Провал «миссии бин», или Запись-ком капитана Вальтера [Владимир Иванович Партолин] (fb2) читать онлайн

Владимир Партолин Провал «миссии бин», или Запись-ком капитана Вальтера

Он эту запись сделал после, как покинули остров, на котором пришлось его взводу оставаться шесть лет в опале.

Вторую уже зиму не пережили бы, если бы не топинамбур и не местная ягода. Тянули на одном пюре с киселём, а под Рождество прапорщик Лебедько упросил построить и отвести взвод на дальнее от лагеря поле. Срубил сапёркой не убранный с прошлого года подсолнечник, сгрёб снег и выкопал клубень. На вид — банан. Только с одного конца — юбочка в сеточку, с другого — пузырь с цветочками внутри. Пояснил:

— Цветы называли «анютиными глазками», ягоду — «оскоминой». Мы с Батей, Францем Аскольдовичем — земля ему пухом — в голод ели, только она и спасала.

Оскомина — ягода удивительная, сыграла немалую роль в его и взвода злоключениях. Вот сидит, пишет о том. Ему одному в четырёх стенах гауптвахты делать всё равно нечего. Рапорт, поданный им сразу после ареста, у начальства вызвал скептические усмешки. Но это до поры до времени — все скоро прояснится, поверить придётся.

____________________

Лагерь я приказал разбить на ратушной площади. Казарму, тир, госпиталь, пищеблок и гальюн обмазали глиной — эти блок-модули ротной оперативно-боевой машины нам, забрав оружие и спецназовское снаряжение, на острове оставили, но одни «стены» без оборудования и брони. Полевой пищеблок я распорядился использовать под амбар, а столоваться в поселковой столовой. В Отрадном (деревня на острове, где стали на постой) в целости из строений, кроме жилых юрт с чумами, осталась только колхозная столовая, занимавшая железнодорожный вагон-ресторан. Наши шмели шмелетниц, атаковавшие селение, вагон этот не тронули: разборчивы в «пище», им в первую очередь не просто металл, оружейные стволы с дульной нарезкой подавай.

Взять, что в юртах и чумах погибших крестьян я солдатам запретил, а зря: на девять дней пришли поселяне соседней деревни Мирное и забрали всю обстановку, утварь и одежду.

Перезимовали на солдатском батоне и флотских макаронах, в полуголодный месяц — на спецназовских сливках, а по весне я вывел взвод в поле сеять. Это событие Лебедько отметил в своём трактате с названием «Сельскохозяйственная деятельность спецназа «марской пехоты ОВМР»** на острове Монтекристо». Так романтично прапорщик переименовал наш остров с названием «Бабешка». Трактат он начал писать ещё в бытность свою завхозом колхоза «Отрадный», под началом моего бедного дядюшки, чья могила на воинском кладбище за околицей деревни. На обелиске надпись:

ФРАНЦ КУРТ

24.11.2034 Х 09.08.**32

Воин,

полковник, командующий ВС Пруссии.

Господи, упокой душу Бати

Здесь же могилы его взвода — подразделения составлявшего все Вооружённые Силы Пруссии, государства на Бабешке. Я, командир роты марских пехотинцев спецназа ОВМР, погубил прусских солдат. Вместе с ними и крестьян, в чьей деревне Отрадное обосновался после полевым лагерем. Случилось всё по трагической случайности. До выяснения обстоятельств инцидента я с 1-вым взводом — 2-рой убыл обратно в «ЗемМарию»*** — был оставлен командованием на острове, ещё и с задачей восстановить колхоз «Отрадный», возобновить поставки сельхозпродукции в Русь.

Марпехи все кроме старшины Балаяна, старшего сержанта Брумеля и сержантов, командиров отделений — юнцы, о крестьянском труде ничего не ведали: так что, как пахать, как сеять я показывал. Про опыт Лебедько как местного полевода я не знал, трактат его только глянул. Посмеялся, а зря. Прапорщик писал о прополке: «…ПРОПОЛКА в обычном традиционном понимании — это уничтожение сорняков и взрыхление почвы для проникновения к корням посевов кислорода. На Монтекристо червей и насекомых нет, поэтому без тщательного взрыхления здесь никак. Но репей, единственный на острове сорняк, полевод не выпалывает, а пересаживает в межрядья. Иначе кранты: изведёт посевы. Вообще, на островных колхозных угодьях — без земли, на песке — вырастает всё каким-то чудом. На этот счёт у меня есть гипотеза: культуру к проросту провоцирует этот самый репей и воздух здесь отравленный…». Прочтя абзац, я посчитал, что автор так шутит, и засел за трактат, когда всходы — без репея на грядках (я настоял выполоть) — чуть не все погибли, и сбегал удостовериться в правоте исследователя-самоучки на поля соседнего колхоза «Мирный».

С первым урожаем не повезло, уродились разве что топинамбур и ягода-оскомина — на «Дальнем поле». Зиму и весну протянули на пюре «Отрада» (топинамбур толчёный со жмыхом и оскоминой, крупно поколотая соль, «анютины глазки» поверху), а летом спасли петрушка и укроп.

* * *

Прапорщик Лебедько, ротный каптенармус, принял первую зелень, расписал на порции, и после ужина перед отбоем попросил меня зайти к нему в каптёрку.

— Тут мне миряне предложили сделку, — доложил он, разливая кисель.

— Кто?

— Соседи наши. Колхоз «Мирный», что в деревне Мирное. Они зимой нас жмыхом одарили. Так вот, миряне предложили обменяться: мы им «хэбэлёнку» они нам семена, удобрения, мотыги и недостающие у нас в деревне башни.

— Нужны нам башни? Водокачку отвели под наблюдательную вышку, башни к чему. И не деревня у нас, воинский лагерь. — Я не спешил отказать: киселя хотелось. — Носить что будем, если повседневку сменяем?

Хэбэлёнка — повседневное оно же и полевое обмундирование марского пехотинца ОВМР. Сшита из спецткани: хлопок и лён в подкладе, верх из самого редкого и дорогого ископаемого на Марсе — коралла цвета камуфляжа. Ткань из него оригинальная по свойствам: мгновенно меняла рисунок пятен под зелень, песок или снег. В ней ни холодно, ни жарко. Обменять — значит, остаться в одном исподнем, другого верхнего одеяния нам не оставили. Выходные мундиры, шинели, полушубки, плащ-палатки изъял и увёз с ротным оружием и бронёй капитан Кныш, кэп дирижабля «Распутин». Тогда, кстати, чуть прокола не случилось. Принял Кныш береты, фуражки, зимние шапки-ушанки и балаклавы — на головные уборы капитан зачем-то составил отдельную опись — после последние вернул со словами: «Чулки маскарадные можете оставить. Есть что ещё из одежды»? «Всё на нас — хэбэлёнка, ботинки с крагами, тельняшка да кальсоны», — выступил из строя старшина Балаян. Сержанты подтвердили, покивав головами, рядовые же смутились, и вытянулись в струнку на выкрик старшего сержанта Брумеля: «Смирно! Не вякать в строю!». Не мог командир дирижабля «Распутин», офицер гарнизона Твердыни на Руси в ЗемМарии, высадившийся на острове с приказом разоружить роту после трагических здесь событий, знать, что под тельняшкой и кальсонами у нас надето спецназовское «трико-ком». Провернёшь кольца, из наручных браслетов «единичка» и «двойка» раскатаются по рукам «рукава-ком». Провернёшь кольца на ножных браслетах «тройка» и «четвёрка», раскатаются «рейтузы-ком». Отвернёшь дужку на ошейнике, выпростается и «запакует» торс от шеи до рейтузов-ком «гольф-ком». Когда в учебке полковник Франц Курт, мой дядя, демонстрировал курсантам трико-ком, опытный ещё образец, процесс просто завораживал. Старослужащие заёрзали и загудели при виде как рейтузы волнительно и соблазнительно скатывались по ногам полковника в приёмники ножных браслетов. Новобранцы же вылупились и застенчиво отвели глаза, как только рейтузы разъехались на чулки и вывалился на волю знаменитый дядин «слон». Ткань «перчика» (так спецназовцы прозвали трико-ком: первое время, как наденешь, ощущалось жжение по всему телу) выработана из коралла «гуттаперчевого», ещё более редкого на Марсе. По своим свойствам уникальна: компилирует кожу индивида — с волосиками, родинками, бородавками, пигментными пятнами, шрамами, варикозными дорожками, язвами, всем прочим. Так точно — не отличишь. Назначение трико-ком: уберечь от переохлаждения и перегрева, не допустить обморожения и ожогов — под хэбэлёнкой. Сберечь от укусов комаров в лесу, змей в джунглях, скорпионов в пустыне. В момент ранения стянуть рану, хотя не всякие пуля и луч лазера способны продырявить и прожечь. Известно, что кевларовый броник пуля не продырявит, нож в умелых руках пробьёт, так вот, трико-ком останавливало клинок. Но главное назначение «перчика» — «…обеспечить возможность скрыться». Разумеется, с поля боя. Ведь кроме всего, «перчик» — «невидимка»: облачённого в трико-ком спецназовца радары-бит не засекали. И всего-то и надо, довернуть кольца в браслетах и дужку в ошейнике — выпростать рукавицы-ком, носки-ком и капюшон-ком, натащить из «пятёрки» на член «чехул». И… исчез боец на мониторах. Вроде стоял голым, сдавался: амуниция с оружием и боезапасом на земле у ног. А накинул капюшон на голову, ступил в сторонку, — пропал. Может быть, «перчик» и не раз спас бы жизнь овэмэровцу, но испытать в деле «спецприблуду» моим спецназовцам не довелось. Потому как в первое же оперативное задание на Земле, высадиться на тихоокеанском острове Бабешка и досмотреть деревню Отрадное на предмет сокрытия оружия и излишков лекарств, случился трагический инцидент боевого столкновения моей роты с пруссаками. Вернув балаклавы, капитан Кныш добавил: «И бижутерию, браслеты с ошейником, не возьму, у меня дирижабль, а не подводная лодка — каждый килограмм на учёте. А мне ещё «ветролёт»**** ваш волочь, угробили машину. Да и ушанки оставлю, по пути сюда три пиратских шара «подрезали», у них, правда, заношенные, но отчитаюсь. Кокарды только снимите и сдайте. Ну, и зипуны вам остаются — подарок мэра Твердыни, как ни как». Так трико-ком осталось при нас. Носить приказал только раскатанным по телу: не пачкался «перчик». Мыться всему не надо, ноги, башку ополоснул — и в гамак.

— В Отрадном всегда были башни, однажды все три увезли пираты. У них тогда перемирие было, с ЗемМарией тоже, ни хрона не боялись, все на остров заявились, и «волки»*****, и «мустанги»*****, и «драконы»*****. Правда, разграбили только Отрадное, Мирное и Быково не тронули. Водокачку оставили¸ она не под «миской»******. Стенки резервуара истончились от коррозии, потому-то вы и продырявили из пулемёта. А башни, новые из запасного комплекта, в Мирном хранились, вы пожгли огнебалистами, вот только нафиг, прусские солдаты в окопах сидели, — ответил прапорщик. — Закусите грушей.

Выдохнув в сторону, я выпил кисель.

— Этот не горчит, — похвалил, утирая рукавом губы. К закуске не притронулся.

— Пираты, — тоже выпив, продолжил Лебедько, — прилетели на воздушных шарах, сутки над куполом висели. Пили, ширялись, песни горланили. Пришлось башни демонтировать и вытащить в проход. Башни — «силосные», из металла, на металлолом сдают. Деактивировать на время «миску» поостереглись: пираты могли и не сдержать слова оставаться в корзинах.

— А вы где были, Вооружённые Силы Пруссии?

— А случилось это с вашим дядей. Он и его беглый взвод тогда обитали в Отрадном, крестьянствовали. За год, как вы погубили их и деревню. Упокой, Господи, душу Бати. Слава воинам по нелепости павшим. И успокоение на небесах безвинным крестьянским душам. Выпьем не чокаясь.

Одной рукой Лебедько крестился, другой разливал из жбана по жбанкам кисель.

— «Грушу» не помыл, хотя бы обтёр.

— Так ведь не из земли, из песка выкопана, в каком ни жучков, ни червячков. Вам, товарищ капитан, предлагают выгодную сделку: кроме башен — семена, удобрения и мотыги. А в исподнем одном останемся… что ж, и дядины марпехи пахали здесь только в тельняшках, трусах да гюйсах, сам полковник в кальсонах председательствовал. Ему за бушлаты только семена и мотыги дали. А вам — семена, мотыги и удобрения с башнями! Бойцы в тельняшках и кальсонах не останутся, в зипуны оденем. Сообщить мирянам, что согласны мы?

— Кисель даже сладковат. С сахаром? — спросил я, заглянув в жбанок и понюхав со дна.

— Сахар не пахнет, — поставил прапорщик на стол второй жбан, наполненный киселём до краёв горла, и поджёг зажигалкой вершок. — Больше возьмём семян ржи, укропа, петрушки, подсолнечника и свёклы. Свёклу на сахарный сироп пустим, подставляйте жбанок. На сиропе кисель крепче и гореть будет не голубым, красным пламенем. А пахнуть — «тройным». Помните, в Хрон, когда сухой закон действовал, этим одеколоном торговали в парикмахерских и бильярдных. Тогда вы юношей и, должно быть, курсантом офицерского училища были. Так сообщить мирянам?

— Наливай, — согласился я.

* * *

Башни хранились в ящиках из пластиковой гофры, две из трёх были обычными типовыми хранилищами для силоса, а вот третья оказалась сюрпризом не только для нас, но и для самих мирян. Сразу и не признали «отвод» — узел из двух труб, используемый в прокладке газоперегонных магистралей. Я взять согласился. Из катаной стали, тяжеленные трубы эти — надёжное место для ротного сейфа, в котором хранились штандарт, документы, печать, спецназовские ножи и валюта. Боялся я, мирянские пацаны сопрут.

Не доставало, как оказалось, ратушной башни с часами. Смущённые, миряне поделились колоколами, запасными и снятыми частью со своей звонницы. Отвод установить я приказал не на месте сгоревшей ратуши, а по центру деревенской площади, и задействовать под командный пункт и, по настоянию прапорщика Лебедько, звонницу.

Целые дни я проводил на КП. Сидел напротив оконца — прорези десять на тридцать сантиметров, на проделку которого два — с лазером — клинка спецназовского ножа угробили. Попасть в трубу составляло мне немалых трудов. Входом служила меньшая отводная труба. Проделать проём под вход в стенке большей трубы — ещё с десяток клинков загубить — я запретил. Торчала врезка высоко, потому как вырыть под установку яму глубже не удалось: под трёхметровым грунтом наткнулись на сплошной камень. Лебедько предложил на выбор, из остатка ящиков, пущенных на заделку сгоревшей в окнах вагона-ресторана парусины, сделать мне стремянку под врезку или стол с табуреткой. Я выбрал второе. Подпрыгивал, подтягивался, втискивался в узкое для моих плеч жерло и полз. Благо, внутри не спрыгивал: в трубу насыпали песка, подняли тем самым уровень пола. Сползал на стол, вытаскивал из-под столешницы табуретку, садился. Через оконце сержанты принимали наряды на работу, передавали мне нормативки, возвращали ножи после бритья. Им прапорщик для того смастерил приспособу: ходули; по очереди на них становясь, получали наряды. В тесном помещении — разведёнными руками стенок доставал — сейф я поместил по центру, закопав в песок, столом и табуреткой двёрку заставив.

На КП я и обедал, дежурный по взводу порцию приносил. Котелок в оконце не пролазил, я похлёбку через гильзу без капсуля тянул. Патрон — длинный, от подводной винтовки; рядовой Милош, дуралей, пульнул в суматохе, когда в стычке с прусаками я дал команду уничтожить из шмелетницы купол-ПпТ вдруг забарахлившего боевого щита ротного ветролёта. А обычно повар ефрейтор Хлебонасущенский, на ходулях стоя с бачком, с ложки меня кормил.

Честно признаться, оставался я весь день на КП потому, что не хотелось мне полоть. Но и в трубе сидеть не подарок: дневать на табуретке сидя приходилось, под столом раскорячив ноги. Потому, что на дверце сейфа ступни мёрзли, даже в ботинках с крагами. На полковых учениях каждый раз «крестил» конструктора: корпус сейфа спроектировал тот из лёгкого кевлара, а дверцу зачем-то из стального листа. На полковых учениях со старшиной Балаяном и старшим сержантом Брумелем на переменку таскал. Ещё и сквозняк донимал, когда взвод уходил на прополку и купол-ПпТ на время подзарядки генераторов деактивировали. Сифонило сверху в жерло трубы, в лаз за спиной и через оконце перед лицом. Песком секло. Лебедько смастерил заслонку из железного листа, поначалу я ею закрывал лаз, сидел, затылком подперев, а вырезал прапорщик на ней надпись «КОМАНДНЫЙ ПУНК. ВХОД», — оставлял на входе. Подпрыгну и в висе на одной руке отодвину заслонку, подтянусь, вползу в жерло отводной трубы, ногами задвину заслонку. Маята несусветная, но всё-таки это не полоть. И всё же три раза на дню меня неудержимо влекло сорваться и бежать на поле — это, когда звонил заутреннюю, обедню и вечерю. На вершке трубы уложили перекладину и подвесили к ней колокола и проволочную лестницу. Очень обрадовался Лебедько моему желанию совмещать должности председателя колхоза и звонаря: теперь мог вместо меня показывать солдатам, как сеять и полоть. Трепал (по выражению прапорщика) я верёвки на колокольных языках, — уши закладывало, Но не это подмывало бежать в поля, отказаться от службы звонарём — стыд: я не мог научиться церковному звону. Лебедько бился, бился, обучая меня, а потом подарил затычки в уши, вырезанные им из клубня топинамбура, и оставил это безнадёжное дело. «Марш овэмэровцев» — этот я всё же, хоть и с горем пополам, освоил.

Однажды и ночь просидел я на КП — киселя перебрал. Отметили день рождения рядового Милоша. Пробудившись рано утром, я просунул гильзу в оконце, но вместо похмельного киселя потянул один воздух. Стошнило под стол. Гильзу выронил, в блевотину угодила. Присыпал песочком, благо на столе и на дверке сейфа скопилось. Кликнул дневального и приказал поднять и построить взвод.

Из казармы не выбежали опрометью, как и полагалось марским пехотинцам, а вышли неспешным шагом. Построились. Сброд, а не овэмэровцы! Тельняшки с кальсонами, бакалавры в шапочку, шапки-ушанки со следами снятых кокард, ботинки с наброшенными, но не стянутыми крагами, и то, что дышали предусмотрительно не в мою сторону, только и выдавало солдат. «Зипунов не надели, клоуны».

«Земляки»******* все казались стариками, «небёны»******* далеко не юнцами.

— Слушай приказ! — вылез я из трубы. — Обувь с ушанками сдать в каптёрку на хранение… Прапорщик Лебедько, старший сержант Брумель, ефрейторы Селезень и Хлебонасущенский, выйти из строя!.. Спустить кальсоны… Каптенармус, я приказал «пятёрку» у всех изъять, почему на вас, сержанте и ефрейторах браслеты остались? Молодёжь дрочила, но вам пора с рукоблудством покончить. Лейтенант Крашевский, ещё раз прочтёте взводу лекцию о вреде онанизма… во время, когда продовольственного рациона нехватка. «Пятёрку» изъять!

Приказал и поспешил прямо через середину строя к гальюну. Я затем и построил взвод, чтобы меня не опередили, и не стоять в очереди перед дверью в будку. Над очком меня так выворачивало, что прибежали сержанты и выволокли на воздух. Хлебонасущенский слетал на кухню за жбаном, опрыснули, дали испить и я открыл глаза. И… застыл, оторопев. В просвете между казармой и амбаром, за крестьянскими юртами и чумами, за стеной купола-ПпТ я увидел наблюдательную вышку — она же башня водокачки — с часовым в окне «смотровой». Водокачку в стычке с прусским взводом изрешетили из крупнокалиберного пулемёта, ремонтировали, я следил за тем, как заделывали пробоины в резервуаре, латали обшивку, наводили крышу, но всё с расстояния, не покидая территории лагеря под «миской». Сейчас без лесов узнать водокачку не мог. Из водоналивного резервуара сквозь крышу выходила двухдюймовая труба и, обогнув башню спиралью, с дюжину витков, пропадала под фундаментом. А я знал, в подполье башни прапорщик Лебедько устроил ротную каптёрку. «Змеевик», — понял сразу, но не успел рта раскрыть, как подоспевший за сержантами прапорщик загородил собой всё, прижал своим животом к двёрке будки и, выхватив у повара жбан, плеснул остатками киселя мне в выпученные глаза.

— Это змеевик! — отёр я кисель рукавом тельняшки и, выскользнув, став за спину великана, указал на водокачку.

— Где? — повернулся за мной Лебедько.

— Спираль вокруг башни водокачки!

— Ни как нет. Водопровод. Подаёт воду мне в каптёрку… В самогонный аппарат. Я его из холодильника соорудил, того промышленного что в котловане нашли… У меня всё на мази: печь сложена, газ подведён. Из бака воду напустил, брагу залил и гони. Не капать будет — течь. Жаль бутылок разливать нет. А красиво получилось? На домну смахивает, а?

Я отнял у Лебедько жбан и понюхал оставшуюся в нём жидкость. Пил, пахло киселём, но сейчас со дна чем-то сбродившимся. Брага.

— Без моей команды домну не запускать! — отрезал я. — Всем в строй!

Сбегал, проверил умывальники, посудомойку в вагоне-ресторане, забежал в казарму проверить отопительные батареи — везде обыкновенная вода. После только успокоился и разрешил взводу разойтись умыться и побриться.

За завтраком, помяв в посудине (ел прапорщик из таза) черпаком пюре, Лебедько попросил:

— Разрешите выдать спирта из личных фляг. Маются мужики и хлопцы. Самогонку вчера всю прикончили, а выгнать, брага ещё не подоспела. Впрочем, для поправки можно и бражки, какая есть, тяпнуть. Разрешите.

— Не мужики и хлопцы, прапорщик! Марские пехотинцы спецназа ОВМР, — поправил я Лебедько. А посмотрел на ковырявшихся в пюре солдат, распорядился: — Дежурный, выдать по сто грамм. После завтрака всем на прополку. Я — на КП. И часовому налей, сменится, повар с обедом подаст. Стоп! Вчера на именинах рядового Милоша весь личный состав взвода за столом сидел, сорок восемь человек. Кто на вышке нас охранял? Разболтались!..

Вечером в каптёрке, мешая «молодой киселёк» со спиртом, я согласился с предложением Лебедько отменить воинские уставные отношения. Звания упразднили, имена и фамилии заменили на прозвища, обращаться друг к другу стали «мужик» или «хлопец». Брумель в память о погибшем друге за прозвище себе взял его спецназовский позывной «Брут». Збарек Крашевский назвался именем возлюбленной — Крыся; Коба (позывной «Чук») в память о названном брате старшем сержанте Кобзоне — Геком. Меня оруженосец Тонако назвал Председателем, я не возразил. Других восьмерых старожилов острова: Лебедько, Комиссарова, Хлебонасущенского, Чона Ли, Селезеня и троих солдат его разведотделения звали прежними прозвищами — Силыч, Камса, Хлеб, Чонка, Селезень, Мелех, Крынка, Пузо Красное. Ну, и в чём настоял бывший каптенармус, теперь завхоз, Силыч, КП переименовали в «колхозное правление», казарму в спальный барак, каптёрку в продсклад, столовую в столовку, медчасть в больницу, гальюн в нужник.

С того дня пять лет минуло.

* * *

В тёплые летние ночи я спал в правлении колхоза, да и в осенние прохладные случалось. Сейф сторожил. И не пацанов мирянских уже боялся — своих хлопцев: а ну как, пока я в бараке буду ночевать, залезут и наставят в журнале себе «галочек» в графе начисления трудодней. Со временем опасался уже другого: за «валюту»********. Это, когда мои полеводы принялись похаживать на свиданки к мирянским бабам и девушкам. Женщины и девицы, гуляя в сопках, сидя на завалинке у купола, дышали в гражданских респираторных масках, мои полеводы через эту самую валюту, «макарики» на спецназовском сленге. Зазнобе дал две таблетки в нос, и хоть песни пой, хоть целуйся. Ещё за ножи спецназовские тревожился, когда зимой завхоз навешивал на столовку вывеску «ПУСТО» и запирал колхозный амбар до лета. Стащат и пойдут «гулять» по другим деревням острова. А во времена, когда завхоз не вылезал из продсклада неделями, в колхозе голодали и «Отраду» на валюту друг у дружки меняли, я правления не покидал и зимними ночами. Киселём только запасшись. Топинамбура всегда навалом было, но варили кисель только завхоз Силыч да кашевар Хлеб: только у них было на чём, в чём, во что разлить и где хранить. У меня в правлении и хранили. Завхоз подносил, кашевар на ходулях в жерло отвода жбаны пропихивал, я принимал и под стол на дверцу сейфа составлял. После под стеной круговой закапывал. По сторонам сейфа были схоронены и две мои походные фляги, две комиссара роты и четыре нелепо погибших разведчиков. Заначку я долго, пока совсем уж не припёрло, не трогал. Кашевар, душевный парень, тайком от Силыча носил мне ночами спецназовский котелок (сплющенный, в оконце пролазил) с кипячёной водой, ею я и разбавлял кисель, чуть подлив спирта из моей фляги, — для вкуса.

И так изо дня в день, все пять лет.

* * *

Островную ягоду ели не только столчённой в пюре, но и так. Хлопцы сбегают на «Дальнее поле», накопают, мужиков угостят, жуют на нарах и рассказывают, с каким удовольствием съели бы сейчас ход-дог или гамбургер из кораллов цвета булочки, говядины, майонеза и кетчупа. Я лежал в своём председательском закутке за занавеской, слушал и слюни глотал.

Не знал я, чем все обернётся. Силыч знал, но молчал, гад! У нас зубы выросли на треть, и подвернулись, образовав щербины. Хрящи ушей набухли, а мочки «серьгами» повисли. Как у старожилов острова — Силыча, Камсы, Хлеба, Чонки, Селезня, Мелеха и Крынки. Пузо Красное — исключение, оскомину ел только, когда с голоду начинал пухнуть, у него на островную ягоду аллергия: живот красной сыпью покрывался.

Начали себя не узнавать, я укрепился в своём подозрении винить во всем Силыча. Странности нас преследовали сразу после похорон дяди, его солдат и отрадновцев. Не без основания я считал, что провоцировал напасти завхоз. Расскажу о том, но прежде об острове Бабешка.

* * *

Дружбы завести с островитянами из других двух деревень на острове Мироное и Быково никак не удавалось. Я с жителями Мирного впервые увиделся только когда пришёл со своими зимой в деревню за дарственным жмыхом. С жителями Быково вообще ни одного контакта не было. Невзлюбить нас было за что: всё же мы, хоть и защищались в стычке с прусским взводом, — виновники гибели прусских солдат и поселян-отрадновцев.

Появление на острове Бабешка государства Пруссия — я знал, дело тёмное.

Когда после Хрона создавались первые марсианские военные базы на Земле в Антарктиде, Русь застолбила остров, расположенный посередь Тихого океана. Откуда он появился, никому неведомо — на картах не отмечен. Остров небольшой, круглый, площадью не более четырёхсот квадратных километров. Представлял собой каменное образование, покрытое песчаными сопками, без растительности. Не водились здесь, ни звери, ни гады, ни насекомые, и птицы сюда с континентов не прилетали. Долго не заводили островитяне и домашних животных. Ключевая вода была в пяти только местах. Кстати, по числу ключей намечалось построить на острове пять поселении, потому-то в Мирном и остались храниться два дополнительных комплекта башен. Дождевую воду не пили — понятно: занесена с материков через океан заражённой.

Если не брать в расчёт песчаные сопки, плато острова по всей площади было ровным, но заметно накренённым по отношению к уровню океана. В месте, самом низком, на сушу накатывала волна, тогда как с противоположной стороны берег обрывисто возвышался, чуть ли не на полста метров. Из кабины вертолёта остров выглядел гигантской бочкой плавающей в океане. И если представить её затычку — с краю приливного берега — Мирным, то Отрадное располагалось несколько поодаль от Быково. Само Быково расположилось на самой верхней точке острова, граничило с обрывом.

Первооткрыватели острова посадки не совершили. Сбросили на сопки контейнер с русским флагом и гербом, в прибрежные воды буй-радиомаяк, надписали на карте ими придуманное название «Бабешка» (почему-то: название «Бочка» подходило идеально) и повернули обратно к Антарктиде — керосина долететь хватало только-только.

Из Антарктиды на Бабешку попасть — лететь или плыть четыре тысячи километров. К тому же, лететь или плыть неизвестно зачем: пустая земля с частыми песчаными бурями. Остров интереса собой не представлял, поэтому русские его не заселяли. Америка и Аладда опасались только одного, что Русь устроит там тайную военную базу. В предупреждение наблюдали за маршрутами русских ветролётов, сухогрузов, парусников, дирижаблей, отслеживали перемещение патрульных вертолётов в направлении центра Тихого океана.

Русские всегда славилась своим подводным флотом…

Откуда на Руси — после Хрона-то! — взялась субмарина?! В Судный День Последних Стариков военные дали промашку — не уничтожили? Во всяком случае, сие дело осталось тайной для Правительства Марса и загадкой для американцев и аладдинцев в ЗемМарии. А засекли подлодку, плывущей по направлению к Бабешке. Случайно. Не патрульные в вертолётах, а учёные-океанологи на исследовательском судне, наблюдая за косяком скумбрии. Кем-то напуганная рыба метнулась в сторону, учёные подумали, что потревожил их очень крупный хищник, поймали эхолотами и погнались… Оказалось — субмарина. Шла на глубине небольшой, медленно, и тралила цугом несколько подводных контейнеров. «Хоронила отходы и мусор, утопили все на глубину семисот метров, так что партия «Зелёных» должна остаться довольной», — уверяли американских и аладдинских адмиралов русские генералы. Поверили. Как не поверить? Как проверить, что на самом деле утоплено? Нырни-ка на такую глубину. Сомнения подкреплялись двумя фактами: отцепить контейнеры капитан субмарины приказал, как только убедился, что за его судном следует не русское гражданское судно, а научное под флагом «Сохрана Исхода»*********; и доложили, что к Бабешке, сменив обычный маршрут патрулирования, направилось звено русских вертолётов. Адмиралы немедленно отправили к острову объединённый патруль с приказом: «Верить, но проверить». С орбиты не проверишь: спутников у Земли ни одного не осталось. А лунные базы подобной мелкотой не занимались, поддержкой радиосвязи между материками на Земле заняты, и транспортным обеспечением по маршруту Земля-Марс. Патруль «проверку» догнал и перегнал, а на финише гонки всех ожидал неожиданный сюрприз: Бабешка горела!

Что там могло гореть?! Один песок, да камень скальный.

Спросили у русских патрулей. Те потребовали отлететь от очага огня на безопасное расстояние и рассказали что знали. Горел природный газ, месторождение которого Русь так незадачливо начала разрабатывать.

На месте скважины смонтировали защитный купол-ПпТ, шахту оборудовали производственными, жилыми и управленческими комплексами. Грунта вынули метров на пять, дальше вгрызались в камень. И вот, когда уже монтировалось оборудование и в боковых штольнях, в ствол шахты на глубину в двадцать два метра упал бульдозер. По счастью — ночью. По несчастью, машина массой в двадцать три тонны повредила дно шахты, и в каменной породе внутри металлической трубы (стояла по центру ствола шахты, в ней действовал лифт, помещались энергосиловые магистрали и воздуховод) образовалась трещина. Ни о падении бульдозера, ни о том, что в шахту стал поступать природный газ, ни кто из строителей не узнал. Встряску и грохот сочли за «происки» шторма, чертыхнулись и снова полезли на нары. Поутру до завтрака рабочие курили, как водится. Курили, стоя на лесах, вкруг и поодаль лифтовой трубы. По обыкновению, окурки бросили дружно, щелчком с пальцев, на дальность и в цель. Кто-то добросил и попал в жерло лифтовой трубы, не затушив окурка… Рабочие не пострадали. Работа аккордная и к завтраку из бараков вышли в монтажном снаряжении — в касках и брезентовых робах. Пламя взметнулось столбом, выжгло соты-ПпТ и увязло в плотной нейлоновой сети укрывавшей «миску».

Странным сразу показалось одно обстоятельство: после, видимо, безуспешных попыток потушить факел, шахту взорвали. В середине расстояния от Отрадного до Быково образовалась огромная воронка с рукавами провалов в месте боковых штолен, и в ней осталась торчать лифтовая труба с факелом горящего газа. Ну, горел газ и горел бы себе, когда-нибудь и как-нибудь потушили бы. Так нет, взорвали. Даже ПпТ-купол, что совсем было непонятным, подняли на воздух. Следы заметали? Сеть нейлоновая, для чего с камуфляжем под песчаные сопки? Предохраняла купол от песчаных бурь, уверяли адмиралов русские генералы, но им верить… Трудногорючая, сеть некоторое время оставалась висеть на лифтовой трубе шатром, пока все же не прогорела и не накрыла воронку. Впоследствии эти обстоятельства на острове посередь Тихого океана и подозрения в сокрытии там происходящего послужили основанием сенсационного заявления адмиралов о действительных намерениях генералов.

Толком не поняв объяснений происходящему (у русских качество радиосвязи, не в пример подводному флоту, традиционно отставало), объединённый патруль, не разобравшись до конца, не посадив вертолёты на остров, поспешил вернуться на базы. Растраченный в гонке запас топлива потребовал сброса оружия и всего боекомплекта в океан у берега. Докладывали начальству уже на пути к Антарктиде. То, что выслушали от адмиралов, пилотов тронуло, но никак не вдохновило повернуть вертолёты назад к Бабашке: от начальственного «вливания» керосина в баках больше не стало.

Русские патрули, помахав удалявшимся коллегам, затем и рабочим с управленческим и инженерным персоналом стройки на острове, сбросив в океан всё своё оружие и боеприпасы, полетели следом. Их доклад генералам прервался неожиданно, сразу после приветствия — подавили возникшие вдруг радиопомехи. Была версия: не сразу выбросили русские вертолётчики вооружение и боезапас, парни устроили стрельбу по волнам и по случайности попали в буй-радиостанцию, что-то там повредили — затонул, оттого и радиопомехи.

Адмиралы экстренно собрались в только что отстроенном на территории Рабата здании филиала Большого Драматического Театра. Свару устроили такую! В конце концов, сошлись в одном — в том, что дали русским осваивать Бабешку, застроить остров, виноваты все. Но больше и жарче скандалили по другому поводу: если Русь добыла где-то подводную лодку, могла достать и ядерную баллистическую ракету. Для неё-то, надо полагать, готовили на острове пусковую шахту, замаскировав под шахту добычи газа.

Совещание только закончилось, как вдруг неожиданно в театр заявились генералы. Присоединившись к застолью, они сознались в том, что скрывали наличие на Бабешке залежей природного газа. Начали разработку месторождения, да вот неудачно, сетовали они на английском и арабском языках, разливая адмиралам по рюмкам из принесённых штофов водку «Твердыня-экстра». Сокрушались, что теперь у них возникнут проблемы с «Зелёными СИ»: в утопленных контейнерах кроме мусора находились и неиспользованные ко времени, потому испортившиеся, химические удобрения для «атомных парников». Пояснили насчёт сети нейлоновой с камуфляжем под сопки: она защищала «миску» от лучей солнца, мешавших рабочим при монтаже. Навели тень на плетень и предложили тост за дружбу.

У адмиралов сомнения оставались. Это, каким же необычным должен быть газ, чтобы добывать его за тридевять океанских просторов от Антарктиды, когда залежей на континенте предостаточно. Но никому не хотелось омрачать тоста. К тому же, адъютанты доложили о подлёте к Луне труппы БДТ с Марса. Встали из-за стола, засуетились. Арабы связывались по телефону с цветочными цехами атомных парников, американцы обменивали упаковки с апельсиновым соком на штофы с водкой. Поспешая, договорились: русским стройку свернуть и Бабешку покинуть.

Но воспротивились строители: возвращаться в Русь, в Антарктиду, где холодно, временами голодно и полным ходом шла очередная перестройка в экономике, мало кто пожелал. Большинство решило остаться на острове с тем, чтобы здесь основать независимое демократическое государство и жить, занимаясь сельскохозяйственным и промысловым трудом — лекарства производить для экспорта на Марс. Правительство Марса сразу же дало добро и выделило кредит на закупку сельхозинвентаря и семян, выкупило и оставило на острове четыре рыболовецких сейнера, несколько шаланд, китобойное судно и заводик по переработке рыбы и антарктического криля. Последний, кстати, — «антарктический пелагический вид ракообразных из семейства эвфаузиид»(W) — экспортировался на «Звезду». К столу не подавался — почитался лучшим лекарством от стрессов и хандры. Русь, заполучив кредит, послала на Бабешку сухогруз доставить марсианские закупки, в обратный путь забрать строительные машины и шахтное оборудование. Отправленный же за людьми, несогласными остаться на острове, парусник затонул в шторм, повторного рейса не понадобилось — несогласные строители смирились с судьбой. Придумав государству название «Пруссия», инженерно-технический персонал стройки организовал демократические выборы первого Президента. Руководство Америки и Аладды появлению независимого государства под протекторатом Руси, понятное дело, воспротивилось, но русские генералы оказались на высоте — списали злополучную подводную лодку «дабы сослуживцы по альянсу не возникали». Весь адмиралитет ЗемМарии собственноручно порезал её автогенами и болгарками на торжествах по случаю закрытия гастролей БДТ. Американцев с похмелья водило из стороны в сторону, отчего рез по борту подводного крейсера у них получался змейкой, а заметно осунувшимся арабам горелки помогали удерживать стройные русские балерины.

Так в одночасье на маленьком посреди Тихого океана островке Бабешка возникло по требованию трудящихся независимое демократическое государство Пруссия, отстроились поселения Отрадное, Мирный и Быково с колхозами «Отрадный», «Мирный» и «Звездный путь», был избран Президент, созданы моим дядей Вооружённые Силы. И хотя дело это оставалось и считается в политических кругах до сих пор тёмным, много лет Пруссия просуществовала тихо, мирно, пока не случился известный трагический инцидент с участием моей роты спецназа. Меня успокаивало только заявление Президента Пруссии, что полковник Курт по ошибке принял высадку спецназа за нападение пиратов; обстрелял ветролёт ОВМР, не ведая того, что поле, на краю которого приземлилась моя БММП (боевая машина марских пехотинцев), пропалывают жители Отрадного, все до одного. И мне повезло: дети отрадновцев этим днём гостили в Мироном, смотрели кукольный спектакль.

* * *

Странности начались вскоре после похорон дядюшкиного взвода, моих разведчиков и крестьян Отрадного.

Я сидел в гамаке, сгорая от желания завалиться и уснуть. Ротный врач лейтенант Збарек Крашевский, с которым занимал всю офицерскую отгородку в казарме, где-то пропадал. Заявится, разбудит, негодовал я. завтра же переселю в медчасть, к нему же и его коллегу определю. Лейтенант Комиссаров служил военврачом в роте дяди, его прибытие из лагеря под Быково ожидал со дня на день. Сердился я на Крашевского, чтобы не корить себя: и в этот раз перед сном не помолился. Так вымотался. Неделю молился, а на седьмой день, падая от усталости, рассудил: «Свою вину в гибели отрадновцев осознаю. В миру за то наказан — на острове колхоз восстанавливать буду. Костьми лягу, а лекарства на Марс рекой потекут. Господь и простит».

Итак, я сидел в гамаке, когда ко мне в казарменную отгородку зашёл прапорщик Лебедько.

— Разрешите доложить, — приложил он, щёлкнув каблуками сапог, кончики пальцев к звезде на пилотке. Обратился шёпотом, чтобы не слышали солдаты за занавесью.

Я вылез из гамака, обулся и подпоясался. Заправляясь, рассматривал прапорщика — гиганта и силача, каких ещё поискать надо. Я роста незаурядного, но ему был едва по шею. И мощь его раз испытал, когда он в инцидент, прибежав на место боя из лагеря ВС Пруссии, набросился на меня. Утихомирили марпехи, вся рота участие приняла: одни прапорщика держали, другие меня из-под него тащили. Затих он со словами: «Да если бы ты не был земляком и ему племянником… Да я б тебя». После молчал и сторонился. Но на похоронах уже никак не выказывал мне неприязни, даже обращался по необходимости через денщика. Вот чести до сего раза не отдавал, почему я и забеспокоился: привело, должно быть, Лебедько ко мне что-то неординарное.

Арестовав и разоружив роту, капитан Кныш изъял всю походно-боевую амуницию, остались мы в одной хэбэлёнке. Оставил нам и зипуны, подаренные нам мэром Твердыни в Руси по прибытии с Марса. Собирали береты и ушанки, Лебедько свою пилотку не отдал; распахнул, нахлобучил на лысину (по странности, она великану была велика), вытянулся в строю во весь рост, откинул голову назад — подойди, забери, попробуй. Кныш подошёл, но, только дотянувшись на ципочках, потрогал у прапорщика огромное с «серьгой» ухо и предложил улететь в ЗемМарию. Лебедько отрезал: «Куда с такими зубами и ушами? Людей смешить? И потом я и оставшиеся в живых дали клятву не покидать Бабешки, пока могилы товарищей здесь».

У старожилов острова внешность действительно была странной. Шерстью заросли с головы до пят. Зубы удлинились на треть, у одних вперёд торчали, у других, наоборот, во рту в глотку скрючило. Уши — с виду не совсем как у чебурашки, но укрупнились заметно. Мочки набухли, оформились «бутылочками» и чуть ли до плеч не доставали. Оторопь забирала. Такой необычной болезни я не знал, ни у волков, ни у мустангов, ни у драконов не наблюдали. Когда хоронили дядиных солдат, сержант Брумель вознамерился побрить друга сержанта Кобзона, но Лебедько не дал — убедил, что бороды положены по уставному положению, и выглядят погибшие так лучше. Ну, ещё бы: лохмы на голове и бороды «девственные» все приобретённые необычные «прелести» скрывали.

Довольствия на старожилов не было, поэтому я своим каптенармусу, повару, денщику, ещё пятерым пехотинцам приказал оставить повседневку, трико-ком и убыть в ЗемМарию. Денщик, прощаясь со мной, сказал: «Чона Ли, истопника и вашего нового денщика, я проинструктировал — наказал пищу обильно не солить и сладкого много не давать… Хлебнёте вы здесь, однако. Но послушай, сынок, старика: не только поднять колхоз вас здесь оставляют. Командующий, понятно, тем спасает от скорого суда: вернул бы в Крепость, отправили бы на «Звезду» — под трибунал. Но, сдаётся мне, здесь на острове вы ему ещё зачем-то нужны, иначе бы профессионалами так не рисковал. Земляки — горожане все бывшие, не говорю уже о небёнах, полоть не умеют, а вырастить пшеничку знать надо как. Оставь меня, я до Хрона агрономом работал». Я отказал, дурак.

Дирижабль, подцепив ротный ветролёт, взмыл в небо и… выбросил на парашютах мешки. В приложенной записке капитан Кныш сообщал, что Комендантом Крепости получена марсианская лучеграмма с просьбой командующего ОВМР оставить «мудаку капитану» дополнительный из НЗ «Распутина» запас провизии, «чтоб за год не передохли». «Год тебе, бывший майор, растить петрушку и укроп — после трибунал». Отбросив оскорбительную записку, я расстегнул молнии мешков. В шести пачки флотских макарон, в двух КНТМ, БККСКП, ФРКУ, экзоскелеты, ножи, сапёрные лопатки и комлоги! Почему не вернули нам винтовки, ракетницы, огнебаллисты и шмелетницы, я понимал: было бы слишком подозрительным, а так, сошлются на ошибку при выброске нам макарон — перепутали в спешке мешки. Нож и сапёрка — оружие, а в руках моих марпехов-овэмэровцев — ещё какое. А комлоги! Переговорная связь, которую засечь и подслушать противник не мог. Правда, на острове она не работала из-за помех. Ну, а спецназовские комбинезоны-ком «на тушканчиковом меху» (КНТМ), шлемы-ком (ФРКУ) не всякая пуля брала, луч лазера даже в меху увязал. Экзоскелеты — надень, кого хошь догонишь, откого хошь убежишь. Я ликовал. Боевое снаряжение приказал хранить в ротной каптёрке, ножи запер в сейфе. Каптенармусом назначил прапорщика Лебедько.

— Докладываю, — не дождался моего разрешения прапорщик.

— Докладывайте короче — спать хочу.

— На крестьянском кладбище голоса… из-под надгробий звучат. Людские. Лейтенант Крашевский может подтвердить.

Я распустил пояс, содрал с плеч портупею, сбросил ботинки с крагами и завалился в гамак. Ещё секунда — и провалюсь в сон. После ночи вставал отдохнувшим, бодрым, голодным, готовым гору свернуть, а сейчас отреагировать на такую информацию не было ни сил, ни желания. «Белой горячки здесь только не хватает. Распустил дядя своего каптенармуса, но у меня не забалует».

После боя прибежали в деревню и увидели в окопах пруссаков облепленных «шмелями», я приказал старшине фляги со спиртом у марпехов немедленно изъять и опечатать. Лично принял и проверил печати на каждой. На время строительства ротной каптёрки место спирту определил в амбаре — в месте со всем оставшимся у нас имуществом и провиантом. Отвечать за сохранность назначил троих: начальника медчасти лейтенанта Крашевского, и двоих из дядиного взвода — прапорщика Лебедько и повара ефрейтора Хлебонасущенского. Выдал нож, который полагалось передавать на посту сменщику. Каждое утро я начинал с обследования печатей — спирта из фляг не убывало. Но только после «девяти дней» тройка караульных в ужин непременно исполняла на три голоса песню «И на Земле будут яблони цвести». А так как печати были целы, и во флягах булькало, я догадался, что пьют медицинский спирт из укомплектования медчасти. Опечатать пеналы-ком поостерегся, резонно предположив, что в ход пойдут пузырьки с лекарством на спирту. А пели очень даже неплохо: все трое обладали недурственными тенорами, и звучал в основном репертуар великих ТВТ. Вымотавшиеся за день пехотинцы любили послушать. Отстроились, разрешил певцам столовую в ужин не посещать, и дал распоряжение повару — им, кружку самодеятельности, троим вместо меня снимать пробу.

И вот последствия. Хлебонасущенский на завтрак подаёт что-то такое, что в рот не лезет, двоим уже голоса покойников чудятся. «На кладбище пьют — нашли место», раздражённо подумал я и спросил Лебедько:

— Где сейчас лейтенант? Заявится, разбудит.

— Сменил Хлеба на страже скарба.

— Отставить, прапорщик. Вы это бросьте. Ефрейтор Глеб Хлебонасущенский, а не Хлеб. Вы в воинском лагере, в расположении взвода спецназа марской пехоты ОВМР. Не на страже, а на охране. И не скарб у нас, а материальная часть. Не в колхозе… Устав знаете, на сельхозработах воинские отношения в подразделении действуют, дисциплина и порядок неукоснительно обязательны.

— Виноват. Лейтенант медицинской службы Крашевский сменил ефрейтора Хлебонасущенского на охране материальной части. Так вот, кашевар, повар то есть, тоже слышал, но больше лейтенанта сомневается… А то, сходим сейчас со мной? — зазывно потянул прапорщик за горлышко флягу в заднем кармане трусов. Сценических галифе от повседневного обмундирования Красной Армии начала Великой Отечественной войны ему по размеру не нашлось, в гимнастёрку, хоть и разошлась по швам, только и влез. Дядя разрешил носить спортивные адидасовские брюки, но у меня в лагере после похорон не надевал, то ли берег, то ли мне назло. Ходил в трусах «знаменитых». Как поведал мне ефрейтор Селезень, дядин комотделения разведчиков: «Вовсе не трусы то, а бабьи шорты. Нарядили в осмотровой гауптвахты после задержания и разоружения роты в ЗемМарии, в них и бежал на Бабешку». Благо, зелёные в розовых цветочках с сердечками, шорты прапорщик надточил парашютной тканью и заправлял в кирзовые сапоги, ему, как и пилотка на голове, большие — не по ноге, на удивление. Тот же Селезень сболтнул, что у прапорщика остались спецназовские БККСКП, которые на гауптвахте не нашлось чем заменить. Не носил, берёг. Я знал, они у Лебедько знаменитые на весь полк. Были индивидуального пошива, прапорщик называл их не «бутсами», а «бацулами» — по фамилии мастера их пошившего. БККСКП — спецназовские бутсы крокодиловой кожи с кевларовой подошвой, этими кого хошь затопчешь. Моей роте в компанию на Землю такие не достались, экипировали ботинками с крагами под ношение экзоскелета.

— Э-ээ-эээ-хх!.. — затяжно зевнул я. — На кой на кладбище ходите?

— Ужинаем. Пробу снимаем: неудобно в медчасти, до того как принесут ужин больным.

— Так нет, ээ-хх, во взводе госпитализированных.

— Будут.

— Вот тогда и будете ходить, зачем сейчас… э-ээ-хх?

— Т-ээ-к… за этим, — щёлкнул Силыч пальцем по шее.

— Зачем, зачем?! — отметил я выразительный ответ.

— Попеть.

— Э-ээ-хх!.. Кто ротное имущество охранял, пока вы там пели?

— Проход в «миске» один, охраняется, а из наших кому нахрон нужны доспехи — вы же сменили коды их активации. Продукты? Так поём мы в ужин, марпехи в столовой все сидят, жуют.

— Э-ээ-хх!.. Идите, прапорщик, ложитесь спать. Завтра до подъёма лейтенанта с ефрейтором ко мне. Сами не приходите, без вас споют про голоса на кладбище.

— Таким разом, разрешите отправиться за Камсой.

— За камсой? Закусывать?

— За лейтенантом медицинской службы Комиссаровым. Его в лагерь приведу к утру, ефрейтор Селезень с отделением прибудет к вечеру. Сварочный аппарат и ранцы принесу.

— Второй комплект? Ранцы-то на погибших были, Президент прислал забрать с оружием, обмундированием и мобильниками.

— Наши ранцы, не казённые. «Школьные». У «менялы»********* выменял ваш убиенный дядя.

— Селезень. Кто таков? Почему не знаю?

— Ефрейтор Селезень — начальник разведки Вооружённых Сил Пруссии, командир разведотделения. Был оставлен в лагере, нести караульную службу. До вечера останется базу законсервировать.

— А… Ну да… Можете идти. Постойте. Старшина Балаян и вы — старые друзья, почему не уважите? Доложил, что бороду вы сбрили, а по всему телу волос оставили. Вшей завести?

— Хлеб… насущенский уважил, теперь чешется. Но не от вшей: живность, кроме людей, на острове не водится. Зуд, опрелости.

— Ошейника и браслетов не носите. Я приказал трико-ком активировать.

— Мне эти цацки малы. Хлебонасущенскому и Чону Ли выдали браслеты и ошейник не индивидуальной по запястьям и лодыжкам подгонки, тоже чешутся. Нет, знаю, к размерам самого трико-ком претензий нет — эластичное, надо усядется, надо вытянется, ляжет по фигуре. Браслеты — не по рукам и не по ногам¸ ошейник — не по шее. Мои мне не налазят.

— Каптёркой занимаетесь?

— На водокачке только что не ночую.

— Каптёрка в башне, вне расположения лагеря под куполом-ПпТ?

— Вы распорядились найти подходящее место, я и нашёл. В подполье, тайной будет. Пираты на шарах прилетят, где нас, думаете, запрут? В башне водокачки. Чтоб в ней, вне «миски», поздыхали, чтоб рук не марать. А мы там спокойно оденем экзоскелеты, доспехи, вооружимся ножами и сапёрками. И продсклад там же, в каптёрке определю.

— Разумно… Продовольственный склад в каптёрке… не лучше ли в подполье столовой, в вагоне-ресторане, разместить, где при колхозе вашем был? Ладно, закончим обустройство лагеря, решим. Священник на вас, старожилов, рапорт подал: перед сном не молитесь.

— А пусть поживёт здесь с нашего.

— Придать кого из пехотинцев? Идти на базу ночью.

— Мне провожатые только обуза.

— Старшине передадите моё распоряжение вызвать утром лейтенанта с ефрейтором.

— Слушаюсь.

Лебедько ушёл, и я, наконец, завалился в гамак. Уснул, только голову приткнул к импровизированной подушке из свёрнутой в валик хэбэлёнки с ботинками и крагами.

Утром разбудил старшина с докладом о прибытии лейтенанта и ефрейтора. Я с трудом разлепил веки и увидел длинного, худого как жердь лейтенанта Крашевского и высокого, но все же на полголовы ниже офицера, неполного, но с животиком, круглолицего ефрейтора Хлебнасущенского. Он стоял «руки по швам» и, пряча пальцы за «крыльями» красноармейских галифе, почёсывал тайком бёдра.

Доложились.

Приказав отвернуться, я уселся в гамаке, достал из котелка зубной протез, развернул подголовный валик из хэбэлёнки, поставил на пол ботинки с крагами. Не удосужившись повернуть подчинённых к себе лицом, спросил в спины:

— Кто матчасть охраняет!

— Прапорщик Лебедько! — отрапортовал лейтенант.

— Он же ночью ушёл на базу прусскую.

— Вернулся.

— Один?

— C Камсой.

— Что такое?

— Привёл лейтенанта медицинской службы Комиссарова.

— Вчера вы… не пели. На кладбище не ходили. Без прапорщика не смогли? Или голосов замогильных боитесь? А, лейтенант?

На этом моем вопросе Крашевский ссутулился, а ефрейтор насторожился, прекратив чесать исподтишка бёдра. Не дождавшись ответа ни от одного, я скомандовал:

— Слушайте мой приказ: на плац — и по сто тридцать кругов сделать, чтобы протрезветь до завтрака. Бегом… арш!

Позёвывая, запросил у комлога время. До подъёма оставалось ещё двадцать восемь минут: «Переусердствовал старшина». Проделав манипуляцию с обувью, хэбэлёнкой и протезом в обратном порядке, улёгся в гамаке на живот и крепко уснул — так крепко в последний раз.

До завтрака зашёл в амбар. На охране матчасти стоял Крашевский. По углам спали Лебедько и Комиссаров. Проверил печати на фляжках, одну взял. Распорядился разбудить через десять минут прапорщика, направить его с лейтенантом на воинское кладбище, и передать, чтобы по дороге зашли в столовую за кружками.

…Комиссаров — тщедушный, небольшого росточка мужичок, одет в застёгнутый на единственную пуговицу медхалат и телогреку, в которой из пропалин торчала вата. Обут был в кеды. Видимо, в одних трусах: ноги под медхалатом, ему ниже колена, голые. Икры шерстью, как у макаки, заросли. Не шёл — еле плелся, уцепившись за резинку адидасовских брюк прапорщика (приоделся на кладбище). Только подойдя близко и услышав звук свинчиваемого с фляжки колпачка, поднял голову, оживился.

— Хворает фельдшер. Разрешите поселиться ему в больнице — Крашевский присмотрит, вылечит, — протянул прапорщик мне три кружки.

Я не остановил его — не возмутился, потребовав доложиться всем по форме, не называть военврача фельдшером, а медчасть больницей. Разлил молча.

Прежде чем выпить поминальную у дядиной могилы, Комиссаров, не сводя с меня глаз, запустил пальцы себе в усы и бороду, вырвал резец и положил поверх надписи, вырезанной по дну армейского котелка. Обелиски сделать на острове было не из чего, по идее Лебедько из половинок разрезанного надвое пенала для зарядов к ракетницам наформовали глиняных столбов, обожгли огнебаллистой и на верхушки насадили эти самые котелки с надмогильными по дну надписями. «Этот мстить будет не на живот, насмерть», — воспринял я всю эту церемонию медика.

Ветерок откинул пряди волос с висков, и я увидел мочки ушей лейтенанта — бутылочками настолько крупными, что, видимо, боясь обрыва, Комиссаров воткнул их «донышками» в раковины ушей.

Выпили.

— Помянем и комиссара с разведотделением вашей роты, — занюхал лейтенант высушенной банановой кожурой, прежде им вымоченной в кружке со спиртом: — Погибли они по недоразумению, но держались героями.

Прошли к братской могиле разведчиков, выпили и здесь.

— А теперь пойдёмте, помянём крестьян.

Обогнули купол-ПпТ, наблюдательную вышку и вышли к крестьянскому кладбищу.

Лейтенант подвёл к одинокой могиле в углу погоста, дальнего от башни водокачки. Готовились к похоронам, я к холмику подошёл, миски с надписью на обелиске, как на других, тогда не было — дощечку с креста из мотыжных тяпищ снял Лебедько, скопировать с неё надпись на дно миски. Мне сказали, что покоится здесь основатель и первый председатель колхоза «Отрадный», убитый давно при невыясненных обстоятельствах. Сейчас прочёл мельком:

ХАРИТОНОВИЧ АННЫ

ПАУЛЬ КАСТРО

01.10.2151. Х 16.02.**24

Основатель и первый председатель

колхоза "Отрадный".

Биохимик, нейрохирург, академик

Если верить дате, родился покойный за двадцать лет до Судного Дня Последних Стариков — во время Хрона. И в паспорте у него, как у послехронных землян с презрением относящихся к безродным небёнам-марсианам, была сделана правка: сначала прописано отчество, затем имя матери, только после имя собственное и фамилия.

— И твою душу, да упокоит Господь, — явно двусмысленно, глядя мне в глаза, произнёс Комиссаров и подставил кружку под флягу. «Будет мстить. Но дурак, похоже. Рисуется, строит из себя мстителя, Что алкаш, то к бабке не ходи», заключил я.

Помянули и крестьян-отрадновцев.

Лейтенант назюзюкался так, что прапорщик под «миску» и в медчасть нёс его на руках.

После отбоя я — спокойно, теперь не таясь от Крашевского — опустил «челюсть» в котелок, завалился в гамак и уснул. Но ненадолго, разбудили удары в стену снаружи казармы. Оказалось, шалило разведотделение ефрейтора Селезня. Их, как прибыли в лагерь, разместили отдохнуть с дороги в медчасть, а ночью Комиссаров, объявив, что карантин закончен, направил в казарму. Сказал разведчикам, что клизмы им он весь вечер ставил по приказу ротного медика лейтенанта Крашевского, который сейчас спит в казарме, один в офицерском притворе. Селезень намёк понял, и все четверо по стене молотили дружно и вдохновенно. После этого случая, считал ефрейтор, я на его отделение «не зуб — весь бюгель заточил».

Я выскочил из гамака, оделся, обулся и тоже принялся молотить по стене. Гремело, пока разведчиков не остановил лейтенант с нашивками медицинской службы. Крашевский после дневной смены на охране матчасти весь вечер проспал в офицерском притворе, а после отбоя я его досыпать отправил на новое место постоя, куда он и направлялся со своим гамаком, прежде зайдя в гальюн. О прибытии отделения Селезня он не знал, и карантина никому не назначал.

Этой же ночью после построения роты «по тревоге» и раздачи нарядов вне очереди мне приснился сон — похороны прусских солдат и крестьян Отрадного. После снился каждую ночь, все шесть лет на острове. И всегда до мелочей одно и то же — будто ленту кино кто мне крутил.

Хоронил я один. Президент Пруссии, члены следственной комиссии адмиралы и генерал, капитан Кныш, его команда и моя рота наблюдали за всем, расположившись на крыше гондолы дирижабля «Распутин» под прикрытием зонтообразного корпуса. Снаряд ЧНП блуждал по воздуху между кладбищами через центр разрушенной и сожжённой деревни — без купола-ПпТ, который перед артатакой был прусаками деактивирован. В бою этот снаряд в виде развёрнутого «ковра» парил над местом скопления противника и выискивал солдат-роботов, а засекал кого, распадался на «платки» и «простыни», которые, пикировав тем на головы, пеленали по рукам и ногам. В трагический инцидент на острове с участием моей роты, спеленал отрадновских крестьян, которые и были «ковром» приняты за этих самых солдат-роботов, потому как дышали через респираторы и одеты были в одеяния с набивным цветастым рисунком — сошёл за камуфляж. Сейчас ни кому не угрожал, только мне одному.

Я разносил гробы и «мумии» (крестьян в «простынях» — гробов на всех погибших не хватило) по могилам. По паре трупов в саване или в цинковых ящиках на плечах таскал. Нести к крестьянскому кладбищу — под гору — ещё куда ни шло, а вот на воинское — в гору с гробами — требовало сноровки и стоило мне немалых усилий, даже будучи облачённым в экзоскелет. В комби-ком на тушканчиковом меху потом исходил: аккумуляторы системы охлаждения почему-то не подзаряжались, даже от быстрого бега.

Редко удавалось взглянуть на зрителей. Адмиралы и генерал наблюдали за мной в бинокли на козырьках фуражек, руки их были заняты бубнами. Мои марпехи прильнули к прицелам ракетниц, шмелетниц, огнебалист и «М-36», кнышевцы не отрывались от «колашниковых» без оптики. Слепой, Президент Пруссии сидел, высоко задрав голову с волосами чернее вороньего крыла, хотя я его помнил седым, как лунь. Он дул во флейту.

Управившись с гробами и мумиями, я волок к крестьянскому кладбищу труп кобылы — ползком, бюгелем закусив подкову на задней её ноге. И тут начинался обстрел «лазерной дробью». «Умки», артиллерийские установки шарового лазерного огня, стояли вдалеке на высокой сопке, одни сиротливо — без расчётов, стреляли сами. Как ни спешил, «лазерная дробь» всякий раз отсекала трупу голову по самый хомут. Откуда-то взявшиеся коты и кошки шли за мной строем шеренгой по четыре, им дробь, накрывавшая каждый квадратный дюйм земли, и мне трепавшая доспехи, нипочём. Коты время от времени покидали строй помочиться у юрт, и почему-то по-собачьи и точно так, как это проделывал мой дог Цезарь, который в стойке задирал не только заднюю, но и переднюю ногу.

Когда я спихивал кобылу и следом бросал её голову в братскую могилу, коты с кошками следом туда прыгали. «Ковёр» повисал надо мной и пускал «платки» с «простынями». Упелёнанный, я валился в яму на котов. И в этот самый момент осознавал, кого ещё я видел под дирижаблем. У гондолы стояли солдаты в обмундировании Красной Армии, при «мосинках», автоматах «ППШ» и поставленных на ножки перед строем противотанковых ружьях; по сторонам от строя сидели гурьбой крестьяне Отрадного — мужики и бабы. С лева — председатель колхоза «Отрадный», бинтовал голову моему ротному комиссару; справа — мои разведчики, у кобылы роды принимали. В центре же всей этой сцены, по-татарски поджав под себя ноги, сидел дядя. В руках он держал тюбик с тушёнкой. Скручивал колпачок. Больший в размерах, чем обычно тюбики с синтетической пищей, круглый в сечении, охристо-красного цвета, с колпачком по форме в половину шара, туб этот напоминал знаменитого дядиного «слона» — в состоянии демонстрации своей наилучшей формы. Резьбу заклинивало, и дядя откусывал колпачок. У его ног в ожидании угощения крутились вьюнами коты и кошки.

Ведь все они в могилах!

Кого же я похоронил?!

Звучали бубны и флейта, все смеялись, опускался занавес…

Просыпался я в поту на полу, с болью в бюгеле. Поднимался и снова валился в гамак. Сон снился заново…

Той ночью, когда сон приснился в первый раз, я понял, что если оставшиеся в живых дядины подчинённые и не намерены мне мстить жестоко, то козни всякие строить будут. Вот, похоже, взялись. На поминках денщик Чон Ли подсел ко мне и посоветовал отменить уставные отношения, рассказав, как всё было у полковника Курта в бытность его председателем колхоза «Отрадный». Лебедько Крашевского к пьянству совратил, а медик ведь спиртного в рот не брал. Не втянул бы и небёнов-мальчишек. Хлебонасущенский кормит — лучше голодным ходить. Теперь вот Комиссаров с Селезнем присоединились. Первый, хоть и слаб с виду, но зуб одними пальцами выдрал, второй — та ещё, видно, птичка. На очереди Мелех, Крынка, Пузо Красное — и эти что-нибудь отчебучат.

* * *

Утром я вызвал Крашевского, Лебедько и Хлебонасущенского.

Вошли в отгородку и построились по ранжиру: лейтенант во главе шеренги, прапорщик в центре, ефрейтор крайним; первый стоял, прикрывая на бедре ладонью оттопыренный карман, от второго разило перегаром, третий не почёсывался тишком, что меня удивило.

— Что в кармане, лейтенант?

— Клизма.

— Какая ещё клизма?

— Обыкновенная. С поста по охране ротного скарба я.

— Материальной части, лейтенант.

— Виноват! Материальной части.

— Медконтейнера на месте?

— Так точно. В процедурной заперты.

— Код замка?

— На ушко могу сказать.

— В рапорте по должной форме доведёте. Что в клизме?

— Усыпляющее.

— Для чего?

— Мирный близко, да и Быково недалеко… ночами мужики заявляются. Старшина пока спроваживал без эксцессов. Пацаны шастают по сопкам, часовой на вышке не раз от «миски» отгонял. Вам не докладывали, будить не хотели.

— Я на охрану имущества нож выдал.

— Нож у прапорщика Лебедько.

— Нет, я как распорядился? По смене передавать. Прапорщик, приказать надо?

— Сегодня матчасть в амбаре последний день, — вместо прямого ответа докладывал Лебедько, — к вечеру в каптёрку перенесём. Ножом я стеллажи украшаю: узор режу. Из эстетических и практических соображений: узор клинковый — магический.

— Какой-какой?

— От затопления, пожара, обвала оберегает, воров отваживает, пиратов с цели сбивает.

— Бросьте, прапорщик. Назначаетесь вы не только каптенармусом но и бессменным часовым по охране каптёрки… А по чему режете? Откуда дерево? В посёлке все сгорело. Да и было ли что здесь деревянное? Юрты и чумы пластиковые. Леса на острове нет — ни кустика.

— Стеллажи из глины, газовой горелкой обжёг. Сварочный аппарат и ранцы я принёс, Ефрейтор Селезень с командой трубы приволок. Остались на базе ещё обрезки — надо бы и за ними послать. А то пацаны уволокут. Со временем гамаки на нары заменим, из труб сварю.

— Матрасы Президент Пруссии оставил?

— Вместо матрасов гамаки нацепим, настилы из гофры соорудим, чтоб не поддувало, да и задницу над собой не видеть — нары двухъярусные.

— Ладно, прапорщик, режь свой магический узор от воровства. Нары нам не понадобятся, в гамаках год перекантуемся. Да и ранцы школьные ни к чему, храни в каптёрке. Ефрейтор Хлебонасущенский, вспомни какою-нибудь фразу, услышанную тобой из-под надгробья.

Повар вздрогнул и замер, уши его (в полблина размером), дёрнувшись, затряслись как пружинные. Как будто не поняв вопроса, невинно улыбнулся, полностью показав свои передние зубы. «Прекрасней» улыбки я ещё не видел. У него зубы скрутило, нижние наружу, верхние под зоб. Хорошо, не сильно, внятно говорил и пел.

— Когда на крестьянском кладбище пели, — помог я ему вспомнить, и уточнил: — Пили.

Повар воровато закосил на меня, сидевшего на ящике низко. Прежде чем ответить, затравленно покосился в сторону — видно, хотел встретиться взглядом с Крашевским, но выпуклая грудь и необъятный живот каптенармуса скрывали лейтенанта.

— Это приказ! — поторопил я.

— Из-под чьего надгробья, там их много?

— Понимаю, пели-пили в каждый очередной раз у другой могилки, в надежде, что в этом месте покойник голоса не подаст. Докладывай!

— «Придёт час, и мы в-восстанем, братья! И первым, кому не поздоровится, будет м-майор!» — выдавил из себя.

— Ну, поверить можно, покойники не знают, что меня разжаловали до капитана. Лейтенант Крашевский!

— Эта фраза звучала чаще всего, и всякий раз как пили на посошок.

— Иронизировать изволите, лейтенант?

— Никак нет, товарищ майор!.. Виноват, — капитан… Доложил, как есть.

— Прапорщик Лебедько, — обратился я к каптенармусу, — погоны майорские вы забрали, где капитанские? Вы слышали эту фразу? — Рывком поднялся я и стал близко, грудь в грудь.

— Разумеется. Все слышали и я не глухой, — невозмутимо ответил Лебедько. — Насчёт вашего разжалования — загвоздочка вышла: звёзды малые в наличии есть, но погон младшего офицерского состава нет… Есть петлицы с капитанскими ромбами, Селезень доставил с базы. Выдать?

— И что же, никто эту замогильную угрозу не догадался записать на комлог?

В офицерском притворе повисла тишина. Я вытягивался, стараясь заглянуть Лебедько в глаза, но тот запрокидывался всё дальше назад.

Лейтенант и ефрейтор молчали.

— Я записал, — сдавленным фальцетом, оттого что глубоко назад откинул голову, ответил прапорщик.

— Прокрути! — отступил я назад и сел на ящик.

Прапорщик нехотя достал комлог и, поколдовав кнопками, вытащил фразу: «Слышите, братья, кто-то чокается там наверху? Но не за наш упокой пьют».

— Комлог сюда!

— Пошутить хотел маненько. Скукота же.

— Прапорщик Лебедько!! — привстал я с ящика. — Какой пароль? — сел я с отданным мне аппаратом.

— Резьба клинковая.

— Резьба клинковая, — проговорил я пароль на доступ и распорядился: — Комлог, найди в записях фразу со словами: «И первым, кому не поздоровится».

Из аппарата прозвучало: «Придёт час, и мы восстанем, братья. И первым, кому не поздоровится, будет майор. — Я тут же потребовал назвать время записи: — Пять часов, сорок восемь минут, пятьдесят четыре секунды».

— Лейтенант и ефрейтор, вы не только в ужин, но и ранним утром до подъёма поёте на кладбище? Не слышал. Чья идея там петь? Пить!

Крашевский и Хлебонасущенский стояли, вытаращив глаза в потолок: они припоминали и начинали всё понимать. Прапорщик упредил.

— Разыграл я их. От скуки ж помереть можно. Не замечали, что комлога на мне нет, в кирзач за голенище засовывал, — смеялся на последних словах Лебедько и расталкивал локтями стоявших по бокам.

Я положил комлог на ящик, встал, одёрнул хэбэлёнку без погон и туже затянул на талии ремень.

— Балаян!

— Слушаю! — вскочил в притвор старшина роты.

— Доложи, чего хотели мужики.

— Да какие мужики. Очкарики. Представились докторами, кандидатами наук и полезли с дурацкими вопросами, не привезли ли мы случаем с Марса периодику последних лет из области кибернетики, квантовой механики и роботостроения. Я пошутил, сказав, что из области подрывного дела прихватили. Так заинтересовались. Предложили сменяться на жмых. Я не понял, попросил пояснить. Оказывается, — вы сейчас умрёте со смеху, — жмых, это отходы производства растительного масла из подсолнечных семечек. Каково?! Жмых их нам нужен! Остыли, когда сообщил, что записи у нас сделаны на комлоги военного образца. У них они — откуда. Стояли, ай-пады в руках вертели — задавались. Вот пацаны, те досаждают. Намедни Чона Ли отметелили, за ворванью в Мирное сходил — не, умереть не встать — камин в столовой топить. Ворвань, если не знаете, китовое сало.

— Строй роту.

— Слушаюсь. У Чона Ли на гимнастёрке — она с плеча лейтенанта Комисарова — погоны младшего офицерского состава. Звёздочек нацеплю.

— Товарищ капитан, разрешите обратиться, — встрял Крашевский.

— Разрешаю.

— Можно лейтенанта Комиссарова куда-нибудь в другое место расположить? Как военный медик он потерял квалификацию. Из лагеря приволок засушенные корки, утверждает, что они не банановые, а с островной ягоды слуплены, и просит в пеналах процедурной хранить. Знахарством, похоже, занимается. Неопрятен, разит от него, один медхалат под ватником носит. Воняет весь камсой, ей-богу.

— Он офицер медслужбы, потому место ему в медчасти. Корки пусть хранит, где хочет, только не в процедурной. Погоны у Чона Ли, старшина, спороть и отдать каптенармусу, он звёзд нацепит… С этого дня норма расходования дезинфицирующего средства — одна клизма в сутки… На троих! Для вдохновения. За гальюном в ужин тяпните, и петь на плац.

— Клизма на троих? Да мне одному, что слону дробинка.

— За гальюном внутриочково примешь, — ранит, — предложил выход прапорщику лейтенант.

— Уксусу и перцу дам подмешать, — пообещал злорадно ефрейтор.

— Не слышу «есть»! — гаркнул я.

— Есть!!!

— Ефрейтор, если ещё когда на завтрак подашь филе белуги с компотом и мороженым на десерт, одного заставлю все съесть. Вообще тебе надо переучиваться готовить. Скоро забудешь консервированные кораллы цвета пищи — на натуральные продукты перейдём. Созреет пшеница, уберём, зерна намолотим, муки смелем — хлеба настоящего напечём. Не мы, правда, пахали, сеяли и пололи, но не пропадать же урожаю. Разживёмся снастями, настоящей, не из кораллов, рыбы поедим. Кстати, истопник Чон Ли в Мирное за ворванью ходит, почему бы ему не принести свежей рыбы, на жарёнку. Можем обменять на белугу в консервах, выгодно.

— Не дадут и не обменяют, — сокрушённо вздохнул повар, — ворвань китовую предложат, но есть её кто захочет. Сало. Жир.

— Ладно, на консервах с хлебом, урожай соберём, перезимуем. Колпак поварской не размазывай по башке, все равно ушей не скрыть.

Лебедько хмыкнул и пробурчал в нос: «Ага, перезимуем. Жмых с ворванью сниться будут».

— Разрешите идти, мне завтрак приготовить успеть надо.

— Что на завтрак?

— Эта… Белуга и компот. Но мороженого нет — кончилось.

— Иди, ефрейтор, с глаз долой.

— Провизию экономить надо бы.

— Старшина, это почему? Разве до лета не хватит?

— Капитан Кныш располовинил, втихую, это вместо того чтоб нас снабдить из запаса «Распутина». Правда, флотских макарон не пожалел. Перед самым вылетом и загрузкой в дирижабль поставил меня в известность, я посчитал с вами согласовано. Ну, НЗ ещё остался. Кругом поля с поспевающими овощами, протянем год.

— Ну, ну, — пробурчал прапорщик.

— Ладно, прорвёмся. Ефрейтор, если чешется, можешь на время скатать трико.

— Боюсь, поздно.

— Это почему же?

— Не чешется уже. Щетина в трико проросла. Докладывал старшине роты, что скатать надо бы, а он отказал. У плиты — специально на кухню приходил — ловил и заставлял раскатать.

— Немедленно скатать!

— Боль я вытерплю, но трико испорчу: с волосом в браслетах и ошейнике заклинит.

Я повернулся к Лебедько:

— Как быть, прапорщик?

— Выход один, прикладывать примочки из отвара тех корок, что у Комиссарова есть, волос и отомрёт.

— Яд?

— Ягода.

— И цветочки будут?

— И цветочки будут. А как же.

— У Чона Ли, надевал трико, я на теле такого меха, как у вас и старожилов, не заметил.

— Ему оскомина «ударяет» в ногти и в яйца.

— Как понимать?

— А так и понимать. Ногти на руках и ногах он подстригает каждый день до и после сна, мошонка у него, видели, в жбан не влезет. В яйце китайца по жбанку «белка». Я показал ему, как сдаиваться, так он такие глаза сделал. Тёмный народ.

— Ладно, прапорщик… Лейтенант Крашевский, вам задание: проследите, чтобы у пехотинцев подобных рецидивов не возникло. Вообще исключите из рациона эту ягоду. А ту, что Комиссаров принёс, заприте в процедурной и кода от замка ему не давайте. Отвар приготовить Хлебонасущенского лечить, сами лично отопрёте. Прапорщик Лебедько, после построения зайдёте ко мне с капитанскими погонами и предложением, на что мотыги выменивать будем. Надо, что полоть?

— Пшеницу.

— Пшеницу? Полоть?

— Ну да.

— А другие культуры?

— У подсолнечника корень зачах и цвет опал, свёкле давно кранты. Топинамбур, но его полоть не надо, так растёт.

— А на дальнем поле, том у которого мы высадились и где атакованы были? Там мак вперемежку с топинамбуром растёт.

— Дальнее поле, так и называем «Дальним полем». Миряне сейчас обрабатывают, осенью уберут, им детишек отрадновских кормить надо.

— Что ж, на «энзэ» протянем. Порцию, старшина, урезать. Лейтенант, затяните резинки на крагах. А вы, прапорщик, эти как их?.. кирзачи носите, так носки почаще меняйте.

— Портянки у меня.

— Чего-чего? Заменить на носки.

— А есть моего размера?

— Ладно. А ты, ефрейтор, дрочишь — «чехул» простирывай. Кру-гом! В строй марш… Кто матчасть охраняет?!

— Селезень!

— Селезень!

— Селезень!

В утреннее построение я запретил марпехам посещать крестьянское кладбище. Приказ был не совсем понятен — никто туда не рвался. Прибирать могилы? Надобности не было: холмики скоро занесло песком, остались одни столбики. Цветы возложить? Не растут на острове, и венков из «искусственных» здесь не сделать. Сам я ходил только на воинское — к дяде, комиссару и разведчикам.

* * *

Старший лейтенант Витольд Мацкевич прибыл на Бабешку с задачей найти места произрастания оскомины. Он, военный врач Твердыни, на острове делал строителям, а впоследствии и дядиным марпехам, прививки, вот тогда ягода и заинтересовала его, доставил образцы в ЗемМарию и провёл исследования.

Когда экспедиция в составе Мацкевича, семерых погонщиков, тридцати лошадей и буйволов, навьюченных плугами, боронами и тюками прессованного сена, входила в деревню, я сидел в тенёчке и молил Бога: «Пронеси, Господь! Мужикам разглашать запретил, хлопцам не дай прознать или самим догадаться, что говядину и конину можно есть, что на посадке семян и уборке урожая можно использовать лошадей и буйволов, плуги и бороны».

Мацкевич попытался посвятить меня в свои изыскательские намерения, но я его, занятый своими заботами, остановил, — не дослушав махнул рукой.

А после обеда произошёл неприятный инцидент.

Во время мёртвого часа ко мне в председательский закуток зашёл Мацкевич — приволок коробку тушёнки. Извинялся за то, что не сразу отдал — забыл в суматохе. Я, высасывая из тюбика пингвинье мясо, укорял за то, что не прихватил для нас в Антарктиде одежды — эту просьбу Коменданту Крепости всякий раз оказией слал. Свинчивая колпачок со второго туба, врач клялся и божился:

— Оббегал все инстанции, знакомых, но не дали почему-то. Слышал, что Комендант Крепости лично запретил.

— Курева можно ж было привести из Руси, — возмущался я.

С едой и одеждой на Бабешке туго, но с куревом — совсем никак. Мацкевич, намётанным глазом подметив, что я «разогреваюсь», вызвался сбегать стрельнуть папироску у погонщиков. И вдруг стукнул себе по лбу:

— Я же вам письмо от жены привёз!

Я тушёнкой поперхнулся, а он положил на коробку флешку и дёру из закутка.

…Раз за разом слушал я послание жены, прокручивая диск в комлоге, а Мацкевич, тем временем… перепахивал поля с только что занявшимися всходами. Прошли плугами — с углов через центр «крест-накрест».

Пахали по всходам!

Вожак табуна, породистый волжский тяжеловоз по кличке Донгуан бегал за начальником экспедиции, пытаясь заглянуть тому в лицо. Мацкевич прятал глаза, и всё тыкал в конскую морду жетоном «Булатного треста», на котором значилось: «Мацкевич Витольд Остапович — старший лейтенант медслужбы гарнизона Твердыни, специальный уполномоченный и поверенный Администрации БТ, начальник научной экспедиции. Всем неукоснительно оказывать всяческое содействие». Естественно, Донгуан читать не умел, а красный цвет жетона его как самца раздражал. Лягнув на пути упряжку буйволов-тупиц, жеребец бросился искать председателя хозяйства. Ворвался в барак — и галопом по гулкому помещению, прямиком ко мне в председательский закуток, где… получил по морде и свалился с копыт. Это я успел стать в бойцовскую стойку и двинуть радетеля колхозного добра мастерским ударом карате. Опустошённые тюбики валялись по всему полу и под нарами, собирать времени не было, а за занавеской не мог я видеть того, что несётся по бараку конь. Подумал — Силыч. Прознал о поступившей тушёнке и теперь по долгу службы заведующего хозяйством спешит оприходовать, как полагалось. Я чуть ногу не сломал! Хорошо, удар пришёлся по мягким лошадиным губам, и силу рассчитал на массу, как у коня. Взъярился, готов был измолотить Донгуана в отбивную, но остолбенел, вдруг увидев в зрачках его глаз «кресты».

Обратно по гулкому помещению Донгуан проскакал аллюром со мной на спине. Полеводы в гамаках не могли понять, что за переполох. Коня пронёсшегося туда-сюда по проходу меж рядами нар они не увидели: потолочные люки по случаю мёртвого часа были закрыты, а плошка на тумбочке дневального была им же — его задом — затушена, как только Донгуан ворвался в барак. Переждав «обратный ход», сплюнули и полезли назад на нары.

Обскакав все угодья, отмеченные уже «крестами», на «Дальнем поле» я сыскал-таки Мацкевича, а с ним Крысю и Камсу.

Подъехал тихо. Сидели медики кружком на корточках у кучки оскоминицы с редкой и чахлой ягодой. Двое «чистили» третьего за то, что не предупредил вандализма. Ведь знал, что растёт оскомина только на этом «Дальнем поле», и что вся уже выкопана.

Камса чуть не плакал:

— Да поймите, на плуги я надеялся.

Донгуан рванул с места, и я, не удержавшись за холку, угодил в кучку.

Поднялся — все исподнее вымазано, в «гуталине». И в лыч — одному, второму, третьему. Разъярён так был, что на людях не остановился, принялся за скотину мирно стоявшую в ожидании корма.

Прекратил я махать руками и ногами только тогда, когда положил обе упряжки, включая и Донгуана. Оплошал в азарте.

Уставший и остывший, я с тоской поглядывал на поверженных. Лошади одной упряжки встать боялись, буйволы другой, лёжа, засыпали. Донгуан один поднялся — ему, вожаку, валяться в пыли не пристало. Смотрел на меня пугливо, с укором и обидой.

Хлопцы, выбежав из барака и кинувшись за мной вдогонку, по пути перехватили погонщиков шедших за сеном, и, завидев издалека как я расправляюсь с буйволами и лошадьми, принялись мутузить мужиков. Земляки, следом подоспевшие, вызволили. Остались они приводить погонщиков в чувство, небёны, прибежав ко мне, глаза отводили: им, молодым, было неловко — нокаутировали неспешных, рассудительных и пожилых русичей, настоящих крестьян.

Я сел на землю осмотреть пятку, вспоротою рогом буйвола. Подошёл Брут и поставил на землю рядом мои ботинки. Силыч присел осмотреть рану. Из подсумка достал ягодину, оторвал от клубня пузырь, вывернул наизнанку и, соскоблив ногтями «анютины глазки», скатал. Презерватив. Не отличишь, если бы не был таким прозрачным, а был цвета, например, персика, и исходил от него персиковый же аромат. Оно и от свежей, только что сорванной ягоды пахло гуталином, а от этой подвявшей несло как из нужника. Оторвал Силыч кусочек от кожуры, вложил в «кольцо», и все это, помазав чем-то из пенала, приложил к ране. Такую же операцию проделал и с пальцами на ногах, руках, коленях. Ботинки помог надеть. Краги связал и повесил мне на шею.

Не я вас уберегу, думал я о лошадях с буйволами, наблюдая за тем, с каким энтузиазмом хлопцы помогали оклемавшимся погонщикам поднять упряжки, а то спасёт, что небёны ещё с неделю-другую будут сыты батонами и флотскими макаронами. Да и прикроют экспедицию, потому как нет больше оскомины, не родит оскоминица.

Костяшки на кулаках и коленках саднили, пятку жгло огнём, хотелось тушёнки.

Подвели начальника экспедиции.

Хрона ты забыл сразу отдать тушёнку, и письмо жены специально попридержал, чтобы мне всучить во время мёртвого часа, а самому без опаски искать оскоминицу на полях с посевами, не встав с песка, из-подо лба взирал я на Мацкевича.

Врач с трудом поднял руку и сунул мне, сплёвывая кровь, жетон стороной с надписью МАНДАТ и строчками: «Предъявителю сего дозволяется производить на угодьях колхоза «Отрадный» научные изыскания любыми методами и средствами». Потом подал свиток пласт-паперы из коралла цвета писчей бумаги. С водяным знаком Правительства Марса и сургучной печатью.

— Контракт, — сказал и выплюнул зуб.

Я прочёл. Документ был странным, суть текста сводилась к тому, что колхоз «Отрадный» освобождался от обязанностей поставок на Марс лекарств, — как подчёркивалось, ещё на шесть лет. Требовалось только значительно увеличить посевы подсолнечника, а эта культура требовала, как ни какая другая, тщательной прополки. Прочтя документ, я, мужественный офицер спецназа, ныне стойкий председатель колхоза и ищущий, с творческой жилкой агроном, впал в несвойственную мне меланхолию. Оставаться на острове ещё шесть лет! На Земле! Лично я никак не рассчитывал. Лучше под трибунал и провести остаток жизни изгнанником в «найденной норе», но — в Метро, на Марсе. С женой и детьми, с друзьями на одной планете.

До ночи не находил себе места. А утром полеводы, обеспокоенные неявкой председателя в правление на распределение нарядов, нашли меня в амбаре. Здесь их руководитель сидел, обалдело уставившись на скульптуру. Ночь я месил островную глину и к утру выдал.

* * *

В амбар подавался природный газ согревать от буржуек урожай зимами, топили газом привозимом в кухонных баллонах от котлована. За основу скульптуры я использовал незадействованный отвод трубопровода по всему помещению, согревавшего здесь воздух. Почему и нашли меня в амбаре: Хлеб пришёл заправить баллон и застал меня заканчивающим лепить лошадь — на отводе, применённом в качестве каркаса. Отвод из двухдюймовой трубы, в два с половиной метра длиной, с концом, загибавшимся к низу, был прислонён к стене, я его выволок на середину пустующего помещения и закрепил на двух, из труб таких же, «козлах». Отличный каркас для скульптуры. Лошадь, почему вылепил? Под впечатлением все ещё был: упряжки положил. Скульптор из меня ещё тот, а тут получилось, и не просто хорошо, великолепно. Как живая стояла. Лепил я лошадь — не конкретно коня или кобылу, последняя получилась как-то сама собой. Жеребьих гениталий под брюхом не сделал; хвост получился коротким, подрезанным, задранным вверх и в сторону, аккурат над обрезом трубы проникавшей в лошадиный круп… над заднепроходным отверстием. Другая часть трубы, загнутая к долу — шея — обрывалась сплющенным концом в открытой пасти. Обмазал глиной — получился язык. Пасть открыта широко, язык высунут далеко, голова склонена, чуть ли копыт недостаёт. Ноги передние отставлены далеко вперёд, прямые, как палки. Задние ноги поджаты глубоко под брюхом. Будто летела во всю прыть и резко в страхе затормозила, неистово заржав, упёрлась передними ногами и мордой в землю. Дома мой дог Цезарь в такой позе потягивался по утрам, научился у дружбана попугая Гоши; попка, имея только две ноги, упирался как-то плечами и клювом в пол клетки, топил лапки в перьях под брюшком, распушив хвост, зад задирал высоко, выше головы. Показывал самочке ему в пару купленной, как себя вести, но та так и не поняла ухажёра, так и сбежала в форточку девственницей. Ещё не высохшую статую хлопцы, разрезав надвое по хребту, шее и голове, освободили от хребтовой трубы, оставили для устойчивости козлы-ноги. Силыч половинки сложил, склеил и обжёг газовой горелкой. Получилась… кобыла — от живой не отличишь. «Зая», окрестил прозвищем моё создание Брут. Получилась скульптура очень реалистичной, только мутновато-прозрачной, потому что после обжига с остеклителем глина в стекло спеклась. Но реализма осталось. Потому видать, что когда избитый мной упряжки загнали в амбар, вожак Донгуан весь табун оттуда выгнал. Всю ночь модуль, некогда бывший ротным пищеблоком, сотрясался, сползал по глинистому склону, пока не упёрся в вагон-ресторан, колхозную столовку.

Трое медиков в расстройстве подытожили и прослезились: за пять лет взвод, из-за отсутствия профессионализма в выращивании ржи, подсолнечника, пряностей, и нелюбви к топинамбуру, слопал всю оскомину, в тюльку подмешав и в пюре. Днём Мацкевич ушёл с упряжками в сопки искать ягоду там. Крыся, не поверивший в успех, запил. Пил и ссорился с Камсой. Оба клянчили у Хлеба киселя, у Силыча бражки, у полеводов тюльки. К вечеру Крыся выглядел, как Камса — таким же алкашом со стажем. Всем до чёртиков надоели, только завидев троицу, ретировались и разбегались по сторонам.

* * *

Что я делаю, самогонка в объёмах промышленного производства, мучился я. Земмарийцы меня проклянут. Но жить как-то надо. Только бы согласился мирянский председатель. Как он ещё отнесётся к предложению? Совместный бизнес организуем, мечтал я, с определённым разграничением сфер деятельности у компаньонов. Самогон будемгнать и продавать в ЗемМарии. А как прикрытие — торговать семечками. Запущу Силычеву «домну».

Идею заняться бизнесом я не вынашивал, пришла она мне в голову после ознакомления с контрактом — в амбаре за лепкой кобылы. Ещё шесть голодных лет — нет уж в жопу сельхозтруд, только бизнес. Чем конкретно займусь, решил чуть позже, когда голодный пришёл в столовку, оставив в амбаре гогочущих мужиков и смущённо похихикивавших с сальных шуточек Камсы хлопцев. Тот по плечо засунул руку под хвост моему творению.

В столовку я вошёл через дверь кухонной половины и стал невольным свидетелем таинства: Хлеб ложкой помешивал на сковороде валюту. Жарит «макарики». Без спирта очищает, догадался я. Ноу-хау Силыча, от Селезня слышал о том. А я-то всё гадал, как, на чём спирт экономился. Мне в затребованном рапорте завхоз раскрыл, но я прочёл тогда как-то без внимания, чистит валюту не одним спиртом, а каким-то ещё и своим способом, ну и ладно. Накануне прибытия экспедиции Мацкевича доложился, что готовит валюту к передаче меняле Зяме — по контракту заключённому дядей, по смерти которого он Лебедько теперь является ответственным за поставки. Попросил выдать нашу, моего взвода, валюту, уже некондиционную, готовящуюся к списанию, я не отказал.

В сковороду кашевар подкладывал китовое сало и из жбана подливал что-то. Сок оскомины определил я по запаху прокисшего гуталина. Опасаясь напугать увлечённого реаниматора, лёг на пол проползти до разделочного стола с горкой пшёнки, да так и остался лежать, вспомнив вдруг фразу из весточки жены: «Как-то раскошелилась: купила на чёрном рынке кулёк семечек подсолнечника и пузырёк подсолнечного масла, земных. Пожарила… Вкусные!». Жареные на подсолнечном масле семечки… На Марсе ни того, ни другого, понятно, нет, не выращивают, кораллы же цвета подсолнечных семечек на Уровне не найдены. Смутно, очень смутно помнил что-то из своей дохронной жизни. Учился в военном училище, лузгал на каком-то городском празднике, и в детстве бабушка угощала, но чаще большими белыми — сушёными гарбузными. А маленькие чёрные — жарила на чём-то жидком, я видел, но по малости лет не знал что на подсолнечном масле. А оно у нас будет — миряне им в придачу к жмыху одаривали. Да и колхозу моему теперь вменялось выращивать в основном подсолнух. Так что, было бы подсолнуха вдосталь. У нас пока нет, в Мирном завались.

Так и не поклевав пшёнки со стола, не утолив голода, я тихонько выполз из столовки и поспешил к себе в правление. По пути зашёл в барак и, составляя список дневальному, мучился мыслью, а что как в Мирном и Быково семечки жарят. Вызывал одного за другим злостных самовольщиков и спрашивал односложно напрямик:

— Чем девка угощала? — ошарашивал вопросом я хлопца, только что ставшего на ходули и узревшего в щели оконца КП лик председателя колхозного правления.

Увидев недоумённые глаза, уточнял вопрос:

— Давала… семечки?

Получив утвердительный ответ (с не меньшим недоумением в выражении лица: дескать, что давала как не семечки), спрашивал:

— От наших отличаются? — Хлопец непонимающе пялился, а я уточнял вопрос: — По вкусу?

Ответ «такие же» приносил мне ликование, сравнимое, разве что, с тем, что испытал, схватив в руки флешку с жениным посланием.

Допрашивая, я посматривал на телефонный аппарат. С прибытием экспедиции «Булатного треста» моё Отрадное стало деревней цивилизованной — появился телефон. Во время складирования тюков прессованного сена подошли ко мне двое, представились телефонистами и доложили, что на остров прибыли провести связь между тремя посёлками, но провода, по прикидкам на местности, хватит связать Отрадное только с одним Мирным. Почему телефон, а не радио, меня не удивило: на острове действовал где-то источник радиопомех, поэтому и комлоги наши, после того как блоки подавления помех у нас изъяли с разоружением роты, мы как средство связи не использовали. Я телефонистам любезно предложил свои услуги: бригаду с сапёрками, но те отклонили помощь, пояснив отказ тем, что зарывать кабель в этой пустыне нет необходимости — повредить здесь некому. Животных на острове нет, а человеку провод сгодится разве что удавиться. Попросили проводить к ратуше и сторожевой вышке, где установят телефонные аппараты. Я, спросив «Где вы ратушу видите?», указал на колхозное правление и убедил: «Там без моей помощи точно не обойдётесь». Поставили четыре аппарата: первый в правлении колхоза «Отрадный», второй в ратуше деревни Мирное, и по одному на сторожевых вышках деревень. Предназначенные для Быково два аппарата и кабель поделили между абонентами. Меня поблагодарили за помощь — лезть в отводную трубу ни кто из телефонистов не отважился.

Позвонить мирянам — узнать жарят ли они семечки? У пацанов, поди, под девичьими-то взглядами, слюна сбегалась в предвкушении «жарёнки». Хлопцам я доверял, но подстраховаться не мешало: может быть, тем казалось, что семечки «такие же» по вкусу.

Отправил очередного самовольщика в барак и придвинул к себе телефон. То, что аппарат военный «полевой» времён Второй мировой войны не вызывало никаких сомнений: на стенке металлического корпуса выштампована пятиконечная звезда. Ниже чьей-то варварской рукой выцарапан по зелёной краске знак — зигзаг на молнию похожий. Поставил аппарат на стол, подсоединил провода, пропущенные в оконце к контактам. Телефонисты так, без подключения и проверки, аппараты оставили, заявив, что испытывать этот «лом» незачем, надёжен. А позже самому проверить у меня не было случая, да и надобности воспользоваться новшеством. Как таким телефоном пользоваться, представлял себе смутно.

Поднял с корпуса трубку и крутанул рукоятку, торчащую с боку.

— Пост номер один слушает! На проводе рядовой Кондор, — зашипело с потрескиванием. Так неожиданно громко, что я испуганно отнёс трубку от уха, и возмутился рьяно:

— Какого черта?! Ты полевод Кондрашка!

— Не разберу, говори в трубку! Поднеси ко рту поближе нижнюю её половинку. То, что ты держишь в руке у уха, трубкой называется. Да не перепутай, к уху прижми не тем концом, что с прорезями и проводом, а тем, что с дырочками. Рукоятка, которую крутил, — от редуктора. Понял? Приём.

— Так разберёшь? — перевернул я трубку проводом вниз.

— Ну, разберу. Кто на конце? И что говорил? Приём, — спросил часовой с недовольным в голосе раздражением.

— Ты полевод Кондрашка, а не рядовой Кондор. А говорит с тобой Председатель. И не ори так, оглушил.

— Вот хрон! — спохватился Кондрашка и попытался оправдаться: — Старший сержант Брумель, то есть бригадир Брут, меня инструктировал, так и сказал: «Рядовой Кондор, к охране границ Отрадного приступить». Ты что-то хотел, Председатель?

— Не хроникайся, небён, — не земляк. Как позвонить в ратушу Мирного?

— А ты крутани рукоятку четыре раза.

— А если три?

— Это вызов твоего телефона. Два раза — вызов сторожевой вышки мирян. Понял?

— Ладно, конец связи.

— Надо произвести «отбой».

— Ладно, отбой. Подожди… Если ты сейчас крутанёшь ручку два раза, я с ратушей смогу связаться?

— Неа, линия будет занята, пока я у себя не дам отбой.

— Так вот… Рядовой Кондор, приказываю положить и полчаса трубки не поднимать. Ясно?

— Так точно!

— Выполнять.

— Есть!

Я опустил трубку на рычажки аппарата, но, против ожидания, шуметь из неё не перестало. Поднял и снова приложил к уху.

— Так дайте же, товарищ капитан, отбой! — услышал я.

— Это как?

— Крутаните раз рукоятку редуктора… товарищ капитан!

— Сам ни в жизнь не догадался бы, — ядовито пробурчал я и крутанул рукоятку. В аппарате что-то дзынькнуло и шум с треском в трубке прервался.

В оконце возник хлопец, вытянувшийся в струнку и отдававший мне честь. Всё в нём ликовало — слышать такое! Узнал кто он. Чёрная словно смоль курчавая голова, из бороды и усов глаза чёрные-же блестят, да нос торчит. Небён Милош, рядовой с позывным «Цыган».

— Кто таков?! — спросил, однако, я. Рука потянулась невольно в приветствии к виску, но успел смазать эту непроизвольную для самого себя реакцию, виска только коснувшись скрюченными пальцами. Отдёрнул руку и больно зацепил ногтями острый край гофрированной столешницы из прочнейшего пластика.

— Товарищ капитан, рядовой Милош по вашему приказанию прибыл! — отчеканил чернявый во всю силу своих лёгких.

— Чего глотку дерёшь, полевод Милой? По строю соскучился?! Не честь положено председателю отдавать, а чулок снять. Шапку ломить. Помнишь обязанности колхозника?

Милой, приложивший в воинском приветствии руку к курчавому виску, ей же стянул с макушки балаклаву скатанную в шапочку, сгорбился.

— Я вызывал? Ах да. Чем девки угощали? Давали семечки? От наших отличались?

— На вкус — один хрон, — прогудел в бороду словак.

— Болван!

— Так я пойду.

В голосе хлопца было столько разочарования и горечи, что невольно у меня вырвалось:

— Свободен, рядовой.

— Слушаюсь!!

Полевода выпрямило, вмиг он преобразился в марпеха. Водрузил на голову балаклаву и раскатал отточено по лицу до шеи. Сверкая в прорезях для глаз зрачками, лихо отдав честь, спрыгнул с ходуль и развернулся кругом. А щёлкнул босыми пятками, у меня заныло под повреждёнными о край стола ногтями. Первые пять шагов Милош проделал строевым.

— И передай дневальному, чтобы больше ко мне марпехов по списку не направлял!

А что, если в самом деле, возродить воинские уставные отношения? Порядка больше будет. Хлопцы, да и мужики, ждут не дождутся, думал я, откусывая обломанн ый ноготь. Взвесил все за и против и решил, что нет, не ко времени, закончится прополочная страда, там посмотрим.

Сплюнув огрызок от ногтя, сел за стол и крутанул рукоятку телефона два раза.

В ухо прозвучало:

— Да-а.

— Я Вальтер, председатель колхоза «Отрадный». Пожалуйста, назовите имя вашего председателя правления колхоза.

Только четыре раза за шесть лет руководители соседних колхозов виделись во время передачи дарственного жмыха, но так и не удосужились представиться друг другу. Мне предстоял первый официальный разговор, да ещё по телефону: надо было как-то обращаться и называть абонента.

В ответ в трубке прозвучало неожиданно озорное:

— Ко-ондо-орчик! Я только что поднялась на башню… Зачем спускалась? А догадайся. Даю подсказку, я не мальчик, наружной обзорной площадки силосная башня не имеет, оконца только под крышей.

Женский голос взволновал. Когда приводил своих в Мирный за дарственным жмыхом, мирянские парни и мужики девушек и жён прятали по домам. Шесть лет женщин не слышал и не видел. Сразу даже не уловил, что голос не мужской, посчитал, кого-то из пацанов мирянских.

Опешил и повторил представление:

— Я Вальтер.

— Вальтер — красивое имя. А то все Кондор, да Кондор. Ну, хватит дурачиться, мордашка.

Девчоночий голос… Как там на Марсе мои дочки?

С навернувшейся на глаза слезой я постарался сказать мягко:

— По телефону вы говорили с полеводом Кондрашкой.

В трубке долго шумело и потрескивало, потом растерянное с заиканием:

— Т-тарасович Ольги Т-тарас Ев-втушенко. Доктор физико-м-м-матиматических н-наук, п-п-профессор. Извините…

Услышав этот испуганный голосок, я смутился: «Лет тринадцать-четырнадцать. Моей Анке было шесть, когда покинул Марс, сейчас ей столько же».

Сел и, припоминая нежные интонации, спросил:

— Годков-то сколько тебе?

— Пя-пя… четырнадцать.

«Из детей не самая старшая, но должна помнить», — предположил я.

Детей Отрадного, старшему и восьми не было после гибели родителей, в ЗемМарию не увезли, миряне у себя оставили, усыновив, удочерив.

— А звать как?

— Стешей. А-аркадьевна Светланы Степанида М-морозова.

— Стеша. Уй, какое имя красивое.

— Если бы Степанидой звали, мне бы больше нравилось.

Искал, что бы ещё такого спросить, возникла долгая пауза — девочка кашлянула и я, не найдясь, ляпнул:

— Кондрашке давала… семечками угощала?

— Какому Кондрашке? Не знаю такого.

— Кондор — Кондрашка.

— А-аа… угощала. А что?

Девочка успокоилась и даже осмелела, в её ответе на мой вопрос чувствовалась игривость взрослой девушки.

— Семечки на масле?

Спросил впопыхах, неосторожно. Ведь я намеревался заручиться у Тарасовича Ольги Тараса Евтушенко соглашением на право первенства в получении лицензии на реализацию не сушёных, а жареных семечек. А тут, возможно, такая промашка: не оказалась бы девчонка сметливой — догадается, все Евтушенко расскажет. А тот, не будь дураком, заявит, что они все восемнадцать лет на острове семечки со сковородки лузгают.

На другом конце провода прозвучало с ещё большей игривостью в голосе:

— На каком масле? Из кулька сушенными клевал.

Пронесло, успокоился я.

— А своими Кондрашка тебя угощал? Чьи вкуснее?

Девочка хихикнула, отвечала бойко, но закончила невесело:

— Мои. Мои крупнее, твердее, на зуб хорошо ложатся. — Сказав это, Стеша добавила: — Мамина подруга из Отрадного, царство ей небесное, завсегда приносила, когда приходила погостить. Мастерица была высушить.

Я поспешил прекратить разговор:

— Ладно, Степанида. Прости, коли напугал своим солдафонством. Даю отбой. Мне к твоему председателю дозвониться надо, так что повремени накручивать Кондрашке… Если что — обращайся прямо ко мне.

— А может «что» быть? Мне пятнадцать лет — постоять за себя сама могу.

Вот бесовка! Я — обалдуй! Было бы тебе, девонька, лет за восемнадцать, я бы тебе ответил так: семечки с Кондрашкой хлопать из одного кулька, оно хорошо, но может получиться и дитё.

Подумал, а вслух сказал:

— Да это я так… По-стариковски.

— Если вы насчёт жмыха, так вам надо к дяде Балаяну обращаться — он с этого года им заведует, потому, как избран секретарём сельсовета. Только он сегодня в плохом расположении духа… Жена на сносях, никак не разродится. Очередной её муж дядя Гиоргадзе по этой причине страшно лютует. Условие им — ну, дяде Балаяну с тётей Клавой — поставил: чтоб к вечеру завтрашнего дня к нему переехала жить, даже если и к этому времени не родит. Утром привёл — ну, дядя Балаян — меня на смену, показал, как пользоваться телефонным аппаратом, и как гаркнет! Стешка! На защиту, кричит, священных рубежей коллективного хозяйства «Мирный» приказываю заступить. И чтоб — в оба мне. Названивать буду, проверять. С башни скатился и потрусил к Клавке. А мне пописать спуститься, — телефон не на кого оставить. Ой!.. Как его — Кондором или Кондрашкой зовут?

Слушая этот лепет, ощутил, как по щёкам покатились две слезы. Одна сорвалась и упала на эбонит телефонной трубки, другую я слизнул с уса.

— Зови его Кондратом. Счастья тебе, Степанида. Даю отбой.

Дзынькнуло. Выдержав паузу, крутанул рукоятку четыре раза. Ответили сразу:

— О каких таких семечках ты допытывался у малолетки, капитан?

Я узнал голос прапорщика Балаяна, ротного старшины.

— Ты все слышал? Каким образом? Линия же была занята.

— На водокачке, что на берегу, пост оставили за морской акваторией следить, я здесь сижу за телефоном. Телефонисты кабель от вашей вышки до нашей ратуши проложили через деревню, прямо по площади под куполом, через дворы, и из ратуши до водокачки. Я что сделал, к телефону на водокачке подсоединил подаренные провод и аппарат и продлил, проложил, линию в обратном направлении, через дворы, до силосной башни за околицей деревни вне «миски», со стороны Отрадного. Теперь у нас две сторожевые вышки — тылы обезопасили.

— Подслушивал Кондрата со Стешей. Не стыдно, прапорщик? Седина в бороде. — Мне только одного хотелось: отвлечь Балаяна от заданного мной и им подслушанного вопроса Стеше о семечках, жаренных на масле. — А не боишься, прапорщик, того, что отвечать придётся? За дезертирство.

— Я, капитан, грузин, а грузины ничего не боятся.

— Фамилия у тебя армянская и в штатном списке роты ты значишься армянином, — немедленно отпарировал я. Вопрос национальной принадлежности у старшины всегда был больным, а сейчас, когда жена Клава должна была перейти к другому мужу — Гиоргадзе, надо полагать, особенно. Ещё я понял, что вопрос Балаяна о семечках был праздным: он, хоть и земляк, но о жарке семечек не помнил.

— Капитан, миллион раз тебе твердил: грузин я! Мама у меня гру-зин-ка.

— Стало быть, папа армянин.

— Капитан, мне противна твоя ирония с душком. Стешке ещё четырнадцати не исполнилось, а ты ей, про что… с маслом? Впрочем, сексуальная озабоченность обитателя Отрадного мне понятна. Я же половой неудовлетворённостью не страдаю, и как настоящий мужчина по утрам и на ночь бреюсь: так что, ни бороды, ни седины у меня нет. Что касается моей мамы, она была женщиной двухметрового роста и папашу моего водила у себя подмышкой. А стыдно тому — у кого видно.

«Не угадал ты, прапор. Хрона ты, дезертир, чего у меня увидишь», — отстранился я на табурете от стола и посмотрел на залатанные между ног кальсоны. Они у меня некогда пушистые износились вконец, латал парашютной тканью.

Отнеся от губ трубку, я произнёс:

— Высоковато будет.

— Как? Как, как ты сказал, капитан? Высоковато будет? Намекаешь на то, что мою маму… папа… с заду?

В голосе Балаяна прозвучали нотки раздражения предельной степени. На «Звезде», бывало, заслышав их, я, сославшись на зубную боль, покидал казарму или плац, где старшина распекал роту.

— Твою маму, Жан-Поль, я знал: красавица женщина, величайшая шахматистка всех времён. Знаю, как ты её любил. А сказал так: «Высокая, да». Тебе послышалось что-то другое, потому что телефон плох — искажает речь… Или трубку ты держишь проводом у уха — говоришь в динамик, а слушаешь через микрофон. Говори в трубку. Поднеси ко рту поближе нижнюю её половинку. То, что ты держишь в руке у уха, трубкой называется. Да не перепутай, к уху прижми не тем концом, что с прорезями и проводом, а тем, что с дырочками. И папашу твоего знал. Достойный мужчина. Рекордсмен мирового чемпионата «носовиков», в ноздри успел — пока не чихнул — засунуть шестьдесят четыре горошины чёрного перца.

Балаян дышал громко и часто, но молчал.

Мат, что ли, позабыл, недоумевал я, и поспешил прекратить раскрутку бывшего ротного старшины: вспомнил Стешино сообщение о том, что теперь он заведует жмыхом. А если и всеми съестными припасами Мирного!

— Ладно, Жан-Поль, — грузин, так грузин. Я всегда, если ты помнишь, с этим соглашался.

После такой раскрутки, которой я испытывал нервы старшины обычно на привалах во время марш-бросков по «красным канавам», тот смягчался, если предложить угощение — что-нибудь острое, солёное или сладкое. Обычно угощал сахарным петушком на палочке, искусно приготовленным женой из пудры коралла цвета жжёного сахара.

— Послушай, — и сейчас я нашёл, чем успокоить Балаяна, — телефонисты мне тоже подарили телефонный аппарат и провод к нему… Будешь меняться?

— Капитан, миллион раз просил не называть меня по имени, папаша о Париже грезил, назвал французским именем. Я Балаян, — смягчился прапорщик и спросил: — На что?

— На нашу повседневку — обратно. Ты — секретарь сельсовета, решишь этот вопрос.

— Нет, не в моей компетенции. Хэбэлёнка на складе хранится. Пацаны подрастут, отделение ополчения оденем; через тройку лет — взвод. Мечта Тарасовича Ольги.

— Пока подрастут, мы поносили бы. А? Уговори Евтушенко.

— Называй председателя, как он того сам хочет — Тарасовичем Ольги. Он дохронный, паспорт себе выправил. Земляков не жалует, небёнов презирает.

— Ждёте, пока пацаны подрастут, мужиков в Мирном нет?

— Мужиков? Одна интеллигенция хлюпатая, все — свихнутые кандидаты, да доктора наук. Очкарики. Я знаю, раньше сюда из Быково бегали — там народ покрепче: бетонщики, монтажники, сварщики, трудовой, словом люд. А бежали на остров марпехи полковника Курта, твоего дяди, они приохотились по сопкам и на завалинке блудить. А погибли, снова быковцы похаживали, пока твои не принялись. Очкарики твоим отдали предпочтение: знают, что на Бабешке срок отбываете, рано или поздно, но с острова уберётесь. Бетонщикам твои холки почистили, теперь земляки в сопках гуляют, хлопцы на завалинке песни с девчатами поют. Нормальные мирянские мужики — рыбаки; рыбачат в океане, месяцами в посёлке носа не кажут. Пробовал из очкариков ополченцев сделать, да плюнул на эту затею: «сено-солома» даже усвоить не могут. Вот пацаны — те пылят, ногу тянут. Им — лишь бы не на прополку. Сам знаешь, без сдачи строевой подготовки ни о каком ополчении и думать нечего… Аппарат, говоришь?

— И восемь кило провода.

— Восемь километров или восемь килограмм?

Я чертыхнулся, попробовал напрячь память. Камса как-то заметил, что у меня первого, как и у дяди моего, начался побочный рецидив от долгого употребления оскомины — забывчивость; а Силыч съехидничал, сказав: «По бабам надо бегать. Или «доиться» почаще».

— Чем длину мерят? — спросил я.

— Метрами.

— Километров.

— Что-то с памятью стало? Это от несбалансированного питания, капитан… А, может быть, от оскомины: эта ягода нигде больше на острове не растёт, только на вашем Дальнем поле. Попробую посодействовать, но предупреждаю, вся хэбэлёнка на складе за печатью председателя. А твою, капитан, он носит.

Я живо представил себе Евтушенко, одетого в мою хэбэлёнку. Хоть и высокий, но щупленький мужичонка моих лет: должно быть, висит, как на вешалке.

— Укоротили, ушили. Из лишнего материала Остапу жилетку скроили… Заявился председатель с этим козлом ко мне в дом… припёрлись Клаву — жена моя — поздравить с началом родов. У неё срок подошёл. Поэтому случаю первый раз вырядились в обновку. Тарасович Ольги в перешитом — с иголочки, Остап — в жилетке. Оба — на рогах… Пошутить хотели! Вошли в хижину — строевым, копытами щёлкнули… Клава и напугалась. А у неё как раз минутой раньше воды отошли. Третьи сутки разрешения от бремени ждём, мучается, бедолага, схватками. Ладно, мою хэбэлёнку возьмёшь, не ношу, в цивильном хожу. Как новая — сносу ей нет. Коротковата только будет… да тебе полоть, рукава и штанины закатывать не надо. Аппарат-то новый? На нашем здесь чья-то паразитская рука букву «И» под звездой нацарапала.

Балаян был дюж, с поразительно огромными руками, обувь носил пятьдесят четвёртого размера, но ростом в отца, чуть выше среднего. «Надточу рукава и штанины материалом от жилетки Остапа. Выменяю у него на комлог, мирянину, а если он ещё и кандидат наук, такой калькулятор сгодится», — с облегчением строил я планы.

— Мы, старшина, об этом с тобой ещё потолкуем, ты председателя уговори… Послушай, что-то я ни разу не видел мирян обутых в боты, одетых в бушлаты что у полковника Курта выменяли.

— Понимаю, куда клонишь. Облом, капитан: рыбаки на сейнерах и китобое — в ботах и бушлатах.

— А-а… Сам-то, как думаешь дальше жить: мне рапорт на твоё дезертирство составлять?

Отвечал Балаян голосом тихим, приглушенным:

— Ты, капитан, с заданием наводить контакты в Мирном меня посылал?.. Посылал. Срока не установил, вот я и действовал по обстановке. Не спешил, зато доверие завоевал — стал секретарём сельсовета. Домик мне отвели, жену. Ребёнок у меня, второго вот жду… Одно здесь плохо: жены переходящие. Но я с этим свыкся. Так что, на Марс не вернусь. Ты, капитан, думаешь Тарасович Ольги тебе эти пять лет жмых дарил? Так, из альтруизма. Как же. У этого жмота песка на сопке не выпросишь. Я подсуетился.

— Выменять нашу хэбэлёнкуку твоя идея! Я, старшина, подозревал, но сомневался.

— А что с вас ещё можно взять? Голь. А мне надо было как-то в доверие войти. Учти, капитан, время идёт — плотину может прорвать, а я, глядишь, и постараюсь, чтоб не затопило вас.

— Ты это о чем?

— Жена у меня, Клава — единственная из взрослых жителей Отрадного в живых осталась. Она тогда с утра детишек отрадновцев увела в Мирный кукольный спектакль посмотреть, сейчас — главный воспитатель детсада и школы. Так вот, её воспитанники выше всех ногу тянут. Старшим пацанам вот-вот по семнадцать стукнет. Каких мне трудов стоит, чтобы она их в узде держала?.. А родит, перейдёт к этому Гиоргадзе?.. У «миски» вашей пацаны больше не крутятся и по полям не шастают только благодаря твоему истопнику Чону Ли. После, как пацаны его отметелили, увлёк единоборствами, в кумирах теперь ходит. И знаешь, чем увлёк? Кунг-фу и айки-до обучает, ещё каким-то «крестам», не знаю такого стиля. Не на беду бы вам, на завалинке когда-нибудь накостыляют твоим хлопцам. До звона с колокольни выходят на околицу, становятся лицом к Отрадному, послушают ваш марш ОВМР и поют: «Родительский дом — начало-начал…». Кстати, звонарь твой одно время услаждал наши уши, мы здесь, бывало, вечерю не отбивали, его звон слушали. Теперь другой кто-то звонит? Этот марш как зарядит, и тумкает-тумкает. Кто такой?

— Не из наших, из уцелевших дядиных солдат. Разведчик Селезень, — соврал я бессовестно. А вечерей заслушивались, так это Лебедькино исполнение, обучал звону. — Ладно, старшина, оформим твоё дезертирство, как разведзадание. Могу я переговорить с председателем? У меня дело к нему.

— Да плевать мне, капитан. Я — секретарь сельсовета, и за свою деревню буду радеть, чего бы мне это ни стоило. Снова под ружье не стану, на Марс не вернусь. Живу я хорошо, капитан. Дом, дело есть. Дети. Жена — переходящая, так я с этим смирился. Козы есть… Сам дою. Любят они меня. Осел я, капитан.

— Ну, зачем же так о себе?

— Что?

— Ослом себя называть.

— Я говорю, осел я — в смысле одомашнился, под ружье больше не стану.

— Говорю тебе, телефон речь искажает. Пригласи председателя, — поспешил я замять свою выходку.

— А Тарасович Ольги баньку изволят принимать, не велели беспокоить, — подобрел голосом Балаян. — После кушать будут и опочивать… Шучу я, капитан, шучу, подожди чуток, схожу за ним.

В телефоне громыхнуло: Балаян положил трубку на стол. Затем громыхнуло ещё. Дверь… на пружине, с завистью подумал я, повернулся и с тоской посмотрел в лаз — «дыру на выход», которую заслонкой не закрыл. Не потому, что поленился — за день металл отвода нагревался солнцем, в правлении становилось жарко и душно, сквозняк только и спасал.

Я сбросил ботинки, ослабил затяжку в крагах и положил ступни пятками на стол подошвами в оконце.

Наконец в телефонной трубке раздался все тот же дверной на пружине грохот, послышалось чьё-то кряхтение и сап кого-то другого вошедшего. Через пару секунд дверью снова хлопнули, и голос Балаяна:

— Где это мы с вами разминулись, Тарасович Ольги? Вам звонят: у председателя колхоза «Отрадный» к вам дело… Может, Остапу выйти?

— У меня от него секретов нет. — Трубку взяли с затяжной зевотой: — Ээ-ыыых. Слушаю вас.

— Здравствуйте, господин Евтушенко. Беспокоит вас Вальтер, председатель колхоза «Отрадный».

— Называйте меня Тарасовичем Ольги. А вы — не Вальтер… Курт Франц Геннадьевич. Не спрашивайте от кого знаю. Покойному командующему Вооружёнными Силами Пруссии Курту Францу Аскольдовичу вы случаем не родственник?

— Нет! — выпалил я, рывком убрав ноги со стола. Моё настоящее имя и фамилию в ОВМР знали немногие, на Бабешке — только Балаян, Брумель, да Лебедько. Гад, армяшка!

— Из каких же немцев по роду? Из «петровских», аль «поволжских»?

— Поволжский Из Сталинграда родом. — Мне ничего не оставалось, как признаваться.

— Но детство и юность провели на Новой Земле. Ага… Я почему спрашиваю. Нам старикам и взрослым безразлично какой вы немец, но вот молодёжь подрастает — интересуется… Остап, выйди, погуляй. Козами займись… Отлынивать ты стал от своих прямых обязанностей, заболел что ли?

Остап молчком поспешил на выход: слышал его скорые шаги.

— Я в школе историю преподаю… Прослушают детки урок и в конце обязательно спросят из каких, стало быть, вы немцев… Обменяете портупею? На двух коз.

— Тарасович Ольги, ну зачем коз обещаете: Остап, зверюга, взбесится! — встрял Балаян.

Председатель недовольно и приглушённо отрезал:

— С Остапом поделюсь, наплечные ремни дам жилетку украсить.

Что на это предложение мог ответить, я сам надеялся устроить обмен — вернуть взводу повседневку, в том числе и свою. Офицеру носить её без портупеи срамно, поэтому отказал уклончиво:

— Подумать надо.

— Меняйтесь, Курт, — хороших коз дам, молодых, дойных.

— Непременно подумаю. У меня к вам дело. Вы знаете, у меня на постое научная экспедиция Администрации «Булатного треста», испытывают способность коней и буйволов пахать в респираторах. Попробовали на моих угодьях, теперь совершенствуются в сопках — на целине… Так вот, лошади и буйволы после испытаний останутся у меня в Отрадном, — врал я, — за доброе отношение к нам я намерен передать вам пару упряжек с плугами и боронами… На прощание погонщикам семечек хочу подарить, одолжите мешков… тридцать? Кстати, подскажите, как это вы их так готовите? Вкуснее наших, по-моему. Угощали как-то нарушители трудовой и общественной дисциплины.

Евтушенко долго молчал. Поверил, похоже, предстоящему пополнению отрадновского хозяйства тягловой силой и теперь переживал за участь животины. И вряд ли поверил в передачу ему обещанных упряжек.

— Дам, но в подсолнухах из фуража козам… А рецепт приготовления семечек один — сушим на солнце. У вас этим занимаются мужики, у меня женщины — потому вкусней.

Видел бы мирянин, как я отбивал чечётку по дверце сейфа. Тридцать мешков! В подсолнухах, вылущим, мешка три семечек будет. Своих в колхозе с гулькин нос, а с бизнесом до конца лета, до будущего урожая, не резон тянуть — будет с чего начать. Не жарят — сушат на солнце! А мы пожарим!

— Премного благодарен, уважаемый Тарасович Ольги. Я вам вечерком позвоню, и мы обсудим все детально, а сейчас с вашего позволения даю отбой.

— Не забудьте подумать насчёт портупеи, — напомнил Евтушенко и накинул цену: — Двух дойных коз и ещё одну покрытую дам.

Я, распираемый восторгом от удачи, крутанул рукоятку редуктора и чечётку по дверце сейфа завершил «ключом».

* * *

Позвонить вечером я Евтушенко не смог по причине обрыва телефонного провода. Эта авария внесла коррективы в мой план.

Телефон на наблюдательной вышке телефонисты установили в смотровой водокачки, кабель спустили вниз, обернув по змеевику, чтобы ветром не носило, и потянули в сторону Мирного прямиком через крестьянское кладбище. Постовой увлёкся телефонным аппаратом, поэтому внимания на то не обратил. Телефонистов не предупредили, сами они не знали, и догадаться не могли, что прокладывают провод по кладбищу: ведь могилы были без земляных холмиков, без крестов и оградок. Несколько десятков столбиков рядами, кто мог предположить, что это обелиски? Надолбы противотанковые — вот на это похоже. А мисок — из посуды отрадновцев — с надмогильными надписями на верхушках столбов они просто не заметили. За годы песок посёк алюминий, и надписи стали еле различимыми.

Хлопцы поужинали и перед отбоем развлекались: тягали по посёлку борону. Половина впряглась, другая с хохотом и улюлюканьем погоняла. Мужики на крылечке барака наблюдали за этим понуро, потягивая из кружек чифирь и сплёвывая на песок.

Я же продолжил сборы, готовясь к тайному походу в Мирное, договариваться с Евтушенко по телефону было опрометчиво — могли подслушать, тот же Балаян, «ссученный». В планшетку уложил тюбики с тушёнкой. Мешок с двумя экзоскелетами, двумя парами ботинок с крагами был уже спрятан, зарыт в песке под стеной водокачки — в «мёртвой зоне» от глаз часового. Этим добром собирался задобрить Евтушенко и его, видимо, заместителя и дружбана Степана. В мешке же находился комплект спецназовского походно-боевого облачения — в нём намеревался заявиться в Быково, не в зипуне же и кальсонах. Побрился. Попытался и «шубу» обрить, но оставил эту затею. У меня за зиму, не как у всех, волос на теле отмирал не совсем, а за весну к лету мех возвращал себе густоту и блеск. У полеводов такой шуба бывала только в сытную осень. Меня из-за этого комплексовало: ведь мужики могли думать, что обжираюсь я круглый год. А это не так. Питался со всеми одинаково, только когда к Силычу на водокачку ходил ягоду ему помочь «потрепать», объедался оскоминой. От неё, думаю, такая шуба моя. Ночами в правлении подстригал, а сейчас решил обрить совсем. Под трико-ком волос не виден, но под ним явно угадывался, да и толстил неестественно. На запястьях, на щиколотках и на шее вырастал объёмистей и пышней — сниму браслеты и ошейник, за пуделя сойду. Не идти же таким к мирянам.

Спецназовским ножом скребанул по груди. Под сбритым волосом кожа покраснела, залоснилась, будто тонкой плёнкой покрылась. Раздражение пошло. Силычева мазь лежала в сейфе, пойти в правление, времени ещё хватало. В трубе обреюсь, заодно Евтушенко позвоню, договорюсь о личной встрече. Только решил, как услышал через открытый потолочный люк, что понукание хлопцев сменились на возбуждённые крики.

Набросил на плечи накидку и поднялся через потолочный люк на крышу. Оказалось, вернулся Донгуан и бегал по ту сторону «миски» в поисках прохода. Видимо, дезертировал он давно, блуждал в сопках, фильтры в респираторе сменить было не кому, от того «осоловел». Ржал и бешено перемалывал воздух, попадая копытом в стену купола-ПпТ, отчего та обсыпалась искрами. Бесился жеребец больше, я догадывался, по другой совсем причине: вернулся к «инструменту похоти» а тут преграда. Иначе как «инструментом похоти» я, видевший, как по утру после бурной ночи вожака силой вывели из амбара возглавить табун, называть свою скульптуру не мог.

Как только Донгуана впустили и сняли респиратор, он стремглав понёсся к амбару. Вломился в приоткрытую дверь, в которую через секунду вылетел пулей ошалевший кашевар Хлеб с газовым баллоном в руках. Я распорядился скульптуру вынести и установить у вагона-ресторана, холкой упереть в стенку и ноги передние заправить в колёсную тележку, чтобы устойчивей была. Хлопцы вмиг всё выполнили, предстоящее зрелище их занимало больше, чем борону по деревне таскать. Хотя потехи и тогда было немало: под стеной купола подрывались на «минах», старых, «поставленных» дядиными марпехами, полагаю. Перед кобыльей головой у колёсных ободов сделали выборку нескольких камней, чтоб уместились и остались на виду губы и язык. Предвкушая развлечение, смущались. Мальчишки. На «Звезде» с младенчества в «суворовском», а на Уровне Марса, в учебных лагерях, жили все больше по «красным канавам». Сверстниц не знали. Что дети берутся не только из крео-урн, узнавали зачастую, сменив погоны суворовца на курсантские военного училища. Делали ставки, за какое время ямка под губами и языком кобылы наполнится малафьёй жеребца.

Обратно спуститься к себе в закуток, решив не наблюдать за действом безобразным — Донгуана уж подвели к «станку», сняли с глаз шоры. Но не успел: под «миску» впустили Кондрашку. Завидев меня на крыше, он подбежал под стену барака, вытянулся по стойке смирно с пальцами у виска. Хотел доложить по форме, но я его упредил:

— Шапку сними! Чего надо?

— Связь с Мирным нарушена, — стянул Кондрашка с головы балаклаву-подшлемник.

— Сломал-таки аппарат! — набросился я.

— Я со сторожем Мирного переговаривался, вдруг шум в трубке пропал. В правление позвонил, но тебя там не оказалось. Спустился в каптёрку к Силычу за советом, он сказал сильно крутило в сопках и потому, возможно, кабель оборвало.

Я спрыгнул с крыши:

— Взвод, стройсь!!

Хлопцы растерялись: услышали забытую и так всеми желанную команду. Или оттого, что увидели меня нагишом под распахнувшейся, когда приземлялся, накидкой. Мужики, те среагировали мгновенно: оставили кружки с чифирём и первыми стали под руку Брумеля. Из барака вылетел Селезень со своими разнорабочими. Из кухни столовки вышли Хлеб, Крыся и Камса; мою команду они не слышали, но заинтересовал переполох в колхозе. А докладывал старший сержант об отсутствии в строю лейтенантов Крашевского и Комиссарова, прапорщика Лебедько и истопника Чона Ли, поняли, в чем дело и опрометью понеслись к строю.

— По порядку рассчитайсь! — прервал я доклад Брумеля. Подбегавшие земляки меня не интересовали, я высматривал небёнов — все ли в строю.

Рассчитались. Все были. Вытер со лба холодный пот. Я чего испугался? Хлопцы бегали по ночам на завалинку в Мирный, но не всех девчонки там ждали. Кто-то из отвергнутых воздыхателей висит сейчас на телефонном проводе по ту сторону башни водокачки. На змеевике.

— Столпились! Рано радуетесь: официально здесь — колхоз, вы — колхозники. Бороны соберите и уложите под стенами амбара. Воняет. Подрывались у стены купола, так воронки песочком присыпьте. Донгуана огородите листами гофры, скройте с глаз, смотреть противно. Селезень, примись за уборку. Ах, да! Боронами, воронками и Донгуаном займётесь после, а сейчас… жбанок спирта тому, кто найдёт обрыв телефонного кабеля. Дневальный рядовой Милош, можешь участвовать. Селезень, к тебе и твоим это не относится, продолжай уборку.

Никто из понуро разбредавшихся полеводов прыти не проявил потому, что знали: спирт из личных фляг весь выпит, а тот во фляжках, что полагался на очистку «макариков» — у Силыча, Председателю у того не выпросить.

Нестерпимо зачесалось под шубой, но почесал я только обритую грудь под запахнутой накидкой.

— Из фляги комиссара роты выделю, — напомнил я о НЗ. — Слукавил: оставалась у меня со спиртом одна из двух моих фляг. Фляги погибших комиссара и разведчиков выпиты.

Враз стрекача задали. В проходе под «миску» пробку устроили. Только когда поднимали пыль далеко за водокачкой и крестьянским кладбищем, подумал, что кабель мог быть повреждён и на территории погоста, копытами Донгуана. Свистнул в след, но не услышали, бежали, только пятки сверкали. На кладбище — ни ногой: помнили мой приказ. Обогнули с двух сторон. Не догадались потянуть за провод — определить, вдруг среди обелисков обрыв.

Я взобрался на крышу барака, пролез в люк и спрыгнул вниз. Снял накидку, раскатал из браслетов и ошейника трико-ком, надел зипун, подпоясался и раздвинул створку занавеси. В общем помещении спального барака бывшие дядины разведчики мыли полы.

— Слушай, звеньевой, — вышел я из закутка, — по пятьдесят грамм спирта каждому выделю, если сейчас пойдёшь на крестьянское кладбище и отыщешь обрыв телефонного кабеля.

Селезень выпрямился.

— Дудки, Председатель! — отказал смело. — Полоть на самых трудных участках — Селезень, уборка — Селезень, стирка — Селезень, посуду мыть — Селезень, полы драить — Селезень. Чуть что — Селезень! Да загнусь, но на кладбище не пойду!

Я подскочил к нему и… закашлялся в кулак. Мыли полы Селезень и хлопцы в трико-ком под трусами, обутые в прогары***********, растоптанные и разбухшие от воды. На красной в ранках коже рук блестели кристаллы соли. Мелех, Крынка и Пузо Красное — уставшие, только что с ног не валились — стояли по сторонам звеньевого с видом полной решимости тут же загнуться заодно с командиром.

Подсобрал зипун под ремень на пояснице и сказал с былой командирской непреклонностью в голосе:

— Ефрейтор, вот тебе мой приказ! Марш на кладбище, найди обрыв телефонного кабеля, восстанови связь. Провода необходимо зачистить и скрутить — красный с красным, синий с синим: техника древняя, капризная. Вернётся дневальный рядовой Милош, передашь ему, меня до утра не беспокоить. Я всю ночь проведу в «капэ», приказ о восстановлении воинских отношений надо подготовить, написать, завтра на утреннем построении зачитаю. Замогильные голоса на крестьянском кладбище — брехня. Если прапорщик Лебедько этого тебе не докажет, я лично стану рядом с тобой полы мыть. А знаешь, можешь среди могил не искать обрыв, на краю кладбища потяни за кабель, и всех-то делов.

Селезень выронил тряпку и вытянулся, трое рядовых проделали то же и выстроились в шеренгу у плеча ефрейтора, щёлкнув каблуками прогар.

— Слушаюсь!

— Наконец-то, — прошептал Мелех.

— Дождались, — согласился Крынка

— Неужели? — чуть не плакал Пузо Красное.

— И вот что, ефрейтор, передашь мой приказ старшему сержанту Брумелю — завтра после утренней поверки стрижка всех наголо.

— Есть! Разрешите трико-ком скатать — почесаться.

— А не заклинит волос в браслетах?

— У нас только-только проклюнулся. Едим петрушку да укроп. «Отрады» неделю не видели. Прапорщик Лебедько на зелень посадил, нарядами за нашу пахоту наградил.

Я запахнул на груди зипун, чтобы не видели эти доходяги моих округлостей.

— Закончилась оскомина, и запас сушёной ягоды у Силыча на исходе. Утверждает, что скоро оскоминица снова родит ягоду. Хорошо бы. — Я вздохнул: без оскомины самогонки-экстра не выгонишь, а из одного только топинамбура будут ли покупать в ЗемМарии. — Почешитесь, — разрешил и вышел из барака.

Проходил мимо вагона-ресторана, остановился. Донгуан — в кругу поваленной им ширмы из листов гофры — стоял с кобыльего заду… на коленях, голову оставив на крупе. Губы с пеной и язык на «стекле» подрагивали. Дышал жеребец часто-часто, как собака, тогда как бока в мыле расширялись и опадали совсем не часто. На меня смотрел пугливо: боялся Председателя — этого верзилу с крепкими коленями.

— У-уу! Онанист ненасытный!

* * *

Пригрозив Донгуану кулаком, я поспешил в правление. Здесь на всякий случай крутанул рукоятку телефона четыре раза. Ответил Кондрат:

— Кондрашка слушает, кого надо?

— Ты что, рядовой, в смотровой не один? Или готов в каптёрку спуститься за прапорщиком Лебедько — пост бросить?

— Ни как нет! Один я. Прапорщику Лебедько, ему звонят, стучу в змеевик.

— Ему звонят? И кто же?

— Старшина Балаян.

— Доложи обстановку.

— Не нашли, не исправили ещё, товарищ капитан!

— Если с тобой у меня связь есть, чего под «миску» прибегал?

— Я докладывал, вы на крыше барака стояли, товарищ капитан. Звонил вам в командный пункт, но вас там не оказалось.

Чертыхнулся про себя: забыл; и в очередной раз убедился в том, что не там установил телефон — в казарме надо было, на тумбочке дневального.

— Отправляйся, рядовой, вслед пехотинцам и проверь за ними телефонный кабель. — Я боялся, заметит часовой с вышки моё передвижение в сторону Мирного с мешком за плечами. — Видел, как толкались? Затоптали. Могли и новые за собой обрывы сделать.

Кондрат сразу потускневшим голосом высказал своё предположение:

— Товарищ капитан, а не Донгуан ли повредил провод? Он и через кладбище мог пройти.

— Через кладбище. А ты что ж, часовой, не видел? Со Стешкой болтал.

— А… Чего с ней болтать? Говорит, говорит… Скажет «хочу пи-пи», трубку положит и дрыхнет сама. Я то, слышу, как почмокивает во сне. Малолетка — не целованная… Тараторила, я Донгуана услышал, когда он уже мимо башни проскакал. Наверное, через кладбище. Следов не осталось:пурга.

— В голове у тебя пурга! Выполняй приказ, рядовой!

— Слушаюсь! Наконец-то, вы отменили гражданку! Разрешите «перчик» скатать — на ветерке постоять.

— Разрешаю. Ножи для стрижки оставлю на столе в «капэ», скажи старшему сержанту Брумелю или дневальному. Без меня стригитесь и брейтесь, я перед рассветом на Дальнее поле схожу — проверю, как отпололи.

— Есть! Будет исполнено, товарищ капитан.

Я дал отбой, достал из сейфа и выбрал самую долгоиграющую свечу, зажёг и поставил на столе перед оконцем. За ночь не хватятся, а к раздаче нарядов после побудки и завтрака рассчитывал вернуться.

* * *

Выполз из трубы, спрыгнул на землю и набросил на себя прихваченную накидку. Зипун хоть и выцвел, из зелёного буро-песочного цвета стал, но в сопках далеко видать, а в накидке, сплетённой из корней оскоминицы, длинной по щиколотки — маскировка отличная. Поспешил к проходу под «миской» и стеночкой-стеночкой купола-ПпТ вышел к воинскому кладбищу, пересёк погост и дальше стеночкой-стеночкой кругом купола вышел к водокачке — под стену башни, где спрятаны мои подарки Евтушенко и Степану. В обед я подменил часового и Силыча отправил на кухню помочь кашевару слепить на весь колхоз пельменей — предстоял праздничный ужин по случаю дня рождения старшего бригадира Брута… да чего уж там, старшего сержанта Брумеля. Тогда-то и взял в каптёрке… да чего уж там, выкрал экзоскелеты с комплектом спецназовской амуниции. Рассчитывал в накидке, под прикрытием и поднявшейся к удаче песчаной «пурги» обогнуть стороной Дальнее поле и уже на подходе к Мирному облачиться в КНТМ. Явлюсь мирянам «красавецом». ФРКУ вот только зря прихватил, лишний груз, да и красы не придаст.

С мешком через плечо направился было к крестьянскому кладбищу, как услышал отдалённый гомон пехотинцев. Что мне оставалось делать? На башне спрятаться? Так она наверняка закрыта Кондратом на замок, а кода я не помнил. Силыч, был бы в каптёрке, мог дверь открыть, но он сейчас пельмени лепит. Бежать под «миску», в правление? Поздно. Пробежал под прикрытием тени от башни и залёг у крайней могилы, накидкой укрывшись с ног до головы.

Прошли первые пехотинцы. Впереди, спиной задом наперёд, семенил Милой. Тряся кудрями, словак что-то вдохновенно рассказывал и показывал. Раскатывал по лицу балаклаву, козырял и поднимал пыль босыми ногами, ступая строевым шагом. Понятно, с ходуль спрыгивал и вышагивал строевым. У меня заныли ушибленные о стол пальцы. «Всё, всё, хватит, завтра постригутся, побреются, и в строй. И в поле строевым с песней», — откусывал от ногтя и сплёвывал я.

Возвращались пехотинцы усталые, многие хромали. В проходе под купол устроили пробку — всем не терпелось завалиться на нары. Из барака вышел Селезень, из столовки Силыч, переговорили о чём-то с Брутом. Что-то замышляют.

Я поспешил подняться и продолжить свой путь, а забрасывал за плечи мешок, зацепил и сбил со столбика миску с надмогильной надписью. Намерился водрузить её на место, но услышал голоса. Разведотделение Селезня приближалось к водокачке, шли на крестьянское кладбище мой приказ исполнить, найти обрыв линии. Различил голоса рядовых Кирилла (Крынка) и Святослава (Пузо Красное). Припрячу в сопках с зипуном и накидкой, а возвращаться буду из Мирного, верну на место, так решил. Сунув миску за пазуху зипуна, побежал короткими перебежками, припадая время от времени к земле.

Не замедляя бега, я высморкался. Полез в пенал заменить «макарики» и в отделе для очищенных таблеток нащупал только две — забыл пополнить! Ну, что оставалось делать, не возвращаться же. Повернул назад искать высморканные таблетки. Вьюжило, но нашёл, отёр от песка и с кулака втянул в ноздри. Последниж два чищенных «макарика» заправлю в нос на подходе к проходу под «миску» Мирного, и на обратный путь. Не отравиться я боялся — собственного невольного смеха: много раз чищенная валюта вызывала раздражение слизистой в носу, щекотку в горле — от какой не удержаться. Прибегу в деревню, хохоча, — не поймут миряне, и председатель не захочет с сумасшедшим дел иметь.

На бегу обдумывал план переговоров с Евтушенко. Прежде, напомнил себе, я — офицер спецназа ОВМР, поэтому должен быть краток, точен, уверен в себе и в своих намерениях. После размышлял. Первое, идея, с которой иду к коллеге, базируется на трёх китах — колонии ЗемМарии, самогонка, семечки. Второе, рынки в Форте и Твердыне, здесь будет сбываться самогонка под прикрытием продажи жареных семечек. В Рабате продажа только одних семечек, естественно. Третье, жарить семечки будет «Мирный», самогон выгонять и продавать мой колхоз «Отрадный». Четвёртое, потребую пятьдесят один процент с прибыли.

Можно было пойти по пути более выгодному: не посвящать мирян во всю полноту идеи — самогоном торговать тайно. Но понимал, провалы неизбежны: полиция альянса дремать не будет — рано или поздно застукает. Вот тогда и пригодятся связи Евтушенко в высших эшелонах власти на Руси. Должны у него быть прикормленные генералы.

Попутный ветерок приятно обдувал мне затылок. «Серьги» на бегу мотались, били по шее, подбородку, щёкам. Перешёл на шаг.

Первую сотню шагов прошёл под прикрытием башни водокачки по следам пехотинцев. До Мирного те, видать, бежали гурьбой, наперегонки, с подножками. А возвращались, не спешили — шли вразброд, кучками, часто приседали передохнуть. Десяток километров и выдохлись. И это без боевой выкладки! Совсем сдали. Это уже много времени спустя, узнал я, что не просто подустали тогда мои марпехи. Их на околице Мирного встретили местные детишки всем составом секции восточных единоборств. Завидев несущихся к их деревне трёх десятков человек, девчонки приняли стойки айки-до, мальчишки карате. Марпехи детишек даже не заметили, бежали ручейком(так кабель лежал), склонившись над проводом. А умницы, какие! Детишки. Пропустили. Догоняли и укладывали с конца «ручейка», один за другим по очереди. Медитировавший и в себя пришедший от топота, тренер Чон Ли остановил юных спортсменов, те уже до сержантов-земляков добрались — во главе кавалькады, гарцующей без лошадей.

Кабель неожиданно прерывался, пропадая в песке, снова возникал и змеился дальше. Кабель — из скрученных проводов красного и синего цвета. Ведь делали же люди, простой кабель для обеспечения связи на фронтовой передовой, а красивый, думал я о предках.

Дальше бежать не рискнул. Под «миской» из-за вьюги меня не видели, но мог столкнуться с возвращающимся от Мирного Кондратом, потому свернул в сторону и перебежками спустился по склону сопки. А миновал стороной Дальнее поле, заприметив вдалеке сторожевую вышку Мирного, под приметным камнем вырыл в земле ямку. Опускал в неё кладбищенскую миску дном кверху, в глаза бросились слова ПАУЛЬ КАСТРО. Я прочёл всю надпись.

ХАРИТОНОВИЧ АННЫ

ПАУЛЬ КАСТРО

01.10.2151. Х 16.02.**24

Основатель и первый председатель

колхоза «Отрадный».

Биохимик, нейрохирург, академик

— Марго! — вырвалось у меня. — Сумаркова! Биохимик, нейрохирург, академик… Она!

Сумаркова Пульхерья Харитоновна до Хрона, Хизатуллина Полина Харитоновна в замужестве во время Хрона, Кастро Пауль Харитонович после Хрона на Марсе, Харитонович Анны Пауль Кастро в бегах, на Земле. В школьные годы звали Марго. Моя одноклассница. Среди имён преступников в списке-оперативке по «миссии бин» значилась под фамилией девичьей, поэтому не просёк, когда в первый раз невнимательно прочёл надмогильную надпись. Число, месяц — её дата рождения, родилась она первого января, я десятого. Год рождения с моим не совпадал, но это обычное дело: земляки пережившие Хрон и бежавшие с Марса обратно на Землю списывали сотню лет, проведённых в анабиозе на пути к Красной планете.

— А ведь тебя ищут, наверное, до сих пор, — сел я с колен на камень…

Взмок весь. Пот со лба по лицу и шее за ворот зипуна и ошейник катил ручьями. Под «перчиком» в шубе — сущий ад. Почувствовал отравление: поташнивало. Но действовал.

Первым делом расширил и углубил ямку. Рыл скоро, выгребая землю на стороны. Запускал пальцы в песок с остервенелой силой, как это когда-то проделывал с грудной клеткой манекена в тире на тренировках по рукопашному бою.

— Хх-э!.. Эти всходы «груши» спалю… Хх-э!.. «Домну» разорю. Хх-э!

Тошнота подпирала горло, в голове молотила тысяча молоточков.

— Тушёнка — зараза!.. х-э!.. х-э!.. В рот не возьму!

Накатила слабость в плечи и спину, ноги отнимало, но «макарики» я не менял. Вонзал ладони в землю клинками.

— Хэ! Хэ! Хэ!

Наконец, сел, опустив в яму ноги, перевёл дух…

Рассуждал и строил исходя из изменившихся обстоятельств новые планы. Если такой степ, не нужен никакой самогонобизнес, с жареных семечек одних прибудет. Евтушенко кочевряжиться не станет — продавать семечки будет мой колхоз. Женщин своих он на континент не пошлёт: это ж идиотом надо быть. И очкариков не отправит, в поля полоть даже не допускает. Коней и буйволов сдам в аренду — пусть кормит табун; плуги и бороны отдам — пусть пашет, кормит нас. Про фураж козам говорил, значит, у него есть домашние животные. Ловко скрывал: мои самовольщики ни о чём таком не докладывали. Вот бойцам молоко и мясо будет… Полеводов из нас не вышло — пущу мирянских полеводов на наши угодья. Хрон с ними… Пусть пашут, сеют, пропалывают, а у меня на первом плане воинская спецподготовка. Действительно, в конец опустились: поставь нас сейчас против обыкновенной армейской роты — сделают. Урожай собрать — это поможем.

С завтрашнего дня подъем засветло… Эта… Как её?.. Физзарядка? Ну, да. И пробежка. Исподнее — в стирку и в ремонт, совсем исхудилось. В одном «перчике» потренируемся. Ну, гюйсы повяжут на манер передников — женщин-сторожей мирянских не смущать. А там с помощью Балаяна и хэбэлёнки возверну. Физзарядку, пробежку сделать — и в поле. Одному отделению — полоть, двум — окапываться. Хотят воинской жизни? Получат. Так с божьей помощью и подтянемся, наберём форму.

Связь с Салаватом необходима. Ведь ищут Марго, а она здесь на острове похоронена. На Марс вернёмся. Все сорок девять человек. Балаян тоже: не променяет же он, в самом деле, «Звезду» на Бабешку. Здоровые, готовые выполнить любой приказ командования.

Мешок с экзоскелетами и комплектом спецназовского облачения зарыт, камнем привален. Миска за пазухой.

— Марго мертва, — сдавленно проронил я. На Марсе получал задание найти и устранить Сумаркову, в уголке души затаил желание найти бывшую подругу мёртвой — руки поднять на неё я бы не смог.

Стошнило. В носу щекотало нестерпимо, но «макарики» не менял. «Побегу. Назад, к могиле Марго. К Евтушенко успеется», — встал я с корточек.

— Вот башка беспамятная! — стукнул я себя по лбу. — У меня же ФРКУ есть!

Раскопал яму, распустил завязку мешка и достал шлем-ком овэмэровца. С виду — шлем мотоциклетный, но значительно больший в габаритах, помассивней и вмонтирован в заспинную раму. Вещь изрядная, такой ни у кого нет. Секретная, выдали в кампанию на Земле испытать.

Манипулируя кнопками внутри, протестировал электронику. Сбросил накидку, свернул и засунул за пазуху зипуна. Затем заправил за плечи раму и защёлкнул на груди и в паху карабины. В боевых условиях ФРКУ крепился к комби-ком с кирасой, на мне же зипун. Решил не облачаться в КНТМ, недосуг, да и рассчитывал быстро обернуться. Для случаев задействования ФРКУ без КНТМ предусмотрены специальные подмышечные прихваты в раме и скобы-ручки по оголовью шлема с ремнями на запястья.

Яму закопал, камнем замаскировал.

Прокатил восьмикилограммовый шлем по салазкам рамы и, удерживая над головой, наспех прочёл наполовину позабытую молитву. Опустил на голову. Перекрестившись, надвинул на лицо пуленепробиваемое забрало и, просунув руки в ремни, ухватился за скобы-ручки.

На прозрачном экране в разделе меню ВИД выбрал (взглядом с подмигиванием) опцию СОВМЕСТИМЫЙ — в затылке содрогнулось и шлемофоны издали звук похожий на характерный от стыковки вагонных буферов. Значит, «есть контакт» и произошло подсоединение к «кому» ФРКУ. Выбрал иконку АГРЕГАТ, верхушка шлема приподнялась, и из образовавшегося разъёма выдвинулись концы венчика из лопастей, как у кулера, только с несметным их числом и сделанных из коралла цвета стрекозьих крылышек. Команда ПУСК — и агрегат заработал. Из перекладины в раме извлёк дрона, запустил — округу сканировать. Наконец, выбрал иконку команды ОТ ВИНТА и оторвался от земли.

Дух захватывало: раз только и летал.

Завис на высоте двадцати метров и осмотрелся. На экране стекла забрала различил у околицы Мирного человеческую фигуру — рядовой Кондрат подымал телефонный кабель. Повернёт назад, не заметил бы меня.

Почувствовал себя совсем плохо. Пальцы, если бы не ремни на запястьях, сорвались бы со скоб. Ноги отняло — казалось, в низу на песке остались. Рассудок мутился. Нестерпимо щекотало в носу. Критическое состояние, требовалось сменить валюту

Наконец, выбрав иконку ЦЕЛЬ ДОСТАВКИ, подвёл на схеме местности и установил перекрестие прицела против обозначения крестьянского кладбища. Назад, к могиле Марго полечу…

…У обелиска я приземлился, похихикивая.

— Прости, Марго, — вонзил я пальцы в песок — удостовериться необходимо. Хе-хе-хе, — начал я копать и тут расслышал отдалённые выкрики. Что-то невразумительное: «Но! Пошёл!.. Опять засадил, падла».

Я взмыл и завис на высоте метров сорока, включил режим бесшумной работы винта. С такой высоты пылевой смог над островом затруднял обзор, я приблизил дрона к идущей группе из нескольких человек. Установил дрону режим скрытного следования на высоте пяти метров и сигнал его скана на экране в шлеме перевёл в режим выделения контуров. Включил фокусатор звуков. Ожидал я увидеть отделение Селезня, возвращавшееся с поиска обрыва телефонного кабеля, а увидел… Донгуана. Жеребец ржал и трахал на ходу «творение рук моих». Кобылу нёс Лебедько. Следом плелись Чон Ли, Комиссаров и Крашевский. Во главе гуська определил Селезня, замыкали процессию разведчики. Шли от «миски» к водокачке.

Прапорщик нёс скульптуру на плечах, согнувшись в три погибели. Ему натирало в зпгривке стеклянной кобыльей шеей, потому он, свернув голову набок щекой к плечу, видел только свои ноги и следы Селезня, по которым и ориентировался. Время от времени скульптура копытами зарывалась в песок, и тогда Донгуан, всхрапывая, наваливался с заду всем своим корпусом тяжеловеса. Лебедько, ойкнув, пятился чуть назад — вытаскивал копыта. Донгуан, оставаясь на дыбах, запаздывал за ним, отставал, ржал недовольно. Тогда прапорщик, крякнув, приостанавливался — давал тем самым жеребцу нагнать. Тот на дыбах, догоняя, вышагивал на задних ногах, виляя своим задом, подметая под собою хвостом песок. Догонит и снова навалится на кобылу. Семенивший рядом китаец сноровисто помогал жеребцу совершить соитие — заправлял что надо во что надо.

Лебедько ворчал и ругался. Косил от плеча глазом — высматривал, чтобы не наступить на мутно-серые «сопли», падавшие с языка кобылы.

— Ефрейтор! — позвал он. — Я тебе приказал промыть Заю!

— Я собрался, было, после ужина. Шланг, помните, товарищ прапорщик, у вас в каптёрке взял, а пришёл к вагону, — Донгуан спит, Зая чиста, как стёклышко. Кто-то уже промыл. И затычка из картошины с языка пропала.

— И в жопу ей надо-бы затычку.

— Наш Донгуан — половой гигант, каких поискать, — подал голос Крашевский.

— Какой производитель пропадёт, — согласился с лейтенантом Комиссаров.

Лебедько поскользнулся. Да так, что кобыльи ноги по колено ушли в песок и морда по глаза зарылась. Донгуан, окаменев на дыбах, не всхрапнул, а заржал трубно. Прапорщик же не ойкнул, не крякнул, а застонал сдавленно: «Зашиб, падла». Прошёл вперёд, стеная и ругаясь матом, остановился от жеребца поодаль и выпрямился, опустив по спине зад скульптуры в песок. Стоял и неистово тёр себе затылок.

— А чтоб ты сдох, гад! Не угомонишься, я тебя в зад вытрахаю, как ты Заю, бедную!

Донгуан упал на передние ноги, затих и застыл без движений

Крашевский и Комиссаров взяли его под уздцы, понукали, но бесполезно.

— Отойдите, — отстранил их Чон Ли. Обошёл жеребца кругом и в прыжке заехал с обеих ног ему под хвост.

Донгуан взвился на дыбы и застыл памятником. На передние ноги падал со стоном, будто человеческим. С места, как не тянули под уздцы уже вчетвером, шага не ступил.

— Сделали ишаком, теперь он хрона стронется, — высказал опасение Селезень.

— Ладно, скотина! На, иди, всади! — Силыч присел под брюхо скульптуры, взял на спину и развернулся, призывно приподняв кобылий круп.

Но Донгуан оставался памятником.

— Теперь у него не стоит, — заметил скорбно Комиссаров.

— Неужели! — поразился прапорщик.

— Ефрейтор, оботри зад Заи от песка — жеребец брезгует, — приказал Крашевский Селезню.

Селезень снял с себя тельняшку, но труд его пропал даром: Донгуан на вихляние и подвскидывания кобыльего крупа не реагировал. Лебедько, пятясь, поднёс коню поближе под морду. Согнувшись до земли, за лошадиные ноги сдвинул у себя по спине скульптуру назад-вверх — упёр кобылий зад жеребцу в храпаку. Тот ронял с губ пену и бездействовал — оставался стоять памятником.

— Ой, что с тобой, — позлорадствовал прапорщик

Донгуан отвернулся.

— Селезень, друг, — подскочил и ухватил ефрейтора за плечи Комиссаров, — лезь под жеребца, помастурбируй. Пропадёт производитель. Я бы сам, но мне он не дастся. И Чона не подпустит.

— Полоть на самых трудных участках — Селезень, уборка — Селезень, стирка — Селезень, посуду мыть — Селезень, полы драить — Селезень, на кладбище идти связь восстановить — Селезень, кобылу чистить — Селезень, чуть что — Селезень! Теперь ещё и коню дрочить! Да я здесь загнусь, костьми лягу, но…

— Остынь, — перебил истопник, поднял и всучил ефрейтору тельняшку, брошенную им в сердцах оземь. — Есть у меня средство.

Полез в пенал на поясе, достал и развернул тряпицу…

Скоро группа из офицеров, прапорщика, разведчиков, истопника и жеребца на кобыле продолжила путь.

— Чонка, что за порошок у тебя такой? — спросил Лебедько китайца. — Да он у мёртвого подымет… Ни как доишься, сушишь! Ну, ты гигант. Жаль оскомина закончилась, ягоду тебе и Донгуану одним бы скармливали. Да вы на пару столько порошка произвели бы, бизнес открыли: импотентов в ЗемМарии хватает. И почему молчал? Ребятки наши — царство им небесное — столько семени перевели. Потолок в бараке, помнишь, по утрам весь в «соплях» был.

— А я знал? У Камсы спроси, он с потолка все соскабливал, высушивал. Порошок заныкал. И Заю твою, думаешь, кто промыл? — огрызнулся китаец.

— Камса! Ну, ты жучара!

Обошли башню и свернули с тропки, что вела в Быково, к кладбищу. Что им надо, заволновался я.

Обелиски миновали стороной и вышли к могиле Марго. Что такое? Зачем?

Лебедько вылез из-под скульптуры, жеребец с кобылы не слез, продолжал «молотить» Заю.

Чон и лейтенанты в стороне от могилы Марго выкопали и вытащили хомут с упряжью. Донгуан долго упрямился — уворачивался от ярма, пока китаец не дал ему слизнуть с тряпицы ещё порошка и не сказал что-то на ухо.

Перед обелиском сгребли лопатами песок, Лебедько помог коню — сдвинули плиту накрывавшую саркофаг.

…Сняли крышку. Труп плавал в чем-то жидком, маслянистом и прозрачном.

Половых органов на теле не наблюдалось, в промежности — татуировка. Занимала она и живот, бедра, ягодицы. Изображены пираньи, пожиравшие пингвинов. Её, Марго, тело, убедился я, как-то по мэсенджеру показала это тату, похвалилась. Только «треугольник» и губы половые на месте тогда были. Пол на мужской Марго сменила уже в замужестве. Развелась, а сошлась с мужем, снова стала женщиной с намерением родить от супруга, моего закадычного друга Салавата Хизатуллина. Лицензию на ребёнка давали только при условии восстановления с ним брака. А получила от Салавата отказ, снова поменяла пол на мужской, а после и вовсе присоединилась к «протестантам» и сотворила с собой обряд «обреза члена по корень».

Селезень, Комиссаров и Крашевский надели на руки медицинские перчатки и перевернули труп на живот. Комиссаров поднял с затылка волосы. Не видел я, что делал Крашевский — он, склонившись, закрыл собой от меня голову покойницы. Решил не менять положение дрона, ни чего бы это не дало — все сгрудились плотной гурьбой, что там не увидишь.

— Ну что? — спросил Лебедько.

— Черепная коробка не пуста, мозг на месте, — ответил Крашевский.

— Нечеловеческий, — встрял Комисаров, — половину только черепа занимает.

— Животного, уверен, — заверил Селезень, — До Хрона я на скотобойне работал, головы разделывал. Всё, закрываем саркофаг и зарываем. Не Капитан бин Немо*********** это. Тело — женское, мозг, похоже, козий. Товарищ прапорщик, впрягайтесь с Донгуаном, товарищи лейтенанты, подсобите им, Чон и разведчики, заметите следы.

Команды, раздаваемые Селезнем, вызвали у меня предположение, что он был инициатором эксгумации. Но зачем, откуда он, ефрейтор, мог знать о задаче, найти и уничтожить Капитана бин Немо? Впрочем, Селезень дядин разведчик, а его рота одна из первых числилась в исполнителях «операции бин».

Удивление и поиск ответа прервал собственный смех — глухой внутри шлема. Увлёкшись увиденным, допустил оплошность: упустил момент, когда хихиканье сменилось смехом.

Повиснув на одной руке, отвернул забрало шлема, высморкал в ладошку обе таблетки и сунул их за пазуху зипуна, во внутренний карман. А доставал из пенала на поясе два «макарика», зацепил неуклюже пальцами миску… выронил валюту. Хорошо, ветром снесло — не упали на эксгуматоров. Сдерживая смех, я нашарил в кармане высморканные таблетки и засунул их обратно в нос. Отдал команду дрону самоликвидироваться, набрал высоту и полетел от кладбища в сторону Мирного. Последнее что видел и помнил: Кондрат с задранной головой и ладонью козырьком у лба…

* * *

В себя пришёл я, лёжа под простынёй до подбородка.

Узнал Балаяна и Евтушенко, сидели по сторонам на табуретах. Над спинкой кровати у ног моих нависала морда козла — с огромными рогами, с окладистой бородой и пышными патлами на щёках под ушами. Копытом тот норовил стянуть с меня простыню.

— Оставь! — прикрикнул на козла Евтушенко.

— Отойди, — потребовал Балаян, — дай человеку чистым воздухом дыхнуть.

— Посмотрите, Жан-Поль, какой прекрасный мех. Ни у одного, когда за жмыхом приходили, я такого не видел. Выбрит зачем-то на одной груди. Вы утверждаете, что это ваши спецназовские штучки? Для сохранения тепла под доспехами и для маскировки в джунглях? Под горилл, что ли… А мне сдаётся, приобретённое здесь на острове. Мутация. — Евтушенко поднял простыню выше. — Ха! И на члене мех! А браслетик на члене и браслеты на руках и ногах, ошейник зачем?

— После заключения мира секретность не сняли.

Отвечая председателю и заметив, что я очнулся, Балаян прищурил глаз и скосил взгляд чуть в сторону. На жестах спецназовцев это означало: «Есть конфиденциальное, важное сообщение».

Я, чуть прищурив глаз, показал что понял.

— Принесите горячего молока. — Евтушенко проверял пульс, придавив пальцами мне артерию на шее.

— Мигом, Тарасович Ольги, — встал Балаян.

Моя рука свесилась с края кровати и легла на что-то округлое, прохладное. ФРКУ, догадался я. Трико-ком оказалось скатанным, лежал я голым. Зипун нащупал свёрнутым и перетянутым портупеей.

Боднув дверь, козёл вышел следом за Балаяном. Евтушенко поднялся с табурета со словами: «Лежите, лежите», — и отошёл к столику с медаптечкой.

Балаян вернулся скоро, нёс перед собой кружку с молоком. Козла не впустил. Удерживая кружку двумя, разжал и растопырил пальцы остальные — развернул ладонь мне в глаза и я увидел в ней надписи фломастером.

— Не обожгись, дарагой, — предостерёг старшина тоном добросовестной сиделки. Сказал с явным акцентом грузина и я, не знаю почему, понял, что предостерегает меня бурно не реагировать.

ТАРАСОВИЧ — КАСТРО

СТЕПАН — БИН НЕМО

ПРЕЗИДЕНТЫ — НЕ ЧЕШУТСЯ

Прочёл я.

Отпил молока, но проглотить не получалось. Оттолкнул губами кружку, захлебнулся, закашлялся.

Да что он плетёт. Тарасович Ольги — Марго? Ты что, старшина, смеёшься, издеваешься? Марго — в облике Евтушенко. Да не в облике — в теле. Обалдел.

И тут передо мной, как наяву, встали картины: раскопанный саркофаг, в нём тело Марго… с мозгом животного, козьим, в чём заверял Селезень; Евтушенко с ухмылкой и взглядом кобры, обходя строй, пожимает руку каждому моему марпеху в момент заполнения тому школьного ранца дарственным жмыхом. Я ещё тогда подумал, что он кого-то мне напоминает. А той же ночью приснился сон — Евтушенко в образе одноклассницы Сумарковой-Марго, известной своим кредо: «…выкреслять у паскудников охоту на корню». Девчонка с ножницами проходила вдоль шеренги голых, дрочивших в «чехулах» хлопцев и оставляла за собой бьющие кровью и спермой фонтаны. Я тогда этому сну, когда каждую ночь снился кошмарный с похоронами отрадновцев и дядиного взвода, не придал значения, теперь прыснул молоком на шприц, залил хэбэлёнку под расстёгнутым медхалатом у Евтушенко. Сон — в руку.

— Поперхнулись, коллега? Жан-Поль, остудите молоко.

Заходясь от кашля, я стянул простыню с груди.

Пока Балаян дул в кружку, а Тарасович Ольги утирался тампонами у столика, лихорадочно соображал, как быть, что делать. Ведь Торасович-Кастро-Марго могла если не знать, то догадываться, с какой целью прибыл дядя на остров. Если меня не узнала, когда за жмыхом приходил, то сама сегодня в телефонном разговоре призналась, что вовсе не Вальтер я, а Курт Франц Геннадьевич, её, Марго, одноклассник, во время Хрона — друг даже. Ни одну ночь в Интернете, переписываясь, провели. В любви ей как-то с дуру признался, что стало причиной разлада с другом Салаватом, мужем её, они тогда только сошлись после развода.

«СТЕПАН — БИН НЕМО».

Этот козёл патлатый — Капитан бин Немо?! Простыню с меня тянул. Рогатого Степаном зовут! Вот оно как! А я представлял себе Степана мужиком неразговорчивым, в жилетке, скроенной из моей хэбэлёнки. Думал и ему экзоскелет подарить. А он не мужик — козёл… Глаза, правда, сразу показались умными, череп — излишне крупным, выпуклым в лобной и в височных частях… Марго мозг Капитана бин Немо пересадила в череп козлу! Не мозг, вернее, — «камень» вождя Хрона внедрила в мозг рогатому. Подсадка «камня» — не рассекречена, как не пытал подругу в инетовских посиделках, не выдала, даже не намекнула на принцип, технологию… Но зачем? Предположим: во-первых, чтобы законспирировать главаря террористов надёжно; во-вторых, спасти таким образом от смертоносной болезни… Где тело Немо?! Думай, думай, офицер, спецназовец.

«ПРЕЗИДЕНТЫ — НЕ ЧЕШУТЬСЯ».

«Балаян этим что-то мне подсказывает…

Эврика! Президент Пруссии на похоронах чесался! Руки никому не подавал, перчатки в тёплую погоду носил». Я тогда посчитал, крапивница у старика, но скоро узнал, что не так. По ночам Президент уединялся в сопках, сбрасывал всю одежду и расчёсывал себя ожесточённо, до крови. Собака-поводырь ему в этом помогала, расцарапывая спину. После старик онанировал…

Есть! Тело у Президента Пруссии, на самом деле, — тело Капитана бин Немо, вождя Хрона.

Тело — чужое, вот мозг и отторгал. Потому чесался. Слепой — потому, что Марго зрение намеренно заблокировала, ведь основатель Пруссии и первый Президент государства был слепым… Законспирировала Немо, не докопаешься! Заодно и себя. В череп мозг козла Степана поместили и захоронили как первого председателя колхоза «Отрадный» Харитоновича Анны Пауль Кастро. Ну, а мозг Марго в козле Степане. Замела следы, попробуй, докопайся.

Всё, всё, отдыхать, капитан. Восстановить силы, чтобы разобраться и составить план по исполнению «миссии бин» — ликвидации Капитана бин Немо и захвату Марго… Убить козла, во сне не приснилось бы. Захватить, арестовать Марго — Евтушенко… кто б придумал такое.

Балаян поднёс к губам кружку, но я уже проваливался в сон. Последнее что я услышал:

— Жан-Поль, вы мне так и не ответили. Припоминаю, когда за жмыхом приходили, на всех были такие же браслеты и ошейники… На одном только великане — Силыч, помниться — их не было. Зато в знатные бутсы обут, тоже спецназовские?

— Бацулы. По фамилии Бацула, украинца. Сшил.

Слышал и как громыхнула дверная пружина. Меня уносили на носилках. Из последних сил, проваливаясь в забытье, я облизал ладонь.

* * *

Очнулся разбитым, с болью во всём теле. Сообразить не мог где я.

Темно. Лежу. На сене?!

Запах сена, который я ни с чем не спутаю, совсем сбил с толку.

Мои внутренние часы определяли, что с момента как Балаян напоил меня горячим молоком, и я уснул, прошло часа три-четыре — время вполне достаточное для сна. Но отчего боль по всему телу?

Я один? Почему так темно? И не звука. Потолка не различить, одна темень, чернота.

Страшась того, что окажусь связанным, подвигал, превозмогая боль, руками.

Нет, свободен… ФРКУ где!

Развёл руки в стороны и пошарил безрезультатно по полу, а отвёл вверх за голову, дотянулся до чего-то твёрдого, холодного. «Рама», — обрадовался я. Подался плечами выше, потянулся — нащупал шлем.

Макарики» в носу? Нет! Голый? Так и есть. Ошейник и браслеты на мне.

Пяткой ощутил что-то склизкое. Ощупал. Осторожно надавил, потянул носом и сообразил — навоз.

Вспомнил, возможно, не совсем слизал с ладони фломастер, остались Балаяновы надписи в ладони. Сунул руку в навоз и тщательно по слизи поелозил ладонью, вытер пальцы об пол.

Что-то пружиняще-упругое. Не земля, что-то тёплое. На ощупь шагреневое, ощущение — как от каучуковой подручницы шмелетницы.

Вдруг почувствовал еле уловимое колебание пола. Расслабился и глубоко, с лёгким вдохом через нос и долгим бесшумным выдохом через рот, подышал. Попытался сосредоточиться на запахе сена, хотя и запах навоза, не скажу, чтоб был мне противен.

Взаперти, что ли, я? В забытье проговорился про «миссию бин», Евтушенко услышал, — запер… Он — Марго! А Степан — Немо! Невероятно. А не причудилось мне это?.. У околицы Мирного обнаружили без чувств или Стеша с вышки заметила, позвонила, тревогу подняла. Я, наверняка осоловел, хохотал, заходился. Подумали, с катушек съехал. Сопротивлялся — избили. Балаян один понял, в чём дело, что без «макариков» я в носу, вызволил. Провалил операцию, гадал и боялся, что все так и есть.

Прислушался. Звуки — только от ударов сердца. Негромко произнёс «раз, два, три».

Помещение без окошек — значит, не хлев. Тесное — эха нет. Будто в гробу.

Посчитал до двадцати, как учил дядя, чтобы в подобной ситуации успокоиться и выждать…

Успокоившись, принялся делать физические и дыхательные упражнения, чтобы не забыться ненароком. На выдохе вдруг почувствовал кожей выбритой груди движение воздуха. Ни звука открываемой двери, ни света в кромешной тьме я не услышал и не увидел, но ощутил всем нутром, что кто-то в помещение проник.

Замер и сжал немеющими пальцами раму ФРКУ. Испуг мобилизовал мой организм: боль в теле пропадала, уступая место силе. Не прошло и десяти секунд, а я ощущал себя способным без помощи рук вскочить на ноги и огреть шлемом любую тварь, которая сюда пробралась.

— Вы пришли в себя, господин председатель?

С вопросом зажегся фонарь, и я в прорезях подрагивавших век различил две фигуры.

Стояли в двух метрах, не двигались, смотрели на меня и ждали ответа. Я молчал и всматривался сквозь ресницы, стараясь определить, вооружены ли.

Нет. Ни автоматов в руках, ни пистолетов за поясом.

Два парня лет по двадцать пять, Одного роста и телосложения, одеты в форму английских парашютистов. Причёски разные: у одного волосы ниспадают на плечи, у другого, видимо, стянуты в конский хвост.

Андроиды, похоже.

Производство андроидов прекращено и запрещено международным соглашением, — до Хрона ещё — и контролировалось «Булатным трестом». Знал, что жили те на Аляске, но однажды в одночасье покинули её. Нанялись работать на «Ёлку» — космический плот, доставивший на Красную планету переселенцев с Земли. На Марсе андроиды и остались, по слухам работали в забоях по добыче коралла. Эта пара, должно быть, была плодом самых последних достижений генной инженерии и нейрохирургии. Тела зачаты и развивались в «пробирке», в мозг подсажен «камень» от человека безнадёжно больного или покалеченного, или от человека-донора продавшего себя по контракту. Таких андроидов сотворили по официальным данным не больше двух сотен; сколько — тайно? Противники — по силе и качеству настолько способные, насколько натренированные. А пестовали их ещё в «пробирке» до подсадки «камня», и после. Они эти андроиды — профессионалы высшего класса. Если оценивать по квалификационной шкале мастеров восточных единоборств — это седьмой-восьмой дан. А запретили их производство потому, что исходным материалом служили человеческие эмбрионы из Колумбария Исхода.

Я вытянул ноги, разжал занемевшие на раме ФРКУ пальцы и положил руки ладонями на бедра.

Отражённый свет фонаря немного осветил всё помещение со сводчатым потолком, похоже из того же материала, что и пол. Да в Мирном ли я? На острове ли, вообще. Спросили по-русски, не по-арабски. Американцы: форма — английских парашютистов.

Чего запаниковал? Пришли просто узнать, оклемался ли, ругал я себя. Глянул в ладонь — Презренье Хрону и Слава Богу! Фломастер стёрт.

— Да! Мне лучше! — Ответил нарочито громко, выкрикнул: проверил на испуг. И бровью не повели.

Андроиды, так и есть.

— Сами встанете, или помочь? — спросил второй. В руке перед собой он держал прозрачную чем-то наполненную миску. Аромат перебивал запах сена и навоза. Ананасы, определил я по запаху.

— Сам.

— Хотите ананаса? В сахаре. — Предложил и прошёл вперёд товарища ко мне поближе.

Я поспешно поднялся на ноги. Хочу ли я ананаса! Ах ты, ублюдок, возмутился я про себя и тут же обеспокоился подозрением: ананасы я любил, объедался в детстве и юности, до Хрона ещё. Немногие из моего окружения об этом знали. Балаян, Брумель и Лебедько не знали. Марго знала!

— Так хотите? — протянул мне миску чуть ли не к носу.

Я молчал, парни невозмутимо ждали.

Нарезанные колечки ананаса в миску положили, видимо, только что: сока не пустили, и сахар-песок не весь растаял. А пахло!

Все же чувство предосторожности взяло верх. Съем — стану козлёнком. И я поблагодарил, проглотив слюну:

— Нет, спасибо. Натощак я фруктов не ем.

— Как хотите. — Андроид, взял колечко, отправил в рот и предложил товарищу: — Будешь?

Тот подцепил два колечка, стряхнул с них сахар. Я изошёл слюной, сглотнул три раза.

— Зовите меня Альбертом, — представился патлатый.

— А меня — Алексом. С вашего позволения шлем и свёрток я понесу. Пожалуйста, проследуйте на выход.

Андроиды как есть, утвердился я в своём предположении: имена на «А» начинаются. Не с Марса, Немо, козла, выкормыши. Марго рук дело.

За спинами парней беззвучно разошлись по сторонам створки овальной по форме двери. Что за ней, различить было невозможно, но зато я расслышал отдалённое мерное гудение.

Подводная лодка, предположил я. Если так, то чья.

— Хорошо, — согласился я, — возьмите шлем. Мне, я полагаю, представляться нет необходимости. Как следовать — впереди или за вами?

— Следуйте, пожалуйста, за мной — вы дороги не знаете, — предложил Альберт и вышел в коридор. Алекс предупредительно посторонился, пригнув под сводом потолка голову. Оба были одного со мной роста.

Скажите, пожалуйста, какие мы вежливые, съехидничал я, расценивая поведение моих — я в этом не сомневался — конвоиров.

В проёме люка я обернулся. Алекс, оставив миску с ананасами на сене, подхватив свёрток из моей одежды, свободной рукой поднял за раму ФРКУ — будто соломинку какую, легко оторвал от пола и уложил себе на плечо. Шлем взмыл вверх по широкой дуге и отскочил, ударившись об свод потолка, отчего салазка в раме парню в плечо прямо-таки впечаталась. Тот, не поморщившись даже, в замешательстве от своей неловкости, улыбнулся мне.

— Поосторожнее, молодой человек, — попросил я, про себя подумал: — «Вот так, сзади даст по черепу».

— Господин Курт, — позвал Альберт, — пожалуйста, поторопитесь…

Двинулся я за Альбертом просто ошеломлённым: «Назвал меня Куртом! И знает, что ананасы люблю. — Остановился с догадкой: — Марго меня сдала, на подлодку упекла».

— Я освещу вам путь, — поторапливал Альберт.

«Ты осветишь… Ты и прибьёшь, когда Марго прикажет, — подумал я. — Она и Немо заправляет, этим козлом Степаном». И ступая в высокий проём второй двери, я опустил подбородок на грудь и заложил руки за спину — как это проделывал курсантом училища «морской» ещё пехоты, выходя из камеры гауптвахты.

В коридоре поднял голову и в слабом, отражённом от стен свете фонаря различил изображение на спине Альберта: астероид, летит на фоне звёзд, в «носу» строение с египетской пирамидой схожее.

Куда мы направлялись и куда пришли, не знаю — меня оглушили.

* * *

Очнулся я лицом в гладкую белую стену. С кольцами на руках и ногах, то были не браслеты трико-ком — зажимы в подлокотниках и поножах массивного металлического кресла. Осмотреться мне не давал вмонтированный в подголовник спинки обруч, больно стягивающий мне голову.

За спиной вспыхнул яркий свет и на стене появились чёрные отчётливые тени двух фигур. Женщина: полусидела на спинке мягкого кресла, в руке держала длинный тонкий мундштук с сигаретой. Другая фигура: я присмотрелся… козы. Торчали веером «тычки» — соски вымени. Коза возлежала на тахте, подпирая копытом голову чрезмерно патлатую, с удивительно длинными рогами.

Через отверстия в стене на меня взирали глаза, настоящие, живые! Нечеловеческие. Животного, у козла Степана такие. Это было бы занятным, если бы не жутким.

— Кто ты?! — вырвалось у меня.

— Зови меня Козлом.

Глаза моргнули. А прозвучало сзади.

Козёл говорил человеческим голосом!

— Шутка. — Я не спросил, а как бы констатировал факт — этим попытался не подать вида, что ошеломлён, и показать, что со мной подобные номера не проходят.

— Не желаешь звать Козлом, зови Капитаном бин Немо.

Я закрыл глаза. Отвечали мне голосом, похоже смоделированным, значит, не факт, что действительно козёл говорил. И ни какой он ни Капитан бин Немо. Ведь Степан — Немо. Степан — самец, здесь же, явно самка.

Перейдя на игривый тон, я попытался пошутить:

— Реинкарнация. Величайший террорист всех времён и народов Капитан бин Немо после своей кончины от рака не стал раком, а воплотился в козла.

Меня остановили:

— Прекрати отнимать у нас время, Франц… Ты поверишь. С тобой действительно говорит Капитан бин Немо. Только он не величайший террорист всех времён и народов, а Спаситель Земли и человечества. Я Марго.

— Ну, конечно. Ха-ха. Спасителя я никогда не видел, но то, что он козёл, подозревал. Но вот в то, что за спиной сидит Марго… возможно, поверю, когда меня в этом кресле начнут поджаривать.

— А сейчас поверишь?

Стена превратилась в зеркало, глаза в отверстиях — в черные провалы. Моя тень преобразилась в моё отражение. Тень слева — в козла на тахте, тень справа в… — я присмотрелся…

Я сплю!!!.

Ущипнуть себя не удалось: рука осталась на подлокотнике в зажиме.

Женщина села в кресло и закинула ногу за ногу. Красное вечернее платье, диадема с крупным рубином в ослепительно белокурых волосах, красные выше локтя перчатки, сигарета в длиннющем, набранном их рубинов мундштуке. На лице вуалька до подбородка, красного же цвета, но я узнал Мальвину. Младшая сестра Марго и подруга моей сестры Катьки. Она была любимицей городка, где мы жили. С эстрады школьного актового зала прекрасно читала стихи Цветаевой, а на дискотеках заводила мальчишек потрясающим степом. После школы уехала жить и работать моделью в Париж, Катька поддерживала с ней связь через Интернет. Редкой красоты фигура, Мальвину в нарядах самых знаменитых кутюрье сестра мне показывала на самых престижных сайтах. Хрон не пережила, умерла от неизлечимой болезни. Похоронить покойную сестру Марго увезла из Парижа в Нью-Йорк.

«…за нарушение запрета создания андроидов Сумаркова преследовалась законом во время Хрона», «…проводила исследования после Хрона на Марсе и бежала с секретными результатами на Землю к Капитану бин Немо», «…все попытки найти и арестовать, безуспешны…», «…способна скрывается в чужом обличии, т. е. не в своём, чужом теле», — всплывали у меня перед глазами строчки оперативок и отчётов по «миссии бин».

— Степ можешь сбацать? — держался все же я.

Женщина положила мундштук на пепельницу…

«Мальвина, она. Марго в её теле. Выходит, не в теле Евтушенко. А может, и Степан не Немо, а этот козёл в выменем.

— Могу Цветаеву прочесть, а могу напомнить, как в инете хвасталась тебе тату с пираньями и пингвинами. Могу рассказать, как в инете демонстрировала тебе пожирание первыми вторых, о чём Салават в подробностях не знает, — затянулась сигаретой Марго.

Поверил, она.

Я зажмурился, посчитал до двадцати и надтреснутым от волнения голосом спросил:

— Чего ты хочешь, чудовище?

— Ну, положим, чудовище я, — вмешалась коза, или козёл, — Пульхерья же — гениальный медик, прекрасной души человек. Она спасла жизнь сотням, двух-трёх только зарезала на операционном столе. Пользует тело сестры, но этим себя спасла и ей жизнь продлила. Мне жизнь продлила, обещает сделать полноценной… человеческой. Хотя, по правде говоря, теперешнее тело меня вполне устраивает — особенно в сексуальном плане. Я — козёл, но у меня есть и вымя. Хочешь попить молочка — моего собственного производства?

— Я хочу, — не дала мне ответить Марго, — твоего согласия отдать — с лёгкой, подчёркиваю, душой — своё тело Спасителю. Согласишься, операция пройдёт гарантированно успешно и впоследствии не будет рецидивов на отторжение.

— Почему донор я? — Подскочил бы в кресле, если бы не оковы. От испуга, по честности сказать, перешёл снова на игривый тон. — Я не молод — зубов нет, не здоров — лицо землистое и под ногтями «камни». Есть же, покрасивши меня!

— Кто, например? — выказал интерес козёл. — Из мустангов, волков или драконов кого предложишь? Я их на дух не переношу. Так же, как андроидов и небёнов. Соглашусь только на земляка. Есть на примете?

— Селезень! — выпалил я. — Он земляк. Вырос на «Звезде», но родился на Земле. Молодой. Его воином воспитали. Мужественен, работящ, спортивен, восьмой дан. Разведчик.

— Зубы тебе вырастим, макияж, маникюр, педикюр сделаем. Шерсть оставим, и мочки не тронем: в волосе и «серьгах» у тебя накопился антинекротик содержавшийся в ягоде-оскомине. Только отмоем, надушим, а то, не приСпасителе будет сказано, воняешь козлятиной. Сделаем, сделаем из твоего тела, Франц Курт, мужчину «клэсс»… Ладно, Франц, я вижу, ты недопонимаешь своего положения. Трусишь?

— Моим новым телом, чьё станет?!

— Гарантированно удачно подсадка «камня» — для, как ты знаешь, возможной переподсадки в перспективе в тело человеческое — удаётся животному. Вон¸ Спасителя чуть уговорила, теперь не могу вот уговорить очеловечиться. Кого предпочтёшь, — коня, козла? Может быть, буйвола?.. Из людских тел сейчас подготовлено моё. Саркофаг на кладбище вскрывали проверить состояние, нарушений консервации не выявлено. Решишься, используем. Правда, сопряжено с риском: в черепе моём козлиный мозг, мой в черепе козла Степана. Обменялись, в надежде что в животном регенерирует — рак победим. Разумеется, у тебя со Спасителем обмена мозгами не будет, «камнями» только поменяетесь. Я ухожу делать операцию, после договорим. И, надеюсь, договоримся.

Я онемел.

На экране викама за спиной у Марго появилось изображение человека — хирурга, по всей видимости: в облачении нейрохирурга, с маской на лице, руки в резиновых перчатках «перед собой».

— Госпожа, Донгуан подготовлен. Ждём вас. Освежёваны шесть коз, две лишние — на всякий случай.

— Все гладко прошло?

— Да.

— Снимите маску.

Я вскрикнул, узнав Селезня.

— Только не в Донгуана, — тихо, сдавленно попросил я, но только затем, чтобы слышать свой голос, контролировать свои мысли, поверить в происходящее, понять, что мне всё это не снится.

— Ты соглашаешься? — услышала меня Марго.

— Нет! Нет! — закричал я.

— Хорошо, просьбу твою учту. Честно сказать, на Донгуана я имела виды. Не знаю, какой дурень формировал табун для экспедиции — ни одной кобылы… Из маток четырёх коз скомпонуем одну большую и подсадим жеребцу, будет он нам кобылок рожать.

— То есть, я рожал бы?!

— Ну да. Я так не планировала, но мысля подкрадывалась. Не нравится, советую выбрать моё тело. Рожать, сам видел, не сможешь, не чем. Станешь знаменитой и симпатичной сподвижницей Спасителя.

— Завербовала Селезня? — нашёлся я, как бы сменить тему.

— Ты же драл его как сидорову козу. Извини, Спаситель. На самом деле, сейчас перед тобой известный до Хрона, я у него училась, нейрохирург, и мой пациент, один из первых кому мне удалось подсадить «камень» напрямую — от человека к человеку. Тело только у него новое, марпеха Селезня, действительно, разведчика. После оперировать не смог — тремор, поэтому был внедрён в роту полковника Курта, разведывать. Эксгумацию, проверку сохранности моего тела, он провернул. Мотивировал тем, что, на кладбище, тянул телефонный провод в поиске обрыва, услышал под обелиском голос, взывающий: «Захоронен здесь не первый председатель колхоза «Мирный», а Капитан бин Немо». Мол, посчитал, что почудилось, но вспомнил: тёща рыбака, мать зазнобы его как-то сболтнула, что по молодости была любовницей первого председателя колхоза, дочь у неё от него и слышала на похоронах краем уха, в саркофаге замурован не любовник, а невесть кто. Лебедько не поверил, но убедил прапорщика, показав в комлоге фото раскопанного угла внушительного саркофага. О саркофаге и найденном в нём тебе доложить не успели, моя «команда А» — Алекс и Альберт — выкрали тебя на пути к Мирному. Ты летел «стрекозой», от хохота заходился, парни и словили тёпленьким.

— Лебедько ваш человек? — спросил я, вспомнив, что в формировании моей роты не только лейтенант Комиссаров мне не понравился, но ещё и ефрейтор Селезень. В собеседовании усомнился в их квалификации. Разведчик, не все обычные в проведении боевых операций спецназовцами ОВМР условные знаки и жесты знал. Сам показывал, я напоминал, а он с вниманием разглядывал у меня на столе листовки-методички по оказанию первой медицинской помощи раненному в голову. Это я до него Комиссарова «гонял». Подал рапорт и обоих медика и разведчика вернули в штат дядиной роты.

— Работал на Изабеллу — нашу с тобой одноклассницу, теперь мужчину и Помощника Коммандера «Сохрана Исхода» *************, куратора «мисси бин». Лебедько — неосознанно, у него так получалось — лил воду на нашу мельницу. Завербован «сохидами»**************, но не при полковнике Курте, в твоём уже подчинении. Сейчас у нас… срок мотает. Кстати, Балаян тоже… Иза Белл и Хизатуллин проиграли, как ты теперь понимаешь. Мы, и ты с нами, покинем Землю. И не с пустыми руками — примерно с половиной всех эмбрионов Колумбария Исхода. Детишек увезём в иные миры — туда, где вырастут они счастливыми. В этом помощь Спасителю и мне окажет твой дядя… Он жив.

Вольготно развалившись в кресле, я вперился в потолок, говорил решительно с чувством облегчения — старался не выдавать всю обречённость, что накатывала лавиной.

— Всё ми-сти-фи-ка-ция… Я знаю, кто на самом деле Марго и Капита бин Немо, но вам самозванцам не скажу. Вы мне ещё имя Командера Сохрана Исхода назовите, в строжайшей тайне держится, Иза Белл, разве что, в том сведущ. Хизатуллин, вряд ли. Я не знаю, хоть пытайте. А дядя… я его похоронил.

— Не веришь. Покажу тебе трансляцию из нашего тира.

Из подголовника кресла мне через голову выдвинулся к глазам монитор.

В сводчатом из «каучука» помещении на табуретах сидят небёны: могучие скандинавы, решительные европейцы, задиристые американцы, горячие азиаты и инфантильные африканцы. Большинство в зале русских. Не только по цвету кожи и типу лица определялась национальность, но и по надписям имён на нашивках хэбэлёнок. Были здесь и земляки, но несколько всего человек, пожилых и с сержантскими на погонах лычками. Все вскочили на ноги и вытянулись по стойке смирно, приветствуя вошедшего офицера. Тот, став за кафедру, достал из нагрудного кармана носовой платок «конвертиком», развернул, на батисте лежали две таблетки. И продолжил видимо прерванную ранее лекцию: «В состав респиратора не входит обычное: заплечный ранец или подсумок с блоком очистки воздуха, маска из силикона на нос, гофрированный патрубок, одним концом в ранец другим с загубником в рот. Такой тип респиратора представлен вам на манекене военнослужащего регулярных войск альянса ЗемМария. У меня же в руках респиратор принципиально иного типа, экипированы ими только части спецназа Особенных Войск межпланетного реагирования. Состоит из вот таких двух таблеток. По одной в ноздри. За свою ценность на Земле прозваны «валютой»… и «макариками» называют.

— Ну, слушал я эту лекцию, на «Звезде». В этом ролике прочтена не на спутнике… под водой на глубине, в подлодке. Ну, похож лектор на полковника Курта, но не факт, что он, на самом деле. Подлог.

— Не буду как-то иначе доказывать, то, что твой дядя жив, сейчас возглавляет нашу службу безопасности, в это самое время проводит занятия в тире базы, прими на веру. Только напомню тебе, Лебедько с Чоном Ли после гибели прусского взвода, одни, всех прогнав, обмывали трупы сослуживцев. Не дали Геку постричь и побрить Чука, уговорили не брить твоего дядю и его солдат. Тебе не показалось это странным? В волосе солдат и крестьян Отрадного — кстати, среди последних была группа из моей команды А — накопился антинекротик от известной тебе островной ягоды. Сейчас они — все живёхонькие — несут службу под началом твоего дяди.

— Крестьяне Отрадного живы!? А как же шмели шмелетниц, стопор-ядра «умок»? Лазерная дробь, сам видел, косила крестьян. Не могли выжить!

— Стреляли стопор-ядрами, начинёнными препаратом «оскоминицын», под воздействием которого крестьяне и солдаты впали в состояние летаргического сна без признаков жизни, так и были погребены. В могилах жизнь поддерживалась антинекротиком накопленном в волосах, бородах и мочках. Лебедько разыграл комедию с голосами на кладбище, ты запретил посещать могилы… чем и воспользовалась команда А: шахтами под погостами спустили «спящих»… в реанимацию. Должно быть, догадываешься, Бабешка вовсе не остров — колокол донный.

Ахринеть!

— Твою роту на Бабешке планировалось разоружить. Вооружение и экипировка у спецназа самые передовые, оружие и оснащение Вооруженных Сил Пруссии ты видел. На острове ещё в бытность здесь стройки Русь снимала батальную сцену из художественного фильма о Великой Отечественной войне прошлого века, после решения строителей создать своё независимое государство, съёмочная группа и актёры от демократии бежали, бросив реквизит. Операцию разоружения разработал сам полковник Курт, но не обошлось без накладок: по пути из ЗемМарии не передали тебе дядино письмо с инструкциями, поэтому высадился ты на остров раньше запланированного времени и не в урочном месте. Твоих разведчиков на водокачке приняли за пиратских лазутчиков. Впрочем, цель операции в конечном счёте была достигнута: пусть не рота, взвод твой на острове и на нашей стороне. Земляки с жизненным опытом, да и молодые здоровые небёны нам нужны. А твои, так не просто здоровые — долгожители, питались чуть ли ни одной оскоминой. В тире на лекции не присутствовали, их нечему обучать, да и образин таких не показывают. Им предстоит небезынтересная жизнь… Всё сложилось, как нельзя удачно…

— Стоп! Хватит! Уберите от глаз монитор, хочу видеть вас, лжецов. Вы прокололись! Дядя ни какой не образина. Таким свежим, красавцем, мужчиной в расцвете сил я его видел на «Звезде».

— У него рецидив амнезии, поэтому оскомину временно не потребляет. Ты же знаешь, в таком разе образина возвращает себе обычный нормальный человеческий вид — временно, пока кризис не настанет и не примется снова потреблять оскомину. Ладно, шутки в сторону. Говорю, всё сложилось, как нельзя удачно. Иза Белл с Хизатуллиным посчитали, что Пульхерья Сумаркова совершила подвиг, пожертвовав своим «камнем» на замену «камню» в поражённом болезнью мозге Капитана бин Немо. Были обстоятельства так ошибиться, ведь после операции прекратились угрозы уничтожить ЗемМарию баллистической ракетой. Считали, таким необычным способом была выполнена «миссия бин» по ликвидации Немо. На самом же деле, до сего дня «камень» Спасителя регенерируется в черепе козла. Монитор убрали, смотри на этого великого человека… Недолго ему осталось пребывать в облике козла, человеком станет. Марсиане и земляне заключили перемирие, и нам удалось переправить крупную партию эмбрионов с Марса на Землю. Сюда — на Бабешку. К тому времени, когда год назад Селезень и компания с Донгуаном — ты был свидетелем — вскрыли саркофаг, дело было сделано.

— Год назад?! — Я скосил глаза на свою грудь, выбритую мной перед походом в Мирный. Не блестит закорицей! Мехом заросло! — Где я?!

— Под Бабешкой, в «колоколе» на глубине. Конкретно, в космическом корабле. Здесь твои и дядины марпехи. До встречи, Франц… Спаситель, Донгуану оставить его член?

— Нет, пожалуй. Отрежь и замени им мой — напложу козлят могучих, пока я ещё козёл.

* * *

Солнечные лучи били по глазам через узкое оконце. Я сидел на табуретке за столиком. Одет был в хэбэлёнку, мне короткую.

Похмелья не чувствовал и не помнил, когда, как сюда… — труба! «колхозное правление» узнал я помещение — в трубу попал.

Крикнуть дневального. Кстати, и пожрать чего принесёт… Гильза на полу… Телефона на столе нет.

Но что это! Амбар! Где столовка? В оконце правления виден колхозный амбар, а должна столовка, вагон-ресторан.

Тут вспомнил, такое уже раз случилось — на пятилетний юбилей возрождённого колхоза «Отрадный». Изрядно накушавшемуся киселём мне взбрело в голову уединиться. Силыч мой уход заметил и скоро тоже пришёл к правлению. Встав на камень у трубы, поднявшись на цыпочки(ему, великану, ходули не нужны), прильнул к оконцу и не найдя меня на месте за столом резонно посчитал, что председатель лежит под столом, а пытался, подпрыгивая, убедиться в том, заметил мои руки торчащие из лаза. Я не дополз до стола — уснул во входной отводной трубе. Завхоз кликнул мужиков, хлопцев послал сбегать за сапёрками. Подкопали они трубу и развернули врезкой на сто восемьдесят градусов… оконцем теперь на амбар. Проспавшись, я выполз из лаза на стол. Табуретку, покидая правление, я засовывал под столешницу, поэтому никакой смены расположения обстановки в помещении я не заметил: столешница круглая и сиденье табуретки тоже, как стояли по центру круглого помещения, так и после разворота трубы остались так стоять. Ориентация дверки сейфа и ручки с замком могли насторожить, но под стол я не посмотрел. Постучал зажигалкой по металлу и скоро Хлеб на ходулях приставил котелок с киселём, а я высунул в оконце гильзу. Глядь, сзади за кашеваром… амбар, тогда как должна быть столовка, вагон-ресторан. Я оторопел, ничего не мог понять. Не помог и кисель, выцеженный через гильзу одним духом… На воротах амбара висит кусок гофры с прорезной — клинковой с перемычками — надписью: ПУСТО. Глазеть днями на пустующее строение, предназначенное под сбор и хранение урожая, мне, председателю колхоза, понятное дело, не хотелось, поэтому заставил вернуть правлению первоначальную ориентацию «входа» и оконца относительно строений вокруг ратушной площади. Вид на вагон-ресторан с вывеской «СТОЛОВКА ВХОД», оно поприятнее, хоть и там, на столе, было чаще всего негусто, а то и пусто, одна оскомина.

Но догадка, что снова со мной пошутили, скоро улетучилась: я не увидел на месте — за амбаром — и стены купола-ПпТ.

Прильнул к оконцу и насколько позволял узкий проем посмотрел по сторонам. Нет «миски», нет ротных полевых модулей, в Отрадном остались только юрты да чумы, ветхие, заброшенные.

Резко вдохнул и засунул пальцы в нос, проверить валюту. Нет! Как же так! Не отравился, но осоловеть уже должен: сижу хоть и в трубе, но не под «миской»-же. Не сквозит (чему я тоже подивился), но воздух-то поступает в жерло над головой — от колоколов.

Тваю… колокола пропали. Спёрли! Лестницы с перекладиной нет! Что за хроньё.

Обескураженный вконец я лёг животом на стол и полез в лаз — на выход. Упёрся в заслонку, но выдавить её руками и головой не смог. Надавил сильнее, не поддавалась. Пробовал и пробовал пока не допёр, что света проникавшего по контуру заслонки сейчас не наблюдается. Пошарив, под пальцами не ощутил рифления гофры из пластикового листа, по которому некогда Силыч вырезал клинковой резьбой надпись «ПРАВЛЕНИЕ КОЛХОЗА ВХОД».

Заслонка из металла, сваркой приварена. Да что за хроньё!.

Полез назад. На столе развернулся кругом и теперь пополз на выход ногами вперёд.

Не выбить заслонку. Ни щёлочки — ни лучика света. Точно, приварена.

Выхода через «вход» из правления нет, и я пополз назад. Поставил табурет на стол и обнаружил… дверца сейфа открыта настежь, внутри пусто. Дна, тыльной стенки у шкафа, нет. Чернота. Провал. Руку опустил по плечо. Тянет холодом. Пошарив, нащупал стену из камня — сырого, склизкого. Ниже наткнулся на скобу.

Колодец! Лаз!

Полки в шкафу убраны. Исчезли ротный штандарт, спецназовские ножи, неприкосновенный запас валюты. Но в сейфе имелось отделение с дверцей на кодовом замке, в нём хранилось трико-ком погибшего ротного комиссара и два моих ножа. Код помнил, набрал лихорадочно. Всё на месте. Закреплял на запястьях браслеты, заметил с изнанки расстёгнутой манжеты рукава гимнастёрки метку нитками «ЯН». Балаянова хэбэлёнка: обмундирование своё так старшина помечал.

А надевал по местам ножные браслеты, больше поразился:

Ногти! Растопырил я свои пальцы. Без «камней»! Подрезаны и наманикюрены!.

Сбросил ботинки.

Педикюр!

Провёл по сторонам языком во рту.

Зубы! Не протезы!

И я начал припоминать:

— Марго!

Предполагать:

Я бежал от Марго и Немо?.. Этим подземным ходом. Вряд ли самостоятельно, сюда в отвод меня притащили в забытьи, ведь ни чего не помню, оставили одного, посчитав, что из правления сам выберусь… Не будь так, наверное, уже был бы конём. Мой «камень» Марго собиралась Донгуану в мозг подсадить, предварительно подшив ему матку от четырёх коз. И козлиное — козла Спасителя — тело предлагала! Я согласился на которое? Лучше молоко давать, чем кобылок — в табуне-то с дюжиной жеребцов — рожать. Ба-а! Марго и своё тело предлагала!

Кто выручил? Лебедько? Балаян? Старшина — его хэбэлёнка. Или дядя? Не Селезень же. Смываться мне надо. Добраться до ЗемМарии и найти возможность сообщить Салавату, что Немо жив. И Марго с ним.

В отделении сейфа оставался пенал с флешками-ком и ротной печатью. Я всё выгреб и вылез из-под стола. Ножи — за краги, ошейник на шею.

До неба в трубе три метра. Осталась бы перекладина на месте, ремень с портупеей накинул, и нет проблем. Пяток скоб, но их нет. Просил Силыча приварить обрезки труб, чтоб не по подвесной лестнице под колокола лезть звонить, но тот пять лет резину тянул. Можно применить клинки ножей. Правда, их из четырёх штук на нож два только бронебойных, и пробить двухсантиметровую сталь из «патрона» в вытянутой вверх руке, без налёга всем телом на рукоять клинка, не просто.

Стоя на четвёртом клинке, дотянусь до среза трубы и подтянусь, прикинул я.

Третий и четвёртый выстрелы дали осечки, пришлось последние два метра подниматься «в распорку». Сбросил и взял в зубы Балаяновы ботинки, подтянул и затянул потуже краги и, пальчиками, пальчиками елозя по металлу, добрался как-то до цели. Подтянулся из последних сил.

Осмотрелся на все четыре стороны света. И у меня заныло в новеньких зубах: из ротных полевых модулей кроме пищеблока (амбара), оставался только гальюн (нужник). Будка лежала в стороне от отхожей ямы, обвалившейся, по всей видимости, давно. В низу под оконцем правления валялась сиротливо одна ходуля, булыжником придавленная. Поодаль за околицей различил в пылевой взвеси, дальше всё скрывавшей, водокачку. «Змеевик» на месте — таким родным повеяло. Змеевик меня чуть успокоил и придал надежды, что не всё потеряно.

На такой высоте пыль радарам-бит не помеха. У немовцев должны быть, поди, секут всех и всё на острове. Я поспешил приспуститься ниже обреза трубы, «утонул» в ней.

В распоре приспособившись, чуть ли не в шпагатном, обмундирование снял, скатал в свёрток с перетяжкой поясом и сбросил под трубу. Как я сумел в положении виса и «распора» снять с себя хэбэлёнку, раскатать из ошейника и браслетов рубаху-ком, рейтузы-ком, носки-ком и рукавицы-ком — это лекция не для рекрутов молодых, а для спецназовцев опытных и бывалых. «Пятёрка» забарахлила и я «рискнул здоровьем»: спрыгнул на врезку отвода, спрятав член в рукавицах. Конечно, в таком положении устоять не удалось — с трёхметровой высоты я свалился кулём. Не вставая, «раскрутил»-таки «чехул».

Хрона теперь меня засекёте и поймаете.

Через дырочку в «чехуле» я помочился на трубу. Прощай, КП. Поднимался побежать к водокачке, вскрикнул от боли в ноге — вывихнул. Вправить — нет вокруг ничего сподручного, во что ступню можно зажать. Свёрток закрепил к ошейнику и вправил в капюшон-ком за затылком, чтобы не засекли радары-бит. Вытащил из-под булыжника ходулю и, опираясь как на костыль, поковылял к водокачке.

Боялся, входная дверь будет заперта, а кода замка я не помнил, но та оказалась настежь отворённой. По винтовой лестнице поднялся в смотровую и прильнул к окну. То, что я увидел, заставило меня всматриваться и не верить своим глазам. За крестьянским кладбищем на горизонте Мирного не наблюдалось. Всё исчезло: «миска», башни, водокачка, юрты, чумы. Там где раньше стояла деревня, угадывались в пылевой взвеси пляжный берег и океанский простор. У пирса болтались на волнах проржавевшие сейнера, все четыре. Не хватало китобойного судна и шаланд.

Бросился к окну со стороны Быково, и меня сразило совсем. За водокачкой и воинским кладбищем на полпути до Быково лифтовой трубы с факелом в месте взрыва шахты не оказалось, а сам котлован засыпан. Но это что?! Всю площадку деревни Быково занимало огромных размеров строение. Прям «египетская пирамида», только, судя по блеску граней, из металла. Вспомнил, астероид среди звёзд на спине Альберта нарисован был на грани такой же пирамиды.

Вдруг завибрировало под ногами. Я лёг на пол и ощутил всем телом лёгкие толчки. Землетрясений на острове не было, с чего сейчас ему быть. Послышался отдалённый нарастающий гул. Медлить было нельзя.

За секунды, применив станину сигнального фонаря, вправил ногу, и вниз по лестнице я летел, рискуя пересчитать ступеньки хребтом. Боялся, не успею — рухнет водокачка.

Теперь входная дверь оказалась затворённой. Толкнул её — не поддалась, пробовал выбить ногой — не поддалась: перекосило от толчков.

«У Силыча мотыги», — бросился я под лестницу. В кладовой темно и пусто. Заполнялась колхозным инвентарём для работ в поле и топинамбуром, из которого Силыч гнал самогон, но сейчас ни земляной груши, ни мотыг не оказалось. «Сапёрки», — вспомнил я про тайную каптёрку.

Опустился на колени. Циновка на месте, под ней люк. Без ручки! Убрана. Вправил в браслеты рукавицы… В ротную каптёрку я попал, погубив маникюр.

В специальном кармане крышки люка не оказалось ни свеч, ни зажигалки. Спустился по лесенке в кромешной темноте и хотел, было, пройти вперёд на ощупь, но вспомнил, что в нише ниже люка за лестницей должна лежать амуниция ротного старшины Балаяна. Протянул руки и нащупал что-то гладкое с выемками. Подпорка из обожжённой глины в нише. На ней клинковая резьба — та магическая, что Силыч резал.

Ощупал всё на полках.

Экзоскелет.

ФРКУ.

КНТМ.

БККСКП.

БККСКП. Две пары? Бацулы Силыча!! Здесь прятал.

Сапёрка.

Фляга.

Отвинтив колпачок, понюхал. Спирт. Фляга одна, второй нет, Силыч выдул.

Облачиться в КНТМ с доспехами времени не оставалось: вибрация, толчки и гул усилились резко, и тряхануло так, что глиняные стеллажи рассыпались. Но из фляги глотнуть успел. Схватив сапёрку, полез из каптёрки.

Подкопал дверь, но открыть не удавалось. Метнулся обратно в каптёрку, забросив раму ФРКУ за плечи (агрегат мешал), достал Силычевы бацулы. Обулся… вышиб дверь. Выскочил из башни.

Грохот — оглушил.

Полумрак — напугал.

Обогнув башню, выбежал на сторону со склоном плато к Мирному и… увидел «стену». Из океанской воды! Цунами! Пока на горизонте, близится.

Содрогнулась земля, я обернулся. Рушилась водокачка. Резервуар с водой проседал, подминая под собой стены башни. Стоять осталась труба — сердечник конструкции. Да ещё «змеевик» Силычев.

Заклубилась поднятая пыль, и вдруг её притянуло к земле, как магнитом. В тот же миг меня распластало кокой-то неодолимой силой…

Рвать! К пирамиде, — отдал себе приказ, поднялся и рванул со всех ног.

Пробежал с километр, теряя под ногами опору, падая часто. Свёрток из капюшона-ком выпал, но успел подхватить за поясной ремень.

Пирамиду я видел отчётливо — воздух стал необычайно прозрачным. Обернуться назад, глянуть как там стена цунами, близко ли, я побоялся. Успею ли.

На мне только трико-ком, не видим на радарах-бит! Скатаю — голого засекут. Дам обнаружить себя, спасут, осенило меня.

«Чехул» снова забарахлил, я его оставил и скатал рейтузы-ком. Вправились в «единичку» и «двойку» рукава с рукавицами, провернул рычажок задействовать приёмник для гольфа-ком с капюшоном, но ошейник подал сигнал сбоя. Ну да, свёрток из балаяновой хэбэлёнки с ботинками и крагами в капюшоне-ком не дала.

— Тваю… За спиной шлем-ком! Не задействовать ФРКУ!

Сбросил Силычевы бацулы.

— Болван, рвал в пудовых гирях, — ругал себя, откидывая из рамы ФРКУ подмышковые прихваты.

Закрепив свёрток к раме, заправив в браслеты носки-ком, поднял по салазкам и опустил шлем на голову. Отсоединил и сбросил всю «упряжь» ФРКУ — на прихватах и скобах продержусь. Креститься и читать молитву не стал — не до того. Заправил запястья в ремешки, ухватился за скобы по ободу шлема и выбрал в меню опцию СОВМЕСТИМЫЙ. Дал команду ОТ ВИНТА, но оторваться от земли ещё не успел, как ноги подломились в коленях и я упал на спину. Зарылся винтом в песок и меня юзом поволокло куда-то в сторону. В бивикаме замигали тревожные индикаторы. На мою удачу руки из ремней не выскочили, а с очередным толчком меня высоко подбросило, приземлило, тут же снова подбросило и я успел дать агрегату форсаж.

Взлетал рывками — ФРКУ глох, и тяга, то возрастала, то падала. Все же агрегат «прочихался», загудел ровней.

Шептал молитву, была б рука свободной — крестился, но крейсерской скорости я так и не набрал. Шестая включилась, но тут же на экране возникла строчка сообщения: «Агрегат имеет поломки, способен лететь со скоростью 4».

Казалось бы, раз я набирал высоту, остров должен удаляться, но плато приближалось.

Бабешка взлетает?!

Нет, остров накреняется. Там, за спиной погружается в океан Быково, если уже не утонуло.

Не выдержал, обернулся. Меня нагоняли сейнера, все четыре, беспорядочно крутясь на приливной воде. Следом шла волна цунами.

Не успеть мне!

И не успел бы, если бы не вертолёт.

Через триплекс кабины я увидел уши с серьгами под пилотскими наушниками. Чон Ли поднял большой палец. Выбросили верёвочную лестницу. Мне повезло, на счастье забрало шлема сбарахлило — триплекс в «борьбе» ФРКУ с земным тяготением задвинулся под кумпол шлема-ком — и я поймал лестницу своими новенькими зубами.

Забраться в кабину и разоблачиться от ФРКУ мне помогла девушка. Назвалась Степанидой.

— У вас, Франц Геннадьевич, красивый педикюр, — сказала, подовая свёрток с балаяновой хэбэлёнкой и смущённо отводя глаза от «чехула».

Стешка!.. Ну, каких ей четырнадцать, лет двадцать, промелькнуло у меня в голове.

Я плюхнулся на сиденье голым задом. На мне оставались ошейник, браслеты и «пятёрка». Усевшись, положил, демонстрируя загубленный маникюр, скрещённые руки на «чехул»…

Дотянуть до цели, керосина не хватило, нас подобрало китобойное судно, отрадновское, как оказалось — китобои форсили комлогами на штормовках. Тому, что отстреленный гарпун приняла подводная лодка, я не удивился. Тянула на буксире, идя под водой, китобою зарываться носом в волну не привыкать. Нагнали и высадили на ветролётоносец менялы Зямы. Поднимались на борт, с палубной посадочной площадки взлетал ветролёт. В иллюминаторе, мне показалось, увидел лицо старшего сержанта Брумеля, я поднял руку в приветствии, но тот отвернулся. Спросил у Чона Ли, Брумель ли, — пожал плечами.

* * *

Врач, я смутно его помнил, привёл меня в чувство, две медсестры помогли встать с кровати.

— Господин Вальтер, как ваше состояние? Голова кружится, шум в ушах, поташнивает? — спросил врач.

— То и то, а тела совсем не чувствую… будто у меня его нет, — ответил я и осмотрелся по сторонам. Две медсестры оказались санитарами, под медхалатом у одного за пояс был заткнут «узи» — магазин торчал, выдал.

— Сейчас всё пройдёт. Мы вам освежили память, а тело… поправится. Не мешало бы ещё полежать, но получил распоряжение срочно доставить вас к хозяину судна. Вас посадят в каталку, укроют пледом и наденут наручники… инструкция.

…Вкатили в просторную каюту, засланную по полу и увешанную по стенам коврами. В углу на оттоманке в окружении четырёх молодиц в перьях и золоте возлежал меняла Зяма. Курил кальян, поднося мундштук после затяжки и к клюву внушительных размеров попугая, восседавшего посреди развесистой чалмы. «Чудит старик, — посмеялся я — попугай-то чучело».

— Доброго здоровьишка, господин Вальтер. Знакомьтесь, следователь по особо важным делам Прокуратуры Сохрана Исхода… Гера, отстань! — прикрикнул вдруг меняла: оказалось, присмотрелся я, в чалме восседало вовсе не чучело, а гиацинтовый ара, вполне себе живой. Шипел на молодиц: «Брысь, паскуды».

Булькало в колбе кальяна, я не разобрал фамилию следователя. Но узнал: мой одноклассник по прозвищу Доцент. Старше моего выглядел потому, что пробуждён в Анабиозарии Исхода раньше меня. Но вида, что узнал, я не подал. Не потому, что запамятовал его имя и фамилию, а потому, что сам он, когда санитары удалились, оставив меня сидеть в кресле-каталке под лучом яркого света от лампы на столе, и глазом не повёл. Спросил: «Хотите курить?» и вызвал конвоира поднести мне, скованному наручниками за спиной, сигарету и зажигалку, прикурить.

— Приведите обоих, — распорядился Доцент по селекторной связи.

Дверь у меня за спиной отворили и я — шли далеко по коридору — узнал шаги одного.

Внесли Евтушенко, и вошёл, прижимаясь боком к паланкину, Степан. Козёл, мотая головой, дёргал зубами за шнур-ком, от чего камуфляж на его жилетке, забранной ремнями от моей портупеи (я узнал, «офицерская» из кожи осветлённой), менялся, то под листву, то под снег.

— Этот мужчина утверждает, что он… Сумаркова Пульхерья. Что вы на это скажете?

Я глубоко затянулся сигаретой и ответил:

— У меня амнезия, два, а то и три, если не все четыре, года жизни стёрты из памяти, но со всей ответственностью могу заявить, что это так. Мне об этом сообщил старшина роты и секретарь сельсовета деревни Мирное Балаян Жан-Поль. Сопоставив некоторые факты, я ему тогда поверил. Да, это Сумаркова Пульхерья. — Я выпустил дым кольцом. — Марго.

На меня нашло. Знал, Прокуратура Сохрана Исхода под пятой Партии англо-саксов, им выдать истинную — в теле Мальвины — Марго что-то остановило.

— А козёл кто?

— Немо, — пустил я вторую порцию колец.

Степан оставил шнур-ком, подбежал и, рогами поддев, стянул с меня плед.

— Уведите. Уважаемый Зяма, распорядитесь одеть подследственного. Привели нагишом, девушек смутили. Хоть бы плавки какие надели или сковали наручниками с переду. Стыдоба.

— Конвой! — позвал Зяма, — Оденьте заключённого. Франц Генадьевич, как вам мой говорливый грач? Цыплёнок, пока два слова говорит, а вырастит. Правда, красавчик, — пошурудил мундштуком в чалме и из её развесистых половин «вылупилась» птица с выкриком: «Брысь! Паскуды!».

Туловище, да, в сизых с синим и чёрным перьях, но голова не с огромным крючковатым, с малым клювом. И глаз без характерной для ары жёлтой по окружью «баранки». «Помесь, — сплюнул я на пол — Поднялся Зяма, не одних предал, чтоб такого прикупить, таких не меняют».

— Я заключённый?! Какого хрона!

Каталку вытолкали из каюты, в коридоре одели в хэбэлёнку.

Катили по палубе, из-за угла надстройки навстречу вышла конвоируемая Степанида. Меня развернули лицом к мачте, но я обернулся, улыбнулся и подмигнул ей. Залюбовался девушкой: высокая, стройная… пышногрудая, бёдра крутые, ноги стройные, правда, с икрами излишне толстоватыми. Не скажешь, что ей двадцать.

— Здравствуй, Степанида.

— Доброго здоровья, дядя Жан-Поль, — улыбнулась мне девушка.

Я оторопел. Конвоир развернул от мачты и покатил каталку. Одно сейчас у меня было желание, ощупать нос, проверить, у Балаяна он папашин, чемпиона-носовика. Но, надели хэбэлёнку, руки наручниками мне сковали опять за спиной. Пледом укутали, ступней ног не видать. Пятьдесят четвёртого размера! Бацулами Силыча дверь водокачки вышибал, подумал ещё тогда, что жмут.

Весь путь в каталке до больничной кровати желал чтоб длился вечность: боялся, уберут плед, снимут оковы, — увижу лапы разлапистые, огроменные и волосатые. Истинного армянина. И хэбэлёнка — с пометкой ЯН на манжетке рукава гимнастёрки — окажется мне впору.

* * *

К ней меня привёл тайком врач.

— Зачем ты это сделала? — придвинул я к кровати табурет и присел. Степан, лежавший рядом на полу, отстранился.

— Мне не жить… А ты не всё, но многое знаешь. Не помнишь многое, но память к тебе вернётся… Ты не задавался вопросом: как могло случиться, что среди переселенцев на Марс оказались твои одноклассники из глухой провинции: ты, я, Салават Хизатуллин, Стас Запрудный, Дама Вандевельде, Изабелла Баба, Саша Даничкин… Истребитель, запамятовала его фамилию… и другие наши сверстники?

Истребитель. Царапина на телефонном аппарате в виде литеры «И» его, Командующего ОВМР, монограмма, вспомнил я.

— Наша классная, и твоя жена Маргарита Астафьевна, твои родные — сестра Катька и дядя Франц? И какое положение на «Звезде» все заняли. Многие служат во властных структурах Марса, управляют предприятиями по добыче коралла, являются командирами вооружённых сил. Я работала в секретной научной лаборатории, ты, твой дядя, Салават — офицеры спецназа, Истребитель — Командующий ОВМР, Стас — министр в правительстве, Иза Белл — Помощник Коммандера Сохрана Исхода, а сам Коммандер — Дама Вандевельде. Иза Белл о том долгое время не знал, считал свою старушку обыкновенной домохозяйкой, которая ждала его со службы и выслушивала за ужином жалобы на вздорность и безрассудность Коммандера.

Хрон пережил ещё один человек, тебе хорошо известный… Школьная завуч Чеснокова Вера Павловна. Она — пришелец. Наблюдатель. По её заверениям мы, земляне, не самые худшие «дети» триоков из далёкой «стороны жизнеизначалья». Она, а не Капитан бин Немо, — Спаситель…

Я сидел у ложа Марго. Она была укрыта до подбородка. Голова в плотно повязанной косынке, видимо без волос, лицо в морщинах и бледное. Её лицо — Сумарковой Пульхерьи. Врач на пороге палаты предупредил, что привёл к ней, не к Евтушенко, как я ожидал. Вернула себе своё тело. О том, я подслушал сквозь сон, мои санитары-охранники, разбирая к чистке «узи», судачили. Я не поверил, посчитал в дремоте причудилось.

— Франц, в пятой дырочке правого ремня от портупеи на Степане заколота бусинка на иголке, возьми её и воткни себе под кожу в месте темечка.

Степан шарахнулся от меня, но притих под рукой Марго.

— Готово.

— Сейчас тебе будет видение конца света. То, что ты увидишь случиться не завтра, не через год, не через тысячу лет, уже случилось миллион лет назад. Случиться и в будущем. Зажмурься и смотри.

Я закрыл глаза и ощутил холодные пальцы на своём запястье.

Земля! Стремительно приближается. Так не бывает!

Пятак… блюдце… и различимы стали отдельные станционные комплексы на орбитах… Что-то изменилось! Не с Землёй, не со мной. Я в скафандре, лечу вперёд ногами, и, если не миную планету стороной, врежусь в её атмосферу. Изменилось другое: вдруг все стало проистекать как в кино с замедленной съёмкой, и боковым зрением я отметил движение среди звёзд — в стороне от Земли. Точка разрасталась: из звёздочки — в горошину… апельсин… большое яблоко.

Корабль? Шарообразный! Таких конструкций не может быть!

Астероид? Нет, слишком правильной формы.

Планета?

Летающая планета!!

Застыла…

Потускнела.

Импульс был коротким, еле уловимым: к Земле от планеты пролёг луч.

Всё началось рушиться и исчезать. Первыми — станционные комплексы: их срывало с орбит, бросало в атмосферу Земли и в открытый космос. За ними — порода. Да, порода: почва и камень! Вперемешку с водой. Океанами, морями, озёрами, реками. Лесами и горами. Мостами, автострадами, городами! Все это скомканным светящимся шлейфом — куда-то в космос. Как будто ураганом с головы манекена сорвало и унесло парик.

Я летел мимо и видел участки Земли, как в увеличительном стекле.

Пустыня!

Пустыня!!

Пустыня!!!

Скоро камеры заднего и верхнего обзора оставляли мне образ моей погибшей Земли…

Куда лечу?! К Солнцу.

Миную Венеру, Меркурий.

Сгорю.

Я очнулся — врач вырвал у меня с волосами бусинку.

— Что это было?

— Люди на Марсе выживут. Возродится и Земля. Земляне освоят Солнечную систему, расселятся по дальнему Космосу, но всё, в конечном счёте, для них кончится плачевно — ты видел… Пирамида на Бабешке, до которой ты не добежал, спасаясь от цунами, — звездолёт. Сейчас он в пути курсом к одному из рукавов Магелланова облака… там эмбрионов Колумбария Исхода ждёт планета, компилированная Земля. История людей повторится — в точности до времени освоения ими Космоса, но за пределы своей звёздной системы они уже более не проникнут. Таков план Спасительницы. И триоков…

Открылась Вера Павловна мне и Даме в день твоей свадьбы… Ты женился на Маргарите Астафьевне, а мы лежали в больнице в одной палате… с перерезанными венами. Вера Павловна спасла нас. Она многому нас научила, указала цель в жизни. Она устроила так, что мы все пережили Хрон. В конечном счёте, все мы, новоземельцы, помогли ей заполучить эмбрионы, хотя многие из нас и препятствовали тому, исполняя «миссию бин». Как теперь понимаешь, на самом деле операция эта была прикрытием — подстроена Коммандером Сохрана Исхода, Дамой.

После якобы случившейся смерти Капитана бин Немо его требование вернуть на Землю эмбрионы проводилось теперь уже вождями волков, мустангов и драконов. Но не столь рьяно, поэтому разведка Сохрана Исхода дала слабину: спихнули проблему спецназу ОВМР — Истребителю и Хизатуллину. А те уже играли по нотам Дамы, через Изу Белла, разумеется. Дама придумала заселить Бабешку, создать на острове государство Пруссия и угрожать отсюда ЗемМарии уничтожением баллистической ракетой, а под этим прикрытием свозить крео-урны с эмбрионами на космический корабль триоков — в «Пирамиду» на Бабешке, под остров-колокол. Случайные обстоятельства оттянули доставку эмбрионов и старт звездолёта. Плывшая на Бабешку подводная лодка утопила груз, когда её обнаружило научное судно. В тех контейнерах, конечно же, были не просроченные удобрения — баллистическая ракета. Подделка, разумеется: Последние Старики ядерные запасы уничтожили все. Но наиболее важным был груз другой — первая партия эмбрионов. Подъём с глубины потребовал времени. Тогда же случилась и другая беда: Вера Павловна, служившая в штабе обороны Твердыни, была тяжело травмирована — несчастный случай. Спасти ей жизнь удалось, подсадив её «камень» в мозг Донгуану. Управлять звездолётом триоков жеребец не мог: мозг, подсаженный животному, функционирует, но не как человеческий. Подсадка «камня» в мозг животному удалась, как ты теперь знаешь и видел, и в случае спасения Капитана бин Немо — подсадили козлу. Наличие вымени с сосками, молока, это уже его, Капитана, причуды, как и желание заполучить член Донгуана — знаешь, видел, в сознании донора с «камнем» превалирует безудержное сексуальное влечение. Кстати, в тело Капитана бин Немо был перемещён мозг… Евтушенко. Эта уникальная операция проделана на медицинском оборудовании триков в «Пирамиде». Удалась, как и обмен мозгами… моим с козлом Степаном. Я понадеялась, что в Степане мой мозг пройдёт регенерацию, подавит рак, но не случилось и обмен повторили. Теперь я при своём теле, со своим больным мозгом, и «камень» мне вернули. Евтушенко под следствием, его до сих пор принимают, и на основании твоего заявления, за Марго. Будучи в застенках гвардии СИ он изъявил желание оказать нам помощь — подкрепить ошибку Балаяна и твоё заблуждение в том, что председатель колхоза «Быково», на самом деле Пульхерия Сумаркова, Марго. Ну, а слепой Президент Пруссии, в теле бин Немо пил горькую, безудержно чесался и онанировал — потому изрядно поизносился, отчего вождь воспротивился возврату в своё прежнее обличие, выбрал твоё, но после твоего несогласия выбрал тело другого человека. В случае с Верой Павловной «камень» её из Донгуана, задолго ещё до подсадки жеребцу маток четырёх коз, пересадили покойнице Мальвине, спрятанной мной во время Хрона в тайной усыпальнице на Луне. Затем и доставили Донгуана с экспедицией «Булатного треста» на Бабешку. А в звездолёте Вера Павловна выдавала себя-Мальвину за меня потому… что так было надо… Обо всех коллизиях с тобой после происшедших я долгое время не знала, участия в них не принимала. Меня поставили перед фактом, с тобой — с твоим обликом — происшедшим. От дел к тому времени я ещё не отошла, вернее, меня ещё не отстранили… но пребывала в коме: смертельно облучилась в диверсионной операции по уничтожению «Посейдона», торпеду готовили смыть цунами в Антарктиде ЗемМарию… Твой дядя тебя убедил и ты согласился собой пожертвовать, но донором Капитану бин Немо — почему, ты вспомнишь — стал не ты. Найди Комиссарова, он на судне. Ему удалось собрать семена и вырастить рассаду оскоминицы; полноценной ягоды она не даст, но ему, тебе и Чону Ли оскомина некоторое время будет необходима… Кстати, Чон — пришелец, как и Вера Павловна, но он этого давно не осознаёт по каким-то причинам. И ты ему об этом не говори. Проживёте вы долго… Я устала… Прощай, Франц… С этой кровати я не встану… Капитан бин Немо остаётся на Земле, задался целью помирить волков, мустангов и драконов. Те готовы заключить соглашение, но при условии ликвидации ЗемМарии. Далась она им. Альянс последние годы оружия у них не отбивает, ну, вылавливает антарктический криль, поставляет на Марс, так его развелось уйма. Марсу не до «калашей», у них там революция, дерутся на коралловых мечах цвета железа. Валюта твоя только и приводит в чувства: «макариков» в нос, хватанут рачков… и хохочут… Похоронят меня в земле, на Бабешке, в саркофаге… Селезень организует… И на прощание хочу попросить тебя, передай Салавату… любила я только его.

Последние слова Марго прошептала сдавленно, совсем отвернувшись к стене и спрятав руку под простыню.

Я кивнул, шумно сглотнул, взял и сжал её холодные пальцы…

* * *

Врач отворил дверь в переборке и пропустил меня вперёд. В полутёмном помещении огромный, белый, патлатый, с рогами воткнутыми в дощатый потолок, зверь молотил задом по прутьям тесной клетки; из сосков вымени зажатого у него между ног вылетало струйками молоко. Другое животное под ним стояло на коленях, тяжело поводило вздутыми боками и роняло с губ пену.

— Чон.

Китаец поднялся с лежака в углу, подошёл, разворачивая тряпицу. Позёвывая, попросил:

— Поменьше возьми. Мало осталось, и я пустой. Коню чуть больше дай, совсем ослаб, а ему рожать. До Бабешки не дотянет.

— Камса на судне, на камбузе пристроился, рассаду высадил.

— Да у него и порошка запас.

Облизанными языком ладонями я приложился поочерёдно к порошку в тряпице.

— Силыч… Балаян, — позвал я коня и козла.

* * *

У края поля на песке, с босыми ногами в пахоте, сидит мужчина пожилых с виду лет. Растрёпанная, ниже плеч седая шевелюра, необычайно густые брови, широкая по грудь борода скрывают ему лицо, торчит только выдающийся крючковатый нос. Одет он в «хэбэлёнку». Петлицы со следами споротых старшинских лычек проколоты, каждая, четырьмя капитанскими звёздочками. В расстёгнутом вороте виден тельник из трикотажа — некогда знаменитая тельняшка матросов военного флота, морских пехотинцев и десантников-парашютистов. Теперь — моряков береговой охраны ЗемМарии. Только отличается тем, что синие по белому полосы чередуются с полосами всех цветов радуги. Очевидно, дизайнер матросского обмундирования приверженец ЛГБТ, очень популярного общественного на послехроннной Земле «движения», потому, наверное, принятого и утверждённого командованием альянса в проектных эскизах. Ещё на нём офицерская портупея, табельные марского пехотинца-межпланетника браслеты и ошейник.

Он только что вытащил застрявшиймеж пальцев ног цветок, — подцепил, когда шёл через поле напрямик, — теребил и переминал бутон в заскорузлых пальцах. Думал о том, что сельхозработы затянулись. Вообще, давно можно было посчитать, что про его роту спецназа забыли, если бы не доставлял меняла Зяма сюда на остров посреди Тихого океана валюту, и не забирал её — «кондиционную» — обратно в ЗемМарию. Он же, меняла, сообщал о событиях на Марсе. Рассказывал об очередном правительственном на «Звезде» перевороте, поддержанным революцией на Уровне и в Метро. В Правительстве, в правящей в очередной выборный срок партии, если и помнили о его подразделении Особенных Войск межпланетного реагирования, то просто оставляли, в очередной раз, не у дел. Он понимал: как и некогда роту дяди, полковника Курта.

По весне меняла Зяма привёз контракт на поставку колхозом «Отрадный» «Звезде» сельской продукции на семь последующих лет — это был удар, которого он не ждал, но предвидел.

— На Марс мне уж не вернуться — здесь помирать… Ни кого ни когда не увижу… ни Батыя, ни Плохиша, ни Истребителя, ни Даму с Портосом… ни Катьки, ни жёнушки моей, ни дочек… Год, видать, неурожайным будет: «земляной груши» — и той не вдосталь. Конины и козлятины хватало бы, если бы не контракты с Зямой, всё подчистую увозит. Не избежать, стало быть, голода. Выдам экзоскелеты, КНТМ, БККСКП, ФРКУ, спецназовские ножи и сапёрки: иначе не выжить. Разбойничать примутся, — стало быть, такова судьба островитян. Нет, не селян Мирного и Быково, их забрали в «Пирамиду», а деревни смыло цунами. Пираты повадились на Бабешку, базу ремонта и заправки шаров здесь устроили. Пираты из волков, мустангов и драконов, не в пример собратьям на континентах, нашли здесь общий язык, объединились, теперь совместно грабят земмарийские торговые пути. Его роты 2-рой и 3-тий (и этот сбагрили со «Звезды») взвода каких-то столкновений с ними пока не имели, но они неизбежны: топинамбур и оскомина этим годом не уродят — «отцепной» тюльки не будет. А в голоде нам «макариков» не произвести, Зяма в ЗемМарию пустым вернётся… так что, поделятся «джентльмены удачи» добычей. На то была надежда, — Силыч, вернее Капитан бин Немо, подсобит. Зимой, голодали, заявился на Бабешку — он у пиратов в фарте — привёз продуктов, щедро наделил. Но что знавались, вида не подал. Руки даже не подал, я в благодарность протянул свою, пожать. К Зяме отвернулся, потрепать «говорливого грача» у того в чалме, дравшего горло: «Согласия и добра в хату! Миру мир! Зверушки всей Земли, объединяйтесь!».

Он обул ботинки, стянул липучками и шнурками краги, поднялся с земли, заправил гимнастёрку за пояс и отряхнул песок на заду. В Отрадное от Дальнего поля возвращался всегда, обойдя «миску» кругом. Заходил на кладбище «Воинское», посидеть у обелиска с надписью:

ФРАНЦ КУРТ

24.11.2034 Х 09.08.**32

Воин,

полковник, командующий ВС Пруссии.

Господи, упокой душу Бати

— Где ты сейчас, дядя, среди каких созвездий? Как тебе там моё тело, не жмёт?

После возвращался к кладбищу «Крестьянское» и подходил к одинокому в углу погоста столбику. Когда-то гладкий как стекло, он стал матовым, в выбоинах и трещинках. Алюминий миски на макушке темнел, надписи по нему становились неразличимыми; просил завхоза, тот поправлял обелиск, счищал налёт и подновлял надпись.

Вырезанные ножом буквы, с выборкой в металле под клинковую резьбу, забивались песком. Очищал и всякий раз, не веря своим глазам, перечитывал.

ХАРИТОНОВИЧ АННЫ

ПАУЛЬ КАСТРО

01.01.2151. X 16.02.**31.

Крестьянин, первый председатель колхоза «Отрадный».

В прошлом биохимик, нейрохирург, академик

Обронив, «Таки дела, подруга», допивал из фляжки остатки тюльки и брёл мимо руин водокачки к проходу под поселковую «миску»…

* * *

Муж готовился утром на службу, Екатерина Геннадьевна собралась было показать ему записи — их ей передала жена брата — уже и файл открыла, но… не дал Гоша. Попугай метался по клетке и орал:

— Остановисьостановисьостановись!

Не решилась.

— Меня скоро не жди… Обязан не разглашать, да чего уж там — все знают… про начавшуюся в Метро революцию. Этой ночью ожидаем вылазок по всему периметру Уровня.

— Как же мы допустили такое? И кого уничтожаем? Людей. Они, как и мы — земляне, дети людей.

— Да нет, себя они называют марсианами, а нас давно уже не земляками, и не небёнами зовут — буржуями. Запудрили мозги деткам китайцы! Чтоб им и впредь пусто было.

Муж ушёл, Екатерина Геннадьевна встала от компьютера сходить на кухонную половину попить кукурузного отвару, проходила мимо клетки, Гоша проводил: «Бумбумбумбум». Возвращалась, попугай, повиснув в кольце вниз головой, твердил:

— Бумбумбумбум.

— Завянь.

— Гошестодвадцатьлет, Гошестодвадцатьлет, Гошестодвадцатьлет…

— Старым, старым ты стал, Гоша: Сто двадцать один. А ну, попробуй сказать.

— Катькатолстаятолстаятолстая.

— Завянь.

— Сто двадцать один. Покроши Гоше коралла.

— Завянь!

Взглянула в иллюминатор с видом на Марс. Орбита «Звезды» отдалена от планеты настолько, что та со спутника видна вся целиком. Там, за этим красным шаром — далеко, далеко — Земля. Голубая.

Из кадушки фикуса достала мужью нычку — банку с «макариками» и крилем…

____________________

Тезаурус

1. …«Запись-ком»*

Запись-ком — создаётся «комлогом»*. Специфика назначения воинская, отнюдь не гражданская. Офицеру достаточно выдать в микрофон смысловую канву, узловые фразы, произнести ключевые слова, термины… и комлог самостоятельно составлял содержание записи. Причём, в заданной форме, например: распоряжения, приказа, рапорта, донесения, докладной записки, оперативного отчёта, прочего подобного.

Комлог — портативный персонализированный компьютер; опытный образец состоит в оснащении спецназа, испытывается в оперативно-боевых условиях. К основной имеет дополнительную функцию обычного диктофона — записи можно излагать в форме, например, литературного рассказа.

2. …«марской пехоты ОВМР»**

Марская пехота ОВМР — Особенные Войска Межпланетного Реагирования, «марская пехота», проще «марпехи»; место дислокации — Марс, театр военных кампаний — Земля.

3. …«ЗемМарию»***

ЗемМария — военно-политический альянс. Людей переселенцев с Земли на Марс, а после с Марса на Землю, называют «земмарийцами». Они после столетнего «Хрона»* вернулись на отчую планету, населили Антарктиду, создали здесь альянс колоний, уже по факту марсианских.

Хрон — производное от определения «хрень». Слово «хрень» в Хрон не обиходное, — даже как бы непотребное и запретное — заменено этим самым «хрон»; смысловое и понятийное содержание таково: столетний срок, отпущенный террористами на переселение человечества с Земли на Марс. Земмарийцы занимаются добычей оружия и боеприпасов, воинского снаряжения, а так же продовольствия и лекарств — Марс всем этим снабжают. Меняют на «марсианский коралл»*, ценный на Земле — заменяет нефтепродукты. Понятное дело, земляне земмарийцев не приветят, но уничтожить их альянс или хотя бы набеги совершать на ЗемМарию силёнок не хватает, а больше морских судов (в Хрон затоплены и потоплены) до ледового континента добраться. У себя на материках сопротивление оказывают активное — партизанят, зачастую успешно. На Тихом океане пиратствуют нещадно.

Марсианский коралл — универсальный марсианский материал-продукт; используется в пищу, заменяет на Марсе, как на «Небе»*, так и на «Уровне»* с «Метро»*, а так же на Земле в земмарийских «Форте»*, «Рабате»* и «Твердыне»*, дерево, металл, стекло, пластмассу; ещё, к примеру, мебель, кухонную утварь, сантехнику, фикусы, другое прочее. Фикусы в кадушках держат только на «Звезде»*.

Небо — комплекс искусственных спутников, орбитальных поселений Марса. Головной спутник «Звезда».

Уровень — поселения на поверхности Марса, где людской контингент — «рабочий класс», который трудом своим создаёт материальные блага, какие вообще только возможны на суровой планете. Ютится народ в типовых юртах и чумах, строениях из марсианского коралла с конструктивной основой из «иголок» «Ёлки» — межпланетного транспорта переселенцев, так названного. К слову сказать, в иголках тех размещались капсулы с людьми в анабиозе. Переселенцу в «гробу» разрешалось обложить себя десятью пеналами с личными вещами необходимыми ему на Марсе, но многие патриотически настроенные индивиды, «кость» звёздной элиты, будущие земмарийцы, вместо пеналов брали в новую жизнь крео-урны с человеческими эмбрионами. И не прогадали: усыновили новорождённых, семьи с младенцами-небёнами поселили не на Уровне, как земляков супружеством не обременённых и с семьями бездетными, а сразу на «Звезде», спутнике мало-мальски комфортабельном. О том свидетельствует убранство каждой «жилой ячейки» фикусом, правда, цветком в кадушке из коралла цвета глины, с листьями не зелёными, с вечно пожухло-жёлтыми — не столь благолепным, как на Земле, глазу — не «комнатным», в общем. Марсианские юрты и чумы от земных отличаются тем, что сквозные отверстия над очагом заткнуты генератором-ПпТ; ещё и тем, что отапливаются китовой ворванью, завезённой из ЗамМарии в обмен на кораллы. Ещё и тем, что поделены на «половины»: «жилая» и «производственная», или, как по-другому называют в народе — «камера» и «вкаловка»; в первой отдыхают, во-второй работают.

Метро — поселения под поверхностью суши и под дном «марсианских океанов» Уровня. Здесь в норах обитают «черви» — дети, народившиеся из числа законсервированных по крео-урнам земных эмбрионов. То, что они черви Марса, им с рождения вменяют наставники-китайцы, все члены коммунистической партии Китая, они и воспитывают и обучают детишек. С совершеннолетием черви выползают из нор на Уровень — работать. Здесь червям «открывают веки», посвятив в «марсиан» и отведя места для отдыха во вкаловках.

Форт — земмарийское укреплённое поселение в колонии «Америка»; военно-политическая цитадель марсианской «Партии англосаксов».

Рабат — земмарийское укреплённое поселение в колонии «Аладда»; военно-политическая цитадель марсианской «Партии арабов».

Твердыня, второе название Крепость — земмарийское укреплённое поселение в колонии «Русь»; военно-политическая цитадель марсианской «Партии руссов». Три в Антарктиде колонии Русь, Америка и Аладда объединены в «Альянс ЗемМария». Русские генералы предложили и настаивали на названии альянса простом, не менее звучном «ЗММР», полно «ЗемМарская республика» но американские и арабские адмиралы не согласились, узрев в ЗММР аббревиатуру названия «ЗемМария Русская», и созвучную схожесть с приснопамятной СССР. Тогда Командующий ОВМР предложил мэра Твердыни называть Комендантом Крепости — с этим согласились.

4. …«ветролёт»****

Ветролёт — воздухоплавательный транспорт; перемещается по воздуху с ветром в паруса, против ветра идёт на машинной тяге. Ветролёт в военной модификации — основное транспортное средство и боевая машина спецназа марпехов ОВМР. Закреплённый на посадочной площадке верхней палубы «парусника»*(в этом разе судно носит звучное и гордое название «ветролётоносец»), притороченный к мачтам, ветролёт служит дополнительным движителем — то бишь парусом.

Парусник или ветролётоносец, по-другому — водный транспорт, мореходное судно, обычно из ряда экземпляров прошлого технологического уклада. Предпочтительны из ледоколов: их размеры, конструкция корпуса из балочного остова, обшитого сварной листовой сталью, наиболее удачно подходят для установки киля и матч с парусами. Ледоколы в Хрон не тронули, как и малые рыбопромысловые суда, малые круизные суда, яхты шейхов Саудовской Аравии и российских олигархов, нефтяных воротил. Не затопили, не потопили. Военные корабли уничтожили все подчистую, но по недостоверным сведениям оставлены несколько АПЛ вооружённых баллистическими ракетам с ядерными боеголовками. Они-то в руках террористов и послужили триггером Хрона.

5. …и «волки»*****, и «мустанги»*****, и «драконы»*****

Волки, мустанги, драконы — европейцы, американцы и азиаты с африканцами, те из людей, кто не получил места в транспортах переселенцев на Марс. А так же и те из людей, кто родился и выжил в Хрон — этих на Марс не переселяли, да и не устремлялась молодёжь туда. В родных пенатах все обитают в состоянии постоянных междоусобных конфликтов и войн.

6. …«миской»******

Миска — так прозывают «купол профессора Толкина», физически и конструктивно который генерируется «полем профессора Толкина», ПпТ. Купола-ПпТ мисками прозвали ещё до Хрона, потому, что с высоты птичьего полёта смахивали на перевёрнутую вверх дном обеденную посудину из пищевого алюминия, только мутновато-прозрачного и декорированного неопределённого цвета «горохом» россыпью — генераторами ПпТ.

7. …«Земляки»******* все казались стариками, «небёны»*******

Земляки и небёны — элита переселенцев на Марс, обитатели «Звезды». Вторые дети первых. Рождение небёна — явление редкое, потому-то отпрыски земляков пополняют ряды спецназа ОВМР. Земляки родились на Земле до Хрона и были изгнаны с Голубой планеты, весь путь до Красной планеты проспали в «Анабиозарий Исхода»*.

Анабиозарий Исхода — комплекс межпланетных транспортов, доставивших землян на Марс. На транспортах тех с людьми прибыли и миллионы человеческих эмбрионов. Переселенцы обустроили человечество на Марсе, элита со «Звезды», головного орбитального спутника Марса, втайне от обитателей остальных спутников посещает свой Отчий дом, отхватили у волков, мустангов и драконов Антарктиду, основали альянс ЗемМария, стали земмарийцами. Живут в извечной мерзлоте и холоде, в трудах и делах ратных наитяжелейших, разве что не в голоде. На Марс возвратиться не помышляют.

8. …за «валюту»********

Валюта — компактное, индивидуального использования воздухоочистительное средство в виде таблеток диаметром 9мм. Респираторы — экспериментальные, секретные, потому маркировка как воинского снаряжения не известна, валютой прозывают за свою бесценность на Земле. В подразделениях спецназа ОВМР заменяют респираторные маски обычного образца. Для очистки к пеналу с валютой прилагается фляга спирта. Называют таблетки ещё и «макариками», словом производным от легендарного пистолета Макарова «калибра 9мм».

9. …«менялы»*********

Меняла — перевозчик морских грузов, продовольственных по большей части. «Купцом», как встарь, не прозывают: у земмарийцев так сразу повелось, да и менялы сами тому противились. Так и называют, меняла или «патрон»*. Доставку от поставщика потребителю меняла осуществляет на паруснике или ветролётоносце, коим и владеет в собственности.

Патрон — почтительное обращение команды парусника к меняле, владельцу судна. Так, к примеру, каргоофицер сперва, и первым, снимает в поклоне фуражку, удерживает её под козырёк у бедра, после только отдаёт воинскую честь. Что примечательно — но не удивительно — не обыкновенным воинским прикладыванием кончиков пальцев к виску, а указкой указательным пальцем свободной руки на краба в кокарде. Меняла же, снисходительно улыбнувшись, лёжа на ковре и покуривая кальян, касается черенком чалмы, украшенной чучелом попугая «гиацинтовый ара» — самой дорогой, самой редкой и самой большой птицей своего семейства. Ара — своего рода профессиональный знак менял, кокарду на чалме им заменяет.

10. … в тюльку**********

Тюлька — котелок молока, киселя, компота или простого кипятка с пшёнкой; неуставное блюдо, готовится и потребляется в условиях не походных, в тылу на отдыхе. Впервые была приготовлена ротным поваром Глебов Хлебонасущенским, белорусом по национальности, потому им названной кулешом. Но Командующий ОВМР, испробовав, переиначил «сей супчик» в тюльку. Известен его мерч с каким традиционно посвящают бойца в обладателя крапового берета: «Служить в спецназе ОВМР, не мёд пить — тюльку лакать». Кстати, наиболее популярным мерчем от Командующего считается другой. В ЗемМарии подбирали название укреплённому центру Руси, так не согласился с названием «Твердыня», настаивал на своём «Крепость», с мотивацией той, что «твёрдый, не значит крепкий». На пленуме Партии руссов «Крепость» утвердили названием вторым, а мерч как девиз использовала одна из партийных фракций. Перед употреблением в тюльку добавляют втихую (сержантов забота) виски или водку, за неимением таковой приходилось подливать бренди или соке, на худой конец обходились кумысом, но с годами всё чаще и чаще заливают самогоном. На территории бывшей Республики Беларусь по-прежнему выращивают картофель, из бульбы той и гонят тот самогон. В подразделениях спецназа неукоснительно исполняется приказ Командующего: в кампаниях на Земле «ни-ни», непозволительно. Да и спиртное то ещё найти надо, добыть — отбить у волков, мустангов и драконов. Отметить надо, партизаны и пираты, не будь дураками, земли и народ белорусский не трогают, набегов не чинят — пьют себе самогонку, им позволительно. Может быть потому, не могут допереть, бараны, что возможно могилка Капитана бин Немо (о личности бин Немо ниже) спрятана в буреломе Полесья — извели б полещуков, да и «бульбашей» всех попутно, набегами.

11. …в прогары***********

Прогары — обиходное; кожаные ботинки на кожаной же подошве, носят матросы на парусниках, экипажи судов круизных, да яхт саудовских и алигархов оставшихся после Хрона на плаву. В плавании прогары носят без шнурков, замещаются те стальными скрепками от степлера «упаковочно-бортового». Ходят матросы по морю, шнурки хранятся в капитанском сейфе, вместе с бортовым журналом, валютой, кортиком и кольтом. А вообще, основная у земмарийцев, как в прочем и у всех землян обувь — «боты»*.

Боты — сапоги резиновые с отворотами на всю длину ноги, морские, рыбацкие. До Хрона их пользовали поморы на промысловых судах, теперь в промысле, да и на берегу повсеместно; голенищами натянутыми под «помидоры» носятся чаше, чем по-мушкетёрски с отворотами по колено.

12. …Не Капитан бин Немо************

Капитан бин Немо — идейный вдохновитель и глава террористов, организатор и вождь Хрона, преступник в межпланетном розыске, изгой Земли, враг Марса. Бытует предположение, что именно Капитан бин Немо автор переиначивания «хрень» в «хрон». По недостоверным сведениям, донесениям разведки умер от неизлечимой болезни. Захоронен, и захоронен ли вообще, неизвестно где. У волков, мустангов и драконов первейшая цель в жизни — найти. Ищут, с мечтой хотя бы сплясать на могилке, но безуспешно.

13. …«Сохрана Исхода»*************

Сохран Исхода — межпланетная геополитическая структура, её организации с головной «Булатный трест» занимались переселением землян на Марс. На Земле поддерживает относительный порядок, неся миротворческую службу в конфликтах волков, мустангов и драконов. Миротворческий и оперативно-боевой отряд Сохрана Исхода — гвардия СИ.

14. …«сохидами»**************

Сохиды — так или официально «гвардейцы СИ» называют гвардию Сохрана Исхода, миротворческий и оперативно-боевой отряд «Булатного треста». Поговаривают, личный состав состоит из андроидов, производство которых было запрещено и якобы прекращено ООН ещё до Хрона, потому как исходным материалом служили человеческие эмбрионы. Гвардейцы непосредственно заняты урегулированием в конфликтах волков, мустангов и драконов, их противостояния альянсу ЗемМария. Их деятельность по большей части тайная, скрытная. Присутствие сохидов на Марсе, на территориях распавшихся в Хрон государств и в ЗемМарии неукоснительно постоянное, чаще незримое, чем явное. Впрочем, арестовывают кого, не скрываются, без обиняков представляются: «Сохиды мы. К стене. Руки за голову, ноги врозь».

©Владимир Партолин bobkyrt@mail.ru

Оглавление

Тезаурус