Романтические истории [Альберт Вениаминович Цессарский] (fb2) читать постранично

Романтические истории

СЕДЬМАЯ СИМФОНИЯ

Двадцать девятое марта тысяча девятьсот сорок второго года. Раннее утро. Худой и обросший, в короткой шинели, иду я по улице Москвы. Сердце колотится так, что болит грудь и трудно дышать. Не узнаю домов, не разбираю номеров над воротами. Натыкаюсь на прохожих, обхожу очереди, молчаливо застывшие у продовольственных магазинов. И едва не прохожу мимо серого двухэтажного дома.

Стою перед этим домом с крестами бумажных полос на черных окнах. Я. Живой. И так просто подойти, постучать. Скрипнет тяжелая дубовая дверь. И произойдет то, о чем думал непрестанно в эти страшные недели.

— Алексей!

Алена ухватилась за косяк двери. Лицо ее все больше бледнеет. Почему же ты не смеешься, как прежде, Алена? У тебя дрожат губы.

— Не ждала?..

— Входи.

— Нет, пожалуйста, выйди ко мне. Мало времени — должен ехать в часть. Тебе на работу? Я провожу.

Она молчит. Только пальцы, которыми она держится за косяк, совсем побелели.

— Мне нужно… кое о чем спросить… Алена…

— Я работаю в ночную смену. Но у меня… У меня есть дела в городе… Сейчас выйду.

Солнечно, тепло и тихо у ее двери. Воробьи пляшут на ветках и верещат. А может быть, ни о чем и не нужно спрашивать. Ведь все было так давно, до войны.

Она выходит в том самом светлом широком пальто. Щурится на солнце. И, насильно улыбаясь, говорит:

— В обозе воюешь?

— Где посытнее.

— А бороду отрастил — ворон пугать?

— Девушек приманивать.

— Расскажи же про свои геройские подвиги.

— Лень, их слишком много.

Мы бродим по Москве, поворачиваем в какие-то переулки проходим через какие-то дворы, пересекаем какие-то пустыри и говорим, говорим случайные слова и все пытаемся шутить.

— Вам не нужны билеты? Понимаете, неожиданно в часть вызвали.

Капитан в кавалерийской куртке и роговых очках близоруко таращит на нас глаза. Точно извиняется. Билеты? Концерт? Музыка? Разве это еще существует?

Капитан улыбается:

— Берите. Седьмая симфония Шостаковича. Первое исполнение.

— Я устала, Алексей. Посидим в зале.

Аленушка! Это ты рядом со мной в огромном, тускло освещенном зале, у белой холодной колонны. Чуть вытянула шею. Широко открытые глаза кажутся черными. Совсем как тогда, давно, когда еще не было войны… Ведь я не хотел вспоминать! Не все ли равно, почему ты сейчас со мной… Наши будто нечаянные встречи между лекциями. Взгляды через головы толпы на институтских вечерах. Поездка в горы в то последнее лето… Мирная мелодия, которой начинается симфония, против воли захватывает, неудержимо несет в прошлое.

* * *

— Как высоко мы забрались! Николай Николаевич, что за щепки белеют на том склоне?

— Милая Алена, это громадные бревна. Отсюда они кажутся крошечными. Их спускают по высохшему руслу ручья к лесопилке.

— А там, ниже, среди зелени розовые плешины?

— Глыбы мрамора — здесь ведь мраморные карьеры.

— Все вы знаете.

Они оба надо мной, на зеленом гребне горы, почти парят в синем небе. А я вожусь с хворостом, пытаюсь разжечь костер И конечно, ничего у меня не получается — ветки дымят и гаснут. Я кашляю от дыма и досады. А великолепный Николай Николаевич, руководитель нашей альпинистской группы, наклоняется над кучей хвороста, делает несколько колдовских, неуловимых движений, и весело взлетает язычок пламени, и пляшет в смеющихся глазах Алены.

— Бедный Алеша, ничего ты не умеешь!

Мы с Аленой сверстники. Николай Николаевич старше. Рядом с ним я такой маленький, такой нелепый, что мне хочется тут же, у нее на глазах, свалиться в пропасть.

— Николай Николаич, перенесите Алешу через ручей, не то он непременно утонет!

И она хохочет, хохочет надо мной со своей недосягаемой высоты.

А потом осенней ночью в московском переулке. Среди спящих каменных домов.

— Алена, будем настоящими друзьями.

— Ох, какая тоска!

— Всю жизнь буду тебе во всем помогать.

— Вот уж не нуждаюсь.

— Как ты ко мне относишься, Алена?

— Как ко всем детям.

Мы стоим молча. Гулко шаркают чьи-то подошвы. Невнятный говор в открытом окне. Близкий паровозный вопль. Она вздрагивает и улыбается. Сердце мое рвется.

И вдруг в оркестре этот визгливый рожок с его самодовольным и наглым наигрышем. Наци. Война! И снова неизмеримо далеки доброе синее небо над головой и беззаботный смех Алены. И все крошечные трагедии моей юности!

* * *

Часть, в которую я попал, отступала уже второй месяц от самой границы. Люди устали, обносились, ожесточились. В глазах у них постоянный сухой блеск и глубокая боль, точно у тяжелобольных. Я только два дня на передовой. Но мне кажется, я все уже узнал и понял. Мы просто плохо воюем. Отступаем, когда можно держаться. Лежим, когда надо атаковать. И я высовывался из окопа днем, хотя это совершенно не --">