Избранныя сказки в пересказе для детей [Ганс Христиан Андерсен] (pdf) читать онлайн

ОГЛАВЛЕНIЕ.
ДЮЙМОВОЧКА. ...............................................................................................................................3
АИСТЫ.................................................................................................................................................10
СУНДУКЪ-САМОЛЕТЪ. .............................................................................................................13
СНЁЖНЫЙ ЧЕЛОВЁКЪ. ...........................................................................................................17
ЕСТЬ ЖЕ РАЗНИЦА......................................................................................................................20
ОГНИВО. .............................................................................................................................................22
ГАДК/Й УТЕНОКЪ.........................................................................................................................27
ШТОПОЛЬНАЯ ИГЛА..................................................................................................................33
ИВАНУШКА-ДУРАЧЕКЪ. ..........................................................................................................36
ПЯТЕРО ВЪ ОДНОМЪ СТРУЧКЁ..........................................................................................39
ОЛЕ-ЛЮКЪ-ОЙЕ. ...........................................................................................................................42
ЧАЙНИКЪ. .........................................................................................................................................49
ЦВЁТОЧКИ МАЛЕНЬКОЙ ИДЫ. ..........................................................................................50
ДЁВОЧКА СО СПИЧКАМИ.......................................................................................................55
ДИК/Е ЛЕБЕДИ ...............................................................................................................................57
СЧАСТЛИВАЯ СЕМЬЯ. ...............................................................................................................66
АНГЕЛЪ. ..............................................................................................................................................69
ОЛОВЯННЫЙ СОЛДАТИКЪ. ..................................................................................................71
СОЛОВЕЙ...........................................................................................................................................74
ЛЕДЯНИЦА........................................................................................................................................81
БАБУШКА ЛИПОВЫЙ ЦВЁТЪ...............................................................................................97
ЕЛКА................................................................................................................................................... 103
СТАРЫЙ ДОМЪ............................................................................................................................ 109
ГРЕЧИХА.......................................................................................................................................... 114
КРАСНЫЕ БАШМАЧКИ. ......................................................................................................... 116

ИЗБРАННЫЯ СКАЗКИ

ДЮЙМОВОЧКА.
Изъ-за опушки густого стараго лёса
выглядывала ветхая из бушка; въ ней жила
старуха-колдунья. Пришла къ ней разъ женщина
и говоритъ:
— Хотёлось бы мнё маленькаго ребеночка.
Скажи мнё, бабушка, гдё бы мнё его достать? А
вотъ тебё, моя матушка, ячменное зернышко,
отвёчала колдунья; только это не такое
зернышко, что крестьяне сёютъ на поляхъ. Куры
его клевать не станутъ. Посади его въ цвёточный
горшокъ и жди, что будетъ.
— Спасибо! отвёчала женщина и заплатила
цёлый червонецъ, поспёшила домой и посадила
зернышко въ землю. Только-что она зарыла
зернышко, какъ изъ земли выросъ прекрасный
тюльпанъ; бутонъ его еще не раскрылся, лепестки
плотно прилегали другъ къ другу.
— Какой чудесный цвётокъ! воскликнула
женщина. Она хотёла поцёловать красножелтые листочки бутона, но едва только
коснулась до нихъ губами, вдругъ новое чудо: цвётокъ съ сильнымъ трескомъ раскрылся.
Да, это былъ настоящ\й тюльпанъ; но на его бархатномъ пестикё сидёла маленькая,
премаленькая дёвочка! И какая нёжненькая, какая хорошенькая.
— Да это Дюймовочка! воскликнула женщина. И правда, дёвочка была ростомъ въ
полдюйма. Такъ ее и называли Дюймовочкой. Колыбельку ей сдёлали изъ хорошенькой
полированной скорлупки грецкаго орёха. Душистые лепестки ф\алки служили тюфячкомъ,
а лепестокъ розы — одёяльцемъ. Ночью она спала въ своей мягкой постелькё, а днемъ
играла на столё. Женщина поставила на столъ тарелку съ водой и съ прекраснымъ вёнкомъ
изъ душистыхъ цвётовъ. Большой лепестокъ тюльпана служилъ Дюймовочкё лодкой, а два
бёлыхъ конскихъ волоса — веслами. Она разъёзжала по тарелкё, какъ по озеру, и такъ
распёвала своимъ звонкимъ серебристымъ голоскомъ пёсенки, что можно было
заслушаться.
Спитъ Дюймовочка въ своей прекрасной постелькё, никакой бёды не чуетъ, а въ
разбитое окно ползетъ старая гадкая жаба. Шлепъ: хлопнулась она на столъ своимъ
неуклюжимъ мокрымъ тёломъ и заглянула подъ розовый лепестокъ.
— Вотъ жена для моего сынка! квакнула она.
— Открыла жаба пасть, схватила скорлупку съ Дюймовочкой и вернулась черезъ
окошко въ садъ. Въ саду протекалъ большой, широк\й ручей. Берега его заросли тиной,
камышемъ, травой болотной. Тутъ и жила жаба съ сыномъ. Сынокъ былъ такой же, какъ и
мать: гадк\й, скользк\й, холодный, неуклюж\й. «Ква-ква, кве-кве-кве», больше ничего не
умёлъ онъ сказать, увидавъ хорошенькую Дюймовочку въ ея орёховой колыбелькё.
— Чего ты расквакался? проворчала старая жаба. Ты ее какъ разъ разбудишь, она и
уйдетъ отъ насъ; вонъ, вёдь, она какая легонькая, точно лебяж\й пухъ. А мы ее посадимъ на
широк\й листъ кувшинки; для такой малютки это будетъ целый островъ, она и не убёжитъ
3

Г.Х.АНДЕРСЕНЪ
отъ насъ; а въ это время мы приготовимъ вамъ комнату въ
болотной тинё; надо же вамъ гдё-нибудь жить-поживать да
добро наживать.
На поверхность ручья плавало много кувшинокъ съ
широкими зелеными листьями. Жаба выбрала самый
дальный и самый большой и положила на него орёховую
скорлупку
со
спавшей
Дюймовочкой.
Бёдная,
бёдная
маленькая Дюймовочка! Она
проснулась
и
горько
заплакала. Со всёхъ сторонъ
была вода, нельзя было и
думать перебраться на сушу. А
старая жаба сидёла въ тинё и
украшала будущее жилье сына
тростникомъ и жабникомъ;
очень ужъ хотёлось ей угодить
своей невёсткё. Когда все
было готово, она поплыла съ сыномъ къ Дюймовочкё: надо было перенесть въ
приготовленную комнатку ея кроватку. Подплывъ къ листу, старая жаба отвёсила низк\й
поклонъ и сказала:
— Вотъ тебё мой сынъ, онъ будетъ тебё мужемъ, и вы прекрасно съ нимъ заживете въ
нашей тинё.
— Ква-ква, кве-кве-кве! под твердилъ сынъ.
Они взяли хорошенькую маленькую постельку и уплыли. Дюймовочка осталась
одна на большомъ листё и горько заплакала. Ей не хотёлось жить у противной жабы и
выйти замужъ за ея гадкаго сына. Но Дюймовочка была не одна; подъ водой плавали
маленьк\я рыбки, онё видёли жабу и слышали, что она сказала. Какъ только жаба уплыла,
онё тотчасъ же высунули изъ воды головки: очень ужъ хотёлось имъ посмотрёть на
маленькую дёвочку.
— Ахъ, какая хорошенькая! сказали онё. — Неужели она достанется этой гадкой
жабё? Надо ей какъ-нибудь помочь.
Онё столпились вокрутъ зеленаго листа кувшинки, подгрызли его черешокъ, и
Дюймовочка поплыла внизъ по течен\ю, далеко отъ неуклюжей жабы и ея сына.
Сколько городовъ стояло на берегу! Сколько маленькихъ птичекъ сидёло въ
кустахъ; всё онё любовались Дюймовочкой и пёли:
—Ахъ, какая хорошенькая, маленькая, маленькая дёвочка.
А Дюймовочка плыла все дальше и дальше и уплыла въ чужую страну.
Маленькая бёлая бабочка попорхала, попорхала около листа и спустилась къ
Дюймовочкё. Дюймовочка очень обрадовалась этой гостьё; у нея стало такъ весело на
сердцё. Солнце чудно свётило, вода переливалась серебромъ. Маленькая дёвочка сняла
свой поясокъ, одинъ конецъ его привязала къ бабочкё, а другой, къ листу; теперь листъ
поплылъ еще быстрёе.
Вдругъ пролетёлъ большой майск\й жукъ. Не успёла Дюймовочка оглянуться, какъ
онъ схватилъ ее своими крёпкими ножками и улетёлъ на дерево. Зеленый же листъ
4

ИЗБРАННЫЯ СКАЗКИ
поплылъ далёе по течен\ю, увлекая бёдную бабочку; она не могла сама отвязать поясъ.
Испугалась Дюймовочка, и не столько за себя, сколько за хорошенькую бёлую бабочку.
«Ахъ зачёмъ привязала я ее къ листу, думала она про себя, ей теперь никакъ не
освободиться, она умретъ съ голоду». Но жуку до этого не было дёла. Онъ усёлся на
большой зеленый листъ, сталъ кормить дёвочку цвёточнымъ медомъ и увёрялъ ее, что она
очень, очень хорошенькая, хотя и не похожа на майскихъ жуковъ.
Скоро прослышали о новой гостьё и друг\е майск\е жуки, и всё собрались
посмотрёть на нее:
— Ахъ, у нея только двё ноги, какое уродство! восклицали они.
— У нея нётъ даже щупальцевъ! прибавилъ одинъ.
— Какая у нея тоненькая талья! Она совсёмъ, какъ человёкъ! Фи, какая некрасивая!
жужжали майск\я жучихи.
— А все-таки она хорошенькая! думалъ про себя жукъ, похитивш\й ее.
Но когда кругомъ все начали жужжать, что Дюймовочка уродъ, онъ и самъ этому
повёрилъ и отвернулся отъ нея.
— Пусть она идетъ, куда хочетъ, прожужжалъ онъ.
Жуки слетёли съ нею на землю и посадили ее на цвёточекъ гусеницы.
Она горько заплакала и подумала: «Зачёмъ я такая некрасивая, даже майск\е жуки
не хотятъ меня видёть»
Все лёто прожила Дюймовочка одна въ большомъ лёсу. Она сплела себё изъ травы
постельку п повёсила ее подъ листом клевера, чтобы защитить себя отъ дождя; питалась
она цвёточнымъ медомъ и пила чистую росу, блестёвшую по утрамъ на цвёточкахъ.
Прошло лёто, промелькнула и осень, и потянулась безконечная суровая зима.
Птички съ ихъ прекрасными пёснями улетёли въ теплыя страны, деревья обнажились,
цвёты завяли; листокъ, подъ которымъ жила Дюймовочка, свернулся и склонилъ къ землъ
свой засохш\й стебель. Бёдная Дюймовочка! Маленькая, нёжная, она сильно мерзла, да и
платье ея износилось.
Пошелъ снёгъ. Каждый снёжный хлопокъ, котораго мы и не почувствовали бы,
казался ей цёлой кучей снёга, обдавалъ ея маленькое тёльце леденящимъ холодомъ. Она
попробовала было завернуться въ сухой листъ, но листъ разорвался пополамъ и нисколько
не грёлъ. Бёдная дёвочка посинёла и дрожала отъ холода.
У самаго лёса тянулось большое ржаное поле. Рожь давно уже сжали, и только
щетинистое жниво торчало на мерзлой землё. Для маленькой Дюймовочки это былъ цёлый
лёсъ. Вотъ она дошла до норки полевой мыши. Мышь вырыла себё норку подъ жнивомъ и
устроилась тамъ тепло и уютно съ добрымъ запасомъ зерна въ кладовой, прекрасною
кухнею и столовою. Дюймовочка встала, какъ нищенка, передъ дверью и попросила
крошечку зерна; она два дня ничего не ёла. У полевой мышки сердце было доброе.
— Ахъ, ты бёдняжка! сказала она. Войди сюда! Здёсь обогрёешся и поёшь со мною
вмёстъ.
Доброй старушкё Дюймовочка очень понравилась.
— Оставайся у меня, пожалуй, и всю зиму, сказала она: только смотри не сори, я
люблю чистоту и порядокъ.
Дюймовочка осталась у мыши и зажила отлично. Она знала много сказочекъ, а мышь
была охотница до сказокъ.
— Сегодня у насъ будетъ гость, сказала однажды полевая мышь. Каждую недёлю
меня посёщаетъ мой сосёдъ. Онъ куда богаче меня, живетъ въ большихъ высокихъ залахъ,
5

Г.Х.АНДЕРСЕНЪ
одётъ въ прекрасную черную бархатную шубку. Вотъ за кого тебё выйти бы замужъ.
Только жаль, что онъ ничего не видитъ, ты ему ужъ разскажи самыя лучпия сказочки.
Но Дюймовочка вовсе не желала понравиться сосёду. Сосёдъ былъ не кто иной, какъ
слёпой кротъ.
— Онъ такой богачъ, такой ученый! разсказывала мышь; а квартира его въ двадцать
разъ больше моей...
Пожаловалъ сосёдъ въ черной бархатной шубкё. Да, онъ былъ ученый; но ни солнца,
ни цвётовъ терпёть не могъ; онъ бранилъ ихъ, потому что никогда ихъ не видёлъ.
Дюймовочку заставили пёть. Кроту понравился ея прекрасный серебристый голосъ.
Но онъ былъ разсудительный господинъ и ничего не сказалъ. Онъ прорылъ длинный
подземный ходъ къ своему дому и пригласилъ полевую мышь съ Дюймовочкой къ себё въ
гости.
— Только не испугайтесь! прибавилъ онъ; тамъ, подъ сводами лежитъ мертвая птица.
Онъ взялъ въ зубы кусокъ гнилого дерева, и оно свётилось въ темнотё, какъ факелъ.
Когда они дошли до мертвой птицы, кротъ ткнулъ широкимъ носомъ въ потолокъ, земля
осыпалась, образовалось отверст\е, освётившее мертвую ласточку съ крёпко сжатыми
чудными крыльями, поджатыми ногами и съ подвернутой головкой.
«Она замерзла отъ холода, бёдняжка», подумала дёвочка, и ей стало жаль птичку, ей
такъ, нравились лётомъ эти веселыя щебетуньи. Но кротъ толкнулъ ласточку кривой лапой
и сказалъ:
— Вотъ ужъ теперь она не засвищетъ больше! Плохо родиться такой ничтожной
пташкой. Слава Богу, что ни одинъ изъ моихъ дётей такимъ не будетъ. У такой птицы все
ея богатство — «чивитъ», а зимой ей приходится умирать съ голоду!
Вы умный, оттого такъ и разсуждаете! замётила мышь.. Что толку во всемъ ея
«чивитъ», если ей приходится голодать и мерзнуть зимой? А еще онё важничаютъ!
Дюймовочка молчала. Но когда ея спутники отвернулись отъ птицы, она нагнулась
къ ней, расправила перышки на ея головкё и поцёловала ее въ закрытые глаза. «Можетъ
быть, это она такъ мило пёла», подумала дёвочка, «милая прелестная птичка, какъ она меня
радовала своимъ щебетаньемъ».
Ночью Дюймовочка никакъ не могла уснуть; она потихоньку встала съ кровати,
сплела изъ сёна большой прекрасный коверъ, прокралась въ подземелье и покрыла
ковромъ мертвую птичку, потомъ она взяла высушенный цвёточныя тычинки, мягк\я, какъ
вата, и обложила птичку, чтобы ей было тепло лежать въ землё.
— Прощай, прелестная птичка! сказала она. Спасибо за твое чудное пен\е лётомъ.
Ахъ, тогда всё деревья были въ зелени; солнце такъ тепло свётило.
И она приложила головку къ птичьему сердечку... Вдругъ, она задрожала отъ испуга:
сердечко ласточки забилось: птичка только окоченёла отъ холода, но не умерла. Теперь она
согрёлась. Дюймовочка оправилась отъ испуга, плотнёе обложила ватой бёдную птичку;
принесла листокъ мяты, которымъ она сама покрывалась, п прикрыла ласточкъ голову. Въ
слёдующую ночь она опять прокралась въ подземелье съ кускомъ гнилого дорова, вмёсто
фонаря. Птичка ожила, но отъ слабости едва только могла взглянуть на Дюймовочку.
— Благодарю тебя, милая маленькая дёвочка! прошептала она. Мнё такъ хорошо,
тепло! Какъ только я окрёпну, я снова полечу и согрёюсь на солнышкё!
— Нётъ, печально отвёчала Дюймовочка; теперь холодно; повсюду снёгъ и морозъ!
Останься въ теплой постелькё, я буду за тобою ходить.

6

ИЗБРАННЫЯ СКАЗКИ
Она принесла ласточкё воды въ цвёточномъ лепесткё, замёнявшемъ чашку. Больная
птичка разсказала ей,какъ она наколола крыло о колюч\й кустарникъ. Всё лacтoчки
улетёли въ теплыя страны, а она не могла за ними летёть и упала на землю. Тутъ она
потеряла сознан\е и не знаетъ, какъ попала въ подземелье.
Всю зиму Дюймовочка ходила за ласточкой, тайкомъ отъ крота и полевой мыши: они
не любили бёдной птички.
Пришла весна. Солнечные лучи согрёли землю, и ласточка собралась въ путь.
Дюймовочка открыла отверст\е въ подземельё, и ярк\е лучи свёта ворвались туда цёлымъ
потоком.
— Полетимъ вмёстё, приглашала ласточка, садись ко мнё на спину, я тебя унесу въ
зеленые лёса.
Дюймовочка подумала, что это огорчитъ добрую старушку — полевую мышь и
печально отвётила:
— Нётъ, я не могу!
— Ну, такъ прощай, милая добрая дёвочка! крикнула ей ласточка и скрылась въ
яркихъ солнечныхъ лучахъ.
Дюймовочка со слезами на глазахъ глядёла ей вслёдъ: она такъ полюбила ее.
— Чивитъ, чивитъ! пропёла птичка на прощанье, улетая въ зеленый лёсъ.
Дюймовочкё было очень грустно. Ей не позволяли гулять на тепломъ солнышкё, да
и рожь, засёянная на полё, густо разрослась. Это былъ цёлый лёсъ для маленькой дёвочки
ромтомъ только въ дюймъ.
— Я тебя просватала, Дюймовочка! сказала полевая мышь. Сосёдъ хочетъ на тебё
жениться; — какое счастье для бёдной дёвочки! Теперь ты должна шить себё приданое. У
жены крота всего будетъ вдоволь, и шерстяной, п полотняной одежды; она ни въ чемъ не
будетъ нуждаться.
Дюймовочка присёла за веретено, а шесть наемныхъ ткачей-пауковъ день и ночь
ткали ей приданое. Каждый вечеръ кротъ посёщалъ ихъ и все время ворчалъ на солнце, что
оно сушитъ землю, что онъ не можетъ дождаться: конца скучнаго лёта. Когда солнце
перестанетъ такъ пригрёвать, тогда онъ сыграетъ свою свадьбу.
У Дюймовочки на душё было невесело, она терпёть не могла скучнаго крота.
Утромъ, при восходё солнца, и вечеромъ, при закатё, она тайкомъ выходила на поверхность
земли. Вётеръ раздвигалъ высок\е колосья, передъ нею мелькало голубое небо, и ей
думалось, какъ здёсь хорошо и свётло. «Какъ я хотёла бы увидёть милую ласточку!»
думала она. Но ласточка жила далеко, далеко въ зеленомъ лёсу.
Настала осень. Приданое Дюймовочки было совсёмъ готово.
— Черезъ четыре недёли будетъ твоя свадьба, сказала мышь.
Дюймовочка заплакала и отвёчала, что не хочетъ итти за мужъ за скучнаго крота.
— Пустяки! крикнула полевая мышь. Только заупрямься, тогда попробуешь моихъ
острыхъ зубовъ. Отказываться отъ та кого прекраснаго жениха! Да у самой королевы нётъ
такой бархатной шубы. У него закромы полны зерна. Благодари Бога за такое счастье!
Наступилъ день свадьбы. Кротъ пожаловалъ за Дюймовочкой и приказалъ итти за
нимъ въ подземелье и навсегда распроститься съ теплымъ солнышкомъ, которое онъ такъ
ненавидёлъ. Грустная Дюймовочка захотёла проститься съ милымъ солнышкомъ и вышла
тихонько за дверь.
— Прощай, ясное солнышко! сказала она, простирая руки къ небу.
— Рожь уже сжали, и Дюймовочка сдёлала нёсколько шаговъ по полю.
7

Г.Х.АНДЕРСЕНЪ
— Прощай, прощай и ты! шептала она, обнимая маленьк\й красный цвёточекъ,
мелькнувш\й среди колкаго жнива. Если ты увидишь ласточку, кланяйся ей отъ меня.
— Чивитъ, чивитъ! раздалось сверху.
Дёвочка подняла голову и узнала свою старую знакомую. Какъ она ей обрадовалась!
Она повёдала ей свое горе, разсказала, что ей не хочется выходить замужъ за слёпого крота,
что ей придется жить въ подземельё и навсегда отказаться отъ краснаго солнышка.
— Такъ полетимъ со мною! Я лечу въ теплыя страны. Садись ко мнё на спину, я
унесу тебя отъ крота, отъ его подземелья, далеко, далеко, за высок\я горы, туда, гдё
солнышко свётитъ ярче здёшняго, гдё вёчное лёто, гдё цвётутъ чудные цвёты. Милая
маленькая дёвочка, ты спасла мою жизнь, дай же и мнё спасти твою.
— Хорошо, я улечу съ тобою! отвёчала Дюймовочка, сёла на спину ласточки,
уперлась ножками въ крыло и привязала себя поясомъ къ толстому перышку. Ласточка
взвилась высоко, высоко, понеслась надъ морями, надъ лёсами, надъ высокими горами съ
ихъ снёжными вершинами.
Дюймовочка зарылась въ теплыхъ перышкахъ, высунула только одну головку и
любовалась чуднымъ видомъ.
Долетёли онё и до теплыхъ странъ. Ясно, ясно свётило тамъ солнышко. Высоко надъ
ними синёло небо, а по склонамъ горъ росли роскошные виноградники съ прекрасными
зелеными и синими гроздьями; въ лёсахъ желтёли лимоны и апельсины, благоухали
мирты, и цвёла душистая мята. По лугамъ бёгали прелестныя дёти и ловили большихъ
пестрыхъ бабочекъ.
Ласточка летёла все дальше и дальше, и природа становилась все прекраснёе и
прекраснёе. Подъ чудными развёсистыми деревьями у синяго моря стоялъ ослёпительной
бёлизны бёлый мраморный дворецъ. Давно, давно, съ незапамятныхъ временъ стоялъ онъ
здёсь, и цёпк\й виноградъ обвивался во кругъ его высокихъ колоннъ. Наверху было много
ласточкиныхъ гнездъ, и въ одномъ изъ нихъ жила ласточка, прилетёв шая съ Дюймовочкой.
— Вотъ, и мое жилье! сказала она. Но тебё оно не понравится; тамъ внизу растетъ
много прекрасныхъ цвётовъ; выбери себё одинъ изъ нихъ, я тебя и посажу въ его душистую
чашечку.
— Какъ хорошо! засмёялась Дюймовочка и захлопала въ ладоши.
Внизу лежала большая мраморная колонна, разбившаяся на три части, между ними
выросли прекрасные больш\е, бёлые цвёты. Ласточка посадила Дюймовочку на широк\й
листъ; Дюймовочка заглянула въ цвётокъ и онёмёла отъ удивлен\я. Тамъ сидёлъ маленьк\й
прозрачный человёчекъ, точно хрустальный: на его головё красовалась золотая корона, а за
спиною виднёлись крылышки. Ростомъ онъ былъ съ Дюёмовочку. Это былъ ген\й цвётовъ.
Въ каждомъ цвёткё жилъ или такой маленьк\й человёчекъ, или маленькая женщина, а онъ
былъ ихъ королемъ.
— Какой онъ красавецъ! сказала Дюймовочка. Король испугался: ласточка
показалась ему исполинскою птицею; но на спинё ея онъ увидёлъ Дюймовочку; такой
прелестной дёвочки онъ никогда не видалъ.
— Хочешь быть королевою цвётовъ? сиросилъ онъ ее.
Конечно, она отвёчала «да». Этотъ женихъ былъ куда лучше и жабы, и крота.
Изъ цвётовъ вышла цёлая свита, всё несли Дюймовочкё дары; но всего болёе ей
понравилась пара бёлыхъ прозрачныхъ мушиныхъ крылышекъ, съ ними она могла летать
съ цвётка на цвётокъ.

8

ИЗБРАННЫЯ СКАЗКИ
Ласточка, сидя въ своемъ высокомъ гнёздё, прощебетала имъ, какъ умёла, свадебную
пёсенку; но въ глубинё души ей тяжело было разставаться съ милой, маленькой дёвочкой.
— Дюймовочка, некрасивое имя, сказалъ ген\й цвётовъ. Мы назовемъ тебя иначе: ты
будешь Майей.
— Прощай, прощай, Майя! прощебетала грустно ласточка и полетёла обратно въ
Дан\ю.
Тамъ она свила гнёздо надъ окномъ человёка, искусника
разсказывать сказки; онъ подслушалъ оя щебетанье и передалъ намъ эту истор\ю.

9

Г.Х.АНДЕРСЕНЪ

АИСТЫ.
Аистъ, аистъ, берегись!
Въ руки намъ не попадись!

кричали
деревенск\е
мальчики,
показывая пальцами на аистовое гнёздо,
искусно сложенное изъ хворосту. Гнёздо это
возвышалось на крышё самой крайней
избушки, и въ немъ сидёла аистиха съ
четырьмя птенцами. Черные клювики ихъ
еще не покраснёли, и они съ любопытствомъ
высовывали ихъ, посматривая внизъ на
кучку дётей. Немного дальше, на краю
крыши стоялъ самъ папаша. аистъ, на одной
ногё и казался выточеннымъ изъ дерева.
— Пусть думаютъ, что я сюда
опкомандированъ для почетной стражи!
говорилъ онъ самъ себё. Вёдь никто не
знаетъ, кто я такой.
И онъ продолжалъ стоять неподвижно на одномъ мёстё. Одинъ изъ самыхъ
задорныхъ мальчишекъ подскочилъ къ избушкё и запёлъ старинную пёсенку:
Твоихъ милыхъ ребятишекъ
И задавятъ, и зажарятъ...

— Послушай, что поютъ мальчишки, сказали маленьк\е аисты.
— Что вамъ до нихъ за дёло, отвёчала аистиха. Мальчишки не переставали пёть, и
только одинъ Петя уговаривалъ другихъ не дразнить бёдныхъ птицъ.
— Ахъ, какъ намъ страшно! сказали маленьк\е аисты и спрятали головы въ гнёздо.
— Не бойтесь! уговаривала ихъ мать. Посмотрите, какъ спокойно стоитъ вашъ отецъ,
да еще на одной ногё.
На другой день дёти опять выбёжали на улицу и снова затянули ту же пёсню:
Пережарятъ, передушатъ,
На огнё спекутъ, засушатъ...

— Развё это правда, что насъ зажарятъ, спекутъ? спросили маленьк\е аисты у матери.
— Вздоръ! Конечно, нётъ! отвёчала мать. Вамъ надо учиться летать! Вотъ я начну
давать вамъ уроки; а потомъ мы полетимъ на лугъ, въ болото, къ лягушкамъ въ гости. Они
поска чутъ отъ насъ прочь, закричатъ: ква, ква, а мы ихъ съёдимъ. То-то будетъ весело.
— А потомъ что? спросили птенчики.
— Потомъ аисты со всей страны соберутся на осенн\е маневры. Вотъ, гдё надо очень
хорошо летать. Кто не сумёетъ летать, того генералъ приколетъ клювомъ до смерти.
Смотрите же, учитесь какъ можно внимательнёе.
— Вотъ, значитъ, дёти же и правду поютъ, замётили птенцы. Если насъ не зажарятъ,
такъ приколятъ.
— Вёрьте мнё, а не имъ! утёшала ихъ мать. Послё маневровъ мы полетимъ въ теплыя
страны, далеко, далеко отсюда, за моря, за лёса, за горы. Мы полетимъ въ Египетъ, тамъ
есть четырехгранные дома, они смотрятся въ небо своими вершинами, это пирамиды; имъ
столько лётъ, что ни одному аисту не сосчитать. Тамъ есть рёка; когда она выходитъ изъ
береговъ, вся страна покрывается иломъ; мы ходимъ и ёдимъ лягушекъ.
10

ИЗБРАННЫЯ СКАЗКИ
— О-о! прошептали птенцы.
— Да, какъ хорошо тамъ живется! Цёлый день мы только и дёлаемъ, что ёдимъ, а
здёсь въ это время не бываетъ ни одного зеленаго листочка на деревьяхъ. Такъ бываетъ
холодно, что облака мерзнутъ, разсыпаются на кусочки и падаютъ на землю мелкими
бёлыми хлопьями.
— А шалуны-мальчишки тоже замерзнутъ и развалятся на куски? спросили молодые
аисты.
— Нётъ, замерзнуть они не замерзнутъ; но они будутъ сидёть въ душныхъ комнатахъ
и скучать; а вы въ это время будете летать въ теплыхъ странахъ; яркое солнце будетъ тамъ
васъ грёть, будутъ цвёсти нарядные цвёты.
Прошло нёсколько времени. Аисты подросли, становились на ноги и видёли, что
дёлается кругомъ. Отецъ приносилъ имъ каждый день вкусныхъ лягушекъ, змёекъ и друг\я
так\я же лакомства. И как\е фокусы онъ умёлъ дёлать, какъ онъ ихъ потёшалъ! Онъ могъ
закинуть голову на спину къ самому хвосту; трещалъ клювомъ, какъ трещоткой; а когда это
надоёдало, разсказывалъ имъ о болотё.
— Ну, теперь вамъ надо учиться летать, сказала какъ-то утромъ аистиха.
Всё четыре птенца выскочили изъ гнёзда на крышу. Ноги ихъ не слушались; они
помогали себё крыльями и все таки по минутно готовы были упасть внизъ.
— Смотрите на меня, кричала имъ мать. Такъ надо держать голову, такъ надо
вытянуть ноги! Разъ, два! Разъ, два.
Она пролетёла немного, и птенцы прыгнули за нею, но хлопъ! всё упали на крышу,
потому что не умёли удержаться въ равновёс\и.
— Я не хочу летать! сказалъ младш\й и полёзъ въ гнёздо. Мнё все равно, хоть не
летёть въ жарк\я страны.
— Такъ ты хочешь замерзнуть здёсь зимою? спросила его мать. Хочешь, чтобы
пришли мальчики и задушили и зажарили тебя. Вотъ постой! я ихъ позову.
— Нётъ, нётъ! сказалъ птенчикъ и опять выскочилъ на крышу къ братьямъ.
На трет\й день они уже могли немного летать и попробовали держаться въ воздухё.
Это имъ удалось не сразу; но, нако нецъ, послё нёсколькихъ упражнен\й, мать осталась ими
довольна.
— Завтра мы полетимъ съ вами въ болото; тамъ соберется нёсколько семействъ,
постарайтесь отличиться.
— А когда же мы отомстимъ шалунамъ-мальчишкамъ! спросили птенцы. Они
каждый день поютъ свою пёсню.
— Пусть ихъ кричатъ, что хотятъ; вы подыметесь подъ облака и улетите въ страну
пирамидъ, а они будутъ тутъ мерзнуть, и на деревьяхъ не останется ни одного листа, а въ
садахъ — ни одного сладкаго яблочка.
— Нётъ, мы все таки отомстимъ имъ! прошептали птенцы и опять принялись за
ученье.
Самый задорный изъ всёхъ мальчиковъ былъ caмый маленьк\й, онъ первый началъ
дразнить своей пёснью аистовъ. Ему исполнилось только шесть летъ, но птенчикамъ онъ
казался столётнимъ, такъ какъ былъ больше ихъ отца и матери. Имъ особенно хотёлось
отомстить этому мальчугану, очень онъ ужъ имъ надоёдалъ. Они пристали къ матери, и она
имъ обёщала, но велёла отложить месть до дня отлета.

11

Г.Х.АНДЕРСЕНЪ
Наступила осень. Всё аисты собрались на маневры. Они должны были перелетать
черезъ лёса и города въ видё испытан\я. Наши молодые аисты получили въ награду
лягушку и змёю. Имъ эта награда очень понравилась, ее можно было съёсть.
— А теперь надо намъ отомстить! сказали они.
— Хорошо! согласилась мать. Я знаю такой прудъ, гдё лежатъ маленьк\я дёти. Аисты
берутъ ихъ и приносятъ людямъ. Всёмъ родителямъ хочется имёть такого маленькаго
ребеночка, и всё дёти рады сестрицё или братцу. Мы полетимъ къ этому пруду и
принесемъ по такому ребеночку каждому изъ дётей, которыя надъ нами не смёялись.
— А что мы сдёлаемъ съ тёмъ дурнымъ мальчикомъ, который первый затянулъ свою
гладкую пёсню?
— Мы ему принесемъ мертваго братца, и онъ будетъ плакать, а доброму мальчику,
который за насъ заступался, принесемъ и братца, и сестрицу.
Такъ они и сдёлали.

12

ИЗБРАННЫЯ СКАЗКИ

СУНДУКЪ-САМОЛЕТЪ.

илъ-былъ купецъ, да такой
богатый, что могъ бы
серебромъ вымостить всю
свою улицу, да вдобавокъ
еще и сосёдн\й переулокъ.
Но
онъ
зналъ
цёну
деньгамъ и умёлъ. ими
распоряжаться иначе, —
дастъ, бывало, гривну, а
назадъ получитъ рубль.
Вотъ, какой онъ былъ
славный купецъ. Послё смерти его достались
всё деньги его сыну. Весело зажилъ
молодчикъ, пировалъ на славу каждый день.
Изъ рублевыхъ ассигнац\й бумажные змёи
дёлалъ, червонцы вмёсто камней кидалъ по
водё рикошетами... Такъ, конечно, деньги
легко израсходовать; онъ ихъ и израсходовал.
Спустилъ онъ и деньги, и одежду,
остался въ одномъ только халатё да туфляхъ,
а въ карманё двё гривны позвякивали.
Забыли его пр\ятели, да какъ и не забыть,
когда онъ и на улицу не могъ показаться.
Только одинъ какой-то чудакъ-добрякъ
прислалъ ему сундукъ съ коротенькой записочкой: «укладывайся». Хорошо бы
укладываться, еслибы было что, а такъ какъ ничего не было, то пришлось самого себя
упаковать. Засмёялся молодой купчикъ и сёлъ въ сундукъ. А сундукъ-то былъ не простой:
стоило нажать пружину, онъ и полетитъ. Тронулъ купчикъ нечаянно замокъ... фюить! въ
трубу, взвился надъ родимымъ городомъ, высоко, высоко подъ облака и помчался дальше.
Бёдный путешественникъ не смёлъ шевельнуться въ сундукё; какъ затрещитъ дно, ему и
кажется, что онъ внизъ валится. Но свалиться онъ не свалился и благополучно добрался до
турецкой земли. Спряталъ онъ сундукъ въ лёсу, закрылъ сухими листьями и пошелъ въ
городъ. Нарядъ его былъ какъ разъ кстати, здёсь всё ходили въ халатахъ и туфляхъ.
Попалась ему женщина навстрёчу.
— Слушай, спросилъ онъ, что это за замокъ стоитъ у самаго города? Отчего у него
окна подъ самой крышей?..
— Тамъ живетъ дочь султана, отвёчала она. Ей предсказали, что чрезъ жениха она
станетъ несчастной. Вотъ къ ней никого и не пускаютъ; она видится только съ султаномъ и
султаншей.
— Спасибо! сказалъ купчикъ.
Пошелъ въ лёсъ, досталъ сундукъ, взлетёлъ на крышу и черезъ окно взлёзъ въ
комнату принцессы.
13

Г.Х.АНДЕРСЕНЪ
Красавица спала на софё. Отъ шума она проснулась и сильно испугалась.
— Не бойся! успокоилъ онъ ее. Я — ген\й, слетёлъ къ тебё съ неба.
Это польстило красавицё. Они сёли рядомъ, и онъ сталъ забавлять ее сказками.
— Хочешь быть моею женою? спросилъ онъ ее.
— Отчего же нётъ? отвёчала она. Только ты долженъ прилетёть ко мнё въ субботу,
когда отецъ и мать моя будутъ пить у меня чай. Имъ тоже, вёроятно, будетъ по сердцу, что
самъ ген\й сватается за ихъ дочь. Только приготовь хорошенькую сказочку, чтобы занять
ихъ. Мать моя любитъ болёе серьезныя, нравоучительныя, а отецъ веселыя, чтобы можно
было по смёяться.
— Да, вздохнулъ купчикъ, у меня и то нётъ никакихъ другихъ даровъ, кромё сказокъ.
Они разстались. На прощанье принцесса подарила ему саблю, осыпанную
червонцами.
Червонцы особенно пришлись ему по вкусу. Онъ тотчасъ же купилъ новый халатъ,
починилъ и изукрасилъ сундукъ, потомъ сёлъ въ лёсу подъ густымъ деревомъ и сталъ
сочинять сказку.
Срочная, да къ тому еще заказная работа не легко удается.
Не успёлъ онъ окончить, глядь, а суббота на дворё.
У принцессы собрались султанъ, султанша и вся ихъ свита. Прилетёвшаго жениха
приняли съ почетомъ и были къ нему очень милостивы.
— Не разскажете ли вы намъ сказку? сказала султанша, но такую, чтобы въ ней былъ
глубок\й смыслъ, чтобы она была поучительна.
— Но чтобы можно было и посмёяться, прибавилъ султанъ.
— Хорошо, отвёчалъ молодой человёкъ и разсказалъ слёдующее.
«Жила была связка сёрныхъ спичекъ. Спички эти очень гордились своимъ
высокимъ происхожден\емъ. Ихъ прародитель, высокая сосна, былъ однимъ изъ самыхъ
старыхъ деревьевъ въ лёсу, а каждая спичка представляла маленькую, маленькую частичку
этой сосны. Спички лежали на плитё рядомъ съ огнивомъ и старымъ чугуномъ и
разсказывали имъ о своей молодости.
— Да, мы были прежде на зеленой вёткъ, говорили онё, на настоящей зеленой вёткё.
Утромъ и вечеромъ мы пили алмазный чай-росу, цёлый день намъ свётило солнце,
конечно, тогда, когда оно было на небё; маленьк\я птички разсказывали намъ веселыя
сказки. Мы были очень богаты; всъ деревья одёвались только лётомъ, а наше семейство
имёло столько средствъ, что могло лёто и зиму носить зеленое платье. Но вотъ пришелъ
дровосёкъ, и началось великое переселен\е; вся наша семья разсёялась. Прародитель нашъ
получилъ почетное назначен\е, сталъ главною мачтою на великолёпномъ кораблё, который
могъ, конечно, совершить кругосвётное плаван\е, если бы только захотёлъ. Всё вётви
получили свое назначен\е; намъ же выпала задача — давать свётъ непросвёщенной черни.
— Моя пёсенка иного сорта, сказалъ чугунъ. Съ тёхъ поръ, какъ я увидёлъ свётъ,
меня вёчно чистятъ и вёчно во мнё варятъ. Но зато я отличаюсь прочностью и, собственно
говоря, я главный въ домё. Всего же для меня пр\ятнёе стоять послё обёда на плитё и вести
разумную бесёду съ товарищами. Надо правду сказать, живемъ мы взаперти, только ведру
и приходится иногда выглянуть на дворъ. Если бъ не было корзины для провиз\и, мы не
знали бы никакихъ новостей.
— Слишкомъ ты, старина, разболтался... прервало его огниво.
При этомъ сталь такъ стукнула о кремень, что искры по сыпались.
— Придумаемъ что-нибудь повеселёе...
14

ИЗБРАННЫЯ СКАЗКИ
— Давайте говорить о томъ, кто изъ насъ самый знатный, предложили спички.
— Нётъ, я люблю говорить о самомъ себё, замётилъ глиняный горшокъ. Я
предлагаю, чтобы каждый сообщилъ что-нибудь изъ своей жизни. Это и легко, и весело.
Для начала слушайте: я провелъ молодость на берегу датской бухты въ Балт\йскомъ морё.
И въ какой чудной тихой семьё я жилъ! Такъ все было чисто: мебель полировали, полы
часто мыли и черезъ каждыя двё недёли вёшали чистыя занавёси.
— Ахъ, какъ вы прекрасно разсказываете, замётила половая щетка. Сейчасъ видно,
что вы бывали въ женскихъ рукахъ. въ вашемъ разсказё такъ много чистоты.
— Ахъ, да! я тоже этому сочувствую! подтвердило ведро и такъ подскочило, что вода
расплескалась по полу.
Горшокъ скромно продолжалъ свой разсказъ и закончилъ его съ тёмъ же
достоинствомъ, съ какимъ началъ.
Тарелки зазвенёли отъ радости, а половая щетка вытащила изъ-подъ печки зеленую
петрушку и увёнчала ею разскащика, можетъ быть, съ тайною мыслью, что и онъ ей
отплатитъ тъмъ же.
— Довольно разсказывать! замётили щипцы. Мы лучше потанцуемъ.
И, грац\озно подымая ножки, щипцы стали выдёлывать прекрасныя па.
— Возложатъ и на насъ вёнокъ? спросили они у зрителей. Конечно, и ихъ тоже
увёнчали.
— Какая чернь! прошептали спички.
Слёдовало пропёть самовару, но онъ отказался, ссылаясь на простуду.
—Я могу пёть только при кипён\и, отнёкивался онъ.
Но это была неправда: онъ важничалъ и берегъ свой голосъ для господскаго стола.
На окошкё валялось старое перо, которымъ кухарка записывала счетъ. Оно ничёмъ
не отличалось, развё тёмъ, что его глубоко обмакивали въ чернила, но этимъ-то оно и
кичилось.
— Пусть самоваръ не поетъ, замётило оно. Вонъ тамъ снаружи подъ окномъ виситъ
клётка съ соловьемъ, онъ и пропоетъ намъ. Хоть онъ и ничему не учился, но на этотъ разъ
мы простимъ ему его невёжество.
— Вотъ ужъ это въ высшей степени неприлично, замётилъ мёдный чайникъ; онъ
былъ двоюродный братъ самовара и замёнялъ должность кухоннаго пёвца.
— Неужели вы будете слушать чужую птицу? Развё это патр\отизмъ? Я предлагаю
корзинкё для провиз\и высказать свое мнён\е.
— Я страшно разсержена, вы не можете представить, говорила корзинка, какъ я
разсержена. Что это за манера проводить вечеръ въ пустякахъ? Не благоразумнёе ли
заняться дёломъ? Каждый былъ бы на своемъ мёстъ, а я всёмъ бы заправляла...
— Будемъ лучше шумёть! закричали всё.
Вдругъ отворилась дверь, и вошла кухарка; всё смолкли, никто не смёлъ пикнуть; но
каждый въ глубинё своей души со знавалъ свое значен\е, свое могущество. «Если бъ я
только за хотёлъ», думалъ каждый, «мы, навёрно, провели бы вечеръ веселёе».
Кухарка взяла спички и зажгла огонь. Боже мой! какъ онё затрещали, запылали.
— Теперь каждый видитъ, что мы самыя главныя. Какой отъ насъ свётъ, какой
блескъ! шептали онё.
Но увы! онё скоро сгорёли и сказкё конецъ...»
— Прекрасная сказка! сказала султанша. Я совсёмъ перенеслась въ кухню, къ
спичкамъ. Да, ты получишь нашу дочь.
15

Г.Х.АНДЕРСЕНЪ
— Конечно! подтвердилъ султанъ: въ понедёльникъ ты получишь нашу дочь.
Оба говорили ему «ты», какъ будущему родственнику. Наканунё свадьбы въ городё
зажгли иллюминац\ю. Вотъ то было великолёп\е!
— Надо и мнё принести свою лепту, сказалъ женихъ, накупилъ хлопушекъ, ракетъ,
шутихъ, взлетёлъ на воздухъ въ сундукё и зажегъ фейерверкъ.
Турки запрыгали отъ радости такъ, что растеряли туфли. Никогда не видали они
ничего подобнаго.
Теперь они вооч\ю убёдились, что принцесса выходитъ за мужъ за ген\я.
Спустился женихъ въ лёсъ и думаетъ: «пройтись развё по городу и послушать, какъ
имъ понравился фейерверкъ».
Какихъ, какихъ разсказовъ онъ ни наслушался. Каждый разсказывалъ по-своему, но
всёмъ имъ фейерверкъ очень по нравился.
— Я видёлъ самого ген\я, разсказывалъ одинъ. Глаза у него, какъ блестящ\я звёзды, а
борода, что волны морск\я.
— Онъ пролетёлъ въ огненномъ плащё, прибавлялъ другой. Наслушался нашъ
купчикъ разсказовъ и пошелъ обратно въ лёсъ къ своему сундуку. Но куда же онъ дёлся?
Сундукъ-то сгорёлъ. Маленькая искра отъ фейерверка превратила его въ груду пепла.
Остался бёдный женихъ на сушё и не могъ долетёть до своей невёсты. А она цёлый день
простояла на крышё и ждала его.
Ждетъ она его и до сихъ поръ, а онъ странствуетъ по свёту и разсказываетъ сказки,
но не так\я веселыя, какъ сказка о спичкахъ.

16

ИЗБРАННЫЯ СКАЗКИ

СНЁЖНЫЙ ЧЕЛОВЁКЪ.
отъ такъ чудесный морозъ, все во мнё трещитъ отъ холоду, говорилъ
человёкъ, слёпленный изъ снёгу. Такой ледяной вётеръ вливаетъ
живительной струей бодрость въ мои члены. Только зачёмъ этотъ
огненный шаръ виситъ тамъ на небё? продолжалъ онъ, намекая на
заходящее солнце. Не заставитъ онъ меня моргнуть глазомъ; мои два
кусочка крёпко держатся.
Дёйствительно, у него вмёсто глазъ были два большихъ куска
черепицы; въ ротъ ему вставили обломокъ старой грабли, и онъ очень
гордился своими зубами. Когда впервые увидёлъ свётъ, дёти встрётили его криками
громкой радости. Крики эти смёшались со звономъ бубенчиковъ и съ веселымъ
щелканьемъ бичей; мимо него то и дёло проносились быстрыя санки. Солнце сёло; на небо
выплылъ полный мёсяцъ, круглый, большой, ясный, разливш\й серебряные лучи въ
синевато-морозномъ воздухё.
— Ну, вотъ онъ опять выкатился, только съ другой стороны, сказалъ снёжный
человёкъ.
Онъ думалъ, что это солнце.
— Только, вёрно, я отучилъ его таращить на меня глаза.
Виси себё тамъ, наверху и свёти мнё, чтобы я могъ собою любоваться. Если бъ я
только зналъ, какъ сойти съ мёста. Какъ мнё хочется подвигаться! Я бы тотчасъ отправился
внизъ на ледъ и сталъ бы скользить такъ, какъ это дёлали мальчики. Но я не умёю ни
пошевельнуться, ни повернуться; кто ихъ знаетъ, какъ они ухитряются такъ скоро бёгать.
— Вонъ, вонъ! пролаялъ старый Барбосъ.
Онъ охрипъ и не могъ по-прежнему выговорить «гамъ-гамъ». Охрипъ онъ съ тёхъ
поръ, какъ пересталъ быть комнатной собакой и лежать подъ печкой.
— Подожди-ка, побёжишь ты у солнца! И прошлую зиму я это видёлъ, и раньше со
всёми твоими предшественниками тоже случилось... Вонъ, вонъ, вонъ! всёхъ оно ихъ
погнало.
— Я не понимаю тебя, товарищъ! замётилъ снёжный человёкъ... Это тотъ-то, что
наверху сидитъ, научитъ меня бёгать? Давеча, конечно, онъ побёжалъ, какъ только я
взглянулъ на него попристальнёе, да и теперь онъ крадется потихоньку съ другой стороны.
— Ничего ты не знаешь, прервалъ его Барбосъ, сейчасъ видно, что тебя только-что
слёпили. Тотъ, кого теперь ты видишь на небё, называется мёсяцемъ, а давеча было на небё
солнце; завтра оно опять взойдетъ и скоро заставитъ тебя убёжать въ канаву. Скоро погода
перемёнится, я чувствую колотье въ лёвой задней ногё; непремённо это къ теплу.
— Что-то я его не понимаю, проговорилъ снёжный человёкъ про себя, но я чувствую,
что онъ говоритъ мнё непр\ятныя вещи. Это солнце, какъ онъ его тамъ называетъ, не изъ
моихъ друзей; это я отлично чувствую.
— Вонъ, вонъ! залаялъ Барбосъ, три раза повернулся на одномъ мёстё и залёзь въ
будку спать.
Погода, дёйствительно, перемёнилась. Къ утру сырой густой туманъ окуталъ всю
окрестность; но передъ солнечнымъ восходомъ поднялся ледяной вётеръ, морозъ
пробиралъ до костей, и солнце поднялось багрово-огненнымъ шаромъ. Всё деревья и кусты

17

Г.Х.АНДЕРСЕНЪ
украсились блестящимъ бёлымъ инеемъ, переливавшимся алмазною пылью въ яркихъ
лучахъ солнца.
— Ахъ! какъ чудесно! сказала молодая дёвушка, вышедшая въ садъ подъ руку съ
молодымъ человёкомъ. Даже и лётомъ не бываетъ ничего прекраснёе этого.
Они стояли какъ разъ подлё человёка, слёпленнаго изъ снёга.
— Да, такого молодца ни за как\я деньги не достать лётомъ, сказалъ молодой
человёкъ, указывая на него. Онъ просто не подражаемъ.
Молодая дёвушка улыбнулась, кивнула головою снёжному человёку и пошла со
своимъ спутникомъ по хрустёвшему снёгу.
— Это что за пара? спросилъ снёжный человёкъ Барбоса. Ты старше меня, дольше
живешь на свётё, знакомъ ты съ ними?
— Знакомъ ли я? Еще бы! отвёчалъ Барбосъ. Она меня часто гладила, а онъ давалъ
мнё кости; ихъ я никогда не укушу.
— Но кто же они так\е?
— Это женихъ съ невёстою, отвёчалъ Барбосъ, они господа. Какой ты глупый!
Сейчасъ видно, что только-что родился. Вотъ я такъ пожилъ на свётё, понабрался умаразума и знаю всёхъ здёсь на дворё. Охъ, помню я еще то времячко, когда не мерзъ на
морозё и не сидёлъ на цёпи. Вонъ, вонъ!
— Какой чудесный морозъ! сказалъ снёжный человёкъ. Разсказывай, разсказывай
дальше! Только не греми своею цёпью, этотъ звонъ и во мнё отдается.
— Вонъ, вонъ! залаялъ Барбосъ. Я былъ маленькимъ щенкомъ, и всё находили меня
хорошенькимъ, я лежалъ на колёняхъ у барыни, меня цёловали въ мордочку и вытирали
мнё лапки вышитымъ батистовымъ платкомъ; называли меня Ами, милымъ, дорогимъ Ами.
Но скоро я сталъ великъ для комнатной собачки, и подарили меня экономкё. Я перешелъ
въ подвалъ; оттуда, гдё ты стоишь, ты можешь заглянуть въ комнатку, гдё и я былъ
господиномъ. Привольно мнё жилось у экономки. Правда, мёста было меньше, чёмъ на
верху; но зато тутъ было уютнёе, меня не мучили и не теребили дёти, а кормили также
хорошо, если еще и не лучше. У меня была своя собственная подушка, а главное — печка.
Что на свётё можетъ быть лучше печки зимою! Я забирался подъ печку... Ахъ, я и теперь о
ней мечтаю! Вонъ, вонъ, вонъ!
— Развё печка такъ прекрасна? спросилъ снёжный человёкъ. Похожа она на меня?
— Какъ разъ напротивъ. Она черная-пречерная и съ длинною шеею. Она глотаетъ
дрова, изо рта у нея пышетъ пламя. Вблизи отъ нея или подъ нею очень пр\ятно. Взгляни въ
окошко, ты ее увидишь.
Снёжный человёкъ посмотрёлъ и увидёлъ какой-то полированный предметъ; снизу
изъ него свётился огонь. Онъ вдругъ почувствовалъ нёчто такое, въ чемъ онъ не умёлъ дать
себё отчета, но что извёстно всёмъ людямъ, если они не слёплены изъ снёга.
— Зачёмъ ты ее покинулъ? спросилъ онъ Барбоса. Какъ ты могъ оставить такое
мёсто?
— Поневолё, отвёчалъ Барбосъ. Они выбросили меня на дворъ и посадили на цёпь.
Я, видишь, укусилъ самаго младшаго мальчишку въ ногу за то, чтоонъ выхватилъ у меня
кость изо рта. Такъ вотъ по пословицё — «зубъ за зубъ» — я ему и отплатилъ. Но родители
его посмотрёли на это иначе, и съ тёхъ поръ я здёсь на цёпи и лишился звонкаго голоса.
Вонъ, вонъ! залаялъ опять Барбосъ.
Но снёжный человёкъ его не слышалъ; онъ смотрёлъ въ подвалъ, гдё жила
экономка, и гдё на четырехъ ножкахъ стояла желёзная печка, не уступавшая ему въ ростё.
18

ИЗБРАННЫЯ СКАЗКИ
— Какъ странно что-то во мнё трещитъ? говорилъ онъ. Неужели я никогда не попаду
туда? Это мое единственное, самое горячее желан\е. Неужели оно не исполнится? Это было
бы воп\ющею несправедливостью. Я долженъ войти туда, хотя бы для этого пришлось
разбить окошко.
— Никогда тебё туда не попасть! замётилъ Барбосъ. Да я тебё и не совётовалъ бы.
Если ты попадешь къ печкё, ты побёжишь... Вонъ, вонъ!
— Я и теперь гожусь только на то, чтобы меня выбросили вонъ. Я, кажется, совсёмъ
разваливаюсь.
Цёлый день снёжный человёкъ смотрёлъ въ окошко. Въ сумерки показалась ему
комната еще уютнёе. Печка свётила такъ привётливо, какъ не могли свётить ни мёсяцъ, ни
солнце. Нётъ, такъ можетъ свётить только желёзная печка, когда она топится. Когда дверца
ея отворялась, пламя огненнымъ языкомъ выходило изъ нея, и бёлое лицо снёжнаго
человёка покрывалось пылающимъ румянцемъ.
— Какъ она прелестно высовываетъ языкъ! шепталъ онъ. Ночь тянулась долго, но
снёжный человёкъ ея не замётилъ. Онъ погрузился въ глубокое раздумье, и мысли его
мерзли такъ, что они хрустёли. Къ утру подвальныя окна затянуло инеемъ. Но снёжный
человёкъ не восхищался изящными разводами и прекрасными рисунками: они скрывали
отъ него печку. Замерзш\я стекла мёшали ему видёть пламя.
Морозъ такъ и трещалъ. Всяк\й снёжный человёкъ могъ бы себя считать
счастливымъ и радоваться; а онъ былъ несчастливъ, онъ тосковалъ по печкё.
— Плохая это болёзнь! сказалъ Барбосъ снёжному человёку; я тоже когда-то ею
страдалъ, да вылечился! Вонъ, вонъ, вонъ! теперь, навёрно, погода перемёнится...
Погода, дёйствительно, перемёнилась, настала оттепель. Все стало таять, таялъ и
снёжный человёкъ. Онъ не говорилъ ни слова, ни на что не жаловался, а это дурной
признакъ.
Какъ-то утромъ онъ развалился. На томъ мёстё, гдё онъ стоялъ, что-то торчало изъ
земли, какая-то палка, на которой онъ держался.
— Ну, теперь мнё понятна его тоска! сказалъ Барбосъ. У него внутри была кочерга.
Она-то ему и не давала покоя; но теперь для него все кончилось. Вонъ, вонъ!
Скоро кончилась и длинная суровая зима.
— Вонъ, вонъ! залаялъ охрипш\й Барбосъ. А дёвочки запёли:
Ласточка примчалась
Изъ-за синя моря,
Сёла и запёла:
«Какъ, Февраль, ни злися,
Какъ ты, Мартъ, ни хмурься,
Будь хоть снёгъ, хоть дождикъ,
Все весною пахнетъ!"

Про зиму всё позабыли, забыли и о снёжномъ человёкё съ его тоскою по печкё.

19

Г.Х.АНДЕРСЕНЪ

ЕСТЬ ЖЕ РАЗНИЦА
асталъ май. Вёялъ еще холодный вётеръ, но деревья, кусты, поля и
луга шептали уже:
— Весна идетъ!
Все цвёло, благоухало; а на молоденькой яблонькё
распустилась одна единственная души стая прекрасная вётка, свёжая,
какъ сама весна, усыпанная нёжными розовыми бутонами. Вё точка
знала себё цёну; сознан\е красоты таилось у нея въ крови, и она вовсе
не удивилась, когда молодая графиня приказала остановиться
коляскё, чтобы полюбоваться на вёточку.
— Вотъ лучш\й символъ весны! сказала графиня.
Вёточка вполнё была съ этимъ согласна.
Ее отломили, взяли въ нёжныя руки, осёнили дорогимъ шелковымъ зонтикомъ и
повезли въ замокъ съ высокими залами и роскошными комнатами. На открытыхъ окнахъ
колыхались бёлыя тонк\я занавёси, а въ блестящихъ прозрачныхъ вазахъ стояли
прекрасные цвёты. Вёточку яблони поставили тоже въ бёлый сосудъ и окружили свёжими
свётлозелеными буковыми вётвями. Какъ она загордилась! Но это было совершенно
естественное чувство.
Въ комнату приходило множество людей самыхъ различныхъ положен\й и
дарован\й, и каждый изъ нихъ восхищался вёточкой, сообразно со своимъ достоинствомъ.
Одинъ не смёлъ сказать ни слова, другой, напротивъ, говорилъ слишкомъ много.
Яблоня понимала, что и между растен\ями существуетъ большая разница. «Одни
существуютъ для украшен\я, друг\я приносили пользу, а есть и так\я, безъ которыхъ можно
было бы совсёмъ обойтись!» думала она, смотря въ открытое окно, откуда былъ виденъ
садъ и поле.
Тамъ надъ многими цвётами и растен\ями можно бы задуматься: росли и
роскошныя, росли и бёдныя, а иныя такъ даже слишкомъ бёдныя.
— Жалк\я, отверженныя травки, сказала вёточка, конечно, существуетъ громадная
разница! Какими несчастными онё должны себё казаться, если только вообще онё чтонибудь со знаютъ, какъ я и мнё подобныя. Да и должна существовать разница, иначе всё
были бы одинаковы...
Вётка яблони съ особеннымъ сострадан\емъ смотрёла на желтые цвёты, почти
сплошь покрывавщ\е поля и рвы. Никому и въ голову не приходило дёлать изъ нихъ
букеты: они казались всёмъ слишкомъ простыми, слишкомъ обыкновенными, росли даже
между плитами тротуаровъ. И какое некрасивое имя носили они! Ихъ называли
одуванчиками.
— Бёдное, презрённое растен\е! сказала вёточка. Ты, конечно, не виновато, что тебё
дали такое некрасивое имя... но между растен\ями, какъ и между людьми, должна быть
разница.
— Разница! повторилъ солнечный лучъ и поцёловалъ цвётущую вёточку, но въ то же
время подарилъ поцёлуй и желтенькому цвёточку на полё.
За нимъ и всё солнечные лучи стали цёловать безъ разбору и роскошные садовые
цвёты, и простые полевые цвёточки.

20

ИЗБРАННЫЯ СКАЗКИ
Вёточка никогда не думала о безконечной любви Бога ко всему живущему; она не
думала, какъ много повсюду скрыто прекраснаго и добраго; но солнечный лучъ, лучъ свёта
зналъ объ этомъ.
— Ты плохо видишь, ты видишь неясно! сказалъ онъ ей. О какой презрённой травкё
ты сожалёешь?
— Объ одуванчикё! отвёчала вёточка; всё его попираютъ ногами, сёмена его
разносятся вётромъ, какъ клочья ваты, и прилипаютъ къ людскимъ платьямъ. Это сорная
трава! Благо дарю Бога, что я не родилась такимъ цвёткомъ.
На лугъ прибёжала толпа дётей; самаго маленькаго принесли на рукахъ; его
посадили на траву, гдё росли желтые цвёточки. Какъ только онъ увидалъ ихъ, онъ
засмёялся отъ радости, засёменилъ ножками, подползъ къ цвётамъ, рвалъ ихъ и
прижималъ къ губамъ. Дёти отрывали стебли одуванчиковъ, плели цёпи и украшались
ими. Старш\я изъ. нихъ срывали отцвётш\е цвёты съ пушистымъ шарикомъ и старались
сдуть шарикъ сразу, чтобы не осталось ни одного сёмечка. Они гадали, у кого въ
нынёшнемъ году будетъ новое платье. Презрённый одуванчикъ сталъ пророкомъ.
— Видишь, сказалъ лучъ вёточкё, и одуванчикъ имёетъ свои прелести, и онъ одаренъ
притягательною силою.
— Да, для дётей! возразила вётка.
Вышла на лугъ старушка и стала выкапывать тупымъ обломкомъ ножа корни
одуванчика; они должны были служить прибавкою къ кофе, а часть ихъ старушка
собиралась продать аптекарю на лекарство.
— Все-таки красота нёчто возвышенное, въ ея царство попадаютъ только избранные.
Есть разница между растен\ями, какъ и между людьми.
Тогда солнечный лучъ заговорилъ о безконечной любви Всевышняго къ Его
творен\ямъ, какъ равномёрно Онъ распредёлилъ всё блага между живущими.
— Это только твое мнён\е, сказала вёточка, не соглашаясь съ солнечнымъ лучемъ.
Но вотъ въ комнату вошла графиня въ сопровожден\и своихъ гостей и бережно
внесла что-то завернутое въ три-четыре листа, чтобы не прикасалось къ нему дуновен\е
вётра. Такого вниман\я не удостоилась и вётвь яблони, когда ее принесли и поставили въ
прозрачную вазу. Осторожно сняла графиня больш\е листья... И что же въ нихъ оказалось?
Маленьк\й пушистый шарикъ съ сёменами одуванчика. Такъ вотъ что она сорвала такъ
осторожно, заботясь, чтобъ ни одно сёмечко не слетёло со своей подушки, и это ей вполнё
удалось. Легк\й воздушный шарикъ оказался совершенно цёлымъ, и графиня восхищалась
его совершенною формою, его изящными перышками, его сложнымъ строен\емъ и нёжною
прозрачностью.
— Посмотрите, какъ чудно его создалъ Богъ, сказала графиня, я поставлю его въ одну
вазу съ вёткою яблони и срисую ихъ вмёстё. Цвётущая вёточка прекрасна, но и этотъ
скромный цвётокъ не лишенъ своихъ прелестей. Не смотря на различ\е, существующее
между ними, оба они дёти красоты, оба принадлежатъ къ царству прекраснаго.
Солнечный лучъ поцёловалъ при этомъ и роскошную вётку и скромный цвётокъ, а
душистые лепестки вёточки, казалось, покраснёли отъ стыда.

21

Г.Х.АНДЕРСЕНЪ

ОГНИВО.
азъ-два, разъ-два! — маршировалъ солдатъ по дорогё. Онъ только-что
побывалъ на войнё и теперь возвращался на родину, бодро встряхивая
ранецъ и побрякивая саблей.
Вдругъ, навстрёчу ему колдунья.
— Добраго вечера, солдатикъ! Эк\й ты молодецъ. Что у тебя за
сабля, да и ранецъ такой объемистый. Сейчасъ видно настоящаго
служиваго. Надо бы тебё и денегъ столько, сколько пожелаешь.
— Спасибо, бабушка! отвёчалъ солдатъ.
— Вонъ видишь это дерево, продолжала колдунья, оно внутри пусто. Взберись на его
вершину, ты увидишь дупло; черезъ это дупло ты проникнешь въ самую глубь земли... Я
тебя обвяжу веревкой вокругъ пояса, какъ только ты меня по зовешь я и вытащу тебя
назадъ кверху.
— А чего я тамъ не видалъ внизу, подъ деревомъ? сказалъ солдатъ.
— Тамъ кладъ! отвёчала колдунья. Какъ только ты очутишься подъ корнями, ты
увидишь длинный подземный ходъ; онъ освёщенъ цёлою сотнею лампъ. Въ этомъ ходё три
двери; ключи въ замкахъ, и ты можешь ихъ отворить. Когда ты войдешь въ первое
подземелье, ты увидишь большой сундукъ, а на немъ собаку. Глаза у нея съ гусиное яйцо,
но бояться ея тебё нечего; ты возьмешь съ собою мой клётчатый передникъ, схватишь
собаку и посадишь на него; а тогда смёло отворяй сундукъ и бери денегъ, сколько хочешь.
Но въ первомъ подземельё только мёдь. Если хочешь серебра, пройди во второе
подземелье. Тамъ сидитъ собака съ глазами, что жернова; но ты ея тоже не бойся, смёло
сажай на мой передникъ, а затёмъ бери денегъ, сколько хочешь. Если же ты предпочитаешь
золото, то и его можешь получить, сколько влёзетъ въ твой ранецъ, войди только въ третье
подземелье. Правда, у собаки, сидящей на сундукё съ золотомъ, глаза съ добрую башню. Но
это ничего! Какъ посадишь ее на мой передникъ, она тебё ни чего не сдёлаетъ, можешь
взять хоть все золото.
— Это недурно! сказалъ солдатъ. Ну, а какую часть я долженъ отдать тебё; вёдь, ты
же мнё не даромъ все это раз сказала.
— Денегъ мнё. не нужно! отвёчала колдунья, я не возьму никопёйки; принеси мнё
только старое огниво, его забыла моя бабушка, когда побывала въ послёдн\й разъ въ под
земельё.
— Хорошо! сказалъ солдатъ. — Обвязывай веревку вокругъ моего пояса.
— Вотъ веревка! сказала колдунья, а вотъ и передникъ.
Солдатъ влёзъ на дерево, спустился по дуплу и очутился въ подземной галлереё, гдё
горёли сотни лампъ.
Открылъ онъ первую дверь. Ухъ! собака вытаращила на него глаза съ гусиное яйцо.
Но солдатъ не струсилъ, живо посадилъ ее на передникъ, набилъ и ранецъ, и карманы мёдя
ками, заперъ сундукъ, посадилъ собаку на старое мёсто и отпра вился въ другое подземелье.
Ого! тутъ встрётила его собака съ цёлыми жерновами вмёсто глазъ.

22

ИЗБРАННЫЯ СКАЗКИ
— Нечего тебё на меня глаза таращить! сказалъ солдатъ и посадилъ собаку на
передникъ.
Какъ увидёлъ онъ серебро, побросалъ мёдь и набилъ себё серебромъ и ранецъ и
карманы.
Вошелъ онъ въ третье подземелье, глядитъ на него соба чище съ глазищами, что твоя
башня.
— Добраго вечера! сказалъ солдатъ,
мигомъ посадилъ ее на передникъ о
открылъ сундукъ. Золота-то, золота-то
сколько онъ въ немъ увидёлъ. На это
золото можно было бы купить всё
сахарныя конфетки, всёхъ оловянныхъ
солдатиковъ, всё хлыстики и всёхъ
лошадиныхъ-качалокъ, сколько ихъ есть на
свётё.
Солдатъ высыпалъ серебро и вмёсто
него насыпать золото, и въ карманы, и въ
ранецъ, и въ походную сумочку, даже въ
сапоги, такъ что едва двигался подъ этою
тяжестью.
Вотъ-то когда онъ разбогатёлъ!
Собаку посадилъ на сундукъ, дверь заперъ,
и крикнулъ въ дупло:
— Ну, тащи меня, бабушка!
— А огниво захватилъ? спросила
колдунья.
— Эхъ, огниво-то и позабылъ!
отвётилъ солдатъ.
Вернулся въ подземелье и взялъ
огниво.
Колдунья вытащила его изъ дупла, и
онъ сталъ спускаться съ дерева; а червонцы такъ и посыпались, и изъ кармановъ, и изъ
сапогъ, и изъ ранца.
— А что ты будешь дёлать съ огнивомъ? спросилъ солдатъ, вставъ на ноги.
— Это до тебя не касается, отвёчала колдунья. Ты получилъ деньги, a мнё давай
огниво!
— Ладно! отвёчалъ солдатъ. Сейчасъ говори, что ты съ нимъ будешь дёлать, а то
попробуешь моей сабли.
— Не скажу! заупрямилась колдунья.
Солдатъ выхватилъ саблю, и не долго думая, отрубилъ старухё голову. Потомъ
завязалъ деньги въ передникъ, сунулъ огниво въ карманъ, взвалилъ узелъ на плечи и
пошелъ въ городъ. Тамъ онъ остановился въ лучшей гостиницёе, занялъ лучш\я комнаты,
потребовалъ лучшихъ кушан\й, словомъ, зажилъ важнымъ господиномъ.
Здёсь узналъ онъ обо всёхъ диковинкахъ города, о королё и о его прекрасной
дочери, королевнё.
— Гдё бы ее увидёть? спросилъ солдатъ.
23

Г.Х.АНДЕРСЕНЪ
— Никто ее не можетъ видёть, — отвёчали ему. — Она живетъ въ обширномъ
мёдномъ замкё, вокругъ замка возвышаются стёны съ башнями. Къ ней ходитъ только
король, потому что есть предсказан\е, будто она выйдетъ замужъ за простого солдата, а
этого король не хочетъ.
— Хотёлось бы мнё ее посмотрёть, проговорилъ солдатъ.
Но объ этомъ и думать было нечего.
Весело зажилъ солдатъ... Однако деньги тратились, а назадъ не возвращались.
Наконецъ, у него остались только двё копёйки въ карманё, пришлось выёхать изъ
прекрасныхъ комнатъ, поселиться въ коморкё подъ крышею, самому зашивать дырявые
сапоги, самому и чистить ихъ. Всё друзья забыли веселаго солдата: слишкомъ высоко надо
было къ нему взбираться.
— Настали темные вечера, а ему не на что было купить себё свёчей. Вдругъ онъ
вспомнилъ, что при огнивё, перенесенномъ изъ подземелья, былъ огарокъ. Онъ вынулъ
огниво, ударилъ кремнемъ по стали, и вдругъ, отворилась дверь, вскочила въ комнату
собака въ темнотё засверкали ея глаза съ гусиное яйцо.
— Что прикажешь, властелинъ мой? спросила собака.
— Ай-да огниво! воскликнулъ солдатъ. Достань-ка мнё денегъ! приказалъ онъ
собакё.
Прыгъ, скокъ! была такова собака, а черезъ минуту опять она стояла передъ нимъ и
держала въ зубахъ кошель съ деньгами.
— Теперь солдатъ узналъ цёну своему огниву. Стукнуть разъ, явится собака,
охраняющая мёдь, стукнуть два, придетъ та, что сторожитъ серебро, а стукнуть три,
пожалуетъ третья изъ подземелья съ золотомъ.
Солдату тотчасъ пришла на умъ королевна.
— Странно; что нельзя ее видёть! проговорилъ онъ. И что ей въ ея красотё, если она
должна сидёть въ мёдномъ замкё? Какъ бы это мнё ее увидёть? Эге! постой-ка!
попробуемъ огниво.
Стукнулъ онъ разъ, и прыгъ-скокъ, явилась собака съ глазами, что гусиныя яйца.
— Хоть теперь и ночь, а мнё всетаки очень хотёлось бы посмотрёть прекрасную
королевну, хотя на одну минутку. Можешь ты мнё ее показать?
Собака скрылась и въ мигъ появилась опять съ королевною.
Она лежала на спинё собаки и спала.
Солдату показалось, что онъ никогда не видёлъ такой красавицы. Онъ былъ внё себя
отъ счастья и поцёловалъ ее. Собака тотчасъ же скрылась.
На другое утро солдатъ опять переёхалъ въ прекрасныя комнаты, одёлся въ
отличное платье. Друзья опять явились къ нему и увёряли его въ своей неизмённой
преданности.
Въ мёдномъ замкё въ это утро у королевы завтракали король съ королевою.
Королевна имъ разсказала, какой странный сонъ ей снился. Собака унесла ее куда-то, и
какой-то солдатъ поцёловалъ ее.
— Ну, ужъ хорошъ твой сонъ, не чего сказать! замётила королева.
Сейчасъ она позвала свою старшую фрейлину и велла ей дежурить слёдующую ночь
у королевниной кровати.

24

ИЗБРАННЫЯ СКАЗКИ
Въ самую полночь прибёжала собака, схватила королевну и помчалась съ нею. Но у
фрейлины были на готовё, сапоги-скороходы. Одёла она ихъ и побёжала слёдомъ. Какъ
увидёла, что собака исчезла въ большомъ домё, она и подумала: «Ну, я теперь знаю, гдё
это!» вынула изъ кармана кусокъ мёла и поставила на дверяхъ большой крестъ. Затёмъ
вернулась въ замокъ, легла, какъ ни въ чемъ не бывало, въ постёль, а слёдомъ за ней собака
принесла королевну.
На возвратномъ пути собака замётила крестъ на дверяхъ, гдё жилъ солдатъ, взяла
кусокъ мёла и сдёлала кресты на всёхъ дверяхъ, сколько ихъ было въ городё.
Рано утромъ король съ королевою, со старою фрейлиною и многочисленною свитою
пошли смотрёть, гдё побывала королевна.
— Вотъ гдё! сказалъ король,
увидавъ первый крестъ на двери.
— Нётъ, вотъ тамъ! сказала
королева, указывая на вторую дверь,
помёченную крестомъ.
—Да вотъ и еще крестъ! И
еще! И еще! восклицали они.
Оказалось, что кресты были
на всёхъ дверяхъ, слёдовательно,
нечего было и искать.
Но королева, какъ умная
женщина, этого дёла такъ не
оставила. Она сшила мёшечокъ;
оставивъ въ немъ маленькую
дырочку, насыпала въ него мелкой
гречневой крупы и привязала
принцессё къ поясу.
Ночью опять примчалась собака, схватила принцессу на плечи и помчалась къ
своему повелителю. Не замётила она, какъ изъ дырочки всю дорогу сыпалась крупа до
самой той стёны, куда выходили окна квартиры бывшаго солдата.
Утромъ чуть свётъ король съ королевой прихватили стражу и нагрянули къ солдату.
Его схватили соннаго и бросили въ тюрьму.
Темно, неприглядно показалось солдату въ новомъ помёщен\и; огниво у него
осталось дома, онъ не успёлъ прихватить его съ собою. Что тутъ дёлать?
А по городу пронеслась вёсть, что на утро солдата повёсятъ, объявили ему волю
короля и велёли готовиться къ смерти.
Дурные сны снились ему въ эту ночь. Утромъ чуть свётъ онъ подошелъ къ окошку съ
желёзною рёшеткою посмотрёть, какъ народъ со всёхъ концовъ спёшилъ на мёсто казни.
Вотъ промаршировали и солдаты съ барабаннымъ боемъ; у осужденнаго замерло
сердце. Вдругъ, онъ видитъ, бёжитъ мальчикъ-сапожникъ и такъ торопиться, что одна
туфля соскочила съ его ноги и ударилась о желёзную рёшетку маленькаго окна.
— Слушай, мальчуганъ, куда ты торопишся? Все равно раньше не начнутъ, пока я
тамъ не буду. Сослужи-ка лучше мнё службу, сбёгай на мою квартиру и принеси огниво, я
тебё дамъ двугривенный, только торопись, возьми ноги въ руки.
Мальчишка радъ былъ заслужить двугривенный, какъ стрёла бросился за огнивомъ
и принесъ его осужденному.
25

Г.Х.АНДЕРСЕНЪ
За городомъ была приготовлена висёлица, ее охраняла стража, а вокругъ шумёла и
волновалось стотысячная толпа. Король съ королевою возсёдали на великолёпномъ тронё,
a противъ нихъ помёщались судьи и совётъ въ полномъ составё.
Солдата поставили уже на верхнюю ступень, закинули ему петлю на шею, какъ
вдругъ осужденный обратился къ королю съ почтительною просьбою дозволить ему
послёдн\й разъ выкурить трубку.
Какъ было не исполнить послёдней предсмертной просьбы! Король разрёшилъ.
Осужденный взялъ огниво и высёкъ разъ, два, три. Прыгъ-скокъ, появились всё три
собаки: одна съ глазами, что гусиное яйцо, другая съ глазами, что жернова. а третья съ
глазами, что добрая башня.
— Спасите меня! крикнулъ осужденный.
Собаки бросились, которая на судей, которая на королевскихъ совётниковъ,
подхватили ихъ кого за голову, кого за ноги, подбросили ихъ на воздухъ, такъ что они
разбились до смерти.
— Не хочу я, прочь! вскричалъ король, когда собаки бросились на него.
Но и его, и королеву постигла та же участь. Народъ перепугался; всё стали кричать:
— Помилуй насъ, добрый человёкъ! Будь нашимъ королемъ и возьми прекрасную
принцессу.
Солдата съ почетомъ повезли въ королевской каретё, а собаки бёжали впереди и
кричали: «ура!».
Принцесса вышла изъ мёднаго замка и стала королевой. Это, конечно, ей
понравилось.
Свадьбу праздновали цёлую недёлю; собаки сидёли за столомъ со всёми другими
гостями и таращили на всёхъ свои глазища.

26

ИЗБРАННЫЯ СКАЗКИ

ГАДК/Й УТЕНОКЪ
удно было въ деревнё. Лёто стояло въ полномъ разгарё. Рожь
желтёла; овесъ зеленёлся; сёно было собрано въ больш\е стога на
широкихъ лугахъ. Аистъ на длинныхъ красныхъ ногахъ важно
прогуливался и болталъ по-египетски; этому языку онъ выучился у
своей матери. За полями и лугами тянулись больш\е лёса, а въ лёсахъ
блестёли глубок\я озера. Да, чудно было въ деревнё!
Все облитое солнечными лучами, старинное имён\е живописно
красовалось среди сельскаго ландшафта. Высок\я стёны окружалъ
глубок\й каналъ, а между каналомъ и стёнами росъ цёлый лёсъ
репейника. Маленьк\я дёти могли стоять подъ его широкими листьями, какъ подъ тёнью
густого лёса. Для нихъ это и былъ густой дремуч\й лёсъ. Здёсь, въ тиши, въ своемъ гнёздъ
сидёла утка на яйцахъ и ждала, когда вылупятся ея птенцы. Она страшно скучала, никто ея
не посёщалъ; друг\я утки предпочитали плавать въ канавё, не имёли желан\я взбираться на
крутой берегъ и занимать своею болтовнею сидёвшую на яйцахъ подъ широкимъ листомъ
репейника подругу. Наконецъ, треснуло одно, другое, третье яйцо, птенчики закричали:
пикъ, пикъ! и высунули головки. — Крякъ, крякъ! сказала утка.
Птенчики тоже запищали изо всёхъ силъ и стали смотрёть во всё стороны,
осёненные зелеными листьями. Мать не запрещала имъ любоваться зеленью, такъ какъ
зелень полезна для глазъ.
— Ахъ, какъ свётъ великъ! говорили птенчики.
Конечно, теперь имъ было несравненно просторнёе, чёмъ въ яйцъ.
— А вы думаете, что это весь свётъ? сказала мать. Онъ простирается далеко, далеко,
чрезъ весь садъ до самаго пасторскаго поля... Но тамъ и я сама еще никогда не была. Всё ли
повыбрались изъ яицъ? продолжала она, вставая. Нётъ, большое яйцо еще не треснуло...
Когда же это все кончится? Мнё ужъ это начинаетъ надоёдать.
Она снова усёлась на послёднее яйцо.
— Ну, какъ дёла? спросила старая утка, пришедшая ее провёдать.
— Да вотъ одно яйцо никакъ не хочетъ треснуть, сказала утка. Зато друг\я, посмотри,
как\е прелестныя утятки.
— Дай-ка я взгляну на это яйцо, сказала старуха. Хочешь вёрь, хочешь нёть, а это,
навёрно, индючье яйцо. Со мной тоже разъ такъ случилось, я не знала, что дёлать съ
птенчикомъ, индюшки, вёдь, боятся воды. Какъ я ни крякала, какъ я ни крякала, ничего не
помогало. Навёрно, и у тебя индючье яйцо, оставь его лучше и ступай съ птенчиками въ
канаву.
— Нётъ, ужъ я еще посижу немного! отвётила утка.
— Какъ хочешь, сказала старуха и заковыляла домой. Наконецъ, и большое яйцо
треснуло; пикъ, пикъ! запищалъ птенчикъ и вылёзъ на свётъ Бож\й. Какой онъ былъ
большой и некрасивый! Утка съ удивлен\емъ разсматривала его.
— Однако, это огромный утенокъ, онъ не похожъ ни на одного изъ остальныхъ!
проговорила утка. Неужели это индюченокъ? Ну, да я это живо узнаю; столкну его въ воду
и по смотрю, поплыветъ ли онъ?
На другой день была прекрасная погода; солнце ярко свётило. Утка-мать повела всю
свою семью въ канаву. Шлепъ! спрыгнула она въ воду.
27

Г.Х.АНДЕРСЕНЪ
— Крякъ, крякъ, громко позвала она за собою утятъ. Какъ желтеньк\е комочки
скатились одинъ за другимъ утята. Вода покрыла ихъ съ головой, но они живо вынырнули
и прекрасно поплыли; перепончатыя лапы двигались сами собой. Ни одинъ изъ нихъ не
остался на берегу; некрасивый сёрый птенчикъ плылъ наравнё со всёми.
Нётъ, это не индюкъ! прошептала утка. Вонъ, какъ онъ славно забираетъ лапами и
какъ прямо держится. Это моя собственная плоть и кровь. Если даже присмотрёться къ
нему, то онъ, пожалуй, и не дуренъ.
— Крякъ, крякъ! сказала она громко птенчикамъ. Идите за мною! Я васъ представлю
въ большой свётъ на птичьемъ дворё. Только держитесь около меня, чтобы никто на васъ
не наступилъ и берегитесь кошекъ.
Они пришли на утиную половину. Тамъ стоялъ невообра зимый гамъ и крикъ. Двё
семьи подрались изъ-за головы угря, и въ концё концовъ она не досталась ни тёмъ, ни
другимъ, потому что пришла кошка и съёла ее.
— Посмотрите, вотъ какъ бываетъ на свётё! наставительно проговорила утка и
пощелкала клювомъ. Ей тоже хотёлось попробовать угря.
— Ну, а теперь преклоните ваши головы предъ старою уткою, что сидитъ вотъ тамъ;
она здёсь самая знатная, въ жилахъ ея течетъ испанская кровь. Ей повязали вокругъ ноги
красный лоскутокъ, это величайш\й знакъ отлич\я, котораго можетъ достигнуть утка. Это
значитъ, что ее не хотятъ потерять, что ее знаютъ также люди, какъ и ея товарищи. Не за
ворачивайте ногъ внутрь; хорошо воспитанная уточка всегда держитъ ноги въ сторону,
беретъ примёръ съ отца и матери. Смотрите: вотъ такъ! Теперь согните шеи и скажите:
крякъ!
Утята исполнили приказан\е матери; но окружавш\я ихъ утки смотрёли съ
недоброжелательствомъ и говорили громко:
— Вотъ еще новости! Она навяжетъ на нашу шею всю свою орду; насъ тутъ и такъ
довольно много! Пфу! Какой гадк\й утенокъ! мы его не потерпимъ въ своей средё.
Одна изъ утокъ подлетёла къ птенчику и ущипнула его въ спину.
— Оставь его! вступилась мать. Онъ вёдь, никого не трогаетъ!
— Онъ такой огромный, неуклюж\й! оправдывалась утка. Его надо отсюда выжить.
— Прехорошеньк\я дёти у этой утки! говорила старая утка съ обвязаннымъ на ногё
лоскуткомъ. Всё прекрасныя, кромё этого, онъ совсёмъ не удался. Я бы хотёла, чтобы мать
выси ёла его снова.
— Этого никакъ нельзя, ваша свётлость! почтительно отвёчала мать. Онъ некрасивъ,
но у него доброе сердце, а плаваетъ онъ не хуже другихъ, и даже лучше. Я надёюсь, что со
временемъ онъ выровняется и станетъ стройнёе. Онъ слишкомъ долго лежалъ въ яйцё,
оттого и сталъ неуклюжимъ.
Она съ любовью обдергала его перышки и пригладила ихъ.
— Ну, все равно! зато остальные утята твои премиленьк\е. А теперь будьте, какъ
дома. Если найдете голову угря, то можете ее принести.
Они и расположились, какъ дома. Только бёднаго, некрасиваго утенка всё щипали,
толкали, осыпали насмёшками и не только утки, но даже и куры. Индюкъ, считавш\й себя
царемъ птичьяго двора, потому что у него были шпоры, надулся, какъ корабль съ парусами,
и пошелъ прямо на утенка. Голова его покраснёла, толстый наростъ надъ клювомъ налился,
и онъ такъ воинственно загоготалъ, что бёдный утенокъ не зналъ, куда ему дёться.

28

ИЗБРАННЫЯ СКАЗКИ
Онъ отъ всего сердца горевалъ о своемъ уродствё, ему тяжело было служить
посмёшищемъ всего птичьяго двора. Съ каждымъ днемъ ему жилось хуже и хуже; даже его
собственные братья и сестры тяготились имъ и говорили:
— Хоть бы кошка тебя съёла, уродъ ты этак\й!
А мать прибавляла:
— Хоть бы ты ушелъ подальше съ глазъ моихъ!
Утки щипали его, куры клевали, а птичница, приходившая ихъ кормить, толкала его
ногой.
Какъ-то разъ бёдный утенокъ съ перепуга бросился черезъ заборъ. При видё его
птички, сидёвш\я въ кустахъ, поднялись на воздухъ.
— Вотъ какой я уродъ, что даже птицы меня боятся, прошепталъ утенокъ. Онъ
закрылъ глаза, чтобы ничего не видёть, и побёжалъ дальше отъ птичьяго двора, добёжалъ
до болота, гдё жили дик\я утки, и спрятался тамъ. Онъ такъ усталъ, что позабылъ про
голодъ и безъ движен\я пролежалъ всю ночь въ тростникё. Утромъ дик\я утки замётили
его.
— Ты кто такой? спросили онё.
Утенокъ только поворачивался во всё стороны и отвёшивалъ низк\е поклоны.
— Ты ужасно безобразенъ! замётили утки, но намъ до этого мало дёла; только не
вздумай жениться на комъ нибудь изъ нашихъ.
Бёдный утенокъ и не помышлялъ о женитьбё, онъ просилъ только позволен\я
остаться въ камышахъ и пить болотную воду. Онъ просидёлъ въ болотё цёлыхъ два дня. На
трет\й день прилетёли два дикихъ утенка. Они недавно вылупились изъ яйца и не успёли
еще набраться житейскаго опыта. Они довёрчиво подошли къ утенку и сказали:
— Послушай, товарищъ, ты такъ безобразенъ, что тебя положительно можно считать
красавцемъ! Ты намъ, право, нравишься. Не хочешь ли пуститься съ нами въ далекое
странств\е?
Пифъ-пафъ! раздался въ этотъ моментъ выстрёлъ, оба утенка скатились замертво въ
болото, и вода обагрилась ихъ кровью.
Пифъ-пафъ! раздалось еще и еще. Цёлая туча дикихъ гусей поднялась надъ
болотомъ. Началась большая охота. Охотники оцёпили камышъ, нёкоторые изъ нихъ даже
взлёзли на деревья. Все болото заволокло синими клубами порохового дыма, а лягавыя
собаки такъ и сновали между камышами.
Бёдный утенокъ чуть не умеръ со страха. Онъ уже готовъ былъ спрятать голову подъ
крыло, чтобы ничего не видать, какъ вдругъ передъ нимъ явилась огромная собака съ
длиннымъ высунутымъ языкомъ. Она уставила на утенка свои блестяш\е глаза, нюхнула
его разъ, другой, оскалила зубы и прыгъ! исчезла въ камышахъ.
— Слава Богу! сказалъ утенокъ. Я такъ безобразенъ, что даже собака не рёшилась
меня тронуть...
Онъ совсёмъ присмирёлъ, не смёлъ шевельнуться, а дробинки такъ и жужжали
около него. Наконецъ, все стихло; но онъ все еще не смёлъ приподняться и просидёлъ въ
болотё нёсколько часовъ. Тогда только онъ рёшился приподнять голову, осмотрёлся,
осторожно выбрался изъ камышей и побёжалъ, куда глаза глядятъ. Къ вечеру онъ
прибёжалъ къ избушкё, покривившейся на бокъ.
Поднялась буря. Вётеръ такъ и завывалъ вокругъ. Утенокъ присёлъ у порога, чтобы
укрыться отъ непогоды.

29

Г.Х.АНДЕРСЕНЪ
Вдругъ онъ замётилъ, что дверь соскочила съ нижней петли и чрезъ образовавшуюся
оттого щель, можно было проникнуть въ избушку. Не долго думая, онъ пробрался туда.
Въ избё жила старуха съ курицею и котомъ. Котъ умёлъ выгибать спину и
мурлыкать, а въ темнотё, когда его гладили противъ шерсти, у него сыпались искры изъ
шубки. Курицу звали Коротконожкой; эта кличка дана была ей по ея короткимъ ногамъ.
Утромъ тотчасъ же въ избё замётили утенка; котъ началъ мурлыкать, а курица
клохтать.
— Что тамъ такое? прикрикнула старуха. Но въ то же время она увидёла утенка и сослёпа онъ ей показался старой уткой.
—Вотъ прекрасная находка? сказала она. Теперь у меня будутъ и утиныя яйца.
Только, можетъ быть, это селезень. Оставлю его и посмотрю, что изъ этого будетъ.
Утенка оставили на испытан\е. Прошелъ день, и два, и три, а яицъ все не было. Котъ
и курица разыгрывали передъ нимъ барина съ барынею.
— Умёешь ты нести яйца? спрашивала курица.
— Нётъ!
— Ну, такъ и молчи, не пикни.
— А умёешь ты мурлыкать, выгибать спину, сыпать искры? спрашивалъ въ свою
очередь котъ.
— Нётъ!
— Ну, такъ и не суйся въ разговоръ съ порядочными особами. Утенокъ сидёлъ въ
углу и чувствовалъ себя не въ духё. Онъ тосковалъ по свёжему воздуху, по солнцу, ему
смертельно хотёлось хоть разъ проплыть по водё.
Наконецъ, онъ рёшился подёлиться своимъ горемъ съ курицею.
— Что ты за вздоръ городишь! отвётила она. Ты ничего не дёлаешь, вотъ у тебя и
являются так\я странныя желан\я. Неси яйца и мурлычь, и тоску твою, какъ рукой сниметъ.
— Ахъ, какъ хорошо плавать по водё! возражалъ утенокъ. Какое наслажден\е
освёжать голову въ волнахъ или нырять въ глубь.
— Вотъ такъ наслажден\е съ насмёшкою отвётила курица. Ты съ ума сошелъ. Спроси
хоть кота, я никого не знаю умнёе его, пр\ятно ли было бы ему поплыть по водё или
нырнуть въ глубь?
— Ахъ, вы не понимаете меня! съ грустью замётилъ утенокъ.
— Ну, ужъ если мы тебя не понимаемъ, такъ я и не знаю, кто тебя пойметъ. Не
будешь же ты утверждать, что ты умнёе кота и меня? Научись-ка лучше нести яйца,
мурлыкать и сыпать искры.
— Нётъ, я, кажется, снова пойду странствовать по свёту!
— И съ Богомъ! сказала курица. Утенокъ ушелъ, онъ плавалъ по водё, нырялъ, но всё
птицы держались отъ него въ сторонё и называли его уродомъ.
Настала осень. Листья пожелтёли. Вётеръ срывалъ ихъ съ деревьевъ и крутилъ по
дорогамъ. Воздухъ обдавалъ леденящимъ холодомъ. Нависли густыя, свинцовыя тучи со
снёгомъ и градомъ. Даже ворона на заборё каркала отъ холода.
Утенку приходилось плохо.
Выдался ясный солнечный денекъ. Къ вечеру, на закатё, изъ кустовъ вылетёла стая
прекрасныхъ большихъ птицъ. утенокъ видёлъ ихъ въ первый разъ въ жизни. Это были
лебеди. Ихъ ослёпительная бёлизна, ихъ длинныя гибк\я шеи, ихъ мощныя крылья, даже
странный горловой звукъ голоса, все нравилось утёнку. Они летёли за син\я моря, въ
теплыя страны и взвились высоко, высоко въ воздухъ.
30

ИЗБРАННЫЯ СКАЗКИ
Бёдному безобразному утенку стало еще тоскливёе. «Счастливыя птицы!» подумалъ
онъ.
Когда онё совсёмъ улетёли, онъ нырнулъ въ самую глубь, вынырнулъ и опять
нырнулъ и не зналъ, какъ успокоить свое волнен\е. Онъ ничего не зналъ объ этихъ птицахъ:
ни какъ ихъ зовутъ, ни куда онё летятъ, и все-таки при одномъ взглядё на нихъ, полюбилъ
ихъ такъ, какъ никого еще не любилъ. Завидовать имъ онъ не завидовалъ; ему и въ голову
не приходило желать себё такой же красоты. Бёдное безобразное существо, онъ радъ былъ,
если и утки не гнали его отъ себя.
Пришла и холодная суровая зима. Болото мало-по-малу замерзло. Осталась только
небольшая полынья; въ ней-то и плавалъ утенокъ, стараясь разбивать ногами леденёвшую
поверхность. Силы его совсёмъ оставляли; онъ думалъ. что замерзаетъ. На его счастье мимо
проходилъ мужикъ, замётилъ его, освободилъ изо льда и принесъ домой. Въ теплё утенокъ
ожилъ. Дёти мужика хотёли поиграть съ нимъ, но бёдный маленьк\й дикарь испугался,
взлетёлъ кверху, ударился о потолокъ и, падая внизъ, попалъ въ горшокъ съ молокомъ,
расплескалъ его по столу, шарахнулся въ сторону, попалъ въ масло, а оттуда въ ведерко съ
мукой. Можно себё представить, на что онъ былъ похожъ, когда онъ выскочилъ оттуда.
Жена крестьянина закричала на утенка и побёжала за нимъ съ желёзными щипцами въ
рукахъ. Дёти тоже бёгали, кричали, шумёли. Утенокъ съ испуга шарахнулся въ открытую
дверь, улетёлъ въ кусты и спрятался въ снёгу.
Не перечесть всёхъ бёдствий, перенесенныхъ имъ въ течен\е длинной суровой зимы.
Но вотъ вернулись теплые весенн\е дни. Солнышко пригрёло камыши, гдё лежалъ
утенокъ. Онъ поднялъ голову, сталъ прислушиваться: пёли жаворонки; они встрёчали
весну.
Утенокъ расправилъ свои крылья. Онъ почувствовалъ, что они выросли и окрёпли.
Мёрно разсёкая воздухъ, поднялся онъ кверху и, самъ не зная какъ, очутился въ большомъ
саду, гдё цвёли яблоки и благоухали кусты сиреней, опуская свои вётви къ серебристымъ
ручейкамъ и зеркальнымъ прудамъ.
Все
было
свё
о,
зелено,
празднично...
Вдругъ изъ-за ку стовъ
выплыли три прекрасныхъ лебедя.
Легко и величественно скользили
они по поверхности воды, оправляя
свои великолёпныя пушистыя
перья. Утенокъ тотчасъ узналъ
чудныхъ птицъ, и сердце его
сжалось отъ тоски.
«Я полечу къ нимъ, къ этимъ
царственнымъ
незнакомцамъ,
подумалъ онъ, пусть они меня
убьютъ за мое безобраз\е, за то, что
осмёлился приблизиться къ нимъ.
Легче принять смерть отъ нихъ,
чёмъ опять переносить мучен\я,
мною уже испытанныя!»

31

Г.Х.АНДЕРСЕНЪ
Онъ слетёлъ въ прудъ и поплылъ къ лебедямъ, устремившимся къ нему съ
распростертыми крыльями.
— Убейте, убейте меня! закричалъ онъ имъ и склонилъ голову.
Вдругъ, о чудо! Въ гладкой поверхности пруда онъ увидёлъ свой собственный
образъ, но не гадкаго сёраго утенка, а бёлоснёжнаго лебедя съ прекрасными пушистыми
перьями.
Лебеди подплыли къ нему и гладили его своими клювами.
Въ садъ прибёжали дёти, стали бросать въ прудъ хлёбъ, какъ вдругъ самый младш\й
изъ нихъ закричалъ:
— Посмотрите-ка, вёдь это новый!
Дёти радостно захлопали въ ладоши и съ криками:
— Новый лебедь прилетёлъ! Новый лебедь прилетёлъ! побёжали за отцомъ и
матерью.
Всё вышли посмотрёть на пришельца и говорили:
— Новый лебедь лучше всёхъ, онъ такой молодой, красивый, величественный!
Старые лебеди тоже преклонили предъ нимъ головы. Онъ вдругъ смутился, ему
стало такъ стыдно, и онъ спряталъ голову подъ крыло... Сердце его переполнилось
счастьемъ, но въ немъ было такъ много доброты, что не оставалось ни одного уголка для
гордости. Онъ вспомнилъ, какъ еще недавно всё надъ нимъ смёялись, а теперь? Кусты
сирени склонялись къ нему въ воду, солнце ласкало его своими теплыми лучами.
Онъ тряхнулъ перьями, поднялъ гибкую шею и изъ глубины души воскликнулъ:
— Столько счастья мнё и во снё не снилось, когда я былъ гадкимъ утенкомъ.

32

ИЗБРАННЫЯ СКАЗКИ

ШТОПОЛЬНАЯ ИГЛА.
й-ей, вы меня уроните, дер жите крёпче!
кричала
штопальная
игла
пальцамъ,
тянувшимъ ее изъ старой кухаркиной туфли
— верхняя кожа прорвалась, и ее надо было
зашить.
Штопальная игла воображала себя
такою же тонкою и острою, какими бываютъ
швейныя иглы.
— Не выпускайте меня, Бога ради, не
выпускайте меня! Если я упаду на полъ,
меня нельзя будетъ найти.
— Ну, ну, нечего тебё хвастать,
проворчали пальцы и крёпко обхватили
иглу.
— Смотрите-ка, какая у меня свита, проговорила игла и потянула за собою нитку.
Но пальцы не слушали ея и грубо воткнули ее въ толстую кожу.
— Ахъ, какая черная работа! сказала игла. Мнё ни за что не пройти. Ахъ, я ломаюсь!
я ломаюсь!
И, дёйствительно, она сломалась.
— Развё я вамъ не говорила, что я слишкомъ тонка? жаловалась она.
— Ну, теперь она больше ни на что не годится, проворчали пальцы, но все-таки
должны были ее держать еще нёкоторое время: кухарка придёлала ей сургучную головку и
зашпилила ею шейный платокъ.
— Посмотрите-ка, я теперь стала булавкою, проговорила игла. Я всегда знала, что
удостоюсь великой чести.
И она внутренно засмёялась, такъ какъ по наружности никогда нельзя видёть, чтобы
штопальная игла смёялась. Она гордо посматривала по сторонамъ.
— Позвольте васъ спросить, вы изъ золота? обратилась она къ простой булавкё,
сидёвшей съ нею по сосёдству. Вы очень хороши собой, у васъ есть своя собствення голова,
жаль только, что маленькая. Вы должны позаботиться о томъ, чтобы она у васъ выросла;
нельзя же каждому налёпить сургучъ вмёсто головы.
При этихъ словахъ игла такъ гордо выпрямилась, что вывалилась изъ платка и упала
въ жолобъ въ ту минуту, когда кухарка выливала помои.
— Вотъ и я отправилась путешествовать, проговорила игла, только бы мнё не
затеряться.
Но увы! она крёпко воткнулась въ жолобъ и затерлась.
— Ахъ, я слишкомъ тонка для этого свёта! говорила она, сидя въ жолобё. Но я знаю
себё цёну, а это что нибудь да значитъ.
Она сохранила свою гордую осанку и не потеряла хорошаго расположен\я духа.
Много чего проплывало надъ нею; кусочки щепокъ, солома, куски старыхъ газетъ.
— Какъ они важно плывутъ, шептала игла; имъ и въ голову не приходитъ, что тутъ
подъ ними сидитъ. Вотъ плыветъ лучинка, она знаетъ только самое себя и ни до чего
другого ей нётъ никакого дёла. А соломинка! Такъ и покачивается, такъ и вертится... За
33

Г.Х.АНДЕРСЕНЪ
нею плыветъ обрывокъ газеты, всё давно позабыли, что на немъ написано, а онъ все
кичится. Я одна сижу тутъ скромно и тихо, я знаю, кто я; знаю, что никак\я житейск\я
превратности не измёнятъ меня.
Разъ какъ-то она замётила подлё себя блестящ\й осколокъ стекла и подумала, что
это алмазъ. Она вступила съ нимъ въ разговоръ и отрекомендовалась драгоцённою
булавкою.
— А вы, вёроятно, алмазъ?
— Да, я нёчто въ этомъ родё...
Они возымёли другъ къ другу уважен\е, какъ къ чрезвычайно цённымъ предметамъ
и стали говорить о высокомёр\и, существующемъ на свётё.
— Я прежде жила въ шкатулкё у барышни, говорила игла; барышня эта называлась
кухаркой, на каждой рукё у нея было по пяти пальцевъ, и ужъ важничали же они, эти
пальцы. Никогда я не видывала такихъ хвастуновъ. А вёдь и существовали они только для
того, чтобы вынимать меня изъ шкатулки и опять туда укладывать.
— Они, можетъ быть, были знатнаго рода? спросило стекло.
— Знатнаго рода? Ничуть, они только о ceбё много воображали. Это были пять
братьевъ, урожденные «Пальцы». Они гордо держались вмёстё, несмотря на свой
различный ростъ. Впереди всёхъ стоялъ коротеньк\й толстый «Большой Палецъ». Въ
спинё у него только одинъ суставъ, вотъ почему ему труднёе отвёшивать поклоны, чёмъ
другимъ. Онъ говорилъ, что если его отрубить, то человёка ни за что не возьмутъ въ
военную службу. Второй палецъ быль лакомка, онъ совался и въ сладкое, и въ кислое,
указывалъ и на солнце, и на мёсяцъ и нажималъ перо, когда братьямъ приходилось писать;
трет\й «Длинновязый» на всёхъ смотрёлъ черезъ плечо; четвертый «Золотой» опоясывался
золотымъ поясомъ, а пятый шалунъ «Мизенчикъ» ничего не дёлалъ и еще этимъ гордился.
Всё они были хвастуны, хвастунами и остались. Оттого я и ушла отъ нихъ.
— Зато теперь мы сидимъ здёсь и блещемъ, замётило стекло. Въ этотъ моментъ въ
водосточномъ жолобё прибыла вода. Она полилась черезъ край и увлекла за собой
бутылочный осколокъ.
— Вотъ и его часъ пробилъ! проговорила игла: а я все таки сижу, я слишкомъ тонка, и
въ этомъ моя гордость.
Она еще выше подняла свою сургучную головку и предалась глубокимъ
размышлен\ямъ.
— Мнё иногда думается говорила она сама съ собою, что я родилась отъ солнечнаго
луча, такъ я тонка; мнё иногда кажется, что солнечный лучъ ищетъ меня подъ водою. Ахъ, я
такъ тонка, что мать моя солнышко не можетъ меня найти!..
Какъ-то разъ два уличныхъ мальчика рылись въ жолобё, отыскивая старые гвозди,
грошики и т. п. сокровища.
— Ай! крикнулъ одинъ, уколовшись иголкою. Вотъ такъ здоровенный молодчина!
— Какой я молодчина, я барышня! протестовала иголка. Но ея никто не слушалъ.
Сургучъ отвалился, она почернёла; но черный цвётъ придаетъ стройность, и она
воображала, что стала тоньше прежняго.
— Вонъ плыветъ яичная скорлупа, сказали мальчики. Они взяли ее и крёпко
воткнули въ нее иглу.
— Бёлыя стёны, а сама черная! сказала игла. Это очень красиво. Теперь можно на
меня любоваться. Только бы у меня не сдёлалась морская болёзнь, а то мнё станетъ дурно.
Но морской болёзни у нея не было, и дурно ей не стало.
34

ИЗБРАННЫЯ СКАЗКИ
— Хорошо имёть стальной желудокъ, говорила игла. Мы не то, что человёкъ, хоть и
тонки, а можемъ кое-что перенести.
Кракъ, застонала яичная скорлупа; черезъ нее переёхала телёга.
— Боже, какъ это тяжело! воскликнула игла. Это, вёрно, морская болёзнь меня
ломаетъ, ахъ, я ломаюсь!
Но она не сломалась, хотя черезъ нее и переёхала телёга. Она лежала теперь
вытянутая во всю свою длину, да такъ и осталась тамъ лежать.

35

Г.Х.АНДЕРСЕНЪ

ИВАНУШКА-ДУРАЧЕКЪ.
ъ старомъ большомъ помёстьё жилъ помёщикъ. У него было двое
сыновей, одинъ другого умнёе. Они собирались посвататься къ
царской дочери. Царевна объявила, что выйдетъ замужъ за того, кто
умнёе всёхъ отвётитъ на ея вопросы. Оба они под готовлялись цёлыхъ
восемьдней; другому, пожалуй, этого времени было бы и мало; но
братья могли похвастать хорошею подготовкою. Одинъ зналъ наизусть
весь латинск\й словарь и могъ, зажмуря глаза, отъ доски до доски
передать за три года городскую газету и притомъ, по желан\ю, могъ
начать и снизу вверхъ, и сверху внизъ. Другой изучилъ законы о налогахъ и могъ говорить
о государственныхъ дёлахъ; въ то же время онъ могъ прекрасно вышивать подтяжки и
былъ мастеръ въ женскихъ рукодёл\яхъ.
— Я, конечно, получу руку царской дочери! Воскликнули они оба вмёстё.
Папаша, не зная кому изъ нихъ отдать преимущество, подарилъ каждому по
статному коню. Латинистъ получилъ вороного, а законовёдъ — бёлоснёжнаго. Вся челядь
высыпала на дворъ посмотрёть, какъ братья сядутъ на коней. Прибёжалъ и третий братъ,
такъ какъ, собственно говоря, у помёщика было три сына; но третьяго никто не считалъ за
сына, онъ не могъ похвастать ученостью, и звали его всё Иванушкой-дурачкомъ.
— Ого-о! сказалъ Иванушка, куда это вы собрались? Вы нарядились совсёмъ попраздничному.
— Во дворецъ, добывать царевну! Развё ты не слыхалъ, что было всюду объявлено?
И братья разсказали о царскомъ указё.
— Эге-ге! это и мнё на руку! воскликнулъ Иванушка.
Но братья только разсмёялись и ускакали.
— Батюшка, присталъ Иванушка къ отцу, давай и мнё коня. Мнё пришла охота
жениться. Возьметъ меня царевна, такъ возьметъ; а не возьметъ, такъ я ее возьму; все же ей
быть моею.
— Отвяжись, что за вздоръ несешь! съ сердцемъ отвётилъ старикъ, не дамъ я тебё
никакого коня. Какой ты женихъ? ты двухъ словъ сказать не умёешь. Вотъ братья твои,
такъ другое дёло.
— Ладно! сказалъ Иванушка, не дашь коня, я возьму козла, онъ, вёдь, мой
собственный, а свезти, онъ меня не хуже коня свезетъ.
Сказано — сдёлано.
Сёлъ Иванушка на козла, ударилъ его ногами въ бока и поскакалъ во весь духъ по
столбовой дорогё. Гей-гей, гопъ-гопъ! вотъ такъ ёзда!
— Раздвиньтесь лёса, разступитесь горы! Я ёду! кричалъ Иванушка и пёлъ во все
горло.
Братья ёхали потихоньку; они молча обдумывали про себя остроты и прибаутки,
как\я онё скажутъ царевнё.
— Гей вы! крикнулъ Иванушка братьямъ, вотъ и я. По смотрите-ка, что я нашелъ на
дорогё. И онъ показалъ мертвую ворону.
— Дуракъ! Зачёмъ она тебё? спросили братья.
— Ворона-то? Я подарю ее царевнё.
— Ну, подари! сказали они со смёхомъ и поёхали дальше.
36

ИЗБРАННЫЯ СКАЗКИ
— Гей-гей! вотъ и я! нагналъ ихъ опять Иванушка. По смотрите-ка, что я теперь
нашелъ, это не всяк\й день валяется на дорогё.
Братья обернулись; очень ихъ заняло, что братъ еще нашелъ.
— Дурень! сказали они. Вёдь это старый деревянный башмакъ, да еще и безъ верху.
Ужъ не думаешь ли ты и его по дарить царевнё?
— А то какъ же?
Братья засмёялись и поскакали отъ него впередъ. Но Иванушка опять ихъ нагналъ.
— Смотрите, смотрите! кричалъ онъ. Вотъ ужъ эта находка самая лучшая!
— Ну, что тамъ у тебя еще? спросили братья.
— Оо! проговорилъ Иванушка, такъ хорошо, что и сказать нельзя. Вотъ такъ ужъ она
обрадуется, царевна-то.
— Фу! поморщились братья. Вёдь это тина, просто болотная тина.
— Ну, конечно! Да вы только посмотрите, какая тина-то, такъ и скользитъ между
пальцевъ.
И онъ набилъ ею карманы.
Братья махнули рукою и поскакали такъ быстро, что только искры изъ-подъ копытъ
посыпались. За то они и пр\ёхали къ городскимъ воротамъ цёлымъ часомъ раньше
Иванушки.
У воротъ всёмъ женихамъ давали нумера и становили ихъ въ ряды по шести въ
каждомъ, да такъ плотно, что они не могли пошевелить ни рукою, ни ногою. Это было
кстати, иначе они, пожалуй, передрались бы изъ-за очереди.
Вокругъ дворца стояли толпы народу. Всёмъ хотёлось что-нибудь видёть, хотя
никто ничего не видёлъ.
Жениховъ пускали по одному къ царевнё. Какъ только кто изъ нихъ вступалъ въ
залъ, языкъ у него прилипалъ къ гортани, и онъ не могъ сказать ни слова.
— Не годится! говорила царевна. Вонъ его! Дошла очередь до того брата, который
зналъ лексиконъ. Но увы! пока онъ стоялъ въ ряду, онъ его совсёмъ забылъ, а тутъ еще
половицы затрещали, а потолокъ-то былъ зеркальный, онъ вдругъ увидёлъ себя съ головы
до ногъ. У каждаго окна стояло по три писца съ главнымъ писцомъ во главё. Всё они
записывали каждое слово и отсылали въ газеты. Просто страшно! Къ тому же печку
накалили до красна.
— Ужасно здёсь жарко! сказалъ женихъ.
— Еще бы, отвёчала невёста. Мой отецъ жаритъ сегодня молодыхъ пётуховъ.
Къ такому отвёту женихъ совсёмъ не подготовился.
— М-ме-ее! промычалъ онъ.
И не сказалъ больше ни слова.
— Не годится! проговорила царевна. Вонъ его!
Вошелъ другой братъ.
— Какая страшная жара! сказалъ онъ.
— Ну, да! мы жаримъ сегодня здёсь молодыхъ пётуховъ.
— Какъ ва-ва-ва... какъ?
Писцы записали: «какъ ва-ва-ва... какъ».
— Не годится! отрёзала царевна. Вонъ его!
Пожаловалъ, наконецъ, и Иванушка, онъ въехалъ въ зало прямо на козлё.
— Фу, пропасть! Какая здёсь чертовская жара! сказалъ онъ.
— Да я сегодня жарю здёсь молодыхъ пётуховъ, сказала царевна.
37

Г.Х.АНДЕРСЕНЪ
— Эге-ге! вотъ такъ славно! сказалъ Иванушка. Значитъ, можно и мнё со своею
вороною присосёдиться?
— Съ величайшимъ удовольств\емъ! отвёчала царевна. Только въ чемъ же ты ее
будешь жарить; у меня нётъ ни горшка, ни чугуна.
— О! посудою-то я самъ запасся! отвёчалъ Иванушка. Вотъ какая у меня славная
посудина!
Онъ вытащилъ старый деревянный башмакъ и положилъ въ него ворону.
— О, да это цёлый обёдъ! замётила царевна. Нётъ только приправы!
— Приправа у меня въ карманё, и такъ ея много, что дёвать некуда.
И Иванушка вылилъ немного тины изъ кармана.
— Вотъ это мнё нравится, что ты за отвётомъ въ карманъ не лёзешь. Языкъ у тебя на
мёстё. Но знаешь ли, каждое наше слово записывается и появится завтра въ газетахъ.
Смотри, у каждаго окна по три писца и еще одинъ главный писецъ. Онъ-то самый худш\й,
потому что ровно ничего не понимаетъ.
Царевна хотёла запугать Иванушку.
Писцы загоготали, когда зашла рёчь о нихъ, и каждый посадилъ огромную
чернильную кляксу на полъ.
— Ага, такъ вотъ как\е это господа? сказалъ Иванушка. Значитъ, главному-то надо
сдёлать самый лучш\й подарокъ. Онъ вывернулъ карманы и шлепъ всю тину ему въ лицо.
—Ну, я вижу ты малый ловк\й! сказала царевна. Этого бы и я не сумёла сдёлать.
Развё у тебя поучиться.
Такъ и сталъ Иванушка царемъ. Женился и сёлъ на тронъ въ золотой коронё.
А мы получили объ этомъ извёст\е изъ газеты отъ главнаго писца; но за
достовёрность его не ручаемся.

38

ИЗБРАННЫЯ СКАЗКИ

ПЯТЕРО ВЪ ОДНОМЪ СТРУЧКЁ.
ять горошинъ сидёли рядомъ въ одномъ стручкё. И сами онё были
зеленыя, и родимый стручекъ зеленый, и весь свётъ имъ казался
зеленымъ, и это было въ порядкё вещей. Стручекъ росъ, и горошины
росли. Солнышко свётило и согрёвало стручекъ, дождикъ
размачивалъ его, дёлалъ прозрачнымъ. Горошинкамъ было уютно и
хорошо; днемъ свётло, ночью темно, какъ и слёдовало. Росли
горошины, сидя на мёстъ, и думали думу, надо было же чёмъ
заняться.
— Неужели мы вёчно будемъ сидёть тутъ? спросила одна изъ нихъ; отъ такого
сидёнья мы совсёмъ затвердёемъ. Мнё думается, что снаружи должно же быть что нибудь
кромё насъ; мнё, по крайней мёрё, такъ кажется.
Проходили недёли за недёлями. Горошины пожелтёли, и стручекъ пожелтёлъ.
— Весь свётъ желтёетъ, говорили онё.
И онё имёли на это основан\е.
Вдругъ, онё почувствовали толчекъ, сорванный стручекъ, попалъ въ людск\я руки и
вмёстё съ другими стручками очутился въ карманё куртки.
— Вотъ теперь насъ скоро выпустятъ, сказали горошины и ожидали этого съ
нетерпён\емъ.
— Хотёлось-бы мнё знать, кто изъ насъ всёхъ дальше пойдетъ, проговорила самая
маленькая.
— Будь, что будетъ! отвёчала ей самая большая. Крикъ-кракъ, лопнулъ въ эту
минуту стручекъ, и всё пять горошинъ выкатились на свётъ Бож\й.
Bсё онё очутились въ рукё ребенка. Маленьк\й мальчикъ крёпко зажалъ ихъ и
сказалъ, что это прекрасныя пули для его ружья. Онъ тотчасъ же принялся за стрёльбу,
вложилъ одну изъ нихъ въ ружье и выстрёлилъ.
— Вотъ я и полетёла странствовать по бёлу свёту, крикнула она своимъ сестрамъ,
лови меня, кто можетъ. Съ этими словами и слёдъ ея простылъ.
— А я, сказала вторая, прямо полечу на солнце, это для меня самый приличный
стручекъ. И она тоже умчалась.
— А мы ляжемъ спать тамъ, куда попадемъ, сказали двё, друг\я; мы сейчасъ
покатимся.
Дёйствительно, онё покатились; упали на землю, но имъ не удалось уйти отъ ружья.
Онё тоже улетёли за другими и крикнули:
— Мы улетимъ дальше всёхъ.
— Будь, что будетъ! сказала послёдняя горошинка, когда и ею выстрёлили.
Она попала подъ старый подоконникъ чердачнаго окошечка въ щель, устланную
мхомъ и мягкою землею. Мохъ совсёмъ прикрылъ ее; она была въ плёну; но милосердный
Богъ не за былъ о ней.
— Будь, что будетъ! повторяла она тихо.
Въ маленькой каморкё на чердакё жила бёдная женщина; днемъ она уходила на
работу, чистила печи, колола дрова и не боялась тяжелаго труда, потому что была сильна и
прилежна; тёмъ не менёе она никакъ не могла выбраться изъ бёдности. Дома въ каморкё

39

Г.Х.АНДЕРСЕНЪ
лежала ея единственная дочь, подросточекъ, нёжная, худенькая. Цёлый годъ не вставала
она съ постели, не жила и не умирала.
— Уйдетъ и она слёдомъ за своею младшею сестрою, твердила мать. Только двое
дётей у меня и было, не легко было ихъ поднять, да вотъ Господь подёлился со мною, взялъ
одну къ себё. Какъ бы мнё хотёлось сохранить другую, да видно Богу это неугодно; Онъ не
хочетъ разлучить сестеръ; уйдетъ отъ меня моя больная дёвочка.
Но больная оставалась все въ одномъ положен\и. Спокойно и терпёливо она лежала
цёлый день, пока мать была на работё.
Настала весна. Рано утромъ мать только-что встала, солнце ясно и ласково свётило
въ маленькое окошко, и лучи его падали на полъ. Больная дёвочка пристально смотрёла на
нижнее стекло окна.
— Что тамъ за зелень виднёется въ окнё и колышется отъ вётра? спросила она.
Мать подошла къ окну и пр\отворила его.
— Ахъ, сказала она, это горошина попала въ щель и пустила ростокъ! Вотъ тебё и
садикъ на забаву.
Она придвинула кровать больной къ окошку, чтобы та лучше могла видёть
растущую горошину и ушла на работу.
— Матушка, мнё кажется, что я выздоравливаю, сказала дёвочка вечеромъ.
Солнышко сегодня такъ тепло свётило ко мнё въ окно. А горошинка растетъ и крёпнетъ... я
тоже окрёпну, встану и буду гулять на солнцё.
— Дай-то Богъ! сказала мать, но ей не вёрилось. Она подперла тычинкой зеленое
растеньице, доставлявшее столько удовольств\я ея дочери и защитила его отъ вётра.
Потомъ привязала ниточку къ подоконнику и къ рамё, чтобы горошина могла виться. И
она воспользовалась этой поддержкой. Съ каждымъ днемъ видно было, какъ она росла.
— Посмотри-ка, никакъ она хочетъ цвёсти! сказала какъ-то утромъ бёдная женщина.
Въ сердцё ея шевельнулась надежда, что больная дочка ея выздоровёетъ. Она
вспомнила, что за послёднее время дёвочка стала какъ-то живёе, разговорчивёе, нёсколько
дней подрядъ она сама садилась въ кровати и вся с\яющая любовалась на свой маленьк\й
садикъ, выросш\й изъ одной горошины.
Черезъ недёлю больная на цёлый часъ встала съ кровати. Счастливая она сидёла на
тепломъ солнышкё. Окошко было открыто, а передъ нимъ въ полномъ цвёту красовалась
бёлорозовая горошина. Больная дёвочка нагнулась къ ней и тихо поцёловала нёжные
лепестки. День этотъ, и для нея, и для ея матери былъ настоящимъ праздникомъ.
— Милосердный Богъ Самъ ее посадилъ и вырастилъ и тебё, и мнё на утёшен\е,
сказала мать.
Она поцёловала свою дочь и улыбнулась цвётку, точно въ немъ видёла ангела
Бож\я.
А друг\я горошины?
Та, что первая пошла странствовать по свёту, упала въ дождевой жолобъ и угодила
въ желудокъ голубя; тамъ она и осталась. Двё ленивыя тоже не дальше ушли; ихъ также
поглотали голуби. А четвертая, собиравшаяся летёть на солнце, попала въ лужу,
образовавшуюся подъ водосточной трубой, и пролежала тамъ въ грязной водё дни и
недёли, пока не разбухла.
— Вотъ какъ я чудесно толстёю, говорила горошина; кажется, я скоро лопну; это все,
чего можетъ достичь горошина. Я самая замёчательная изъ пяти.

40

ИЗБРАННЫЯ СКАЗКИ
А молоденькая дёвочка стояла у окна на чердакё съ с\яющими глазами, и здоровье
алёло на ея щекахъ нёжнымъ румянцемъ. Она набожно сложила свои худеньк\я ручки и
благодарила Бога за дарованную ей горошину.

41

Г.Х.АНДЕРСЕНЪ

ОЛЕ-ЛЮКЪ-ОЙЕ.
икто на свётё не знаетъ столько разсказовъ, какъ, Оле-Люкъ-Ойе.
Такъ, подъ вечеръ, когда дётушки еще сидятъ скромнехонько на
скамеечкё, приходитъ Оле-Люкъ-Ойе. По лёстницё онъ крадется
неслышно, потому что ходить въ однихъ чулкахъ; тихонько онъ
отворяетъ двери и брызгъ! Брызнетъ дётямъ молочко въ глаза, чутьчуть, одну только капельку; но и этого для нихъ слишкомъ достаточно;
вёки у нихъ отяжелёютъ, глаза сами закроются. Потомъ прокрадется
онъ къ нимъ за спину, тихонько дунетъ онъ имъ въ затылокъ, и
маленькая дётская головка перестаетъ дёржаться на плечахъ, такъ
сама и клонится книзу. Да да! только это совсёмъ не больно. Оле-Люкъ-Ойе любитъ дётей
и хочетъ, чтобы они были спокойнёе, когда ихъ понесутъ въ кроватки, а спокойнёе имъ
слёдуетъ быть для того, чтобы могъ онъ имъ разсказывать свои сказки.
Спятъ дёти, а Оле-Люкъ-Ойе садится къ нимъ на кровать. Одётъ онъ прекрасно;
кафтанъ шелковый, но какого цвёта сказать нельзя, отливаетъ онъ и зеленымъ, и краснымъ,
и синимъ, смотря по тому, въ какую сторону онъ повернется. Подъ мышками у него по
зонтику — подъ правою одинъ, подъ лёвою другой. Надъ хорошими дётьми открываетъ онъ
правый зонтикъ съ разрисованными на немъ картинами, и дёти всю ночь видятъ
прекрасные сны. Надъ дурными дётьми онъ открываетъ, лёвыё зонтикъ пустой; они спятъ
и не видятъ сновъ; когда проснутся утромъ, имъ и вспомнить нечего.
Послушайте же, какъ Оле-Люкъ-Ойе посёщалъ въ течен\е цёлой недёли маленькаго
мальчика, по имени Ялмара. Онъ ему разсказалъ семь сказокъ, такъ какъ въ недёлё семь
дней.
ПОНЕДЪЛЬНИКЪ.
— Смотри-ка, сказалъ Оле-Люкъ-Ойе, когда Ялмаръ легъ въ кровать, какъ я все
разукрашу.
Онъ взмахнулъ волшебнымъ жезломъ.
Вдругъ, всё цвёты въ цвёточныхъ горшкахъ выросли въ больш\я деревья и
протянули свои вётви подъ самый потолокъ и вдоль стёнъ, такъ что комната приняла видъ
чудесной бесёдки. Всё вётки покрылись цвётами, каждый цвётокъ былъ прекраснёе розы и
чудно благоухалъ; его можно было и ёсть, онъ былъ слаще варенья. Плоды блестёли, какъ
золото, а изъ пирожныхъ такъ и выглядывали изюменки. Это было неподражаемо хорошо.
Вдругъ, изъ ящика въ столё, гдё лежали школьныя вещи Ялмара, послышался страшный
плачъ.
— Что это? сказалъ Оле-Люкъ-Ойе.
Онъ подошелъ къ столу и открылъ ящикъ. Это горевала грифельная доска. Въ задачу
попала невёрная цифра. Цыфры такъ и метались по доскё, не зная, что имъ дёлать, а
грифель растерянно скакалъ на своей веревочкё, какъ маленькая собачка; ему хотёлось
помочь задачё, но онъ не зналъ, какъ приняться. Тетрадь чистописан\я тоже плакала, на
каждой страницё стояли ряды большихъ и маленькихъ буквъ, прописи; подъ ними были
ряды другихъ буквъ, которыя воображали, что похожи на прописи; ихъ написалъ Ялмаръ;
но онё такъ лежали, какъ будто падали съ линеекъ, а между тёмъ онё должны были на нихъ
стоять.
42

ИЗБРАННЫЯ СКАЗКИ
— Смотрите, вотъ такъ надо вамъ держаться! говорила пропись; немножко
наклонитесь вкось.
— Ахъ, мы бы и хотёли, да не можемъ, отвёчали буквы, мы слишкомъ слабы.
— Такъ надо вамъ принять лекарства! сказалъ Оле-Люкъ-Ойе.
— Ахъ, нётъ отвётили онё и встали такъ прямо, что весело было смотрёть на нихъ.
— Теперь уже не до сказокъ! сказалъ Оле-Люкъ-Ойе. Надо будетъ мнё ихъ поучить.
Разъ два, разъ два! скомандовалъ онъ буквамъ.
И онё встали въ ряды, какъ самая прекрасная пропись. Но Оле-Люкъ-Ойе ушелъ, и
когда утромъ Ялмаръ взглянулъ въ тетрадку, буквы опять скорчились и свисли со
строчекъ, какъ и прежде.
ВТОРНИКЪ.
Только что Ялмаръ
легъ въ постель, Оле-ЛюкъОйе притронулся своимъ
волшебнымъ жезломъ къ
мебели, и вся мебель
заговорила, за исключен\емъ
плевательницы,
которая
упорно
молчала.
Она
сердилась, что всё только
говорятъ о самихъ себё,
думаютъ только о самихъ
себё и не обращаютъ
вниман\я на ту, которая
скромно стоитъ въ углу и по
зволяетъ плевать на себя.
Надъ
комодомъ
висёла большая картина въ
золотой
рамёъ
высокими
старыми
деревьями,
цвётущею
лужайкою и широкою рёкою, огибавшею
лёсъ и протекавшею мимо многихъ замковъ,
далеко въ бурное море.
Оле-Люкъ-Ойе дотронулся жезломъ до картины, птицы запёли, деревья зашевелили
вётвями, а облака потянулись по небу; видно было, какъ тянулись по небу, видно было,
какъ тёни ихъ скользили по ландшафту. Оле-Люкъ-Ойе поднялъ маленькаго Ялмара къ
рамкё и поставилъ его ногами въ густую траву. Солнце свётило на него сквозь деревья; онъ
побёжалъ къ рёкё и сёлъ въ маленькую лодочку, окрашенную красною и бёлою краскою;
парусъ блестёлъ, какъ серебро, а шесть лебедей съ золотыми коронами и лучистыми
синими звёздами на головахъ потянули лодочку мимо зеленаго лёса, гдё деревья
разсказывали про разбойниковъ и вёдьмъ, а душистые цвёты про эльфовъ и бабочекъ.
Прелестныя рыбки съ золотистой и серебристой чешуей плыли за лодкой и
выскакивали изъ воды. Птички син\я, красныя, больш\я и маленьк\я, цёлыми стаями
летёли за Ялмаромъ, комары толпились; майск\е жуки жужжали, всё хотёли разсказать
свои сказочки.
43

Г.Х.АНДЕРСЕНЪ
Чудесное было это путешеств\е! Лёса то обращались въ густую темную чащу, то
разстилались прекрасными садами, полными свёта и благоухан\я. Среди нихъ стояли
стеклянные и мраморные дворцы, а на пристани выходили принцессы, и всё онё были
маленьк\я дёвочки; Ялмаръ зналъ ихъ хорошо, потому что игралъ съ ними прежде.
Маленьк\е принцы стояли на часахъ, брали на караулъ золотыми саблями и осыпали
Ялмара дождемъ изюма и оловянныхъ солдатиковъ.
— Вотъ такъ настоящ\е принцы! сказалъ Ялмаръ. Ялмаръ проёзжалъ не только
черезъ лёса, но и черезъ залы и города, заёхалъ и въ тотъ городъ, гдё жила его прежняя
няня, которую онъ очень любилъ. Она кивала ему головой и пёла знакомую пёсенку;
птицы пёли вмёстё съ нею, цвёты подплясывали, а старыя деревья покачивали въ тактъ
вершинами, какъ будто и они слышали, какую сказочку разсказывалъ Оле-Люкъ-Ойе.
СРЕДА.
Какой сильный дождь; цёлые ручьи текутъ по улицё, и Ялмаръ даже во снъ слышитъ
плескъ воды.
Оле-Люкъ-Ойе открылъ окошко, вода поднялась до подоконника; на улицё стояло
цёлое озеро, а у самаго окна красовался прекрасный корабль.
— Не хочешь-ли покататься по морю, маленьк\й Ялмаръ? спросилъ Оле-Люкъ-Ойе.
Ты можешь посётить далек\я страны, а къ утру опять будешь дома.
Ялмаръ очутился въ праздничной одеждё на прекрасномъ кораблё. Погода
прояснёла, они поёхали по улицамъ, объёхали церковь и очутились въ морё. Плыли они
долго, такъ что берега исчезли, а надъ ихъ головами пронеслась стая аистовъ, летёвшихъ въ
теплыя страны. Аисты летёли одинъ за другимъ и улетёли далеко-далеко. Одинъ изъ нихъ
такъ усталъ, что едва держался на воздухё; онъ былъ послёднимъ въ ряду и скоро совсёмъ
отсталъ; наконецъ, онъ сталъ падать съ распростертыми крыльями все ниже и ниже,
коснулся ногами мачты, скользнулъ по парусу и всталъ на палубё. Корабельный юнга
схватилъ его и посадилъ въ курятникъ къ курамъ и индюкамъ. Бёдный аистъ совсёмъ
растерялся въ такомъ обществё.
— Смотрите-ка, какой молодчикъ! говорили курицы. А индюкъ надулся какъ только
могъ и спросилъ:
— Кто онъ такой.
Утки пятились назадъ и крякали.
Аистъ разсказывалъ о знойной Африкё, о пирамидахъ, о страусё, пробёгающемъ
пустыню; но утки не понимали его под талкивали одна другую и говорили:
— Не правда-ли, мы всё въ этомъ согласны, что онъ глупъ.
— Да, конечно, онъ глупъ, подтвердилъ индюкъ и заклохталъ.
Аистъ замолчалъ и размечтался объ Африкё.
— Как\я у васъ прекрасны\ тонк\я ноги, сказалъ индюкъ; почемъ за аршинъ?
— Крякъ-крякъ-крякъ, засмёялись утки. Аистъ сдёлалъ видъ, что не слыхалъ.
— Посмёйтесь вмёстё съ нами, сказалъ индюкъ. Развё это не показалось вамъ
остроумнымъ? Или оно было для васъ слишкомъ высоко? Ахъ-ахъ! онъ не особенно
многостороненъ, мы уже лучше займемся разговоромъ промежъ себя.
Онъ заклохталъ, а утки затрещали: гикъ-гакъ, гикъ-гакъ.
Ялмаръ подошелъ къ курятнику, отворилъ дверцу, позвалъ аиста, и тотъ выскочилъ
на палубу. Онъ теперь отдохнулъ: Ялмару показалось, что онъ кивнулъ ему головою,
расправилъ крылья и полетёлъ въ теплыя страны.
44

ИЗБРАННЫЯ СКАЗКИ
Куры клохтали, утки трещали, индюкъ покраснёлъ со злости.
— Завтра мы изъ васъ сваримъ супъ, сказалъ Ялмаръ и проснулся.
Онъ лежалъ въ постели и совершилъ странное путешеств\е съ Оле-Люкъ-Ойе ночью.
ЧЕТВЕРГЪ.
— Знаешь что? сказалъ Оле-Люкъ-Ойе, только не бойся, ты увидишь маленькую
мышку.
Онъ открылъ руку и показалъ маленькое красивое животное.
— Она пришла звать тебя на свадьбу; двё мышки женятся; онё живутъ подъ поломъ
въ кладовой.
— Ну, какъ же я пролёзу въ такое маленькое отверст\е въ полу? спросилъ Ялмаръ.
— Объ этомъ я ужъ позабочусь, отвёчалъ Оле-Люкъ-Ойе: я; сдёлаю тебя
маленькимъ, маленькимъ...
Онъ дотронулся своимъ жезломъ до Ялмара, тотъ становился все меньше и меньше и
сдёлался ростомъ въ палецъ.
— Теперь ты займешь платье у оловяннаго солдатика, оно какъ разъ будетъ тебё
впору, а въ обществё все же лучше показаться въ мундирё.
— Конечно, согласился Ялмаръ.
И въ одну минуту одёлся, какъ самый хорошеньк\й оловянный солдатикъ.
— Не угодно ли вамъ теперь сёстъ въ наперстокъ вашей мамаши, а я буду имёть
честь васъ свезти.
— Ахъ, барышня! неужели вы хотите взять на себя трудъ? сказалъ Ялмаръ.
И все таки сёлъ въ наперстокъ, и они поёхали на мышиную свадьбу. Сперва они
попали въ длинный проходъ подъ поломъ, гдё наперстокъ могъ свободно двигаться при
освёщен\и гнилымъ деревомъ, вмёсто фонарей.
— Не правда ли, какъ здёсь великолёпно пахнетъ? сказала мышь. Весь ходъ натертъ
шпекомъ.
Наконецъ, они достигли и свадебнаго зала. По правую сторону стояли маленьк\я
мышки барышни, онё шептались и пищали, будто смёялись другъ надъ другомъ, а по
лёвую молодые мышиные кавалеры; они лапками разглаживали свои усы.
Посрединё въ выдолбленной коркё отъ сыра помёщались женихъ съ невёстой.
Мыши все прибывали, толкали и давали другъ друга, а невёста съ женихомъ стали
въ дверяхъ, такъ что нельзя было пройти ни взадъ, ни впередъ.
Весь залъ тоже былъ облёпленъ шпекомъ и въ этомъ состояло все угощен\е. Въ видё
лакомства подали одну горошину, и маленькая мышка, родственница невёсты, выгрызла на
ней начальныя буквы счастливой четы; это было нёчто необыкновенное.
Bсё мыши увёряли, что свадьба отпразднована, какъ нельзя лучше, и всёмъ очень
весело.
Ялмаръ вернулся домой. Правда, онъ былъ въ очень знатномъ обществё, но зато онъ
долженъ былъ и сильно сократиться и одёться оловяннымъ солдатикомъ.
ПЯТНИЦА.
— Что же мы предпримемъ сегодня ночью? Спросилъ Ялмаръ.
— Не знаю, хочешь ли ты сегодня опять ёхать на свадьбу. Она, конечно, будетъ иного
рода. Кукла твоей сестры, Германъ, женится на куклё Бертъ. И такъ какъ сегодня день
рожден\я Берты, то въ подаркахъ недостатка не будетъ. Посмотри-ка сюда!
Съ этими словами Оле-Люкъ-Ойе показалъ на столъ.
45

Г.Х.АНДЕРСЕНЪ
На столё стоялъ маленьк\й карточный домикъ, изъ оконъ его виднёлся свётъ, а
передъ нимъ была почетная стража изъ оловянныхъ солдатиковъ. Невёста съ женихомъ
сидёли на полу, погруженные въ размышлен\я, какъ это имъ и слёдовало.
Когда же Оле-Люкъ-Ойе ихъ повёнчалъ, вся мебель въ комнатё запёла, восхваляя
жениха и невёсту, сшитыхъ изъ перчаточной кожи. Затёмъ раздавали подарки и лакомства,
но женихъ съ невёстой ни до чего не дотронулись; они были слишкомъ взволнованы.
— Пойдемъ мы теперь на дачу или отправимся путешествовать? спросилъ женихъ.
Чтобы рёшить этотъ вопросъ, на семейный совётъ пригласили ласточку, много
путешествовавшую, и старую насёдку, высидёвшую пять выводковъ цыплятъ.
Ласточка разсказывала о прекрасныхъ теплыхъ странахъ, съ тяжелыми
виноградными гроздьями, съ ароматнымъ воздухомъ, съ высокими горами.
— Зато тамъ нётъ нашихъ капустныхъ кочней, возразила насёдка. Одно лёто я
прожила съ цыплятами на дачё. Тамъ была песочная яма; въ ней мы могли рыться, сколько
хотёли; а главное, мы могли ходить въ огородъ, гдё росла капуста. Ахъ, какъ тамъ было
чудесно! Я не могу себё ничего лучшаго представить.
— Но, вёдь, одинъ кочанъ похожъ на другой, и притомъ здёсь такъ часто бываетъ
дурная погода.
— Ну, къ этому можно привыкнуть, возразила курица.
— Но здёсь такъ холодно, все замерзаетъ.
— Это даже полезно капустё. Впрочемъ, у насъ иногда бываетъ и тепло. Четыре года
тому назадъ лёто длилось цёлыхъ пять недёль. Такъ было жарко, что нельзя было дышать.
Потомъ у насъ нётъ ядовитыхъ животныхъ, и разбойниковъ нётъ. Только негодяи могутъ
находить, что наша страна не самая прекрасная, но зато они недостойны быть въ нашемъ
обществё.
Курица такъ взволновалась, что заплакала и продолжала:
— Я тоже путешествовала, я проёхала въ корзинкё цёлыхъ двёнадцать миль.
Путешеств\е не доставляетъ никакого удовольств\я.
— Да, курица очень благоразумная особа, сказала кукла Берта; я тоже не имёю охоты
путешествовать по горамъ и лазить то вверхъ, то внизъ. Лучше поёдемъ за городъ въ
песочную яму и будемъ гулять въ капустномъ огородё.
На томъ и порёшили.
СУББОТА..
— Услышу я сегодня твои разсказы? спросилъ маленьк\й Ялмаръ, какъ только его
усыпилъ Оле-Люкъ-Ойе.
Сегодня вечеромъ намъ некогда будетъ разсказывать, отвёчалъ Оле-Люкъ-Ойе и
распустилъ свой прекрасный зонтикъ.
— Полюбуйся на этихъ китайцевъ.
Зонтикъ принялъ видъ большой китайской чашки съ синими деревьями,
треугольными мостиками и съ маленькими китайцами, кивавшими своими головами.
— Къ завтраму надо весь свётъ хорошенько вычистить, сказалъ Оле-Люкъ-Ойе;
завтра, вёдь, праздникъ, Воскресенье, мнё надо побывать на колокольнё, посмотрёть,
вычистили ли маленьк\е кобольды колокола, чтобы они лучше звонили. Надо заглянуть и
на поле, посмотрёть, сдули ли вётры всю пыль съ травы и листьевъ. А что всего труднёе —
мнё надо снять всё звёздочки и хорошенько ихъ вычистить. Я соберу ихъ въ передникъ, но
предварительно надо перенумеровать ихъ, а также и тё углублен\я, въ которыхъ онё
46

ИЗБРАННЫЯ СКАЗКИ
сидятъ. Если я этого не сдёлаю, онё не придутся по отверст\ямъ, не будутъ держаться, и у
насъ окажется много падающихъ звёздъ.
— Послушайте, почтеннёйш\й Оле-Люкъ-Ойе, знаете
ли что? — заговорилъ старый портретъ висёвш\й на стёнё, у
которой стояла кроватка Ялмара. Я прадёдушка, мальчика и
очень радъ, что вы разсказываете ему истор\и, но только вы
не должны набивать ему голову вздорными понят\ями.
Звёздъ нельзя снимать съ неба; звёзды, м\ровыя тёла, так\я
же, какъ и наша земля.
— Спасибо, старый прадёдушка!
Спасибо! — сказалъ Оле Люкъ-Ойе: ты
глава семьи, ты самый старш\й; но я
еще старёе тебя. Я старый язычникъ!
Римляне и греки называли меня
богомъ сна. Я вхожу въ
знатнёйш\е дома и умёю
обращаться съ бёдными и
богатыми;
а
теперь
я
предоставляю разсказы вать
тебё вмёсто себя.
Оле-Люкъ-Ойе сложилъ
зонтикъ и ушелъ.
— Ну, ну, проворчалъ
старый портретъ. будто бы ужъ
нельзя
высказать
своего
мнён\я. Ялмаръ проснулся.
ВОСКРЕСЕНЬЕ.
— Добраго вечера! — сказалъ Оле-Люкъ-Ойе. Ялмаръ кивнулъ головою, потомъ
вскочилъ, перевернулъ портретъ прадёдушки лицомъ къ стёнё, чтобы онъ опять не
вмёшался въ разговоръ, какъ вчера.
Теперь ты мнё разскажешъ сказки: о пяти горошинахъ въ одномъ стручкё, о
штопальной иглё, воображавшей себя швейною, о Дюймовочкё, объ аистахъ.
— Хорошенькаго понемножку! — отвёчалъ Оле-Люкъ-Ойе. Ты, вёдь, знаешь, что я
всего охотнее тебе что-нибудь показываю. Сегодня я тебё покажу своего брата. Онъ тоже
называется Оле-Люкъ-Ойе; но онъ никого не посёщаетъ болёе одного раза, а къ кому
придетъ, того беретъ къ себё на коня и разсказываетъ ему сказки. Онъ знаетъ только двё
сказки; одна такъ хороша, что никто ничего подобнаго не можетъ себё представить, а другая
такая ужасная, такая страшная, что и описать ее невозможно.
Потомъ Оле-Люкъ-Ойе поднялъ маленькаго Ялмара къ окну и сказалъ:
— Вотъ сейчасъ ты увидишь моего брата, другого Оле-Люкъ-Ойе. Люди его
называютъ смертью. Онъ вовсе не такъ некрасивъ, какъ его рисуютъ въ книгахъ, и вовсе не
похожъ на скелетъ. Одежда его заткана серебромъ, какъ самый лучш\й гусарск\й мундиръ, а
на плечахъ у него черная бархатная мант\я. Смотри, какъ онъ скачетъ галопомъ!
Ялмаръ увидёлъ скачущаго Оле-Люкъ-Ойе: онъ сажалъ на коня и молодыхъ, и
старыхъ; однихъ онъ сажалъ спереди, дру гихъ сзади и спрашивалъ:
47

Г.Х.АНДЕРСЕНЪ
— А каковы отмётки?
— Хороши! — отвёчали они.
— А дайте-ка, я самъ погляжу.
И каждый показывалъ ему свою тетрадочку. Тёхъ, у кого за поведен\е было
«отлично» и «очень хорошо», онъ сажалъ спереди, и они слушали прекрасную сказку; а у
кого было за поведен\е «довольно хорошо» и «посредственно», тёхъ онъ сажалъ сзади, и
они слушали ужасную сказку. Они тряслись, плакали, пробовали соскочить съ коня, но не
могли, они чувствовали, что приросли къ его спинё.
— Да смерть — чудеснёйш\й Оле-Люкъ-Ойе: я ея совсёмъ не боюсь! — сказалъ
Ялмаръ.
— И не слёдуетъ, подтвердилъ Оле-Люкъ-Ойе: смотри только, чтобы у тебя были
всегда хорош\я отмётки.
— Вотъ это поучительно! — пробормоталъ портретъ прадёдушки. Все-таки помогло,
что я высказалъ свое мнён\е.
И онъ вполнё остался доволенъ.
Такъ вотъ какова сказка объ Оле-Люкъ-Ойе. Пускай же онъ самъ къ тебё придетъ
вечеромъ и разскажетъ больше.

48

ИЗБРАННЫЯ СКАЗКИ

ЧАЙНИКЪ.
налъ я чайникъ. Прегордый былъ этотъ чайникъ: гордился онъ и своимъ
фарфоромъ, и своимъ длиннымъ носикомъ, и широкою ручкою. Объ
всемъ этомъ онъ говорилъ съ увлечен\емъ, молчалъ только о крышкё.
Въ ней были свои недостатки, а о своихъ недостаткахъ никто охотно не
распространяется, о нихъ довольно говорятъ и друг\е. Чайникъ тоже
хорошо зналъ, что чашки, сахарница, сливочникъ, словомъ, весь чайный
приборъ не позабудутъ указать на уродливую крышку и, навёрное,
будутъ о ней говорить больше, чемъ о прёкрасной ручкё и о
великолёпномъ носикё.
— Что же, я сознаю свои недостатки, говорилъ самъ съ собою чайникъ, и достаточно
показываю свое смирен\е. Недостатки есть у всехъ насъ; вотъ особенный достоинства, это
другое дёло. У чашки есть ручка, у сахарницы крышка; у меня есть то и другое, да еще и
носикъ. Вотъ почему я и занимаю первое мёсто на чайномъ столё. Чашка и сахарница
играютъ только служебную роль. Я же распространяю свои блага жаждущему
человёчеству. Я въ себё перерабатываю чайные листья съ кипяткомъ въ благодётельный,
утоляющ\й жажду напитокъ. Но такъ говорилъ чайникъ въ беззаботную пору юности.
Тогда онъ стоялъ на чисто накрытомъ столё, его поднимала нёжная ручка...
Однако, эта нёжная ручка оказалась очень неловкою: она уронила чайникъ, носикъ
отбился, ручка тоже, не говоря уже о крышкё. Чайникъ лежалъ на полу, и изъ него текла
горячая вода.
— Никогда я не забуду этого ужаснаго мгновен\я, разсказывалъ онъ потомъ. Меня
назвали инвалидомъ, поставили въ уголъ, а потомъ подарили бёдной женщинё. Я
спустился въ подвалъ, гдё царила нищета, и долго стоялъ безъ употреблен\я, до самаго того
момента, когда началась настоящая моя жизнь: меня наполнили землей, а въ землю
положили цвёточную луковицу. Я не знаю, кто былъ моимъ благодётелемъ, кто подарилъ
мнё эту луковицу; но съ тёхъ поръ, какъ она лежала во мнё, она стала моимъ сердцемъ,
живымъ сердцемъ, какого у меня никогда прежде не было. Во мнё проснулись жизнь и
сила. Зародышъ въ луковицё развивался, крёпъ и распустился въ прекрасный цвётокъ. Я
видёлъ этотъ цвётокъ, я держалъ его, я забывалъ самого себя въ его красотё. Онъ не
благодарилъ меня за мои заботы о немъ, онъ даже не думалъ обо мнё. Bcё имъ
восхищались, всё его хвалили, а я искренно радовался за него. Но, наконецъ, стали
говорить, что такоё прекрасный цвётокъ заслуживаетъ лучшаго горшка. Меня разбили на
куски. Ахъ, какъ это было больно! Зато цвётокъ посадили въ прекрасную вазу. А я? Меня
выбросили на дворъ, и я лежу, превратившись въ кучу черепковъ. Но зато во мнё живетъ
воспоминан\е, и этого воспоминан\я никто у меня не отниметъ.

49

Г.Х.АНДЕРСЕНЪ

ЦВЁТОЧКИ МАЛЕНЬКОЙ ИДЫ.
ои бёдные цвёточки совсёмъ умираютъ, сказала маленькая Ида.
Как\е они были вчера пышные, теперь-же всё листья завяли и
висятъ. Отчего это? — спросила она студента, сидёвшаго на софё.
Студентъ этотъ очень ее любилъ; онъ разсказывалъ ей
прекрасныя сказки и вырёзывалъ изъ бумаги преинтересныя
вещицы: сердца, а въ сердцахъ маленькихъ танцующихъ дёвочекъ,
цвёты и боль\ше замки съ отворявшимися дверями. Превеселый
былъ студентъ.
— Почему сегодня цвёты заболёли? — спросила она и показала ему завядш\й букетъ.
— Знаешь, что съ ними? — сказалъ студентъ. Цвёты были ночью на балу, вотъ
почему они и повёсили свои головки.
— Да развё цвёты могутъ танцовать? — спросила Ида.
— Разумёется, могутъ, отвёчалъ студентъ. Въ темнотё, когда мы всё спимъ, они
превесело скачутъ, у нихъ почти каждый вечеръ балъ.
— А дёти могутъ быть на этомъ балу?
— Да! — отвёчалъ студентъ. Маленьк\е маргаритки и ландыши.
— А гдё-же они танцуютъ? — спросила Ида.
— Ты, вёдь, была за городскими стёнами и видёла прекрасный замокъ, гдё король
живетъ лётомъ; тамъ еще такой прекрасный садъ со множествомъ цвётовъ. Ты, вёдь,
видёла лебедей; они подплывали къ тебё, когда ты имъ бросала крошки хлёба. Вотъ тамъто и бываетъ большой цвёточный балъ.
— Я еще вчера была тамъ съ мамой, сказала Ида; но деревья стоятъ безъ листьевъ, и
нётъ ни одного цвёточка. Гдё-же они? Лётомъ ихъ было такъ много.
— Они въ замкё, отвётилъ студентъ. Только-что король переёдетъ со своею свитою
въ городъ, цвёты тотчасъ бёгутъ въ замокъ и веселятся тамъ. Двё самыя пышныя розы
садятся на тронъ, это король съ королевою. Всё красные пётушьи гребни становятся около
трона и кланяются имъ, это ихъ камеръ-пажи. Собираются въ залъ всё прелестные
цвеёочки, и тогда откры вается балъ. Син\я ф\алки, это морск\е кадеты, они танцуютъ съ
г\ацинтами и крокусами и называютъ ихъ барышнями. Тюльпаны и больш\я огненныя
лил\и — старыя дамы; онё смотрятъ за порядкомъ и не позволяютъ дурно танцовать.
— Но развё никто не забранитъ цвётовъ за то, что онё танцуютъ въ замкё короля? —
спрашивала Ида.
— Никто ничего объ этомъ не знаетъ, отвёчалъ студентъ. Иногда, конечно,
приходитъ ночью старый кастелянъ съ большою связкою ключей; но какъ только ключи
зазвенятъ, цвёты притихнутъ и попрячутся за занавёски. «Что это? Здёсь, какъ будто,
пахнетъ цвётами?» — скажетъ кастелянъ, но увидёть онъ ихъ не можетъ.
— Какъ это чудесно! — вскричала маленькая дёвочка и захлопала въ ладоши. А мнё
можно было-бы увидёть цвёты.
— Да, отвёчалъ студентъ. Когда ты опять туда пойдешь, не забудь посмотрёть въ
окно, и ты ихъ увидишь. Я сегодня тоже заглянулъ въ окошко. На софё лежала длинная
желтая лил\я и потягивалась: это фрейлина.
— А могутъ туда притти цвёты изъ ботаническаго сада? Имъ не трудно пройти такой
длинный путь.
50

ИЗБРАННЫЯ СКАЗКИ
— Да, конечно! Когда они захотятъ, они и летаютъ. Ты, вёдь, видёла хорошенькихъ
бабочекъ, красныхъ, желтыхъ, бёлыхъ.
Онё точно цвёты и были прежде цвётами.
Онё слетёли со стебля на воздухъ и
затрепетали
листочками,
какъ
маленькими крыльями; такъ онё стали
летать, а за хорошее поведенie имъ
позволили летать и днемъ, вмёсто того,
чтобы сидёть дома на стеблё. Такъ ихъ
листочки и стали настоящими крыльями.
Это ты, впрочемъ, и сама видёла.
— Ахъ, какъ смёшно! — сказала
дёвочка и засмёялась.
— Можно-ли ребенку болтать
такой вздоръ, замётилъ старый ворчунъсовётникъ, сидёвш\й на софё.
Онъ терпёть не могъ студента и
всегда ворчалъ, когда тотъ вырёзывалъ свои
смёшныя картинки; но маленькой Идё очень
понравилось то, что студентъ разсказывалъ ей о
цвётахъ. Она много объ этомъ думала. Значитъ, цвёты
ея повёсили головки оттого, что устали танцовать ночью; они,
вёрно, заболёли.
Въ кукольной кроваткё спала кукла Софи.
Маленькая Ида сказала ей:
— Ты должна встать, Софи, полежать сегодня ночью въ
ящикё; бёдные цвёточки больны, ихъ надо уложить въ твою
кроватку; можетъ быть. они тогда опять станутъ свёжими и
здоровыми.
Съ этими словами она взяла куклу изъ постели. Видъ Софи былъ очень сердитый,
она не сказала ни слова. Ей было досадно, что ее не оставили въ кровати.
Ида положила цвёточки въ кукольную кроватку, совсёмъ укрыла ихъ одёяломъ,
сказала имъ, чтo бы они лежали совсёмъ смирно: она приготовитъ имъ чаю, они
выздоровёютъ и завтра опять встанутъ. Потомъ она затянула кроватку занавёской, чтобы
солнце не свётило имъ въ глаза. Весь вечеръ она думала о томъ, что ей разсказалъ студентъ.
Наконецъ, пришло время ей самой ложиться въ кроватку. Она заглянула мимоходомъ за
окна, за занавёси, гдё стояли чудесные г\ацинты и тюльпаны ея матери, и тихонько
шепнула имъ:
— Я знаю, сегодня ночью вы пойдете на балъ. Но цвёточки не шевельнули ни однимъ
листикомъ, они сдёлали видъ, что ничего не понимаютъ. А маленькую Иду не такъ-то легко
было обмануть; она знала, что знала. Въ кровати она долго лежала и думала, какъ-бы
хорошо было посмотрёть на танцующ\е цвёты въ королевскомъ замкё.
— Неужели мои цвёты тоже тамъ были? — прошептала она и уснула.
Ночью она вдругъ проснулась. Она только-что видёла цвёты, студента, стараго
совётника; онъ ворчалъ и говорилъ, что студентъ только обманываетъ дёвочку.

51

Г.Х.АНДЕРСЕНЪ
Въ комнатё, гдё спала Ида, было тихо; на столё горёла ночная лампа. Отецъ съ
матерью тоже спали. «Лежатъ-ли мои цвёты въ кровати Софи?» — сказала сама себё Ида.
«Какъ-бы мнё хотёлось это знать!»
Она приподнялась немного и взглянула въ пр\отворенную дверь въ комнату, гдё
лежали цвёты и игрушки... Вдругъ ей показалось, что тамъ кто-то играетъ на фортеп\ано, но
такъ тихо, такъ чудесно; никогда прежде не слыхала она ничего подобнаго.
— Теперь, навёрно, цвёты тамъ всё танцуютъ, проговорила она. Ахъ, какъ-бы мнё
хотёлось посмотрёть!
Но она не смёла встать, она боялась разбудить отца съ матерью.
— Вотъ-бы они вошли сюда, прошептала Ида.
Цвёты, однако, не приходили.
Чудесная музыка продолжала играть. Дёвочка не выдержала, потихоньку сползла съ
кровати, на цыпочкахъ подошла къ двери и заглянула въ комнату. И что только она
увидёла!
Мёсяцъ ярко освёщалъ полъ. Въ комнатё было почти такъ же свётло, какъ днемъ.
Г\ацинты и тюльпаны стояли двумя длинными рядами на полу, а на окошкахъ оставались
лишь пустые горшки. Цвёты прелестно кружились, сцёпившись длинными зелеными
листьями, какъ руками, сходились и расходились. образуя цёпи. За фортеп\ано сидёла
длинная желтая лил\я. Маленькая Ида вспомнила, что видёла ее лётомъ. Еще студентъ
сказалъ:
— Посмотрите-ка, какъ она похожа на мадемуазель Мину! Тогда Ида смёялась, но
теперь она видёла, что длинная желтая лил\я совсёмъ походила на Мину, даже такъ же
покачивалась за клавишами.
Цвёты не замётили маленькой дёвочки. Вдругъ большой син\й крокусъ вскочилъ на
столъ, гдё стояли игрушки, подошелъ къ кукольной кроваткё и отодвинулъ занавёсъ.
Больные цвёты были еще въ постели; но они тотчасъ-же подняли головки и
закивали остальнымъ. Имъ тоже хотёлось танцовать.
Старичекъ на сигарномъ ящикё со сломанною челюстью всталъ и весело поклонился
цвётамъ. Они были совсёмъ здоровы, соскочили со стола и стали веселиться.
Что это? Идё показалось, что со стола вдругъ что-то упало на полъ. Ида взглянула.
Это соскочила верба, она считала себя тоже принадлежащею къ цвётамъ. На верхушкё ея
сидёла маленькая восковая куколка въ такой широкой шляпё, какъ у совётника. Верба
поскакала на своихъ трехъ красныхъ подставкахъ къ цвётамъ и пристукивала въ тактъ по
полу; она танцовала мазурку. Друг\е цвёты не могли за нею слёдовать: ихъ ножки и
стебельки были слишкомъ нёжны и не умёли посту кивать.
Вдругъ, восковая кукла на вербё вытянулась надъ бумажными цвётами и громко
закричала:
— Какъ можно болтать ребенку так\е пустяки, все это глу пости!
Въ эту минуту восковая кукла въ широкой шляпё совсёмъ походила на совётника.
Она была такая же желтая и такъ же ворчала.
Но бумажные цвёы хлеснули его по тонкимъ ногамъ, онъ съежился и сталъ снова
маленькою восковою куклою. Это было такъ комично, что маленькая Ида не могла
удержаться отъ смёха.
Въ ту-же минуту что-то громко застучало въ ящикё, гдё лежала Софи и друг\я
игрушки. Старичекъ съ сигарнаго ящика побёжалъ къ столу, растянулся во всю длину и
началъ понемногу вытягивать ящикъ.
52

ИЗБРАННЫЯ СКАЗКИ
Софи поднялась и съ удивлен\емъ оглядёлась.
— Тутъ, кажется, балъ! — проговорила она. Что-же это мнё никто ничего объ этомъ
не сказалъ?
— Хочешь со мною танцовать? — спросилъ старичекъ.
— Вотъ еще! Очень мнё пристало съ тобою танцовать! — отвёчала она и повернулась
къ нему спиною.
Потомъ она сёла на ящикъ и ждала, что придутъ ее приглашать. Но цвёты ее не
замёчали. Она кашлянула разъ, другой, трет\й, все никто не приходилъ. Старичекъ съ
сигарнаго ящика танцовалъ одинъ и вовсе не такъ плохо. Наконецъ, Софи надоёло ждать,
она соскользнула съ ящика и шлепнулась на полъ. Всё обернулись на шумъ, цвёты тотчасъ
же окружили ее, распрашивали, не ушиблась ли она, вообще были къ ней очень
внимательны, особенно тё цвёты, которые лежали въ ея кроваткё. Они благодарили ее за
прекрасную кровать и вся чески старались выказать ей свое расположен\е. Цвёты увлекли
ее съ собою туда, где свётилъ мёсяцъ, образовали около нея кругъ и танцовали вмёстё съ
нею. Софи совсёмъ развеселилась и сказала, что они могутъ пользоваться ея кроватью, ей
хорошо и въ ящикё.
Но цвёты печально отвёчали:
— Мы тебё очень благодарны, но жить намъ осталось не долго, къ завтрему мы всё
умремъ. Скажи маленькой Идё, что бы она похоронила насъ въ саду, тамъ, гдё лежитъ ея
малень кая канарейка. Лётомъ мы расцвётемъ еще роскошнёе.
— Нётъ, вы не умрете! — сказала Софи и поцёловала ихъ. Въ ту же минуту дверь въ
зало отворилась, и въ комнату вбёжало, танцуя, множество прекрасныхъ цвётовъ.
Ида не могла себё представить, откуда они явились. Должно быть, изъ королевскаго
замка. Во главё шли двёпрекрасныя розы съ золотыми коронами на головё, это были
король съ королевою. За ними слёдовали махровые левкои и гвоздики, раскланивавш\еся
на всё стороны. Они привезли съ собою и музыку. Больш\е маки и п\оны трубили на
гороховыхъ стручьяхъ. Они такъ усердствовали, что даже покраснёли. Син\е колокольчики
и бёлые подснёжники звонили, точно у нихъ были бубенчики. Пресмёшная это была
музыка. Пришло еще много цвётовъ, и всё затанцовали. Син\я ф\алки съ красными
гвоздиками, маргаритки съ ландышами. Наконецъ, цвёты пожелали другъ другу доброй
ночи. Маленькая Ида тоже прокралась въ свою кроватку и видёла во снё то же, что и на
яву.
На другое утро, только-что она встала, тотчасъ же подошла къ маленькому столику
посмотрёть, тамъ ли еще цвёты. Она отодвинула занавёсъ. Да, они тамъ лежали, но
совсёмъ завяли, гораздо больше вчерашняго. Софи лежала въ игрушечномъ ящикё, куда ее
положила Ида, и имёла заспанный видъ.
— Помнишь, что ты мнё должна сказать? — спросила ее Ида.
Но Софи сдёлала глупое лицо и не сказала ни слова.
— Ты совсёмъ не умница! — замётила ей дёвочка, а еще всё они съ тобою танцовали.
Потомъ она взяла коробочку съ нарисованною на ней птичкою и положила туда
мертвые цвёты.
— Это будетъ вашъ гробъ, сказала она. Когда придутъ двою родные братья /онъ и
Адольфъ, мы устроимъ вамъ похороны въ саду затёмъ, чтобы лётомъ вы могли опять расти
и стали бы еще прекраснёе.
/онъ и Адольфъ были постоянными товарищами Иды въ игрё. Сегодня они
принесли самострёлы, подаренные отцомъ, и показали ихъ Идё.
53

Г.Х.АНДЕРСЕНЪ
Она разсказала имъ о бёдныхъ умершихъ цвётахъ, и втроемъ они отправились ихъ
хоронить. Мальчики шли впереди, каждый со своимъ самострёломъ на плечъ, а Ида
слёдовала за ними и несла коробку съ мертвыми цвётами. Въ саду дёти вырыли могилку.
Ида въ послёдн\й разъ поцёловала свои цвёты и похоронила ихъ.
За неимён\емъ ружей и пушокъ /онъ и Адольфъ стрёляли на могилё изъ своихъ
самострёловъ.

54

ИЗБРАННЫЯ СКАЗКИ

ДЁВОЧКА СО СПИЧКАМИ
тоялъ страшный морозъ. Въ воздухё носились ледяныя иглы.
Непроницаемою тьмою спустился на землю послёдн\й вечеръ стараго
года. По улицамъ плелась бёдная маленькая дёвочка съ непокрытою
головою и босыми ногами. Когда она вышла изъ дому, на ногахъ ея
были туфли. Но что въ томъ толку! Туфли эти носила ея мать, и ей
онё были велики. Дёвочка потеряла ихъ, когда перебёгала улицу,
спасаясь отъ двухъ мчавшихся на нее во весь опоръ каретъ. Одна
туфля такъ и не нашлась, а другую схватилъ маленьк\й мальчишка и
убёжалъ съ нею. Бёдныя босыя ножонки посинёли отъ холоду. Дёвочка въ передникё
несла цёлую кучу спичекъ и держала одну коробку въ рукё. За цёлый день никто ничего у
нея не купилъ, никто не далъ ей ни копёйки. Дрожа отъ холода и отъ голода, шла малютка
по улицё. Блестящ\я снёжинки серебрились въ ея бёлокурыхъ локонахъ, падавшихъ на
шею; но ей было не до нихъ. Изъ всёхъ оконъ блестёлъ свётъ, всюду чудесно пахло
жаренымъ гусемъ: былъ канунъ новаго года. Вотъ объ этомъ такъ она думала.
Въ уголку между двумя домами присёла она на землю и скорчилась. Она поджала
подъ себя ноги, и ей стало еще холоднёе. Итти домой она не рёшалась: она не продала
спичекъ и не могла принести ни одной копёйки. Отецъ, навёрное, побилъ бы ее, да дома
было также холодно: они жили подъ самой крышей, и, какъ ни затыкали щелей соломой и
тряпьемъ, вё теръ все-таки врывался къ нимъ со свистомъ. У дёвочки руки закоченёли отъ
холода.
— Ахъ, если бы вытащить хоть одну спичку изъ коробки, чиркнуть ею по стёнё,
зажечь и погрёть пальцы; вёдь только одну!
Она взяла одну спичку. Чиркъ!... Ахъ, какъ спичка заблестёла и загорёлась! Она
горёла такимъ яснымъ, теплымъ пламенемъ, точно свёчка, и дёвочка съ наслажден\емъ
грёла на ней руки. Что за чудная была свёчечка! Дёвочка мечтала, что она сидитъ передъ
большою желёзною печкою съ полированными мёдными ножками и мёдною крышкою.
Какъ ярко пылалъ въ ней огонь и какъ она грёла! Дёвочка протянула было къ ней ноги, но
вдругъ пламя погасло, печка пропала, а въ руки остались обгорёлые остатки спички.
Дёвочка чиркнула второю спичкою по стёнё. Пламя вспыхнуло, осветило стёну, и
вдругъ, стёна стала прозрачною, такъ что можно было видёть комнаты.
На столё была покрыта бёлая скатерть, стоялъ блестящ\й фарфоровый сервизъ и
дымился жареный гусь, начиненный яблоками и черносливомъ. Гусь соскочилъ съ блюда и
съ воткнутыми въ него ножемъ и вилкою, переваливаясь съ боку на бокъ, прямо
направился къ бёдной дёвочкё.
Но и вторая спичка сгорёла; осталась только сырая, холодная стёна.
Дёвочка поспёшила зажечь еще спичку. Вотъ она сидитъ подъ чудесною елкою,
гораздо больше и наряднёе той, которую она видёла черезъ стеклянную дверь у богатаго
купца. Между зелеными вётвями горятъ тысячи свёчей, виситъ множество пестрыхъ
картинокъ, такихъ, какъ въ окнахъ магазиновъ. Дёвочка протягиваетъ къ нимъ руки... Но
спичка гаснетъ, — свёчки улетаютъ на небо... Это звёздочки. Одна изъ нихъ покатилась
внизъ и оставила за собою длинный огненный слёдъ.
— Вотъ теперь кто-нибудь умираетъ, прошептала дёвочка. Старушка-бабушка,
единственное любившее ее существо, разсказывала ей, когда еще была жива, что если
55

Г.Х.АНДЕРСЕНЪ
звёздочка падаетъ съ неба, чья-нибудь душа улетаетъ на небо къ Богу. Она снова чиркнула
по стёнё, снова все освётилось, и въ темномъ проходё стояла теперь старая бабушка, такая
ясная, прозрачная, съ доброю любящею улыбкою.
— Бабушка! — воскликнула малютка. Возьми меня съ собою; я знаю, что ты
исчезнешь, какъ только догоритъ спичка, какъ исчезла теплая печка, жареный гусь и
роскошная елка.
И она быстро зажгла всю пачку спичекъ: ей хотёлось удержать бабушку. Спички
запылали съ такимъ блескомъ, что стало свётлёе, чёмъ днемъ. Бабушка еще похорошёла,
выросла, она взяла маленькую дёвочку на руки, и обё онё блестящ\я, радостныя, понеслись
высоко, высоко надъ землею.
Тамъ не было ни холоду, ни голоду, ни страха: онё улетёли къ Богу.
А въ углу, скорчившись у стёнки, неподвижно сидёла маленькая дёвочка съ
красными щеками и улыбкою на устахъ. Она замерзла въ послёдн\й день стараго года.
Ясное солнце освётило въ новый годъ маленьк\й трупъ. Въ окоченёлой рукё была
пачка обгорёлыхъ спичекъ.
— Она хотёла согрёться! — говорили люди.
Никому и въ голову не приходило, сколько чудныхъ вещей показали ей эти спички,
съ какимъ блескомъ поднялась она со своею любимою бабушкою туда, гдё нашла на новый
годъ радость и счастье.

56

ИЗБРАННЫЯ СКАЗКИ

ДИК/Е ЛЕБЕДИ
алеко, далеко отсюда, тамъ, куда ласточки улетаютъ на зиму, жилъ
король, а у короля было одиннадцать сыновей и одна дочь, Элиза.
Всё одиннадцать братьевъ были принцы и ходили въ школу съ
звёздою на груди и съ саблею на боку. Они писали алмазными
грифелями на золотыхъ доскахъ; а наизусть учили, точно по книгё
читали, тотчасъ можно было услышать, что это принцы крови.
Сестрица ихъ сидёла на маленькой зеркальной скамеечкё и
занималась книжкой съ картинками, а книжка эта куплена была за
полъ королевства.
О, дётямъ этимъ было чрезвычайно хорошо! Но не надолго.
Отецъ ихъ, король, вторично женился на злой королевё, и она не взлюбила бёдныхъ
дётей. Съ перваго дня они это почувствовали. Въ замкё на свадьбё было множество гостей,
и дёти стали играть въ «гости». Прежде, бывало, давали имъ для игры столько пирожнаго и
столько печеныхъ яблокъ, сколько можно найти; а теперь мачиха дала имъ только песку въ
чашечкё и сказала, что они могутъ себё представить, будто это пирожное и печеныя
яблоки.
Черезъ недёлю сестрицу Элизу увезли въ деревню и отдали крестьянину съ женою
на воспитан\е. А скоро послё того мачиха стала столько лгать на бёдныхъ принцевъ, так\я
выдумывала провинности, что король махнулъ на нихъ рукою.
— Летите же, куда глаза глядятъ, и кормитесь, чёмъ знаете! — сказала злая королева.
Будьте большими птицами безъ голоса!
Но ей не удалось превратить ихъ во что-нибудь дурное, какъ ни хотёлось этого: они
стали одиннадцатью чудными дикими лебедями. Съ рёзкимъ крикомъ они вылетёли изъ
оконъ замка, взвились надъ паркомъ и скрылись въ лёсу.
Рано утромъ пролетали они надъ избушкою крестьянина, гдё въ колыбелькё спала
сестрица Элиза. Покружились лебеди надъ крышею, повертёли длинными шеями,
похлопали мощными крыльями, но никто ихъ не видёлъ, не слышалъ. Они должны были
летъть дальше, высоко, высоко подъ облака, куда глаза глядятъ, и они полетёли въ большой
черный лёсъ къ самому синему морю.
А бёдная маленькая Элиза играла въ избушкё крестьянина съ зеленымъ листомъ;
другихъ игрушекъ у нея не было. Она проколола въ листё дырку, посмотрёла на солнышко,
и ей по казалось, что она видитъ ясныя очи своихъ братьевъ. А когда теплые лучи солнца
играли на ея щекахъ, ей вспоминались ихъ поцёлуи.
Дни шли за днями. Вётеръ, что вёялъ въ розовыхъ кустахъ, шепталъ розамъ:
— Есть ли кто прекраснёе васъ?
А розы качали головками и отвёчали:
— Элиза прекраснёе насъ.
Перелистывалъ вётеръ листы молитвенника у старушки на колёняхъ и спрашивалъ
его:
— Есть ли кто благочестивёе тебя? И молитвенникъ отвёчалъ:
— Элиза благочестивёе меня.

57

Г.Х.АНДЕРСЕНЪ
Исполнилось Элизё пятнадцать лётъ, и ее взяли во дворецъ. Увидёла королева,
какою красавицей стала дёвочка, и возненавидёла ее. Охотно превратила бы она и ее въ
дикаго лебедя, но не смёла: король очень любилъ свою дочь.
Рано утромъ пошла королева въ купальню, а купальня была мраморная, съ мягкими
подушками и дорогими коврами. Взяла королева трехъ жабъ, поцёловала ихъ и сказала
первой:
— Сядь Элизё на голову, когда она придетъ купаться, и пусть она станетъ такою-же
глупою, какъ ты. А ты садись ей на лобъ, чтобы она стала такою-же безобразною, какъ ты,
тогда отецъ ее не узнаетъ. — Прильни къ ея сердцу, шепнула она третьей: пусть она
унаслёдуетъ отъ тебя злость, а злость эта принесетъ ей несчастье.
Она посадила всёхъ трехъ жабъ въ чистую прозрачную воду, и вода тотчасъ же
зазеленёла. Потомъ позвала Элизу, раздёла ее и велёла ей купаться.
Элиза нырнула въ воду, и тогда одна жаба вцёпилась въ волосы, другая прилипла ко
лбу, а третья прильнула къ груди. Но Элиза какъ будто ихъ и не замётила. Какъ только она
вы нырнула, по водё поплыли три красныхъ мака.
Если бы колдунья не отравила жабъ, то онё обратились бы въ розы; но все таки онё
должны были сдёлаться цвётами, такъ какъ полежали на головё, на лбу и на груди такой
невинной и благочестивой дёвушки. Колдовство не имёло надъ нею силы.
Злая королева тогда придумала другое. Она натерла Элизу орёховымъ сокомъ, такъ
что кожа ея стала темно-коричневою; лицо вымазала ей вонючею мазью, а волоса такъ
спутала, что нельзя было узнать красавицу.
Отецъ испугался, когда увидёлъ ее, и сказалъ, что это не его дочь. Никто не
признавалъ ее, только цёпная собака визжала и лаяла, да ласточки вились около бёдной
дёвушки; но это были животныя, на нихъ никто не обращалъ вниман\я.
Бёдная Элиза заплакала и вспомнила о братьяхъ. Печальная прокралась она изъ
замка и пошла, куда глаза глядятъ. Цёлый день шла она по полямъ и лугамъ и, наконецъ,
пришла въ большой дремуч\й лёсъ. Куда она шла, она сама не знала. Она чувствовала
жгучую тоску по братьямъ и рёшила во что бы то ни стало найти ихъ.
Настала ночь. Принцесса совсёмъ потеряла слёдъ, прилегла на мягк\й мохъ,
прошептала вечернюю молитву и склонила го лову на древесные корни.
Въ лёсу царствовала глубокая тишина, Въ воздухё вёяло тепломъ, а въ травё и во
мху блестёли сотни зеленыхъ огонь ковъ, это были свётлячки.
Принцесса тихонько дотронулась рукою до одной изъ вётокъ, и на нее посыпался
цёлый дождь блестящ\ихъ насёкомыхъ. Всю ночь она видёла во снё своихъ братьевъ; снова
они были дётьми, писали на золотыхъ доскахъ алмазными грифелями и разсматривали
чудную книжку съ картинками, стоившую полцарства. Но на доскё они писали не
кружечки и черточки, а славные подвиги, ими совершенные, все, что они пережили и
видёли на свётё. Въ книжкё съ картинками все ожило, птицы пёли, люди сходили со
страницъ и говорили съ Элизою и съ ея братьями. Но стоило только Элизё перевернуть
листъ, и они снова прыгали на страницы, чтобы не нарушить порядка.
Солнце стояло высоко, когда Элиза проснулась. Она не видёла его сквозь густые
листья высокихъ деревьевъ; но лучи его образовали надъ нею цёлую золотую сётку, зелень
благоухала, птицы вились около нея и чуть не садились ей на плечи.
Невдалекё былъ слышенъ плескъ воды; въ лёсу было много ручейковъ, текущихъ въ
большое озеро съ чистымъ песчанымъ дномъ. Берегъ озера заросъ сплошною массою
кустарника, но въ одномъ мёстё олени проложили тропинку, и Элиза прошла къ водё. На
58

ИЗБРАННЫЯ СКАЗКИ
зеркальной поверхности озера отражались вётви деревьевъ и кусты; если бы они не
колыхались, можно было бы подумать, что они нарисованы.
Отразилось въ водё и лицо Элизы; она сама испугалась, увидя себя черною и
некрасивою. Быстро погрузила она свою маленькую ручку въ воду, провела ею по глазамъ
и по лбу; бёлая нёжная кожа опять засвётилась.
Принцесса поспёшно раздёлась и погрузилась въ свёж\я волны. Она стала еще
прекраснёе, чёмъ была. Она одёлась, заплела свои длинные волосы въ косы, пошла къ
журчавшему источнику, напилась изъ горсти и побрела въ глубину лёса, сама не зная куда.
Въ сердцё ея жила надежда на Бога, она была увёрена, что найдетъ своихъ братьевъ.
И Господь не оставилъ ея. По дорогё она встрётила дикую яблоню, вётви которой
клонились подъ тяжестью плодовъ. Она утолила свой голодъ, подперла вётви и потомъ
углубилась въ самую темную чащу лёса. Тамъ было такъ тихо, что она слышала свои шаги,
шелестъ сухого листа, шуршавшаго подъ ногою. Ни одной птицы не было видно, ни одинъ
солнечный лучъ не проникалъ сквозь густыя темныя вётви, а больш\е стволы стояли такъ
близко другъ къ другу, что издали казались сплош ною изгородью.
Какъ темно стало ночью! Во мху не копошился ни одинъ свётлякъ. Печальная Элиза
легла спать, и ей показалось, что Господь, окруженный ангелами, смотритъ на нее сверху.
Проснувшись утромъ, она пошла дальше и встрётила старушку съ ягодами въ
корзинкё. Старушка угостила ее, а Элиза спросила, не проёзжали ли по лёсу одиннадцать
принцевъ?
— Нётъ, отвёчала старушка, принцевъ я не видала, а вчера видёла одиннадцать
лебедей съ золотыми коронами на головахъ; они плескались вчера тутъ въ рёчкъ.
Она привела Элизу къ скалё; у подошвы ея извивалась рёчка; деревья на обоихъ
берегахъ простирали другъ къ другу свои длинныя кудрявыя вётви, точно хотёли обняться.
Элиза распростилась со старушкою и пошла вдоль рёчки къ ея устью, впадавшему
въ море.
Едва колеблющаяся громадная морская поверхность предстала глазамъ молодой
дёвушки; не виднёлось ни одного паруса, ни одной лодочки. Какъ ей итти дальше? Она
посмотрёла на безчисленные маленьк\е камешки, валявш\еся на морскомъ берегу, и
замётила, что они всё имёли круглую форму: вода ихъ всехъ отшлифовала.
— Да, проговорила она, море безъ устали катитъ свои волны и превозмогаетъ
твердый камень. Я тоже буду неутомимо искать своихъ братьевъ, и мнё удастся преодолёть
всё препятств\я.
На прибрежномъ пескё лежали одиннадцать бёлыхъ лебединыхъ перьевъ. На нихъ
дрожали прозрачныя капельки: можетъ быть — роса, можетъ быть — слезы.
Элиза собрала ихъ въ одинъ пучекъ и сёла на морскомъ берегу. Она не чувствовала
одиночества: море каждую минуту мёнялось и тёшило ее своимъ разнообраз\емъ; то
поднималась густая темная туча, точно море хотёло показать, что и оно можетъ быть
мрачно; вётеръ крёпчалъ, а волны покрывались бёлыми гребнями, то облака окрашивались
въ ярк\й пурпуръ, вётеръ стихалъ, море блестёло пурпурной поверхностью; то оно
становилось зеленымъ, то бёлымъ. Но какъ бы оно ни стихало, на берегь набёгали легк\я
волны.
Передъ солнечнымъ закатомъ Элиза увидёла одиннадцать бёлыхъ лебедей съ
золотыми коронами на головахъ; они плавно неслись по воздуху и въ видё бёлой ленты
направлялись къ берегу.

59

Г.Х.АНДЕРСЕНЪ
Элиза поднялась на скалу и спряталась за кустомъ. Лебеди спустились вблизи отъ
нея и замахали большими бёлыми крыльями.
Какъ только скрылось солнце, упали съ нихъ лебединыя оболочки, и одиннадцать
чудныхъ принцевъ, Элизиныхъ братьевъ, стояли передъ нею. Она испустила крикъ
радости. Хотя они очень перемёнились, но она тотчасъ узнала ихъ, бросилась къ нимъ въ
объят\я и назвала ихъ по именамъ.
Принцы съ восторгомъ смотрёли на красавицу-сестру. Они и смёялись, и плакали, и
разсказывали другъ другу, что сдёлала съ ними злая мачиха.
— Днемъ мы летаемъ въ видё лебедей, говорилъ старш\й; но какъ солнце закатится,
мы принимаемъ человёческ\й образъ. Вотъ почему передъ закатомъ мы и торопимся на
берегъ. Если бъ темнота застала насъ въ облакахъ, мы, превратившись въ людей, потонули
бы въ пучинё морской. Живемъ мы за моремъ, въ чудной странъ, но путь туда длиненъ, а по
дорогё нётъ ни одного островка, гдё мы могли бы переночевать; только одна скала торчитъ
среди моря, и намъ едва хватаетъ мёста на ней улечься. Когда море неспокойно, насъ
заливаетъ вода, но мы и за этотъ отдыхъ благодаримъ Бога. Если бы не было этой скалы,
мы никогда не могли бы увидёть нашей милой родины, такъ какъ для этого путешеств\я
намъ нужно два самыхъ длинныхъ дня въ году. Только разъ въ годъ мы можемъ посётить
родную землю и остаемся здёсь одиннадцать дней. Тогда мы кружимся надъ замкомъ, гдё
мы родились, и гдё живетъ нашъ отецъ, видимъ и высокую колокольню, гдё схоронена
матушка. Намъ кажутся и деревья, и кусты родными; мы любуемся степными конями, какъ
и въ дни нашего дётства, слышимъ знакомую пёсню угольщика и вспоминаемъ, какъ мы,
дёти, танцовали подъ эти звуки. А теперь нашли и тебя, милая, добрая сестрица! Два дня
мы еще можемъ здёсь остаться, а тамъ намъ надо опять летёть за море, въ чудную страну,
гдё мы все-таки чуж\е. Какъ намъ взять тебя съ собою?
— Нельзя-ли мнё васъ какъ-нибудь избавить отъ чаръ. — спросила сестра.
Они проговорили почти всю ночь и только передъ разсвётомъ заснули.
Элиза проснулась, услыша трепетанье лебединыхъ крыльевъ.
Братья ея обратились въ птицъ и взвились надъ нею, но младщ\й остался съ нею.
Онъ положилъ ей голову на колёни, а она гладила его крылья. Такъ и провели они весь
день вмёстё. Къ вечеру прибыли и друг\е братья и съ солнечнымъ закатомъ стали людьми.
— Завтра мы улетимъ отсюда на цёлый годъ, сказали они но тебя мы не покинемъ.
Рёшаешься ли за нами слёдовать?
Крылья наши достаточно сильны, мы перенесемъ тебя черезъ море.
— Да, да! Возьмите меня съ собою! — сказала Элиза. Всю ночь плели они сёть изъ
гибкаго камыша и прочной ивовой коры. Сёть вышла на славу. Элиза легла на нес и уснула.
Съ солнечнымъ восходомъ братья обратились въ лебедей, взяли сёть со спящей сестры въ
клювы и полетёли въ облака. Солнечные лучи падали ей прямо въ лицо, тогда одинъ изъ
лебедей взвился надъ нею и защитилъ ее отъ солнца своими широкими крыльями.
Когда Элиза открыла глаза, земли уже не было видно. Она висёла высоко въ воздухё
надъ безконечнымъ моремъ, и ей казалось все это сномъ; но подлё нея лежала вётка съ
прекрасными спёлыми ягодами и пучекъ вкусныхъ кореньевъ. Это ей приготовилъ
младш\й изъ братьевъ. Она съ благодарностью улыбнулась ему: это онъ летёлъ надъ нею и
осёнялъ ее своими крыльями. Они неслись такъ высоко въ воздухё, что громадный корабль
казался чайкою, колыхавшеюся на волнахъ. Когда они пролетали мимо большого облака,
Элиза увидёла на немъ свою тёнь и тёнь одиннадцати лебедей исполинской величины. Но
скоро солнце поднялось выше, облако осталось далеко назади, и всё тёни исчезли.
60

ИЗБРАННЫЯ СКАЗКИ
Цёлый день летёли лебеди безъ устали съ быстротою стрёлы, и все-таки ихъ
путешеств\е шло медленнёе: имъ надо было нести сестру. Къ вечеру поднялись тучи. Элиза
со страхомъ видёла, что солнце садится, а скалы нётъ, какъ нётъ. Ей казалось, что лебеди
сильнёе взмахивали крыльями, и она упрекала себя, зачёмъ рёшилась летёть. Вотъ зайдетъ
солнце, они станутъ людьми, упадутъ въ воду и утонутъ.
Изъ глубины сердца молилась она Богу, но скала все не показывалась.
Свинцовыя тучи нависли надъ ними, заблестёла молн\я, загремёлъ громъ. Солнце
уже однимъ краемъ погрузилось въ море. Сердце Элизы содрогнулось; но въ этотъ моментъ
лебеди бросились внизъ, такъ что у нея закружилась голова; она думала, что они падаютъ;
но они опять полетёли на своихъ могучихъ крыльяхъ; а внизу виднёлась небольшая точка,
будто тюлень выставилъ голову изъ воды... Это и была скала.
Отъ солнца оставался еще одинъ маленьк\й краешекъ, но нога принцессы стояла на
твердой почвё... Угасъ и послёдн\й лучъ, и Элиза упала въ объят\я братьевъ.
Тёсно имъ было на скалё. Буря не унималась. Море катило черезъ нихъ свои
бушующ\я волны, но они крёпко держались другъ за друга и молились Богу. Передъ
разсвётомъ гроза унялась, и съ первыми солнечными лучами лебеди съ Элизою полетёли
дальше. Когда солнце поднялось выше, Элиза увидёла передъ собою въ воздухё
прекрасную гористую страну, съ громаднымъ замкомъ, колоннадами, пальмовыми садами и
чудными цвётниками. Она спросила лебедей, не въ этой ли странё они живутъ. Но лебеди
отрицательно покачали головами. Нётъ, это только замки Фата Морганы, гдё никогда не
бывала нога человёческая. Черезъ минуту и горы, и лёса, и замокъ рушились, а на мёстё
ихъ стояли церкви съ высокими колокольнями и стрёльчатыми окнами. Ей казалось, что
она слышитъ звуки органа, но это гудёло внизу расходившееся море. Такъ чередовались
измёнчивыя картины Фата Морганы, пока Элиза не увидёла настоящую землю съ
синеватыми горами, съ кедровыми лёсами, городами и замками.
Задолго еще до солнечнаго заката сидёла она на скалё передъ пещерою, обросшею
прелестными вьющимися растен\ями.
— Посмотримъ, что ты сегодня увидишь во снё? — сказалъ ей младш\й братъ,
показывая ея спальню.
— Дай Богъ мнё увидёть во снё, какъ можно васъ изба вить отъ чаръ! — отвётила
она.
Мысль эта не давала ей покоя. Она усердно молилась Богу о помощи и даже во снё
шептала молитву.
Вдругъ, ей представилось, что она летитъ въ замокъ Фата Морганы. Прелестная,
блестящая фея вышла къ ней навстрёчу; но она ей напомнила старушку, давшую ей ягодъ и
разсказавшую о лебедяхъ съ золотыми коронами.
— Ты можешь избавить твоихъ братьевъ отъ чаръ, только хватитъ ли у тебя мужества
и терпён\я? Это правда, что вода мягче твоихъ рукъ, а все-таки шлифуетъ камни; но вода не
чувствуетъ такой боли, какую придется испытать твоимъ пальцамъ; у воды нётъ сердца, она
не знаетъ ни страха, ни мучен\й, как\я выпадутъ на твою долю. Видишь, я держу крапиву; ея
много растетъ у той пещеры, гдё ты спишь, только эта крапива и годится, да еще та, что
растетъ на кладбищахъ между могилами. Ты должна рвать ее, хотя бы руки твои покрылись
пузырями; потомъ ты растопчешь ее ногами и получишь пряжу. Изъ этой пряжи надо тебё
соткать одиннадцать рубашекъ съ длинными рукавами. Стоитъ только бросить ихъ на
лебедей, и чары исчезнутъ. Только помни, что съ той минуты, когда ты начнешь эту работу,
и до тёхъ поръ, пока ее не кончишь, ты не должна сказать ни слова, хотя бы прошли годы.
61

Г.Х.АНДЕРСЕНЪ
Каждое, сказанное тобою, слово, отзовется смертельнымъ ударомъ въ сердцахъ твоихъ
братьевъ. На твоихъ устахъ будетъ висёть волосокъ ихъ жизни.
Фея дотронулась до руки Элизы крапивою. Элиза почувствовала жгучую боль и
проснулась.
Было уже свётло. Подлё нея лежала крапива такая же, какую она видёла во снё.
Она упала на колёни, благодарила Бога за его откровен\е и вышла изъ пещеры,
чтобы тотчасъ же приняться
за работу.
Нёжными
руками
срывала она жгуч\е стебли.
Болыше
бёлые
пузыри
вскакивали на нёжной кожё.
Она была готова все стерпёть,
только бы освободить своихъ
братьевъ.
Она
топтала
крапиву голыми ногами и,
получивъ зеленую пряжу,
принялась прясть рубашки.
Солнце
закатилось.
Вернулись
братья
и
испугались, что сестра стала
нёмою, они подумали о
новыхъ чарахъ злой мачихи.
Но увидёвъ ея руки, они
поняли, что она это дёлаетъ
для нихъ. Младш\й братъ
заплакалъ, и тамъ, куда
падали его слезы, пузыри
тотчасъ пропадали, и Элиза
не чувствовала боли.
Всю ночь просидёла
она за работой: ей хотёлось скорёе спасти
милыхъ братьевъ.
На другой день лебеди улетёли; она
осталась одна, но никогда время не мчалось съ такою быстротою. Одна рубашка была
готова, она принималась уже за вторую.
Вдругъ, въ горахъ послышался звукъ охотничьяго рога. На принцессу напалъ страхъ.
Звукъ все приближался; послышался лай собакъ. Въ страхё принцесса бросилась въ
пещеру, свя зала всю крапиву въ одинъ пучекъ и сёла на него.
Въ этотъ моментъ изъ оврага выскочила одна, другая, третья собака; онё бросились
къ пещерё, потомъ убёжали и черезъ нёсколько минутъ вернулись съ охотниками.
Впереди охотниковъ шелъ высок\й стройный красавецъ, самъ король. Онъ
взглянулъ на Элизу; никогда онъ не видалъ такой красавицы.
— Какъ ты сюда попала, чудесное дитя? — спросилъ онъ. Элиза покачала головой:
она не смёла говорить, она знала, что это будетъ стоить жизни ея братьямъ. Быстро
спрятала она руки подъ передникъ, чтобы король не видалъ ея обжоговъ.
62

ИЗБРАННЫЯ СКАЗКИ
— Пойдемъ со мною! — сказалъ ей король. Если ты такъ же добра, какъ прекрасна, я
наряжу тебя въ шелкъ и бархатъ, вёнчаю золотою короною, ты будешь жить въ моемъ
лучшемъ замкё и царствовать надъ всёми.
Дёвушка заплакала и, ломая руки, бросилась передъ королемъ на колёни; но онъ
поднялъ ее, посадилъ на коня и проговорилъ:
— Я хочу твоего же счастья! Когда-нибудь ты меня поблагодаришь.
Съ этими словами онъ вскочилъ сзади нея на сёдло, погналъ коня, а охотники
поскакали за ними.
Солнце уже закатилось, когда они прискакали въ столицу короля, чудный городъ со
множествомъ церквей и куполовъ. Король ввелъ ее въ замокъ съ прекрасными
мраморными залами, съ журчащими фонтанами, росписными потолками и множествомъ
картинъ на стёнахъ. Но она ни на что не хотёла смотрёть, плакала и горевала. На нее одёли
роскошное платье, въ волосы вплели жемчугъ, а обожженныя руки прикрыли перчатками
изъ тонкой кожи.
Въ этомъ пышномъ нарядё она ослёпила всёхъ своею красотою, и придворные
почтительно поклонились ей.
Король провозгласилъ ее своей невёстой; но арх\епископъ сомнительно качалъ
головою и шепталъ:
— Лёсная дёвушка, навёрное, колдунья; она ослёпила глаза короля и зачаровала его
сердце.
Король ничего не хотёлъ слышать, велёлъ позвать музыкантовъ, подать самыя
лучш\я блюда и окружилъ свою невёсту прелестными дёвушками. Ее повели въ
великолёпные залы, въ благоухающ\е сады; но на устахъ ея не скользнуло ни одной
улыбки, въ глазахъ виднёлась все та же горькая печаль.
Тогда король открылъ маленькую комнату подлё ея спальни. Вся комната эта была
завёшена зелеными коврами и походила на пещеру; на полу лежала крапивная пряжа, а
подъ потолкомъ висёла готовая сотканная рубашка; все это захватилъ съ собою одинъ изъ
охотниковъ, какъ рёдкостную диковинку.
— Здёсь ты можешь мечтать о прежней своей родинё! — сказалъ король. Вотъ и
работа, которою ты занималась. Можетъ быть, среди окружающаго тебя великолёп\я тебё
будетъ пр\ятно иногда перенестись въ прошлое.
Когда Элиза увидёла все, что было дорого ея сердцу, улыбка озарила ея уста, и
прежн\й румянецъ вспыхнулъ у нея на щекахъ. Она подумала, что освободитъ своихъ
братьевъ, горячо поцёловала руку короля, а онъ прижалъ ее къ своему сердцу и велёлъ
звонить во всё колокола, чтобы возвёстить народу о своемъ бракосочетан\и. Прекрасная
нёмая лёсная дёвушка станетъ королевою всей страны.
Арх\епископъ попробовалъ было передать ему свои опасен\я, но король велёлъ ему
готовиться къ совершенно таинства. Тогда арх\еп\скопъ такъ сердито надвинулъ ей вёнецъ
на голову, что золотой обручъ крёпко врёзался въ ея нёжное тёло, но она не чувствовала
боли: на сердцё у нея лежалъ еще тяжелёйш\й обручъ — глубокая тоска по братьямъ. Она
не смёла открыть рта, одно слово могло убить ея братьевъ; но зато въ глазахъ ея
засвётилась нёжная любовь къ молодцу красавцу королю, который всячески старался ее
радовать. День ото дня онъ ей становился все дороже. Если бы только она могла ему
довёриться и передать свои страдан\я; но она должна была оставаться нёмою, чтобы
докончить начатое дёло.

63

Г.Х.АНДЕРСЕНЪ
Ночью тайкомъ она уходила въ маленькую комнатку и ткала рубашки, одну за
другою; но для седьмой не хватило пряжи. На кладбищё росла та крапива, изъ которой она
могла прясть. Но ей самой надо было ее нарвать, а какъ уйти изъ замка?
— Я должна рёшиться, проговорила она, — Богъ не оставитъ меня.
Со страхомъ, какъ будто совершая дурное дёло, прокралась она въ лунную ночь
черезъ садъ по безлюднымъ улицамъ на кладбище. Тамъ на могилахъ сидёли вёдьмы и
пристально смотрёли на нее; но она съ тихою молитвою собрала жгучую крапиву и
вернулась въ замокъ. Только одинъ человёкъ, apxiепископъ, видёлъ ее, возвращающуюся
съ кладбища. Теперь онъ вполнё убёдился, что королева вёдьма и обворожила и короля, и
народъ.
Онъ разсказалъ королю то, что онъ видёлъ. Сомнён\е заползло въ сердце короля.
Нёсколько ночей подрядъ онъ дёлалъ видъ, что спитъ, а, между тёмъ, слёдилъ за Элизой и
видёлъ, какъ она вставала и исчезала въ своей комнаткё. Съ каждымъ днемъ онъ
становился сумрачнёе. Элиза видёла это, но не понимала причины. Безотчетный страхъ
напалъ на нее, горяч\я слезы лились на королевск\й пурпуръ и блестёли, какъ алмазы. А
всё, кто смотрёли на эти дорог\я одежды, въ сердцё своемъ желали быть королевою.
Работа ея подходила уже къ концу, недоставало одной только рубашки; но зато не
было и пряжи, и надо было еще разъ, въ послёдний разъ, сходить на кладбище за крапивой.
Со страхомъ думала она объ этомъ путешеств\и, о страшныхъ вёдьмахъ; но итти было
нужно, и она пошла.
Король съ арх\епископомъ слёдили за нею издали. Они видёли, какъ она исчезла за
рёшеткою кладбища и хотёли тоже итти туда, но на первой могилё сидёла цёлая толпа
вёдьмъ, и король съ отвращен\емъ отвернулся; онъ думалъ, что и Элиза вмёстё съ ними.
— Пусть народъ судитъ ее! — сказалъ онъ.
Народъ произнесъ свой приговоръ: она должна была сгорёть на кострё.
Ее вывели изъ прекрасныхъ королевскихъ залъ и бросили въ темную тюрьму.
Вмёсто подушки дали ей связку крапивы, собранной ею на кладбищё, а вмёсто покрывала
— колюч\я рубашки, ею самою сотканныя. Но для нея онё были всего дороже; она снова
принялась за работу.
Вечеромъ она услышала шумъ лебединыхъ крыльевъ у тюремной рёшетки. Это былъ
младш\й братъ. Онъ нашелъ сестру. Она громко зарыдала отъ радости, она знала, что эта
ночь будетъ послёднею; но зато и работа была почти окончена, и братья нашлись.
Пришелъ арх\епископъ; онъ обёщалъ королю остаться съ грёшницей до самой ея
смерти. Элиза отрицательно качала головою, съ мольбою складывала руки и знаками
просила его уйти. Въ эту ночь ей непремённо надо было кончить работу Не даромъ она
пролила столько слезъ, вынесла столько страдан\й, столько ночей не смыкала глазъ.
Арх\епископъ разразился противъ нея цёлымъ потокомъ упрековъ и ушелъ.
Элиза знала, что она невинна и съ радостнымъ сердцемъ принялась снова за свой
трудъ. Маленьк\я мышки помогали ей, какъ могли, онё таскали крапиву къ ея ногамъ, а
черный дроздъ сёлъ на рёшетку окна и пёлъ всю ночь чудныя пёсни, вливая въ сердце
Элизы бодрость и надежду.
За часъ до восхода солнца стояли у воротъ замка один надцать братьевъ и требовали,
чтобы ихъ представили королю.
— Нельзя, отвёчали имъ. Еще ночь, король спитъ, и будить его нельзя.

64

ИЗБРАННЫЯ СКАЗКИ
Братья просили, умоляли, угрожали, подняли на ноги всю стражу; цёлый часъ
длились переговоры, отъ шума самъ король проснулся, вышелъ на крыльцо и спросилъ, что
это значитъ?
Но въ эту минуту взошло солнце, отъ братьевъ не осталось и слёда, только
одиннадцать дикихъ лебедей взвились надъ крышей замка.
Толпы народа стремились за городск\я ворота: всёмъ хотёлось видёть, какъ сожгутъ
вёдьму. Въ телёгу запрягли старую клячу, посадили Элизу, въ грубой холщевой одеждё, съ
распущенными волосами, и повезли ее за городъ. Блёдная, какъ мертвецъ, она тихо
шевелила губами и торопилась окончить послёднюю рубашку. Десять готовыхъ рубашекъ
лежали у нея въ ногахъ.
Толпа осыпала ее насмёшками.
— Посмотрите, вёдьма шепчетъ свои заклинан\я, говорили вокругъ нея. Даже передъ
смертью она не можетъ оставить своей адской работы. Надо разорвать ея тканье въ куски.
Тысячи рукъ потянулись къ рубашкё; но въ эту минуту съ высоты небесной
спустилось одиннадцать бёлыхъ лебедей; они сёли на край телёги вокругъ Элизы и
захлопали крыльями.
Толпа испуганно отхлынула назадъ.
— Это небесный знакъ! Она невинна, шептали мног\е, но никто не смёлъ сказать
этого громко.
Палачъ схватилъ Элизу за руку. Въ ту же минуту она торопливо бросила
одиннадцать рубашекъ на лебедей. Лебеди пропали. Вмёсто нихъ стояли одиннадцать
красавцевъ-принцевъ, только у младшаго изъ нихъ было лебединое крыло вмёсто руки.
Элиза не успёла соткать послёдняго рукава рубашки.
— Теперь я могу говорить, воскликнула Элиза. Я невинна! Народъ преклонился
предъ нею, какъ предъ святой, а она замертво упала на руки братьевъ.
— Да, она невинна! — сказалъ старш\й братъ и разсказалъ все, что случилось.
Пока онъ говорилъ, воздухъ наполнился благоухан\емъ: каждое полёно костра дало
корни и вётви; цёлая куча кустовъ стояла теперь на его мёстё, и каждый кустъ былъ усёянъ
красными розами, а наверху надъ всёми цвётами возвышалась одна роза бёлая, блестящая,
какъ звёзда.
Король сорвалъ ее и положилъ на грудь Элизё. Она ожила, и сердце ея исполнилось
мирнаго тихаго счастья.
Колокола на всёхъ церквахъ сами собою зазвонили. Со всёхъ сторонъ слетались стаи
птицъ. Во дворецъ вернулся такой торжественный поёздъ, какого не видалъ ни одинъ
король въ мирё.

65

Г.Х.АНДЕРСЕНЪ

СЧАСТЛИВАЯ СЕМЬЯ.
Как\е у насъ самые больш\е листья?
Конечно,
лопуха!
Такой
листъ можно повязать вмёсто
передника, а когда идетъ дождь,
употребить его вмёсто дождевого
зонтика.
Лопухъ
не
любитъ
одиночества: гдё растетъ одинъ,
тамъ, навёрно, растутъ и друг\е.
Просто великолёп\е! И все это
великолёп\е — любимое лакомство
улитокъ.
Больш\я
бёлыя
улитки,
поёдающ\я лопухъ, служили, однако
же, въ былые дни сами лакомствомъ
для знатныхъ людей. Изъ нихъ
дёлали
фрикассэ,
ёли,
облизывались и говорили:
— Гмъ, какъ это вкусно!
И, дёйствительно, вёрили, что это было вкусно. Вотъ почему и сёяли лопухи.
Стоялъ старый рыцарский замокъ, гдё улитокъ больше не ёли. Улитки вымерли, но
лопухи остались; они покрывали всё, проходы, всё грядки, превратились въ цёлый лёсъ, и
ничёмъ нельзя было ихъ остановить. Если бы не яблони и не сливы, торчавш\я изъ этого
моря лопуховъ, никому и въ голову бы не пришло, что здёсь когда-то былъ фруктовый
садъ. Все обратилось въ лопухи, а въ нихъ жили двё послёдн\я древн\я-предревн\я улитки.
Онё сами не знали своихъ лётъ, но хорошо помнили, что ихъ прежде было гораздо больше,
что они происходили отъ семьи, вывезенной изъ чужихъ странъ, и что лопушиный лёсъ
насадили для нихъ и для ихъ семейства. Онё никогда не были дальше своего лопушника; но
онё знали, что на свётё есть нёчто, и что это нёчто зовется господскимъ замкомъ. Тамъ ихъ
варятъ, онё становятся черными, и ихъ подаютъ на серебряномъ блюдё. Что же дальше, онё
и сами не знали. Вообще онё не могли себё ясно представить, что значитъ свариться и
попасть на серебряное блюдо; но это должно быть очень хорошо, а главное очень почетно.
Кого онё объ этомъ ни спрашивали, никто не могъ дать положительнаго отвёта. Ни майск\й
жукъ, ни жаба, ни дождевой червякъ, потому что никого изъ нихъ никогда не варили и не
подавали на серебряномъ блюдтё.
Старыя бёлыя улитки были самыя знатныя на свётё, это онё хорошо чувствовали.
Лопухи существовали для нихъ, чтобы можно было ихъ варить и подавать на серебряномъ
блюдё. Онё жили скромно и счастливо, и такъ какъ были бездёны, то взяли къ себё
обыкновенную маленькую улитку и воспитывали ее, какъ свое собственное дитя. Но
маленьк\й сынокъ никакъ не хотёлъ расти: онъ, вёдь, былъ изъ простого рода, хотя
старикамъ, особенно улиткё-матери, казалось, что она замёчаетъ, какъ онъ выросъ. Отецъ
не могъ этого видёть, — онъ былъ слёпъ; но мать настаивала, чтобы онъ ощупалъ раковину.
Онъ щупалъ и находилъ, что мать права.
Какъ-то разъ шелъ сильный дождь.
66

ИЗБРАННЫЯ СКАЗКИ
— Послушай-ка, какъ барабанитъ дождь по листьямъ, сказалъ отецъ.
— Вотъ такъ капли! — замётила мать. По стеблю такъ и бёжитъ вода. Хорошо, что у
насъ прочные домики, и у сыночка тоже есть свой собственный. Для насъ, право, сдёлано
больше, чёмъ для всёхъ другихъ творен\й въ м\рё. Ясно, что мы призваны царствовать надъ
всёмъ. Съ самаго рожден\я у насъ есть дома, и для насъ посёянъ цёлый лёсъ лопуховъ.
Хотёлось бы мнё знать, какъ далеко онъ простирается, и что лежитъ тамъ дальше за нимъ.
— Ничего тамъ нётъ! — сказалъ отецъ. По крайней мёрё, такого, что лучше нашихъ
владён\й; да я и не желаю ничего лучшаго.
— Да, сказала мать. А я бы очень желала, чтобы меня снесли въ замокъ, сварили и
подали на серебряномъ блюдё.
Наши предки всё удостоились этой чести, и я себё представляю, что это нёчто
чрезвычайное.
— Господск\й замокъ, можетъ быть, уже разрушился, замётилъ отецъ; а можетъ быть,
лопухи его заглушили, такъ что люди не могутъ изъ него выдти. Да это и не къ спёху. Это
только ты все спёшишь, и нашъ малютка начинаетъ тебё подражать. Вотъ онъ уже три дня
ползетъ по стеблю, и у меня голова кружится, когда я объ этомъ думаю.
— Не брани его! — сказала мать. Онъ, вёдь, ползетъ осторожно. Онъ, навёрно,
доставитъ намъ въ будущемъ много радостей, у насъ, стариковъ, ничего нётъ въ жизни,
кромё него. Но думалъ ли ты о томъ, откуда мы возьмемъ ему жену? Какъ ты полагаешь,
нётъ ли тамъ дальше въ лёсу еще кого изъ нашей породы?
— Черныя улитки, я думаю, тамъ есть, отвётилъ отецъ. Черныя улитки безъ
раковины; но онё слишкомъ просты для нашего сына, хотя и воображаютъ о себё многое.
Мы можемъ поручить муравьямъ разузнать объ этомъ. Они вёчно суетятся, какъ будто у
нихъ ни вёсть как\я дёла. Имъ всего легче разыскать жену нашему сыну.
— Конечно, я знаю красавицу, отвёчалъ одинъ изъ муравьевъ; только боюсь, что это
дёло неподходящее, такъ какъ она королева.
— Это ничего не значитъ, отвёчали старики. Есть ли у нея домъ?
— У нея цёлый замокъ, отвёчалъ муравей. Прекраснёйшая муравьиная куча съ
семью сотнями ходовъ.
— Благодаримъ покорно! Не доставало, чтобы нашъ сыночекъ отправился въ
муравьиную кучу. Лучше мы поручимъ это дёло комарамъ, они летаютъ повсюду и знаютъ
нашъ лёсъ вдоль и поперекъ.
— У насъ есть жена для него! — протрубили комары. Въ ста человёческихъ шагахъ
отсюда на можжевеловомъ кустё сидитъ маленькая улиточка съ домомъ. Она сиротка и въ
такомъ воз растё, чтобы вытти замужъ.
— Да, да, пусть она придетъ сюда! — сказали старики. У него цёлый лёсъ, а у нея
одинъ только кустъ.
Послали за маленькою барышнею-улиткою. Она шла цёлыхъ восемь дней; но въ
этомъ-то и было ея достоинство, по этому можно было судить, что она самой чистой крови.
Сыграли свадьбу. Шесть свётлячковъ свётили, какъ могли. Все остальное прошло
довольно чинно, потому что старыя улитки не любили шума и не выносили громкаго
веселья. Но зато улитка-мать сказала прекрасную рёчь; отецъ не могъ говорить, онъ былъ
слишкомъ растроганъ. Старики отказали молодымъ въ наслёдство весь лёсъ лопуховъ и
повторили при этомъ то, что они всегда говорили: что этотъ лёсъ лучшее, что только
можетъ быть на свётё, и если онё будутъ жить честно и добропорядочно, то могутъ попасть

67

Г.Х.АНДЕРСЕНЪ
впослёдств\и со своими дётьми въ господск\й замокъ, гдё ихъ сварятъ и подадутъ на
серебряномъ блюдё.
Послё этой рёчи старики ушли въ свои домики и никогда больше не показывались:
— они уснули.
Молодая чета царствовала теперь въ лёсу и расплодила большое потомство. Никого
изъ нихъ не сварили, никто изъ нихъ не попалъ на серебряное блюдо. Изъ этого онё
заключили, что господск\й замокъ разрушился, и что всё люди на свётё повымерли. Никто
имъ не возражалъ, слёдовательно, это была истина.
Дождь падалъ на лопухи для нихъ, чтобы барабанить имъ музыку. Солнце свётило
тоже для нихъ и окрашивало лопухи въ зеленый цвётъ. Сами же онё чувствовали себя
очень сча стливыми, и все семейство ихъ пользовалось счаст\емъ, безконечнымъ счаст\емъ.

68

ИЗБРАННЫЯ СКАЗКИ

АНГЕЛЪ.
аждый разъ, когда умираетъ доброе дитя, ангелъ Бож\й слетаетъ на
землю, беретъ умершее дитя на руки, распускаетъ широк\я бёлыя
крылья, летитъ надъ всёми любимыми мёстами ребенка и срываетъ
пучекъ цвётовъ. Эти цвёты онъ несетъ на небо къ Богу, чтобы они
цвёли еще пышнёе, чёмъ на землё. Милосердный Богъ прижимаетъ
всё цвёты къ сердцу, а тотъ цвётокъ, который Ему пр\ятнёе всёхъ
остальныхъ, Онъ цёлуетъ, и цвётокъ получаетъ голосъ и поетъ вмёстё
съ другими ангелами. Все это разсказывалъ ангелъ ребенку, котораго
онъ несъ на небо, и ребенокъ слушалъ его, какъ во снё. Они пролетали
надъ тёми мёстами, гдё ребонокъ игралъ, и видёли сады съ прекрасными цвётами.
— Которые же изъ этихъ цвётовъ мы возьмемъ на небо? — спросилъ ангелъ.
Они увидёли прекрасную стройную розу, но недобрая рука сломала ея стебель, и всё
вётви съ полураспустившимися бутонами висёли засохш\я.
— Бёдная роза! — сказало дитя. Возьми ее, пусть она распустится тамъ у Бога.
Ангелъ взялъ розу, поцёловалъ рёбенка, а малютка полуоткрылъ глаза. Они сорвали
пышные цвёты, но взяли съ собой и скромный одуванчикъ, и д\кую ф\алку.
— Вотъ сколько У насъ теперь цвётовъ, сказалъ ребенокъ. Ангель кивнулъ головой,
но не полетёлъ еще къ Богу. Надъ городомъ стояла глубокая тихая ночь, и они спустились
въ одинъ изъ узкихъ переулковъ, гдё лежали кучи соломы, пепла и мусора въ перемежку съ
разбитыми тарелками. кусками гипса, тряпками и всякимъ старьемъ.
Ангелъ показалъ на разбитый
горшокъ и на комокъ земли съ корнями
засохшаго полевого цвётка.
— Эти корни мы тоже возьмемъ съ
собою, сказалъ ангелъ, и я разскажу тебё
почему. Въ этомъ узенькомъ переулкё въ
подвальномъ этажё жилъ бёдный
больной мальчикъ; съ дётства онъне
вставалъ съ постели, только когда онъ
чувствовалъ себя совсёмъ хорошо, онъ
могь разъ, два пройти на костыляхъ по
комнатё, вотъ и все.
Въ лётн\е дни солнечные лучи съ
полчаса виднёлись на полу подвала;
тогда
бёдный
мальчикъ
просилъ
посадить его на солнце, подымалъ руку и
смотрёлъ, какъ просвёчивала кровь въ
тонкихъ прозрачныхъ пальцахъ. Въ эти
дни мальчикъ говорилъ обыкновенно, что
«гулялъ». Онъ зналъ лёсъ съ чудною его
весеннею зеленью только по разсказамъ
сына сосёда,приносившего ему первую
буковую вётвь. Вётвь эту онъ держалъ
69

Г.Х.АНДЕРСЕНЪ
надъ споею головою и мечталъ, что гуляетъ подъ буковыми деревьями, гдё с\яетъ солнце и
поютъ птицы. Разъ какъ-то весною сосёдъ, принесъ ему пучекъ полевыхъ цвётовъ;и одинъ
изъ нихъ оказался съ корнемъ! Его посадили въ цвёточный горшокъ и поставили у самой
кровати на окно. Съ легкой руки посадили цвётокъ. Онъ сталъ расти, пустилъ новые
побёги и цвёлъ каждый годъ. Для больного мальчика это былъ цёлый цвётникъ,
единственное сокровище на землё.Онъ поливлъ его, лелёялъ и заботился, чтобы цвётокъ
получилъ всё солнечные лучи, которые проникали въ низенькое окно. Онъ даже и во снё
видёлъ свой цвётокъ, для него онъ цвёлъ, благоухалъ, радовалъ его взоры. Съ него не
спускалъ онъ глазъ и въ часъ смерти, когда Господь позвалъ его къ Себё.
Цёлый годъ онъ былъ уже у Бога, цёлый годъ забытый цвётокъ стоялъ на окнё и
засохъ; его выбросили, при переёздё, на улицу, въ кучу мусора. И этотъ бёдный засохш\й
цвётокъ мы взяли въ свой букетъ; онъ доставилъ больше радости, чёмъ самый пышный въ
королевскомъ саду.
— Откуда ты все это знаешь? — спросило дитя.
— Я знаю это, сказалъ ангелъ, потому что я самъ бёдный больной мальчикъ на
костыляхъ, я хорошо знаю свой цвётокъ.
Дитя широко открыло глаза и посмотрёло въ чудные радостные глаза ангела.
Въ это мгновен\е они были уже у Бога на небё, гдё царствовали радость и
блаженство. Богъ прижалъ мертвое дитя къ сердцу, у него выросли крылья, какъ у другого
ангела, и онъ полетёлъ съ нимъ рука объ руку. Богъ прижалъ также къ сердцу и цвёты, а
бёдный засохш\й полевой цвётокъ поцёловалъ. У него явился голосъ, и онъ запёлъ съ
ангелами, окружавшими Бога. И всё они пёли, и маленьк\е, и больш\е, и доброе
благословенное дитя, и бёдный выброшенный въ узкомъ переулкё засохш\й цвётокъ.

70

ИЗБРАННЫЯ СКАЗКИ

ОЛОВЯННЫЙ СОЛДАТИКЪ.

Жили были двадцать пять
братьевъ, оловянныхъ солдатиковъ,
связанныхъ узами родства, такъ какъ
они всё родились изъ одной старой
оловянной ложки. Они держали ружье
въ рукё и смотрёли прямо. Мундиры ихъ
были син\е съ краснымъ.
Первое, что они услышали, когда
сняли крышку съ ихъ ящика, было:
«Оловянные
солдатики!»
—
тякъ
воскликнулъ маленьк\й мальчикъ: онъ
получилъ ихъ въ подарокъ въ день своого
рожден\я и разставилъ на столё.
Всё солдаты походили другъ на
друга, какъ двё, капли воды, только на
одного изъ нихъ, на послёдняго, не
хватило олова; впрочемъ, онъ и на одной
ногё стоялъ такъ же стойко, какъ друг\е на двухъ, и онъ-то именно и оказался самымъ
замёчательнымъ.
На столё, гдё ихъ разставили, было много другихъ игрушекъ; но всего больше
бросался въ глаза прелестный картонный замокъ. Въ маленьк\я окошечки можно было
видёть его залы, а передъ нимъ стояли деревца вокругъ маленькаго зеркала, имевшаго видъ
прозрачнаго озера. Восковые лебеди плавали по озеру и смотрёлись въ него. Все это имёло
прелестный видъ; но всего прелестнёе была маленькая дама, стоявшая въ открытыхъ
дверяхъ замка. Она тоже была изъ бумаги, но въ тонкомъ бёломъ батистовомъ платьицё и
съ узенькою голубою лентою на плечахъ; на лентё сидёла блестка въ видё розетки такой же
71

Г.Х.АНДЕРСЕНЪ
величины, какъ лицо маленькой дамы. Она простирала руки впередъ, потому что была
танцовщицей, и высоко подняла одну ногу. Оловянный солдатикъ подумалъ, что у нея,
какъ и у него, только одна нога.
— Вотъ бы была мнё жена, подумалъ онъ. Но она слишкомъ знатна, она живетъ въ
замкё, а у меня только ящичекъ, да и въ немъ насъ двадцать пять. Тамъ ей не мёсто. Но всетаки я съ нею познакомлюсь.
Онъ легъ во всю длину за табакеркою, стоявшею на столё. Отсюда онъ могъ
спокойно любоваться маленькою прекрасною дамою, стоявшею на одной ногё, не теряя
равновёс\я.
Насталъ вечеръ. Оловянныхъ солдатиковъ убрали въ ящикъ. Въ домё всё легли
спать. Тогда игрушки сами стали играть и въ гости, и въ войну, и въ балъ. Оловянные
солдатики шумёли въ ящикё, имъ тоже хотёлось къ другимъ, но они не могли поднять
крышки. Щелкунъ кувыркался, грифель забавлялся съ доской; отъ шума проснулась
канарейка и стала сочинять стихи. Только оловянный солдатъ и танцовщица не трогались
съ мёста. Она стояла на носкё съ распростертыми руками, онъ стойко держался на одной
ногё и не сводилъ съ нея глазъ.
Часы пробили двёнадцать. Хлопъ! Открылась табакерка, и оттуда вмёсто табаку
выскочилъ маленьк\й черный кобольдъ. Это была табакерка съ фокусомъ.
— Оловянный солдатикъ, проговорилъ кобольдъ: не смотри на то, что до тебя не
касается.
Но солдатикъ сдёлалъ видъ, что ничего не слышитъ.
— Ну, подожди только до завтра! — крикнулъ кобольдъ. Утромъ, когда дёти встали,
оловяннаго солдатика поставили на окно. По волё ли кобольда, или отъ сквозного вётра,
только окно распахнулось, и солдатикъ полетёлъ изъ третьяго этажа внизъ. Это было
ужасное путешеств\е, онъ поднялъ ногу кверху, а штыкомъ завязъ между камнями
мостовой.
Маленьк\й мальчикъ въ сопровожден\и горничной тотчасъ же сошелъ внизъ, чтобы
искать солдатика; они были такъ близко къ нему, что чуть не наступили на него и все-таки
его не видали. Если бы солдатикъ крикнулъ имъ: «Я здёсь!», они навёрное нашли бы его.
Но онъ считалъ неприличнымъ кричать, такъ какъ былъ въ мундирё.
Пошелъ дождь. Капли падали все чаще, и наконецъ разразился ливень. Когда дождь
прошелъ, прибёжали двое уличныхъ мальчишекъ.
— Смотри, смотри! — сказалъ одинъ: оловянный солдатикъ, онъ будетъ
путешествовать въ лодкё.
Они сдёлали изъ газеты лодку, посадили въ нее солдатика, и онъ поплылъ по
водосточной канавкё. Мальчишки бёжали рядомъ и хлопали въ ладоши. Боже мой! Что за
волны вздымались въ канавкё, цёлый штормъ! Бумажная лодка колыхалась изъ стороны
въ сторону и такъ быстро вертёлась, что оловянный солдатикъ невольно содрогался. Но
онъ остался стойкимъ, не измёнился въ лицё, смотрелъ прямо впередъ и держалъ ружье въ
рукё.
Вдругъ, лодка попала въ длинный проходъ подъ мостикомъ, гдё было такъ же темно,
какъ въ прежнемъ его ящикё.
— Куда я теперь попаду? — думалъ онъ. Да, да! во всемъ виноватъ кобольдъ!
Въ эту минуту онъ увидалъ большую водяную крысу, жившую въ темномъ проходё.
— Есть у тебя паспортъ? — спросила крыса. Давай его сюда!
Но оловянный солдатикъ промолчалъ и только крёпче прижалъ ружье.
72

ИЗБРАННЫЯ СКАЗКИ
Лодка поплыла дальше, а крыса послёдовала за ней. Ухъ, какъ она щелкала зубами и
кричала щепкамъ и соломинкамъ:
— Держите, держите его! Онъ не заплатилъ пошлины, онъ не показалъ паспорта!
Течен\е становилось все сильнёе и сильнёе. Темный проходъ кончился, и опять
стало свётло. Но оловянный солдатикъ услыхалъ шумъ падающей воды, а это могло
устрашить и самаго храбраго человёка. Водосточная труба вливалась въ большую канаву.
Для солдатика это было такъ же опасно, какъ для насъ плыть внизъ по громадному
водопаду.
Лодка попала въ водоворотъ. Бёдный солдатикъ собралъ всё свои силы и держался
прямо, онъ не моргнулъ и глазомъ. Лодка повернулась разъ, другой, трет\й и наполнилась
водою до краевъ; она должна утонуть. Вода поднялась солдатику до горла; бумага все
больше размокала; лодка опускалась все глубже, и, наконецъ, солдатика покрыло съ
головою.
Онъ подумалъ о маленькой прелестной танцовщицё, которую онъ никогда не
увидитъ. Въ ушахъ его звучало:
— «О, славный воинъ, тебя ждетъ погибель!» Онъ пошелъ ко дну, но въ ту же минуту
проглотила его большая рыба. Какъ темно было въ рыбьемъ желудкё, гораздо темнёе, чёмъ
подъ водосточнымъ мостикомъ и притомъ было такъ тёсно. Но оловянный солдатикъ не
потерялъ стойкости и лежалъ во всю длину съ оруж\емъ въ рукахъ.
Рыба плавала взадъ и впередъ, дёлала всевозможныя движен\я и, наконецъ, затихла.
Въ глазахъ у солдатика блеснула точно молн\я, потомъ стало свётло, и какой-то голосъ
восклик нулъ:
— Да это оловянный солдатикъ!
Рыбу поймали, продали на рынкё и принесли въ кухню, гдё кухарка разрёзала ее
большимъ ножемъ. Она взяла солдатика двумя пальцами поперекъ туловища и принесла въ
комнаты, гдё всемъ хотёлось посмотрёть на человёчка, путешествовавшаго въ рыбьемъ
желудкё.
Но солдатикъ не возгордился. Его поставили на столъ и, — вотъ как\я чудеса
бываютъ на свётё! — онъ очутился въ той же комнатё, гдё онъ былъ и прежде. Онъ видёлъ
тёхъ же дётей, тё же игрушки, тотъ же чудный замокъ съ прелестною маленькою
танцовщицею. Она все еще стояла на одной ногё и поднимала другую высоко въ воздухё;
она тоже отличалась стойкостью. Это растрогало оловяннаго солдатика, онъ готовъ былъ
заплакать оловянными слезами, но это было бы неприлично. Онъ смотрёлъ на нее, но она
ничего не говорила.
Тогда одинъ изъ маленькихъ мальчиковъ схватилъ солдатика и, самъ не зная зачёмъ,
бросилъ его въ пёчку. Вёроятно, злой кобольдъ былъ всему виною.
Солдатикъ стоялъ озаренный свётомъ и чувствовалъ страшный жаръ. Съ него сошли
краски, и никто не могъ сказать, случилось ли это во врёмя путешеств\я или теперь отъ
горя. Онъ смотрёлъ на танцовщицу, она на него, и онъ чувствовалъ, что таетъ, но все-таки
стойко держался съ оруж\емъ въ рукахъ. Вдругъ открылась дверь, вётеръ подхватилъ
танцовщицу, и она, какъ сильфида, полетёла въ печку. Тамъ ее охватило пламя, и въ одну
секунду ея не стало. Тогда и оловянный солдатикъ растаялъ и обратился въ комокъ. На
другой день горничная нашла въ золё только маленькое оловянное сердечко, а отъ
танцовщицы осталась только розетка, черная, какъ уголь.

73

Г.Х.АНДЕРСЕНЪ

СОЛОВЕЙ
то случилось давно, много лётъ тому назадъ, но
потому-то и стоитъ послушать эту истор\ю,
пока она еще не позабылась. Въ Китаё, ты,
вёдь, знаешь, и императоръ китаецъ, и всё
окружающ\е его тоже китайцы. Такъ вотъ у
китайскаго
императора
былъ
великолёпнёйш\й дворецъ изъ самаго тонкаго,
самаго драгоцённаго фарфора, но такого
ломкаго, что страшно было до него до
тронуться. Въ саду красовались чудеснёйш\е
цвёты, и къ самымъ пышнымъ изъ нихъ были
привёшены серебряные колокольчики; они
постоянно звенёли, чтобы никто не прошелъ
мимо, не замётивъ этихъ цвётовъ. Да, все въ
императорскомъ саду было устроено съ
тонкимъ расчетомъ. А про стирался садъ такъ
далеко, что даже самъ садовникъ не зналъ, гдё
его конецъ. За садомъ былъ прекрасный лёсъ
съ высокими деревьями и глубокими озерами;
лёсъ же тянулся до самаго синяго моря.
Больш\е корабли проплывали подъ вётвями
деревьевъ, а въ вётвяхъ этихъ жилъ соловей.
Онъ такъ прекрасно пелъ, что даже бёдный рыбакъ, выёзжавш\й въ море закидывать сёти,
оставлялъ свое дёло и слушалъ.
— Ахъ, Господи, какъ это хорошо! — говорилъ рыбакъ. Но долго слушать ему не
приходилось, онъ брался за сёти и забывалъ о птицё. Когда на слёдующую ночь соловей
опять пёлъ свои чудныя пёсни, рыбакъ опять воскли\цалъ:
— Ахъ, Господи, какъ это хорошо!
Со всёхъ концовъ свёта пр\ёзжали путешественники въ городъ императора,
восхищались и городомъ, и дворцомъ, и садомъ, но, если имъ удавалось слышать пён\е
соловья, всё они говорили:
— Это лучше всего!
По возвращен\и домой, путешественники разсказывали обо всемъ, что видёли, а
ученые писали много книгъ и о городё, и о дворцё, и о садё; не забывали они и соловья,
хвалили его больше всего. Поэты же писали звучные стихи о соловьё въ лёсу, у глубокаго
моря.
Книги странствовали по свёту; нёкоторыя изъ нихъ попали къ императору. Онъ
сидёлъ на золотомъ тронё и читалъ, и читалъ. Каждую минуту онъ кивалъ головою, его
радовали прекрасныя описан\я города, дворца и сада. Но въ книгахъ говорилось, что
«лучше всего этого — соловей!»
— Что это? — сказалъ императоръ. Соловья-то я вовсе не знаю. Такая птица живетъ
въ моей импер\и, даже въ моемъ саду, а я ничего объ этомъ не слыхалъ, узнаю ней только
изъ книгъ!
74

ИЗБРАННЫЯ СКАЗКИ
Онъ позвалъ своего камергера. Камергеръ былъ такъ гордъ, что если кто-нибудь
ниже его чиномъ рёшался съ нимъ заговорить или спросить его о чемъ-нибудь, онъ
отвёчалъ только «Пъ»! А это равно ничего не значило.
— Здёсь, говорятъ, въ высшей степени замёчательная птица, ее называютъ
соловьемъ? — сказалъ императоръ. Говорятъ, что онъ лучше всего существующаго въ моей
обширной импер\и. Отчего же мнё никто объ этомъ не доложилъ?
— Я никогда не слышалъ этого имени, отвёчалъ камергеръ, онъ никогда не былъ
представленъ при дворё.
— Я желаю, чтобы сегодня вечеромъ онъ явился во дворецъ и пропёлъ мнё. Весь
свётъ знаетъ, что у меня есть такая рёдкость, а я самъ этого не знаю.
— Я никогда ничего про него не слыхивалъ, оправдывался камергеръ, но я буду
искать его, я найду его!
Но гдё было его найти? Камергеръ бёгалъ сверху внизъ по лёстницамъ, пробёгалъ
по заламъ и корридорамъ; но никто изъ тёхъ, кого онъ встрёчалъ, ничего не слыхалъ о
соловьё.
Тогда камергеръ снова явился къ императору и сказалъ, что это, вёроятно, сказки,
сочиненныя тёми, кто писалъ книги.
— Ваше императорское величество не можете себё представить, что пишутъ въ
книгахъ, и все это выдумки, и все это не что иное, какъ чернокнижье.
— Книга, въ которой я прочелъ это, прислана мнё могущественнёйшимъ
императоромъ Япон\и, слёдовательно, въ ней не можетъ быть лжи. Я хочу слышать
соловья; сегодня вечеромъ онъ долженъ быть здёсь; онъ пользуется высшимъ моимъ
благорасположен\емъ. Если же его не будетъ, весь дворъ послё ужина попробуетъ
бамбуковъ.
— Дзингъ пe! — отвёчалъ камергеръ.
Онъ снова побежкалъ сверху внизъ по лёстницё, бёгалъ по заламъ и корридорамъ,
весь дворъ вмёстё съ нимъ бёгалъ, никому не хотёлось попробовать бамбуковъ. Всёхъ
разспрашивали объ удивительномъ соловьё, котораго зналъ весь свётъ и о которомъ никто
ничего не слышалъ при дворё. Наконецъ, въ кухнё наткнулись они на маленькую бёдную
дёвочку. Она отвёчала:
— Ахъ, Боже мой, какъ мнё не знать соловья! Ужъ и какъ же онъ поетъ! Каждый день
позволяютъ мнё носить остатки отъ стола моей бёдной матери! Жйветъ она на самомъ
берегу моря. На возвратномъ пути я сажусь въ лёсу отдохнуть и слушаю тогда соловьйныя
пёсни. Отъ этихъ пёсенъ слезы выступаютъ у меня на глазахъ, и мнё кажется, что мать моя
цёлуетъ меня.
— Послушай, дёвочка, сказалъ камергеръ, я выхлопочу тебё мёсто на кухнё и
позволен\е смотрёть, какъ императоръ обёдаетъ, только сведи насъ скорёе къ соловью; онъ
приглашенъ сегодня во дворецъ.
Весь дворъ послёдовалъ за дёвочкой въ лёсъ, гдё соловей обыкновенно пёлъ свои
пёсни.
Вдругъ, гдё-то на пути замычала корова.
— О! — сказали придворные. Вотъ онъ! Какая удивительная сила въ такомъ
маленькомъ животномъ! Но это мы и прежде слышали...
— Нётъ, это мычитъ корова, сказала дёвочка. Мы еще далеко оть соловья.
Тутъ заквакали лягушки въ ближнемъ болотё.

75

Г.Х.АНДЕРСЕНЪ
— Превосходно! — замётилъ китайск\й проповёдникъ. Это непремённо соловей!
Онъ звенитъ, какъ маленьк\й колокольчикъ.
— Нётъ, это лягушка! — сказала дёвочка. Но теперь мы скоро услышимъ соловья.
Въ эту минуту раздалась соловьиная трель.
— Вотъ онъ! — сказала дёвочка. Слушайте, слушайте! Вотъ онъ сидитъ.
Она указала на маленькую сёрую птичку въ вётвяхъ дерева.
— Возможно ли? — воскликнулъ камергеръ, такимъ я его совсёмъ не представлялъ.
Какой онъ безцвётный! Онъ, вёрно, поблёднёлъ отъ того, что видитъ столько знатныхъ
людей.
— Соловушка! — закричала дёвушка. Его величество, милостивый нашъ императоръ,
желаетъ слышать твое пён\е.
— Съ величайшимъ удовольств\емъ! — отвёчалъ соловей. Онъ такъ запёлъ, что все
хотёлось его слушать.
— Его пёсня звучитъ, какъ стеклянные колокольчики, сказалъ камергеръ.
Посмотрите, какъ онъ работаетъ своимъ маленькимъ горлышкомъ. Удивительно, что мы
его до сихь поръ никогда не слыхали. Онъ будетъ имёть большой успёхъ при дворё.
— Пёть мнё еще что-нибудь его величеству? — спросилъ соловей.
Онъ думалъ, что императоръ тоже его слушаетъ.
— Милёйш\й соловушко! — сказалъ камергеръ. Я имёю особое удовольств\е
пригласить васъ сегодня вечеромъ на придвор ный праздникъ. Тамъ вы, навёрное, очаруете
вашимъ прелестнымъ пён\емъ его императорское величество.
— Мое пён\е всего лучше слушать въ лёсу! — отвёчалъ соловей.
Но онъ все-таки очень охотно полетёлъ съ ними, услышавъ, что императоръ желаетъ
познакомиться съ нимъ.
Во дворцё все приняло праздничный видъ. Нёсколько тысячъ золотыхъ лампъ
отражались въ блестящихъ фарфоровыхъ стёнахъ, въ потолкё и въ полу. Самые роскошные
цвёты съ серебряными колокольчиками были разставлены въ проходахъ. Повсюду бёготня,
повсюду сквозной вётеръ и такой звонъ колокольчиковъ, что нельзя было слышать своихъ
собственныхъ словъ.
Посреди большого зала, гдё сидёлъ императоръ, поставили золотой нашестъ для
соловья.
Весь дворъ былъ налицо, и даже маленькая дёвочка, получившая зван\е
дёйствительной придворной кухарки, стояла за дверью. Всё были въ парадной одеждё, всё
смотрёли на маленькую сёрую птичку, а императоръ кивнулъ ей головою.
Соловей пёлъ такъ хорошо, что у императора выступили на глазахъ слезы и потекли
по щекамъ. Тогда соловушко запёлъ еще лучше, его пёсня доходила до сердца.
Императоръ былъ чрезвычайно доволенъ; онъ пожаловалъ пёвца своею золотою
туфлею и разрёшилъ носить ее на шеё.
Соловей поблагодарилъ и сказалъ, что онъ и такъ достаточно вознагражденъ.
— Я видёлъ слезы на глазахъ моего императора, и это для меня высшая награда.
Слезы императора обладаютъ особою сплою; Богъ видитъ, что я достаточно вознагражденъ.
Онъ опять запёлъ своимъ чуднымъ, нёжнымъ голосомъ.
— Это прелестнёйшее кокетство въ свётё! — говорили дамы. Онё набрали въ ротъ
воды, чтобы выдёлывать трели по соловьиному, когда съ ними заговорятъ.
Даже лакеи и горничныя остались довольны, а это много значитъ, ихъ-то труднее
всего удовлетворить. Словомъ, соловей имёлъ полнёйш\й успёхъ. Онъ долженъ былъ
76

ИЗБРАННЫЯ СКАЗКИ
теперь остаться при дворё, имёть свою собственную клётку и пользоваться свободною
прогулкою два раза въ день и одинъ разъ ночью. При этомъ его сопровождали двёнадцать
слугъ, и всё они крёпко его держали за шелковую ленточку, привязанную къ ногё. Нельзя
сказать, чтобы подобныя прогулки были особенно пр\ятны.
Весь городъ говорилъ объ удивительной птицё, и если встрёчались двое, то одинъ
произносилъ «соло», другой под хватывалъ «вей», оба они вздыхали и понимали другъ
друга!
Разъ какъ-то императоръ получилъ большой пакетъ; на немъ стояло «соловей».
— Вотъ и еще одна новая книга о нашей знаменитой птицё, сказалъ императоръ.
Но это была не книга, а маленькое чудо искусства, лежавшее въ ящичкё:
искусственный соловей, совсёмъ похож\й на настоящаго, только украшенный
брильянтами, рубинами и сапфирами. Какъ только заводили искусственную птичку, она
начинала пёть, какъ настоящая, причемъ двигала хвостомъ вверхъ и внизъ и блестёла
серебромъ и золотомъ. Вокруг, шеи висёла ленточка, на ней было написано: «Соловей импе
ратора Япон\и ничто передъ соловьемъ китайскаго императора».
— Это прекрасно! — сказали всё.
Тотъ, кто доставилъ искусственную птицу, получилъ званie «оберъсоловьеносителя».
— Пусть оба соловья споютъ вмёстё. Это будетъ прекрасный дуэтъ! — сказалъ
императоръ.
И они запёли вмёстё, но изъ этого ничего не вышло. На стоящ\й соловей пёлъ посвоему, а искусственный по-заведенному.
— Это не его вина, говорилъ оберъ-соловьеноситель, мой соловей особенно вёрно
держитъ тактъ; онъ поетъ по моей школё.
Тогда заставили искусственнаго соловья пёть одного. Онъ имёлъ такой же успёхъ,
какой настоящ\й, и былъ при этомъ гораздо красивёе: онъ блестёлъ, какъ браслеты и
брошки.
Тридцать три раза онъ спёлъ одну и ту же пёсню и не усталъ. Bсё охотно послушали
бы его и еще, но императоръ нашелъ, что теперь можетъ спёть что-нибудь и живой.
Но гдё же онъ? Никто не замётилъ, какъ онъ улетёлъ черезъ открытое окно въ
зеленые лёса.
— Что это такое? — возразилъ императоръ. Всё придворные разразились упреками,
находя, что соловей — неблагодарное животное.
— Но лучшая птица осталась у насъ, утёшали они себя. Искусственный соловей
долженъ былъ опять пёть, и въ тридцать четвертый разъ они услышали одну и ту же пёсню.
Но они все-таки не знали ея наизусть, она была слишкомъ замысловата.
Оберъ-соловьеноситель чрезвычайно хвалилъ свою птицу. онъ увёрялъ, что она
лучше соловья, не только по наружности. по множеству брильянтовъ, но и по внутреннему
своему устрой ству.
— Видите ли вы, ваше императорское величество, и вы всё, господа, у настоящаго
соловья никогда нельзя впередъ разсчитать, что будетъ, а у искусственной птицы все
впередъ опредёлено и разсчитано; все можно объяснить, можно открыть его; показать
валики, какъ они вертятся, и какъ одно слёдуетъ изъ другого.
— Мы тоже такъ думаемъ, подтвердили всё. Оберъ-соловьеноситель получилъ
позволен\е въ слёдующее воскресенье показать соловья народу.
— Пусть народъ тоже слышитъ его пёсни! — приказалъ им ператоръ.
77

Г.Х.АНДЕРСЕНЪ
И народъ услышалъ соловья. Онъ пришелъ въ такой восторгъ, какъ будто опился
чаемъ. Всё сказали: «О!» подняли указательные пальцы кверху и закивали головами.
Только бёдные рыбаки, слышавш\е настоящаго соловья, шептали:
— Это тоже очень мило! И напёвъ какъ будто похожъ, а все-таки чего то недостаетъ.
А чего? Мы и сами не знаемъ.
Настоящаго соловья изгнали изъ импер\и, искусственному же назначили мёсто на
шелковой подушкё у самой императорской кровати. Около него лежали всё полученные
имъ подарки, золото и драгоцённые камни. Его произвели въ зван\е «придворнаго
императорскаго ночного пёвца», и по рангу онъ имёлъ номеръ первый съ лёвой стороны,
такъ какъ у императора самою знатною стороною считается та, гдё сердце, а сердце и у
императоровъ лежитъ слёва.
Оберъ-соловьеноситель написалъ цёлое сочинен\е въ двадцать пять томовъ объ
искусственномъ соловьё. Оно было учено, длинно, полно самыхъ трудныхъ китайскихъ
словъ. Всё говорили, что читали его и понимали, иначе ихъ назвали бы дураками, да еще,
пожалуй, угостили бы бамбукомъ.
Такъ прошелъ годъ. Императоръ, весь дворъ и всё друг\е китайцы знали наизусть
каждое колёно пёсни искусственнаго соловья; и это-то именно имъ лучше всего и
нравилось. Они могли сами подпёвать, что они и дёлали. Уличные мальчишки пёли «чёичи-чи, клюкъ-клюкъ-клюкъ!» и императоръ пёлъ тоже. Да, это было просто великолёпно!
Какъ-то вечеромъ, какъ только соловей распёлся, а императоръ лежалъ въ постели и
слушалъ его, вдругъ, внутри что-то щелкнуло. Пружина соскочила, трръ, всё колеса
завертёлись, и музыка смолкла.
Императоръ соскочилъ съ
кровати и велёлъ позвать лейбъмедика, но чёмъ онъ могъ помочь?
Тогда привели часовщика и, послё
долгихъ переговоровъ и осмотровъ,
онъ кое-какъ починилъ птицу; но
замётилъ, что ее надо беречь: шипы
на
валикахъ
пообтерлись,
и
невозможно вставить новые такъ,
чтобы музыка играла попрежнему.
Всё были въ большомъ горё.
Только разъ въ годъ заводили
искусственнаго соловья; но и этого
было много.
Прошло пять лётъ. Страну
постигло
великое
несчастье.
Любимый китайск\й императоръ
лежалъ больной, и поговаривали,
что ему недолго осталось жить. Уже избрали новаго императора, а народъ стоялъ на улицё
и спрашивалъ камергера, каково себя чувствуетъ старый?
— «Пъ!» отвёчалъ онъ и покачалъ головою.
Холодный, блёдный лежалъ императоръ на своей большой великолёпной постели.
Весь дворъ думалъ, что онъ умираетъ, и каждый поспёшилъ сбёгать на поклонъ къ новому
императору.
78

ИЗБРАННЫЯ СКАЗКИ
Камердинеры выбёгали изъ залъ и болтали о событ\яхъ дня, а у камерфрау
собралось цёлое общество гостей. Въ залахъ и переднихъ постлали сукно, чтобы не
слышать шаговъ, и потому вездё царствовала тишина.
Но императоръ не умеръ. Неподвижный, съ закрытыми глазами, лежалъ онъ въ
постели съ длинными бархатными занавёсями и съ тяжелыми золотыми кистями.
Высоко сверху въ открытое окно свётилъ мёсяцъ и освёщалъ императора и
искусственнаго соловья. Бёдный императоръ едва дышалъ; ему казалось, что что-то сидитъ
у него на груди. Онъ открылъ глаза и увидёлъ у себя на груди смерть. Она надёла себё на
голову его золотую корону, взяла въ одну руку его саблю, а въ другую — прекрасное его
знамя. Изъ всёхъ складокъ бархатныхъ занавёсей выглядывали странныя головы: однё
безобразныя, друг\я милыя и кротк\я. Это были добрыя и дурныя дёла императора,
смотрёвш\я на него теперь, когда смерть сидёла у него на сердцё.
— Помнишь ты это? Вспоминаешь ты то? — шептали они одно за другимъ.
Отъ ихъ разсказовъ холодный потъ струился по лбу императора.
— Такой муки я никогда не знавалъ! — проговорилъ императоръ. Музыку, музыку!
Большой барабанъ, чтобы заглушить ихъ разговоры!
Но они продолжали говорить свое, а смерть, какъ китаецъ, кивала головою на ихъ
рёчи.
— Маленькая, чудная золотая птичка! Пой же, пой! Я подарилъ тебё золото и
драгоцённости, пожаловалъ тебя даже своею золотою туфлею... Пой же, пой!
Но птица молчала: некому было ее завести, а иначе она не умёла пёть. Смерть
таращила на императора свои боьш\ше пустые глаза, а въ комнатё царствовала тишина,
невыносимая, ужасная тишина.
Вдругъ, сверху изъ окна раздалось чудное пён\е. На вёткё сидёлъ маленьк\й: живой
соловей. Онъ услышалъ о болёзни императора и прилетёлъ пропёть ему надежду и
утёшен\е. Отъ его пёсни стали блёднёть призраки. Кровь быстрёе заструилась въ слабомъ
тёлё императора. Даже сама смерть заслушалась.
— Пой еще, соловушко! Пой еще! — говорила она.
—А отдашь ты мнё прекрасную золотую саблю, отдашь дорогое знамя, отдашь
императорскую корону?
Смерть за каждую новую пёсню отдавала требуемое, а соловей все пёлъ. Онъ пёлъ о
тихомъ кладбищё, гдё цвётутъ бёлыя розы, благоухаетъ липа, гдё свёж\й дернъ орошаютъ
слезы оставшихся въ живыхъ.
Тогда смерть почувствовала тоску по своему родному саду и, какъ холодный бёлый
туманъ, медленно вылетёла изъ окошка.
— Благодарю, благодарю тебя, небесная птичка! — сказалъ императоръ. Я узнаю
тебя, я изгналъ тебя изъ своихъ владён\й а ты своею пёснью избавила меня отъ злыхъ
привиден\й, отогнала отъ моего сердца смерть. Чёмъ мнё тебя вознаградить?
— Ты уже вознаградилъ меня, — отвёчалъ соловей. Я извлекъ изъ глазъ твоихъ
слезы, когда пёлъ первый разъ, и этого я никогда не забуду. Это драгоцённые камни для
сердца пёвца. Спи же спокойно и встань свёжимъ и бодрымъ. Я же тебё еще что-нибудь
спою.
Онъ запёлъ, а императоръ погрузился въ сладк\й сонъ. Ахъ,, какой это былъ тих\й,
благодётельный сонъ!
Солнце свётило въ окна, когда онъ проснулся свёжимъ и бодрымъ. Ни одинъ изъ его
слугъ не пришелъ къ нему; они думали, что онъ уже умеръ. Только соловей сидёлъ и пёлъ.
79

Г.Х.АНДЕРСЕНЪ
— Останься у меня навсегда, соловушко! — сказалъ императоръ. Ты будешь пёть,
когда захочешь, а сдёланнаго соловья я разобью на тысячи кусковъ.
— Зачемъ? Не надо, отвёчалъ соловей, онъ служилъ, пока могъ. Оставь его у себя. Я
не могу свить гнёзда во дворцё и жить тутъ. Позволь мнё прилетать къ тебё, когда мнё
захочется. Я сяду вечеромъ на вётку, передъ окномъ, и буду тебё пёть, чтобы повеселить
тебя и навести на новыя мысли. Я спою тебё и о счастливыхъ, и о несчастныхъ, и о злыхъ, и
о добрыхъ, обо всемъ, что отъ тебя скрыто. Маленьк\й пёвецъ летаетъ по всюду, знаетъ и
бёднаго рыбака, и крестьянина, и всехъ, кто далекъ отъ тебя и отъ твоего двора. Сердце твое
я люблю больше твоей короны, но и корона имёетъ въ себё нёечто священное. Я буду
прилетать и пёть тебё, но ты долженъ мнё обёщать одно.
— Все, — сказалъ императоръ.
Онъ стоялъ въ императорскомъ одёян\и, которое самъ на себя возложилъ, и
прижималъ къ сердцу тяжелую золотую саблю.
— Объ одномъ прошу тебя, не говори никому о маленькой птичкё, которая тебё все
говоритъ, тогда все пойдетъ еще лучше.
Соловей улетёлъ. Слуги вошли взглянуть на мертваго императора. А онъ стоялъ
передъ ними бодрый и здоровый и говорилъ имъ: «Здравствуйте!».

80

ИЗБРАННЫЯ СКАЗКИ

ЛЕДЯНИЦА
Сказка въ семи истор\яхъ.
Истор\я первая. Волшебное зеркало..
Есть у нашей истор\и начало, будетъ и конецъ; а при концё мы
узнаемъ больше, чёмъ при началё. Поэтому и начнемъ съ
начала.
Жилъ-былъ на свётё злой кобольдъ. Вздумалось ему
сдёлать зеркало, да такое, чтобы все хорошее и доброе, что въ
немъ отражалось, обращалось бы въ ничто, а то, что никуда не
годилось и имёло дурной видъ, казалось еще хуже, еще рёзче выступало. Прекраснёйш\е
пейзажи казались варенымъ шпинатомъ, а самые лучш\е люди принимали отвратительный
видъ: лицо перекашивалось, какая-нибудь веснушка распространялась на весь носъ или
закрывала всю щеку.
Кобольдъ пришелъ въ самое лучшее настроен\е, когда ему удалось создать такое
зеркало; а ученики его, потому что у него была цёлая школа, разсказывали повсюду, что
свершилось чудо.
— Теперь только можно видёть свётъ, какъ онъ есть, и людей въ ихъ настоящемъ
видё.
Они повсюду бёгали со своимъ зеркаломъ, и, наконецъ, не осталось ни одной страны,
ни одного человёка, которыхъ бы они не увидали искаженными. Захотёлось имъ взлетёть
на небо, чтобы поглумиться надъ ангелами. Но, чёмъ выше они взлетали, тёмъ сильнёе
дрожало зеркало въ ихъ рукахъ. Наконецъ, оно вырвалось и упало на землю, гдё и
разбилось на сотни милл\оновъ кусковъ. Теперь оно причинило еще больше несчаст\я:
кусочки его, величиною съ песчинку, летали по свёту и попадали въ глаза людямъ. Тогда
люди все видёли навыворотъ, потому что каждый осколочекъ сохранялъ свою силу не хуже
всего зеркала. Всего же ужаснёе было, если осколокъ попадалъ въ сердце людское, тогда
сердце становилось кускомъ льда. Много, много маленькихъ осколковъ летало въ воздухё,
и мы услышимъ, что изъ этого вышло.
Истор\я вторая Мальчикъ и дёвочка.
Въ большомъ городё, гдё такъ много людей, что нётъ мёста для маленькаго садика,
гдё люди довольствуются цвётами въ горшкахъ, жили-были мальчикъ съ дёвочкой, а у
нихъ былъ садикъ немножко больше цвёточнаго горшка. Они любили другъ друга, какъ
братъ сестру, хотя ими и не были. Родители ихъ жили другъ противъ друга на чердакахъ
двухъ сосёднихъ домовъ. Крыши прилегали одна къ другой, и у самаго водосточнаго
желоба, лежавшаго между ними, было по окошечку; стоило только перешагнуть жолобъ, и
можно было попасть изъ одного окошечка въ другое.
У каждой семьи стояло на крышё по большому деревянному ящику, куда сёяли
овощи для домашняго употреблен\я, и кромё того въ каждомъ ящикё росло по небольшому
розовому кусту. Семьямъ пришло къ голову поставить ящики поперекъ жолоба, такъ что
они почти хватали отъ одного окошка до другого и имёли видъ двухъ цвёточныхъ
изгородей. Ползуч\я вётви гороха свёшивались изъ ящика, а вётви розовыхъ кустовъ
обрамляли окна и казались тр\умфальной аркой изъ листьевъ и цвётовъ.
81

Г.Х.АНДЕРСЕНЪ
Дёти вылёзали изъ своихъ окошекъ, садились подъ розовыми кустами на
скамейкахъ; тамъ имъ было отлично играть.
Зимою, однако, это удовольств\е кончалось. Иногда окна совсёмъ замерзали. Тогда
дёти грёли мёдныя копёечки и прикладывали ихъ къ замерзшимъ стекламъ. Тотчасъ
оттаивала круглая дырочка, а въ ней блестёлъ веселый глазокъ, въ одномъ окнё мальчика,
въ другомъ — дёвочки.
Мальчика звали Каемъ, а дёвочку — Гердой.
Лётомъ они могли попасть другъ къ дружкё однимъ прыжкомъ, зимою имъ надо
было спускаться и подыматься по высокимъ лёстн\цамъ; на дворё же бушевала метель.
— Это бёлыя пчелки роятся, — сказала старушка-бабушка.
— А есть у нихъ и пчелиная царица? — спросилъ мальчикъ.
— Есть,—отвёчала бабушка: — она тамъ, гдё пчелки всего гуще роятся. Она самая
большая изъ всёхъ и никогда не остается на землё, а улетастъ опять въ черное облако. Въ
полночь, когда всё спятъ, пролетаетъ она по городскимъ улицамъ и заглядываетъ въ
окошки. Куда заглянетъ, тамъ на стеклахъ являются чудные рисунки съ ледяными
цвётами.
— Да, да, мы ихъ видёли! — вскричали дёти въ одинъ голосъ. Теперь они вполнё
увёрились, что бабушка разсказываетъ правду.
— А можетъ царица войти сюда къ намъ? — спросила дёвочка.
— Пусть-ка попробуетъ! — сказалъ мальчикъ. Я посажу ее на теплую печку, и она
растаетъ.
Но бабушка пригладила его волосики и стала разсказывать другую сказку.
Вечеромъ маленьк\й Кай, полуодётый, взлёзъ на стулъ у окна и заглянулъ въ
дырочку.
На улицё валились снёжные хлопья, одинъ изъ нихъ самый большой остался лежать
на краю цвёточнаго ящика. Онъ выросъ, вытянулся и сталъ, наконецъ, дёвушкой въ одеждё
изъ тонкаго прозрачнаго флера, состоявшаго изъ милл\она звёздочекъ-снёжинокъ. Она
была прекрасная, нёжная, но ледяная, изъ блестящаго ослёпительнаго льда. Что она жила,
видно было по ея глазамъ: они блестёли, какъ двё ясныя звёздочки, но блескъ этотъ былъ
неспокойный, непостоянный. Она кивнула мальчику и поманила его рукой. Мальчикъ
испугался, соскочилъ со стула на полъ; а мимо окна что-то пролетёло, будто большая
птица.
Слёдующ\й день былъ ясный, морозный, а тамъ уже и весна пришла.
Солнце зас\яло, появилась зелень, ласточки вили гнёзда, окна открыли, и дёти опять
стали сидеть въ своемъ маленькомъ садикё, у водосточнаго жолоба, надъ всёми этажами.
Какъ прекрасно цвёли розы въ это лёто! Дёти держались за руки, целовали цвёты,
смотрели на ясное Божье солнышко и разговаривали съ нимъ.
Как\е это были чудные лётн\е дни! Какъ хорошо было подъ свёжими розовыми
кустами! Казалось, они будутъ вёчно цвёсти.
Кай и Герда смотрёли книжку съ картинками, со звёрями и птицами, какъ вдругъ —
на городской колокольнё пробило пять. Кай сказалъ:
— Ахъ, мнё что-то кольнуло въ сердце, влетёло что-то въ глазъ!
Дёвочка обняла его. Онъ поморгалъ глазами, ничего не было.
— Кажется, прошло, сказалъ онъ.

82

ИЗБРАННЫЯ СКАЗКИ
Но пройти, ничего не прошло. Это былъ одинъ изъ осколковъ волшебнаго зеркала,
того гадкаго зеркала, которое дёлало безобразнымъ все великое и прекрасное, выставляло
на видъ все дурное, каждую ошибку.
Бёдный Кай получилъ такой осколочекъ въ сердце. Сердце его скоро должно было
обратиться въ ледяной комокъ; у него ничего не болёло, а все таки осколочекъ въ немъ
сидёлъ!
— Зачёмъ ты плачешь? — спросилъ онъ. Въ слезахъ ты стала такою безобразною; у
меня, вёдь, ничего не болитъ. Фи!— воскликнулъ онъ, на той розё червоточина, а эта
совсёмъ кривая! Эти розы прегадк\я; онё похожи на ящикъ, въ которомъ сидятъ.
Онъ двинулъ ногой ящикъ и сорвалъ обё розы.
— Кай, что ты дёлаешь? — воскликнула дёвочка. Но онъ, увидавъ ея испугъ, сорвалъ
еще розу, вскочилъ въ свое окошко и скрылся отъ маленькой доброй Герды.
Послё, когда она приносила книжку съ картинками, онъ говорилъ, что это книжка
для грудныхъ дётей. Когда бабушка разсказывала истор\и, ему теперь всегда надо было
вставить свое «но». Онъ надёвалъ за ея спиною очки, говорилъ точно такъ же, какъ она, и
выходило такъ похоже, что люди смёялись. Скоро онъ могъ подражать походкё и голосу
всёхъ живущихъ въ этой улицё. Кай умёлъ передразнить въ нихъ все, что было дурного и
некрасиваго. А люди говорили про него:
— У этого мальчика замёчательная голова! А дёло-то было не въ головё: во всемъ
было виновато стеклышко, сидёвшее въ сердцё. Вотъ почему онъ дразнилъ даже и
маленькую Герду, которая любила его всею душою.
Игры
его
совсёмъ
измёнились:
онё
стали
слишкомъ умными. Какъ-то
зимою шелъ снёгъ; Кай
пришелъ
къ
Гердё
съ
большимъ
стеклышкомъ,
поймалъ
нёсколько
снёжинокъ на уголокъ своей
синей курточки и сказалъ
дёвочкё:
— Посмотри-ка теперь въ
стекло!
Каждая
снёжинка
стала
больше, имёла видъ цвётка, или
многоугольной звёзды. Это было очень
красиво.
— Видишь ли, какъ это искусно! —
сказалъ Кай. Гораздо лучше настоящихъ
цвётовъ, онё совершенно правильны, въ
нихъ нётъ ни одной ошибки, по крайней
мёрё, пока онё не растаютъ.
Потомъ Kaй прибёжалъ въ большихъ
рукавицахъ, съ саночками за плечами и
крикнулъ Гердё подъ самое ухо:
83

Г.Х.АНДЕРСЕНЪ
— Мнё позволили кататься на большой площади съ другими мальчиками.
На площади самые смёлые мальчики часто привязывали свои санки къ
крестьянскимъ санямъ и катились заними. Это имъ очень нравилось. Въ самомъ разгарё
игры вдругъ показались больш\я бёлыя сани; въ нихъ сидёлъ кто-то, закутанный въ
толстую бёлую шубу, съ бёлою шапкою на головё. Сани два раза проёхали по площади.
Кай ловкимъ движен\емъ быстро привязалъ къ нимъ свои саночки. Онё понеслись все
быстрёе, прямо въ сосёднюю улицу.
Сидёвш\й въ саняхъ обернулся, ласково кивнулъ Каю, какъ старый знакомый.
Каждый разъ, когда Кай хотёлъ отвязать свои саночки, ёхавш\й кивалъ ему, и Кай
оставался сидёть. Такъ они выёхали за городск\я ворота.
Пошелъ такой густой снёгъ, что маленьюй мальчикъ ни чего передъ собой не видёлъ.
Онъ поторопился отвязать веревку, чтобы оставить больш\я сани, но это не помогло: его
санки точно приросли къ большим\ъ санямъ, и онъ стремился впередъ съ быстротою вихря.
Онъ громко закричалъ, но никто его не слышалъ. Метель не унималась, сани неслись все
дальше. Онё дёлали больш\е скачки, какъ будто ёхали по рвамъ и холмамъ.
Мальчикъ совсёмъ испугался, онъ хотёлъ прочитать «Отче нашъ», а вспомнилъ
только большую таблицу умножен\я.
Вдругъ всё они разлетёлись въ стороны; сани остановились, и сидёвшая въ нихъ
особа поднялась. Это была высокая стройная женщина въ снёжной шубё и такой-же
шапкё, бёлая, прозрачная царица Ледяница.
Она посадила его подлё себя и закутала своею шубою. Ему показалось, что онъ
погружается въ снёжный сугробъ.
— Холодно тебё еще? — спросила она и поцёловала его въ лобъ.
Этотъ поцёлуй былъ холоднёе льда. Онъ проникъ ему прямо въ сердце, а оно и безъ
того уже на половину обратилось въ ледяной комокъ. Ему показалось, что онъ умираетъ, но
только съ минуту. Потомъ ему стало такъ хорошо, онъ совсёмъ не чувствовалъ холода.
— Санки мои, не забудь мои санки! — крикнулъ онъ. Объ нихъ онъ больше всего
помнилъ. Ихъ привязали къ одной изъ бёлыхъ курочекъ, и она летёла сзади, неся ихъ на
спинё.
Ледяница еще разъ поцёловала Кая; тогда онъ забылъ и маленькую Герду, и
бабушку, и всехъ домашнихъ.
— Теперь довольно съ тебя, сказала она, если бы я тебя поцёловала трет\й разъ, ты
бы умеръ.
Кай взглянулъ на нее, она была такъ прекрасна, онъ не могъ себё, представить болёе
умнаго, болёе привлекательнаго лица. Теперь она не казалась ему болёе ледяною, какъ
тогда, когда она сидёла за окошкомъ и манила его. Въ глазахъ его она была
совершенствомъ, онъ не чувствовалъ къ ней никакого страха. Онъ разсказывалъ ей, что
можетъ рёшать устныя задачи и даже съ дробями, что онъ знаетъ, сколько квадратныхъ
миль въ странё и сколько жителей. Она при этомъ только улыбалась. Тогда онъ понялъ, что
знан\я его скудны. Онъ взглянулъ кверху въ безконечное пространство. Они летёли прямо
на черное облако, а буря гудёла и бушевала, точно пёла старинную пёсню. Они пролетали
надъ лёсами и озерами, надъ морями и различными странами. Подъ ними свистёлъ
холодный вётеръ, выли волки, трещалъ снёгъ; надъ ними летали и каркали черные вороны,
а тамъ высоко, высоко свётилъ большой ясный мёсяцъ. Кай любовался длинною, длинною
зимнею ночью. Когда насталъ день, онъ уснулъ у ногъ Ледяницы.

84

ИЗБРАННЫЯ СКАЗКИ
Истор\я третья. Цвтётникъ колдуньи.
Каково же было маленькой Гердё, когда Кай не вернулся? Куда онъ дёлся? Никто не
зналъ, никто не могъ дать отвёта. Мальчики разсказывали только, что видёли, какъ онъ
привязалъ свои санки къ другимъ большимъ санкамъ и поёхалъ по улицё за городск\я
ворота. Никто не зналъ, куда онъ потомъ дёлся. Много слезъ о немъ было пролито, но
особенно горевала Герда, горевала много и долго. Потомъ она увёрила себя, что онъ умеръ.
Онъ, навёрное, утонулъ въ рёкё, протекавшей мимо школы. Ахъ, какъ долго тянулись
посмурные зимн\е дни! На конецъ, солнечные лучи засвётили тепло, по весеннему.
— А Кай умеръ, его нётъ! — сказала маленькая Герда.
— Этого не можетъ быть! — отвёчалъ ей солнечный лучъ.
— Онъ умеръ, нётъ его! — сказала она
ласточкамъ.
— Не можетъ этого быть! — отвёчали
онё.
Наконець, и сама Герда повёрила, что
этого быть не можетъ.
— Я надёну свои новые красные
башмаки, которыхъ Кай еще не видалъ,
сказала она какъ-то утромъ, и пойду къ рёкё,
спрошу о немъ.
Было еще очень рано. Она поцёловала
спящую бабушку, надёла новые красные
башмаки и пошла за городск\я ворота къ
рёкё.
— Правда ли, что ты взяла у меня
моего маленькаго товарища? Я подарю тебё
мои красные башмаки, только отдай его мнё
назадъ.
Ей показалось, что волны ей закивали.
Тогда она сняла свои любимые башмачки и
бросила ихъ въ воду. Но они упали у самаго
берега, и волны выбросили ихъ опять на
берегъ. Рёка не хотёла брать у дёвочки ея
башмачки, потому что у нея не было
маленькаго Кая.
Герда подумала, что надо башмачки бросить дальше, тогда ихъ рёка возьметъ; она
забралась въ лодку, лежавшую въ камышахъ, дошла до самаго конца ея и оттуда бросила
башмаки въ воду. Лодка не была привязана; она колыхнулась разъ, другой и поплыла.
Герда хотёла было выпрыгнуть, но не успёла, и лодку понесло по течен\ю.
Бёдная Герда испугалась и горько заплакала, но ее слышали только воробьи; они,
однако, не могли ей помочь. Они только летали вдоль берега и чирикали:
— Мы здёсь, мы тутъ! Мы здёсь, мы тутъ!
А лодку все несло, да несло по течен\ю. Герда въ однихъ чулочкахъ совсемъ
притихла, красные башмачки плыли за лодкой, но не могли ее догнать.
— Можетъ быть, рёка несетъ меня къ Каю? — подумала Герда и повеселёла.
85

Г.Х.АНДЕРСЕНЪ
Она стала любоваться чудными зелеными берегами, пестрыми лужайками,
развёсистыми деревьями; наконецъ, увидёла большой вишневый садъ, а посреди него
маленьк\й домикъ съ красными и синими окнами и соломенной крышей. У дверей домика
стояли два деревянныхъ солдата, они отдали ей честь.
Герда думала, что они живые. Она громко крикнула имъ, но они ничего не отвётили.
Лодку женесло прямо къ берегу. Герда крикнула еще громче. Изъ домика вышла
старенькая старушка, опиравшаяся на костыль. На головё у нея была большая соломенная
шляпа, разрисованная прекрасными цвётами.
— Бёдная маленькая дёвочка! — сказала старушка. Какъ ты попала въ такой
быстрый потокъ?
Старушка вошла въ воду, зацёпила лодку клюкою, притянула ее и высадила Герду на
берегъ.
Герда очень обрадовалась; но она побаивалась старушки.
— Приди-ка сюда и разскажи мнё, кто ты такая и какъ ты сюда попала, сказала
старушка,
Герда разсказала ей все и спросила, не видала ли она Кая?
Старушка качала головой и многозначительно говорила:
— Гмъ! Гмъ!
Она успокоила дёвочку, сказавъ, что Кай не приходилъ, но, навёрное, придетъ. А
пока Герда можетъ лакомиться вишнями и любоваться цвётами. Цвёты эти лучше книжки
съ картинками. Каждый изъ нихъ можетъ разсказать какую-нибудь истор\ю.
Она взяла Герду за руку, привела въ свой домикъ и заперла дверь. Въ высокихъ
окнахъ были красныя, син\я и желтыя стекла, и солнечные лучи отражались яркими
полосами въ комнатё. На столё стояли прекрасныя вишни, и старушка позволила Гердё
ёсть, сколько она хотёла, сама же стала чесать ей волосы золотою гребенкою.
— Такой хорошенькой маленькой дёвочки давно мнё не доставало, сказала
старушка;; теперь мы отлично заживемъ вдвоемъ.
Чёмъ дольше она чесала волосы дёвочки, тёмъ больше Герда забывала Кая,, потому
что старушка была колдунья, но только не злая; она немного колдовала для своего
удовольств\я; ей очень хотёлось удержать у себя Герду.
Она вышла въ садъ и дотронулась костылемъ до каждаго розоваго куста; тё тотчасъ
же исчезли подъ землею, такъ что отъ нихъ не осталось и слёда. Старушка боялась, что
розы напомнятъ Гердй Кая,, и дёвочка отъ нея убёжитъ.
Теперь она смёло повела дёвочку въ цвётникъ. Герда весело прыгала и играла,, пока
солнце не скрылось за высокими вишневыми деревьями.
Тогда старушка уложила дёвочку въ прелестную постельку съ красными шелковыми
подушками, набитыми сухими ф\алками.
Прошло много дней. Герда знала каждый цвётокъ; но какъ ни много ихъ было въ
саду, Гердё все казалось, что какого-то недостаетъ, но какого, она не знала.
Какъ-то она сидёла и разсматривала шляпу старушки съ нарисованными на ней
цвётами. Самый красивый изъ всёхъ цвётовъ былъ розанъ. Старуха забыла стереть его со
шляпы.
— Ахъ, здёсь въ саду нётъ розъ! — воскликнула Герда. Она побёжала въ садъ, искала,
искала, нётъ! ни одной розы не нашла.

86

ИЗБРАННЫЯ СКАЗКИ
Она горько заплакала, слезы ея потекли какъ разъ на то мёсто, гдё исчезъ розовый
кустъ. Кустъ тотчасъ появился, душистый и цвётущ\й. Герда цёловала его, вспомнила свои
розы въ родномъ домё, а вмёстё съ ними и маленькаго Кая.
— Ахъ, какъ я много времени потеряла, я, вёдь, хотёла найти Кая. Не знаете ли вы,
гдё онъ? — спросила она у розъ. Не умеръ ли онъ?
— Нётъ, не умеръ, отвёчали розы. Мы были на землё, тамъ всё мертвецы, но Кая
между ними нётъ.
— Благодарю васъ! — отвётила Герда.
Она стала спрашивать у другихъ цвётовъ, не видали ли они Кая?
Но каждый цвётокъ зналъ только одну свою сказочку и ничего не слыхалъ о
маленькомъ Каё.
— Напрасно я спрашиваю цвёты, они знаютъ только свое! — сказала Герда.
Она подобрала платьице, чтобы скорёе бёжать, и поспёшила вонъ изъ саду. Калитка
была заперта; но она нажала изо всей силы ржавую задвижку, и та поддалась. Герда
выскочила на дорогу и босоногая побёжала впередъ, куда глаза глядятъ. Три раза
оглядывалась она, не догоняетъ ли ее кто, но никого не было. Наконецъ, она не могла
больше бёжать и сёла на большой камень; когда же осмотрёлась, увидёла, что лёто уже
прошло, стояла поздняя осень; въ чудномъ саду этого нельзя было замётить, тамъ во всякое
время достаточно было солнца и душистыхъ цвётовъ.
— Господи! Какъ я опоздала! — сказала Герда. Ужё осень!
Некогда мнё отдыхать...
Она опять поднялась и пошла впередъ. Какъ устали ея израненыя, исколотыя
маленьк\я ножки! Какимъ мрачнымъ и непривётливымъ показался ей Бож\й м\ръ!
Истор\я четвертая. Принць и принцесса.
Герда снова присёла отдохнуть. На снёгу передъ нею ска кала ворона и говорила ей:
— Карръ-карръ! Добрый день, добрый день!
Она спросила маленькую дёвочку, куда она идетъ совсёмъ одна.
Слово «одна» Герда отлично понимала, она глубоко чувствовала его значен\е. Она
передала воронё свое горе и спросила ее, не видала ли она Кая?
Ворона многозначительно кивнула головой и сказала:
— Можетъ быть, можетъ быть!
— Какъ, ты думаешь, что ты его видёла? — воскликнула дёвочка.
Она такъ обняла ворону, что чуть не задавила ея.
— Потише, потише! — остановила ее та. — Я думаю, что это и будетъ твой маленьк\й
Кай, только онъ тебя теперь совсемъ позабылъ. Я бы тебё все разсказала, да мнё трудно
говорить по-твоему, можетъ быть, ты понимаешь по-вороньи?
— Нётъ, этому я не училась, отвёчала Герда. А вотъ бабушка моя такъ знала ворон\й
языкъ.
— Ну, ничего, ничего! — закаркала ворона. Разскажу тебё, какъ умёю.
— «Въ томъ королевствё, въ которомъ мы съ тобой сидимъ, очень умная принцесса.
Вздумалось ей какъ-то выдти замужъ. Ей хотёлось имёть такого мужа, который сумёлъ бы
отвёчать, когда съ нимъ заговорятъ, и не служилъ бы только для выставки. Она позвала
всёхъ своихъ фрейлинъ и объявила имъ свою волю. «Вотъ это хорошо, говорили онё: объ
этомъ мы и сами думали». Въ газетахъ появился указъ: каждому молодому человёку
недурной наружности должно было явиться въ замокъ, говорить съ принцессою. Кто всёхъ
87

Г.Х.АНДЕРСЕНЪ
лучше поддержитъ разговоръ, тотъ и будетъ избранъ мужемъ принцессы. Со всёхъ сторонъ
стекались женихи, но ни въ первый, ни во второй день никому не посчастливилось. Пока
они стояли на уллицё, они отлично болтали, но какъ только попадали въ замокъ, гдё
тёлохранители и прислуга блестёли серебромъ и золотомъ въ большихъ освёщенныхъ
залахъ, они тотчасъ же смущались и, очутившись передъ трономъ принцессы, повторяли
только ея слова, что ей, конечно, не нравилось».
— А Кай, а маленьк\й Кай? спрашивала Герда. Былъ онъ тоже тамъ?
— Постой, постой! Не спёши!
— «На трет\й день пришелъ маленьк\й человёчекъ пёшкомъ, безъ коня и экипажа;
веселый и довольный, прошелъ онъ прямо въ замокъ. Глаза его блестёли, какъ твои, на
головё вились чудные локоны, но одётъ онъ былъ очень бёдно».
— Это былъ Кай! — обрадовалась Герда. Теперь я его нашла!
И она захлопала въ ладоши.
— У него была маленькая котомка за плечами, сказала ворона.
— Нётъ, это, навёрное, его санки! — отвёчала Герда: съ ними онъ ушелъ изъ дому.
— Очень можетъ быть! — замётила ворона. Я подробно не разсматривала. Знаю
только, что онъ вошелъ въ замокъ, ни сколько не испугался ни серебряной стражи, ни
золотыхъ лакеевъ. Онъ кивнулъ имъ мимоходомъ и сказалъ:
— Скучно стоять здёсь на лёстницё, я лучше войду. «Залы во дворцё были ярко
освёщены. Тайные совётники и генералы ходили на цыпочкахъ. Можно было
сконфузиться! Сапоги его громко скрипёли; но онъ не обращалъ на нихъ никакого
вниман\я».
— Это непремённо Кай! — воскликнула Герда. У него были новые сапоги, они
страшно скрипёли, когда онъ вошелъ къ бабушкё.
— «Принцесса сидёла на жемчужинё величиною съ доброе колесо. Вокругъ стояли
фрейлины со своими фрейлинами и съ фрейлинами ихъ фрейлинъ и всё придворные со
своими слугами и со слугами ихъ слугъ, у которыхъ тоже были ихъ слуги».
— Ой, какъ страшно! — сказала Герда. И Кай все-таки же нился на принцессё?
— Да, подтвердила ворона: потому что сумёлъ съ нею хорошо разговаривать.
— Ну, конечно, это былъ Кай, подтвердила Герда. Онъ такой умный, онъ въ умё
можетъ рёшать задачи съ дробями.
Веди меня скорёе въ замокъ!
— Легко сказать! — возразила ворона; да какъ мы туда попадемъ? Такую маленькую
дёвочку, какъ ты, туда никогда непустятъ.
— Пустятъ, пустятъ! — воскликнула Герда. Если Кай услышитъ обо мнё, онъ самъ
тотчасъ выйдетъ ко мнё навстрёчу.
— Подожди меня вонъ тамъ, у забора, сказала ворона. Она кивнула головой и
улетёла.
Вернулась она, когда уже совсёмъ стемнёло.
— Карръ-карръ! — проговорила она. Съ главнаго входа тебё никакъ не попасть въ
замокъ, оттого что ты босоногая. Стража въ серебряныхъ одеждахъ и слуги въ золотыхъ
ливреяхъ этого не допустятъ. Но я нашла другой путь. У меня есть кума, ручная ворона, она
давно живетъ въ королевскомъ замкё и знаетъ всё ходы и выходы. Она принесетъ ключъ
отъ потайной двери и проведетъ прямо въ спальню принцессы.
Онёи пошли въ садъ, дождались, пока всё въ замкёе улеглись спать, и огни были
погашены; тогда ворона привела Герду къ маленькой едва притворенной двери.
88

ИЗБРАННЫЯ СКАЗКИ
У Герды сердце застучало отъ страху, точно она хотёла сдёлать что-нибудь дурное.
Но потомъ она представила себё умные глаза Кая, длинные его волосы, пр\ятную его
улыбку и ободрилась. Онъ, навёрное, ей обрадуется; а она разскажетъ ему, какой далек\й
путь ей пришлось пройти, чтобы его увидёть, и какъ о немъ всё дома плакали.
Онё поднялись по лёстницё. На шкафу была лампа, а на площадкё стояла кумушка
вороны.
Герда почтительно поклонилась ей, а ворона внимательно осмотрёла ее съ головы до
ногъ.
— Я ужъ много слышала о васъ, милая барышня, покровительственно сказала ручная
ворона. Кумушка разсказала уже о вашемъ горё. Возьмите лампу, а я пойду впередъ. Здёсь
мы никого не встрётимъ.
— Мнё кажется, что насъ кто-то догоняетъ, сказала Герда. И,, дёйствительно, мимо
нихъ что-то промчалось. На стёнё промелькнули катая-то тёни, коня съ развивающимися
гривами, егеря, кавалеры и дамы верхомъ на коняхъ.
— Это только сны! — отвёчала ворона. Они уносятъ мысли высокихъ особъ на охоту.
Онё вступили въ первый залъ. Онъ былъ обитъ алымъ атласомъ и убранъ
искусственными цвётами. Сны опередили ихъ и промчались такъ быстро, что Герда не
могла разсмотрёть знатныхъ охотниковъ. Онё прошли цёлый рядъ великолёпныхъ залъ со
множествомъ драгоцённостей. Наконецъ, ворона ввела ихъ въ спальню. Потолокъ ея
походилъ на листья большой пальмы, сдёланные изъ прекраснаго стекла. Посреди комнаты
возвышался толстый золотой стебель, на немъ висёли двё кровати, имёвш\я форму лил\й.
Въ одной изъ нихъ, бёлой, лежала принцесса, въ другой, красной, Герда должна была найти
маленькаго Кая. Она отогнула въ сторону одинъ изъ красныхъ лепестковъ лил\и и увидёла
загорёлый затылокъ. Да это былъ Кай! Она громко назвала его по имени и подняла лампу
такъ, что свётъ упалъ ему въ лицо. Сны опять влетёли въ комнату... Онъ проснулся, и... это
былъ не маленьк\й Кай. Принцъ походилъ на него только съ затылка. Былъ, впрочемъ,
молодъ и красивъ.
Изъ бёлой кроватки выглянула принцесса и спросила:
— Что случилось?
Тогда маленькая Герда заплакала, разсказала всю свою истор\ю, не забыла
упомянуть и про воронъ, оказавшихъ ей помощь.
— Ахъ, ты, бёдная малютка! — сказали принцъ и принцесса. Они похвалили воронъ,
увёрили ихъ, что нисколько на нихъ не сердятся, но приказали впредь ничего подобнаго не
дёлать.
— Какую вы хотите награду? — спросила принцесса у воронъ. Хотите вы получить
свободу или мёсто придворныхъ воронъ и довольствоваться съ королевской кухни?
Обё вороны поклонились и просили мёста при дворё; на старости лётъ имъ пр\ятно
было жить безъ заботъ.
Принцъ уступилъ свою кровать Гердё, больше онъ пока ничего не могъ сдёлать.
Она сложила свои маленьк\я ручки и прошептала:
— Как\е и люди, и звёри добрые!
Потомъ закрыла глазки и сладко уснула.
На другой день ее съ головы до ногъ одёли въ шелкъ и бархатъ. Ей милостиво
предложили остаться въ замкё и раздёлить веселую и счастливую жизнь. Но она
попросила дать ей маленькую колясочку, лошадку и теплые сапожки. Она рёшила ёхать
дальше искать Кая.
89

Г.Х.АНДЕРСЕНЪ
Ей дали сапожки и даже муфту, а у дверей ее ждала новая колясочка изъ чистаго
золота съ блестящимъ, какъ звёзда, гербомъ принца и принцессы. Кучеръ, лакей и
форрейторъ были на своихъ мёстахъ съ золотыми коронами на головахъ.
Принцъ и принцесса сами усадили Герду въ коляску и пожелали ей всякаго счастья.
— Прощай, прощай! — кричали они ей вслёдъ. Маленькая Герда плакала и вороны
тоже; дикая ворона три мили провожала ее. Она сидёла съ нею рядомъ, потому что не могла
ёхать спиною къ кучеру. Коляска была нагружена сахарными крендельками, а подъ
сиденьемъ въ ящ\кахъ находилось много плодовъ и орёховъ. Проёхавъ три версты, ворона
тоже распрощалась съ Гердою, и прощанье было очень тяжелое. Она взлетёла на дерево и
махала свои черными крыльями до тёхъ поръ, пока блестящая коляска не скрылась изъ
виду.
Истор\я пятая. Маленькая разбойница.
Герда ёхала по темному лёсу; но коляска ярко свётилась среди густой зелени. Она
тотчасъ бросилась въ глаза разбойникамъ, подстерегавшимъ добычу.
— Золото, золото! — закричали они.
Бросились къ коляскё, остановили лошадей, убили форрейтора, кучера и лакея и
вытащили маленькую Герду изъ коляски.
— Э, да она жирная, на орёхахъ выкормлена! — сказала старая разбойница съ
длинною щетинистою бородою и нависшими бровями. Она все равно что маленькая
жирная овечка, какова-то будетъ на вкусъ?
Старуха вытащила блестящ\й ножъ; но въ ту же минуту вскрикнула:
— Ай, ай!
На спинё у нея сидёла ея маленькая дочь, порядочная дикарка и шалунья; она
укусила мать въ ухо.
— Это дёвочка будетъ со мною играть; она отдастъ мнё свою муфту, свое
хорошенькое платье и ляжетъ со мною спать въ мою кроватку. Я хочу сёсть въ коляску,
прибавила она.
И мать должна была сдёлать по ней, потому что очень избаловала маленькую
упрямицу. Обё онё съ Гердой сидёли въ коляскё и мчались вглубь лёса.
Маленькая разбойница была почти ровесница Гердё; но сильнёе, шире въ плечахъ и
смуглёе. Она обняла Герду за талью и сказала:
— Они не посмёютъ убить тебя, пока я на тебя не разсержусь. Ты, вёрно, принцесса?
— Нётъ! — отвёчала дёвочка.
Она разсказала ей все, что пришлось ей пережить, и какъ она любила маленькаго
Кая.
Наконецъ, коляска остановилась. Онё пр\ёхали въ разбойнич\й замокъ. Онъ весь
сверху до низу былъ въ трещинахъ, и изъ нихъ вылетали вороны и совы; больш\я злыя
собаки прыгали на цёпяхъ, какъ будто хотёли проглотить каждаго; но лаять не смёли, это
было имъ запрещено.
На каменномъ полу большого стараго зала былъ разведенъ костеръ, дымъ подымался
къ потолку и уходилъ черезъ мно жество трещинъ.
Въ большомъ котлё варился супъ, а на вертелахъ жарили зайцевъ и кроликовъ.
— Эту ночь ты будешь спать со мною и съ моими звёрьками, сказала дочь
разбойницы.

90

ИЗБРАННЫЯ СКАЗКИ
Имъ обёимъ дали ёсть и пить, послё чего они пошли въ уголъ, гдё была настлана
солома и лежали покрывала. Наверху на жердяхъ и на шестахъ сидёло до ста голубей, всё
они спали, но при появлен\и дёвочекъ начали шевелиться.
— Это все мои собственные голуби, — сказала дочь разбойницы. Схвативъ одного за
ноги, она стала его такъ трясти, что съ испуга тотъ забилъ крыльями.
— А вотъ и мой старый, милый Бе! сказала она, схвативъ за рога лося съ блестящимъ
мёднымъ кольцомъ на шеё. Его надо держать взаперти, а то онъ тотчасъ ускачетъ. Я
каждый вечеръ его щекочу острымъ ножемъ. Этого онъ не любитъ.
Дёвочка вытащила изъ щели длинный ножикъ и стала имъ водить по шeё
животнаго. Бёдный лось задрожалъ и забилъ копытами, а маленькая разбойница со
смёхомъ потащила Герду въ свою постель.
— Развё ты и ножикъ возьмешь съ собою? спросила Герда со страхомъ.
Я всегда сплю съ ножемъ, отвёчала дёвочка: мало ли что можетъ случиться. А теперь
разскажи мнё о маленькомъ Каё и о своихъ приключен\яхъ.
Герда снова начала свой разсказъ. Голуби ворковали надъ нею, а дочь разбойницы
обняла ее за шею и громко захрапёла съ ножемъ въ другой рукё. Герда не могла сомкнуть
глазъ, она не знала, оставятъ ли ее въ живыхъ, или убьютъ. Разбойники сидёли вокрутъ
огня, пили и пёли пёсни, маленькой дёвочкё страшно было на нихъ смотрёть. А лёсные
голуби между тёмъ ворковали:
— Гурръ — гурръ! Мы видёли маленькаго Кая. Бёлая курица везла его санки, а онъ
сидёлъ на саняхъ у Ледяницы. Она промчалась черезъ лёсъ, мимо нашего гнёзда, дохнула
на насъ птенчиковъ, и всё перемерли, кромё насъ двоихъ. Гурръ — гурръ.
— Что вы говорите? воскликнула Герда. Куда ёхала Ледя ница?
Знаете-ли вы что-нибудь объ этомъ?
— Она уёхала, вёроятно, въ Лапланд\ю, тамъ всегда снёгъ и ледъ. Спроси лося, онъ,
навёрное, знаетъ.
— Тамъ снёгъ и ледъ! Тамъ чудесная, благословенная страна! сказалъ лось. Тамъ
можно прыгать на свободё по обширнымъ блестящимъ снёжнымъ равнинамъ. Тамъ стоитъ
лётн\й шалашъ Ледяницы; но ея крёпк\й замокъ гораздо сёвернёе, у самаго полюса, на
островё Шпицбергенё.
— О, Кай! милый Кай! вздыхала Герда.
— Лежи смирно! прикрикнула на нее спросонку дочь разбойницы, не то я приколю
тебя своимъ ножемъ.
Утромъ Герда разсказала ей все, что сказали лёсные голуби.
Маленькая разбойница имёла очень серьезный видъ, она кивала головой и говорила:
— Это все равно, все равно!
— Знаешь ты Лапланд\ю? спросила она вдругъ лося.
— Кому же и знать ее, какъ не мнё! отвёчалъ лось. Глаза его ярко загорёлись при
одномъ воспоминан\и.
— Тамъ я родился и выросъ, тамъ я скакалъ на свободё по снёжнымъ полямъ.
— Послушай! обратилась тогда дёвочка къ Гердё. Никого изъ нашихъ нётъ теперь
дома. Мать примется въ полдень за большую бутылку и потомъ заснетъ, тогда я что-нибудь
для тебя и сдёлаю.
Мать, дёйствительно, заснула; а дёвочка подошла къ лосю и сказала:
— Мнё хотёлось бы еще разъ пощекотать тебя ножемъ, ты тогда такой смёшной; но
все равно, я развяжу твою веревку и отпущу тебя въ твою Лапланд\ю. Но ты долженъ
91

Г.Х.АНДЕРСЕНЪ
бёжать какъ можно скорёе и доставить эту дёвочку въ замокъ Ледяницы, гдё живетъ ея
товаршцъ. Вёдь, ты слышалъ, что она разсказывала?
Лось отъ радости высоко прыгнулъ. Дёвочка помогла Гердё усёсться на него,
подложила ей подушку и сказала:
— Все равно, на ужъ тебё и мёховые сапожки, теперь холодно, а муфту я не отдамъ;
она очень мнё нравится. Но ты не должна мерзнуть. Вотъ больш\я рукавицы моей матери!
Надёнь ихъ, онё будутъ тебё по локоть.
Герда плакала отъ радости.
Вотъ ужъ такого хныканья я совсёмъ не выношу. Тебё теперь слёдуетъ радоваться, а
не плакать. Вотъ тебё еще два хлёба и окорокъ, чтобы ты не голодала.
И то, и другое она привязала къ лосю. Потомъ она созвала въ комнату всёхъ собакъ,
обрёзала веревку и сказала лосю:
— Бёги, только береги мнё дёвочку.
Герда простерла руки въ большихъ рукавицахъ къ своей спасательницё, простилась
съ нею и помчалась по кустами и зарослямъ, по лесамъ, по болотамъ, по пустынямъ, гдё
выли волки и каркали вороны. Вдали слышался легк\й трескъ, и ярк\я молн\и озаряли
пустыню.
— Это мое родимое сёверное с\ян\е, сказалъ лось. Посмотри, какъ оно свётитъ.
И онъ побёжалъ еще быстрёе, не останавливаясь ни днемъ, ни ночью.
Хлёбы были съёдены, окорокъ пришелъ къ концу. Они очутились въ Лапланд\и.
Истор\я шестая. Лапландка и Финка.
Они остановились передъ маленькою невзрачною хижиною: крыша наклонилась до
земли, а дверь была такъ низка, что можно было пройти въ нее только ползкомъ. Кромё
лапландки, варившей рыбу при свётё рыбьяго жира, горёвшаго въ лампочкё, никого не
было. Лось разсказалъ истор\ю Герды, но прежде сообщилъ о томъ, что касалось его самого
и казалось ему гораздо важнёе. Герда такъ перемерзла, что не могла го ворить.
— Ахъ, вы бёдные! сказала лапландка. Вамъ еще очень далеко надо бёжать. Вамъ
придется еще миль въ сотню пройти по Финмаркену. Тамъ проводитъ царица Ледяница все
лёто и зажигаетъ каждый вечеръ синее пламя. За неимён\емъ бумаги я нацарапаю вамъ
пару словъ на сухой трескё. Вы отправитесь на северъ къ финкё; она лучше меня укажетъ
вамъ путь.
Лапландка отогрёла, накормила, напоила Герду, написала пару словъ на сухой рыбё,
велёла Гердё хорошенько спрятать свое послан\е, помогла ей сёсть на лося, и они
отправились въ путь.
Въ воздухё трещало отъ холода, всю ночь горёли чудные сине огни сёвернаго с\ян\я.
Наконецъ, они прибёжали въ Финмаркенъ и постучались въ трубу дома финки, такъ какъ у
нея не было даже и двери.
Въ избушкё ея была страшная жара, она ходила почти безъ одежды. Грязная,
маленькая женщина сейчасъ же сняла съ Герды больш\я ея рукавицы, платье и ея мёховые
сапожки, иначе она не могла бы перенести жары. Лосю положила кусокъ льда на голову и
тогда только принялась за чтен\е послан\я.
— Ты очень умна! сказалъ ей лось. Я знаю, что ты на, одну нитку можешь навязать
всё вётры на свётё. Развяжетъ морякъ одинъ узелъ, и подуетъ попутный вётеръ, развяжетъ
другой, и подымется рёзк\й ветеръ, развяжетъ трет\й и четвертый, и забушуетъ буря,

92

ИЗБРАННЫЯ СКАЗКИ
поломаетъ деревья въ лёсу. Не дашь ли ты и дёвочкё какого-нибудь питья, что бы у нея
явилась сила двёнадцати человёкъ, чтобы она могла побороть Ледяницу?
— Сила двёнадцати человёкъ? повторила финка. Ну, такой силы недостаточно.
Потомъ она подошла къ полкё, взяла большую свернутую кожу, развернула ее и
углубилась въ чтен\е странныхъ знаковъ, причемъ крупныя капли пота выступили у нея на
лбу.
Лось усердно просилъ за маленькую дёвочку, а Герда смотрёла на финку такими
умоляющими, полными слезъ глазами, что та, наконецъ, сжалилась, отвела лося въ уголь и
шепнула ему:
— Маленьк\й Кай, дёйствительно, у Ледяницы. Онъ всёмъ доволенъ и считаетъ себя
счастливёе всёхъ на свётё. Это про исходить оттого, что ему въ сердце попался осколокъ
зеркала, а въ глазъ зеркальное зернышко. И то, и другое надо вытащить, иначе Ледяница
будетъ имёть всегда надъ нимъ власть.
— Но развё ты не можешь дать что-нибудь Гердё, чтобы она получила силу и власть?
— Я не могу дать другого имущества, кромё того, которымъ она уже обладаетъ. Развё
ты не видишь, какъ оно велико? Развё ты не видишь, какъ люди и звёри подчиняются ей?
Какъ она босыми ногами прошла такой длинный путь? Ей ничего другого не надо, кромё
той силы, которая живетъ въ ея сердцё, и эта сила — ея невинность. Если она сама не
найдетъ средствъ проникнуть въ замокъ Ледяницы и освободить Кая отъ зеркальныхъ
осколковъ, то мы ничёмъ не можемъ помочь ей. Въ двухъ миляхъ отсюда начинается садъ
Ледяницы. Вези туда маленькую дёвочку, посади ее подъ кустъ, покрытый красными
ягодами, а самъ вернись сюда.
Сказавъ это, финка посадила Герду на лося, и тотъ со всёхъ ногъ пустился бёжать
дальше.
— Сапожки мои, рукавички мои! кричала Герда, чувствуя, что морозъ все
усиливается.
Но лосю некогда было останавливаться, онъ бёжалъ безъ передышки, пока не
увидёлъ куста съ красными ягодами. Тогда онъ опустилъ Герду на землю, поцёловалъ ее въ
губы, и крупныя горяч\я слезы потекли по его щекамъ.
Онъ вернулся назадъ, а бёдная Герда безъ теплыхъ сапогъ и рукавицъ стояла
посреди негостепр\имнаго суроваго Финмаркена.
Она побёжала впередъ такъ скоро, какъ могла. Вдругъ, на нее посыпались цёлыя
тучи снёжныхъ хлопьевъ. Хлопья эти не падали съ неба. Оно было ясно, на немъ ярко с\яло
сёверное с\ян\e. Они летёли прямо по землё и, приближаясь къ ней, становились все
больше и больше. Герда вспомнила, что такими она ихъ видёла подъ увеличительнымъ
стекломъ. Теперь же они принимали совсёмъ иной видъ, это были живыя существа,
передовые отряды царицы Ледяницы. Одни изъ нихъ имёли видъ отвратителёныхъ
большихъ дикобразовъ, друг\е казались змёями, свернувшимися въ комокъ съ торчащими
вверхъ головами; третьи принимали форму маленькихъ толстыхъ медвёжатъ съ
ощетинившимися волосами. Всё были бёлаго цвёта, всё блестёли, всё они были живые
снёжные хлопья.
Маленькая Герда прочла «Отче Нашъ»! Отъ холода дыхан\е ея превращалось въ
паръ. Этотъ паръ, вылетая изо рта, сгущался, сгущался и превратился въ цёлый сонмъ
ангеловъ. Какъ только они касались земли, они росли, оказывались вооруженными съ
головы до ногъ, въ шлемахъ, съ копьями и щитами въ рукахъ. Когда Герда прочла «Отче
Нашъ», она была окружена цёлыми лег\онами небесныхъ тёлохранителей. Они копьями
93

Г.Х.АНДЕРСЕНЪ
поражали страшныхъ снёжныхъ чудовищъ, тё распадались на сотни кусковъ, а маленькая
Герда безопасно шла впередъ. Ангелы гладили ей руки и ноги, она не чувствовала холода и
быстро достигла замка Ледяницы.
Теперь посмотримъ, чго дёлалъ Кай. Онъ, дёйствительно, не думалъ о Гердё и не
предполагалъ, что она стояла передъ замкомъ.
Истор\я седьмая. Въ замкё Ледяницы.
Стёны замка воздвигла метель изъ снёга, а рёзк\е холодные вётры пробили въ нихъ
окна и двери. Цёлыя сотни залъ стояли, кое-какъ сбитыя въ кучи, какъ это вздумалось
метелицё. Самая большая изъ нихъ простиралась на несколько миль.
Всё онё были освёщены яркимъ сёвернымъ с\ян\емъ; во всёхъ было пусто, холодно,
скучно. Никто въ нихъ не веселился, да и некому было, развё только медвёдямъ, причемъ
вихрь могъ бы отлично замёнять оркестръ.
Посреди безконечнаго снёжнаго зала стояло замерзшее озеро; оно растрескалось на
тысячи кусковъ, но каждый кусокъ походилъ одинъ на другой, а всъ вмёстё были
настоящимъ чу домъ искусства.
Когда Ледяница была дома, то она сидёла посреди озера и говорила, что сидитъ въ
зеркалё разума, и что этому зеркалу нётъ равнаго во всемъ м\рё.
Маленьк\й Кай совсёмъ посинёлъ отъ холода, даже почернёлъ, но онъ этого не
замёчалъ. Ледяница своими поцёлуями лишала его способности чувствовать холодъ, а
сердце его превратилось въ кусокъ льда. Онъ ходилъ и собиралъ плоск\е куски льда и
складывалъ изъ нихъ по рисункамъ разныя фигуры, какъ дёти изъ дощечекъ въ китайской
головоломкё. Но фигуры, складываемый Каемъ, были очень замысловаты, онъ игралъ въ
ледяную игру разума. Въ глазахъ его фигуры эти были верхомъ совершенства, онъ имёли
высшее значен\е. Это происходило отъ зеркальнаго зернышка, попавшаго ему въ глазъ. Изъ
фигуръ онъ составлялъ слова, но никакъ не могъ составить того слова, которое онъ желалъ,
слова: «вёчность». Ледяница ска зала ему:
— Если ты составишь это слово, тогда ты будёшь самъ себё господиномъ, я подарю
тебё весь свётъ и въ прибавку пару новыхъ коньковъ.
Но какъ онъ ни старался, ничего у него не выходило.
— Теперь я полечу въ теплыя страны, сказала ему Ледяница: посмотрю свои чугуны.
Такъ она называла огнедышащ\я горы: Везув\й и Этну.
— Я побёлю ихъ немного, это такъ слёдуетъ и необходимо для лимоновъ и
винограду.
Ледяница улетёла, а Кай сидёлъ одинъ въ огромной ледяной залё, тянувшейся на
нёсколько миль, разсматривалъ ледяныя пластинки и думалъ, и думалъ такъ, что у него
мозгъ трещалъ. Онъ сидёлъ такъ тихо и неподвижно, что можно было его принять за
замерзшаго.
Въ эту минуту Герда вошла черезъ ворота въ замокъ. Рёзк\е вётры дули ей
навстрёчу, но она прочла вечернюю молитву, и вётры улеглись, какъ будто захотёли спать.
Она вошла въ большую холодную залу, увидёла Кая, узнала его, обняла крёпко за шею и
воскликнула:
— Милый, дорогой Кай! наконецъ-то я тебя нашла! Но онъ сидёлъ все такъ же тихо,
неподвижный и холодный. Тогда маленькая Герда заплакала горючими слезами. Слезы
потекли на его грудь, проникли въ его сёрдцё, растопили кусокъ льда п уничтожили
сидёвш\й въ немъ осколокъ зеркала.
94

ИЗБРАННЫЯ СКАЗКИ
Онъ взглянулъ на дёвочку, и когда она запёла знакомую пёсню: «Люблю я чудныя
розы въ саду», Кай тоже разразился слезами. Цёлые потоки слезъ потекли изъ его глазъ и
унесли съ собою маленькое зернышко зеркала. Онъ узналъ Герду и съ восторгомъ
воскликнулъ:
— Милая, дорогая Герда! Гдё ты такъ долго была? Гдё я?
Онъ оглядёлся вокругъ.
— Какъ здёсь холодно! Какъ здёсь пусто и непр\ятно! говорилъ онъ, обнимая Герду.
Дёвочка и смёялась, и плакала отъ радости.
Глядя на этихъ милыхъ дётей, даже пластинки льда затанцовали. А когда устали, то
легли тотчасъ на тё буквы, которыя Ледяница велёла сложить Каю.
Герда цёловала его щеки, и онё снова зацвёли, цёловала его глаза, и они снова
заблестёли, цёловала его ноги и руки, и онъ сталъ здоровымъ и бодрымъ.
Теперь Ледяница могла вернуться домой, отпускъ его былъ написанъ блестящими
ледяными буквами.
Они взялись за руки, вышли изъ снёжнаго замка, весело болтая о бабушкё и о
своихъ розахъ, и тамъ, гдё они проходили, унимался вётеръ, и солнце выходило изъ-за
тучъ.
У куста съ красными ягодами стоялъ лось и ожидалъ ихъ. Онъ привелъ съ собою
другого лося для Кая, и они поёхали сперва къ финкё, гдё обогрёлись въ теплой комнатё,
потомъ къ лапландкё, она сшила имъ новыя платья и починила пхъ сапожки. Оба лося и
лапландка проводили дётей до границы и тамъ распростились съ ними.
Птички щебетали, лёсъ начиналъ зеленёть. Навстрёчу имъ выёхала дёвочка на
прекрасной лошади. Лошадь эту Герда тотчасъ узнала. Это была одна изъ тёхъ, которыхъ
подарили ей принцъ и принцесса. А дёвочка въ красной шапочкё съ пистолетами за
поясомъ была никто иная, какъ дочь разбойницы. Герда ее тотчасъ узнала, и она Герду; тото была радость!
— Ну, ты, путешественникъ! сказала она маленькому Каю. Хотёла бы я знать,
стоишь ли ты того, чтобы изъ-за тебя бёжать на край свёта.
Герда спросила ее о принцё и принцессё.
— Они уёхали въ чуж\я страны, отвётила дёвочка.
— А ворона? — спрашивала Герда.
— Ахъ, ворона-то околёла. Кумушка по ней теперь носитъ трауръ: обвязала лапу
черною шерстинкою. А теперь разскажи мнё по порядку все, что съ тобою случилось, и
какъ ты его поймала.
Герда и Кай все разсказали.
Разбойница пожала имъ руки, распростилась съ ними и поёхала дальше.
Кай и Герда взялись за руки, и тамъ, гдё они проходили, наступала чудная весна съ
благоухающими цвётами.
Они услышали колокольный звонъ и узнали высок\я башни большого города, своего
родимаго города, прошли по длинной улицё до дверей квартиры бабушки и очутились въ
комнатё, гдё все попрежнему стояло на своихъ мёстахъ. Старые часы такъ же тикали тикътакъ, и стрёлки такъ же бёжали по цифер блату.
Но когда они вошли въ дверь, они замётили, что стали взрослыми людьми.
Розы цвёли на крышё у водосточной трубы и врывались въ открытыя окна. На
крышё стояли все тё же дётск\я скамеечки. Кай и Герда сёли каждый на свою скамеечку и
взялись за руки.
95

Г.Х.АНДЕРСЕНЪ
Все холодное великолёп\е въ замкё Ледяницы имъ казалось тяжелымъ сномъ.
Бабушка сидёла, освёщенная яркими солнечными лучами, и громко читала изъ
Библ\и: «Аминь, глаголю вамъ, аще не обратитеся и будете яко дёти, не внидете въ царство
небесное».
Кай и Герда смотрёли другъ другу въ глаза, они чувствовали себя уже взрослыми и
въ то же время дётьми, потому что дётьми остались они въ сердцахъ своихъ.
А кругомъ нихъ было лёто, теплое, благотворное лёто.

96

ИЗБРАННЫЯ СКАЗКИ

БАБУШКА ЛИПОВЫЙ ЦВЁТЪ

ъ мягкой уютной постелькё лежалъ маленьк\й
мальчикъ; его трясла лихорадка, онъ простудился.
Онъ промочилъ ноги, и никто не могъ понять, какъ это
случилось, потому что дождя не было. Мать его взяла
чайникъ, чтобы заварить ли повый цвётъ: онъ согреваетъ.
Въ этотъ моментъ отворилась дверь, и вошелъ веселый старичекъ, сосёдъ, живш\й въ
верхнемъ этажё. У него не было ни жены, ни дётей, онъ жилъ совсёмъ одинокимъ, но
любилъ дётокъ, зналъ много сказокъ, занимательныхъ истор\й, такъ что можно было его
заслушаться.
— Ну,, ты выпьешь твой чай, а потомъ дядя тебё разскажетъ, можетъ быть, сказочку,
сказала мать.
— Да, еслибъ только всегда нашлась новая! возразилъ старичекъ, добродушно
кивнувъ головой.
— Но гдё же мальчуганъ могъ промочить ноги? спросилъ онъ сосёдку.
— Да, гдё же онъ ихъ промочилъ? возразила мать, это совсёмъ непонятно!
— Разскажите мнё сказку! просилъ мальчикъ.
— Да, только сперва мнё надо знать вотъ что: ты мнё долженъ совершенно точно
опредёлить, какъ глубока водосточная канава въ томъ переулкё, гдё твоя школа.
— Какъ разъ до половины голенища, отвёчалъ мальчикъ, но тогда мнё надо войти въ
самую глубину канавы.
— Эге-ге! Такъ вотъ отчего у тебя мокрыя ноги, сказалъ старикъ. Теперь бы мнё
слёдовало тебе разсказать сказку, да я никакой не знаю.
— Вы можете тотчасъ сдёлать сказку. Мать говоритъ, что все, на что бы вы ни
посмотрёли, становится сказкой, и все, до чего вы дотронетесь, вы обращаете въ разсказъ.
— Да, только тё сказки никуда не годятся. Нётъ, самыя настоящ\я приходятъ сами;
постучатъ у меня въ головё и скажутъ: «мы здёсь».
97

Г.Х.АНДЕРСЕНЪ
— А скоро онё постучатъ? спросилъ маленьк\й мальчикъ.
Мать засмёялась, а мальчикъ приставалъ:
— Разскажите, разскажите!
— Да, если бы сказочка сама пришла... Но она знатная дама и приходитъ только
тогда, когда ей это самой доставляетъ удовольств\е... Подожди! сказалъ онъ вдругъ. Вотъ
мы ее и поймали. Посмотри, она сидитъ теперь въ чайникё.
Мальчикъ взглянулъ на чайникъ. Крышка его все болёе и болёе поднималась и изъподъ нея высовывались свёж\е липовые цвёточки. Они пускали во всё стороны больш\я
длинныя вётви. Вётви эти выходили даже изъ носика чайника и становились все больше и
больше. Онё выросли сперва въ прелестный липовый кустъ, потомъ въ большое
развёсистое дерево. Вётки доходили до кровати и раздвигали занавёски. Какъ онё цвёли,
какъ благоухали!
Посреди древесныхъ вётокъ сидёла привётливая старушка въ удивительномъ
платье. Оно было совсёмъ зеленое, какъ липовые листья и отдёлано липовыми
цвёточками. Никакъ нельзя было различить, изъ чего оно сдёлано: изъ матер\и или изъ
настоящихъ липовыхъ цвётовъ и листьевъ.
— Какъ зовутъ эту бабушку? спросилъ мальчикъ.
— Римляне и греки, отвёчалъ старикъ, звали ее Др\адой; но этого мы не понимаемъ.
У насъ есть для нея имя получше, мы ее называемъ «бабушкой Липовымъ цвётомъ».
Слушай да смотри на чудесную липу.
— Точно такое большое цвётущее дерево росло въ уголку маленькаго бёднаго
дворика. Подъ этимъ деревомъ сидёли какъ-то послё обёда въ ясный, солнечный день
старичекъ со старушкой. Это былъ старый, старый морякъ и его старая, старая жена. У
нихъ были уже правнуки, имъ слёдовало уже праздновать золотую свадьбу, но они забыли
число. А бабушка липовый цвётъ сидёла на деревё и имёла такой же довольный видъ, какъ
сегодня.
— Я знаю, когда ваша золотая свадьба! сказала она. Но они ея не слышали, они
говорили о давно прошедшихъ временахъ.
— Помнишь ты, сказалъ старый морякъ, когда мы были совсёмъ маленькими, бёгали
по двору и играли? Это было, вёдь, здёсь на этомъ самомъ мёстё, гдё мы теперь сидимъ.
Мы втыкали въ землю палочки и дёлали себё садикъ.
— Да, отвёчала старушка, я это очень хорошо помню. Мы еще поливали эти палочки,
и одна липовая вёточка пустила корни, выгнала зеленые побёги и выросла теперь въ густое
дерево. А мы, старики, теперь наслаждаемся его тёнью.
— Такъ, такъ! подтвердилъ онъ. А тамъ въ углу стоялъ чанъ съ водой. Въ немъ
плавалъ мой челнокъ, я его самъ себё вырёзалъ. Как\е y него были паруса! Но скоро я
научился иному плаван\ю.
— Да, но сперва мы ходили въ школу и учились! сказала старушка. Потомъ пошли въ
первый разъ къ причаст\ю. Мы оба плакали; а послё обёда взялись за руки, поднялись на
круглую башню и оттуда любовались Копенгагеномъ и моремъ. По томъ мы пошли гулять
въ Фреденсборгъ, гдё король и королева катались въ своей чудесной гондолё по каналамъ.
— А потомъ я уёхалъ въ море, и много летъ подърядъ былъ въ далекихъ опасныхъ
плаван\яхъ...
— Да, я часто по тебё плакала, прервала она его. Я думала, что ты уже лежишь на днё
морскомъ. Сколько ночей я вставала и смотрёла, вертится ли флюгеръ. Флюгеръ-то
вертёлся, а ты все не пр\ёзжалъ. Я отлично помню, какъ разъ шелъ дождь, я сошла внизъ съ
98

ИЗБРАННЫЯ СКАЗКИ
ведромъ и остановилась у дверей. Ко мнё подошелъ почтал\онъ и подалъ письмо. Письмо
это было отъ тебя. Оно совершило большое путешеств\е. Я поспёшила его распечатать,
прочла и такъ обрадовалась, что смёялась и плакала. Ты писалъ, что находишься въ
теплыхъ краяхъ, тамъ, гдё растетъ кофе. И что это за счастливая, благословенная страна!

Ты разсказывалъ много, и все это я
видёла передо мною. А дождь все лилъ,
да лилъ, какъ изъ ведра, а ведро мое все
стояло, да стояло... Вдругъ, кто-то
очутился подлё меня и обнялъ меня...
— Да, ты меня тогда угостила
славной пощечиной!
— Да, вёдь, я не знала, что это ты.
Ты пр\ёхалъ тогда въ одно время съ
письмомъ, и какимъ же ты былъ красавцемъ. Впрочемъ, ты и теперь такой же. Въ карманё у
тебя былъ большой шелковый платокъ, а на головё блестящая шляпа. Ты былъ такой тогда
нарядный... Но, Боже мой! что это была тогда за погода! И на что была похожа улица!..
— А потомъ мы повёнчались! сказалъ онъ. Родились у насъ дёти: Мар\я, и Нильсъ, и
Петръ, и Гансъ, и Христ\анъ.
— Да, и всё они выросли и стали порядочными людьми. Всяк\й это скажетъ.
— И у ихъ дётей есть уже дёти! сказалъ старикъ. Это наши правнуки. День нашей
свадьбы былъ, если я только не ошибаюсь, какъ разъ въ такое же время года, какъ теперь.
— Да, вёдь, сегодня и есть день вашей золотой свадьбы! сказала имъ бабушка
Липовый цвётъ.
Она просунула свою голову между обоими стариками. Они же подумали, что это
имъ говоритъ ихъ сосёдка.

99

Г.Х.АНДЕРСЕНЪ
Скоро пришли къ нимъ ихъ дёти, внуки и правнуки, они всё хорошо знали, что
сегодня день ихъ золотой свадьбы. Сего дня утромъ они уже и поздравляли стариковъ; но
старики это позабыли, хотя отлично помнили, что случилось много лётъ тому назадъ.
Липа чудно такъ благоухала, а заходившее солнце свётило прямо въ лицо старикамъ.
Оба они казались такими цвётущими. Самая младшая правнучка прыгала около нихъ и
распёвала: «сегодня вечеромъ будетъ пиръ, дадутъ намъ горячихъ картошекъ!» Бабушка
Липовый цвётъ кивала съ дерева и кричалавмёстё съ другими: «ура!»
— Да, вёдь, это не сказка! замётилъ мальчикъ.
— Много ты понимаешь! возразилъ разсказчикъ. Спроси-ка бабушку Липовый цвётъ
объ этомъ.
— Это-то не сказка! замётила бабушка: а сказка еще впереди! Изъ дёйствительности
всегда вырастаетъ самая чудная сказка. Вёдь иначе мое роскошное дерево не могло бы
вырасти изъ чайника.
Съ этими словами она взяла маленькаго мальчика изъ кровати и прижала его къ
груди.
Цвётущ\я липовыя вётви сомкнулись около нихъ; они сидёли, какъ въ бесёдкё, и эта
бесёдка поднялась съ ними на воздухъ. Это было невыразимо хорошо!
Бабушка Липовый цвётъ превратилась въ молодую хорошенькую дёвочку, только
платье на ней осталось изъ той же зеленой съ бёлыми цвёточками матер\и; на груди у нея
былъ живой липовый цвётокъ, а на бёлокурыхъ локонахъ цёлый вёнокъ изъ липоваго
цвёта. Ахъ, какъ чудно смотрёлось въ ея больш\е голубые глаза! Они были однолётки съ
мальчикомъ, у нихъ были однё и тё же радости! Взявшись рука за руку, они вышли изъ
бесёдки и очутились въ прекрасномъ цвётникё. На зеленой лужайкё къ тычинкё была
привязана палка отца. Дёти сёли на нее, и тотчасъ блестящая ручка обратилась въ
прекрасную лошадиную голову, выросли четыре стройныя ноги; сильный горяч\й конь
заржалъ и съ развёвающеюся черною гривою поскакалъ вокругъ лужайки.
— Теперь мы уёдемъ отсюда далеко, за нёсколько миль, въ тотъ рыцарск\й замокъ,
гдё мы были въ прошломъ году.
Они скакали вокругъ лужайки, а маленькая дёвочка, или лучше сказать, бабушка
Липовый цвётъ, постоянно восклицала:
— Вотъ мы теперь въ деревнё! Видишь ты крестьянск\й домикъ съ большою печью;
она смотритъ на насъ точно исполинское яйцо. А липа простираетъ надъ домикомъ свои
вётви. Теперь мы у церкви. Она стоитъ высоко на холмё подъ большими дубами. Одинъ
изъ нихъ совсёмъ высохъ. Вотъ мы и у кузницы. Въ ней горитъ ярк\й огонь, а полунаг\е
кузнецы такъ стучатъ молотами, что искры во всё стороны сыплются... А тамъ дальше
чудесный рыцарск\й замокъ.
И все, что дёвочка говорила, сидя сзади на палкё, превратившейся въ лошадь,
пролетало мимо нихъ.
Мальчикъ видёлъ все это, несмотря на то, что они скакали только мимо лужайки.
Потомъ они стали играть на боковой дорожкё и садить маленьк\й садикъ. Она взяла
липовые цвёточки изъ волосъ и воткнула ихъ въ песокъ. Они выросли совсёмъ такъ, какъ у
стариковъ, когда тё были дётьми. Они также взялись за руки и пошли, только не на
круглую башню и не въ Фреденсборгск\й садъ, нётъ! дёвочка обняла мальчика, и они
полетёли далеко, далеко по всей странё.
Весна смёнялась лётомъ; осень — зимою; тысячи разнообразныхъ картинъ мёнялись
передъ мальчикомъ. А дёвочка посто янно повторяла:
100

ИЗБРАННЫЯ СКАЗКИ
— Этого ты никогда не забудешь!
И пока они летёли, липа такъ чудно, такъ нёжно благоухала. Онъ замёчалъ и друг\е
цвёты, но благоухан\е липы пересиливало ихъ запахъ. Можетъ быть, потому что мальчикъ
часто склонялъ свою больную голову на грудь дёвочки къ липовому букету.
— Вотъ здёсь прекрасно весной! сказала дёвочка.
Они были въ прекрасномъ буковомъ лёсу; ф\алки благоухали у ихъ ногъ, а изъ
зелени выглядывали блёднорозовые анемоны. О, если бы всегда была весна! Если бы
буковый лёсъ никогда не старёлся, никогда не переставалъ благоухать! — А здёсь чудесно
лётомъ! говорила она.
И они пролетали мимо старыхъ рыцарскихъ замковъ. Высок\я стёны и зубчатыя
башни смотрёли въ каналы, по которымъ плавали лебеди, заглядывавш\е въ старыя
тенистыя аллеи.
На полё, какъ море, колыхалась рожь. Во рвахъ цвёли красные и желтые цвёты, а на
холмахъ вились дик\й хмель и павилика.
Вечеромъ взошелъ мёсяцъ, большой, круглый. Копны сёна на лугахъ издавали
нёжное благоухан\е. Это тоже не забывается.
— А здёсь великолёпно осенью! сказала дёвочка. Воздухъ казался вдвое выше и
синёе. Лёсъ одёлся въ красный, желтый и зеленый цвёта. Охотничьи собаки гонялись за
цёлыми стаями птицъ. По темносинему морю плыли корабли съ бёлоснёжными парусами.
На огородахъ старухи, дёвушки и дёти собирали хмель. Дёти пёли пёсни, а старухи
разсказывали сказки. Казалось, не могло быть лучше.
— Вотъ гдё хорошо зимою! сказала дёвочка. Всё деревья покрылись инеемъ, они
казались кораллами. Снёгъ хрустёлъ подъ ногами, точно всё надёли новые сапоги. Съ неба
падали одна за другою звёздчатыя чешуйки! Въ комнатё зажигали рождественскую елку.
Сколько при этомъ было пён\я и радости! Даже самое бёдное дитя и то соглашалось, что
зимою чудесно!
Маленькая дёвочка показывала все это мальчику. А липа все благоухала; а красный
флагъ съ бёлымъ крестомъ не переставалъ развёваться, флагъ, подъ которымъ плавалъ
старый морякъ.
Мальчикъ развился въ юношу; онъ долженъ былъ уёхать далеко въ теплыя страны,
гдё растетъ кофе. На прощанье дёвочка дала ему липовый цвётокъ со своей груди и велёла
ему его беречь. Онъ положилъ его въ свой молитвенникъ, и въ чужихъ краяхъ книга
открывалась всегда на томъ мёстё, гдё лежалъ цвётокъ воспоминан\я. Чёмъ больше онъна
него смотрёлъ, тёмъ свёжёе становился цвётокъ, и онъ могъ вдыхать ароматъ родныхъ
лёсовъ. Тогда онъ ясно видёлъ маленькую дёвочку, она выглядывала своими синими
глазками изъ лепестковъ, и множество картинъ возникало въ его памяти.
Потомъ прошло много лётъ. Старымъ старикомъ онъ сидёлъ со своею старою женою
подъ цвётущею липою. Они также взялись за руки, какъ прадёдъ съ прабабушкой, и
говорили тоже о старыхъ временахъ и золотой свадьбё. А дёвочка съ синими глазами и
липовымъ цвётомъ въ волосахъ кивала имъ головою и говорила:
— Сегодня день вашей золотой свадьбы!
Она вынула изъ своего вёнка два цвёточка и поцёловала ихъ. Цвёты заблестёли
сперва серебромъ, а потомъ золотомъ; а когда она ихъ положила на головы стариковъ,
каждый цвётокъ превратился въ золотую корону. Старики сидёли, какъ король съ
королевою, подъ душистою липою, и онъ разсказывалъ сказку о бабушкё Липовомъ цвётё,
и имъ казалось, что эта истор\я походитъ на ихъ собственную.
101

Г.Х.АНДЕРСЕНЪ
— Да, это правда! сказала дёвочка съ липы. Кто меня зоветъ бабушкой Липовымъ
цвётомъ, кто — Др\адой; настоящее же мюе имя «Воспоминан\е». Я живу въ деревё,
которое растетъ и растетъ; я могу заглядывать въ прошлое и разсказывать. Посмотримъ,
сохранилъ ли ты свой цвётокъ?
Старикъ открылъ молитвенникъ, и липовый цвётъ лежалъ тамъ такой свёж\й, какъ
будто его только что сорвали. Воспоминан\е кивнуло головой. Старички продолжали
сидёть въ золотыхъ вёнцахъ, въ пурпурё заходящаго солнца. Они закрыли глаза и... и...? Да
тутъ былъ и сказкё конецъ.
Маленьк\й мальчикъ лежалъ въ своей постелькё и не зналъ, видёлъ ли онъ это во
снё, или ему это разсказывали. Чайникъ стоялъ на столё, но изъ него не росло Липовое
дерево, а старикъ, разсказывавш\й все это, намёревался скрыться за дверью, что онъ и
сдёлалъ.
— Какъ это чудесно! сказалъ мальчикъ. Мама, я былъ въ жаркихъ странахъ.
— Еще бы! сказала мать. Если выпьешь цёлыхъ двё чашки горячаго липоваго чаю, то
можешь очутиться въ жаркихъ странахъ. И она заботливо укрыла его, чтобы онъ не
простудился.
— Ты отлично спалъ, пока я спорила съ нимъ, дёйствительный ли это разсказъ или
сказка.
— А гдё же бабушка Липовый цвётъ? спросилъ мальчикъ.
— Она въ чайникё, отвёчала мать. Пусть тамъ и сидитъ.

102

ИЗБРАННЫЯ СКАЗКИ

ЕЛКА

Росла
въ
лёсу
хорошенькая елочка.
Хорошо было ей стоять,
солнечнаго свёта было довольно,
воздуха тоже; а кругомъ нея росло
много ея взрослыхъ товарищей, елокъ и
сосенъ. Маленькой елочкё тоже
страстно хотёлось поскорёе вырасти.
Она не замёчала ни теплаго солнца, ни
свёжаго воздуха, не заботилась о
крестъянскихъ дётяхъ, собиравшихъ
землянику и малину и болтавшихъ
безъ умолку. Часто приходили они съ
полными корзинами земляники и
нанизывали ее на соломинки; потомъ
они садились подлё елочки и говорили:
— Ахъ, какая она хорошенькая,
маленькая! Это было нашему деревцу
совсёмъ не по сердцу! На слёдующ\й
годъ у нея прибавился порядочный
отростокъ на вершинё, на другой годъ еще отростокъ, но ей все было мало.
— Ахъ, если бы я была такимъ большимъ деревомъ, какъ друг\я, вздыхала она: тогда
я могла бы простирать вётви далеко вокругъ и смотрёть своей вершиной на м\ръ Бож\й.
Птицы вили бы гнёзда на моихъ вётвяхъ и если бы поднялся бы вётеръ, я такъ же важно
кивала бы головою, какъ и друг\я.
Елочку не радовали ни солнечный свётъ, ни птицы, ни пурпуровыя облака,
проплывавш\я надъ нею утромъ и вечеромъ. Зимою, когда снёгъ бёлою пеленою лежалъ
вокругъ и блестёлъ на солнцё, пробёгалъ иногда заяцъ и однимъ прыжкомъ перескакивалъ
103

Г.Х.АНДЕРСЕНЪ
черезъ елочку. Это было всего обиднёе. Но прошли двё зимы и къ третьей деревцо такъ
выросло, что заяцъ долженъ былъ обёгать кругомъ него.
«Расти, расти, вырасти и состарёться, что можетъ быть лучше на свётё?» думала
елочка.
Осенью всегда приходили дровосёки и срубали нёсколько самыхъ большихъ
деревьевъ. Молодая елочка, которая уже порядкомъ повыросла, содрагалась, видя, какъ съ
шумомъ падали на землю великолёпныя исполины-деревья. У нихъ обрубали вётви, и они
казались такими голыми, длинными, тонкими, ихъ совсёмъ нельзя было узнать. Потомъ
ихъ складывали на телёги, и лошади увозили ихъ изъ лёсу. Куда ихъ везли? Что имъ
предстояло?
Весною елочка спрашивала аистовъ и ласточекъ:
— Не знаете ли вы куда ихъ увезли? Не встрёчались ли вы съ ними?
Ласточки ничего не знали; но аистъ многозначительно покачалъ головою и сказалъ:
— Еще бы не встрётить? Я встретилъ множество новыхъ кораблей, ёхавшихъ изъ
Египта; на корабляхъ были чудесныя мачты. Я думаю, что это были онё, отъ нихъ пахло
елкою. Я могу снести имъ поклоны изъ лёсу.
— Ахъ, еслибы я скорёе выросла, чтобы путешествовать по морю! Какое же это
море? Какой оно имёетъ видъ?
— Это слишкомъ долго объяснять, отвёчалъ аистъ и улетёлъ.
— Будь довольна твоею молодостью! — говорили солнечные лучи. Радуйся своей
свёжести, молодой жизни, которая кипитъ въ тебё.
Вётеръ цёловалъ деревцо. Роса плакала надъ нимъ своими слезами, но деревцо этого
не понимало.
Къ Рождеству срубали совсёмъ молодыя деревца; изъ нихъ нёкоторый были даже
меньше елочки, друг\я однихъ съ нею лётъ. Эти молодыя деревья оставались съ вётвями,
ихъ клали на телёгу и лошади вывозили ихъ изъ лёсу.
— Куда ихъ везутъ? — спрашивала елочка. Онё не больше меня, а одна и меньше.
Зачёмъ оставили имъ всё ихъ вётви?
— Это мы знаемъ, это мы знаемъ! — щебетали воробьи. Мы подсматривали въ городё
въ окна, мы знаемъ куда ихъ везутъ. Ихъ ожидаетъ такая роскошь и великолеп\е, как\я
только можно себё представить. Ихъ поставятъ посреди теплой комнаты и увёшаютъ
прелестными вещами: позолоченными орёхами, яблоками, медовыми пряниками,
игрушками и нёсколькими сотнями свёчей.
— А потомъ? — спросила елочка и затрепетала всёми сво ими вётвями. Потомъ? Что
станетъ съ ними потомъ?
— Да больше мы ничего не видали. А то, что мы видёли, то было несомнённо
хорошо.
— Предназначенъ ли и мнё этотъ блестящ\й путь? — восторженно проговорила
елочка. Это еще лучше, чёмъ путешествовать по морю. Хоть бы скорёй наступило
Рождество. Я теперь, кажется, достаточно выросла, я теперь такая же, какъ и тё елочки,
которыхъ увезли прошлый годъ. О, если бы и меня скорёе взвалили на телёгу! О, если бы и
мнё быть въ теплой комнатё, гдё все такъ великолёпно! А потомъ? А потомъ, на вёрное,
будетъ что-нибудь лучшее, что-нибудь еще прекраснёе, иначе зачёмъ насъ такъ украшать?
О, какъ я страдаю! Я сама не знаю, что со мною!
— Радуйся, что мы съ тобою! — сказали воздухъ и солнечные лучи. Радуйся твоей
молодости и свободё!
104

ИЗБРАННЫЯ СКАЗКИ
Но елочка не могла радоваться, она только росла и росла, зиму и лёто она простояла
темнозеленою. Люди, видя ее го ворили:
— Вотъ чудесное деревцо!
Къ Рождеству ее срубили первую. Топоръ прошелъ до самой сердцевины; дерево со
вздохомъ упало на землю. Оно чу ствовало боль, оно было какъ въ обморокё. Оно совсёмъ
не могло думать о счастьё, ему такъ грустно было разстаться съ родиною, съ тёмъ мёстомъ,
гдё оно выросло. Оно знало, что никогда болёе не увидитъ своихъ старыхъ товарищей,
маленькихъ кусточковъ и цвётовъ, можетъ быть, даже и птицъ. Отъёздъ оказался совсёмъ
непр\ятнымъ. Дерево пришло въ себя только тогда, когда его вмёстё съ другими сняли съ
воза. Оно услышало, какъ какой-то человёкъ говорилъ:
— Вотъ это великолёпное деревцо! Мы его и возьмемъ. Пришли два лакея въ
ливреяхъ и внесли елку въ большой прекрасный залъ. По стёнамъ висёли картины, а въ
углахъ стояли больш\я китайск\я вазы съ драконами на крышкахъ. Тамъ были стульякачалки, шелковыя софы, больш\е столы съ наваленными на нихъ книжками съ
картинками и игрушками, стоившими сотни сотенъ рублей, по крайней мёрё, такъ раз
сказывали дёти.
Елку посадили въ большую кадку, наполненную пескомъ; но кадки никто не могъ
видёть, ее задрапировали зеленою матер\ю и поставили на большой пестрый коверъ.
О, какъ дрожало деревцо! Что-то будетъ теперь? Прислуга и барышни украшали его.
На вётви повёсили маленьк\я сёточки, вырёзанныя изъ цвётной бумаги, и въ каждой
сёточкё лежали леденцы. Позолоченные орёхи и яблоки висёли на немъ, какъ будто
приросли къ нему. Больше сотни красныхъ, синихъ, желтыхъ и бёлыхъ свёчечекъ были
прилёплены къ его вётвямъ. Куклы, совершенно похож\я на живыхъ людей, — деревцо
никогда прежде такихъ не видёло, — колебались въ зелени, а къ самой верхушкё
прикрёпили звёзду изъ сусальнаго золота. Какое великолёп\е!
— Сегодня вечеромъ, говорили всё, сегодня вечеромъ елка зас\яетъ!
— О, шептало деревцо: кабы поскорёе насталъ вечеръ, поскорёе бы зажгли деревцо!
И что же будетъ потомъ? Не придутъ ли деревья изъ лёсу полюбоваться на меня? Не
прилетятъ ли воробьи къ окнамъ? Не прирасту ли я здёсь навсегда къ полу, не буду ли
стоять и зиму, и лёто все такъ же украшенная?
Наконецъ, зажгли и свёчи. Сколько блеску, сколько свёту! Дерево задрожало всёми
вётвями, и при этомъ одна свёча зажгла зеленую вёточку.
— Ахъ, Боже мой! — закричали барышни. Онё скорёе загасили свёчку.
Деревцо не смёло теперь шевельнуться: оно боялось потерять что-либо изъ своихъ
украшен\й; блескъ совсёмъ ослёпилъ его.
Въ эту минуту распахнулись обё половинки двери. Вбёжала толпа дётей, а за ними
вошли и взрослые. Дёти онёмёли отъ удивлен\я; но только на одну минуту, а затёмъ опять
раздались ихъ веселые крики. Они танцовали вокругъ дерева и получали одинъ за другимъ
свои подарки.
— Что это они дёлаютъ? думало деревцо. Что же теперь будетъ? Свёчи догорёли до
вётвей. Мало по малу ихъ всёхъ погасили и дётямъ позволили обобрать елку.
Они бросились на нее такъ, что вётки затрещали. Если бы верхушка съ золотой
звёздой не была прикрёплена къ потолку, елка навёрное, упала бы.
Дёти танцовали со своими прекрасными игрушками. Никто теперь не обращалъ
вниман\я на деревцо, только старушка-няня подошла къ нему и заглянула между вётвей.
Она хотёла посмотрёть, не забыли ли тамъ яблока или финика.
105

Г.Х.АНДЕРСЕНЪ
— Теперь сказку, сказку! кричали дёти.
Они тащили къ дереву маленькаго толстаго человёка. Онъ усёлся подъ его вётками.
— Вотъ теперь мы въ зелени! сказалъ онъ. Дереву же особенно полезно будетъ
прослушать нашу сказку. Но я разскажу только одну. Выбирайте: хотите-ли вы слышать
объ Иведе-Аведе, или о Клумпе-Думпе, какъ онъ упалъ съ лёстницы и всетаки добился
почестей и получилъ принцессу.
— Иведе-Аведе! кричали одни.
— Клумпе-Думпе! кричали друг\е.
Поднялся шумъ, крикъ; только елка молчала и думала про себя:
— А обо мнё вы совсёмъ позабыли? Развё я не буду тоже въ чемъ нибудь
участвовать?
Тогда старичекъ разсказалъ о Клумпе-Думпе, упавшемъ съ лёстницы и не смотря на
то добившемся почести и получившемъ принцессу. Дёти хлопали въ ладоши и кричали:
— Разсказывай, разсказывай еще!
Имъ теперь хотёлось слышать и объ Иведе-Аведе, но имъ рассказали только о
Клумпе-Думпе.
Елка стояла безмолвная и задумчивая. Птицы въ лёсу никогда не разсказывали
подобныхъ сказокъ.
— Клумпе-Думпе упалъ съ лёстницы и получилъ принцессу. Да, да, вотъ какъ
бываетъ на свётё! думала про себя елка. Она принимала сказку за истину.
— Да, да! кто это можетъ знать, можетъ быть, и я упаду съ лёстницы и получу
принцессу!
Она заранёе радовалась слёдующему дню и думала, что ее опять разукрасятъ
свёчками, игрушками, золотомъ и плодами.
— Завтра я опять буду дрожать, думала она, и буду радоваться своему великолёп\ю.
Завтра я опять услышу о Клумпе-Думпе, а можетъ быть, и объ Иведе-Аведе.
Елочка простояла всю ночь въ тихой задумчивости.
Утромъ пришли лакеи и горничная.
— Можетъ быть, снова меня будутъ украшать, подумала елка. Но они вытащили ее
изъ комнаты по лёстницё на чердакъ и поставили въ темный уголъ, куда не проникалъ
дневной свётъ.
— Что же это значитъ? думала елка. Что я буду здёсь дёлатъ? Что я здёсь услышу?
Она прислонилась къ стёнё и думала, и думала. Для этого у нея было достаточно
времени. Проходили дни и ночи, а ее наверху никто не посёщалъ. Наконецъ, кто-то вошелъ,
но только для того, чтобы поставить въ уголъ больш\е ящики. Теперь деревцо совсёмъ
спряталось, объ немъ всё совершенно позабыли.
— Теперь на дворё зима, подумала елка. Земля замерзла и покрылась снёгомъ. Люди
не могутъ меня посадить, вотъ они и оставили меня здёсь до весны. Какъ хорошо это
придумано! Какъ они добры. Если-бъ только здёсь не было такъ тепло, и если-бъ я не
чувствовала себя такою одинокою. Даже ни одного зайчика! Какъ красиво было въ лёсу,
когда повсюду лежалъ снёгъ, и мимо меня пробёгалъ заяцъ! Даже и то было хорошо, что
онъ скакалъ черезъ меня, но въ то время я этого терпёть не могла.
— Пикъ-пикъ! сказала мышка и выскочила изъ угла.
За нею показалась и другая. Онё обнюхали елку и проскользнули между ея вётвями.
— Какой ужасный морозъ! сказали мышки. Впрочемъ, здёсь хорошо! Не правда ли,
старая елка?
106

ИЗБРАННЫЯ СКАЗКИ
— Я вовсе не стара, возразила елка. Есть гораздо старше меня.
— Откуда ты? спросили мышки. И что ты знаешь? Мыши были очень любопытны.
— Разскажи намъ о лучшемъ мёстё на землё. Была ты тамъ? Видёла ты кладовую,
гдё на полкахъ лежитъ сыръ, а подъ потолкомъ висятъ окорока, гдё можно танцовать на
свёчномъ салё, куда входишь худымъ, а выходишь толстымъ?
— Нётъ, этого я не знаю, сказало деревцо. Но я знаю лёсъ, гдё свётитъ солнце и
поютъ птицы.
Елка разсказала все о своей молодости. Маленьк\я мышки никогда прежде ничего
подобнаго не слышали. Онё слушали и говорили:
— Какъ много ты видёла! Какъ ты была счастлива!
— Я? удивилась елка и призадумалась надъ своимъ разсказомъ.
— Да; это были счастливыя времена... Потомъ она разсказала имъ о рождественскомъ
вечерё, когда ее украсили гостинцами и свёчами.
— О, воскликнули мышки: какъ ты была счастлива, старая елка!
— Я совсёмъ не стара! возразила она. Меня только этою зимою привезли изъ лёсу.
— Какъ ты прекрасно разсказываешь! сказали мышки. На слёдующую ночь онё
привели еще четырехъ мышекъ, и елка снова должна была разсказывать. Чёмъ больше она
разсказывала, тёмъ яснёе сама вспоминала свою жизнь.
— Да, это были веселыя времена! Но они могутъ опять вернуться. Клумпе-Думпе
упалъ съ лёстницы и всетаки получилъ свою принцессу. Можетъ быть и я дождусь
принцессы.
Елкё невольно вспоминалась маленькая зеленая березка въ лёсу; она была для нея
настоящею принцессою.
— Кто такое Клумпе-Думпе? спрашивали мышки. Елка разсказала имъ сказку, она
запомнила ее слово въ слово. Мышки отъ радости готовы были вскочить на вершину
деревца.
На другую ночь пришло еще больше мышей, а въ воскресенье явились даже двё
крысы. Но онё нашли, что разсказъ не интересенъ. Это опечалило мышекъ. Теперь и имъ
самимъ разсказъ пересталъ нравиться.
— Вы знаете только эту одну истор\ю? спросили крысы.
— Только эту одну, я слышала ее въ самый счастливый вечеръ моей жизни; тогда я
мало думала о томъ, какъ была счастлива.
— Это прежалкая истор\я! Не можете ли вы лучше разсказать что нибудь о шпекё,
или о сальныхъ свёчахъ, или о кладовой?
— Нётъ! отвёчала елка.
— Ну, такъ покорно благодаримъ! сказали крысы и пошли домой.
Мышки тоже перестали посёщать елку. Она часто вздыхала.
— Ахъ, какъ было хорошо, когда онё сидёли вокругъ меня, эти маленьк\я
попрыгуньи-мышки и слушали, что я имъ разсказывала. Теперь и этому конецъ! Но, вёдь, и
меня могутъ ожидать радости! Буду думать о томъ времени, когда и меня вынесутъ на
свётъ Бож\й.
Да, это и случилось какъ-то. Пришли люди и стали распоряжаться на чердакё.
Ящики переставили, елку вытащили изъ ея угла и довольно безцеремонно бросили на полъ,
а одинъ изъ слугъ стащилъ ее внизъ по лёстницё.
— Вотъ когда для меня начинается снова жизнь! подумала елка.

107

Г.Х.АНДЕРСЕНЪ
На нее повёяло свёжимъ воздухомъ, ее освётило яркое солнце, она лежала на дворё.
Все произошло такъ быстро, такъ многое привлекло вниман\е елки, что въ первое время она
забыла о самой себё. Ко двору прилегалъ садъ. Тамъ все цвёло, благоухало. Свёж\я
душистыя розы свёшивались сквозь рёшетку, липы стояли въ полномъ цвёту, а ласточки
летали во кругъ и щебетали:
— Чивитъ-витъ-витъ, мой мужъ прилетёлъ!
Но онё при этомъ не имёли въ виду елки.
— Вотъ когда я еще поживу! думала елочка, простирая свои вётви.
Но ахъ, онё были сух\я и желтыя! А сама она лежала въ углу между сорной травой и
крапивою. Звёзда изъ золотой бумаги еще держалась на верхушкё и блестёла на солнцё.
На дворё играло нёсколько веселыхъ дётей, тёхъ же, которыя танцёвали вокругъ
елки на Рождествё. Самый маленьк\й подбёжалъ къ елкё и сорвалъ звёзду.
— Посмотрите-ка, что еще сидитъ на гадкой старой елкё, закричалъ онъ и такъ
наступилъ на ея вётви, что онё затрещали подъ его сапогами.
Деревцо посмотрёло на высокомёрные цвёты и на свёж\й садъ, потомъ взглянуло на
себя и пожелала снова быть въ темномъ углу чердака. Оно вспомнило свою молодость въ
лёсу, рождественск\й вечеръ и маленькихъ мышекъ, такъ внимательно слушавшихъ
разсказъ о Клумпе-Думпе.
— Все прошло, все прошло! сказала старая елка. Зачёмъ я не радовалась, когда
могла? Всему, всему конецъ!
Слуга пришелъ и разрубилъ дерево на куски. Куски эти ярко вспыхнули подъ
большимъ котломъ. Елка глубоко вздыхала, и каждый вздохъ былъ похожъ на выстрёлъ.
Дёти подбёгали тогда къ печкё, садились передъ огнемъ и кричали:
— Пифъ-пафъ!
А деревцо съ каждымъ глубокимъ вздохомъ вспоминало либо лётн\й день въ лёсу,
либо зимнюю ночь съ блестящими звёздами. Оно вспоминало рождественск\й вечеръ,
Клумпе-Думпе, единственную сказку имъ слышанную... И такъ оно сгорёло.
Мальчики играли въ саду. У самаго маленькаго на груди блестёла золотая звёзда,
красовавшаяся на елкё въ самый счастливый вечеръ ея жизни.
И вечеру этому былъ конецъ, и елкё, и нашему о ней разсказу тоже.
Прошло, все прошло... И такъ бываетъ со всёми разсказами въ м\рё.

108

ИЗБРАННЫЯ СКАЗКИ

СТАРЫЙ ДОМЪ.
Такого стараго, стараго дома не было
больше на всей улицё. Ему скоро должно
было исполниться триста лётъ. Такъ, по
крайней мёрё, гласила одна изъ балокъ, гдё
былъ вырёзанъ годъ постройки, обвитый
тюльпанами и хмелемъ. На стёнкахъ дома
были начертаны древн\е стихи, а надъ
каждымъ окномъ на балкё было вырёзано
лицо, корчившее гримасу. Одинъ этажъ
сильно выдавался надъ другимъ, а подъ
самой крышей была свинцовая труба съ
драконовой головой. Дождевой водё
слёдовало выходить изъ пасти, но она
бёжала изъ брюха, такъ какъ въ трубё
оказалась дырка.
Bcё остальные дома улицы были
новеньк\е,
красивые,
съ
большими
оконньми стеклами и гладкими стёнами
Они не хотёли имёть никакого дёла со
старымъ домомъ и, казалось, думали:
— Долго ли будетъ стоять на нашей
улицё эта развалина ко всеобщему стыду?
Карнизы его выдаются такъ далеко, что изъ
нашихъ оконъ ничего не видно на другую
сторону. Лёстница точно въ замкё, широкая,
преширокая, и такъ высока, будто ведетъ на
колокольню.
Желёзныя
перила
напоминаютъ дверь склепа и еще украшены
мёдными головками. Это очень глупо!
Такъ или почти такъ думали и новые, чистеньк\е дома, стоявш\е напротивъ стараго
дома. У окна одного изъ нихъ сидёлъ маленьк\й мальчикъ, свёж\й, краснощек\й, съ ясными
блестящими глазами; ему особенно нравился старый домъ, нравился и при солнечномъ, и
при лунномъ свётё. Когда онъ смотрёлъ на стёны съ обвалившеюся штукатуркою, ему
грезились чудныя картины, онъ представлялъ себё улицу въ прежн\я времена, дома съ ихъ
широкими лёстницами, балконами и стрёльчатыми фронтонами. Онъ представлялъ себё
солдатъ съ алебардами и водосточныя трубы въ видё драконовъ и змёй.
Въ старомъ домё жилъ старикъ. Онъ носилъ кожанныя панталоны до колёнъ,
сюртукъ съ большими мёдными пуговицами и парикъ. Каждое утро къ нему приходилъ
старичекъ, чистилъ и убиралъ въ домё и исполнялъ его поручен\я. Во все остальное время
старый господинъ оставался одинъ въ своемъ старомъ домё. Иногда онъ подходилъ къ
окнамъ и смотрёлъ на улицу. Тогда мальчикъ кивалъ ему, и старикъ тоже кивалъ. Такъ они
познакомились, стали друзьями, хотя никогда не говорили другъ съ другомъ; но въ этомъ и
не было необходимости.
109

Г.Х.АНДЕРСЕНЪ
Мальчикъ слышалъ, какъ родители его говорили:
— Старому господину хорошо въ его домё; но онъ совсёмъ одинок\й!
Въ слёдующее воскресенье мальчикъ завернулъ что-то въ кусокъ бумаги, подошелъ
къ подъёзду и сказалъ старичку, исполнявшему поручен\я стараго господина:
— Послушай, снеси это отъ меня своему старому барину! У меня два оловянныхъ
солдатика, тутъ заверну тъ одинъ изъ нихъ, пусть онъ его возьметъ, я, вёдь, знаю, что онъ со
всёмъ одинокъ.
Старый слуга прос\ялъ, кивнулъ головою и снесъ оловяннаго солдатика въ старый
домъ.
Затёмъ послёдовало приглашен\е: не желаетъ ли мальчикъ самъ явиться съ
визитомъ? Родители дали свое соглас\е, и мальчикъ отправился въ старый домъ.
Мёдныя головки перилъ блестёли сильнёе; обыкновеннаго. Можно было подумать,
что ихъ вычистили старательнёе по случаю посёщен\я, а вырёзанные на дверяхъ трубачи,
казалось, трубили изо всёхъ силъ, такъ, что щеки ихъ раздувались вдвое противъ прежняго.
Да, они трубили:
— Тромъ-тороромъ-томъ-томъ! Маленьк\й мальчикъ идеть! Тромъ-тороромъ-томътомъ!
Тогда отворилась дверь. Сёни были сплошь завёшаны старыми портретами рыцарей
въ латахъ и дамъ въ шелковыхъ платьяхъ. Латы казалось, звенёли, шелковыя платья
шуршали. Лёстница вела сначала кверху, потомъ немного книзу на старый расшатанный
балконъ со многими щелями, изъ которыхъ росла трава, и балконъ, и дворъ, и стёна такъ
заросли травою, что имёли видъ сада. Здёсь стояли старые цвёточные горшки съ
вылёпленными на нихъ лицами и ослиными ушами. Цвёты росли въ нихъ, какъ имъ
вздумалось.
Потомъ мальчикъ попалъ въ комнату, обитую кабаньей кожей; на кожё были
вытиснены золотые цвёты
— Позолота сойдетъ, но кожа останется! — говорили стёны.
Тамъ стояли стулья съ высокими спинками, украшенные рёзьбой.
— Садитесь! — казалось, приглашали они.
— Ухъ, какъ что то во мнё трещитъ. Я, навёрно, получу ревматизмъ, какъ и старый
шкафъ. Ревматизмъ въ спинё. Ухъ! Наконецъ, маленьк\й мальчикъ вошелъ въ комнату, гдё
сидёлъ старый господинъ.
— Благодарю за оловяннаго солдатика, мой маленьк\й другъ! — сказалъ старикъ.
Благодарю и за то, что ты пришелъ ко мнё.
— Благодарю, благодарю! крикъ-кракъ! — говорила вся мебель.
Ея было такъ много, что она какъ будто мёшала другъ другу, какъ будто толпилась,
чтобы посмотрёть на маленькаго мальчика.
Посреди стёны висёла картина, изображавшая прекрасную даму, молодую, веселую,
въ старинномъ нарядё, съ напущенными волосами, въ пышномъ платкё. Она ничего не
говорила, но смотрёла своими кроткими глазами на мальчика, и онъ тот-часъ же спросилъ
старика:
— Откуда она у тебя?
— Отъ старьевщика, что живетъ напротивъ, — отвёчалъ старикъ. Тамъ всегда виситъ
много картинъ. Никто ея не зналъ, никто объ ней не заботился, потому что всё они сошли
въ могилу; только я одинъ много лётъ тому назадъ зналъ ее, а теперь она уже съ
полстолёт\я, какъ умерла.
110

ИЗБРАННЫЯ СКАЗКИ
Подъ картиною за стекломъ висёлъ букетъ засохшихъ цвётовъ, имъ тоже, навёрное,
исполнилось полстолёт\я; по крайней мёрё, они имёли такой видъ.
А маятникъ большихъ часовъ качался взадъ и впередъ, стрёлки двигались, все въ
комнатё стало немного старше; но никто этого не заметилъ.
— Дома у насъ говорятъ, — сказалъ маленьк\й мальчикъ, что ты всегда одинъ.
— О! сказалъ онъ, ко мнё приходятъ старыя воспоминан\я, и приносятъ съ собою все,
что могутъ. А теперь еще и ты посётилъ меня. Мнё совсёмъ хорошо живется.
Онъ снялъ съ полки книгу съ картинками. Въ ней были длинныя процесс\и,
странныя кареты, какихъ нынче не увидишь; солдаты, похож\е на трефовыхъ валетовъ,
ремесленники съ развёвающимися знаменами. У портныхъ были на знамени ножницы,
поддерживаемыя двумя львами, у сапожниковъ — сапога на знамени не было, вмёсто него
красовался орелъ съ двумя головами, для того, чтобы они могли сказать: «это пара». Ахъ,
какую интересную книгу показалъ старикъ мальчику.
Старикъ вышелъ въ другую комнату, чтобы принести оттуда варенье, яблоки и
орёхи. Право, было чудесно въ старомъ домё!
— Я не могу этого больше выносить! — сказалъ оловянный солдатикъ, стоявш\й на
полкё. Здёсь слишкомъ пусто и слишкомъ скучно. Нётъ, кто разъ узналъ семейную жизнь,
тотъ здёсь ни за что не уживется. Я не могу больше этого выносить! И день-то кажется
длиннымъ, предлиннымъ, а вечеръ еще длиннёе. Здёсь вовсе не такъ, какъ у тебя: отецъ съ
матерью весело разговариваютъ, а ты и всё вы, дётки, такъ великолёпно шумите! Ты не
можешь себё представить, какъ скучно здёсь у старика. Никто его не цёлуетъ, никто не
смотритъ на него ласково, не отъ кого ему ждать даже рождественской елки. Онъ ждетъ
только одной могилы. Не могу я больше этого выносить!
— А мнё такъ, напротивъ, всё здёсь кажется чрезвычайно привлекательнымъ.
Притомъ же его посёщаютъ старые воспоминан\я со всёмъ тёмъ,что они могутъ принести.
— Да, но я-то ихъ не вижу и не знаю, — возразилъ оловянный солдатикъ. Говорю
тебё, что не могу этого больше выносить!
— Ты должен! — закричалъ мальчикъ.
Въ эту минуту вошелъ старикъ съ веселымъ лицомъ и принесъ прекрасное варенье,
яблоки и орёхи. Мальчикъ совсёмъ позабылъ объ оловянномъ солдатикё.
Веселый и довольный вернулся онъ домой. Прошли дни, прошли недёли. Оба друга,
какъ и прежде, обмёнивались поклонами. Наконецъ, мальчика опять отпустили въ гости.
Трубачи опять затрубили:
— Тромъ-тороромъ-томъ-томъ! Вотъ онъ маленьк\й мальчикъ! Мечи и латы на
старыхъ портретах опять зазвенёли, платья зашуршали, кабанья кожа заговорила, старые
стулья закряхтёли отъ ревматизма въ спинё. Все было как въ первый разъ, потому что въ
старомъ домё одинъ часъ проходилъ, какъ другой; одинъ день походилъ на другой.
— Я больше совсёмъ не могу этого выносить! — сказалъ оловянный солдатикъ. Я
плакалъ оловянными слезами. Здесь слишкомъ скучно! Пусти меня на войну, пусть я
потеряю руку или ногу. Это будетъ, по крайней мёрё, что-нибудь иное. Теперь я знаю,
каковы бывают, посёщён\я старыхъ воспоминан\й и то, что они съ собою приносятъ. Меня
тоже посётили мои собственныя, и ты можешь себё представить, что это не особенно
пр\ятно. Я чуть не соскочил съ полки. Я ясно видёлъ, какъ вы встаете въ воскресенье изъ-за
стола и поете утренн\й псаломъ.
Вы стояли так\е тих\е со сложенными руками!; отецъ и мать тоже были
торжественно настроенны... Какъ вдругъ, дверь отворилась, вбёжала маленькая сестрица
111

Г.Х.АНДЕРСЕНЪ
Мар\я; ей нётъ еще двухъ лётъ. Она начала танцовать и никакъ не могла попасть въ тактъ.
Звуки были слишкомъ длинные; она попробовала было стоятъ на одной ногё, но это ей не
удалось. Вы всё стояли так\е серьезные, хотя едва удерживались отъ смёха, Я тоже
внутренно смёялся, так что упалъ со стола и подставилъ себё шишку, это было мнё въ
наказан\е за мой смёхъ. И все,что я пережилъ у васъ, встаетъ въ моей памяти; вотъ это-то и
есть старыя воспоминан\я. Скажи мнё, поете ли вы еще по воскресеньямъ? Разскажи мнё о
маленькой Мар\и, о моемъ товарищё, оловянномъ солдатикё. Да, ему-то, конечно, хорошо!
Онъ счастливъ! А я, я не могу больше этого выносить!
— Ты подаренъ, сказалъ мальчикъ, и ты долженъ здёсь оставаться! Неужели ты этого
не понимаешь?
Старикъ показалъ на этотъ разъ ящикъ со всякой мелочью: коробочками,
мёшечками, старыми картами, такими большими, съ позолотою, какихъ теперь больше
нётъ. Онъ открылъ фортеп\ано. Внутри на крышкё были нарисованы ландшафты. Но само
фортеп\ано хрипёло, когда старикъ заигралъ на немъ. Онъ кивнулъ портрету, купленному у
старьевщика, и глаза его при этомъ заблестёли.
— Я хочу на войну, я хочу на войну! кричалъ оловянный солдатикъ и бросился съ
полки на полъ.
Куда же онъ дёлся? И старикъ искалъ, и мальчикъ искалъ. Онъ исчезъ, исчезъ.
— Я его найду потомъ! сказалъ старикъ.
Но онъ никогда не нашелъ. Въ полу были слишкомъ больш\я щели. Оловянный
солдатикъ упалъ въ одну изъ нихъ и лежалъ теперь, какъ въ открытомъ гробу.
День прошелъ. Мальчикъ вернулся домой. Протекло много недёль. Окна замерзли.
Мальчикъ долженъ былъ дышать на стекла, чтобы сквозь оттаявшую дырочку видёть
старый домъ. Всё украшен\я и надписи занесло снёгомъ; снёгъ покрывалъ. всю лёстницу,
какъ будто никого не было дома.
И, дёйствительно, въ домё никого не было; старый господинъ умеръ.
Вечеромъ передъ дверью остановились дроги, и его повезли въ гробу въ фамильный
склепъ. Никто его не провожалъ, всё его друзья и знакомые перемерли. Только маленьк\й
мальчикъ послалъ ему вслёдъ воздушный поцёлуй, когда гробъ проёхалъ мимо его оконъ.
Нёсколько дней спустя въ старомъ домё былъ аукц\онъ, и мальчикъ изъ своего окна
видёлъ, какъ изъ дома выносили рыцарей въ латахъ, нарядныхъ дамъ, цвёточные горшки съ
длинными ушами, стулья и старые шкафы. Одно попало сюда, другое туда, а ея портретъ,
купленый у старьевщика, опять попалъ къ нему и остался тамъ висёть, такъ какъ никто о
немъ не заботился.
Весною домъ сломали. Всё говорили о немъ. что это старая рухлядь. Комната, обитая
кабаньею кожей, обнажилась, кожа висёла въ клочкахъ, а балконная зелень безпорядочно
окутывала балки, грозивш\я обрушиться. Наконецъ и ихъ сломали.
— Такъ и слёдовало! сказали сосёдн\е дома. Выстроил великолёпный домъ съ
большими окнами и бёлыми глазими стёнами; на остальномъ мёстё, гдё стоялъ старый
домъ, развели маленьк\й садикъ, и дик\й виноградъ поползъ по сосёдней стёнё. Передъ
садикомъ красовалась большая желёзная рёшетка съ дверью. Прохож\е останавливались
передъ нею и заглядывали въ садикъ. Воробьи цёлыми дюжинами садились на
виноградныя вётки и громко болтали; но не о старомъ домё; его они совсёмъ непомнили.
Прошло, вёдь, много времени, такъ много, что маленьк\й мальчикъ сталъ взрослымъ
мужчиной; онъ сталъ дёльнымъ человёкомъ, и его родители радовались, глядя на него.

112

ИЗБРАННЫЯ СКАЗКИ
Онъ только-что женился и переёхалъ со своею женою въ домъ съ садикомъ. Онъ
стоялъ подлё нея, а она сажала полевой цвётокъ, который ей понравился, и прижимала
землю своими маленькими пальчиками.
— Ай! что это?
Она укололась. Изъ рыхлой земли торчало что-то острое. Это былъ? — да, подумайте
только, — это былъ оловянный солдатикъ, тотъ самый, который потерялся у старого
господина. Онъ долго валялся между балками и мусоромъ, а теперь ужъ много лётъ лежалъ
въ землё.
Молодая женщина вытерла его спёрва зеленымъ листикомъ, а потомъ своимъ
тонкимъ носовымъ платкомъ.Какъ онъ чудно благоухалъ!
Оловянный солдатикъ чувствовалъ себя, какъ послё продолжительнаго обморока.
— Покажи-ка мнё его! сказалъ молодой человёкъ, улыбнулся и покачалъ головою.
Да, онъ, конечно, не можетъ быть тёмъ солдатикомъ; но онъ напоминаетъ мнё одну истор\ю
изъ моего детства.
И онъ разсказалъ своей женё и о старомъ домё, и о старомъ господинё, и объ
ололвянномъ солдатикё, котораго онъ ему послалъ, потому что тотъ былъ одинокимъ.
У молодой женщины выступили слезы на глазахъ; такъ ей жалко было стараго
господина въ его старомъ домё.
— Очень можетъ быть, что это тотъ самый оловянный солдатикъ! сказала она. Я его
сохраню и буду помнить то, что ты мнё разсказалъ; но ты долженъ мнё показать могилу
стараго господина.
— Я не знаю, гдё она, и никто этого не знаетъ! отвёчалъ онъ. Всё его друзья
перемерли, никто о могилё не заботился, а я тогда былъ маленькимъ мальчикомъ.
— Ахъ, какъ ужасно быть такимъ одинокимъ! замётила она.
— Да, одинокимъ, подтвердилъ оловянный солдатикъ, но какъ чудесно не быть
позабытымъ!
— Чудесно! воскликнулъ вблизи еще какой-то голосъ. Но никто, кромё солдатика, не
замётилъ, что это говорилъ клочекъ кабаньей кожи, съ котораго сошло все золото. Онъ
имёлъ теперь видъ сырой земли, но стойко держался своего мнен\я и громко его
высказывалъ: «Позолота пропадетъ, а кожа останется!»
Впрочемъ, оловянный солдатикъ этому не вёрилъ.

113

Г.Х.АНДЕРСЕНЪ

ГРЕЧИХА.
лучалось ли вамъ проходить послё грозы мимо поля, засёяннаго
гречихой? Видёли-ли вы, какъ оно иногда чернёетъ точно
выжженное, точно по немъ прошло небесное пламя? Крестьянинъ
говоритъ тогда:
— Это ему досталось отъ молн\и!
Но почему же досталось? Я разскажу вамъ то, что чирикалъ
мнё воробей, а воробей слышалъ это отъ старой ивы, растущей у
самаго гречневаго поля. Ива эта почтенная, большая; но отъ времени она сгорбилась,
почернёла и растрескалась, а изъ трещинъ выросла трава и вётки ежевики. Дерево
нагнулось впередъ, и вётви его повисли къ землё, какъ длинные зеленые волосы.
Всюду вокругъ, на поляхъ, росли хлёба, не только что рожь и пшеница, но и овесъ,
да, чудеснёйш\й овесъ! Спёлыя вётки его казались множествомъ маленькихъ желтыхъ
канареекъ. Хлёба уродились прекрасно. И чёмъ богаче были колосья, тёмъ скромнёе
клонились они къ землё.
Было тамъ и поле гречихи. Оно лежало какъ разъ противъ старой ивы. Гречиха
никакъ не хотёла склонить своей головы, какъ остальные хлёба, но гордо и кичливо
подняла ее къ верху.
— Я такъ же богата, какъ ржаной колосъ, да къ тому же и гораздо красивёе его. У
меня прекрасные цвёты, мой цвётъ похожъ на цвётъ яблони. На меня смотрёть весело.
Знаешь ли ты что нибудь великолёпнёе насъ съ тобою, старая ива?
Ива кивнула головою, какъ будто бы хотёла сказать:
— Ну, конечно!
Но гречиха высокомёрно выпрямилась и проговорила:
— Глупое дерево! У него отъ старости трава растеть изъ тёла. Вдругъ поднялась
гроза. Всё полевые цвёточки сложили свои листочки и склонили свои маленьк\я головки.
И гроза промчалась, не тронувъ ихъ. Только гречиха гордо топорщи лась кверху.
— Склони свою голову, какъ мы! говорили цвёты.
— Мнё этого не нужно! возразила гречиха.
— Склони свою голову, какъ мы! восклицали хлёба. Сейчасъ пролетитъ грозный
ангелъ. Крылья его простираются отъ облаковъ до земли, и онъ поразитъ тебя прежде, чёмъ
ты успёешь взмолить о пощадё.
— Но я не хочу склоняться передъ нимъ! говорила гречиха.
— Закрой цвёты и опусти листья! совётовала старая ива. Не смотри вверхъ на
молн\ю, когда раскроется туча. И люди даже не смёютъ этого дёлать, потому что во время
молн\и можно заглянуть на Божье небо, а оно ослёпитъ даже человёка; что же станетъ съ
нами съ растен\ями, которыя стоятъ гораздо ниже человёка?
— Гораздо ниже? переспросила гречиха. Ну, такъ я и хочу заглянуть въ Божье небо.
И она заглянула. Блеснула такая молн\я, будто пламя объяло весь м\ръ.
Гроза прошла. Цвёты и хлёба стояли освёженные дождемъ въ чистомъ тихомъ
воздухё, только гречиху до-черна пожгло молн\ей. Она превратилась въ мертвую негодную
траву.
Старая ива колыхала своими вётвями, и крупныя капли падали съ ея листьевъ, какъ
будто дерево плакало.
114

ИЗБРАННЫЯ СКАЗКИ
А воробьи спрашивали:
— О чемъ ты плачешь? Такъ хорошо, солнце такъ ярко свётитъ, облака плывутъ по
небу. Развё ты не вдыхаешь аромата цвётовъ и кустарниковъ? О чемъ ты плачешь, старая
ива?
Тогда ива разсказала о гордой гречихё и постигшемъ ее наказан\и.
Я передалъ вамъ эту истор\ю такъ, какъ слышалъ ее отъ воробьевъ; они разсказали ее
мнё какъ-то вечеромъ, когда я у нпхъ попросилъ новой сказки.

115

Г.Х.АНДЕРСЕНЪ

КРАСНЫЕ БАШМАЧКИ.
Жила-была маленькая
дёвочка,
хорошенькая,
прехорошенькая. Лётомъ ей,
бёдной приходилось бёгать
босоногой, а зимой надёвать
больш\е деревянные башмаки.
Они до боли натирали ея
маленьк\я ножки.
Въ деревнё жила старая
сапожница. Она сшила пару
башмачковъ
изъ
обрёзковъ
краснаго сукна; правда, они были
безобразны, но сапожница подарила
ихъ маленькой дёвочкё отъ чистаго
сердца.
Дёвочку звали Каренъ. Она
обновила свои красные башмачки въ
тотъ день, когда хоронила свою мать.
Конечно, эта обувь не походила на
траурную, но у нея другой не было; она
сунула босыя ноги въ красные башмачки и
поплелась за бёднымъ гробомъ.
Проёзжала
мимо
большая
старомодная карета, а въ ней сидёла старая
дама.
Она смотрёла на маленькую дёвочку и
почувствовала къ ней сострадан\е.
— Послушайте! сказала она пастору.
Дайте мнё маленькую дёвочку, я буду о ней
заботиться!
Карен, подумала, что старую даму
прельстили ея красные башмаки; но та ихъ нашла
ужасными и велёла сжечь.
Каренъ чисто одёли, стали учить ее читать и
шить; всё твердили ей, что она хорошенькая. Зеркало же говорила ей:
— Ты больше, чёмъ хорошенькая, ты красавица!
Какъ-то проёзжала по этой странё королева со своею маленькою дочкою,
принцессою. Народъ повсюду стёкался къ королевскому замку. Была тутъ и Каренъ.
Маленькая принцесса, въ прекрасномъ бёленькомъ платьё стояла на балконё и
позволяла собою любоваться. У нея не было ни шлейфа, ни золотой короны на головё, но
зато на ногахъ красовались красные сафьяновые башмачки. Они были конечно, лучше
тёхъ, которые сапожница когда-то сшила маленькой Каренъ. Ничто въ свётё не могло
сравниться съ красными башмачками.
116

ИЗБРАННЫЯ СКАЗКИ
Наконецъ, Каренъ достигла того возраста, когда ей нужно было конфирмоваться. Ей
сшили новое платье и отправились покупать башмаки. Лучш\й сапожникъ въ городъ снялъ
мёрку съ маленькой ножки. Это происходило въ его лавкё, гдё стояли больш\е стеклянные
шкапы съ хорошенькими башмачками и блестящими сапогами. Все это было прелестно; но
старая дама худо видёла и не могла любоваться ими. Между другими въ шкапу стояла и
пара красныхъ башмачковъ, совсёмъ такихъ; какъ у принцессы. Сапожникъ сказалъ что ихъ
дёлали для маленькой графини, но они оказались не впору.
— Это должно быть лакированная кожа? спросила старая дама: они такъ блестятъ?
— Да, они блестятъ! сказала Каренъ.
Башмачки оказались впору, и ихъ купили.
Старой дамё и въ голову не приходило, что они красные: она никогда не позволила
бы Каренъ идти конфирмоваться въ красныхъ башмакахъ!
Теперь же Каренъ пошла въ нихъ.
Всё обращали вниман\е на ея ноги. Когда же она переступила порогъ церкви, ей
показалось, что старые портреты пасторовъ и ихъ женъ въ накрамаленныхъ воротникахъ и
длинныхъ черныхъ платьяхъ устремили взоры на красные башмачки.
Она только объ нихъ и думала даже тогда, когда пасторъ положилъ руку на ея голову
и говорилъ о святомъ крещен\и, о союзё съ Богомъ и о томъ, что она теперь станетъ
взрослою христ\анскою.
Органъ торжественно гудёлъ, свёж\е дётск\е голоса пёли вмёстё со старымъ
канторомъ, но Каренъ думала только о своихъ красныхъ башмачкахъ.
Послё обёдни старая дама ужъ отъ другихь узнала, что башмачки были красные. Она
позвала Каренъ и сказала, что нехорошо ходить въ церковь въ красныхъ башмакахъ, что это
не годится и неприлично, и чтобы Каренъ въ слёдующ\й разъ надёла старые черные.
Въ слёдующее воскресенье Каренъ должна была идти къ первому причаст\ю.
Каренъ посмотрёла на черные башмаки, потомъ на красные, еще разъ посмотрёла на
тё и друг\е, и надёла красные.
Былъ чудный солнечный день. Каренъ и старая дама пошли пёшкомъ по тропинкё
мимо ржаного поля. Было немного пыльно. У церковныхъ дверей стоялъ старый инвалидъ
съ костылемъ и удивительно длинною бородою, рыжею съ просёдью. Онъ поклонился до
земли и спросилъ старую даму, не надо ли обтереть ея башмаки?
Каренъ тоже протянула свою маленькую ножку.
— Эге, вотъ такъ чудесные бальные башмачки! сказалъ солдатъ. Крёпко будутъ
сидёть на ногахъ, когда вы затанцуете.
И онъ стукнулъ ладонью по подошвё.
Старая дама подала солдату милостыню и вошла съ Каренъ въ церковь.
Bсё опять смотрёли на красные башмачки, и всё портреты тоже смотрёли на нихъ. А
когда Каренъ преклонила колёна предъ алтаремъ и коснулась губами чаши, она думала
только о красныхъ башмакахъ, видёла ихъ передъ собою и позабыла пропёть псаломъ и
прочесть «Отче нашъ».
Всё вышли изъ церкви. Старая дама стала садиться въ карету. Каренъ тоже подняла
ногу на подножку. Въ эту минуту старый солдатъ опять сказалъ:
— Вотъ такъ чудесные бальные башмачки!
И Каренъ противъ воли сдёлала нёсколько па. Она чувствовала, что ноги ея сами
танцуютъ. Онё понесли ее за уголъ церкви, и она никакъ не могла остановиться. Кучеръ

117

Г.Х.АНДЕРСЕНЪ
побёжалъ за нею, схватилъ ее и силою посадилъ въ карету; но ноги ея все продолжали
танцовать и наступали на ноги доброй старой дамы.
Тогда кучеръ и старушка догадались снять башмачки, и ноги тотчасъ успокоились.
Дама поставила ихъ въ шкафъ, но Каренъ не могла налюбоваться ими.
Вдругъ, старушка заболёла, говорили, что ей больше не встать. Нужно было за нею
ходить и заботиться о ней. А кому же это дёлать, какъ не Каренъ?
Между тёмъ, въ городё всё готовились къ большому балу. Каренъ тоже была
приглашена. Она посмотрёла на красные башмачки и подумала, что не грёхъ ихъ
примёрить. А когда она ихъ надёла, ей захотёлось идти на балъ, она и пошла и стала
танцовать. Она хотёла танцовать вправо, а башмаки несли влёво; она хотёла танцовать
вдоль зала, а башмаки понесли ее къ дверямъ внизъ по лёстницё, по улицё, за городъ, въ
густой темный лёсъ.
Вдругъ, что-то мелькнуло между деревьями; это былъ старый солдатъ съ рыжей
бородой. Онъ закивалъ головою и сказалъ:
— Ахъ, как\е прелестные бальные башмачки! Она испугалась, хотёла снять башмаки,
но они крёпко держались на ногахъ; она хотёла ихъ сбросить съ чулками, но башмаки
приросли къ ея ногамъ.
И должна она была танцовать и по полямъ, и по лугамъ, и въ дождь, и при солнцё, и
днемъ, и ночью. Ночью это было всего ужаснёе.
Башмачки принесли ее на кладбище, но мертвые тамъ не танцовали, у нихъ были
иныя дёла.
Она хотёла присёсть на могилу бёдняка, гдё росъ папоротникъ; но для нея не было
ни покоя, ни отдыха. Башмаки понесли ее къ открытымъ дверямъ церкви; въ нихъ стоялъ
ангелъ въ длиной бёлой одеждё, съ крыльями, касавшимися земли; лицо его было строго и
серьезно, а въ рукё держалъ онъ блестящ\й мечъ.
— Танцовать будешь ты! — сказалъ онъ. Танцовать въ своихъ красныхъ башмачкахъ,
пока не поблёднёешь и похолодёешь, и кожа твоя высохнетъ на костяхъ. Танцовать будешь
ты отъ одной двери къ другой. А тамъ, гдё живутъ гордыя, высокомёрныя дёти, ты
постучишь, чтобы они тебя услыхали и испугались. Танцовать будешь ты, танцовать!…
— Смилуйся! — воскрикнула Каренъ.
Но она не слыхала отвёта ангела, башмаки понесли ее по полю, по горамъ и доламъ,
все дальше, дальше.
Какъ-то утромъ, пронесли они ее мимо хорошо знакомой ей двери.Внутри
раздавалось пён\е псалмовъ; на улицу вынесли гробъ, украшенный цвётами. Она узнала,
что воспитательница ея умерла. Она чувствовала себя покинутой всёми, проклятой
ангелами.
Башмаки понесли ее по терновику, по камнямъ, она избила себё ноги въ кровь. На
своемъ тяжеломъ пути она увидёла маленьк\й одинок\й домикъ. Здёсь, она знала, жилъ
палачъ. Она постучала въ окошко и сказала:
— Выйди ко мнё, выйди ко мнё. Я не могу войти къ тебё, потому что должна
танцовать.
Палачъ отвечалъ:
— Вёрно, ты не знаешь, кто я! Я отрубаю злымъ людямъ головы. Я слышу, что
топоръ мой звенитъ.
— Не отрубай мнё головы! — сказала ему Каренъ: тогда я не могу замолить своего
грёха; но отруби мнё мои ноги съ красными башмаками.
118

ИЗБРАННЫЯ СКАЗКИ
Она разсказала ему свою истор\ю, и палачъ отрубиль ей ноги съ красными
башмаками.
Башмаки затанцовали съ маленькими ножками но полю и скрылись въ темномъ
лёсу.
Палачъ сдёлалъ ей деревянныя ноги, приготовилъ костыли и научилъ ее псалму,
который поютъ всё грёшники.
Она поцёловала руку, отрубившую ей ноги, и пошла черезъ поле въ городъ.
— Теперь я довольно настрадалась изъ-за красныхъ башмаковъ, сказала она. Я могу
идти въ церковь и показаться людямъ на глаза.
Но когда она приблизилась къ церковной двери, красные башмачки затанцовали
передъ нею на паперти. Она испугалась и повернула назадъ.
Всю недёлю она печалилась и плакала горькими слезами; а въ воскресенье снова
сказала себё:
— Теперь-то ужъ я довольно настрадалась. Думаю, что я не хуже многихъ, которые
сидятъ тамъ, въ церкви.
Она храбро пошла впередъ, но, только-что дошла до церковной двери, красные
башмаки опять танцовали на паперти. Она въ ужасё вернулась назадъ и отъ всего сердца
раскаялась въ грёхахъ своихъ.
Она пошла къ пастору и просила, чтобы ее взяли служанкою. Она обёщала быть
прилежною, дёлать все, что только могла. О вознагражден\и она не заботилась, лишь бы
имёть пристанище у добрыхъ людей.
Жена пастора сжалилась надъ нею и взяла ее въ услужен\е. Она оказалась
старательною и заботливою. Когда же пасторъ вечеромъ громко читалъ библ\ю, она тихо
сидёла и слушала. Дёти ее очень любили; но когда они заговаривали о нарядахъ и красотё,
она укоризненно качала головою.
На слёдующее воскресенье всё пошли въ церковь, спросили и ее, пойдетъ ли она; но
она грустно, со слезами на глазахъ, посмотрёла на костыли. Тогда всё пошли слушать слово
Бож\е, а она осталась одна въ своей маленькой каморкё, гдё устанавливались только
кровать да стулъ.
Она стала внимательно читать молитвенникъ, а вётеръ доносилъ до нея звуки
органа. Она подняла къ небу лицо, орошенное слезами, и проговорила:
— Боже! помоги мнё!
Тогда солнце ярко освётило комнату, и передъ Каренъ явился ангелъ Бож\й въ
бёлой одеждё, тотъ самый, которого она видёла ночью въ дверяхъ церкви. Но въ рукахъ его
былъ не острый мечь, а прекрасная зеленая вётвь съ цвётущими розами. Онъ дотронулся
до потолка. Потолокъ поднялся высоко, высоко, а тамъ, гдё дотронулся ангелъ, заблестёла
золотая звёзда. Онъ коснулся стёнъ; стёны раздвинулись, Каренъ увидёла гудёвш\й
органъ, увидёла старые портреты пасторовъ и ихъ женъ; прихожане сидёли на своихъ
мёстахъ и пёли по своимъ молитвенникамъ.
Церковь ли сама пришла къ бёдной дёвушкё въ ея тёсную каморку или она
очутилась въ церкви, но только она сидёла на своемъ мёстё съ остальною семьею пастора.
Когда они кончили пёть псаломъ и подняли на нее взоръ, всё онё, кивнули ей и
сказали:
— Вотъ это хорошо, что ты пришла, Каренъ!
— Мнё была оказана эта милость! — отвёчала она. Органъ звучалъ. Хоръ дётскихъ
голосовъ раздавался такъ мягко, такъ нёжно. Ярк\е солнечные лучи обливали такимъ
119

Г.Х.АНДЕРСЕНЪ
теплымъ свётомъ то мёсто, гдё сидёла Каренъ, что сердце ея переполнилось солнечнаго
свёта, мира и радости. Оно не выдержало и разорвалосъ. Душа же улетёла съ солнечными
лучами къ Богу. Тамъ ее никто не спрашивалъ о красныхъ башмачкахъ.

120