Крестьянский король [Никифор Гойда] (fb2) читать онлайн

Крестьянский король

Глава 1

Утро пахло росой так густо, что хотелось умыться этим запахом, как водой. В нём было и ночное дыхание земли, и прохлада молодой травы, и спокойная уверенность дня, который только-только начинается. Я стоял на крыльце, придерживал ладонью лямку рюкзака и проверял себя, как перед длинной дорогой. Внутрь положил всё, что всегда беру, когда работа затягивается до темноты и нет смысла рассчитывать на магазин. Сначала — бутылку воды на полтора литра, холодную из холодильника; рядом — булку хлеба с загорелой коркой; завернул в бумагу кусок сала с прослойкой мяса; бросил две крепкие головки лука; сунул в боковой карман две пачки лапши быстрого приготовления — не за вкусы, а за надёжность: кипяток есть — обед есть; в маленький полотняный мешочек пересыпал россыпью чёрный чай — крепкий, чуть дымный; сверху положил котелок с крышкой и складной ручкой. На самое дно, плотнее к спине — планшет в резиновом чехле; рядом — мешочки с семенами для сегодняшних проб; к внешней стропе пристегнул сложенную гармошкой солнечную панель. Блокнот, карандаш, нож, спички в герметичной коробочке — всё по местам. Рюкзак на спину — и можно идти.

Дорога до участка была такой, какой я её люблю: пустая, с тонкой лентой тумана в низине и редкими вспышками света между стволами. Дышалось легко, как бывает только ранним утром, когда ещё не нагрелась пыль. Я ловил носом разные оттенки одного и того же запаха — влажной земли — и радовался, как ребёнок, который знает тайный пароль ко двору. На «Сосновке» в это время почти всегда тихо: птицы спорят над дорожкой, где-то далеко звенит металл — открывают ворота у соседей, — и всё это складывается в ровный фон, на котором лучше слышно главное.

В поле я двинулся вдоль первой борозды осторожной походкой — не по гребню, а рядом, чтобы не примять рыхлый верхний слой. Присел, набрал горсть земли, сжал. Почва рассыпалась мелкой крошкой, не липла к пальцам, пахла хлебно и чуть древесно. Хороший день. Я отметил взглядом, где листья у растений легли лодочкой — там влага уйдёт первой; где корка схватилась сильнее — вечером нужно пройтись инструментом, чтобы воздух снова заходил в верх; в низинке блеснуло — задержалась вода, придётся дать ей уход, чтобы корни не сварились. Я разговаривал с землёй вслух — тихо, как с живым существом, — и от этого внутри становилось ровно.

Планшет включил ненадолго — пара снимков проблемных мест, заметки. Солнце поднималось, тени коротели, как будто кто-то подрезал им бахрому. Всё шло своим чередом, и именно поэтому я первым заметил, что мир стал звучать иначе.

Сначала пропали далёкие голоса — гудок ранней электрички, лёгкие вспышки машин на трассе, чирканье дворового металла. Остался ветер, но и он сменил интонацию: дул ниже, мягче, как осенью, когда лист тяжелее. Свет стал жёстким, тени — слишком чёткими. Я прикрыл глаза ладонью, чтобы отсечь лишнее, и всмотрелся в кромку леса. Лес был будто тот же, но как будто писан тяжёлой кистью поверх старого рисунка: плотнее, темней, грубее по фактуре.

Сделал шаг — и почувствовал, как воздух стал весомым, как в теплице перед грозой. На миг пропал звук собственного шага, будто землю прикрыли войлоком. Сердце дёрнулось и пошло ровно; я перевёл дыхание на длинный выдох, как учили на сенокосе: «не торопись, земля любит неспешных». Трава у ног стала выше, жёстче; у листа — матовая кайма. Я обернулся — и не увидел тонкой серой полосы города, которая почти всегда висит над горизонтом. Ни мачт, ни нитей проводов, ни дорожной пыли. Только волны травы и чужой лес.

— Да ну нафиг… — сорвалось вслух. Я моргнул, сделал шаг назад, потом ещё. Пятка нашла траву, но не нашла той колеи, которой я шёл сюда минуту назад. В висках постукивало: «Мираж… перегрелся…» Я резко обернулся туда, где должны были быть наши сараи, и пошёл прямо, нарочно ломая шаг. Сотня шагов — всё та же зелёная волна. Я свернул вправо, оставил на коре крестообразную царапину ножом, чтобы не спорить с памятью, и вернулся — круг закрылся на том же дереве. Сердце колотилось, ладони вспотели. Достал планшет — серый прямоугольник карты и ноль связи. Перезагрузил, поднял над головой. Ничего.

— Неужели я и правда заблудился?.. — пробормотал я и сам себе же возразил: — Нет, это что-то другое. Спокойно.

Руки сами проверили рюкзак — застёжки, ремни, порядок. Я сделал два маленьких глотка воды — не от жажды, а чтобы вернуть себе привычный ритм. «Так, спокойно. Дыши. Проверяй по порядку. Не паниковать».

Я пошёл туда, где чувствовалась прохлада. Вода всегда помогает понять место. Через несколько минут услышал тонкое «ш-ш-ш», похожее на шелест стеклянных бус: ручей. Он был узкий, быстрый, прозрачный до самого дна; на отмели вода отливала коричневым — наверху торфяные линзы. Камни на дне лежали вытянутые, гладкие, как будто их катали не в этом ручье, а в большой реке. Я присел, опустил ладонь — стужа свела пальцы. Потянул носом — железо, трава, никакой тины. Пить из ладони не стал. Достал котелок, набрал воды — пригодится.

Не унимаясь, сделал ещё одну проверку. Вернулся на десяток шагов назад, поставил на траву тяжёлый камень — «якорь» — и пошёл лучом туда, где «по логике» должна была быть опушка, дорога, хоть что-то наше. Минут пять — те же стволы, тот же влажный воздух. Вернулся к камню — он на месте. Поднял лицо к небу: солнце светило, но ощущалось чуть иначе, чем дома; тени лежали резче, как в полдень в июне, хотя по часам ещё рано.

— Что за ерунда… — сказал уже без злости, с усталостью.

Вдоль глины на вымоине заметил следы. Не собака и не косуля. Плотная подушка, как у зверя, который любит мягкий ход, и будто два вытянутых когтя спереди. Свежо — край блестит. «Хорошо, — отозвался вслух, — у каждого здесь своя тропа. Будем вежливы».

Я поднялся выше по течению. Берега говорили на своём языке: где тень — пахнет терпко, почва держит влагу; где солнце — верх подсушен, крошка держится, нога пружинит. На тихой заводи плавали круглые листья незнакомого растения; солнечный блик скользил по ним, как по монетам. Я подцепил палочкой бурый ил у края, вдохнул — сладковатый, чистый, без тухлости. Запомнил: этот ил когда-нибудь станет ресурсом.

Когда не понимаешь, где находишься, лучше устроить себе маленький порядок. Я нашёл место у корней упавшего дерева — корень дал естественную стенку, за которой не дует, но слышно ручей. Уложил сухую траву ковром, поставил рюкзак так, чтобы клапан был ко мне, спинка — опорой; солнечную панель закрепил повыше, чтобы ловила свет. Насыпал на дно котелка щепотку чистого песка — чтобы не подгорело, — долил воды. Разжёг маленький огонь из тонких сухих стеблей: спички были, но я не размахивал костром — сложил «колодцу» подальше от травы, поверх — пару сухих веток. Огонь загорелся уверенно, тихо.

На обед сделал просто: половину булки, ломтик сала, лук — отрезал ножом, запил тёплой водой. Котелок поставил рядом — пусть греется для чая, заодно проверю вкус этой воды, когда закипит. Я не романтический «таёжник». Я агроном. Для меня главное — не храбрость, а последовательность. Если вода с огня пахнет чисто — значит, мы подружимся быстрее.

Потом занялся тем, что умиротворяет голову. Промыл немного песка, уложил простой фильтр в черепок: слой песка, тонкая подстилка из сухой травы, сверху чистая ткань, отрезанная от подкладки куртки. Поставил фильтр на каплю — пусть вода проходит медленно. Рядом выкопал неглубокую ямку, сложил внутрь сухие палки и накрыл дерном, оставив щель. Это тихий обжиг — будет уголь. Он всегда пригождается.

Дальше пошёл вдоль ручья в разведку. И шёл не быстро: глаз должен успевать сравнивать новое с известным. У самой воды — травы, похожие на осоки, но лист толще и плотнее; выше — злаки с широким матовым листом, и он шуршал иным, более низким звуком. Я вслушивался — годы научили слышать поле не только глазами. В глине на повороте ручья ещё один след — широкий, трёхпальцевый, с глубокой пяткой. Пахнуло зверем — терпко. Я замер, дал запаху пройти через меня и двинулся дальше, не ломая ветки. В чужом лесу лучше быть гостем, а не владельцем.

К полудню солнце прогрело склон, и колени отозвались теплом. Я выбрал светлую поляну, где трава лежала, будто от ветра, — значит, здесь бывает продув. Там расправил котелок, неподалёку нашёл два крепких маслёнка — шляпки тёмные, скользкие, трубчатый слой жёлтый, ножка светлая, запах чистый; такие узнаю без колебаний. Рядом — белый гриб: шляпка как отлитая, толстый ствол, срез белый, на воздухе не темнеет. Всё как на нашей стороне. Очистил, промыл в котелке, залил водой, добавил с полщепотки соли из кармана, поставил на угли. Пахло так, что даже птицы, казалось, на минуту притихли. Пока варилось, разломал половину лапши, бросил в котелок — будет сытно и горячо.

Еда учит мозг не паниковать. После супа внутри стало спокойно и ясно, как после правильной работы на грядке. Я помыл котелок, вытер травой, крошки собрал и бросил в огонь. В лесу хорошо помнить, что ты не один.

Нанёс на бумагу грубую карту. Ручей — витая линия; заводь — круг; укрытие — крестик; скала — прямоугольник; место с грибами — точка; направление, где в просвете кромки леса на миг будто дрогнула светлая дымка, — стрелка. Подписал не названиями, а словами, понятными мне: «вода», «высоко», «тень», «сухо». С картой в голове легче не суетиться. Блокнот убрал в клапан рюкзака и пошёл дальше — дугой, чтобы понять, как ляжет тропа, если решу идти «к светлому пятну».

Лес был не злым — настороженным. Он слушал меня, как я его. В тишине я различал редкие щелчки — будто где-то падали высохшие семенные коробочки и ударялись о кору. Сверху проходила тёплая волна — лист менял звук: из шороха в глухой шёпот. По склону попались кусты с незнакомыми ягодами — я даже близко не подошёл: пока нет уверенности, это не еда, это красивая опасность. Отмечал всё, что «наше»: щавель — узнаваемый лист, кислый запах у сломанного края; подорожник — широкая пластина и прожилки; мята — выдаёт себя за десять шагов. Их не трогал, только радовался встрече, как видят на дороге знакомое лицо.

К вечеру вернулся к укрытию, к фильтру и ямке с углём. По дороге ловил себя на том, что каждые несколько минут проверяю метки, словно боюсь, что лес переставит деревья ещё раз. «Не заблудился ли окончательно?» — мысль возвращалась упрямо, и я гасил её делом: ещё одна каменная пирамидка, ещё один надрез на коре. В ямке уголь получился — лёгкие, звонкие куски. Сложил часть в полотняный мешок — пригодятся. В котелок налил воды, дал пройти через фильтр. Кипяток — глоток, пауза. Из мешочка чая насыпал щепотку — совсем чуть, экономя; заварил на краю кипения, чтобы не убить аромат. Кружку держал в ладонях долго, выдыхая усталость. Листья потом выловил ложкой, разложил на плоском камне — подсохнут, ещё раз пойдут.

Небо темнело скупо: звёзды зажигались по одной и держались далеко друг от друга. Созвездий, знакомых с детства, не было. Луну я не увидел. Где-то глубже, за стволами, коротко стукнули — раз, через минуту ещё — словно кто-то отбил меру времени. Я улёгся, упершись лопатками в тёплую спинку рюкзака, и слушал собственное дыхание. Сон пришёл рывками, с глупыми обрывками мыслей: «вернуться… как?.. метки… вода… утро».

Проснулся ещё до рассвета — не от холода, от запаха. Роса пахла так густо, что стирала остатки сна. Трава намочила штанины до колена, но этот холод быстро возвращал к делу. Я сделал круг вокруг стоянки, чтобы ничего лишнего не забыть. В фильтре вода стала мягче и светлее; я заварил в котелке щепотку чая — опять экономя, снова оставив листья сушиться; завтрак устроил простой: хлеб, лук, тонкий ломтик сала. В ста граммах еды бывает больше спокойствия, чем в тысячe слов.

Поднялся к скале — та, что я приметил вчера. С неё мир открывался спокойно и широко. Слева, волнами, тянулся тёмный лес; прямо лежала светлая низина, где трава ниже и равномернее — там, видимо, лучше продув, меньше риск промочить ноги; справа, далеко, над зелёной волной очень тонко дрожало светлое пятнышко, будто не дым, а дыхание тёплого воздуха. Не пелена, не столб — именно ниточка, мерцание. Я долго сидел, щурясь, то замечая её, то теряя. Хотелось назвать это «дымком», но слово не слушалось: было не похоже на печной дым — ни густоты, ни тяжести, ни привычной серости.

Я спустился в тень, налил в котелок воды, бросил щепотку соли — иногда осторожность надо разбавлять простотой — и сварил половину оставшейся лапши. После обеда пошёл вдоль ручья в обратную сторону, чтобы проверить — не заведёт ли он к болоту. Нет: дальше становился каменистым, вода звенела тоньше — хороший знак.

В одном месте под ногой мягко продалась земля — нора. Я застыл, отступил, чтобы не ломать чужого жилья. В траве увидел знакомую зелёную стрелку — хвощ. Он любит влажные места и часто показывает, где вода близко. «Спасибо», — сказал мысленно этому простому растению.

Ближе к вечеру вышел на сухой гребень. Ветер свободно бегал, приглаживая верхушки трав. Почва легче, песчанистее, крошится охотно. На гребне росло несколько кустов, похожих на карагану: листья парные, мелкие, но жилки шли иначе. Не тронул. На южном склоне — редкие стебли, похожие на злаки, но с матовой каймой; под ними земля держала тёплый хлебный дух. Я присел, мял крошку между пальцами, вспоминая, как дома мы спасали такие места: немного золы после дождя, убрать лишний шаг, дать верхнему слою дышать — и земля отвечала благодарностью, не сразу, но верно.

Я шёл много, делая крюк к светлому мерцанию не прямо, а дугой — так безопаснее и понятнее. В ложбине лёгкая рябь на траве показывала любимый ход ветра. Хорошая тропа. Я поставил ещё одну каменную метку — на случай, если придётся возвращаться в спешке. Вечерний свет стал густым, тёплым; где-то дальше, за тёмным бором, птицы резким коротким криком делили ночлег. Я не ускорялся. Поспешность обижает землю.

К сумеркам вернулся к укрытию. Огонь — не выше ладони. В котелок пошли оставшиеся грибы, тонкий кружок лука, щепотка соли. Чаю сыпанул совсем немного — листья после вчерашнего досушились, я добавил их в свежую крошку и заварил «вторяком». Терпко, но тепло. Сидел, обнимая кружку, и слушал, как в глубине леса кто-то коротко стукнул — раз, потом ещё. Этот ритм постепенно стал казаться не пугающим, а просто чужим метрономом места.

Ночью спал крепче. Снилась дорога, которая не ровной линией, а мягкой дугой уводила меня куда-то в сторону светлого мерцания. Я проснулся до рассвета с ощущением, что невидимая нитка тянется откуда-то справа, из-за тёмного бора, и не отпускает, но и не тянет силой — просто существует.

Утро пришло ровно. Я быстро собрал лагерь — не люблю оставлять следов: угли рассыпал, яму с углём прикрыл дерном, фильтр разобрал, песок вернул на отмель. Уголь взял немного — остальное оставил в ямке: вернусь — пригодится, не вернусь — не повредит. Завтракал просто: хлеб, лук, чай. Чай — снова «вторяк»: часть вчерашних листьев, подсушенных на камне, и щепоть свежих. Запас маленький — экономлю.

Перед уходом поднялся к скале ещё раз. Там, далеко, над зелёной волной, нитка светлого мерцания держалась терпеливо — ни толще, ни тоньше. Названия этому месту у меня всё ещё не было. Я решил идти «верхом», по гребням: так виднее, не вязнешь, да и ветер выносит запахи — мои и чужие — вверх, и лес меньше слышит, что в нём появился гость.

Тропа слушалась. Там, где кусты слепо лезли в колени, я обходил их по дуге, не ломая веток. Где попадались россыпи камня, ступал мягко, чувствуя, как подошва ищет выемку. На одном из поворотов заметил тонкую звериную тропку — она обвивала склон, как шнурок на ботинке. Я вставил у края палочку — свою метку — и пошёл дальше. Солнце поднялось, но жара не давила — свет здесь был плотным и каким-то добрым, как в старых августах, когда пшеница уже шелестит, а зябь ещё не пахнет сыростью.

Днём снова вышел к воде — другой ручей, шире и ленивее. Песок на отмели переливался серым и золотистым; в ладонь легла горсть — фракция мелкая, с редкой крупной примесью. Хороший материал для фильтра. Я набрал, убрал в тряпичный мешочек. Кипятил воду, делал пару глотков, снова двигался. В голове держался простой план: не торопясь выйти на линию, где мерцание начнёт превращаться в что-то более понятное, а затем — остановиться и смотреть. До языка слов есть язык дела. Им и придётся разговаривать с этим местом.

К вечеру ветер переменился. Со стороны, где держалась светлая нитка, потянуло хлебным, тёплым духом. В нём было что-то знакомое: лёгкая горчинка золы, след жареного жира, чуток дымной корки — не резкий запах печного дыма, но и не чистый воздух леса. Скорее память о чьём-то огне. Это ощущение расправило плечи лучше любого бодрящего слова: если где-то горел огонь, значит, там могли готовить или сушить, а значит — жили, а не просто проходили.

Солнце клонилось. Я вышел на кромку невысокого плато. Отсюда виделось больше. За полосой тёмного бора, над зелёной массой, в задумчивой высоте воздуха снова дрожала та самая тонкая светлая ниточка. Не дым, нет — мерцание, как от тёплого дыхания на холодном стекле. Оно держалось долго, не торопясь. Я сел, поставил рядом рюкзак, снял котелок, насыпал в него щепотку чая — столько, чтобы хватило на бледную заварку, — и, пока закипала вода, просто смотрел туда, где едва заметно шевелился воздух. Ни выводов, ни планов — только факт: там что-то есть.

Чай вышел слабым, но тёплым. Я пил медленно, экономя каждый глоток. Листья снова вынул и разложил сушиться. В рюкзаке оставалась половина булки, один лук, чуть сала, одна пачка лапши и горсть чая. Семена — нетронутые. Планшет — заряжен, но бессмысленно молчит, как пустая рация. Солнечная панель тихо ловила последний свет.

Когда стемнело, я аккуратно потушил огонь, пересыпал угли и прикрыл место дерном, чтобы не оставлять лишних знаков. Лёг спиной к рюкзаку, прислушался к лесу и к себе. В голове больше не было ни «почему», ни «за что». Одно «как»: как двигаться завтра, как не потерять линию «мерцания», как искать воду и не тратить зря еду, как беречь чай, как отмечать путь, чтобы он не исчезал, когда я отвернусь.

Ночь пахла травой и чем-то немного пряным, не из моего детства. Я повернулся на бок, подтянул рюкзак ближе, накинул на него куртку, чтобы закрыть карманы. Сон пришёл не сразу, зато без резких рывков. И, кажется, впервые за два дня я уснул без попыток угадать, что будет дальше. Было достаточно того, что есть: тёплая земля под спиной, тихая вода рядом и тонкая, почти невесомая нитка вдали, которую утром я попробую снова увидеть.

Глава 2

Проснулся я от того же запаха — густого, травяного, но в нём сегодня было больше тепла, чем вчера. Ночь не вымотала, как первая, и мысли складывались ровнее. Пока вода в котелке доходила до лёгкого «шевеления», я быстро пересчитал запасы: полбулки, один лук, тонкая полоска сала, одна пачка лапши, горсть чая — по-хорошему на три слабых заваривания, если сушить листья повторно; семена — неприкосновенный запас; спички — три коробка, но влажность тут такая, что грех швыряться. Планшет жив, панель ловит свет, но связи нет, и компас на карте как будто ленится решать, где север. Я записал всё это в блокнот короткими строками — так спокойнее.

Утро я начал с того, что снова поднялся к скале, где вчера заметил тонкую ниточку мерцания. Она была на месте, как будто ждала. Шла не столбом, не дымом — тихо дрожала в одном и том же месте над зелёной массой. «Ладно, — сказал я себе, — идём туда же, но не прямо. Дугой, по гребню». Ветер с утра был бодрый, и мне понравилось, как он выдувает запахи — и мои, и лесные. Когда идёшь гостем, лучше не тянуть за собой след, который кричит.

Шёл я не быстро: глаз должен успевать различать новое от уже замеченного. Дорогу я метил по-стариковски — не ножом по коре, а маленькими «курганчиками» из трёх камней, которые не бросаются в глаза, но ты всегда узнаешь их из десятка россыпей. Каждые сто-двести шагов — метка, развилка — две. В ложбинах прислушивался к шагам: на песчаном дне звук глуше, на глинистом — звонче. Почва здесь была разная на каждом пятаке — и это, признаться, радовало: рука сама тянулась разломить ком под пальцами, вдохнуть, понять.

После часа хода я вышел к ручью — не моему вчерашнему, другому, положе и шире. Вода шла ровно, но лодочки пузырьков показывали, где дно «запирает» струю, а где можно переходить, не утонув в иле. Я снял ботинки, засучил штанины и вошёл. Холодно, но терпимо. На середине — песок с мелкой слюдой; в ладонь лёгла горсть, я перетёр её пальцами и улыбнулся: хорошая фракция для фильтра, не забьётся сразу, если дать сверху травяную прокладку. Перешёл на другой берег и устроил короткий привал: хлеб, лук, вода из котелка — ещё с вечера доведённая до кипения. Чай решил не заваривать: запаса мало, а сегодня день длинный.

Лес звенел насекомыми иначе, чем дома, и птицы перекликались странными интервалами — будто музыка старалась стать привычной, да не получалось. На просвете между стволами я заметил то, что искал — не сам «дым», а след его присутствия: подлесок слегал в одну сторону, как вылизанный изнутри ветром, и на самой кромке торчал одинокий высокий сорняк с семенной метёлкой. Я подошёл ближе, щёлкнул стебель ногтем, понюхал сок — горчит, но пахнет знакомо — чем-то из рода щирицы. Если есть сорняк — значит, его не выдернули. Если не выдернули — значит, тут не каждую пядь земли выхаживают. Значит, рядом люди, но живут не «от забора до забора», а дышат вместе с землёй. Это хорошо.

Дальше пошли первые явные следы. Сначала — утрамбованный прогал между кустами, как от частой ходьбы. Потом — колея. Не глубокая, без «выплесков» по краям — не после ливня. Колесо шло по сухому. Я упал на колено, провёл пальцем по краю следа и поднёс к носу: пахло пылью, тёплой от солнца. Недавно. Я почему-то ощутил, как манжет рукава натягивается сильнее: мышцы плеча сами подались вперёд, как будто тело опередило мозг и решило: «Сюда».

Шёл я осторожно, не высовываясь на открытую полоску, а держась в полусотне шагов параллельно, в тени. Местами колея расходилась, и в одной из расплющенных кочек я увидел отпечаток подковы — не фабричной ровности, с разомкнутым «украшением» на пятке. Я обвёл его взглядом, запомнил, но ничего не тронул. На ветке выше висела чужая нитка — льняная, сероватая, явно зацепилась за сучок. Пальцами проверил скрутку: крутка плотная, волокно ровное. Важно было не то, что это «нитка», а то, как она скручена — руки тут знают ремесло.

К полудню жара вступила в свои права. Я нашёл лощину, где ветер гулял смелее, и устроил обед. В котелок пошла половина оставшейся лапши и тонкий срез сала — для вкуса. Пока вода доходила, я набросал на бумаге ещё одну схему: «калея — юг-север», «ручей — запад-восток», «мерцание — восток-юго-восток». Так картинка становилась плотнее — не география, а ощущение места. Я специально отмечал слова «сухо» и «сырo» — в таких переходах именно они решают, где ты останешься на ночь.

После обеда я снова вышел к колее, но решил не наступать в сам след: чужой след — чужая тропа. Через сотню шагов запах изменился — в воздухе повисла тонкая кислинка, как от прели травы. Я остановился, вдохнул глубже: это не болото, это свежескошенное сено, возможно, не вчерашнее, но и не прошлогоднее. Меня слегка повело — ноги сами припомнили сенокосы и мокрую шею от рубахи. Это чувство облегчения, если честно, было сильнее любого логического вывода: раз косят — значит, сушат, а если сушат — есть сарай, крыша, люди.

Ещё через минут пятнадцать я увидел то, что искал всё утро и весь вчерашний день — не людей, нет, — работу людей. Небольшую вырубку с ровным, но не до конца вычищенным краем; пяток пней, у двух на срезе виден косой «сруб», как от топора; рядом — на обочине, в тени, лежала палка с намотанной на конец связкой сухой травы. Простая метёлка. Рядом — палочное лезвие, заточенное под углом, — вроде мотыги, только самодельное, на деревянном черене, гладком от рук. Я не стал брать и вертеть, хотя руки чесались, — наклонился, внимательно рассмотрел, и этого было достаточно. Края лезвия были свежими — значит, инструмент в ходу.

С востока подтянулся ветер, и вместе с ним — запах дыма. В этот раз — настоящий дым, лёгкая вуаль, без смолы и без гарей — как от печи, в которой сушат, а не жгут. Я остановился. Всё внутри сказало «к людям», но профессиональная осторожность сказала «погоди». В незнакомом месте лучше сперва дать себе задание, которое точно получится, — мелкая победа собирает голову в узелок.

Задание было простым: найти удобное место на ночь и подготовить, будто мне снова предстоит ночевать одному. И даже если я сегодня разгляжу людей — не идти к ним на ночь глядя. Утро, как и земля, любит неспешных. Я сошёл с колеи чуть выше, на гребень — там легче смотреть и тяжелее оставлять запах. Наткнулся на пару подосиновиков — крепких, рыжих, с чистым трубчатым слоем — положил в боковой карман рюкзака, мысленно отметив: ужин будет не пустой.

Ближе к вечеру тропа вывела меня к кромке небольшой поляны, за которой шёл кустарник и уже тянулись ровные линии чего-то вроде огородов. Я присел в тени и долго смотрел, не мигая. Земля была перевёрнута пластами неглубоко, как лопатой, междурядья широкие, местами с сорной каёмкой, где-то даже ровные гряды. На одном — крупные листья, вроде бы капуста, но сорт не узнавал, листья толще, с другой жилкой. На другом — что-то из семейства тыквенных, но завязи сидят иначе, чем у наших кабачков. Грядки были без излишней вылизанности, и это почему-то обрадовало: тут не мучают землю до последней капли, а работают по силам.

Я не подходил ближе. Сидел и смотрел, пока сумерки не начали сгущаться. Один раз по межам прошёл человек — худой, в длинной рубахе, с палкой через плечо. Он окинул взглядом грядки, поправил что-то у края и ушёл, не подозревая, что в двадцати шагах затаился чужой с котелком и рюкзаком. Я медленно выдохнул и отступил назад — не сейчас.

Ночлег устроил в сотне шагов, в еловом закутке, где лес скрывает звук. Огонь — маленький, подложил под котелок камни, чтобы не оставлять «подпалины». В котелок — вода, парочка подосиновиков, тонкий ломоть сала, щепоть соли. Чай? Нет, сегодня без чая — экономия. Пока суп «доходил», я выточил из веточки простую вилочку, чтобы не обжигаться, и записал короткие мысли: «огород — севернее», «гряды — широкие», «прореживание — слабое», «жильё — восточнее, по запаху дыма». Писал без выводов. Выводы — утром.

Ночью лес шумел глухо и глубоко, как море. Дважды мне послышались шаги в стороне — не зверь, слишком аккуратно. Я не поднялся, только подтянул рюкзак под ребра и лежал, считая вдохи. Сон пришёл без труда и ушёл так же легко.

Утром я вернулся к краю поляны уже не с пустыми руками. Планшет я включил ещё с рассвета, чтобы проверить — вдруг чудо — и улыбнулся сам себе: чудес не бывает, зато есть память и фото. Я выбрал простое: сфотографировал схему междурядий, сделал пару заметок — не о сортах, а о том, как вода стоит в колеях, где проседает гряда, где поднимается буртик. В голове быстро складывался первый «пакет помощи» — не волшебный и не громкий: три вещи, которые можно сделать хоть завтра в любом огороде, без денег и науки. Первое — дать воде путь (прорезать маленькие «уши» для стока в междурядьях), второе — не топтать проходы (поставить пару коряг у края, чтобы ноги шли по ним, а не по земле), третье — убрать корку после дождя лёгким рыхлением, не переворачивая пласт. Я записал это в блокнот, но подчеркнул: «не лезть сразу, без спроса».

Полдня я бродил параллельно «человечьему» краю, не высовываясь, просто изучая. В одном месте заметил смешную, но важную мелочь: на границе огорода и кустарника росла полоска дикой мяты. Её не вырывали. Либо её тут не ценят и не знают, либо просто руки не доходят — работа есть везде. Я сорвал один лист, потер в пальцах и вдохнул — аромат был яркий, но более терпкий, чем у нашей. Я улыбнулся краешком рта — хорошо будет в чай, если дойдёт дело до чая.

К полудню я выбрался на бугор, откуда был виден край селения — не деревни в нашем понимании, а десяток домов, разбросанных по склону, с огородами между ними. Крыши — тёмные, не черепица, не шифер, что-то вроде дощатых лемехов. Дым из одной трубы шел ровно. Я расселся в кустах, снял ботинки, дал ногам высохнуть, посчитал запасы ещё раз. Есть хотелось так, что слюна в горле собиралась комком. Я отломил кусок хлеба, запил тёплой водой, и это было самым честным обедом за последние дни.

Вниз, по склону, вдоль межи, шли двое — парень и мужчина постарше, оба с мотыгами. Я лежал неподвижно, пока они не скрылись за изгибом. Лежать, если честно, было нелегко — всё внутри звало «эй!», «я тут!», — но я упрямо молчал. В незнакомом месте правильнее послушать шаги двора, прежде чем стучаться в ворота.

Вместо штурма я сделал «глупое» на вид, но полезное дело: нашёл чуть пониже место, где междурядья превращались в настоящие ручейки после дождя, и вырезал узкий «ухо-сток» в краю буртика — так, чтобы вода могла уходить, а земля не проседала. Сделал только одно, на краю поля, где никто сразу не заметит, и отошёл. Я хотел посмотреть, будет ли к вечеру влажное пятно меньше, чем в соседнем междурядье. Если да — значит, я всё ещё что-то понимаю.

Солнце клонится — я снова устроился в тени и стал слушать место. Тихий звук — не шаги, не голос; стук-скрип, как у колеса телеги, только лёгкий. По дороге действительно шла телега — один конь, высокий, сухой, тянул без спеха, а сзади шагал парень. Он что-то напевал однообразно, и меня вдруг обдало теплом — этот мотив, эта простота — вроде бы везде одна и та же. Я улыбнулся, не показывая зубов, и снова отступил — не сейчас.

Ночевал опять один, ближе к воде — там легче гасить звук. В костёр пошли сухие щепки, в котелок — остатки белого и один маслёнок. Чай я сегодня всё же заварил — слабый, полкулака листа, да сверху пригоршню мяты из кустарника. Листья после — снова на камень сушиться. Я ел и слушал, как стемневший склон дышит размеренно. Где-то на границе слышался собачий лай — редкий, не злой, больше предупредительный. Я натянул шапку на глаза и подумал, что утром, видимо, пора будет попытаться обозначить себя. Не вывалиться на дорогу, а просто показать, что ты — человек. Можно начать с малого: появиться в поле зрения у воды, помыть котелок, не шарахаться. Вода — вещь универсальная, возле неё меньше подозрений.

Утро третьего дня я встретил решением. Пошёл не на бугор, а в низину, где ручей делал колено у межи. Там я сел на корточки, разложил котелок, камни, фильтр из песка и травы и сделал вид, что занят своим. Я и был занят — вода после ночи помутнела немного, и её стоило прогнать через фильтр. Я работал медленно, демонстративно аккуратно, чтобы любой, кто увидит, прочитал в этом знакомое: «дело».

Первым меня увидел мальчишка. Тощий, светловолосый, в рубахе до колен, босой. Он шёл, обгоняя воду, и вдруг остановился, как вкопанный, увидев меня. Я поднял голову и улыбнулся, но не зубасто. Он шагнул было назад, потом снова вперёд, глядя то на котелок, то на мои руки. Я постучал по котелку пальцем, показал на фильтр, на песок, на воду, потом кивнул. Это был мизерный спектакль жестов под названием «я просто фильтрую воду». Мальчишка кивнул в ответ, как будто понял главное — я не прячусь — и помчался вверх по тропинке, туда, где скрывалась деревня.

Минут через пять у кромки кустов показались двое мужчин. Я тоже встал, но не поднимал руки — просто стоял, чтобы меня было видно. Оба были в длинных рубахах, подпоясанных верёвкой, с заострёнными к концам посохами. Лица загрубевшие, загорелые, волосы у одного стянуты кожаной полосой. Они переглянулись, потом старший что-то коротко сказал — слова пробежали мимо меня, ощутимые, как ветер, но ни на что знакомое не похожие. Я ответил «Здравствуйте» и кивнул. В ответ услышал то же, только другие звуки.

Мы стояли, словно на весах. Я, чтобы помочь весу опуститься, опустил взгляд на воду, снял котелок с камней, показал, как кипяток «бежит», понюхал — и, подув, сделал аккуратный глоток. Потом показал на фильтр и повторил жест «ты» — «можно». Старший чуть приподнял подбородок, шагнул, взял песок, пересыпал в ладонь, понюхал. В его глазах мелькнуло то, что я знаю лучше любых слов: признание понятной вещи. Вода — чистая. Дальше будет проще.

Разговоров не вышло. Жесты, короткие звуки, несколько осторожных шагов — и уже понятно, что мы не намерены друг друга пугать. Старший кивнул на мой рюкзак, я так же спокойно кивнул и поднял его на плечо. Я не протягивал рук, не пытался приближаться — в таких случаях лучше пусть «они» решают, куда «мы» идём. Это их земля.

Мы двинулись вдоль ручья. Мальчишка, тот самый, бежал впереди, как шальная сорока, время от времени оглядываясь. Мужчины шли размеренно, не глядя мне под ноги, но и не спуская глаз с моих рук. На границе огорода старший остановился, поднял ладонь — «жди» — и ушёл в сторону ближайшего дома. Я остался стоять у воды, где всем видно, и опустил рюкзак на камень. Шумели птицы, пахло дымом и чем-то хлебным. Мне было страшно — не тем страхом, который стягивает грудь, а тем, что делает тебя тоньше, внимательней.

Вернулся он не один. С ним шла женщина — крупная, с повязанным платком, в руках у неё были две глиняные чаши. Она остановилась в пяти шагах, поставила чаши на землю и ладонями показала «возьми». Я сел на корточки, взял одну, понюхал — пахло травой и чем-то, что напоминало мне сушёные цветы из детства. Я сделал маленький глоток — вкус был терпким, но чистым. Я кивнул. Женщина коротко улыбнулась глазами и так же молча подала вторую чашу одному из мужчин.

Наверное, в другой жизни я бы что-то сказал громкое и важное. Здесь я просто опустил чашу и, показав на межу, сделал жест, как будто сгребаю рукой корку, потом другой — как будто делаю узкий «ухо-сток». Старший смотрел внимательно. Я провёл ими же, пальцами в воздухе, линию от межи к низинке. Он перевёл взгляд на межу, на низинку, снова на меня. Я поднял палец — «потом», другой рукой показал «немного», и снова «вода».

Мы не договорились ни о чём. Но в этих жестах было достаточно, чтобы меня не прогнали. Старший кивнул снова — то ли мне, то ли своим мыслям, — и сделал знак рукой: «идём».

Мы вошли на тропу, ведущую между огородами. Я шёл чуть позади, не касаясь ничьих гряд, высоко поднимая носки, чтобы не смахнуть лишнюю землю. Воздух был тёплым, на межах вились невысокие травы, а с одного из дворов доносился тонкий детский смех. Я почти не смотрел по сторонам — только вниз и вперёд. Когда ты в гостях, можно позволить себе роскошь — быть аккуратным до смешного.

На краю двора меня остановили — не у крыльца, не у ворот, а у бочки с водой. Это было мудро и правильно. Я поставил рюкзак на землю, снял котелок, сделал вид, что споласкиваю край. Старший жестом позвал кого-то из-за угла, и через секунду на пороге показался мальчик — не тот, другой, младше, и с ним — женщина с густыми бровями. В руках у неё был маленький узелок. Она положила его на край бочки и открыла: внутри лежала перевязь трав. Позы у всех были спокойные, но дыхание — короткое. Я узнал эту тишину: так молчат, когда решают, что с тобой делать.

Я посмотрел на травы — узнал половину. Подал знак «можно?», взял пучок мяты, другой — сушёной коры, осторожно понюхал. Потом показал на котелок, на бочку, на огонь — и ладонью вниз, как бы спрашивая: «Где?» Старший кивнул в ту сторону, откуда тянуло дымком, и мы пошли туда.

Дальше всё было просто и очень аккуратно. Маленький костёр, котелок на камнях, вода «до шевеления», горсть трав — не все, только часть — и терпеливое ожидание. Я намеренно делал всё медленно и открыто. Чай оказался незамысловатым, но чистым. Я разлил его в три глиняные чаши — себе и двум мужчинам, женщины остались в стороне. Мы выпили молча. Я снова показал на межу и на низинку, повторив утренний жест «ухо-сток». Старший вздохнул и махнул рукой. Мы пошли к огороду.

Мы стояли над межой, как двое, у которых язык разный, а забота одна и та же. Я опустился на колено, воткнул в землю тонкую прутик-метку, прорезал пальцем узенькую канавку и подтолкнул в неё чуть воды из бочки — просто чтобы показать принцип. Вода послушно убежала в низинку, не размывая бурта. Старший помолчал, потом наклонился и повторил моё движение — на другой межe. Я кивнул. Он посмотрел на меня тем самым взглядом, в котором нет «спасибо», но есть «понял».

На этом мы остановились. Он не предлагал хлеба, я не просил ночлега. В таких местах договорённости растут медленно, как картошка в холодное лето. Меня проводили обратно к бочке. Женщина с густыми бровями положила на край небольшой ломоть чего-то вроде лепёшки и фляжку, перевязанную кожаным ремешком. Я не стал тянуться сразу. Сначала негромко кивнул всем, кто был в кругу, потом взял лепёшку, попробовал маленький кусочек, кивнул ещё раз и только тогда привязал фляжку к лямке рюкзака.

Когда я выходил с двора, меня никто не задержал и никто не провожал глазами до крыльца. Это был знак, лучший всякого рукопожатия: «видели, знаем, идёшь — иди». На тропе я оглянулся единственный раз — не на людей, на землю: у «моей» межи тёмнело свежевлажное пятно, на соседней — сухо. Я шёл и думал, что завтра, если позволят, можно показать ещё одну вещь — про корку после дождя и лёгкое рыхление. Это не требует доверия, только терпения.

Когда я выбрался за огороды, солнце уже клонилось. У ручья, на камнях, где я утром фильтровал воду, я ещё раз прошёлся взглядом по меткам, снял котелок и, не разводя огня, выпил пару глотков из фляжки — там была не вода, что-то вроде слабого отвара. В груди стало теплее. Я не делал никаких выводов. Просто шёл выше, к своим меткам, туда, где лес снова станет лесом, а ночлег — ночлегом.

Впереди ещё будет вечер и ещё один костёр. А завтра — межи, корка, вода и руки, которые уже не отдёрнутся от моего жеста. Язык — потом. Язык дела — уже начался.

Глава 3

Проснулся я раньше птиц — от холодка под щекой и едва уловимого духа вчерашнего дыма. Ночь прошла тихо, но не сказала, где я должен быть. В котелке на камнях остыл отвар из фляжки; я сделал два маленьких глотка — терпко, травяно — и поставил обратно, словно экономил не жидкость, а доверие. Запасы пересчитал в полголоса: корочка хлеба, горсть чая — хватит на слабую заварку один раз, если снова сушить листья; подарок — кусочек лепёшки, оставлю на потом. Семена — неприкосновенный запас. Планшет цел, панель ловит свет — не для связи, для памяти.

Камни у костра я разложил так, чтобы никто, даже случайный, не порезал ногами сырую золу. Место прикрыл дерном. «Сегодня — не прятаться и не навязываться», — сказал себе, и стало легче. Путь к воде помнил на ощупь, к межам — по запаху влажной земли. Там и начну.

Ручей встретил меня зеркальной гладью колена, где я вчера ставил фильтр. Я проверил песок — чистый, не сбился в ком, значит, фракция подходит. Вода после ночи чуть мутновата; прогнал литр через фильтр, опустил на камни котелок, не доводя до кипения — пусть просто станет своей. На берегу лежала короткая ветка, податливая, в ладонь. Я срезал из неё тонкую дощечку, вроде ступеньки. Вчера я советовал не топтать межи — сегодня покажу, как.

По межам уже кто-то ходил — след свежий, сухая кромка осыпалась ровно, без липкой корки. На «моей» межe тёмнело влажное пятно — отходила вода через узкое «ухо-сток», как я и делал. На соседней — мокро стояло глубже, тяжело. Я присел, вдохнул. Запах сырого — не болотный, а хлебный, как в подполе. «Ещё два таких уха — и хватит, остальное пусть сама земля решает», — подумал я вслух.

Первые люди появились без неожиданности. Сначала мальчишка — тот самый шустряк, что вчера летал впереди, — потом старший с посохом, и за ним женщина с густыми бровями. Они шли неторопливо, видимо, тоже решили «не навязываться». Мы кивнули друг другу: здесь и этого достаточно.

Я поставил на межу свою «ступеньку» — тонкую дощечку — и шагнул на неё, показав, как проходить, не вминая землю. Потоптался туда-сюда, затем сбоку ткнул палкой в верхний слой — корка тонкая, ломается, но не переворачивается пластом. Женщина прищурилась, следила за пальцами. Старший что-то коротко сказал, и в слове зацепился звук, похожий на рычок: «хр-ен…». Не «хрен» наш, а иначе, но смысл уловился — «работа», «дело». Я повторил — аккуратно, по слогам: «х… р… эн». Мальчишка прыснул, но не зло, а так, как смеются над тем, кто наступил в первый раз на грабли и не получил по лбу.

Старший наклонился, взял у меня палку, провёл по корке легонько — точно, понял. Потом показал на мою ступеньку, на свои ноги — «это — как?» Я жестом изобразил «доска-ход», сбросил с межи ещё одну сухую ветку, сплющил её ладонью — вышло криво, но принцип тот же. Женщина сказала тихое слово, будто прикрыла чем-то чугунок: «сар». Я показал на доску, повторил: «сар?» — Она кивнула. Пусть будет так: «сар» — шагать, настилом. Я достал блокнот и коротким штрихом записал: «сар = идти по доске (настил)».

Работа сама нашлась: грязная межа звала «ухом», а сухая — «не тронь лишнего». Я сделал ещё один узкий сток, подправил наклон, чтобы вода не рыла, а стекала. Старший следил, не вмешиваясь. Когда в узкий рез отполз первый чистый язычок, он коротко сказал другое слово — будто камень ударил по камню: «стор». Я показал на воду, на щель, на его глаза — «стор?» Он кивнул. Может, значит «ладно», «верно». Я отметил в тетради: «стор = правильно/хорошо».

Потом была первая несмешная вещь — хлеб. Женщина сняла с плеча полотняный мешочек, достала оттуда небольшую лепёшку и положила на край межи. Я не взял сразу. Показал на свою сумку, на остаток хлеба, развязал пакет, порезал ножом кусок и положил рядом с её — мол, меня кормить не надо, у меня есть. Она посмотрела внимательно, кивнула и кусочки поменяла местами — мой переместила к себе, свой придвинула ко мне. «Обмен — тоже слово», — подумал я и не стал спорить. Я отломил совсем малый край, попробовал. Тесто густое, с травяным духом — мука, да, но какая? Может, местное просо или что-то из их злаков. «Лем», — сказала женщина, прикоснувшись пальцем к лепёшке. Я повторил — «лем». Слово лёгкое, как крошка на языке. Записал: «лем = хлеб/лепёшка».

Мы работали молча, по нескольку шагов, по нескольку жестов. Мальчишка, у которого язык явно был быстрее ног, подпрыгивал, комментируя всё подряд на своём, и я ловил отдельные якоря: «вад» — когда он показывал на воду; «сар» — когда шёл по моей дощечке; «стор» — когда удавалось с первого раза. По сути, он учил меня быстрее всех — как учит ребёнка дорога: многократно и без спешки.

К полуднюстарший махнул рукой — «довольно». Мы отошли к тени, где стояла бочка. Женщина достала из-за стены глиняный кувшин, налила в миску. Я сделал два глотка — сладковато, вроде разбавленного отвара, в жару именно то. Я поблагодарил по-своему — ладонью к груди, наклон головы. Ответом был короткий кивок.

Меня не звали в дом, но и не выталкивали за межу. Это было важнее любой речи. Старший провёл ладонью по подбородку, как будто пригладил невидимую бороду, и сказал коротко: «Раг» — и показал в сторону навеса. Я не понял. Он повторил — «раг», — сделал руками прямоугольник и хлопнул ладонями, будто сбивая пыль. «Работа под крышей? Сложить?» Я пожал плечами открыто. Он улыбнулся — первый раз — и повёл меня к навесу.

Там лежали связки трав и сушёные стебли — не сено, позже, грубее. Я взял одну связку, покрутил в руках: запах сухой, хорошая вентиляция. Полок был низкий; я, не спрашивая, почистил место от мусора, переложил связки крест-накрест, оставив зазор. Старший стоял, смотрел. «Раг», — повторил он и указал на другой ряд. Я делал, как делал бы у себя: не плотно, не суетясь, чтобы воздух ходил, а мышь не делала себе лёгкого входа. Женщина с густыми бровями заглянула, сказала два слова подряд — одно из них было «стор». Этого хватило, чтобы понять — ладно.

К вечеру я понял ещё пару их «детских» слов: «саг» — «жди/стой», «лед» — «иди/давай», «вад» — вода, «лем» — хлеб, «хрэн» — дело/работа, «стор» — хорошо. Этого было достаточно, чтобы жить один день. Больше и не нужно. Я записал их в блокнот, рядом пометил жестами — на тот случай, если завтра забуду звучание.

С ночлегом всё решилось без громких слов. Старший провёл меня к дальнему краю двора, к пристройке у сарая. Там был закуток под навесом, сухая земля, тюк соломы и старый войлок. Он показал на это, на небо, на меня и сказал мягко: «саг» — жди. Я кивнул. Потом он ушёл и через минуту вернулся с маленькой глиняной лампой и кусочком связанного шнурка — фитиля. Поставил на полку. Мальчишка стоял за его спиной, не смея зайти ближе, и шевелил пальцами, как будто складывал невидимые узелки. Женщина постояла в проходе, ничего не сказала, но, уходя, поставила у двери глиняную миску и прикрыла её чистой тряпицей.

Я остался один в новом углу мира. Развязал рюкзак, проверил всё по привычке, вытянул котелок, разжёг небольшой огонёк во дворе, не наглея — пламя чуть выше ладони. В миске оказалась похлёбка — жидкая, на травах, с крупинками чего-то вроде крупы. Я отломил от подаренной лепёшки, размочил в похлёбке, медленно поел. Чай заваривать не стал — экономия и тактика: лучше в этот вечер пахнуть их едой, а не своим дымным чаем. Листья, что были просушены со вчера, завернул в бумажку снова — пригодятся завтра.

Сидя у своей крошечной печки, я начал раскладывать в голове «завтрашний пакет». Никаких чудес. Только то, что можно сделать руками и глазами. Первое — показать, как рыхлить корку после дождя, не «вскапывая» землю; второе — положить пару широких веток на проходы, чтобы меньше мять межи; третье — попросить таз или бочонок, чтобы сделать отстойник перед поливом: вода пусть отстоится пять-десять минут, пусть опадёт песок — тогда верхний слой не размоет. Всё это укладывалось в простые жесты и два-три новых слова. На семена и посадки я даже взглядом не посягнул — рано. Семена — это доверие на сезон, а у нас пока только вечер.

Ночью было слышно, как шестки во дворах потрескивают, как кто-то затягивает простую мелодию на низком голосе и сразу бросает. Где-то близко лаяла собака — непривычно коротко, как по уговору. Я приподнялся на локте, прислушался: тянет дымом ровно, без беды. Лёг обратно на солому, подложив под голову рюкзак, чтобы лямки не давили шею. Сон пришёл не сразу, но ровно.

Утро в деревне оказалось иным, чем в лесу. Там шумит общий лесной оркестр, здесь — короткие, точные звуки: щёлкнули дверные петли, звякнуло железо об край бочки, звуки шагов по сырой земле. Я поднялся первым — не из угодливости, из привычки: утро — лучшее время для дела. Развёл огонёк у своего навеса, довёл до «шевеления» воду, на щепоть — мяты из вчерашнего куста, понюхал — достаточно. «Чай — один на утро, один на вечер, не больше», — пометил я себе в голове.

Старший появился так же тихо, как и вчера. Кивнул и назвал меня словом, в котором я услышал звук «дим», но не был уверен. Может, спрашивал имя. Я приложил ладонь к груди: «Дмитрий». Он повторил — мягко, как будто пробовал на зуб, — «Дмир». Мальчишка рядом радостно повторил «Дмир! Дмир!» и тут же ткнул пальцем в меня, потом в воду: «Дмир — вад!» Я улыбнулся — «Дмир — вад» так «крестят» всех, кто принёс чистую воду.

Работа с утра была подогнана дождём. Ночью, похоже, прошёл короткий ливень — не по мне, но по следам видно. На межах местами схватилась тонкая корочка. Я показал пальцем, потом взял свою лёгкую палку и, не заходя на гряду, прошёлся ею, как гребнем, — не переворачивая, а только ломая сверху. Женщина с густыми бровями поджала губы, взяла свою короткую мотыгу — слишком тяжёлая для этого дела — и по моему жесту попробовала боком, поднимая только верх. Получилось. «Стор», — сказала она первой. Я кивнул и отступил в сторону — так легче дать человеку назвать своё «стор» сам.

Мы положили две широкие ветки вдоль самого ходового места — от бочки к дальнему краю. По ним шагать было непривычно, но после третьего прохода всё стало само. Я несколько раз за день ловил себя на простой радости: меньше следов — это видно глазом, который любит порядок. Мальчишка сбоку что-то лопотал, показывая на ветки: «сар, сар», — и шёл по ним, как по бревну, раскинув руки.

В середине дня старший впервые назвал другое слово — короткое, с твёрдым щелчком: «лемар». Он показал на мешочек с зерном у порога. Я не спешил, сел на корточки, взял парочку зёрен в ладонь. Зерно было продолговатое, плотное, с тонкой бороздкой. Пахло не так, как пшеница. Я не сказал ни «пшеница», ни «ячмень» — пока что-то между. Я сделал жест ладонью — сушить в тени, не на солнце, показал на навес, на сквозняк. Старший кивнул, женщина покачала головой, мол, «у нас — так», но мешочек всё-таки поставили глубже, под навес. Я не радовался — отметил: дальше — разговор о семенах возможен, но ещё не сегодня.

К вечеру мне снова поставили миску. Сегодня — густее, с кусочком корня и травой. Я отломил край своей лепёшки — вчерашней — и, не глядя на людей, положил треть миски обратно на край. Это не был жест «накормите меня завтра», это было «я ем с вами». Женщина молча кивнула. Старший тоже кивнул, а мальчишка, не выдержав, спросил что-то тараторкой. Из его речи я выхватил одно: «Дмир — хрэн». «Дмитрий — работа». Ладно. Пусть будет так на сегодня.

Ночевать в этот раз я остался у своего навеса, но не за пределами двора. Огонь — маленький, вода — «до шевеления», чай — нет. Я тихо перетрусил семенные мешочки в рюкзаке — чисто, нет влаги. Планшет включил на минуту — не чтобы искать карты, а чтобы перечитать свои заметки. Фотографии меж, узкие «уши», настилы — я перелистывал их, как чужую книгу. На последнем снимке — рука старшего, повторяющая мой рез. Этот кадр оказался важнее всех.

Засыпал я под звуки деревни: короткое позвякивание, вздох бочки, чьи-то шаги за забором. Я не думал о «где это» и «как вернуться». Думал, как завтра объяснить жестами отстойник перед поливом. Может, показать на песок в бочке, дать ему опасть, а потом только лить в межи. Слова «ждать» и «вода» у нас общие — «саг, вад» — этого хватит.

Утро назавтра началось с крика петуха — давно так громко петух не кричал для меня. Старший пришёл уже не один, с ним был другой мужчина — плечистый, со старой шраминой на щеке. Он смотрел иначе, не грубо, но внимательно, как хозяин, который привык считать. Старший сказал несколько слов, которые я не понял, но по жесту было ясно: сегодня — работать вместе. Я кивнул.

Мы втроём принялись за дальний ряд, где вода стояла больше остальных. Я показал, как сделать «ухо-сток» чуть шире и дать ему выход в маленькую ложбинку, где вода сможет задержаться и «втянуться» в землю, не размывая гряду. Шрам показал два пальца — «много?» Я покачал головой, поднял один — «мало, мало» — и повторил их слово «немно» — не знаю, правильно ли, но они улыбнулись: звучало похоже. Через час ряд дышал легче. «Стор», — сказал шрам коротко, без улыбки, но голосом, в котором было больше веса, чем у любого смеха.

В полдень, когда солнце стало плотным, как тёплая доска, меня позвали в тенёк. Женщина с густыми бровями принесла миску с чем-то вроде творожной массы — кисленько, свежо. Мальчишка стал учить меня дальше: ткнул пальцем в воду — «вад», в хлеб — «лем», в меня — «Дмир», в небо — сказал слово с долгим гласным, которое я не смог повторить сразу. Они засмеялись, но мягко. Я показал на землю и сказал по-русски: «земля». Мальчишка ответил нечто вроде «зем» — не то повторил, не то назвал своё. Я записал: «зем = земля?» — рядом вопросительный знак.

Днём я сделал первое, о чём думал вчера: маленький отстойник. Нашёл у бочки старую кадку с трещиной, подложил под неё тонкий чурбачок, чтобы стояла под наклоном. Налили полведра воды, подождали минуту — песок и сор исчезли из зеркала. Я показал на верх — «для межи», на низ — «вниз». Старший молчал, потом уронил короткое «стор». Женщина сказала «саг» — «жди» — и ушла. Вернулась через пару минут с широкой дощечкой — явно из старого забора. Мы положили её на самый ходовой проход, и я впервые услышал слово «ледсар» — может, «иди по настилу». Я повторил — «ледсар» — как мог. Получилось неуклюже, но они кивнули.

Под вечер небо стянуло облаком — не грозовым, а ровным, молочным. Работу мы свернули сами. Я устал — не от веса, от непрерывного внимания. Усталость эта была приятной, как после удачного дня на своём поле. Старший, уже у бочки, назвал новое слово — короткое, глухое: «клу». Он показал в сторону пустого сарая у соседнего двора и ладонью изобразил «крыша». Я подумал секунду и понял: он предлагал на ночь угол под крышей, не под навесом. Я кивнул, прижал ладонь к груди и сказал своё единственное длинное слово: «спасибо». Они не поняли, конечно, но поймали движение.

Сарай оказался сухим и чистым. В углу — тюк соломы, на гвозде — старый плащ. Я постелил солому, накинул плащ на рюкзак — против росы — и сел у порога, глядя на двор. Мальчишка притащил из ниоткуда два тонких прутика и, смеясь глазами, принялся показывать мне «алфавит» их жестов: как пальцами можно сказать «саг» и «лед», как кивком позвать, как ладонью — «стоп». Я повторял за ним, как за учителем. Он расправил плечи от важности, а у меня внутри тоже что-то расправилось. Язык — не только слова.

Перед тем как погасить огонёк в маленькой лампе, я записал в блокнот свой первый «список дня» в новой жизни: — «ухо-стоки» — работают, делать мало и точнее; — настилы — «сар/ледсар», хорошо на проходах; — корка после дождя — ломать сверху, не копать; — отстойник перед поливом — не дорого и видно сразу; — слова: вад (вода), лем (хлеб), хрэн (дело/работа), стор (хорошо), саг (жди), лед (иди), лемар (зерно?), клу (крыша/ночлег?).

Я обмотал карандаш верёвочкой, чтобы не потерять, и спрятал в клапан. Потом долго слушал, как в соседнем дворе кто-то раскладывает по жердям что-то длинное — может, ткани, может, травы. Я повернулся на бок, подложил под щёку ладонь и уснул, как за работой: незаметно.

На третье утро меня разбудил тихий голос у двери. Старший не заходил — постучал костяшками в косяк, как в соседское окно. Я вышел, кивнул. Он протянул мне короткую верёвку, сложенную вдвое, и, не отпуская, показал на огород и на мою руку. Я понял: сегодня меня «привяжут» к делу. Не в том смысле, что на поводке, а в том, что дадут мой кусок. Я взял верёвку, услышал «хрэн» и «стор», и мы пошли.

Мне достался угол у дальнего межевика — никто там не хотел топтать глину. Я положил настил, прорезал два «уха», поставил кадку-отстойник, проверил, как держится. Мальчишка прибежал и, сияя, ткнул мне в грудь пальцем: «Дмир — хрэн!» — и тут же шмыгнул прочь. Женщина с густыми бровями в этот день сказала первое длинное — певучее — слово и показала на миску у двери. Наверное, звала на еду. Я услышал только «лем» в конце и улыбнулся. Ели мы молча, задыхаясь не от разговоров, а от горячего.

Под вечер, когда работа сама сказала «довольно», старший подошёл ко мне, провёл ладонью по воздуху, словно сглаживая невидимую морщину, и произнёс одной струной целую фразу. Я не понял её, как музыку без нот, но по ритму уловил — он не прощается, он кладёт день на полку. Я кивнул и, не тратя слов, сделал то же — ладонью по воздуху, от себя в сторону двора: «день — на место».

В ту ночь я впервые почувствовал себя не гостьем леса, а человеком на краю двора. Мне не дали ключей — здесь их нет, — мне дали дело, на которое завтра опять будет спрос. И это, пожалуй, было единственным словом, которое я знал на любом языке.

Глава 4

Утро развернулось не сразу, а как длинная тёплая лента — сперва тонким запахом влажной земли из-под двора, потом ударом ведра о борт бочки, потом мягким шорохом шагов по межам. Воздух был ровный, без ночной остроты; от травы тянуло прохладой, но не ледяной — той самой, июньской, когда роса уже не держится крупными бусинами, а тонко блестит у кромки листа. Молодые побеги на кущах стояли упруго, не «стеклянно», просились в свет. По краю забора распускались крохотные звёздочки полевых цветов — не вчерашние, ещё не выгоревшие, и лист на деревьях был в самом наполненном возрасте: не светлая, майская прозрачность, а плотный зелёный, ещё без пыли и жесткости. Это было то утро, когда дышишь и понимаешь: ранний июнь. Не календарём и не чужим словом — запахом молодой коры, ходом тени, тем, как легко берётся верхний сантиметр почвы, не сбитый в кирпич. До настоящего тепла — месяц с хвостиком, до первых холодных рос — далеко. Значит, у меня есть три, а может, четыре месяца на то, чтобы успеть вырастить своё и понять, чего ждать от этой земли к осени.

Я встал, как встаю всегда: не торопясь, но без раскачки. Под крышей было сухо, в углу — мой рюкзак с незаменимыми здесь предметами: котелок, кружка, нож, блокнот с карандашом, планшет в резиновом чехле и сложенная гармошкой солнечная панель; рядом — мешочки с семенами. Не «на всякий случай», а подобранные заранее — образцы под разные условия, с разной требовательностью к влаге. Я привычно пересчитал их взглядом, нашёл нужный: редис. Его время — сейчас: тёплая земля, день ещё не превратился в «длинную жару», влага на месте. И к тому же редис — честная культура для знакомства: быстро всходит, быстро показывает, где я промахнулся, и даёт урожай до того, как земля успеет устать от меня.

Старший вышел ко двору так же тихо, как солнце входит в окно — будто он был здесь всегда. Мы обменялись короткими кивками: моё «вижу» и его «заметил». На краю огорода меня уже ждал мой угол: полоска земли на тяжёлом месте — то ли бывшая тропа, то ли замятая подходами к бочке. Проблемная, как и говорилось: если уж показывать — то на худшем, чтобы было видно не «чудо», а простую логику.

Я присел, вжал пальцы в крошку. Верх — корка после недавнего проходного полива, под ней — вязкий слой, и только ниже ладонь находит то, что может дышать. Здесь два бедствия дружат против растения: уплотнение от ног и вода, которая встаёт лужей, а не уходит шлейфом. С таким редис не любит знакомиться. Но это и хорошо: на простом участке любой будет «агрономом», а мне нужно показать разницу там, где её обычно не ждут.

Шрам появился со своей стороны межи, как случалось уже не раз: будто бы шёл мимо и вдруг вспомнил, что путь у него сегодня именно здесь. Он не задавал вопросов, и я — тоже. В работе вопросы задают руками. Я ладонью показал на окантовку — там, где след ноги превращает землю в камень, — затем на низинку, где мокрое пятно держится дольше всех. Он кивнул и подал мне свою короткую мотыгу: рукоять гладкая, железо — широкое, тяжёлое, но край можно вести «боком».

Я не копал. Я «приглушил» корку — ломал только верх до толщины ногтя, не выворачивая сырой пласт наверх. Сначала по диагонали к межам, чтобы раскрыть ходы воздуху, потом — в обратную сторону, крест-накрест. Шрам смотрел внимательно, потом взял инструмент и повторил, метр за метром, легче, чем вчера: рука запоминает быстрее головы. За моей спиной топтался любопытный мальчишка; он дышал в затылок, как в прошлые разы, но сегодня не рвался наперёд, только изредка кивал сам себе: видно, что понимает — мы не «роем», мы «дышим».

Женщина с густыми бровями принесла связку сухих веток — широких, лёгких. Я молча разложил две вдоль прохода от бочки к «моему» куску: настил приметный, большой соблазн идти именно по нему. Ещё две положил в поперечник — чтобы разворачивать ноги. Старший не вмешивался. Он стоял в тени, как стоит хозяин двора, когда на него работают правильно: не сверху, не над душой, а рядом взглядом.

Когда верхний сантиметр перестал звенеть под ногтём, я перешёл к воде. В бочку из колодца уже налили — вода холодная, тяжёлая. Я поставил у края свою кадку-«отстойник», подпёр её под лёгким углом и дал воде постоять минуту. Песок лёг вниз, плёнка мелких взвесей села. Я снял верх ладонью и пролил будущие бороздки — не заливая в кашу, а давая земле «вдохнуть». Влага должна встречать семя, но не душить его.

Редис — культура маленькой ошибки. Ему хватает мелочи, чтобы показать характер. Я достал из мешочка горсть своих семян — простых, проверенных; отобрал на ладони целые, ровные, без трещин. Показал Шраму и мальчишке: вот повреждённые — в сторону, вот добрые — в дело. Старший стоял ближе, чем обычно: рассеянный свет с крыльца лег на его лицо, и в этом свете я впервые увидел не только усталость, но и любопытство.

Я не стал делать широкую гряду — наоборот, сжал её до локтя шириной, чтобы тянуться с одной стороны, не вставая ногами на пласт. Бороздки прочертил неглубоко, примерно на палец, и показал жестом шаг: семя — ладонь — семя — ладонь. Не линейка, а ритм. Между семенами — расстояние, чтобы не лезли друг к другу плечом. На каждой бороздке, будто запечатывая письмо, провёл ладонью «швом», возвращая сверху рыхлую крошку: укрыть, но не задушить. Чуть-чуть прижал — не давил, а обозначил: «вот здесь твой дом».

Мальчишка подался вперёд, я дал ему десяток семян и показал на последнюю бороздку. Он ложил с явным усердием и слишком часто — я молча постучал пальцем по двум рядом, отложил одно в сторону и кивнул. Он понял и улыбнулся сам себе. Это была наша маленькая школа, и смех в ней звучал как правильно решённый пример.

Солнце поднялось выше, дневной свет стал плотнее. Я вернулся к своему узкому участку и сделал вокруг него крошечный «воротник» из рыхлой земли — невысокий бортик, чтобы полив ложился в полосы. Чуть выше, на ходу к бочке, вырезал тонкие, незаметные сбросы, чтобы лишнее уходило, не подминая корешок. Шрам ловко поддержал — там, где рабочая рука понимает, слова не нужны.

Подготовив землю, я открыл ещё одну «дверь» — не к воде и не к ветру. На середине прохода, в самом людном месте, где каждому удобно и всё видно, я обозначил место под будущий компост. Не яму «вниз», а неглубокое корыто — площадку, приподнятую над ходом воды, чтобы не набирала лишней влаги. Снял дёрн аккуратно и отложил — он ещё пригодится. На дно положил слой грубых веток — воздух, потом тонкую подстилку из сухой соломы — «матрас». Женщина поставила рядом корзинку с прополотыми сорняками — в ней было всё, что обычно летит за забор «чтоб не мешалось»: корешки, стебли, лист. Я разделил связку пополам: сочное — в компост, засыпаем тонким слоем земли; грубое — пока в сторону, на «крытку». Сверху бросил щепоть золы — от костра у соседей осталась, и ещё тонкий слой земли. Не «хитрость», а порядок. Я показал взглядом на нависающий край крыши: капельник здесь хороший, на случай дождя — «шапку» из дерна положим. Старший кивнул. Шрам тоже кивнул — тем же коротким движением, которое значит «понял» во всяком дворе.

Пока мы хозяйничали у компоста, мальчишка всё косился на мой рюкзак. Панель я держал сложенной и не выносил без нужды, но сегодня жизнью просилось другое дело: мне нужно было проверить записи, которые я делал вчера про наклон участка и отвод воды — и свериться с тем, что получалось на деле. Я раскрыл солнечную панель к югу, положил на край навеса — так, чтобы никому не мешала, — и поднял планшет. Не высоко, не демонстративно. Просто как рабочую тетрадь. Экран вспыхнул ровным матовым светом, и это был тот момент, когда во дворе стало очень тихо.

Я заранее продумал, как это объяснить. Никаких фокусов, никаких «смотри, чудо». Я положил планшет на ладонь, другой рукой показал на солнце, на панель, на тонкий шнур, потом — на экран. На экране — мои же вчерашние фотографии меж: вот дорожка из ветвей, вот «ухо» для воды, вот «до» и «после» маленького отстойника. Я провёл пальцем по снимку, показал жестом «было — стало», «вчера — сегодня». Старший шагнул ближе, но не настолько, чтобы заслонить свет. Женщина прикрыла губы пальцами — не от страха, от того самого уважения, которое бывает к вещам, сделанным с умом. Шрам, как всегда, не менялся в лице, но прищурился глубже. Мальчишка выдохнул, как будто разом сбросил с плеч камень.

Я не дал им устать от «дивной штуки». Сразу же перелистнул к заметкам, где были стрелки уклонов и короткие схемы. Жестами показал: это — моя память, здесь — вода идёт так, а мы поведём её иначе. Панель на солнце тихо работала; я, чтобы не будоражить лишний раз, снял её, сложил и убрал. Старший посмотрел на меня как на человека, который принёс в дом не игрушку, а инструмент. И этого было достаточно.

К середине дня земля на моём узком участке утянула в себя первую влагу и перестала блестеть. Я лёгким движением бросил сверху тонкий «покров» — нарубленную траву, совсем чуть-чуть, чтобы солнце не запекло корку, а влага не убежала так быстро. Мальчишка хотел помогать, но я остановил его жестом: слишком толстая шапка — и семенам будет темно и тяжело. Он притормозил, кивнул, в следующий раз положил в два раза тоньше. Получилось правильно.

Работали мы молча или коротко — как и договорились: все разговоры — за делом. За делом я понемногу стал разбирать их слова. Не записывал новые — только ловил смысл из интонации, жеста, взгляда. Через день я начал понимать короткие команды и просьбы без показов. Через два — отвечал так же коротко. Мне это нравилось: язык становился не «иностранным», а «рабочим».

Ближе к вечеру мы с Шрамом прошлись по дальнему бортику двора — там, где сырость держится дольше других мест. Я хотел глянуть, можно ли на пустых межах повторить «малые уши», не рассыпая хода. Получилось. Пара узких надрезов — и вода перестала застаиваться в трёх шагах от края. Женщина видела это краем глаза и, ничего не говоря, заменила свою тяжёлую мотыгу на более лёгкий, узкий скребок — то ли сама принесла из закромов, то ли нашла в соседнем дворе. Пожалуй, это было важнее любых слов.

Домой, к своему сараю, я возвращался через общий проход. Редисная грядка выглядела скромно: узкая полоска земли с едва намеченными бороздками и тонким прозрачным покрывалом из травы. Она ещё ничего не обещала — и тем была дорога. Зато вокруг уже шла жизнь: дети на носочках идут по настилу, не проваливая межи; у бочки не хлюпает, потому что вода успевает «успокоиться» в кадке; возле компостной площадки лежит аккуратно сложенная охапка «сухого», а свежая зелень уходит слоями и закрывается землёй. Вечером местные обычно усаживаются ближе к дому, и в их сегодняшней неспешности я прочёл то, что люблю видеть в полях: усталость без раздражения.

На следующее утро я пришёл к своей грядке первым делом. Роса ещё держалась в углублениях, воздух был прохладный и чистый. Я прикоснулся пальцем к бороздке — верх держится «живым», не камнем. Это важно. Сегодня — без полива: влага из «вчера» ещё работает, а свежее семя не любит тяжёлых ванн. Заслон от солнца оставил, но разрядил местами — чтобы верх не «потел» лишним. Мальчишка подбежал, наклонился рядом, поискал глазами «листочки» и обиженно хмыкнул — нет ещё. Я показал два пальца — «два утра» — и улыбнулся. Он понял, развернулся и помчался по своим делам.

Пока день набирал силу, мы с Шрамом и женщиной продолжили «мелкую революцию» у компоста. Я объяснил жестами и короткими словами, что сюда нельзя бросать камни, кости и жир — это заведёт беду и запах; что хорошо работают перемены: чуть сырое — чуть сухое, шапка — земля — шапка — земля; что надо оставлять «дыхание» сбоку. Старший слушал, не стоя над душой, а заходя время от времени — он тот, кто видит, когда дело пошло. К полудню лоток набрался на ладонь высотой и начал тихо греться — правильный знак. Я показал, как повернуть верх «вниз» в одном углу — не всё, только четверть, — чтобы жизнь крутнулась, как колесо. Запах пошёл тёплый, сладковатый, не гнилостный — и это понравилось всем.

Ещё через два утра, когда солнце только коснулось верхушек забора, я увидел то, ради чего и затевалась вся эта осторожность: на грядке тут и там, в местах, где я ожидал раньше всего, проклюнулись нежные крючочки. Не одинаково — где-то плотнее, где-то с пропусками: жизнь никогда не идёт строем. Я присел и просто смотрел: каждый такой крючок — маленький договор между мной и этой землёй. Мальчишка, увидев, сел рядом — на корточки, как взрослый, — и тоже молчал. Потом, не выдержав, сорвался и помчался звать женщину. Та подошла неторопливо, наклонилась, на мгновение задержала ладонь над грядкой, словно благословляя, и кивнула так, как кивают, когда в доме всё идёт своим чередом.

День, однако, обещал быть жарким. Я разрядил «покрывало», оставив тень только там, где пачка всходов была плотнее, и показал Шраму на край грядки: поливать — на ход, по бороздкам сбоку, чтобы не смывать нежное. Мы пролили совсем немного — водой «после отстоя», тихо, без брызг. Земля отозвалась мягким тёмным оттенком, не лужей.

К обеду я вернулся к планшету — не ради самого планшета, ради того, что в нём лежало: схемы роста редиса по дням и мои же простые «сигналы» — когда прореживать, когда прикрыть от жёсткого полудня, когда, наоборот, дать воздуху больше. Я не прятал, но и не делал из этого театра. Поставил панель на солнце, открыл записи и, не глядя на людей, начал сверяться с тем, что видел глазом. Так у них появилась возможность подойти самому и понять, что это — не магия, а память, только не бумажная. Старший подошёл ближе всех. Я показал ему рисунок с тремя линиями: «вода», «тень», «воздух» — и короткую подпись в моём блокноте на местной смеси «понятий». Он покивал и попросил рукой «ещё раз». Я повторил. Он понял.

Мы работали бок о бок, как будто делали это уже месяцами. Вдоль широких меж местами появилась мелкая корка — я на ходу дал женщине жест «верх ломать, низ не трогать» — она уже знала, как именно. Шрам подхватил тяжёлую работу — выровнять «лопухи» у края, где тень от сарая делала землю «ледяной». Я тем временем довёл до ума бортики у грядки, чтобы первый дождь не испортил тонкой работы.

Вечером, когда воздух начал остывать, я ещё раз прошёлся глазами по всему, что сделал за эти два дня. Редисная грядка — с первыми зелёными иголочками, тонкое «покрывало» — не шапкой, а в сеточку, компост — дышит и пряно греется, настилы — держат ход, отстойник у бочки — не новинка, а привычка. И — тихая, почти невидимая перемена — разговоры во дворе стали короче и увереннее, когда касались дела. Язык будто бы тоже начал «компостироваться»: лишнее отсеялось, нужное стало плотнее и теплее.

На следующий день, ранним утром, когда тень ещё длинная, у грядки нас уже было четверо: я, Шрам, женщина и мальчишка. Старший стоял на дворе в тени, но я чувствовал его взгляд. Мы молча раздвинули тонкие веточки «покрывала» и увидели, что всходов стало больше. Я показал пальцем на те, что сели слишком близко друг к другу, — через день будем прореживать, не дожидаясь, когда начнут «драться» за свет. Женщина кивнула. Мальчишка вытянул руку, чтобы помочь, но я остановил: ещё рано — сначала пойдёт второй настоящий лист, тогда и будем. Я не торопил — ни людей, ни растения.

В сарае, возле моей «рабочей полки», лежал блокнот. Я записал коротко: «Июнь ранний. Редис — взошёл на третий день, местами плотнее, по низинке — позже. Полив — только по бороздке, утром, после отстоя. Корка — ломать верхом. Компост — слой веток, солома, зелёное, зола, земля. Панель — объяснена. Планшет — показал «вчера/сегодня». Язык — продвинулся: понимают намёк, я — просьбу». И добавил маленькую пометку про сроки: «Урожай — конец июня/начало июля первая волна; дальше — повторить. Часть — на еду, часть — на семена к осени».

Днём мы с Шрамом сходили по краю двора туда, где за огородами начиналась полоска, похожая на поле. Я лишь посмотрел издалека: не сегодня и не здесь. Там земля была другого характера — светлее, рыхлее сверху и уставшая внизу. Но это разговор для другого дня. Сегодня у меня была грядка шириной в локоть, компостная площадка высотой в ладонь и люди, с которыми мы научились понимать друг друга за работой. Это уже много.

По дороге обратно мальчишка снова скосил глаза на рюкзак, и я, чтобы не держать камень в кармане, сам достал панель и планшет, показал ему — как панель «ловит» солнце. Положил обе ладони на панель — «тёплая» — и на экран — «свет». Он по-детски приложил ухо — слушать, что «жужжит», ничего, конечно, не услышал и тихо рассмеялся. Я улыбнулся: пусть привыкает, что чужое может быть не страшным, если оно ведёт себя как инструмент — тихо и понятно.

Вечером, когда я вернулся к своему углу, я не устраивал долгих привалов — это не тот день. Сел на пороге с кружкой тёплой воды, положил блокнот на колено и перечитал сегодняшние пометки. Завтра — первый лёгкий полив ещё до жары, лёгкая разрядка «покрывала», проверка компоста — не перегрелся ли; к вечеру — прореживание в самых тесных местах, но не жадно: пусть часть взойдёт и уходит в силу. Через неделю — поговорить со Старшим о том, чем можно подкормить узкую грядку «по листу», не залезая в мешки: зольный настой, отвар трав, жидкий компостный сок — но это нужно показать и понюхать.

Я закрыл блокнот и на ощупь проверил лямку рюкзака. Редис — пошёл. Компост — дышит. Панель — привыкла к местному солнцу. Я — к их коротким словам. Июнь только начал развертываться — как тот самый тёплый туман у кромки межи. Впереди — три, может быть, четыре месяца — достаточно, чтобы успеть не только вырастить первое, но и приготовить почву под осень. А завтра утром меня снова встретит маленькая грядка на плохом месте, и это — лучшее из возможных начинаний.

Глава 5

Проснулся я раньше первых голосов, от тихого, почти кошачьего шороха. У навеса кто-то встряхнул веник, солома шевельнулась и снова улеглась. В сарае было сухо, прохлада стояла ровная, без злости, самая та, июньская, когда дыхание видно только по росе на досках. Я сел, накинул плащ, проверил рюкзак, а рядом блокнот, карандаш, планшет. Чужое место перестаёт быть чужим, когда порядок вокруг повторяется день за днём и вещи лежат там, где ты их оставил.

Редис на моей узкой грядке вышел ровно. Настоящие листочки расправились и тянулись к свету. Мы договорились с собой просто: часть первых корнеплодов пойдёт на стол, часть останется под семена, чтобы иметь свой запас. В рюкзаке лежали не случайные мешочки, а проверенные сорта под разную погоду и разную землю. Семян немного, для начала хватит, дальше умножим на месте. Вчера я перевернул компостный «пирог» на четверть, тепло там держалось ровное, без тухлого запаха. Сегодня хотел глянуть нижний слой, вдруг перегрелся.

Во дворе по привычке остановился у бочки. Вода за ночь успокоилась, взвесь осела. На настиле темнели вчерашние следы, дети уже не шагали по мягкой меже, держались дощечек. Ничего громкого, но это и есть знак дела: настоящий результат чаще всего тихий.

Старший вышел, как всегда, без шума. Мы коротко кивнули друг другу. Он уже не щурился настороженно, смотрел как на человека с понятной работой. Его короткие фразы я стал понимать без жестов, отвечал так же коротко. Мальчишка прибежал первым, вытянулся на цыпочки, заглянул в грядку и шёпотом сказал «Есть», улыбнулся так, будто это он вытянул зелень из земли. Женщина с густыми бровями подошла неторопливо, присела, сунула палец в землю: не липнет, значит ночной влаги хватило. Тот, кого я называл Шрам, остановился у столба, облокотился и слушал.

Совещаний мы не собирали. Здесь всё решалось руками. Я достал тонкую веточку, сделал над грядкой осторожный знак и показал на самые тесные места. Пора прореживать. Не рвать до дыр, а оставлять разумные промежутки, чтобы корни не боролись локтями. Женщина кивнула. Я медленно показал, как держать стебелёк у самой земли, как вытягивать лишний, не трогая соседей, как сразу прикрывать пальцем образовавшееся окошко, чтобы у оставленного растения не пересох корешок. Мальчишка уже тянулся, я мягко придержал его за запястье и дал вытянуть стебелёк с края, где было реже. Он сделал аккуратно, замер, боясь испортить удачу, потом посмотрел на меня. Я кивнул. Он тихо прыснул и умчался показывать «добычу».

Пока мы возились, разговор сам собой расширялся. Старший спросил по делу: сколько грядок нужно, чтобы наесться всем двором. Я ответил прямо: две или три на дом, если не жадничать и не терять впустую. Их можно вклинить между нынешними рядами, водой не обижать, только настилов добавить, чтобы не топтать землю. Женщина показала на дальний, более холодный угол, где дольше лежит тень от сарая. Я сказал, туда позже пойдёт другая зелень, терпеливая к прохладе. Отметил себе в блокноте, что у меня есть короткооборотная листовая смесь именно для таких мест.

Дальше мы ушли за огороды, туда, где шла общая полоса под «большую работу». Не поле в нашем смысле, а ряд разомкнутых гряд и кусков, которые когда-то пахали глубже, а теперь лишь лёгкой бороной чесали корку. Утренний свет уже был высок, но не слепил. Самое время «посмотреть землю». Я присел, вогнал нож на два пальца, приподнял пласт. Сверху корка толщиной с палец, ниже вязко и тяжело. Запах не мёртвый, но как в подполье, которое месяц не открывали: пыль с кислинкой. Раскрошил комок, песчинки искрят, а следом липкая плёнка, пальцы склеивает. Так бывает, когда землю годами крутят по одному кругу: весной бросили, слегка зарубили, летом как получится, осенью сняли и бросили. Навоз в лучшем случае россыпью из-под хлева и часто поздно, уже на ледок, да ещё с мыслью «чтобы не пахло». Золу ссыпают кучей у людного места, ветер разносит по двору, до полосы почти не доходит. Чем ближе к деревне, тем гуще тропы, почва утрамбована как вал. На склоне видны шрамы от вешней воды: весной поток вырывает русла, семена туда падают и гибнут. И главное, я не увидел следов «летнего кормления», когда земля съедает зелёную массу и отдыхает. Трава у них есть, но её сгребают на подстилку или поздно выгоняют скот, когда дернина держится из последних сил, а копыта добивают то, что держало влагу.

Старший стоял рядом молча. Он слушал не меня, а землю. Я поднял взгляд и сказал прямо: оживить можно. Не быстро и не одним приёмом. Здесь много малого: собирать всё полезное и не выкидывать, не ломать, где и так мягко, давать почве еду не только корой да сушью, но и живой зеленью. Он кивнул. Я начал перечислять, загибая пальцы.

Первое. Не ходить к бочке по сырой меже, а по настилам. Мы это уже сделали. Земля меньше страдает.

Второе. Золу не оставлять ветру. Носить понемногу под гряды, перемешивать с землёй. Это ей по вкусу.

Третье. Навоз не держать горой за сараем. Разносить небольшими порциями под рыхление и не поздней осенью на лёд, а после первого нормального дождя, когда почва напиталась, с тонкой присыпкой земли сверху.

Четвёртое, самое важное. Жидкую часть из хлева не выливать куда попало. Собирать в небольшую яму, набитую соломой. Пусть туда стекает всё, что смывают из-под скота. Это уходит в компост и становится для земли едой. Потерять эту часть — то же, что потерять половину будущего хлеба.

Пятое. На полосе не выравнивать всё до горизонта. Поставить травяные пояски поперёк стока воды, узкие, ладонь шириной. Тогда весной вода не пролетит как по стеклу, а задержит силу в почве. Непривычно, но работает.

Шестое. Хоть раз за лето дать полосе «поесть» зелёной массы. Посеяли, отрастили, потом уложили в землю. Хорошо пойдёт горчица или овёс с компаньоном. Если не найдём, у меня в мешочках есть немного бобовых. Пройдём маленькую ленту, посмотрим, как почва задышит.

Шрам спросил, не сводя глаз с комка у меня в руке: с чего начать. Тогда я ещё звал его по прозвищу, имя узнаю позже. Я ответил просто: с малого и с того, что уже под руками. Компост у нас тёплый, возьмём с края и дадим по щепоти под ряд. Земля восторгов не устроит, но заметит. Золу не держать кучей у ворот, тащить мешком к огороду. В хлеву чаще менять подстилку, чтобы меньше разливалось по двору. Всё остальное спросим у самой почвы, она ответит.

Женщина с густыми бровями присела, растёрла крошку земли, посмотрела на меня, потом на Старшего. Поняла. Я не давил. Показал ладонью: каждому по локтю этой «полосы», начнём мало. Встанет — расширим. Они переглянулись. Это был не вопрос веры, это было «попробуем». Лучший ответ в таких местах.

К полудню вернулись к дворам. Я держал в голове простое правило: если говорить о большом, надо дать людям быстрый толк от малого. Здесь ценят тепло и хлеб. Значит, начнём с мелочей, что видны сразу. У бочки с мальчишкой поставили вторую кадку для отстоя, очередь стала короче, полив перестал быть беготнёй. У компостной площадки сделали низкий бортик из дёрна, снизу перестало тянуть воду. На моём тесном участке показал, как давать тень днём: не накрывать «шапкой», а ставить тонкие ребра, будто жабры, чтобы воздух проходил, а прямой луч не обжигал зелень. Женщина смотрела внимательно, не из любопытства, а как хозяйка: можно ли повторить без меня.

После обеда в посёлке сменился звук. Вместо железа пошёл разговор. Я разложил солнечную панель, включил планшет и набросал схему нашей полосы за огородами: узкие ровные гряды, травяные пояски поперёк стока, небольшие выемки для весеннего сброса, дорожки под настил шириной в полторы ступни. Стрелками отметил, где должен идти воде ход, где воздух, а где везение не поможет. Старший смотрел внимательно, Шрам щурился. Женщина сдвинула брови сильнее, как бывает, когда суп «на грани» и не решишь, нужна ли щепоть соли.

Старший спросил прямо: зачем эти пояски, трава съест землю. Я ответил: трава «съест» воду и отдаст её почве. Ещё она прикроет землю от ветра. Пояски не навсегда, на весну. Потом срежем и уложим вниз. Вода не уйдёт в овраг, останется в твоём ряду. Он кивнул. Шрам провёл ногтем по линии и сказал уже себе: попробуем на «морде», где весной всегда сносит. Женщина легко коснулась угла планшета, будто проверила температуру супа. Значит, решено.

К вечеру устроили посиделки. Не у огня, здесь без нужды дрова не палят, а под навесом у бочки. Скамьи не держат, кто сел на перевёрнутый короб, кто на порог, кто на настил. Разговор шёл неторопливо. Я пристроился у своего сарая, чтобы не лезть в круг, и видел всё: дворы, молодой лунный свет( ранее думал что Луны здесь нет ), знакомые лица, только мягче. Мальчишка сел у моих ног, складывал пальцы как счётчик и рассказывал, на скольких грядках ему дали «подрезать верх», сколько раз он донёс воду в кадку, и что теперь женщина позволяет ему показывать, где «ломать корку».

Я отвечал коротко, без учительства. Подтянулись мужчины. Шрам сел так, чтобы видеть всех. Старший остался в тени, но его слышали. Женщина принесла большой глиняный круг, похожий на лепёшку, разломила на равные доли, раздавала, не глядя в лица. Мне достался кусок с ладонь, я взял половину, вторую оставил на краю. Она кивнула, наш уже привычный жест: «ем с вами, но не больше нужного».

Потом разговор ушёл на полосу. Мужчины по очереди рассказывали, где весной водой режет, где осенью не всходит, где зимой скот сбивает край, идя к воде. Картина сложилась ясная. Эти десять дворов живут как на острове. До ближайших людей день пути, а то и два. Никто их не гонит, но и не ведёт. Делают так, как дед научил. Деды оставили две твёрдые истины: навоз под окнами нельзя, он воняет и тянет падальщиков, и зола — мусор после огня, не еда. Это не глупость, это опыт жизни у леса, где запах и след — опасность. Беда в том, что земля из-за этого недоедает. Поле всегда «на потом»: скот, крыша, печь, дети — прежде. Силы к весне уже не те, трактов нет, возят на себе или на коне по кочкам. Куда уж тут удобный вывоз на дальнюю полосу. Так поле и остаётся самым большим и самым голодным.

Я не правил их слова под себя. Лишь вставил две мысли. Если собирать всё, что смывается из-под коровы, и не давать этому уходить в землю под полом, половину хлеба можно вернуть. Шрам усмехнулся: под полом мокро. Женщина прищурилась: если подставить ковш. Если ковш и солому — получится тёплая заготовка, потом — готовая земля. Старший сказал коротко: сделаем яму под настилом в сарае, там не зальёт. И всё, без речей.

Мальчишка всё это время косился на планшет. Я впервые за эти дни развернул не картинку «до/после», а простую таблицу на неделю вперёд: что и когда делать с полосой. Доделать посевную, уложить траву в пояски, в жару снимать корку сверху, собрать золу, переложить компост, когда перестанет «дышать» и станет тяжёлым. Не чтобы «учить», а чтобы самому не забыть и чтобы им было видно, как всё складывается в шаги. Старший попросил остановить, всмотрелся, кивнул: понял.

Сидели тихо. Кто-то насвистывал одну короткую мелодию и бросал на полуслове. Луна на миг выглянула из-за крыши, прошла полосой по настилу, доски блеснули. Я поймал спокойную мысль: не про то, как вернуться, а про то, как размножить то, что уже получилось. Без фанфар, но надёжно.

Наутро мы вышли к «морде», туда, где весной вода делает борозду поперёк любой человеческой мысли. Я выбрал узкую ленту шириной в две ладони и длиной шагов десять. Если смоет — не жалко, если удержится — разница будет видна всем. Мужчины принесли два старых ножа-плуга с честной кромкой. Я взял короткий рыхлитель и мешочек «вспомогательных» семян: немного бобовых и траву под зелёную массу. Названия не перечислял, делу они не нужны.

Сначала поставили пояски.Отметили на глаз опасные места: длинный гладкий склон и «бугор на бугор». Я показал, что выравнивать всё в один рост не надо. Поперёк стока укладываем живую полоску травы ладонь шириной, пригибаем, крючком врубаем в землю, чтобы не уехала при первом плеске. Женщина принесла пучок лозы, мы «пришили» края. С виду мелочь, но теперь вода не пройдёт одним махом, задержится на миг, и этого часто достаточно.

Потом открыли борозду. Я не резал почву, я её приоткрывал. На четыре пальца, крест-накрест снять корку, дать вдохнуть. С одного края бросить щепоть тёплого компоста. Не пригоршнями, а ровно знак: «вот еда». Золу — щепотью, как соль. Сверху сеем зелёную массу. Не ради урожая, а чтобы летом накормить саму землю, которая у них часто живёт «на воде и пыли». Шрам повторял движения и слушал звук под ногой. На третьей борозде мы уже не думали, пальцы сами всё делали.

Со стороны, наверное, выглядело смешно: трое взрослых гладят узкую ленту, сыплют щепотками и радуются тишине. Но именно в этих мелочах и лежит разница между землёй, которая тебя терпит, и землёй, которая тебя любит.

На краю воткнул тонкий прутик с выжженным крестиком. Через день глаз сам найдёт место, через неделю память не будет спорить. Старший сказал «Хватит», и мы пошли назад.

Распорядок у этих десяти дворов простой. Утром — вода, скот, малые работы у гряд. К полудню — большая работа на полосе. К вечеру — снова малые: ремонт, подметание, кухня. Женщины держатся ближе к центру, мужчины ходят между дворами и полосой, дети везде. Коровы по одной-две у каждого, поросят держат меньше, корма впритык. Куры любят колодец и ноги людей. Я пригляделся, как они носят навоз: лопатой в тележку, тележкой к краю огорода, там — в кучу, «чтобы пахло вдали». Ветер съедает тёплую часть и уносит её по кустам. Я попросил у Старшего два часа и двоих помощников. Он кивнул, позвал Шрама и ещё одного худого, жилистого мужика. Позже узнаю, что его зовут Антон. Мы уложили вместо кучи длинную низкую «прядь» вдоль самой тёплой стены сарая, где солнце не палит, а сушит с толком. Вниз пошла порубленная солома, сверху тонкий слой земли. Женщина принесла остаток вчерашней золы, развела в ведре воды. Мы дали по кружке сверху и оставили «дышать». В середину не полезли, пусть греется своим темпом. Ветер больше не уносил силу, собаки не тянули носом.

Через три дня после прореживания мы сняли первый редис. Не весь, понемногу с каждого квадратика. Розовые и белые корешки были тугие, блестели после воды. Мальчишка принёс глиняную миску, мы устроили пробу: по тонкому ломтику, с щепоткой соли. Соль у них есть, источник далеко, берегут. Хруст был правильный, а на лицах взрослых появилась тихая улыбка — та самая, когда появляется результат проделанной работы.

К вечеру Старший сам предложил перейти к большему. Сказал просто: выбери на полосе десяток шагов там, где поставил свой знак. Это будет твой кусок, дальше посмотрим по результату. Я кивнул, попросил чем они доски метят. Дали угольный клочок. Записал в блокнот: «Полоса десять шагов. Пояски. Зелёная масса. Компост щепотью. Зола. Сроки по дням». Позже у бочки показал на планшете ещё одну схему — к предзимью положить низкий земляной бортик вдоль полосы, примерно с ладонь, чтобы первый весенний бег воды сел и не убежал. Слушали как рассказ и говорили «Попробуем» без сомнений.

Ночью я спал крепко, как после дня, который выжёг суету. За перегородкой телёнок мял солому и дышал как меха. В щели между досками висел тонкий лунный луч, в нём лежал мой рюкзак, будто якорь. Мысли были простые. Если лето будет обычным, у нас три, может четыре месяца работы. Сначала быстрые обороты редиса и зелени. Потом «средние» листья, похожие на капустные, я их уже приметил на соседних грядах. На самой полосе — бобовые ради полосы. К середине лета поговорим о живой изгороди, чтобы коровы не сваливались на мягкое после дождя. Главная цель — не учить, а отдать дело в руки. Мне нужно стать не указующим пальцем, а тем, кто может поручить кусок работы и не проверять.

Утром мы глянули на мою ленту. Пояски держали, трава не сползала. В узких бороздах показалась другая зелень, та, что пойдёт обратно в землю. Прутик стоял как вбитый. Шрам улыбнулся краешком рта — здесь это «ладно». Старший посмотрел на «морду», где всегда смывало, и тихо сказал: если здесь удержит, остальное удержу сам. Женщина выдохнула так, как выдыхает хозяйка, когда крышка кувшина садится ровно. Мальчишка гонял палкой по лужам и иногда косился на меня с непрошеной гордостью. Я сделал вид, что не заметил, но в груди стало тепло.

Далее мы переводили деревню на новые привычки. Воду у бочки разделили по времени, чтобы не толпиться. Женщины утром, пока солнце низко. Мужчины днём, когда тянут на полосу. Поставили второй настил, межи перестали «проседать». Компост накрыли дёрном от дождя и вырезали сбоку узкую «кормушку», чтобы брать ровно готовый слой и сразу закрывать. Из «пряди» навоза брали лопатой и тут же несли под рыхление. Золу сеяли в тихое утро и сразу закрывали землёй, чтобы не уходила в небо и не дразнила собак.

Разговоры всё чаще превращались в «язык дела». Я стал различать, когда зовут на помощь, а когда на «смотри», когда «подтверди», а когда «оставь, сам доделаю». На посиделках иногда отвечал вопросом на вопрос, чтобы слово родилось у них. Старший видел и не обижался, наоборот, уходил в тень и слушал.

Деревня показалась во весь рост. Десять дворов вдоль одного пролёта земли, будто их ставили по памяти, а не по чертежу. Ближе к ручью — у кого скот часто пьёт. На верхотах — кто любит сухую обувь. Посередине — у кого дети и надо видеть всех сразу. Людей с детьми около сорока. Стариков двое, но они не сидят, они ходят, совет у них спрашивают так же часто, как у Старшего. Коров девять, может, десять. Свиней меньше, корма не нарастишь из воздуха. Кур много, они как сороки — везде. Хлеб тут пекут из разной муки. Есть зерно, похожее на наше, есть страннее, длиннее, с редкой бороздкой и иным запахом. Я пока только беру в пальцы и нюхаю. Печь у каждого двора своя, горячая раз в день. Дым идёт ровно, на этой ровности держится жизнь. Люди не ленивые и не «обиженные на работу». Они просто жили там, где им не объясняли, что землю можно кормить не только мусором и навозом, но и живой пищей.

Неделю спустя, в тёплый вечер, когда редис встал «в плечо» и мы сняли вторую порцию, Старший позвал меня голосом, не жестом. Мы отошли к краю двора, где тропка уводит на полосу. На краю сидела серо-бурым пёрышком длинноносая птичка. Он кивнул ей, та подпрыгнула и исчезла в кустах. Потом сказал: видим, как ты делаешь, и видим, как земля отвечает. Нам здесь жить. Хотим лучше. Он не сказал «богаче» или «слаще». Сказал «лучше». Это про хлеб, про ноги, про лёгкий вечер. Я ответил, что можно.

И впервые мы поговорили длиннее пяти слов. Я рассказал ему, что летом нужно кормить землю зеленью, хоть маленькими участками. Отрастил, срезал, уложил — почва благодарит. Воду надо задерживать, а не провожать. Следы от ног — не множить без нужды. И нужно умножать семена. У меня припрятано немного. Оставим край редиса под семя, взойдёт не хуже. Осенью будут свои мешочки. Дальше — чуть бобовых на полосу. Земля любит. Если пойдёт, чередовать год через год: еда для людей и еда для земли. Не мгновенно. За пару лет поле станет податливее. Тогда хлеба будет больше и останется лишнее на обмен.

Он слушал, не перебивая, и кивнул. Шрам, стоявший в тени и делающий вид, что не слушает, улыбнулся в усы: если хлеба больше, меньше будем грызть кости зимой. Женщина, проходя с крынкой, не влезла, лишь чуть подняла подбородок: сделаем. Петух соскочил с порога, гордо прошёл два шага и замер, будто тоже слушал.

Вечером у лавки собрался первый настоящий совет. Никто не поднимал рук и не делил слова, просто говорили те, кому было что сказать. Именно тогда я услышал имена. Старший сказал вслух, будто поставил подпись под работой: «Я Матвей». Я повторил про себя. Шрам сказал, что будут резать по пояскам и если понесёт, будут держать ногами. И добавил коротко: «Роман». Женщина сказала про подстилку в сарае: менять чаще, чтобы не уносить жидкость в землю впустую, а ловить её. И тихо добавила: «Дарья». Двое мужиков показали руками, как вкопать у стены бочку без дна, набить соломой. Вся «живность» от стока пойдёт туда, потом достанем готовую массу в компост. Старики не спорили. В какой-то момент один, с мягкими руками и острым взглядом, произнёс: летом земля жирная, она любит ложку, не черпак. Все засмеялись. Позже я узнал, что его зовут Савелий.

Там же решили про обмен. Рынка возле деревни нет, пути длинные, но двое ходят «в люди» раз в неделю за солью, меняют на шкуры и сушёную рыбу, которой в нашей речке мало. Им и носить корзины, когда появится лишнее. Наша задача — сделать лишнее, не урезая себя. Я сказал правило вслух: первое — во двор, второе — детям, третье — на семена, четвёртое — в обмен. И почувствовал, как язык лёг куда надо: без чужой пыли в голове, ровно. Люди поняли. Это, пожалуй, было главным за вечер.

После совета я вышел к компостной площадке и уловил новый запах. Не дым, не сырая прель, а тёплая, сладковатая косточка. Присел, сунул руку на глубину ладони. Тянет живым ровным теплом. Я тихо постучал пальцами по краю, как по горшку, который внутри шевелится. Дарья вышла, присела рядом. Мы сдвинули лопатой край, кинули горсть свежесрезанной травы, присыпали землёй. Она вытерла ладони о фартук и улыбнулась: пахнет как тёплый хлеб. Я кивнул. Значит, главное получилось. Мы перестали впихивать в почву мусор и начали кормить её тем, что пахнет правильно. На этом можно строить дальнейшие разговоры.

В следующие дни я чаще молчал и показывал. На полосе добавили ещё пару поясков и пришили их лозой. У каждой грядки нашлись свои двое, кто приглядывает. Мальчишка взял на себя настилы. Он их переносил туда, где сегодня больше ходят, и строгим видом пресекал попытки «срезать». Однажды под навесом он остановился, смутился и сказал: «Меня Лёнька зовут». Я повторил: «Лёнька, завхоз настилов», и он расправил плечи. Мы без слов договорились, что каждые два дня я показываю Матвею тонкую полоску в блокноте: «компост дышит», «дождь не смыл», «редис пошёл в плечо», «край оставляем под семя». Он смотрел, кивал, задавал один-два вопроса и делал остальное сам. Это его двор.

Язык тоже успокоился. В голове он перестал делиться на «их» и «мой». Фразы остались короткими, но теперь в них помещалось по два-три смысла. Я стал понимать сухие деревенские шутки. Они стали понимать мои сравнения: компост — это чугунок на малом огне, землю после зноя надо поить и дать ей отдохнуть, как ребёнку после болезни. Планшет и панель перестали быть чудом. На них смотрели, как на новый хороший нож: вещь нужная.

Под самый конец недели Роман махнул мне на край полосы. Там, где раньше вода выламывала «морду», пояски держали, а за ними земля была темнее, напоенная, а не промытая. Роман ткнул пальцем дальше, где низины было больше, чем нужно: тут бы ещё один поясок и маленькую ямку. Весной будет стоять вода, а мы оттуда — ведром на межи. Не на дорогу, на межи. Туда, где уходит. Я порадовался, что это сказал он, не я. Когда мысль становится «его», это лучше всякой инструкции. Мы отметили место, пошли за лозой. Дарья посмотрела на нас и сказала: «Двух хватит». Хватило.

В ту ночь я долго не спал от тишины. Слушал, как где-то перекатывают бочку, и думал о работе, после которой слова растут сами. Осенью, возможно, мы не узнаем эти полосы. Не потому, что они золотые, а потому, что лёгкие. Нога не будет вязнуть у каждой межи, вода станет останавливаться и уходить вниз тенью, а не камнем. В сани мы положим не «что Бог даст», а «что сделали сами». Тогда можно будет говорить о большем: о зерне с длинной жизнью, о бобовых как честной еде для земли, о том, как оставлять под семя не «самое лучшее», а «самое нужное», чтобы не съесть всё, а приумножить.

Планы планами, а жизнь шла как прежде. Утром бочка, днём полосы, вечером посиделки. На третьем обороте редиса я оставил по краю четыре растения полностью под семя. Дарья посмотрела косо, будто спросила: зачем не срезал. Я показал на плотный лист, который уже «в плечо», и на стрелку, что только собиралась. Осенью будут семена. Она кивнула. Лёнька у своего порога поставил ещё одну палочку на невидимой «счётной доске»: «Дмир оставил четыре — значит, я не буду рвать». На следующий день я увидел, как он, заметив чужие, уже «свои» стрелки, трогает их осторожно, как живых.

Под вечер снова сидели под навесом. Старик с мягкими руками и острым взглядом будто в воздух сказал: земля не любит, когда к ней приходят с пустыми руками и уходят с пустой головой. Сегодня не пусто. Он едва заметно улыбнулся. Роман глухо хмыкнул, согласился. Дарья приложила ладонь к груди, молча сказала «да». Лёнька, которому пора было спать, укатился к своему порогу. А я почувствовал то, ради чего стоило столько дней говорить коротко и дышать ровно. Здесь, у этих десяти домов, завелась простая и ясная мысль: можно сделать лучше. И эта мысль уже не моя, а наша. Завтра мы снова пойдём узкой тропой к полосе, где поясок удержит воду, а маленькая ямка соберёт то, что в прошлом году ушло в овраг. Когда придёт осень, мы не будем ждать. Посмотрим на мешочки с семенами и скажем: эти — на повтор, эти — в обмен, эти — в землю, когда она попросит.

Я задул маленькую лампу, лёг и думал о мире, который похож на мой и непохож сразу. Земля понимает один язык, язык уважения. Если держать его, как держат тёплый хлеб, не жёстко, а уверенно, то здесь, в этой глухой вольной деревне из десяти домов, появится то, ради чего люди держатся за двери, крыши и бочки: маленькое спокойствие и длинный хлеб. Сейчас этого мне достаточно.

Глава 6

Утро пришло мягкое. Над межами висел тонкий туман, доски настила блестели после ночной влаги. Я вышел к бочке, подождал, пока вода успокоится, и поймал себя на том, что знаю этот двор уже на ощупь. Где висит запасная верёвка, где под навесом прячется короткая мётёлка, в каком месте ведро чаще всего остаётся кверху дном. Мир становится своим, когда перестаёшь искать глазами мелочи.

Матвей выглянул из тени и кивнул коротко. Этого хватило за приветствие. Лёнька примчался следом, остановился на полшага и, не поднимая голоса, отрапортовал о своём хозяйстве. Две доски перенёс к дальним участкам. На бочку на ночь положил крышку, чтобы не падал мусор. Собаку отогнал от мокрой земли у компоста. Я похвалил одним словом. Он расправил плечи, будто получил настоящий нож, а не моё короткое да.

Мы двинулись вдоль участков. Редис ещё держал плотный лист. Уже не праздник, а рабочая зелень. По краю стояли четыре оставленных мной растения. Они тянули стрелки и делали тише тишины свою работу. Дарья присела, тронула грунт у основания и посмотрела вопросом. Не пора ли притянуть к стеблю ещё щепоть тёплой земли, чтобы корень держался крепче. Пора. Мы обеими ладонями подтянули к краям рыхлую крошку, закрыли светлую полоску у основания, и стрелки тут же выглядели увереннее.

К полудню воздух стал плотнее. Мы перешли к компосту. Там пахло ровным теплом. Дарья принесла два корыта порезанной травы. Антон подбросил сверху тонкое сито земли. Лёнька тащил из сеновала охапку сухих стеблей. Я следил не за словами, а за ладонями. Как берут, как кладут, как не мнут живое зря. Когда большой разговор уже позади, остаются именно эти движения. Они и показывают, будет ли место жить, или останется складом. Наш компост уже жил. Тянул ровным дыханием, как чугунок на малом жару.

К вечеру мы с Матвеем и Романом прошли за огороды, к полосе. Небо оставалось светлым, ветер с ручья шёл ровно. Мы остановились там, где прутик с моим крестиком отмечал узкую ленту. Пояски держали. Межи лежали плавно. Вода больше не искала прямого пути в овраг, а цеплялась за траву и уходила вниз постепенно. Роман прищурился и сказал, что после следующего дождя послушает землю под подошвой. Если будет глухо, значит корка держится. Если в глубине отзовётся мягкая дрожь, значит пора снова открывать. Я кивнул. Мы понимаем друг друга теперь почти без слов.

Здесь же я открыл блокнот и отвёл чистую страницу под ближайшие два месяца. На первой строке написал: участок под горох. На второй: участок под капусту, ту, что любит короткую ровную влажность и быструю руку. На третьей: подготовка целины, расчёт людей и лошадей. Чуть ниже: плуг, что в нём можно поправить без кузни. Рядом отметил мелом на полях: зола, жидкие стоки, настилы, увод следов от сырых мест. В самом низу приписал коротко и твёрдо: сенокос и запас на зиму считать с запасом на пятьдесят.

Про горох мы договорились сразу. Ставим негустые ряды вдоль лёгкой решётки. Собираем первые молодые стручки ещё за лето. Дальше даём нарастить зелёную массу и ближе к концу сезона не жалеем лишнего для почвы. Это быстро и с толком. Для капусты мы выбрали место в полутени, туда, где в полдень дышит влажный воздух от ручья. Я рассказал Дарье, что эта зелень любит короткую ровную влажность, а сплошной крышки не терпит. Дарья поджала губы и сказала, что сможет держать руку на этом участке. Её характер подошёл бы любой рассаде. Терпение без лишней горячки.

Про целину мы говорили уже другим голосом. Это решение меняет не только урожай. Оно меняет ритм жизни. В деревне всего три лошади. У каждой свои хозяева и свои заботы. Нельзя просто взять и сказать, что нам так нужно. Надо расписать время, свести очереди, рассчитать, сколько вытянем за день, не ломая спины. Матвей выслушал всё без лишних слов и предложил собрать короткий совет. Не большой, без толпы. С теми, кто отвечает за лошадей, за тележки, за кромки полей.

Совет случился к сумеркам. Пришли хозяева лошадей. Пришёл Савелий, потому что без его слова здесь не начинают новую тропу. Пришёл Антон. Ещё двое мужчин, которых я прежде видел издали. Ефим и Пётр. Один почти всегда держит в руке молоток. Второй знает все ухабы на дороге к солонцам. Мы положили на стол мою схему. Бумага не пахнет потом, поэтому её надо сразу привязывать к телу. Я сказал спокойным голосом.

Сначала распределили дни. Каждой лошади по два дня на целине, затем перерыв. Между этими днями она уходит на обычные хозяйские дела. На целине работаем только утром и ближе к вечеру. Полуденный жар не для тяжёлой тяги и не для людей, которые идут за плугом. Мы прикинули длину борозд и ширину будущих лент. Здесь бобы карликового типа. Рядом репа сплошным посевом. По краю узкая лента злаков только на семена. Отметили места, где пройдём легко, чтобы позже уложить зелёную массу под землю. И несколько пятен, где зададим глубину и перевернём тяжёлый пласт.

Потом добрались до плуга. Старые ножи ещё держали кромку, но целина умеет крошить металл и выдавливать клюв в сторону. Кузни в шаговой доступности нет. Новое железо далеко. И менять весь лист нет смысла. Я положил на стол железную полосу с отбортовкой. Нашёл её у старого сарая, когда разбирал ненужный хлам. Когда-то эта полоса держала бортик тележки. На коротком куске можно сделать накладку на носок. Тогда металл войдёт легче и будет ложиться ровнее. Ефим провёл пальцем по кромке и сказал, что согнуть можно и без огня, если подложить кругляк и бить терпеливо. Пётр добавил, что на плуге один болт давно живёт не на своём месте. Если переставить, ловим другой угол. Мы склонились над железом и разговаривали тем самым тихим мужским разговором. Не про слова. Про узкую деталь, которая сбережёт чью-то спину.

Договорились так. Завтра утром Ефим с Пётром разбирают носок и подбирают старую скобу под направляющую. Антон проверит оглобли, чтобы не гуляли, и крепления на хомуте. Я нарисую на планшете два варианта накладки и отдам людям, которые знают металл на вкус. Мы не делаем вид, что придумали что-то великое. Мы просто хотим, чтобы старая вещь работала тише и ровнее. Само вспахивание целиком отложили на пару дней. Пускай железо ляжет правильно.

Следующий день мы отдали близкой земле. Не той, что ждёт плуг, а той, что кормит нас каждый день. Я расписал короткие дела. Такие, что прирастают в привычку и меняют вкус хлеба. Лёнька повёл детей переносить настилы ближе к мокрому месту у бочки. Там всегда хотелось срезать угол. Мы положили три новые доски и тропа осталась сухой. Дарья взяла на себя утренний полив. Не ведро на плечо, а кружкой под корень, туда, где земля говорит спасибо очень тихо. Антон с Петром поставили над компостом крышу из дерна. Дождь не стал рвать тёплый верхний слой. Матвей с Романом прошли вдоль всей полосы и в опасных местах добавили по одному пояску. Работали молча. Время от времени переглядывались. Этого хватало, чтобы сказать друг другу, что идёт как надо.

К полудню мы с Дарьей вышли на новый участок под горох. Я вбил ряд тонких прутиков. Мы перехватили их редкой верёвкой, чтобы молодые усики зацепились. Рядом провели неглубокую бороздку и положили семена негусто. Поверх уронили слегка подсохшую крошку. Дарья сказала, что к утру всё здесь станет другим. Она редко ошибается. На следующий день тень от прутиков легла ровной сеткой, и в этой сетке уже чувствовалась жизнь.

Для капусты я нашёл на дворе плоское корыто, которое когда-то служило крышкой. Мы сделали в нём неглубокие лунки и посадили туда первые маленькие ростки. На полдня прикрыли тонкой тканью. Дарья достала её из сундука. Так листу легче перенести жар. Мы не спешили. Капуста любит неторопливую руку. Я сказал об этом Лёньке. Он слушал серьёзно, будто я выдал тайну, а не простую вещь.

Вечером Матвей позвал меня посмотреть место, где можно взять целину. Это была полоса между давней осокой и невысоким подъёмом. Весной вода здесь задерживается. Потом уходит в сторону оврага, но часть влаги остаётся в глубине. Корка держится упрямо, а земля под коркой пахнет правильно. Жизнь сидит сбоку и ждёт приглашения. Мы прошли весь кусок, отметили веточками углы, где удобнее разворачивать лошадь, и точки, где стоит сделать вырез под сбор лишней воды. Я показал ладонью место первой ленты под бобы. Рядом, чуть выше, станет репа. Её не будем жалеть. У неё быстрый характер и честный вкус. Она даёт корм и землю не обижает. По краю пройдёт узкая полоска злаков только ради семян. Их мы соберём вовремя и уберём в сухое место. Всё остальное пойдёт обратно в землю. Людям это понравится не сразу. Через год поймут, почему так лучше.

К середине обхода нас догнал Савелий. Он смотрел на землю так, как смотрят те, кто знает, где весной тонет колесо. Он сказал одно. Дайте утру самому сказать, где здесь ходит вода. И только потом ставьте линии. Мы переглянулись с Матвеем и согласились. Мы уже научились не торопить этот разговор.

Пока мы договаривались о завтрашнем утре, женщины разложили свой день. Дарья взяла на себя рассадник капусты. Попросила у соседки Марфы два глиняных горшка. Поставила их на солнечную кромку под навесом. Имена постепенно становились голосами. Марфа смеялась так звонко, что у Лёньки в глазах появлялась смута, и он тут же делал вид, что занят настилами. Антон принёс из сарая длинную лыску старого ремня. Сказал, что хомут сядет тише, если проложить её под пряжками. Пётр выменял где-то тонкую железную полосу, как раз такую, какую я рисовал на планшете. Когда железо появляется из ниоткуда, в деревне не спрашивают лишнего. Просто говорят спасибо и кладут в дело.

Сумерки выкатились из-за кустов. И тут Матвей позвал меня к пустой лавке у прохода. Он посмотрел в сторону соседнего двора. Там жили двое. Отец и взрослый сын. Дом чистый. Дощатый. С низкой светёлкой и сухим порогом. В этом доме давно нет женского голоса. Матвей сказал негромко, что люди предлагают мне перейти под крышу. Места у них хватит. Печь держит тепло ровно. Он не настаивал. Оставил мне решение на ночь. Переезд не вещи. Переезд согласие. Я кивнул. Решу утром.

Ночь принесла тишину. Где-то звякнуло ведро о деревянный край. Где-то ребёнок перевернулся на лавке и стукнул пяткой по доске. Где-то скрипнули петли у дверцы сушилки. Я лежал на соломе и смотрел на тонкую полоску света, которую принёс из-за крыши месяц. Рядом сидел мой рюкзак. Привычный, как ладонь. Я думал о том, как легко ошибиться, если начать гнать. Земля терпит неточности, но не любит спешки. Люди тоже.

На рассвете мы с Романом пошли к намеченной целине. Туман висел у самой травы. В этом тумане видно, как ходит вода. Там, где она любит останавливаться, трава темнее. Там, где уходит быстро, лента светлее. Мы поставили тонкие палочки на границах этих переходов. Савелий пришёл позже, поправил две отметки и сказал коротко. Здесь вода обманчива. Мы не спорили. На краю я воткнул новый прутик с выжженным знаком. Так мы договорились с утренним светом.

Дальше день целиком достался дворам. Я попросил женщин принести тёплую воду и развести в ней вчерашнюю золу. Мы прошли вдоль участков и подсыпали по щепоти. Сразу закрывали влажной крошкой, чтобы не пустить в небо. Эту работу надо делать утром. В полдень каждая пылинка ищет шанс улететь. Ближе к вечеру перебрали компост вдоль краёв. Внутрь не полезли. Там свой ход. С краёв сняли узкую тёплую полоску и дали по щепоти к рядам гороха и будущей капусты. Земля отозвалась мягко. Будто улыбнулась через плечо.

К вечеру снова случились посиделки. Разговор был короткий и деловой. Ещё раз проговорили очереди к лошадям. Определили, кто смотрит за настилами на полевых тропах. Это оказалось важнее, чем думали. Когда тележка идёт по мягкому, колёса рвут кромку. Потом приходится тратить силы на то, что можно было заметить заранее. Дарья предложила держать у каждого двора связку коротких веток и горсть колышков. Если кто-то видит выемку у тропы, он тут же отмечает и притаптывает. Не ждать общего сбора. Делать руками, которые ближе. Все согласились. Мы и правда стали говорить чаще именно так.

Я достал планшет и показал Ефиму рисунок накладки. Он кивнул, взял железную полосу и сказал, что завтра к полудню поставим всё на место и проверим ход на песчаной кромке у ручья. Там грунт мягче и будет видно, идёт ли кромка как нужно. Он попросил у меня короткий клинышек, чтобы задать угол. Я вырезал его из старой ручки. Инструмент оставили у Романа. У него в сенях всё всегда сухо.

Перед тем как расходиться, Матвей напомнил о доме вдовца и его сына. Сказал имена. Отец Никита. Сын Гаврила. У Никиты крепкая печь и чистая постель на широких досках. Никита держит дом так, как держат хлебную лопату. Без лишних слов. Я поблагодарил Матвея и сказал, что утром приду к порогу и поздороваюсь как надо. Он понял меня с полуслова. Переезд оставили на завтра. Это будет новой страницей и для меня, и для людей вокруг.

Ночь снова была тихой. Я прислушивался к себе и ловил то чувство, которое приходит, когда место начинает стягивать внутрь. За эти дни мы не сделали ничего громкого. Но ухватили главное. Земля перестала жить на одном хлебе из мусора. Она получила пищу, которая пахнет правильно. Люди увидели, что пояски держат воду. Что прутик помогает не спорить с памятью. Что настил спасает межу от ног. Это не чудеса. Это рутина. Но именно из неё складывается живой год.

Утром я разобрал свои вещи. Рюкзак остался лёгким. Внутри блокнот, карандаш, небольшие мешочки семян, нож, узкий свёрток чистой ткани. Я подмёл сарай, как подметают место, где ночевали не один раз. На пороге остановился, положил ладонь на притолоку. Короткая благодарность за сухую ночь и за крышу. Взял рюкзак и пошёл к дому Никиты.

Порог у него был тёплым. Дверь открылась почти сразу. Никита стоял широкой спиной к свету и держал руки так, как держат вожжи. Гаврила поднял голову из сеней и кивнул коротко. Я сказал, что если они не против, буду жить у них до осени и работать и на общем поле, и у них во дворе. Никита ответил просто. Заходи. Места немного, зато чисто. Переезд отложили до вечера. Надо закончить работу у бочки и участков. Иначе в доме будет шумно, а на дворе пусто. Это неправильно.

Весь день мы ходили между дел. Я ещё раз проверил горох и поправил верёвку на опоре. Чуть притенил капусту старой тонкой тряпицей. Дарья варила похлёбку. Запах разошёлся по двору так ровно, что даже куры перестали переругиваться у колодца. Антон проверил скобы на оглоблях. Пётр с Ефимом принесли плуг и положили рядом, как кладут на стол нож и ложку. Завтра снимем первые пробы на песчаном ходу и поймём, правильно ли лёг металл. Роман прошёлся вдоль поясков и в двух местах придавил край, где трава пыталась вывернуться. Лёнька стоял рядом и запоминал, как нога ищет опору, когда прижимаешь кромку. Я молча радовался его вниманию.

Когда солнце коснулось дальних деревьев, я вошёл в дом Никиты. В сенях пахло сухим деревом и печью. В комнате было просто. На лавке лежала ровная дерюга. У окна стоял стол с лёгким перекосом в сторону света. В углу висела связка сушёных трав. Этот запах держал воздух свежим даже тогда, когда в печи отлёживался вчерашний жар. Никита сказал, что печь любит неторопливый огонь. Гаврила добавил, что утром лучше не лить на пол много воды. Доски любят быть сухими к полудню. Я слушал эти короткие указания так же внимательно, как слушаю землю. Дом умеет говорить.

Я положил рюкзак на лавку и сел у окна. Видно было почти всё. Двор, бочку, настил, Дарью у участков, Матвея в тени у сарая, Лёньку с короткой палкой, Петра и Ефима возле плуга. В этом кадре было всё, ради чего я пришёл сюда. Работа, которая делает жизнь ровнее. Люди, которые согласны держать эту ровность вместе. Завтра начнётся новая полоска нашей истории. Мы выведем лошадь на песчаный берег. Проверим кромку ножа. Пойдём первыми бороздами по намеченной целине. Посеем бобы и репу. Заложим узкую ленту злаков на семена. Зелёную массу отдадим обратно земле, чтобы она дышала летом бесшумно и глубоко. А сегодня достаточно того, что мы назвали друг друга по именам, разделили небольшие, но честные дела и приготовили металл, дерево и землю к завтрашнему усилию.

Я закрыл глаза и позволил дому принять меня так, как поле принимает узкую борозду. Без лишнего шума. Просто. Ровно. С надеждой, которая не просит громких слов.

Утро, когда мы вывели лошадь к ручью, было ясным. Ефим сразу лёг на колено и провёл пальцем вдоль накладки. Металл сел как надо. Пётр переставил тот самый болт. Мы поставили клинышек под нужный угол. На песчаном ходу плуг пошёл мягко. Первые два метра я держал рукоять сам. Железо слушалось. Роман шёл рядом и смотрел на линию отвалившейся крошки. Там, где она ложилась ровно, мы оставляли борозду. Там, где её скручивало, меняли шаг и глубину. Лошадь дышала без надрыва. На третьем проходе я отдал рукоять Роману и прошёл по лезвию взглядом ещё раз. Линия держалась.

Вернувшись во двор, я собрал короткий круг. Матвей, Роман, Савелий, Никита, Антон, Ефим, Пётр и Дарья. Лёнька стоял чуть поодаль и жадно слушал. Я сказал главное. Сейчас конец июня. Почти начало июля. Мы не успеем сделать всё, что хочется. Но успеем сделать всё, что нужно, если не будем разбрасываться. Нас сорок один человек, но считать будем на пятьдесят. Зимой лишнего не бывает. Я говорил спокойно и по делу. Сначала про еду. Потом про сено. Потом про семена.

Я поднял открытую страницу блокнота. Это не приказ, это расчёт, сказал я. Слушайте и дополняйте.

Первое. Еда на зиму. Считаем шесть холодных месяцев. Нужно держать норму так, чтобы никто не падал, и чтобы оставалось на посев весной. Горох успеет дважды. Первый оборот уже идёт. Второй заложим следом за первым. Часть едим зелёным летом, часть пустим в сушку. На зиму надо набрать не меньше четырёх с половиной пудов сухого гороха. Я перевёл эту величину на их язык. Около семидесяти двух килограммов. Делим на пятьдесят ртов. Получается чуть больше кило с небольшим на человека в месяц. Это не богатство, но это опора для похлёбки и квашеной капусты. Сухой горох легче хранить, он не капризен. На наших участках можно снять эту норму, если второй оборот не съест жар. Для этого я прошу трижды за сезон притенять и подкармливать его компостной крошкой. Дарья, ты сможешь водить детей и смотреть за притенением. Дарья кивнула.

Второе. Бобы карликовые на целине. Мы не успеем сделать море. Но узкая лента в десять шагов и ещё одна через дорогу дадут нам запас белка и семени. Считать будем так. С десяти шагов при хорошей погоде можно получить одну треть мешка сухого зерна. Два участка дадут почти мешок. Этот мешок разделим пополам. Пол мешка на еду. Пол мешка на семя будущего года. Роман тихо сказал, что готов встать на плуг во все утренние часы. Его голос прозвучал как согласие, а не бравада.

Третье. Репа. Это наш быстрый спасательный круг. Репа не капризна. В массе неженка только первые дни. Потом идёт уверенно. Нам нужно не меньше трёх с половиной центнеров репы к поздней осени. Это звучит грозно, но это всего около десяти больших тележек. С каждой тележки уйдёт треть в яму, треть на стол, треть в обмен и на корм. Репу солить не будем. Будем держать её в холодной яме под настилом с песком. Дарья и Марфа взяли это на себя, не сговариваясь, как будто так и было задумано.

Четвёртое. Капуста. Пекинка пойдёт быстро. Нам важны не только кочаны. Нам важна квашеная часть. Если мы засолим к осени шесть больших кадок, то каждый будет получать кружку кислой капусты через день. Это здоровье зимой. Я попросил не жалеть соли на кадки. Соль берут редко, но это тот случай, когда экономия выходит боком. Матвей сказал, что он поговорит с теми, кто ходит за солью. Мы обменяем излишки редиса и сушёный горох на часть соли прямо сейчас, не дожидаясь поздней осени.

Пятое. Злаки. Пшеница и ячмень только на семена. Плодов мы не ждём. Вся зелёная масса уйдёт на корм земле. Здесь у всех дрогнуло сердце, я это видел. Я сказал ровно. Если сейчас съедим зелёнку ради горсти крупы, весной будем смотреть в пустую ладонь. Мы не теряем, мы сеем следующее лето. Савелий поднял глаза и тихо сказал, что так делали его дед и прадед в худые годы. Сразу словно полегчало.

Шестое. Замены и нехватки. Горчицы мало. Значит будем работать тем, что у нас есть. Сидераты можно заменить смесью. Там, где нет горчицы, идёт рожь в молочной спелости для запахивания. Там, где нет ржи, идёт овёс с клевером, если раздобудем горсть, а если нет, идёт пареная крапива и резаная осока. Это не волшебная палочка. Но это честная зелёная еда для почвы в конце лета. Я добавил решение на крайний случай. Если не хватит никакой культурной зелени, мы пройдёмся по окраинам и снимем верх мятлика и лисохвоста на семя. Посеем по влажной полосе в две кромки. Он взойдёт быстро и даст нам чем накрыть землю к августу. Роман усмехнулся уголком рта. Это можно сделать за один вечер, сказал он. И я понял, что он уже распределил в голове, кто пойдёт по левому краю, а кто по правому.

Седьмое. Сенокос. Коровам нужен корм. Зимой не меньше тонны на каждую. Полторы лучше. Мы не вытянем всю норму только нашими руками. Но мы обязаны снять весь ровный травостой по берегу ручья и по низинам, которые держались тёмными в утреннем тумане. Я предложил построить косовищные смены. Две тройки мужчин с рассвета до девяти и с вечера до сумерек. Женщины и подростки в это время вяжут гребни и переворачивают валки. Лёньке поручили командовать переворотом в детской половине. Он вытянулся и сказал серьёзно, что справится. Взрослые улыбнулись, но не свысока. Так рождаются настоящие дела.

Потом я замолчал, чтобы дать словам лечь. В круге стояла тишина. Я видел по лицам, что люди в уме уже раскладывают дни и часы. Тишину первым снял Никита. Он сказал просто. Нас сорок один. Но считать будем на пятьдесят. Пусть останется. Пусть лучше весной посмеёмся над лишней кадкой капусты, чем зимой посмотрим на пустую. Это был правильный финал для моего расчёта. Не мой голос, а голос хозяина двора. Он закрепил решение так, как забивают колышек у края нового настила.

Мы разошлись по делам. А работа пошла быстрее. Участок под горох задышал, как только ему дали тонкую влагу и крошку компоста. Капустная рассадка держалась терпеливо и просила лишь плотной тени в полдень. Ефим с Петром вернулись к плугу и закрепили накладку уже окончательно. Антон снял оглобли, прошёлся по ним ладонью и сказал, что дерево ещё поживёт. Матвей отвёл меня в сторону и спросил, сколько людей мне понадобится на первую борозду целины. Я сказал честно. Четверо. Один держит плуг. Второй ведёт лошадь. Двое идут по бокам и ломом поправляют пласт, если его поведёт. Он кивнул и назвал имена. Роман, Пётр, Ефим, а он сам станет у головы лошади. Так и решили.

В полдень мы сделали пробу на целине. Плуг вошёл, как будто ждал этого движения всю жизнь. Пласт поднялся и лёг на бок. Я присел и вдохнул. Запах был правильный. Не гниль и не холод. Живой хлебный душок. Мы прошли пятнадцать шагов и остановились. Больше не надо. Пусть земля поймёт, что происходит. Пусть подышит. Мы не пришли брать силой. Мы пришли звать её в работу.

Вечером ко мне подошла Дарья. Она молча положила на лавку у бочки узел с тонкой белой тканью и двумя мотками ниток. Сказала потом. Это на капустные подвязки. И ещё для мешочков под семена. Я кивнул. В таких жестах и живёт деревня.

За ужином у Никиты было просто. Каша, кислое молоко, ломоть тёплого хлеба. Никита ел молча. Гаврила спрашивал коротко. Он хотел понять, как держать корыто с водой, чтобы не размывать у порога. Я объяснил ему про узкую струйку. Он понял с полуслова. В этом доме всё держалось на том, что видно и трогается рукой.

Ночью я долго не мог уснуть. Думал про зиму. Про кадки. Про мешочки. Про две ленты бобов на целине. Про репу, которая вытянет нас в самую тёмную пору. Про горох, который станут сушить на решетах у тёплой печи. Про сенокос, где звон косы будет слышен дальше, чем любой разговор. И вдруг всё сложилось в один ровный узор. Не богатство. Достаток. Он держит людей лучше, чем суета и крик.

Утром мы вывели лошадь к первой большой борозде. Солнце ещё не успело нагреть железо. Роса лежала полосами. Я положил руку на рукоять плуга, посмотрел на Романа и сказал. Пошли. Лошадь двинулась, пласт шевельнулся и лёг. Мы шли размеренно. Не рвали, не тянули. Пахотный звук смешался с дыханием земли. На пятом проходе у меня внутри отпустило то напряжение, которое всегда держит человека в новой работе. Я знал, что мы успеем. Не всё. Достаточно.

К полудню первая лента целины была открыта. Мы дали ей час полежать и сразу прошли второй раз, но мельче. На развороте Матвей показал на низинку. Здесь вырежем маленькую чашу. Весной сюда встанет вода. Отсюда раскидаем её обратно по межам ведром. Я улыбнулся. Это уже не мои слова. Это их мысль. Значит, всё идёт как надо.

После обеда мы сеяли бобы. Короткая ладонь глубины, два зерна в гнездо, ладонь пустоты до следующего гнезда. Пальцы сами выбрали размер. Рядом шла репа. Здесь ритм другой. Узкая бороздка, щепоть, прижать крошкой, молчать. Дарья держала мешочек и подавала так, словно мы пересыпали не семя, а соль на стол. Аккуратно, без потерь. Я видел, как Лёнька считал в уме расстояние между колышками. Он уже не мальчишка у бочки. Он маленький мастер своего дела.

К вечеру мы ещё раз прошлись по участкам у дворов. Горох поднял зелёные пальцы и держал их цепко. Капуста стояла без жалоб. Компост тянул ровным терпким теплом. Пояски держали кромку. Настилы не просели. Весь день был завязан в один крепкий узел.

Я вернулся в дом Никиты, снял сапоги и сел у окна. За окном синела тропа, на которой сегодня не осталось лишних следов.

Я закрыл глаза и услышал, как в сенях Гаврила чинит рукоять вил. Дерево постанывало, как старая лошадь, но не ломалось. Я улыбнулся в темноту. В этой деревне всё будет держаться. Не на чуде. На упрямстве, на счёте, на уважении к земле и друг к другу. Этого будет достаточно, чтобы пережить зиму.

Глава 7

Утро пришло прозрачным и сухим. Небо ровно держало свет, будто кто-то натянул над деревней чистую холстину. С ручья тянуло прохладой. Я вышел во двор Никиты, снял шапку, пригладил виски и постоял у порога, прислушиваясь. Дом спал негромко. В сенях шевельнулся Гаврила, подал звук лавки, и стало ясно, что рабочий день уже начался, просто без слов. Никита вышел следом, поправил ремень, кивнул мне и пошёл к хлеву. Там коротко глухо ответила лошадь. Запах сухого дерева и вчерашнего жара из печи смешался с прохладным воздухом. День обещал быть честным. Быстро позавтракав, мы собрались и пошли трудиться кто куда. Работы хватало на всех.

К целине мы вышли ещё до того, как солнце поднялось выше кромки ольхи. Матвей шёл впереди, вёл лошадь ровной рукой. Рядом тянулись Роман с ломом и Пётр с Ефимом, каждый нёс по инструменту так, как носят вещь, к которой уже привязался. Я шёл за плугом и держал рукояти, проверяя, не гуляет ли угол. Мы молчали. На целине первые слова всегда лишние. Земля слышит по шагу.

Плуг взял пласт без капризов. Накладка сидела надёжно. Клинышек держал угол. Лошадь дышала так, будто знала этот ритм раньше нас. Роман шёл слева и ловил момент, когда пласт начинал сворачиваться боком. В нужный миг он подбивал ломом, как столяр киянкой, и земля ложилась послушно. Пётр шёл справа и подчищал край, чтобы не оставалось рваного зубца у межи. Мы проходили борозду, останавливались на миг, выравнивали дыхание, шли дальше. Десятый проход дал нам первую широкую ленту, не зеркально ровную, но живую, без резких переломов. Матвей посмотрел на линию и просто сказал, что вторая лента пойдёт немного выше, там где весной держится тень.

Мы развернулись. Плуг легчал и тяжелел по земле, как лодка по перекатам. На втором десятке проходов я почувствовал, как из меня уходит то внутреннее напряжение, что всегда держит первый день большой работы. Теперь всё было на своих местах. По краю будущих бобов мы оставляли узкий чистый проход для ноги и ведра. Между лентами оставили ширину, достаточную для разворота и для того, чтобы потом пройти с боронкой из ветвей. Не губить, а пригладить крошку. Савелий пришёл к середине работы, постоял молча, прислушался к звуку и сказал тихо, что плуг поёт правильно. Мы улыбнулись коротко. Больше тут и не нужно слов.

Посев бобов пошёл размеренным шагом. Гаврила неожиданно оказался ловким напарником. Он держал мешочек так, будто это был не мешочек, а какая-то хрупкая птица, которую нужно подержать и отпустить вовремя. Я показывал глубину ладонью, он повторял без лишних вопросов. Ладонь земли, два зерна, ладонь пустоты и снова два зерна. Роман старательно закрывал крошкой, не утрамбовывая, а именно закрывая, как одеялом. Дарья держала второй мешочек и подавала мне так, что рука не пропускала ни одного гнезда. Пётр с Ефимом шли чуть позади и на глаз поправляли линию, чтобы потом было проще ухаживать. За два часа мы уложили первую ленту, за ещё два часа вторую. Между ними оставили место под репу. Там ритм другой. Узкая борозда, щепоть семян, лёгкий шорох крошки ладонью, и тишина. Семечко репы любит тишину.

К полудню солнце поднялось и стало горячить железо, мыотложили плуг под тенью и ушли в тень ольхи. Вода пахла деревянным ведром. Лошади сняли удила и дали жевать тёплую траву. Никита принес из своего двора кусок хлеба и глиняную кружку кислого молока. Он не любил говорить во время еды. Я тоже. Еда любит уважение и тишину.

После короткого отдыха мы не стали рвать землю дальше. Лучше дать ей выровнять дыхание. Пошли по хозяйству. Вдоль новой ленты поставили два прутика с выжженными метками, чтобы глаз завтра без спора нашёл край. Там же отметили маленький выем под весеннюю воду. Матвей сказал, что весной сюда будет ставить ведро. Мы переглянулись. Хорошая мысль, родившаяся у него, а не у меня. Так и нужно.

В деревне к этому часу ожила своя половина дня. Женщины рассредоточились по участкам, кто у воды, кто у печи. Дети тянулись за Лёнькой, как маленькие хвосты за кометой. Он серьёзно показывал, где класть тонкие доски, чтобы у бочки никто больше не срезал угол. В его голосе появилась та твёрдость, которая не ругает, а объясняет. Дарья держала тень для капусты тонкой тряпицей, то приподнимая, то опуская её, как помогает ребёнку дышать в жару. Я принёс к капустному участку ведро с водой, развёл в нём золу и прошёлся кружкой по кругу, оставляя тонкий поясок защиты у корня. Дарья кивнула. Сказала, что к вечеру лист будет дышать свободней.

Под вечер начался первый маленький сенокосный разговор. Роман, Пётр и Антон прикидывали, где косить первыми. Савелий стоял рядом, всё так же слушая землю, а не людей. Он поднял палец, показал на длинную тёмную полосу у ручья и сказал, что там травы в рост человека. Но косить надо по краю, потому что к середине ложится сырая кочка, и коса там только бьёт в пустоту. Мы договорились, что утром выдвинутся две тройки. Первая встанет на низинах, вторая пойдёт по кромке осоки. Женщины с подростками будут следом вязать валки и переворачивать их к обеду. Ничего громкого. Простой план на первый свет.

Ночью в доме Никиты пахло ровным теплом печи. Хоть и лето, но печь подтапливалась для готовки и чтобы согреть воду для наших гигиенических нужд. В углу на крюке висела связка трав, и воздух держался чистым, даже когда дверь в сени приоткрывалась и приносила запах ночной земли. Никита сел у стола и поправил ладонью трещину на краю. Он это делал, не глядя, из привычки. Гаврила спросил меня, правда ли, что репа любит песок и терпеть не может глухую глину. Я сказал, что на нашей полосе репа такая же, как и люди. Она любит, когда ей не мешают дышать, и готова терпеть многое, если есть уход и честная рука. Никита хмыкнул, и на этом разговор закончился. В этом доме слова берут по нужде.

Следующий день поднялся быстрым светом. Косы звякнули в руках людей, как будто сами просились в траву. Роман двинулся первым, взмахнул раз, другой, третий, и трава легла чёткой блестящей лентой. Коса пела так, что хотелось подхватить эту мелодию плечами. Антон шёл рядом, подрезал место, где трава была жёстче, и не давал лезвию спотыкаться. Пётр тянул за собой грабли и подчищал края, чтобы валок получился ровным, не расползался по полю. Женщины с подростками шли следом и вязали гребни, переворачивали к обеду, чтобы солнце забрало влажный блеск и оставило тёплую матовость. Лёнька командовал своим маленьким полком серьёзно. Он показывал, где валок толстый, где тонкий, где подложить прут, чтобы трава не лежала на сырой кочке. Голос у него стал взрослым.

К обеду первая полоса сена уже блестела тёплой желтизной. Мы сложили пробные крошки в маленькие копны, чтобы проверить, как держится ком. Савелий сказал, что не нужно ронять в большие стога. Пусть полежит до вечернего ветра. В полях ветер учитель лучше любого человека. Мы отступили и занялись полевыми тропами. Вдоль кромки, где колёса обычно крошат край, вбили тонкие колышки, насыпали земли и притоптали. Работа незаметная, но каждый сбережённый выступ весной не уйдёт в овраг. Это такие мелочи, из которых потом складывается «хватило сил дойти до весны».

На целине в этот день мы не пахали. Земле дали осесть. Зато прошлись лёгкой бороной из вязаных ветвей по репе, совсем верхом, не нарушая глубины. Семена легли ровнее. У кромки я поставил ещё один прутик и выжёг на нём знак, чтобы глаз держался точки, а не блуждал по памяти. Так проще жить. Когда есть отметка, спорить с собой не нужно.

К вечеру в деревне случилась короткая беседа без лавок и огней. Мы стояли у бочки. Матвей озвучил очереди на косовищные смены. Завтра меняем людей, оставляем точку, откуда продолжить. Никита спросил, сколько нам нужно копен, чтобы не переживать об осени. Я ответил не числом копен, а весом. На наших коров нужно не меньше девяти тонн сена. Мы это не снимем за один заход, но то, что возьмём у ручья и на низинах, даст нам основу. Остальное доберём по кромкам, где трава нарастает быстро. Женщины переглянулись. Для них это значит, сколько раз прийти перевернуть валок и сколько бечёвки приготовить для вязки. Планы в деревне всегда раскладываются на руки.

Ночью поднялся мягкий ветер. Он посушил верх валков, и утром сено уже не блестело сырой кожей. Мы перешли на длинный ритм. Мужчины косят, женщины вяжут, дети тянут грабли, лошади по очереди выходят на развоз. На третий день мы сложили первые две большие копны на сухом месте у края поля. Пётр говорил, что любит смотреть, как копна держит форму после первого ночного дождя. Это та же проверка, что проверка плуга на песчаном берегу. Если держится, значит всё сделали верно.

В это же время жизнь у участков не замедлялась. Горох цеплялся за прутики и тянулся уверенно. В середине дня мы ставили лёгкую тень, а вечером давали тонкую влагу. Дарья считала в уме и руками, сколько зайдёт кружек на ряд, чтобы не перелить. Капуста держала густой лист, и я начал тонко подкармливать её компостной крошкой, разводя в тёплой воде. Запах был правильный, не тухлая сытость, а тёплая едва сладкая нота. Мы с Дарьей говорили мало, но понимали друг друга по пальцам.

Савелий раз в два дня подходил к целине и приседал, чтобы понюхать крошку. Он нюхал не растение, а землю. Его больше интересовало, что происходит под коркой. Он однажды сказал, что земля не любит, когда с ней разговаривают криком. Она отвечает лучше, если ей шептать ладонью. Это была не метафора. Это был способ работать. Мы придерживались его и видели, как пояски держат воду, как не утекают межи, как пропадает то глухое чувство, когда идёшь и слышишь под ногой пустоту.

К середине недели мы решили сделать на целине ещё одну ленту, но уже не под бобы и не под репу. Там пошла зелёная масса для будущего. Горчицы у нас мало, значит пришлось искать замены. Я принёс пучок скошенной крапивы, рубанул её лопатой поперёк на ладонь и смешал с тонким слоем земли. Пахло свежо, как в тёплой бане. Мы положили эту смесь в узкую борозду, а сверху дали щепоть золы. Её было жалко, но это та жалость, где жадность бьёт по рукам. Рядом Матвей нарезал осоку, а Роман принёс охапку мягкого мятлика. Мы смешали всё в крошке и положили как сидерат. Это не книжная правда, это честная подмена, но земля приняла её без каприза. Через два дня верх этой ленты посерел, а на третий под ладонью пошло ровное тепло. Значит, процесс пошёл.

Параллельно Ефим доделал ещё один маленький инструмент. Он пришёл ко мне вечером и показал деревянную гребёнку с зубьями через ладонь. Сказал, что если вести её по рыхлой земле перед посевом репы или по краю бобов, получается один и тот же шаг. Я провёл гребёнкой по крошке и увидел ряд узких бороздок, повторяющих одна другую без споров. Это экономит силы и делает работу ровнее. Мы оставили гребёнку у Дарьи. Она подумала мгновение и ответила, что в её руках гребёнка будет жить дольше.

В доме Никиты всё шло так, как любит идти правильная работа. Утром мы ели простую кашу и хлеб, вечером похлёбку и молоко. Разговоры вытягивались редко, но метко. Никита рассказывал, как одно лето ветер принёс такой суховей, что трава ломалась в руках, как стекло. Тогда спасались только тем, что закрывали землю любым рубленым зелёным. Гаврила слушал и не перебивал, но я видел, как он в уме ставит отметки.

Однажды ночью прошёл краткий ливень. Он ударил быстро и ушёл, не успев охладить воздух. Утром мы пошли смотреть, что он сделал на поле и на целине. Пояски отработали честно. На нашей «морде», где весной вода любила делать борозду поперёк человеческой мысли, теперь вода не ушла с размаху в овраг. Она села там, где ей указали, и отдала силу вниз. На целине, в вырезанной чашке, стояла тонкая блестящая плёнка. Мы подхватили её ковшами и рассыпали по межам. Гаврила смеялся тихо, как смеются те, кто видит простую вещь и радуется её ясности.

Сенокос к этому времени вошёл в ровный след. Косу точили по утрам и на полуденных паузах. Гребни становились длиннее, копны устойчивее. В один из вечеров мы сложили пробный высокий стог на краю поля, там, где солнечный ход день за днём одинаковый. Пётр ловко «зашнуровал» стог в верхних слоях, как печник замазывает швы, и отступил. Сено стояло, как положено. Савелий сказал, что дождям теперь будет непросто его взять. Это прозвучало как небольшая победа.

Работа у участков на дворах приносила свои тихие новости. Горох стал цепляться сильней, и мы поставили ещё пару прутиков. Дарья нашла у соседей две старые сетки и натянула их, как лёгкие паруса. Ветер шёл сквозь них, а солнце уже не жгло прямой струёй. Капуста начала складывать небольшие кочаны, и я перенёс к ней тонкую крошку компоста с краёв. В жаркие дни мы ставили тень не сплошной крышкой, а полосами. Я показывал Лёньке, как ставить пластины, чтобы воздух ходил между ними, как между жабрами. Он понял быстро и стал сам подтягивать ребра туда, где лист начинал хрустеть от сухости.

Вдоль общего прохода мы положили ещё настил, чтобы колёса тележек не резали мягкий край. Деревня стала ходить как будто мягче. Не было больше торопливых шагов по чавкающей кромке. Это мелочь, но от таких мелочей ноги к вечеру не становятся свинцом. Никита однажды сказал, что вечерняя лёгкость в ноге дороже длинной речи. Я согласился и подумал, что в нашей работе выигрыш всегда складывается тяжёлыми копейками, а не редкими звонкими монетами.

Раз в несколько дней мы собирались у бочки и коротко пересчитывали план запасов. Я открывал блокнот, Матвей задавал один вопрос, слушал ответ и закрывал тему. Никаких новых торгов и обменов. Урожая пока нет, он в поле и в руках. Мы просто уточняли, кто держит какие кадки, у кого лежат семенные мешочки, кому завтра с утра идти на косовищную смену, а кому остаться у участков. Разговоры стали короче, решения крепче. В какой-то момент я поймал себя на том, что у меня уходит привычка объяснять. Достаточно одного раза. Дальше люди делают сами.

День за днём складывалась ещё одна тихая привычка. У хлевов начали появляться небольшие узкие ящики из досок, вроде кормушек, только без дна. В них складывали резаную зелень, крапиву, осоку, мелкий бурьян, который раньше шёл под ноги. Сверху посыпали золой, слегка проливали и прикрывали от солнца. Через пару дней масса тянула тёплым запахом. Это не чудо. Это честный ускоренный компост, который тут же уходил под капусту или к гороху. Дарья называла эти ящики тёплой полкой. Название прижилось.

Иногда по вечерам в деревню заглядывала усталость. Её не было видно в лицах, но она ложилась на плечи тонким одеялом. В такие вечера мы не тянули длинных разговоров. Савелий рассказывал короткую историю о том, как в молодые годы у них был год, когда всё шло наперекос, и они спаслись только тем, что не бросали каждую работу на полдороги. Роман усмехался и поправлял ремень. Никита иногда доставал старый кожаный фляж и наливал по глотку крепкого настоя трав, но не ради веселья, а ради того, чтобы сказать себе и другим, что тело сделало сегодня своё. Гаврила кивал и уходил в сени чинить рукоять вил или подтачивать зуб граблям. Я сидел у окна и смотрел, как в темноте едва светятся белые полосы настила. В такие минуты приходило спокойное знание, что мы не свернули в сторону.

В один из дней жар навалился так, что воздух стал похож на тёплую струю из печной трубы. Мы сняли косу с поля пораньше и перешли на хозяйские дела в тени. Я занялся с Романом уводом следов с мокрой кромки у колодца. Мы положили две тонкие доски, слепили из дерна невысокий бортик и насыпали поверх узкую крошку из сухой земли. Носок ноги сам нашёл новый путь, и у колодца перестали месить мягкий край. Дарья в этот день сделала настой золы сильнее обычного и прошлась по краю капусты. Соль в золе при жаре ведёт себя по-доброму, если не перегнуть. Она снимает крайний зуд у листа, прогоняет ненужных гостей и оставляет тонкий сероватый ободок, который к вечеру исчезает. Капуста дышала ровнее.

К концу недели мы вернулись к плугу. Земля на целине осела и попросила второй заход, но мельче. Мы прошли ещё две ленты, оставляя между ними место под будущий проход. На краю я поставил новый прутик. На этот раз на нём выжёг короткую петлю. Это знак для меня самого. Здесь мы потом уложим зелёную массу и закроем её в полпальца. На следующем году это место станет точкой, от которой можно плясать в любую сторону. Матвей посмотрел на петлю, кивнул и сказал, что весной заведёт сюда лошадь первым делом.

Сенокос тоже не стоял на месте. Вдоль ручья появились три большие копны и четыре поменьше. Мы подвели их в одно гнездо, чтобы ветер не драл кромку каждой по отдельности. Пётр придумал положить поверх у верхушки по пучку осоки. Она держит влагу снаружи и не даёт воде уходить внутрь. Мы сделали так на всех копнах. Ночь прошла с росой, утром копны стояли как надо. Роман сказал, что после такого вида легче идти к плугу. Я согласился. В глазах должно быть что-то приподнятое, когда идёшь на тяжёлую работу.

В доме Никиты добавился ещё один небыстрый ритуал. По вечерам мы разбирали старые лоскуты ткани, резали их на ровные прямоугольники и сшивали мешочки под семена. Дарья приносила нитки и иглу, садилась на край лавки и показывала, как лучше закрепить угол, чтобы нитка не рвалась, когда мешочек наполняют и завязывают. Гаврила делал узлы крупнее, Никита мельче, я держал середину. Ткань шуршала тихо, как трава под вечерним ветром. Это был тот редкий случай, когда работа была похожа на отдых. Мы мало говорили, но к концу вечера у нас получалась целая верёвка готовых мешочков. В них будет жить наша будущая весна.

Разок в деревню зашёл мальчишка из дальнего хутора. Принёс в кулаке горсть каких-то семян и спросил, не нужен ли кому «жёлтый клевер». Это был не клевер, а сурепка, но для нашей задачи она годилась. Я дал ему ломоть хлеба и две ложки сухого гороха, чтобы он не ушёл пустым, и взял семена. Мы прошли вдоль влажной полосы у целины и посеяли сурепку тонкой линией. Если взойдёт, закроем её в почву до конца лета. Если нет, не растратились. На третий день из земли вышли тонкие светлые иглы. Дарья улыбнулась глазами.

Однажды вечером меня окликнул Матвей. Он стоял у своей полосы, смотрел на кромку и на тонкий блеск воды в вырезанной чашке. Он сказал только одно. Мы удержали. Не всё, но то, что надо. Я понял его. Мы удержали воду, усилие, план, и то главное, что нужно в такие годы, когда всё зыбко. Потом он спросил, не рано ли думать о том, чтобы к августу пустить по краю старой полосы узкий ряд клевера на следующий год. Я сказал, что не рано. Стоит только послушать, где будет держаться влага, и пустить там тонкую струю зелёной жизни. Он кивнул и ушёл в тень. Я задержался ещё на минуту, чтобы запомнить этот вид. На нём не было ничего из «до» и «после». Было «в процессе». Я люблю такое.

В один из дней к полудню налетел горячий ветер и принёс с собой тучу пыли. Мы сняли тень с капусты, чтобы лист не сварился под тканью, и прошли вдоль посадок с тонкой струёй воды. Гороху дали влагу у корня, не расплёскивая. Роман загнал лошадь в хлев пораньше, чтобы не гонять её по жаре. Женщины унесли копны на шаг ближе к дому, где ветер ломает охотнее, но это лучше, чем смотреть, как по полю катится мокрая борода сорванного сена. Мы переждали жару, посидев у тени сарая, и только под вечер снова вышли на поле. Вечером ветер упал, и мы успели перевернуть все валки. Трава отозвалась послушно. В такие минуты понимаешь, что не всё зависит от рук. Но многому можно помочь руками вовремя.

Разговор о запасах мы не прекращали, но и не превращали в длинные счёты каждый день. Раз в три дня я открывал свой блокнот и называл вслух короткие цифры. Столько валков перевёрнуто. Столько копен сложено. Площадь под горохом дышит ровно, под капустой требуется ещё одна подсыпка. На целине бобы в норме, по репе прошли лёгкой боронкой и тонкой влагой. Пшеница и ячмень на семена живут без претензий. Их зелёная масса уйдёт в землю по плану, а колос мы возьмём только ради повторения. Никто не спорил. Это стало общим знанием, как время утреннего полива.

Так прошла первая половина июля. Мы не спешили и в то же время успевали. Каждая неделя оставляла после себя что-то ощутимое. Появлялся новый настил. Вставал новый поясок травы поперёк стока. Плуг шёл по целине без крика. В стоге, что мы сложили неделю назад, не пробрался дождь. Вечером при свете луны у окна можно было увидеть, как в тени под крышей сушатся первые горошины из раннего сбора. Не ради еды, а ради семян для повторения. Дарья принесла две маленькие глиняные миски, высыпала туда горошины, вздохнула легко и сказала, что это правильный звук дома.

Непривычная тишина пришла однажды поздно вечером, когда все разошлись. Я сидел у окна Никиты и смотрел на дворы. Там всё было просто. Тёмные прямоугольники крыш, белые полоски настилов, тёплый квадрат света из окна Дарьи, где на столе лежала тряпица для капусты. Мне вдруг ясно стало, что мы уже не говорим о чудесах. Мы говорим о дотягивании до зимы без крика. У нас не будет излишков, чтобы этим хвастаться. Но у нас будет распределённое в руках чувство, что каждый день положил по маленькому камню в общий фундамент. Это и есть то, ради чего я сюда пришёл.

Наутро мы вывели лошадь снова. Плуг лёг в борозду так, будто он был здесь всегда. Мы не повышали голос, не торопили. Гаврила шёл впереди и время от времени оглядывался на меня. Я кивал, и он понимал, что всё идёт в нужном ритме. Матвей держал голову лошади и говорил ей тихо, едва слышно, как говорит хозяин с упрямой, но доброй силой. Роман подхватывал лом и помогал на трудных точках. Пётр и Ефим смеялись над какой-то старой деталью на плуге, которая уже несколько лет не выполняла никакой функции, но все к ней привыкли. И я понял, что в этой деревне всё встанет как нужно. Не от того, что я пришёл с умными словами. А от того, что люди приняли работу руками и положили её на свои плечи. И от этой простой мысли мне стало так легко, что я позволил себе одну лишнюю роскошь. Я на минуту остановился, поднял лицо к небу и вдохнул полной грудью.

Дальше всё было по делу. Вечером мы накрыли тонкой тканью новые кочаны, на краю поля поставили ещё одну маленькую чашу для воды, у стогов поправили верх, в хлеву подложили свежую подстилку, в компостных ящиках сняли тёплую кромку и отдали её под горох. В доме Никиты мы доплели ещё десяток мешочков и убрали их в сухой угол. Дарья, проходя вечером мимо, сказала своё простое да. В этом слове было всё. И усталость, и ровность, и согласие жить так, как подсказала земля.

Так и тянулся наш июль. Без фанфар, но с результатом, который уже можно было потрогать ладонью. Мы ещё не ели свой большой урожай. Мы его делали. Мы ещё не меняли лишнее на соль и на рыбу. У нас не было лишнего. Но у нас было достаточно для того, чтобы спокойно смотреть на завтра. Мы держали план на пятьдесят ртов, хотя в деревне их сорок один. Мы не трогали злаки ради сиюминутной каши, потому что у нас хватало ума оставить весне её законную долю. Мы научились говорить тихо, когда речь шла о земле, и громко только тогда, когда нужно было позвать людей на косовищную смену.

Однажды в конце недели мы с Никитой сидели у порога и смотрели, как в сумерках медленно гаснет последний блик на настиле у бочки. Он сказал, что не помнит, когда в последний раз шёл спать без того сучка в груди, который зябко скребётся и спрашивает, хватит ли на зиму. Я сказал, что этот сучок всё равно будет скрестись, пока не увидит кадки квашеной капусты, мешки с горохом и сушёной репой, и стога сена, пережившие первый осенний дождь. Он усмехнулся и кивнул. Значит, будем делать, сказал он, и встал. Это было самое правильное завершение дня.

Ночью деревня дышала медленно. В щели у окна висела полоска лунного света. За стеной тихо мял солому телёнок. Я лежал на лавке, слушал дом и думал о том, что эта глава нашей жизни, как и любая другая, делает только одно. Учит не бросать начатое на полдороги. Учит уважать землю и друг друга. Учит складывать будущую весну по мешочку, по кадке, по копне. И если так идти дальше, то даже плохая погода не станет бедой, а будет просто погодой. А это главное, что можно себе позволить на краю леса, среди десяти домов, которые теперь стали моими настолько, насколько это возможно без громких слов.

Глава 8

На рассвете запахло холодком, таким, что кажется, будто ночь тронула тебя мокрой ладонью за шею и сразу отдёрнула. Деревня просыпалась медленно. В сенях Никиты сухо шуршала метла, Гаврила клал на лавку выструганную рукоять для вил, в печи едва слышно потрескивало. Я выглянул во двор и понял по тёмному блеску настилов, что росы было щедро. В такое утро земля слушает лучше, чем днём. Надо говорить с ней без спешки.

До сенокоса добрались уже всерьёз и почти закончились большие куски. Главную «тушу» травы мы свалили и убрали, остались обрезки вдоль ручья да по краям, где коса ложится криво и косцам не по душе. Там теперь по вечерам ходили мужики с подростками, переворачивали, добирали, как хлебные крошки со стола. На дворе стояла такая пора, когда усталость лепится к плечам, но никто не жалуется. Каждому понятно, для чего это всё.

Я пошёл обводить участки у дворов. Горох уже зацепился за верёвки и держался крепко, молодые усики ловили утренний свет, как кошка ловит солнечную пылинку. Пекинская капуста в корыте сидела плотными розетками и только просила, чтобы в полдень её не жарило насухо. Рядом с Дарьей мы натянули старую тонкую ткань на невысокие дуги, она сказала тихо, что ещё найдёт куски, выстирает и прибережёт для горячих дней. Я кивнул. Дела складывались одно в другое, как тонкие доски в косяк дверей.

К полудню у бочки состоялся небольшой совет. Матвей стоял в тени, Роман опёрся плечом о столб, Никита держал в руках пустую упряжь, будто проверял, не пересохла ли кожа, Дарья держала подол фартука, в котором лежали две пригоршни сухой золы. Я разложил на настиле три гладких камня. Сказал, что это наши три дела на ближайшие недели.

Первое дело я назвал земляным. Погреб и хранилище. Не подкоп для пары корзин, а настоящий холодный живот дома, такой, где картофель мог бы лежать до весны, а у нас картофеля нет, значит будут лежать репа и кадки, мешочки с горохом, и сушёные грибы, и пучки трав. Мы выбрали место за домом Никиты, на невысокой сухой спинке, с северной стороны, чтобы солнце не жарило лицо входа. Савелий, присев на корточки, потрогал землю и сказал, что под четвертью штыка идёт плотная глина, а это значит, что стенки капризничать не будут, но воду отводить придётся. Сделаем водоотвод, сказал он, проведём вокруг пониже канаву и пустим её к овражку у кустов. Я отметил в блокноте два круга: наружная канава и две вентиляционные трубы. Вход смотрит на север, двери двойные, между ними пустая щель с воздухом, изнутри подтёсанные жерди, щели законопатим глиной с сечёной соломой, углы на лапу, пол из утрамбованной глины, сверху по ней тонкий, в палец, слой чистого песка. Песок менять всю зиму по мере надобности. Никита поднял брови: песок да где ж его. Роман ответил, что выше по ручью есть язычок, где песок чистый и не липнет, набрать можно, только идти придётся два рейса. Я записал: песок у старой излучины.

Потом я положил второй камень. Это было хранилище надземное, лёгкое, сквозное, чтобы сушить и хранить то, чему сырость вредна. Мы договорились поставить за сараями общий сарай на высоких столбах, чтобы не доставали ни крыса, ни собака. Под балками натянем жерди, на них корзины с грибами, решета с ягодой, связки трав. Стены не глухие, а с ветренной стороны до половины оставить щель, чтобы ходил дух, по передней кромке повесим пучки полыни и донника, мышь это не любит. Половину внутреннего объёма оставить под склад настилов и под запас тонких прутьев, которые мы режем на опоры для гороха. Плотной доски на то, чтобы всё закрыть, у нас не хватит, а и не надо. Нужно движение воздуха, иначе всё отсыреет. Ефим сказал, что у него лежит несколько кривых стропил от старой крыши, которые никто не берёт. Как раз пойдут на верх. Антон добавил, что найдёт две длинные лаги от разобранного воза, на них и посадим пол. Пётр попросил заранее приготовить связки соломы на покров. Я попросил не покрывать слишком плотно, иначе провоняет душным. Дарья согласилась, сказала, что знает эту меру: как у сушилки.

Третий камень был живым, подвижным. Вредители На капусту шла тёмная, на вид невинная мошка. К утру на листьях было видно мелкие светлые уколы и через день край листа начинал усыхать, как от ожога. На горохе проступили тёмные пятнышки, липкие на пальцах, на свежем усике сидели мелкие сосущие, на вид как пыль. Я сказал простые вещи, но сказал твёрдо. Мы не можем позволить себе ждать, что ветер унесёт беду. У нас нет запасов, чтобы позволить природе съесть пол-участка. Значит будем работать руками и тем, что есть. На капустный ряд будем пускать зольную пыль: зола просеяная, в ранний утренний час по мокрому листу насыпаем через ситечко, чтобы прилипло. Повторяем через день, пока не увидим, что лист чист. Между растениями раскладываем ветки полыни и пучки пижмы. Пижму принесёт Марфа, у неё у изгороди её много. По краю участков выставим низкие жердинки для птицы, чтобы сороки и синицы могли садиться и брать с листа живность. Гаврила, слушая, кивнул. Делаем жердинки и сегодня же ставим, сказал он. Дарья спросила про воду с мылом, потому что слышала, будто от неё слизь сходит. Я кивнул. Тёплая вода, щепоть мыла, совсем немного, не больше маленького ореха, и туда пучок толчёного чеснока. Этим вечером обойдём нижние листья, не по солнцу, а по тени. Завтра утром посмотрим. Если липкая тварь пойдёт комками, будем повторять через два дня. Для гороха предложил другое. Ведро тёплой воды, туда два кулака просеянной золы и пригоршня толчёной луковой шелухи. Дать настояться ночь, утром тихой струйкой по листве, не как дождём, а чтобы смочить усики. Плюс поставить в межах глиняные чашки с кислой сывороткой и бросить туда хлебную корку. Слизень тянется на кислое, утонет, и соберём его к вечеру. Лёньке понравилось последнее. Он сказал, что будет ходить смотреть чашки, это его дело. Я улыбнулся. Несложное дело, но нужное.

С камнями разобрались. Каждый понял, что его ждёт. Матвей подытожил одним коротким словом. Делим. И все разошлись.

Погреб начали не завтра и не послезавтра, а в тот день, когда небо стало молочным и постоял ладный ветер, чтобы не душно. Никита вышел первым, снял верхнюю мягкую дернину, аккуратно уложил пластами в тень. Позже этой дерниной мы перекроем крышу, чтобы земляная шапка держала холод. Я взял лопату, Роман лом. Савелий задумчиво постоял, бросил горсть песка на землю и сказал, что яму надо сразу держать ровной, не рыть как колодец, а как чашу с шагом. От угла до угла наметили верёвкой, в каждом углу вбили по колышку, натянули шнур. Завели два шеста на вынос грунта. Девчонки носили в корзинах глину к краю и сразу прокатывали валик для будущей отводной канавы. Глина ложилась послушной. Пахла мокрой посудой. Через два часа у нас был первый ступенчатый метр. Ничего похожего на готовое, чистая заготовка. Но по стенкам уже было видно, как ляжет опалубка.

Стройка растянулась на недели. Не на дни, как многие мечтают. Утром, когда прохлада, работали в яме, к полудню уходили на участки или на край ручья за травой, вечером снова возвращались, выравнивали, утрамбовывали. Камень на камень не клали, камня поблизости не было. Стенки мы обшивали изнутри ровными брусьями от старых строений, где можно было снять чистые, без гнили. Антон с Ефимом ездили к старой заваленной постройке за третьим двором, там нашли широкие доски, когда-то бывшие полом. Эти доски легли по кругу, оставили щели в палец, чтобы глина в них вошла. Мы смешивали глину с резаной соломой и водой, месили ногами в большой кадке, как тесто, и этой смесью забивали щели. Глина тянулась, как вишнёвая пастила, и усаживалась плотно. Поверх стен поставили низкий венец из толстых жердей, на них потом лягут балки потолка. Я настоял на двух трубах. Один воздуховод вверх, в полтора роста человека, с клапаном, чтобы закрывать на мороз. Второй ниже, под потолок, чтобы вытягивал тёплое, когда это нужно. Вентиляцию сделали из толстых выдолбленных стволов, которые Роман выжёг и зачистил изнутри.

Хранилище надземное росло чуть поодаль, тоже неторопливо. Столбы для него мы врубали в землю глубже локтя, обжигали нижнюю часть в костре, чтобы не сгнили за два года. Расстояние между столбами выбрали так, чтобы корзины уходили двумя рядами, а проход оставался свободным. Пол поднимали высоко, чтобы кошка могла ходить, а собака не доставала, и чтобы мышь прыгать не могла. Внутри натянули поперечины для вешалок, сверху набросали лёгкую соломенную крышу на растяжках. Когда вечером шёл ветер из оврага, в хранилище гудело, как в лёгких, именно так и надо.

Прошла неделя такой жизни, и мы позволили себе передышку. Матвей предложил тихий стол на лугу за ручьём, где трава теперь невысокая и мягкая. Не пир, а просто стол после большого дела. Женщины принесли пресные лепёшки, сушёную рыбу, которую кто-то выменял неделю назад, свежую редиску с солью. Никита поставил глиняный кувшин с брагой. Брага была лёгкая, с едва слышным яблочным духом. Мужики выпили по кружке и посветлели глазами. Роман усмехнулся и сказал, что от такой браги рука не дрогнет, а язык не завяжется. Дарья рассмеялась тихо, Марфа громко, Лёнька набрался смелости и сел ближе, чем обычно. Пели вполголоса, больше насвистывали. Савелий сказал, что в хороший день музыка тише разговоров. Мы кивнули.

После этого стола вернулись к делам, будто их и не бросали. Погреб углубили до человеческого роста с половиной. Стены обшили до конца, в углу оставили место под полку для горшков с травой и стеклянных банок, но последних у нас не было, значит будут глиняные и деревянные вёдра. Пол утрамбовали деревянными плашками, принесли первый песок и рассыпали тонким ковром. Дверной проём выложили из плотного бруса, поселили внутрь простую раму, на неё доски. Наружную дверь сделали толще, на наклон, чтобы закрывалась сама от тяжести. Между ними оставили пустую щель, чтобы холод держался.

Одновременно шла заготовка в лесу. Не один поход, а цепочка дней. Утром мужчины задавали ход для лошадей и возвращались к полудню, а женщины с подростками уходили в тенистые места за луговиной, за черникой, потом выше за брусникой. Марфа знала каждую кочку. Она показывала пальцем на куст, говорила, что здесь кислить траву нельзя, а здесь можно. Мы сушили белые грибы тонкими пластами на верёвках, лисички тоже сушили, хоть они капризные, а грузди уже шли в засол. Солили грубо, как умели, но я попросил не жалеть соли на слои, потому что иначе будет обида. Дарья кивнула и сказала, что соли мало. Вот тут и вышел разговор о дальнем солончаке.

В деревне были двое, кто ходил в люди за солью. Они знали тропу очень хорошо. Мы с Матвеем поговорили с ними. Звали их Яков и Остап. Яков широкоплечий, спокойный, Остап сухой, быстрый. Они сказали, что солончак далеко и не всегда щедр, а чаще меняют соль у тех, кто ближе к большой дороге. Надо отнести товар, чтобы не идти с пустыми руками. Я подумал и сказал, что товар у нас будет простой, не роскошь, но честный. Пучки сушёного белого гриба, связки травы, что лечит живот, пара мешочков сушёного гороха, немного рыбы, если у Никиты останется. Матвей сказал, что добавит от себя полсотни свежих дощечек для ремонта повозок. Яков кивнул. Это ценят. Остап улыбнулся, сказал, что у него язык лёгкий, а глаза честные, значит, и выменяем правильнее. Мы составили список того, что нужно. Соль, соль, ещё раз соль. Немного грубой ткани под мешочки. Десять кусков хозяйственного мыла. Пара железных колец под петли, если попадётся. Яков сказал, что всё это можно поднять, только идти надо вчетвером и с сильной лошадью. На это Матвей поморщился, лошадей всего три. Пожалели, покрутили в голове и решили так. Пойдут трое. Яков, Остап и Пётр. Лошадь возьмут у Никиты. Никита вздохнул, но кивнул. Я записал в блокнот дату выхода. Дарья сказала из тени, что в путь нужно дать людям сухую лепёшку, жменьку гороха и кружку браги. Браги не жалко. Я улыбнулся. Правильно.

С утра никого не надо было созывать. Каждый просто шёл к своему делу. Лёнька сам проверял глиняные чашки на слизня, сам сушил на солнце вывернутые на ночь корыта, сам приносил золу из печи. Никита рубил жёрдочки, проверял упряжь. Гаврила таскал ведёрки песка, как взрослый. Роман настраивал плуг, даже когда нам не нужно было пахать именно в этот день. Матвей отдавал распоряжения коротко, но слышно, и никогда не говорил лишнего. Мне в такой жизни было просто. Я делал свою работу, и она ложилась в их порядок, как будто всегда так было.

Погода тем временем менялась, как меняется настроение у усталого человека. День тёплый, день пасмурный, день с тягучим ветром. В один из таких пасмурных дней мы получили удар там, где не ждали. По капусте прошла новая беда. Не то, что было раньше. Это шло как по нитке. Лист становился как кружево, а прожилки торчали белыми, как кость. Я присел, присмотрелся, и увидел мелких зелёных, тёмноголовых, которые прятались в складке. Я понял, что наши пижмы и полыни мало. Нужен другой ход. Сказал Дарье, чтобы дети принесли золу и муку, но полегче. Сам взял горсть глины с нашей кромки, развёл в тёплой воде до сметаны, добавил туда треть ситной золы и щепоть солёной воды от вчерашних груздей. В тёплую смесь опустил опахало из тонкой берёзовой коры, встряхнул и принялся проходить по сердцу каждой "розетки", совсем чуть-чуть, чтобы не утяжелить, но чтобы дать листу чужое чувство. Дарья, глядя на меня, сразу поняла и стала делать то же. Через день картина изменилась. Тварь исчезла, оставив крошку, которая легко сдувалась ветром. Я позвал Матвея и Романа. Сказал им, что иногда земля слушает лучше не силу, а запах. Мы не пугали беду огнём, мы расстроили ей аппетит. Роман хмыкнул. Ты будто нюх у собаки одолжил, сказал он. Я пожал плечами. Это не моя хитрость. Это я у земли подсмотрел.

В ту же пору мы договорились окончательно про ягоду. Заготовка шла не один день и не через день, а как дыхание. Утром уходили два ряда женщин и подростков, в середине дня возвращались с корзинами, вечером развешивали на верёвках и решетах, ночевали эти запахи у нас на дворах и в новом хранилище, которое уже стояло и дышало. Белые сохли, как лист бумаги. Лисички крошились золотом. Грузди в кадке шумели тихо, будто разговаривали сами с собой. Крестьяне в таких разговорах слышат обещание зимы. Я стоял у дверей хранилища и думал, что у нас будет чем пахнуть в январе.

Через несколько дней после того, как верхушка погреба была закрыта временной доской, мы вышли в лес дальше, чем обычно. Не за ягодой, а просто посмотреть лежни старой дороги, где когда-то, судя по словам Савелия, стояли два домика сторожевых. Тропка вела вдоль перелеска, потом уходила через невысокий бурый пригорок в низину. Там, где низина, земля была мягкая, но не топь. По кустам висели оборванные ремешки, давние, гумно у ветра. Я шёл первым, за мной Роман, за ним Лёнька, который не хотел оставаться в деревне. На повороте мы увидели срубы, вернее, то, что от них осталось. Сваленные, как шахматы после драки. Крышу проели годы, от стен остались бурые ребра. Но среди мусора было то, что нельзя назвать мусором. Мы нашли в сараюшке две целые глиняные кадушки, не большие, но годные, с целыми бортами и без трещин. Нашли две старые кадки с отбитой кромкой, но тело целое. Нашли связку деревянных щипцов для печи, почти новых, и пучок старой толстой нитки, её когда-то держали в масле, судя по запаху. На чердаке смеха ради обнаружили странный щиток из кожи и дерева, не щит для драки, а будто крышка, которой накрывают что-то от дождя. Роман поднял вещь, пожал плечами. Крестьянин редко спорит с вещью. Если крепкое, значит, найдётся дело. Я тронул пальцем, кожа была живой. Забираем. Лёнька радовался кадушкам, как щенок радуется палке. Я велел не прыгать, а осторожно снять, перевернуть и проверять на трещины. Две годные, две пойдут под починку. Верёвку нашли тут же, в углу, сухую и здоровую.

Я присел на поваленную стену и посмотрел вокруг. Сильная тишина. Таких мест надо опасаться только по одной причине: слишком легко забыть, зачем пришёл. Мы не искали клад. Мы искали хозяйство. И мы его нашли. Верёвка, кадушки, щипцы, несколько деревянных лопат. Вернулись мы в деревню сумерками, и наши женщины, увидев кадушки, вздохнули глубоким вдохом. Дарья сказала, что в таких кадках всё киснет правильно. Я улыбнулся. Правильно, говорю. Она посмотрела на меня так, как смотрит хозяйка на человека, который знает, что говорит.

День уходил в закат. Сотни мелких дел сшивали недели в одно полотно. Погреб окончательно закрыли к концу второй недели. Мы уложили сверху дернину, сделали отводную канаву, поставили над входом небольшой навес, чтобы дождь не бил прямо. Внутри встали полки, я распорядился сделать два ящика с песком, для репы, и два больших короба для гороха. Поскольку мешков и ткани мало, мы решили складывать сухой горох в короба из гладких досок, а щели внутри проклеили глиной с золой, чтобы мышь не пробилась. По углам повесили связки полыни и перечной травы, которую мне показала Марфа. Она сказала, что мышь от неё отворачивается. Я не спорил. В таких делах бабий глаз точнее.

Вредители отступили. Не исчезли, но отступили. Капуста пошла в рост, и я каждый день протягивал к ней палец, как протягивают руку к лбу ребёнка, проверяя жар. Горох тянул струну за струной. На целине бобы встали густо, где-то что-то недовзошло, но в целом картина была такой, что Мужики вечером возвращались с полей молча и садились на крыльцо и только поджимали губы в уголке. Это было их да. Репа шла широкой щёткой. Её сочная зелень вдохновляла, как ровный звон косы по утренней траве.

В один из вечеров, когда на деревню упал мягкий красный свет, и на бочке сидела синяя птица, которая всегда прилетает в такие часы, ко мне подошли сразу трое. Матвей, Никита и Роман. Они не стали останавливаться посреди двора. Позвали меня к погребу. Я спустился с ними внутрь, чтобы наши голоса сели в глину. Матвей сел на нижнюю ступень, Роман прислонился к стойке, Никита стоял, сжав руки на коленях. Матвей заговорил первым.

Он сказал, что мы давно могли спросить, но не спрашивали, потому что не наше дело. Он сказал, что теперь пора. Не потому, что мы обязаны знать, а потому, что мы живём в одном доме и едим с одной печи. Он сказал просто и прямо. Откуда ты, человек. У тебя в руках штуки, которых у нас нет. Ты думаешь не так, как мы. Ты не суёшься вперёд, но иногда заглядываешь дальше, чем у нас глаз берёт. Может, ты от беды бежал. Может, от чумы. Может, от драки. Может, от самого себя. Дальше он замолчал, и я понял, что это тот час, когда нужно говорить честно.

Я взял в руку пригоршню песка с пола и сказал им правду. Я сказал, что я не из их места. Что там, где я жил, вода шла по трубам под землёй, а огонь добывали нажатием на маленький рычаг, а железные повозки сами бегали по дорогам, и у каждой была своя железная лошадь внутри, и эта лошадь не ела травы. Я сказал, что там, где я жил, людей слишком много, и в каждом городе больше, чем во всех ваших деревнях вместе. Я сказал, что там, где я жил, землю кормили так же, как кормит мать, но часто забывали, что земля тоже мать, а не корова на верёвке. Я сказал, что я работал с полями. Я не врач, не лекарь, не кузнец, а земледелец, который учился и у книг, и у стариков, и у самой земли. Я сказал, что однажды не знаю как, я просто оказался здесь. Я не бежал ни от кого, я просто оказался. И сначала думал, что ухожу назад, а потом понял, что и назад некуда, и впереди есть люди, у которых есть та же жажда хлеба и та же нужда в порядке.

В погребе стояла такая тишина, что слышно было, как песчинки пересыпаются из моей ладони в ладонь. Никита тёр пальцами колено, Роман глядел куда-то мимо меня, Матвей смотрел прямо в глаза. Он заговорил последним.

Старики говорили, сказал Матвей, что на наших краях иногда бывает не по-нашему. Будто идёшь тропой, а тропа такая же, как была при деде, а на ней человек, которого никто не знает, и он говорит слова, которых никто не слышал. У меня дед рассказывал, что к ним приходил человек, который изобрёл штуку для ловли воды из тумана, да так ловко, что от одной ночи лужица для трёх коров набиралась. А у Савелия дед говорил, что видал знахаря, который лечил кисти рук у тех, кто косил. А ещё была у нас, сказал Никита, странная баба, которая кричала, что она ревизор. Она так и сказала, я ревизор. Только никто не понял, что это значит, и отправили её коров пасти. Пасти она не умела, но научилась. Мы думали, старики шутят, сказал он, но видно, что не первая это странность такая. И ты не первый. И раз ты пришёл к нам, значит, ты наш. А если твоя земля была дальше, чем наш лес, это не беда. Побудешь здесь, и эта земля станет тебе роднее, а ты станешь ей своим.

Я выдохнул, и с плеч словно сняли стяг. Роман улыбнулся краешком рта и сказал, что он и без того догадывался, уж больно у меня в руках железо шевелится спокойно. Матвей поднялся со ступени, поставил ладонь мне на плечо так, как хозяин ставит ладонь на стойку, проверяя, не шатается ли. Не шатается, сказал он. Хорошо. А теперь пойдём, у нас на завтра дело на солончак. Яков и Остап с Петром выходят до рассвета. Надо собрать им сухие пласты грибов, мешочки гороха и донести до них, чтобы соль привезли нам вовремя, к груздям.

Мы вышли из погреба. Небо было темнее, чем хотелось, но не страшное. Дарья стояла у хранилища и перебирала связки трав, у неё это получалось так, будто она кудрит чью-то голову. Марфа приволокла ещё один пучок пижмы, сказала, что на межах мышь не любит такие кольца. Гаврила присел у порога и стругал тонкие рейки для жердин. Лёнька стоял рядом и пытался точить свой нож, слишком усердно, но с правильным стремлением. Я сел на ступеньку и подумал, что бывает простая радость. Радость от того, что никто не бежит ни от тебя, ни к тебе, все просто идут рядом и несут то, что могут.

Прошёл ещё день, и в этот день мы увидели, как собранный нами порядок начинает работать без нашей руки. Утром Яков, Остап и Пётр вышли насолончак. Деревня проводила их тихо. Дарья дала им лепёшки и сушёный гриб в полотняных мешочках. Никита поправил упряжь. Матвей сказал коротко, чтобы возвращались целыми. Они ушли так же просто, как уходят люди на работу. Не на подвиг.

В тот же день мы с Романом проверили пояски на поляне, где весной разносит землю. Травяные полосы держали бережно. За ними чёрная земля была влажная, но не грязная, тёмная, но не липкая. Я потрогал её пальцем и почувствовал мягкую пружину. В такие минуты я знаю, что земля нас слышит.

К вечеру вернулись женщины из леса с полной корзиной и грибов, и листьев, и кореньев. Марфа показала мне на ладони странную круглую ягодку, похожую на земничку, но с более ярким запахом.

С каждым днём хранилище наполнялось сухим шорохом. Белые грибы звенели на верёвках, как лёгкие деревянные кружочки. Лисички сыпались золотой крупой. Грузди в кадках садились плотнее, и сок у них становился прозрачнее. Я просил Дарью каждые два дня снимать на пробу по кружке рассола, просто понюхать и посмотреть, чтобы не ушёл в сторону. Она делала это так, как смотрит на лицо ребёнка. Серьёзно и мягко.

На третьей неделе, ближе к вечеру, когда от кустов тянуло прохладой, произошло ещё одно небольшое чудо. У гороха появились первые сухие стручки. Это были не те мягкие сладкие, что мы ели в июле, а сухие, готовые к шелушению. Мы собрали не корзину, а одну небольшую миску.

К концу той же недели пришла весть с дороги. Идут. Яков, Остап и Пётр возвращаются. Мы вышли им навстречу на край поля. Сумерки уже тянулись небом, но было видно, как на упряжи сидит пыль и как от мешков пахнет белой горечью. Они принесли соль. Не горы, но две добрых кадки. Принесли ещё мыло, принесли ткань, два кольца железа и пять маленьких железных скоб. Остап шутил, что торговец едва не расплакался, когда увидел наши сушёные белые. Яков сказал серьёзно, что дал немного больше, чем хотел, но получил то, что нужно. Мы снесли соль в хранилище и поставили на настилы, чтобы не тянула влагу из земли. Дарья стояла рядом и дышала ровно, как человек, у которого кошелёк стал тяжелее на долгую зиму. Это чувство у хозяйки видно сразу.

Когда всё разошлось по местам, когда костры у дворов слабо светились, как глаза усталых людей, ко мне опять подошли. На этот раз не трое, а почти все. Кто с кружкой браги, кто с куском хлеба, кто просто с пустыми руками. Они садились рядом и молчали. Потом заговорил Савелий. Он сказал, что старики иногда заглядывают впереди себя на два шага и видят, как будет. Вот он видит, сказал он, что в этом погребе будет стоять хлебный дух всю зиму. И он видит, что в новом хранилище мышь не заведётся, потому что мы не оставили ей лазейки. И он видит, что эта капуста, которую мы сейчас оберегаем, войдёт в кадку вовремя. А ещё, добавил он, он видит, что в нашей деревне кончилась пустая суета и началась настоящая жизнь. Все тихо засмеялись, по-доброму. Матвей сказал, что старик сегодня говорит красиво. Савелий махнул рукой. Слова сами пришли, сказал он.

Я сидел рядом и молчал. Весь день во мне звучало одно простое чувство. Не радость и не гордость. Уверенность. Без громких слов. Мы не богаты. Мы не живём легко. Но мы уже не те, кто ждёт, что лес или поле решит за нас. Мы сами положили ладонь на землю и договорились. И земля услышала.

Ночью я вышел на крыльцо Никитиного дома и сел на ступень. Ночь была тихая, как добрый сосед. Где-то далеко хмыкала корова, где-то в хранилище шуршали грибы, где-то в погребе прохлада лежала ровно, как положено. Я подумал про то, как люди спрашивали меня сегодня в погребе. Откуда ты. Я сказал им правду. Они не удивились. Им достаточно было знать, что я работаю рядом, что моё слово не бежит вперед моей руки. И этого хватило. Значит, мы действительно на одной земле.

Наутро всё было обычно. Дарья поила первую струйку под корень капусты, Лёнька стягивал верёвкой ещё один ряд для гороха, Роман проверял козлы у бобов, Матвей стоял у бочки и смотрел, как вода успокаивается. Никита вынес из дома два маленьких полотняных мешка, положил их мне на стол и сказал, что это для семян, на пробу, как ты просил. Я взял мешки и положил в карман. Потом поднял глаза и сказал вслух, чтобы услышали все.

У нас будет хлебный запах зимой. У нас будет соль для груздей. У нас будет место, где ночь не съедает еду. У нас будет семя на следующий год. Всё остальное дольше, тяжелее и не сразу. Но всё остальное тоже будет, если руки не забудут дорогу к делу.

Никто не ответил словами. Ответом было то, как люди взялись за свой сегодняшний маленький кусок работы. И я взялся за свой. Мы отправились на участки, и день начался, как начинается хорошая песня. Просто. С той ноты, которую легко удержать.

С середины этой недели по краю леса пошли первые рыжики. Их было мало, но их вид уже радовал. Грузди шли уверенно, лисички шли до самой тени, белые шли волнами, то густо, то пусто. Мы сушили белые, солили грузди, медовые грибы оставляли на потом, на осень. Я записал в блокноте напоминание: осенью резать опята рядами, сушить до ломкости и держать в полотняных мешках на верхней полке, где сухо. Дарья переглянулась с Марфой и сказали, что грибов пусть будет много. Зимой грибная похлёбка заменит мясо там, где мясо будет в обрез.

Однажды вечером, когда небо стало низкое, будто готовится к длинной жаре, ко мне подошёл Лёнька. Он молчал, мял в руках верёвочку, потом сказал, что у него прежняя память была про то, как он бегал за курицей и хотел поймать её за хвост. А теперь у него новая память. Про то, как он каждый день проверяет чашки со слизнем. Он сказал это совсем серьёзно, как мужчина. Я сказал ему, что новая память у людей лучше старой, если в ней есть дело. Он кивнул, как будто это древняя истина, и побежал дальше, слегка стыдясь, что задержал меня словами.

Мы шли к концу августа. Я это чувствовал по небу и по земле. По тому, как вечером в погреб при входе дышит прохлада, а днём в хранилище пахнет сухим деревом. По тому, как Роман иногда задумывается, глядя на плуг, будто хочет разрубить им ещё одну полосу, но держит себя, потому что знает, что сейчас лучше поправить бока, чем лезть в глубину. По тому, как Матвей порой задерживает взгляд на краю поля, где пояски держат воду, и я понимаю, что это его тихая радость. По тому, как Никита дольше обычного задерживает руки на упряжи, как будто гладит лошадь не для дела, а просто так. По тому, как Дарья чаще, чем раньше, выходит вечером под навес и долго смотрит на вход в погреб, ни о чём не думая, и в её взгляде нет тревоги.

Если бы меня спросили, чего было больше в те дни, я бы ответил. Тишины. Тишины работы, тишины уверенности, тишины, из которой рождается речь, когда нужно. Мы не сделали чудес. Мы сложили маленькие камешки в большую тропу и встали на неё всей деревней. И с этой тропы можно не сходить.

Когда в тот вечер я закрывал наружную дверь погреба, в щели между досками пахнуло сыроватой прохладой. Я на мгновение представил зиму. Тёмный день, тонкий снег, тихая печь, дети в валенках, горячий пар от похлёбки, тонкий сухой гриб на зубах, кружка солёной воды из кадки, тяжёлая крышка погреба, которую поднимает мужчина, мягкий песок под репой. И понял, что эта зима у нас будет не пустой.

Я поднял голову. Над деревней стояло горячее небо, в нём тонко звенела одна-единственная птица. И мне показалось, что это и есть тот самый звук, который называют счастливым. Не громкий и не редкий. Обычный. Но настоящий.

Глава 9

Сентябрь в этих местах приходит неслышно. Сначала ночи становятся плотнее, будто их кто‑то вываривает на малом огне. Потом трава во дворах темнеет, а утренняя роса лежит толще и держится дольше. Я проснулся ещё до первого коровьего мычания, сел на лавке у окна и подождал, пока дом Никиты сам подскажет, сколько сейчас времени. Доски под печью были чуть тёплые, значит Гаврила подкидывал щепу на рассвете. Снаружи в щели между ставнями виднелась тонкая полоска света, и в этой полоске было то самое начало осени, когда работа не прекращается, а только меняет голос.

Во дворе пахло простым хлебом и сырой соломой. Дарья с Марфой в это утро были у общей бочки раньше всех. Дарья сказала: пора пробовать первую капусту на соление. Пекинка набрала лист как надо, хрустит под пальцами и не рассыпается. Я кивнул. Мы не спешили с квашением до холода, но утром было ясно, что уже можно брать первую волну на кадки.

К полудню в деревне шум стоял ровный, деловой. Мужчины тянули тележки от участка с горохом ко дворам. На телегах лежали мешки, по которым угадывался горох: зерно шевелилось туго, будто дышало. На другом возке пахло бобами, их сушёная кожура тихо шелестела, и этот звук был как шуршание денег в кошеле, только честнее. Репа стояла на широких настилах, очищенная, с тонкими зелёными хвостиками. На солнце у кромки сараев поблёскивали чистые ножи, их протёрли золой и подсушили. Деревня приготовилась к большому счёту.

Матвей вышел на середину двора, посмотрел кругом и сказал совсем негромко: по домам отнесём, погреба уложим, лишнее на обмен. У нас хлеба в закромах мало. Мука нужна. Счёт ведём на десять мешков. Я сказал в ответ, что меньше не годится. Сорок один рот и ещё запас на весь путь и на плохой день. Никто не спорил.

Горох мы делили так. Первый оборот, тот, что шёл с начала лета, лежал уже в мешочках у печей, досушивался от последней влаги. Его трогали только ладонью, как трогают тёплую булку перед тем как разломить. Второй оборот снимали сейчас. Дарья разложила на настилах тонкие полотнища, те самые, что давала мне под капустную рассаду. На них горох подсыхал быстрее и без горечи. Пахло тёплой соломой и чем‑то ещё, похожим на ореховую скорлупу. Лёнька ходил вдоль рядов и мерил мешки взглядом. Он теперь любил счёт не меньше, чем палку для настилов. Я спросил его, сколько выйдет на весь двор до вечера. Он ответил без заминки: к ударам колокольчика будет восемь мешков плотных и два полумешка. Это много для нашей полосы, но не так много, чтобы забыть про зиму. Мы договорились: два мешка оставляем на семя, остальное в пищу.

Бобы снимали вдвоём Роман и Пётр. Роман держал мешок, Пётр щёлкал сухие стручья так быстро, будто в юности делал это через день. Он работал молча, а Роман постепенно смягчался лицом. Руки помнят, сказал он тихо, руки всё помнят, когда им не мешает чужая суета. Я присел рядом, взял горсть зёрен и пересыпал в ладонях. Зерно было ровное, плотное, с хорошей тяжестью. Полмешка сразу отвели в сторону, на будущую весну. Остальное пойдёт в похлёбку и на пироги, когда придёт большая мука.

С репой пришлось заняться самым утомительным, зато нужным. Мыть, отрезать ботву, выбирать без черноты, перестилать на чистую солому, не класть в погреб мокрой. Марфа будто заново родилась в этой работе. У неё рука была быстрая и точная, без жалости к лишнему листу. Она говорила над тазом, не поднимая головы: дом любит, когда в нём всё в размер. Репа любит, когда её моют без пены. Дарья улыбалась глазами и подтягивала к себе новую охапку. Женские разговоры шли про своё, но в них слышно было общее. Мы не барахтались каждый сам по себе, мы складывали зиму в одну большую ладонь.

Погреб начал наполняться. Его дно мы застилали песком, репу клали на сухое, шейками в разные стороны, как ребят в тесной бане. Между слоями шёл ещё песок. Я показывал, как оставить тонкую щель у стены, чтобы воздух ходил и не собирался под крышкой в один мокрый ком. Никита сказал, что в его доме так делал ещё его тесть, только песка жалел. Мы песок не жалели. По краю ставили небольшую глиняную чашу с золой, она тянула лишнюю влажность. Этот простой приём я подсмотрел у одного старика у нас, когда ещё учился отличать пустую суету от толковой мелочи. Здесь он пришёлся как влитой.

К вечеру у погреба валялись зелёные хвостики, и земля под ногами была мягкой, как коврик. Матвей ходил вдоль него и останавливался. Не чтобы командовать, а чтобы видеть. Он сказал: на обмен выкатим завтра до зари. Везти будем репу чистую, по виду приличную. По мешку от каждого двора. Дальше мы поговорили про присмотр за ульями, потому что осень любит воровать у пчёл. Но это было уже на краю разговора, потому что мысли стягивались к дороге.

Ночью я вытянул из мешка планшет, давно спрятанный в сундук у Никиты. Он лежал там как редкая вещь, к которой притрагиваются только по делу. Я поставил его на край стола под лампадкой, включил, щёлкнул пальцем по экрану и открыл свои записи. Пальцы помнили все те же линии: дата, что посеяно, что снято, сколько ушло в погреб, сколько ушло на семя. Я добавил строки: горох сушёный восемь с половиной мешков, в семя два, в пищу шесть с половиной. Бобы сухие почти мешок в еду, а на семя уже отложил половину. Репа в погреб двадцать четыре тележки, чистых, отсортированных. Капуста на кадки первая партия, два больших кадюка заложено, соль не пожалели. Пшеница на семя собрано, ячмень на семя собрали чуть меньше, чем хотелось, но достаточно. Овёс тоже лежал в отдельных мешочках, мои старые образцы, которые я привёз в рюкзаке, теперь стали местными мешками. Я сделал пометку, что смесь семян на будущую весну уже не чужая, а своя, с этой земли. Это было приятно так же, как приятно слышать у печи знакомый смех.

Я пролистал ещё страницу и начал новый список. Что не забыть до морозов. Проверка крышки у погреба. Подремонтировать настил у ручья, где телеги чуть проваливаются. Поставить лёгкую изгородь у лент злаков, чтобы скот не затоптал. Дожечь и просеять золу для капустных кадок, чтобы было чем подсыпать с краёв. Подкинуть компоста под те места, где корка после последнего дождя взялась плотной шапкой. В отдельной строке написал: мука десять мешков, не меньше. Подчеркнул. Увидел, как слово жирнеет, и стало спокойнее.

Утром мы выкатили тележки. Лошадей было по‑прежнему три. На каждую положили столько, сколько совесть позволяла. Никита взялся за оглобли без лишних слов. Гаврила, худой и жилистый, смотрел на колёса, чтобы не попали в глиняную колею у ворот. Дарья вынесла из дому полотняные мешочки для мелочи, чтобы выручку не кидали в один общий мешок. На обмен шли Роман, Пётр и Никита. Матвей оставался в деревне, Савелий тоже. Женщины проводили телеги до края дворов и вернулись к капусте, к репе, к печам. Я пошёл рядом с телегами до поворотной сосны и там остановился. Я сказал напоследок: смотреть не на первое слово, а на последний вес. Репа красивая — это хорошо. Но взвешенный мешок муки лучше любого слова.

Пока телеги катились к людям, у нас в деревне не затихла работа. Мы с Дарьей докладывали капусту в кадки. Кочаны укладывали поновее вниз, поплотнее, а сверху те, что держат кочерыгу длиннее. Солили смело, не щепотью.

Груздя мы солили рядом. Их приносили полными корытами. Люди уходили в лес с утра и возвращались к обеду. Я здесь ещё не жил в прошлую осень, но у каждого двора память длиннее, чем у моего блокнота, так что люди знали грибные места. Грузди я велел вымачивать терпеливо. Вода утром, вода вечером. Солить только на третий день и кидать сверху чистую крышку под гнёт. Соль не жалеть, травы не сыпать, только лист душистый да немного чеснока. Женщины кивали. Здесь спорить было не о чем. У груздей свой закон.

Опята пошли ещё не скоро, но их предыдущие места отмечали веточками заранее, чтобы осенью не бегать в ширь. Я попросил Лёньку пройти по тропам и поставить по две тонкие ветки крестом там, где прошлой осенью опята шли густым венцом вокруг старого пня. Он это сделал охотно, а к вечеру принёс ещё и связку чабреца. Сказал, что по дороге нашёл на сухом пригорке. Мы его связали и подвесили в сенях. Пахло домом.

Когда телеги вернулись, солнце было уже низко. Никита шёл медленнее обычного, будто считал каждый шаг. Пётр, наоборот, улыбался, как мальчишка. Роман снял шапку, потряс её и сказал тихо: живы будем. На телегах лежали мешки, и по швам уже видно было, что это мука, не ячменная шелуха и не крошево. Взвесили. Один, второй, третий… Считали вслух не ради суеверия, а чтобы у каждого на языке появился вкус числа. Вышло одиннадцать мешков. Одиннадцать. Мы хотели десять. Значит, смогли торговаться. Никита сказал без хвастовства: брали честную репу, чистую, глаза у торгового человека сразу мягче становятся. Пётр добавил, что подмазал разговор новостью про грузы для обмена ближе к зиме. Роман сказал, что молчал и только смотрел. Этого оказалось достаточно.

Муку не растаскивали сразу. Сначала оставили одиннадцатый общий мешок в запас у Матвея. Это не побор, это страховка. Потом разделили ровно, без длинных рук. Каждый двор получил своё. По вечерам теперь в печах будет пахнуть иначе. Лепёшки, пироги, похлёбки густые. Я попросил всё же придержать одну треть мешков до поздней осени и не лезть в неё раньше времени. Люди кивнули. Этот год научил не смахивать с полки то, что можно достать позже.

После муки разговор сам собой ушёл в сторону старого поля. Оно теперь лежало под тонкой зеленоватой шубой. Мы кормить его не переставали. Рожь и овёс на зелёную массу уже поднялись по щиколотку, не выше. Этого хватит, чтобы в конце месяца положить зелень вниз, в землю. Пояски держали воду и тянули за собой ветер, поэтому верхний слой не сушился в камень. Мы с Матвеем прошли по границе поля и поговорили про посев под зиму. Я сказал: если успеем, кинем лёгкую ленточку ржи под снег, чтобы весной вышла первой. Овёс оставим на весну. Матвей кивнул. Он всегда кивал, когда в голове уже всё сложил. Савелий присел у края, крошил землю пальцами и сказал: поле не злится. Оно помнит, что его любили и раньше, просто не умели поить летом. Теперь будет уметь.

Вечером у бочки случились посиделки. На этот раз без большого пира. Брага была понемногу, для теплоты в плечах. Женщины поставили на широкий круг глиняную миску с жареными пирожками из капустной крошки, того, что остался от чистки кочанов, смешанной с мукой. Соль подали отдельно. Говорили просто. Кто где вымыл репу чище, у кого яма суше, где песок крупнее. Я сидел рядом с Никитой и слушал. Он вдруг сам заговорил про прежние зимы. Сказал спокойно.

Жили беднее, но не глупее. Сеяли понемногу, потому что топтали много. Воду весной отпускали, потому что боялись, что она нам межи утащит. Навоз держали подальше, потому что зверьё на запах приходит, а нам дети дороже. Думали, что зелёная масса в почве — дурь, потому что в рот её не положишь. Поэтому и краили зиму по живому. Капуста была не всякая, репу ели не вымыв как следует, горох сушили не в тени, а под балкой, где дым шёл криво. На обмен выносили шкуры да сушёную рыбу, потому что рядом вода, и так проще было. Когда приходили по дороге те, кто учил, чаще учили словам, а не делу. Слова уходили, как дым в щель. Дела оставались на нас.

Я спросил его прямо: как выдерживали голодные дни. Он ответил, не отводя глаз. Вставали раньше, ложились позже. Со счётом дружбы не водили. Если одна семья совсем падала, другие приносили им корку, не спрашивая обратно. Весной шли на травы и на корешки. Горе тем, кто не умеет их знать. И ещё говорил Никита, что зима любит тех, кто умеет молчать. Не жаловаться лишний раз, не кулаком по столу, а тихо прибрать, тихо подложить, тихо переставить. Я кивнул. Я понял его не только умом, но и телом. В такой тишине держится дом.

Гаврила, сидевший до этого молча, сказал вдруг, что с тех пор как мы поставили пояски и перестали рвать землю по злобе, ночь в деревне стала легче. Он не любил длинные речи, но это было важнее всяких слов.

Через день мы проверяли сено. Сенокос в главном был закончен ещё в августе, но остатки травы подбирали до сих пор. На пригретых местах, где уклоны ловили ветер, трава подсохла иначе, и её можно было добрать. Мы прошли с Матвеем вдоль стогов, ткнули и послушали. Сено шуршало сухо, без тягучести. Стога подбили внизу, чтобы не тянуло влагу от земли. Подложили под ножки настилы из старых досок. Я посоветовал пролезть в середину двух самых больших стогов и поставить внутри тонкие палки крест‑накрест, чтобы тягой не гнило в центре. Роман залез туда, как кошка, и вылез довольный. Сказал, что запах правильный. Значит, зима коров не съест, и молоко будет.

Пшеницу на семя мы собрали как было уговорено. Немного, но своё. Ячмень тоже собрали, мешочки подписали угольком у Никиты на столе. Овёс на семя был отдельной радостью для меня. Те горсти, что лежали в моём рюкзаке ещё в первый день, теперь разрослись в настоящую семенную смесь. Я стоял у стола, ехал пальцем по мешковине и думал, что одно дело — носить в рюкзаке запас из чужого мира, и совсем другое — спать спокойнее от того, что запас стал местным, вырос на этой земле и останется здесь, даже если меня завтра унесёт в другую сторону.

Пока женщины солили грузди, мы с Лёнькой перетянули настил у ручья, где колёса всегда любили зарываться. Вбили два новых хвороста, засыпали песком, постучали ладонями по краю. Лёнька сказал, что теперь даже Гаврилина тележка пройдёт, а у той колёса самые капризные. Я похвалил коротко. Он засиял.

К вечеру Матвей собрал короткий круг на том самом месте у бочки. Он говорил мало. Сказал, что старое поле мы оставляем в покое до весны. Мы его кормим, не трогаем. Целину дотянем до позднего сентября, потом тоже дадим ей отдышаться. Под зиму бросим рожь, чуть‑чуть, чтобы весной встретила нас смысленным зелёным ковриком. Капусту в кадках проверять через день, подбивать гнёт, снимать пену, не лениться. Репу в погребах просматривать раз в неделю, чтобы хворую вовремя вынуть. Муку не трогать треть, это железный закон. Грузди держать отдельно от капусты, чтобы не спорили запахами. Опята сушить позже, когда пойдут дружно, и складывать в холщовые мешочки на чердаке, где не сыро. Всё это он говорил без напора, но каждая вещь ложилась на своё место, как кирпич в стену.

В одну из тихих ночей ко мне подошла Дарья. Она принесла бережно уложенную стопку мешочков из тонкой ткани. Сказала: этим мешочкам нужно семя. Я улыбнулся. Вот это и есть настоящая тыловая победа. Без мешочка семя — это россыпь. С мешочком семя — это запас. Мы с ней разложили мешочки по дворам. Женщины стали подписывать их угольком, кто как умел. У Марфы каллиграфия, у Татьяны из дальнего двора буквы как палочки, но все всё поймут.

Однажды, уже ближе к ночи, я сидел с планшетом у окна и переписывал в него день. Никита подошёл и спросил, что я там всё пишу, что взгляд у меня тогда как у плотника, который мерит брус, а не как у сказочника. Я показал ему. Он посмотрел, мотнул головой и сказал, что в этом стекле есть толк, если за ним не прятаться. Гаврила сказал, что ему нравится, когда я после записи чуть улыбнусь. Значит, всё встало на место. Я рассмеялся. Дом у Никиты учил меня тишине, как учит старый мастер молодого. Не словами, а полками и скрипом петель.

В начале следующей недели мы собрали большой стол на природу. Не пир, а благодарный обед за сбор урожая и за муку. Вынесли скамейки, поставили доски, накрыли чистыми полотнищами. Дарья поставила кружки с брагой. Немного, для ровности в плечах. На столе были пирожки из капустной крошки, горшочки с фасолью, ломти репы с солью. Дети носились вдоль кустов, а старики рассказывали про один год, когда снег лёг в октябре и встал до самой Петровки. Мы слушали эти рассказы как внимательно, так и без страха. У нас теперь было на что опереться. Слова стариков ложились на муку и квашеную капусту, на грузди в рассоле и на мешочки семян.

И всё равно мы не бросали дела. Грузди солили почти каждый день. Миски с белым молоком стояли на краю стола, и вода в них менялась, как смена караула. Опята пошли в конце месяца. Мы сушили их на верёвках над печью, на решётках и на нитках у окна. Запах стоял такой, что дом дышал лесом, даже когда на дворе моросило. Я записал в планшет: опята сушёные две корзины за день, держать в тени, мешки холщовые, не коптить.

Однажды вечером, когда ветер стянулся с ручья и запахнул дворы прохладой, ко мне подошёл Матвей. Он всё так же уважал мою работу и держал своё слово вместе со мной. Сказал: ты думаешь, мы теперь будем жить, как в сказке. Я ответил, что думаю так: мы будем жить в труде, но этот труд не будет выбивать почву у нас из‑под ног. Он усмехнулся глазами. Сказал: хорошо говоришь. Дальше он спросил, не тяжело ли мне у Никиты. Я сказал, что дом принял меня как надо. Никита держит его без лишних слов, а Гаврила знает, когда поднести воды молча. Матвей положил мне руку на плечо и сказал: значит, правильно устроились.

Ночью я долго не спал. Слышал, как у стены скрипит старое колесо, как в сенях ходит Гаврила, как у соседнего двора шепчутся, не разбирая слов. Я думал о простом счёте. О том, что у нас есть мука, что в кадках касается бортов рука и уходит вниз в квашеную толщу, что в погребе лежит ровная репа, что у нас в мешочках на столе пшеница и овёс, выращенные здесь. Мы дали старому полю отдохнуть. Мы дали целине вкус работы. Мы не наврали себе ни в одном слове и не схитрили ни в одном мешке. Я понял, что это и есть настоящая крепость.

Когда в следующие дни пошёл мелкий дождь, я вышел на край поля, к пояскам, и присел, тронул землю пальцами. Земля была тёплой и мягкой. Она принимала воду без злобы. А это значит, что всё, что мы сделали летом, не расплавится, как лёд. Останется. Я встал, посмотрел на деревню и улыбнулся так, как улыбается человек, у которого в доме всё в размер. Впереди была настоящая осень. Мы были к ней готовы. Мы не богаты, но мы умеем трудиться. А это иногда дороже серебра.

И мне стало ясно, что следующая весна уже ждёт нас в этих мешочках, в кадках, в погребе и в тихих записях на моём стекле. Мы сделали, что нужно было сделать, и сделали это по‑деревенски, без лишнего шума. Осень вступила в свои права, и мы встретили её с полными руками.

Глава 10

С утра воздух стоял чистый и звенящий. Не мороз, а намёк на мороз. Берёшь ведро, а ручка уже прохладная, будто железо заранее знает, что скоро зима. Над крышами тянулся лёгкий дымок, куры копались у крыльца, где падали вчерашние крошки. От реки шёл низкий, уверенный гул. Наша речка узкая как ручей, но сильная как настоящая река. С моста кажется, что перепрыгнешь, а подойдёшь ближе — понимаешь, что по весне она берёт берег в зубы так, что любая доска учится уважать воду.

Я сел у Никитиных сеней на лавку, положил на колени планшет, протёр экран рукавом. Солнечная панель за последние ясные дни подкормила батарею, значит хватит на час, если не моргать понапрасну. Щёлкнул. Загорелся белый прямоугольник. Я вынул мешочек с семенами, что пришёл со мной из прежней жизни, высыпал на чистую тряпицу и разложил в ровные кучки. Морковь. Свёкла. Помидоры. Огурцы. Зелень разная — укроп, салаты, шпинат. Тыква. Кабачок. Дыня. Отдельно положил гречиху, кукурузу, подсолнух. И рядом те культуры, к которым наши руки уже привыкли этим летом. Горох. Бобы. Редис. Пекинская капуста. Пшеница. Ячмень. Овёс. На экране я подписал жирной строкой то, что боялся забыть. Овёс пришёл из моего мешочка, теперь у нас своё семя. Пшеницу и ячмень мы сняли вовремя и сушили бережно. Мешочки подписаны, лежат у Никиты под лавкой и в общем сундуке у Матвея. Семя на вес золота. Не путать. Не терять.

Матвей вышел из тени сарая, кивнул и сел рядом. Он глядел не на экран, а на меня, как человек, которому важен не рисунок, а смысл. Я повернул планшет так, чтобы и ему было видно. Слева у меня была весна — маленькие прямоугольники рассадников и имена возле каждого. В середине лето — длинная верёвка дел: полив, прополка, притенение, пояски для воды. Справа осень — плотная полоса: сбор, сушка, соление, обмен. Поверх всего дорожка зимних забот: дрова, настилы, лёд, камень под мельницу, чин оглобель, проверка хомута, первые жернова, проба муки.

К нам подошли женщины. Дарья с мокрым полотенцем на плече. Полотно чистое, пахнет холодной водой. Марфа звенела голосом, но, как всегда, умела вовремя стать тихой. С ними Ульяна, коса низко, взгляд ровный. Параскева, у неё тёплые глаза, она рук не жалеет и умеет сказать хватит, когда пора. Аграфена, широкая плечами, быстрая на смех и на работу. Хорошо, что они собираются не из любопытства, а ради дела. От их слова рука точнее и мысль не расползается.

Я поднял голову и сказал просто. Весна будет плотная. Делим заранее, чтобы не метаться. Капустные рассадники ведёт Дарья вместе с Ульяной. Морковь и свёкла пойдут в первом ряду у навеса — утреннее солнце там мягкое, а к полдню тень даёт передышку. Редис сделаем двумя оборотами: ранний и второй на семя. Рассадные ящики для помидоров и огурцов держим у Никиты под окном. Там тепло от печи, но не душно. Марфа любит смотреть по десять раз в день, как что взошло. Ей и карты в руки на эту часть. Тыкву, кабачок, дыню будем сажать на самый тёплый край, где мы уже проследили ход тени по доскам. Гречиху бросим лентой на новой целине, а не на старом поле. Ей нужен воздух и солнце, чтобы не полегла. Подсолнухи поставим по кромке — и ветер придержат, и семечко дадут. Кукурузу редкими зубьями вдоль рыхлой полосы у оврага, чтобы и снег задерживала.

Лёнька сел на настил рядом и поджал ноги, чтобы не мешать. У него быстрые глаза. Он редко перебивает, но всё слышит. Роман подошёл тихо, послушал и сказал своё. На целине к гречихе добавим полоску клевера, где только достанем семя. Если семян мало, в июне пройдём луговой полосой, снимем верхушки, просеем на решете. Никита кивнул. Ему по душе дела терпеливые, без крика.

Я перелистнул на планшете схему речки и сверху написал так, чтобы никто не спорил словами. Наша речка узкая как ручей, но по силе течения она река. Зимой поджимает берег. Весной подмывает. Летом держится на ровном уровне и идёт быстро. К весне мы ставим мельницу. Не всю сразу. Фундамент и нижний узел с колесом должны стоять надёжно. Для этого нужен камень. Камня под рукой немного, значит будем брать с умом.

Мы с Матвеем и Никитой прошли туда, где лощинка упирается в воду. Берег низкий, корни торчат, мох, а между корней блестят округлые спины валунов. Речные, тяжёлые. Таким камнем хорошо подпирать стойки, если уложить в жирную глину. Но одних валунов мало. Нужен плитняк для облицовки и порог под колесо.

Я вслух разложил три места, где возьмём камень без беды. Первое — прямо тут, речные валуны. Двигать будем зимой по насту. Сани, верёвка, два ломика и тихий ход, чтобы лёд не рвать. Заранее положим настилы зигзагом на слабых местах. Второе — овраг за перелеском. Там слой слюдяных плит, не чистый сланец, но колется на ладонь толщиной. Этого хватит на облицовку подводной части и сухую стенку у берега. Третье — моренная гряда. Весной мы там находили серые округлые камни. Они плотные. Из них выйдет хорошая подошва под стойки.

Савелий слушал и добавил своё. Он сказал, что раньше камень промораживали, а потом кололи деревянными клиньями. Сухие колышки из плотного дерева забивали в высверленные гнёзда, лили воду, дерево разбухало и рвало камень по доброй воле. Так и сделаем. Железа у нас немного, а клинья каждый выстрогает за вечер. И ещё, сказал он, в глину хорошо подмешивать золу с песком, мышь такую глину не любит. Я записал на экране коротко. Глина жирная, песок, зола. По краю зимой щепоть соли.

Про сам каменный круг мы не договорились. Большой круг без инструмента не выправишь. На первое время поставим колесо и вал, а муку начнём добывать двумя способами. Во дворах пойдут ручные жернова из речного камня. Где не хватит, поставим у общего погреба тяжёлую ступу на настиле. Толочь крупно — и на похлёбку, и на лепёшку хватит.

Дрова решили не оставлять на последний день. Я сказал порядок так, как сам люблю. Поленницы ставим у глухой стены, чтобы северный ветер не вытягивал жар. Север закрываем плотнее, югу оставляем щели для воздуха. Первые месяцы — берёза и ольха. Дуб в свежую печь не любит, тухнет. Осина и верба на ночное тление, чтобы угли дожили до рассвета. Поленья класть в клети плашмя, корой вниз. Делим по дворам, но в общий запас тоже кладём. Если у кого беда, стыдно будет глядеть, как там пусто, а тут гора.

Чуть выше того места, где станет колесо, мы отвели место под коптильню. Простая низкая избёнка на две половины. В одной тёплая копчёвка для рыбы и мелкого мяса. В другой короткая горячая для быстрой работы. Дым пустим петлёй через длинную канаву, набитую камнем и землёй, чтобы остыл и не горчил. Аграфена сразу сказала, где вешать крючья, где тянуть прутья, как солить заранее и как смывать лишний рассол, чтобы рыба не липла. Параскева взяла слово о чистоте. Её слушали, потому что от чистоты в таком деле и вкус, и здоровье. Марфа достала верёвки, стала считать петли. У неё в голове всегда идёт тихая счётная песня.

К вечеру мы собрались под навесом. Я открыл планшет ещё раз. Не ради удивления, ради памяти. Вбил имена без прозвищ. Кто ведёт рассаду. Кто отвечает за кромки у речки. Кто дежурит у общего погреба. Кто стоит у коптильни в день сильного дыма. Кто ночной у печей, кто утренний. Чтобы весной, когда слова побегут быстрее рук, никто не сказал что что-то понял не так.

Матвей долго смотрел, как я стучу пальцами по светлой доске, и наконец спросил без остроты. Как вы жили там, где ты был. Как переживали зиму. Чем держались, если хлеба не хватало. Ему нужно было понять, как подстроить наш лад под новые дела.

Я ответил честно. Там, где я жил, дороги длинные и быстрые. Если дома пусто, по дороге привезут чужой хлеб. Люди привыкли, что если что-то сломалось, ему привезут новое. Мы забыли, как это — не получить ничего. Огород у каждого был, но многие не знали, как растёт хлеб настоящий, не видели, как он наливается на стебле. Мы думали, что он всегда лежит в лавке. И ещё одно. Там люди чаще слушали бумагу, чем землю. Бумага показывает цифры, а земля показывает воду. Здесь вы слышите воду по звуку и ветер по траве. Если к этому добавить чуть-чуть моей бумаги, будет ровнее.

Никита кивнул. Его интересует не разговор, а результат. Роман хмыкнул, не от смеха, а от согласия.

Про охоту и рыбалку мы говорили спокойно. Рыбалка этой осенью будет бережная. Не сетями, а верша́ми и поставушками, чтобы речку не обижать. Большую сеть сейчас никто не потянет. Аграфена сказала, что помогут плетни и коряжник, чтобы рыба шла туда, где мы её ждём. На охоту осенью мало кто рвётся, дома дел полно, но двое сходят на боровую птицу с петлями да луком. Мы не играем в войну, мы вяжем дом. Коптильня возьмёт своё, а лишнее нам не к чему. Мясо вёдрами у нас не лежит. Зимой у нас хлеб, горох, бобы, репа, квашеная капуста, сушёные опята и грузди. Рыба и мясо — как поддержка, а не основа. Так легче пройти длинную зиму, не пугаясь пустой кадки.

В тот же вечер я проверил общий погреб. Мы берегли его как печь. Полки сушили дымком, лаз держали чистым, каменную обвязку подмазывали глиной, чтобы не тянуло. Репа лежала в тяжёлых рядах. Для свежего воздуха утром открывали дверь на час, вечером на полчаса. Дежурили по очереди. В журнале у лаза Параскева писала коротко и ровно. Открыто. Закрыто. Норма. Пока всё дышало правильно.

На другой день мы достали все мешочки с семенами и устроили простую проверку. Морковь и свёклу пробовали на тряпочке. Намочили, положили по десять семян, подписали, убрали на тёплую лавку. Через три дня посмотрели, через пять переписали. Для зерновых развели солёную воду, не крепкую. Бросили горсточку. Что всплыло — пустое. Пустое ушло в корм. Хорошее осталось на весну. Семечки подсолнуха к краю воды тянулись дружно — живые видно без счёта. Марфа посмеялась, но всё аккуратно записала.

Про хлеб договорились крепко. Пока мельница не работает, муку берём обменом. В этом году выручили излишки репы. На следующий год попробуем молоть сами, пусть грубо. Я показал на планшете, как в первый год раздать муку. Один мешок — на общий стол, для дороги и болезни. Остальное по дворам поровну, с поправкой на детские ладошки. Никита сказал тихо, что ладошки тянут хлеб ровнее, чем взрослые, и если им попадёт чуть больше, хуже не будет. Никто не спорил.

Мы выезжали в перелесок за бревном два вечера подряд. Мы не тащили всё подряд. Мы искали прямые. На вал мельницы на первые годы хватит доброго дуба. На обратном пути в телеге покачивалась связка ели — пойдёт на стропила и верх колеса. Аграфена с Параскевой стояли у ворот и считали вслух. Не из недоверия, а чтобы знать меру. Они взяли на себя лыко, верёвки, всё то малое, на чём держится большое.

Днём мы с Матвеем прошли берегом и по-стариковски отметили всё, что весной может сыграть против нас. Где лёд любит сесть бугром. Где корни торчат и их надо закрыть камнем. Где подмыв идёт косо и нужен плетень из кольев. Я чертил палкой по мокрому песку, Матвей кивал, Никита молча ставил маленькие зарубки ножом на ветках. Так рисовали и землю, и память.

Вечером к нам подсел Роман. Он сказал без лишних слов, что к первому льду попробуем вывести два валуна на каток, чтобы посмотреть, как держит настил у поворота. Если провалится — не геройствовать, уходить всей связкой. Матвей одобрил. Мы согласились: сейчас не время для хвастовства. Сейчас время для точной работы.

Я снова открывал планшет уже без свидетелей. Записывал всё, что боялся потерять. Весной не метаться. Сначала рассадники. Потом кромки и настилы. Потом гречиха и бобы. Потом остальное. Мельницу начинать не раньше, чем вода встанет в меру, и не позже, чем уйдёт лёд. Дрова пополнять без пустых клетей. Погребу давать дышать. Рыбу не жадничать. Мясо беречь. Семена не путать. В конце страницы я вывел ещё одно короткое. Не ссориться. Бумага здесь нужна не только для поля, но и для головы.

Дальше пошли дни, похожие один на другой, и от этого надёжные. Утром дым над крышами, днём тихий гул воды, вечером треск поленьев в печи. Женщины мерили полотнища для рассадных ящиков и прятали их в сухой угол. Лёнька учился вязать узлы — сначала путал верёвку, потом руки сами нашли порядок. Марфа с Аграфеной спорили негромко, как вешать рыбу: попарно или по одной. Параскева отметила, что в общий погреб теперь заходят чистыми руками, и кто забудет — тот дежурит лишний раз. Все согласились. Такие мелочи держат дом лучше громкого слова.

Дарья к вечеру испекла лепёшки на чугуне. Пахло домом.

Под конец недели я опять вышел к реке и долго стоял у воды. Речка гудела так, как гудит колесо, которого ещё нет. Я подумал, что если всё пойдёт, как задумано, к следующей осени мы не будем ждать чужой муки. Возьмём камень зимой, укрепим берег, по весне пустим колесо, а летом на стол лягут лепёшки из своей муки. По крайней мере если с мельницей не успеем, то будем молоть в ручную. Не бог весть какие, но свои. И на обмен кто-нибудь увезёт уже не только репу, но и мешок нашей муки. Рыба будет пахнуть ровно, дрова не отсыреют, дети перестанут считать дни до весны по пустой кадке. Тогда всё встанет на место.

Ночью в узком окне у Никиты лёг тонкий ледок, как сеть. Утром его съела оттепель. Речка гудела низко и ровно. Я погладил крышку планшета, выключил его бережно и переложил записи в бумажный блокнот. Иногда важное нужно писать не светом, а графитом. На первой странице я вывел крупно и немного криво — как ребёнок. Весна. И ниже — по строчке каждое имя, каждое дело, каждый участок. Чтобы в пору, когда слова побегут быстрее ног, мы не забыли, зачем всю осень возили бревно, сушили опята, учились пятиться с санями, кормили компост и не ссорились у лаза.

Так и легла наша осень. Не притча и не сказка. Плотная работа и короткое слово. Речке всё равно, как мы её зовём — ручьём или рекой. Ей важно, чтобы мы не путали берега и не лезли с лопатой в полноводье. Земле всё равно, каким письмом я рисую планы. Ей важно, чтобы семя было живое и ложилось в тёплую постель. Людям важно, чтобы вечером в избе было тепло, а утром было что поставить на стол, даже в холодный день. Это вместе и есть наша жизнь. Как её называть — долго думать не надо. Называется она просто. Хозяйство. И мир от этого слова дышит ровнее.

Примечание автора:

Эта история про обычного агронома. Не про чудеса. Здесь ничего не даётся легко. Любое улучшение выходит из земли руками, потом и терпением. Знания помогают. Они экономят силы, подсказывают порядок дел, учат не метаться. Но знания не отменяют лопату, лом, мокрый настил и тяжёлый мешок.

Мы держим реальный ход времени. Урожай не выскакивает за ночь. Семена готовят зимой. Рассаду выводят аккуратно. Почву кормят зелёной массой. Вредителей давят без яда, но с умом и вовремя. Камень под мельницу тянут по насту. Дрова колют заранее. В погреб спускаются тихо, чтобы не пустить сырость. Здесь нет лёгких побед. Есть маленькие, честные шаги, из которых и складывается большой результат.

Герой знает своё ремесло. Но он не волшебник и не спаситель. Он учится у местных так же, как они учатся у него. Он замечает их лад. Он опирается на опыт старших. Он слушает женщин, потому что без их руки дом не держится. Он даёт детям простые поручения, чтобы завтра было кому продолжать. Любое решение проходит через короткий совет и длинную работу.

Наш мир похож на крестьянскую старину, но он другой. Привычные приёмы приходится проверять заново. Где-то помогает полоска клевера. Где-то держит земляной поясок. Где-то не хватает соли или семян, и мы ищем замену. Что-то не выходит с первого раза. Это нормально. Важно вовремя исправлять и не прятать ошибку.

Планшет у героя не волшебная палочка. Это просто записная книжка и его учебник со знаниями по агрономии со светом от солнца. Когда заряд кончается, остаются карандаш и память. Главные решения всё равно живут на земле. На кромке поля. У воды. На настиле у погреба.

В этой книге не будет «раз — и готово». Не будет богатых урожаев за один разворот. Будет скрип телеги на вираже. Будет мокрый рукав на ветру. Будут уставшие ладони. Будет радость от ровной борозды, от сухой поленницы, от мешочка семян, в котором пахнет будущим. Если вы ждёте лёгкости, вам будет тесно. Если вам близко обычное крестьянское «делать по уму и не спешить», тогда вы дома.

Глава 11

Первый лёд пришёл не громко. Ночью прихватило лужи тонкой коркой, а к утру на речке, узкой по виду да крепкой по силе, в затишках у корней легли прозрачные пластинки, и вода под ними гудела низко. Дым из труб шёл ровный, сизый. Доски на настиле звенели сухо, когда по ним проходил человек. Ноябрь всегда так вступает во двор: будто вежливо, но с намёком, что спора не любит.

Я спустился к общему погребу с Дарьей и Марфой. Крышка сухая, петля не скрипит. Воздух на лестнице холодный, но дальше, у полок, тянет сыростью. Пахнет капустой, землёй, щепой и ещё чем-то новым, неприятным. Я провёл ладонью по бревенчатой стене, сжал пальцы. На кромке, где доска встречает глину, серая катышка, мягкая, пушится. Мелкая плесень. В углу, где ближе к полу, синеватый налёт пошёл пятнами. Ничего страшного, если сразу взяться, но ждать нельзя. В ряду репы одна головка почернела у шейки, соседние живы, но влажные. На верхних полках бочонки с груздями стоятровно, рассол чистый, крышки подпоясаны; с ними порядок. А стена, да пол у стены, да два больших отделения с репой — вот они говорят тихо, но настойчиво: займись нами.

Дарья глянула внимательно. Она нюхом чувствует, где дело, а где пустое. Марфа наклонилась, провела пальцем по бревну, сморщилась. Я не стал долго говорить, сказал сразу, что будем делать. Слова короткие, понятные, без науки громкой.

Сначала вынесем за дверь всё, что рядом с мокрой стеной. Проверим каждую головку. Срезаем чёрное, если не глубоко; если гниль пошла в сердце — без жалости в сторону, в яму. То, что чисто, сушим. Поднимем ящики на рейки, чтобы воздух ходил под дном. Пол под стеной подметём до дерева, выскоблим, дадим просохнуть. Потом вымоем стены горячим щёлоком из золы и крепким солёным раствором. Щёткой, не тряпочкой. Лишнюю воду выгоним прочь. Когда подсохнет, дадим по стенам глиняную побелку с золой и щепотью соли. Она не красива, но правильная: мышь её не любит, плесени она не друг. И ещё дымом поработаем. Вечером, когда ветрено и сухо, прогонем через погреб хвойный дым. Ель и можжевельник ищите, не сырые. Дым должен быть мягкий, тёплый, без едкой слезы. Мы не коптильню делаем, мы застарелую сырость подравниваем.

Дарья кивнула без слов. Марфа спросила, где взять солёной воды много-много. Я сказал как есть: у нас соль в кадке ещё есть, в целом на зиму хватит. Сделаем рассол покрепче в одном корыте, оттуда будем макать щётку. Марфа улыбнулась, сказала, что ей нравится, когда всё по порядку. Я тоже люблю порядок, но люблю ещё, когда он не орёт, а просто есть.

Мы вынесли из погреба ящики, отнесли их на настил к навесу. Аграфена тут же подтащила две широкие рейки, положила их крест-накрест, чтобы не выставлять их прямо на доски. Ульяна принесла корыто и от соседа кувшин кипятка — печь у них к тому часу уже была горячей. Параскева достала из мешка чистые холсты, не полотенца, а именно холсты, что потом не жалко в щёлоке выбелить до треска. Всё встало быстро, как будто так и было задумано.

Я разложил работу по людям. Дарья смотрит за чистотой и решает, что оставить, что выбросить. У неё глаз ровный. Марфа держит счёт времени, чтобы мы не забылись и не забили погреб паром; каждые десять минут открывает верхнюю трубу и закрывает нижнюю, потом наоборот, чтобы воздух шёл, но не гулял. Ульяна месит глину с золой и готовит побелку; она не спешит и руками чувствует, где густо, где пусто. Параскева следит за корытом и водой; у неё всё на месте, вода не выливается, щётки не тонут. Аграфена берёт на себя тяжёлое: таскать ящики, снимать бочонки, поддерживать, где мужская сила нужна. Мужиков звать не стали. У каждого своя работа по дворам. Да и здесь женские руки всё делают не хуже.

Я шёл по ряду репы вместе с Дарьёй. Приседали, брали в ладонь, стучали пальцем по боку. Звук глухой — сердце живое. Если звонкий — пересохнет. Если мягко — глубоко пошла беда, тут уже не лечится. Мы не спорили. Срезали чёрное там, где можно, и посыпали рез крупной солью, чтобы утянуть влагу и злую живность. Потом эти корнеплоды складывали в отдельный ящик, он пойдёт наверх, ближе к трубе, под глаз. Что чисто абсолютно, шло в свежий, сухой песок, который заранее просеяли и подсушили у печи. Ровный ряд, тонкий слой песка, ряд, опять песок. Простой способ, а жизнь длинит. Дарья тихо сказала, что песок и соль пахнут морем. Мне тоже так показалось, хотя море было где-то далеко за всем нашим миром.

Параскева к тому времени уже растёрла золу с горячей водой. С раствором работали щёткой. Сначала стены снизу вверх, чтобы не оставлять тёмных разводов. Я снимал мягкую плесень ножом, складывал в ведро и тут же выносил на двор, чтобы не расползлась по воздуху. Ульяна принесла глину, смешала с золой, добавила в раствор щепоть соли, довела до густоты сметаны. Мы прошли побелкой по стенам и по низу полок. Цвет стал простым, серовато-светлым. Погреб сразу стал выглядеть строже, а запах сырости ушёл в сторону.

С трубами тоже было важно. У нас две вентиляционные трубы. Одна под потолком, другая ближе к полу. Я рассказал ещё раз, чтобы все помнили. В морозные сухие дни открываем верхнюю на полчаса утром и столько же под вечер, нижнюю прикрываем. В сырые дни делаем наоборот и короче, чтобы не набрать влажность снаружи. Когда много пара от горячей воды, открываем обе на минут пять, потом закрываем нижнюю.

К полудню стены уже подсохли, но главное ещё оставалось — дым. Аграфена с Ульяной принесли связку еловых лап и немного сухого можжевельника. Заслонили все вещи тряпицами, чтобы копоть не садилась лишняя. Я запалил тихий костерок прямо в глиняном блюде у входа и подал на него сырые щепки — не для пламени, а для дыма. Дым пошёл мягкий, пахнул лесом. Мы с Марфой стояли у трубы и следили, чтобы тянуло ровно, без рывков. Пятнадцать минут, не больше. Потом перекрыли и дали погребу постоять в дыме, как в тёплой шубе. Дым — не волшебство. Но старый лесной дым умеет останавливать злую живность, если не размахивать им, как метёлкой.

Когда проветривали, вошёл Матвей. Он не любил в погреб спускаться без нужды, но тут выглянул, кивнул нам всем и спросил коротко, хватает ли соли и песка. Я ответил, что хватает, и сказал, чего не хватает — ещё двух широких реек и одного малого корыта. Матвей молча развернулся и ушёл. Через десять минут принёс рейки и корыто, а за ним шёл Гаврила с охапкой сухих тряпиц. Я хотел сказать, что мужиков не звали, но язык не повернулся. Пришли — значит дело принесли. Никита подтянулся позже и сразу начал подправлять дверцу лаза, чтобы щели не целовали холод в лицо. Мы никому не давали распоряжений. Каждый брал свою долю и делал.

После дымка мы проверили бочонки. Грузди лежали в рассоле белыми кругляшами, запах чистый. Опята тёмнее, но ровные. На поверхности одна узкая полоска сивого налёта — не беда, её сняли чистой ложкой, рассол долили, крышку протёрли солью. У Марфы рука твёрдая, тонкая, как у мастерицы по тканям. Она такое делает не спеша, зато потом не переделывает.

К вечеру погреб стал другим. Воздух суховатый, холодок ровный, стены строгие. Ящики подняты на рейки, проход зачищен.

На дворе уже тянуло морозцем. Лёд у края речки чуть расширился. Трава под навесом хрустела. Мы закрыли крышку погреба, подперли её клинышком и пошли по домам. На ступенях Никитиного крыльца я сел на минуту, чтоб записать в блокнот простые сроки. Дымить раз в неделю в сухую погоду, не больше пятнадцати минут. Поверять песок у репы — раз в три дня. Срезать чёрное — не жалея, не уговаривая. По трубам — держаться расписания, в сырую оттепель не открывать широко, чтоб не напустить туман. Это всё мелочи, но именно из них зима складывается в ровный ряд.

На другой день мы с Матвеем прошли по дворам. Не проверять, а смотреть, как живёт хозяйство. У кого дрова сложены в клети, у кого под навесом с краю, у кого прямо к стене прижаты. У кого настил к сараю держится, а у кого уже просел на мокром месте. У кого стропила на сеновале дышат ровно, а у кого снег может провалиться. Мы не ходили с бумажкой, но в голове у каждого свой список шёл. Матвей иногда останавливался, поправлял верхний ряд поленницы, чтобы вода не заполняла угол, — делал молча, а хозяин дома понимающе кивал. Я всё больше видел, как мои слова за лето превратились в общие жесты. Не мои это уже слова. Люди сами их взяли, под свои руки поддели и сделали.

Вечером позвали посидеть у Матвея. Не праздник, просто разговор. Женщины принесли нитки, кто принёс заплатки, кто — старые холсты на мешочки для семян. Дети сидели тесно на лавке, слушали, тянулись к теплу печи. Мы говорили про дорогу на зимний камень. Никита сказал, что к первому крепкому насту поставит на телеге полозья. Гаврила добавил, что верёвки лучше смолить заранее, чтобы не тянулись в мокром снегу. Роман тихим голосом заметил, что на дорогах вспомним те же пояски, что делали весной для воды, только теперь для санного пути — где провалится, подстелить лапник и доску. Параскева рассказала, что в их роду было заведено перекладывать бочонки в погребе тонкими веничками из сухой осоки, чтобы между бочкой и бревном был воздух. Я сказал спасибо, попросил показать утром, как она это делает.

Про муку тоже вспомнили. Её у нас не стало больше, но и не стало меньше, чем может быть в доме в ноябре. Растянули, как люди умеют растягивать умную вещь. Каждому двору положено было по своему мешку или половине, и люди делили его не жадно, а ровно. Блины теперь были редко, не ради праздника, а ради смысла. Лепёшки — чаще, тонкие, на горячем листе, да чтобы дети не забыли вкус хлеба. Никто не полез с просьбой в общий запас. Он и не лежал — мы сразу всё раздали, чтобы не тянуло змеёй к чужой кадке. На том разговор и остановился.

На третий день после дымки в погребе запах стал ровный. Но у дверцы на порожке я увидел узкую полоску воды. По ночам мороз, днём оттепель, значит конденсат. Мы проверили трубы. Марфа сказала, что держала по расписанию, но сегодня в обед было сыро, и туман с ручья тянул к дому. Мы вместе решили на время отложить обеденное открывание, а вместо этого поднимали крышку лаза на пять минут перед сумерками. В ближайшие два дня туман действительно держался; погреб от этого не пострадал. Запах плесени не возвращался. Мы подложили под низ бочонков осоковые венички, как учила Параскева, и ход воздуха стал ощутимее.

К вечеру того же дня к нам подошёл мужик с соседнего конца, не наш, но свой — с именем, которого я здесь не назову: не стоит умножать мужские имена, и так хватает. Он сказал, что у них две репы почернели, а жена плачет, что теперь всё пропадёт. Я попросил принести одну, посмотреть. Срезали, начали разбирать. Гниль сидела у шейки, но не ушла внутрь. Мы вычистили, посыпали солью, подсушили. Я сказал, что не всё, что почернело сверху, погибло внутри. Но и не всё, что кажется целым, живо. И совет дал простой. Не жалеть времени на осмотр. Лишняя четверть часа в погребе лучше, чем лишний день голода в конце зимы. Он слушал внимательно, кивал, спасибо сказал.

Работа вокруг погреба увела нас к дымам, а дымы к коптильне. В коптильне к тому времени работали вдумчиво и без суеты. Рыбу готовили не ради хвастовства, а ради тёплого вкуса в долгую зиму. Мяса было мало, и мы с этим смирились. Я объяснил девкам, как держать дым до тёплого, чтобы не давал горечи, как не давать огню пытаться прыгнуть на доски. Они и сами уже знали, но раз спросили — сказал, как умею. На третий заход мы добавили в дым немного можжевеловой хвои. Воздух сразу наполнился ясным запахом, и я поймал себя на том, что живу уже не в чужом месте.

Через несколько дней после чистки в погребе случилось первое маленькое испытание. Ночью ударило сильнее, чем думали. Утром на настиле ледок, крышки бочек влажные, на стенках у труб тонкая изморозь. Это не плохо, если понимать, что делаешь. Мы открыли верхнюю трубу на минуту, затем закрыли и подождали, пока тишина уляжется. Потом на пять минут открыли нижнюю, чтобы вытянуть холодный воздух с пола, и закрыли, дали постоять. В полдень не трогали ничего, чтобы не тащить туман внутрь. За день воздух в погребе успокоился, и мы выдохнули. Марфа сказала тихо, что хорошо, что договорились заранее, где как держать трубы. Я в ответ кивнул.

В эти же недели мы довели до ума небольшие дела, за которые летом не хватало рук. На оглоблях бегло прошлись жиром, на кожаных ремнях хомута прокладку поменяли — ту самую, что Антон когда-то подкладывал, — теперь она мягко сидит, не грызёт шею лошади. Плуг почистили, металл натёрли сажей с салом и подвесили повыше, чтобы от земли не тянуло сыростью. Мотыги повесили на крюки лезвием вниз, чтобы дети не могли схватить, шутя бегая. Настил на мокром месте у бочки подбили новыми клинышками; зиму он переживёт.

Со стороны рощи пошёл один раз странный треск. Выглянули — это на кромке сена в сеновале промёрзшая верхушка пыталась отрываться от снопов из-за сквозняка. Мы с Никитой поднялись, подложили ещё одну жердь под стропило, подтянули вяжи. Сено по краям прикрыли старым холстом, чтобы ветер не задувал прямо в срез. Казалось бы, дело копеечное, но от таких копеек падают целые стога. Мы не хотели потерять то, что летом собирали всеми руками.

Детям тоже нашлось дело. Лёнька взял трёх мальчишек помладше и две девочки — они теперь всё чаще держатся вместе с делом — и повёл их вдоль тропы. Там, где колесо телеги за лето срезало бровку, они подсыпали песок, придавливали ногой, укладывали тонкие дощечки. Идёшь — и тропа ровная. Сразу видно, где мир держится на маленьких ладошках.

Несколько раз за ноябрь мы доставали мой планшет. Не на показ, не ради чуда. У него в памяти — всё то же, что у меня в голове, только картинки аккуратнее. На экране я заново нарисовал погреб в разрезе. Отметил место, где мы дымили, где сделали побелку, где переставили ящики. Рядом подписал коротко, какое дежурство у кого, и что делать в мороз, а что — в оттепель. Женщины смеялись, что им и так понятно, но я видел, как Марфа взглядом считывает строки. Вдруг меня не будет дома в какой-нибудь день. Бумага и экран не дадут людям спорить друг с другом, кто прав. Прав будет тот, кто следует обычаю, записанному для всех.

Про старое поле мы не говорили. Решение для него сделали раньше. В этот раз нам хватило забот с погребом, с дымами, с дровами и с водой. Про речку тоже скажу: брод не размывало. Я ходил туда дважды после мокрого снега. Вода шла быстро, но держала кромку. Наши весенние пояски и летние настилы сыграли своё. Теперь мы просто смотрели, чтобы в начало зимы не бросать сор в воду и не мешать ей идти как она задумала.

Как-то вечером у костерка возле коптильни Матвей сел рядом и спросил не про погреб. Спросил про людей. Он редко спрашивает так. Спросил, как мне среди них, и что дальше. Я ответил, что мне здесь хорошо. Здесь люди делают простые вещи и делают их честно. И я вношу в их жизнь чуть-чуть бумаги и памяти, это не ломает их, а поддерживает. Он кивнул и сказал своё короткое. Хорошо. И добавил, что от того, что мы спасли погреб, люди в селе стали ходить туда не как в страшную яму, а как в мастерскую. Важное место перестало быть чужим. Он сказал это и ушёл, будто шагнул в темноту двора. А у меня в груди стало спокойно, словно я тоже перестал быть чужим.

Через неделю после чистки нам ещё раз пришлось поработать в погребе. Не беда, просто зима показала другой зуб. На одном из бочонков с капустой, которую женщины квасили в начале осени, рассол чуть просел. Капуста выглядела суховато, но ещё держалась. Мы с Дарьёй переложили верхний слой, добавили рассола, настояли, а крышку протёрли солью и сухими травами, что приносила Ульяна. В другом месте песок у репы слёгся и перестал дышать. Подсыпали, перемешали, стало лучше. Такие дела не громкие, зато от них и живут зимой.

Раз в три дня мы делали обход. Я шёл с Марфой и Ульяной. Мы несли маленькую лучину, чтобы не дымить. Смотрели на стены, на полки, на двери. Слушали, как дышит погреб. Иногда кажется, что он тоже живой. Когда в нём порядок, воздух слегка звенит ущербно, как струна. Когда беда подступает — воздух тяжелеет. Я не знаю, как это объяснить наукой, да и не надо. Иногда знание живёт не в книгах.

Разговоры в ноябре стали короткими, но мягкими. Люди меньше кричат и больше слушают, когда холод стучится по ночам в стены. На посиделках иногда вспоминали лето. Дарья говорила про первые грядки с горохом и как он два раза успел лечь в сушку. Марфа вспоминала, как считала дни до первой капусты. Ульяна рассказывала, как мы корыто под семена ставили возле окна у Никиты. Параскева вспоминала, как мы ходили за камнем, хотя он ещё лежит там, где лежал, — но мысль уже встала. Аграфена смеялась, что мы всё делаем, как у стариков говорилось: не мешай дороге идти своей дорогой. Эти слова стали мне близкими.

В один из дней я сидел у окна у Никиты и снова достал планшет. На улице было холодно. В комнате тепло и тихо. Я переписал для себя три простых правила ноября. Первое. Не оставлять на завтра, что можно сделать сегодня без надрыва. Второе. Не спорить с водой и воздухом, а работать с ними, будто они живые. Третье. Не прятать знания в карман, а складывать их на стол, чтобы каждый мог взять. Я записал это большими буквами, словно для ребёнка. Так легче помнить, когда устанешь.

Мы проводили ноябрь без шума. Не было ни бурь, ни чудес. Была работа, которая складывает зиму в одну длинную песню без крика. Дым из труб, лёгкий острый запах хвои в погребе по понедельникам, шероховатые руки женщин, чистые ножи у Никиты, шуршание детей по настилу, хруст первого льда, гул нашей узкой речки. И мысли о том, что весной нам снова поднимать землю. Но это будет потом. Сейчас мы просто держали равновесие.

Когда в очередной раз открыли крышку погреба, я положил ладонь на глиняный бортик и задержался. Кажется, тёплая. Хотя пальцам холодно. Это просто мысль так делает. Там, внизу, лежит наша зима. Не чудо и не сказка. То, что мы своими руками и головами спасли от плесени, от сырости, от лишнего самоуверенного слова. И если кто спросит, как мы это сделали, я отвечу без хитрости. Мы делали это вместе. Мы не пытались умничать, когда нужно было просто взять щётку и вымыть стены.

Я закрывал крышку и думал, что зима любит тишину. И если ты умеешь работать тихо, она отплатит тем же. Мы шли по настилу к своим домам. Хрустел лёд под пяткой. Речка гудела. Где-то в темноте Марфа смеялась звоном. Дарья что-то тихое говорила девчонкам. Ульяна несла в корзинке сухие мешочки для семян — так, на всякий случай, чтобы к печи положить на ночь. Параскева поправляла на плечах тёплый платок. Аграфена шла широкой походкой и несла на плече вязанку еловых лап для следующей дымки. А я просто шёл рядом и слушал, как в этой тишине всё становится на свои места.

Так мы и прожили наш ноябрь. Без лишних слов, но с делом. И если потом кто прочтёт это и скажет, что ничего большого не было, я не стану спорить. Большое, это когда зимой в погребе сохнет воздух. Когда дети заходят туда без страха, а выходят с улыбкой, потому что им дали понюхать бочку с груздями. Когда женщины знают, что делать, если на стене выступила мокрая нитка. Когда мужчины, не любящие длинных слов, приносят рейки и корыта без просьбы. Это и есть то большое, ради которого всё и затевалось. И это стоит больше, чем любой громкий праздник.

Глава 12

Снег лёг тихо, без шума, словно село накрыли свежей скатертью. Утро вышло ясным и бодрым. Речка внизу по-прежнему узкая как ручей, но по силе течения настоящая река. На повороте её слышно ещё до пригорка: низкий ровный гул, будто кто-то где-то катит большое колесо. Декабрь вошёл в права не с криком, а с уверенной рукой. Дороги стали плотнее, следы за ночь подмёрзли, воздух звенел, как новая струна.

Я жил у Никиты. В избе дышалось просто: печь держала ровный жар, Гаврила каждое утро, не торопясь, выгребал золу, раскладывал лучину. Матвей был старшим по селу и разбираться с большими делами выходил он. Роман взялся за лес и сани, да не свои. Иногда приходил к Матвею и спокойно просил лошадь. Матвей кивал. Он понимал, что одной телеги мало, а времени ещё меньше. У Аграфены муж Роман, она за него держалась крепко и молча, но если надо, то скажет прямо. У Марфы муж Антон, у них сын Лёнька, бойкий и внимательный. У Ульяны муж Пётр, у Параскевы муж Ефим. Дарья жила одна. Так сложилось, и никого это не смущало. Никто не бегал по дворам с лишними вопросами, а уважение к чужой жизни тут держали наравне с хлебом.

С рассветом загремели полозья. Роман привёл матвеевскую кобылу, тёмную и спокойную. На оглоблях не дребезжала ни одна лишняя скоба.

«Пойдёшь?» спросил он, поправляя хомут.«Пойду», ответил я. «Пока снег свежий, легче тащить».«Легче и тише», добавил Роман.

Мы вдвоём вывели сани к краю улицы, где дорога уходит к перелеску. Антон подал лом, Пётр перекинул через полозья две лиственничные чушки. Лёнька уже топтался рядом, глаза бегали. Он старался быть полезным.

«Лёнька, ты с нами?» спросил Антон.«С вами», сказал мальчишка и сразу притих от радости, будто боялся спугнуть доброе.

Лес встречал нас мягким скрипом стволов. На верхушках сизо, ниже светлее, и только у земли всё чётко: след куницы, кривой след вороны, полосы наших саней. Мы вошли в выделенную поляну, где осенью Роман с Ефимом уже отметили деревья под рубку. Ничего лишнего. Прямая нога, не труха, не кособокий хворост. Роман кивком показал на первый ствол.

«На две длинны», сказал он.«Две будут», отозвался Антон и взялся за пилу.

Пила пошла ровно, как нож по свежему хлебу. Я придерживал, чтобы пропил не зажимало, Роман стукнул клинышком, ствол вздохнул и лёг. Лёнька ахнул негромко и тут же подскочил убирать ветви, словно всю жизнь это делал.

«Смотри», сказал я ему. «Кладём сучки в одну сторону, чтобы не путаться. Концы ровняем в кучку, потом легче будет брать».«Понял», ответил он серьёзно.

Мы работали без крика. Пила пела, снег шумел, лошадь иногда тяжело вздыхала, переступая. Сани наполнялись не торопясь. На обратной дороге понизу вышел свет, и весь лес, бывало, словно поджимал нам плечи, но не давил. В селе нас встретили просто. Параскева вынесла кружки горячего взвара. Роман отвёл лошадь к Матвею, сам вернулся пешком. На нём пар не валил столбом, но щеки горели красным.

Днём женщины сгрудились у ткацкого станка у Марфы. Прялки урчали, нитка шла ровная, без рывков. Разговор держался деловой, но живой.

«Марфа, у тебя нитка тянется мягче», сказала Ульяна.«Потому что я её сушу у печи не прямо, а в стороне», ответила Марфа. «Дай отдохнуть, и она скажет спасибо».Параскева прислушалась и кивнула. «Правильно. И узел всегда прячь в полотно, не на край».«Узлы целую жизнь портила», усмехнулась Аграфена. «Теперь научилась».

Середина дня прошла как надо. Ефим сменил Петра на распиловке. Лёнька, как нитка на игле, мигал между взрослыми без суеты, подавал, убирал, запоминал. Я иногда ловил его взгляд и понимал, как я когда-то ловил взгляд своего учителя: таким же внимательным был у меня в прежнем мире наставник в опытном поле.

«Вечером баня», сказал Матвей, подойдя ко мне.«Давно пора», ответил я.«Брага у Савелия настоялась», добавил он. «Не буйная, но весёлая».

Баня стояла возле речки, на сухом месте. Доски скрипели, как и полагается зимой, дверь закрывалась плотно. Савелий растопил её загодя. Роман подбросил сухую ольху, Антон принёс веник, который Марфа ещё в августе связала из берёзки. Параскева покраснела и махнула рукой: не забывайте про полок, каждую осень проверять надо. Ефим посмеялся, мол, проверим с толком.

В предбаннике было тесно, но по-доброму. Парни шептались, хохотали, кто-то тихо напевал. Матвей разлил брагу в глиняные кружки. Пар от неё тянул тонким яблочным духом и согрел нос ещё до глотка.

«За то, что месяц держится честно», сказал Матвей и поднял кружку.«И за то, что ни один полоз сегодня не сломался», добавил Роман.«И за то, что дети растут и смотрят в глаза прямо», сказал Никита.

Мы выпили. Брага шла мягко. Не по голове, а по спине. От неё хотелось не кричать, а говорить спокойно и чуть смешливее, чем обычно. Савелий, усевшись на лавку, начал вспоминать молодость.

«Вот был год», сказал он, «когда снег лёг в один день и в тот же день потеплело. Сани вязнут, а нам надо из леса жердь тащить. Мы тогда к реке пошли, и я увидел, что край у неё ровный, как доска. Я сказал, тащите по кромке. И всё вышло. Только сани на моей памяти тогда по берегу промчались так, будто у них крылья выросли. Смех был на весь свет».

Пар был густой и добрый. Вода шипела, когда Матвей подливал на каменку. Я сидел на среднем полоке, слушал, как утихает ломота в плечах. Никита присел рядом.

«Ты лучше знаешь, как землю готовить», сказал он мне негромко. «А вот как себя готовить к зиме, уже понимаешь?»«Понимаю понемногу», ответил я. «Здесь зима не враг, если к ней привыкнуть. Тут всё меркой и ладом берётся».«Мерка и лад», повторил Никита. «У нас так и говорят старики».

После бани мы вышли во двор. Луна цеплялась за облака, но не пропадала. Снег хрустел. Брага держала внутри приятный огонь. Мужики стояли маленькими кругами, разговаривали стоя, как умеют те, кто устал, но доволен. Я постоял рядом с Матвеем, послушал, как он короткими фразами наметил план следующего дня. Ничего удивительного: лошадь утром снова к Роману, сани к перелеску, доски в штабель, остальное по мере.

Домой я шёл не один. Дарья ждала у калитки у Марфы. Она уже подбирала подолы, собираясь идти, но увидела меня и остановилась.

«Пройдёмся немного», сказала она.«Пойдёмся», ответил я.

Мы шли вдоль темной улицы, не спеша. Снег лежал ровно, не косился под ногами. Речка гудела сбоку. Дарья молчала некоторое время.

«Я сегодня помогала Марфе», сказала она. «Она нитке рада, а мне радостно, что у неё всё ладится. Муж её Антон тихий, но надёжный. А Лёнька… ты видишь, как он растёт?»«Вижу», сказал я. «Он по делу спрашивает, а не ради баловства. Это редкое качество».«Ты с людьми умеешь так говорить, что за словами дело идёт», сказала Дарья. «Я это вижу».«Я стараюсь», ответил я. «У меня это работа. И привычка».

Она не взяла меня под руку, но шла рядом так близко, что я слышал, как тихо шуршит шерсть её рукавиц. Мы остановились на пригорке, где улица делала поворот и уходила вниз.

«Мне хорошо, когда ты говоришь просто», сказала она. «Без мудрёностей. Я понимаю. И не страшно».«Мне тоже хорошо», сказал я. «Когда рядом человек, который не требует чудес».

Мы стояли молча. Потом она улыбнулась, и этого было достаточно. Никаких лишних слов.

На другое утро снова начались рабочие дни. Роман пришёл к Матвею, взял лошадь, проверил ремни, хомут, разворот на узкой улице. Я с Антоном и Петром пошёл к лесу. Ефим подвязал к саням верёвку, чтобы легче было тянуть в горку. Лёнька серьёзно проверил, чтобы в санях не болтались лишние железки. Мы с первого раза вошли в ритм. За день вышло две поездки. На первой взяли длинные, на второй короткие. Длинные пошли в общий штабель. Короткие оставили у Никиты для хозяйственных нужд и у Аграфены на будущие лавки.

«Я вечером к речке», сказал Роман, когда мы расстались у дороги. «Проверю лёд внизу у поворотного камня».«Проверь», ответил Матвей. «Там всегда хитро. Вроде ровно, а середина живёт своей жизнью».«Я знаю это место», сказал Роман.

Он знал.

В селе жизнь текла своей полосой. Женщины пряли и шили, мужчины носили и клали, дети крутились и играли. Ульяна с Петром вечером разбирали старый сундук, им досталась хорошая парусина, и она уже видела из неё мешочки под семена к весне. Параскева приносила к Петровой избе связки лычек, Ефим обещал приспособить для них отдельную жердь, чтобы не путались с верёвками. Аграфена у своей двери сушила рукавицы для Романа и любила в это время молчать: так ей нравилось понаблюдать за тем, как дымишься от работы и постепенно уходишь в ровный покой. Марфа пекла хлеб и смеялась над Антоном, когда тот пытался тихо ухом ловить шёпот корки.

Вечером мы с Никитой и Гаврилой считали, кто когда идёт на лес, а кто остаётся по дворам. Я показывал пальцем на список, Гаврила медленно читал вслух. Ему нравилось чувствовать в голосе вес дела.

«Завтра я», сказал он.«Завтра ты останешься по двору», ответил Никита. «А послезавтра пойдёшь со мной к мостикам».«Ладно», сказал Гаврила без спору.

В середине недели ударил хлёсткий снег. Не буря, но серьёзный гость. Он взял село на прицел и закидал мягкими пригоршнями. Пришлось доставать лопаты. Я чистил тропы у Никиты, Антон с Петром прорезали ход к сараям у Марфы. Роман с Ефимом прошли до коптильни, чтобы проверить дверь и трубу. Матвей прошёл по улице и кердом постукивал столбы у ворот, где снег любит сбиваться выше меры. Савелий стоял у калитки и жмурился от удовольствия, как старый кот. Он любил такие снегопады: всё живёт, всё шевелится, и вся лишняя болтовня уходит в хлопья.

После снегопада село дышало ещё ровнее. Мы с Романом и Антоном выволокли из-под навеса одну лёгкую тележку и укрепили на неё короткие полозья, чтобы по улице быстрее таскать мелочи. Ефим подогнал кромки у двух длинных досок, чтобы весной их не повело. Пётр с Ульяной доплели корзинку, лёгкую, но крепкую, на будущие походы к речке. Лёнька принёс мне в дом небольшой мешочек и сказал, что это для всяких мелочей, если вдруг пригодится. Он радовался каждому новому слову из мира вещей, как ребёнок радуется первому снегу.

«Ты зачем так внимательно всё запоминаешь?» спросил я его вечером.«Потому что мне нравится, когда получается толково», ответил он просто. «И ещё потому что Антон сказал, что ты хороший учитель, если спрашивать по делу».«Антон говорит по уму», сказал я. «И ты тоже».

В другой вечер я снова встретил Дарью на улице. Она несла узел с пряжей, отдала его Ульяне и вернулась ко мне.

«Прогуляемся?» спросила.«Прогуляемся», ответил я.

Мы пошли к речке. На повороте было слышно, как подо льдом идёт быстрая вода. Дарья остановилась, прислушалась. Её глаза мягко светились в сумерках.

«Когда я была совсем маленькой», сказала она, «я думала, что речка разговаривает с теми, кто к ней хорошо относится. Если с ней грубо, она молчит и только смотрит. А если к ней часто приходить, она начинает говорить».«Она говорит и сейчас», сказал я. «Только слушать нужно долго».«Ты умеешь долго слушать», сказала Дарья. «Мне это нравится».

Мы постояли молча. Потом я спросил то, о чём думал уже давно.

«Тебе не тяжело одной?»«Мне не тяжело», ответила она спокойно. «У меня есть дело. У меня есть люди. А остальное, как выйдет. Я не спешу. Я люблю, когда всё идёт своим ходом».

Её слова были как вода под лёдом: ровные и живые.

В конце декады Матвей позвал всех мужчин на вечерний сход в большой избе. Дело было не срочным, но важным. Он сел у стола, положил на него ладони, оглядел всех и сказал коротко.

«Зима только началась. Работы много, но всё идёт с толком. Давайте ещё раз проговорим, кто когда идёт в лес, кто на берег, кто остаётся у дворов. Не потому, что кто-то без дела. Потому, что так надёжнее».

Мы перебрали имена. Никита взял на себя проверку мостков после каждого сильного снега. Роман закрепил за собой лес и сани. Аграфена просила отпускать Романа пораньше, когда выпадает её очередь варить вечернюю еду в общине, и никто не возражал. Антон и Пётр согласились быть сменщиками у Романа, если что-то пойдёт не так. Ефим пообещал не разбрасываться гвоздями и шипами, а держать их в одном месте. Савелий сказал, что будет смотреть на улице, чтобы в праздные дни никто не устраивал громких игр, мешающих коням. Все кивнули. Слова лёгли на место.

После схода мы рассыпались по маленьким разговорам. Кто-то вспоминал лето, кто-то говорил о том, как хорошо, что теперь в избе стало тише по вечерам, хотя дел не меньше. От браги в тот день отказались: она должна была остаться на банный день. Зато чай и квас шли охотно.

Мне запомнился тихий разговор Антона с Лёнькой. Они сидели на лавке, Антон поправлял на сыне рукавицы.

«Ты запомнил, как сегодня Роман говорил с лошадью?» спросил Антон.«Запомнил», ответил Лёнька.«Как он говорил?»«Спокойно», сказал мальчик. «И лошадь слушала спокойный голос, а не кнут».«Вот в этом половина дела», сказал Антон. «Запоминай».

В один из морозных дней у нас прошла мужская баня второй раз. Савелий подкинул в каменку ольху, Матвей принёс ещё кружек, Роман тихо улыбался, когда пар ложился правильно. На этот раз разговоры пошли веселее. Никита, разгорячённый паром, рассказал историю про своего деда, который однажды зимой провалился в сугроб по пояс и вытащил из него курицу, тёплую и недовольную. Ефим рассказал, как однажды неправильно нарезал клинья и весь день ругался шёпотом, чтобы не пугать детей. Антон признался, что иногда путает левую варежку с правой, когда сильно устанет. Мы смеялись, но без злобы. Брага снова была мягкой, лёгкой, и от неё хотелось сидеть дольше, чем обычно.

На третий день после бани мы с Дарьей снова встретились. Она несла корзинку с отрезами. Я спросил, как дела у Ульяны. Она ответила.

«У неё всё ладится. Пётр сделал ей станок потише, планку подогнал. Я ей сказала, что за это его надо хвалить три дня. Она сказала, что похвалит четыре».

Мы шли по улице и думали о простых вещах. Иногда я ловил себя на том, что мне не хватает слов из прежней жизни, но здесь они и не были нужны. Здесь язык работал по-другому. Тут важно было сделать и сказать простое. Я этому учился каждый день.

Декабрь к концу встал крепко. Тропа к лесу стала как натянутая струна. Сани скользили легче, но мы не разгонялись, чтобы не разбить дорогу. Роман иногда брал лошадь у Матвея ещё на вечерний круг, если погода была особенно удачной, и всегда возвращал её вовремя. Матвей молча смотрел на него и кивал. Уважение между ними было без слов.

Как-то вечером я сидел у Никиты, рядом тихо стучал Гаврила, подгоняя рукоять для вил. Мы разговаривали спокойно.

«Как думаешь, что у нас выйдет к весне?» спросил Никита.«Выйдет так, как сейчас всё делаем», ответил я. «Лес встанет на место. Дороги к берегу переживут оттепели. Люди будут знать, кто за что отвечает. А остальное любит терпение».«Терпение у нас есть», сказал Никита. «Главное не пустить пустое в разговор».

Он был прав.

Сельская жизнь зимой не скучна, если не лениться и не гнаться за громкими делами. Она любит маленькие ровные шаги. Она любит, когда после тяжёлого дня ты можешь выйти на улицу и услышать, как речка внизу гудит по-своему. Она любит, когда ты идёшь рядом с человеком, который говорит мало, но сердцем всё понимает. Она любит, когда возвращаешься в тёплый дом, где тебя ждут простые слова.

В конце месяца мы устроили небольшой вечер у Марфы. Никаких лишних речей. Женщины принесли пироги, мужчины сели по лавкам, дети переминались у печи. Матвей сказал тихо.

«Декабрь прожили честно. Дальше будет холоднее, но у нас всё по местам».

Никто не спорил. Мы посидели ещё немного, поговорили о том, как рано вставать завтра, кто к лесу, кто к речке, кто к двору. Дарья, уходя, посмотрела на меня и улыбнулась. Это было лучше любых тостов.

Когда я лег спать у Никиты, печь ещё несла мягкое тепло. Гаврила аккуратно убирал инструменты.

Декабрь не спросил разрешения. Он просто начал жить в нас. И мы жили в нём, без спешки и крика, с работой на каждый день, с баней по выходным, с мужским разговором без злости, с женскими делами без суеты, с тихими прогулками, где слов не надо. Мы не геройствовали. Мы просто делали своё. И от этого у села появлялась та самая тихая сила, которая переживает зиму и не ломает людей.

Глава 13

С утра небо было чистое и холодное. Снег лежал ровно, без настов, будто его только что посыпали из мешка. Лошадь у Матвея "дымила" на ходу. Роман вывел сани и неспешно проверял полозья. Лёнька подпрыгивал вокруг, просил погонять коня хотя бы до мостков. Матвей сказал спокойно:

«Хватит греться словами. Дело ждёт».

Мы шли к реке цепочкой. На плечах багры, верёвки, пару длинных жердей для упора. На льду шумел прорубленный вчера рукав. Под берегом виднелась круглая спина валуна. Его и собирались вытянуть на площадку. Камень давний, тяжёлый, ровной породы. Для мельницы то, что надо.

Я приклонился ко льду, посмотрел в прорезь. «Подводим петлю, берём по команде. Тянем не рывком, а ровно. Роман ведёт лошадь. Никита с Пётром на подстраховке. Ефим принимает камень на полозья, не даёт уйти в сторону. Марфа с Ульяной держат верёвку на страховке, вы ребром не становитесь, а то дёрнет».

Люди кивнули. Никто не спорил, потому что спорить на льду вредно. Роман потрепал коня, сказал тихо: «Ну, старик, поехали». Мы обвязали валун, вывели петлю на ледяную кромку и плавно пошли назад. Лошадь тянула мягко, Роман шагал рядом, держал повод не на силу, а на чувство. Я считал вслух, чтобы связать всех в одно действие. «Раз. Два. Три». Камень сначала не хотел поддаваться. Потом шевельнулся, и жалобно чиркнул по льду. Ефим подложил доску, Пётр подправил ломом, и валун послушно взобрался на полозья. Дальше было легче. Мы привязали его к саням, Роман сделал круг над берегом, выровнял направление, и лошадь повела груз вверх по снежной дорожке, которую с вечера протоптали вдоль кустов.

«Вот так и будем возить, пока лёд стоит», сказал Матвей. «По две ходки к обеду, одну после. Без подвигов. Главное, чтобы у всех пальцы остались целы».

Первый валун поставили на отсыпанный снегом настил у будущего берега мельницы. Там внизу, под снегом, уже лежали слои песка и глины, прикрытые досками. Мы сбросили канаты в кучу и разошлись кто к какой работе: кто за вторым камнем, кто за жердями, кто за метками на берегу.

К полудню Роман вернулся с санями за новой ходкой. У коня из ноздрей шёл пар, на хомуте белыми кружками застыл иней. Я в это время мерил лентой расстояние между стойками будущей рамы. Никита держал конец ленты, Пётр ставил в снег обрубки, чтобы потом по ним рубить лунки. Лёнька стоял рядом и шептал:

«Шаг и ещё полшага».

Я дал ему ленту в руки. «Проверь сам. Считай не глазами, а пальцами. Здесь ошибка потом станет кривым колесом».

«Понял», сказал он серьёзно.

К обеду заныло в животе. Я уже собирался вернуться к Никите на похлёбку, как услышал с дороги скрип полозьев и голоса. На двор Матвея въехали сани, покатые, чужие. На передке сидел широкоплечий мужик, борода с проседью, лицо смуглое от морозов. Рядом с ним женщина в светлой шали. Мужик первым слез с саней, глянул на двор и сказал громко:

«Здорово живёте. Есть ли хозяин дома, Матвей?»

Матвей поднял голову от вьюка: «Есть. А ты кто будешь?»

«Пахом. Помнишь, ходили за солью год назад, ты мне место у брода показал. Вот я».

Матвей улыбнулся глазами: «Помню. Проходите».

Женщина сняла шаль, низко поклонилась: «Аксинья». Голос мягкий, усталый. Её провели в дом, Пахом затворил за собой дверь и сразу разулся, как человек, который знает порядок.

Через минуту из дома вышла Марфа, махнула нам рукой: "Идите. Стол будем ставить". И улыбнулась, но в её улыбке читалось и уважение к гостю, и желание показать наш лад.

Мы занесли на стол горячее из того, что было в печи. Гороховая похлёбка с луком и сушёными травами. Бобы из глиняного горшка, тягучие, с толикой копчёного сала для вкуса. Репа печёная, мягкая, сладкая, будто мёдом мазали. Рыба копчёная, тёмная, плотная. Мясо из коптильни, тонкими ломтями. Опята зимние, отмоченные и с луком на сковороде. Рядом миска сушёных грибов в густой подливе. Пара сырков свежих, белых, с молочной кислинкой. Хлеб на стол положили с уважением: в корзинке лежали ломти пополам тоньше обычного. Хлеб у нас был, но мы не забыли цену каждому куску.

Пахом смотрел на стол долго, не беря ничего. Потом вздохнул:

"Как же вы… зимой вот так. У нас в этом году нехорошо вышло. Сено не добрали. Овса не хватило. Малышей коровьих жалко. Да что говорить.."

Матвей налил ему в тарелку горячей похлёбки: «Ешь. Потом слова придут сами».

Пахом съел пару ложек, кивнул. Аксинья тоже взяла ложку, глаза у неё от тепла немного увлажнились. Только потом они заговорили по-настоящему.

«У нас старики всё делают привычкой, а год по-другому пошёл», сказал Пахом. «Весной посеяли куда раньше. Потом ветра сухие, потом размывало по краям. Траву первые дни пропустили. А потом уже поздно стало. Каждый сам по себе».

Я слушал молча. Матвей перевёл взгляд на меня, но не подталкивал. Пахом заметил:

«Слышу, у вас порядок другой. Здесь будто кто-то мелом по доске написал, кому куда и зачем. И держит».

«Здесь просто договорились раньше, чем взялись за лопату», ответил Матвей. «Мы не мудрили. Каждая рука знала, что делает, и где к вечеру должен лежать сноп или доска».

Аксинья облизнула губы, отложила ложку: «И женщины у вас, вижу, при деле. Не сидят как лишние».

Марфа усмехнулась: «Сами попросили. Мужиков мало, рук много надо. А у нас каждой вещи есть место. На это и живём».

Пахом повернулся ко мне: «Скажи, как вы устроили воду и поля так, что трава на сенокос не пропала? У нас в низине всё стояло до середины лета, а потом вдруг сухо как в печи».

Я ответил просто, без умных слов. «Мы пустили по кромкам узкие валики из земли. Не высокие, в ладонь. Они держат воду и не дают ей уйти в овраг сразу. Дальше дело простое: кто прошёл и увидел, что валики просели, тот подсыпал. Ещё сделали настилы в местах, где телеги ходят. Колесо не рвёт кромку. И компост в жару закрывали от солнца, чтобы не выгорел. Не мы первые так делаем, просто не ленились».

Пахом кивнул. «Понятно. Не чудо. Работа».

Аксинья спросила: «А что на столе такого, чего нам бы не взять к себе? У вас ведь тоже не всё в первый раз получилось».

«Ничего тайного», сказала Дарья. Она вошла тихо, поставила на стол кувшин настоя, запаренные травы на ночь. «Репа печёная в печи дольше, чем обычно. Бобы замоченные до утра. Грибы сушёные заранее, а потом томлёные в горшке. Сыр делали каждый через день, чтобы не перегорело молоко. Рыбу коптили в тёплой коптильне, чтобы не горчила. И хлеб резали тоньше, чем сердце просит. И всё».

Роман сидел сбоку, слушал. Его спросил Пахом:

«Ты сани так уверенно ведёшь. Полозья где берёте?»

«Сдвоенная ель, балка ровная», ответил Роман. «Подбираем зимой в перелеске. Полозья обжимаем свежим снегом, потом подмораживаем. Лошадь беру у Матвея, когда нужно тяжёлое. Он не против, если дело общее».

Матвей только кивнул: «Не против. Главное, чтоб лошадь сыта и в тепле ночью».

На стол снова легли ложки. Пахом поднял голову:

«Если так, мы с весны переберёмся. Мы и ещё две семьи, я думаю. У нас там тесно, да и не держит место. Будем ставить избы у вас, с верхней дороги, где берёзка стоит. Если пусто».

Матвей почесал щеку: «Пусто. Землю делить будем вместе. По весне покажем, как мы мерим. Спросим у всех, приглашение не моё одно».

Аксинья расслабилась, улыбнулась впервые свободно:

«Тут дети смеются. И в доме не пахнет пустой печью. Это слышно даже без уха. Мы поедем обратно с лёгким сердцем».

Дарья добавила спокойно: «С пустыми руками назад не едьте. Возьмите с собой пару мешков сушёных грибов и одну вязанку репы. Вернёте потом, когда встанете на ноги. Мы не обеднеем от того, что делимся».

Пахом поднял ладони: «Спасибо. Возьмём ровно столько, сколько можем везти без потери. У нас сани не высокие».

Разговор ушёл к мельнице. Пахом спросил:

«Слышал, вы за камень взялись. До весны управитесь?»

«Не торопимся», ответил Никита. «Вал привезём зимой, на лёд положим до нужного места. Камень упакуем в глину с песком. Ледоход переждём. Весной встанем и будем ставить раму.

Я развёрнул на столе схему, которую держал в голове и на бумаге. Не каждый раз доставал планшет, зимой батарея слабая, да и не к месту им сверкать. Нарисовал на бумаге простые линии. «Вал сюда. Вылом под струю под углом. Камни эти два на углы. Порог из плитняка. Здесь канава для отвода, чтобы не заводило. Колесо первойосенью делаем деревянным, лопатки из ольхи. Жёсткости дадим свозом поперёк. Пусть крутит хоть не в полную силу. К следующей зиме выведем круги. А там видно будет».

Пахом присвистнул: «По делу».

Аксинья провела пальцем по рисунку: «А здесь что за отметка?»

«Это место, где лёд весной держится дольше», сказал Роман. «Не надо там ставить сразу, иначе весной оторвёт и всё. Мы метку не трогаем, ждём до оттепели».

Разговор закончился тем, чем и должен завершаться разговор среди людей, которые понимают друг друга. Никто не клялся, никто не обещал чудес. Просто договорились о том, что по весне Пахом с Аксиньей приедут первыми, поставят столбы избы, а мы поможем. А у них в хуторе скажут ещё двум домам, чтобы подтянулись. Не просить, не унижаться. А прийти и начать жизнь, где работа имеет цену.

Гости отдохнули у Матвея пару часов. Когда солнце скатилось к лесу, они собрались в дорогу. Аксинья упаковывала сушёные грибы и связку репы, Дарья укрыла сверху старой тканью. Пахом крепил ремни на санях, проверил узел, глянул на нас с Матвеем:

«Спасибо за хлеб и слово. Мы не забудем».

Матвей только сказал: «Дорога длинная. Смотрите в темноте под полозья».

Сани ушли в белую полоску дороги. Мы стояли, пока шум не слился с ветром. Пахом обернулся один раз, махнул рукой. И пропал за поворотом.

На следующий день мы снова вышли к реке. Нужно было перевезти ещё два валуна и десяток плит, расколотых в овраге. Роман уже запряг, лошадь бодро тянула на ровном месте. Мы договорились работать тихо и ровно: два рейса до полудня, один после, и на этом заканчивать, чтобы не доводить слова до крика. Мороз стоял умеренный, снег чуть поскрипывал. Плиты грузили на сани ровными стопками, пересыпали снегом, чтобы не сходили. У площадки выгрузки у будущей рамы стоял Никита, принимал, пододвигал ломом. Лёнька бегал с бечёвкой, помогал завязывать узлы. Я проверял расстояния, чтобы камень ложился по рисунку, а не по настроению.

«Ты, видно, любишь мерить», сказал мне Ефим, улыбаясь.

«Люблю, когда завтра совпадает с сегодняшним планом», ответил я. «От этого зимой теплее».

К середине января у нас лежали на площадке шесть крупных валунов и пятнадцать плит. Этого хватало для двух углов и порога. Мы загнали в снег колья, обозначили линию будущей рамы и устья. Ефим выстругал десяток дубовых клиньев, Пётр наточил долото, чтобы по весне подрубать посадки. В сарае у Никиты на верхней полке лежали уже вырезанные шаблоны лопаток колеса — из ольхи, гладкие, с закруглёнными краями. Лёнька, не удержавшись, приложил одну к щеке и сказал:

«Холодная, как рыба».

«К рыбе и будет ходить», ответил Никита.

На дворе тем временем шла обычная зимняя жизнь. Женщины пряли. На верёвках на чердаках висели пучки трав, чистые, сухие. Дети скатывались с сугробов, пока им не кричали, чтобы не ломали настилы у дворов. Мужики чинили ремни, латали тёплую обувь. Никита иногда доставал свой старый рубанок и гладил им доски так долго, что те начинали блестеть, как вода на солнце. Марфа умела делать творог так, что он получался зернистым и нежным. Параскева больше любила простоквашу, она делала её терпкой. Аграфена отвечала за узлы на бечёвках и за прочность узлов, ей это нравилось.

Дарья держалась ближе к участкам под окнами. Это место на зиму не пустело: в кадушках ничего не трогаем, но дорожки чистые, настилы сухие, ведра укрыты. Она улыбалась редко, но когда кивала, всем становилось спокойно. Её голос был прост и прям:

«Не бросаем вьюшки не закрытыми. Не оставляем верёвки на земле. Не ломаем подставки. Помним, что весна любит порядок».

В конце января подъехали двое мужчин из соседнего хутора, не Пахом. Сани пустые. Разговор короткий: «Слышали, что у вас зимою стол не пустой. У нас не голод, но тонко. Возьмёте по весне ещё два дома?» Матвей ответил без паузы: «Возьмём, если работать будете рядом, а не сами по себе. По весне земля под избу найдётся». Мужики кивнули и уехали, не назвав имён. Так иногда и бывает: сначала приходят не с именами, а с нуждой.

Февраль начался с сухой стужи. Мы решили не мучить коня в сильный мороз и переключились на работу в сараях. Я разложил на столе несколько схем. Делал их карандашом, в клеточку, чтобы любой мог понять. Первая схема — образец будущей оснастки для ручных жерновов. Круги у нас появятся не скоро, а тяжёлую ступу далеко не утащишь. Решили собрать несколько простых пар камней из речной гальки. Не на тонкую муку, на крупку, но лепёшки и похлёбка будут с неё получаться. Я написал рядом: «Терпение и ровный ход. Без рывков. Не горячить камень».

Вторая схема — порядок вывоза древесины на лопатки колеса. Роман должен был брать у Матвея лошадь день через день. В эти дни он заезжал в перелесок и вытаскивал две-три подходящие доски толщиной с ладонь. Дарья настояла, чтобы доски до весны лежали в сарае, не в снегу, иначе поведёт. Марфа согласилась и посмотрела, где в сарае самое ровное место, чтобы «не крутились».

Третья схема — план поселения для новых домов. Мы не рисовали идеально прямых линий, но смотрели, где вода не застаивается, где снег летом сойдёт первым, а где дорога не раскиснет до липкой глины. Матвей сказал просто:

«Никто никого не обидит. Дом ставим так, чтобы у каждого во дворе было и тень, и солнце, и место для работы. И чтобы зимой снежная тропа до реки была у всех одинаковая по дальности. По мере сил и ног».

Люди посмеялись, но записали в голове. Это не шутка. Это порядок.

Однажды вечером, уже после темноты, нас разбил стук у ворот. Вошли Пахом и Аксинья. На щеках морозный румянец, глаза весёлые.

«Решили проведать вас», сказал Пахом. «Дорога хорошая, снег плотный. И везём пару вестей. У нас там ещё люди задумались. Приедут по весне. Мы им мало говорили, только то, что видели своими глазами. Не обманывали. Сказали: там работают вместе и не пустословят. И хлеб режут так, что всем хватает. Люди слушали и кивали».

Матвей усадил их ближе к печи, спросил про дорогу, про лошадь, про детей у них дома. Потом Пахом сказал:

«Слух о вашем деле пошёл. Не про чудо, не про чудского колдуна. А про порядок. Это в наших местах редкость. Народ потянется туда, где тепло и сытно, это верно. Но там, где лишняя гордыня, жить тяжело. Здесь я её не вижу. За это и тянет».

Мы не стали делать ещё одно застолье. Поставили на стол чайник с травами, по ломтю хлеба, немного сыра, пару кусочков рыбы. Поговорили по-человечески. Вышли на улицу, показали на площадку у реки, где уже высились камни.

Аксинья сказала: «Красиво. Не по празднику, а по делу».

Пахом наклонился к валуну, постучал костяшкой пальца: «Звенит глухо. Хороший».

Лёнька не удержался: «А по весне у нас можно будет на колесе сидеть?»

Никита усмехнулся: «Если выдержит».

Пахом посмотрел на меня: «Ты человек толковый. Мы тебя за ум не хвалим, потому что ум без дела пустой. Мы тебя хвалим за то, что у тебя слово и дело вместе ходят. У нас такого не было давно».

Я ответил коротко: «Я сам бы ничего не сделал. Здесь каждый занял своё место. Если бы кто-то не взял на себя свою часть, мы бы споткнулись».

Дарья добавила: «Самое трудное, это договориться тише. Мы это умеем».

Февраль потёк дальше. Мы тянули камни, как задумали. Доски на лопатки лежали ровными пачками. Шаблоны были готовы. В сараях пахло сухой щепой, сушёными травами и чистыми верёвками. По вечерам женщины собирались вместе, но не ради пустых разговоров. Параскева умела рассказывать сказки не сладкие, а правдивые, где человек выигрывает не потому, что сильный, а потому, что терпеливый и не бросает своё. Дети сидели тихо и слушали.

Один из дней выдался тёплым, пахнуло капелью. Мы вышли к реке проверить лёд. Лёд держал, но запел по-другому. Тянули в этот день только лёгкие плиты, не рисковали. Роман сказал:

«Завтра будет мягче. Давай закончим на этом».

Матвей кивнул:

«Ушли. Всё равно до весны у нас запас готов».

Вечером у Матвея собрались мужики. Пахом с Аксиньей ночевали у него. Разговор крутили вокруг весны. Где будет место для первых изб. Где провести дорогу и чтобы не срезать угол через чужой двор. Где будет общий колодец для тех, кто только встанет. Всё записали в блокноте. Матвей переспросил два раза, чтобы никто не обиделся потом. Никита предложил место ближе к верхней тропе, там сухо, и снег сошёл в прошлом году раньше на неделю.

«Пойдёт», сказал Пахом. «И коровам пастись удобнее».

Аксинья спросила про женщин:

«Мы чем будем полезны? Мы с девками справимся. Нам скажите, куда руки приложить».

Дарья ответила спокойно:

«Что будете у себя готовить, то и у нас. Пока изба новая, у каждого дела больше, чем кажется. Важнее всего чистота. Меньше воды у порога, больше сухих досок на пол. А там увидим. Весной работы всем хватит».

Я смотрел на этих людей и думал, как быстро меняется ход жизни, когда не выдумываешь чудес, а делаешь тихо и вовремя. Нет у нас громких знамен, нет духового оркестра. Есть разговор и руки, которые не любят пустоту.

К концу февраля площадка у мельницы выглядела как настоящий старый двор: камни лежали в порядке, снег утрамбован до глади, доски собраны стопками. На краю стояли две стойки, пока временные, чтобы к ним на весеннем ветру примерять лопатки. Лёнька с Никитой вдвоём крепили на верёвке шаблон, ветер пытался сорвать, они смеялись. Роман крепил ремень к хомуту, гладил лошадь. Марфа несла детям кусочки сыра. Параскева стояла у забора, разговаривала с Аграфеной, они прикидывали, сколько людей надо будет позвать, чтобы в один день поставить раму.

Вечером я сел у Никиты на лавку и открыл блокнот. Написал коротко, по строке на каждое дело. Камни готовы. Плиты готовы. Полозья у саней целы. Верёвки целы. Шаблоны на месте. Люди знают, кто за что берётся. Гости были, видели всё своими глазами. По весне придут ставить дома. Надо будет показать им землю, не торопить, дать им дышать своим ходом, но не отпускать из общего порядка.

В ту ночь было тихо. Сани не скрипели. Река не гудела громко. Только где-то далеко потрескивали деревья от мороза. Я подумал о том, как мы начинали летом, и где мы теперь. И понял простую вещь: если держаться друг друга без крика, без зависти, без старых обид, то даже камень становится мягче и легче.

Наутро мы снова вышли к реке. Роман привычно шёл рядом с лошадью, иногда брал её за шею, как за руку. Лёнька бежал впереди, проверял, не провалился ли где снег. Никита смотрел, как лежат наши камни. Матвей молча кивнул мне, и в этом кивке было всё: весна, колёса, вода и простой хлеб на столе. И ещё в этом кивке было одно. Люди поверили, что можно жить не богато, но крепко.

Так прошли у нас январь и февраль. Без громких слов. С тяжёлыми валунами, лёгкими досками, ровными разговорами и одной большой новостью: по весне к нам придут ещё люди. Поставят избы. Принесут свой хлеб и свой труд. И тогда всё, что мы задумали, пойдёт ещё ровнее. Не чудо, не сказка. Хозяйство. И в этом слове слышится не усталость, а смысл.

Глава 14

Грязь стояла по щиколотку. Распутица пришла как положено: дорога черная, вязкая, на кромках серые островки старого снега, на буграх подмерзшая корка, что хрустит и лопается под ногой. С утра над селом шёл тонкий пар: печи тянули, баня дымила, крыши сохли пятнами. По речке тянуло торопливым гулом. Вода прибавлялась каждый час, но берега держались. Каменная основа под мельницу, которую мы закончили ещё до марта, сидела в грунте как влитая. Теперь очередь была за плотиной, лотком, затвором и самим колесом.

Я вышел к середине двора, поднял руку и позвал тех, кто с утра был не занят. Матвей отозвался первым, за ним Никита. Роман подкатил повозку, на которой ещё держалась утренняя стужа. Дарья пришла, поправляя повязку. Марфа принесла короткую дощечку, чтобы записывать заметки грифелем, если планшет вдруг сядет. Ульяна, Параскева и Аграфена встали плотной связкой рядом, как они и привыкли теперь становиться, когда дело общее.

Я сказал без лишней затеи:

«Дел сегодня много. Разделимся на три звена. Первое звено идёт со мной к речке, ставим черновой лоток и набиваем фашины. Второе звено ведёт рассадники у домов. Нам нужен старт под капусту и зелень, и надо приготовить участки для гороха, бобов, моркови, свёклы. Третье звено помогает тем, кто уже решил весной строиться. Приехало три семьи, смотрят место. Поможем поставить разметку под избы, не бросая своих основных дел».

Матвей кивнул и сказал просто:

«Бери у меня лошадь, если надо. Роман поведёт».

Роман добавил:

«Полозья у меня свежие. По жиже пройдут. Камень к самому берегу подтянем, где надо».

Дарья спросила:

«По рассадникам как идём. Что первым делом».

«Сначала тёплое ложе под капусту и зелень. С рамками и промасленной тканью. Ткань лёгкая, воздух пускает, перегрева не даст. Под рамки заложим тёплую подушку: прошлогодний навоз, сухая листва, сверху ладонь земли. Ткань натянем вечером. Утром приоткрываем, чтобы не сопрело. Горох и бобы в открытую, как только гряду подсушит ветер. Морковь и свёклу не спешим, ждём пока земля проглотит лишнюю воду».

Марфа улыбнулась:

«Значит так и запишем. Подушка тёплая, ткань вечером, утром приподнять».

Мы двинули к реке. Там уже шуршали Савелий и Пётр с Ефимом. Вдоль берега лежали связки хвороста, туго перевязанные лыком: фашины. Их мы и собирались забивать в линию ниже каменного основания, чтобы создать ровную косую стенку для воды. Не плотину стеной, а мягкую щётку, которая притормозит струю, не удушит её и не сорвёт берег.

Я показал палкой по глине:

«Лоток пойдёт отсюда, дугой, и выйдет к колесу вот здесь. Сюда встанет затвор, вот в эти пазы, которые вчера врубили. Если пустим всё прямо, вода возьмёт разгон, ударит в пятку колеса и будет брызгать, как дура. Надо дать ей присесть. Фашины её успокоят. А ещё мы выкопаем отводной карман чуть ниже. Когда в половодье вода пойдёт выше метки, карман примет лишнее. Ничего здесь не разнесёт».

Пётр почесал затылок:

«А не заведёт ли так, что весь поток уйдёт в карман. И колесо станет пустым».

Я сел на корточки, провёл пальцем по мокрой глине, нарисовал простую стрелку, а рядом три черточки поперёк:

«Смотри. Карман будет выше основной кромки и откроется только при высоком уровне. Пока вода ниже этой отметки, она идёт по лотку в колоду. Когда поднимется, через заборную щель уйдёт лишнее. Это как край поддона на столе. Пока кромка пустая, суп не выльется. Подперли краешек — пошло через край».

Савелий присел рядом:

«Значит, не плотина, а умная канава. Верно. Когда делали неумно, воду срывало. С твоим карманом она сама себя обижать не станет».

Мы начали ставить фашины. Роман держал стойку, Ефим забивал кол, Савелий подавал хворост, я вязал узлы и следил за линией. Лошадь Матвея стояла тёплая, дышала спокойно, тянула на полозьях камни к кромке. Камень уходил в глину без спора, как будто хотел занять своё место.

К нам подошёл Никита. Он привёл двоих из новоприбывших без лишнего шума. Мужчины говорили мало, смотрели больше. Я сказал:

«Пока лопаты и кувалды у нас, берите ломики, снимайте верхний рыхлый слой на том берегу. Сделаем там площадку под временный мосток. Потом через него пойдут бревна для колеса и стропила. В болото не лезем. Ничего героического. Только сухое».

Они кивнули и пошли. Никита притормозил меня:

«На верхнюю кромку лотка что кладём. Доска или брус».

«Сначала брус, потом на него доска, чтоб не повело. Пазы под затвор уже готовы. Затвор делаем щитовой, в две дощечки с промазкой из глины с золой. Колоду ставим на клинья, чтобы можно было поджать и отпустить без кирдыка. Рукоять с верхнего берега».

«Понял», — сказал Никита и ушёл за инструментом.

Пока мы возились на воде, у домов зашевелились рассадники. Дарья с Ульяной накинули рамки, Натянули промасленную ткань ровно, без пузырей. Под тканью парило мягко. Марфа под каждым ложе поставила таблички из щепы. Параскева с Аграфеной носили землю в корытах, подсыпали, чтобы позже корни не касались сырых комков. Лёнька тянул верёвку вдоль будущих участков, чтобы было прямо, но не упирался носом в пальцы и не спорил про «на палец ближе, на палец дальше». Мы договорились: в этот раз меньше разговоров про расстояния, больше внимания к структуре земли. Где рыхло, там будет всход. Где комья и корка, там хоть ровняй линейкой, толку не будет.

Днём пришли первые вести о хозяине леса. На краю пойменного луга нашли след. Большая пясть, чёрная вода в отпечатках, по кромке выдавлена прошлогодняя трава. Ходил ночью, обнюхивал, на людское не пошёл. Собаки поднялись на лай и с поляны он ушёл к перелеску. Мы собрались коротким кругом у речки. Матвей сказал:

«Тут дело простое. Не раззадоривать. Детей держать у дворов. Рыбьи остатки и костные вещи ночью не оставлять. Выносной мусор закрывать. Звенелки повесим по двум тропам. Не люблю, когда хлопают доски, но пусть теперь хлопают».

Я добавил:

«По ночам не ходим. Оставим пару вешек с тряпицами, пропитанными золой и дымом у дальних углов. Собаки при них держатся, запах держит границу. Медведь не любит того, что ему в нос лезет с чужой печи. Если станет наглеть, шумом отгоним. За оружием гонки не будет. Нам работать, а не воевать».

Согласились коротко. Лаем в ту ночь гремели больше, но до драки не дошло. Утром нашли ещё два свежих отпечатка. Держится рядом, но к дворам не сунулся. Значит, наши меры хороши. На этом и поставили точку, чтобы не сводить работу в разговоры про зверя.

К обеду картина на речке стала напоминать работу плотника, а не плотины. Лоток встал на место. Его дно подпёрли каменными линзами, чтобы вода не подрывала сзади. Фашины обмяли струю, и там, где утром рвалась белая кромка, теперь шёл шёлковый поток. Затворный проём выдержал пробный приток: мы приподняли щит на пол-ладони, и вода послушно пошла широкой лентой по лотку, не брызгая. Роман хмыкнул:

«Думаю, что с колёсом ладно будет. Тянутый ход, а не драка».

Я показал руками:

«Колесо ставим с лопастями средней ширины, без жадности. Иначе на межени оно будет пустовать. Летом межень не простит нашей глупости. Пусть лучше последовательно ест, чем глотает и давится».

Савелий сказал:

«Будем слушать. Твои слова тут ход правильный задают».

Я усмехнулся:

«Не мои слова. Физика у воды одна и та же. Мы только под неё подстраиваемся».

На обратной дороге встретили троих подростков, которые привели дворовую собаку к следам. Я остановил и сказал:

«Не гоняйте его в лес. Пусть держит дворы. В лесу он чужой. Тут он наш».

Ребята кивнули. Лёнька сказал:

«Понял. Перевешу бубенчики ближе к просеке. Там тропа».

В селе работа кипела иначе. На краю выгона уже лежали три длинные верёвки, натянутые между колышками. Это будущая линия под избы для тех, кто пришёл. Мы выбрали место не на лугу и не на бугре, а на ровном сухом уступе, где вода не стоит, ветер не дует в лоб, а солнце утром подаёт свет, а вечером даёт тень от старого клёна. Я показал рукой:

«Входы ставим на юг и восток. Ямы под столбы копайте на середину штыка, не на край. Сруб позже встанет аккуратно. Канавка вокруг дома узкая, но обязательная. Это не роскошь, это порядок. Воду от дома прочь. Туалет в дальний край, вниз по склону от колодца. Место под дровник оставьте сразу.».

Женщины из новых семей молча слушали и кивали. Кто-то спросил:

«А не перемешаем ли мы вашу жизнь. У вас свои дела, посевы, вода, а тут ещё строиться».

Дарья ответила:

«Здесь принято помогать, но не за счёт хлеба. Мужики разметят, поставят первые столбы, дальше пойдёте сами с нашими досками и топорами. Бабы помогут связками, с едой и с детьми. Сеять не бросим. Движение должно быть честным».

Я добавил:

«Все, кто приходит, встают в общий круг и берут свою часть работы. Не наблюдатели. Не гости. Свои. Всё просто».

После обеда небо потемнело и на час пошёл снег с дождём. Рамки над рассадой затянули плотнее. Я обошёл все ложа, послушал, как под тканью дышит тёплая подушка. Ладонь прикладываешь и чувствуешь ровный жар. Это тот случай, когда без стекла можно жить. Девчата взяли на себя работу по проветриванию: утром приподнять, в полдень открыть щёлку, вечером закрыть. Я попросил не рвать ткань, не дергать, не устраивать споров про сантиметры. Здесь не чертёж, а живое дело. Прохладное солнце к вечеру ещё выглянуло, и под рамками засияла отливающая зеленью крошка. Не сходы — просто обещание.

К вечеру собрались у Матвея. Он разложил на столе короткие палочки: по палочке на каждую работу, что сегодня продвинулась. Лоток. Фашины. Пазы под затвор. Рассадники. Участки под горох и бобы. Разметки под избы. Отдельно палочка «медведь», на которой он сделал зарубку. Я сказал:

«Завтра продолжим затвор, набьём ещё фашин на второй линии, там, где вода пытается откусить берег. Параллельно начнём пилить доски под лопасти. И нужно готовить бруски для стоек под лоток, чтобы его не повело. На посевы выходим только после обеда. Утром работы по воде главнее. Вода весной не ждёт».

Роман сказал:

«Утром за лошадью зайду. Камни подтащим ближе к месту, где у лотка гуляет низ. Там надо доукрепить».

Никита добавил:

«Я возьму Гаврилу, у нас руки свободны. Кувалда, лом, дыба. Сделаем».

Дарья тихо спросила:

«По моркови и свёкле. Дай знак, когда можно вскрывать землю».

«Ждём, пока верхний слой крошится пальцами без клейкой липкости. Тогда пойдём. Сольём в лохань семена с водой и золой, обмоем, подсушим, чтобы быстрее проснулись. Грядку делаем высокой, чтобы грела солнцем бока».

Марфа улыбнулась:

«Поняла. Без пальчиков, но с толком».

На следующее утро речка вела себя как строгая хозяйка. Прибавило воды ощутимо. Наш карман начал работать сам собой: через верхнюю щель лишняя струя ушла в отвод, и на лотке истерики не возникло. Ефим сказал:

«Ну вот. Вчера спорили, а сегодня видим. Не зря копали».

Пётр кивнул и не спорил. Его сомнение вчера было честным, а сегодняшнее согласие было тоже честным. Я ничего не сказал. Тут слова лишние.

Мы взялись за затвор. Щит получился тяжёлый, плотный, в две доски, через прокладку из глины с золой. Полозья, в которые он входил, гладко шли на деревянной смазке из тёплого сала и золы. На рукоять я поставил простую метку: по зарубке видно, на сколько щит открыт. На лотке набили плотную подложку из узких досок, чтобы лопасти не цепляло, когда будем ставить колесо. К колесу перешли после обеда. Лопасти делали из ольховых досок — они не боятся воды и не коробятся внезапно. Не стал брать широкие. Взял средние. Лучше пускай вода работает равномерно, чем пару раз ударит и бросит.

В тот же день началось движение у будущих изб. Мужики из новых семей поставили по два столба, натянули верёвки, накинули первые обвязки. Женщины уцепились за снопики, связали небольшие пучки для конька, принесли бересту, чтобы закрыть стык от дождя. Наши девчата поддержали, помогли керном, ножами. Матвей следил, чтобы балки ложились на сухое. Никто не суетился, но и праздности не было.

В сумерках мы снова поднялись к воде. Хотелось посмотреть, как лоток держит при вечернем прибавлении. Вода шла ровнее, чем утром, как будто за день успокоилась, хотя наоборот, поднялась. Карман работал, как часы. На фашинах висели тонкие веточки той осоки, которую вчера срезали, вода их теребила, а струя дальше шла без пенистой злости. Это и есть знак, что конструкция верная.

В какой-то момент за кустами издалека залаяла собака. Ей ответили две. По тропе прошёл тяжёлый шаг. Мы замолчали и потянулись глазами к тени. Но ничего не произошло. Вдали хрустнула ветка и снова стало тихо. Матвей сказал вполголоса:

«Держится рядом, проверяет нас. Идти в деревню не станет. Собак боится. Главное — не оставлять запах крови или рыбы за околицей».

На третий день лопасти были готовы. Мы вставили их в обод и затянули короткими дубовыми клиньями. Вал лежал рядом и ждал часа. Поставить колесо целиком мы ещё не могли: надо было дать земле под лотком уляжаться. Мы сделали пробу на сухую: провели лопастью по лотку, проверили, не цепляет ли. Всё шло гладко.

Параллельно расправились с рассадниками. Первые зелёные полоски показались под тканью. Воздух под рамками тёплый, но не жаркий. Ульяна придумала простой ход: на уголок рамки положить короткий прутик. Если ветер усиливается, прутик сыплется, ткань шевелится, и это знак, что надо придти и посмотреть. Не колокол, не привязь, просто напоминание глазу. Мы посмеялись, но оставили. Дело в том, что эта мелочь пригодилась, когда ночью подул шквал и одну рамку повело. Прутик шлёпнулся, Марфа услышала, вышла и поджала края, а утром там всё было в порядке. Она пришла и сказала:

«Не всякая наука железная. Иногда и палочка в нужное место почти как прибор».

Я ответил:

«Вот именно. Смысл в том, чтобы замечать».

К обеду в село въехали ещё две телеги. Люди сняли тюки и банники, огляделись, спросили, где место под них. Мы подошли к заранее намеченной линии и предложили встать там, где проще всего подвести воду и не мешать чужим грядам. Никто уже не спорил про «мы из другого места, у нас так-то». Тут всё решал не обычай, а понимание общего движения: всем будет легче, если станем рядышком и возьмём единую линию по скату.

К вечеру пришли ещё три новости.

Первая. Лёнька увидел на дальнем краю поймы выломанную кору на сосне. Мог пройти лось, мог тот самый хозяин. Мы прошли, посмотрели, увидели широкую шерсть на прилипшей смоле. Значит, всё-таки он. Возвращаясь, мы не накручивали друг другу страшные сказки. Просто ещё раз оговорили порядок ночи: собаки на углах, костров лишних не разводим, на отхожее место — только с малым светом, детям — только в сопровождении.

Вторая. У лотка нашлось одно место, где глина поддалась, и вода попыталась поднырнуть. Мы подложили ещё два валуна и набили вспомогательные фашины под угол, как подпорку. Присыпали песком и врубили доску, чтобы держала связку. Через час там уже шёл ровный ток. Я объяснил, почему так. Если вода нашла маленькую дырочку, она за сутки сделает из неё подкоп. Если сразу дать ей мягкий, правильный уступ, она отстанет и пойдёт туда, где ей легче. Это и есть работа с водой, а не война.

Третья. На рядах под горох и бобы земля отдала лишний холод, и мы смогли бросить семя. Не по линейке. Не через палец. Просто по здравому уму. Ладонь рассыпает, другая ладонь прикрывает тёплой крошкой. Дарья сказала:

«Нравится мне, что мы теперь не меряем каждую крупинку. Мы просто понимаем, что делаем».

Через неделю можно было сказать: первый этап весны у нас и правда пошёл. Лоток держал воду. Фашины вросли в берег. Затвор открывался и закрывался, как задумывали. Колесо готово к посадке, и мы ждали двух сухих дней подряд, чтобы не связывать грязь с бревном. Рассадники под рамками из промасленной ткани держали тепло. Горох и бобы легли в землю, а горсть клеверного семени, добытого осенью, мы рассыпали тонко по будущей гречихе, чтобы к лету там не осталась голая земля.

А ещё стало понятно, что слух о нашем порядке дошёл дальше, чем ближайший хутор. За два дня к нам заехали семьи с детьми, две женщины и трое ребят, потом ещё одна пожилая пара, ещё мама с девочкой. Мы не спрашивали длинных историй. Слова были короткие. «Тянет сюда», «там пусто», «там неурожай», «там вражда». Я отвечал одно:

«У нас не чудеса. У нас порядок. Если идёте с нами, вставайте в линию и делайте. Мы поможем и вы поможете. А дальше увидим».

Матвей поддержал:

«Да. Хлеб не растёт на слухах. Он растёт на руках».

В один из дней у нас вышел спор. Спор крепкий, нужный. Я предложил закрепить верхнюю кромку дамбы камнем и глиной не прямо у лотка, а на пол-ладони выше, с выпуском. Пётр возражал:

«Всегда делают прямо по кромке. Чтобы глаз видел край. Так спокойнее».

Я не спорил голосом, я показал. Взял корыто, налил воды, поставил доску прямо по краю. Вода, ударяясь, выбрала снизу крошку и подняла брызги. Потом сдвинул доску на пол-ладони вверх от края. Вода пошла под доску длиннее, потеряла злость и легла мягче.

«Вот так и здесь. Если кромку поднять, струя не будет бить в лоб. Она потеряет разгон и не станет подмывать. Не глаз должен видеть кромку. Должна видеть вода свой ход».

Пётр посмотрел и кивнул:

«Принял».

Так мы и сделали. И уже вечером стало видно, что лоток чистый, брёвна не болтает, брызги не бесятся. Люди из новых семей стояли рядом и смотрели молча. Потом один из них сказал:

«Мы делали бы иначе. Но раз у вас так работает, будем учиться у вас».

Я ответил:

«Учиться — это дорога в обе стороны. И вы что-то привезли полезное. Ножи, ладонь, терпение, силу. Здесь всё это по делу».

Тем временем огороды вошли в свою весеннюю жилку. Мы не мерялись словами про «вот земля сказала», как раньше некто любил на посиделках. Мы смотрели на влагу и на комочки в руках. Это и есть язык земли. К вечеру в одном дворе начали тянуться первые тонкие нитки зелени под рамками. Марфа прибежала ко мне и сказала одними глазами. Мы подошли, приподняли ткань, а там действительно живые точки. Не праздник, просто тихий старт.

Дарья вечером остановила меня у забора:

«Я хочу на участке у навеса оставить половину под зелень на обмен. Не всё в еду. На обмен будет легче потом взять соль, нитки, иглы. Где-то в дороге по весне это пригодится».

«Добро. Но зелень не бросай, если придут дела по воде. Разделишь помогашек и оставишь одну надзирательницу. У тебя глаз верный».

Она кивнула и ушла.

Утром снова поднялся разговор про медведя. Гаврила увидел свежие следы у сушки рыбы. Никаких остатков там не было, просто запах остался. Собака облаяла, и зверь ушёл. Мы ещё раз закрепили порядок: ночью рыбу в дом, кости на глубину, смыв водой и золой. Нам нужен не героизм, а аккуратность.

К середине апреля земля повела себя так, как я и рассчитывал. На солнечных грядах под горохом пошли первые дуги. Бобы проклюнулись. Мы подправили кромку, чтобы ветер не сушил чересчур, и оставили их в покое. На рассадниках взошла капуста. Рамки теперь открывали дольше — день тёплый, воздух сухой, перегрева не было.

Дальше всё наладилось без толкотни, но с плотным ритмом. Каждый день утром вода, днём огороды и новые избы, вечером короткий совет, иногда с новыми лицами. Люди приходили и не спрашивали «кто здесь главный», они спрашивали «что делать». Им было достаточно увидеть, как трещит по кромке фашина, как сядет в паз затвор, как лоток ровно блестит, как ткань на рассаднике натянута без складок. Они понимали, что здесь не чудо и не удача, а порядок и план.

Однажды вечером я достал планшет. Солнце пошло косо, на экран падал мягкий свет. Я открыл схему мельницы и добавил короткую строку: «Метки на валу исправить. Проверить затвор по зарубке перед пуском». Рядом написал: «Посев гречки только на сухую землю. Кукуруза после тёплой ночи. Подсолнух по кромке новый, где ветер». На другой странице внесён был план для новых дворов: «Разметка для двух семей завтра. Канава вокруг дома проведена. Выбор места под колодезь отложить до отлива». Я держал в голове все эти мелочи и радовался, что у нас теперь не только руки, но и память крепнет.

В ту же ночь пошёл короткий ливень. Вода ударила по крыше, по рамкам, по лотку. Мы вышли, проверили. Затвор держал. Карман пел свою негромкую песню. Фашины не рвались, а только глубже садились. Утром после дождя берега не посерели от обрыва — значит всё сделано как надо.

Вечером мы с Матвеем стояли у воды и молчали. Молчание было не про «земля говорит сама», а просто про усталость и удовлетворение. Матвей нарушил тишину:

«Видишь, как идёт. Ни чудес, ни громких слов. Просто всё на местах. Я это уважаю».

Я сказал:

«Меня тоже это устраивает. Пусть так и будет. Весна длинная. Не будем спотыкаться о свой же язык».

Он кивнул и пошёл по делам.

Через тройку сухих дней мы поставили колесо. Это был трудный час. Вал лежал на козлах, подтянутый, смазанный. Роман держал низ. Ефим с Петром подавали лопасти к пазам. Мы с Савелием сели на верёвки и поднимали фальш-обод. Колесо вставало в лоток как в колыбель. Мы придержали, поставили клинья, зафиксировали, проверили ход рукой. Ни звона, ни скрежета. Всё ровно, как будто само.

Пробный пуск делать не стали. Каменный круг ещё впереди. Вода пусть зреет, пусть мы к ней привыкнем, чтоб потом не было лишних хлопков. Но то, что колесо встало, дало всем такой внутренний щелчок, который не виден со стороны. Как будто на место встала ещё одна деталь, и от этого стало легче дышать.

К концу апреля стало тепло по-настоящему. На солнце прогревался верхний слой. Мы дописали последние строки к посевному плану: на центральных рядах у домов пошла морковь, рядом свёкла. Дарья следила, чтобы гребни не прилипали. Ульяна проверяла, как дышит ткань над капустой. Марфа записывала, где какие ложе открывали и когда закрывали. Параскева держала в порядке дорожки между рядами. Аграфена стала заведующей по верёвкам и узлам. Без неё теперь не закреплялась ни одна доска.

Медведь всё это время ходил вокруг. Он проверял нас недалеко, но так, чтобы мы его знали. Иногда по ночам собаки поднимали шум, и нам приходилось выходить. Никто героем не был. Просто каждый делал своё. Дети спали в домах. Мужики обходили углы. Женщины собирали на крыльцо остатки еды, чтобы ничего не пришлось подбирать из травы. Утром всё было тихо. И так шло до тех пор, пока на дальнем склоне не появились свежие следы в сторону ивняка. Значит, ушёл. Нам туда не надо.

А у нас двигалась своя жизнь. Разметки под новые избы теперь стали не просто верёвками. Поднялись первые венцы. На них легли короткие балки. Я подошёл к одному строю и сказал:

«Сразу оставляйте место под сухой закут для семян. Не в печи и не у стены. В промежуточном прохладном месте. Там не будет духоты летом и не будет сырости весной».

Женщина из этой семьи кивнула и ответила:

«Поняла. Мы у себя делали по-другому. Здесь сделаем так, как вы говорите».

Я добавил:

«Это не потому, что моё лучше. А потому, что так здесь дует ветер и идёт вода. Место диктует свои правила».

Мы оба улыбнулись. В этих словах был смысл без всякой философии.

И ещё одно. Я заметил, что те, кто пришёл, начинают брать на себя ночные обходы у воды, не только наши. Это было хорошим знаком. Значит, они стали своими не по словам, а по делу.

К концу месяца всё вошло в нужную колею. Лоток с затвором отрабатывал каждый день как по расписанию. Колесо стояло и ждало часа. Каменный круг ещё впереди, но теперь мы точно знали, что его есть куда поставить и чем крутить. Рассадники держали ровную зелень. Горох и бобы охотно тянулись. Новые избы росли без взвизга и без остановок. Люди приходили и оставались. Не гости, не прохожие, а работники.

Мы не ждали чудес от весны и не боялись трудностей. Мы просто делали, как надо. Спорили, когда надо. Соглашались, когда видели доказательство. И если уж называть это как-то, то это и есть наш новый уклад. Здесь нет лишнего, нет громкого. Есть вода, камень, дерево, ткань, земля и человек.

Глава 15

Май встал без громких слов. Земля отпустила воду, дороги подсохли пятнами. Утро тянуло дымком от печей, речка шумела ровно, птицы перекликались в кустах, и было ясно: начинается новый круг.

Во дворе у Никиты кипела обычная работа. Гаврила проверял упряжь, Никита примерял на телегу поперечины. Я положил на лавку мешочки с семенами, разложил их как всегда по кучкам, чтобы не путаться, и сел с блокнотом. Планшет лежал рядом, подзаряженный за последние ясные дни. Я включил его ненадолго, только чтобы сверить прошлогодние пометки по срокам и нормам, и тут же убрал в тканевый чехол. В мае важнее руки.

Матвей зашёл без стука, сел краем на скамью и сказал коротко: пора собирать людей, дел невпроворот. Я кивнул. Сегодня у нас три главных дела. Первая пахота под овёс и пшеницу на тех участках, что готовили с осени. Разметка под гречиху на прошлогодней целине, её бросим после тепла, но границы надо наметить сразу. И огородные работы у дворов: рассадники, дуги, укрытия, чтобы потом не метаться.

Мы вышли на улицу. У ворот уже стояли Роман и Пётр, рядом Ефим поправлял ремень у плуга. Подтащили мешки, проверили лемех, посмотрели, как держится накладка на носке. Всё живое, всё на месте. Дарья подошла с корзинкой, в ней тканевые пакетики с подписями. Горох, второй оборот. Бобы на край полей. Редис на ранний стол. Пакетики лёгкие, но важные. Рядом Ульяна принесла связку колышков и бечёвку, Параскева — тонкую ткань на укрытия. Марфа, как всегда следила, где кому стоять и что за кем идёт.

Матвей объявил: собираем три звена. Первое звено с плугом и лошадью — Роман у рукоятей, Ефим и Пётр по бокам, а я у головы. Второе звено — борона из берёзовых веток и жердей, поволока за лошадью, чтобы прикрыть разбросанное зерно. Никита повезёт. Третье звено — сев. Я показываю, где бросать, женщины и дети идут следом, поправляют, где густо.

Роман спросил спокойно: с чего начнём. Я ответил: овёс первым, он любит холодок. Пшеница рядом, но мы не ломимся — держим ровный шаг. Гречиху позже, в тёплую полоску, зато сегодня мы для неё участок выверим, чтобы потом не спорить.

Встали на край поля. Я провёл верёвку вдоль межи, чтобы линию не уводило. Роман поднял на меня глаза и сказал тихо: держим так, как договаривались. Лошадь взяла первый проход. Земля ложилась послушно. Мы шли за плугом молча, у каждого было своё дело. На развороте Матвей кивнул: глубина ровная, пласт идёт мягко. Мы сделали второй проход и третий, чтобы было куда бросать зерно.

Когда подошла очередь сева, я показал на ладони простой приём. Берёте горсть, кидаете легко, как корм курице, чтобы зерно падало не кучей, а росой. Марфа фыркнула: да кому ты это объясняешь, мы не первый день живём. Я только улыбнулся: ладно, говорю для себя. Когда бросили первые пригоршни овса, я прошёл следом, посчитал на шаге, как он лёг, и махнул Никите. Тяни борону. Жерди зашуршали, прикрыли зерно лёгкой крошкой. Ветер был спокойный, ничего не уносило.

Пшеницу сыпали рядом, поплотнее. Пётр подбрасывал из мешка, Ульяна подправляла край, где проседало. Лёнька держал верёвку на другом конце и гордо не уступал взрослым. Я подошёл, поправил ему хват, он усмехнулся: знаю. Я сказал: вижу, что знаешь, держи так и дальше.

К полудню мы прошли половину участка. Сделали привал. Никита сел на колесо, снял шапку, промокнул лоб. Марфа вынула из корзинки куски хлеба, луковицу, кувшин с молоком. Разговор потёк сам собой. Параскева сказала: огород у меня готов, ткань нарезана, дуги стоят, как только отработаем в поле, перейду к рассаде. Дарья добавила: помидоры пока не трогаю, пусть ещё потеплеет. Огурцы накроем тканью на первую неделю, чтобы не прихватило ночью. Я сказал: правильно, май любит проверять терпение.

После привала мы перешли на другой край поля, туда, где гречиха будет. Я взял колышки, прошёл с Марфой и Лёнькой по границе. Марфа спросила: зачем отмечаем сейчас, если сеять будем позже. Я ответил: чтобы не спорить потом, когда в руках мешки, а в груди спешка. Граница любит тишину. Параскева прищурилась: а и верно.

К нам подошёл Матвей, посмотрел на колышки и сказал: спорить будут всё равно, ты готов. Я пожал плечами: пусть спорят, лишь бы руками делали. Он усмехнулся и пошёл к плугу.

В этот день на селе было людно. С раннего утра показалась телега Пахома. На скамье рядом с ним сидела Аксинья, и ещё две подводы катились следом. Люди с соседнего хутора. Мужчины везли инструмент, женщины — сундуки и посуду, дети жались к тюкам. Пахом слез с телеги, обнял Матвея, поздоровался со всеми. Он сказал: полы и стены будем ставить по уму, а на время приютили бы нас по дворам. Матвей кивнул: места хватит, расселим. Никита согласился взять у себя одного мальца с матерью, у Марфы нашлось место для пары девочек, у Петра — для старшего парня, что привык к работе. Аксинью поселили у Параскевы, там тёплый угол и чисто.

Я сказал: строиться начнём не завтра и не послезавтра, строиться начнём между полевыми днями. С утра в поле, после полудня на бревно и стройки. И чтобы не было хаоса, делим работу по неделям. Первая неделя — подвалы и углы под избами, вторая — стены, третья — крыша,четвёртая — печи и полати. Пахом поскрёб затылок: ты и тут всё по порядку кладёшь. Я ответил: иначе не справимся.

На вечер мы с Романом пошли на берег, посмотреть, как держится каменная обвязка у будущей мельницы. Камень мы уложили ещё до марта, и за весну он показал себя честно. В одном месте вода снова пыталась подрыть край. Я присел, потрогал глину под камнем, поднялся и сказал: нужен отвод, короткий, с пологим входом, чтобы лишняя струя уходила в боковой карман, а не била прямо. Давайте сделаем ровный вход и выход. Если не сработает — забросаем обратно, потеряем полдня и пару корзин камня.

Матвей посмотрел на меня внимательно: ты уверен. Я сказал: да. Он кивнул: делаем. Роман с Ефимом взяли лопаты, Лёнька таскал корзины. За час мы вырезали боковую ложбину, выстелили её галечником, сверху притрусили глиной и мелким камнем. Поставили два плетня для направляющей. На следующий день вода пошла через новый ход и перестала бить в край.

Дни пошли густые. На третий день мы закрыли основной посев овса, добили пшеницу и перешли к огородам. У Никиты под окном стояли ящики с рассадой помидоров, у Параскевы — лотки с зеленью. Дарья ходила от двора к двору, смотрела на укрытия, спрашивала, не душно ли под тканью, и говорила: приподнимайте на час в полдень, давайте воздуху ходить. Марфа устроила обмен ростками, чтобы у всех был набор, а не по одной культуре. Ульяна учила девочек аккуратно подсыпать к стеблю, не ломая корень. Аграфена смастерила из прутьев дуги, лёгкие и крепкие, поставила их над грядой кабачков и дынь. Мы говорили мало, но смеялись чаще, чем зимой, потому что на глазах зелень росла.

Параллельно шли стройки. Пахом с мужиками вкапывали углы под будущие избы. Ефим с Петром рубили пазы, Роман привозил брёвна, иногда брал лошадь у Матвея, если та была свободна. Женщины готовили на общий куток горячее, в каждой дворовой печи что-то да пеклось. Детвора тёрла мох на прокладки, чтобы не дуло между венцами.

В один из дней я вывел людей на участки под гречиху. Солнце встало уже тёплым, и было время. Я прошёлся, проверил влагу на ладонь, подбросил крошку в воздух, посмотрел, как она падает. Сказал: завтра утром кидаем гречиху, она любит мягкую землю и не любит глубину. Дарья спросила: как будем прикрывать. Я ответил: лёгкой бороной, и там, где ветер, пройдём катком из бревна, чтобы верх прихватить. Никита кивнул: каток есть, вчера катали полоз, годится.

Гречиху бросали тихо, без суеты. Я шёл вдоль, смотрел, чтобы лента держалась. Марфа, как водится, комментировала каждую мелочь, но в нужный момент молчала и делала. Ульяна держала наготове бечёвку, если надо было поправить край. Лёнька бегал с котомкой, подносил семена, не лез в центр, работал по краю. К полудню лента легла вся. Мы не праздновали, просто перешли на другой участок и занялись горохом под второй оборот.

Вечером у Матвея собрался круг. Пахом говорил неторопливо: людей у нас на хуторе трясёт, то сено не успели, то огород оставили на случай. А тут смотрю, у вас не пышно, но всё ровно.

Слова про изобилие никто не говорил, но на общий стол в тот вечер вынесли простое. Лепёшки, гороховую похлёбку, тушёные бобы, копчёную рыбу из осенних закладок, немного мяса. Пахом удивлялся не блюдам, а тому, как всё разложено и подписано, где чья очередь мыть, где чья прибирать. Марфа фыркнула: мы ещё и ругаемся. Пахом улыбнулся.

Через несколько дней потянулись ещё подводы. Не толпой, по двое-трое. Кому-то мы отказали, если видели наглость. Кого-то приняли, если видели желание работать. Матвей сказал: у нас не ярмарка, а село. Я добавил: кто встаёт с рассветом — тот наш. Кто сидит и ждёт готового — тот гость на один день. Люди понимали и не обижались. Земля не любит тех, кто ждёт, что она сама поднимет хлеб.

Пока шли стройки и посев, мы не забывали о мелком, но важном. Края полевых троп мы поправляли сразу, как только колея начинала резать межу. Подсыпали крошку, клали пучки травы, придавливали ногой. Колодезную площадку мы расширили на две доски, чтобы не месить грязь. Вывод с крыши на общий ручеёк обложили камнем, чтобы не размывало путь. Я больше не объяснял каждую мелочь, как зимой. Люди взяли на себя часть моего языка и стали говорить им без меня.

В огородах тем временем закипела своя жизнь. Дарья вывела на солнечную кромку кабачки и тыквы, накрыла их тканью, чтобы ветер не сушил. Ульяна разметила место под морковь и свёклу, попросила мальцов аккуратно протянуть бечёвку, чтобы ряд получился прямым. Параскева следила, чтобы вода уходила под корень, а не разлеталась лужей.

Лёнька крутился везде. Утром держал бечёвку, днём носил колышки, к вечеру глядел на меня, и я понимал: ждёт похвалы. Я сказал при всех: молодец. Не за суету, за умение стоять там, где нужно. Пётр усмехнулся и погладил сына по голове. Такие вещи в деревне важнее подарков.

В один из вечеров мы с Матвеем и Никитой сели у края будущего колеса. Я развернул блокнот, положил рядом планшет, включать не стал. Матвей сказал: ты стал людям как ориентир. Я ответил: я просто предлагаю порядок. Он покачал головой: порядок тоже кто-то должен положить на стол. Никита добавил: ты говоришь коротко, но по делу. Люди слушают не потому, что ты громче, а потому, что потом легче жить. Я помолчал и сказал: мне с вами легче, чем одному.

К концу месяца первые новые избы поднялись по венцу выше плеча. Крыши пока открыты, но стены уже держались. На одной площадке ребята засыпали пол черновой глиной, на другой ставили подпечье. Женщины носили воду, песни звучали негромко, так лучше работа идёт. Я на минуту отошёл к окраине, посмотрел на поле. Овёс ровной шубой, пшеница легла густо, гречиха только показалась, огороды тянулись зеленью. И я впервые за долгое время подумал не об одном сезоне. Мы перестали быть захолустьем. У нас появились люди, у которых глаза смотрят не в пол, а вперёд.

В тот же вечер, когда свет начинал опадать, я достал планшет. Заряда было немного, но хватало. Я открыл схему, где у меня отмечены участки, и аккуратно поставил новые отметки: новые избы, площадка под колодец для новых дворов, дорожка обходная, чтобы телеги не резали молодую межу. Рядом сделал короткие пометки по посевной: овёс завершён, пшеница завершена, гречиха в работе, горох и бобы в росте, по огородам укрытия держать до тёплой недели. И ещё одна строка, очень простая: говорить с людьми каждый вечер по пять минут, чтобы все знали общий план. Когда я писал, я слышал за спиной разговоры, смех, бряцанье вёдер, и это было лучшей музыкой, которую я знал.

На другой день с утра Матвей вывел всех к полю и сказал без громкости: новая жизнь не начинается с трубы и боя барабана. Она начинается вот так, когда у каждого в руках по делу и в голове ясность. Сегодня заканчиваем то, что начали, завтра не оставляем подешёвленных концов, послезавтра помогаем тем, кто строится. Я добавил: и не забываем убирать за собой, за этим тоже стоит порядок. Марфа усмехнулась: слышали.

Под вечер подошёл Пахом. Он глянул на поле, потом на новые избы и сказал: когда мы ехали сюда, думали, что сильные. А оказалось, что сильный не тот, кто кричит, а тот, кто у себя на месте. Я ответил: мы только начали. Он кивнул: и я рад, что начал с вами.

Перед сумерками в селе поднялся лёгкий ветер. Запах свежей земли, тёплого дерева, дыма из печей смешался во дворе Никиты. Дарья несла корзину с зеленью, Аксинья выносила кувшин к столу, Марфа бранила девчонок за разбросанные верёвки, Ульяна, как всегда, работала молча, но быстро. Параскева остановилась на минуту, глянула на людей, и я увидел, как у неё изнутри разливается тёплое спокойствие. Оно было без слов.

Я вышел за ворота. Поле тянулось до кромки леса, новые дома стояли намеренно и прямо, дорога была не идеальной, но приемлемой. Я подумал то, что, наверное, должен подумать каждый, кто сюда пришёл и остался. Мы теперь не край света. Мы место, куда идут. И это не про славу. Это про дело.

Я вернулся к лавке, взял карандаш и в блокноте крупно написал: май, посев, дом, люди. Под этими четырьмя словами оставил пустое место. Для того, что впишется само. В следующем сезоне будет больше полей, больше рук, больше задач. Но и больше смысла. Потому что у нас есть то, с чего всё начинается: общая работа и ясный взгляд.

На этом месте первые мои шаги в этом мире заканчиваются без громких речей. Мы сделали ровно то, на что хватило сил и ума. Мы посеяли, подняли стены, поставили воду на место, приняли тех, кто пришёл. Дальше пойдёт дорога длиннее. Будет круг на мельнице, будут новые поля, будет хлеб из своей муки. Будут и трудные дни — без них не бывает. Но теперь у нас есть главное. Мы не ждём, что кто-то придёт и скажет, как жить. Мы сами знаем.

И это знание простое, как майский вечер. Вышел во двор, огляделся, поздоровался с соседями, сделал свою часть. Сложил лопату, снял шапку, сказал детям, где завтра собираться. Поставил точку в блокноте и свет погасил. Завтра встанем рано. Начинается новая веха.

От автора

Эта книга про обычную работу и про людей, которые берут на себя заботу о месте, где живут. Про огороды, воду, камень, семена, тёплую печь и честный хлеб. Про то, как знание и порядок помогают там, где вчера всё делалось как получится. Здесь нет волшебной палочки. Здесь всё растёт медленно и за счёт рук. В этой истории герой полезен не потому, что он избранный, а потому, что он внимательный к людям и к земле, умеет считать, умеет слушать, умеет планировать и умеет отвечать за сказанное.

Главное, что я хотел показать, это достоинство повседневного труда. Как из маленьких решений складывается большой результат. Как невзрачная мелочь внезапно становится узлом, на котором держится весь год. Как одна верёвка на месте, один настил на тропе, одна подписанная горсть семян, одна трезвая договорённость на вечернем сборе видоизменяют жизнь целого села. Важно не только пахать и косить. Важно договориться о порядке, о времени, о том, кто за что отвечает. Важно вовремя сказать хватит и вовремя сказать начинаем.

Герой не бог и не чудотворец. Он агроном, который знает, что земля любит точность и терпение. Знает, что зелёная масса возвращает силёнку почве, а семя не терпит суеты. У него есть знания, есть записные книжки, есть небольшой запас семян, есть прибор с заметками, но нет готовых решений на все случаи. Он учит и сам учится. Он не ломает чужой уклад, а подправляет его, добавляя систему там, где раньше было на авось. Он объясняет, зачем считать на пятьдесят ртов, когда в селе сорок один человек. Зачем вести очередность к лошади. Зачем осенью думать про весну, когда руки тянутся к тёплой печи. В ответ он принимает правила места, слушает старших, уважает чужую привычку и чужую память. Только так и получается общий язык.

Я сознательно держал темп истории размеренным. Так живёт деревня. У природы свой ход. Неделя похожа на неделю, но в каждой есть перемена. Сначала подготовка целины, потом пояски, потом посев, потом зелёная подкормка, потом сенокос, потом копчёная рыба, потом камень к воде, потом зола на грядах, потом зимние заготовки, потом планы на новую весну. Ничего громкого, но от этого не менее важного. И да, это не сказка. Здесь хватает усталости, спорных разговоров, недопонимания. Здесь любое решение стоит времени и сил. Но именно через такую работу и приходит достаток.

Мне важно было показать, что люди в селе не бестолковые статисты, которым нужен спаситель. Они умеют жить, у них есть опыт, своя честность и своё чувство меры. Они держали хозяйство и до встречи с героем. Он соединяет их силу с простыми методами, которые делают работу ровнее. Он аккуратно переводит привычку в порядок. Часть того, что вы читали, это не чужие чудеса, это их общая дисциплина и взаимовыручка. Без неё любые знания обрушаются на первом же холодном ветре.

Название книги выбрано не ради громкого слова. Крестьянский король в моём понимании это не власть над людьми, а ответственность перед ними. Это человек, который первым приходит на место работы и последним уходит. Который держит в голове общий план и в то же время не стесняется поднести ведро или прибрать за собой. Который не делает за всех, а помогает каждому найти своё место в общем деле. Такой подход кажется тихим, но он и есть корневой.

Если вам показалось, что в тексте много мелочей, значит, я попал в нужный тон. Жизнь держится именно на мелочах. На правильной глубине борозды. На том, что ведро закрыто крышкой. На том, что лошадь выводят на прохладу, а не на жару. На том, что капусту притенили в полдень. На том, что камень к воде везут по насту, а не по сырой земле. На том, что все знают, где лежат мешочки с семенами. Это не литература эффектов, это литература порядка.

Я благодарен каждому, кто дочитал до конца. Возможно, вы ожидали стремительного взлёта, чудесных находок и мгновенных побед. В этой книге другое. Скрупулёзное складывание года из простых шагов. Тишина работы, разговоры у навеса, усталые улыбки после удачного дня. Если вам близок такой ход, значит, мы друг друга поняли.

Впереди вторая книга. Там весна, ванные колеи, рассада, приток людей, первые настоящие колёса у воды, первая мука, новая целина и новые ошибки, без которых не бывает роста. Не обещаю лёгких решений. Обещаю то же самое, что и здесь. Внимание к детали, уважение к ремеслу, честный тон, живые голоса. И одно и то же основание для любого нашего шага. Мы зовём это одним словом. Хозяйство.

Спасибо, что были со мной и с моими героями. Пусть вам будет тепло от простых вещей. Пусть работа спорится. Пусть слово вместе звучит не как лозунг, а как привычка. Продолжение будет.

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

От автора