Монгольский след [Кристиан Гарсен] (fb2) читать постранично

Кристиан Гарсен Монгольский след

Все видимое существует бок о бок, переплетается, как беспрестанно меняющийся грандиозный узор. Подобным же образом, вероятно, перетекают друг в друга мириады реальностей: та действительность, которую воспринимают наши чувства, затеряна в ворохе других реальностей, сворачивающихся и разворачивающихся снаружи и внутри нас. Увидеть их нам мешают лишь страх и здравый смысл. Границ не существует.

Ингмар Бергман, «Осенняя соната»^[1].

Первая часть

I. Розарио Тронбер

1. Ручейки, собаки, поросята

Мы стояли внутри юрты, рядом со входом, и молча смотрели на окутанную дымом молодую женщину, торопливо и монотонно бубнящую что-то с закрытыми глазами, в то время как сидящая напротив нее старуха с длинным носом, склонившись вперед, внимательно слушала, иногда задавая вопросы, причем я, конечно же, не понимал ни слова из их разговора. Привел меня сюда через проулок Амгаалан — мол, не хотите ли взглянуть на кое-что, возможно, для вас любопытное: юрту старухи, немного умеющей колдовать, довольно известной в этих местах шаманки — а к тому же, он хотел прояснить историю с китайской оперой: старуха, когда ворвалась к нам и, сделав вид, будто не замечает меня, хотя присела почти рядом, зачем-то попросила его поставить кассету с оперой: ее кузина, якобы, прямо-таки изнемогает без этой музыки.

— Мне это кажется странным, ведь сама-то она, — он кивнул головой в сторону старухи, — ненавидит оперу, я это точно знаю, но мы можем, если хотите, пойти взглянуть, в чем там дело, она не возражает, а разговор наш продолжим позже.

Со своей стороны я не видел никаких причин, почему бы не отложить нашу беседу — любезную, но почти пустую, не пройтись по ухабистой дорожке, перескакивая ручейки грязной воды, огибая дремлющих собак и равнодушных к нам поросят, и не заглянуть в юрту по соседству — такую же убогую, как у Амгаалана, — где старуха, пришедшая раньше нас, теперь била в маленький барабан, сидя лицом к молодой полной женщине, которая с опьяневшим видом, с прижмуренными глазами покачивала головой и что-то бормотала сквозь толстые, едва приоткрытые губы.

— Не думаю, что это действительно ее кузина, — шепнул Амгаалан, — каждый раз, когда кто-нибудь навещает ее, она потом говорит, что это ее родственники.

— Кто же это тогда? — спросил я просто из вежливости, поскольку меня это совершенно не интересовало.

— Вероятно, тоже шаманка или ученица: смотрите — она вошла в транс; не зря история с китайской оперой показалась мне немного странной.

В этот момент из юрты Амгаалана донеслись пассажи пронзительного, сверлящего уши речитатива, а молодая полная женщина заговорила — поначалу медленно, затем все быстрее, мы же с Амгааланом все стояли у порога.

Конечно же, я не понимал, о чем рассказывает ученица шаманки, но выглядело это все довольно торжественно и внушительно. Дело было, разумеется, не в самой мизансцене: голову молодой женщины украшал колпак, в других обстоятельствах показавшийся бы нелепым, вся она тонула в завесе дыма, исходившего из толстой трубки, которую курила старуха, время от времени вставляя чубук между губ ученицы, чтобы и та вдохнула порцию, плечи ей прикрывала меховая мантия, отороченная лисьими головами и куньими или собольими хвостами, в руке она держала старое зеркало, украшенное, насколько я мог рассмотреть со своего места, перышками и мелкими костями, произносимые слова она сопровождала взмахами пучка перьев:

— Это чтобы отогнать злых духов, — сообщил мне Амгаалан, вдруг начавший внимательно прислушиваться к тому, что говорила молодая женщина. Старуха все продолжала бить в маленький барабан. Разворачивалось некое действо, явно не вписывающееся в повседневный жизненный опыт большинства людей (по крайней мере, мой), то есть в повседневную область действия органов чувств (по крайней мере, моих). Очень далекое, во всяком случае, от фольклорного представления для туристов, которое циничный и ужасно склонный к резонерству западный человек, каковым я являюсь, не преминул бы вскоре поднять на смех. Здесь ощущались натуральность всей атмосферы, важность передаваемого сообщения, серьезное отношение к нему обеих женщин, что придавало всему этому аутентичную достоверность, полную таинственности и многозначительности. Меня убаюкал ритм речи молодой женщины-ритм медлительный, однообразный, напоминающий молитвенные бдения послушников, которые я незадолго перед этим созерцал в монастыре Гандантегченлин^[2], с бесконечно повторяющимся бормотанием священных текстов. В монотонном ткании слов циклически всплывали узоры спирантов и небных фонем, тут же заглушались шумом шуршащей бумаги, и все это тонуло в усыпляющем бормотании, гипнотическом говорении, наполняющем пространство юрты. --">