши сапоги и ботинки протерлись, также, как вылиняли внутри вера в гуманизм, человечность и какие-то там договорённости.

Хотя, если честно, даже моей романтичной натуре не верилось во что-то хорошее. Особенно после обязательного просмотра видеокассеты о судьбе двух срочников и одного контрабаса, свинтивших в Первомайку в самоход. Кино было снято так себе оператором, но смерти показывались весьма натуралистично. Так что…

Так что мы совершенно не удивлялись третьей, и последней, командировке нашего призыва и даже хотели попсть в неё быстрее. Разве что никому не пришло бы в голову, что поедем мы не в Дагестан. Война, как бы рядом она не оказывалась, всегда неожиданна.

На одной моей фотографии все улыбаются и все довольны. Там июль 99-го, там реабилитация после второй дагестанской командировки, там жив Расул, там цел Лубянский, здоров Лифа, а Злой… а со Злым и так все оказалось в порядке. Все улыбаются, все счастливы, лето, Крас, увольнительные… и уже первые "наши" восемь фамилий на обелиске перед штабом, после этой самой второй дагестанской командировки.

Черные стремительные буревестники режут небо перед штормом.

Наши трассера резали дагестанский воздух, уже пахнущий войной.

Так уж вышло, наш краснодарский полк весь стал буревестниками.

Оглавление

Сборный пункт

Старлей в камыше и мы в спецназе

Поезд, полный призывников

Вешайтесь, духи

Кубань, спецназ и Стёпа

Холодная баня и портянки

Тараны с клеем

Вешайтесь, запахи!

Ван-Дамм

Кубанские сады

Сержанты-слоны

КМБ

Стволы и броники

Присяга

Сто дней до приказа

Санчасть

Шедевр кулинарии

Спецвзвод

Наколки-татушечки

Байки

Стальной друг

Рассветы

Рыльно-мыльные

Хлеб

Сочинцы

Лоси, крокодилы, кач и прочие аттракционы

До встречи

Кикбоксинг

Каноль, Даллас, шары

Отцы-командиры

Личный дембель и прям-таки удача

Замполит

Караул с блокнотом

Бром и «Титаник»

Дизель

Дефолт, Арбат, Кинг Даймонд

Роман со старшиной

Дагестан

Первый раз

Кольцо

Пили-коли-топи

Караул

Сова с веслом

Камыш

Шакальё

Индус с белкой

Дембельская каша и Волчок с Лисом

Кукушка

Настоящий спец

Ручка, карандаш и блокнот

Инженерная разведка дорог

Письма из дома

ПХД

Зиндан

Мисюра

Лис, Бруклин Бонс и Мария, дочь Хуана

Деды, карта и ТГ-6

Эльфы, дизель, РМО

Кавказцы, проволока, туман и черепа

Старлей Пётр

Волки, копья, плётки и пламя

Стволы

Тапик, десять-ноль семь, числовой пароль

Дни

Ночи

Баня, жарка, чуханы и почесуха

Змеи, детство и кунг-фу

Мясорезка Бруно и медицина

Портупея и ремень

Рыжий шар

Разведосы

Дзен, лопата, будущее

Бикус и анклбэнс

ДМБ-2000

Автопарк и «Сезон туманов»

Четверть века

Ложки

Время спецов

Антикиллер Жиган на планете Смерти

Зёмы

Сушки

Сурки

Отец приехал…

Запахи

Данилыч с Романычем

Цинки, патрики, открывашки

Ветер с моря дул Звезду по имени Солнце

Треск полешек и сказка

Эблетом в очко

Одиночество

Мейджик

Пиджак Семён

Один час

Гнев

Привычка

Готический шрифт, Jedem das seine, SPQR

ТП ВВ

Холод

Сом Ким и братцы с лычками

Хой — Руки вверх

Дагестан

Новый Год

Первомайка

Домой

Наша война (66-ой — 2)