Грехи отцов [Уильям Кафф] (fb2) читать онлайн

Annotation

Уильям Улик О'Коннор Кафф (1845–1898), четвертый граф Дезарт, ирландский аристократ из графства Килкенни, помимо политической деятельности, во второй половине XIX века был известен как автор пятнадцати романов. Наиболее популярны были его остросюжетные детективные романы, триллеры.

Маленький коттедж в отдаленном квартале Лондона — райский уголок для молодой семьи… но лишь на первый взгляд: странные происшествия, загадочная находка и таинственная новая подруга открывают дверь в прошлое Херн-Лоджа, к грехам отцов, которые тяжким грузом ложатся на потомков.

ГРѢХИ ОТЦОВЪ

ГРѢХИ ОТЦОВЪ

Романъ графа Дезартъ

Много лет тому назад, когда я только что женился, пришлось мне искать жилище для своего нового хозяйства. Блуждая по отдаленным, более дешевым, кварталам Лондона, случайно я наткнулся на маленький райский уголок. Завернув в один из узких переулков, я очутился пред небольшим старинным кирпичным домиком, сплошь увитым розами, клематисами и другими ползучими растениями; к дубовой двери подъезда вела чисто выметенная каменная дорожка; с обеих сторон тянулась решетка, за которою виднелся садик, весь полный душистых цветов. Внешность дома прельстила меня до того, что я прекратил дальнейшие поиски и решился завтра же явиться сюда для подробного осмотра вместе с женою.

Старик управляющий, к которому мы обратились за ключами от комнат, в ответ на мою просьбу озабоченно потер себе руки и переспросил:

— Так вы желаете осмотреть Херн-Лодж, сэр?

— Непременно.

— Ну, я был бы очень рад отделаться от этого дома… Но дело в том, сэр, что до сих пор все наниматели бросали его… Иные теряли свои задатки и только торопились выехать, а с иными у нас бывали большие неприятности из-за требования задатка обратно…

— Но отчего же так? — с живостью перебила моя жена. — Верно, там водятся привидения?

— Как возможна подобная вещь, сударыня? — возразил он. — Понятно, что на самом деле никаких привидений нет, но люди так толкуют. По ночам никто там и мимо не пройдет, боятся. Да вот, спросите у старого сторожа в доме, он вам расскажет всю историю подробно.

Любопытство наше было порядком возбуждено, и мы поспешили к прельстившему меня жилищу. Снаружи оно очень понравилось жене, а внутренний осмотр окончательно утвердил нас в намерении нанять его. Разумеется, приходилось сделать кое-какие перемены и починки, но в общем, расположение комнат и их размеры вполне удовлетворяли нашим потребностям. Расхаживая по дому и распределяя комнаты, мы совсем позабыли о привидении, и только уходя, жена вспомнила слова управляющего. Она спросила старого сторожа, не случалось ли ему видеть или слышать здесь что-нибудь?

— Ничего тут нет, сударыня, — отвечал он, — вздор люди болтают. Точно, случилась здесь темная история, да этому уж лет пятнадцать будет, — и он рассказал нам следующее.

Херн-Лодж нанят был каким-то джентльменом, чрезвычайно любившим уединение. Он был добрый, меланхолический человек, нередко помогавший своим соседям в случае нужды. Однажды в зимнюю ночь в доме явилась какая-то дама, без всякого багажа. Наутро джентльмен объявил прислуге, что это его жена, и вскоре привезены были ее сундуки с нарядами и вещами. Жена или не жена, но леди держала себя полной хозяйкой в доме. Она очень часто ездила в город и возвращалась поздно, по словам прислуги, в состоянии сильного возбуждения. В таком виде она всегда принималась петь — великолепно, по отзыву тех же слуг, — а потом следовали весьма крупные разговоры с ее мужем. Так прошло три месяца. Раз, в феврале, джентльмен отпустил всех слуг — лакея, кухарку и горничную — в город, в театр, где тогда производила фурор новая феерия, сказав им, чтобы они не спешили возвращаться домой. Такое позволение никого из них не удивило, так как господин их всегда был очень добр и внимателен к служившим у него.

Вернувшись после полуночи, прислуга тихо пробралась в свои комнаты и только на утро с удивлением убедилась в отсутствии господ, по всей вероятности, также поехавших в город после холодного обеда, накрытого лакеем перед его уходом. Неожиданная отлучка эта, если и изумила слуг, то во всяком случае не встревожила их и лишь на третий день, когда на имя кухарки получен был пакет со вложением месячного жалованья всем прислугам, которым предоставлялось искать себе места, дано было знать в полицию. Хотя пакет был адресован рукою самого хозяина, но и он и жена его исчезли, словно канули в воду. Все розыски оказались тщетными. Обыск в доме также не привел ни к чему: подтвердилось лишь то, что прислуга и без того знала, а именно — внезапность отъезда господ. Все вещи и одежда оставались нетронутыми; очевидно, супруги скрылись вследствие какой-то таинственной причины, не взяв с собою ровно ничего на дорогу. Не ограничиваясь этими сведениями, полиция продолжала наводить различные справки в околодке. Но за неимением никаких дальнейших известий о исчезнувшей чете, поневоле пришлось сдать дело в архив, и с тех-то пор возникла дурная слава опустевшего Херн-Лоджа. Говорили, что по ночам там слышны стуки и крики, словом все, что обыкновенно говорится в таких случаях.

Выслушав рассказ сторожа, мы оба засмеялись и тут же окончательно порешили нанять хорошенький домик.

Переделки и поправки тянулись целые две недели, но наконец мы с восхищением водворились в новом жилище, где нас не замедлили навестить все наши друзья, интересовавшиеся нашим романическим гнездышком.

Любимейшим другом моим, а также моей жены, был Ральф Гэринг, самый веселый, добродушный и приветливый человек, которого я когда-либо встречал. Увы! с тех пор в нем произошла ужасная перемена, и едва ли он когда-нибудь станет прежним Ральфом. За приятеля он готов был в огонь и в воду; не колеблясь, отдал бы последний шиллинг бедняку; был способен хладнокровно убить врага и еще ни разу не влюблялся. Он уверял, что не терпит женщин, но обращался с прекрасным полом рыцарски-любезно, утверждая, что каждая женщина, с которою ему приходилось встречаться, составляет исключение среди недостойных дщерей Евы.

— Проповедуйте себе, что хотите, — говорила ему моя жена, — а вот как только вздумается какой-нибудь кокетке поймать вас, вы сложите оружие при первом же нападении!

Но под внешней беспечностью и легкомыслием он держался известных убеждении и так крепко, что ничто не могло поколебать их. Прибавив к этому молодость, красоту, изящную осанку и полное отсутствие как фатовства, так и неловкости, легко представить себе портрет моего друга.

Он явился к нам в Херн-Лодж немедленно после нашего переселения и, как это всегда бывало, после обеда вступил в ожесточенный спор с моею Эмили, очень любившей поддразнивать его. Особенно жарко спорили они о наследственности. Ральф был убежден в возможности посредством постепенного совершенствования поколений довести род человеческий до безукоризненной нравственности.

— Зачем позволять негодяям жениться? — говорил он. — От них непременно произойдет негодяй. Дитя четы воров будет вором, делайте что хотите. Отнимите его от родителей грудным младенцем, воспитайте в строжайшей нравственности, и в конце концов он все-таки что-нибудь да украдет. Если он журналист, то будет красть чужие идеи или украдет у своего ближнего возлюбленную или жену. Если он попадет в парламент, то станет пособлять облагороженному воровству в больших размерах, подавая голос за различные налоги, войны и тому подобное. Он не может изменить свою воровскую натуру. Печально, но справедливо. Но примитесь сочетать нравственных людей с негодяями, и вы увидите, что через несколько поколений негодяи выродятся в полупорядочных членов общества!

— Не совсем-то приятный опыт для нравственных людей! — заметила Эмили.

— Да, но это их гражданский долг. Теперь относительно умственных способностей. Мои отец и мать оба были умные; он изобретал всевозможные машины, не имевшие ни малейшего успеха, а она писала весьма недурные стихи, никогда не появлявшиеся в печати. Каков же результат? Подобно огню и воде, взаимно уничтожающим друг друга, оба они передали мне лишь свои отрицательные достоинства, и я вышел ни то, ни се. Нет, для пользы человечества, необходимо скрещивать крайности, тогда получится сначала средний человек, а в конце концов — совершенство! По этой-то причине я никогда не женюсь, миссис Уэльтер, чтобы вы ни пророчили мне! — весело заключил он.

— Посмотрим, — возразила Эмили, — когда вы влюбитесь, тогда другую песенку запоете и куда ваша теория денется!

Мы прожили в Херн-Лодже уже месяца два, а спокойствие наше ни разу не нарушалось ни привидениями, ни живыми людьми, хотя отдаленность нашей улицы от многолюдного квартала и уединенное положение дома сначала внушали нам некоторое опасение насчет грабителей. Жизнь наша текла мирно и однообразно; утром я отправлялся в контору, где служил, а Эмили хозяйничала и нянчилась с нашим первенцем. Иногда, если позволяли домашние дела и погода была хороша, она выходила ко мне навстречу, и мы вместе возвращались домой. Ральф очень часто гостил у нас, и для него была отведена особая комната. В одно из своих посещений, после обеда, когда жена вышла, а мы сидели с сигарами у камина, Ральф вдруг изумил меня вопросом:

— Знаете ли вы, что за вашим домом следят? — понизив голос, спросил он.

— Следят? Но кто же? — с недоумением спросил я.

— Красавица.

— Это, конечно, очень лестно для кого-нибудь из нас, — отвечал я, — но все-таки я вас не понимаю.

— Я не шучу, Джон, — продолжал Ральф, — я видел ее уже три или четыре раза бродящей около дома. У нее бледное, грустное лицо с огромными темно-синими глазами; она высока, стройна, но в довольно поношенном костюме. В первый раз, признаюсь, я принял ее присутствие здесь на свой счет, но потом убедился, что она не обращает на меня никакого внимания.

— Во всяком случае, я не льщу себя надеждой, что она влюбилась в меня, — сказал я, — и поэтому могу приписать эти встречи только случаю.

— Нет, она ходила тут с целью, — упорно стоял на своем Ральф. Появление жены на этот раз прервало наш разговор.

Несколько дней спустя жене понадобилось съездить в город за покупками, и она отправилась утром, вместе со мною, обещав вернуться к обеду гораздо раньше меня. Действительно, придя домой, я уже застал ее, и она тотчас начала рассказывать как, обремененная множеством свертков с покупками, она их разроняла, влезая в омнибус, и лишь благодаря помощи какой-то необычайно красивой девушки, также ехавшей в этом омнибусе, могла собрать и благополучно довезла домой свой багаж. Разговорившись с любезной незнакомкой, она узнала, что ее зовут мисс Артур, что она живет по соседству с нами и добывает себе средства уроками. Описание жены так подходило к описанию таинственной красавицы Ральфа, что я не сомневался в тожественности этих личностей, но не приписывая этому никакой важности, ничего не сказал жене о его встречах с девушкой. Однако скоро настала и моя очередь испытать некоторое приключение.

Однажды я работал у себя в кабинете поздно ночью. Кругом царила мертвая тишина. Далекий от всякого суеверного страха и весь погруженный в свои вычисления, я вдруг вздрогнул, явственно услыхав какое-то царапанье внизу под моим окном. Я прислушался; звук не прекращался. Осторожно подкравшись к окну, я тихо поднял его и заглянул вниз; но в тот же момент раздался такой дикий, нечеловеческий крик, что я невольно отскочил в средину комнаты. Вслед за криком послышались поспешные шаги убегавших людей. Опомнившись, я схватил мою толстую палку и со свечой отправился в нижний этаж. От быстроты моего бега свеча потухла, но я знал дорогу и ощупью обошел все комнаты; все было пусто и тихо. Спальни Эмили и прислуг выходили на другую сторону дома, и, к счастью, крик не разбудил никого. Почти сомневаясь в действительности слышанного мною крика и шагов, я уже намеревался вернуться в кабинет, когда вспомнил, что не осмотрел еще длинного заднего коридора, в который отворялись комнаты дворецкого и кладовая. В конце коридора было окно с крепкой чугунной решеткой, не имевшее ставня. Я часто думал, что ставень необходим здесь, но все как-то забывал велеть сделать его. Войдя в коридор, я почувствовал дуновение холодного ветра, и в ту же минуту около самого окна вспыхнула спичка. Я затаил дыхание и прижался к стене. Слабый свет спички озарил лицо и отчасти фигуру женщины, державшей в руке какую-то бумажку, которую она, очевидно, внимательно изучала. Неосторожным движением я слегка зашумел; спичка потухла, послышался быстрый шорох платья, потом все стихло. Добравшись в кладовую, я нашел там свечку и спички и, с огнем подойдя к окну коридора, увидал крепкую решетку распиленной и отогнутой наружу, а на полу два вовсе не соответствующие предмета: стамеску и женскую лайковую перчатку.

С трудом разбудил я своего дворецкого, и мы вместе отправились на дальнейшие расследования в нижнем этаже. Но здесь никого не было. Забаррикадировав, насколько возможно, окно коридора и убедившись, что в доме нет злоумышленников, я отпустил трусливого Джинса и сам пошел спать. Утром я все рассказал Ральфу, под печатью строжайшей тайны, так как вовсе не желал тревожить жену рассказом о происшествии, и мы тщательно осмотрели почву под окном. Земля была мягкая, и на ней явственно отпечатались глубокие и перепутанные следы двух пар подбитых гвоздями сапог, между которыми не так определенно, но все-таки достаточно ясно видны были отпечатки маленькой женской ножки.

— Скажите на милость! Нынче уж и грабительские экспедиции не обходятся без женщин! — саркастически заметил Ральф.

После долгих совещаний с Ральфом и Джинсом относительно того, как на будущее время предохранить себя от подобных покушений, решено было, во-первых, приделать к окну крепкий ставень, а во-вторых, завести в доме чуткую собаку, и Ральф взялся доставить нам верного сторожа. Таким-то манером попал к нам красноглазый, короткохвостый фокстерьер Питер, сыгравший такую важную роль в последующих событиях. Когда, дня через два, Ральф явился с своим четвероногим спутником, жена моя сначала горячо восстала против него, страшась за чистоту своих новых ковров и мебели. Но сынишка наш решил дело в пользу Питера: увидав его, он в восхищении захлопал ручонками и непременно пожелал свести с собакой ближайшее знакомство. Признаюсь, несмотря на ручательство Ральфа за безукоризненную кротость Питера, приобретенного им от хорошего знакомого, я с трепетом смотрел, как малютка теребил пса за уши и тыкал ему пальцами в красные глаза. Но Питер действительно оказался вполне заслуживающим самой лестной рекомендации и с примерным терпением переносил свое испытание. Очень скоро он сделался любимым членом нашей семьи и особенным фаворитом Эмили, всегда бравшей его с собою гулять.

Однажды, по обыкновению, она отправилась с ним мили за две, с целью навестить знакомых. Вернувшись из конторы домой, я не нашел ее дома и, подождав довольно долго, начал уже серьезно тревожиться, когда она наконец явилась, печальная и озабоченная.

— Что случилось? — спросил я. — Не захворал ли наш мальчик?

— Питер пропал! — чуть не со слезами отвечала она.

— Каким образом?

— Отстал как-то и не вернулся ко мне. Я уже была в трех полицейских участках с объявлением о пропаже. Но мне сдается, что его просто украли и мы больше не увидим его.

— Я телеграфирую Ральфу, он выдумает, как помочь беде, — сказал я ей в утешение, и она действительно повеселела, хотя заметила, что в этом случае вряд ли можно рассчитывать на его помощь.

Я послал Ральфу депешу, и он приехал на другой же день.

— Я думаю, что он погуляет на свободе и вернется сам, — сказал он, услыхав о пропаже. — Питер не таковский, чтобы дать украсть себя: он слишком смышлен. Просто ему захотелось постранствовать, и когда он наголодается порядком, то прибежит и начнет лаять у подъезда.

Только что успел он произнести эти слова, как раздался звонок.

— По-вашему, может быть, это Питер звонит! — с горечью заметила ему Эмили, раздосадованная тем, что он не мог дать никакого существенного совета.

— Может быть, — невозмутимо отвечал он, — на свете все возможно!

Между тем дворецкий отворил дверь, в прихожей послышались голоса, и в столовую к нам медленно вошел Питер. Сначала он прямо направился к тому месту, где обыкновенно стоял его обед, и усердно обнюхал ковер. Потом уже он обратил внимание на нас, нерешительно помахивая обрубленным хвостом и очевидно не зная, кого первого осчастливить своим приветствием. Приметив гневную позицию Эмили и ловко избегнув энергичного толчка моим сапогом, беглец избрал своим убежищем Ральфа и с быстротою молнии вспрыгнул к нему на колени, обдав одежду этого джентльмена жидкою грязью, обильно текшей с его шерсти.

Ральф также мгновенно отправил Питера кубарем на средину комнаты с прибавлением не очень-то изящного восклицания, и тогда только заметили мы стоявшего на пороге дворецкого.

— Лэди, что привела собаку, в прихожей, — доложил он.

— Боже мой! — воскликнула Эмили. — Какие же мы невежи! Зачем вы раньше не сказали этого, Джинс?

— Я не мог, сударыня, вы все были так заняты собакой.

— Какая это леди, Джинс? — спросил я.

— Молодая, сэр!

— Просите ее сюда, скорее! — приказала Эмили.

Джинс ввел посетительницу. Я сидел боком к двери и прежде чем увидать вошедшую, увидал лицо Ральфа, перемена которого поразила меня так, что я быстро обернулся.

Пред нами стояла высокая, стройная красавица, с чудными, глубокими главами и непринужденной, благородной осанкой. Все это вовсе не объясняло, почему физиономия Ральфа выразила такое изумление, восхищение и вместе беспокойство.

— Мы крайне обязаны вам, — начала было церемонно Эмили, но внезапно остановилась. — Как, это вы, мисс Артур? Вот уже второй раз вы оказываете мне услугу! — радушно воскликнула она, подходя к гостье с протянутой рукою.

Пока они обменивались приветствиями, Ральф шепнул мне:

— Это та самая девушка, которая бродит вокруг дома!

Я внимательнее начал глядеть на нее.

— Очень счастливо случилось, — низким, мелодичным голосом объясняла она моей жене, — что я замешкалась и возвращалась домой гораздо позже обыкновенного. Проходя мимо освещенной таверны, я приметила на улице собаку, которую несколько раз видела с вами. К счастью, у меня было несколько бисквитов в кармане, я приманила ее и поймала. Остальное уже было не трудно сделать, — с улыбкой докончила она, гладя ласкавшегося к ней Питера. — Теперь же позвольте проститься с вами, мне пора домой.

— Нет, нет! Останьтесь ужинать с нами или, по крайней мере, выпейте хоть чашку чаю. А потом мы вас отправим домой в экипаже, — говорила Эмили, редко обращавшаяся так сердечно с кем бы то ни было из своих знакомых. — Уже совсем темно, и вам не годится идти пешком, мисс Артур!

— Быть может, мисс Артур боится темноты так же мало, как собак, — с довольно неприличной резкостью и сарказмом заметил Ральф. Она быстро взглянула ему прямо в глаза.

— Это правда, я не боюсь ни того, ни другого, — спокойно отвечала она. — Но чашку чая я выпью с удовольствием; благодарю за предложение, миссис Уэльтер.

Чай был подан, и между Эмили и мисс Артур не прерывалась самая оживленная беседа. Я видел, что жена моя очарована своею новой знакомой и, признаюсь, разделял ее восхищение. Трудно было представить себе что-нибудь прелестнее ее слегка грустного лица и звучного голоса. Просидев с полчаса, мисс Артур пожала руку Эмили, простилась с нами царственным наклонением головы и удалилась.

— Какая жалость, что она бедна и что ей приходится учить ребят французским спряжениям и тому подобной тоске, — заметила моя жена.

— Вы полагаете, что она больше годится в учительницы для взрослых? — едко отозвался Ральф. — И почему вы знаете, что это единственный способ, которым она существует?

— Чего вы злитесь, Ральф? — спросил я, удивленный резкостью этого всегда добродушного малого.

— Я всегда злюсь, когда друзья мои поступают необдуманно, — отвечал он.

— А что же сделали необдуманного ваши друзья, смею спросить? — сказала Эмили.

— Не все то золото, что блестит, — пословицей отвечал Ральф.

— Ну, если эта бедняжка не чистое золото, то я… я готова съесть мою новую шляпку! — горячо заступилась она.

— Не давайте таких опрометчивых обетов, — рассмеявшись, возразил он. — Плохо вам пришлось бы от такого кушанья!

Позже я спросил его о причине ожесточения против особы, которую он вовсе не знал.

— Говорю вам, Джон, что она следила за мною несколько раз и, наверное, также выследила вашу жену и воспользовалась первым предлогом, чтобы познакомиться с нею…

— Но ведь не предполагаете же вы, что она нарочно украла Питера для того, чтобы привести его к нам?

— Ничего я не предполагаю. Предоставляю вывод заключений вашему здравому смыслу. Вы и прислугу не наймете без предварительных справок. А тут вдруг первая встречная становится подругой вашей жены, ни с того, ни с сего! Надо бы побольше осторожности!

— Но похожа ли она на шпионку или вообще на злоумышленницу, Ральф? К тому же, кому нужно шпионить за нами?

— Она красавица! — медленно произнес Ральф, закрывая глаза и выпуская густой клуб дыма. — Такой красавицы я еще не видывал! Но зачем-то ей нужно втеретъся в ваш дом, и она достигла этого очень ловко!

Никакие доводы не могли разуверить в этом Ральфа.

Несколько дней спустя жена моя отправилась с визитом к мисс Артур. Она узнала, что девушка по утрам дает несколько уроков по соседству, потом возвращается на час домой и затем уже отправляется заниматься в город. Раз-читав так, чтобы застать мисс Артур именно в этот свободный час, Эмили поспешила добраться до ее квартиры в Омига-стрит и, конечно, добралась так рано, что ей пришлось подождать одной в приемной. С свойственною женщинам любознательностью, Эмили во всех подробностях изучила бедную обстановку девушки и, как после она рассказывала мне, заметила на письменном столе листок бумаги с каким-то планом. Она не обратила бы на него особенного внимания, если бы ее не поразила надпись в уголке листа. Хотя перечеркнутая, так что едва возможно было разобрать буквы, но она показалась Эмили очень похожей на Херн-Лодж. Когда вернулась мисс Артур, жена между прочим спросила ее, не занимается ли она архитектурой, причем девушка видимо смутилась, но отвечала отрицательно. Я посмеялся над этими наблюдениями жены и назвал их фантазиями, так что наконец и она сама поверила, что все это просто ей померещилось. Увы! последствия показали, насколько я заблуждался. Мелочное обстоятельство это, однако, вовсе не уменьшило симпатии моей жены к мисс Артур и не прошло двух месяцев, как они настолько подружились, что Эмили предложила девушке переехать к нам. Сначала мисс Артур наотрез отказалась, ссылаясь на кратковременность их знакомства и на то, что всем нам совершенно неизвестна ее предшествовавшая жизнь и обстоятельства. Эмили с благородным негодованием отвечала, что убеждена в ее нравственном совершенстве и что со временем надеется заслужить ее полное доверие, а пока не желает расспрашивать ее ни о чем. Тогда мисс Артур заявила, что боится сделать неприятность мне своим водворением в нашем семейном кружке. К сожалению, я должен сознаться, что это возражение было тотчас же опровергнуто Эмили весьма бесцеремонным способом: она дала девушке понять, что в Херн-Лодже воля хозяйки значит гораздо больше воли хозяина. Конечно, передавая мне об этом, она облекла свой ответ в иную, более лестную для меня форму, но меня не проведешь. Как бы то ни было, результатом было переселение к нам мисс Артур с ее скромными пожитками. Мне очень хотелось предварительно обсудить этот вопрос с Ральфом, но, на беду, он в это время уезжал месяца на два, а письменные переговоры совсем иное дело, чем личные. Так без его ведома мисс Артур внедрилась в нашем укромном уголке и быстро превратилась в дорогого члена нашей семьи. По вечерам, сидя у камина с книгою или за газетой, в обществе работающих и тихо болтающих между собою Эмили и мисс Артур, я начал постигать всю прелесть магометанства, допускающего многоженство, и высказал однажды эту идею Эмили, к ее безграничному негодованию. Но она была слишком уверена в своем старом Джоне для того, чтобы возревновать к своему новому другу.

Как описать Энид Артур? Это был ангел, воплотившийся в образе двадцатидвухлетней девушки, сошедший на землю для того, чтобы вязать чулки, играть в шахматы или в вист с болваном, очаровательно лукаво шутить и поддразнивать вас, когда вы в шутливом настроении, и умно трактовать о серьезных предметах, когда вы расположены философствовать. Она очаровала весь дом, начиная с Эмили и кончая Питером. Прислуга была от нее без ума. Две недели спустя после ее водворения я уже называл ее Энид, а еще через неделю вместе с женою горячо уговаривал ее отказаться от представлявшегося ей места гувернантки и остаться у нас. Среди этой горячки увлечения я получил от Ральфа письмо, в котором он извещал о своем возвращении и о намерении провести в Херн-Лодже несколько недель. Обрадовавшись предлогу самому отдохнуть от усиленных занятий, я взял отпуск из конторы и уведомил Ральфа, что комната его готова и что мы ждем его.

Я сообщил об этом жене после обеда, когда она играла в вист с Энид, и мне показалось, что девушка покраснела при моих словах. Это подало мне повод к некоторым размышлениям, и вечером, куря последнюю трубку перед сном, я мысленно уже видел красивую, счастливую парочку супругов — Ральфа и Энид, по-моему, совершенно подходивших друг к другу. Занятый матримониальными планами, я курил и самодовольно улыбался, как вдруг на лестнице возле моего кабинета раздались тихие шаги. Да. Вот скрипнула третья ступенька снизу: она всегда скрипит. Кто-то сходил вниз. Я сидел неподвижно, напряженно прислушиваясь. Около моей двери шаги остановились, потом снова раздались дальше. Бесшумно вышел я из кабинета и последовал за ними. Неужели наконец мне удастся разоблачить тайну Херн-Лоджа, однажды уже ускользнувшую от меня?

Я шел без свечи, по звуку шагов впереди меня направлявшихся по коридору, в конце которого было окно, в памятную для меня ночь сломанное убежавшими ворами, но давно уже починенное и запиравшееся на ночь внутренним ставнем. Сердце мое замерло, когда я увидал, что у этого окна снова вспыхнула спичка, и зажженная свеча в знакомом мне подсвечнике осветила фигуру рассматривавшей бумажку. Энид Артур! Все предостережения Ральфа мгновенно припомнились мне, и, не заботясь о последствиях моего поступка, я быстро бросился к девушке.

К моему изумлению, мисс Артур не тронулась с места, но продолжала стоять по-прежнему, с бумажкой в руке. Потом, спрятав ее на груди, она медленно пошла мне навстречу. Я остановился как окаменелый, пораженный ее странной, твердой, словно застывшей, походкой и широко открытыми, но точно ничего не видевшими глазами. Не замечая меня, она механически двигалась вперед, к двери и по лестнице. Я услыхал, как отворилась и затворилась дверь ее комнаты, и вернулся к себе в полнейшем недоумении.

Я накрыл ее на том же самом месте и в том же положении, как и в ту ночь: у окна, склоненную над бумажкой! Но очевидно, сегодня она странствовала в припадке сомнамбулизма. А тогда? Неужели она спящая пришла из своей квартиры в Омига-Стрит? И каким образом проникла она в дом? Я вспомнил женские следы среди грубых мужских следов, потерянную перчатку, пронзительный крик и совершенно запутался в лабиринте догадок и предположений. На следующий день приехал Ральф Гэринг, и, воспользовавшись первым удобным случаем, я рассказал ему о виденном мною прошлою ночью. Выслушав меня, он сделался очень серьезен.

— Вы уверены, что она ходила во сне? — спросил он.

— Совершенно уверен. Я нашумел довольно, приближаясь к ней, а она даже не сморгнула, точно тут никого не было.

— Мы должны незаметно наблюдать за нею и подмечать решительно все, — сказал он. — Только осторожно, чтобы она ничего не подозревала. Знаете ведь, иногда ничтожные мелочи наводят на важные открытия. Впрочем, кроме того, я намерен сторожить ее ночью.

— Вы с ума сошли, Ральф! Что у вас за идеи! Она просто лунатик, а вы делаете из этого целую трагедию!

— Тем лучше, если не окажется никакой трагедии. Ведь вы разрешаете мне караулить сегодня в нижнем коридоре?

— Делайте, что хотите, все это одни фантазии, милейший, — смеясь, отвечал я.

Но очевидно, Ральф принял ночной эпизод очень близко к сердцу, так как весь день был сам не свой и неоднократно возвращался к этому предмету.

— Меня так тревожит это, Джон, — говорил он, — что выразить не умею. Можете называть меня дураком, но ведь я готов боготворить эту девушку. Она кажется олицетворением невинности, искренности и чистоты! И при этом что за красавица! Я должен разрешить мои страшные сомнения, хотя в то же время чувствую, что если они подтвердятся, я буду несчастнейший человек в мире. Но все-таки я должен узнать правду. Рассудок мой твердит, что она воплощение обмана и лжи, а сердце мучительно возмущается против этого.

— Она прекраснейшее, добрейшее создание, — с жаром воскликнул я, — и вы можете подозревать в преступности лорда-мэра так же мало, как ее.

— Надеюсь, надеюсь. Но все-таки буду наблюдать за нею.

Вечером, когда все разошлись спать, Ральф, запасшись потайным фонарем и револьвером, потихоньку засел за выступ глубокой двери, ведшей из коридора в погреб, где я держал вино. Промерзнув всю ночь в своей неудобной засаде, он никого и ничего не видал, но утром сообщил мне о своем твердом намерении караулить и на следующую ночь, основательно выспавшись днем. Я пожал плечами и предоставил ему дурачиться сколько угодно.

В этот день мы всей компанией отправились после завтрака в Кенсингтонский музей, к великой радости Энид, восхищавшейся всем как ребенок и засыпавшей нас вопросами, на которые Ральф умел отвечать с неменьшим оживлением.

Я видел, что он с каждой минутой все больше поддается очарованию умной, прелестной девушки и что ее личико также утрачивает понемногу всегда присущее ей выражение тайной грусти. Насмотревшись досыта всевозможных произведений искусства, мы устали, проголодались и, зайдя в ближайший ресторан, потребовали легкий обед, прошедший в веселых шутках и болтовне. Чтобы удобнее было кушать, Энид сняла перчатки, с свойственной ей аккуратностью свернула их, так что изнанка оказалась наружу и положила возле себя на стол. Рассказывавший какую-то уморительную историю Ральф машинально взглянул на свернутые перчатки и вдруг умолк, смешался и лишь с трудом окончил свой рассказ. Мы все с удивлением посмотрели на него, гармония нашего пикника сразу разрушилась, и мы уже без прежней веселости вернулись домой.

— Джон, — сказал мне Ральф, входя в мой кабинет и не дожидаясь моих вопросов, — помните перчатку, найденную вами вместе со стамеской на земле под окном?

— Нельзя сказать, чтобы помнил, но могу вспомнить очень легко, так как перчатка спрятана у меня до сих пор, — отвечал я.

— Дайте мне ее, мне нужно сличить что-то, — взволнованно произнес Ральф.

Отыскав перчатку, я ее подал ему. Он вывернул ее на изнанку и указал на штемпель фабриканта.

— Прочтите!

— Я прочитал: «Антонио Венденца, Мадрит». Ну, так что же из этого?

— То, что на перчатках мисс Артур я видел сегодня тот же штемпель и тот же номер! О, Джон, я предчувствую нечто ужасное! — И он со стоном бросился на стул, закрыв лицо руками.

— Я также предчувствую, что вы скоро рехнетесь, Ральф, — с досадою возразил я. — Дались вам ваши подозрения! Сами вы все изобретаете и потом мучитесь. Тошно глядеть на вас!

— А все-таки я узнаю истину! — твердо произнес он, вставая с таким решительным выражением, какого я еще никогда не видал на его добродушном лице. — Эта девушка заполонила меня! Если я полюбил преступницу, то чем скорее я покончу с собою, тем лучше.

Отсутствие за завтраком Ральфа на следующее утро нисколько меня не удивило: я находил весьма естественным желание человека подольше поспать после утомительной ночи в холодном коридоре. Эмили с Энид отправились в город за покупками, а я, проведя часа два за работой, наконец начал тревожиться о продолжительном отсутствии Ральфа. В полдень я постучался в его спальню, но не получив ответа, вошел: комната была пуста, и постель оставалась не смятой, очевидно, Ральф не входил сюда. Я не знал, что думать, и уже собирался отправиться на поиски, когда явился Джинс за ключом от погреба, всегда хранившемся у меня. Не желая показывать ему свое расстроенное лицо, я отвечал, что сам достану вино и, когда дворецкий ушел, поспешил вниз. Торопясь отделаться от домашних хлопот, я быстро подошел к двери погреба, откуда ясно раздался нетерпеливый стук и голос Ральфа:

— Отпирайте скорее, старина! Право, я думал, вы не придете сегодня!

Я отпер и едва признал Ральфа в вышедшем из погреба человеке, до того он был бледен и расстроен.

— Где она? — хрипло спросил он.

— Кто она?

— Мисс Артур.

— Уехала в город с Эмили.

Он вздохнул с глубоким облегчением.

— Слава Богу! Дружище, принесите мне стаканчик коньяку и содовой воды в мою комнату. Я не могу никому показаться на глаза раньше чем умоюсь и оправлюсь.

Я исполнил его желание и, кроме питья, принес ему на подносе завтрак. Но он только с жадностью напился, отказавшись от пищи, и, переодеваясь, рассказал мне удивительную историю.

— Я караулил безуспешно до половины второго, — говорил он, — когда услыхал шаги по лестнице. В коридоре, со свечой в руке, показалась стройная фигура — это была она! Мисс Артур. Дойдя до двери в погреб, за выступом которой я сидел, она отперла ее ключом… Не помните ли вы, Джон, как однажды вы целый день искали ключ от погреба и не могли понять, куда он запропастился, а потом он оказался на вашем письменном столе, под кучею бумаг? Помните?

— Ну да, помню. Что же из этого?

— Да ведь этому одно только и есть объяснение: ключ был тогда украден на несколько часов для того, чтобы снять с него слепок и заказать другой такой же! — с отчаянием отвечал Ральф. — Каким же иным ключом могла она отворить погреб? Войдя, она не заперла за собою дверь, а лишь притворила ее, и я прокрался вслед за нею. В одной руке у нее была свеча, в другой лом. С минуту она стояла неподвижно, высоко подняв свечу и прислушиваясь. Но свет не достигал того места, где я притаился у входа, и тишина кругом успокоила ее. Поставив свечку на один из винных ларей, она вынула из кармана бумажку и внимательно начала изучать ее, по временам озираясь, как бы сравнивая местность с описанием. Наконец, вероятно найдя то, чего искала, она повернула влево, к тем старым полкам, где наставлены пустые бутылки. Вы ведь знаете, у какой стены?

— Знаю. Там две полки и на них бутылки. Я нашел их при въезде в дом.

— Ну так вот, она подошла к этим полкам, поставила свечу на верхнюю, лом положила на пол и начала снимать бутылки с нижней полки, аккуратно устанавливая их подальше на полу. Я подумал, что она помешанная. Чем, как не помешательством, можно было объяснить эту странную игру с пустыми бутылками в глухую ночь? Бутылок была целая куча. Сначала она ставила их плотными рядами горлышками кверху, потом принялась ставить горлышками книзу в промежутки между первыми. Мне казалось, что этому конца не будет, да и она, должно быть, устала, потому что раза два остановилась отдохнуть и тяжело вздохнула. Проработав так с полчаса, она вынула из-за пояса часы, посмотрела на них и, вероятно, найдя, что уже пора возвращаться, спрятала лом позади бутылок, взяла свечу и вышла, заперев за собою дверь на ключ. Само собою разумеется, что я не мог следовать за нею, из опасения обнаружить свое присутствие, и вот причина моего пребывания в погребе. Теперь вы все знаете, дружище, и скоро узнаете еще больше, ручаюсь вам!

Я знал Ральфа за человека хотя и увлекающегося, но обладающего здоровой головою и ни на мгновение не мог допустить, чтобы его рассказ был плодом возбужденного воображения, тем более, что сам видел мисс Артур странствующею по коридору с бумажкой.

— Я буду сопровождать вас сегодня ночью, — сказал я ему, — право, вы до последней степени заинтересовали меня.

Он молча пожал мне руку и более ни слова не проронил о случившемся. Под предлогом нездоровья он почти не выходил из своей комнаты, что видимо опечалило Эпид, вернувшуюся из города в самом веселом настроении.

В течение дня я сходил в погреб и действительно увидал перемещение бутылок, не могшее броситься в глаза никому, потому что у той отдаленной стены всегда было совершенно темно. Возле шкапа с вином я устроил удобную засаду для нас двоих, из ящиков, как будто случайно еще не убранных после распаковки, и вороха соломы. Внимательное исследование полок, около которых возилась Энид, не повело ровно ни к чему, так как я мог осматривать их только поверхностно, не прикасаясь, чтобы не возбудить ее подозрений. Приходилось терпеливо ждать ночи.

Забравшись с Ральфом в нашу засаду около полуночи, мы прождали с час, прежде чем отворилась дверь и слабо мерцавшая свеча в руке приближавшейся Энид осветила ее лицо. Не было ни малейшего сомнения в том, что она действует вполне сознательно: глаза ее смотрели оживленно и осмысленно, а крепко сжатые красивые губы выражали упорную решимость. Солома слегка зашуршала под Ральфом — Энид остановилась и, затаив дыхание, в продолжение нескольких секунд напряженно прислушивалась. Не знаю, что удержало ее от приближения к нашему убежищу, но вероятно, ей в голову не приходила возможность чьего-нибудь присутствия здесь. Приписав слышанный ею легкий шорох просто шуму свалившегося пучка соломы, она повернулась и направилась к бутылкам. Вынув спрятанный позади них лом, она положила его на пол, свечу поставила на верхнюю полку, как описывал вчера Ральф, и опять принялась снимать бутылки и ставить их на пол. Теперь их оставалось уже немного, и минут через десять нижняя полка опустела. Справившись с вынутой из кармана бумажкой, она сняла полку и прислонила ее к стене. Потом, отыскав какое-то место в задней стене, она запустила лом в щель между досками, и одна из досок вывалилась совершенно свободно. Вторая доска также была вынута руками девушки. Образовавшееся отверстие приходилось почти в уровень с полом. Энид сначала осветила его свечою, потом согнулась и вползла в него, втащив за собою лом и свечку. Соблюдая всевозможную осторожность, под покровом воцарившегося теперь в погребе полного мрака, мы вылезли из-за ящиков и подкрались к отверстию. Улегшись плашмя на пол, мы удобно могли заглядывать вовнутрь дыры и видеть каждое движение Энид. Никогда не подозревал я о существовании тайника в моем погребе, и в уме моем роились самые фантастические предположении. Чего ищет здесь Энид? Не имеет ли она указаний о скрытых здесь несметных сокровищах? Если так, то Ральф был прав: недаром проникла она в нашу семью. Толчок моего товарища прервал нить моих размышлений; найдя по бумажке каменную плиту, Энид силилась ломом приподнять ее. Долго трудилась она, вся раскрасневшись и запыхавшись от натуги; меня так и подмывало предложить ей свои услуги, а Ральф немилосердно толкал меня под ребра. Удачным движением наконец удалось девушке глубоко запустить лом под камень, и край плиты медленно приподнялся. Лишь только щель расширилась достаточно, она запустила в нее руку и через мгновение извлекла из-под плиты небольшой черный сверток. С торжествующим лицом прижала она его к сердцу, потом опустила плиту на прежнее место и начала заравнивать известку и сор на полу. Воспользовавшись этим моментом, мы прокрались обратно за ящики; цель наша была достигнута: мы узнали, чего искала мисс Артур. Довольно долго возилась она, вставляя обратно доски и устанавливая полку; только часть бутылок поставила она на прежнее место, вероятно, рассчитывая прийти сюда еще для приведения всего в порядок, теперь же спеша вернуться к себе, так как было уже близко к рассвету. Когда она ушла из погреба, унося с собою свою находку, ушли и мы. Нечего говорить, что мы запаслись и спичками, и ключом, и возвращение наше в верхний этаж не представляло никаких затруднений. Ральф не произнес ни единого слова вовсе время и молча, угрюмо пожал мне руку на площадке лестницы и отправился к себе.

На следующее утро я получил деловое письмо, настоятельно требовавшее моего присутствия в городе, и уехал с ранним поездом. То, что будет описано ниже, произошло во время моего отсутствия и весьма подробно и графически было передано мне Ральфом.

Выглянув случайно в окно, перед завтраком, Ральф увидал Энид Артур, беззаботно игравшую в саду с Питером среди розовых кустов. Понятно, что через несколько минут и он очутился там же. К его удивлению и огорчению, Энид дышала весельем, ее обычная грусть и сдержанность исчезли, она шалила как девочка, острила как ирландский член парламента и порхала как летний ветерок. Уж не была ли сцена в погребе сном? Неужели это та самая взволнованная девушка, которая несколько часов тому назад поднимала плиту во мраке никому неведомого тайника?

— Рад видеть вас такой веселый сегодня,мисс Артур, — начал Ральф.

— Посмотрите на Питера! — воскликнула она в ответ. — Я уверила его, что в этой клумбе спрятался кролик, и последствием этого будет то, что садовник и миссис Уэльтер посягнут на самоубийство! О, пожалуйста, запретите ему рыться в земле! Я не могу больше бегать, совсем измучилась.

Ральф с достоинством исполнил ее желание, метко пустив в Питера камнем, после чего прекратилось преследование воображаемого кролика.

— Вы жестоки к животным, — заметила мисс Артур.

— Едва ли. Надеюсь, что я справедлив и к людям и к животным, — мрачно отвечал он. — Хорошо ли вы спали, мисс Артур?

Улыбка исчезла с ее лица, и она пристально посмотрела на него. Но Ральф умел владеть собою.

— Благодарю вас, я спала хорошо. Почему вы спрашиваете об этом с таким мрачно-таинственным видом?

— Не я один таинствен.

— Вы говорите загадками, мистер Гэринг.

— В самом деле? Кажется, я всегда прямодушен.

— А меня вы подозреваете в противном?

— Я не сказал этого.

— Но так говорят ваши взгляды и намеки. Что я сделала вам?

Она произнесла это с таким очаровательно умоляющим видом, что Ральф совсем растаял, как он сам сознался после.

— Что я вам сделала, — продолжала она, — что с тех пор, как я вошла в этот милый, счастливый дом, вы всегда смотрите на меня недоброжелательно? В чем моя вина?

— Ваша вина?

— Да. Только раз вы немножко забылись в Кенсингтонском музее и были приветливы со мною, а потом снова впали в прежнюю суровость. Что я сделала вам?

— Это пустой вопрос, мисс Артур. Я не могу осуждать вас, не зная обстоятельств вашей жизни.

— Но все-таки вы осуждаете меня за что-то, — с краской досады вскричала она, сделавшись еще красивее в своем гневе. — Поэтому-то я и спрашивала, что можете вы иметь против меня? С первой нашей встречи в доме миссис Уэльтер вы вооружились на меня. Признайтесь, ведь вы отговаривали миссис Уэльтер от дружбы со мною?

— Не намерен признаваться ни в чем.

— Отказ в признании равносилен признанию!

— По вашей логике, может быть.

— Так скажите мне правду, мистер Гэринг!

— Вы этого желаете?

Нечто в его тоне предостерегло ее о вступлении на опасную почву, и она покраснела.

— Желаю, если только…

— Если только что?

— Ничего, пустяки. Пойдемте в дом, уже звонили к завтраку.

— К завтраку еще не звонили. Так как же, хотите знать правду, мисс Артур?

— Да… нет… право, судя по вашему лицу, это будет какая-нибудь ужасная правда, за которую, пожалуй, мы еще можем поссориться, а этого мне не хотелось бы, — с внезапною мягкостью произнесла она, — так как сегодня я провожу здесь последний день.

— Последний день?

— Да. Завтра я покидаю Англию.

Ральф остолбенел и несколько мгновений не мог выговорить ни слова.

— Вы уезжаете? — спросил он наконец.

— Да. Я должна уехать, — тихо сказала она.

— Надолго?

— Не знаю. Я боюсь… я полагаю, что очень надолго.

— Зачем?

— Это мой долг.

Он посмотрел ей прямо в глаза, она ответила таким же прямым взглядом, потом опустила ресницы и вспыхнула. Какая женщина не сумеет прочесть в глазах влюбленного мужчины его сердечную тайну?

Раздался колокол, призывавший к завтраку.

— Мисс Артур, — поспешно сказал Ральф, — могу я просить вас прийти сюда через час? Мне нужно переговорить с вами.

Смущенная девушка, наклонившись, гладила Питера, чтобы скрыть свое лицо.

— Хорошо, я приду, — тихо отвечала она и быстро направилась в дом.

Завтрак показался Ральфу нескончаемым, и ему досадно было видеть, с каким аппетитом Энид прихлебывала чай и ела яйцо, словно на свете не существовало ни тайников, ни ископаемых свертков, не говоря уже о терзаемых любовью людей, лишенных всякого аппетита и едва отличающих чай от яйца! Но и завтрак кончился, как кончается все, за исключением людского безумия, и он вышел в сад с сигарою в зубах, которую забыл закурить. У него не было никакого определенного плана; он слепо предоставлял все случаю, решившись говорить и действовать под впечатлением минуты. Получасовое ожидание показалось ему вечностью, но когда Энид пришла, он не находил слов и молчал так долго, что наконец она смутилась.

— Вы хотели переговорить со мною? — начала она, храбро идя навстречу своей судьбе.

Ральф взглянул на ее опущенные ресницы и вспыхнувшие щеки и вдруг набрался отваги.

— Я… я хотел просить вас рассказать мне что-нибудь о себе, — отвечал он. — Конечно, это желание довольно странное, и вы совершенно вправе отказать мне, но…

— Поверьте, мистер Гэринг, — мягко произнесла она, видя, что он замялся, — что я с радостью рассказала бы вам все, тайна ненавистна мне столько же, сколько вам. Я часто страшилась минуты, когда мои милые, добрые друзья захотят узнать прошлое приголубленной им девушки, и вот минута эта наступила! Неужели вы думаете, что я не жаждала сама много раз излить мою душу добрейшей миссис Уэльтер, так деликатно избегавшей всяких намеков на мою прошлую жизнь, видя, что мне это тяжело? Что же касается вас, то даже сначала, когда я думала, что вы терпеть меня не можете…

— О, вы знаете, что этого никогда не было! — с жаром прервал ее Ральф.

— Даже тогда я дорого дала бы за возможность объяснить вам мои обстоятельства, разубедить вас в вашем дурном мнении обо мне. И в самом деле, какое основание имели вы думать обо мне хорошо?

— Скажите же мне все теперь! — настаивал Ральф.

— Не сердитесь на меня. Я не могу сказать вам всего. Это касается другого лица.

— Родственника?

— Да. Слушайте, мистер Гэринг, я считаю себя вправе сообщить вам только то, что относится лично ко мне, и вы можете передать это нашим милым друзьям, если найдете нужным. Я прибыла в Англию несколько времени тому назад для выполнения некоторой, для меня священной, обязанности, дав обет хранить глубокую тайну. На пути моем мне пришлось преодолеть много препятствий, но я твердо решилась во что бы то ни стало достигнуть моей цели. С Божиею помощью, это удалось мне, теперь я счастливее, чем была когда-либо в жизни.

— И все это ради другого человека? — спросил Ральф.

— Да, ради другого, — тихо сквозь слезы, отвечала она.

— Ради вашего мужа?

Энид в неописанном изумлении уставилась на него, потом поспешно утерла слезы и рассмеялась.

— О, нет, мистер Гэринг. Такого джентльмена не существует еще, да и вряд ли будет когда-нибудь существовать, — печальнее добавила она.

— Разве вы не намерены выйти замуж?

— Моя жизнь полна иной великой заботы. У меня нет времени для семейных интересов.

— И эта забота никогда не исчезнет?

— Довольно, мистер Гэринг. Я сказала вам все, что могла. Теперь поговорим о чем-нибудь более веселом. Пойдемте гулять.

— Подождите, еще одно слово, — остановил ее Ральф. — Я должен сделать вам одно признание. Думайте обо мне, что хотите, Энид, но я не в силах дольше обманывать вас. Я знаю часть вашей тайны.

Она побледнела как полотно и с ужасом смотрела на него.

— Вы знаете о моем отце?

— Нет. О нем я не знаю ничего, но знаю, что в этом доме было нечто, что вам нужно было достать, и вы достали это сегодня ночью.

Несколько секунд она молчала, отвернувшись от него.

— Как вы узнали? — тихо спросила она наконец.

— Я следил за вами, — сознался Ральф, прескверно чувствуя себя в эту минуту.

— Следили за мною! — машинально повторила она.

— Да. Сначала я случайно узнал, что вы хотите пробраться в погреб, а потом мы видели все, что там происходило.

— Мы! Кто же еще, кроме вас?

— Мистер Уэльтер.

Опять наступила пауза. Лицо Энид приняло жесткое, вызывающее выражение.

— Что же вы видели, скажите!

Ральф рассказал.

— Не судите нас слишком строго, — заключил он, — мы боялись, что вы страдаете сомнамбулизмом или временным умственным расстройством и что с вами может что-нибудь случиться…

— Что же намерены вы делать теперь со мною? — нетерпеливо и резко прервала она его. — Вот, вы знаете, что я унесла из-под плиты вашего погреба какой-то предмет. Может быть, мистер Уэльтер будет преследовать меня?

Говоря это, она вся дрожала.

— Энид! Что вы? Какие у вас мысли? Неужели вы думаете, что мы подозреваем вас в чем-нибудь дурном? — горячился растерявшийся Ральф. — Я убежден, что вы действуете по уважительным причинам. У вас есть какая-то тяжелая семейная тайна, в которую, разумеется, без вашего согласия никто не дерзнет заглядывать… — Тут, к великому ужасу Ральфа, Энид закрыла лицо руками и разразилась потоком слез. Понятно, что он сделал при этом: человек, видящий любимую женщину в слезах и не пытающийся утешить ее, недостоин названия мужчины.

Сначала она как будто не слыхала его нежных слов и не чувствовала прикосновения обвившихся вокруг нее рук, но потом вдруг перестала плакать и оттолкнула его.

— О, нет! Нет! Все это не для меня! — воскликнула она. — Я сказала вам, что у меня одна цель в жизни и я не должна думать ни о чем ином. Вы только еще увеличиваете мое горе!

Ральф выпустил ее и стоял, печально глядя на нее.

— Но если бы не ваша тайна, могли ли бы вы полюбить меня? — спросил он.

— Могла ли бы? О, Ральф, Ральф! Я и теперь люблю вас, и от этого мне так невыносимо тяжело!

Он восторженно протянул к ней руки, но она отступила.

— Нет, Ральф! Не радуйтесь! Между нами не будет больше произнесено ни слова о любви, до тех пор, пока не раскроется моя тайна. Но так как вы и мистер Уэльтер знаете уже многое, то я считаю за лучшее сегодня же, накануне разлуки, объяснить вам мои поступки. Когда мистер Уэльтер вернется из города, после обеда, вы услышите мою странную историю.

Больше ничего не добился от нее Ральф, несмотря на все мольбы выслушать его. Энид вернулась в дом, а Ральф, пробродив весь день по окрестности, встретил меня на полдороге из города и передал то, что я сейчас описал.

Признаюсь, желание Энид откровенно объясниться с нами меня очень порадовало, так как до сих пор я тяготился необходимостью скрывать от Эмили происходившее. Несколько раз порывался я рассказать ей все, но меня постоянно удерживала боязнь вооружить ее против девушки, хотя и поступавшей весьма странно, но, быть может, совершенно неповинной ни в чем дурном.

Энид сдержала слово и вечером, когда мы сидели в гостиной, к немалому изумлению Эмили, не ожидавшей такой откровенности со стороны всегда сдержанной девушки, поведала нам следующее.

— Я не помню ясно моей матери. В раннем детстве еще я постигла, что над нами тяготеет какое-то большое несчастье, и мои первые впечатления были очень мрачного свойства. По временам я видела в доме какую-то женщину; вероятно, это и была моя мать, но посещения ее оставили во мне крайне смутные воспоминания, и я даже не уверена, что не ошибаюсь относительно этой личности. Жила я в коттедже, на берегу моря, только с одной старой няней, никогда не говорившей мне о моих родителях и запрещавшей мне спрашивать о них. Подруг моего возраста у меня не было, но я ежедневно ходила к приходскому священнику, учившему меня грамоте. Однажды — мне было тогда лет семь — вернувшись домой, я нашла там разряженную даму и господина, по моим тогдашним понятиям, также очень знатного. Когда я вбежала в комнату, дама сердито взглянула на меня и крикнула: «Уходи отсюда и не показывайся куда тебя не зовут!» Я испугалась и заплакала, не привыкнув к грубому обращению, и поскорее вышла, но еще слышала, как дама сказала няне:

— Это положительно невозможно! Неужели я вам не довольно платила, или вам хочется угощать эту девчонку трюфелями и шампанским?

Не знаю, что отвечала няня, но господин громко засмеялся.

Скоро после этого нас навестил другой господин. Няня долго беседовала с ним, запершись в гостиной, и вышла оттуда с заплаканными глазами. Господин очень ласкал меня и смотрел на меня серьезно и печально. После его ухода няня сказала мне, что это лучший и несчастнейший человек в свете и что она некогда нянчила его также, как теперь меня.

Прошло несколько времени, может быть, года два после этого посещения, и тот же господин приехал снова. Он вошел в комнату с бледным, страшным лицом, которого я никогда не позабуду и схватил меня в объятия.

— Это ваш папа, — дрожащим голосом сказала мне няня.

Мой папа! Я также обняла его и поцеловала, но в эту минуту он вдруг зашатался и без чувств упал в кресло. Няня засуетилась возле него, и когда он пришел в себя, принесла ему вина и закуску. Подробности этой сцены глубоко врезались в моей памяти. На другое утро я с няней поехала куда-то по железной дороге и на пароходе, и ехали мы бесконечно долго, как мне тогда казалось. Наконец мы достигли города, где солнце палило, как огонь. Здесь, в маленьком домике, встретил нас тот, кого няня назвала моим отцом. Не стану распространяться о нашей тихой жизни в Баядосе. Скоро я сильно привязалась к отцу, и привязанность эта росла вместе со мною. Он же боготворил меня. У него не было в жизни иной цели, как заботиться обо мне. Присутствие мое сделалось для него необходимостью, и если я покидала его хоть на самое короткое время, им овладевали припадки меланхолии, усиливавшейся с годами. Меня так тревожило это, что наконец я решилась позвать доктора, оказавшегося хорошим врачом и хорошим человеком. После внимательных наблюдений за своим пациентом он однажды высказал мне свое опасение за рассудок отца.

— Что-то гнетет его нравственно, и он изнемогает под этим гнетом, — сказал мне доктор. — Его разум в большей опасности, чем его жизнь. Старайтесь постоянно развлекать его и не давайте ему задумываться! — В это время мне уже исполнилось семнадцать лет. Старуха няня моя умерла, и я одна вела наше маленькое хозяйство. Пока я сидела около отца, он бывал спокоен и не предавался мрачным воспоминаниям; но лишь только я уходила, хотя бы на один час, он начинал беспокойно ходить взад и вперед по комнате, с отчаянием произнося какие-то непонятные слова и затем погружался в безысходную тоску. Припадки эти стали наконец повторяться даже при мне, и часто я с трепетом слушала его восклицания раскаяния и угрызений — в чем? Что мог совершить ужасного мой кроткий, нежный, благородный отец? Тело его начало разрушаться одновременно с утратою рассудка: он потерял употребление членами, и мне пришлось ухаживать за ним, как за малым ребенком. О, эти ужасные годы страдания и отчаяния! Сидя возле его постели, я слушала его самообвинения в черном преступлении, которое он никогда больше не мог искупить. Доктор наш, преданный друг, однажды заявил, что единственное средство спасения еще заключается в уничтожении этой болезненной галлюцинации.

— Он не безнадежно помешанный, — говорил доктор, — но у него одна из самых упорных форм мономании, встречающихся не редко. Мы должны убедить его, что он так же мало виновен в преступлении, как вы и я. Я попрошу вас внимательно следить за его бредом и запоминать или записывать все, что он говорит о своей фантазии.

Следуя совету доктора, я старалась не проронить ни слова из болезненного бреда отца, иногда даже сама предлагала ему вопросы, на которые он всегда отвечал, хотя не вполне бессознательным видом, и в результате оказалось, что ему нужно достать какую-то рукопись, спрятанную в предместье Лондона, в погребе коттеджа, носящего название Херн-Лодж, и что вся его жизнь зависит от обладания этою рукописью, которая, попав к кому-нибудь другому, покроет его имя вечным позором. Для того чтобы так связно понять его мысль, мне потребовалось целая неделя, но раз поняв ее, я тотчас же решилась попытаться облегчить страдания моего дорогого отца.

— Я могу достать эту рукопись из погреба Херн-Лоджа, — произнесла я отчетливо и твердо, когда он умолк, измученный припадком возбуждения. Действие моих слов было поразительное. Безумие исчезло из его взгляда, стиснутые руки разнялись, и он посмотрел на меня с выражением, какого я уже много лет не видела на его лице. Потом он мирно заснул.

Обрадованный моим успехом, доктор просил меня продолжать действовать в том же направлении и при всякой возможности вызывать отца на разговор об этом предмете. Но это не удалось: отец сделался угрюм и молчалив и только спустя много дней согласился ответить на мои вопросы о Херн-Лодже; но заговорив, он уже не мог остановиться и, по мере того, как росло его возбуждение, он все с большими подробностями описывал мне местность и расположение коттеджа, кончив тем, что заставил меня, по его указаниям, нарисовать план дома. Сверхъестественное оживление это длилось не более получаса и окончилось продолжительным обмороком. Он так долго не приходил в себя, что я уже сочла его мертвым, но доктор успокоил меня, и после энергичных мер отец очнулся.

— Привезите ему эту рукопись, — сказал мне доктор, когда я передала ему о последней сцене, — хотя я уверен, что ничего подобного не существует. Но непостижимое желание иметь ее в руках убивает его. Если он будет знать, что вы отправились за нею, мысль эта поддержит его, и, быть может, в ваше отсутствие он несколько поправится. Во всяком случае, ему не помогут никакие лекарства; нужно действовать на его дух. Скажите ему, что вы едете.

Я сказала, лишь только он был в состоянии понимать меня, и он быстро одобрительно закивал головою и тихо прошептал:

— Возвращайся скорее, скорее!

Доктор был уверен в том, что существование рукописи воображаемое; я же не знала, что думать. Подробное описание местности, волнение отца при его объяснениях, наконец, его быстрое согласие на мой отъезд, в то время как он так нуждался в моих попечениях — все это доказывало, что отец действует не под влиянием галлюцинации. На сердце у меня было тяжело. Как я уеду и брошу единственного родного, близкого мне человека? Я была вполне одинока; кроме добрейшего доктора Антонио, старого холостяка, у нас с отцом не было знакомых. Он всегда жил уединенно, отделяясь от общества, а в последние годы, когда развилась его болезнь, даже близкие соседи наши как будто сторонились от нас. На какие средства мы жили, не знаю, но полагаю, у отца есть капитал, или поместье, или что-нибудь в этом роде, приносящее известный доход, так как мне несколько раз случалось видеть в нашем доме конторщика одного городского банкира, а когда отца разбил паралич, то, по его указаниям, я расписывалась за него в книге, приносимой приказчиком, и ежемесячно получала деньги из этого банка. Нужды мы не знали, и я могла доставлять больному отцу не только все необходимое, но даже исполнять его прихоти.

Вечером знаменательного дня, когда решен был мой отъезд, отец долго разговаривал с доктором, вручившем мне сумму, достаточную на проезд в Англию и обратно и на месячное прожитие там — отец почему-то думал, что этого срока будет достаточно для достижения моей цели. И так, поручив его попечениям доктора, обещавшего прислать к больному искусную сиделку и вообще окружить его всевозможною заботливостью, я со слезами простилась с ним и пустилась в мое далекое путешествие.

— Это удивительно! Я просто поражена вашим мужеством, милая моя бедняжка! — со слезами воскликнула Эмили, горячо обнимая и целуя девушку, что вызвало у Ральфа завистливый взгляд.

— Я, право, даже не думала, нужно ли на это мужество, — отвечая на ласку моей жены, сказала Энид. — Ведь кроме меня, у отца не было никого, и очень понятно, что я должна была помочь ему. Благополучно достигнув Англии и Лондона, я с первых же дней начала разыскивать Херн-Лодж, руководясь описанием отца и не зная, чего желать: осуществления ли его галлюцинаций или же их полного опровержения. Случилось первое: Херн-Лодж-оказался налицо, и следующей моей задачей было проникнуть в дом.

Это было дело нелегкое; старик сторож косился на меня и постоянно угрюмо отказывался впустить меня в комнаты, ссылаясь на то, что я не имею разрешения управляющего. Видя, что его не уломаешь, я решилась нанять дом, но к несчастью, или, быть может, к счастью, вы предупредили меня на сутки, мистер Уэльтер: когда я явилась к управляющему, Херн-Лодж был уже отдан вам. Право, отчаяние мое было беспредельно. Я не видела никакой возможности проникнуть в дом, занятый жильцами. Надо вам сказать, что только найдя Херн-Лодж и не имея еще никаких дальнейших планов, я немедленно переселилась по соседству, в Омига-Стрит, где нашла меня миссис Уэльтер. Для того чтобы не возбуждать любопытство относительно моей личности, я назвала себя моей хозяйке приходящей гувернанткой и в подтверждение этого напечатала объявление, что ищу уроков. Очень скоро меня пригласили в два-три дома, что доставляло мне некоторые средства и, кроме того, наполняло мои дни. Узнав, что Херн-Лодж нанят, как страстно желала я, чтобы хозяева его имели детей, нуждающихся в учительнице! Весь интерес моего существования сосредоточился на этом доме и его жильцах. Постоянно бродила я кругом, изучая все входы и выходы и сличая их с продиктованным мне отцом планом. Скоро мне стали знакомы все ваши лица; я приметила часы ухода и прихода мистера Уэльтера; знала, когда миссис Уэльтер гуляет с малюткой и много раз собиралась заговорить с нею, но все не решалась. Наконец случай помог мне познакомиться с нею в лондонском омнибусе, но от уличного знакомства до приглашения в дом еще далеко. А я порешила, что непременно, так или иначе, попаду в Херн-Лодж. Все это время я писала в Испанию и аккуратно получала вести от доктора Антонио: отец стал спокойнее, начал немножко есть, тогда как прежде даже вид пищи возбуждал в нем отвращение, и вообще, пока доктор доволен его положением. Но все-таки в каждом письме он настойчиво советовал мне поскорее окончить мои поиски за призраком и возвращаться домой. Так прошло три недели. Однажды ночью мне положительно не спалось. Задыхаясь в своей каморке, я вышла на улицу и, как всегда, меня потянуло в сторону Херн-Лоджа. До назначенного мне отцом срока оставалось всего неделя, а еще ничего не было сделано. Вернуться к нему с пустыми руками значило бы наверняка убить его сразу, потому что теперь я уже не сомневалась в том, что рукопись действительно спрятана в указанном им месте. Ломая себе голову над предлогом, который помог бы мне появиться в вашем доме, я незаметно добрела до купы рододендронов, растущих у задней стены коттеджа, и внезапно увидала под окном нижнего этажа трех человек, из которых один усердно распиливал решетку. Очевидно, это были воры. На мгновение я перепугалась, но потом оправилась и стала соображать, что мне делать? Если бы я вышла из-за кустов и воры увидали бы одну беззащитную женщину, весьма возможно, что они быстро прикончили бы меня, что не помешало бы им ограбить дом. Но тут я вспомнила дурную славу Херн-Лоджа, в котором, как говорили, водилось привидение, и решилась принять на себя эту роль, рассчитывая на то, что воры суеверны не менее других людей. Поэтому, рискуя перебудить всех и выдать свое собственное присутствие, я испустила дикий крик, к моей радости возымевший желанное действие: воры пустились бежать без оглядки. Я притаилась в кустах и ждала; все было тихо, вопреки моим ожиданиям никто не проснулся в коттедже. Тогда я подкралась к окну, решетка которого была уже распилена и отогнута наружу и рама вынута, и заглянула внутрь. Не думая о последствиях, мгновенно я взобралась на подоконник и спрыгнула на пол. Кругом было темно; я зажгла спичку, коробка которых случайно оказалась у меня в кармане и, вынув план, всегда сопровождавший меня, начала определять по нему местность.

Раздавшийся невдалеке шум шагов заставил меня опрометью выскочить в окно и стремглав бежать домой обходною дорогой; много раз я останавливалась и пряталась в тени деревьев и изгородей, боясь быть замеченной при ярком лунном свете. Но никто не гнался за мною, и я счастливо добралась к себе.

На другой день счастье улыбнулось мне: миссис Уэльтер с Питером встретилась со мною, когда я возвращалась с урока, и я видела, как собака отстала от хозяйки, заигравшись с другой собакой…

Тут Энид видимо смутилась и очень покраснела, но жена дружески похлопала ее по плечу.

— Полноте, полноте, милочка! — сказала она. — Нечего стыдиться! Я уж и так все поняла. Конечно, ради отца вы и за соломинку хватались!

— Я позвала Питера, — продолжала Энид, — приласкала его, прикормила бывшими у меня в кармане бисквитами, взяла за ошейник и привела к себе домой. Остальное вам известно. Если вы осуждаете меня, то это для меня самое горькое наказание за мое лицемерие, потому что я искренно привязалась ко всем вам…

— Но как же рукопись? — с участием спросила Эмили, не знавшая еще о наших общих похождениях.

— Она у меня, — отвечала Энид. — Пусть мистер Уэльтер объяснит вам остальное, и тогда вы решите, заслуживаю ли я ваше прощение.

Разумеется, Эмили и не подумала негодовать на бедную девушку, услыхав мой рассказ, а напротив, стала утешать ее и ободрять, вполне понимая необходимость ее немедленного возвращения к отцу.

— Так вы только притворились лунатиком, Энид, когда я застал вас в коридоре возле погреба? — спросил я ее.

— Не могу назвать это притворством, дорогой мистер Уэльтер, — смущенно сказала она, — я никогда не видала лунатиков и не знаю, верно ли было мое подражание. Но увидя вас, я до того растерялась, что мгновенно привела в исполнение мелькнувшую у меня мысль представиться спящей. Если бы вы сказали хоть слово, то я выдала бы себя.

— Но предупредили ли вы отца о вашем возвращении? — спросил Ральф. — Ведь он наверное с нетерпением ожидает вас.

— Да, по последнему письму доктора я вижу, что он опять сильно тревожится и было уже два припадка безумия. Но теперь он поправится: я уже послала сегодня телеграмму о моей находке и о том, что везу ему ее.

Утомленная долгим рассказом и потрясенная событиями дня, Энид простилась с нами и ушла в свою комнату. Мы же еще долго сидели, обсуждая странную историю и делая всевозможные догадки относительно содержания таинственного черного свертка.

На другой день с утра Энид начала собираться в дорогу, но так как поезд отходил только в восемь часов вечера, то времени осталось довольно для продолжительной дружеской беседы.

Тщетно усиливался Ральф воспользоваться свободными часами и как-нибудь вызвать девушку в сад для прощанья: она твердо уклонялась от всех его попыток и почти не отходила от Эмили, чем еще более возвысилась в ее глазах. В шесть часов у подъезда раздался звонок, и Джинс явился с подносом, на котором лежала синяя бумажка: депеша на имя мисс Энид Артур. Она прочла, побледнела и молча опустилась на диван, закрыв лицо руками. Я поднял выпавшую из ее рук депешу и прочел: «Скончался вчера вечером. Приезжайте немедленно. Антонио».

Итак, несчастный безумец умер! Умер, не дождавшись того, что в течение последних трех месяцев поддерживало в нем жизнь! Энид была в отчаянии; рыдания ее разрывали нам сердце, и мы могли только предоставить ей на свободе выплакать свое горе. Когда она настолько успокоилась, что была в состоянии выслушать нас, мы, а в особенности Ральф, настоятельно убеждали ее позволить кому-нибудь из нас сопровождать ее в Испанию. Но на все наши доводы она упрямо отвечала, что поедет одна, так как не знает, что ее ожидает.

— Об одном только прошу вас, мистер Уэльтер, — сказала она мне. — Сберегите эту рукопись. Я не хочу везти ее с собою. Я не знаю, буду ли я иметь право прочитать ее и, во всяком случае, буду спокойнее, оставив ее в верных руках.

Так она и уехала на следующий день с вечерним поездом, сердечно простившись с нами и посмотрев на Ральфа взглядом, полным глубокой любви. Удивительно, как мы привыкли к этой милой девушке; после ее отъезда дом наш опустел, и мы все вяло бродили из угла в угол, словно осенние мухи. Даже наш малютка, и тот захандрил, подпадая под общее настроение, а Питер поминутно бегал то к двери комнаты Энид, то к подъезду и озадаченно поглядывал на нас, всей своей фигурой выражая вопрос: скоро ли она вернется?

После чая, выпитого нами в унылом молчании, горничная, убиравшая комнату Энид, вручила Джинсу найденное ею там письмо на имя Ральфа.

Ральф жадно схватил конверт, поданный ему дворецким и, прочтя письмо, положил его предо мною.

— Читайте, старый дружище! — сказал он.

«Дорогой Ральф, — писала Энид, — последнее печальное событие может изменить высказанную вам мною решимость, но пока еще ничего неизвестно. Если отец мой оставил какие-либо распоряжения, которым долг вынуждает меня повиноваться, и распоряжения эти повлекут за собою сохранение какой-нибудь тайны, то я никогда не буду вашей женою, дорогой Ральф. Я часто слышала ваши рассуждения о наследственности, и хотя вы выражали ваши убеждения, шутливо, я знаю, что они непоколебимы. Быть может, Бог умилосердится надо мною, все разъяснится, и я буду счастлива, по праву владея вашей драгоценною для меня любовью. Если же тень, омрачавшая жизнь моего бедного отца, должна омрачить и мою будущность, то мы никогда больше не увидимся, Ральф. Я едва в силах написать эти жестокие слова, хотя ничто не заставит меня отступиться от этого решения. Боюсь, что в рукописи скрывается роковая разгадка. Передайте добрейшему мистеру Уэльтеру, что если бы она понадобилась мне вдруг, я очень прошу переслать ее со всевозможным тщанием. Будьте счастливы, дорогой, и не забывайте пока вашу Энид Артур».

— Что скажете, старина? — спросил Ральф, когда я кончил.

— Что сказать? Она очень любит вас, Ральф. Но…

— Но что? — нетерпеливо воскликнул он.

— Но она нрава: не разъяснивши всей этой истории, ей не следует выходить за вас.

— А я готов на ней жениться, несмотря ни на какие тайны!

— А ваша теория?

— Какие тут могут быть теории? Вы знаете, что такое Энид: будь она воспитана среди самых отвратительных негодяев, все-таки она осталась бы ангелом чистоты, которого не стоят ни я, и никто другой в мире!

Возражать было бесполезно, и я промолчал.

Дня через два Ральф стосковался до того, что отправился блуждать по горам Шотландии, и мы остались с Эмили в полном затишье, ожидая последующих событий. Первым событием было письмо от Энид, полученное нами через две недели после ее отъезда. Она уведомляла нас о своем благополучном прибытии в Баядос и сообщала подробности о смерти отца: он умер от паралича сердца мгновенно, прочитав депешу о нахождении рукописи. Накануне, как будто предчувствуя близкую кончину, он призвал доктора и продиктовал ему некоторые распоряжения относительно дочери, на случай, если не увидит ее больше. Энид оказалась богатой наследницей: отец оставил ей значительное состояние, выгодно помещенное в акциях одного солидного испанского банка. Относительно ее самой покойный не изъявил никакой воли, и она могла располагать собою по произволу.

— Очень ясно, что будет! — воскликнула Эмили. — Она вернется сюда и выйдет замуж за Ральфа! Пора уж ей узнать счастье и покой, бедняжке!

Восклицание Эмили прервало меня на средине письма, продолжение которого было далеко не так утешительно. Энид действительно хотела вернуться и просила нас принять ее к нам, если только нас не смутит то обстоятельство, что фамилия ее «Артур» оказывается вымышленной. Настоящего же своего имени она не знает. Если мы найдем, что безымянной девушке неприлично жить в нашей семье, то она просит нас написать ей только одно слово и она больше не станет беспокоить нас.

— Что за чепуха! — заволновалась Эмили. — Не все ли нам равно, как зовут девушку? При чем тут она? Ее родители наколобродили, а она отвечай! Справедливо, нечего сказать! Джон, я сию же минуту сажусь и пишу ей, чтобы ехала немедленно!

И моя решительная супруга быстро удалилась.

Я был сердечно рад возвращению Энид и от всей души желал благополучного окончания ее горестей и забот. Но признаюсь, проклятая рукопись в черном свертке сильно меня смущала. Кто знает, что в ней окажется? Может быть и в самом деле, отец Энид «наколобродил» что-нибудь очень неладное, могущее повредить неповинной девушке? А может быть, все окажется вздором, фантазией помешанного, ведь почему мы знаем, как долго отец ее страдал умствеинным расстройством? Все эти вопросы меня сильно смущали, и я нетерпеливо ожидал Ральфа, чтобы обстоятельно переговорить с ним.

Он вернулся в гораздо лучшем расположении духа, чем уехал, и я тотчас сообщил ему все новости. Весть о возвращении Энид обрадовала его больше всего.

— Я все время думал о ней, бродя по горам, — сказал он, — и пришел к заключению, что не могу без нее жить: она для меня все. Право, дружище, я готов пустить себе пулю в лоб скорее, чем отказаться он нее! Какова бы ни была тайна ее отца, это не имеет ничего общего с нею. Вы улыбаетесь? Ну да, я иду наперекор всем моим прежним теориям, но вы должны согласиться, что Энид составляет исключение и ее нельзя подвести под рубрику обыкновенных женщин.

Разве можно рассудительно говорить с влюбленным? Я только вскользь заметил, что хотя мы все искренно привязаны к Энид, но лучше было бы для общего благополучия, чтобы окутывавшая ее таинственность окончательно исчезла.

— В ней нет ровно никакой таинственности, — почти запальчиво воскликнул Ральф, — она чиста как хрусталь. Нельзя же взваливать на нее ответственность за прошлое ее отца!

Больше мы об этом не беседовали.

Несколько дней спустя мы получили телеграмму от Энид, извещавшую о своем прибытии, и жена встретила ее на станции. Я был искренно рад снова увидать прелестное личико нашей любимицы, казавшейся еще красивее в траурном костюме. Она также, по-видимому, была довольна вернуться к нам, хотя пережитые ею в последнее время события наложили на нее заметный отпечаток. Она часто глубоко задумывалась посреди оживленного разговора, как будто под гнетом какой-то тяжелой мысли. Мы ее ни о чем не расспрашивали, а сама она ни словом не касалась своего пребывания в Испании. Весь день оставалась она с Эмили, очень редко выходя из дому и приводя этим в отчаяние Ральфа, жаждавшего объясниться с ней наедине. Он приезжал из города почти ежедневно, в надежде наконец достигнуть своей цели, и уезжал разочарованный и огорченный, негодуя на холодность и сдержанность Энид и ревнуя ее к памяти умершего отца.

— По временам мне кажется, что она вовсе меня не любит! — жаловался он мне. — Она просто избегает меня, точно я ей совсем посторонний!

— Терпение! — утешал я его. — Ведь сами же вы говорили, что Энид девушка не заурядная. Дайте ей успокоиться и немного позабыть о перенесенном ею ударе. К тому же, кто знает, нет ли на заднем плане какого-нибудь смуглого красавца-гранда? — смеясь, прибавил я.

— Ну нет, уж за это я ручаюсь, что никакого гранда не существует! Не таковская она, чтобы так скоро менять свои привязанности! — с завидною самоуверенностью возразил Ральф, забывая свою недавнюю жалобу.

Раз, в сумерки, Ральф прогуливался с сигарой по нашей, всегда довольно пустынной, улице, окаймленной зеленой изгородью и, подходя к дому, услыхал за густою зеленью хриплый мужской голос, с угрозой восклицавший:

— Говори, где Аделина Кранстон? Ты должна знать, ты здесь живешь! Куда она девалась? Куда вы ее спрятали?

— Пустите меня! Я не знаю никакой Аделины Кранстон! Если вы не отпустите, я закричу! — отвечал другой голос, хорошо знакомый Ральфу, который в одно мгновение перемахнул через изгородь и очутился возле Энид и ее грубого собеседника.

— Что тебе нужно здесь, бездельник? — яростно спрашивал Ральф, тряся за ворот жалкого, оборванного старика.

— Он хотел ограбить вас, Энид?

— Нет, — отвечала девушка, очень бледная, но без признака испуга, — он только приставал ко мне с вопросами и больно измял мне руку.

— Я не грабитель, — угрюмо сказал старик, не делая ни малейшей попытки освободиться из рук Ральфа. — Я спрашивал ее о том, что она должна знать, так как она живет в этом доме. Здесь жила прежде Аделина Кранстон. Я хочу знать, где теперь Аделина Кранстон?

Все еще держа его за ворот, Ральф перестал его встряхивать и сурово произнес:

— Не прикидывайся дурачком. Вот я кликну полисмена, тогда небось другую песню запоешь!

— Не делайте этого, сэр! — внезапно вырвавшись от Ральфа и упав пред ним на колени, воскликнул старик. — Если вы отдадите меня в полицию, я никогда не найду ее.

— Отпустите его, мистер Гэринг, — вступилась совершенно оправившаяся Энид, — он просто помешанный и остановил меня без дурного умысла.

— Без умысла, без умысла! — заговорил быстро старик. — Вы сказали правду, мисс. У меня иногда в уме мешается, когда я очень хочу найти ее и не могу. Все время, покуда меня держали взаперти, я думал о том, как приду сюда искать ее. Прежде тут было темно и пусто, теперь дом занят, и я полагал, что это вернулась она. Так ее нет там, наверное? — недоверчиво продолжал он. — Или она не велит принимать бедного Джо?

— В доме нет особы под таким именем, можешь поверить, старикашка! — сказал Ральф. — Ну, убирайся, да смотри, не показывайся здесь, а не то худо тебе придется!

Старик поплелся прочь, бормоча себе что-то под нос, а Ральф с Энид направились домой. Не прошли они нескольких шагов, как им встретился полисмен, делавший вечерний обход.

Поравнявшись с ним, Ральф остановил его.

— Здесь шатается какой-то старик, бродяга или мошенник, который очень грубо приставал к этой молодой леди, — сказал он. — Позаботьтесь, чтобы его убрали из этого соседства.

— Вероятно, сэр, вы говорите о помешанном Джо? — отвечал полицейский. — Чистое наказание с ним, сэр! Уж сколько раз он сидел в сумасшедшем доме и всегда-то сумеет так устроить, что его выпустят, как здорового. Он худого не делает, сэр, нужно сказать правду, сэр, а вот только пугает людей.

— Он в самом деле помешан? — спросила Энид.

— Совсем помешан, мисс. Изволите видеть, тут жила одна леди, которую он любил, и она уехала внезапно, — так что он потерял ее из виду. Вот от этого-то он и рехнулся. Теперь постоянно ищет ее, уж сколько лет. Мы все знаем помешанного Джо. Он пуще огня боится полиции, так как мы постоянно отсылаем его в больницу. Что-то давно он здесь не показывался, видно, его выпустили только сегодня.

— И лучше пусть больше не показывается совсем, — сказал Ральф. — Удивляюсь, как можно пускать сумасшедших разгуливать на свободе!

Он поспешил уйти от болтливого полисмена, горя нетерпением воспользоваться своим первым свиданием с глазу на глаз с любимой девушкой.

— Энид, — без обиняков начал он, беря ее руку, — поговорим же наконец откровенно. Отчего вы избегаете меня? Отчего не даете мне возможность предложить вам вопрос, от которого зависит все мое счастье? Неужели вы переменились ко мне?

— Нет, я не переменилась, Ральф, — отвечала она, — но я нахожусь в самом затруднительном недоумении, как мне поступить. Если я не обращалась к вам за разрешением этого недоумения, то лишь потому, что вы были бы пристрастным судьею, — закончила она, ласково улыбнувшись.

— Какое недоумение? К чему недоумения, когда все так ясно: теперь вы свободны, независимы ни от кого, кроме собственной воли. Мы любим друг друга — отчего бы нам не обвенчаться и не зажить мирной, счастливой жизнью? Или вы боитесь, что не будете счастливы со мною, Энид?

— Нет, Ральф. Об этом нечего и говорить. Но повторяю вам то, что однажды уже сказала: я не буду вашей женою раньше, чем не разъяснится моя тайна или, лучше сказать, тайна моего отца. Случайно, все равно как, я узнала после его смерти, что он жил в Испании под чужим именем; настоящего же его имени я не могла узнать. Это одно уже есть препятствие к нашему браку. Вы джентльмен по рождению, а я не знаю, кто я. Не возражайте — я угадываю все ваши возражения и, на вашем месте, точно так же начала бы опровергать мои слова. Но поставьте себя в мое положение, и вы должны будете согласиться, что и я права, желая выяснить, кто были мои родители. В Испании ключа к этому нет или, если и есть, то он недоступен для меня: отец превосходно распорядился пресечь мне все пути к открытию его прошлого. Но я уверена, что его тайна заключается в рукописи, о которой он так тревожился в последние месяцы своей жизни. Мучительный вопрос преследует меня день и ночь: имею я право прочитать ее или нет? Он никогда не говорил мне об этом ни слова…

— Разумеется, следует сжечь ее и вместе с нею воспоминание о всем прошлом, — с жаром воскликнул Ральф. — Тайна вашего отца не касается вас. Относительно же имени, то я только одного прошу, чтобы вы как можно скорее начали называться миссис Гэринг!

— Дорогой Ральф! — она пожала ему руку. — Я глубоко ценю вашу любовь и доверие ко мне, но все-таки… все-таки для окончательного решения этого дела я обращусь за советом к нашим друзьям.

Это было не очень-то по вкусу бедняге Ральфу, но пришлось покориться. Передавая мне этот разговор, он усиленно просил меня отбросить мое обычное холодное благоразумие и поддержать его мнение относительно проклятой рукописи. Однако я не согласился, находя, что Энид совершенноправа, отказываясь вносить в свою новую семейную жизнь какие бы то ни было невыясненные обстоятельства; в таком же духе я ответил и ей самой, когда она вечером сообщила нам о своих колебаниях. Выслушав меня, она побледнела и слегка дрожащим голосом ответила:

— Я думаю точно так же, мистер Уэльтер. Я прочту рукопись сегодня ночью. Но признаюсь, мне очень страшно. Мне кажется, что все мое счастье разобьется…

— Полно, полно, — утешал я ее, — вероятнее, что покончив с этим неприятным делом, вы будете гораздо спокойнее и счастливее. Сейчас я принесу вам ваш сверток.

Достав из бюро таинственную рукопись в заплесневевшей черной кожаной обертке, я вручил ее девушке, с видимым отвращением посмотревшей на нее.

Она простилась с нами и ушла к себе в спальню, сопровождаемая нашими мысленными благословениями. Всем нам было жутко за бедняжку.

На следующее утро Энид не сошла к завтраку, а когда я вернулся домой к обеду, жена передала мне, что девушка весь день просидела у себя запершись на ключ, упорно отказываясь от еды и умоляя оставить ее в покое. Ральф также тщетно стучался к ней и вынужден был удалиться с таким же ответом.

Это обстоятельство опечалило меня не меньше, чем Эмили и Ральфа. Значит, в рукописи заключается что-нибудь ужасное. Обед прошел очень скучно, а когда мы сидели за кофе в гостиной, Джинс подал Ральфу пакет от мисс Артур.

В пакете оказалась рукопись и короткая записочка Энид:

«Дорогой Ральф! Прочтите рукопись с нашими друзьями, и вы убедитесь, что предчувствия меня не обманули: брак наш невозможен. Э. А.».

Молча передал мне Ральф эту записку, но по лицу его видно было, что он не отступится от своего сокровища ни за что в мире.

— Когда же читать? Сейчас? — спросил я его.

— Чем скорее, тем лучше, — угрюмо отвечал он, развертывая листы, исписанные красивым, твердым почерком, весьма похожим на почерк Энид. На заголовке стояло: «Моя исповедь».

Ральф знаком попросил меня читать, и мы узнали следующее:

«Первый красавец в Лондоне! — так называли меня в обществе в давно прошедшие времена моей юности. Тогда, действительно, я был хорош и, главное, богат. Жизнь улыбалась мне со всех сторон… Но расскажу все по порядку. Я должен высказаться, хотя бы этой бумаге, иначе я сойду с ума. Пишу мою исповедь в уединенной пригородной вилле, куда я скрылся со своим несчастием и позором. Я потерял все: честь, доброе имя, все надежды и веру. У меня осталась одна жизнь — иначе, цепь страданий и тайных опасений, которую однако я не имею права порвать.

До встречи с нею я был беспечный, увлекающийся, но честный юноша, любимый и уважаемый всеми, с кем я сходился. Я много выезжал, участвовал в скачках, охотах и всевозможных светских увеселениях, счастливо избегая супружеских сетей, расставляемых мне матерями и их дочками, прельщавшимися моим независимым положением и внешними преимуществами. О женитьбе я не думал и сердце мое оставалось свободным, пока судьба не натолкнула меня на эту женщину. Однажды, вернувшись домой со скачек, я нашел у себя приглашение к обеду в дом моих хороших друзей. Было уже довольно поздно и я несколько минут колебался, ехать мне или послать извинение и остаться. Кончилось тем, что я быстро переоделся и поехал. Гости были уже в сборе и ждали только меня. Соседкой моей за столом оказалась пожилая и прескучная дама, но когда я взглянул на мою vis-a-vis, мне показалось, что я впервые вижу женщину. Она разговаривала с своим соседом, и меня поразила почти безукоризненная правильность ее профиля. Быть может, лоб ее был несколько низок, а губы несколько полны и чувственны, но когда она повернула ко мне лицо, и я встретил взгляд ее глаз, все мелочные недостатки мгновенно исчезли для меня. Столько огня, глубины, затаенной страсти и бесконечной нежности было в этих темно-синих, больших глазах, что я позабыл самого себя, шумную столовую, светские приличия, словом, все и сознавал только одно, что влюбился в эту женщину мгновенно, безумно, как мне случалось читать об этом в романах, над которыми я так часто насмехался прежде. Она взглянула на меня мельком и снова заговорила с соседом. Не помню, как я вмешался в разговор и ей пришлось отвечать мне. Я наслаждался каждым звуком ее низкого, богатого голоса. Длинный обед промелькнул для меня незаметно. Когда дамы выходили из столовой, она бросила на меня долгий, глубокий взгляд, и прелестные губы ее слегка улыбнулись; в моих глазах она прочитала то, что происходило в моем сердце. Таково было начало моего позора.

Нечего рассказывать последующее. Я поступил так, как поступают в подобных случаях все честные люди: разыскал ее, представился ее отцу, объяснился и сделал предложение. До сих пор я верю, что тогда она действительно любила меня. Страстная и увлекающаяся, она на несколько времени искренно увлеклась красивым, неглупым, неиспорченным и боготворившим ее человеком. Зачем я не пустил себе пулю в лоб, вернувшись домой после одного из блаженных вечеров, проведенных с моей красавицей-невестой, когда мы строили планы нашей будущей семейной жизни? Но если бы тогда предо мною приподнялась завеса этой будущности, то я в ужасе отвернулся бы и… все-таки не поверил бы в возможность превращения моего чистого ангела в то, чем он был на самом деле! В чаду любви, в страстном нетерпении дожидался я дня нашей свадьбы. Наконец, мы стали супругами. До свадьбы она жила с своим отцом, старым жуиром и эгоистом, только и мечтавшим, как бы ему повыгоднее сбыть с рук дочь и самому устроиться на счет зятя. Не знаю, правда ли, но он говорил мне, что у Аделины было много женихов, но она всем отказывала, презирая брак по расчету, и желая выйти замуж только по любви. Я в душе презирал старикашку и, чтобы отделаться от него, обеспечил его так, что он мог жить весьма прилично отдельно от нас. Мать Аделины умерла за несколько лет пред тем. О ней редко упоминалось вообще, и я не расспрашивал, но позже, гораздо позже узнал, что она была развратница и пьяница, и что муж выгнал ее из дому вскоре после рождения Аделины. Печальный закон наследственности подтвердился на дочери, и отец ее с намерением тщательно скрывал свои семейные обстоятельство от претендентов на ее руку. Средства у них были ограниченные и, несмотря на необыкновенную красоту, Аделине не хватало именно обстановки, для того чтобы сделаться в обществе звездой первой величины. Наш брак дал ей эту возможность. Первые два месяца прошли как волшебный сон; мы беззаветно отдавались нашему блаженству, но увы! какое это непрочное, обманчивое блаженство! Потухает первый пыл безумной страсти — и просыпается духовная, высшая половина нашего существа, требующая себе отклика в любимой женщине и жестоко страдающая, не находя его. Так было со мною. Я жадно искал в ее душе чего-то недостававшего в ней; сознание этого отсутствия заставляло меня мучительно содрогаться, и я старался забыться в чаду новых наслаждений. Что чувствовала и думала она, я не знаю. Едва ли вообще она думала о чем-нибудь, кроме своей красоты, выездов и нарядов. Мы были богаты, и она могла удовлетворять всем своим прихотям. Скоро она сделалась известной в обществе своим уменьем одеваться и блестящим остроумием, что, в совокупности с ее красотою и положением, давало ей неоспоримое право первенства во всех гостиных. Сначала я был рад ее успехам; в нашем доме собирались лучшие представители аристократического, литературного и художественного кружков, и все одинаково восхищались моей женою. Но мало-помалу общество это как будто просеялось: выдающиеся по уму и талантам личности стали появляться у нас реже; их заменили люди более веселые и развязные, но и более пошлые, заурядные. Аделина сама начала посещать такие семьи, о которых прежде отзывалась с пренебрежением. Но вечера и обеды продолжались; счеты от портных и модисток сыпались по-прежнему, и по-прежнему Аделина беспрерывно выезжала. Так прошло два года. У нас родилася дочка, Энид, прелестная малютка с материнскими глазами. Занятая светскою жизнию, Аделина мало обращала на нее внимания, но я каждый день подолгу сидел в детской, нянчась и играя с нею. В этот период я уже успел прийти к горькому убеждению, что в нравственном отношении между мною и моей женой не существует ни малейшей связи. Но обаятельная красота ее по-прежнему держала меня в цепях, и в ее присутствии я был рабом ее взгляда и улыбки. Только оставаясь один, умел я разобраться в своих ощущениях и знал, что нас соединяют лишь узы плоти, но не духа. Не могу пожаловаться на нее за эти два первые года: она была ласкова, внимательна, нежна ко мне. Видимо, я нравился ей и она часто прибегала к кокетству, чтобы еще больше разжечь мою страсть, на которую она отвечала такою же страстью. Как я уже сказал раньше, у меня было обеспеченное состояние, но всякое состояние должно было рухнуть от такой расточительности, как наша. Насколько Аделина сорила деньгами для приемов, выездов и нарядов, настолько же я тратил и проигрывал на скачках и в карты. Пока были деньги, все долги уплачивались немедленно и наличными, что упрочило за мною славу миллионера. Миллионером, разумеется, я далеко не был, но ненавидел быть должным кому бы то ни было, в противуположность обыкновению большинства людей оттягивать уплату насколько возможно. Поэтому, когда появились у меня первые денежные затруднения, мне был открыт широкий кредит у моих друзей. На первых порах я воздерживался от займов и лишь просил жену сократить расходы, сам отказавшись от многих привычных удовольствии. Аделина надула было губки, но подумав, через несколько минут согласилась со мною, обещав непременно приняться за экономию — насчет нашего ребенка! Для девочки мы держали няню и горничную; приходилось шить ей нарядные платьица; часто приглашали доктора, так как малютка росла хворой. Не лучше ли свезти ее в Соммерсетшир, где было наше имение, и поселить там или в другом каком-нибудь месте, в недорогом коттедже, на попечении одной няни? Таким образом сократится расход на лишнюю прислугу, наряды и доктора, так как в деревне девочка наверное поправится и окрепнет, а одевать ее там можно и в ситец. Все это Аделина проговорила очень серьезно, с деловым видом и в заключение слегка всплакнув о необходимости разлуки с дочерью. Я молча выслушал ее с холодеющим сердцем. Я знал, что она не любит ребенка, но надеялся, что с течением времени, когда наша Энид будет подрастать, мать привяжется к ней и возродившеюся любовью своею загладит свою прежнюю холодность. Слова ее разрушили мои надежды. Неужели же эта женщина, мой кумир, мое все, лишено всякого нравственного чувства? Я молчал так долго и, должно быть, смотрел так сурово, что Аделина встревожилась. Ее темные глаза заглянули мне в лицо, полные, белые руки обвились вокруг моей шеи, нежные щечки прижались к моим щекам, очаровательные губы зашептали мне слова любви и, опьяненный, бессильный, я, как всегда, покорился ей. Энид была отослана в имение; жертва экономии была принесена, и Аделина продолжала мотать по-прежнему. Пришлось наделать долгов; у меня хватило силы воли ограничить мои личные расходы до минимума, и я вовсе перестал показываться в свете, за исключением случаев, когда сопровождал жену. До сих пор, среди всех моих затруднений, у меня оставалось одно огромное утешение: мое доброе имя. Несмотря на все свое легкомыслие, Аделина ни разу не дала мне повода даже заподозрить ее в неверности, и я глубоко убежден, что пока у нас были деньги, она не обманывала меня, хотя около нее всегда вертелась целая толпа поклонников. Однако, несмотря на безупречную репутацию Аделины, скромные, истинно порядочные женщины почему-то избегали сближения с нею, и у нас образовался круг знакомых, хотя и обширный, но не совсем такой, как мне хотелось.

— Почему леди М. или Н. не приехала по твоему приглашению? — спрашивал я ее иногда, примечая отсутствие какой-нибудь уважаемой светской матроны, не явившейся на наш вечер.

— Право, не знаю, — небрежно отвечала Аделина, пренебрежительно пожимая плечами. — Вероятно, она боится проскучать: ведь у нас нет ни душеспасительных бесед, ни тоскливых рассуждений о том, что полезнее для голодающих нищих — религиозный трактат или кусок хлеба со стаканчиком виски. Эти ханжи только мешают: я рада, что ее нет.

Подробности последующих двух лет описывать незачем. Как я ни изворачивался и ни экономил, а имение пришлось продать с молотка. Энид переместили в приморскую деревушку; ее няня — благослови ее Господь! — берегла девочку пуще глаза. Мы переменили нашу квартиру в Лондоне на более скромную, но зато брильянты, драгоценности и наряды Аделины были спасены, и на несколько месяцев обеспечена возможность продолжать веселую жизнь. Тут-то и подвернулся барон фон Дюхлер. Почему именно этот рослый, плотный, белобрысый, краснолицый немец с отвислыми губами, плохо закрытыми редкими усами, послужил для Аделины камнем преткновения, я не понимаю до сих пор. Она ежедневно видела около себя людей красивее, изящнее, умнее, приличнее его во всех отношениях и оставалась глуха к их ухаживаниям. Одно лишь преимущество имел барон — огромное богатство, нажитое его отцом и умноженное им самим в Германии, откуда он прибыл в Лондон, как на первую станцию предпринимаемого им кругосветного путешествия. И на этой первой станции ему надолго суждено было остаться.

Где именно мы познакомились с ним, я даже не помню хорошенько. Кажется, его представил мне один из моих друзей в театре, и затем он явился к нам с визитом. Дела мои запутывались все больше и больше; я задолжал кругом и не видел средства расплатиться с долгами. До сих пор кредиторы не теснили меня, но я предвидел висевшую над моей головой катастрофу. Я сделался мрачен и задумчив и часто или сидел запершись у себя в кабинете, или бесцельно по целым часам бродил по улицам.

Однажды я ушел и вернулся домой очень скоро. У меня всегда был ключ от подъезда, и я входил, не звоня. Аделина, вероятно, забыла об этом. На этот раз, войдя в переднюю, я увидал пальто и палку Дюхлера. Ничего не подозревая и не умеряя шума моих шагов, я направился в гостиную, думая найти там барона. Но гостиная была пуста. Я спустился в столовую — также никого; никого в курильной комнате, никого в кабинете. Как они не слыхали меня, не понимаю. Мне кажется, я хлопал дверьми и зацеплял за мебель. Леденящая, отвратительная догадка зашевелилась у меня в сердце, но я еще боялся облечь ее в форму определенной, сознательной мысли. В то же мгновение проснулась инстинктивная потребность двигаться бесшумно и осторожно. Сняв сапоги и задерживая дыхание, я подкрался в двери ее будуара, примыкавшего к нашей спальне. За дверью слышался подавленный смех и полугромкий разговор. Отвратительная догадка превратилась в факт. Я приник к двери и подслушал. Потом также тихо вернулся в кабинет, вынул из ящика револьвер, зарядил его и, уже не соблюдая предосторожностей, прямо направился в будуар. Я хотел убить их обоих и себя. О дочери в тот момент я совсем позабыл. При шуме резко отворенной двери они вскочили. Аделина, закрыв лицо руками, бросилась на диван, а барон медленно шагнул ко мне навстречу. Я поднял револьвер и выстрелил в него, но рука моя тряслась и пуля пролетела мимо. Я не успел выстрелить снова: барон вышиб у меня револьвер, Аделина же прыгнула на меня, как тигрица. Она цеплялась за мою шею, плечи, одежду, лепеча какие-то бессвязные слова и, пока я старался освободиться от нее, негодяй успел уйти. Только услыхав, как хлопнула внизу дверь, Аделина выпустила меня и со вздохом облегчения опустилась в кресло. Я стоял и смотрел на нее как помешанный. Та ли это женщина, которую я любил и которой прощал столько ради ее чистоты и преданности мне? Чистота и преданность! Горькая насмешка. Не знаю, как долго продолжалось молчание; клокотавшая во мне внутренняя буря уничтожила сознание времени, но наконец она заговорила первая.

— Артур, — произнесла она, — образумься! Стоит ли делать такую трагедию из самой простой вещи? Если бы не твое неуместное появление, я сама все рассказала бы тебе и ты бы убедился, что барон…

— Молчать! — бешено крикнул я. — Что можешь ты сказать мне, кроме наглой лжи?

На ее губах скользнула знакомая мне презрительная улыбка.

— Обыкновенно, благоразумные люди из двух зол выбирают меньшее, — насмешливо отвечала она. — Я считала тебя умным человеком. В иных случаях полезнее принимать ложь за правду, но если ты уж так дорожишь истиной, то вот она тебе: я люблю тебя, а не барона; но я продала себя ему ради того, чтобы хоть частью вывести тебя из беды. Мог ли бы ты заплатить по всем этим счетам? — Она вскочила и, выдвинув ящик письменного стола, выбросила оттуда целую пачку порванных пополам бумажек. — Платежи приходились на вчера, на третьего дня, на сегодня, и есть еще масса счетов, расквитаться с которыми ты не можешь, а он может. И еще если бы я изменилась к тебе! Но ведь я же была все время так хороша к тебе, что ты ничего не замечал. Право, лучше брось эти романические глупости, Артур, — не умолкала она, пользуясь моим столбняком, — и воспользуйся случаем поправить свои дела. Барон сделает все, чего бы я ни захотела, и мне стоит сказать слово, чтобы он заплатил…

Я повернулся и вышел, не дослушав до конца. Цинизм этой женщины раздавил меня. Мог ли я возражать ей или вообще говорить с этим чудовищем в оболочке женственной красоты?

Эта сцена прошла незамеченной нашими слугами, так как они всегда находились в нижнем этаже, будуар же был в верхнем и звук выстрела не мог быть слышен на таком расстоянии. Я не могу описать своего душевного состояния в этот день; мною овладело полное оцепенение, физическое и нравственное; мозг мой отказывался мыслить, и я не чувствовал особенных страданий, только сердце по временам ныло тупою, словно отдаленной, болью. В семь часов нам предстояло ехать на званый обед. Я сидел у себя в кабинете, бессмысленно уставившись в окно, когда ко мне постучалась горничная Аделины, посланная барыней напомнить мне, что пора одеваться, так как уже скоро шесть часов. Я не удивился, пора удивления миновала для меня. Машинально, как автомат, я оделся и сошел в гостиную, где всегда ожидал жену перед выездом. Она явилась, сияющая красотою и нарядом; утренняя сцена не оставила ни малейшего следа на ее лице, и в обращении со мною не было ни малейшей перемены.

— Уже готов, мой мальчик? — улыбнувшись, сказала она. — Вот умник! Если бы ты во всем так слушался меня! — и она хотела погладить меня по волосам, но я отодвинулся от нее. — Мы все еще дуемся? Ну, ничего, пройдет!

Она засмеялась и прошла в прихожую, где горничная уже ждала ее с накидкой.

— Если у тебя будет такой похоронный вид на обеде, ты скомпрометируешь обоих нас, — сердито заметила Аделина, пока мы ехали.

Этот званый обед напомнил мне тот обед, на котором пять лет тому назад я познакомился с моей женою. Тут присутствовало много тех же самых лиц, и Аделина, по странной случайности, опять сидела напротив меня, по временам взглядывая на меня своими огромными лучистыми глазами. Привычка носить в обществе известную маску, скрывая под нею настоящие чувства, пригодилась мне на этот раз, и, со смертью в сердце, я разговаривал и смеялся, как все.

Это вынужденное оживление в конце концов произвело реакцию в моем состоянии. Словно ножом полоснула меня но сердцу внезапное яркое воспоминание того, что случилось сегодня и, со смехом отвечая что-то моему соседу, я мысленно повторял: убью его и ее, его и ее, убью, убью!

Какими словами описать муки последующих двух дней и ночей? Я безумствовал от отчаяния, стыда, гнева и… любви. Да, к своему позору признаюсь, я все еще любил ее. Я не виделся с нею и проводил все время в кабинете, сказываясь больным; но я думал о ней ежеминутно; горел желанием убить ее и в тоже время жалел ее, презирал себя за привязанность к красивой развратнице и не мог сбросить с себя чар ее красоты. О нем же, о ее бароне, я едва ли подумал однажды. Он будет застрелен как собака, вот и все. Но она… ведь она была моим идеалом, моим божеством, и до последнего эпизода я еще не терял надежды на то, что с годами в ней проснутся лучшие чувства. Это старая история, и многие переживают ее, но горе им! у них остается одна только голая жизнь, без иллюзий, надежд, верований, словом, без всего, что красит и услаждает земное существование.

На третий день, к вечеру, мне доложили о каком-то господине, настойчиво требовавшем свидания со мною, в котором слуга отказывал ему, ссылаясь на мою болезнь. Я приказал принять, полагая, что это визит касается моих денежных дел, и сошел в приемную.

Навстречу мне поднялся со стула господин, которого я мельком видал в некоторых домах и который отрекомендовался под именем Флеминга.

— Я пришел к вам по несколько щекотливому делу, мистер Кранстон, — начал он, когда я попросил его изложить причину его посещения.

— Барон Дюхлер поручил мне передать вам, что, принимая горячее участие в ваших финансовых затруднениях, он готов помочь вам выйти из них, с условием… — он замялся и не знал, как докончить.

— С условием? — совершенно спокойно повторил я, угадывая это условие.

— Ну, с условием, чтобы вы немножко отдохнули от всяких передряг, проехались бы на континент… Само собою разумеется, что ваша супруга ни в чем не будет нуждаться во время вашего отсутствия.

Я позвонил и приказал слуге проводить мистера Флеминга в прихожую. Потом я написал письмо к моему дяде, жившему в своем поместье в одном из отдаленных графств, поручая ему мою дочь и умоляя его не покинуть бедняжку. Дядя был старый холостяк; я ездил в нему раза два в год, и он прочил меня себе в наследники, но я никогда не рассчитывал на это наследство, так как искренно любил старика. В письме я откровенно рассказал ему все и, отказываясь от всех своих прав на его состояние, просил лишь обеспечить Энид. Отправив письмо, я стал гораздо спокойнее. Я знал, что вечером Аделина отправится на бал с одною из своих приятельниц, которая должна была заехать за нею. Наверное, и Дюхлер будет на балу. Около десяти часов, положив револьвер в карман, я пошел пешком к его дому. Мне пришлось ждать так долго, что я уже сомневался, у себя ли он и не проедет ли на бал прямо из какого-нибудь другого места. Пока я размышлял, где всего вероятнее я могу его найти, он вышел из подъезда вместе с Флемингом. Броситься на него и выстрелить ему в грудь было делом одного мгновения; в следующее мгновение ненавистный немец уже истекал кровью у моих ног, а Флеминг крепко держал меня за руки, громко призывая на помощь.

Через месяц я был осужден на 20-летнюю каторгу за предумышленное убийство, но ввиду моего добровольного сознания в преступлении и иных смягчающих обстоятельств, срок наказания сокращен был на 10 лет.

Не буду описывать того, что я выстрадал в первое время ссылки. Через год мне удалось бежать. Долго скитался я по небольшим городкам и глухим уголкам Германии и Франции, служа то матросом, то поденщиком, то пахарем, и этим добывая себе пропитание. Когда же наконец суровая жизнь, лишения и время достаточно изменили мою наружность для того, чтобы я мог остаться неузнанным, я решился вернуться в Англию. С небольшой суммой, сколоченной мною из моих скудных заработков, приехал я в Лондон и, остановившись в скромной гостинице на Стридже, под именем мистера Артура, начал соображать мои дальнейшие действия. Я ничего не знал о судьбе Аделины и Энид. Первым делом моим было отправиться в дом, где я жил с женою до катастрофы. Он был занят другими жильцами и на вопрос мой, куда переселилась жившие здесь раньше Кранстоны, привратник отвечал, что с джентльменом случилось несчастие, а его леди переехала в Парк-Лэйн.

— Какое же несчастие постигло джентльмена? — спросил я с равнодушным видом и с трепетно бившимся сердцем.

— Кажется, он застрелил кого-то из-за карточного долга или что-то в этом роде, и отправился в Портланд, — отвечал привратник. — Впрочем, я подробностей не знаю.

Больше я ничего не добился от него и отправился в Парк-Лэйн, рассчитывая как-нибудь разузнать, в каком доме живет Аделина.

Была ранняя весна; вошедши в Парк, я почувствовал усталость и сел отдохнуть на траву под деревом; незаметно для самого себя я заснул. Когда я проснулся, то первое, что бросилось мне в глаза, был сидевший недалеко от меня на скамейке человек в изношенном, грязном платье, без признаков белья, совершенный тип уличного бездомного бродяги. Лицо его показалось мне как будто знакомо и, вглядевшись, я узнал Флеминга.

В первое мгновение я подумал, что еще сплю и вижу сон, но сомнения мои рассеялись, когда человек охрипшим от джина голосом обратился ко мне.

— Так вот вы и пожаловали сюда, — сказал он. — Спасибо вам за то, что избавили меня от больших хлопот.

— А разве вы искали меня? — спросил я, в недоумении смотря на него.

Он грубо засмеялся.

— Не больно-то искали, а сами на глаза попались, — отвечал он. — Уж не думаете ли вы, что я вас выследил из любви к вам, мистер Кранстон. Наверное, вы не позабыли еще, как вытолкали меня из дому, даром что тогда на мне была сбруя не хуже вашей? Я-то этого никогда не позабуду. А все-таки вы дорогой человечек для меня, мистер Кранстон! Ха, ха, ха! Вас можно разменять на довольно-таки объемистую охапку банковых билетиков, а потом отправить к дьяволу!

Я не сомневался, что предо мною сумасшедший, но он меня узнал, и это грозило мне страшной бедой. Поэтому я встал и хотел уйти. Но он также встал и подошел ко мне.

— Ваша жена хочет видеться с вами, — сказал он.

— Жена? Это она прислала вас? Где она?

— Тут не очень далеко. Чему обрадовались? Погодите еще валять дурака, кажется, вас и без того довольно дурачили. Идите, что ли!

Тон его был нахален, взгляды наглы. Но я не обращал на него внимания. В голове моей мысли кипели как в толчее, и я нетерпеливо торопил моего оборванного проводника.

Мы дошли до одного из небольших ресторанчиков в улице Сото, и Флеминг провел меня в отдельный кабинет, дверь которого он отворил не постучавшись. Аделина сидела у стола, на котором стоял стакан с желтым напитком и куском льда и двумя торчавшими соломинками. В крошечной комнате помещались только этот стол, диван у стены и кресло. На противоположной стене висело большое зеркало, и в нем я увидал прежде всего отражение лица моей жены. Я приметил, что она возбуждена, постарела со времени нашей разлуки и что на ней лежит отпечаток огрубелости. Пальцы ее унизаны были дорогими кольцами, портившими форму ее прелестных рук. При нашем прибытии она не обернулась, а только странно изменившимся голосом спросила:

— Это ты, Джо?

— Это я, — фамильярно отвечал Флеминг, — и со мною он.

— Кто? Герцог?

При этом я видел в зеркале, как лицо ее вспыхнуло гневом и она поспешно отодвинула от себя стакан с соломинками.

— Герцог? О, нет! Я поймал тюремную птичку!

Тогда она встала, повернулась ко мне, посмотрела на меня и… засмеялась. Флеминг также засмеялся.

— Не похож на прежнего щеголя наш молодчик? — произнес он, кивнув в мою сторону.

Аделина взглянула мне в лицо, и, должно быть, выражение мое испугало ее, потому что она угрюмо приказала Флемингу выйти.

Он неохотно повиновался и мы остались одни.

— Что же ты молчишь? — сказала она. — Мы так давно не видались, что, кажется, ты мог бы выказать больше интереса к твоей семье.

— Я не знаю с чего начать, — глухо отвечал я. — Прежде всего, как ты узнала о моем возвращении?

— Об этом после всего. Неужели у тебя нет других вопросов?

Она говорила холодно и небрежно, и, глядя на нее, я дивился, куда девалась ее былые грация и изящество манер и движений? Теперь предо мною была красивая, но значительно помятая женщина, с пошибом уличных очаровательниц.

— Так скажи, где наша дочь, Энид?

— В Шотландии.

— С кем она живет?

— С своей старой няней, Ферншо. Ты ловко распорядился, однако! Жену бросил без гроша, а девчонку сделал миллионершей!

Она опять уселась и, говоря, потягивала через соломинку желтую жидкость. Щеки ее раскраснелись, глаза заблестели, и возбуждение ее видимо росло.

— Только такой старый идиот, как твой дядюшка, мог оставить такое нелепое завещание! — продолжала она, гневно ударив кулаком по столу. — Все предоставить этому ребенку, отстранив от нее мать, ее ближайшую покровительницу!

— Какое завещание? О чем говоришь ты? — в недоумении спросил я.

— Какое завещание? Ты не слыхал еще, что дядя твой умер? Нет? Впрочем, где же мог бы слышать об этом ты, беглый каторжник, скрывающийся от света? Дядя назначил Энид наследницей своего огромного состояния, с условием, чтобы девочка жила с своей няней под надзором выбранного им самим опекуна до тех пор, пока вернется ее отец из… заграничного путешествия. Тогда она может, если пожелает, поселиться с отцом. Всякие же сношения или совместное жительство с матерью до совершеннолетия Энид повлекут за собою лишение наследства, которое передается в собственность каких-то благотворительных учреждений Лондона. У матери нет средств, но ей предоставляется умереть с голоду или добывать себе кусок хлеба как угодно, пока вырастет дочь и призрит ее! Проклятый старикашка!

Я слушал ее и смотрел на нее, я видел пред собою погибшую женщину, и, странно, мне не было ни больно, ни стыдно.

— Аделина, зачем ты здесь? — спросил я с любопытством как бы совершенно постороннего человека.

— Затем, что у меня назначению свидание, — отвечала она, вынимая из-за пояса дорогие часы. — Через пять минут он заедет за мною. Мне некогда теперь разговаривать с тобою. Тебе пора уходить. Мы еще увидимся, ты будешь нужен мне. Я пришлю Флеминга за тобою… Не пытайся улизнуть, не удастся!

Она подошла к двери и стояла, выразительно взявшись за ручку. Я вышел на улицу, шатаясь как пьяный, с тупою болью в голове и странною тяжестью во всем теле. Ни разу еще не был я серьезно болен, и мои товарищи в ссылке удивлялись моей выносливости и здоровью. Во время моих скитаний после бегства, несмотря на моральные страдания, я был всегда здоров. Но должно быть, мера выносливости моего организма переполнилась наконец: едва сделал я несколько шагов, как в глазах у меня помутилось и я упал. Прохожие кликнули полисмена; он подобрал меня и, считая пьяным, препроводил в полицейский участок. Но сознание так долго не возвращалось ко мне, что пришлось позвать врача, который нашел у меня сильное воспаление мозга. Я был отправлен в больницу и очнулся лишь три недели спустя. По странной случайности, врачом в палате, где я лежал, оказался некто Плейер, мой бывший товарищ по Оксфордскому университету. Он очень скоро признал бывшего светского льва в безвестном бедняке, принесенном в больницу с улицы и, зная мою историю и приговор суда, осторожно молчал, оставя всякие разъяснения до моего выздоровления или моей смерти. Само собою разумеется, что когда я пришел в сознание, то в свою очередь узнал Племера, и сначала меня это сильно встревожило, но его постоянная сдержанность и молчание успокоили меня, и я надеялся, что он не вспомнит во мне Артура Кранстона. Но когда я настолько поправился и окреп, что волнение не могло повредить мне, Племер однажды вызвал меня на откровенное объяснение. Он принадлежал к числу немногих, вполне понимавших мое состояние в момент убийства Дюхлера и оправдывавших меня. От него я узнал, что Дюхлер выздоровел от полученной раны, и целый год пользовался взаимностью Аделины, ставшей героиней дня. Потом, наскучив тяжеловесным немцем, Аделина увлеклась Флемингом, страстно в нее влюбленным, а затем окончательно сожгла свои корабли и совсем окунулась в привольную жизнь модной красавицы, преимущественно вращаясь в кругу богатых иностранцев, постоянно наезжающих в Лондон во время сезона. Племер сообщил мне все это не сразу, но отвечая на мои вопросы по мере того, как они возникали в моем сознании. Когда я узнал все, я впал в мрачное отчаяние. Добрый товарищ, не решаясь покинуть меня на произвол судьбы, поступил со мною истинно по-братски: после моей выписки из больницы он перевез меня к себе, на свою холостую квартиру и, благодаря его заботам, прежнее здоровье вернулось ко мне. При первой же возможности через Племера я навел справки о моей дочери, и уверенность в том, что она действительно обеспечена материально и удалена от гибельного влияния своей несчастной семьи, возвратила мне значительную долю душевного спокойствия. Узнав, что у меня нет никаких средств, добрейший Племер достал мне литературную работу, и скоро мое участие в одной из больших газет начало приносить мне значительные доходы. Я полюбил свой труд и предался ему всей душою, по-прежнему ведя уединенную жизнь и не выходя никуда, кроме редакции. Так прошло два года. Аделина, проведавшая о моем местопребывании, иногда присылала Флеминга с письмами, иногда писала по почте. Но я никогда не читал ее писем и возвращал их с посланным или просто сжигал не распечатывая. Женщина эта умерла для меня, и я был вполне равнодушен к ее судьбе. По временам до меня доходили слухи о ней, и всегда имя ее было связано с именем какого-нибудь известного богача. Значит, она не нуждалась, а какие же иные притязания, кроме материальных, могла она иметь на меня? Поэтому я считал себя вправе забывать о ее существовании; что она не выдаст тайны моего пребывания в Лондоне, я был уверен, так как это не могло бы принести ей никакой выгоды, а каким образом она узнала о моем возвращении, этим я не интересовался.

Через два года после моего поселения у Племера этот бескорыстный друг получил назначение в Индию, и нам пришлось расстаться. Нечего говорить, как мне была тяжела разлука с этим человеком, к которому я чувствовал глубокую привязанность и уважение. Пришлось мне искать себе новое жилище, и после долгих блужданий по городу, я остановился на уединенном коттедже в предместье, где пишу эти строки.

До сих пор я мог писать о прошлом связно и хладнокровно; теперь же, приближаясь к развязке — еще неизвестной мне самому — я весь дрожу и, прежде чем продолжать, должен собраться с мыслями.

Я жил под именем Альфреда Артур и под этим же именем нанял Херн-Лодж. Мое прежнее имя навеки было утрачено для меня, да никто и не угадал бы Артура Кранстона в поседевшем, постаревшем сотруднике газеты, день и ночь сидевшем над своей работой. Я прожил в Херн-Лодже шесть месяцев в совершенном уединении и покое, не тревожимый даже письмами Аделины. Потеряла ли она меня из виду после моего переселения, или ей надоело стучаться в наглухо заколоченную дверь моего сердца, но она больше не напоминала мне о себе.

Однажды я сидел в кабинете далеко за полночь, оканчивая спешную статью, как вдруг в ночной тишине у подъезда раздался слабый, едва слышный звонок. Моя единственная прислуга давно уже спала в своей комнате за кухней, куда и днем не всегда достигали даже громкие звонки. Подумав, что это мне почудилось, я прислушался. Колокольчик опять тихонько звякнул. «Верно, какой-нибудь несчастный бродяга просится на ночлег», — мелькнуло у меня в голове, так как однажды уже был подобный случай: в непогоду явился оборванный старик, Христом-Богом умоляя приютить его до утра, что я и сделал, хотя с сильными опасениями. В эту ночь также лил холодный дождь и стоял густой туман, и я пошел отворять, совестясь оттолкнуть нуждающегося в такую суровую пору. Едва успел я приотворить дверь, как высокая фигура быстро скользнула в прихожую и я очутился лицом к лицу с Аделиной.

Она была бледна как смерть и с минуту стояла, устремив на меня свои огромные, блестящие глаза, выражавшие безграничное отчаяние. Потом она опустилась на стул, закрыла лицо руками и зарыдала.

— Ты… здесь… Аделина? — едва мог выговорить я.

— Мне некуда было идти больше, — не открывая лица, отвечала она. — Приходилось умирать на улице… неужели ты выгонишь меня?

Я молчал. Она подняла голову с растрепавшимися кудрявыми волосами и заплаканным, истомленным, но все-таки прекрасным лицом и пытливо, вопросительно смотрела на меня.

— Мне больше некуда идти, Артур, — повторила она. — Я пришла сюда, потому что это наш… твой дом. Я знаю все, в чем виновна пред тобою… Я не стану и не хочу оправдываться… Я не останусь, если ты не хочешь, дай мне только отдохнуть немножко…

Она поднялась со стула и жалобно смотрела на меня, умоляюще сложив руки и пошатываясь. Я видел, что действительно, она едва держится на ногах, и мне стало жаль ее.

— Пойди и отдохни, — сказал я тихо. — Погрейся у камина, пока я приготовлю тебе закуску и чай.

Она последовала за мною в кабинет и села у огня, не шевелясь и не говоря ни слова: я принес холодные остатки от обеда, вскипятил воду, накормил и напоил ее. Бледные щеки ее слегка зарделись, движения стали живее; она послушно ела и пила, но по-прежнему молча. Это безнадежное молчание тронуло и разжалобило меня больше, чем могли бы сделать всякие красноречивые сцены. Когда она поужинала, я приготовил ей в спальне постель и проводил ее туда, а сам вернулся в кабинет. Всю ночь я не сомкнул глаз, едва веря в действительность случившегося и недоумевая, что ожидает меня завтра. Это завтра принесло с собою тягостное, жалкое, позорное объяснение с моей женой, подробности которого слишком тяжелы для того, чтобы я мог написать их здесь. Но для меня ясно было одно: что кроме моего дома, у Аделины не было иного убежища, где она могла бы преклонить голову. Я позволил ей остаться, иначе поступить я не мог. Она беспрекословно приняла все мои условия и обещала свято соблюдать их. Условия эти состояли в том, что мы останемся вполне чужими друг другу, живя под одной кровлей, что она никогда не попытается увидаться с Энид и ограничится уединенной жизнью дома, не принимая у себя никого и не выезжая никуда сама. На все это Аделина согласилась без малейшего возражения. Видно было, что жизнь сломила ее.

Итак, она осталась, а мир и спокойствие покинули меня. По указанному ею адресу я послал в город за ее вещами.

Прибыло несколько сундуков и картонок с нарядами; в этом заключалось все ее имущество. Моей удивленной прислуге я сказал, что это приехала моя жена из далекого путешествия. Понемножку Аделина начала входить в роль хозяйки дома. Через неделю ей понадобилась горничная: она не умела одеваться одна, а моя старая Марта не годилась в камеристки. Еще немного спустя она нашла нужным нанять хорошую кухарку. Работа моя доставляла мне достаточно средств для удовлетворения ее прихотей. Я на все соглашался и молча давал ей деньги, недоступно оградив лишь мою внутреннюю жизнь от вторжений этой женщины.

Без особых эпизодов прошла зима и наступила весна. Все эти месяцы я был сильно занят одним ученым сочинением, которое наконец было напечатано и имело большой успех. Деньги рекой лились в мои карманы. Не знаю, проведала ли Аделина о моей удаче, но она теперь все чаще и чаще заявляла различные требования относительно нашей обстановки и своих нарядов. Я исполнял ее желания, насколько находил возможным и приличным, но нередко также отказывал ей, мотивируя свои отказы ненужностью дорогих нарядов и меблировки при нашем образе жизни. Нашем! Тогда я еще не знал, насколько ее образ жизни отличен был от моего. Эта женщина была вся соткана из лжи и обмана. Вот как открылись мои глаза.

Хлопоты по изданию моей книги часто заставляли меня отлучаться в город. Возвращаясь домой, я обедал с женой, а иногда один, но никогда не осведомлялся у Аделины, где она бывает. Сначала она всегда извинялась за свое отсутствие и объясняла его той или другой причиной. Впоследствии моя сдержанность придала ей смелости, отлучки стали чаще и продолжительнее, и наконец раз вечером я встретил ее недалеко от дома в сопровождении Флеминга, уже не оборванного, как тогда в Парке, а одетого очень щеголевато. Парочка не видала меня, но с меня этого было довольно. Я знал, что Аделина опять свернула на старую дорогу, на которой погибла и ее мать, и что никто и ничто не в силах спасти ее. На следующий день я позвал Аделину и предложил ей остаться в Херн-Лодже, обещая высылать ей достаточные средства для существования, с тем, чтобы прекратилось наше совместное житье, ставшее невозможным для меня при настоящих обстоятельствах. Она выслушала меня с холодным, жестким взглядом.

— Ты собираешься меня бросить? — медленно произнесла она. — Может быть, тебе лучше нравится жить одному, но у меня вкус другой: я не желаю расставаться с тобою, мне удобнее и приятнее находиться под супружеской кровлей. Это мое место и мое право.

Я хотел возразить.

— Подожди, подожди, ты сейчас прикусишь язык, — насмешливо продолжала она. — Будь благодарен мне за то, что ты сидишь и строчишь здесь на свободе, вместо того, чтобы гулять в сером кафтане с желтой заплатой! Стоит мне сказать одно слово кому следует, и ты попадешь к своим прежним приятелям, беглый каторжник!

Так внезапно разразился надо мною удар, под влиянием которого созрел мой теперешний план.

С этого дня Аделина перестала стесняться; она брала у меня деньги, наряжалась, ездила в город, возвращалась возбужденная и свирепая, то делала мне страшные сцены, то страшно уверяла в своей любви — и я не смел ни прогнать ее, ни бежать от нее, дрожа пред ее вечной угрозой выдать беглого каторжника!

Я убил бы себя в эти дни, если бы меня не удерживала мысль об Энид. Все эти годы я жил одной надеждой — когда-нибудь, через несколько лет, увидаться с дочерью, ничего не знавшей об ужасной судьбе ее родителей и, быть может, мирно провести остаток жизни возле нее. Ради этой надежды я терпел и выносил все. Но когда, наконец, Аделина в своей беспредельной дерзости перешла за последнюю черту приличий, я решился покончить свой позор…

Сегодня вторник. В четверг это свершится. Если план мой не удастся, то в глазах общества и людей, не знавших моейжизни, я буду преступник, стоящий вне всякого оправдания. Если же все окончится благополучно, я доживу свой век, хотя в чужой стране, но с дочерью, которой посвящу всю свою жизнь. Она никогда не узнает и не должна знать прошлого своих несчастных родителей. Не ей судить их. Мать ее осуждена мною, а меня пусть судит Бог, Который один видит мои муки. Я пишу эту исповедь на случай, если мне не удастся то, что я задумал. Я спрячу ее в известное мне местечко в подвале, и, если понадобится, ее оттуда вынут по моему указанию для передачи моей Энид: пусть она узнает всю правду и пожалеет меня. Если же судьба поблагоприятствует мне, то я вернусь сюда и сам уничтожу мою обличительную рукопись».

Окончив чтение, мы долго молчали. Сказать правду, мне сильно сдавалось, что автор рукописи был попросту помешан; таинственное, недосказанное заключение ее подтверждало мою догадку, которую я решился наконец высказать. Но Эмили и Ральф были иного мнения, в особенности последний; недавняя встреча с помешанным Джо, который наверное был не кто иной, как Флеминг, служила для него осязательным доказательством правдивости рассказа. Как бы то ни было, дело приняло теперь весьма печальный оборот для всех нас, а в особенности для влюбленной парочки. Отчаяние и отказ от замужества бедняжки Энид был совершенно понятен: всякая порядочная девушка поступила бы также. Но об этом Ральф ничего не хотел слышать и, вопреки своим прежним теориям и убеждениям, стоял на том, что женится на ней.

— Разве вы не знаете ее или не видите, что это бриллиант чистейшей воды? — говорил он. — Никакие грехи отцов не могут отразиться на ней. Это исключительная натура, светлая и чистая как хрусталь. Такое уж мое счастье, что я напал на исключение из общего правила. И вы увидите, что я прав!

Мы не разубеждали его в этом, ибо сами склонны были думать так, но зная твердый характер Энид, сильно сомневались, чтобы она изменила раз принятому, обдуманному решению.

Ральф не унывал и остался у нас на несколько дней, для того чтобы при первой возможности переговорить с Энид.

— И зачем этот старикашка вздумал требовать рукопись? — с досадой ворчала Эмили. — Так бы она и сгнила в погребе, и никому бы в голову не пришло, что она там запрятана. Только беды надел! Энид преспокойно вышла бы замуж и была бы счастлива, а теперь сам же он все испортил!

— Наверное, он и хотел достать рукопись для того, чтобы самому ее уничтожить и изгладить все следы прошлого, — сказал я, — да не удалось. Действительно выходит по теории Ральфа: так или иначе, а грехи отцов взыскиваются на детях. Как бы ни устроилась еще жизнь Энид, а это ужасное открытие оставит по себе неизгладимый отпечаток.

Плохо мы спали в эту ночь, и на рассвете Эмили отправилась к комнате Энид, послушать у двери. Там было тихо, и Эмили вернулась несколько успокоенная, в надежде, что девушка спит. Но позже утром оказалось, что она больна. Послали за доктором, нашедшим ее положение серьезным и предписавшим полное спокойствие, физическое и душевное.

Первое предписание легко было исполнить, второе же было, конечно, невозможно, но мы ничего не сказали об этом постороннему человеку. Три недели пролежала наша Энид на краю могилы, и три недели мы провели в страшном напряжении. Ральф совсем извелся и по целым дням как тень бродил из комнаты в комнату. Наконец, когда жизнь уже едва теплилась в изможденном недугом теле Энид, произошел поворот к лучшему, и доктор обещал нам выздоровление нашей любимицы. По мере того, как оживала она, оживали и мы. Но все-таки прошло более шести недель, прежде чем Энид могла сидеть на своей постели, держать в руках ложку, не роняя ее из трясущихся пальцев, и перекидываться с нами короткими фразами. Как часто бывает после воспаления в мозгу и сильного нервного потрясения, Энид позабыла решительно все, что произошло до ее болезни. Она никогда не вспоминала ни о рукописи, ни о своих поисках за нею, а об отце говорила, как будто он еще был жив. Иногда в разговоре она внезапно останавливалась, обводила нас недоумевающим взором и наморщивала брови, точно силясь что-то припомнить; но выражение это так же внезапно исчезало, и она продолжала разговор как ни в чем не бывало. Эти маленькие странности меня порядком тревожили, и я передал свои опасения Ральфу, но он нетерпеливо отвечал, что после такой болезни скоро поправиться нельзя и что это пройдет, как только они сыграют свадьбу и он увезет ее на юг.

Видя, что с Ральфом об этом нечего толковать, я обратился к все еще посещавшему нас доктору, оказавшемуся очень милым, опытным и знающим господином и, слегка описав ему причину болезни девушки, просил откровенно сказать мне, не будет ли перенесенное ею нравственное потрясение иметь дальнейшие последствия.

— Во избежание всяких случайностей, — подумав, отвечал доктор, — лучше было бы тотчас увезти ее куда-нибудь, хоть бы в Шотландию, например. Под свежими впечатлениями деятельность мозга восстановится скорее, и если пробудятся какие-нибудь воспоминания, то при новой, меняющейся обстановке они уже не так сильно и не так болезненно повлияют на нее.

Эмили и Ральф с восхищением ухватились за предложение доктора, Энид же отнеслась к этому гораздо равнодушнее, хотя мы яркими красками расписывали ей красоты шотландских гор и озер.

Доктор был прав: уже через несколько дней девушка сделалась гораздо веселее, оживленнее и ласковее к Ральфу, без которого, казалось, она не могла провести часу. Они были постоянно вместе и пропадали в горах и лесах по целым дням. Но Ральф что-то не очень был весел.

— Ну, как дела? — спросил я его однажды вечером, когда дамы уже ушли спать. — Скоро ли свадьба?

— Ничего не знаю, старина, — уныло отвечал он. — Уж об чем мы не переговорили, а как только я заикнусь насчет этого, она посмотрит на меня, нахмурит лоб, точно бывало в Херн-Лодже и, мне кажется, даже не слышит, что я говорю. По крайней мере, ни разу еще она мне ничего не ответила.

— Повременить нужно, — посоветовал я, — видно, она еще не совсем оправилась.

Я взял всего двухнедельный отпуск из своей конторы, и нам скоро пришлось покинуть Шотландию, но и эта короткая поездка принесла огромную пользу Энид; иногда нам казалось, что миновали все надежды и что она полна новой жизни, так она бывала весела и довольна. Но одно удивляло нас: ее полное молчание о прошлом. Она держала себя с нами так, точно никогда нигде в другом месте не жила и никого не знавала, кроме нас. Маленький сынишка наш визжал от восторга при виде ее, так она умела его привязать к себе своею веселостью и лаской. С своей стороны, мы также обращались с нею как с родной и ни словом не намекали на предшествовавшие события. Проклятую рукопись я запрятал на самое дно своего бюро, и часто меня забирало искушение сжечь ее, но все казалось, что, может быть, к чему-нибудь она пригодится. Еще до болезни, по приезде из Испании, Энид распорядилась своими денежными делами так что ей ежемесячно высылалась известная сумма от ее баядосского банкира, и эти деньги она тратила как ей было угодно. Во время ее болезни получал деньги и расписывался в получении я, да так продолжалось и после ее выздоровления. Я боялся напомнить ей об Испании, показав иностранный чек, а она просто брала от меня деньги, ничего не спрашивая и, купив, что ей нужно, отдавала остаток мне или Эмили. Так прошло еще полгода. Ральф возобновил свое предложение. Он сделал это с трепещущим сердцем, боясь отказа, но, к его неописанной радости, Энид вся просияла и с счастливой улыбкой протянула ему руки. Такое веселье было у нас в этот день, как я и не запомню. Случайно приехало несколько моих друзей и подруг моей Эмили; после обеда в гостиной играли в разные игры, много смеялись и шутили, а потом даже устроились танцы. Разумеется, Ральф ни на шаг не отходил от своей невесты, которая в этот вечер была олицетворением красоты и счастья. Да, все веселились, кроме меня: у меня все время словно камень лежал на сердце.

— Не будь же такой кислый, — шепнула Эмили, проходя мимо меня, — ты точно на похороны явился.

Я сделал над собою усилие и вмешался в веселую болтовню, но на душе было по-прежнему тяжело.

Свадьба назначена была через шесть недель и этот промежуток пролетел незаметно. Ральф летал то в свое именье, где он устраивал себе гнездышко, то в Лондон за покупками, то к нам. Эмили с невестой, как водится, погрузились в заботы о приданом, и прелестная головка Энид была вечно склонена над всевозможными рюшами, бантами, кружевами, которыми она собственноручно украшала разные принадлежности своего туалета. У нее было бездна вкуса, и всякой безделке она умела придать грацию и изящество.

Брачная церемония совершилась в назначенный день, в назначенный час, в должном порядке. Все единодушно восхищались красивой парочкой, и сияющая счастьем Энид с сердечною приветливостью отвечала на благопожелания многочисленных гостей.

Молодые уехали, и дом наш в первые дни казался нам пустыней, после недавно наполнявшего его оживления. Мы с нетерпением начали ожидать обещанного нам Ральфом визита: он намеревался провести у нас два дня по пути на континент, куда он хотел отправится на зиму с своей Энид. Недели три спустя после свадьбы мы получили от новобрачных общее письмо, дышавшее самым искренним счастьем и полное задушевной нежности к нам. Мы были искренно обрадованы, и все мои прежние страхи показались мне смешными и нелепыми. Эмили торжествовала: она всегда оспаривала мои опасения и сердилась на меня за них. В приписке Ральф предупреждал нас о своем прибытии в Херн-Лодж через неделю, так как дорогая Энид горит желанием поскорее увидаться со своими милыми друзьями.

За два дня до приезда молодых, по обыкновению, я отправился утром в город, в контору, но едва просидел там час, как меня вызвал писец, говоря, что меня спрашивает какая то дама. Предчувствуя беду, я поспешно сбежал вниз, в приемную и увидал Эмили. Она безмолвно протянула мне депешу, принесенную в Херн-Лодж полчаса после моего ухода. Депеша была от Ральфа и гласила: «Прошу миссис Уэльтер поспешить к нам. Энид заболела».

— Я не могла ехать, не сказавшись тебе, Джон, — сказала Эмили. — Если ты можешь бросить контору и вернуться домой, чтобы наш мальчик не остался без присмотра, то я поеду с следующим поездом, я совсем готова. Если же ты не можешь уйти отсюда, то я телеграфирую Ральфу, что буду завтра, а пока устроюсь как-нибудь дома.

Я мог отлучиться из конторы на два-три дня и отправил Эмили к Гэрингам. Она вернулась на другой день к вечеру в горести и отчаянии, которые трудно описать. Кое-как, из ее несвязных восклицаний и прерываемых слезами рассказов, я понял, что мои худшие опасения осуществились. В первые дни, когда Ральф не был способен говорить ни о чем, кроме своей любви, Энид казалась бесконечно счастливой и совершенно спокойной наслаждалась своим новым положением хозяйки дома и боготворимой жены. С своей стороны, она едва ли меньше ухаживала за Ральфом, чем он за нею: она старалась предупреждать его малейшее желание, ловила его взгляды и была олицетворением преданности. Однажды, гуляя вечером по парку после дождя, Энид немного простудилась и начала кашлять. Погода в это время вообще испортилась, так как наступила осень, и Ральф решил, не откладывая, уехать в Италию, о чем он и прежде мечтал. Энид согласилась на все его планы, интересуясь собственно не путешествием, но предполагавшимся предварительным визитом к нам: она искренно нас любила, и даже в полноте счастья сердце бедняжки стремилось к нам. Несколько дней прошло в сборах и приготовлениях; Ральф прислал нам то письмо, о котором я упоминал, и затем занялся подробным маршрутом путешествия. Ему хотелось показать Энид все лучшие уголки Европы. Обложившись картами и путеводителями, он призвал в гостиную Энид и начал ее спрашивать, куда она хочет ехать прежде всего.

— В Херн-Лодж, милый, — смеясь, отвечала она.

— Хорошо, в Херн-Лодж. А потом?

— Куда хочешь, мне все равно.

— Ну, положим, в Париж. Ты ведь не была в Париже?

— В Париж?

Она остановилась, и у нее опять мелькнуло знакомое всем нам недоумевающее, напряженное выражение. Ральф инстинктивно почувствовал, что ступил на опасную почву, и одно мгновение хотел было переменить разговор, как мы привыкли это делать в подобных случаях. Но злой рок толкнул его на беду, и ему вдруг показалось, что теперь пора раз навсегда разъяснить эту странность в его молодой жене.

— Да, в Париж, — медленно повторило он, глядя на нее, — ведь ты проезжала через Париж, путешествуя из Испании в Лондон и обратно?

Действие его слов было мгновенно и ужасно. Энид вскочила, вся помертвела, широко раскрыла свои и без того огромные глаза и так застыла, смотря на мужа безумным, диким взглядом. Напрасно Ральф осыпал ее поцелуями и нежнейшими именами, напрасно он ласкал ее, уговаривал как ребенка, она не отвечала и не спускала с него своих ужасных глаз. Он кликнул слуг, Энид перенесли в спальню, послали за доктором. Пока он явился, прошло часа четыре, и все это время она молча лежала как автомат, с безумием в глазах. При докторе с ней сделался сильнейший истерический припадок, после которого, приняв прописанное ей лекарство, она уснула. Ральф сидел около нее в кресле. Среди ночи она проснулась, увидала мужа и с нежной улыбкой протянула к нему руки. Он наклонился, чтобы взять ее в объятия, но она вдруг оттолкнула его.

— Энид, любовь моя, жена моя, дорогая, что с тобою? — тревожно спрашивал он, но она уже не слыхала его: глаза ее по-прежнему широко и безумно смотрели на него, а губы бормотали несвязные слова, между которыми Ральф мог разобрать только «Антонио» и «отец». За этою неподвижностью последовал опять припадок, потом опять столбняк, и состояния эти чередовались в течение двух суток. Все средства, употребленные доктором, оказывались безуспешны. Измученный Ральф телеграфировал моей Эмили, надеясь, что вид любимой подруги возвратит несчастной девушке сознание. Но Энид не узнала Эмили и смотрела на нее так же бессмысленно, как и на всех остальных. Видя бесполезность своего пребывания у Ральфа. Эмили дождалась только прибытия выписанной из Лондонского госпиталя сиделки и вернулась домой.

Мне остается досказать немногое. Никакие знаменитости врачебной науки не могли помочь бедной Энид, помешательство которой было признано неизлечимым. Долго не хотел Ральф примириться с этою мыслью, и в течение нескольких лет дом его служил сборным пунктом лучших английских и иностранных медиков. Много слышал Ральф ученых споров, обсуждений и рассуждений и почти все на прощанье, в виде утешения, говорили ему о бессилии науки против наследственных недугов. Между тем помешательство Энид, сначала вообще довольно покойное, начало прерываться периодами такого опасного буйства, что Ральфу посоветовали поместить ее в дом умалишенных, где она пользовалась бы надлежащим уходом со всеми приспособлениями, необходимыми в ее положении.

Незачем прибавлять, что Ральф окружил ее всеми возможными удобствами в ее новом жилище, но она даже не сознавала этой перемены.

Мы упросили Ральфа переселиться к нам, когда он остался один. Горе изменило его до неузнаваемости: всегда молчаливый, мрачный, задумчивый, он ни характером, ни наружностью не напоминал прежнего веселого, беспечного малого, каким мы все знали его. Теперь на вид это пятидесятилетний старик, хотя ему нет и тридцати пяти. После этой ужасной катастрофы живописный Херн-Лодж опротивел нам так, что мы перебрались в другой квартал и поселились в доме, где нет ни массы цветов, ни зелени, но зато нет ни таинственных погребов, ни вообще какой-нибудь романической истории. Это самый обыкновенный, будничный дом, полный жильцов, стоящий на многолюдной улице. История рукописи навсегда отбила у Эмили охоту к романическим пригородным виллам. Раз в неделю мы ездим в печальное заведение, где содержится наша Энид, и обыкновенно возвращаемся домой грустные и расстроенные.

В последнее время Ральф стал еще задумчивее и угрюмее, и я иногда сильно боюсь за него. Чем он кончит? Помоги ему Господь!

Конец.