Корабли уходят к планетам [Юрий Маркович Зарецкий] (fb2) читать онлайн

Юрий Марков
Корабли уходят к планетам

Записки инженера-испытателя

^{Рецензент канд. техн. наук А. Ф. Евич}

Лунная весна

Бортмеханик открыл дверцу самолета и выбросил лесенку-трап. Я слегка пригнулся, бодро шагнул на верхнюю перекладинку трапа и, пошатнувшись, ухватился за скобу. Ощущение было такое, словно чья-то богатырская рука-кран выхватила меня из холодильника и тотчас сунула в мартеновскую печь. Глотая обжигающий воздух, медленно сошел на раскаленный бетон, встал под крыло самолета, в тень. Взглянул на часы. 13.00 московского времени. Я — на земле Байконура!

Перевел стрелки часов на два часа вперед и неторопливо оглядел невысокие аэродромные постройки, как бы плывущие в жарком пыльном мареве. Сделав над собой усилие, шагнул под палящее солнце и направился к ближайшему длинному одноэтажному зданию, размышляя о том, как добраться до города: ведь я был единственным пассажиром грузового самолета.

Но все оказалось неожиданно просто. Навстречу мне спешил худенький невысокий паренек с непокрытой головой. Приблизившись, он спросил: «Вы Марков?» И, получив утвердительный ответ, солидно представился: «Виктор Артамонович Анисимов! Ваши документы?»

Я предъявил документы, он внимательно их изучил и вручил мне пропуск.

— Садитесь в «газон», — сказал Виктор Артамонович.

По такой жаре мотор нехотя завелся. Спустя минут десять — пятнадцать въехали в новый современный город. Проскочив огромный пустырь, застраиваемый большими домами, по прямой, как стрела, неожиданно оборвавшейся улице, вырвались в степь. Трудно представить себе, что этот пустырь так скоро превратится в красивейшую площадь города, которую назовут именем Королева и на которой поставят памятник Главному конструктору.

Вот какая она — земля Байконура! Суровая и бескрайняя. Холмистая серо-желтая степь, редкая низкая запыленная трава, белесые солончаки. Иногда вдоль дороги тянулись ярко-красные широкие полосы, пролегали они и по многим холмам.

— Глины здесь такие, — заметил Анисимов, перехватив мой удивленный взгляд.

Примерно через полчаса езды взгляду открывается несколько зданий.

— Наша площадка, — объявляет Виктор Артамонович.

Машина не сбавляя скорости, мчится по бетонке и резко сворачивает влево, под горку.

— А вот и ваша гостиница.

На трехэтажном белом здании вижу табличку с надписью: «Люкс № 2». «Люкс» оказался довольно скромной, непрезентабельной гостиницей, и я сразу понял, что юмор здесь в почете.

Встречаю своих товарищей, прибывших несколькими днями раньше… Под вечер, когда жара немного спала, ребята повели меня показывать площадку. Подошли к небольшим «финским» домикам, окруженным стройными пирамидальными тополями.

— Вот гагаринский домик. В нем Юрий Гагарин и Герман Титов ночевали перед стартом 12 апреля. Вот домик Сергея Павловича Королева. Говорят, он скоро приедет.

Постояли. Помолчали.

…Подходил к концу этот радостный день. Спать лег поздно. Долго ворочался. Никак не мог уснуть, хотя полночи и полдня летел и сильно устал от встреч и жары. Волнение не давало уснуть — восемь лет я мечтал о Байконуре… И вот мечта осуществилась.

Лежу на спине с закрытыми глазами и думаю: «Завтра увижу ракету. Лунный аппарат. Скоро приедет Королев. Надо уснуть. Надо хорошо выспаться. Завтра должен быть бодрым. Как никогда бодрым». А уснуть не могу. Перед глазами отрывками бесконечной киноленты прокручивается жизнь…

* * *

Небольшой заполярный город, утопающий в снежных сугробах. Декабрьский морозный день. Играю с ребятами в футбол перед началом занятий, не подозревая, что за «бомба» в виде яркого журнала «Знание — сила» лежит в портфеле, лихо брошенном у футбольных ворот. Время приближается к двум часам дня, но уже смеркается. Идем в школу, на ходу отряхивая друг друга от снега и шумно обсуждая перипетии матча. На первом же уроке (физики) раскрываю потихоньку журнал и… все вокруг исчезает, проваливается.

«Сообщение Академии наук СССР о старте межпланетного корабля „Луна-1“.

25 ноября в 10 часов 00 минут отправился в полет на Луну первый советский межпланетный корабль. Старт состоялся на Кавказе в районе горы Казбек.

Сбылась вековая мечта человечества…»

— Марков! А Марков! Да очнись ты наконец!

Поднимаю голову. Надо мной стоит учительница. Вероятно, я смотрю на нее такими глазами, что она, вместо того, чтобы отчитать меня за постороннее чтение на уроке, тихо спрашивает:

— Что с тобой, Марков?

И вдруг я кричу:

— Мы тут… Сила действия! Сила противодействия! А ракета… Ракета… на Луну… летит! Вот!

Учительница осторожно берет из моих рук журнал, лицо ее делается серьезным. Класс замирает. Неожиданно она расхохоталась.

— Посмотри, сообщение за какое число? — Она ткнула пальцем чуть выше сообщения Академии наук. — «Вторник 26 ноября 1974 года», — прочел я.

— Видишь, 1974 года! А сейчас — 1954-й. Вот что такое читать на уроках!

Класс качнуло от хохота. Чуть не плача, метнул журнал в парту. В этот день особенно долго тянулись уроки; на переменах ребята просили показать журнал, заходили ученики соседних классов, дружно смеялись: «Смотрите, Марков-то на Луну полетел!» Вернулся домой. Огорченный, все же открываю журнал и вновь зачитываюсь.

В конце говорилось: «Безусловно, многие из наших читателей примут участие в постройке будущего межпланетного корабля, пошлют на Луну изделия своих рук… Когда это произойдет? Осторожные специалисты полагают, что лет через 50, не раньше. Другие считают, что достаточно лет 20–30. Пожалуй, наши юные читатели успеют стать взрослыми, взрослые — состариться…»

Странно, от этих слов я не расстроился, а даже совсем наоборот, — повеселел. «Может посчастливится… Может, доведется и мне послать на Луну аппарат…». Мечтать так мечтать!

* * *

«Кем быть?» — сомнений не было. Инженером.

Середина пятидесятых годов: стремительно рвалась в небо реактивная авиация, в быт бурно входило телевидение, делала первые шаги атомная энергетика. Физики были в почете. Молодые люди мечтали посвятить себя науке и технике.

Сейчас немало говорят о падении престижа технических специальностей. Странно. Разве есть что-нибудь интереснее и почетнее на свете, чем создавать умные машины? Недаром именно с машинами человечество связывает начала целых эпох. Век пара. Век электричества. Век авиации… Самые блестящие идеи останутся бесплодными, если к ним не прикоснется рука инженера. Труд инженеров — розмыслов, как их называли на Руси, — всегда почитался и всегда будет почитаться в народе.

Я поступил в институт на специальность электрические машины.

* * *

Шумит, колышется заполненный до отказа перрон, звучат гитары, далеко разносятся задорные студенческие песни. На груди у многих солнечным зайчиком поблескивают только что врученные медали «За освоение целины». Первая в жизни награда.

Уезжали мы с целины под звуки оркестра. Долго не ложились спать. Спеша, перебивая друг друга, делились впечатлениями с ребятами из нашего института, которых не видели целое лето, хотя и работали неподалеку.

Заснули поздно. Спали крепко, без сновидений и, конечно, не знали, как впрочем не знала еще и Земля, что в эти самые минуты…

А пока я крепко спал на верхней полке, не ведая, что над Землей восходит новая эра. Космическая. Не знал, что сияние ее зари осветит по-новому лица многих-многих людей, коснется и моей судьбы.

Проснулся от сильного стука в дверь.

— Дрыхните, черти! Вставайте! Вставайте, вам говорят! Спутник! Спутник в небе! Наш, советский!

— Что? Какой спутник? — не можем понять спросонья.

— Спутник! Включайте радио! Радио включайте! Сообщение ТАСС!

Включаем. Слышим торжественный голос: «В результате большой напряженной работы научно-исследовательских институтов и конструкторских бюро создан первый в мире искусственный спутник Земли. 4 октября 1957 года в СССР произведен успешный запуск первого спутника… В настоящее время спутник описывает эллиптические траектории вокруг Земли, и его полет можно наблюдать в лучах восходящего и заходящего Солнца при помощи простейших оптических инструментов (биноклей, подзорных труб и т. п.)…

Успешным запуском первого созданного человеком спутника Земли вносится крупнейший вклад в сокровищницу мировой науки и культуры…».

Диктор на мгновение замолчал, перевел дыхание: «Искусственные спутники Земли проложат дорогу к межпланетным путешествиям…».

Захлопали двери купе. Все высыпали в коридор. Возбужденные, с заспанными глазами слушали еще и еще раз сообщение и сигналы из космоса: бип-бип-бип. Потом развернулись дискуссии. Что только не обсуждали! И почему спутник имеет форму шара и может ли быть другим? И почему он движется по эллиптической орбите и может ли по круговой? Что такое апогей и перигей? Плоскость орбиты и ее наклонение? Сколько он просуществует? Что будет с ним потом?

Появились немногочисленные бинокли. Вокруг счастливых обладателей образовались группы. По очереди, опустив до отказа вагонные стекла и высунувшись по пояс из окна, подставляя голову ветру, до боли в глазах вглядывались в небо. На каждой стоянке выбегали на перрон и смотрели, смотрели вверх. Признаться, спутника тогда я почему-то не увидел. Едва поезд подходил к большой станции, спрыгивали на платформу, штурмовали киоски. Газеты печатали большой список городов, над которыми пройдет спутник, и время пролета, публиковались комментарии крупнейших советских и зарубежных ученых, полные изумления и восхищения слова рабочих, колхозников, представителей интеллигенции.

…Поезд уносил нас все дальше и дальше от целины. Я лежал на полке и думал: «Вот и началось…» Засыпал под стук колес. Вместо привычных тук-тук-тук, рельсы выговаривали: спут-ник, спут-ник, бип-бип-бип.

* * *

Небольшая комната студенческого общежития. Четыре товарища, сидящие у радиоприемника. Еще днем мы узнали, что «Луна-2» ночью достигнет поверхности Луны, и хотя никто из нас не сомневался в законах небесной механики, каждому хотелось «присутствовать» при этом.

Прекратилась бравурная музыка. Зазвучали позывные «Широка страна моя родная…» И наконец необыкновенного тембра голос известил мир о том, что советская космическая ракета достигла Луны. Впервые в истории осуществлен полет с Земли на другое небесное тело…

…До утра мы не сомкнули глаз. Говорили о будущих полетах, мечтали, фантазировали. И я решился…

Как раз перед этим среди старшекурсников объявили набор на новейшую специальность. Прямо не говорили, но прозрачно намекали, что успешно освоившие новую специальность, вполне возможно, будут направлены на работу, связанную с совершенными автоматическими аппаратами, скорее всего, летательными. Не всем хотелось за год до окончания института — рукой подать до диплома — ломать размеренную, жизнь, и все же желающих оказалось немало, отбор шел строгий. Окончательное решение принимал директор института. Но для перевода требовалось также согласие заведующего кафедрой. В нашей группе тоже нашлись желающие, однако никто не рискнул пойти к заведующему кафедрой… им являлся сам директор. О его фанатической преданности своей специальности ходили легенды. «А что если возьмет, да не отпустит, — рассуждали между собой ребята, — учиться-то у него придется. Наверняка, косо начнет смотреть. А распределение не за горами».

…Директор встретил строгим, как мне показалось, недовольным, жестким взглядом:

— Что, Марков, тоже за модой погнался?

— За модой, Николай Сергеевич!

Он молчал, испытующе глядя прямо в глаза.

— Ну, что ж, иди! Иди — раз моя специальность тебе не нравится. Неволить не буду.

В углу заявления размашисто написал: «Разрешаю».

* * *

Заместитель руководителя предприятия по кадрам держал в руках направление и мою характеристику из института.

— Так куда, сынок, работать пойдем?

— Наверное, в лабораторию систем управления. Чтоб и теория была, и с паяльником посидеть.

— Нет, сынок. Запарка нынче у испытателей. Там тебе и наука будет и паяльник. Понравится — останешься. Не найдешь себя там — сам сообразишь, что дальше делать.

Москва. Май 1965-го года. Теплый, благоухающий, безоблачно-синий. Позади четыре года работы испытателем ракет различного назначения. Теперь работаю в конструкторском бюро Г. Н. Бабакина…

Нас собрал Полукаров, заместитель главного конструктора по испытаниям. Незадолго перед этим Сергей Павлович Королев передал конструкторскому бюро Георгия Николаевича Бабакина работы по лунным и межпланетным аппаратам. Дело Королева росло и ширилось. Штурм космоса разворачивался широким фронтом. И одному КБ, даже такому мощному, невозможно стало вести весь комплекс космических исследований.

Выбор на Бабакина и его фирму пал не случайно. Королев знал Георгия Николаевича давно: «Есть в нем искра, есть! — говорил Королев о Бабакине. — Это тот человек, которому можно доверить дело. И идей ему не занимать. Светлейшая голова».

И вот теперь нашей «команде» из десяти человек предстояла поездка на Байконур. Там готовился запуск «Луны-6». Команда подобралась молодая, в основном, комсомольского возраста.

Дмитрий Дмитриевич Полукаров, грузный, суровый, обычно молчаливый, казался нам пожилым. А шел ему в ту пору сорок третий год.

На коротком совещании он так сформулировал цель поездки: «Чтоб поняли, что к чему», — и надолго замолчал. Потом добавил: «Чтоб сами смогли…» И опять помолчал. «Вопросы?» Поскольку цель была обрисована предельно ясно и четко, вопросов, естественно, не последовало.

* * *

— Вставай, в МИК пора! — трясет за плечо Валя Рубцов.

— А? Что? Какой миг?

— МИК… Монтажно-испытательный корпус. С ракетой-носителем знакомиться будем.

Сон, как рукой, сняло. Побежал умываться. Из крана нехотя бежала тонкой струйкой вода. Вернулся в комнату. Было уже жарко, и очень хотелось пить. Взял графин, а он весь в белых пятнах.

— Что это?

— Соль. Привыкай. Это тебе не московская вода.

Вышли из гостиницы. Было раннее утро, но солнце пекло нещадно.

На краю площадки высилась большущая «коробка» с воротами во всю стену. К ней примыкало небольшое трехэтажное здание, соединенное с «коробкой» стеклянным переходом на уровне второго этажа. Вошли в зеленый дворик, посреди которого стояла беседка, окруженная невысокими пирамидальными тополями. В беседке — человек десять.

— Идите сюда! — крикнули нам.

Здесь находились Полукаров и несколько ребят из нашей «команды». Дмитрий Дмитриевич сказал:

— Придет Чекунов. Поведет…

Вскоре подошел человек лет тридцати, огромного роста.

— Ну, что ж, пошли! — коротко сказал он громким хрипловатым голосом, привыкшим, видимо, перекрывать шум работающей аппаратуры.

Вошли в огромный зал. Замолкли, потрясенные. Перед нами, на установщике, спокойно и величественно возлежала гигантская ракета — гениальное творение главных конструкторов С. П. Королева, В. П. Глушко, Н. А. Пилюгина, С. А. Косберга, их коллективов, их сподвижников.

Да, я ничуть не играю громкими словами, называя ее гениальным творением. Есть «Война и мир» Л. Толстого, «Первый концерт» П. Чайковского, «Мона Лиза» Леонардо да Винчи. Перед нами предстало произведение «из другой оперы», но также гениальное. Именно она, эта ракета-носитель, достигла первой космической скорости и вывела на орбиту первый искусственный спутник, космический корабль «Восток» с Юрием Гагариным на борту. Именно она, эта ракета-носитель, превзошла вторую космическую скорость, и пошли одна за другой автоматические межпланетные станции: «Луна-1», «Венера-1», «Марс-1»… Да, именно с ее стартов человечество ведет отсчет новой космической эры.

Нынешнему молодому читателю, наверное, трудно представить себе восхищение нашего поколения. Ему, родившемуся двадцать лет назад, ракета-носитель, первый «шарик» кажутся такими же давними, как нам самолет.

И все же наше состояние понять нетрудно. Достаточно уже развитое профессиональное чутье подсказывало нам, как непросто было спроектировать, изготовить, отработать в полете такую конструкцию, обеспечить надежность работы двигателей, суметь стабилизировать подобную махину, управлять столь необычным летающим «кораблем».

Ее фотографий тогда не было. Не велись телерепортажи со стартовых площадок. К тому же следует учесть, что вообще предмет в помещении ощущается всегда более внушительным, чем вне его.

— Видите, — начал свой рассказ Чекунов, — по бокам длинной цилиндрической «сигары» — четыре больших конуса, мы их зовем «боковушками». Все вместе они составляют первую ступень. А центральная «сигара» — это вторая ступень. На этих ступенях установлены кислородно-керосиновые четырехкамерные ракетные двигатели Валентина Петровича Глушко. Каждый двигатель тягой в сто тонн. — Чекунов показал на огромные золотистые сопла, закрытые ярко-красными заглушками. — Четыре камеры на каждый блок. Запускаются сразу все. Как только двигатели выйдут на режим, ракета стартует. Спустя две минуты «боковушки» одновременно отделяются. На небе в этот момент четкий белый крест образуется. Центральный блок продолжает работать еще три минуты и тоже отделяется. Но на мгновение раньше включается двигатель Семена Ариевича Косберга, на третьей ступени. Вот когда эта ступень отработает, станция вместе с четвертой ступенью на околоземную орбиту выходит. Услышите доклад: «Есть промежуточная!» — значит, объект находится на околоземной орбите. А потом уж с промежуточной через полтора часа четвертая ступень запускается. Вот она-то «Луну» к Луне направляет, «Венеру» к Венере…

После столь краткого обзора пошел детальный разговор: автоматика, массовые характеристики, баллистика, перегрузки, надежность…

* * *

Каждый день пребывания на Байконуре приносил массу впечатлений. Но жара так донимала, что однажды мы упросили Полукарова отпустить нас купаться.

Посреди голой степи увидели быстрые желтые воды неширокой речки. Входить в мутный, грязноватый поток было не совсем приятно. И все же это была вода! Она несла жизнь бесплодному краю, поила Звездоград и Байконур.

Спустя несколько лет, накануне старта «Венеры-5», мы ехали с Полукаровым с площадки в город. Стояли жестокие морозы со свирепыми, пронизывающими ветрами. К нам подсел немолодой человек. Полукаров был сильно простужен и все кутался в меховую куртку. Я в сердцах сказал:

— И какой умник это место для космодрома выбрал! Вон у американцев — прямо у экватора, пальмы вечнозеленые растут.

Незнакомец встрепенулся и тихо сказал:

— Я…

Мы резко повернулись к нему:

— Вы?!

— Да, я был в группе выбора места для космодрома. Нас перед отъездом напутствовал Сергей Павлович.

— И чем же вам это место так приглянулось? У нас Крыма что ли нет, иль Кавказа?

— А давайте порассуждаем немного, — промерзший человек был настроен миролюбиво. — Где космодром выгоднее располагать? Как можно ближе к экватору. Чтоб при разгоне в восточном направлении ракета дополнительную скорость получала. Так? Так… На экваторе эта прибавка равна 465 метрам в секунду, на широте Байконура — 316. Можно было подтянуть южнее, но надо, чтобы падение отработавших ступеней происходило в незаселенных районах. Американцы, кстати, в океан ступени сбрасывают. Кроме того, нельзя не считаться с возможностью аварийных ситуаций на активном участке полета, и желательно, чтобы спуск в этом случае происходил на суше, на своей территории. Пойдем дальше?

— Пойдем…

— НИПы^[1] надо вдоль трассы расположить? Надо. Протяженность же активного участка — тысячи километров. И это еще не все исходные данные, которые задал нам Королев.

— Не все?

— Не все. Энергокоммуникации линии электропередач — раз; водоснабжение — два; количество безоблачных дней в году, влажность, роза ветров — три…

Вот когда взвесите все это да подсчитаете, — где лучшее место у нас в стране?

Спорить дальше было бесполезно. Специалист своего дела уложил нас на лопатки.

— А вот климат, — он вздохнул. — Прямо скажем, неважный. Тут вы правы. Но и в нем, согласитесь, свои плюсы есть. В смысле постоянства, стабильности, сухости. Вы вот с американским полигоном сравнили. А там влажность — будь здоров какая. Люди вечно мокрые ходят. Да и вообще, субтропики такие сюрпризы преподносят! Грозы, торнадо…

* * *

Подошло время изучения лунной машины. В небольшом ажурном стапеле цвета слоновой кости висел аккуратный, совсем небольшой сияющий своими полированными поверхностями аппарат. Его ведущий конструктор Палло знал Сергея Павловича со времен РНИИ, работал с непослушными ЖРД и ускорителями, преподносившими сюрприз за сюрпризом. Свернутый нос — память об одном из таких «сюрпризов». Это случилось в 1942 году при подготовке полета Григория Бахчиванджи на первом ракетном самолете.

…Палло и стал нашим гидом.

— Видите, ребята, там, где перевернутый усеченный конус, — корректирующая тормозная установка. Чтобы компенсировать неизбежные погрешности выведения автоматической станции и направить ее в нужную точку Луны, траектория полета обязательно корректируется. На Луне нет атмосферы, — продолжал Арвид Владимирович объяснять нам, как школьникам и как людям, неискушенным в космических делах (собственно, таковыми мы и были), — поэтому осуществить торможение можно только ракетным двигателем. Вот здесь — баки окислителя, — показал он на самую толстую часть конуса, — и горючего. Запасы топлива составляют примерно половину массы аппарата. Вот радиовысотомер, — он потрогал чашку антенны. — Как выдаст «75 км», так двигатель и включится на торможение. Тут — навесные отсеки: один — с системой астроориентации, другой — с радиосистемой. Перед торможением они, как сослужившие службу, сбрасываются, чтобы двигателю стало легче. В верхней части — система управления. Но учтите, друзья: этот аппарат, — Палло сделал широкий жест, как экскурсовод перед картиной, — лишь часть лунной машины. А вторую ее часть вы сейчас увидите.

Подождав, пока мы осмотрели лунный аппарат, и ответив на несколько вопросов, Палло повел нас дальше.

Мы подошли к удобно расположившемуся на специальной подставке небольшому шару, который напоминал цветок с раскрытыми серо-голубоватыми лепестками, золотистыми, серебристыми покрытиями приборов и красными круглыми крышечками.

— АЛСик^[2], — сказал Палло и с любовью прикоснулся к гладкому лепестку. — А это его телеглаз, — указал Арвид Владимирович на золотистый цилиндрик, увенчивающий «цветок».

— А где же антенны? — удивленно спросили мы.

— Они здесь. — Палло показал на четыре коробочки, каждая из которых — чуть больше спичечной.

Он нажал на едва заметные кнопки и… выскочили ленты, мгновенно свернувшиеся в прочные длинные трубки, торчащие над шариком.

— А! «Тещин язык»! — первым догадался Саша Дяблов. Я ткнул его в бок, но тут, пожалуй, оказался неправ: действительно, на жаргонном языке техников так называются подобные конструкции.

Палло продолжал знакомить нас с устройством станции: системой амортизации, системой терморегулирования. Все это показалось нам не таким уж сложным. Но прежний инженерный опыт подсказывал, что есть — не могут не быть! — нюансы, скрытые пока от поверхностного взгляда. И продолжали расспрашивать доброго Арвида Владимировича.

— Вы сказали: «Направить в нужную точку Луны». Что это значит?

— Видите, селенологами для первой посадки выбрана равнинная часть Океана Бурь. Дата запуска приурочена к наступлению лунного утра в этом районе. И температура поменьше, и для телесъемки получше — тени контрастнее. К тому ж Луна повыше над земным экватором, значит, радиовидимость с Центра дальней космической связи окажется продолжительнее. Понятно? Если не запустите машину в стартовое «окно», снимите ракету со стартового стола. Ну, а запустите вовремя, все равно орбиту корректировать придется. Точность знаете какая? Ошибка скорости в одну десятую метра в секунду оборачивается пятнадцатью километрами на Луне. Я уж про углы не говорю. Поэтому при выставке оптических приборов, двигателя — юстировке — угловые секунды ловить будете.

Ничего не скажешь, озадачил нас Арвид Владимирович. — Потом, — продолжал он, — надо сделать так, чтобы станция оказалась в стороне от аппарата, в месте, не затронутом огнем двигателя. Это — в целях науки. А герметичность? Повоюете за нее! Дырка хоть с иголочку будет, а всю атмосферу из отсека высвистит. Посадка хоть и мягкой называется, а все равно несколько метров в секунду набегает. Так что и перегрузки есть! А дырки быть не должно. Ну, да ладно, обо всем сразу не расскажешь. Посмотрите лучше, как сеанс коррекции идет. — И мы направились в пультовую…

Так прошло первое, очень краткое, свидание с лунной машиной. А потом началось ее детальное изучение: мы присутствовали на испытаниях, учились телеметрическому языку, сидели над схемами, чертежами, техническими описаниями, инструкциями.

Чуть свет с радостным чувством мы отправлялись в МИК и только к ночи возвращались в гостиницу.

* * *

…Как ни интересовало нас все, происходящее в монтажно-испытательном корпусе, нам все-таки очень хотелось поскорее побывать и на стартовой площадке. И вот однажды Дмитрий Дмитриевич сказал нам: «Едем!»

Небольшой темно-зеленый автобус подвез нас к белому домику, одиноко стоявшему в нескольких километрах от МИКа. Сопровождал нас Борис Семенович Чекунов, ветеран Байконура. Мы уже немного знали о нем. В 1955 году, сразу же после окончания техникума, вслед за первым строительным десантом он приехал на космодром. Собственно, космодрома еще не существовало. Вокруг места, выбранного для космодрома, лежала голая, нетронутая степь. А через два года Боря Чекунов, оператор центрального пульта, нажал кнопку «Зажигание». И пошла в зенит ракета, нежно прикрывая обтекателем небольшой шар с зеркальной поверхностью и прижатыми к нему усами антенн. А потом был второй, третий спутники. Был полет Юрия Гагарина.

Дорога поднималась вверх. Мы шли не спеша, на ходу перекидываясь словами, смотрели по сторонам. И вдруг, как по команде, смолкли. Справа, в нескольких метрах от дороги, стоял обелиск. Невысокий, строгий прямоугольник. Стелу из розоватого бетона венчал блестящий шар с откинутыми назад антеннами — точная копия космического первенца. На стеле — отлитый из бронзы Государственный герб СССР и темно-серая мраморная доска с высеченными словами: «Здесь гением советского человека начался дерзновенный штурм космоса (1957 г.)».

Мы молча стояли у этого скромного обелиска, отдавая дань глубокого уважения героическому поколению первопроходцев космодрома.

Пройдя сотню метров, мы вступили на бетонные плиты. Бетонные плиты Байконура… По ним совершали свои последние перед взлетом шаги летчики-космонавты. Здесь «они слышали» твердую, уверенную поступь Королева и содрогались от рева ракетных двигателей.

Большая площадка перед стартовой установкой напоминала солидный железнодорожный разъезд с четырьмя ветками путей. На одной из веток стояли желтые вагоны-цистерны.

— Заправщик горючим, — сказал Чекунов. — А другие пути — для заправщика окислителем, вагонов термостатирования, подвоза ракеты.

Стартовая установка представляла внушительное сооружение. Удивительно, огромная конструкция не подавляла, а звала ввысь.

Как не была высока установка, ее намного превосходили ажурные диверторы — молниеотводы.

Мы подошли поближе к стартовому устройству. От самой вершины вниз катился лифт. Каждый из нас по очереди поднимался на площадку, откуда прощался с «землянами» перед посадкой в корабль Юрий Гагарин и, на минуту представляя себя космонавтом, махал рукой «провожающим». Стоявшие внизу махали в ответ. Дмитрий Дмитриевич стоял в сторонке и не торопил нас. Его суровое лицо казалось смягченным.

Чекунов приступил к «ликбезу».

— В ожидании ракеты фермы обслуживания лежат навзничь, будто спят, а опоры стартовой системы, кабель-заправочная мачта откинуты назад. Установщик бережно подвозит лежащую ракету к стартовому столу двигателями вперед. Начинают работать гидравлические домкраты — они ставят ракету вертикально, «на ноги».

Затем опоры подводятся, тут же — фермы обслуживания. Они обнимают ракету, как лепестки цветка Дюймовочку.

Мы подошли поближе к опорам стартовой системы.

— А что это? — указали мы на массивные металлические «блины», прикрепленные к нижним частям опор и очень напоминающие гигантскую штангу.

— Это противовесы, — объяснил Чекунов. — Как только тяга двигателя превзойдет вес ракеты, и она чуть приподнимется, противовесы тотчас откидывают опоры назад. И тогда утолщенное книзу тело ракеты беспрепятственно идет вверх. Понятно?

Да, просто и остроумно.

— Мы стоим, — продолжал ветеран космодрома, — на «нулевой отметке» и смотрим вверх. А теперь давайте поглядим вниз.

Считая, что сейчас спустимся по ступенькам вниз, чтобы ознакомиться с подземными коммуникациями, мы спокойно подошли к концу площадки и… отпрянули назад. Мы стояли на самом краю бездны, отделенные от нее невысокими перильцами. Пропасть сотворила не природа. Котлован вырыли и забетонировали люди. От него отходил широкий, тоже бетонированный, глубокий канал. Берега космодромного канала, его откосы, также были выложены толстыми бетонными плитами, сильно закопченными под стартовой установкой и все более и более светлыми по мере удаления от нее.

— Газоотводный лоток, — коротко произнес Чекунов. Нам представилась могучая огненная дикая река, ревущая в бетонном ущелье.

Как бы читая наши мысли, Чекунов сказал:

— Плиты долго не выдерживают. Приходится менять.

Спустились вниз. Взору открылись подземные сооружения, располагавшиеся в несколько этажей. По своей сложности они намного превосходили увиденное наверху. В специальной нише по рельсам перемещалась кабина обслуживания нижней части ракеты. Чекунов повел нас в сторону от стартового устройства, туда, где виднелось поле красной земли.

Мы спустились по неширокой лестнице в глубь земли метров на пятнадцать.

Повеяло приятной прохладой, особенно ощутимом после жары, которая крепко донимала нас на открытой бетонной площадке.

Вошли в длинную комнату, густо «нашпигованную» аппаратурой.

Я заметил два цилиндра, уходящие в потолок, и сердце екнуло: «Перископы! Как на подлодке!» Подбежал к одному из них, прижался к окуляру, стал вращать рукоятками. Стартовая установка лежала, как на ладони. А за ней бескрайняя, уходящая к горизонту степь…

— А вот центральный пульт управления, — похлопал по корпусу одного из пультов Борис Чекунов.

— Борис Семенович! А где та самая-самая, последняя кнопка?

— Вот она, — показал Чекунов на обыкновенную, величиною с пятак, черную резиновую кнопку.

— Борис Семенович! Расскажите, как первый ИСЗ запускали… Корабль «Восток…»

Чекунов, по всему было видно, не любитель предаваться воспоминаниям, да и вообще не словоохотливый рассказчик. Но тут, уступая нашим настойчивым просьбам, сел в то операторское кресло, придвинулся к тому пульту, и сильное волнение, мы легко это заметили, вновь охватило его. И он начал свой рассказ.

— Ночь опустилась над степью. Только ракета видна, бело-серебристая в свете прожекторов. Время к половине одиннадцатого подошло. Мы, как на вокзале, по московскому отсчет ведем. По байконурскому уже пятое октября наступило. Я за пультом сидел, мы гироскопы давно раскрутили. В бункер входят Королев, другие руководители. Лица строгие, сосредоточенные. Королев сутулится больше обычного, в глазах волнение. Когда до пуска минут пять-шесть осталось, Сергей Павлович сказал заместителю своему, Воскресенскому:

— Пора!

Воскресенский стал у одного перископа, у другого — пускающий, начальник наш Александр Иванович Носов — руководитель стартовой команды. Носов на хронометр посматривает и команды отдает. Мы, операторы, только тумблерами щелкаем. И наконец в 22.28:

— Пуск! — кричит Александр Иванович.

— Есть пуск! — кричу в ответ и кнопку жму. «Последнюю!»

Вскоре до подземелья нашего гул донесся… Пошла! Выскочили наверх, а она уж звездочкой меж других звезд стала, и вскоре ее распознать было нельзя. Когда спутник уже был на орбите, услышал: «Бип-бип!» Хоть и готовился к этому, а удивление меня взяло: «Летает! И на Землю не падает!»

А в тот апрель мне посчастливилось «Восток» запускать. Носова уже не было среди живых. Многие байконуровцы живут сейчас на улице его имени. Пускающим Анатолий Семенович Кириллов стал. Нелегко ему было. Представляете, там, под обтекателем, не металлическая конструкция, не прибор научный. Человек! Симпатичный, улыбчивый Юра Гагарин. На Королева я боялся смотреть. Понимал всю меру, вернее, безмерную его ответственность.

— И как… вы очень волновались? — не выдерживаем мы.

— А вы, вы бы не волновались?

Чекунов счастливо, радостно улыбался.

* * *

…Несколько дней провел я на стартовой позиции. Захожу в МИК и вижу: все как будто так, и в то же время не так. Пригляделся. Всегда чистые зеленые полы — натерты до блеска, аппаратура горит на солнце. Любители отпускать на космодроме бороды — чисто выбриты, у ракеты и станции точно ветром сдуло всех «лишних» — работают только те, кто нужен в данный момент.

— Комиссию что ль ждут из столицы? — спрашиваю первого попавшегося знакомого.

— Ты что, еще не знаешь? СП прилетает! А это, брат, почище любой комиссии! — Товарищ критически оглядел меня с ног до головы.

«СП» — так за глаза называли Сергея Павловича. Говорили: «СП приказал…», «СП считает…» Весь космодром знал, о ком идет речь. Нам рассказали такой эпизод. Ведущий конструктор первого искусственного спутника Земли, имевшего наименование «ПС» — простейший спутник, очевидно, волнуясь, докладывал Королеву:

— СП к испытаниям не опоздал. Совместные испытания с ракетой-носителем прошел без замечаний. СП готов к отправке на космодром.

Главный жестом остановил «докладчика» и тихо, но очень внятно произнес:

— СП — это я, Сергей Павлович, а наш первый, простейший спутник — это ПС! Прошу не путать.

Мне довелось однажды стать свидетелем другого случая, связанного с этой аббревиатурой.

На заседании технического руководства — оно, как правило, предшествует заседанию Государственной комиссии, — когда дошла очередь до представителя стартовой службы он встал, вытянулся и четко, по-военному доложил:

— СП к приему ракеты-носителя с космическим аппаратом готов!

Сергей Павлович поморщился:

— Вам что не известно, что СП называют меня. И я, в отличие от вас, всегда готов не только к приему, но и пуску. А вас попрошу докладывать поточнее.

— Извините, Сергей Павлович, — смутился бодрый стартовик. И повторил:

— Стартовая позиция к приему ракеты-носителя с космическим аппаратом готова. Замечаний нет.

— Вот, то-то же, — проворчал Сергей Павлович.

А я, когда слышу: «СП», в памяти всплывают вместе Королев и Старт. И в том равном звучании — что-то щемящее, символически единое.

…Нас собрал Полукаров.

— Королев будет… Крут. Чтоб не слышно было… И не видно. А то пешком по шпалам. Ясно?

Нам было уже предельно ясно. Но для читателя стоит, пожалуй, кое-что уточнить.

Следует заметить: мы, пользуясь своими правами стажеров — людей, принимающих тему и будущих ее хозяев, — вели себя несколько, я бы сказал, нахально. В процессе испытаний носились из пультовой к станции, от станции к ракете-носителю, лазали по фермам, в общем, стремились в каждый момент оказаться там, где происходили главные события. Мы тормошили, расспрашивали операторов, контролеров, других специалистов. Словом, всем интересовались. Однако ж, вскоре нас предупредили, чтоб мы умерили свой пыл, как только прибудет Королев. Он терпеть не может, когда в рабочих помещениях находятся «лишние». Заметит… и тогда…, как говорилось, «пешком по шпалам». Сие означало откомандирование из Байконура по месту работы со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Вот что имел в виду Полукаров, держа перед нами столь эмоциональную речь.

Королев. Меня бесконечно волнует образ этого человека. Волновал и тогда. В газетах его называли «Главный конструктор». Мы успели немного узнать о его сложной, нелегкой судьбе. И он наперекор судьбе все смог, все превзошел. Стал признанным лидером советских ракетчиков, академиком.

Еще с детства, со школьной скамьи, любой академик представлялся мне стариком в черном строгом костюме, с длинными седыми волосами, выбивающимися из-под круглой, как тюбетейка, темной шапочки. Этот образ был навеян, очевидно, портретом академика Н. Д. Зелинского, висевшим у нас в школе в химическом кабинете. Учительница никогда не говорила: «Зелинский», а обязательно: «Академик Зелинский».

Мне не терпелось увидеть Главного конструктора. Несмотря на запрет, я стоял у окна в торце второго этажа. Там, если идти по коридору к окну, слева находился кабинет, на двери которого висела табличка с надписью «Главный конструктор».

…Еще раньше, дабы не попасть впросак, обратился к Чекунову.

— Борис Семенович, а как выглядит Главный?

Ведь, фотографий его никто не видел, разве кроме проверяющих пропуска (Правда, у него редко кто отваживался спросить: «Ваш пропуск?» — знали в лицо!)

Чекунов рассмеялся.

— Королев есть Королев. Не захочешь, а за версту почувствуешь.

…По переходу, ведущему из МИКа в пристройку, послышались шаги. Прямо на меня шел человек. Шел быстрыми твердыми шагами, заметно раскачиваясь, но, как сказали бы моряки, не боковой качкой, а как корабль с носа на корму — килевой. Он был не очень высокого роста, плотен, сутуловат, с темными живыми глазами. Одет в песочного цвета с короткими рукавами рубашку навыпуск и полотняные широкие летние брюки. Во внешности его удивила необычная посадка головы. Крупная, с открытым чистым лбом голова, крепко сидящая на короткой, сильной шее, откинута чуть назад и вправо. Во всем облике, твердой, энергичной походке чувствовалось что-то кряжистое, могучее.

Берясь за рукоятку двери, человек в упор посмотрел на меня, резко спросил:

— Вы чей?

Вопрос удивил. Но тотчас я вспомнил: здесь было принято работников КБ Королева называть королевцами, Пилюгина — пилюгинцами.

— Георгия Николаевича Бабакина.

— А что вы делаете здесь, у дверей моего кабинета?

На меня смотрели темно-карие пронизывающие насквозь глаза. Вопрос однако ж прозвучал в несколько более смягченном тоне.

— Пытаюсь связаться с фирмой, — быстро сообразил я. В кабинете Сергея Павловича находился аппарат ВЧ-связи, и Полукаров иногда связывался с Бабакиным.

— Заходите! — Королев, проходя к столу, взмахом руки указал на кресло, стоящее справа. Снял трубку.

— Тамарочка! Соедини-ка с Василием Павловичем! А потом дашь Бабакина.

Королев переговорил со своим заместителем о срочной присылке уточнений к программе полета, положил трубку. Телефон тут же зазвонил снова.

— Возьмите! — Протянул трубку.

— Кто это, кто это? — услышал звонкий знакомый голос Лидии Ивановны, секретаря главного.

— Лидия Ивановна! Это я, Марков! Соедините срочно с Георгием Николаевичем.

Сам лихорадочно соображаю, о чем же буду с ним говорить.

— Георгия Николаевича нет! Он к Келдышу уехал.

— Нет Георгия Николаевича. В Академию, к Мстиславу Всеволодовичу только что выехал, — делая огорченный вид, вздохнул я. Поднялся, собираясь спешно ретироваться, но Королев взмахом руки опустил меня в кресло.

— Так, значит, к космосу подключаетесь? Как у вас на фирме отнеслись к этому?

— По-разному, Сергей Павлович. Мы, молодежь, с энтузиазмом. «Старички» еще не определились.

— «Старички»! — вспыхнул Королев. — Что они понимают, ваши «старички»! — Видно, его сильно задело. Самолет летает у земли и оторваться от нее не может. А здесь же предела нет! Вы — разведчиками будете. А затем к звездам аппараты пошлете. Не веришь? Придет время — вашей фирме и этим придется заняться. Я-то не доживу, а ты вполне может быть.

— «Мы — молодежь!» — поддел он меня. — Кстати, сколько тебе лет?

— Двадцать семь.

— Двадцать семь? И все молодежью себя называешь. Это, брат, очень зрелый возраст. Я уж ракеты пускал.

— Я тоже четыре года ракеты пускал, — вставил я, видя его дружеское расположение.

Сергей Павлович усмехнулся.

— Надо же! Какие?

Я коротко рассказал.

Во время рассказа Королев, довольный, слегка улыбался, в глазах сверкали искорки.

— Небось страшновато бывало?

— По всякому, Сергей Павлович. Бывало и страшновато.

В кабинет стремительно вошел технический руководитель испытаний А. И. Осташев, держа в руках несколько листков с отпечатанным на машинке текстом.

— Подписать надо, Сергей Павлович!

— Ладно, — сказал мне Королев, — иди! Изучай машину как следует. Ее впитать в себя надо. Впитать! Осознал? И когда я, облегченно вздыхая: «Пронесло!», уже подходил к двери, он добавил слова, от которых меня дернуло, как током:

— И чтоб больше без дела я вас здесь не видел!

Выскочил за дверь. Вытер со лба испарину. Помчался бегом в пультовую, занял свое рабочее место — по левую сторону от оператора центрального пульта объекта, надел наушники. Сидящий по правую руку оператора, у индикаторов системы управления, Валя Рубцов зашептал:

— Где тебя черти носят? Говорят, Королев приехал. Нарвался бы на него!

— Валюша! Если бы ты знал… Вечером все расскажу.

Смотрю в инструкцию, на показания приборов, слушаю переговоры операторов. Спустя несколько минут боковым зрением через открытую дверь пультовой вижу: в зал в сопровождении Осташева входит Королев. Шел он не спеша, зорко посматривая по сторонам. Подошел к ракете-носителю, что-то сказал Осташеву, похлопал «боковушку» по обшивке. Порядок в зале был образцовый, воздушные шланги, электрические кабели, жгуты тщательно уложены, прибандажированы. Королев все же заметил какой-то, по его мнению, непорядок, потому что, сделав круговые вращения указательным пальцем, показал на какой-то кабель. Рабочий-бортовик бросился спешно его переукладывать: очевидно, Королев обнаружил скрутку. По всему чувствовалось — приехал хозяин.

Жалобно заскрипели половицы деревянной лестницы. В пультовую поднялся Королев. В большой комнате — тишина. Операторы, контролеры,специалисты по системам аппарата сидят, впившись глазами в приборы. Тишину прерывают лишь резкие, четкие указания руководителя испытаний, доклады операторов. Королев придвинулся к центральному пульту, встал у нас за спиной. У меня по коже забегали мурашки: вдруг он скажет Полукарову, что его люди шатаются по МИКу без дела, когда обязаны присутствовать на сеансе. Я невольно посмотрел на Королева. Наверное, он что-то заметил в моем взгляде, потому что с хитринкой улыбнулся одними глазами и затем едва заметным движением показал: смотри, дескать, не на меня, а на пульт. Он о чем-то шепотом спросил у Осташева, тот также тихо ответил. Королев мягкими шагами покинул пультовую.

* * *

В предстартовые дни Полукаров взял меня с собой на заседание технического руководства. Запомнилось содержательное, убедительное, глубоко аргументированное выступление одного из руководителей. Закончил он следующими словами:

— Итак, 8 июня планируется пуск «Луны-6». А полет «Луны-5» завершился, а как он завершился, вы знаете — 12 мая. Ведь, месяца не прошло. Я не уверен, что полученный большой объем информации тщательно проанализирован, результаты анализа учтены. Не пора ли, Сергей Павлович, остановиться, оглянуться…

Королев поднял голову, миролюбиво сказал:

— Александр Ваганович, ты прав. Но мне информация позарез нужна. Понимаешь, позарез. А как ее набрать, не летая?

Затем Королев, глубоко вздохнув, тихо сказал:

— Летать трудно. — Развел горестно руками. — Летать надо. — И вдруг, стукнув по столу ребром ладони правой руки, — характер все же не мог не дать о себе знать! — совсем «по королевски» отрубил: — Летать будем!

* * *

За те восемь месяцев, когда встречал его довольно часто — на заводе, космодроме, в Центре дальней космической связи — Королев запомнился спокойным, уверенным человеком. Поэтому рассказам о его страшных разносах не то, чтобы не верил, а просто считал их преувеличенными.

Однажды поделился своими мыслями с А. Ивановым — он-то пятнадцать лет бок о бок проработал с Королевым.

— И ты прав, — сказал он, — и те, кто рассказывает о взрывчатости Главного, о его сногсшибательных разносах, тоже правы.

Каким же он был в действительности? Королев был очень разным. Очень сложным.

Но что интересно! В действительности наказывал он чрезвычайно редко, когда дальше было, как говорится, некуда. Поговорите с его ближайшими помощниками — им-то в силу «короткого расстояния» доставалось больше всех, «девятый вал» чаще, чем другим, приходилось принимать на себя — они в один голос утверждают: годы, проведенные рядом с Сергеем Павловичем Королевым, самые значительные, самые счастливые в их жизни.

Наказывал редко, а защищал всегда. Ругал иногда, а заботился всегда. И забота была горячей, действенной.

Когда дела шли хорошо, он говорил вышестоящему начальству: это у меня Петров (или Сидоров) молодцом сработал. А когда случались аварии и соответствующие высокие лица строго спрашивали: «И кто это у тебя двигателями занимается?». Он твердо отвечал: «Я!» «А управлением?» — «Я!» За его широкой спиной, в прямом и переносном смысле, людям жилось и работалось уверенно.

Как-то спросил Алексея Иванова: «Что родилось раньше — железный авторитет, а потом это „я“, или наоборот?» Алексей ответил так:

— Королев потому и стал Королевым, что никогда не прятался за чужие спины.

Едва ли не о главной черте в образе Сергея Павловича ближе всего я нашел у Василия Макаровича Шукшина в его романе «Я пришел дать вам волю» о Стеньке Разине: «Побаивались его такого, но и уважали тем особенным уважением, каким русские уважают сурового, но справедливого отца или сильного старшего брата: есть кому одернуть, но и пожалеть и заступиться тоже есть кому… Много умных и сильных, мало добрых, у кого болит сердце не за себя одного. Разина очень любили».

* * *

На рассвете вывозили ракету на старт. Огромные ворота МИКа распахнуты настежь. Солнце, чуть приподнявшись над степью, золотит срез ракетных двигателей. Ярким, теплым, прозрачным рубином светятся камеры сгорания.

Мы поднялись ни свет ни заря, но оказались не первыми. Пыхтел тепловоз. У ворот, щурясь на солнце, стоял Королев. Рядом с ним его заместитель по испытаниям, Осташев, Анатолий Семенович Кириллов, один из руководителей космодрома, Дмитрий Дмитриевич Полукаров. Сергей Павлович, энергично жестикулируя, о чем-то увлеченно рассказывал, слушатели остро реагировали. Мы остановились на почтительном расстоянии. Королев махнул рукой:

— Идите сюда.

Подошли.

— Спите долго, молодежь! Так можно и вывоз, и все на свете проспать. Я в ваши годы через сутки спал!

Сергей Павлович, несмотря на ранний час, был бодр, оживлен. Предстоящее, по всему заметно, возбуждало его, вливало свежие силы. Он не знал, не мог знать, как пройдет пуск, чем завершится полет — кто может дать стопроцентную гарантию? Но сейчас он шел на этот полет, и ожидаемый пуск горячил ему кровь.

— Ну, что, молодежь, сегодня первый стартовый день. Завтра, если будет все нормально, — резервный. Вам — не грех на речку съездить, покупаться. От впечатлений разгрузиться. Перед пуском. Первый для вас пуск. Говорят, зрелище мы занятное сотворили. Сам-то, можно сказать, и не видел: все в подземелье прячусь. А вам советую, только по большому секрету, в эвакуацию не ехать, а по степи вон к тому холму пробраться. Лучшая точка для наблюдения. Я правильно говорю, Анатолий Семенович?

— Их все равно туда не пустят.

— Ничего, если пораньше проберутся, да залягут в ложбинке — их сам черт не найдет. Степь вон какая — всю не прочешешь!

(Мы от старожилов узнали, что в целях безопасности не занятых в пуске людей вывозят в район эвакуации, а чтобы любители острых ощущений не пробрались поближе к старту, ответственные за эвакуацию организовывали патрулирование).

Королев подошел к установщику, что-то сказал инженеру, наблюдавшему за сцепкой тепловоза с платформой, и не спеша вернулся к группе. Времени до отправки ракеты на старт было еще много.

— Как идет учеба? — обратился Королев к Полукарову.

— Нормально, Сергей Павлович.

— Овладевайте, овладевайте космосом, ребята! Пока время есть — хватайте, хватайте, как можно больше. Сами работать начнете — меньше времени будет. Лезьте, как говорится, во все дырки. Ничего не берите на веру. Сами будьте с усами. И не только техникой занимайтесь. Обязаны знать последние научные данные о космосе, о планетах. Вот на Луну летим. А какая она по новейшим представлениям, знаете?

Мы с Валей Рубцовым незадолго перед отъездом на космодром приобрели книгу известного английского астронома Зденека Копала «Луна» и теперь вместе ее читали.

— Знаем! — в один голос с Валентином ответили мы.

— Это хорошо. А на какой главный вопрос должен ответить наш аппарат?

— Есть там пыль или нет? Утонет в ней аппарат или не утонет? И, вообще, «посмотреть» структуру поверхности.

— Ну, что ж, в основном верно. Приоритет — приоритетом, первая мягкая посадка — это, конечно, вещь, но это ж не самоцель, а средство. Главное, друзья, познание, наука. А вы как думаете, что там, на Луне?

— Не знаем.

— Это не ответ. Легче всего сказать «не знаю» — ответственности никакой. А вы размышляйте, стройте каждый свою гипотезу. Правда, некоторые ученые специалистами по Луне считаются, но когда их спросил, не лучше вас ответили. А как нам аппарат строить? Думаю, все же грунт там прочный, тяжелые машины можно сажать. Но мы предусмотрели и случай, если поверхность окажется рыхлой. С системой амортизации знакомы? На первый раз ничего придумано. Потом на лапы сажать будем. Это уж вам придется делать…

Спустя несколько месяцев до нас дошла история, сильно смахивающая на легенды, которые во множестве окружали личность Королева — как обычно окружают крупную, незаурядную личность — но которая, оказывается, действительно имела место.

Это было на заре создания космической станции, предназначенной для мягкой посадки на Луну. И сразу возник вопрос: каким делать шасси? Ведь невозможно проектировать его, не зная, куда аппарат будет садиться. А что представляет собой лунный грунт, никто еще точно сказать не мог. Одни полагали, что поверхность Луны похожа на гранитные скалы, другие — что она представляет собой рыхлую пыль в несколько десятков метров толщиной. Идет далеко не первое совещание. Тянуть с решением вопроса о создании шасси «лунника» больше невозможно.

— Итак, — сказал Королев, — большинство ученых склоняется к тому, что грунт на Луне твердый… Так и будем считать.

— Но, Сергей Павлович, — не удержался кто-то из присутствующих. — Как можно принимать такое решение на основании абстрактных предположений. А если там пыль? Ведь ученые высказывают только общие соображения — не более того! Никто из них не берет на себя смелость написать: «На Луне, мол, такой-то грунт» — и подписаться под этим!

Королев посмотрел усталыми глазами на сидящих за столом:

— Ах, вот чего вам не хватает…

Взял блокнот, крупным почерком написал на листке: ЛУНА — ТВЕРДАЯ. И подписался: С. КОРОЛЕВ. Поставил дату, вырвал этот листок и передал коллеге. Вот такая история.

Королев умел взять на себя… А шасси, в конце концов, оказалось хитроумным. Футбольный мяч! Совершенно не в стиле ракетно-космической техники. Зато в стиле Королева.

…Королев прервал непринужденную беседу. Видно, и эту свободную минуту он не хотел тратить попусту, а решил использовать для обучения новой группы. Он взял своего заместителя под руку и неторопливо, как на прогулке, пошел с ним вдоль рельсов по МИКу; дойдя до противоположных закрытых ворот, повернул назад.

— Да, забыл вам главное сказать, — вновь обратился к нам Королев. — Вы — испытатели. И обязаны знать основное правило: пуск должен быть осуществлен, несмотря ни на что, строго в заданный срок, в расчетное время. И никаких оправданий! Прибор вышел из строя — успеть заменить. ЗИП^[3] кончился — завод вверх дном перевернуть, доставить. Наземные испытания не завершены — добиться завершения. Ответственных за пуск много — а спрос с вас! Головой отвечать придется!

— Мы, — с заметной гордецой, даже чуть хвастливо добавил Королев, — ни одного пуска не сорвали, не отложили… А вообще-то шагайте смело в космос. Будут вам пышки, будут вам и шишки. Последних, правда, больше. Это я вам обещаю.

Донеслись звуки урчащих машин. Подъехал Председатель Государственной комиссии, тепло поздоровался со всеми. К Королеву подошел Кириллов.

— Все готово, Сергей Павлович!

Королев переглянулся с Председателем Государственной комиссии, тихо сказал:

— Пора.

Председатель чуть громче проговорил:

— Ну, что ж, в путь, товарищи.

Кириллов махнул рукой. Тепловоз плавно, без рывка, тронулся с места. Ракета медленно, как бы нехотя, поплыла из гостеприимного МИКа, где ее с такой любовью готовили.

Королев шагал за ней, рядом шли соратники. Шли молча. Чуть поодаль двигались и мы. Вначале показалось: чего-то не хватает. Но чего? «А, музыки!» — догадался я. — Торжественной музыки, которая всегда звучит в подобных случаях в кинофильмах. Но и без нее было волнующе-торжественно. Тишина, прерываемая лишь пыхтением тепловоза и шуршанием шагов по гальке, звучала громче тысячи оркестров.

Пройдя метров сто и поравнявшись с железнодорожной стрелкой, остановились. Молча проводили ракету глазами, направились к автостоянке. Королев и остальные товарищи стали усаживаться в машины. Дружно и громко захлопали дверцы.

Мы стояли одни, соображая, как добраться до старта: машин, естественно, пока не имели, автобусы же между МИКом и стартом в этот ранний час еще не ходили.

Первым разобрался в создавшейся ситуации Сергей Павлович. Он вышел из «Волги».

— А ну, друзья, разберем бабакинцев по машинам. — Пригласил Полукарова к себе.

— А ты, Евгений Васильевич, — обратился Королев к заместителю, — захвати вот этих двух молодцев (показал он на Валю Рубцова и Сашу Дяблова) и этого гренадера, — ткнул пальцем в мою сторону. — У тебя машина вон какая вместительная! (Заместитель ездил в то время на большом старомодном «ЗИСе»). — Да смотрите, — повысил голос Королев, — чтоб и со старта назад их привезли! А то знаю вас: туда довезете, а назад и не подумаете захватить.

Вереница машин двинулась в путь. Дорога пошла вначале резко влево, а потом повернула направо. Вскоре поравнялись с медленно идущим по приподнятой над степью широкой железнодорожной колее установщиком, какие-то секунды ехали рядом, а потом стремительно умчались вперед. Проехав несколько сот метров, остановились. Все вышли из машин. Стоя ждали ракету, и когда она величественно проплыла мимо, опять уселись в машины и помчались дальше, уже без остановок.

А вот и стартовая площадка. Машины, лихо сделав крутой разворот, остановились, как вкопанные. Большой группой мы двинулись к стартовой установке. На нулевой отметке замерли четкие шеренги стартовиков. Председатель Государственной комиссии и Анатолий Семенович Кириллов подошли к стартовикам. Анатолий Семенович зычным, хорошо поставленным голосом сказал:

— Задача сегодняшнего дня — провести генеральные испытания ракеты-носителя с космическим аппаратом №… Завтра — резервный день. Обеспечить дежурство и термостатирование объекта. 8 июня 1965 года в 10 часов 40 минут 23 секунды московского времени произвести пуск ракеты-носителя с космическим аппаратом на борту.

— Товарищи, от имени Государственной комиссии выражаю уверенность, что вы проведете все работы точно в срок и с высоким качеством. Желаю успеха.

Стартовики разошлись по рабочим местам, на ходу застегивая широкие пояса с прикрепленными к ним цепью карабинами (при работе на высоте полагается пристегнуться к ферме обслуживания) и взяв в руки инструмент, привязанный одним концом шнура к поясу, дабы не допустить падения увесистого железного предмета с высоты. Приближалась ракета…

Дальше происходило все так, как рассказывал Борис Чекунов. Плавный перевод ракеты из горизонтального положения в вертикальное, подведение опор и ферм…

Работа шла споро, каждый знал «свой маневр».

Королев внимательно следил за действиями расчета. Наблюдая за ним — решительным, властным, уверенным в своих силах, — никому из нас и в голову не могло прийти, что спустя несколько месяцев придется услышать от Анатолия Семеновича, как именно в то время никогда не жалующийся ни на что Сергей Павлович сказал ему:

— Если бы ты знал, что творится у меня внутри…

Внимательно изучая все происходящее вокруг, я ни на минуту не упускал из виду Сергея Павловича и то, как распоряжается он на стартовой площадке у гигантской, устремившейся в зенит ракеты. Каждому приходилось сильно закидывать голову, а Сергею Павловичу делать этого было незачем; он лишь вскидывал глаза. Тогда и мелькнула мысль (вероятно, весьма странная): Сергей Павлович так часто бывает на пусках и так часто смотрит в небо, что у него появилась столь необычная посадка головы.

Вечером поделился с Валей Рубцовым, он сказал, что тоже подумал об этом.

При установке ракеты произошла небольшая заминка. Сергей Павлович взял в руки микрофон.

— Товарищ Осташев! Товарищ Осташев! Ваши люди задерживают установку изделия! — Разнеслось над округой.

Но вот установка ракеты завершена. Теперь в обшивке вскрываются люки, к ракете подключаются электрические кабели, шланги, идущие от стартовой установки. Спускаемся в подземный бункер. За пультами — операторы, контролеры, они включают аппаратуру на прогрев, весело переговариваются, в комнате шумно, непринужденно — до генеральных испытаний есть еще время.

Генеральные испытания. В последний раз имитируется полет ракеты-носителя. Перед заключительными проверками в пультовую входят Сергей Павлович Королев и Николай Алексеевич Пилюгин — главный конструктор систем управления. Оба оживленные, в приподнятом настроении. Сергей Павлович говорит Пилюгину:

— Садись, Николай Алексеевич, на центральное место. Сейчас твоя техника работает.

На Пилюгине легкая, летняя, с короткими рукавами рубашка в полоску, широкие светлые брюки. Лето в разгаре, а руки белые, совсем не загоревшие — видно, много приходится бывать в лабораториях.

Пилюгин отвечает:

— У меня есть кто помоложе.

Подталкивает вперед своего заместителя по испытаниям.

Королев с Пилюгиным проходят за креслами операторов, останавливаются ненадолго у каждого пульта, затем выбираются наверх…

Смотрю им вслед. Вот они какие — настоящие ученые. Наши современники. Вспоминаю, какими представлялись мне академики — в черных костюмах, черных шапочках, в тиши кабинетов.

В день пуска мы сделали так, как советовал Королев. Залегли среди холмов. Прикрыв головы рубашками, стали загорать — до старта оставалось еще несколько часов. Солнце поднималось все выше, и вскоре мы оказались будто на сковородке. Как мы не превратились в обугленные головешки — до сего времени не пойму. Секрет оказался известным не только нам, в ложбинке скопилось довольно много и старожилов. Почему патрули смотрели на это сквозь пальцы, мы поняли. Ракета была в эксплуатации уже восемь лет, отличалась высокой надежностью, и система строжайших мер безопасности, поначалу соблюдавшаяся неукоснительно, потихоньку отмирала.

Для нас соседство старожилов оказалось как нельзя кстати: они досконально знали весь стартовый цикл работ и точно комментировали.

— Цистерны отошли. Заправились.

— Ферма поехала. Полчаса еще ждать.

Ракета белая-белая, свечою смотрит в небо, вся искрится на солнце. Красиво.

— В баках жидкий кислород. Холодный. Вот она инеем и покрылась. — Отрыв ШО! Штеккер отрывной отскочил! Видите? Теперь секунды…

Остались секунды. Как же долго они идут! А может, не будет ничего? Может пуск отложили? И хотя ждешь, ждешь этого мгновения, неожиданно, как-то вдруг — ярчайшая вспышка! И вот разгорается, бушует пламя, огромный огненный водопад низвергается в пропасть, достигает дна, отражается от бетона и, поднимаясь вверх вместе с пылью, дымом, сливаясь с огнепадом, бьющим из ракетных двигателей, обволакивает ракету. Она медленно, словно ей неимоверно трудно оторваться от земли, приподнимается над бездной, кажется, что ей ни за что не преодолеть пут притяжения и она вот-вот рухнет в эту пропасть, рассыплется горящими обломками. Но нет, пламя трепетно, упорно, неистово бьется и рывками толкает, толкает ее вверх, и, наконец, в самый критический момент, когда «или-или», ракета вырывается из бушующего вокруг нее огнепада и стремительно, мощно идет ввысь. Сильный рев огромного зверя накатывается на тебя. Над степью восходит второе солнце, не менее яркое, на него больно смотреть. Ракета идет на тебя, прямо на твою голову. Смотришь, сощурив до предела глаза, в самый зенит. Земля под тобой дрожит.

Замирает сердце. И от страха — не рухнет ли вот сейчас тебе на голову могучий, грозно рычащий огнепад? И от сложнейшей гаммы чувств, переполняющих душу…

…Но вот ты замечаешь: ракета постепенно склоняется, уходит от тебя. В небе на мгновенье повисает белый крест — это отделяются четыре «боковушки». Пламя все меньше и меньше. Тишина повисает над степью. Еще более пронзительная, чем до запуска. Лишь небольшое белое облачко, как шляпка одуванчика, плывет в голубом небе. Будто не было ничего.

Молча возвращаемся на площадку. Говорить не хочется.

Шли следующие «Луны». Седьмая. Восьмая. Теперь и нам приходилось бывать в Центре дальней космической связи в Крыму. В то время небольшая гостиница, примыкавшая к Центру, не могла вместить всех «управленцев», новая еще только строилась, поэтому мы останавливались в одной из гостиниц города на втором этаже. Здесь снимался номер для Сергея Павловича, рядом — для Мстислава Всеволодовича Келдыша. Мы с Валей Рубцовым (или Сашей Дябловым), как и другие члены группы, занимали двухместный номер.

Крым в первых числах октября встретил нас такими яркими, сочными красками — желтыми, оранжевыми, сине-красными, багряными, пурпурными, что мы глаз не могли оторвать от деревьев, пробегающих мимо окон автобуса.

После запуска «Луны-7» в Центр дальней космической связи прилетели М. В. Келдыш, Г. Н. Бабакин, заместитель Королева Борис Ефимович. На следующий день с космодрома к самой коррекции траектории станции прилетел и Сергей Павлович. Сеансы начинались вечером, заканчивались заполночь. Приезжали в гостиницу, брали у дежурной ключи, стараясь не шуметь, расходились по номерам. Встречались утром в маленьком уютном буфете.

Невысокого роста, худенький, с густой копной седых волос, — Мстислав Всеволодович вызывал у нас самое теплое чувство. Крупнейший ученый современности, он высоко ценил нашу фирму, Г. Н. Бабакина, один довольно продолжительный период времени к нашему коллективу был даже ближе, чем к королевскому. М. В. Келдыша хорошо знали: он часто приезжал к нам в конструкторское бюро и на завод, встречался с людьми на космодроме. Скромный, всегда сосредоточенный, дальновидный, мыслящий высочайшими научными категориями и в то же время не отрывающийся от реальности, понимающий цену и так называемым оргвопросам, и что такое «сделать пуск», он пользовался уважением и любовью испытателей. К тому, что наша фирма стала космической, приложил руку и теоретик космонавтики (так в те годы писали о нем в газетах). Каждый приезд к нам ученого означал: впереди новые, сложные и увлекательные задачи.

…В одно из очередных ночных возвращений, когда Сергей Павлович, взяв ключ, направлялся в свой номер, я нарочно спросил у дежурной:

— Вы не знаете, кто это?

— Наверное, какой-то начальник из Москвы. Кажется Королев его фамилия. Сейчас уточню.

Она раскрыла журнал учета, нашла нужную страницу.

— Да, точно, Королев С. П. Вы знаете, когда он должен приехать, нам звонят заранее, чтоб «люкс» подготовили, связь проверили; в этом номере почему-то несколько телефонов. И работает как-то странно: все больше по ночам.

Этот случай огорчил. Вот живет человек, думалось мне, принесший столько непреходящей славы народу и неизвестный ему.

Спустя три месяца имя С. П. Королева будет на устах всего мира, но он этого не услышит.

* * *

Когда я думаю о жизни Сергея Павловича Королева, мне представляется, что нет другой жизни, которая бы ярче и глубже отражала все величие и все противоречия нашей эпохи, ее космические взлеты, ее непростую суть.

Сергей Павлович предстает передо мной в образе непробиваемого и непотопляемого могучего корабля, идущего по неспокойному океану. То сильные волны бьются о борт корабля, то дует попутный ветер, то штиль, то шторм, и он то замедляет свой ход, то стремительно несется вперед, но никогда-никогда — не сворачивает с курса. Не все корабли выдерживают напор стихии, не все выходят на безоблачный простор, а он идет и идет по своей звездной морской дорожке.

Не забыть мне одну картину, навсегда врезавшуюся в память, которую, будь я художник, изобразил бы во всей ее неповторимости. И теперь, когда слышу: «Королев» или вспоминаю Главного конструктора, прежде всего в памяти вспыхивает эта картина.

…«Луна-7» приближается к месту назначения. Оператор докладывает: «Объект сориентирован на Солнце. Начался поиск Луны». Это там, за сотни тысяч километров от нас, аппарат залит солнцем. А здесь — теплая, южная ночь. Распахнуты окна. На черном-пречерном небе мириады ярких, блестящих звезд. Лунный свет заливает степь. Сергей Павлович выходит из-за стола, обходит неспеша операторов. В комнате тишина, чуть слышно шелестят вентиляторы. Сергей Павлович подходит к окну, кладет усталые руки на подоконник, смотрит на небо, усыпанное звездами. Мне виден его четкий профиль на фоне черного бездонного неба, таинственные, манящие, яркие звезды, серебряный край Луны. Сергей Павлович долго стоит у окна, глядя на небо, глубоко задумавшись. Я смотрю на него не в силах оторвать глаз…

* * *

Большой темноватый зал технического руководства. Длинный стол, покрытый зеленым сукном. На председательском месте — Борис Ефимович, справа от него Сергей Павлович Королев, рядом с Королевым Мстислав Всеволодович Келдыш. За столом главные конструкторы систем либо их первые заместители. Вдоль стен сидят многочисленные участники эксперимента и мы, стажеры.

Напряженная, даже гнетущая тишина. В начале ночи завершился полет седьмого лунника, и вся оставшаяся часть ночи ушла на анализ результатов. В сообщении ТАСС, опубликованном 9 октября 1965 года, в частности, говорилось: «…при подлете к Луне было выполнено большинство операций, необходимых для осуществления мягкой посадки на ее поверхность.

Некоторые операции не были выполнены в соответствии с программой и требуют дополнительной отработки…»

О том, почему «некоторые операции не были выполнены», и шел теперь разговор.

Сергей Павлович сидел мрачный, бледный после бессонной ночи. Хмуро слушал доклады представителей главных конструкторов. Он был недоволен тем, как вообще идут дела по этой теме.

Как нередко бывает, экспресс-анализ причин невыполнения задачи не прояснил, поэтому каждый представитель уверенным, спокойным голосом доказывал, что именно его система работала в соответствии с программой, аномалии пока не наблюдаются.

Королев, реже Келдыш, однако ж, ставили такие вопросы, что спокойствие быстро покидало уверенных докладчиков, и они начинали говорить менее твердо. «Нужен тщательный анализ, время…» Когда выступления представителей закончились, Сергей Павлович неожиданно сказал: «А теперь послушаем Бабакина. Он у нас мастер мягкой посадки». Многие из присутствующих заулыбались. Мягкую посадку ни на Луну, ни на планеты никто в мире еще не осуществлял. Поэтому нам послышалась ирония во фразе Королева.

Георгий Николаевич сидел рядом с Владимиром Павловичем, одним из своих помощников, возглавлявшим группу специалистов, занимающихся динамикой мягкой посадки.

Поднявшись, Георгий Николаевич заметил, что делать окончательные выводы по отказу в системе мягкой посадки еще рановато, но, по его убеждению, дело гораздо глубже — в самой динамике работы системы: она — система — не справляется с возмущениями, действующими на станцию.

И высказал свои предложения, облаченные в очень интеллигентную доверительную форму. Мы, бабакинцы, знали, что наш главный обсуждал их накануне с Королевым. Товарищи, незнакомые с Георгием Николаевичем, несмотря на ненавязчивую негромкую манеру подачи материала, сразу разглядели его новаторские идеи — а делать-то им! — переглянулись: «Какова смелость!», и с надеждой обратили свои взоры к Королеву: «Он-то даст отпор!» — они знали, как умел Главный конструктор немногими словами расправляться со скороспелыми, непродуманными предложениями.

Сергей Павлович лишь побарабанил пальцами по столу: «Ну что ж, надо посмотреть. Посмотрим, посмотрим…»

Вскоре система мягкой посадки была подвергнута доработке.

Сейчас, когда вспоминаю тот момент, думаю: нет, не было в тех словах скрытой иронии. Королев, как в воду глядел. Он просто, как всегда, был восприимчивее и дальновиднее других.

* * *

Нелегко стать главным конструктором, еще трудней быть им. Есть у главных конструкторов современной техники общие черты, сделавшие их главными. Это прежде всего фанатичная преданность своему делу, дерзость мысли и реализм, глубина знаний, несгибаемая воля в достижении поставленной цели, незаурядная работоспособность. Каждый из них глубоко самобытен.

Вероятно я не прав, но мне кажется, что у молодежи после прочтения ряда книг и просмотра некоторых кинофильмов, в общем-то хороших, может сложиться убеждение, что настоящий главный конструктор — это непременно резкий, не терпящий ничьих возражений руководитель, гроза подчиненных, словом, человек, чью твердую, решительную, а подчас и грозную, руку неизменно ощущают окружающие его люди. Никто, пожалуй, не был так далек от этого образа, как Георгий Николаевич Бабакин.

Думаю, сильно не ошибусь, если скажу: Бабакина сделал Главным — коллектив. В назначении Георгия Николаевича на пост главного конструктора сыграли свою роль глубокая эрудиция в различных областях знаний и главным образом, его решительность, смелость, отсутствие боязни «взять на себя», редкое быстродействие (да, простят мне филологи столь технический термин: честное слово, я ни у кого не встречал такого минимального τ-запаздывания, как в кибернетической системе «оппонент Бабакин», «задача — Бабакин»).

В характере Георгия Николаевича превалировали такие человеческие качества, как неподдельная демократичность, прирожденная интеллигентность. Георгий Николаевич к моменту назначения не был лауреатом, не был отмечен высшими правительственными наградами, не имел ученой степени. К слову сказать, диплом инженера он получил почти в одно время с сыном. Он ушел из жизни через шесть лет после назначения главным конструктором. За эти шесть лет стал лауреатом Ленинской премии, Героем Социалистического Труда, доктором технических наук, членом-корреспондентом Академии наук СССР, награжден дипломами ФАИ.

В павильоне «Космос» на Выставке достижений народного хозяйства его портрет висит вместе с портретами К. Э. Циолковского, С. П. Королева, В. П. Глушко, Ф. А. Цандера, А. М. Исаева, Ю. В. Кондратюка, М. К. Янгеля.

Всего за шесть лет работы главным конструктором под его руководством совершена впервые в мире мягкая посадка на другое небесное тело («Луна-9»), создан первый в мире искусственный спутник Луны («Луна-10»), впервые в мире проведено зондирование атмосферы Венеры («Венера-4»). Все эти достижения — эстафета, принятая из рук Сергея Павловича Королева. Осуществлена первая мягкая посадка на поверхность Венеры («Венера-7»), доставлен автоматически на Землю лунный грунт («Луна-16»), бороздил лунную целину «Луноход-1», наконец, был создан «Марс-3», совершивший впервые в истории космонавтики мягкую посадку на Марс.

Его пламенные шесть лет наводят на одну радостную мысль: какие же гигантские силы запрятаны в человеке, — уверен, в любом человеке — какая невероятная мощь заложена в нем, и на другую, нерадостную: и почему из-за каких-таких причин, они — эти гигантские силы, эта невероятная мощь зачастую так и остаются запрятанными, дремлющими, нерастраченными или недорастраченными.

Георгий Николаевич Бабакин родился 13 ноябри 1914 года в Москве. Дед, Алексей Бабакин, был именитым московским купцом, другом Саввы Морозова. Но его сын, Николай Алексеевич, отец будущего конструктора, не пошел по торговой части, а окончил химический факультет Московского университета. И только у него с женой, Марией Сергеевной, родился сын Георгий, как молодого специалиста забрали на первую империалистическую войну.

Воевал Николай Бабакин храбро, за чужие спины не прятался, был ранен, награжден орденами «Анны на шее», «Владимира», ментиком. А в мае 1917 года скоропостижно скончался от сердечной недостаточности. Сыну его в ту пору шел всего третий год.

По отцовской части биографии Бабакина и Королева схожи: оба растут без отца; в доме появляется отчим, к счастью, у того и другого, хороший.

Детство Юры (так называли его в семье) пришлось на трудные годы становления Советской власти. Отличительной его чертой была увлеченность техникой. В этом ничего нет удивительного: все его поколение увлекалось техникой — авиацией, радио-электротехникой. Время формировало будущих главных конструкторов!

Их звали романтика неба, большие скорости, беспредельные возможности радио, но увлеченность рождалась не случайно. Страна, строящая социализм, не могла обойтись без передовой науки и техники. Именно в первые годы Советской власти закладывался фундамент будущих достижений в космосе.

Увлеченность техникой не ослабевала. Она осталась на всю жизнь. Георгий Бабакин любил не только проникать в суть проблемы, но и создавать конструкции своими руками. Чувствовать технику руками и душой. Не отсюда ли берутся истоки его поразительной технической интуиции?

С шестнадцати лет начался трудовой путь Георгия Бабакина. Первая его должность — радиотехник парка культуры и отдыха «Сокольники».

…И до войны, и во время войны, и после победы Бабакин создает новые приборы, системы, аппаратуру, в которых остро нуждались народное хозяйство и оборона страны и которые всегда отличались оригинальностью технических решений. После войны судьба не раз сводила Королева и Бабакина.

В те трудные годы Бабакины жили в одной комнате многонаселенной московской квартиры. И когда московский телецентр начал вести передачи, Георгий Николаевич, используя списанный осциллограф, смастерил телевизор, установил на крыше антенну. Теперь каждый вечер комнатка Бабакиных набивалась до отказа «своими» соседями, «чужими» соседями и соседями соседей. Семейная история называет число в пятьдесят душ.

Сам Георгий Николаевич находился в это время если не на работе, то на кухне, где не было ни души, и он мог спокойно чертить курсовой проект.

Постоянно, упорно, всю свою жизнь Георгий Николаевич учился. Основной его метод — самообразование.

Рассказывают, как удивил он генерального конструктора, отвечая на вопрос, что он думает по поводу выбора оптимальной системы управления для одного класса летательных аппаратов.

Недавно приглашенный специалист Бабакин тут же на доске дал сравнительный анализ существующих систем, раскрыл их преимущества и недостатки, обосновал необходимость проведения новой разработки и исписал при этом все доски в кабинете такими сложными формулами, легко беря труднейшие интегралы, свободно дифференцируя (не имея диплома!), что поверг руководителя фирмы в изумление.

Генеральный, славящийся чувством юмора, мягко улыбнулся: «А шпаги вы глотать умеете?»

Именно упорное самообразование, постоянная работа над собой, высокая требовательность к себе сделали Бабакина одним из самых высокообразованных специалистов современной техники.

Георгий Николаевич учился сам, учил других, не считал зазорным учиться у подчиненных. Вспоминаю, как будучи уже членом-корреспондентом Академии наук, он, желая придать нужное, по его мнению, направление работам недавно созданного отдела надежности, попросил составить аннотацию лучших книг по надежности как отечественных, так и зарубежных авторов, новейших журнальных статей. А спустя пару месяцев, летя в самолете из Байконура в Центр дальней космической связи, несколько часов беседовал о сложнейших проблемах надежности и рассуждал, какими вопросами в первую очередь, на его взгляд, следовало заняться специалистам отдела, причем демонстрировал при этом глубину знания предмета.

Он увлекался французским языком. …Вот письмо на французском. На обратной стороне приписка, сделанная рукой Бабакина педагогу: «Если Вы найдете много ошибок (а они, конечно, есть), верните, пожалуйста, мне с пометками». Началось широкое сотрудничество в области космоса с Францией, и Бабакин трижды ездил в Париж и Тулузу: на марсианских аппаратах, спутниках и на луноходах ставились французские приборы, и он хотел обходиться без переводчика.

* * *

Недавно возвращался с Байконура. На аэродроме встретился с давним знакомым — голубоглазым, нестареющим Димкой Солодовниковым, нашим боевым смежником-телеметристом еще со времен пуска первых «Лун», великолепным знатоком космодромного фольклора и множества удивительных «пусковых» историй.

Мы не виделись с ним несколько лет, а потому, удобно разместившись в соседних креслах, проговорили весь полет. Как всегда в таких случаях, разговор перескакивал с прошлого на настоящее, пытались заглянуть в будущее и вновь возвращались к минувшему.

Димка неожиданно вздохнул: «Ах, как жаль, что нет среди нас романтика космоса». Я спросил: «Дим, о ком это ты?». Димка странно посмотрел на меня: «Как, о ком? О вашем шефе».

Мне стало стыдно. Оказывается, так давно называли смежники Георгия Николаевича Бабакина… Я задумался. И опять всплыли в памяти те шесть лет… Всего шесть лет… Только шесть… И заслужить такое имя!

Жизнь что басня, ценится не за длину, а за содержание. Так, кажется, говорил мудрец Сенека?

* * *

Наш завод полным ходом осваивал новое производство. Конструкторы и технологи, экспериментаторы и испытатели-инженеры, техники, рабочие, учась в полном смысле слов «без отрыва от производства», стремительно овладевали новыми процессами, новой технологией. Будущую знаменитую «Луну-9» наш завод изготовил полностью, что называется, «от винтика до болтика». (Понятно, системы управления, ориентации и радио нам поставили смежники). Чтобы не снижать темпы из-за перебазирования наземной контрольно-проверочной аппаратуры, машину решили испытать на КИСе^[4] фирмы Королева…

Видную роль в становлении у нас нового производства сыграл Вениамин Петрович Фролов — ведущий конструктор КБ по производству. Его красивую, седую голову, плотную, крепкую фигуру в те напряженные дни видели во всех лабораториях и основных цехах завода. Говорил он всегда негромко, спокойно, неторопливо, без нажима, однако, каждое его слово верно доходило до слушателя и непременно воплощалось в дело. Сказывался большой производственный и конструкторский опыт, доброта и человечность, сочетавшиеся с безукоризненной логикой, несгибаемой твердостью в вопросах, где дело касалось качества и надежности. Вениамину Петровичу тогда было под шестьдесят. Он не ездил с нами на космодром, но его заботливую руку испытатели ощущали неизменно.

…Изделие доставили на фирму Королева, вынули из контейнера и установили на рабочее место. У машины собрались сборщики, испытатели, другие специалисты — королевцы. Неторопливо, придирчиво, с трудно скрываемой ревностью они оглядели со всех сторон станцию, сверкающую полированными поверхностями, расцвеченную алыми, будто праздничными, лентами — флажками, обозначавшими детали, подлежащие снятию перед стартом. Затем стали осматривать «свои», «потайные», труднодоступные места. Ими двигал, конечно, профессиональный, и не только профессиональный интерес: как, мол, те — другие, принявшие из рук их любимое детище: умеют ли? могут ли? хуже иль лучше их?.. Отошли, собрались группками, пошептались. Потом молвили: «Чистая работа!» И не спеша, разошлись по своим рабочим местам: готовилась к запуску новая опытная серия — будущие «Союзы».

Вскоре станцию осмотрел Сергей Павлович Королев. Остался доволен. В те дни он неоднократно приезжал к нам на фирму и о чем-то подолгу беседовал с Георгием Николаевичем Бабакиным. Скорее всего, речь шла о перспективных работах. Это было в стиле Королева: он отпочковывал дело, давал оснастку, оборудование, аппаратуру, ставил перед фирмой ближайшие задачи, намечал перспективу, а затем пускал в самостоятельный «полет». Часто направлял своих лучших специалистов.

За пультами работали наши операторы. Решения по замечаниям в работе (а без них не обходится) — принимали мы сами. Однако нельзя не сказать о большой помощи, тепло и бескорыстно оказанной нам в те дни королевцами.

* * *

— Это что еще за ватага? — В голосе Королева вместе с удивленными явно прозвучали и металлические нотки. Главный конструктор только что вышел из машины и подходил к неярко освещенным дверям цеха, у которых толпилась наша испытательская группа.

— Сергей Павлович, мы сеансы закончили, ожидаем автобус, — объяснил Валя Рубцов, ближе всех стоявший к Королеву.

— А, бабакинцы! — узнал Королев, голос его потеплел.

— Значит, сеансы на сегодня закончили. А не рановато? Ну и как, много замечаний нахватали?

— Пока нет. Завтра продолжим…

— Завтра продолжите замечания хватать? — В его живых темных глазах сверкнули искорки.

Королев прошел в цех. Было полдвенадцатого ночи. Автобус почему-то задерживался. Мы терпеливо ждали, тихо беседовали.

— Знаете, ребята, Сергей Павлович ложится в больницу, — сказал всегда хорошо осведомленный Валя Рубцов. — Ему, говорят, предстоит пустяковая операция.

— Операций пустяковых не бывает, — вздохнул самый старший из нас телеметрист Борис Ирзов.

Мы пообсуждали, успеет ли Сергей Павлович приехать на пуск «Луны», ведь эта тема была, пожалуй, для него одной из самых любимых. Наступление на космос шло широким фронтом. Главный конструктор уже не мог присутствовать на каждом пуске, но на лунники приезжал неизменно.

…Глядя ему вслед, никто из нас и думать тогда не мог, что видит своего командарма в последний раз.

* * *

Вскоре после встречи Нового года мы прибыли на космодром. Начался заключительный и самый ответственный этап подготовки станции…

Возглавлял подготовку космического аппарата к пуску Иван Алексеевич Скрибко — заместитель Георгия Николаевича Бабакина. Тридцативосьмилетний, выше среднего роста, стройный, подтянутый, с мягким, интеллигентным и волевым лицом, светлыми серьезными глазами, в глубине которых всегда проглядывала неподдельная заинтересованность к окружающим его людям и реже добрая усмешка, поблескивающий неизменными очками, Иван Алексеевич Скрибко слыл человеком незаурядным, твердых, неподвластных воле любого начальства и конъюнктуре собственных убеждений. Был Иван Скрибко строг, деловит и одновременно добр и доступен. Слов попусту не тратил. За свою жизнь он успел помочь многим — делом, советом, поддержкой. Путь Ивана Алексеевича был многообещающий — к самым высотам управления нашей отраслью, если бы не жестокая внезапная болезнь, унесшая его из жизни сорока лет отроду. Конструктор Скрибко, как и его ближайший соратник Вениамин Петрович Фролов, внесли большой вклад в космическое становление нашего коллектива. Жаль, ни лунного грунта, ни лунохода им увидеть не довелось.

…Отработку собственно автоматической лунной станции — АЛС — и блока, обеспечивающего мягкую посадку станции на поверхность Луны, мы вели параллельно. Нормально прошли автономные испытания радиокомплекса, систем астроориентации и управления, телеметрии блока. Одновременно испытали приборы «Алсика» (так любовно мы называли станцию), проверяя их работу на «перелете» и после «посадки». Аппаратура функционировала неплохо, четкие кадры давал «телеглаз» — телефотометр.

Мы вели комплексные испытания АЛС, когда горестная весть с быстротой молнии разнеслась по космодрому и потрясла людей. Скончался Сергей Павлович Королев. Не стало того, кто последние десятилетия возглавлял и одухотворял дерзновенный штурм космоса. Происшедшее не укладывалось в сознании. Руководители космодрома улетели в Москву, на похороны. Мыпродолжали работу, ощущая на себе еще большую ответственность и хорошо понимая, что лучшей памятью Сергею Павловичу Королеву будет наш успешный труд во имя того дела, которому он отдал всю свою пламенную жизнь.

* * *

21 января 1966 года, когда комплексные испытания были в разгаре, при проигрывании сеанса коррекции вдруг не сработал пневмоклапан, который подает рабочее тело — сжатый газ к соплам системы ориентации. Если бы это случилось в полете, станция стала бы неповоротливой и ни о какой мягкой посадке не могло бы быть и речи. Неожиданно орешек оказался крепким, а времени до пуска оставалось не так уж много. Заменили клапан — не помогло. Поставили новый прибор, им командующий, — клапан начал срабатывать, но неустойчиво. Видимо, случилось то, что бывает иногда в технике, когда «плюс на плюс дает минус». После долгих обсуждений и споров решение нашлось: надо сделать небольшой релейный блочок — «грушу», как мы его называем, и установить снаружи, вне герметичных отсеков, чтобы их не вскрывать. Доработки однако делать на машине не рискнули: днем должен был прилететь Главный.

* * *

Когда-то я не-то прочитал, не-то услышал, что НОТ якобы считает, что любой начальник может руководить плодотворно только семью подчиненными. Если это действительно так, то деятельность Георгия Николаевича Бабакина в этом аспекте начисто расходилась с указанной рекомендацией. В орбиту общения с Главным попадало неизмеримо большее число людей.

Во всех делах лабораторий и отделов КБ чувствовалось личное, глубоко заинтересованное участие Георгия Николаевича. Именно участие, а не твердая, железная рука.

Он часто сам приглашал к себе специалистов и ставил перед ними задачи. Не любил общаться со специалистами через посредников!

И очень часто, зная его инженерный талант, к нему шли сами исполнители, когда задача почему-либо не получалась, приходили просто посоветоваться. Георгий Николаевич тут же с упоением включался в работу. Не скажу, что ее, эту задачу, он здесь же, сразу решал. Нет. Но он давал такие советы, намечал такие варианты решения и в такой последовательности, что каждый выходил от него вооруженный четкой программой действий. И задача решалась!

Георгий Николаевич любил иметь дело только с тем, кто знал свое дело. И в этом отношении он не считался ни с рангом, ни с возрастом, ни с былыми заслугами.

Вот почему в его кабинете при обсуждении какой-либо проблемы за одним столом одинаково непринужденно себя чувствовали и заместитель главного конструктора — лауреат Ленинской премии, и начальник отдела — доктор технических наук, и молодой специалист, пускай только что со студенческой скамьи, но который успел полюбить свою работу, вникнуть в существо дела. Причем замечали: очень охотно Георгий. Николаевич выслушивает мнение молодого инженера, потому что, видимо, считал, что над ним, молодым, не довлеет груз прошлого (пускай блестящий груз!), и он способен мыслить оригинальнее.

Именно близость к непосредственному исполнителю позволяла нашему Главному стремительно решать задачи. Для Георгия Николаевича в его космической работе не существовало мелочей. На все, что хоть в какой-то мере задерживало проектирование, разработку, изготовление, испытание космических аппаратов, обрушивал он свои знания и энергию. Он всегда лично участвовал…

* * *

…Сразу с аэродрома Георгий Николаевич приехал в монтажно-испытательный корпус.

Доложили ему и о последних наших бедах. Быстро оценив обстановку, он попросил показать ему схему «груши» и расчет. Схема-то была готова, а расчет… расчет просто еще не успели выполнить.

— Не беда, — сказал Георгий Николаевич, — сейчас рассчитаем. Ты считай вот по этой «методе» — он набросал ряд формул на листе бумаги и пододвинул его мне, — а сам я рассчитаю по другой.

Достал из кармана логарифмическую линейку. Быстро подсчитав и перевернув листок чистой стороной вверх, Георгий Николаевич стал прохаживаться по комнате, искоса и с хитрецой заглядывая в мои листки. Наконец, я тоже закончил считать и дважды подчеркнул результат. Увидев ответ, Главный радостно воскликнул:

— Ну вот и сошлось! Давай теперь — командуй!

Стояла глубокая ночь, когда Александр Александрович Белокуров — тот мастер, о котором справедливо можно сказать, что руки у него золотые (а золотые руки не бывают без золотой головы) — изготовил эту «грушу». Ее немедленно испытали и, когда убедились, что ей не будет страшен открытый космос, установили на борт.

Распайку вел Григорий Данилович Яшин. Данилыч в молодости имел дело с самолетами. Потом много потрудился на иной технике. Это рабочий самого высокого разряда, великий труженик. Много доработок провели мы с ним за годы совместной работы. Провели и эту. К утру все было готово. Прибыли операторы. Приехал и Главный, спавший в эту ночь, от силы, два часа. Операторы быстро заняли свои рабочие места и в который раз проиграли сеанс коррекции, потом повторили еще и еще. Схема работала, как надо.

Вернувшись на фирму, мы вновь тщательно проанализировали отказ и пришли к выводу, что доработка схемы оказалась действительно оптимальной. Последующие «Луны» до четырнадцатой включительно, пока не родились станции третьего поколения, летали с подобными «грушами». Приятно было сознавать, что решение, принятое при острой нехватке времени, что называется в цейтноте, оказалось долговечным.

* * *

28 января 1966 года состоялось заседание Государственной комиссии. Председатель Государственной комиссии, открывая заседание, сказал:

— Впервые мы готовим пуск лунника без Сергея Павловича Королева. Сергей Павлович прожил трудную, но прекрасную жизнь. Он прошел путь от первых гирдовских ракет до стартов к Луне, к Венере, к Марсу. Потомки поведут корабли дальше нас, но они с благодарностью будут вспоминать Сергея Павловича Королева и его соратников: ведь они были первыми. Прошу почтить память Сергея Павловича минутой молчания.

Все встают. Минута возвращает нас, к тому трагическому дню.

Затем начались доклады о готовности аппарата и ракеты-носителя к пуску.

— Система управления к полету готова.

— Радиокомплекс к полету готов.

— Система астроориентации к полету готова.

Короткие доклады представителей служб звучат как клятва первому командарму штурмующих космос.

Стартовая площадка. Идут заключительные генеральные испытания. Они заканчиваются поздно ночью. Пока телеметристы проявляют «километровые» пленки и готовят их к просмотру, народ тянется в клуб. Видимо, чтобы никто не уснул, крутят страшные фильмы. Зажигается свет, однако ни один человек не встает — зал дружно спит. Но вот по репродуктору объявляют: «Пленки к просмотру готовы!» Хлопают кресла, люди поднимаются, встряхивают с себя остатки сна. Просмотровый зал. Теперь совсем не до сна, каждый — весь внимание. Телеметрические записи объективно свидетельствуют: борт функционирует нормально.

Следующий день был днем полного отдыха. Отоспались, собрались в дорогу, два часа гоняли футбол в бесснежной степи. Частенько на площадке оказывалось сразу несколько «мячей» — это степной ветер гнал перекати-поле…

31 января 1966 года. Четыре часа дня местного времени. Спускаюсь в бункер. Занимаю свое рабочее место у центрального пульта космического объекта, слева от черноволосого и темноглазого, чуть флегматичного на вид, молодого улыбчивого оператора Эдика Филипенко; справа от него — контролер Володя Калинов, инженер с немалым стажем испытательной работы, опытный, с хитрющими глазами и морщинистым лбом. Володя — настоящий тактик коллективного операторского искусства. Да, и сидя в операторском кресле, надо быть умелым тактиком! Нужно очень тонко понимать и чувствовать, когда о появившемся замечании следует докладывать немедленно (случается, и докладывать-то нет времени, надо действовать самому, не теряя драгоценного мгновения), а когда не грех обождать, разобраться: может оператор пульта или бортрасчета не совсем точно выполнил требования инструкции, может, возникло пока непонятное явление, в данный момент некритическое, и прежде чем загружать переговорное устройство, попытаться самому докопаться до причины.

Впервые я теперь не стажер, а представитель Главного конструктора, ответственный перед ним и коллективом. Рядом, за центральным пультом ракеты-носителя, за другими пультами — операторы, представители своих главных, как и я. Каждый из нас имеет свой, резко очерченный круг обязанностей, определенный стартовым штатным расписанием, и в то же время мы крепко-накрепко связаны между собой. Оператор, руководствуясь инструкциями и командами пускающего, обязан строго выполнять операции. А представитель Главного обязан точно оценивать работу бортовой и наземной аппаратуры и в случае отклонений незамедлительно решать, что делать.

Вот тут-то случается — на решение отводятся… секунды. Так и называется: принять верное решение при остром дефиците времени. Как на летчика-испытателя, как на врача-хирурга, на него ложится, естественно, бремя ответственности. Ответственности за это стоящее на старте «изделие», за годы творческого труда тысяч людей. За успехи и приоритет страны.

…Клапан не сработал… До пуска оставалось десять дней. Не густо. Но успеть можно. Идешь, анализируешь, устраняешь.

Обнаружена негерметичность системы амортизации. До пуска три дня. Совсем худо. Но успеть еще можно. Заменяешь… А вот, если сейчас, сию минуту, к примеру, падает напряжение батареи. Падает чуть больше допустимого, определенного техническим документом. До «последней кнопки» — несколько секунд. Быть или не быть пуску? Полету. Тогда что? Что делать? Стрелка хронометра приближается к последней цифре. Еще пара-тройка вздрагиваний… «Батарея вытянет». Пускать! И… станция гибнет. Чем расплатишься за воплощенный в ней гигантский труд? «Нет, не вытянет». «Отбой!» Пуск отменен. Потерян астрономический срок. Жди следующего. На Луне — через месяц, это еще ничего, если ничего не упустили на Венере — через полтора года, на Марсе — почти через два года. Анализ — вдумчивый, спокойный, теперь неторопливый — показывает: батарея в норме, емкости хоть отбавляй, шел переходный процесс, и стрелка прибора из-за незначительного разброса параметров скакнула чуть ниже.

— Эх, ты, старый перестраховщик! — скажут тебе. — Сорвал такой пуск!

А пуск этот, как всегда, самый главный, самый важный.

…Когда медленно ползут последние минуты перед пуском, последние секунды, в пультовой — такая тишина! Не потому, что так положено, так заведено. Каждый сейчас — в ответе за пуск. Он решает…

В бункер входят Председатель государственной комиссии, Георгий Николаевич Бабакин, Анатолий Семенович Кириллов, Дмитрий Дмитриевич Полукаров. У каждого на рукаве красная повязка — знак разрешения находиться у ракеты до пятнадцатиминутной готовности. Председатель комиссии, побыв пару минут в пультовой, уходит в комнату связи. Георгий Николаевич стоит у стенки, идущей параллельно пультам, оперевшись на руки, заложенные за спину; лицо его пылает. Первый его пуск в ранге Главного конструктора. Полукаров грузно опускается на стул, стоящий за центральным операторским креслом, внимательно смотрит на пульт; слышно его отрывистое тяжелое дыхание. Кириллов ровен, спокоен, как всегда уверен в себе, только чуть порозовели щеки — скорее от легкого морозца. Откровенно весел и заметно возбужден заместитель Главного по ракете-носителю.

Кириллов подходит к одному из перископов, кладет руки на черные длинные рукоятки; у другого перископа — заместитель Главного.

— Готовность пять минут! — объявляет Кириллов. Это он, руководитель стартовой команды, сегодня командует запуском. Рядом с его перископом установлен микрофон, тут же возвышается узкая высокая трибуна, напоминающая пенал, поставленный «на попа». На нем и покоится карточка пускающего. (По традиции после успешного запуска на карточке расписываются Председатель Государственной комиссии, главные конструкторы, пускающий — руководитель стартовой команды, операторы, и дарят ее кому-нибудь на память).

— Минутная готовность! Готовность одна минута!

— Минутную готовность принял! Минутную готовность принял! — один за другим быстро докладывают операторы.

— Ключ на старт! — звучит первая из заключительных команд.

В центральный пульт ракеты-носителя оператор вставляет специальный ключ и, поворачивая его, ставит в положение «Старт». В это мгновение мне всегда кажется, что производится не обыкновенная технологическая операция, и ключ — не простой, толстый, увесистый, с одним шпенечком, и поворачивает его не один оператор, нет! А совершается некое таинство, и ключ — волшебный, и становится он в положение «Старт» усилиями тысяч людей — тех, кто создает все ценности на Земле. Это ключ, открывающий двери в космос. Ключ — в неизвестное, неразгаданное, влекущее к себе пытливого человека. Когда космонавты возвращаются на Землю, им дарят ключ. И нет для них дороже реликвии.

…— Протяжка один!

Пошла, идет пленка в наземном регистраторе, фиксирует работу системы запуска ракеты-носителя.

— Продувка!

С бешеной скоростью мчится по магистралям горючего азот, очищая их от всего, что может помешать плавному запуску двигателей.

— Ключ на дренаж!

Захлопываются дренажные клапаны всех баков ракеты. Нет больше выброса паров в атмосферу. Медленно гаснет белый дымок. Подпитка баков окислителем завершена. Все! Сейчас прозвучит «Пуск!»

— Пуск!

Пошел наддув баков изделия, чтобы не захлебнулись, не провалились насосы. Включилась в работу двигательная автоматика.

— Протяжка два!

Включались на запись регистрирующие устройства наземных измерительных станций.

— Отрыв ШО!

Отводится заправочная мачта. А вслед за ней — кабель-мачта. С этой секунды все ступени носителя — на собственном, бортовом питании. Больше ничто не связывает ракету с землей. Она готова в полет.

— Зажигание!

Филипенко заранее положил указательный палец правой руки на кнопку, Володя Калинов впивается в этот палец немигающими глазами. И как только звучит команда, Эдик мгновенно нажимает на «самую-самую», последнюю кнопку.

Секунда, вторая… Тишина… И вдруг содрогается, дрожит бункер, запрятанный глубоко под землей. И ты содрогаешься вместе с ним.

Загорается транспарант «Подъем». Значит, сработал контакт подъема — КП. Отныне время его срабатывания, зафиксированное с точностью до тысячных долей секунды, войдет во все отчеты как время пуска машины, ее отрыва от Земли.

Контакт подъема. Время его срабатывания. Какие слова прозаические. А меж тем, это тот неуловимый миг, когда ракета еще на Земле и уже не на Земле, когда машина еще принадлежит планете и уже не принадлежит ей, когда она величественно покоится и уже летит.

До срабатывания контакта подъема машина наша. Нашего брата — испытателя. А дальше — управленцев. Тех, кто поведет ее по невидимым дорогам безбрежного космоса прямо к заветной цели, к познанию новых тайн природы.

С каждым срабатыванием контакта подъема Человек поднимается еще на одну ступеньку в своем нескончаемом тернистом, всепобеждающем восхождении к недосягаемым в своей бесконечности вершинам познания.

…На несколько секунд становится шумно от треска тумблеров: приводятся в исходное состояние стартовые пульты. И вновь в пультовой тишина. Едва заметно ощущается запах гари — это, несмотря на изоляцию бункера, по патернам — подземным кабельным каналам — просочился дым.

Из динамика доносится голос телеметриста, по экрану осциллографа с наземной станции он наблюдает за параметрами ракеты-носителя и ведет репортаж:

— 20 секунд. Полет устойчивый. Давление в камерах сгорания нормальное.

— 30 секунд. Полет нормальный.

— 40 секунд. Углы в норме. Полет нормальный.

— …есть разделение первой и второй ступеней. Полет устойчивый.

— …включен двигатель третьей ступени. Полет нормальный.

— Двигатель выключен. Есть ИСЗ.

Первый этап закончен. Чуть полегчало. Сразу становится шумно. Мы благодарим ракетчиков за то, что они «нас» вывели. Они желают «нам» счастливого пути.

Выбираемся наверх, садимся в машину.

— Женя, на НИП, — произносит Главный.

Женя привычно бросает «Волгу» вперед, а сам с этакой ленцой поворачивается к Главному:

— А зачем вам, Георгий Николаевич, на НИП?

— Как зачем? Для связи с Центром: узнать, как машина летит. Да ты что, сам не знаешь? — Главный с недоумением смотрит на Женю.

— Но машина вот куда пошла! — машет Женя в сторону востока.

— Ну и что?

— Как это… Как это — ну и что? Луна — вот где! — Женя показывает на небо. А машина — вон где!.. Промазали, братцы!

Машина качнулась от хохота. И громче всех смеются Георгий Николаевич и Женя. Обгоняем стартовиков. Они спешат — не терпится осмотреть установку. Чуть курится земля. Старт горестно раскинул «руки».

Так выразил в своей песне настроение от увиденной стартовой позиции после пуска наш инженер-механик Слава Диаманов.

Пункт связи. Слышим доклады с измерительных пунктов слежения, они передают машину из «рук в руки». «Нормально, нормально, нормально…» Спустя час мы уже знаем: высоко над Африкой включился разгонный блок, и станция, получив от него вторую космическую скорость, вышла на трассу Земля — Луна. Из Центра дальней космической связи сообщают: «Объект идет по расчетной. Все параметры в норме». Полегчало. Но беспокойство оставит нас только тогда, когда объект полностью выполнит задачу.

Аэродром. Ревут самолеты. Пути нам предстоят разные: одни сразу улетают домой, в свое родное КБ, другие присоединяются к ним позднее: их путь лежит через Центр дальней космической связи.

В знакомом Центре все так же, как и было на прежних «Лунах», но только нет с нами Сергея Павловича Королева. Обстановка по-обычному деловая и менее романтичная, пожалуй.

Успешно проведена коррекция траекторий. Следующий день шли непрерывные сеансы связи, уточнялась траектория движения станции, обрабатывалась телеметрическая информация. На борту полный порядок.

Среди присутствующих в Центре — Евгений Яковлевич Богуславский. Высокий, седовласый, со стройной юношеской фигурой, в очках — этакий классически-спортивный профессор. Герой Социалистического Труда, лауреат Ленинской премии профессор Е. Я. Богуславский внес значительный вклад в создание и развитие космических радиосистем и воспитал много превосходных специалистов, успешно продолжающих дело своего учителя.

Рядом с Богуславским сидят Георгий Николаевич Бабакин и наш ведущий логик-управленец Виктор Смекалов, на долю которого выпала основная работа по подготовке сеансов.

Наступил долгожданный день. 3 февраля 1966 года. Долго тянется он. Наконец, опускается зимний вечер. На небе тихо зажигаются звезды, бочком появляется далекая бледная скромница-Луна. Она медленно плывет по небу, будто не хочет расставаться со своими тайнами, и также медленно поворачивается за ней чаша антенны, словно чуткий подсолнух за солнышком. Скоро, скоро, Селенушка, мы посмотрим на тебя вблизи! А может не посмотрим? — грызет сомнение. Ведь многие, и притом авторитетные ученые, все же считают, что там толстый слой пыли, станция утонет в нем, как нож, брошенный в зыбкий песок.

Мы знаем: будем садиться в восточную часть Океана Бурь, чуть западнее кратеров Рейнер и Марий.

Объект сориентирован на Солнце. Затем, медленно разворачиваясь, станция своими оптическими трубами ищет Луну, располагаясь в пространстве таким образом, чтобы сопло двигателя было направлено против движения и смотрело своим жерлом на Луну.

Селена все ближе и ближе. Включается радиовысотомер. Спустя несколько секунд запускается двигатель. Идет программное торможение. Поверхность совсем уже рядом. Волнение достигает предела, перехватывает дыхание, сжимает сердце. Все впиваются в экран осциллографа, где у подножия высокого импульса снуют шумы. Это полезный сигнал, как пик Эвереста, взметнулся над многочисленными холмиками шумов.

21 час 45 минут 30 секунд. Телеметрист Александр Картов кричит в микрофон: «Есть касание!». И в то же мгновение исчезает «Эверест», на экране — одни шумы — холмики. Теперь должны улечься переходные процессы — попрыгает, покатится, успокоится наш «мяч-пушбол», разделится на две половинки, они упруго отскочат в разные стороны, а наш «алсик», «ванька-встанька», останется на месте. И через несколько минут, если свершилась мягкая посадка, по команде программно-временного устройства раскроются лепестки «алсика», и тогда (!) появится сигнал.

Все смотрят на экран, затаив дыхание. Звенящая тишина. Слышно, как стучат сердца. И вдруг!.. Нет, не вдруг, а как было задумано: «Есть сигнал!». Но доклада никто не слышит — каждый сам увидел вновь взметнувшийся «горный пик». Что тут началось! С возгласами «Ура!» все поздравляют друг друга, хлопают по плечу, толкают кулаком в бок. Мстислав Всеволодович Келдыш обнимается с нашим Главным конструктором. Внезапно все срываются с места и бегут. Бегут радисты, управленцы, электрики… Мчатся в ту комнату, где из наземной станции должна появиться специальная химическая бумага с панорамой лунного ландшафта. Телевизионщики, услышав топот, боясь за свою аппаратуру и за первую панораму, которую, не дай бог, еще растащат на сувениры, забаррикадировались. Делать нечего. Бродим по коридорам донельзя взволнованные.

Наконец, выносят бумагу. Известный ученый-планетолог профессор А. И. Лебединский, бледный, дрожащими от волнения руками разворачивает панораму, не дыша смотрит на нее и, не отрывая свой взгляд от запечатленного ландшафта, бредет куда-то, ничего не видя и никого не замечая вокруг.

* * *

Несколько раз в жизни, на «пике» выполнения задачи этапных «Лун», «Венер» и «Марсов» довелось видеть взрыв радости — буйный, стремительный, как водопад, со слезами на глазах. (Думаю, не только потому, что «впервые»… Хотя и это чувство необыкновеннейшее: вот сейчас, сию минуту ты видишь, как возникает перед тобой пейзаж далекой, загадочной планеты, который никто до тебя не видел и никто не мог знать, каким он будет). Такие мгновения психологически особенно понятны спортсменам. Когда много лет изо дня в день, нередко до изнеможения они тренируют свою волю, тело. И вот он — долгожданный миг победы! Победы над соперником, над временем, над тяжестью, над высотой, и, прежде всего, над собой. Вот он — рекорд. И олимпийская медаль. И флаг Родины над головой. Плачут в этот момент железные парни.

* * *

В Москве — пресс-конференция советских и иностранных журналистов. Зал Дома ученых переполнен. Сегодня завершается «Неделя Луны», захватившая весь цивилизованный мир.

Мстислав Всеволодович Келдыш, открывая пресс-конференцию, говорит:

— …Полет и прилунение автоматической станции «Луна-9» — огромное событие в развитии космонавтики… Мы впервые смогли увидеть в непосредственной близости кусочек поверхности Луны. Мы видим, что поверхность Луны состоит из достаточно прочных пород типа пемзы или шлака. Она оказалась достаточно прочной, чтобы станция не погрузилась…

Щелкают фотоаппараты, блестят объективы кино- и телекамер. Немного тревожно было видеть и слышать все это. Нет, я знал, даже уверен был, что так будет. Но машина… Машина, которую «ты» паял, слушал, стыковал, лечил, к которой привык и с которой сроднился, теперь была вовсе и не твоя, она стала общечеловеческой что ли.

Было радостно и чуть-чуть почему-то грустно…

* * *

Помните эту шутку поэта?

Но если серьезно: зачем спутник спутнику? Станция «Луна-9» совершила прямую посадку — без предварительного выхода на селеноцентрическую орбиту. Но прилунение по этой схеме заранее предопределяет районы посадок. Дальнейшие этапы изучения Селены требовали перехода с подлетной траектории на окололунную орбиту. Во-первых, с нее можно осуществить посадку практически в любой район Луны и при том с большой точностью. Во-вторых, с окололунной орбиты открываются возможности глобального изучения спутника Земли. На «Луне-10» устанавливались многочисленные научные приборы: для исследования метеорной обстановки, определения тепловой характеристики Луны, изучения химического состава лунных пород по характеру гамма-излучения, уточнения величины магнитного поля.

Для того времени подобный состав аппаратуры считался весьма солидным и для Земли, а тут он впервые предназначался для Луны. Кроме того, с помощью измерения параметров движения искусственного спутника определялись (что особенно важно для будущих полетов) характеристики гравитационного поля Луны.

Человеку непосвященному кажется, что спутники летают вокруг Земли (Луны, планет) по правильному эллипсу или кругу. Но это далеко не так. Если попытаться точно изобразить орбиту спутника, то она скорее будет походить на горную цепь хребтов, а точнее, волнистую линию с неодинаковыми провалами и подъемами. Такой замысловатый узор вычерчивает спутник из-за масконов (скоплений масс) и прочих неоднородностей небесного тела.

Что легче совершить: мягкую посадку или сделать искусственный спутник Луны — ИСЛ?

По общему мнению специалистов, вторая задача тогда представлялась не менее сложной. Дело в том, что работа систем должна отличаться ювелирной точностью: нужно правильно сориентировать объект, в строго расчетное время включить двигатель торможения и, снизив скорость до определенной величины, вовремя выключить его. Если импульс торможения окажется слишком большим, то аппарат просто свалится на Луну. Если — слабеньким, то объект не будет захвачен Селеной и уйдет в межпланетное пространство.

Любые погрешности сильно влияют на параметры орбиты. Но, конечно, для снижения скорости требуется меньше топлива, чем при посадке, когда скорость гасится по нуля. Это и позволяет брать на борт больше полезной нагрузки — научной аппаратуры.

Конструкторы нашего КБ держали в космосе первый серьезнейший экзамен. При осуществлении эксперимента с «Луной-9» «прочностным» испытаниям подвергались в первую очередь наши производственники (документация была передана из КБ Королева), а также наш брат — испытатель. Теперь же нашим конструкторам в кратчайшие сроки предстояло разработать и выпустить рабочие чертежи первого искусственного спутника Луны. И они справились.

Стрелки часов вновь переведены на нас…

* * *

Двух месяцев не прошло, как пустили «девятку», и вот опять мы здесь, на космодроме. Ведем испытания лунного космического аппарата, выводящего ИСЛ на окололунную орбиту. Дело знакомое: аппарат унифицирован, аналогичен аппарату «девятки». С нетерпением ожидаем ИСЛ, который тоже должен быть проверен и пристыкован к аппарату, как ранее пристыковывался «алсик». По попятным причинам спутник запаздывал, а когда пришел, выяснилось: на контрольно-испытательной станции его не успели проверить совместно с аппаратом, что потом сказалось.

Как только спутник поступил в МИК, мы бросились к нему, надо было срочно «вогнать» его в график и подтянуть к аппарату. В темпе провели автономные испытания радиокомплекса, научной аппаратуры, не снижая хода, пошли на комплексные проверки, при которых спутник как бы совершает полет вокруг Луны.

Мы знали: если все будет нормально, первый искусственный выйдет на селеноцентрическую орбиту в дни работы XXIII съезда Коммунистической партии Советского Союза. Собственно, потому и торопились: мечтали сделать свой подарок съезду. В качестве позывных у нас имелся набор различных прекрасных мелодий: конечно же, из них была выбрана мелодия партийного гимна «Интернационал».

…Бабакин прилетел на космодром вскоре после доставки спутника и сразу принял самое деятельное участие в его отработке.

* * *

Знали, пожалуй, все, что у Георгия Николаевича необыкновенная память. Удивительно, как он мог удерживать в голове всевозможные углы, граммы, секунды, ампер-часы, номера радиокоманд. Наш Главный свободно ориентировался в сложнейших электросхемах, и в этом ему, конечно, помогала феноменальная память — он легко запоминал номера реле, транзисторов, модулей.

Но случались моменты, когда даже мы поражались. Всем известно, что в космосе давление практически равно нулю. И чтобы силы внутреннего давления не разорвали изнутри стенку гермоотсека, последнюю надо делать прочной. А это — масса! Давайте понизим давление в отсеке. Но тогда при прохождении плотных слоев атмосферы силы внешнего давления снаружи сомнут стенку. Опять же надо делать ее прочной! Опять — дополнительная масса. И так плохо, и этак нехорошо. И тут на помощь приходит простой, маленький, но остроумный приборчик. Приборчик этот по мере прохождение атмосферы постепенно стравливает (уменьшает) внутреннее давление в отсеке. И стенка легкая, и отсек герметичен! Так вот, прибор сей, такой «умный» и хороший, возьми да на «Луне-10» и не сработай. При имитации старта. А ведь он стал теперь жизненно необходимым. Снимаем его с борта, разбираемся, что к чему. И видим: распайка электроразъема не соответствует схеме. Ну что ж, на то и существуют испытатели, чтобы не допускать до полета подобных вещей. Прибор заменили, отправили на исследование. Оказалось, завод-поставщик почему-то перепутал клеммы в электроразъеме этого злосчастного приборчика.

Наш Главный давно уже вернулся из Центра дальней космической связи. Как-то он попросил зайти к нему в кабинет с электросхемами «Луны-10». Захожу. Он беседует с одним из руководителей отрасли. Стою в сторонке, слушаю их разговор.

— Георгий Николаевич, — спрашивает руководитель, — слышал, у вас неприятности были с прибором?

— Да, был грех. — Главный подходит к доске и мелом рисует схему прибора, проставляет все до единой клеммы электроразъема (!) и объясняет, каким образом они были перепутаны. Не веря своим глазам, я решил сверить для себя номера клемм. Незаметно разворачиваю схему и точно: все клеммы, одна к одной, соответствуют рисунку.

Мы приступили к электрической стыковке спутника с космическим аппаратом, проверяя их, так сказать, на совместимость.

Вдруг при прохождении одного сигнала из аппарата в ИСЛ возникло повышенное потребление тока, на грани КЗ — короткого замыкания. Это было очень серьезно. А времени у нас было мало. Речь шла о том, успеем ли мы осуществить запуск первого в мире искусственного спутника Луны в дни работы съезда?

Несмотря на напряженный момент, самое время прервать плавный ход повествования и ответить на законный вопрос, который вот-вот сорвется с уст читателя: «Что же происходит: то клапан не включился, то прибор не сработал? А тут еще короткое замыкание! Нельзя ли в такой технике обойтись без „замечаний“?»

Вы мастерили в детстве самокат? Кажется, что может быть проще: два подшипника, между ними доска. Но вот вы поехали! И что же? То подшипник слетает, то руль ломается, то, вообще, в сторону уводит. А взять нашу домашнюю технику: телевизоры, холодильники, пылесосы — отработанные, серийные, большинство со знаком качества, — и то нет-нет замечания появляются. Что же говорить о таких новых вещах, как космические аппараты, «езда» на которых — «езда в незнаемое». И если бы не было «замечаний», не существовали бы и мы — испытатели.

Профессия давно нас приучила к недоверию в какой-то мере к машине. Мы не суетимся, не нервничаем особо, когда появляется замечание. Сказывается готовность к неожиданным ситуациям, к невесть откуда взявшимся отказам. Вот если все идет гладко, тогда немного не по себе. Грызет сомнение. Жди беды! Помню, при подготовке большой, сложной, принципиально новой станции «Венера-9» — той самой, что стала первым искусственным спутником планеты, а ее спускаемый аппарат передал первые снимки с поверхности Венеры — на космодроме дела шли исключительно гладко. Мы ходили беспокойными: подведет же в самый неподходящий момент. Конечно, мы не молили бога, чтоб он послал дефект, но, когда в одно «прекрасное» утро на орбитальном аппарате появилось замечание — модулятор радиокомплекса стал не очень четко работать в одном из дублирующих режимов, обрадовались; когда же на спускаемом аппарате упало сопротивление изоляции бортовой кабельной сети, успокоились окончательно: вот теперь полный порядок.

Попутно замечу: конечно же, замечание замечанию — рознь. Есть замечания, вызываемые ошибками поиска. Они не имеют ничего общего с замечаниями, причина которых — расхлябанность, непозволительное нарушение технологии, леность ума. В отношении к первым нужна непримиримость, ко вторым — беспощадность. Испытатель, смирившийся с недостатками, — наполовину уже не испытатель.

…Вернемся к «Луне» десятой. Мы оставили ее в критический момент: в спутнике произошло короткое замыкание. Начинаем разбираться. Проверяем отдельно космический аппарат — нормально. Проверяем отдельно спутник — тоже нормально. А вместе? Вместе ненормально — КЗ! Токовая защита, спасибо ей, помогает: если бы не она — быть беде, начисто бы выгорели электрические цепи. Значит, появилась хитрая завязка. Любые завязки распутывать сложно. Тут же сложность — на порядок выше. Конечно, можно было вскрыть ИСЛ, вскрыть блок, разобрать их на части — и копайся себе в удовольствие, ищи. Но подобную роскошь мы себе позволить не могли: оба аппарата отработаны, проверены на герметичность, и если их раскрыть, то придется повторно проводить испытания автономные, испытания комплексные. В этом случае разве что успеешь к следующему астрономическому сроку. Выход виделся архитрудным, но единственным: отыскать завязку, не влезая в аппараты.

Бьемся одни сутки. Вторые. Полчаса на ужин и в — МИК. Позавтракаешь — и опять на рабочем месте. Самыми тяжелыми почему-то оказались вторые сутки — тяжелее, чем третьи. Дело не только в том, что спать хочется, но при этом соображать надо, анализировать, специальные частные программы придумывать, и, не дай бог, ошибешься. Тогда… Но лучше об этом не думать. Состояние делается каким-то непонятным. Появляется уже спортивная злость.

Рядом работает молодой специалист, комсомолка Инна Федотова. Сколько раз говорил ей: «Инна, отправляйся спать». Не уходила. Шутил: «Девушкам институт красоты не рекомендует ночью работать — утреннего румянца не будет». Отмахнется сердито, только волосы — врассыпную и опять схемами шелестит. На третьи сутки мы уразумели: схемы конструкторы сделали верными, в доработке не нуждаются, образовалась, по всей видимости, ложная перемычка. Выловить последнюю, не вскрывая блоки, не представляется возможным. Выход один — идти на вскрытие. Но тогда…

— Не успеем, — шепотом поделился тревогой с Дмитрием Дмитриевичем Полукаровым. О таких вещах говорить вслух не принято. И мысли подобные гонят прочь. Надо успеть. Всегда.

— Вы чего там шепчетесь? — Георгий Николаевич приоткрыл глаза. Он сидел на диване с закрытыми глазами, и нам казалось дремал. — А что если…

И он, рубанув правой ладонью по воздуху, стал излагать свою идею. Мы поняли его с полуслова. И даже стало немного обидно: почему сами до этого не додумались.

Бабакин решил: раз узел не поддается распутыванию — разрубить его! Совсем как Александр Македонский, разрубивший, по преданию, гордиев узел. Легенда рассказывает, что фригийский царь Гордий завязал на дышле своей колесницы сложный узел и поместил колесницу в храме Зевса. По предсказанию Оракула, тот, кто сможет распутать узел, получит власть над всей Азией. Александр Македонский рассек узел мечом.

Не знаю, кто на нашем десятом луннике умудрился, сам того не ведая, завязать хитрый узел, но что тот оказался под стать гордиеву, подтвердить могу. Ради власти науки над Луной мы и бились, чтобы его распутать.

Какое действие совершал сигнал, идущий из аппарата в ИСЛ и доставивший нам столько хлопот? Он запускал программник в спутнике, который, в свою очередь, включал радиопередатчики спутника. Но ведь включить передатчики можно и иным способом — радиокомандой!

Тогда можно разъединить цепь сигнала. И мы… разрубили провод.

Григорий Данилович Яшин сделал все, что нужно, конечно, аккуратно: нашел нужный — вернее, теперь ненужный — провод, разрезал его, тщательно заизолировал, прибандажировал к жгуту. Из-за того приборчика, из-за этого КЗ не спал четверо суток. Дополз до гостиницы, свалился на кровать, а уснуть-то не могу: усталость и нервное напряжение сказываются.

* * *

Расскажу также о комичном случае, происшедшем в дни подготовки первого лунного спутника.

Представителем по системе управления был наш смежник Лева Корзинкин — хороший специалист, дело свое знал, но страдал излишней самоуверенностью. Видно, в нем жила несокрушимая вера в непогрешимость своей системы, что для испытателя не гоже. Тут, как говорится, доверяй-то, доверяй, но проверяй!

И вот однажды, при проведении сеанса торможения появилось одно замечание: системы работали нормально, но один из телеметрических параметров подавал сигнал, не соответствующий действительности. Это был, в общем, не «боб» (так на жаргоне ракетчиков называется сложный дефект), а «бобик» или, скорее, «утык» — так на том же жаргоне называется «боб» поменьше: мол, чуть уткнулись, устранили и пошли дальше. Телеметрия должна быть зеркалом машины, поэтому мимо таких замечаний мы все равно не проходим.

Попросили Леву разобраться, но он сказал, что в данный момент времени в его системе ничего не происходит и замечание ищите в системе астроориентации. Разбираем дальше: нити опять ведут к системе управления. Второй раз обращаем на это внимание Корзинкина, но он по-прежнему нас «отфутболивает»: теперь, мол, ищите в программно-временном устройстве. Оказалось же замечание… в системе управления.

Устранить замечание можно было двумя путями: или в самой системе управления, но тогда пришлось бы вскрывать герметичный, проверенный в барокамере контейнер, это было трудоемко, или в бортовой кабельной сети снаружи установить небольшой электрический разъем; разъем надо было только расстыковать перед стартом — это была, в общем, пустяковая доработка. Теперь Лева уже молил нас: «Помогите!» Мы его, конечно, помариновали, но потом мне поручили выпустить техническое задание на установку разъема и «по праву автора» я назвал его РКЛ — разъем Корзинкина Льва. Подходим к Бабакину утвердить техзадание. Георгий Николаевич достал из кармана авторучку и задержал ее в руке:

— А ты, Лева, почему не подписался? Что, есть возражения?

— Нет, я согласен. Но ваш Марков какой-то хиленький разъем назвал моим именем.

Георгий Николаевич посмотрел на Корзинкина, посмотрел на меня и от души рассмеялся.

— Ладно, Левушка, не обижайся. В следующий раз целый гермоотсек в честь тебя назовем.

Когда мы работали на старте и подошло время расстыковывать разъем, из громкоговорителей прозвучала краткая, как всегда на космодроме, команда: «Расстыковать Корзинкина!» В это время ничего не подозревавший Лева чинно стоял среди небольшой группы стартовиков, свободных от работы в данный момент. Мгновение — и… Корзинкин в воздухе, а ребята дергают его — кто за ноги, кто за руки, имитируя расстыковку. «Отпустите!» — взмолился Лева. Но его оставили в покое только тогда, когда раздался ответный доклад:

— Корзинкин расстыкован!

Хохотала вся стартовая команда…

* * *

И вновь неширокая лестница, круто уходящая в глубь земли. Снова длинный узкий пункт управления пуском. Вновь звенящая тишина. «Ключ — на старт!..»

Ко многому привыкает человек. И к непрестанному грузу ответственности. И к отказам, дефектам, всевозможным хитроумным завязкам. Но к этому «Ключ — на старт!» и к содроганию бункера — привыкнуть нельзя.

* * *

В воскресный весенний день, 3 апреля 1966 года в 21 час 44 минуты московского времени Луна приобрела первый спутник.

На следующий день в самом большом цехе завода состоялся митинг, с которого направили письмо XXIII съезду Коммунистической партии Советского Союза. Мы писали: «Как и все советские люди, гордимся тем, что первый искусственный спутник Луны, так же как и первый искусственный спутник Земли, создан и запущен Советским Союзом — нашей великой социалистической державой».

Друг студенческих лет, комсомольский работник, был делегатом XXIII съезда. Он рассказал, как в едином порыве поднялись делегаты съезда и горячими аплодисментами приветствовали новую победу в космосе советского народа.

* * *

В день памяти Владимира Ильича Ленина мы узнали, что нашему Главному конструктору Георгию Николаевичу Бабакину за осуществление первой в мире мягкой посадки на Луну и создание первого искусственного спутника Луны в числе других присуждена Ленинская премия.

Спустя несколько дней на первомайском вечере КБ его тепло поздравили сослуживцы. Он вышел на сцену, вглядываясь в зал и щурясь от света юпитеров, горячо поблагодарил соратников, подчеркнул, какое огромное значение имеет для нашей фирмы успешное начало, от души сказал, что рассматривает эту премию как признание заслуг всего коллектива.

* * *

Еще шли «Луны», но, возвращаясь на родную фирму, мы все больше обращали свои взоры на «Венеру». Использовали каждый свободный час для изучения новой машины. Готовился решительный штурм далекой, загадочной планеты. Посадкой «Луны-13» завершился Год Луны. Год космического становления нашего КБ. Становление… Оно не менее важно, чем создание удачной конструкции.

* * *

В сентябрьские дни 1970 года «Луна-16» совершила свой захватывающий рейс за лунным камнем. А спустя два месяца «Луноход-1» отправился в поход по выжженной бесконечной лунной пустыне. На Луне побывал человек. И все они проходили через орбиту искусственной спутника Луны, открытую «Луной-10». И все они совершали мягкую посадку, открытую «Луной-9». Какими далекими и несложными кажутся нам теперь «алсик», «Луна-9», «Луна-10». Но они дороги нам, как первые ласточки весной.

Небо Венеры

Узнав, что нашу комплексную бригаду перебрасывают на работу с венерианскими межпланетными станциями, и помня совет Сергея Павловича Королева — быть в курсе новейших представлений ученых об объекте исследований, стал разыскивать необходимыематериалы. Первые из них — наиболее ясные и популярные были найдены в авторитетном ежегоднике Академии наук «Наука и человечество» 1962 г.

Крупный советский астроном Н. П. Барабашов в статье «Венера — планета загадок» писал: «Сейчас особое внимание астрономов привлекают две планеты нашей Солнечной системы — Венера и Марс. Обе они соседи нашей Земли, и, естественно, после Луны первые межпланетные рейсы направлены именно к ним.

Физические условия на обеих этих планетах позволяют предположить, что на них существует жизнь…

Венера… постоянно окутана непроницаемым слоем облаков, и ее поверхность скрыта от наших взоров. Поэтому мы не можем составить себе ясного представления о ее строении и физических особенностях. Даже радиус и масса Венеры нам известны еще недостаточно точно…

Ночью атмосфера Венеры светится, и это свечение в 50–60 раз превосходит свечение атмосферы Земли. Значит, на Венере наблюдаются полярные сияния, а следовательно, она должна обладать магнитным полем, примерно в 5 раз более сильным, чем поле Земли…

Теперь, когда в атмосфере Венеры обнаружен водяной пар, существование океана становится еще более вероятным…

Если принять величину температуры поверхности Венеры равной +40 градусам, а верхнего облачного слоя близкой к –40 градусам, как дают радиометрические наблюдения, …и предположив, что атмосфера Венеры состоит из углекислого газа и азота, можно считать, что давление у поверхности достигает 10 атмосфер и более…

Венера во многом подобна нашей Земле, только климат на ней значительно более жаркий…» Намеренно выписал я эту цитату, чтобы показать, какие исходные рубежи занимала наука (другие источники давали еще большую неопределенность) в самом начале космической эры, и как в корне (мы это дальше увидим) изменились представления ученых о планете немногим позже, после запусков советских межпланетных станций.

* * *

Тот Новый год Сергей Павлович Королев встречал на космодроме в добром здравии, расцвете сил, хорошем настроении — через одиннадцать дней ему исполнялось 52 года; позади были создание и запуск первого искусственного спутника Земли; впереди — полет в космос Юрия Гагарина. Готовился новый, ошеломляюще дерзкий бросок в космос.

2 января 1959 года. Минул всего один год космической эры, и достигнута вторая космическая скорость. Окончательно сброшены путы земного притяжения. Советская автоматическая станция «Мечта», пройдя вблизи Луны, становится первой искусственной планетой Солнечной системы. Открыта дорога к планетам.

Первой ушла «Венера-1» — ровно за два месяца до полета Юрия Гагарина. Связь с ней поддерживалась на расстоянии нескольких миллионов километров. Для того времени — это рекорд дальней космической связи.

Ноябрь 1965 года. В путь к таинственной планете отправляются сразу две станции: «Венера-2» и «Венера-3» конструкции КБ Королева. Вот на них мы и проходили стажировку одновременно с освоением лунной тематики. 12 ноября мы вышли посмотреть запуск «Венеры-2», а спустя четыре дня проводили в далекий путь и вторую машину. Им предстояли разные пути-дороги. «Двойка» представляла собой так называемый пролетный вариант, «Венера-3» должна была попасть на планету. 1 марта 1966 года на далекой «звезде» закончила свой путь третья венерианская межпланетная станция, доставив на поверхность планеты свой «паспорт» — советский вымпел.

Анализ функционирования бортовых систем показал, что по мере приближения к планете наблюдался рост температуры в гермоотсеке, превышающий расчетные значения; радиосвязь со станциями нарушилась.

Но за «Венерой-3» вскоре последовала «Венера-4».

* * *

Когда слышу: «Венера-4» или вспоминаю о времени подготовки этой станции к запуску, то чувствую, как по всему телу разливается тепло — такая нестерпимая жара стояла в казахстанской степи, откуда предстоял новый старт к планете-незнакомке.

Да, жаркие были дни в мае-июне 1967 года на космодроме. Жарко было на улице, в гостинице, в монтажно-испытательном корпусе. Жарко приходилось и самой станции: как нарочно, не совсем гладко обстояли дела именно с системой терморегулирования.

Когда еще конструкторы КБ Королева приступили к проектированию аппарата, который смог бы осуществить зондирование атмосферы и совершить посадку на поверхность планеты, они, естественно, обратились в соответствующие научные учреждения за исходными данными. Полученные данные представляли собой более десятка различных вариантов моделей атмосферы (!).

Вот и попробуй спроектировать машину при разбросе параметров на два порядка! Не всякий «земной» разработчик возьмется за такой проект. А над головой «космического» конструктора к тому же всегда занесен дамоклов меч — ограничение по массе. Если земная машина получится утяжеленной, то пройдет какое-то время, усовершенствуют ее системы, улучшат характеристики. Если же проектант перетяжелит космический аппарат, то он просто не выйдет на орбиту.

А как найти золотую середину? Хочешь поглубже проникнуть в атмосферу, достичь поверхности планеты — усиливай конструкцию спускаемого аппарата, одевай потолще теплоизоляцию, скорей проходи горячие слои «воздуха» и… облегчай конструкцию орбитального аппарата. Хочешь подольше поплавать в атмосфере — делай больше парашют, ставь большей емкости источники питания, но тогда… облегчай конструкцию того и другого.

Сцилла и Харибда. Вот что такое масса и исходные данные. Так вот, проектанту автоматических межпланетных станций просто необходимо быть «и веселым, и находчивым». После долгих и мучительных размышлений было решено создать спускаемый аппарат в расчете на среднюю модель атмосферы Венеры и пустить его до поверхности. Прочность аппарата закладывалась такой, чтобы он смог выдержать давление (разрушающее) — будем говорить по старинке — в 20 атмосфер.

При создании межпланетной станции надо увязать десятки (а может сотни — кто их считал!) проблем. Но всегда решение какой-то одной проблемы представляет наибольшую трудность. На «Венере-4» таким наитруднейшим звеном, на мой взгляд, явилась система терморегулирования. Мы это хорошо прочувствовали в ходе испытаний. Около Земли мы боялись замерзнуть, у Венеры боялись перегреться…

…Еще до отъезда на космодром мы отработали двойник «Венеры-4», установили его в термобарокамеру, где имитировались условия космического пространства, и приступили к испытаниям. Вначале дела шли совсем негладко: станция перегревалась. Ее вынимали из камеры, вскрывали гермоотсеки, дорабатывали приборы системы терморегулирования. И вновь закрывали. Так повторялось несколько раз. Наконец, как будто стало получаться. Потом мы работали на космодроме, а двойник все «летал и летал», и за ним пристально наблюдали. Но мы еще не знали, какой готовит он сюрприз…

Лучшее — враг хорошего! Это одна из любимых поговорок Сергея Павловича Королева. Ее же приходилось слышать и из уст Георгия Николаевича.

Нет предела совершенствованию детали, прибора, конструкции, метода. Естественно желание любого проектанта, разработчика, конструктора применить самое прогрессивное. У космического конструктора это в крови. И все свои самые новые идеи он пытается воплотить в жизнь при создании космического аппарата. Но… аппарат когда-то надо и запустить. А перед этим отработать. Каждый узел, каждый узелок и узелочек. И тогда в одно прекрасное утро (для многих конструкторов оно становится уже далеко не прекрасным) появляется на досках объявлений приказ: с сего дня любые изменения — и малейшие, и самые замечательные вносятся только с личного (подчеркиваю, личного) разрешения Главного конструктора. Парадокс? Парадокс. Жестко? Очень. Но как же иначе «построить мост»? И все же бывают случаи, когда…

Мы прошли на космодроме довольно большой объем испытаний, как вдруг разработчики системы терморегулирования присылают нам новые блоки, а вслед за ними телеграмму, в которой слезно просят: «Замените!»

Полукаров недовольно пробурчал: «О чем думали раньше?» Но, прикинув, что время еще есть, и зная, как негладко шли дела с системой на заводе, дал указание: заменить! Аппарат расстыковали, блоки заменили, проверили на герметичность, провели повторные испытания.

Вдруг звонок: «Друзья, высылаем вам новые, преотличнейшие приборы. Они превзошли прежние по всем статьям. Мы создадим аппаратуре санаторные условия». Теперь Полукаров заупрямился: «Этак вы скоро потребуете — верните машину с пути: у нас блок — загляденье! Мы что — факиры? Поезд ушел». «Поезд ушел» — одно из излюбленных выражений испытателей и их обычный ответ припоздавшим конструкторам.

Многое роднит испытателя межпланетных станций с испытателями других машин. Но есть одно, существенное отличие. Если забарахлит земная машина (автолюбители знают, случается), испытатель остановится, починит и вновь тронется в путь. Даже космонавты имеют немало возможностей устранить возникшие неполадки. Испытатель автоматической межпланетной станции, выпуская дорогостоящую, бесценную для науки машину, полет которой длиною в сотни миллионов километров продолжается многие месяцы, а то и годы, начисто лишен такой возможности. Он обязан все предусмотреть на Земле. Действовать наверняка. Ошибка его непоправима. И проявиться она может лишь в конце полета.

Однажды меня спросил журналист:

— Вы готовите станцию, которая должна пройти сотни миллионов километров в безбрежном космосе, проникнуть в тайны далеких планет. Какое основное чувство при этом вами владеет?

— Наверное, думаете, романтическое ощущение первооткрывателя? Должен вас разочаровать. Конечно, где-то, видимо, присутствует и оно. Но главное — чувство огромной ответственности. Боюсь ошибиться. Уж больно велика цена ошибки. Ракета-носитель, корабль — плод работы сотен организаций, тысяч людей. И все это вверяется тебе. Есть у нас, испытателей, простое золотое правило: технику не обманешь, на «авось» не пройдешь, где тонко, там и рвется. Поэтому постоянно задаешь себе вопросы: все ли проверил, так ли проверил, правильно ли проанализировал отказ, не повторится ли он в полете в самый неподходящий момент… Эти вопросы терзают тебя до окончания полета, до выполнения задания. Но к этому времени на испытаниях — новая станция. И те же вопросы…

Итак, Полукаров сказал: «Поезд ушел…» На следующий день прилетел Алексей Григорьевич, заместитель Главного, разработчики системы терморегулирования находились под его опекой. Между ним и Полукаровым состоялся «теплый» продолжительный разговор. Алексей Григорьевич раскрыл свеженький, еще резко пахнущий нашатырем, только что отсиненный научно-технический отчет со множеством пересекающихся кривых. Кривые лучше всяких слов убеждали, что новые приборы действительно намного превосходят старые. Алексей Григорьевич, довольный произведенным эффектом, чувствовал себя победителем: «Ну что, сразил?»

Полукаров в ответ развернул график испытаний.

— Видите, Алексей Григорьевич: резерв времени исчерпан. Мы же раз вам меняли. А сейчас не могу. Не успею запустить.

Его оппонент горячился, еще и еще раз живо, образно, многословно, я бы сказал, красиво доказывал. Настаивал: «Да поймите вы, Дмитрий Дмитриевич, станция не дойдет до планеты!» Искал хоть какую-нибудь щелочку в графике. Полукаров молчал, слушал, изредка вздыхал. И когда Алексей Григорьевич после очередной горячей и убедительной тирады, видимо, считая, что склонил Полукарова к замене, спрашивал: «Ну как, договорились?» Дмитрий Дмитриевич неизменно отвечал: «Поезд ушел».

Вдруг Алексей Григорьевич как-то очень мягко и после бурных речей неожиданно тихо попросил:

— Надо, Дима.

И так же мягко и тихо Полукаров сказал:

— Не могу, Леша.

Какое перекрестие судеб придумывает жизнь. Потом узнал: Алексей Григорьевич и Полукаров знали друг друга очень давно, с детства. Мальчишками они гоняли вместе в футбол, бегали на речку. Накануне войны пути их разошлись. И все же позже дороги их вновь сошлись. Столь разных характерами людей соединила любовь к технике, которую они пронесли с детства. Так и встретились бывшие Лешка и Димка, ныне Алексей Григорьевич и Дмитрий Дмитриевич, оба заместители главного конструктора автоматических межпланетных станций.

«Высокие стороны» к соглашению так и не пришли. Кто мог стать арбитром? Конечно, только Главный конструктор. Отправились на переговоры с ним. Спустя два часа пришла ВЧ-грамма: «Полукарову. Провести замену приборов СТР. Пуск с 10-го перенести на 12 июня. Время пуска 5 часов 39 минут 44,7 секунды плюс-минус 10 секунд. Сдвиг по „тау“ — сорок один импульс. Заложить на борт уставки (далее шли величины новых уставок). Бабакин».

Мы не удивились: так молниеносно умел решать вопросы, пожалуй, только наш Главный. Мы хорошо себе представляли, какую невероятную работу успел сделать в эти два часа Георгий Николаевич. Нам было нелегче. Если бы перенос составлял минимум неделю… А тут всего два дня. Но мы понимали: переносить дальше не позволяло стартовое окно. Можно было успеть только на пределе возможного. А тут еще и жара нас одолевала.

Монтажники, заменяющие блоки, операторы и контролеры, сидящие у пультов, работали в белых халатах, накинутых чуть ли не на голое тело. Ночь не приносила облегчения. Все, что можно было открыть, — открывалось: окна, двери, фрамуги. Вовсю гулял сквозняк, но и он не спасал. К тому же страшно донимали комары. Откуда в жаркой сухой полупустыне они могли взяться? А дело оказалось в том, что при поливе деревьев (а вырастить их здесь так же трудно, как, скажем, подготовить ракету к старту) вокруг создавался как бы влажный микроклимат, в котором прекрасно плодились ужасно вредные комары. От них мы не знали пощады. Спали завернувшись с головой в мокрые простыни. Простыни быстро высыхали. Вставали по нескольку раз в ночь (или в день, если смена выпадала ночная), вновь мочили их под краном, откуда нехотя капала теплая вода. Но когда на станции появлялось даже пустяшное замечание, «разжиженные» мозги с трудом справлялись с ним.

* * *

В эти дни на космодроме, как и раньше на контрольно-испытательной станции, а еще раньше в КБ, видную роль в подготовке к запуску «Венеры-4» сыграл Лев Прокофьевич Абрикосов.

Человек, впервые знакомящийся с Абрикосовым, услышав в ответ: «Лев Прокофьевич», — невольно может улыбнуться про себя: уж больно не вяжется имя Лев с невысокой, щупленькой, легкой фигуркой конструктора. Но затем, узнав его в деле, осознав хватку, ум и эрудицию специалиста, непременно скажет: «Да, Лев есть Лев!» Про таких в народе говорят: «Мал соловей, да голос велик».

Абрикосов выделяется мощной творческой потенцией. Модификациями не занимается. Вернувшись с запуска, приступает к разработке только новой машины. Характер у Льва Прокофьевича, прямо скажем, не ангельский. Нередко становится он нетерпимым, резким, раздражительным. Но предложи его коллегам уйти к другому ведущему, уверен, — ни за что не согласятся. «С Львом интересно!» — говорят они.

* * *

— Скажите, пожалуйста, а присутствует в вашей работе риск? — не отступает дотошный журналист.

— Помню, смотрел фильм «Укрощение огня». Когда в огненном цвете, в буйстве красок на экране был показан запуск ракет, я слышал шепот рядом: «Красотища!» Наверное, некоторым испытателям, поработавшим не один год, доводилось видеть такое зрелище наяву…

Как известно, ракеты заправляют специальным топливом высочайших калорий. Кроме того, носитель и аппарат буквально начинены пиротехническими средствами. Например, при входе в атмосферу Венеры, Марса или возвращении аппарата на Землю отстреливается крышка парашютного отсека и раскрывается парашют. Сила пиротолкателей, сбрасывающих крышку, достаточно велика. Когда мы проверяем этот процесс на Земле, довольно громоздкая «железяка» улетает вверх на несколько десятков метров. С такой техникой надо обращаться на «Вы».

И все же не эту категорию риска, не этот риск я бы поставил на первое место…

— А какой?

— Моральный, точнее, риск принятия решений.

Летчик-космонавт Константин Петрович Феоктистов как-то сказал, что он моральную смелость ответственных решений ставит выше личной, физической. Он побывал в космосе и имеет право сказать так. Не раз от своих друзей-испытателей, отправляющих в полет космонавтов, когда они ставили подпись под такими, скажем, словами: «Система управления допускается к полету», мне доводилось слышать: «Лучше бы самому лететь!»

Прочность испытателя… Иногда труднее сказать «нет», чем «да». Случается и наоборот.

…«Венера-4» — на старте. Последние минуты живет машина на Земле. Вдруг меня срочно подзывает оператор центрального пульта.

— Уход частоты! — взволнованно сообщает он. Подбегаю к пульту, смотрю на прибор.

— Нет ухода, — говорю я.

— Был, — утверждает оператор.

Я не имею права не верить ему. Немедленно докладываю заместителю главного конструктора по испытаниям. Полукаров вызывает Петра Дмитриева — специалиста по системе управления, куда входит преобразователь тока. Втроем стоим у пульта и, затаив дыхание, смотрим на прибор. Индикатор прибора стоит как вкопанный. Обмениваемся мнениями. Сходимся на том, что оператор, видимо, зафиксировал уход частоты во время переходного процесса — выхода преобразователя на режим. Но главное бремя ответственности — на Петре Дмитриеве: его же система! Манера волноваться у Петра особенная. Он густо покраснел, часто заморгал, снял очки, зачем-то протер их, надел, опять снял. Мы понимаем, что за мысли в эти мгновения проносятся у него в голове. Отменить пуск? С возможно исправным преобразователем? Но следующее стартовое окно через полтора года.

Значит, зря столько лет трудились тысячи людей! Разрешить пуск? А если машина погибнет? Ведь дорогостоящую ракету-носитель да и аппарат можно использовать для других целей. Не обрекать же их на гибель! Недаром говорят: что отложено, то еще не пропало.

Риск. Огромный моральный риск.

Наконец, Петр глубоко вздохнул и в графе бортового журнала «Принятое решение по замечаниям» написал: «Наиболее вероятно: уход частоты зафиксирован оператором во время переходного процесса при выходе преобразователя на режим, что закономерно. Допустить систему управления в полет».

12 июня 1967 года. Стартует ракета-носитель с «Венерой-4».

Пункт связи. Прильнули к динамикам. Наконец, Центр дальней космической связи сообщает: «Приземный сеанс прошел нормально. Панели солнечных батарей и антенны раскрыты. Объект в режиме постоянной солнечной ориентации. Идет по расчетной».

* * *

«Венера-4» приближалась к месту назначения. Темная, осенняя ночь. Москва спит. Собираемся небольшими группами и едем на пункт управления и связи. Думаем о товарищах, которые сейчас в Центре дальней космической связи готовят к работе аппаратуру. Знаем, что не спят сейчас и на английской радиоастрономической обсерватории «Джодрелл Бэнк».

Просторный зал. Занимаем свои места, как в кинотеатре, только вместо экрана перед тобой огромное табло. Загораются электрические цифры и буквы: «18 октября 1967 года. 5 часов 28 минут 15 секунд. Дальность 77.941.906 километров. Скорость 16.969,6 метра в секунду. Сеанс № 116 — припланетный…»

Много разных людей — шахтеров, физиков, химиков, спортсменов — участвует в событиях, свершаемых впервые в мире. Установлен ли под землей новый мировой рекорд в проходке или взята доселе недосягаемая высота легкоатлетом, открыт ли новый химический элемент — все это чрезвычайно волнует первооткрывателей, их «болельщиков». На долю работников космической отрасли нашей индустрии, пожалуй, чаще, чем другим, выпадают моменты, происходящие впервые в мире. И каждый раз такие минуты прекрасны и незабываемы.

…Станция параболической антенной сориентирована на Землю. Соотношение сигнал — шум великолепное. Потому и качество принимаемой информации отменное.

6 часов 56 минут. Диктор-телеметрист объявляет: «Показания научных приборов свидетельствуют: подходим к планете».

7 часов 11 минут. Поступает телеграмма из Англии: у Ловелла прием устойчивый.

В сердце холодок: еще ни один космический аппарат не входил в атмосферу Земли со второй космической скоростью, а сейчас, сию минуту, нашей станции предстоит ворваться с такой скоростью в атмосферу Венеры, быть может, еще более грозную, чем земная.

Сигнал пропал. Это не страшно. Так и должно быть. Но появится ли он снова? Произошло разделение орбитального отсека и спускаемого аппарата. Орбитальный отсек вошел в атмосферу Венеры и сгорел. А что со спускаемым аппаратом? Выдержит ли он? Секунды кажутся вечностью.

Сигнал! Вот теперь наступает облегчение, как говорят, гора с плеч. Значит, выдержал! Значит, раскрылся парашют.

Идет прямой репортаж из атмосферы планеты-загадки. Это — победа! Ликующий голос диктора:

— 7 часов 45 минут. Высота… Температура… Давление… Внутри спускаемого аппарата все параметры в норме!

— 7 часов 55 минут. Температура… Давление… Параметры…

Расшифрованные данные выписываются на табло. Давление и температура снаружи растут и растут. Температура шагнула с +25 до 270 °C, давление — от 0,5 до 18,5 атмосфер.

Руководитель пункта запрашивает:

— Сообщите, пожалуйста, химический состав газов в атмосфере.

И из динамика, как в сказке, раздается:

— По предварительным данным, углекислого газа более 90 процентов, кислорода от 0,4 до 1,5 процента, воды не более 1,6 процента, азота — менее 7.

И вновь загорается цифрами табло…

Это что? Картина XXI века? Нет, пока век двадцатый. Но век НТР — атома, телевидения, лазера, космоса.

Мне абсолютно ясно, что происходит это наяву, в действительности, впервые в истории человечества.

Но почему кажется, что я подобное слышал, даже, пожалуй, видел? Не может этого быть! И все же…

Меня продолжает преследовать какая-то смутная картина. Она мешает воспринимать поступающие сообщения. И неожиданно всплывает «видение» из «Туманности Андромеды»:

«Наконец „Тантра“ уравняла свою орбитальную скорость со скоростью внутренней планеты железной звезды и начала вращаться вокруг нее. „Тантра“ сбросила бомбовую наблюдательную станцию и снова вошла в ночь. Все без исключения члены экспедиции были заняты у приборов. Станция-робот доложила состав воздуха, температуру, давление и прочие условия на поверхности почвы.

— Температура поверхности слоев на освещенной стороне триста двадцать градусов Кельвина!

— Локаторы дают наличие воды и суши.

Сообщения поступали непрерывно, и характер планеты становился все яснее».

Иван Ефремов в предисловии к своему фантастическому роману писал: «Еще не была закончена первая публикация этого романа в журнале, а искусственные спутники уже начали стремительный облет нашей планеты… Сначала мне казалось, что гигантские преобразования планеты и жизни, описанные в романе, не могут быть осуществлены ранее чем через три тысячи лет. При доработке романа я сократил намеченный сначала срок на тысячелетие. Но запуск искусственных спутников Земли подсказывает мне, что события романа могли бы совершиться еще раньше…»

…Так вот откуда преследовавшая меня картина. Еще одно исполнение, «чудесное по быстроте», как сказал бы замечательный автор, еще одной мечты…

Первый в мире репортаж из атмосферы Венеры шел 93 минуты.

Замолк сигнал. Замерли электронные цифры табло. На несколько минут в зале воцарилась тишина. Сидим в оцепенении. Но вот на табло зажигаются последние слова: «Поздравляем с успехом!»

Приходит телеграмма из Англии. Это шлет свои поздравления Бернард Ловелл — крупный ученый, руководитель радиоастрономической обсерватории «Джодрелл Бэнк».

Выходим на улицу. Солнце слепит глаза. День в самом разгаре. Спешат, как всегда, москвичи. Пожалуй, впервые чувствую некую отрешенность от них. Они спешат, спешат по своим земным делам. А я… я разговаривал только что с далеким, неведомым миром. Таинственной «утренней звездой». И мне не хочется никуда спешить. Я… «где-то там, где-то там, — на туманной и дальней Венере…».

Небольшой группой заезжаем в первое попавшееся кафе. О работе ни слова. Вспоминаем разные смешные истории, подшучиваем друг над другом. Посетители, глядя на нас, видимо, думают: «Вот беззаботные ребята!».

Один из посетителей, наверняка из тех, что никогда не расстаются с транзисторами, включает приемник на полную мощность, и мы слышим:

«…советская автоматическая станция „Венера-4“ впервые осуществила плавный спуск и посадку на поверхность планеты и позволила получить ценнейшие данные о планете Венера.

Научные исследования, выполненные советской автоматической межпланетной станцией „Венера-4“, — новая выдающаяся победа советской науки и техники, важнейший этап в исследовании планет Солнечной системы».

Мы переглядываемся заговорщически. Сообщение вызывает новый взрыв веселья.

Выходим дружно на улицу. Рядом с кафе в киоске раскупаем экстренный выпуск «Правды». На память.

В радужном настроении, только что вернувшийся из отпуска, я не торопясь знакомился с накопившимися за время отсутствия делами. Раздался звонок: «Срочно к Главному!» И я подумал: «Интересно, зачем я вдруг ему понадобился?»

Захожу в кабинет Главного. Бабакин стоит у длинного «совещательного» стола, покрытого зеленым сукном. На нем — летняя рубашка в полоску с короткими рукавами. Взаимный кивок головы. Сесть не предлагается. Предлагать — время терять. При Георгий Николаевиче счет времени шел на минуты, непрерывно входили и выходили специалисты (кого вызывал он, кто приходил сам), церемоний встреч и прощаний не устраивали. Вошедший, если видел, что Главный скоро займется им, обычно не садился; если же понимал, что разговор немного откладывается, садился на любое, удобное для себя место. Сам Главный конструктор предпочитал либо прохаживаться по кабинету, либо сидеть со всеми за общим «совещательным» столом.

— Вот что, голуба («голуба» — было его излюбленным обращением к товарищам по работе), направляю тебя комиссаром к Базову. По «Венерам».

Вид у меня, наверное, еще тот. Потому что Бабакин поспешно добавляет:

— Ты же знаешь, Полукаров с ребятами на космодроме. Алексей Григорьевич, правда, у Базова на контрольно-испытательной станции, но он по горло занят «Луной». Так что мы тут посоветовались и решили: техническим руководителем по «Венерам» надлежит быть тебе.

Георгий Николаевич легонько похлопывает меня по плечу. В этом дружеском похлопывании было все: и напутствие, и пожелание успехов, и совет: не терять зря времени, а поскорее приступать к исполнению обязанностей, и просьба: не отнимать у него драгоценные минуты, когда вопрос решен.

Выхожу из главного корпуса КБ, сворачиваю влево, в наш большой яблоневый сад, что раскинулся на территории нашего предприятия. Надо собраться с мыслями. В глубине сада нахожу свою любимую скамейку.

Итак, надо браться за дела. Формирование единой комплексной бригады — раз. Надо, чтобы получился сплав молодости и опыта. Подготовка наземной контрольно-проверочной аппаратуры — два. Надо, чтобы к приходу на испытания машин, она функционировала четко. Эксплуатационно-техническая документация… Вид поставки… Технология отработки…

Беспокоила мысль: найду ли общий язык с Базовым — начальником контрольно-испытательной станции (КИС)? По возрасту я годился ему в сыновья. Имея общие с ним, так сказать, стратегические задачи — в установленные директивные сроки и с высоким качеством отработать межпланетные станции, — мы могли расходиться по тактическим соображениям, ибо технический руководитель на испытаниях представляет персону главного конструктора, а начальник КИСа — директора завода. И когда происходят задержки, неполадки, а иногда, пусть крайне редко, но случаются — ЧП, и приходится отвечать на суровый, нелицеприятный вопрос: «Кто виноват?», — тут интересы зачастую расходятся.

Пока постепенно переваривал все это, неожиданно осознал, что рад этому назначению, что порядком соскучился по машинам, по ребятам, по напряженному ритму испытаний и, видимо, втайне от себя жаждал встречи с ними.

* * *

…С «Венерой-4» мы расстались год назад радостные, как дети. Основания для веселья были: первый спуск в тяжелом небе Венеры, прямой радиорепортаж из атмосферы планеты.

Но мы-то считали, что совершили первую мягкую посадку на поверхность планеты. Посадку с работающей аппаратурой. И что передача некоторое время шла непосредственно с поверхности. Таково было первое мнение по результатам экспресс-анализа. Но вот страсти улеглись. Начался тщательный, вдумчивый, послеполетный анализ. И оказалось, что мы ошиблись. Страшная по силе атмосфера Венеры раздавила станцию, когда до поверхности оставалось 27 километров.

Почему же мы ошиблись? (Так и хочется написать: «непростительно». Но причины для снисхождения, однако, есть).

Ну, о том, что исходных данных о планете явно недоставало — и им неоткуда было взяться — уже подробно говорилось. И в этом, конечно, корень ошибки. Авторитетные ученые предполагали, что давление у поверхности может достигать 10 атмосфер. Мы сделали аппарат, способный выдержать давление вдвое больше.

Кроме того, значения параметров атмосферы, полученные в результате экспресс-анализа при отметке радиовысотомера, равной 28 километрам, и далее в более глубоких слоях, хорошо согласовались с величиной пройденного пути. Полученные данные также хорошо совпали со значением высоты, рассчитанным из условий гидростатического равновесия атмосферы.

Вот эти совпадения и позволили сделать вывод, что измерение параметров атмосферы производилось спускаемым аппаратом станции «Венера-4» до самой поверхности планеты.

Позже, когда положили на стол скрупулезно обработанные данные и тщательно проанализировали их, стало ясно, что давления и температуры у поверхности более высокие, чем показали приборы «Венеры-4».

На нашем аппарате стоял обычный радиовысотомер с периодической модуляцией частоты. Подобные высотомеры широко применяются в авиации, хотя им присуще так называемое явление неоднозначности. Отметкам прибора, стоявшего на «Венере-4», могли соответствовать два значения высоты, различающиеся друг от друга в 30–40 километров. Нам стало также ясно, что измерения были начаты на высоте 55 километров (а не на 28) и прекратились на 27 (а не на поверхности), когда внешнее давление, достигнув величины, большей предельной для прочности корпуса спускаемого аппарата, вдавило верхнюю крышку его приборного отсека. Это мы «проходили» при наземных испытаниях аппарата, когда умышленно давили его, проверяя на прочность.

Первым порывом, который охватил всех нас после осознания просчета, было желание, как можно скорее прорваться к поверхности Венеры — в следующее же астрономическое окно. Но очень быстро уразумели, что немедленное исполнение желания хотя и заманчиво, но практически невозможно, ибо за столь короткий срок никто бы не смог спроектировать, сконструировать, изготовить, испытать, отработать спускаемый аппарат, который по прочности раз в 5–8 превосходил бы предыдущий.

Тогда и пришло окончательное решение: параллельно с разработкой аппарата, способного достигнуть поверхности планеты, создать — вернее, продолжить создание — и послать в новую разведку станции-близнецы «Венеру-5» и «Венеру-6», чтобы получить практически одновременные измерения параметров атмосферы в различных районах планеты и таким образом решительно уточнить химический состав и другие характеристики атмосферы планеты, впервые добытые в трудных условиях «Венерой-4». А если говорить коротко: две — это надежность, это достоверность.

В своем рассказе я чуть не забыл сказать об одном фундаментальном открытии, сделанном с помощью не спускаемого, а орбитального аппарата в припланетном сеансе. Вспомним: ученые предполагали наличие у Венеры мощного магнитного поля, раз в пять сильнее земного. И вот измерения показали, что Венера не обладает магнитным полем, дипольный момент которого был бы более трех десятитысячных долей дипольного магнитного момента Земли (предел измерения установленного магнитометра). Проще говоря, Венера не обладает собственным магнитным полем. Это очень важный результат, ибо он опроверг бытовавшее до тех пор мнение, что у всех планет Солнечной системы имеются магнитные поля, подобные земному.

Хотя времени было в обрез, проектантам и конструкторам удалось добиться упрочения корпуса до 27 атмосфер (не разрушающих, а расчетных), разместить новые, более совершенные, учитывающие предыдущие результаты научные приборы и радиовысотомер, теперь уже полностью исключавший неоднозначность измерений. А чтобы аппарат быстрее проходил атмосферные слои, площадь парашюта уменьшили в четыре раза. Аппараты должны были также выдержать большие перегрузки и температуры. Знакомясь со станциями, не мог не подивиться искусству проектантов и конструкторов: так сильно усовершенствовать конструкцию, обладая практически той же массой аппарата.

* * *

При создании испытательной бригады сплава опыта и молодости, как задумывалось, не получилось. Из ветеранов удалось заполучить трех-четырех: остальные были заняты работой над другими аппаратами, и начальство их не отпустило. Наиболее многочисленное звено испытателей составила совсем зеленая молодежь — только что со студенческой скамьи. Александр Пыренко, Сергей Кияев, Валерий Солонкин — новые, незнакомые имена. Как ребята справятся с делом? Насколько развито в них чувство ответственности? Последнее особенно волновало.

На испытания поступила тепловая машина. За ней стали прибывать динамические. Как уже говорилось, из множества проблем обычно одна становится особенно острой. На «Венере-4» ломали копья о систему терморегулирования. В этот раз перегрузки ломали аппарат. Конструкция спускаемого аппарата обязана была противостоять перегрузкам в 450 единиц. В полтора раза выше перегрузок, действовавших на предыдущую станцию при входе в атмосферу планеты. Столь большое возрастание перегрузок объясняется тем, что скорости входа станций в атмосферу планеты в 1969 году ожидались значительно выше, чем в 1967, из-за взаимного расположения Земли и Венеры.

Что же такое 450 единиц? Современный читатель в этом деле, думаю, искушен. И все же не откажу себе в удовольствии пояснить сравнением. Вы покупаете батон хлеба и несете в авоське, не ощущая тяжести. А там бы он тянул вниз с силой в полтонны! Представляете, вы вдруг весите в четыреста — пятьсот раз больше!

А теперь представьте болтик, сорвавшийся при «крутеже» на центрифуге. Он мгновенно превращался бы в молот, безжалостно сокрушавший все, что попадалось ему на пути. Лавинная реакция разрушения. Приборы, превращенные в черепки.

Трудились долго. Упорно. Много раз пришлось «пропустить» специальные «центрифужные» машины: не вся аппаратура, не всякое крепление выдерживали такие перегрузки. Не сразу удавалось укротить дикую, неуемную силу, которую сами и выпускали из клетки, и она рвала на части машину.

И вот в это трудное для нас время хорошо показала себя молодежь. Ребята проявили большую работоспособность, инициативу, старательность. Сказывалось, безусловно, и то, что в вузах они получили уже специальное «космическое» образование.

Несмотря на то, что спать приходилось часа по четыре, не больше, настроение было неплохое, даже можно сказать, боевое. Хотелось оправдать доверие Георгия Николаевича, не ударить в грязь лицом. А главное — было поразительно интересно. Немаловажное значение имели также хорошие отношения, сложившиеся с Николаем Александровичем Базовым.

Базов — начальник контрольно-испытательной станции завода, красивый человек, с живыми карими глазами, густыми черными волосами с заметной проседью, — был громок, подвижен, деятелен. Прямота характера и широта натуры делали его превосходным воспитателем, у него в цехе была хорошая обстановка для творческого роста молодежи. Вчерашние студенты становились отличными операторами, затем ведущими смен, руководителями служб. До сего времени на предприятии существует понятие «базовский набор». Тот период, когда я появился в КИСе, был нелегким для Базова. Ему, опытному практику, немолодому уже человеку, трудно приходилось при переходе производства на космическую технику. Тяжело перестраивался КИС, тяжело перестраивался и начальник. Цех нуждался в дополнительных площадях, квалифицированных кадрах, переоснащении. Все эти проблемы решались не сразу, да и это было невозможно. В такой исключительно сложной обстановке Базов не терял присутствия духа, не горячился, не ожесточался. Принимать верные решения помогали ему интуиция, большой опыт, а главное, — знание людей.

Людей Базов понимал. За что больше всего уважали Базова? За то, что он никогда не прятался за чужие спины, как бы трудно ему не приходилось. В накаленной, сжатой до предела обстановке испытаний, все бывает, все случается: хитросплетение ситуации, виновности и невинности смежников, ошибок конструкторов, разработчиков документации и собственных операторов, соседних цехов. Базов никогда не перекладывал ответственность на другого.

* * *

Слова Георгия Николаевича: «Техруком по „Венерам“ надлежит быть тебе» — не совсем точно отражали приказ. Дело в том, что официальным техническим руководителем всех аппаратов — и лунных, и венерианских, находящихся на заводских испытаниях, — являлся Алексей Григорьевич. И были у него два заместителя: Семен Крупнов — по лунным, я — по венерианским аппаратам. Однажды, после очередной утренней оперативки, он попросил меня задержаться и как-то очень просто сказал:

— Вот что, друг Марков. Денька через четыре Совет главных. Тебе выступать. О ходе испытаний наземных машин. С предложением об испытаниях летных машин. Вопросы будут — заходи. Решение покажешь перед Советом.

Считая разговор оконченным, он поднялся с места.

— Алексей Григорьевич! Мне… на Совете главных…

— Я ж тебе все популярно изложил. А что? Вон, какой вымахал! Пора уж в люди выходить.

Смятение, в которое поверг меня Алексей Григорьевич, понять нетрудно. Мы, работники конструкторского бюро, молодые и не очень молодые, испытывали особое уважение к Совету главных.

Собирался Совет главных конструкторов нечасто — не было в его работе строгой регламентации, а только тогда, когда предстояло решить основополагающие вопросы, непосредственно касающиеся судьбы эксперимента, подготовки ракетно-космического и наземного командно-измерительного комплексов.

В день заседания Совета небольшой асфальтированный дворик, примыкающий к основному корпусу КБ, с памятником основателю фирмы в центре, обычно пустынный, забивался до отказа легковыми машинами — черными «чайками» и «волгами».

Конечно, за четыре года я не раз видел главных на космодроме и в Центре дальней космической связи, на заседаниях технического руководства и государственной комиссии, но все же предложение выступить перед лицом высоко чтимых мною, истинно заслуженных людей, ближайших соратников Сергея Павловича Королева, сильно взволновало меня. Излишне говорить, как тщательно готовился к докладу, шлифовал проект решения. Задолго до заседания явился в кабинет Георгия Николаевича, развесил свои плакаты с таблицами и графиками. Георгий Николаевич оторвался на несколько минут от дел, быстро подошел к плакатам, бегло осмотрел их, задал два-три вопроса, прочитал проект решения и вернулся за стол. Стали подходить другие докладчики. Георгий Николаевич также быстро знакомился с их материалами, иногда давал совет, на чем особенно заострить внимание.

Время приближалось к 15 часам. Одним из первых прибыл главный конструктор радиосистем. Он и Георгий Николаевич были друзьями. Встретились они без церемоний: легкий кивок головы, всепонимающая, короткая, та самая улыбка, которая возможна лишь между близкими людьми. Главный «радист» подсаживается к рабочему столу, а Георгий Николаевич продолжает заниматься делами.

Широко и счастливо улыбаясь, Георгий Николаевич поднялся из-за стола и пошел навстречу Борису Ефимовичу, неизменному заместителю Сергея Павловича Королева, и Борису Викторовичу Раушенбаху (тогда члену-корреспонденту, ныне академику), тоже давнему соратнику Королева. В кабинет не спеша вошел крупный, атлетического сложения, светловолосый, с высоким открытым лбом человек — Николай Степанович Лидоренко, руководитель института, чьи солнечные батареи питали космические автоматы и корабли, надолго покидавшие Землю. Постепенно комната наполнялась. Одни подходили к Георгию Николаевичу обсудить вопросы, прямо относящиеся к совещанию и, пользуясь моментом, непосредственно к нему не относящиеся. Другие споро обсуждали дела между собой. Кабинет гудел. Перед самым началом заседания почти все места уже были заняты. Тихо и скромно, стараясь оставаться незамеченным, вошел плотный человек с крупной седой головой. Присутствующие, как один, живо обернулись к нему, устремив на вошедшего потеплевшие глаза, в которых нетрудно было прочесть чувство глубокой симпатии. На миг смолкли разговоры.

«Проходите, Алексей Михайлович! Вот сюда, пожалуйста, Алексей Михайлович!»

— Ничего, ничего… Не беспокойтесь…

Человек сел в углу, у окна. Глядя на него, легко можно было понять, что он искрение не хочет приковывать внимание к собственной персоне.

Это был Исаев. Главный конструктор ракетных двигателей космических аппаратов. Замечательный, удивительный человек. Крупнейший специалист в области ракетной техники. Алексей Михайлович Исаев отличался глубоким, идущим от самых истоков души, демократизмом, любовью к людям. О его простоте, доступности, стиле общения с людьми ходит множество поразительных историй.

…Время подошло к назначенному сроку. Георгий Николаевич пододвинул к себе список с фамилиями приглашенных.

— Так. Вижу: баллистики здесь. Управленцы здесь? Здесь. А что-то я Владимира Александровича не вижу?

— Я за него, — ответил заместитель главного конструктора оптических приборов. — Владимир Александрович приболел.

— А, Виталий Иванович, тебя за Николаем Степановичем не видно. Ну, что ж, все в сборе. Начнем, пожалуй.

По мере того, как шло заседание Совета, я постепенно успокаивался. Вопросов на повестке дня стояло много. Георгий Николаевич предоставлял слово докладчику, тот коротко излагал суть проблемы.

Затем Бабакин четкими, точными фразами производил как бы усиление речи докладчика, заостряя внимание на самых жгучих сторонах проблемы. Два-три коротеньких выступления с места заинтересованныхглавных (или их представителей), и зачитывается решение. Если решение длинное, читал автор-докладчик, если небольшое — сам Бабакин. Быстро уточнялись некоторые формулировки, принималось решение. Теперь оно будет в кратчайший срок отредактировано, разослано заинтересованным организациям и принято к немедленному и безусловному исполнению.

Только два вопроса заняли немало времени. Первый касался готовности наземного командно-измерительного комплекса и, в первую очередь, его ядра — Центра дальней космической связи. Там шла реконструкция. А второй — тех злосчастных перегрузок в 450 единиц.

— Знаете, — говорил Георгий Николаевич, — что мы вынули из машины? Дрова! Да, да, дро-ва! С кронштейнами и креплениями мы уже разобрались. При повторных испытаниях все приборы оставались на местах. А вот функционировали многие из них негоже. А то и вообще не включались. Надо, выходит, вернуть приборы вам на доработку. «Центрифужить» — по всей строгости! Выдержите, — милости просим.

Тут и разгорелись дебаты. Одни, ссылаясь на то, что динамические испытания провели достаточные, предлагали после доработки сразу установить приборы на аппарат и прокрутить их в составе всего аппарата. Так, дескать, сэкономим время, да и комплексное влияние всей конструкции учтем. Но Георгий Николаевич убедил коллег повторить динамические испытания по полной программе.

— Так — дольше, но быстрее, — с улыбкой резюмировал он.

Наконец, дошла очередь до испытаний в КИСе. Георгий Николаевич сказал:

— О ходе испытаний опытных машин и подготовке к испытаниям летных нам доложит Марков. — И тихо добавил:

— Давай, Юра!

…И вот тут волнение вновь охватило меня. Взгляд налево — сидит один главный, направо — другой. И перед ними — прославленными инженерами — надо говорить. Подошел к таблицам, графикам. Начал рассказывать об основных отказах, имевших место в процессе испытаний, их причинах, подробно, может быть, излишне подробно остановился на тех дефектах, анализ которых еще не был завершен. Затяжка же с анализом (нам, испытателям, любой анализ кажется длительным) мешала своевременным доработкам и проверкам летных аппаратов. В ходе доклада ясно ощутил: говорить коротко, сжато, куда труднее, чем с подробностями, но перестроиться уже не сумел. И забыв, что доклад надо сперва обсудить, не сделав паузы, залпом прочитал решение. Георгий Николаевич, до этого несколько раз вмешивающийся в плавное (как мне казалось) повествование в целях того же усиления, меня в данном месте почему-то не остановил и дал дочитать до конца.

— Ну, хорошо, — сказал Георгий Николаевич, — теперь обсудим по порядку. Начнем с незавершенных анализов.

Главный (его представитель) сообщал результаты анализа отказа, которые были у него на момент отъезда со своей фирмы. И хотя точно указать время отыскания причины отказов никогда нельзя — это может произойти там, в лаборатории, либо сию же минуту, либо докопаться до сути удастся весьма нескоро, — «истина не лежит на поверхности», — каждый руководитель называл дату непременного принятия решения. Число называли реальным, но, как правило, не всегда устраивало головную фирму, то есть нас. И тогда наше руководство начинало «жать». Но выжать мало что удавалось. Наконец, решение принято, одобрен предложенный режим работы (кое-кто, правда, повздыхал: «Когда же нормально работать будем? Без круглосуточного „свистать всех наверх!“»).

Вопрос, по которому я докладывал, стоял одним из последних, и вскоре Совет главных завершил свое заседание. Разом все поднялись, стало шумно.

Семен Крупнов, оглядывая меня своими насмешливыми черными глазами, сказал:

— Короче надо. Короче… Они ж понимают с полуслова!

Он, конечно, несколько сбил мой радостный настрой, но все же стало легче, что все уже позади, да и результаты — а это всегда основное — были позитивны.

* * *

Нас предупредили: ожидается большое начальство. Оно обеспокоено и желает разобраться на месте, почему у нас возникли срывы в работе от первоначального графика. К этому времени мы уже пересмотрели график испытаний в сторону его ужесточения. Испытания шли круглосуточные, напряженными темпами, но сократить отставание от графика пока не удалось… Такие посещения летчикам и механикам хорошо известны и не вызывают особого восторга. По опыту знаем — или накануне, или во время визита случится какая-нибудь неприятность. Подобные неприятности получили известное печальное название: «визит-эффект».

Как-то я задумался над природой «визит-эффекта» и пришел к заключению, что неприятности подстерегают нас (и происходят) и задолго до посещения начальства, и после, но происшедшие «накануне или во время» сильно резонируют, а потому запоминаются надолго.

…Ночью при испытаниях станции появилось замечание. На тепловой машине закладка уставок для астрокоррекции шла с частотой 16 герц. Согласно комплексной инструкции, такая частота и должна быть. Поэтому ни оператор центрального пульта, ни контролер — им был Саша Пыренко — не проявили ни малейшего беспокойства. Но прибежали взволнованные радисты: в соответствии с их документацией в данном режиме должна идти частота 4 герца. Тогда какой прибор или, вернее, кто ошибся? Блок коммутации — разработчики наши электрики-комплексники, или блок автоматики радиокомплекса — разработчики смежники-радисты? А может, это из программно-временного устройства, не дай бог, прошла временная метка припланетного сеанса? Словом, было над чем задуматься.

Александр Пыренко и Валерий Солонкин приступили к разбору замечания (одного из первых замечаний в своей производственной практике молодого специалиста). К утру они сделали вывод: блоки работают правильно, согласно комплексной инструкции, следует только откорректировать инструкцию по проверке радиосистемы, привести ее в соответствие с комплексной. Принявший у них смену Сергей Кияев пошел дальше, но, на всякий случай, известил Льва Абрикосова о замечании. (Лев работал по другой теме, однако по-прежнему опекал молодежь, к тому же он являлся автором инструкции и одним из разработчиков блока коммутации). Обеспокоенный Лев примчался в КИС и потребовал остановить проведение дальнейших сеансов испытаний. Одна программа поиска причины замечания, вторая… И выясняется: в блоке коммутации, самом сложном устройстве, организующем работу всей машины, скорее всего, ложная монтажная перемычка. Почему же ошиблись ребята?

Их, думаю, подвела не слабость знания предмета — ребята были грамотными специалистами, а психологическая сторона вопроса, присущая обычно молодости и хорошо знакомая нам прежде, а именно: чрезмерная вера в то, что сделали старшие, и недоверие к себе. Они, вероятно, считали: раз блок изготовлен опытными производственниками, проверен ОТК, а инструкция составлена их старшими опытными товарищами, то, скорее всего, они сами чего-то недопонимают. И разбираясь в ситуации, анализируя схемы, искали не возможный дефект (конечно, такой случай они не исключали), а подспудно, невольно доказывали, прежде всего себе, что все сделано правильно. Поскольку же схема в этом месте сложная, вариантов срабатывания различных элементов множество, то и доказали. Понимая суть ошибки, мы их сильно не журили. Но резкий Лев не упустил момента, чтобы высказать им все, что о них думает. Может быть, он был и прав: изживать такой психологический недостаток в нашем деле необходимо, как можно быстрее.

…Машина замерла. Погасли огоньки на пультах. Грустные, стоим мы с Базовым между машиной и центральным пультом. И тут в зал входит большая группа людей в белых халатах. Впереди шагал Председатель государственной комиссии Александр Георгиевич. Наброшенный на плечи халат развевался у него за спиной, словно белая бурка Кочубея. За спиной председателя удалось разглядеть секретаря госкомиссии, Георгия Николаевича, директора завода Лукшина, Главного инженера Алексея Платоновича, других «высоких гостей». Группа подошла к нам.

— Ну, голубчики, так почему не работаете?

— Мы работаем. Только в другом месте. Блок коммутации ремонтируем.

— А что с ним?

— Завязка.

— Что это значит. — «Завязка»… «Развязка»… Отвечай конкретно: что за дефект? Кто виноват?

— Действительно, завязка между командной цепью 16 герц и исполнительной. Предположительно: монтажная ошибка. Блок сейчас на исследовании.

— Что же это, Лукшин? У тебя уже и блоки разучились делать?

Директор смутился, не зная, что ответить.

— А куда ОТК смотрит? — Председатель строго смотрел сверху вниз на главного контролера.

— Блок еще на исследовании. Поэтому рано говорить, чья ошибка, — поспешил на помощь директору и начальнику ОТК Георгий Николаевич, недовольно поглядывая на меня.

— Ты вечно всех защищаешь, Георгий Николаевич, — поморщился Александр Георгиевич. — Ну, ладно. Блок вы сегодня сняли. А почему машина до сего времени не в тепловой камере?

— Причин много, — вступил в разговор Базов, — но основная — частые дефекты в наземной аппаратуре Соловьева. Отсюда большие простои.

— Вот как! А скажи, Соловьев часто у вас в КИСе бывает?

— Нет, ни разу не был, — ответил я, но тут же поправился, — зачем ему бывать, его представитель Кисляков постоянно у нас.

— Так вот: скоро он у тебя будет. Вот ему все и выскажи. А я потом проверю, как наземка работает.

— Ну, ладно, — сказал Председатель, — пойдем приборное производство поглядим.

И неожиданно, внимательно посмотрев в глаза, по-доброму, просто улыбнулся:

— Ничего. Вы ребята молодые, крепкие. Дело должны вытянуть. А если сработаете, как на «Венере-4», спасибо скажу.

— Жди гостя. Да будь стоек, — предупредил меня Базов.

Через два дня, под самый вечер, приехал Соловьев. Нервно сбросив пальто и шарф в раздевалке сборочного цеха, он стремительным, широким шагом прошел в кабинет Базова.

— Разве так можно работать?! Разве с такими, как вы, можно работать?! Я ничего не знаю. Мне никто не сообщает, что наземка или что другое барахлит. И сразу жалуются! Кому? Председателю! Нет, с вами я отказываюсь работать!

— Николай Иванович, взгляните, пожалуйста, на этот график, — как можно миролюбивее произнес Базов. — Зеленым — это наше продвижение вперед, красным — стоим. А вверху причина, почему стоим. Видите: наземка, наземка…

— Тоже мне автомотолюбители! Зеленый, красный… Ну, почему мне своевременно не сообщили? Почему?!

— Пожалуй, вы правы. Здесь наша вина. Но мы надеялись…

— На что надеялись?.. На кого надеялись?.. А ты, Виктор Тимофеевич, почему не принял мер? — Соловьев, помрачнев, даже не взглянул в сторону Кислякова.

— Да я забросал телефонограммами Юрия Федотовича и Ивана Григорьевича. Специально приезжал на фирму по этим делам.

— Ну и что?

— Говорят, не могут снять Янгурова с другого заказа.

— А на меня почему не вышел?

— Через голову Юрия Федотовича?

— Да если нужно, через две головы! Все отношение боитесь испортить. Ну-ка, позови, кто тут у тебя наземкой занимается.

В кабинет вошел бледный «ответственный».

— Расскажи-ка нам, как ты допустил, чтоб твоего начальника, твоего директора Председатель, как мальчишку, прикладывал? До каких пор без Янгурова работать не сможете?

«Ответственный» молчал.

— Ну, вот что. Янгурова с того заказа я на пару деньков сниму. Но не больше. Не научитесь работать — пеняйте на себя! Ну, ладно. Наземка наземкой. А борт все же меня больше волнует. Какие есть замечания? Разговор перешел в нормальную, деловую плоскость.

* * *

Машины работали все лучше и лучше. Близилась их отправка на космодром. Дмитрий Дмитриевич Полукаров с большой группой специалистов вылетел на космодром встречать «Венеру-5». В КИСе осталась маленькая бригада завершать работу над «Венерой-6». И как только машина была передана в сборочный цех для проведения заключительных операций, и эта бригада улетела. «Тяжело в учении — легко в бою!» Если хорошо подготовлено изделие на заводе, насколько же легче идут испытания на космодроме… «Венера-5 и -6» были подготовлены на «отлично».

* * *

Мы заканчивали комплексные испытания второго объекта. В тот день на другом полушарии готовились к полету американские астронавты Борман, Ловелл и Андерс. На космическом корабле «Аполлон-8» им предстояло стартовать к Луне и побывать на селеноцентрической орбите. Естественно, это событие не могло оставить нас равнодушными, и мы пристально следили за сообщениями о подготовке к полету космического корабля. После окончания каждого «венерианского» сеанса операторам сообщали, как идут дела у астронавтов. В наушниках слышен четкий голос: «На „Венере-6“ закончен солнечный сеанс коррекции. Замечаний нет. „Аполлон-8“ вышел на околоземную орбиту».

И наконец: «Закончен звездный сеанс астрокоррекции. Замечаний нет. „Аполлон-8“ получил вторую космическую скорость и идет по трассе „Земля — Луна“. Мы от души пожелали мужественным астронавтам успешного полета и благополучного прилунения…».

К тому времени наши пути в исследовании Луны сильно разошлись. Американцы бросили все силы, весь свой огромный научно-технический потенциал на программу «Аполлон». Что заставило капиталистов раскошелиться? На десятки миллиардов долларов?! Деньги — просто так, за здорово живешь — они не бросают, всем известно, считать их умеют (в этом у них незазорно и поучиться). Ответ однозначен. Конечно же, достижения советской космонавтики.

Первый искусственный… Советский. Первый человек в космосе… Советский. Первая жесткая и первая мягкая посадка аппарата на Луну. Зондирование далекой Венеры… Все получило колоссальный резонанс в цивилизованном мире, заставило о многом призадуматься миллионы людей в разных странах. Американские руководители решили противопоставить впечатляющим советским достижениям программу «Аполлон». Наши ученые при выборе стратегии освоения космического пространства наметили иной путь: всестороннее исследование Луны и планет автоматами, создание крупных пилотируемых орбитальных станций в интересах науки и народного хозяйства. Лететь же человеку на Луну, мы считаем, надо тогда, когда возникнет реальная необходимость планомерного освоения естественного спутника Земли, сооружения многоцелевых лунных баз. Нисколько не умаляя великолепного достижения американских ученых и астронавтов, хочу обратить внимание читателя на такой факт: дальнейшие полеты людей на Луну они сами признали нецелесообразными на данном этапе.

* * *

Суровые предстартовые дни «Венера-5, -6» совсем не похожи на дни старта «Венеры-4». Тогда не знали, куда деться от жары. Сейчас лютые морозы с не знающими пощады, пронизывающими до самых костей ветрами. Таких морозов не знали старожилы здешних мест. Помню, как спорили за кружкой чая в скромном буфете «банкобуса»^[5], что легче перенести — жару или холод? И, конечно, единодушно сходились на том, что жару. Вслух мечтали: «Если бы можно было занять хоть немножко того тепла!» Молодцами показали себя стартовики. Готовить ракету к старту в открытой степи, на семи ветрах, когда руки примерзают к металлу, когда только пояс с карабином удерживает тебя наверху жутковато поскрипывающей площадки обслуживания, — согласитесь, нелегкое дело.

Георгий Николаевич тоже на стартовой площадке. Одет — по-московски: в пальто, легких ботиночках. Дмитрий Дмитриевич чуть ли не силой увозит его на склад, заставляет облачиться в меховую куртку, унты. Резервный день. Раз на машине полный порядок — день отдыха. Полукаров поручает провести традиционную беседу со стартовиками, рассказать им о Венере, о результатах предыдущего полета, задачах завтрашнего. Ленинская комната. Портрет Ильича на стене, красные знамена. За столами, как за партами, совсем молоденькие ребята. Замечаю: одни, что называется, — уже опытные, с чуть обветренными лицами, другие — почти юноши, с прихваченными морозом щеками, носами, ушами. Ясное дело, впервые на космодроме попали в такой лютый мороз. Бравировали друг перед другом, не надели специальные меховые шлемы, в которых лишь глаза открыты.

Венеру называют «утренней» или «вечерней звездой». Мы считаем ее «утренней», потому что «стартуем» к ней всегда утром… Морозная январская ночь. Последние предстартовые часы. Бабакин возбужден, деятелен, подвижен. Не может присесть ни на минуту. Он всегда там, где проводятся самые важные в данный момент операции. Начинается заправка — он на нулевой отметке. Раскручиваются гироскопы системы управления — он в бункере, наблюдает за индикаторами…

* * *

В Георгий Николаевиче удивительно гармонично сочетались такие черты характера, как мягкость, доброта со смелостью, решительностью, быстродействием. Как техническому руководителю пуска и полета на его долю выпадали весьма нелегкие моменты.

Французский писатель и педагог Ф. Фенелон, современник Петра I, мудро заметил: «Не столь опасно принять плохое решение, как не решиться ни на что или решиться слишком поздно». Такому совету обязан всегда следовать Технический руководитель пуска и полета с одним лишь существенным дополнением: он не имеет права на неверное решение.

…Последние минуты «живет» «Венера-5» на Земле. Заканчивается заправка топливом последней ступени ракеты. И вдруг доклад: «Отказали датчики замера уровня!». Все же не виданный до селе мороз сделал свое дело — прихватил, заморозил измерители. Как же понять, сколько заправлено топлива? Если не долить, его не хватит для разгона станции к Венере. Если перелить, возрастет масса, и ракета не сможет вывести станцию на расчетную орбиту.

— Заправщиков ко мне! — требует Георгий Николаевич.

— Расходомеры в порядке? — В порядке. — Время начала и конца заправки? — Так… — Расчеты? — Блок должен быть заправлен правильно!

— Пуск разрешаю.

Пять дней, что оставались до запуска следующей «Венеры», для нас оказались более спокойными: работали со значительным опережением графика, и поэтому было время интересоваться, как идут дела у соседей, на технической позиции, ведь готовился необычный эксперимент, стыковка на орбите космических кораблей «Союз-4» — «Союз-5» и переход двух космонавтов из одного корабля в другой.

* * *

Май 1969 года захлестнул настолько, что ни на что другое, кроме работы с «Лунами», не оставалось ни сил, ни времени. Да, вернувшись с «Венер», узнал, что вновь назначен заместителем к Алексею Григорьевичу — техническому руководителю испытаний новых «Лун», тех самых, что высадили луноход, а также доставили на Землю лунный грунт. Если следовать хронологии, то самый момент приступить к рассказу о них. Но хочется все же прежде завершить рассказ о «Венерах». И вот когда «Венера-5 и -6» одна за другой пошли на посадку, выбрался на несколько часов в Центр связи.

Победа была полной, безоговорочной. Двойное зондирование атмосферы удалось на славу.

Преодолев в космосе расстояние в триста пятьдесят миллионов километров, сохранив полную работоспособность, выдержав температуру в одиннадцать тысяч градусов (в два раза больше, чем температура на поверхности Солнца, — когда твердая теплоизоляция не горит, а испаряется), преодолев перегрузки свыше четырехсот единиц, станции в трехстах километрах друг от друга провели исследования «воздушного» океана планеты, четко привязанные по высоте над поверхностью планеты. Газовые анализаторы уточнили состав атмосферы. Фотоэлектрические датчики не зарегистрировали энергетической освещенности атмосферы на ночной стороне выше порогового значения — полватта на квадратный метр. Однако несколько насторожило одно показание — 25 ватт на квадратный метр, — возникшее за четыре минуты до прекращения радиосвязи с «Венерой-5». (Давайте отметим это обстоятельство).

Газеты писали в те дни: «Финиш за финишем!», «На Венере — красные звезды!» Действительно, как говорят спортсмены, был завоеван золотой космический дубль.

До поверхности планеты теперь оставалось 10–12 километров — самых трудных…

Георгий Николаевич находился в особо приподнятом настроении, был сильно возбужден, весел, много шутил, охотно отвечал на вопросы корреспондентов:

— Что представляло для нас наибольшую трудность? Пожалуй, перегрузки… Приборы превращались в черепки…

— Какую роль будут играть автоматы в освоении космического пространства? Думаю, — решающую. Может быть, я пристрастен, но я не знаю, чего не могут автоматы.

— Какие качества больше всего цените в сотрудниках? Обязательное качество для космического конструктора — одержимость. К чести нашего коллектива — это качество присуще сотрудникам предприятия. И здорово помогает нам.

* * *

Следующее астрономическое окно к планете открывалось в августе 1970 года. И было решено на этот раз во что бы то ни стало прорваться к поверхности Венеры.

Иногда появлялась жутковатая мысль, что какая-то давно исчезнувшая цивилизация либо прилетавшие инопланетяне знали, что за условия царят на планете: уж больно совпадало понятие ада с венерианской «жизнью».

Если продолжить кривые температур и давлений, построенные по измерениям станций «Венера-5» и «Венера-6», только что завершивших полет, и считать, что и дальше изменения будут соответствовать адиабатическому закону, то у поверхности планеты можно было ожидать давление порядка 100 атмосфер и температуру около 500 °C. Итак, температура в полтыщи градусов, когда плавятся цинк, олово, а давление, как на километровой глубине океана. Чем не ад? И такой ад предстояло покорить.

Несмотря на полученную достоверную информацию о планете, никто не мог поручиться, что для глубинных слоев и у самой поверхности принятая модель строения атмосферы верна. А чтобы получить ответ на принципиальные вопросы: какова природа атмосферы планеты, ее эволюция, отчего возник столь необычный тепловой режим, почему удивительно различны структуры атмосферы Земли и Венеры, — необходимо было проникнуть на саму поверхность. Ну, а чтобы дойти до поверхности, работать на ней и иметь при этом определенный запас прочности, решено было создать новый спускаемый аппарат, способный выдержать внешнее давление до 180 атмосфер — почти в 7 раз (!) больше, чем мог выдержать предыдущий шар — и температуру до +530 °C — соответственно в 1,7 раза выше.

Первая же прикидка показала, что для нового аппарата абсолютно необходимо изыскать массу на сто килограммов. Но как это сделать, когда при разработке предыдущих станций уже выжали казалось бы невозможное. Отработанную серийную ракету-носитель трогать нельзя. Можно взяться лишь за четвертую ступень — ракетный блок, выводящий станцию с околоземной орбиты на траекторию к планете, — за орбитальную часть станции и, наконец, пересмотреть всю компоновку самого «шарика». Один из журналистов, наблюдая на предприятии за нашей работой, остроумно заметил: «Говорят, Хемингуэй всегда работал стоя. Это помогало ему избавляться от лишних слов. Мне кажется, что вы с радостью стояли бы даже на головах, если бы это помогло сбросить лишние граммы с конструкций».

На досках объявлений появился приказ: «В целях привлечения изобретателей и рационализаторов к решению первоочередной задачи — уменьшению массы конструкции станции при сохранении надежности, качества и технологичности изделия — Приказываю: Объявить конкурс по снижению массы…»

В этот острый момент решающую роль сыграл опять-таки Георгий Николаевич. Он пошел на риск, правда, технически обоснованный. Прежде всего он решил снять телеметрическую и траекторно-измерительную аппаратуру с четвертой ступени, что дало уже немалый выигрыш. Он рассуждал так: ступень отработана неплохо. Если откажет, то, допустим, по телеметрии установим причину, но нам от этого легче уже не будет. А траекторию?.. Ее построим по данным самой межпланетной станции. Таким образом, несколько десятков килограммов уже есть. Затем добрались до орбитальной части, той, что доставляет спускаемый аппарат к атмосфере планеты. Несколько килограммов выжали и из нее: к этому времени научились точнее проводить выведение, ориентацию и коррекции, а следовательно, можно было пойти на уменьшение запасов топлива и рабочего тела. А потом взялись за спускаемый аппарат…

Николай Иванович Власьев, молчаливый, выдержанный, инженер-проектант, был прирожденным компоновщиком. Надо было обладать дьявольским терпением, необыкновенной усидчивостью, чтобы раз за разом компоновать и перекомпоновывать приборный отсек спускаемого аппарата, биться за каждый кубический сантиметр объема. Когда ни зайдешь в проектный зал, всегда видишь у окна слева Николая Ивановича, склоненного над чертежом, в черных «бухгалтерских» нарукавниках. Чуткие, как у музыканта, руки Власьева постоянно что-то кропотливо и скрупулезно измеряют. Уверен, и в век автоматического проектирования такие руки будут необходимы.

Затем за дело взялись конструкторы, технологи. Всякий «жирок» и лишнее «мясо» безжалостно срезаются, остаются только «кости» да «мускулы» конструкции. Искусство рабочего. Культура рабочего. Как важны они! Еще на конструкторском макете они просмотрели и прощупали каждый кронштейн, каждый болт, каждый кабель и жгут. Можно срезать пару ниток резьбы болта — срезали, можно хоть на несколько сантиметров укоротить жгут — укорачивали; отпиливали выступающие на три-четыре миллиметра кронштейны. Из миллиграммов складывались граммы.

На стапелях — новые «Венеры». Сначала технологические. Двойники. Разворачиваются кисовские испытания.

…Не надо было обладать особой прозорливостью, чтобы предугадать: теперь на пути создания новой станции станут и новые препятствия: 180 атмосфер, +530 °C, и не в простой, а в углекислой среде. Так оно и оказалось.

Все началось с сотворения ада. Адову камеру назвали просто: КВД — камера высокого давления. В ней напрочь обугливались «вылизанные» машины. Исчезали, испарялись, словно их не было и в помине, наружные приборы. Смежники, когда открывали камеру, от удивления беспомощно разводили руками:

— Где же мой блок?

— На давление испытывали?

— Испытывали.

— На тепло?

— Испытывали.

— В углекислой среде?

— Да испытывали же!

— А все вместе?

— Где же нам такую камеру взять? Она же в единственном экземпляре!

— То-то же! Ищите новые сплавы.

— Придется, — горестно вздыхали специалисты.

Дорабатывали конструкцию. Приборы. И вновь «лезли» в «пасть дракона». Горела обшивка, жар прорывался внутрь. Уже на подходе к испытаниям были летные машины, а мы все еще испытывали огневые. Молодой начальник КИСа, сменивший Базова, хватался за голову:

— Когда же, наконец, мы разделаемся с ними?

— Ничего, Сережа, прорвемся, — успокаивал его Крупнов. И опять эксперименты, испытания, ошибки поиска и вновь испытания.

— Сколько же мы будем искать? Когда кончим ошибаться?

Семен Крупнов философски изрек:

— Новое не бывает без творчества, творчество не бывает без поисков, поиски не бывают без ошибок.

— Что же, вы оправдываете ошибки? Философия: отрицательный результат — тоже результат! — нам не подходит.

— Я не оправдываю. Я объясняю.

* * *

А «семерка» все-таки прорвалась. Прорвалась к самой поверхности планеты.

Но радость наша была омрачена. И мы не чувствовали себя победителями. Скромно отреагировала на завершение полета и наша печать. И только искреннее признание крупнейших зарубежных ученых, выразивших неподдельный восторг по поводу того, что русские смогли создать аппарат, способный работать в столь экстремальных условиях, несколько скрасило наше огорчение.

Но давайте все по порядку. Что же произошло со спускаемым аппаратом?

Накануне «привенеривания» ничто не предвещало опасности. Состояние станции было нормальное. Некоторые ходили по НИПу радостно-возбужденные, предвкушая близкий успех, но только не испытатели и старые «волки» — управленцы… Итак, последний сеанс…

— Сигнал устойчивый! — звучит голос радиста.

Ясно. Парашют раскрылся. Сейчас должны заговорить телеметристы.

Они поведут репортаж. Вот-вот прозвучит: «Температура… Давление… Параметры…»

Но что такое? На ленте… абракадабра. Странно, сигнал устойчивый, а пишется — не поймешь что. Мы знаем, что парашют сделан небольшим, чтобы поскорее проскочить атмосферу и подольше посидеть на поверхности. Скоро посадка. Еще есть надежда: аппарат тряхнет и запись восстановится.

— Сигнал упал!.. Возрос!!! Опять упал!.. Совсем пропал!.. Нет, появился! — кричит удивленный радист, обязанный бесстрастно докладывать.

Да, творится что-то неладное. Если бы шла телеметрия… Если бы шла телеметрия! Тогда бы по датчикам точно определили момент посадки. Но телеметрии нет. Сигнал глохнет. Но магнитофоны продолжают работать. Они пишут одни космические шумы, так нам представляется. Надежды гаснут, как гаснет сигнал на экране выключенного осциллографа.

— Да остановите, наконец, маги! — приводят нас в чувство тепловики. — Небось внутри станции давно уж жар, как на Венере.

Ходим убитые горем. На Георгия Николаевича больно смотреть. Жалко всех товарищей, и которые здесь, и которых нет сейчас с нами. Столько дней и ночей трудились. Научили станцию преодолевать и перегрузки, и жар, и космический холод, «тепло» проводили в полет. Бережно, как сосуд на голове, «пронесли» четыре месяца сквозь неласковые пространства космоса… И надо же, в последние минуты…

Заседание Государственной комиссии проходило в минорных тонах. Что делать? — было ясно каждому. Тщательно обработать сигналы. Понять, почему сигнал хороший, а параметры расшифровать нельзя. Разобраться, отчего слабее почти в 100 раз стал потом сигнал, отчего так сильно колебался… Шаг за шагом, день за днем, как Шерлок Холмс, разматывали ленты, считали, строили графики, по величине изменения частоты сигнала (спасибо эффекту Допплера!) определяли скорость снижения. И узел развязали! Картина рисовалась такой. Все началось с неисправности. Видимо, какой-то элемент все же не выдержал жестоких перегрузок, и бортовой телеметрический коммутатор «залип» (остановился), не происходил опрос параметров. Далее. После посадки аппарат, вероятнее всего, сильно раскачивался, и потому ось его антенны отклонялась от направления на Землю. Специальная методика и компьютеры помогли выделить из шумов тот слабый полезный сигнал. Возник вопрос: хорошо, коммутатор «залип». Нет, конечно, какое там «хорошо», просто ужасно. Но все же интересно: на каком параметре он остановился? И оказалось… Действительно, нет худа без добра. О, удача! На температуре окружающей среды. Самой важной характеристике структуры атмосферы планеты. Какая же температура оказалась на поверхности? 475±20 градусов Цельсия. Ну, а зная измерения предыдущих станций, получили давление 90±15 атмосфер. Так, погибая, станция все же успела сообщить нечто особо важное. Спасибо ей и за это!

Конструкция выдержала испытание, в течение 35 минут шел сигнал с поверхности, положено начало прямым экспериментам с поверхности Венеры. Отечественной наукой и техникой завоеван приоритет — впервые в истории космонавтики осуществлена мягкая посадка на поверхность другой планеты.

* * *

Темная, южная ночь. Тихо нашептывают что-то теплые волны Черного моря. Лежу на спине, гляжу на звезды, повисшие над водой, на берег, сливающийся с морем. Огромные чаши антенн, смутно поблескивающие в лунном свете, усыпанные рубиновыми фонариками, чутко слушают небо. И мне кажется, что я не на Земле, а на другой, неведомой планете.

Отчего же немного грустно? Да, завтра заканчивается полет «Венеры-8» и вместе с ней уходят, уходят в прошлое первые поколения советских венерианских межпланетных станций, с которыми так много связано.

В жаркий полдень Венеры, впервые на ее освещенный край мягко опустилась советская автоматическая станция. И все ее системы вели себя безупречно. 50 минут, вместо 30 расчетных, шел репортаж с поверхности планеты. Сесть в освещенный краешек, видимый с Земли, что попасть в движущуюся со скоростью шестьдесят километров в час десятикопеечную монету с расстояния восемьдесят метров. И попали. Это баллистики оказались такими снайперами. А спускаемый аппарат, заново отработанный, с остроумной выносной антенной, уж постарался рассказать людям много нового: и о температуре и давлении теперь до самой поверхности, точно привязанных по высоте, и о присутствии аммиака в атмосфере Венеры (а это очень и очень важно), и о скорости ветра по высоте (0–2 метра в секунду у поверхности), и об освещенности (350±150 люкс — сумерки), и о породах, напоминающих земные гранитные породы (4 % калия, 2·10^–4 % урана, 6,5·10^–4 % тория). Было над чем поломать голову ученым-планетологам.

* * *

Прошло три года. На подходе к планете станция третьего поколения — «Венера-9». Мы ее называем «Большая „Венера“»: она по массе и габаритным размерам в несколько раз превосходит предыдущую. Попутно замечу: называть машину «большая» в космической технике так же рискованно, как и в авиации самолет «скоростной» («тяжелый», «дальний», «высотный»), ибо очень быстро они становились «небесными тихоходами», уступали дорогу новым, действительно, скоростным и дальним.

Центр дальней космической связи. Из наземной аппаратуры, славно названной «Волга», медленно течет лента электрохимбумаги. Это сигнал со спускаемого аппарата пришел на первый в мире искусственный спутник Венеры, а с него уже на Землю. Что там на ленте, знают только операторы. И вот над затаившим дыхание Центром звучит: «Есть сюжет!»

Сюжет этот или, проще говоря, картинка, потрясает. Что мы ожидали увидеть? Согласно авторитетным суждениям, — сглаженный рельеф, невыразительные контрасты. Это из-за условий, царящих на планете, мощной ветровой и химической эрозии. А тут — камни! Острые. Плоские. Со свежими изломами. Значит, планета — молода! В геологическом отношении живая! Вероятно, там и сейчас ревут вулканы, содрогается венерианская «земля».

Спустя несколько дней смотрел по телевизору фильм про новые «Венеры». Подсела дочка — третьеклассница. И когда аппарат, чуть качнувшись, замер на поверхности, дочка закричала:

— Смотри — фары зажглись! Как на «Жигулях!» Зачем они?

— Думали, там темно, как у нас в сумерки. Вот и решили осветить вокруг перед съемкой. А оказалось, там светло, как днем на Земле…

Установив факт освещенности, ученые единодушно признали победу модели парникового эффекта. И это — удивительное открытие. Более двух лет с орбиты Венеры шли добрые вести. Большой комплекс научной аппаратуры успешно вел исследования, раскрывая тайну «пепельного света» — «полярного сияния» Венеры и других загадок.

* * *

За несколько лет мы узнали о планете больше, чем за все предыдущие столетия. А хотим знать еще больше. Почему у планеты Венера обратное вращение? И отчего бегут и обегают планету за четверо суток «ультрафиолетовые облака?» И что за тайну скрывает «око Венеры» — темный колодец диаметром 1600 километров, лежащий всегда вдоль прямой, соединяющей центр планеты с Солнцем? На Венеру ради Земли. Вновь и вновь будут летать космические аппараты. И как раньше человек осваивал новые континенты, он будет осваивать планеты Солнечной системы. В том числе и Венеру. «Ха! Жить на такой планете — зря время терять! — словами И. Ильфа может сказать обыватель. — Добровольно отправиться в ад? Нет уж, увольте!» Но не будем торопиться с выводами. Уже существует заманчивая идея радикальной переделки атмосферы Венеры. Для этого, как предлагал крупный американский ученый К. Саган, нужно забросить в эту атмосферу некоторое количество одного из видов водоросли хлореллы. Бурно размножаясь в благоприятной для себя среде, хлорелла довольно быстро разложит имеющиеся там в большом изобилии молекулы углекислого газа. В результате жизнедеятельности этих водорослей атмосфера планеты начнет обогащаться кислородом. Изменение химического состава атмосферы повлечет за собой значительное уменьшение парникового эффекта, отчего температура поверхности понизится. В конце концов, негостеприимная планета станет пригодной для обитания. Житницей Земли? Венера ближе к Солнцу, чем Земля, климат там будет теплее, воду люди добудут — и поплывут по маршруту Венера — Земля космические баржи, груженные хлебом, овощами, фруктами… Да, может, будет так. А может, будет все иначе. «Космонавтика имеет великое будущее, и ее возможности беспредельны, как сама Вселенная». Это сказал Сергей Павлович Королев.

* * *

Пройдут годы… Большие сложные автоматы исследуют досконально некогда загадочную планету. Исколесят ее поверхность венероходы, проекты которых присылали в «Комсомольскую правду» юные читатели…

Но люди всегда будут помнить время, когда «Венеры» уходили в неизведанное.

«Подари мне лунный камень»

— Нет, не будет такого! Чтоб Луну забурить да назад прилететь? Ты посмотри: с Земли стартуем — ракету точнехонько выставляем. Да все равно мимо Луны мажем. Орбитку-то корректируем. А на Луне, кто выставлять будет? А назад, значит, без коррекции? И в какой лихой голове такие мысли появились?

Так выговаривал мне, советуя перейти на другую тематику, Виктор Петрович Доронин, старейший и уважаемый наш мастер, отдавший летательным аппаратам — сначала авиационным, потом космическим — без малого пятьдесят лет жизни.

Петрович среди летчиков и «технарей» слыл пророком. Когда в ангаре появлялся новый, опытный самолет, Доронин первым обследовал его, ощупывал, простукивал. Другие стояли поодаль, молча наблюдали и только после того как Доронин неторопливо отходил от машины, задумчиво вытирая ветошью руки, бросались к нему: «Ну как, Петрович?» Тот ронял:

— Полетит.

Или не менее категорично:

— Не полетит, шаланда…

И редко ошибался.

…Тогда я отшутился: «Петрович, сейчас же не время фанерных самолетов, а век ЭВМ и точных расчетов»… Но, когда с проектом автоматической доставки грунта с Луны ознакомились наши оппоненты — представители другой головной организации, имевшей немалый опыт в космических делах, и когда многие из них высказали аргументированное мнение, что проект значительно опережает время, а возможности современной техники не позволяют его осуществить и, значит, он обречен на неудачу, я не на шутку расстроился. Но отступать было поздно, да и, по правде говоря, не хотелось.

* * *

О том, как мы работали над «Луной-16», писать труднее всего. Потому что все долгие месяцы слились в один непрерывный, раскаленный добела день, когда для нас не существовало праздников, выходных, когда за огромными окнами цеха или монтажно-испытательного корпуса незаметно темнело, потом рассветало и вновь темнело…

Выделить что-то нелегко. Но вот смежаю веки, переношу себя в те дни. Из памяти высвечиваются люди, машины, сплетения труб, жгутов, и вот зазвучали голоса…

* * *

Мы стоим с Николаем Александровичем у новой автоматической станции, которую через несколько дней отправляем на космодром. У нее пока обычный заводской номер. И долгий путь, прежде чем она станет «Луной-16». Николай Александрович — бывший военный летчик, ныне активный пропагандист советской космонавтики. Мы беседуем с ним об аппарате, о его системах и о том, какие новые задачи предстоит решить во время его почти двухнедельного космического рейса.

— Да, сложно все это, очень сложно, — вздыхает Николай Александрович. — Одних только систем не один десяток. Но скажи, что самое важное в этой машине?

Я вначале полушутя-полусерьезно говорю ему, что его столь трудный вопрос задан, пожалуй, не по адресу: если бы он обратился к инженеру-управленцу Рубцову или его начальнику Владимиру Павловичу, то те сходу бы ему ответили, что в этой машине если и есть что-нибудь достойное внимания, так это, конечно, система управления, а остальное… Но я комплексник и ответить так не могу.

— И все же: что самое важное в этом аппарате?

* * *

Когда я подхожу к аппарату, только что поступившему к нам на испытания из сборочного цеха, и он стоит, сверкающий полированными поверхностями, отливающий белизной, я воспринимаю его не как диковинную металлическую конструкцию, а как живое, мыслящее существо. Я подолгу стою около него, осматриваю со всех сторон, и мне хочется угадать, какой у него будет характер, каким он окажется в отработке.

Что такое отработка нового космического аппарата?

В некоторых кинофильмах нашу работу обычно изображают так: в белых накрахмаленных халатах сидят испытатели за пультами, выполненными по всем правилам технической эстетики, включают разные тумблеры, кнопки, клавиши, а на пультах переливаются транспаранты, вспыхивают разноцветные лампочки, высвечиваются всевозможные табло, мигают электрические цифры, колышутся стрелки индикаторов.

Да, все это есть — и халаты, и кнопки, и разноцветные лампочки. Сидим мы и за пультами, но больше — ломаем голову над составлением программ управления и контроля, ползаем по схемам, осциллографируем переходные процессы, расшифровываем и анализируем телеметрические записи, ищем проклятый «корпус»^[6], устраняем завязки, развязываем узелки, ликвидируем дефекты, решаем большие и малые задачи, которые ежечасно преподносит нам хитроумная машина. Одним словом, учим ее работать так, как задумано. Это коротко и называется отработкой. Машины в отработке, как люди в жизни, бывают разными: у каждой свой нрав, свой характер. Встречаются, к сожалению, машины упрямые, неподатливые, строптивые. Только отшлифуешь одну систему, глядишь — разладилась другая. Настроил ее — третья забарахлила. Но на машину не махнешь рукой (как, бывает порой, махнут рукой на нерадивое дитя), ее надо воспитать и заставить работать честно. Но, если заставил и научил, такие машины служат хорошо. Такой упрямой и строптивой была «Венера-5», но зато не подвела своих создателей. Бывают машины легкие от рождения. Работа с ними идет споро, ладно. Ведут себя дружелюбно и на испытаниях, и в полете. Такой была «Венера-6».

Но самые дорогие — это те, что даются долгим и упорным трудом: измучают тебя, ты измучаешь их. Но все испытатели знают, что «мученые» машины летают лучше всех. Такой стала будущая «Луна-16».

Но не только «характером» космический аппарат напоминает человека. Посылая в неизведанные дали свое творение, человек хочет, чтобы космический автомат много знал и много умел. И аппарат действительно многое знает, многое умеет делать, «стремится» быть похожим на своего создателя, а кое в чемпревосходить его.

«Глаза» станции — ее система астроориентации. С помощью оптических приборов автомат «видит» Солнце, Землю, Луну, «свою» звезду. С их помощью станция ориентируется в полете, находит путь к планетам. Если бы вдруг отказала система астроориентации (станция бы «ослепла»), нам не удалось бы, к примеру, скорректировать траекторию «Луны» и выбрать заданный район посадки.

Радиоприемники с антенно-фидерным устройством — это «уши» корабля. С их помощью аппарат «слышит», «чувствует» волю человека, получает его помощь и поддержку. (К примеру, манипулятор забора грунта на «Луне-16» работал по радиокомандам с Земли). Если бы почему-либо испортился «слух» аппарата, то команды с Земли не находили бы адресата, а значит, полет закончился бы неудачей.

Ракетные двигатели станции меняют его орбиту, переводят с одной траектории на другую. Без них станция не смогла бы «ходить» в космическом пространстве. Топливо, которым перед полетом заправляют двигатель, — это «пища» станции, пища здоровая и весьма-весьма калорийная, приготовленная особо искусными «поварами»!

Автомату для жизни, как и человеку, нужны определенные условия. Их создает система терморегулирования. Если аппарат перегрелся на солнышке и ему жарко, система терморегулирования включает вентиляторы (веера). А чтобы аппарат не переохладился (и не перегрелся), его укутывают в «шубу» — теплоизоляцию. Очень часто аппарат при перелете ведет себя по отношению к солнышку, как турист у костра, равномерно подставляя свои, «аппаратные» бока солнечным лучам.

Мозг автомата, его сложнейшая часть, — система управления. От всех систем и датчиков по специальным проводам — нервам сюда сбегаются сигналы. Система управления «обдумывает» все, что принесла ей нервная система, то есть обрабатывает полученную информацию и выдает управляющие команды, которые включают в работу «мускулатуру» объекта, заставляя его работать согласно логике полета.

Автомат «разговаривает» с человеком с помощью телеметрии. Без телеметрии мы бы не разобрались, отчего с аппаратом вдруг приключилась беда, как функционировали при этом разные системы. Без телеметрии аппарат был бы «нем» и никогда не рассказал о том, что он видит и знает.

Кроме этих систем-органов «Луна-16» имеет еще чуткие рабочие «руки». Манипулятор и буровой станок грунтозаборного устройства — вот умные руки, которые взяли керн лунной породы, бережно и точно вложили его в контейнер и надежно загерметизировали, предохраняя от разрушительного тепла и перегрузок при входе спускаемого аппарата со второй космической скоростью в атмосферу Земли.

Но космический аппарат не мог бы «видеть», «слышать», «ходить» и «думать» — словом, «жить», если бы не система электропитания. Источники питания (химические аккумуляторы, преобразователи) — это сердце корабля. По многочисленным силовым проводам — «кровеносным сосудам» — разносится во все уголки автомата его «кровь» — электроэнергия.

Читатель, не видевший «Луны-16» на ВДНХ (ее копию, естественно), пробежав глазами эти строчки, вполне может представить ее в виде человекоподобного робота — с головой, руками, ногами, ушами. И… ошибется.

Человек, не имеющий непосредственного отношения к созданию станции и увидевший ее в цехе, так описал свое знакомство с ней: «Передо мною возвышалось нечто напоминающее ажурную металлическую пирамиду. Ее венчал шар. Матово-коричневый, он походил на кокосовый орех, только огромный, больше футбольного мяча. Под ним, как постамент, блестел цилиндр. Ниже цилиндра начиналась такая головоломная путаница из шаров, цилиндров, конусов, труб и спиралей, словно какому-то гениальному геометру удалось лабиринт помножить на самого себя. Путаница в квадрате!

Только сверкающий раструб сопла, обнаруженный посреди основания, намекал, как расположится станция на траектории перед посадкой на Луну»^[7].

И все же наша «Луна-16» — робот, хотя «лицом и не вышла».

Что ж, пусть, как говорится, менее симпатично, но более полезно.

И если бы я был гидом, легко бы отыскал и показал и «сердце» робота, хотя выглядело бы оно в виде двух светло-серых продолговатых ящиков, и «мозг», хотя он предстал бы как множество черных ящичков, вставленных в «пчелиные соты».

* * *

Истинный знаток поэзии по нескольким, даже не знакомым строчкам всегда отличит Пушкина от Лермонтова, Тютчева от Блока. Любитель живописи, увидев картину, тотчас скажет, чьей кисти она принадлежит: Шишкина или Куинджи. А человек, сведущий в авиации, взглянув на новый самолет, без труда определит, в недрах какого КБ он родился: Туполева, Ильюшина или Антонова.

С космическими аппаратами дело сложнее. И не только потому, что они не похожи ни на что существующее в природе, а похожи только сами на себя. И не только потому, что условия, царящие на небесных телах и диктующие, какими быть этим аппаратам, столь несхожи, что лунная станция мало чем напоминает венерианскую, а та в свою очередь, марсианскую… Это потому, что при создании ее надо отыскать тысячи компромиссов. Чтобы удовлетворить и «антенщиков» — им бы подальше вынести свои антенны и сделать их побольше. И оптиков — для них антенны — досадная помеха. И прочнистов — им бы больше массы «вогнать» в конструкцию, чтоб крепче была. И прибористов — им позарез нужна эта масса для своих приборов, и чтоб работали в комфортабельных условиях… Вот и получается диковинная конструкция.

И все же, если бы я даже не знал, кто проектировал «Луну-16», глядя на эту станцию, непременно угадал бы: руки Федора Ильича Николаева. Угадал бы по строгой логичности и отточенности конструкции, по удобству подходов к любому блоку — что для эксплуатационника первостепенное дело, и по изяществу компоновки.

В нашем, в общем-то не бедном на примечательные личности, конструкторском бюро Федор Ильич — человек особо уважаемый. Многие аппараты, ставшие потом этапными и принесшие заслуженную славу не только фирме, но и стране, начинались с линии, проведенной Федором Ильичем, проектантом редкой технической эрудиции, удивительной работоспособности, конструктором с поразительно развитым чувством перспективы и реализма. Его толстенные рабочие тетради в серо-зеленых картонных переплетах — хранители сотен важнейших проработок, его логарифмическая линейка метровой длины, хорошо знакомые людям, имеющим доступ в святая святых фирмы — проектный отдел, — вошли в устный «фирменный» фольклор.

Не знаю, сколько вариантов рассчитал Николаев, сколько затратил он дней и ночей, прежде чем разработанная им компоновка воплотилась в металл и теперь стояла перед изумленным испытателем, поражая своим совершенством и безукоризненностью форм…

Ну что ж, как ни хороша машина, но дальше любоваться ею времени нет. Пора «жгутовать». Собирать схему испытаний.

* * *

С первых же дней автономных испытаний удивился деятельному участию в них Юрия Владимировича Давыдова. Каждое утро он исправно являлся на оперативки, разбирался в замечаниях, вызывал смежников, старался во всем помочь испытателям. Юрий Владимирович считался чистым теоретиком, превосходным математиком, практической отработкой аппаратов не занимался. Мое недоумение быстро рассеял Валя Рубцов.

— А ты знаешь, заметил как-то Валя, — кто сказал: «Эврика!»? Давыдов.

После этого я проникся к Юрию Владимировичу еще большим уважением, видя в нем не только автора идеи, но и ревностного бойца за нее. Да, именно ему было суждено открыть «зеленую улицу» перед «Луной-16». Произошло это так.

Федор Ильич Николаев и его коллеги, выполняя задание Главного конструктора, скомпоновали станцию! В ней было все: и система астроориентации, и система управления, и двигатель, и радиовысотомер, и допплеровская аппаратура, способные скорректировать траекторию, затормозить станцию у Луны — сделать ее спутником Луны, плавно посадить в заданный район. В ней была и грунтозаборная установка, способная забрать лунный керн и загрузить его в возвращаемый аппарат. И вот обратный путь. Стартовать с неподготовленной площадки. Лететь к Земле. Опять нужны и система астроориентации, и управления, и двигатель, чтобы скорректировать траекторию возвращения и попасть на Землю. Ясно нужны! Как же можно иначе? Любой здравомыслящий специалист ответил бы так. В этом ни у кого не было сомнений, и Федор Ильич с товарищами просчитали массу, выжимая все возможное и невозможное из систем. И, как говорится, подсчитали — прослезились. Оказалось, что на «одной ракете» — даже новой, мощной, которую выделили нам, — «далеко не уедешь». Задача зашла в тупик. Казалось, выхода не было.

И вдруг… Нашелся человек, который доказал, что если выполнить три условия: посадку в заранее заданный район Луны, обратный старт в определенное время и отсечку (выключение) двигателя в расчетный момент, то можно попасть на Землю без коррекции траектории возврата. Сразу отпадала надобность и в системе ориентации, и в больших запасах топлива на борту возвращаемой ракеты. Станция вошла в заданную массу. Задача доставки лунного грунта стала реальной.

Это предложил Юрий Владимирович Давыдов.

* * *

А дальше, как повествует легенда, Бабакин позвонил М. В. Келдышу. Тот несказанно обрадовался:

— Ну молодцы, ребята! На Землю? Без коррекции? Жду Вас немедленно. Посмотрю в своем институте, со своими академиками.

Посмотрел, убедился. И… закрутилось дело. Да так, что небу жарко стало. Когда станция стала «завязываться», пригласили специалистов поисково-спасательного комплекса.

— Ну как, сможете отыскать на Земле наш шарик? Естественно, передатчики на нем будут.

— Какой разговор! Отыщем и в Москву доставим в лучшем виде! Только вернитесь… — И, выразительно помолчав, добавили:

— Если в океан, куда попадет или в горы безлюдные, даже акула проглотит — это все нестрашно: лишь бы голос подавал.

— Ну, а если, скажем, в дебри Амазонки угодит?

— Нет уж, ребята, постарайтесь в Советский Союз.

Пришел Георгий Николаевич к баллистикам.

— Надо возвращаться в Советский Союз.

— Да мы сами стараемся…

И рассчитали славные баллистики, чтоб трасса завершалась в Советском Союзе.

Опять пригласили поисковиков.

— Вот теперь совсем другое дело! Теперь, как пить дать, отыщем и в Москву доставим. Но знаете, друзья, вот, например, прилетит шарик на Памир, покатится по хребтам-горам да в трещину закатится. Вы нервничаете, ученые ждут, когда он в их лабораториях окажется, а мы по горам лазаем, в трещины заглядываем. Нет, найти-то найдем. Какой разговор. Но… А нельзя ли, чтоб он в казахстанские степи приземлялся? Там и ровнехонько, как на столе. Обеспечение все есть. Через считанные часы у вас будет. И вам спокойно, и нам хорошо.

И что вы думаете? И эту задачу решили наши баллистики. Уж сколько лет с той поры прошло, а как встречаем тех ребят, что трассу рассчитали, шапки перед ними снимаем.

* * *

Никто еще до нас никогда не бурил Луну. Поэтому мы с нетерпением ждали, когда грунтозаборная установка поступит к нам на испытания. Чтобы лучше подготовиться к приему бура, а по правде говоря, меня разбирало любопытство, отправился в экспериментальную лабораторию к Вадиму Антоновичу Ионову, конструктору нашего КБ, который курировал смежников, разрабатывающих лунный бур.

Вадим Антонович, спокойный, неторопливый, очень точный во всем, расстелил чертежи бура. И отложил в сторону неизменную трость (он сильно хромает, и хотя я знаком с ним давно, о причине хромоты не знал, спросить не решался. И, может быть, не узнал бы никогда, не появись в нашей стенной газете воспоминаний фронтовиков и в их числе заметки Ионова. Оказалось, что он, двадцатилетним пареньком, был командиром роты пулеметчиков. А, как известно, на войне место пулеметчиков в самом пекле).

— Понимаешь, какая сложность, — говорил, как всегда очень медленно и очень тихо, Вадим Антонович. — Уж больно широк диапазон прочности пород: от несвязанного сыпучего грунта до скальных горных пород. Разрабатывали несколько вариантов, в том числе многоковшовый экскаватор в миниатюре. Пришлось от него отказаться: «сыпучку-то» он возьмет, а если базальты попадутся? Тогда только чиркать будут ковшики по Луне, так сказать, царапать поверхность. Пришлось остановиться на трубке с коронкой резцов на кончике. Она, конечно, любую породу возьмет.

— А если все же сыпучка? Тогда взять-то возьмет, а как только приподымется — грунт обратно высыпется.

— Ты прав и не прав. Это брат предусмотрели. Загляни-ка в трубку.

Заглянул. Но ничего особенного не увидел. Ствол как ствол. Что ружейный. Блики играют. Захотелось пальцем пощупать.

— Что ты делаешь! — Вадим Антонович вырвал из моих рук трубку. — Один уже попробовал. Пришлось бур на станке разрезать, чтоб палец освободить. — И, пояснил, — там же для удержания порошка насечка специальная сделана — механизм захвата.

— Здорово придумали.

— Ну, а теперь посмотрим, каков он в работе.

На пульте засветилась лампочка «Питание». Ионов нажал кнопку. Голова «богомола» стала медленно склоняться к очередному образцу породы. Бур, недовольно урча, вгрызается в камень, постепенно внедряется в него все глубже и глубже.

* * *

Георгий Николаевич с его мягким характером никогда не устраивал разносы, не ругал, а недоумевал. Ему всегда казалось, что если человек совершил ошибку, то он просто чего-то не понял, не уяснил, вовремя не спросил.

…Это были исключительно напряженные, необыкновенно трудные, но удивительно интересные дни и ночи.

Задачи, поставленные перед коллективом, казались поначалу фантастическими и практически невыполнимыми, они поразили нас и своей трудностью, и необычайностью. Этакие неприступные горные хребты в тумане.

Готовилась к запуску лунная станция для доставки грунта Селены на Землю.

Параллельно создавался луноход.

Одна за другой уходили к поверхности Венеры наши автоматические станции. На пергамин ложились тонкие линии «Марсов». Всем было нелегко. Но особенно тяжело сложились дела у наших смежников, создававших одну из сложнейших систем управления. Испытания шли несколько месяцев. Отказы, дефекты, замечания сыпались, как из рога изобилия. «Мы рубили им головы, но словно в страшной сказке, вместо отрубленных тотчас вырастали новые. И все множились, множились». (Так говорил Бережков, герой романа А. Бека, вспоминая доводку авиадвигателя). И что особенно нас тревожило, многие «закрытые» замечания появлялись вновь, т. е. принимаемые меры оказывались неэффективными. Мы не раз выставляли нашим смежникам претензии, хотя всячески им помогали и понимали, насколько трудна их задача. В один из прекрасных, как говорится, дней Георгий Николаевич вынужден был пригласить к себе главного конструктора системы управления для серьезного разговора.

Кабинет Бабакина. По одну сторону «совещательного» стола сидит Николай Петрович, главный конструктор системы, со своими помощниками, напротив — Георгий Николаевич и несколько наших управленцев. Мы ждем: сейчас Георгий Николаевич начнет разнос.

— Николай Петрович, дорогой ты мой! Ты знаешь, мои ребята вконец замучились с твоей аппаратурой. Им же и потанцевать хочется, и на свидание с девчонками сбегать. А они у меня забыли, как это делается!..

— И мои забыли.

— Значит, плохие мы с тобой главные.

— Да нет, не такие уж плохие. Просто дела у нас с тобой — трудней, наверное, не сыскать. А сроки какие! Давай, выкладывай все твои претензии.

И мы стали выкладывать. Николай Петрович подробно записывал, тут же давал указания своим товарищам, уезжая, обещал сделать все, что в его силах.

Вот и весь «серьезный разговор».

Справедливости ради необходимо отметить: никто, пожалуй, не смог бы лучше фирмы Николая Петровича в такие сроки создать систему, которая в полете не имела ни одного отказа, ни одного замечания. После успешного завершения полета станции «Луна-16» главному конструктору системы управления по праву была присуждена Ленинская премия.

* * *

— Юрий Михайлович! А правду говорят, что бур гранит взять может? — блестит цыганскими глазами Вася Федоров.

— Правду.

— Ну, тогда бетон запросто возьмет!

— Возьмет. — Отвечаю осторожно (с Васей надо держать ухо востро), но еще не догадываюсь, куда он клонит.

— А можно нам в полу дырку сделать? Керн взять. На память.

— Можно. Только проверьте документы: бур технологический или летный. Ежели технологический — валяйте!

Вася убегает в техархив.

Василий Федоров — телеметрист. Высокого роста, широкоплечий, с черными, живыми глазами и черными кудрями, то и дело спадающими на лоб. Характер стремительный, напористый, удалой. В нашем деле много необходимых «формальностей»: чтобы приступить к последующей операции, нужно обязательно закрыть предыдущую, надо получить разрешение ОТК и т. д. Вася умеет преодолевать помехи, мешающие делу. Его иногда зовут «партизаном», но знают, что любая работа спорится в его руках.

Прибегает огорченный.

— Летный! Ну ничего, дождемся технологического. А керн все равно возьмем.

* * *

В пылу укрощения системы управления незаметно подошел типовой одиннадцатый сеанс испытаний. Так в инструкции назывался сеанс забора грунта. Мы прекрасно понимали, что здесь нас могут ожидать неприятности. И не ошиблись. Одно за другим сыпались замечания… Один за другим приходили невеселые доклады операторов:

— Заклинило бур!.. Рассыпался ударный механизм!.. Выпадение трубы… Сработала токовая защита!

И с каждым замечанием до тонкостей разбирались, устраняли и шли дальше. Не помню, уж сколько раз гоняли этот сеанс.

Много хлопот доставила токовая защита. Собственно, как потом оказалось, она была ни при чем. Грунтозаборное устройство предназначалось для работы на Луне, и все механизмы, естественно, рассчитывались из лунных условий. А здесь, на Земле, чтобы электромеханика функционировала нормально, приходилось проводить обезвешивание (как бы специальное облегчение) силовых элементов, что само по себе дело мудреное. Вот и срабатывала токовая защита, пока не научились точно выдерживать лунное тяготение. А оно в шесть раз меньше земного.

* * *

Георгий Николаевич обладал удивительной инженерной интуицией. Как правило, какой-либо дефект заявляет о себе не сразу и докопаться до причин, породивших его, бывает нелегко.

Так вот, Георгий Николаевич, по всей вероятности интуитивно (ибо другого ничего не оставалось думать), ощущал, где дефект. Серьезный ли, или это всего лишь незначительная ошибка.

…Бывало, как поздно ни уходишь с испытаний, а за час до начала утренней смены должен быть опять у машины, ведь в 8.30 неизменно раздается звонок Георгия Николаевича: «Как дела?»

Вспоминается такой обычный доклад в обычное утро, когда шли испытания «Луны-16». В ответ на его вопрос говорю в трубку телефона:

— Проведены: сеанс торможения и сеансы с одиннадцатого по тринадцатый. Есть замечания: привод радиовысотомера за пять минут шестнадцать секунд отрабатывает тридцать семь градусов сорок минут вместо тридцати девяти градусов тридцати минут; по метке Т52 загорелся транспарант «Тангаж-1» вместо «Тангаж-2»; БУСП (блок усилителей системы приведения) вошел в автоколебательный режим; при «старте» ракеты возврата в полнакала горит транспарант «КП» (контакт подъема)…

— Понял тебя. По «КП» позвоню Семену Крупнову, чувствую, наверно, его ребята немного дали маху: схема в этом месте сложная, все может быть. Приводом радиовысотомера займутся у Владимира Павловича. Думаю, такая ошибка в отработке возможна и допустима. БУСПом займусь сам. Что-то мне очень это не нравится. С тангажом и остальными замечаниями разберись сам с ребятами.

И что поражало: именно тот вопрос, решение которого брал на себя Главный, оказывался действительно сложнейшим, «генеральским», как мы называем вопросы, которые лично решал Главный.

Нам, испытателям, казалось, что он, пожалуй, только и занимается испытаниями (о стиле его работы в какой-то мере говорит указанный диалог). Проектантам же казалось, что он не выходит от них. Но больше всех его считали своим управленцы. Он всюду успевал, для всех был доступен.

…А что касается блока усилителей системы приведения, то его история, мне кажется, интересной сама по себе и заслуживает того, чтобы о ней хотя бы вкратце рассказать. Она примечательна тем, что показывает, с какими психологическими моментами сталкиваются иногда создатели космических аппаратов.

Снимаем БУСП с борта, проверяем на стенде. Выполнено все согласно схеме. Просматриваем схему. Выполнена согласно расчетам. Разработчики анализируют расчеты. И тут оказывается, что в одну из формул цифра подставлена не лунная, а земная.

— Голуба, — спрашивает расчетчика Георгий Николаевич. — Как же ты мог так ошибиться?

— Вы знаете, Георгий Николаевич, — оправдывается специалист, — я привык «стартовать» с Земли, а тут — старт с Луны. Непривычно уж больно. Вот я и применил по привычке земной коэффициент.

(Эпизод сознательно изложен просто, но, поверьте, докопаться до истины было весьма непросто).

* * *

Июль 1969 года. Жара. Страшная, изнуряющая жара на космодроме. Горячее, предпусковое время автоматической станции «Луна-15». В сообщении ТАСС говорилось: «Станция „Луна-15“ отличается от предыдущих автоматических станций „Луна-9“ и „Луна-13“ возможностью осуществления посадки в различных районах лунной поверхности за счет изменения селеноцентрической орбиты. Два таких изменения орбиты были проведены 18 и 19 июля этого года. При этом были испытаны новые автоматические навигационные системы.

21 июля в 18 часов 47 минут была включена тормозная двигательная установка, станция сошла с орбиты и достигла поверхности Луны в заданном районе. Работа со станцией „Луна-15“ закончилась в 18 часов 51 минуту.

За время полета по орбите спутника Луны проведен ряд научных исследований в окололунном пространстве и получены важные опытные данные о работе конструкций и бортовых систем. Результаты измерений обрабатываются».

Да, внимательный читатель мог вполне понять, что в Советском Союзе создана лунная станция нового поколения. Действительно, «Луна-15» стала предшественницей знаменитой шестнадцатой.

Ох, если бы не та злополучная лунная гора…

Когда готовилось сообщение ТАСС, еще не знали причину внезапного прекращения работы станции.

Анализ был долгим, скрупулезным. Далеко не розами усыпан путь наших аппаратов. Если бы не та гора…

Мы привезли лунный грунт только через год.

* * *

Конечно, этот год никто не сидел сложа руки. Селенологи с баллистиками прокладывали перспективные трассы. Совершенствовалась ракета-носитель. Да и наши конструкторы и схемники вводили ряд новшеств: полет первой станции третьего поколения, естественно, дал много пищи для размышления, и не все, понятно, удовлетворило разработчиков.

Этот год сильно разредил ряды «лунных» испытателей. Одних направили на венерианские аппараты, другие готовились принимать марсианские аппараты. Оказались и такие, правда, немногие, которые, уверовав в прогноз старика Доронина, попросились на другую тематику.

Кто без колебаний оставался верным лунным машинам до конца — так это Николай Князев.

Впервые я увидел его на заснеженной, продуваемой насквозь степными ветрами стартовой площадке. Плотный, коренастый человек — в унтах, меховой куртке и меховых штанах, весь какой-то упругий, этакий сгусток энергии, с решительным, сосредоточенным, суровым лицом и жесткими карими глазами, он уверенно руководил подготовкой машины к пуску. От его уверенных действий возникало ощущение его постоянного целесообразного, нужного всем присутствия. И когда получались заминки и кому-либо требовалась помощь, оказавшийся тут же рядом — его никогда не надо было звать, просить, тем более разыскивать — Князев на месте уже принимал меры.

За много лет близкой, совместной работы я узнал его хорошо. Видел в различных ситуациях, видел расстроенным и усталым, но никогда — опустившим руки.

* * *

Станция вздрогнула, на мгновенье замерла, как спринтер перед поднятым пистолетом, и… ринулась вниз. Она пронеслась над Морем Спокойствия, мелькнула над горной грядой и вышла на простор Моря Изобилия.

Все ближе и ближе лунные кратеры. Большие и малые, и совсем маленькие. Сработал высотомер… Отработал «допплер»… Теперь все зависит от системы управления.

От системы…

Для меня система — это человек. Не какой-то незнакомый, абстрактный человек, а свой, давно знакомый, давно полюбившийся. И хотя прекрасно понимаю, сколь субъективно это чувство, и хотя превосходно знаю, как много людей создавало, пестовало эту систему, и вклад того человека, быть может, не больше, чем у других (хотя, существуют ли весы, способные его измерить?), для меня именно он — олицетворение той системы. И когда станция очень плавно, очень мягко, опустилась на поверхность Луны и, чуть качнувшись, замерла, я воскликнул: «Молодец, Рубцов!»

Когда же бур стал яростно вгрызаться в лунную твердь, вдруг будто в темени ночи увидел Ионова, поднимающего пулеметчиков в свою последнюю атаку.

Но вот полегчало и буру, и людям. И неожиданно резко и мощно ворвалась песня не дожившего до этих дней Аркадия Островского. С потрясающей страстью звучал голос певца:

В тот момент мне казалось, что певец обращается к нашей умнице и любимице шестнадцатой «Луне»: «Подари мне лунный камень…»

Станция взлетела над Селеной, прощально качнула круглыми баками и помчалась к родной Земле. Скоро стало ясно: станция — в объятиях земного притяжения, уверенно идет в заданный район — раздольную, ровную, как стадион, казахстанскую степь. «Ну что, Юрий Владимирович? Эврика!» Шарик ворвался в небо Земли. Раскаленная плазма поглотила его. Сигнала в эти секунды нет. Цифры электронных табло, обычно ужасно быстро и бесстрастно отсчитывающие время, будто замерли. И я мысленно говорил Саше Дяблову: «Скажи что-нибудь, скажи поскорей. Только не молчи». И когда шарик «заговорил» и вертолетчики доложили, что сопровождают объект и сигнал мощный и устойчивый, облегченно вздохнул: «Все!»

В день возвращения нашего лунника я написал о тех минутах так: «Когда „Луна-16“ отлично трудилась на поверхности, когда она, как верная птица, полетела назад к своему дому, я подумал, что она послушна не только сухому и четкому коду радиокоманд, а еще особым сигналам, идущим из души ее создателей. Я думал о своих друзьях, которые вложили в нее столько сил, столько сердца, которые страстно желали ей счастливого пути, — и она ответила добром».

Так что, спрашиваете, самое важное в этой машине? Самое важное это — «душа» и труд ее создателей.

* * *

Пошли дни, полные радости. Наше письмо ЦК и Советскому правительству… Приветствие от руководителей партии и правительства… Митинг на заводе. Говорили много хороших слов от души. Георгий Николаевич отвечал на вопросы корреспондентов с нескрываемым удовольствием.

— Опять — «наибольшие трудности»? А в нашем деле ничего легкого нет. Все трудно. Но некоторые вещи дались особенно тяжело. В первую очередь это, конечно, механизмы, которые работали на Луне. Вот в таких диапазонах — от минус 150 до плюс 150 — предстояло провести испытание всех механизмов, которые должны работать с высокой точностью. Например, манипулятор должен автоматически провести укладку грунта и полную герметизацию капсулы. Для этого ему нужно работать в автоматическом режиме с ошибками, не превышающими малые доли миллиметра. При таком разбросе температур это не простая задача. А к этому надо добавить, что работать автомат должен в глубоком вакууме, в котором подвижные части могут намертво срастись.

— Как были организованы наземные испытания? Один из наших конструкторов сказал: «По принципу технического издевательства над машиной».

Шутки шутками, но мы действительно старались создать максимально тяжелые условия испытаний. Одних только спускаемых аппаратов изготовили несколько штук. Их раскручивали на центрифуге с огромными перегрузками, безжалостно трясли на вибростенде; сбрасывали с самолетов на больших и малых высотах — на море, в лес, горы, поля, кустарники, пустыню; обжигали на плазменных установках. Конечно, не все испытания спускаемый аппарат выдерживал сразу. Не вынес он, например, вначале «плазменную атаку». Чтобы выдержать напор «плазменного резака», теплоизоляционную шубу в идеале надо было бы сделать вообще без швов. Но, увы, это невозможно: во-первых, необходима отделяемая крышка парашютного отсека, которая должна отстрелиться и выпустить парашют. Кроме того, имеется отверстие, через которое закладывается грунт. Оно потом герметично закрывается крышкой, однако шероховатость, конечно, определенная остается, и она опасна. Но, как говорится, на все можно «найти управу», если потрудиться.

— Были во время полета «острые ситуации»?

«Острые»… они бывают в каждом полете любого нового аппарата. Всегда сердце испытателя учащенно бьется, когда выполняются те или иные операции…

Когда мы поняли, что на Луне стоит станция, что на ней движется механизм, опускается на поверхность Луны и начинает бурение, мы замерли. Перед нами на командном пункте стоял маленький макетик станции на столе. Глядя на него, мы представляли, как, допустим, какие-нибудь «лунатики» могут смотреть на наш загадочный аппарат, где нет ни одного живого существа и на нем что-то движется, поворачивается, что-то куда-то перекладывается.

И вдруг в это время сообщают, что в приборном отсеке быстрее, чем предполагалось по расчетам, начала падать температура. Конечно, начинаешь волноваться. Ведь впервые в истории космонавтики лунной ночью активно функционировал космический аппарат. В остальном, пожалуй, не было таких острых ситуаций. Впрочем, разве можно не назвать острой ситуацией старт ракеты с Луны? Когда ракета стартовала, на командном пункте взрослые люди целовались, смеялись, как малые дети…

— И вновь о распределении ролей между человеком и автоматом? Я приверженец автоматов.

Мы высоко оцениваем результаты американской программы «Аполлон». Однако, на наш взгляд, в настоящее время путь исследования Луны автоматами более рационален. Это, конечно, моя личная точка зрения, но вообще-то в любых оценках соображения экономичности должны играть не последнюю роль.

Я думаю, что в будущем мы сможем углубиться в лунную кору не только на 350 миллиметров, как сейчас, а значительно дальше.

Вполне реально создание на Луне автоматически действующих обсерваторий.

Разве космонавт выдержит условия Венеры, где на поверхности давление почти сто атмосфер и температура около пятисот градусов? Или возьмем, к примеру, Юпитер или Сатурн. Когда они будут доступны человеку? Может быть, только нашим внукам. Даже в исследованиях такой относительно благоприятной для человека планеты, как Марс, по-моему, автоматам типа «Луна-16» должна отводиться главная роль. Они могут, например, в конце концов дать ответ на древний вопрос: «Есть ли жизнь на Марсе?»

Словом, да здравствуют автоматы!

* * *

В сборочный цех привезли и поставили под стеклом лунный грунт. Ходили смотреть. Каждый день. Темно серый, черноватый разнозернистый порошок. Всего-то чуть более 100 граммов. А сколько тайн поведали они! (Ведь, анализ ведется современными методами без расходования материала, и десятка граммов вполне достаточно для всесторонних исследований. Вскоре наша Академия наук поделилась бесценным «лунитом» с рядом зарубежных Академий наук, потом вышли толстенные академические тома, рассказывающие об исследованиях, проведенных с этой горстью лунной породы, и результатах изучения реголита).

Стоял вместе с товарищами. Разглядывал. Хотелось потрогать. Нельзя. Герметически закупорено. Думал: пройдут годы… Между Землей и Луной, как между Европой и Америкой, точно по расписанию будут летать космические лайнеры… сновать легкие и тяжелые автоматические «катера», доставляя почту, материалы…

Неужели мы, привыкнув к межпланетному транспорту, вспоминая «Луну-16», когда-нибудь скажем: «Как кустарно мы летали…»? Нет. Уверен, так не скажем ни мы, ни молодые люди, которым первый искусственный спутник кажется таким же далеким, как для нас первый паровоз. Скорее удивятся: «Надо же: еще в 1970 году наши предки посылали аппарат на Луну, и он возвращался с грунтом!»

Да, «Луна-16» впитала в себя наивысшие достижения науки и техники своего времени. И впитав, стала их вершиной.

* * *

Есть редкий снимок. В специальной герметичной камере только что вскрыта ампула с грунтом. Георгий Николаевич смотрит в ее иллюминатор. За его толстым стеклом — лунный грунт. Георгий Николаевич выглядит на много лет старше, чем на самом деле. Конструктор в свой звездный час. Удивительны глаза. Глаза бесконечно усталого человека. Глаза безгранично счастливого человека.

Луноход

С древнейших времен унаследована человеком любовь к колесу. Если бы до нас дошло имя автора колеса — этого величайшего изобретения всех времен и народов, — оно бы наверняка стояло в одном ряду с именами Архимеда, Ньютона, Менделеева… Древнеегипетские колесницы фараонов смотрели на нас в детстве со страниц учебника. Люди приезжают посмотреть на двухтысячелетней давности колеи, сохранившиеся под пеплом древней Помпеи.

За нескончаемые века колесо, кажется, изучено «вдоль и поперек», и вопросов особых быть не может. Но так ли легко заставить его катиться по Луне?

* * *

Известный английский астроном, профессор Манчестерского университета Зденек Копал в уже упоминавшейся книге «Луна» писал: «К сожалению, необходимость каким-то способом передвигаться по пересеченной местности вызовет новые трудности. Достаточно упомянуть хотя бы о том, что если лунный транспорт должен включать какие-либо вращающиеся части (оси, колеса и т. д.), их смазка будет весьма трудной задачей, так как неизвестны масло или жир, способные выдержать достаточно длительное пребывание в вакууме, не говоря уже о больших изменениях температуры, а вездесущая легкая пыль, перемешиваясь при движении транспорта, будет проникать во все движущиеся части, засоряя и разрушая их. Очевидно также, что на Луне для транспорта не годится двигатель внутреннего сгорания, так как он не сможет действовать в вакууме».

Видите, сколько препятствий стало на пути лунного колеса. (И если бы только они!)

Прочитав тогда эти строки, признаться, не слишком забеспокоился. «Тут бы аппарат, — думал, — научиться нам на Луну мягко сажать, а транспорт — дело далекого будущего». И даже, когда на одиннадцатом луннике в МИКе появились представители одного НИИ, оперировавшие небольшим «стаканом», громко именовавшимся «экспериментальным узлом для оценки работоспособности редукторных узлов в условиях открытого космоса», и это особенно не надоумило: мало ли какие эксперименты проводим на борту. Знал, что проектированием лунной «танкетки» наше КБ не занимается, а раз проектирование не идет — остальное просто разговоры.

Но вот однажды, вернувшись с космодрома, иду по длинному коридору третьего этажа КБ. Ни души. Вдруг, откуда ни возьмись, навстречу катится, выделывая хитрые коленца, тележка величиной с детский игрушечный грузовичок. За тележкой тянулся тоненький кабель, который выползал из-под одной двери. За ней оказался владелец игрушки с небольшим пультом в руках.

— И что это ты, Олег, в детство ударился?

Тогда-то я и узнал, что началось проектирование лунохода и ему, старшему инженеру комплексной лаборатории Олегу Синеву, поручена разработка принципа управления луноходом. И он, не дожидаясь, пока изготовят настоящие модели, конструкторские макеты и прочие опытные образцы, сделал модель сам. «Игрушка» оказалась непростая. Главное, что хотел ощутить ее владелец, — это дистанционное управление с задержкой: пока радиокоманда дойдет с Земли до аппарата, пока она будет исполнена на борту, пока оператор получит ответ, пройдет не одна секунда. А луноход-то движется! И водитель должен «шестым чувством» упреждать движение.

Когда появились опытные образцы, Олег куда-то забросил свою игрушку, больше я ее не видел. Он все реже появлялся в стенах родного КБ, подолгу находился в дальней командировке, оснащал ПУЛ — пункт управления луноходом.

* * *

Утро теплого летнего дня. Понедельник. Постепенно входим в ритм новой рабочей недели. Звонит телефон: приглашают к Главному. Вхожу в кабинет, залитый ярким солнцем. За большим обитым зеленым сукном столом сидят конструктор Игорь Горохов и начальник комплексной лаборатории Борис Ильич Дубровин.

Главный начал как всегда без предисловий.

— Знаете, дрýги, что мы ждем шасси, как воздух. А нам вместо шасси прислали вот эти листочки. Ознакомьтесь.

«Листочками» оказалось письмо руководителя ОТК одной из организаций, которая по нашему техническому заданию (ТЗ) создавала шасси для лунохода. В письме нашего Главного извещали, что отправка машины приостановлена, так как… И перечислялись недоработки. Каждого из присутствующих, конечно, в первую очередь волновали «свои» вопросы: Игоря — механика шасси, Дубровина — управление, меня — испытания и надежность.

— Я, — продолжал Главный, — только что говорил с Александром Леонтьевичем по телефону (руководителем работ по созданию самоходного шасси лунохода). Он считает, что в принципе машина готова и ее можно отправлять к нам на испытания. Прошу вас сегодня же выехать к нему и на месте разобраться, в чем дело. Прежде всего постарайтесь определить, без чего шасси нельзя к нам отправлять, а чего нам сию минуту не надо, можем и обождать. Желаю успеха!

Пару часов спустя мы качались в купейном вагоне экспресса. О чем могут говорить три инженера, направляющиеся по одному заданию? Конечно, прежде всего о проблемах, стоящих перед создателями лунохода.

Мой попутчик Игорь, механик-конструктор из заводской династии Гороховых, высокий, поджарый, педантичный. Всего несколько лет, как окончил институт. Но он успел уже стать одним из авторов оригинального, «запатентованного», посадочного устройства наших новых «Лун». Сейчас Игорь курировал механику шасси.

Борис Ильич Дубровин, невысокого роста, полноватый, добродушный, круглолицый, с лукавыми глазами и радушной улыбкой, так и сыпал шутками, тонко комментируя последние «кабэвские» новости, о которых он всегда узнавал почему-то раньше других. Дубровин — колоритнейшая фигура нашего КБ. Старейший работник фирмы, остроумнейший собеседник. Лаборатория Бориса Ильича проделала большой объем работ на последних «Лунах». Его сравнительно немногочисленные сотрудники «завязали» бортовые системы, разработали блоки коммутации, комплексную контрольно-проверочную аппаратуру, возглавили электрические испытания машин. И то, что наша фирма имеет такого превосходного специалиста, мы обязаны поэту Михаилу Светлову. В молодости, еще до войны, Дубровин писал стихи. И когда их набралось достаточно, он послал стихи своему кумиру Михаилу Светлову. Некоторое время спустя Бориса пригласили к автору «Гренады». В точно назначенный час вошел он в комнату поэта. За столом сидел худенький молодой человек, горестно подперев кулаком щеку.

— Заходите. Ну как же, читал, читал! А скажите мне, у вас есть какая-нибудь профессия?

— Конечно, Михаил Аркадьевич. Я закончил авиационный техникум.

— Знаете, у вас великолепная специальность, и не отвлекайтесь. Не отвлекайтесь.

С тех пор минуло много лет. Дубровин давно уже стал настоящим поэтом своего дела.

Дубровин был электриком, а говорили мы с ним в пути о двигателе. Но это нетрудно понять. Двигатель внутреннего сгорания для лунохода не годился. Реактивный движок? Нет, требует много топлива. Остается электродвигатель. Значит, электромобиль. Но здесь требуется не простой, а лунный. Как охлаждать двигатели? На Земле охлаждение главным образом воздушное, на Луне же надейся только на теплопроводность да лучеиспускание. Не густо, конечно.

Игорь говорил о колоссальном, в 300 градусов, перепаде температур — от –150 до +150 °C. Любую конструкцию поведет. Каково же придется самодвижущейся? Колеса «квадратными» стать могут. Так и проговорили всю ночь. Задремали под утро, убаюканные стуком колес.

Прямо с вокзала отправились на предприятие.

Александр Леонтьевич, живой, черноглазый, сразу располагающий к себе, обаятельный человек, встретил нас радушно. Сразу же повез нас в гостиницу, принадлежащую предприятию, пригласил позавтракать, а когда мы появились в его кабинете, там уже нас ждали ближайшие помощники конструктора, руководитель ОТК — высокий, красивый, уверенный в себе человек, и его сотрудники со строгими лицами. Обстановка чувствовалась напряженная, видимо, конфликт зашел далеко.

Александр Леонтьевич открыл совещание.

— Товарищи! Мы собрались здесь, чтобы обсудить вопрос…

— А «что ты думаешь, доедет то колесо, если б случилось, в Москву или не доедет?» — негромко, но с экспрессией подхватил Дубровин, процитировав мучивший всех нас «философический» гоголевский вопрос.

Все тотчас вспомнили приезд Чичикова в губернский город Н., вспомнив, дружно рассмеялись, и обстановка несколько разрядилась.

Мы предложили такой порядок работы: вначале заслушиваем замечания контролера и возражения конструктора, потом осматриваем цеха, посещаем лунодром и лишь затем обсуждаем замечания и по каждому из них принимаем решение. Никто не возражал.

Руководитель контрольной службы говорил точно, убедительно. Собственно, он отстаивал требования нашего же техзадания и технической документации, выпущенной конструкторским бюро Александра Леонтьевича. Возражения последнего были не менее точными, аргументированными и убедительными. Как всегда в таких случаях, сразу понять, где же истина, — дело безнадежное.

При посещении цехов нас главным образом интересовало, как выдержана космическая культура производства: предприятие впервые выполняло заказ такого рода. Дубровин и Горохов сделали несколько замечаний, но в целом остались довольны.

По дороге к лунодрому удалось подробнее побеседовать с Александром Леонтьевичем, и прежде всего, о том, какие наземные испытания уже прошел луноход.

— Крепко ему досталось! — посочувствовал луноходуконструктор. — Ну, перегрузки, вибрации, холод, тепло, вакуум, радиация — это понятно. Но он у нас еще на Ту-104 полетал.

— А это зачем?

— Силу тяжести лунную имитировали. Конфликт между весом и массой. Ведь там машина в шесть раз легче, а масса и моменты инерции такие же, как на Земле. Другое получается сцепление. В шесть раз хуже. Другие опрокидывающие моменты. В салоне самолета участок лунной поверхности оборудовали.

Меня мучил давний вопрос. Еще с юности, прочитав книгу «Полет на Луну», я не сомневался, что по бездорожью Луны, если и сможет что-нибудь ходить, так только танкетка. И разве не убедили всех танки в горькую годину войны, что «там, где кончается асфальт», нет им соперника.

— Александр Леонтьевич! Но почему все же колесо? А не гусеница?

— О, этот сакраментальный вопрос! А почему вы не спрашиваете о шагающем или прыгающем движителе? Помните шагающие машины марсиан из «Борьбы миров» Уэллса? Кстати, мы и эту экзотику рассмотрели. А остановились на двух типах движителей. Гусеница или колесо? Вот в чем вопрос!.. Институт на два лагеря разделился. Страсти так накалились, что ого-го… Ну, давайте разберемся. Сколько в гусеничной машине может быть ведущих звеньев с каждого борта?

— Два.

— Верно. А мы выбрали четыре колеса с каждого борта. И каждое — ведущее. Если у гусеницы два ведущих колеса выйдут из строя, машина встанет. А у нас пойдет дальше. Теперь скажите: где больше пар трения?

— Конечно, в гусенице.

— Правильно. Несравненно больше. А вакуум? Свариваемость металла?

— Но маневренность лунохода? Скажем, поворот на месте? На гусеницах раз-два и — готово!

— Да, тут, пожалуй, «у них» поучиться можно. А мы и «поучились». Ничего зазорного нет. Этот способ маневра мы и заимствовали.

— Как? С колесами?

— С колесами. Мы отказались от привычного рулевого управления. Поворот же производится за счет различной скорости колес по бортам шасси. Отпала необходимость в поворотных механизмах, тяжах, рулевом механизме. Ну, а где расход энергии меньше?

— Тут спорить нечего! Колесо, конечно, экономичнее.

— То-то и оно. Электрики нам разгуляться не дают. Говорят: не одним движением жив луноход. Надо радистов питать, науку — целый лабораторный комплекс. Я уж не говорю о попадании частиц грунта между колесом или траком. Гусеницу заклинит. Или трак соскочит. Нет, колесо есть колесо. Оно вернее. Но чтобы доказать не на пальцах, пришлось сделать машины и на гусеницах, и на колесах. И пустили их по Союзу. На Камчатку добрались. Знаете, как за этим поединком гусеницы и колеса у нас в коллективе следили? По утрам вместо «Здрасте» спрашивали: «Ну, как там…» Победило колесо…

— А вот и лунодром! — широким жестом Александр Леонтьевич обвел вокруг.

Мы на минуту потеряли дар речи. Такого дикого ландшафта никому из нас еще не доводилось видеть. Воронки, рвы, траншеи, каменные глыбы, гравийные стены, песчаные скаты. Среди нагромождения камней, песка, гравия, булыжников сиротливо стоял луноход. Чуть защемило сердца у автолюбителей: жаль стало машину…

Ученый подал сигнал, и луноход пошел. По рыхлому песку, по разбегающемуся гравию, по скальным породам. Вправо, влево, отходил назад, объезжал ямы, спускался в кратеры и выползал наверх. Вот подошел к гравийной почти отвесной стене. Неужели возьмет? Такую стену не преодолел бы ни один танк. А луноход пошел, пошел, взбираясь на стену. Новая команда. Машина покатилась вниз все быстрее и быстрее и, когда уже казалось, что вот-вот она перевернется, плавно затормозила и остановилась.

— Сработал автомат безопасности движения, — пояснил Александр Леонтьевич.

Я подумал, что настанет время — на Луне проложат прекрасные (правда, неасфальтированные) дороги, организуют строгую службу безопасности лунного движения (БЛД) и построят станции техобслуживания луноходов (СТОЛ).

Но пока луноход передвигается по испещренной кратерами лунной местности сам, существует и особая проблема безопасности движения. Нужно увидеть опасность, обойти препятствие, не свалиться в воронку, правильно переехать трещину. Ведь водитель, сидя на Земле, не всегда может прийти на помощь луноходу. И если крен или дифферент станут критичными… Автомат прикажет: «Стоп!»

— А если заклинит хоть одно колесо? Тогда вечное «стоп»?

— А мы это колесо отстрелим! Нет, оно никуда не улетит, просто оторвется от привода и станет не ведущим, а ведомым. Не правда ли, есть что-то от ящерицы, которая убегая от врага, оставляет ему хвост?

Меж тем, луноход чуть повернулся и на меньшей скорости поехал вниз, наискось, как это делают лыжники, спускаясь с крутой горы. Вот он сходу взял эскарп^[8], плавно съехал с контр-эскарпа. Шла блестящая демонстрация всех пунктов нашего ТЗ! Мы наблюдали за работой лунохода, затаив дыхание…

Вернулись в КБ и продолжили обсуждение вопросов. Теперь они представлялись в ином свете. Недаром говорят, лучше один раз увидеть…

Как часто бывает в тех случаях, когда спорят умные, умудренные жизнью и опытом люди, — истина лежит где-то посередине. Составили план мероприятий с четко указанными сроками. В нем указали: что необходимо обязательно выполнить к моменту отправки машины, а с чем-то мы можем и обождать, к примеру, с отчетами по надежности, по наземным испытаниям, которые еще долго писать и оформлять.

Решение «высокие стороны» подписали единодушно.

Спустя несколько дней «колесо доехало до Москвы». В паспорте шасси была обычная фраза: «Допускается к летным испытаниям» и стояла подпись руководителя ОТК.

* * *

Стартовые дни пришлись на ноябрьские праздники. 10 ноября 1970 года вечером семнадцатый лунник помчал к Селене «Луноход-1».

17 ноября 1970 года на рассвете «Луна-17» совершила посадку в Море Дождей. Станция осмотрелась и опустила в удобную сторону специальные трапы-аппарели. По аппарелям, соблюдая высочайшее достоинство, неспешно и величественно сошел «Луноход-1». В 9 часов 28 минут он коснулся поверхности Луны. Неторопливо отошел от посадочной ступени.

Советская наука и техника завоевали своей Родине новый приоритет.

«Надо же, — подумал тогда, — как точно — пятнадцать лет назад (!) — угадали составители книги „Полет на Луну“ место посадки лунохода» (правда, такого слова еще не существовало, они называли его «танкеткой»).

Потом один из авторов книги убеждал меня, что это неслучайно, и доказывал что-то насчет энергетических затрат. Я в ответ лишь улыбался. Ибо высадить и первый луноход мы могли в любую точку видимой стороны Луны. (Кстати, второй луноход трудился в Море Ясности). Но все же бывают иногда в жизни удивительные совпадения.

А в Море Дождей посадили луноход по просьбе селенологов. Оказывается, над лунными равнинами кольцевых морей спутники убыстряли свой бег, словно в этих местах возрастало притяжение Луны. Эти аномалии гравитационного поля получили название масконов. Так вот, самый крупный маскон в пределах видимого полушария Луны обнаружен как раз у Моря Дождей. Что там? Может, железо-титановые руды, залегающие у поверхности? Кроме того, Море Дождей — самый большой и самый яркий представитель лунных Морей. Здесь отмечена повышенная интенсивность процессов образования по сравнению с другими Морями. Поэтому Море Дождей является очень интересным объектом для решения вопросов строения и эволюции нашего небесного соседа.

И еще одна немаловажная причина. Место посадки находилось в зоне перехода от местности морского типа к гористым районам береговой Кордильеры. А зоны перехода всегда представляют особенный интерес. Таким образом, регион работы первого лунохода удовлетворял оптимальным требованиям решения научных и прикладных задач. Видите, как тщательно выбирают место для работы аппарата.

* * *

Я занимался уже другой темой, но однажды, поздно вечером, отпросившись у начальства, поехал на пункт связи на сеанс движения лунохода. Управление шло из Центра дальней космической связи, здесь же можно было лишь наблюдать за сеансом.

Погода стояла сырая, дороги мокрые, сквозь легкий туманец светила полная Луна. Ехал и смотрел на Море Дождей. Там сейчас, запасаясь энергией, словно путник перед дальней дорогой, стоит луноход… Наш первенец.

Большой безлюдный зал. Располагаемся в операторских креслах. Перед каждым из нас добрая дюжина телевизоров. Сеанс еще не начался. Включены сразу все четыре программы телевидения… И вдруг по пятой — возникает пустынная, безжизненная равнина. Ничто не шелохнется. Камни, воронки. Безмолвие. Контраст разительный. В эти минуты особенно ощущаешь прелесть Земли, полной жизни. Итак, сеанс начался.

Солнце высоко. Тени небольшие. Кадр разбит на несколько частей тонкими линиями. Кажется, будто на краю равнины — горы, а на горах — флаги. Черное небо. Резко очерченная линия горизонта. Через каждые пять секунд «кто-то вынимает» одну фотокарточку и «вставляет» другую. Засекаешь близлежащий камень. Он в центре кадра. Новая картинка: камень — правее и ниже. Наблюдая за линией горизонта, начинаешь понимать, как меняются крен и дифферент лунохода. Слышатся постоянные: «Борис-2»! (Это означает «Первая, вперед»), и тут же «Анна-2»! («Стоп»). Сеанс идет в так называемом старт-стопном режиме. Как только у водителей нервы выдерживают!

Часто пробуют грунт. Много кратеров. Одни форсируют сходу, другие осторожно обходят.

Движение идет, девятое колесо отсчитывает метры, а ощущение статичности не покидает.

Словом, сеанс мне не понравился, и на другой день, встретив Сашу Дяблова, дал волю чувствам.

— Эх, вы — радисты! Вместо кино, диафильм какой-то получается. А «сидячим космонавтам» каково? Нашим водителям? У них пульс — как у космонавтов перед «Зажиганием»!

— Ты не шуми. Не шуми. Говоришь, как последний дилетант. Даже стыдно слушать. Давай разберемся.

— Ну что ж, давай разберемся.

— Частоту смены кадров знаешь?

— Двадцать пять кадров в секунду.

— Оказывается, знаешь. Так вот, для такой передачи нужна антенна с острой, как игла, диаграммой излучения (Дяблов назвал цифры). Ты ее на движущемся автоматическом объекте, переваливающемся с боку на бок, с носа на корму, обеспечишь? Нет? Не слышу! То-то и оно. Возьмем другой путь. Установим передатчик большой мощности. Знаешь, габариты какие получатся? А масса? Да он всю энергию съест, на колеса ни одного ампер-часа не останется. Но мы нашли выход. Компромисс известный. Передатчик нормальный, телевидение малокадровое. Но и для него пришлось антенну изобретать остронаправленную и приводом с Земли управлять, чтоб при движении «нос по ветру держала». «Луноход», ведь, не «Жигули». Это — машина умная, неторопливая, труженик-исследователь.

Заметив, что я совсем загрустил, Дяблов чуть смягчился.

— А в чем-то ты и прав. Водителю, действительно, надо помочь. Мы уже кое-что соображаем…

(На «Луноходе-2» одну из телекамер поднимут вверх. Дальность обзора, а следовательно, и средняя скорость заметно увеличатся).

* * *

На Море Дождей надвигалась ночь. Луноход готовился к жестокому испытанию. Он опустил крышку, как танкист перед боем. Стужа сковала живой металл. Но внутри терпимо — плюс пятнадцать градусов по Цельсию. Изотопный источник тепла греет газ, циркулирующий в корпусе, — «атом» помогает «космосу». Луноход сдружил две самые передовые науки. И не только две. И потому стал символом науки сегодняшнего и завтрашнего дней. Недаром в опросе: «Назовите чудо XX века» — он занял весьма почетное место.

«Уснул» луноход. Ученые приступили к анализу результатов. Первая в истории самодвижущаяся научная лаборатория на другом небесном теле — наша, советская! Но затихают страсти, и встает вопрос: «А что он дал науке?»

Луноход номер один дал многое. Впервые был исследован обширный район Селены, его геолого-морфологические особенности, химический состав и физико-механические свойства лунного грунта. Очень точно подметил профессор М. Сануки (Япония): «До сих пор человечество осваивало за пределами Земли лишь линии и точки, а луноход позволил овладеть уже площадью».

Луна, как известно, не имеет атмосферы и поясов радиации, а потому с нее можно проводить такие наблюдения за небом, которые невозможно осуществлять на Земле. Луноход стал предвестником астрофизических обсерваторий будущего. На нем получен первый опыт использования Луны для изучения отдаленных районов Вселенной с помощью рентгеновского телескопа. Начался новый этап в развитии внеатмосферной астрономии.

Служба Солнца на Луне. И ее первым «организовал» луноход. И даже когда он «спал», научные эксперименты продолжались. Из астрофизических обсерваторий — Крымской и Пик-дю-Миди (французской) — лазерные лучи рубина стреляли по французскому зеркальному уголковому отражателю, установленному на луноходе, измеряя расстояние Земля — Луна с невиданной доселе точностью.

…Над Морем Дождей начинался рассвет. Целых две недели луноход ждал солнышка. Как перезимовал он? Стужа стужей, но еще и метеориты бьют. За час на каждый квадратный километр лунной поверхности падает в среднем три метеорита величиной с кулак. Если такой «снаряд» угодит в луноход… Поневоле с волнением ждешь пробуждения.

Самое главное, чтобы открылась крышка — солнечная батарея. Открывается. Лучи Солнца еще косые, потому ставим крышку — батарею — под углом, перпендикулярно солнечным лучам. В химические аккумуляторы, как живительная влага, вливается «солнечная» энергия. Потом — первые вопросы: Как переночевал? Как самочувствие? Температура, давление? Согрелся? Ну, а теперь: «Борис-2!» — «Первая, вперед!» «Только — вперед за бегущим днем». И вновь движение… «И вновь продолжается бой»… Бой с суровой природой.

* * *

За путешествием лунохода с интересом следили люди из разных уголков Земли. Газеты печатали подробные репортажи о каждом метре, пройденном луноходом.

«Советские полярники, работающие в Антарктиде, просят через „Правду“ передать творцам космического аппарата „Луна-17“ наши поздравления. Успешная работа на Луне космического вездехода — удивительный шаг на грани недавней фантастики», — телеграфировал начальник советской антарктической экспедиции.

Подобные телеграммы летели со всех концов нашей необъятной Родины. Шли многочисленные поздравления в адрес Центрального Комитета и Советского правительства от государственных и партийных деятелей, отдельных граждан нашей и зарубежных стран.

Георгий Николаевич Бабакин переживал в те дни огромный подъем. Сразу за доставкой грунта — луноход! А мысли его меж тем уже стремятся в будущее. У меня хранятся «правдинские» гранки, правленные рукой Главного и подаренные мне его сыном Николаем Георгиевичем. На вопрос корреспондента, удовлетворен ли он работой лунохода, Георгий Николаевич ответил: «Безусловно!», а потом добавил: «Конструкторы первого наземного автомобиля, вероятно, сразу же после его первых шагов по Земле начали думать о будущих моделях. Когда мы теперь смотрим в кино на автомашины, скажем, начала XX века, эти медленно двигавшиеся, дымящие и неуклюжие создания вызывают улыбку. Но ведь если бы не они, то не было бы и современных удобных, красивых, скоростных лимузинов. Возможно, и на конструкцию нашего первого лунохода создатели лунных движущихся аппаратов двухтысячного года будут смотреть с такой же доброй улыбкой. Мы же, хотя и довольны полученными результатами, видим те элементы, которые нужно переработать, чтобы расширить возможности научных исследований на Луне.

Нам хотелось бы, например, увеличить информативность, обеспечить большую скорость движения, доставить на Луну дополнительные научные приборы, получить возможность движения лунной ночью, решить многие другие сложные проблемы…

Предстоящие запуски автоматов покажут, удачно ли мы решили стоящие перед нами задачи».

* * *

Академия наук избрала Георгия Николаевича Бабакина своим членом-корреспондентом. У нас тогда шутили: «Бабакин въехал в Академию на луноходе с лунным грунтом в руках».

* * *

Георгий Николаевич был молод душой, среди молодежи чувствовал себя своим, со многими молодыми людьми дружил, на многих в своей работе опирался. Он смело выдвигал на руководящую работу хорошо зарекомендовавших себя молодых инженеров, не боялся поручать им самые ответственные задания.

После полета «Луны-16» и «Луны-17» целый ряд инженеров и рабочих, внесших заметный вклад в создание станций, получил не без помощи Георгия Николаевича ордера на квартиры.

Кроме семейного новоселья, инженеры КБ решили собраться все вместе. Но какой праздник без Георгия Николаевича! Пригласили его. Он обещал быть. Подошел день торжества, а Главный находился далеко, за полторы тысячи километров, в Центре дальней космической связи. Шли очередные сеансы движения, луноход прокладывал новые трассы, оставляя на Луне колеи, уходящие за горизонт.

Связались с Бабакиным по телефону.

— Обязательно буду, ребята. Как обещал. Дела меня здесь здорово подзадержали. Вы начинайте. Не обессудьте, если прибуду поздновато.

Десять часов вечера. Прямо с аэродрома, не заезжая домой, спешит он к своим молодым друзьям-коллегам, единомышленникам. Спешит, чтобы просто порадоваться вместе с ними, чтобы просто побыть среди них.

Глядя на него, такого радостного, счастливого, полного жизни, сил и замыслов, такого своего среди своих, кто бы мог подумать, что сердце его отсчитывало последние дни.

* * *

В «Комсомольскую правду» пришло письмо: «…И еще одна просьба к вам. Обратитесь, пожалуйста, к руководителям Центра дальней космической связи, к нашим конструкторам и передайте им, что Иванов Леонид Иванович, 1940 года рождения, готов лететь на Луну, чтобы возвратить на Землю „Луноход-1“».

Многие тогда предполагали, что луноход, поработав еще немного, непременно возвратится на Землю. Полет шестнадцатого лунника, видимо, навеял такую мысль. Писем приходило столько, что корреспондент «Известий» вынужден был официально запросить: «Некоторые наши читатели думают, что „Луноход-1“ в итоге исследований должен вернуться на Землю. Об этом пишут и некоторые зарубежные газеты». Пришлось нашим товарищам отвечать, что для самостоятельного возвращения на Землю этот аппарат не предназначен.

* * *

Закончился поход Лунохода номер один. Колесо доехало! До Москвы. До Байконура. До самой Луны.

Но мне кажется, что путь его не окончен. И осуществится когда-нибудь мечта. И доедет колесо опять до Москвы и займет свое место на вечной стоянке, рядом с «Востоком».

А, может, лучше оставить его там, в Море Дождей, встречать лунные рассветы…

«Вперед, на Марс!»

В один из осенних дней 1962 года над космодромом Байконур привычно прогрохотала ракета, высоко в небе повис белый инверсионный след, который вскоре растаял, и на пустынную казахскую степь вновь опустилась тишина.

Ничего этого я не видел и не слышал, находясь на далеком полигоне. И лишь открыв газеты, пришедшие в глубинку с опозданием, почувствовал легкую дрожь в руках: к Марсу, к Марсу (!) шла советская межпланетная станция.

Марс… Тайна, мечта, сомнение… Его тонкие прямые каналы, белоснежные полярные шапки, почти исчезающие летом и медленною лавою расползающиеся зимой, оранжевые материки и серо-зеленые моря, перламутровые облака и синяя трава захватывали воображение…

С того дня с волнением и даже с каким-то нетерпением ожидал молоденького паренька, разносящего газеты. Как там «Марс-1»? Сообщения приходили редко.

Станция «Марс-1» с внушительной для того времени массой 893,5 кг поддерживала радиосвязь с Землей до расстояния 106 миллионов километров — рекорд дальней космической связи тех лет. Шестьдесят один раз «Марс-1» откликался на зов Земли, на шестьдесят второй не откликнулся. Космос умеет хранить свои тайны.

С той поры один за другим уходили к Луне и Венере космические аппараты. Уже осуществлены мягкие посадки на Луну и Венеру, совершен полет по маршруту Земля — Луна — Земля, и пустынные просторы бороздит луноход, а «Марса-2» все еще не было. Самая интригующая планета оставалась в тени.

— Когда же на Марс? — спрашивали нас нетерпеливые «болельщики», когда в который раз уже к Луне или Венере уходили новые космические аппараты.

— А если марсиане посчитают, что это вмешательство в их внутренние дела? Тут и беды ждать недолго, — отшучивались мы, но сами-то знали, как непроста задача осуществления мягкой посадки на Марс! Здесь дела посложней, чем с Луной и Венерой.

Близилось великое противостояние…

Работая на «Лунах» и «Венерах», часто обращал внимание, что где-то в подсознании постоянно мелькала мысль: «Хорошо бы на „Марс“»…

И вот на космодроме в один прекрасный день, а точнее поздний-препоздний вечер, состоялся неторопливый, продолжительный разговор с Дмитрием Дмитриевичем Полукаровым, в конце которого он неожиданно сказал:

— Тебе надобно в отпуск. Смотри, хорошо отдохни, — сурово сказал он и, как всегда помолчав, добавил, — а потом — на «Марс»… Давай, на «Марс»!

Слова эти отозвались, во мне цандеровскими: «Вперед, на Марс!»

* * *

Пожалуй, трудно придумать более неблагоприятные условия для мягкой посадки, чем те, которые приготовил нам Марс. У Циолковского в книге «Вне Земли», когда совершают путешествие на межпланетной ракете Ньютон, Лаплас, Франклин, Гельмгольц и Иванов (Циолковский) написано:

— Ближе к Марсу не полетим, — заметил Ньютон. — Спуск на планету крайне рискованный…

— Марс от нас не уйдет… Во второй экспедиции доберемся и до него, — заметил Иванов.

Марс — «мужчина», и в отличие от Венеры, которая, как восточная красавица, прячет свой лик под непроницаемой чадрой, открыт и суров.

Среднее давление у поверхности Марса примерно такое, как в атмосфере Земли на тридцатикилометровой высоте. И в самом деле, вся премудрость посадки заключается в том, что Марс обладает атмосферой, но слишком разреженной. Когда аппарат врезается в атмосферу с громадной скоростью, превышающей марсианскую вторую космическую, атмосфера страшна, силы аэродинамического торможения огромны, аппарат без защиты может разогреться до критических температур и разрушиться от перегрузок. Когда же скорость входа будет погашена, атмосфера помочь не в силах: чтобы обеспечить посадку аппарата на парашюте, его купол должен превосходить по площади перевернутую чашу Центрального стадиона в Лужниках.

Вот почему мягкую посадку на Марс осуществить труднее, чем на безвоздушную Луну, где аппарат не нуждается в защите и ему нужен «лишь» тормозной двигатель; и Венеру, где плотная, могучая атмосфера способна плавно опустить большой груз и на маленьком парашюте.

Вот почему на новом «Марсе» мы увидели полный набор из арсенала средств мягкой посадки: это и аэродинамический тормозной защитный экран-конус, первым принимающий на себя удар газовой оболочки «красной планеты», и парашюты — их целый каскад, — и тормозная двигательная установка, и специальное амортизационное покрытие.

Далее. Науке не известны были условия распространения волн в атмосфере Марса. Возможен фединг (замирание) сигнала из-за многолучевого отражения от поверхности планеты. А затем вырастает совсем грозная проблема — возможность электрического пробоя антенны при малом атмосферном давлении; с таким явлением мы не сталкиваемся ни в безвоздушном пространстве (в космосе и на Луне), ни в плотных слоях атмосферы (на Земле и Венере).

На межпланетной марсианской станции наши проектанты совместно со смежниками применили множество новинок. Впервые удалось при запуске одного аппарата, разделении его на две части обеспечить одновременное создание и спускаемого аппарата, и искусственного спутника Марса. А чтобы передать как можно больше информации со спускаемого аппарата, также впервые предусмотрели репортаж с него на спутник как на ретранслятор, а уж со спутника — на Землю. Такой сложной задачи, решение которой позволит держать связь с Землей на расстояниях, в три раза превосходящих расстояние до Венеры, мы никогда не имели. Непростой оказалась и задача наведения, говоря проще, попадания спускаемого аппарата на Марс после дороги длиною в 470 миллионов километров.

Читатель уже достаточно искушен в «хитростях» космоплавания, а потому, надеюсь, без труда разберется в марсианской стратегии. Так вот, при наведении «Марса» на Марс опять же впервые применялся комбинированный метод: до сферы действия планеты станция наводилась в сеансах коррекции по данным измерений с Земли (как на «Лунах» и «Венерах»), а на припланетном участке — с борта самой космической станции (такого еще не было). Для этого и разработали новую систему космической астронавигации (СКАН). Как ни странно, незнание точного положения Марса на его орбите представляло тогда изрядную величину, и можно было просто пролететь мимо планеты. Поэтому, за 60–70 тысяч километров до нее СКАН проводит автономные оптические измерения, данные о том, каким видится системе Марс, вводятся в бортовую цифровую вычислительную машину (БЦВМ). БЦВМ сама уточняет траекторию движения и рассчитывает уставки, по которым и проводится последняя коррекция перелета.

Затем космический аппарат делится на орбитальную станцию и спускаемый аппарат, который отводится на безопасное расстояние и энергичным импульсом направляется к поверхности планеты; орбитальная же станция продолжает движение, в районе перицентра разворачивается, включает двигательную установку и, чуть уменьшив скорость, становится искусственным спутником Марса…

Прочитав эти строчки, можно подумать: «Как все же легко и гладко получается на бумаге!» А ведь идея использования на борту цифровой вычислительной машины также, как и многие другие, рождалась в спорах. Многие наши умные, опытные и грамотные в своей области специалисты убедительно доказывали, что можно решить задачу наведения и без применения тяжеловатой БЦВМ, разработав для этой цели специальный прибор и сэкономив при этом изрядную массу. Особенно стойко, как скала, держался наш основной технический логик Сергей Азаров.

И хотя масса, как мы уже хорошо уяснили, является основным камнем преткновения для проектантов, главный конструктор системы управления и Георгий Николаевич Бабакин пошли на установку БЦВМ. Парадокс? Парадокс. Но только на первый взгляд. Главные конструкторы здесь проявили дальновидность. Они понимали, что дальнейшее развитие космотехники немыслимо без применения на борту малогабаритных быстродействующих вычислительных машин. И надо овладевать ими как можно скорее. Ну, а где это видано, чтобы новое рождалось без мук?

* * *

Когда рождается машина? Для проектанта машина рождается, когда все системы, узлы, агрегаты он связал, или, как говорят, «завязал» в единый организм, когда в трех проекциях и с необходимыми сечениями вычерчена компоновочная схема машины, и справа, ниже легенды — специальных пояснений к чертежу, — но выше штампа с подписями автора компоновки и начальника проектного отдела, появляется надпись: «Утверждаю. Главный конструктор».

Это День проектанта. В этот день он счастлив: машина родилась! За всю жизнь подобных моментов не так уж много выпадает на его долю. Он передает проект конструктору, а сам временно отдыхает. И никто не вправе прервать воистину заслуженный отдых. Отдохнув, берется за новый проект. И не всегда уверен, появится ли в конце его работы подпись Главного. Может, не совсем удачным окажется проект. А может, другие события, более важные, непредвиденные, заслонят или отодвинут его.

Для рабочего-сборщика машина рождается тогда, когда из отдельных блоков, баков, жгутов, кронштейнов, антенн сначала очень медленно, а потом все быстрее и быстрее вырастает законченная, ни на что в природе не похожая, конструкция. Он оглядывает ее со всех сторон: «Красивая!», «причесывает» и откатывает испытателям.

Красивая? Нам, испытателям, в тот момент она еще не кажется таковой. Но она станет… Только когда? А вообще, что это за определение: красивая, некрасивая? Вроде совсем нетехнические категории? Но оно существует в нашем лексиконе, хотя применяется крайне редко: спорное это понятие. Вот будущую «Луну-16» красивой признал с первого взгляда: стройная, логически завершенная, живая пирамида. А «Венера-9» — большеголовая, непропорциональная — не очень нравилась, не ощущалось в ней легкости, казалась слишком громоздкой. Но вот она принесла удивительные снимки поверхности планеты, и теперь, когда прохожу мимо ее «сестер», оставшихся в сборочном цехе, откровенно любуюсь: «Ладная»…

Новый «Марс» принял сразу: этакий гигантский гриб-боровик или, скорее, мужественный воин в шлеме.

Для испытателя-комплексника машина рождается не тогда, когда идут автономные испытания каждой системы, и не тогда, когда отдельные системы стыкуются между собой, а тогда, когда, подготовив машину к комплексным испытаниям, мы включаем общее электрическое питание и начинаем сеанс номер один: когда она начинает жить натуральной, комплексной жизнью. Как в полете. Именно с этого мгновения и начинаются основные сложности.

…В сырой, не по-зимнему теплый вечер я заступил в ночную смену и принял дела от Валерия Никитина, тоже заместителя технического руководителя по испытаниям «Марсов». Уже несколько дней мы мечтали поставить машину под ток, но все не получалось: то не ладилось на стыках системы управления и системы астронавигации, то закапризничала БЦВМ. Наконец, в этот день все было отлажено, но днем включить не удалось: предъявлялись ОТК и закрывались последние операции.

«Комплекс ходит по ночам», — есть у нас такое шутливое, но, к сожалению, не далекое от истины выражение. Когда отрабатываешь новую машину, за ночь обычно скапливается множество вопросов, замечаний; днем, когда все «идеологи» на местах, идет разбор этих вопросов, и только к вечеру они, как правило, разрешаются, а без их разрешения нельзя вслепую идти дальше, ночью продвигаемся вперед, утром — новые вопросы…

…Было без десяти минут двенадцать ночи, когда оператор центрального пульта, совсем еще «зеленый» инженер Валентин Попов, доложил, что к включению машины все готово.

— Давай, перекурим, — предложил Никитин, — и ровно в ноль-ноль начнем. (Перекуром с каких-то пор стал называться просто перерыв на отдых, который не обязательно сопровождается дымлением, ибо многие из нас, испытателей, совсем не подвержены этой вредной привычке). Он, хотя и сдал мне смену, не мог уехать домой, когда впервые включалась машина. Это не в его характере. С утренней смены остался также ведущий инженер контрольно-испытательной станции Станислав Карпухин, не знающий усталости, решительный и опытный испытатель. И если бы он не считал участие в этом «торжественном акте» делом своей чести, он бы давно ушел согласно распорядку дня. Так втроем мы подошли к центральному пульту, быстро — в который раз! — осмотрели машину, и Слава сказал Попову: «Включай».

Тот вдруг почему-то заволновался, засуетился, полез в инструкцию, зашуршал страницами, бросил взгляд на пульт, опять уткнулся в инструкцию, и тогда наш нетерпеливый Слава надел наушники, призвал операторов систем к вниманию и энергичными, четкими движениями, демонстрируя высшую культуру оператора, когда в действиях нет ничего лишнего, включил тумблера, нажал кнопки, бросил беглый взгляд на стрелки приборов и… подал питание на борт.

Есть! Впились в приборы. Все как будто в порядке. Напряжение в норме. Слушаем доклады операторов систем.

— Нет ли дыма? — как всегда в таких случаях вопрошает кто-то. И четыре носа дружно засопели, пытаясь таким образом определить наличие короткого замыкания.

Дыма не было.

* * *

Если бы меня спросили, какие дни были самыми трудными при подготовке «Марсов», я бы не задумываясь ответил — 13 февраля и 13 мая.

Нелегкая выпала ночь на 13 февраля. Представьте огромный цех и несколько «Марсов» — технологических, опытных, летных, — выстроенных вдоль него. На всех идут испытания. Мы, кажется, уже вышли на прямую — машины работали нормально, близилось время их отправки на космодром. Вечер не предвещал ничего плохого. И вдруг началось…

Зовут на «Марс-3». При выходе на режим передатчика сработала почему-то токовая защита. Пока разбирались, что к чему, приходит доклад с «Марса-2»: один из научных приборов дает неверную информацию. Правду говорят, беда не приходит одна. Но на этом злоключения ночи не кончились. На опытной тепловой машине вдруг не стал проходить на запись сигнал с температурных датчиков. Вот тебе на! Казалось, научили машины работать, а они взяли да взбунтовались! Утром, когда по телефону (был выходной день) подробно докладывал техническому руководителю испытаний Игорю Николаевичу Селиванову о ночных неполадках, он слушал, как всегда, внимательно, не перебивая, но после каждого описанного случая, когда я делал паузу, чтобы собраться с мыслями и перевести дыхание, спрашивал: «Это все?», мне ничего не оставалось, как говорить: «Нет, еще не все».

— Собирайте руководителей служб. Я сейчас выезжаю, — сказал он.

Через час все были в сборе. Спокойно, без спешки и нервозности технический руководитель начал разбор возможных причин отказов, наметил методику поиска и устранения неисправностей. На это ушло несколько дней.

…А второй трудный день выпал ровно через три месяца, когда мы были уже на космодроме. Мы отпраздновали Первомай, отдохнули, позагорали — стояли теплые, мягкие дни, в тот год долго цвели в степи тюльпаны.

13 мая на «Марсе-3» должна была пройти последняя электрическая проверка по программе предстартовой подготовки — репетиция перед заправкой и вывозом станции на старт. Незадолго перед этим на космодром прибыли кинооператоры, они хотели заснять последние дни «Марсов» на Земле.

— Сглазят вам машину киношники, — говорили старые «зубры».

— Что может случиться, машина трижды испытана, — отвечали мы.

«Киношники» быстро расставили юпитеры. Наши операторы включили пульты, и у тех и других закипела работа. Режиссеру строго-настрого было указано, чтобы его люди не мешали основной работе.

— Какой разговор! — заверил он.

Но Евгений Кузьмич не был бы, наверное, режиссером, если бы время от времени не подходил то к одному, то к другому оператору и не шептал: «Повернитесь налево. Вот так»; или: «Придвиньтесь к пульту. Вот теперь хорошо». Когда на него метали красноречивый взгляд, отходил, говоря: «Не буду, не буду», чтобы через пару минут опять подойти с новым «ЦУ» (ценным указанием).

Но что это?! На пульте не горит транспарант «Готовность второго канала БЦВМ». «Значит отказал второй канал, значит БЦВМ менять, значит гермоотсек вскрывать, значит испытания повторять», — мысли вихрем проносятся в голове.

И надо же, в последней проверке! В полете такой случай был бы не страшен: в БЦВМ три равноценных канала, и она способна правильно функционировать даже при одном исправном канале. Но здесь, на земле, все приборы обязаны работать нормально, без сучка и задоринки, иначе станцию мы не выпустим в полет.

Положение сразу обостряется. Прибыл Председатель государственной комиссии и, оценив всю сложность создавшейся обстановки, говорит нарочито медленно, с длинными паузами, растягивая слова:

— Вот что, друзья. Забудьте о сроке. Работайте, как вы любите, привыкли работать: просто, в охотку. Сразу продумайте последовательность всех операций. Определите объем повторных испытаний. Только необходимый. Перестраховываться тоже негоже.

Он, конечно, прекрасно понимал, как недопустима ошибка на последней стадии подготовки и, будто врач-психолог, опытной рукой снимал неприятный стресс.

И тут свое веское слово сказали наши асы — рабочие-монтажники, не раз выручавшие нас в трудную минуту: Василий Михайлович Огоньков, Николай Александрович Конев, Константин Григорьевич Всеволожский и их товарищи. Они вскрыли гермоотсек, расстыковали электрические разъемы, сняли монтажную раму. Затем демонтировали «заболевшую» БЦВМ (этот «мозг» машины) и на ее место установили другую — «здоровую».

…Когда технолог Гурген Манукян принес техническое задание на замену БЦВМ, оно значилось под номером тринадцать.

— Знаешь что, — предложил я ему — давай присвоим ТЗ номер четырнадцать.

Гурген не возражал. Таким образом, на «Марсе-3» вы не найдете ТЗ № 13.

Со стартовой площадки приехал В. Никитин, он проверял его готовность к приему станции. Я поделился с ним о случившемся и мимоходом рассказал о своей суеверности.

— А ты знаешь, — сказал он, — для меня эта цифра счастливая. Когда мы много лет назад готовили новую ракету-носитель и «Протон-1», все знаменательные события происходили почему-то тринадцатого. Тринадцатого ракета-носитель была доставлена на космодром, тринадцатого завершили испытания аппарата, тринадцатого же были электрические предстартовые проверки. Понимаешь, иду на старт и получаю жетон под номером тринадцать. Было от чего сердцу екнуть. Чем дело кончилось, ты знаешь — запуск прошел удачно. А жетон я, есть грех, не вернул — взял на память. Будешь на старте, обрати внимание: все жетоны серебристые, а тринадцатый «золотой».

* * *

— В фильме «Укрощение огня» есть эпизод, когда Главный конструктор Башкирцев удаляет со старта специалиста-женщину. Говорят, случай взят из жизни. Что это — суеверие? И вообще, говорят, что за испытателями ракет это водится.

— Случай, о котором вы говорите, действительно взят из жизни. Известно, что Сергей Павлович Королев с трудом переносил присутствие женщины на технической позиции, а на старте вовсе не терпел этого. Суеверие? Женщина на корабле?! Думаю, что это не совсем так. Я склонен видеть в подобном поведении Сергея Павловича целесообразность! На старте, в момент подготовки, ничто не должно отвлекать испытателей. А если тут появится женщина, да к тому же очень обаятельная. Нет, по-моему, Сергей Павлович был прав. А вообще-то не бывает правила без исключения. К примеру, присутствие на старте во время запуска Ирины Осокиной — превосходного специалиста, мастера электроиспытаний ракеты-носителя — считалось само собой разумеющимся.

Вот такой разговор состоялся с журналистами. И все же: водится суеверие за испытателями иль не водится? Однозначно ответить трудновато. Но попробую.

Готовился запуск «Луны-9». За несколько часов до объявления начальной готовности, памятуя о том, что сразу после запуска надо лететь в Центр и там сходу включаться в дела, хотя «срок» еще «не подошел», сходил в баньку, попарился, надел белую рубашку с галстуком. Коля Князев, обожающий подначку, не преминул поддеть:

— Что «грехи» с себя смыл? На случай, если честить будут?

Как пошла «Луна-9» — известно. И эпизод тот запомнился. С тех пор банька накануне пуска вошла в традицию, даже если сразу не надо было улетать.

А вот еще пример. За центральным пультом нам положено было работать втроем: оператору Филипенко, контролеру Калинову и мне. Сидели мы всегда таким образом: оператор в центре, Калинов справа от него, я слева. Каждый подобрал себе вращающееся, обитое черной кожей, операторское кресло, отрегулировал под свой рост. А чтобы быстрее можно было найти после уборки бункера персональное кресло, на оборотной стороне сиденья надписали свои инициалы.

Как-то перед очередным пуском Калинов занимает свое место и чувствует: что-то не то. Переворачивает кресло — так и есть: не его! И хотя времени до включения борта остается совсем немного, и можно быстро подогнать сиденье, втроем бросаемся на поиски Володиного кресла. Одного за другим поднимаем операторов, каждый, понятно, ворчит, но поднимается споро. Убеждаемся: в центральной пультовой нашего кресла нет. Мчимся к соседям — телеметристам. Вот оно! Наше, «фирменное»! Успеваем тик в тик.

Коля Князев и этот момент не упустил:

— Ну и суеверия в вас! А еще космосом занимаетесь. Давно замечал: и сидите-то вы всегда одинаково, местами поменяться боитесь.

Тут Коля был не прав. Просто сидеть так нам было удобнее. Перед оператором лежала инструкция, напоминающая большой толстый семейный альбом, только, вместо фотографий — текст на одной стороне листа. Калинов контролировал прежде всего правильность работы по инструкции, и ему было легче читать, сидя справа. Я же неотрывно глядел на приборы пульта, и мне удобнее было находиться слева от оператора. Что касается кресла, то, располагаясь в обжитом, своем, чувствуешь себя привычнее, увереннее, особенно в моменты наивысшего напряжения. Так что, как видите, трудно провести грань, где кончается суеверность и начинается целесообразность.

А вообще-то, положа руку на сердце, сознаюсь: все мы, наверное, немного больны техническим анимизмом — в каждой машине нам мерещится своя, живая душа.

* * *

Известно, как ответил Суворов придворным завистникам, которые, принижая полководческий гений фельдмаршала, говорили, что ему в сражениях просто необыкновенно везет: «Раз — везение, два — везение, помилуй бог, когда-нибудь нужно и умение».

Считалось, что Бабакину необыкновенно везло. Автоматические аппараты, созданные под его руководством, как правило, летали хорошо.

— В рубашке родился ваш Главный, — не раз с затаенной завистью говорили нам смежники.

Сам Георгий Николаевич говорил про себя: «Я — везучий». И когда случались неудачи, он ободрял нас: «Ничего, ребята! Прорвемся. Мы — везучие».

…Декабрьская ночь. Космодром. Громадный ракетный «поезд» с «Луной-13» замер в ожидании рассвета. Завтра вывоз на старт. И вдруг разразился ураган. Разъярившийся ветер бросал мелкие колючие снежинки, гнал песок с такой силой, что казалось работает гигантская пескоструйка невиданной мощи. Из гостиницы невозможно выйти — валит с ног. Старожилы говорят: ветер такой будет не один день.

Установить в стартовое устройство и пустить ракету в подобных условиях по всем законам невозможно.

Заседает Государственная комиссия, вопрос один: что делать? Георгий Николаевич твердо говорит: «Всем находиться в боевой готовности. Должны пробиться».

Но надо предусмотреть все. Он потихоньку отзывает в сторону своего заместителя по испытаниям: «Дима, готовь на всякий случай с ребятами ТЗ на демонтаж „поезда“ и перенос пуска на месяц. Но смотри, чтоб ни одна душа не знала!»

Выполняя поручение Полукарова, заперлись с Колей Князевым в техархиве, составляем техническое задание, слушаем, как завывает ураганный ветер, и чертыхаемся: «Надо же — не повезло! Готовили-готовили машину, а теперь все начинай сначала».

И вдруг, ветер затих.Выглянуло, засияло солнце. Ракета на старте. Генеральные испытания. Пуск! Мчимся на аэродром. Стоят под парами самолеты. Взлетели. Берем курс на Центр дальней космической связи. Но что это? Внизу не видно ни зги. Бешеный ветер.

Он дул ровно неделю.

«Опять повезло вашему Главному», — сказали нам смежники.

«Повезло!», — согласились мы.

* * *

Любая профессия, в том числе и профессия испытателя, накладывает на человека свой особый отпечаток.

Один лишь штрих. Как принято у нас, на любой вопрос по поводу подготовки машины ты обязан отвечать коротко и однозначно: «Да». — «Нет». — «Не знаю». Техника никогда не прощает малейшей неясности, неоднозначности. Поэтому такие слова, как «по-моему», «допускаю», «предполагаю», «может быть», никого не удовлетворяют и способны вызвать лишь раздражение. Но подобное, естественное в среде испытателей, с годами ставшее неотъемлемой чертой испытателя, жизненное правило производит, как замечал, в другом, более изысканном что ли, обществе не очень выгодное впечатление. И там, где в тонких, достойных беседах, подчеркивая сложность жизни (взглядов, мироощущения…) избегают, что называется, ставить точки над «и», ты со своими: «да», «нет», «не знаю», можешь легко прослыть ограниченным человеком.

* * *

Надежность. Нет ничего важнее и сложнее ее. Все труды напрасны, если умная, благородная, утонченная машина неживуча и нестойка? Ох, как нелегка жизнь «Марсов» на Земле! Сквозь аэродинамические трубы, огонь ракетных двигателей, катапульты, высотные сбросы пройдут наши «Марсы». Более тридцати (!) машин разных модификаций создано и испытано на Земле. Программа экспериментальной отработки на нашей фирме не знала ничего подобного.

И вот здесь, при ее завершении, небольшой отряд наших товарищей поджидало самое трудное испытание.

В сборочном цехе — спускаемые аппараты: крепкие, ладно скроенные, ярко-оранжевые. Но не они пойдут к Марсу, их судьба земная: пройти испытания в небе Земли, проложить дорогу другим.

Поздней осенью группа испытателей с первыми аппаратами прибыла на самолетно-вертолетную «бросковую» базу.

Руководитель группы испытателей Вадим Алексеевич Поморов, высокого роста, с благородной сединой, тихим голосом и мягкими манерами, с первого взгляда как будто не очень вписывался в коллектив испытателей — людей порывистых, подвижных, с громкими голосами.

Наши товарищи быстро проверили системы спускаемого аппарата, подготовили авиационную технику. Со сбросами, как всегда, торопили: надо убедиться в правильности принятых решений, а в случае необходимости, успеть доработать летные изделия.

Но стояла отвратительная погода. Облачность — семь баллов, очень низкая — всего метров двести, непрерывно шел моросящий дождь, то и дело переходящий в мокрый снег. Нужен был хоть один ясный, безоблачный день для проведения кинофотосъемки, с помощью которой фиксируется процесс работы каскада парашютов, пороховых двигателей торможения.

Но ясный день никак не наступал. В буквальном смысле сидели у моря и ждали погоды…

Так вот, самое трудное в работе испытателя — это моменты, когда от тебя уже ничего не зависит. Да, для испытателей, привыкших к постоянному преодолению препятствий, нет ничего хуже чувства бессилия — осознавать: ты сделал все, что мог, и теперь от тебя ничего не зависит.

На базу прибыл Дмитрий Дмитриевич Полукаров. Он проверил состояние техники и, найдя его удовлетворительным, объявил повышенную готовность. Каждое утро метеоролог давал прогнозы погоды. Пока что они не предвещали ничего хорошего. Приближался Новый год, некоторые предлагали съездить домой, а затем вернуться. Может быть, к тому времени погода прояснится.

— Не уедем, пока не сбросим, — отрезал Полукаров.

Так было и в тот день. С утра — те же неутешительные прогнозы. Но только Поморов доехал до ангара, где располагались аппараты, раздался звонок. Звонил Полукаров с места, над которым должен проходить сброс.

— На нас идет «окно»! Немедленно провести заключительные операции, — приказал он.

— Не успеем, Дмитрий Дмитриевич!

— Выполняйте, — коротко ответил Полукаров.

И вот в квадрате голубого неба раскрываются парашюты, стрекочут кинокамеры. Шар плавно опускается на землю. К аппарату подбегают испытатели. Он цел и невредим. И тут же всю окрестность заволакивает туман. Успели!

* * *

В те же дни на испытательной площадке завода шли последние приготовления к сбросу со стрелы автоматической марсианской станции (АМС). Станция сильно походила на «Алсик», лунную станцию — «цветок» с четырьмя раскрывающимися лепестками, — только была бóльших размеров. Она помещалась в шар, имеющий специальное амортизационное покрытие. Так вот, предстояло сбросить шар с работающей АМС и проверить: разделение шара на две половины — раз, выброс станции из полушара — два, ее успокоение и раскрытие лепестков — три.

Руководил экспериментом Евгений Николаевич Масляев, заместитель начальника контрольно-испытательной станции. Он был еще молод, но строгость и серьезность делали его более солидным на вид. При первом знакомстве с ним прежде всего отмечались его медлительность, невозмутимое спокойствие, даже флегматичность. Он медленно ходил, медленно, без жестов и экспрессии говорил. Никогда не повторялся. Но потом к удивлению своему убеждались, что он умеет так организовать работу, и с такими темпами, которые иному холерику не под силу.

…Шар висит на стреле, как последнее спелое яблоко на ветви. Все покидают испытательную площадку. Резко звучит команда: «Сброс»! Шар с оглушительным грохотом падает на бетонные плиты. Несколько пар глаз не отрываясь следят за ним, несколько кино- и фотообъективов нацелены на него.

Но что это? Идут секунды, вторая минута, третья… а шар и не думает разделяться. Подойти, проверить, идет ли программник — смертельная опасность: а вдруг в это мгновение сработает заряд, так и разрежет смельчака надвое. Взорвать шар? Но тогда никогда не узнаешь причину отказа. Можно соорудить бронированный щит с прорезью, двигая его впереди себя, приблизиться к станции, через прорезь просунуть руку и обесточить борт. Но пока это все проделаешь, дефект может уплыть. Никто не успел еще ничего сказать, тем более что-нибудь предложить, как Масляев выскочил из укрытия и побежал к шару. Приблизившись на несколько метров, он перешел на шаг и, медленно-медленно, мягко ступая, чтобы вибрация от земли не передалась аппарату, подошел к нему. Все затаили дыхание, сдерживая сильное сердцебиение, будто боялись, как бы удары сердца не сотрясли станцию. Масляев прислушался. Затем приложил ухо к корпусу. «Программник не идет. Значит не запустился. Надо осторожно вывернуть заглушку, снять питание с борта. А вдруг он запустится! Нет, лучше об этом не думать».

Женя действует, как сапер. Как сапер он обезвреживает «бомбу». Причина была установлена без труда. На всех аппаратах прошли своевременные доработки.

Это все к тому же вопросу о риске — моральном, физическом. Полукаров проявил моральный, Масляев — физический. Хотя в последнем случае присутствовала изрядная доля морального: имел ли он право рисковать собой? Женя знал: спроси он разрешение — ни один бы руководитель не дал согласия.

* * *

Поставьте рядом две одинаковые машины, скажем «Венеру-5 и -6» или «-9 и -10», орбитальные аппараты «Марса-2, -3». Постороннему они покажутся абсолютно похожими, как две капли воды, но мы их никогда не спутаем. Узнаёшь по едва уловимому запаху лакокрасочного покрытия, по звуку открываемых крышек оптических приборов, по ровному гудению гироплатформы. Космическая машина в общем-то машина бесшумная, и когда идут сеансы, ее легко заглушают наземные вентиляторы. К звуку привыкаешь, поэтому остро воспринимаешь любое отклонение.

На «Марсе-3» нормально прошли участок выведения, приземный сеанс, сеансы связи. Запустили сеанс первой астрокоррекции, включилось, как положено по времени, управление двигателем, и… в этот момент мы услышали странный вибрирующий звук.

Подбежали к камере сгорания двигателя. Довольно грозное явление предстало перед нами: камера недопустимо тряслась, вместе с ней дрожал корпус машины. Такого на «Марсе-2» не было.

Чтобы бороться с подобным явлением, надо, самое главное, найти истинную причину тряски, а причин может быть предостаточно. Дело в том, что при коррекции система управления — двигательная установка — объект создают замкнутый контур управления. Сигналы из системы управления поступают на рулевые машинки, те отклоняют камеру сгорания, при отклонении возникают возмущения, последние передаются по корпусу на гироплатформу, от нее идут сигналы на рулевые машинки и т. п. У нас получилась замкнутая система, в которой возникли недопустимые автоколебания — тряска. Причин, как я уже говорил, может быть много: это и близость собственных частот колебаний камеры сгорания и крепления гироплатформы (резонанс), это и недостаточная жесткость кронштейнов установки рулевых машинок или гироплатформы, это и всевозможные люфты, это, наконец, недостаточный запас устойчивости системы управления при изменении параметров системы.

Чтобы там ни было, предстояло во всем этом разобраться. Как всегда в таких сложных ситуациях, была создана инженерная группа, в которую вошли специалисты разных служб.

Группа приступила к исследованиям, шаг за шагом разбирая каждый возможный случай. Машину всю облепили датчиками — осциллографировали частоты колебаний; подвешивали на кране, чтобы оторвать от стенда обслуживания: возможно, через него передавалась вибрация? Каждое утро приходил руководитель предприятия Алексей Платонович, сменивший ушедшего на пенсию Лукшина. «Ну, как, трясет?» — спрашивал он. «Хорошо трясет», — пробовали шутить мы, а затем рассказывали о проделанной за сутки работе. Алексей Платонович с искренним интересом выслушивал нас, но нельзя сказать, чтобы от этих объяснений его лицо светлело: сроки потихоньку поджимали. А над машиной продолжала колдовать «секта трясунов», как окрестили группу острые на язык операторы. «Кто ищет, тот всегда найдет!» — эти слова веселой песенки оправдались и на этот раз.

…А оказалось, что система управления не обладает достаточным запасом устойчивости при изменении параметров системы; хотя почему так получилось, и кто в этом виноват — установить было трудно (да и мы не очень его искали, виноватого). Прояснилось главное: что лечить, и как лечить. Тряска была укрощена!

Позднее аналогичному лечению (для надежности) подвергся и «Марс-2», хотя там, повторяю, такого явления мы не наблюдали.

* * *

На «Марсе» нам впервые пришлось иметь дело с французским электронным прибором. Научный эксперимент «Стерео» предназначался для изучения структуры радиоизлучения Солнца в метровом диапазоне волн. Необходимость использования космического корабля в данном случае вызвана не желанием преодолеть земную атмосферу, а желанием исследовать (наблюдать) одно и то же явление из очень удаленных точек пространства (отсюда, кстати, и название эксперимента). Часть приборов поставлялась французской стороной, остальное обеспечивала советская сторона. Поначалу, при проверках на заводе, как и в каждом новом деле, не сразу все получалось: мешали наводки, подавить которые — задача не из простых. Но постепенно все было доведено до совершенства. На космодроме аппаратура функционировала хорошо, без замечаний. Для чистоты эксперимента во время работы приборов «Стерео» необходимо, чтобы остальная научная аппаратура и передатчики были выключены. И вот на космодроме мы выбирали ночные, самые тихие по радиопомехам часы, когда ничто не мешало «Стерео».

* * *

В апреле весна вовсю вступила в свои права, у космодромных гостиниц зазеленели пирамидальные тополя и молодые клены, а в сухой, безжизненной степи появилось чудо: распустились ярко-желтые, оранжевые, красные, пурпурные, бордовые тюльпаны. Тюльпаны Байконура. В каждой комнате на столах и окнах — букеты цветов. Самое прекрасное время на космодроме. Но неумолимо приближалось и время старта. Пресс ответственности все сильней давил на нервы, наступал момент заправки объектов и заключительных операций, когда испытатель, как и сапер, не имеет права ошибаться.

Надо отдать должное нашему техническому руководителю: он сумел создать как никогда спокойную, уверенную обстановку. Его неторопливый, немногословный разговор, деловой, исключительно эрудированный подход ко всякого рода вопросам гасили в самом зародыше нервное возбуждение.

Пришло сообщение о неудачном запуске автоматического аппарата «Маринер-8». Через пять минут после старта ракета-носитель с марсианской станцией упала в воды Атлантики. Мы посочувствовали американским инженерам, представляя, какая обстановка царит там у них, — столько работать, работать и… в воду. Каждый удачный запуск космических аппаратов — наших, американских, французских… — обогащает науку; интересно также сравнивать полученные результаты.

19 мая 1971 года, 21 час 23 минуты местного времени. Громадный огненный шар возникает над степью. Виден только длинный-предлинный огненный шлейф, поднимающийся в небо. Да, хорошее время для старта «выбрали» наши баллистики. Проводив ракету глазами, бросаемся к репродукторам. Идут сообщения с НИПов: они ведут машину. «Есть промежуточная!» — слышим мы доклад. Вскоре с КВЦ приходят данные промежуточной орбиты. Ждем полтора часа. Наконец, Центр дальней космической связи принимает сигнал со станции — начался сеанс помер один. «Идет по расчетной! Идет по расчетной!» — слышим мы веселые голоса связистов. «Солнечные батареи раскрыты! Антенны раскрыты! Объект успокоен! Есть постоянная солнечная ориентация!» — докладывают телеметристы. И спустя некоторое время: «Давление и температуры в норме! Все в порядке! Все в порядке!»

Никто не спал до утра. Какой там сон! Глубокой ночью прослушали сообщение ТАСС. Есть «Марс-2»! Отныне он родился для всех.

После пуска «Марса-2» пришла невыносимая жара, начались пыльные «марсианские» бури. Предстартовая подготовка «Марса-3» проходила в нелегких условиях, мы выпивали буквально бочки воды, на зубах скрипел песок. И вдруг в ночь с 26 на 27-е похолодало, да так резко, что температура с +35 °C в тени упала до нуля и днем поднялась только до +5 °C. Полегчало.

28 мая 1971 года. 20 часов 26 минут местного времени. Все похоже и совсем непохоже. Я видел много пусков, знаю людей, которые видели в несколько раз больше, встречал спокойных, но не встречал равнодушных к пуску людей. Сердце всегда сжимается, как на школьных экзаменах, когда готовишься взять билет. В этот раз я находился в бункере управления, поэтому наблюдал старт и начальный полет по телевизору. Садимся в машины, едем на пункт связи. Через полтора часа выходим на улицу. Высоко над головой идет комета с громадным, в полнеба, синим огненным треугольным хвостом. Удивительное чувство оттого, что эта комета сотворена и только что запущена человеческими руками, поднимается в груди. Фантастика какая-то.

Комета становится все меньше и меньше, превращается в звездочку. И вот ее уже не отличишь от других звезд…

— А не хочется ли вам иной раз уйти из испытателей? — спросили меня однажды.

— Да, были моменты, когда хотелось уйти. Знаете, когда измотаешься вконец, когда что-то не ладится, иногда приходит мыслишка: «Эх, лучше куда-нибудь, где поспокойнее, не такая ответственность». Но отоспишься, отдохнешь, и эта мыслишка пропадает…

Я всегда вспоминаю этот вопрос и свой ответ во время ночных (почему-то только ночных) пусков.

Красив ночной пуск. Темно. И вдруг — факел в ночи и гром над степью. А потом где-то высоко ракета выходит на свет, и становится видным ее могучее, стройное тело, освещенное золотыми лучами солнца. Нет, пожалуй, на свете ничего красивее ракеты, стартующей к другим планетам. Мгновения эти стоят бессонных ночей.

* * *

Он умер, как жил, на всем скаку.

3 августа около двенадцати часов дня я зашел в приемную Главного конструктора. Секретарь сказала, что Георгия Николаевича нет, будет после совещания в Академии наук часа в четыре. Когда она все это объясняла, раздался звонок. Она сняла трубку и…

Трубка глухо ударилась о стол.

— Георгий Николаевич умер.

Стало темно в глазах, ощутил мгновенный и сильный удар в сердце. Потом уже восстановил в памяти последние мгновения, когда видел Георгия Николаевича.

Он бежал по лестнице вверх, как обычно перепрыгивая через две ступеньки. На ходу приветственно махнул рукой.

— Зайди завтра.

Тот день был особенно тяжел, но поток людей не прекращался. А после работы Георгий Николаевич как депутат должен был принимать избирателей, о чем извещали многочисленные объявления, расклеенные по городу. Секретарь Главного, видя, что Георгию Николаевичу нездоровится, настойчиво просила его уехать домой, лечь в постель и вызвать врача.

— Избирателям сообщим о болезни депутата, прием перенесем, — сказала секретарь.

— Как можно, Лидия Ивановна! — возмутился Георгий Николаевич. — Люди же не по пустякам пришли.

До одиннадцати часов вечера вел он депутатский прием, вникая в житейские просьбы каждого. Приехал на дачу поздно ночью. Утром сел за руль автомобиля и поехал на совещание в Академию наук. По дороге заехал домой. Поднялся в квартиру… схватился за торшер и рухнул лицом вниз, увлекая торшер за собой. Тромб, как пуля, пробил его сердце.

Отгорела, отлетела бабакинская звезда…

Те дни слились в один сплошной траурный день. И провожая своего Главного в последний путь на Новодевичьем, все мы тогда почти физически ощущали, что вместе с Георгием Николаевичем Бабакиным уходит целая, пусть краткая, длиною всего в шесть лет, но яркая, достойная эпоха — эпоха «бури и натиска».

Эпилога не будет

…А «Марсы» шли. Шли, подчиняясь неумолимым законам небесной механики и воле создавших их людей. Луноход раз за разом побеждал ночную стужу и с рассветом отправлялся в новый поход по лунному морю.

Но Главного конструктора уже не было в живых.

Через четыре месяца, ранним марсианским утром, «Марс-3» совершил мягкую посадку в южном полушарии планеты, в светлой продолговатой зоне Фаэтонтис, названной так в честь сына бога Солнца Фаэтона.

Приоритет первой мягкой посадки на Марс так же, как на Луну и Венеру, навсегда остался за советской наукой. И во все эти мировые достижения внес выдающийся вклад Георгий Николаевич Бабакин.

Есть на карте Луны кратер Бабакина. Есть на карте Марса кратер Бабакина. Есть ученики и последователи Бабакина — продолжатели его дела.

«Луна-20», совершив дерзкий бросок в лунные горы, взметнувшиеся между Морем Изобилия и Морем Кризисов, привезла новые образцы лунного камня. «Луна-24» провела глубинное бурение в Море Кризисов, и в непроходимой сибирской тайге, у озера Самотлор, мы приняли ее бесценный подарок.

Луноход номер два в кратере Лемонье, что на окраине Моря Ясности, мужественно пробивался к лунным горам.

К Венере шли новые «Венеры», к Марсу новые «Марсы».

И в живом металле машин отражалась звезда Бабакина.

* * *

А сейчас хочется рассказать о недавней весьма интересной и весьма необычной работе, принесшей советской науке и технике приоритет. Но вначале небольшое отступление.

В мае 1983 года проходили первые Дни «Комсомольской правды» на Экибастузском топливно-энергетическом комплексе. Пригласили выступить перед горняками Экибастуза и меня. Считая, что люди уже привыкли к всевозможным космическим достижениям, я начал так: «Давайте все же подивимся мощи современной науки: в данный момент Венеру и Землю разделяют 143 миллиона километров, и тем не менее сейчас я вам покажу „венерианский“ грунт». Зал взорвался аплодисментами.

Как же был осуществлен этот уникальный эксперимент?

…Обычно очень спокойный, очень уравновешенный, Мстислав Всеволодович Келдыш был сильно взволнован. Еще вчера не знали, приедет ли он в Центр управления полетом на посадку «Венеры-9» (он был болен). Ему позвонил Председатель государственной комиссии: «Мстислав Всеволодович! Получена панорама…» Не прошло и часа, как академик появился в ЦУПе. Перед ним положили совершенно «тепленькую» (первую в истории космонавтики, так потом напишут) панораму венерианской поверхности.

К Келдышу подошел заместитель главного конструктора:

— Как вы оказались правы, Мстислав Всеволодович!

— При чем тут я. Это вы, вы прекрасно сработали. Поздравляю, поздравляю вас…

Разговор этот имел давнюю историю.

Однажды к М. В. Келдышу приехал Г. Н. Бабакин с несколькими сотрудниками КБ, чтобы доложить президенту Академии наук о ходе очередных работ. Теоретик космонавтики был доволен докладами, совещание спокойно завершалось. И вдруг:

— Георгий Николаевич, а когда вы собираетесь передать «картинку» с поверхности Венеры?

Что и говорить, вопрос оказался неожиданным. Ведь, чтобы получить панораму, надо было создавать принципиально новую машину с принципиально новой радиолинией, способной передавать на Землю огромный объем информации с неизмеримо большей (в сотни и даже тысячу раз!) скоростью передачи. Но не только это было главным…

— Мстислав Всеволодович! Но там же, как считают планетологи, почти абсолютный мрак! Какое тут телевидение?

— Не знаю, не знаю… А может, они ошибаются, планетологи. Сколько раз уж бывало: предполагаем одно, а оказывается совсем другое. Ведь нельзя исключать, что освещенность там приличная. Давайте измерим при очередном пуске. Нет, «картинка» очень нужна…

Не будучи геологами, все, конечно же, понимали, какое, без преувеличения, революционное значение в деле исследования чужой планеты приобретает получение изображения ее поверхности.

— Что ж, Мстислав Всеволодович, мы подумаем.

…И вот теперь перед ученым лежала удивительная картина, доносящая дыхание далекого и загадочного мира. (Жаль, что ее не мог увидеть Г. Н. Бабакин). Россыпь камней с острыми гранями…

…Завершился сеанс связи с «Венерой-9», затих радостный ЦУП. В кабинете директора остались лишь М. В. Келдыш, Председатель госкомиссии, заместитель главного конструктора, другие руководители программы.

В креслах сидели безмерно счастливые и безмерно усталые от бессонной, полной тревог и волнений ночи люди, первыми из землян увидевшие далекий мир.

— Ну-с, друзья, а что дальше? — тихо произнес один из них.

Взоры всех присутствующих устремились к Келдышу.

— Вам самое время сейчас поспать, а не предаваться мечтам, — одними глазами улыбнулся ученый. — Но, думаю, некоторые прикидки можно сделать и сейчас. Раз освещенность там вполне приличная, надо получать снимки более высокого качества и цветные. Да-да, цветные. Это ясно. Но главное — надо как следует пощупать тамошний грунт. Определить химический состав. Не мне вам говорить, как это важно — сравнить его с земным.

— Мстислав Всеволодович, — встрепенулся заместитель главного, — насколько мне известно, приборов для определения химсостава, которые могли бы работать в условиях Венеры, не существует.

— Да, вы совершенно правы. Их нет, и вряд ли они будут созданы в обозримом будущем. Возможен другой способ исследования грунта на борту. Но он требует разреженной среды. Говоря по-старинному, двести — двести пятьдесят миллиметров ртутного столба. Мне уж к паскалям, наверное, не привыкнуть, — улыбнулся академик. — Так что придется, видно, затаскивать грунт внутрь, а там уж исследовать.

— Внутрь?! Да мы все силы бросили, чтобы не пустить жар внутрь. «Шуба» какая толстая, литий, бериллий, тысячи ухищрений.

— Но другого выхода, наверное, нет. У вас же нетривиально мыслящие конструкторы. Поставьте перед ними задачу.

* * *

…Борис Борисович Арустамов весело закричал:

— А, на ликбез пожаловал! Давно пора! Сейчас чертеж подпишу и займусь с тобой.

Б. Б. Арустамов — опытный конструктор, специалист по приводам.

— Значит, так, — Арустамов энергично задвигал карандашом по чертежу, — садимся на Венеру, полминуты выжидаем, когда улягутся переходные процессы, и тогда включаем электродвигатель. Двигатель через редуктор и систему тросов — вот таким образом — вращает бур, опускает его на «землю» и с большим усилием прижимает к поверхности. Идет бурение. Потом — бах! — срабатывает пиропатрон перегрузки грунта, мембрана, говоря по-простому, — перегородка, закрывающая вход в вакуумную емкость, прорывается. Получается «обыкновенный» пылесос: снаружи сто атмосфер, а внутри разрежение. Что происходит?

— Забуренный грунт со свистом всасывается в шлюз!

— Верно мыслишь. Тогда пойдем дальше. Теперь срабатывает второй пиропатрон, и шлюз со взятым грунтом отсекается от внешней среды, короче, герметизируется. Но какое давление в шлюзе? Те же сто атмосфер, а нам надо (помнишь?) не более двухсот пятидесяти миллиметров ртутного столба. Что делать?

— Надо сбросить давление…

— Правильно. Вот для этого срабатывает третий пиропатрон, и с его помощью маленький шлюз соединяется с большой десятилитровой емкостью. Какое в ней изначальное давление?

— Десять миллиметров ртутного столба. У тебя же написано.

— Венерианский газ, ворвавшийся в шлюз, растекается по всей емкости, давление падает. Вот теперь грунт можно подавать в зону анализа. Срабатывает, наконец, четвертый пиропатрон, и грунт, как на блюдечке, подается под «светлые очи» анализатора. Насчет блюдечка я немного преувеличил, — расхохотался Арустамов, — пулей подается! Вот так. Вопросы есть?

Подошли совсем молодые конструкторы. Признаться, я давно их видел в КБ и принимал за наших молодых специалистов. Приходили они на работу вместе с нами, а вот уходили позже. Теперь все прояснилось: это были наши смежники.

— Вас интересуют наземные испытания бура? — спросил один из них. Пока прошли только автономные. А вот комплексные в составе фрагментов и экспериментальных машин предстоят в камере с венерианскими условиями.

— А на какие породы рассчитан бур?

— Взять можем практически любую: от базальта, туфа и кончая песчаной.

* * *

Мы держим в руках по кусочку черного, тускло поблескивающего на изломах стекла, очень твердого (на стекле обычном остаются глубокие царапины) и тяжелого. Стекло, на первый взгляд, как стекло; впрочем, на второй и третий — тоже.

Перед нами на журнальном полированном столике баночки с серо-зеленым мелким песком — тем же стеклом, но раздробленным в порошок. И тоже ничего необычного.

Если, конечно, не знать заранее, что во всей Вселенной такая порода есть лишь в двух местах. Здесь, в Институте геохимии и аналитической химии им. В. И. Вернадского АН СССР (где «стекло» сварили, а потом раздробили) и за 128 миллионов километров от московских Ленинских гор — именно на таком расстоянии от Земли сегодня, 29 мая 1983 года, находится Венера.

Венерианский грунт получен учеными совсем недавно. На это ушел целый год напряженной работы лаборатории исследования планет института. Наш собеседник — заведующий лабораторией доктор физико-математических наук, профессор, лауреат Ленинской премии Ю. А. Сурков.

В марте 1982 года на поверхность Венеры благополучно опустились два советских космических аппарата «Венера-13» и «Венера-14». С них были переданы на Землю уникальные цветные снимки, а установленные на борту грунтозаборные устройства взяли пробы венерианских пород. Затем в дело вступила система «АРАХИС» — автоматический рентгенорадиометрический анализатор химического состава. Облученные внутри титановой камеры атомы химических элементов грунта, как в копилку, попали сперва на заметку бортовой ЭВМ, вычислившей состав и запечатлевшей спектр породы в 256 каналах анализатора, а потом в виде зашифрованных спектрограмм и на приемные антенны Земли…

— Юрий Александрович, расскажите, пожалуйста, поподробнее, как вы готовили эти образцы. Итак, станции передали вам состав элементов грунта…

— Собственно, работа эта началась намного раньше, еще даже до старта станций с Земли. Мы заранее создали целую «библиотеку» спектрограмм земных пород — 200 пород, тысяча спектров!

— Простите, а по какому принципу вы отбирали именно эти породы, а не какие-то другие?

— Прежде всего мы брали то, что ожидали увидеть и на Венере.

— И ваши ожидания оправдались?

— В общем-то, да, что касается пород, исследованных «Венерой-14», — толеитовые базальты в «библиотеку» мы включили сразу. А вот с «Венерой-13» оказалось значительно сложнее. Так вот, когда мы уже получили данные с самой планеты, компьютер из наших двухсот отобрал десять наиболее похожих спектров, потом сузил выбор до трех. С ними мы и начали работать.

— Каким образом?

— Одновременно мы шли двумя путями. Первый — чисто теоретический: компьютер корректировал спектр земной породы, «добавляя» в него «вещества» до совпадения картинки с венерианской. И второй путь — экспериментальный. Определив процентное содержание породообразующих элементов в грунте Венеры, мы смешивали их в необходимых пропорциях, постепенно добавляя и добавляя необходимые окислы. При этом необходимо было учесть влияние температуры (500 °C!), ввести массу других поправок, «добавить» необходимые летучие компоненты — серу, хлор, фтор, и только после этого мы смогли «испечь» аналог венерианской породы. Уверяю вас, это была очень и очень трудоемкая задача.

— И сколько же вариантов грунта пришлось вам создать на пути к этому, окончательному?

— Многие десятки.

— Не могли бы сказать, какой общей массой?

— Во всяком случае речь идет о килограммах…

— Простите, Юрий Александрович, но насколько точно соответствует ваш грунт настоящему? Можно ли быть уверенным, что вы не ошиблись?

— Перед полетом станций наши приборы проверяла очень серьезная комиссия — были проанализированы так называемые темные пробы. Нам представили породы, о составе которых мы абсолютно ничего не знали, мы сняли спектрограммы, и породы увезли. Можете представить, в каком напряжении была вся лаборатория: даже случайная ошибка могла перечеркнуть многолетнюю работу… Но наши приборы справились четко.

— Могут спросить: но что дают нам, землянам, эти исследования чужой планеты, за миллионы километров от нас и наших проблем?

— Не согласен. К нашим земным проблемам эти исследования имеют самое непосредственное отношение. Благодаря им мы сможем ответить на исключительно важные именно для нас вопросы. Назову только один из них, может быть, и не самый главный. Как известно, 70 процентов полезных ископаемых на Земле сформировались в первый миллиард лет существования планеты. Каким образом? На Земле мы этого не узнаем, Венера же или Луна такую возможность дают.

— И последний вопрос, Юрий Александрович. — Очевидно, грунт с Венеры — первый в мире грунт, воссозданный в лабораторных условиях?

— Да. С искусственно созданными породами ученые никогда еще не работали. Даже лунный грунт исследовался «натуральный» — доставленный на Землю советскими автоматическими станциями и американскими экспедициями. Нам пришлось создать совершенно новые методики. И радостно сознавать, что эта работа завершилась успешно.

Незадолго до этой встречи Ю. А. Сурков вернулся из Хьюстона, с XIV лунно-планетной конференции. Доклад советских ученых об их исследованиях Венеры стал там одним из важнейших событий.

Между прочим, само слово «базальт» произошло от греческого, обозначающего «пробный камень». Сейчас пробные камни с Венеры начинают «работать» на Земле.

* * *

Приходят к нам, в отдел испытаний, молодые ребята, грамотные, спортивные, красивые. Пришел и Володя Чаплыгин.

Смотрю, как-то загрустил Володя.

— Чего закручинился, «песняр»? (Мы его «песняром» прозвали за гитару и усы).

— Знаете, Юрий Михайлович! Жуть, как завидую вам. Вот ваше время было — так время! Впервые в мире на Луну садились — не знали, мягкая она или твердая. Впервые к Венере прорывались, с марсианской пыльной бурей спорили. С Луны грунт привозили и луноход по Луне катали. А нам что осталось? Будни. Рабочие будни. Сегодня, завтра, послезавтра…

И улыбнулся я, вспомнив себя, ужасно завидующего Алексею Иванову, гладившему зеркальную поверхность первого искусственного спутника Земли и задраивавшему люк за Юрием Гагариным.

И вот теперь Володя участвует в «эксперименте века», как назвали проект «Вега» зарубежные ученые. Эксперимент в своем «апогее» продлится лишь 1/16 секунды и пройдет в 170 миллионах километрах от Земли.

Имеется в виду полет к комете Галлея. Свидание состоится в первой половине марта 1986 года. Нас, землян, на этой встрече должны представлять сразу четыре космических аппарата: «Вега-1» и «Вега-2» (СССР в сотрудничестве с Францией, ФРГ, Австрией, Болгарией, Венгрией, ГДР, Польшей и Чехословакией, «Джотто» (Европейское космическое агентство) и «Планета-А» (Япония).

Но прежде всего: почему такого пристального внимания удостоился этот хвостатый «огненный змей», залетевший из непредставимых далей?

По-видимому, кометы, считают ученые, — это те тела, которые образовались на первом этапе формирования Солнечной системы. Маленькие тела: ядро (конденсированная вода и снег с космической пылью) лишь несколько километров в диаметре. Ядро окружено комой — облаком ионизированного газа и пылевых частиц. А знаменитые газовые хвосты тянутся на миллионы и миллионы километров. Так вот, есть основания предполагать, что кометное вещество и есть первичное вещество протопланетного облака. Есть даже такая экстравагантная теория, будто бы на кометах есть и сложные углеводороды, которые, собственно, и явились предтечей образования земной жизни. Но теорий подобных можно предложить сколько угодно, тем более что о кометах мы до сих пор знаем поразительно мало. Естественно, все это наш интерес подогревает. А комета Галлея к тому же еще и достаточно молода, то есть сравнительно мало огибала Солнце, не так близко от него проходила и не потеряла поэтому большую часть своих летучих компонентов, о чем свидетельствует и ее яркий хвост.

Что добавить? Астрономы наблюдали 29 возвращений кометы Галлея, начиная с 240 года до нашей эры. И ожидаемая сейчас встреча — одна из самых неблагоприятных с точки зрения… именно с «точки зрения»: наблюдать с Земли и со спутников комету будет очень трудно — в момент наибольшего сближения с нашей планетой (11 апреля 1986 года) она будет отделена от нас Солнцем, да и вообще яркость ее окажется значительно ниже, чем в 1910 году.

Но мы встречаемся так редко — раз в 76 лет, что упустить возможность, конечно, было бы непростительно.

Итак, однажды в ходе традиционного обсуждения совместных советско-французских исследований Венеры родилась идея этого необычайно интересного эксперимента: сначала спускаемый аппарат со станции (попутно!) «завернет» на Венеру, а сама станция отправится дальше и проведет исследования кометы. Позднее к проекту «Вега» (Венера + Галлея) подключились и другие его участники. Для координации всех усилий был создан Международный научно-технический комитет, который возглавил академик Р. З. Сагдеев, директор Института космических исследований АН СССР. Техническим руководителем проекта стал Главный конструктор член-корреспондент АН СССР В. М. Ковтуненко.

Какие же задачи ставят ученые перед «Вегой», несущей 130 килограммов полезной нагрузки?

1. Определение структуры ядра кометы и его характеристика.

2. Отождествление первичных молекул (легких).

3. Определение элементного состава пылевых частиц.

4. Определение химического состава комы.

5. Изучение взаимодействий солнечного ветра с атмосферой и ионосферой кометы.

Намеренно (вот так под номерами) сухо перечислено «полетное задание» «Веги», чтобы сразу назвать главную трудность этой экспедиции: аппарат и комета должны пролететь мимо друг друга со скоростью 78 километров в секунду, а ядро, совсем маленькое, пролетит за 1/16 секунды — не заметишь…

Чтобы заметить, пришлось придумать уникальную платформу (в ее создании принимали участие чехословацкие специалисты). Во время эксперимента платформа должна поворачиваться и неотрывно следить за самой яркой точкой в ядре кометы (чуть упустишь — жди еще 76 лет).

…И снова космодром Байконур. Большое впечатление оставляют чистовые камеры, специально сооруженные для отработки «Веги». Прецизионные узлы платформы, новые оптико-электронные системы, предназначенные для изучения кометы, потребовали особой чистоты в помещении. Какой? В одном литре воздуха не должно присутствовать более 1300 частиц размером 0,8 микрона и больше. Это довольно жесткие требования в условиях казахстанской степи с ее пыльными всепроникающими бурями. Чтобы их выполнить, пришлось создавать двухконтурную систему вентиляции. Сначала чистый, кондиционированный воздух подавался в огромный зал МИККО, а уже из него через плотные фильтры гнался в чистовую камеру. В камере создавалось небольшое избыточное давление, поэтому воздух из зала напрямую не мог в нее просочиться.

Немало сил вложил в сооружение камер инженер-строитель Алексей Хрупов. Энергичный, неунывающий, всегда оптимистично настроенный. Вот и сейчас он хлопотал около них, требуя все новых и новых замеров чистоты. Она требует, конечно, неустанных забот: регулярной влажной уборки, строгого выполнения правил шлюзования с заменой обуви и надеванием белоснежных халатов, шапочек и перчаток…

Но вот машина установлена в этом отвоеванном для нее царстве неземной чистоты. На космодром прибывают иностранные специалисты — принять участие во всех сеансах, в которых работает их аппаратура. Никогда еще Байконур не слышал столь разноязычную речь. «Настоящее „вавилонское столпотворение“», — шутили зарубежные гости. Но понимали специалисты друг друга превосходно.

…Сеанс встречи с кометой.

А вот как имитируется здесь, на Земле, сама комета? С помощью лазера. Он лучше других «светильников» отображает ядро кометы. Сложная телесистема должна управлять автоматической платформой при наведении ее «глаз» на комету и передавать изображение на Землю. Волнующее зрелище — комета вблизи! Сейчас оно состоится…

На борт уходит разрешающая радиокоманда. Открывается крышка трехканального спектрометра… Система астроориентации осуществляет режим трехосной стабилизации космического аппарата в направлении на Солнце и звезду Канопус. Включается телевизионная система. Включаются анализаторы плазменных волн, счетчики пылинок кометы, измеритель нейтрального газа.

А вместе с приборами жадно смотрят на мерцание экрана люди. Каждый думает об этом по-своему: «Вот она… Поймали!» Потом спохватывается: «Ах, нет. Это еще здесь, на Земле. На космодроме. На пути к старту…»

И вот в весенние мартовские дни 1986 года произошло то, к чему готовились, к чему стремились. Состоялась встреча, или, как говорят французы, рандеву, аппаратов с кометой. Впервые ученым удалось «пощупать» с помощью специально предназначенных космических роботов вещество кометы и узнать много нового.

А вслед прошли «Планета-A» и «Джотто», и для последнего наши «Веги» служили лоцманами. Кстати, проект наведения зарубежного аппарата на комету, по данным «Веги», так и назывался «Лоцман».

Но все это было потом. А вначале посадочные аппараты и аэростатные зонды советских станций в июне 1985 года провели исследование планеты Венера. Впервые в мировой науке был осуществлен эксперимент по «воздухоплаванию» в небе другой планеты: аэростаты, наполненные гелием, пролетели за 46 часов двенадцать тысяч километров на высотах чуть более 50 километров. Зонды нередко швыряло вверх и вниз, как самолеты в грозу, на двести — триста метров. Сигналы с зондов принимали радиотелескопы Европы и Азии, Австралии и Африки, Северной и Южной Америки. Эксперимент с зондами полностью подтвердил теорию суперротации (суперротация — удивительное явление общего вращения атмосферы над планетой).

Как же трудно рождался этот эксперимент… Сложно было подобрать материал, который мог бы выдержать вснерианские облака из паров и капель серной кислоты, ураганные ветры, скорость которых составляет там шестьдесят — семьдесят метров в секунду. Понадобилось изготовить новую фторлоновую лакоткань. Разработать новую технологию склейки оболочки. Зонды сбрасывали с вертолетов и самолетов… И далеко не сразу пришел успех.

* * *

Зачем раз за разом мы направляем в дальние дали дорогостоящие космические машины? Не буду касаться многих проблем: на тему «Космос — землянам» написано немало. Приведу лишь один пример. Так, за одну секунду коррозия уничтожает на нашей планете полторы тонны железа. Одна треть добываемого в мире металла выбывает из технического употребления по причине коррозии. Затраты на борьбу с ней составляют у нас свыше 40 миллиардов рублей в год. Вот почему так важны исследования, направленные на уменьшение этих бед.

Пока не имеет себе равных «лунный способ» борьбы с коррозией.

Подлинной сенсацией оказалось открытие, сделанное группой советских ученых из четырех академических институтов: лунное железо не корродировало в условиях земной атмосферы.

Задумались: почему? Видимо, сделали вывод ученые, все это от солнечного ветра, который неистово бомбардирует своими частицами поверхность Луны. При этом частицы (в основном протоны), захватив кислород лунного вещества, уносят его в космическое пространство, восстанавливая таким образом окисленный металл. Решили поставить опыт с имитацией солнечного ветра. Взяли специальный экран и сделали в нем прорезь в виде слова «луна». Потом поставили кусок обыкновенного железа, загородили тем экраном и подвергли ионной бомбардировке из ускорителя. Шло время, кусок железа давно заржавел и только серебром сверкало слово «луна».

Тогда же обнаружили, что не только частицы лунного железа, но частицы титана, кремния, принадлежащие небесной соседке, не поддаются окислению. Причем стойкость их к коррозии оказалась поразительной. По этому показателю космический металл во много раз превосходит самые лучшие рукотворные стали и сплавы!

Обнаруженное явление 15 ноября 1979 года внесено в Государственный реестр открытий. Оно получило мировое признание. А метод обработки деталей уже используется в ряде отраслей. Вот один из ответов на вопрос: для чего изучать лунный грунт. Подобные результаты, безусловно, сторицей могут окупить затраты на создание сложных космических машин.

* * *

Не все герои книги дожили до этих дней. Но и их светотражается в обшивке новых межпланетных станций. Помня их заветы, продолжают успешно трудиться остальные друзья и товарищи, о ком рассказано на этих страницах.

Вновь и вновь будут уходить в далекий космос наши мирные машины… Полет продолжается. А потому эпилога не будет.

Содержание

Лунная весна … 3

Небо Венеры … 67

«Подари мне лунный камень» … 107

Луноход … 127

«Вперед, на Марс!» … 142

Эпилога не будет … 163

Примечания

1

НИП — наземный измерительный пункт.

(обратно)

2

АЛС — автоматическая лунная станция.

(обратно)

3

ЗИП — запасной инструмент и принадлежности.

(обратно)

4

КИС — контрольно-испытательная станция.

(обратно)

5

«Банкобус» — так прозвали испытатели одноэтажное здание с небольшим залом совещаний, буфетом и прочими служебными комнатами. Ранее на этом месте стоял автобус, в котором на первых порах проходили предстартовые совещания («банковали»).

(обратно)

6

«Корпус» — пониженное сопротивление изоляции какой-либо электрической цепи (разговорн., в обиходе испытателей).

(обратно)

7

Мост в космос. М.: «Известия», 1976, с. 433.

(обратно)

8

Эскарп — препятствие в виде отвесной стены.

(обратно)

Оглавление

Лунная весна

Небо Венеры

«Подари мне лунный камень»

Луноход

«Вперед, на Марс!»

Эпилога не будет

*** Примечания ***