Там гораздо лучше [Виолен Беро] (fb2) читать онлайн

Виолен Беро Там гораздо лучше

2024

Violaine Bérot

C’est plus beau là-bas

Перевела с французского Мария Пшеничникова

Дизайн обложки Юлии Бойцовой

© Violaine Bérot, 2022

First published by Buchet/Chastel, Libella, Paris, 2022

This edition is published by arrangement with Violaine Bérot in conjunction with her duly appointed agent Books And More Agency #BAM, Paris, France. All rights reserved

© Пшеничникова M. С., перевод на русский язык, 2024

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Поляндрия Ноу Эйдж», 2024

* * *

1

и самое главное — не выделяйся, упорствуй, молчи, исчезни, растворись в массе, сиди тише воды ниже травы, ты, кто любит блистать. Вас собрали в этом гигантском ангаре, к тебе прижалась кучка тел; ты вспоминаешь о свиньях и курах, сотнями теснившихся в одном помещении, о проекте фермы с тысячей коров — тысячей таких же коров, как ты и все остальные, те же свиньи, куры, под изнуряющим искусственным светом, и ты не понимаешь, по каким правилам, по каким законам лампы гаснут и включаются снова, ни ты, ни другие в этой коробке без окон; а еще рев мотора вдали, ускорение, замедление, рычание — звуки ложатся поверх вони и жары; ты и все остальные, сколько же здесь людей, и ты вспоминаешь о тысяче коров, понимаешь: вот оно, вы все, тысяча человек, которые никогда не увидят солнца.

и зачем, с чего вдруг тебя схватили? Ты вспоминаешь о матери: она первая, о ком ты подумал, что, кстати, удивительно, поскольку ты редко беспокоишься о ней, но уже предполагаешь, как она будет сходить с ума, когда узнает о твоем исчезновении, представляешь ее на диване с синим пледом на ногах, огромным котом на коленях, видишь ее у включенного телевизора: она рассеянно слушает новости, как вдруг начинается репортаж, в котором показывают тебя, ее единственного сына, схваченного какими-то людьми средь бела дня, и да, это точно ты, никаких сомнений, тебя повалили на землю, а мать не верит собственным глазам, всматривается в экран, ты прямо чувствуешь, как вытянулось ее тело от кончиков пальцев ног до затылка — она настолько напряжена, что коту уже не так уютно рядом с ней, он встает, ходит кругами по пледу, пытается найти мягкое местечко, мяукает и тем не менее ложится обратно на одеревеневшие ноги твоей матери, которая думает, что все это сон, но нет, по телевидению показывают тебя, ее сына, избитого неизвестно кем, неизвестно почему, а затем картинка расплывается, мать больше не видит, что происходит, бьют ли тебя снова, но она все равно хочет знать, понять, почему камера не может снимать четче, почему изображение так дрожит, заставляя всматриваться в твои очертания, выискивать, не свернулся ли ты калачиком, не пытаешься ли защитить голову руками, чтобы тебя не запинали, а может, ты вообще лежишь на животе со скрученными за спиной руками, а над тобой, стоя на коленях, возвышается один из нападавших, как в тех видео с арестами из Штатов или Франции; мать уже ничего не понимает, широко раскрывает глаза за стеклами очков, пытаясь истолковать расплывчатые кадры, не в силах отличить реальность от игры воображения, пока камера наконец не фокусируется снова: ты в кадре, да, это ты, боже мой, это ты, а те мужчины тащат тебя, словно какой-то мешок, заталкивают в грузовичок, и дверца захлопывается, скрыв твое безвольное тело, и вдруг, вопреки всем ожиданиям, репортаж резко обрывается. Картинка пропадает так же быстро, как и появилась, но твоя мать не может оторвать глаз от экрана, пока реклама бросает ей в лицо слоганы, музыку, сверкающую машину, которая несется по пейзажу мечты, где, на удивление, совсем нет людей, а очень красивый, пусть и несколько мрачный водитель поворачивается к пассажирке — они такие же великолепные, как их автомобиль, и твоя мама сомневается, а не привиделось ли ей все это, действительно ли она смотрела, как ее сына избили и похитили, звучит все более слащавая музыка, мужчина и женщина томно смотрят друг на друга, жизнь прекрасна, они прямо сочатся желанием, водитель вдруг останавливает свой болид, ловко выпрыгивает из машины, торопится галантно открыть дверцу спутнице, а твоя мать молится неизвестно кому, чтобы ты, ее сын, оказался на его месте, вышел из автомобиля один, но живой и невредимый.

и как это возможно, ты больше не понимаешь, как это возможно — в твоей демократической стране с президентом, которого избрал народ, — как это возможно? Откуда взялся весь этот сброд — ведь речь идет именно о сброде, ты не знаешь, какое слово описало бы лучше собравшуюся здесь толпу, — но приказы явно спускаются сверху, от самого правительства, а может, случился переворот, восстала армия, полиция, или же все эти похищения организованы простыми гражданами, ненавидящими друг друга настолько, что создали народные ополчения? В памяти промелькнули кадры с силовиками, избивающими мирных людей, и, наоборот, все эти всплески бессмысленной жестокости, когда манифестанты избивают легавых, когда они меняются местами, ведь достаточно облачиться в другую одежду, чтобы примкнуть к противоположному лагерю, — настолько все похожи друг на друга, разделяют одни и те же беды, сложности, жажду жестокости, а ты так и не понял, что оба противника заложили основу для гражданской войны. То, что выпало тебе сегодня, — нечто другое, ты сам не знаешь почему, но что-то пошло не так, и в голове всплывает образ загнанной в угол крысы, потому что да, действительно, ты сам, как эта крыса, не имеешь ни малейшего понятия о том, что происходит, но выхода нет, остается одно — не выделяться, ты понимаешь не больше той крысы, но не сражаешься, не протестуешь, хотя, например, лесная соня, попав в плен, продолжала бы борьбу, металась бы по клетке, взлезала бы на стены, изучала бы потолок, но у тебя нет ничего общего с сонями, это точно, в то время как с крысами — да, почему бы и нет, в подобных случаях крысы замирают, словно парализованные, и, наверное, что-то обдумывают. То, что с тобой происходит, кажется невозможным, а реальность, существовавшая несколько дней назад, ушла в далекое прошлое, потому что подобное не случается в стране вроде твоей, такое бывает с другими: в России, в Центральной Америке, конечно же, в Африке или на Ближнем Востоке, но в твоей стране — никогда, ты бы не поверил, кроме того, как такое может быть, что ты ничего не предвидел, и тем не менее вот ты здесь, среди сотен, а то и тысяч других, сидишь в мрачном ангаре и ждешь неизвестно чего, потерял счет времени, голодаешь, умираешь от жажды, от желания помочиться, от произвола охранников, которые произвольно, без всякой логики решают, когда пора, и ты уже привык, как и остальные, не упускать из виду тюремщиков, чтобы тебя не застали врасплох, стараться не провоцировать их, избегать побоев, и ты бы хотел узнать, кто эти надзиратели, как их наняли, откуда они, ведь они твои сограждане, ты в этом уверен, они говорят на том же языке, но почему они не в форме, а отличить их можно только по черной нарукавной повязке и оружию — чаще всего это обыкновенная палка или дубинка, но есть один оригинал, разгуливающий с плетью, тут тебе вспоминаются цирковые представления, все вы участвуете в чудовищном фарсе, и скоро из ниоткуда выскочит клоун с красным носом и огромными ботинками, разразится громким хохотом, и со всей этой буффонадой будет покончено.

и те, кого ты любишь, — что с ними станет? Если тебя схватили, посадили в этот ангар с тысячей других пленников, может ли это значить, что существуют другие ангары с другими пленниками? Тут ты снова вспоминаешь о матери, первая, кто приходит на ум, удивительно, что именно она и даже не жена; ты представляешь, как твоя мать не теряет надежды, что ее сына отпустят, до какого отчаяния она уже дошла? А если ее тоже похитили? Разве ситуация не переросла уже все мыслимые рамки? Однако тебе с трудом в это верится: с чего вдруг хватать пожилых женщин, что тогда будете их кошками, конкретно с маминым котом, который целыми днями ничего не делает, а только спит, ест и доходит до лотка, правда, ночью, да, он любит поиграть, запрыгнуть на кровать, разбудить мать перед тем, как самодовольно улечься рядом; тут ты говоришь себе: ты теряешь остатки разума — вместо того, чтобы беспокоиться о матери, думаешь об этом ужасно неприятном коте, которого всегда ненавидел, а теперь, если у них оказалась твоя мать, кот остался совсем один, если так будет продолжаться, он разнесет всю квартиру, там станет мерзко, грязно, а беспорядок всегда ужасал твою мать; ты, конечно, злишься на себя за мысли о коте, о вони в доме вместо того, чтобы думать о матери, но тебе так легче, поскольку представить мать в плену, такой же узницей, как ты сам, — нет, уж лучше разгромленная квартира, измученный жаждой кот, какашки повсюду, разорванная обивка дивана — на это не так больно смотреть.

и что с вами будет? Обычно вот так, без задней мысли, лкщей не похищают, нельзя разыграть целый спектакль, не желая получить что-то взамен; ты стараешься сохранять спокойствие, методично обдумывать, не паниковать, не приходить в ярость, ты сотни раз задаешь себе один и тот же вопрос: с какой целью удерживать кого-то вроде тебя? Неужели из-за твоих исследований и публикаций? Но разве в стране со свободой слова можно позариться на кого-то настолько безобидного? Если бы ты хотя бы поговорил с окружающими, понял бы, что вас связывает, если бы ты узнал, кто сидит рядом на полу ангара, что у вас общего, почему вы вдруг стали отбросами, если бы ты обсудил с ними похищения, если бы ты обменялся парой фраз лишь с одним из них. Но ты не осмеливаешься, ничего не предпринимаешь — слишком страшно; ты видел, как на редких протестующих обрушивалась лавина ударов, затем они исчезали и больше не возвращались, а в тебе ведь нет ни капли героизма — уж в этом ты убедился наверняка; можно сколько угодно сетовать, признавшись себе в слабости, но ты сидишь смирно, тише воды ниже травы, поскольку правда в том, что ты умираешь от страха и предпочитаешь это чувство избиениям, пусть здесь нет ничего отважного, но так сложилось, придется с этим жить: ты трус. И ты не можешь поверить: потребовалось всего несколько часов, чтобы ты превратился в личинку, уму непостижимо, как просто выдрессировать человека, как быстро ты подчинился, ты, до сих пор считавший себя непокорным, ты, ни разу не сошедший с пути, который избрал тридцать лет назад, ты, хваленый оратор, способный овладеть любой аудиторией, удерживать внимание публики даже на самых сложных темах, ты, обожавший сцену, хотя речь никогда не шла о настоящих театральных подмостках, но выглядело почти натурально: тебя мало заботило, что сидевшие перед тобой студенты перебрали накануне или не проснулись к началу лекции, поскольку именно здесь скрывалась твоя сила — удивить, взволновать и приручить слушателей в любом состоянии, только в эти моменты ты становился собой, словно выступать под чужими взглядами помогало тебе перевоплотиться в того, кем ты хотел быть на самом деле. Их внимание превратилось в необходимость, ты не выносишь и мысли о том, чтобы затеряться в группе, оказаться на периферии, а не в центре, ты прокручиваешь в голове давние вечеринки, когда, стоя с бокалом в руке, ты натянуто улыбался и с горечью констатировал, что все вокруг общаются и смеются, а тобой никто не интересуется. С тех пор ты избегаешь подобных ситуаций: либо сразу встаешь под свет софитов, либо уходишь прочь — третьего не дано. Но здесь ты один из тысячи, здесь ты не можешь ни блистать, ни исчезнуть, и это промежуточное состояние хуже всего. Ты хотел бы подняться на кафедру под взглядами студентов, услышать аплодисменты в конце лекции, но нет, ты сидишь тут, грязный, изможденный, среди едкой вони, исходящей то ли от тебя самого, то ли от окружающих, ты здесь, а вокруг — тысяча ровно таких же, как ты.

и наверняка ваше заточение длится уже несколько дней, пусть в ангаре нет окон, пусть ты не видишь солнечного света, пусть о текущем времени остается лишь смутное представление. У тебя есть одно доказательство, что прошли дни: оно находится в единственном расчищенном от плотной массы людей углу — место, к которому маленькими группами вас сгоняют надзиратели поссать и посрать. Именно эти слова звучат в твоей голове, хотя они неприятны слуху, не входят в твой привычный лексикон, ты так не выражаешься, не говорил раньше, но сегодня ты больше не тот воспитанный образованный мужчина, нет, сегодня ты просто тело, которое испражняется и мечтает лишь о том, как бы наполниться, и ты говоришь себе: это невозможно, это какой-то кошмар, это всего лишь плохой сон, ты сейчас проснешься в своей спальне, в кровати, у изножья которой стоит стопка книг, а на самом верху этой башни — последнее прочитанное тобой произведение, ничего не значащее, кто-то посоветовал тебе с ним ознакомиться, ты согласился из вежливости, даже не взглянув на обложку, не обращая внимания на крохотную книгу, которую ты положил на первую подвернувшуюся под руку стопку, едва только прочел последнюю строчку, и ты помнишь, что эта книга заканчивалась словами «никто не может жаловаться на то, что с нами случилось».

и вот удары дубинок, затем оглушительный приказ, и ты, как и все остальные, резко встаешь, торопишься в наконец открытую дверь, как и остальные, ты не видишь ничего, кроме железной бочки, до краев наполненной водой, — пить, да, пить. И почему на тысячу человек всего одна бочка, и почему вы ограничены во времени, ты не знаешь, но, как и остальные, бросаешься к воде; тут же на тебя сыплются удары, снова и снова — нет, это не дубинки надзирателей с повязками, нет, тебя бьют такие же, как и ты, потому что самое важное — утолить жажду, даже если придется избить невиновного, расквасить локтем нос кому-то, рядом с кем спал часами до этого, даже если потребуется начистить ему морду, лишь бы попить первым, и, как все остальные, ты толкаешься, машешь руками направо и налево, получаешь в ответ, но тебе плевать, потому что вот оно: ладони и голова погружаются в бочку, наконец-то вода, о, пить. Но едва вода касается твоих губ, спускается по горлу, едва ты начинаешь пить, как остальные отпихивают тебя, отбрасывают в сторону, и ты приземляешься далеко на четвереньки; пусть ты выпил лишь немного, но ты пил, поэтому теперь придется подождать, успокоиться, прийти в себя, поскольку ты не хочешь стать таким же, биться со своими, убивать ради глотка воды, и то ли от отвращения к себе, то ли от мысли о ликующих надзирателях тебя тошнит на собственные ботинки: вся драгоценная вода ушла, и ты разрыдался бы, что стал таким — человеком, бьющимся против собратьев, блюющим на себя, и тем не менее этот человек — ты.

и иногда еще они забирают некоторых, тех, кто ни в чем не провинился и никак себя не проявил, — сегодня твоя очередь. Они орут, ставят тебя на ноги, куда-то тащат, криком — чтобы лучше дошло — велят пошевеливаться, иначе начнут бить по коленям, и ты стараешься изо всех сил, двигаешься вперед, но на пути попадаются остальные, ты спотыкаешься, вас так много, вы так близко, ты хотел бы не наступать на них, но все равно давишь ногами, опасаясь ударов под колени, по бедрам, по почкам, ты идешь инстинктивно, стараясь предугадать требования надзирателей, шагаешь, а затем прижимаешься к нескольким таким же, пригнанным сюда; как и они, ты запрыгиваешь в грузовик, очевидно, ты уже давно подчиняешься не задумываясь, не задаешь вопросов, набиваешься внутрь с остальными, садишься, где сможешь, и затем ждешь. Кажется, больше никто не собирается бить тебя по ногам или почкам, но ты по-прежнему не издаешь ни звука, опускаешь голову, тебя мучит жажда, но ты стараешься не думать об этом, ты ждешь, ты послушный. А затем грузовик трогается, ты не знаешь, куда он едет, почему он туда направляется, и ты признаешься себе: в конце концов, не знать — это не так страшно, пока грузовик едет подальше от ангара с тысячей человек, даже если он привезет тебя в другой ангар, набитый людьми, ты не можешь объяснить почему, но эта мысль тебя успокаивает.

и кстати, глупо, насколько от одной мелочи легчает на душе. Если подумать, тронувшийся грузовик, отдаляющийся ангар — в этом нет ничего от прогресса, те, кто пришел за вами, даже и бровью не повели, ничем не выдали, что собираются вас освободить, в твоем положении на самом деле никаких изменений, тебя погнали все теми же палками и криками, по-прежнему ничего не объяснили, загрузили, словно овец, а вы послушались, покорились еще охотнее из бессилия. Да, наверное, лучше всего подойдет слово «скотовоз», именно туда вас затолкали, как стадо, загнали, будто животных на бойню, не церемонясь, ударяя по голяшкам, чтобы копыта отрывались от земли, чтобы вы двигались вперед, чтобы возобладала паника, вас погрузили, словно болезненный, старый, негодный для разведения скот, в котором больше нет нужды, битком забили грузовик, не тратясь попусту на перевозку, они даже не потрудились бросить на пол немного сена или опилок, что-нибудь мягкое, потому что какие тут нежности, когда в конце ждет бойня, к чему разбазаривать время, вот так вы и столпились в скотовозе, на вас еще и прикрикнули перед тем, как закрыть дверцу: не двигайтесь, чтобы ни звука, первый, кто встанет или заговорит, пожалеет, — и мужчина, которым ты когда-то был, возмутился бы, но вот теперь нет. Сейчас грузовик куда-то едет, а ты наслаждаешься новым местом и дневным светом, пробивающимся сквозь узенькие щелочки решетки под потолком, — со дня похищения ты видел солнце лишь однажды, на водопое, но это не считается, там важнее всего было утолить жажду, вам дали совсем мало времени, а сейчас ты думаешь, как прекрасно — немного дневного света, тебе снова кажется, что ты жив, после ангара и неоновых ламп, и хоть вы не можете подняться с места, попытаться посмотреть наружу, в щелочки прорывается чуть свежего воздуха, по крайней мере вы тут не задохнетесь, как те, кого слишком долго продержали в грузовике-холодильнике — проводники пытались их вывезти, ты читал в газетах о мужчинах, женщинах и даже о детях, чьи трупы полиция осматривала, открыв дверцы. Нет, вы точно доберетесь до конца живыми, вы же не какие-то беженцы, пытающиеся покинуть родные края, вы не лежите дрожащим от страха грузом, не надеетесь на идеальные страны, вы — граждане мирной демократии, несправедливо похищенные люди; вскоре это чудовищное презрение рассеется, президент и правительство выступят единым фронтом, особые отряды быстрого реагирования ворвутся и вызволят вас, начнется громкий процесс против предателей, которые посмели разжечь это беззаконие, а твоя страна, родина прав человека, будет гордиться, что восторжествовала над отступниками, и ты, едва ускользнувший из когтей варваров, станешь героем.

и вот тебя везет грузовик, не сбавляет на поворотах, прижимает то к соседу справа, то к соседу слева, но тебе на удивление спокойно. Конечно, нелепо, но именно эти слова приходят в голову: тебе спокойно, хотя, кажется, тебя не накачали наркотиками, если бы не упорствующая жажда, ты бы вообще улыбался, и ты сам не можешь поверить, как в подобной ситуации погрузился в теплое умиротворение.

и время идет, а хорошее настроение начинает портиться. Может, грузовик везет вас не к лучшей участи, да еще тебе по-прежнему невыносимо хочется пить; чтобы забыть о жажде, ты до устали в глазах всматриваешься в щелочки: несмотря на все запреты, ты бы встал, дотянулся бы до них, выглянул бы наружу, узнал бы, что творится вокруг, поскольку время от времени снаружи доносятся звуки, рев машин, ты хотел бы взглянуть, остались ли там свободные люди, по какой местности вы едете, но ты знаешь, что нельзя, ты должен забыть о желании заглянуть в чертовы щелочки под крышей, надо отвести глаза, найти что-то еще, отвлечься, выдумать себе занятие, потому что только это и остается — коротать время.

и точно так, сорок восемь. Ты уверен, сорок восемь, хотя пришлось несколько раз начинать сначала, словно ты разучился считать, иногда ты сбивался на сорока семи, иногда — на сорока девяти, но с чего вдруг ты разучился бы считать: в итоге сорок восемь, да, ты уверен, сорок восемь, сам удивляешься, что не пятьдесят, зачем было останавливаться на сорока восьми, раз уж начали набивать грузовик, двое точно еще влезли бы, как тебе кажется; если бы ты отвечал за перевозку, то, наверное, выбрал бы круглое число, а может, именно поэтому тебе пришлось пересчитывать несколько раз, потому что сорок восемь — это еще что за новости. Скотовоз едет, а вы, сорок восемь человек, подчиняетесь приказам, молчите, не двигаетесь, хотя в коробке для животных, где вы оказались, нет ни одного надзирателя, ни одной дубинки, и никто на вас не набросится, не побьет, но вы лишились дара речи; ты с удивлением обнаруживаешь, что глазами ищешь камеры или шпионящие взгляды, ты признаешь: возможно, среди сорока восьми затерялся стукач, это объяснило бы странное число сорок восемь, в котором гораздо проще спрятать крысу.

и тогда ты пытаешься вспомнить, восстановить цепочку событий, прокрутить сцену за сценой, при этом стараясь не утонуть в отчаянии или ярости, поскольку ты хочешь трезво, со стороны проанализировать произошедшее, но, наверное, оно искажается: то, что тебе чудится реальностью, перевоплощается в вымысел, твой мозг заново лепит действительность, хотя ты уверен, что тебе не приснилось, те мужчины точно набросились на тебя посреди бела дня, избили до потери пульса, у тебя еще остались синяки, боль в плече постепенно утихает, но сколько времени прошло, как посчитать часы, дни, кроме как дергая самого себя за щетину, хотя и это не самый надежный измеритель: десятки лет назад ты завел привычку гладко бриться каждое утро, поэтому теперь спрашиваешь себя, сколько требуется щетине, чтобы так отрасти. В ангаре с тысячей человек вы не видели дневного света, потеряли счет времени; надзиратели устроили это нарочно — они могли появиться в любую минуту, кормили вас в разные часы, нарушали даже иллюзию режима, за которую вы тщетно цеплялись, и теперь у тебя осталась только одна точка отсчета — щетина, ты наблюдал, как обрастают твои товарищи по несчастью, и вел что-то вроде календаря. В тот день, когда незнакомцы схватили тебя на улице, избили и затолкали в грузовик, в то утро четверга, первого июня, стояла прекрасная погода, а ты, гладко выбритый, шел в университет. Но как только ты пытаешься воспроизвести сцену минута за минутой, ты тонешь в одной и той же черной дыре: тебя бросают в машину чудесным утром, когда ты отправился на работу, а дальше — ничего, все резко остановилось, словно проблема с сигналом; ты вспоминаешь серые полосы, бегущие по экрану телевизора из детства, когда программы без предупреждения исчезали, а на их месте появлялись дрожащие точки и неприятный шум, противное шипение; когда ты пришел в себя, то был уже в ангаре, среди остальных, но между похищением и пробуждением — пустота, никаких тебе серых полос, ничего, мозг словно растворился.

и вдруг ты слышишь, прекрасно теперь различаешь рев мотора редких автомобилей, проезжающих мимо, ты почти ощущаешь порывы ветра затылком, когда они равняются со скотовозом, и проклинаешь щелочки за то, что они так высоко, что ничего, кроме крошечного кусочка неба, тебе не показывают, одно только небо, снова и снова небо. Но ты отказываешься отчаиваться, ведь так чудесно смотреть на небо, сидя в ангаре, ты мечтал об окошке и теперь всматриваешься изо всех сил в доступный тебе кусок неба, иногда оно демонстрирует редкое облако, ты вдруг понимаешь, что небо гораздо разнообразнее, чем ты предполагал, — интересная пища для ума: с какого момента речь идет об облаках, когда именно в них превращается эта слегка уловимая белая полоска на голубом, простая дымка, чуть-чуть влаги, потерянной по дороге торопливой кучевой овечкой, или же это только зародыш будущей тучи? Утомленный небом и облаками, лишениями и жаждой, свалившимися вповалку людьми, ты засыпаешь. Ты спишь, как ребенок, которого забыли на все еще вертящейся карусели — этот малыш зачарованно смотрит на далекий, недостижимый шар на верхушке; ты засыпаешь, оторвавшись от неба в смехотворной щелочке, ты засыпаешь с его вкусом на губах.

и кажется, вы едете через город или какой-то большой населенный пункт, потому что теперь вместо неба ты видишь здания и знаешь, что тебе нужно, чего ты хочешь, без чего не можешь обойтись — наконец-то увидеть кого-нибудь, любого другого человека, только не пленников или надзирателей, заметить настоящего свободного человека, ты пытаешься различить его за стеклами зданий, пользуешься моментом, пока скотовоз едет не спеша, останавливается на светофорах или знаках «стоп» — ты не знаешь, где именно, но наслаждаешься этой медлительностью, паузами, со своего места, сидя, ты по-прежнему смотришь в щелочки, за ними больше нет неба, одни только мелькающие окна, грузовик снова останавливается, и ровно в этот момент ты видишь женщину на балконе. Она обрамлена крошечным прямоугольником, твоей порцией неба, и ты наблюдаешь в это крошечное пространство, как она расчесывает длинные волосы. Ты знаешь, что эта женщина вышла на балкон специально для тебя, встала ровно туда, куда нужно, чтобы открыться одному тебе; она и ее волосы, а стенки грузовика вокруг — лишь сюрреалистическая рамка.

2

но вот девушка на балконе — мимолетный образ, явившийся на две, может, три минуты, пока грузовик стоял на светофоре, однако ее силуэта хватило, чтобы в твоей памяти воскрес другой, давно забытый, увиденный тридцать лет назад образ, который, казалось бы, должен всегда быть с тобой, образ той, кого ты позже назовешь своей женой; эти густые темные волосы тут же навеяли имя незнакомки, оно, конечно, не было настоящим, просто имя, только ты мог так ее называть за длинную непослушную гриву, ты ни разу не произнес это имя за три десятка лет совместной жизни, ни разу не произнес его из застенчивости или опасения сойти за идиота, но вдруг сегодня это имя воскресло в памяти — Мария Магдалина. В образе женщины, которой стала твоя супруга за долгое время, девушка с балкона разбудила ту двадцатилетнюю Марию Магдалину, и то, что ты сейчас переживаешь, — невероятно, можно подумать, ты помолодел, снова стал юношей, растерявшимся при виде длинноволосой девушки, от оживших в эту минуту чувств к ней, — ты даже не понимаешь, к кому именно: к жене или к той, на балконе, они словно слились в один образ, поразивший тебя тридцать лет назад; как и тогда, у тебя перехватило дыхание, затянуло в вихрь, ты пройдешь сквозь него и переродишься; как тогда, тридцать лет назад, ты чувствуешь, что ради нее готов на что угодно: пройтись по воде, сотворить любое другое чудо, потому что в твоих жилах больше не кровь, а огонь, ты чувствуешь, как растут крылья, и в эту секунду только ты один можешь понять, что значит влюбиться до сумасшествия.

но вот мотор грузовика затих; ты бы еще часами тут сидел, наслаждаясь поездкой в скотовозе, витая в прелестях воскресшей любви. Однако все умолкло, и образ длинноволосой красавицы мгновенно испарился, ты вернулся к суровой реальности, ты и все эти люди вокруг, сорок восемь обреченных животных, сорок восемь неподвижных, вонючих, измученных пленников, готовых вскочить с места по первому приказу. Вот открывается дверца, и вы, все сорок восемь, немеете от увиденного. Потому что перед вами не верзилы с повязками и палками, а улыбающиеся молодые люди; один из них, заметив смятение в лицах, говорит: «Все хорошо, все кончилось, вы можете выходить». Тогда вы покорно спускаетесь, словно не верите собственным ушам, и то, что вас ждет, выглядит настолько странно, что вы не осмеливаетесь издать ни звука, не задаете никаких вопросов, не прыгаете от радости — вы делаете ровно то, что вам говорят в эту минуту; каждый из пленников подходит к одному из молодых людей, каждый из вас прикреплен к юноше или девушке, и тебе попался парень, который мог бы сойти за твоего сына, и только тогда ты выходишь из оцепенения, ощетиниваешься, заводишься, требуешь объяснений — как минимум это они вам должны, поэтому ты спрашиваешь: «Вы нас освободили, что ли?», но парень лишь улыбается, словно глупее твоего вопроса не сыскать, словно не стоит даже пытаться отвечать, а затем просто идет вперед молча, а ты следуешь за ним; тебе кажется, что так и нужно поступать, ты по-прежнему реагируешь, как послушный пленник, в которого тебя превратили, но по дороге ты настаиваешь, хочешь знать, не можешь остановиться и продолжаешь говорить, задаешь вопрос за вопросом — тебе любой ценой необходимо разобраться, поскольку здесь творится какой-то абсурд; все эти ребята невозмутимо шагают, а ты повторяешь за ними, суетишься, не перестаешь болтать и расспрашивать — а в ответ лишь тишина и иногда улыбка, словно жалкая подачка. Тем временем остальные разошлись в разные стороны, поэтому здесь, неизвестно где, остались только вы вдвоем; можно подумать, что это специально устроили, чтобы заложники не общались друг с другом; а вдруг вы больше никакие не пленники, ты понятия не имеешь, кто вы теперь, ты спрашиваешь парня, но в ответ — ничего, он по-прежнему молчит, ему глубоко плевать на твое состояние, и даже если ты свободен, нет никакой возможности об этом узнать, хотя в глубине души — в самом потаенном ее уголке — тебе по-прежнему не верится.

но вот странности продолжаются, парень по-прежнему ничего не говорит, а просто идет вперед, а ты следуешь за ним, как восторженная собачонка, нарезающая круги вокруг хозяина, пытаешься пройти дальше, вернуться назад, суетишься, не умолкаешь, ты, кто никогда не слыл болтуном; а может, дело действительно в том, что это не твоих привычках, или в накопленной усталости; вдруг ты отчаиваешься от томительного ожидания, теперь ты — старый пес, добежавший до финиша, жалко плетешься вслед за парнем, опустив голову, во рту пересохло, живот скрутило от голода, ты следуешь за ним молча — на разговоры больше нет сил. Наверное, он только того и ждал, потому что наконец-то остановился, снял рюкзак, открыл его, протянул тебе флягу и произнес первое слово. Он начинает говорить, взяв тебя за запястье, и его прикосновение кажется тебе невероятно нежным после стольких дней жесткости, его речи вдруг звучат так чутко и волнительно, хотя секунду назад тебе не терпелось пить, это слово и жест словно заготовлены отцом для сына, его рука на твоей и простое «тише». Ты поступаешь так, как он сказал, пьешь не торопясь, не поддаваясь жажде, пьешь медленно, пока он пристально смотрит, а затем парень протягивает еду, и ты стараешься не набивать живот, поскольку он прав, нужно есть спокойно, ты еще помнишь, как нахлебался воды из бочки и мгновенно все выблевал, ты заставляешь себя есть медленнее, долго жуешь, осторожно глотаешь то, что он дает, кусочек за кусочком, словно в клювик птахе, только тут все наоборот: юноша кормит старика, но тебе уже плевать, что все на свете утратило логику, ты столько голодал, жаждал, мучился, и теперь все наладилось, нужно лишь пописать, даже на это ты просишь разрешения, а парень снова хитро улыбается, но и на это уже плевать, потому что ты наконец-то писаешь, писаешь на свежем воздухе — черт, как это прекрасно.

но вот все кончилось: первое произнесенное слово, это прикосновение, могло бы завязать между вами беседу, но нет, вы отправляетесь в путь, ничего не добавляя к простому «тише». Парень убрал флягу, застегнул рюкзак, закинул его за спину и зашагал, даже не приказав или не показав, что ты должен следовать за ним, словно и так очевидно, что ты пойдешь, словно у него не возникло никаких сомнений, — и правда, ты тут же отправился за ним, стараясь передвигать ноги в его темпе, и теперь вы идете цепочкой, как в походах, в которые вы иногда с супругой ходили летом, только порядок изменился — ты идешь сзади, больше не задаешь ритм, не выбираешь тропинки, сегодня ты довольствуешься только тем, что смотришь на его мерно передвигающиеся ноги, не обращая внимания на пейзаж, ты слишком изможден, опустошен, и каждый шаг вперед талдычит тебе одну и ту же считалочку, убаюкивает, гонит мысли прочь: раз, два, три, — дойдя до десяти, ты начинаешь снова, чтобы не усложнять, потому что, наверное, это лучшее, что ты сейчас можешь делать, — просто идти сзади и считать шаги: раз, два, три — и на десяти начать заново.

но вот ты свободен, только почему тебя по-прежнему заставляют шагать, ничего не объясняют, зачем прикрепили к этому молчуну? Ты хочешь знать, настаиваешь, спрашиваешь, кто тут главный, кто отправил его за тобой, почему он так поступает, но, чего и следовало ожидать, парень лишь улыбается, словно ты задаешь глупые вопросы, и бросает одну-единственную фразу без объяснений. Он говорит: «Это игра». И что тебе делать с этим кратким ответом? Но ты понимаешь: можно сколько угодно ворчать и проклинать весь белый свет, он больше ничего не скажет, это заготовленная реплика, перевари ее тщательно, вслушайся в слова и перестань суетиться, словно трехлетний ребенок, даже если тебе все надоело, даже если болят ноги, даже если на тебе неподходящая обувь, даже если ты давно не молод и не можешь плестись вот так, целый день, поскольку, конечно, ты мечтаешь остановиться, набраться смелости и отказаться сделать еще хоть шаг, а эта игра тебя совсем не веселит, ну вот совсем-совсем, к тому же в любой игре нужно знать правила заранее, а тут никто никому ничего не объясняет; разве можно заставить кого-то играть, не посвятив в детали, кроме как известив, что он участвует, и почему по пути не попалось ни одного человека, вы вообще где, с чего вдруг бредете только по тропинкам или дорогам, по которым машина не проедет, почему ты не пытаешься сбежать, постучаться в дверь первого попавшегося дома, почему бездействуешь, глядя на этого парня, которому плевать на тебя, на твои мысли — ему просто платят, чтобы он привел тебя из пункта А в пункт Б, а больше его ничего не интересует, кстати, кто ему платит, почему выбрали именно тебя для этой игры, кто другие участники, ты ничего не понимаешь, тебе хотелось бы просто сказать «я в домике», чтобы все остановилось.

но вот теперь, чтобы убить время, чтобы выдержать бесконечные часы следования за чьей-то спиной, чтобы забыть о боли в ногах и о странных судорогах изможденного тела, ты думаешь о ней, о длинноволосой Марии Магдалине. Ты так мало ею любовался в последние годы, даже спрашиваешь себя, прикасался ли ты к ней вообще, пытаешься воскресить нежный жест, заготовленный для нее, или ее попытки притронуться к тебе — настоящий жест, достойный этого слова, а не мимолетный поцелуй по привычке, когда выходишь из дома, нет, жест, ведомый желанием прикоснуться или пробудить ответ; ты ищешь, но ничего не находишь в ближайшем прошлом; надо признаться, по всему миру за последние годы люди увеличили дистанцию в целом, опасаясь заражения, следуя предписаниям медиков, все уже привыкли, тебе кажется, к тому, что даже в семейном кругу сократилось число объятий, и сегодня ты злишься на себя, что забыл, как реагирует ее кожа, когда проводишь по ней пальцами, и ты смотришь на эти пальцы, на то, во что они превратились: черные ногти, затвердевшая грязь, — ты смотришь на эти пальцы, на последствия ангара и скотовоза, и при их виде в памяти всплывает ее жест, потому что да, у нее был такой, специально заготовленный для тебя, который ты почему-то забыл, ты, кто кичился необыкновенной памятью — с чего вдруг из нее стерлось одно движение, хотя даже сейчас ты можешь прочесть наизусть тысячи стихов? Тот самый жест, едва заметный, ничего не значащий, просто ее ладонь на твоей руке на одно мгновение, чтобы что-то спросить, ты уже не помнишь, что именно, да это и неважно, но ее ладонь — в этом ты точно уверен — лежала необычно, нет, в эту секунду ты видишь перед собой сцену так ясно: ты в кресле, где читаешь часы напролет, она на коленях перед тобой, а ее ладонь гладит внутреннюю сторону локтя, то особое место на теле, и ты помнишь, как она приближает лицо, словно для поцелуя, но прижимается к руке щекой, а не губами, буквально на пару секунд. И какая картина: Мария Магдалина сидит у твоих ног, прижавшись щекой к локтю любимого, — можно подумать, полотно эпохи Возрождения; и в качестве последней важной детали ты прибавляешь к ее юному образу прекрасную гриву, в которой отражаются непослушные лучи солнца.

но вот разве можно перестать любить? Разве можно нарочно влюбиться? Разве это состояние не рождается сначала в голове и только потом — в теле? Вдруг это решение, а не импульс? Ты задаешься вопросами в тишине долгой ходьбы, от усталости после всех этих километров обещаешь себе: что бы ни случилось, ты выживешь и выстоишь только благодаря этому воскресшему состоянию влюбленности в длинноволосую жену. Тогда ты смеешься, да, смеешься, ведь заново полюбил ты ее именно здесь, в этих обстоятельствах; ты хохочешь, парень останавливается, и тебе вдруг нужно высказаться, услышать собственные слова, и плевать, что все случится здесь, необходимо ему рассказать; тогда ты объясняешь ему, поскольку больше некому, ты говоришь: «Я влюбился, я только что влюбился», что звучит как бред: выворачивать душу и мысли перед этим парнем, заново влюбиться в собственную жену, к которой ты не вернешься, — какой же абсурд, ты это понял еще до того, как признался незнакомому юноше, но чувство сильнее тебя, ты не можешь сдерживаться, к тому же ты настолько запутался в происходящем, что все стало допустимо, поэтому ты выкладываешь все начистоту, не таясь, описываешь жену, с которой делишь быт, напрочь забыв о юном образе, хотя теперь влюбился заново, и так все становится на места, ты не останавливаешься, говоришь, говоришь, подбираешь слова, пытаешься ничего не упустить, стараешься быть точным, а может, наоборот, из чистого безумия идеализируешь ее, сам уже не понимаешь, где именно копаешься: в воспоминаниях или мечтах, но парень тебя слушает так внимательно, что ты готов поклясться: он пытается представить ее, видит женщину с удивительными волосами, кажется даже, что он тоже влюбляется, как и ты, в эту Марию Магдалину, которую никогда не встречал, ты уверен, он видит ее, вы вдвоем рассматриваете ее, восхищаетесь в унисон, очаровываетесь в унисон этой женщиной с густой гривой, спускающейся до земли.

но вот, чуть позже, когда он развернул на земле карту и в тишине водит по ней пальцем в поисках маршрута, даже не пытаясь спрятать ценный носитель информации, кажется, будто он вообще ничего не собирается от тебя скрывать — кстати, с чего вдруг ему что-то скрывать, — и ты понимаешь, где вы находитесь. Ты никогда не бывал в этих краях своей страны, ты знаешь об этой местности лишь то, что здесь глухая малонаселенная деревня; так как юноша ничего не говорит, не комментирует, ты продолжаешь монолог, кажется, никогда в жизни ты столько не болтал, ты просто не можешь заткнуться и вслух описываешь топографическую карту, спрашиваешь: «Мы идем на юг, чтобы пересечь границу?», а парень смотрит на тебя, словно ты заговорил на иностранном языке, и в тот момент, когда ты утратил всякую надежду, он вдруг дарит тебе третью фразу — ты считаешь их, как считают драгоценные камни: «Там гораздо лучше, как думаешь?», и, увидев твое замешательство, он разражается смехом. Его веселье тебя удивляет — он всегда так реагирует на каждое твое слово, хохочет, и его смех тебе вдруг кажется таким заразительным, что ты тоже смеешься вместе с ним, сам не зная почему, но на самом деле плевать; тут ты понимаешь, что уже сталкивался с этим парнем, где-то его видел, хотя никогда не обращал внимания, — он просто слился с потоком молодежи, которая тебя окружала, вы никогда не оставались наедине, и ты спрашиваешь себя: с кем ты так от души смеялся за последнее время, и уже знаешь ответ: ни с кем.

но вот что случилось с твоей страной за те дни, пока ты был отрезан от мира, парень тебе не объяснил, словно не видел никакой нужды, но тебе хочется вырвать объяснения, ты настаиваешь, и через неизвестно сколько часов расспросов, утомляющих в первую очередь тебя, он оборачивается и утоляет твое любопытство одной простой фразой: «В любом случае все перевернулось с ног на голову, но мы этого ожидали». Вот еще одна фраза, ты воодушевляешься, говоришь себе, что в ваших отношениях наметился прогресс, предложения удлиняются, вы наконец-то начинаете беседовать, хотя, как и раньше, его ответ ничего не проясняет, но ты не возражаешь, умолкаешь, прокручиваешь в голове его фразу, наконец находишь, что она верна, да, все перевернулось с ног на голову, да, что-то должно было произойти. Ты учишься довольствоваться тем, что тебе дают, кстати, обдумывая все это, ты спрашиваешь себя: а на самом деле не все ли равно, что произошло, к тому же разве борьба и возражения что-то поменяют, ты ведь даже не знаешь, как связаться с семьей и добраться домой, не знаешь, ищут ли тебя, а может, тебя вообще накажут за попытку сбежать, а может, всем вообще глубоко плевать на тебя. Идти за этим парнем — проще всего, безопаснее всего, к тому же, открыв дверцу грузовика, они сказали — и ты слышал, — что все закончилось. Но что именно закончилось, что это значит? Теперь ты злишься на себя за то, что так легко согласился плестись за этим юношей, в то время как обещанное избавление не дает тебе больше свободы, чем предыдущее заключение; кроме того, что у вас общего с этим парнем: ни возраст, ни профессия, ни обязанности, ни, наверное, общественное положение или политические убеждения — все разное, кроме этой смехотворной тишины. И тем не менее ты остаешься рядом с ним, думаешь, будто нравишься ему, ты вверил ему собственную жизнь и, на удивление, не испугался, потому что, хорошо, ему на вид едва двадцать лет, ты ему в отцы годишься, хорошо, он молчит, но — как бы это сформулировать — это на тебя не похоже, обычно тебе комфортно в одиночестве, и ты сам удивляешься такой мысли: тебе нравится компания этого совершенно не похожего на тебя парня.

но вот снова началось, может, потому что он заговорил с тобой о красоте, когда ты не думал, что этот парень чувствителен к прекрасному, а еще, может, из-за этого исходящего от него заразительного веселья снова началось, снова надо. И твои рассказы потеряли уже всякую логику, но плевать, потому что он тебя слушает, и ничто не выдает ни капли раздражения, когда ты говоришь о ней, поэтому все равно, пусть слова льются потоком, тебе так хочется рассказать побольше. Ты повествуешь об одержимости ее волосами, мечтаешь прикоснуться к ним, что глупо, потому в реальности из любви к ее волосам часто случалось, что ты их прищемлял, и это наверняка было больно; тогда ты спрашиваешь себя, с чего вдруг начал изливать душу перед незнакомцем, выкладывать подобные детали вашей личной жизни, которые ни за что на свете из собственной болезненной застенчивости не смог бы открыть кому бы то ни было. Ты не понимаешь, зачем начал рассказывать о таких интимных вещах, к тому же она давно обрезала волосы, что жаль, ты думаешь и любую мысль тут же озвучиваешь, затем ты объясняешьему, что девушка на балконе появилась, словно ее реинкарнация, знак, посланный двадцатилетней Марией Магдалиной, однако настаиваешь: нет, эта девушка тебя ничуть не интересует, ты думаешь только о жене, но не той, которую ты видел в последний раз, хотя нет, о ней, женщине за пятьдесят, в которой — и ты это понял — по-прежнему скрыта двадцатилетняя Мария Магдалина, ты ведь ее так любил, всем кажется, будто только женщины романтичны, но мужчины тоже, только этого не показывают, по крайней мере, так было принято в твоей молодости, и ты клянешься парню: если бы ты мог вернуться домой прямо сейчас, если он отведет тебя, ты обещаешь, что будешь по-настоящему смотреть на свою жену, да, почему-то ты не сумел любить ее все эти тридцать лет, но теперь, увидев девушку на балконе, уверен, что все начнется снова, ничто не потеряно, и у тебя наворачиваются слезы на глаза, у тебя, от рассказов о воскресшей любви этому юнцу, хотя ты понятия не имеешь, кто он такой.

но вот странная реакция на длинную речь: «Завтра ты ее увидишь, а сейчас — спать». Ты снова ничего не понял из его фразы, но уже знаешь, что он не станет объяснять, ты сам должен разгадать эту тайну, так как, едва произнеся эти слова, парень улегся у подобия костра, который вы развели, и вытянулся в траве; ты пытаешься заговорить о кровати, но, кажется, он уснул в мгновение ока, как младенец, а ты до сих пор не можешь прийти в себя от непонятного ответа на собственную исповедь. Значит ли это, что он приведет тебя домой и ты вернешься к прежней жизни? Может, ты сказал что-то такое, что позволило выиграть первый тур в этой игре? Или она состоит в том, чтобы ты осмелился на поступки, которых никогда не совершал: отправиться за Марией Магдалиной, вырвать ее из привычной жизни и начать заново историю любви? Но кому нужна такая игра? И ты пытаешься уснуть, но не можешь от возбуждения, к тому же ночь чертовски холодная, а в твоем возрасте все гораздо сложнее, в то время как двадцатилетнему парню все нипочем, ты рассказываешь ему о любви, а он глотает высокие речи, словно это случилось с ним самим, не сомневается ни в едином слове: ты влюблен, с чего вдруг над тобой смеяться?

но вот, кажется, за три дня и две ночи ваш маршрут не изменился, вы шагаете и спите под открытым небом, тебе уже порядком надоели походные условия, все болит, ночью холодно, днем жарко, ноги истерты до мозолей, они липнут к носкам, и даже пластыри юноши никак не облегчают ситуацию, к тому же ты думаешь: что-то затянулась игра, все это смешно, но вы продолжаете шагать часами, два идиота, как вдруг он останавливается и заявляет: «Мы пришли». Ты чуть не налетел на него, настолько уже вжился в ритм, кроме того, где вы, что значит «пришли», если ты понятия не имеешь, куда идешь, особенно когда вокруг ничего, лишь изредка пересекающаяся с дорогами тропинка, ты вертишься на месте, пытаешься осмотреться: нет, здесь никого, но парень бросает рюкзак к ногам и садится на землю, словно так и должно быть, вы в нужной точке, вокруг одни лишь бабочки и мухи, жужжащие у самого уха, тогда ты тоже валишься на землю; с самого начала все выглядело полным абсурдом, но ты повторяешь: «Пришли», и это правда, куда-то же вы пришли, выбросились из океана, словно два печальных кита.

но вот подъезжает машина, и ты задумываешься, не первый ли это автомобиль, попавшийся вам с тех пор, как вы шагаете, а и правда, что случилось с транспортом, где он, или в этих краях настолько мало людей, но вот эта машина едет, что доказывает: кто-то по-прежнему ведет нормальную жизнь, и она останавливается ровно перед вами. Парень уже встал, ты, как всегда с опозданием, следуешь его примеру, тут открывается дверца пассажирского сиденья и появляется женщина.

но вот это действительно твоя жена. И ты глазам своим не веришь, она здесь, твоя жена, вы встретились при таком стечении обстоятельств. Ты видишь: она идет к тебе, улыбается, ты наблюдаешь за каждым шагом, не в силах сдвинуться с места, можешь только пялиться, потеряв дар речи, а твоя жена все ближе и ближе. А он, юный спутник, уже уселся в машину, та тут же тронулась, хотя тебе хотелось бы, чтобы он остался подольше, не оставлял вас одних, тебя и твою жену. Так как, столкнувшись с ней лицом к лицу, с ней, о ком столько болтал и мечтал в последние часы, ты сбился с толку. Ты видишь, как она протягивает руки, и в голову приходит первая фраза, наверное, от избытка эмоций, или ты просто не хочешь торопиться и ждешь, что все постепенно вернется в прежнее русло, твоя первая фраза, обращенная к ней при этой неожиданной встрече, ты уверен, ты способен на большее, чем это жалкое предложение, нужно что-то нежнее, но вот ты такой, какой есть, и твоя фраза: «Не трогай меня».

но вот как должна проходить встреча двух супругов, разлученных против их воли, когда они понимают, что со страхом покончено, что их ждет нормальная жизнь, как это должно происходить? Конечно, она ничуть не похожа на Марию Магдалину, которую ты себе навоображал, потому что перед тобой не Мария Магдалина: волосы слишком короткие, осанка не та, тело не то, перед тобой обычная взволнованная женщина, она спрашивает: «С тобой все хорошо?», и ты понятия не имеешь, хочешь ли вообще отвечать на ее вопрос, наверное, ты слишком заболтался за последние дни, слюны не хватает, ты истратил весь запас слов, теперь жаждешь лишь тишины, кроме того, ты мечтал об ослепительной любви, но первые слова твоей жены настолько низки и реалистичны, что да, ты даже подумал, вульгарны, и это все перечеркнуло.

но вот ты нашел ее, Марию Магдалину, которую собирался полюбить заново, ты обрел ее, но теперь понятия не имеешь, как разжечь угасшее пламя, да и хочется ли тебе того? Бок о бок, ты с женой, вы идете в тишине по проселочной дороге, которая неизвестно куда ведет; да и с чего вдруг вы зашагали, когда у тебя ноги стерты в труху, куда вы идете, что происходит и почему ты не задаешь ей ни одного вопроса, в то время как она добралась до тебя и должна знать, что случилось, почему она не объясняет? Почему ты ждешь, пока она проявит инициативу, как, кстати, поступает всегда, потому что ты, да, перед студентами ты полубог, все знаешь, чувствуешь себя как рыба в воде, всегда найдешь нужное слово, ты король теории, но когда дело доходит до практики, до применения твоих прекрасных тезисов, тут все усложняется: из вас двоих именно она занималась бытом, конкретикой, и даже тут она первой пошла вперед, только вот спросить у нее, почему вы идете именно в этом направлении, а не противоположном, потребовать объяснений всему этому безумию, в которое превратилась твоя жизнь за последние дни, нет, даже на это у тебя нет ни сил, ни желания.

но вот вы дошли до поворота, самого обычного поворота — изгиб, похожий на любой другой. Едва обратишь внимание; добравшись сюда, ничего не подозреваешь, особенно если идти пешком, и вы шагаете, ты и она, увлеченные изгибом дороги, а ты думаешь только об одном: твоя жизнь превратилась в катастрофу, в этой женщине рядом нет ничего от Марии Магдалины, но ты все равно следуешь за ней, то есть продолжаешь быть трусом, в личной жизни тебя не ждет ничего грандиозного, вы продолжите двигаться дальше в этом темпе, а от поворота не стоит ждать ничего, округа пустует, дорога извивается, а ты в отчаянии, дорога извивается, как вдруг откуда ни возьмись.

3

за поворотом их, наверное, тысячи, невероятная толпа; завидев тебя и твою жену, все встают и поднимают такой гам, что сердце вот-вот выскочит из груди. Ты снова повторяешь себе, что сошел с ума, такого не бывает, не может быть столько людей по ту сторону дороги, на которой вы не встретили ни души, откуда появилось это множество лиц, рук, тел — словно тебя отбросило на пятьдесят лет назад в лучшие времена Вудстока. Аж голова идет кругом: эта человеческая истерическая волна оглушительно орет, размахивает плакатами, а на них — ты глазам своим не веришь — да, на них твое имя, также ты замечаешь флаги, несколько слоганов тут и там, узнаешь обрывки фраз, и ангар со скотовозом уже кажутся шуткой, потому что ты лучше, чем кто бы то ни было, понимаешь, откуда взялись скандируемые и написанные слова. Но ты не успеваешь ничего сказать или спросить, как вдруг тебя тащат на сцену, ты удивлен, что жена следует за тобой, хотя, возможно, теперь она всюду будет таскаться по пятам; вы стоите вдвоем перед толпой, уже закипевшей от возбуждения, тогда ты думаешь: нет, они же не осмелились, ты повторяешь: нет, немыслимо, чтобы они буквально восприняли утопию, это же чистое безумие, ты не можешь поверить, и тем не менее.

или же речь о настоящей игре, и достаточно просто рассмеяться, чтобы обман развеялся. Все захохочут вместе с тобой над этим странным сюрпризом, подготовленным за твоей спиной, а затем сложат плакаты, расцелуют друзей, разойдутся по домам, и сегодня же вы покончите с этим отвратительным розыгрышем.

а вдруг это не игра вовсе? Вдруг твои студенты, поверившие в силу собственного мнения, восприняли буквально, захотели точь-в-точь воплотить содержание той книги, которую ты дал им в конце семестра, — в ней говорилось о воплощении изученных за курс теорий этап за этапом? Разве можно подумать, что им удалось, как ты и говорил, свергнуть действующую власть и заменить ее вертикаль тысячами маленьких горизонтальных связей? Нет, ты и помыслить об этом не можешь, не в реальности, хотя, наверное — и это единственное возможное объяснение, — наверное, тебе снится сон, ты погрузился в кошмар, и он рассеется, как только зазвонит будильник, когда жена повернется к тебе в постели, и изнуряющий цирк, в котором ты застрял, развалится.

но все продолжается. Они рукоплещут тебе, выкрикивают твое имя, ты потерял счет времени: то ли оно замедлилось, то ли ускорилось, и ты бы хотел, чтобы тебе дали несколько минут подумать, попытаться восстановить логику; мысли роятся в голове: ты считаешь дни, стоя на этой сцене рядом с женой; если тебя так приветствуют, а до этого были ангар, скотовоз, изнурительная ходьба, то, наверное, что-то невероятное приключилось с твоей страной? И почему они по-прежнему ничего не объясняют, почему выпихнули тебя сюда, к микрофону перед ликующей публикой, вместе с супругой, понимающей не больше твоего, почему они ничего не говорят, почему никто не подойдет и не наклонится к твоему уху, чтобы прошептать пару фраз, кратко описать события, но нет, ни слова, только орущая и суетящаяся толпа, и ты уже подумываешь о той минуте, когда восторг утихнет, потому что когда-нибудь это настанет, тогда повиснет тишина, а у тебя больше не будет выбора. Ведь они ждут — это ты понял наверняка, — они жаждут, что ты к ним обратишься, произнесешь речь так, как ты умеешь, ты даже задумался, а не является ли красноречие твоим единственным качеством, отточенным долгими часами перед внимающими студентами, мечтающими об идеальном обществе, в каждую деталь которого ты терпеливо их посвящал. И теперь ты стоишь у микрофона перед этими людьми, но не можешь произнести ни слова, тебя захлестывает чувство одиночества, ты понимаешь всю парадоксальность ситуации: тебя восхваляют, даже супруга аплодирует, а ты, оказавшись лицом к лицу с этим буйным восторгом, охвачен растущим каждую секунду отчаянием, ты хотел бы сбежать, но не видишь выхода, ты окружен, мечтаешь спрятать голову в песок, которого здесь нет, и единственное решение — ты уже понял — это наконец заговорить.

ведь разве мыслимо, что едва ли год назад прошли выборы, президент переизбрался на второй срок — и общество увязло; как вообще себе представить, что в ситуации, когда все застыло, остановилось, никто не захотел расставаться с прежней жизнью, каждый стал сам за себя, всего за несколько дней, потому что ты не знаешь, сколько именно продлилось твое заключение, максимум дней десять, как за это время молодежь, пусть и самая отчаянная, смогла переубедить настолько упертую нацию и побудить общество восстать? И тем не менее если тебя удерживали, а теперь выставили напоказ перед этой восторженной публикой, то произошло что-то грандиозное. Но разве мыслимо, что вся страна перевернулась вверх дном, что молодежь действительно захватила власть, что путь расчищен и теперь можно приступить к реализации твоих теорий? Ты не в силах поверить, все слишком стремительно и утопично, больше похоже на плохой сценарий научно-фантастического фильма, а такое кино всегда приводило тебя в ужас.

или же ты оказался в эпицентре сопротивления. И тут да, такое могло случиться, ты достаточно изучал конфликтные территории и периферию, чтобы понимать — это возможно, тогда становится ясно, почему вы столько дней пробирались тайком, наверное, тебя надо было вывезти, доставить инкогнито туда, где будет строиться твоя утопия, а значит, речь идет не о стране с населением в семьдесят миллионов человек, которые разом восстали, — нет, это ужасное преувеличение, скорее всего, имеется в виду некий анклав, где собралось несколько тысяч идеалистов, тогда сразу понятно, почему вы в глухой деревне, в горах, в этих краях практически беззакония, где скрылись самые отважные: получается, ты посреди крошечного государства неукротимых галлов. Конечно, ты устал, бредишь, тебя захлестнули эмоции, но ты уже представляешь себя на щите, возвышающимся над вооруженными жителями деревни, этакий Абраракурсикс, и ровно в этот момент, хотя ни на что не решался, ты приступаешь к ораторству. Ты обводишь публику взглядом, поднимаешь руки вверх, протягиваешь к толпе ладони, в эту секунду ты действительно вжился в роль доблестного галльского предводителя, снова возводишь руки к небесам, словно в благодарность к высшим силам, а люди, как в зеркале, повторяют движения за тобой: тысячи рук поднимаются одна за другой, раздаются крики, и перед лесом вытянутых ладоней, перед этой толпой, объединенной твоими идеями, у тебя голова пошла кругом, все завертелось под ногами, и ты забыл об Абраракурсиксе — ты снова стал собой, но кажется, люди поддались какому-то массовому гипнозу, они вопят, прыгают, тянутся к тебе, будто пытаясь поймать неизвестно что, может само солнце, и тебе кажется, что с тобой вот-вот случится сердечный приступ: ты пытаешься восстановить дыхание, привести в порядок мысли, сглотнуть, но сердце бьется в странном ритме — то, что ты видишь перед собой, просто невообразимо.

и ты спрашиваешь себя, как переступить пропасть, отделяющую работу профессора от равномерного быта этого племени, которое тебя идеализирует. Ведь правда, последние несколько недель все больше и больше молодых людей приходило на твои лекции, они не вмещались в амфитеатры, тебя даже вызвал ректор: он хотел поставить охрану на вход в аудиторию, чтобы проверять документы студентов, и ты помнишь, как поднял ректора на смех перед студентами за подобную идею — вот оно, лишнее доказательство твоих тезисов, что всякое общество, пребывающее в упадке, контролируется надзором и страхом. Ты знал, что особенно влиял на умы некоторых из них, но никогда и подумать не мог, что когда-нибудь лихорадка таких масштабов охватит мир, кроме того, ты же не единственный исследователь вопросов общества, и тем не менее вот он ты, на сцене, перед восторженной публикой, и они требуют именно тебя, а не кого-то из твоих коллег.

в общем, как в панике ты бросился бы в воду, даже не вспомнив, научился ли плавать, так и здесь ты решаешься. И сам не знаешь почему, вместо того чтобы излагать уже привычные тезисы, ты сначала рассказываешь об ангаре. Ты описываешь надзирателей, возвышающихся над тысячей человек на полу, неоновые лампы, бочку с водой и драку, как вдруг становится легче дышать; вещать на публику всегда было лучшим лекарством от твоих бед, поэтому ты рассказываешь про ангар, а также про скотовоз, ты даже упоминаешь девушку на балконе, и вот оно: ты в своей стихии, чувствуешь, как толпа увлекается, смеется, сочувствует; ты говоришь о нескольких днях ходьбы, о редких фразах, брошенных твоим спутником, ты делишься, насколько тебе все казалось абсурдным, и купаешься в своих речах, словно рыба в воде, ты продолжаешь, объясняешь, до какой степени все выглядело странно, и даже теперь ситуация немыслима: эта ликующая толпа, твоя жена, будто свалившаяся с неба, а ты стоишь весь в грязи, небритый, пока публика смеется, свистит и суетится, но знаешь, что овладел ими, повторяешь: конечно, ничего не понятно, но ты уверен, случилось нечто прекрасное и великое, тогда ты добавляешь, что действительно невероятно гордишься ими, и тут приходится остановиться, потому что речь утратила всякую логику, ты снова воздеваешь руки к небу, толпа закипает, затем немного успокаивается, и ты подчеркиваешь, что ничего из этого не предвидел, хотя, казалось бы, кто, если не ты, и признание в собственной наивности вызываету них неудержимый хохот, ты продолжаешь, говоришь, рассказываешь, они стараются не упустить ни слова, смеются, сочувствуют, кричат, и чем больше льется речей, тем сильнее ты ими опьянен, ты настолько сосредоточен на этом ощущении, что иногда очаровываешься самим собой, и наконец ты добираешься до главной темы — построение идеального общества, потому что именно этого они теперь ждут от тебя, и ты описываешь им свою теорию, иногда они оглушительно рукоплещут, в другие моменты выкрикивают комплименты, и по их реакции ты понемногу начинаешь понимать, чтб именно произошло, так как ты обладаешь редкой способностью в мгновение ока считывать эмоции аудитории, анализировать реакции на каждое произнесенное слово, чтобы тут же адаптировать речь, и там, на сцене, ты никогда еще не чувствовал себя настолько на своем месте, поскольку стало очевидно: ты рожден для этой роли, ты призван убеждать, внушать надежду, будить саму жизнь и энергию; перед тысячами послушных молодых людей, жадно пьющих твои речи, стоит теперь не какой-то галльский предводитель, а сам Учитель, способный указать верный путь к жизни в истинном единении, и в своей прошлой жизни ты бы все отдал, чтобы пережить подобный опыт.

ведь придется признаться себе раз и навсегда: то, что ты проживаешь, — правда. Вы с женой действительно спускаетесь со сцены под возгласы, вас действительно усадили на заднее сиденье машины, и именно этот автомобиль, как тебе кажется, появился ранее на перекрестке тропинки и дороги, а подумав «ранее», ты поразился, насколько далеки теперь то пространство и время, хотя прошло, наверное, всего два часа; твоя жена выбралась из машины, прошла вперед, а ты не нашел ничего лучше, кроме «не трогай меня», причем до сих пор сам не понял, насколько внезапно произнес эту фразу и почему было так важно, чтобы жена к тебе не прикасалась. Теперь же вы едете рядом на заднем сиденье этого автомобиля, который тебе видится чем-то вроде государевой кареты, ведь ты король, пусть здесь никто тебя так не назовет, но ты уже понял, что тебя возвели на пьедестал; конечно, король сбит столку, но все же король, такая же нелегитимная и могущественная кукла на веревочках; ведь короля не спрашивают, когда усаживают на трон, его мнением никто не интересуется, а тебя все-таки вытолкнули на эту сцену и короновали. Кроме того, если ты король, то твоя жена — королева, и именно поэтому она всюду следует за тобой, поскольку королей без королев не бывает, пусть на них и женятся чаще всего из политических соображений, а в вашем браке не было никакого расчета, разве что волосы той девушки, вся она целиком и волнение юноши тех дней. Получается, вас с королевой везут неизвестно куда в этой ржавой карете, и ты вынужден себе признаться: жаль, ни тебе белых лошадей, ни окон, обрамленных золотом, за стеклами которых едва виднеются ваши покачивающиеся ладони в знак приветствия столпившимся зевакам, вместо кареты — банальный автомобиль, а на улице что-то не видно фанатов, готовых броситься под колеса с аплодисментами. И вот ты уже злишься на себя, что позволил мыслям облачиться в подобную пошлость, пытаешься вернуться к реальности, к самой сути настоящего момента, так как, да, ты слышал о рекомендациях насчет электроэнергии и личного транспорта, знаешь, что исчезновение большинства машин это норма, ничего удивительного, ты же сам разрабатывал соцпрограмму, получается, этот работающий автомобиль нынче редкость, существующая исключительно для срочных доставок или экстренных ситуаций; тогда ты задаешься вопросом: к какой категории относишься ты — срочная доставка или экстренная ситуация?

вот ты сидишь рядом с женой на заднем сиденье машины, которая везет вас неизвестно куда, и до сих пор не способен обратить на супругу внимание. Все же это она, твоя жена, пусть ты не нашел в ней ни следа от Марии Магдалины, но так нельзя себя вести после стольких дней разлуки, нельзя быть одновременно так близко и так далеко. Ты изо всех сил всматриваешься в пейзаж, словно вы просто отправились в путешествие, например в отпуск, взяли такси, и водитель везет вас на курорт, вдоль сельской местности и долин, вокруг невероятно зелено, горы вдалеке поражают своей красотой, на некоторых вершинах отчетливо видны зимние снежные шапки, а на первом плане стадо коров мирно пасется в тени деревьев. Но в действительности ты бы комментировал вслух, а твоя жена, в свою очередь, подмечала бы все, что наблюдает, вы бы делились друге другом впечатлениями, но только вот вы не в отпуске, и ты думаешь, что надо оторваться от пейзажа по ту сторону окон и наконец осмелиться взглянуть на нее. Тогда ты собираешь всю свою волю в кулак, поворачиваешь голову, едва ли не корчась от боли, но все равно не можешь посмотреть в ее сторону. Ты совсем не ожидал увидеть улыбку, причем не ту, несколько утомленную, отработанную за тридцать лет супружеской жизни, но настоящую улыбку молодой и застенчивой Марии Магдалины тех первых дней, и ты, словно утопающий, хватаешься за эту улыбку, как за спасательный круг, брошенный в волны, ты цепляешься за нее, впиваешься, не хочешь отпускать, и поскольку всматриваешься в нее с непривычной настойчивостью, твоя жена краснеет. Раньше она заливалась краской по любому поводу, достаточно было просто взглянуть на ее голые плечи, и ты обожал наблюдать, как с неконтролируемой скоростью кровь приливает к ее лицу. И вот оно вернулось, тебя переполняет любовь, потому что, несмотря на короткие волосы и прошедшие годы, ты в сию минуту совершил удивительный подвиг — заставил жену покраснеть от удовольствия. Конечно, всю свою карьеру ты пытался найти определение идеализму, но что ты теперь скажешь о любви кроме того, что она опустошила тебя в двадцать лет, мешала спать, выросла до чего-то жизненно необходимого, что позже ты предпочел искать в своих исследованиях. Сказочное чувство к девушке с длинными волосами угасло, и мозг сам избрал бросить то видение ради другого, котор как ты решил, гораздо важнее. И тем не менее если любовь возродилась благодаря образу с балкона, то только потому, что внутри тебя освободилось место. И выдуманная Мария Магдалина, черт которой ты практически не нашел в своей заново обретенной супруге, и страх, побудивший тебя на одну-единственную фразу, да и сама фраза — разве все это не доказывает лишний раз, что любовь — это вопрос убеждений? Вот теперь жена краснеет, заметив твой взгляд, ты польщен, и этого хватает, чтобы ты заново уверовал в вашу историю. Но любовь — предательница, она сбежит, ты знаешь, стоит только отвлечься. Потому что любовь — и в этом ты теперь уверен — любовь длится, пока мы убеждаем себя, что любим.

4

в общем, через несколько километров вас высадили у большого дома. И едва вы вышли из машины, как со всех сторон высыпали люди, они бегут к вам, некоторые пожимают тебе руку, пока остальные лезут обниматься и целоваться, все торопятся представиться, но их так много, выкрики раздаются отовсюду, масса различных имен, которые ты, конечно, не можешь запомнить, твой мозг перегружен, кроме того, они все рвутся провести экскурсию: почему бы не начать с вашей комнаты, — окна в потолке напоминают тебе о скотовозе, помимо нескольких пустых книжных полок, всю спальню занимает кровать — и больше ничего, но тут вас тащат дальше: вот минималистичная ванная, там огромная кухня, а самое главное — общее помещение с огромным столом и умопомрачительным количеством стульев вокруг; тут ты спрашиваешь себя: вы действительно останетесь жить вместе со всеми этими людьми, — но не отпускаешь никаких комментариев, и вас ведут дальше показывать разные мастерские, и в ту минуту, когда ты подумал, что с осмотром покончено, вас снова куда-то ведут, вот сады, курятники, пруды, а у тебя уже голова кругом идет, и все, о чем ты мечтаешь, — остаться одному, отдышаться и отдохнуть. Хотя, нужно признать, весь этот уклад соотносится с твоими теориями о сосуществовании, но разве ты представляешь себе, как делить быт в четырех стенах среди стольких людей? Если бы та комнатушка предназначалась только тебе, но нет, похоже, у тебя здесь не будет и сантиметра личного пространства, хотя в твоем труде несколько абзацев было посвящено необходимости дать каждому минимум личного пространства, может, ты не настолько ясно выразился, стоило заострить эту проблему, конкретнее объяснить, что именно ты имел в виду, и только в эту минуту, впервые, ты осмеливаешься возразить. Ты говоришь: «Мне нужно побыть одному, куда мне отправиться?», тогда тебе показывают на несколько деревьев — там ты найдешь то, что ищешь.

конечно, стоило начать с хорошего душа и чистой одежды, потому что от тебя, наверное, разит за километр, но ты больше не мог, а когда наконец сумел сбежать от них, таких гостеприимных и воодушевленных, то увидел за деревьями что-то вроде юрты, и тебе полегчало, как только ты закрыл за собой дверь. Здесь темнее, чем ты думал, ни окошка, но ты теперь один, и так здорово остаться наедине с собой. На земле лежит ковер, ты можешь снять обувь — о, какое счастье избавиться от ботинок и лечь прямо на землю.

короче, вот ты здесь, о чем и помыслить не мог, хотя твердил студентам, что нужно осмелиться и дойти до этой грани. Вот ты здесь, в самом сердце революции, невероятно, что именно через тебя им передалась отвага. Поскольку, это правда, они обожали твои теории, но ты лишь скромный университетский сотрудник, а не светоч, преподающий в престижнейших заведениях, за которым журналисты бегают толпами. В полинялом костюме и с портфелем в руках, ты самым обыкновенным образом заходил в амфитеатр, сдержанный профессор, старающийся, чтобы тебя как можно меньше задерживали в коридорах после занятий, но, оказавшись на кафедре, ты преображался в великолепного оратора, и волшебство длилось ровно столько, сколько шел урок, а затем ты исчезал так же тихо, как и появлялся. И возможно ли, что ты, умудренный годами, сумел лучше всех понять молодежь? Ты ведь никогда не хотел стать отцом. Ты никогда не опасался за будущее собственных детей. Неужели именно поэтому ты доверился своей аудитории настолько, что пришел к убеждению: лишь они способны свергнуть политический строй, пересмотреть весь опыт и привести людей к новому обществу? Ведь твой труд ясно гласил: идеальный мир должен появиться и прорасти именно усилиями молодежи, а среди специалистов ты оказался единственным, кто твердо в это поверил, и, возможно, именно из-за твоей непоколебимости они залпом читали твои тексты. За последние недели они сотни тысяч раз делились отрывками из твоих тезисов в социальных сетях, а широкое болото, в котором увязла жизнь начала двадцатых годов, лишь подстегнуло их энтузиазм. Но ты лишь описал на бумаге более справедливый мир и откровенно полагал, что на этом твоя роль кончена, только вот теперь ты очутился в реальности, источником которой, конечно, являешься, но понятия о ней не имеешь, и в тебе нет и капли героизма, тебя втянули в какую-то авантюру, даже не спросив, желаешь ли ты тут оказаться. И кроме того, ты больше всего на свете боишься будущего, следующей страницы истории, ведь уже долгие годы размышляешь, как эта прекрасная утопия может зачахнуть в зародыше, как ее уничтожат, к каким ужасам это приведет, ты уже видишь штурмы силовиков, направленные против тех, кто оказался обычными мятежниками, ты представляешь себе правительственные чистки и последствия для масштабного общественного проекта. Ты предполагаешь, что сегодняшний веселый хаос вскоре может перерасти в апокалипсис. Едва эта мысль промелькнула в твоей голове, как на крышу юрты что-то упало с глухим стуком, и ты подскочил. Кто вдруг решил на тебя напасть? Что-то же ведь только что грохнулось с неба секунду назад, ты услышал «тук», а за ним «тук-тук-тук», все чаще и чаще, теперь шумит повсюду, по всей поверхности натянутого брезента, и вдруг — тишина. Ты насторожился. Не двигаешься с места. И спрашиваешь себя: а не драматизируешь ли ты, часом? Тебе всегда нужна капля трагизма. Скорее всего, там ничего нет, кроме желудей или орехов.

и тем не менее тебе точно хотелось бы, чтобы пыл восстания не угасал. Ты думаешь об этом, ходишь кругами по юрте, разминаешь босые ноги, чувствуешь, как каждый палец, каждый сантиметр от носка до пятки возвращаются к жизни, и вздыхаешь с облегчением. Ты думаешь о людях твоего поколения, о тех, кто постарше, ты их знаешь, ты изучал и прекрасно понимаешь, как важно их успокоить, словно они всю жизнь боялись, опасались за самих себя, за детей, конечно, но больше всего на свете они болели душой за то, что успели нажить, накопить за долгие годы упорного труда, кстати, ты сам тому прекрасный пример, просто не получается обрадоваться тому, что тебя занесло в этот новый мир, ты уже жалеешь о вашей уютной квартирке, где жили только ты с женой, куда никто не вторгался, ты скучаешь по своей библиотеке, рабочему столу и креслу, пусть даже и ненавидишь себя в эту минуту за чрезмерную привязанность к материальному комфорту, но совершенно не желаешь с ним расставаться даже для того, чтобы пожить в собственной утопии. Наверняка дети пытались объяснить родителям, что их мир несется навстречу катастрофе, но старшее поколение, как и ты, упорствовало, цеплялось за имущество, а твои труды не предупреждали молодежь об особенностях стариков, о силе, с которой они хватаются за скромные пожитки, о решимости не расставаться с ними, об узости мышления, желании заботиться лишь о близких членах семьи. Ты думаешь об этом, нарезая круги по юрте, словно мало бродил за последние несколько дней, будто привязался к этой привычке, и теперь тело само требует дозу пройденных за день километров, и вот ты крутишься, как рыбка в аквариуме, крутишься, размышляешь, и в этом преимущество юрты — можно так шагать до бесконечности.

вот ты снова прилег на ковер и, кажется, уснул, как вдруг тебя застали врасплох. Колокол резко вырвал тебя из туманного мира сновидений, в который ты успел погрузиться, и теперь, под металлический звон, ты вдруг вспомнил о матери. Последние несколько дней ты не думал о ней, а ведь ей так понравилось бы заполучить подобный колокол, чтобы призывать людей к порядку, она повесила бы его на канате и, словно звонарь в церкви, болталась бы в воздухе, вцепившись в веревку под оглушительный звон, — ты ясно видишь эту картину, а звуки все не умолкают, будто их единственное предназначение — выманить тебя из юрты обратно в мир людей, поэтому ты пытаешься встряхнуться, не выдумывать лишнего и для начала медленно потягиваешься, как поступал твой спутник при каждом пробуждении в последние дни: в тот момент, когда ты вскакивал на ноги, он наслаждался краткими минутами, прогоняя сон из каждой мышцы. С ним ты осознал, что у тебя есть тело. Даже у людей за пятьдесят по-прежнему есть тело, и это не просто какой-то вес или сопутствующее неудобство, а вполне живая часть тебя. К концу изнурительной прогулки, подвергая свой организм невероятным испытаниям, ты даже не удивился, насколько хорошо он справился, поэтому именно сейчас, в юрте, где ты позволил себе набраться сил, ты потягиваешься с большим наслаждением от ступней до ладоней, и плевать на чертов колокол и на мать, которая не может перестать трезвонить, в эту минуту ты признаешься себе: даже если вся эта история с утопией не имеет смысла, по крайней мере ты научился обращать должное внимание на свое тело.

в общем, ты последним появился в большом зале, где яблоку негде упасть, и все тебе аплодируют, выстраиваются в ряд, чтобы сопроводить до почетного места. Ты замечаешь, что твой стул удобнее остальных, то есть в этом мире все же существуют привилегии, и, едва усевшись на это подобие трона, ты думаешь: «Вот мое место». Ты спрашиваешь у соседей по столу, присвоены ли им места, или порядок меняется каждый день, достаточно ли времени отводится подобным привычкам, чтобы они устоялись, или же с ритуалами, наоборот, борются, однако ты уверен, что притяжательные местоимения должны вызывать здесь высшую степень раздражения. Хотя тебе, тому, кто создал эту коммуну и послужил основным столпом нового общества, тебе это не мешает думать «мое место», нет, и не только потому, что оно в самом центре, но главным образом потому, что отсюда открывается вид на кусочек леса, скрывающего юрту, и твое место воскрешает воспоминания о твоих драгоценных книгах, а самое главное — о твоем портфеле, ты чувствуешь себя голым без него и нескольких томиков, здесь наверняка есть какая-то литература, доступная для всех, и ты снова задаешься вопросом: почему тебе так сложно свыкнуться с материальной депроприацией, которая кажется настолько естественной в теории. И тем не менее вот ты в центре этого общества, где — ты уже понял — тебе придется пробыть какое-то время, а может, поселиться окончательно, и, обводя взглядом присутствующих, ты вдруг натыкаешься на свою жену. Ты удивлен, что она так просто слилась с массой, словно живет здесь с давних пор. Ты размышляешь над этим и спрашиваешь себя: возможно ли, что твоя супруга сочувствует этому движению, что выступила инициатором и что даже на ее счет ты ничего не предчувствовал? С чего вдруг исключать подобное развитие событий? Такой расклад объяснил бы ее внезапное появление в глуши, по которой вы шагали несколько дней, а также соседство на сцене рядом с тобой, к тому же она не задает вопросов и не кажется по-настоящему ошеломленной. В вашей прошлой жизни вы никогда не разговаривали о твоих исследованиях, к ней эта тема никак не относилась, ты всегда предполагал, что она не интересует твою жену, вы редко обсуждали политику, наверное, как и все, лишь в периоды предвыборных кампаний или больших событий, способных потрясти всю планету, но, исходя из этого, ты не можешь представить, чтобы твоя жена вкладывалась в общественный проект или — почему бы и нет — превратилась в музу протестного движения, никогда такое не пришло бы в голову. Ведь ты видишь, как все толпятся вокруг нее и внимают, а ты сидишь на большом стуле и чувствуешь себя брошенным, в то время как ей не нужен никакой трон для оживленной беседы, она широко размахивает руками, улыбается, иногда смеется. И в какой-то момент ты не знаешь, о чем болтают вокруг, у тебя не получается сосредоточиться на разговорах, тебе вдруг кажется, что она злится, повышает голос, призывает остальных к порядку, и ты понятия не имеешь, о чем речь, но прокручиваешь в голове сцены из прошлого, когда она выходила из себя. Вам обоим тогда было тридцать или тридцать пять, когда она в очередной раз ответила на классический вопрос: «У вас есть дети?», услышала в качестве реакции смущенное: «Ой, простите!», словно вы с ней поражены какой-то постыдной болезнью, и это «Ой, простите!» выводило ее из себя, она прекрасно жила с собственным выбором быть женой и никогда не становиться матерью. Тебе нравилось, как она излагала свою позицию, неотступно защищала свою точку зрения, хотя поначалу это было лишь твое решение, кстати довольно эгоистичное, тебе нравилось наблюдать, как с годами это убеждение крепло, она цеплялась за него, даже поставила в центр собственной женственности: женщина без детей все равно является женщиной, и в ней закипала ярость по отношению ко всем, к мужчинам, но особенно к матерям, которые не желали понимать, и эта буря поражала тебя. Ты представлял ее на вершине баррикады, непоколебимую и пылкую, и теперь ты смотришь на нее, ровно такую же, пусть не юную, но с закаленным характером, и вспоминаешь былые вспышки Марии Магдалины, твоей бунтарки.

только теперь ты пригляделся и понял, что вокруг твоей жены столпилась не одна молодежь, как казалось поначалу. Наверное, из-за одежды, всеобщего оживления и в целом внешнего вида, который не соответствует людям твоего возраста, ты всегда соотносил подобное поведение с юнцами, и сейчас ты не отдаешь себе отчет, что с этой щетиной, вонью, отвратительными лохмотьями ты выделяешься гораздо меньше, чем если бы заявился сюда в свеженьком профессорском костюмчике. Ведь конечно, ты много читал и размышлял на тему разных общин, но — и это один из твоих главных просчетов — осознаешь, что всегда избегал проводить время в одной из них. Конкретика тебя смущает, ты предпочитаешь, чтобы она оставалась чужой заботой, однако сегодня вечером тебе пришлось с ней столкнуться, оказаться в самом центре нового образа жизни, который, как ты утверждал вслед за другими учеными, будет гораздо крепче привычного семейного круга и выдержит вызовы будущего. Теперь ты очутился в иллюстрации собственных тезисов: вокруг все смеются, шутят, местное пиво льется через край, все радостно пьют за твое здоровье, и нет, тебе не снится, ты отчетливо слышишь, как присутствующие, повернувшись в твою сторону, хором восклицают: «За твое освобождение!» Да, ты уверен, именно так они и сказали. Значит, раньше ты действительно пребывал в плену, чьем и почему — неизвестно, но если существуют заключенные, получается, где-то шла борьба, возможно, продолжается до сих пор, но здесь все кажется совершенно нормальным, все хохочут, выпивают, никто ни о чем не беспокоится, или же битвы уже закончились, а тысяча человек, как и ты, оказались на свободе, ты вторишь самому себе: «На свободе». Ведь в глубине души тебя заботит лишь это, кстати, ты перестал требовать объяснений, довольствуешься лишь подобными утверждениями: ты свободен и пьешь с остальными за эту чудесную новость. Наконец ты пытаешься втянуться в игру, как от тебя ждут окружающие, стремишься вновь напустить вид великого оратора, только вот здесь нет ни микрофона, ни сцены, а ты плох в изображении заинтересованности в чужих беседах и уж тем более не желаешь в них участвовать. Ты смотришь на жену, она улыбается и поднимает бокал, ты отвечаешь ей тем же, улыбаешься в ответ, она кажется такой счастливой и искренней — когда в последний раз ты видел ее такой за все эти годы? И если бы тебе сейчас позволили задать один-единственный вопрос, ты бы спросил именно об этом: чем ты так обрадовал супругу, или же она вернула себе улыбку и блаженство без твоего участия?

а может, это всеобщее веселье. Ты никогда не писал, не размышлял и не строил теорию, что община может сплотиться вокруг одной эмоции. Ты наблюдаешь за ними со своего трона, и кажется, что в прошлой жизни никто столько не смеялся от души и так часто. Ты смотришь на беседующих людей, не вслушиваясь в их реплики, но видишь, как светятся их лица, и с удивлением обнаруживаешь, что иногда сам готов поддаться царящему настроению, временами не в силах сдержать улыбку в ответ на их хохот, ведь что восхитительно в радости: она ужасно заразительна, и ты вспоминаешь, как твой спутник смеялся без причины и иногда мог увлечь тебя за собой в этот звонкий смех, способный превратить в шутку любую жалобу, и, похоже, здесь все твердят лишь об одном: даже если ситуация кажется патовой, главное не падать духом. Ты замечаешь самых юных, родившихся с новым тысячелетием: тех, кого никто не слушал, когда они призывали принять меры по решению климатических проблем; тех, кто предупреждал, что вскоре по миру, вплоть до Европы, прокатится новая волна войн, что ресурсов не хватит на всех, что миграция усилится; тех, кто относился к поколению, принесенному в жертву; тех, чье будущее рисовалось настолько мрачным, что лучшим выходом был суицид; тех, кто втягивался в нездоровые игры, в которых главной целью служил выброс адреналина даже ценой жизни — ведь их жизни стоили так мало, когда из морей вылавливали изуродованные тела беженцев того же возраста, что и эта молодежь, будущее их пугало, тревожило, в то время как старики плевали на все вокруг с высокой колокольни. Юноши и девушки приходили на твои занятия, внимали твоим речам, широко раскрыв глаза, словно ты единственный указывал им путь и продирался сквозь непроглядный мрак, застилавший мир. Ведь пока ты рассказывал им, как покончить с загнивающим обществом, правители того же самого общества ставили лишь на рост, науку и технологии. С такими преимуществами, говорили они, мы сможем преодолеть худшее, а сопутствующие потери вроде климатических катастроф, голода и пары эпидемий лишь играли им на руку для устрашения. И конечно, никто из глав государств открыто в этом не признавался, но им это нравилось, они знали, что сохранить покорность общества можно лишь за счет нагнетаемого ужаса. И ты помнишь, какая паника охватила всех вокруг, когда появился новый вирус — очень удачное средство для внушения страха. Вот только власти не предвидели, что однажды молодежь сбросит с себя оковы трепета. Ты это понял, ребята толпой приходили к тебе в амфитеатр, и ты уже тогда почувствовал, что парализовавший их родителей ужас производит на новое поколение обратный эффект. И те, кто сидит сегодня с тобой за одним столом, как и те, кто ждал тебя за поворотом, — ты осознаешь, что здесь их жизнь наконец-то обрела смысл, конечно, война еще не выиграна, но к чему печалиться, когда каждая победа над обществом из их детства, пораженным гангреной, — это шаг назад от практически неизбежной катастрофы. Ты смотришь, как они смеются, все те, кто родился в гниющем окружении, где разговаривали лишь о безработице, инфляции и потреблении, все те, кто с самых юных лет слышал от родителей лишь опасения потерять работу, зарабатывать меньше, не суметь выплатить кредит, от родителей, переставших любить друг друга, погружающихся с головой в стресс, напряжение и спешку, от родителей, которые из кожи вон лезли, чтобы дотянуть до конца месяца, позволить себе семейный отпуск всего на пару недель, а затем снова вернуться на работу, в гонку, в давление, от родителей, у которых никогда не хватало времени на счастье. Ты понимаешь, почему их дети сказали хватит и решили смести страх со своего пути.

и только в этот момент ты замечаешь ее. Ведь да, тут, посреди столпотворения, присутствует старушка, правда, сидит она отдельно от остальных, кстати, почему ей не присвоили место за столом, с чего вдруг она в стороне, а может, у нее нет аппетита и она не хочет ничего есть сегодня вечером. Устроилась себе в кресле особняком, ты даже не сразу определил ее возраст, ведь она одета, как и все, кажется, будто перед сномони складывают всю одежду в одну большую стопку, а утром вытаскивают наугад пару штанов или рубашку. Ты заметил старушку потому, что краснощекая девочка с криком запрыгнула ей на колени, прижалась к ней, а старушка сначала поцеловала ее в волосы, а затем принялась гладить по лицу, и ребенок уснул, засунув большой палец в рот. Может, они не связаны родственными узами, может, единственное, что их объединяет, — это огромный дом, где они сосуществуют, и ты тут же вспоминаешь о матери — ей бы здесь понравилось, такой образ жизни разом снял бы все вопросы о доме престарелых, кстати, именно так и описано в твоем труде: старики снова встраиваются в социальную канву, то есть твоей матери можно вполне поручить ответственность за колокол, а также заботу о маленьких детях вместо того, чтобы она сидела на диване у телевизора с котом на коленях. Ты обещаешь себе: надо будет им рассказать о матери, они смогут привезти ее сюда, конечно, она начнет ворчать, не захочет оставлять ни квартиру, ни пожитки, задача не из легких, а девочка теперь глубоко уснула, и тебе кажется, что приласкавшая ее старушка тоже задремала, царящее вокруг оживление ничуть не беспокоит ее, может, эта сцена разыгрывается каждый вечер, может, после ужина старушка сама садится в кресло и ждет, когда придет ребенок, а общий шум служит им колыбельной, позже родители заберут уснувшую девочку и уложат в кроватку, после чего разбудят старушку и сопроводят ее до спальни. И ты вспоминаешь, как говорил студентам: главное в обществе — найти место каждому согласно его способностям и ограничениям, и для всех сыщется подходящая роль, в любом возрасте, и разве теперь ты не получил подтверждение собственным тезисам: старушка и девочка обнимаются, погрузившись в счастливые сновидения.

либо все случилось совершенно по-другому. Ведь если ты попал в плен, значит, произошло что-то невообразимое, государственный переворот, гражданская война, что угодно, а может, и не было ничего. Предположим, что тебя и тысячу других из ангара чудовищным образом взяли в заложники, и ты понятия не имеешь, какой ценой вас освободили, но теперь все встает на места. Получается, страна по-прежнему сохраняет привычный строй, устоявшийся до твоего заточения, а молодые люди, поджидающие вас за поворотом, никакие не представители нового общества, а просто твои студенты с несколькими друзьями, которые пришли отпраздновать твое избавление, сама эта община, принявшая тебя, существует уже долгие годы, как и другие в этих краях, и, выходит, не было никакой революции, между твоими трудами и этим домом нет никакой связи, а тебе нужно завязывать с раздражающей привычкой мнить себя центром вселенной. В общем и целом, все хорошо, ничего не изменилось в твоей прекрасной стране, вскоре ты вернешься домой к своим книгам и портфелю, к исследованиям, позвонишь матери, успокоишь ее, а между делом заговоришь о возможности пожить в подобной общине, и она ответит, что кот никогда не привыкнет к подобному, начнет чудить, ведь сама мысль о том, чтобы делить хозяйку с другими, тревожит его, и ты поймешь, что это семейное: противиться переменам у вас в крови.

но вот снова звонит колокол, и ты не понимаешь, с чего вдруг, ведь вы почти покончили с ужином. Некоторые встают с места, чтобы убрать посуду, другие попивают травяной чай в скромной компании, разговоры звучат менее пылко, а сам ты только и ждал сигнала, чтобы покинуть это собрание. Однако с очередным ударом колокола все садятся за стол, кто-то подвозит доску на колесиках с именами — среди них есть и твое — и списком дел; увидев план на неделю, ты узнал, что сегодня воскресенье. Первая временна́я зацепка за все это время на удивление не вызывает у тебя живого интереса. Ведь да, сегодня воскресенье, но разве эта информация что-то меняет? Кстати, она тут же вылетает из твоей головы, поскольку вокруг все суетятся и обсуждают организацию на следующей неделе, кажется, это довольно важно, некоторые ячейки в таблице заполняются галочками, а ты молчишь, ты не знаешь, какой именно у тебя здесь статус, конечно, тебе предоставили лучший стул, место в самом центре стола, но твое имя фигурирует в списке наравне с другими, и ты догадываешься, что вскоре прозвучит приговор, вот, ты даже не пытаешься возразить, хотя мог бы выступить со своим мнением, а не терпеть, словно воды в рот набрал, как обычно, — завтра ты помогаешь на кухне.

и этим разговорам за столом нет конца, болтают о тысяче максимально конкретных вещей, которые тебя лишь утомляют. Но ты догадываешься, что должен досидеть до финального слова, к тому же не хочешь разыгрывать брюзгу в первый же вечер, хотя ты до смерти устал, мечтаешь отдохнуть, оживленная атмосфера больше не может поддерживать тебя в строю, а самое главное, тебе невыносима мысль, что ты настолько же член общины, как и остальные, однако больше нет сил, чтобы притянуть внимание на себя и снова оказаться в свете софитов. Ведь пусть ты и профессор, ты не приспособлен к жизни в социуме, до сих пор тебе удавалось выстраивать свою жизнь вокруг этого недостатка, ты ни с кем особенно не дружил, общался по минимуму с женой, жил себе в одиночку, никто из студентов или коллег не знал тебя за пределами университета, и даже в его стенах ты старался держать дистанцию. Уму непостижимо, что ты, специалист по миру, основанному на связях и взаимопомощи, чувствуешь себя настолько неловко в этом новом быту и не можешь поддержать незначительную беседу с соседями по столу. Тогда ты притворяешься, будто слушаешь разговоры, но на самом деле мечтаешь о скорейшем наступлении ночи, о комнате и кровати, которую снова разделишь с женой, как и последние тридцать лет, правда, теперь это не ваша постель, не ваша спальня, к тому же никаких тебе книг и лампы, поджидающих на прикроватной тумбочке, а самое главное — прекрати уже себе врать — тебя приводит в ужас одна только мысль о том, чтобы остаться наедине с супругой. Потому что она кажется тебе иной: твоя жена сильно изменилась за проведенное здесь время, и перед этой незнакомкой ты лишаешься дара речи, как на первом свидании. И эта звонкая, словно пощечина. мысль приводит тебя к вопросу, самому очевидному, но явно упущенному. Ведь с чего вдруг ты повторяешь «моя жена», в то время как тут все общее? В своих трудах ты ясно настаивал на необходимости покончить с собственностью, освободиться от этого гибельного понятия, восстановить общее во всех областях, с чего вдруг здесь появится индивидуалистическая апроприация, коей является пара? Если воплощать твои базовые ценности, делиться по максимуму, не скапливать имущество, целиком уважать свободу ближнего, тогда у тебя нет никакого права говорить «моя жена». И тут вопрос даже не в мае тысяча девятьсот шестьдесят восьмого, когда все спали со всеми под предлогом сексуальной революции, правда не спрашивая у девушек разрешения, нет, та эпоха давно ушла, теперь только и разговоров что о согласии, о счастливом воссоединении, когда желания обоих партнеров удовлетворяются, и в теории ты согласен с этим видением, но в некоторых вопросах интимности тебе по- прежнему сложно проявить широту взглядов. Кажется, будто ты стоишь у края пропасти, о глубине которой не желаешь иметь ни малейшего представления, а сексуальность и вовсе относится к запретным темам, ты никогда ни с кем о ней не разговаривал, ты сам не знаешь почему, но что-то сдерживает тебя внутри, возможно, потому, что твои интимные отношения не отличаются ничем особенным, хвастать нечем, поэтому разумнее всего об этом не заикаться вовсе. И ты уже не помнишь, когда вы с женой в последний раз занимались любовью, в чем нет никакой трагедии, если найдутся другие способы проявить нежность, однако нет, интимной жизни в вашей паре попросту не существует, хотя вы не стремились к этому, кроме того, ты всегда слышал, что у мужчин эта потребность возникает чаще, чем у женщин, но твоя потребность свелась практически к нулю, поэтому ты предположил, что твоей жене нужно еще меньше, и ты научился сдерживать те редкие порывы, так себе предмет для гордости, но иногда случается, мастурбируешь — одно только это слово тебя уже вгоняет в краску, поэтому ты стараешься поскорее прогнать вульгарную картинку и вернуться к тезисам. Действительно, если добраться до основы твоей теории, разве не смешно и не опасно утверждать, будто один человек принадлежит другому? А сам брак, требующий верности и в горе, и в радости, разве это не знамение неизбежной катастрофы? Вот в памяти всплыла фотография из газеты, кажется, дело было в Иране: улыбающийся мужчина держит в одной руке саблю, а в другой — голову юной супруги, и ты прекрасно помнишь самодовольную улыбку этого человека, который только что убил собственную жену, улыбку того, кто уверен, что восстановил справедливость, и ты повторяешь себе, что этот образ — отличная иллюстрация положения, когда жена — собственность мужа. Тебе бы не хотелось, чтобы общество, построенное на твоих теориях, породило подобных мужчин с саблями. Вдруг на тебя нахлынуло, ты не в силах сдержаться, жаждешь высказаться, выразить, объяснить, тогда ты встаешь с места, требуешь слова, и твоя просьба, кажется, удивляет окружающих, к тому же на повестке совсем другая тема, обсуждение которой ты, наверное, перебил, не обратив на то внимания, но все вежливо повернулись в твою сторону. И в мгновение ока тебе полегчало, поскольку все снова слушают одного тебя, ты в самом центре, и тогда ты заявляешь, что с сегодняшнего дня перестаешь говорить «моя жена», поскольку никто никому не принадлежит и каждый свободен в своей интимной жизни. Пожалуй, ты впервые посмел произнести на публику словосочетание «интимная жизнь», и тебя передернуло. Однако ты продолжаешь, признаешься, что понимаешь, из уважения к вашему возрасту и паре, вам хотели создать особые условия, но, добавляешь ты, принимая во внимание установленные здесь порядки, ты не можешь смириться с тем, чтобы парам раздавали комнаты. Ты уточняешь: очень важно не угодить в ловушки прошлого мира, каждому должна отводиться отдельная комната, ты настаиваешь, нужно защищать интимную жизнь индивида, а не пары, и предлагаешь, чтобы с сегодняшнего вечера ваша комната перешла исключительно к твоей жене. И в глазах публики читается восхищение, они поражены твоей решимостью пожертвовать браком во имя идей; увидев их реакцию, ты практически забыл, что именно страх оказаться наедине с женой лег в основу этого внезапного заявления, и впервые ты невероятно гордишься собой: ты всем доказал, всех призвал в свидетели, что между твоей теорией и жизнью нет никаких разногласий.

5

итак, в эту первую ночь для тебя сделали исключение. Ты можешь спать в юрте, которая по определению является общим помещением; тебе это повторили несколько раз: она никогда не станет твоей комнатой, но в данный момент у общины нет вариантов, они не могут предложить что-то получше, а пока, чтобы следовать только что изложенному тобой принципу, тебе разрешено на несколько часов приватизировать это место. Ты даже не задумался толком помыться, просто пописал снаружи, глядя на луну, и испытал такое же облегчение, что и ранее, тоже на природе, после скотовоза, теперь же ты погружаешься в уютный кокон вдали от чужих глаз, растягиваешься на коврике и снова отдаешься долгожданному одиночеству. Почему ты так мало настаивал в своих трудах, что человеку нужно пространство? Ты думаешь о человеке, хотя тут можно упомянуть и животных. Ты вспоминаешь зави- русившиеся видео с многочисленными свиньями, пожирающими друг друга и топчущими собратьев, с ушами в крови, а также кур и цыплят — десятки тысяч агрессивных или, наоборот, совершенно пассивных существ, в то время как в других местах совсем иные, счастливые свиньи и куры живут, наслаждаются утренним солнцем, греют шкурки, часами спокойно копаются в земле, выискивают разные чудеса: червячков, коренья, свиньи и куры, которые радостно бегают, дремлют в тени дуба, а у их сородичей нет никаких причин откусывать друг другу конечности или выдергивать перья, потому что им хватает места и воздуха. Ведь в пригородных высотках все ровно то же самое, огромное количество народу уплотняется, лишается личного пространства, неудивительно, что молодежь сходит с ума: не имея должной площади, любой вид, человек или животное, ты в этом уверен, неизбежно ожесточается. А может, тебе нужно гораздо больше места, чтобы не задохнуться, и тогда ты вспоминаешь недавно прозвучавшие слова: ты свободен. Допустим, ты свободен, тогда что тебя держит здесь, в этой общине, кроме моральной ответственности перед теми, кто зачитывался твоими трудами? Если ты свободен и нуждаешься в большем пространстве, почему бы не уйти? Разве мыслимо бросить тех, кто тебя боготворит? И если ты оставишь общину, это что-то изменит для них?

и с чего вдруг на юрту падают желуди и даже орехи посреди июня? Ведь все еще июнь, даже если у тебя нет представления о точной дате, но теперь ты знаешь, что сегодня воскресенье, можно позабавиться расчетами, предположениями, но нет, тебе плевать. В одном ты уверен точно: пусть ты не ботаник, но ни желуди, ни фундук, ни грецкие орехи не сыплются в июне. Лежа на ковре, ты закрыл глаза, поджидаешь очередной внезапный «тук». Но нет, никаких туков, лишь другие звуки, глухие и тем не менее странные, ты понятия не имеешь, кто или что издает их, но вокруг тебя — и это очевидно — кипит жизнь, ночь в юрте очень непривычна и даже беспокойна для городского вроде тебя, и тебя снова охватывает ощущение, будто ты оказался в параллельной вселенной, как тогда вечером со спутником, по которому ты уже начал немного скучать, вся эта возня природы достигает немыслимых масштабов, в то время как в стенах квартиры ты привык не обращать внимания на шум снаружи, да и в жизни вообще ты словно отрезан от реальности, ты впервые осознал собственное тело, когда пришлось шагать дни напролет и страдать, и сам не в силах поверить, насколько отключился от окружающего мира, хотя был убежден долгие годы, что в этом кроется одна из главных ошибок современного человека, ведущих к падению, ты, кто столько лет пытался провести параллели между животными и цивилизацией, ты, кто всегда твердил студентам, что человек — это такое же животное, правда утратившее понимание своей природы. И в голове всплывают фотографии мигрантов, тысячами, как и вы, столпившихся в домах Ливии или других стран, или в Гуантанамо, те заключенные в оранжевом за решетками, толпы людей, задержанных по всему миру по разным причинам, а иногда и без, и всегда, когда нам показывают эти лагеря, мы видим лишь мужчин — одних только мужчин, которые ждут в безделье, ни одной женщины, потому что женщин используют до тех пор, пока их тела уже будут ни на что не годны, пока они не превратятся в полумертвых старух, и ты всегда повторял, что вид, способный причинить столько зла собственным сородичам, не выживет. Ты думаешь об ужасах, творящихся повсюду на планете по приказу того или иного диктатора, и спрашиваешь себя: почему никто не объясняет, что в любом животном царстве, когда популяция начинает совершать одну ошибку за другой, культивировать бессмысленную агрессию, истреблять своих же, — бушует эпидемия. Ты до сих пор не можешь поверить, что никто не провел параллель между естественным регулированием и пандемиями. Ведь болезнь, резко обрушившаяся на какой-то вид, не служит полному уничтожению, нет, наоборот, пытается его спасти, заставляя пересмотреть поведение. Способен ли человек эволюционировать вообще? Может ли он по-настоящему засомневаться в привычном образе жизни? Ты так слабо в это веришь, что даже эксперимент здешней общины, как тебе кажется, обречен на провал. И вдруг тебя застал врасплох внезапный «тук», правда не такой громкий, как раньше, ты привыкаешь, а за ним — череда «тук-тук-тук». И ты задумываешься: вряд ли это само небо падает на тебя, скорее всего, обыкновенная белка сидит себе где-нибудь высоко, на ветке, шумит и поражается грустному спектаклю, который разыгрывают люди, — настолько грустному, что даже она, белка, может проронить пару слез.

ну хорошо, вот ты в юрте, неподалеку все эти люди, но выбор-то у тебя есть. И это тоже один из фундаментальных тезисов: у взрослого индивида всегда имеется выбор. Но разве покинуть эти края не потребует больше затрат энергии, чем остаться? А хватит ли у тебя смелости разочаровать всю общину? Кроме того, признайся, другая возможность воплотить в реальность твои теории вряд ли представится, будет глупо упустить ее, ведь ты каким-то чудом сюда добрался, жаль отказываться от подобного вызова. Но действительно, неужели тебе хочется участвовать в этом великом хаосе? Не лучше ли отказаться от приключений? Ведь с точки зрения почетного профессора, ты уже достиг вершины, к тому же твое исчезновение не поставит под угрозу новое общество, в этом и состоит его суть: не зацикливаться на одном человеке, да и разве ты не говорил, что молодежь, и только она, должна строить этот мир? А самое главное: ты прекрасно осознаешь, куда приводит желание власти, ты осознаешь метаморфозу, которая происходит с тобой при вещании на публику, в такие моменты ты чувствуешь себя непобедимым, ты веришь, будто никто не воспротивится, в те минуты все кажется тебе по силам: вернуть зрение слепым, поднять парализованных, и вскоре некоторые из членов общины преклонят перед тобой колени, а ты пройдешь по рядам, благословляя каждого. Ты действительно хочешь довести до этого?

ведь возможно, твой спутник был прав. Жизнь — всего лишь игра, ты сам должен двигать пешки, выдумывать правила и выбирать цель, ты сам должен проявить смелость и изобретательность. Так почему не решить здесь и сейчас, в юрте, с плачущей белкой над головой? Может, уйти? Слиться с пейзажем? Отправиться навстречу рассеивающейся ночи? Тогда ты вспоминаешь его третью фразу: «Там гораздо лучше, как думаешь?», так, может, и отправиться к этому лучшему? Уже неплохой план.

но разве можно уйти? Неужели это разумная позиция — сказать: «Я бросаю все, я больше ни для кого не существую и просто иду вперед»? А твои студенты? А твоя работа профессора? А на что жить, где и как? А твоя мать? А твоя жена? Ведь такое решение значит потерять ту, что была твоей единственной любовью. Но разве ты уже не потерял ее, она ведь смогла влиться в общину, смеялась с остальными за столом, когда ты мог выдавить лишь слабую улыбку, она разговаривает, когда тебе нужна полная тишина, чтобы тебе внимали. И ты вспоминаешь поразительную сцену из фильма, в котором пожилые персонажи заново открыли друг друга физически, ты прокручиваешь ее в полове, смотришь на голых героев, каждый из них с нежностью ласкает обвисшую кожу партнера, медленно, рэс- тягивая каждую секунду, и, может, именно это ты и пытался сказать резким «не трогай меня» — что не нужно торопиться, что позже вы останетесь наедине и посвятите близости должное время. Зачем торопить судьбу? Ты по-настоящему узнаёшь вместо того, чтобы выдумывать невероятные романтические истории о вечной любви, это гораздо разумнее: наслаждаться отведенной каждому свободой, позволить себе все, ни к чему не обязывать и оставить возможность на будущее, однажды, ты не знаешь когда, может через долгие годы, да и как-то все равно, сколько вам будет лет, но оставить эту возможность обрести друг друга в последнем сумасбродно свободном объятии.

но кажется, что тебе хочется лишь одного — уйти. Уйти и покончить с этим непрерывным потоком мыслей в голове. Уйти, шагать, и будь что будет. И в эту июньскую ночь без определенной даты, в тепле, среди утешенных белок, под скрипы и возгласы природы снаружи, ты засыпаешь — сладко, как сытый ребенок.

6

похоже, птицы приветствуют твое важное решение и оглушительно щебечут, хотя еще не рассвело. Они поют во все горло, и ты не понимаешь: то ли они переговариваются, то ли препираются, то ли завлекают партнера, но, кажется, они твердят тебе поторопиться, тогда ты надеваешь ботинки и открываешь дверь.

и вот ты ушел.

конечно, странно — идти вот так, иначе, чем в первый раз, вслед за кем-то, требуя объяснений в состоянии полного отчаяния, но наоборот, в одиночку, по собственному решению, без иной цели, кроме как двигаться вперед, дышать и не желать ничего, разве что самого путешествия. Именно это ты познаешь довольно быстро, нет, не в первые часы, потому что поначалу тебе неловко, в голове роются навязчивые мысли, ты беспокоишься, как быть следующей ночью, чем питаться, задумываешься, как на тебя посмотрят, но через некоторое время — да, тебе гораздо легче.

лавина вопросов, обрушившаяся на тебя, все тает и тает. Твои физические ощущения берут верх, тело качается из стороны в сторону, и если ты еще о чем-то думаешь, то это о ногах, о ступнях.

ты идешь вперед не для того, чтобы отшагать какое-то количество километров, а из удовольствия чувствовать, что двигаешься. Ты понимаешь всем нутром, как приятны усилия, сколько их требуется, и даже если что-то болит — неважно. Кроме того, ты начинаешь наслаждаться неожиданными поворотами тропинок, подмигиваниями солнца сквозь листву крон, криками одних животных и восторженными ответами других, шорохом крыльев какой-то хищной птицы в теплом воздухе, горсткой вишни для тебя одного, старика из ниоткуда, и собственной мимолетной улыбкой.

что же касается белок, ты одумался: нет, они не плачут. Наверняка над юртой поселилась одна хитрая белка. решившая поиграть с тобой, поиздеваться, забросать скудными запасами еды. И получается, да, желуди и орехи могли падать в июне; ты усмехнулся, как, должно быть, усмехнулась та белка.

ярко-синяя бабочка села тебе на ладонь — такая же синяя, как плед, накрывающий ноги твоей матери, — и ты улыбнулся. Когда она вспорхнула, ты прищурился, наблюдая за синим пятном, растворяющимся в голубизне неба. Ты больше не шагаешь к лучшему, ты это понял, лучшее уже наступило, оно в тебе и во всем вокруг. Не нужно гоняться за ним сломя голову.

мысли угомонились.

стемнело, и ты впервые спишь под открытым небом один, без ничего, вдали от юрты. Ты готовишься к первой ночи так, как научил тебя спутник, и задумываешься: неужели возможно, что ты ни разу не спросил его имени? Уже на грани между сном и реальностью тебе покажется, что он лежит тут, рядом, и оберегает тебя.

с чего вдруг ты запретишь себе верить в ангелов?

Выходные данные

Виолен Беро

ТАМ ГОРАЗДО ЛУЧШЕ

Литературно-художественное издание

Издатель Дарина Якунина

Генеральный директор Олег Филиппов

Ответственный редактор Юлия Надпорожская

Литературный редактор Мария Выбурская

Художественный редактор Ольга Явич

Дизайнер Елена Подушка

Корректор Людмила Виноградова

Верстка Елены Падалки

Подписано в печать 03.06.2024.

Формат издания 60×90 ¹/₁₆.

Печать офсетная. Тираж 3000 экз.

Заказ № 03271/24.

ООО «Поляндрия Ноу Эйдж». 197342, Санкт-Петербург, ул. Белоостровская, д. 6, лит. А, офис 422.

www.polyandria.ru, e-mail: noage@polyandria.ru

Отпечатано в соответствии с предоставленными материалами в ООО «ИПК Парето-Принт», 170546, Тверская область, Промышленная зона Боровлево-1, комплекс № 3А,

www.pareto-print.ru

Оглавление

1

2

3

4

5

6

Выходные данные