Путешествия Элиаса Лённрота. Путевые заметки, дневники, письма 1828-1842 гг. [Элиас Лённрот] (fb2) читать онлайн

Элиас Лённрот 1802-1884

ДЕЛО ВСЕЙ ЖИЗНИ

Есть явления, истинное значение и масштабы которых выявляют­ся лишь на расстоянии. Они начинают казаться тем крупнее, чем дальше отдаляются от нас. К таким явлениям относится деятельность Элиаса Лённрота. Он — крупнейший собиратель фольклора и состави­тель всемирно известной «Калевалы» и не менее значительного сбор­ника песен «Кантелетар», он обогатил и обновил финский литератур­ный язык, был профессором финского языка и автором учебников и книг для народа. Кроме того, он был еще и врачом, а прежде все­го — замечательным человеком, вызывавшим у всех доверие и лю­бовь. Ректор Петербургского университета П. А. Плетнев, редактор журнала «Современник» после гибели Пушкина, писал в 1848 году профессору русской словесности Гельсингфорсского университета Я. К. Гроту: «На твоем месте понемногу я умудрился бы составить и напечатать совершенно в небывалом роде характеристику Лённрота, да такую, чтобы она изумила европейцев...»

Грот не написал биографии Лённрота, хоть и оставался его пре­данным другом и поклонником. Долгое время даже в Финляндии не было удовлетворительного жизнеописания Лённрота. К столетию со дня его рождения Финское литературное общество наметило выпустить обстоятельную биографию своего самого активного члена, но это на­мерение осталось невыполненным. Вместо биографии к этой дате вы­шло двухтомное издание «Путешествия Элиаса Лённрота»^[1], сокращен­ным русским переводом которого является данная книга. Составите­лем книги «Путешествия Элиаса Лённрота» был ученый-фольклорист А. Р. Ниеми. В книгу вошли имеющиеся в архиве Лённрота путевые заметки, дневниковые записи, черновики и конспекты писем, отчеты о собирательской работе, а также опубликованные при жизни Лённро­та в периодической печати очерки и статьи, касающиеся его экспеди­ций по собиранию произведений народной поэзии. Эти материалы представляют интерес не только для фольклористов, литературоведов, лингвистов и этнографов, но и для широкого круга читателей, стре­мящихся узнать побольше о народной жизни начала прошлого века. Заметки Лённрота ценны тем, что в них описывается повседневный быт крестьян — творцов и хранителей прекрасной поэзии. Лённрот отличался недюжинным даром наблюдателя и широтой интересов. Путешествуя по Финляндии и Карелии, Кольскому полуострову и Беломорью, собирая фольклор, он в то же время не оставлял без вни­мания существенные стороны народной жизни: он выступает и как бытописатель, и как исследователь народных обрядов и верований, и даже как критик существовавших социальных и правовых порядков, обнаруживая при этом свой просветительский склад ума и стремле­ние к разумным преобразованиям.

Самые интересные страницы записок Лённрота посвящены север­ным районам нашей республики, так называемой Беломорской Каре­лии, которая тогда входила в состав Архангельской губернии. Что же влекло уроженца западной Финляндии на восток, за пределы своей страны? Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо сделать неболь­шой экскурс в прошлое, где можно проследить предпосылки созда­ния «Калевалы».

О существовании у финнов богатой песенной традиции известно с начала зарождения финской письменности (первая половина XVI ве­ка). Первые упоминания связаны с порицанием «бесовских» песен, которые духовенство пыталось искоренить. Но уже в XVII веке про­буждается интерес к эпическим песням как к историческому источни­ку. Исследования Хенрика Габриеля Портана (1739-1804) в области народной поэзии закладывали фундамент для будущего письменного эпоса. Портану принадлежат примечательные слова: «Я не только то считаю постыдным, что прирожденный финн не знает нашей поэзии, но и то, что он ею не восхищается». Труд Портана «О финской поэ­зии» содержит наблюдения и мысли, предварившие научный подход к фольклору. Дорогу для романтической увлеченности устной поэ­зией в Финляндии прокладывали также труды Кристфрида Ганандера, самый значительный из которых — «Финская мифология» — не по­терял значения до сих пор благодаря тому, что содержит много тек­стов народной эпической поэзии.

Романтизм, провозгласивший идею равноправия народов и про­явивший глубокий интерес к их истории и поэтическому творчеству, захватил умы передовых людей Финляндии и побудил их к поискам национальной самобытности в народной поэзии. Важным событием было присоединение Финляндии к России в результате войны 1808 — 1809 го­да: Финляндия перестала быть провинцией Швеции и получила, на правах автономии, возможность относительно самостоятельного раз­вития. Это обстоятельство открыло исследователям путь на восток, для поисков «прародины», и сделало возможными экспедиции Лённрота и Кастрена.

В 1822 году Элиас Лённрот, сын сельского портного из прихода Самматти, что находится в восьмидесяти километрах к западу от Хельсинки, стал студентом университета в Турку, который тогда был центром финского романтизма. Атмосфера всеобщей увлеченности на­родной поэзией определила дальнейшую судьбу любознательного и деятельного юноши. Его учитель Рейнхольд фон Беккер, страстный поклонник народной поэзии, предложил Лённроту в качестве темы для магистерской диссертации обзор рун о Вяйнямёйнене. В связи с этой работой диссертанту пришлось ознакомиться со всеми опубликован­ными до этого рунами, повествующими об этом герое эпоса. Среди них были и эпические песни из сборника Сакари Топелиуса, записан­ные им от карельских крестьян зарубежной, или русской, Карелии, исконно входившей в состав Русского государства. Топелиусу, окруж­ному врачу Нюкарлебю, что на берегу Ботнического залива, принад­лежит особое место в истории рождения «Калевалы». Он собирал в своей округе народные песни, а после того, как болезнь приковала его к креслу, начал издавать их отдельными выпусками. Летом 1820 года к Топелиусу случайно зашли двое коробейников из Вокнаволокской волости (многие крестьяне приграничных карельских дере­вень в виде отхожего промысла занимались разносной торговлей в Финляндии). Карелы спели по просьбе Топелиуса эпические песни, и от них он узнал, что рунопевческая традиция еще жива в карель­ских деревнях. Это было открытие, значение которого Топелиус сразу понял. С той поры он просил направлять к себе всех коробейников-карел. В 1821 году ему удалось записать от Юрки Кеттунена из де­ревни Чена близ Вуоккиниеми (Вокнаволока) шесть длинных рун. Публикации эпических песен восточных карел привлекли внимание любителей старины и вызвали удивление, потому что никто не пред­полагал о существовании рунопевческого искусства за пределами Финляндии. Именно Топелиус-старший указал собирателям путь в рус­скую Карелию, о чем он неоднократно писал в предисловиях к от­дельным выпускам своего сборника «Старинные руны финского наро­да, а также современные песни». Там, за пределами Суоми, писал Топелиус, в некоторых волостях Архангельской губернии «еще зву­чит голос Вяйнямёйнена, там звенит еще Кантеле и Сампо, и оттуда я получил свои лучшие руны, которые бережно записал».

В связи с этим следует сказать, что в традиционной культуре финнов и карел имеются древние пласты, свидетельствующие об общ­ности исторического развития на ранних стадиях. Это проявляется и в устной поэзии, особенно в жанрах со старинной метрикой сти­ха, которую после появления «Калевалы» стали называть «Калеваль­ской метрикой». Калевальский стих — это четырехстопный хорей, раз­деленный цезурой, не рифмованный, но с богатой аллитерацией — созвучием первых слогов внутри стиха, которое в переводах почти невозможно передать. Размер не является строго выдержанным, что делает стих гибким и свободным. Деление на строфы отсутствует, но важным стилистическим приемом является параллелизм, или повтор, что требует исключительного богатства синонимов, которые народный поэтический язык черпает из разных диалектов и даже из других языков. Калевальский стих объединяет разные жанры: эпические и лирические песни, свадебные, трудовые и колыбельные песни, заго­воры и заклинания, отчасти пословицы и загадки. Древние эпические песни карел и финнов обнаруживают родство и по содержанию, они повествуют о деяниях одних и тех же эпических героев.

Создание письменного эпоса на основе народной поэзии стало как бы социальным заказом эпохи. Осуществить это выпало Элиасу Лённроту, именно он пошел по пути, указанному Топелиусом, и на­шел сокровищницу эпической поэзии в Карелии.

В 1827 году Лённрот сдал экзамен на кандидата философии, а весной следующего года отправился в свое первое путешествие с целью собирания произведений устно-поэтического творчества. Эту экспедицию он живо описал в очерке «Путник», которым открывается данная книга. Отправившись из родного местечка Самматти, он про­шел преимущественно пешком всю южную Финляндию и дошел до Приладожья. Побывав в Сортавале и на Валааме, он повернул на север. Здесь, в западной Карелии, которую еще называют финлянд­ской в отличие от русской, Лённроту удалось записать эпические и лирические песни, а также заклинания. В деревне Хумуваара, при­ход Кесялахти, он встретил замечательного рунопевца Юхана Кайнулайнена, о котором подробно и тепло написал в своем путевом очер­ке. Не переходя границу, он осенью вернулся другим путем обратно. Собранный материал Лённрот опубликовал в сборнике «Кантеле», первый выпуск которого вышел в следующем году (всего было четыре выпуска, содержащих 90 рун старинной метрики и 20 новых песен). Как показали позднейшие исследования, уже в «Кантеле» Лённрот обращался с текстами народных песен более свободно, чем, напри­мер, Топелиус, который не подвергал руны литературной обработке. Лённрот же правил язык, стремясь сделать его понятным всем, соеди­нял лучшие стихи из разных вариантов, добиваясь художественной завершенности. Его целью было с помощью народной поэзии способ­ствовать формированию литературного языка и зарождению литера­туры.

После большого пожара в Турку в 1827 году, уничтожившего го­род почти полностью, университет был переведен в Хельсинки. Осенью 1828 года Лённрот начал в университете изучать медицину. В 1832 го­ду он защитил диссертацию на тему о магических способах враче­вания у финнов и получил степень доктора медицины.

В 1831 году было создано Финское литературное общество, сыграв­шее важную роль в собирании и издании народной поэзии, а также в становлении новой литературы. Лённрот был центральной фигурой

Общества: первый его секретарь, в 1854 — 1863 годах он возглавлял Общество, а затем оставался его почетным председателем до конца жизни. Среди первых публикаций ФЛО, поднявших его авторитет как на родине, так и за ее пределами, были «Калевала» и «Кантелетар» — результаты неустанного труда Лённрота.

Во второе путешествие собиратель отправился весной 1831 года, с намерением побывать в Беломорской Карелии, но поездка была пре­рвана из-за необходимости срочно вернуться для борьбы со вспых­нувшей эпидемией холеры. Лишь во время третьего путешествия в 1832 году Лённроту удалось достичь старой государственной гра­ницы и побывать в нескольких приграничных деревнях. В Аконлахти он нашел превосходного рунопевца Соаву Трохкимайнена (Савву Никутьева), руны которого, по утверждению исследователя «Калевалы» и «Кантелетар» Вяйнё Кауконена, явились безусловной предпосылкой для создания «Калевалы».

В 1833 году Лённрот был назначен окружным врачом уезда Кая­ни, который граничил с Вокнаволокской волостью, куда собиратель давно стремился. Несмотря на то, что должность врача в такой ред­конаселенной местности, какой была северо-восточная Финляндия, не была особо обременительной, так как крестьяне редко обращались к медицинской помощи из-за отсутствия сносных дорог и благодаря вековым народным способам лечения, сочетать работу врача и соби­рателя фольклора было нелегко. Правда, медицинское управление ча­сто предоставляло Лённроту освобождение от служебных обязанно­стей, чтобы дать ему возможность совершать длительные поездки за песнями, но его постоянно мучила совесть, что из-за увлечения фило­логией, которая и была его настоящим призванием, он часто вынуж­ден пренебрегать своим прямым долгом. Однако филология не могла прокормить Лённрота, должность же окружного врача обеспечивала его материально и давала возможность заниматься любимым делом на благо всего народа.

Четвертая экспедиция 1833 года в карельские рунопевческие де­ревни имела решающее значение для рождения «Калевалы». В Бой­нице Лённрот записывал руны от замечательного певца Онтрея Малийена, в репертуаре которого были все основные сюжеты, составляющие ядро «Калевалы». В этой же деревне собиратель встретился с извест­ным в округе певцом и заклинателем Воассила Киелевяйненом. Это был глубокий старец и рун уже почти не помнил. Но он рассказал о героях эпоса много нового для Лённрота, расположив подвиги Вяйнямёйнена в определенной последовательности. Вернувшись из поезд­ки, Лённрот начал готовить эпическую поэму о Вяйнямёйнене, компо­зицию которой построил по наметкам Киелевяйнена. До этого он уже подготовил рукописи «Лемминкяйнен» и «Свадебные песни», намере­ваясь опубликовать их отдельно. Но в результате встреч с рунопевцами у Лённрота родилась мысль о возможности более широкого соединения сюжетов в единый эпос. К началу 1834 года он подготовил рукопись под названием «Собрание рун о Вяйнямёйнене», куда вклю­чил и ранее подготовленные циклы, и отправил ее в ФЛО для напе­чатания. Тем не менее в апреле этого же года он отправился в свою пятую экспедицию с целью сбора дополнительного материала, чтобы составить «собрание, которое соответствовало бы половине Гомера», как он писал в письме другу, врачу Каяндеру.

Пятая поездка была короткой, но одной из самых значительных. Лённрот дошел до Ухты (ныне поселок Калевала), где усердно за­писывал руны и песни. На обратном пути он завернул в Латваярви, где жил известный рунопевец Архиппа, о котором собиратель уже раньше слыхал. Встреча Лённрота с самым выдающимся из всех из­вестных рунопевцев Архиппой Перттуненом произошла 25 апреля 1834 года. Старый карел произвел на собирателя сильное впечатление своими превосходными песнями и рассказом о рунопевческом искус­стве своего отца, от которого он перенял лучшие руны. За два с лиш­ним дня Лённрот записал от него более 4000 стихов: около 20 эпи­ческих сюжетов, в том числе цикл о Сампо; 13 заклинаний большого объема, среди них прекрасные стихи о рождении железа и рождении огня; несколько лирических песен. Конечно, Лённрот не успел исчер­пать репертуар Архиппы. Если бы ему не надо было спешить из-за распутицы, он, без сомнения, записал бы больше. Сюжеты рун, кото­рые спел Архиппа, сами по себе не были новыми, ранее неизвестны­ми. Новым было характерное для этого рунопевца соединение сюже­тов и отдельных эпизодов в единые циклы и проявленная при этом самобытность, отличавшая талантливых певцов-поэтов из народа от простых хранителей рун и передатчиков однажды усвоенного. Архиппа Перттунен был тонким стилистом: он прекрасно владел такими поэ­тическими приемами, как аллитерация и параллелизм, умело строил диалог. Стих его музыкален и энергичен, без пустых повторов и мет­рических изъянов. Учитывая то, что весь поэтический материал хра­нился и шлифовался только в памяти, можно сказать, что Архиппа Перттунен обладал исключительным поэтическим даром.

В результате этой поездки Лённрот переработал уже подготовлен­ную к печати рукопись, внося в нее поправки, детали и эпизоды из вновь собранных им рун. Несмотря на то, что руны Перттунена сыгра­ли решающую роль в окончательном формировании письменного эпо­са «Калевала», мы не найдем в ней этих рун в таком виде, как они были спеты Архиппой. Лённрот создал свою композицию и отобрал лучшие и наиболее подходящие для его замысла стихи из разных ва­риантов, соединяя их. Кроме того, он вплетал в эпическую канву ли­рические песни и заклинания, что в народной эпической традиции исключается. Но Лённрот сохранил все полевые записи и никогда не скрывал своего метода, а наоборот, публично разъяснял его, утверж­дая, что у него, как и у народных певцов, есть право на неповторимые контаминации. Признавая первостепенную роль карельских рунопевцев в зарождении письменного эпоса, Лённрот назвал первое изда­ние так: «Калевала, или старинные карельские руны о древних вре­менах финского народа»^[2].

Подписав предисловие «Калевалы» 28 февраля 1835 года и сдав рукопись в печать, Лённрот снова отправляется в путь — в свою ше­стую экспедицию по маршруту Реболы, Рутозеро, Юшкозеро, Ухта, Ювялакша, откуда через Вокнаволок вернулся в Каяни. Из ухтин­ских рунопевцев, которые в основном остались безымянными, соби­ратель упоминает Варахвонта Сиркейнена, по прозвищу Ямала, от которого записал 20 рун. В Ругозере Лённрот пытался записывать плачи, но вынужден был признать это занятие неимоверно трудным. В результате наблюдений над бытованием плачей Лённрот написал статью «О плачах в русской Карелии», опубликованную в 1836 году в издаваемом им журнале «Мехиляйнен». Статья является первым исследованием этого древнего и сложного жанра и свидетельствует о проницательности ума ее автора.

Седьмое путешествие (1836 — 1837 гг.), совершенное Лённротом на Север, было долгим и трудным. Целью собирателя явилось более ши­рокое обследование территории, на которой говорили на языках, близ­ких финскому. В отчете о результатах экспедиции Лённрот дает крат­кий обзор бытования разных жанров фольклора на этой обширной территории. Особого внимания в перечне собранных материалов за­служивает упоминание об «идиллических рунах», т. е. о лирических песнях и балладах, систематизацию которых собиратель начал в экс­педиции. Следовательно, Лённрот уже работал над составлением «Кантелетар», которую называл сестрой «Калевалы». Многие лириче­ские песни и баллады из «Кантелетар» Лённрот потом использовал при составлении второго издания «Калевалы». Больше всего лирических песен он записал в западной Карелии (ныне Севернокарельская гу­берния в Финляндии), куда ездил в 1838 и 1839 годах. В приходе Иломантси он встретил замечательную песенницу Матэли Куйвалатар (Магдалена Куйвалайнен, 1771 — 1846), которую в области Калеваль­ской лирики называют мастером, равным Архиппе Перттунену в эпи­ческой поэзии. К сожалению, Лённрот назвал только одно это имя из числа многих исполнительниц лирических песен, с которыми встречал­ся. Первые две книги «Кантелетар» вышли в свет в 1840 году, тре­тья — в 1841 году.

Десятое путешествие (1841 — 1842 гг.) было самым длительным по времени и охватывало большую территорию. Теперь основной целью Лённрота явился сбор лингвистического материала, так как в 1840 году ему было поручено составление большого финско-швед­ского словаря. Он намеревался исследовать карельские диалекты и язы­ки лопарей и самоедов (т. е. саамов и ненцев), чтобы определить сте­пень их родства с финским. Первая часть путешествия прервалась в Петрозаводске из-за формальных придирок чиновников, так что со­бирателю пришлось вернуться обратно. Осенью он вместе с просла­вившимся впоследствии исследователем народов Севера и Сибири М. А. Кастреном отправился в Лапландию и на Кольский полуостров. Путешествие проходило в тяжелых условиях полярной зимы. Весной 1842 года путешественники прибыли в Кемь, откуда морем отправи­лись в Архангельск. Но выяснив, что язык самоедов имеет мало об­щего с финским, Лённрот расстался с Кастреном и пустился в обрат­ный путь через Онегу, Каргополь и Вытегру. Прибыв в Лодейное По­ле, он направился к оятским вепсам и в течение нескольких недель изучал вепсский язык. Домой в Каяни он вернулся в октябре.

Последнее, одиннадцатое, путешествие, которое в данном издании не приводится, Лённрот предпринял в 1844 году в Эстонию с целью изучения родственного финскому эстонского языка. В Таллине и Тар­ту он знакомился с литературой на эстонском языке и с деятель­ностью эстонских филологов. Он специально обучался эстонскому язы­ку у своего коллеги, врача и писателя Ф. Р. Фельмана, видного дея­теля культуры, который был президентом основанного им Эстонского ученого общества и профессором Тартуского университета. В течение длительного времени Лённрот странствовал по деревням, изучая тар­туский диалект эстонского языка. Домой он возвращался в конце го­да через Петербург, в основном пешком. По пути, уже за пределами Эстонии, Лённрот ознакомился с устной поэзией прибалтийско-фин­ской народности водь, язык которой он определил как нечто среднее между карельским и тартуским диалектом эстонского языка, но отме­тил в нем и самобытные черты.

В 1842 году Лённрот опубликовал подготовленный им сборник «Пословицы финского народа», в 1844 году — сборник финских зага­док. Но самый главный труд был еще впереди — составление новой редакции, или так называемого полного издания «Калевалы». На по­мощь Лённроту пришли молодые собиратели, среди которых выделя­лись студенты Даниель Эуропеус и Аугуст Алквист. Им удалось най­ти замечательных рунопевцев в западной Карелии и в Прнладожье, таких как Симана Сиссонен и род Шемеек. В 1847 году Эуропеус вместе со своим спутником Рейнхольмом открыли ранее неведомую область бытования Калевальской поэзии — Ингерманландию^[3]. Эуропеус настаивал на включении ингерманландских рун в новую редакцию «Калевалы», но Лённрот не счел это возможным, так как ингерман­ландская эпическая традиция отличается от карельской. Придержи­ваясь сюжетной канвы первого издания, Лённрот из огромного коли­чества новых записей отбирал то, что не требовало перестройки го­товой конструкции. Из ингерманландских материалов он использовал немного, в частности вступление к циклу рун о Куллерво, повествую­щее о родовой распре между Унтамо и Калерво, отцом Куллерво. Изобилие материала создавало известные трудности при отборе. Лённрот писал в одном из писем: «Из всех собранных рун вышло бы семь «Калевал» и все разные». Кроме новых сюжетов и эпизодов из эпических песен, Лённрот внес в новое издание много лирических пе­сен и заклинаний. Вторая редакция «Калевалы» вышла в 1849 году, оставив в тени ее первое издание (оно было переведено на шведский и французский языки до появления второго издания и на англий­ский — в 1969 году). Именно вторая редакция «Калевалы» признана одним из великих мировых эпосов и переведена на тридцать три язы­ка, причем на многие языки она переводилась несколько раз. Так, на­пример, на немецкий имеется шесть переводов, на английский, фран­цузский, итальянский, шведский, венгерский, эстонский она переводи­лась по три раза; на русский, литовский, японский — по два раза. Пе­реводы стареют, оригинал — нет.

«Калевала» и «Кантелетар» закладывали основу для финского ли­тературного языка, они оживили закостенелый книжный язык восточ­но-финскими и карельскими диалектами. Чтобы язык стал средством коммуникации и информации всех отраслей жизни общества, нужны были культурные термины, которых еще не существовало. Лённрот создал сотни новых слов, используя возможности родного языка, не прибегая к заимствованиям. Термины, введенные Лённротом, теперь кажутся исконными, как будто они родились вместе с языком. Пос­ледний свой большой труд, финско-шведский словарь, насчитывающий более 200 тысяч слов, Лённрот завершил уже в конце жизни. Отслу­жив десять лет в качестве профессора финского языка и литературы в Хельсинкском университете, он вышел в отставку, но продолжал трудиться в родном Самматти. Будучи по натуре просветителем, Лён­нрот писал книги для народа по вопросам обучения и воспитания де­тей, гигиены и первой медицинской помощи, и другим отраслям зна­ний, необходимых в повседневной жизни. Не найдется, наверно, та­кой области культуры, в которой он не оставил бы ощутимого следа. Так, например, его труд «Флора Финляндии» не потерял научного зна­чения до сих пор. Лённрот был избран членом многих зарубежных на­учных обществ и академий, в 1876 году — почетным членом Россий­ской Академии наук.

Несколько замечаний, относящихся к данному изданию. Посколь­ку в первой половине XIX века главенствующая роль в Финляндии принадлежала еще шведскому языку, большая часть опубликованных в книге материалов написана Лённротом по-шведски (письма, отчеты, очерки в шведоязычных газетах). Эти тексты для финского издания перевел Ялмари Хахли. Часть путевых заметок и писем Лённрот на­писал по-фински или по-карельски, не разграничивая два близких язы­ка. Эти места помечены особо. Так как понятие «карельская нацио­нальность» в то время еще не утвердилось, Лённрот, как и другие со­биратели и путешественники того времени, карел иногда называет фин­нами (из-за близости языка и традиционной культуры), иногда рус­скими — когда речь идет о восточных карелах.

Сокращения при переводе сделаны главным образом за счет на­блюдений Лённрота над особенностями финских и карельских диалек­тов и второстепенных описаний, не представляющих интереса для со­временного массового читателя. Специалисты всегда имеют возмож­ность обратиться к первоисточнику. Купюры отмечены многоточиями в квадратных скобках. Топонимические названия даны так, как в ори­гинале, поскольку это соответствует исконной народной топонимике. В конце книги помещен список населенных пунктов с их современны­ми официальными названиями, составленный Р. П. Ремшуевой.

У. Конкка

Первое путешествие 1828 г.

ПУТНИК, ИЛИ ВОСПОМИНАНИЯ О ПЕШЕМ ПУТЕШЕСТВИИ ПО ХЯМЕ, САВО И КАРЕЛИИ^[4]

Лённрот отправился из Самматти 29 апреля. Путь его в Нурмес пролегал через Хяменлинна, Хейнола, Миккели, Керимяки, Сортавала, Иломантси, Пиелисъярви. В Весилахден Лаукко Лённрот вернулся через Куопио, Рауталампи и Лаукка 4 сентября.

После того, как мы расстались, я две недели провел в размышлениях, оставаясь в кругу родственников, и нако­нец-то прибыл сюда. Ты и сам, наверное, знаешь, с какой робостью мы отправляемся из дому в дальний путь. И ког­да в конце концов удается рассеять беспричинную озабо­ченность родителей, всегда находятся еще тетушки, крест­ные и прочие, которых, наверное, замучила бы совесть, ес­ли бы они с миром отпустили меня в дорогу. Одни из них боятся, что я утону, и, призывая к осторожности, расска­зывают мне допотопные истории о всевозможных утоплен­никах. Другие припоминают сон, увиденный незадолго до этого, и непременно связывают его со мною. То меня яко­бы грабят, то я иду к верной погибели, то брошен на съедение волкам и медведям. А под конец приводятся де­сятки примеров о ком-то, отправившемся на восток, или о другом, уехавшем на запад, и еще о многих и многих, которые разъехались в разные концы света и которых к безмерной горести и печали родственников уже никогда после этого не видели в родных краях. [...]

23 мая я пешком направился в Миккели. Хофрен со­провождал меня до Иструала, первой деревни этого при­хода. Мы пришли на подворье, хозяин которого был изве­стен своим умением исцелять больных заклинаниями. На­деясь уговорить его поделиться со мною своими премудро­стями, я решил остаться здесь на ночь. Однако старик либо не захотел ничего выкладывать, либо не знал ничего, кроме отрывка руны о рождении змеи, который только и удалось записать от него. Старик утверждал, что его спо­собы лечения, предсказания и прочая премудрость основы­ваются на ночных видениях, в которые он, судя по всему, свято верил, но сетовал, что видения к нему являются не каждую ночь, иногда их приходится довольно долго ждать. Заклинаниям, не раз подводившим его, он доверял мень­ше, кроме заговора от укуса змеи, который я имел честь получить и на который, по словам старика, вполне можно было положиться. [...]

Следует упомянуть еще о Хирвенсалми, где я недавно побывал. По слухам, эти земли раньше были удельным имением графа Брахе^[5]. Предание гласит, что граф хотел построить здесь крепость для зашиты края от врагов. Од­на из горок, вернее возвышенность, находящаяся пример­но в четверти мили ^[6] от церкви, так и называется Торниала^[7], на ней должна была быть возведена вышеупомянутая крепость, фундамент которой был заложен ранее.

Полуостров, на котором стоит церковь и ряд деревень, омывается водами озера Пуулавеси. Говорят, раньше оно называлось Пуолавеси^[8], в память о поляках, которые, по преданию, преследовали лопарей до этого озера, прегра­дившего им путь.

24 [мая] под вечер я пришел в дом священника в Мик­кели, где пробст Бруноу тепло принял меня. Здесь я про­вел троицу, и мне удалось увидеть крестьянскую свадеб­ную чету в подвенечном весьма скромном наряде. Жители Миккели, между прочим, считают себя несколько культур­ней своих соседей, крестьян других приходов, но культура их весьма сомнительного свойства. Человек, сколько-ни­будь патриотически настроенный, с удивлением и огорче­нием обнаруживает, что культура финского простонародья почти повсеместно развивается не в лучшем направлении. На смену скромности в обращении и в поведении прихо­дит непозволительная вольность, вернее, наглость и непри­стойность. Исчезает радушное гостеприимство, его сменя­ет высокомерное обхождение с гостями. Невинные игры вытесняются картами, раздоры в семьях доходят до суда, появляется бахвальство одеждой, которое не к лицу про­столюдину и делает его смешным. Поскольку Миккели сто­ит на перекрестке дорог, летом здесь можно проехать из одной деревни в другую на повозке. Многие крестьяне имеют выездные тарантасы, на которых щеголяют по воск­ресным дням на церковном пригорке. [...]

27 числа я заночевал на постоялом дворе. Начав за­писывать песни, которые мне пели возницы и деревенские девушки, я работал, не глядя на часы, пока не стемнело. Когда сгустились сумерки, исполнители мои собрались уходить, и я перестал записывать, отметив, что стрелки часов перевалили за одиннадцать. В это время года здесь ночи совсем светлые.

На следующий день я пришел в Юва. После пройден­ных мною Хирвенсалми и Миккели с их открытыми взору холмами и выжженными под пашню равнинами я испы­тал на себе благотворное влияние не только прекрасных лиственных лесов, сменяемых кое-где величественными хвойными борами, но и оценил гостеприимство здешнего народа, о котором и упоминаю с благодарностью. По­скольку я знал, что студент Готтлунд^[9] уже собирал здесь руны, то не стал о них даже спрашивать. Для собствен­ного развлечения я занялся сбором растений и выяснени­ем их названий. Я считаю, что изучение финских наиме­нований растений и других объектов природы способство­вало бы выяснению вопроса о древней родине финнов. Из­вестно, что в разных местностях и названия эти различ­ны, но есть немало названий растений, птиц, рыб, живот­ных, а также минералов, общих для всей Финляндии. По­этому можно предположить, что финны знали их еще до переселения сюда, тогда как большинство объектов, имею­щих совершенно разные местные наименования, по-видимому, стали известны им после переселения в эти края. Исходя из этого, можно было бы определить место обита­ния подобных животных и объектов природы и считать его местом древнего поселения финнов. [...]

В пятницу 30 мая я пришел в дом священника в Рантасалми. Здесь я встретил своего старого знакомого Сильяндера — помощника пробста Клеве.

В воскресенье я видел людей в выходной одежде. Я уже раньше был наслышан, что жители Рантасалми — самые культурные в провинции Саво, поэтому мне хоте­лось увидеть их в праздничной одежде, обычно надеваемой в церковь. Мужчины были одеты в длинные серые сермяж­ные кафтаны, некоторые были в коротких пиджаках. У жен­щин в одеянии тоже не было никаких особых украшений.

И все же кофты их были скроены по моде, с более корот­кими, чем я наблюдал в других местах, полами.

Внимание мое привлекла похоронная процессия. Все, несшие гроб, были одеты в белое: на них были длинные белые кафтаны из сермяги, перехваченные в талии пояса­ми. Должен признаться, эти похороны показались мне бо­лее впечатляющими, чем те, что мне доводилось наблю­дать в Хяме и Уусимаа, на которых все, несшие гроб, бы­ли одеты в черное. После полудня в доме священника об­венчали свадебную чету. Жених был в длинном сером каф­тане с поясом, а невеста в очень простом наряде: в юбке в красную и белую полоску, в обыкновенной саржевой коф­те и переднике. На голове ее не было никаких украшений, кроме сложенного вдвое красного платка, обхватывающе­го голову и завязанного спереди бантом. Видимо, он под­держивал волосы, заплетенные в косу и уложенные в пу­чок. [...]

Хотя на мне крестьянская одежда и я выдаю себя за крестьянина, идущего якобы в Карелию повидать родствен­ников, многие не верят этому. И все же мне больше чем кому бы то ни было следовало походить на крестьянина, ведь я крестьянин по происхождению и прожил среди них большую часть своей жизни.

На следующий день рано утром я продолжил свой путь. Весьма приятное впечатление произвела на меня ста­рая, сплошь заросшая травой дорога, по обе стороны ко­торой тянулся лиственный лес. Еще вчера я шел по ней, охваченный такой радостью, что едва не позабыл о ночле­ге. А сегодня утром дух захватывало от звонких птичьих трелей в ближайшем лесу, от сотен мелодичных звуков, которые заставляли меня часто останавливаться и прислу­шиваться.

Пятилетний мальчуган обратился ко мне в Рантасалми: «У вас дома так же хорошо, как у нас?» «А что, по-твоему, у вас такого хорошего?» — спросил я. Он ответил: «Да ведь у нас совсем рядом красивые леса, там живут маленькие птички, они поют, там много цветов и ягод и всего-всего». Позднее я не раз вспоминал слова этого мальчика о красоте леса и каждый раз думал: как же он был прав!

К полудню я пришел в деревню, где один мужчина, уви­дев у меня флейту, висевшую в петлице, спросил: «Что это?» Услышав, что это музыкальный инструмент, он по­просил, чтобы я сыграл на нем. Флейтист я слабый, но стоило мне заиграть, как вокруг собралась толпа ребяти­шек, подошли девушки и люди постарше. Это не удивля­ло меня, уже и раньше я наблюдал, какое действие ока­зывает моя флейта на простых людей. Особенно им нра­вятся напевы финских народных песен. Часто, едва ли не каждый день, бываю я в окружении многочисленных слу­шателей и почитателей. Не скрою, это забавляет меня и немало тешит мое самолюбие. В подобной ситуации я всегда воображаю себя вторым Орфеем или новоявлен­ным Вяйнямёйненом. Скопление деревенского люда весьма удобно для меня и в другом отношении. Мне легче разу­знать в людской толпе, кто из односельчан знает песни и руны. Вот и на этот раз мне указали на девушку с очень хорошей памятью, знавшую много карельских песен, испол­няемых обычно женщинами, и несколько старинных рун, которые я стал записывать. Но вскоре мать напомнила дочери, что ей надо вместе с другими идти на подсеку, — наступила пора жечь лес, вырубленный под пашню.

Поскольку я намерен опубликовать эти стихи и целый ряд других песен отдельно, то не буду приводить их здесь полностью. Но кое-кто из читателей, вероятно, пожелает ознакомиться с ними, поэтому приведу два отрывка из ру­ны «Гордая девушка».

Эта девушка не станет на санях сидеть батрацких, у поденщика под мышкой. Этой девушке однажды, этой курочке красивой, принесут кольцо из Турку, привезут из Риги крестик. Этой девушке однажды, этой курочке красивой, подведут коня за тыщу, поднесут седло за сотню. Этой девушке однажды, этой курочке красивой, под дугой узорной ездить, в расписных санях кататься. В честь красавицы однажды, этой курочке во славу, чару поднесут большую.

Каасо отопьет из кружки, из ковша пригубит племя.

Кто же знал, что очень скоро ей, прославленной невесте, тропку мерять до колодца! Кто же знал про то, кто ведал, что уж сей год в это время расплетать придется косу, заплетать ее в печали.

Побывав во многих домах и записав несколько стихов от двух крестьянских девочек, пасших у дороги овец, я от­правился на постоялый двор в Юля-Куона, где и заноче­вал. [...]

На следующий день около полудня я остановился в де­ревне, названия которой теперь уже не помню. Мне посо­ветовали сходить к сыну одного крестьянина, который, по слухам, знает много рун. Но как раз в это время он ока­зался в лесу, гнал смолу. Я отправился на поиски, но ког­да нашел его, начался дождь и записывать песни под от­крытым небом стало невозможно. Молодой крестьянин ска­зал, что я мог бы записать руны, которые он знает, и еще много других от некоего сапожника. Тот жил неподалеку отсюда. Когда же я пришел к сапожнику, его тоже не ока­залось дома. Жена его и сын сообщили, что хозяин в лесу, примерно в четверти мили отсюда, там помочь^[10] на вспаш­ке подсеки.

По их совету я свернул с дороги направо и пошел по узкой, отчетливо различимой лесной тропинке, но затем тропа затерялась. Подсеки сбивали меня с пути, и я шел почти наугад, но вскоре вновь приметил утоптанную тропу и по ней, к великой моей радости, добрался до нужного места. Вечером крестьяне вернулись домой с расчищенно­го и вспаханного ими участка. Что касается рун, то я об­манулся в своих надеждах, так как руны оказались в ос­новном духовными и ранее уже публиковавшимися. И все же я с удовольствием провел здесь вечер, вернее, празд­ник по случаю окончания помочи, участвовал в разгово­рах, более оживленных, чем обычно. Ужин состоял из со­леной рыбы, тушеного мяса с соленым соусом, похлебки и пирога с творогом «коккели». Они знают и чарку под рыбу, а поговорка «рыба посуху не плывет» служит к то­му сигналом. Но здешнее пиво не идет ни в какое сравне­ние с тем, что варят в Турку и Хяме.

Днем я совершал длинные переходы от одной деревни до другой, собирая болотные растения. Однажды меня на­стиг проливной дождь и пришлось искать укрытия под чахлой сосной с редкими ветвями. Промокнув в конце кон­цов до нитки, я под дождем дошел до ближайшего дома и там заночевал. Дом этот находился где-то на границе между Саво и Карелией, поэтому, прежде чем перейти к другой провинции, следует сказать несколько слов о Са­во. Что касается названия Саво, то пастор Бруноу из Мик­кели рассказал мне следующее. По преданию, дошедшему до наших дней, первые финны приплыли сюда по воде. Долго они искали какую-нибудь избушку, чтобы, выдворив прежнего хозяина, занять ее, но безуспешно. Наконец за­метили дым над рыбацкой избушкой, принадлежавшей, как оказалось, лапландцу. Обрадованные, они закричали: «Са­ву, саву!»^[11]. В память об этом они назвали мыс, на котором стояла избушка, Пирттиниеми^[12], а залив, окружающий этот мыс, Савулахти. Впоследствии так стала называться окрестность залива, а еще позже и вся провинция Саволакс. [...]

Крестьянские дворы в этой провинции расположены на большом расстоянии друг от друга. Происходило это по той причине, что каждый земледелец, приступая к расчист­ке земли под пашню, здесь же ставил жилье. В Хяме и на побережье совсем иная картина, там дома стоят кучно. В Саво и Карелии немало деревень, жителям которых на­до пройти не одну четверть мили, чтобы навестить соседа. Вообще для крестьян Саво и Карелии характерно стрем­ление жить вдали от других, в некотором уединении. Это видно хотя бы по тому, что люди, живущие довольно близ­ко от соседей, при постройке нового дома стараются поста­вить его подальше. Дом выглядит просто: это изба, в по­толке которой имеется дымоволок; в доме несколько боль­ших застекленных окон. Печь кубической формы служит для выпекания хлеба, а также для отопления помещения. Опечек [основание печи] обшит досками, сверху [перед устьем] находится шесток с жаратком, или зольником, ку­да можно выгребать из печи горячие угли. В углу печи, обращенном к избе, — «опечный столб», от которого к обе­им стенам идет по воронцу. Кое-где этого столба нет, осо­бенно в местностях ближе к провинции Похьянмаа. Сле­дует заметить, что в ряде домов, построенных в последние годы, ставят уже такие печи, какие встречаются в кресть­янских избах южной Финляндии, то есть с дымовой тру­бой. Но ставятся они не повсеместно, поскольку не обогре­вают дом так хорошо, как старые испытанные печи, топя­щиеся по-черному. Когда такую печь топят, дым сначала густо стелется по всей избе, и непривычному человеку трудно выдержать это даже сидя на полу, где меньше ды­ма. Но вскоре дым начинает столбом выходить через от­верстие на потолке [дымницу]. Потолок и стены поверху совершенно черны от сажи и поблескивают, словно их по­крыли черным лаком. Нижняя же часть стен, в человече­ский рост от пола или чуть выше окон, совсем белая. Ко­поть садится и тут, но ее сразу же счищают, состругивают специальным скребком — скобелем.

Та часть избы, в которой находится печь, называется карсина [женский угол], а другая, более просторная часть в обиходе называется силта, или просто пол. В старое вре­мя между ними ставили перегородку. Еще и сейчас иногда в некоторых домах можно увидеть бревно, которое прохо­дит через весь пол и служит для той же цели — делит избу надвое. И хотя теперь пол чаще всего настилают гладкий, без видимой границы между карсина и силта, старинные названия их сохранились.

Когда входишь в дом, то слева от двери видишь печь и карсина, справа — силта и ткацкий станок. В избе нет никакой другой мебели, кроме стола и нескольких стуль­ев. Здесь нет ни шкафов, ни сундуков, ни полок, ни горш­ков, ни кроватей и т. п., которые потеснили бы многочис­ленное семейство. Летом вся семья спит в холодных по­мещениях: сенях, амбарах, а зимой — в избе. Для мужчин на пол настилается солома, на которую набрасывают шер­стяную и сермяжную подстилку и подушки, укрываются они своими длинными сермягами или чем придется. Жен­щины, занятые хозяйственными делами, проводят большую часть времени на своей половине — карсина — с прялками, веретенами и прочим, тогда как остальная часть избы на­ходится в распоряжении мужчин. В некоторых домах еще можно увидеть своеобразное сооружение под пологом, ко­торое раньше встречалось повсеместно. Это обычная кро­вать с четырехугольным шатром из льняной ткани, плотно прикрепленной понизу к краям кровати, так чтобы кома­ры и мухи не досаждали спящему. За четыре угла он под­вешивается к потолку. Это место для спанья называется «уудин». Он очень удобен летом, поскольку спасает от ко­маров, которых здесь значительно больше, чем в южной Финляндии.

В противоположном от входа конце сеней зачастую держат молоко и небольшое количество продуктов,чтобы иметь все под рукой, когда садишься за стол. При каждом доме имеется несколько клетей и амбаров; у каждого из сыновей, особенно у женатых, — своя клеть. В них хранят одежду и другие вещи, а летом спят. В ряде мест баню топят ежедневно, но другие довольствуются тем, что па­рятся два-три раза в неделю. Рюс^[13] заблуждается, утверж­дая, что мужчины и женщины парятся вместе. Я нигде не встречал такого. Мужчины всегда парятся первыми, а женщины — после них. В поварнях, или по-здешнему «кота»^[14], нет каменки. Деревянный пол отсутствует, и огонь разводят прямо на земле, а котел подвешивают на крюк.

В воскресенье 8 июля я дошел до местечка Кесялахти, которое относят уже к Карелии. Мальчишки у дороги бро­сали биту. Я остановился и стал наблюдать за их игрой.

Вскоре здесь же собралось несколько мужчин и один из них сообщил мне, что знает немало рун. Мы зашли в бли­жайший дом. Там же я записал руны от других собрав­шихся мужчин и девушек. Узнал о наиболее искусных рунопевцах этого края. Лучший из них жил за три четверти мили отсюда, в деревне Хумуваара, куда я, насквозь про­мокший под дождем, добрался к вечеру. Но рунопевца по имени Кайнулайнен^[15] не оказалось дома. Он был на спла­ве. Братья Кайнулайнена заверили меня, что он на самом деле помнит много рун, и я решил подождать его. Поне­дельник уже был на исходе, а Кайнулайнен все не возвра­щался. Ожидание мое, однако, не было тягостным. Пре­красное местоположение дома — у леса и дружелюбное ко мне отношение старой хозяйки — матери Кайнулайнена и остальных членов семьи скрашивали его. С неизъясни­мой отрадой ходил я по лесу, где покойный отец Кайну­лайнена когда-то читал свои заклинания, обращенные к бо­гам и богиням леса, и где в былые времена «девы Метсолы» показывались своим любимцам. Следует заметить, что в бытность свою старый Кайнулайнен был лучшим охот­ником этих мест. И по суеверным понятиям людей того времени, его охотничье счастье во многом зависело от бла­госклонности лесных богов, которых он, как никто другой, умел расположить к себе своими песнями. Эти песни пере­шли от отца к старшему сыну, но младший Кайнулай­нен — сын своего времени — уже не считал их столь могу­щественными, какими они являлись для предков. Они бы­ли для него скорее святым наследием отца и напоминали ему детство. Чтобы читатель мог представить, как финские охотники молились лесным богам, приведу здесь несколь­ко заклинаний Кайнулайнена.

ЗАКЛИНАНИЕ ПРИ ОХОТЕ НА ОЛЕНЯ

Плакал глупый от нужды, жаловался на нехватку: где дарительница наша, таровитая хозяйка, где опрятная хлопочет? Там дарительница наша, таровитая хозяйка, там опрятная хлопочет, у дверей дворца из рога, на краю лесного замка. Что там делает хозяйка? Из костей возводит замок, из когтей сооружает. Дева Анникка с ключами, Ева, дева-невеличка, заиграй-ка на свирели, на своей медовой дудке для ушей хозяйки доброй. Верно, ты и не хозяйка, коль прислуги не имеешь, не содержишь ста служанок, тыщей слуг не обладаешь, теми, кто стоит у двери, кто стадами управляет, кто твою скотину холит, кто пасет большое стадо, кто за длинным стадом ходит. Отпусти своих овечек на места моей охоты, на мои приспособленья.

ЗАКЛИНАНИЕ ПРИ ОХОТЕ НА ЛИСУ

ЗАКЛИНАНИЕ ПРИ ОХОТЕ НА ЗАЙЦА

В понедельник Кайнулайнен так и не вернулся и при­шел только на следующий день, но, устав с дороги, решил сначала отдохнуть. Вечером Кайнулайнен все же кое-что спел и, закончив, стал уверять, что мне дня не хватит, чтобы записать все руны, которые он знает. На следую­щее утро я попросил его продолжить пение. Но он отве­тил, что, будучи старшим сыном в семье, он не может ос­таться в стороне от хозяйственных работ, это не понравит­ся его братьям, а ссоры он не хочет. Кайнулайнен пообе­щал остаться дома в случае, если я найду ему замену. Я стал искать поденщика, но в эту горячую пору все были заняты делами. И мне пришлось примириться с тем, что Кайнулайнен вместе с другими отправился на работу. Я попытался найти поденщика хотя бы на следующий день, но мои попытки не увенчались успехом. Вечером Кайнулайнен с братьями вернулись из леса. Я поведал им о своей неудаче и стал уговаривать братьев рунопевца при­нять у меня дневной заработок поденщика с тем, чтобы они при возможности могли нанять его вместо остающего­ся со мной брата. Они обещали все взвесить и наутро при­няли мое предложение. Теперь рунопевец был в моем распоряжении. Он был очень доволен этой передышкой и с радостью повторял, что никогда еще песни не прино­сили ему такой пользы. После обеда пошел дождь, и он обрадовался еще больше — мы-то были под крышей. Весь день, с утра до позднего вечера, я записывал его песни, не считая перерыва на обед и того получаса, пока он го­товил кофе. Последнее было выражением его радости по случаю обретенной им свободы на целый день. Вообще-то здешние люди не привыкли к кофе, но Кайнулайнен при­обрел кофейник и научился готовить его. Он был выбор­ным церкви и, видимо, ради своего престижа приобрел этот предмет роскоши. Когда я вечером спросил у него, знает ли он еще руны, он ответил, что их, наверное, оста­лось не меньше, чем записано за день, но сразу все труд­но припомнить. Я попросил его петь на тех же условиях и следующий день, но он посоветовал не тратить из-за не­го столько денег. «Завтра, — сказал он, — мы все останем­ся работать дома, и если вам удобно, можете записать и остальное, мне нетрудно петь и работать одновременно». Я согласился и на следующий день, сидя подле него, за­писывал карандашом все, что он диктовал.

Я пробыл у них несколько дней. Все это время старая хозяйка да и остальные домашние обходились со мной очень хорошо. Хочется привести лишь один пример, кото­рый показывает, сколь добры они были ко мне. В среду вечером я вместе со всеми пошел в баню. Когда вернулся в избу и переоделся в сухое, то нижнее белье, совершенно вымокшее после бани, повесил сушиться. Утром белья не оказалось, и я недоумевал, куда же оно могло подеваться, пока в четверг уже под вечер оно не появилось на том же месте, отстиранное и разглаженное рубелем. Я поблагода­рил хозяйку, и она в ответ сказала, что сделала лишь то, что предписывает гостеприимство, и добавила: «На то и человек, чтобы делать добро другому». Потом она спро­сила: «Может, вам еще что-нибудь надо было постирать, мне бы раньше спросить, да где старому человеку все упо­мнить». Я ответил, что у меня еще осталось кое-что из одежды, которую следовало бы постирать, но мне не хо­чется утруждать ее. Но она не успокоилась до тех пор, пока я не отдал ей в стирку все оставшееся, причем увери­ла меня, что одежда успеет высохнуть до моего отъезда. Я дал ей летние брюки, потому что в Китээ собирался по­бывать в некоторых господских домах. Перед уходом, что­бы отблагодарить хозяйку за еду и прочие хлопоты, я предложил ей рубль, но она наотрез отказалась. Я тоже решил не отступать, и в конце концов ей пришлось при­нять рубль. Рунопевцу я дал 75 копеек на чай, уплатив прежде дневной заработок поденщика. Он тоже отказы­вался от денег, хотя и не столь упорно, как его старая мать.

Один из братьев рунопевца, сам кузнец, спел мне не­сколько рун о кузнеце. В одной из них говорилось о том, как Илмаринен научил самого первого кузнеца паять. Кузнец выковал топор, но никак не мог припаять приушину топора. Мимо кузницы проходил Илмаринен и услышал звук раздуваемых мехов. Он подошел, стал в дверях и спросил: «Сколько топоров ты сегодня изготовил?» Рас­серженный кузнец, решив, что над ним смеются, отрезал: «Десятый доделываю!» Илмаринен повернулся и пошел, но, уходя, бросил кузнецу несколько знаменательных слов: «Об эту пору даже те кузнецы, что кидают песок на рас­каленное железо, только девятый доделывают». Кузнец сразу же отправился за песком, бросил его на кипящее железо, и железо тут же схватилось. Это якобы и было открытием кузнеца. Секреты, известные сегодня каждому кузнецу и ставшие для них привычными, в прошлом были столь значительными, что сами боги указывали на них на­шим предкам.

Для тех, кто заинтересуется руной, привожу ее пол­ностью:

За эту и другие руны, рассказанные кузнецом Кайнулайненом, я предложил ему 20 копеек. Он был очень дово­лен и посчитал плату хорошей. «Пожалуй, с этого дня я начну ковать руны», — сказал он. Я спросил, может ли он сочинить настоящую руну. И он ответил:

Едва я собрался уходить, как пришла старая хозяйка с рублем в руке и заявила, что она не может взять его:

«Ведь вам еще не раз придется обувь покупать, прежде чем попадете домой к родителям, не могу я взять ваши деньги».

Я просил ее не беспокоиться насчет моей обуви и сказал, что на это у меня деньги остались. Так я рас­стался с этим приятным домом. Старушка благословила меня, проводила в дорогу и пожелала целым и невреди­мым вернуться в родные края.

Я не случайно так подробно рассказал про свое житье у Кайнулайнена, а с целью дать читателю какое-то пред­ставление о жизни простого народа в Карелии. Я выбрал для описания именно этот дом, поскольку пробыл в нем дольше обычного и сумел поближе познакомиться с людь­ми. Я мог бы на каждой странице приводить примеры ка­рельского гостеприимства, но боюсь утомить читателя и поэтому не стану повторяться. В Карелии нередко встре­чаешь хозяек, которым совесть не позволяет брать плату за еду, и чаще это бывает в глухих деревушках. Люди, жи­вущие возле дорог, как-то уже привыкли брать деньги, хотя и там на мой вопрос, сколько уплатить за еду, обыч­но отвечают: «У нас есть чем накормить путника и без денег». Но при повторной просьбе назначить плату они обычно говорят: «Ну разве какой-нибудь грош детям». С той же доброжелательностью и готовностью помочь не ради собственной выгоды я сталкивался и тогда, когда приходилось переправляться через узкие проливы и озе­ра, — гребцы отказывались от платы. Несмотря на мои пояснения, что я путешествую не на свои средства и не из своего кошелька плачу деньги, они все равно ни за что не соглашались брать плату.

13 июня я покинул Хумуваара и к вечеру добрался до поместья Пухос, нынешним владельцем которого был ма­гистр Фабрициус. Я провел здесь ночь и следующий день. Это живописнейшее место находится между Пюхяярви и Оривеси. Эти озера соединяются протоком Пухос, на берегу которого построена большая лесопилка. На озере Оривеси множество маленьких островков, сплошь покры­тых лиственными лесами. Здесь я впервые в Карелин увидел несколько парусных лодок. Вид на озеро Пюхяярви, расположенное с другой стороны, не столь живописен. Нынешний хозяин поместья немало потрудился, чтобы ук­расить эту местность. Посаженные им в саду яблони в бли­жайшие годы начнут плодоносить. Климатические условия здесь не столь уж и суровы, есть примеры, когда яблони плодоносят и в более северных областях Фин­ляндии.

Лесопилка, построенная на протоке между двумя озе­рами, является весьма полезным сооружением для жите­лей окрестных деревень. Люди учатся ценить свой лес. Крестьянин, получающий за проданный лес наличными, будет всегда проявлять заботу о том, чтобы этот источник дохода не иссяк. Те же, у кого нет такой возможности, на­против, не ценят своего леса, не знают лесоводства, не считаются ни с какими положениями и указами, считая, что это вздор и болтовня и что лес пригоден лишь на то, чтобы сжигать его под пашни. Так поступают жители Хирвенсалми, Миккели и многих других мест. В этих краях крестьянину приходится заготовлять бревна для строитель­ства, а порой и дрова за много миль от дома. Там же, где лес служит источником дохода, крестьяне ежегодно прода­ют его довольно много, и все равно он у них лучше, чем в названных выше местностях. Я спросил у крестьян, жив­ших недалеко от Пухоса и только что доставивших на ле­сопилку плот из бревен, много ли они продали леса в этом году, и удивился, услышав, что за свои бревна они полу­чили примерно по восемьдесят рублей. Далее я спросил их: «Надолго ли хватит леса, если вы каждый год будете столько вырубать?» Но их не пугало, что запасы леса ис­сякнут. «В будущем году, — сказали они, — мы начнем ру­бить в другом месте, в последующие годы еще дальше, пока на том месте, где нынче рубили, не вырастут деревья».

Из Пухоса я выехал вместе с землемером Теленом в имение под названием Леполахти, владельцем которого был его брат. Неподалеку от Пухоса с высокого холма от­крывался красивейший вид на Оривеси. Будь я художни­ком, я охотно сошел бы с повозки, чтобы запечатлеть на бумаге эту изумительную картину, но я не обладаю таким даром. В имении Леполахти я провел несколько приятных дней.

Наконец 17 июня я вновь отправился в путь и прошел не одну четверть мили обратно по знакомой дороге на Пухос, прежде чем добрался до Нийникумпу и встретился со старым крестьянином Маккойненом, самым известным знахарем в этих краях. Едва перестал дождь, настигший меня в пути, как я уже был в Нийникумпу. Мне надо бы­ло решить, куда пойти раньше: к Маккойнену или в нахо­дящуюся поблизости господскую усадьбу. Я выбрал пер­вое, прикинув, что Маккойнен охотнее поделится со мною своими секретами, приняв меня за своего, чем если бы я заявился к нему из господского дома. Старик с длинной белой бородой показался мне немного странным, он и прав­да походил на настоящего колдуна. Я поздоровался и за­говорил с ним. Возле старика лежал изогнутый рог для нюхательного табака, из чего я заключил, что он заправ­ский нюхальщик. Я достал свою табакерку и предложил ему щепотку табаку. Должно быть, он подумал, что тут кроется какое-то колдовство, и ни в какую не соглашался брать, прежде чем я сам не взял первую понюшку. Этим я расположил его к себе, и он начал рассказывать о раз­личных чудесных исцелениях.

Одним из лучших способов, по его мнению, был тот, которым он пользовался когда-то при лечении жены не­коего купца из Ваасы. Он как-то поехал в этот город и остановился у купца. Жена хозяина страдала тяжелой болезнью, и ни один городской лекарь не мог ее вылечить. Узнав об этом, Маккойнен сказал купцу: «Ваши лекари никуда не годятся, если за много месяцев не могут выле­чить несчастную больную, тогда как бедный крестьянин, если пожелаете, возьмется вылечить ее за несколько дней». Купец тут же стал упрашивать Маккойнена исцелить же­ну, спросив, не надо ли чего-нибудь из аптеки. «Горсть со­ли, это все, что мне понадобится», — ответил Маккойнен. Сказав это, он пошел в сарай, чтобы никто не мешал ему, прочитал над солью свои заговоры и велел затем раство­рить соль в воде и давать больной пить. Так и сделали, и госпожа сразу же почувствовала себя лучше, а вско­ре и совсем выздоровела. Позже врачи настойчиво выпы­тывали у него секрет лечения, но он так и не выдал своей тайны. Не буду пересказывать, с какими почестями после этого случая купец принимал Маккойнена, когда тому до­водилось бывать в Ваасе. С тех пор прошло уже двена­дцать лет, но Маккойнен просил меня разыскать этого купца, объяснил, на какой улице и в каком доме тот про­живает, и уверял, что меня примут как нельзя лучше, если я привезу им привет от старого Маккойиена из Ка­релии.

Для подобных историй, передаваемых нашими фински­ми мудрецами, может быть три объяснения. Во-первых, кто-то разыгрывает знахаря, притворяясь больным и по­зволяя ему «исцелить» себя, тем самым укрепляя в нем веру в свои вещие слова. Во-вторых, кто-то на самом деле будучи больным прибегает к помощи знахаря, а потом по­правляется, чему есть немало подтверждений. Это могло бы показаться невероятным, если бы мы не знали о силе внушения. Один из представителей высшего сословия из Карелии рассказывал, как заклинатель вылечил его. У него долго болели глаза; было ли у него бельмо или какая-то другая болезнь, теперь не припомню. Естествен­но, что ему хотелось сохранить зрение, уже настолько ос­лабевшее, что он не мог читать. Он обращался к врачам в Куопио, которые нимало не обнадеживали его, а, наобо­рот, утверждали, что со временем он потеряет и остатки зрения. Услышав такое суровое заключение, он отправился в Савонлинна за советом к тамошнему врачу, но тот лишь подтвердил мнение врачей из Куопио. С мрачными мысля­ми он вернулся домой, где обратился к знахарю, который уверил, что вылечит его за одну ночь. Он подумал: «Раз уж мне суждено ослепнуть, то не все ли равно, на неделю раньше или позже». И согласился. Вечером перед сном знахарь приложил к его глазам какие-то предварительно заговоренные примочки, велел больному лежать с закры­тыми глазами, ни в коем случае не открывать их пример­но до трех часов утра. Знахарь уверял, что если больной хоть ненадолго приоткроет глаза, он тут же ослепнет и его уже не вылечит никто. Больной дает твердое обещание исполнить все, как велено, и, крепко закрыв глаза, с вол­нением ждет утра. Наконец в условленное время появля­ется знахарь и, бормоча заклинания, направляется к боль­ному. Затем он снимает повязку, промывает веки и велит больному открыть глаза. Самое примечательное, что чело­век сразу же стал хорошо видеть и по сей день не жалует­ся на зрение. Никто так и не узнал, из чего была сделана та кашица для припарки глаз. Известно только, что от нее исходил ужасно неприятный запах. Я мог бы привести не­мало подобных примеров исцеления, которые создают широкую известность заклинателю и привлекают к нему страждущих.

Есть еще и третья причина возникновения всевозмож­ных рассказов о знахарях. Дело в том, что они сами их сочиняют и рассказывают людям, чтобы привлечь к себе внимание. Возможно, так же обстояло дело с рассказом Маккойнена об исцелении. Свидетели этого исцеления на­ходятся далеко в Ваасе, сам заклинатель живет в Каре­лии, не так-то легко все узнать и проверить.

Однако вернемся к Маккойнену. Выслушав множество его рассказов и со своей стороны поведав ему кое-что в том же духе, я попросил его прочесть мне несколько за­клинаний. Он ответил уклончиво, что почти все позабыл, но когда я обратился к нему еще раз и прочитал ранее за­писанные мною руны — согласился. [...] Он начал было читать руны, но остановился и сказал, что для освежения памяти ему надо бы пропустить рюмочку, ибо без этого ему ничего не вспомнить. Я купил для него вина у моло­дой хозяйки и тем самым испортил все дело. Старец под действием вина стал более разговорчивым, но речь его, не­внятная от природы, сделалась совсем невразумительной. Мне было трудно различать отдельные слова, а если и уда­валось, нетерпеливый старик не делал передышки, и я не мог записывать. Едва я успевал записать несколько строк, как он перескакивал на другое, так что ничего цельного не получилось. Единственное, что я записал, это кое-какие мифологические имена и названия мест.

Я было собрался в дорогу, но узнал, что сегодня вече­ром сюда должен прийти портной этого прихода Киннунен. Такие люди обычно знают песни и руны, ибо, работая в разных домах, имеют больше возможностей сочинять либо выучивать их, чем другие. Я слышал, что Киннунен кое-что знает, и решил остаться ночевать. Киннунен и в са­мом деле пришел и без утайки рассказал мне все, что знал. Жаль только, что знал он не так уж много. Киннунену больше правилось рассказывать сказки, и он пообещал развлекать меня хоть три дня подряд. Но мне не хотелось три дня угощать его вином, а я заметил, что для него это обязательное вознаграждение за труды. Поэтому уже на следующее утро я собрался уходить, но зарядил дождь и задержал меня почти до самого вечера. Итак, я целый день и, признаюсь, с удовольствием слушал сказки Киннунена. Правда, сами сказки не всегда представляли ин­терес, но их недостатки полностью возмещались умением рассказчика занятно их рассказывать. Интонациями и же­стами Киннунен дополнял свой рассказ не хуже иного ак­тера, природные его способности помогали живо и образно представить то, о чем он говорил. [...]

18 июня я пришел в дом священника в Китээ, где про­был двое суток у Стениуса, замещавшего настоятеля церк­ви. В деревне Яма, у Пентти Хирвонена, по утверждению ряда крестьян, грамотного и поэтому сумевшего записать множество стихов, я не смог побывать, так как деревня находилась где-то в стороне от избранного мною пути. Вместо этого я отправился к Олли Халттунену в Рупповаара, что поближе. Там я встретил двоюродного брата Халттунена, у которого был лучший в деревне двор. Он приветливо принял меня, пригласил в дом и обещал по­слать за Олли. Вскоре пришел и Олли, которого все здесь

Карелии рассказывал, как заклинатель вылечил его. У него долго болели глаза; было ли у него бельмо или какая-то другая болезнь, теперь не припомню. Естествен­но, что ему хотелось сохранить зрение, уже настолько ос­лабевшее, что он не мог читать. Он обращался к врачам в Куопио, которые нимало не обнадеживали его, а, наобо­рот, утверждали, что со временем он потеряет и остатки зрения. Услышав такое суровое заключение, он отправился в Савонлинна за советом к тамошнему врачу, но тот лишь подтвердил мнение врачей из Куопио. С мрачными мысля­ми он вернулся домой, где обратился к знахарю, который уверил, что вылечит его за одну ночь. Он подумал: «Раз уж мне суждено ослепнуть, то не все ли равно, на неделю раньше или позже». И согласился. Вечером перед сном знахарь приложил к его глазам какие-то предварительно заговоренные примочки, велел больному лежать с закры­тыми глазами, ни в коем случае не открывать их пример­но до трех часов утра. Знахарь уверял, что если больной хоть ненадолго приоткроет глаза, он тут же ослепнет и его уже не вылечит никто. Больной дает твердое обещание исполнить все, как велено, и, крепко закрыв глаза, с вол­нением ждет утра. Наконец в условленное время появля­ется знахарь и, бормоча заклинания, направляется к боль­ному. Затем он снимает повязку, промывает веки и велит больному открыть глаза. Самое примечательное, что чело­век сразу же стал хорошо видеть и по сей день не жалует­ся на зрение. Никто так и не узнал, из чего была сделана та кашица для припарки глаз. Известно только, что от нее исходил ужасно неприятный запах. Я мог бы привести не­мало подобных примеров исцеления, которые создают широкую известность заклинателю и привлекают к нему страждущих.

Есть еще и третья причина возникновения всевозмож­ных рассказов о знахарях. Дело в том, что они сами их сочиняют и рассказывают людям, чтобы привлечь к себе внимание. Возможно, так же обстояло дело с рассказом Маккойнена об исцелении. Свидетели этого исцеления на­ходятся далеко в Ваасе, сам заклинатель живет в Каре­лии, не так-то легко все узнать и проверить.

Однако вернемся к Маккойнену. Выслушав множество его рассказов и со своей стороны поведав ему кое-что в том же духе, я попросил его прочесть мне несколько за­клинаний. Он ответил уклончиво, что почти все позабыл, ио когда я обратился к нему еще раз и прочитал ранее за­писанные мною руны — согласился. [...] Он начал было читать руны, но остановился и сказал, что для освежения памяти ему надо бы пропустить рюмочку, ибо без этого ему ничего не вспомнить. Я купил для него вина у моло­дой хозяйки и тем самым испортил все дело. Старец под действием вина стал более разговорчивым, но речь его, не­внятная от природы, сделалась совсем невразумительной. Мне было трудно различать отдельные слова, а если и уда­валось, нетерпеливый старик не делал передышки, и я не мог записывать. Едва я успевал записать несколько строк, как он перескакивал на другое, так что ничего цельного не получилось. Единственное, что я записал, это кое-какие мифологические имена и названия мест.

Я было собрался в дорогу, но узнал, что сегодня вече­ром сюда должен прийти портной этого прихода Киннунен. Такие люди обычно знают песни и руны, ибо, работая в разных домах, имеют больше возможностей сочинять либо выучивать их, чем другие. Я слышал, что Киннунен кое-что знает, и решил остаться ночевать. Киннунен и в са­мом деле пришел и без утайки рассказал мне все, что знал. Жаль только, что знал он не так уж много. Киннунену больше нравилось рассказывать сказки, и он пообещал развлекать меня хоть три дня подряд. Но мне не хотелось три дня угощать его вином, а я заметил, что для него это обязательное вознаграждение за труды. Поэтому уже на следующее утро я собрался уходить, но зарядил дождь и задержал меня почти до самого вечера. Итак, я целый день и, признаюсь, с удовольствием слушал сказки Киннунена. Правда, сами сказки не всегда представляли ин­терес, но их недостатки полностью возмещались умением рассказчика занятно их рассказывать. Интонациями и же­стами Киннунен дополнял свой рассказ не хуже иного ак­тера, природные его способности помогали живо и образно представить то, о чем он говорил. [...]

18 нюня я пришел в дом священника в Китээ, где про­был двое суток у Стениуса, замещавшего настоятеля церк­ви. В деревне Яма, у Пентти Хирвонена, по утверждению ряда крестьян, грамотного и поэтому сумевшего записать множество стихов, я не смог побывать, так как деревня находилась где-то в стороне от избранного мною пути. Вместо этого я отправился к Олли Халттунену в Рупповаара, что поближе. Там я встретил двоюродного брата Халттунена, у которого был лучший в деревне двор. Он приветливо принял меня, пригласил в дом и обещал по­слать за Олли. Вскоре пришел и Олли, которого все здесь называли «майстери»^[16], видимо потому, что у него был довольно разборчивый почерк. Я поинтересовался, много ли стихов он знает, на что он ответил, что много, и после этого знаком вызвал хозяина во двор. Там они, видимо, посовещались, можно ли мне довериться. Дело в том, что финские рунопевцы до сих пор боятся, что их могут при­влечь к ответственности за стихи такого рода^[17]. Это я на­блюдал повсеместно. Исподволь и незаметно они пытаются убедить себя, что это не так. Когда, например, я привожу из ранее собранных мною заговоров какое-нибудь сильное заклинание против нечистой силы, у меня нередко спраши­вают, где я его записал. Догадываясь, куда клонит собе­седник, я обычно отвечаю, что забыл имя человека, кото­рый мне дал эти заклинания.

Вскоре Олли вернулся в избу и начал было сказывать свои руны, но с ним повторилась та же история, что и со многими другими, — он никак не мог начать. Я счел не лишним оросить его память вином, и на этот раз мне повезло больше, чем с Маккойненом. Позже хозяин пока­зал мне свою библиотеку, довольно хорошую для кресть­янина. Помимо множества духовных книг, здесь были книги «Болезни животных» Ганандера^[18] и несколько кни­жек Ютейни^[19].

21 июня я отправился в Потоскаваара, где, по моим сведениям, жил рунопевец Юхана Каттилус. Пройдя с чет­верть мили, я оказался на длинном и узком мысу, вдаю­щемся в озеро Китээ. Здесь стояло несколько домов. Мне предстояло разыскать человека, который перевез бы меня на лодке через залив, по ту сторону которого, в некото­ром отдалении от берега, на пригорке находилась Пото­скаваара. На том берегу со мной приключилось несчастье: когда я, прислонив ружье к дереву, помогал гребцу вы­таскивать на берег лодку, ружье упало на камень и вся дробь высыпалась из него. Я подосадовал, но делать было нечего, и по совету попутчика направился к деревне. Хотя мне было известно, что до дома Каттилуса не более чет­верти мили, я, не найдя тропинки, пропетлял более полу­мили. Наконец у одного дома на лужайке я увидел деву­шек за стиркой белья. Я спросил, не Каттилуса ли это дом, но они ответили, что нет, и посоветовали мне зайти в дом и узнать, как пройти к Каттилусу. В доме был мужчина, он показал мне тропинку, по которой я и добрался до нужного места.

Хозяйка радушно приняла меня, и поскольку время было обеденное, собрала мне поесть, так что и просить не пришлось. Старший сын, Юхана, был на рыбалке, но пос­ле полудня вернулся домой. Он без отговорок познакомил меня с рунами, вернее, с песнями, которые знал. Прошлой зимой Юхана болел и от нечего делать без чьей-либо по­мощи выучился довольно разборчиво писать. Теперь он пишет относительно хорошо и, что весьма редко среди крестьян, пишет грамотно, руководствуясь языком библии. Хозяйская дочь, сестра Юханы, так увлеклась чтением сборника рун Топелиуса^[20] и некоторых других моих книг, взятых в дорогу, что чуть не забыла о свадьбе, на которую собиралась вечером. Я хотел в тот же день отправиться дальше, но остался, соблазненный возможностью побы­вать на свадьбе у соседского парня. Его избранница была из близлежащей деревни, куда за день до этого отправи­лись прибывшие на свадьбу гости. Я же решил побывать только в доме жениха. Весь следующий день я провел у Каттилуса, а вечером мы с Юханом Каттилусом отпра­вились за полчетверти мили отсюда в дом, где проходила свадьба. Хотя я был незваным гостем, но хозяева очень хорошо приняли меня и особенно обрадовались моей флей­те. Пока мы ждали молодых, я записал у собравшихся мужчин несколько рун.

Вскоре из дома невесты в сопровождении толпы гостей прибыли новобрачные. Их приветствовали несколькими вы­стрелами из ружья, я тоже прихватил свой дробовик. В честь прибытия их угостили вином, сам хозяин поднес им во дворе, а хозяйка встретила с кувшином пива в ру­ках. Сват, главная фигура в этой церемонии, лишь после свершения множества обрядов повел всех в дом. После того как он поздоровался, у него, как принято в Саво и Карелии, спросили: «Что нового? На что он по обычаю отвечал: «В миру с миром». На вопрос, кто он такой, отку­да родом и за каким делом прибыл, сват отвечал образно. Дескать, есть дело, приведшее его сюда. Он рассказал, что изловил огромного орла, который разбойничал в его ку­рятнике, а кура, схваченная орлом, не захотела освобо­диться от его когтей. Тогда решили, что она заколдована. И тут стали гадать, откуда же орел родом. А когда он прилетел сюда, то подумали, не тут ли его дом. Вот и при­шли узнать. Хозяин, задававший вопросы, заявил, что он не может продолжать беседу, пока гости не покажут пас­порт, чтобы узнать, порядочные ли они люди. На это сват ответил, что он и рад бы это сделать, но устал с дороги и хотел бы сначала присесть и отдохнуть. Тогда всех их пригласили к заранее накрытому столу. Невеста села за стол рядом с женихом, а каасо^[21] и рюткя^[22] — по другую сторону от нее, сват сел рядом с женихом. По обе стороны от них сели ближайшие родственники, а дальше — кто куда. Сначала за столом пустили по кругу чашу с вином. Когда сват отпил для аппетита, хозяин объявил, что иного паспорта не требуется, и так видно, что они порядочные люди. «Эге, — подумал я, — в таком случае в наших ресто­ранах полно людей в десять раз «более порядочных»». Предложенная пища не отличалась ни особо искусным при­готовлением, ни большим разнообразием: хлеб, масло, ры­ба (свежая и соленая), похлебка, простокваша и пироги — вот и все. Братина с пивом ходила по кругу. Но я никак не могу похвалить их пиво, качеством оно уступало пиву из Хяме и Уусима и было не лучше обыкновенного кваса. Невеста за первым столом не притронулась к пище, а от­ведала ее только со второй сменой гостей. Не знаю, отку­да такой обычай, возможно, она хотела оказать равное внимание всем гостям, поэтому сначала почтила присутстви­ем тех, кто имел право сесть за стол первым, и стала есть, когда за стол сели все остальные. Таким образом, созда­валось известное равенство, и никто из гостей не чувство­вал себя обиженным.

Это пример того, как просто крестьянин выходит из за­труднительного положения, когда надо оказать честь сра­зу многим. Я с большим интересом внимал застольной беседе. Хотя среди присутствующих здесь гостей не было ни попа, ни ленсмана^[23] — меня же они считали себе рав­ным и не стали бы стесняться, — здесь все проходило в рам­ках приличия. Ни сейчас, ни позже я не видел ни одного пьяного, который своим поведением вызвал бы нарекания со стороны окружающих. Это может показаться неправдо­подобным, особенно для тех, кто не имел возможности наблюдать финского простолюдина, кроме как в местно­стях, прилегающих к побережью, где даже в присутствии представителей высшего сословия творится много недозво­ленного. Но те, кому довелось путешествовать по Карелии и по ряду мест Саво, могут это подтвердить.

После ужина столы были убраны и молодежь стала танцевать в избе, в сенях и на улице. Музыкантов не бы­ло, танцевали под песню. Иногда я подыгрывал им на сво­ей флейте, и они были очень довольны и говорили, что у них на свадьбах никогда не было такой музыки. Люди постарше сидели и беседовали о хозяйственных делах, о религии и обо всем, что их интересовало. Иные расска­зывали сказки и забавные анекдоты, другие пели песни и руны, третьи играли смолодежью. Поздно вечером мо­лодые отправились на брачное ложе, приготовленное для них в клети. Гости проводили их и, попрощавшись, верну­лись, чтобы продолжить свое веселье. Кто-то пошел спать, но большинство праздновало всю ночь.

На следующий день рано утром, часа в три-четыре, сно­ва сели за стол и часов в восемь-девять — во второй раз. Теперь невеста, а правильнее сказать, молодая хозяйка или невестка, обносила всех гостей вином и пивом, и каж­дый должен был принять стакан из ее рук. После этого она начала раздавать подарки свекру и свекрови, деверям, золовкам и другим близким родственникам, а также сва­ту, каасо и рютке. Дарила рубахи, рукавицы, пояса, носо­вые платки, носки и пр. Было принято, что невестка сама надевала на свекровь предназначенную той сорочку, но следует заметить — поверх другого одеяния. Некоторое время свекровь оставалась в ней и выглядела очень неле­по; случайный гость мог подумать, что она в сорочке справляет свадьбу сына. Такую же честь молодуха оказы­вала и свату.

Затем следовал здешний обычай — сбор денег для не­весты. Одни давали 75 копеек, другие — 50, самое мень­шее — 20 копеек. Многие давали по рублю и даже больше. Когда эти деньги, а также небольшая сумма в пользу бед­няков прихода были собраны, начался второй сбор в поль­зу невесты. Он назывался «выкуп церкви». Каждый, кто желал выкупить церковь, клал на стол монету или, по же­ланию, бумажные деньги. Положивший деньги последним становился «владельцем церкви», пока не находился сле­дующий покупатель. Я разменял на мелочь около рубля и по крайней мере раз пятьдесят «выкупал церковь» для родного края Хяме, но всегда находился еще кто-нибудь и выкупал церковь для своей деревни или хутора. Это со­стязание было долгим и принесло невесте много денег. За два сбора выручка перевалила за сорок рублей ассигна­циями.

После этого молодая хозяйка принялась хлопотать по хозяйству: помогала накрывать на стол во время обеда и убирать со стола после еды, а также выполняла другую работу. Позже я пожалел, что не ходил в дом невесты и не видел, как там справляли свадьбу. Правда, Каттилус рассказал мне об этом, но лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Говорят, что по прибытии жениха со свитой в дом невесты их встречают примерно с такими же церемониями. Сват обычно придумывает себе имя и утвер­ждает, например, что он сын Ананиаса Великого (имя из библии), что у его господина на самом хорошем и краси­вом месте чудесный сад, в котором растут всевозможные деревья, кроме одного — цитема (название из библии), и он мечтает, чтобы сад его пополнился еще и этим дере­вом. На поиски саженца он послал своих слуг. Слуги про­слышали, будто бы здесь (в доме отца невесты) должно быть такое дерево, потому-то и пришли сюда с надеждой получить хотя бы веточку, ствол же обещают оставить в целости. Они уверяют, что за веточкой будет самый за­ботливый уход со стороны их господина, она хорошо при­живется и в скором времени даст плоды. Дальше все про­исходило так же, как в доме жениха, с той лишь разни­цей, что перед уходом поезжан сват спрашивает, живы ли отец и мать невесты и что они дадут в приданое дочери. Некоторые дают корову, овцу и что-нибудь из одежды, но во всех случаях обязательно следует пообещать дочери косу, серп и косарь^[24].

На свадьбах в Карелии встречаются и другие обычаи. В разных приходах они различны, и по ним нельзя соста­вить единой картины свадебного обряда. Порой трудно даже выяснить, все ли эти свадебные обряды имели широ­кое распространение в прошлом. Некоторые из сохранив­шихся обычаев, видимо, являются древнейшими, другие, возможно, зародились в более поздние времена. Было бы хорошо, если бы кому-то выдалась возможность побывать на финских свадьбах, присмотреться к обычаям и сравнить их. Только так можно было бы выяснить, что в них восхо­дит к древности, и тем самым была бы проторена дорога для получения более полных знаний как о самой свадьбе, так и о связанных с ней деталях.

Надеясь, что в дальнейшем исследователи расширят круг наших знаний, я все же считаю своим долгом расска­зать о свадебном обряде, вернее, об отдельных его чертах у древних финнов. Женитьба — важнейшее событие в их семейной жизни. Из наиболее бывалых мужчин выбирается сват, которому предстоит, образно говоря, с мечом в руке бороться против множества неприятностей, препятствий, опасностей и всякого рода бед. Он должен суметь отразить и предотвратить все зло, насылаемое на него и его свиту завистниками, колдунами и заклинателями. Но это всего лишь подготовка к главному, потому что в доме родителей невесты перед ним встанут другие, более трудные задачи. Благополучно добравшись сюда, сват пускается восхва­лять жениха, иногда это делает и сам жених. Перед жени­хом ставится много условий и заданий, невообразимо труд­ных и опасных, которые он должен выполнить. Обычно ему предстоит выдержать три испытания. Зачастую эти зада­ния ничуть не легче тех, что назначал Ахиллес Ясону^[25], когда тот добывал золотое руно. Когда наконец жених справляется с третьим, последним заданием, его, бывает, и не засчитывают, хотя и отдают девушку жениху.

Следовало ли в этом случае еще и платить за невесту, иными словами, продавали ли родители свою дочь — по этому вопросу нет единого мнения. Некоторые утверждают, что дело обстояло именно так. Основанием для такого утверждения является якобы старая руна, которая пере­ведена на шведский в труде Рюса «Финляндия и ее обита­тели», страница 13. Но прочтя последние строки этой руны, можно с таким же успехом утверждать обратное. Сперва жених рассказывает своей избраннице, что он дал, а вер­нее, подарил ее родителям и ближайшим родственникам (чтобы склонить их отдать ему невесту), на что невеста отвечает:

Таким образом девушка дает понять, что от нее зави­сит, примет ли она или отвергнет предложение мужчины.

У меня есть еще одна руна из Хяме, в которой расска­зывается, что несколько столетий тому назад бывший вла­делец имения Лаукко, расположенного в Весилахти, Клаус Курки^[26] пришел в дом родителей своей возлюбленной и спросил: «Нет ли девы на продажу?» Это могло бы быть подтверждением вышеприведенного утверждения, если по­лагаться лишь на данные слова, не учитывая дальнейшего ответа:

Этот пример дает понять, что девушке представлялась свобода выбора. Такое же пояснение можно сделать по ряду других рун (напр. Топелиус, II, 8; I, 23). Но никто не станет отрицать, что у финнов, как в старые времена, так и нынче, веское слово родителей может заставить де­вушку выбрать себе суженого и против ее воли. Даже сре­ди образованных сословий просвещенных народов Европы найдутся тысячи примеров осуществления деспотичной воли отца или матери либо какого-нибудь иного родствен­ника. Случается и там, что девушку продают, пусть, даже не употребляя этого слова, но сам факт остается, каким бы словом это ни прикрывалось. Тем не менее мы знаем, как сам Вяйнямёйнен, будучи всесильным, не захотел навязывать свою волю и стеснять красавицу в ее выборе. Посватавшись к Туулетар (Тууликки), он не обращается к отцу и матери невесты, а сам усердно добивается ее со­гласия, тем самым давая нам прекрасный пример для под­ражания.

Так это или иначе, но вернусь к прерванному описа­нию, от которого уклонился. Получив согласие родителей, а чаще, по-видимому, достаточно было заручиться лишь согласием матери, жених раздает подарки родителям не­весты и родственникам, с которыми ему предстоит пород­ниться. Есть основание утверждать, что в этом случае не забывали и невесту, потому что в старинных песнях есть прямые ссылки на это. Следующие за этим обряды мало­известны. Видимо, невесту обряжали в какой-то особенный наряд. Женщину, одевавшую невесту в этот наряд, назы­вали по-фински «каасо». По-видимому, именно тогда моло­дые в присутствии свидетелей давали друг другу какие-то обещания. Затем жених сажал свою красотку в сани или на спину лошади, и свадебный поезд направлялся в дом жениха. Там каасо еще не раз давала советы жениху хо­рошо относиться к добытой им невесте и жить с ней в согласии. В пути их опять подстерегали опасности. Свату трудно было предугадать все козни завистников и недобро­желателей и предотвратить их. Потому-то он и обращался с искренними мольбами к могущественным богам, надеясь с их помощью одолеть все козни. В доме жениха свекор, свекровь и ближайшие родственники уже ждали прибытия свадебного поезда, встречали и поздравляли молодых, осо­бенно невесту. В продолжение всей свадебной церемонии наибольшие почести оказывались жениху и невесте, а так­же свату и каасо.

По-видимому, между сватом и каасо происходило свое­образное состязание в умении восхвалять своего подопеч­ного. Такие состязания и восхваления имеют место по крайней мере в двух старинных рунах, которые изредка можно еще услышать в Карелии. Поскольку мне неизвест­ны ранее публиковавшиеся руны, которые бы соответство­вали сделанному мною описанию, я счел возможным при­вести здесь некоторые свои записи. Так, например, сват, собираясь отправиться с женихом в дорогу, читает:

Дева Каве, дух природы, ты, хозяйка золотая, ткань из золота сотки мне, пелену создай из меди, мне под нею спать ночами, днями на себе носить, чтобы парень к нам вернулся, юноша не удалился, молодой не заблудился, чернокудрый не отстал. Дева Каве, дух природы, приходи давать советы и указывать дорогу, как девицу получить, как невесту обручить. Поперек пути колода, надвое ее сломай, оттолкни ее в сторонку, чтоб прошел большой и малый, слабосильный бы пролез, чтоб прошел и дьявол длинный. Ты, мой Укко, бог верховный, старец мой, отец небесный, тын рябиновый воздвигни, возведи забор железный, обнеси стеной народ мой, с двух сторон поставь ограды, змеями их обвяжи, их гадюками обвешай, чтоб наружу головами, чтобы внутрь хвостами были, чтобы пели, словно крачки, чтоб шипели и фырчали, чтоб и спереди, и сзади, по обеим сторонам. Нет ли старого народа, просидевшего весь век свой, чтоб со мной поколдовали, вместе спели заклинанья, чтобы парень к нам вернулся, юноша не удалился, молодой не заблудился, чернокудрый не отстал. Без мечей героев сотня, тысяча мужей с мечами, чтобы зависть одолеть, чтобы повалить препоны. Глаз у зависти ты вырви, оторви ты нос у ведьмы, распори живот у лжи, чтобы Хийси устрашились, чтобы черти испугались, чтоб навек исчезла зависть.

На помощь призываются божества земли. Сам сват забирается в погреб или в какую-нибудь яму и произносит заклятье:

К духу смерти — калме обращаются следующим обра­зом. Сват должен либо в четверг вечером, либо в воскре­сенье утром пойти на кладбище и сказать:

На долю дев водной стихии приходится такая молитва, которую сват должен читать, встав на пригорок:

Чтобы оградить от опасностей лошадь, сват заклинает:

Описав некоторые древние свадебные обряды, я снова возвращаюсь к событиям в Потоскаваара. По окончании празднеств гости разошлись и разъехались по домам. По настоянию хозяина я со своим спутником Каттилусом остался до вечера и провел здесь еще и следующий день. Был канун Иванова дня, празднование которого, как и вез­де в Финляндии, сопровождается множеством церемоний, хотя эти обряды в каждой местности имеют свои особенно­сти. В Карелии, как и в Саво, принято в такую ночь жечь «kokko»^[27], к которому здесь готовятся с вечера.

Очень важным считается, чтобы в костре горели ста­рые бороны-суковатки, развалившиеся лодки и пр. Я заме­тил, что все это специально привозилось на лошади изда­лека, хотя дров хватало и поблизости. Все отслужившие свое предметы складывались в кучу, вокруг них ставились длинные сухие жерди, концы которых соединялись так, чтобы образовался громадный конус. «Kokko» разжигали вскоре после захода солнца. И, прежде чем «kokko» (орел) успевал взмыть ввысь на своих полыхающих крыльях, всю­ду вспыхивали все новые и новые костры, потому что почти у каждого дома был свой «kokko» либо один на несколько близлежащих домов. Внимание мое было настолько погло­щено зрелищем взметнувшихся вверх огней, что я почти не видел, что происходило возле нашего «kokko». Казалось, будто звездное небо опустилось к самой земле. Дети и пар­ни плясали вокруг костра, к ним присоединялся и кое-кто из взрослых. Люди постарше пели руны, а некоторые ради забавы стреляли в воздух. Одни, прихватив с собой бу­тылку вина, угощали собравшихся, другие подправляли огонь в «kokko».

Так прошла большая часть ночи. Возвратившись домой, я ждал продолжения праздника, но поскольку на этом, по всей видимости, он и закончился, то я, уставший от бодрст­вования в предыдущие ночи, с удовольствием лег в по­стель и на следующий день проснулся поздно. Вспоминая вчерашний праздничный вечер, я хотел узнать, откуда воз­ник обычай жечь «kokko». Смысл и значение его, видимо, забыты современными финнами, хотя сам обычай сохра­нился. Полагаясь отчасти на догадки, можно заключить, что главная цель сжигания костров нашими предками — это жертвование божествам, прежде всего тем, что влияли на урожай, обеспечивали уловы, и не в меньшей мере тем, что покровительствовали охоте. В старину, как известно, в костер складывали старые луки и стрелы, а ныне, слу­чается, кладут поломанные ружейные приклады. Все это отдается " kokko», который взлетает ввысь на огненных крыльях и с благодарностью возвращает небесным покро­вителям полученные когда-то ценности. По представлениям финнов, орел поднимается выше всех птиц. Как поется в песне: «Из птиц ни одна не летит так высоко, как kokko».

Трудно сказать, только ли на Иванов день наши пред­ки жгли костры или это происходило и в другое время. На моей родине, в Карьялохья, сказывают, что когда-то жгли костры, совершая примерно такой же обряд, в ночь на тро­ицу, но позже якобы власти наложили на это запрет, и нынешняя молодежь уже не помнит об этом. И только старики еще вспоминают те времена, когда жгли хелавалкиа — троицкие огни. Похоже, что у наших предков, как и у финнов в более позднее время, подобное зажигание огней не было приурочено к определенному дню. Если у древних финнов это было обрядом жертвоприношения, то при кочевом образе их жизни возникала необходимость чаще жечь «kokko». При перемещениях с места на место им становилась ненужней, например, борона и они жертво­вали ее богам. Если же ломался лук, то и ему находилось достойное, по их мнению, применение. Если же они остав­ляли берег реки и не брали с собой лодок, их тоже отдава­ли в дар " kokko», чтобы он отнес все небесным божествам. Примерно так я представляю себе происхождение обычая жечь " kokko».

Но кто из нашего сегодня может пробиться через мрак прошлого и провозгласить: «Я нашел правильный путь». Мне хотелось бы одного: в канун Иванова дня побывать всюду, где только можно, чтобы познакомиться с обычаями своего отечества. Ведь всем известно, сколь они различны в разных местах.

В наших краях, например, в ночь на Иванов день обыч­но предсказывают будущее. С этой целью следует поднять­ся на крышу трижды перемещенного дома либо на камень, который никогда не сдвигали с места. Полагалось сидеть там неподвижно и ждать видений, по которым затем пред­сказывали будущее. Девушки обычно надеются, что им привидится суженый, — чем же еще может быть озабочено девичье сердце! Старым женщинам хочется узнать, будет ли грядущий год благоприятным для коров и прочего ско­та. Кого-то интересуют иные дела. Но чтобы обрести уве­ренность в том, что никакие ведьмы и злые духи не поме­шают делу, накануне вечером с псалтырем в руках надо девять раз обойти дом или камень против солнца.

В детстве и я сиживал с друзьями на крыше, будучи твердо убежден, что узнаю свое будущее; и подростком, уже не столь уверенным в этом; и позже, почти разуверив­шись в реальности появления видений, я все же сидел ря­дом с другими, наблюдая за проказами деревенских пар­ней, ради забавы стращавших тех, кто сидел на крыше. Они подчас появлялись в белом одеянии, особенно в та­ких местах, где собирались девушки, и всячески разыгры­вали их. Порой парни изображали привидения, да так похоже, что девушки принимали их за настоящие видения.

В такие ночи особенно удается всевозможное колдовст­во. И если пасхальная ночь благоприятствует ведьмам за­вораживать скот, то ночь на Иванов день помогает мужчи­нам-колдунам, которые надеются переместить урожай с чу­жого поля на свое. С этой целью они идут на поле, кото­рое хотят лишить изобилия, заключают в охапку колосья, не вырывая их из земли, затем возвращаются на свое поле и сеют на нем невидимое жито. Но не буду перечислять все суеверия и обычаи, к которым обращаются в Иванов день в моих родных краях.

Переночевав в доме, где справляли свадьбу, я на сле­дующее после Иванова дня утро отправился со своим по­путчиком Каттилусом к нему домой — там оставались моя сумка и прочие вещи. Каттилус рассказал мне забавную историю. Я уже говорил, что по пути в Потоскаваара захо­дил в один дом спросить дорогу к Каттилусу. Там, оказы­вается, меня приняли за беглеца и вообразили, что я веду за собой большую шайку с тем, чтобы ограбить дом Кат­тилуса, так как было известно, что у него имеются кое-какие сбережения. К тому же, как на грех, случилось так, что по дороге к дому Каттилуса я присел в тени берез и заиграл на флейте. Это утвердило их подозрения — они решили, что я подаю сигнал остальным. Соседи были уве­рены, что на следующий день от дома Каттилуса не оста­нется ничего, кроме голых стен. Опасаясь худшего, хозяин дома на следующее утро отправился к Каттилусу, чтобы убедиться во всем воочию. Но как же он сконфузился, уви­дев на столе мои бумаги и книги и меня, совершенно спо­койно сидящего с домочадцами за завтраком. Этот рас­сказ позабавил меня, но и огорчил, возможно, меня и рань­ше опасались, хотя я не хотел бы вызывать у людей чув­ство недоверия к себе.

Получив истинное наслаждение от гостеприимства в Потоскаваара, я в тот же день отправился в поповскую усадьбу в Тохмаярви. Чтобы не навлекать на себя подозре­ний, подобных тем, что сложились у крестьянина из Пото­скаваара, и чтобы не нарушать покоя и праздничного ве­селья этих доброжелательных людей, я редко где останав­ливался, а если все же заходил в дом, то предусмотритель­но оставлял свое ружье в сенях. Здесь, похоже, не принято в этот день украшать избы ветками рябины, черемухи, бе­резы и т. д., как в наших краях. По крайней мере, куда бы я ни заходил, я не видел этого.

По дороге в Еухкола со мной произошел досадный слу­чай. Миновав луг, я вышел к ручью, через который были переброшены круглые бревна. Когда переходил ручей, нога соскользнула с бревна, и я по колено погряз в иле. В этом не было бы ничего особенного, но только что перед этим я надел свои лучшие брюки, потому как собирался наве­стить пробста. Не оставалось ничего другого, как начать стирать брюки среди бела дня. К счастью, жена пастора Клеве из Рантасалми дала мне мыла, и оно оказалось очень кстати. Я приступил к делу, утешая себя тем, что и в праздник на нашу долю выпадают будничные дела. Часа через два мои брюки высохли, и я смог идти дальше.

После полудня я пришел в Еухкола, куда подоспел к кофепитию и где меня встретили с обычным для Карелии гостеприимством. Человеком, путешествующим по чужой стране и встретившим земляка, овладевает вдруг неожи­данная радость. То же самое чувствует и тот, кто, нахо­дясь в отдаленном уголке своего отечества, повстречает вдруг знакомого ему человека. Так произошло и со мной, когда я встретил здесь студента Алштуббе, который в свое время был домашним учителем у пробста Валлениуса. Хотя в Турку мы едва были знакомы, теперь мне казалось, что он мой давний приятель. В течение двух суток, про­веденных мною в Еухкола, я писал письма друзьям и род­ственникам. Я намеревался из Тохмаярви отправиться в Архангельскую губернию, и мне хотелось через здешнюю почтовую контору послать своим домашним весть о себе. Но потом я выбрал другой маршрут — направился в Сорта­валу. Имение Еухкола расположено на красивом месте у озера Тохмаярви, от которого его отделяют лишь узкая полоска пашни и роща из вековых деревьев у самого бере­га. На другом берегу озера невдалеке стоит церковь.

26 нюня я отправился из Тохмаярви и вечером того же дня пришел в поповское имение в Пялкъярви. Пробст Хултин сидел на крыльце, рядом с ним находился его по­мощник комминистер^[28] Рейландер. По обыкновению, я представился, и, как и всюду, был очень хорошо принят. Узнав, что комминистер Рейландер родом из Раума, я об­радовался, будто встретил человека из родного прихода, хотя от Карьялохья до Раума целых двадцать миль. Это удивительно и подчас трудно объяснимо, но что за тайная радость охватывает нас, когда вдали от дома мы встреча­ем вдруг своего земляка! Мы доверчиво открываем ему свое сердце и относимся к нему как к ближайшему родст­веннику. Я убежден, что посчитал бы своим братом любого финна, повстречайся он мне в Германии, а также любого европейца, с которым свело бы меня путешествие по Африке.

Пробст Хултин был столь любезен, что позвал одного из своих торпарей, знающего руны, почитать их мне. Торпарь, по-видимому, и знал кое-что, но ему явно не хотелось читать при пасторе Рейландере. Насколько я заметил, от­сюда в сторону Сортавалы рунопевческое искусство все более ослабевает и, судя по рассказам, почти неизвестно в Олонецкой губернии. О том, что суеверия не исчезают вслед за уходящими рунами, как предполагают некоторые, говорит сохранившийся здесь обычай приносить на могилу еду и деньги. По слухам, сторож церкви в Пялкъярви часто находит монеты, пожертвованные церковной земле, и он, человек свободный от суеверий, не задумываясь жерт­вует их еще раз на несколько стопок вина. Неподалеку от церкви стоят три довольно больших господских дома: Юляхови, Алахови и Рантахови. В первом из них, владельцем которого был титулярный судья Олсони, я пробыл двое суток.

28 июня я в Карелии ел первую землянику. Меня уди­вило, что она поспевает здесь в то же время, что и в Уусимаа. Там собирают землянику сразу после Иванова дня. Я поинтересовался, всегда ли ягоды поспевают так рано или это исключение, но мне сказали, что в последние годы первую землянику зачастую собирали уже на Иванов день, а вот в этом году, из-за дождливой весны, она поспе­ла позже обычного. А лет пятьдесят тому назад земляника поспевала лишь в середине июля, то есть на три недели позже. Настолько теплей стал здешний климат за такое короткое время.

Когда-то давно брат моего деда, кузнец, уехал из Уусимаа и обосновался в Пялкъярви. Его уже не было в живых. Однако мне было интересно повидать здесь од­ного из его сыновей, а также побывать в кузнице и доме, перешедших ныне в чужие руки.

30 нюня я отправился из Пялкъярви по направлению к Сортавале. Я прошел около мили, когда меня нагнал некий крестьянин, тоже ехавший в Сортавалу. У мужика была хорошая лошадь, и я попросил его подвезти меня ос­таток пути. Вскоре мы приехали на рускеальский мрамор­ный карьер, а вернее, на местожительство служивших на разработках чиновников. Сам карьер был за добрую рус­скую версту отсюда. Крестьянин решил дать лошади отдох­нуть, а я пошел осматривать забои. Ничего особенного я там не увидел, только несколько отколотых глыб мрамо­ра. Забой был довольно глубокий, прямоугольной формы, а нетронутая порода стеной поднималась вверх. Мрамор, добываемый здесь, большей частью с серыми прожилка­ми, гораздо реже встречается черный и так называемый зеленый мрамор. Мельком осмотрев все это, я пошел об­ратно. Сумку с вещами я оставил в повозке у крестьянина, и неудивительно, что я спешил, поскольку мой дальнейший путь во многом зависел от честности крестьянина, которо­го я даже не знал по имени. Но он никуда не уехал. Про­стой народ, как известно, повсюду отличается исключитель­ной честностью, я не раз в этом убеждался. Зачастую, идя в баню, я оставлял в избе пиджак с деньгами в кармане, но никогда у меня не пропадало ни гроша.

Возвратившись с карьера, я снова сел в крестьянскую повозку, и мы тронулись в путь. Под вечер приехали в го­род Сортавала, где я остановился на постоялом дворе. Утром следующего дня я пошел к окружному врачу Лилья, который, как мне было известно, родом из тех же мест, что и я. Он принял меня с обычным гостеприимством и об­ходительностью, хотя до этого дня мы не были с ним даже знакомы. Вдобавок ко всему Лилья представил меня в не­скольких здешних господских домах, что значительно скра­сило мою жизнь в городе. Однажды утром мы обходили с ним его больных, и он отрекомендовал меня как доктора из Турку. Должен сказать, что хоть это и польстило мне, но из-за этого я чуть было не попал впросак. Среди боль­ных был русский купец, жена которого на следующий день разыскала меня и принялась настойчиво упрашивать, что­бы я назначил ее больному мужу какое-нибудь лекарство. От неожиданности я растерялся и не сразу нашелся, что ответить. Мне вовсе не хотелось отрекаться от впервые присвоенного мне докторского звания, но, с другой сторо­ны, я не мог написать рецепта ее мужу. Я счел наиболее удобным внушить ей надежду на то, что муж ее поправит­ся, и вообще расхвалил Лилья, сказав, что он как врач опытнее меня и в данном случае сделает все возможное. Так я вышел из довольно затруднительного положения, и больше она меня не донимала.

4 июля, после четырехдневного пребывания в Сортава­ле, мне наконец представилась возможность поехать в Валаамский монастырь. Два монаха, приехавшие в Сор­тавалу, возвращались теперь обратно и пообещали взять меня в свою лодку. Мы должны были отправиться в чет­верг вечером. Уже около девяти я пришел на монастырское подворье, где сидел, поджидая монахов, до одиннадцати часов, пока они собрались в дорогу. Монахи приветливо приняли меня, даже пригласили поужинать с ними, но я незадолго до этого поел на постоялом дворе. Они при­нялись за еду, а затем стали креститься перед образом богоматери. Часов в одиннадцать они наконец-то были го­товы отправиться в путь, но тут, спускаясь с берега на пристань, один из монахов поскользнулся и уронил компас, который нес под мышкой, компас скатился вниз по сту­пенькам. Обычный человек в таком случае непременно бы чертыхнулся, у монаха тоже вырвались какие-то слова, но я их не разобрал. Мы пытались отыскать компас, но тщет­но. Правда, нашли обломки футляра, но мыслимо ли было найти магнитную стрелку! Случившееся могло бы обер­нуться для нас довольно большой неприятностью, если бы не выдалась тихая ясная ночь без тумана.

Монахи сели в лодку, и гребцы налегли на весла, пото­му что от паруса не было никакой пользы: буря, свиреп­ствовавшая несколько дней, к ночи улеглась. Даже дождь перестал, так что погода была самая подходящая. Я тоже сел на весла. Монахи не противились и все сорок верст, вплоть до самого Валаама, не мешали мне развивать мус­кулатуру рук.

Верст пятнадцать мы гребли проливами Сортавальского архипелага и только после этого вышли на открытый про­стор, а там до самого Валаама не было ни одного острова, ни одной скалы. На последнем из островов упомянутого архипелага есть причал, возле которого по распоряжению Валаамского монастыря построена избушка, где можно остановиться и отдохнуть. Монахи поклонились этому ме­сту и перекрестились. Итак, осталось еще двадцать пять верст пути. На озере нам встретилась лодка, идущая из Валаама. В ней сидели два монаха, они ехали в Импилахти приглашать гостей на празднование Петрова дня. Встре­ча с нами обрадовала их.

Хотя Валаам не был виден, кормчий, опытный и хоро­шо знавший озеро, отлично справился со своим делом, и мы наконец прибыли на место. Поскольку я раньше не бывал в монастыре, то неудивительно, что с большим любопытством смотрел на приближающийся остров. Прежде чем пристать к главному причалу, мы миновали небольшой островок справа от нас. На островке возвыша­лась церковь, относящаяся к монастырю, и монахи в знак особого почитания усердно клали поклоны в ее сторону и крестились. Это был небольшой скит, а не монастырь, как я решил было сначала. Немного погодя мы прибыли к монастырскому берегу, вдоль которого проехали до при­стани. Я долго смотрел на посеребренные купола многочис­ленных монастырских церквей. На берегу было несколько довольно больших лодок и солидный парусник. Позже

я узнал, что парусник еще больших размеров отплыл в Петербург за гостями, приглашенными на празднование Петрова дня. Берег у подножия монастыря обрывистый и заметно выступает над озерной гладью. Похоже, раньше вода в Ладоге была на несколько саженей выше, чем те­перь, и доходила до верхнего выступа на прибрежной ска­ле. Мы въехали в лодочную гавань, вышли на берег и по ступенькам поднялись в монастырь. Около десяти часов мы были в монастыре. Монахи, с которыми я приехал, по­советовали мне нанести визит келарю, потому что сам настоятель монастыря был нездоров. Келарь принял меня хорошо и сказал по-русски: «Добро пожаловать». Это-то я понял, хотя вообще с русским языком у меня были за­труднения. Затем он попросил монаха проводить меня в отведенную мне комнату.

В это время в монастыре как раз бывает завтрак, к ко­торому и мне пришлось присоединиться несмотря на то, что я горел желанием посмотреть все вокруг. Но, похоже, здесь считается делом чести позаботиться о том, чтобы все гости присутствовали на трапезе, потому что меня с боль­шой настойчивостью, почти насильно привели к столу. По обе стороны просторной трапезной стояли скудно накры­тые столы. Направо за столом собрались монахи, а за ле­вый стол сели остальная братия и трудники. За этим же столом разместились и присутствующие здесь гости. О начале завтрака возвестили ударами в колокол, нахо­дящийся тут же, в него звонили также, подавая знак при­слуге, когда требовалось принести новое блюдо. С начала трапезы некий начетчик встал за особый амвон, установ­ленный посреди комнаты между двумя столами, и начал читать молитву, насколько я мог понять, выдержки из биб­лии на церковнославянском языке, и это продолжалось в течение всего завтрака. На столе были круглые деревян­ные тарелки, а на них по ломтю мягкого хлеба в полдюй­ма толщиной. На столе не было ни ножей, ни вилок, но у каждого была деревянная ложка. Сразу после ударов в колокол прислуживающие внесли деревянные миски и поставили с таким расчетом, что на каждые четыре че­ловека приходилась одна миска. Столующиеся перекрести­лись и принялись за еду. Один из них посыпал еду солью и перемешал ее своим ножом. Видимо, здесь так принято, потому что солили все блюда. Вскоре опять позвонили в колокол и принесли другое кушанье, и так повторялось, пока не было съедено пять перемен, после чего завтрак, длившийся примерно полчаса, кончился. При появлении каждого нового кушанья или питья едоки крестились. Питье чем-то напоминало наш квас, его принесли на стол в больших жестяных сосудах. Такая чаша, поставленная перед каждым шестым человеком, была единственной ме­таллической посудой на столе, если не считать ковшей при этих чашах, из которых мы и пили, потому что стаканов вообще не было. Трудно описать все предложенные нам блюда. Пища на монастырском столе была приготовлена из самых разнообразных продуктов, измельченных и мелко порубленных. Тут были использованы свекла, пастернак, огурцы, редис, горчица, шпинат, редька — все, что поспело на огороде в это время года. По-видимому, их различные сочетания и составляли весь ассортимент кушаний. В иные была добавлена рыба, порубленная так мелко, что иначе как по вкусу нельзя было и определить, что это такое. Л в конце завтрака принесли крупяную кашу, сваренную на воде с добавлением подсолнечного масла. Ели ее ничем не запивая. Молоко в монастыре не потребляют, вероятно так же обстоит дело и с вином. Не было на столе и масла. Примерно таким был монастырский завтрак. Более под­робный пересказ был бы для меня затруднительным, поэто­му не буду даже пытаться перечислить, из каких блюд со­стоял обед, скажу только, что он почти не отличался от завтрака.

После завтрака в монастыре обычно отдыхают несколь­ко часов. Один из монастырских братьев проводил меня в мою комнату, сказав при этом, что теперь я могу при­лечь, и добавил, что здесь такой порядок, а там кто как пожелает. Мне, естественно, не спалось, неутоленное жела­ние осмотреть монастырь начисто отогнало сон. Итак, я вышел и начал снаружи осматривать монастырь и рас­положенные в притворе и воротах изображения святых. С внешней стороны монастырская стена образует громад­ный четырехугольник, внутри которого имеется строение, повторяющее форму внешней стены. В центре этого вну­треннего строения расположен довольно большой мона­стырский двор, а между внешним и внутренним строения­ми остается широкая улица. Шесть церквей, а также покои настоятеля монастыря находятся во внутренней группе зданий. А во внешней группе — кельи монахов и комнаты для гостей. Постройки эти, как говорили, не очень старые, утверждали даже, что им не более пятидесяти лет.

Затем я отправился на монастырское кладбище и там среди прочих увидел могилу шведского короля Магнуса^[29]. Я попытался разобрать надпись на деревянной плите, но не смог, так как надпись была сделана на церковнославян­ском языке. Но я хорошо различил две даты, первая из ко­торых, очевидно, означала время прибытия короля на Валаам, вторая — год его смерти. Если мне не изменяет память, первая дата была 1330, а последнюю не могу при­помнить. Я познакомился с одним послушником, который понимал по-фински, и попросил его объяснить мне над­гробную надпись. «Это всем знакомая история про то, как шведский король Магнус несколько столетий тому назад задумал завоевать, а может, и вовсе уничтожить наш мона­стырь, — начал он. — С большим флотом отплыл он из Сор­тавалы, уверенный, что легко завоюет монастырь». «Ну и как, завоевал?» — спросил я, заметив, что монах не так скоро дойдет до сути дела. «Ни он и никто другой никогда не завоюет Валаамский монастырь. А что касается короля, то в монастыре уже знали о его замыслах высадиться на берег. И все как один стали молиться и просить бога све­сти на нет дерзкие планы короля. Тогда колокола били не смолкая дни и ночи. Скорбь и ужас охватили людей, но все уповали на бога, и это придавало им силы. Молитвы их были услышаны. Поднялась страшная буря. Весь королев­ский флот пошел ко дну, сам король чудом спасся, ухва­тившись за доску, и его выбросило волнами на берег Валаама. Здесь он пришел в монастырь и поведал о своей судьбе. После этого он принял православную веру, стал по­слушником, монахом и по истечении ряда десятилетий умер в сане священника. Высокое густое дерево отбрасывает тень на его могилу. Деревянная плита на могиле вряд ли старше пятнадцати — двадцати лет, так как она в хорошем состоянии, и буквы, написанные кистью, совсем не стер­лись». Когда монах кончил свой рассказ, я спросил, счи­тают ли они, что и теперь надежно защищены от неприя­теля. Последовал ответ, что бог не покинет тех, кто так усердно служит ему и днем и ночью. К этому мне нечего было добавить, поэтому, оставив в покое и короля Магну­са, и монаха, я продолжил осмотр реликвий, которых здесь было великое множество.

Сначала мое внимание привлекла небольшая мрамор­ная часовенка по ту сторону монастырской стены. На ней были высечены имена царя Александра I и великого князя Михаила. Я попросил служителя, знающего финский язык, пояснить надпись. Он рассказал, что эта часовня построе­на в честь посещения Валаама Александром. [...]

Время было за полдень, когда я кончил осматривать памятники и другие достопримечательности острова. Сон, в прошлую ночь замененный греблей, казалось, вот-вот сморит меня окончательно. Мне вспомнились слова мона­ха о том, что в монастыре существует обычай спать после завтрака. Я пошел искать комнату, которую мне отвели, но, запутавшись во множестве коридоров и лестниц, никак не мог отыскать ее. Когда меня вели туда, я не обратил внимания на расположение комнат. Заглядывая в разные кельи, я надеялся отыскать свою, но ошибался. Наконец один из послушников спросил, не комнату ли я ищу, и про­водил меня. В комнате я улегся на матрац, постеленный на скамье длиной в три локтя^[30]. В монастыре совсем не было одеял, укрывались своей одеждой. Матрац был обтя­нут бумажной тканью, но я не могу сказать, чем он был набит, видимо соломой или сеном. Матрац и подобным же образом изготовленная маленькая подушка — вот и вся постель.

Через два часа я проснулся и снова вышел во двор. Вечернее богослужение уже началось, и я пошел в цер­ковь. Я был немало удивлен представшим вдруг передо мной великолепием. Стены были сплошь покрыты картина­ми в позолоченных и посеребренных рамах. Позолочены и посеребрены были колонны и сводчатый потолок. То тут, то там поблескивали драгоценные камни, вправленные в серебро и золото окладов. Куда ни бросишь взгляд, вез­де лишь золото, серебро и упомянутые картины, на кото­рых изображены сцены из Ветхого и Нового завета, а так­же лики святых и пр. Особенно много картин из жизни основателей монастыря, преподобных Сергия и Германа. На одной изображено, как они плывут по волнам на ка­менной плите, на других — как они основывают монастырь либо ведут службу и благословляют молящихся. Но здесь мне необходимо рассказать о них то немногое, что я слы­шал от монахов. Неизвестно, что заставило Сергия и Гер­мана отправиться в путь с восточного побережья Ладоги на отколовшейся каменной плите, которую носило по вол­нам и прибило к берегу Валаама. Возможно, внезапное вторжение неприятеля вынудило их покинуть материк. Так это или иначе, но спасение они нашли на Валааме. Здесь они привлекли к себе внимание своей глубокой набож­ностью, а также тем, что умели творить чудеса, поэтому на многих картинах их изображают в виде чудотворцев. К ним шли богомольцы, среди которых были и такие, которые пожелали оставить родной дом и вместе с ними молиться, чтобы снискать для себя царство небесное. Так было положено начало монастырю. Сами основатели нема­ло потрудились для этого, установив строгие уставы, кото­рых, видимо, придерживаются здесь до сих пор наравне с уставами, введенными позднее. Всюду роспись с изобра­жением преподобных Сергия и Германа. Иконы с их ли­ками покоятся в серебряном ларце, который установлен в алтаре самой большой церкви монастыря. Оправившись от изумления, вызванного пышностью внутреннего убран­ства собора, я решил остаться на богослужение, похожее на те, что ведутся везде в русских православных церквах.

Затем я вышел из церкви и пошел на другой остров, где, по рассказам, был скит. Я спросил, как туда пройти. Некий трудник указал мне тропу, которая петляла по бе­регу монастырского залива через леса и луга. Я прошел по ней около версты и вышел к ручью, через который был перекинут мост. Я уже восхищался пышной раститель­ностью острова, но как же я был удивлен, когда на этом маленьком островке увидел еще и ручей. Я перешел мост и, пройдя версты две, очутился посреди густого высокого леса; решив, что заблудился, я хотел повернуть обратно, но тут перед моим взором возник скит. Я вошел в цер­ковь, где как раз шла служба. Постройки этой обители не шли ни в какое сравнение с главным монастырем, да и монахов здесь было намного меньше. Постояв немного, я присел на лавку, которая тянулась вдоль стены. Но мне не дали спокойно посидеть, один из монахов строго при­крикнул: «Стойте!» Я счел, что лучше послушаться, и встал. Затем я вернулся в главный монастырь, где уже началась вечерняя служба. Она продолжалась до поздней ночи. На следующее утро я встал часов в шесть и спросил у повстречавшегося мне человека, уже ли началась служ­ба. Он засмеялся и сказал, что каждое утро служба начи­нается в два часа и что она скоро закончится. Я все же пошел в церковь, чтобы увидеть хотя бы окончание заутрени. Ежедневно служба длится часов до семи. После нее монахи идут пить чай. Чаепитие длится около часа, после чего снова идут в церковь.

Я уже охотно возвратился бы обратно на материк, но не представлялось оказии. В соседней комнате появились какие-то господа, которых вчера еще не было. Люди этиприехали ночью из Петербурга для участия в празднествах по случаю Петрова дня, кои должны были состояться в следующую пятницу. Чтобы как-то скоротать время ожи­дания, которое с каждой минутой становилось все тягост­нее, я бродил по монастырю и его окрестностям. Подни­мался на колокольню и снова спускался с нее, шел в лес, ходил по полям и садам, за которыми здесь был неплохой уход: яблони, посаженные на уступах, росли хорошо. Но чаще всего я заходил на пристань, чтобы на первой же лодке выбраться на материк. На колокольне я насчитал семнадцать колоколов разного размера, самый большой из них диаметром добрых полторы сажени, но были и совсем маленькие. Какой же это стоит перезвон, подумалось мне, когда все колокола приходят в движение, что, говорят, бы­вает только по большим праздникам. Русские звонари, должно быть, очень искусны в своем мастерстве, если уме­ют звонить одновременно в нужном такте во столько коло­колов.

Говорят, на острове развелось невероятно много змей. Их запрещено убивать, потому что на всем острове нель­зя лишать жизни ни одного живого существа. Меня они все же не тронули. Я лег спать на лугу, правда, не без опаски, хотя и владел собранными по всей Карелии заго­ворами и заклинаниями, с помощью которых заворажива­ют змей и делают безвредными их укусы.

Как-то я взобрался на ближайшую горку и стал рисо­вать монастырь, но художник я неважный, и у меня ничего не получилось. Я зашел довольно далеко в лес, улегся на поляне, вынул из кармана книгу, случайно прихваченную с собой в Сортавале, и стал читать. Солнце стояло высоко и немилосердно палило. Я отыскал себе место в тени дере­ва и тут же заснул. Не знаю, как долго я проспал; меня разбудил какой-то прохожий, сказавший что-то по-русски, но я ничего не понял, повернулся на другой бок и снова уснул. Проснувшись, я вернулся в монастырь.

Было время богослужения, и я пошел в церковь. Среди монахов и богомольцев я увидел приехавших ночью гостей из Петербурга. Они усердно кланялись, осеняли себя кре­стом, а порою падали ниц и целовали пол. Даже женщины не оберегали свои дорогие платья, они стояли коленопре­клоненные в пыли и грязи и молились. На некотором рас­стоянии от меня, рядом с женщиной постарше, возможно, матерью, стояла молодая женщина необыкновенной красо­ты. И меня, восхищенного ее молодостью и красотой, по­разила крайняя набожность этого юного существа. Когда она целовала землю, я думал, что эти розовые губки уже, верно, находили усладу на губах молодого возлюбленного. Но печать благоговения на ее челе и великолепие внутрен­него убранства церкви отогнали все земные мысли из моей головы. На этот раз я был на службе дольше обычного. До сих пор я не привлекал к себе внимания людей, но случаю было угодно, чтобы взоры всех присутствующих вдруг обратились ко мне. Когда поп что-то пропел, все одновременно поклонились до пола. Я на мгновение зако­лебался, что делать, последовать ли примеру других или остаться стоять. И выбрал последнее, потому как не видел особой необходимости в первом. Я один возвышался в этой многочисленной толпе, подобно дереву, которое крестьяне иногда оставляют, когда рубят лес на подсеке. С радостью я вышел бы из церкви, чтобы не быть здесь «Саулом среди пророков»^[31], но это было невозможно — вся церковь до дверей была наполнена людьми, склонив­шимися в земном поклоне. Посему мне пришлось стоять на месте, пока люди не поднялись и не стали оборачиваться в мою сторону.

Вскоре я вышел из церкви и пошел узнать, не поедет ли кто сегодня с острова, чтобы уехать вместе, но никто пока не собирался. Наконец один крестьянин из прихода Сортавала, который здесь заболел и пролежал несколько дней, пообещал назавтра взять меня в свою лодку. Я по­просил его сообщить мне время отъезда, сколь бы рано то ни было, и вернулся в монастырь. Чтобы быть готовым от­правиться в любую минуту, я заранее пошел поблагода­рить келаря. Сначала я обратился к нему на латыни. Но он, похоже, был не очень силен в ней и поэтому что-то сказал стоявшему рядом монаху. Тот спросил по-немецки, что мне угодно. Я ответил, что хотел лишь поблагодарить келаря за гостеприимство. Монах перевел. Келарь передал мне пожелание доброго пути, и я распрощался с ним.

В тот же вечер я ходил по монастырю, заглядывал во многие кельи и случайно попал в келью одного финского портного. Он знал несколько новых песен, и я записал их. Не успел я закончить запись, как около десяти часов вече­ра пришел человек и передал мне, что крестьянин решил поехать в этот же вечер. Я поспешил к нему, и около поло­вины одиннадцатого мы отъехали.

В небольшую простую рыболовецкую лодку нас село шесть человек. Я спросил у крестьянина, как он рискнул выйти в озеро на столь никудышной лодчонке. «Если озеро будет спокойным, нам нечего бояться, — ответил он. — А случись что, вся надежда на бога, не впервой». Так и по­лучилось, что мы чудом спаслись. Мы проплыли версты две вдоль берега Валаама, как вдруг густой туман, которого поначалу не было и в помине, начал ложиться на воду. Посоветовавшись, мы решили было продолжить путь, одна­ко вскоре поняли, что лучше нам, пожалуй, заблаговремен­но вернуться на Валаам, — туман все более сгущался, так что даже в нескольких локтях от нас ничего не было видно.

На ночь мы устроились на продолговатой скале недале­ко от берега. Но ночная прохлада отгоняла сон, а бесчис­ленное множество комаров еще более усугубляло неудобст­во. Чтобы избавиться от них, мы поднялись повыше в лес, быстро набрали сушняка и разожгли большой костер. Огонь грел, но только с одного бока, и комары еще долго и назойливо вились над нами. Я, желая согреться, придви­нулся как можно ближе к костру и уснул. Проснулся я от сильного укола в левое колено. Решив, что это комары, я резко ударил по колену, полагая, что либо сгоню, либо придавлю их. Но это был особый комар — маленький рас­каленный уголек вылетел из костра и прожег довольно большую дыру в моей одежде.

Туман не рассеялся, скорее наоборот, сгустился. Стало быть, нам не удастся выехать; ожидание затягивалось, вдобавок ко всему начался дождь. Я все же придумал, как укрыться от дождя, комаров, а отчасти и от холода. Я за­вернулся в парус, вскоре уснул и проспал на скале не­сколько часов. Около шести часов утра выбрался из своих свивальников, но туман все еще не рассеялся. Много часов ушло на ожидание, но никаких надежд на продолжение пути не было. Кое-кто предлагал вернуться в монастырь, и некоторые, похоже, были согласны с этим. Я же, уверен­ный, что, возвратившись в монастырь, они останутся там на целый день, всячески пытался отговорить их от этого.

Наконец в девять часов сквозь густой туман выглянуло солнце. Это вселило в нас надежду, что туман скоро рассе­ется, и мы единогласно решили отчалить от берега и ориен­тироваться пока по солнцу, как по компасу. Но не успели мы проехать и полмили, как солнце вновь ушло за тучи. Оказавшись в открытом озере, мы плыли почти наугад и не знали что делать. Я посоветовал рулевому держать лодку по отношению к волнам в том же направлении, ка­кого мы придерживались при солнце. Он так и поступил, и мы еще сильней налегли на весла, опасаясь, как бы не началась гроза и не поднялся шторм. Известно, что во время грозы ветер меняется беспрестанно, поэтому мы не могли ориентироваться даже по направлению волн, един­ственному ориентиру в нашей богатой приключениями поездке. Нам не оставалось ничего другого, как предаться воле волн, но скоро на озере наступил штиль. Грести даль­ше не имело смысла. Мы оставили весла и с нетерпением стали ждать появления солнца и исчезновения тумана, боясь одного — лишь бы снова не поднялся ветер и не на­гнал высокие волны. Все надеялись, что во время штиля ветер переменится. Через некоторое время пошел дождь, сильнее задул ветер, но, к счастью, не штормило. Мы не были уверены в том, что направление ветра не изменилось, но, подняв парус, продолжали держаться прежнего курса. Рулевой посчитал, что все равно, куда ехать, только бы не оказаться на середине озера во время шторма, который уж, верно, погубил бы нас. Мы долго шли под парусом и нако­нец, к великой своей радости, заметили, что туман расхо­дится. Вскоре мы разглядели невдалеке смутные очертания земли, направили к ней свою лодку и радостные подня­лись на берег. Один из путников сказал, что это Хаапасаари, но другие, услышав это, дружно захохотали. Я спро­сил, почему они смеются, на что они ответили, что было бы невероятно, если бы так, потому что остров Хаапасаари совсем рядом с их домом, а значит, мы следовали по вер­ному курсу. Мы долго стояли на месте, а крестьяне все рассуждали, что это за земля. Одни считали, что это мыс Импилахти, другие предполагали иное. Меня удивляло, что люди, привыкшие рыбачить и хорошо знавшие близлежа­щие острова, мысы и заливы своего архипелага, так долго стоят тут и не могут определить, где же они. Наконец мужчины отправились в глубь острова, чтобы оттуда с высоты разглядеть, где же мы находимся. Возвращались они по одиночке с разных сторон, и каждый уверял, что мы находимся на острове Хаапасаари. Радость крестьян не поддавалась описанию, и трудно сказать, радовались ли они больше или удивлялись, что так удачно добрались-таки до места. Еще небольшой отрезок пути на веслах, и мы были на материке. Там я расстался со своими попутчика­ми, и только один из них проследовал со мною почти до деревни Отсиойсет, расположенной у проезжей дороги в 5/4 мили от города Сортавала, а я в тот же вечер отпра­вился в Сортавалу.

Солнце уже садилось, когда я вошел в город, неся в ру­ках купленный за несколько копеек у девочки-пастушки туесок с земляникой. Весь следующий день я писал пись­ма, собираясь через день покинуть город. Я не хотел оста­ваться на ярмарку, которая открывалась здесь через пару дней, поскольку уже успел приобрести все необходимое, к тому же в эти дни значительно возросли бы расходы на оплату жилья и прочие издержки. [...].

Незадолго до этого в аптеке я повстречал крестьянина из Пялкъярви, который обещал подвезти меня. Он ждал на улице, и мы, не задерживаясь более, сели в тарантас. По дороге нам встретились люди, едущие на ярмарку. У мно­гих на телегах были бочки с маслом, особенно у жителей Иломантси. В Рускеале мы остановились покормить лоша­дей. С той же целью здесь собралось немало людей, еду­щих на ярмарку. Среди них было несколько человек из Китээ, видевших меня ранее на свадьбе в Потоскаваара. Они узнали меня и подошли поздороваться. Встретил я здесь и крестьянина Халттунена из Рупповаара, племян­ника Олли Халттунена, про которого рассказывал ранее. Поправившись после болезни, он тоже держал путь на ярмарку. Он поинтересовался, цела ли еще моя дудочка. Я ответил, что флейта у меня в кармане, но играть на ней перед такой большой толпой мне не хотелось бы. Он стал уверять, что я мог бы выручить неплохие деньги своей игрой, ведь каждый дал бы по три копейки. Я поблагода­рил его за предложение и под благовидным предлогом от­казался. Крестьянин, с которым я ехал, выручил меня, со­общив, что лошадь накормлена и нам пора отправляться дальше, чтобы успеть в Пялкъярви. Я попрощался с Халттуненом, сел в тарантас, и мы поехали. Часов в десять вечера мы были на перекрестке дорог, где наши пути рас­ходились. Проехав с крестьянином пять миль, я уплатил ему рубль пятьдесят копеек и сошел с тарантаса, а он на­правился к себе домой. Когда я пришел в Пялкъярви, было уже довольно поздно, поэтому я не захотел идти ни к свя­щеннику, ни в другие господские дома, а пошел дальше. Ночь проспал в лесу, подложив сумку под голову и укрыв­шись еловыми ветками. Но комары не давали покоя. Тогда я набил трубку, закурил и снова залез под лапник. Дым отогнал комаров, я уснул и превосходно проспал до утра, пока кто-то не стал ворошить мое убежище. Я привстал, чтобы посмотреть, кто же это, и увидел стадо коров, слу­чайно забредших сюда. Но едва я поднялся, как коровы испугались и разбежались.

Солнце стояло уже высоко, когда я снова двинулся в путь. Навстречу все еще попадались крестьяне, едущие на ярмарку. Дорогой я видел, что в местах, поросших тра­вой, они останавливались покормить лошадей, а сами тем временем отдыхали у костра. Я спросил, берут ли они когда-нибудь с собой корм для лошадей, на что мне отве­тили, что это было бы глупо, потому что везде по обочинам растет трава. «А как же в городе?» — «Если кто-то соби­рается побыть в городе подольше, тот накашивает на месте последней кормежки травы побольше и везет ее на телеге в город». — «А вы не боитесь, что лошади убегут, ведь они пасутся в лесу без привязи?» — «Нет, лошадь жи­вотное умное, к тому же она приучена к этому еще с той поры, когда жеребенком бегала за кобылицей». Мои во­просы были исчерпаны. Когда я поинтересовался, не знает ли кто из них рун, то в ответ получил приглашение захо­дить к ним, когда мой путь будет лежать через приходы, где они живут, и, кроме того, назвали мне несколько из­вестных им рунопевцев. Я отметил, что среди крестьян не было ни одного хмельного. Они мирно ехали своей доро­гой без криков и галдежа, таких обычных в целом ряде мест, особенно среди прибрежного населения и жителей Хяме. День прошел очень неплохо.

Земляника в эту пору была уже совсем спелая, поэтому я частенько сворачивал с дороги, чтобы поесть ее. В тот же день в Тохмаярви я впервые отведал княженики, кото­рая росла местами по обочинам дороги, затем на болотах отыскал также и морошку.

После полудня я пришел на постоялый двор Ватала, где решил остановиться на пару дней, увидев, что здесь имеется уютная горница, которая обычно отсутствует в карельских домах даже на постоялых дворах. Хозяйка — уже пожилая женщина — была дома одна, муж ее тоже уехал на ярмарку. Вначале, когда я попросил позволения переночевать в комнате для гостей, она отнеслась ко мне с некоторым недоверием, но все же согласилась. В горни­це я сел за работу и писал до самого вечера и весь сле­дующий день. Хозяйка, заметив мое усердие, спросила, что это я записываю. Я ответил, что записываю по памяти разное, увиденное мной здесь, в Карелии, чтобы потом на родине рассказать об этом. «А может быть, вы и наш раз­говор запишете в свою книгу?» — промолвила хозяйка. Чтобы она не остерегалась меня, я сказал, что охотнее всего записываю старинные руны и песни, и спросил, не знает ли она их. Она ответила, что в детстве знала их не­мало, но почти все забыла. Я показал ей ранее записанные руны и рассказал о своих пеших странствиях. Помимо этого, я прочитал ей несколько песен, которые в основном исполняются карельскими женщинами. Оказалось, что она знала многие песни, про иные она говорила, что ее мать или тетка исполняли их немного по-другому. Удивительна сила воздействия старинных песен на чувства финнов. Не раз я примечал особенную растроганность тех, кто испол­нял их, и тех, кто внимал исполнителям. Подчас, услышав от меня лишь один-единственный отрывок из руны, они начинали относиться ко мне более доверительно, чем после длинных и, как мне казалось, занимательных бесед.

Хозяйка тоже становилась все более откровенной и по­ведала мне о своей жизни. После смерти первого мужа она осталась без детей. А за теперешнего вышла замуж не­обычно. Этот человек жил неподалеку от них, а когда умер ее хозяин, то поначалу выполнял кое-какие работы и дела по хозяйству. Когда же он объявил о своем жела­нии жениться на вдове, она сразу ответила, что не пара ему. И хозяйка привела мне тогдашние свои слова: «По летам я гожусь тебе в матери, разве можно жениться на пожилой женщине? А женишься, сам будешь недоволен жизнью со старой женой. Нет, выбери себе другую жену по нраву, а дом после моей смерти все равно достанется тебе. Мне уже не хочется замуж, я могу дожить свой век и одна». Мужчина, а вернее, парень лет восемнадцати-два­дцати, и после этого не отказался от своих намерений, он сумел убедить ее, что нигде не найдет себе лучшей жены, и вопрос был решен. На том и кончилось сватовство. Я спросил у нее, довольна ли она молодым мужем, на что она ответила, что счастливо прожила за ним все эти годы.

Но, несмотря на откровенность, хозяйку, видимо, вре­менами охватывало беспокойство, что я за человек и что значит мое бесконечное писание. Но она ни разу не спро­сила об этом, не решаясь также прямо спросить и о пас­порте, лишь обиняком дала понять, что это ее интересует. Это выяснилось, когда хозяйка спросила у меня, не дово­дилось ли мне в пути встречаться со злыми людьми. Я от­ветил, что ежели бы и довелось встретиться, то они поостереглись бы, увидев у меня ружье. «Да я не о ворах и разбойниках, — сказала она. — Слава богу, в наших ме­стах их не бывало, но разве люди, у которых вы останав­ливались, никогда не принимали вас за кого-то другого и не причиняли вам неудобств?» Тут я догадался, что она имеет в виду, и разрешил ее сомнения относительно себя, достав паспорт. Это ее совершенно успокоило, и она сказа­ла, что я могу жить у них, пока не закончу работу, и я ос­тался еще на день.

На следующее утро случай привел сюда, на постоялый двор, пробста Валлениуса, направлявшегося в капелланский приход в Кийхтелюсваара. Он узнал меня и задер­жался ненадолго, чтобы расспросить о моих делах со вре­мени нашего расставания. Сразу после его отъезда ко мне явилась хозяйка, и по выражению ее лица я понял, что она хочет сказать нечто очень важное. «Где нам все знать...» — начала она. «А что случилось?» — «Ничего осо­бенного, но вы же магистр, а я принимала вас за сына крестьянина, как вы сами сказали». Я ответил, что так и есть, я на самом деле сын крестьянина, и спросил у нее, с чего она взяла, что я магистр. «Я слышала, что так на­зывал вас пробст, хотя и не понимаю по-шведски», — отве­тила она.

Если бы я оставался здесь далее, я скорее проиграл бы, чем выиграл от исключительного внимания к моей осо­бе. Если прежде я чувствовал себя здесь как дома, то те­перь хозяйка считала своей обязанностью обхаживать меня как высокого гостя, что всегда является обременительным как для гостей, так и для хозяев. Незадолго до обеда она спросила меня, едал ли я когда-нибудь «карельское лаком­ство». Я ответил, что не слыхал раньше такого названия, и спросил, из чего его делают. Она обещала приготовить мне его. Это было не что иное, как обычная простокваша, перемешанная с молоком, по вкусу напоминающая творог с молоком. «Ну и лакомство!» — скажешь ты, дорогой читатель, но я убедился на собственном опыте, что эта про­стая еда очень вкусна, если есть ее не на полный желудок.

Я отправился отсюда уже под вечер и прошел 5/4 мили до одного дома, где остановился на ночь. На следующее утро я пошел дальше, изредка останавливаясь лишь затем, чтобы поесть земляники и княженики. Так я прошел около трех миль и в полдень присел отдохнуть у обочины дороги. Вскоре сюда подъехали крестьяне, возвращавшиеся с яр­марки. Они узнали меня, так как видели по дороге в Сор­тавалу. За проданное в городе масло крестьяне получили по восемь рублей с пуда, что, по их мнению, было очень дешево. Я собирался доехать на их повозке до Иломантси, но, когда мы приблизились к деревне Коннунниеми (Хуосиоваара), крестьяне сказали, что если я хочу запи­сать руны, то в этой деревне живет некий Раутиайнен, ко­торый якобы их знает.

И я, оставив своих попутчиков, пошел в деревню, кото­рая находилась в версте от проезжей дороги. В доме толь­ко что отобедали. Раутиайнен спросил у меня, обедал ли я, и, услышав, что нет, пригласил к столу. После обеда он угостил меня спелой морошкой. Мы с ним съели большой

туесок этих вкусных ягод. Я дал несколько оказавшихся у меня монет его маленькой дочке, собравшей ягоды, и Раутиайнен велел ей принести еще второй туесок. Но я поблагодарил за угощение и перевел разговор на руны. Раутиайнен, проявивший такую щедрость и гостеприимст­во, в отношении рун меня не обрадовал. Он очень охотно слушал стихи, которые я ему читал, но в заключение ска­зал: «У вас же все руны уже есть, мне нечего добавить». Кроме нескольких совершенно никчемных вариантов, я ничего не добился от него. И все же нашлись люди по­моложе, которые спели-таки мне пару более современных песен, и я записал их. Они же посоветовали мне пойти к Оллукке Парвинену, сказав при этом, что он не только знает стихи, сочиненные другими, но и сам неплохо слага­ет их. Кое-кто из молодежи вызвался проводить меня до дома Оллукки.

Когда мы оказались во дворе, я поздоровался с нахо­дившимся там мужчиной, не подозревая, что это и есть наш рунопевец, и прошел в избу. Сопровождавшие меня молодые люди остались на улице, чтобы сообщить, как я понял, о цели моего прихода. Вскоре и они прошли в избу, и я спросил у них, не видали ли они Оллукку. «Вы же с ним здоровались во дворе, — ответили они. — Но когда мы сообщили ему, что вы пришли записать его стихи, он бросился бежать, только мы его и видели». Я спросил, куда же он мог уйти, на что они ответили, что, может быть, к соседям, живущим неподалеку отсюда. Мы сходи­ли туда, но там его не оказалось. Но я все же не зря шел сюда — хозяйка этого дома спела мне несколько старин­ных песен, которые я записывал по мере того, как она их припоминала. Она, как и многие другие до нее, уверяла, что я и за два-три дня не успел бы записать всех рун, какие она знала в молодости, и все сетовала на то, что память у нее ослабела и она многое перезабыла. «Но еще кое-что помню, — добавила она, — иногда целыми часами пою сама себе, особенно если чем-то расстроена и тяжело на душе. Тогда, кажется, песням нет конца, они сами при­ходят на ум — пою все песни подряд, а нынче вот никак не могу припомнить».

Оллукка должен был прийти к вечеру в этот дом, пото­му что назавтра обещался пойти на сенокос. Он и впрямь пришел поздно вечером, но ни в какую не соглашался петь руны. Мой вопрос, почему он днем убежал от меня, Оллукка оставил без ответа и начал оправдывать себя тем, что все руны, которые он знает, как сочиненные им, так и услышанные от других, якобы настолько плохи, что и записывать их не стоит. Уговаривал я его и упрашивал, и наконец он пообещал утром спеть мне лучшие из своих песен. Но произошло то, чего я и опасался: наутро Оллукка успел уйти, прежде чем я проснулся. Хозяйка была еще дома, она принялась вспоминать, какие песни остались неспетыми, и я надеялся получить от нее еще немало пе­сен, но тут вмешался ее муж и сказал, что вместо этой ста­ринной дребедени спела бы она лучше какую-нибудь духовную песню. Я же припомнил изречение о том, что муж есть глава жены, и не стал более упрашивать хозяйку петь для меня против воли мужа.

Утром того же дня, 14 июля, я оставил Хуосиоваара и почти без остановок дошел до Коверо. Я намеревался в этот же день дойти до Маукола, где живет губернский фискал^[32] Фальк, про которого мне говорили, что он боль­шой любитель финских рун. Но сразу после Коверо на раз­вилке дорог я ошибся. Вместо того чтобы идти по направ­лению к Иломантси, я пошел налево, и вскоре дорога при­вела меня к русской часовне. Мне пришлось повернуть об­ратно, но прежде я зашел в один дом. Почти все жители деревни, так же как и жильцы этого дома, православные. Хозяйская дочь, увидев мою флейту, спросила, что это за палочка. Я ответил ей, что это духовой инструмент, и в подтверждение сказанного заиграл на ней. Девушка была в восторге и, казалось, не знала, как ей быть — то ли стоять, то ли плясать. Кончив играть, я попросил ее, в свою очередь, спеть мне что-нибудь. «Мне уже некогда, — ответила она, — братья ждут на покосе, но мать дома ос­тается, она знает песни». Девушка взяла косу и ушла. Однако мать ее была не столь охоча до песен. «В послед­ний раз я пела на свадьбе, — обронила она, — и мне за это дали чулки (или рукавицы, не помню точно, что она на­звала), и теперь не хочу бесплатно петь». Тогда я достал серебряный пятак и пообещал отдать ей монету, если она споет две-три руны. Она спела, а когда я начал их записы­вать, повторила еще раз. Я протянул ей деньги, но хозяй­ка отказалась. Тут я удивился и спросил, почему она сна­чала не хотела петь бесплатно, а теперь отказывается от денег. И она призналась, что ей вовсе не хотелось петь, но и отказываться более она не могла, видя, как настоятель­но я прошу спеть эти пустячные песни. Я снова предложил ей деньги, и она наконец приняла их, но с условием, что я пообедаю у них за ту же плату. Старая хозяйка поста­вила на стол масло, молоко и здешние пироги. Затем она посоветовала мне зайти в избушку, стоящую возле самой дороги, и сказала, что хозяйка избушки знает много рун. Я зашел туда после обеда, но дома никого не оказалось. Я подождал немного, но никто так и не появился, и я продолжил свой путь. На дверях избушки не было замка — свидетельство того, что здесь еще живут спокой­ной жизнью. По старому обычаю, карсина и силта в доме были отделены друг от друга перегородкой.

Задержавшись немного, я не успел засветло дойти до Маукола и поэтому решил переночевать в ближнем доме. В Маукола я прибыл на следующий день рано утром. Губернский фискал, бывший одновременно управляющим волостного хлебного магазина, раздавал на этой неделе зерно заемщикам. В такие дни он обычно жил в доме свя­щенника, куда я и пошел после обеда. После Сортавалы мне все время приходилось жить среди народа, поэтому я с удовольствием отдохнул здесь целых шесть дней. Хорошее и радушное обхождение сделало мое пребывание в доме весьма приятным. Количество стихов заметно уве­личилось за счет тех, что мне любезно передал губернский фискал, а также некоторых других. Незадолго до моего ухода церковный сторож принес мне пачку ранее записан­ных рун. Я переписал их, кроме тех, которые переклика­лись с уже имеющимися у меня. [...]

Мне пришлось отложить посещение известного рунопевца Пиетари Кеттунена, проживающего в деревне Куолисмаа, что в четырех милях от Иломантси; но пугало меня не расстояние, а сложности другого плана: по пути надо было переправиться через несколько озер.

Финны Иломантси, исповедующие православие, состав­ляют примерно треть всего населения волости. Несмотря на другое вероисповедание, большинство из них все же одолели грамоту. Во многих домах имеются финские кни­ги, и они время от времени усердно читают их по примеру своих соседей-лютеран, с которыми живут в добром согла­сии. В этих краях не наблюдается того уничижения веры соседей и возвеличивания своей, какое нередко встречает­ся в отдельных местах южной Европы, где люди различ­ных вероисповеданий живут поблизости друг от друга либо смешанно. Здесь, наоборот, финны-лютеране каждое вос­кресенье ходят на православное богослужение, которое начинается на несколько часов раньше, чем их служба, а православные, в свою очередь, прямо из церкви во главе с попом идут в лютеранскую церковь. Во времена швед­ского владения православным разрешалось принимать лютеранскую веру, но не наоборот. Нынче все по-другому: дети должны исповедовать то же учение, что и их родите­ли. Одежда мужчин у православных мало чем отличается от одежды лютеран, но у женщин различие в одежде все же имеется. У них своеобразный головной убор, и они но­сят просторные кофты, чаще всего красного цвета. В Иломантси проживают еще и православные другого толка, называемые «раскольниками». У них здесь два монастыря, но из-за дальности я не смог их посетить.

21 [июля] я отправился из Иломантси в Энонтайпале. В это же время по деревням, расположенным вдоль доро­ги, ездил по служебным делам оспопрививатель, некий Винтер, с которым я встретился в Иломантси. Он делал прививки против оспы. Я проехал с ним пару миль, но наутро мы расстались, и я снова продолжал путь один. Уже под вечер я пришел в дом священника в Энонтайпале, где остался на ночь. Утром я отправился к знахарю Хассинену, который жил в четверти мили от дома священника на острове Нестеринсаари. Мне говорили, что он знает множество заклинаний, да он и сам не отрицал этого, но записать мне удалось всего два заклинания. Он ни в ка­кую не соглашался прочитать их, а если и читал, то не позволял их записывать. Когда же я читал ему ранее записанные руны, он непременно спрашивал, от кого я их ус­лышал. Чтобы не возбуждать его подозрений относительно того, что я составляю якобы списки имеющихся в стране колдунов, дабы привлечь их к правосудию, пришлось ска­зать, что позабыл имена людей, от которых делал записи. Но он все равно не поверил и отговорился тем, что ему некогда петь руны, когда лососей ловить надо. А вообще-то он неплохо отнесся ко мне, предложил кофе и наказал приготовить для меня свежего лосося, выловленного им. Старая хозяйка была больна, и знахарь сам ухаживал за матерью. У двух ее невесток была договоренность между собой: пока одна ухаживает за скотом, другая ведет хо­зяйство, а через год они поменяются. Первая из них до самой осени находилась на дальних пастбищах и скот по вечерам домой не пригоняла. В хозяйстве у них было три­дцать дойных коров. Позднее мне рассказали забавную историю сватовства младшего Хассинена к хозяйке, что нынче вела дом. В молодости она славилась редкой красо­той. Многие сватались к ней, но она всем отказывала. Хассинен тоже приехал к ней со сватом. «Иди ты к чер­ту!» — прозвучал ответ девушки. Тогда Хассинен выступил вперед и сказал: «Послушайте, ведь то, что вы говорите ему, вообще-то относится ко мне». — «А пошел-ка ты тоже туда-то и туда-то!» — послала она и его. Когда Хассинен попытался все же поговорить с ней, девица вскочила и убежала в ригу. Хассинен — за ней. У девушки в руках оказался серп, которым она грозилась ударить жениха, если тот не оставит ее добром. Тогда он схватил жердь и выбил из рук девицы серп, но нечаянно угодил ей по руке. Девушка заплакала, запричитала: «Изувечил меня». На что жених промолвил: «Я тебя и калекой прокормлю». Девица со слезами последовала за Хассиненом к матери. Мать, выслушав объяснение Хассинена, спросила у дочери: «Пойдешь ли ты, дочь моя, за него замуж?» — «Так кому я теперь нужна, калека...».

Для семейной жизни карел характерно, что сыновья обычно приводят молодых хозяек в дом отца. Наиболее достойный из братьев становится главным хозяином [большаком], но остальные тоже считаются хозяевами. Жена большака, однако, не всегда главенствует среди не­весток, этой чести с согласия остальных удостаивается самая искусная и расторопная из них, а также самая властная.

В четверг, 24 числа, из Нестеринсаари я снова вернулся в дом священника в Энонтайпале. На берегу острова лод­ки не оказалось, и мой проводник провел меня к узкому проливу, переправиться через который было бы невозмож­но, если бы не проложенные по камням бревна. Рискуя свалиться в стремнину, мы все же удачно переползли по ним на другой берег, и я, весьма довольный и радостный, продолжил свой путь в Энонтайпале, где и переночевал. На следующий день сразу после завтрака я снова был в пути. [...]

Второе путешествие 1831 г.

Лённрот отправился из Хельсинки 28 мая, на­мереваясь северным путем попасть в Беломор­скую Карелию. Он миновал Рауталампи, Пиелавеси и Ийсалми, дошел до Каяни, а оттуда по глухим местам через деревни Вуосанка, Микиття и Хярмяярви добрался до местечка Куусамо, что на границе с Россией, где его поездка неожи­данно прервалась. 6 августа Лённрота настигло письмо медицинского управления, в котором со­бирателю рун предписывалось вернуться обратно в южную Финляндию для борьбы с начавшейся в стране эпидемией холеры. 22 августа Лённрот вернулся в Хельсинки.

ОТРЫВОК ИЗ ПУТЕВОГО ДНЕВНИКА

19 июня, в воскресенье, избавившись от мучительной простуды и чувствуя себя уже с неделю вполне здоровым, я отправился из Рауталампи в Пиелавеси^[33]. В церкви у меня была возможность наблюдать за людьми в празд­ничной одежде, которая мало чем отличается от той, что носят жители побережья. На мужчинах — короткие сюрту­ки, либо с отложным воротником, либо с так называемым воротником стойкой. Сюртуки эти сшиты в основном из се­рого домотканого сукна и лишь у некоторых выкрашены в синий цвет. Длинные штаны из того же сукна либо из грубого некрашеного холста. Обувь такая же, как везде в Саво и в Карелии, — так называемые пьексы^[34]. Даже знат­ные люди не считают зазорным носить эту обувь. Боль­шинство мужчин носят шляпы, шапки встречаются гораздо реже, но у всех шейные платки. Карманные часы, которые в южной Финляндии считаются предметом первой необхо­димости и имеются у каждого батрака, здесь встречаются очень редко. На женщинах длинные юбки и короткополые кофты, считается, что это очень красиво. У иных, кто побо­гаче, юбки шелковые. Раньше полы кофт были длинней, а юбки короче, но теперь это считается старомодным. Тану — своеобразный головной убор замужних женщин не­которых приходов Саво (в Мянтюхарью, Хирвенсалми, Миккели и т. д.) — здесь нигде не увидишь. На голове у женщин либо чепец, либо платок.

По окончании богослужения я пообедал и отправился в путь на лодке. Это была необыкновенно длинная, но не широкая семивесельная лодка. В нее село около пятиде­сяти человек — количество, вполне достаточное для нашего судна, но явно избыточное при таком сильном ветре. Одно­временно с нами выехало еще десяток лодок. В целом это напоминало небольшую эскадру. Между гребцами нача­лись состязания, чья лодка быстрее, и тут девушкам и пар­ням пришлось попотеть. Мне жаль было бедных девушек, многие из них гребли, не сменяясь почти весь путь, тогда как мужчины гребли поочередно. Я тоже предложил свои услуги, но то, чтобы магистр сел на весла, посчитали во­пиющим нарушением установленных порядков. «Удивится всяк холоп, коль на весла сядет поп», — гласит пословица. И мне, таким образом, пришлось сидеть сложа руки. Несколько замедлили продвижение два порога на нашем пути. Первый, Тюуринкоски, длиной чуть более версты, но менее бурный, чем второй — Нокинен. Мы преодолевали пороги с помощью шестов, упираясь ими в дно и протал­кивая лодку вперед. На одних веслах тут далеко не уедешь. Красивое и одновременно жуткое зрелище пред­ставляли порог и лодки, идущие впереди. Лодки с трудом поднимались по порогу, и порой казалось, что они вот-вот сорвутся и устремятся на нас. На этих каменистых порогах должен быть очень опытный кормчий. Если лодка наско­чит на камень, с него трудно сняться. Но еще большая опасность подстерегает людей при спуске.

Когда порог был пройден, шесты уложили на подпор­ки, вделанные по правому борту лодки, на четверть локтя выше уключины. Те, что уже одолели порог, наблюдали за лодками, которые вели схватку со стремниной, и сыпали шутки в адрес гребцов, казалось, начисто забыв о том, что сами только что были на их месте.

Особое очарование поездке придавали и красивые ли­ственные леса по берегам озера, и множество островов, и затишье, и веселое настроение людей. Время пролетело незаметно, мы прошли по воде целых три мили и высади­лись на одном из островов под названием Кунинкаансало^[35].

Столь необычное название этого удаленного от больших дорог места связывают с тем, что будто бы когда-то ко­роль Эрик^[36], осматривая владения, велел доставить его на этот остров и приготовить здесь обед. Столом для него служил большой плоский камень. Мне так и не довелось увидеть тот камень, он был довольно далеко от берега. Пока я слушал этот рассказ, люди подоставали из своих берестяных коробов вино и еду, чтобы перекусить. Они и мне предложили поесть и поднесли стакан вина, кото­рый я осушил в память о короле Эрике. Во время еды кто-то заметил огромный комариный рой, который вился до­вольно высоко над землей. Видимо, слетелись несколько комариных роев и так сгустились, что казались черной тучей. Мне никогда не приходилось видеть такого большо­го количества комаров, хотя раньше они мне не раз доса­ждали, хорошо хоть на сей раз оставили нас в покое.

Нам предстояло пройти еще 7/4 мили до деревни Йоутиниеми, куда держали путь все лодки. Мы прибыли туда к полуночи. Ночь была настолько светлой, что мои попутчики достали библию и без затруднений прочитали вслух вступительное слово к ней. Я тоже попробовал чи­тать и заметил, что глаза совсем не устают от чтения, да и чему тут удивляться, если ночь отличалась ото дня лишь тем, что не светило солнце. Сумерки длятся всего несколь­ко мгновений. Пока я не привык к белым ночам, мне казалось, что времени не больше десяти или половины одиннадцатого вечера, но оказывалось, что вот-вот должно взойти солнце. В доме, где я остановился на ночь, мне приготовили ужин. Было уже поздно, но хозяйка во что бы то ни стало хотела сварить мне что-нибудь, поскольку, по ее мнению, ужин без горячего — не ужин. С большим трудом мне удалось убедить ее, что достаточно и хлеба с простоквашей, но она все же принесла еще масло и мясо. Наутро для меня был приготовлен завтрак, за который никак не хотели брать платы.

Дальше мне предстоял путь в 6/4 мили до Йокиярви, либо пешком по берегу, либо по воде. Я выбрал первое. В провожатые пришлось взять одного старого крестьяни­на по фамилии Яскиляйнен, поскольку на здешних доро­гах, как мне говорили, легко заблудиться.

По дороге проводник рассказал мне о свадебном обря­де, существующем в их краях. Молодых венчают в воскре­сенье, после чего они направляются в дом невесты, куда прибывают и свадебные гости, приглашенные со стороны невесты. На следующий день отсюда едут в дом жениха с тем, чтобы быть там к вечеру. Чуть не забыл одну де­таль: по дороге из дома невесты в дом жениха сват дол­жен на свои деньги угощать вином и кормить весь сва­дебный поезд. Сват возглавляет шествие, он просит за деньги устроить всех на ночлег и накормить. Их встреча­ют в доме жениха, а после ужина новобрачных отправляют спать. Из девушек выбирают одну, чтобы прислуживала им, в ее обязанности входит принести утром свадебной чете воду для умывания. Такую прислугу называют сааяс. Утром, когда молодые выходят к гостям, начинает­ся сбор денег и прочего, что необходимо в доме молодых. Входит каасо с чашей пива в руках, гости пьют из нее и при этом обещают что-нибудь подарить молодоженам. Одни дают деньги, другие обещают дать овцу или две, а кое-кто и телку и т. д. Понятно, что родственники при этом стараются отличиться. Часть сбора идет в пользу каасо. Вся эта церемония называется туопписет^[37]. После этого разыгрывается как бы небольшая ссора между же­натыми и холостыми мужчинами. Первые хотят заклю­чить жениха в свой круг, а последние не выпускают его из своего. Так они тянут поочередно бедного жениха к себе. Верх берет то одна, то другая сторона. Жених совсем как те пушки на поле Лютцена^[38], которые переходили из рук в руки: то их захватывали шведы, то имперская армия отвоевывала обратно. Наконец заключается мир и парни оставляют жениха на попечение женатых. При этом пьют чарку мира, которая называется харьяллисет^[39]. Потом на­чинается такая же игра между замужними женщинами и девушками за невесту. Если сват умелый и опытный, то, по словам моего попутчика, конца нет всяческим забавам, которые длятся целый день. На следующее утро молодуха раздает небольшие подарки новой родне. Свекровь полу­чает сорочку, правда, в наше время более состоятельные невесты одевают ее с головы до ног. Остальным дарят сорочки, варежки, пояса, кушаки и т. д. Священнику еще до совершения обряда венчания подносят полотно на ру­баху и носки.

Пройдя пешком 3/4 мили, я подошел к порогу Яускоски, где нанял гребца для переправы. На пороге были по­строены две мельницы и сукновальня. Я поднялся на берег и вышел на дорогу через двор одного мельника. Тут стоя­ли две бабы и, невзирая на меня, отчаянно ругались. Спор разыгрался из-за того, кому первой молоть зерно, а я в толк не мог взять, как можно из-за такого пустяка столь яростно ругаться. Перевозчик, какое-то время сопро­вождавший меня, сказал, что, видно, обе они под хмель­ком. По дороге от Яускоски до Йокиярви, расположенного в четверти мили, встречались отдельные хутора и малень­кие избушки. Заходя в некоторые дома, я отметил, что жилища здесь повсюду чистые и опрятные. Ковши для питья, которыми я из-за жаркой погоды часто пользовал­ся, были чисто вымыты. Стены в избах, как вообще приня­то в Саво и Карелии, обструганы добела на высоту чуть выше человеческого роста. Следует заметить, что нынче все реже строят дома без дымохода. При постройке нового дома многие ставят печь с трубой. В Йокиярви я нанял перевоз в Кемилянниеми, до которого миля пути. Хозяин с девочкой лет 14-15 были моими гребцами, а вернее ска­зать, сопровождающими, потому что почти весь путь я греб сам. По дороге я спрашивал у них финские назва­ния разных предметов, встречавшихся нам на пути. Девоч­ка, несмотря на свои юные годы, живо отвечала на мои вопросы. Будь дорога подлиннее, она стала бы настоящим филологом по родному языку. «А как по-вашему называет­ся это? А как то?» — беспрестанно спрашивала она, тем самым пополняя мои знания новыми диалектными слова­ми. Когда мы доехали, я спросил у мужика, сколько я должен за перевоз. Он попросил всего лишь 20 копеек, но я дал ему 16 шиллингов, потому что не оказалось денег помельче. Но это было недорого, потому что сюда же вхо­дила и плата за обед, которым меня накормили в Йокияр­ви. В ответ я услышал: «Большое спасибо». В Карелии в таких случаях обычно говорят: «Бог воздаст».

Расставшись со своими попутчиками, я дошел до одно­го дома в Кемилянниеми, построенного на мысу в живо­писнейшем месте. Меня доброжелательно встретила стар­шая из дочерей, ставшая хозяйкой дома после смерти ма­тери, умершей полтора года назад. За короткое время она рассказала мне об их жизни и хозяйстве, которое она ведет вместе с братом и сестрой. Она предложила поесть, но мне не хотелось. Молоко и вода — обычное питье в лет­нее время в здешних местах — казались наиболее желан­ными для моего пересохшего горла. [...]

(Далее мы можем следовать за Лённротом лишь по этим отрывочным заметкам)

Ночь в Котаниеми. Оттуда на восходе солнца (во втор­ник) отправился в имение к настоятелю Неовису. На сле­дующий день была пожога болота и леса под подсеку. На болоте земля красная, (железистая?) [...] Искупался здесь. Вечером началась простудная лихорадка. [...] Ива­нов день провел у Люра, во время обеда за столом вновь стало знобить, такое состояние длилось до четверга. В Иванов день приходил рунопевец, но из-за болезни я вел записи лишь по нескольку минут, после чего прихо­дилось снова ложиться. Певец был доволен, что его при­гласили к настоятелю Люра да к тому же еще хорошо на­кормили.

В следующую среду был Петров день. Я отправился в Пиелавеси на день раньше. [...] Избы в основном кур­ные, стены обструганы до высоты двери. Печь то слева, то справа от двери. [...] Развито скотоводство. Есть кре­стьяне, у которых по 20 — 30 коров. [...] Заморозки зача­стую губят весь урожай. Хлеб едят с примесью заболони. Нищие. Покойники. [...] Вдоль дороги, покоторой несут покойника, встречаются обкарзанные деревья, на которых помечены имя [покойника] и год [смерти]. Коровам устраивают дымокуры от комаров. По вечерам коровам [добавляют в пойло] соль. Волки и медведи [в этих ме­стах] не встречаются.

ПРИЛОЖЕНИЕ

НАРОДНЫЙ ПРАЗДНИК ХЕЛКА^[40] В ДЕРЕВНЕ РИТВАЛА

Во всяком народном празднике есть нечто необъясни­мо отрадное и достойное уважения; вероятно, у каждого, кто бывал на них, создается такое впечатление. Сам празд­ник, корни которого уходят в глубокую древность, встает перед нами не мертвым памятником, а картиной живой старины. В современной жизни трудно найти другую фор­му, кроме народного праздника, где прошлое представало бы перед нами более явственно. Правда, кое-кому может показаться, что в театре, к примеру, древнюю жизнь изо­бражают более полно, но это не так. [...]

Праздник, который я здесь хочу описать, проводится в приходе Сяксмяки, в деревне Ритвала. Его так и назы­вают — Хелка деревни Ритвала. Деревня находится неда­леко от большого озера. Один из хребтов возвышенности

Маанселкя, который тянется вдоль озера, значительно су­жаясь, приближается к деревне Хуйттула, расположенной в четверти мили от Ритвала. [...]

Коротко опишу Хелку деревни Ритвала. Праздник этот проводится каждое воскресенье после полудня, начиная с Вознесенья и вплоть до Петрова дня, то есть до конца июня. Девушки собираются в одном конце деревни и, взяв­шись за руки, становясь по четыре-пять в ряд, медленно идут по деревне и поют древние руны. Довольно далеко от деревни на возвышенном ровном месте под названием гора Хелка девушки останавливаются. Там они образуют круг, танцуют и поют руны^[41]. Затем той же дорогой мед­ленно и с песнями возвращаются обратно. Вечер проводят уже в деревне, где собирается большая толпа людей и за­тевает разнообразные забавы и увеселения, не считаясь с этикетом. Непременным условием этого праздника явля­ется то, что ни один мужчина и ни одна замужняя женщи­на не имеют права участвовать в этом шествии. Им позво­ляется только присутствовать в качестве безмолвных зри­телей и слушателей. Но это не обижает их. Другое дело — девушки, которые потеряли свое честное имя и которым тоже запрещено участвовать в празднике.

Теперь уже трудно выяснить, что послужило поводом для этого праздника и каково было его первоначальное назначение. Можно только предполагать, что зародился он еще до прихода в страну христианства, на что указывает слово «бог», употребленное в некоторых песнях во множе­ственном числе, что вряд ли было возможно после приня­тия христианства. Кроме того, в той же песне, как мне кажется, есть некоторые указания на то, что первоначаль­но этот праздник был обрядом жертвоприношения, но по ней невозможно определить, с какой целью его проводи­ли — чтобы добиться хорошего урожая, или, возможно, из-за чего-то иного. Другие же песни дают материал для иных догадок относительно появления и первоначального назначения праздника. В одной из них речь идет о девуш­ке, которая до конца осталась верна своему жениху и ни за что не согласилась обвенчаться с другим, хотя ей ска­зали, что суженый ее умер на чужбине. В конце концов жених вернулся, и девушка послала своего юного брата встретить его. На вопрос жениха, как поживает Инкери — так звали девушку, — мальчик необдуманно отвечает: «Да хорошо она живет, целую неделю играют ее свадьбу» и т. д. На этом песня обрывается. Жених, очевидно, понял эти слова буквально и совершил какой-нибудь отчаянный поступок, прежде чем узнал истину. А девушка либо вы­плакала свои глаза от тоски-печали, либо с горя покончи­ла с собой. Подобное событие наверняка должно было при­влечь к себе большое внимание и, следовательно, могло явиться поводом для проведения поминок в честь девуш­ки. [...] В другой песне поется о деве Магдалене, которая совершила три тяжких греха и трижды лишила себя че­сти называться девственницей. Признаться, не понимаю, почему именно с ее именем связывают проведение этого праздника, ибо тысячи других девушек могли бы считаться достойными подобной почетной памяти. [...]

Особенно торжественно проводится праздник Хелка в Троицу. Молодежь из соседних приходов собирается в Ритвала на праздник. Когда я услышал, сколько народу здесь бывает в этот день, у меня создалось впечатление, будто мне рассказали о древних Олимпийских играх, с той лишь разницей, что состязания здесь ведутся только в пении, и девушки, естественно, стараются, чтобы голос их звучал как можно приятнее — как во время шествия, так и после, в деревне. Молодежь, собирающаяся здесь, веселится всю ночь. Играм, танцам и песням нет конца. Не знаю, возможно, когда-то на празднике не были соблю­дены рамки приличия, или что другое явилось причиной, но местный ленсман не так давно запретил праздновать Хелку. Правда, народ начал роптать, и особенно потому, что здесь живо еще старое предание, которое гласит, будто бы наступит конец света, если не праздновать Хелку. Так и говорят: «Конец света придет, когда забудется Хелка в Ритвала и зарастет поле в Хуйттула». В тот год, когда не проводили Хелку, случился в этом краю неурожай. Это сочли карой небесной за пренебрежение к празднику Хел­ка и после того стали опять праздновать, как и прежде. Если бы власти попытались снова помешать, мне кажется, недовольство было бы еще больше. С тех пор праздник проводится каждый год, очевидно, и в этом году скоро будут праздновать.

Э. Л.

Третье путешествие 1832 г.

В свою третью поездку Лённрот отправился из Лаукко 13 июля. Почти до самой границы его сопровождали два студента, с которыми он про­шел через Тампере, Ювяскюля, Куопио, Каави, Нилсия до Нурмес, где 25 августа расстался с по­путчиками и приступил к сбору рун. Из Саунаярви — северо-восточной окраины прихода Нур­мес — Лённрот отправился за границу, в Колвасъярви, оттуда через село Репола, деревни Каскиниеми, Роуккула и Мийноа — в Аконлахти. Дальше на север Лённрот не попал, а вернулся через Лентийра, Каяни, Куопио и Порво в Хель­синки, куда прибыл 17 сентября.

ПУТЕВЫЕ ЗАМЕТКИ

[...] Если бы время и обстоятельства позволили мне, я бы совершил путь из прихода Нурмес, что на севере Карелии, в приход Репола Олонецкой губернии и оттуда дальше к северу в Вуоккиниеми и в другие приходы Ар­хангельской губернии. От центра Нурмеса верных шесть миль до деревни Йонкери, расположенной в отдаленном уголке прихода, напротив Репола, граничащей с приходом Кухмо. Еле приметные тропинки бегут то по болотам, то по низким холмам, покрытым величественными и бескрай­ними нетронутыми лесами. В начале пути еще встречались кое-где одинокие усадьбы, а дальше, кроме единственной захудалой избенки, не было ни одного жилья. [...]

Когда-то, несколько десятков лет тому назад, дети из йонкери сами добирались на лыжах до церкви в Нурмесе, чтобы их окрестили.

Переночевав в одном доме, мы пошли дальше на север в Саунаярви, и там я попрощался со своими попутчиками. За час я добрался до Нискаваара, сначала по воде, затем по суше, и до нитки промок под проливным дождем. Отсюда я должен был идти в Уконваара, до которой, как мне говорили, три версты. Малыш лет пяти-шести — стар­ших никого не было дома — проводил меня немного по тропе и, сказав, что дальше надо сворачивать то налево, то направо, повернул обратно. Я действовал точно по его совету относительно поворотов направо и налево, но не знал, какая из свороток вернее. Наконец я пришел в усадь­бу под названием Лосола, или Лосонваара. Отсюда мне предстояло пройти еще две версты до Уконваара и далее шесть верст до Куусиярви, куда я добрался поздно вече­ром. На следующее утро я отправился дальше, наняв од­ного мужчину проводить меня до Колвасъярви — первой русской деревни, что в двух с лишним милях отсюда. Мы прошли по сухим грядам, расположенным параллельно и поросшим сосняком, между которыми были болота. Что­бы лучше представить себе эту местность, можно вообра­зить, что когда-то здесь все было покрыто водой, которая, придя в движение, образовала огромные волны да так потом вдруг и застыла. Гребни волн как бы превратились в гряды, а у их оснований образовались болота. Трудно представить себе, какой же страшной силы была буря, если она смогла поднять такие гигантские волны, по сравнению с которыми все ранее описанные жуткие исто­рии о кораблекрушениях покажутся ничтожно малыми, даже если их разглядывать сквозь лупу самых внушитель­ных размеров. Идти по сухому гребню было легко. Посре­ди длинных и узких болот кое-где виднелись лесные ламбушки, но даже они не могли придать пейзажу очарования. Если бы нам вздумалось под прямым углом изменить на­правление своего движения, то нам пришлось бы без кон­ца подниматься на гряды, переходить их, пробираться болотами и т. д.

Пройдя верст тринадцать, мы вышли на берег Осмаярви. Надежды наши отыскать здесь хоть какую-нибудь лод­ку не сбылись. Пришлось идти четыре версты по правому берегу до пролива, соединяющего озера Осмаярви и Колвасъярви. Мы стали изо всех сил кричать: «Лодку! Лод­ку!», но так ни до кого и не докричались. Да и навряд ли наши крики могли быть услышаны в деревне Колвасъярви, которая находилась в трех верстах от пролива. Но нам все же надо было как-то переправиться через озеро — слишком большое, чтобы обогнуть его, к тому же в конце пути мы оказались бы у широкого ручья, перейти который было бы ничуть не легче. У нас не оставалось другого выхода, как самим соорудить средство для пере­правы.

Неподалеку от берега лежали сосны, поваленные друг на друга, с которых прошлым летом жители Колвасъярви сняли заболонь на пироги, как сказал мой провожатый. Православные финны^[42] и в праздники, и в будни едят много пирогов, а ныне, при заметной нехватке зерна, сосновая заболонь стала основной примесью в муку. Из этих под­сохших за лето сосен мой попутчик нарубил бревна длиной в три с половиной топорища, мы перетащили их на берег и соорудили из них плот. Шести таких бревен было доста­точно, чтобы плот выдержал нас. В двух из них по кон­цам мы сделали углубления и соединили их поперечными бревнами, на таком расстоянии, чтобы остальные умести­лись между ними под поперечными бревнами снизу. Уло­жены они были без всякого крепления, лишь небольшая выемка не давала им выскользнуть. А если на них насту­пить, они ушли бы под воду, сбились бы. Следовательно, мы должны были сидеть на боковых бревнах, скрепленных поперечинами. Для равновесия мы сверху уложили еще несколько бревнышек. И на таком на скорую руку соору­женном плоту пусть медленно, но благополучно мы пере­правились через пролив в полверсты шириной. Мужик рас­сказал, что ему часто доводилось переправляться таким образом. И он клал лишь одно поперечное бревно между боковыми, а теперь ради меня положил два.

В Колвасъярви я зашел в дом Хуотари. Старый хозяин провел меня в отдельную комнату и поинтересовался отно­сительно моей поездки. Я без утайки ответил на все его вопросы и, в свою очередь, спросил, могу ли я чувствовать себя в безопасности, странствуя по этим краям? Он ска­зал: «В десять раз спокойнее, чем у вас, где человека могут избить до смерти». Была такая история. Не так давно сын одного богатого крестьянина из их прихода поехал в Финляндию и подкупил там мужчину, чтобы от­править вместо себя в солдаты, но тот, получив деньги, убил его. Однако вскоре мы пришли к общему мнению, что поделом таким вербовщикам. Когда же я заметил, что здешние крестьяне всю долгую зиму торгуют у нас враз­нос и ничего плохого с ними не случается, он согласился, что в общем-то и в нашей стране вполне безопасно. «Но все-таки у нас спокойнее, — продолжал он. — Могу зару­читься всей своей собственностью, что куда бы вы ни пошли, вас никто не тронет, ни один волос не упадет с вашей головы». Не успел он это сказать, как вошел его сын и резко прервал его словами: «Отец! Не ручайся за то, чего не знаешь». И он рассказал о беглых солдатах, которые прячутся по лесам, а кое-где и по деревням и ко­торым может взбрести в голову вывернуть карманы у человека, а чтобы скрыть свое черное дело, помочь ему отправиться в мир иной.

Отсюда я проделал пешком путь длиной в пятнадцать верст до Репола. Разговор в доме Хуотари запал мне в голову, поэтому я несколько раз сходил с дороги, дабы разбойник, если ему вздумается преследовать меня, мог без лишнего шума пройти мимо. Но, видимо, моя предосто­рожность была излишней — ни в тот раз, ни позже подоб­ные неприятности со мной не случались. Репола — центр прихода, иначе говоря, погост. Здесь живет богатый кре­стьянин Тёрхёйнен, к которому я и зашел. Он попросил меня показать паспорт, и я предъявил его. Бегло пробе­жав глазами текст, переведенный на русский, он спросил, когда я выехал из Куопио? Я сказал, что более трех не­дель тому назад. «Но паспорт получен менее двух недель назад, как же вы это объясните?» Я стал изучать свой паспорт и увидел, что он помечен вторым августа по ново­му стилю, та же дата стояла под русским переводом, где следовало поставить 21 июля по старому стилю. Я пояс­нил ошибку, и Тёрхёйнен сразу все понял. Позднее, когда мы остались вдвоем, он признался, что вначале подумал, не подослали ли меня отравлять их колодцы, поэтому и спросил с такой строгостью про паспорт. И сказал, что­бы я не обижался, если кто-нибудь примет меня за тако­вого. «Вот ведь было же в Салми такое...», — и он вкратце рассказал о нашумевшей во время эпидемии холеры исто­рии. «Неужели вы верите вздорным слухам об отравлении колодцев?» — спросил я у него. «Положим, я не верю, — ответил он, — но другие-то верят, и не вздумайте доказы­вать им обратное». Выпив у него несколько чашек чаю и перекусив, я отправился с тремя крестьянами через озе­ро в деревню Вирта, где и заночевал. [...]

От Каскиниеми до Роуккула, где на расстоянии в два­дцать верст не было ни одного дома, я шел без проводни­ка. Под конец я заблудился, свернул на какую-то тропу, и она вывела меня на берег озера, по другую сторону ко­торого виднелись клочки пахотной земли. И хотя поблизо­сти не было видно жилья, я все же прикинул, что оно где-то недалеко. Я решил обогнуть озеро, что оказалось делом нелегким, так как пришлось брести по топким болотам, проваливаясь иногда выше колена.

Не зная, с какой стороны короче путь, я свернул нале­во и вдруг увидел перед собой широкий ручей. Чтобы переправиться через него, я довольно долго шел вдоль ручья, но моста видно не было. Вот где пригодился бы плот, на котором мы переправились через пролив между озерами Осма и Колвас. Тут меня осенило — ведь можно перебросить вещи на тот берег. Сначала я перекинул сапоги, а чтобы они лучше летели, положил вовнутрь по камню. Перебросив их отличнейшим образом, я столь же удачно переправил все остальное, кроме пиджака, который, будучи связан в узел, развязался и упал в ручей, как под­стреленная утка. Я ринулся в воду и, подхватив не успев­ший затонуть пиджак, выбрался на берег и начал собирать разбросанные по земле пожитки. Тут подошли две женщи­ны, издали наблюдавшие за моей переправой: «Вам бы пройти немного выше, там ведь мост. Мы хотели крикнуть вам, но вы уже были в воде». Я подумал, что ничего страшного не произошло, и спросил у женщин, далеко ли деревня. «В полутора верстах отсюда», — ответили они. Именно эта деревня и была мне нужна.

Теперь, наверное, было бы уместно поговорить немного о здешних финнах, которые с давних пор являются под­данными России и, вероятно, со времен Владимира Вели­кого^[43] — православными. Они называют себя «веняляйсет»^[44] [русские]. По-видимому, в прежние времена так называли финнов, проживавших в этих краях, а теперь в Финляндии это название применяют по отношению ко всему русскому народу^[45]. Финнов, живущих на нашей стороне, они назы­вают шведами, а нашу страну Руотси — Швецией или Землей шведов. В некотором отношении их обычаи и обря­ды нравятся мне даже больше, чем те, что бытуют у нас. Так, например, они лучше, чем в целом ряде мест у нас, следят за чистотой. У здешних финнов не встретишь жилья, чтобы не были вымыты полы, а подчас до такого блеска, как в любом господском доме. Избы здесь такие же, как в Саво, с дымоволоком на потолке, но в них боль­ше окон, обычно восемь — десять, часть которых застекле­на, а другая — без стекол. В избах Саво окон меньше, обычно четыре — шесть, но там они большего размера. У финнов, живущих в России, подклеть в избах выше, там хранится у них ручной жернов и прочая хозяйственная утварь. Жилые помещения всегда соединены со скотным двором, являющимся как бы продолжением крестьянского дома. От избы хлев отделен сенями, из которых ступени ведут вниз, в скотный двор. Я говорю об этом не для того, чтобы перечеркнуть свои слова о чистоплотности людей, которую только что превозносил, наоборот, когда люди и животные находятся так близко, этот вопрос становится еще более важным. У нас жилые помещения располага­ются всегда отдельно от скотного двора, и люди позволяют себе особо не заботиться о чистоте.

Хорошим обычаем у здешних финнов является то, что в каждой деревне покойников хоронят на своем деревен­ском кладбище. Наши же суеверия привели к тому, что покойника зачастую везут за четыре-пять миль, чтобы похоронить на кладбище у церкви. Нетрудно заметить, сколь это обременительно и даже противоестественно. Неудобства этого обычая особенно ощутимы во время эпи­демий. Когда года полтора тому назад были выделены от­дельные кладбища для холерных, в ряде мест возникли беспорядки, связанные с тем, что народ не соглашался, чтобы кого-то из покойников хоронили в неосвященной зем­ле, тогда как для остальных это преимущество оставалось. Ежели бы у нас, как у православных, в каждой деревне было свое кладбище, то все проблемы с холерными клад­бищами были бы решены, не говоря уже о прочих.

Здешние финны считают гостеприимство добродетелью, а возможно, даже религиозным долгом, но сами же, к сожалению, нарушают его, примером чего является суе­верный запрет не есть из миски, что стояла перед инаковерующим. Поэтому в поездку следует брать с собой свою чашку, которую потом можно выбросить. Правда, в неко­торых домах имеются чашки и миски специально для инаковерующих и там всегда можно поесть. Я не взял в доро­гу чашку, понадеявшись обойтись как-то. У Тёрхёйнена, как было описано выше, я вдоволь наелся. Но это собы­тие сильно озаботило некую крестьянку, к которой я за­шел по пути. Она охотно накормила бы меня, но у нее не было «мирской чашки». «Вы заходили к Тёрхёйнену?» — спросила она. «Заходил». — «Вы ели у них?» — «Да, а по­чему бы и нет?» — «Он, верно, угощал вас из своих ми­сок?» — «Что правда, то правда», — ответил я, хотя не был вполне уверен в этом. «Вот, вот, — запричитала старуха, — он такой же, как и все. Что будет с этим миром, если люди ни с чем не считаются?» Старуха, по-видимому, относи­лась к староверам, или старообрядцам, их еще немало в этих краях, они не всегда могут дозволить людям иной веры есть у них, а также не терпят сторонников офици­альной русской православной церкви. Их религиозный фа­натизм зашел так далеко, что даже лошадям, на кото­рых наши крестьяне отправляются в Кемь, не дозволяется пить из тех прорубей, из которых пьет их скотина. Если кому-то случается нарушить этот запрет и напоить лошадь, женщины тут же окружают его и начинают орать во всю глотку: «Опоганил нашу прорубь!» Один из наших крестьян, по-моему, удачно ответил женщинам, когда они, по своему обыкновению, начали кричать: «Испоганит, ис­поганит!» — и хотели прогнать его. «Пусть лошадь пьет, — сказал он, — все лошади одной веры, что наши, что ваши». [...]

Они с осуждением относятся к тем православным фин­нам, кто курит. И предубеждение против табака у них на­столько сильно, что даже гостю не разрешается курить в доме. Когда я просил разрешения закурить, некоторые запрещали, а иной хозяин позволял. Но стоило мне набить трубку и зажечь ее, как женщины тут же покидали поме­щение.

Вино и прочие крепкие напитки не так пугают их, как курение. Но напитки эти поглощаются в размерах, весьма редко доводящих до опьянения. Вино каждый день не употребляется. Мне кажется, что они употребляли бы это губительное зелье еще в меньшей мере, если бы не хоро­шая возможность тайно доставлять его из ближайших финских волостей. В некоторых местах интересовались, нет ли у меня вина для продажи. Я отвечал, что перевоз по­добного товара через границу запрещен под угрозой боль­шого штрафа. Они же считали, что это вовсе не опасно, да так оно, по-видимому, и есть. К сожалению, не во всех местах имеются должностные лица, которые могли бы если не искоренить контрабанду, то хотя бы штрафовать за это. Правда, в каждой волости есть свой староста, что-то вро­де нашего ленсмана, он избирается из крестьян сроком на один год. Но староста не является особо влиятельной лич­ностью, и если даже он захотел бы вмешаться в дела, то не всегда осмелился бы ссориться с крестьянами. Ему, например, приходится мириться с тем, что в округе много беглых солдат, которые творят все, что только вздумается подобному сброду, вынужденному скрываться от властей. А начни он бороться против них, у него не будет спокой­ного дня. Староста превращается в очень значительное лицо во время рекрутского набора, и тогда он неплохо на­живается при составлении списков новобранцев. Во вни­мание при этом принимается количество сыновей в семье. Если сыновей двое, то их обычно оставляют дома, лишь в крайнем случае могут забрать одного. Но бывает, что и троих сыновей при одном дворе оставляют, все зави­сит от того, к кому староста наиболее благосклонен.

В каждой волости кроме старосты имеется еще и свя­щенник. Но в некоторых волостях его нет порой годами, как, например, нынче в Вуоккиниеми. Примерно раз в год туда наезжает поп из Паанаярви. Здесь обязанности свя­щенника, как мне кажется, проще, чем у нас. Пару раз в год он объезжает свой приход и совершает все накопив­шиеся за полгода обряды: крестит, венчает и отпевает. Сре­ди крестьян крайне редко встречаются грамотные, реже чем один на сто человек. Им очень трудно преуспеть в этом, так как совсем нет книг. А учиться они безусловно хотели бы. Если бы сочли грамотность полезной, то ее развитию можно было бы способствовать, нанимая учителей из чис­ла православных финнов в приходах Иломантси и Липери. В обоих приходах крестьяне свободно читают финские кни­ги и могли бы, не испытывая особых затруднений, обучить этому своих единоверцев. Хорошо бы содействовать этому, чтобы крестьянам не приходилось, как до сих пор, отправ­ляться за несколько миль в Финляндию, чтобы там узнать календарный прогноз погоды. Кто-то может усомниться в этом, но я хорошо помню, как прошлым летом, когда во время сильной засухи все были обеспокоены за свой уро­жай, кто-то вполне серьезно изрек: «А мы так и не сходи­ли на шведскую сторону узнать по календарю, какую осень бог даст!» А до ближайшей финской деревни оттуда было три мили. К сожалению, я не захватил с собой календаря, который в ряде случаев мог бы мне помочь, а предсказы­вать погоду наугад мне не позволяло мое чувство ответст­венности перед людьми.

Третий и самый значительный человек у здешних фин­нов — исправник, соответствующий в Финляндии судье и фохту. Он живет за тридцать миль от таких пригранич­ных волостей, как Репола и Вуоккиниеми. Исправник так­же пару раз в год ездит по всей округе, разрешает люд­ские тяжбы и взимает подати. Каждый двор здесь обло­жен налогом в зависимости от количества мужчин. Если мне не изменяет память, после того, как составлены ревиз­ские списки^[46], они остаются в силе целых двадцать лет. При составлении списков учитываются все лица мужского пола, даже новорожденные. За каждого из них двор пла­тит подушный налог по двадцать с лишним рублей ассиг­нациями в год. Даже если кто-то из мужчин умирает, ни­что не меняется, подушная подать начисляется и на покой­ного до тех пор, пока не будут составлены новые списки. И, наоборот, все те, кто родился в этот период, свободны от уплаты налогов, причем многие только по достижении двадцатилетнего возраста попадают в списки податных душ. За женщин, сколько бы их ни было, ничего не пла­тили. Одним из лучших исправников здесь когда-то был финский офицер, попавший в плен в Россию и после мно­гочисленных мытарств ставший исправником в Кеми. Об этом времени в здешних краях вспоминают, как о времени Сатурна в Лациуме^[47]. Человек он был, по всей вероятности, примечательный, и когда я спросил, принял ли он их веру, если они так его хвалят, мне ответили: «У него была и своя и наша вера».

Все чиновники во время своих поездок живут за счет крестьян. Крестьяне обязаны бесплатно перевозить их, а также всю их свиту, сколько бы их ни было. Если бы мне еще представилась возможность путешествовать в этих краях, то я пошел бы к исправнику и напросился к нему в попутчики, когда он объезжает край. Это было бы вы­годно во всех отношениях. Вообще-то в народе недоволь­ны этим поведением должностных лиц — не знаю, закон­ным или незаконным, — крестьяне завидуют иному положе­нию крестьян у нас, где не приходится бесплатно кормить и возить чиновников. Они очень хвалили наших чиновни­ков, которые жили у них вместе с местными представите­лями во время недавнего пересмотра границы.

Народ здесь очень религиозный, но все же не настоль­ко, чтобы презирать наше вероисповедание. Когда наши попы проводят в пограничных деревнях церковные провер­ки по чтению катехизиса и объясняют библию, многие крестьяне из ближайших русских деревень обычно прихо­дят их послушать. Некоторые, я слышал, говорили, что им больше нравится, как объясняют слово божье наши попы, чем свои. Четыре раза в год проводятся общие празднест­ва, каждое из которых длится неделю либо две. В это время у них принято ходить в гости: собираются по оче­реди то в одном доме, то в другом, пока не обойдут опре­деленный гостевой круг. Люди из отдельных домов и де­ревень собираются в том доме, для хозяев которого наступила очередь угощать гостей в течение всего праздника^{[48] [49]}.

Земледелию здесь, по-видимому, уделяется еще меньше внимания, чем у наших финнов. Поля обычно маленькие, да и покосы не очень хорошие. Поэтому во многих хозяй­ствах стада немногочисленны: обычно две-три коровы да лошаденка. Молоко у них не является столь важным про­дуктом питания, как у нас. К тому же три дня в неделю — в воскресенье, среду и пятницу — они молочной пищи не едят, в эти дни соблюдается своего рода пост. Мне при­помнился один случай, свидетельствующий о том, сколь неразумно соблюдение подобного поста. Один православ­ный крестьянин из Аконлахти провожал меня в обратный путь до первой финской деревни. В Лехтоваара хозяйка принесла нам поесть. Была как раз пятница, и мой спут­ник не стал есть ни молока, ни масла, а это была единст­венная пища на столе, не считая хлеба. Я уговаривал его поесть, уверяя, что на нашей стороне это не грех, на что он ответил очень резонно: «Для вас не грех, а для нас грех, где бы мы ни отступили от своего учения». В искус­стве маслоделия здешние финны во многом уступают на­шим. Мне ни разу не приходилось есть у них вкусного масла.

Поскольку здесь очень много озер, люди с успехом за­нимаются рыбной ловлей. Рыба считается продуктом, не оскверняющим желудок даже во время поста. Вообще люди здесь более состоятельные, чем в ближайших погра­ничных волостях на нашей стороне. Дело в том, что у них нет безземельных крестьян, а у нас в целом ряде мест это настоящее бедствие. Еще одна причина их зажиточности в том, что они из своей ржи пекут хлеб на пользу своего желудка, тогда как у нас силе ржи дают забродить и под­няться в голову, а желудок остается пустым, отчего весь организм страдает^[50]. Возможно, их достатку способствует и их большая проворность и сметливость. Стоит после об­щения с нашими финнами с их медлительностью и нето­ропливостью в словах и поступках оказаться в кругу здешних людей, как сразу же бросается в глаза их жи­вость и расторопность. Например, когда войдешь в дом к финну и поздороваешься: «Добрый день!», крестья­нин, не особо раздумывая, ответит: «Дай-то бог!» Это ответное приветствие вылетает у него как бы само собой, непроизвольно и по привычке. Но он изрядно помучает ваше терпение, прежде чем добавит к сказанному еще хотя бы слово. После обмена приветствиями по народному обычаю хозяину либо одному из уважаемых членов семьи положено задать гостю вопрос: «Какие новости? Как дела?» Но задать этот вопрос, казалось бы, такой простой и бесхитростный, для крестьянина неимоверно трудно. Порою ждешь не дождешься, пока он раза три не почешет свой затылок — место, откуда крестьянин привык добывать свои мысли, — и не ответит тебе. Если же обратиться к не­му с какой-нибудь просьбой, например перевезти через озеро, то он редко откажет и лишь по серьезной причине. К любому делу крестьянин должен прежде всего всесто­ронне подготовиться. Во-первых, это длительное совеща­ние, на котором решают, кому следует взяться за дело. Даже если дома всего лишь один человек и, казалось бы, не может быть и разговора о выборе, все равно следует длительное раздумье. Во-вторых — неспешный завтрак, после чего, взвесив все как следует, крестьянин соглаша­ется перевезти вас.

Иначе обстоит дело у православных финнов. Едва только гость переступит порог дома, как хозяин тут же задает ему множество вопросов, а когда завязывается раз­говор, он не подыскивает слова, а градом сыплет их в ко­личестве даже большем, чем требуется. Но я не утвер­ждаю, что тут не бывает исключений, иногда наблюдаешь и у православного финна чисто финскую медлительность, и у нашего крестьянина непривычную для него живость и предприимчивость. Я просто хотел указать на явления общего порядка.

У здешних финнов, как и у всего русского народа, на­блюдается склонность к ведению торговли. Я склонен даже считать их потомками древних пермов, или «бьярмов»^[51], от которых они унаследовали интерес к торговле. Или, может быть, оставим за православными финнами право происходить от того народа, через земли которого проходили торговавшие с норвежцами пермские караваны. На своих землях они не ведут никакой существенной тор­говли, но зато оживленно торгуют в Финляндии, Ингер­манландии и Эстонии, где от продажи платков и прочих мелких товаров выручают значительные суммы. Торговлей вразнос [коробейничеством] они занимаются с октября месяца, вплоть до следующей весны, после чего либо воз­вращаются домой обрабатывать землю, либо едут в Пе­тербург, Москву и другие места, где закупают большую часть товара для продажи зимой. Один из таких коробей­ников из Архангельской губернии, торговавший в Финлян­дии, описан в поэме [Рунеберга] «Охотники на лосей». Чаще всего в наших краях встречаешь коробейников из Вуоккиниеми, реже — из Репола, Паанаярви и Корписелькя.

Насколько я мог сравнить, одежда здешних финнов сходна с одеждой русских. Предпочтение отдается крас­ному цвету, любят они, по-видимому, и желтый, а также синий цвет.

Можно было бы еще многое добавить к этому, но при­дется оставить до следующего раза, так как не успею написать, пора отправляться в деревню. Хону лишь отме­тить, что если кто-нибудь надумает поехать к этим финнам записывать руны, то не пожалеет об этом. Особенно много у них свадебных песен, подобных тем, что есть во второй тетради «Кантеле»^[52], многие из них необычайно красивые. Люди охотно берут деньги за свои труды при исполнении песен, потому что считают песни предметом торговли, и это вовсе не плохо, что поют за плату. У нашего же народа зачастую не выманишь песен ни за деньги, ни даром. Оче­видно, духовенство и здесь против этих песен и считает исполнение их грехом, но не столь великим, чтобы нельзя было искупить его небольшой исповедью. Я бы посовето­вал тому, кто захочет совершить поездку в эти края, осу­ществить ее зимой. Тогда ему было бы удобнее, взяв из дому лошадь и сани, довезти до места необходимые вещи. К тому же в это время года легче застать людей дома, они менее заняты работой. Да и ездить зимой безопаснее, чем летом, когда в этих местах, как уже упоминалось, ходят бродяги и беглые солдаты. [...]

Валаамский монастырь

Дорога в Карелии

Охотник-карел

Игра в рюхи

Бабушка с внучкой

Свадебный поезд перед уходом в дом жениха (невеста укрыта платком)

Прощальные плачи перед свадьбой

Обряд оберега новобрачных

В первые недели замужества сноха кланяется свекрови в ноги

Четвертое путешествие 1833 г.

Эта поездка Лённрота по сбору рун — без сомнения, важнейшая в плане составления компо­зиции «Калевалы» — началась 9 сентября. Путь от Каяни до Суомуссалми он прошел по суще­ствующему водному пути и оттуда через Вуокки, Хюрю и Вийанки в Кивиярви — первую ка­рельскую деревню русской Карелии. Посетив Вуоннинен и Вуоккиниеми, Лённрот через Чена, Кивиярви, Аконлахти и Кухмо вернулся домой. Эти путевые заметки, первоначально написанные по-шведски, Лённрот той же осенью, 18 ноября, отправил своему другу доценту Рунебергу^[53] для опубликования в издаваемой им газете «Hel­singfors Morgonblad», где они и были напечата­ны в следующем году в № 54, 56-60.

ПУТЕВЫЕ ЗАМЕТКИ

В надежде на то, что тебя, а может быть и часть чита­телей «Morgonblad», заинтересуют сведения об этом гра­ничащем с Финляндией крае, посылаю тебе путевые замет­ки — результат обширной исследовательской поездки по этой губернии, совершенной мною в сентябре минувшего года. Девятого сентября вечером в сопровождении фохта^[54] Викманна я отправился из Палтамо через озеро Оулу, северо-восточную его часть, в Киехкимяенсуу, где мы и заночевали на постоялом дворе. На рассвете продолжи­ли путь вверх по порогам до озера Ристиярви, а на сле­дующий день — в приходы Хюрюнсалми и Кианта.

Весь этот путь, довольно сложный из-за множества больших и малых порогов, мы прошли на лодках. В это темное время года за день мы проплывали не более трех­четырех миль несмотря на то, что в пути находились с раннего утра и до позднего вечера. Не буду называть пороги, так как думаю, что перечень нескольких дюжин на­званий никому не интересен. Некоторые пороги были бур­ные и длинные, другие — посмирнее и покороче. Каждый год с лодками смолокуров, которые спускаются вниз по реке, случаются несчастья, и это неудивительно, если учесть, что в большинстве порогов для лодки имеется только единственный узкий проход, да и тот местами на­столько извилист и крут, что кормщику подчас приходится ставить лодку перпендикулярно ее ходу, чтобы не разбить­ся о камни. На наиболее опасных порогах есть кормщики, которые живут у реки и которым вменяется в обязанность за определенную плату проводить лодки вниз по течению, а также нести убытки в случае несчастья. Насколько это опасное занятие, можно понять по выражению лица корм­щика, стоит ему приналечь на рулевое весло, специально прикрепленное к корме прочной закруткой из березовой вицы. На подступах к особо крутым и быстрым поворотам он берет в лодку помощника, который всей тяжестью сво­его тела налегает на кормовое весло, поворачивая его. Внимание кормщика во время преодоления порога пре­дельно сосредоточено — он не допустит ни на полвершка отклонения от правильного пути. Многие крестьяне сами спускаются по этим порогам. Конечно, они не знают поро­гов так хорошо, как настоящие кормщики, но их удиви­тельно зоркие и натренированные глаза уже издалека замечают все камни, даже те, что глубоко скрыты под во­дой. Там, где новичок не видит ничего кроме воды и быст­рого течения, они с довольно большого расстояния могут определить, где и даже на какой глубине находится камень. Благодаря этому умению они спускаются и по не­знакомым порогам, конечно, если те не очень труднопрохо­димые. Но не каждый достигает такого мастерства. Боль­шинство из них все же, не рискуя пускаться в путь само­стоятельно, берут кормщика. Иначе можно дорого попла­титься за свою лихость. Когда мы поднимались вверх по течению, под порогом Ийкоски, около погоста Ристиярви, встретили смоляную лодку, разбившуюся о камни. Л неза­долго до этого по реке плыли смоляные бочки, их несло течением. Финны волости Вуоккиниеми, расположенной на русской стороне, редко прибегают к помощи кормщиков, по осени сотни их спускаются с нагруженными лодками по этим порогам. Для того чтобы лучше запомнить норов каждого порога, они в стихотворной форме заучивают его особенности. Про Сийттикоски, что около прихода Хюрюнсалми, говорят: «На загривке Сийтти гладок, а вни­зу — осиный рой». Про другие пороги говорят: «Помоги бог на Юнккоски, сохрани на Каллиокоски, а по Леппикоски я и сам спущусь». Сказывают, однако, что и на Леппикоски божья помощь порою оказывается не лишней.

Когда благополучно проходят порог, то обычно выпи­вают чарку. Слава иных порогов так велика, что требуется выпить и не одну. Такой же чести, говорят, удостаивается и первый порог. Считается, что этим выражают почтение и всем последующим порогам. [...]

До 14 сентября я ехал с упомянутым выше попутчиком, расстались мы с ним в центре прихода Кианта, что при­мерно в двенадцати милях к северу от Каяни. Вместе со священниками, которым надо было проводить кинкери^[55] в Вуокки, я отправился в ту же деревню. Весь путь около трех миль от прихода Кианта до этой деревни мы про­ехали по воде. Пока духовные пастыри проверяли знание прихожанами христианского учения, я в другой избе читал финские пословицы сидевшим здесь крестьянам и записывал от них руны. Дело в том, что на место прове­дения кинкери обычно собираются люди из соседних дере­вень, которых пастор на этот раз не опрашивает. Это были как бы мои «прихожане».

Трудно сказать, какого объема достигло бы полное собрание финских пословиц, но что оно получилось бы до­вольно большое, можно судить по тому, что повсеместно, где бы ни собирался народ и где бы ни читал я вслух ранее собранные пословицы, мои записи всегда пополня­лись новыми. Достаточно было привести три-четыре посло­вицы, как кто-то из собравшихся тут же припоминал новую и спрашивал, не была ли она раньше записана. Бывало, пословицы так и сыплются со всех сторон, и я едва успе­ваю записывать. Так же обстояло дело и с загадками, которым, кажется, нет числа. Большинство пословиц и загадок имеют стихотворную форму, но встречаются и прозаические. [...]

Случайно возникающие пословицы появляются и исче­зают одинаково быстро, и только в том случае, если в них заключена особая острота и мудрость, их начинают повто­рять и они постепенно переходят в разряд признанных пословиц.

Я отправился из Вуокки воскресным вечером в лодке с несколькими крестьянами, приехавшими на кинкери мили за четыре отсюда, из домов, расположенных недалеко от русской границы. Некто Киннунен, спевший мне несколько рун по моей просьбе, проводил меня три четверти мили до Киннуланниеми, где мы и заночевали. По пути в лодке я карандашом записал от него несколько рун и продолжил записи уже при свете лучины в Киннуланниеми. Я наде­ялся, что успею записать наиболее значительные из его рун, но когда прошла большая часть ночи, он стал уверять меня, что мог бы беспрестанно петь весь следующий день и последующую ночь, лишь бы ему время от времени под­носили рюмочку (а исполнить его желания я не мог, так как у меня не было вина), и настроение записывать далее у меня пропало. Но я все же договорился с ним о встрече в Лентийра после моего возвращения из Архангельской губернии, на что он и согласился, хотя впоследствии слова своего не сдержал.

На следующий день я не записал от него ни строчки, потому что Киннунен охотно нанялся проводить домой попов, поскольку попутно мог справить свои дела.

Я ночевал в избе, битком набитой спавшими прямо на полу людьми, возвращавшимися с кинкери. Устроившись на скамье, я вскоре заснул. Ночью мне захотелось пить, но через спящих на полу невозможно было добраться до стола, на котором стоял подойник с водой, побеленной мо­локом. Мне пришлось выдержать танталовы муки, прежде чем снова удалось уснуть. На следующее утро я направил­ся в деревню Хюрю. Несколько жителей этой деревни страдали экземой, по-видимому, нервного происхождения. Путь от Киннуланниеми до Хюрю в две с половиной мили можно преодолеть на лодке. И чем ближе мы подъезжали к Хюрю, тем больше сужался фарватер. Многие пороги были такие узкие, что лодка чуть пошире нашей уже не смогла бы проехать по ним. Из Хюрю я прошел полторы мили до Вийанки, последнего двора на финской стороне, и отсюда продолжил свой пеший путь до Кивиярви, перво­го поселения на русской стороне. Деревня эта состояла из пятнадцати домов, построенных, по обычаям здешних фин­нов, вблизи друг от друга. Считается, что расстояние меж­ду этими приграничными поселениями полмили. Путь мой проходил через болото, расположенное на водоразделе Маанселькя, от которого реки текли в двух направлениях, а именно: в озеро Оулу через Кианта и Хюрюнсалми, а также водоемы Архангельской стороны. Посредине болота виднелась протока, по которой крестьяне с боль­шим трудом проводили свои лодки. С полверсты тянулось болото, затем по обе стороны начинались узкие канавы, окаймленные густыми зарослями; продвигаться по ним на лодке ничуть не легче, чем по болоту.

В Кивиярви случилось мне зайти в дом, единственным жильцом которого оказалась больная хозяйка. Она стра­дала от сильной боли под ложечкой и охала беспрестанно, но тем не менее не отпустила меня, чтобы я подыскал место поспокойнее. Она спросила, не знаю ли я какого средства от ее болезни. Умолчав о том, что я лекарь, я дал ей кое-какие лекарства, но она решилась их выпить лишь после моих клятвенных заверений, что не умрет от этого. Кое-кто, может, удивится, зачем мне надо было скрывать свою профессию, ведь, казалось бы, скажи всем, что я врач, как обо мне сразу же пошла бы широкая молва. Но все дело втом, что тогда деревенские бабы начали бы донимать меня просьбами помочь от разных хворей. Несмотря на удовлетворение, которое я получал при ока­зании помощи в самые критические моменты, оказаться вдруг в окружении людей, страдающих всевозможными хроническими заболеваниями, вызываемыми плохим режи­мом питания, которое невозможно исправить, и требующи­ми срочного и правильного лечения, было бы тягостно. Во избежание подобных обстоятельств я старался по возмож­ности скрывать свою профессию. Однако вернемся к боль­ной хозяйке. После того, как я дал ей лекарства, в дом вошли двое мужчин из Аконлахти, что в трех милях отсюда, и остались ночевать. Лекарство мое не успело еще подейст­вовать, и старуха стонала без конца, мешая нам спать. В конце концов один из мужчин поднялся со своей лавки и словно полоумный подбежал к ее постели, разостланной на полу, резко схватил старуху за руки и так начал тря­сти, что я подумал, уж не хочет ли он лишить ее жизни. Это продолжалось несколько минут, потом он прочитал отрывки каких-то заговоров, заклиная так страшно, что все мое существо дрожь пробирала. Через некоторое вре­мя он кончил, совершенно спокойный лег на лавку и уснул. Старуха тоже погрузилась в сон — то ли подейст­вовало заклинание, то ли ранее выпитое лекарство. Наут­ро я слышал, как она благодарила заклинателя, совершен­но забыв о моем лекарстве.

В Кивиярви я нанял верховую лошадь до Вуоккиниеми, что в трех милях отсюда. В деревне около семидесяти до­мов, расположенных довольно кучно. Проводник то бегом, то шагом следовал за мною, он оказался таким услужли­вым, что даже нес мою сумку, чтобы она не мешала мне при езде. Не подумайте только, что я сам просил его об этом, наоборот, я не хотел расставаться с сумкой и усту­пил ее только по настоятельной просьбе крестьянина. За любезность я отплатил ему тем, что на полпути предло­жил сесть на лошадь, а сам пошел пешком. Я упомянул об этом потому, что для наших крестьян этих широт такая услужливость — редкость. Примерно через полмили мы пришли в один дом, где во время отдыха нас угостили такой большой репой, какой мне в жизни не доводилось видеть. Нам обоим дали по репе, но я не смог съесть и половины. Пройдя от Кивиярви около двух миль, мы вышли на берег озера под названием Кёуняс. Здесь мы увидели толпу народа, в которой одни причитывали в го­лос, другие потихоньку всхлипывали, третьи еще как-то выражали свою печаль. Это была группа молодых парней и мужчин из Вуоккиниеми в сопровождении женщин. У парней за плечами были мешки с товаром, они направ­лялись за границу, в Финляндию, а провожавшие их род­ственники отсюда возвращались домой. Предстояла дол­гая разлука, по крайней мере на целую зиму, если не навсегда. Матери оплакивали сыновей, жены — мужей, де­вушки — братьев, а иные, возможно, и женихов. Немало лишений и бед испытают они в пути, прежде чем через полгода снова вернутся в родные края. Возвратившиеся недавно из Финляндии мужчины рассказывали, что многие места там охвачены эпидемией. Случись кому из них забо­леть, кто будет ухаживать? И как прожить следующий год, как уплатить выкуп, если кто-нибудь из них вдруг попадет в лапы ленсмана или фискала?^[56] Примерно в таком духе шел разговор при прощании. Когда они расстались, я решил поехать в Вуоккиниеми вместе с женщинами, при­ехавшими сюда на лодках, и отпустил своего проводника, заплатив ему за услуги. Хорошим и услужливым людям всегда везет, так и моему проводнику: в обратный путь он нагрузил на лошадь все мешки, а провоз каждого мешка давал ему примерно десять копеек.

От Кивиярви до Кёунясъярви вряд ли вообще возмож­но проехать на обычной колесной повозке, поэтому приду­мано другое приспособление: на двух шестах длиной пять-шесть локтей, перехваченных параллельными переклади­нами, установлен короб. Концы шестов тянутся по земле, остальная же часть и короб приподняты над землей. По дороге нам встретилось несколько таких волокуш. Владельцы их были из Ухтуа — большого и богатого села, которое находится в четырех милях севернее погоста Вуоккиниеми. Мужиков, по моим подсчетам, было около пяти­десяти, а возов — не более десяти; на несколько человек была одна повозка, иные несли мешки на себе. Этой осенью четыреста человек из одной только волости Вуоккиниеми вынуждены были отправиться в Финляндию тор­говать вразнос. Поскольку ни один из них не возвращает­ся без прибыли, составляющей по меньшей мере около ста рублей, а у некоторых и до двух тысяч, то можно предста­вить, что за одну только зиму они вывезут из Финляндии сто тысяч рублей ассигнациями. Многие занимаются мено­вой торговлей, обменивая свой товар на меха, полотно, женские полосатые юбки и т. д. Меха они большей частью сбывают на ярмарке в Каяни, а полотно, юбки и прочее — в Архангельской губернии.

В лодке, в которой я ехал, пожилая женщина всю до­рогу проплакала об оставленном на берегу единственном сыне, которого она не увидит до будущей весны, а воз­можно, и дольше. Я пытался успокоить ее и отчасти пре­успел в этом, заверив, что сын ее вернется домой живым и невредимым, если только сумеет уберечься от ленсманов и воров. За полмили до Вуоккиниеми я завернул в малень­кую, в четыре дома, деревушку Ченаниеми. Хозяйка само­го большого дома была родом из Финляндии, из прихода Кийминки в Похьянмаа^[57]. Ее покойный муж по фамилии Кеттунен^[58] прожил много лет в Финляндии, шил крестья­нам полсти и овчинные тулупы, а также другую одежду. Взяв там жену, он вернулся домой, завел хозяйство и справно зажил. Три-четыре года назад он умер, оставив после себя вдову и четверых детей, двух мальчиков и двух девочек. Он был известным в этой местности стихотвор­цем. К тому же Кеттунен обладал большим поэтическим дарованием. Это про него архангельские^[59] крестьяне пять-шесть лет назад рассказывали, что он мог петь две недели подряд, прерываясь лишь для того, чтобы поесть и поспать. У меня есть одна из рун, где он изобразил, как некий человек сватался к его дочери и получил отказ. Как нельзя более удачно описав жениха, Кеттунен рисует кар­тину сватовства. Мать жениха говорит:

На это Кеттунен отвечает за свою дочь:

Мать жениха, Наталья, пришедшая сюда со своим сы­ном Ортьё, понимает, что Кеттунен не хочет выдавать свою дочь, но продолжает, не пугаясь отказа:

Кеттунен очень вежливо возражает, намекая на то, что его дочь слишком молода и мала еще, и добавляет:

Лишь после этого жених и его мать отказываются от своей затеи и уходят из дома Кеттунена, чтобы просва­тать невесту в другом месте.

Подобно певцам Востока, наши народные стихотворцы охотно вплетают в стихи свое имя. Кеттунен заканчивает упомянутое стихотворение словами:

Говорит, что даже на смертном одре он обратился к жене со словами в стихотворном размере, и, в частности, печалясь о ее судьбе, сказал:

Эта самая Мари, о которой говорится в стихе, еще прошлым летом вдовствовала в Ченаниеми. Сразу же после замужества она перешла в русскую веру, переняла все здешние обычаи, так что и не подумаешь, что она родом из другой страны, из других мест. Я порадовался за нее, когда услышал, что она слывет образцовой хозяйкой. Привыкшая в родных местах к работе, она научилась здесь от женщин чистоте и опрятности. Когда речь зашла о ней, одна из женщин сказала: «Бывает, и удачно женят­ся в Финляндии, но многим не везет». И она назвала име­на нескольких хозяек, привезенных из Финляндии, якобы так и не привыкших к опрятности и поддержанию чисто­ты в доме. Если бы все привозили с вашей стороны таких жен, как Кеттунен, заключила она, наши девицы, чего доброго, оставались бы незасватанными.

В тот же день я прошел от Ченаниеми еще милю до Понкалахти. Понкалахти — маленькая деревушка, состоя­щая всего из четырех-пяти домов. Я намеревался сначала отправиться прямо в Вуоккиниеми, но мне сказали, что в Вуоннинен есть много хороших певцов, и я направился туда. По моей просьбе в проводники мне дали крестьян­ского мальчика; я считаю, что поступил благоразумно, не отправившись один по этой глухомани, хотя идти пред­стояло не более мили. Мы шли прямо по дремучему лесу, местами казалось, что тут никогда не ступала нога чело­века. Примерно на полпути на свежевырубленной подсеке мы увидели крест с двумя поперечными перекладинами. Я вспомнил упоминания путешественников о крестах, ко­торые встречались им по обочинам дорог во многих като­лических странах и которые якобы указывали на совер­шенные в этих местах убийства. Я рассказал об этом сво­ему проводнику, он сильно удивился, как это я мог такое подумать об их стороне. Он рассказал мне, что в минув­шем году один крестьянин рубил здесь лес, его придавило деревом, и он умер тут же на месте. Поскольку вынести тело из леса было трудно, попросили у попа разрешения похоронить его здесь, на месте происшествия, в знак чего и поставили этот крест. Я мысленно представил себе, как поступили бы в подобном случае у нас. Случись это хоть в самый разгар сенокоса, тут же позвали бы всю деревню тащить покойника в церковную землю, но на месте гибели хоронить не разрешили бы.

Поздно вечером я пришел в Понкалахти. Хозяева дома сразу же спросили, не хочу ли я попариться. Я думал, что баня уже истоплена, и немало удивился, узнав, что топить ее начали только сейчас, специально для меня. Здесь по­всюду такой гостеприимный народ. Всегда предложат поесть, попариться в бане, угостят брусникой, которой им хватает не на весь год.

На следующее утро я отправился в Вуоннинен. Эта деревня находится в двух милях от Понкалахти, и доби­раться туда надо по озеру Верхнее Куйтти. Я нанял греб­цов — двух братьев: парнишку лет пятнадцати и другого, лет семи-восьми. От них я узнал, какую оплошность допу­стил вчера вечером в Понкалахти. В доме, где я остано­вился на ночлег, я читал вслух стихотворение Кеттунена, в котором, как оказалось, зло высмеивалась одна из присутствующих. «Разве вы не заметили, что женщина рассердилась и вышла?» — спросил паре­нек постарше. Я не заметил этого, видел только, что некоторые заулыбались и обменялись многозначительными взглядами. Старший из братьев очень удивился, когда узнал, что я отправился в путь ради такого пустякового дела, как собирание старинных рун, а затем сам начал петь отрывки из древних рун о Вяйнямёйнене, Йоукахайнене, Лемминкяйнене и других^[62]. Заметив, что они во многом отличаются от ранее собранных мною, я начал записы­вать. Когда я спросил мальчика, где он выучил эти руны, он ответил, что столько может спеть кто угодно, если не лень. В это трудно поверить, но действительно, кроме ма­лых детей, здесь не найдешь человека, который не при­помнил бы отрывок из старинной руны или более новой песни, а зачастую даже могут дополнить ту, которую им зачитываешь. Я уговорил старшего «не лениться» и петь всю дорогу, обещав ему за это сверх договорной платы еще двадцать копеек. Младший брат, тоже пожелавший немного заработать, спросил, не дам ли я и ему «грош» (двухкопеечную монету, на которой изображен всадник) за сказку, которую он расскажет. Я сказал, что дам ему и два гроша, пусть только подождет, пока я запишу руны у старшего. Он согласился, но когда до берегов Вуоннинен оставалось версты две, а я все еще записывал руны, он заплакал. Мне пришлось прервать записи рун и заняться его сказкой. Ветер гнал лодку к берегу, и я велел парень­кам не грести, чтобы растянуть время. Сначала я попро­сил мальчика рассказать всю сказку до конца, чтобы знать, стоит ли ее записывать, тем более что у меня не было с собой лишней бумаги, поэтому не хотелось расхо­довать ее на случайные записи. Затем я записал сказку и, не будь она такой длинной, поместил бы ее здесь цели­ком. То была сказка о дочери Сюоятар^[63], обольстившей одного парня. Со слов мальчика я записал следующее: «Жила-была старуха. Родился у нее сын. Старуха умерла. Парень пошел на охоту. Пришел на мыс морской. Сюоятар заставила свою дочь пойти к нему. Прилетела она лебедем на мыс морской. Парень разделся. Пошел купать­ся. Украли одежду. Стал искать свою одежду. Идет ему навстречу дочь Сюоятар. Парень думает, кем назовется, тем и будет. Если братом — то братом, если сестрой — то сестрой, если отцом — то отцом, если матерью — то ма­терью, если невестой — то невестой. Стала невестой. Утром приехали забирать их на трех кораблях. Воткнули парню сонные иголки в уши и понесли с корабля на корабль. Тут дочь Сюоятар сказала матери...» Я привел здесь это начало, чтобы показать, каков стиль подобных сказок. В том месте, где мальчик хотел показать, как птица взле­тала все выше и выше, пока совсем не скрылась из виду, он говорил «поднималась, поднималась, поднималась, под­нималась, поднималась, поднималась, поднималась» и «летела, летела, летела, летела, летела, летела, летела», так, что последнее слово ряда было так же трудно уло­вить, как и увидеть птицу на той высоте, куда возносил ее мальчик в своем воображении.

Таких сказок много, они мифологические по содержа­нию и заслуживают того, чтобы их собирали. Теперь я жа­лею, что в студенческие годы обычно проводил время на островах, вместо того чтобы устроиться на лето у здешних финнов. Времени тогда было достаточно, чтобы записы­вать как руны, так и сказки, а кроме того, можно было бы вести языковые наблюдения.

Еще в Ченаниеми мне посоветовали зайти в Вуоннинен в дом Мийны, который расположен выше по берегу, край­ний слева. Сказали, что дом этот построен получше, да и посостоятельней других. Говорили, правда, что хозяева немного угрюмы и строги, но в общем-то порядочные люди. Выяснилось, что неподалеку от их дома живет известный певец Онтрей^[64] и другой — не менее известный — Ваассила^[65]. Я, стало быть, направился в дом Мийны, где застал обоих сыновей хозяина. Один из них чинил большой не­вод, другой шил себе сапоги, собираясь в ближайшее вре­мя по торговым делам в Финляндию. Жива была и их старушка мать, родом из Латваярви, что недалеко от Кивиярви. Кроме нее в доме находились две молодухи — жены сыновей. Одна, судя по всему, более влиятельная, была дочерью Кеттунена из Ченаниеми, которую упомяну­тый Ортьё некогда тщетно пытался засватать. Она приня­ла меня чуть ли не как родственника, поскольку сама была финкой по матери. Ее младшая сестра тоже была за­мужем в Вуоннинен, за сыном хозяина соседнего дома, рунопевца Онтрея. Хотя изба Мийны, с большими окнами и чисто вымытым полом, выглядела уютно, хозяева все же настояли, чтобы я спал в горнице, расположенной по другую сторону сеней. Эта комната, с белыми стенами, столом, скамьей, полом и с висящими на стенах образами, тоже была опрятной, и я охотно повиновался. На следую­щий день с утра я записывал от Онтрея. С удовольствием провел бы с ним и послеобеденное время, но он не мог остаться дома — без него не справились бы на тоне. Я пожелал ему хорошего улова, предварительно догово­рившись о том, что если он наловит достаточное количест­во рыбы, то будет петь весь следующий день. Улов был не такой большой, но мне все же удалось записать под его диктовку довольно много рун. Вечером, когда Онтрей сно­ва ушел на тоню, я пошел к Ваассила, который жил на другой стороне узкого пролива. Ваассила, известный зна­ток заклинаний, был уже в преклонном возрасте. Память его за последние годы ослабла, и он не помнил того, что знал раньше. Тем не менее рассказал множество эпизодов о Вяйнямёйнене и других мифологических героях, которые мне до этого были неизвестны. Если ему случалось забыть какой-либо эпизод, знакомый мне ранее, я подробно рас­спрашивал его, и он вспоминал. Таким образом, я узнал все героические деяния Вяйнямёйнена в единой последова­тельности и по ним составил цикл известных нам рун о Вяйнямёйнене.

На следующий день меня пригласили на завтрак еще в один дом. Хозяин вызвался спеть для меня несколько новых рун. Затем он рассказал, как пять-шесть лет назад они с товарищем, будучи в Финляндии коробейниками, всю ночь напролет пели в одном господском имении в Хяме. Я спросил, не помнит ли он названия этого имения, и он назвал Весилахден Лаукко^[66]. Узнав, что перед ним сейчас тот же самый человек, который и тогда записывал его стихи, он очень удивился, как, впрочем, и я при упомина­нии этого имения. Мы разговорились словно старые знако­мые, как вдруг запыхавшись прибежал какой-то малень­кий мужичок, стремительно схватил хозяина за руку и потянул за собой. Я не мог понять, что все это значит, пока мне не объяснили, что у мужика была тяжба с сосе­дом, лошадь которого зашла на его поле. Он хотел, чтобы по этому делу созвали деревенский сход и наказали винов­ного. «Возьми с собой хорошую палку, может, пригодит­ся», — сказал мужик. По его мнению, правосудие должно было сначала присудить его противнику порку, а затем без промедления осуществить ее. В подобных случаях здесь, по-видимому, так и поступают. Но хозяин все же отказался, сославшись на то, что у него гость. Мужик ведь мог зайти в любой другой дом и подыскать судью для этой распри. Итак, к немалой досаде сутяжника, хозя­ин остался дома. Мужик, пытаясь уговорить его, угрожал даже исправником.

Хозяин пел для меня всю первую половину дня, затем меня угостили обедом. Я ел с большим трудом, поскольку меня всюду — и в этом доме тоже — угощали брусникой и мои зубы так отерпли от кислого, что я с трудом пере­жевывал пищу. Как я и предполагал, хозяин наотрез от­казался брать плату за еду и за песни. Но я все же нашел способ отблагодарить его: совершенно не торгуясь, я купил у него пояс и другие мелочи, которые он предложил мне приобрести. В этом доме тоже было очень чисто, пол вымыт, стол, лавки и стулья оттерты добела.

В каждом доме на стене несколько икон. Входя в из­бу, гость крестится на них. Все крестятся перед едой и после еды, а также когда уходят работать вне дома на несколько часов и по возвращении с работы. В горнице в доме Мийны перед группой образов был подсвечник с восковыми свечами, а рядом с иконами — пахучая смола для кадения, которой, однако, за время моего пре­бывания здесь ни разу не пользовались.

У Онтрея имелось кантеле с пятью медными струнами, на котором он сам и оба его сына очень искусно играли.

Повседневной едой в доме Мийны были масло, хлеб и свежее молоко, перемешанное с простоквашей. Кроме этого — картофель, рыба, мясо либо похлебка. Хозяйка почти всегда потчевала меня со словами «ешь, все съешь» и, казалось, была недовольна, если я что-нибудь оставлял. Сначала они не хотели брать плату за четверо-пятеро суток, что я провел у них, но когда я снова предложил деньги, не отказались.

Расстояние от Вуоннинен до Вуоккиниеми, которое рав­нялось четырем милям, или сорока верстам, можно про­ехать только на лодке. Хочу коротко остановиться на том, какие здесь в ходу меры длины, потому что вначале они показались мне очень странными. На финской стороне, в Кванта и Кухмо, для исчисления длины обычно пользу­ются старинными четвертями, равными примерно версте, а теперь для удобства стали считать две четверти за одну новую четверть, или шведскую четверть мили. Равно и но­вые мили соответствуют шведской миле, то есть вдвое длиннее прежних. Но несмотря на это наши финны, живу­щие ближе к границе, чаще пользуются верстами. Похо­же, что население на финской стороне привыкло в основ­ном к русскому способу исчисления, хотя с большим осно­ванием этого можно было бы ожидать от тех, кто живет на русской стороне. Когда я спрашивал у здешних людей о протяженности какого-нибудь пути, они обычно называли ее в шведских милях, и я подумал сначала, что они всегда пользуются этой мерой. Но причина была в другом: раз­говаривая со мной, они думали, что я не знаю, какой дли­ны верста, поэтому и не называли ее.

Старая хозяйка дома Онтрея, ее невестка и дочь со­гласились подвезти меня на лодке до маленькой деревуш­ки Мёлккё, за две мили от Вуоннинен. Договорились, что я заплачу им один риксдалер. Здесь повсеместно в ходу шведские бумажные деньги. Меня снабдили на дорогу оле­ниной и ячменными колобами, хотя я и не просил об этом, да и незачем было, ведь дорога не длинная. На озере было много островов и выступающих мысов, одни из них мы проезжали, на других делали остановки, выходили на берег поесть брусники. Когда проезжали мимо большого лесистого острова, хозяйка, сидевшая на веслах, указала на него и сказала: «В следующий раз вы придете нас на­вещать уже сюда». Я сначала подумал, что на острове кладбище и что она намекает на то, что при их жизни я больше не приеду в эти края. Но она пояснила значение своих слов: следующим летом они собираются переселить­ся сюда из деревни. Одна из причин переезда та, что тепе­решние их поля часто страдают от заморозков, чего, по ее мнению, не должно быть на острове. Остров находится в доброй миле от Вуоннинен. Во многих других местах жители тоже покидают большие деревни, и вполне веро­ятно, что в будущем поселения здесь тоже станут более разбросанными, как, скажем, у нас в Саво, в Карелии и в части Похьянмаа.

Когда мы проехали две мили, хозяйка осведомилась, доволен ли я тем, как они гребут. Я не имел ничего про­тив, и тогда она попросила разрешения грести и остав­шиеся две мили до Вуоккиниеми. Конечно, я доехал бы до места быстрей, если бы сменил гребцов, но я не мог ли­шить своих проводников столь желанного для них зара­ботка. Всегда отрадно видеть, когда здесь люди стараются что-то сделать и заработать честным трудом, тогда как в Финляндии, напротив, зачастую приходится умолять и упрашивать, обещать двойную плату за перевоз, прежде чем уговоришь кого-либо грести те же две мили. Но до Вуоккиниеми нам так и не удалось дойти тем же ходом — возле маленькой деревушки Пирттилахти мы встретили лодку, в которой везли инвентарь для мельницы в Кёупяскоски. Я попросился к ним в лодку и отпустил своих гребцов. Был уже вечер, а до Вуоккиниеми оставалось еще с полмили, и мы решили переночевать в одном из до­мов в Пирттилахти. У хозяйки дома была манера ругаться через каждые три слова. По характеру она была добро­душной, но, видимо, ругань стала у нее привычкой. Порою она крестилась и вслед за этим тут же ругалась, иногда ругалась даже крестясь. Вечером она крестилась по край­ней мере четверть, а может, и целых полчаса. Вероятно, замаливала какие-то грехи. Рассказывали, что хозяин до­ма отменный певец, но петь мне он отказался.

На следующий день рано утром с людьми, едущими на мельницу, я добрался до села Вуоккиниеми. Я пошел в дом Лауринена, потому что встреченная мною на берегу Кёунясъярви в плачущей толпе провожающих молодая хо­зяйка этого дома просила меня во что бы то ни стало остановиться только у них. Тотчас же сюда пригласили двух женщин, чтобы они спели мне свадебные песни. У меня было ранее записано немало вариантов этих песен, но далеко не таких полных, как эти. Пять имеющихся у меня более полных свадебных песен называются:

1. Песня-зачин (Alkuvirsi); 2. Песня зятя (Vävyn virsi); 3. Величальная, или песня-приглашение (Kutsuvirsi); 4. Провожальная (Lähtövirsi) и 5. Песня прибытия (Tulovirsi).

В качестве примера я здесь приведу отрывки из этих песен. Песня-зачин звучит следующим образом^[67]:

Это песня-зачин. Под орлом подразумевается либо сват, либо жених, высматривающий себе длинноперую пташку (невесту) и хватающий ее. Последние строки про­износит сват или жених.

В песне зятя сначала изображается приход жениха и его провожатых. Приход их сопровождается таким гро­хотом, будто надвигается ураган или падает высокая по­ленница дров:

Затем следует ряд наставлений присутствующим: что­бы они позаботились о черном скакуне зятя, достоинства которого описываются очень подробно и которого сравни­вают, в частности, с летящим вороном и танцующим ягнен­ком. Жеребца следует вести за шелковую уздечку, дать вываляться на золотом покрывале, а потом отвести на молочный родник. Когда же он в лучшем стойле будет при­вязан к дубовому столбу, то его надо накрыть медоносны­ми травами и накормить пропаренным ячменем и овсом. Если так заботливо предлагают ухаживать за лошадью, то ясно, что и зятя [жениха] не забывают. Обычно его изо­бражают таким большим и высоким, что он едва прохо­дит в двери. Тут свекровь начинает осматривать его по­ближе и говорит:

Чтобы не утомить читателя, пропущу на этот раз пес­ню для гостей и весь обряд оказываемого им гостеприим­ства. Приведу лишь строки из провожальной песни. Сначала свекровь обращается к зятю:

Когда терпение жениха подобным образом испытано и невеста наконец-то готова, свекровь говорит:

И затем она обращается к своей дочери-невесте:

Естественно, что слова эти действуют на невесту, она вдруг осознает, что, покидая родной дом, так много теря­ет, а впереди ее ждет неопределенное будущее. Тогда она сама начинает говорить:

Матери становится жаль ее, и она утешает дочь сло­вами^[68]:

Песня прибытия начинается такими словами:

Эти две руны не требуют особых пояснений. Я всегда с большим удовольствием записываю их и полагаю, что они проливают свет на жизнь и быт, а также на многие обычаи наших предков, о которых теперь трудно узнать. Не буду касаться их художественной ценности. С помощью стихов и тех данных, что предоставляет язык, можно вы­яснить целый ряд вопросов. Например, язык свидетельст­вует о том, что когда финны составляли единое племя, у них было представление об общем боге Юмала^[69], и поэтому у всех разбросанных ныне финноязычных пле­мен он обозначается одним словом. Многобожие, вероятно, зародилось позднее, иначе у разных племен сохранились бы одинаковые названия богов. Но я считаю, что у финнов многобожие [политеизм] не было развито вообще, и, дума­ется, не следует составлять длинные списки богов, якобы почитаемых ими. По моим сведениям, те боги, которым они поклонялись, не более как мифологические существа, их можно сравнивать с греческими полубогами или христиан­скими ангелами и святыми. [...]

Изучая язык, узнаем также, что финны до распада на отдельные племена занимались скотоводством, рыбной ловлей и обработкой железа, а отчасти и земледелием. Слова, обозначающие эти понятия, большей частью одина­ковы для разных племен, во всяком случае, живущих в Финляндии и в граничащих с ней областях. Названия же трудовых процессов и орудий труда, связанных с пря­дением и ткачеством, в разных местах разные, из чего следует, что это искусство финские племена освоили, по-видимому, уже после разделения. [...]

Обращаясь к языку, можно отчасти выяснить и то, какую одежду носили финны прежде и какую стали но­сить в ходе самостоятельного развития отдельных племен. Можно узнать, какие птицы, животные, рыбы, растения и прочее были на их прародине; можно даже предполо­жить, что эти наименования сохранились у них и на но­вом месте расселения, а для ранее неизвестных предметов и понятий придуманы были новые названия. Деревья, которые не встречаются в северных районах Финляндии, тем не менее имеют общие названия, как например: ome­napuu (яблоня), tammi (дуб), pähkinäpuu (ореховое дере­во), так и животные, которых нет во всей нашей стране, например: tarvas (тур) и другие, указывают непосредст­венно на прародину финнов, где они знали эти предметы, по откуда получили в наследство только одни названия. По всей вероятности, многие из цветов, например horsma (кипрей), были известны финнам до разделения. Цветы, имеющие разные названия, вероятно, были встречены ими позднее, на новых местах обитания.

Ранее я уже высказывал свое убеждение, что если изу­чить диалекты разных финских племен, то можно выяс­нить многие неизвестные еще факты. Исследование это наверняка продвинулось бы вперед, если бы выделить из каждого племени двух-трех молодых людей и дать им на­учное образование в одном из наших учебных заведений. Перед приезжим исследователем открывается слишком широкое поле деятельности, чтобы он мог быть точным в своих выводах. А специально подготовленные люди мог­ли бы выяснить множество интересных данных.

Но оставим пока мои прожекты, или как их там луч­ше назвать, а заодно и здешних рунопевцев. Из Вуоккиниеми я снова направился в Ченаниеми. Чуть раньше меня сюда приехал на лошади один крестьянин из Кивиярви за товаром. Узнав, что нужный ему человек прибудет только завтра вечером, он услужливо предложил мне свою лошадь. Я принял его предложение. Вместо седла набили полмешка сеном и привязали на спину лошади. Чтобы мешок держался, его туго стянули веревкой, и мне даже жалко стало бедное животное. Казалось, что седло это не­удобно для лошади, но, вероятно, так только казалось, потому как известно, что крестьяне очень любят своих лошадей и прекрасно знают, что им полезно и что вредно, и, наверное, не стали бы привязывать седло, которое при­чиняло бы лошади страдания. Наступил вечер, стемнело, и мы зашли на ночлег в дом, стоящий в полумиле от Ченаниеми. Хозяин дома был родом из Финляндии, он переселился сюда и взял этот надел под новое жилье. Убранство дома и порядки были обычными для финнов этого края. Дочери его были одеты по обычаям страны. Мы выехали отсюда на следующий день рано утром, при свете луны, а когда взошло солнце, были уже в Кивиярви, следовательно, мы проехали две с лишним мили. Кресть­янин, который привез меня сюда из Вуоккиниеми, предло­жил подвезти еше до Салмиярви, куда мы и добрались к полудню. Я сначала намеревался сходить в деревню Латваярви, совсем в другую сторону, но не пошел, узнав, что рунопевца Архиппы^[70] нет дома. В Салмиярви я раздавал лекарства, а также навестил одного больного. Меня уди­вило, что здесь мне предложили очень вкусное масло, тог­да как в других местах оно даже не походило на свежее. Мне объяснили, что все зависит от соли: когда она грязная, и масло получается грязного цвета. [...]

Отсюда я направился в Аконлахти, где бывал уже ра­нее, осенью 1832 года. Моей проводницей, правда, не без колебаний, согласилась быть девушка, приехавшая в Салмиярви по личным делам; оказывается, она сомневалась, не пострадает ли ее доброе имя, если она отправится с не­знакомым мужчиной в путь длиною в полторы мили. Мы поладили, и в конце пути она не удержалась, чтобы не похвалить меня за умение хорошо вести себя. Начиная от Вуоккиниеми все дороги были в хорошем состоянии и вез­де можно было проехать верхом на лошади, а при необ­ходимости даже на повозке. Через болота и рямники^[71] были проложены гати, сохранившиеся еще с войны 1788 года^[72]. И хотя их с тех пор не чинили, они были все же в довольно сносном состоянии, что свидетельствует о том, сколь долго дерево сохраняется в воде. В Аконлахти я за­шел в дом Трохкимы^[73], где меня, как старого знакомого, встретили радушно. Несмотря на весьма позднее время, затопили баню — ведь я отмахал в тот день пять миль, две верхом и три пешком. В этот год у Трохкимы на подсеке уродилось много ржи, поэтому хозяйство его, столь бедное в прошлый мой приезд, теперь производило впечатление более крепкого и благополучного. На следующее утро я отправился в Юортана, что на финской стороне. Старый хозяин Трохкима пошел проводить меня и по дороге пока­зал родник под названием Култакаллио^[74]. Он находился недалеко от дороги на краю болота, из которого, по сло­вам старика, вода вытекает в разные стороны. Родник этот ужепочти зарос мхом и не представлял собой ничего осо­бенного, кроме, пожалуй, названия, которое Ганандер, ви­димо, посчитал примечательным, поскольку включил его в свое произведение «Mythologia Fennica». Единственное, что смог рассказать мой проводник, это то, что родник ни­когда не замерзает и снег вокруг него всегда тает.

В Юортана я намерен закончить описание своего путе­шествия: к этому меня побудила довольно веская причи­на — сапоги мои пришли в полную негодность.

Э. Л.

ПРИЛОЖЕНИЕ

МАГИСТРУ ВИРЦЕНУ^[75] В КАЗАНЬ (Черновик письма)

11 октября 1833 г.

[...] 8 сентября я отправился из Каяни, затем шел вме­сте с фохтом Вихманном (порядочный человек для этих мест) до Кианта, где расстался с ним 14 числа, чтобы про­должить путь в Кухмо по безлюдью около пятнадцати миль. Мне пришла в голову идея пойти из Кианта в Кух­мо через Архангельскую губернию и волость Вуоккиниеми, что я и осуществил. Я пробыл там до 24 сентября, собрал за это время большое количество рун о старом Вяйнямёйнене, Лемминкяйнене и других. Православное финское на­селение, живущее в этих краях, по-моему, очень выгодно отличается от людей уезда Каяни. Будучи на редкость го­степриимными и услужливыми, они к тому же поддержи­вают в своих жилых помещениях большую чистоту, чем на упомянутой финской стороне. Полы в доме моют каж­дую субботу, скамьи, столы и стулья — почти каждый день. К тому же эти люди отличаются такой живостью в движениях и разговорах, что можно подумать, что они относятся к совершенно отличной от финнов нации. Одеж­да их резко отличается от финской. У мужчин поверх рубахи надето что-то вроде блузы или короткой рубахи, сшитой из ткани синего цвета, а сверх того еще суконный кафтан, который, однако, надевают только в дорогу. Свое­образием отличается и женский костюм, состоящий из ис­подней сорочки и сарафана, который застегивается спере­ди на часто пришитые по всей его длине пуговицы. На улицу они надевают кофту, которая состоит почти из одних рукавов. На голове у них красная повязка шириной с ладонь, в верхней части которой нашита полоска, ткан­ная золотом. Эта повязка завязывается вокруг головы и стягивается сзади шнурками. Головной убор замужних женщин отличается тем, что темя у них всегда закрыто, а у девушек, наоборот, открыто. [...] Девушек здесь обыч­но выдают замуж очень рано, зачастую в возрасте три­надцати-четырнадцати лет, вследствие чего они стареют раньше времени. [...]

РЕКТОРУ АППЕЛЬГРЕНУ (Отрывок из черновика письма)

За письмо ему спасибо, за его стихотворенье, что меня в пути застало, в путешествии далеком, в странствиях моих по Кухмо, в Кианте, селе церковном, с пребываньем еще дальше за границей у карелов, в том приходе Вуоккиннеми, в лучшем песенном местечке, на земле большой России, где набил я до отказа песнями мешок дорожный, теми, что собрал в селеньях, что услышал я в избушках,

что мне были петы в лодках, что исполнены певцами, чтоб остались на бумаге песни о деяньях мудрых Вяйнямёйнена седого, также о коварных кознях Еукахайнена младого, о заботах неизменных раскрасавца Каукомиели, Лемминкяйнена-героя, и о том, как Илмаринен, тот кователь вековечный, в копоти кует осенней, как он трудится зимою, как он жарится у горна.

ДОКТОРУ КАЯНДЕРУ (Черновик письма)

3 декабря 1833 г.

[...] Одних только рун о Вяйнямёйнене у меня около пяти-шести тысяч строк, из чего можешь заключить, что получится изрядное собрание. Зимой думаю снова загля­нуть в Архангельскую губернию и продолжить сбор рун до тех пор, пока не получится собрание, соответствующее половине Гомера. Все имеющиеся у меня руны по содержа­нию относятся к одному циклу о Вяйнямёйнене, и я поме­стил их в том порядке, в каком мне их отчасти спел, от­части рассказал один старец^[76]. Таких рун у меня шестна­дцать. [...]

ПРОФЕССОРУ ЛИНСЁНУ^[77] (Черновик письма)

6 февраля 1834 г.

Господин профессор, Ваше письмо от 10 января и при­ложенное к нему письмо Копенгагенского королевского общества древней литературы получил 28 числа прошлого месяца. Я с удовольствием передам имеющиеся у меня руны в Финское литературное общество; собирался сде­лать это уже раньше, но медлил пока, надеясь получить новые дополнения к старым стихам. Отчасти мне удалось это осуществить прошлой осенью в Архангельской губер­нии, где я собрал порядочную коллекцию еще не издавав­шихся мифологических рун. Сравнив их с ранее извест­ными, мне захотелось объединить эти руны в единый цикл, чтобы на основе финской мифологии создать нечто соответ­ствующее исландской Эдде. Я сразу же приступил к делу, работал в течение нескольких недель или даже месяцев, до самого рождества, и подготовил большое собрание рун о Вяйнямёйнене, в том порядке, в каком и задумал. Осо­бое внимание я уделял последовательности героических деяний, о которых говорится в рунах. Поначалу это каза­лось трудным, но в процессе работы все стало прояснять­ся. Я опирался при этом и на прозаические рассказы, слы­шанные мною от старых людей в Архангельской губернии в виде сказок, в которых рассказывалось о тех же герои­ческих деяниях. Я думаю, господин Профессор не сочтет за обиду, если я кратко изложу здесь содержание рун с наиболее полно представленным поэтическим материа­лом. Приведу их в той последовательности, какой придер­живаюсь в упомянутом собрании.

Руна первая. В дороге Вяйнямёйнена встречает некий лапландец, уже давно затаивший зло на него. Когда Вяйнямёйнен едет верхом по берегу бурного порога, лапландец стреляет в него из лука. Стрела же поражает только коня, который, споткнувшись, падает вместе с Вяйнямёйненом в порог. Течение уносит Вяйнямёйнена в море, где он дол­го качается на волнах, не в силах выбраться на берег и не видя вокруг ничего, кроме воды до самого горизонта.

Это собрание в настоящее время состоит из шестна­дцати рун, в общей сложности более восьми тысяч строк. Его можно было бы напечатать, и даже с большим основа­нием, чем ранее собранные отрывки, но я все же думаю, что лучше отложить это до следующей весны. Дело в том, что этой зимой я задумал совершить новую поездку в Ар­хангельскую губернию, чтобы записать руны от знамени­тых рунопевцев, которых мне называли прошлой осенью, но которых я не застал дома. От них я несомненно получу много дополнений к сборнику, поэтому торопиться с изда­нием не следует. Вот только не знаю, способен ли один человек объединить отрывки рун в единое целое, или это лучше сделать группе людей, поскольку последующие по­коления, возможно, оценят его столь же высоко, как гот­ские народы Эдду, а греки и римляне — если уж не как Гомера, то по крайней мере как Гесиода^[78]. Поэтому я и ре­шил предложить свою рукопись на рассмотрение Литера­турному обществу.

В настоящее время привожу в порядок, в основном пе­реписываю набело, собранные мною новейшие финские руны, думается, скоро закончу и пошлю их в Литератур­ное общество.

Затем думаю подготовить для печати руны-заклинания. Я нашел способ издать их в наиболее сжатом виде. Каж­дое заклинание состоит из нескольких частей, из которых только одна относится к данному заголовку, другие же являются общими, одинаковыми для всех. Различно, на­пример, описание зарождения зла, которое следует изгнать заклинанием; повторяются же такие части, как мольба, обращенная к различным божествам, слова о бане, о пче­ле и прочее. Если не делать такого разграничения, то в каждом заклинании придется повторить места, одинако­вые для всех заговоров, будет много повторов, и стихи станут слишком длинными. Ни Топелиус^[79], ни другие не обращали на это внимания, поэтому у них одни и те же строки повторяются в каждом заговоре, иногда с незначи­тельными изменениями, ухудшающими заклинание. [...]

В качестве члена Финского литературного общества ос­мелюсь высказать здесь пожелание, чтобы Общество изы­скало возможность отметить наиболее одаренных финских поэтов-самоучек. Может быть, уместно было бы выписать им одну или обе наши финноязычные газеты. Тем самым мы поощрили бы их и одновременно содействовали стрем­лению Общества, направленного на просвещение народа. Вообще-то нетрудно перечислить имена наиболее одарен­ных поэтов, но не знаю другого, заслуживающего больше­го внимания, чем живущий в Рауталампи Корхонен^[80]. [...]

Пятое путешествие 1834 г.

Основной целью поездки, предпринятой Лённротом во второй половине апреля, был сбор до­полнительного материала для ранее подготовлен­ной им рукописи «Собрание рун о Вяйнямёйнене». Лённрот через Кианта дошел до русской Карелии и тем же путем вернулся обратно, побы­вав в карельских деревнях Лонкка, Вуоннинен, Ювялахти, Ухтуа, Вуоккиниеми, Чена, Кивиярви и Латваярви. Особое значение этого путешествия заключается в том, что Лённрот встретился с лучшим рунопевцем Беломорской Карелин Архиппой Перттуненом. Основной текст путевых заметок был опубликован в № 56-60 газеты «Helsingfors Morgonblad» за 1835 год. К данному тексту добавлены выдержки из дневника, напи­санные в 1835 году, а также письма, относящие­ся ко времени поездки Лённрота в Репола осенью 1834 года, о которой нет других данных.

ИЗ ДНЕВНИКА (по-фински)

4 января, воскресенье, 1835 г.

Принято считать, что в Кианта, как и в других отда­ленных приходах, жить скучно. Кто знает, как было бы, живи я там постоянно, но мне здешняя жизнь показалась интересной. Да и помощник мой не жаловался на скуку. Он был мастером на все руки: делал скрипки и прочие предметы, вырезал разные инициалы для печаток, содер­жал школу для троих ребят. Дети, почти одногодки, чита­ют, мастерят луки, стреляют из них, катаются и т. д. За их занятиями и забавами приятно наблюдать.

От Кианта я проделал путь в пять-шесть миль в сто­рону Куусамо, заходил во многие дома на своем пути. Почти в каждом доме есть [духовные] книги, которые хранят обычно в корзине на столе или на лавке. [...]

Ночевал в усадьбе в Кюлмясалми. Мне показали здесь мальчика, который с детства был глухонемым. Ему было лет шестнадцать, на вид он был здоровый и подвижный. Рассказывали, что он хорошо выполняет любую работу, понаблюдав сначала, как это делают другие. Я ничем не могу ему помочь.

Вечером хозяйка дома поведала мне о медвежьем празднике, о том, как проводили его во времена ее моло­дости. В течение нескольких дней пили пиво и вино. Убив медведя, посылали двух мужчин за тушей, а еще двоих — встречать. Мужчины задавали друг другу соответствующие обряду вопросы и отвечали на них, сначала во дворе, за­тем в избе и наконец — когда выносили голову медведя на улицу. За один день тут не справиться, неоднократно повторяла женщина, рассказывая об этом. Слова обряда имели стихотворную форму, но она помнила лишь некото­рые из этих рун. [...]

16 января, пятница, 1835 г.

От Кюлмясалми я прошел до Тормуа — последнего дома на границе. По всей видимости, здесь жили бедно, судя хотя бы по тому, что на завтрак ели лишь хлеб с при­месью сосновой коры. К тому же здесь жестоко свирепст­вовал тиф. Из тринадцати обитателей дома выжило лишь несколько детей, всех остальных скосило эпидемией. Ны­нешние хозяева переселились сюда позже. Они сообщили, что болезни переместились теперь в Куусамо, и жильцы дома считали за счастье, что избежали их.

ПУТЕВЫЕ ЗАМЕТКИ

Мне предстояло совершить довольно трудный переход от Тормуа до Лонкка — первой деревни на русской сторо­не. Путь, правда, не более трех четвертей мили, но дорога почти непроходимая. К вечеру я добрался до места и сра­зу пошел к Мартти, или, как его называли, Мартиска^[81]. Я прослышал, что он отличный рунопевец. И на самом деле он был речист, жаль только, что, рассказывая руны, он часто перескакивал с одной на другую, так что запи­санное от него годилось лишь для пополнения ранее собранного. Ии одной руны целиком записать от него не удалось. Он усердно пробовал ром из моей бутылки, чтобы освежить память, как он говорил, но от этого мысли его еще больше путались. Несмотря на это он пел мне до самого вечера и еще два следующих дня. Хуже всего он пел в последний день и никак не мог вспомнить новые руны, все повторял старые, уже записанные мною в первые дни.

Мартиска и сам сочинял стихи. Когда-то он сидел в тюрьме, сначала в Каяни, затем в Оулу, по обвинению в краже оленей, что нередко являлось причиной раздоров между соседями, живущими по разные стороны границы. На нашей стороне повсеместно жаловались, что стоит оле­ню чуть переступить границу или просто подойти к ней, как на русской стороне тут же вылавливают или убивают его. И вот недавно народная жалоба дошла наконец до правительства, которое назначило из сената «первого», по словам крестьян, человека после царя для рассмотрения жалобы. Но решение пока не было вынесено и обнародо­вано, и оленей крали пуще прежнего. Однажды вечером я видел, как двух пойманных оленей подвели к одному из домов в Лонкка. Я спросил, как же это они не боятся от­лавливать оленей, если их уже обвиняют в краже. Они ответили, что нынче самое подходящее время для этого, ведь все равно все спишется на прошлое, а с прошлого какой спрос.

Причина этих досадных приграничных краж в том, что у нас держат оленей, а на русской стороне нет. Именно это обстоятельство побуждает жителей здешних мест счи­тать бродящих возле границы и за ее пределами оленей ничейными, ищущими себе хозяина. Бояться им нечего, возбуждаемые нашими людьми тяжбы из-за множества правовых уверток, как правило, ни к чему не приводят. Но если бы даже и удалось выиграть дело, то прибыли истца не покрыли бы судебных издержек, говорил один житель из Лонкка. Иначе обстоит дело в более северных пригра­ничных районах: у жителей обеих сторон имеются свои олени, дело каждого заботиться о том, чтобы его олени никому не досаждали. В районе Лонкка один финский кре­стьянин попытался покончить с кражами, взяв себе в ком­паньоны по пастьбе оленей русского^[82] крестьянина. Так ему легче уследить за тем, чтобы соседи не убивали оленей, но предотвратить вышеупомянутые кражи и ему не под силу.

Однако вернемся к Мартиске. Будучи в тюрьме по об­винению в краже оленей, он сочинил там стихи про это. Он спел мне руну, которая, по его словам, неполная, он уже многое забыл из того, что сочинил. Я собрал воедино все, что помнил и сам автор, а также и другие лица. Зву­чит это следующим образом:

В четырех милях от Лонкка находится Вуоннинен. На всем пути нет ни одного поселения. Мартиска взялся под­везти меня на лошади, и к нам присоединились еще два крестьянина, которые ехали туда же по своим делам. Мы отправились в путь рано утром и вскоре прибыли на ме­сто. На середине пути была построена избушка для проез­жающих и рыбаков, которые ловят неводом рыбу в близ­лежащем озере. Сделали привал на час, чтобы покормить лошадей, развели в каменке огонь и расположились по­удобней вокруг него. Вскоре помещение наполнилось ды­мом, что и не мудрено при такой маленькой и низенькой постройке, где нельзя даже выпрямиться во весь рост. Здесь мы пообедали, и я записал от Мартиски еще ряд отрывков, которые он вспомнил. Чем дальше мы продвига­лись по зимнику, тем меньше становилось снега: в Лонк­ка, откуда мы начали путь, снег лежал слоем в пол-локтя, а в Вуоннинен земля была совсем голой. Дело в том, что Вуоннинен находится на берегу озера Верхнее Куйтти, тогда как Лонкка — на гряде Маанселькя.

В Вуоннинен я зашел в дом Мийны, чаще называемый просто домом Теппаны. Мне хотелось встретиться со знако­мой хозяйкой^[84]. Но оказалось, что полгода тому назад она умерла от тяжелых родов. Муж, рассказывая о ее смерти, плакал, я также не мог сдержать слез. [...]

У Теппаны я перекусил, хозяин поставил на стол масло, хлеб и солонину. После того, как я поел, одна старая жен­щина вызвалась спеть мне несколько песен. За два-три часа я успел записать от нее все, что она знала. Затем я сходил в дом Онтрея и на ночь глядя покинул деревню. Мне надо было спешить, чтобы не попасть в распутицу. В провожатые я нанял мужчину средних лет. Мы решили доехать до Ювялахти по льду Куйтти. Поскольку дни стоя­ли солнечные, снег на озере растаял, и мы ехали по льду. Ювялахти находится в четырех милях от Вуоннинен. В путь мы отправились перед заходом солнца. Сначала какое-то время бодрствовали, и провожатый рассказал мне, что хозяин Теппана после смерти жены с месяц был как помешанный. Он пристрастился вдруг к водке и рому, хотя раньше не употреблял ни того, ни другого, почти ни с кем не разговаривал, ел и пил крайне мало. Лишь через три-четыре недели он пришел в себя, перестал пить и вер­нулся к прежнему образу жизни.

Солнце село, вид был изумительный, на западе красное во все небо зарево отражалось на гладком льду. Вдали то тут, то там виднелись острова, поросшие елями, и это при­давало пейзажу свое очарование и усиливало впечатление от картины в целом. Бывают моменты, когда нас особенно пленяет красота природы, неожиданно охватывая востор­гом наши души. [...] Когда солнце зашло, пурпур небес угас и его сменила ночная мгла, сквозь которую лишь кое-где проглядывали звезды. Мы оба задремали. Постель была не из лучших, но ведь сон не всегда застает нас в самом удобном месте. Мне приходилось видеть людей, спавших в седле и не падавших с коня. Итак, мы погру­зились в сон. Лошадь же неизвестно по какой причине — то ли она не сумела сориентироваться по звездам, то ли ей захотелось поскорее попасть домой в тепло родной конюш­ни, — как бы то ни было, но коняга повернула обратно, и когда мы проснулись, она резво шла в Вуоннинен, вме­сто того чтобы идти в Ювялахти. Мужик толкнул меня в бок и спросил: «Где мы находимся?» Странный вопрос. Что я мог ответить на это? Разве только, что находимся на льду Куйтти, а не подо льдом, как я успел заметить. Провожатый вскоре справился со своей растерянностью. Несколько раз оглядевшись и отыскав знакомые ему звез­ды, он понял, что лошадь повернула обратно, и направил ее в нужную сторону. После этого он уже не спал, а я, ка­жется, снова задремал. Время перевалило за полночь, ког­да мы приехали в Ювялахти, постучались в один дом, и нас впустили. Нам наспех постелили на полу. В этих краях постель настилают не из соломы, которую заносят в дом с вечера, как у нас в деревнях, а из шкур оленей и разной одежды, которую обычно ничем не застилают. По мне же нет ничего лучше, чем спать на чистой и сухой соломе, которую только что занесли в дом и застелили чистой домотканой простыней. Даже на самой лучшей пу­ховой постели не спится так хорошо. Солому настилают в нескольких местах, так что у каждой супружеской пары, а в больших домах их обычно несколько, есть отдельная постель; у холостых парней, равно как и у незамужних дочерей, тоже свои постели. Для более почетного гостя стелют отдельно возле длинного стола, гости же попроще, особенно нищие, должны довольствоваться местом возле двери. И хотя я не имею ничего против отдельных для каждого члена семьи кроватей, поднимающихся в несколь­ко ярусов до самого потолка, как в южной Финляндии, но постели из соломы, настилаемые каждый вечер на полу, мне все же нравятся больше. Они чище сами по себе, да и днем изба выглядит опрятнее без плохо либо совсем не заправленных постелей. По утрам, когда все уже встали, солому сразу уносят и подметают пол начисто. Во внут­реннем убранстве жилых помещений у южных и северных финнов очень много различий. У первых, кроме упомяну­тых кроватей, по всей комнате наставлено множество шкафов, сундуков, здесь и ушаты для воды, подойники, кадушки и пр. Пол чаще всего грязный. На столе остатки от завтрака, обеда и ужина, тут же неряшливо оставлены хлебные корки, тарелки, миски из-под рыбы и т. д., притом столешница редко бывает чистой. На очаге варится и па­рится еда для следующего раза. В Саво и на севере Фин­ляндии, а особенно в северной Карелии, избы не захлам­лены, пол более или менее чистый, столы и скамьи выскоб­лены добела. В избе нет грязных шкафов, сундуков, уша­тов, кадушек и пр., так как для хранения подобной утвари у них имеется специальная клеть, куда все это убирается после употребления. Для приготовления пищи имеется осо­бая постройка — кота. Казалось бы, все должно быть наоборот: южные финны, являясь более состоятельными, могли бы поддерживать лучший порядок в домах, по этого нет.

На следующее утро я отправился из Ювялахти в Ухтуа. В этой самой богатой деревне края восемьдесят домов, большинство из них добротные. Название происходит от реки Ухут, протекающей через деревню. Отсюда до Ювя­лахти по озеру Среднее Куйтти насчитывается три мили. Деревня делится на четыре части: Ламминпохья, Мийткала, Рюхья и Ликопяя. Половина села относится к волости Вуоккиниеми, другая — к волости Паанаярви. Граница между волостями проходит по реке Ухут. Я провел здесь целую неделю, усердно записывая руны и песни, которые пели мне деревенские мужчины и женщины. Самой луч­шей певицей среди них оказалась некая вдова Матро. Она с вязанием в руках пела в течение полутора дней, после чего ее сменили другие, которые частично исполняли спетые Матро варианты, а также новые руны. Попутно я оказывал людям врачебную помощь, особенно па тре­тий день своего пребывания здесь, так что, когда наступи­ла пора уходить, из взятого с собой запаса лекарств оста­лось совсем немного. Но, врачуя, я извлекал выгоду и для себя: за порошки мне удавалось заполучить то подлиннее руну, то покороче. Другой платы я не брал, и поэтому тот, кто не знал песен, получал лекарство даром. Меня здесь всюду подстерегала опасность лопнуть от переедания, по­тому что. где бы я ни появлялся, на стол выставляли еду, и всегда приходилось есть, чтобы не обидеть хозяев. Несмотря на то, что был пост, во время которого даже инаковерующим обычно не дают ничего кроме постной пищи, меня везде угощали и маслом, и мясом, и молоком. Во время поста особым способом сохраняют молоко, при­пасая его к тому времени, когда снова можно будет упо­треблять мясную и молочную пищу (скоромное). Сначала молоко отстаивают и квасят. Затем снимают сметану, из которой взбивают масло. Когда снята сметана, в остав­шейся простокваше образуется более густая и более жид­кая масса. Жидкость отливают, после чего простоквашу сливают в глиняные горшки и ставят в умеренно теплую печь, где она превращается в своего рода творог, так на­зываемое рахкамайто. Через пять-шесть часов его выни­мают из печи. В таком виде он, оказывается, не портится и его можно хранить хоть полгода. Творог имеет очень при­ятный вкус, остается только пожелать, чтобы и у нас на­учились его делать.

Однако вернусь к своей врачебной практике. Болезни, с которыми ко мне чаще всего обращались, это боли под ложечкой вследствие надрывов, и встречались они повсю­ду, куда бы я ни пришел: нередки были глазные заболева­ния. Мне пришлось удалить правый глаз одной десятилет­ней девочке, глазное яблоко которой, раздувшись до вели­чины куриного яйца или чуть больше, выпирало из глазни­цы. Следует отметить, что старый знахарь из местных тоже хотел сделать операцию, но мать девочки не согласилась. Несомненно, она поступила разумно, так как результат мог быть менее удовлетворительным, потому что знахарю пришлось бы проделать операцию обычным пуукко^[85]. Здесь нет бритв, которыми пользуются у нас при опера­циях, так как никто не бреется. Даже я, имея в своей ап­течке специальный инструмент, приступил к операции пос­ле долгих колебаний: ведь мне на следующий день пред­стояло идти дальше и надо было оставить больную на про­извол судьбы. Уже позднее у себя в Каяни я слышал от людей из Ухтуа, что девочка поправилась, к тому же все произошло именно так, как я и предсказывал: воспаление, нагноение и т.д.; поэтому я уверен, что, попади я еще раз в эти края, количество моих пациентов значительно увели­чилось бы. Когда я удалил глаз, мать девочки упала к моим ногам и выразила свою радость словами: «Вы сам бог, раз избавили меня от такого горя». На мою долю еще никогда не выпадало таких почестей, и подобное восхва­ление показалось мне очень странным. Однако следует упомянуть об одном обстоятельстве, несколько снижаю­щем ценность такого возвеличивания, — здесь люди порою называют обычных деревенских знахарей и заклинателей полубогами и идолами. Скверный обычай у здешних лю­дей — возможно, это влияние Востока: если они хотят ока­зать кому-нибудь особую честь, то падают в ноги. Каждый раз, когда мне оказывали такие почести, я старался вну­шить людям, что человеку нельзя так унижать себя, но мои замечания никто не брал во внимание. Однажды я попал в глупейшее положение: во время ярмарки зимой этого года один мужик из Вуоккиниеми пал ниц передо мною, и прежде, чем я успел поднять его, вошли мои друзья, и это стало предметом их насмешек.

Помимо рун и возведения в «божественный сан», кото­рое я заслужил лечением людей в Ухтуа и своими лекарст­вами, мне дарили медные колечки и другие подобные предметы, которые я до сих пор храню. Я повстречал здесь женщину лет тридцати родом из Финляндии, из прихода Рауталампи. Ее звали Анни. Девять лет тому назад она прибыла в эту деревню. Рассказ о ее судьбе, который я услышал, мог бы послужить материалом для целого романа. Попытаюсь коротко описать, что с ней произо­шло. Два ухтинских коробейника по пути в южную Фин­ляндию остановились в Рауталампи в доме, где Анни была служанкой. Один из них все поглядывал на нее, но, так и не сказав ничего, утром отправился дальше. Весной, воз­вращаясь с побережья, он снова пришел в эту деревню. Войдя в избу и увидев девушку, сидящую за прялкой око­ло печи, он бросился обнимать ее и сказал: «Больше мы никогда не расстанемся. С той поры, как я осенью ушел отсюда, я из-за тебя лишился сна». И он предложил ей поехать вместе с ним в Россию и там обвенчаться. Девушка вначале ни в какую не соглашалась, но когда парень сказал, что иначе он не уйдет из дома, она усту­пила. Кое-какие небольшие подарки, которые коробейник поднес родственникам девушки, склонили и их к этому. Так и пришлось Анни последовать за ним. «Первым де­лом, прибыв сюда, мы пошли к попу, тот окрестил меня в другую веру и обвенчал нас». Она вынесла показать мне богато расшитую бумазейную юбку, подаренную мужем по этому случаю. «Но вскоре я узнала, что муж мой еще раньше был обручен с другой девушкой, живущей в этой же деревне, — и она назвала имя женщины, которую я, оказывается, накануне видел. — Та начала всячески приманивать к себе моего мужа, но это ей долго не уда­валось. В конце концов она заворожила его, он совсем перестал обращать на меня внимание и был только с нею. Видя, что никаких изменений к лучшему не ожидается, я решилась поехать в Кемь и заявить об этом исправнику. Было расследование, которое кончилось тем, что мужа моего взяли в солдаты, так что мы обе остались ни с чем». Меня тронула ее судьба тем более, что она была родом из знакомых мне мест в Финляндии. Теперь у нее было двое детей, мальчик и девочка. Она бы с радостью вернулась в родные места, но ей нельзя было брать с собой мальчика, родившегося в России. И по языку, и по обли­ку Анни настолько походила на остальных женщин этого края, что я ни за что не догадался бы, что она нездешняя.

Прежде чем покинуть Ухтуа, хочу остановиться на ис­тории этой большой зажиточной деревни: при правлении Карла XII во времена Северной войны деревня была уни­чтожена дотла. В здешних краях эту войну называют «суконной», а также «грабительской войной». Первое на­звание произошло от того, что тогдашний фискал из Кая­ни конфисковал у русских сукно, что и явилось поводом к жестокой войне в этих пограничных краях. До той поры здесь жили в мире и поддерживали хорошие добрососед­ские отношения, тогда как в других местах шла война. Но после конфискации и здесь все изменилось. Второе на­звание указывает на грабительские набеги, которые и сде­лали эту войну печально известной. Мы привыкли давать односторонние оценки и содрогаться от ужаса, читая о разорениях, совершенных неприятелем на нашей земле, зачастую забывая о том, что наши земляки действовали ничуть не милосерднее и не человечнее, стоило им оказать­ся за рубежом, на вражеской земле. Жуткие истории о бесчинствах врагов рассказывают наши старики: о мла­денцах, заколотых в колыбели, об изнасилованных жен­щинах, о людях, сожженных заживо либо как-то иначе замученных до смерти в то злополучное время, — подобное же старики здешних мест рассказывают о действиях на­ших соотечественников. В ту пору некая группа финских крестьян пересекла границу, грабила и жгла все вокруг и в волости Вуоккиниеми, и в соседних волостях и сожгла Ухтуа. Потом, говорят, деревня пустовала, а первый жи­тель якобы пришел из Финляндии из прихода Кианта гу­бернии Каяни. Если это правда, пусть она будет подтвер­ждением того, насколько война опустошила этот край, коли на эти плодородные места, поля и нивы, располо­женные к тому же на берегу богатого рыбой озера — что тоже было немаловажно при выборе места для поселе­ния, — не нашлось человека ближе, чем из Кианта, до ко­торого отсюда не менее двенадцати миль. Мне так и не удалось выяснить, кто же возглавлял тот финский поход. В Кухмо и Репола еще помнят наиболее известных глава­рей времен «суконной войны». На финской стороне про­славился Олли Кяхкёнен, а на русской — некий крестья­нин по имени Большой Петри. Рассказам об их подвигах нет конца, поэтому оставим все это до следующего раза, а теперь — снова в путь.

Из Ухтуа я вернулся в Ювялахти, где пробыл очень не­долго, так как мне удалось отыскать там лишь одного рунопевца, да и то весьма посредственного. Я не мог посе­тить богатого крестьянина Дмитрея, потому что жил он в миле от деревни, около порога Энонсуу, разделяющего Верхнее и Среднее озера Куйтти. Этот Дмитрей — несом­ненно, самый богатый человек в волости Вуоккиниеми. Его собственность оценивали в шестьдесят, а то и в сто тысяч рублей. Такой богач сам уже не ездил торговать, а извле­кал из своих денег прибыль иным путем. Он закупал сначала различные товары, которые затем продавал за деньги либо давал в долг несостоятельным односельчанам. Кроме того, бывая на ярмарках и скупая товары в одном месте, он перевозил их и продавал в другом. К тому же он давал под большие проценты в долг деньги начинающим предпринимателям. Я слышал, что ему платят даже по двадцать пять — тридцать процентов за сотню, в зависи­мости от того, каким доверием пользуется получатель ссуды. Разбогател Дмитрей, говорят, на торговле рыбой. В местах, где он живет, рыба водится в изобилии, отсюда и хорошие уловы из года в год.

Из Ювялахти я отправился в село Вуоккиниеми. Зашел в дом Липпонена, с сыновьями которого уже был знаком. Здесь мне сразу же предложили чаю. На следующий день я ходил в ближайшие дома и записывал руны. Меня, в частности, привели в один довольно бедный с виду дом, хозяйка которого, по словам моего провожатого, знала немало хороших рун. Но я никак не мог уговорить ее петь, она отговаривалась тем, что во время поста грех занимать­ся таким пустым делом. Мужчина, сопровождавший меня, сказал, что с самого начала сомневался, согласится ли она, потому что она относится к другой вере. Я спросил, к какой другой вере. «Есть и у нас такие, как ваши кёрты^[86], которые считают себя более святыми, чем все осталь­ные». Он рассказал, что существует три или четыре старо­обрядческих толка. Я поинтересовался, какие расхождения у них в вопросах религии, но мужчина не смог мне толком ответить на это. [...]

Из дома Липпонена, где меня потчевали чаем, фран­цузским вином и другими хорошими угощениями, я напра­вился в Ченаниеми, где застал ранее упомянутую мной старую Мари в полном здравии и благополучии. Чаю и здесь было более чем достаточно. В здешних местах пьют не внакладку, а вприкуску, как у нас кофе. Сухарей вооб­ще не едят, сливки во время поста не потребляют, хотя на сей раз для меня поставили на стол сливочник. Иные так строго соблюдают пост, что не едят даже сахар, считая, что его рафинируют кровью. Всякая еда, хотя бы мало-мальски связанная с кровью или мясом, во время поста отвергается. Вместо сахара употребляют мед.

Я заночевал в Ченаниеми и до поздней ночи записы­вал руны от Юрки Кеттунена^[87] — хозяина соседнего дома. На следующее утро я продолжил запись. В свое время Юрки пел ныне покойному доктору Топелиусу в Уусикарлепю, как он сам сказал, целых три дня. Меня очень уди­вило, что в собрании Топелиуса я не нашел тех рун, которые он спел мне на этот раз. Сам он пояснил это следующим образом: «Зачем петь те, которые уже и так напечатаны?» Когда он исполнял песню, сочиненную его двоюродным братом Пиетари Кеттуненом, возможно, уже знакомую некоторым читателям, здесь сидела вдова Пиетари, Мари. Я спросил у нее, правда ли то, что говорится в отрывке, посвященном ей. Она, несмотря на свой преклонный воз­раст, заметно покраснела и ответила: «Правда, насколько это может быть в песнях». Этим она хотела сказать, что стихи вообще не отражают полной жизненной правды. «Однако, — продолжала она, — Юрки забыл лучшие места, которые, кроме меня, никто не знает». Я возразил, сказав, что эту руну помнят даже на ее родине в Кийминги, где мне довелось услышать ее от одного возницы. Тогда она принялась расспрашивать меня о своей родине, но я, к со­жалению, мало что знал. Вдова жаловалась, что родст­венники уже много лет не навещают ее, а сама она слиш­ком стара, чтобы наведаться к ним. На глазах у нее высту­пили слезы, когда она промолвила, что, по-видимому, уже никогда не вернется в родные края, где впервые увидела дневной свет, услышала первую кукушку весной, собрала в лесу первые ягоды. И хотя она прожила здесь сорок лет, воспоминания о родине сильно взволновали ее, и на какое-то время она погрузилась в свои мысли. Сменив разговор, мне удалось уговорить ее спеть забытые Юрки отрывки руны: сперва она отказывалась, но, когда ее стали просить еще и сыновья, согласилась.

Пробыв целый день в Ченаниеми, я отправился в де­ревню Кивиярви, находящуюся в двух с половиной милях отсюда. Теперь взору открывалась иная картина, по сравнению с той, что я видел, когда ехал из Лонкка, в Вуоннинен. До этих мест земля была почти полностью свободна от снега, но чем ближе мы подъезжали к Кивиярви, тем лучше становился санный путь. Распутица меня уже не страшила, и я пожалел, что не задержался подоль­ше в деревнях Ухтуа, Ювялахти и Вуоккиниеми. А в Кивиярви снегу было еще на пол-локтя.

Не задерживаясь здесь долее, я отправился в деревню Латваярви, расположенную, в стороне, в миле отсюда, где некий крестьянин Архиппа слыл хорошим рунопевцем. Это был уже восьмидесятилетний старец^[88], обладавший на удивление хорошей памятью. Целых два дня и еще не­много третьего я записывал от него руны. Он пел их в хо­рошей последовательности, без заметных пропусков, боль­шинство из его песен мне не доводилось записывать от других; сомневаюсь, чтобы их можно было еще где-либо найти. Поэтому я очень доволен, что посетил его. Как знать, застал бы я старика в живых в следующий раз, а если бы он умер, изрядная часть древних рун ушла бы с ним в могилу. Когда речь зашла о его детстве и о давно умершем отце, от которого он унаследовал свои руны, старик воодушевился.

«Когда мы, бывало, — рассказывал он, — ловя неводом рыбу на озере Лапукка, отдыхали на берегу у костра, вот бы, где вам побывать! Помощником у нас был один кресть­янин из деревни Лапукка, тоже хороший певец, но все же с покойным отцом его не сравнить. Зачастую, взявшись за руки, они пели у костра все ночи напролет, но никогда не повторяли одну и ту же песню дважды. Тогда еще мальчишка, я слушал их и постепенно запомнил лучшие песни. Но многое уже забылось. Из моих сыновей после моей смерти ни один не станет певцом, как я после своего отца. Да и старинные песни уже не в таком почете, как в годы моего детства, когда они звучали и во время рабо­ты, и в часы досуга. Бывает, правда, когда соберется на­род, иной, выпив малость, и споет, но редко услышишь что-нибудь стоящее. Вместо этого молодежь теперь распе­вает какие-то непристойные песни, которыми я не стал бы и уста свои осквернять. Вот если бы в ту пору кто-нибудь искал руны, как теперь, то и за две недели не успел бы записать всего, что только один мой отец знал».

Говоря это, старик растрогался чуть не до слез, да и я не мог без волнения слушать его рассказ о добрых старых временах, хотя, как это часто бывает в подобных случаях, большая часть похвал старца основывалась лишь на его воображении. Старинные руны пока еще не забы­лись настолько, как он полагал, хотя их на самом деле становится все меньше и меньше. Руны еще можно услы­шать в наши дни, возможно, их услышат несколько поко­лений и после нас. Неверно и то, что к рунам относятся с пренебрежением. Наоборот, когда их поют, то слушают и молодые, и старые.

Несмотря на бедность, домАрхиппы был мне более по душе, чем иные зажиточные дома. Все в доме почитали старого Архиппу, как патриарха, таковым он казался и мне. Он был лишен многих предрассудков, широко рас­пространенных здесь. Он и все домочадцы ели вместе со мной, за одним столом, из одной и той же посуды, что вообще редко бывает в этих местах. Что в сравнении с этим маленькая неуклюжесть, которую старик проявил во время еды! Он руками взял рыбину из общего блюда и положил мне на тарелку. Сколь ни странной казалась такая манера угощения, но у меня хватило ума оценить ее как проявление доброжелательности. Аппетит у меня от этого не пострадал, тем более что, как и во всех здешних домах, тут строго соблюдают правило мыть руки перед едой и после еды. Для этого в каждом доме имеется рукомой, подвешенный к грядке недалеко от входной двери, тут же висит полотенце. Под умывальником находится довольно большая лохань. Рукомой обычно делают из какого-нибудь металла, дерева, бересты и т. п., в зависи­мости от состоятельности хозяина.

Может быть, кому-то интересно узнать, как исполняет руну настоящий певец^[89]. Если рядом нет другого певца, он поет и один, но если рунопевцев двое, как того требует более торжественное исполнение рун, они садятся рядом либо друг против друга и, взявшись либо за одну, либо за обе руки, начинают петь. При пении они размеренно пока­чиваются вперед и назад, и создается впечатление, будто они по очереди тянут друг друга к себе. Сначала один из них поет строку, другой присоединяется к пению на послед­нем такте и повторяет всю строку. Во время повторения первый обдумывает следующую строку, и так продолжа­ется пение, независимо от того, исполняют ли они уже из­вестную руну или создают новую. По большим праздни­кам, когда собирается сразу несколько певцов, между ними порой возникают состязания. Знакомые и друзья с обеих сторон бьются об заклад, кто из певцов окажется победителем. Архиппа рассказал, что от их деревни петь на состязаниях всегда выдвигали его и он не припомнит ни одного поражения. Как же они состязаются в песнопении? Иначе, чем в академиях изящных искусств: побеждает не тот, чьи песни лучше, а тот, кто больше пропоет. Сначала один исполняет какую-нибудь руну, на которую другой отвечает руной примерно такой же длины. Затем опять оче­редь за первым, и так пение продолжается. Если у одного песни иссякли, а другой еще продолжает петь, последнего признают победителем. Когда певцы посредственные, то тут можно вдоволь посмеяться над их усилиями сказать последнее слово. Такое состязание напоминает драку двух куриц: побеждает та, что дольше прокудахчет. Лучшие пес­ни ими давно позабыты, приводятся лишь разрозненные отрывки рун и отдельные слова, с помощью которых певцы стремятся выйти в победители. Иначе обстоит дело у хоро­ших рунопевцев, о которых говорится в руне: «День за днем он распевает, сказывает ночь за ночью». И в самом деле, только сон прерывает состязание, в котором либо не оказывается победителей, либо выигравшими считаются оба. Хороший рунопевец обычно начинает песню словами:

В доме Архиппы, когда я пришел к ним, один из детей был при смерти. Все домашние, как и я, понимали, что лекарства уже не помогут. Они спросили у меня, как я думаю: от бога ли эта болезнь или же наслана дурными людьми? Я сказал первое, да и сами они были склонны так думать. Вечером все легли спать, одна мать осталась сидеть возле постели больного ребенка. Через некоторое время меня разбудил пронзительный, душераздирающий, глубоко трогающий плач-песня^[90] матери, который возве­щал о кончине ее ребенка. О сне нечего было и думать. Пока мать причитала и плакала одна, было еще терпимо, но вскоре из соседнего дома привели специально пригла­шенную плакальщицу, голос которой был во много раз пронзительней, чем у матери. Они обняли друг друга и на­чали причитывать что есть мочи. Наконец тело было обмы­то теплой водой, обтерто березовыми листьями и одето в чистую льняную рубашку. Рот прикрыли чистым полот­няным лоскутом, по такому же лоскуту положили на ноги. В талии тело обвязали шнурком, заменяющим пояс, по­скольку, отправляясь в путь, не говоря уже о вечности, принято подпоясываться. Все это время женщины голо­сили, повторяя тот же душераздирающий плач. Мать и другие плачущие (а днем их собралось несколько чело­век) время от времени обнимали друг друга либо старого Архиппу и других домочадцев. Лишь меня избавили от этих объятий. Старик Архиппа несколько раз просил мать успокоиться, но напрасно. Голошение продолжалось це­лый день. Подобное выражение скорби здесь называется причитанием, а сама скорбная песня — иткувирси [плач]. Но мне придется оставить объяснение содержания плачей на следующий раз.

Э. Л.

ПРИЛОЖЕНИЕ ПРЕПОДАВАТЕЛЮ КЕКМАНУ^[91] (Черновик письма, по-фински)

1 мая 1834 г.

[...] На следующий день рано утром я поехал в Кивиярви, где поменял лошадей, чтобы доехать до де­ревни Латваярви. Прибыв туда 25 апреля, я этот день и весь следующий записывал от одного восьмидесятилет­него старика различные руны.

27-е было воскресенье, и я попросил деревенских баб собраться вместе, чтобы записать от них песни. Вскоре изба наполнилась людьми. Я сварил большой котелок чаю, чтобы напоить всех желающих. Пели почти до само­го вечера.

Оттуда я вернулся в Финляндию. 28 число провел в Кианта в доме священника Сакса и уже в самую распу­тицу добирался до Каяни, куда и прибыл вчера днем. Теперь тебе известно о моих странствиях... Ты, по-видимому, знаешь, что повсюду в российских деревнях живут кучно. Например, в Ухтуа более восьмидесяти домов на одних пахотах, точно так же в Вуоккиниеми, Ювялахти и других. Так что можешь представить себе, сколько рун мне удалось собрать за поездку. Записал много новых рун о Вяйнямёйнене и добавлений к старым. Хорошо, что не успели напечатать те руны^[92]. От женщин я записал много сетований, если можно так назвать те песни, которые у других народов называются балладами, — впрочем, ско­ро сможешь их посмотреть. За поездку я исписал целых две книги бумаги. За время всех моих поездок я не встре­чал более искусных рунопевцев, чем в 1828 году в Кесялахти Юхана Кайнулайнен и во время нынешней поездки в Латваярви — Архиппа. Первому по своим тогдашним средствам я дал один рубль, второму — три с половиной риксдалера, но будь я побогаче, я дал бы им в качестве почетной награды по двадцать рублей каждому. [...]

АПТЕКАРЮ СКОГМАНУ (Черновик письма)

20 ноября 1834 г.

Спасибо тебе за письмо, которое я получил по возвра­щении из Кухмо и волости Репола, что на русской стороне. Ехал я туда по открытой воде, но пока занимался при­вивками и разными другими делами, лед стал и выпал снег. Начало пути совпало с кекри^[93], поэтому, наверное, догадываешься, что у меня ни в чем не было недостатка. К слову, до сего времени мне не приходилось видеть этот край таким богатым. Вот только домашнее пиво, приго­товленное к приезду, не заслуживает похвалы, поскольку в нем совсем нет хмеля. Но я вышел из положения таким образом, что не пил его вовсе. Иначе обстояло дело с ча­ем, которым меня усердно поили в Репола, в доме священ­ника. По весьма достоверному описанию того чаепития можешь судить, сколько мне пришлось выпить в тот день: утром — шесть чашек чаю и четыре чашки кофе в доме попа (в первой половине дня), после завтрака я был при­глашен в гости в дом крестьянина Тахвонена, где выпил четыре чашки чаю и три чашки кофе, сразу после обеда (перед отъездом) — еще шесть чашек чаю, опять в доме попа. Бог весть чем бы меня угостили вечером, но я свое­временно уехал, познав на горьком опыте, сколь трудно приходится порой бедному желудку.

Подробности после, через пару недель, когда я собст­венной персоной буду иметь честь нанести тебе визит. [...]

ПРЕПОДАВАТЕЛЮ КЕКМАНУ

Каяни, 6 февраля 1835 г.

...Этой осенью по возвращении из Хельсинки я вновь съездил на русскую сторону в волость Репола за пополне­нием к записям^[94], о чем уже писал ранее...

Шестое путешествие 1835 г.

Закончив работу над «Калевалой», Лённрот с еще большим энтузиазмом продолжает начатое дело, значение которого он стал более ясно осо­знавать. В апреле 1835 года он совершает поезд­ку в восточную часть территории, занимаемой русскими карелами, о чем и рассказывается на следующих страницах. Из Кухмо он прошел че­рез Репола в Рукаярви, оттуда вдоль реки Чиркка-Кемь — в Юшкюярви, Ухтуа, Ювялахти и Вуоккиниеми и через Кианта вернулся до­мой. В приложении приводится несколько от­рывков из писем, по которым видно, что в кон­це августа 1835 года Лённрот побывал в Лапукка, что находится на русской стороне.

ПРЕПОДАВАТЕЛЮ КЕКМАНУ (По-фински)

Кухмо, 12 апреля 1835 г.

Дорогой друг!

Минула уже целая неделя, как я выехал из Каяни, намереваясь до начала распутицы переправиться на рус­скую сторону. Распутица уже на носу, а я пока что не продвинулся дальше пасторского дома в Кухмо. Но себя я не виню за излишнюю медлительность, просто пришлось задержаться на несколько дней из-за одного тяжелоболь­ного. Кроме того, я поджидал свежую противоосповую вак­цину, чтобы отвезти ее в Россию. Эту вакцину просил у меня и устно и письменно священник из Репола. Но ску­чать здесь не пришлось. В начале недели я ходил с попа­ми, которые проводили кинкери в деревнях, расположен­ных вдоль границы с Россией. Там мне удалось записать несколько рун от крестьян, приехавших на кинкери с рус­ской стороны. Вторую половину недели в доме священни­ка Кухмо играли в карты с тремя попами, ленсманом из Соткамо, волостным писарем и пр. Но, как говорят, и хо­рошей свадьбе приходит конец, и теперь после обеда мне предстоит отправиться в путь в Репола. Началась распу­тица, дороги развезло, а до погоста Репола семь миль. Тем не менее надеюсь попасть туда так или иначе, хотя бы на лыжах. По-видимому, так и придется добираться, говорят, лошадь проваливается на каждом шагу. Так я за­ранее хочу поприветствовать тебя письмом, поскольку есть возможность отправить письмо с ленсманом из Соткамо до Каяни, откуда он перешлет его тебе. В прошлый раз я, кажется, забыл попросить тебя подправить заголовки к каждой руне, прежде чем печатать тексты. Если будет надобность, могу более пространно написать во вводной статье о поэтике рун. Хотел бы о поэтике написать по-шведски в газету «Helsingfors Morgonblad», но времени на все не хватает. Может быть, ты напишешь, а то наши гос­пода поэты, даже сам Ютейни, совсем отошли от настоя­щего стихосложения, не худо бы им напомнить об этом.

Как тебе нравится название «Калевала»^[95]? Если хоти­те, можете и другое название дать. [...]

Кажется, я не все материалы отправил в архив, так как на листах со старыми рунами записаны и некоторые новые, а их я еще не сдавал.

На этом кончаю. Передавай привет всем и пиши мне, я же отвечу, как только вернусь из России. С дружеским братским приветом

Элиас Лённрот

ИЗ ДНЕВНИКА (по-фински)

В Рукаярви 21 апреля 1835-го, во вторник на святой неделе

В свадебном обряде патьвашка^[96] нужен для того, чтобы злые люди не испортили отношений между молодыми. Он предохраняет их своей магической силой.

Несколько лет тому назад священников в России наде­лили землей. Но из них редко кто годится в хлебопашцы, а наемная сила обходится дорого — плата за работника сто рублей в год. Поэтому они отдают землю в аренду и за это получают третью часть урожая. Когда попов наде­ляли землей, им отводили лучшие поля и луга, не спра­шивая согласия тех, кто раньше обрабатывал эти угодья. Из-за этого в ряде мест некогда богатые крестьяне обед­нели. Но у них нет права жаловаться на несправедливое отношение к ним, ведь вся земля принадлежит царю, а за ними закреплено лишь право на возделывание земли, но не на владение ею.

В Рукаярви встают рано, около пяти-шести часов утра. Затапливается печь. В нее кладут большие круглые кам­ни, которыми потом нагревают пойло для коров. Возмож­но, в древности и пищу варили при помощи раскаленных камней. Вероятно, отсюда и произошло слово keittää (ва­рить), которое сначала, по-видимому, было kivittää (нагревать камнями, от kivi — камень). Позднее, видимо, прибегали к помощи плоских камней — плитняка, откуда и произошло слово pata (котел), т. к. варили на плитняке paaella. Так же от слова paasi (плитняк) произошел глагол paistaa (печь).

Затопив печь, начинают стряпать калитки, сульчины, пироги, блины и т. д. на целый день. Для калиток сначала раскатывают сканцы толщиной примерно в две линии^[97], на которые накладывают начинку — кашу из ячневой кру­пы, сваренную на молоке. Края сканца загибают кверху и ставят калитки в печь. Для сульчины раскатывают сканцы еще тоньше, даже до пол-линии, и выпекают на углях. Они из пшеничной муки. Вынув из печи, стряпню смазывают квасом, а в середку калитки кладут еще сме­тану. Перед едой сульчины начиняют довольно густой пшеничной кашей, сваренной на молоке, и сгибают попо­лам. Кроме того, на обед, муркина^[98], готовят еще мясную или рыбную похлебку, молочный суп, рыбу, мясо, творог, масло. Когда печь протопится, закрывают дымоволок на потолке и готовят кофе или чай и пьют по нескольку ча­шек подряд. Затем обед. После него до шести часов вече­ра ничего не едят, а там опять пьют чай, а затем ужинают. Время, когда топится печь, не из приятных, потому что низенькая изба наполняется дымом, то и дело приходится открывать двери, чтобы проветрить, и тогда становится холодно. Проходит три-четыре часа, прежде чем можно будет закрыть дымоволок. [...]

Только что пришел с танцев, или игрищ, кисат, как их здесь называют. Нанятая за два гроша с каждого юноши маленькая изба быстро заполнилась народом. В моем при­сутствии играли под русские песни тремя способами. Пер­вый называется шина. В нем, как и в кадрили, все стали парами. По две пары находятся в беспрестанном движении. По очереди то одна, то другая пара переходит с од­ной стороны избы на другую, обходя встречную пару, при­чем девушки проходят по центру, а парни обходят деву­шек справа. Это повторяется несколько раз и сопровожда­ется выходом каждого парня перед девушкой, которая все это время старается стоять неподвижно. Затем пары кру­жатся и отходят в сторону, а две другие, стоящие друг против друга, выходят танцевать им на смену. И так весь круг танцующих втягивается в танец, как в пурпури^[99].

Кясиветелюс^[100] также играли под русские песни. Здесь вперед выходит только одна пара. Парень и девушка ста­новятся друг против друга. Сначала кавалер берет, к при­меру, правой рукой девушку за левую руку, проходит с нею несколько шагов, находясь слева от нее. Затем меня­ет руку и ведет девушку обратно левой рукой за правую руку, находясь теперь справа от нее. Так они прохажива­ются несколько раз, и на этом танец заканчивается.

Третий танец называется круг. Сначала все встают в круг. Затем пары перемещаются с места на место: с одного конца переходят на другой, под поднятыми рука­ми танцующих проходят за круг, иногда оказываются спи­ной к кругу или выходят из круга, то вновь возвращаются в него. Все эти игры исполняются медленно, кроме первой, при которой чуть не стукаются лбами о воронец.

Игрище едва не закончилось печально. Явилась хозяй­ка с кочергой: «Что за разбойники ворвались в дом?» Оказывается, муж без ее ведома разрешил играть в доме. Ее увели, и игры возобновились, как только вернулись де­вушки, успевшие в испуге убежать на улицу. Иногда де­вушка приглашала парня в игру, а иногда — наоборот. Пары то и дело обменивались любезностями, как и во­дится на танцах. У меня была с собой флейта, и я стал наигрывать песни. Оказалось, что не было особой разни­цы в том, что играешь, плясали под любые песни. Мне сказали, что кроме этих есть еще много разных игр, кото­рые сегодня не игрались. Здесь не танцуют полек, контр­дансов и пр., которые танцуют у нас.

Все девушки были одеты кто в красные, кто в белые рубахи, поверх которых — юбки с выкроенными вместе либо пришитыми к ним лифами, если можно так назвать две полоски, или лямки, шириной в два или более дюйма, перекинутые через плечи^[101]. Волосы у каждой были запле­тены в косу, от косы вдоль спины висела шелковая лента, длиной в пол-локтя и шириной в полтора дюйма^[102]. Голова была повязана косынкой, предварительно сложенной в полосу шириной в четыре с половиной дюйма, как обычно мужчины складывают свои шейные платки. Ею об­вязывали голову, начиная со лба, а сзади под косой завя­зывали на один узелок. Любой, увидев этих девушек, под­твердил бы, что они были нарядно одеты. Да и на лицо недурны, правда, некоторые из них были рябые, зато дру­гие по-настоящему красивы. К тому же они скромно вели себя, что меня особенно порадовало. Парни были одеты по-разному. У некоторых брюки заправлены в высокие голенища сапог. У иных верхняя часть носков с узором — паголенки — отвернута на голенища. Рубашка, синяя либо красная, приспущена на штаны. Поверх рубашки у одних кафтан, у других полушубок. У кого шейный платок, а кто и без него. Лишь один парень был в сюртуке, но он и тан­цевал все время с дочерью попа.

ИЗ ДНЕВНИКА (по-фински)

Рукаярви, 22 апреля, среда, 1835 г.

Теперь осталось пустить кровь одному больному и можно отправляться из этой большой деревни дальше. Здесь не удалось записать ни слова, ни полслова. Ухожу, как некогда Вяйнямёйнен уходил из Туонелы, но где мне отыскать Антеро Випунена, чтобы пойти к нему и найти нужные слова?^[103] Не побоялся бы, если бы пришлось идти хоть по остриям иголок. Осталось записать причитание от одной женщины, если она согласится его исполнить, так как опасается, как бы не было дурных последствий от этого.

ИЗ ДНЕВНИКА (по-фински)

Дом священника в Кианга, 1 мая 1835 г., в пятницу

22 апреля, в среду, отправился из Рукаваара, унося с собой добрые воспоминания о том, как меня там прини­мали. Но тщетно я пытался отыскать там руны. Лишь в последний день записал от женщин несколько причита­ний, да и то не особо значительных. Я уже и раньше пы­тался записывать причитания, но все безуспешно. Похо­же, они очень древние, так как в них есть совершенно немыслимые слова, которых не понять ни с первого, ни со второго раза. А если начнешь переспрашивать, то испол­нительница, как и записывающий, перезабудет половину, и поэтому не удается записать все полностью. На свадьбе причитывают по девушке-невесте, покидающей отчим дом, на похоронах — по покойнику и т. д.

Из Рукаваара прошел 13 верст до хутора Екко дерев­ни Тийкши, оттуда до Келловаара 20 верст, затем в Чиркка-Кемь — 7, Юшкюярви — 43, Нурмилахти — 40, Луусалми — 10, Ухтуа — 30, Ювялахти — 15, Вуоккиниеми — 30, Чена — 5, Кивиярви — 25 верст, затем 6 верст до Вийанки, 4 — до Хюрю, 10 — в Пуссила и 50 — до Кианта.

Переночевал в Екко. Затем дошел до Келловаара. Там записал несколько рун от одной старухи — сестры Архиппы из Латваярви^[104]. Пополудни продолжил путь по реке Кемь в сторону Юшкюярви. Опасаясь, что лед уже тонкий, со мною поехали двое провожатых: сын упомянутой стару­хи со своим дядей. Ночью поспали немного в лесной из­бушке и снова отправились в путь, я проспал в санях всю дорогу. Затем был весьма приятно разбужен песней. В сле­дующей избушке я два часа записывал песни от сына старухи — Симаны, а под вечер мы были уже в Юшкю­ярви.

ПРЕПОДАВАТЕЛЮ КЕКМАНУ (по-фински)

Каяни, 8 мая 1835 г.

Дорогой друг!

С тех пор как я около месяца тому назад отправил тебе письмо из Кухмо, я почти все время пробыл на рус­ской стороне от границы. Сначала из Кухмо прошел 7 миль до села Репола, затем — 12 до Рукаярви, оттуда — 8 в Юшкюярви, далее — 8 в Ухтуа, оттуда — 1 ¹/₂ в Ювялахти, затем — 3 в Вуоккиниеми и там — 3 в Кивиярви, откуда наконец вернулся на свою сторону. Кроме перечисленных мест заходил по пути в несколько мелких деревень, пройдя за пять недель всего 80 миль. Рун записал в разных местах целую книгу. Они могут послужить дополнениями и поправками к «Калева­ле», но я пока еще не успел определить, что куда отнести. Пожалуй, лучше все-таки напечатать то, что уже подго­товлено, а со временем добавить все, что еще удастся собрать. Потому что если сейчас начать дорабатывать, то это задержит издание прежних. Я всегда считал, что чем дальше от границы, тем больше рун, но теперь убедился, что это не так. В Рукаярви — погосте, расположенном при­мерно в десяти милях от Белого моря, руны исполняются очень редко, а оттуда в сторону побережья они, по слу­хам, исчезли почти полностью. В этих краях русские песни совсем вытеснили финские^[105]. Когда мы от Рукаярви подни­мались вверх по реке Кемь к Юшкюярви, то по дороге в некоторых деревнях, а также в самом Юшкюярви мне спели немало рун. В Ухтуа я повстречал прежде мне не­знакомого мужчину по имени Ямала^[106], который сначала обещал за пять рублей петь целый день с утра до вечера, но увидев, что карандаш в моей руке двигается быстрее, чем он ожидал, решил переиграть. Теперь он брался спеть двадцать рун подлинней за ту же плату и остальное, что припомнит, за добавочную оплату. Так я и записывал целый день только от него. Рядом сидел мальчуган и пос­ле каждой руны делал отметку на палке. Уже стемнело, когда Ямала спел обещанное количество рун, а на другой день до полудня я записывал от него же руны покороче. Когда я кончил, собрались деревенские девушки, которые начисто освободили мой карман от двадцатикопеечных монет. Таким образом, здесь и в других деревнях я запи­сал довольно много рун. Если бы у меня было время, я с удовольствием отправился бы вновь вдоль границы до самой Лапландии, хотя вряд ли удастся выбраться туда раньше следующего года. После этого мне хотелось бы направиться в другую сторону, вдоль границы вплоть до Ладожского озера. Пограничные районы все же наиболее богаты песнями.

В прошлый раз я писал, что мне хотелось бы совер­шить более продолжительную поездку за счет Академии^[107], и ты посоветовал мне написать прошение канцлеру, но, подумав и взвесив все еще раз, я решил отказаться от этого. И не потому, что считаю такую поездку бесполез­ной, но, если даже она окажется удачной, я все же сомне­ваюсь, смогу ли я сделать столько, чтобы оправдать из­держки. А если не смогу, то станут говорить, что я бес­полезно трачу казенные средства. Лучше поехать на свои деньги, тогда, если даже потрачу их впустую, меня никто за это не упрекнет. Так что решил совсем выбросить из головы эту затею, но хотелось бы, чтобы кто-нибудь дру­гой был отправлен в поездку с таким заданием. Это было бы нужное для Финляндии дело. [...]

Как ты находишь объяснение, полученное нынче мною относительно слова Сампо^[108], по которому Сампо обознача­ет всю нашу Землю, а из-за звездного неба оно получило второе название — «пестрая крышка?» По-моему, недурно, особенно если вспомнить его первоначальное название у лопарей sabme, которое у финнов легко переиначилось в sampo. По этой версии все войны за Сампо являлись бы отражением завоеваний финнами лопарских земель. [...]

ФОХТУ ВИКМАНУ (Черновик письма)

Кианта, 30 августа 1835 г.

После того как писал тебе последний раз, я направил­ся в Россию, где посетил деревню Лапукка по ту сторону границы. Заморозки почти везде погубили урожай, так что ячмень, к примеру, скосили косами и даже не обмолотили. Видать, для них будущий год будет очень тяжелым. Хоть на пожогах и сохранилось кое-что, но этого так мало, что зерна не хватит даже на семена. Может, на той стороне дела обстоят лучше. Эту неделю еще похожу с попами на кинкери, а затем не задерживаясь вернусь через Пуоланка. Через неделю, вероятно, покину эти края.

ПРЕПОДАВАТЕЛЮ КЕКМАНУ

Каяни, 18 сентября 1835 г.

Мой дорогой брат!

Только что вернулся домой через Кианта, Пуоланка, Хюрюнсалми с русской стороны, где странствовал около шести недель и прошел в общей сложности шестьдесят миль. Благодарю тебя за те три письма, которые пришли за время моего отсутствия. Слова, которые ты просишь объяснить в «Калевале», я подыскал и постараюсь отпра­вить этой почтой. Присылай и впредь поболее, я постара­юсь объяснить, что знаю. За последнюю поездку опять накопилось несколько сот новых пословиц и загадок. Как только перепишу их, сразу же вышлю их тебе или твоему брату в Оулу. Пробовал упорядочить загадки лучшим об­разом, чем у Ганандера^[109], у меня оказалось сотни полторы новых, кроме того, нашлись более удачные варианты неко­торых старых. [...]

Мийхкали Перттунен, сын Архиппы

Рунопевцы Юрки Малинен, сын Онтрея, и Охво Хоманен

Деревня Вуоннинен

Латваярви

Кладбище в Луваярви

Плакальщица из Ювялахти

Вид на Ченаниеми

Девушка Окахви из Ювялахти

Деревня Ювялахти

Деревня Венехъярви

Супружеская пара из Венехъярви

Деревня Вуоккиниеми

Порог Кёуняс

Мальчик из Кивиярви

Седьмое путешествие 1836 — 1837 гг.

Еще в 1835 году Лённрот задумал совершить поездку по всем тем местам, где бытует финский язык, и с этой целью хотел обратиться в уни­верситет за помощью, но не осуществил своих замыслов. Ему удалось выехать лишь осенью 1836 года, когда Финское литературное общество выделило для этого средства.

Эта поездка оказалась самой продолжитель­ной и была совершена в двух направлениях — на север и юг. Сначала Лённрот отправился на север, в деревни Ухтуа, Куусамо, Кереть, Ковда, Кандалакша, Кола, Инари, Соданкюля, Куолаярви, а дальше через Куусамо и Кианта в мае 1837 года вернулся в Каяни. Затем Лённрот отправился на юг, сначала в деревни Вуоккиниеми и Репола, а оттуда в финляндскую Карелию, где пробыл до поздней осени, как об этом свиде­тельствует прилагаемый путевой очерк.

В ФИНСКОЕ ЛИТЕРАТУРНОЕ ОБЩЕСТВО

[Отчет]

Каяни, 8 марта 1838 г.

В письме от 28 февраля 1836 года Финское литератур­ное общество предложило мне совершить очередную по­ездку по сбору финских рун и прочих видов народного творчества, которые, передаваясь из уст в уста, могли со­храниться до сих пор, но которые еще не записаны. Обще­ство выделило мне для этого тысячу рублей. После того как мне был милостиво предоставлен отпуск сроком на год, составили и план поездки: сначала я должен был по­бывать у финнов, живущих в пограничных районах к севе­ру отсюда, а затем совершить поездку на юго-восток, ча­стично по территории России, частично — Финляндии.

Согласно нашему плану, мы отправились в Архангель­скую губернию в сентябре вышеупомянутого года, наш путь пролегал через деревни Лонкка, Вуоннинен, Ювялахти и Ухтуа. В Ухтуа я расстался с господином Йоханом Фредриком Каяном, студентом, делившим со мной путь до этой деревни и возвращавшимся теперь в Финляндию, сам же направился на север, в места, расположенные между озером Туоппаярви и финским приходом Куусамо. До рождества я побывал в деревнях Охта, Пистоярви, Суванто, Макари, Тухкала, Катослампи, Аккала, Кяпяли, Сууриярви, Вааракюля, в Ските и на Святом Острове. Рож­дественские праздники я провел в Куусамо, а оттуда по­ехал в окрестности Пяярви и Кантаярви. В России, север­нее этих мест, финноязычное население не проживает, фин­ские поселения кончаются здесь на двадцать-тридцать миль южней, чем в Финляндии, где земледелие и скотовод­ство распространены вплоть до деревни Кюрё, что на юж­ном побережье озера Инари. Если бы целый ряд вопросов, неотлагательно требовавших выяснения, не заставил меня поехать в Колу, мне бы не пришлось удаляться так дале­ко на север и я от Пяярви мог бы направиться прямо в Кемиярви, Соданкюля и Куолаярви. И тогда бы те два ме­сяца, которые я впустую странствовал среди лопарей и рус­ских, не пропали бы даром для моей непосредственной ра­боты.

Но перед поездкой я не представлял себе, сколь дале­ко на север России распространилось финское племя, я на­деялся встретить финнов у Кандалакши и еще дальше. Самые северные финские деревни — Рува и Тумча — рас­положены недалеко от Пяярви. На всем побережье доволь­но большого озера Коутаярви теперь не осталось ни од­ного поселения, севернее его финны уже не живут. Поэто­му из Пяярви я отправился на юго-восток в Кереть — до­вольно-таки большое село на берегу Белого моря, где жи­вут русские. Мой путь проходил южнее Коутаярви, через деревни Маявалахти, Хейняярви, Елетъярви и Уусикюля, в которых проживает финское население. От Керети до Кандалакши считают 12 миль: 4 — до деревни Мустайоки, 2 — до погоста Ковда, 3 — до деревни Княжая и 3 — до по­госта Кандалакша. Во всех этих поселениях говорят по-русски. От Кандалакши считают до города Кола 22 мили, из них 3 — до озера Имандра, 11 — вдоль по его берегу и еще 8 — до города. Все эти расстояния легко покрывают на оленях. В дороге через каждые три-четыре мили — поч­товая станция. Лопари, живущие на станциях, довольно сносно говорят по-русски. Кола — невзрачный городок на берегу Кольского залива, протяженностью в четыре мили, который нынешней зимою, как бывало и раньше, не за­мерз. Городок со всех сторон окружен сопками. Дрова для отопления возят на собаках, так же как в Ковде и Канда­лакше. Самые толстые березы, в диаметре не более двух дюймов, доставляются почти за милю по реке Туломе.

В начале марта я отправился из Колы, проезжая через лопарские поселения Муотка, Петсамо, Паатсйоки, Няутямё и доехал до Няутямёйоки, находящейся на границе с норвежской Лапландией, в пятнадцати милях к северу от погоста Инари. Говорят, будто весь путь составляет тридцать миль. Эти деревни находятся всего в каких-ни­будь трех-четырех милях от Ледовитого океана. В каждой из них в рубленных на скорую руку бревенчатых избуш­ках живет с десяток лопарских семейств. Большинство мужчин говорят или хотя бы понимают по-русски. Русские лопари — оседлый народ, говорят, что они даже при жела­нии не смогли бы вести кочевой образ жизни, поскольку во время постов ловят рыбу и едят ее вместо мяса. Види­мо поэтому они не разводят больших оленьих стад.

От Няутямёйоки до самой северной оконечности озера Инари насчитывается десять миль, оттуда до погоста Ина­ри — пять миль и еще пять миль до деревни Кюрё, где опять встречаются финны, с их курными избами и банями. Лопари прихода Инари говорят не только на родном, но и на ломаном финском языке, не выговаривая при этом некоторых окончаний, почти так же, как в южной Финлян­дии. Богослужение у них совершается на финском языке, и в их избушках я видел только финские книги. Но многие все же завидуют своим соседям — норвежским лопарям, у которых богослужение идет на родном языке, на нем же напечатаны и книги.

Как известно, говор лопарей Инари так сильно отли­чается от говора лопарей России, Утсйоки и Норвегии, что люди с трудом понимают друг друга. Язык русских лопа­рей показался мне если не самым чистым, то наиболее близким финскому языку. Но это пока только мое личное впечатление.

От Кюрё до Соданкюля считается двенадцать миль. Когда мы проезжали через сопки Сомпиотунтури в Содан­кюля, здесь было намного больше снега, чем в Лаплан­дии. Возница рассказал, что в Лапландии всегда меньше снега, чем в Соданкюля и других более южных приходах. Если это в действительности так, то все рассказы о Лап­ландии, хотя бы, например, о том, как здесь добывают дро­ва для отопления, дают превратное представление о крае, и придуманы они путешественниками и другими бывав­шими здесь людьми, которые сильно преувеличили трудно­сти, якобы перенесенные ими среди лопарей. Мне бы не хотелось присоединяться к подобным сетованиям, посколь­ку я считаю, что люди в Лапландии живут ничуть не хуже, чем в других местах, и счастливы, чему доказатель­ством служат их радостные лица и умение не унывать в любой обстановке.

От Соданкюля до Куусамо я прошел двенадцать миль или чуть больше и оттуда двадцать пять миль до Каяни, куда прибыл в мае.

Так закончилась моя поездка на север, продолжавшая­ся восемь месяцев. На юг я отправился в первых числах июня, снова добрался до Вуоккиниеми, оттуда — в Репола, Пиелинен, приход Эно в Иломантси, Липери, Ряккюля, Тохмаярви, Рускеала, Сортавала, Яккима, а также побы­вал в некоторых деревнях — Куркиёки, Париккала, в при­ходе Раутаярви, Руоколахти, Еутсено, Лаппе, Лаппеенранта, Леми, Савитайпале, Тайпалсаари, Руоколахти (второй раз), в Сяминки, Керимяки, Липери (снова), в приходах Контиолахти и Юка, затем в Нурмес и Каяни. Эта по­ездка заняла у меня шесть месяцев. Мне еще не пришлось побывать в той части русской Карелии, которая находит­ся к югу от прихода Репола, в будущем я собираюсь съез­дить туда специально.

Что же касается результатов поездки, то по крайней мере сам я ими вполне доволен. Вот что мне удалось со­брать:

1. Историко-мифологические руны. Большая часть из них — дополнения и варианты к «Калевале».

2. Заклинательные руны. Если бы напечатать их, объ­единив с теми, что были собраны Топелиусом и другими, то издание достигло бы объема пятисот и более страниц форматом одна восьмая доля.

3. Идиллические руны^[110] (по содержанию это лириче­ские песни, романсы, баллады и т. д.). Я начал их клас­сификацию еще в пути и продолжил дома. Я уже распре­делил 274 руны в следующие группы: детские песни — 9, песни парней — 12, пастушьи песни — 10, песни деву­шек — 62, свадебные песни (жениху, невесте, каасо, свату, провожатым и т. п.) — 32, колыбельные песни — 14, песни снохи — 24, песни мужчин — 7, песни рабов — 8, долгие песни (романсы, баллады) — 16, короткие песни — 34. Впоследствии этот сборник пополнится песнями, которые напечатаны во второй тетради сборника Готтлунда под на­званием «Маленькие руны», во второй части «Кантеле», в нескольких номерах «Мехиляйнена»^[111] и «Мнемозины»^[112], а также другими песнями, которые находятся пока еще в рукописном виде. Одни из них относятся к перечислен­ным группам, другие — к таким, как песни охотников, пес­ни жерновые, песни о песне и т. д. [...]

4. Песни позднего происхождения. Известно, что тако­вые по форме бывают как обычного ^[113] стихотворного, так и других размеров. В наши дни семистопные песни рас­пространены очень широко по всей стране, отчасти они известны уже и в русской Карелии. По всей видимости, язык подстраивается к новому стихосложению так же хо­рошо, как и к старинным формам, которые отступают на второй план. По внутреннему строению новые стихи отли­чаются от обычных тем, что в них каждая стопа начина­ется ударным слогом. Всякая стопа, как правило, хорей, который иногда может заменяться трибрахием или дакти­лем. Для первой и пятой стоп очень хорошо подходит и пиррихий, а четвертую стопу порой образует всего один слог. Два первых стиха рифмуются между собой и состав­ляют предложение. Очевидно, стихотворный размер такого рода является нашим исконным, а не заимствованным извне. В различных местностях песни различаются по ме­лодии. Жалоба девушки об уехавшем любимом пусть бу­дет примером этого стихотворного размера:

Собрание новейших песен, если даже изъять не совсем удачные, видимо, превзойдет по объему любое из выше­названных.

5. Пословицы финского народа (поговорки, сравнения п прочие). Их набралось несколько тысяч. Я намерен на­чать их систематизацию сразу, как только приведу в по­рядок идиллические руны. Было бы желательно одновре­менно издать и то, что собрано другими. Общество могло бы осуществить это, если бы через газету обратилось с просьбой присылать такой материал для указанной це­ли. Не составило бы особого труда присоединить их к ру­кописи, которую я вышлю отсюда в Общество, или, наобо­рот, присоединить к ним руны^[114], собранные мною.

6. Загадки финского народа. Их собрано немногим боль­ше тысячи.

7. Так называемые таринат ^[115] (сказки, анекдоты). Их мною записано около восьмидесяти.

8. Новые финские слова, выражения, пояснения по диа­лектам и др.

Пословицы, загадки и сказки встречаются повсеместно, но сказки преобладают в основном в русской Карелии и в приходах близ Сортавалы. Волости Вуоккиниеми и Паанаярви в русской Карелии являются центрами исто­рико-мифологических рун. И поскольку я сам в этом убе­дился, а также слышал подобные утверждения от других, то могу сказать, что чем дальше удаляешься от названных мест в любую сторону, тем реже встречаются такие руны. Очень мало их в окрестностях Туоппаярви и Пяярви, а также в Соданкюля и Куолаярви. Немногим лучше помнят руны в губернии Каяни и в Ребольской волости. В Саво и финской Карелии они почти полностью забыты, а в рус­ской Карелии, восточнее и южнее вышеупомянутых мест, поют в основном малопонятные для них русские песни. Эти песни проникают уже и в Вуоккиниеми, Паанаярви и Ре­полу, где приобретают большую популярность, чем искон­но финские песни.

Идиллические руны^[116] все еще живут в волостях Сортавала, Яккима, Куркиёки, Кесялахти, Китээ, Рускеала, Пялкъярви, Тохмаярви, Иломантси, Липери и Пиелисъярви. Ближе к Лаппеенранта почти никто не знает подобных рун, говорят, так же обстоит дело и в южной части Кур­киёки. Очень мало поют их в Саво, немногим больше в рус­ской Карелии.

Моя мечта об осуществлении во время этой поездки более или менее полного сбора финских рун, пословиц, за­гадок и т. п. у жителей Карелии оказалась напрасной. Лишь половина из них сохранилась в памяти народа, и их следовало бы успеть записать, пока и они не исчезли на­всегда. Пословицам, загадкам и сказкам, которые нечем заменить, не грозит столь быстрое забвение, как древним рунам, которые оттесняются полурусскими, полушведскими и другими новейшими песнями. Поэтому было бы весь­ма желательно, чтобы Общество и впредь проявляло забо­ту об их собирании, что значительно облегчилось бы после того, как будут систематизированы и изданы ранее собран­ные руны. Кстати сказать, тот, кто заинтересовался бы этим и захотел совершить поездку, мог бы обойтись мень­шими затратами. В 1828 году я совершил поездку с пер­вого мая до середины сентября, имея с собой меньше ста рублей банкнотами. На поездку этим летом, которая дли­лась шестьмесяцев, ушло не более двухсот рублей. Но хватило бы и половины этих денег и цель поездки была бы достигнута, если бы и в этот раз, как тогда, я путеше­ствовал в крестьянской одежде. Для таких поездок лет­нее время во многих отношениях лучше, чем зимнее.

Элиас Лённрот

ПРЕПОДАВАТЕЛЮ КЕКМАНУ (по-фински)

Ухтуа, 24 ноября 1836 г.

Дорогой брат!

Я уж было совсем собрался выехать из Каяни, но ока­залось так много редакторской работы с журналом «Мехиляйнен» и другими, что я смог поехать только 16 сен­тября. Хотел написать тебе из Каяни, но время пронес­лось так быстро, что не успел. И лишь здесь, в деревне Ухтуа, я мог наконец исполнить свое намерение и заодно рассказать тебе немного о первых результатах моей поезд­ки, ведь скоро два месяца, как я нахожусь в России. Уже почти три недели я живу в этой деревне и записываю все, что мне рассказывают: руны, песни, сказки, пословицы, загадки, пояснения незнакомых слов и тому подобное. Здесь, пожалуй, еще месяца два можно было бы записы­вать, особенно сказки, называемые здесь старинами, или саарнами, которым, кажется, не видать конца. Но все же я решил сегодня отправиться дальше, чтобы побывать и в других деревнях. Пословиц и загадок так много, что новые уже некуда записывать, поэтому надо начать поне­многу переписывать то, что накопилось, набело. У меня набралось также немало пополнений к «Калевале».

Отсюда я отправлюсь сначала в деревни на побережье Туоппаярви, затем в сторону Пяярви, Кандалакши и Имандры. И, вероятно, в феврале я буду в городе Кола, а на обратном пути загляну в деревни, которые не мог по­сетить ранее. В конце апреля я, видимо, буду в городе Кемь, расположенном на берегу Белого моря, и переправ­люсь оттуда через море в город Архангельск. Говорят, дви­жение там хорошее, так что в скором времени я опять буду на этом берегу и направлюсь отсюда прямо к грани­це волости Нурмес. Затем я пройду вдоль границы к бере­гам Ладожского озера, заодно зайду в некоторые деревни Олонецкой губернии и далее через финскую Карелию и Выборгскую губернию в октябре будущей осени думаю добраться до Хельсинки. В намеченном мною маршруте я намерен придерживаться тех мест, где хорошо говорят по-фински.

В прошлом письме ты просил меня высказать свое мнение о переводе на шведский пятнадцатой руны «Кале­валы» для газеты «Helsingfors Morgonblad». По-моему, перевод сделан очень удачно, и было бы желательно, что­бы все остальные руны были переведены так же хорошо. В нем есть кое-какие ошибки, но их немного. [...] Мне уда­лось записать еще одну страницу необычных слов, прила­гаю их к письму. В следующем году в Хельсинки ты смо­жешь получить некоторые пояснения к «Калевале» у Каяна, который этой осенью сопровождал меня до Ухтуа и старательно выяснял здесь значения многих незнакомых слов. Я тоже готов дать тебе некоторые пояснения, если напишешь мне в Колу или Архангельск. Я писал тебе в прошлый раз о «Мехиляйнене», надеюсь на твою помощь журналу. Перед отъездом из Каяни я подготовил для не­го заметок на верных полгода. Думаю, что и из Колы кое-что вышлю, но мне не хотелось бы уделять этому слишком много времени. Будь здоров.

Твой друг и брат

Элиас Лённрот

ПОРУЧИКУ ЭРНХЪЁЛМУ (Черновик)

Ухтуа, 24 ноября 1836 г.

Я нахожусь сейчас где-то в десяти милях от границы Финляндии и завтра намерен продолжить путь. Но преж­де мне хотелось бы передать тебе и твоей жене приветы со студентом Каяном, который завтра отправляется обрат­но в Каяни, иначе когда еще будет такая возможность? Хотелось бы узнать о делах в Каяни. Я уезжал оттуда озабоченный тем, что тамошнее и без того малочисленное общество распалось из-за раздоров. Даруй нам всем гос­подь и впредь здоровья. Сказывают, будто отсюда на се­вер пойдут очень бедные края. Но все же надеюсь не уме­реть там с голоду, поскольку там, где живут другие, дол­жен выжить и я.

Я вынужден побеспокоить тебя одной просьбой: прошу тебя купить воз хорошего сена и во время зимней ярмар­ки отдать его русскому^[117] крестьянину Дмитрею, который придет из Энонсуу. Дело в том, что мы с Каяном целую неделю жили у него в доме и он не взял с нас платы, но зато попросил, чтобы на зимней ярмарке для него купили небольшой воз хорошего сена. Я посоветовал ему пойти к тебе, для меня это долг чести, и мне приходится беспо­коить тебя. Деньги на это возьмешь у фохта. Если нигде не удастся купить сена, попроси в Подвила. Будь здоров.

ФОХТУ БИКМАНУ (Черновик)

Ухтуа, 25 ноября 1836 г.

Перед дорогой в северные края пользуюсь приятной возможностью передать приветы тебе и твоей жене. В те­чение длительного времени у меня не будет возможности написать, если только в конце декабря не наведаюсь на ярмарку в Куусамо. Но и это будет зависеть от того, где я буду находиться в то время. Я приступил к сбору фин­ских сказок и уже записал их с четверть сотни. Возможно, до моего возвращения в Каяни число оных увеличится до нескольких сотен. Дело в том, что я надумал кроме этих краев побывать еще и в финской Карелии, а также в Вы­боргской губернии. Думаю, что тогда я смогу хоть не­сколько дней подряд потчевать твоих детей сказками. Будь здоров.

ПОЧТМЕЙСТЕРУ ГОСМАНУ (Черновик)

Ухтуа, 25 ноября 1836 г.

Я не сомневаюсь, что ты поможешь моим родителям в случае возникновения у них хозяйственных или каких-либо иных затруднений, поэтому я гораздо спокойнее за них, чем перед отъездом из Каяни. Напомни им, чтобы во время зимней ярмарки они закупили столько льна и ко­нопли, чтобы хватило на весь год, а также пищевых про­дуктов, мяса и прочего. В это время у фохта, наверное, будут деньги, и он сможет дать им все, что потребуется.

До сих пор моя поездка была довольно приятной, ка­кой она будет дальше, этого не могу сказать. Отправив­шись из Каяни, я пришел сначала в Сярайсниеми, где и пробыл два-три дня, затем по лесной глухомани добрал­ся до Пуоланка. Там провел пару дней в доме пастора и пошел дальше в Хюрюнсалми, где остановился на три дня у пробста. Оттуда в начале октября поехал в Кианта. Восьмого числа того же месяца туда приехал Аксели^[118], и только 16-го я отправился дальше, сперва водным пу­тем пять миль до границы с Россией. Около 20 октября мы перешли границу, и с тех пор я живу в этих деревнях и веду записи. До сих пор я чувствовал себя уютно, не знаю, так ли хорошо будет и в дальнейшем, когда оста­нусь один, потому что попутчик мой Каян покидает меня и возвращается к вам, я же должен следовать дальше. Подробнее в другой раз. А пока будь здоров.

СУДЬЕ ФЛАНДЕРУ (Черновик)

Ухтуа, 25 ноября 1836 г.

Этими строками своего письма я приветствую тебя и всех твоих домочадцев. В следующий раз мне, по-видимому, удастся написать не раньше чем в феврале из

Колы. До сих пор меня задерживала распутица, так что я продвинулся не более десяти миль от границы. Но се­годня, после трехнедельного пребывания в этой деревне, я думаю отправиться дальше. Мы со студентом Каяном жили в просто-таки замечательной горнице, как здесь на­зывают комнату. Каждый день девушки и женщины, а так­же мужчины и парни пели для нас песни и рассказывали сказки, так что работы хватало, некогда было скучать. Отсюда направляюсь на север, по пути побываю в Ските, женском монастыре, до которого отсюда около десяти миль. Будь здоров.

СТУДЕНТУ КАЯНУ (Черновик, по-фински)

Пистоярви, 27 ноября 1836 г.

Ты себе и представить не можешь, с каким грустным на­строением — ни в словах рассказать, ни в песне пере­дать — я покинул Ухтуа. Я раньше не раз бывал в Рос­сии, но так тоскливо мне не было еще никогда. Порой я не мог удержаться от слез, да и сейчас они набегают мне на глаза. С какой радостью возвратился бы я обратно до­мой, если бы меня не удерживала мысль, что дело, за которое я взялся, останется невыполненным. Но и это можно было бы пережить, если бы не другое. Меня влечет туда жажда познания. Следует хоть один раз побывать в тех краях, может, кое-какие руны и песни и удастся за­писать. В деревне, где я сейчас остановился, ну совсем нечего записывать: здесь ни рун, ни песен, ни преданий, так что, не заполучив ни единого слова, завтра продолжу свой путь.

ИЗ ДНЕВНИКА (по-фински)

Макари, 29 ноября 1836 г.

В пятницу 25 ноября я отправился из Ухтуа в дерев­ню Охта. Считается, что тут сорок пять верст пути и нет ни одной деревни. Распутица уже кончалась, хотя зимник еще не был проложен. В одном месте лошадь по грудь провалилась в болото, и мы с трудом вытащили ее. По словам возницы, здесь бывали случаи, когда лошади даже тонули. На других болотах лед тоже был не очень креп­кий. Болота сменялись ламбушками и борами — обычные пейзажи для этих северных мест. В двадцати верстах от деревни была лесная избушка, в которой остановился один ухтинский мужик, чтобы порыбачить в ближайшей ламбушке. Когда мы подъехали, он и его сын сидели у очага. Тут же был еще один мужик из деревни Кольёла с женой и дочкой, приехавший незадолго до нас. Они надумали по­ехать в Россию искать лучшей доли, чтобы, как он сказал, прокормиться, другими словами, собирать милостыню, или попросту просить, как здесь говорят о нищих. Для этого он взял с собой лошадь, котел, ставцы и мешочки.

Рыбак дал этой семье рыбы на уху, крупных светлых ряпушек, которые ловятся только в хороших ламбушках, а нерестятся, сказывают, уже подо льдом. Баба стала ва­рить из них похлебку, мы оставили ее за этим занятием, так как наш проводник успел покормить лошадь, и мы мог­ли продолжить путь.

Я узнал, что этот мужик из Кольёла считался лучшим певцом в своей деревне. Но мне не удалось записать от него песен, хотя я был готов делать записи, сидя на земле, в дыму и опираясь на стол из собственных коленей. Но старик не согласился петь. Он уверял, что только после рюмки-другой его голос обретает силу. Старика считали также лучшим знахарем края, да он и сам рассказывал, что за ним приезжают даже издалека, чтобы изгонять из людей порчу. Однажды в Петрозаводске у некоего госпо­дина случилось помрачение рассудка, так старика возили даже туда. «Ну и как, — поинтересовался я, — удалось ли вернуть ему разум?» «А как же, а то чего бы я туда по­ехал?» — ответил старик. Не каждый доктор столь уверен в себе. Я спросил, как с ним расплатились за лечение. Старик ответил, что он много не берет, а довольствуется малым. Вот и в тот раз ему пытались подсунуть целую пачку белых бумажек (ассигнаций по 25 рублей), но он взял только одну синенькую (5 рублей) и немного продук­тов в дорогу. Ростом старик был чуть меньше трех лок­тей, в молодости, так про него говорили, колесом мог пройтись по земле и белкой перелететь с дерева на дере­во. В деревнях Охта, Пистоярви и Суванто все мужчины низкорослые, не выше двух с половиной локтей, и я пред­полагаю, что они произошли от лопарей. Не знаю, какие люди живут севернее этих мест.

Я переночевал в Охте, а наутро, 26 ноября, отправил­ся за пятнадцать верст в деревню Пистоярви. Там я про­вел два дня. Хозяин предложил мне поехать вместе с ним в понедельник в Суванто, поскольку он собирался ехать туда на лошади по своим делам. И я остался на воскре­сенье, попытался разыскать рунопевцев, но их в этой де­ревне не оказалось, так что и записывать было нечего. В понедельник утром хозяин отправился в Кереть за му­кой и довез меня до Суванто. Я думал, что он возьмет с меня за дорогу пять гривенников, но он запросил целый рубль. Я немного опешил и спросил: «Не хватит ли вось­ми гривенников?» На том и поладили.

Сегодня в Суванто я прикидывал, куда же мне поехать: то ли в Куусамо, то ли на Святой Остров. Я бы с радостью завернул на финскую сторону, но счел более разумным прежде посетить деревни Туоппаярви, разведать там на­счет рун и сказок, а заодно заглянуть в обители отшель­ников^[119]. Все это займет не больше трех недель, так что на рождество надеюсь попасть в Куусамо. Под вечер я отправился из Суванто и прошел шесть верст до Макари, или Мултимакари, как иногда называют это селение. Здесь все очень бедные. (В доме, где я сейчас записываю, хозяйка из Скита. Мужа нет дома. Женщина только что кончила отделять ножом колоски от соломы, из зерна сва­рила похлебку. Один ребенок болен.) В этой деревне под­нимается всего три дыма, и то хозяин одного из дымов только прошлым летом переселился сюда из Куусамо. Я побывал у них, и было приятно видеть, что в доме жи­вут по нашим обычаям. [...]

Не помню более трудной ночи, чем прошлая, на 30 но­ября в Макари. В избе, где я сначала писал, было очень холодно, так что нечего было и думать ложиться там спать. Я пошел в другой дом, к переселенцу из Финляндии, так как знал, что у него немного теплей. Там мне постелили небольшую оленью шкуру, но одеяла никакого не было. Я пробовал укрыться своей накидкой, но и это не помогло. Немного тут пришлось поспать, всю ночь дул сильный ве­тер в окна. Карельские избы не идут ни в какое сравне­ние с нашими. Во-первых, в них много окон, расположен­ных так близко друг от друга, что на лавках не найти ме­ста, где бы не сквозило. Пол также находится высоко от земли и из-под него беспрестанно дует.

ИЗ ДНЕВНИКА (по-фннски)

Вааракюля, 2 декабря 1836 г.

Из Макари я прошел на лыжах сначала пять верст в Тухкала и в тот же день еще три версты в Ильяла, где переночевал. Отсюда в Сууриярви едут обычно в объезд, через деревни Аккала и Кяпяли, что составляет около три­дцати восьми верст. Когда же я узнал, что прямиком по бездорожью будет только тридцать верст, то предпочел этот путь, хотя мне и предстояло идти на лыжах по цели­не. Один деревенский мужик за рубль согласился прово­дить меня, это было недорого так как он тратил на дорогу туда и обратно почти два дня. Я во время этого перехода хватил полной мерой того, чего сам же и пожелал. Мы шли без лыжни по снежной целине, к тому же снег покрыт был ледяной коркой. Но к вечеру добрались-таки до де­ревни и остановились у попа-старообрядца Фомы.

Насколько мне известно, в этих краях люди относятся к трем разным старообрядческим толкам, и каждая из них запрещает есть из одной посуды с теми, кто исповедует иную веру. Поповская вера называется миром, причем не­большое количество ее сторонников — мирян — все умень­шается. Напротив, последователей старообрядчества стано­вится все больше. Говорят, что старообрядческий поп, рас­пространитель этой веры, живет в деревне Каркалахти, расположенной на берегу моря между Кемью и Керетью. Но округа для него слишком велика, поэтому он назна­чил еще несколько попов, которые на местах крестят де­тей, венчают молодых, отпевают покойников и др. Сам он примерно раз в год объезжает округ и совершает обряды. Во время обходов жители деревень должны бесплатно пе­ревозить и кормить святого отца и сопровождающих его лиц. Я точно не знаю, получают ли они еще какое-либо жалование или живут на подношения единоверцев. Скорее всего, нет, так как об этом ничего не говорится. Да и мно­говато повинностей пришлось бы на сельскую общину, если бы нужно было платить еще и раскольничьим попам. Ведь за все совершаемые раскольничьими попами требы приходится платить законным церковным попам, и это только за то, что церковный поп хранит все в тайне. Я ча­сто спрашивал у старообрядцев, в чем отличие их веры от мирской, но и по сей день не получил никакого объясне­ния, скорее всего, они сами этого не знают. Утверждают лишь, что сторонники поповской веры крестятся не теми пальцами, что бог велел, а иные называют тех, что кре­стятся тремя пальцами, проклятыми.

ИЗ ДНЕВНИКА (по-фински)

Остров на Туоппаярви, 5 декабря 1836 г.

Вчера я прошел на лыжах двенадцать верст от Вааракюля до Скита, оттуда восемь верст до Святого Острова. Шел по лесам и болотам, миновал четыре ламбы, или озе­ра: Ваараярви, Хаапаярви, Нейтиярви и Памоярви. Скит напоминает деревни в Хяме, дома расположены не слиш­ком кучно и не слишком далеко друг от друга, они до­вольно беспорядочно разбросаны по берегу одного из зали­вов Туоппаярви. В деревенской церквушке каждый день проводятся богослужения, но на них присутствуют одни женщины. Мужчин в Ските вообще очень мало. Не знаю, чем занимаются здешние женщины помимо того, что ходят в церковь, они, наверное, шьют либо заняты другими по­добными делами. Здесь же девочки из ближайших дере­вень обучаются чтению, церковному пению и письму. Мо­лодые женщины, а иные и постарше живут взаперти и не сразу впустят в дом незнакомого.

Путь из Скита на Святой Остров я прошел по льду озе­ра, миновав несколько островов поменьше. Большой ост­ров, длиною в десять верст, окружен несколькими малыми островами. Не знаю, что на меня напало, но стоило пока­заться строениям и церкви, и мне опять, как и при посе­щении Валаамского монастыря, захотелось повернуть об­ратно. Но все же я пошел в деревню. Уже на озере меня застигла темнота, поэтому, придя в деревню, я начал ос­матриваться, куда бы пойти. Я спросил у одного человека, где живет Большой Старец. Он показал мне, где живет старец и как пройти к нему. Этот еще не очень пожилой одноглазый старик занимал две крохотные комнатушки размером в четыре на четыре с половиной локтя, да и то не один, а с другим монахом, который сидел в дальней комнате и, похоже, читал книгу. Когда я вошел, Большой Старец поднялся навстречу и спросил что-то по-русски. Я ничего не понял и ответил: «Я не говорю по-русски, а по-немецки, по-шведски, по-латински, по-карельски». Тог­да он разыскал какого-то мужика, через которого пояснил мне, что ему пора идти в церковь, и велел проводить меня в дом для приезжих. Там я провел ночь, так и не встретив больше старца...

ИЗ ДНЕВНИКА (по-фински)

Тёрмянен, 1 января 1837 г.

Комната для приезжих в Пустыне (или монастыре на Острове) довольно большая, но проходная; в дальней ком­нате повар по нескольку раз в день варил еду, там же и ночевал. Мне постелили на лавке оленью шкуру, на ней я проспал ночь, подложив под голову свою сумку. Осталь­ные трое или четверо приезжих спали на полу. Говорят, что сюда почти постоянно, как зимой, так и летом, наез­жают люди. С одним из них, родом из Киисйоки, мы от нечего делать обменялись ножами. У здешних мужчин, как и у наших, особенно в дороге, на поясе всегда нож-пуукко, только носят они его на правом боку, а у нас принято на левом. Их ножи больше наших, с загнутым вверх кон­чиком, лезвие около четверти локтя, ручка длиной в четы­ре дюйма. [...]

СТУДЕНТУ КАЯНУ (Черновик, по-фински)

Тёрмянен, 1 января 1837 г.

[...] Трудно поверить, но после того, как мы с тобой расстались, я одолел более трехсот верст (303), то ехал на лошади, то шел пешком, то на лыжах. В деревне Макари я купил себе две стоящие вещи — лыжи и пуукко, но теперь у меня уже нет ни того, ни другого. На Святом Острове я обменял нож на другой, получше, а лыжи за­был в одном доме, уже перейдя границу и добравшись до Куусамо. Я все же успел пройти на них около шестидесяти верст, так что бог с ними.

От деревни Катослампи до Сууриярви я тридцать верст шел на лыжах по целине и едва не выбился из сил. От­правился я не без проводника, но и он, укрывавшийся от воинской повинности беглец, был не лучше меня. К вечеру мы все же добрались до деревни и остановились у попа-старообрядца Фомы. Если ты помнишь Якконена из Ювялахти, то легко можешь представить себе этого Фому. Во-первых, он не позволил мне пойти в баню, пока все не помылись, хотя мой проводник, жалкий беглец, пошел вме­сте со всеми. Затем, к моему удивлению, он полвечера бил поклоны, а потом сказал, что его старые за­коптившиеся старославянские книги написаны на грече­ском языке.

В Ските я встретил и племянниц упомянутого Якконена. Они уговаривали меня почитать им книги на русском языке, спеть по-карельски и поиграть на флейте. Их на­ставница, вернее, попечительница, русская старуха, знала только свой язык и, возможно, происходила из господ. Внешне Скит мало чем отличался от других деревень на русской стороне, расположенных вдоль залива озера Туоппаярви. Церковь тоже ничем не примечательна. То же можно сказать и о Святом Острове. Говорили, что настав­ник их знает все языки мира, но, должно быть, в их число не входили финский, шведский, немецкий и латынь, кото­рые, как мне показалось, были ему вовсе незнакомы. Все­го одну ночь пробыл я на Острове, по-моему, больше сма­хивающем на логово разбойников, чем на монастырь. Стоило мне появиться, как меня тут же окружили мужики и стали допытываться, нет ли у меня вина продать, до которого, как говорят, они очень падки. Затем один из них, прослышав, что я доктор, захотел выяснить у меня то же самое, что и панозерский писарь в горнице у Васке. Он повел меня к себе домой и показал, что его беспокоило, уплатив за хлопоты две луковицы. Я дважды посетил цер­ковь, но не увидел там ничего примечательного. Из-за тем­ноты я не смог разглядеть иконы, но думаю, их там было немного. Посетив Вааракюля, я два дня провел у Еукконена. Его дом — несколько лучше и богаче других здеш­них домов, и я поел там досыта. Старые хозяин и хозяй­ка были еще живы, но старуха большую часть времени на­ходилась в отдельной горнице, видимо, молилась. Я туда не заходил. У них четыре женатых сына, жены у всех жи­вы. Трое из сыновей находились в Финляндии, где торгова­ли вразнос. Четвертый, старший, был дома. Недавно они ездили в Кереть (место торговли хлебом на берегу Бело­го моря) и привезенную оттуда муку бойко продавали од­носельчанам по цене три рубля шесть гривенников за пуд. Невестки ухаживали за стариком как за каким-нибудь патриархом: разували его по вечерам, а утром подавали ему носки, обувку и одежду. Незадолго до моего отъезда он снова отправился в Кереть. Мне было забавно смот­реть, как его снаряжали в путь: укрывали в санях и пр., и все это доставляло невесткам немало хлопот. Младший из братьев хотел было взять себе жену из Хяме в Финлян­дии, но почему-то передумал и женился на здешней. Стран­но, однако, что девушки из Финляндии соглашаются ехать на чужбину, разве не лучше им было бы на родной сто­роне? Что невесте делать в Турку, коль просватают и до­ма. Или: Ленивая в Лаппи идет, нерадивая, воду грести.

В Вааракюля я нанял лошадь до Кяпяли — неказистой деревушки, где около десятка домов. В доме, который мне расхвалили как лучший, меня вообще не хотели кормить. Правда, моему проводнику сварили похлебку из рыбы, но, когда я за плату попросил налить немного и в мою миску, хозяйка отрезала: «Пусть сперва гость поест, если оста­нется чего». Когда мы поели, проводник мой ушел в де­ревню, а старуха занялась своими вечерними хлопотами. И вот, сидя в пустой избе, я набил трубку табаком и за­тянулся несколько раз. Но из-за этого чуть не остался без крова. Когда хозяйка вошла, я успел вынуть трубку изо рта, но она учуяла запах дыма и сказала: «А вы тут не табак ли трескаете? Если табак, то нам не ужиться под одной крышей» ... Может, стоило перейти в другой дом, но и там не лучше. Я заходил уже в некоторые дома, везде нищета: кроме зерна и ухи — никакой еды. Старая хозяй­ка собиралась уйти в Скит. «Может, приняли бы меня в свою веру», — говорила она. Дело в том, что женщины Скита получают с Острова пособие по двадцать пять руб­лей в год, правда, жалуются, что этого им не хватает. Одна старуха пришла туда даже из Финляндии и приняла их веру. Сын у нее был в работниках на Острове.

Говорят, что в деревне Кяпяли сплошные оленекрады. Жители съели всех оленей друг у друга, так что кормить­ся уже нечем стало. Рассказывали также, что во всей де­ревне едва ли найдется два-три дома, в которых путник мог бы быть спокоен за свои вещи. Не лучшая слава шла и о деревне Тухкала, куда я пришел позже. Один крестья­нин по имени Куйсма нанял здесь пастуха на все лето. Осенью тот немного приболел. Куйсма сам взялся его ле­чить. Велел вскипятить воду и через воронку влил кипя­ток в рот больному. От этого мужик, как и следовало ожи­дать, сразу же умер, как того и желал Куйсма, ведь те­перь ему не надо было платить за работу. Мне довелось видеть этого Куйсму — сладкоречивый, скользкий стари­кашка.

В Макари жил некий человек из Куусамо с женой и детьми. Он переселился сюда, чтобы безнаказанно уго­нять ворованных оленей.

В Суванто, в доме Ротто, вдоволь было хлеба. По слу­хам, у них полный амбар прошлогоднего зерна. Но хозя­ин тот амбар не трогает, а закупает в Керети новое зерно для себя и для продажи. Возможно, они разбогатели чест­ным трудом, но многие утверждали иное. О братьях Рот­то говорили, что они разбогатели после того, как убили двух беглых из России, у которых было много денег. Ночью те, почуяв опасность, сбежали из деревни на ка­кую-то сопку и, решив, что они в безопасности, разожгли костер и уснули. Три брата Ротто заметили огонек, подо­шли и т. д. Про братьев Лари тоже говорят, будто они разбогатели обманом: отчасти тем, что обманывали мос­ковских богачей, у которых брали большие суммы в долг и не возвращали их, а во-вторых, тем, что нм случилось быть во время пожара в городе Архангельске, где они хва­тали все, что попадало под руки. Вышеупомянутый Еукконен тоже, говорят, обманывал финских крестьян, не отда­вал им долги и на этом разбогател. Был даже суд, но, ока­зывается, закон бессилен в подобных случаях. По послед­нему решению из Архангельска Еукконену предписыва­лось ежегодно выплачивать долги по пять рублей, но это не покрывало даже процентов. А основная сумма? Я мно­го наслышан о богачах, да мало говорят о них хорошего. Все они начинали каким-нибудь нечестным путем, а затем увеличивали свои доходы, обманывая своих сограждан.

Из Суванто в Нярхи, а затем на финскую сторону, в Мултиярви, меня подвезла одна баба. По дороге я рас­спрашивал ее о многом, особенно о различных верах, в ко­торых она мало разбиралась. Она не знала даже о десяти библейских заповедях. Переехав границу, я словно попал в иной мир. Я почувствовал себя как дома. Здесь я теперь живу недалеко от церкви. Старая хозяйка из «мамзелей» стала хозяйкой дома. Вот если бы так происходило чаще! По крайней мере, я заметил, что хозяйство в таких домах ведется лучше, чем в других [...] Уже третью неделю я здесь переписываю набело загадки и прочие записи. [...]

СУДЬЕ ФЛАНДЕРУ (Черновик письма)

Куусамо, 4 января 1837 г.

Многоуважаемый брат!

Я писал тебе из Ухтуа уже в начале декабря, но не припомню, как получилось, .что письмо осталось неотправ­ленным. Я хочу повторить тебе его содержание и прежде всего пожелать тебе всего доброго в новом году, который, как я полагаю, явится последним годом твоей холостяц­кой жизни!

Вкратце расскажу о своей поездке: сначала мы со сту­дентом Каяном несколько недель ходили по знакомым рус­ским деревням, а затем я почти на месяц остановился в Ухтуа, где записывал в книгу руны, загадки, пословицы, сказки и все прочее, что удавалось услышать. .Я жил там весьма роскошно в отдельной горнице, после чего с жиль­ем было похуже, пока опять не приехал сюда, в Куусамо. Но худшее, что выпадало на долю крещеной души, — нахо­диться зимним утром в этих проклятых курных избах. Во-первых, они очень малы, размером лишь в 1/4 части на­ших крестьянских изб, затем — все долгое утро, от двух до шести часов, открыт дымоволок на потолке, а кроме того, настежь распахнута дверь, так что в избе холодней, чем на улице. В это время стряпают, варят, готовят пойло для скота. Не раз мои зубы отбивали дробь от холода, но все же я живу надеждой, что когда-нибудь наступит лето.

Три недели назад я побывал в одном женском мона­стыре на Туоппаярви. Там мне пришлось и петь, и играть на флейте для монашек. К тому же меня уговаривали остаться на ночевку, на что я никак не мог согласиться, так как нигде здесь не нашел бы лошади, если бы отпу­стил своего возницу. Монастырь находится всего в пятна­дцати милях от Куусамо, так что любой из вас сможет по­бывать в нем следующим летом. В восьми верстах от жен­ского монастыря, на одном из островов озера Туоппаярви, есть мужской монастырь, там я провел одну ночь.

Что я еще могу рассказать о своей поездке? Иногда мне бывало сносно, но, пожалуй, чаще все же тоскливо. Не раз я голодал, а бывало, и наедался за двоих. Часть пути я проехал на лошади, часть прошел пешком либо на лыжах. Один раз я даже прошел тридцать верст подряд без всякой лыжни. Правда, у меня был тогда провожа­тый, но когда к вечеру мы добрались до места, оба вали­лись с ног от усталости.

Будь здоров и передавай привет Адольфу и своей ма­тери, прими также мои хотя и несколько запоздалые позд­равления с Новым годом.

Твой брат

Элиас Лённрот

ПОЧТМЕЙСТЕРУ ГОСМАНУ (Черновик)

Тёрмянен, 12 января 1837 г.

Поздравляю с Новым годом! После долгих странствий я появился здесь отчасти для того, чтобы купить себе но­вую сумку, потому что старая совсем обветшала, в ней я отсылаю домой некоторые ненужные книги и бумаги. Теперь у меня новая сумка, хотя она и стоила двенадцать рублей, зато в ней есть восемь отделений для разных мо­их пожитков. Сейчас я особо не скучаю, по крайней ме­ре — очень редко, но охотно отдал бы пятнадцать — два­дцать рублей, чтобы хоть на один день оказаться дома. До сих пор я обходился без шубы и кафтана, думаю, что они мне и не понадобятся, если не будет сильных моро­зов. Но новый длинный сюртук мне придется заказать, потому что тот, в котором я имею честь писать это пись­мо, основательно поизносился. А на ногах у меня уже третья пара сапог.

Отсюда я отправлюсь в сторону Пяярви и Коутаярви, а затем, вероятно, пойду вдоль границы до Утсйоки, отту­да — в Колу и опять поверну обратно на юг — в Кемь и Архангельск. Может быть, в начале лета я приеду на недельку домой. Я просил родителей купить корма для скота, а также прикупить ржи. Напомни-ка и ты им, что­бы не забыли.

ФОХТУ БИКМАНУ (Черновик)

Тёрмянен, 12 января 1837 г.

Счастливого Нового года! Еще до ярмарки я приехал сюда, в Куусамо, и вновь отправляюсь в путь. Перед рож­деством я встретил губернатора и асессора Бергбома. Гу­бернатор просил меня о том, чтобы я вернулся домой, если начнется какая-нибудь эпидемия, с тем условием, что по­том мне продлят отпуск. Я обещал и сослался на тебя, что ты знаешь, куда написать в случае необходимости. Но думаю, что если и не вызовут, я зайду повидаться с вами, когда в начале лета буду проходить вдоль границы мимо Кухмо. Мне немного грустно покидать эти места, в кото­рых я неплохо провел несколько недель. Но было бы еще лучше, если бы мне не надо было чертовски торопиться со своими записями, из-за чего я даже не смел поселиться ни в одном господском доме округи, а жил в крестьянском доме и лишь изредка наносил визиты господам...

ДОКТОРУ ХЕГЛУНДУ (Черновик письма).

Тёрмянен, 14 января 1837 г.

Недавно, тому несколько дней, я начал писать тебе и теперь перед самой дорогой хочу продолжить. Отсюда я вновь направляюсь в Россию. Начну свой путь с север­ной оконечности озера Пяярви, где, как говорят, преобла­дает лопарский язык. Далее я намерен обойти все озеро, длина которого девять-десять миль и примерно такая же ширина, и побывать во всех селениях по его берегам. За­тем я вернусь обратно в северный конец озера и, по-видимому, через четыре-пять недель доберусь до Куолаярви в приходе Кемиярви. Далее я думаю пройти вдоль грани­цы на север до Утсйоки. На русской стороне к северу от этих мест, говорят, живут одни лопари, с которыми я уже не буду иметь никаких дел. [. ..]

ОТРЫВОЧНЫЕ ЗАМЕТКИ (по-фински)

Все кресты: задней стороной на северо-восток, лице­вой — в сторону захода весеннего солнца [на юго-запад], перекладина одним концом на юг, другим — на север.

«Сколько всего богов?» — «А кто их считал, как-то раз семь возов из Москвы в Питер доставили». [...]

В Хейккиля. Я уже третье поколение после него. Он, мой дед, родом из Соткамо, одним из первых поселился здесь. Тогда еще в этих местах жили лопари в своих вежах. Они терпеть не могли финнов^[120] и с помощью колдов­ства пытались помешать заселению. Лопари жили тогда на том месте, где сейчас Коскентало. Вот однажды мой дед рубил лес для подсеки. А у него был работник, кото­рый видел то, чего другие увидеть не могли. Так и тут. Видит он, что по льду со стороны порога идет нечистая сила. Он подождал немного, а как стала она на берег под­ниматься, давай гнать ее обратно к тем, кто наслал. И все в семье лопаря умерли. Вскоре и сам хозяин последовал за ними. [...]

В Хейккиля. Богу было угодно, чтобы я все же попал на родину отца. Нанялся я тут в работники к Тёрмянену — первому мужу моей будущей жены. Потом он умер. Еще четыре года я тут работал, потом она захотела взять меня в мужья, я и согласился. Три раза был на грани смерти. Один раз я ходил искать коров, упал с дерева на землю. Полетел вверх тормашками. А земля каменистая, еще когда залезал наверх, подумал, что отсюда если упа­дешь, так ничего не останется. Пролежал сколько-то и пришел в себя. Вижу — солнце встает. В полном созна­нии, а не могу шевельнуть ни рукой, ни ногой. Попробо­вал пошевелить пальцем ноги — немного шевелится. По­двигал левой ногой, затем левой рукой. Наконец, дополз на животе до коровьей тропы. Кое-как добрался до дома. Жена чуть в обморок не упала, когда увидела, что со мной. Второй раз, когда на лодке ездили с дочерьми за глиной. Я сидел на ушате с глиной, а они гребли. Поднял­ся сильный ветер. Я уж думал, не доехать до берега. Доехали-таки. Третий раз в лесу тесал я доски для лодки, да и ударил топором по ноге. Дополз до проталины, здесь переночевал. Утром меня отыскали.

В русской Карелии. Старообрядцы сами себя венчают. И поп им не нужен, даже свой, так же и при погребении. Поп нужен лишь при крещении.

В Хейккиля. Однажды пришли кивеккят^[121], заставили одного мужика отвезти их в соседнюю деревню. Мужик на своей лодке поехал первым, а они — следом за ним на дру­гих лодках. Доехали до большого острова. Проводник едет впереди и гребет вокруг острова, они — за ним. Наступил вечер. Стемнело. Они спрашивают: «Куда нас ведешь, ведь должна быть деревня?» Мужик помалкивает. Вышли на берег. Когда все уснули, мужик оттолкнул лодки от бере­га, сам вскочил в последнюю. «Ой, Лаврушечка, дорогой, верни лодку!» — «А вернул бы — развесили бы кишки на сосне». Поплыли следом, а он их веслом по пальцам.

Когда финны поселились здесь, лопарей становилось все меньше и меньше, они умирали, как от мора.

Оленину продавали по 1 руб. 80 коп. за пуд. Дичь, ку­ропатку — по 10 — 25 коп. [за штуку]. Сигов — по 3 рубля за пуд. Березовый деготь — по 80 коп. за меру. Нутряное сало и масло — по 20 коп. за фунт. [...]

«Они антихристы (царь, господа и попы). По-нашему, они еще хуже, чем вы, финны. ...Раньше, когда была ста­рая вера, не воевали, был мир на земле. Швед мог три раза выстрелить, только тогда один раз в ответ стреляли. А когда антихрист пришел, беспрерывно друг на друга лезут»^[122].

Люди здесь красивей, чем в Саво и Карелии на фин­ской стороне. [...]

Когда выпускают скот из хлева, обходят его с косой в руке, сначала по солнцу, потом против солнца, бьют прутом. Перед воротами кладут рябиновую палку и раз­жигают костер из щепок, взятых с трех пней, по три щеп­ки с каждого. Через этот костер прогоняют скот. Хозяйка считает: первая Туорштикки, вторая Пуникки и т. д. За­тем она еще раз обегает вокруг них с косой, затем пря­чет косу так, чтобы никто ее не трогал.

Сваты дважды появляются без жениха^[123], а на третий раз — с женихом. Если он понравится девушке, то она под­носит обоим сватам в стаканах вино. Сваты от имени же­ниха наливают в стакан отцу, в другой — матери девушки. Затем мать невесты наливает стопку жениху и дарит ему шелковый шейный платок. Жених в ответ дает девушке серебряную монету. Гостей сажают за стол, угощают. За­тем отец невесты и сват бьют по рукам и говорят: «Слу­шайте все крещеные люди: дочь Петра Анна и Иван за­ключили сделку. Кто эту сделку расторгнет, того сто раз оштрафуют, шестьдесят раз опозорят. Все слышали?» От­вечают: «Слышали». — «Ну, раз слышали, то кто слово нарушит, тот за это и ответит». Трое со стороны жениха и шестеро со стороны отца невесты поют, пьют и едят за двумя столами. В приданое обещают дать овцу, корову, оленей, зерна и пр. Невеста подходит к гостям, обнимает их и плачет. Молодых ведут к постели. Сваты с косой об­ходят три раза вокруг кровати, чтобы не испортили моло­дых. Жених опускает деньги в свои бахилы. Сестры невесты разувают его и подбирают упавшие на пол монеты. Утром, когда встают, сестры невесты — свояченицы — приносят воду и белый платок, который остается у жениха. В по­стели жених дает невесте деньги. Поутру невеста идет за женихом в избу и бросает эти деньги под порог. Приходят свояченицы и собирают деньги, берут у жениха шапку и кладут в нее шелковый пояс. Затем начинают завтра­кать. После завтрака свекровь подносит новобрачным бе­лый платок, а сестры дают второй. Когда поезжане при­ходят в дом жениха, выпивают чарку за невесту. Разреша­ется выпить до четырех рюмок. Невеста со свахой обносят вином всех по кругу и кланяются. За первую рюмку не платят, за вторую кладут на тарелку гривенник либо два. Первая идет как угощение.

Перед уходом молодых теща дарит жениху белую по­лотняную рубаху, за что он дает ей два риксдалера. Не­веста одаривает всех: свекрови подносит сорочку и чулки, свекру — белую полотняную рубашку, порты и рукавицы; братьям жениха — красные шейные платки и белые полот­няные рубашки, сестрам — красные платки и белые сороч­ки, детям — рукавички.

Ехали двое русских по льду реки. Оба уснули в санях. А лошадь попала на льдину, которую оторвало от берега и понесло вниз по течению. «Как же так, братец, — конь стоит, а лес бежит?»

В лесной избушке спали два русских мальчика. Мень­шой проснулся: «Эй, Петри!» — «Что тебе?» — «Зуб вы­пал». — «Так выкинь». Немного поспали: «Эй, братец Пет­ри!» — «Что такое?» — «Второй выпал». — «Выкинь его». Через какое-то время опять: «Эй, Петри!» — «Чего те­бе?» — «Третий зуб выпал». — «Уж не леший ли спал на этом месте! Ложись-ка на другое». Вот и в Хяме однажды даже конюшню из-за этого передвинули на другое ме­сто.

В святки и мужики, и женщины сидят на перекрестке дорог и гадают на судьбу. Но прежде надо три раза обой­ти это место с косой. А в Новый год льют расплавленное олово и гадают по нему.

ПУТЬ ИЗ МАЯВАЛАХТИ В ХЕИНЯЯРВИ ИЗ ДНЕВНИКА

Первую половину пути мы ехали по такой чащобе, что порою не видели ничего, кроме деревьев, ветви и гибкие стволы которых под тяжестью снега сводом смыкались над нашими головами. Всякий раз, когда дуга задевала за вет­ки и груды снега сыпались на пашу возницу, она радова­лась обилию снега, предвещавшего урожайный год. Слева виднелась сопка Маяваара, весьма внушительная издали и почти незаметная вблизи. Случается, великое при близ­ком рассмотрении теряет свою значительность. В конце пути было три ламбушки (Руокоярви, Хирвасъярви, Виксиярви), между ними простирались леса.

В России, как и у нас, боятся кладбищ — иные верят, что там ходят покойники. На кладбище лес оставляют невырубленным. Верят ли они в духов, я не знаю. Пожалуй, они им и не нужны, потому что бронзовые божки служат для той же цели, причем с большим удобством: им можно плюнуть в лицо и даже поколотить, как иногда и случает­ся. «Я тебе молюсь, а ты, поганый, не помогаешь мне».

Резные деревянные календари есть во многих местах.

Однажды кивеккят были на русской стороне, плыли по Пяярви. Проводник привел их к истоку Кунтуйоки, которая вытекает из Пяярви в Коутаярви и далее в море. Ниже по течению начинается порог Кумакоски, большой, кипу­чий, по которому никогда не спускаются на лодках. Про­водник направил их в порог, дескать, теперь сюда. Сам впереди. Поравнявшись со скалой, успел выпрыгнуть, а лодку унесло в пучину, вслед за ней — всех до одного кивеккят.

Армяк отличается от кафтана тем, что кафтан раскле­шенный, а армяк прямого покроя. (Хяйняярви.)

В окрестностях Пяярви избы обычно высотой в четыре локтя и семь — девять локтей в ширину и длину. Слева или справа от дверей стоит печь, стороны ее — четыре-пять локтей. По боковой стороне, во всю длину печной кладки и вплотную к ней, встроен шкаф высотой полтора-два лок­тя и шириной 3/4 локтя. По размерам он напоминает шкаф для посуды и называется колпица, или рунтукка^[124]. Одной стороной он прикреплен к стене, а другой — обращен к избе. Печь, что с одного боку выступает вперед на пол-лок­тя, вместе с рундуком образует прямой угол. С той же стороны печи высится опечный столб, сделанный из тол­стой доски, высота которого около трех локтей, ширина — пол-локтя и толщина — 1/8 локтя. От припечного столба под прямым углом расходятся два воронца — один вдоль, другой поперек избы. Длина их — шесть локтей, и сдела­ны они из таких же досок, что и столб, но чуть поуже и потолще. Эти воронцы расположены так низко, что чело­век выше среднего роста из-за них должен ходить при­гнувшись. Обычно от одного из воронцов к стене прикреп­ляется широкий полок, который называется полати. На полатях, как и на рундуке, а тем более на печи можно спать. Помимо того, печь, рундук и воронцы имеют дру­гое назначение: там хранят квашню, туески с мукой, раз­ную мелочь, а также сушат сапоги, обувь, носки и что придется. Собственно, для сушки носков в печи над рун­дуком сделано несколько углублений, которые называют­ся печурками. От воронца, расположенного поперек избы, к противоположной стене над очагом протянуты две жер­ди на расстоянии в пол-локтя друг от друга. На них с вечера ставят сушиться дрова, поэтому их называют дровяными воронцами.

В нижней части печи [опечье], под шестком и жаратком (зольником), имеется отверстие, называемое подзоль­ником, куда днем сметают мусор. [...]. Напротив печного угла от одного из основных воронцов отходят две парал­лельные жерди — воронцы для лучины (грядки), на кото­рых обычно лежат ружья.

Вдоль стен избы тянутся лавки в пол-локтя шириной и в четыре дюйма толщиной. Над лавками вдоль стен установлены полки, полавошники, на которых, как и на воронцах, хранят разную утварь. Около дверей находятся полки, на которых держат миски, ставцы и тому подобное.

Потолок покоится на четырех толстых бревнах — ма­тицах, два из которых идут вдоль, а два поперек избы. Потолок обычно настилается либо из досок, либо из на­ката. Полы всегда настланы из гладко отесанных досок, чтобы их можно было мыть.

Окон в избе шесть, три из них — на лицевой стене, причем среднее высотой в пол-локтя, а крайние пониже. Одно окно на той стене, где печь, и два — на противопо­ложной от печи стене. Обычно в них вставлены малень­кие, шириной в два-четыре дюйма, стеклышки или ку­сочки желтой слюды. Некоторые окна открываются. Стол длиной в два локтя и шириной в локоть, столешница уста­новлена на подстолье, в котором хранятся чашки, миски, ложки и прочая посуда. Стол всегда стоит торцом к сред­нему окну, по фасаду разделяя избу на двеполовины — мужскую и женскую. Стульев нет вообще, но есть скамьи длиной в два с половиной локтя, у которых обычно две ножки на одном конце, а другим они ставятся на лавку. На день эти скамьи поднимают на воронец, а на ночь при­ставляют к лавке — и спальное место готово. В каждом доме около опечного столба либо в углу между дверьми и печкой находится рукомойник, чаще медный, но иногда и берестяной. Под рукомойником — лохань побольше, так называемая стригона, или тренога, куда стекает вода при мытье рук. Полотенцами для вытирания рук зачастую слу­жат куски старых сетей, но обычно имеются и полотня­ные. Над рукомойником прикреплен светец с двумя паль­цами для лучин, имеется еще и второй, стоящий отдельно. Но не буду описывать все мелкие предметы, а также де­ревянные гвозди и приспособления для хранения ножей на стенах. Перечислю лишь, какая еще одежда и утварь име­ется в избах: невода, сети, прялки, два-три сундука, ка­душки, ушат с водой, ведра, квашня, поленья для щепления лучинок, пояса, сбруи, шапки, треухи, нелуженые кот­лы, безмен, топоры, ружья, сапоги, носки, обувь, корыто для пойла, двое-трое четок, пара икон и тому подобное. В большинстве домов еще имеется ткацкий станок. И в такой избе подчас проживает более двадцати че­ловек. [...]

Около рундука находится дверь, за ней — ступеньки, ведущие в подполье, называемое карсина, — помещение это без пола и находится под избой. В подполье держат руч­ной жернов, ступу и другую хозяйственную утварь. Дверь из избы ведет в сени, чаще темные, но бывают и с неболь­шими окнами. Из сеней можно пройти в клети, на сарай, а также спуститься по лестнице вниз во двор — танхуа, где расположен хлев. Двор одновременно используется и как конюшня. Потолком служит пол расположенных над ним помещений — сеней, сарая и клетей. Из сеней дверь ведет на крыльцо, откуда лестница, называемая ваё, с на­весом, крытым берестой, ведет на улицу. Со двора же по­падают в хлев, описание которого я пропускаю, по стоит еще заглянуть наверх. Между потолком и крышей имеет­ся чердак треугольной формы, над ним — двускатная кры­ша, от охлупня, или коневого бревна, к потокам наклон­ная и выступающая примерно на локоть от стены. Стены избы и других построек сделаны из окоренных необтесан­ных бревен.

Помимо основной постройки — избы с примыкающими к ней клетями, двором, хлевом и прочим, в крестьянском хозяйстве нет других строений, кроме риги и бани и в луч­шем случае какого-нибудь отдельного амбара. В бане по­лок намного ниже, чем в финских банях: на полтора-два локтя от пола. Риги — без гумна (отдельного помещения для молотьбы), но иногда с сенями.

ИЗ ДНЕВНИКА

Елетъярви, 28 января 1837 г.

От местечка Куусамо до Кантониеми — 12 верст, 18 — до Хейккиля, до Хянниля — 10, до Коутаниеми (Коутала) — 15, до Оуланкансуу на берегу Пяярви — 25, до Маявалахти — 40, до Хейняярви — 20, до Елетъярви — 80. Меж­ду Коутала и Оуланкансуу расположена самая большая сопка — Нуоруйнен. Неподалеку от Оуланкансуу находят­ся Кивакка и целый ряд других сопок. В окрестностях Пяярви вообще много возвышенностей. Даже один из ост­ровов — Лупшинки — возвышенность, поэтому лес на нем почти полностью вырублен и выжжен под пашни. Жители деревень, расположенных на южном берегу озера, называ­ют лопарями всех, проживающих на северном берегу, хотя там обитают точно такие же финны, как они сами. Исклю­чение, пожалуй, составляют две деревни — Рува и Тумча, расположенные чуть севернее Пяярви и являющиеся к то­му же самыми северными финскими поселениями в Рос­сии. Население этих деревень почти не занимается земле­делием, а живет за счет оленеводства. За этими деревня­ми начинается Коталаппи^[125], но это не значит, что здесь живут одни лопари в своих вежах. [...]

ИЗ ДНЕВНИКА

Елетъярви, 29 января 1837 г.

Танцы называются кисат, кисасет, они самые разные, их много и танцуют их везде. «Ночные» посиделки^[126] (yökesrät) обычно заканчиваются танцами. Кроме того, молодежь почти каждое воскресенье между постами соби­рается на игры. Но главная забота в том, чтобы найти помещение для игр (кисапиртти), ведь игры считаются греховным занятием, и поэтому старые люди, от которых зависит, разрешить или нет играть в избе, не охотно со­глашаются на это. Но вот изба найдена. Все парни и де­вушки становятся в круг, независимо от того, есть ли у каждого пара или нет. Один из играющих берет рука­вицу и кидает ею в кого-нибудь — парень в девушку или наоборот. Тогда тот, в кого попали рукавицей, бежит за бросившим ее по кругу. Бегут то в одну, то в другую сто­рону, как вздумается, делают крутой поворот и т. д. Глав­ное, чтобы догоняющий не смог попасть рукавицей. Но когда это случается, игрок, в которого попали, становится обратно в круг, а догонявший бросает рукавицей в друго­го и тот, в свою очередь, бежит за ним вдогонку. Эта игра называется «рукавички» (кинтахисет), и чаще всего начи­нают именно с нее.

Следующая игра «в женитьбу» (найттаяйсет), или «венчание» (венчакиса), которую иногда называют «игрой с платком» (пайккакиса), поэтому в нее нельзя играть без шейного платка (каклапайкка). Все становятся парами, образуют круг. Обычно девушки приглашают кавалеров следующим образом: одна из них подводит каждую из под­руг по очереди к ее избраннику. Ведущая берет девушку за руку, и они низко кланяются тому, кого приглашают на танец. Поклоны повторяются несколько раз, а между поклонами приглашающие на танец делают два-три шага назад, затем опять подходят к кавалеру и снова кланяют­ся. Когда один таким образом приглашен, ведущая с дру­гой девушкой подходит к следующему кавалеру, и так про­должается до тех пор, пока не наберется нужное для игры количество пар. Есть и второй способ приглашения к тан­цу: девушки, взявшись за руки, подходят к парням, сидя­щим рядком на скамейке, и становятся перед ними. Каж­дая из девушек приглашает того, кто оказался перед ней.

После приглашения на танец все становятся в круг, причем кавалер должен подать своей даме руку и ввести ее в круг. Затем одна пара выходит в центр круга, парень держит платок за один конец, а девушка — за другой. Ка­валер стоит на месте не двигаясь, а дама обходит вокруг него и низко кланяется ему. Потом она идет по кругу, останавливается и кланяется кому-нибудь. Снова идет по кругу и кланяется следующему. И так далее, пока не рас­кланяется со всеми играющими, как девушками, так и пар­нями, вновь кланяется своему кавалеру, и они оба стано­вятся в круг. После этого ближайшая к ним пара по ходу солнца начинает обходить круг, а за ней все остальные по порядку. Затем опять выходит первая пара. Парень бро­сает платком в кого-нибудь из стоящих, а девушка заби­рает его и подает обратно кавалеру. Он бросает в друго­го, девушка опять приносит платок обратно и низко кла­няется парню, после чего он набрасывает платок ей на пле­чо. Но теперь платок будто бы и не нужен девушке, она кидает им то в одного, то в другого. А парень, в свою очередь, должен забрать его и снова накинуть ей на пле­чо. Наконец он просит девушку отдать платок другой паре и, желая показаться очень вежливым, слегка кланяется и опускает платок ей на плечо. Девушка отдает платок и вместе со своим кавалером становится в круг. Все пары одна за другой выполняют то же самое. Эта игра завер­шается танцем-кружением. Одна из пар выходит на сере­дину круга. Парень правой рукой берет девушку за пра­вую руку и кружит ее один раз. Левой рукой он выхваты­вает из круга еще одну девушку за левую руку и кружит ее, затем опять первую девушку, которая все время стоит внутри круга. После этого парень выхватывает из круга следующую девушку и т. д. На этом танец закан­чивается.

Шинка — танец, в котором девушки приглашают кава­леров, как и в предыдущем танце, и пары становятся в обычную четверку, или кадриль. Стоящие друг против друга пары начинают продвигаться навстречу друг другу. Сперва идут парни, оставляя своих дам на месте, идут они одновременно перебежкой, и, пройдя мимо друг друга, об­ходят вокруг стоящих напротив девушек. После этого де­вушки совершают такую же перебежку, и каждая как бы выписывает на полу большую цифру восемь. Когда обе противостоящие пары перебегут подобным образом дваж­ды, они встают на свои места. Теперь вступают в танец две другие пары, стоящие друг против друга. Когда они, проделав ту же фигуру, встают на свои места, парни на­чинают пробегать вдоль круга по солнцу, а девушки — против солнца. Притом парни сначала правой рукой под­хватывают свою девушку, затем левой — следующую за ней, и так по очереди всех. Когда каждый из них доходит до своей дамы, снова начинаются встречные перебежки и т. д.

Игра-прогулка (кявелюкиса) — это медленный танец, в котором пары сначала стоят друг за другом около две­рей. Сначала проходит в другой конец избы первая пара, за ней — все остальные. Затем пары расходятся — одна на­право, другая налево — и идут обратно мимо пар, прохо­дящих вперед. Так образуется четыре ряда играющих: два из них перемещаются вперед посередине и два — по краям и идут в противоположную сторону (к дверям). Движутся они без остановок и, едва дойдя до дверей, тут же берут­ся за руки и снова идут вперед.

Игра-бег (юоксентакиса) несколько напоминает преды­дущую, но отличается от нее тем, что вперед перемещают­ся не шагом, а пробежкой. Вначале парни бегут в одном ряду, а девушки — в другом. Затем они поворачиваются и огибают бегущих вперед с внешней стороны и еще раз огибают с внешней стороны следующих за ними. Наконец они оказываются в среднем ряду, хотя бегут теперь в на­правлении, противоположном первоначальному.

Кясиветелюс — игра попроще

Рямсю и тому подобное — танцы другого рода.

Обычно напоследок играют в «короля». Играющие са­дятся в круг. Один из них протягивает руку, другие по очереди кладут руки сверху. Тот, чья рука снизу, выта­скивает ее и кладет сверху. Так проделывает каждый, по четырнадцать раз. У кого на четырнадцатый раз рука ока­жется сверху, тот король. Он определяет, кто и что дол­жен делать: обнять такого-то, поклониться такому-то и т. п.

Танцы сопровождаются песнями. Более быстрые танцы исполняются под песни на ломаном русском языке. А мед­ленные — как под песни на русском, так и на финском (карельском) языках. Бывает, что голоса уже охрипли от песен, а ноги еще не наплясались до устали, тогда танцу­ют без песен и музыки.

ИЗ ДНЕВНИКА

Кереть, 1 февраля 1837 г.

Игра с мячом (паллокиса). Пинают большой кожаный мяч. У кого мяч летит дальше установленной границы, тот побеждает.

Игра «в сущики». В землю воткнут шест, к основанию которого привязаны «сущики»^[127]. Один сторожит и пинками отгоняет всех, кто пытается стащить их. Если кому-то уда­ется подойти незадетым, он становится хозяином «сущи­ков».

Считается грехом брить бороду и оставлять волосы нестрижеными. В Пяярви и Керети есть остриженные наго­ло. Грешно курить, грешно есть похлебку, оставшуюся с предыдущего раза, грешно употреблять в пищу кровь животных или позволять это делать другим, брать печень и внутренности и т. д. При забое скота кровь не собира­ют, считая ее нечистой. А мясо тщательно моют и отма­чивают в проруби.

Яры — верхние сапоги из шкуры дикого оленя. Пяяккё — носки (носки без паголенка) из шкуры с головы оленя.

Нуотис\нодья. Берут две сухостойные сосны такой длины, чтобы всем хватило места у костра, и кладут их друг на друга. Верхнее укрепляется с помощью рычагов с двух концов. Делается это так: в оба конца вбивают по клину и к ним прикрепляют рычаг. По другую сторону от спящих сооружается стена из снега. [...]

ИЗ ДНЕВНИКА

Кереть, 1 февраля 1837 г.

Хяннинен пояснил старику Хуотила, кто я такой, — и на стол сразу же принесли масло, а старик просил извинить его.

Хяннинен уплатил тридцать копеек за пуд за доставку груза из Керети в Куусамо. Это расстояние равно ста вось­мидесяти восьми верстам. Бывает, что груз перевозят и за двадцать копеек. Этот перевоз опасен, в Елетъярви дело чуть не дошло до грабежа. Но дед Мийхкали, повстречав шайку, обратил ее в бегство. В Елетъярви у меня не ме­нее семи раз спрашивали, нет ли вина, хотя сами отбира­ли вино у тех, кто его привозит. Я знал про то и говорил, что ведь это запрещено и т. д.

В следующее воскресенье в доме устроили танцы. Ме­ня попросили поиграть на флейте, но, будучи несколько раздосадован их вчерашними вздорными расспросами, я отказался. В понедельник ко мне подошел один мужчи­на и вызвался меня подвезти. Я ответил, что не нуждаюсь в этом, и решил, что если Мийхкали не приедет в назна­ченный день, то ночью я отправлюсь обратно в Хейняярви либо возьму в проводники старшего сына из этого дома, который показался мне чуть лучше остальных деревенских мужчин, и, не раскрывая никому своих намерений, пройду четыре мили пешком до Уусикюля. Но ничего этого мне делать не пришлось, потому что в понедельник приехал Мийхкали. Когда же я отказался от предложенного мне перевоза, то давешний мужик отозвал хозяйского сына во двор и долго с ним говорил, я, конечно, не знаю, о чем, но у меня были основания полагать, что он советовался с хозяином, как меня ограбить. В этом я еще больше уверовался после того, как одна из женщин сочла нужным пойти и послушать их разговор. Единственное, что промол­вил при прощании парень, когда я уезжал, было: «Ко мне уже начали приставать из-за того, что вы у нас так долго живете, и велели выгнать».

Утром третьего дня я без малейшего сожаления поки­нул эту деревню с ее скверными обычаями и столь же скверной едой. Но от ее негодного люда не так-то легко было отделаться. Некий Мийхкали, сын Сергея, вместе со своим хорошим дружком Кирилой, сыном Хилиппя, отпра­вился из Сяркиниеми следом за нами в Кереть по той же дороге. На полпути между Елетъярви и Уусикюля, в два­дцати верстах от обеих деревень, есть избушка, где оста­навливаются путники, чтобы перекусить и покормить ло­шадей. Тут они нас и догнали. Опять завели разговор о моем паспорте. Я уверял их, что я не беглый, поскольку еду в Кереть, где обязан предъявить свой паспорт. После этого они принялись бранить старика Мийхкали, который не постыдился взять в свои сани такого человека. Пока мы были тут, они все время докучали мне своими вопро­сами, и я понял, что не хватит никаких слов, чтобы убе­дить их. Потом мы поехали в Уусикюля. Там, к моей вели­кой радости, мы остановились в разных домах. Но на сле­дующий день мы опять встретились в одной избушке в двадцати верстах от Уусикюля. И на меня снова посы­палась ругань. Они грозились, что свяжут меня, как только мы прибудем в Кереть: «Можете сделать это хоть сейчас, если считаете, что у вас есть такое право». Не хочется повторять всего, что я от них наслушался. Но одного из них мне удалось заставить замолчать следующим образом: мне рассказали об этом Мийхкали, сыне Сергея, что он нахально поселился в одном из домов в Сяркиниеми и был в хороших отношениях с женой хозяина (т. е. был любов­ником). Мужу, естественно, это было не по душе, он пы­тался выгнать соперника, но не смог, потому что наглец был дюжий мужик. Однажды хозяин с помощью деревен­ских мужиков связал его и отвез в Елетъярви, но и это не помогло. Приживалец вскоре вернулся обратно. В другой раз мужики из Сяркиниеми пригрозили утопить Мийхкали и чуть было не исполнили свою угрозу — привезли его к озеру и окунули в воду, но потом все же отпустили. Однако и от этого не было никакой пользы, так как по­терпевший грозился донести начальству об имевшей место попытке утопить его и тем самым заставил искателей спра­ведливости замять дело выкупом. Так он в основном и про­должает жить в упомянутом доме и повелевать, словно он тут второй хозяин. Говорят, муж ни словом, ни наказанием не мог наставить свою жену на путь истинный... Услышав эту историю, я спросил у рассказчика, почему же они не сообщили властям о насильнике, тогда его наверняка за­брали бы в солдаты. На что он ответил: «Кабы знать на­перед, что так получится, давно бы сообщили. Но если его оставят дома, он сожжет всю деревню и поубивает всех жителей».

И теперь этот самый мужик, что в Елетъярви вместе с другими доказывал, что мне по закону не дозволено на­нимать перевоз из другой деревни, вновь принялся меня бранить. Когда же он совсем разошелся, я сказал: «Поза­вчера ты объяснил мне закон, что якобы я не имею права нанять возчика из другой деревни. Но знаешь ли ты, что по закону ожидает таких, кто захватывает чужой дом и жену? По приезде в Кемь мне хотелось бы узнать, что за это полагается. Елетъярви-то относится к Кемскому уезду, а Сяркиниеми — к Кольскому». — «А об этом в за­коне ничего не сказано, по нашим обычаям так можно», — заорали они в несколько голосов мне в ответ, даже мой возчик, восьмидесятилетний Мийхкали, присоединился к ним. Однако мужик, которого это касалось, покраснел как рак, сделал пару шагов в мою сторону, в гневе про­бурчал что-то, но сумел взять себя в руки. Его дружку, второму мужику из Сяркиниеми, не очень понравилось, что смутили их главаря, и он начал подзадоривать того словами: «Что ты на него смотришь? Всади-ка ему топор в глотку или отведи в избушку и повесь за ноги под по­толок, пусть повисит в дыму». В избушке в это время и впрямь что-то варилось, и дым стелился до пола, совсем как в бане, когда ее топят. Но этот его призыв не достиг своей цели, потому что Мийхкали после моих слов загово­рил по-другому и сделался чуть ли не моим покорнейшим слугой.

Уж и не знаю, что я успел наболтать за это время, но вскоре заметил, что и старый Мийхкали уже начал сомне­ваться во мне. Может, он подумал, что по дороге я могу сбежать, поэтому перед последним перегоном в двадцать верст он напомнил, чтобы, я рассчитался с ним. Это напо­минание показалось мне смешным, а посему я и не выпол­нил его просьбу, лишь спросил, на что ему сейчас в доро­ге деньги. Он ответил, что и в самом деле в дороге ему деньги ни к чему, но зато нужны будут в Керети. «Ну там ты и получишь плату за перевоз, — ответил я, — и тебе нечего бояться, что я сбегу, — в качестве залога у тебя ведь моя сумка (еще утром он взял ее в свои сани, хотя сам ехал в моих санях). Стоимость одной только кожи почти покроет стоимость перевоза, да и внутри там кое-что имеется». На том и поладили. Вообще-то я мог бы расплатиться тут же, но опасался, что если эти полудикие люди увидят деньги, то страсть заиметь их пересилит в них все другие чувства.

Путь из Елетъярви. Сначала мы ехали несколько верст вдоль берега озера Елетъярви. Затем миновали череду ле­сов, болот и маленьких ламбушек. А верст за десять от деревни брала начало река Мерийоки^[128], по ширине не больше обычной дороги, но получившая столь громкое на­звание оттого, что она впадала в море. Мы ехали по льду реки, обходя пороги, до Уусикюля, затем ехали, где по бе­регу, где по маленьким озеркам, пока наконец не приеха­ли на большое озеро Луовушкаярви. Там внимание мое привлекло множество островов. По площади они казались небольшими, но местами поднимались отвесными скалисты­ми стенами с лесом понизу. Когда мы переехали озеро, до Керети оставалось десять верст. Здесь свернули на тракт, который идет от Кеми. К удивлению своему, я заметил, что санный путь на озере был помечен вехами. В том месте, где надлежало подняться на берег, по обеим сторонам пу­ти лес был вырублен на ширину дороги, но поднявшийся возле самой колеи подрост свидетельствовал о том, что летней порою здесь проходит обычная тропа. Так оно и оказалось на самом деле.

ИЗ ДНЕВНИКА

Кереть, 2 февраля 1837 г.

Я еще не знаю, что решат относительно моего паспор­та. Но вчера я ходил к господину Байтраму, единственно­му человеку из общества в здешних краях, который ведет контроль за торговлей казенным вином в Керети, Ковде, Кандалакше и Умбе. Он сказал мне, что вообще все боят­ся моего дальнейшего пребывания в этом поселении, так как не знают, какое зло я могу им причинить. Тем не ме­нее я спокойно ожидал бы их решения, если бы квартира, где я остановился, была получше. Но, к досаде своей, я заметил, что домочадцы даже днем большую часть вре­мени проводят в комнате, снятой мною, здесь совершают­ся торговые сделки, женщины целыми днями сидят тут же и шьют. Поэтому я, пожалуй, отправлюсь в путь раньше, чем предполагал, поскольку в таких условиях невозможно спокойно работать.

К великой моей радости и удивлению, я вчера узнал, что госпожа Байтрам, родом из Архангельска, прекрасно владеет финским языком, на котором говорят в Выборг­ской губернии. Я спросил у нее, почему она в первый мой приход к ним скрыла свое умение говорить по-нашему. Госпожа ответила, что ей и в голову не пришло, что я мо­гу знать именно этот финский, ведь крестьяне, приезжаю­щие сюда, говорят на малопонятном ей языке. Где же она сама научилась финскому? Оказывается, ее мать была ро­дом из Выборгской губернии. Родители переехали в Ар­хангельск, когда их дочери было всего три года. Мать чаще всего говорила с детьми по-фински, хуже она владе­ла немецким, а русского почти совсем не знала, когда при­ехали. [...]

Отец господина Байтрама во время войны 1788 года был поручиком в русской армии, участвовал в морских бо­ях при Гогланде и попал в плен к шведам. Это я узнал из родословной книги, которая перешла к его сыну. После освобождения из плена Байтрам стал карантинным надзи­рателем в Архангельске. По словам сына, он был родом из Выборга. В том, что он знал языки, меня, помимо рас­сказов о нем, убедили записи в упомянутой родословной книге, перелистывая которую в один из вечеров, я нашел сотни сердечных стихотворных отрывков и автографов. Стихи были написаны на немецком, шведском, француз­ском, русском, голландском, английском, датском и на ла­тинском языках. Сын уверял, что отец его говорил еще и на еврейском и даже на финском, но стихотворных за­писей на этих языках не было сделано.

Редко где встретишь кузнеца, особенно хорошего. Все кузнецы — финны. Столы и стулья — из Архангельска. У женщин вся одежда покупная. Изготовление масла пло­хое. Лен и коноплю закупают. Оконного стекла нет. Изго­товление сыра им неизвестно. Картофель совсем не сажа­ют либо сажают ничтожно мало. Сравните теперь обеспе­ченность на русской стороне с финской. В России можно встретить людей, которые не знают, что им завтра есть. [...]

ИЗ ДНЕВНИКА

Кереть, 3 февраля 1837 г.

Основной промысел жителей Керети — рыболовство. В более состоятельных домах имеется от трехсот до тыся­чи сельдянок^[129], которые продают в Архангельске по рублю, а то и дороже. Сельдянки эти небольшие. Здешние люди ездят на своих судах к местам добычи рыбы на Белом море, скупают там рыбу подешевле, доставляя туда про­дукты питания и прочие товары, к примеру вино и т. п.

В деревне ложатся спать часов в пять-шесть и встают около двух часов, по сути дела, совсем напрасно. Все дол­гое утро мужчины полеживают на рундуке или на пола­тях либо до завтрака привезут воз дров или сена. Жен­щины же готовят пойло для скота, стряпают (обязатель­ное занятие, повторяющееся каждое утро), варят похлебку на завтрак в нелуженых медных котлах, что-то толкут в ступе или размалывают зерно на жернове. Так за хло­потами и приготовлением завтрака проходит все утро — лучшее время суток.

Вчера в Кереть приехал исправник, и мне велено было показать ему свой паспорт. Вслед за этим ко мне подошел хозяин и сказал, что исправник попросил узнать, не могу ли я дать ему картуз^[130] датского табака или хотя бы полови­ну. Мне пришлось отказать. В два часа после полудня я пошел к исправнику, но он был в это время в бане, а еще через два часа — он отдыхал после бани. Сегодня я уже с утра побывал там и показал ему свой паспорт, который был признан настоящим.

ИЗ ДНЕВНИКА

Кереть, 6 февраля 1837 г.

Говорят, в церкви хранятся мощи некоего Варлаама, гроб которого висит привязанный к потолку. Мне так и не довелось самому сходить и посмотреть на это, опишу лишь то, что слышал в деревне. Рассказывают, что этот Варла­ам, совершив какой-то тяжкий грех — убийство, ограбле­ние или что-то подобное, сделался набожным и впослед­ствии слыл как святой. В последние годы своей жизни он ставил кресты и часовни на каждом мысу в окрестностях Керети. Сказывают, человек этот проявлял такое усердие, что даже никогда не ложился спать под крышей. Как уж обстояло дело зимой, о том мне не довелось спросить. Все это время, говорят, он не ел мяса и ничего такого. На­сколько я понял из рассказов, Варлаам сначала нечест­ным путем добыл себе довольно большое состояние, а по­том его стали мучить угрызения совести. Вот он и попы­тался искупить грех и примирить его со своей совестью вышеописанным способом, то есть избрал путь лишений и трудов, что было полной противоположностью тому, чего он прежде добивался. Ныне Варлаам стал настолько из­вестным святым, что когда три года назад архангельский архиерей захотел посмотреть на его мощи, он был так по­трясен, что чуть не лишился чувств. Но сама память о Вар­лааме безнравственна.

ИЗ ДНЕВНИКА

Кереть, 6 февраля 1837 г.

Начиная с середины и до конца мая непрерывным по­током через Кереть тянутся обозы. С окрестностей Кеми, с Сумы, Шуньги и т. д. едут люди — так называемые мурманские — в Кандалакшу и оттуда к Ледовитому океа­ну на рыбную ловлю. По всей дороге можно видеть, как идут лошадь за лошадью, и это длится целых две недели. Бывает, что крестьяне за сто, а то и за двести верст при­езжают на своих лошадях и оленях, чтобы перевозить ры­баков. Говорят, что рыбак за лето может заработать сто —

двести рублей и даже больше. Они либо рыбачат для себя, либо нанимаются к крестьянам из Керети, Ковды, Канда­лакши, Умбы, Колы или других местностей. Хозяин, на­нявший рыбака, должен снабдить его едой, дать судно, а также рыболовные снасти; сам он получает по договору третью часть добычи. [...]

ИЗ ДНЕВНИКА

Кола, 13 февраля 1837 г.

Perveni huc tandem, (nobis ubi defuit orbis) tnihi guo jam defuit, orbis^[131].

Я отправился из Керети 6 февраля под вечер. За шесть дней постоя на квартире заплатил десять рублей, включая сюда плату за хлеб, молоко и чай (плохой). Злая судьба подсунула мне в ямщики некоего мужика из Хейняярви, который тоже ехал в Ковду. Я был крайне встревожен этим, поскольку он был родом из тех мест, что недалеко от злополучного Елетъярви, и в довершение всего перед нашим отъездом кто-то мне сказал: «Кабы он только не был в сговоре с разбойниками». Я не смел заснуть, хотя мы ехали ночью; немного успокоился лишь после того, как проехали первые десять верст.

К полуночи мы прибыли в деревню Мустайоки^[132], кото­рая является первым поселением на север от Керети и на­ходится в сорока верстах от нее. Это довольно большая деревня, в ней пятьдесят-шестьдесят домов по обе стороны реки. Люди здесь занимаются рыболовством и в большин­стве своем живут бедно. Правда, есть и более зажиточные, но все же не настолько, чтобы торговать. Я не видел ни одного судна с мачтой, кроме совсем старых. Проспав до восьми утра в доме, куда привел меня возница, и позавт­ракав, я отправился в другие дома, чтобы узнать, поют ли здесь карельские песни. Но таковых не оказалось, здесь пели только русские песни, поэтому около двух часов по­полудни я выехал в сторону Ковды, дальше на север. Мы проехали до деревни две мили за три часа. Меня по-преж­нему сопровождал мужик из Хейняярви, но я взял себе в доме, где ночевал, еще одного возницу. Большую часть пути они ехали в других санях, но иногда оба перебира­лись ко мне, переговариваясь между собою по-русски. Хотя я и не понимал их, но догадывался, что они, по-ви­димому, сговаривались насчет того, каким образом выну­дить меня дать им денег на выпивку. Где-то с середины пути каждый из них начал приставать ко мне, чтобы я по приезде дал им сорок копеек на вино. Однако я заверил их, что они не получат от меня ни копейки, и сдержал слово. Я почти полностью преодолел чувство страха и го­тов был даже применить силу, если понадобится. Но все обошлось, хотя я все время был настороже. Многим мой страх, вероятно, покажется смешным, таковым он, впрочем, представляется теперь и мне самому: ведь если подумать, то на большой дороге почти невозможно было напасть на меня. Тем не менее страх не отпускал меня до самой Ковды, а частично преследовал еще и до Кандалакши. Это были последствия испытаний, выпавших на мою долю в Елетъярви. Я не смог взять себя в руки настолько, что­бы освободиться от него, хотя и старался, так как опасал­ся, что чувство страха может превратиться в злобного му­чителя, иными словами, в навязчивую идею (idea fixa), многоликий призрак которой мог долгое время тяготеть надо мною (ведь обычно она навязывается тому, кто пре­доставляет ей обитель).

Вечером я приехал в Ковду — довольно большое посе­ление, расположенное в северной части реки Ковда, возле порога с таким же названием. Я остался ночевать и, по своему обыкновению, начал поиски рун, которых здесь ока­залось так же мало, как в Керети и в Мустайоки, а равно и в последующих поселениях — Княжой и Кандалакше. Финны мне все же встречались. В основном они переехали сюда из карельских деревень либо из приграничных дере­вень Финляндии. Они живут во всех упомянутых деревнях, но в Керети их меньше, чем в остальных. В Ковде я встре­тил две финские семьи, которые переехали из волости Кемиярви. Они поселились в маленьких убогих банях, так как им не посчастливилось раздобыть себе жилье получше. Я несколько раз заходил в одну из этих избушек. Семья состояла из семидесятилетнего старика, его шестидесяти­летней жены и двух детей. Старик рассказал, что летом он пасет деревенское стадо, в котором около семидесяти­восьмидесяти дойных коров, т. е. на треть меньше, чем до­мов. За каждую корову ему платят по восемьдесят копе­ек, так что доход его составляет чуть больше пятидесяти рублей. [...]

Местечко Ковда — чуть меньше Керети, но мне показа­лось, немного лучше отстроенное. Половина домов, как и в Керети, двухэтажные: изба или две внизу и две навер­ху. Верхние избы можно назвать горницами, потому что они всегда чисто вымыты, в них много — чаще всего шесть — довольно широких застекленных окон, высота ко­торых три четверти локтя. Во всех домах установлены пе­чи с трубами. Сама печь невероятной величины и сделана так, что в ней можно и варить.

Говорят, что в Ковде имеется шесть-семь кораблей — трехмачтовых лихтеров. Ими владеют богатые крестьяне Мериккяйнен, Клеменцов и другие, разбогатевшие на про­даже хлеба и прочего.

Утром я приехал из Ковды в Княжую — небольшую деревню, в которой было всего тридцать домов. Вечером того же дня я приехал в Кандалакшу. Лишь один крестья­нин, родом из Куусамо, принявший русскую веру и запи­санный в здешние книги, был, как говорили, побогаче, все остальные — бедные. Воспользовавшись тем, что в деревне не было лошадей, с меня взяли большую плату за пере­воз, чем в других местах. Обычно платят по пять копеек за версту. Мне пришлось, как и в Ковде, показать здесь свой паспорт, но от этого они, видно, ненамного поумне­ли, потому что неоднократно спрашивали, кто же я такой и по какому делу еду.

ИЗ ДНЕВНИКА

Кола, 14 февраля 1837 г.

[...] После двух часов пополудни я отправился из Кня­жой в сторону Кандалакши в перегон длиной три мили. Уже начиная с Керети дорога порою проходила через уз­кие, вдающиеся в берег морские бухты. На этом пути нам пришлось переезжать через несколько более широких зали­вов, один из которых был шириной восемь верст. Сани плохо идут по льду таких заливов, потому что морское те­чение поднимает на лед воду, которая вместе со снегом образует кашицу — шугу, мешающую скольжению полозь­ев. Эту шугу называют также «смолой»: «Нынче много смолы на дороге». Продвижение через небольшие бухты, попадавшиеся нам в пути, раньше не казалось мне утоми­тельным, отчасти из-за того, что они были неширокие, к тому же стояла тихая погода. А теперь дул ветер, пур­жило и шел настолько густой снег, что даже за несколько шагов ничего не было видно. Не раз мне на ум приходила пословица: «Шуба в ветер и т. д.» Да, шубы были бы те­перь очень кстати, но пришлось обходиться без них. Боль­ше всего меня заботило, как бы баба, моя возница, не сби­лась с пути. Правда, дорога была помечена вехами, но вешки были низкие, причем сбиты полозьями саней и рас­ставлены так далеко друг от друга, что невозможно было их разглядеть. Вдобавок ко всему, из-за встречного ветра старуха возница должна была повернуться спиной к перед­ку саней и прилечь. «Ну, с богом», — подумал я и молил только об одном: чтобы лошадка не сбилась с дороги, чтобы шла она к берегу, а не в сторону моря, где на за­ливе лед такой тонкий, что не выдержал бы, поскольку море на середине еще не замерзло. [...]

При подобном положении дел, когда я оказался на льду между Княжой и Кандалакшей, ничто не могло быть для меня более желанным, чем услышанный мной звон бубенцов настигающей нас почты. Мои опасения, что мы заблудились, разом исчезли, да и лошадка наша затруси­ла за почтовой. Часам к десяти-одиннадцати мы приехали в Кандалакшу, где и почтовые и наши сани въехали во двор первого же дома. Сначала мы попали к почтальону, или почтмейстеру, — не знаю, которое из названий вернее. На первый взгляд это был человек весьма странной на­ружности. У него было короткое туловище, черные как смоль волосы, худое лицо и необычайно большой нос. Одет он был в длинный форменный сюртук. Мне не довелось узнать, откуда он родом, русский или нет. Позднее его внешность уже меньше удивляла меня, но в первое мгно­вение мне хотелось пойти ночевать куда-нибудь в другое место. Кстати, это мое желание исполнилось — вскоре мне передали, чтобы я спустился в нижнюю избу, весь пол ко­торой был заполнен спящими домочадцами. На том и за­кончился этот день.

Когда на следующее утро здешние люди прослышали о том, что я финский врач, меня пригласили пить чай к почтмейстеру. Он показал мне своего ребенка, страдаю­щего пупочной грыжей. Затем он попытался как можно понятнее разъяснить мне, кто изображен на висевших по стенам иконах.

Позже я побывал в двух финских семьях, которые жи­ли в том же доме. Они приехали из Куолаярви (из Сал­лы), только что отделенной от капелланского прихода Кемиярви. Они жили частью на милостыню, частично на какие-то заработки. В обеих семьях восхваляли свою ро­дину и ругали места, где теперь жили. Мне вспомнилось то, с чем не раз приходилось сталкиваться в Турку и Хель­синки. Захудалый люд, приехавший туда из Швеции, не перестает восхвалять Швецию — свою родину и хулить Финляндию. Коли так, то почему же они не остаются там, где лучше, ведь никто не заставляет их ехать туда, где хуже? Своя земля — земляника, чужая — черника. Один из мужчин довольно сносно говорил по-русски, но самому ему казалось, что он владеет языком лучше, чем это было на самом деле. Он не переставая хвастался, что за шесть не­дель научился говорить лучше некоторых русских. Он да­же брался обучить меня русскому, утверждая, что коли я знаю буквы, то на это дело уйдет всего два-три дня. [...]

Его сосед по комнате, бывший присяжный заседатель (которого русские так и дразнили теперь — «заседатель»), был у себя на родине отстранен от должности и вдобавок осужден на двадцать восемь дней на хлеб и воду. Он сбе­жал и теперь хотел выяснить, как долго ему придется скрываться, чтобы наказание потеряло силу. Я не был на­столько осведомлен в законе, чтобы ответить на это, но сам он, имевший дело с законами, припоминал, что вроде бы этот срок должен кончиться через год и одну ночь. По­ка я завтракал, его жена с двумя детьми отправилась про­сить милостыню. Здесь просят не так, как в Финляндии. Нищие останавливаются под окном с чашей в руке и вы­крикивают, или, вернее, выпевают: «Милости, милости, милости...», пока им не откроют окно и не положат чего-нибудь в чашу. Впервые я наблюдал эту манеру просить в Керети и севернее от нее. В карельских деревнях нищие входят в избу и молча стоят возле дверей или же говорят: «Подайте Христа ради». Трудно сказать, какой обычай лучше. Наверное, первый лучше для подающего, второй — для просящего. Деревенские нищие, те, которые не ходят по другим селениям, а живут в одной и той же деревне, обычно два раза в день обходят деревню: утром во время завтрака и в вечерних сумерках, когда садятся второй раз за стол.

За ночь, или, вернее, накануне вечером, по деревне раз­неслась весть о том, что я — доктор. Поэтому ко мне яви­лось много больных, которым я как мог помогал лекар­ствами, а то и просто советами. [...]

Позже я сходил еще к двум больным и начал гото­виться в путь. Но перед отъездом я еще раз обошел Кан­далакшу. Она построена хуже Ковды, хотя и напоминает ее. Расположена она на северо-восточном берегу Канда­лакшского залива, в самом конце его. Стекающий с во­сточной стороны не очень широкий проток образует напро­тив залива мыс, на котором и отстроена большая часть де­ревни, на другом берегу протока всего несколько домов. Я видел три корабля с мачтами, это, говорят, все, что име­ется. На севере, северо-западе и северо-востоке я насчи­тал целую дюжину заснеженных голых сопок. Таких сов­сем безлесных сопок я раньше не видывал, но потом на­смотрелся на них вдоволь. В селе две церкви, по одной на каждом берегу. У церкви, расположенной южнее, очень красивое местоположение, но она уже старая и не действу­ет. Земледелие здесь, как в Керети и в других деревнях, не развито. Единственное культурное растение, какое здесь возделывают, — репа. Нередко можно увидеть обне­сенные изгородью репные поля, похожие на маленькие ого­роды. Не может быть никаких сомнений в том, чтобы здесь не уродились ячмень или рожь, но поскольку рыболовство у них основное средство существования, они не берутся за эту работу, требующую немало времени.

Под вечер я был готов отправиться дальше и здесь, в Кандалакше, впервые сел в оленью кережу. Меня спро­сили, доводилось ли мне раньше ездить на оленях. При­знаваться в том, что я не ездил, мне не хотелось, и, укло­нившись от прямого ответа, я сказал, что надеюсь упра­виться. Но все оказалось не так-то просто. Через пару верст олень вынес меня с дороги в лес, кережа опрокину­лась и я вместе с ней. Хорошо, что я из предосторожности перед дорогой привязал вожжу к своему поясу. Вскоре после этого начался большой спуск, и я попал в еще боль­шую беду. Кережа снова опрокинулась, и я, привязанный, волоком тащился за оленем до половины длинного спу­ска. Потом пошло лучше, а через десять верст пути мы подъехали к южному берегу озера Имандра, где на ров­ном льду уже не было никакой опасности. По Имандре мы ехали еще двадцать верст до первой почтовой станции Зашеек. Я договорился с проводником из Кандалакши, что он отвезет меня за пятнадцать верст к одному лопарю, живущему в стороне от почтовой дороги — в Кемиённиеми. Там я надеялся нанять перевоз подешевле. Я всегда старался рассчитать наперед, чтобы с меньшими затратами доехать до конца пути, что просто необходимо в долгих путешествиях. А отдельных случаев, когда приходится пла­тить большие деньги, все равно не избежать. Кроме того, мне было интересно увидеть и других лопарей, кроме тех, которые живут у большой дороги и которые, как говорят, уже так обрусели, что все, даже жены и дети, кроме как на своем языке, говорят еще и по-русски.

ИЗ ДНЕВНИКА

Кола, 15 февраля 1837 г.

Я оказался прямо-таки посреди настоящего смешения языков, почти такого же, какое можно себе представить после падения Вавилонской башни. Уже в Керети на мою долю досталось с лихвою, когда приходилось общаться и с русскими и с немцами одновременно. Но там я все же кое-как справился с этим, не умея еще говорить по-русски, но припоминая немецкие слова, которые я когда-то усво­ил, читая книги, однако говорить по-немецки мне ранее почти не приходилось. В Кандалакше я впервые повстре­чался с лопарями, с которыми я общался так же, как и с русскими в Керети, то есть не разговаривал с ними вообще. Самые необходимые слова я находил в русском разговорнике, ими и обходился. Но здесь, в Коле, я заго­ворил по-русски. И в то же время с женой градоначаль­ника мы порою беседовали по-немецки, а с доктором — по-латыни, и он, стыдно признаться, владеет этим языком лучше и свободнее, чем я. Кроме того, с крестьянами я порою говорю по-фински. Но, за редкими исключениями, я нигде не могу применить знания шведского языка, вто­рого почти родного для меня языка. Иногда разговариваю на нем с хозяином, а он, в свое время заучивший в Вуорейка кое-какие норвежские слова, нет-нет да и вставит их в свою речь. Так что, если считать и шведский, то выхо­дит, что я одновременно вынужден объясняться на пяти языках — а этого уже предостаточно. Но не следует думать, что я упоминаю об этом ради хвастовства, наоборот, дол­жен признаться, что я не владею в совершенстве ни одним из этих языков; ведь есть большая разница в том, умеешь ли ты сносно объясняться и писать на каком-то языке или владеешь им свободно. Вполне естественно, что при таком смешении языков порой случались смешные недоразуме­ния, особенно если учесть, что я недавно заговорил по-рус­ски и по-немецки. Так, например, хозяин однажды спро­сил у меня по-русски, есть ли у меня жена. Возможно, для того чтобы я лучше понял его, он употребил норвеж­ское или датское слово копа, которое в его русском произношении прозвучало как «коня» или «кони». Я подумал, что он хочет узнать, есть ли у меня дома лошадь, и отве­тил, что у меня их две. Услышав это, хозяйка сперва вы­таращила на меня глаза, а когда поняла, в чем дело, смея­лась до слез. Видимо, и хозяйка поняла датское слово, и это дает мне повод верить, что в Коле вместо слов жена, жёнка употребляется слово «кона». Случались у меня и другие ответы невпопад, но не буду на них останавли­ваться. Кроме уже упомянутых языков, я мог бы общать­ся по-французски, знай я его получше, с женой исправни­ка, а со многими жителями — по-лопарски. Выходит, всего на семи языках, а этого более чем достаточно для такого маленького местечка.

У жителей Колы, как и вообще у русских, принято на­чинать есть с похлебки, а потом уже приниматься за рыбу или мясо и другие блюда. В Коле передо мной на стол поставили сперва семгу и лосося, затем мясо и под конец молоко. И каждый раз блюда появлялись на столе в том же порядке. Насколько я заметил, здесь не принято вы­пивать перед едой рюмочку для аппетита. Но чай пьют дважды в день. Обычно часов в восемь утра пьют четыре-пять больших чашек чаю, часов в одиннадцать — завтрак, часов в пять — снова чай и в семь-восемь часов вечера — ужин.

ПИСЬМО С ДОРОГИ ^[133]

Кола, 16 февраля 1837 г.

На этот раз я не стану касаться всей поездки, а лишь расскажу в нескольких словах о местах, где живут финны и саамы, и границах их расселения. Собираясь впуть, я думал найти финнов на полуострове, омываемом с севе­ра Ледовитым океаном, с востока Баренцевым морем, с юга Белым морем и Кандалакшским заливом, гранича­щим на западе — с тем же заливом, озером Имандра, Куолаярви, рекой Кола и участками суши между ними. Я предполагал также, что финны местами живут на зем­лях Печоры, к востоку от Архангельска, потому что на карте там обозначены финские названия, например: Кулмяйоки, Элмайоки, Усайоки, Елецйоки, Колвайоки и т. д., которые, вероятно, произошли от обычных финских названий: Kylmäjoki, Ilmajoki, Uusijoki, Jäletjoki, Kolvajoki. Ho когда я решил узнать об этом подробнее на месте и по пути на север, то выяснилось, что на этом полуострове изредка встречаются лишь лопари, а в печорских землях — лишь самоеды. Выходит, туда не стоит ехать, поскольку пострадало бы мое основное дело — поиски финских рун и пр. Поэтому я отправлюсь отсюда на финскую сторону, в Инари, пройду вдоль границы на юг до Пяярви, откуда снова поверну в русскую Карелию и вдоль восточного по­бережья озер Туоппаярви и Нижнее Куйтти дойду до го­рода Кемь. А оттуда вновь выйду к финской границе и в конце мая на недельку или на две загляну в Каяни, чтобы сменить свою одежду на летнюю. Затем отправлюсь вдоль границы до города Сортавала, а далее, возможно, до Олонецкого края. Так что в Архангельске я не побы­ваю, хотя и намеревался. Эта поездка отняла бы у меня две-три недели, но иной пользы, разве что выучиться по­лучше русскому языку, я в ней не вижу. [...]

Самая последняя финская деревня на русской сторо­не — Тумча, которая находится на северном берегу Пяяр­ви, на одной широте с северной частью прихода Куусамо в Финляндии. На всем пути отсюда до Кандалакши нет никаких поселений, к северу от этой линии уже не встре­тишь ни одной финской деревни, да и к югу от нее — весь­ма редко. Обычное расстояние между деревнями от двух до четырех миль. На побережье Белого моря во всех де­ревнях говорят по-русски и мало кто понимает по-фински или по-карельски. Таковыми поселениями на побережье являются: Кереть, в сорока верстах на северо-запад от нее — Черная Река, в двадцати верстах по тому же на­правлению — Ковда, к северу от нее в тридцати верстах — Княжая и последняя на северо-восток — Кандалакша, ров­но в тридцати верстах пути. Итак, на всем берегу протя­женностью в сто двадцать верст нет других поселений, кроме упомянутых, хотя Кереть и Ковда по величине рав­ны городу Каяни, Кандалакша — чуть поменьше их, а Чер­ная Река и Княжая — еще меньше, в них всего по три­дцать-сорок домов. В маленьких деревушках, вдали от по­бережья, говорят по-карельски, но в них вряд ли найдется хоть один мужчина, даже мальчонка, который не говорил бы одновременно и по-русски. Карельские руны почти сов­сем забыты, а вместо них поют обычные русские песни.

ИЗ ДНЕВНИКА

Кола, 19 февраля 1837 г.

[...] Уже начиная с Ковды в Княжой Губе, Кандалак­ше и у лопарей в Коле для перевозки дров, сена и проче­го служат собаки. Собаки в основном рыжие пли же в бе­лых пятнах, иные из них довольно большие. Собачья упряжь прикрепляется к шейному подхомутнику, от кото­рого по обоим бокам к кереже отходит по ремню, так что собака идет между ремнями, как лошадь в оглоблях. Вож­жа, как и у оленей, всего одна, она перекидывается через спину собаки. [...]

На постоялом дворе под названием Риккатайвал, рас­положенном между Йокостровом и Разнаволоком, мы кор­мили оленей. Мой попутчик угостил лопаря вином, и в благодарность за это тот сварил чай, которым напои­ли и меня. Куда бы мы ни заходили, везде для нас гото­вили еду, мясо или рыбу, за что не хотели брать плату, но все же были очень довольны, когда я давал им копеек десять-двадцать. Помимо погостов местами встречались не­большие избушки, в которых жили отдельные лопарские семьи. В таких домах — открытый очаг, два-три довольно больших застекленных окна и деревянный пол.

Мааселькя, что в тридцати пяти верстах от Разнаволока и где был постоялый двор, сплошь состояла из таких лопарских избушек, да еще часовенки, или церквуш­ки с колоколом, в который усердно били по случаю воск­ресенья. Правда, по своему звучанию этот колокол едва ли был лучше большого коровьего ботала. Здесь я приоб­рел себе койбинцы ^[134] и яры^[135] с пришитыми к ним штанами. За первые заплатил один рубль, за вторые — пять рублей. Мне предлагали еще и платье из оленьей шкуры (печок^[136]), за которое просили десять рублей. Но его так не­удобно надевать, что я не стал покупать. В Разнаволоке я торговался с лопарем о плате за перевоз, в том же доме одолжил в дорогу печок, надевая которую задел себя по глазу. Будь я более суеверным, я бы подумал, что это ло­парь наколдовал мне в отместку, но я постарался отогнать эту мысль, прекрасно сознавая, что глаз, который и без того уже третьи сутки побаливал, и в самом деле может разболеться как заколдованный. [...]

Начиная от Кандалакши до Мааселькя и дальше до­вольно хорошие леса, которые дают жителям этого края строевой лес и другую нужную древесину. Ближе к Коле лес становится хуже. В Колу лес для строительства сплав­ляют по реке Тулома, иногда за десять миль. Но дрова для топлива, сосну и березу, заготовляют поближе — за пол­мили или за милю от дома.

Почти половина пути от Кандалакши до Колы прохо­дит по озеру Имандра, но не из конца в конец его, а так, что самая длинная северо-восточная часть озера остает­ся в стороне от дороги. Открытых пространств было мень­ше, чем я предполагал, да и те зачастую пересечены то широкими, то узкими мысами.

На этот раз обошлось без пурги, которая доставляет путникам немало хлопот. Говорят, что при пурге и встреч­ном ветре олени перестают слушаться, поворачиваются го­ловой к кережке, неотрывно смотрят на ездока, и никакая сила тогда не заставит их идти вперед. Наши олени порою поступали так же, но потом все же подчинялись хозяину и шли дальше. А вообще эта манера оленей поворачи­ваться мордой к кережке и глазеть на тебя — самое непри­ятное, что я испытал при езде на них. Проходит немало времени, прежде чем заставишь оленя сдвинуться с места. Порой ездоку приходится слезать с кережки и тащить оле­ня за потяг, пока он не соблаговолит идти сам. И все же, как говорят, попадать в Колу летом намного труднее. Бы­вает, что буря на Имандре и встречный ветер задержива­ют путников на несколько суток, а то и на целую неделю. Кроме того, горы, камни и болота замедляют путь.

Вот так я и добрался до Колы, без особых неприятно­стей, если не считать довольно сильного катара, который терзал меня головными болями, шумом в ушах и прочими неприятными ощущениями, а потом на несколько дней при­ковал к постели.

ДОКТОРУ РАББЕ^[137]

Кола, 3 марта 1837 г.

Дорогой брат!

Только я успел приготовить все необходимые письмен­ные принадлежности, чтобы приветствовать тебя отсюда,

с самого крайнего города на Севере, как принесли долго­жданное письмо от тебя. Здесь, в чужих краях, послед­ние две недели мне было особенно тоскливо, поэтому каж­дое письмо с родины бесконечно радует меня. Хозяева до­ма говорят только по-русски, я же еще не вполне освоил его. Из горожан лишь доктор, человек очень порядочный, говорит по-латыни, и жена коменданта, родом из Риги, владеет немецким. Не будь их, я, пожалуй, совсем пропал бы от тоски. Особенно часто я бываю у доктора, где по­сылаю ко всем чертям общество трезвенников, которое оставил в Каяни. Но все же по этому письму ты можешь заключить, что я делаю не очень большие отклонения, по­скольку только что вернулся от него и сел писать. [...]

О своей поездке могу сказать, что в основном дорога была скучной, но надеюсь, что впредь она будет интерес­нее. Я шел то пешком, то на лыжах, то на лошадях или оленях. На собаках мне еще не довелось ездить, хотя в деревнях по побережью Кандалакшского залива повсю­ду ездят на них. А здесь, в Коле, даже дрова из леса вы­возят домой на собаках, запрягая одну либо две перед кережкой. Пригодного для топлива леса ближе, чем за ми­лю от города нет. Лошадей мало, несколько лет тому назад во всем городе была всего одна лошадь. Но теперь их насчитывается четыре-пять. Иногда жители катаются на них с невообразимым шумом, хотя большинство раз­влекательных поездок совершается па оленях. Господ здесь наберется с дюжину: комендант, исправник, судья, два заседателя, врач, почтмейстер, управляющий магази­нами с мукой и солью, начальник, распоряжающийся тор­говлей вином, таможенник, два попа, писарь и прочие.

Сам город расположен на мысу, между реками Кола и Тулома. Сливаясь за городом, они впадают в Кольский залив, длиной в четыре мили, который, по сути, является уже Ледовитым океаном, во что трудно поверить, так как он почти никогда не замерзает. Домов насчитывается больше сотни, пять-шесть из них отстроены получше. Одна главная улица, остальные — невзрачные переулки. Две церкви: одна — большая деревянная, другая — из камня и сработана очень хорошо. Здание казенной палаты так­же каменное, но весьма невзрачное. Город окружен высо­кими обнаженными горами, в низине между ними всегда дует ветер.

На этом заканчиваю свой рассказ про Колу. Следую­щей осенью, по приезде в Хельсинки, расскажу еще. Те­перь я отправлюсь в Инари, дальше пойду вдоль границы по финской стороне. В мае я заеду в Каяни, чтобы напи­сать рецепты Малмгрену ^[138] и заказать себе новую одежду. Я, видишь ли, и предположить не мог, что за полгода моя одежда так сильно обносится. Затем из Каяни я направ­люсь вдоль границы в Сортавалу, а там буду проходить как по русской, так и по финской стороне. Из Сортавалы через Выборгскую губернию вернусь в Хельсинки. [...]

Сегодня из того местечка, где я нанял себе перевоз в Финляндию, приехали лопари. До сих пор я обходился без шубы и кафтана, но, видимо, теперь, в конце зимы, на оставшиеся недели придется справить себе или шубу, или печок, иначе я не осмелюсь пуститься в путь, равный двадцати милям, по безлюдным местам. [.,.]

ПЯТЬ ДНЕЙ В РУССКОЙ ЛАПЛАНДИИ^[139]

Мало кто из наших бывал в Лапландии, еще меньше кто доходил до Колы. Пишущий эти строки уже дважды побывал в этих краях по делам: первый раз прошел по побережью Белого моря до Кандалакши, оттуда в город Кола и далее в приход Инари; второй раз — наоборот, из Инари в Колу и т. д. Обе поездки пришлись на зимнее время, летом эти места вообще труднопроходимы. Зимой же, напротив, по ним можно хорошо и быстро передви­гаться. Все представлялось мне по-другому, пока я сам не побывал в Лапландии. Люди в Лапландии доброжела­тельные, веселые, трезвые. Олени их резво бегут без ру­гани и понуканий, морозы здесь ненамного сильнее, чем у нас, тогда как их зимняя одежда гораздо теплее нашей, так что холод им не страшен.

Чтобы не тратить на пустые разговоры ни свое, ни чи­тательское время, я опишу лишь небольшую часть своих путешествий по Лапландии, а именно путь от Колы к гра­нице с норвежской Лапландией. За несколько дней до мое­го отъезда из Колы туда приехал тогдашний ленсман фин­ляндской Лапландии Пауль Экдал. Для меня это была приятная неожиданность, так как у меня появился хоро­ший попутчик, с которым я доехал вплоть до границы прихода Инари. Когда он управился с делами, мы отправились в путь с теми же лопарями, которые привез­ли его в Колу. Они были родом из деревни Муотка, что в восьми милях от Колы. Мы должны были отправиться в путь рано утром, как и договорились с лопарями. Но наши проводники с утра начали прикладываться к вину, так что в положенное время мы никак не могли собрать их вместе: найдем трех-четырех из них, но пока ищем остальных — исчезают эти. Наконец мы решили дать ло­парям спокойно пить и отправиться на рассвете следую­щего дня, так как в этот день мы уже все равно не успели бы в Муотка. Кроме того, мы опасались, что пьяные про­водники могли бы сами утонуть и нас утопить в реке Ко­ла, на которой сразу за городом начинались пороги, а на полмили выше, где надо было переезжать через реку, те­чение было столь быстрым, что лед мог не выдержать. Оленей отвели на ночь в лес и настрого наказали лопарям, чтобы с утра пораньше они привели их и собрались в до­рогу, покуда вино снова не завело их на неправедный путь.

Переночевав, мы рано утром отправили одного солдата собрать лопарей с их ночлегов. Через какой-то час он вернулся назад один-одинешенек и сообщил, что не смог созвать лопарей, так как они опять выпили, а иные уже порядком опьянели. Сам он тоже был пьян. Нам ничего не оставалось, как послать за лопарями других людей, с по­мощью которых наконец-то к девяти часам удалось всех собрать, хотя многие из них едва держались на ногах.

Перед отъездом да будет нам дозволено сказать на прощанье несколько слов о Коле. Это небольшой горо­док, величиной с большую деревню в Хяме. Расположен он недалеко от побережья Ледовитого океана. В нем на­считывается сто тридцать шесть домов, но все они нена­много больше домов в Хяме. Говорят, численность насе­ления около семи с половиной сотен. Способ существова­ния — рыболовство и торговля, у иных — ремесла. Лопари живут во многих местах в окрестностях Колы: в Муотка — в восьми милях на запад от нее, в Петсамо, Паатсйоки и Няутямё — еще дальше на запад; в Нуоттаярви, Суоникюля, Хирваскюля, расположенных к югу от выше пере­численных; в Кильдине, что на берегу Кольского залива, в трех милях к северо-востоку от города; в Мааселькя, что в семи милях к югу, и в других. Из этих деревень русской Лапландии лопари раза три-четыре за зиму ездят в Колу, куда везут для продажи оленину, шкуры, рога, койбы^[140], са­поги из койбы, лопарские шубы, или печоки, дичь, лисьи и бобровые шкурки, бобровую струю^[141] и вообще все, что у них имеется. Жители одной деревни, или, вернее ска­зать, по одному-два человека из каждой семьи, собирают­ся в путь одновременно, вместе ехать веселее и легче, по­скольку дороги обычно заметены снегом. Когда олень идет по целине, он быстро выбивается из сил, если его не за­менить другим. Ежели товару много, то один человек мо­жет управлять десятком оленей. Хозяин садится в кережу первого оленя, а остальных привязывает ремешком к пре­дыдущей кереже, и так вереницей они следуют друг за другом, везя груженые кережи. Олений «поезд» из десяти привязанных таким образом идут друг к другу оленей с кережками называется райда.

Доехав до Колы, все расходятся по заранее известным домам. Лопарь дарит хозяину дома либо лисью шкуру, либо какой другой не столь ценный подарок. Хозяин, со своей стороны, в ответ на подарок кормит и поит его до отвала. [...] Пока лопарь находится в городе, его поят повсюду, куда бы он ни приходил, в надежде, что он как-то отблагодарит за вино, которое в него вливают. Он обыч­но так и делает, если не в этот свой приезд, то в следую­щий. Из дома, где он остановился, ему еще и в дорогу дают бочонок вина, и он весь обратный путь и несколько дней по приезде домой продолжает начатое в Коле гу­лянье.

ИЗ КОЛЫ В МУОТКА

Как только лопари собрались, мы сели в кережки и от­правились в путь. Большую часть своих оленей и кережек лопари оставили в лесу в трех четвертях мили отсюда, поэтому, чтобы доехать туда, мне пришлось занять в го­роде кережку.

У нее было такое заостренное дно и она оказалась столь неустойчивой, что я, опасаясь, как бы не опрокинуть­ся, руками и ногами отталкивался от земли и с большим трудом добрался до места. Потом мне дали кережку поус­тойчивее, по без задней спинки. Даже на телеге трудно ехать без опоры за спиной, а на кережке и того хуже, ведь сидеть приходится вытянув ноги вдоль днища. Но один день куда ни шло, можно перетерпеть, зная, что к ночи мы доедем и мукам нашим придет конец. К тому же из рук не выпускались бочонки, содержимое которых смяг­чало суставы и все тело.

Хозяева, у которых останавливались, дали каждому лопарю в дорогу по бочонку вина, вместимостью в канну ^[142] или две, к которым они прикладывались чуть ли не через каждую версту, заставляя пить и нас. От первых предло­жений мне удалось отказаться, сославшись на то, что я не умею пить прямо из отверстия бочонка, а только из чарки, каковой у них не оказалось. Но вскоре они нашли выход: сняли колокольчик с оленьей шеи и предложили мне вме­сто чарки, и стоило мне лишь раз пригубить ее, как потом пришлось прикладываться к ней всякий раз вместе с лопа­рями. За эти восемь миль по меньшей мере раз двадцать они заставляли меня подносить ко рту этот колокольчик. Временами я пытался уклониться, доказывая, что от преж­де выпитого я не чувствую ног, но это не помогало — ло­пари заверили меня, что если бы даже я не мог сдвинуть­ся с места, они доставили бы меня в Муотка живым и невредимым. Мы убереглись-таки от несчастного случая и ушибов и часов в десять вечера приехали в Муотка, с трудом вошли в дом, который нам посоветовали, и за­валились спать. В Лапландии даже гостям редко стелют постель, каждый обычно пристраивается во всей одежде, где придется — на лавке или па полу.

ДЕНЬ В МУОТКА

Проснувшись утром, мы первым делом сварили чай и позвали лопарей. К чаю у нас были хорошие сухарики, но лопари к ним не притронулись, опасаясь, что они на молоке, которое теперь, во время поста, они не должны потреблять. И про сахар твердили, что якобы они слыша­ли, будто его рафинируют кровью, поэтому и его не брали, пили лишь горячий чай между глотками вина, которое еще оставалось в бочонках. Нам не терпелось отправиться дальше, но лопари сказали, что об этом не может быть и речи до тех пор, пока не будет выпито все вино до по­следней капли, и нам пришлось смириться с их решением. Теперь нас начали приглашать на попойки в дома, и это продолжалось до позднего вечера. В тот день мы заходи­ли в каждый дом раза по три, к счастью, во всей деревне их было всего одиннадцать. Куда ни сунешься — отовсю­ду доносятся шум и крики. Мужчины и женщины, сыновья и дочери — все сообща помогали опустошать бочонки. В одной избе я увидел, как молодая пригожая девушка мечется на лавке, а изо рта у нее идет пена. Двое муж­чин держали ее, боясь, что если она встанет, то может покалечить себя или других. «А эту мы для того и напои­ли до бешенства, чтобы вы посмеялись», — сказали они. Но мне было не до смеха. В другой избе мы видели деся­тилетнего мальчика, настолько пьяного, что он не мог да­же пошевельнуться, но после этого мы больше не встреча­ли очень пьяных людей. Когда я спросил у одного лопаря, не лучше ли оставить немного вина для следующего раза, то услышал в ответ: «Вино — дурное зелье, а от плохого чем быстрей избавишься, тем лучше». На наше счастье, в тот же день вино у них почти кончилось, на следующее утро осталось всего около кварты, которого им не хватило бы даже опохмелиться, если бы мы не добавили им остат­ки из нашего бочонка.

Мы описали здесь то, как лопари ездят в Колу и как ведут себя дома в первый день после поездки. И все-таки я не сказал бы, что они большие пьяницы. Ведь многие из тех, кого ни разу не видели пьяным, в год потребляют, может, в десять раз больше крепких напитков, чем лопарь, который много месяцев подряд вообще не пьет. Будучи сами постоянными рабами различных наслаждений, позво­лим же и лопарям хоть несколько раз в год как-то разно­образить свою жизнь. После бури обычно восхваляют без­ветрие, после болезни познают цену здоровью. Так и ло­парю, оправившись после похмелья, легче смириться со своим уединением и с бесконечными и постоянными сне­гами.

ИЗ МУОТКА В ПЕТСАМО

В Муотка к нам присоединилась одна хозяйка из Ко­лы, чтобы поехать с нами в Петсамо, которое, как гово­рили, находится в семи с половиной милях от Муотка. У женщины была своя крытая кережка, в которой хоро­шо было ехать под покрывалами и полстями. Но лопари не очень-то одобряли такую кережку, потому что в пути им приходится следить за тем, чтобы балок не опроки­нулся, а в открытой кережке даже непривычный ездок управится сам. Кроме того, к задку крытой кережки сле­дует привязывать за ремень другого оленя, чтобы он не давал кережке разогнаться на спуске. «Вот так нас за­ставляют бесплатно перевозить начальников, будь они неладны, — сказали лопари. — Но когда приезжают из ва­шей страны либо из Норвегии, те честно платят за пере­воз и едут по-людски, в открытой кережке». С нами в Петсамо поехал также низкорослый шестнадцатилетний па­рень присмотреть себе невесту. Над ним подтрунивали да подшучивали, мол, надо было сначала переговорить с жен­щиной из Колы, может, она согласилась бы выйти за него и тогда оба они остались бы в Муотка. К нам присоеди­нились еще несколько мужчин, которые ехали в ту же де­ревню по своим делам, так что всего собралось двадцать с лишним оленей. Но половина оленей бежала порожними: лопарь никогда не отправится в дальнюю дорогу без за­пасных оленей: устанут одни, лопарь впрягает других.

До сих пор наш путь проходил большей частью по мелколесью, но теперь пошли сплошные голые сопки, на которых не увидишь ничего, кроме гладкого снега, лишь изредка встретишь карликовую березку. Такне же березы и сосны произрастают и в более северных краях Лаплан­дии, но там не увидишь ель или другое обычное для нас дерево.

Поздно вечером мы приехали в Петсамо, которое так же, как Муотка и другие лопарские селения, приютилось в реденьком сосняке, и жило в нем девять семейств в де­вяти избушках. [...]

[...] Лопари России довольно-таки чистоплотны. В жи­лищах своих они моют не только столы и скамьи, но и по­лы. Одежда женщин почти такая же, как у карелок рос­сийской Карелии: короткая кофта без фалд, полосатая либо красная юбка, серьги в ушах и т. д. Большинство из них лицом миловидные, хотя встречаются и некраси­вые. Самопрялок пока еще нигде не видел, прядение со­вершается с помощью веретен. У мужчин российской Лап­ландии свой лопарский костюм, фасон которого несколько отличается от того, что носят их соседи в Финляндии и Норвегии. Основное различие заключается в том, что у них обувь пришита к брюкам, у остальных лопарей они существуют отдельно.

Мяса сейчас, во время поста, нигде не давали, зато рыба была в изобилии. Однако не к каждой зиме удава­лось заготовить рыбы в таком количестве, чтобы хватало на все время поста, и тогда лопарям на русской стороне приходилось либо голодать, либо есть мясо, чего в такие бедственные времена, вероятно, и попы не запрещали.

Хотя поселения, через которые проходил наш путь от Колы до Няутямё, расположены были недалеко от Ледо­витого океана, в их окрестностях в скудных лесах находи­ли все же дрова для отопления и бревна, пригодные для строительства.

Лопари России, как и лопари Инари, всю зиму живут на постоянных местах, а на лето переселяются на побе­режье Ледовитого океана или в другие места рыбной лов­ли. Так же поступает и большая часть лопарей Норвегии и Утсйоки. Правда, тем, у кого крупные оленьи стада — в несколько тысяч голов, приходится и в зимнее время переносить свое жилье на новое место, так как в преде­лах прежней стоянки уже не хватает ягеля. [...]

ИЗ ПУТЕВЫХ ЗАПИСОК

[Июнь 1837 г.]

Кивиярви. Ночевал у Васке; зажиточный дом. Три до­чери, младшую за день до этого приходили сватать. Но в ту ночь, когда я был там, жениху отправили обратно его свадебные подарки. Сочли, что девушка еще слишком молода, к тому же одна из ее тетушек всеми силами ста­ралась добиться расторжения сделки. Поминальный день, Троица.

Поминальный день. В году четыре поминальных дня: Виеристя [Крещение], суббота накануне Троицы, перед зимним постом, осенью. Приготовляют ладан и варят ка­шу. Потом люди из всех домов идут на кладбище поми­нать своих близких и родственников. По пути отламыва­ют несколько березовых и еловых веток. Березовыми под­метают гробницы (сооружение в виде домика на могиле), а хвойные кладут на крыши гробниц. Пока одни совер­шают это, другие обходят гробницы и кадят ладаном. Дочь одного похороненного здесь крестьянина, бывшая замужем в другой деревне, послала ладана, чтобы им оку­рить гробницу ее покойного отца, а остатки ладана веле­ла бросить вовнутрь гробницы. Все так и сделали. Та же женщина отправила кусок полотна, чтобы его привязали к кресту на могиле покойного, что тоже было сделано. После этого на гробницы поставили миски с кашей и при­нялись есть, причем каждый съедал ложки две-три, а то и больше. Для меня тоже была взята ложка, и мне пред­ложили поесть. Каша была сварена из ячменной крупы, с топленым маслом. Мужчины (и маленькие мальчики) стояли без шапок, я тоже.

Я отправился дальше в путь, полагая, что свадьба не состоится, хотя некоторые уверяли, что несмотря ни на что девушку сосватают. И в самом деле, навстречу мне из Вуоккиниеми шли свадебные гости.

Из свадебных обычаев: подарки при сватовстве. На свадьбе у невесты просят разрешения войти в дом. Же­них дарит родственникам зеркальца, расчески и тому по­добное. Невеста трижды кланяется жениху [...]^[143]

ПУТЕВОЕ ОПИСАНИЕ

В продолжение всей свадьбы жених, чтобы подчеркнуть свое особое положение, сидит в высокой бархатной шап­ке. Невеста плачет перед каждым родственником и перед знакомыми, и те одаривают ее кое-какими подарками, в ос­новном четырьмя — восьмью гривенниками серебра, но, бывает, и копейками. Плач продолжается целый день, пре­вращая свадебное веселье в скорбь о предстоящей разлу­ке. Когда вечером новобрачные ложатся спать, невеста разувает жениха и берет себе деньги, которые тот поло­жил в сапоги уже заранее; она помогает ему также раз­деться.

Договариваются о приданом, если его не определили ранее. Отправляясь из дома невесты, поют по дороге обыч­ные песни. Патьвашка должен позаботиться о том, чтобы не было никакой порчи. В доме жениха их встречают сва­дебными песнями, и пока поют, лицо невесты должно быть скрыто от всех платком, наброшенным на голову. Укры­тая таким образом, она беспрерывно всем низко кланяет­ся. Когда песня кончается, она снимает платок с лица. Жених подводит невесту к своим родителям. Невеста кланяется им в ноги (первое приветствие), жених тоже кла­няется. Едят. Молодые едят после всех в отдельной ком­нате. Пьют чарку за невесту — две рюмки, дарят деньги — по двадцать, сорок н восемьдесят копеек. Всю первую не­делю, а то и дольше молодая должна низко кланяться всякому, кого встретит. Кроме того, каждый вечер ей приходится несколько раз припадать к ногам родителей мужа и просить разбудить ее и мужа, чтобы не спали слишком долго. А утром, одевшись, она опять кланяется и благода­рит их за эту услугу.

Начиная с Кивиярви идут красивые лиственные леса и много ламбушек; за четыре версты отсюда Пахкомиенваара — всего три дома, за пятнадцать верст — дома Айонлахти и Каркуярви. Хозяин Каркуярви родом из Мухос^[144] но его почти невозможно отличить от русского карела, разве что по выговору. Отсюда до Чена десять верст, дальше до двора Аканкоски полторы версты, частью по воде, частью по суше. И далее до Вуоккиниеми по суше четыре версты. Из-за дождя мне пришлось остаться ноче­вать в Каркуярви. В Чена я пробыл две ночи. На троицу приехал в Вуоккиниеми, заходил в несколько домов, в трех местах меня угощали чаем, а вином еще чаще.

Игра в баски [бабки]. Каждый укладывает камешки в ряд. Затем отходят от них на определенное расстояние и по очереди бросают в них камнем. Сбитые камешки каж­дый забирает себе. Кто после первого захода не сбивает всех камешков, тот может бросить с противоположной сто­роны, с места, куда долетел его камень — это всегда при­мечали. Ясно, что любой мог проиграть столько камеш­ков, сколько поставил, не больше. [...]

Деревня Вуоккиниеми расположена между озерами Куйтти и Ламмасъярви и летом являет красивый вид. До­вольно высокая гряда разделяет деревню на две части, так что с одной стороны деревни другая не видна. Река Ливойоки с востока образует мысок, на котором стоит всего один дом. За рекой находятся пастбища нескольких домов. Каждый вечер из деревни плывут туда на лодках с подой­никами, доят коров, разжигают дымокур, остаются до ут­ра, снова доят коров и отпускают их пастись, а сами воз­вращаются на день домой.

Вместе с доярками я отправился из деревни, чтобы сле­довать дальше, в Костамуш^[145], которая находится в сорока верстах отсюда. До пастбища я шел с людьми, а дальше мне предстояло идти на ночь глядя совсем одному. К пол­ночи я прошел половину пути и остановился у избушки для косцов. Хотя я и устал, но ребяческий страх, что кто-то может преследовать меня с целью ограбления, не по­зволил мне здесь заночевать. Поэтому я прошел дальше, завернул в лес и попытался заснуть на мху. Но из-за ко­маров это оказалось невозможным. От их великого множе­ства вокруг было просто черно, так что с каждым вдохом их можно было набрать полный рот. Я снова отправился в дорогу, прошел около десяти верст и, вконец уставший, решил соснуть. Я нарезал большую груду веток, улегся, укрылся ветками, повязал на голову шейный платок и ре­шил, что теперь-то я защищен от комаров. Но все было напрасно. Они добрались до меня, как ни старался я за­щитить свое убежище. Тут я впервые пожалел о трубке, оставленной на лето в Каяни. Правда, дым костра разо­гнал бы комаров, но тем самым я мог бы обнаружить себя, а этого мне не хотелось. Мой путь проходил в основ­ном через выжженные под пашни земли и лиственные ле­са, оттого и такое несметное количество комаров. Намного охотнее я ночевал бы при самом сильном морозе, чем тер­петь такие муки, равных которым я не испытывал даже зимой в Лапландии, когда спал на голом снегу. Утром я пришел в Костамуш, расположенную на берегу озера с таким же названием. Деревня состояла из десятка до­мов, многие из которых хорошо отстроены, а два — даже богато. Мне сообщили, что в одном из тех домов мужчина болел заразной венерической болезнью, поэтому я остано­вился в другом, у Микитты. На следующий день меня по­звали на чай в другой дом, а потом еще не раз приглаша­ли. Самовар... Руны, сказки, пословицы и т. д. записывал четыре дня. Отсюда по воде добираются до озера Куйтти, Алаярви и в Кемь. [...]

Костамуш. К дочери Микитты сначала сватался млад­ший сын Дмитрея, затем — сын Васке. Дмитрей сказал: «У нас в доме, кроме счетных досок, нет другого хлама». У меня спросили, которому я отдал бы предпочтение. Я из­бежал прямого ответа, но похвалил сына Васке, не пори­цая и сына Дмитрея. «Но он такой сорванец, в поездках всегда чего-нибудь натворит, — сказал отец невесты. — Мальчик лучше непоседа, жеребец — неусмиренный, а из дочерей — тихоня». Не хотели брать плату за еду и постой, говорили: «Не знаю, следует ли брать».

Пятнадцать верст до Контокки шел один по хорошей тропинке. Зашел к Саллинену, один из братьев которого жил в Финляндии, около Торнио. Сам он тоже какое-то время был лютеранином, а ныне опять перешел в право­славие. В свое время он сбежал с военной службы, с персидской границы. Их было двое. За ними была погоня, но они встретили какую-то женщину верхом на лошади, и та отдала им свою лошадь. По дороге зашли в дом, где их надумали убить. Девушка, что сидела за ткацким станком, знаками дала им знать об этом. Когда они вечером, уже впотьмах, оставили дом, хозяин с наемным убийцей встре­тился им во дворе и долго искал их по углам с лучиной в руке. [...]

В Контокки шесть домов. Там переночевал. Оттуда до Луваярви пятнадцать верст. В конце пути переправа с пло­том. К счастью, плот оказался на этой стороне. Зашел к Хоме Сиркейнену. Три брата Сиркейнены жили вместе. Недавно у них был раздел имущества, младший брат от­делился. Старшему, Ивану, было уже за шестьдесят, се­дой. До сих пор дом был незаложенный [?]. Братья дума­ли, что общая сумма составит пять-шесть тысяч рублей, но, когда произвели раздел, оказалось, что всего набра­лось лишь на три тысячи. Тяжело им было делиться. Стар­ший Хома на коленях стоял перед младшим братом: «Возьми меня казаком, жену мою — служанкой». Тот пошел в горницу спросить совета у своей молодой жены, до­чери Тёрхёнена. Та в ответ: «Скорее камень расколется, чем я соглашусь жить вместе».

Пили чай. Проверяли недоимки. Велели принести кви­танции за десять лет. Мирской деревенский староста обе­жал всех. Созвал мужчин в самый разгар сенокоса. Меня провожали двадцать верст до Мийноа. Часть пути я ехал верхом, часть шел пешком. Шляпа из бересты. «Из бересты не шляпа, из старика не поп». В Мийноа я переноче­вал. [...] Пятьдесят верст до Роуккула, в двенадцати вер­стах от деревни дорога сворачивает к мосту у деревни Виксимё, который находится на финской стороне. Большая сосна, на коре которой написано имя ленсмана Каяна. Жи­тели Виксимё вырубают лес под пашни и на русской сто­роне. [...] В Роуккула зашли к Истойнен. Старуха Истойнен присоединилась к нам в Мийноа. Ее младший сын ограбил монаха-старовера на острове в Туоппаярви. Брат заставил его отправить деньги обратно. От дома Истойнен тридцать верст по озеру до Репола, двадцать верст до Омелиа, где мы заночевали. Там сварили чай, но угощали не всех, мне тоже не предложили. Но дали поесть, за что я заплатил. В воскресенье были уже в Репола. Гостинцы от дочери для Тёрхёнен. У попа угощали кофе, маслом и молоком. [...] Чуть было не заменили попа за то, что он не смог обратить староверов в истинную веру. Но за­тем пришел приказ, чтобы он остался на месте. До Кивиярви. тридцать верст, оттуда в Короппи — пятнадцать верст, в Лусмаярви — десять верст по воде. Плыли на лод­ке. Был сильный ветер. [...]

ПРЕПОДАВАТЕЛЮ КЕКМАНУ (по-фински)

Савонлинна, 20 октября 1837 г.

[...] Из Сортавалы я сначала отправился в приход Яккима, оттуда — в Куркиёки (Кроноборг), в Париккала, где на целую неделю задержался у майора Легервалла и заказал себе новые сапоги. Из Париккала я прошел в Руоколахти, Еутсено, Лаппе, Леми, Савитайпале, Тайпалсаари, затем обратно в Сяминкя, что в Руоколахти и, наконец, позавчера прибыл сюда, в Савонлинна. Нынче я отправлюсь отсюда через приход Керимяки в Хейнявеси, Тайпале, Юка, Нурмес и Каяни. Я и так задержался в пути намного дольше, чем предполагал, поэтому и не смею заезжать в Хельсинки, что еще больше задержало бы мое возвращение домой. Но есть еще и другая причи­на, не позволяющая мне там появляться: моя одежда до того истрепалась, что опасаюсь, доберусь ли я в ней хоть до дома.

Этим летом мои собрания заметно пополнились старин­ными и новейшими рунами. У меня набралось довольно много старинных песен, подобные которым есть во второй части «Кантеле». Вскоре из них получится целая прекрас­ная книга^[146]. Пословиц записал несколько тысяч, и чистые листы, положенные в книгу пословиц Ютейни, до того исписаны мною, что едва ли там найдется чистое место. Я не считал, сколько их получилось, но загадок я записал тысяча двести. Зимой мне предстоит с ними очень много поработать, даже не знаю, как я успею, если не найдем второго редактора для «Мехиляйнен». Я напишу Перу Тиклену и спрошу у него, не согласится ли он в будущем году редактировать исторический отдел, но пока не знаю, что он на это ответит. Через три недели я буду дома в Каяни, прошу тебя к тому времени написать мне ту­да. [...]

Твой друг Элиас Лённрот

Восьмое путешествие 1838 г.

Об этой короткой экспедиции, совершенной Лённротом в 1838 году, в начале которой его сопровождал его друг магистр К.X. Столберг, известно очень мало. В одном из писем к Раббе от 24 августа Лённрот сообщает, что собирается скоро отправиться в путь, а в конце сентября он уже был дома. В дополнение к маршруту, кото­рый вырисовывается из приложенных здесь пи­сем, следует упомянуть, что от озера Койтере Лённрот направился в Пиелисъярви, а оттуда — домой.

МАГИСТРУ СТОЛБЕРГУ (Черновик, по-фински)

12 октября 1838 г.

Спасибо тебе за письмо, которое я получил на прошлой неделе, а также за обещание писать и впредь. Первое вре­мя после того, как мы расстались, мне было скучно без тебя. Я переночевал на постоялом дворе в Кийхтелюсваара, а оттуда на следующий день пришел в Ковера. Там я три дня записывал песни, хотя старинных рун было не­много. Мне очень хотелось, чтобы ты тоже был там, по­скольку одному человеку невозможно было записать все за три дня, а кроме того, ты бы услышал то, что тебе давно хотелось услышать — игру кантелистов. Кантеле там было в каждом доме. Далее я направился в местечко Ило­мантси, где пробыл полторы недели, захаживая в окрест­ные деревни. Здесь оказалось много певцов, и, наверное, я не успел посетить и половины из тех, что мне посовето­вали. Настоящую песенницу — Матэли Куйвалатар — я встретил позже, на берегу Койтере, в трех с лишним ми­лях к северу от Иломантси и в трех четвертях мили от деревни Хухус. Два дня я записывал старинные песни только от нее. Потом мне надо было спешно уехать до­мой, куда я и добрался в последних числах сентября. Но здесь я вновь начал скучать по тебе и Эльфингу, поэтому не забудь о своем обещании приехать сюда будущим ле­том, а пока пиши почаще. Родственники твои живы-здоровы и сегодня переезжают в Каяни. Все остальные тоже живут хорошо. В этом году у людей был неплохой уро­жай картофеля, репы и всего прочего.

ДОКТОРУ РАББЕ

Каяни, 12 октября 1838 г.

Дорогой брат!

Наконец-то я получил от тебя долгожданное письмо и хочу от всего сердца поблагодарить тебя за тот большой труд, который выпал на твою долю из-за меня и который тебе еще предстоит, когда будешь вновь помогать приво­дить «Мехиляйнен» в надлежащий вид. Во время экспе­диции этой осенью в Карелию, которую мы совершили со Столбергом, я вновь записал много финских лирических песен, частично новых, частично варианты прежних. Сравнение их и определение их места среди ранее собран­ного, очевидно, приведет к тому, что подготовка всех этих песен к печати, и без того слишком затянувшаяся, отло­жится еще на месяц. [...]

Будь здоров.

Элиас Лённрот

Девятое путешествие 1839 г.

Из описанных ниже поездок первая, несом­ненно, была обычной служебной командировкой, так что мы ее не считаем собственно собиратель­ной экспедицией. Но на пути в Хельсинки Лённрот собирал Руны в финской Карелии, чтобы пополнить готовящийся тогда сборник «Кантелетар», поскольку в предисловии к этому сборнику он говорит о том, что в 1838 — 1939 годах он ездил собирать руны в Карелию, «где оба раза записали немало дополнений и вариантов к ранее собранным». К сожалению, об этой поездке не сохранилось более полного путевого описания. В начале декабря Лённрот был уже в Хельсинки.

ДОКТОРУ РАББЕ

Каяни, 11 октября 1839 г.

Дорогой брат!

Благополучно закончив предпринятую мною и Столбергом служебную поездку, длившуюся четыре недели в Хюрюнсалми, Кианта, в часть Архангельской губернии и т. д., я решил сразу же отправиться отсюда в Хельсин­ки. Но путь мой будет проходить через Карелию, где я пробуду по меньшей мере месяц, для того чтобы полу­чить крайне необходимые дополнения к финским лириче­ским песням. Кроме того, какое-то время займет сама до­рога, так что рассчитываю быть там, где-то в конце нояб­ря. Бедные жители Каяни не могут поверить, что вместо меня придет кто-то другой^[147]. Дорогой брат, сделай так, что­бы они могли как можно быстрее убедиться в этом. Этой осенью в наших краях не было никаких эпидемий, но от­дельные больные, состояние которых не вызывает опасе­ний, все же тянут свои жалобные песни.

Привет от Столберга. Его здоровье с каждым днем улучшается, так что в этом отношении он вскоре может потягаться с кем угодно.

Твой преданный друг Элиас Лённрот

ИЗ ПУТЕВЫХ ЗАМЕТОК

23 октября 1839 г.

В прошлое воскресенье под вечер я отправился из Полвила с намерением покинуть свой дом на целый год. Hincillae lacrimae^[148] родителей. До Турункорва меня со­провождали магистр Столберг и секретарь Эльфинг. Они проводили меня еще четверть мили до Тахкосаари, где мы расстались. Потом мы перебрались на Муурахайссаари — несколько возвышенный, похожий на поляну остров на озере Нуасселькя. Мы вышли на берег и поели брусники, которой в эту осень было очень мало, вопреки всем при­метам, что после урожайного года всегда обилие ягод в лесах. Говорят, Муурахайссаари — бывшее кладбище, кое-какие признаки указывали на это. «А вы не боитесь, что калма^[149] пристанет?» — спросил меня один из проводни­ков, видя, с каким удовольствием я ем бруснику, и, отбро­сив сомнения, последовал моему примеру. Во многих ме­стах на острове были видны следы раскопок — люди, ве­рившие в предание, будто здесь закопаны клады, искали их. [...]

От Хаапаярви до Йокикюля полторы мили. Прохо­дили мимо деревни Кархунпя, окрестности которой с ламбушками, заливами, перешейками и лесами являются кра­сивейшими в стране. В половине четверти мили от Йокикюля находится порог Куоккайсет. До этого места распро­странилась сеть карельских лесопильных заводов. Доски увозят в Лаппеенранта и Вийпури. Вокруг завода вырас­тет скоро небольшой городок. От лесопиления много поль­зы стране. Оно способствует развитию лесоводства и зем­леделия, а также других видов предпринимательства. Напротив, смолокурение в Похьянмаа — это бедствие для страны. Оно сводит на нет леса, тормозит развитие земле­делия и скотоводства, порождает в народе леность и удер­живает его от занятий каким-либо иным производством.

Мне пришла в голову мысль, что именно смолокурение, которое так настойчиво ныне внедряется в крае северны­ми городами-портами, однажды приведет к их разорению. Это будет наказание за ограниченность, наказание, кото­рое скажется лишь в третьем и четвертом поколениях. Сиюминутная выгода ослепляет людей так, что они не ду­мают о завтрашнем дне. Уже теперь почти вся торговля маслом, мясом и т. д. перемещается на восток, тогда как в недалеком прошлом ею еще занимались в северных морских городах. [...]

Петрозаводская пристань

На деревенской улице. Южная Карелия

Город Кемь

Перетаскивание лодки в пути

Соловецкий монастырь

Порог и сопка Кивакка в северной Карелии

Лопарский чум в Коле

Город Повенец

Севернокарельский пейзаж

name="bookmark42">Десятое путешествие 1841 — 1842 гг.

Опубликовав важнейшую часть из всего со­бранного им за предыдущие поездки — эпические и лирические песни, Лённрот все больше внима­ния стал уделять изучению языка. В январе 1841 года вместе с норвежским языковедом пастором Нильсом Стокфлетом он отправился в длитель­ную лингвистическую экспедицию, намереваясь через Олонец добраться до русской и норвежской Лапландии, а по возможности и до самоедов [ненцев]. Они доехали до Иломантси, а оттуда Лённрот через Салми и Вескелюс уже один про­должил путь в Петрозаводск. Но поскольку на границе ему не сделали должной контрольной отметки в паспорте, поездка прервалась и ему пришлось вернуться в Финляндию. Лето он про­вел в Лаукко, осенью поехал снова, на этот раз с М. А. Кастреном, в финляндскую Лапландию. Кастрен присоединился к Лённроту в Кеми [Фин­ляндия], откуда исследователи вместе поехали в Инари, навестили Стокфлета в Карасйоки (нор­вежская Лапландия), а после этого зимой 1842 года совершили длительную и трудную поездку в Паатсйоки, Колу, Кандалакшу, Ковду, Кереть и Кемь, а оттуда отправились в Архангельск, ку­да прибыли в конце мая. Найдя изучение языка самоедов бесполезным для себя, Лённрот в Ар­хангельске отказался от попытки изучить этот язык, расстался с Кастреном и в июле отправил­ся в обратный путь и, частично по суше, частич­но по воде, проехал через Онегу, Каргополь и Вытегру до Лодейного Поля. Из Лодейного Поля Лённрот совершил продолжавшуюся не­сколько недель поездку к вепсам в верховья реки Оять. В октябре он вернулся домой.

ИЗ ДНЕВНИКА

Сямяярви, 12 марта 1841 г.

Я посетил дом одного священника, где меня приняли с тем неподдельным радушием и гостеприимством, какое могут оказать бедные люди. Сварили кофе и прямо-таки упросили выпить третью чашку. Сетовали, что на этот раз в доме не оказалось чая. «Ну, этой беде нетрудно по­мочь», — подумал я и вынул из своей сумки кулек, который мне, к счастью, удалось сохранить, хотя последний возница-финн ни в какую не хотел везти меня через та­можню, пока я не извлек из своей бедной дорожной сум­ки все, что запрещено провозить через границу. Пришлось оставить на границе гостинец радушных хозяев из дома священника в Иломантси — почти не начатую бутылку вод­ки, но с чаем и сахаром мне жалко было расставаться. «Уж если таможенник вздумает отобрать это, то пусть бе­рет», — подумал я. Однако возница рассуждал иначе: «Плевать мне на ваш чай и сахар, но ежели меня поймают на том, что я везу человека с запретным товаром, у меня заберут лошадь». И он рассказал историю про одного муж­чину, который пытался перевезти через границу контра­бандой немного кофе. У него конфисковали не только ко­фе, но и лошадь с санями, да и сам он едва ли избежал бы ареста, если бы не быстрые ноги, которые помогли ему скрыться в лесу. У другого обнаружили в кармане бутыл­ку вина и тоже отобрали лошадь. И все же эти рассказы не напугали меня, я решил сохранить свой чай и кофе, и возница наконец согласился, но с тем условием, что я выкуплю его лошадь, если ее конфискуют из-за моих припасов. Но когда мы прибыли на таможенный пункт, служащий выказал полное пренебрежение к моей сумке, не удостоив ее даже взглядом.

Так мне удалось сберечь кулек с чаем, который я и от­дал жене священника. Сразу же вскипятили самовар, сели пить чай и выпили очень много. Самовар — приспособле­ние для варки чая — русское слово, означающее «сам ва­рит». В доме их было два. Однако самоварные свойства не следует понимать буквально. [...]

На следующий день с утра пили и чай и кофе, но ког­да вечером поп спросил у попадьи, почему не подают чай, последовал ответ: «Сахара нет». Мне тут же вспомнилась пословица: «Многого бедному не хватает, не только свини­ны», и сбереженный сахар тоже пригодился.

Кто не видел воочию домов, какие строят в русской Карелии и Олонецкой губернии, со множеством ходов и выходов, всевозможных помещений, тот не сможет полу­чить ясного представления о них. Более состоятельные семьи живут в двухэтажных домах, на каждом этаже — по две-три жилые комнаты, а также сени (синчо) с лестницами вверх и вниз. Кроме того, имеется два-три чулана со входами из тех же сеней. Одна лестница, веду­щая вниз из сеней первого этажа, выводит на улицу, дру­гая — на крытый двор и конюшню. Из сеней второго этажа одна лестница ведет в нижние сени, другая — в конюшню и хлев, а третья — на чердак. Верхние сени имеют выход на саран. Если живешь на верхнем этаже и отважишься в темноте спуститься вниз, то, не имея многолетнего опыта проживания в доме и не зная, где что находится, ты под­вергаешь себя опасности заблудиться здесь. Однажды мне пришлось по крайней мере четверть часа блуждать из по­мещения в помещение, пока я не улегся в одном из них на что-то довольно твердое, собираясь поспать до рассвета. Раздосадованный, я не хотел звать на помощь. Но тут появилась одна из хозяек с горящей лучиной в руке и вы­вела меня оттуда. Оказывается, я попал в хлев и располо­жился на старых санях у дверей.

ИЗ ДНЕВНИКА

Петрозаводск, 15 марта 1841 г.

Олончане, говорящие по-фински, называют свой язык ливви. Видимо, это слово происходит от русского люди, потому что народ здесь называет себя людиками^[150]. В язык этот замешалось много русских слов, нужных и ненуж­ных. Кроме того, формы слов несколько отличаются от финских. [...]

Здесь, так же как и в Финляндии, язык в разных воло­стях имеет свои различия. Говоры Вуоккиниеми и Репола представляют собой смесь карельского и олонецкого гово­ров.

Особый говор составляет вепсский язык, на котором, по полученным мною сведениям, говорят в Шолттиярви, в шестидесяти верстах к югу от Петрозаводска. Людики вряд ли вообще понимают вепсский. Если человек говорит непонятно, его называют «вепсом». Людики отличаются от жителей более северных погостов, таких как Линдаярви, Репола, Рукаваара и др., которых они называют лаппалайсет [лопари].

ИЗ ДНЕВНИКА

Петрозаводск. 19 марта 1841 г.

Удивительно не везет мне с паспортами. Лишь в Иломантси, на тридцать миль удалившись от Каяни, я заме­тил, что переводчик при переводе паспорта на русский язык сократил время его действия — вместо двух лет напи­сал два месяца. Я не смел и надеяться на то, чтобы пас­порт в таком виде сгодился в России, поэтому отправил его обратно с возвращавшимся Стокфлетом и попросил прислать взамен новый. Но когда мое письмо пришло в Оулу, губернатора Лагерборга не оказалось на месте, и в паспорте ножом соскребли слово «месяца» и написали «года». Причем это было проделано так мастерски, что рядом со словом «года» на месте соскобленного слова зияла внушительная дырка, примерно равная цифре ноль. Просить повторно заменить паспорт не хватало терпения, хотелось наконец-то оказаться по ту сторону границы, хотя исправленный таким образом паспорт мог сослужить плохую службу. Правда, внизу рукой переводчика было засвидетельствовано, что паспорт действителен два года, но ведь слова переводчика имеют отношение только к са­мому переводу и не свидетельствуют ни о чем ином. Так, я прибыл в таможню, расположенную в одном из домов деревни Колатселькя волости Туломаярви. Таможенник этой ночью вернулся из поездки в Олонец. Он был еще в постели, когда я, приехав туда в полуденное время, хо­тел показать ему свой паспорт, в соответствии с предписа­нием, записанным на его обложке, что этот документ не­обходимо показывать на первой же таможне. «В этом нет надобности», — таков был ответ господина, не пожелавшего покидать свою постель. Даже сумку не проверили, так что ничто не угрожало моим книгам и бумагам, и я мог бес­препятственно продолжать свой путь. А так как дорога шла вдоль границы, то через пятьдесят пять верст я бла­гополучно проехал через вторую таможню в местечке Вескелюс. Таможенника не было на месте, он, как было сказано, поехал отвозить в Петрозаводск конфискованные товары. И здесь не понадобилось открывать сумку, так как солдат поверил уверениям возницы, что в ней нет ничего, кроме книг.

Таким образом, 15 марта я прибыл сюда, в Петроза­водск, и на следующий день отнес паспорт в полицейский участок. Я полагал, что все в порядке, но вчера, 18 числа, получил из полицейского участка приглашение явиться туда. Там городничий объявил мне, что я не имею права проживать здесь по этому паспорту и что мне следует от­правиться обратно по ту сторону границы. «Почему же?» — «Потому что вы не показали паспорт на таможне». Я объяснил, почему не было подписи таможенника, но никакие объяснения не помогли, и мне надлежало уби­раться из города подобру-поздорову. Тогда я пошел к губернатору, в надежде с его помощью устроить свои дела. Но и эта надежда рухнула. Все же я добился раз­решения проехать до ближайшей таможни, откуда я мог вернуться обратно, получив таможенную отметку. Так блюдется закон. Выходит, чтобы не проделывать вновь в оба конца путь, равный восьмидесяти шести верстам, мне надо было спорить до тех пор, пока не выдали бы свиде­тельства о прохождении осмотра в Колатселькя, или же дожидаться в Вескелюс возвращения таможенника. Но разве я мог предположить такое?

Собираясь к губернатору, я взял с собой докторское свидетельство, а также некоторые другие документы, что­бы доказать при необходимости, что я еду не под чужим именем. Но показывать их не пришлось. Отлучившись не­надолго, губернатор по возвращении попросил меня посе­тить его супругу, которая якобы болеет. Наверное, это своего рода испытание, подумал я про себя, либо экзамен по медицине, который должен показать, являюсь ли я вра­чом на самом деле. Я последовал за губернатором в покои. Его супруга рассказала мне — по-немецки, — что она про­студилась и после этого уже три недели чувствует себя нездоровой: был жар, кровотечение из носа и пр. Я спро­сил, почему же они не позвали городского врача, ведь, по слухам, их тут целых три. Мне ответили, что не стали де­лать этого, поскольку надеялись, что все и так пройдет. После этого я еще больше уверился в том, что болезнь была лишь предлогом для того, чтобы подшутить над странным путником либо устроить экзамен в области его медицинских познаний. Если дело касалось первого, то я вполне соответствовал их представлениям, так как расте­рялся при этом испытании, ужасно плохо говорил по-не­мецки, из головы вылетели все даже самые обычные фра­зы. Чтобы оправдать свое звание, я сел и написал рецепт (какой-то потогонный чай) и попросил послать в аптеку. Скорее всего, рецепт никуда не отнесли, а передали до­машнему врачу. Если бы не моя растерянность, было бы неплохо подвергнуть испытаниям саму госпожу и доказать ей, что она совершенно здорова. Но поскольку у меня не ладилось с немецким, я отказался от своего намерения. Вернувшись в кабинет губернатора, я попросил разреше­ния пожить в городе три-четыре дня, прежде чем поеду на таможню. С этим согласились.

ДОКТОРУ РАББЕ

Петрозаводск, 20 марта 1841 г.

Дорогой брат!

Чтобы последняя часть «Истории России»^[151] наконец-то увидела свет, посылаю тебе эту рукопись с просьбой дого­вориться с Васениусом о ее печатании так, как считаешь нужным. Часть рукописи еще не правилась и находится в таком виде, в каком она вышла из-под пера Г. Тиклена. Поговори с Акиандером, Столбергом, Каяном или с кем-нибудь еще, кто бы согласился поработать над нею и вне­сти необходимые исправления; за труды получил бы де­сять, а может, и более экземпляров полного издания исто­рии. В любом случае следовало бы обратиться к Акиандеру, чтобы он разрешил воспользоваться теми поправками, которые он, сверив их по большой истории Карамзина, внес в «Историю России» Германа. Ведь именно послед­ней руководствовался Тиклен. Надо бы сделать уже в ру­кописи исправления, относящиеся к еще не напечатанной части, а остальные поправки к уже изданным листам сле­довало бы поместить кратким приложением в конце книги. [...]

Со Стокфлетом мы расстались в Иломантси. Оттуда я проделал путь через приходы Тохмаярви, Пялкъярви, Рускеала, Импилахти, Салми, Туломаярви, Вескелюс, Сямяярви и Вийтана сюда. Пробыв здесь пять-шесть суток, я думаю дня через два отправиться дальше и, продвигаясь понемногу, собирать все то, что может иметь интерес для филологии. Так я доберусь до Кеми, расположенной на берегу Белого моря, а оттуда сразу, как только откроется вода, поеду в Архангельск. Не задерживаясь там долго, я через всю русскую Лапландию, где проведу лето, на­правлюсь в Колу. Рассчитываю прибыть в Колу лишь поздней осенью. Оттуда вдоль морского побережья я от­правлюсь в Весисаари и Алаттио и в одном из этих посе­лений встречусь со Стокфлетом. Из Алаттио через Торнио и Оулу я вернусь в Каяни. Таков план моего путешествия. Может показаться, что на него уйдет уйма времени, но я привык работать во время поездок, так что потери будут совсем незначительные. Знакомство с лопарским языком может мне пригодиться при составлении словаря^[152], если только это дело не превратится в простое перечисление и перевод известных слов. Мне бы хотелось также настоль­ко ознакомиться с основами языка самоедов, чтобы знать, в какой мере он может быть полезен для изучения фин­ского. Но на это, пожалуй, не хватит времени, потому что на достижение определенных успехов в подобном иссле­довании ушло бы по крайней мере не менее полугода. Ведь пришлось бы обучаться языку, на котором, как мне из­вестно, не написано еще ни одной грамматики. [...]

АКАДЕМИКУ ШЕГРЕНУ^[153]

Петрозаводск, 21 марта 1841 г.

Глубокочтимый и достопочтенный господин коллежский советник!

Поездка в русскую Лапландию, о которой я имел честь упомянуть Вам прошлым летом, уже осуществляется мною, но я не продвинулся далее Петрозаводска, хотя выехал из Каяни более двух месяцев тому назад. Я намеревался отправиться в эту поездку еще прошлой осенью, но неожи­данно в Каяни меня приехал навестить пастор Стокфлет, который пять недель изучал там финский, а затем сопро­вождал меня до Иломантси, откуда после нашей совмест­ной работы в течение восьми недель, через Каяни, Оулу и Торнио, вернулся в Лапландию. Я же отправился к оло­нецким финнам в Салми, Туломаярви, Вескелюс и Сямяярви, где какое-то время изучал диалект этих мест и не раз досадовал на смешение его с русским. Даже сильно исковерканный финский в окрестностях Турку все-таки сравнительно чище сего олонецкого говора. У священника из Сямяярви я заполучил катехизис 1804 года, изданный на олонецком говоре славянскими буквами.

Через два дня я вновь отправлюсь по деревням, наде­ясь в начале мая быть в Кеми, а оттуда, как только море откроется, поехать в Архангельск. Предполагаю все лето провести в русской Лапландии, а следующую зиму — в норвежской Лапландии. Если бы у меня были грамма­тические или другие пособия для изучения языка само­едов, то я охотно поехал бы на несколько месяцев к жи­вущим поблизости самоедам, но без всякой подготовки и не располагая для этого временем, я навряд ли сумел бы заметно продвинуться в изучении их языка. Если же существует грамматика или какая-либо другая книга на этом языке и если их можно купить в книжной лавке, я прошу Вас оказать любезность и отправить ее мне в Архангельск, где я буду находиться вплоть до середины мая. Я прошу Вас также уплатить за нее, позднее я рас­считаюсь с Вами. У меня с собой довольно много книг на лопарском языке, к тому же я заручился обещанием пас­тора Стокфлета и впредь высылать мне книги в Архан­гельск. [.. .J

ИЗ ДНЕВНИКА

Петрозаводск, 22 марта 1841 г

Вчера я побывал на вечеринке у одного лекаря — более высокопоставленным я не посмел нанести даже визита, опасаясь, что либо они окажутся для меня слишком знат­ными, либо я для них буду слишком прост. Сначала меня угостили рюмкой водки (очищенной), потом кофе, чаем, затем предложили что-то вроде киселя, пряники, орехи разных сортов, в том числе кедровые. После ужина играли в карты и кости. Время от времени угощали вином, но когда я отказался пить, сказав, что оно слишком крепкое, для меня приготовили грог. Весь визит длился от шести до половины десятого.

Только что вернулся домой из казармы семинаристов. Живет их там человек тридцать в пяти-шести комнатах. Все они, по-видимому, сыновья священников и дьяконов из окрестностей Петрозаводска. Многие из них говорят на языке ливви. В семинарии они обучаются десять лет и кроме латыни, греческого и древнееврейского учат также немецкий и французский. Обучение ведется частично и на ливвиковском языке, но в основном по-русски. Семинари­сты знают по крайней мере названия таких дисциплин, как логика и риторика, более знакомы им история и геогра­фия. Мне довелось беседовать с дьяконами, окончившими курс семинарии, и, судя по их познаниям, это учебное за­ведение не заслуживает никаких похвал. Умение говорить на латыни считается признаком необычайных способностей. Семинарист имеет право отказаться от духовного сана. [...]

ИЗ ДНЕВНИКА

Петрозаводск, 24 марта 1841 г.

Вчера поручил дьякону Алексею Максимовичу Коткозерскому выслать письма, которые придут на мое имя в Кемь. Для этого понадобилась следующая бумага:

(Доверенность, написанная по-русски)

Письма надлежит направить в Архангельск.

Кстати, вчера ходил к городничему за паспортом, что­бы отправиться в предполагавшуюся поездку (см. запись от 19 марта). Паспорт выдали без всяких изменений, но мне пришлось подписаться под какой-то бумагой. Я точно не знаю ее содержания, но полагаю, что это было обяза­тельство, в котором я обещался «добровольно, без надле­жащих принудительных мер» безотлагательно выехать в Вескелюс или же вернуться в Финляндию. [...]

Кроме того, вчера же ходил осматривать достоприме­чательности города. Побывал на заводе, расположенном к югу от города, от которого его отделяет речка. Но я не увидел там ничего примечательного, кроме расплавленно­го железа, его отлива в специальные формы, и вернулся обратно. Завод этот, как второй город, такой же боль­шой. [...]

ИЗ ДНЕВНИКА

Вескелюс, 27 марта 1841 г.

Итак, я нынче проехал обратно девять миль. Но и на этот раз таможенника нет дома и мне придется ждать его неизвестно сколько. В Вийтана крестьянин Густриев рас­сказал об учебных заведениях Петрозаводска. Как после гимназии, так и после семинарии, по его словам, можно поступить в Петербургский университет. Но науки, кото­рым там обучают, настолько мудрены, что не у всякого выдерживает голова. Многие сходят с ума. Редко кто оста­ется при полном рассудке.

Предрассудки и суеверия. Некий отец, работая в риге, ругнул своего сына: «Черт бы тебя побрал!» Нечистый тотчас же забрал парня, и никто его больше не видел. Долго и безуспешно проискав сына, отец через полгода от одного колдуна получил совет пойти за много миль в та­кое-то место и позвать мальчика по имени. Сказано — сделано. Добрался отец до того места. Его все время со­провождала нечистая сила. Если приходилось садиться за стол, не благословив еду, то злые духи съедали все со стола, взамен оставляя на столе какую-то пахучую смолу, которую люди принимали за обычную еду и с аппетитом съедали. Sic discitur!^[154]

ИЗ ДНЕВНИКА

Вескелюс, 30 марта 1841 г.

Почти пять суток я прождал таможенника, который вернулся домой прошлой ночью. Только что пришел от него со своим паспортом. Таможенник посчитал, что он не вправе вносить в него свою отметку. Он, дескать, разгова­ривал с губернатором о подписях на предъявляемых ему паспортах, и губернатор тоже считает, что их следует про­верять либо на таможне в Раяйоки, либо в Петербурге, но не на здешней таможне. Что делать! Видимо, придется возвращаться обратно в Финляндию, иначе может полу­читься так, что если даже и удастся добраться до Кеми, меня могут выгнать оттуда или же увезти принудительно. Кроме того, любой писарь-самоучка может обвести меня вокруг пальца, потому что на обратной стороне паспорта ясно сказано, что тех, чей паспорт не проверен и не от­мечен на границе, следует отправлять обратно на его соб­ственные средства. [...]

Странно, что уже не первый раз какие-то мелочи вы­нуждали меня значительно отклоняться от намеченных планов. То ли по глупости губернатора, то ли таможенни­ка — иначе не скажешь — я теперь не мог поехать в Лап­ландию и к самоедам. Но нет худа без добра, может, это и к лучшему. Прощай, Россия, на время, до свидания! Я возвращаюсь в Финляндию. В Сортавале решим оконча­тельно, где провести весну. [...]

У жителей Олонецкого края не принято есть раньше двенадцати часов дня. Второй раз едят вечером, реже — днем. Готовят уху, рыбу. Муйкее риеппо (квашеная репа), кейтин риеппо (вареная репа), лохко (пареная репа), па­пой (печеная репа). В репный квас добавляют соль и едят его ложкой. Каждый день пекут свежий хлеб разных ви­дов, а по воскресеньям — выпечка трех-четырех разновид­ностей. За этими хлопотами женщины проводят время с раннего утра до самого обеда, невольно злишься, осо­бенно зимой, когда из-за этого вьюшки постоянно от­крыты.

В говоре разных погостов есть различия. В Салми, Суо­ярви и Суйстамо язык уже ближе к финскому. В Импилахти он еще чище, вернее, кажется, что там существует два языка: один, на котором люди, особенно православ­ные, говорят между собой, и другой, на котором они раз­говаривают с господами и с финнами. Подобное двуязычие можно наблюдать отчасти и в других местах. Так, на­пример, обстоит дело со шведским языком в волостях Похьянмаа и в провинции Таалай. Та же особенность от­мечена и в эстонском языке, поэтому Розенплентер^[155] в сво­их статьях сетует, что даже после многолетнего изучения он не понимает, о чем говорят между собой эстонцы. Фин­ские песни из «Кантеле» до Хюрсюля понимали лишь ча­стично, но в этой местности их слушали столь же внима­тельно, как и в Финляндии. [...]

ИЗ ДНЕВНИКА

Сортавала, 3 апреля 1841 г.

Из Импилахти меня подвез мужчина, родом из деревни Коконваара, что в десяти верстах от погоста Суйстамо. О себе рассказал, что он мастер играть на кантеле. Сооб­щил также, что он будет жить до пасхи в Импилахти в доме сестры — хозяйки постоялого двора и обучать игре на кантеле своего племянника.

В каждом из плотов Громова, идущих по Янисъярви, по десять тысяч бревен, они никак не закреплены, плывут свободно в окружении тройного оплотника, сделанного из прикрепленных друг к другу гибкими прутьями бревен. Такой кошель перемещается по озеру. Впереди него на веслах движется другой плот, поменьше, сколоченный крепко, и с него спускают якорь, чтобы закрепить плот на месте. С помощью каната и ворота лебедки подтягивают большой плот к меньшему и снова отплывают на мень­шем и т. д. Сказывали, будто канат бывает длиной и с пол­версты. За прошлое лето было сплавлено около семиде­сяти тысяч бревен, поделенных на семь плотов. Утвер­ждают, что продвижение на плотах требует большого уме­ния и сноровки.

Судя по рассказам, в окрестностях Суйстамо еще поют о Вяйнямёйнене, но песен этих немного. Возница припом­нил следующий текст:

ИЗ ДНЕВНИКА

Кармала, 11 апреля 1841 г.

Известно, что в старой Финляндии^[156] стали брать в сол­даты лишь во времена Павла I. Затем, во времена Александра, некий землевладелец по фамилии Копьев за­явил, что людей следовало бы, как крепостных, прикре­пить к определенным владениям. Многие поддержали это предложение, но против него с особой настойчивостью вы­ступил один не столь высокого ранга чиновник, Эммин, служивший в Выборгском губернском правлении. Да будь благословенна память о нем! Позже он стал губернато­ром. Землевладельцы еще не получили права по своему усмотрению увеличивать подати, их арендаторы во всех отношениях были приравнены к государственным крестья­нам, с той лишь разницей, что государство передало зем­левладельцам право владеть ими. К сожалению, позднее положение изменилось.

Еще одно предположение о Сампо. Может быть, люди Похьёлы были славянами, у которых, конечно же, был сам бог? Саариола, Сариола (Саари, некая страна) могло произойти от слов царь, царство. В таком случае вполне можно предположить, что финны должны были платить дань Похьёле.

ИЗ ДНЕВНИКА

Яккима, 17 апреля 1841 г.

Миттелеминен («измерение») — способ, применяемый финнами при лечении многих болезней, припадков и в дру­гих случаях, когда неизвестны другие надежные средства излечения. Вершками — расстоянием от большого до ука­зательного пальца — измеряют все тело больного, начиная от большого пальца левой ноги до большого пальца пра­вой руки, а затем от большого пальца правой ноги до большого пальца левой руки, так чтобы эти измерения скрестились у пупка. Такое же измерение снизу вверх дела­ется по спине. Считается, что «измерение» действует силь­нее, если его совершают хлебной лопатой, а еще лучше, если обломками гроба (либо костями умершего). Мерять больного лучше всего в избе под дымоволоком или на месте, где лежал покойник. Анимальный магнетизм^[157].

Второй способ излечения — растирание, его совершают в бане. Пальцами пощипывают все мышцы тела, особенно там, где имеются сухожилия. Должно быть, женщины, ле­чащие этим способом, считают, что это какие-то уплотне­ния, которых не должно быть, и поэтому трудятся изо всех сил. «Подумать только, сколько затвердений у вас (в вашем теле)». Растирание длится полчаса. [...]

ДОКТОРУ РАББЕ

Оулу, 31 октября 1841 г.

Дорогой брат!

Проведя несколько дней здесь, в Оулу, я готов отпра­виться к лопарям сразу, как только дождусь Матиаса^[158] из Кеми, который поедет со мной. Заодно высылаю рукопись «Истории России». Будь добр, передай ее в цензуру на про­верку, видимо, следует передать и предыдущие шесть ли­стов, а затем поговори с Васениусом (или с кем-то другим) о ее напечатании. Лучше всего было бы договориться об оплате расходов за печатание так, чтобы издатель получил определенное количество экземпляров истории (в том чис­ле и ранее вышедшие листы). Но если он не согласится на эти условия, то придется заплатить ему деньгами. На­деюсь, ты не откажешься попросить Вульферта отправить почтой последнюю часть «Истории России» тем, кто под­писался на «Мехиляйнена» на 1840 год. [...] Высылаю также нечто вроде предисловия к «Пословицам», надеюсь, Тэрнгрен дал тебе эту рукопись. Было бы весьма жела­тельно, если бы фон Беккер^[159] согласился быть редактором пословиц, ему было бы предоставлено неограниченное пра­во исправлять правописание там, где оно колеблется или вообще требует поправки. Я даже не успел перечитать всю рукопись после того, как переписал набело. Беккер обе­щал мне, что если в этом отношении когда-либо возникнет необходимость в его помощи, то он готов помочь. Не возь­мет ли Рейн^[160] на себя заботу об исправлениях в «Истории России», что было бы вовсе неплохо. [...]

СУПРУГЕ АРХИЯТЕРА^[161] ТЭРНГРЕНА

Дом священника в Кеми, 11 ноября 1841 г.

Светлейшая госпожа профессорша!

После отъезда из Лаукко грусть и тоска преследовали меня, пока я наконец не прибыл в Каяни, откуда вскоре переехал сюда, в приход Кеми, для того чтобы встретиться со своим будущим спутником, магистром Кастреном. Завт­ра мы, уже не делая остановок, отправимся через прихо­ды Рованиеми и Кемиярви в русскую Лапландию, путь до которой составляет свыше сорока миль. Мы намерены про­быть там до весны, в мае добраться до Колы, а дальше на первом же корабле отплыть на Мезень — область, распо­ложенную на берегу Белого моря восточнее Архангельска, где мы надеемся встретить первых самоедов. Поедем ли мы дальше на восток, пока неизвестно, это будет зависеть от обстоятельств, которые могут возникнуть во время на­шего путешествия. Скорее всего, тоска по родине заставит нас вернуться оттуда домой. [...]

ИЗ ДНЕВНИКА

Корванен, 17 декабря 1841 г.

Любезный брат!

Уже с прошлого воскресенья мы прозябаем здесь, не имея возможности ехать дальше из-за оттепели и пурги. Живем мы в низенькой комнате, сильно смахивающей на спальную тюремную камеру в Каяни, только эта пониже да заставлена всяким скарбом. Окно — совсем крошечное. Скудный дневной свет проникает сюда с одиннадцати до часу, вернее, до половины первого. На наше счастье, у нас еще имеются свечи, а также немного чаю и кофе. Съестных припасов больше: заплесневелый огузок мяса, простоква­ша из неснятого молока, две миски вареной оленятины, ендова простокваши, восемь головок оленьего сыра, недав­но купленного по двадцать четыре шиллинга за головку, бочонок с маслом и наши собственные припасы масла, ры­ба, картофель. Наличие такого обилия продуктов — не наша заслуга, дело в том, что люди привозят с собой све­жие продукты и редко увозят с собой оставшиеся.

Утром первое дело — залезть на крышу и открыть вьюшку. Таковой служит деревянная крышка, накрываю­щая чугунок с дырявым дном, установленный на дымо­вой трубе. Второе занятие — сварить кофе, пока еще он есть.

ИЗ ДНЕВНИКА

Корванен, 23 декабря 1841 г.

Уже десятые сутки как мы задерживаемся здесь. Всего два дня остается до рождества, к этому времени мы уже должны были быть в Инари. Погода все же установилась, и лыжи вчера шли более или менее хорошо. Вчера из Инари приехало несколько человек, они находились в пути целых тринадцать суток, тогда как при хорошей дороге можно управиться за сутки, а обычно на дорогу уходит два-три дня. Они так и рассчитывали, поэтому и припасов в дорогу взяли лишь на три дня — неосмотрительность, которая едва не стоила им жизни. Изголодавшиеся, они добрались наконец до деревни Мутениа, что примерно в двух милях в стороне от нас. [...]

ОТРЫВОК ИЗ ПИСЬМА ДОКТОРА ЛЁННРОТА ^[162]

Инари, 3 и 5 февраля 1842 г.

1

Во второй половине октября прошлого года я проехал из Каяни в Оулу, где пробыл неделю с небольшим. Затем прибыл в Кеми, в дом священника, где встретился со сво­им попутчиком Кастреном. Но так как дальше нельзя было ехать ни на телеге, ни на санях, нам пришлось пере­жидать в Кеми до 13 октября. Лишь после этого мы от­правились в путь и до 28 числа того же месяца с трудом продвинулись на двести сорок верст — до Салла, или до местности, называемой Куолаярвская Лаппи, хотя во всем приходе не осталось уже ни одного лопаря. От Салла до деревни Аккала Кольского уезда Архангельской губернии сто сорок верст. Мы собирались поехать в те края, но из здешних людей лишь очень немногие бывали в Аккала, и мужики порешили между собой содрать с нас целых пятьдесят рублей ассигнациями. Мы еще находились в Салла, когда несколько русских лопарей из Аккала при­ехали сюда продавать оленьи рога, а поскольку с полсотни их оленей в обратную дорогу шли порожняком, то мы хотели воспользоваться этой возможностью и поехать с ними. Они согласились и сказали, что рады взять нас с собой. Но когда саллинские мужики, которые думали вез­ти нас, прослышали про это, они начали запугивать лопарей, уверяя, что нас якобы отправили учить их чте­нию лопарских книг и пр. Лопари так перепугались, что уехали обратно, не взяв нас с собой. Мы же назло мужи­кам выбрали другой путь, в Инари. Тем более, что в сере­дине февраля мы намеревались приехать сюда из Кольской Лапландии, чтобы навестить пастора Стокфлета, о чем я известил его из Кеми.

В Салла мы пробыли несколько дней, побывав за это время даже на свадьбе: поп женился на своей служанке. Народ этого края невежествен, нравы его испорченные. По происхождению они в основном лопари, хотя к настояще­му времени финский стал для них родным языком. Преж­де у них не было ни попа, ни церкви ближе, чем за во­семьдесят верст в Кемнярви, которую они за-за трудных дорог посещали крайне редко. Лишь недавно для них по­строили церковь и поставили своего попа, чтобы способст­вовать их исправлению.

Примером народных суеверий может служить, в частно­сти, рассказ о лопаре Удьюсе. Жил он в Салла пятьдесят-шестьдесят лет тому назад. В том, что о нем рассказывали, похоже, никто не сомневался. Однажды Удьюс, находясь с другим мужчиной далеко от дома, увидел сон, будто у него дома случилось что-то. Проснувшись, он сообщил своему приятелю, что ему надо немедля вернуться домой, и товарищ решил идти вместе с ним. Они пошли через лес, но на их пути оказалось какое-то озеро, а лодки, чтобы переправиться на другой берег, не было. Но это не остано­вило Удьюса — он прошел по озеру, как посуху, даже ног не промочил, и велел товарищу следовать за ним, но тот все же провалился в воду по колено. Придя домой, Удьюс нашел жену плачущей: обе его дочери умерли и уже в мо­гиле. Тогда он велел жене развести огонь, а сам, расста­вив ноги, встал над пламенем и начал петь заклинания. Он колдовал до тех пор, пока за дверью не послышались какой-то шорох и царапанье. Жена решила, что это соба­ка, и пошла открывать двери. Но, к своему удивлению, увидела старшую дочь, умершую несколько дней назад.

Через некоторое время пришла и младшая дочка, с той лишь разницей, что кроты прогрызли у нее щеку. Через пару дней эта девочка снова умерла, а старшая после воскрешения была вполне здорова и в довершение всего даже вышла замуж.

По этому рассказу можно судить о том, как далеко продвинулся здешний народ в просвещении. Правда, такие истории можно услышать и в других местах, но там их рассказывают не потому, что верят в них, а больше для развлечения.

Теперь, если посмотришь на карту Финляндии Васениуса, сможешь проследить наш путь сюда из Салла, или Куолаярви, как это место значится на карте. Сначала мы переехали через реки Куола и Тениё и прибыли в Ноусу, а оттуда, миновав несколько хуторов, — в Локка и Корва. Этот путь считается равным двадцати милям. Однако сле­дует принять во внимание, что лопарская миля короче, чем наша. Она не длиннее семи-восьми верст. Миля у них называется bädnagullam, что означает расстояние, с кото­рого (в безветренную погоду или при попутном ветре) можно услышать лай собаки. В доме Корва из-за распути­цы мы пробыли полторы недели. Нам выделили здесь не­что напоминающее жилье, где несколько лет назад выра­щивали шестерых выловленных хозяином лисят. В нем был открытый очаг, где полдня горел огонь. Внутри поме­щения не было никакой вьюшки, и приходилось каждый раз лезть на крышу, чтобы закрыть дымоволок. В ясный день при дневном свете было видно часа два, не больше. Еда в доме имелась в изобилии, чай и кофе были свои, так что чувствовали мы себя довольно хорошо.

Наконец, 23 декабря мы отправились в путь. От Корва до деревни Кюрё церковного прихода Инари насчитыва­ется сто тридцать верст, и на всем пути ни одного жилья. Первую ночь мы спали в лесу возле нодьн, сделанной из двух бревен. Для нодьи берут сухие сосны, которые укла­дывают друг на друга таким образом, чтобы между ними оставался небольшой зазор. Когда сухими щепками костер подожгут в одном месте, огонь быстро перебегает по всей длине бревна и горит до самого утра, распространяя во­круг себя ровное тепло на расстояние двух-трех локтей. Сначала готовят место для костра: снег либо отбрасывают в сторону, либо утаптывают как следует. Получается удобное место и для размещения бревен и для спящих. Если снега много, получается нечто вроде снежной комна­ты без крыши с костром в центре во всю ее длину. Даже в .морозную ночь около такого костра не холодно спать, а в оттепель, что выдалась нынче, и того лучше. Правда, начался небольшой снегопад, так что мне пришлось два-три раза просыпаться и отряхиваться от снега, но на сле­дующее утро я чувствовал себя, как обычно, вполне выспавшимся.

2

На следующую ночь, в сочельник, мы приехали в лес­ную коту^[163], расположенную в северной части сопки под названием Сомпио, туда, где берет начало река Суомуйоки. В строении по всей длине потолка проходила щель шириной с пол-локтя. Вместо рождественских свечей мы разожгли посреди жилья под щелью хороший костер. Сва­рили мяса (в нескольких котлах) и поели. Затем сварили кофе и напоследок — чай, чай кипятили по крайней мере раза четыре, потому что кроме возницы, хозяина Корва, с нами ехали еще трое-четверо мужчин, надо было всех угостить, а чайник наш вмещал не более шести стаканов.

У нас были даже сливки: один из попутчиков, церков­ный староста из Соданкюля, перед дорогой заморозил молоко, которое мы теперь растопили. Мне показался весь­ма приятным такой необычный канун рождества. Уже да­леко за полночь мы легли спать на лавки и на пол, если можно так назвать голую землю, покрытую сосновыми ветками и охапками сена. Часть наших попутчиков, чело­века четыре-пять, разожгли в лесу, неподалеку от коты, костер и там провели ночь, поскольку кота не вместила нас всех.

К следующей ночи мы приехали в новый хутор Акуярви, при деревне Кюрё, а затем ночевали уже в лопарской избе, откуда было лишь две короткие мили до погоста Инари. Прибыли мы туда засветло на третий день рож­дества.

От деревни Кюрё до Инари (пятьдесят верст) была хорошая оленья тропа, поскольку накануне жители Кюрё ездили по ней в церковь, но от местечка Корва до самого Кюрё не было ни дороги, ни следа и каждая кережа все глубже проваливалась в снег, а последняя скользила уже по канаве в локоть глубиной. К тому же на льду и на болотах вода местами поднялась так высоко, что кережа почти плыла по ней. Когда же выбирались на более сухие места, днище кережи тотчас покрывалось наледью, кото­рую постоянно приходилось соскабливать с нее — иначе оленю было не под силу тащить кережу.

Когда я весной 1837 года побывал в Инари, там были лишь церковь да несколько жалких лопарских избушек. Теперь это местечко, особенно с приездом сюда священни­ка, совершенно изменилось. Церковь выкрашена в красный цвет. Поп живет в доме из пяти комнат. Помимо этого есть другой дом, в котором имеются зал и две комнаты; на­сколько я помню, он построен для настоятеля, который хо­тя и живет в Утсйоки, но время от времени обязан заез­жать и в этом капелланский приход. В следующее лето здесь собираются построить здание уездного схода и суда, для чего уже сейчас ежедневно подвозят бревна. Не удив­ляйся, что я толкую здесь о таких вещах, как эти построй­ки, они не заслуживали бы упоминания в других местах, но ведь это в Лапландии! Лишь после того, как проведешь какое-то время в дыму лопарской вежи, сможешь почувст­вовать, что значит настоящий дом, точно так же, как, по­боров болезнь, начинаешь ценить здоровье, или же когда мы, увидев солнце после полярной ночи (что произошло 18 января), долго любовались им и не могли глаз отве­сти от него. Мы находились тогда на сопках между Инари и Карасйоки.

Да, я забыл рассказать, что в первые же дни нового года мы отправились в Карасйоки, расположенную в шест­надцати милях отсюда на северо-западе в норвежской Лапландии. Там проживал тогда Стокфлет со своей супру­гой, выполняя в этой местности обязанности священника и обучая людей чтению написанных им и изданных к тому времени книг на лопарском языке. Таковыми являются: Новый завет, полное издание (издано в 1840 г., 1152 с.), Книги Моисея (в отрывках, 1840 г., 360 с.), Молитвенник (1840 г., 209 с.); Азбука, Краткий требник и Малый люте­ранский катехизис. И хотя он использовал латинский ал­фавит и ввел десять новых буквенных знаков, необходи­мых для лопарского языка, лопари очень легко научились читать, иные даже за один день. Два лопаря помогали ему в проведении обучения, но и сам он трудился с невероят­ным усердием. [...]

9 февраля Стокфлет намеревался переехать месяца на два из Карасйоки в Каутокейно и, таким образом, продол­жая свою деятельность, за два года объездить всю норвежскую Лапландию. Мы договорились, что как-нибудь летом встретимся в Каяни, чтобы продолжить работу над наши­ми словарями. После поездок Стокфлет думает обосно­ваться в университете в Христиании^[164], где, возможно, ста­нет профессором лопарского и финского языков.

Удивительно, как с каждым годом растет численность финнов в Норвегии. Ныне их там четыре тысячи человек, но как знать, за какие сроки это число может удвоиться. У Стокфлета мы пробыли пару недель, затем вернулись сюда, отсюда направимся в русскую Лапландию, а в апре­ле — в Колу.

Мы уже две недели изучаем лопарский язык с помощью одного лопаря из Утсйоки. В этом языке три основных диа­лекта. На первом говорят норвежские лопари и финские лопари церковного прихода Утсйоки, на втором — в швед­ской Лапландии, на третьем — в русской Лапландии и в приходе Инари в Финляндии. Шведский и норвежский диалекты в какой-то мере были изучены, что способствова­ло их дальнейшему развитию. Но язык лопарей России изучался очень мало. Я не знаю никаких записей этого говора, кроме «Отче наш» в заметках Шёгрена по кемской Лапландии. По этому поводу Раск^[165] говорит в полном соб­рании своих исследований (часть 2, Копенгаген, 1836, с. 340): «Во всех отношениях остается только сожалеть, что русские сделали так мало для развития языка (рус­ских лопарей)». Когда же наступит время, когда будут созданы грамматики, словари и книги для чтения на всех тех языках, на которых говорят в русском государстве? Это было бы очень важно вообще для изучения древней истории и для сравнительного изучения языков.

Диалект Утсйоки похож на тот, которым пользовался Стокфлет, но говор Инари отличается от него настолько, что здешние люди не понимают, когда им читают что-ли­бо, хотя все разговаривают с лопарями Утсйоки и понима­ют обыденную речь друг друга. Завтра (6 числа) я решил отправиться на несколько недель к какому-нибудь местно­му лопарю, чтобы научиться этому языку лучше, чем это возможно здесь, в доме священника. Кастрен отправился позавчера в поселение лопарей-оленеводов за четыре-пять миль отсюда. Не сегодня завтра он должен вернуться.

ИЗ ДНЕВНИКА

Кола, 28 марта 1842 г.

Меня пригласили к некоему торговцу, недавно взявше­му себе жену из Керети, у которой сразу же по прибытии в новый дом началась сильная ломота в суставах, и меня попросили полечить ее. Я с неделю навещал их, зачастую даже два раза в день, поскольку они были очень вежливы со мной — каждый раз предлагали чай или кофе. Но так как это отнимало у меня слишком много времени, к тому же они прибегали к помощи и другого целителя — девы Марии, икону которой во время торжественного шествия внесли в дом священники, то яперестал ходить к ним так часто. Случались дни, что я не заглядывал к ним вообще или заходил по разу. Они решили, что я, видимо, рассер­дился на них, и мне снова пришлось чаще навещать их. Деву Марию держали в доме четыре-пять дней, перед нею постоянно горела свеча. Вчера, 27-го, ее препроводили обратно в церковь и, полагаю, преподнесли ей немалые дары. Но поскольку дева Мария «не давала» больной ни­каких лекарств, сочли необходимым, чтобы наряду с нею больную навещал и я.

Меня пригласили в другой дом, к стряпчему, посмот­реть хозяйскую дочь. Я отказался идти, но они нашли все же повод и в один из вечеров пригласили меня к ним на чай. Позже я несколько раз навещал больную, затем пере­стал, потому что не видел пользы от своих посещений. Это истолковали так, будто я рассердился за что-то. Бо­лезнь молодой жены торговца во что бы то ни стало хоте­ли свести к колдовству, потому что в Керети, откуда она родом, многие сватались к ней, ио она вышла за человека из Колы. Лишь жена казначея была одного со мной мне­ния, что причина болезни — жестокая простуда. [...]

ИЗ ДНЕВНИКА

Кильдин, 2 апреля 1842 г.

(Кола, в апреле того же года.)

Кильдин находится в двух милях от Колы. Тот же го­вор, что в Мааселькя, Лявозере, Семиостровске. Но в Нотозере, Сюнгел, Муотка, Печенге, Наатсйоки говорят уже по-другому. Кильдин расположен между сопками. Здесь проживает около десяти — пятнадцати семейств, из них пять живет в рубленых постройках, в которых имеется отдельная клеть, или закуток, для хранения котлов, горшков и питьевой воды. От пола, застланного деревян­ными балками, закуток отделяется бревном, в закутке же пол не настилается. В постройке от двух до четырех окон, лавки настолько низкие, что спина устает от сидения на них.

Ночью пришла весть о том, что губернатор собирается ехать в Колу, а посему надо было отправить ему навстречу в Кицу кильдинских оленей. Другие олени повезли лю­дей, приехавших из Колы, и их рыболовные снасти к мо­рю, поскольку Кольский залив, что случается весьма ред­ко, к середине марта полностью замерз. Дома остались одни дети, поэтому мы тоже вернулись. За две-три рыби­ны с нас запросили рубль, хотя им досталось немного на­шего хлеба. Сначала мы никак не могли найти ночлега, отчасти потому, что многие жители Колы успели посе­литься в их избушках.

Когда мы ехали из Колы, река оставалась слева. В тундре уже стемнело, когда мой олень, шедший самым последним, повернул в другую сторону. Прошло немало времени, прежде чем я заметил это. Большой беды в этом не было, потому что ночь была теплой и в любом случае я надеялся выйти к реке. Но все-таки закричал, и попут­чики, услышав мой крик, остановились. Оказывается, они отвечали мне, но я ничего не слышал из-за встречного ветра и решил, что остался один на всю ночь. Ведь если бы они даже стали искать меня, в тундре трудно отыскать следы: там только кочки да проталины или сплошной твердый наст. Вдобавок ко всему пошел снег. Ежели бы это случилось между Колой и Сюнгел, я, вероятно, испугался бы больше. Теперь же я выскочил из кережки, раз­вернул оленя и, пригибая его голову к земле, попытался направить обратно к тому месту, где он свернул с дороги. Наконец это мне удалось, и, выбравшись на верную дорогу, я быстро нагнал остальных. Они ждали меня и криками давали знать, где находятся, но я не слышал их криков.

Все жители Кильдина, кроме детей, умеют говорить по-русски, а иные, по утверждению жителей Колы, на­столько хорошо, что их не отличить от русских, что и не­удивительно, так как в зимнее время они почти каждый день бывают в Коле. Некий человек, когда-то живший у зырян, сказал, что они внешне очень похожи на лопарей, а самоеды [ненцы] по внешнему виду напомина­ют крестьян-ингерманландцев, других финнов ему не дове­лось видеть.

Говор лопарей Инари кажется более самобытным по сравнению с диалектами русских лопарей, которые нам доводилось слышать, они ближе к языку лопарей Норве­гии и Утсйоки. [...]

Жуткая квартира в Коле. У нас две комнаты, одна из них отапливается. Два постреленка без конца носятся по дому и хватаются за все, что попадет им под руку, их мать так громко кричит и ругается на них, что уши болят. [...] В нашей комнате очень много всяких вещей, она служит у них кладовой. Каждый день приходится спорить с хозяй­кой из-за вьюшки, и все равно они закрывают трубу слиш­ком рано, когда еще угарно. В холодные дни по утрам долго мерзнешь, потому что огонь разжигают не раньше десяти-одиннадцати часов. Редко дождешься чаю к вось­ми часам утра, иной раз надо ждать до одиннадцати.

Кола — маленький городишко, расположенный чуть вы­ше того места, где соединяются реки Кола и Тулома. Самый северный город европейской части России? Здесь вырастает крупная репа, а картофель у некоторых, напри­мер у исправника, больше куриного яйца. Других овощей нет, лишь трава растет по берегам реки. Держат коров, овец, собак, на последних возят воду и дрова — подчас большие возы, но при подъеме в гору хозяин подталкива­ет, помогает им. Со всех сторон высокие сопки. Местное общество: врач, городничий, судья, исправник, два заседа­теля, учитель, подпоручик, таможенник, стряпчий, лесни­чий, казначей, почтмейстер. При въезде в город — строгий осмотр, но ничего недозволенного, кроме начатой сигарни­цы, не нашли. То небольшое количество спиртного, что ос­тавалось на последнем перегоне, мы отдали лопарям, а они спрятали его в снег, видимо, боясь провозить вино в Колу даже в желудках. Здесь каждый день пирушки, и на сле­дующий день всегда головная боль. Играют. Обедают часа в три. Рыбники трех-четырех видов. Мясо, супы. Стряпня. Часа два сидят за столом. Затем баня, три ко­пейки за вход. Кофе. Чай. На ужин ставят на стол ликеры и наливки, а также вино, мясо или рыбники. [...] Врач знает латынь и немного немецкий, городничий — немец­кий, учитель — немного тот и другой язык. Кроме того, не­кий морской капитан говорит по-норвежски. Для чего мы здесь [недоумевают]? Меня часто приглашают к больным. К иным ходил, к иным — нет.

В Лодейном Поле, Вытегре и Белозерске по триста-четыреста человек говорят по-чудски, или на вепсском языке. [...]

АКАДЕМИКУ ШЕГРЕНУ

Кола, 23 марта 1842 г. — 4 апреля 1842 г.

Уважаемый господин коллежский советник!

Магистр Кастрен, должно быть, написал Вам обо всем, что можно было сообщить о нашей поездке в Инари и в Норвегию к Стокфлету. После написания письма мы пробыли еще пару недель в Инари. Оттуда через Паатсйоки и Суоникюля (Сюнгел) мы отправились в Колу, где и живем уже несколько недель, обучаясь русскому языку, без знания которого трудно обходиться в русской Лаплан­дии. Отсюда мы наведывались в ближайшую лопарскую деревню Кильдин, но пробыли там недолго, потому что тамошные люди, как нам показалось, избалованы соседст­вом с Колой, кроме того, они уверяли нас, что их говор не отличается от говора Мааселькя (на севере Имандры), куда мы собираемся отправиться дня через два. Лопари Сюнгел и Кильдина считают, что жители Муотка, Петсамо, Паатсйоки, Няутямё, Сюнгел и Нотозера говорят на одном языке. Но для лопарей Кильдинского, Воронинского, Лявозерского, Семиостровского и Мааселькского пого­стов общим является иной диалект. О диалекте Йокостровска и Аккала, или Бабинска, мне до сих пор известно лишь то, что он отличается от того, на котором говорят в Кильдине и Мааселькя; возможно, он примыкает к первой группе. Мне почти незнаком язык лопарей Турья^[166], он либо относится к одному из упоминавшихся выше говоров, либо является еще одним диалектом русских лопарей. Что каса­ется различий этих диалектов, то теперь я уверен, что они не столь велики, как предполагал Раск. Хорошо зная один из говоров, можно за короткое время изучить особенности другого и обходиться с его помощью. Как в Кильдине, так и в Сюнгел нам пригодилось знание языка лопарей Нор­вегии, но было бы гораздо легче, если бы мы знали его получше. Для изучения финской языковой группы крайне важным явилось бы тщательное исследование диалектов лопарей России. Но даже финну, который с помощью род­ного языка лучше, чем кто-либо другой справился бы с этим, понадобится несколько лет. Следовало бы провести также подобное исследование говора Инари для того, что­бы в дальнейшем подготовить общую грамматику и сло­варь лопарского языка.

Отсюда мы отправляемся в Мааселькя и пробудем там несколько недель, а также в Йокостров и Бабинск. После этого мы намеревались до распутицы съездить в Онегу, чтобы встретиться с архимандритом Вениамином и позна­комиться с его трудами, написанными на языке самоедов.

Покорнейше прошу Вас, если возможно, отправить мне в Онегу какой-нибудь хороший русский словарь, луч­ше такой, в котором производные и сложные слова даются рядом с основными и в котором отмечены ударения. Но хотелось бы, чтобы это был не с французским, а с немец­ким или латинским переводом либо снабженный русскими пояснениями, толковый. Кроме того, решаюсь просить Вас разыскать хорошую русскую грамматику и какой-нибудь сборник русских народных песен. Осмеливаюсь также про­сить Вас уплатить за книги, поскольку я не знаю заранее их стоимости.

С глубоким уважением честь имею и впредь оставаться Вашим покорнейшим слугой, Элиас Лённрот. Если имеется возможность достать Евангелие от Матфея в переводе на зырянский язык, то прошу выслать и его. Перевода на карельский^[167], отрывки из которого Готтлунд приводит во II части «Отава», видимо, уже нет в книжных лавках.

ИЗ КОЛЫ В КЕМЬ ПУТЕВЫЕ ЗАПИСКИ

Кемь, 4 мая 1842 г.

С утра мы нанесли прощальные визиты в пять-шесть домов, после чего пообедали у исправника Ивана Василь­евича Латышева, рассчитались с хозяйкой, уложили остав­шиеся вещи в дорожные сумки и около шести часов вечера были готовы отправиться в путь. Многие из наших знако­мых не хотели расставаться с нами до самого отъезда, а некоторые даже проводили нас версты две по реке Куолайоки. Поздно вечером, когда все уже спали, мы доехали до первого постоялого двора Кица (по-лопарски Tjetjam), в тридцати верстах от Колы. Несмотря на же­стокий мороз, группа людей устроилась на ночлег прямо на пригорке, и, похоже, они крепко спали, потому что, когда мы подошли, никто не шевельнулся. А в самой избе на полу и на лавках спали в такой тесноте, какую трудно себе представить. Мы едва пробрались в передний угол к лавке, где хозяин освободил для нас место.

На следующий день мы продолжили путь и лишь через двадцать две версты прибыли на Вороньеручевский посто­ялый двор (по-лопарски Angisvaar). Затем проехали еще двадцать две версты до погоста Мааселькя (по-лопарски Maase siit). Здесь мы хотели пробыть подольше, чтобы ближе ознакомиться со здешним говором лопарей России, но не смогли осуществить своих намерений. Во-первых, все избы были переполнены рыбаками, едущими на море, так что в этой суете невозможно было заняться чем-либо. Во-вторых, при разговоре выяснилось, что здешних лопарей мы намного хуже понимаем. Вдобавок ко всему, погода внезапно изменилась, мороз спал, началась оттепель, и мы начали опасаться, успеем ли до распутицы доехать до го­рода Онеги, до которого отсюда около семисот верст. Поэтому мы не стали задерживаться в Мааселькя дольше трех суток.

Наши наблюдения по здешнему лопарскому говору, вместе со сделанными на Кильдине и теми, что нам уда­лось собрать на других остановках, составляли всего лишь единичные слова. Нам не везло с выяснением отдельных форм слов. Однажды я хотел выяснить склонение глагола lokkat (читать) и попросил одного лопаря сказать по-ло­парски: «Я читаю, ты читаешь, он читает». На что он от­ветил: «Ты вить читаешь, а я не умею читать». Так ничего из этого не вышло, поскольку я не сумел втолковать ему, что меня интересует не его умение читать, а словесное выражение. [...]

До сих пор финский язык и труды Стокфлета помогали нам при изучении лопарского. Но здесь, у русских лопа­рей, от них не было пользы. И мужчины, и женщины сво­бодно говорили по-русски, но наши знания разговорного языка были недостаточны, поэтому пришлось прибегнуть к письменному. Для этого я переписал пятую, шестую и седьмую главы перевода на русский Евангелия от Мат­фея, полагая, что мне без особых затруднений удастся получить перевод каждой строфы на язык русских лопа­рей. Ведь я довольно легко сделал перевод этих же глав библии на говор Инари. Здесь же, как только я принимал­ся за эту работу, мне казалось, что лопари не понимают ни слова из того, что я им читаю, и в результате я не перевел ни единой строфы. В Инари многие лопари знают наизусть большую часть Нового завета, конечно, по-фин­ски, а то, что знают и понимают, могут затем пересказать на своем языке. Но для русских лопарей, похоже, весь Новый завет и отдельные выражения из него являются terra incognita^[168].

И все же изучение языка русских лопарей не такое уж трудное дело, но на это потребовались бы годы, а не не­сколько недель или месяцев и, кроме того, понадобилось бы доскональное знание говоров лопарей Норвегии и Инари. Если бы в качестве родного языка был один из этих говоров, то, несомненно, можно было бы за короткое время научиться понимать лопарей России и даже гово­рить с ними на их языке. Мы же сравнительно мало знали эти говоры, больше их языковые формы, чем слова. И все же мы иногда обходились с помощью лопарского, поэтому по прибытии на новое место наши возницы спе­шили оповестить всех, что мы умеем говорить по-лопар­ски. [...]

В местностях, где мы бывали до сих пор, мы понимали язык русских лопарей лучше, чем говор лопарей Инари. О языке лопарей Турья я не могу сказать ничего опреде­ленного, поскольку мы не смогли побывать у них. Эта группа лопарей проживает восточнее и юго-восточнее Кан­далакши, озера Имандра и Колы, на том большом полу­острове, который находится между Белым морем и Ледо­витым океаном. Их насчитывается около пятисот-шести­сот человек, которые разделяются на три общины: 1. Йоконск — на севере, около Святого Носа, а от него к югу — Лумбовск и Сосновск. 2. К западу от Святого Носа, до самой Колы, в разных местах живут семиостровские лопари, которые, по сведениям, добытым в Коле, об­разуют следующие группы: куроптевские, каменские, соб­ственно семиостровские, лявозерские, вороненские и кильдинские. 3. К западу от Колы лопари живут в Муотка, Петсамо, Паатсйоки, а также в Нуортияури и Сюнгел, а к югу — в Мааселькя, Йокостровске и Бабинске, или Аккала.

В большинстве таких общин, или сельских сообществ, насчитывается примерно до ста и более лопарей, но быва­ет и меньше, всего по сорок-пятьдесят человек. В целом численность лопарей России достигает тысячи семисот, из них лишь очень немногие, переселенцы из Финляндии и Норвегии, ведут кочевой образ жизни. Остальные зимой живут в основном на одном месте в погостах, по десять и более семейств в каждом, в срубных избах с деревянны­ми полами, лавками и несколькими маленькими застек­ленными окнами. В Мааселькя они жили в настоящих рус­ских избах с русской печью, дымоходом и припечным столбом, от которого шли к стенам широкие воронцы. Но встречались и карельские курные избы. В Кильдине, наря­ду с рублеными избами, мы видели жилища, обложенные дерном, по форме напоминающие так называемые коты, с очагом посередине, над которым в потолке имеется от­верстие в два локтя длиной и в пол-локтя шириной. С наступлением лета лопари оставляют зимние погосты и перебираются на обычные места летних стоянок — кто на морское побережье, кто к берегам больших рек и озер. У многих из них есть излюбленные места для осенней лов­ли рыбы, где они остаются вплоть до рождества, а затем возвращаются в зимние погосты. Выходит, лопарь-рыбак, словно древний персидский царь, проводит каждое время года на новом месте.

Кроме лопарей, живущих на большом полуострове, окруженном Кандалакшским заливом, Белым морем и Ледовитым океаном, на берегах Кандалакшского зали­ва и Белого моря расположено много русских деревень. Начиная от Кандалакши, это: Порья Губа, Умба, Куусрека, Оленица, Сальница, Каскаранца, Варзуга, Куусома, Чаванга, Тетрино, Чапома, Пялица и, наконец, Поной. От Кандалакши до Порья Губы насчитывается девяносто верст, от Поной до Пялицы, по слухам, — сто восемьдесят верст, остальные деревни находятся в основном в двадца­ти-тридцати верстах друг от друга, в целом расстояние от Кандалакши до Поной по берегу — примерно пятьсот верст.

Северное морское побережье Кольского полуострова, вплоть до границы с Норвегией, известно под названием Мурманское побережье. Здесь русские, карелы и лопари все лето, с апреля и до конца августа, рыбачат на своих больших открытых рыболовецких лодках, называемых симпукка [раковина]. Карелы и лопари обычно нанимаются к русским, которые снабжают их судами, рыболовными снастями и провизией. Редко кто из них рыбачит в оди­ночку. Рыбаки после вычета всех расходов, связанных с переездом на море и обратно, зарабатывают за лето по сто и более рублей. Для крестьянина эту сумму летнего заработка можно было бы считать достаточной, но если учесть, что все лето его поля и покосы остаются заброшен­ными и что большая часть заработанных денег уходит на приобретение продуктов на зиму — прибыль его оборачи­вается убытком. Но таков уж обычай у русских и у ка­рельских крестьян, и не только в Архангельской, но и в большей части Олонецкой губернии, что ради ничтож­ных заработков они поступаются самым надежным источ­ником крестьянского дохода — земледелием. В Финляндии земледелие распространено вплоть до 69 градуса северной широты, включая приход Инари, а на морском побережье (на берегу Кандалакшского залива) в Архангельской губернии — не выше 66 градуса [к северу]. Там в пятна­дцати верстах от Керети в карельской деревушке Нилмиярвн можно увидеть последние обработанные поля, а на побережье в русских деревнях южнее, наверное, на целый градус — к югу от города Кемь. Что же представляет собой земледелие в этой местности?

Тогда как финский крестьянин намного северней, где, по всей вероятности, и почва хуже, сеет ежегодно по пять-шесть бочек зерна, здесь весьма довольны, если посеют бочку. Так же три-четыре коровы здесь — большое стадо, тогда как в Финляндии стадо в 15 — 20 коров считается средним. Причину столь бедственного положения, даже полной нищеты в области земледелия у здешних карел и русских пусть выясняет тот, у кого больше стара­ния. [...]

Мурманами, или мурманскими, называют людей, кото­рые каждый год из деревень между Кандалакшей и Оне­гой и из более отдаленных русских деревень и городов, а также из карельских деревень Олонецкой и Архангель­ской губерний в конце марта — начале апреля тысячами устремляются на Мурманское побережье Ледовитого океана, заполняя дорогу к морю беспрестанно движущими­ся и лишь кое-где прерывающимися вереницами. Ранее я упоминал уже о скоплении народа в Кице — это и были мурмане. Уже в Коле по всему нашему пути и на всех постоялых дворах до самого Разнаволока мы встречали мурманов. Причем это были запоздавшие, выехавшие поз­же других, основная же часть уже раньше добралась до места. Иные из них везли свой скарб в ахкиво^[169], в которые были запряжены большие собаки, и один бог ведает, из какой дали они ехали; другие нанимали оленей, но большинство шло пешком, тащи за собой так называемые ве­гу ри — легкие санки, сделанные наподобие ахкиво. Похо­же, многие из них были в самом жалком положении: при­пасы, взятые из дому, кончились, а денег на еду не было. Предвидя предстоящие лишения, кое-кто из них прихватил с собой из дому всякий мелочной товар: женские соро­ки (повойники), ленты для волос, кусочки веревки и лос­кутки ткани, которые они надеялись продать лопарям, но даже лопари ни во что не ставили такие вещи. Не пред­ставляю, как они сумели добраться до побережья, однако хочу надеяться, что это им удалось. В одном месте я по­встречал двух братьев, один из которых внезапно заболел воспалением легких, и это, как мне казалось, могло кон­читься весьма печально. К счастью, у другого было столь­ко денег, что он мог по крайней мере на несколько перего­нов нанять оленя, впрячь его в кережу и уложить поудоб­нее больного и укутать его. Но когда у них кончатся деньги, брату не останется ничего другого, как впрячься самому в кережку и тащить ее до побережья, чтобы боль­ной умер там, если не скончается по дороге.

На постоялых дворах обитали лопари, желающие зара­ботать на перевозе путников, имеющих средства нанять оленей. При замене оленя обычно часами торговались о цене. Положим, лопарь назначает сперва сумму два руб­ля за оленя, чтобы подвезти за сорок верст от Мааселькя, а мурман выторговывает до одного рубля или рубля и двадцати копеек, в зависимости от состояния дорог, уме­ло предлагая сначала лишь половину, а то и меньше этой суммы. Многие мурмане съезжают с почтового тракта где-то на середине пути между Кандалакшей и Колой, около Разнаволока, направляясь отсюда на восток; и лишь незначительная часть едет до Колы.

В Коле я впервые услышал о другом значительном, но доселе неизвестном истории народе — филманах. Я не нашел на карте никакой Филмании, поэтому начал рас­спрашивать жителей Колы об этой стране и ее жителях еще и по той причине, что, похоже, она ничуть не хуже Мурмании и мурман, о которых мне ранее удалось раздобыть кое-какие сведения. Филманы проживают на Филманском побережье, к западу от Мурманского, которое кончается у границы с Норвегией. Филманское побережье тянется через Нордкап до Хаммерфеста и далее. Говорят, что они ведут такой же образ жизни, как мурманы: целые дни проводят на воде, а ночи — если не на воде, то в банях и избушках, которые строят из дерева или из дерна по берегам морских заливов. Никто не мог рассказать мне подробнее, как они проводят зиму, предполагали лишь, что большинство из них осенью исчезает, подобно мурманам.

В Мурмании говорят на языке, довольно близком рус­скому, но, насколько мне известно, у филманов имеется свой язык, называемый какшпрек, а возможно, правиль­нее было бы первую часть «как» писать по-русски, а вто­рую — spreck — по-немецки. Поскольку целью моей поезд­ки являлись лингвистические разыскания, то, обнаружив этот язык, я очень обрадовался находке: кто знает, вдруг ему однажды выпадет участь сыграть среди языков такую же роль, как ныне санскриту. По крайней мере, можно уже утверждать, что в основе языка какшпрек лежат элементы не только русского и норвежского, но и финского и лопар­ского языков. В Коле мы повстречали людей, говорящих на какшпреке, кроме того, на обратном пути, в Разнаволоке, застали двух горожан, один из которых уверял, что умеет говорить по-норвежски, что оказалось неправдой, зато он прекрасно владел какшпреком. [...]

Говорят, что не представляет особой трудности на­учиться говорить на какшпреке. Жители Колы, которым в летние месяцы приходилось жить в Филмании, говорят на нем свободно. Если говорящий на какшпреке не поймет ни слова из сказанного, то он прекрасно выходит из за­труднительного положения, отвечая просто «да, да». Во многих случаях знание какшпрека может иметь очень большое значение: владея им, в частности, начинаешь по­нимать значение слов «филман» и «мурман». Поэтому, если когда-нибудь этимолог не сумеет объяснить слово «филманы» при помощи греческого, где оно писалось бы philoman, то я мог бы предположить, что оно произошло от какшпрека и обозначает жителей побережья Руйя (Финмарка). Слово «мурманы» произошло также от как­шпрека и означает «едущий на море», а составлено оно из двух слов: русского «море» и лопарского гпаппее — путник, едущий. [...]

Для финнов побережье Руйя примечательно тем, что там кроме лопарей и норвежцев проживает примерно четыре тысячи человек, для которых финский является родным языком и которые, по всей вероятности, еще на­долго сохранят его, несмотря на то, что многие, даже про­свещенные норвежские священники, усиленно пытаются заставить их читать по-норвежски. Сколько же еще веков должно пройти на земле, чтобы человек в своем культур­ном развитии достиг не только понимания того, чтобы счи­тать свой родной язык самым лучшим, но чтобы признал и за другими народами такое же право и ни уговорами, ни силой не пытался бы заставлять их менять свой язык на чужой. Я осмеливаюсь также обратиться особо к нор­вежским священникам с вопросом, почему именно сейчас, когда они рьяно взялись за обучение лопарей закону божьему на их родном языке, по отношению к финнам поддерживается иной порядок? Только ли потому, что чис­ленность лопарей вдвое больше? Это не довод — и у сла­бого должны быть права, тому учат закон и евангелие. А может, причиной является их собственное нежелание учиться финскому, коли уж они владеют норвежским и ло­парским? И это не причина, потому что четыре — восемь образованных попов конечно же с меньшими затратами труда и времени научатся говорить и читать на чужом языке, нежели это смогут сделать четыре тысячи необра­зованных простолюдинов. Или, может быть, норвежский язык приятней для слуха господа, чем финский? [...]

Но зачем обращаться к высокообразованным священно­служителям Норвегии, когда тот же вопрос об обучении лопарей закону божьему и еще множество других вопро­сов можно было бы задать нашим попам. Мы привыкли жаловаться на то, что во время шведского насилия наш родный язык был притеснен, и тем не менее, как только посредством реформации освободились от латыни, очень скоро были раздобыты для народа и Библия, и прочие священные книги на финском языке. Если не что иное, то хотя бы чувство признательности за свершившуюся спра­ведливость, выпавшую на нашу долю, должно было бы обязать нас признать и за лопарями такое же право. Но в действительности все произошло иначе. [...]

Примечательно то, насколько безуспешны и противо­естественны предпринимавшиеся попытки отчуждения на­рода от его родного языка. Уже около ста лет — то ли умышленно, то ли, как хотелось бы верить, от полного неведения — относящихся к Финляндии лопарей пытались превратить в финнов, но не продвинулись в этом дальше того, что лопари Инари, коверкая язык, говорят по-фин­ски, исключая детей и жителей деревень верховья Паатсйоки, не достигших даже такого умения. [...]

Выше я говорил о несправедливом отношении наших предков к лопарям, добавлю лишь, что если бы кому-ни­будь в будущем пришло в голову отлучить нас от родного языка, то это следовало бы считать справедливым нака­занием детей за дурные поступки отцов. [...]

После столь долгих рассуждений на отвлеченные темы мне пора вернуться на стезю, по которой я шел до сих пор, в ту же самую деревню Мааселькя, от которой я по­завчера отклонился в сторону и проблуждал до сих пор.

У лопарей Мааселькя, а возможно и по всей русской Лапландии, вероятно, произошло смешение с карелами, по крайней мере, многие из лопарей внешне очень похожи на карел, хотя и не говорят по-карельски. Кроме того, их одежда, равно как и способ строительства домов, схожа с карельским. Без сомнения, смешение с карелами привело к большей общности языка русских лопарей с финским и карельским, о чем не раз пишет Шегрен в своей работе, где он пытается выяснить также время этого смешения и доказать его очевидность. На основе этого можно объяснить причины, по которым обычаи лопарей России во многом отличаются от обычаев других лопарей. Так, например, в Кильдине, а также на всем пути из Колы в Кандалакшу я видел, что еду варят женщины, хотя у всех других лопарей — это мужское занятие. В местечке Риккатайвал (по-лопарски Riksuol), в шестидесяти-семи­десяти верстах к югу от Мааселькя, одна лопарка замеси­ла кислое тесто для хлеба и испекла его в печи, так же как это делают русские и карелы. У многих на местах лет­них стоянок имеются бани, в которых они парятся, что во­все против обычаев лопарей, ведь даже лопари Инари, усвоившие наполовину обычаи финнов, не ходят в баню. Воду для питья и приготовления пищи они берут из озера или другого природного источника, а не растапливают из снега, подобно остальным лопарям. В их избах, как пра­вило, чисто, пол и лавки вымыты, во многих домах — обыч­ные столы, тогда как остальные лопари пользуются сто­лешницей, которая при необходимости ставится на спе­циально для этого сделанное подстолье или другую под­ставку. [...]

В Мааселькя мы повстречали одного русского каре­ла — старосту волости Пяярви, граничащей с приходом Куусамо. Он как раз возвращался из Колы, куда ездил на своих оленях [из Пяярви] — отвозил в казну годовой госу­дарственный налог, собранный им в волости, на сумму около 1800 рублей. Он попросил и меня посмотреть, пра­вильно ли ему дали расписку (кто знает, сколько человек в Коле делали это уже до меня), я же спросил его, если уж он не умеет писать, умеет ли он сам прочесть напи­санное. На что он ответил: «У старосты не было бы ника­кой печали, кабы он умел писать и сразу на месте отмечать, кто сколько дает и сколько кому еще остается упла­тить. Я же несколько раз в году объезжаю волость и со­бираю налоги, ведь не все могут заплатить все сразу, и порою кажется, вот-вот сойду с ума, потому что мне нужно держать в голове, кто уже заплатил и сколько платил, а потом сложить все вместе и сравнить сумму с той, которую я должен взимать. Все время думая об этом, я иногда проезжаю верст пять — десять, вовсе не видя дороги, а остановившись, удивляюсь, что уже при­ехал». [...]

10 апреля под вечер выехали из Мааселькя и продви­нулись за день всего лишь на один первый перегон в двадцать две версты до Разнаволока (по-лопарски Rasnjarg). Из Колы сюда приехали два торговца прода­вать муку, хлеб, рыбу и вино для мурманов, пути которых здесь расходятся: одни направляются в сторону Колы, другие — на восток. Должно быть, товар пользовался спросом — у торговцев осталось лишь немного хлеба. На следующее утро из Разнаволока два лопаря отправлялись к морю, чтобы остаться там до осени. Мне доводилось видеть и самому испытать немало трогательных прощаний, но расставание лопарей со своими родными было, пожа­луй, самым трогательным. Я еще ничего не знал о гото­вящейся поездке, но заметил, что одна довольно молодая женщина тайком проливает слезы, и не мог понять, в чем дело. Лишь потом, когда отъезжающие уложили свои вещи и привели оленей из леса, в избе все принялись пла­кать и всхлипывать, креститься и кланяться перед икона­ми, обнимать и целовать отъезжающих. [...] Затем, когда все уселись в кережки, с ними еще раз обнялись и расце­ловались. Когда же они наконец тронулись в путь, многие из близких бросились в объятия уезжающих либо вскочи­ли на возки с поклажей (райд-ахкиво). Олени, которые мало разбирались в сценах прощания, зато хорошо чув­ствовали сильный ветер, на котором им пришлось поряд­ком померзнуть, резко сорвались с места и помчались что есть силы.

Самого последнего прощания я не видел, так как вер­нулся в избу и начал размышлять о нашем отъезде. Очень хотелось за этот день проехать на перегон больше, до Риккатайвал, куда мы и добрались довольно рано, проехав тридцать пять верст. В тот день мы могли бы проехать и больше, но здесь оказалось так уютно и чисто, хозяин и все домочадцы были так доброжелательны и обходи­тельны с нами, что мы решили остаться выпить с ними чаю, а завтра утром ехать дальше. У лопаря в Риккатайвал была довольно хорошая посуда для чаю: фарфо­ровые чашки и кувшин, а также вместительный медный кофейник. [...]

Из Риккатайвал мы выехали поздно. Было тепло, доро­га оказалась тяжелой, а олени плохими, поэтому в тот день мы успели доехать лишь до Йокострова (по-лопарски Tjueksuol), расположенного в тридцати трех верстах от Риккатайвал. Прибыли уже в вечерних сумерках. Неза­долго до нас с противоположной стороны приехали шесть русских солдат, направлявшихся в Колу, они остановились здесь на ночлег. Поэтому нам показалось, что будет тесно­вато. Мы отдохнули лишь несколько часов, выпили чаю, поужинали и отправились в путь, проехав за ночь еще тридцать верст до Зашейка. И на этот раз нам достались плохие олени, и хотя дороги в ночное время были лучше, мы доехали до места не раньше пяти часов утра. Всем очень хотелось спать. Несмотря на неудобства, можно бы­ло бы, конечно, поспать и в кережке, но нам не давал покоя проводник, без конца подгонявший ленивых оленей окриками «проклятый» и прочими ругательствами. [...] Но «проклятые» олени так устали, что один из них уже не мог сделать ни шагу. Лопари никогда не отправляются в путь, не взяв с собой одного либо нескольких запасных оленей, каждый из которых следует на привязи за их кережкой либо за грузовыми кережками. Проводник заме­нил уставшего оленя на запасного. Но олень, то ли от сильной усталости, то ли от своего упрямства, все равно не мог идти дальше. Лопарь, видимо, подозревал послед­нее, поэтому стал бить и пинать лежащего оленя так, что невозможно было смотреть, пока тот наконец не поднялся на ноги. Лопарь побежал к своей кережке и поехал даль­ше. Что же касается оленя, который хотя и был постав­лен на ноги и протащился часть пути за оленем в упряж­ке, то можно было сказать, что он недолго продержится на ногах. Наконец уже ни побои, ни пинки, ни проклятья не помогали — олень лежал неподвижно, позволяя лап­ландцу волочить себя куда только вздумается. Лишь тогда лопарь догадался поместить уставшего оленя в пустую кережку, а затем, когда мы перебрались со льда на берег, он привязал его к дереву, где и оставил. Лучше бы он сде­лал это намного раньше: бедному оленю не пришлось бы терпеть столько да и мы быстрее добрались бы до места.

В Зашейке мы рассчитывали немного поспать, но нам это не удалось, и мы отправились в последний перегон, оставшийся до Кандалакши, длиной в тридцать верст. И здесь нам достались далеко не завидные олени, но все же они были намного лучше первых. Некий Пахков, про­живающий в Кандалакше, хозяин всех постоялых дворов до Разнаволока на случай, если олени устанут, отправил нам навстречу лошадь. Он заранее получил известие о нашем прибытии от человека, который привез почту из Колы и выехал из Зашейка раньше нас. Мы встретили лошадь за три версты от Кандалакши и могли распро­ститься с оленями, бог знает на какое время — на год, на два, на пять лет, а может, и навсегда. [...]

Дорога от Колы до Кандалакши ровная, без гор, если не считать довольно пологого откоса, по которому со сто­роны Мааселькя спускаются на озеро Имандра, а также последний перегон у Кандалакши. Пять лет назад по этой дороге я впервые ехал на оленьей упряжке и теперь, про­езжая по одной из сопок, узнал даже сосну, к которой про­тащил меня олень, когда я свалился с кережки. Meminisse juvat^[170]. Полпути от Колы проезжают сушей и небольшими озерами, затем до самого последнего перегона простира­ется озеро Имандра длиной в девяноста верст; все же ехать приходится не только по льду, так как на пути попа­дается множество мысов разной ширины. На виденных мною картах это озеро изображено шире, чем оно есть на самом деле, вообще-то оно не очень широкое. По-лопарски оно называется Aävver jävr, т. е. по-фински Avarajärvi^[171], Многие карелы называют это озеро Инари, так же как в Финляндии озеро Инари. [... ]

Мы ехали по озеру Имандра сорок верст, и все это вре­мя сбоку от нас виднелись подоблачные хребты Умбтег, они показались задолго до того, как мы вступили на лед Имандры. Кому не приводилось ранее видеть эти горы, тот не смог бы сразу отгадать, то ли это белые облака на го­ризонте, то ли вздымающиеся до облаков горные хребты. Проезжая здесь в прошлый раз, я даже с близкого рас­стояния не мог определить, что передо мной — вершины гор или облака. Они находятся на восточном берегу Имандры, примерно в десяти верстах к югу от Риккатайвал, хотя кажется, что они совсем близко от Риккатайвал, на противоположном берегу озера. Русские называют их Гибин, карелы — Хийпиня, лопари — Умбтег. Как далеко они были видны потом, когда мы их миновали, трудно ска­зать, поскольку по выезде из Йокострова нас застала ночь, а кроме того, из кережки даже днем невозможно разглядеть предметы, остающиеся позади. В иные дни, когда светило солнце, даже перед кережкой было трудно что-либо разглядеть, потому что лучи солнца, отражавшие­ся от огромных снежных просторов, слепили глаза. Мы вынуждены были прикрывать глаза и смотреть лишь на оленя и передок кережки. Когда же на нашем пути ока­зывался какой-нибудь мыс, где зеленел лес, для глаз на­ступал отрадный отдых.

Вдоль всего пути был довольно густой лес из сосен, елей и берез. Даже севернее Колы эти деревья вырастают довольно большими и высокими. На две мили севернее, в Кильдине, недалеко от погоста я увидел целую рощу вы­соких прямоствольных берез, стволы большинства из них были диаметром в четыре-пять дюймов, а некоторые даже с пол-локтя. А на последнем перегоне у Кандалакши во многих местах рос отменный строевой лес. На коре многих деревьев были вырезаны фигурки людей головой вниз, но сколько бы я ни расспрашивал об их значении, так и не получил объяснения этому. [...]

Прежде чем перейти к описанию жизни другого края, а именно — русского, позвольте мне, прощаясь с краем лопарей, еще вернуться к их языку и говорам. Не прини­мая в счет лопарей тундры, об остальных можно сказать, что они владеют двумя языками: своим родным и государ­ственным языком страны. Ранее уже говорилось о фин­ском языке финляндских лопарей, лопари Норвегии и Швеции, наверное, в такой же степени владеют швед­ским и норвежским. Но о лопарях России, особенно про­живающих в окрестностях Колы и вдоль тракта, ведущего в Кандалакшу, говорят, что они разговаривают в основном по-русски, так что их невозможно отличить от урожден­ных русских. По тем сведениям, которые нам удалось по­лучить, родной язык российских лопарей делится на три основных говора. Первый из них является общим для лопарей, живущих возле Колы и озера Имандра, кроме деревни Мааселькя, расположенной севернее. На втором говорят лопари Мааселькя и лопари деревень к востоку и северо-востоку от Колы. На третьем говорят самые от­даленные от Колы лопари Турьи, живущие в восточной и юго-восточной части упомянутого [Кольского] полуостро­ва. [...]

«Во всех отношениях остается только сожалеть, что русские сделали так мало для развития языка (русских лопарей)», — говорит Раск в упомянутой работе (часть II, с. 340). Мы полностью присоединяемся к его высказыва­нию, добавив лишь, что точно так же мы можем сетовать и на финнов, не занимающихся изучением говоров фин­ляндской Лапландии, и даже с еще большим основанием, так как именно финны, ввиду родственности финского и лопарского языков, могли бы лучше других изучить лопарский язык и способствовать его развитию. Но таков у нас обычай — заниматься всяческими делами, чуждыми нам, и предоставлять немцам и прочим возможность изу­чать то, что ближе нам самим, как, например, лопарский и даже финский языки. Лишь в Норвегии и Швеции ло­парский язык неплохо изучен, но тоже не настолько, что­бы филологам в этой области нечего было делать. [...]

Пока дороги более или менее хорошие, ехать предстоит всего триста верст, и я надеюсь, что путь займет не слиш­ком много времени, если даже иногда и придется делать остановки на несколько часов. Прежде всего надо побыть в Кандалакше — неказистом волостном городке в сорок домов, расположенном на правом берегу реки Нива, непо­далеку от довольно больших сопок, названия которых нам подсказал один карел; это Ристиваара, Раутаваара, Волоснаваара, Селеднаваара. В этих краях был даже свой чиновник — становой, об обязанностях которого мне почти ничего неизвестно, возможно, что он только занимает ме­сто и принимает путешественников. [...] Кроме станового, показавшегося нам весьма порядочным и доброжелатель­ным человеком, здесь был еще почтовый смотритель, а также поп, но нам не довелось с ними встретиться.

Видимо, когда-то Кандалакша была значительным местом; прямо напротив нее, на мысу, расположенном на противоположном берегу протока, как рассказывают, был монастырь с тремя церквами. «Немцы» (карелы или нор­вежцы?) во время войны разрушили его, и ныне там стоя­ли лишь одна церковь и несколько плохоньких домишек. В одной старинной руне^[172] говорится о девушках из Канда­лакши (Каннанлахти по-карельски), которых молодые мужчины хотели было украсть и продать в Виена (Архан­гельск), судя по этому, можно полагать, что когда-то дав­но в этих краях жили лучше, потому что за теперешних Кандалакшских девушек, продавай их в Виена или куда угодно, думаю, много не выручишь. [...]

Из Кандалакши мы проехали тридцать верст в Кня­жую Губу, оттуда еще тридцать — в Ковду. Княжая Губа — бедная деревушка, в ней всего домов двадцать пять. Возможно, что ее прежнее наименование Рухтинан лахти, а теперешнее — перевод на русский, жители дерев­ни тоже были русскими, вернее смесью русских и карел. По-видимому, так же обстоит дело и с жителями других русских деревень, расположенных на берегу моря, и у них теперь господствует русский язык. Те многочисленные ка­рельские названия, распространенные здесь и в других местах русской Лапландии, как, например, Мааселькя, Риккатайвал, Нивайоки, Кандалакша, а также явные ис­кажения или переводы на русский обычных для Карелии названий, как Пинозеро (Пиениярви), расположенное к се­веру от Кандалакши; Верхозеро (Коркиалампи) — между Кандалакшей и Княжей Губой, Белозеро (Валкиаярви), Старцевозеро (Уконъярви), Старцева Губа (Уконлахти) — между Княжей Губой и Ковдой; Паяканта Губа (Паюканта), Глубокозеро (Сювялампи) и прочие, дают основа­ния полагать, что и Княжая Губа является переводом от Рухтинан лахти. Подобное же название и сходные с ним встречаются в Финляндии, как например: Рухтинан салми, Рухтинан сало, Рухтинан киви^[173] и т. д. Несомненно, и на­звания Черная Река, Летняя Река и прочие являются пе­реводами от распространенных в Карелии названий Мустайоки, Кесяйоки. Русские относятся к названиям мест как к эпитетам — как только узнают их значение, так сра­зу же переводят их на свой язык. Отсюда возникает значи­тельная путаница в географическом отношении, но, с дру­гой стороны, их язык от этого становится только много­звучней, потому как чужие по происхождению названия мест звучат как иноязычные.

Глубокой ночью мы прибыли в Ковду. Пришлось какое-то время стучаться, пока нас не впустили на станцию, или постоялый двор. Хотя в той комнате, куда нас поселили, жили две-три пожилые женщины, которые уже спали, не­чего было и думать, что и нам постелют, поэтому мы улеглись спать прямо на полу среди своих дорожных су­мок, рюкзаков и одежды и неплохо выспались. Вообще-то последний раз мы спали в приличной постели в гостях у пастора Дурхмана в Инари. Лопари предоставляют при­езжему самому выбирать место для сна и делать себе постель, хорошо еще, если принесут оленью шкуру для подстилки. Правда, в Коле у нас была кровать, нодалеко не идеальная постель. В Кандалакше мы две ночи спали на полу и также на всех остановках до Кеми, ни на одном из постоялых дворов не было и признаков кровати, не го­воря уже об отдельной комнате для гостей. [...]

Вообще-то Ковда — маленькое село, состоящее при­близительно из пятидесяти домов, многие из которых — двухэтажные и отстроены в целом лучше, чем дома в Кан­далакше. Летом здесь должно быть очень красиво: река Ковда, огибающая почти все село и текущая с юга на се­вер, словно в поисках русла, сворачивает на восток и юго-восток, чтобы впасть в близлежащее море. Таким образом, Ковда остается на мысу, на южном берегу этой бурлящей небольшими порогами реки. Похоже, что здесь хорошие уловы, потому что даже в это время года продавался све­жий лосось. Мы купили одного лосося весом в двадцать три фунта, из которого несколько дней готовили пищу, но так до Кеми и не успели всего съесть. Мы заплатили за него по двадцать копеек за фунт. Здесь, в окрестностях Ковды и соседней Черной Реки, как сказывали, были хо­рошие обширные покосы, а возле других деревень и горо­дов покосы были скудными, и поэтому им весной прихо­дилось докупать сено для скота. А стоимость его в этом году была двадцать-тридцать копеек за пуд. [...]

Из Ковды, проехав двадцать две версты, мы прибыли в Черную Реку, или Мустайоки, — деревню, состоящую примерно из тридцати домов. Поехать дальше нам уже не удалось, поэтому заночевали здесь, а на следующий день проделали путь в сорок верст до села Кереть. В этих кра­ях нередко можно встретить людей, переселившихся сюда из приграничных волостей Финляндии и принявших право­славную веру. [...]

Кереть, куда мы прибыли, была гораздо лучше Ковды и Кандалакши. Она расположена на северном берегу одно­именной реки, имеет свою церковь и священника, чего в других местах, начиная от Кандалакши, не было. Почти сразу же по приезде нас пригласили на чай к торговцу Савину — самому богатому человеку этих мест. Его дочь вышла замуж в Колу, но там она сразу же стала страдать от сильной подагры. Помимо богородицы (девы Марии), попов Колы и лопарей Кильдина, меня тоже приглашали помочь страдалице. Наконец она все же поправилась, и все, должно быть, решили, что мои лекарства ускорили ее выздоровление, и вот теперь ее родители, живущие в Керети, узнав обо всем из письма и желая выразить свою благодарность, пригласили нас на чаепитие, а вече­ром на ужин и еще на чай утром следующего дня. У са­мой девушки было своеобразное представление о болезни. В Керети к ней многие сватались, но все получили отказ, поэтому, когда она вышла замуж за теперешнего своего мужа в Колу, то и она сама и все домашние были твердо убеждены, что кто-то из прежних женихов, а может быть и все вместе наслали ей эту болезнь. [...]

В здешних краях, я заметил, у многих больных, кото­рые иногда обращаются ко мне за советом, существует убеждение в том, что болезни их возникли не естествен­ным путем, поэтому они редко соглашаются лечиться обычным способом, но если бы я даже назначил им ле­карства, в этих местах нет аптек и невозможно достать никаких лекарств. Ни в Коле, ни здесь, в Кеми, нет апте­ки несмотря на то, что этот город вдвое больше и вчетве­ро богаче, чем Каяни в Финляндии. У них также не хватает людей особой специальности — рудометок^[174] и кровопускателей, которых в Финляндии предостаточно, а если и повстречаешь здесь подобного хирурга, то оказывается, что он родом из Финляндии.

Поскольку бумага, из которой я сделал тетрадь для описания этого путешествия, скоро кончится, я буду крат­ким и лишь перечислю деревни, через которые мы проез­жали по дороге из Керети в Кемь. Вот они: постоялый двор Вехкозеро (Вехкаярви) в 14 верстах от Керети, от­куда 8 верст в Тюпюккя, или Пуолимаа; далее 18 верст в Кялкъярви, или Паяри; 22 версты в Сарвиниеми, или Пултери; 12 верст в Пилсиярви; 17 верст в Какара; 40 верст в Понкама; 28 верст в Кесяйоки и 22 версты в го­род Кемь. Кроме Понкамы и Кесяйоки, остальные — лишь небольшие карельские деревни, жители которых говорят и по-русски довольно сносно. И словно стараясь не от­стать от них, русские жители Понкамы и Кесяйоки сносно говорят по-карельски. [...]

В карельских деревнях дома не теснятся один возле другого, как в русских. У карел можно видеть настоящие изгороди, а в избах — прялки, каких не увидишь у здеш­них русских, они все еще пользуются древними веретенами. В карельских деревнях нет мошенников, зато много ни­щих, просящих милостыню. Едва мы успели снять шубы, как нас окружили не только дети, но и взрослые женщи­ны, они кланялись нам, выпрашивая «милостиа», т. е. по­даяние. Следует отметить, что здешние крестьянки, как русские, так и карельские, еще не научились делать кник­сен, но зато усердно и часто кланяются.

По обочинам дорог у карельских деревень виднелись подсеки и лес, сваленный для нее, а также бесконечные хвойные леса, несчетное число больших и малых озер. Если севернее Ковды повсеместно, кроме лопарей, кото­рым хватает и оленей, используют собак как вьючных жи­вотных, то к югу от Ковды подобное уже не наблюдалось. Но позже я слыхал, что даже в городе Кемь и в находя­щейся еще южнее Суме ездят на собаках.

В Кесяйоки — деревне, расположенной недалеко от Ке­ми, мы едва не остались без приюта, нас не впускали даже на постоялый двор, а на следующий день не хотели давать лошадей. Наконец, устав выслушивать одни и те же слова «подорожна, прогон» и пр., часов в двенадцать дня Кастрен пошел пешком по дороге, ведущей в Кемь, надеясь раздобыть там либо подорожную^[175], либо лошадь, а я ос­тался с вещами. Но, видимо, из опасения, что слишком долго задерживают нас, либо по другой причине, вскоре во двор привели двух лошадей и я смог выехать. Между пятым и шестым верстовыми столбами нагнали Кастрена. Лошадь, на которой я ехал, устала к концу пути, хотя в основном мы ехали шагом. Последние пять верст до города мне пришлось идти пешком. Несмотря на такой провоз, возница потребовал уплаты шестьдесят копеек за милю, хотя обычно платят лишь пятьдесят копеек, но что­бы отвязаться от него, пришлось уплатить то, что он про­сил.

В будущем, если позволят время и обстоятельства, я напишу в течение зимы о своих поездках в Лапландию, но поскольку о них и так написано немало, я хотел рас­сказать об этой части своей поездки.

В конце письма порою принято просить прощения, ссылаясь на спешку, небрежность и пр., я тоже имею пол­ное основание для перечисления целого ряда причин, ме­шавших мне: эти заметки делались то в кережке, то во время отдыха, во время перекура, и, ко всему прочему, русский и лопарский языки настолько переполняют меня, что при всем желании я не могу составить сейчас ничего целостного.

Кемь, 4 мая 1842 г.

Э. Лённрот

АКАДЕМИКУ ШЕГРЕНУ

Архангельск, 2 июня 1842 г.

Высокообразованный, всеми чтимый господин коллеж­ский советник!

Очень благодарен Вам за книги, которые получил здесь, в Архангельске, равно же как и за Ваше любезное письмо от 14 (26) апреля. Мы так и не поехали через Онегу, поскольку узнали в Кеми, что архимандрит Вениа­мин пребывает в Архангельске, где и нашли его в полном здравии. Он очень доброжелательно принял нас и объявил о своей готовности учить нас языку самоедов, но поставил условие без его дозволения никому не сообщать об этом ни устно, ни письменно. За два вечера он вкратце позна­комил нас со своей грамматикой, в результате чего я при­шел к выводу, что если и существует какое-то родство меж­ду самоедским и финским языками, то оно настолько даль­нее и незначительное, что мне вовсе не стоит тратить вре­мя на изучение этого языка. Ни одно числительное не было сходно с финским, даже в той мере, в какой русские пять, семь, сто, тысяча напоминают финские viisi (viiti), seitseniä, sata, tuhansi; точно так же обстоит дело и с ме­стоимениями. Кроме того, я спрашивал отдельные слова у здешнего самоеда, но и таким способом мне не уда­лось выявить значительного сходства. На этом я пока и закончил курс изучения языка самоедов, поскольку счи­таю для себя изучение его бесполезной тратой времени, к тому же в дальнейшем, когда Вениамину удастся издать свою грамматику, словарь и евангелие, и после того, как станут известны результаты Ваших и Кастрена исследова­ний, я смогу быстрее выучить этот язык.

Итак, я оставляю самоедов и направляюсь отсюда к вепсам, в те края, где они, по вашим описаниям, прожи­вают. Таким образом, я надеюсь сделать намного больше для финской грамматики и словаря, чем это удалось бы мне с помощью самоедского языка. У вепсов я думаю пробыть до поздней осени, а затем через Аунус и Сортава­лу вернуться домой. Но если бы представилась такая воз­можность, то есть если бы мне дали отпуск, то следующим летом я охотно поехал бы в Эстонию и Курляндию, потому что по книгам эстонский язык невозможно изучить на­столько хорошо, чтобы его можно было уверенно сравни­вать с финским. Я тешу себя надеждой создать сравни­тельную грамматику финского, олонецкого^[176], вепсского, эстонского и лопарского языков, хотя бы такую, которая содержала бы в себе этимологию разных форм и морфо­логию вообще. Кроме того, тщательное сравнение этих языков важно и в лексическом отношении, потому что за­частую невозможно выяснить первоначальное значение слов, изучив лишь один язык, а кроме того, это взаимно обогатило бы эти языки.

Лопарский язык я также исследовал едва ли даже на­половину, так что следовало бы еще одну зиму провести среди лопарей. Этой зимой, изучая лопарский язык и поль­зуясь для этого вышедшими из печати книгами, я добился все же того, что уже не сбиваюсь так часто из-за неточного правописания. И пока мне приходится довольствоваться таким результатом. Из-за писем, которых я жду из Фин­ляндии, задержусь здесь еще недели на полторы-две. Отсю­да мой путь пойдет через Каргополь в Вытегру, а оттуда — на юг, затем через Лодейнопольский округ на юго-запад­ное побережье Онежского озера. Если не раньше, то из Аунус с удовольствием сообщу Вам, как проходит поезд­ка. Благодарю Вас за то, что Вы послали мне сведения о местах проживания вепсов, полученные мною в двух письмах за прошлый год, которые теперь мне очень при­годятся.

Согласно Вашему пожеланию, я не буду сейчас от­правлять деньги за купленные для меня книги, отмечу лишь для себя, чтобы отправить, когда Вы опять будете в Петербурге. К тому времени я, возможно, узнаю сумму почтовых издержек за их пересылку. Книги для меня как нельзя более кстати, потому что здесь мы с Кастреном рас­стаемся и одному из нас пришлось бы остаться без рус­ского словаря — в Архангельске нет книжного магазина. Если это письмо еще застанет Вас в Петербурге, то я по­просил бы Вас отправить в Вытегру небольшую книгу под названием «Грамматика финского языка, сочиненная Г. Окуловым, печатав 1836. Типогр. Академии наук». Преж­де мне не доводилось слышать о существовании этой грам­матики, которую я нынче одолжил у Вениамина, и из опа­сения, что Вы, возможно, уже успели уехать в деревню и я не смогу ее получить, я переписал из нее все, что ка­сается непосредственно олонецкого [диалекта].

С глубоким уважением, оставаясь и впредь

Вашим покорнейшим слугой,

Элиас Лённрот

ДОКТОРУ РАББЕ

Архангельск, 24 июня 1842 г.

[...] О своей поездке в Кемь я писал уже в прошлом письме, так что добавить к этому нечего. В Кеми мы пе­режидали распутицу, которая задержала нас там вплоть до 19 мая. Из Кеми в Архангельск вообще нет летних проезжих дорог, поэтому нам пришлось ждать, чтобы при первой же возможности поехать по морскому пути. Нам нужно было попасть к архимандриту Вениамину для изу­чения языка самоедов. Итак, мы сели в первую лодку, от­плывавшую из Кеми в знаменитый Соловецкий монастырь, расположенный на большом острове, в шестидесяти вер­стах пути. Кемь, которую я покидаю, — это молодой город, однако создающий впечатление старого и обветшалого. Ему теперь семьдесят лет, а подобный возраст для города не соответствует даже семидесяти дням человеческой жиз­ни. Город выстроился возле небольшой бухты, полукругом в форме лошадиной подковы, чуть севернее реки Кемь, малая ветвь которой и еще какая-то речка протекают через городок. В месяцеслове (календаре) 1841 года на­званы число домов — 316 и численность населения — 1726, но, по мнению многих жителей Кеми, обе эти цифры весь­ма приблизительные. Летом по улицам, говорят, невоз­можно ездить, поэтому во всем городе нет ни дрожек, ни карет. Не знаю, можно ли по ним проехать на телеге, но полагаю, что при большой необходимости это возможно. Для пешеходов проложены довольно хорошие, широкие деревянные тротуары — такие же, как и здесь, в Архан­гельске; различаются они лишь тем, что здесь тротуары, как правило, находятся посередине, а проезжая часть дороги — по обеим сторонам от них. [...]

Кроме нас в лодку сел исправник Кольского уезда, ти­тулярный советник Иван Латышев, с которым мы позна­комились уже в Коле и убедились в том, что он порядоч­ный человек. Мне удалось немного подлечить его хрони­ческие ревматико-ипохондрические недуги, так что недели через две, вернувшись из Архангельска, он сказал, что из­бавился от ревматизма и лишь незначительно страдает от ипохондрии. В лодке находилось также несколько бого­мольцев-паломников и среди них — две женщины родом из Ярославской губернии, если я правильно помню. Они уже зимой прибыли в Кемь, чтобы поехать, по их словам, в ши­рокоизвестный монастырь, дабы постигнуть блаженство для души. Но, похоже, немало таких богомольцев, кото­рые, прикрываясь тем, что они якобы идут в монастырь, бродят по всей стране и кормятся подаяниями. [...]

На протяжении тридцати верст от Кеми повсюду на пути виднелись острова, затем показалось открытое море, по которому мы добрались бы до самого монастыря, если бы море не было затянуто льдом. Поэтому, надо полагать, нам повезло, что мы оказались на твердой земле. Нас вы­садили на какой-то маленький остров в пятнадцати верстах от монастыря, что сравнительно недалеко от большого монастырского острова. Послали в монастырь за лошадь­ми и повозками, и после шести часов ожидания они нако­нец-то показались вдали. В монастыре мы пробыли около недели, нас задержали льды. Когда же море открылось, выехать нам не представлялось никакой возможности, так как со стороны Архангельска не было ни кораблей, ни ло­док. Ожидание настолько затянулось, что мы решили на­нять лодку с гребцами и добраться до материка на Архан­гельской стороне, а расстояние до него семь-восемь миль отсюда. Потом, нанимая лодку, мы перебирались из дерев­ни в деревню по морю.

Я оставлю до встречи подробное описание великолеп­ного и богатого монастыря. Кроме основного острова длиной в двадцать пять верст и около десяти верст шири­ной, называемого Соловецким, монастырю принадлежат два других, расположенных поблизости с довольно боль­шими островами — Анзеро и Муксалма, да еще тридцать маленьких островков, раскинувшихся вдоль побережья. Чтобы скоротать ожидание, в один из дней мы съездили на Анзеро. Нам дали большую коляску, запряженную тремя лошадьми, и мы поехали по довольно сносной про­езжей дороге с верстовыми столбами по обочинам, я на­считал их пятнадцать. Вдоль дороги у ламбушек нам встречались избушки, в которых в летнее время живут монастырские рыбаки. Говорят, что ламбушек на трех островах насчитывается сорок четыре. Но, разумеется, бо­лее доходной рыбной ловлей занимаются на морском побе­режье. На берегу, где кончалась дорога, стояла избушка для приезжих, а чуть в стороне — еще несколько изб. Присматривать за этой маленькой деревней было вверено монаху родом из Тверской губернии. Он был из тверских карел, и карельский, на котором он говорил, больше похо­дил на финский, чем тот карельский, на котором говорят в округе Вуоккиниеми и Репола, где он смешался с оло­нецким говором. Этот мужчина рассказал, о чем я знал уже прежде, что в Тверской губернии много больших ка­рельских деревень. Я поинтересовался их обычаями, кото­рые оказались в основном такими же, как у остальных карел России. Он сообщил также, что у них на игрищах или когда собирается народ поют карельские песни. [...]

В Анзеро, куда мы прибыли, были две монастырские постройки, принадлежащие Соловецкому, но поменьше и, подобно главному монастырю, тоже сделанные из кам­ня. Одна из них, названная так же, как и остров, нахо­дилась примерно в версте от берега около маленького внутреннего озера. Когда-то давно оно, по-видимому, назы­валось по-карельски Ханхиярви^[177], позже образовалось Аньозеро, потому что в русском в начале слова нет буквы h, а затем сократилось до теперешнего краткого Анзеро.

В Анзеро мы встретили бывшего царского флигель-адъютанта, находившегося здесь в ссылке. Он был одет по-монашески, отпустил длинную бороду и вел себя на­столько смиренно, что не хотел даже садиться в нашем присутствии. А вообще, будучи очень вежливым и учтивым, он сам поставил для нас самовар, руками подбрасывая угли. Он сносно говорил по-немецки и поведал нам, что его сослали в основном из-за того, что однажды ему пришло в голову освистать актера Петербургского дворцового театра. Но более достоверной кажется история, рассказан­ная другими. Причиной ссылки его было якобы непристой­ное поведение и беспорядочный образ жизни. Он предста­вился Шумским, но в монастыре его знали по фамилии Аракчеев. Это, по его словам, явилось следствием того, что он был приемным сыном небезызвестного Аракчеева. Пока мы были там, я не слышал, чтобы его кто-либо на­зывал иначе. [...] Кроме предоставленных в пользование комнат и относительной свободы в монастыре ему было выделено по царской милости на личные расходы по сто рублей банковскими ассигнациями в месяц, и он, казалось, был вполне доволен своим положением.

Всего четыре версты от Анзеро до второго монастыря, расположенного на этом же острове. Он стоит на высоком крутом холме, с которого открывается прекраснейший вид на дальние проливы, острова, леса и озера. Мы не слы­шали, чтобы это место называли иначе как Галгоф, и ре­шили, что название это произошло от шведского словосо­четания «галгхоф»^[178], тем более, что в летописях монастыря упоминается о том, что в далекие времена шведы посылали сюда вооруженные отряды с целью нападения и грабе­жа уже тогда богатого монастыря. Но так же, как шведы были обмануты в своих надеждах, так и мы ошиблись в поисках происхождения названия: оказалось, Галгоф — не шведского, не карельского и не русского происхожде­ния, а древнееврейского, и означало оно то же, что у нас Голгофа, хотя его вполне можно толковать как шведское Галгхоф. Здесь на Голгофе мы повстречали другого со­сланного, бывшего офицера, во время прохождения служ­бы жившего в Финляндии. Он тоже отрастил бороду и хо­дил в монастырской одежде, но был человеком веселым и приятным. «Это прекрасно», — часто повторял он, слу­шая наши ответы на свои вопросы о Финляндии. [...]

И этому бывшему офицеру, как и Шумскому, было дозволено ходить куда угодно, даже за монастырскую сте­ну, тогда как в главном монастырском здании содержа­лись и другие, настоящие узники, у которых не было таких привилегий, они были заперты в кельи и находились под постоянным надзором. Много было и таких, которых роди­тели либо родственники отправили в монастырь на полго­да либо на год на перевоспитание, других же мать или отец жертвовали монастырю по обету. Так, извозчик, кото­рый возил нас в Анзеро, поведал нам, что мать пожертво­вала его монастырю, когда он был еще ребенком. [...]

Путь из монастыря прошел не без осложнений. По морю плавали большие ледяные глыбы, вернее, маленькие ледя­ные острова, местами их скапливалось столько, что невоз­можно было протиснуться между ними, и лодку приходи­лось перетаскивать прямо по льду. Иногда мы видели тю­леней, выныривавших из воды, подчас совсем рядом с лодкой, некоторые из гребцов стреляли в них, но не по­падали. Осенью, когда устанавливается лед, тюленям при­ходится туго. Они собираются в большие стада — до тыся­чи и более голов. На ледяных глыбах самки выкармлива­ют детенышей и опекают их, пока малыши не научатся хорошо плавать. Как только такую глыбу подгонит вет­ром или течением к берегу, крестьяне с дубинками в руках бросаются на стадо и устраивают настоящую бойню. Сам­ки — прекрасные пловчихи, и они, конечно, пытаются уве­сти своих детенышей от опасности, но бельки, не умею­щие плавать или плохо плавающие, оказавшись в воде, цепляются за кромку льда и виснут на ней, и тут удар дубинки настигает их. Но бывает и так, что, увлекшись кровавой сечей, крестьяне не замечают, как ветром или от­ливом льдину отгонит от берега, и тогда они сами могут погибнуть, потому что не берут с собой лодок, так как к тюленям надо подкрадываться осторожно. Хорошо, если с берега кто-нибудь заметит беду и кинется на выручку или ветер пригонит льдину к другому берегу. [...]

Вечером 29 числа мы прибыли в Архангельск и, следуя совету исправника, остановились в русском трактире, где и живем по сей день. [...]

ДОКТОРУ РАББЕ (продолжение предыдущего письма)

Архангельск, 1 июля 1842 г.

Р. S. По дате этого постскриптума можешь заметить, что и здесь время летит, как и везде в мире. Когда в начале этого длинного, с версту, письма я написал дату 24 июня, то рассчитывал через неделю оказаться далеко отсюда, но я по-прежнему все там же, на том же месте, с той лишь разницей, что нынче, не задерживаясь более, с первой же оказией отправляюсь из Архангельска. Кастрен уехал от­сюда позавчера вечером, он был не вполне здоров, желу­док его бунтует уже длительное время. Но сам он да и я тоже надеемся, что смена малоподвижного образа жизни на более подвижный, качка на волнах Северного Ледови­того океана, а более всего купания в соленой воде быстро восстановят его внутреннее равновесие. За день до его отъезда я назначил ему порошок из смеси ревеня и магне­зии и отправил рецепт в аптеку. Вскоре мальчик вернулся и сказал, что в аптеке не дали лекарства. Мне показалось странным, что отказались выдать такое безобидное лекар­ство, причем в той же самой аптеке, где исправнику из Колы и некоторым ехавшим сюда крестьянам из Вуокки­ниеми отпускали лекарства по моему назначению, между прочим, содержащие опиум и сулему. Поэтому я снова от­правил мальчика в аптеку, написав под рецептом свое имя и приписав слова «провинциальный лекарь, доктор меди­цины», а для большего воздействия дал ему с собой дип­лом доктора, предупредив, чтобы он не запачкал его. Но и это не помогло — мальчик вернулся с дипломом и ре­цептом. [...] А сегодня в десять часов утра мне было приказано прийти к трем часам в полицейский участок. Конечно, пришлось подчиниться. Я оделся во фрак, сунул в карман паспорт и диплом врача и ровно в назначенное время был на месте. Я простоял там час с четвертью, пока не подошел писарь с бумагой, на которой было написано, насколько я понял по-русски, что кто-то из здешних лека­рей не велел аптекарю выдавать лекарства по моим на­значениям, пока не выяснится, имею ли я законные пол­номочия на выписку лекарств. Дабы они могли в том удо­стовериться, мне надлежало оставить в полицейском участ­ке паспорт и диплом, и раньше понедельника, если их не отдадут завтра, я не смогу их получить, поскольку после­завтра воскресенье. Оттого что я врач, меня без конца пре­следуют неудобства, включая и трату времени, и досадные просьбы оказать помощь и назначить лекарства, а теперь еще вызовы в полицейский участок и тому подобное, что задерживало мой отъезд на два-три дня. Но мне, навер­ное, не помешает получить законное подтверждение на должность врача Архангельска, поскольку ex usu^[179] я уже давно был врачом для определенной части крестьян Ар­хангельской губернии, а именно для жителей Вуоккиниеми и других карельских деревень. [...]

У тебя есть основания ждать от меня описания города Архангельска, но по моей последней попытке описать Кемь ты, вероятно, догадался, что делаю я это очень плохо и мне вообще не стоит браться за это дело. Итак, хочу лишь мимоходом упомянуть, что Архангельск, по слухам, имеет протяженность семь верст, но, по-моему, город достаточ­но велик и без магической цифры семь. Кроме того, он расположен не по прямой линии, а согласно береговой ли­нии Северной Двины, которая с южной стороны описыва­ет возле города полукруг. По ширине город не более пол­версты. Севернее города сплошные болота, да и в самом городе они занимают площадь в несколько кварталов. Много каменных домов, как общественных, так и част­ных, целых тринадцать церквей, и лишь в одной из них, немецкой, я побывал. Перед городом, на запад или севе­ро-запад от него, находится маленький остров, образую­щий отдельный городок под названием Соломбол. Ныне он соединяется с городом наплавным мостом, длиной поч­ти в полверсты, но еще в начале нашего пребывания туда ездили на лодках. У острова стоят большие суда, на су­дах поменьше доплывают до самой городской пристани. На пути к Соломболу находится маленький поросший ле­сом островок, на котором сохраняется неприкосновенной дарованная природой зеленая краса, это своего рода па­мять о Петре Великом. В память о государе там каждый год проводят Петров день. Сказывают, что возле Архан­гельской крепости, в пятнадцати верстах отсюда в сторону Ледовитого океана, все еще пышно зеленеет посаженная Петром береза. Около нее несли почетную вахту до тех пор, пока дереву не исполнилось сто лет, а затем решили, что оно и так достаточно прочно стоит на своем месте, и сняли вахту. Должно быть, воодушевленные этим высо­чайшим примером, многие жители Архангельска посадили у себя во дворах по дереву, но вообще здесь нигде не уви­дишь ни настоящих садов, ни даже аллеи, которая укра­сила бы длинную набережную. В календаре 1841 года отмечается, что численность населения города составляет 10 544 человека, а количество домов — в одном месте на­писано 1385, в другом — 1398, разница небольшая. [...]

В городе живет много немцев и англичан, у них име­ются свои церкви. Торговля здесь ведется оживленная, ею занимаются даже по воскресеньям до полудня. Каждый день с утра до вечера не меньше сотни баб сидят на база­ре, разложив по всей площади в корзинах, сундуках и на рогоже всевозможную рухлядь для продажи. Среди про­чего здесь можно увидеть большие тюки финских кресть­янских юбок, которые продаются по цене от двух до пяти рублей. Доставляют их сюда торговцы-коробейники из Вуоккиниеми, которые выменивают их в Финляндии на свои платки и прочие мелочи. Когда я высказал удивле­ние одному жителю Вуоккиниеми по поводу того, что здесь так много юбок, и сказал, что скоро нашим девушкам ни­чего не останется, он ответил: «В нынешнем году немного, а вот в прошлом году их было раза в два больше».

Кроме ежедневного базара каждый вторник проводит­ся большая ярмарка, и тогда, чтобы пробраться через тол­пы людей, приходится орудовать локтями.

На Северной Двине, что шириной в две версты, доволь­но оживленное движение. Из Вологодской и Пермской губерний сюда прибывают в большом количестве круглые бесформенные соймы, состоящие почти из одного большо­го грузового трюма. Их палуба напоминает покатую крышу дома. И хотя палуба имеет наклон, по бокам ее нет по­ручней, которые могли бы предохранить от падения в во­ду. На таких судах установлено по десять и более пар огромных весел; мне довелось наблюдать, как при попут­ном ветре перед ними устанавливают в ряд семь-восемь маленьких парусников, которые тянут за собой громозд­кую сойму. После разгрузки соймы не возвращаются об­ратно, а продаются здесь примерно за четыреста рублей ассигнациями каждая, но, говорят, на месте, откуда они начинают свой путь, за них якобы платят две тысячи. Здесь можно встретить и суда другого рода — так называемые каюки, тоже с покатой палубой, без поручней. Выглядят они намного лучше соймы, хотя для непривыч­ного глаза тоже весьма странные. Они также прибывают сюда из центральных губерний, но, разгрузившись, возвра­щаются обратно. [...]

ДОКТОРУ РАББЕ

Пертоминский монастырь, И июля, 1842 г.

[...] В тот вечер маленькое судно, перевозившее бого­мольцев, должно было отправиться в Соловецкий мона­стырь, и я решил поехать с ними, намереваясь оттуда через Суму, Уйкуярви (Выгозеро) и Повенец добраться до Вытегры. Но когда я вечером пришел на корабль, то узнал, что ее владелец, некий крестьянин родом из-под Архангельска, счел для себя более удобным ехать утром следующего дня и напился пьяным, поэтому я вернулся на свою квартиру и переночевал там. Корабль должен был отплыть в восемь часов утра, и, хотя я пришел на берег на час позже, все же не опоздал и прождал еще два ча­са, пока мы не снялись с якоря. Обычно каждый корабль с богомольцами перед отправлением из Архангельска бла­гословляют на берегу. Так и на этот раз. На палубу яви­лись два монаха и начали читать длинные молитвы с по­желаниями удачи отъезжающим. Иные монахи Соловец­кого монастыря круглый год живут в Архангельске, где у монастыря имеется большой каменный дом и цер­ковь. [...] После того, как монахи закончили свои молит­вы, и архангельские богомольцы обошли всех родственни­ков, наградив их необходимым в данном случае количест­вом прощальных поцелуев, подняли якорь и паруса [...]

Под вечер 7 числа мы были примерно в восьмидесяти верстах от Архангельска, в устье небольшой речки, что в трех верстах от волостного центра, деревни Ненокотск. На море был штиль, и мы решили бросить якорь и до­ждаться ветра. Мы сошли на берег в красивейшем месте: крутой обрыв, внизу — речка, а на другой стороне между рекой и морем — узкая песчаная гряда. Весь берег порос травой и кустами шиповника, здесь было такое разнооб­разие цветов, что ботанику понадобился бы целый день для их изучения. Расположившись на берегу, мы разо­жгли костры у подножия крутого откоса, над кострами появились котлы, кофейники, и вскоре закипела вода. Мне не в чем было вскипятить чай, и три женщины взяли меня в свою компанию, доброжелательно разрешив мне налить кипятку из их самовара в мой чайник. В дальнейшем я в течение нескольких дней без особых приглашений при­соединялся к ним во время чаепития. Когда чай был вы­пит и ужин съеден, все начали подумывать о ночлеге. Я расстался с женщинами, прошел немного дальше в лес, завернулся в свой кафтан и попытался заснуть. Но не ус­пел я задремать, как над головой зазвенел большой кома­риный рой, и я понял, что уснуть будет трудновато, [...]

Восьмого утром поднялся сильный встречный ветер, по всей вероятности, он не стихнет и на следующий день и, несомненно, задержит нас здесь. [...]

На следующее утро где-то между тремя и четырьмя ча­сами нас разбудил резкий, словно тромбон, голос шкипе­ра: «Поветерь!» (попутный ветер). И хотя этот окрик по­добно грому разнесся вдоль берега, не знаю, услышал бы я его или нет с того места, где с вечера хотел было уст­роиться спать. В мгновение ока весь народ был на ногах, послышались бряцание и перестук котлов, чайников, само­варов, корзинок с провизией, жбанов с водой и пр., быст­ро перетаскиваемых на корабль. [...] Однако, несмотря на оповещение шкипера, то была не «поветерь», а слабый боковой ветер, который, равномерно покачивая, уносил нас дальше вдоль берега. [...] Весь день, следующую ночь и большую часть еще одного дня мы провели на судне, откуда нас ни разу не выпустили на берег. Это преврати­лось в настоящее мучение, особенно для женщин, потому что на корабле не было тех сооружений, которые сделали бы все выходы на берег ненужными. [...]

Шкипер решил, что лучше вернуться назад в гавань небольшого Пертоминского монастыря, что в пятнадцати верстах отсюда и куда он мог заехать по пути уже на полсуток раньше. Мы вышли на берег перед началом ве­черней службы и вся толпа богомольцев направилась в монастырь, чтобы присутствовать на вечерне. Думается, редко эта монастырская церквушка была так набита людьми, как теперь. Вечерня началась сразу после шести часов и продолжалась целых три часа, с обычными для нее молитвами, псалмами и чтениями, к которым по слу­чаю нашего приезда добавились еще пожелания удачи богомольцам. Многие из богомольцев купили себе по ма­ленькой восковой свечке, зажгли их и прикрепили перед иконами, где только нашлось место. [...] Ночь провели на берегу. А наутро опять снялись с якоря. Но я уже не по­шел на корабль, а остался на берегу, пожелав отплываю­щим более удачного пути, чем до сих пор. [...]

ДОКТОРУ РАББЕ (продолжение)

Каргополь, 23 июля 1842 г.

Я выехал из Онеги 18 числа и прибыл сюда прошлой ночью в 12 часов, проехав триста пятьдесят верст за чет­веро с небольшим суток, как и положено путешественни­ку — по восемьдесят верст в день. Было не так-то просто выехать из Онеги, но путь мой откладывался не по тем причинам, которые задерживают путника в наших городах. Что касается задержки с моим выездом, то причиной ее не был манящий перезвон посуды за завтраком или обе­дом и тому подобными занятиями, а мои собственные сомнения в том, как ехать, через Повенец или через Кар­гополь, и в том, где раздобыть лошадь. Кого бы я ни спрашивал, никто не мог ничего сказать про дорогу от Онеги до Повенца. Утверждали, что таковой вообще нет, а что расстояние немногим более двухсот верст и что сна­чала надо несколько миль идти вдоль берега моря до де­ревни Калгачиха, затем свернуть к Никитскому старооб­рядческому монастырю, а дальше от деревни к деревне идти пешком, ну а коли повезет, то верхом на лошади. Дорогу в Каргополь знали лучше, так как туда по берегу реки Онеги ведет летняя большая проезжая дорога. На мой вопрос, как лучше попасть в Повенец, мне советовали ехать через Каргополь и Вытегру — довольно остроумный совет — проехать вперед, чтобы затем вернуться назад. Я прикинул, что путь через Повенец обошелся бы вдвое дешевле, так как из Повенца в Вытегру можно проехать по Онежскому озеру, зато поездка через Каргополь была бы вдвое удобнее и быстрее. [...]

Я пошел к хозяину постоялого двора и попросил ло­шадь или лошадей на первый перегон, но он пояснил, что вовсе не обязан давать лошадей в ту сторону, а лишь до Архангельска и Кеми. Но когда я купил у него бумаги и прочной крученой нити — он одновременно занимался и торговлей — и не стал с ним торговаться, хозяин стал более благосклонен ко мне и обещал к десяти часам ве­чера прислать пару лошадей, сказав, что не может сделать этого раньше из-за архангельской почты, которую следова­ло отправить, а также из-за сильной жары, которая уто­мила бы животных. Но тут мне в голову пришла идея купить маленькую лодку, чтобы не зависеть ни от лошадей, ни от жары, ни от ямщиков, ни от хозяина постоялого двора, и доехать на ней до самого Каргополя, а возможно, и дальше, проплыть через озера Лача и Босье поближе к месту поселения вепсов. Понадобилась бы всего неде­ля, если бы я на веслах продвигался по пятьдесят-шесть­десят верст в день, но затем я узнал, что на реке Онеге помимо мелких порогов имеются участки с очень бурным течением, по которым трудно, а может, и вовсе невозмож­но подняться вверх на лодке. И поэтому затея эта оказа­лась напрасной, я не смог воспользоваться ею.

Накануне я наведался к заместителю почтмейстера, жена которого была родом из Финляндии и говорила по-шведски так же, как я на нем пишу. Теперь я снова по­шел к этой госпоже и попросил ее узнать, неужели во всем городе нельзя раздобыть лошадь или две на перегон. Она послала людей, но ничего не нашлось — у кого-то имелась лошадь, но не было повозки, у другого оказалась повозка, но не было лошади, а мне одновременно нужно было и то и другое. В конце концов я уговорил двух жен­щин отвезти меня на лодке первые шестнадцать верст. И наконец около четырех часов пополудни я отправился в путь, а чтобы добиться этого, мне пришлось почти два дня без отдыха поработать и головой, и ногами, и кроме того, прибегать к помощи других людей, для чего я носил в кармане мелкие деньги «на выпивку» и «на пряники». Видишь ли, здесь чаевые дают в зависимости от пола, мужчине — «на водку», а женщине — «на пряники». Вна­чале я думал, что независимо от пола можно всем гово­рить «на водку», но когда я говорил это женщинам, то либо они сами, либо кто-нибудь другой обязательно по­правлял меня — «на пряники».

Супруга помощника почтмейстера родилась в городе Ловийса, вышла замуж за выборгского мастера-столя­ра, но тот умер, и она вышла замуж второй раз за теперешнего мужа, в ту пору служившего в армии в Фин­ляндии. Узнав от местного врача о ее пребывании здесь, я сразу пошел к ним, поскольку был ее земляком, кроме того, не хотелось упускать возможности поговорить на ка­ком-нибудь из тех языков, какими я владел. Был воскрес­ный вечер, и я застал ее сидящей у стола за чтением Биб­лии на шведском языке. Ответив на приветствие, она спро­сила мое имя, а услышав его, сказала, что мы родствен­ники, поскольку, по воспоминаниям ее давно умершей ма­тери, человек с фамилией, обозначающей корень клена, березы или другого дерева^[180], должен относиться к их роду. Но ее генеалогические пояснения были столь запутан­ными, что я сильно сомневаюсь, мог ли общий наш предок быть более близок нам, чем Адам, тем более, что ее род был шведского, а мой — финского происхождения. Но мы решили все же считать себя родственниками, так что моя единственная таким образом приобретенная кузина живет в России. [...]

Она рассказала, что не стала отрекаться от веры сво­их родителей, как сделали многие другие, приехавшие из Финляндии и вышедшие здесь замуж, хотя вот уже двена­дцать лет ей приходится обходиться без причастия, пото­му что ближе, чем в Архангельске нет лютеранского по­па. [...] Госпожа задала мне довольно трудный теологи­ческий вопрос: может ли она, оставаясь лютеранкой, при­нимать участие в таинствах православной церкви? Я не сумел ответить моей дорогой кузине, поскольку не знал, имеет ли право православный священник допускать к при­частию людей иных вероисповеданий, и посоветовал ей обратиться к попу, надеясь, что если ей это будет дозво­лено, то я сумею убедить ее, что и таким образом полу­ченное причастие не менее благостно и действенно, чем причастие в лютеранской церкви. Но она была не очень довольна русским попом, который, насколько ей было из­вестно, за все лето не отслужил ни одного молебна о дож­де, из-за чего ее картофельное поле увядало. Но господь, который и без наших молитв заботится о нас и нашем картофеле, в тот же вечер, пока мы сидели за чаем, послал небольшой дождик, который был словно предвестником во­дяных потоков, низвергшихся затем с небес в количестве наверняка достаточном, чтобы примирить ее с попом. А в целом ей так нравилось в России, что, по ее уверени­ям, даже овдовев, она не поехала бы обратно в Финлян­дию, хотя у нее не было здесь ни детей, ни родственников. По ее мнению, после некоторых ожидаемых усовершен­ствований со стороны неустанного правительства Россия вскоре превратится в самую лучшую страну в мире. Мне осталось лишь пожелать, чтобы это произошло как можно скорее, выразив надежду, чтобы затем наступил черед и для нашей страны. [...]

В городе еще жили супруга унтер-офицера, родом из Хельсинки, знавшая шведский, и две женщины из Финлян­дии, но мне не представилась возможность встретиться с ними. Я невольно подумал: «Если в маленький город Онега с населением в тысячу или полторы тысячи жите­лей из Финляндии привезены четыре жены, то сколько же их может быть в местах получше?» Слышал, что есть они и в Архангельске, но увидеть не довелось. [...]

Если не считать двух первых перегонов, все сто пять­десят верст начиная от Онеги не увидишь ни гор, ни хол­мов, лишь луга по обе стороны реки да деревни, стоящие в нескольких верстах друг от друга. Травы на лугах хоро­шие, даже дорога поросла травой, скрыв следы колеи. Кое-где виднеются скирды сена, оставшиеся еще с прош­лого года. Но даже при таком обилии кормов крестьяне содержат не более восьми — десяти коров и двух лошадей на дворе. Это казалось странным по сравнению с нашими крестьянами, которые, особенно на севере, где сена вдвое меньше, содержат стада вдвое больше. Поля были про­сторные и обещали хороший урожай. Ни на одном поле я не увидел как следует сделанных канав. Первое льняное поле встретилось лишь в ста пятидесяти верстах от Онеги, но конопляники встречались и раньше. Глинистые почвы здесь сменились супесчаными. В лесу стала встречаться лиственница. Это роскошное дерево, пригодное для строи­тельства, могло бы произрастать и в Финляндии, вплоть до окрестностей Вааса и Куопио, а возможно и севернее, поскольку климат у нас более умеренный.

Жилые дома и снаружи и изнутри напоминают дома русских карел в тех местах Русского Севера, где я бывал. В таких крестьянских домах все подсобные помещения, кроме бани и риги, построены под одной крышей, имеется высокое крыльцо, довольно темные сени с четырьмя, а то и пятью дверьми. Одна из них ведет в избу, другая — на просторный сарай, остальные — в маленькие кладовки или горницы. Кроме того, из сеней ведут ступеньки вниз в кры­тый двор, состоящий из хлева, конюшни, курятника, заго­на для овец и закута для телят, — все это расположено в основном под большим сараем. Смею утверждать, что, не изучив как следует дом, в темноте очень легко заблу­диться в этом лабиринте помещений, как однажды и слу­чилось с пишущим эти строки. В сарае имеются и другие довольно широкие двери — ворота, через которые по мост­кам [въезду] можно въехать снизу с целым возом сена. Крестьянская изба — это помещение, длина и ширина ко­торого равна примерно трем саженям. Самое значитель­ное сооружение в ней — большая четырехугольная печь, расположенная по одну сторону от дверей. Печь с трубой либо без трубы, в последнем случае дым выходит через отверстие, сделанное в потолке. От верхнего угла печи расходятся под прямым углом н упираются в стену два воронца, один вдоль, другой поперек избы. Они проходят на высоте трех локтей от пола, иногда и ниже, так что из-за них приходится чуть пригибаться. На той же высоте вдоль стен идут доски пошире. На них, как и на ворон­цах, хранятся всевозможные мелкие предметы: ножи, ру­банки, сверла, бруски и пр. Под ними на стенах гвозди, на которые можно вешать шапки, рукавицы и другую одежду. Есть маленький шкафчик на стене для мисок и та­релок. В дополнение ко всему вдоль стен в трех четвер­тях от пола проходят широкие лавки, на которых сидят, но при необходимости на них можно и спать, хотя чаще предпочитают спать на полу. На лавках неудобно спать потому, что по всей их длине не найти места, защищенно­го от сквозняка; дело в том, что в русских избах имеется по нескольку маленьких окон, как правило — шесть, из ко­торых очень дует. Видимо, прежде по обычаю требова­лось, чтобы окна были разной величины — во всех старых избах центральное окно фасадной стены чуть большевсех остальных окон, ширина которых обычно пол-локтя, высо­та — чуть меньше. В новых же домах окна делают больше и одинаковыми по размерам. Редко где увидишь стулья, но везде есть низенький, длиной в два локтя и шириной в полтора локтя, стол с ящиком [подстольем] под столеш­ницей. Более ничего примечательного в крестьянских из­бах нет, кроме разве полатей длиной и шириной в три локтя, которые прикреплены к дверной стене на высоте трех локтей и даже более от пола. На полатях, особенно зимой, спят старые люди, любящие тепло, они же часто отдыхают на печи. В похвалу русскому крестьянину сле­дует сказать, что избы, или крестьянские жилища, всегда содержатся в чистоте и порядке, причем в гораздо боль­шей мере, чем повелось у нас во многих местах. Полы чистые, малейший мусор сразу же подметается, и так раз пять-шесть в день. Кроме того, жилое помещение свобод­но от кадушек, чанов, корыт, ушатов и прочих предме­тов, которым отведено постоянное место в сенях или еще где-нибудь. Собакам запрещено появляться в избе, и они настолько привыкли к этому с самого появления на свет, что их даже хлебом не заманить через порог, который есть и остается для них non plus ultra^[181]. На стенах можно ви­деть обыкновенные иконы из меди, а также небольшие изображения святых, написанные маслом. [...]

В целом русский крестьянский дом — это длинная и уз­кая постройка, из которой где-нибудь сбоку выступает подсобная часть. Завершает этот ряд помещений изба, фа­садом выходящая на деревенскую улицу либо на проез­жую дорогу, которая, оказавшись между домами, создает впечатление прямой улицы. Некоторые дома имеют два этажа жилых помещений, кроме того, чердачную комнату с балконом на улицу. Здесь вообще не увидишь господской усадьбы, украшающей нашу сельскую местность, равно как ни одного дома, покрашенного в красный цвет. Даже церкви не покрашены и, подобно всем прочим строениям, имеют естественный цвет дерева. Возле домов недостает огородов и зеленых лужаек, придающих особый уют фин­скому крестьянскому жилищу. Но поскольку дома стоят на одинаковом расстоянии друг от друга, в четырех-пяти саженях, и все выходят фасадом на дорогу, здешние де­ревни кажутся строго спланированными; при строитель­стве наших деревень это наверняка никому не приходило в голову. На первой половине пути от Онеги я не видел хмельников, но затем они стали попадаться.

Изгороди напоминали мне те, что встречались в губер­нии Хяме, но потом были и другие, какие ставят в Каре­лии, а те, что были вдоль дорог, нередко состояли из го­ризонтальных двухсаженных жердей, расположенных друг от друга на расстоянии половины и даже целой четверти. Как правило, они были плохо сделаны и такие низкие, что я удивлялся, почему это лошадь, пасшаяся поблизо­сти, не перескочит через такую изгородь на поле, где она гораздо быстрей могла бы наполнить свой желудок ячме­нем и овсом. Казалось, лошадь удерживает от такого шага тот же страх, который мешает собаке переступить через порог. Но когда я узнал, что в этих краях не держат сви­ней, я перестал удивляться хрупкости подобных сооруже­ний. Ведь именно свиньи во время своих усердных обхо­дов испытывают изгороди на прочность. И вообще изгоро­дям здесь отводится меньше внимания, чем в Финляндии, потому что каждая деревня заводит одного общего пасту­ха, который присматривает на пастбище за стадом. Пасту­ха обычно нанимают на все лето и, в зависимости от вели­чины деревни, платят ему за работу рублей пятьдесят — восемьдесят, если волкам не случится уменьшить этот до­ход. Такой же обычай, как я слышал, существует в Ингер­манландии, куда каждую весну из финских губерний Вийпури и Миккели приходят мужчины наниматься в па­стухи. [...]

Удалившись от Онеги верст на двести, я вышел на большой почтовый тракт, ведущий из Архангельска через Холмогоры, Каргополь, Вытегру, Лодейное Поле, Новую Ладогу и Орешек в Петербург. Этот тракт мог бы сравниться с нашими большими дорогами, за исключени­ем самых лучших дорог Вийпури, Оулу и некоторых дру­гих губерний. Русские дороги имеют одно преимущество: постоялые дворы, или станции, расположены у самой до­роги, и нет надобности сворачивать на версту либо две в лес в поисках оных, как порой бывает у нас. [...]

Люди, проживающие в местности между Онегой и Кар­гополем, по красоте и живости уступают жителям более северных мест, где я путешествовал раньше, но зато они отличаются добротой и дружелюбием, поэтому у меня не было ни малейших причин быть ими недовольным. Мне вполне доверяли во многих местах и считали порядочным человеком без того, чтобы я показывал паспорт и подо­рожную. Я не хочу, а быть может, и не вправе жаловать­ся на требование предъявить паспорт — вероятно, и у нас иностранцы не могут избежать этого, — но, когда его без конца спрашивают, начинает казаться, что тебе не доверя­ют, что тебя принимают за какого-то бродягу, а человеку непривычному это очень тягостно. После того как я поки­нул Пертоминск, я мог спокойно курить, меня уже не счи­тали из-за каждой трубки «некрещеным нечестивцем», как это было у староверов. По дороге из Онеги в Каргополь даже большинство возниц оказались курящими, и я, обра­дованный этим, угощал их табаком, а потом чуть сам не остался без курева. Кое-где с меня не хотели брать плату за ночлег и еду и не позволяли мне даже детям дать не­сколько копеек, видно было — народ не привык брать пла­ту за молоко и другую пищу, которыми угощали гостя.

Если бы иностранец стал судить обо всем финском на­роде по нахватавшим кое-какой культуры крестьянам Уусимаа или вовсе необразованным крестьянам губернии Вийпури, он был бы неправ. Так же неверно было бы всех русских оценивать по жителям побережья Белого моря. Постоянное наблюдение смерти, пусть это касается только уничтожения рыб и тюленей, сделало характер беломор­ского рыбака жестким, а торговля, которой он занимал­ся помимо того, заставляла его заботиться о своей выгоде. Земледелие же, напротив, смягчило характеры людей, жи­вущих во внутренних частях страны, и поскольку им не приходится покупать свой хлеб, они не столь заботливо подсчитывают копейки за каждый кусок. Это влияние раз­личных условий жизни на склад людей, видимо, началось со времен Каина и Авеля и в какой-то мере наблюдается до сего дня. Повсеместно землепашцы составляют лучшую и наиболее порядочную часть населения, это занятие бла­готворно влияет на национальный характер, но мне ка­жется, что государство никогда не приложит достаточно усилий, чтобы должным образом поддержать крестьян, обрабатывающих землю, а ведь земледелие является не­посредственным источником народного благосостояния. Мне порой кажется, что лишь земледелие и скотоводство нуждаются в поощрении и поддержке государства, осталь­ные же способы существования — только лишь в хорошем к ним отношении. Если ствол дерева здоров, то и ветви растут без особого ухода, и все дерево имеет цветущий вид, радует глаз и предоставляет тень путнику.

Поводом для этих отвлеченных рассуждений, которые хороши лишь тем, что не слишком длинные, явился при­ятный нрав жителей этих мест. Для людей, проживающих между Онегой и Каргополем, земледелие — основное сред­ство существования. Ближе к Каргополю вдоль дороги видны были пожоги, свежие и заросшие травой. В одном месте, во Владиченске, в ста верстах с лишним от Онеги, была солеварня, но, судя по охране, она принадлежала государству. Это был очень немудреный завод. В яме, в которую сбрасывали большие поленья, постоянно под­держивался огонь, над ямой был установлен металличе­ский короб, длиной и шириной примерно в восемь локтей и в пол-локтя высотой, в который по желобу шла вода из соляного источника. По мере испарения воды соль затвер­девала, и ее сразу вычерпывали ковшом. Я уже раньше видел такой же соляной завод в Ненокотске, между Ар­хангельском и Онегой, с той лишь разницей, что там было два короба, и говорили, что за неделю они давали пятьсот пудов соли. Соль была хорошая, чистая и белая.

Занятие подсечным земледелием осталось, видимо, от живших здесь ранее вепсов или карел, на древнее прожи­вание которых в этих местах указывают как названия мест, переведенные и искаженные, так и другие обстоятель­ства. Так, например, Босье озеро является, скорее всего, переводом довольно обычного финского Пюхяярви^[182], Лачеозеро, вероятно, является столь же обычным переводом финского названия Латваярви. В нескольких милях от Онеги есть целая деревня под названием Карельская, хотя ныне там вообще нет карел. Видимо, не все карелы пере­селились отсюда, а часть их смешалась с пришельцами, поскольку у нынешних жителей можно встретить типично карельские черты лица. Возможно, из-за подобного сме­шения люди здесь не отличаются особой красотой и жи­востью, карелы, как известно, не столь красивы и бойки, как русские, да и вообще славяне.

Еще несколько слов о самом Каргополе. Это довольно большой город, но, говорят, раньше он был намного боль­ше, а после пожара в прошлом веке так и не достиг свое­го прежнего расцвета. И тем не менее здесь насчитывается более четырехсот домов и две тысячи жителей, а также, по сведениям моей хозяйки, двадцать две церкви, из кото­рых мне удалось найти примерно половину: видимо, при счете она учла и монастырские церкви — здесь еще и два монастыря каменной кладки. Большая часть церквей со множеством куполов также сложена из камня и выглядит внушительно. Других каменных построек немного. Чинов­ники, у которых я побывал — городничий, врач и стряп­чий, — отнеслись ко мне с большим дружелюбием. Город­ничий — бывший офицер, он жил в Финляндии и знает наши города вплоть до Торнио. Врач — лифляндец по про­исхождению, прошел курс обучения в Тарту. Он пожало­вался, что скоро забудет немецкий язык, хотя за пятна­дцать — двадцать лет не научился говорить по-русски без акцента. К стряпчему меня пригласили, чтобы я лишний раз подтвердил, что бельмо, образовавшееся на глазах у его тестя, не вылечить без операции.

По заверению врача, я через сто двадцать верст по­встречаюсь с вепсами, в любом случае вполне возможно, что спустя двое суток я буду сидеть и беседовать с ними с помощью финского словаря. И тогда тебе не придется более опасаться, по крайней мере до конца сентября, что будешь получать от меня письма, да и, потом, думается, они не будут столь увесистыми. [...]

ДОКТОРУ РАББЕ

Станция Полкова, 3 августа 1842 г.

[...] К Исаевской волости, по-вепсски Исарв (Iso ar­vio?)^[183], относятся двенадцать маленьких деревень. [...] Из них лишь в пяти наряду с русским говорят и на вепсском, а в остальных этот язык уже вымер. А поскольку нынче в этих пяти деревнях даже дети разговаривают между со­бой по-русски, нетрудно предугадать, что через столетие вепсский язык перейдет в предание и в народе будут гово­рить, что в прежние времена их прадеды общались на каком-то другом, не русском языке. Даже теперь люди удив­ляются, что еще десять лет назад были живы старики, не знавшие иного языка, кроме вепсского, каково же было бы изумление самых стариков, если бы они встали из могил через сто лет и увидели бы, что уже третье-четвертое по­коление их потомков не понимает ни одного слова на язы­ке своих предков. Из тысяч форм забвения вряд ли най­дется нечто более тяжело и угнетающе действующее на мои мысли, чем исчезновение, а подчас и полное забвение языка под воздействием другого. Подобное исчезновение языка — редкое явление, и тем ощутимее его значимость. Обычно происходит так, что язык малочисленной группы людей, территория которого со всех сторон окружена ино­язычным народом, постепенно исчезает под воздействием языка последнего. Так же происходит на осеннем озере: его берега и мелкие заливы замерзают раньше, затем лед постепенно охватывает все большее пространство, а через некоторое время сковывает все озеро. И, наоборот, суще­ствуют примеры, показывающие, что язык меньшинства в окружении других языков может просуществовать дли­тельное время, поскольку ни один из соседних языков не обладает достаточной силой, чтобы вытеснить его.

Кроме того, отсутствие письменности и официального использования языка ускоряет его гибель, подобно тому как отсутствие фундамента и угловых камней сказывается на прочности дома. Основу языка составляет литература, которая способствует его длительному сохранению, и если она не сумеет предотвратить исчезновения языка, то все же сохранит в себе его прекрасные приметы. Так обстоит дело с греческим, латынью, санскритом и другими древ­ними языками, все еще живущими в литературе, хотя са­ми они уже давным-давно канули в Лету. О том, как лите­ратура упрямо стремится сберечь язык от поглощения его другими, наглядно свидетельствуют продолжительная борьба между латынью и итальянским языком, имевшая место в средневековье, а также нынешнее хитроумное пра­вописание во французском и английском языках, которое представляет собой в основном не что иное, как своего ро­да консервативность литературы.

Что же касается исчезновения вепсского языка в Исаево, то можно предположить, что это произошло следующим образом. Жители Исаево для поддержания торговых и про­чих связей со своими соседями вынуждены были научиться их языку. Для объяснений с чиновниками, священниками, помещиками и их управляющими нужен был русский язык. Некоторые женились на русских крестьянках, а это способствовало обучению детей русскому языку — дети русской матери, естественно, говорят на ее языке, а там и соседи стремились к тому, чтобы и их дети как можно раньше научились разговаривать по-русски, поскольку по­няли, что от него большая польза, а от вепсского — ника­кой. Где уж им догадаться, какие преимущества скрыты в возможности говорить на родном языке, который счита­ется непреложным даром природы. Когда создано мнение, что чужой язык лучше родного, то тем самым уже подго­товлена почва для его преобладания. Даже пожилые люди стараются выучить язык, по семь раз спрашивая у своих соседей, владеющих им, о произношении того или иного слова и столько же раз забывая его, но в конце концов оно все же занимает прочное место в их памяти. Пример­но так в школе Природы происходит обучение иностран­ному языку. Там, где обстоятельства способствуют тому, начинает действовать эта школа, выполняющая свою зада­чу без учителей, учебников, словарей и хрестоматий, при­чем намного успешней, чем это могли бы сделать все зна­токи языков и грамматик, поскольку им все же редко удается добиться того, чтобы человек совсем забыл род­ной язык или стал относиться к нему с неприязнью.

В деревне Сууртаннас я жил в доме, где, кроме старых хозяев, было два сына и две дочери. Старший сын был женат и имел много детей. Из всей семьи дед, его млад­ший сын, обе дочери и дети старшего сына говорили по-вепсски. Старуха же, перенявшая вепсский от родителей, была еще девчонкой отдана в служанки в русскую семью и почти совсем забыла вепсский, о чем поведала мне с не­малой гордостью. С ее старшим сыном произошло нечто подобное: он совершенно забыл вепсский и никогда не говорил на нем. Языком домашнего общения, разумеется, был русский, которым все владели лучше, чем вепсским. Почти такое же положение было и в других домах и, как меня уверяли, в четырех остальных деревнях, где еще мож­но услышать вепсский. Поэтому нет ничего удивительного в том, что многие слова в языке — русского происхожде­ния. Грамматическая форма сохранилась несколько луч­ше, так рама может пережить саму картину, так сохра­няется скелет, когда истлеет плоть. Я не счел нужным тратить на изучение подобного языка более трех-четырех суток, пусть даже от него и была бы какая-то польза. [.. .J

Народ Сууртаннас отличался исключительной доброже­лательностью и гостеприимством. Меня угощали здесь до­вольно вкусной крупяной похлебкой, в которую добавляют овощи и молоко, а также испеченной в печи крутой яични­цей, молоком, хлебом и стряпней. Кроме того, предлагали столько поляники, земляники, морошки и черники, что имей я еще один рот и живот, и тогда бы не смог все съесть. Меня удивлял их отказ брать плату за ягоды. Единственно, когда дети несли ягоды прямо ко мне, я пла­тил им, и то потому, что зримые монеты были детям по­нятнее, чем абстрактная благодарность. Хозяева также и думать не хотели ни о какой плате за еду и прожива­ние, и мне нелегко было уговорить этих добрых людей взять хотя бы по шестьдесят копеек за сутки, тогда как в Финляндии и в России мне нередко приходилось по тре­бованию хозяев платить вдвое больше за еду, которая бы­ла вдвое хуже той, чем меня угощали у вепсов. Мне часто припоминаются слова последнего возницы, сказанные о вепсах: «Простой народ». Насколько лучше эта просто­та, чем то умение жить, при котором без оплаты не вы­просишь огня для трубки! [...]

Этот мирный народ, вернее его мужская часть, в поне­дельник 1 августа отмечала праздник в кабаке ближайшей деревни и пила там горькую до позднего вечера. Солнце уже село, и я готовился лечь спать, как вдруг услышал шум с улицы. Я выскочил на крыльцо и увидел двух схва­тившихся врукопашную героев. Во время кратких переды­шек они спорили по-русски, затем следовало несколько чи­сто вепсских затрещин. Женщины и дети столпились у окон и на крыльце, и с любопытством следили за дерущимися — «мужская удаль женщинам люба». Лишь одна из них пла­кала, должно быть, жена задиры с окровавленной щекой.

Во время драки в Сууртаннас и после нее я начал раз­мышлять о кабаках, больших и малых, о ярмарках и о дру­гих питейных местах. Ох как все они способствуют рас­пространению того зла, которое извергается из неисчер­паемого винного источника! Мысленно я перенесся в Кая­ни к аптекарю Малмгрэну. Однажды я спросил у него, почему он больше не торгует вином, ведь у него на это было тройное право — аптекаря, торговца и мещанина. Он ответил: «Первые два года моего пребывания здесь я тор­говал вином и выручал от этого несколько сот рублей в год, но случилось мне однажды в воскресный вечер уви­деть нескольких пьяных мужчин, оравших на улице. В ту пору в Каяни кроме меня никто не торговал вином, по­этому мне пришлось признаться себе, что я являюсь един­ственным распространителем этого зла. Я покаялся в грехах и тут же принял решение больше не торговать вином, сколь бы выгодно ни было это занятие. И остался верен своему решению». Подобные примеры, когда люди посту­паются своей выгодой ради блага других, очень редки в жизни, если встретишь что-нибудь подобное, проехав де­сятки миль, можно считать, что тебе повезло. К сожале­нию, всюду встречаются в изобилии противоположные примеры. Я знаю одного богатого крестьянина, живущего неподалеку от Каяни, который рассчитал работника после первого года лишь потому, что тот за год не пропил свой заработок. Нанимая его, он знал, что батрак не пьет, но тем не менее спаивал его, как это он делал и раньше с такими людьми, подчиняя их своей воле. Делалось это так: для начала он время от времени угощал работника чашечкой кофе, затем переходил к чашке кофе, смешан­ного с ромом и сахаром, потом с вином и наконец давал чистое вино. Даже если работник отказывался пить сиву­ху, это не имело большого значения — главное, он уже тратил свои деньги на кофейные пунши, тем самым осво­бождая хозяина от уплаты ему в конце года всего зара­ботка. Если попадался падкий до вина работник, хозяин спаивал ему даже часть заработка следующего года, и ра­ботник становился своего рода рабом хозяина и вина. Я знавал также немало так называемых «благородных» людей, которые, презрев моральные и светские законы, преуспели в грязной профессии кабатчиков, и таких, ко­торые, обговорив заранее прибыль, передоверяли это дело своим слугам и прочим прислужникам. Знал я также так называемых барынь, которые, с четвертью в одной руке и с бутылкой в другой, продавали вино у себя дома, в то время как муж по долгу службы проповедовал в церкви против вина и прочих зол. Однако пора кончать, добавлю лишь, что если с помощью закона и указов возможно было бы добиться прекращения такого зла, как продажа креп­ких напитков и распитие вина, то образованные люди должны были бы нести за это большую ответственность, чем необразованный народ, ведь и преступление первых большее. Правда, один из наших основных принципов, ка­жется, гласит, что закон должен быть одинаковым для всех; и хотя я уважаю подобный принцип, все же считаю, что он не отменяет другого закона, который провозглаша­ет: «Кому много дано, с того много и спросится». И хотя людской закон и основан на том, что за одинаковое пре­ступление и наказание должно быть одинаковым, это не удается осуществить на деле, потому что суровее и много раз суровее будет наказан тот, у кого в возмещение штра­фа в десять рублей продадут последнюю корову или овцу, чем тот, который, живя в полном достатке, считает эту же десятку ничтожно малой суммой. [...]

ДОКТОРУ РАББЕ

(Продолжение)

Вытегра, 4 августа 1842 г.

[...] Начиная от Исаева я видел местами убого отстро­енные помещичьи усадьбы, к которым приписаны крепост­ные крестьяне. Как только появились эти усадьбы, сразу заметно стало, что достаток жителей уменьшился, уже не было той чистоты и опрятности, которая встречалась до сих пор. Я полагал, что вепсская деревня Исаево является исключением среди чистых русских деревень, но позже за­метил, что и после Исаево встречались подобные поселе­ния. Казалось бы, господские дома должны служить для народа примером, но зачастую было как раз наоборот. В волости Куркиёки губернии Вийпури я спросил однажды у одного умного и более или менее состоятельного крестья­нина, почему он живет как скотина и не следит за чисто­той. Он сказал, что не смеет, так как если он построит себе дом получше и если его хозяйство не будет нести на себе признаков нищеты, то управляющий имением Пупутти найдет способ содрать с него дополнительный оброк и ввергнет в такую нищету, что он за счастье сочтет ны­нешнее свое положение. Может ли это быть причиной меньшей чистоплотности здешних крепостных крестьян или ее следует искать в другом, например в предполагаемом смешении вепсов со здешними русскими жителями?

Станция Полкова находится на берегу большого Коль­ского озера (Куолаярви). Не доезжая до него, я переехал через реку Кема (Кемиёки), которая, говорят, берет на­чало из озера Кема (Кемиярви). Эти, как и многие дру­гие названия, достались в наследство от живших когда-то в этих краях вепсов или карел. На двух последних отрез­ках пути дорога шла то по одной, то по другой стороне Мариинского канала, соединяющего Онежское озеро и Финский залив с озером Белое и внутренними реками России. Движение по каналу оживленное — куда ни гля­нешь, везде вереницы палубных судов и парусников. Для меня же, поскольку я ранее не видел подобного канала со шлюзами и прочими устройствами, здесь было много ин­тересного. Не могу сказать, сколько здесь шлюзов, но, су­дя по множеству гор и возвышенностей на местности, я сделал вывод, что их весьма большое количество. Рядом со шлюзами близко друг от друга находились окрашенные в желтый цвет добротные дома управляющих и прочих чиновников. Возле некоторых домов красовались сады.

Большая часть города Вытегра расположена на восточ­ном берегу реки Вытегра, которая протекает с юго-запад­ной стороны города, затем делает поворот под прямым углом и течет на северо-запад. Чуть выше изгиба ее рас­кинулся длинный узкий остров, делящий реку на два от­ветвления: одно, что поуже, с юго-восточной части остро­ва, другое, пошире, с северо-западной стороны. На первом расположен последний со стороны Онеги шлюз, на вто­ром — мощная плотина и мост через реку. Нижнюю часть острова украшают красивые березовые насаждения, а ко­роткую дорожку от шлюза к плотине — прелестная бере­зовая аллея. На расстоянии в несколько сот шагов от из­гиба ниже по течению через реку перекинут мост с воро­тами, который при прохождении судов можно поднять с помощью барабана. Ниже моста — узкий остров, еще более длинный, чем первый, с его юго-западного берега тоже перекинут мост на противоположный берег. Вряд ли есть необходимость говорить, что город Вытегра располо­жен на очень красивом месте. Он окружен со всех сторон небольшими возвышенностями, полями, покосами, зелены­ми лиственными лесами; по городу, кроме Вытегры, про­текает впадающая в нее речушка. В городе много камен­ных домов, как частных, так и общественных, и к тому же много весьма приличных деревянных домов. По коли­честву домов, лавочек и по оживленному движению в лет­нее время можно судить, что в будущем город станет еще значительнее, сейчас в нем насчитывается лишь двести со­рок шесть домов, а жителей — две тысячи четыреста семь­десят. В городе несколько больших площадей, попросту пастбищ, по обочинам улиц проложены плохонькие дере­вянные мостовые, они неровные и неустойчивые. У изгиба реки, на левом берегу, стоит лишь несколько домов, среди них — больница. Во всех городах, начиная с Колы, есть такие маленькие общественные больницы с уездными вра­чами. Там очень мало коек, да и те часто пустуют. Боль­ница в Вытегре была самой большой из них, в ней име­лось около двадцати коек, размещенных в трех комнатах. Но больных было не больше четырех. Для содержания больницы при враче имеются помощники — один либо два фельдшера — с низким годовым жалованьем. [...]

ПУТЕВЫЕ ЗАМЕТКИ В ЛОДЕЙНОМ ПОЛЕ

Я отправился из Вытегры 9 августа [1842 г.] по воде на довольно маленьком судне, каковые называются сойма­ми. От Вытегры до Онежского озера считают тридцать верст, из них первую треть идут по реке и две трети — по каналу. Он прямой как линия и ширина его равна при­мерно ста шагам. Из-за узости канала и оживленного движения судам не дозволяется плыть под поднятыми па­русами, их тащат за длинный канат, привязанный к мач­те, идущие по берегу лошади. Узкая лошадиная тропа на­поминает наши тропинки между деревнями, и непохоже, чтобы по ней ездили на телегах. Чуть в стороне от кана­ла — другая тропа, по которой лошади возвращаются. [...]

В устье канала, на берегу Онежского озера, стоит ма­ленькая деревушка под названием Черный Песок, в кото­рой в основном живут солдаты-калеки. Оттуда через Онего тридцать верст до устья реки Свирь, где расположен ма­ленький городок Вознесенье. От верховья Свири до Лодейного Поля насчитывается сто пятьдесят верст.

Злая ли, добрая ли судьба определила мне в попутчи­ки лесничего, знакомого мне еще с Каргополя, который приехал в Вытегру на несколько дней позже меня и напро­сился на то же судно. Каюта, расположенная на корме, была уже обещана каким-то женщинам, ехавшим в Петер­бург, они дожидались судна в Вознесенье. Так что нам оставались на выбор палуба или трюм, где на кулях с му­кой, крупой и горохом можно было даже лежать. Мы по­селились в трюме, но оказались не одни в этом своеобраз­ном жилище. Третьей была женщина родом из Могилев­ской губернии, богомолка, странствующая по монастырям и возвращающаяся ныне из Соловецкого монастыря.

Первые тридцать верст до Черного Песка мы ехали ча­сов десять, поскольку капитан, надеявшийся на попутное течение, нанял лишь одну тягловую лошадь, да и то самую что ни на есть худую. Но лошадь оказалась не такой уж и глупой и не слишком напрягала свои силы, понимая, что куда легче полагаться на силу течения. Накануне на­шего прибытия в Черный Песок пароход успел отправить­ся на буксировку других, ранее прибывших судов, но под­нялась такая буря, что и пароходу пришлось ждать три дня пока шторм не уляжется. За это время сюда подошло до пятидесяти судов, направлявшихся в Петербург, и столько же, если не больше, возвращалось оттуда. [...]

Наконец в один из вечеров наше томительное ожида­ние закончилось: пароход отправился в путь, прихватив с собой наше и семь других судов. На следующее утро мы прибыли в Вознесенье. Это село или городок, в кото­ром много торговых рядов, четыре винные лавки с броски­ми вывесками и выходящими на улицу дверями. По числу этих лавочек можно было заключить, что в селе много пьют и что вино отсюда никуда не вывозится, так как все суда, проезжающие через Вознесенье, могли закупать его в таких местах, как Вытегра, Лодейное Поле и Новая Ла­дога. Даже для продажи чая имелась отдельная лавка. По сравнению с Колой и Онегой Вознесенье больше похо­же на город. Остановившись здесь лишь на несколько часов, мы отправились по реке Свирь в сторону Лодей­ного Поля.

Этот путь нагонял тоску, все время дул встречный ве­тер, и нам приходилось несколько раз спускать якорь. Все же, когда ветер стихал, мы понемногу двигались по тече­нию, но так медленно, что едва было заметно движение судна. Временами для ускорения хода мы пытались гре­сти, но весла были настолько большие, что одному чело­веку было слишком тяжело двигать ими. Наконец капи­тан нанял гребцов, каждому из которых платили по 1 руб­лю 60 копеек ассигнациями за тридцать три версты. Среди гребцов оказался старый солдат, который прожил в Фин­ляндии двадцать лет и так хорошо говорил по-нашему, что я подумал, он родом из Финляндии. Навстречу нам шли суда, и мы не без зависти смотрели, как попутный ветер гнал их с такой скоростью, что пена кипела за кормой. Я не раз пожалел, что не поехал сушей, но зато теперь знал, что, если ехать по воде на обычном судне, надо за­пастись терпением и большим мешком с припасами. [...]

Однажды, решив купить молока в ближайшей деревне, я вышел на берег, но в эту пору, во время летнего поста, его не продавали. Вместо молока мне дали похлебки, ска­зав, что она якобы заменяет молоко. Когда узнали, что я родом из Финляндии, или, как ее здесь называют, Лифляндии, меня стали уговаривать пойти в солдаты, посколь­ку вскоре ожидался набор. Мне назначили неплохую цену, но я все же отказался. В этих краях считают мужиком любого, кто не носит казенной формы либо не разодет с пышностью и не умеет кричать и ругаться. Правда, вла­сти уже запретили покупать рекрутов в Финляндии, но эта торговля продолжалась таким образом, что тайно нанятый человек переселялся из Финляндии в Россию и шел в сол­даты. Если в этой деревне меня вознесли в не очень высо­кий ранг, зато мне удалось получить за это вознагражде­ние. Когда стало известно, что я изучаю языки и говорю на семи языках, в деревне решили, что мне осталось вы­учить всего два и я буду генералом, так как, по мнению этих людей, человек, владеющий девятью языками, непре­менно становится генералом. И ты, братец мой, наверное, готов уже поздравить меня с повышением, но из этого ни­чего не выйдет, так как я решил, что не стоит мне изучать два недостающих языка. Берега Свири очень хороши для лугов, но покосы здесь не расчищены, поскольку здешний народ скотоводством занимается мало. По берегам, где чаще, где реже, попадались деревни.

Проехав сто пятьдесят верст за пять дней, мы наконец-то приехали в Лодейное Поле. Первым делом надо было устроиться на квартиру, и я, изрядно побегав, нашел жилье, но вместе с хозяевами в одной комнате. [...] Вер­нувшись на берег, я спросил у одного человека, не может ли он посоветовать мне жилье получше. И он привел меня к себе, выделив одну комнатушку. Правда, она была нена­много лучше предыдущей, но все же мне не пришлось жить вместе с другими. [...]

20 числа я оставил Лодейное Поле и поехал к вепсам. О дороге, ведущей в первую деревню — Шамал (по-русски Шаменец), говорили, что она настолько плоха, что по ней не проехать на повозке, и я оставил лишние вещи у лека­ря, а из дому, где жил, нанял старого малоросса-фельдфе­беля нести мою сумку, сам же пошел рядом. Но попутчик мой оказался таким слабосильным, что ему приходилось отдыхать через каждые две версты, хотя сумка не была слишком тяжелой. Уже вечерело, когда мы пришли в де­ревню, до которой от Лодейного Поля иные насчитывали двенадцать, а мой попутчик — пятнадцать верст. В этой деревне не говорили по-чудски (т. е. на ливвиковском, людиковском, вепсском языках), поэтому в тот же вечер я от­правился дальше, в деревню под названием Варбал (по-русски Варбенец), до которой мой проводник насчитывал двадцать верст, а другие — всего лишь пятнадцать. Около полуночи я дошел до деревни и зашел в дом, хозяина ко­торого называли барином. В доме были две жилые комна­ты: изба и комната на втором этаже, которая не лучше избы. В этой деревне уже говорили по-вепсски, и барин стал настаивать, чтобы я остановился у него. За еду и по­стой назначили рубль в день, а в учителя он посоветовал мне взять полуслепого старца, которому назначили оплату пятьдесят копеек за день. Итак, остановившись здесь, я ре­шил первым делом поспрашивать у старика названия вепс­ских деревень, надеясь таким образом познакомиться поближе как с дедом, так и с этими краями. Не знаю, что могло прийти старику в голову, он, видимо, принял меня за шпиона или врага — не стал отвечать на мои вопросы и вообще отказался иметь дело со мной. Барин тут же нашел другого учителя, которому назначили семьдесят ко­пеек в день за пять часов, но и этот, посидев со мной день, начал капризничать, и я решил вообще уйти из этой де­ревни, к тому же здесь говорили не столько по-вепсски, сколько по-русски, а у меня была надежда в глубине края услышать более чистую вепсскую речь; утверждают, что вепсы проживают примерно в радиусе десяти миль.

Деревня Варбал была расположена на прекраснейшем месте между двумя озерами, соединявшимися небольшой рекой, вдоль берегов которой стояли дома, не кучно, как в русских деревнях, а, как у финнов, каждый дом отдельно.

Из Варбал я направился в деревню Пиетсала (по-рус­ски Печенец), а оттуда — в Кархела (по-русски Кархенец). От Варбал до Кархела насчитывается пятнадцать верст, но мой вожатый сказал, что от Варбал до Пиетсалы — шесть верст и оттуда в Кархела — пятнадцать верст, таким образом, получался путь длиной в двадцать одну версту. В этих краях неопытный путешественник всегда вынужден платить больше положенного, так как дороги немереные и очень трудно доказать свою правоту.

В Кархела была церковь и свой священник, который охотно согласился учить меня вепсскому, поэтому я решил пожить здесь некоторое время. У него были изба и гор­ница, которую занимали два землемера. Однако поп ска­зал, что через два дня они уедут и я смогу поселиться в горнице. За три часа обучения в день, еду и постой в те­чение месяца я договорился заплатить пятьдесят рублей ассигнациями, за эти же деньги поп обещал подвезти ме­ня на своих лошадях обратно до Лодейного Поля. Все это меня вполне устраивало, пока я не заметил, что сам поп слабовато знает вепсский язык и его уроки скорее запу­тают меня, нежели внесут ясность. Поэтому я отказался учиться у него и нанял другого учителя — одну слепую старуху, служившую нянькой у пономаря. Поскольку она из-за своей службы не могла приходить в дом попа, при­шлось мне ходить к пономарю учиться у нее. Сам поно­марь и его жена работали вне дома, так что я мог целы­ми днями спокойно беседовать со старухой. Она присмат­ривала за двумя детьми пономаря, но иногда к ней при­водили детей из других домов, хозяева которых отправ­лялись на работу в лес. Конечно, их крик досаждал бы нам, если бы старуха не приучила детей к такому послу­шанию, что стоило ей лишь крикнуть: «Мовчи!», и сразу же все переставали плакать и затихали. Думается, мало в наше время учителей, которые могли бы так насмешить учеников, как смешило меня поведение старухи, пестую­щей детей. Но и в этой школе, как когда-то в начальной, я не смел смеяться вслух. [...]

В похвалу старухе следует сказать, что она за несколь­ко дней стала разбираться в грамматике больше, чем вышеупомянутый священник. Изучая существительные, мне никогда не приходилось спрашивать генитив, потому что следом за именительным она сразу же называла ка­кой-нибудь другой падеж или множественное число име­нительного падежа. [...] Когда же мы заговорили о глаго­лах, она быстро научилась называть инфинитив и первое лицо единственного числа настоящего времени. [...] Не следует, однако, думать, что она не допускала ошибок и всегда находила правильное объяснение. [...]

Первую неделю я провел в маленькой избе попа Кархелы, где кроме меня жили он сам, его жена и четырех­летний внук, служанка, некий приказчик, маленькая крас­ная собачонка и черная кошка с котятами. Наконец зем­лемеры закончили свою работу, но, как это у нас бывает, возник спор из-за границы между деревнями, и в связи с этим пришлось обратиться даже в сенат, а работа тем временем стояла. После ухода землемеров я поселился в горнице, где так и жил один, что было удобно во всех отношениях, — в дороге, когда все время находишься сре­ди людей, редко выпадает такая возможность. Лишь по­следний день пришлось провести с попом и его семейством, собакой и кошками, потому что избу, в которой они жили, начали разбирать и перестраивать. В горнице в юмалачога, как у них называется красный угол, было несколько не очень искусно сделанных боженек, а над дверью гарце­вал на коне Али-Паша. [...]

Попу было пятьдесят шесть лет, по характеру он — серьезный и спокойный. Его повседневная одежда была ни­чуть не лучше крестьянской, и он ничем не отличался от мужиков, кроме как длинной косой, висевшей на спине. Вместе с женой и служанкой он занимался всякой кресть­янской работой, поэтому днем редко бывал дома; во вре­мя моего пребывания здесь к концу подходила заготовка сена, затем последовали жатва, молотьба гороха и сбор ягод. Находясь дома, поп выполнял всякую работу: топил баню, ходил за водой, чистил ягоды и пр. Неудивительно поэтому, что из-за такой занятости он не мог много вре­мени уделять чтению. И все же он прилично читал по-рус­ски и по-церковнославянски, кажется, умел и писать. Од­нажды, увидев меня за книгами, он вошел в комнату, но разглядев, что они написаны не по-русски, очень удивил­ся тому, что есть книги, напечатанные и на других язы­ках. Наставники примерно такого же уровня образования были когда-то и у нас в стране, а возможно, есть и поны­не. Так, Кастрен рассказывал, что, путешествуя по Фин­ляндии, он повстречался с попом, который удивился, когда речь зашла о финской грамматике и письменности, почему буква «х» не годится для финского алфавита, и спраши­вал, в чем же она провинилась, что ее так не любят. У ме­ня был с собой Новый завет на русском языке, и поп усердно читал его, сказав, что во всем их приходе нет дру­гих священных книг, кроме евангелия на церковнославян­ском языке, который он, видимо, не совсем хорошо пони­мал.

Попадья, кажется, была несколько моложе своего му­жа, вместе с другими она занималась обычным крестьян­ским трудом: ходила за ягодами, ставила сети и т. д. Если они работали далеко от дома, я должен был присматри­вать за домом, но с условием, чтобы я мог ходить к по­номарю, брать уроки у своего учителя, единственное, что­бы уходя не забыл закрыть двери на замок. В такие дни перед уходом попадья всегда оставляла мне еду, сухие продукты — в шкафу, горячее — в печи. К угощениям от­носился также кофе в большом кофейнике, который она утром варила и ставила в печь. Хозяйки, искушенные в кофеварении, догадаются и без дальнейших объяснений, каким на вкус был этот перестоявшийся кофе, поэтому я не особо расстроился, когда мне однажды утром хозяй­ка сообщила, что кофе кончился и не будет до тех пор, пока кто-нибудь не съездит в город. Однако перед уходом на работу она с радостным видом сообщила мне, что ко­фейник с таким же крепким кофе на прежнем месте. На мой вопрос, где она успела раздобыть кофе, госпожа отве­тила, что она умеет варить кофе не только из кофейных зерен. Ознакомившись с ним поближе, я разгадал этот способ: она поджарила вместо кофейных ячменные зер­нышки и сварила их. Уж коли госпожа вместо кофе ис­пользовала ячмень, мне следовало также подыскать замену табаку, потому что, к моей большой печали, запасы его таяли на глазах. И я нашел выход в том, что собрал кар­тофельных листьев, высушил и перемешал с табаком, в на­дежде, что этой смеси мне хватит до тех пор, пока кто-нибудь не поедет в Лодейное Поле и не привезет мне на­стоящего табака. [...]

В этих краях в праздники без конца ели и пили, если было что пить, потому что вина здесь меньше и цены на него выше, чем в Финляндии. 27 августа был большой праздник в деревне Кекъярви^[184], откуда до церкви три-че­тыре версты пути. В России, как и в Финляндии в право­славных волостях, в каждой деревне есть своя церквушка (часовня) и у каждой такой церкви свой святой — покро­витель. День этого святого является большим деревенским праздником, на который собирается народ с расстояния в десять и даже более миль. Подобный праздник отмечал­ся и в Кекъярви, куда и я пошел. Церковь располагалась на маленьком острове, который был заполнен людьми, ког­да мы приехали. Несмотря на нехватку места, сюда вплавь переправляли лошадей. Это показалось мне странным, но позже я узнал, что благословение, которое священник раз­дает людям, перепадает также и на долю животных и, та­ким образом, восприняв на себя силу благословения, лоша­ди уже не страдают от прострелов и прочих недугов. Преж­де колдун с помощью нечистой силы достигал того же, чего ныне поп добивался при помощи святого обряда, и я убедился, что языческий предрассудок сменился хри­стианским суеверием. На острове не было ничего съест­ного, кроме пряников, которые некий мужик продавал у дверей церкви, но зато в деревнях по обеим сторонам реки нас ожидала обильная трапеза. В какой бы дом мы ни заходили, везде были накрыты столы и приходилось есть даже через силу. [...]

На той же неделе, когда праздновали в Кекъярви, та­кой же праздник был и в погосте, кроме того, пономарь собрал толоку на жатве. И всюду меня заставляли есть и пить чай, так что для меня веселье оборачивалось боль­шим мучением. Но и это еще не все: за хорошее угощение я со своей стороны должен был, выражая свою признатель­ность, играть на флейте. Им отнюдь не надоедало слушать, они просили поиграть еще и еще. Бесчисленное множество раз я жалел, что взял с собой этот злополучный инстру­мент, и не раз готов был бросить его в угол.

Между тем были еще и другие трудности. Всех сколь­ко-нибудь странных путников, которые едут без шума и не по-господски, здесь сразу принимают за беглых либо за преступников, и я зачастую попадал под подозрение. Так, однажды ночью я проснулся в своей горнице от шума на улице, но, не зная причины переполоха, скоро снова уснул. Лишь на следующее утро поп рассказал, что к дому при­ходила целая толпа подвыпивших мужиков, чтобы связать меня, потому что я, дескать, беспаспортный разбойник. С большим трудом попу удалось отговорить их от этого.

Я мог бы перечислить немало подобных неприятностей, происходивших со мною во время разных пирушек и сбо­рищ. Но была от них и немалая польза. В местах, где со­бирался народ, мне было легче познать страну и обычаи, а иначе в страдную пору это былобы затруднительно. Лю­ди в этих местах довольно миловидны, сухощавы и строй­ны. Их одежда мало отличается от той, что носят в Аунус, и земля у них обрабатывается почти так же, как там. Они выращивают рожь, ячмень, овес, горох, бобы и не­большое количество картофеля. Большей частью все высевается в поле, леса под пашни корчуется мало. Ско­товодство здесь, как и по берегам Свири, ненамного про­двинулось со времен Адама. Во всем крае я нигде не видел железных котлов. Пищу готовят в глиняных горш­ках, которые ставятся в печь. Остальное готовится следу­ющим образом: нагретые в очаге камни опускают в посуду с водой и держат там до тех пор, пока вода не закипит.

Поскольку основной задачей для меня па этот раз явилось изучение грамматики и словаря, которые заняли все время, я не успел собрать почти ничего другого. Един­ственное, что я все же записал в книгу, это несколько сказок, пословиц и загадок; возможно, сумел бы записать и песни, которые поются в народе, но мне пришлось уехать прежде, чем я научился хорошо понимать и пользоваться их языком.

Этот язык небезынтересен, исследователь финского языка найдет в нем немало материала, подтверждающего его теоретические предположения. [...]

Получив грозное письмо из Хельсинки, в котором мне предписывалось немедленно приступить к своим служеб­ным обязанностям, я раньше времени оставил страну веп­сов, откуда через Аунус, Салми, Импилахти и Сортавалу вернулся прямо в Каяни.

Примечания

1

Elias Lönnrotin matkat. Helsingissä, 1902.

(обратно)

2

Kalevala taikka vanhoja Karjalan runoja Suomen kansaan muinosista ajoista. Helsingissä, 1835.

(обратно)

3

Ингерманландия (фин. Inkerinmaa, Inkeri) — «Ижорская земля» русских летописей, входила в состав Новгородского государства. Охва­тывала земли по обоим берегам Невы и южное побережье Финского залива до реки Нарвы. На юге не имела четкой границы. Наряду с русскими, была населена ижорой, водью и ингерманландскими фин­нами, относящимися к прибалтийско-финской языковой группе. Ныне входит в состав Ленинградской области.

(обратно)

4

Первый путевой очерк был написан Лённротом с целью публикации в журнале, но остался незаконченным. Впервые опубли­кован в 1902 г. в книге «Путешествия Элиаса Лённрота», впоследст­вии переиздавался как самостоятельное произведение. Хяме, Саво, Ка­релия (Карьяла) — исторические области Финляндии. Здесь идет речь о западной Карелии, которая входит в состав Финляндии и называ­ется Севернокарельской губернией (Pohjois-Karjalan lääni).

(обратно)

5

Граф Брахе Пер (1602-1680) — шведский государствен­ный деятель, генерал-губернатор Финляндии. Провел ряд администра­тивных реформ, по его инициативе в 1640 г. была создана академия в Або (Турку) и открыт ряд школ.

(обратно)

6

Старая финская миля — 10 верст.

(обратно)

7

Торниала — место, площадка для башни.

(обратно)

8

Пуолавеси — от фин. Puola (Польша).

(обратно)

9

Студент Готтлунд — Готтлунд Карл Аксели (1796-1875) — финский фольклорист и собиратель произведений устной по­эзии, один из так называемых «романтиков Турку». В 1817 г. вы­сказал мысль о возможности создания национального эпоса из народ­ных эпических песен. В 1818 г. выпустил фольклорный сборник «Ма­ленькие руны финнам для досуга» — самый объемистый до изданий Лённрота. С 1839 г. — преподаватель финского языка в Хельсинкском университете.

(обратно)

10

Помочь (толока) — сбор населения всей деревни или части де­ревни у одного хозяина для выполнения какой-либо трудоемкой работы.

(обратно)

11

Саву (фин. savu) — дым.

(обратно)

12

Пирттиниеми: от фин. pirtti — изба, niemi — мыс.

(обратно)

13

Рюс Фридрих — немецкий историк. Его исследование «Финляндия и ее обитатели» (1809) вышло в 1811 г. в переводе на шведский язык. В Швеции и Финляндии к книге отнеслись весьма критически. Обширную критическую статью-исследование по поводу книги Рюса написал Готтлунд, в которой и высказал впервые идею создания эпоса.

(обратно)

14

Кота — конусообразное строение из жердей, напоминаю­щее лопарскую вежу. Устанавливалась во дворе и предназначалась для варки пойла скоту, нагревания воды и пр.

(обратно)

15

Кайнулайнен Юхана (1788 — 1847) — один из выдающих­ся рунопевцев западной Карелии, руны которого были использованы Лённротом при составлении «Калевалы».

(обратно)

16

Майстери — магистр.

(обратно)

17

Дело в том, что финские рунопевцы до сих пор боят­ся... — Имеются в виду отголоски страха перед проводимой церковью «охотой за ведьмами», которая в Скандинавских странах протекала в XVI — XVII вв. В XVII в. в Финляндии было приговорено к смерти за колдовство 50-60 человек. В судебных архивах сохранилось мно­го дел, свидетельствующих о том, что за исполнение не только за­клинаний и заговоров, но и эпических рун привлекали к суду как за колдовство.

(обратно)

18

Ганандер Кристфрид (1741 — 1790) — финский ученый, наряду с Портаном заложивший основу для финской фольклористики. В 1783 году издал первый сборник финских загадок (378 загадок с отгадками), в 1789 г. — «Финскую мифологию», которая содержит много образцов эпических рун и заклинаний, а также сведений о на­родных обычаях и обрядах.

(обратно)

19

Ютейни Яакко (1781 — 1855) — финский поэт и просве­титель, издал в 1818 г. сборник «Избранные финские пословицы». В одном из сборников Ютейни, содержавшем религиозные и фило­софские воззрения, церковь усмотрела ересь, и весь тираж его был в 1829 г. сожжен на костре.

(обратно)

20

...сборника рун Топелиуса... — Сборник С. Топелиуса «Старинные руны финского народа, а также современные песни» вы­шел пятью выпусками в 1822 — 1831 гг. (о Топелиусе см. вступитель­ную статью).

(обратно)

21

Каасо — в свадебном обряде финнов н западных карел — женщина, сопровождавшая невесту во время сбора свадебных даров и одевавшая ее под венец. В роли каасо выступала обычно старшая сестра или другая близкая родственница невесты.

(обратно)

22

Рюткя — сваха, сопровождавшая невесту к венцу. В олонецких и архангельских говорах русского языка — брюдги (свадебные гости, женщины со стороны жениха); то же у карел-ливвиков.

(обратно)

23

Ленсман (фин. nimismies) — государственный чиновник, отвечающий за общественный порядок и осуществляющий прокурор­ский надзор в своем округе.

(обратно)

24

Косарь — широкий косой нож с небольшой деревянной ручкой. Им срезали ветки лиственных деревьев (березы, ивы, рябины) для веников.

(обратно)

25

...что назначал Ахиллес Ясону... — В древнегреческом мирe об аргонавтах трудные задачи Ясону задает царь Колхиды Эет. Ахиллес назван здесь Лённротом по ошибке.

(обратно)

26

Клаус Курки — представитель аристократического рода Курки, имевшего большое влияние в Финляндии в эпохе средневе­ковья. Имя Клауса Курки стало известным в народе благодаря на­родной балладе «Гибель Элины», строки из которой приводит здесь Лённрот. В балладе рассказывается, как Клаус Курки по наущению коварной служанки сжег свою молодую жену с младенцем, заподо­зрив ее в измене. В действительности же виновником этой трагедии был другой Клаус — Клаус Дьяки, бывший в конце XIV в. судьей в Хяме. По балладе, случай этот произошел в Весилахти, в имении Лаукко, принадлежавшем роду Курки.

(обратно)

27

Kokko (фин., кар.) — костер, в данном случае обрядовый, в Ива­нову ночь; орел.

(обратно)

28

Комминистер — церковное звание в Финляндии, соответствующее капеллану.

(обратно)

29

Магнус (Мауно), сын Эрика — король Швеции (1316-1374). Вел неудачную войну с Новгородом. Утонул в Норвегии. Пре­дание о пребывании Магнуса на Валааме и о его захоронении там не соответствует действительности.

(обратно)

30

Локоть — старинная мера длины, приблизительно равная 0,5 метра.

(обратно)

31

Саул (библ.) — царь Израиля.

(обратно)

32

Фискал (фин. viskaali) — общественный обвинитель в Финляндии.

(обратно)

33

Рауталампи — приход в центральной Финляндии, Пиелавеси — в северном Саво.

(обратно)

34

Пьексы (фин. pieksut) — кожаная обувь с загнутыми носками, без каблуков.

(обратно)

35

Кунинкаансало (фин. Kuninkaansalo) — Королевский бор.

(обратно)

36

Эрик — король Швеции; очевидно, Эрик ХIII, который совершил две поездки в Финляндию, в 1403 и 1407 гг.

(обратно)

37

От слова tuoppi (фин.) — кружка.

(обратно)

38

...на поле Лютцена... — Во время тридцатилетней войны 1618 — 1548 гг. под городом Лютценом в Саксонии шведская армия нанесла в 1632 г. поражение наемным войскам имперского дома Габсбургов под командованием Валленштейна.

(обратно)

39

Харьяллисет (фин. harjalliset, harjakaiset) — угощение в связи с заключением сделки; магарыч.

(обратно)

40

Праздник Хелка — обрядовый весенний праздник, кото­рый справлялся в приходе Сяксмяки, в губернии Хяме, до конца XIX в. Лённрот, побывавший там в качестве врача в связи с борь­бой против эпидемии холеры в 1831 г., наблюдал этот праздник и описал его.

(обратно)

41

В прежние времена девушки брали с собой корзиночки, в кото­рые собирали на горке Хелка цветы, и потом шли, как пелось в песне, «к чистым богам», возможно — для жертвоприношения. В песне упо­минаются синий мост и красная пристань, через которые должно пройти шествие. Не знаю, что это означает. (Примечание Лённрота.)

(обратно)

42

Речь идет о карелах. В XIX в. как в финской, так и в русской краеведческой и этнографической литературе карел иногда называли финнами.

(обратно)

43

...вероятно, со времен Владимира Великого... — Лённрот имеет в виду киевского князя Владимира Святославича, крестивше­го Русь в конце X в. По летописным данным, обращение карел в хри­стианство было начато новгородским князем Ярославом Всеволодови­чем в 1227 г.

(обратно)

44

...называют себя «веняляйсет» ... — Финское и карельское название русских — веняляйсет (venäläiset) и России — Веняя (Ve­näjä) происходит от древнего названия славянских племен — венеды. По данным лингвистики, карелы не называли себя «веняляйсет».

(обратно)

45

По-фински Россия — Веняя (Venäjä).

(обратно)

46

Имеется в виду перепись податного населения, проводимая в крепостной России.

(обратно)

47

Век Сатурна — золотой век.

(обратно)

48

Для хозяев это было не очень дорого, так как во время этих праздников народ обычно постился. (Примечание Лённрота.)

(обратно)

49

...угощать гостей в течение всего праздника. — Сведения о карельских праздниках, приведенные Лённротом, являются неточны­ми. Праздников было значительно больше, чем четыре в году. Уго­щение приехавших из других деревень гостей входило в обязанности родственников, потому что в праздники ездили к родне. Подстрочное примечание Лённрота о том, что праздники обычно падали на время поста, неверно. Основные посты, как, например, рождественский, ве­ликий пост перед пасхой, петровский пост, заканчивались накануне праздника.

(обратно)

50

Лённрот имеет в виду то, что карелы, в отличие от финнов, не занимались домашним винокурением.

(обратно)

51

...потомками древних пермов, или бьярмов... — Бьярмы — жители Бьярмаланда, или Биармии, страны на крайнем северо-восто­ке Европы, славившейся мехами, серебром и мамонтовой костью; известна по скандинавским и русским преданиям IX — XIII вв. Неко­торые историки считают, что Биармия — скандинавское название по­бережья Белого моря — Двинской земли, другие отождествляют ее с «Пермью Великой». Существовала теория, которой придерживался и Лённрот, что Биармию, т. е. Двинскую землю (по реке Северная Двина), когда-то населяли карельские племена.

(обратно)

52

«Кантеле» — сборник народных песен разных жанров, со­ставленный Лённротом из материалов, собранных им во время пер­вого путешествия. Вторая часть, содержащая свадебные и лирические песни, по содержанию и композиции предваряет «Кантелетар»

(обратно)

53

Рунеберг И. Л. (1804 — 1877) — национальный поэт Фин­ляндии, писал на шведском языке. Магистр философии, был доцентом Хельсинкского университета и редактором газеты «Гельсингфорс Моргонблад», в которой часто печатался Лённрот.

(обратно)

54

Фохт — здесь: государственный чиновник, сборщик налогов.

(обратно)

55

Кинкери (фин. kinkeri) — проверка грамотности и познаний в ка­техизисе и священном писанин, которая периодически проводилась лютеранским духовенством среди прихожан.

(обратно)

56

Разносная торговля, направленная из Карелии в Финляндию, запрещалась властями.

(обратно)

57

Похьянмаа (фин. Pohjanmaa) — Эстерботния, область в западной Финляндии.

(обратно)

58

Кеттунен Петри (Пиетари) — карельский рунопевец и сочинитель новых песен в Калевальском стиле. Родом из деревни Чена близ Вокнаволока. Предполагают, что именно от него А. И. Шег­рен (о нем см. примечание к стр. 237) в 1825 г. записывал руны. Несколько лет находился в Финляндии, занимаясь портновским ре­меслом. Сочиненная им юмористическая руна о своей женитьбе и приключениях в Финляндии бытовала в деревнях Калевальского района еще в середине нашего века.

(обратно)

59

То есть карельские крестьяне из северной Карелии, которая тогда входила в состав Архангельской губернии.

(обратно)

60

Лиса (фин. kettu) — намек на фамилию автора Кеттунен.

(обратно)

61

Мана, Макала — царство мертвых.

(обратно)

62

...отрывки из древних рун о Вяйнямёйнене, Иоукахайнене, Лемминкяйнене и других. — Лённрот не назвал имени юноши, ко­торый пел ему руны в лодке по пути в Войницу. Им оказался Луккани Хуотари из деревни Понкалахти, от которого собиратель Л. А. Борениус в 1877 г. записал целый ряд рун.

(обратно)

63

Сюоятар — полумифическое существо, персонаж карель­ских сказок, представляющий злое начало. По функции близок обра­зу злой мачехи русских сказок и сказок других европейских народов.

(обратно)

64

Певец Онтрей — Малинен Онтрей, сын Савастея (около 1780 — 1856), один из самых прославленных карельских рунопевцев. От него и от Архиппы Перттунена Лённрот записал самые полные и в художественном отношении совершенные эпические песни, соста­вившие повествовательное ядро «Калевалы». А. И. Шегрен записал в 1825 г. две руны от Малинена, но не понял значения этой встречи. Из сыновей Онтрея особенно Юрки был выдающимся рунопевцем, не уступавшим, по мнению собирателя Борениуса, сыну Архиппы Перттунена Мнйхкали Перттунену, прославленному певцу рун послелённротовского периода в собирании фольклора.

(обратно)

65

Ваассила — Киелевяйнен Воассила, сын Игната (годы жизни неизвестны). Та последовательность, в которой Киелевяйнен рассказал Лённроту о подвигах Вяйнямёйнена, имела решающее зна­чение для построения композиции «Калевалы». Славился в своей округе прежде всего как могущественный ведун-заклинатель.

(обратно)

66

Весилахден Лаукко — имение в западной Финляндии, принадлежавшее в то время профессору Тэрнгрену, в семье которого Лённрот в студенческие годы был домашним учителем. Здесь собира­лось общество образованнейших людей Финляндии, что имело важ­ное значение для развития интересов Лённрота. Он и впоследствии часто гостил в Лаукко, оставаясь другом семьи Тэрнгренов. Имя рунопевца из Войницы, от которого Лённрот записывал руны в имении Лаукко, осталось неизвестным.

(обратно)

67

Эти образцы свадебных песен соответствуют текстам, вошедшим в рукописи Лённрота «Свадебные песни» и «Собрание рун о Вяйнямёйнене», и отчасти скомпонованы Лённротом.

(обратно)

68

...она утешает дочь словами... — Эту свадебную песню, восхваляющую достоинства и достояние жениха, пела не мать невес­ты, а сестра жениха или группа женщин, его родственниц, при встре­че новобрачных в доме жениха.

(обратно)

69

Юмала — в прибалтийско-финских языках означало обо­жествляемое существо (бог, божество, святой) или предмет (идол, икона). Лённрот при составлении «Калевалы» устранил из народных рун все христианские черты, считая их поздними наслоениями. Юмала (бог), Луоя (творец) и Херра (господь), по мнению Лённрота, — обозначения дохристианского верховного божества Укко, создавшего небо и землю.

(обратно)

70

Рунопевец Архиппа — первое упоминание об Архиппе Перттунене

(обратно)

71

Болота, поросшие чахлым сосновым лесом (фин. räme).

(обратно)

72

Война 1788 года — имеется в виду русско-шведская вой­на 1788 — 1790 гг., возникшая вследствие стремления Швеции вернуть утраченные территории. Война не встретила поддержки в народе, финские части шведской армии отказывались участвовать в боевых действиях.

(обратно)

73

В Аконлахти я зашел в дом Трохкимы... — Здесь Лённ­рот во время третьей поездки в 1832 г. записывал руны от рунопевца Соавы Трохкимайни (Саввы Никутьева), всего 17 рун.

(обратно)

74

Култакаллио (фин. Kultakallio) — Золотая скала.

(обратно)

75

Вирцен Ю. Э. — ботаник, был стипендиатом Казанского универ­ситета в 1833 — 1835 гг.

(обратно)

76

Имеется в виду Ваассила Киелевяйнен.

(обратно)

77

Линсен Ю. Г. — председатель Финского литературного общества в 1833-1841 гг.

(обратно)

78

...как готские народы Эдду, а греки и римляне — если уж не как Гомера, то по крайней мере как Гесиода. — Готские на­роды — германские народы, в том числе и скандинавские. Эдда (старшая) — литературный памятник народов, говорящих на герман­ских языках. Рукопись древнеисландских песен XIII в., составивших «Эдду», была найдена в XVII в. Гесиод — древнегреческий поэт, жив­ший в VIII — VII вв. до и. э. Некоторые его поэмы сохранились пол­ностью.

(обратно)

79

Имеется в виду сборник С. Топелиуса Suomen kansan vanhoja runoja, ynnä myös nykyisempiä lauluja, 1822 — 1831 (см. вступительную статью, с. 7).

(обратно)

80

Корхонен Пааво (1775 — 1840) — наиболее известный из крестьянских поэтов Финляндии. Писал на злободневные темы Кале­вальским размером. Лённрот собрал его стихи, опубликованные в раз­ных периодических изданиях, и составил сборник «Пятьдесят рун и шесть песен Пааво Корхонена», вышедший в 1848 г.

(обратно)

81

Мартиска — Карьялайнен Мартти (год рождения неиз­вестен, умер в 1839 г.). Непродолжительное общение Лённрота с этим рунопевцем принесло собирателю разочарование. Однако последующие собиратели и исследователи оценили поэтический дар Карьялайнена. Его сыновья Максима и Теппана были тоже рунопевцами. Рунопев­ческий род Карьялайненов, наряду с Перттуненоми и Малиненоми, является одним из самых известных в северной Карелии.

(обратно)

82

То есть карельского крестьянина, живущего по русскую сторону границы.

(обратно)

83

Отава (фин., кар. Otava) — созвездие Большой медведицы.

(обратно)

84

См. четвертую поездку.

(обратно)

85

Пуукко (фин. puukko) — универсальный нож у карел и финнов, применяемый на охоте и в хозяйстве; обычно его носили на поясе в ножнах. Карельское название veitsi — нож; русское — финский нож, финка.

(обратно)

86

Керты (фин. körttiläiset) — пиетисты. Пиетизм (благо­честие) был мистическим течением протестантизма, ставившим рели­гиозное чувство выше догм. Отрицательное отношение пиетистов ко всякого рода развлечениям граничило с ханжеством.

(обратно)

87

Юрки Кеттунен — карельский рунопевец, двоюродный брат Петри Кеттунена, родом из деревни Чена. От него записывал руны Топелпус (см. вступительную статью, стр. 7). Лённроту Юрки напел семь рун, сюжеты которых относятся к центральным в компо­зиции «Калевалы».

(обратно)

88

Это был уже восьмидесятилетний старец... — Архиппа Перттунен, сын Ивана (около 1769 — 1841) — старший, известный науке, представитель рунопевческого рода Перттуненов. В целом от него, учитывая записи собирателей после Лённрота, записано около 60 рун’ Признан исследователями самым талантливым из карельских рунопевцев. Лённрот ошибся относительно возраста А. Перттунена. По церковным книгам Вокнаволокской церкви, которые хранятся в Ар­хангельском государственном архиве, год рождения Архиппы прихо­дится на 1768 — 1871 гг. (по разным документам вычисляется по-раз­ному). Принято считать годом рождения А. Перттунена 1769 г., на основе первой записи (метрическая запись о рождении отсутствует). Лённрот не называет фамилии Архиппы, как и некоторых других рунопевцев. В официальных документах фамилия Пертуев появляется значительно позже. В церковных книгах Архиппа Перттунен обозна­чен как Архип Иванов, т. е. сын Ивана, а его сын, рунопевец Мийхкали, как Михаил Архипов, т. е. сын Архипа. Архиппа сокрушался, что из его сыновей не выйдет рунопевцев. Однако его сын Мийхкали (около 1815 — 1899) был самым известным рунопевцем северной Ка­релии во второй половине XIX в. Односельчане говорили, что его старший брат Матти был более искусным певцом, но он умер рань­ше, чем собиратели вновь посетили этот край.

(обратно)

89

...как исполняет руну настоящий певец... — Как установ­лено исследованиями, Лённрот, описывая исполнение рун вдвоем взявшись за руки, повторяет рассказ Портана, который наблюдал та­кую манеру исполнения в центральной Финляндии. В Карелии никем из собирателей подобная манера не зафиксирована. Имеются фото­графии XIX в., на которых рунопевцы сидят, взявшись за руки, но это инсценировано фотографами; сами же певцы говорили, что та­кая поза при исполнении рун им незнакома.

(обратно)

90

Так Лённрот называет жанр причитания, с которым встретился впервые.

(обратно)

91

Кекман К. Н. — секретарь Финского литературного общества в 1831 — 1838 гг., первый преподаватель финского языка в Гельсинг­форсском университете (с 1829 года).

(обратно)

92

Имеется в виду рукопись, которую Лённрот зимой 1834 года отправил в ФЛО для напечатания.

(обратно)

93

Кекри — у карел и финнов дохристианский осенний праздник поминовения покойников, позднее слился с поминальной, так называемой родительской, субботой в конце октября.

(обратно)

94

В этот раз Лённроту удалось записать в деревнях волости Ре­пола песни, относящиеся к медвежьему празднику.

(обратно)

95

«Калевала». — У Лённрота было несколько вариантов на­звания для будущего эпоса, но наконец он остановился на Калевале, обозначающей край, где обитали герои эпоса. В народных вариантах рун это название встречается крайне редко, но Лённрот исходил из древнего имени Калева, мифического предка героев эпоса, которых в рунах нередко называют сынами Калевы.

(обратно)

96

Патьвашка — главный сват на свадьбе, возглавлявший партию жениха. Кроме свадебного ритуала патьвашка должен был знать соответствующие заклинания и магические приемы, чтобы с их помощью оберегать жениха и невесту от «порчи». В роли патьвашки обычно выступали известные знахари, как например, сын Мийхкали Перттунена Пекко.

(обратно)

97

Линия — старинная мера длины, равняется 1/12 дюйма или 2 мм.

(обратно)

98

Муркина (кар. murkina) — обед около 11 — 12 часов.

(обратно)

99

Пурпури (фин. purpuri) — финский народный танец из 14 и бо­лее фигур.

(обратно)

100

Кясиветелюс (кар. käsivetelys) — букв, «хождение рука об ру­ку», старинная карельская игра.

(обратно)

101

Так Лённрот описывает сарафан — предмет одежды карельских женщин.

(обратно)

102

В Швеции и Финляндии локоть равнялся 0,594 метра, дюйм — 2,47 сантиметра.

(обратно)

103

Намек на эпический сюжет «Хождение к Випунену», составляю­щий 17-ю руну второго издания «Калевалы».

(обратно)

104

...сестры Архиппы из Латваярви. — Сестра А. Перттуне­на Моарие, от которой Лённрот записал семь рун. Ее муж Мийхкали и сын Симана тоже были рунопевцами. От Симаны позднее записы­вал Борениус, всего от него записано 13 рун.

(обратно)

105

Имеется в виду — карельские.

(обратно)

106

Ямала — Сиркейнен, Варахвонтта, один из редких из­вестных по имени рунопевцев деревни Ухтуа (ныне поселок Калева­ла). В путевых заметках о поездке 1834 года Лённрот упомянул вдову Магро, которая больше других спела ему песен.

(обратно)

107

Российская Академия наук.

(обратно)

108

Сампо — волшебная мельница, символ благополучия в «Калевале». В народных эпических песнях сампо семантически многозначно. Отсюда и множество толкований как этимологии слова «сампо», так и семантики образа. Наиболее известна теория Сетяля-Харва, которая рассматривает сампо как мифологический мировой столб (или его культовое изображение), упирающийся в Полярную звезду, вокруг которой вращается звездное небо. Представления о ми­ровом столбе имеются в мифологии многих народов, в том числе у скандинавов, мифология которых, по предположению иссследователей, могла оказать влияние на представления о мире у финнов и карел.

(обратно)

109

Имеется в виду сборник финских загадок, опубликованный Ганандером в 1783 году.

(обратно)

110

Идиллические руны — речь идет о материалах для бу­дущего сборника лирических и лиро-эпических песен «Кантелетар», ко­торый вышел в трех частях в 1840 — 1841 гг. Название «Кантелетар» образовано Лённротом от слова кантеле с прибавлением суффикса -тар, обозначающего лицо женского пола. Кантелетар, по Лённроту, — дева-покровительница кантеле, хотя в народных верованиях она не встречается.

(обратно)

111

«Мехиляйнен» (Пчела) — журнал, издаваемый Лённро­том на финском языке в 1836 — 1840 гг. Целью журнала было про­свещение народа во всех областях культуры. Важное место занимали публикации произведений народной поэзии. В области языка Лённ­рот стремился к тому, чтобы он был понятен для всего народа. Через «Мехиляйнен» он ввел в литературный язык множество новых терминов из различных отраслей знаний, сам их создавая. Издание журнала пришлось прекратить из-за недостатка средств.

(обратно)

112

«Мнемозина» — шведоязычный журнал, выходивший в Турку в 1819 — 1823 гг., поборник финской национальной культуры на родном языке.

(обратно)

113

То есть «Калевальского» размера.

(обратно)

114

В рукописи Лённрота, очевидно, описка: речь идет о послови­цах; правда, они часто имеют стихотворную форму.

(обратно)

115

Тарина (фин. tarina) — устный рассказ, предание; (кар. Stari­na) — сказка.

(обратно)

116

То есть лирические песни и баллады.

(обратно)

117

Т.е. карельскому.

(обратно)

118

Аксели Эльфинг — секретарь надворного суда.

(обратно)

119

...заодно заглянуть в обители отшельников... — На Топозере, в северной Карелии, было несколько раскольничьих скитов, ко­торые имели влияние на местное население. Кроме сторонников офи­циальной церкви, которые назывались миеролайсет (миряне), были еще разные толки раскольников — тухкасет (от названия деревни Тухкала) и саарелайсет (островитяне).

(обратно)

120

В оригинале lantalaisia — букв, «навозников». Так финляндские саамы называют переселенцев с юга, финнов, которые занимаются земледелием.

(обратно)

121

Кивеккят — название партизанских отрядов, действовав­ших во время Северной войны 1700-1721 гг. Название происходит от фамилии ингерманландского крестьянина Кивекяс, предводителя от­ряда.

(обратно)

122

Лённрот приводит здесь рассказ какого-то старообрядца.

(обратно)

123

Здесь описаны некоторые моменты свадебного обряда.

(обратно)

124

Слова заимствованы из русского: голбец, рундук.

(обратно)

125

Букв, «лопь, живущая в котах», т. е. вежах.

(обратно)

126

Фактически это были вечерние посиделки, но так как старшие ложились спать рано, эти посиделки назывались «ночными», в проти­вовес дневным посиделкам (päiväkesrät), на которые собирались в основном старшие женщины с рукоделием, главным образом с пря­дением, на что указывает слово — kesrät.

(обратно)

127

Под «сущиками» (кар. кара — сушеная рыба) подразумевались старые веники.

(обратно)

128

Мерийоки (кар. Merijoki) — Морская река, или река Кереть.

(обратно)

129

Сельдянка — небольшой бочонок для засолки беломорской сельди.

(обратно)

130

Картуз — мера табаку, который продавался в бумажных мешочках.

(обратно)

131

Наконец я прибыл сюда, (где мы уже не нашли) где я уже не нашел знакомого мне мира (лат.).

(обратно)

132

Мустайоки (кар. Mustajoki) — Черная Река.

(обратно)

133

Опубликовано в журнале «Мехиляйнен» в мае 1837 г.

(обратно)

134

Койбинцы — рукавицы, сшитые из оленьей шкуры мехом наружу.

(обратно)

135

Яры — традиционная обувь саамов из оленьей шкуры мехом на­ружу с длинными голенищами и острыми, загнутыми кверху носками.

(обратно)

136

Печок — глухая верхняя одежда из оленьих шкур мехом нару­жу, длиной ниже колен, расширяющаяся к подолу.

(обратно)

137

Доктор Раббе — Раббе Франс Йохан (1804 — 1879), врач, близкий друг Лённрота. Участвовал в создании Финского лите­ратурного общества, возглавлял его в 1853 — 1854 гг. Был инициато­ром создания других научных обществ.

(обратно)

138

Малмгрен — аптекарь в Каяни.

(обратно)

139

Очерк был опубликован по-фински в газете Kanava, Sanan­saattaja Viipurista, 1847 г., Ks 51.

(обратно)

140

Койбы — шкурки с оленьих ног.

(обратно)

141

Бобровая струя — содержимое мускусной железы бобра, исполь­зуется в народной медицине как снадобье от разных болезней.

(обратно)

142

Канна (фин. kannu) — старинная мера объема жидкостей и сы­пучих веществ, равная 2,617 литра.

(обратно)

143

Запись здесь прерывается, более подробное описание приводится ниже.

(обратно)

144

Мухос — местечко недалеко от города Оулу в Финляндии.

(обратно)

145

Костамуш (кар. Kostamus) — ныне гор. Костомукша.

(обратно)

146

Вскоре из них получится целая прекрасная книга. — Речь идет о «Кантелетар». Пословиц записал несколько тысяч... — Сборник пословиц, состав­ленный Лённротом, вышел в 1842 г. и содержит свыше семи тысяч пословиц и поговорок из Финляндии и Карелии. Сборник «Загадки финского народа» вышел в 1844 г.

(обратно)

147

В качестве временно исполняющего обязанности окружного врача

(обратно)

148

Отсюда слезы (лат.).

(обратно)

149

Калма (кар., фин.) — смерть, могила, кладбищенский и могильный дух. Мог пристать к живым и вызвать болезнь и смерть. Поэтому на кладбищах нельзя было ничего трогать.

(обратно)

150

Два южнокарельских диалекта — ливвиковский и людиковский — Лённрот иногда называет «олонецким языком». На соб­ственно карельском диалекте говорят карелы, проживающие в средней и северной Карелии, а также в Калининской области (тверские ка­релы).

(обратно)

151

«История России» — вышла приложением к журналу «Мехиляйнен» в 1842 г. Это одна из первых книг по истории па финском языке.

(обратно)

152

...при составлении словаря... — В 1840 г. Лённроту как лучшему знатоку финского языка предложили продолжить работу, на­чатую покойным языковедом Кекманом, над составлением большого финско-шведского словаря. Для этой цели ему было предоставлено освобождение от обязанностей врача сроком на два года, которое после было продлено. Словарь вышел отдельными выпусками в 1866 — 1880 гг.

(обратно)

153

Академик Шегрен — Шёгрен Андреас Иохан (1794 — 1855), Финский языковед и этнограф. С 1829 г. работал в Петербургской Академии наук, с 1844 г. — ее действительный член. Изучал финно-угорские и тюркские языки, совершал экспедиции для изучения язы­ка и обычаев вепсов, саамов, комп, удмуртов, а также народов Кав­каза и крымских татар.

(обратно)

154

Так обучаются! (лат.)

(обратно)

155

Розенплентер Ю. X. (1782 — 1846) — пастор в Пярну, исследо­ватель эстонского языка.

(обратно)

156

Старая Финляндия — так финны называли юго-восточ­ную часть Финляндии, которая отошла к России в результате Север­ной войны, в отличие от остальной Финляндии, присоединенной к России в 1809 г.

(обратно)

157

Анимальный магнетизм (устар.) — животный, т. е. чувственный магнетизм, способность человека действовать на другого без веществен­ных средств, не физическими силами. Здесь — один из видов магии.

(обратно)

158

Матиас — Кастрен, Матиас Александр (1813 — 1852) — финский языковед и этнограф. Перевел на шведский язык «Калева­лу» (1841 г.), путешествовал по Лапландии и Карелии. По предло­жению Шёгрена был включен в состав сибирской экспедиции Акаде­мии наук. Во время первой экспедиции (1841 — 1844 гг.) доехал до Обдорска, изучая языки и быт финно-угорских и сибирских народов. Вторая экспедиция длилась четыре года (1845 — 1849) и простиралась до низовьев и верховьев Енисея, вплоть до границы с Китаем. Каст­рен внес большой вклад в изучение языков и этнографии финно-угор­ских, самодийских, тунгусо-маньчжурских и палеоазиатских народов; составил грамматики и словари 20 языков. Кастрен стал первым профессором финского языка Хельсинкского университета (профессура была учреждена в 1850 г.).

(обратно)

159

Фон Беккер Рейнхольд (1788 — 1858) — финский языко­вед и собиратель фольклора, с 1834 года — профессор истории в уни­верситете Хельсинки. Один из организаторов Финского литературного общества.

(обратно)

160

Рейн Габриэль (1800 — 1867) — финский историк, профес­сор истории. Участвовал в учреждении Финского литературного об­щества, возглавлял его в 1841 — 1853 и в 1863 — 1867 гг. Выступал за расширение прав финского языка.

(обратно)

161

Архиятер — устаревшее название главного врача.

(обратно)

162

Опубликовано в газете Helsingfors Morgonblad за 1842 г., № 36, 37.

(обратно)

163

Лесная избушка типа саамской вежи (фин. kota).

(обратно)

164

Христиания — старое название Осло, столицы Норвегии.

(обратно)

165

Раск Р. К. (1787 — 1832) — датский линвист.

(обратно)

166

Турья (фин. Turja) — Терский берег Кольского полуострова.

(обратно)

167

Имеется в виду письменный памятник карельского язы­ка, перевод Евангелия от Матфея: «Герран миянь Шюндю руохтынан святой Иовангели Матвеиста», изданный в Петербурге в 1820 г.

(обратно)

168

Неизвестная земля, неведомая область (лат.).

(обратно)

169

Ахкиво (кар. ahkivo) — кережка, кережа.

(обратно)

170

Воспоминания забавляют нас (лат.).

(обратно)

171

Просторное озеро.

(обратно)

172

В одной старинной руне... Эта эпическая песня о четы­рех девах является одной из древнейших космогонических песен, о чем свидетельствует чудесно выросший могучий дуб (мировое де­рево, встречающееся в мифологии многих народов мира). Вариант песни Лённрот опубликовал в «Кантелетар» под названием «Девы Внэны» (кн. III, № 20), она входила в репертуар Архиппы и Мийхкали Перттуненов. См. Рода нашего напевы. Избранные песни рупопевческого рода Перттуненов. Петрозаводск, издательство «Карелия», 1985 г., тексты 14 и 42 (в последнем — начальные 34 строки).

(обратно)

173

Княжий пролив, Княжий бор, Княжий камень.

(обратно)

174

Рудометка — лекарка, которая пускает баночную, подрожечную кровь.

(обратно)

175

Подорожная — открытый лист на получение почтовых лошадей.

(обратно)

176

Южнокарельские диалекты (ливвиковский и людиковский) Лённрот здесь рассматривал как самостоятельный язык.

(обратно)

177

Кар. Hanhijärvi — гусиное озеро.

(обратно)

178

Виселичный двор (швед.).

(обратно)

179

Ex usu — на практике (лат.).

(обратно)

180

Лённрот в переводе со шведского означает «корень клена».

(обратно)

181

Непереступаемый, крайний предел (лат.).

(обратно)

182

От basse (лоп.) — святой; Pyhäjärvi (фин.) — Святое озеро.

(обратно)

183

Iso arvio (фин.) — очень ценный, дорогой.

(обратно)

184

Успенье пресвятой богородицы — 28 августа.

(обратно)

Оглавление

ДЕЛО ВСЕЙ ЖИЗНИ

Первое путешествие 1828 г.

Второе путешествие 1831 г.

  ПРИЛОЖЕНИЕ

Третье путешествие 1832 г.

Четвертое путешествие 1833 г.

  ПРИЛОЖЕНИЕ

Пятое путешествие 1834 г.

Шестое путешествие 1835 г.

Седьмое путешествие 1836 — 1837 гг.

Восьмое путешествие 1838 г.

Девятое путешествие 1839 г.

Десятое путешествие 1841 — 1842 гг.

*** Примечания ***