Дома стены помогают [Людмила Захаровна Уварова] (fb2) читать онлайн
- Дома стены помогают (и.с. Новинки «Современника») 1.13 Мб, 301с. скачать: (fb2) читать: (полностью) - (постранично) - Людмила Захаровна Уварова
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Дома стены помогают
Мой глиняный лев Повесть
На день рождения Жанна подарила мне глиняного льва. Он был необыкновенно оранжевого цвета с круглыми, неожиданно зелеными глазами, похожими на крыжовник, и пышной розовой гривой. — Это — особенный лев, — сказала Жанна. — Мой папа привез его из Таллина, ты знаешь, и даже там, в Таллине, такого льва очень трудно достать… Я с удивлением погладила льва по розовой гриве. — Хорош! Не правда ли? — горделиво спросила Жанна. Она никогда не упускала случая похвалить свой подарок или напомнить о сделанном ею одолжении. Если в школе давала мне во время контрольной по математике списать задачу и я получала четыре, она по многу раз повторяла: — А ведь это все я! Если бы не я, ты бы ни за что не получила четверку. Скажи, не получила бы, если бы не я? И я, ничего не поделаешь, послушно отвечала: — Конечно, это все из-за тебя… Но сколько бы ни было у Жанны недостатков, я как бы не замечала их и дружила с нею, начиная с раннего детства. Много позднее, уже став значительно старше, я поняла, что не составляю исключения; как правило, у старых друзей стараются не видеть их отрицательных качеств. Потому что подлинная дружба, следуя своим, особым законам, умеет прощать и забывать дурное. В ту пору мне исполнилось четырнадцать лет. И я за один год вытянулась в тощую каланчу с длинными ногами и руками. Еще недавно я равнодушно проходила мимо любого зеркала, но, начиная с зимы, вдруг стала подолгу разглядывать себя, однако, сколько ни разглядывала, не становилась красивей: глаза оставались неопределенного цвета, рот чересчур большой, брови едва намечены, только зубы хорошие, крупные, белые, один в один. Волосы были у меня густые, рыжеватые, но не желали лежать так, как мне бы хотелось, торчали в разные стороны, — когда я заплетала косы, они казались сплетенными из железа. Зато у Жанны с волосами был полный порядок. Из своих гладких, шелковистых волос Жанна часто мастерила себе различные прически: то распустит кудри по плечам, то заплетет косу и обовьет ею голову, то соберет волосы на макушке и прикрепит черным репсовым бантом. Но все остальное у Жанны было далеко не самым красивым. Она была толстой, неуклюжей. Выпуклые карие глаза с короткими ресницами, широкие ноздри слегка приплюснутого носа и румянец — чересчур яркий, будто лихорадочный. Однако Жанна была довольна своей наружностью, искренне считая себя неотразимой. Она постоянно рассказывала о своих поклонниках, и мне что ни день приходилось выслушивать о том, как один незнакомец — каждый раз это был кто-то исключительно интересный и шикарно одетый, — спрыгнув с трамвая, погнался за ней и целый день дежурил возле подъезда, дожидаясь, пока она выйдет… По словам Жанны, в нее влюблялись с первого взгляда все, кого ни возьми — соседи по дому, случайные прохожие, учителя, старшеклассники и даже начальник ее отца, рыхлый пожилой мужчина, страдающий астмой. Я отличалась доверчивостью, не самым выгодным в житейском смысле свойством. И решительно не умела придумывать, сочинять, потому-то, поскольку мы часто судим о других по себе, я верила каждому слову Жанны. Я глядела на нее не отрываясь, и, такова, должно быть, сила внушения, тоже начинала находить привлекательными и ее чересчур красные толстые щеки, и выпуклые глаза в коротких, редких ресницах. В конце концов раз в нее все, как есть, влюбляются, стало быть, ей присуще то, чего нет в остальных людях, и выходит, по-своему, она прекрасна. Странное дело, наслушавшись баек Жанны, я вдруг начинала ощущать себя не то чтобы красивой, но привлекательной. Когда шла с Жанной по улице, я тоже ловила взгляды прохожих и подсчитывала, на кого глядят больше и чаше, на Жанну или на меня. По правде говоря, обе мы не пользовались особым вниманием. Но мне до того хотелось привлечь хотя бы один чей-то взгляд, что я жадно всматривалась во всех встречных, и Жанна тоже таращила глаза, временами подталкивая меня в бок: — Ты заметила, как этот тип в меня впился? — Какой тип? — Ну тот, он уже прошел, такой интересный, в пыжиковой шапке? Я была честнее Жанны, вернее сказать, простодушней: — По-моему, он ни на тебя, ни на меня даже глазом не повел. Жанна саркастически усмехалась. — На тебя, может, и нет, а в меня впился до ужаса… Я не пыталась спорить. Ей была присуща безоговорочная категоричность, подавляющая меня с первого же слова. Жили мы с нею в одном доме, в Палашевском переулке, я на третьем, она на шестом этаже. Квартиры, что у нее, что у меня, были большие, коммунальные, плотно забитые жильцами. Но Жанна, привыкнув хвалить все свое, считала, что их квартира лучше, просторней и значительно опрятней, чем наша. В соседней со мною комнате жила одна девушка, все считали ее красивой, и старые, и молодые. Звали ее Тамара, и фамилия у нее была звонкая, красивая, под стать ей — Победоносцева. Яркоглазая, чернобровая, с жадными ноздрями, вся бело-розовая, пышноволосая, она ослепляла свежестью, блеском глаз, постоянно меняющих цвет, то синих, то голубых, то вдруг темно-зеленых… И одна только Жанна пыталась выискать у блистательной Тамары какие-то, никому, кроме Жанны, не видимые недостатки. — Она все-таки вульгарна, ты не считаешь? — спрашивала Жанна, и я находила в себе смелость ответить: — Нет, не считаю. Жанна вздыхала, дескать, что со мною, тупоголовой и непонятливой, толковать, потом, однако, начинала снова: — Она чересчур мажется, от пудры кожа у нее увянет, а от туши ресницы вылезут… — Это будет еще не скоро, — возражала я. — Нет, скоро, очень даже скоро! — И вовсе она, если хочешь, не мажется, — продолжала я. — Это у нее от природы такой цвет лица и такие ресницы… — Нет, мажется, — не уступала Жанна. — И очень скоро она станет страшной-престрашной, вот увидишь… Утешив себя таким образом, Жанна провожала глазами Тамару, настойчиво ища в ней первые признаки увядания. Тамара жила с матерью, нервной, сумрачного вида пожилой дамой, в прошлом, должно быть, тоже красивой. Обе замкнутые, немногословные. Никто у них не бывал, и они никуда не ходили. У Тамары не было ни подруг, ни знакомых, хотя за ней, наверное, многие пытались ухаживать, уверена, прохожие оборачивались ей вслед. Тамара была, как теперь называется, неконтактной, гордо несла бремя своей красоты и одиночества. Почему? Не знаю. Может быть, не считала кого-либо достойным себя, а может быть, просто не хотела знакомиться. Жанна уверяла, что это все так, для вида, на самом деле у Тамары есть кто-то, глубоко законспирированный, и она тщательно прячет его от всех. Жанна, я знала, могла придумать невесть что, а после и сама поверить тому, что придумала. Тамара работала на телефонной станции, на улице Мархлевского. Случалось, ей приходилось дежурить ночью. Идя в школу, мы с Жанной иной раз встречали Тамару, возвращавшуюся домой после смены. Тамара бегло кивала, проходя мимо, а Жанна, захлебываясь, шептала: — Погляди, она же вся желтая… Но во мне было развито чувство справедливости. И я не могла идти против очевидной правды. — Нисколько она не желтая, а напротив, очень красивая… — Нет, желтая, — утверждала Жанна, сверкая выпуклыми глазами. — Как свеча оплывшая, просто глядеть страшно! — Это возрастное, — слабо протестовала я. Тамара была старше нас на шесть лет. — И возрастное тоже, — охотно соглашалась Жанна. — Третий десяток, уже не молоденькая, не так-то легко в эти годы не спать всю ночь… Однажды, когда Жанна сидела у меня и мы готовили уроки, в дверь позвонили один раз — нам. Мы с Жанной вышли вместе открыть дверь. На пороге стоял молодой человек в коричневой кожаной куртке, светловолосый, с волевым подбородком. Оглядел наш коридор, заставленный сундуками, велосипедами, корзинами различной величины, потом глянул на Жанну, на меня. Глаза у него были чистого, незамутненного жемчужно-серого цвета. Даже в полутемном коридоре было видно, что ресницы его загнуты кверху, словно нарочно, а на переносице крохотная родинка. Жанна закинула назад голову, приоткрыла рот. Она считала, что ей идет закинутая назад голова и полуоткрытые губы. — Вам кого? — ласково спросила Жанна. — Кого? — Он пожал плечами. На его шикарной куртке блестели в два ряда пуговицы. — Тут одна девушка, кажется, живет… Жанна улыбнулась. — Что за девушка? — Понимаете ли… — начал он. — Вы похожи на артиста Кадочникова, — сказала Жанна. — Почти Кадочников, особенно вот так, в профиль… — Неужели? — равнодушно удивился он. — Точно. Вы в полном смысле почти Кадочников… В этот самый момент в коридоре показалась Тамара с чайником в руках. Повернула голову, повела своими великолепными глазами. И вдруг мы увидали, что он рванулся к ней, словно подстреленный. — Наконец-то! — быстро заговорил «почти Кадочников». — Я за вами шел от самой Пушкинской, всю Бронную исколесил и вдруг в Палашевском на минуту потерял. — В чем дело? — хмуро спросила Тамара. — Нет, надо же так! — восторженно продолжал он. — Я гнался за вами, честное слово, весь ваш дом облазил и никак найти не могу… — А зачем? — все так же хмуро спросила Тамара. — Хотите сниматься в кино? — спросил он. Тамара перехватила чайник из левой руки в правую. — Вот еще… — Вы только послушайте: мы снимаем фильм-сказку, вы типичная царь-девица или царевна-лебедь… — Будет вам, — отрезала она. Он умоляюще сказал: — Подождите… Я помощник режиссера, и я вас нашел. Вы такой типаж! Голос его звучал жалобно. Даже роскошная куртка, казалось, поблекла разом, в один миг. Тамара усмехнулась краешком рта, розового и сочного, словно лопнувшая пополам черешенка. — Хорошо, идемте, поговорим… Они вместе пошли в ее комнату. Жанна обернулась ко мне. — Как тебе нравится эта идиотка? Не хочет сниматься в кино! Я бы на ее месте… — Ты не будешь на ее месте, — возразила я. — Почему? — вскинулась Жанна. — Чем я хуже? — Всем. И ты, и я, мы обе не идем с Тамарой ни в какое сравнение, сама знаешь… Жанна возмущенно надула губы. — Просто она старше нас. Я хотела еще что-то сказать ей, но тут помощник режиссера вышел из Тамариной комнаты. Небрежно кивнул нам. — Пока… — Пока, — ласково ответила Жанна. — Идите осторожно, у нас лестница скользкая… Ничего не сказав ей, он хлопнул дверью. — Жаль, я не спросила, может быть, и для нас с тобой нашлась бы какая-нибудь роль… — Для меня не надо. Отваливаюсь напрочь, — сказала я. В коридор снова вышла Тамара. — Хотела чай пить, да передумала, лучше приму душ и завалюсь спать. — Как решили, Тамарочка? — вежливо спросила Жанна. Тамара пожала плечами. — Ничего я не решила. — А он симпатичный, правда? — Не заметила. — По-моему, это так интересно — сниматься в кино! — Времени на все не хватит, — зевнув, ответила Тамара. — Что скажешь, — яростно воскликнула Жанна, когда Тамара скрылась в ванной. — Она еще думает! Если бы я была она, я бы и минуты не думала… — Ты не она, и за тобой никто не гоняется, чтобы пригласить сниматься… Жанна усмехнулась: — Если хочешь знать, он дал мне глаз! — Ну да? — Честное пионерско-комсомольское! Так Жанна стала клясться с той самой поры, когда нас приняли в комсомол. — Честное пионерско-комсомольское, — с жаром повторила Жанна. — Я на него произвела впечатление, это было ясно с первого же момента… — Тогда он удивительно хорошо умеет скрывать свои чувства, — не без ехидства заметила я. Но Жанна оказалась, как и всегда, непробиваемой. Она видела и слышала лишь то, что хотела видеть и слышать. Вопреки всему, она считала, что все так и есть, как она полагает. Или ей просто удавалось уговорить себя? Позднее я узнала: это называется выдавать желаемое за действительное. Сколько раз она уверяла меня, что десятиклассник Паша Ануров, лучший баскетболист школы, тайно вздыхает по ней. — Почему тайно? — удивлялась я. Жанна загадочно щурила глаза: — Разве непонятно? — Нет, нисколько. — Потому что, если он покажет, что я ему нравлюсь, над ним будут смеяться, а он гордый, он не любит, когда над ним смеются… — Почему же над ним будут смеяться? — Потому что он в десятом, а я в седьмом. Я ему не ровня, каждый понимает… — А помнишь, мы сами читали в «Евгении Онегине», что любви все возрасты покорны? — Так то в «Евгении Онегине», а то в жизни. Одним словом, Паша влюблен в меня! — А он тебе сам говорил, что влюблен? Жанна усмехалась: — Разве нужны слова? И словно точку ставила. Я старалась верить Жанне, а потому, когда нам встречался Паша Ануров, я пристально вглядывалась в него. Он проходил мимо Жанны, и головы не повернув в ее сторону, а Жанна многозначительно подмигивала мне: — Он весь вспыхнул, заметила? Вспыхнул, потом бросился бежать… И смеялась. Когда в конце концов стало известно, что Паша Ануров «бегает» за нашей географичкой Ларисой Ивановной, самой молодой учительницей школы, и тогда Жанна не пожелала сдаваться. — Это так, для вида, — настойчиво утверждала она. — На самом деле Паша влюблен только в меня! — Тогда чего же он пошел в кино с Ларисой Ивановной, а не с тобой? — Он прекрасно знает, что я не пошла бы на эту картину ни за какие коврижки. Одному идти неохота, вот он и позвал от нечего делать Ларису Ивановну, а наша Лариса пойдет куда хочешь, только позови, ты же ее знаешь… — Нисколько я ее не знаю. — Зато я знаю. Лариса на любую картину пойдет, не то что я, у меня же есть вкус, а у нее ни капельки… Переспорить Жанну было невозможно. Во всяком случае, я и не пыталась ее переспорить.* * *
У Жанны был пудель по имени Миша, «обладавший на диво неуживчивым характером». Не было ни одного пса во дворе, с кем бы Миша не подрался. Он отважно бросался в бой и с огромной овчаркой, и с лохматой дворнягой, раз в десять больше его, и что же? Громадные собаки в растерянности отступали от него. А он, маленький, угольно-черный, неистово лаял, упиваясь своей победой. Жанна гордилась воинственным нравом Миши, а я говорила: — Большие собаки обычно благороднее маленьких. Они могли бы раздавить Мишу одним ударом лапы, но никогда не разрешат себе этого… — Ничего подобного, — возражала Жанна. — Они боятся Мишу по-настоящему, он же, знаешь, какой… Жанна обожала Мишу. Она вообще любила все, что принадлежало ей — свои платья, старые игрушки, которые сохранились с давних пор, книги, свои мечты. Может быть, и меня она любила потому, что я была ее подруга? Любовь Жанны к Мише, однако, была пассивной. Жанна осыпала его жаркими поцелуями, на которые Миша негодующе огрызался, но гулять с ним приходилось Жанниной маме. И хотя Жаннина мама отродясь не пыталась поцеловать Мишу, он любил ее куда больше, чем Жанну. Когда Мише исполнилось полтора года, Жанна решила повести его на собачью выставку. — Миша — красавец, — уверяла она. — Такому красавцу наверняка присудят золотую медаль, вот увидишь! Прежде всего Мишу следовало подстричь. Нам было известно о том, что для выставки пудели должны быть подстрижены так, как полагается «по моде»: на голове «шапочка», со спины и с живота состригается шерсть, а на лапах остается. Это было самым большим затруднением — отыскать парикмахера. Мы не знали ни одного такого парикмахера, а те, которые стригли людей, отказывались наотрез. Нам так и говорили: — Мы должны на людей наводить красоту, а вовсе не на собак… В конце концов мы с Жанной уговорили одну девицу из соседней парикмахерской, и она согласилась. — У меня в три часа обеденный перерыв, — сказала девица. — Приводите своего пижона. Но когда мы привели к ней в парикмахерскую Мишу, он первым делом набросился на нее, едва лишь она попыталась приблизиться к нему с ножницами в руках. Девица отпрянула назад, уронив ножницы, и, сколько мы ни уговаривали ее, она так и не решилась подойти к Мише снова. — Нет уж, увольте, — сказала. — Я не привыкла, чтобы клиент кусался… Мы вернулись все трое домой не солоно хлебавши, и Жанна сказала: — Вот что, я буду держать его, а ты стриги. — Я? Да ты что? Он же меня искусает… — Ничего не искусает, я буду его держать… — Нет, — сказала я. — Боюсь. — Я ему дам валерьянку в таблетках, и он успокоится, — заверила меня Жанна. Но я упорно сопротивлялась. В конце концов она все-таки уговорила меня. Я согласилась, чтобы хоть как-то отделаться от нее, ведь я знала, если Жанна что-то задумала, она не отстанет до тех пор, пока не добьется своего. Первым делом Жанна взяла открытку, на которой был изображен пудель. — Ты будешь стричь так, как на картинке, — заявила Жанна. — Поняла? — Не очень. — Ничего, справишься. Я же буду здесь, рядом. Смотри на картинку и стриги себе… Мы дали Мише таблетки валерьянки, целых пять штук, он их проглотил в один миг, но все равно никак не хотел успокоиться. — Я завяжу ему рот бинтом, — сказала Жанна. Миша кусался, вырываясь из ее рук, но все-таки ей удалось крепко-накрепко завязать ему рот. — Теперь давай, — скомандовала Жанна. Признаться, мне еще ни разу не приходилось стричь не только пуделя, но и вообще какую бы то ни было собаку. Однако ничего не поделаешь, я взяла ножницы и начала состригать шерсть, а Жанна, то и дело глядя на картинку, диктовала мне: — Состриги с глаз, сделай шапочку. Теперь бери правую лапу, состриги шерсть с ноготков, видишь, как на картинке? Сперва Миша пробовал вырываться, потом неожиданно затих. Понял, наверное, что вырваться ему от меня не удастся, а может быть, подействовали пять таблеток валерьянки? Я прилежно трудилась целых четыре часа подряд. Время от времени мы с Жанной отдыхали, потому что обе устали, она держать Мишу, а я работать ножницами. Наконец я сказала: — По-моему, все. Мы обе посмотрели сперва на открытку, потом на Мишу. Увы! Миша решительно отличался от щеголеватого пуделя на открытке. Шапочки на голове так и не получилось. Голова Миши была почти голой. На спине сквозь шерсть сквозила розоватая кожа. Зато лапы так и остались неподстриженными, и Миша казался удивительно жалким, словно его хорошенько потрепали несколько больших кусачих собак. Я боязливо взглянула на Жанну. — Ты знаешь, он стал ужасным… Жанна, наклонив голову, переводила глаза с картинки на Мишу. — Ничего, сойдет… Она сняла бинт, и Миша мгновенно убежал под стол. — Все равно он у нас самый настоящий красавец, — убежденно сказала Жанна. — Если хочешь, он даже стал еще красивее, вот только если бы еще немного состричь с хвоста, сделать пушистый кончик… Она взяла ножницы. Миша высунул голову из-под стола и угрожающе зарычал. — Ладно, и так сойдет, — решила Жанна. В следующее воскресенье мы все вместе — Жанна, я и Миша — отправились на ВДНХ, где должна быть выставка декоративных собак. Жанне удалось запихнуть Мишу в большую хозяйственную сумку с молнией посередине. Сперва мы ехали в троллейбусе, потом в метро. Мишина черная голова с неровными проплешинами виднелась в прорезе молнии. Темные глаза сердито сверкали, и время от времени он испускал пронзительный лай. Жанна каждый раз пугалась, что нас высадят. Но все обошлось, к счастью, благополучно. Мы вылезли из метро и направились к воротам ВДНХ. Вместе с нами по улице шли владельцы собак. Собаки заполнили тротуар и даже мостовую, разные, всяких пород — пудели, болонки, доги, боксеры, эрдели, чао-чао, пинчеры и терьеры. Миша бежал рядом с Жанной, мне казалось, что прохожие с усмешкой глядят на его неровно подстриженную шерсть, и я старалась не смотреть на него. Неподалеку от павильона животноводства мы увидели просторное поле, огороженное цветными флажками. В середине поля развевался кремового цвета флаг, на котором был изображен пудель с тщательно расчесанной шерстью и длиннющими ушами. Возле флага стояли судьи — три женщины и мужчина, лысый, с подвижным, словно у обезьяны, лицом. У судей на груди были значки с изображением пуделя. И они казались чрезвычайно серьезными, как будто бы выполняли какую-то очень важную работу. Кругом толпились хозяева с пуделями. Мне еще никогда не приходилось видеть столько пуделей — черных, коричневых, палевых, белых, серых. Но все-таки больше всего было черных, таких, как Миша. — Вот увидишь, — сказала Жанна, — нас будут снимать в кино. Ведь пудели самые красивые собаки на свете. — Ну уж, самые, — усомнилась я. — Доги еще красивее, а лучше эрдельтерьеров вообще никого нет! Жанна пренебрежительно скривила губы: — Сказала тоже, ни доги, ни эрдели в подметки пуделям не годятся. Красивее пуделей нет ни одной собаки! — Может быть, еще серые туда-сюда, а черных, как Миша — словно собак нерезаных… — Ну, знаешь… — начала Жанна. — Ладно, не буду. — То-то же, — сказала Жана. — А Миша все равно получит большую золотую медаль. Раздался удар гонга: судьи вызывали собак и хозяев построиться на ринге. И тут Миша мгновенно выказал характер, вцепился в хвост коричневого пуделя, стоящего рядом. Пудель завизжал что есть сил. Но Миша и не думал отпускать его хвост. Хозяйка пуделя, толстуха в цветастом платье, разразилась отчаянным криком. — Помогите! — кричала она. — Убивают! Помогите! Мы с Жанной бросились отдирать Мишу от пуделя. Миша зарычал и выпустил чужой хвост. Судьи начали кричать все вместе: — Девочка с черным пуделем, в сторону, подальше… К Жанне приблизился судья с подвижным лицом. — Будешь держать дистанцию, — распорядился он. — Не подходи близко ни к одной собаке, слышишь? — Слышу, — мрачно ответила Жанна. — Становиться в один ряд, — крикнул судья. — Всем, всем! Жанна стала в самый конец. — Пошли, — скомандовал судья. — Медленно, друг за дружкой. И собаки вместе с хозяевами начали шагать по кругу. Потом судьи отделили собак по цвету — белых пуделей с белыми, коричневых с коричневыми, черных с черными. Хотя уже на исходе был сентябрь, солнце палило совсем по-летнему. Было жарко, и даже неутомимый Миша сник, полузакрыв свои неистовые глаза. — Потерпи еще немного, — уговаривала его Жанна. — Зато получишь большую золотую медаль. Женщина-судья в ярко-синих брюках со значком на груди, изображающих пуделя, подошла к Жанне. — Как зовут? — спросила женщина-судья. — Меня? Жанна. — Не тебя, а собачку. — Миша. — Красивый мальчик, — веско произнесла женщина-судья, — экстерьер отличный. Жанна расцвела от счастья. Глянула на меня, я стояла за веревкой, огораживающей ринг, выразительно подмигнула. — Но он очень плохо одет, — снова сказала женщина-судья. — Кто плохо одет? — удивилась Жанна. — Твой Миша. Он ужасно подстрижен. Кто это его стриг? Жанна снова глянула на меня. Но это был уже совсем другой, негодующий взгляд. — Халтура, — жестко определил, подойдя к женщине-судье, мужчина, похожий на обезьяну. — Разве так стригут, скажите на милость, Сильва Васильевна? — Стопроцентная халтура, — согласилась Сильва Васильевна. Грудь ее возмущенно вздымалась, казалось, ушастый пудель на ее значке укоризненно качает головой. — Это что-то ужасное, — сказал обезьяноподобный мужчина. — Невообразимый кошмар, — прошипела Сильва Васильевна. — Чтобы так изуродовать собачку! Они отошли от Жанны. Жанна обернулась ко мне. — Вечно ты берешься не за свое дело! — Как? Но ты же сама просила… — Кто? Я? Да ты что? — прошипела Жанна. Миша поднял голову и облаял меня, будто понимал, что я одна во всем виновата. — Знаешь что, — сказала я. — Если так, то я лучше уйду… Жанна поняла, что еще минута, и я выполню свое слово. — Ладно, — примирительно сказала она. — Хватит. Не будем ссориться. Снова раздался гонг. И снова хозяева собак вместе с пуделями медленно зашагали по кругу. Конечно, Миша выделялся. Все пудели были щегольски подстрижены, тщательно расчесаны, а Миша выглядел и в самом деле каким-то общипанным. Что ж, я в конце концов, не парикмахер и мне еще ни разу не доводилось стричь хотя бы одного пуделя. Вечером состоялось награждение собак медалями и памятными значками. Миша получил всего лишь малую серебряную медаль. Ранние осенние сумерки спустились над аллеями и павильонами выставки. Внезапно похолодало, стал накрапывать дождь. Миша шагал впереди нас, со своей только что полученной серебряной медалью на шее. Злосчастный коричневый пудель обогнал Мишу, и мы с Жанной увидели — на шее его красуется золотая медаль на красной ленточке. Жанна посмотрела на меня, а я на Жанну, и вдруг мы обе одновременно рассмеялись. — А, — сказала Жанна, махнув рукой. — Если хочешь, серебряная медаль тоже чего-то стоит! — В конце концов, это все не серебро и не золото, а самые обыкновенные жестянки, — заметила я. — Конечно, и вообще Мише серебро даже лучше идет, чем золото! Жанна была оптимисткой по натуре и любила во всем, что бы ни случилось, искать светлую сторону. Ринг опустел. И только неведомо откуда забежавшая маленькая дворняжка стояла под забытым флагом с изображением длинноухого пуделя. Я еще раньше приметила ее. Белая, в коричневых пятнах, хвост крючком, она удивленно оглядывала своих более счастливых выхоленных, избалованных собратьев, ради которых было затеяно все это: флажки, огораживающие ринг, важные судьи, медали на ленточках. О чем она думала? Может быть, о недоброй своей судьбе, о том, что угораздило ее родиться беспородной, бездомной, никому не нужной? Кто знает… Я все оборачивалась, идя по аллее к выходу, смотрела на нее, она пристально и, как мне казалось, грустно глядела вслед собакам с медалями, уходившим домой, под надежную и теплую крышу, а ей суждено было остаться здесь, в одиночестве, под холодным небом осени…* * *
Порой на Жанну внезапно нападал стих откровенных признаний. Это случалось не часто, но все же случалось. Так было, к примеру, тогда, когда мы узнали, что Паша Ануров, вскоре после окончания школы, женился на нашей географичке Ларисе Ивановне. Мне казалось, и на этот раз Жанна что-нибудь такое придумает в ее стиле: скажем, что Паша женился на Ларисе Ивановне для вида, а на самом-то деле… Но Жанна заявила напрямик: — Конечно, хотя она и старше, его, но ему с нею интересней, чем со мной. Мне стало жаль Жанну. — Да она же старше его на целых четыре года! — На три с половиной, — поправила Жанна. — Зато Лариса спортсменка, мастер спорта, а я даже в волейбол играть не умею. И на лыжах плохо хожу, и вообще я толстая, и ноги у меня короткие, не то что у Ларисы, у нее чуть ли не от самых ушей растут… Она продолжала говорить, стремясь выискать в себе новые недостатки, все более впадая в радостный азарт откровенного самобичевания, но мне казалось, что она, упиваясь своими словами, все же любуется со стороны своей, может быть, чуть наигранной искренностью. Впрочем, такие вот приступы беспощадной самокритики случались редко. Большей частью Жанна была довольна собой, каждый ее поступок представлялся ей безукоризненным, и она по-прежнему не уставала говорить о своей неотразимости. Так, например, она всерьез считала, что ее непременно должны взять сниматься в кино. — У меня же на редкость характерная внешность, — утверждала Жанна. — Такие, как я, не валяются на улице, не каждый день встретишь… Особенно часто она стала говорить о съемках в кино после того, как Тамара наотрез отказалась сниматься. Но потом «почти Кадочников» сумел-таки уломать Тамару, однажды утром заехал за ней на машине, и они вместе отправились в студию. В тот вечер Жанна сидела у меня, то и дело поглядывая на часы, и поминутно спрашивала: — Когда же она приедет, как думаешь? — Откуда мне знать? — отвечала я. — Придет, никуда не денется… — Счастливая, — вздыхала Жанна. — Подумать только, увидит себя на экране, и весь мир в один миг узнает ее! — Уж так и весь мир? — Ну, вся Москва, тоже город не маленький. Жанна мечтала вслух, что было бы, если бы ее пригласили сниматься в кино. Она бы, наверное, ходила на все сеансы подряд и всем своим знакомым, друзьям, соседям и одноклассникам доставала билеты, и ее стали бы узнавать на улице. Жанна была до такой степени одержима честолюбивыми замыслами, что остановить ее было невозможно. Я спросила: — Неужели ты бы согласилась с утра до вечера ходить на одну и ту же картину? Не надоело бы? — Мне бы никогда не надоело бы смотреть на саму себя. — Тогда возьми зеркало и глядись в него целый день. — Сравнила! Кино — это тебе не зеркало. — Значит, ты считаешь, что тебе никогда не надоест с утра до вечера упиваться своей красотой на экране? Она посмотрела на меня. — Да, — сказала серьезно. — А разве нельзя упиваться своей красотой? — Нет, почему же, — ответила я, потому что в конце концов что еще я могла ответить? Тамара вернулась поздно вечером, усталая и сердитая, Жанна кинулась к ней, заслышав, как Тамара открывает дверь. — Ну как? Все в порядке? Тамара раздраженно ответила: — Да ну их всех в болото! — Нет, вы только скажите, да или нет? Будете сниматься? — не отставала Жанна. — Не буду, — сухо уронила Тамара. — Правда? Не будете? Почему? А мы-то думали, теперь вы станете знаменитой звездой! — Как же, жди, — ответила Тамара. Прелестное лицо ее покрылось гневным румянцем. — Собралось там в одной комнате мужиков пять и стали меня со всех сторон оглядывать, совсем как Мишку твоего на выставке, только что в зубы не глядели, и приказывают наперебой: повернитесь в профиль, улыбнитесь, закройте рот, опустите голову, пройдитесь… — Ну и что с того? — удивилась Жанна. Тамара, не отвечая, продолжала дальше: — Потом предлагают показать испуг, радость, страдания, счастье, ну и так далее. — Как показать? — спросила Жанна. — Изобразить, как умею. Спрашивают меня: если пожар, что будете делать? Я говорю: первым делом мать вытащу из комнаты. А потом? А потом вызову пожарную команду. Не годится, говорят, надо показать, как вы бегаете, собираете свои вещи, а огонь догоняет вас. Я говорю: у меня и собирать-то особенно нечего, я сначала мать должна спасти… — Я бы тоже маму сначала спасала, — сказала я. — Потом просят: покажите, как вы рады, что выиграли по займу сто тысяч? — Показала? — спросила Жанна. — Я бы, наверно, сразу не поверила, а потом начала бы прыгать… — Я не стала прыгать, — мрачно ответила Тамара. — Я надела пальто и говорю им: все, пока, я домой… — Так прямо и сказала? — ахнула Жанна. — Так и сказала. Так что можешь не сомневаться, не быть мне знаменитой кинозвездой, — ни Любовью Орловой, ни Михаилом Жаровым! — Михаил Жаров — мужчина, — несмело поправила я Тамару. — Все равно, мужчина он или… мне никогда не быть на его месте. И на студию я больше ни ногой! Когда мы остались вдвоем, Жанна заявила авторитетным тоном: — Они ее сами не взяли. — Почему не взяли? — Нефотогенична. — Кто? Тамара? При ее-то красоте? — Это бывает, — все так же авторитетно продолжала Жанна. — В жизни человек довольно смазлив, вроде Тамары, а в кино выходит плохо. И потом, она уже немолодая. — В двадцать один год? — Для кино это много. Как думаешь, сколько лет было Джульетте? — Не думаю, а знаю — четырнадцать. — Наша ровесница, одним словом. Поняла? — Ничего не поняла. — Чего же тут непонятного: Джульетта впервые полюбила в четырнадцать, это, если хочешь знать, — возраст любви. — А двадцать один год — это уже не возраст любви? — Не двадцать один, а считай, двадцать два. — Почему двадцать два? Ей совсем недавно двадцать один исполнился. — А сколько времени будет сниматься картина? Иногда, говорят, чуть ли не целый год. Вот уже ей двадцать третий год, выходит, старовата, как ни вертись! — Брось выдумывать. — Не брошу. В кино нужны совсем молодые, вот такие, как мы с тобой. На экране каждая морщинка огромной кажется… Я все никак не могла понять, к чему она клонит. — Возьми меня, скажем. У меня, может быть, не такая конфетная внешность, но лицо характерное, необычное, и я ровесница Джульетты, почему бы им не снять меня и тебя? У тебя тоже есть что-то оригинальное… — Хватит, — с досадой сказала я. — Слушай, Катя, я решила, — сказала Жанна. — Едем на «Мосфильм», я знаю, как туда ехать. — Ну и поезжай. — Поедем вместе. Вдруг мы произведем впечатление, и нас будут снимать в какой-нибудь картине? — Не хочу, — ответила я. — А за компанию? — Все равно не хочу. Но Жанна была мастер уговаривать. Она стала припоминать все те случаи, когда ей приходилось сопровождать меня. Потом привела в пример, как в прошлом году она вместе со мной пошла к зубному врачу, когда мне должны были рвать корень глазного зуба и она все два часа просидела перед кабинетом, чтобы мне не было страшно. Этот корень оказался последним и самым убедительным аргументом. Я была памятлива на добро, Жанна знала эту мою особенность и рассчитала все точно. Я сдалась. И мы обе отправились на студию «Мосфильм». Первым делом Жанна решила разыскать Арсения Ниточкина, так звали, как нам сказала Тамара, помощника режиссера, «почти Кадочникова». В проходной студии сердитый старик-вахтер с жиденькой бородкой, похожий не то на Чарльза Дарвина, не то на академика Ивана Петровича Павлова, долго не хотел нас пускать. — Нет пропуска, стало быть, нет на вас заявки, — утверждал он. — А без пропуска — нет вам входа. Однако Жанне и его удалось уломать. Умильно сузив глаза, она сказала: — Дядечка, как вы напоминаете мне моего дядю! — Какого еще дядю? — сурово отозвался вахтер. — Это брат папы, академик. Может быть, слышали фамилию Вишневский? — Как, говоришь? — Вишневский, — отчетливо повторила Жанна. Я молчала. Отродясь не было у Жанны дяди, а что касается академика Вишневского, то он не был связан с ее папой никакими родственными узами. — Да вы просто вылитый академик! — заливалась Жанна. — До того похожий! Знаете, когда он принимает пациента, то он точно так же, как и вы, сначала посмотрит таким же сверлящим взглядом, а после говорит: садитесь, что там у вас? Старик глянул на Жанну, усмехнулся. — Ишь ты! Сверлящим взглядом… — Ну да, вот таким же, как у вас, — невинно произнесла Жанна. — Выходит, у меня сверлящий взгляд, как у твоего академика? — Тютелька в тютельку. — Значит, академиком у тебя дядя работает? — Да, он знаменитый академик, его весь мир знает. — А радикулит он может вылечить? Жанна широко улыбнулась, словно встретила желанного друга. — О чем вы спрашиваете? Радикулит для него — раз плюнуть. Пара пустяков. — В таком случае, хорошо бы с ним потолковать, а то меня радикулит замучил, сил нет… — Я вас устрою, — уверенно заявила Жанна. — Позвоню дяде, и он вас примет. Старик погладил свою бородку. — Что ж, раз такое дело — воспользуюсь. А тебе, к слову, зачем к нам на студию понадобилось? Жанна, не задумываясь, ответила: — Нас пригласил помощник режиссера Ниточин, знаете такого? Арсений Ниточкин. — Много их тут всяких — и Ниточкиных и Катукшечкиных, всех не упомнишь… — Он просто умолял нас приехать, а пропуск, наверно, позабыл выписать. — На предмет чего он вас приглашал? — Сниматься, — не без важности пояснила Жанна. — Вы же понимаете, студия «Мосфильм» заинтересована в новых артистах, таких, чьи лица еще не примелькались зрителям… Может быть, сама того не зная, Жанна попала в точку. Старик одобрительно кивнул головой. — Понятно. Это я согласен. Только какие же вы артисты, скажи на милость? Небось еще в школе учитесь? — Пусть так. А школьников кому играть, как думаете? Школьникам, не правда ли? — Это ты точно говоришь. Ну, ладно, так и быть, проходите… Мы быстро выбежали из дверей во двор, а старик крикнул вслед: — Гляди, племянница, не забудь дядин адрес дать… — А как же? Непременно, — ответила Жанна. Мы прошли несколько шагов, и я спросила Жанну: — Что это ты выдумала про Вишневского? И с чего ты взяла, что старик похож на него? — Ай, перестань, — отмахнулась Жанна. — Во-первых, я читала недавно про Вишневского в журнале «Знание — сила», он хирург номер один, во-вторых, почему не сделать человеку приятное? Ведь лучше сказать, что он похож на академика, чем, например, на какого-то жулика, разве не так? Жанна остановилась, произнесла с многозначительным видом: — Я не подхалимка, но уверяю тебя, доброе слово открывает любые ворота… — Это ты тоже вычитала в одном журнале? — Ну и что с того? Конечно, не сама придумала. — А как быть с адресом академика Вишневского? Жанна беспечно засмеялась. — Как-нибудь вывернусь… Двор киностудии «Мосфильм» был широкий, покато спускавшийся книзу. Навстречу нам то и дело попадались какие-то люди, мы смотрели на них во все глаза, в каждом нам виделся какой-нибудь прославленный любимец экрана. Жанна поминутно толкала меня локтем: — Узнала? Знаешь, кто это? — Нет, а ты? — Я тоже нет, но что-то знакомое в лице, как по-твоему? Я вглядывалась и не могла узнать. Впрочем, Жанне тоже не удалось узнать ни одного из встречных. Потом мы начали бродить по этажам большого здания, расположенного в конце двора. Искали помощника режиссера Ниточкина и никак не могли отыскать его. В конце концов мы попали даже в буфет, где в очереди стояли целых три полководца, необыкновенно походивших один на другого. Все они были одеты в мундиры темно-красного цвета с золотыми эполетами на плечах, и у каждого был один глаз перевязан черной лентой. — Это — Суворовы, — шепнула мне Жанна. — Нет, это Кутузовы. У Кутузова не было одного глаза, помнишь, мы видели его портрет в музее? — Верно, — сказала Жанна. — Это Кутузовы. Какой тебе больше нравится? Я подумала, прежде чем ответить. — Не знаю. Все нравятся. А тебе? — Пожалуй, вот этот, самый первый… Признаться, все полководцы выглядели совершенно одинаково. Даже были одного роста, и прически тоже у них одинаковые. Я и Жанна глаз не спускали с полководцев, но кроме нас никто не обращал на них внимания. Один из Кутузовых сел за столик, стал наливать кефир из бутылки в стакан, другие два сели рядом с ним, принялись есть сосиски с капустой. — Сейчас я спрошу у них, не знают ли они, как найти Арсения Ниточкина, — сказала Жанна. — Не смей спрашивать, — чуть не закричала я. — Ни в коем случае! — Почему не смей? — Потому что это неудобно. — Еще чего! — Если ты подойдешь, я убегу! — Ладно, — сказала Жанна. — Не хочешь — не надо. Пошли дальше, поищем нашего Ниточкина… Мы снова начали ходить по этажам, из комнаты в комнату. И вдруг в одной из комнат нам ответили, что Ниточкин уехал на съемки куда-то под Ярославль. — Неужели уехал? — воскликнула Жанна. — Да, уехал, а что? — спросил невысокий, прыщеватый блондин с длинной трубкой во рту. — Почему это тебя так удивляет? — Потому что он приглашал нас сниматься, — не моргнув глазом ответила Жанна. — Сниматься? Кого же, тебя или твою подругу? — Нас обеих вместе. — Вот оно как! Блондин взял карандаш со стола, постучал им по своим зубам. Стук получился почему-то необычайно звонкий. — Так, так, — сказал он. — В каком же фильме Ниточкин намеревался вас снимать? — В этом, как его, — начала Жанна. — Не помню названия. — В «Берендеевом царстве»? — Кажется. Голос Жанны звучал неуверенно. В самом деле, откуда было ей знать название фильма? Блондин снова постучал карандашом по зубам. — Там уже давно все роли распределены и утверждены, девочки, так что можете не беспокоиться… — До свиданья, — сказала я. И первая повернулась к дверям, но тут на меня буквально налетела какая-то дама, тяжело, с надрывом дыша. Я отпрянула назад и принялась разглядывать ее. Она была одета в старинного покроя атласный зеленый жакет с рукавами-пышками, весь расшитый разноцветным бисером. На голове у дамы красовалась огромная шляпа с белыми перьями. Такие шляпы носили, должно быть, храбрые мушкетеры Атос, Портос, Арамис и их друг д’Артаньян. Мы уставились на эту даму и заметили в ее руках крохотную белую собачку в клетчатой попонке. Обращаясь к блондину с трубкой, дама взволнованно заговорила: — Рома, это какой-то ужас, клянусь своей бородой! Мы с Жанной переглянулись и зажали рты ладонями, чтобы не покатиться со смеху. Что за женщина! Мало того что одета, словно клоун, так еще клянется своей бородой… Между тем дама продолжала: — Жулька ведет себя хуже некуда! — Почему? — флегматично спросил Рома. — Жулька не хочет ни лаять, ни кусаться. Я ее даже ущипнула от злости, а она меня лизнула вот сюда, в щеку… — Будем искать другую собаку, — спокойно сказал Рома. — А если оставить Жульку? — Как же ее оставить, если она не желает лаять? — Сейчас, — сказала дама. — Одну минуточку, попробую ее испугать. Она спустила Жульку на пол и вдруг, став на четвереньки, начала рычать на собачку. Рычала она, надо заметить, мастерски, мы с Жанной остолбенели. Такого нам еще никогда не приходилось ни видеть, ни слышать. Мне даже стало как-то не по себе. Если бы на меня кто-нибудь так рычал, я бы наверняка огрызнулась или убежала, а кроткая Жулька молча глядела на даму своими черными глазами-бусинками, время от времени показывая розовый язычок. — Р-р-р, — рычала дама, превосходно имитируя самого грозного волкодава. — Уууу, ррр, гав-гав-гав… Даже белые перья на ее шляпе дрожали, словно испугались этого рычанья, а Жулька внезапно сладко зевнула и безмятежно улеглась на пол, утопив свою мордочку в лапы. — Нет, — сказала дама, решительно поднявшись с пола, — ничего не выйдет. — Не выйдет, — отозвался Рома. — Если сделать так, что Жулька тихая, некусачая? Не все ли равно, Рома? Она же не героиня? — Да, она не героиня, — внушительно промолвил Рома. — Но сценарий утвержден, и переделывать его ради вашей Жульки никто не собирается! — Значит, обойдетесь без Жульки? — убитым тоном спросила дама, перья на ее шляпе печально качнулись. Жанна дернула меня за плечо: — Есть идея! Я не успела спросить, что за идея, как она шагнула вперед. — Скажите, а не пригодится ли вам моя собачка? — Что засобачка? — невозмутимо спросил Рома. — Пудель, — быстро проговорила Жанна, словно отвечала хорошо выученный урок. — Черный, очень злой, получил на собачьей выставке медаль (Жанна не стала уточнять, какую именно медаль), все время лает, кусачий, храбрый, очень красивый, год семь месяцев… Рома снова постучал себя карандашом по зубам. Я подумала: надо будет как-нибудь попробовать постучать карандашом по зубам. Или лучше ручкой? Тогда, может, получится еще звонче? — Хорошо, — сказал Рома. — Давай тащи своего пуделя. Его, кстати, как зовут? — Миша. — Прекрасно. Будем пробовать Мишу. — А что за роль? — спросила Жанна. — Минуты на три с половиной. — Только-то? — Это немало. Целый эпизод. — Что же он должен делать? — Идти с хозяйкой по улице. — Со мной? — перебила Жанна. — Нет, — спокойно сказал Рома. — С актрисой. Она будет его хозяйка. — Со мной, — нехотя произнесла дама в шляпе с перьями. — Да, с Камиллой Аркадьевной. Он должен идти с нею на поводке, потом внезапно рвануться вперед и броситься на проходящего мимо старика с тромбоном. — Он тоже будет артист? — Естественно. В картине все артисты. Сперва твой пудель должен залаять, потом начать прыгать. Вот и все. Как считаешь, твой Миша справится с этим заданием? — Еще бы, — горделиво ответила Жанна. — Миша может лаять двадцать четыре часа в сутки без отдыха. — Воображаю, — пробормотала Камилла Аркадьевна, явно стремясь, чтобы все услышали ее слова. Наклонилась, подняла свою Жульку с пола, прижала к себе. Потом, не удостоив нас ни единым взглядом, демонстративно вышла из комнаты. «Конечно, ей хотелось бы, чтобы ее Жульку сняли», — подумала я. — Значит, так, — по-прежнему бесстрастно сказал Рома. — Завтра ровно в девять приезжай со своим Мишей. Я закажу пропуск. — Вас как зовут? — спросила Жанна. — Роман Петрович. — Вы тоже помощник режиссера? — Нет, я директор картины. — Какой картины? — не отставала Жанна. — «Крутые перегоны». — «Крутые перегоны», — почти благоговейно повторила Жанна. — Стало быть, завтра в девять, — сказал Роман Петрович. Мы направились обратно, к проходной. Я сказала: — Если ты не станешь артисткой, может, Миша будет звездой экрана? Жанна отвечала серьезно, не поняв или не захотев понять моей насмешки: — Сперва Миша, а потом вдруг случится так, что и я начну сниматься? Наш классный руководитель нередко говорил, что Жанну можно смело назвать увлекающейся натурой. Идя со мной по двору студии, она уже строила планы, как Миша прославится в «Крутых перегонах» и его начнут рвать на части, предлагая сниматься в различных картинах, и, конечно, в конце концов, обратят внимание я на нее самое. Она же безусловно фотогенична, обладает актерскими способностями, например, может кого угодно разыграть по телефону так, что ее никто никогда не узнает… Я прервала поток Жанниных, слов: — Мы же уже возле проходной… — Ну и что? — спросила Жанна. — Старик тебя ждет, ты же обещала адрес дяди… — Пусть ждет, — сказала Жанна. Мы приблизились к старику. Жанна сразу же затараторила, не давая ему выговорить ни слова: — Я только что звонила дяде. Оказывается, он сам заболел, у него грипп с ангиной, и он никого не может принять… — Жаль, — сказал старик, помрачнев, — а я так рассчитывал… — Я тоже, — сказала Жанна. — Но ничего, подождем, пока он поправится, тогда я все сразу устрою… — А он будет ждать, — сказала я Жанне, когда мы вышли из проходной. — Я что-нибудь придумаю. — Так нехорошо, я бы не могла так… — Почему ты бы не могла так? — спросила Жанна. — Мне жаль его. Он же болеет и надеется, что твои знаменитый дядя его вылечит… — Мне тоже жаль его, — призналась Жанна. Несколько шагов мы шли молча. Потом она сказала: — Давай покажем его твоему папе. — Моему папе? Он же терапевт, а не хирург и не невропатолог. — Ничего, он тоже поймет, как надо лечить радикулит. Все врачи понимают такие вещи. Я покачала головой. — Что? Чем ты еще недовольна? — Выдумщица ты, Жанна, просто ужас. Сама заварила кашу, а мне расхлебывай… — Не тебе, а твоему папе, — резонно заметила Жанна. — А твой папа — он же очень хороший доктор, он же весь наш дом лечит… Я не стала возражать… Мой папа был человек безотказный, в самом деле соглашался лечить каждого, кто к нему обращался. И, в сущности, наверняка понимал не хуже самых прославленных профессоров, как следует лечить радикулит.* * *
На моем письменном столе стоит глиняный лев с зелеными глазами, подаренный некогда Жанной. Сколько лет прошло с той поры, сколько воды утекло, и как много людей бесследно исчезло из моей жизни. А вот глиняная, непрочная безделушка оказалась самой что ни на есть прочной. Правда, от старости лев стал темно-коричневым, почти шоколадным, и львиная грива утратила свой неправдоподобно розовый цвет. Когда-то мне казалась странной эта ненатурально розовая грива. А теперь, став значительно старше, я поняла: такую гриву мог придумать только настоящий художник. Ведь у подлинного художника иное видение, чем у нас, обыкновенных людей. Для него и снег бывает не белым, а голубым, даже сиреневым, и листья ему порой кажутся синими… Своего льва художник представил себе, наверное, одиноко стоящим где-то на берегу тропического озера, в глубине джунглей. Медленно всплывает солнце, еще нежаркое, но уже набирающее силу. И лев, обливаемый первыми солнечными лучами, кажется оранжевым, и глаза у него пронзительно зеленые, потому что в них отражены лианы, обвивающие деревья, а царственная грива розовеет на солнце. И я понимаю теперь: розовая грива — это правда, самая доподлинная. Я сижу за столом, работаю, а лев глядит на меня своими вылинявшими, некогда зелеными глазами. Прошли годы. Когда-то он глядел на меня, длинноногую, тощую девчонку с жесткими косичками. И теперь все еще продолжает глядеть, может быть, думает: «Как же ты, милая, изменилась!» А может быть, ничего не думает, ведь неодушевленным предметам этого не дано. Впрочем, возможно, я ошибаюсь? Рядом со львом стоит телефонный аппарат. Рука моя тянется к трубке, но я насильно удерживаю себя. Сперва надо кончить работу, а потом уже звонить. И тут раздается звонок. Кто-то предвосхитил мое желание. Разумеется, Жанна. Не проходит дня, чтобы мы не говорили друг с другом. — Как дела? — спрашивает Жанна. — Выполняешь урок? — Выполняю. И еще смотрю на льва. — Какого такого льва? — Того, что ты мне подарила. С зелеными глазами и розовой гривой. Помнишь? — Ничего я не помню, — говорит Жанна. — Слушай, приходи, мы с Наташей хотим тебя видеть. — Давно не виделись, — иронически говорю я. Дня два тому назад мы все вместе ходили в театр. Жанна не принимает моей иронии. — Одним словом, приходи вечером. Ирмик грозится угостить каким-то совершенно новым, невиданно вкусным блюдом… — Если Ирмик приготовит, то это наверняка можно есть, а вот если бы ты приготовила… — Ладно, приходи, — категорично обрывает меня Жанна и вешает трубку. — Придется пойти. — Я обращаюсь к моему льву. — Как считаешь, идти или не стоит? Умей лев говорить, он бы ответил: — Чего ты ломаешься? Ведь самой до смерти охота пойти, увидеть Наташу, Жанну, Ирмика… Если бы лев ответил так, это была бы чистая правда. Но он молчит. Мне кажется, сейчас он далек мыслями от меня, ему видятся густые заросли джунглей, где вечерами с земли поднимается слоистый туман и слышится дружный, сильный топот. Это звери бегут на водопой, в такой час никто не посмеет наброситься, растерзать кого-то более слабого, беззащитного. Это — священный закон джунглей. — Нет, — говорю я громко. — Нельзя в моем возрасте перечитывать Киплинга… Я работаю. Меня радостно греет мысль: еще несколько часов — и мы встретимся. Мне было бы трудно прожить даже день, не видя Жанны и Наташи или хотя бы не поговорив с ними по телефону. У человека должен быть дом, в котором его любят и помнят с раннего детства. Хорошо, если живы родители. Но такое счастье дано не всем. Тогда пусть это будет дом друзей, которым всегда во всем веришь, потому что знаешь: там нет ни лжи, ни корыстного расчета, ни фальшивой прикидки. С ними можно быть таким, какой ты есть на самом деле: прежде всего искренним. Не нужно притворяться, говорить не то, что думаешь, надевать какую бы то ни было маску, улыбаться тогда, когда вовсе не хочется улыбаться… Я люблю Жанну, приемлю ее со всеми недостатками и люблю. И еще — знаю, она мне верит и тоже любит меня. Порой мы спорим, даже ругаемся, не уступая одна другой, но никогда не разойдемся, не рассоримся окончательно. Такое нам просто не под силу, как не под силу обидеться друг на друга. Мы обе сумеем превозмочь и победить любую, даже самую горькую обиду. Под вечер я кончаю работать, складываю рукопись в папку и киваю льву: — Пока. Я ушла, а ты стереги дом… Он молчит. Только глаза его мистически мерцают, наливаясь изумрудным блеском. Или мне это только кажется? Я еду к Жанне на другой конец города, в Теплый Стан. Говорят, когда-то, в незапамятные времена, здесь размещались ямщики. Ездили в то время на перекладных, на этом перегоне меняли лошадей, должно быть, подолгу ждали свежих коней и «гоняли чаи» в теплой, чистой избе. В старину хорошо умели заваривать чай и пили его до седьмого пота, по многу стаканов. Уже на моей памяти здесь была деревня — деревянные дома, колодцы с длинной, ржаво скрипевшей цепью, мостки гармоникой. Кругом леса, леса, которые тянулись вплоть до самого Внукова и, наверное, еще дальше… Ныне Теплый Стан — новый район столицы. Высокие, многоэтажные, похожие один на другой дома-башни. И как только жильцы не перепутают подъезды, подобные горошинам из одного стручка. И, наверное, в этих новых домах и квартиры все как есть обставлены одинаково — модные гарнитуры, паласы, торшеры с разноцветными абажурами, кресла-раковины, в коридорах, обклеенных одинаковыми черными (теперь, говорят, это модно) обоями, фонари с темными стеклами. Это тоже модно. И подсвечники со свечами всюду, где только можно поставить хотя бы один подсвечник. И на кухне — выставки красных, белых, зеленых кастрюль и чапельников с длинными ручками. И столы, покрытые пластиком. И табуретки вокруг столов. Удивительное, вгоняющее в тоску однообразие. К счастью, Жаннина квартира отличается от всех этих близнецов. Прежде всего, во всех трех комнатах нет ни одной новой вещи, все старье, служившее когда-то верой и правдой родителям Жанны: платяной шкаф с резными дверцами, почти съеденный шашелем, деревянные кровати под дуб, хотя Жанна уверяет, что это не под дуб, а под самое лучшее красное дерево — «пламя», неудобные тумбочки, стулья с высокими спинками, книжные полки, которые некогда были куплены где-то по случаю Жанниной мамой, старое пианино фирмы «Капс». Жанна терпеть не может новых вещей, так же как до сих пор не любит новых, еще не ношенных платьев. Она говорит, что в новом платье чувствует себя так, словно вышла на улицу совершенно голая. Она стала еще толще, раздалась, словно шар. А щеки такие же красные, какими были в детстве. Ее дочка Наташа похожа на нее и на Жанниного мужа. У Наташи — материнские глаза, выпуклые, карие, но только с густыми ресницами. Великолепные зубы и коса чуть ли не до колен. Она очень музыкальна, у нее безукоризненный слух. Стоит лишь услышать какую-то песню по радио, и она тут же совершенно правильно начинает петь ее. Наташа — жизнерадостна, смешлива, и, что бы ни пела, пусть очень грустную песню, все у нее получается весело, даже лихо. Блестя глазами, она поет во весь голос без единой фальшивинки, тщательно выговаривая исполненные грусти слова:Я хочу умереть молодой,
Золотой закатиться звездой…
* * *
Жанна и сейчас редко упустит случай похвалить себя. И эту ее особенность, хорошо знакомую мне с давних пор, я тоже прощаю. Жанна такая, какая есть. Порой Жанна признается, правда, одной только мне: — Моя жизнь не удалась… Я возмущаюсь не на шутку. — Как так не удалась? У тебя хорошая семья, отличный муж, чудесная дочка, ты ведущий инженер в своем КБ, тебя все уважают, с тобой считаются. — Все так, — соглашается Жанна. — Но я же могла стать киноактрисой, ты же знаешь, мне предлагали сниматься на «Мосфильме». — Ладно, — отвечаю я. — Только мне этого можешь не говорить. Мы обе помним, как все было! Но Жанна успела уже привыкнуть к своему вымыслу, и он кажется ей подлинной правдой. — У тебя, Катя, всегда была плохая память, на твою память нельзя положиться, зато я помню все. Меня умоляли сниматься в кино, у меня была оригинальная внешность, врожденный артистизм, не хватало, конечно, усидчивости, что есть, то есть, а так, если бы я не ленилась, я бы сделала карьеру в кино, как пить дать, сделала бы! И она упоенно вспоминает о прошлых своих успехах, которых никогда не было. И у меня просто не поворачивается язык опровергнуть ее слова… Вскоре приходит муж Жанны. Он — врач, хирург, работает в институте имени Склифосовского. У него редкое имя — Иринарх, Жанна зовет его Ирмик. Ирмик обладает чудесным характером: никогда не брюзжит, не нудит, не ноет, а ведь ему здорово достается. На дорогу в институт и обратно он тратит не меньше двух с половиной часов в день, в институте, случается, ему приходится оперировать с утра до вечера, но я еще ни разу не слышала, чтобы он пожаловался на усталость. Ирмик обожает Жанну. Беспрекословно слушается ее во всем. И еще у него есть одно, очень ценное качество — на диво хозяйственный. По существу все дела в доме ведет он, а не Жанна. — Вот, Жанночка, — говорит Ирмик, выгружая из портфеля продукты. — Я купил парное мясо, в маленьком магазине, возле института, там всегда есть парное мясо, смотри, чистая вырезка, не правда ли? — Да, конечно, — небрежно замечает Жанна. — И яйца по девяносто копеек. И мандарины, ты и Наташа любите мандарины… — Только не такие, — вскользь недовольно бросает Жанна. — Почему не такие? — спрашивает Ирмик. — Потому что мы любим настоящие мандарины, а не горох. Ирмик с виноватым видом оглядывает злополучные мандарины. Потом обращается ко мне: — Подожди немного, я приготовлю пиццу, тогда будем чай пить. — Жанна уже говорила, что ты грозишься приготовить что-то очень вкусное. Кстати, что такое пицца? Ирмик насмешливо спрашивает Жанну: — Ты слышишь, Жанночка, она не знает, что такое пицца. — Давай покажи ей, — отвечает Жанна. Ирмик долго, тщательно моет руки горячей водой, потом надевает фартук с большими карманами, — этот фартук Жанна подарила ему еще в прошлом году, — приходя домой, Ирмик привычно надевает его. Потом вынимает из холодильника слоеное тесто, очевидно купленное им загодя, раскатывает его на противне. Выливает на тесто томатную пасту, нарезанный ломтиками сыр, несколько килек и еще вываливает полбанки сайры. Сверху закрывает другим слоем теста. И зажигает газ в духовке. — Сейчас, — говорит. — Сейчас ты попробуешь настоящую итальянскую пиццу. — Ему идет этот фартук, ты не находишь? — спрашивает Жанна. — Голубой цвет, прямо под глаза… Я откровенно любуюсь Ирмиком. У него все получается ловко, непринужденно, как-то удивительно легко, словно играючи. Он любит приносить радость и чувствует себя счастливым, когда может кого-то чем-то порадовать. Его душевная щедрость не притворна, не для показа, а поистине органична. Наверное, потому говорят, что больные в институте Склифосовского любят его и верят каждому слову. Внешне он — полная противоположность Жанне: невысокий, худой, лицо костистое, с резкими складками на щеках и на лбу, только глаза хорошие, светло-голубые, ясные, постоянно улыбающиеся. Он намного старше Жанны — на целых девятнадцать лет. — Пицца — последнее увлечение Ирмика, — говорит Жанна. — Скоро будет готово, — сообщает Ирмик. — Это меня одна пациентка научила, представь себе, все чрезвычайно просто, можешь сама дома приготовить. — Охота была, лучше у вас буду пробовать. — Как тебе угодно. Пицца готова. Ирмик опрокидывает противень с пиццей на блюдо, нарезает пиццу ножом на правильные четырехугольники. — Приступим, девочки? Все это выглядит очень аппетитно. Я откусываю большой кусище и замираю от ужаса. Что за гадость! Знать бы заранее, я бы и крошки в рот не взяла. Но что тут скажешь, когда Ирмик с радостным ожиданием глядит на меня? — Что, вкусно? Я заставляю себя проглотить кусок. — Да, конечно… Жанна куда откровенней меня. Сморщив нос, пренебрежительно изрекает: — Жуть! — Нет, ты серьезно? — пугается Ирмик. — Вполне. Можешь сам убедиться. Он ест свою пиццу. Старательно, истово пережевывает и глотает эту гадость. — Ты не права, Жанночка, очень пикантно… — Ну и наслаждайся сам, хоть все съешь, — советует Жанна. — Все не съем, надо Наташе оставить. — Нет уж, пожалуйста, Наташу я тебе травить не дам. Сам травись, если хочешь, а ее оставь в покое… Ирмик никогда не пытается спорить с Жанной. Она для него — высший авторитет. Потому он охотно, даже с радостью готов взвалить на свои худые плечи все тяготы быта, лишь бы облегчить ей жизнь. Помню, когда Жанна приехала из роддома, он с первого же дня сказал ей: — Ты ложись к стенке. — Почему к стенке? — спросила Жанна. — Мне так удобнее. И в самом деле, ему удобнее было лежать с краю, потому что ночью он, а не Жанна, то и дело вставал к Наташе. Приходя с работы, он купал Наташу, менял пеленки, а когда Наташа болела и подолгу не хотела засыпать, брал ее на руки, ходил из угла в угол, укачивая, пока она не засыпала. Наташа росла очень шустрой, Ирмик боялся, чтобы она как-нибудь ненароком не вывалилась из кроватки, и придумал привязывать Наташину ногу подгузником к спинке кровати. Наташа ненадолго затихала, потом, когда подгузник развязывался, начинала снова орать. Жанна безмятежно приказывала: — Наверно, все развязалось, Ирмик, привяжи снова… Ирмик снова привязывал, а позднее смотрел на часы, озабоченно спрашивая: — Жанночка, уже время купать, ты не находишь? — Нахожу, — отвечала Жанна. Он шел в ванную, купал Наташу, затем укладывал ее, розовую и распаренную, в постель и сидел возле, потому что Наташа не любила оставаться одна. Потом, подождав, пока она заснет, говорил: — Теперь посижу с вами… Но порой не проходило и пяти минут, как Наташа просыпалась и начинала истошно кричать, у нее был удивительно громкий, пронзительный голос. Ирмик мигом срывался, бежал к Наташе. А утром вставал раньше Жанны, шел в молочную кухню, покупал молоко, творог для Наташи и заодно продукты для дома. И ехал на работу, в свой институт имени Склифосовского. А приходя домой, опять принимался за домашние дела. И никогда ни одной жалобы, ни малейшего недовольства. Можно ли желать лучшего мужа? Но Жанна умеет выискать причины для самых различных придирок. И подчас неумолимо точит его, упрекая в несуществующих грехах, а он выслушивает все необоснованные обвинения с улыбкой, никогда не пытаясь возражать или спорить с Жанной. Она долго не выходила замуж. Разумеется, случались встречи, как не случаться, но все это так, ерунда, ничего серьезного, как выражалась Жаннина мама, струна в тумане. — Словно струна прозвенит в тумане, — говорила она. — И опять пшик, сплошной туман… Жанне нравились мужчины умные и красивые. Но требования Жанны намного обгоняли ее возможности. Красивые и умные мужчины не часто попадались ей, если же были, то не оказывали должного внимания, и тогда с годами она стала постепенно снижать свои запросы. Большей частью к ее берегу приплывали женатые. И все, как один, сперва ходят, потом начинают ходить все реже, потом и вовсе скрываются напрочь. И Жанна, устав от частых неудач, признавалась мне! — Понимаешь, все как-то нескладно. Посидит немного, украдкой глядит на часы, после бежит с поднятым воротником, чтобы никто не узнал, а я остаюсь одна. И в воскресенье одна, и в праздники одна. В конце концов она решилась: — Я уже ни на что не надеюсь, — сказала однажды. — Пусть все идет, как идет. Но не было бы счастья, да несчастье помогло. Как-то зимой Жанна сломала ногу, и ее отправили в институт имени Склифосовского. И там она попала в руки хирурга, который, по ее словам, не понравился ей с первого взгляда. А Ирмик признался позднее: сразу же влюбился в Жанну, как только увидел ее. Но она не верила. И когда сестры говорили, что Иринарх Сергеевич «влип», отмахивалась с досадой: — Это все несерьезно… Она уже поправлялась, начала ходить сперва на костылях, потом с палочкой, и ее выписали домой Однажды к ней нежданно-негаданно заявился Иринарх Сергеевич. Жанна не удивилась, в конце концов почему бы врачу не навестить свою больную, не поинтересоваться ее здоровьем? И вдруг он, отчаянно смущаясь, предложил пойти вместе в театр. Жанна спросила: — А я не буду вас шокировать? — Помилуйте, — взмолился он. — Чем это вы можете шокировать? — Сами видите, я же хромаю. — Это пройдет, — заверил он. — Ручаюсь вам, через месяц вы забудете о своем переломе, как не было его вовсе. Но она не унималась: — Спектакль идет в воскресенье, вас это не смущает? — Почему это должно меня смущать? — Потому что воскресенье следует проводить дома. И я уже все заранее знаю и могу рассказать одновременно с вами: вы не любите своей жены, не живете с ней, просто существуете рядом. Вам, конечно, нужна душа, которая могла бы вас понять, потому что жена вас не понимает, но вы соблюдаете приличия и воскресенье проводите дома, в семье. И вы будете сидеть возле своей жены и думать, когда среди недели можно будет наведаться ко мне, но так, чтобы жена не узнала… Он сказал: — Я не женат. Жанна удивилась. — Вот как? Почему? — Не знаю. Так получилось. Впоследствии он рассказывал: у него была больная мать, около пятнадцати лет пролежавшая парализованной в постели. И он все годы ухаживал за ней. — Ну как? — спросила меня как-то Жанна. — Выходить за него замуж или не стоит? — Сама решай, — ответила я. — Он, конечно, хороший… — Но ты не любишь его. — Нет, не то слово. Просто никак не могу представить себе, что я его жена. Она не говорила ни да, ни нет. А он продолжал ходить к ней. Терпеливо сносил ее насмешки, иногда говорил: — Я про тебя все знаю. — Что же ты про меня знаешь? — спрашивала Жанна. — Хотя бы то, что у тебя тяжелый характер. — Как для кого. — Вот именно. Я-то выдержу, не сомневайся. Жанна честно предупредила: — Только после не пожалей ни о чем. — Не буду, — пообещал он. Мы подружились с Ирмиком. По правде говоря, я боялась, что Жаннин муж может почему-либо оказаться не по душе мне или я чем-то не понравлюсь ему. Но мы сразу нашли общий язык. Ирмик понравился мне незлобивым характером, неизбывным чувством юмора и еще тем, что не был ни занудой, ни нытиком, ни придирой, — качества, которых я страшусь больше всего. Однажды Ирмик рассказал мне о себе. Когда-то, задолго до Жанны, была у него любовь. — Она была очень красивая, немного похожа на Жанну, — сказал Ирмик. Он искренно убежден, что Жанна красива, и я, само собой, не стараюсь разуверить его. — Я любил ее, и она поначалу тоже хорошо ко мне относилась. — Кто она была? — Медсестра в нашем отделении. Теперь она врач, недавно защитилась. — И это ты помог ей стать кандидатом, — догадалась я. — Как начал помогать, так и не можешь остановиться с тех самых пор? Он не стал отрицать: — Да, я. Ну и что с того? — Ничего. Просто я поняла все, как есть, потому что помогать другим заключено в логике твоего характера. Он спросил: — Ты и в самом деле так считаешь? — Если бы не считала, не говорила бы. Он подумал немного, прежде чем ответить: — Все имеет свою оборотную сторону. В конце концов она от меня устала. — Как это, устала? — не поняла я. — Я обрушил на нее всякого рода одолжения, и она начала тяготиться ими. Он сказал это просто и грустно. Я подумала, что он намного умнее, тоньше, чем кажется с первого взгляда. Мы с Жанной недооценивали его. Или это общий удел всех тех, кто обладает открытым, незащищенным сердцем — быть недооцененным, непонятым до конца?.. — Есть люди, которые не выносят, когда им делают добро, — сказал Ирмик. — К счастью, мне такие не попадались. — А я встречал таких вот. — Неужели можно обижаться на добро? — Можно даже не прощать добра. — Не прощают, наверно, только злые себялюбцы. Он ответил с явным усилием: — А я и не собираюсь утверждать, что она была доброй. Мне думается, он боится, что Жанна тоже может устать от его доброты, всегдашней уступчивости, стремления приносить ей одну только радость. Пусть не боится. Жанна не устанет. И ей не надоест его доброта. Она привыкла к нему, принимая все, что он для нее делает, как должное, само собой разумеющееся. И по-своему любит его. Так, как умеет. Потому что каждый любит в меру своих возможностей. Ни больше, ни меньше. Я считаю Жанну счастливой. Так прямо и сказала ей: — Ты — счастливая… — Чем я счастливая? — спрашивает она. — Всем. Прежде всего у тебя нет биографии. — Как это — нет биографии? Что это значит? — Твоя биография укладывается всего в несколько строчек: полюбила, вернее сказать, сперва вышла замуж, потом полюбила, потом родила дочку. Никаких сложностей, тревог, превратностей, вспышек и взрывов. Все просто и законченно. Жанна — великая спорщица — неожиданно согласилась со мной: — Наверное, ты права. И я счастливая. Только иногда все же бывает нехорошо, не так, как хотелось бы… — Почему? — Все дело в страхе за Наташу… Я понимаю Жанну. Наташа — это островок уязвимости, постоянной боязни, чтобы не заболела, не ушиблась, чтобы ее никто не обидел. И так, должно быть, будет до конца, до последнего Жанниного часа… Приходит со двора Наташа. Врывается в дверь, вся в снегу — снег на шапке-ушанке с поднятым кверху ухом, снег на шубке, из которой она выросла еще в прошлом году, снег на лыжных штанах, некогда ярко-бирюзовых. — Ребята! — кричит Наташа. — Порядок! Победа за нами! — Сумасшедшая, — замечает Жанна, не трогаясь с места. — Ты же вся промокла… Ирмик молча подходит к Наташе, снимает с нее пальтишко, шапку, стаскивает и насквозь промокшие сапожки, черные, из заменителя под кожу, с разорванной посередине молнией. Ирмик терпеливо и привычно выполняет обязанности Жанны. Жанна тихо говорит: — А ведь его можно с полным правом называть мамой Ирмой. У Наташи недаром тонкий слух. Она восклицает радостно: — Мама Ирма? Это здорово! Папа, я так тебя и буду звать, только так, мама Ирма! Ирмик идет в ванную, развешивает на веревке шапку Наташи, пальто, потом ставит на кухне возле радиаторов отопления мокрые сапожки. Садится за стол, подвигает Наташе чашку с горячим чаем. — Кого вы победили? — спрашивает Жанна. Наташа держит чашку обеими, красными от мороза ладонями. Ее пальцы похожи на пальцы отца — длинные, изящно и четко вылепленные. Настоящие руки хирурга. Наверно, быть ей, как и отец, врачом. Не певицей, не пианисткой, а врачом. Во всяком случае, мне бы хотелось этого. — Мы играли в кто кого, мы — это ребята с нашего двора, а они — это с той стороны, за поликлиникой, знаешь, там такой белый дом с лоджиями? — Допустим, знаю. — Они как начали бросаться снежками, а мы в них. Они в нас, мы в них, они в нас, мы в них… Мне кажется, Наташа меняется с каждым разом. Прошлый раз Наташа сыграла мне только что выученный ею прелюд Рахманинова. Старательно нажимала на клавиши, склоняясь над ними, то высоко закидывая, то опуская голову. Глаза полузакрыты, на лоб упали пряди волос… Тогда она показалась мне какой-то просветленной, неожиданно возмужавшей. А сегодня она походит на мальчишку. Порывистая, с резкими движениями и секунды не усидит спокойно. — Понимаешь, — обращается она ко мне, — понимаешь, тетя Катя, нас ведь меньше, и мы все равно, первые на них. А они вдруг как бросятся назад, не догонишь… И смеется совсем как Жанна в детстве, взвизгивая и морща нос. Удивительно, как проявляются в ней материнские черты. И вообще вся ее повадка, движения напоминают Жанну, бессознательно, сама о том не ведая, она повторяет Жаннину манеру смотреть, двигаться, встряхивать волосами… — Гены, — говорю я, ни к кому не обращаясь. — Могучая это штука… Ирмик вопросительно взглядывает на меня, но Жанна понимает то, что я хотела сказать. Мы уже давно научились с одного слова понимать друг друга. — Конечно, гены — вещь неподдельная! Наташа отодвигает от себя чашку. — Мама, хочу собаку! — Кого? — переспрашиваю я. — Собаку. Ужасно хочу. Любую, пусть самую-пресамую дворняжку, я ее под пуделя подстригу… Жанна смеется, и я не могу удержаться от улыбки. Нам обеим вспомнилось, как я стригла пуделя Мишу. — Хорошо, — говорит Жанна. — А кто же будет гулять с собакой? Все на меня ляжет, я же знаю… — На папу, — уверенно говорит Наташа. — Тогда говори с папой… — Я — за, — отвечает Ирмик. — Только не уверен, что успею утром, до работы, пройтись с собакой, ведь собаке надо гулять по меньшей мере три раза в день! Ему даже в голову не приходит, что Жанна могла бы утром до работы пройтись с собакой. Жанне нужно хорошенько выспаться, а вставать чересчур рано по утрам ей тяжело. Он, разумеется, совсем другое дело. Он — охотно берет на себя все, самое трудное… — Ты — настоящий мужчина, Ирмик, — говорю я. Жанна сердито перебивает меня: — Смотри, избалуешь мне его на мою голову! Он спрашивает: — Что такое настоящий мужчина? — Добрый, умный и уступчивый… — Уступчивый — это главное, — соглашается Ирмик. — Иначе я бы не смог ужиться с твоей подругой… — Так как же, берем собаку? — спрашивает Наташа. Она уже заранее уверена в ответе. — У нас в классе у собаки одной девочки скоро пуделята будут. — Пуделята? Ни за что! — Мама, почему ты не хочешь пуделя? — Потому что у меня был пудель, я знаю, что это такое. Да, дело прошлое, а Жаннин Миша дал нам в ту пору «прикурить» как следует… Мы приехали тогда на студию, как и было договорено, к девяти часам. Роман Петрович, увидев Мишу, вынул неизменную свою трубку изо рта, молча оглядел Мишу со всех сторон. — Да, — изрек Роман Петрович. — Красивый собакевич, ничего не скажешь. Конечно, он плохо подстрижен, по надеюсь, когда-нибудь шерсть отрастет… — Даже очень скоро, — сказала Жанна. — Он получил медаль за красоту. — И за экстерьер, — добавила я, впрочем, не слишком ясно понимая значение этого нового для меня слова. — Значит, так, — скомандовал Роман Петрович. — Сейчас мы пойдем в павильон и отрепетируем эпизод с начала до конца. Что только мы ни делали, чтобы научить Мишу самому простому, незамысловатому — пройти вместе с Камиллой Аркадьевной, нога к ноге… Он бросался на нее чертом, визжал, скалил зубы, рычал и кусал всех, кто только пробовал подойти к нему поближе. Камилла Аркадьевна в сердцах кинула поводок, отбежала в самый дальний угол. — Нет уж, увольте, — сказала. — Я его просто боюсь, он ненормальный. Тогда к Мише подошел оператор, здоровенный дяденька с квадратными плечами. — Все будет в порядке, — сказал оператор. — Надо уметь обращаться с собаками. Он протянул огромную ладонь, раза в три больше Мишиной головы, чтобы погладить Мишу, и тут же мгновенно отскочил от него. — Чертов пес! — заорал он неожиданно тонким голосом. — Прокусил мою ладонь! Вот паршивец! — Это самая обыкновенная сумасшедшая собака, — крикнула, стоя в углу, Камилла Аркадьевна. — Собаки тоже могут сходить с ума! — Подождите, — сказала Жанна. — Я его сейчас успокою. Она хотела было взять Мишу на руки, но Миша в ту же минуту набросился на нее. — Так, — сказал Роман Петрович, сохранявший все время привычное свое невозмутимое спокойствие. — Ясно. — Что ясно? — дрожащим голосом спросила Жанна. Очевидно, она уже поняла все. Жанна приблизилась к Роману Петровичу, и Миша тоже шагнул вслед за нею. Роман Петрович попятился назад, с откровенной опаской глядя на Мишу. — Давай пропуск… — Пропуск? — грустно повторила Жанна. — Да, пропуск. Я отмечу время… Он протянул руку. Миша угрожающе зарычал. — Возьми пропуск, свою собаку и уходи сию же минуту, — сказал Роман Петрович. — Слышишь? Сию же минуту. Во дворе Миша почему-то успокоился, повеселел и в довольно благодушном настроении зашагал рядом с нами. А мы молчали. Мы думали, должно быть, об одном и том же, о том, что не придется, видно, сниматься в кино ни Жанне, ни ее пуделю… Все тот же старичок-вахтер дежурил и на этот раз. Уставился на Мишу, потом на Жанну и узнал ее. — Ну, как племянница, — спросил, — поправился ли твой академик? Жанна ничего не ответила, молча протянула ему подписанный Романом Петровичем пропуск. — Эх, — сказал он ей вслед. — А еще сулилась, для моего, мол, дяди радикулит — пара пустяков… Жанна остановилась. Глянула на него через плечо: — Я непременно поговорю с дядей. У нее были такие невозможно печальные глаза, что старик, видно, удивился, а удивившись, пожалел ее. — Ладно, делай, как знаешь… — Она поговорит, — сказала я. — Она, конечно, поговорит, и он, когда поправится, примет вас… Однажды я рассказала Наташе обо всем том, что произошло с нами на студии. Наташа любит меня слушать. У нее доброе сердце, и она требует только одного: хороший конец. Чтобы все и вся счастливо кончалось. Потому во всей этой истории самое главное для нее было — вылечить старика. — Кто же помог старику? — спросила Наташа. — Его принял мой папа. — И он его вылечил? — Не совсем. Папа дал ему болеутоляющие лекарства, но вылечить окончательно так и не вылечил. — Ее папа был очень хороший врач, — сказала Жанна. — Почему был? — спросила Наташа. — Потому что он уже давно умер. У Наташи, по ее же словам, глаза на мокром месте. Однако она сдержалась, не заплакала. — Умер? Это, значит, навсегда? — Навсегда, на всю жизнь, на все, какие только будут века и годы… — Навсегда, — задумчиво повторила Наташа. Наверно, для нее это слово все еще оставалось не до конца ясным. Она дергает меня за рукав: — Тетя Катя, расскажи что-нибудь. — Что тебе рассказать? — Что хочешь. У меня фантазия не из богатых. Иногда я просто пересказываю своими словами всем известные сказки. А она после говорит: — Почему у тебя интереснее, чем в книжках? И теперь я тоже силюсь придумать что-то примечательное для нее. И не знаю, что придумать. Наташа глядит на меня Жанниными карими, взыскующими глазами. Она ждет. И я начинаю, не ведая, чем закончу: — Жила-была девочка, которая умела сочинять музыку. — Она была композитором? — перебивает Наташа. — Да, конечно, и она сочиняла всякую музыку, и песни, и фуги, и ноктюрны… — И сонаты, и прелюды, и баллады, и оратории, и концерты, — продолжает Наташа… Жанна нестрого замечает: — Перестань перебивать, а не то тетя Катя не будет рассказывать. — Будет, — говорит Наташа. Она уверена во мне на все сто. И я мчусь дальше: — Однажды она сочинила прелюд, такой прекрасный, что сперва засмеялась, потом заплакала. — Заплакала, — громким шепотом повторила Наташа. — Никогда бы не стала из-за этого плакать. — А вот она заплакала от радости, что сочинила такой вот прелюд, и играла его все время, до тех пор, пока пальцы не одеревенели. Наташа вытягивает ладонь, сжимает и разжимает пальцы. — А потом она закрыла глаза и заснула, а прелюд выскочил из клавиш и отправился гулять по свету. — Как? — снова перебивает Наташа. — Прелюд отправился гулять? Ирмик улыбается, а Жанна говорит: — Ты что-то, мать, перехлестываешь. Куда хватила! — Вы все начисто лишены полета фантазии и романтики, — огрызаюсь я. — И больше не услышите от меня ни слова. Наташа берет мою ладонь и трется о нее носом, словно котенок: — Тетя Катя, неужели больше ни слова? Честное слово? И я начинаю новую сказку: — Жил-был один мальчик, который был удивительно ленив и потому не любил учиться. И запомни, Наташа, если будешь перебивать, то я и в самом деле — больше ни слова, так и знай! — Знаю, — отвечает Наташа. — Ну, слушай дальше. Этот мальчик мечтал о том, чтобы кто-нибудь делал за него уроки, все равно, кто, лишь бы не он сам… Слова рвутся с Наташиных губ, но она молчит. Даже прикладывает обе ладони ко рту. — И вот однажды ему подарили ручку, не простую, а волшебную, и эта ручка сама стала делать уроки… — Как это — сама? — не выдержав, спрашивает Наташа. — А вот так, мальчик брал ее в руку, и она сама решала задачи, сама писала диктанты, без единой помарочки, сама сочиняла сочинения… — Вот здорово! Это восклицает не Наташа, а Жанна. И тут же, совсем как Наташа, испуганно взглядывает на меня. — Да, здорово, — соглашаюсь я. — За одну неделю мальчик стал лучшим учеником, самым первым. За все диктанты и контрольные он получал сплошь пятерки, а его сочинения переписывались в классную стенгазету и все, даже старшеклассники, приходили и читали его сочинения и удивлялись, какой мальчик способный и умный. — Я бы тоже хотела иметь такую ручку, — тихо произносит Наташа. — А ты послушай, что было дальше. О мальчике заговорила вся школа. На него ходили смотреть, потому что это было просто какое-то чудо: лентяй, не вылезавший из двоек, превратился в самого первого, самого примерного ученика, и некоторые учителя даже считали, что его следует перевести из третьего прямехонько в пятый класс. — Счастливый! — вздыхает Наташа. — Представь себе, он вовсе не был счастливым. А наоборот, заскучал. Все стало для него неинтересно, скучно, ведь ему ничто не стоило труда, ни над чем не надо было думать, добиваться, чтобы было хорошо, он мог свободно написать сочинение, которое было бы под силу только лишь разве студентам Литературного института, и решать любые задачи и уравнения. Вернее, не он, а его волшебная ручка. И выходило, что это не его хвалят, а ручку, и не он самый лучший ученик, а ручка, обычная с виду, деревянная ручка с обгрызанным кончиком… Наташа слушает меня, открыв рот. И Жанна с Ирмиком тоже слушают. Им, я чувствую, интересно. Наверно, поистине справедлива поговорка: детство на всю жизнь остается с нами… Воодушевленная непритворным вниманием всех троих, я продолжаю: — В конце концов мальчику это все надоело. И он решился, выбросил свою ручку за окно, в сугроб… — И потом пошел в школу и немедленно схватил пару? — спрашивает Наташа. — Верно. Но зато, придя домой, он засел за учебники, стал учить то, что следовало учить, сам, без всякой помощи решать задачи и писать без ошибок… — И дальше что? — спрашивает Ирмик. — А дальше вот что: однажды он получил четверку, потом еще одну четверку и пятерку, и это были четверки ипятерки, заработанные им, только лишь им одним, без всякой волшебной ручки. И ему стало интересно учиться, и он стал неожиданно самым лучшим учеником… Наташа хлопает в ладоши. — Молодец! Только я бы ручку не закинула, на всякий случай, пусть будет. Вдруг дадут очень трудную задачу? — Все равно, он постарается решить задачу сам. А когда сам добиваешься чего-либо, это всегда ценно. — Слушай, — замечает Жанна. — Ты, как я погляжу, не хуже Макаренко или этого, как его, Ушинского. Прирожденный педагог… — Да, тебе бы стать учителем, — говорит Ирмик. — Может быть, стоит подумать? — Уже поздно думать, стара стала… — Мы считали Тамару старой, помнишь? — спрашивает Жанна. — Сколько ей было лет тогда? Двадцать один, кажется, не больше? — Да, вроде бы не больше… — Я как-то встретила ее на улице, не узнала, до того подурнела… Я тоже однажды повстречалась с Тамарой в подмосковном пансионате «Березка». Я уезжала на следующий день, а она только приехала. Действительно, Тамара сильно изменилась, цветущее когда-то лицо поблекло, даже глаза словно бы стали меньше, у́же… У нее было двое детей и больной муж. И она приехала в пансионат, как она выразилась, «отдохнуть и прийти в себя от своего семейства». Однако, думается, ей не пришлось всласть отдохнуть. В течение того дня, что мы были вместе, она раза три звонила домой, расспрашивала, как себя чувствует муж, какие лекарства принимает, потом говорила с дочерьми, интересовалась отметками в школе и наставляла, что надо готовить на обед, когда сдать белье в прачечную и сколько следует купить картошки на рынке. Я сказала тогда: — И так будет, наверное, все две недели? По нескольку раз звонить домой, давать указания семье? Она не стала спорить. — Пожалуй, я не выдержу две недели, примчусь через неделю обратно, дома столько дел… — Вот кто и в самом деле мог стать киноактрисой, — сказала я. — Может быть, у нее не хватило бы таланта? — усомнилась Жанна. — Ведь талант — самое главное, что ни говори… Наташа откровенно зевает. Уже поздно, ей пора спать, а мне — домой, к себе, в свою комнату, где меня ждет давний знакомец, оранжевый глиняный лев с некогда зелеными, а теперь прочно выцветшими глазами, где возле пишущей машинки лежит незаконченная рукопись, которую следовало сдать еще в начале прошлого месяца… — Посиди еще немного, — просит Жанна. — Уложим Наташку, тогда поедешь… — Я не хочу спать, — говорит Наташа. — Я вообще могу не спать целых сто часов! — Почему именно сто? — спрашиваю я. — Ты проверяла? Наташа — правдивая девочка, не любит и не умеет лгать. — Еще не проверила, но все равно знаю, что могу не спать сто часов подряд… — И снова зевает. Ирмик, без лишних слов, хватает ее за руку и ведет в ванную. — Паста, кажется, кончилась, — кричит ему Жанна. — А я купил сегодня еще, — отвечает он. — А стиральный порошок? — Еще нет, но бусде. «Бусде» — привычное для него слово. Означает оно «будет сделано». Я говорю Жанне: — Все-таки, что ни говори, главное — это характер. — Это к чему? — Ни к чему. У Ирмика, например, не характер, а масло сливочное. — Ничего, — снисходительно соглашается Жанна. — Неплохой. Моя школа. — Не можешь не прихвастнуть. Она усмехается: — А как же? Нельзя быть чересчур скромной, глядишь — поверят. Наташа выбегает из ванной. Щеки красные, глаза блестят. — Я вот что придумала, пока мылась, сама придумала — надо сделать снегоед. — А что это такое, снегоед? — спрашивает Ирмик. — Это такая машина, вроде большой-пребольшой мясорубки. Туда закладывают снег, а из дырочек, вот таких, как в мясорубке, идет мороженое, разное — и сливочное, и шоколадное, и клубничное. — А эскимо? — спрашивает Ирмик. — И эскимо тоже, и стаканчики… — Стаканчики в дырочки не пролезут… — Тогда без стаканчиков, нам и такого обыкновенного мороженого хватит… Я спускаюсь по лестнице вниз, а Жанна с Ирмиком стоят наверху, возле своей двери, Жанна кричит сверху: — Иди прямо к троллейбусной остановке, у нас троллейбус каждые три минуты. Только никуда не сворачивай, иди все время прямо. Слышишь? — Слышу, — отвечаю я. — И потом на метро поезжай. От нас до тебя — каких-нибудь полчаса, не больше. — Сорок четыре минуты… — Нет, полчаса. Позвони, когда приедешь. Так они говорят мне каждый раз, когда я ухожу от них. Настойчиво, упорно, словно я маленькая, неразумная, могу пойти в другую сторону, противоположную троллейбусной остановке, или заблудиться. Жанну не уговоришь, не переделаешь. Она живет по каким-то своим, ею самой придуманным законам. Ее надо либо принимать такой, какая она есть, либо начисто от нее отвернуться. Внезапно я слышу за собой шум ее шагов. Она бежит по лестнице вниз. — Подожди, Катя… Я останавливаюсь. Она спрашивает строгим тоном: — Ответь мне, пожалуйста, сколько можно жить начерно? — Как это, начерно? — не понимаю я. — Не притворяйся, ты все прекрасно понимаешь. Пора бы уже жить набело. — Хорошо, — говорю я, — постараюсь. Дохожу до дверей, оглядываюсь. Жанна все еще стоит на лестнице, будто хочет удостовериться, хорошо ли я закрою дверь. Я знаю, больше того, я уверена, что Жанна желает мне добра. Одного только добра. И в то же время хочет, чтобы я жила так, как ей представляется наиболее для меня приемлемым. А Наташа придумала интересную машину, похожую на мясорубку. Право же, когда я была такая, как она, мне б никогда не могло прийти в голову придумать что-либо подобное. А она придумала. Я иду к троллейбусной остановке, никуда не сворачивая, все время прямо, Жанна осталась бы мною довольна, если бы видела меня сейчас…Ранней весной Повесть
В середине мая, весна была в тот год необычно холодная, шел некто Визарин по берегу Москвы-реки, в Серебряном бору. Уже стаял снег, и молодая трава мягко зеленела на лугу, неподалеку от пляжа. На Москве-реке появились первые баржи, время от времени проплывали длинные тренировочные байдарки, в них глубоко, подняв колени, сидели гребцы в разноцветных майках, усердно работая веслами. Чуть поодаль, на холме, стояла старинная церковь, над куполами ее несмолкаемо кричали галки, кругом раскинулись домики, насчитывающие не один десяток лет. Визарин помнил эти домики, пожалуй, с тех пор, как помнил самого себя, тогда они были новехонькие, только-только выросли вдоль Москвы-реки, сладко пахли свежим тесом, хорошо отструганным деревом, смолой. Визарин был еще не стар, но и далеко не молод: было ему за пятьдесят. День кончился, но вечер все медлил спуститься, небо было еще светлым, словно бы таило в себе близкие лучи солнца, теплый ветер пролетал над водой и скрывался снова. Вокруг было безлюдно, очень тихо. Визарин знал, так будет недолго, каких-нибудь две-три недели, а потом пляж усеют тысячи купальщиков, и на Москве-реке будет стоять непроходящий шум от множества голосов, повсюду растянут пестрые зонты, тенты, в различных концах зазвучат бесчисленные гитары. Навстречу Визарину бежал длинноногий спортсмен в малиновом свитере. Он вихрем несся на Визарина, обдав его здоровым, крепким запахом пота; Визарин успел разглядеть его толстую, как бы литую шею, жесткий бобрик коротко стриженных волос, спесивое лицо с огневым румянцем на щеках. «Как же он доволен собой, — подумал Визарин, — как откровенно любуется каждым своим движением, потому, наверно, ему хорошо, сладко живется…» Он обернулся, проводил взглядом спортсмена, потом снова пошел вдоль берега, а вечер между тем уже наступал медленно, но неотвратимо, темнее становилось небо, затихала река, отражая в спокойных своих водах первые, неясно мерцающие звезды. Из-за кустарника, ожившего к весне, показались двое, прошли вперед, оба высокие, одинаково одетые в джинсы; они шли в обнимку, иногда он наклонялся к ней, она поворачивала к нему голову, должно быть, они целовались. «До чего у современной молодежи все просто и обыденно, — сердито подумал Визарин. — На виду у всех, не обращая ни на кого и ни на что внимания, обнимаются, целуются, милуются. Нет, мы такого себе не позволяли…» Подумал и тут же высмеял себя. Вспомнил: когда-то его сестра Алиса утверждала: — Как только начинаешь хаять молодежь, знай, что это первый признак старости. Старики всегда сравнивают молодежь с собой и говорят: «В наше время…» «А я и есть почти старик, — сказал сам себе Визарин. — Как ни вертись, в самом деле, почти…» Пара, идущая впереди, остановилась. Девушка, подогнув одну ногу, сняла с нее босоножку, наверное, туда попал какой-то камешек. Случайно повернула голову и вдруг стала усиленно махать рукой. Он вгляделся, узнал свою дочь Инну. Подошел ближе: Инна, широко улыбаясь, глядела на него, а тот, кто стоял рядом, наклонил голову в знак приветствия. Это был очкарик из породы положительных, надежных, по всему чувствовалось, когда учился, то был, должно быть, лучший студент своего факультета, получавший повышенную стипендию, уважаемый товарищами, не трепач, не пустомеля, а, напротив, человек солидный, наверное, сперва долго думает, прежде чем что-то сказать, а потом тяжело, как бы через силу роняет слова… Визарин обычно побаивался такого рода людей, ему казалось, они все, как один, педанты и страшные зануды. Впрочем, он понимал, что нет правил без исключения, и вообще, возможно, он ошибается, вовсе этот самый очкарик не положительный и ни капельки не зануда. — Папочка, это ты! — воскликнула Инна с излишне радостным удивлением, словно давно не видела отца, а между тем не более чем часа полтора тому назад сидела рядом с ним за столом и обедала. — Слава, ты иди, я догоню, — сказала Инна своему спутнику, и тот зашагал вперед, поводя на ходу неширокими плечами. — Что ж ты не познакомила нас? — спросил Визарин. Инна улыбнулась: — Успеется, еще познакомитесь и наглядитесь друг на друга! — Даже так? Она кивнула. — Даже так. — Взяла отца под руку. — Папочка, ты пока ни о чем не спрашивай, просто знай, что мне очень, ужасно, необыкновенно хорошо. — Буду знать, — сказал Визарин. Глянул в ее широко распахнутые глаза, походившие на его собственные. — Я ничего другого не желаю, — сказал Визарин. — Только бы тебе было хорошо. Инна крепче прижала к себе его руку. Она удалась характером в него, была импульсивна, доверчива, во всех людях искала лишь хорошее. В позапрошлом году привела домой юнца, белобрысого, угреватого, узкое, хмурое лицо его казалось раз и навсегда крепко обиженным на всех и на все, ликующе-радостно объявила: — Папа, мама, знакомьтесь. Это мой муж Вадик. Они вместе учились в институте, он окончил на год позднее, и даже преподавали в одной школе: Инна литературу и русский язык, Вадик историю. Постепенно выяснились новые обстоятельства: мифическая подруга, у которой Инна дневала и ночевала, оказалась Вадиком, и Визарин дивился в душе, почему было не сказать всю правду, зачем было придумывать всяческого рода истории, одна другой чуднее: то подруга уехала и просила побыть с собакой, то она больна, некому за ней ухаживать, то она приезжает, надобно ее встретить, то уезжает, и некому, кроме Инны, проводить и собрать ее в дорогу, то еще что-то такое, из ряда вон выходящее. Визарин, по правде говоря, иной раз подозревал, что дело тут не совсем чисто, но подозрения свои не высказывал, делал вид, что верит дочери, в конце концов, взрослый человек, сама знает, как поступить. Так говорил его разум, а сердце не желало смириться, для сердца Инна навсегда осталась его маленькой девочкой с болячками на коленях, похожими на изюм, — кажется, в детстве она только и делала, что разбивала свои коленки в кровь, — любившей мороженое и тянучки, девочкой, которую он выхаживал от бесконечных ангин и простуд, и кого купал некогда в ванночке, — до сих пор помнится ему ее нежная, словно лепесток, кожа. Он растирал ее губкой, щедро намыливал, поливал сверху водой. Инна жмурила глаза, смеялась, детские неровные зубы, трогательно тоненькая шея под вымытыми, скрипящими в его руках волосами… Он был для нее в одно и то же время и папа и мама. Его жена легко отстранилась от всех забот, она была красивая женщина, умела нравиться, любила хорошо одеваться. О себе она говорила: — Моя профессия — во всем и всегда быть красивой. Старательно ухаживала за собой, почти благоговейно относясь к своему телу, к своей коже, долгие часы проводила у зеркала, изучая собственное лицо, каждую черту в отдельности. — По-моему, твой лучший друг — зеркало, — иронизировал Визарин. — «Свет мой, зеркальце, скажи, да всю правду доложи» — не так ли? Она не спорила с ним. — Почему бы и нет? Во всяком случае, зеркало не соврет и не предаст. Визарину казалось, что она неподдельно влюблена в себя, в свое лицо, в руки, в волосы. Когда-то эта исступленная искренняя любовь трогала его, но чем позднее, тем сильнее стала раздражать, и он с трудом сдерживал себя, когда видел жену в привычной позе перед зеркалом. Уже после сорока, начав неминуемо стареть, она стала сущей мегерой: на всех и на все злилась, даже на родную дочь — за ее молодость и свежесть, никак не могла свыкнуться с мыслью, что столь любимое ею собственное тело расползется, станет уродливым, а прелестное лицо покроется морщинами, складками… У Визарина с женой давно уже сложились трудные, непростые отношения. Она была истерична, вспыльчива, обладала неровным характером, зачастую толкавшим ее на самые необдуманные поступки. Когда-то, когда он познакомился с нею на катке в Центральном парке имени Горького, она была очаровательна — темноглазая, застенчивая, в белом свитере и белом вязаном берете на голове, похожая на снегурочку. Он безумно влюбился в нее, считал ее чудом из чудес, что бы она ни сделала, что бы ни сказала, все казалось ему необыкновенным, изумительным. Однажды летом он привел ее домой, в Серебряный бор, где жил вместе с матерью и с сестрой на маленькой даче, построенной еще покойным отцом, инженером-строителем. Она смирненько сидела за столом, сияя темными, ласковыми глазами, черешневый румянец то вспыхивал, то угасал на ее щеках; поджав под себя ноги в белых сандалетах и трогательных, полосатых, белых с красным, носочках, чинно пила чай, мало говорила, предпочитала молча улыбаться, показывая чудесные зубы. — Правда, она прелесть? — спросил он позднее у мамы. Мама долго, печально глядела на него, должно быть, искала, что бы такое ответить, и не находила. Потом, сделав над собой видимое усилие, сказала: — Мне думается, она не такая, какой хочет казаться. — Еще какая не такая! — воскликнула его сестра Алиса, острая на язык, любившая резать правду-матку прямо в лицо, не считаясь ни с кем и ни с чем. — Она очень себе на уме, можете не сомневаться, а все эти улыбочки, глазки и лапки — это так, камуфляж, декорация… Но он не стал слушать сестру и почти целый вечер потом рассказывал маме, какая Лиля естественная и непосредственная. И в конце концов мама вроде бы согласилась с ним: — Конечно, она же еще такая молоденькая, еще тысячу раз может перемениться. Но мамины глаза оставались грустными, Визарину казалось, где-то в глубине их таится неистребимая боязнь за него, за его судьбу… А он, привыкнув ничего не скрывать от Лили, прямо так все и выложил ей: — Что за дура наша Алиса! Ты ей, можешь себе представить, не очень понравилась… Лиля только улыбнулась в ответ, и он в который раз залюбовался ее обольстительной улыбкой, блестящими зубами, тонко очерченным изящным ртом. Она спросила: — А как твоя мама ко мне? Он не пожалел и мать: — Так себе… О, сколько раз Визарин после ругал себя немилосердно за нелепую, необдуманную свою откровенность, за болтливость и за то, что так легко, бездумно предал сестру и маму. А Лиля сумела в дальнейшем отомстить за все. Она никогда ничего никому не прощала; в первый же год, когда они поженились и Лиля переехала к нему в Серебряный бор, она, придравшись к какому-то совершенному пустяку, вконец порвала с Алисой и потребовала, чтобы он также порвал с сестрой. Он долго мучился, но все же послушался Лилю. Алиса навещала маму, а Лиля не выходила из своей комнаты и, сколько мама ни просила помириться, стояла на своем. Выставив вперед свои маленькие тонкие руки, Лиля как бы отталкивала от себя мамины уговоры: — Нет, нет, Елена Николаевна, это невозможно, и, кроме того, у меня голова болит… Тогда мама обращалась к сыну: — Жора, ну хотя бы ты выйди, посиди со мной и с Алисой… — Не хочу, мама, не проси, — отвечал Визарин. — Нехорошо все это, — грустно вздыхала мама. — Как-то не по-семейному… Она-то понимала все, чувствуя, что сыну нелегко дается решение не видеться с сестрой, но никогда, ни разу не попрекнула его тем, что он слушается жену, поступает так, как жена считает нужным. Лишь спустя годы Визарин по-настоящему осознал, как тяжело было маме жить вместе с Лилей, все время ощущать на себе ее нервозность, вспышки дурного настроения, к тому же от сына не было решительно никакой поддержки, хотя бы просто молчаливого сочувствия. Много позднее это все обернулось горестным, непоправимым упреком самому себе у могилы мамы. Он беспомощно проклинал впоследствии свою мягкотелость, уступчивость, искренне поражаясь, как это он мог потакать Лиле во всем, слепо слушаться ее указаний и, самое главное, пожертвовать не только сестрой, но и самым дорогим человеком, кто любил его так, как никто никогда любить не будет, — мамой… Они прожили вместе более двух лет, он, Лиля и мама. Потом Алиса уехала в командировку, она была ревизором-бухгалтером, постоянно разъезжала по всей стране, и, как раз тогда, когда она уехала в Узбекистан, мама серьезно, видимо надолго, заболела. Лиля настояла, чтобы Визарин дал Алисе телеграмму, пусть срочно возвращается и берет маму к себе. — Она дочь, ее обязанность ухаживать за мамой, ее святой долг, — убеждала Лиля, прижимая к груди красивые руки. — Тем более что у Алисы нет и не будет личной жизни, ни мужа, ни детей, ни, полагаю, даже самого захудалого любовника, так что по сравнению с тобой и даже со мной у Алисы уйма времени. Что касается времени, то и у Лили его было невпроворот. Она нигде не работала, не училась, окончила лишь фармацевтический техникум и больше не пожелала идти куда-либо учиться или работать. — Успею, — говорила. — Никогда не поздно начать учиться или трудиться, погляжу, как все будет дальше. Но глядеть было нечего, спустя несколько месяцев после отъезда мамы к Алисе Лиля забеременела, вопрос о дальнейшей учебе или работе отпал сам собой. Первое время мама чувствовала себя неплохо. Алиса регулярно звонила Визарину, сообщала: — Пока все нормально… Он искренне радовался. Кто знает, может быть, и в самом деле случилась ошибка, самая обычная врачебная ошибка, сколько их бывало во врачебной практике? Не только простые доктора, но и самые знаменитые профессора ошибаются на каждом шагу… Порой, нечасто, Алиса просила по телефону: — Маме хочется тебя видеть… — Непременно, — отвечал он. — Я сам так хочу ее видеть… Лиля никогда не противилась. — Конечно же, ты должен навестить свою мать… Он намечал день, когда должен поехать к маме, но именно в этот день на него наваливалось, как нарочно, столько дел: надо было идти в стол заказов, в прачечную, в химчистку, позаботиться о шифере, чтобы перекрыть крышу к зиме, поискать в аптеках необходимые Лиле витамины и лечебные травы. «Ладно, — решал Визарин. — Как-нибудь в другой раз…» В другой раз случалось все то же самое. У него хватало времени на все дела, кроме мамы. И однажды Алиса в сердцах высказала ему все, что о нем думала: — Не можешь отыскать хотя бы полчаса, чтобы повидать маму… Он собрался, сказал Лиле, что дальше так невозможно, в конце концов мама серьезно больна и он столько времени не видел ее. Лиля смотрела на него темными, с золотистыми крапинками в глубине зрачков глазами, кивала головой: — Да, милый, ну конечно же, солнышко, кто же спорит? Порой она до того бывала ласкова с ним, что он дурел от счастья. — Я скоро вернусь, Лилечка, — сказал он, торопливо одеваясь в коридоре. — Постараюсь как можно скорее… И уже открыл было входную дверь, как вдруг Лили застонала: — Мне плохо, мне очень плохо… К маме он, разумеется, опять не сумел выбраться. Но все же через два дня, прямо после работы, он отправился не домой, в Серебряный бор, а к маме в Пыжевский переулок. Дверь ему открыла Алиса. Сказала: — Хорош гусь! Тебя уж не знаю за чем стоило бы посылать… Он прошел вслед за нею в комнату, у окна сидела мама в старинном глубоком кресле, обитом выгоревшим темно-зеленым вельветом. Около трех месяцев он не видел мамы, и она вдруг поразила его источенным, изъеденным болезнью лицом, огромными от худобы глазами, внезапно поседевшими волосами, зачесанными по-новому, на косой пробор. Она по-своему объяснила себе его удивление, сказала: — Не ожидал, что я уже сижу? Да, как видишь, надоело мне лежать, и я решила встать, уже целую неделю, как доктор разрешил мне сидеть в кресле… Впрочем, может быть, она поняла все так, как следовало понять, но решила помочь сыну, дать ему возможность прийти в себя, оглядеться, привыкнуть к ее виду, не говорить первые попавшиеся слова о том, что он был очень занят, что она, мама, превосходно выглядит, держится молодцом и скоро будет окончательно здорова. Она была умная, прекрасно понимала все то, что происходило с нею, и терпеть не могла никаких утешений. Потом они сидели за столом, пили чай, Алиса придвинула мамино кресло к столу, над столом низко спускалась старинная люстра, памятная с детства: медный шар, утыканный малиновыми, синими, зелеными ядрами толстого русского стекла. Мамины любимые чашки стояли на столе, синие с белой черточкой по краям, такие же чашки были и у Визарина в Серебряном бору, мама поровну поделила кузнецовский сервиз между сыном и дочерью. Чай был очень горячий, мама любила, чтобы чай обжигал, и Алиса заваривала его по одному ей известному рецепту, в вазочке темнело самое, по мнению Визарина, вкусное варенье — черносмородиновое; кроме того, Алиса подала домашние крендельки, испеченные ею утром, все было так, как когда-то, когда они жили втроем и никакой Лили не было и в помине. Вспоминали общих знакомых, соседей, старинных друзей, с которыми долгие годы не приходилось встречаться. Алиса вдруг заговорила о Кире Мусиновой, недавно видела ее в метро. Это была первая любовь Визарина, и даже теперь, любя Лилю, он все-таки не мог позабыть Киру и, случалось, нередко вспоминал ее. — Как она? — спросил он, спросил как можно более небрежно, однако маму и сестру трудно было обмануть, обе переглянулись, мама низко наклонила голову, чтобы спрятать улыбку. — Все такая же, даже еще лучше стала, — ответила Алиса. Когда-то она не признавала Киру, она вообще недолюбливала девушек, которыми увлекался брат, может быть, это была своего рода ревность. Алиса была старшая, сознавала полную свою непривлекательность, и лишь спустя годы ему довелось понять, что он был для нее всем смыслом ее одинокой жизни, светом в окне, единственной отрадой. Стоило ему влюбиться в кого-нибудь, как Алиса тут же начинала усиленно хвалить «ее». — До чего же хороша, — говорила. — Просто совершенство какое-то во всех отношениях… Визарин ждал одного коротенького слова, и оно в конце концов возникало. — Но, — продолжала Алиса (надо отдать должное, она была необыкновенно наблюдательна и, подметив что-то, что не очень красило предмет влюбленности брата, выкладывала все, как есть), — но если бы она еще одевалась со вкусом… — Но если бы у нее были ноги подлиннее… — Но если бы нос покороче, а то не нос, а настоящий паяльник… И так получалось, что Визарин, глядя на девушку, которая ему нравилась, почему-то вспоминал слова сестры и видел то, чего вовсе не замечал раньше, — безвкусный наряд, короткие ноги, длинный нос… Когда-то Алиса сумела хорошенько охаять Киру: — Прелестная толстушка, но если бы в глазах было больше ума, а то они, прости меня, конечно, какие-то флегматичные, бездумные, как у коровы… Потом появилась Лиля, оказалось, что увлечение Кирой несерьезно, тогда Алиса прониклась вдруг симпатией к Кире и изо всех сил расхваливала ее: — Поразительно хорошо выглядит, похудела, стройная такая, а глаза словно горное озеро… — Она замужем? — все так же небрежно спросил Визарин. — Нет, по-моему, до сих пор любит… — Кого? — спросил он, хотя и предвидел ответ. — Кого же как не тебя… Ему было и отрадно, и как-то не по себе слушать Алису. У него была жена, любимая, красивая, любящая его больше жизни (во всяком случае, ему так казалось), а он почему-то думает сейчас о другой, решительно чужой, далекой… И он ругал себя мысленно последними словами и клялся еще лучше, нежнее, любовнее относиться к Лиле, никогда, ни на минуту ни за что не пытаться думать о ком-либо другом, постороннем… — Жора, ты помнишь скорняка Мазо? — спросила мама. Алиса так и покатилась от смеха. Визарин тоже засмеялся. Мама, улыбаясь, попеременно глядела на них обоих, на сына и дочь. — Я его помню, дети мои, как живого… Алиса снова расхохоталась. Николай Григорьевич Мазо, лучший меховщик Москвы, как он называл сам себя, когда-то проживавший по соседству, в Серебряном бору, зиму и лето ходил в пальто с воротником и манжетами, сделанными из обрезков различного меха: тут были кусочки каракуля, каракульчи, опоссума, суслика, нутрии, рыжей лисы и даже горностая с темными хвостиками. — Это была ходячая реклама его профессии, — сказала Алиса, отсмеявшись. — Забавный был старик, — сказала мама и вдруг изумленно пожала худенькими плечами. — Какой он старик? Ему пятидесяти не было, я уже старше его, уже совсем старуха стала… — Ты, мамочка, никогда старухой не будешь, — сказал Визарин, с острой жалостью глядя на мамино желтоватое, исхудавшее лицо. — И потом, ты у нас красавица, — сказала Алиса. — Помнишь, когда мы ездили в Углич, капитан парохода все время говорил: «Что вы за красавица, миледи! С ума сойти можно!» — Да ну тебя! — мама внезапно смутилась, восковые впалые ее щеки порозовели, она вдруг стала в одно и то же время походить и на девочку и на старушку. — Выдумала чего-то, а чего, и сама не знаешь! — Нет, знаю, — упрямо заявила Алиса. — Капитан просто помирал по тебе! — И я тоже помню, — сказал Визарин, который решительно ничего не помнил. — Что ты помнишь, Жора? — спросила мама. — Что в тебя влюбился сам капитан. — Чудак ты, сын, ну хорошо, ну пусть даже так, а ты вспомни, сколько мне тогда лет-то было? — Сколько бы ни было, — ответил Визарин. — А ты у нас была самая обыкновенная, рядовая красавица! Мама оперлась подбородком о кулачок, сказала задумчиво: — А мне, знаете, ребятки, часто Углич снится. Будто идем мы все вместе вдоль берега Волги, и Волга блестит под солнцем… Визарину почудилось, что мамины глаза налились слезами. — Глянуть бы еще разок на Волгу, какая она сейчас… — А мы, мама, летом поедем с тобой в Углич, — сказала Алиса. — Летом? — переспросила мама. Замолчала, опустив голову. Сын и дочь тоже молчали, боясь повстречаться друг с другом глазами. Потом Алиса начала: — Мама, помнишь, как я фотографировала в Угличе церкви и соборы? — Помню, конечно, и еще помню, как Жора срисовывал колокол, у которого по приказу Бориса Годунова вырвали язык и отсекли ухо. — Я тогда наснимала целую кучу всякой всячины, — сказала Алиса. — А где теперь эти фотографии, сам черт не отыщет. — Наверно, там же, где и мои рисунки, — сказал Визарин. — Нет, Жора, твои рисунки у меня спрятаны, — сказала мама, обернулась к Алисе: — Посмотри в кофре, или в клетчатом польском чемодане. Алиса вышла из комнаты и вскоре вернулась, принеся с собой клетчатый ветхий чемодан. Положив его на стул, раскрыла, и Визарин увидел все свои рисунки, уже пожелтевшие от времени. Мама сказала: — У меня и тетради школьные хранятся и твои и Алисины, за все годы… — Где? — спросил Визарин. — В папином портфеле. — Не пойму, зачем тебе, мама, весь этот хлам? — спросил Визарин, но тут же, встретив мамин взгляд, исполненный ненавязчивого укора, застыдился своих слов. — Для меня это не хлам, — сказала мама. — Он пошутил, — заметила Алиса. — Он же у нас известный шутник. — Ладно, не дуйся, Жора… Мама провела ладонью по руке Визарина: — Помнишь, у тебя была переэкзаменовка по географии в седьмом классе? Визарин кивнул: — Конечно помню. Тогда такое неслыханно жаркое лето было… — Верно. И ты каждое утро, до завтрака, садился заниматься наверху на маленьком балконе. — А я сидела на террасе, смотрела на часы, — сказала Алиса. — Как только проходило полтора часа, ровно полтора часа, я кричала Жорке: «Сарынь на кичку!» — Сарынь на кичку, — повторила мама. — До сих пор у меня в ушах звенит от твоих воплей… — Это я от радости, — пояснила Алиса. — Я за Жорку радовалась, наконец-то освободился… — До следующего дня, — добавил Визарин. — А помнишь, как вы собирали землянику и я варила варенье? — спросила мама. И Визарин мгновенно вспомнил поляну в лесу, всю усыпанную земляникой, они тогда с Алисой быстро набрали два бидона ягод для варенья, отнесли маме и снова вернулись в лес, навалились на землянику. Кажется, он и сейчас ощутил прелестный хруст на зубах ягод, бело-розовых, чуть кисленьких и перезрелых, кроваво-красных с легким коричневым налетом. — Ночью закроешь глаза, а в темноте ягоды, красные, розовые, пурпурные, алые, все сплошь одна земляника… — Я сварила тогда очень много варенья, — сказала мама. — А Жорка не давал проверить, готово ли, — сказала Алиса. — Как это не давал? — удивился Визарин. — А вот так. Мама возьмет варенья в ложечку, поставит на окно остудить, чтобы увидеть, загустело ли или следует еще поварить, а ты каждый раз подбежишь и — всю ложку в рот. — Не помню, — сказал Визарин. — Неужто так было? — Было, — ответила мама. — Я уж не знала, что делать, никак не могу понять, готово ли варенье, ведь переварить тоже страшно, только гляну, а ложка уже со всех сторон облизанная. — Тогда я взяла и насыпала соли в варенье, — сказала Алиса. — Целую щепотку тряхнула в ложку, ты подошел, схватил ложку, прямиком в рот — и как заорешь! Засмеялась, но вдруг оборвала смех. — Мама, что с тобой? — Ничего, — сказала мама. — Все в порядке. Глубоко вздохнула, как бы боясь, что не хватит воздуха. Лицо ее резко побледнело, на лбу появились капли пота. — В постель, — скомандовала Алиса. — Немедленно в постель! Побежала на кухню, прокипятила шприц, быстро вколола маме камфору со строфантином. Визарин стоял рядом, смотрел на мамину тоненькую, всю исколотую руку. — Не больно? Скажи, мама, не больно? — Нет, Жора, мне уже хорошо. — Поспи, — сказала Алиса. — Слышишь? — Не хочется, — сказала мама. — А ты через не хочу, — настаивала Алиса. — Попробуй, закрой глаза, постарайся уснуть, сном все проходит… Визарин подивился, как нежно звучит грубоватый Алисин голос, и лицо ее, обычно немного насупленное, похожее, как он считал, на лицо индийского воина, с высокими скулами, постоянно загорелое, узкие глаза смотрят придирчиво, исподлобья, — смягчилось, стало добрым. «В конце концов, мама — это все, что у нее есть, — подумал Визарин. — У меня Лиля, а у нее никого, кроме мамы». Вспомнив о Лиле, он незаметно глянул на часы. Время было уже позднее — половина десятого. Лиля, должно быть, места себе не находит, беспокоится о нем, и, как назло, телефон уже четыре дня не работает… — Как ты, мама? — он наклонился к маме. — Тебе правда лучше? — Мне хорошо, — ответила мама. — А ты, Жора, поезжай домой, Лиля, наверное, волнуется… — Лиля волнуется потому, что он ей кушать должен привезти, — вставила Алиса. Острые глаза ее сразу же приметили сетку, которую он предусмотрительно оставил в коридоре, с батоном, бутылкой молока и еще какими-то свертками и пакетами. — Ладно, — сказал Визарин. — Я пошел. — Привет Лиле, — сказала мама. В коридоре Алиса близко подошла к нему, шепнула а самое ухо: — Плохо, Жора. — Что плохо? — испугался он. — О чем ты? — С мамой плохо. Хуже не бывает. Глаза Алисы наполнились слезами, она закинула голову назад. — Это чтобы глаза не были красными, — пояснила. — А то мама все поймет, вернусь в комнату с красными глазами, а она сразу увидит… — Постой, — так же тихо сказал он. — Почему плохо? Вроде ей уже лучше, она уже сидит… Алиса невесело усмехнулась: — Какое лучше? Неужто ты ничего не понимаешь? Из комнаты донесся мамин голос: — Алиса, можно тебя на минутку? — Конечно, — бодро отозвалась Алиса. — Хоть на две! Однако пошла не сразу, еще постояла, откинув голову. Визарин пошел вслед за ней. — Ты еще не уехал? — удивилась мама. — Еще нет, как видишь. — Что-то мне холодно, может, грелку сделать? — Сей момент, — весело сказала Алиса. — И грелку получишь, и чай, самый горячий, самый крепкий… Визарин наклонился, поцеловал маму в теплый пробор, разделявший ее почти уже сплошь седые волосы. — Ты стал походить на папу, — сказала мама. — Чем дальше, тем все больше, — добавила Алиса. — Вот так вот, сбоку, ну прямо вылитый папа! — Я папу уже не помню, — признался Визарин. — Немудрено, — согласилась мама. — Сколько тебе тогда лет было? Года два, не больше… — Если сын на мать, а дочь на отца, тогда они счастливые, — сказал Визарин. — Помнишь, у нас была нянька Фрося, она всегда так говорила… — Ты походишь на папу, но я надеюсь, что ты счастливый, — сказала мама. — Правда, счастливый? — Конечно, — ответил Визарин. — Очень счастливый… — Приходи, везунчик, — сказала Алиса. — Не забывай… — На днях приду, — ответил Визарин. На улице ему удалось схватить такси, и он добрался до Серебряного бора уже в двенадцатом часу. Лиля не спала. Еще издали он увидел ее — стоит на террасе, на плечи накинута его старая лыжная куртка. Он приблизился, Лиля повернула голову, зарыдала в голос, потом оттолкнула его от себя обеими руками, продолжая плакать все горше, все пронзительней. Ему бы сказать, что он задержался на работе, или был у начальника, или поехал на какую-то базу доставать ей английские туфли, костюм «джерси», зимние сапожки на меху или еще что-то, но сработал рефлекс природной правдивости. Черт его дернул признаться, что был у Алисы, навещал маму. Лиля, не дослушав, упала на пол, он пытался поднять ее, а она не желала подняться и, лежа на полу, билась головой, стучала ногами, крича так, что, должно быть, было слышно на соседних дачах. — Эгоист, — кричала Лиля. — Себялюбец, вы все, Визарины, себялюбцы, забываете обо всех, только себя помните! — Лиля, не надо так, — умолял Визарин. — Ну, прошу тебя, встань! Тебе вредно так кричать… Но она продолжала биться головой об пол и кричать, и он подумал, что, наверное, в детстве это был маленький деспот, который бросался на пол, если что-то было не по нем. Но он так любил Лилю, что эта мысль, вместо того чтобы раздражать, растрогала его, и он продолжал еще нежнее, еще ласковее уговаривать Лилю успокоиться, подняться с пола… Лишь под утро, уже около шести часов, они помирились, помирились как будто бы прочно, с поцелуями, страстными объятиями. Все их ссоры большей частью заканчивались подобным примирением, оба они как бы торопились закрепить мир самым что ни на есть практичным, давным-давно испытанным способом. Прошло какое-то время, Лиля переехала в Москву, к своим родителям, она была уже, как выражался ее отец Теодор Семенович, на полных сносях. Визарину там негде было ночевать. Лилины родители жили в одной комнате, в коммунальной квартире, но Лиля требовала, чтобы он все вечера проводил с нею, и он так и делал, до позднего вечера находился с нею, а ночевать уезжал в Серебряный бор. Как-то в воскресенье, прежде чем ехать к Лиле, он зашел навестить маму. Алисы не было дома, мама лежала в постели, она теперь все время лежала, читала книгу. Толстенький голубой томик казался особенно массивным в ее исхудалых ладонях. Мама обрадовалась сыну, приподнялась на подушке. — Что у вас слышно? — Все хорошо, — ответил он. — Что читаешь? — Толстого, — сказала она, — Льва Николаевича, до чего все правда, Жора, каждое слово — одна правда, ничего, кроме правды! Мама снова откинулась на подушку, закрыла глаза. — Что, устала? — Немного. Как Лиля? — Нормально. Она улыбнулась. — Выходит, я скоро буду бабушкой? — Должно быть, очень скоро. И вдруг мама, никогда не говорившая о смерти, избегавшая всякие, как она выражалась, «смертяшкины темы», сказала, словно бы про себя, словно бы не думая о том, что ее слышит сын: — Хорошо бы успеть… — Что успеть? — спросил Визарин, сердце его мгновенно упало. — О чем ты, мама? — Хочу успеть увидеть, кто будет, внук или внучка? — Зачем ты так говоришь? Как так можно! — воскликнул Визарин, со стыдом ощущая всю деланность своих слов, стараясь глядеть маме не в глаза, а куда-то повыше — на ее лоб, что ли. — Ты же поправишься, ты же сама знаешь, что поправишься, скоро начнешь ходить, и мы с тобой отправимся гулять вместе в Нескучный сад… Мама медленно покачала головой. Одна тонкая седая прядка упала ей на глаза, она подняла руку, заправила прядку за ухо. — Не надо, Жора, — сказала мягко. — Ты же понимаешь, это все неправда. — Что неправда? — спросил он, с болью вслушиваясь в негромкий мамин голос. — О чем ты, мама? Она не ответила ему, потом начала: — Я Алису отсылаю гулять. Она не хочет, а я ее гоню на улицу в любую погоду. — Почему? — Она ко мне чересчур привязана, я хочу, чтобы она постепенно отвыкала от меня, ведь когда все это произойдет, ей будет все же не так трудно… — Глупости! — отрезал Визарин, но она с упреком глянула на него ставшими от худобы огромными глазами, и он не нашелся, что говорить дальше. Вскоре пришла Алиса, как всегда в последнее время веселая, и мама тоже повеселела, обе они наперебой острили и смеялись, а ему хотелось зареветь в голос так, как некогда в детстве… Потом он ушел, мама сама торопила его: — Иди, Жора. Лиля тебя ждет, наверное… И весь день, сидя возле Лили на тещином диване, покрытом нарядным паласом, он был задумчив, рассеян, все думал — о маме, о сказанных мамой словах, о том, что же с мамой будет… Лиля приставала к нему: — Почему ты такой грустный? Расскажи мне, почему? После догадалась. Спросила, ласково щуря слегка припухшие от беременности глаза: — Ты обо мне волнуешься, милый, да? Места себе не находишь, все думаешь, как со мной будет? — Да, конечно, но мне ужасно жаль маму. — Кого? — переспросила Лиля. — Маму, — ответил он. — Я у нее раньше был. — Когда? — Утром, до того, как к тебе ехать, и она сказала, что хотела бы дождаться, узнать, кто будет, — внук или внучка. Можешь себе представить, она ведь все, все понимает, и это так страшно, Лиля, это непереносимо страшно… Лилины глаза стали внезапно прозрачными, похожими на виноградины. Две продолговатые виноградины с золотистыми точками в глубине. — А я думала, — сказала Лиля, — я думала, ты тревожишься за меня… — Я очень тревожусь за тебя… — Мама! — закричала Лиля. — Ты слышишь? Я его жду, беспокоюсь за него, думаю, как-то он там, в своем Серебряном бору, а он себе по гостям разгуливает… — Лиля, опомнись! — сказал Визарин. — Какие гости! — Мама, иди сюда скорей! Ты только погляди на предателя! Вбежала теща, рыхлая, молодящаяся блондинка, с неважной, сильно запудренной кожей и «халой» на голове. Схватила Лилю, прижала к себе. — Лилечка, детка моя родная, побереги себя! Тебе вредно волноваться… — Предатель! — кричала Лиля. — Убирайся от меня немедленно, сию же минуту! Визарин вышел в коридор, закурил. «Сумасшедшая, — подумал он с неожиданной злостью. — Что я такого сделал? Чем ее предал?» Подумал и сам испугался. Это он так о Лиле, о своей любимой, самой прекрасной женщине в целом мире! Погасил сигарету, вернулся в комнату. Лиля лежала иа диване, очень бледная, глаза закрыты. Теща ринулась мимо него в коридор. — Скорее. — крикнула на ходу. — Вызывайте «скорую», у Лили началось… Ночью Лиля родила дочку. Визарин ночевал у Лилиных родителей, каждый час они звонили в роддом, наконец утром узнали: все хорошо, отличная девочка, почти три с половиной килограмма. И — бывает же так! — примерно через час позвонила Алиса, сказала: — Только что умерла мама. Голос у Алисы был спокойный, будничный, словно сообщала что-то самое обычное. Визарин переспросил: — Что? Что такое? — Мама умерла, — повторила Алиса. И Визарин подумал: «Так и не дождалась, не успела узнать, кто у нее — внук или внучка». Утром он поехал в роддом, передал Лиле цветы, апельсиновый сок, пирожные, которые у него, кстати, не приняли, и торопливо, бестолково написанную записку. О том, что умерла мама, он не написал ничего. Теща не советовала. — Лилечка расстроится, — говорила. — А ее надо теперь оберегать от всяких волнений… Визарин подумал, что вряд ли Лиля так уж расстроится из-за смерти его мамы, однако решил промолчать. Возле роддома находилась будка телефона-автомата. Визарин позвонил Алисе, она сказала: — У меня множество дел, надо в поликлинику за свидетельством, и в загс, и в похоронное бюро, и заказать автобус… — Я помогу, — сказал он — Говори, что надо… — Может быть, сюда заедешь? — спросила Алиса. — Давай встретимся около дома, — сказал он, и она не стала настаивать, поняла, что ему тяжело входить в опустевшую без мамы комнату. Через два дня маму похоронили на Ваганьковском кладбище. На похоронах было немного народу: соседи по дому, мамина подруга, когда-то вместе учились в гимназии, Теодор Семенович — отец Лили. Еще была некая девица, называвшая себя Алисиной приятельницей, Визарин ее отродясь не видел, приятельница была еще более некрасивой, чем Алиса, но, должно быть, неплохой по натуре человек, старалась все время помочь Алисе, чем могла. Впрочем, Алиса не очень-то нуждалась в помощи, она была собранна, деловита, хорошо, спокойно держалась. Визарин плакал вовсю, а она и слезинки не пролила. Когда он, наплакавшись, всеникак не мог заставить себя отойти от маминой могилы, она обняла его и мягко, но настойчиво увела с собой. Он не противился, старался держаться возле нее; в этот день, может быть, самый черный в его жизни, он с какой-то особой силой осознал: единственный по-настоящему близкий ему человек — это она, его сестра Алиса. Все остальные были чужие, начиная с его тестя, который со скучающим лицом оглядывал соседние могилы, иногда останавливался возле какого-нибудь особенно примечательного памятника и читал надписи. Даже мамина подруга, седенькая, хрупкая, походившая на гипсовую пастушку, горько плакавшая все время, разве она убивалась только лишь по своей подруге? Она плакала не только потому, что жалела подругу юности, а прежде всего думала о себе, оплакивала свою старость и уже неминуемо близкую смерть… Должно быть, все те, кто провожал маму, мысленно были уже далеки от нее, кто-то поглядывал на часы, кто-то провожал взглядом пролетевшую мимо птицу, кто-то тихо переговаривался с соседом. У всех были свои заботы, кому-то надо было торопиться на работу, кто-то собирался в магазин, в школу, в прачечную или в кино… В прошлые годы, когда Визарину приходилось бывать на чужих похоронах, он тоже, случалось, сохраняя прилично скорбное выражение лица, думал о своем и спешил поскорее выбраться с кладбища, очутиться в живой суете города… — Я решила поминок не устраивать, — сказала Алиса. — Ненавижу этот обычай… — Нет, почему же? — спросил стоявший рядом Теодор Семенович. — Совсем неплохой обряд, очень древний, а древние не дураки были, соображали, что к чему. Алиса, сощурив глаза, поглядела на него, должно быть, ей до смерти хотелось сказать ему что-либо резкое, колкое, но она сдержала себя. Сказала сухо: — А мне не нравится этот обычай, и, надеюсь, брат согласен со мной… — Да, да, — торопливо сказал Визарин. — Не надо ничего, ни к чему. Представил себе, как все сидят за столом, над которым горит их семейная люстра, и, проголодавшись изрядно, начинают жевать, сперва вздыхая, грустно, как бы нехотя подцепляя вилкой грибок или огурчик, а потом все более оживляясь, и, уже позабыв о поводе, который собрал всех вместе за столом, весело беседуют, смеются, кто-то даже анекдотик пытается рассказать… — Нет, — повторил Визарин. — Никаких поминок! — Поедем ко мне? — спросила Алиса. — Посидим вместе? — К тебе? — переспросил он. Мысленно увидел комнату Алисы, в которой последний год жила мама, кресло, кровать, книги, которые она держала в руках. — Не могу, — сказал. — Не проси… Он думал, Алиса будет презирать его за малодушие, но она ничего не сказала. И тогда он попросил: — Давай поедем ко мне… — В Серебряный бор? — Да, куда же еще? Они доехали до Серебряного бора на троллейбусе, благо от Ваганькова ехать туда было недалеко. Сидели в троллейбусе друг около друга, молчали. Визарин изредка поглядывал на Алису, она смотрела в окно, но, наверное, не видела ни встречных машин, ни трамваев, ни людей… «Вот ведь как бывает, — думал Визарин. — Мы с Алисой оба взрослые, можно сказать, очень взрослые, просто уже немолодые, я, к примеру, даже отец семейства уже, а пока была мама, мы были молодые. Да, мы были дети, потому что мама хранила наше детство, и наши радости, и наши ошибки, и еще все, все можно было исправить, и все могло быть хорошо, так, как и должно быть, потому что жила мама, уже старенькая, больная, но самая сильная, сильнее нас, и мы были за ней как за каменной стеной, мы были защищены мамой, как никем никогда»… Он поглядывал на Алису, и ему казалось, она тоже думает о маме… Уже был октябрь на исходе, рано темнело, накрапывал дождь. Визарин открыл калитку, в глубине сада виднелась дача, темные окна, темная, пустая терраса… — Постой, — сказала Алиса. — Давай пройдемся по саду… Ему хотелось поскорее в дом, хотелось затопить печку, сесть возле печки, молчать и глядеть на огонь, но он послушался Алису, стал вместе с нею ходить по саду. Должно быть, днем здесь прошел дождь, мокрые ветви деревьев, как бы нахохлившись, тяжело клонились к земле, пожухлая трава на дорожках была влажной и тусклой. — А в Москве только чуть-чуть покапало, — сказал Визарин. — Так часто бывает, — отозвалась Алиса. Они ходили по саду, держась за руки. И он знал, они снова думают об одном и том же — о маме. Вот тут она окапывала грядки с клубникой, тут поливала клумбу с анютиными глазками, каждый год она высаживала все новые анютины глазки, тут сажала огурцы и в разгаре лета, бывало, с гордостью вываливала из миски на стол зеленые пупырчатые, в земле, огурчики. Под водосточной трубой стояла бочка, мама собирала дождевую воду, мыла ею волосы, утверждая, что нет ничего лучше дождевой воды для волос. На окошке в летней кухне виделись бутылки с наливками, вишневыми, малиновыми, крыжовенными, горлышки бутылок были обвязаны пожелтевшей от солнца и времени марлей. Мама любила варенье, соки, наливки, на банках с вареньем клала сверху бумажки, на которых писала своим крупным четким почерком: «Малиновое варенье 1948 года», «Вишневое варенье 1951 года»… — А я люблю больше всего черную смородину, — сказал Визарин, отвечая каким-то своим мыслям. — Знаю, — сказала Алиса. — И еще крыжовенное, верно? — Верно, но черную смородину больше… Послышался лай, потом из-за деревьев выскочила Найда, любимая мамина собака, неведомой породы, Алиса считала, что это типичная дворняга, а мама утверждала — это помесь овчарки с лапкой. Найда была уже старая, шерсть на ней свалялась, глаза были мутные, по целым дням она спала возле своей конуры в дальнем углу сада; когда мама уехала в город, к Алисе, Найда как бы разом одряхлела, стала вялой, безразличной, словно бы постоянно сонной. Она подбежала к Визарину и к Алисе с громким лаем, подпрыгивая совершенно так, как, бывало, подпрыгивала в дни молодости. Сначала положила лапы на Алисины плечи, потом переметнулась к Визарину, глаза ее сверкали, добрая разинутая пасть будто бы улыбалась и обдавала жаром. Но внезапно Найда заскулила, стала быстро бегать вокруг, как бы ища кого-то. Подбегала к Визарину и Алисе и снова отбегала, начиная кружить, то и дело останавливаясь, поднимая морду кверху, тихонько подвывая, будто звала кого-то… Потом низко пригнулась к самой земле, поползла, прикрыв лапами глаза, и застыла на одном месте. — А она все поняла, — прошептала Алиса.Зимой в Серебряный бор перебралась Лиля с дочкой и со своими родителями. Ее отец, Теодор Семенович, сказал: — Мы по самое горло сыты коммунальным сосуществованием. — Да, — подхватила теща. — Так хорошо пожить совершенно отдельно от всяких соседей, своей семьей… Тесть с тещей заняли мамину комнату, в которой стояла печка со старинными голубыми изразцами. Много лет назад отец специально где-то выискивал эти голубые изразцы, мама говорила, что им никак не меньше двухсот лет. Когда мама уехала к Алисе, в комнате никто не жил и на даче все сохранилось так, как было при маме, но Теодор Семенович, человек хозяйственный, неуемной энергии, ретиво взялся за благоустройство и ремонт, в конце концов к весне были сломаны все печи, установлен водяной котел, и теперь тепло шло по трубам во все комнаты. Лиля радовалась: — Как хорошо! Ни грязи, ни копоти… Но Визарину не хватало старых уютных печек, которые так приятно было топить сухими дровами и после сидеть, глядеть на огонь… Комната мамы так же неузнаваемо изменилась, старая мебель была выкинута в сарай, вместо нее появился современный трельяж, новомодная софа, неудобные кресла на тонких ножках. — Все-таки, прости меня, это все как-то бестактно, — сказал однажды Визарин Лиле. — Я, ты же знаешь, ни во что не вмешиваюсь, но мамину комнату все-таки можно было оставить такой, какой была… Лиля непритворно удивилась: — Горик, ты с ума сошел (в отличие от мамы и Алисы, она звала его не Жорой, а Гориком), вместо того чтобы поблагодарить папу за его труд, за все его хлопоты, ты предъявляешь какие-то несуразные претензии… — Да нет, ты не обижайся, — мгновенно сдался Визарин. — Просто я хотел тебе сказать, что мне как-то больно видеть, что мамина комната уже совсем не та… — И прекрасно, — прервала его Лиля. — Поверь, тебе куда больнее было бы видеть, что комната выглядит все так же, а Елены Николаевны нет… — В общем-то, ты права, — сказал Визарин. — Еще бы! И папа тоже прав, я абсолютно объективна, папа только об одном думает, как бы нам с тобой сделать все лучше, удобнее. Вернее было бы сказать, что Теодор Семенович предпочитал делать только то, что считал для себя наиболее выгодным и удобным. И он и его жена были из породы людей цепких, умевших жить, научившихся выбирать в жизни наиболее приемлемые для них дороги. Они прочно, по-хозяйски разместились на даче, повсюду оставляя следы своего крепкого, устойчивого бытия: в саду между двумя березами висел гамак, теща любила покачаться в нем после обеда, на террасе стоял самовар, тесть признавал чай только из самовара, на кухне уже не было маминых кастрюль и сковородок, на новых, специально купленных полках разместились нарядные кастрюли различных цветов и всевозможные, большие и маленькие, сковородки, в углу висел на особой доске целый набор чапельников, разливательных ложек, ножей для резания мяса. Казалось, Лилины родители живут здесь с давних пор. И когда Визарин изредка заходил в их комнату, он каждый раз с горечью убеждался, что никто — ни Алиса, ни сама мама, будь она жива, — не сумел бы узнать ее комнату, в которой теперь стены были обиты ситцем, на синем фоне мелкие розочки, софа была покрыта точно таким же покрывалом и на окне висели такие же портьеры. — Бонбоньерка, — говорила Лиля. — У папы такой вкус! Даже еще лучше, чем у мамы… «Интересно, что бы сказала Алиса, если бы увидела эту бонбоньерку?» — думал Визарин. Он старался пореже вспоминать Алису, потому что было мучительно думать о том, что они месяцами не видятся, ничего не знают друг о друге. Но волей-неволей думал о ней, представляя себе, как, должно быть, одиноко и грустно ей живется. Мать она потеряла, брата, в сущности, тоже потеряла, осталась совсем одна, без родных, почти без друзей, а впереди пустая, одинокая старость, которая все ближе с каждым днем, вот ей уже тридцать девять, не за горами — сорок, потом сорок пять, пятьдесят… Он собирался позвонить Алисе, но в то же время было боязно услышать ее голос, что-то она скажет и что скажет он ей? Что может сказать? И он все откладывал свой звонок Алисе со дня на день, потом как-то позвонил, никто не снял трубку, позвонил еще и еще раз, по-прежнему никакого ответа, тогда он позвонил ей на работу, узнал, что она в длительной командировке, на Урале, вернется месяца через два, не раньше. Одна лишь дочка радовала его, только с ней забывались горькие мысли. Она постепенно росла, хорошела, сначала походила на Лилю, потом стала все больше походить на него. Когда она родилась, Визарин хотел назвать ее Еленой, в честь мамы. Ведь мама, может статься, умерла в тот самый час, когда родилась девочка, однако Лиля заупрямилась, наотрез отказалась назвать дочку Еленой. — Почему? — спрашивал Визарин. — Разве Лена плохое имя? Ты только вслушайся — Леночка, Ленуся, Аленушка, сколько вариантов… — Нет, — сказала Лиля. — Я еще раньше решила, если будет дочка, то Машка, и никакого другого имени. Хочу Машку! В конце концов он понял, Лилю не переубедить, и отстал от нее. А Лиля, уже когда надо было идти в загс зарегистрировать девочку, неожиданно сказала: — Она будет Инной. — Почему Инной? — спросил он. — Ты же хотела Машу. — А теперь будет Инной, — решила Лиля. И девочку записали Инной, и он, привыкнув называть ее Машей, стал привыкать к другому имени. Инне не исполнилось еще года, когда Визарин ушел с работы, поругавшись с начальником. Начались долгие, утомительные, подчас бесплодные поиски новой работы. Одна работа устраивала во всех отношениях, но находилась чересчур далеко, пришлось бы тратить на дорогу не менее трех часов в день, другая была неинтересна, бесперспективна, третья оказалась на поверку шарашкиной конторой, ее могли прикрыть каждую минуту, на четвертой работе, которую предлагали Визарину, зарплата была чуть ли не в половину меньше, чем на прошлой. Он уезжал утром в Москву и вечером возвращался к себе в Серебряный бор, устав от бесконечных разговоров, собеседований, советов, хождений из одного учреждения в другое. Кроме того, начались затруднения с деньгами, те небольшие сбережения, которые оставила ему мама, неумолимо таяли, а у него самого не было решительно никаких сбережений, и порой, сидя за столом, он слушал, как теща и тесть перебрасываются словами, смысл которых одинаков: — До того все дорого… Никаких денег не хватит на приличную, не роскошную, а просто приличную жизнь… Расходы растут с каждым днем, а доходов никаких… Они покупали на свои деньги фрукты и соки для Инны, и каждый раз теща говорила, выдавливая апельсин особой соковыжималкой: — Это все для Инночки, нам ничего не нужно, но Инночка должна иметь все, чего бы нам ни стоило! Визарину кусок не лез в горло, было мучительно стыдно, что он, здоровый молодой мужик, в сущности, вместе с женой и с дочкой находится на иждивении двух старых трудолюбивых людей, которые и в самом деле изо всех сил выбиваются ради его семьи… Правда, Лиля не попрекала его. Большей частью она лежала на тахте, снисходительно принимая хлопоты матери, которая день-деньской суетилась вокруг нее. Лиля говорила, что плохо себя чувствует, но была розовой, свеженькой, она необычайно расцвела после родов, и, глядя в ее отдохнувшее лицо, не верилось, что она, по ее словам, просто изнемогает от слабости. Инна орала в своей постельке, Лиля говорила: — Наконец-то наш папа явился, теперь есть кому заняться вплотную ребенком… — Помогите, Горик, — говорила теща. — А то у меня уже руки отваливаются… И он помогал, купал Инну, присыпал ее тальком, укладывал в постель и, когда она плакала, вставал к ней, вынимал из постели, укачивал на руках, расхаживая с нею по комнате. Однажды выстирал ее пеленки и пододеяльник. Лиля не уставала хвалить его: — Да ты на все руки мастер! И так с тех пор и пошло, он стал стирать дочкино белье и даже научился неплохо гладить. Только тестю было не по душе, что он не работает. Вечерами он садился за стол, напротив Визарина, прямой, словно железный стояк, краснолицый (по целым дням он возился в саду, и эта работа пошла ему явно на пользу, он поздоровел, разрумянился), тараща выпуклые рачьи глаза, начинал не торопясь, с видимым удовольствием: — Георгий, я в ваши годы… В годы Визарина тесть, по его словам, был надеждой всего учреждения, какого-то одесского треста, Визарин так и не сумел запомнить названия треста, опорой начальства и любимцем коллег-сослуживцев. Нахваставшись вволю, тесть заключал: — Жить надо уметь, Георгий, поняли? Как часто впоследствии снилось Визарину это тупое краснощекое лицо с рачьими глазами и слышался медленный голос, произносивший отчетливо, разделяя слога: «Ге-ор-гий…» Вспоминалось, как, бывало, тесть поучал его: — Георгий, нельзя разбрасываться, отдавать все людям, поверьте, люди этого не стоят… — А что я такого отдаю людям? — спрашивал Визарин. — Не будем спорить, — продолжал, не слушая его, тесть. — Я наблюдаю за вашей жизнью и не одобряю ее. — Ну и не надо, — говорил Визарин. — Не одобряйте. — Почему не надо? — возмущался тесть. — Жить надо прежде всего разумно, тогда, естественно, проживешь дольше. — А что вам не нравится в моей жизни? — спрашивал Визарин. — Очень многое, например, то, что вы стараетесь всем услужить, а это дурно! — Не услужить, а помочь, чем могу, — говорил Визарин, чувствуя, как все сильнее растет в нем неприязнь к тестю. Но тот ничего не замечал, повторяя одно и то же: — Жить следует разумно, не жертвовать своим временем и своими возможностями ради чужих людей, надо думать в первую очередь о собственной семье, о том, чтобы жене было хорошо и уютно… — Разве я не думаю о семье? — устало спрашивал Визарин, но тесть только отмахивался от него, должно быть считая, что даже если зять и думает о своей семье, то наверняка решительно недостаточно. В конце концов все вошло в свою колею, Визарин устроился старшим инженером; зарплата была приличной, и можно было брать еще за отдельную оплату и дополнительные работы по проектированию спортивных сооружений. Лиля продолжала холить себя, ездила на курорты, большей частью одна, отец обычно «подкидывал» ей на лечение, как он выражался, на ремонт ее драгоценного здоровья. Уезжала она осенью, когда спадала жара, добрея от предвкушения удовольствий, ожидавших ее. Визарин каждый раз провожал Лилю, и она кивала ему из окна вагона (она никогда не летала самолетом — панически боялась разбиться) и говорила заученным, рассчитанным на чужое внимание голосом: — Пиши, милый, не забывай… — Не забуду, — обещал он. В сущности, ему никто, кроме дочки, не был нужен. Былая любовь к жене давно перегорела, во многом испарилась, растаяла, словно дым, ее красивое лицо с ласковыми темными глазами уже не волновало его, он с удивлением ловил себя на том, что решительно не скучает по Лиле, она уезжала, а он не только не скучал, но и совершенно не ревновал ее, напротив, ему нравилось пожить без Лили, вдвоем с дочкой. Инне было восемь лет, когда неожиданно умер Теодор Семенович. Как она плакала по нем! Буквально захлебывалась от слез. — Дедушка, миленький, — лепетала сквозь слезы. — Как же так? Неужели никогда, никогда? Бедный Теодор Семенович! Как будто бы старался разумно жить, заботиться и думать прежде всего о себе и о своей семье, не отдавать чужим людям ни душевных сил, ни энергии, и все равно даже до шестидесяти не дотянул, отдал концы. Старый эгоист, должно быть, немало бы удивился, если бы мог видеть своими глазами непритворное горе внучки. Теща недолго пережила его, и по ней Инна тоже долго и горько плакала. А Лиля, как и ожидал Визарин, сравнительно спокойно отнеслась к смерти родителей. В сущности, можно ли было поражаться Лилиному эгоцентризму, равнодушию ко всем и ко всему, кроме самой себя? И могла ли она вырасти иной, будучи воспитанной подобным отцом? Лиля говорила вроде бы в полушутку: — Самое приятное — это прокатить себя в хорошей машине, вкусно накормить, понаряднее одеть себя, разве не так? И смеялась. Можно было подумать, что она как бы насмехается над кем-то, кто мыслит именно вот так. Нет, Инна удалась не в их породу. Многое в ней напоминало Визарину маму — открытость, душевная незащищенность, излишняя доверчивость. И еще — полное отсутствие себялюбия, эгоизма, всего того, что было свойственно Лиле и ее отцу. «Ей будет трудно жить, — тревожно думал Визарин. — Такой ранимой, душевно обнаженной…» С какой готовностью, даже радостью, он бы отдал всю свою кровь, по капле, за Инну, лишь бы ей было хорошо, лишь бы она стала счастливой! Однажды, когда Лиля была в очередном «загуле», как он называл ее поездки в Сочи, Гагру или Пицунду, он поехал с Инной в Москву, решив навестить Алису. Он не позвонил Алисе, задумав нагрянуть внезапно, так, он считал, будет лучше и для него и для Алисы. Подходя к ее дому, он подумал о том, как давно не приходилось им видеться и что вот уже скоро девять лет, как нет мамы… Мама вспоминалась ему часто, иногда во сне он говорил с нею, смотрел в ее глаза, полные боязни и тревоги за него, видел ее внезапно поседевшие волосы… Они поднялись по лестнице, лифт, как и когда-то, был испорчен, по этим ступенькам ходила мама, руки ее касались тех же самых перил… — Ты что, папа? — спросила Инна, снизу вверх глядя на него. Ей не довелось знать его маму, но он снова подумал, что все-таки что-то в Инне напоминает маму, ее смешливость, доверчивость, открытость души… — Сейчас придем к тете Алисе, — сказал он. — Это твоя родная тетя, моя сестра… Инна кивнула головой, увенчанной огромным капроновым бантом. Алиса была дома. Похлопала его по плечу, оглядела Инну. — Похожа на тебя. — А на маму, как, похожа? — На какую маму? — спросила Алиса. — Да на нашу же, на ее бабушку. Алиса пожала плечами: — Не очень. На тебя больше. Правда, есть сходство и с мадам. С давних пор Алиса называла Лилю «мадам». Когда-то Визарин обижался на нее за это, а теперь поймал себя на том, что совершенно равнодушно относится к тому, как она называет Лилю. Он вошел в комнату, где, казалось, ничего не переменилось. Мамино кресло стояло в углу, мамина кровать была покрыта шерстяным пледом. Правда, было одно новшество: у окна висела клетка, в ней пел, заливался щегол. — Как, племянница, нравится птица? — Нравится, — застенчиво ответила Инна. — Мне тоже нравится, — сказала Алиса; взяла со стола пачку сигарет «Лайка», щелчком ловко выбила одну, чиркнула спичкой, закурила. Все ее движения были четки, по-мужски складны и одновременно небрежны. Она затянулась, выпустила дым из ноздрей. — Знаешь, почему мне нравится мой щегол? Было непонятно, к кому она обращается — к брату или к племяннице. — Придешь домой, а он поет, вроде меня ждет кто-то… — Заведи собаку, — сказал Визарин. — Нет, баста! После Найды никого не хочу… — Сколько ей было бы сейчас лет? — Двадцать один. — Сколько лет живут собаки? — спросила Инна. — По-разному, племянница, вообще-то собачий предел от двенадцати до, примерно, шестнадцати, не больше… — Как мало, — сказала Инна грустно. — Не так уж мало, — заметил Визарин. — Ведь у собак один год за семь. — Как один год за семь? — не поняла Инна. — Вот, например, собаке, как тебе, восемь лет, значит, по-нашему, по-человечьему, ей тридцать пять, поняла? — Нет, — сказала Инна. — Папа, сколько тебе лет? — Сорок два. — Сколько же это по-собачьему? — Давай помножим на семь, получается, сейчас скажу… так, значит, двести девяносто четыре года. — Каков возраст? — засмеялась Алиса. — Солидный, племянница? — Да, — сказала Инна. — Очень солидный. — У вас дома имеется какая-нибудь живность? — спросила Алиса. Инна кивнула: — Имеется. Черный кот. Прошлой зимой Инна принесла домой крохотного черного котенка. — Это еще что такое? — удивленно спросила Лиля. Она относилась к животным безразлично, ни хорошо, ни плохо, а так, словно ее нисколько не интересовало, сыты они, здоровы ли или нет. Живут себе, ну и пусть живут, ей они, как она выражалась, до лампочки, лишь бы ее не трогали. Но Инна пошла в его породу: любила и жалела все живое — собак, кошек, птиц, лошадей. Еще совсем маленькой, бывало, просила отца пойти с нею в зоопарк и там подолгу выстаивала возле каждого вольера, возле каждой клетки. — Как что такое? — Инну искренне удивил вопрос матери. — Это котенок, разве не видишь? — А зачем он тебе? — Он мне очень нужен, — ответила Инна. — Вот как, — сказала Лиля. — Почему же он так тебе нужен? — У нашей нянечки кошка принесла пятерых котят, ребята разобрали четырех, а этого, черного, никто не хотел брать. Вот я и взяла, потому что черным котам, все говорят, плохо живется, их почему-то все боятся… Но Лиле уже наскучило слушать Иннины рассуждения, она устало махнула рукой: — Ладно, делай как знаешь… Кота назвали Жучок, он прижился в доме, и даже Лиля, любившая все красивое, благосклонно относилась к нему. Жучок и в самом деле был очень привлекателен — пушистый, зеленоглазый, с острыми стоячими ушками. — Как ты назвала его, Жучок? — спросила Алиса. — Жучок. Приезжайте к нам, я вас с ним познакомлю. Алиса хмыкнула. — Или хотите, я его к вам привезу? — предложила Инна, она была не по годам сообразительна, сразу же поняла все, что следовало понять. — В следующий раз привезу, хотите? — Нет, не привози, — сказала Алиса, показав на щегла. — Кошки — существа хищные, как увидят птицу, так уж непременно задумают цапнуть… — Только не мой Жучок, — горячо вступилась Инна. — Он совсем не хищный. Алиса взяла новую сигарету, прикурила от старой. — Мне нравится, племянница, что ты за своих друзей вступаешься, так и следует поступать в жизни… — Даже если друзья и оказываются не такими, какими ты их себе представляешь, — продолжил Визарин. — И так бывает, — согласилась Алиса. — Но не всегда. Впрочем, племянница, скажу по правде, думай хуже — не ошибешься! — А я не хочу хуже думать, — сказала Инна. — Я хочу лучше думать… Алиса выразительно посмотрела на Визарина: — Действительно, совсем как наша мама… — Я же тебе говорил… — Помнишь, мама всегда говорила о людях хорошее? — спросила, помолчав, Алиса. — Не потому, конечно, что хотела польстить, этого за ней никогда не водилось, а просто старалась отыскать что-то, ну хотя бы что-то самое маленькое, но хорошее, ясное… Визарин усмехнулся: — Я вспомнил, она про Мазо, отъявленного и закоренелого спекулянта, говорила: «Да нет, он неплохой, он способен и на хорошие поступки». — Ее спрашивают: «А кто вам говорил, что он способен на хорошие поступки?» Она отвечает: «Он сам. Не могу же я не верить ему…» Алиса погасила сигарету и почти сразу закурила новую. — Ты чересчур много куришь, — заметил Визарин. — Теперь буду меньше, — пообещала Алиса. — Видишь ли, для нас, людей одиноких, сигарета — лучший собеседник, советчик, товарищ, называй как тебе угодно, разве не так? — Должно быть, в известной степени ты права. — В любой степени я права. Но теперь у меня появился щегол… — Новый собеседник? — Ну, я бы не сказала, что собеседник, просто ему вреден табачный дым… Всю дорогу Инна говорила о тете Алисе. Почему она ее раньше не знала? Почему она у них не бывает? С кем она живет, кроме щегла? Что делает? — Она тебе понравилась? — спросил Визарин. — Да. Очень. А почему она такая… — Инна замялась. — Почему она такая некрасивая? — Ну уж этого я тебе не скажу. Такой уродилась. — Она твоя родная сестра? — Самая что ни на есть. — Ты, папа, красивый. — Какой я красивый, уже старый, лысый… — Красивый, — повторила Инна. — А тетя Алиса на тебя не похожа, она страшная, но хорошая. Верно, папа, она хорошая? — Да, она хорошая, лучше меня. — Лучше тебя? Инна широко раскрыла золотисто-карие глаза. Затрясла своим бантом. — Это ты, папа, брось! Лучше тебя никого нет! Они уже сошли с троллейбуса и двигались к своей даче. Услышав эти слова, Визарин остановился, серьезно, почти строго, как равный равного, спросил дочку: — Ты что, и в самом деле так думаешь? — Да, папа, — ответила Инна. — И в самом деле так думаю. Глянула на него своими ясными, ничего не таящими глазами, подняла с земли какой-то прутик, высоко подкинула, его вверх, потом со всех ног помчалась домой. Он смотрел ей вслед и думал о том, как хорошо бы остаться для нее на всю ее жизнь самым хорошим. Как это она сказала: «Лучше тебя нет никого…» Лишь бы не обмануть ее веру, лишь бы не предать, не упасть в ее глазах… Как он и ожидал, Алиса полюбила племянницу. Когда Лиле случалось уезжать, Алиса непременно два-три раза в неделю приезжала в Серебряный бор. Инна тоже бывала у нее. Сперва Визарин скрывал от Лили, что познакомил Инну с теткой и они видятся друг с другом, потом как-то все же признался, уж очень не любил мелкой лжи. К его удивлению, Лиля не возмутилась, не стала ругать его за то, что снова видится с сестрой и познакомил с нею дочку. Может быть, в тот самый момент мысли ее были решительно далеки от дома, от семейных забот? Она только что вернулась из очередной поездки на курорт, последние годы у нее изрядно пошаливала печень, и она уже третий раз подряд ездила в Друскеники, должно быть, эта последняя поездка оказалась для нее чем-то примечательной, и она сравнительно равнодушно выслушала весть о новой встрече с нелюбимой золовкой. — Что ж, — сказала Лиля равнодушно. — Пусть видятся, если им охота… И Алиса стала уже вполне легально, не скрываясь, приезжать в Серебряный бор. При встрече она вежливо здоровалась с Лилей, и Лиля кивала ей. Алиса говорила: — Сегодня прекрасная погода… — Как будто бы неплохая, — отвечала Лиля. На этом их общение друг с другом кончалось. Впрочем, Алиса и не желала большего. Одинокая, кажется никогда никем не любимая и не увлекавшаяся ни разу в жизни, — во всяком случае, если и случалось в жизни какое-то увлечение, то о нем не знал никто, — она сильно привязалась к Инне, как-то призналась Визарину, что ей тяжко не видеть Инну хотя бы дня два, то и дело преподносила Инне подарки, один другого нелепей и неожиданней. То подарит спальный мешок, хотя Инне он был решительно ни к чему, она отличалась некоторой ленцой, не любила заниматься спортом и не ходила ни в какие походы, то лыжную куртку, примерно размера на три больше, чем носит Инна, то какую-то необычной формы вазу, которую Инна не знала куда поставить, и в конце концов приспособила для молока Жучку. Как-то, Инне в ту пору уже шел пятнадцатый год, Алиса подарила ей футбольный мяч. Инна в недоумении взмолилась: — Тетя Алиса, зачем мне мяч? Я же в футбол не играю и не собираюсь играть! — Это не простой мяч, — ответила Алиса. — Я его купила у бывшего тренера одного спортивного общества, я обещала ему не говорить какого, ты посмотри, на мяче расписалась целая команда юниоров. И вправду, весь мяч был испещрен различными, трудно разбираемыми подписями. — Тогда другое дело, — нашлась Инна. — Тогда большое спасибо, тетя Алиса. После призналась отцу: — Зачем мне эти подписи, папа? Я же не коллекционирую футбольные сувениры. И вообще, куда девать этот мяч? Давай спрячем его на чердак! Так и сделали. Мяч нашел успокоение в сундуке, стоявшем на чердаке, под крышей. Однако Алиса, приехав как-то в Серебряный бор, спросила: — Где же мяч? И несказанно обиделась, узнав, что мяч спрятан в сундуке. — Я не сундуку, а тебе, племянница, дарила, так что изволь вынь-ка мяч из сундука… Алисе была присуща невинная страсть любоваться своими подарками, требовать к ним постоянного внимания, — черта, обычно свойственная людям скупым, но как раз Алиса отличалась необдуманной и непоказной щедростью. Визарину приходилось даже иной раз крепко отчитывать ее за безалаберность, за то, что расходует деньги на всякую ерунду, за то, что не умеет отложить хотя бы небольшую сумму на всякий случай, на черный день, на болезнь. Алиса не уставала спорить с ним: — Вот еще, буду я ждать черного дня и отказывать себе во всем! А вдруг этот самый черный день никогда не наступит? Или не успеет наступить, потому что я умру раньше? А я хочу тратить деньги, которые я зарабатываю, так, как мне угодно, ведь это большое удовольствие — тратить так, как тебе хочется… — Выходит, лучше купить футбольный мяч, или вазу, или лыжную куртку, неизвестно на кого рассчитанную, чем поберечь немного деньги? — Да, по-моему, так лучше, — безапелляционно ответила Алиса и в следующий раз привезла новый подарок Инне: старинный черепаховый лорнет. — Это мне в комиссионном, из-под прилавка устроили, — оживленно рассказывала Алиса. — Обычно такие вещи покупают театры или киностудии для реквизита, но сейчас не сезон, как мне объяснили, почти все театры на гастролях, а киностудии, наверно, набрались лорнетов и париков, вот таким образом лорнет достался мне! Непритворно любовалась им, прикладывая его к своим глазам, потом отставляя далеко от себя. — Что за красота, правда? — Правда, — кротко ответила Инна. После сказала отцу: — Тетя Алиса — прелесть. Сразу поняла, что лорнет — это самое для меня необходимое! — Просто она в своем репертуаре, — сказал Визарин. — Папа, прошу тебя, только ты ничего не говори ей, а то она обидится, — попросила Инна. — Я скажу ей, что теперь читаю только с лорнетом… — Говори что хочешь, — согласился Визарин. Когда Инне пришло время окончить школу, Алиса волновалась за нее, пожалуй, больше, чем Визарин, и уж наверняка сильнее, чем Лиля. Каждый экзамен, который Инна сдавала в школе, казалось, стоил Алисе немалого здоровья, обычно она приезжала в Серебряный бор и сразу же направлялась в школу, начиная там расхаживать по коридору и выкуривал при этом неисчислимое количество сигарет. Кругом бегали сосредоточенные, взволнованные школьники, иные с удивлением оглядывали пожилую, очень худую, костистую женщину, которая нервно курила одну сигарету за другой и смотрела на всех невидящим взглядом. Потом кто-нибудь — учитель, или завуч, или пионервожатый, или даже уборщица — подходили к ней, просили не курить в коридоре. Она не спорила, послушно выходила во двор, начиная выхаживать там, то и дело поглядывая на часы. Наконец, завидев Инну, бросалась к ней: — Сдала? Инна кивала, улыбаясь. И тогда Алиса, встав у какого-нибудь дерева во дворе, прижималась к нему лбом, долго стояла так, не стесняясь посторонних взглядов, что-то говорила сама себе, закрыв глаза. Как-то Алиса призналась брату: — Все повторяется. Я ведь только и делаю, что переживаю по очереди: то за тебя, когда ты учился, как сдаешь выпускные экзамены в школе, потом вступительные в институт, потом куда получишь направление на практику, потом куда тебя распределят, потом как к тебе отнесутся на работе, а теперь трясусь за племянницу. — Сильнее, чем за меня? — спросил Визарин. Алиса даже присвистнула: — Никакого сравнения! Он знал, так оно и есть на самом деле. И ни капельки не обижался на нее. И еще сильнее уважал Алису, потому что знал: лишь за себя, за одну себя Алиса никогда не тряслась, не волновалась…
* * *
— Девочка, я рад, что ты счастлива, — сказал Визарин Инне. — Смотри только не ошибись, не увлекайся, не сочиняй себе того, чего нет… — Больше не ошибусь, — воскликнула Инна. — На этот раз это — настоящее. И ничего не нужно сочинять, потому что Слава — самый лучший! Так или примерно так она говорила и тогда, когда появился Вадик. И что же? Каким же Вадик оказался мелким, придирчивым, весь в комплексах, нудный и недобрый! Может быть, поначалу он и любил Инну, но любовь ею быстро кончилась, оставив вместо себя негаснущее, постоянное раздражение. Он привык разговаривать с Инной таким сердитым, брюзгливым тоном, что у Визарина не раз чесались руки влепить ему оплеуху или хорошенько оттрепать за длинные до плеч волосы. Но он не разрешал себе вмешиваться в их жизнь. А Лиля тем более не желала обращать на что-либо внимания и не хотела, чтобы он обращал внимание. — Они молодые, им все равно придется жить дольше нас, дольше меня во всяком случае, — говорила она с невольной завистью, которую не пыталась скрыть или преодолеть. — Так чего ж я буду отравлять себе жизнь из-за них? Сами разберутся… От Алисы Визарин какое-то время пытался скрыть, что у Инны с мужем не все ладно, на все Алисины вопросы отвечал одинаково: — Вроде живут хорошо… Но у Алисы был какой-то собачий нюх на истинное положение вещей. Бог ее знает, как это ей удалось узнать, но она однажды безошибочно обрисовала Визарину все как есть: — Вадик — дрянь, зануда, озлобленный неудачник, который на Инне вымещает все свои неприятности. И чем Инна скорее от него избавится, тем лучше… Оказалось, Вадик и сам задумал уйти, как-то сказал Инне: — Я считаю, с меня хватит… И хотя Инна, кажется, собиралась всерьез поговорить с ним, сама понимала, что дальше так жить невозможно, однако от неожиданности, оттого что он первый высказал то, что она боялась сказать, хотя и думала о том же самом, Инна почувствовала себя вконец раздавленной. Но она не захотела просить его остаться, попробовать еще раз… Первое время, когда они ссорились, Инна, обычно первая, говорила: — Ну хорошо, ну, прости меня, начнем еще раз, с самого начала… Бог свидетель, она не была ни в чем перед ним виновата и все-таки просила прощения, просила попробовать еще раз… А теперь она молчала. И Вадик тоже молчал, кидая в чемодан свои рубашки, носки, майки, белье. Потом закрыл чемодан. Сказал, не оборачиваясь: — Я ухожу. Инна ничего не ответила. Он сухо произнес: — Прощай… И ушел, не дожидаясь ответа. В саду, возле калитки, повстречался с Визариным, который шел вместе с Алисой, приехавшей навестить Инну. Лиля отдыхала на курорте в Прибалтике, и Алиса ездила к Инне. Визарин, увидев Вадика с чемоданом, мгновенно понял все. Сжал руку Алисы. И она тоже поняла, что случилось. Вадик процедил сквозь зубы: — Прощайте… Алиса обернулась, поглядела вслед Вадику, потом сказала: — Постой, я пойду к Инне. — И я с тобой… — Нет, ты подожди, сперва я… Не стучась, она вошла к Инне, Инна стояла у окна, смотрела на улицу. Вдали за деревьями был виден Вадик, его светлый затылок, который то появлялся, то снова исчезал, если дерево было густым или ветвистым. Инна обернулась, увидела тетку. — Это вы, тетя, — сказала. Алиса обняла ее за плечи. Инна ткнулась носом в ее плечо. Давняя детская привычка. — Не надо, — сказала Алиса. — А я хочу… — Что ты хочешь, девочка? — спросила Алиса. — Хочу поплакать по нем. — Нашла по ком, — насмешливо произнесла Алиса. — Да он и одной твоей слезы не стоит… — А я хочу, — повторила Инна. — Только не по нем, какой он есть, а по тому, кого я придумала… — Тогда поплачь, если тебе так будет легче… Но Инна не успела заплакать. Вошел Визарин. Стал рядом, взял руку Инны: — Все будет хорошо, дочка… — Чего уж лучше, — насмешливо протянула Инна. — Детка моя, — сказала Алиса. — Не огорчайся, прошу тебя, все это ерунда, пустяки, самые сущие, когда-нибудь вспомнишь о том, что было, и так тебе смешно станет, вот увидишь, радость моя! Визарин подивился, как нежно, по-матерински ласково звучит Алисин голос. Когда-то она, Алиса, так же удивила его своей нежностью, обращенной к маме. Но Инна внезапно удивила его еще больше: скрестила руки на груди, глянула на тетку, усмехнулась краешком рта: — А вам-то откуда все известно, тетя Алиса? Можно подумать, что эта сторона жизни как-то коснулась вас… — Инна, что ты говоришь? — воскликнул Визарин, но Инна не слушала его: — Я страдаю, конечно же страдаю, но я любила, и меня любили, я знаю, что такое любовь, и страдание, и радость, и горечь, а вы — вы же ничего не знали и не знаете, как же вы можете так неоспоримо утверждать, что и как со мной после будет?.. Вдруг, как бы сообразив жестокость своих слов, Инна зажала себе рот обеими ладонями, мгновенно выбежала из комнаты. Алиса заговорила первая: — Не сердись на нее, это она не со зла… — А с чего же? — На душе горько, вот и решила — дай-ка на тетке вымещу, авось полегчает… — Нет, это гены, — с горечью заметил Визарин. — Сказались гены, те, не наши… Алиса пожала плечами: — Что же поделать? Я ее и с генами люблю, и ты тоже… И от этих просто сказанных слов внезапно на душе Визарина стало легче. Разумеется, они помирились, племянница и тетка, Инна просила прощения, и Алиса отвечала: — Да, конечно же, да я уже все забыла… — Но я не забыла, — говорила Инна, и Визарин знал, то, что Инна в раздражении сказала тетке, будет еще долго терзать ее. Сколько времени прошло с того дня? Неполных полтора года… И вот Инна смотрит на отца счастливыми глазами. — Мне так хорошо, папочка, так хорошо… Ему захотелось обнять ее, прижать к себе, шептать на ухо какие-то смешные слова, которые Инна любила и сама часто выдумывала. Бывало, в детстве подбежит к нему, потрется щекой о щеку и начнет шептать на ухо свои немыслимые прозвища, каждый раз после спрашивая: — Это ты, а кто же я? У него не хватало фантазии сочинять новые слова, как это умела делать Инна, придумать самые, казалось бы, диковинные словосочетания. Она смеялась, обнимала его, дыхание ее было незамутненным, пахло парным молоком, свежестью, чистотой… — …Только бы ты была счастлива, — повторил Визарин. Он хотел сказать еще что-то, но боялся, как бы вдруг не прослезиться, а хотел он сказать вот что: хотя бы ты была счастливей, чем мы с мамой, ведь ты же знаешь, у нас с мамой не все гладко, нет психологической совместимости, нет душевного покоя и радости, а кто виноват, она или я, не тебе, да и не нам с мамой решать. Должно быть, каждый прав и не прав по-своему… Так хотел сказать, но не сказал Визарин, а Инна между тем все чаще глядела туда, где стоял и непоколебимо ожидал ее очкарик Слава. И Визарин подумал, что сейчас ни о чем с нею говорить нельзя, она просто ничего и никого слушать не будет. Для нее сейчас самый главный человек в жизни — Слава. И нет никого главнее и важнее для нее, чем он. И нельзя за это на нее обижаться. Разве он, Визарин, в свое время не пожертвовал мамой ради Лили? Разве когда-то Лиля не была для него самым важным, самым дорогим в жизни? И мама в свой черед не обижалась на него. Она знала, придет час, и то, что сын недодал ей, он с лихвой отдаст своему ребенку. И она, его дочь, тоже когда-то отдаст своему ребенку всю свою любовь и с радостью пожертвует ради него всем, чем может… Все повторяется, все происходит последовательно, сменяя одно другим, а иначе, наверно, невозможно было бы жить… Улучив момент, Инна торопливо обняла отца и побежала к своему очкарику, и они снова пошли вперед, позабыв обо всем и обо всех, кроме друг друга. А Визарин повернул обратно, к дому. Уже темнело, пора было идти домой, Лиля не любила оставаться одна вечерами…Одинокий с собакой снимет комнату за городом Рассказ
1
Когда я еду в город, она спрашивает меня: — Скоро вернешься? — Не знаю, скорей всего завтра, а может быть, послезавтра, — отвечаю я. — Не забудь пообедать, — наставляет меня дочь. — А то, я знаю, закрутишься и забудешь, а тебе это вредно. И потом, помни, что сказал доктор, после обеда походи немного, слышишь? — Разумеется, слышу. Она машет рукой. Аут стоит рядом с нею, глядит вслед моей машине, и мне кажется, что дочка и собака смотрят одинаково: детски-беспечно, весело, мол, и жизнь хороша, и жить хорошо. И пусть всегда будет солнце! Туся полагает, что я верю ей. Конечно, я бы верил ее радужному настроению, если бы не один случайно подслушанный разговор. Однажды, когда уже близились сумерки, я прилег на часок в саду. — Нехорошо засыпать под вечер, — заметила Туся. — Почему? — Будут снитьсяплохие сны. — Пусть, — сказал я. — Зато, когда проснешься и поймешь, что это всего лишь сон, на душе сразу станет хорошо… Она легко согласилась со мной: — Наверно, ты прав. Я заснул мгновенно, как провалился. Не знаю, сколько проспал, все-таки, очевидно, немало, потому что, когда проснулся, кругом было уже темно, сквозь ветви березы, под которой стояла моя раскладушка, виднелись в небе далекие, еще тусклые звезды. Я опустил руку, и она нащупала лохматую голову Аута, он лежал, как всегда, рядом со мной, стерег мой сон. Я хотел было уже встать, как вдруг услышал Тусин голос. Должно быть, она и мать сидели на террасе, а дверь в сад была открыта. — Все это до того, в общем, грустно… Так сказала Туся, а то, что ответила Валя, я не слышал. Думается, что-то вроде: «Перестань, не надо…» — Как это перестань? — каждое Тусино слово ясно доносилось до меня. — Почему перестань? — Потому что нечего себя распускать. — Я еще когда в школе училась, уже тогда никому ничего не говорила об этом, и все годы никто не знал, что у нас случилось. Голос ее прервался. Видно, заплакала. Я догадался, о чем она говорила. Она боялась чужой жалости, чужого сочувствия и потому никому не призналась, что мы с Валей разошлись. Когда она училась в школе, к ней постоянно приходили друзья, и никого не удивляло, если меня не заставали дома. — Не хочу, чтобы меня жалели… Мне думалось, что Туся легко отнеслась к нашему разрыву. Но оказалось, я ошибся. И теперь я лежал и слушал то, что она говорит. Голос ее прерывался от слез. — Вы оба эгоисты, и ты, и папа! — Никакие мы не эгоисты, — возразила Валя. — Жестоко ошибаешься, девочка. — Нет, к сожалению, не ошибаюсь, и ты, мама, хорошо знаешь, что я говорю правду… Я не расслышал, что сказала Валя. Туся продолжала: — Вчера ночью проснулась, и будто кто-то толкнул меня в сердце: почему у нас не так, как у других? Почему я им до лампочки, и они живут каждый сам по себе? — Успокойся, не плачь, — сказала Валя. Однако Туся не желала успокаиваться. — Все-таки почему, ну почему у нас все так получилось? Я не расслышал, что сказала Валя. Снова донесся Тусин голос: — Ужасно не люблю плакать, но что же делать? И ночью тоже не хотела, а плакала… — Ночью как-то особенно плачется, — помедлив, произнесла Валя. — А ты откуда знаешь? — спросила Туся. — Разве ты когда-нибудь плачешь? — Случается, — ответила Валя. Несколько мгновений они молчали. Потом Туся начала снова: — У нас в школе завуч всегда говорила, что я типичная девочка из благополучной семьи. Самой что ни на есть счастливой. — И очень хорошо, что она так говорила, — сказала Валя. — Ведь ты же сама желаешь, чтобы никто ничего не знал. — Да, желаю, — почти воскликнула Туся. — И отлично. А теперь иди, буди папу, а то он окончательно отсыреет. — Иду, — отозвалась Туся. Сбежала со ступенек крыльца в сад, негромко позвала меня: — Папа, вставай… Я стал ворочаться, громко зевнул, для пущей убедительности проговорил нарочито сонным голосом: — Это ты? Сейчас встаю… Туся села в моих ногах. — Как, выспался? — Вроде бы. В свете луны ее лицо казалось очень бледным, а глаза необычайно большими. Наверно, ей хотелось знать, не услышал ли я чего-нибудь. Я еще раз зевнул. — Встаю. — Пора, мой друг, пора, — сказала Туся. — Сейчас будешь чай пить, а потом ляжешь спать так, как полагается, как все нормальные люди, в постель… Иногда мне сдается, что она считает меня куда моложе и неразумнее себя. Может быть, она права? Может быть, так оно и есть на самом деле?* * *
Однажды я пришел на стадион «Динамо», там в этот день был матч ветеранов. Играли команды двух знаменитых клубов. Это был, может быть, самый первый матч ветеранов, позднее подобные матчи стали проводиться чаще, наверно для того, чтобы старики могли хотя бы еще раз тряхнуть стариной, вспомнить былые сраженья. Помню, как они появились на поле, прославленные, популярные в прошлом игроки. Стадион, не сговариваясь, встал и стоял до тех пор, пока не раздался свисток судьи. Взлетел мяч. Началась игра. Было как-то странно, непривычно видеть на поле пожилых, почти сплошь лысых, обрюзгших футболистов, которые казались особенно неуклюжими, даже смешными в майках и трусах. Они бегали по полю, гонялись друг за другом, водили мяч, забивали голы и снова разбегались в разные стороны. Стадион бушевал. Болельщики кричали на разные лады, окликали игроков, как бывало, по именам, подбадривали их своими воплями. Я сидел в пятом ряду на восточной трибуне. И, странное дело — по натуре я азартен, а уж спокойно видеть футбол и вовсе не могу, — однако на этот раз я остался спокойным. Сам себе дивился: ни разу не вскочил, не крикнул, даже не вздрогнул, словно вовсе не я, а кто-то совсем другой, равнодушный и холодный, сидел на трибуне. А мне было просто жаль их, еще недавно знаменитых, избалованных популярностью, прославленных и теперь навсегда ушедших из спорта. Между тем они бегали, орали, бесновались, забив гол, бросались друг другу в объятия, все так, как когда-то в дни славы и молодости, но мне казалось, это все понарошку, словно дети играют во взрослых, а болельщики не принимают их всерьез и относятся к ним снисходительно. И еще я подумал, что болельщики, должно быть, кричали и подбадривали футболистов не потому что и в самом деле переживали и волновались за них, а из чистой жалости. Они жалели бывших знаменитостей, но не хотели, чтобы те знали, что их жалеют. И болельщики делали вид, что волнуются за них без дураков, по-настоящему. Ведь жалость в сущности унижает… В ту пору мне было около двадцати трех. Я только еще входил в большой спорт, был молод, полон сил, желаний, надежд, пусть даже и таких, которым никогда не суждено сбыться, меня ожидало будущее, представлявшееся ярким, блистательным, полным побед и радостных свершений, старость казалась далекой-далекой, подобно никогда не достигаемой линии горизонта. Однако шли годы, время летело с поистине космической скоростью. Минуло мне тридцать, тридцать пять, потом сорок, а вот и сорок три, что называется, вполне зрелый возраст. В прошлом году я ушел из спорта. За год до того простился со спортом наш прославленный вратарь Сережа Серебров. И вот настал мой черед. В тот день я играл последний матч. Я забил подряд целых три гола. Кажется, никогда еще я не был в такой отличной форме. После матча были речи, восхваления самого высокого толка — непревзойденный, талантливый, удивительный. Подарки, грамоты, рукоплескания, последний круг почета, который я прошел вдоль трибун, как бы купаясь во всеобщем обожании. К моим ногам падали брошенные с трибун цветы, болельщики дружно скандировали: «Слава Славе… Слава Славе…» И хлопали в ладоши. Я поднимал руки, прижимал цветы к сердцу, охотно улыбался, а в душе сидела заноза: сегодня прощаюсь со спортом. Отныне, навеки, навсегда… Потом я увидел Тусю и Валю. Они сидели рядом, смотрели на меня. Я поднял руку, помахал им, широко, может быть, даже чересчур широко улыбнулся. Туся в ответ помахала мне ладонью, а Валя продолжала по-прежнему молча, пристально глядеть на меня. Что было в этом взгляде? Боль за меня, или жалость, застенчивая, боязливая, не желавшая, чтобы ее распознали, или еще что-то, чего я так и не сумел понять?.. И все время, пока я обходил стадион, улыбался, как бы купаясь в обожании зрителей, приветствуя всех сидевших на трибунах, и позднее, пожимая многочисленные руки, позируя перед объективом фотоаппаратов, я не мог позабыть этот взгляд, исполненный то ли боязни, то ли обиды за меня, что ли…* * *
Мое объявление, написанное красным фломастером по белому, висело под стеклом на стенде Мосгорсправки возле Кировского метро: «ОДИНОКИЙ С СОБАКОЙ СНИМЕТ КОМНАТУ ЗА ГОРОДОМ». Признаться, я не ожидал такого количества звонков. Звонили с раннего утра до позднего вечера, Большей частью звонили женщины. Я исписал целый блокнот адресами дачных поселков, поблизости или вдалеке от Москвы, на берегу канала, в лесу, возле поля, за рощей… А какие дачи сулили мне! А удобства одно лучше другого — душ в саду, телефон, оранжерея, бассейн, сауна, ягодные кусты, с которых бери и рви ягоды сколько душе угодно, трава по колено, валяйся в ней хоть день-деньской. У меня глаза разбегались, столько соблазнительных предложений. И я решительно не знал, на чем следовало бы остановиться. А потом позвонила Туся. Поначалу я не узнал ее. — Какая комната нужна вам? — спросила она. — По возможности хорошая, — ответил я. — На не очень населенной даче и не очень далеко от Москвы. — Хотите Синезерки? — По какой дороге? — Под Волоколамском. — Далеко? — продолжал я спрашивать, все еще не узнавая Туси. — Да, — ответила она. — Далековато, но место чудесное. — Чем же? — спросил я. — Река, лес и все, что хотите, на все сто двадцать пять с половиной! Тут я узнал ее. Именно по этому выражению. Она часто говорила так: «На все сто двадцать пять с половиной». — Это ты? — спросил я. — Откуда взялась? — Из галактики, — ответила она. — Надо же! — сказал я. — Что это тебя потянуло снять комнату на даче? — Во-первых, для разнообразия. — Вот как, — сказала Туся. — Силен у меня отец, разнообразия ему, видите ли, захотелось. Ну, а во-вторых, что же? — Во-вторых, по слухам, лето обещают жаркое, душное, а мне и Ауту поэтому полезнее находиться в это время на свежем воздухе. Туся засмеялась. Она могла смеяться сколько угодно, но кто же, как не она, знал, что еще зимой у меня обнаружили диафрагмальную грыжу и врачи мне прописали, помимо всяких лекарств, диету и, как ни странно, свежий воздух, который, оказалось, весьма благотворен для диафрагмальной грыжи. — Я позвоню тебе вечером, — сказала Туся, — Можно? — Можно, — ответил я. — А ты будешь дома? — Куда же я денусь? — Кто тебя знает, — протянула Туся. — Стало быть, до вечера. Она позвонила не вечером, а на следующее утро. Я терпеливо ожидал ее звонка, но так и не дождался. А утром она сказала непререкаемо: — Есть комната на даче в для тебя, и для собаки. — Где? — спросил я. — У нас. У меня и у мамы. — Где это у вас? — В Синезерках. У нас там садовый участок. Помнишь? — Как будто, — сказал я. Действительно, года три, что ли, тому назад, Валя получила садовый участок в поселке Синезерки под Волоколамском. В ту пору я помогал ей строиться, доставай для дачи тес, шифер, доски, и она построила маленький домик. Я там ни разу еще не был, хотя и она и Туся приглашали меня поглядеть на их загородное поместье. Но у меня все как-то не получалось: то тренировки, то игра, то приходилось ехать куда-нибудь, а потом, когда ушел из спорта и начал работать тренером, опять времени не прибавилось, а напротив, вроде бы стало еще меньше. «Эх ты, — не раз говорила Валя. — Не можешь приехать, поглядеть, как слабые женщины справляются без помощи сильного пола!» — А ты не права, мама, — каждый раз поправляла ее Туся, в Тусе постоянно живет несгораемое чувство справедливости. — Разве он мало помогал тебе? — Ну, помогал, — не очень охотно соглашалась Валя. — В таком случае, не говори, что слабые женщины построили дачу без посторонней помощи. Валя пожимала плечами. Дескать, к чему спорить с ребенком? Разве Тусю убедишь? Внешне мы с Валей в самых добрых отношениях. Не знаю, чья это заслуга, моя или Валина, скорей всего, обоих. Мы разошлись давно, тому уже лет десять, но до сих пор терпимы друг к другу, доброжелательны, а когда встречаемся, то мирно беседуем или наперебой острим, у нас такой стиль. К слову, этот стиль по душе Тусе, она тоже любит непринужденно острить, подшучивать надо мной, над матерью и подчас над собой. Рано утром следующего дня Туся подъехала ко мне, и мы отправились на моем белом «жигуленке» к ним, в Синезерки. Туся села рядом со мной, Аут оперся передними лапами о спинку моего сиденья и всю дорогу исправно дышал мне в ухо. Примерно через час с небольшим мы были на месте. — Остановись вот здесь, — скомандовала Туся. Я остановился возле низенького, облезлого забора из тонкой «вагонки». За забором виднелся домик-крошечка в три окошечка, окруженный садом. По дорожке сада к нам шла Валя. — Вот это да, — сказала, — откуда вы? Да еще оба сразу? — А ты что, недовольна? — отпарировала Туся. — Нет, почему же, — сказала Валя. — Напротив… — Вот и хорошо, — прервала ее Туся. — Мы тебе все объясним после. А теперь, ма, чаю! Полцарства за стакан чаю! — Хорошо, — покорно отозвалась Валя. — Получишь чай и за более дешевую цену. Я огляделся кругом. Тишина, пчелы жужжат над молодой яблоней. Поодаль стоит еще несколько тонкоствольных вишен и груша. И единственное старое дерево — береза, неподалеку от террасы. Трава по колено, некошеная, густая… — Нравится? — спросила Туся. Я кивнул. Туся озабоченно заметила: — Правда, все маленькое, словно игрушечное. — А тебя больше устроил бы стадион или римский колизей? — спросил я. Тусино лицо просияло. — Значит, ты согласен поселиться у нас? — А мама не будет против? — Вот еще, — Туся усмехнулась. — Почему это мама будет против? Я мог бы ответить на ее вопрос, но мне не хотелось сейчас говорить, хотелось только стоять вот так под березой, подставив лицо солнечным лучам, которые с трудом пробивались сквозь ветви, стоять и слушать, как несмолкаемо жужжат шмели и пчелы… — Сейчас будем чай пить, — сказала Валя, подойдя к нам и внимательно вглядываясь в меня. — Как здоровье? С той поры как я заболел, обе они, Валя и Туся, считают своим долгом спрашивать при встрече о моем здоровье. Туся, я знаю, спрашивает от души, а Валя, думается, от хорошего воспитания, оттого что всегда следует интересоваться здоровьем человека, которому за сорок. Самой Вале ровно тридцать семь и два месяца. Это я знаю точно. — Ему здесь, по-моему, нравится, — сказала Туся. Взяла меня за руку, вместе со мной вошла на террасу. — Начинаем осмотр, — сказала Туся. Терраса походила на ящик, в котором хранят масло или пиво; посередине стол, две миниатюрные табуретки, а на узких окошках — совсем крохотные занавески, васильковые в белый горошек. — Идем дальше, — командовала Туся. — Продолжаем осмотр. Вот эта комната наша с мамой, а это твоя. Усек? В комнате, предназначенной для меня, стояла раскладушка и малюсенький, совсем кукольный столик. Больше там ничего не было и ничего не смогло бы поместиться. — Как, устраивает? — спросила Туся. — Нас с Аутом вполне. — Вот и отлично, — великодушно произнесла Туся. — Что и следовало ожидать.С той поры прошел месяц. Я остался жить в Синезерках. Когда я не еду в город, то завтракаю и обедаю вместе с Тусей, она готовится в институт и потому большей частью сидит на даче. По субботам приезжает Валя. Мы с Тусей встречаем ее на машине. С виду мы вполне респектабельная, дружная семья: живем вместе, ходим на речку купаться, в лес за ягодами, вечерами подолгу гуляем вдоль берега. По воскресеньям я шеф-повар, на мне лежит праздничный обед. Туся считает, что я непревзойденный кулинар. Я научил ее варить плов и печь пироги из слоеного теста. Однажды Туся сказала: — Если бы всегда так было… — Как так? — спросил я. — А то сам не знаешь? — удивилась Туся. Я не стал больше допытываться, и без того понял, что она хотела сказать. Самое ее большое желание — чтобы мы жили все вместе, как и полагается в обычной, нормальной семье. Но что же делать, если все сложилось иначе? Туся считает нас, меня и Валю, эгоистами, которые думают только о себе, а о ней просто-напросто забывают. Неужели она права?
2
Моя мама вполне современная женщина. Что называется, на все сто двадцать пять с половиной. Деловита, энергична, начисто лишена сентиментальности, никогда не комплексует, а потому всегда чувствует себя уверенно, добра в пределах допустимого и абсолютно обязательна. Если дала обещание сделать что-либо, можно не сомневаться, слово свое выполнит. Мою бабушку, ее маму, я тоже могу назвать вполне современной. Когда-то она потребовала у мамы, а позднее у меня, чтобы ее ни в коем случае не звали ни мамой, ни бабушкой, а только по имени — Дусенька. Она — Евдокия Алексеевна, но ее решительно все — родные, знакомые, соседи, сослуживцы — только так и зовут — Дусенька. Когда я была совсем маленькая, я попробовала было назвать ее бабушкой. Что тут было! Она не на шутку рассердилась; до сих пор помню суровый Дусенькин голос: «Запомни, я Дусенька, и только Дусенька. Никакая не бабушка, поняла?» В ответ я заревела изо всех сил, но больше уже никогда не пыталась звать ее бабушкой. Один знакомый Дусенькин журналист сказал, что институт бабушек непозволительно помолодел и Дусенька самое яркое тому доказательство. Он не одинок: со всех сторон Дусеньке твердят о том, как она молода, современна, даже хороша собой, хотя лично я не могу с этим согласиться. Она на редкость некрасива: большое лошадиное лицо, огромные зубы (кстати, ни одного вставного, все свои, чем она очень гордится), узкие, часто мигающие глаза. Но Дусенька довольно удачно справляется со своей некрасивостью, умеет одеться по моде, достаточно ненавязчиво, но убедительно подмазаться, и потому выглядит почти миловидной, во всяком случае, много моложе своих лет. Уже целый год у нее пенсионный возраст, однако она решила никогда и ни за что не выходить на пенсию. Сама о себе она говорит: «При вечернем освещении я больше, чем на сорок пять, не выгляжу». Что касается утра и дня, то, само собой, тут уж ничего не поделаешь, иной раз она прямиком тянет на все свои годы. Работает Дусенька агентом Госстраха. По словам ее друзей, отлично знает свое дело, может уговорить застраховаться кого угодно, древнего старика или несмышленого младенца. А что говорят ее враги, предпочитаю не знать. Все равно не поверю ни одному слову. Я люблю Дусеньку, даже преклоняюсь перед ней, за ее энергичность, постоянно ровное, веселое настроение, вечную молодость, единственный камень преткновения между нами — мой отец. Она не выносит его и боится, что мама с ним снова сойдется. «Зачем он ей? — спрашивает Дусенька и сама же отвечает: — Вот уж кто не нужен ей, так это вот этот самый тип, у которого интеллект не вырос дальше коленной чашечки». Я обижаюсь за отца и отчаянно спорю с Дусенькой. Но она демагог будь здоровчик, взлелеянная своим Госстрахом, умеет настаивать, убеждать, доказывать, недаром считается лучшим работником этого учреждения — там эти качества наверняка незаменимы, она только брезгливо кривит губы и талдычит свое: «Кому он нужен, этот футбольный мяч на двух ногах? — И добавляет довольно самоуверенно: — Хорошо, что моя дочь догадалась с ним разойтись. Хоть и поздно, но все-таки схватилась за ум!» Почему они разошлись? Если бы я знала! И если бы могла понять… Вроде бы не было никаких трагедий, ни он ни в кого не влюбился, ни она не потеряла ни от кого голову. В ту пору я училась в третьем классе. Понимала многое, но, конечно, не все. Мама сказала мне: — Теперь папа будет жить отдельно от нас. — Почему? — спросила я. — Так лучше и для него, и для нас, — ответила мама. Я возразила: — Для меня не лучше ни на вот столечко… И заплакала. В детстве я была страшная плакса, это с годами у меня потвердел, закалился характер, и я очень редко теперь плачу. Однажды, это было уже много позднее, мама призналась: — У нас любви не хватило на обоих. — Как это не хватило? — не поняла я. — Очень просто, не хватило, бывает же так, что материала на платье или на пальто не хватает? Вот и у нас было вроде этого… Я ничего не поняла. И она больше ничего не сказала, сколько я ни допытывалась. Когда я спросила отца, почему они разошлись, он ответил: — Поверь, ничего серьезного не было. Никакой уважительной причины. — Так почему же, почему? — не отставала от него я. — Почему же вы разошлись? Неужели нельзя было переступить через какой-то пустяк? Сам же говоришь, что никакой серьезной причины не было! — Не было, — согласился он. — И переступить, разумеется, можно было через все эти пустяки, которые нам мешали, просто дураки мы с твоей мамой были, такие дураки… Видно, он и сам жалеет, что так все вышло. И мама, наверно, тоже жалеет. Так почему же им не исправить бы свою ошибку? Почему?* * *
Надо же так: он сломал ногу! Непобедимый бомбардир, один из лучших футболистов планеты, так о нем писали многие иностранные журналисты, и вдруг поскользнулся на ступеньке террасы. В результате — закрытый перелом голени, гипсовый сапожок и решение врачей: лежать хотя бы первое время. Мама сказала: — Хорошо, что врачи не настаивают на больнице. — А я бы все равно сбежал оттуда, — сказал папа. — Чтобы летом, в жару лежать на больничной койке? Нет, это выше моих сил! Мы с мамой постарались на даче устроить ему удобное лежбище. Поставили на террасе топчан, для чего пришлось вынести одну тумбочку и табуретку, на топчан постелили сенник, а сверху — поролоновый матрас и подушку. Рядом на оставшейся табуретке — книги. Читай — не хочу. Я сказала папе: — От тебя требуется всего-навсего одно: лежи, читай, не тревожь ногу. К тому же не привередничай, ешь все, что дают. А я тебя буду кормить по твоим рецептам. Он согласился со всем: — Ладно, так тому и быть. Он не умеет болеть. И меня это нисколько не удивляет, потому что он еще ни разу в жизни ничем не болел, правда, у него обнаружили диафрагмальную грыжу, но покамест грыжа ведет себя тихо и не беспокоит его. Аут не отходит от папы. Лежит рядом, уткнув в лапы морду. Даже со мной очень неохотно идет гулять. Не проходит и десяти минут, как он стремглав летит к папе, ложится возле топчана. И уже никакая сила не сдвинет его с места. Папа говорит: — Мне совестно перед Аутом за себя. — Почему? — спрашиваю я. — Потому что я не могу его любить так, как он любит меня. — А мы все, люди, в долгу перед собаками, — говорю я. — Разве не так? — Так, — серьезно отвечает папа. — На все сто двадцать пять с половиной. Как бы там ни было, а собаки и в самом деле удивительные существа. Самые преданные, самые верные друзья, какие только бывают на земле. Даже моя мама, в общем-то довольно равнодушная к собакам, и та не может не признать, что папин Аут — образец дружбы и верности. Случается, мы с нею встречаемся в городе и вместе едем на дачу. И она первым делом спрашивает меня, что я купила для Аута. Большей частью я покупаю костей по двадцать пять копеек за килограмм и варю суп с перловкой, этого варева собаке хватит дня на два, на три. Мама говорит: — За Аута я спокойна. А что ты купила для папы? Иногда вечером она садится возле папы на табуретку, и они подолгу беседуют о чем-то. Порой смеются. Мама смеется как бы через силу, неохотно, а отец хохочет от души, вытирая слезы на глазах. И Аут восторженно глядит на него, высунув большой горячий язык. В такие минуты я ощущаю себя счастливой. Все хорошо, мы все вместе, он, она, я, вместе дружная семья. Все хорошо, в полном порядке… Но тем горше становится после, потому что я понимаю, это все непрочно, не навсегда, на считанные минуты, а на самом деле мы живем разобщенно, и, должно быть, моим родителям не суждено быть вместе. Мне не довелось видеть маму плачущей, кроме одного-единственного раза. Это было на стадионе, в тот день, когда отец прощался с большим спортом. Много лет подряд он был известным футболистом. О нем писали, его фотографии красовались чуть ли не во всех газетах и журналах, его одолевали разнообразные поклонники и поклонницы, он по праву считался самым, должно быть, популярным изо всех спортсменов. И вот ему исполнилось сорок три года. И он решил уйти, проститься со своим любимым футболом. Я сидела тогда на стадионе рядом с мамой. Случайно глянула на нее и увидела у нее на глазах слезы. — Что с тобой? — спросила я. Она улыбнулась. Улыбка была чересчур открытой, чересчур ликующей, и я ей не поверила. — Ничего, просто что-то в глаз попало. Для пущей убедительности мама стала усиленно тереть глаза. — А вот и неправда, — сказала я, продолжая глядеть на маму. — Тут что-то не то… Она похлопала меня по плечу: — Все в порядке, девочка, уверяю тебя… — Ничего не в порядке, — возразила я. — И ты это знаешь и папа тоже. — Что знает папа? — спросила мама. — Он же страшно доволен, погляди, как все его любят… Стадион скандировал в один голос: — Слава Славе… Ура Славе… Молодец, Слава… — Нет, — сказала я. — Ты, мама, как хочешь, а я знаю, папа жутко переживает. В маминых глазах что-то быстро мелькнуло, как бы вспыхнуло, загорелось на миг и тут же погасло. — Да, — продолжала я свое. — Он ужасно переживает, ему тяжело, как никогда в жизни. Мама ничего не ответила. — Только смотри не говори ему, — предупредила я. — Не надо, чтобы он знал, что мы жалеем его. — Разумеется, не надо, — согласилась мама. И она в самом деле ничего ему не сказала. А я долго не могла забыть мамины страдальческие глаза и ее чересчур громкий смех в ответ на мой вопрос. И еще был один маленький эпизод, который надолго остался в моей памяти. Как-то ранним утром я стояла в нашей крохотной кухоньке, варила на керосинке суп из костей для Аута. Папа начал постепенно ходить и уже вовсю шкандыбал по саду, опираясь на костыль. Рядом степенно вышагивал Аут. Я хотела было окликнуть папу, но тут увидела маму. Она стояла чуть в стороне, возле веревки, на которой висели выстиранные мною наволочки и простыни. Из-за простыней, колеблемых ветром, папа не мог заметить маму, а маме он был хорошо виден. Я подивилась выражению ее глаз, совсем как тогда на стадионе, когда я неожиданно поймала ее взгляд, грустный, как бы ушедший прочно в себя. Я встала на порог кухни, негромко свистнула. Мама вздрогнула, обернулась, глаза ее, мгновенно прояснев, весело глянули на меня. — Смотри, как он лихо вышагивает, — сказала я. — Кто? — спросила мама. Я поняла, она притворяется, будто и впрямь никого не видит. — А то не видишь, — насмешливо произнесла я. — Ах, ты вон про кого, — сказала мама. — Артистка, — усмехнулась я. Брови ее сердито сошлись. — Не смей, — начала она. — Не смей так разговаривать с матерью! — Хорошо, — послушно кивнула я. — Не буду. А папа между тем все вышагивал по саду, словно журавль, и Аут ходил рядом, как бы примериваясь к его шагам.* * *
В субботу на дачу приехала Дусенька. Я еще издали увидела ее: быстро идет по улице, вглядываясь в номера возле калиток. Легкое ситцевое платье, на волосах нарядная шифоновая косынка. И босоножки — наимоднейшие. Правда, чувствовалось, Дусеньке стало уже невмоготу бороться с годами, подступавшими вплотную, к тому же еще ежедневно преодолевать врожденную некрасивость. Я увидела, волосы у нее уже не крашеные, как обычно, а седые, хотя и аккуратно уложены, губы едва тронуты бледной помадой, а на щеках никакого тона. Быстрая, стремительная, несмотря ни на что, все-таки нестареющая, она мгновенно обежала наш крохотный садик, террасу, обе комнаты, сощурившись, оглядела меня и маму. — А вы, девочки, неплохо смотритесь вместе. Внезапно увидела отца, лежавшего на раскладушке, под березой, ошеломленно раскрыла глаза. — Это еще что такое? — Тише, — сказала мама. — Я тебе потом все объясню. Дусенька подошла ближе к отцу, сухо поздоровалась с ним. — Что, ногу повредил? Да лежи, лежи, не беспокойся. — Бегло провела ладонью по голове Аута. — Люблю собак, но издали, а вблизи от них шерсти не оберешься. Однажды кто-то, а кто — позабыла, сказал, что от Дусенькиной походки поднимается ветер. Мне вспомнились эти слова, я засмеялась. — Почему ты смеешься? — забеспокоилась Дусенька. — Не надо мной ли? Я смешно выгляжу? Что-нибудь не в порядке? Хорошо, что именно в этот момент Аут подпрыгнул за пролетавшей пчелой. — Он смешно прыгает, — сказала я. — Да? — рассеянно спросила Дусенька, думая уже о чем-то другом. — Да, ты права, весьма забавен. Она привезла с собой свежие газеты и коробочку конфет «Цветной горошек». — Лучше бы хлеба привезла, — напрямик сказала мама. — Белого или черного, все равно. — Лучше есть черный, — невозмутимо посоветовала Дусенька. — А еще бы лучше совсем обойтись без хлеба, не то, гляди, потолстеешь! Сама-то она ела чрезвычайно мало, берегла фигуру. За обедом похлебала немного супа, поковыряла полкотлетки — и все. Обращалась она лишь ко мне и к маме, на отца ни разу даже не посмотрела. То и дело заводила разговор о каких-то мифических женщинах, которые великолепно устроили свою судьбу, удачно вышли замуж за хороших людей и живут себе припеваючи. — Подумать только, — разглагольствовала Дусенька. — Ведь она тебе в подметки не годится… — Кто, Дусенька? — устало спрашивала мама. — Там одна, ты не знаешь, ничего в ней хорошего нет, а какого мужа подцепила, какой подарок! — Ну и что с того? — Мама благодушно пожимала плечами. — Мне-то что? Пусть себе живет, наслаждается своим подарком. — Ну да, тебе все равно, — огрызнулась Дусенька. — А вот мне, если хочешь, завидно. — Зависть — чувство, съедающее человека начисто, — процитировала я фразу из сборника «Мудрые мысли». Я не могла не вмешаться. Все, что говорила Дусенька, претило мне. Я-то знала, в чей огород летят камешки. И папа знал. Я только раз глянула на него, и мне стало ясно, он все понимает. Но вида не подает, сидит, как ни в чем не бывало. А Дусенька между тем неслась все дальше. — Каждая женщина должна знать одно непреложное правило: надо думать об устройстве своей судьбы, о своем счастье. Поняла? — Допустим, — ответила мама. — А ты, Дусенька, думала когда-нибудь об устройстве своей судьбы? — спросила я. — Конечно, думала, — ответила она. — Еще как думала в свое время. Не моя вина, что ничего у меня тогда не получилось, а теперь поезд уже ушел… Дусенька явно кокетничала, должно быть, ей хотелось, чтобы мы все начали дружно уговаривать ее, что еще не все потеряно, поезд не ушел и она вполне может устроить свою судьбу. Но мы молчали, а она, обождав немного, снова принялась за свое, расхваливая неких удачливых счастливиц, прибравших к рукам превосходных мужей, которые усыпают их путь розами, сплошь одними розами… Она так упорно и долго говорила, что у меня разболелась голова и я начала понимать тех клиентов Дусеньки, которых, по ее словам, она умела уговорить застраховать все что угодно. — Да, — заключила Дусенька свой обзор событий. — Интересные и совсем не очень старые женщины, обладающие богатым внутренним миром, в наше время на дороге не валяются, вы не находите? Теперь уже я поняла, Дусенька явно имела в виду себя одну. Она обвела вопросительным взглядом меня и маму, нарочно минуя папу, и сама же ответила: — Да, никогда и нигде, не правда ли? Когда мы пили чай, Дусенька завела уже новую речь — о жалости, о том, что делать добро, жалеть, помогать следует осторожно, разумно и не забывать ни в коем случае о своей собственной пользе. — Жалость — чувство обоюдоострое, — утверждала Дусенька. — Жалея кого-то, мы тем самым наносим вред не кому другому, а только себе. Уверяю вас, мои милые, это так… Я спросила ее, что значит делать добро осторожно? — То и значит, — ответила она. — Ведь есть люди, которые не переносят, когда им делают одолжение, даже более того, они мстят за добро, дескать, ты мне сделал добро, а какое ты имел на это право? Стало быть, считаешь себя выше меня? А я на самом-то деле куда выше, чем ты, и не желаю принимать от тебя никаких одолжений… — Неужели бывают такие люди? — удивилась я. — Сколько угодно, — веско изрекла Дусенька. — Я бы могла привести вам тысячи, да что там тысячи, миллион примеров… Однако она не привела ни одного-единого, а заговорила снова о какой-то своей знакомой, совсем недавно вышедшей в пятый раз чрезвычайно удачно замуж. — Она вообще всегда удачно выходила замуж, — заключила Дусенька. — Бывают такие вот избранники судьбы: им всегда и во всем везет… — Сколько раз она выходила замуж? — спросила я. — Пять? — А может быть, даже шесть, — ответила Дусенька. — В первый раз это случилось, когда ей было лет шестнадцать… Она глянула на меня, должно быть, поняла, что подобный разговор не совсем для моих ушей. — Или ей было, может, двадцать, не помню… — Шесть раз выходить замуж, — сказала я. — Каждый раз новый муж, новые привычки, новые особенности… — Не без этого, — согласилась Дусенька. — Ну и что? Один был лучше другого… А мне представилась эта избранница судьбы, которая как начала с шестнадцати или с двадцати, все равно когда, выходить замуж, так и не может с тех пор остановиться. Неужели ее можно считать и вправду счастливой? Или так считает одна лишь Дусенька? Я взглянула на маму, и мне показалось, мама думает точно так же, как и я. После обеда Дусенька уехала. Коснулась щекой маминой щеки, дернула меня за прядь на лбу: — Привет. Живите и радуйтесь… Я вызвалась было проводить ее до станции, но она запротестовала: — Еще чего! Тебе надо заниматься, а я прекрасно дойду, что я, старуха или несмышленыш?! Холодно попрощалась с папой: — Желаю поправиться. И довольно ласково погладила Аута по голове: — А ты, в общем, симпатяга. Когда она скрылась из глаз, мама сказала: — Что за поразительная беспечность! Приезжает на дачу навестить детей и не привозит ничего, кроме газет. — А «цветной горошек»? — напомнила я. Мама не обратила внимания на мои слова. — Дусенька в своем репертуаре. Я думала, она с годами переменится, станет хотя бы более заботливой, куда там! — Ну что ты, в самом деле? — вступился папа. — Это такой своеобразный характер. Его надо принимать и мириться с ним. Папа относился к Дусеньке добродушно, во всяком случае, куда мягче, чем она к нему. И снисходительней, чем мама. Мне это по душе, папа, как там ни говори, настоящий мужчина: спокойный и добрый даже к тем, кто недолюбливает его.На следующий день, в воскресенье, неожиданно приехал сосед по московской квартире, Арнольд Адольфович. В конце прошлого года тишайший жилец с пятого этажа доктор Златкин обменялся с неким гражданином, который, как позднее оказалось, работал лектором в обществе «Знание». Я его увидела на второй же день: человек как человек, в меру лысый, умеренно грузный, в очках с толстыми стеклами. И на лице — улыбка, должно быть, постоянная, уж очень она выглядит привычной, открывая ряд металлических зубов. В общем, что мне до него за дело? Но дело все-таки есть. Он — «наш спарщик», у нас с ним спаренный телефон. Тишайший сосед доктор Златкин разговаривал по телефону от силы час в неделю. Все остальное время забирали мы с мамой, так что, как я понимала, он почти не имел возможности из-за нас пробиться к телефону. Теперь роли переменились. Новый «спарщик» говорил с утра до вечера и, кажется, даже ночью. Однажды я хотела было позвонить, но не тут-то было. Телефон был заклинен напрочь и, казалось, навсегда. Я разозлилась и решила подняться к «спарщику» на пятый этаж. Но мама опередила меня. — Предоставь лучше мне, а то ты раскаленная, как чугунная сковорода, наговоришь невесть чего со зла… Она отправилась к «спарщику» и, к моему удивлению, вернулась лишь через полчаса. Я сказала: — Может быть, надо было объявить всесоюзный розыск, чтобы отыскать твои следы… Мама замялась, опустила глаза. Я с удивлением увидела, что щеки у нее прямо на глазах стали заметно розоветь. — Понимаешь, какое дело, — начала она и снова покраснела. Одним словом, она произвела на него впечатление. Он клятвенно обещал никогда не занимать телефон больше, чем на пять минут. И еще он сказал, что очень жалеет, что лишен возможности звонить к нам, ведь «спарщики» не могут говорить друг с другом по телефону. Теперь он то и дело заходит в нашу квартиру под различными предлогами: то спросит, работает ли наш телефон, то начинает оправдываться, что говорил больше пяти минут. И при этом все время улыбается, блестя металлическими зубами и стеклами очков. Я сказала маме: — Думаешь, ничего не понятно? — Ты о чем? — спросила мама. — Наш спарщик имеет на тебя виды, так и знай! Мама усмехнулась. — С чего ты взяла? — С того самого, — отрезала я. — Только помни, если что и случится, то, безусловно, через мой труп… Я, разумеется, шутила, но в каждой шутке… Что за комиссия, создатель, быть взрослой дочерью сравнительно молодой мамы! И как же долго ждать, пока она в конце концов окончательно постареет! Уж лучше бы ходила в клуб интересных встреч. Есть сейчас, говорят, такие вот клубы для тех, кому за тридцать. Говорят, туда приходят женщины, навеки потерявшие надежду выйти замуж, а среди мужчин немало женатиков, выдающих себя за свободных холостых молодцов. Но мама в такой вот клуб не ринется. Сколько бы ее ни уговаривали. Нет, она не такая… Так вот, наш «спарщик» явился к нам на дачу. Мы с мамой чистили клубнику для варенья, а папа лежал на раскладушке под березой, читал газеты, привезенные Дусенькой. Я бросала ягоды попеременно то в миску, то в рот, время от времени поглядывая на родителей. Идиллия, да и только! Если бы всегда так было… Кто-то остановился возле калитки. Оглушительно залаял Аут. — Кажется, к нам, — сказала мама. — Разве? — недовольно спросила я. — Кто там еще, в самом деле… — Да это Арнольд Адольфович, — без особой радости сказала мама. Он уже открыл калитку. Аут бросился к нему. — Сидеть, — скомандовал папа. Аут остановился. — Чудесная собачка, — опасливо произнес Арнольд Адольфович (что за изысканное имя-отчество, однако!), выставив вперед для защиты туго набитую чем-то кошелку. Аут повернулся, недовольно ворча, лег снова возле папы. Арнольд Адольфович живо пронесся по дорожке, взлетел на террасу. Сперва бросился целовать мамины руки, потом начал выгружать свою кошелку. На стол посыпались всевозможные свертки и пакеты. Да, он оказался по-настоящему заботливым, не чета нашей Дусеньке. Чего-чего только не было в его кошелке! И купаты, и жареное мясо, и отварные овощи, картошка, морковь для винегрета, и сосиски, и апельсины, и пирожные-петифуры… И, само собой, хлеб, три столичных батона и буханка заварного. — Я же понимаю, — сказал Арнольд Адольфович. — Дача — это не город, здесь все быстро кушается, а купить негде… Очки и зубы его весело блестели, то и дело он похохатывал, как бы от щекотки. Потом, наклонившись ко мне, кивнул на папу, лежавшего на раскладушке: — Простите, это кто, какой-то ваш родственник? — Скорее, бывший, — ответила за меня мама. — Это Тусин отец. Стекла очков Арнольда Адольфовича разом потускнели, словно внезапно погас огонек, освещавший их изнутри. — Отец? — переспросил он. Я не выдержала: — А вы что, полагали, что я родилась безо всякого отца, методом непорочного зачатия? — Туся, — строго остановила меня мама. Потом сказала, глядя на Арнольда Адольфовича: — Да, это Тусин отец, мой бывший муж… Между тем папа встал с раскладушки и, опираясь на костыль, поднялся на террасу. — Знакомься, Слава, — сказала мама. — Это наш московский сосед. — И друг, — вставил Арнольд Адольфович. — Самый искренний, самый преданный. — Очень хорошо, — несколько невпопад произнес папа. Сел напротив меня, вытянув больную ногу. Арнольд Адольфович вгляделся в него и вдруг всплеснул пухлыми ладонями: — Нет, не может быть! — Что не может быть? — вежливо спросил папа. — Неужели это вы? — воскликнул Арнольд Адольфович. — Владислав Зубриков, звезда современного футбола? Лучший бомбардир современности? Вы сами? Нет, это вы! — радостно повторял он, блестя всем своим металлическим оскалом. — Я угадал? — Угадал, — сказала я. Его глаза окончательно закрылись в сладчайшей улыбке. — Подумать только, непобедимый Зубриков… — Это все в прошлом, — возразил папа. — Позвольте! — коротенькие ручки Арнольда Адольфовича взметнулись перед папиным носом. — Позвольте, я же ваш давний поклонник, у меня есть целый альбом ваших фото в разных видах, я специально собирал все ваши карточки… — Спасибо, — устало произнес папа. Я знала, он не притворяется, он такой, какой есть, и давно уже ему приелась его популярность, надоели поклонники, узнававшие его на улице, подходившие, не стесняясь, за автографом, задававшие самые неожиданные вопросы. — Вы таким и остались, непобедимым бомбардиром, — упоенно продолжал наш «спарщик». — Самым непобедимым, самым могучим… Мама отодвинула миску с клубникой и встала. — А что, если бы нам пообедать? Надеюсь, никто не против? — Какой разговор, — отозвался Арнольд Адольфович. — Можно помочь вам? — Нет, — ответила мама. — Не можно. Я люблю все делать сама. Однако он не унимался: — Может быть, почистить картошку? Или нужна грубая мужская сила, чтобы принести, скажем, воду из колодца? Мама улыбнулась. — Не беспокойтесь, пожалуйста, вот и все, что от вас требуется. Он мгновенно затих, лишь время от времени бросал восхищенные взгляды на папу. Потом таким же восхищенным взглядом окидывал маму, накрывавшую на стол. Я принесла из кухни кастрюлю с борщом. Мама произнесла светским тоном: — Прошу за стол… И мы все уселись обедать
3
Ранним утром я вышел в сад. Пели птицы, из-за леса катилось большое, но еще неяркое солнце. Кое-где в тени трава поблескивала росой, не успевшей просохнуть, листья березы казались по-утреннему особенно свежими, праздничными. Аут бегал по саду, все кругом казалось веселым, сияюще нарядным, но внезапная острая тоска разом сковала меня. Я понял одно: не хочется уезжать отсюда. До чертиков не хочется. Однако ничего не поделаешь, придется уехать. Почему? Потому что не хочу мешать Вале. Она должна устроить свою судьбу, и она может ее устроить. Недаром Дусенька приводила ей в пример множество счастливиц, сумевших удачно устроиться в жизни, разумеется, с намеком на меня, дескать, есть мужчины, которым я и в подметки не гожусь, и Валя могла бы точно так же хорошо устроиться, но я мешаю. Да, мешаю… Тем более что имеется претендент, охотно предлагающий Вале заботу, внимание, любовь и ласку. Возможно, Дусеньке он еще не знаком?Полагаю, что, познакомившись, она наверняка одобрит его, он вполне в ее вкусе. И вполне подходит, как она выражается, интересной, нестарой женщине, обладающей богатым внутренним миром. Нога моя почти совсем поправилась. Во всяком случае, я уже бросил костыль и хожу, опираясь на палку. Недалек день, когда брошу палку, она больше мне не понадобится. Валя окликнула меня с террасы: — Доброе утро, как ты сегодня? — Порядок, — ответил я, подойдя к террасе. Она щурила глаза, улыбаясь. Короткие волосы слегка вьются на висках, щеки румяные со сна, ситцевый халатик перевязан на талии тугим витым поясом. Право же, трудно, должно быть, поверить, что у нее взрослая дочь, почти студентка. Впрочем, Дусенька так же выглядит много моложе своих лет. Это у них у обеих такое фамильное свойство выглядеть до крайности моложаво. — Сейчас еду в город, — деловито произнесла Валя. — Будут какие-нибудь поручения? — Никаких, — ответил я. — Я тоже на днях собираюсь в Москву и сам все сделаю, что требуется. — И не думай, — сказала Валя, даже пальцем мне погрозила. — Тебе еще нельзя утруждать ногу. Помни, что сказал доктор. Я не успел вспомнить, что сказал доктор, как в дверях кухни показалась Туся. — Папа, завтрак будет готов через десять минут, самое большое. Я сказал: — А я не спешу. — Тем лучше. Валя поглядела на свои часы. — А я выпью молока и, пожалуй, поеду. У меня нынче дел по горло. Держа поднос в руках, на террасу поднялась Туся. На нем стояли чашки, кувшин с молоком, были свежие огурцы, редиска, масленка с маслом. — А что на обед? — спросила Валя. — Котлеты, гречневая каша и борщ, — отпарировала Туся. — Ауту сварила суп? — Суп вегетарианский, поскольку костей нема, — ответила Туся. — Почему нет костей? — Потому что не достала. — Ладно, сказала Валя. — Попробую сама достать, по-моему, в кулинарии на Трубной всегда есть кости. — Мне было не по дороге ехать на Трубную, — сказала Туся. — Мне тоже не очень, — призналась Валя. — Но ничего, сделаю небольшой кругаль, заеду на Трубную и куплю сразу килограмма четыре костей. — Ну уж, четыре, — возразил я. — Хватит любой половины. — Почему хватит? — Так ведь тяжело таскать. — Справлюсь, — уверенно сказала Валя. Вскоре она уехала в город, обещая вернуться на следующий день. Мы с Тусей позавтракали, потом она вымыла посуду, подмела пол на террасе и уселась за стол, разложив на нем свои учебники. А я вместе с Аутом вышел за калитку. Жаркий июльский день постепенно разгорался над улицей, заросшей травой, над деревьями, над изредка пролетавшими в вышине птицами. Небо казалось выгоревшим, иссиня-голубым, без единого облачка. Вдали темнел лес, куда мы несколько раз ходили все вместе за лесной малиной. Должно быть, скоро в лесу появятся первые грибы. Вдруг ясно представились мне нарядные шляпки грибов, которые прячутся под елками, среди мха и рыжей, взъерошенной хвои. Не хочется ехать, а надо. Ничего не поделаешь, надо, и все. И точка. Аут смотрел на меня, словно читал мои мысли. Его чистые, немного выпуклые глаза, темно-карие, были полны любви и преданности. Для него я, наверное, был самым добрым, самым могучим, самым сильным на всем свете. Я нашел его зимой, в трескучий мороз; он лежал в сугробе, брошенный чьей-то злою рукой, и замерзал. Я поднял его, он почти ничего не весил, этот маленький холодный комочек. Я подышал ему прямо в мордочку, он открыл один глаз и, честное слово, улыбнулся. Да, улыбнулся, хотя глаз его был влажный, словно от непролитых слез. Я принес его домой. Тогда, это было пять лет тому назад, я только что переехал на новую квартиру, возле метро «Войковская». Квартира была совершенно пуста, мебель стояла нераспакованной, хотя друзья-товарищи грозились в один прекрасный день прийти и навести порядок, красоту, лоск, все вместе. Должен прямо признаться, слова друзей-товарищей так и остались словами, в конце концов пришла Валя, а с нею две уборщицы из фирмы «Заря», и втроем они привели мое новое жилье в пристойный и обжитой вид. Но пока что в квартире царило запустение и было почему-то даже холодно, может быть, от наваленных один на другой ящиков и разбросанных в разных углах чемоданов. Я спустил щенка на пол, он поковылял на слабых, мохнатых лапках и вдруг, ожив, стал бегать по комнате, а потом подбежал ко мне и ткнулся мокрым носом в мою ладонь. Я поднял его голову, он снова улыбнулся. И я понял, что уже никогда не расстанусь с ним. Не могу расстаться. Я назвал его Аутом и оставил у себя. И вот уже пять лет, как он живет со мной и любит меня больше всех на земле. И я тоже люблю его, но наверное, не так сильно, как он меня. Я прошелся по улице, по которой, казалось, никто никогда не ходил, такой она была пустынной, тихой, открыл свою калитку. Мой «Жигуль» стоял возле забора. Я сел на переднее сиденье, положил обе руки на баранку, попробовал нажать ногой тормоз. Нога уже почти не болела. В общем, порядок, ехать можно. Туся сбежала с террасы. Рывком открыла дверцу машины. — Ты что, никак, кататься задумал? — Не кататься, а уехать, — сказал я. — Уехать? Тусин рот, похожий, как все уверяют, на мой, медленно раскрылся. — Куда уехать? — Домой. К себе. — Зачем? — Как зачем? Я засмеялся и сам почувствовал, что смех мой звучит ненатурально, деланно. — Пора и честь знать. Сколько можно беспокоить тебя и маму? Туся вздохнула так, словно несла что-то очень тяжелое. — Ты, папа, сущий ребенок… — Это хорошо или плохо? — спросил я. Туся махнула рукой: — Чего ж хорошего, в твои годы быть ребенком, прямо скажем, нерентабельно. — Как так, нерентабельно? Что это значит? Туся снова вздохнула: — А, что с тобой говорить… Медленно пошла обратно, к дому. — Туся, — окликнул я ее. — Постой… Она не повернула головы. Что я мог сказать ей? Попытаться до конца выяснить отношения? Зачем? И вообще, к чему ставить точки над «i», не лучше ли стремиться обходить острые углы, вежливо улыбаться, соглашаться со всем, что тебе говорят, а самому поступать так, как считаешь нужным? Только так, не иначе. И, главное, никого не обязывать, не утруждать собой, не быть никому в тягость. И чтобы тебя не жалели. «Боюсь чужой жалости», — утверждает моя дочь. Я тоже боюсь. Как это Дусенька давеча сказала? «Жалость — чувство обоюдоострое. Жалея кого-то, мы тем самым наносим вред не кому другому, а только себе. Уверяю вас, мои милые, это так…» Дусенька словно бы ни к кому отдельно не обращалась, а на самом деле зорко поглядывала то на Валю, то на Тусю, при этом упорно обходила меня, стараясь не взглянуть даже ненароком своими маленькими, как бы утопленными глазами. Я боялся чужой жалости, но не сумел избегнуть ее. Потому что и Валя и Туся — обе жалели меня и сюда, на дачу, взяли тоже из жалости. Ну и что с того? Разве я не пожалел однажды замерзавшего щенка? Или я не жалел тех, бывших прославленных футболистов, игравших матч ветеранов? Вспомнилось, как Валя смотрела на меня во время последнего моего матча на стадионе. Я поймал тогда ее взгляд, и, все время, пока я ходил, улыбался, пожимал чьи-то руки, говорил о чувствах, испытываемых мной, перед моими глазами стоял этот взгляд, в котором была и горечь, и боль, и обида только за меня одного, ни за кого другого… Я свистнул Ауту, и он радостно впрыгнул в машину. Самое большое удовольствие для Аута — ехать со мной в моей машине. — Поедем, дружок, — сказал я ему. — Поглядим, как там дома… За своими вещами я решил приехать как-нибудь в другой раз. Да и вещей у меня на даче было всего ничего, можно подождать до осени. Однако все-таки надо было проститься с Тусей. Как-то неловко уезжать, не сказав ни слова. Правда, я понимал, что могу не устоять, едва лишь она начнет уговаривать остаться, а она непременно начнет, потому что жалеет меня. Может быть, и в самом деле уехать, не говоря больше ни слова, а как-нибудь в Москве встретиться с Тусей как ни в чем не бывало и постараться объяснить ей, что так оно лучше и для нее с матерью, и для меня. И с Валей тоже надо будет поговорить, может быть, не стоит объяснять все как есть, просто сказать, что дел в Москве много. А поверит она или не поверит, это уже не моя забота… Я вылез из машины, постоял, не зная, что предпринять. Аут сидел на моем сиденье, молча, настороженно глядел на меня своими чуть выпуклыми темно-карими глазами. Я через силу усмехнулся. — Что, брат, хочется ехать, как я погляжу? В ответ он гулко залаял. Не терпится уехать, до того любит кочевать, сил нет… Потом он разом замолчал, глядя куда-то немного правее моей головы. Я обернулся. Сзади стояла Туся. — Так что, — спросила ровным, почти бесстрастным голосом. — Значит, все? Уезжаешь? Да? — Надо ехать, дочка, — сказал я. — Ничего не поделаешь. — Что ж, поезжай, — по-прежнему бесстрастно проговорила она. — Раз задумал уехать, кто же тебя удержит? — Ты же понимаешь, — начал я, не зная, что сказать дальше, и осекся мигом, потому что внезапно она зарыдала в голос, совсем так, как бывало в детстве, когда падала, споткнувшись, то ли от неожиданности, то ли от того, что больно. — Туся, — сказал я. — Детка моя, что с тобой? Подошел к ней, обнял ее острые, обтянутые ситцевым платьем плечи; словно маленькая, она уткнулась в мою щеку и всхлипывала так горестно, так жалко, что у меня защемило сердце. Я погладил ее по голове, негустые, гладко зачесанные ее волосы потеплели под моей рукой, она подняла на меня красные, распухшие глаза, всхлипывая, спросила: — Значит, все? Уезжаешь? Вот такая, вся зареванная, с красными от слез глазами, она показалась мне вдруг очень красивой и взрослой, много старше своих лет. — Пойми, дочка… — снова начал я. Она перебила меня: — Неужели ты сам ничего не понял? Так ничего и не понял? Губы ее дрожали, но голос звучал твердо, даже вызывающе. Я спросил: — Что я должен был понять? — Эх ты, — сказала Туся. — Какой же ты недогадливый, попросту тупой… — Наверно, — покорно согласился я. — Тупой, это ты верно заметила, конечно, тупой… Она с силой обняла меня, потерлась влажной щекой о мою щеку. — Неужели ты не понял, что мама любит тебя? До сих пор любит! — Кто? Мама? Я был ошеломлен. Да что это с него, никак, бредит! Валя любит меня, вот уже чего нет, того и в помине нет… Ведь я знал то, чего Туся не знала и не могла знать. Во всяком случае, я не собирался ей рассказывать о том, как это все случилось. А история была самая что ни на есть банальная. Как-то летом мы ездили в Ульяновск для встречи с местной командой и там к нам прикомандировали экскурсоводом молодую женщину, она ездила с нами по памятным местам города и рассказывала о местных достопримечательностях. Звали ее несколько необычно для русского уха — Гедда. Как она позднее нам рассказала, ее отец был страстный поклонник Ибсена, особенно пьесы «Гедда Габлер», потому и решил назвать дочь этим именем. Самого папу звали вполне обычно — Степан Петрович. Так вот, с этой-то Геддой у меня в ту пору завязался романчик. Ни к чему не обязывающий, как мне думалось, несерьезный и уж наверняка не суливший решительно никаких жизненных перемен. Но ведь давно уже известно, что никогда нельзя рассчитывать и планировать собственную жизнь так, как хочется, случается, стоит сделать один, всего лишь один-единственный шаг в сторону, и он может быть причиной самых неожиданных и даже страшных изменений. Мог ли я думать, что все так обернется? Ведь я своей жизнью был вполне доволен. Я любил Валю, у нас росла дочь, и через полгода должен был родиться сын. Мы так были уверены, что будет сын, даже имя ему выбрали по обоюдному согласию — Кирилл, в честь Валиного отца, погибшего на фронте. Но тут неожиданно в Москву явилась Гедда, разыскала меня, и мы договорились с нею встретиться. Хотя именно в этот осенний день я обещал Вале приехать пораньше на дачу, переночевать там и с самого утра перевезти Валю с Тусей в город. Тогда мы еще снимали у наших знакомых, которые уехали на юг, дачу, большую трехкомнатную с двумя террасами и с мезонином. Уже начались нудные осенние дожди, рано темнело, и Валя больше не хотела оставаться на даче. Я решил: встречусь сначала с Геддой, а потом поеду на дачу, во что бы то ни стало поеду, чего бы мне это ни стоило! И — не поехал. Как назло, произошло стечение различных обстоятельств, которые все вели лишь к одному — чтобы мне не ехать на дачу. Гедда пришла точно, как и договорились, в семь часов. Явилась она нарядная, глаза блестят, каштановые волосы уложены в затейливую прическу, губы ярко накрашены. Я хотел было отправиться с нею куда-нибудь, но начался дождь. И мы остались. Нам было хорошо вдвоем, и я позабыл о всех своих намерениях и о том, что надо ехать к Вале, перевозить ее и дочку в Москву, что Валя ждет меня. Обо всем позабыл. Вдруг примерно около одиннадцати вечера — звонок. Я удивился: кто бы это мог быть? — Хочешь, я открою? — спросила Гедда и добавила не без яда: — Ежели, конечно, не боишься, что меня кто-то увидит… Она была в Валином халатике, на ногах мои тапки, Валины шлепанцы ей не подошли, у нее нога была размером номера на три больше Валиной. — Нисколько я не боюсь, но все-таки давай-ка лучше открою сам, это, должно быть, кто-нибудь из соседей, вечно им чего-нибудь нужно… Но каково же было мое удивление, когда на пороге я увидел Валю. Она засмеялась, бегло чмокнула меня и, снимая мокрый плащ, тут же пояснила. — Приехала Дусенька, я оставила на нее Туську, а сама рванула к тебе, думаю, что это с тобой, ты же обещал, ты всегда свое слово… Тут она оборвала себя и застыла в изумлении. На пороге комнаты стояла Гедда, одетая в ее халат, и молча глядела на Валю. Валя взглянула на меня. Я сказал, до сих пор в ушах звучат мои нелепые, смешные слова: — Понимаешь, Валя, тут все совсем не так, как ты думаешь… Не отвечая мне, даже не поглядев в мою сторону, Валя прошла мимо меня в другую комнату, плотно закрыла за собой дверь. Гедда мгновенно испарилась, Валя заперлась у себя и, сколько я ни стучал, сколько ни взывал к ней, она не ответила и не открыла мне. Рано утром я задремал ненадолго, проснулся от стука двери. Это ушла Валя. Куда ушла, зачем, я не знал. Вернулась она на другой день вечером. Я ожидал ее. Мысленно объяснился с нею начистоту. Я старался убедить ее в несерьезности и случайности происшедшего. Я говорил: главное — это семья, для меня нет никого дороже нее и дочки, и что все надо поскорее забыть. Я договорился до того, что стал убеждать Валю вслух, хотя ее самой еще и в помине не было. И мне казалось, она не может не поверить мне, она, в конечном счете, бесспорно согласится со мной. Когда она пришла, я стал говорить. Я говорил долго, как мне думалось, доказательно, она, казалось, слушала, но не отвечала мне. Потом я сказал: — Умоляю, только не волнуйся, не забывай о нашем сыне… Тогда она сказала: — Сына не будет… Поначалу я лишился слов. Потом стал допытываться, что это такое она сказала? Пусть пояснит, сказал я, что это все означает. И она спокойно пояснила, что все уже позади и нашему сыну, о котором мы мечтали, и в самом деле уже никогда не суждено появиться на свет. Помню свой нелепый вопрос: — Как же теперь будет? Она ответила: — Никак не будет. Я стал уговаривать, но она настояла, и мы разошлись, разменяли нашу двухкомнатную квартиру. Она получила однокомнатную, а мне досталась комната в коммуналке. Спустя несколько лет Комитет по делам физкультуры и спорта выхлопотал мне однокомнатную квартиру на Войковской. Вот и вся история, в которой я долго винил не себя, а Валю. Иногда я спрашиваю себя, сколько лет было бы теперь нашему сыну? Какой бы он был? На кого похож? И мне кажется, он живет где-то, совсем неподалеку от меня, только я никак не могу добраться до него. Но когда-нибудь он появится, и мы с ним заживем вместе… — Любит, — с горестной убежденностью повторила Туся. — Я бы на ее месте, конечно, не любила бы тебя, да и за что тебя любить, папа? Скажи сам, разве есть за что? — Нет, — честно признался я. — Разумеется, не за что. — И я так считаю, — продолжала Туся, глубоко вздыхая, так, обычно, вздыхают дети, хорошенько наплакавшись. — А вот тоже ничего не могу с собой сделать. — Почему не можешь? — спросил я. — Потому что тоже люблю тебя… Она снова обняла меня, и мы долго стояли так, не говоря больше ни слова, а добрый мудрый Аут смотрел на нас, сидя в машине, смотрел серьезно, сосредоточенно, будто хотел сказать что-то очень важное и нужное для всех нас…Дома стены помогают Рассказ
Прошло около полутора месяцев с того дня, как папа ушел на фронт, а за все это время мы от него получили только одно письмо. Письмо было коротким, несколько строчек, написанных размашистым, хорошо знакомым папиным почерком:«Дорогие мои! Я жив-здоров. Обо мне не беспокойтесь. Часто думаю о вас, если будет трудно, уезжайте к Грише, у него поживите. Надеюсь, что недалек час, когда мы опять встретимся у нас, в Москве, дома».Еще тогда, когда папа был в Москве, он решил, чтобы мы с мамой уехали к его брату Грише. Мне никогда не приходилось видеть папиного брата, он не приезжал в Москву, только изредка писал открытки, но в нашей семье о нем ходили легенды. Он был удачлив, смел, жизнерадостен. И похож, как мне думалось, на моего любимого писателя Джека Лондона. Когда-то в юности, поругавшись с отцом, моим дедом, он ушел из дома, был лесорубом в лесах Карелии, потом какими-то судьбами переехал в Архангельск, плавал матросом на рыбном сейнере, потом перебрался в Башкирию, стал механиком на пассажирском пароходе. Там, в Уфе, на берегу реки Белой, он построил дом, жил в нем со своей женой Анфисой. Анфисы я тоже никогда не видела, по слухам, она была красавица. Гриша однажды прислал нам фотографию круглолицей, с широко расставленными глазами женщины. Влажные губы ее чуть улыбались, на подбородке виднелась ямочка. Косы венцом на голове. Она была поистине прекрасна. — Однако, — сказал папа. — Оторвал-таки братишка жену, лучше, кажется, не придумаешь… Мама строго глянула на него, папа сконфузился, замолчал. Он немного побаивался маминого сурового характера, тем более что бывал грешен перед нею, случалось, мог загулять с приятелями, поздно явиться домой и даже приударить за какой-нибудь хорошенькой, правда, во всех своих прегрешениях он после признавался и охотно каялся маме, а она долго не желала прощать его, она-то была безупречной женой и матерью, никогда, никого не признающей, кроме своей семьи. Еще в Москве папа договорился в своем наркомате, чтобы нам с мамой достали билеты в Уфу тогда, когда мы решим уехать. И вот в конце июля, когда в Москве стали частыми воздушные налеты, мама уволилась с работы, она работала в Ленинской библиотеке, в читальном зале, поехала в папин наркомат за билетами, и мы отправились с нею в Уфу. Рано утром мы вылезли из вагона на уфимском вокзале, оставили наши чемоданы в камере хранения и пошли искать Прибрежную улицу, там жил папин брат, дядя Гриша. Прибрежная находилась на краю города, на берегу реки Белой. Мы увидели деревянный дом с большим садом, окруженный бревенчатым забором. Калитка в сад была закрыта. Я позвонила. Никто не ответил. Я позвонила снова. Чьи-то шаги послышались за калиткой, негромкий старческий голос спросил: — Кого надо? — Фалалеевы здесь живут? — спросила мама. Щелкнула задвижка, отодвинулся засов. Калитка раскрылась. Перед нами стояла старушонка очень маленького роста, почти карлица, крохотное, с кулачок, лицо, крючковатый нос, впалые глаза непонятного цвета. Наина из «Руслана и Людмилы», да и только! — Нету Фалалеевых, — отрезала Наина, голос у нее был под стать всему ее облику, скрипучий, резкий. — Уехали. — Куда уехали? — спросила мама. — Известно куда, на фронт. Мы переглянулись с мамой. В самом деле, и как это нам не пришло в голову, что Гриша мог уйти на фронт? Я спросила: — Анфиса тоже на фронте? — Тоже, куда же она без него, — ответила Наина и стала медленно закрывать калитку. — Постойте, — сказала мама. — Постойте, посоветуйте, что же нам делать? Наина искоса поглядела на маму. — Чего посоветовать? — Мы только что из Москвы, я жена Гришиного брата, Аркадия, он тоже ушел на фронт… Старуха слушала маму, по-птичьи наклонив голову. Потом слегка посторонилась, сказав одно только слово: — Проходите… Много, очень много лет минуло с той поры. Давно уже нет на свете Наины, и моя мама успокоилась навсегда в холодной башкирской земле, и я стала неузнаваемой, взрослой, даже пожилой, умудренной нелегким житейским опытом, но до сих пор помнится мне заросшая травой дорожка, по которой мы шли, высокое деревянное крыльцо, веранда, выходящая в сад, выложенная поверху цветными стеклами… Мы прожили с мамой в этом доме всю осень и зиму, вплоть до самой весны. Наина, троюродная тетка Анфисы, или, как мне думалось, седьмая вода на киселе, оставила нас жить в маленькой комнате с окнами в сад. В миру Наину звали Анастасия Фоминична, но для меня она на веки вечные осталась Наиной, я так и звала ее про себя, и мама в конце концов тоже стала за глаза звать Анастасию Фоминичну Наиной. Кроме нас и Наины, в соседней комнате жили эвакуированные из Риги, две сестры, Лайма и Айна, в то время казавшиеся мне пожилыми, им было за тридцать, худенькие, ярко-белокурые, поразительно походившие друг на друга. Обе были портнихи, и обе работали на швейной фабрике. В первый же день, когда мы с ними познакомились, они сообщили, что в Риге, на улице Индрану, осталась чудесная двухкомнатная квартира с прелестной ванной и очень удобной кухней. И они каждое воскресенье ездили на море, — сестры говорили одинаково «возморье», — где самый лучший пляж в мире, а море мелкое и совсем не опасное. — Мы жили очень хорошо, — вздыхала Лайма, Айна вторила ей: — О да, замечательно… Акцент у обеих сестер был одинаковый, немного на «о», так обычно изъяснялись по-русски иностранцы. Теперь сестры работали на фабрике, где выполняли заказы фронта, и были до смерти довольны, что их поместили в хорошем доме, в отдельной, довольно просторной комнате. По словам Наины, эта комната в прошлом была кабинетом дяди Гриши. Нам с мамой везло с самого начала: вскоре мама устроилась в один из эвакогоспиталей заведующей библиотекой. Мы ликовали, лучше и придумать было невозможно, работа была маме по душе, кроме того, ей полагалось двухразовое бесплатное питание. Чего еще можно было желать в ту пору? Я тоже устроилась, курьером в наркомат социального обеспечения, эвакуированный из Москвы. Получилось все неожиданно: надо же мне было на рынке повстречать нашу московскую соседку! В Москве она едва замечала меня, тем более что мы жили на разных этажах и я была раза в два с половиной моложе ее. Но тут, на рынке, увидев меня, она ринулась ко мне, изо всех сил обняла и, заливаясь слезами, начала осыпать поцелуями. — Девочка, — почти кричала она. — Неужели это ты? Я не верю своим глазам! Это ты, до чего же я рада, я не могу прийти в себя от радости! Оказалось, что она экспедитор наркомата социального обеспечения, эвакуировалась сюда с теткой и с двумя мальчиками-близнецами. Живет где-то на окраине города в крохотной каморке, где и одному человеку повернуться негде. Одним словом, благодаря ей я стала работать в наркомате. Он помещался в здании школы, заняв три этажа. И я бегала из одной комнаты в другую, с одного этажа на другой, разносила бумаги, циркуляры, приказы, а случалось, ездила в город, в райисполком, на почту, в горком партии или в горисполком. Тогда я устраивала себе маленькие праздники: быстро выполнив все дела, шаталась по улицам или шла на берег реки Белой, глядела, как вода постепенно, медленно и неотвратимо каменеет в тисках первого, еще молодого, неокрепшего льда. А иногда, когда я так вот бродила по городу, я вспоминала о прошлой своей жизни или думала о том, что будет со мной и с мамой. Чтобы поменьше думать о печальном, я заходила порой в кино, на любую картину. В то время кинотеатры стояли днем почти пустые, билетов было сколько угодно. Картины были большей частью старые, хорошо знакомые, но мне они представлялись как бы увиденными впервые, и я обливалась слезами, глядя на страдания Ларисы Огудаловой, всей душой полюбившей элегантного красавца Паратова, смеялась вместе с Верой Марецкой над злоключениями закройщика из Торжка Игоря Ильинского. Иногда на экранах появлялись коротенькие фильмы, в которых высмеивался Гитлер и его приспешники. Гитлера изображали очень страшным, помню, в какой-то картине он походил на черта, в другой, перевязанный платком, узел на макушке, — на старую ведьму. Остальные фашисты выглядели не лучше его, зато наши бойцы, все, как один, были красивые, сильные, смелые и ласкали глаз бравой военной выправкой. Порой вечерами нас зазывали к себе сестры-рижанки Лайма и Айна. У них было уютно, горела настольная лампа под зеленым стеклянным абажуром, на письменном столе стояли кружки с дымящимся кипятком. Мы пили кипяток, едва подкрашенный сушеной морковкой, ели паштет из белковых дрожжей — привычное лакомство тех лет — и подолгу беседовали. Большей частью вспоминали о прошлом. Все наши воспоминания были исполнены грусти и радости в одно и то же время. Радости, потому что, как нам казалось, мы знали счастье; грусти, потому что счастье кончилось. Послушать всех, кого угодно, нашу московскую соседку, рижанок Лайму и Айну, сотрудников наркомата, кого ни возьми, выходило, что до войны у каждого, где бы он ни жил, жизнь была прекрасной. Среди кисельных берегов текли молочные реки сплошного блистающего счастья. И все были абсолютно, решительно, непоколебимо счастливы. — О, у нас на возморье по воскресеньям яблоко не упадет, — вздыхала мечтательно Айна, ей вторила Лайма: — Помнишь праздник Лиго в Межепарке? — Межепарк, — стонала более экспансивная Айна. Лайма молча вытирала глаза. Должно быть, им часто снилась родная Рига, чайки над морем, желтый песок взморья, строгие ели Межепарка. Наши комнаты были рядом, порой приходилось слышать, как кто-то из сестер вскрикивал со сна, а однажды я проснулась ночью от плача. Это плакала Айна, прерывисто всхлипывая, повторяя все время одно и то же: — Неужели навсегда? И никогда, никогда больше? Да, никогда?.. Ранней весной меня отправили на трудфронт. Наркомат получил предписание командировать на лесозаготовки трех молодых сотрудников; самым молодым сотрудником оказалась я, и самым изо всех здоровым, потому что у остальных молодых можно было насчитать целый букет различных хвороб, и потому меня, единственную изо всех здоровую, послали на лесозаготовки под Белебей. Однако мне не пришлось работать в лесу. Приехав на место, я свалилась в жестоком гриппе, осложнившемся воспалением среднего уха. Я болела целых три недели. Меня определили в избу, к старому леснику. Старик был добродушен, характера мягкого и покладистого. Правда, выпив, он становился сущим зверем, буйствовал, беспрерывно орал на свою жену Михевну, даже порывался иной раз ударить ее, а она, сохраняя невозмутимое спокойствие, не перечила ему ни единым словом. Зато позднее она, что называется, брала реванш, ругательски ругая за все, а он, проспавшись и окончательно протрезвев, лебезил перед нею, униженно просил прощения, обещал никогда, ни за что, ни одной капли… В конце концов мне изрядно надоели оба старика со своими скандалами, едва поднявшись с постели, я на попутном грузовике укатила обратно в Уфу. Близился вечер, когда я открыла калитку. На крыльце стояла Наина. Старый мужской, должно быть Гришин пиджак был накинут на ее костлявые плечи, в руках ведро с водой. Она приставила ладонь козырьком к глазам, вглядываясь в меня, потом узнала. — Долгонько тебя не было… — Где мама? — спросила я. Она ответила не сразу: — Не знаю. — В госпитале? — спросила я. — Может, и так, — ответила Наина. Голос ее звучал обычно, негромко, глуховато, но мне почему-то стало вдруг как-то не по себе. Я пробежала мимо нее, с силой дернула дверь в нашу комнату. Ни одна дверь, так уж было заведено в этом доме, никогда не запиралась. В комнате, где мы жили с мамой, все было по-прежнему. Столик, два стула, две раскладушки. Шкафчик для посуды. Черный громкоговоритель на стене. Но чего-то не хватало, чего, я не могла сразу сообразить, потом поняла: не было папиного габардинового плаща, висевшего обычно возле дверей, покрытого простыней. Не было — и все тут. Куда же он мог деться? Мама берегла его, сколько раз предлагали ей поменять плащ на масло, сало, картошку или баранину, она ни за что не соглашалась. — А в чем же будет ходить мой муж, когда вернется? — спрашивала мама. Она меняла на продукты свои платья, даже летнее, только-только сшитое в Москве пальто, которое очень шло ей, за это пальто мы получили два мешка картошки и килограмм сала, но папин плащ был неприкасаем, и я часто представляла себе, как мы приезжаем обратно домой, нас встречает папа и мама дает ему надеть его любимый плащ… Я бросилась обратно к Наине. Она все еще стояла на крыльце, мыла рогожной тряпкой ступени. — Где мама? — спросила я. — Говорите правду! Наина снизу вверх глянула на меня. И вдруг с неожиданной теплотой, почти ласково взяла меня за руку. — Тут вот какое дело… — Что? Какое дело? — спросила я, едва шевеля губами, сердце мое внезапно застучало гулко и так часто, что казалось, всем кругом слышен его громкий, сильный стук. — Да ты сядь, вот сюда, на ступеньку, здесь чисто, я вымыла… Почти насильно она заставила меня сесть на ступеньку, сама присела возле меня. Маленькие глаза ее казались печальными. — Ничего не поделаешь, — сказала Наина, — стало быть, так суждено… Мама умерла за неделю до моего возвращения. Вскоре, когда я уехала, она заболела воспалением легких. Лечили ее хорошо, сам начальник госпиталя распорядился отпустить для нее все, какие будут нужны, лекарства. И вроде бы все уже шло на поправку, но сердце не выдержало. Однажды утром она не проснулась. — Господь ей легкую смерть послал, — сказала Наина. — Хорошо, что не мучилась… — Легкую? — переспросила я. — А вы откуда знаете? Мне представилось в этот миг, как мама ночью мечется на ветхой своей раскладушке, сжигаемая жаром, даже не имея сил позвать кого-нибудь. Сколько часов довелось ей промучиться? Часов, особенно долгих ночью? — Мы тебе телеграмму на другой же день отстучали, — сказала Наина. — Я не получила, я сама лежала у избы лесника. — Так без тебя и похоронили, больше нельзя было ждать… — Наина передернула плечами, словно ей разом стало холодно. — Зато место на кладбище дали хорошее, за это ваш плащ взяли, а место, ты увидишь, хорошее. Самой бы мне лежать впору… Опустив голову, она задумалась. Губы ее были скорбно сжаты. В этот миг она казалась мне никакой не Наиной, а обыкновенной, придавленной горем, неброской старухой, какие в ту пору встречались так часто. Позднее явились с работы сестры-рижанки. Одинаковые щегольские пальто из букле, белокурые локоны тщательно причесаны, на губах помада — розовая у Айны, карминно-пурпурная у Лаймы. Помню, взглянув на них, я поймала себя на чувстве неприязни, даже вражды к ним. У меня горе, мамы нет, никогда не будет, а они оживленные, даже вроде бы веселые, намазанные и завитые… Тогда я еще не понимала до конца, что каждому суждено переживать свое горе в одиночку, один на один с самим собой. Увидев меня, Лайма и Айна разом бросились ко мне, обняли, расцеловали и заплакали обе сразу… И я заплакала вместе с ними.
* * *
А от папы все не было и не было писем. И я решила: «Мы отправились в Уфу без него, он не знает, уехали мы или остались дома, может быть, ему и в голову не приходит, что мы в Уфе. И он пишет домой…» Мне виделся облезлый почтовый ящик, висящий возле нашей квартиры, переполненный папиными письмами. И никто их не вынимает, никому нет дела до нашего ящика. Очень хотелось в Москву. Я спала и видела замоскворецкие улицы, которые назывались так неповторимо по-московски: Якиманка, Полянка, Пятницкая, Калужская, Серпуховка, Мытная, Житная, Шаболовка, Коровий вал… Мысленно я проходила по Замоскворечью, знакомые дома двигались мне навстречу, провинциальные с виду особнячки, окруженные палисадниками, с завалинками возле заборов, по мостовой неторопливо, тяжело покачивались грузные троллейбусы, голубые искры летели с проводов, угасая в густой, немеркнущей зелени деревьев, растущих по обе стороны тротуара. Как же она была чудесна, Москва! И как же болело сердце в разлуке с нею… Я вставала утром, шла в свой наркомат, разговаривала с людьми, разносила служебные бумаги, выполняла поручения, потом возвращалась домой, ложилась на свою раскладушку и начинала вспоминать о доме, о Москве. Как-то мне довелось услышать: «Дома стены помогают…» Я на разные лады повторяла эти слова. В самом деле, дома и вправду стены помогают, они с тобой заодно. Но как попасть домой? Что для этого надо сделать? Помог, как оно часто бывает, случай. Один раненый ехал домой, в Рязань Ему нужен был сопровождающий, потому что он был на костылях, и начальник отделения предложил мне ехать с ним. — Доедешь до Рязани, а там уж рукой подать до Москвы, — сказал начальник, я тоже так считала. Рязань не Уфа, как-нибудь доберусь. Собирали меня все вместе: Наина напекла подорожников из белой муки, которую хранила для Гриши с Анфисой. — Ладно, приедут, отыщем для них еще какой мучицы, — великодушно решила Наина. — Лишь бы вернулись живыми. Сестры-рижанки подарили мне почти ненадеванное пальто из букле и шелковый шарф ядовитого фиолетово-синего цвета. — Ты будешь самая большая франтиха в Москве, — сказала Айна, а Лайма грустно добавила: — Когда я надевала этот шарф на возморье, все смотрели на меня. Сережкину было двадцать три года, а выглядел он едва на восемнадцать. Светловолосый, веснушчатый, сероглазый, он с первого же дня сказал мне: — Если хочешь, едем к нам в Палисадово, устроишься там, будешь жить припеваючи… — Что еще за Палисадово? — спросила я. — Моя родина, — горделиво произнес он. — Я там родился, большое, очень красивое село, леса, луга заливные и Ока… — Нет, — сказала я. — Мне надо в Москву, и как можно скорее. — Тогда как знаешь, — ответил Сережкин. Мы сели с Сережкиным в переполненный вагон, я подошла к окну, увидела стоявших на перроне Наину и сестер-рижанок. Они что-то говорили все вместе, но окно не открывалось, и я не могла слышать, что они говорят. Я стояла у окна, мне вспоминалось все, что было, казалось бы, совсем недавно: вспомнилась мама, ее усталые глаза, темные на бледном лице ресницы, низкий голос. Слезы невольно покатились по моим щекам, а Наина и сестры, разом замолчав, печально смотрели на меня. Потом поезд качнуло, и он двинулся, пошел. В последний раз я увидела Наину, Лайму, Айну. Поплыли перед глазами дома и деревья города, в котором навсегда осталась моя мама. — Вот и все, — сказал Сережкин. — Теперь поехали… Он вынул хлеб, крутые яйца, соль в тряпочке, кусок жареного мяса. Сказал мне: — Давай присаживайся. До сих пор ясно помнится мне соленый от слез вкус хлеба, черного, грубой выпечки, с остинками, царапавшими горло, хлеба военной поры. Я ела хлеб и не переставала плакать, но никто не приставал ко мне, никто не пытался расспросить или утешить. Война. У каждого своя беда, свое неизбывное горе. Прошло два с половиной дня, и вот я очутилась совершенно одна в городе Спасске, что неподалеку от Рязани. Сережкин укатил на попутной машине в свое Палисадово, а я решила во что бы то ни стало пробраться в Москву. Чего бы мне это ни стоило! Как бы со стороны я смотрела на себя: стою на неширокой вокзальной площади, в руках небольшой чемодан. В чемодане зимнее мое пальто, валенки, две буханки хлеба, связка лука. И еще немного, совсем немного денег в кармане кофты. До самого вечера я бродила по Спасску, вдоль и поперек исходила неширокие его улицы. Забрела на рынок, купила граненый стакан варенца, съела его с ломтем черного хлеба. Потом опять бродила, без устали, не зная, что делать, куда идти. В маленьких деревянных домах постепенно зажигались огни. Я смотрела на уютные окна, сиявшие теплым светом разноцветных абажуров, и думала, что будет со мною сегодня ночью? А завтра? Или послезавтра? Или через неделю? Как быть? Куда идти?.. И все-таки, должно быть, я родилась счастливой. С самого детства мне везло на хороших людей. Повезло и на этот раз. Когда я снова вернулась на вокзальную площадь, исходив, наверно, никак не меньше полусотни километров, я увидела голубой грузовик, стоявший на краю площади. Я подошла ближе. Плечистая, высокая женщина в темном ватнике, покуривая, стояла возле грузовика. Я хорошо разглядела ее. У нее было широкоскулое лицо, выпуклый, без единой морщинки лоб. Густые брови, красивый рот, нижняя губа чуть шире верхней. Россыпь веснушек на переносице. Она тоже смотрела на меня, попыхивая папироской-гвоздиком». — Чего глядишь? — спросила добродушно. — Никак наглядеться не можешь? Обычно я за словом в карман не лезла, но тут почему-то молчала, не находя, что сказать в ответ. Наверно, я показалась ей очень жалкой или просто выглядела усталой, почти больной, потому что внезапно она сказала совсем другим, более мягким тоном: — Что с тобой? А ну расскажи. Я рассказала ей все. И про маму, и про то, что от папы не было писем. И что я сплю и вижу снова очутиться дома, в Москве. Она слушала, не перебивая. — Пропуск есть? — спросила. — Нет. — Вот оно что. Вынула из кармана ватника смятую пачку папирос, закурила новый «гвоздик». — Что с тобой делать, просто не знаю, — сказала, глубоко затянувшись. — И я не знаю, — сказала я. Впервые мне ясно представилась вся необдуманность моего поступка. Надеялась на авось, и что же получилось? Все равно без пропуска мне в Москву никогда не попасть. — Спрошу-ка я дедулю, что нам делать, — сказала женщина. — Кого? — переспросила я. — Дедулю. Она открыла дверцу кабины, позвала негромко: — Дедуля, а ну давай сюда… Щупленький, невысокий человек вылез из кабины. Повел на меня улыбчивым глазом, потом глянул на нее. — Чего, тетя Лена? — Что с нею делать, посоветуй… — Сейчас, — живо отозвался дедуля. На вид ему было не больше, но и не меньше тридцати. Один рукав старенькой, застиранной гимнастерки подвернут под пояс. Наверно, воевал, оставил руку где-то в бою, теперь, вчистую отвоевавшись, демобилизовался. Тетя Лена неторопливо рассказала ему про меня. Он слушал ее, то поглядывая на меня, то на нее круглыми, веселыми глазами. — А что, если мы ее возьмем с собой? — спросил он. — С собой? — задумчиво повторила тетя Лена. Обернулась ко мне. — Если тебя застукают, то и мне не поздоровится, потому что везу без пропуска… — А вдруг не застукают? — спросил дедуля и сам же ответил: — В самом деле, могут и не застукать… — Конечно, ей без нас податься некуда, — все так же задумчиво продолжала тетя Лена. Долго стояла, не говоря ни слова, потом обернулась ко мне: — Полезай в кузов, ложись в самом углу, поняла? — Поняла, — радостно ответила я, взобралась на колесо, а с колеса прыгнула в кузов. Тетя Лена и дедуля приехали в Спасск из Москвы за картошкой. В ту пору многие учреждения и заводы посылали своих снабженцев на машинах за картошкой в города и районы, не бывшие под немцем. Дедуля работал в орсе номерного завода, там же шофером работала и тетя Лена, Елена Ивановна. — Почему вы зовете его дедулей? — спросила я. — За волосы, — ответила она. — Его у нас на заводе все так зовут. Дедуля подмигнул мне, сдвинул бобриковую серую солдатскую ушанку набок, и я увидела совершенно белые, прямые волосы. И вправду дед дедом. — Я с детства седой, — пояснил он мне. — Альбинос, что ли… — Подумал и добавил: — Ничего, и альбиносом жить можно, зато живой остался, правда, руку под Смоленском похоронил… Мы ехали около двух суток. Ночами я менялась с дедулей, он садился в кузов, а я в кабину, рядом с Еленой Ивановной. Она вела машину щегольски, как бы козыряя своим уменьем, ловкостью, четкими движениями смуглых, красиво вылепленных рук. На дороге нам встретилось четыре контрольных пункта. Мы их благополучно миновали, солдаты читали проездные документы, спрашивали, что за груз она везет в Москву, потом отпускали на все четыре стороны. Каждый раз Елена Ивановна говорила: — Наконец-то! Пронесло! И я понимала, она боялась за меня, ну, и, само собой, за себя, потому что, если бы меня нашли, ей бы тоже не поздоровилось… — У меня и муж и сын на фронте, — призналась Елена Ивановна. — Оба на разных фронтах, сын на Кавказе, а сам — на Курской дуге. Уже раз был ранен, опять пошел воевать… Разволновалась, быстро закурила свой «гвоздик», сказала: — И все равно, если тебя найдут, ничего не поможет, и тебе и мне попадет на орехи… Уже перед самой Москвой на контрольном пункте, как назло, попался особенно въедливый лейтенант. Мало того что настойчиво светил фонарем прямехонько в лицо Елене Ивановне, пронзая ее острыми, молодцевато прищуренными глазами, мало того что несколько раз перечитал ее документы, шевеля губами, словно незадачливый ученик в школе, он еще пожелал взобраться в кузов. Я лежала ни жива, ни мертва в своем углу, заваленная мешками с картошкой. Спотыкаясь, он шагал по картошке. — Вы, пожалуйста, поаккуратнее, — вежливо сказал дедуля. — А то своими сапогами всю картошку нам перемнете… Лейтенант, не слушая его, шагнул дальше и упал. Это меня и спасло. Хотя я и дала себе слово — лежать тихохонько, даже если он и наступит на меня, прямо вот так вот встанет и пойдет по мне своими сапогами, все-таки было боязно, а вдруг не выдержу, вскрикну? Или он сам внезапно увидит меня? К счастью, лейтенант раздумал шагать дальше, соскочил на землю. До меня донесся его голос: — Скоро поедете… Я прижалась лицом к доске, отыскала в ней крохотную дырочку. Прямо передо мной было лицо лейтенанта, словно из дерева вырезанное, с тяжелой челюстью, небрежно выбритым подбородком. На миг узкие, прищуренные его глаза встретились с моими глазами, я мгновенно отпрянула, мне показалось, что он увидел меня. Машина тронулась. Я засмеялась от счастья. Все. Теперьуже не будет никаких контрольных пунктов. Впереди Москва. Мы остановились в негустой роще. Елена Ивановна постучала мне в кузов. Я соскочила на землю. Было уже темно, очень тихо. Неясно белели в темноте высокие прямые березы. Елена Ивановна стояла возле машины, жадно курила. Дедуля, мечтательно закинув голову, глядел в ночное небо. Я подошла к Елене Ивановне, стала рядом с нею. — Жива? — спросила она. — А как же. А что? Она старательно втоптала окурок в землю. — А то, что не знаю, как ты, а я натерпелась страху. — Ну и лейтенант попался, — сказал дедуля. — До того вредный, такому бы начпродом быть или в столовой вкалывать, цены бы тогда не было… — Его работа такая, — сказала Елена Ивановна. Вздохнула, глядя на зубчатые ветви ели, растущей напротив нас. — Как-то там мои сейчас? Что с ними?.. Снова вынула новый «гвоздик», глубоко, с удовольствием затянулась. — Мы сейчас где? — спросила я. — К Удельной подъезжаем. Ты где живешь? — спросила она. — На Шаболовке. — Немного не по дороге, ну да ладно, довезем тебя до самого дома. — Зачем? — воскликнула я. — Прекрасно доберусь сама. Елена Ивановна усмехнулась. — Слышь, дедуля, какая она у нас прыткая, хочет сама до дома добраться. — В Москве нельзя ходить без ночного пропуска, — поучительно произнес дедуля. — Разве не слышала? Я не ответила ему. Родной, любимый мой город был рядом, рукой подать. Еще немного, самую малость, и я буду у себя дома, открою свою дверь и непременно, наверняка выну из ящика папины письма. А может быть, папа дома? Вдруг по какой-нибудь причине его демобилизовали? Или у него командировка на несколько дней? Или маленький отпуск? И так бывает. Елена Ивановна молча смотрела на меня, словно понимала мои мысли. — Никогда вас не забуду, — сказала я. Она усмехнулась. — Забудешь. — Нет, не забуду. Она настойчиво повторила: — Забудешь. В жизни столько разных людей встречается, всех не упомнишь. Круто оборвала себя, решительно взобралась в кабину. — Поехали, мне еще домой в Карачарово ехать и дедулю в Лосинку везти. Машина снова тронулась. С каждой минутой Москва становилась ближе; казалось невозможным, невероятным, удивительным, что еще через какой-нибудь час, не больше, я буду у себя, на Шаболовке. …Елену Ивановну я не забыла. Но больше нам не привелось с нею виделся. Ни с нею, ни с дедулей. По моей ли вине или, как принято говорить, жизнь развела в разные стороны? Не знаю. А вот не встретились мы с нею больше, и все. Так как-то получилось…Любимец судьбы Рассказ
Вика перешла в седьмой класс и только тогда простилась с детством, как полагала, окончательно, раз и навсегда. Прежде всего безжалостно расправилась со своими куклами, отправив одну за другой в мусоропровод. Даже самую любимую, безглазую, с облупившимся носом, Вика в детстве любила класть ее рядом, на подушку, — и ту не пощадила. Однажды я спросила Вику: — Как зовут эту куклу? Она ответила: — Никак. Просто кукла. Почему так — не знаю. Все остальные куклы имели стабильные имена — Лукерья, Лиля, Розочка. А одна даже имя-отчество, Марья Васильевна. Это была светловолосая, голубоглазая великанша, которую Руслан привез Вике из Берлина. Вике в ту пору минуло семь лет. Она вежливо поблагодарила Руслана и ни разу, ни единого раза даже не вынула куклу из коробки. С самого начала светловолосая дива чем-то не показалась ей. А вот безглазую уродку с облупившимся носом она обожала. Я уверена, распростившись со своей безымянной любимицей, Вика, должно быть, всплакнула. Но, как говорится, охота пуще неволи. Потом она выбросила все свои фантики, камешки, которые нашла на пляже в Коктебеле, игрушечную посуду, плиту со сковородками, кастрюлями и мисками, кукольный гардероб, обновляемый с каждым годом. Прошлой весной мы ей купили письменный стол, настоящий, однотумбовый, с тремя ящиками. Поначалу Вика ликовала, у нее стол как у взрослых, и немедленно навалила на него свои камешки, коробки с фантиками, а в ящиках поселила кукол. Теперь стол стал аскетически голым. Настольная лампа, несколько книжек, тетрадки. Всё так, как оно полагается быть на письменном столе делового человека. Ничего лишнего. — Неужели можно вот так вот запросто, в один день разом повзрослеть? — спросил меня Руслан. — Наверно, можно, — ответила я. — Нет, — сказал он. — Это медленный процесс, который накапливается постепенно, не сразу. Я подумала, не все ли равно, постепенно или сразу взрослеть? Должно быть, все матери одинаковы, всем хочется, чтобы дети подольше оставались детьми. И я не хочу скрывать от себя, мне жаль, что Вика становится взрослой, подчас манерной, что она смотрит как-то уже по-новому, полузакрыв глаза, из-под ресниц, и прическа у нее другая, не привычные простодушные косички, а хорошо расчесанный пук волос, схваченный на затылке нарядной заколкой. Она уже не может заставить себя спокойно пройти мимо зеркала, то и дело внимательно, придирчиво разглядывает в зеркале свое лицо, щурит глаза, поднимает брови, хмурится, надувает губы… — Ты у нас настоящая артистка, — говорит Руслан. — Чем? — удивляется Вика. — Артистки тоже целые часы проводят за зеркалом, изучают свою внешность. — Во-первых, я не провожу часы за зеркалом, — парирует Вика. — Во-вторых, я уже хорошо изучила себя, дальше некуда. Еще недавно решительно равнодушная к одежде, Вика стала усиленно интересоваться тряпками, то и дело просит купить или фирменные джинсы, настоящие, стоячие траузеры, или водолазку, или свитер с глухим воротом. Зато когда она забывает о себе, не глядится в зеркало, не старается казаться старше, она опять та самая Вика, которую я знаю и помню с первого ее дня. Непосредственная, импульсивная, искренняя. Руслан считает, что у нее особенно сильно развито чувство дружбы. Правда, своей дружбой она одаривает обычно не самых лучших, поэтому постоянно разочаровывается, любимые подруги спустя какое-то время оказываются невысокой пробы, то и дело она обманывается в них, сходится с новыми, и снова разочаровывается, и снова ищет, на кого бы обрушить всю силу своей дружбы и верности. Как-то она сказала мне: — Представь, ма, я разлюбила «Трех мушкетеров». — Да ну? — удивилась я. Дюма был ее любимый писатель, его книги о мушкетерах, все эти «Двадцать лет спустя», «Виконт де Бражелон», «Десять лет спустя» она постоянно перечитывала, а порой, к случаю, даже шпарила из них целые фразы наизусть. — Разлюбила, — повторила серьезно Вика. — Больше не хочу и никогда не буду читать ни одной строчки. Нахмурилась, сердито сжала губы. — В самом деле, зачем читать, если я заранее знаю, что верные друзья станут врагами? Ты же знаешь, Арамис в конце концов стал ненавидеть д’Артаньяна? Решительно махнула рукой: — Одним словом, больше читать не буду! Так и сделала. И подарила книги Дюма очередной любимой подруге, шесть томов, превосходно изданных, с красивыми иллюстрациями. Я уверена, она ни разу не пожалела о своем подарке даже и тогда, когда разошлась со своей избранницей. Чем старше становится Вика, тем сильнее проступает в ней сходство с Юрой, сходство, может быть, чисто внешнее, почти неуловимое и все же ясное для тех, кто его знал. Я узнаю его походку, стремительную, летящую, его рассеянный, туманный взгляд, смех, поначалу негромкий, а потом все более разгорающийся, как бы набирающий силу; совсем как Юра, Вика любит задумчиво глядеть на огонь, любит сказки и былины и не выносит стихи, охотно заучивает целые страницы прозы, чем-либо понравившейся ей. И так же, как он, равнодушна к спорту. Я смотрю на Вику и думаю: «Гены — великая вещь. Ни забыть, ни истребить их невозможно». Но в то же время многое отличает Вику от Юры. Хотя бы то, что Вика верна дружбе, а Юра из тех друзей, которые постоянно отсутствуют тогда, когда они особенно необходимы. Именно тогда у них бывают простуда, прострел, внезапная высокая температура, горящая путевка в санаторий, неожиданная командировка. Потом, Вика искренна, правдива, а Юра сызмальства не может не лгать. Вернее, как я поняла позднее, не лгать, а выдумывать. Мы с ним познакомились в тот год, когда я кончала институт, и спустя примерно месяц поженились. Он был старше меня на двенадцать лет, но несмотря на это, я страстно влюбилась в него, и, думается, он тоже полюбил меня. Но я никак не могла предполагать, что Юра окажется таким несерьезным, таким чрезмерно легким, решительно неприспособленным к семейной жизни. Моя мама-умница раскусила его сразу и безошибочно определила: — Муж в весе пера. А я сердилась и обижалась на нее. — Зато он добрый. — Он никакой, — говорила мама. — Не злой и не добрый. Ты еще убедишься в этом. — Нет, он добрый, — упрямо твердила я. В душе я вовсе не была уверена в Юриной доброте, но не желала признаваться маме. Как часто я ловила на себе ее соболезнующий взгляд. А я боялась жалости, особенно маминой, я хотела казаться беспечной, по возможности счастливой, однако обмануть маму было нелегко. Я отнюдь не была душечкой, бездумно принимающей все особенности характера своего мужа. Напротив! Я хорошо изучила Юру и нередко относилась к нему с неподдельной иронией. Когда меня спрашивали, какая у Юры специальность, я отвечала: — Любимец судьбы. Это не было фразой, придуманной с ходу. Он и в самом деле был настоящий любимец, баловень судьбы. То была его подлинная профессия, все остальное, даже диплом архитектора, казалось приложением к основной специальности. Он жил как бы играючи, каждое его желание исполнялось словно по щучьему веленью. Захотел поступить в архитектурный институт, не имея ни достаточных способностей, ни соответствующих знаний, — поступил. Захотел после окончания устроиться в мастерскую знаменитого зодчего — устроился, захотел поехать на стажировку в Италию — и поехал, несмотря на огромный конкурс. Мне кажется, если бы он захотел чего-то невозможного — звезду с неба, птичьего молока, землянику под снегом, — все что угодно, он бы наверняка получил желаемое легко и просто. Он так уверовал в свою счастливую звезду, что уже и не представлял себе, что его жизнь могла бы сложиться как-то иначе, не так, как ему бы хотелось. — Ты избалован своей удачливостью, — говорила ему я. Он смеялся в ответ: — Да, я избалован. Ну и что с того? Чем дольше мы жили, тем все сильнее меня раздражала его особенность придумывать различные истории, большей частью про себя самого. Кажется, он сам первый верил своим фантазиям. В самом начале нашей жизни мне даже нравились его байки, он развлекал моих подруг рассказами о восхождении на Эверест или о приключениях на дне океана. Он был главным героем, взбирался на снежные вершины, бесстрашно сражался с зубастыми акулами, вступал в драку с бандитами, напавшими на беззащитную прохожую… В такие минуты серые глаза его искрились, блестели крупные частые зубы, нежно розовели твердые щеки с трогательным, поверх румянца, юношеским, золотящимся при свете лампы пушком. Я понимала, что он рассказывает неправду, и все-таки слушала о покорении снежных вершин, о сраженье с акулами, о драке с бандитами, завороженная низким, густым голосом, блеском глаз, медленной улыбкой. Но однажды, когда он рассказал двум моим сослуживицам, пришедшим после рождения Вики навестить меня, о том, что читал лекции в Оксфорде, я не выдержала, спросила: — На каком языке ты читал лекции? Он ответил невозмутимо: — На английском, разумеется. — Мой дорогой, — почти ласково сказала я, — но ты же не знаешь английского, ни одного слова, кроме гуд бай и о’кэй. Он продолжал улыбаться, улыбка его возмутила меня, и я, что называется, закусила удила. — К тому же ты отродясь не был в Оксфорде и никто никогда не приглашал тебя читать лекции. — Приглашал, — сказал он. — Вот как, — усмехнулась я. — О чем же ты читал в Оксфорде? Расширив серые, в крупных ресницах, глаза, он удивленно посмотрел на меня. Потом неожиданно засмеялся: — А ты, оказывается, колючка! Странное дело, обе мои гостьи, как по команде, укоризненно покачали головой и начали просить его: — Еще, Юра, пожалуйста, мы слушаем вас… И он продолжал как ни в чем не бывало разливаться соловьем: Оксфорд — прелестный городок, там все коттеджи увиты плющом, стрельчатые окна совсем как в рыцарских романах и во всем чувствуется атмосфера далекой старины, немудрено, ведь Англия страна традиций, ну и так далее, в том же духе. Я не дослушала, пошла в другую комнату, мне надо было кормить Вику, за стеной слышался Юрин голос, он рассказывал о том, чего с ним никогда не было и не могло быть. «Наверно, вычитал в какой-нибудь энциклопедии», — думала я, кормя Вику, глядя в ее серые, походившие на Юрины глаза. За те немногие годы, что мы прожили с Юрой, мы довольно часто ссорились. Вернее, я обижалась, а он оставался непоколебимо спокойным. Ровное настроение не покидало его ни на минуту. — Как, отошла? — спрашивал он позднее. Я не могла долго сердиться. Однако я выговаривала ему, почему не желает помогать мне, ведь так трудно с ребенком одной, почти без его помощи, и к чему выдумывает невесть чего, в конце концов люди поймут, что все это враки, и никто никогда ему верить не будет, а он уже солидный человек, отец семейства… Юра слушал меня не перебивая. Потом спрашивал весело: — Отговорила, роща золотая? Успокоилась наконец-то? И я понимала, с него все как с гуся вода, наверно, он и не слушал меня, а думал в это время о чем-то другом. Разумеется, мы мирились, хотя в душе оставался осадок. Но Юру вполне устраивала наша жизнь, он мог делать все что угодно, бывать с кем угодно, я никогда не допрашивала его, не устраивала сцен ревности. Случалось, он говорил мне: — Ты абсолютно и совершенно доверчива. — Это хорошо или плохо? — спрашивала я. — Отлично, — отвечал он. — Ты беспрекословно веришь даже прогнозам погоды… Глаза его улыбались. И я не могла понять, иронизирует он надо мной, или говорит всерьез, или все-таки укоряет за излишнюю доверчивость? Когда Вике исполнилось три года, мы с ним разошлись. Дело было так — Вика упала со своего стульчика. Я вбежала в комнату из кухни и увидела: девочка лежит на полу, глаза расширены, рот открыт, лицо синее, помертвевшее. Я схватила Вику на руки, крикнула: — Юра, скорее! Он вбежал следом за мной. — Скорее, — торопливо бросила я. — Беги за такси, мы с нею едем в больницу… Не говоря ни слова, он ринулся и… явился лишь спустя часа два, когда мы с Викой уже вернулись из больницы. Открыл дверь, спросил беспечно: — Уже все обошлось, надеюсь? Вернулись или вовсе не ездили? Я не ответила ему. Просто боялась, скажу слово, или разревусь в голос, или вцеплюсь ему в лицо. Он подошел ближе, погладил Вику по щеке. — Как дела, малыш? Я сказала: — Уходи. Он не понял меня. — Куда уходи? — Куда хочешь. Глаза его ласково сощурились. — А я не хочу никуда уходить… Тут я не сдержалась, заорала во весь голос: — Немедленно, сию же минуту, чтоб духу твоего не было! Я так кричала, что он, видимо, испугался. Молча смотрел на меня, время от времени моргал ресницами, не говоря ни слова. Позднее, когда я уже была в состоянии относительно спокойно выслушать его, он рассказал: — Такси не было нигде, я избегал все окрестные улицы, и вдруг зеленый огонек. Я тут же влез в машину и, о чудо цивилизации, услышал голос диспетчера, потому что машина была радиофицирована, и диспетчер повторил заказ — Ленинский проспект, дом десять, квартира семьдесят, машина на аэродром. «Что за чушь, — подумал я. — Это же мой адрес». И тогда я решил повернуть на аэродром, мне вдруг показалось, что ты хочешь бросить меня и нарочно послала за такси, а сама собралась и с кем-то, кого я не знаю, улетела куда-то… — Хватит, — оборвала я его, чувствуя, что еще немного, и я уже не сумею сдержать себя. — Довольно вранья, не хочу больше слушать ни одного слова. Немедленно убирайся! Сколько он ни уговаривал меня, пытаясь обратить все в шутку, сколько ни просил прощенья, ни каялся слушаться меня во всем и всегда, я оставалась непоколебимой. И он сдался. Сперва поселился у своей мамы, потом, по слухам, сошелся с некоей юной красавицей, обладательницей превосходной квартиры и дачи, однако вскоре разошелся с нею и уехал куда-то. То ли за границу, то ли на Дальний Восток, так я и не сумела до конца выяснить. Впрочем, меня это и не очень интересовало; странное дело, какие иной раз случаются удивительные вещи, ведь я любила, любила его, и вдруг поворот на сто восемьдесят градусов, и уже не хочется не только видеть его, но даже просто вспомнить. Раз и навсегда я вычеркнула его из своего сердца. Надо сказать, что он оказался, к моему удивлению, совсем не навязчивым, не пытался звонить, приходить, искать встреч со мной или хотя бы случайно увидеть Вику. Моя мама утверждала: — Первый показатель, что он тебя не любит и никогда не любил. Если бы любил, его бы тянуло поглядеть на тебя или на дочь. Но меня мамины слова уже не трогали. Словно во мне повернули выключатель и все разом сгорело. Я ему не нужна? Отлично. Он-то мне уже начисто не нужен, и это самое главное. Время от времени я получала почтовые переводы для Вики, он не писал никаких слов, только мой адрес, фамилию и сумму прописью. И я ловила себя на том, что с некоторой брезгливостью беру эти деньги, словно они все еще хранили прикосновение его рук… За все эти годы мы ни разу не виделись. Когда Вике исполнилось пять лет, я встретила Руслана, вышла за него замуж и он удочерил Вику. Это было нелегко, но Руслан сумел добиться. Вика носит его фамилию и бесспорно уверена, что Руслан ее родной отец; само собой, я не пытаюсь разубедить ее. Они обожают друг друга, и я порой упрекаю Руслана за то, что он чересчур балует Вику. — Но она же у нас одна, — оправдывается Руслан. — Но ты ее до того избаловал, что она в конце концов будет плясать на твоей голове! — Моя голова выдержит не одну такую тяжесть, как Викины танцы, — отвечает Руслан, и я знаю, что он не лжет, он такой, все может выдержать. Вика у нас Руслановна, она часто зовет отца по имени — Руслан. — Мне нравится твое имя, — говорит Вика. — Все девочки в классе завидуют, что у моего папы такое имя. И соболезнующе обращается ко мне: — Если бы ты еще была Людмила! — Что бы было? — спрашиваю я. — Был бы полный порядок, совсем по Пушкину. — Мой папа хотел назвать меня Людмилой, но мама решила — только Зоей, — говорю я. — Бабушка была у нас упрямая, — вспоминает Вика. — Верно, ма? Если что-то решит, ее уже не переубедит никто. Я соглашаюсь с Викой: — В общем, имело место. — А дедушку я не знала, — говорит Вика. — Он тоже был упрямый? Мой отец, ее дед, ушел на фронт в сорок втором году. Помню, был очень жаркий июльский день. В небе ни облачка, пыльные тополя возле военкомата, куда мы провожали папу вместе с мамой. Витрины магазинов, заставленные мешками с песком, окна домов, заклеенные белыми бумажными полосками. Папа сказал: — Ну, дочка… Наклонился, прижал меня к себе. Снизу вверх я смотрела на папу, на сильную, загорелую его шею, хорошо видную мне, на четко вылепленный, немного бугристый лоб и щеки, чуть отливающие голубизной; папа любил тщательно, на мой взгляд, чересчур тщательно бриться. Он глянул на меня, и глаза его стали теплыми. Положил свою большую руку на мою голову, я стояла, не шелохнувшись, боясь, чтобы он не убрал руки. Потом вынула из кармана плюшевого медвежонка, медвежонок был всегда со мною, сунула его в карман папиной гимнастерки. Пусть, подумала я, пусть пойдет с папой на фронт и вместе с ним вернется обратно. Первое письмо от папы мы получили спустя примерно недели две из действующей армии.«Надо же так, — писал папа. — Стал рыться в карманах, нащупал что-то твердое, непонятное. Оказался медвежонок. Спасибо, дочка, мне с ним веселее…»У нас на стене висит последняя фотография моего отца. За эти годы я уже немного позабыла его, не помню, какого цвета у него были глаза, какой голос, но вот гляну на фотографию, и снова вспоминается мне жаркий день июля, пожухлые от зноя листья деревьев, белесое небо над головой. Я снова вижу его лицо, немного бугристый лоб, неяркие, четко вырезанные губы, темные, в едва заметных крапинках глаза под широкими, длинными бровями… Такие же брови у Вики, единственное ее сходство с дедом. А я больше похожа на маму. Теперь их обоих уже нет со мной. И я старше мамы уже на целых два года. Пройдет еще немного лет, и мы сравняемся с папой. Будут идти годы, один за другим, мой папа останется таким, каким был, а я буду неминуемо, необратимо стареть. Что ж, чему тут удивляться? Так оно и должно быть…
* * *
Второго мая мы с Русланом решили пойти погулять в парк имени Горького, благо живем рядом, на Фрунзенской набережной, парк от нас рукой подать. К нашему удивлению, Вика тоже вызвалась пойти с нами. Так и сказала: — Примите и меня в вашу компанию… — Само собой, примем, — ответил Руслан. — А что, никак, надоели сверстники-ровесники, к старичкам потянуло? — Какие вы старики, — возмутилась Вика, должно быть, ей хотелось бы, чтобы мы всегда и навеки оставались молодыми. — Просто охота сегодня побродить вместе с вами. Она надела лучшее свое платье, джерсовое, вишневого цвета, в белую полоску, расчесала волосы на косой пробор, прошлась передо мной на цыпочках, словно балерина. — Как я смотрюсь? — Нормально, — ответила я, по правде говоря, несколько кривя душой. Я будто бы только сейчас заметила, какой Вика стала хорошенькой, на вид ей можно дать все семнадцать. — Хороша у нас дочка, — сказал Руслан. Я прижала палец к губам. — Не надо, чтобы она слышали. — Боишься, зазнается? — Боюсь, — ответила я. — Возьмет и зазнается, с нее станет. — Думаешь, она сама не знает, что хорошенькая? — спросил Руслан. — Не беспокойся, ей о себе все давным-давно хорошо известно. — И все же, — сказала я. — Ладно, — покорно согласился Руслан. — Пусть будет по-твоему. У Руслана на редкость слишком покладистый характер, постоянно ровное настроение, он общителен, спокоен, жизнерадостен, уступчив. Чего еще можно желать от мужа? Единственный его недостаток — он ревнив. Правда, одна я знаю об этом. Больше никто. Вика даже и не подозреваем о том, что он ревнив. Обычно она говорит о нем: — Наш папа — сущий ангел. Голубой от головы до пяток… А он, случается, расспрашивает меня с пристрастием, помню ли я Юру. Не скучаю ли по нему. Я уверяю Руслана, что я начисто забыла о Юре, что мне решительно все равно, есть он или же его нет, и чувствую, Руслан мне не верит. Хочет верить и все-таки не верит. И сам мучается, и меня, разумеется, мучает. Итак, мы отправились в парк. Сияющий весенний лень, молодые листья на деревьях, ярко-зеленая, еще не успевшая запылиться, свежая на взгляд трава; все кругом нерастраченно ясное, чистое, и небо такое, словно его хорошенько вымыли с содой и протерли до блеска. — Смотри, — сказал Руслан, — как много военных… И вправду, по дорожкам парка, по берегу Москвы-реки, повсюду шли военные. Все больше уже пожилые, в мундирах, с орденами или пестрыми орденскими планками на груди. Вика вспомнила: — Так сегодня же второе мая, день встречи фронтовиков. — Ну, конечно же, — сказал Руслан. — Совсем из головы вон. Однако что за память у девочки! Никогда не упустит возможности похвалить Вику, хотя я постоянно спорю с ним, доказываю, что хвалить в глаза непедагогично, следует хвалить только за глаза, а он уверяет, что хвалить в глаза умнее и рациональнее, тогда человек, которого хвалят, будет стремиться стать еще лучше. — Вот это да, — сказала Вика. — Какая смешная тетка! Мимо проходила бравого вида седоволосая, коротко стриженная женщина в солдатской гимнастерке. На мощной груди ее звенели медали, она шла медленно, поминутно спрашивая встречных военных: — Кто из шестого кавалерийского корпуса? Есть такие? — Неужели эта старуха была кавалеристом? — удивилась Вика. — А почему бы и нет? — ответил Руслан. — Не всегда же она была старой. Помнишь, я тебе недавно рассказывал про кавалериста-девицу? Так вот, она умерла в глубокой старости. Руслан очень начитан, кроме того, у него превосходная память. О чем бы Вика ни спросила его, он все всегда знает, на все имеет ответ. Порой мне сдается, что он, может быть, чего-то не знает, но все равно ответит, чтобы оставаться для Вики авторитетом решительно во всех областях. — Пойдем за нею, па, — предложила Вика. — Вдруг она встретит своих однополчан… — Пойдем, — сказал Руслан. Он ни в чем никогда не откажет Вике. Впрочем, она, превосходно сознавая это, редко пользуется своим преимуществом. По натуре Вика человек справедливый. — Идите, — сказала я. — А мне хочется посидеть немного на лавочке… — Хорошо, — согласилась Вика. — Мы вернемся за тобою… — Не пройдет и тридцати минут, — добавил Руслан. Я подняла лицо к солнцу. Солнечные лучи светили прямехонько в глаза, еще ненавязчиво ласковые, совсем нежаркие. Я поискала глазами скамейку, сейчас бы усесться поудобнее, расслабиться под солнечными лучами, ни о чем не думать… Вдали, под деревьями, виднелась скамейка, к счастью, пустая. Я поспешила к ней, но не тут-то было. Откуда ни возьмись, вынырнула стайка шумливых девочек-старшеклассниц, мгновенно впритык уселись друг возле дружки. «Ладно, — решила я. — Поищу другую скамейку…» Я свернула в боковую аллею. И тут неожиданно увидела Юру. Он шел навстречу мне. Нет, я не ошиблась, еще издали я узнала его широкие, чуть согнутые плечи, быструю, даже спустя годы, как бы летящую походку. Рядом с ним шла молодая девушка, я хорошо разглядела ее, этакая кудряшка-милашка; все в ней было круглым — круглые локончики, круглые розовые щеки, круглые глаза, восторженно глядевшие на Юру. В руках Юра держал шест, на шесте белел квадратный лист картона, на котором было написано синим фломастером:«Откликнитесь, боевые друзья Героя Советского Союза Сергея Астафьевича Чепракова!»Сергей Астафьевич Чепраков… Почему мне знакомы, хорошо знакомы эти три слова? Да это же Юрин отец, скромный сотрудник московского арбитража, тихо отошедший в мир иной в тот самый год, когда родилась Вика. Я уже смутно помнила его, нам не приходилось часто встречаться, обычно когда мы приходили к Юриным родителям, Сергей Астафьевич не показывался, сидел в своей каморке; моя свекровь выделила ему маленький закуток, чтобы, как она выражалась, не наступать друг другу на пятки. Порой он выходил в большую комнату, здоровался и безмолвно сидел за столом до тех пор, пока свекровь, обладавшая властным, непререкаемым характером, не говорила ему: — А теперь, друг мой, не пора ли тебе на боковую? Он вставал из-за стола, говорил всегда одинаково: — Общий привет. И шел к себе. Однажды Юра сказал о своем отце: — Поразительный человек, о нем не вспомнят, когда он рядом, и тут же забывают, когда его нет… Злые, беспощадные слова. Вот такой он был, Юрин отец, и я знала совершенно точно: он никогда не был Героем Советского Союза. И ни одного дня не воевал на фронте: он числился белобилетником по причине, как выражалась все та же свекровь, благоприобретенного плоскостопия и врожденной трусливости. Хотя она открыто презирала своего мужа, но искренне, я уверена, без малейшего притворства оплакивала его смерть. — Какой-никакой, — сказала она тогда мне, — а все-таки кто-то дышит рядом… Юра еще не успел увидеть меня, а я сумела разглядеть его лицо, раздавшееся с годами, ставшие мясистыми щеки, морщины на лбу, поредевшие и поседевшие волосы, некогда прекрасного пепельного цвета. Глаза Юры сперва бездумно, рассеянно скользнули мимо, потом снова вернулись ко мне и вдруг блеснули на миг. Узнал. Я кивнула ему. Он молча смотрел на меня и, может быть, решал, что делать, не узнать, пройти мимо или все же остановиться? Казалось, мне ясно виделась та внутренняя борьба, которая происходила в нем. Интересно, подумала я, что победит? Какое желание одержит верх? Он подошел ко мне, протянул руку. — Сколько лет, сколько зим! Его кругляшка с любопытством оглядела меня. — Познакомься, Лялечка, — сказал Юра. — Это моя старинная, — легкая усмешка тронула его губы. — Даже очень старинная знакомая. Лялечка протянула мне розовую лапку. Я спросила, не без наслаждения глядя прямо в глаза Юры: — Кого ты ищешь? Что за боевые друзья? — Боевые друзья — это друзья моего отца, — веско произнес Юра. — Полагаю, тебе известно, что Сергей Астафьевич Чепраков был мой отец? — Известно, — сказала я. — Так хочется получить о нем хотя бы какую-нибудь весточку, — доверительно сказал Юра. — Ты меня понимаешь? — Да, — сказала я. — Понимаю. — Все надеюсь, вдруг найдется кто-то, кто знал его или вместе сражался на фронте. Серые глаза его смотрели на меня, как мне показалось, умоляюще. — Папа погиб в Полесье, ему уже посмертно присвоили звание Героя. Какой-то седой майор в выгоревшем мундире приблизился в нам. — Чепраков? — спросил он, прочитав фамилию. — Это какой же Чепраков? Кем был? — Летчиком, — не моргнув глазом, ответил Юра. — Воевал на Первом Украинском. Майор задумчиво покачал головой. — У нас на Втором Украинском был Чепраков, только его не Сергеем звали, а Виктором. — Значит, однофамилец, — кротко пояснил Юра. Майор снял фуражку, вытер платкам влажный лоб. — Выходит, что так. Бегло поклонился то ли мне, то ли Юре с Лялечкой, прошел дальше. — Сегодня здесь власть войны, — сказал Юра. — Сплошные солдаты. — Какие же это солдаты? — возразила Лялечка. Голос у нее был под стать ее облику: мягкий, словно бы сдобный, ласкающий. — Это все сплошь офицеры. — Солдатами называют всех, даже маршалов, — поучительно промолвил Юра. — Отец, помню, так и говорил: — Генерал — тот же солдат, только ему труднее. Он улыбнулся Лялечке, потом одарил улыбкой и меня, очевидно, уверился, что я его не выдам. «А что, — подумала я. — А что, если осмелеть, сказать напрямик, хватит врать-то, сроду у тебя не было отца героя, твой папа мирно скончался в собственной постели, а в войну во время воздушных налетов, как рассказывала твоя мама, скрывался в подвале вашего дома, на Почтовой, и не выходил оттуда даже тогда, когда был отбой…» — Как твоя мама? — спросила я. Юрины глаза стали грустными. — Мамы нет уже пятый год. — Жаль, — сказала я. — Не говори, это была святая женщина. Он обернулся к Лялечке: — Такая душа, такой светлый ум, если бы ты ее знала! Лялечка подняла кверху брови и сочувственно вздохнула. А мне вспомнилась моя свекровь, С самого начала ока приняла меня в штыки, ревнуя сына ко мне. Потом постепенно стала привыкать. А однажды сказала: — Тебе с ним нелегко будет. Безумная любовь к сыну не мешала ей видеть его недостатки. К тому же она, будучи человеком пристрастным, была все-таки в достаточной мере справедливой. — Он еще в школе был известным вралем, — рассказывала свекровь. — И ничего с ним нельзя было поделать. Врал напропалую. Как-то я сказала: — Юре надо было стать писателем, у него столько фантазии. — Не то слово, — заметила свекровь. — Бывало, учительница позвонит мне домой, расскажите, что у вас случилось? Ничего, говорю, не случилось. Как же, говорит, Юра сказал, что у вас обвалился потолок, сгорел дом и вас едва спасли из-под обломков… Кто-то подошел сзади, закрыл ладонями мои глаза. Я безошибочно узнала эти твердые, нежные ладони. — Вика? Обернулась к ней. Ее глаза искрились, в зубах травинка. Ноздри как бы пронизаны розовым светом. Рядом Руслан, положил руку на Викино плечо. Ничего другого не оставалось, как сказать: — Познакомьтесь, это мой муж и дочь. Руслан слегка наклонил голову, и Вика тоже наклонила голову, этому она научилась у Руслана. — Кого вы ищете? — спросила Вика Юру, глядя на шест с картоном. — Как видите, боевых однополчан моего отца, — ответил Юра. Мне показалось, голос его звучит вяло, может быть, устал от этой никчемной игры? Или внезапная встреча с дочерью выбила его из колеи. — Мама, — сказала Вика, — можешь себе представить, та самая кавалерист-девица, ну, помнишь ее? — Помню, — сказала я. — Так вот, она встретила каких-то своих фронтовиков, и они все стали плакать… — Вика сама чуть не заплакала, — сказал Руслан. — Вот уж нет, — возразила Вика. — И ни капельки не не хотелось плакать, вот ни на столечко! Я смотрела попеременно то на нее, то на Юру, стоявших рядом. Как же они походили друг на друга! Серыми, в крупных ресницах глазами, медленной улыбкой, круто вырезанным, одинаковым у обоих, немного тяжелым подбородком. За эти годы мне не доводилось видеть их вдвоем, только теперь, когда оба они стояли рядом, я заметила это сходство, может быть, ясное и неоспоримое только лишь для меня одной. Вдруг Руслан тоже заметил сходство и сразу же все понял? Я не хотела, чтобы он понял. К чему? Разве ему от этого стало бы легче жить? Но Руслан смотрел в другую сторону. Вика спросила Юру: — Ваш отец был Герой Советского Союза? — Как видишь, детка, — сказал Юра. — И вы тоже герой? — не отставала Вика. — Что ты, — рассмеялся Юра. — Какой я герой… — Он герой в жизни, — вмешалась Лялечка. Юра резко, почти грубо оборвал ее: — Хватит! Довольно! — Почему хватит? — обиженно отозвалась Лялечка. — Ну ладно, — уже мягче проговорил Юра. — Я тебе все объясню дома, договорились? Лялечка, не отвечая ему, сердито поджала пухленькие розовые губки. Руслан вынул из кармана пачку сигарет, щелкнул зажигалкой. Я протянула руку сперва Лялечке, потом Юре. — До свиданья, нам пора… Лялечка с готовностью пожала мою ладонь, а Юра, казалось, не замечал ничего, жадно и пристально уставившись на Вику. — До свиданья, — повторила я. Он нехотя отвел от Вики глаза. — До свиданья… Я знала, он догонит меня. Я была уверена, мы не простимся вот так вот, словно и в самом деле далекие знакомые, которые не виделись много лет и еще много лет не сумеют видеться. Прежде чем он поравнялся со мною, я обернулась. — Давай постоим минутку, — сказал Юра. Он заметно задыхался, должно быть, за эти годы сдало сердце, уже тогда, в молодости, сердце у него, случалось, барахлило иногда. Руслан и Вика остановились вместе со мной. Я сказала: — Идите, я догоню вас. Они прошли дальше. — Как, отдышался? — спросила я Юру, стараясь, чтобы мой голос звучал весело, непринужденно. — Сейчас, — ответил он. — Сейчас, одну минуточку… Легонько похлопал себя по груди. — Мотор, видишь ли, не всегда ритмично работает. Наконец он отдышался. Мы медленно пошли вперед, по дорожке. Он посмотрел на меня, я поняла, сейчас он начнет расспрашивать меня обо всем, ведь мы так давно не виделись, и ему охота знать обо мне побольше. Я не ошиблась. — Значит, это твой избранник? — Давай договоримся с самого начала, — сказала я. — Если хочешь спросить о чем-либо, спрашивай, только без этого ернического, залихватского тона, поверь, он тебе не идет и не красит тебя. Юра кивнул, как бы соглашаясь со мной. — Наверно, ты права, не красит. — Раз сам понимаешь — тем лучше. — Больше не буду, — покорно сказал он. Так же он говорил когда-то, когда мы ссорились и он хотел помириться, потому что мир его больше устраивал, он повторял тогда бездумно одно и то же: — Больше не буду… Честное слово, больше не буду, веришь? Но даже теперь, хорошо зная, как легко он относится к словам, не стараясь вдуматься в их смысл, хотя бы как-то осознать, что скрыто за ними, мне захотелось ему поверить. И я почти силой удержала себя, чтобы не сказать: — Верю, конечно же, верю… Он между тем продолжал свое: — Больше никогда не буду так говорить, даю самое-пресамое честное слово… Я не хотела спрашивать и все-таки не выдержала, спросила: — Зачем тебе все это? — Что именно? — не понял он. Я кивнула на шест, который он все еще продолжал нести. — Ах, вот ты о чем. — Да, об этом самом. — Понятно, — сказал он. Я заставила себя улыбнуться. — Хорошо, что понятно, уже известный прогресс. Я старалась говорить мягко, отнюдь не зло, хотя мною владело раздражение, в самом деле, что за нелепая фантазия у взрослого, даже очень взрослого человека? Он спросил: — Ну хорошо, пусть будет по-твоему, только скажи, кому это мешает? — Как кому? Тебе прежде всего. — Мне не мешает, а, напротив, помогает жить. Я усмехнулась. — Что ж, иначе, выходит, нельзя? Он сказал серьезно: — А ты не смейся. У тебя, видно, все хорошо… — И у тебя все как будто бы неплохо, — перебила я его. — Вон у тебя какая Лялечка! Он пожал плечами: — Будет тебе, Зоя, разве я о том? — О чем же? Он ответил не сразу: — Мне нечем жить. — Что значит нечем? — спросила я, тут же, впрочем, устыдившись своего вопроса. — Вот так вот, очень просто, не-че-м. Он произнес это короткое слово по слогам, глядя на меня в упор. — Надеюсь, усвоила? Я могу жить только воспоминаниями или же окунувшись в условную форму. — Что значит в условную форму? — Это значит «бы», и ничего больше. Как было бы, если бы да кабы. Понимаешь? — Понимаю. — Можно, я приду к тебе как-нибудь? — помедлив, спросил он. — Зачем? — Я хочу видеть ее еще раз. Хотя бы один только разок. Я промолчала. — Она ничего не знает? — Ты о чем? — Она считает твоего мужа родным отцом? — Естественно. Он подпрыгнул, сорвал листок с дерева. — Так как же? — Никак. По-моему, ни к чему тебе приходить. — Ты так думаешь? — Да, — отрезала я. — Думаю. Более того, уверена в этом. Если бы мы сегодня не увиделись, тебе бы в голову никогда не пришло навестить нас, чтобы увидеть Вику. Он медленно покачал головой. — Я о ней часто думал, очень часто. — Не верю, — сказала я. Яркое солнце беспощадно высветило морщины под глазами, глубокие складки на лбу. Невольно я бросила взгляд на его руку, державшую шест. Она была в крупных жилах, сухая, хрупкая на вид. — Юра, — окликнула издали Лялечка. — Ты скоро? — Скоро, — не оборачиваясь, ответил он. На миг отвел глаза в сторону, потом снова глянул на меня. — Пойми, мне нечем жить. Совершенно нечем. — Не надо, — ответила я. — Очень тебя прошу. — Не бойся, — сказал он. — Не заплачу, хотя, кажется, еще немного… Он оборвал себя, а мне стало жаль его. До тою жаль, что я уже готова была сказать: — Будь по-твоему, приходи… Я не успела произнести ни слова, в эту самую минуту подбежала Вика. Брови сдвинуты, губы сердито сжаты. — Сколько мы с папой будем ждать тебя? — Хорошо, — заторопился Юра. — Я сейчас… — Извините, — вежливо произнесла Вика. — Но нам очень некогда… По ее изысканному тону я поняла, Юра ей не понравился. Не знаю почему, а не понравился. — Это я виноват, — сказал Юра, не спуская с Вики глаз, — я задержал твою маму воспоминаниями, мы же такие старые знакомые… — Ничего, что вы, — все тем же изысканным тоном проговорила Вика, потом взяла меня за руку. — Пойдем, папа ждет… Пройдя несколько шагов, я обернулась. Юра со своим шестом медленно шел назад. — Неужели его отец был Героем Советского Союза? — спросила Вика. Я старалась по возможности всегда говорить Вике одну только правду. И на этот раз мне не хотелось солгать ей. Но как сказать то, что есть на самом деле? — Не знаю, право. — Почему же ты не знаешь? — справедливо удивилась Вика. — Ты же сама сказала, что вы старинные знакомые… — Мне не приходилось видеть его отца. — А он смешной, — сказала Вика, почему-то обернулась и тоже поглядела назад, должно быть, вслед Юре. — Чем же смешной? — Всем. Этакий смешной старикашка, вытрющивается из всех сил… — По-моему, нисколько он не смешной, — возразила я. — И потом — какой же он старикашка? Если хочешь знать, он моложе папы! Вика присвистнула. — Еще чего, с папой сравнила! Да ты погляди на нашего папу! Руслан неторопливо шел нам навстречу. — Ты только погляди, — повторила Вика. — Какое сравнение! Видно было, что она искренне возмущена моими словами. — О чем спор? — спросил Руслан, подойдя к нам. — Так, ни о чем, — торопливо ответила я. Вика с удивлением глянула на меня. Однако, к моему облегчению, промолчала. Не знаю почему, а промолчала. Руслан отвернул рукав, посмотрел на часы. — А что, если мы пообедаем где-нибудь в парке, в ресторане или в кафе? — Я — «за», — Вика подняла руку. — А ты, мама? — Пожалуй, я тоже. Руслан остановился возле газетного киоска. — Купи «Огонек», — сказала Вика. Руслан протянул ей журнал. Вика развернула журнал на последней странице. — Папа, штат в Северной Америке, начинается на «Ц»? Десять букв. — Цинциннати, — сказал Руслан. Вика про себя пересчитала буквы. — Точно, па. Я искоса глянула на Руслана. Слегка загорел, нос немного лупится, глаза от загара кажутся светлее. У него такая кожа — мгновенно загорает. Догадался ли он, кто это был? Разумеется, не догадался, и не надо, чтобы он знал, ни к чему. И Вика пусть ничего не знает… — Производственная профессия, — сказала Вика. — Сколько букв? — спросил Руслан. — Тоже, представь, девять! — Посмотри, лекальщик подходит? — Да, — радостно воскликнула Вика. — Вполне, по вертикали тогда тоже получается — лазурь. — Отлично, — сказал Руслан. — Откуда ты все знаешь, Руслан? — спросила Вика. — Далеко не все, — ответил Руслан. — Одну минуточку, — сказала Вика. — Я сейчас. Побежала в другую сторону, но тут же вернулась обратно. Протянула ладонь. — Пожертвуйте кто-нибудь рубль или хотя бы любую половину. Руслан вынул рубль из кармана. — Держи, дочка. Вика снова умчалась. Он проводил ее взглядом. — До чего длинная стала! — Типичная современная акселератка, — сказала я. — И в кого она только такая? — В отца, — помедлив, сказал Руслан. Я молча взглянула на него. — Это был он? Я догадался сразу. — Почему ты догадался? — спросила я. — Не знаю. Так как-то сразу… Я сказала растерянно: — А ядумала, ты ни за что не догадаешься. — Как видишь, ошиблась. Помолчав немного, Руслан спросил: — И как ты решила? — Что решила? — не поняла я. — Ты согласилась, чтобы он приходил? Я изумленно воззрилась на Руслана. — Нет, Вика и в самом деле права, ты всегда все знаешь. Он усмехнулся. — Не все и не всегда. — Что ты о нем скажешь? Он пожал плечами: — Что можно сказать? Я видел его всего несколько минут. — Это был когда-то в полном смысле слова любимец судьбы, — сказала я. — Удача во всем и всегда постоянно плыла ему в руки… — Любимец судьбы, — задумчиво повторил Руслан и замолчал. Я терпеливо ждала, что он еще скажет. Но он все молчал, и я спросила: — Почему ты молчишь? — Думаю, — ответил Руслан. — О чем? — О нем. Представь, с любимцами судьбы часто происходит известная закономерность, обычно они почему-то особенно остро ощущают в старости жизненные удары, боль, страх, одиночество… Я поразилась. Те же самые мысли пришли и мне в голову, когда я обернулась, посмотрела вслед Юре. Мне вспомнились его умоляющие глаза, напряженная искательная улыбка, рука в морщинах и жилах, державшая шест с картоном. Вспомнилось, как он сказал мне: — Нечем жить, понимаешь? Просто нечем… Должно быть, он и в самом деле неприкаян и одинок. И может быть, надо было согласиться, чтобы он пришел к нам?.. Подбежала Вика, протянула мне и Руслану по маленькому букетику ландышей: — Держите крепче! — Мне-то зачем? — возразил Руслан. — Маме — понятно, а мне к чему? — Разве ты не любишь цветы? — спросила Вика. — Не в этом дело, просто мужчинам не принято дарить цветы. — Ты не мужчина, — сказала Вика. — А кто же я? — Папа. Если хочешь, можно короче — па. — Вот как, — сказал Руслан. — Да, ты папа, и никто другой, усек? — Усек. Пусть будет так, — согласился Руслан.
Новоселье Рассказ
Старуху Пастухову, уборщицу Музея изобразительных искусств, не любили ни на работе, ни дома соседи по квартире. Впрочем, она это знала, но нисколько не сокрушалась. — Характер у меня такой, никогда ничего не скрою, всю правду в глаза выложу, ни на что не погляжу, — говорила она о себе и потому старалась так и действовать, не таить в себе ни единой мысли, а высказать каждому прямо в лицо все то, что она о нем думает. Было ей уже далеко за шестьдесят и, хотя председатель месткома несколько раз заводил разговор о том, почему бы не пойти ей на заслуженный отдых, ведь достаточно уже потрудилась на своем веку, она разом обрывала председателя на полуслове: — Пойду в свое время… И на этом разговор кончался. Иные спрашивали ее: — Не скучно ли жить одной? Она отвечала одинаково: — Я скучать не приучена. И это была правда, потому что дел у нее было по горло, ни одного дня не провела сложа руки. То, придя с работы, займется уборкой — моет полы и стены, обметает шваброй потолок, то задумает стирку или начинает выбивать во дворе старый, изношенный коврик. Но главным ее занятием после работы было подыскивать обмен своей жилплощади. Для этой цели она регулярно покупала справочники по обмену, по многу раз перечитывала предложения, казавшиеся ей заманчивыми, выписывала на особую бумажку наиболее подходящие, а по выходным дням начинала осматривать объект. Глаз у нее был острый, приметливый не по возрасту, она сразу замечала все то, на что другой человек и внимания не обратил бы — скрипучие половицы, неисправную форточку, слабый дверной замок, облезлую раковину на кухне. Не ленясь, она заходила в соседние квартиры, чтобы исподволь раздобыть сведения о жильцах, — каковы в быту, не скандальные ли, есть ли пьющие или, чего доброго, может, кто на руку нечист, потом шла в домоуправление и допытывалась, не собираются ли снести дом, а ежели собираются, то в каком приблизительно году. В свой черед люди тоже приходили к ней, и в конечном счете с кем-нибудь из них она сговаривалась меняться. Начинались новые хлопоты — выписки из лицевого счета, заполнение различных бланков для обменбюро, добывание справок о состоянии домового хозяйства и точно рассчитанном количестве квадратных метров. Дело доходило до получения ордеров, уже вплотную обсуждался вопрос, куда раньше должна прийти машина для перевозки вещей и кому из обменивающихся сторон надлежит произвести ремонт, как вдруг Пастухова ни с того ни с сего отказывалась меняться. — Я передумала, — упрямо твердила она на все уговоры, — никуда не поеду. Не хочу, и все тут. Что вы со мной сделаете? И вот таким образом обдуманный с начала и до конца обмен безнадежно рассыпался. Хотя на работе ее не любили и за глаза честили старой ведьмой, но все отмечали ее исполнительность и точность. Ни разу за сорок четыре года работы в музее она не опоздала, ни разу не пропустила ни одного дня. И на общих собраниях директор музея постоянно ставил ее в пример, называя образцом аккуратности и трогательной, бескорыстной любви к музею. Пастухова не подавала вида, но в душе млела от удовольствия, что, впрочем, не мешало ей при случае высказать любому человеку, хотя бы и самому директору в глаза все то, что считала нужным, например, свое недовольство излишней снисходительностью, проявляемой к малярам и строителям, которые, по ее мнению, относились к ежегодному ремонту помещений музея очень даже легкомысленно. Говорила она все это с присущей ей горячностью, потому что и в самом деле ее любовь к музею отличалась подлинно трогательным бескорыстием. Когда Пастухова была моложе, ей предлагали порой более выгодную работу, например, лифтершей в высотный дом или курьером в издательство, но она не соглашалась ни за что. — Тут у меня глаз всему радуется, — поясняла она, — на что ни гляну, кругом одна красота, а, скажем, у лифта сиди, чего там увидишь? Иные считали, что Пастухова могла бы вполне заменить кое-кого из экскурсоводов, настолько хорошо изучила она за все эти годы экспонаты музея, имена художников и скульпторов, наизусть зная даты их рождения и смерти. Залы музея обладали особым, присущим каждому очарованием, но для Пастуховой самым любимым, самым привлекательным был Итальянский дворик, где у входа возвышалась гигантская статуя Давида. Поэтому она особенно любила убираться в Итальянском дворике. И посетители изумленно поглядывали на тощую старуху, с коротко стриженными седыми волосами и костистым лицом, которая подолгу выстаивала то возле всадника Андреа Вероккио, то возле флорентийского льва Донателло, пришептывая про себя и кивая головой, словно переговаривалась с кем-то не видимым никому, кроме нее. Напоследок она подходила к Давиду, каждый раз непритворно удивляясь совершенной красоте его лица и тела. «Бывают же такие мужики! — думала Пастухова, чувствуя себя рядом с огромной статуей совсем маленькой, почти невидной. — И откуда только такие берутся?» Ей представлялся великий скульптор Микеланджело, создавший много сотен лет тому назад своего Давида. Какой же он был, этот самый Микеланджело? Должно быть, перво-наперво человек умный и старательный, шутка ли, сколько сил и времени, наверно, потратил, пока вырубил из мрамора этакое чудо? Жила она в большой, густо населенной квартире. Квартира была шумной и недружной. С утра и до вечера по длинному коридору бегали дети различного возраста, в кухне впритык один к другому стояли столы, и горелки двух плит, казалось, никогда не уставали пылать под чайниками, кастрюлями и сковородками. Пастухова была в ссоре решительно со всеми жильцами. Поводов для ссор было предостаточно: шум в коридоре, не вовремя раскрытая входная дверь, горелка, занимаемая больше часа, пролитая на пол вода, счет за электричество, который полагалось делить ровно на всех… Ругалась она, что называется, со вкусом, не уставая, на одной и той же ноте, и всегда, из любой перепалки выходила победителем, потому что переспорить Пастухову было невозможно. Ее боялись, обзывали разными неблагозвучными прозвищами, из которых наиболее мягким была «баба-яга», но ей плевать было на все прозвища и оскорбления, она себе цену знала, могла за себя постоять. А такие люди, которые себя в обиду не дают, известное дело, не каждому угодны. На здоровье она никогда не жаловалась, однако последнее время стала плохо спать по ночам. Ложась в постель, сразу же засыпала, но уже через час просыпалась и лежала до самого утра. Как-то пошла в районную поликлинику, попросила у доктора снотворных капель. Доктор выписал, но толку никакого: сна как не было, и так из ночи в ночь. И она уже постепенно привыкла не спать и, лежа в постели, от нечего делать начинала перебирать в памяти свою жизнь, которая временами казалась ей то необыкновенно долгой, а то совсем коротенькой, оглянуться не успела, как состарилась… Вспоминался ей бывший муж, веселый и красивый, не дурак выпить, бабий угодник. Смотрел на нее смеющимися, серыми, в черных ресницах глазами, улыбался, на щеке появлялась ямочка… «И чего в нем такого было, что бабы за ним гонялись? — думала Пастухова. — Чем он их привечал?» Впрочем, она знала, что в нем было такого, но сама перед собой хитрила, не признавалась, почему он нравился бабам. Жить ей с ним было тягостно. Он часто приходил поздно, выпивши, виновато поглядывал на нее и неуклюже, путано начинал врать о том, что вот так получилось, зашел к приятелю, засиделся, не заметил, как время прошло… Он говорил, не в силах погасить блеск в глазах, и она понимала, что он врет, отворачивалась от него, молчала. Она умела молчать, сколько угодно, хоть целый месяц, а он не мог выдержать этого ее каменного молчания, приставал к ней: — Что с тобой, Полина? Почему ты такая? Но она все молчала, и он опять приходил поздно, и снова врал, и красивые глаза его ярко блестели. Она ни с кем не делилась, никому не жаловалась, с одной лишь Настей поделилась, со старой подругой, старой и единственной, с которой всю молодость провела на одной и той же улице — на Шаболовке. Настя сказала тогда: — Да плюнь на него, не смылится… Настя была полной, розовощекой, о ней говорили: «вальяжная». Яркие губы полуоткрыты, брови темные, куда темнее волос, шея белая, возле ключицы родника. Пастухова всю жизнь завидовала Насте. Любила Настю, переживала за нее, если с ней что случалось, но не могла побороть своей зависти. А завидовать Насте было за что. Первым делом — красивая, когда приоденется, расчешет и уберет густые, ржаво-коричневые волосы, — глаз не отвести. Потом, муж попался хороший, покладистый. Настино слово для него закон. А самое главное — Настин сын, Петя. Все кругом считали: второго такого мальчика не сыскать. Всем взял — и умом, и характером, и лицом, в школе учился на одни пятерки, а окончив школу, поступил в летное училище, стал летчиком. Что только не делала Пастухова, чтобы родить. Даже однажды, по Настиному совету, Настя и адрес для нее раздобыла, отправилась к какой-то бабке, отвалила этой самой бабке целых двадцать пять рублей старыми деньгами, два месяца пила настой из трав, сколько порошков да пилюль сглотала. Ничего не помогло. Настя утешала ее: — Без детей спокойнее… Но Пастухова знала, это так, одни только слова, ничего больше. Смотрела на Петю, удивительно схожего с Настей чистым, ясноглазым лицом, и сердце ее полнилось горькой завистью. А в войну Петя погиб. Он летал на тяжелых бомбардировщиках, в самый Берлин летал, и осенью сорок второго пришла Насте похоронка. Пастухова поехала тогда навестить Настю и не узнала ее. Вся опухшая, с нечесаными, спутанными волосами, Настя тупо смотрела на разложенные перед ней Петины фотокарточки, от самой первой, где он, двухмесячный, лежит на животе, голым задиком кверху, до последней, снятой весною, в летной форме, фуражке набок. Пастухова села рядом с Настей, оглядела Петины фотокарточки и вдруг завыла в голос, раскачиваясь и стуча кулаком в тощую грудь. А Настю словно кто сглазил, одно несчастье за другим. Уже в конце войны подоспела вторая похоронка — на мужа. Вот тогда Настя впервые призналась подруге: — Хорошо тебе, муж-то под боком… — Да, мне позавидуешь, — не без усмешки над собой сказала Пастухова, потому что хотя и шли годы, а муж все не менялся, как был, так и остался гуленой и бабником. Всю войну он работал мастером на камвольном комбинате, у него была бронь, и случалось, он по целому месяцу не являлся домой, жил на казарменном положении. Под это дело он легко подстраивал свои, как выражалась Пастухова, «шашни и страшни», и она догадывалась обо всем, но ничего не могла изменить. И оставалось одно, испытанное, давнее — молчать. А потом, уже когда война кончилась, добрые люди донесли, она не поверила, он спутался с Настей. Настя была все еще хороша собой, постепенно стала отходить от своего горя, снова начала наряжаться, мазать брови и губы, и Пастухова дивилась: «Вроде мы одногодки, а Настя с виду куда как моложе!» На этот раз она не смолчала, решила выследить, своими глазами увидеть все как есть. И выследила. Терпеливо дождалась, пока заперли они дверь и занавесили окна, а потом рванулась с заранее припасенным железным ломиком, сбила дверь с петель. Должно быть, никогда не забыть Настиных безумных глаз, белой шеи, на которой чернела знакомая родинка. Настя плакала, закрыв лицо руками, густые, уже сквозившие сединой волосы упали на ее голые плечи, а муж только глядел ошеломленно на Пастухову, будто впервые увидел. Пастухова хотела было в кровь избить Настю, но почему-то передумала. Почему? — теперь и не вспомнить. Не глядя на мужа, сказала: — Все. Домой не приходи, выгоню… И ушла. Сбитая ею дверь валялась на пороге. В коридоре собрались соседи, смеялись, кричали на разные голоса, Пастухова как во сне прошла по коридору, перед ней расступились, она вышла на улицу, остановилась, перевела дыхание, потом побежала, словно кто за ней гнался. Так она и не видела с той поры ни мужа, ни Насти. Стороной узнала, муж не остался с Настей, у него про запас другие были, помоложе, вскоре он завербовался и уехал куда-то на Север. А Настя осталась жить там же, где и жила.* * *
Под Новый год Пастухова сменяла свою комнату. Получилось это почти неожиданно для нее самой. Стояла на улице за яичками, подошла ее очередь, яички, как назло, кончились. — А ну погляди, — попросила Пастухова продавщицу, — может, хотя бы десяток наберется? Продавщица, молодая, крепкотелая, в белом халате, туго натянутом на зимнее пальто, пересчитывала рублевые бумажки негнущимися с мороза пальцами. Не поднимая головы, бросила: — Чего искать, если нету? Приходите завтра… — Завтра, — сердито повторила Пастухова, — ты меня завтраками не корми, мне работать надо, а не очереди выстаивать… Продавщица подняла голову, усмехнулась. — Работать? Да тебе, бабка, внуков впору нянчить, какая у тебя еще работа? Она, разумеется, не знала, что такого говорить Пастуховой нельзя. Пастухова поставила для удобства кошелку на тротуар, сдвинула платок на затылок — и пошла-поехала поносить продавщицу на чем свет стоит. В этом деле она не знала себе равных. Слова вылетали из ее рта одно другого язвительней и хлеще, и чего только она не припомнила продавщице, словно наперед изучила всю ее биографию. И спекулянтка она, и воровка, и шлюха, и, если бы можно было, то надлежало бы выслать ее в такое место, где такие вот спекулянтки обретаются, и никогда ни на одну минуту не пускать обратно, в Москву. Продавщица обалдело воззрилась на нее, как бы разом лишившись голоса. Собралась толпа. А Пастухова все кричала, позабыв обо всем на свете, и опомнилась лишь тогда, когда милиционер взял ее за руку и приказал следовать за собой. В этот же самый миг продавщица, зверски обруганная Пастуховой, вновь обрела дар слова. Скорее удивленно, чем зло, сказала: — Ну и бабка! Должно, одна такая на всю столицу! — Да уж не тебе чета, — огрызнулась Пастухова, которую милиционер между тем пытался оттащить в сторону. — Ишь ты, — передразнила ее продавщица. — А ты бы все-таки прежде чем поддувало свое раскрыть, подумала бы да поняла, что я тоже человек! — Человек, — презрительно бросила через плечо Пастухова. — Да, человек, — внезапно, со слезами в голосе воскликнула продавщица. — Если хочешь знать, есть у меня десяток, да, есть, для себя припасла, не скрою, вот сейчас повезу его через весь город, на Шаболовку, потому как кроме меня кому еще мои дети нужны, кто о них еще душой болеет? И еще что-то кричала она вслед Пастуховой, все более распаляясь от собственных слов, но Пастухова уже не могла ей ничего ответить, потому что милиционер крепко держал ее под руку и заставил идти вровень с ним довольно быстрым шагом. Дорогой Пастухова окончательно пришла в себя, а когда поняла, что к чему, непритворно ужаснулась. Стало быть, сейчас ее приведут в отделение милиции, допросят, составят протокол, оштрафуют и, что самое страшное, дадут, само собой, знать на работу. Она представила себе холеное, вежливо-брезгливое лицо директора музея, когда он прочитает протокол, и ноги ее сразу же стали ватными, словно вся сила ушла из них. Она остановилась, и милиционер остановился тоже. — Плохо мне, — прошептала Пастухова, — вроде умираю… — Ну-ну, — сказал милиционер. Он казался не старше тридцати лет, в милиции работал недавно, и сердце у него было еще неискушенное, жалостливое. — Умираю, — повторила старуха, прислонившись к стене дома. Исподлобья, зорко глянула на милиционера. — До милиции не дойду, так и знай… Милиционер взял ее под руку. — Да что там милиция, — участливо произнес он, — может, в больницу поедем? — Нет, — слабым голосом сказала она, — домой меня отведи, я тут рядом живу… Он послушался, привел ее домой, сам открыл дверь, снял с нее пальто, стянул с ног валенки и уложил на кровать. — Как же так можно, мамаша? — с укоризной спросил милиционер, глядя на ее скорбное лицо. — Здоровье у вас плохое, а вы себя еще на морозе надрываете… Пастухова только охала в ответ и заводила глаза, делая вид, что засыпает. Милиционер постоял возле нее еще немного и ушел. А Пастухова, переждав с десяток минут, вскочила с постели, проворно оделась и побежала обратно, на улицу. Продавщица, очевидно, все еще никак не могла успокоиться, стояла на том же месте, оживленно переговариваясь с соседом, продавцом кислой капусты. Завидев Пастухову, она неожиданно замолчала, как бы не веря своим глазам. — Ладно, — миролюбиво произнесла Пастухова, близко подойдя к ней, — поспорили, и довольно. — Поспорили?! — продавщица обернулась к соседу. — Это называется «поспорили», она меня всю как есть обгавкала… — Хватит, — уже в сердцах сказала Пастухова. — Я к тебе по делу. Ты что, и вправду на Шаболовке живешь? — А тебе что? — огрызнулась продавщица. — Значит, надо. Говори, на Шаболовке? — Ну, на Шаболовке. Ну и что? — А работать сюда ездишь? — Нет, в Большой театр, у правой колонны, третья слева… — Я тебя дело спрашиваю, — сказала Пастухова, чувствуя, что еще немного — и она снова взорвется. — Говори, здесь работаешь? — Ну, здесь, разве не видишь? — А поближе к дому не могла устроиться? — Значит, не могла. — А на Шаболовке у тебя квартера или комната? — Нет, вы только подумайте, — сказала продавщица, глядя на продавца капусты. — Тоже мне отдел кадров, целую анкету ей заполняй! — Я дело спрашиваю, — все еще спокойно повторила Пастухова. Продавщица хотела было высказать ей в лицо все то, что она о ней думала, но вместо того ответила: — Комната, двенадцать метров. — А дом номер какой? — Пятнадцать. — Пятнадцать? — Да, пятнадцать. А что, разве знаешь? Как не знать, если в доме девять, по соседству, Пастухова родилась и прожила долгие годы. Ей даже сразу, словно только вчера его видела, вспомнился дом пятнадцать, не больно казистый с виду, но старинной, прочной кладки, стены никак не меньше, чем метра полтора-два, двор с железными воротами. Она посмотрела на пылавшее от мороза и гнева лицо продавщицы, спросила: — Меняться хочешь? — Как меняться? — А так, комнатами. У меня комната неплохая, побольше твоей, и рядом тебе будет, я ведь здесь неподалеку живу… Продавщица покосилась на нее, сомневаясь, в своем ли уме старуха. Но Пастухова сохраняла серьезность, ни одна смешинка не блеснула в строгих ее глазах. А тут еще вмешался продавец капусты. — О чем думаешь? — спросил он. — Если поменяешься, через весь город мотаться не будешь… — Я, в общем, согласна, — сказала продавщица. — Почему бы и нет? Ну, а тебе-то зачем меняться? — А уж это мое дело, — важно ответила Пастухова. — Тебя как зовут-то? Машей? А меня Полина Саввишна. Будем знакомы. — Уже познакомились, — засмеялась Маша. Она обладала неподдельным чувством юмора, который не раз помогал переносить тяготы ее вовсе не легкой жизни. Так и случилось, что на следующий же день Пастухова отправилась смотреть комнату продавщицы Маши, на свою родную Шаболовку. А еще спустя неделю они уже начали совместную работу: добывать нужные документы для взаимного обмена жилплощади. Может быть, не живи Маша на Шаболовке, Пастухова не согласилась бы с нею меняться, потому что комната в доме пятнадцать ничем особо завидным не отличалась, самая обычная, двенадцать метров без малого, квартира тоже населенная, и отопление печное. Но тайное желание давно уже владело Пастуховой — перебраться на Шаболовку, улицу своей юности, дожить там остаток лет. И вдруг вот так вот нежданно-негаданно этому ее желанию суждено было сбыться. И она уже благословляла в душе все вместе — очередь за яичками, которые так скоро кончились, дерзкую продавщицу Машу и свой крутой нрав, не дающий никому спуска. На этот раз она не изменила своего решения и день в день, как и было договорено, переехала на Шаболовку, в дом номер пятнадцать, а продавщица Маша, с двумя детьми, пяти и семи лет, соответственно, переехала к ней.* * *
Жильцы новой квартиры, по словам Маши, были все люди положительные, солидные, кроме разве Платона Петровича, мозолиста из Центральных бань. Маша честно призналась, что Платон Петрович, случается, зашибает втихаря, никого не беспокоя, так что ни разу ни в одном вытрезвителе даже не побывал. — Втихаря, это другое дело, — сказала Пастухова. — Со всяким бывает… Маша не солгала. Новые соседи, в общем-то, оказались людьми вежливыми, спокойными. Правда, с Платоном Петровичем на первых же порах у Пастуховой произошло столкновение: небольшое, негромкое, но все-таки… Пастухова поставила на кухне свой стол, накрыла его клеенкой, расставила на полочке, над столом, свои кастрюли и сковородки. В эту самую минуту на кухню вошел маленький, сухощавый мужчина, лысый, со сморщенным, обезьяньим личиком, явно выпивши. — С прибытием, — несколько громче, чем следовало бы, сказал он. Пастухова догадалась, это и есть тот самый Платон Петрович. — Спасибо, — холодно ответила она. — Ваш столик рядом с моим, — продолжал Платон Петрович. — Ну и что с того? — спросила Пастухова. Он не ответил, оглядел ее, сощурив глаза. — С праздником вас, — неожиданно произнес он. Пастухова опешила. С каким это таким праздником? А он, значительно помолчав, поклонился ей: — С праздником, дорогая моя! — Никакая я вам не дорогая, — отрезала Пастухова, но он не обратил никакого внимания на ее тон. — С праздником потому, что в ваши годы — каждый день праздник! Пастухова не на шутку разозлилась, страсть как не любила решительно никаких намеков на свой возраст. Хотела было отчитать его так, как полагается, но передумала. Не стоит заводить долгую свару в первый же день. Молча отвернулась от него, пошла к себе в комнату, а Платон Петрович весело кричал ей вслед: — С праздником, дорогая вы моя, с великим праздником! «Плевать на него, — решила Пастухова. — Должно, чокнутый или перехватил лишку…» И, чтобы окончательно успокоиться, стала прибивать к стене картинки-репродукции, которые однажды в получку накупила в киоске музея. На следующее утро Пастухова отправилась в булочную. Булочная помещалась все там же, на углу, в двухэтажном, красного цвета особнячке. Купив полбуханки заварного и сайку, Пастухова направилась домой. Она нарочно сделала крюк, чтобы пройти мимо Настиного дома. Самой от себя не хотелось таиться, она желала этой встречи. Потому и замедлила шаги, проходя по знакомому тротуару. Все казалось сейчас: в эту самую минуту встретится ей рослая, белокожая Настя. Но Насти не было видно, и Пастухова, заскучав, поспешила домой. Надо было повесить на окно занавеску, вымыть пол, расставить в буфете посуду и сварить какой-никакой обед. Кроме того, прибавилась еще одна забота: принести из сарая дров, протопить голландку. Она не жалела об утраченном ею на старой квартире центральном отоплении. Напротив того, сидя перед печкой, в которой уютно трещали березовые чурки (продавщица Маша оставила ей все свои дрова), она думала о том, что комната в общем-то хорошая, сама квартира куда тише, спокойнее, чем прошлая, а печка добротная, нагревается сразу. Глядя на щедро пылавший огонь, она вспоминала о тех, кого уже не придется больше увидеть, о Пете, погибшем на фронте, о Паше, его отце, и, конечно, о Насте. Нет, с Настей все обстояло совсем не так. Настя была жива, это Пастухова знала из верных рук, и теперь, когда они снова стали соседями, она рассчитывала, что не сегодня-завтра повстречается с ней. Так и вышло. Через несколько дней, выходя из метро, она увидела Настю, стоявшую около перехода. Пастухова сразу узнала ее, хотя теперешняя Настя решительно ничем не была похожа на ту, прежнюю красавицу. Пастухова подошла к толстой, широколицей старухе, с заиндевевшими бровями, тронула ее за рукав поношенного пальто. — Вот и свиделись, Настя… Сколько раз представляла она себе эту встречу, сколько раз мысленно обращалась к бывшей подруге, то с усмешкой, то спокойно, без всякого ехидства, то даже, напротив того, ласково. Но все получилось обыкновенно, ничем не примечательно. Настя обернулась, вгляделась и вдруг узнала. Губы ее жалостно дрогнули. Она даже шагнула было в сторону, но Пастухова крепко держала ее за рукав. — Не бойся, — сказала она, наслаждаясь собственным великодушием. — Чего там… Они вместе прошли по переходу на другую сторону. Настя шла медленно, задыхалась, часто останавливалась. — Что, болеешь? — спросила Пастухова. — Астма у меня, — отрывисто ответила Настя. Они вышли на Шаболовку. Было холодно, снег хрустел под ногами, морозный густой туман клубился над крышами домов. — Одна живешь? — спросила Пастухова, но Настя, задыхаясь и выпучив глаза, махнула рукой. Потом, дескать, не сейчас… Пастухова проводила ее до самого дома. — Я теперь в дом пятнадцать переехала, — сказала она — Опять мы с тобой соседствуем… Настя ответила: — Вот оно что… То ли ей тяжко было говорить на морозе, то ли она стеснялась, а вернее сказать, боялась прежней своей подруги, но так она больше ничего и не сказала, смотрела в сторону, избегая встретиться глазами с Пастуховой. А та вдруг решила: — Приходи ко мне завтра вечером. — Зачем? — проговорила Настя. — Приходи, — упорно повторила Пастухова. — Новоселье справим, как ни говори, опять рядышком живем… Настя молчала, думая о чем-то. Потом спросила: — Кто еще будет? — Кто тебе нужен? Я да ты, вот и вся компания. Придешь? Настя опять помедлила с ответом. — Приду. — Квартира четыре, на втором этаже, — сказала Пастухова. — Буду ждать. Настя кивнула и скрылась в подъезде.* * *
Пришла она, как и обещала, назавтра вечером. Вошла в комнату, минут пять молчала, жадно глотая ртом воздух. Потом сняла пальто, размотала платок. — Едва добралась до тебя… — На второй-то этаж? — удивилась Пастухова. Настя слабо улыбнулась: — Мне что на второй, что на пятый, все едино. Дышать нечем… Пастухова усадила ее на диван, покрытый крахмальной простыней. Подвинула к дивану стол, на столе — всякие яства да закуски: колбаса любительская и докторская, винегрет, моченые помидоры, маринованные грибы, говяжий студень, а венцом всему — кулебяка с капустой, розовая и пышная, из самой наилучшей пшеничной муки. Пастухова поставила на стол пол-литра белого, разлила в два лафитничка. — Давай, Настя, за мое новоселье! Настя отодвинула от себя лафитничек. — Нет, не могу, здоровье не позволяет. — А ты пригуби для вида, — посоветовала Пастухова. — Не то я подумаю, ты моему новоселью не очень-то рада. Настя согласилась, отхлебнула немного. Пастухова довольно улыбнулась, подвинула к Насте блюдо с кулебякой. — От кулебяки, надеюсь, не откажешься? Помнится, ты всегда любила с капустой… От кулебяки Настя не отказалась, и грибов отведала, и студень. Разрумянилась, сбросила на плечи платок, седые волосы узлом на затылке. Брови до сих пор темные, и родинка возле ключицы. — Гляди, Настя, — удивленно заметила Пастухова, — а ты все еще красивая, совсем как картина! Настя, словно бы застеснявшись, плотнее запахнула платок и вдруг заплакала. Пастухова до того растерялась, что налила еще водки, поднесла Насте, но та решительно замотала головой, и Пастухова сама вместо нее отпила, закусила помидором, потом спросила: — С чего это ты? Настя вытерла глаза. Сидела, опершись щекой о ладонь, старая, сырая, но все еще глаз от нее не отвести, задыхается, а румянец во всю щеку. — Ты на меня, Полина, наверно, серчаешь, — сказала она. Пастухова не сильно стукнула кулаком по столу. — Больше не будем об этом. — Нет, будем, — сказала Настя. — Я ведь ничего не позабыла, все помню… — А я забыла, — сказала Пастухова. — Врешь, — сказала Настя. — Не забыла ты, такое не скоро позабудешь… Пастухова покачала головой и приготовилась слушать. А Настя внезапно согласилась с нею. — Ладно, не хочешь — не станем. — Нет, почему же? — сказала Пастухова. — Выкладывай… — Конечно, сволочь я, — сказала Настя, — много у меня грехов накопилось, а этот, должно, самый что ни на есть большой. — Это точно, большой, — повторила Пастухова. — Потому как дружили мы с тобой, можно сказать, всю нашу жизнь. Оборвала себя. Вдруг снова, как наяву, увидела Настины безумные испуганные глаза, голые ее плечи, по которым рассыпались ржаво-коричневые волосы, и его, мужа, растерянного, не могущего выговорить ни слова. — Слушай, — спросила она. — А ты про него что-нибудь слышала? — Про кого? Пастухова замялась. — Ну, про этого, твоего ли, моего ли, даже не знаю, как и назвать… — А-а, — сказала Настя, — про Яшку-то? Нет, ничего не знаю, как уехал тогда, так словно в воду канул… — И я не знаю, может, его и в живых-то нету… Пастухова встала из-за стола, подошла к печке, прижалась к ней спиной. — Красивый он был… — Красивый, — согласилась Настя. — Бывало, выйдешь с ним на улицу, так веришь ли, какая бы баба ни встретилась, ни одна не пропустит, глянет на него. — Ну, а он что? — спросила Настя. Пастухова коротко засмеялась. — А ему что? Будто сама не знаешь, ему лишь бы баба была, новая да свежая… Настя промолчала, потом спросила: — Ты только не обижайся, Полина, вот если бы он тебе теперь повстречался, как бы ты с ним? — Как? — переспросила Пастухова, на минуту представила себе: открывается дверь, и входит он, Яшка. Глядит на нее молча, глаза блестят, на щеке ямочка. — Я бы его первым делом сюда усадила, на твое место… — Да ну?! — удивилась Настя. — И ни о чем бы не спросила? — О чем же спрашивать? — Ну, хорошо. А простила бы? Пастухова подумала, сказала: — Что ж, столько лет прошло… Взглянула на печальное Настино лицо, на старые, в морщинах и узлах Настины руки и, удивительное дело, не ощутила в своем сердце ни обиды, ни горечи. Словно все это было с кем-то другим, а не с нею. И она сказала искренне, радуясь тому, что нисколько не кривит душой: — Хватит о нем, Настя. Что было, то сплыло. Я ни на него, ни на тебя зла не держу… Настины глаза просветлели. — Тогда давай налей еще немножечко… Обе выпили, закусили кулебякой. — Я тебе фотокарточки принесла, — сказала Настя. — Какие такие фотокарточки? Вместо ответа Настя взяла свою хозяйственную сумку, стоявшую возле ее стула, вынула из нее толстую пачку, обернутую в газету. Отодвинула от себя тарелки, чашку с налитым чаем. — Очки у тебя имеются? — Без очков покамест управляемся, — горделиво ответила Пастухова. Легли на стол фотографии, весь угол стола заняли, разные, большие, средние и совсем маленькие, паспортные. Пастухова глядела на них, не говоря ни слова. Показалось, что снова все прожитые годы один за другим прошли чередой перед нею, будто повернула она на дорогу, ведущую назад в прошлое… Вот она сама, совсем еще молодая, нескладная, в клетчатом вискозном платье стоит возле дерева в Нескучном саду. Улыбается, щурит глаза от солнца. А чему, в сущности, улыбается? Да ничему. Молодости своей, беззаботности, бездумности… Вот она вместе с Настей идет по Шаболовке, аккурат мимо булочной. Это их тогда Паша, Настин муж, заснял. Настя — красивая, пышноволосая, губы сочные, яркие. Она, Пастухова, взглянула на нее, да так и забылась, загляделась. В этот самый миг Паша и щелкнул своим фотоаппаратом. Пастухова разглядывала карточки, близко поднося к глазам, и видела себя то молодой, то постарше; твердело, становилось все более жестким ее лицо, углублялись складки на лбу, на щеках. Вот еще одна фотография, они сидят рядом, все трое — она, ее муж и Настя. Пастухова сразу же вспомнила все, как было. Они с мужем приехали тогда к Насте, на Шаболовку, в гости. Стоял уже октябрь, часто моросил дождик, но временами ни с того ни с сего ненадолго выглядывало солнце. Сидели они в ту пору во дворике, окружавшем Настин дом, на лавочке. Настя посередине, она с мужем по бокам, и еще рядом старуха-соседка Прасковья Сергеевна. Словно чужую разглядывала Пастухова себя, свои маленькие, глубоко сидящие глаза, стиснутые губы, гладко зачесанные со лба на затылок волосы. До чего, и в самом деле, нехороша, непривлекательна была она, как отличалась от яркогубой, красивой Насти… И муж Пастуховой, откинув голову назад, казался таким веселым, уверенным в себе, решительно не подходящим ей, Пастуховой… Ей вспомнилось, как начальник цеха, где работал муж, языкастая баба, как ее звали, позабыла, не раз, встречаясь с Пастуховой, замечала: — Нет, не пара вы с Яшей. Совсем не пара… Пастухова оторвалась от фотографии. — А где Петина последняя карточка, с фронта? — С фронта он нам ничего не прислал, только вот эта осталась, перед самой войной снялся… Настя отыскала Петину довоенную, лицо круглое, чистое, фуражка набок, яркие, как у нее самой, губы улыбаются… — Вот она… — Вижу. Пастухова долго, пытливо разглядывала Петино лицо, потом аккуратно сложила все фотографии, словно карты в колоду. Если разбросать карты — разлетятся в разные стороны. Так и с теми, кого снимал некогда Паша. Пастухова взглянула на Настю, неожиданно для себя сказала: — А я тебе раньше завидовала… — Знаю, — спокойно согласилась Настя. — Откуда ты знаешь? — А ты разве скрывала, что завидуешь? Пастухова подумала немного. — А что, нехорошо, когда завидуют? — Чего ж хорошего… Настя взяла кусочек кулебяки, отломила корочку. — На пенсию не собираешься? — Нет, — отрезала Пастухова. — Я еще в своей силе, зачем мне пенсия? Меня знаешь как на работе все ценят? Да ты была ли когда в нашем музее? — Не помню, — ответила Настя, но Пастухова сразу поняла: не довелось Насте побывать в музее. — Я тебя поведу, — сказала уверенно. — Я тебе все как есть покажу и объясню. Там у нас такие ценности хранятся, что ни за какие деньги во всем мире не купишь! — Надо думать! — вяло согласилась Настя. Но Пастухова уже не слушала ее. Привычное возбуждение, когда речь заходила о музее, о несметных сокровищах, которые хранились там, охватило ее. — Я тебе Давида покажу, ты такого мужика, скажу по чести, отродясь не видела! — Мне это теперь ни к чему… — Глупая ты, Настя, — сказала Пастухова, — даже жалко глядеть на тебя, до того глупая… — Чем же это я глупая? — необидчиво спросила Настя. — Да всем. Что я тебе, этого самого Давида сватаю, что ли? — Ладно, — сказала Настя. — Так и быть, пойдем поглядим на твоего Давида. — Никакой это не мой Давид, это статуя, понимаешь? — сказала Пастухова. — Понимаю, — ответила Настя. — Отчего ж не понять. Помолчали немного. Потом Пастухова сказала: — А я теперь очень даже довольна, что никогда не была красивой. — Почему так? — Была бы красивой, самой бы себе завидовала, какая была и какая стала… — Будет тебе… — Почему будет? — спросила Пастухова. — Взять тебя, к примеру, помнишь, какая была? — Помню. — А какая стала, видишь? — Как не видеть. — То-то и оно, — сказала Пастухова, жалея Настю и в то же время радуясь тому, что самой себе уж никак не может завидовать, потому что нечему. — Выходит, мы теперь с тобой сравнялись. Настя кивнула. — Выходит, что так. Настина покорность растопила сердце Пастуховой. — Нам с тобой одно остается, — проникновенно начала она, — ты одна и я одна, стало быть, надо нам друг дружки держаться. — Ну что ж, — сказала Настя. — Будем держаться. — Ты приходи ко мне, и я к тебе приду, как только выберу часок посвободней, потому что, ты же знаешь, я человек занятой. Мы с тобой и в музей к нам сходим, и в парк, и в кино. — Я в кину только в первом ряду сидеть могу, — сказала Настя, — у меня глаза стали такие… — Ладно, — согласилась Пастухова. — В первом, так в первом, мне все равно. Ради Насти Пастуховой пришлось заранее принести жертву: она была дальнозоркой, в кино брала билет только в последний ряд. Но так непривычно, отрадно было для нее сознавать себя доброй, все простившей, что она не знала, что бы еще такого хорошего сделать для Насти. — Хочешь, — предложила она, — переезжай ко мне, заживем с тобой вместе… — Зачем? — спросила Настя. — Мы и так живем рядышком. Но Пастухова уже не отставала от нее. Неожиданно возникшая мысль, чем дольше она в нее вдумывалась, тем больше казалась доступной и желанной. — Мы с тобой сменялись бы, ты свою комнату, а я свою, целую квартиру получили бы, я в этом деле собаку съела, все понимаю, что к чему. — Нет, — сказала Настя. — Как жили, так и будем жить, каждая у себя. — Не хочешь? — спросила Пастухова. — Так лучше, — ответила Настя. — Говори, не хочешь? — Если у каждой свой угол, это лучше. Пастухова подумала и кивнула головой. — Ну хорошо, а приходить ко мне будешь? — Конечно буду. — И я к тебе буду… Пастухова снова взяла в руки карточки, принесенные Настей. Смотрела на них, одну за другой, лицо ее сморщилось, по щеке поползла слеза. Где же они, где все те, кого когда-то снимал Паша? Сам Паша погиб на фронте, в конце войны, и Петя сгорел вместе со своим самолетом, и начальник цеха, того, где работал муж, не дошла до проходной, упала, так, не приходя в сознание, и скончалась. И Прасковья Сергеевна, Настина соседка, отжила свой век в больнице, сказывают, рак у нее был, и муж Пастуховой, весельчак, бабий угодник, жив ли он или тоже отдал концы? А ведь все они когда-то чего-то желали, о чем-то думали, мучились, радовались, горевали, и вот нет никого, только они вдвоем с Настей остались, они вдвоем… — Я тебе карточку Петину дам, — сказала Настя. — Если хочешь, выбирай любую… — Насовсем? — спросила Пастухова. — А как же. Пастухова долго разглядывала Петины карточки, наконец выбрала ту, самую последнюю, когда снимался перед войной. — Вот эту, можно? — Можно, — сказала Настя. — Я сюда повешу, над кроватью, — сказала Пастухова и подумала о том, что теперь, кто бы ни зашел, каждый решит, это ее, Пастуховой, родной сын. Она наполнила свой и Настин лафитнички. — Давай выпьем, — сказала тихо. — Помянем Петю… Они выпили, не чокаясь, глядя на Петину фотографию, лежавшую на столе перед ними. Помолчали, подумали. — Убери водку, — посоветовала Настя. — На сегодня хватит. — Даже предостаточно, — сказала Пастухова и поставила бутылку обратно в буфет. — Еще на разок нам с тобой останется… Кто-то постучал в дверь. — К тебе, — сказала Настя. — Это еще кто? — удивилась Пастухова. Мелькнула невозможная, сумасшедшая мысль, вот и сбылось то, о чем давеча говорили, — Яшка явился! — Открыто, — сказала она, с испугом и надеждой глядя на дверь. Вошел Платон Петрович. Остановился на пороге, мутные глаза часто мигают, рот до ушей. — С праздником, — произнес он свое любимое. — Вас обеих с великим праздником! Настя недоуменно взглянула на него. Пастухова внезапно проговорила: — Благодарствуйте, прошу к столу не побрезговать… Он послушался, сел за стол рядом с хозяйкой. — Выпьете стопочку за мое новоселье? — спросила Пастухова. Он многозначительно прикрыл левый глаз. — Со всем моим удовольствием, да у вас же ничего нет… — Найдется, — сказала Пастухова. Открыла буфет, достала из него давешнюю бутылку и стопку граненого стекла. Платон Петрович с вожделением следил за тем, как она наливает водку, потом залпом опрокинул всю стопку в рот. Блаженно откинул назад голову, оглядывая комнату. — Хорошо у вас, чисто… Пастухова горделиво вздернула подбородок. — А что, у Маши разве грязно было? — Не так чтобы очень, но у вас получше, наряднее… Он встал, подошел к стене, разглядывая открытки. — Повсюду первоисточники у вас приколотые… — Чего? — не поняла Пастухова. — Эти, как их, картины… — Открытки это, — внушительно отчеканила Пастухова. — А сами картины в Музее изобразительных искусств имени Пушкина, на Волхонке, слыхали про такой? — Как же, как же, — неопределенно ответил Платон Петрович. И должно быть, чтобы перевести разговор, произнес заученно: — За ваш праздник, потому как… — Знаем, — оборвала его Пастухова. Настя все еще никак не могла уяснить себе, что это все означает. — Кто это? — шепнула онаПастуховой. — Сосед, — ответила Пастухова и обратилась к Платону Петровичу: — Вы нас поздравляете, а мы вас хотим поздравить. — С чем же это? — спросил он. — С праздником. — С каким же? — Да все с тем же, с каким вы нас поздравляете. Платон Петрович заметно обиделся. — А я-то при чем? Мне еще только пятьдесят шесть в нарте стукнет. — Все одно, — задушевно сказала Пастухова. — Что вы, что мы — одинаково с ярмарки едем, не на ярмарку, а с нее с голубушки… Платон Петрович несколько мгновений молча глядел на Пастухову, словно пораженный ее умом и пониманием жизни. Потом, будто бы забывшись, машинально налил себе водки в стопку и торжественно провозгласил: — В таком случае, за ваше уважаемое здоровье и за мое, одним махом! Пастухова кивнула, переглянулась с Настей и на всякий случай отодвинула от него бутылку подальше…Точка опоры Рассказ
Месяца за два до начала войны у Василия Горбачева умерла мать. Была она всегда на вид здоровой, жизнерадостной, ни минуты не могла усидеть без дела, то шила, то вязала, то вышивала, то начинала ни с того ни с сего переставлять мебель в комнате или мыть пол, и без того чистый. А тут случилось так: Василий пошел к товарищу, жившему неподалеку, вместе собирались поступать в станкостроительный институт, отец был на работе. Мать сказала Василию: — Как будешь идти домой, не забудь, купи молока… — Не забуду, — пообещал Василий. Уже уходя, стоя в дверях, он обернулся, поглядел на мать. Она сидела у окна, что-то шила на швейной машине, голова опущена, ровный пробор в темно-русых волосах, брови чуть сдвинуты. Почувствовав его взгляд, она подняла голову, слегка улыбнулась. — Ты что? — Так, ничего, — ответил Василии, закрыл за собой дверь. Она крикнула вслед: — Не забудь молоко… Впоследствии не раз вспоминалось: почему это он медлил, почему не ушел сразу, а стоял, глядя на мать? Может быть, где-то бессознательно жило ощущение, что видит ее в последний, в самый последний раз? Когда он вернулся от товарища домой, был уже вечер. В их окне горел свет, Василий подумал: «Должно быть, оба дома, ждут меня…» У них в семье не было принято говорить друг другу ласковые слова, целоваться, сюсюкать, но Василий был крепко привязан и к отцу и к матери, знал, что и они любят его, любят сдержанно, но верно и навсегда, навеки… Он легко вбежал по лестнице, нажал кнопку звонка, дверь сразу же открылась, она не была заперта, он вошел и ошеломленно остановился: в комнате толпились соседи, отец сидел за столом, опустив голову, как-то особенно ясно бросились в глаза отцовские руки — большие, сильные ладони, длинные пальцы, кажущиеся смуглыми от металлической пыли, издавна въевшейся в кожу. Увидев сына, отец шагнул к нему, обнял, прижал к себе: — Вот ведь как получилось. — Что получилось? — Василий обвел глазами соседей, молча глядевших на них. Спросил: — А где мама? В ответ отец еще крепче прижал его к себе. Он посмотрел на отца и вдруг разом все понял. Прижался лицом к отцовскому плечу, на него пахнуло неистребимыми запахами железа, стальной стружки, табака, и заплакал, словно маленький, навзрыд, не стесняясь и не глядя ни на кого. Бутылка молока, которую велела купить мать, выпала из его рук и покатилась по полу. В начале войны отец ушел на фронт, а Василий поступил на тот же завод, на котором работал отец. Учил его старинный знакомец и друг отца — мастер Василий Кондратьевич. — Я тебя, тезка, хочу научить любить станок, — говаривал Василий Кондратьевич. — Станок, он, если хочешь, живой, он все как есть понимает, потому ты должен к нему по возможности ласково подходить, не срывать на нем сердца, не злиться понапрасну, вот тогда-то он тебе добром за добро воздаст… Василий слушал старого мастера, усмехался про себя: ну и фантазер! Чего только не выдумает, но в то же время был душевно привязан к старику. В сущности, теперь это была единственная родная душа во всей Москве, единственная нить, связывающая его с прошлым, которого уже никогда ни за что не вернуть… Василий Кондратьевич знал его мать, дружил с отцом, и потому Василию порой казалось, он снова в своей родной семье, сейчас откроется дверь, войдет мама, за нею отец… Была у Василия Кондратьевича жена, Евдокия Алексеевна, когда-то в молодости работавшая на «Трехгорке» прядильщицей, но давно уже оставившая работу — у нее сильно испортилось зрение, она долго, упорно лечила глаза, но зрение постепенно становилось все хуже и хуже. Василий работал чуть ли не по двадцать часов в сутки, завод выполнял заказы фронта, случалось, неделями не бывал дома, а когда являлся домой, иногда его ожидало письмо отца с фронта. Отец писал коротко, он и вообще-то был не из болтливых:«Жив, здоров, бьем врага, у меня все в порядке. Напиши, как ты? Жду ответ».Василий аккуратно писал отцу, каждый раз передавал ему приветы от Василия Кондратьевича и Евдокии Алексеевны. — Напиши ему, — говорила Евдокия Алексеевна, маленькая, кругленькая, белолицая, словно колобок, моргая больными глазами в очках с толстыми стеклами, — напиши, что мы все ждем от него ответа, словно ласточка лета… Эти слова необычайно смешили Василия. Евдокия Алексеевна, уже старая, толстая, седая — и вдруг — ласточка! Было чему смеяться… Немногие свободные минуты, выпадавшие Василию, он обычно проводил в доме у Василия Кондратьевича, благо жил старый мастер недалеко от него, на Житной улице, в маленьком деревянном домике. Две уютные, зимой жарко натопленные комнатки, герань на подоконниках, на кухне большая русская печь, вокруг дома палисадник, в котором растут ноготки, настурции, сирень, по весне летают над сиренью пчелы и шмели, в открытые окна вливается свежий запах согретой солнцем зелени… Василию довелось проработать на заводе около полутора лет. Потом ему пришла повестка — идти на фронт. — Вот и твой черед пришел, тезка, — сказал Василий Кондратьевич. Вместе с женой он проводил Василия до военкомата. Стояли последние теплые дни поздней осени, осень как бы медлила обернуться зимой, холодами, изморосью, в холодном, стылом небе иногда днем проглядывало солнце, кое-где еще сохранилась с лета трава. На вокзале Василий распрощался с Василием Кондратьевичем и Евдокией Алексеевной. Старики долго шли за составом по перрону и все махали, все махали рукой. Василий стоял на подножке вагона, глядел неотрывно на старого мастера, на Евдокию Алексеевну, казалось, снова вернулось прошлое, это отец и мама провожают его в дальний путь… Василию везло все те годы, что он был на фронте: ни разу не ранило, даже легкая контузия миновала его. Отец писал ему из Свердловска, куда попал после ранения:
«Лежу в госпитале и сколько еще придется пролежать, не знаю. У меня несколько ранений — в руку, в шею и в голову. Тоска зеленая, а что поделаешь?»Василий тоже писал отцу. Писал так же коротко, как и отец, когда был на фронте:
«Жив, здоров, гоним врага на запад, обратно. Надеюсь, скоро увидимся».Но им не скоро пришлось увидеться. Отец, выздоровев, так и остался жить в Свердловске, женился там на медсестре, которая ухаживала за ним. А Василий вернулся после Победы обратно домой, в родное Замоскворечье, на Пятницкую. На следующий день прямо с утра Василий побежал навестить старых друзей — Василия Кондратьевича и Евдокию Алексеевну. Знакомый домик, в три окошечка, старинной кладки, вдоль забора густо разрослась акация, цветут ноготки и сиреневый куст под окнами. Казалось, ничего не изменилось, все, как было, от ступеньки крыльца до флюгера на крыше, вырезанного некогда руками Василия Кондратьевича. Только его самого уже не было — умер примерно за год до возвращенья Василия. — Господь ему легкую смерть послал, — сказала Евдокия Алексеевна. — Шел с завода домой, упал, сразу же и преставился… — Почему? — спросил Василий — Почему могло так случиться? Евдокия Алексеевна вздохнула. — Чего ж тут спрашивать? Кому было под силу такое выдержать? Он ведь на заводе, сам помнишь, с утра до поздней ночи вкалывал, случалось, по целым неделям из цеха не выходил. И так всю войну… Василий смотрел на нее, сердце его сжимала боль. Как же она постарела за немногие эти годы, вся седая стала, куда-то исчезла былая полнота, теперь она почти худая и такая какая-то маленькая, словно и ростом меньше намного… Поглядела на Василия, быстро вытерла глаза. — И тебе, надо думать, тоже на фронте немало досталось. Василий кивнул. — Всякое бывало. — Он тебя вспоминал часто, — продолжала Евдокия Алексеевна. — Как сводку по радио передают, он сразу же: «А ну, чтобы тихо было, может, про моего тезку что передадут…» Василий молча слушал ее. Что тут было сказать? — Все ждал тебя, все думал: как-то вы снова встретитесь? Что ты ему расскажешь? Какой стал после войны? — Не пришлось встретиться, — пробормотал Василий. Она кивнула. — Идем, сейчас чаек вместе попьем. У меня как раз самовар поспел… Но он не остался. Было как-то не по душе садиться за стол, за которым так часто приходилось сиживать со старым своим другом. — Как-нибудь в другой раз, — сказал Василий. Крепко, от всей души обнял на прощанье старую женщину. Потом ушел быстро, не доходя до угла, обернулся, глянул на дом, в котором долгие годы прожил старый мастер, где часто приходилось бывать… Следующей осенью Василий поступил учиться в станкоинструментальный институт, на вечернее отделение. Днем работал на заводе, в том же цехе. Во дворе завода, напротив заводоуправления, находился четырехэтажный дом с одинаковыми занавесками на окнах, голубыми, ситцевыми в белую полоску. Это был профилакторий, здесь многие рабочие отдыхали после работы, одним была прописана врачами физиотерапия, другие, холостяки, нуждались в регулярном питании. Однажды Василий решил для интереса побывать в профилактории. Было уже начало зимы — по утрам метели, к вечеру слякоть, мелкий, надоедливый дождь. Василию не хотелось идти домой, может быть, и вправду, переночевать в профилактории, в тепле, благо и ходить далеко не надо? В первый же вечер он познакомился с докторшей Мариной Петровной, заведующей профилакторием. А потом стал бывать в профилактории часто, чаще, чем полагал поначалу. И все из-за Марины Петровны… Маленькая, подвижная, быстрая. Черные влажные глаза, темные волосы, курносый нос. Смешная? В общем, да, но в то же время чем-то привлекательна — может быть, черными глазами, как бы омытыми дождем, белозубой улыбкой, даже курносым носом. Смотрела на него снизу вверх — он же был чуть ли не в полтора раза выше ее ростом, командовала: — Хватит читать! Примите ванну с сосновым экстрактом и спать до утра… — Слушаюсь, — отвечал он. Было забавно покоряться этой малявочке, слушать ее повелительно звучавший голос, глядеть в строгие, влажные глаза. Профилакторий их завода считался одним из лучших во всем районе, даже завоевывал переходящее знамя в соцсоревновании. Как-то в заводском клубе был устроен вечер, на котором Марина Петровна отчитывалась о проделанной работе. Сильным, хорошо поставленным голосом она перечисляла передовые методы лечения, применявшиеся для поддержания и восстановления здоровья производственников. Так и говорила: — Для поддержания и восстановления здоровья производственников мы применяем ванны с сосновым экстрактом, физиотерапию, облучение кварцем и УВЧ. Ей долго и охотно хлопали, рабочие любили строгую свою докторшу, хотя иные и подшучивали над ее ростом, авторитарным, не терпящим возражения тоном, неприступным выражением лица. Кое-кто пытался было за ней поухаживать — куда там, неумолимо обрывала при первой же попытке. Как-то, придя в очередной раз в профилакторий, Василий не увидел Марины Петровны. Оказалось, она больна, не то грипп, не то что-то с сердцем. И вдруг, он и сам не ожидал этого, стало так пусто, так неприютно без нее. Внезапно он все понял, все как есть: его тянула сюда, в профилакторий, вовсе не забота о собственном здоровье, а только одно лишь желание, безудержное, властно владевшее им: желание увидеть Марину, смотреть на нее, слушать ее низкий, ставший уже привычным, почти родным, голос. Он узнал в заводоуправлении адрес Марины Петровны, это не составило никакого труда, она жила где-то в Сокольниках, но все-таки стеснялся к ней ехать. Решил про себя: «Если послезавтра не придет, поеду к ней». Она не пришла, и он поехал в Сокольники, на Третью лучевую просеку, дом восемь, квартира один. Она сама открыла ему дверь. Стала на пороге, близоруко сощурилась, не узнавая, а узнав, удивилась неподдельно: — Вы? Ко мне? Нет, в самом деле? Она жила на первом этаже. Дом старый, некогда красивый, весь в резных балкончиках, спереди и сзади — просторные веранды с цветными стеклами. Должно быть, когда-то это была чья-то нарядная, ухоженная дача, с большим, теперь уже запущенным садом. У Марины Петровны была маленькая, уютная комнатка, в окне виднелся Сокольнический парк, на старой сосне, росшей прямехонько возле окна, пела какая-то неведомая и невидимая птаха, обладавшая на диво громким голосом. — А у вас хорошо, — сказал Василий, оглядывая комнату, нехитрое ее убранство, полку с книгами, старенький патефон, обитый серым дерматином, узенькую, покрытую пледом тахту, лампу на письменном столе… Топилась печка-голландка, трещали дрова, время от времени на жестяной лист падал уголек из раскрытой дверцы печки. — Грейтесь, я сейчас принесу чай, — сказала Марина Петровна. Неторопливо внесла чайник, две чашки, потом вазочку с домашними коржиками, вазочку с вареньем, похвасталась: — Сама варила, у нас тут, в саду, вишни видимо-невидимо… Черные глаза ее с некоторым удивлением разглядывали его. — Как это вам пришло в голову разыскать меня? Вместо ответа он спросил: — Вы одна живете? Совсем одна? — Одна, — помедлив, ответила Марина Петровна. — А что? В тот раз она ничего не рассказала ему о себе. Ему довелось узнать о ней спустя некоторое время, когда он уже привык бывать вечерами в маленькой комнатке старинной дачи, на Третьей лучевой просеке, в Сокольниках. Она долго не соглашалась стать его женой. — Мы с тобой ровесники, даже я немного постарше, это очень плохо, потому что женщины раньше стареют. Ты еще будешь молодой, а я старуха старухой. Это было явное кокетство, потому что никто никогда не дал бы ей ее тридцати. Маленький рост, миниатюрное, хрупкое сложение молодили ее, и она понимала, ей еще суждено в течение, долгих лет оставаться молодой. Она уже была раньше замужем. Замужество оказалось неудачным. — Мы с ним вместе учились в Первом медицинском, — рассказала Марина Петровна, — я в него влюбилась, как только увидела в самый первый раз. — Неужели до того хорош был? — с усмешкой, скрывавшей невольную ревность, спросил Василий. — Да нет, он был самый обычный, ничем ровным счетом не выделялся, но, понимаешь, это был мужчина, о котором я всегда мечтала. — Какой же? — продолжал допытываться Василий. — Умный, спокойный, с, юмором. Она пристально посмотрела на Василия. — Вот ты, например, в общем, не в моем вкусе, но… Он засмеялся, хотя ему было вовсе не смешно, он даже слегка обиделся на нее, но не хотел, чтобы она поняла, что обидела его. — Ты — хороший. У тебя душа чистая… — Я жду «но», — заметил он. Она поняла его. — Но тебе, по-моему, не хватает чувства юмора. — Она поправилась: — Иногда не хватает. — Ошибаешься, — возразил он. — С чувством юмора у меня дело обстоит хорошо. — Если так, тогда порядок, — заключила Марина. — У нас всегда будет порядок, — согласился Василий. Он не скрывал от нее ничего, да и в сущности что было ему скрывать? Жизнь его была вся как на ладони, бесхитростная, ясная, открытая. Ему хотелось знать о ней все, и она, похоже, не пыталась таиться от него. Сказала: — Хочу быть справедливой до конца, потому скажу так: у нас поначалу все шло неплохо. По-моему, он любил меня. — А ты? — спросил Василий. — Обо мне и говорить нечего. Но потом началось. — Что началось? — спросил он. — Знаешь, — не сразу ответила она. — Бывают такие вот озарения, когда вдруг словно бы приподнимается перед тобой завеса, которая закрывает будущее и ты прозреваешь на миг. С тобой бывало так? — Нет, никогда, — чистосердечно признался он. — А со мною бывало. И, представь, не один раз. Особенно запомнился один случай. Ехали мы с ним в такси, были в гостях у какого-то его приятеля, едем обратно, смеемся, он обнял меня, стал целовать мои губы, глаза, волосы, воротник пальто. А шофер в это самое время повернулся, спросил: — Вам; на Верхнюю или на Нижнюю Масловку? И он мгновенно, как-то сразу же оторвался от меня, не помедлив ни на секунду, и стал пояснять очень спокойно, очень трезво и уравновешенно: — На Верхнюю, вон туда, за обувной магазин, направо, параллельно трамвайной линии. И опять стал целовать меня и опять оторвался на миг, сказал шоферу: — Там кирпич, но вы не обращайте внимания, там все едут… — Нет кирпича, — сказал шофер, и он обрадовался: — Очень хорошо, стало быть, проедем без всяких там препятствий. И снова принялся целовать меня, но я тут же оттолкнула его. До сих пор помню его удивленные глаза, как раз в тот самый момент мы проезжали мимо уличного фонаря, я сказала ему: — Ты когда-нибудь все равно предашь меня… — Даже и теперь не пойму, почему я сказала так? Несколько мгновений Марина молча глядела прямо перед собой, в одну точку, должно быть, вновь переживала то, что минуло и ушло навеки. — Не пойму, — повторила она. — Как это я угадала тогда?.. Василий закурил, поискал глазами пепельницу, Марина пододвинула ему бронзовый стаканчик, попросила: — Дай мне сигарету, вдруг тоже захотелось курить… — Не надо, — сказал он. — Курить вредно, ты же врач, сама знаешь. — Жить тоже вредно, от этого умирают… Она закурила, неумело, по-женски держа сигарету в тонких, недлинных пальцах. — В общем, у него был неплохой характер, — снова начала она. — Довольно покладистый не зануда, не придира, представь, он нисколько не обиделся на меня за эти мои слова, напротив, начал подшучивать надо мной, и в конце концов я позабыла о том, что сказала ему. — А когда же вспомнила? — спросил Василий. — Вспомнила тогда, когда он меня и в самом деле предал. Василий видел, она правдива, не хитрит, не старается как-то приукрасить себя. Потому и верил каждому ее слову. Впрочем, чему тут можно было не верить? — У меня умирал отец, — продолжала Марина. — Вдруг в один день инсульт, полная потеря памяти, речи, внезапно вместо еще нестарого, полного сил человека — жалкая развалина с бессмысленным взглядом. Она замолчала на миг. — Ты даже представить себе не можешь, как это страшно, когда любимое, родное существо вдруг разом теряет интеллект, становится почти животным… Василий молча погладил ее по руке. — Ты жила отдельно от отца? — Да, я в то время жила у мужа. Но, само собой, я тут же переехала к отцу, сюда, в Сокольники, здесь мы с ним жили раньше, стала ухаживать за ним, но ему ничто не могло помочь, ни врачи, ни лучшие медицинские препараты, ни самые новые методы лечения. — А муж с тобой не переехал? — Нет, он остался дома. Надо было знать моего отца, он был на редкость обаятелен, нравился женщинам, был остроумен, искрометен. Когда я вышла замуж, он сказал: — Ну вот, руки мне высвободила, теперь о себе подумаю. — И не успел подумать, — заметил Василий. — Не успел, — грустно согласилась Марина. — Отец жил долгие годы ради меня, не женился, ведь мама умерла, когда мне было два года, с той поры мы жили вместе с отцом. Одним словом, муж остался один, дома. Сперва вроде бы мне сочувствовал, даже жалел, потом ему это постепенно приелось. Он начал брюзжать, сердиться, даже негодовать, что он вечно один и один, меня никогда нет дома… — Однако, — не выдержал Василий. — Да, — Марина кивнула. — Сколько ни живи с человеком все равно до конца никогда его не узнаешь. Могла ли я вообразить хотя бы на минуту, что мой муж, обожаемый мною, что именно он окажется таким непревзойденным эгоистом? Она развела руки в стороны, покачала головой. — Дальше — больше. Потом я узнала, он сошелся со своей сослуживицей… — Это точно? — спросил Василий. — Может быть, тебе просто насплетничали, а ты поверила? — Это было точно, да он и не пытался переубедить меня. Когда я сказала ему, что мне все известно, он не стал отрицать, сказал: «Что ж, решай все сама…» — И ты решила? — И я решила. В ту пору папа уже умер, и я разошлась с мужем, буквально спустя несколько дней после папиной смерти. — А он хотел с тобой развестись? — По-моему, нет, не очень, его, напротив, весьма устраивала такая вот двойная жизнь, но я не желала ни за что. И осталась жить у папы, в этой самой комнате, где прошли почти все годы. С каждым днем Василий все сильнее влюблялся в Марину. Ему все в ней нравилось, все было по душе: ее лицо, улыбка, низкий голос, даже сердитые морщинки возле глаз, когда она возмущалась чем-либо, даже строгий, непримиримый взгляд, когда что-то случалось не по ней… Она любила говорить о себе: — Моя жизнь наполовину кончена, ведь я старая… А его называла «сосунком», «младенцем», «дитятей»… Она была старше, его на два с половиной года, а ей казалось, он совсем несмышленый, намного моложе, неопытней, наивней, чем она… «Она умнее меня, сильнее характером», — часто думал Василий. Иные говорили, что легче жить с женщинами недалекими, а с умными, напротив, тягостно, приходится все время следить за каждым своим словом, стараться не отставать от них, иначе умные засмеют, станут презирать, а глупенькие, как правило, никогда не заметят, что ты не самый умный… Но ему было с нею интересно. Казалось, каждый день приносил что-то новое, порой неожиданное. И еще его привлекала ее непритворная влюбленность в свое дело. Как-то она призналась: в сущности, профилакторий ее вторая семья, порой даже трудно решить, какая семья ближе. Рабочие любили ее, персонал боялся и, как полагал Василий, не выносил на дух. Она могла при всех накричать на толстую вальяжную Дарью Федоровну, кастеляншу профилактория, за то, что та не постелила вовремя чистое белье на постели. — Дома, надеюсь, у вас чистая постель? — ехидно спрашивала Марина. — Не сомневаюсь, что лилейно-белоснежная. Почему же вы считаете возможным, чтобы наши пациенты ложились на несвежее белье? Объясните, пожалуйста! Дарья Федоровна пыхтела, толстые щеки ее заливал клюквенный румянец. — Я проработала в больнице до профилактория чуть не двадцать лет, — пробовала она вставить слово, но Марина безжалостно обрывала ее: — Ну и что с того? Значит, в больнице от вас страдали больные, а здесь страдают рабочие… В конце концов, доведенная чуть не до слез, Дарья Федоровна почти торжественно клялась: — Никогда больше, ни разу в жизни… Как-то Василий сказал Марине: — Наверно, они тебя все здорово не любят. — Кто они? — спросила Марина. — Твои служащие, все эти нянечки, кастелянши, повара… Она равнодушно пожала плечами: — Пусть их. Мне их любовь ни к чему, лишь бы дело свое делали, а как они ко мне относятся, меня это абсолютно не интересует. И он знал, она не притворяется, так оно и есть на самом деле. Она была тщеславна и не скрывала этого. На торжественном заводском вечере профилакторию было вручено переходящее знамя района, как лучшему лечебно-производственному учреждению. Сияя всем своим круглым курносым лицом, влажными, как бы омытыми дождем, глазами, она стояла на сцене заводского клуба, слушала обращенные к ней слова, в которых отмечались ее качества — трудолюбие, добросовестность, преданное отношение к своему делу, неподдельная забота о людях… А после, в своем ответном слове, прямо по горячим следам она потребовала у директора выделить из директорского фонда некоторую сумму для дальнейшего усовершенствования работы: планы у нее были дерзкие, она мечтала соорудить в профилактории радоновые ванны, а в дальнейшем устроить бассейн с подогретой водой. И, кроме телевизоров в холлах, установить в каждой комнате телевизор. Они прожили вместе без малого восемь лет. Марине исполнилось уже тридцать восемь, и временами, особенно по утрам, она выглядела очень усталой, даже пожилой. Однако она не сокрушалась, бегло окидывала себя в зеркале взглядом, иногда говорила философски спокойно: — Всему свое время… Наскоро кивала Василию и неслась в профилакторий, там ее постоянно ждали неотложные дела, то надо было выбить диетическое питание язвенникам, то получить новую мебель, то хлопотать штатную единицу, которой не хватало для полного счастья, диетсестру, или фтизиатра, или врача — специалиста по лечебной физкультуре. И вдруг, на тридцать девятом году жизни, оказалось, что Марина будет матерью. Поначалу она и сама было не поверила. Не может быть! Это какая-то ошибка… Она долго не говорила Василию, потом однажды призналась, краснея, словно девочка: — Можешь себе представить? Нет, ты только вообрази! Василий обалдело уставился на нее. — Неужели правда? Впервые он увидел слезы на ее глазах. — Ты что? — спросил. — Недовольна? Или боишься будущих трудностей? — Не бойся, — сказала она. — Мы тебя не обременим! Он засмеялся, обнял ее. — Уже «мы», — повторил, смеясь. — Надо же так, еще никого третьего нет, а она уже спрягает: «мы»! Василий полагал, что рождение ребенка отвлечет Марину от профилактория. И действительно, на какое-то время, пока Марина была в декрете и после рождения девочки, она словно бы немного позабыла о делах профилактория. Но так продолжалось недолго: Тане не исполнилось и года, когда Марина отдала ее в ясли и снова начала работать. И все стало опять как было. Она поздно являлась домой, дома почти все разговоры были лишь только о профилактории, о том, какие нововведения следует провести, что надо выправить, что доделать. Василий иной раз ловил себя на том, что ревнует жену к этой ее второй семье. Изредка говорил ей: — Тебе, по-моему, твой профилакторий дороже нашей Таньки… Улыбкой он пытался смягчить свои слова, но она чувствовала непритворную его обиду и сама улыбалась: — Не говори глупостей! Танька — одно, а работа — это совсем другое. Душевная неистощимость ее была поистине поразительна. Она сама признавалась, что на ее энергии можно было бы построить небольшую, ритмично работающую электростанцию. Василий утверждал, Танька зовет его уверенно «папа», а Марину прежде чем назвать «мамой», запинается, каждый раз сомневаясь, ее ли это мама в действительности. — Во всех важных жизненных вопросах наша дочь будет обращаться сперва ко мне, — уверял он. — А потом уже к тебе. — Там поглядим, — отвечала Марина. — Время покажет, прав ли ты… Но время не успело показать. Тане не исполнилось и семи лет, когда они все трое собрались в отпуск под Киев, на реку Десну, вблизи города Остер. Там жили дальние Маринины родичи, они часто писали ей и в каждом письме расписывали прекрасное житье-бытье на берегу Десны, в тени вековых дубов. Василий не мог выехать, был конец месяца, в цехе случился аврал. Было решено: пусть Марина с дочкой едут раньше, а он приедет позднее. Он сам отправился на аэродром, купил жене и дочке билеты на самолет до Киева. Таня сказала: — Папа, мы будем очень-очень ждать тебя… — Я непременно приеду, — пообещал Василий. — Ровно через пять дней. Он прижался лицом к тугой Таниной щеке. Что за нежная кожа, даже коснуться ее страшно своим небрежно выбритым подбородком! Он махал рукою издали, когда Таня вместе с матерью шагала по летному полю. Таня поминутно оборачивалась и тоже махала ему маленькой ладонью. А потом она и Марина взобрались по трапу наверх, Марина подняла руку. Он знал, она не различает его издали и подняла руку наугад, догадавшись, что он стоит все там же и глядит ей вслед. И хотя он был уверен, что она не видит его, он тоже поднял руку на прощанье. Больше ему уже не пришлось свидеться с ними. В ту пору он окончательно лишился сна, по целым ночам лежал, глядя в потолок, смутно белевший над его головой. Читать он не мог, как ни пытался, прямо в глаза снова и снова кидался ослепительный яркий свет июльского дня, на побуревшей от зноя траве летнего поля бежали Танины ноги в красных сандалиях с белыми ремешками, в белых носочках. Потом ноги останавливались, Таня оборачивалась, глядела назад — осмугленные загаром тугие щеки, искрящиеся радостью глаза, негустые светло-русые кудряшки на лбу… Он силился приблизиться к ней, дотронуться рукой, но она ускользала от него стремительно и неотвратимо. И он опять открывал глаза, и опять над его головой слабо светлел потолок, с улицы доносился приглушенный шум проезжавших по мостовой машин. Должно быть, никогда не изгладится в памяти телефонный звонок, прозвучавший особенно пронзительно в то раннее летнее утро. Уже два дня прошло, как уехали Марина и Таня, и он собрался через три дня полететь туда же, на реку Десну, ровно через три дня… На такси, которое везло их от аэродрома к Киеву, налетел грузовик с пьяным водителем за рулем… — Как погибли? — спросил Василий. — Марина и Таня? Они где? И снова тот же голос в телефонной трубке, печально, но неумолимо повторял одни и те же, невообразимые, невероятные слова: — Погибли все пассажиры. И ваша жена с дочкой тоже… Иногда, много позднее, ему приходили в голову мысли о том, как непрочна, коротка человеческая память. Марина столько сил отдавала профилакторию, а ее уже никто не помнит из тех, кто отдыхает там; в зимнем саду растут пальмы и лимоны, которые она когда-то привезла из Братцевской оранжереи, в холле на втором этаже стоит рояль, купленный ею, висят на стене картины, которые она подарила профилакторию. А ее не помнят. Спроси на выбор любого рабочего — помните доктора Вышеславцеву, заведующую профилакторием? Из десяти, может быть, трое-четверо ответят, что помнят, остальные не знают даже, немудрено, с каждым днем на завод вливается все больше молодежи… Правда, однажды ему встретилась на заводском дворе Дарья Федоровна, бывшая кастелянша. Она уже давно не работала, еще больше растолстела, стала настоящей бочкой. Он бы ее не узнал, но она первая бросилась к нему, схватила за руку, заплакала. Плача, всхлипывая, повторяла все время: — Я ее, Мариночку, что ни день вспоминаю! Что за женщина была! Сокровище! И плакала все надрывнее, а Василий, с трудом удерживаясь от слез, удивлялся в душе: «Марина ее донимала, упрекала за нерадивость, а она о ней жалеет. Значит, по-настоящему хороший человек, значит, понимает, что и Марина была по-настоящему хорошей…» Как-то, когда дома, казалось, уже невмоготу быть, он отправился на Житную улицу, к Евдокии Алексеевне. За эти годы, случалось, он бывал у нее, не часто, но все-таки, не забывал старуху, однажды пришел с Мариной, но, кажется, Марина не пришлась ей по душе, у старых людей свои взгляды, на них не всегда легко угодить. И Марина, надо сказать, отнеслась к Евдокии Алексеевне довольно равнодушно, вскоре же позабыла о ней, как не знала никогда раньше, а Василий, все-таки, изредка, но заходил к ней, принося подарок и что-нибудь вкусное, старуха была охоча до сладкого. Прошел уже год со дня гибели Марины и Тани, но боль в сердце, казалось, не утихала. Он изменился, похудел, первая седина засветилась в русых, сильно поредевших волосах. Он стал угрюмым, еще более молчаливым, чем раньше. Ночами часто не спал долгими часами, лежал, думал, вспоминал. Иногда, когда все-таки удавалось заснуть хотя бы ненадолго, ему снилась то Марина, то Таня, Марина говорила что-то. Просыпаясь, он никак не мог вспомнить ни одного слова, а Таня во сне казалась неизменно веселой, смеющейся, на розовых щеках вспыхивали ямочки, блестели белые, чистые зубы. Порой она виделась ему такой, какой была в тот, последний, раз на летном поле, бежали быстро ее легкие ножки в красных сандалиях с белыми ремешками, ветер трепал волосы надо лбом, она оборачивалась, улыбалась ему, исчезала где-то вдалеке, сколько он ни пытался во сне разглядеть, куда она скрылась, так ни разу ему не удалось ничего увидеть. Потом он просыпался и долго лежал, закрыв глаза, стараясь не думать и не вспоминать. Иногда ему удавалось снова заснуть ненадолго, без снов, словно в воду с головой, в темную, без единого просвета воду… Евдокия Алексеевна словно бы законсервировалась, нисколько не изменилась за все эти годы, все такая же маленькая, шустрая, подвижная, на глазах большие очки с толстыми стеклами. Сидели, пили чай из давнего знакомца-самовара, время от времени поглядывали друг на друга. — Постарел ты, тезка, — сказала Евдокия Алексеевна, с легкой руки своего мужа она тоже звала Василия тезкой. — Весь какой-то пооблинялый стал… Василий равнодушно махнул рукой. — Пооблинялый, говорите? Ну и пускай, стало быть, время пришло. — Нет, милый, твое время еще не пришло, — сказала она. — И еще не скоро придет. — Пришло, — упрямо повторил он. — И пускай… Она неторопливо покачала головой. — Зачем ты так, тезка? Жизнь ведь еще не кончена, жизнь, она знаешь какая? Всякая, самая что ни на есть разнообразная. Он усмехнулся: — Да уж знаю, какая она, жизнь, и на ощупь и на вкус знаю. Помолчали оба немного. Потом Евдокия Алексеевна начала опять: — И все-таки, тезка, поверь мне, старому человеку, хороша жизнь, до чего хороша, вон, гляди, небо голубое, по небу барашки бегут друг за дружкой, и трава какая зеленая, и ветер листья на деревьях колышет. Я хоть и слепая почти, а все небо вижу и облака, и от этого на душе теплее становится… Внезапно Василий не выдержал. Он долго крепился, а тут не выдержал. Слезы полились по его щекам, по резким складкам вокруг рта, которые обозначились вроде бы недавно. — А они… — прошептал он. — А они ничего не видят, не знают, ни Марина, ни Танька моя… Евдокия Алексеевна молча обняла его, почти насильно положила на свое плечо его голову. — Поплачь, милый, не держи в себе слез, глядишь, полегчает… Теплый, негромкий ее голос, узкое плечо, к которому он прижался, рука, которую он ощутил на своей щеке, все это невольно успокоило его. Он затих, по-прежнему прижимаясь щекой к ее плечу. А она все гладила, все гладила его по руке, по голове, по лицу… Был уже вечер, когда он собрался уходить. Она вышла его проводить. Стояла возле калитки, снизу вверх глядя на Василия, маленькая, уютная, улыбчивая. Он обвел вокруг себя взглядом. — Хорошо у вас, — сказал. Она вздохнула. — И я так тоже считаю, хорошо, лучше и быть не может. Да ненадолго все это. Он спросил: — Почему ненадолго? — Переселяют нас. — Переселяют? Куда же? — Не знаю. Наш дом ломать будут, тут какую-то, говорят, новую домину отгрохают чуть ли не на двадцать этажей. А нас всех кого куда… Она зябко поежилась. — Если бы ты знал, до чего неохота уезжать отсюда! Здесь, можно сказать, вся жизнь, вся как есть прошла, здесь мы с Васей почти полсотни лет прожили, отсюда, думала, меня ногами вперед выносить будут… — Не надо об этом думать, — сказал он. Она спокойно возразила: — Почему не надо? Мне в самый раз о таком вот толковать, тебе, к примеру, рано, а мне — в самый раз! Снова вздохнула, кутаясь в вязаный платок, который Василий помнил, кажется, с самого детства. — Здесь живу, вроде бы и не одинокая, кругом одни знакомые, кто меня издавна знает, кого я сызмалетства помню. А там, где-нибудь в другом районе, ни я никому не нужная, ни мне никто не знакомый. Неожиданно для себя он произнес: — Хотите, я с вами поеду? — Как это со мной? — не поняла Евдокия Алексеевна. — Очень просто, отдам свои комнаты и пропишусь к вам, вместе жить будем, хоть здесь, хоть в новом районе. Улыбка тронула ее губы. — Что-то я тебя, тезка, не пойму. — По-моему, все очень просто, не понять трудно. Я к вам… — Это я понимаю, — перебила она его — Только зачем тебе? Ты еще мужик молодой, в самой поре, еще женишься, найдешь свое счастье, свою судьбу, зачем же тебе с какой-то старухой вместях селиться? Он ответил серьезно: — Вы для меня не какая-то старуха, а самый теперь на всей земле близкий человек, ближе вас никого у меня нет… Но она не согласилась с ним: — Ни к чему тебе это, тезка. Зачем? — Может быть, вы не хотите, чтобы мы вместе жили? — спросил он. — Да что ты, — почти испуганно возразила она. — Неужели думаешь, не понимаю, что с тобою вдвоем мне куда как веселее и лучше будет? Ведь когда дома одна-одинешенька, до того иной раз тоска за душу берет… Он подумал о том, что и его, случается, тоска берет за душу и никуда от нее не деться, никуда не скрыться. Одно утешение — хорошенько устать на работе, так, чтобы прийти домой, ни о чем не думать, не вспоминать, сразу валиться в постель, закрыть глаза и упасть в темную, без дна пропасть… И еще он подумал, что стал бояться свободных дней, праздников, выходных, когда не знаешь, куда себя приткнуть, потому что мысли о невозвратном не покидают ни на минуту… Когда он шел навестить Евдокию Алексеевну, он и не рассчитывал как-то переменить свою жизнь. Вдруг в один миг предложил ей поселиться вместе и, выговорив то, что хотел, внезапно обрадовался. Да, должно быть, это самое верное решение! И ни к чему отступать от него. Вместе им будет теплее, легче, кончится постылое одиночество как для него, так и для нее. И, приходя домой, он уже не будет томиться в четырех пустых стенах, ему будет о ком заботиться, с кем говорить и вспоминать… Но она все еще противилась. Она, должно быть, боялась как-то обременить его, связать ему руки. — Я уже старая, — сказала. — Всяко со мною случиться может. Вдруг тяжело заболею или окончательно слепою стану, грузом у тебя на руках повисну, что тогда? — А если бы моя мать заболела, разве я бы ее бросил? — спросил он. — Я не мать тебе, — сказала она. Он произнес по-прежнему серьезно: — У меня кроме вас никого-никого на всем свете… Она хотела было сказать снова, что его одиночество ненадолго, что он еще найдет свою судьбу, и все может повернуться иначе, и он не будет одиноким, но посмотрела на его лицо, которое помнила тем, юным, без единой морщинки, беззаботным, открытым. Сколько лет прошло с той поры? Наверное, с четверть века, никак не меньше. Теперь на нее смотрели его глаза, усталые, в сетке морщин, слегка сощуренные, в темноте она не видела седину, щедро осыпавшую его волосы, но ей казалось, она видит все — и седые пряди, и резкие морщины на лбу, на щеках… Теплое, почти материнское чувство к этому человеку охватило ее. Она взяла его руку, сжала ее обеими своими ладонями, он наклонился к ней, обнял ее худые плечи другой рукой, и так они долго стояли без слов, молча, думая об одном и том же…
Старший брат Рассказ
Когда Козырев вышел из дома, навстречу ему попалась почтальонша Дуся, которая хорошо знала чуть ли не всех проживавших в близлежащих домах. И не только по фамилии и по имени-отчеству. Если спросить ее про кого-либо, мгновенно ответит, где учится или работает, женат ли, сколько детей и какого примерно возраста дети. — Василий Михалыч, — прокуренным голосом проскрипела Дуся, — а ну, получайте, прямехонько в собственные руки… Остановившись, быстро отыскала среди многих писем и открыток нужный конверт. — Вот оно… Козырев мельком глянул на обратный адрес: откуда-то из Винницкой области, село Точечки, какое смешное и в то же время теплое название, пониже написано «Отряд номер пять». «Вот еще, — подумал Козырев, — Винницкая область, Точечки, и отряд номер пять, не иначе, какая-то ошибка…» Еще раз глянул на конверт, адрес точный, правда, без индекса: Москва, Ульяновская, дом… квартира… Козыреву Василию. Все вроде бы верно. «Ладно, после прочту», — решил Козырев, подходя к троллейбусной остановке. В этот самый момент и подошел нужный троллейбус. Козырев сел у окна, стал глядеть на улицу, которая текла за окном, безостановочно и неиссякаемо, словно река… Козырев ехал в строительное управление, с которым они уже свыше года тому назад заключили договор на соцсоревнование. Надо было, как выражался начальник Козырева, знаменитый на всю Москву строитель Кадочкин, «уточнить некоторые моменты и различные обстоятельства». Выражение это отличалось уклончивой туманностью, но Козырев, работавший с Кадочкиным уже свыше двадцати пяти лет, понимал, что хотел сказать Кадочкин. Козырев ехал долго, троллейбусом, метро, автобусом, пока наконец не добрался до Ясенева. Однако прораба Михеичева, крайне ему нужного, не оказалось на месте, а без него и не с кем было вести разговор. На обратном пути Василий Козырев стал думать о том, что следует нынче сделать. Первым делом надо бы обязательно узнать, как обстоит дело с его заявлением о расширении жилплощади. Они жили в двухкомнатной квартире — он с женой, сын-студент и замужняя дочь с мужем. Каждому ясно, как тесно им впятером, тем более что дочь к осени должна была родить, а сын, что ни день, грозился: — Вот женюсь на Вале и приведу ее сюда… Козырев с женой переглядывались, жена боязливо спрашивала: — Алеша, да ты что? Серьезно? А Козырев молча сдвигал густые, чуть заиндевевшие сединой брови. Это была давняя привычка: чем труднее ему приходилось, тем упорнее молчал… Когда жена осталась с Козыревым вдвоем, она сказала: — Может, он передумает? Вдруг переметнется от Вали к какой-нибудь москвичке с комнатой? Но тут же застыдилась своих слов, потому что Валя давно уже упала ей на сердце, о другой жене для сына и думать не думала. Конечно, жаль, что Валя не москвичка, а из Тобольска, в Москве у нее площади нет и не предвидится. Но что поделаешь? Ведь главное — взаимная любовь, молодым надо создать все условия, а они, старики, и на кухне перебьются, уж как-нибудь… Козырев вдруг вскипел: — Еще чего! Может, вообще на лестничную клетку переехать? Или, того лучше, на Ваганьково, на вечное житье? Потом, однако, отошел, остыл и, уже виновато поглядывая на жену, пообещал непременно выхлопотать для них большую квартиру. У жены его был покладистый характер, она сказала: — Я тебя понимаю, ты не думай, что не понимаю, просто обидно: людям хорошие квартиры строишь, а собственной семье не можешь приличного жильяраздобыть… Он выслушал жену и еще раз пообещал во что бы то ни стало добиться в жилуправлении большей квартиры, в крайнем случае — отдельную однокомнатную для сына. Погруженный в свои мысли, Козырев позабыл о письме и вспомнил о нем лишь тогда, когда подходил к своему управлению, полез в карман за сигаретами и наткнулся на конверт. Поднявшись к себе, он первым делом стал читать письмо. Да, оно было адресовано ему.«Здравствуйте, Василий Козырев! Простите, мы не знаем вашего отчества, но понимаем, что к вам относиться без отчества уже нельзя, вы, наверное, в солидном возрасте. Пишут вам ученики школы села Точечки, пятый отряд. Мы разыскали останки боевого летчика и его самолета, в лесу, рядом с нашим селом, в планшете летчика мы нашли письмо, которое летчик писал домой. Конечно, ничего нельзя было разобрать, но мы послали письмо в специальную лабораторию и недавно получили ответ. Летчика зовут Сергей Козырев, он писал письмо брату Васе в Москву. И хотя в лаборатории не все смогли разобрать, все-таки что-то, как видите, разобрали. Мы отыскали полк, в котором служил ваш брат, и списались с бывшим командиром, полковником в отставке, он теперь живет в Краснодаре, и он подтвердил, что Сергей Козырев — храбрый летчик, пропал без вести в сорок втором году, что у него были родители и брат Василий в Москве. Он помог нам найти ваш адрес, конечно, может быть, вы уже здесь не живете, поменяли адрес, мы вообще ничего не знаем о вас, но мы надеемся, что наше письмо дойдет…»Дальше Козырев не смог читать. Голова вдруг стала тяжелой, словно что-то грузное разом обрушилось на нее. Брат, Сережа… Он помнил брата очень ясно, словно только вчера с ним расстался. Ему шел пятнадцатый год, когда он провожал брата на фронт. Было очень жарко, августовское солнце палило нещадно. С деревьев, растущих во дворе, медленно слетали пожухлые от жары листья. Отец с матерью и он, Вася, проводили Сережу до военкомата. Сережа сказал: — Дальше не надо, я и сам управлюсь… Он был весел, часто и охотно улыбался, и отец тоже улыбался, только мать была грустной, подавленной, молча поглядывала на Сережу прищуренными от яркого солнца глазами. Сережа пытался рассмешить мать, вдруг начал вспоминать о том, как однажды летом в деревне пошел вместе с матерью в лес по грибы и там набрал полное лукошко бледных поганок, и мать велела выбросить поганки, а ему было жаль расставаться с ними, и он спрятал грибы в сарае, решив наутро разжечь в лесу костер и пожарить их на сковородке, но утром мать пошла в сарай зачем-то и наткнулась на его грибы. За ночь они окончательно раскисли, превратились в кашу. — Я как увидел, что с ними сталось, так чуть было не разревелся, — сказал Сережа. — Помнишь, мама? Слабая, вымученная улыбка мелькнула на губах матери. — Помню, как же не помнить… Потом Сережа сказал Васе: — Теперь ты у нас в семье за старшего… — А я что же? — возмутился отец. — Или я не мужик? — Ты, папа, аксакал, — ответил Сережа, и отец улыбнулся: это было новое слово, и вычитал Сережа однажды его в какой-то книге, и сыновья стали с той поры в шутку называть отца «товарищ аксакал»… Потом они вернулись домой, отец, мать и Вася, отец вышел на кухню, стал курить, одну папиросу за другой, и мать, обычно укорявшая его — зачем куришь? Всем нам воздух отравляешь! — на этот раз ничего ему не сказала. Они долго не ложились спать в тот вечер, все вспоминали о Сереже, о том, какой он был маленький, как учился, с кем дружил, вспоминали разные смешные или, наоборот, невеселые истории, которые случались с Сережей, а утром отец и мать пошли в военкомат узнать, где Сережа, уехал или все еще здесь, в Москве, и там им сказали, что вчера же вечером Сережа уехал… Спустя примерно десять дней они получили письмо от Сережи, всего лишь несколько торопливо написанных слов:
«Я живой, не беспокойтесь обо мне, уже был боевой вылет, надеюсь и в дальнейшем не подкачать…»Письмо было веселым, и они, все трое, перечитывали его, каждому хотелось еще раз вслух произнести то, что написал Сережа. Прояснев лицом, мать сказала: — Я верю, все будет хорошо… И отец согласился с нею: — Конечно, все будет хорошо. Мы, Козыревы, — народ крепкий, нас так скоро не сломаешь, не согнешь… И еще одно письмо пришло от Сережи месяца через полтора, что ли, Сережа писал, что все в порядке, что их полк перебазировали… Они вновь и вновь перечитывали немногие строчки, потом мать спрятала второе письмо туда же, где хранилось первое, — в шкатулку, стоящую на комоде. — Здесь буду складывать все Сережины письма, — сказала. Незадолго до Нового года они получили письмо от заместителя командира Сережиного полка подполковника Лазутина. Подполковник писал, что Сергей Козырев — храбрый летчик, что у него на счету три сбитых фашистских самолета и командование благодарит родителей Сергея за то, что они сумели воспитать такого прекрасного, храброго и отважного сына… Это письмо мать положила в ту же шкатулку, где хранились два Сережиных письма. Но больше писем от Сережи они так и не дождались. А ранней осенью получили извещение, что Сережа пропал без вести. Мать долго болела тогда, отец и Вася по очереди ухаживали за нею и сумели выходить ее, она стала поправляться, даже начала понемногу выходить из дома на улицу. Отец говорил Васе: — Нас двое мужиков, мы должны мать оберегать от всех забот… И они попеременно ходили в магазин, отоваривали карточки, мыли полы, стирали белье, а когда они уходили, мать переделывала за них всю работу — перемывала полы, перестирывала белье и, случалось, готовила какой-никакой обед… Все годы, вплоть до последнего часа, мать не уставала ждать Сережу. Иногда на улице вдруг хватала отца за руку: — Погляди, вон видишь? Вылитый Сережа… Отец поначалу догонял того, кто казался матери похожим на Сережу, вглядывался, в сердце его подчас оживала безумная надежда, но потом, уже постепенно привыкнув к тому, что надежде не суждено сбыться, говорил матери: — Будет тебе… Перестань, хватит… Мать знала, что умирает, но этого не боялась нисколько. Как-то сказала: — Может, с Сережей там повстречаюсь… Но тут же воскликнула: — Нет, он живой! Живой! Нет, он живой, он не мог умереть, он же и не жил еще, совсем не жил… В ту пору Вася уже женился, его жена приняла на себя заботы о доме. Мать после говорила Васе: — Смотри не обижай ее, она у тебя хорошая… Умерла мать тихо, под утро, когда все спали. Первым проснулся отец, глянул на нее, вдруг закричал громко: — Клава, что с тобой? Да отвечай же, Клава… Прибежали из соседней комнаты Василий с женой, остановились в дверях, на кровати лежала мать, странно успокоенная, даже словно бы улыбающаяся, а отец на коленях, возле нее, голова на подушке рядом с ее головой… «…Как хорошо, — подумал Козырев, сложив исписанный листок. — Как хорошо, что я остался жить там же, где мы все жили раньше. Ведь всяко могло быть, могли же давным-давно переехать на новое место, и письмо это так бы и не дошло до меня…» Жизнь Козырева в общем сложилась удачно. Хорошая семья. С женой прожил в согласии многие годы, конечно, зарплата могла бы быть побольше и квартира попросторней, но разве бывает так, чтобы человеку всегда и во всем везло? Чтобы всегда и всем быть довольным и не желать ничего лучшего?.. С годами все еще точила, не давала покоя мысль о брате. Он даже не ожидал, что будет так тосковать о нем. Оказалось, что был привязан к Сереже даже сильнее, чем к отцу и к матери. Может быть, потому, что брат всегда, с раннего детства был рядом… А может быть, потому, что он, младший, гордился братом: брат пошел работать на завод, а потом уехал учиться в летную школу куда-то на юг. На каникулы приехал стройный, подтянутый, новенькая форма и фуражка, надетая чуть набок, очень шли к нему, тогда в первые, да и в последние свои каникулы он все дни проводил с младшим братом, вместе ездили купаться, вместе ходили в кино, на стадион, и отец подчас шутил: — Лучше бы какую-нибудь девчонку нашел, чем с Васькой ходить… Но брат отвечал: — Это все успеется, а мне хочется с братом побыть, когда еще я его увижу?.. Каждый раз, бывая на стадионе, Сережа «болел» искренне, неподдельно, то и дело вскакивал с места, кричал: «Судью на мыло!», «Переиграть…» Однажды, когда они возвращались домой после соревнований по бегу, Сережа сказал: — Знаешь, кого мне жальче всех? Того, кто пришел вторым. Не пятого, не третьего, не двадцатого, а именно второго. — Почему? — спросил Вася. — Потому что счастье было очень близко — и вдруг все сорвалось… — А ведь верно, — сказал тогда Вася. — Верно! Как это мне не пришло то же самое в голову? И с невольным удивлением поглядел на брата. Вот он какой, его брат… В соседнем доме жил школьный приятель Сережи, Костя, удачливый, сдержанный, типичный маменькин сынок. Сережа после школы поступил на завод, а Костя пошел в университет, учился лучше всех, беспрестанно хвастался: — Все педагоги считают, что я несомненно талантлив… Вася спросил Сережу: — Неужели он тебя не раздражает? — Еще как! — ответил Сережа. — Но я стараюсь не слушать, как он хвастает… — А я не могу, — признался Вася. В конце концов и Сережа не выдержал. Однажды сказал Васе: — Я дал ему «Три мушкетера». — Зачем? — удивился Вася. «Три мушкетера» была самой любимой Сережиной книгой, он вообще терпеть не мог одалживать свои книги, тем более, что о Косте было издавна известно, что он «зачитывает» книги. А потом исчезает надолго. Сережа сказал, округлив глаза: — Я пожертвовал этой книгой, зато мы больше с тобой его не увидим… И в самом деле, Костя преспокойно «зачитал» книгу и перестал, таким образом, появляться у Сережи. Уезжая в летную школу, Сережа сказал: — На будущий год возьму тебя, вместе поедем куда-нибудь «дикарями» на юг, к морю, хочешь? — Ты еще спрашиваешь, — ответил Вася. Он ждал будущего года, подсчитывал, сколько дней, недель, месяцев осталось до лета. И лето наступило, Сережа приехал, однако спустя четыре дня уехал, но уже не в школу, а на фронт. О, как хотелось порой вернуть те прошлые, беззаботные, веселые дни, когда они вместе со старшим братом подолгу не спали ночью, говорили о всякой всячине, потом днем уезжали на стадион, или в Серебряный бор купаться, или же шли в кино, в который раз смотреть «Бесприданницу», «Чапаева», «Юность Максима». Поначалу Вася надеялся, что брат вернется — не может не вернуться, ведь многие рассказывали о том, как возвращались домой те, кто пропал без вести. Даже те, о ком сообщали в похоронках: «Погиб смертью храбрых» — случалось, возвращались домой, уже оплаканные родными, не надеявшимися когда-либо увидеть их. Вася продолжал ждать старшего брата. Утром с привычной надеждой открывал почтовый ящик, идя по улице, ловил себя на том, что вглядывается в проходивших мимо, ищет кого-нибудь, хотя бы отдаленно похожего на Сережу… Когда-то мать так же искала среди прохожих Сережу. Как ни старался, все никак не мог позабыть о брате… И бывало в солнечный ясный день, когда он ехал купаться или где-то рыбачил, вдруг среди обилия голубого и зеленого — прозрачной воды, ясного неба, темно-зеленой листвы деревьев, изумрудной травы — сердце его сжималось непроходящей, неистощимой болью: он живой, он видит бессмертную, с каждым годом возрождающуюся красоту, а брату уже никогда, никогда не суждено видеть все это… Как-то с женой вдвоем отправились в лес, за грибами. Лес был с виду угрюмый, густо разросшийся, солнечные лучи едва проникали сквозь ветви сосен и елей. И вдруг неожиданно открылась поляна, круглая, словно чаша, поросшая высокой, чуть схваченной осенним увяданием травой. Жена сказала: — Красиво, не правда ли? — Да, — ответил он, — красиво… По краям поляны росли кусты лесной малины, поодаль, за деревьями, виднелось крохотное озерцо с белыми кувшинками. — Тут наверняка нет грибов, — сказала жена. — Идем дальше. И первая пошла вперед, по дороге, вороша палкой мох, упавшие на землю листья, траву под стволами деревьев. А он не пошел, так и остался стоять, как стоял, разом вспомнилось: когда-то давно, ему было тогда около восьми лет, они жили летом в деревне, у бабушки, и однажды рано утром вместе с братом он пошел в лес, по землянику. Было пасмурно, накрапывал дождь, брат шагал впереди, раздвигая и осторожно придерживая ветви деревьев, чтобы эти ветви не хлестнули ненароком Васю, идущего следом, по глазам. И вдруг, из-за сосен и берез, из-за густого лесного мелколесья, открылся чистый зеленый ковер, усыпанный красными ягодами. Примерно такая же просторная, светлая поляна, как и эта, на которую ему довелось набрести спустя многие годы, вместе с женой. Брат сказал тогда: — Даже жаль собирать землянику, до того она красивая… — И мне жаль, — сказал Вася. Разумеется, они все-таки стали рвать землянику, собрали целых три бидона с верхом, вернувшись, рассказали бабке, на какую красивую сказочную поляну набрели в лесу, а бабка сказала: — В наших лесах чего хочешь можно отыскать, захочешь — на самого лешего наткнешься… И вот спустя годы Козырев стоял, глядя на зеленый, радостный мир, раскинувшийся перед ним, чувствуя, как медленно закипают на его глазах невольные слезы, потому что внезапно как живой представился брат, его подвижные, выгоревшие от солнца брови, смешливый рот, светлые на смуглом лице глаза и снова вдруг послышался забытый уже голос…
* * *
Все сладилось быстро: в управлении ему быстро дали отпуск на пять дней, он купил билет до города Винницы, самолет улетал рано утром, на рассвете, жена Козырева, отличный, как называли ее в семье, организатор, заказала такси на четыре тридцать утра, купила ему хорошей колбасы, сыру и бутылку вина. — Помянешь там, в деревне, брата с теми, кто захочет помянуть, — сказала, и он с благодарностью взглянул на жену: всегда знает, что к чему, всегда умеет все предусмотреть. Когда машина подъехала к дому, жена вышла проводить его — такой у них был обычай, сказала: — Я дала в село Точечки телеграмму, прямо в сельсовет. И он еще раз подумал о том, как она и в самом деле умеет все хорошо, точно организовать. — Ты у меня золото, — сказал он жене, прощаясь, и она, не привычная к ласковым словам, вдруг вспыхнула, вся залилась румянцем. Самолет приземлился вовремя, в восемь двадцать утра. Козырев в городе сразу направился к стоянке такси: в письме было подробно рассказано, как ехать: Точечки от Винницы находятся не так уж далеко, на такси туда добраться ничего не стоит. Так и было написано: «Ничего не стоит». «Положим, — мысленно опроверг Козырев, — что-нибудь да будет стоить, хотя бы пятерка…» Он уже стал было в очередь на такси, как увидел неподалеку двух мальчиков. В руках они держали большой лист бумаги, на нем крупными буквами написано: «Товарищ Василий Козырев! Мы ожидаем вас!» — Вот оно что, — сказал Козырев, подходя к мальчикам. — Вам нужен Козырев? Я и есть он самый… Высокий мальчик мгновенно обернулся, сказал: — Здравствуйте, товарищ Козырев. Аккуратно свернул плакат. — Митя, стало быть, вот он самый и есть, товарищ Козырев. — И сам вижу, — неожиданным басом отозвался маленький, — у самого глаза имеются. И протянул руку Козыреву. — Мы вас приветствуем на нашей земле… «Вот этот, должно быть, самый главный общественник, понаторевший на выступлениях», — подумал Козырев, улыбнувшись и пожимая руки Мити и высокого мальчика. — Спасибо, ребята… — У нас для вас машина имеется, — сказал высокий. — Идемте за нами. В стороне стояла бежевая «Волга». — Сам председатель сельсовета прислал, — сказал высокий. — Не сам, — авторитетно перебил его Митя. — Ты, Колюн, говоришь, а не знаешь, эту машину… — Пусть так, — миролюбиво согласился Колюн, у него, видать, был хороший характер. — Только я сам слышал, как из сельсовета звонили куда-то, просили машину для товарища Козырева. Чернобровый молодой шофер в украинской вышитой по вороту рубашке вышел из машины и открыл перед Козыревым дверцу. — Прошу, садитесь… — Какие вы все здесь приветливые, — заметил Козырев, усаживаясь рядом с шофером. — Что есть, то есть, — охотно подтвердил Колюн. — У нас обычай такой. Митя ничего не сказал, только многозначительно усмехнулся, дескать, что у меня в голове, вам никому не ведомо… Стоял жаркий, почти безветренный день, лето как бы решило взять реванш за дождливые в июне и в июле дни, которых было намного больше, чем солнечных, жара все продолжала набирать силу, и можно было ожидать, что сентябрь тоже удастся по-летнему знойным. Мчались навстречу уже по-осеннему голые поля, над полями тоже по-осеннему кружились вороны. Ненадолго Козырев вдруг позабыл, почему он приехал сюда. Так хорошо было бездумно подставлять лицо ветру, закрыть глаза, ощущая особенно отрадную в жаркий день прохладу от быстрой езды. Село Точечки находилось и вправду поблизости. Не прошло и двадцати минут, как машина въехала на неширокую сельскую улицу и, пугая кур, развернулась и приблизилась к просторному многооконному дому, окруженному садом. Возле калитки, окрашенной в зеленый цвет, стоял светловолосый человек, стройный, хотя и невысокого роста, в гимнастерке, ладно сидевшей на нешироких его плечах. — Наш директор школы, — сказал Митя, — Авенир Степаныч Гурылев. Авенир Степаныч подошел к Козыреву. — Здравствуйте, — произнес негромко, отчетливо, — с приездом… Вблизи он не казался молодым, лицо его было изрезано морщинами, кожа была бледной, поблекшей, а светлые волосы оказались вовсе не светлыми, а просто-напросто седыми. На гимнастерке виднелся орден Красной Звезды и медаль «За боевую доблесть». — Идемте, — сказал директор, пожав руку Козыреву. — Прошу за мной, я пойду впереди… Пройдя несколько шагов, Козырев обернулся. Митя и Колюн стояли около машины, там, где он их оставил, оба одинаково сосредоточенно смотрели ему вслед. Он кивнул им, повернулся, вошел вслед за директором в дом.* * *
Летом сорок второго года на лес, неподалеку от села Точечки, упал советский самолет. Село было под немцами, летчик, должно быть, знал о том, а может, и нет, во всяком случае, наверное, ему хотелось добраться до своих, но увы — так и не сумел добраться. При падении самолет глубоко врезался в землю, образовав огромную воронку. С той поры минуло тридцать семь лет. В конце июля отправились школьники из села Точечки в лес по ягоды, за лесной малиной. Взяли с собой кружки, бидоны, кто-то даже захватил эмалированное ведро. Пошли рано утром, еще солнце не взошло. Разбрелись в разные стороны, малины было тьма-тьмущая, только успевай срывать, все кусты как обсыпанные. Вдруг на весь лес прозвучал густой Митин голос: — Ребята, скорее сюда… Но ребята не сразу откликнулись, до того увлеклись малиной. А Митя продолжал кричать: — Скорее ко мне! Немедленно! И когда все собрались, окружили Митю, он молча подошел к старому дуплистому дубу. И все увидели: в коре дуба торчит часть самолетного крыла. — Вот это да! — промолвил Петро Греков, самый сильный парень среди всех восьмиклассников и даже девятиклассников. — Вот это мы понимаем! С размаха бросился, схватив обеими руками крыло, но не тут-то было, крыло казалось каменным, как бы вросло в дерево и прочно сжилось с ним. Несколько мгновений все молчали. Может быть, думали о том, теперь уже далеком времени, когда здесь кружились самолеты, гремели орудия, стрекотали автоматы, визжали мины… Потом все зашумели, заговорили в одно и то же время. Митя Баковиков, староста восьмого класса (Козырев угадал: начиная с пятого класса, Митя вел активную общественную работу в школе), сказал: — По-моему, надо искать еще, как вы считаете? Он оказался прав. Не прошло и двух часов, как ребята набрели на часть шасси, почти целиком ушедшую в илистую землю. Тогда Петро сказал первый, и все ребята поддержали его: — Мы будем искать, пока не узнаем всей правды. — Как настоящие следопыты? — спросила Вера, лучшая ученица девятого класса, тщеславная донельзя. Ей уже давно хотелось, чтобы об их школе написали в какой-нибудь местной или даже в областной газете, чтобы к ним начали приезжать фотокорреспонденты и журналисты, чтобы село Точечки стало известным на всю страну. И вот — случай как бы сам шел в руки. — Мы обыщем весь лес, будем искать следы войны, — продолжала Вера, светлые глаза ее потемнели, ноздри дрожали от сдержанного волнения. — Будем искать и находить… — В войну это называлось — прочесывать лес, — сказал начитанный Митя. — Пусть так, — согласилась Вера. — Будем прочесывать лес. Но тут ее перебил Колюн, так прямо и спросил: — Скажи правду, хочешь отыскать следы войны или просто тебе охота прославиться? Вера на миг растерялась, потом отчеканила: — А если даже и хочу прославиться, что из того? — Мы должны искать следы войны совсем не для того, чтобы стать знаменитыми и чтобы о нас писали во всех газетах и журналах, — сказал Колюн, — а для того, чтобы самим больше знать о героях войны, чтобы рассказать о них всем людям… Его поддержал Петро Греков: — Верно. Так оно и должно быть… В тот же день, как только вернулись из лесу, все вместе пошли к директору школы Авениру Степанычу Гурылеву. Его любили все сельчане, и взрослые и дети. Даже старики, не признававшие никаких авторитетов, и те говорили о нем уважительно: — Умный человек, душой всем и каждому навстречу распахнутый. Многие старые люди помнили Авенира Степаныча босоногим мальчишкой, отчаянно курносым, веснушчатым, иные вспоминали о том, как он в сорок первом уходил на фронт, как билась в рыданиях, провожая его, мать, а отец, сурово хмурясь, наставлял: — Первым делом, помни — в нашем роду трусов отродясь не случалось! Авенир Степаныч вернулся спустя четыре года, вконец отвоевавшись, оставив левую руку где-то под Будапештом. Родителей он уже не застал в живых: отца, связанного с партизанами, выдал предатель, и его повесили прилюдно, на окраине села; вскоре умерла мать от разрыва сердца. Авенир вошел в родительский дом, пустой, нетопленый, горница пахнула на него нежилым духом. Он сбросил вещевой мешок на пол, сел за стол, подперев голову единственной рукой. Нет, не о таком возвращении в родную семью думалось, когда он лежал в госпитале, где ему после ранения ампутировали руку. Он встал, вышел во двор. Все вокруг было знакомым, с детства любимым — и покосившийся забор, и старая дуплистая слива, и яблони-дички, растущие вдоль забора, некогда пересаженные им из леса. В углу двора — сарай, когда-то вместе с отцом он ездил в лес, привозил оттуда дрова, складывал их в сарае. Авенир открыл дверь сарая, внутри было темно, пусто, лишь прямо, напротив дверей, сиротливо белело несколько березовых полешек. В этот самый момент прозвучал чей-то голос: — С приездом, Авенир… Он оглянулся. Соседская Даша (ее дом стоял вплотную с его домом) глядела на него ясными, светло-синими глазами. Когда уходил на фронт, Даша была голенастым, неуклюжим подростком. На круглом лице — курносый нос, крупные, всегда смеющиеся губы. Теперь она выросла, возмужала и стала прямо красивой, ясноглазой, с нежным румянцем на тугих щеках, темно-русые волосы гладко зачесаны со лба на затылок. Даша подошла ближе, подумала немного и вдруг приникла к нему, крепко обняв его обеими руками. Они долго стояли, не говоря ни слова, потом Даша подняла на него глаза, налитые слезами: — Ты уже знаешь об отце и о маме? — Знаю, — сказал он. Они вместе вошли в дом, Даша и Авенир, Даша растопила печь, горница сразу наполнилась привычным теплом и уютом, поставила самовар, Авенир вынул из вещмешка сало, консервы, трофейный шоколад, все то, что ему дали с собой в госпитале. Даша сбегала домой, принесла бутылку самогона. И они выпили вдвоем, не чокаясь, помянули родителей Авенира. А вечером собрались в доме гости, один за другим являлись односельчане, каждый приносил с собой кто вареную картошку, кто самогон, кто ржаные лепешки, огурцы или кислую капусту, и все поминали отца и мать Авенира и расспрашивали его о том, как воевал, что видел, в каких городах довелось побывать… Он рассказывал долго, все слушали его, не проронив ни слова, только Даша не сидела на месте, то подавала чистые тарелки, то уносила со стола грязные, успевая в то же время подбрасывать в печь свежие поленья и время от времени подогревать самовар. Кто-то сказал: — Глядите, новая хозяйка разом появилась… Авенир глянул на Дашины горячо, ярко вспыхнувшие щеки и вдруг подумал о том, что ему не хочется, чтобы Даша ушла к себе домой. …— Вот так вот и живем скоро тридцать четыре года, — сказал Авенир Степаныч Козыреву, когда они уселись за стол в его доме. — Я окончил пединститут, вот уже почти четверть века работаю в школе, десять лет тому назад стал директором, Даша теперь зав. фермой, а наши две дочки вышли замуж, живут в соседних селах… Кипел самовар, исходя паром, на большом блюде теснились пирожки с капустой, в тарелках лежали нарезанные кружочками малосольные огурцы, в стеклянной миске красовались яблоки. — Хорошо у вас, тихо, — сказал Козырев. — Хорошо, — согласился Авенир Степаныч. Глянул в лицо Козырева: — Вид у вас, скажу по чести, усталый, не хотите ли отдохнуть? — С удовольствием, — признался Козырев. — Я ведь нынче ни свет ни заря встал… Невольно усмехнулся. — Что за удивительный наш двадцатый век! Утром еще был дома, в Москве, до вечера-то еще не скоро, а я уже здесь, у вас, в Точечках… — На то он и двадцатый век! — резонно ответил Авенир Степаныч и первым встал из-за стола.* * *
В тот день ребята долго бродили по лесу, вглядываясь в каждый кустик, в каждую, заросшую травой, лесную тропинку. Но больше не нашли ничего. — Все равно отыщем, — упрямо твердил Митя, и Петро с Колюном послушно вторили ему: — Не можем не найти… Все вместе они вечером отправились к Авениру Степанычу, рассказали ему о своей находке. И вдруг обычно спокойный, умеющий владеть собой Авенир Степаныч неожиданно разволновался и, хотя он бросил курить, во всяком случае клятвенно пообещал жене — больше никогда ни единой затяжки, не выдержал, чиркнул спичкой, закурил сигарету. — Я пойду с вами завтра в лес, — сказал Авенир Степаныч. — Прямо с самого раннего утра… На рассвете они уже стояли возле дома директора школы — Митя, Колюн, Петро и Вера. И еще ее сестренка Дуся, хотя Дуся и была младше всех, но она так долго и настойчиво просила, чтобы ее взяли с собой, что ребята сдались… — Так и быть, — сказал Митя. А Вера строго добавила: — Только, смотри, не пищать, это ведь нелегкое дело — искать в лесу самолет… — Знаю, — согласилась Дуся, хотя, по правде говоря, ничего не знала, просто ей очень хотелось пойти в лес вместе со всеми. Кроме того, ребята взяли с собой общего любимца, рыжую собаку по имени Балагур. Авенир Степаныч вынес из дома лопаты, мешок, большой складной нож, брезентовые рукавицы. — Вот это то, что надо! — воскликнул Митя. — Мы можем сейчас пойти домой и принести еще топор или, скажем, лом? — Там будет видно, — сказал Авенир Степаныч. — Покамест нам хватит и этого всего. Ребята разделили, кто что понесет — Петро лопаты, Митя мешок, складной нож дали Колюну, только Вера ничего не несла, потому что пару рукавиц дали Дусе, и та мгновенно заважничала, с гордым видом прижимая к себе рукавицы. А впереди всех, помахивая пушистым хвостом, бежал Балагур. И вот снова то самое место — старый дуплистый дуб, в коре дуба торчит крыло самолета. Чуть поодаль на траве лежит часть шасси. Авенир Степаныч тронул рукой крыло, ставшее как бы частью дерева. — Будем копать здесь, — сказал Авенир Степаныч. — А потом здесь и здесь… Копали долго, вплоть до обеда, но так ничего обнаружить и не удалось. Решили закусить и немного отдохнуть. Чуть в сторонке они развели костер, сварили кулеш, бросили под угли картофелины. Сидели вокруг погасшего костра, перекидывая из одной ладони в другую горячую картошку, обжигаясь, хлебали кулеш, пахнущий салом и дымом, сочно хрупали солеными; огурцами. Первым отвалился Петро. Несмотря на свой огромный рост и сильные мускулы, он ел удивительно мало и в подметки не годился низкорослому Мите, обладавшему, кроме зычного, трубного голоса, еще и неисчерпаемым аппетитом. Он мог запросто сжевать жареного поросенка, уверял Колюн, а потом закусить курицей, выпить пять стаканов молока и даже не поморщиться. — Как, отдохнули? — спросил Авенир Степанович. — Тогда пошли… Помолчал, подумал. — Я уверен, где-то здесь, совсем рядом находится то, что мы ищем. Он не ошибся. Не прошло и часа, как из-за негустого ельника послышался взволнованный крик Петро: — Скорее сюда… Петро стоял на краю ямы, вырытой им. В руках он держал обгоревший планшет. — Дай мне планшет, — сказал Авенир Степанович. Осторожно раскрыл его и увидел клочок обгоревшей бумаги, может быть, часть письма или какого-то удостоверения. Авенир Степанович оглядел ребят и сказал: — Это мы перешлем в специальную лабораторию, там ученые выяснят все как следует… — Я буду копать дальше, — сказал Петро. — Ну что ж, — согласился Авенир Степанович. — Если так — копай… И Петро выкопал еще два опаленных огнем парашюта, а потом… показалось полуистлевшее кресло пилота. А в нем его останки… Петро остановился, оглянулся на Авенира Степановича. — Смотрите, — не произнес, скорее прошептал. — Видите? Все молчали, ошеломленные. Авенир Степанович командовал: — Ничего не трогайте здесь, слышите? Петро, Колюн и Митя остались дежурить возле ямы, а сам Авенир Степаныч вместе с девочками отправился в село. Придя домой, он немедленно позвонил в город. На следующий же день в лесу появились солдаты. Они тут же начали копать землю поблизости от ямы, вырытой Петро, кто-то из солдат неосторожно дотронулся до пилота, и вдруг все увидели, как он рассыпался… Это было настолько страшно, что солдат, который дотронулся: до пилота, отвернулся и заплакал. И никто не пытался утешить его, все стояли, смотрели на небольшую кучку праха, бывшую некогда храбрым советским летчиком. Рядом с креслом пилота лежал расплавленный металлический квадрат с едва заметными на нем цифрами. Вскоре после того как планшет и этот металлический квадрат исследовали в специальной лаборатории, стало известно, кусочек металла — медаль «За отвагу». И вручена эта медаль была десятого декабря сорок первого года лейтенанту Сергею Михайловичу Козыреву, согласно удостоверению номер 290679. Основание: приказ по авиаполку, однако номер авиаполка так и не удалось разобрать, зато разобрали цифру 8 и дальше «Воздушная Армия». Значит, авиаполк находился в 8-й Воздушной Армии. И еще стало известно, что полуистлевшая в планшете бумага была незаконченным письмом летчика, адресованным его брату Василию Козыреву в Москву, Ульяновская улица, но дом и квартиру невозможно было разобрать.* * *
— Думаете, так все сразу и стало ясно? — спросил Митя и сам же ответил: — Нет, тут-то и начались всякие трудности. — Да еще какие! — добавил Колюн. — Но, как видите, все-таки мы сумели справиться с трудностями, — заключил Авенир Степаныч. Они сидели в саду, на скамейке, перед домом директора школы. Рядом с Козыревым — Авенир Степаныч. А ребята — прямо на траве. Тут же пристроилась большая рыжая собака, темно-коричневая морда, темно-коричневые, торчком уши, помесь лайки и, как говорил Митя, еще множества других пород — по имени Балагур. — Он тоже ходил с нами в лес на поиски, — сказал Митя, обняв Балагура за сильную, прямую шею. Пес блаженно закрыл глаза и застучал по земле хвостом. — Потом мы начали писать письма, — сказала Вера. — Какие письма? — спросил Козырев. — Куда и кому? — Надо все рассказать по порядку, — ответил за Веру Авенир Степаныч. — Стало быть, так: нам было известно, что летчик Козырев сражался в каком-то полку 8-й Воздушной Армии, теперь следовало отыскать ветеранов, имеющих какое-либо отношение к этой армии. — Это было тоже нелегко, — заметил Колюн. — Но это уже совсем другая история, требующая отдельного рассказа, — продолжал Авенир Степаныч — А если говорить коротко, то мы уже через Центральный архив, через Министерство обороны узнавали адреса ветеранов 8-й Воздушной Армии и начали писать письма. — Мы писали очень много писем, — сказал Митя. — Ровно восемьдесят семь, — вставил Колюн. — Я считал. — Да, наверное, так и есть, — согласился Авенир Степаныч. — Только, к сожалению, далеко не все ветераны оказались живыми. — Мы писали всем одинаково, — добавила молчавшая до сих пор Вера. — Мы писали, что отыскали останки боевого летчика, их фронтового товарища, Сергея Козырева, не знает ли кто-нибудь из них, кто остался у Козырева в Москве, жив ли его брат Василий? И что бы вы думали? Ребята молча слушали Веру, и Авенир Степаныч ждал, что скажет, хотя все знали то, что должна была сказать Вера. — Прошло какое-то время, — многозначительно начала снова Вера. — Совсем немного времени, — поправил Колюн. — Совсем немного, — повторила Вера. — Может быть, недели две или две с половиной, и посыпались письма. — К счастью, многие фронтовые друзья Сергея Козырева уцелели и живы до сих пор, — сказал Авенир Степаныч. — Первое письмо прислал командир полка, оказалось, что полк имел номер — 742, — сказал Митя, — и командир его, полковник Юрий Петрович Серафимов, написал большое, подробное письмо, рассказал о Сергее, о том, какой это был храбрый летчик… — И как они все горевали, когда он пропал, — вставил Петро. — Ведь никто не хотел верить, что Сергей погиб, его ждали со дня на день… — И еще были письма, — добавила Вера. — Писали нам товарищи Сергея, и один написал, что знает родителей и брата Сергея, которого зовут Василий, и что раньше они все жили на Ульяновской, и дал нам ваш точный адрес… — Родителей давно уже нет, — сказал Козырев. — А я, как видите, все еще на старом месте… Он встал со скамейки, прошелся по саду, потом долго стоял возле калитки, глядя на темнеющий вдали лес до тех пор, пока не заслезились глаза…* * *
В тот день, на площади, перед сельсоветом собралось все село. Иные старики, по целым дням уже не слезавшие с печки, и те пришли. Козырев стоял рядом с Авениром Степанычем, не отрывая взгляда от гроба, обитого кумачом. Здесь останки его старшего брата. Возле гроба сменяли друг друга в почетном карауле школьники. Козырев увидел Колюна, Петро, Митю и Веру, ставших ему за немногие эти дни по-настоящему близкими. Неподалеку стоял седоголовый человек, опираясь на палку. Это был командир полка, в котором сражался Сергей, полковник Серафимов. Несмотря на различные, как он выражался, возрастные и невозрастные хворобы, одолевавшие его, он все же прилетел в село из далекого Хабаровска, где жил последние годы. Козырев никого не видел, ничего не замечал. Все время думал о брате, с которым уже не чаял повстречаться когда-нибудь снова. И вот — пришлось… Он и сам не сознавал, как велика его привязанность к брату до тех пор, пока не пришло письмо от подполковника Лазутина. По сей день, ведь сколько лет миновало с той поры, помнилось ему это письмо, лиловые чернила, косые, сползающие вниз буквы, шероховатая, серая бумага…«Ваш сын пропал без вести…»Пропал без вести… Это же еще не конец, не самое страшное, мало ли сколько солдат, случалось, пропадало без вести и надолго, а потом вдруг являлись домой живехоньки, целехоньки… Так утверждал отец, мать и Василий слушали его, не перебивая; мать веселела, глаза ее начинали искриться в улыбке, совсем как раньше, и Вася тоже веселел, веря отцу, надеясь, даже почти не сомневаясь, что Сережа вернется, конечно же вернется… Не мог он погибнуть, никак не мог, кто другой, только не он! Менаду ними была разница в шесть лет, но в то же время ощутимая в отрочестве, в ранней юности. Младшему двенадцать, старшему восемнадцать. Младший еще ребенок, старший уж окончил школу, поступил работать. Уже на равных с отцом являлся домой с завода, садился за стол, мать подавала обед, и он ел и беседовал с отцом о заводских делах, одинаково интересовавших обоих. Брат работал на том же заводе, где и отец, пока не уехал в летную школу. «Что было в нем главным, доминирующим? — думал Козырев, глядя на ребят, стоящих в почетном карауле возле гроба старшего брата. — Мягкость? Нет, он совсем не был мягким, напротив того, очень требовательным, даже подчас жестким. Заботливость? Да, он был заботлив и к нему, младшему, и к родителям, мать говаривала иногда: «Сережина жена будет счастливая, потому что Сережа хорошим мужем будет…» Ошиблась мать. Ни мужем, ни отцом Сережа не стал… И все-таки главным, основным в его натуре было чувство справедливости. Да, вот это и была основная черта Сережи. Мать рассказывала, еще тогда, когда Сережа учился в младших классах, он смело бросался в драку со старшими ребятами, не боялся никого, сколько бы их ни было. Так было однажды, Сережа учился тогда в третьем классе, он вернулся из школы избитый, с огромным синяком под глазом, все руки в ссадинах. — Что случилось? — спросила мать. — Ничего, — ответил Сережа, потом все-таки рассказал: два пятиклассника хватали девочек во дворе за косы и мазали косы чернилами. — Девчонки ревут, а все кругом смеются, — сказал Сережа. — И ты не выдержал? — спросила мать. — Да, — ответил Сережа. — И я не выдержал… Таким он оставался и впоследствии, став взрослым. Как-то, в ту пору Сергей уже работал на заводе, он явился с работы, сказал отцу: — Я себе нынче выговор заработал… — За что? — удивился отец. — За Ларионыча. Ларионыч был мастер, давний знакомый отца. — За Ларионыча? — переспросил отец. — А что случилось? — Я ему сказал, не хочу от него слышать никаких замечаний. — Почему так? — спросил отец. — Пусть сперва протрезвеет, а то от него за километр водкой разит, я не хочу, чтобы он мне выговаривал и перегаром на меня дышал… Отец поначалу рассердился: — До всего тебе дело! Старому человеку уж и выпить нельзя? — Пусть дома пьет сколько хочет, — сказал Сережа. — А на работе не должен пить ни капли! И добавил: — Мы с моим сменщиком написали на него заявление в партком, там, надеюсь, разберутся, что к чему… — Я бы не стал писать, — сказал отец. — А я стал, — возразил сын. — И если надо будет, еще напишу… Как он и ожидал, партком разобрался, что к чему. Выговор с Сережи был снят. А вскоре Ларионыча понизили в должности за систематическое пьянство. А потом и вовсе — предложили уйти. Отец спросил как-то Сережу: — Скажи по совести, тебе его жаль? — Кого? Ларионыча? Жаль, — подумав, ответил Сережа. — Но работать на нашем заводе он не должен. Раз не может не пить, пусть уходит с завода… Одно время, до отъезда в летную школу, Сережа был комсоргом цеха. Возвращался домой поздно, вечно приходилось разбирать чьи-нибудь дела; кого-то обидели, кому-то не дали путевки в дом отдыха, отказали поместить в общежитие, несправедливо лишили премии. Не только молодые рабочие, но зачастую и многие старшего возраста охотнее шли к Сереже, чем в завком или даже к директору. — Сергей Козырев в обиду не даст, — говорили о нем. — Сумеет отстоять каждого… Таким, должно быть, он был и в летной школе. Козырев прислушался, в наступившей внезапно тишине отчетливо раздавался голос командира полка Серафимова: — Мы все его любили. И верили ему, знали, что наш Сережа не подведет, на него можно положиться… Козырев мысленно представил себе брата — ясноглазый, быстро вспыхивающий молодой румянец на щеках, волосы расчесаны на косой пробор, мягкие белокурые пряди лежали послушно, лишь одна прядь то и дело обычно падала ему на лоб. Девушки поглядывали на него, но ему не нравилась по-серьезному ни одна. — Ты бы женился, Сергей, — говорил отец. — Самое бы время жениться… Он отшучивался: — Успею. Мое время еще не пришло. И вот не успел. В этот миг Козырев ощутил себя много старше Сергея, старше, опытнее, мудрее, чем он. Выходит, что не Сергей, а он, младший его брат, стал теперь старше Сергея… И еще он подумал о том, что его, Василия, сын уже на целых полгода старше Сергея. И будет становиться старше с каждым годом. Потому что брату суждено вечно оставаться молодым… — Смотри, только не разревись! — тихо шепнул Колюн Вере. — Сам не разревись, — так же тихо отозвалась Вера. Она стояла, вытянув руки, чуть приподняв голову, возле гроба, обтянутого кумачом. Она знала, что в гробу только прах героя. Но несмотря ни на что, она верила, что в гробу лежит, плотно закрыв глаза, тот молодой, отважный летчик, которого любили и ждали в полку и который храбро сражался с фашистами… И она уже не хотела прославиться и не думала о том, чтобы о ней написали в газетах или в журналах, чтобы в село Точечки наехали журналисты, фотокорреспонденты, в этот миг она ощущала только одно: жалость к тому, никогда не виданному и внезапно ставшему близким молодому летчику, который, в сущности, был ненамного старше ее самой… И когда она глядела на его брата, уже пожилого, с седыми висками, с усталым взглядом, на стоявшего рядом с ним командира полка, который тяжело опирался на палку, ей подумалось вдруг, что когда-нибудь и она, Вера, и ее друзья состарятся, станут такими же седыми, усталыми, морщинистыми, а летчику, погибшему в лесу возле села Точечки, суждено навеки вечные оставаться молодым… Вера, разумеется, не знала и не могла знать, что Василий Козырев, брат погибшего летчика, в этот момент думал о том же самом. Не отводя глаз от красного гроба, он хмурился, плотно сжимая губы, потому что боялся, что не выдержит и заплачет. А командир полка Серафимов, опираясь на палку, поглядывал на загорелые, свежие лица ребят, стоявших в почетном карауле, и ему казалось, что он снова молод, силен, крепок, что все еще впереди — и радости, и заботы… Немного поодаль стояли солдаты из воинской части, приехавшие почтить погибшего героя. Послышалась команда, и мгновенно раздался залп боевых винтовок, взлетели вверхпотревоженные птицы, задрожали ветви деревьев, с них посыпались листья…
Однажды в сорок втором… Рассказ
То был первый Новый год с начала войны: шел сорок второй, зима удалась вьюжной, холодной, целыми днями, не затихая, дул ледяной пронзительный ветер. Для медсестры городской московской больницы Майи Китаевой новогодний праздник совпал с другим примечательным и важным событием: три года тому назад, тридцать первого декабря, она расписалась с врачом-ординатором Федей Камарцевым. Оба они работали в одной больнице, только в различных отделениях: Федя в хирургическом, Майя в урологическом. И как-то так получалось, что никогда не обращали друг на друга особого внимания. Но однажды Федя явился в больничный клуб на вечер самодеятельности, посвященный двадцать первой годовщине Октября. Участники драмкружка представляли отрывок из спектакля «Укрощение строптивой». Роль Катарины исполняла Майя Китаева. Руководитель кружка, бывший солист хора имени Пятницкого, со смешной фамилией — Кусачкин, говорил о Майе: — У этой девочки — необыкновенный дар трансформации, порой может отпугнуть с первого взгляда, порой, напротив того, пленить… Вот так вот и случилось, что Майя внезапно, разом покорила молодого врача из 4-й хирургии Федю Камарцева. Майя была высокая, с большим белокожим лицом, угловатая, словно подросток, еще не успевший обернуться девушкой, хотя ей минул уже двадцать один год. Когда она шла, легкие темно-русые волосы взлетали над ее лбом. Брови — шелковые, недлинные, глаза узкие, не то синие, не то темно-серые, в коротких ресницах. На сцене Майя, что называется, смотрелась. Зубы ее блестели, глаза искрились, юные худые плечи были густо присыпаны розовой пудрой, она то и дело размахивала длинными своими руками, не зная, куда их деть, а один раз, неловко повернувшись, чуть не растянулась на глазах у всего зала. В то же время она вся лучилась искренней, непритворной юностью, не нуждавшейся ни в каких прикрасах, и была так женственно-задорна, что не могла не понравиться даже самому строгому критику. «Вот она какая», — удивленно подумал Федя, сняв очки, задумчиво повертел их между пальцами, потом снова надел. Он дождался, пока Майя стерла грим, переоделась и в перерыве пришла в зал. Тогда он подошел к ней. — Ну, вы сильны, — сказал. — Просто удивили меня! — Разве? — спросила Майя и, сощурив глаза так, что они превратились в две сияющие щелочки, улыбнулась краешком рта. — Нет, в самом деле? Именно так, по мнению Майи, щурила глаза, слегка улыбаясь краешком рта, любимая Майина киноактриса Римма Ростовская. — В самом деле, — честно признался Федя, не привыкший хитрить и лукавить. — Честное слово! Тысячу честных слов! На улицу они вышли вместе. — Можно, я провожу вас до дома? — спросил Федя. — Попробуйте, — ответила Майя. Было морозно, дул ветер, изредка сыпал сухой, обжигающий лицо снег. Майя жила далеко от центра, снимала угол у двоюродной тетки, нехотя пустившей Майю к себе. Недавно тетка объявила: — Только до весны оставляю тебя, а весной иди, куда твоей душеньке угодно, поскольку мне давно уже надоело холостое состояние, я рассчитываю обзавестись семьей, а ты мне, ясное дело, будешь помехой, ведь ты, хочешь не хочешь, а моложе меня… Майя не стала возражать тетке. «Ладно, — решила. — Уж как-нибудь перезимую, к весне что-нибудь придумаю…» Она была из породы неунывающих. — Где вы живете? — спросил Федя. — В Богородском, — ответила Майя, — завод «Красный богатырь», знаете? — Нет, — сказал Федя, — не знаю. — Так я живу рядом, чуть левее. Такой дом с флюгером на крыше. — Должно быть, это где-то далеко, — сказал Федя. — Далеко, — согласилась Майя. И снова, совсем как Римма Ростовская, сощурила глаза. — А что же делать, по-вашему? Может быть, остаться вот здесь, на улице? — По-моему, пошли ко мне, — сказал Федя. — К вам? — переспросила Майя. — Ко мне, — повторил Федя. — Я живу недалеко, на Малой Бронной, у меня отогреетесь, а потом двинем дальше, к вам. Обещаю теплые трубы, горячий чай и музыку… Майя сильно замерзла; ноги ее, из кокетства обутые в легкие туфельки, превратились в окоченевшие ледышки. И, по правде говоря, до того неохота было топать в Богородское, в теткину обитель… Федя проживал в тесной, впрочем довольно уютной комнатке, рядом с кухней. Квартира была, как видно, большая, населенная, на кухне тесно стояли столы, а на столах примусы, керосинки, на полках множество кастрюль, сковородок, мисок… Когда Федя с Майей проходили через кухню, три или четыре хозяйки, стоявшие возле своих столов, яростно впились глазами в Майю. Кто-то прошипел вслед: — Ну и дылдушка… Но Майя и бровью не повела. Дылдушка? Пускай! А что, быть малявкой, от горшка два вершка, лучше? Федя плотно закрыл дверь, усадил Майю в единственное кресло, из которого упрямо лезли конский волос, морская трава, кривые пружины — всяческая ерунда, обитающая обычно внутри мягкой мебели, снял с Майиных ног туфли и заставил Майю вытянуть ноги к радиаторам центрального отопления, пылавшим на славу. — Как, согрелись? — спросил немного погодя. Майя блаженно шевелила ожившими пальцами ног. — Не то слово! — То-то же, а то пока еще вы добрались бы до своего дома… — Это не мой дом, — сказала Майя. — У меня здесь нет дома. — Как так? — Очень просто. Мой дом остался в Павлове, под Горьким, там у меня мама и две сестренки, а здесь я живу временно у тетки. — Видно, вам не очень-то нравится жить у нее? — Чего ж тут нравиться, — ответила Майя. — А вы здесь один живете? — Как видите. Майе очень хотелось знать, есть ли у него родители, жена, или просто девушка, но она никак не могла придумать, как бы спросить. Федино серьезное, крепкоскулое лицо с крупными очками, скрывающими глаза, немного смущало Майю, ей казалось, что за очками его глаза насмешливо глядят на нее, подмечая каждое неловкое движение, каждое не так, как следует, сказанное слово. Федя, однако, сам первый решил прийти ей на помощь. — Я — детдомовский, — сказал. — У меня никого на всем свете, ни родителей, ни сестер, ни братьев… — Ни жены, — осмелев, продолжила Майя. Федя кивнул: — Ни жены, угадали. — Он помедлил немного. — Правда, здесь, в этой квартире, у меня появился друг, вернее, подруга. — Вот как! — оживилась Майя. — Подруга! Кто же это такая? — Ей хорошо за семьдесят, — сказал Федя. — Мы с нею подружились после одного случая. Ладно, ни к чему об этом… — Почему ни к чему? — возразила Майя. — Нет уж, раз начали, давайте говорите… Федя пожал плечами. — Не знаю, чего тут говорить… В общем, я только-только переехал сюда, больница выхлопотала мне ордер на эту комнату, и я был, сами понимаете, на седьмом небе. И буквально на следующий же день внезапно у одной соседки приступ аппендицита. Соседи позвали меня, я ее осмотрел и немедленно вызвал «скорую». И сам отправился вместе со «скорой». — Куда? К нам, в больницу? — Куда же еще? — И сами ее прооперировали? — Нет, не я, а Витя Филиппов, мой коллега. — А то я Витю Филиппова не знаю, — усмехнулась Майя. — Белобрысый такой? Родинка на щеке, вот здесь, верно? — Родинка? — неуверенно переспросил Федя. — Не помню, кажется, есть. — Говорят, у него руки хорошие. — Еще какие! — подхватил Федя. — Можете себе представить, оказалось, и в самом деле аппендицит, горяченький, словно калач на огне. Витя пошел на аппендицит и вдруг увидел — инфильтрат в толстых кишках, пришлось и его слизнуть начисто заодно… — И как ваша подруга, поправилась? — На третий день уже встала. С тех самых пор все у нее как будто бы нормально. — Наверно, она боялась операции, — сказала Майя, — шутка ли, в такие годы — да под нож ложиться… — Конечно, боялась, — ответил Федя. — А что делать, если надо? — Вам не было ее жалко? — Было, — подумав, ответил Федя. — Только ненадолго. — Почему ненадолго? На больше жалости не хватило? — Не в этом дело, просто надо было не жалеть, а действовать. — А вот я поначалу, как поступила в больницу, очень часто плакала, — сказала Майя. — Почему? Слезные мешки засорялись или еще почему-либо? — Какие там слезные мешки! Просто всех жалко было, всех без разбора. Утром войду в палату, гляжу, этот смеется, чего-то там рассказывает, может быть, анекдот, а я-то знаю, ему жить с гулькин нос осталось, в самом разгаре саркома обеих почек, а этого надо завтра к операции готовить, а вот тому цистоскопию, и он ее до ужаса боится, ночи не спит… — Послушайте, — перебил Федя. — Я же вам чаю обещал — совсем из головы вон! Ринулся на кухню, снова вбежал в комнату. — Оказывается, соседи догадались, двинули на огонь мой чайник, скоро вскипит… — Я люблю очень крепкий чай, — сказала Майя. — Я тоже, — сказал Федя, выходя опять из комнаты. Потом он принес чайник, исходивший паром, поставил на стол сахарницу, молоко в стеклянном кувшинчике, вазочку с рассыпчатым восточным печеньем. Налил Майе в стакан огненно-горячий, крепко заваренный, почти черный чай. — Прошу, — сказал, — как говорится, не погнушайтесь. — Чего там гнушаться? — ответила Майя, жадно отхлебнув чай и отдергивая то одну, то другую ногу, обжигаемую горячими радиаторами. — Вы, видно, умеете хозяйничать, — сказала Майя. — У мужчин это встречается нечасто. — Я привык, — ответил Федя. — Живу один, рассчитывать не на кого. Подвинул ей вазочку с печеньем: — Попробуйте, очень вкусно. — Еще бы! — сказала Майя. Он молча поглядел на нее. Потом спросил: — Давайте будем на «ты»? — Давайте, — ответила Майя, он поправил ее: — Стало быть, давай! Помолчали немного. Он начал первый: — Почему ты работаешь в нашей больнице? Какой-нибудь знакомый человек порекомендовал? Майя скривила губы: — Какой знакомый человек. Я же никого в Москве не знаю, кроме тетки. — Как она к тебе? Ничего? — Лучше не бывает, — усмехнулась Майя. — Я у нее остановилась, когда в Москву приехала, я хотела поступить в театральное училище. Она мне тогда сказала: на недолго можно, а после как знаешь… — Ты что, хотела стать артисткой? — удивленно спросил Федя. — Ужасно хотела, спала и видела себя на сцене, только ничего не вышло! — Почему? — Я на экзамене провалилась. Мне дали этюд сыграть, «Разлука». Говорят: представьте, что вы расстаетесь с любимым человеком навсегда, покажите, как вы с ним прощаетесь?.. — И как же ты прощалась? — с интересом спросил Федя. — Как умела, — отрезала Майя, ей почудилась насмешка в Федином голосе, глянула на него, его глаза из-за очков смотрели на нее с серьезным ожиданием, и она смягчилась. — Конечно, — продолжала Майя, — со стороны себя трудно увидеть, мне казалось, что я очень грустная, вся подавленная и расстроенная, но это только мне, видно, казалось… Оборвала себя. Стоит ли рассказывать обо всем? Ведь до сих пор совестно вспомнить, как она закатывала глаза кверху, протягивала вперед руки, грустно поднимала брови, все это должно было означать нестерпимые душевные муки, но тут она услышала — у нее был очень тонкий слух, — как немолодая седая дама, сидевшая возле председателя приемной комиссии, негромко сказала: — Девочка, очевидно, по натуре очень жизнерадостна… — Безусловно, — согласился председатель, знаменитый артист, его, наверное, вся страна знала. — Безусловно, жизнерадостность налицо, а вот сценические способности… Он не докончил, слегка улыбнулся, а Майя остановилась, словно бы ее разом отрезвил этот барственный, с красивыми бархатными переливами голос, закрыла лицо руками и вдруг стремительно побежала к дверям. — Я тогда весь день ходила по улицам, — сказала Майя. — Ходила и ругала себя ужасно, просто избить себя хотелось, тоже мне, звезда сцены, в театре играть ей надо, на меньшее не согласна… Ему подумалось, что ей, должно быть, до сих пор тяжело вспоминать о своем провале. — А по-моему, ты талантливая, — сказал он. — Достаточно было сегодня на тебя поглядеть… — Не знаю, — сказала Майя. — Может быть, ты и прав… — На все сто, — уверенно заявил Федя. — Так что же было дальше? — Пришла я к тетке уже поздно вечером и такая была, наверное, несчастная, что даже ей меня жаль стало. Она мне говорит: «Плюнь, не все артисты хорошо живут, иные до того маются…» И стала мне всякие примеры приводить, а я не слушаю ее и плачу. И думаю: ну как же это они могли посчитать меня жизнерадостным человеком? Какая я жизнерадостная? Да ни настолечко! — А как ты к нам в больницу попала? — Я еще в десятом классе на курсах медсестер занималась… — Вот оно что, — сказал Федя. — Я уже домой собралась, а тут к тетке зашла соседка, она лежала в этой самой больнице, в терапии, стала рассказывать, как ее лечили, какие там врачи, какие сестры, я сперва ее не слушала, а потом вдруг стала прислушиваться и, словно меня кто-то толкнул, вдруг спрашиваю: «Где эта больница находится?» — Так оно все и случилось? — спросил Федя. — Так оно все и случилось, — повторила Майя. — Одно к одному, взяли меня в больницу, в урологию, тетка разрешила пока что остаться у нее, а там видно будет… — И желание твое исполнилось, — сказал Федя. — Стала играть на сцене… — Это в драмкружке-то? — спросила Майя. — Да чего там говорить… Невесело засмеялась, наверно, до сих пор точила ее тайная, насильно подавляемая мечта стать артисткой. — Тебе как, трудно жить у тетки? — спросил Федя. — Трудно, — просто ответила Майя. — Она на редкость неровный человек. — Я тоже не люблю неровных людей, — сказал Федя. — Никогда не знаешь, что они могут выкинуть… Майя допивала уже третий стакан, когда в комнату, осторожно постучавшись, вошла, не дожидаясь ответа, худенькая дама довольно преклонного возраста, но явно молодящаяся: светлые кудряшки на лбу, очевидно подвитые щипцами, слегка подмазанные нежно-розовой помадой губы, чересчур яркий румянец на впалых щеках. Дама обдуманно, словно роль играла, воскликнула: — Простите, я полагала, вы один, Федя! Федя нисколько не смутился: — Познакомься, Майя, это и есть та самая Юлия Петровна, а это — Майя. Юлия Петровна протянула Майе крохотную костлявую руку. — Очень рада, — проговорила жеманно. — Просто очень, очень. Обернулась к Феде: — Что значит «та самая», Федя? — То и значит, — ответил Федя. Юлия Петровна поправила свои тщательно подвитые кудряшки на лбу. — У нашего общего друга вечно какие-нибудь секреты… — Ладно, — сказал Федя. — Говорите прямо, хотите чаю? — Хочу, — сказала Юлия Петровна. — Только, если можно, не стакан, а чашку. — Можно, — согласился Федя, вытащил из шкафчика чашку, синюю, в белую полоску. — Моя любимая чашка, — заметила Юлия Петровна. Она пила маленькими глотками, время от времени картинно помешивала ложечкой чай в своей чашке. «Кому-то эта самая Юлия Петровна подражает, — определила Майя. — Какой-нибудь артистке, а в общем, кажется, невредная старушенция, сойдет с присыпкой». Посмотрела на Федю. — Где же обещанная музыка? — Одну минуту, — сказал Федя. Раскрыл стоявший на подоконнике голубой, изрядно потертый патефон, Майя поначалу и не заметила его, стал прилежно крутить ручку. «Отцвели уж давно хризантемы в саду», — медленно, печально начал голос, то ли женский, то ли мужской. «Но любовь все живет в моем сердце больном…» «Но любовь все живет, — подпевала Юлия Петровна, — в моем сердце больном…» Страдальчески подняла брови: — Что за музыка, вы не находите? Эту пластинку я подарила Феде в прошлом году. Поет Панина, сама Варя Панина! — А у нас доктор в седьмом отделении, — сказала Майя, — паталогоанатом, Панин Сергей Аристархович, не его ли родственница? Юлия Петровна всплеснула ладонями: — О, молодость! О, чистота, о, безыскусная наивность! — А что? — спросила Майя. — Я что-то не так сказала? — Деточка, — произнесла, нет, скорее продекламировала Юлия Петровна. — Варя Панина — знаменитая певица, гремевшая на всю Россию еще совсем недавно, каких-нибудь тридцать лет тому назад… — Ну и пусть ее, — сказал Федя. — Гремела или тихо сидела, не все ли равно? Теперь уже все едино, отгремела, как не было… Юлия Петровна посмотрела на Майю: — Вы знаете, Майя, я умею играть, у меня рояль… — Да? — ненатурально удивилась Майя, старательно тараща глаза: вдруг от тепла, от выпитого чаю ужасно, непереносимо захотелось спать. — У меня рояль «Бехштейн», слыхали такую фирму? Голос Юлии Петровны доносился до Майи словно бы откуда-то из далекого далека. Потом Майя ощутила, как ее подняли и положили на что-то мягкое, укрыли сверху теплым, и Федин голос произнес почти над самым ухом: — Она устала, как видно, пусть спит… Спустя неделю Майя объявила тетке, что уезжает от нее. Майина тетка, с одной стороны, обрадовалась, что Майя наконец-то уходит, но все-таки не удержалась, позавидовала: — А ты меня, милка моя, обскакала, раньше чем я замуж выскочила… Однако чувство справедливости внезапно взыграло в ней, она добавила не без горечи: — Конечно, была бы я в твоих годах… С той поры каждый Новый год Майя и Федя встречали исключительно вдвоем. — Это наш, только наш, особенный праздник, — говорила Майя, и Федя привычно соглашался с нею. Ему в общем-то никто, кроме Майи, и не был нужен. Теперь Майя решила: несмотря ни на что, не нарушать созданную в ее маленькой семье традицию. Во-первых, это была их четвертая годовщина, во-вторых — проводы Феди. Первого января утром Федя должен был уйти на фронт. Он уже много раз за этот год ходил в военкомат с просьбой отправить его на фронт, но ему все время отказывали по причине сильной его близорукости. Однако он не сдавался, продолжал засыпать военкомат своими заявлениями и наконец добился своего: получил назначение в военно-полевой госпиталь под Малой Вишерой. В тот день он пришел домой раньше Майи, сварил картошку, вскипятил к ее приходу чайник. Майя вернулась спустя полтора часа, вконец замерзшая, но сравнительно веселая: — Угадай, что я достала к Новому году? Федя снял очки, протер их платком. — Не знаю, право, может быть, белой муки или новые валенки? — Ни за что тебе не угадать! Майя торжественно вытащила из кармана и поставила на стол темно-зеленого стекла бутылку. — Водка! Усек? — Усек, конечно. — А на что она нам? — Чудак-человек, разве можно Новый год без водки встречать? — Можно, — сказал Федя. — Ты же знаешь, я не приемлю никакого алкоголя. — Я тоже, — сказала Майя, — не очень-то, как ты знаешь, прикладываюсь, но традиция! — Да, это верно, — согласился Федя. — Традиция есть традиция. Где ты, кстати говоря, достала водку-то? — На Палашевском рынке сменяла. — Сменяла? На что же? — На летнее пальто, — ответила Майя. — Только ты не жалей, Федя, я его давно уже относила, оно мне до ужаса надоело, и в общем-то так хорошо получилось, что удалось его обменять… — Да, удачно донельзя, — машинально проговорил Федя, мысли его были сейчас заняты одним: как сказать Майе о том, что первого января он уходит на фронт. — Удачно до невозможности… — Чего ты бормочешь? — рассмеялась Майя. — Сколько разговоров о каком-то старом пальто и бутылке водки! — Ты права. Хочешь картошки? — Хочу. Федя вынул из-под подушки кастрюлю с картошкой, налил в стакан чай, подвинул Майе блюдечко с двумя кусочками постного сахара. Федя любил и умел хозяйничать. Майя считала, что у него получается куда более складно и ловко, чем у нее. — Как, сыта? — спросил Федя. — Вполне, — ответила Майя. — Теперь постираю немного — и спать. Завтра у меня дежурство, а у тебя когда? — У меня? — переспросил Федя. — Понимаешь, дело какое… — Какое? — насторожилась Майя. — Только давай сразу договоримся, не переживать, ладно? — Что случилось? — быстро спросила Майя. Федя улыбнулся: — Все в порядке, даю слово. Веришь мне? Майя кивнула. Вдруг ей все разом стало ясно. — Ты идешь на фронт. Верно? — Угадала, верно. — Когда? — Первого января. Опустив голову, Майя медленно постукивала пальцами по столу. — Выходит, тридцать первого ты еще дома. — Само собой, мы с тобой еще Новый год непременно справим. «Сказать или не стоит?» — подумала Майя. Сперва хотела было ничего не говорить, но тут же быстро перерешила: нет, он должен знать, кому же еще знать, как не ему?.. — Ты пойми меня, — сказал Федя. — Я не мог иначе! Я должен быть на фронте, понимаешь, должен! — Понимаю, — ответила Майя. — Нет, в самом деле, пойми, я здоровый мужик и я не могу, мне непереносимо оставаться здесь, в Москве, когда война… — Федя, — Майя прижалась щекой к его плечу. — Я бы тоже пошла на фронт, я бы очень хотела пойти, но не могу. — Оставайся здесь, дома, — сказал Федя. — Ты здесь тоже нужна. — Я бы пошла на фронт, — не слушая его, повторила Майя. — Но не могу, понимаешь? Федя недоуменно посмотрел на нее. — Что-то я тебя никак не пойму? — И не догадываешься? — О чем? — Попробуй угадай… — Постой, — сказал Федя. — Кажется, понял. Это точно? — Точнее точного. Он взял ее руку, сжал крепко обеими своими ладонями. — Надо же так! — А ты вроде не рад… — Нет, я рад, я очень рад, Майя… Он улыбнулся, глядя на нее, но на душе его было тревожно. В самом деле, надо же так! Именно теперь, в войну… — Если будет мальчик, я назову его Федей, — сказала Майя. — Стало быть, Федор Федорович, — сказал Федя. — Что ж, пусть, и так можно. Ну, а если девочка? — Тогда Майей. Мне нравится мое имя, оно такое какое-то весеннее. — А вдруг будет двойня? — спросил Федя, мгновенно пожалев о своих словах, но Майя, к счастью, не слушала его. — Может быть, я к маме в Павлов уеду, поработаю еще немного, а весной к маме, там и рожу… Когда-то, было это немыслимо давно, прошлой зимой, они строили планы — взять отпуск в июле — августе и махнуть к ее маме в город Павлов, под Горький. — У нас там такие просторы — закачаешься, — говорила Майя. — Город, словно пряничный — дома в садах, леса, заливные луга на Оке… — Ты плавать умеешь? — спросил Федя. Майя даже слов лишилась от удивления: — Да ты что, Федя? Я Оку сколько раз переплывала, за мной, если хочешь, редко кто угонится. — А вот я не умею плавать, — признался Федя. — Как-то так не научился… — Поедем в Павлов, и я научу тебя, — сказала Майя. В эти минуты Майе снова вспомнился тот, давний разговор… Больше они ни о чем не говорили, все было так, как обычно. Майя стирала на кухне, Федя лег спать. Потом и Майя легла, но никак не могла заснуть; Федя тоже не спал, и оба делали вид, что спят. Майя даже пыталась иногда всхрапывать для пущей достоверности, а Федя лежал тихо, неподвижно. Ночью в коридоре зазвонил телефон, Федя привычно вскочил, ночью вызывали к телефону только его, из приемного покоя или из отделения. Он быстро оделся и вышел, тогда Майя перестала притворяться спящей и долго, почти до самого утра все думала о Феде, о себе и о том, кто должен еще родиться и кому с первого же дня, должно быть, придется туго… Утром она встретилась с Федей на улице, возле дома, когда спешила на дежурство в больницу, Федя же возвращался из больницы свежий, пахнувший снегом. На миг прижался холодной щекой к Майиной щеке, и она с трудом удержалась, чтобы не разреветься в голос.…За день до Нового года Майя отправилась на метро в Сокольники. Прошла вдоль заснеженных дорожек, огляделась по сторонам, кругом было тихо, трещали от мороза сосны, время от времени пролетали в вышине птицы. «Надо же, ни ножа, ни топорика какого-нибудь не догадалась захватить с собой», — пожалела Майя. Решила было зайти к тетке, благо тетка жила неподалеку, в Богородском, и была женщиной хозяйственной, уж у нее-то можно было отыскать все что угодно, от ножа-секача до навозных вил, но представила себе кислое, брюзгливое теткино лицо, сдвинутые треугольником брови, поджатые губы в оборочку и не захотелось ни идти к ней, ни видеть ее… Майя ходила по дорожкам-просекам, вспоминала. Сперва вспоминала о том, как Федя провожал ее с вечера и привел к себе домой и как ей было ужасно совестно на следующий день встретиться с ним в больнице, и она боялась, что он не поглядит на нее, пройдет мимо, не обернется… А он сам первый подошел к ней, в раздевалке, спросил: — Когда? — Что когда? — переспросила Майя. — Когда собираешься? — Куда собираться-то? Он сказал прямо: — Давай без дураков, переезжай сегодня ко мне. Поняла? Она ответила: — Поняла! И еще вспомнилось Майе уже ставшее далеким воскресное утро, когда они с Федей задумали поехать кататься на речном трамвае по Москве-реке. Было еще очень рано. — Вставай! — приказал Федя. — Сейчас, — ответила Майя, не открывая глаз. Он то входил в комнату, то выходил снова, а она все никак не могла преодолеть себя, до того хотелось спать, как никогда в жизни. «Хорошо бы сейчас дождь, и никуда не надо ехать, и можно спать целый день», — сквозь сон подумала Майя. На миг приоткрыла глаза, в окне, на безоблачно-синем небе сияло солнце, ликовали проснувшиеся птицы, какой там дождь… Федя неумолимо произнес: — Я тебя окачу холодной водой, слышишь? — Угу, — ответила Майя. Он включил радио и вдруг замер. И Майя мгновенно проснулась окончательно, вскочила, слушая, не веря ушам… По-прежнему сияло солнце, пели птицы, где-то по Москве-реке плыл белый речной трамвай, тот самый, на котором они собирались отправиться кататься на весь день… Майя исходила все аллеи вдоль и поперек, в конце концов ей удалось подобрать в снегу несколько еловых веток. Дома она налила теплой воды в стеклянную банку, поставила в нее ветки, и в комнате, спустя некоторое время, запахло снегом, хвоей, зимним завьюженным русским лесом…
* * *
— Федя, — сказала Майя, — посмотри вот сюда! — Куда? — спросил Федя, глядя на Майю. — Да не на меня гляди, а сюда, — повторила Майя. — На мне ничего не написано. Федя все медлил отвести глаза от Майи, наконец нехотя перевел взгляд, увидел: на столе, покрытом голубой льняной скатертью, миска с рубиновым винегретом, тарелка, на которой белели тонко нарезанные ломтики шпика, в другой миске отварная картошка, нещедро политая маслом и посыпанная сверху лиловыми колечками лука. В фарфоровой плетеной корзине для печенья — подарок Юлии Петровны к первой их годовщине — лежала буханка черного хлеба. И еще на столе красовалась бутылка водки, которую Майя выменяла на Палашевском рынке на свое старое летнее пальто. Бутылку окружали три вымытых до зеркального блеска рюмки. Хотя отопление давно уже не действовало, в комнате было не холодно, потому что дверь на кухню была открыта, а там горели две керосинки — Майина и Юлии Петровны. Во всей большой населенной квартире только они трое и остались — Федя с Майей и Юлия Петровна, остальные жильцы эвакуировались, кто летом, кто совсем недавно, поздней осенью… — Что скажешь? — спросила Майя. Федя ответил искренне: — Тут говорить нечего. Симфония, одним словом… Майя засмеялась от радости, ведь Федя был не слишком-то тороват на похвалы и добиться от него доброго слова было не самым легким делом. — Это еще не все, — сказала Майя. — Ты не видел самого главного! И торжественно водрузила на стол стеклянную банку с еловыми ветками. К веткам были привязаны на нитках разноцветные кусочки постного сахара. — Ну? — торжественно спросила Майя. — Сильна ты, мать, — восхищенно сказал Федя. — Еще бы лампочки электрические, и все в полном ажуре! — Когда ты вернешься, я устрою настоящую елку, — сказала Майя. — С мандаринами и хлопушками, и лампочки будут или, если хочешь, свечи. — Свечи красиво, но опасно, вдруг загорится какая-нибудь там серебряная или золотая бумага. — А мы будем следить, — сказала Майя. — Ты не бойся, я с елки глаз спускать не буду, вот увидишь! — Все это так, — сказал Федя. — Разумеется, мы постараемся в будущем предотвратить пожар, а что касается настоящего, ты не забыла о Юлии Петровне? — Сколько можно спрашивать об одном и том же? — возмутилась Майя. Впервые за эти годы они решили позвать Юлию Петровну встречать с ними новогодний праздник. Юлия Петровна, однако, согласилась не сразу. — Боюсь, помешаю вам… — Чем же вы помешаете? — спросила Майя. Тусклые, выцветшие, некогда, должно быть, красивые глаза Юлии Петровны налились слезами. — Это же ваша последняя встреча, Майя, ведь первого Федя… Юлия Петровна не докончила, похлопала себя пальцами по векам, чтобы глаза не остались красными, потом почти спокойно сказала: — Право, Майя, не знаю, кто из нас больше осиротеет без Феди — вы или я… Федя вышел и снова вошел, держа под руку Юлию Петровну. Юлия Петровна была одета в шелковую коричневую блузку, расшитую стеклярусом; когда-то, наверное, в незапамятные времена блузка эта шла Юлии Петровне, а теперь болталась на ее тощих плечах, словно на вешалке. Острые Майины глаза успели приметить кое-где искусно положенные заплатки. Шею Юлии Петровны обвивал такой же древний, как и блузка, пожелтевший от времени газовый шарфик. Майя на миг как бы лишилась слов. Видел бы ее в этот миг руководитель драмкружка товарищ Кусачкин, наверное, не преминул бы сказать: «Наша Майя прирожденная лицедейка…» — Вы ослепительны, — сказала Майя. — Ну-ну, вот еще, — отозвалась польщенная Юлия Петровна, обмахиваясь ветхим кружевным платочком, хотя в комнате вовсе не было душно. — Что вы, Майя, какое там… — Прошу за стол, — сказала Майя. Юлия Петровна повела круглым птичьим глазом вокруг, негромко ахнула. — Что? — спросил Федя. — Сильна у нас хозяйка? — Что-то необыкновенное, — сказала Юлия Петровна. Федя уселся рядом с нею, напротив него, на другом конце стола, Майя. — Федя! — воскликнула Майя. — А у нас штора-то вот-вот упадет! Федя глянул на окно: черная маскировочная штора держалась на честном слове. Он встал на подоконник, начал прибивать штору к карнизу, но когда спрыгнул вниз, нечаянно рванул кусочек шторы. — Вот, — сказала с досадой Майя. — Хорош умелец! — Ничего страшного, — сказал Федя. — Тебе все нестрашно! Майя взяла свою синюю косынку, легко вскочила на подоконник, начала пришпиливать косынку английской булавкой к шторе. Федя невольно глянул на ее ноги, обтянутые «паутинкой» нежнейшего телесного цвета. Он знал, что это единственная Майина пара прозрачных чулок, еще довоенная, которую Майя хранила специально для Нового года. Если бы он мог, он бы достал ей тысячу, сто тысяч пар «паутинок», пусть бы она их, не жалея, меняла каждый день… Майя спрыгнула на пол, сказала с удовлетворением: — Теперь, кажется, порядок… Федя разлил в рюмки водку. — Сперва проводим, как водится, старый год, — сказала Юлия Петровна. — За Победу, — сказал Федя. — За то, чтобы новый, сорок второй стал годом окончательного разгрома фашистов! — Ура! — воскликнула Юлия Петровна. Потом поставила рюмку на стол, опустила голову. Майя и Федя молча переглянулись. Оба знали, что единственный сын Юлии Петровны, капитан, служивший на одной из погранзастав, с первого дня очутился в самом пекле войны и от него все эти месяцы не было никаких известий. Майя взяла тарелку Юлии Петровны, наложила в нее винегрета, вареной картошки, сала, поверх всего два ломтика хлеба. Все это было удивительно вкусно, Юлии Петровне казалось, никогда ничего вкуснее ей не приходилось есть. Но в то же время не хотелось, чтобы Федя и Майя увидели, с какой охотой, почти жадностью, она навалилась на еду. И она заставила себя положить вилку на стол, сказала светски-непринужденным тоном: — Кажется, все как было, не правда ли? — Что значит, все как было? — спросила Майя. — Кажется, ничего нет, ни войны, ни воздушных налетов, ни затемнений… — Я бы этого не сказал, — ответил прямолинейный Федя. — Я, к примеру, даже во сне сознаю: война есть, никуда не делась! — Пусть так, — согласилась Юлия Петровна, одна-единственная рюмка водки успела опьянить ее. — А все же, смотрите, лампа горит, на столе вкусные вещи, тихо, уютно, даже тепло… Майя не выдержала, усмехнулась: — Вы, Юлия Петровна, прелесть, честное слово! Юлия Петровна туже завязала на горле свой воздушный шарфик. — Чем же я прелесть, хотелось бы знать? — Всем, — сказала Майя. — Прежде всего, объясните мне, какие такие вкусные вещи? Винегрет? Или картошка? — Ну хорошо, — сдалась Юлия Петровна. — А вы согласны, Майечка, что теперь в Москве стало намного веселее, с тех самых пор, как отогнали немцев? — Согласна, — ответила Майя. — Давайте выпьем за наших солдат, разгромивших фашистов! Первая выпила свою рюмку до дна. Внезапно в дверях прозвучал резкий звонок. Все вздрогнули. — Кто это? — вскинулась Юлия Петровна. — Может быть, почта? Или кто-то забрел к соседям на огонек и не знает, что все соседи, кроме нас, уехали? — Чего гадать, сейчас узнаем, — сказал Федя, вставая. Он тут же вернулся. За ним шел рыжий, краснолицый старик в заснеженном ватнике, на голове солдатская шапка-ушанка. — В одном вы, Юлия Петровна, оказались правы, — сказал Федя. — Забрел кто-то на огонек к нам. Не к кому-то еще, а к нам и, представьте, именно на огонек, в буквальном смысле слова. — Дядя Митя, — воскликнула Майя, — с Новым годом! — До Нового года еще старый надо прожить, — сурово ответил дядя Митя. — Садитесь с нами, — пригласила его Майя, но он отвернулся от нее, спросил грозно: — Это что же такое, граждане? Что же получается, кто мне скажет? — А что? — спросила Майя. — Огонь из вашего окна далеко виден… Дядя Митя выразительно глянул в окно. Майина синяя косынка оторвалась от шторы и упала на подоконник. — А я и не заметила, что косынка сорвалась, — сказала Майя. — И я не заметил, — сказал Федя. — Но сейчас все устроим. Проворно выключил свет. — Теперь как, порядок? — А как же мы узнаем, что уже двенадцать часов? — спросила Майя. — Разрешаю зажечь на минуту спичку, — важно сказал дядя Митя. Федя вынул из шкафа новую рюмку, на ощупь налил в нее водки. — Выпейте с нами, дядя Митя. — Я на дежурстве, — жестяным голосом произнес дядя Митя. — Выпей, Дмитрий Пахомыч, — сказала Юлия Петровна. — Давай мы с тобой выпьем за Победу! — Так и быть, — согласился дядя Митя. Майя зажгла спичку, дядя Митя поднял свою рюмку. — За Победу! — промолвил истово. — Хороший старик, — сказала Юлия Петровна, когда дядя Митя ушел. — Я его знаю лет сорок, не меньше. И жену его знала и дочь, они все осенью куда-то в Сибирь эвакуировались. — Он неплохой человек, — согласился Федя. — Только жуткая зануда. — К тому же исполнителен сверх всякой меры, — добавила Юлия Петровна. — Говорят, исполнительность — признак ограниченности. — А мы теперь обречены сидеть в темноте, — сказала грустно Майя. — Если зажжем свет, дядя Митя все равно не даст жизни. — Он прав, — сказал Федя. — Он же дежурный по дому. Майя зажгла спичку, крикнула: — Новый год ровно через семь минут! Федя и Юлия Петровна встали. — Налей всем до самого верха, — сказала Майя. — С Новым годом! — Пускай все наши желания исполнятся в этом году! — сказал Федя. — У всех одно желание — дожить до Победы, — сказала Майя. Юлия Петровна нашла в темноте Майину ладонь, сжала ее своими хрупкими пальцами. — Майя, пойдемте ко мне, у меня отличная маскировка, свет может гореть хоть до самого утра… — Я — «за», — сказала Майя. — А ты, Федя? — Пошли, — согласился Федя. Комната Юлии Петровны находилась в другом конце коридора и была раза в три больше Фединой каморки. Зато здесь резко пахнуло в лицо как бы нежилым холодом. Горела люстра — хрустальные канделябры, перевитые стеклянными висюльками. На старом-престаром диване красного дерева такой же ветхий плед. Возле дивана — рояль. На рояле множество портретов и фотографий в резных затейливых рамках. Майе не часто приходилось бывать у Юлии Петровны, и теперь она первым делом стала разглядывать фотографии. Юлия Петровна, став рядом, терпеливо поясняла: — Это моя гимназическая подруга, а это мой кузен, был гвардейским офицером, бретер и дуэлянт первой марки. А это моя бабка, была первой красавицей Ростова в середине прошлого века, разве можно поверить, глядя сейчас на нее? Правда, они снимались здесь, когда ей было уже далеко за сорок. Юлия Петровна бросила быстрый взгляд на Федю, сидевшего на диване, понизила голос: — Кое-кто считал, что я очень похожу на бабку, те же волосы, тот же разрез глаз… Майя глянула на реденькие, сильно взбитые кудряшки Юлии Петровны, на ее впалые, чуть подкрашенные щеки. Если и походила Юлия Петровна на свою красивую бабку, то, наверно, в далеком, далеком прошлом… «Черт знает что делает время, — подумала Майя. — А какая я буду в старости?» — Вот мой Юрий, — продолжала между тем Юлия Петровна. — Видите? Правда, хорошенький? Вот тут он вместе со своей женой, они тогда только-только поженились. Сын Юлии Петровны был узкоплечий, в мать, с испитым лицом и робким взглядом круглых, как у матери, глаз. Глядя на него, почему-то думалось, что, наверное, в детстве это был хрупкий, избалованный сладкоежка, болезненный и капризный. Зато жена его казалась завидно здоровой — круглолицая, должно быть, румяная, с сочным ртом и толстой косой вокруг головы. — Вы любите вашу невестку? — спросила Майя. Юлия Петровна ответила не сразу: — Скорее терплю. Мы с нею очень разные. А вам она нравится? — Ничего, видная женщина, только носа, по-моему, маловато. Федя засмеялся. — Это ты, Майка, точно заметила. Помню, они к Юлии Петровне года четыре тому назад приезжали… — Это был их последний приезд, — сказала Юлия Петровна. — Больше я их не видела… Нахмурилась, должно быть, чтобы не заплакать. — Так мне больше не довелось видеть моего Юру, и кто знает, что-то с ним сейчас… Все молчали. Федя откашлялся, начал снова: — Я уже тогда обратил внимание, что у Юриной жены явно не хватает носа, вместо носа этакая пипочка… — Зато Юра красив, не правда ли? — спросила Юлия Петровна. Федя не привык лгать даже по пустякам, даже тогда, когда ложь оказывалась во спасение; он не желал и не умел кривить душой, потому ничего не ответил Юлии Петровне. Но она, казалось, не обратила внимания на то, что он молчит, или, может быть, не захотела заметить. Обвела медленным взглядом портреты на рояле: — Все они жили, радовались, плакали, любили, ненавидели, и так бывало, и вот ничегошеньки уже нет и не будет… — Глаза ее блеснули слезами. — Один Юра здесь живой среди мертвых, один он или… или… Юлия Петровна не договорила. Тряхнула своими кудряшками: — Ладно, не бойтесь, не зареву! Заставила себя улыбнуться: — Вы, Майя, по-моему, впервые за все эти годы по-настоящему в гостях у меня. — Кажется, и в самом деле, — ответила Майя. — Так, бывало, забежишь на минутку, за солью или за хлебом, но чтобы посидеть, поговорить, вот так, как теперь, вроде бы ни разу… — Вы, думается мне, не слышали, как я играю, — сказала Юлия Петровна. Майя пожала плечами: — Нет, конечно, а что? — Вот и прекрасно, теперь можете послушать, — сказала Юлия Петровна. Майя села на диван, натянула на себя плед, приникла головой к Фединому плечу, стало теплее, уютней. Юлия Петровна уселась на табуретку перед роялем, Майя знала, эту табуретку почему-то называют банкеткой, открыла крышку рояля. Блеснули желтоватые, должно быть древние, как, впрочем, и все вещи в этой комнате, клавиши. Рояль был расстроен донельзя, хрипел, словно бы задыхался, как самый настоящий астматик. — Что вам сыграть? — спросила Юлия Петровна. — Что хотите, — сказала Майя. Юлия Петровна кинула ладони на клавиши. — «Ваши пальцы пахнут ладаном, — начала она неожиданно низким, сочным голосом, который, казалось, с трудом вырывался из ее увядшего рта. — А в ресницах спит печаль…» Рояль был расстроен, и все-таки сквозь астматический хрип и скрежет вдруг тоненьким ручейком пробилась печальная мелодия:Ничего теперь не надо мне,
Никого теперь не жаль.
Ничего теперь не надо мне,
Никого теперь не жаль.
Спокойно и просто
Мы встретились с вами,
В душе зажила уже старая рана…
Но пропасть разрыва
Легла между нами.
Мы только знакомы.
Как странно.
До свиданья, друг мой, до свиданья,
Милый мой, ты у меня в груди…
Предназначенное расставанье
Обещает встречу впереди…
До свиданья, друг мой, без руки, без слова…
Не грусти и не печаль бровей,
В этой жизни умереть не ново,
Но и жить, конечно, не новей…
Речной жемчуг Рассказ
Обычно, приходя с работы, Марина приносила, как выражался ее муж Алексей, новости в клюве. Стоя в дверях, еще не раздевшись, сообщала озабоченным, радостным, удивленным, печальным или, наоборот, ликующим тоном: — Оказывается, человеческий нос растет в течение всей жизни, можешь себе представить? — В Риге издается газета специально для тех, кто хочет жениться или выйти замуж, говорят, там таких вот объявлений уйма! — В нашем магазине, знаешь, в том, «Три поросенка», завтра будет продаваться болгарский компот из черешни, надо бы взять банки три, что ли… Алексей реагировал хотя и довольно равнодушно, но доброжелательно: — Ну? Неужели и мой нос будет еще расти? — Тебе такое вот объявление, как известно, не понадобилось… — Возьми банки четыре, не прогадаешь… Он был, что называется, рубаха-парень, открытый равно всем, и друзьям и недругам. Впрочем, недругов у него почти не было, уж очень покладистый родился. Кроме, того, обладал неподдельным чувством юмора, помогавшим преодолевать многие жизненные неурядицы. Марина, окончательно исчерпав все новости, проходила в комнату, устало садилась на диван, бессильно опустив руки: — До того устала, сил нет… Она была врач-ортодонт, исправляла врожденные недостатки зубов у детей. Иной раз Марина жаловалась: — Закрою глаза и все время вижу зубы, одни лишь зубы, кривые, прямые, лопаточкой, налезающие друг на друга, выпирающие наружу, мелкие, крупные, тупые… И передергивала плечами: — Жуть, да и только! Однако работу свою любила и думать не думала переменить специальность, переквалифицироваться или просто уйти отдохнуть… Алексей был «талант». Так говорили все. Прежде всего так считала Марина. Прижимая к груди длинные, тонко вылепленные ладони с хорошо тренированными пальцами, она утверждала: — Поверьте, не потому, что это мой муж, но он и в самом деле почти гений. Можно сказать, без пяти минут… Он был врач-рентгенолог, недавно защитил диссертацию. Тема диссертации была сложная. Защита прошла блестяще. Сам профессор Варшавский, заведующий отделением института, в котором работал Алексей, сказал: — Я горжусь тем, что вы, Алеша, были моим учеником… — Был и остался, — нашелся Алексей, — поверьте, Станислав Платонович, до конца своих дней остаюсь вашим учеником… Алексей никогда никому не льстил, говорил только то, что думал. — Излишнее прямодушие иной раз не приносит никакой решительно выгоды, — говорил все тот же профессор Варшавский, сощурив свои заплывшие глазки. — Однако ваши слова, друг мой, не могут не тронуть меня, хотя, поверьте, я вовсе не тронутый, разве лишь молью… И первый смеялся, в восторге от собственного витиеватого остроумия. Марина и Алексей работали в одном лечебном институте, только, само собой, в разных отделениях: она — в детском, он — в рентгеновском. Часто случалось, их смены не совпадали. Марина не скрывала, что скучает без Алексея, весь дом как-то пустел без него, не хотелось ничего делать — ни убирать в комнате, ни стирать, ни готовить. Она брала книжку, но читать не могла, то и дело поглядывала на часы; наконец раздавался долгожданный звонок, она мчалась открывать дверь. Он, сам… И сразу же теплело на сердце. Он был, конечно, добрый, однако порой, не выдержав, упрекал ее, мягко, настойчиво: — Все-таки, старуха, могла бы хотя бы комнату привести в порядок, а то, гляди, все набросано, накидано, кругом бедлам… — Ну что я могу сделать, Алешенька, — оправдывалась Марина, — я без тебя как без рук — в буквальном смысле слова. Руки отваливаются, если тебя нет, ничего не хочется делать… Как-то ее подруга, врач-терапевт Ирена Шаховцева, высокая, холодноглазая красавица, придя в гости к Марине, сказала неодобрительно, кривя прекрасные, затейливо очерченные губы: — Нельзя так любить мужа. — Почему нельзя? — спросила Марина. — Потому что это недипломатично. Постарайся хотя бы как-то прятать свою любовь, а не то… — А не то?.. — спросила Марина. — А не то приешься ему, так и знай! — Неправда, — горячо воскликнула Марина, — никогда я ему не приемся, можешь не сомневаться. — Сомневаюсь, — возразила Ирена, — попробуй есть все время один лишь шоколад, как думаешь, надоест? — Шоколад — да, только не я Алеше, — утверждала Марина. Она была уверена в себе и в нем. Они полюбили друг друга, еще учась в институте, и по сей день любовь их, казалось, была неисчерпаема. Первого марта должно было исполниться девять лет со дня свадьбы. — Надо отметить, — решила Марина, — пусть не круглая дата, а все равно, за все эти годы мы ни разу не отмечали, теперь пришло время! — Валяй, — поддержал ее Алексей, — тем более на днях я получаю гонорар за свою статью в журнале, так что действуй! Марина была энергична и предприимчива. Все хлопоты охотно взяла на себя, приготовила сациви из кур, зажарила мясо по бабушкиному рецепту вместе с черносливом, картошкой и луком, напекла пирогов. Ирена — великий мастер салатов — приволокла из дома огромную миску с салатом по-французски: яблоки, капуста, апельсины, зеленый лук, петрушка — и все это щедро облито оливковым маслом пополам с майонезом. Алексей пропылесосил коридор, комнату и кухню, порошком протер кафель в ванной. Квартира заблестела, словно бриллиант, вымытый в нашатырном спирте. Гостей было немного, все больше друзья, с которыми вместе учились в медицинском институте. С работы была лишь лучшая подруга Марины Ирена, неотразимая в строгом черном платье, с серебряной цепочкой на груди. Пили, ели, танцевали, до утра пели старые студенческие песни, И вспоминали о чем и о ком угодно. О давних временах, о старых педагогах, о всяких смешных, забавных или грустных историях, которые случались с ними. Разошлись утром, к самому началу работы метро. И клятвенно обещали друг другу встречаться по возможности чаще, помнить о том, что где-то не так уж далеко живут друзья и о них не положено забывать. Ни в коем случае не положено. На следующий день вечером Марина сказала: — Надо бы открыть окна в комнате и на кухне, ты не находишь, Алешенька? — Нахожу, — отозвался Алексей, — вчера, когда все собрались, было довольно душно. — Стало быть, откроем, — решила Марина. — А не рано ли? — усомнился Алексей. — Все-таки не май еще, а всего лишь март… — Нет, откроем, — сказала Марина, — совсем не рано. И еще сказала: — Знаешь, надо бы вызвать кого-нибудь из «Зари», чтобы вымыли окна и кстати убрали бы хорошенько в комнате после вчерашнего. — Если хочешь, я мог бы вымыть, — вызвался было Алексей, но Марина прикрикнула: — Еще чего! Только тебя не хватало… И он покорно замолчал, а она в тот же вечер позвонила в фирму «Заря», попросила прислать человека для уборки. Спустя шесть дней, в субботу, явилась девушка, невысокого роста, коротко, почти по-мальчишески стриженная. Сказала: — Я из «Зари». Что надо делать? — Какая вы маленькая, — удивленно протянула Марина, — сколько вам лет-то? — Почти двадцать, — ответила она, — зовут меня Сима, фамилия Степанова, но все зовут Степаша. Так что надо делать? Все это она произнесла единым духом, словно бы без единой запятой. — Надо вымыть окна в комнате и на кухне, — ответила Марина, чуть растерявшись от ее деловитости, — и еще вообще убрать все вокруг, поскольку вы пришли. — Идет, — сказала Степаша, огляделась кругом. — Вы одна дома? — Одна. А что? — Хочу переодеться. Марина деликатно отвернулась, а Степаша, быстро прошуршав за ее спиной чем-то легким, предстала перед ней в сатиновом синем халатике, на голове синяя же косынка. — Начнем, — сказала Степаша, туго подпоясав свой халатик узким кожаным поясом. Она была быстрая, ловкая, поистине все горело в ее умелых руках. Стекла окон в комнате и на кухне засверкали под лучами утреннего, постепенно разгоравшегося мартовского солнца, натертый пол блестел, словно покрытый лаком. Марина с удивлением поглядывала на Степашу: на вид хрупкая, почти девочка, а как все спорится, как быстро и справно работает, просто диву даешься… Когда Степаша прибрала все кругом, Марина накрыла на стол, позвала ее: — Давайте, Степаша, закусите, выпейте чайку… — С удовольствием, — охотно согласилась Степаша, — только сперва переоденусь и вымоюсь… Она заперла дверь ванной, потом Марина услышала, как зашумел душ. «Бедняжка, — пожалела ее Марина, — живет, очевидно, в общежитии, нет ванны, а вымыться-то охота…» Степаша вышла из ванной вся словно бы побелевшая, прямые короткие волосы зачесаны назад, на вид кажется еще моложе, чем на самом деле. Села за стол, не чинясь, съела бутерброд с колбасой, полпачки печенья, выпила два стакана чаю. Сказала как бы в свое оправданье: — Я как ушла с утра, так ничего во рту еще не было… И Марина снова пожалела ее. До чего все-таки жаль девочку, такая молодая, а должно быть, нелегко ей приходится… Разумеется, не обошлось без расспросов… Степаша отвечала Марине с готовностью и вроде бы не таясь, совершенно откровенно. Отца у нее не было, одна мать и еще младший братишка, школьник. Мать работает в Воронеже, приемщицей в прачечной, женщина очень хорошая, трудолюбивая, только не везет ей, ни в чем не везет… — Чем не везет? — спросила Марина. Степаша пожала плечами. — Все не те мужики плывут к ее берегу, один хуже другого. — А она не замужем? — Какое там. Степаша махнула рукой: — Никогда не была замужем, и я и брат, оба от разных молодцов… Марину резанула эта откровенная манера говорить так о матери. В конце концов не посторонняя женщина, не подруга, не соседка по лестничной клетке, самый родной на свече человек. А Степаша между тем продолжала: — Теперь много таких женщин, легковерных, не долго раздумывающих… — Это вы так о маме? — не веря своим ушам, спросила Марина. — О ком же еще? Степаша вздохнула: — Сколько раз я ей говорила: не доверяй никому, будь пожестче, куда там, разом теряет голову и — катится по наклонной плоскости, куда — и сама не знает… Марина не переставала дивиться про себя. Ну и девочка! Ну и разговор! Позднее, когда Степаша стала бывать в их доме, Марина не удивлялась, хорошо узнав ее. Степаша не притворялась, не пыталась казаться невероятно откровенной, искренней донельзя. Она и в самом деле была искренней и откровенной. — Если бы вы знали, как мне все это надоело, больше всего, конечно, мамины хахали. Я об одном только мечтала — поскорее уехать, хорошо бы в Москву. — Вот и сбылось ваше желание, — заметила Марина. — Сбылось, — согласилась Степаша, — правда, наполовину, я хотела поступить в университет, на филологический, и вот… Степаша развела обе руки в стороны: — Не прошла… — Как не прошла? — не поняла Марина. — Не добрала двух очков, — пояснила Степаша, — конечно, блат бы имела такой, какой требуется, то да се, звонок по телефону от нужного человека, нажаты нужные кнопки, все связи налицо, уверяю вас, никто ни на что бы не поглядел, приняли бы меня за милую душу… — Зачем вы так говорите, Степаша? — возмутилась Марина, — в наших вузах так не бывает, к абитуриентам относятся вполне объективно, так, как они того заслуживают. Помню, когда я поступала в Третий медицинский… Она оборвала себя. Встретила Степашин взгляд и не смогла продолжать дальше, глаза Степаши смотрели на нее с откровенной насмешкой, которую Степаша и не пыталась скрыть. Марина вспомнила Алешины слова: — Ты всегда всему веришь, — говорил Алеша. — Тебе это не нравится? — спрашивала Марина, он отвечал: — Не то чтобы не нравится, просто, я считаю, это для тебя в первую очередь невыгодно… — Значит, надо быть недоверчивой, подозрительной? Ты меня к этому призываешь? — спрашивала Марина, а он улыбался: — Ни к чему я тебя не призываю, просто будь немного более трезвой и перестань верить всему и всем… — Бросьте, — спокойно, непререкаемо уверенно сказала Степаша, — будто сами не знаете? Вдруг в один миг она показалась старше своих лет и какой-то усталой, все видевшей, все знающей… И Марина, еще не сдаваясь, но уже куда более вяло сказала: — Вы как хотите, а я буду стоять на своем. — Ну и стойте, — насмешливо произнесла Степаша, не сдержалась, фыркнула, но немедленно извинилась: — Вы меня простите, Марина Тимофеевна, это у меня чисто нервное. — Прощаю, — сказала Марина, налила ей третий стакан чаю. — Таким образом, вы стали работать в «Заре»? — спросила. Степаша кивнула: — А куда деваться? Тут по крайней мере общежитие дают, и вообще, я высчитала, если не филонить, можно будет, поскольку есть где жить, подготовиться и опять подать в университет или, на худой конец, в педагогический… — Безусловно, — подтвердила Марина, — безусловно можно. Неожиданно, раньше времени, пришел Алексей, стоя в дверях, пожаловался: — Зверски болит горло, должно быть, ангина… Среди немногих недостатков Алексея был один, изрядно досаждавший всем, кто его знал: он был мнителен, вечно находил у себя всевозможные болезни, любил лечиться и подолгу говорить о различных одолевавших его хворобах. — Можно подумать, что ты не доктор, а самый обыкновенный больной, — говорила иной раз Марина. — Почему ты так думаешь? — удивленно вопрошал Алексей. — Потому что врачи обычно не мнительны, это — прерогатива больных, и то не всех, а самых что ни на есть занудливых… Алексей не возражал и не обижался. Говорил: — Да, я мнительный. Сам знаю, но ничего не могу поделать… Алексей старательно кашлял, прижимая ладонь к горлу. — До того болит… — Пройдет, — спокойно сказала Марина. Вдруг вмешалась Степаша: — Как это пройдет? Да что вы? Зачем вы так говорите? Ничего само собой не проходит… Быстро ринулась на кухню, через минуту показалась снова. — Я поставила чайник, сейчас сделаю вам полосканье, потом выпьете чаю с малиной, у вас есть малина? — Есть, — пробормотала Марина. Алексей, широко раскрыв глаза, смотрел на Степашу. — Это наша помощница из «Зари», — пояснила Марина. — Если хотите, я буду к вам приходить регулярно, — сказала Степаша. — Еще как хотим! — воскликнул Алексей. Он любил, когда за ним ухаживают и, главное, верят его болезням как действительным, так и придуманным. Степаша словно бы сразу догадалась делать все так, как ему по душе: сначала подала полосканье из соды с солью, сказала: — Хорошенько пополоскайте горло… Алексей сначала полоскал горло, подолгу держа воду во рту, потом пил чай, заваренный Степашей по какому-то только ей известному способу. Он пил, а Степаша приговаривала: — Вот так, теперь сразу лучше будет, вот увидите… Марина усмехалась про себя. Девочке удалось угодить ему. И отлично, очень даже хорошо, большего желать невозможно… Степаша стала бывать у них, как и пообещала, регулярно, раз в две недели. Ей не надо было долго растолковывать, что и как следует сделать, все сама превосходно знала: приходила она нередко тогда, когда оба, и Марина и Алексей, были на работе, ключ для нее оставляли у соседки, в квартире рядом, убирала в комнате, в коридоре, на кухне, порой даже готовила обед, стирала кое-какую мелочь: салфетки, кухонные полотенца, косынку или шарфик. Однажды постирала и погладила три Алексеевы рубашки, любо-дорого было поглядеть, рубашки будто только-только из «Снежинки». Марина не могла нахвалиться на Степашу, и Алексей говорил: — В самом деле, нам с этой девочкой повезло как никому! — Я в маму, — рассказывала Степаша, — мама у меня тоже умелая — огонь… Однажды вечером Алексей купил три билета в кино, сказал: — Кажется, завтра придет Степаша? — Должна, — ответила Марина. — Вот мы порадуем ее, пойдем все вместе в кино. Говорят, картина просто замечательная… — Какой ты, — сказала Марина, восторженно глядя на Алексея, — какой ты, Алеша, замечательный. Всегда обо всем подумаешь… Обняла его, крепко поцеловала. В самом деле, что за человек, какая необыкновенная чуткость, отзывчивость, право, должно быть, один такой на сто тысяч или даже на целый миллион! Степаша пришла, как и обещала, рано утром, Марина сказала ей: — Не уходи, Степаша, сегодня, когда мы вернемся домой, пойдем все вместе в кино. Глаза Степаши радостно блеснули. — Ну, неужели? А на какую картину? — «Карнавал», слыхала? — Еще бы нет. На «Карнавал» билетов не достанешь… Внезапно лицо ее омрачилось: — Нет, не смогу пойти, совсем забыла… — Что забыла? — спросила Марина. — Мне надо ехать на вокзал, маме посылку в Воронеж отправить… — А завтра нельзя? Степаша покачала головой: — Надо же так: наш воронежский именно сегодня уезжает, я хотела с ним маме конфет передать, апельсинов кило, у меня братишка любит апельсины, и еще я купила импортный стиральный порошок, очень хороший… — Жаль, — сказала Марина, — Алексей Петрович взял три билета, рассчитывая и на тебя тоже. — И мне жаль, — вздохнула Степаша. Вечером, возвращаясь из кино, Марина сказала Алексею: — Наша Степаша, оказывается, к тому же еще и заботливая дочь, хоть любит покритиковать свою мать. — Ты всегда и во всем ищешь хорошую сторону, — усмехнулся Алексей, впрочем, тут же согласился с Мариной: — Вообще-то это совсем неплохо. — Что неплохо? — То, что ты любишь искать хорошее. Но я не спорю, наверно, Степаша и вправду хорошая дочь, это на нее похоже… А в кино они как-то пошли все вместе, на этот раз сама Степаша позаботилась, пришла к ним, объявила: — Приглашаю вас завтра на французскую картину, все говорят, обалденная… — Степаша, ну что за выражение, — сказала Марина, — ты же культурная девочка, а говоришь, словно… Она замялась, Степаша подхватила, смеясь: — Словно из глухой провинции, не правда ли? — Я совсем не то хотела сказать, — смутилась Марина, но Степаша снова повторила: — Словно из глухой провинции. А разве я не из провинции, если так подумать? Она отличалась врожденным умом, была бесспорно тактична, умела не замечать того, чего не следовало, вовремя смолчать или же вовремя сказать нужное слово. Но больше всего в ней подкупала ее искренность, которой невозможно было не верить. И еще — абсолютная, так редко встречающаяся в наши дни правдивость. Она могла смолчать, но не солгать, сама признавалась: — Мне все подруги всегда говорили: быть такой, как ты, невыгодно. Но себя не переделаешь… — Чем же невыгодно? — спрашивала Марина, и Степаша поясняла подробно: — Например, не выучу уроки в школе, надо бы сказать: я болела, мама болела, брат чуть не утонул, у нас там были такие девочки, каждую неделю кого-нибудь хоронили, и, представьте, учителя им верили. А я, если не выучу, так говорю как есть: «Не было времени… Очень устала, весь день пришлось стирать». Или прямо так и врежу: «Не хотелось учить, просто ни в какую…» А еще мама приведет домой нового хахаля, спросит меня потом: — Как он тебе? А я прямо так, в открытую: — Мне не очень. Она обижается и ему зачем-то передаст, мама у меня такая же: что на уме, то и на языке, не умеет ничего скрывать, вот и получается конфликт. — Я тоже не дипломат, — говорила Марина, — но ты, Степаша, по-моему, чемпион по прямоте. Степаша соглашалась с нею: — И я тоже так считаю. Марина ловила себя на том, что все больше привыкает к Степаше, непритворно скучая, когда ее нет. Однажды Алексей тоже признался, без Степаши в их доме как-то пустовато. Вот тогда Марина решила: надо непременно ребенка. Во что бы то ни стало. Разумеется, ребенок осложнит их жизнь, может быть, даже придется на какое-то время уйти с работы и жить на одну лишь зарплату Алексея, но как бы там ни было, а ребенок нужен. Пока что ребенком в доме стала Степаша. Было так отрадно побаловать девочку какой-то обновкой, сводить ее в театр, достать для нее билеты в цирк. Степаша умела радоваться каждому пустяку, новой кофточке, шарфику, тапочкам, даже пирожному, даже самому обыкновенному шоколадному батончику с кремовой начинкой. — Это мне? — спрашивала и бежала к зеркалу примерить кофточку, приложить к лицу шарфик, обуть тапочки. Бурно обнимала Марину: — Марина Тимофеевна, родная вы моя, большое-пребольшое спасибо! — Что, никак угодила? — довольно спрашивала Марина. — Еще как! Лучше не придумаешь… Обычно, быстро управившись со всеми домашними делами, Степаша начинала рассказывать о своих подругах из «Зари». О том, какой у кого характер, кто что любит, кто с кем дружит, из-за чего ссорится. Она была остроглаза, умела подметить наиболее характерное и смешное. Марина и Алексей со смеха покатывались, когда она изображала какую-нибудь свою подругу, особенно доставалось ее соседке по общежитию, толстухе Инне, приехавшей из Чернигова. — Вот такой ширины, вот такой вышины, — Степаша обводила вокруг себя руками, — килограммов на сто с лишком, честное слово, не меньше. Инна была влюбчива, сентиментальна и необыкновенно разговорчива. Влюбившись в очередной раз (она, как нарочно, выбирала все больше красивых и видных мужиков, которые на нее никак не обращали внимания), Инна начинала всем и каждому рассказывать, что сказал он, а что она, как он поглядел, улыбнулся, причем повторяла все это по нескольку раз, наворачивая все новые подробности. — А я ее нарочно расспрашиваю, а она говорит, говорит, никак перестать не может, словно испорченный кран, — рассказывала Степаша. — О чем же ты ее расспрашиваешь? — спросила Марина. — Обо всем. Например, как он на нее поглядел или когда она поняла, что он в нее втрескался… — А ты веришь тому, что она говорит? — спросила Марина. — Конечно не верю. Да и кто поверит? — В таком случае, это жестоко с твоей стороны. Не веришь ни одному слову, в душе смеешься над нею и продолжаешь расспрашивать. Просто странно слышать такое вот от тебя, ты же всегда говоришь правду, одну только правду. — А разве я лгу? — спрашивала Степаша. — Я же не говорю ничего, ни единого слова, просто слушаю или спрашиваю. — А если бы она спросила тебя, веришь ли ты ей, что бы ты сказала? Степаша засмеялась: — Она не спросит. Ей мое мнение до лампочки, лишь бы самой выговориться, пока сама не поверит. — Ну, хорошо, а все-таки, если бы спросила? — Я бы сказала, разумеется, то, что есть. Я бы сказала: не верю тебе, ни одному твоему слову, да и ты сама себе не веришь… Однажды, когда все трое были на концерте в Колонном зале, им встретилась Ирена Шаховцева. Сузив прекрасные продолговатые глаза, о которых говорили «совершенно египетские», Ирена оглядела всех троих, чуть скривила рот: — Чисто семейная вылазка? — А что? — спросила Марина. — Что тебя удивляет? — Меня? — Ирена пожала покатыми, словно на старинных гравюрах, плечами. — Меня уже давно и ничего ровным счетом не удивляет… На следующий день в институте Ирена сказала: — Как можете вы оба с Алексеем, интеллигентные люди, даже не во втором, а в третьем поколении, бывать на таких концертах! — Разве это неприлично? — удивленно спросила Марина. — Тут совсем не та категория, просто такая вот сборная солянка не для вас… — Вот как, — не без ехидства парировала Марина. — А сама-то, сама-то? Тоже, гляжу, не в консерваторию, а на сборную солянку приперлась. Ирена укоризненно сдвинула длинные, густые брови: — И это ты говоришь? Будто не знаешь моих обстоятельств? У Ирены была сложная, затянувшаяся любовная история, о которой, кроме Марины, никто в институте не знал. Возлюбленный Ирены был дирижером эстрадного оркестра и требовал, чтобы Ирена присутствовала на всех его выступлениях. — Приходится, — говорила слегка иронически Ирена, — лень спорить, доказывать, что устала или что вообще не люблю легкой музыки, потому приходится уступать и ходить на все эти зрелища… — Прости, если можешь, — несколько натянуто произнесла Марина, — право же, я тебе не хотела говорить ничего неприятного… — Верю, — Ирена кивнула красивой головой, — зато я тебе хочу сказать несколько слов, которые, может быть, и не совсем понравятся тебе. Идет? — Идет, — согласилась Марина. — Что это за альянс с этой девчонкой? — С какой девчонкой? — чуть холоднее и суше, чем хотела, спросила Марина. — Будто не знаешь. Она у вас, когда ни придешь, торчит целыми вечерами. Теперь уже развлекаться вместе с нею начали ходить. На что это, скажи на милость, похоже? — Ни на что не похоже, — все так же сухо ответила Марина, — мы к ней привязались, девочка хорошая, чистая, как-то оживляет жизнь… — Перестань, — резко оборвала ее Ирена, — неужели не понимаешь, к чему это может привести? Что из этого всего может получиться? Она выразительно поглядела на Марину, и та, без слов поняв все то, что хотела сказать Ирена, мгновенно ответила ей: — Пусть будет стыдно тому, у кого дурные мысли. Так говорил обычно их старый учитель профессор Духоборский. Не говоря больше ни слова, Ирена повернулась, пошла по коридору. Марина посмотрела ей вслед. Почему-то подумалось в тот миг: когда-нибудь ей вспомнится все, что было сейчас — слова Ирены, насмешливый и в то же время укоряющий, сожалеющий взгляд, белые стены коридора, старая яблоня, настойчиво заглядывающая со двора в окно, и собственный уверенно звучавший, как бы чужой голос. Степаша окончательно освоилась, стала поистине своей в их доме. Теперь она приходила не один раз в две недели, а гораздо чаще, порой даже раза два за одну неделю. Как-то осталась ночевать. По правде говоря, она и не думала остаться, но погода была сумрачной, холодной, надвигался дождь, Марина ясно видела, девочке неохота выходить из теплого дома на дождливую улицу. Она предложила: — Оставайся у нас… — Нет, нет, — запротестовала Степаша, — мне завтра очень рано вставать. — Почему? — спросил Алексей. — Обещала в один дом прийти, убраться после ремонта. Степаша сладко, со вкусом зевнула. И Марина как бы впервые увидела ее мелкие, должно быть, острые и крепкие зубы. — Вот это зубы, — сказала Марина, — наверно, свободно можешь грецкие орехи перегрызть… Степаша кивнула: — Какие там орехи. Могу гвоздь пополам перекусить, хотите, покажу? — Нет уж, избавь, пожалуйста, — Алексей замахал обеими руками, — еще чего придумаешь? — А вы не бойтесь, Алексей Петрович, ни один зуб не сломается, а гвоздь пополам, — заверила его Степаша, но Алексей решительно произнес: — Не надо, очень тебя прошу! Марина открыла ящик шкафа, вынула свежую простыню, пододеяльник, натянула пододеяльник на плед, надела новую наволочку на подушку. Сказала Степаше: — Принеси раскладушку, она в коридоре, на антресолях… — Будто бы я не знаю, — ответила Степаша. Мигом принесла раскладушку. — Я на кухне могу переспать, — сказала, но Марина и Алексей, оба в один голос: — Никаких кухонь! Ложись здесь… Степаша поставила раскладушку возле самой двери, когда погасили свет, быстро разделась, весело проговорила: — До чего хорошо… И тут же заснула. Марина улыбнулась: — Что значит молодость, уже спит без задних ног… — Ты тоже быстро засыпаешь, — заметил Алексей и добавил резонно: — Впрочем, ты тоже недалека от молодости… — А все-таки, — грустно ответила Марина, — тридцать два, это тебе, как ни говори, не двадцать… — И все-таки не так уж далеко, — настаивал Алексей. Марина засмеялась, быстро поцеловала, словно клюнула, Алексея в щеку. — Ты у меня гуманист, альтруист и филантроп… Это тоже была давняя присказка все того же профессора Духоборского, Марине присказка понравилась, и она еще в институте взяла ее на вооружение. Степаша встала чуть свет, убрала раскладушку обратно, на антресоли, аккуратно сложила подушку, простыню, пододеяльник. Хотя и двигалась тихо, осторожно, словно мышка, однако Марина проснулась, глянула на будильник. — Еще половина пятого… — Спите, спите, — прошелестела Степаша, — вам еще добрых три часа спать можно… — Верных два с половиной, — ответила Марина, вновь засыпая. Утром дождь разошелся вовсю, крупные дождевые капли стекали вдоль окна, туман поднимался над крышами домов. — Ну и погода, — поежилась Марина, — как-то там наша бедняжка? — Какая бедняжка? — спросил Алексей. — Степаша. Наверное, вымокла до нитки. Алексей внимательно посмотрел на Марину. Она спросила: — Почему ты так глядишь на меня? — По-моему, ты созрела, — сказал он задумчиво. — Для чего созрела? — Чтобы иметь ребенка. — А ты хочешь? — помедлив, спросила Марина. — Хочу. Алексей подошел к ней, ладонью откинул челку с ее лба, прижался щекой к ее щеке. — Будем тогда вместо того чтобы беспокоиться о Степаше, волноваться за своего собственного. Как, согласна? Марина крепче прижалась к его щеке, на миг закрыла глаза. Вот так бы стоять всю жизнь, рядом с ним, своим единственным, самым дорогим на свете, и чтобы так было всегда, всегда. — Согласна? — переспросил Алексей. Она ответила чуть слышно: — И ты еще спрашиваешь…* * *
Отпуск у Алексея и Марины совпадал: с середины июля по середину августа — самое доброе время для отдыха. Думали, гадали, решали, хотелось и на остров Валаам, поглядеть старинные церкви, построенные без единого гвоздя, и на юг, к Черному морю, хорошенько позагорать под жарким солнцем, и в прохладу Прибалтики… Впрочем, Марина знала, все кончится, как и обычно, поездкой к родителям Алексея, в станицу Александровскую. Алексей — хороший сын, за год успел соскучиться по своим старикам, и они, само собой, тоскуют по нем, в общем-то, неплохо относятся к Марине, у них жить удобно, бесхлопотно, беззаботно, почему бы и не поехать в самом деле? — А ты куда поедешь, девочка? — спросилаМарина Степашу. — Наверное, к маме, в Воронеж? — Вот уж нет, — ответила Степаша, — чего я там не видела? — Ну да? — протянула Марина слегка разочарованно, думала, Степаша, должно быть, соскучилась по матери и по брату и поедет к ним, домой… — Я еще не решила окончательно, — сказала Степаша, — поживу, подумаю. Отодвинула от себя пустую чашку, расстегнула верхние пуговки блузки, голубой в мелкий горошек, подарок Марины к маю. — Тебе что, жарко? — спросила Марина. — Ужасно, — ответила Степаша, — может быть, оттого, что я целых две чашки чаю выпила? Взяла посудное полотенце, стала обмахиваться им, словно веером. Марина заметила на Степашиной шее нитку жемчуга. — Смотри, — сказала, — это что, настоящий? Степаша тронула рукой жемчуг. — Конечно, настоящий, это — речной, я сама его собирала. — Ну да? — не поверила Марина. — Как это сама? — А вот так. Я, когда еще в школе училась, каждое лето ездила в деревню к деду, маминому отцу, бабушки давно уже не было, дед жил один, вот я к нему и ездила. Бывало, не успею приехать — и сразу же на озеро, не помню, как оно называлось, скорей всего было безымянное, но большое такое и глубокое озеро, и в нем водился жемчуг, вот этот самый… Степаша потянула нитку к себе. — Вы не думайте, жемчуг нелегко было отыскать, он на дне в песке прятался, его сразу и не увидишь, но я была глазастая, я больше всех находила жемчужин. — И с тех пор носишь этот самый жемчуг? — спросила Марина. — Ну да, с тех самых пор. Вы не смотрите, что он маленький, неровный, он знаете какой крепкий? Его даже камнем раздробить трудно… Степаша сняла с шеи нитку, протянула ее Марине: — Хотите, попробуйте, ударьте молотком, не расколете, уверяю вас! — Что ты, Степаша, зачем мне бить по нему молотком? — удивилась Марина. — А вы попробуйте, — настаивала Степаша. — И пробовать не хочу и не буду, — сказала Марина, — я тебе и так верю. — А хотите, я подарю его вам? Нет, правда, хотите? Если вам нравится, возьмите, пожалуйста… — Да что ты, мне не нужно, — сказала Марина, но Степаша не отставала от нее: — Возьмите, Марина Тимофеевна, я же вижу, вам нравится, возьмите, прошу вас… Лишь тогда, когда Марина сказала, что никогда не носит и не любит никаких украшений, Степаша отстала. Снова надела на себя свой жемчуг. — Я к нему привыкла, сколько лет ношу, не снимаю… — Вот видишь, а хотела мне подарить… — Мне для вас ничего не жаль, — пылко ответила Степаша, — все для вас отдам, ни о чем не пожалею никогда в жизни! Верите? Марина усмехнулась: — Конечно, верю. Она и в самом деле верила ей, с каждым днем убеждалась, девочка на редкость правдива, даже в шутку солгать не сумеет. Заложив руки за голову, Степаша глядела слегка сощуренными глазами на лампу. Щеки в первом весеннем загаре, ресницы уже успели выгореть, и короткие, прямые волосы на лбу и на висках тоже выгорели, стали пегие, и все-таки, пусть невзрачная, некрасивая, она была хороша своей слегка осмугленной солнцем молодостью. Марине захотелось сказать Степаше какие-то добрые слова, но она никак не могла придумать, что сказать. Только слегка погладила по плечу. — Вы что? — улыбнулась Степаша. Марина также улыбнулась в ответ. — Так, ничего. Ты довольна, что встретила нас с Алексеем? — А вы как думаете? — спросила Степаша. Однажды рано утром, когда Марина шла на работу, ей повстречалась соседка, жившая в квартире напротив; весь дом звал ее попрыгуньей. Невысокая, почти карлица, когда шла, то немного подпрыгивала, как бы стремясь обогнать всех прохожих, потому-то ее и прозвали Попрыгуньей, она была превеликая сплетница. Казалось, главное занятие ее жизни — следить за всеми, кто как живет, с кем общается, о чем говорит, что покупает и какой обед ест… Попрыгунья отличалась острой наблюдательностью и была необыкновенно подвижна, несмотря на свои без малого семьдесят. — Дорогая моя, — крикнула Попрыгунья вслед Марине, — а ну, подождите, куда же вы? Марина с детства не выносила сплетниц, изрядно недолюбливала Попрыгунью. Она нехотя обернулась. — Простите, спешу, опаздываю на работу. — Успеете, — деловито бросила Попрыгунья, поравнявшись с Мариной, — я ведь, милая, вот что хотела вам сказать… И сказала. И слова ее мгновенно, разом обожгли Марину. — Не может быть, — опомнившись, немного придя в себя, начала Марина, — никогда не поверю… Попрыгунья решительно оборвала ее. — А вот и придется поверить, придется, ничего не поделаешь! Марина остановилась, и Попрыгунья остановилась возле нее. — Уходите, — твердо сказала Марина, — сию же минуту уходите… — Хорошо, уйду, — неожиданно кротко ответила Попрыгунья, — ко вы еще увидите, что я права, еще увидите. — Уходите, — повторила Марина. — Я позвоню вам на работу, когда она придет, — торопливо проговорила Попрыгунья, — я знаю ваш номер, не беспокойтесь, я позвоню в ординаторскую… Кажется, она говорила что-то еще, но Марина уже ничего не слышала, не хотела слышать. Неслась по улице, словно за ней гнались, а в ушах стояли, не проходили, не исчезали страшные слова, которые Попрыгунья бросила ей в лицо. Оказывается, Степаша бывает у них дома, когда Марины нет. Их смены с Алексеем часто не совпадают, Марина уходит на работу, Алексей остается. И тогда к нему приходит Степаша. И сидит до тех самых пор, пока Алексей не уходит или пока Марина не возвращается домой. — Я уверена, что они не читают Бернса в переводах Маршака, — снова доносился до Марины язвительный, тонкий голос Попрыгуньи, — и, поверьте, не изучают проблемы космической медицины, просто на все сто процентов не изучают… Как безжалостны порой бывают люди! Что за непонятная, неистребимая жестокость — вонзить лезвие в чье-то сердце и с наслаждением повернуть его, чтобы было побольнее… Ах, разве дело только лишь в Попрыгунье? Пусть сплетничает, клевещет, вмешивается в чужую жизнь, чем же ей еще жить, если своя жизнь пуста? Дело совсем, совсем в другом. Неужели это все правда? Неужели Алексей обманывает ее? Он, не признававший никогда никаких хитростей, никаких лукавых уловок? Неужели Степаша, девочка, которая, как говорил Алексей, прочно прописалась в ее сердце, правдивая и откровенная, словно ребенок, просто-напросто коварная, нечистая тварь, и ее нужно немедленно, не раздумывая, гнать из дома? Еще совсем недавно, дня четыре, что ли, тому назад, она, Марина, выговаривала Степаше: — Сколько так можно? Почему ты не готовишься в университет? Ты же собиралась снова подавать в университет? Или решила весь век просидеть в своей «Заре»? Степаша, натянув на щетку капроновый чулок, обмахивала стены и потолок кухни. Она стояла на табуретке, голые смуглые ноги, на коленке продольная царапина, вечно она падает, сама признается, может ни с того ни с сего хлопнуться о землю на ровном месте, косынка съехала набок, открыв маленькое, крепкое ухо. Девочка, да и только, на вид и семнадцати не дашь… — Конечно, собиралась, — ответила, — только до того трудно заниматься, если бы вы знали, я и так никогда не высыпаюсь… Голос Степаши звучал жалобно, и Марина силой заставила себя не растрогаться. — И все же выбирай время, готовься, после сама будешь довольна… — Да я знаю, — согласилась Степаша, — разумеется, буду довольна. — Интересно, а что мама тебе говорит? Как она считает? Степаша ответила хмуро: — Ничего она не считает. Ей со своими бы делами впору управиться… — Зачем ты так говоришь? — упрекнула Марина. — Говорю правду, — сказала Степаша, — думаете, если я так говорю, то не люблю маму? Я ее очень люблю, просто что есть, то и есть… И снова принялась обметать пыль со стен и потолка. На следующий вечер, когда Марина с Алексеем сидели дома, Степаша уже поздно заявилась к ним, пояснила: — Была в кино неподалеку от вас. Ну как не зайти? — Правильно сделала, — одобрила Марина. Алексей спросил: — С кем ты была? — С толстой Инной. Степаша залилась смехом. — Можете себе представить, влюбилась в… Степаша назвала имя одного из самых популярных артистов кино. — Каким-то путем узнала его адрес, часами выстаивает под окнами, пишет ему длиннющие письма, которые он, надо думать, и не читает вовсе. Но Инна не сдается, пишет и пишет, подстерегает его, когда он играет в Театре киноактера, садится в машину, а она обсыпает его цветами, как невесту… Степаша смеялась, закинув голову. В свете лампы бледно-лиловым отблеском лучился речной жемчуг на ее шее, мелкие и острые, как у грызуна, зубы тоже почему-то казались слегка лиловатыми… — А ты злючка, — сказала Марина. Степаша широко раскрыла глаза: — Кто? Я? Чем же? — Высмеиваешь беспощадно подругу, с которой вместе живешь, даже вместе в кино ходишь… Степаша немного смутилась, Марине показалось, что она даже покраснела то ли от стыда, то ли от досады, но врожденная правдивость сказалась и на этот раз: — Может быть, злючка, только совсем немного. — Не так уж немного, — вмешался Алексей, — на твоем месте я бы никогда не пошел в кино с этой Инной, раз она тебе не по душе. — А я нарочно пошла именно с нею, — сказала Степаша. — Очень трудно было достать билеты, никому не удалось, а мне случайно достались два билета, и все девочки ждали, кого я возьму с собой, а я взяла Инну. — Почему именно ее? — спросила Марина. Степаша ответила, глядя попеременно то на Марину, то на Алексея: — Я хочу, чтобы она была обязана мне. — Как? — переспросила Марина. — Повтори еще раз. — Я хочу, чтобы Инна была обязана мне, — повторила Степаша. — Если можешь, поясни, что это значит, — сказал Алексей. — Это значит, когда-нибудь, если мне что-нибудь будет нужно, я ей припомню и она не откажет мне, не сумеет отказать… — Ну и ну, — заметил Алексей, — уж ты скажешь! Во-первых, можно подумать, что твоя Инна необыкновенно всесильная и всемогущая особа… — А все же, — начала было Степаша, но Алексей строго прервал ее: — Не перебивай меня, выслушай до конца! А во-вторых, все это звучит как-то невкусно. — Что звучит невкусно? — спросила Степаша. — То, что ты сказала. — Это про то, что я хочу, чтобы она была обязана мне? — Вот именно. А тебе что это, нравится? Согласись, препротивные слова, недостойные порядочного человека. — Разве я непорядочный человек? — обиженно произнесла Степаша. — Вы не думайте, я очень порядочный. — В таком случае, зачем же ты говоришь такое вот? Неужели это красиво, по-твоему? Степаша, не отвечая, опустила голову. Брови ее сошлись на переносице. — В общем, конечно, некрасиво. — Хорошо, что сама понимаешь, — сказал Алексей. Степаша подняла голову: — Больше не буду, честное слово, никогда так не буду говорить… — И не надо, — ответил Алексей, — заруби себе на своем курносом носу, так даже думать не следует… Он говорил с нею совсем как отец с дочерью, никак не иначе. Ни разу Марина не заметила ни одного скрытого взгляда, затаенной улыбки, никогда даже мимолетная тень предательства не возникала между ними. Может быть, Марине следовало присмотреться повнимательней, понаблюдать за ними, хорошенько продумать что к чему… Ведь вот же поняла все как есть Ирена Шаховцева. А она, святая простота, вместо того чтобы прислушаться, поверить Ирене, в ответ отчеканила: — Пусть будет стыдно тому, кто плохо думает… Отрезала и была очень довольна собой. О, самоуверенная, звенящая глупость, достойная лишь одного — насмешки без единого намека на жалость! Впрочем, нет, не может быть, это все ерунда, бред, злобные измышления злобного человека, навет, которому нельзя верить, о котором не следует вспоминать хотя бы даже на минуту… Так думала Марина, то отметая начисто все то, что сказала Попрыгунья, то начиная спорить сама с собой, а вдруг и в самом деле? Вдруг так оно и есть? Что тогда? Как жить после этого? Кому верить?.. В этот день у Марины был, как нарочно, большой прием. Казалось, все дети Москвы сговорились идти к Марине, чтобы она выправляла их кривые, налезающие один на другой, неровные зубы. Незадолго до конца приема Марину позвали к телефону, в ординаторскую. Тонкий, женский голос пропищал в трубку: — Если можете, приходите домой. — Кто это? — спросила Марина, в ответ в трубке раздались короткие, частые гудки. И только отойдя от телефона, Марина поняла: это звонила Попрыгунья. Сулилась позвонить, когда потребуется, и вот — позвонила. Быстро же пришлось ей выполнить свое обещание. «Ни за что не пойду, — решила Марина, идя по коридору к себе, — вот еще, надо просто не уважать себя, чтобы верить всяким злобным сплетницам…» Однако, почти против воли, ноги ее как бы сами собой зашагали вниз, в раздевалку. Степаша сидела напротив Алексея, на тахте, Алексей возле стола, на стуле. У Марины разом отлегло от сердца: дверь не заперта, оба выглядят вполне пристойно. Алексей послушно вытянул вперед руки, а Степаша проворно наматывала на его руки ярко-красные шерстяные нитки. Увидев Марину, оба одновременно уставились на нее, Алексей, как подумалось Марине, смущенно, а Степаша привычно спокойно, даже весело. — Вот, — первый начал Алексей. — Нитки, как видишь… И замолчал, будто ему не хватило воздуху. — Вижу, — Марина сняла пальто, повесила его в коридоре, снова вернулась в комнату, села рядом со Степашей. — Красивые нитки какие… — Это мама прислала, — сказала Степаша, продолжая наматывать нитки на руки Алексея, — вчера приехала одна из Воронежа, привезла посылку… — Очень красивые, — повторила Марина. Обычно Алексей спрашивал ее, когда она приходила с работы: — Устала? Много было всего-всякого? А нынче не спросил. И не смотрел даже в ее сторону, как бы ускользая от нее взглядом. «Почему он смущен? — подумала Марина. — В сущности, что такого особенного? Ну, сидит вместе с девочкой, и она наматывает на его руки нитки. Что в этом плохого?» — Вы с работы? — спросила Степаша, повернув голову к Марине. — Да, я сегодня немного раньше обычного, — ответила Марина. — Вот и все, — сказала Степаша, подошла к Алексею, стала снимать с его рук пушистые кольца ниток. Взяла со стола целлофановый мешок, положила в него пряжу. Алексей глубоко вздохнул, словно после тяжелой работы, потряс руками. — Аж затекли, — сказал, — теперь и закурить можно, надеюсь? — Можно, — сказала Степаша. — Ты что, скоро уходишь? — спросила Марина. — Минут через тридцать, — ответил он. Марина повернулась к Степаше: — Давай тогда пообедаем, пойди разогрей суп… Не отвечая ей, Степаша подошла к зеркалу, пригладила отросшие вихры надо лбом, оба, и Алексей и Марина, уговорили ее как-то больше так коротко не стричься. Потом повернулась к Алексею, сказала: — Теперь порядок. Алексей вынул из кармана пачку сигарет, закурил, Степаша живо подошла к столу, подвинула ему пепельницу, и он стряхнул пепел. — Я все жду, когда ты курить бросишь, — негромко произнесла Марина, — не выношу табачный дым. Степаша отогнала ладонью дым от Марины, потом сказала, глядя на Алексея, должно быть обращаясь только к нему одному: — Завтра же начну вязать… — Что вязать? — спросила Марина. — Кофточку и еще варежки, если шерсти хватит… — Кофточку? — удивилась Марина. — Да ты что, Степаша, на кофточку тебе никак не хватит. — А разве я буду вязать для себя? — спросила Степаша. — Вот уж нет. — Для кого же? — Для ребенка, — сказала Степаша. Небольшие, светлые глаза ее слегка потемнели. — У меня будет ребенок, Марина Тимофеевна. — Ребенок? — переспросила Марина. — Именно так. Степаша подошла к Алексею, встала рядом с ним. — Алеша, скажи ей, мой милый… Казалось, это все сон, ничто другое, сейчас она, Марина, раскроет пошире глаза, и проснется, и забудет об этом ужасном сне. Но нет, то был не сон… Марина посмотрела на Алексея, на этот раз он не избегал ее взгляда. Темно-карие, широко вырезанные глаза его с чуть коричневыми веками, иногда блестящие, иногда тусклые, как бы подернутые пеплом, сейчас казались печальными, словно бы погасшими. — Понимаешь, Маришка, — сказал Алексей, — так как-то вышло… — Почему так как-то, Алеша? — прервала его Степаша. — Давай, дружочек, не крути, говори все как есть… — Ясная, открытая улыбка засветилась в ее глазах. — Мы любим друг друга, Марина Тимофеевна, верно, Алеша? — Да, — сказал Алексей, глядя куда-то поверх Марининой головы, — верно. — Вот так, — заключила Степаша. Стояла перед Мариной, заложив руки за спину, уверенная в себе, вдруг разом возмужавшая, даже словно бы ставшая выше ростом, должно быть, такая же крепкая и непробиваемая, как ее речной жемчуг… — Хорошо, — сказала Марина, — раз так, хорошо… Будто слепая, ничего не видя перед собой, повернулась, быстро вышла в коридор, сдернула свое пальто с вешалки, ринулась в дверь. Сбежала с лестницы на улицу. Как раз возле подъезда остановилась машина с зеленым огоньком. Марина подняла руку. — Куда поедем? — спросил шофер. У него было веселое, густо-румяное, щекастое лицо, широкие брови, которые срослись на переносице. «Брови — словно гусеницы», — подумала Марина. И еще подумала о том, почему это в тяжелые, горестные минуты жизни в голову лезут какие-то странные, пустяковые мысли? В самом деле, почему? Она назвала адрес Ирены. Она знала, у Ирены был отгул за праздничные дежурства, надо полагать, она дома. Ирена сама открыла ей дверь. — Ты? — спросила. — Откуда? Почему не позвонила? Я же могла уйти… — Очень тебя прошу, ни о чем не спрашивай. — Голос Марины был необычно тихий, прерывистый. Ирена с трудом улавливала то, что она говорила. — Можно, я побуду у тебя немного? — Сколько угодно, — ответила Ирена. — Только ни о чем не спрашивай, — снова сказала Марина, — я сама все расскажу, а ты ни о чем не спрашивай… — Договорились, — сказала Ирена, закрыв за Мариной дверь.* * *
Прошло около пяти лет. Марина постепенно пришла в себя, стала забывать о том, что случилось однажды. Все-таки иногда ее охватывало невыносимое отчаяние, и она не знала тогда, куда деваться от него, как уйти от своей жестокой, неумолимой памяти… Порой на улице ей казалось, что в толпе она видит Алексея, она стремительно перебегала на другую сторону, лишь бы не встретиться с ним. Впрочем, может быть, это ей только казалось и вовсе то был не Алексей, а кто-то другой, походивший чем-то на него? Степашу она ни разу с тех самых пор не видела. Внешне жизнь Марины вошла в более или менее нормальную колею: она осталась жить в своей квартире, работала по-прежнему в том же самом институте. Алексей и Степаша сперва снимали комнату, потом он получил квартиру в каком-то новом районе. Вскоре перешел работать в другой институт, так что больше им не приходилось встречаться с Мариной. Иной раз какие-то слухи доходили до Марины: Алексей защитил докторскую, ездил в Данию и Швецию на симпозиумы, выпустил в свет книгу-пособие для студентов, будущих рентгенологов. У Степаши родился сын, а спустя два года и дочка. Жили они вроде бы дружно, Алексей во всем подчинялся своей молодой жене, но она не злоупотребляла его покладистым характером. Единственным камнем преткновения были ее родные. Алексей не выносил ни ее матери, ни ее брата, даже как-то сказал одному знакомому: — Я бы советовал всем и каждому жениться только на круглых сиротках, без единого родича… Впрочем, и мать и брат Степаши, нисколько не считаясь с Алексеем, гостили у него и у Степаши по нескольку месяцев в году. Степаша, должно быть, и в самом деле была хорошей дочерью и сестрой. Все эти сведения приносила Марине Попрыгунья, по-прежнему пытливо-любопытная, невероятная сплетница, не утратившая с годами своего пылкого интереса к чужим делам. И, сколько Марина ни просила ее: — Замолчите, я не хочу вас слушать, мне это просто не интересно. — Попрыгунья как бы назло продолжала сыпать все новой информацией, получаемой неведомо когда и неизвестно откуда… Однажды летом, вернувшись из концерта в Консерватории, куда она ходила вместе с Иреной, Марина вышла на балкон покурить. Она стала курить с того самого дня, должно быть, Алексей немало бы удивился, ведь Марина когда-то не выносила сигаретный дым. Внезапно раздался телефонный звонок. Марина глянула на часы. Половина двенадцатого. Кто это так поздно? — Слушаю, — сказала она и вдруг услышала знакомый, никогда не вянущий в памяти голос: — Марина Тимофеевна, здравствуйте, это я, помните меня? Марина хотела было бросить трубку, но вместо того спросила: — Кто это говорит? Мелькнула опасливая мысль: «Вдруг с Алексеем что-то?» — Это я, Степаша. Здравствуйте, Марина Тимофеевна. — Здравствуйте, — ответила Марина. — Только не кладите трубку, умоляю вас, — предупредила ее Степаша, — у меня к вам очень серьезный разговор. — Что с Алексеем Петровичем? — спросила Марина. — С ним все хорошо, — сказала Степаша, — он здоров, наверное, в будущем году станет член-корром, вы, может быть, слышали? — Ничего я не слышала, — сухо сказала Марина, — что вам угодно? — Ну не надо, — попросила Степаша, голос ее звучал умоляюще, но Марине послышалась в нем улыбка, — я же помню, вы меня любили когда-то, правда ведь, Марина Тимофеевна? — Вы мне скажите сейчас, что вам угодно, или… — Или вы положите трубку? — продолжила Степаша, тут же заговорила быстро, как бы боясь, что ее перебьют: — Знаете, это очень серьезная для меня проблема. Для меня и для Алексея, — подчеркнула она. — У нас дочка, она младше сына на два года, ей скоро три, и у нее неправильный прикус. Нужно исправить, пока не поздно. Степаша замолчала, может быть, ждала, что скажет Марина, но Марина тоже не говорила ни слова. — Вот я и решила обратиться к вам, Марина Тимофеевна. — Почему именно ко мне? — спросила Марина. — Разве мало врачей-ортодонтов кроме меня? — Вы — самая лучшая, — с хорошо знакомой Марине страстностью ответила Степаша, и Марине почудилась та, прежняя девочка, непосредственная, необыкновенно правдивая, пленившая ее некогда своей искренностью, легким, веселым нравом, добротой, может быть, даже скорее всего, кажущейся, ненастоящей… — У кого только я не была с нею, — продолжала Степаша, — сколько врачей смотрело ее, и все без толку. И вот я решила — вы, и только вы, Марина Тимофеевна, не откажите мне, примите нас, ладно? — Хорошо, — сказала Марина, — сейчас посмотрю, когда я работаю на этой неделе. — Не надо, не смотрите, — возразила Степаша, — я уже звонила к вам, в институт, и все узнала. Завтра вы с утра, а во вторник после обеда. Меня устраивает вторник, можно? — Можно, — ответила Марина. Разговор этот был ей тягостен, и она выжидала удобный момент, чтобы положить трубку. Но Степаша еще раз удивила ее напоследок: — Значит, мы придем с Маринкой во вторник… — С кем? — переспросила Марина. Степаша ответила: — С Маринкой. Мы оба с Алексеем решили назвать дочку в честь вас Мариной… — И добавила задушевно: — Мы часто вспоминаем вас с Алексеем, очень, очень часто…Пора ехать Рассказ
Нянечка Кира Васильевна, все в больнице называли ее няня Кира, лежала в десятой палате. Это была сравнительно тихая палата, подальше от сестринского поста с беспрерывно звонившим телефоном, от телевизора, который начинал работать в холле уже с пяти часов, и койка была выбрана для няни Киры самая для нее удобная, возле окна. За окном густо разрослись тополя, в ветвях неумолкаемый птичий щебет с раннего утра до вечера. Когда-то, тому уже много лет, няня Кира вместе с другими сестрами и санитарками сажала вокруг корпуса тополя и клены. С той поры они уже разрослись вовсю. На тумбочке, рядом с кроватью, стояла банка компота, сваренного для няни Киры старшей сестрой Клавдией Петровной, лежали апельсины и яблоки. А в холодильнике Клавдия Петровна поставила домашний творог из молока и кефира, брусок сливочного масла и двести граммов нежно-розовой, без единой жиринки ветчины. Сестра Алевтина Князева специально ездила за ветчиной на Арбат, в диетический, там обычно бывала такая вот ветчина, свежая, розовая и без жира. Но душа няни Киры не принимала еды. Она так и сказала Алевтине, то и дело забегавшей к ней в палату: — Алечка, дочка, не принимает моя душа ничего съестного… Заходила к ней старшая сестра Клавдия Петровна, пыталась соблазнить няню Киру: — Хочешь, я тебе пирожок испеку с капустой? Или отбивную в сухариках зажарю? А то давай картофельный рулет с мясом завтра принесу, знаешь, такой, какой тебе всегда нравился, с поджаристой корочкой? Няня Кира на все соблазны отвечала одинаково: — Неохота, не хочу, не надо… Руки ее, большие, широкие, с натруженными ладонями, раньше никогда не знали покоя, всегда были в работе — подметали, мыли, стирали, убирали посуду, подавали лекарства, приподнимали больных на кровати, вязали, шили, снова мыли, снова приносили и уносили еду, лекарства, воду… А сейчас они были необычно спокойны, сложенные вместе поверх одеяла. Лечащий врач Зоя Ярославна вошла в палату, и, как всегда, больные повернулись к ней, но она первым делом подошла к няне Кире. Няня Кира открыла глаза, глянула на Зою Ярославну, та тоже молча, пристально смотрела на нее. Зоя Ярославна не выносила нарочито веселого, лихого тона иных врачей; подобного типа врач, входя в палату, уже заранее широко и радостно улыбался. — Как дела? — спрашивал таким ликующим тоном, словно и не мыслил другого ответа, как: «Все отлично! Все очень хорошо!» — Что, Зоечка, — спросила няня Кира, — не успела прийти, и сразу ко мне? Няня Кира ко всем, даже к директору института обращалась на «ты». — Разумеется, — согласилась Зоя Ярославна. Вынула из кармана часы, любила носить их в кармане, а не на руке, раскрыла аппарат Рива-Роччи, нацепила на уши фонендоскоп… — Итак, начнем, что ли… И немедленно устыдилась своего веселого тона. У няни Киры оказались неожиданно голубые глаза, обычно она носила очки, теперь же без очков, лицо казалось меньше и словно бы моложе, а глаза голубые, совершенно ясного, чистого, невыгоревшего цвета. Зоя Ярославна с болью увидела, как истончилась, стала прозрачной кожа на висках, на лбу, возле рта, и руки — вечные работяги пожелтели, словно бы ссохлись. Няня Кира ни о чем не спрашивала, не допытывалась, как другие больные, что это с нею, надолго ли, сколько придется пролежать, сумеют ли врачи вылечить ее. Пожалуй, она вовсе и не тревожилась за себя, может быть, потому, что знала, инфаркт — дело серьезное, с ним шутить не приходится. Скольких «инфарктников» приходилось ей обихаживать в прошлые годы! Приносить им лекарства, кормить с ложечки, подставлять утки и судно, поддерживать, помогать делать первые шаги отвыкшими от ходьбы ногами и, главное, без устали уговаривать: все пройдет, минует, словно злой сон, и опять возвратится здоровье, опять будет все хорошо… Все отделение, все врачи и сестры стремились помочь ей хотя бы чем-нибудь. Каждый час, а то и каждые полчаса кто-нибудь входил в палату, не нужно ли няне Кире чего-либо, может быть, подставить судно? Дать попить? Покормить? Подать лекарство? Алевтина Князева после дежурства даже отказалась идти домой. — Хочу подежурить около няни Киры… Однако няня Кира решительно прогнала ее домой. — Да ты что, в своем уме? — спросила. — Сколько народу я выходила, да чтобы на саму себя не хватило? И сколько Алевтина не просила ее, так и не уступила ей. — Иди, иди, отдыхай, ночь не спала, тебе поспать надо, молодым долгий сон требуется… Закрыла глаза, притворяясь, что заснула. Алевтина постояла немного, потом тихо прикрыла за собой дверь палаты. А няне Кире все вспоминался тот ранний, утренний час, когда она собиралась на работу и внезапно ощутила пронзительную острую боль. Словно кто-то неведомый, невидимый взял и ударил прямехонько по сердцу чем-то колючим и жестким. Она вздрогнула от боли, но не упала, выстояла, прислушиваясь к тому, что происходит внутри нее, боли от удара уже не было, сердце билось по-прежнему ровно, и она решила: «Это мне почудилось…» Казалось, все случилось давным-давно, а на самом деле всего лишь утром, несколько часов тому назад. Жила няня Кира довольно далеко от института, в Замоскворечье, и пока добиралась, сначала метро, потом троллейбусом, чувствовала себя так, словно ничего не было. Потом и вовсе обо всем позабыла, на работе привычно впряглась в привычное свое дело, и все шло как полагается, как шло изо дня в день, но вдруг снова что-то сильно резко ударило в сердце, как бы отыскав самую открытую боли точку. И еще, и еще раз. Она упала прямо в коридоре, неподалеку от поста, уронив бутылку с микстурой Бурже — несла кому-то в палату, и уже ничего не видела, не чувствовала, не слышала, как закричала Алевтина, как бросилась к ней Клавдия Петровна и как ее перенесли в палату, положили на кровать. Она очнулась немного позднее, возле кровати стоял завотделением Вершилов, рядом с ним Зоя Ярославна. Ей показалось, оба смотрели на нее озабоченно. Она открыла глаза, услышала, Вершилов спросил ее: — Ты что это, няня Кира? Перепугала всех до смерти. Как же это так? Она хотела было ответить, что не надо бояться за нее, все у нее в порядке, сейчас она встанет и пойдет по своим делам, но у нее не было сил произнести хотя бы одно слово, и она снова закрыла глаза. Как бы сквозь сон донесся до нее голос Зои Ярославны: — Надо камфару немедленно… «Далась ей эта камфара, — беззлобно подумала няня Кира. — Всегда первым делом — камфара…» Она не додумала до конца, сон мгновенно обрушился на нее, и она провалилась в темную, глубокую пропасть. Дня через два, однако, она почувствовала себя крепче. Зоя Ярославна обрадованно спросила: — Няня Кира, хочешь, переведем тебя в отдельную палату? Как раз сегодня освободился бокс. — Вот еще, — воспротивилась няня Кира. — Что я буду в боксе делать? С тоски сдыхать? Нет, хочу с людьми вместе… И Зоя Ярославна еще больше обрадовалась, узнав прежнюю, несговорчивую няню Киру. Вечером няня Кира съела творог, приготовленный для нее Клавдией Петровной, выпила чаю и, повеселев, сказала: — А ну, лечите меня поскорее, мне разлеживаться некогда, меня вон сколько народа ждет… Все были счастливы, Зоя Ярославна сказала: — Выдюжит, она хоть и старая, а крепкая… И молоденькая, экспансивная Алевтина Князева не выдержала, расцеловала Зою Ярославну за эти ее слова. Однако спустя еще два дня кардиограмма неожиданно показала резкое ухудшение. Зоя Ярославна, лечившая няню Киру вначале, усомнилась, возможно, ошибка? Няня Кира вроде бы чувствовала себя получше, пободрее. Она решила проверить еще раз, повторная кардиограмма показала то же самое. Уже после обеда няне Кире стало совсем плохо, опять боли в сердце, опять тошнота, слабость, испарина, которая словно бы исподтишка бросалась на нее. Временами она впадала в беспамятство, потом, очнувшись, как бы в тумане видела перед собой Зою Ярославну, или Клавдию Петровну, или Алевтину. Однажды ей почудилось, Алевтина плачет. Она хотела было протянуть руку, подозвать Алевтину, сказать: — Да ты что, милка моя, зачем ты так? Я же вот она, сама видишь… Но она не сказала ничего, потому что снова потеряла сознание, а когда опять очнулась, Алевтины уже не было, кругом слышался привычный шум и говор больных, кто-то сказал: — Няня Кира, тебе укол сделали, глядишь, подействовал? — А как же, — ответила няня Кира. Было ей хорошо за семьдесят, и она выглядела на свои годы, высокая, грузная, но в то же время подвижная и быстрая, походка у нее была неожиданно для ее грузного тела легкая, на большом мясистом лице круглые очки в стальной оправе с сильными стеклами; на вид суровая, сердитая, на самом деле все, от врачей до сестер, знали — предоброе существо. — Няня Кира — золотое сердце, — говорил Вершилов, а она ворчливо замечала в ответ: — Ишь ты, золотое сердце во мне углядел. Как бы не ошибся часом… Но он знал, что не ошибся. Сердце у няни Киры было и вправду золотое, что называется, чистейшей пробы. Она никогда не раздражалась, ни разу не повысила голос ни на одного больного, каким бы занудным и надоедливым он ни был. — И не то чтобы она была такая уж мягкая да добренькая, — говорила Зоя Ярославна. — Вот уж чего нет, того нет, просто она бесконечно терпелива и неподдельно сострадает больным. Ну, а больные безошибочно чувствуют ее искреннюю отзывчивость. Больных, в сущности, нелегко обмануть… И в самом деле, больные верили ей. И любили ее, и звали в тяжелые минуты. Даже брюзгливый, вечно всем недовольный Ямщиков и тот затихал, когда в палате появлялась няня Кира. — Что, батюшка, — спрашивала, — опять зубы свои прокуренные кажешь? А чего, скажи на милость, кажешь, коли ни одного клыка, кажись, не осталось? — Ну-ну, — миролюбиво отзывался Ямщиков. — Уж ты, няня Кира, известное дело, скажешь, как уколешь. — И уколю, милый, почему и не уколоть? Ты ведь сам кого хочешь злым словом будто шашкой острой пронзишь и не оглянешься даже… Так они иной раз пикировались, не уступая один другому, щеголяя друг перед другом острыми словами, однако в достаточной мере незлобиво. Старшая сестра Клавдия Петровна признавалась откровенно: — Откуда у нашей няни Киры столько терпения? Мне кажется, святой Иоанн и тот бы не выдержал, посиди он с нашими больными хотя бы часок. А она целыми часами общается с ними — и никогда ни единой жалобы. Удивляюсь и даже преклоняюсь, если хотите… За все тридцать девять лет своей работы няня Кира не пропустила ни одного дня. Налетали порой грозные шквалы различных эпидемий, обычно они случались осенью или зимой, реже весною — вирусный грипп многообразных видов, врачи сваливались, и сестры повально болели. А няня Кира исправно являлась к восьми утра изо дня в день, подряд все годы. — Я и больной-то отродясь не была, — хвасталась няня Кира. — У меня здоровья на два века отпущено, мне одной досталось. Была она одинока, ни мужа, ни детей, брат далеко, на Сахалине, больная сестра в Пскове, два племянника и племянница. Племянникам и племяннице няня Кира помогала, чем могла, даже иной раз деньгами, хотя получала меньше каждого из них; Зоя Ярославна, хорошо знавшая многие обстоятельства жизни няни Киры, не выдержав, говорила порой: — Они тебя здорово охмуряют, а случись с тобой что, кто из них поможет? — Ничего со мною не случится, — отвечала няня Кира. — И не больно-то я в них во всех нуждаюсь, пусть они лучше во мне нуждаются. Подобно всем очень здоровым, никогда не болевшим людям, няня Кира оказалась сразу, наповал сраженной внезапным своим недугом. И жизнь со всеми ее звуками, запахами, радостями, заботами, постоянной работой, нескончаемой, повседневной суетой вдруг отошла, скрылась куда-то далеко-далеко, словно поезд, въехавший в длинный, темный тоннель и оставивший за собой лишь легкое облачко тающего дыма. Приходили к ней племянники, здоровые, кряжистые мужики, хорошо одетые, холеные, приносили сок, мандарины, яблоки, ненужные ей, она к ним даже и не притрагивалась. Повторяли друг за дружкой: — Ничего, нянька, оклемаешься. То ли бывало… Спрашивали, как она, какая температура, не получше ли ей, украдкой поглядывали на часы, украдкой переглядывались и снова спрашивали все об одном и том же. Потом словно бы нехотя вставали, целовали ее напоследок и с видимым облегчением спешили поскорее покинуть эту юдоль скорби. Как-то примчалась из Пскова племянница, она там жила с матерью, сестрой няни Киры, с мужем-военным и с двумя дочками, полная, вальяжная, белокожая, чем-то неуловимо походившая на тетку, привезла малину, закатанною в банку, черную смородину-пятиминутку. Пылко уговаривала: — Нянька, съешь, ну хотя бы капельку, ну прошу тебя, ради меня, ради Светки и Аллочки… Няня Кира ничего не отвечала ей. — Слышишь меня, нянька? — продолжала допытываться племянница, а няне Кире было невыносимо трудно вымолвить хотя бы одно слово. В полудремоте, в которой няня Кира теперь постоянно пребывала, ей вспоминалось прошлое, давным-давно миновавшее. Иногда виделась поляна, поросшая розовым клевером и хрупкими одуванчиками вперемежку с ромашкой и повиликой. Вот она, Кира, голенастая, простоволосая, бежит по этой поляне, пригибая по пути ромашки и клевер, бежит к дому, а дом неподалеку, на опушке леса. Это — Алексин, маленький городок на Оке, там много лесов, все больше сосновых, Ока, растянувшаяся на многие версты, песчаные берега, поляны, поросшие кустарником и цветами… Иногда казалось, она идет опушкой, к дому лесничего; возле дома ожидает ее Гриша, сын лесничего, они с ним сговорились поехать кататься на лодке. Она одета в вискозовое, в голубую и розовую полоску платье, на ногах модельные туфли молочного цвета, крестный из Москвы жене привез, а ей оказались малы, и она отдала их Кире. Кира как бы со стороны видит себя — светлые волосы по плечам, платье туго стянуто на узкой талии, загорелые щеки в ярком румянце… Кира чувствует себя красивой, желанной, она знает, что нравится Грише, и Гриша ей нравится, парень хоть куда. Только почему его не видать? Куда он делся? Сам же упрашивал-уговаривал вчерашний день, приходи, ждать буду… А вот и Гриша, в лазоревой рубашке-косоворотке, по вороту васильки. Это она, Кира, вышивала ему, он как-то признался, самая изо всех любимая рубашка. Он молча глядит на нее, и она не сводит с него глаз. Потом спрашивает: — Пошли? — Пошли, — отвечает Гриша. Они идут рядышком, рука к руке, но почему пасмурно, невесело Гришино лицо, почему избегает он встретиться с нею глазами? Нет, она его ни за что ни о чем не спросит, пусть сам скажет, коли захочет. Вот и пологий берег Оки, там, сбоку, стоит привязанная цепью к дереву Гришина лодка. Последние лучи заходящего солнца золотят дрожащую постоянной, но почти невидной рябью дорожку на середине реки от одного берега к другому, мошкара вьется неистово в каком-то дьявольском хороводе, пахнет полынью, свежескошенным сеном. Кругом, под ногами, куда ни глянь — подорожник, самая что ни на есть добрая трава. Ее следует хорошенько высушить и потом пить три раза в день, любую хворь как рукой снимет… Кира долго глядит на солнце, пока глазам не становится больно. — Говорят, надо поймать последнюю, самую последнюю минуту, когда солнце заходит, — говорит Кира. — Тогда увидишь зеленый луч. — Ну и что с того, что увидишь? — спрашивает Гриша. — Зеленый или голубой, не все равно? — Нет, не все равно, если двое в одно время увидят зеленый луч, это очень хорошо, — отвечает Кира, с досадой чувствуя, как румянец заливает ее щеки, лоб, шею, должно быть, сейчас она вся малиновая… — Чем же хорошо? — вяло допытывается Гриша. — Это — любовь, — говорит Кира, а сама глаз не сводит с розового, закатного неба, вдруг и в самом деле поймает в последнюю минуту счастливый зеленый луч? И тут Гриша говорит: — Ты меня прости, Кируня, только ничего у нас с тобой не получится… Обрывает себя, может быть, ждет, что она спросит, почему не получится, но она молчит. — Отец сказал, рано тебе жениться, и вообще, сказал, как время придет, я тебе сам невесту подберу… И опять обрывает себя и опять, должно быть, ждет, чтобы она спросила: как так, почему? Но она не будет спрашивать. Она бежит, словно за нею кто гонится, бежит берегом Оки, и пылающее закатным, негаснущим огнем небо бежит вместе с нею, и, может быть, именно в этот самый, последний миг проглянул на секунду счастливый зеленый луч, а ей так и не удалось его углядеть?.. Потом Кира долго лежит позади дома, уткнув лицо в ладони, и трава, выросшая в тени, никогда не знавшая солнца, холодит ее горячие щеки. Конечно, все понятно, понятнее понятного: она — сирота, мать больная, на руках два брата и сестра, она — самая старшая. А Гриша — единственный сын, отец лесничий, надо думать, подберет подходящую для него невесту. Поздно вечером, когда все в доме спят, Кира стоит у калитки, глядит на небо. Тихое, темно-синего цвета небо готовится принять ночь, светят, переливаясь фосфорическим голубоватым огнем, крупные августовские звезды, порой возле самых ног, в траве, просверкнет и скроется из глаз быстрый светлячок. «Может, звезда упала? — думает Кира. — А вовсе не светлячок?» В августе часто и щедро падают звезды. Говорят, падающую звезду увидеть к счастью, надо только успеть загадать желание, пока звезда не погасла. Выходит, все к счастью, и последний зеленый луч, и падающая с неба на землю звезда? Только самого счастья что-то не видать. Да и есть ли оно где? Дождешься ли его когда-нибудь? Долго стоит Кира возле калитки, вдалеке слышатся девичьи голоса, старательно выводящие: «Позарастали стежки-дорожки, где проходили милого ножки…» Удивительно сочетаются нехитрые эти слова с тихим звездным небом, с теплым запахом согретой за день солнцем земли, с густой, чуть высохшей травой, небольно покалывающей босые ноги… Кира повторяет негромко:«Позарастали мохом-травою,
Где мы гуляли, милый, с тобою…»
Последние комментарии
8 часов 32 минут назад
10 часов 49 минут назад
1 день 1 час назад
1 день 1 час назад
1 день 6 часов назад
1 день 10 часов назад