Хранители Братства [Дональд Эдвин Уэстлейк] (fb2) читать онлайн

Переводы MagnetLetters:

Стивен Кинг «Сказка» (2022)*

Стивен Кинг «Холли» (2023)*

Стивен Кинг «Вам же нравятся истории помрачнее» (2024)*

Уильям Эрхарт «Вьетнам – Перкази» (2023)

Уильям Эрхарт «Коротая время» (2023)

Джон Мур «Лошадь Молния» (2025)

Дональд Уэстлейк «Хранители Братства» (2025)

* перевод был издан в бумажной книге (самиздат)

Дональд Уэстлейк ХРАНИТЕЛИ БРАТСТВА

Перевод: Langley

Оформление: Kaiten

2025 

Предисловие переводчика

Несмотря на то, что Дональд Уэстлейк никогда не был так известен и популярен у нас в стране, как некоторые другие современные американские авторы (вездесущий Стивен Кинг, например), и в последние годы (особенно после смерти автора) его практически перестали издавать и переиздавать, он все-таки имел и имеет своих почитателей среди читателей, пардон за каламбур. Поэтому, если это имя пробудило хоть какой-то отклик и интерес – я советую ознакомиться с биографическими статьями о нем, рецензиями критиков, предисловиями переводчиков и редакторов, написанными к различным изданиям. Или можете просто выбрать книгу и попробовать почитать. Вполне возможно, что вы откроете для себя великолепного, необычного, разнопланового и очень плодовитого писателя, который доставит вам многодневное, даже многолетнее удовольствие своим творчеством.

Я же здесь и сейчас не стану отнимать ваше время, повторяя все то, что уже написали и сказали люди, которые поумнее меня будут, да и отзывы/обзоры/рецензии пишут поинтересней. Скажу лишь несколько слов о своей работе над этим романом – «Хранители Братства».

Для начала, прочитав аннотацию к роману (она малость преувеличивает, но поскольку аннотация оригинальная, я ее сохранила), не ждите от него напряженных головокружительных приключений в духе «Одиннадцати друзей Оушена», только с монахами. Это в бо́льшей степени приключение духа, заставляющее сопереживать главному герою и его друзьям, и думать не только и не столько о том, каким хитроумным способом они спасут свой монастырь, но и о том, каково это – быть монахом на маленьком уютном островке спокойствия посреди бурлящего Манхэттена и как страшно, должно быть, покидать этот островок; каково это – столкнуться с угрозой того, что не просто снесут твой дом, а разрушат твой мир, твою жизнь – все, что тебе дорого и имеет для тебя смысл; каково это – влюбиться, будучи монахом, соблюдающим целибат, и оказаться перед тяжким выбором: отвергнуть любовь, не говоря уж о прочих соблазнах внешнего мира, или отказаться от своего предназначения, предать свое братство… По динамике и накалу страстей роман, пожалуй, ближе к произведениям Вудхауса (но только этим; в сюжете и атмосфере общего мало), чем к типичным американским приключенческим детективам.

Должна признаться, что, взявшись за перевод этого романа, я немного переоценила свои силы и способности. Нельзя сказать, что английский автора невероятно сложен, вовсе нет. Но у меня это всего лишь второй опыт в переводе романов, и первый опыт с Уэстлейком. И переводить его было посложнее, чем рассказы Кинга, и гораздо сложнее, чем незатейливую «Лошадь Молнию» Джона Мура. Уэстлейк, на всю катушку пользуясь богатством своего (английского) языка, постоянно употребляет в простых ситуациях и простых на первый взгляд предложениях и описаниях замысловатые и заковыристые словечки или обороты речи, в переводе которых не всегда помогают даже словари, предлагающие слишком банальный, прямолинейный или неподходящий вариант, и приходится лишний раз напрягать собственную думалку, импровизировать или идти на жертвы в виде упрощения/сокращения. Обычно при переводе с английского (который некоторые считают примитивным, сухим языком) для одного и того же английского слова приходится подбирать разные русские синонимы. Здесь же мне зачастую приходилось использовать одно и то же русское слово, переводя английские синонимы автора :)

И теперь я в полной мере осознала, что произведения Уэстлейка, которые я начала читать и любить, начиная с сокращенного «Проклятого изумруда» в журнале «Смена» и продолжая сомнительными в плане легальности изданиями в начале 90-х, были переведены довольно посредственно и не слишком профессионально, спустя рукава. Многие переводчики явно не выкладывались, чтобы передавать все нюансы и полутона автора, не задумывались, подбирая столь же редкоупотребляемый и при этом подходящий и красиво звучащий синоним простого слова, как у автора, пропускали и упрощали те места, что с трудом поддавались переводу, не говоря уж об американских реалиях и отсылках ко всяким любопытным фактам – им посвящены многие ссылки в этом переводе. Чего еще ждать от смутных 90-х. А позже, как я уже упоминала, российские издательства вообще утратили интерес к Уэстлейку. Обидно и удивительно, учитывая какой массой сочинений всяких ноунеймов завалены книжные прилавки последние 20-30 лет.  

Кому-то и мой перевод «Хранителей Братства» может показаться пресноватым, местами вольным, местами упрощенным, и так себе передающим тонкую иронию и мягкий, теплый, дружелюбный стиль автора. И я даже спорить не буду. Хотя я старалась в буквальном смысле как для себя. Сделать перевод если не отличным, то хотя бы хорошим – это была единственная мотивация, ведь я не занимаюсь выпрашиванием донатов, не сотрудничаю с нынешними самиздатчиками (хотя и не стану возражать против этого) и даже не подписываюсь настоящим именем ради известности :)

Читайте и получайте удовольствие от хороших книг и талантливых авторов.

Langley

Глава 1

– Благословите меня, отче, ибо я грешен. С моей последней исповеди минуло четыре дня.

– Да-да, продолжай.

Почему его голос вечно звучит так нетерпеливо? Быстрей-быстрей-быстрей – это не подобающее отношение к исповеди.

– Что ж, – сказал я, стараясь сдержать волнение, – приступим. У меня была нечестивая мысль. Вечером в четверг, во время просмотра рекламы средства для бритья по телевизору.

– Реклама средства для бритья? – Голос звучал еще и раздраженно; мало того, что я отнимаю его время, так в придачу ставлю в тупик своими признаниями.

– В той рекламе, – продолжил я, – блондинка со шведским акцентом наносит крем для бритья на лицо молодого парня с довольно выдающейся челюстью.

– Выдающейся? – Теперь он был скорее озадачен, чем раздражен, но мне определенно удалось завладеть его вниманием.

– Это значит, гм, выступающая. Здоровенная такая торчащая вперед челюсть.

– Это как-то связано с грехом?

– Нет-нет. Я просто подумал, что вы хотели узнать… эээ…

– Та нечестивая мысль, – прервал исповедник мою неоконченную фразу, – она касалась женщины или мужчины?

– Женщины, конечно! За кого вы меня принимаете? – Я был в шоке; не ожидаешь как-то подобного поворота на исповеди.

– Хорошо, – кивнул он. – Что-нибудь еще?

Исповедника звали отец Банцолини, он приходил дважды в неделю выслушивать наши исповеди. Перед исповедью мы угощаем его вкусным ужином и наливаем ликера после, но он был, есть и остается на редкость угрюмым священником. Думаю, наши истории кажутся ему очень скучными, и он предпочел бы выслушивать исповеди в театральном районе или в Гринвич-Виллидж.^[1] В конце концов, много ли может нагрешить агнец в монастыре?

– Хм, – хмыкнул я, стараясь припомнить что-нибудь достойное упоминания. Обычно, все мои грехи были продуманы заранее, но резкий тон отца Банцолини выбил меня из колеи. Однажды у меня мелькнула мысль записать все свои грехи и просто читать эти записи в исповедальне, но это не вполне отвечало надлежащему тону покаяния. К тому же: а вдруг записи попадут в чужие руки?

Отец Банцолини откашлялся.

– Хм, – поспешно продолжил я. – Я, хм, украл оранжевую ручку «Флер» у брата Валериана.

– Ты украл ее? Или все-таки одолжил?

– Украл, – заявил я с некоторым оттенком гордости. – Умышленно.

– Почему?

– Потому что он разгадал кроссворд в «Санди Таймс», зная, что это моя прерогатива. Как он утверждает – он забыл об этом. Полагаю, вы услышите его версию этой истории немного позже сегодня вечером.

– Оставим чужие грехи, – сказал отец Банцолини. – Ты возместил ущерб?

– Прошу прощения?

Последовал преувеличенно долгий вздох.

– Вернул ты ручку?

– Увы, я ее потерял. Вы ее случайно не встречали? Это обычная оранжевая…

– Нет, я ее не встречал!

– О. Ну, я уверен, она должна быть где-то здесь. Как только найду – сразу же верну.

– Хорошо, – сказал священник. – Конечно, если не найдешь, то придется выплатить возмещение.

Сорок девять центов. Я вздохнул, но согласился:

– Да, я так и сделаю, будьте уверены.

– Что-нибудь еще?

Я собирался ответить «нет», но мне казалось, что я что-то позабыл. Что-то помимо ручки «Флер» и нечестивой мысли. Что же это могло быть? Я напряг память, стараясь вспомнить.

– Брат Бенедикт?

– Я думаю… – произнес я. – Ага!

Исповедник аж подпрыгнул по другую сторону маленького зарешеченного оконца в разделяющей нас перегородке.

– Простите, – сказал я. – Я не хотел вас испугать. Но я вспомнил еще один грех.

– Всего один? – уточнил отец Банцолини без особой радости.

– Да, лишь один. Я употребил имя Господа всуе.

Он подпер подбородок рукой. В полутьме исповедальни было трудно различить его лицо, но глаза казались полуприкрытыми, может, даже закрытыми.

– Поведай же мне об этом, – сказал отец Банцолини.

– Я был во дворе, – приступил я к рассказу, – а брат Джером мыл окна на втором этаже и уронил тряпку. Она упала мне на голову, такая мокрая и холодная, и от неожиданности я вскрикнул: «Господи Иисусе!»

Священник снова подпрыгнул.

– Ой, – прошептал я. – Я, наверное, говорил слишком громко?

Отец Банцолини негромко откашлялся.

– Пожалуй, чуть громче, чем необходимо, – сказал он. – На этом все?

– Да, – ответил я. – Точно.

– И ты раскаиваешься и твердо намерен исправиться?

– О, безусловно, – заверил его я.

– Хорошо. – Отец Банцолини немного оживился, поднял подбородок с подпиравшей его руки и пошевелился на своем стуле. – В качестве покаяния прочти дважды «Отче наш» и, скажем, семь раз «Аве, Мария».

Это выглядело несколько чрезмерным наказанием за три моих грешка, но мера покаяния не подлежит обсуждению.

– Да, отец, – сказал я.

– И, возможно, было бы не лишним закрывать глаза во время рекламных роликов по телевидению.

– Да, отец.

– Теперь прочти покаянную молитву.

Я с закрытыми глазами прочитал молитву, слыша, как исповедник одновременно со мной невнятно бормочет на латыни об отпущении грехов. Затем моя исповедь окончилась, я вышел, а мое место в исповедальне занял старый брат Зебулон – крошечный, сгорбленный, седой и морщинистый. Он кивнул мне и проскользнул за занавеску, исчезнув с глаз, но не для слуха; хруст его суставов, когда Зебулон опускался на колени, прозвучал в часовне словно пара ружейных выстрелов.

Я преклонил колени у ограды алтаря, чтобы побыстрей выполнить свое покаяние, но не мог отделаться от мыслей о том, куда могла подеваться эта окаянная ручка «Флер»? Я взял ее в четверг днем, а когда на следующее утро передумал – ощутил раскаяние, если быть честным – ручки нигде не было. Наступил субботний вечер, я провел полтора дня в поисках, но не нашел никаких следов. Куда, так ее растак, я задевал эту ручку?

Завершив покаяние, но не приблизившись к разгадке пропавшей ручки «Флер», я покинул часовню и взглянул на большие часы в холле. Десять сорок. «Санди Таймс» уже должна появиться в киоске. Я поспешил в канцелярию, чтобы получить необходимые мне шестьдесят центов и официальное разрешение на выход из монастыря.

За столом отбывал дежурство брат Лео, коротая время за чтением своих любимых журналов про авиацию. Брат Лео являл собой исключение из правил: чрезвычайно тучный мужчина, и при этом ни капельки не веселый. Ему дали львиное имя, но он выглядел и вел себя, скорее, как медведь или бык, будучи при этом толще их обоих. Все, что заботило брата Лео в нашем бренном мире – частная авиация, одному Господу известно, почему. Родственники из внешнего мира выписывали ему журналы про авиацию, которые он листал в любое время дня и ночи. Если над монастырем пролетал самолет, пока брат Лео находился во дворе – он задирал голову и наблюдал за ним, прикрыв глаза от солнца пухлой рукой, словно узрел самого Иисуса на облаке. А потом вы еще выслушивали от брата Лео – что это был за самолет. «Боинг», – с видом знатока говорил он. – «Семь-ноль-семь». Ну и что тут можно ответить?

А сейчас брат Лео отложил свой журнал на стойку и взглянул на меня сквозь верхнюю половину бифокальных очков.

– «Санди Таймс», – произнес он.

– Так и есть, – согласился я.

Мой еженедельный поход субботним вечером за «Санди Таймс» доставлял мне такое удовольствие, что его не могла омрачить даже кислая мина брата Лео. Это – наряду с воскресной мессой, конечно – было для меня главным событием недели.

– Брат Бенедикт, – заметил брат Лео, – есть в тебе что-то мирское.

Я многозначительно посмотрел на его журнал, но промолчал. Только придя с исповеди, с душой светлой и чистой, словно свежевыстиранная простыня, я не желал вступать в перепалку, в которой мог оказаться безжалостным.

Брат Лео выдвинул боковой ящик стола, достал коробку с деньгами на мелкие расходы и положил ее поверх журнала. Открыв ее, он раскопал смятые долларовые купюры, добрался до мелочи на дне и, наконец, выудил два четвертака и десятицентовик. Он протянул мне монеты на огромной ладони, на которой четвертаки выглядели, как пятицентовики, а десятицентовик просто терялся, и я взял их, сказав:

– Благодарствую, брат. Увидимся через несколько минут.

Брат Лео хмыкнул и вернулся к своему авиа-журналу, а я отправился в свое еженедельное путешествие во внешний мир.

***

Разумеется, я не всю жизнь был братом Бенедиктом из Ордена Криспинитов^[2] Novum Mundum.^[3] По правде говоря, бо́льшую часть жизни я даже не являлся католиком.

Родился я тридцать четыре года назад в семье Роуботтомов, и был назван Чарльзом в честь деда по материнской линии. Родители развелись, когда я был еще маленьким, и моя мать вышла замуж за джентльмена по фамилии Финчворти, чью фамилию я некоторое время носил. Когда я учился в школе, мистер Финчворти погиб в автомобильной аварии, и моя мать, по какой-то причине, до сих пор мне непонятной, вернулась к своей девичьей фамилии Свеллинсбург, осчастливив ей и меня. Во время моей учебы в колледже у нас с матерью произошла размолвка, поэтому я снова стал Роуботтомом – под этой фамилией меня призвали на службу в армию. Даже после того, как мы с матерью уладили наши разногласия, я сохранил эту фамилию, так что оставался Чарльзом Роуботтомом вплоть до поступления в монастырь.

Вот такая история моего имени (в анкетах никогда не хватает места, чтобы изложить ее полностью). Что касается моего превращения в брата Бенедикта, то началось все, когда мне исполнилось двадцать четыре, и я повстречался с юной леди по имени Энн Уилмер, набожной католичкой. Мы влюбились, я сделал ей предложение, и она его приняла. По ее настоянию я стал готовиться к тому, чтобы принять ее веру. Католическая религия представлялась мне такой же загадочной, сложной и порой непостижимой, как кроссворд в «Санди Таймс». А когда незадолго до моего крещения скончалась мама – новая религия стала для меня великим источником утешения и поддержки.

Она также послужила источником утешения и поддержки чуть позже, когда Энн Уилмер внезапно сбежала от меня с каким-то ливанцем. Правоверным мусульманином! «Что золотое кольцо в свином рыле, то и краса женщины безрассудной», Книга притчей Соломоновых, глава 12, стих 22. Или, как говорил Фрейд: «Кто знает, чего хочет женщина?»

Справедливо будет сказать, что я оказался в монастыре, оправляясь от последствий отношений с Энн Уилмер, но не потому я здесь остался. Мир всегда казался мне противоречивым и раздражающим, я не мог найти в нем определенного места для себя. В том, что касалось политики, я был одинаково не согласен с левыми, правыми и центристами. У меня не было четких целей в плане карьеры, а мое хрупкое телосложение и диплом колледжа предоставляли мне не такой уж богатый выбор занятий, кроме как провести всю жизнь, перекладывая с места на место бумажки в качестве клерка, ревизора, администратора или секретаря в штате какой-нибудь конторы.

Деньги не играли для меня большой роли, пока я был сыт, одет и имел крышу над головой. Я не представлял, как мог бы добиться славы, почета и других мирских успехов. Я был просто Чарльзом Роуботтомом, бесцельно дрейфующим по морю обыденности среди других «белых воротничков» и, если бы Энн Уилмер бросила меня в любой другой момент моей жизни, я, несомненно, поступил бы как любой из миллионов моих двойников: месяц или два предавался печали, а затем нашел подходящую замену Энн Уилмер и женился, как и собирался изначально.

Но время совпало идеально. Я только что завершил изучение католицизма, и мой разум наполнился религиозной умиротворенностью. Отец Дилрей, бывшим моим наставником, имел некое отношение к Ордену Криспинитов, поэтому я кое-что слышал о нем. Наводя справки более основательно, я все больше укреплялся в мысли, что Орден святого Криспина – идеальное решение проблемы моего существования.

Святые Криспин и его брат Криспиниан являлись покровителями сапожников. В третьем веке эти братья из знатной римской семьи отправились в Суасон, где зарабатывали на жизнь ремеслом сапожника, попутно обращая язычников в христианство. Примерно в 286 году император Максимиан, также известный, как Геркулий, велел отрубить братьям головы, после чего они были похоронены в Суасоне. Шесть веков спустя их останки выкопали – во всяком случае, выкопали чьи-то останки – и часть перевезли в Оснабрюк, а часть в Рим. Находятся ли при этом все части каждого из братьев в одном месте, или в процессе все перепуталось – остается только гадать.

Орден Криспинитов Novum Mundum основал в Нью-Йорке в 1777 году Израэль Запатеро – наполовину мавр, наполовину испанский еврей, обратившийся в католицизм исключительно ради того, чтобы в целости и сохранности переправить себя и свое имущество из Испании в Америку. Однако, во время плаванья посреди океана на него снизошло видение: святые Криспин и Криспиниан явились к нему и сказали, мол, церковь не просто так спасла его жизнь и состояние, а ради того, чтобы и то и другое он обратил на вящую славу Божию. Поскольку имя Запатеро на испанском значит «сапожник», именно братья-сапожники были посланы донести до него наставления. Израэлю Запатеро предстояло основать на острове Манхэттен монашеский орден, посвященный созерцанию, добрым делам и размышлениям о смысле земного Странствия. Ибо Криспин и Криспиниан странствовали к месту своей миссионерской деятельности, спустя века после смерти их останки тоже совершили своего рода странствие, Израэль Запатеро странствовал в момент видения, да и вообще сама концепция обуви предполагает странствие.

Таким образом, прибыв в Нью-Йорк, Запатеро взял на девяносто девять лет в аренду участок земли на севере острова Манхэттен, нашел где-то нескольких монахов и заложил монастырь. Орден, поддерживаемый Запатеро и пожертвованиями, в ту пору представлял собой жалкое зрелище, в нем никогда не состояло больше полудюжины монахов, пока во время Гражданской войны не произошел внезапный наплыв желающих вступить в его ряды. Вскоре после начала 20-го века в Ордене начались разногласия, и фракция раскольников основала свой Орден Криспинитов в Южном Бруклине, но это ответвление давно кануло в Лету, в то время как изначальное монашеское братство продолжало процветать – в рамках своих ограничений.

Ограничений хватает. Мы по-прежнему проживаем в стенах изначально построенного монастыря, не имея ни намерения, ни надежды когда-нибудь расширить свои владения. Мы не занимаемся ни учебной, ни миссионерской деятельностью, поэтому о нашем Ордене мало что известно во внешнем мире. Мы – братство созерцателей, погруженных в размышления о Боге и Странствии. В настоящее время нас шестнадцать человек, живущих в старом здании в испано-мавританско-колониально-греко-еврейском стиле, построенном Израэлем Запатеро почти два века назад. Тут могло бы разместиться не больше двух десятков монахов. Наши размышления о Странствиях пока привели к одному твердому выводу: Странствию никогда не следует быть бесцельным и легкомысленным, и предприниматься оно должно лишь когда необходимо для прославления Бога среди людей. Поэтому мы редко покидаем нашу обитель.

Меня все это вполне устраивает. Меня не привлекает быть часть разросшейся иерархической структуры, этакого монашеского Пентагона, я чувствую себя умиротворенно в непринужденной братской атмосфере, создавшейся среди шестнадцати кротких мужчин, проживающих под одной крышей.

Само здание монастыря мне тоже по вкусу – это причудливое смешение разных стилей; внутри повсюду древесина теплого каштанового оттенка, замысловатая резьба украшает часовню, трапезную и кабинеты, полы из мозаичной плитки, сводчатые потолки, фасад из серого камня – создается впечатление, будто калифорнийская испанская миссия и английский средневековый монастырь переплелись в воображении Сессила Б. Демилля.^[4]

Что касается Странствий, то они никогда меня особо не привлекали. Я не прочь провести всю оставшуюся жизнь в стенах монастыря, как брат Бенедикт – отныне и навек.

За исключением, конечно, моего еженедельного похода на Лексингтон-авеню за «Санди Таймс».

***

Я бодро шагал по Лексингтон-авеню к газетному киоску. Полы коричневой рясы развевались вокруг ног, на боку на белом шнуре, опоясывающем талию, покачивалось распятие, сандалии издавали двойное «шлеп-шлеп» по тротуару. Стоял прекрасный, полный свежести день, идеальный для прогулки – первые выходные декабря, когда зима приходит на смену осени. Воздух был чист и прозрачен, небо ясное, и несколько самых ярких звезд проглядывали через ореол Нью-Йорка.

Субботние гуляки высыпали на тротуары: парочки прохаживались, взявшись за руки, компании веселых молодых людей о чем-то оживленно болтали. На случайные удивленные взгляды я отвечал смиренной улыбкой, кивал и шел дальше. Нередко по вечерам мне приходилось выслушивать остроты от людей, которых сбивало с толку мое облачение, и они принимали меня за чудака или психа, но это чаще всего были приезжие; жители Нью-Йорка привыкли к странно выглядящим личностям на их улицах.

В этот вечер острот я не слышал, хотя уличный Санта, звенящий колокольчиком и протягивающий прохожим кружку для собора благотворительных пожертвований, помахал мне, как коллеге. Немного поколебавшись, я улыбнулся в ответ и проследовал к газетному киоску, где продавец поприветствовал меня, как обычно:

– Добрый вечер, отец.

– Добрый вечер, – отозвался я.

Уже много лет назад я оставил попытки объяснить ему, что я не отец, а брат, не священник, а монах. Я не могу служить мессу, принимать исповедь, совершать последнее причастие, проводить венчание и выполнять другие религиозные ритуалы. Я – мужской эквивалент монахини: я – брат, она – сестра. Но для газетчика, судя по акценту, еврея, переехавшего в Бруклин из России, это было слишком тонким различием. После года, когда я, неделя за неделей, мягко поправлял его, я в итоге сдался и теперь воспринимал обращение «отец» просто как часть приятельского общения между торговцем и покупателем.

«Санди Таймс» всегда была довольно объемной газетой, но за два месяца до Рождества она становится просто необъятной, достигая порой толщины в сотню страниц. Обычно я останавливаюсь у мусорной корзины неподалеку от киоска и облегчаю свою ношу, выкидывая туда те разделы газеты, которые никому в монастыре не интересны. Несколько лет назад брат Флавиан, настоящий заводила, поднял вопрос: не является ли эта моя привычка формой цензуры? Но тот шторм давно утих, главным образом потому, что не имел под собой никаких оснований.

Раздел «Объявления» традиционно отправляется в мусорку, как и все рекламные приложения и «Недвижимость». «Путешествия и курорты» – туда же, поскольку философия «Таймс» касательно путешествий совершенно противоречит нашей. Этот раздел был главным аргументом брата Флавиана, пока он сам не признал, что не стал бы читать «Путешествия и курорты», даже если бы я их приносил. По просьбе братьев я сохраняю разделы «Новости», «Спорт», «Книжное обозрение», «Журнал», «Еженедельный обзор», «Искусство и досуг». Этой охапки страниц накануне Рождества хватит на всех.

И вот, немного облегчившись, я направляюсь домой. Этим вечером я размышлял о том, как неузнаваемо изменился этот район с тех пор, как Израэль Запатеро и кучка его последователей построили наш монастырь на арендованном участке бесплодной земли, окруженном фермами, лесами и небольшими, но быстро растущими, общинами. Вряд ли Запатеро узнал бы сейчас это место – втиснувшееся среди отелей и офисных зданий чуть ли не в центре Манхэттена.

Наша обитель расположена на Парк-авеню между 51-й и 52-й улицей, и город довольно сильно разросся вокруг. В двух кварталах к югу находится «Уолдорф-Астория», через дорогу – здание «Мануфактьюринг Гановер Траст», Сигрэм-хаус – в квартале к северу, клуб «Ракетка и теннис» – по диагонали напротив. Также среди наших ближайших соседей здание «Интернэшнл Телефон & Телеграф», Колгейт-Палмолив-билдинг и Левер-хаус. Наш маленький монастырь, зажатый среди всех этих дорогущих высоток, называют анахронизмом и, полагаю, так оно и есть. Но мы не против; нас даже забавляют суета и хаос внешнего мира. Они придают больше смысла нашему собственному молчанию и медитации.

Однако, должен заметить, я до сих пор не могу примириться с Пан-Ам-билдинг, торчащим над зданием Центрального вокзала, словно рукоять штыка, воткнутого в спину прекрасному созданию. За последнее десятилетие на Парк-авеню выстроили немало зданий, и хотя красота редко была частью изначальной задумки, большинство из них хотя бы чистые, аккуратные и безобидные, как выбеленная временем кость в пустыне. Лишь Пан-Ам вызывает у меня нехристианское раздражение, отчасти и потому, что у них неправильные представления о Странствии.^[5]

К вечеру я вернулся в обитель, стараясь не смотреть на Пан-Ам – после наступления темноты здание выглядит менее аляповатым, но более зловещим – и отнес газету в калефакторию,^[6] где обычный коллектив братьев ожидал ее появления. Брат Мэллори, бывший боксер и претендент на чемпионский титул в полусреднем весе, первым завладел спортивным разделом. Брат Флавиан, заводила, как всегда расхаживал у двери, ожидая редакционной передовицы в «Еженедельном обзоре». Брат Оливер, наш аббат, был первым в очереди на раздел новостей. А брат Перегрин, чьи разнообразные занятия в прошлой жизни включали оформление декораций на Бродвее и владение собственным летним театром где-то на Среднем Западе, следил за новостями из театрального мира по разделу «Искусство и досуг». Раздел «Книжное обозрение» предназначался брату Сайласу, который когда-то опубликовал документальную книгу о своей карьере вора-домушника (разумеется, он оставил эту деятельность в прошлом, присоединившись к нашему Ордену). А для себя я сохранил «Журнал» с кроссвордом – мое единственное пристрастие.

По этой причине заметку Ады Луиз Хакстебл об архитектуре в разделе «Искусство и досуг» я прочел лишь на следующий день. И, разумеется, сразу же отправился к аббату.

***

– Брат Оливер, – произнес я.

Он опустил кисть и недовольно взглянул на меня.

– Это срочно? – спросил аббат.

– Боюсь, что да, – ответил я, посматривая на его последнюю картину «Мадонна с Младенцем» – немного более сумрачную по сравнению с его обычными работами. У Марии на картине было какое-то неприятное выражение лица, наводящее на мысли, будто она похитила ребенка, что у нее на руках. – Иначе я не стал бы вас беспокоить.

Брат Оливер со вздохом отложил палитру и кисть.

– Хорошо, – сказал он.

Приземистый, седовласый и мягкий, как разрекламированное средство для мытья посуды, брат Оливер занимал пост аббата с пятидесяти шести лет, а стукнуло ему уже шестьдесят два. Он начал рисовать года четыре назад, заполнив бо́льшую часть коридоров в нашей обители своими Мадоннами с Младенцами, выполненными в разнообразных стилях, со значительным вниманием к деталям, но, увы, не слишком талантливо.

Все же это было лучше, чем те несуразные витражи со свинцовыми переплетами, установленные предыдущим аббатом, братом Джейкобом, на всех окнах спален, и одним махом лишившие нас света, воздуха и вида на окрестности. Теперь эти витражи покоились на чердаке, вместе с рождественскими яслями из спичек брата Ардварда, фотоальбомами брата Делфаста, в коих была запечатлена смена времен года в нашем внутреннем дворе, и четырнадцатитомным романом брата Уэсли о жизни Иуды Безвестного. На чердаке было припасено место и для Мадонн с Младенцами, хотя никто не говорил об этом в открытую.

Даже отложив палитру с кистью, брат Оливер еще некоторое время не мог оторвать тоскливого взгляда от своей картины, рассматривая ее так, словно хотел войти в нее, попасть внутрь и прогуляться среди разрушенных каменных колон на размытом заднем плане. Затем, покачав головой, аббат повернулся ко мне и спросил:

– Что стряслось, брат Бенедикт?

– Вот, взгляните, – я протянул ему газету, раскрытую на нужной странице.

Он, нахмурившись, принял у меня газету, и я увидел, как его губы шевелятся, пока брат Оливер читал заголовок: «КАТАСТРОФЫ, ЧТО МОГУТ НЕ СЛУЧИТЬСЯ». Его пасмурный взгляд обострился.

– Что это?

– Колонка Ады Луизы Хакстебл, – пояснил я. – Она пишет в «Таймс» об архитектуре.

– Архитектура? – Аббат озадаченно посмотрел на страницу газеты, с тоской – на свою незаконченную картину, и почти раздраженно – на меня. – Уж не хочешь ли ты, чтобы я прочел заметку об архитектуре?

– Да, пожалуйста.

Брат Оливер снова вздохнул. Затем с заметной неохотой принялся за чтение.

Я до этого прочел заметку лишь дважды, но нужные абзацы настолько плотно засели в памяти, что я мог бы процитировать их слово в слово. Первый абзац гласил:

«Идет бесконечная борьба за сохранение лучшего из нашего наследия, которому угрожают интересы воротил от недвижимости, озабоченных исключительно краткосрочной прибылью. После каждой выигранной или проигранной битвы возникают три новых поля сражения, и силы, ведомые традициями и хорошим вкусом, вынуждены поспешно перегруппироваться, чтобы вновь ринуться в бой. Сегодня мы упомянем несколько «горячих точек», где исход все еще под вопросом, и несколько других, еще только появляющихся на горизонте».

Последующие абзацы посвящались отелю в Балтиморе, почтовому отделению в Андовере, штат Массачусетс, церкви в Сент-Луисе, офисному зданию в Шарлотте, Северная Каролина, и бывшему стоматологическому колледжу в Акроне, штат Огайо. Каждое из этих зданий в той или иной степени представляло собой архитектурную и историческую ценность, и каждое из них в данный момент находилось под угрозой сноса. Затем, за три абзаца до конца, шел следующий текст:

«Еще паре достопримечательностей угрожает та же участь здесь, в Нью-Йорке, из-за приверженцев бездумного расширения офисных площадей. Согласно источнику в «Дворфман Инвестмент Менеджмент Партнерс», эта чрезвычайно активная манхэттенская компания, занимающаяся сделками с недвижимостью, ведет переговоры о покупке участка земли и строений на Парк-авеню, в районе и без того перенасыщенном офисными площадями. Строения на участке включают в себя прекрасный старинный отель «Альпеншток» с его необычными колоннами в тевтонском стиле, имеющими форму стволов деревьев, и монастырь Криспинитов, в архитектуре которого нашли отголоски испанские и греческие религиозные мотивы. Представитель ДИМП объявил, что эти два здания, каждое из которых по-своему самобытно и уникально, пойдут под снос, ради строительства на этом месте шестидесятисемиэтажного офисного небоскреба. Предстоит уладить немало формальностей, прежде чем начнут работу бульдозеры, и пока рано говорить: будет ли эта конкретная битва проиграна или выиграна, но, судя по недавней истории и общему послужному списку компании ДИМП, прогноз неутешительный».

Я наблюдал за лицом брата Оливер, пока он читал, и видел, как меняется его выражение по мере осознания, о чем идет речь в заметке. Когда он, наконец, поднял взгляд от газеты, лицо аббата было почти столь же белым, что и волосы.

– Господь милосердный, – произнес он. – Они собираются снести нашу обитель.

– Так говорится в газете. Мы и правда продаемся?

– Мы? – Брат Оливер вновь нахмурился, глядя в газету, и покачал головой. – Мы тут ни при чем. Это не в нашей власти.

– Почему же?

– Мы не владеем землей, – объяснил аббат. – Мы владеем зданием, но не участком, на котором оно построено. У нас договор аренды на землю.

– И когда истекает срок аренды?

Брат Оливер выглядел все более встревоженно, словно у него началась зубная боль.

– Я не уверен, – сказал он. – Полагаю, мне следует уточнить.

– Да уж, – согласился я. – Не помешает.

Тот факт, что Израэль Запатеро построил знание монастыря на арендованной земле, упоминался в краткой биографии нашего Основателя, выдаваемой каждому новому члену Ордена, но я как-то не задумывался над тем, что мы по-прежнему пребываем в положении арендаторов. Прочитав эту заметку в «Санди Таймс» о продаже нашего участка, я предположил, что это либо ошибка, либо, возможно, некий план брата Оливера, о котором он еще не удосужился сообщить братству. Теперь, похоже, дела обстояли куда хуже: мы не владели землей, на которой жили, и наш прекрасный старый причудливый монастырь – наш дом – того и гляди снесут прямо над нашими головами.

Брат Оливер казался еще более взволнованным и обеспокоенным, чем я, если такое вообще возможно.

– Я… – начал он и замялся, но все-таки закончил фразу: – …обдумаю, что тут можно предпринять.

Он направился к выходу, сжимая в руке газету, затем остановился и, взмахнув рукой с газетой, спросил:

– Могу я оставить ее у себя?

– Конечно, – ответил я, и в этот момент мой взгляд уловил оранжевый штрих на мольберте брата Оливера. Этот предмет, лежащий на подставке мольберта – не ручка ли «Флер»?

С неожиданной настойчивостью я окликнул брата Оливера, спешащего к двери:

– Брат Оливер?

Он остановился.

– Да? Что?

– Откуда у вас эта ручка?

Аббат озадаченно уставился в том направлении, куда я указывал.

– Откуда у меня… что?

– Эта ручка. – Я поднял ее с мольберта.

– О, я нашел ее в библиотеке.

– Она принадлежит брату Валериану.

– Я воспользовался ей, рисуя щеки младенца. Ты уверен?

– О, да. Я… эээ… одолжил ее у него, а потом потерял.

– Ага.

– Можно я верну ее владельцу?

– Да, конечно.

– Спасибо, – сказал я, и мы поспешили, каждый по своим делам.

Я ощутил огромное облегчение, найдя, наконец, ручку «Флер», иначе пришлось бы где-то раздобыть сорок девять центов на возмещение ее потери, но моя радость была омрачена осознанием того, что, заметив ручку, я совершил еще один грех: солгал аббату насчет того, что «одолжил» ее.

Что ж, во вторник отец Банцолини вернется, чтобы вновь выслушать мою исповедь.

Глава 2

– Мне надоела эта оранжевая ручка «Флер», – заявил отец Банцолини.

Как и мне, но я смолчал. Исповедальня – не подходящее место для светских разговорчиков.

Отец Банцолини испустил тяжкий вздох. Ему, похоже, было более чуждо понятие долготерпения, чем я мог себе представить.

– Что-нибудь еще брат?

– Не в этот раз, – ответил я.

– Очень хорошо. В качестве покаяния… – он сделал паузу, и я подумал: «Сейчас я получу на орехи», – …прочтешь четыре раза «Отче наш» и… двадцать «Аве, Мария».

Ого.

– Да, отец, – сказал я.

Мы быстро прошли процедуру раскаяния и отпущения грехов, я покинул исповедальню и преклонил колени у алтаря.

Две мысли занимали мой разум, пока я стоял на коленях, бесконечно повторяя свое покаяние: «Радуйся, Мария, благодати полная, Господь с тобой» и так далее. Первая мысль – облегчение от того, что этот казус с оранжевой ручкой «Флер» наконец-то остался в прошлом. Вторая – любопытство, не является ли наложение чрезмерного покаяния грехом, в котором отцу Банцолини в свою очередь придется признаться на исповеди, а затем выполнять собственное покаяние? И какое покаяние будет считаться чрезмерным в его случае?

– …молись о нас, грешных, ныне и в час смерти нашей, аминь.

Двадцать. Я, наконец, поднялся с колен, которые хрустнули ну в точности как у старого брата Зебулона, и заметил, что брат Оливер ждет меня в задней части часовни.

– Твое покаяние было очень долгим, брат Бенедикт, – заметил он.

– Я размышлял, – ответил я. И, о Боже, это было ложью? Мне что, придется исповедаться в субботу, получить еще одно чрезмерное покаяние, и все будет повторяться без конца, аминь? Но я и правда размышлял, разве нет? Мне трудно было определиться и, подозреваю, в следующую субботу я истолкую сомнения в свою пользу.

В любом случае, брат Оливер был удовлетворен ответом.

– Пойдем-ка, – сказал он. – Хочу, чтобы ты присутствовал на собрании.

– На собрании? – переспросил я, но аббат уже спешил прочь, словно Белый Кролик в «Алисе», так что все, что мне оставалось – поспешить вслед за ним.

Мы прошли в кабинет аббата – маленькую комнатку с низким потолком и стенами, обшитыми деревянными панелями, похожую на дупло в стволе дерева. Окна со свинцовым переплетом, образующим шахматный узор, выходили на неухоженную, увитую диким виноградом беседку во внутреннем дворе – виноград был кислым, скудным и ни на что не годным. Вид из окон усиливал впечатление, что находишься где-то в эльфийском лесу, как и монахи в коричневых рясах, рассевшиеся за трапезным столом посреди помещения. Их было трое: братья Клеменс, Декстер и Иларий.

Брат Оливер занял свое привычное место в резном дубовом кресле во главе стола и жестом пригласил меня сесть рядом, обратившись к остальным:

– Брат Бенедикт кое-что рассказал мне вчера, и я хочу, чтобы вы это тоже услышали. Прошу тебя, брат.

– О, – произнес я.

Публичные выступления не моя сильная сторона; я бы никогда не добился успеха в ордене проповедников. Я оглядел лица братьев, полные любопытства и ожидания, пару раз откашлялся и сказал:

– Ну…

Выражение любопытства и ожидания сохранялось на лицах собравшихся, так что, делать нечего, придется выкладывать. И я выложил:

– Монастырь собираются снести!

Трое братьев подпрыгнули, словно в их стулья провели электричество.

– Чего?! – сказал брат Клеменс.

– Нет! – сказал брат Декстер.

– Не может быть! – сказал брат Иларий.

Но брат Оливер во главе стола лишь грустно кивнул.

– Боюсь, что это правда, – сказал он.

– Кто хочет снести наш монастырь? – спросил брат Клеменс.

– Уж определенно не Флэттери, – сказал брат Иларий.

– Некто по имени Дворфман, – сообщил брат Оливер.

– Но это какой-то абсурд, – заявил брат Декстер, а брат Иларий добавил:

– Никакой Дворфман не владеет этим монастырем. Он принадлежит Флэттери.

– Уже нет, – сказал брат Оливер.

Брат Клеменс, который до ухода от мирских дел был адвокатом на Уолл-стрит, поинтересовался:

– Флэттери? Дворфман? Кто эти люди?

– Возможно, брату Иларию следует выдать нам историческую справку, – предложил брат Оливер.

– Отличная мысль, – сказал брат Клеменс, и теперь все мы повернулись к брату Иларию, все с тем же выражением любопытства и ожидания на лицах.

Брат Иларий, как оказалось, не испытывал страха перед публичными выступлениями.

– Конечно, – сказал он.

Грустный и мрачный человек, с тяжелой походкой страдающего плоскостопием, он совершенно не соответствовал своему имени, впрочем, как и святой, бывший Папой с 461 по 468 год, чье имя он получил.^[7] Брат Иларий, в прошлом сотрудник универмага, являлся нашим монастырским историографом.

Ровным монотонным голосом брат Иларий поведал нам:

– Основатель нашего монастыря, благословенный Запатеро, заложил его в 1777 году, взяв на девяносто девять лет в аренду участок земли, принадлежавший в ту пору некоему Колтону Ван де Витту. Линия Ван де Виттов прервалась во время Гражданской войны, и…

Брат Оливер перебил его:

– Прервалась? – Он выглядел столь же растерянным, как в тот раз, когда брат Мэллори предложил ему написать картину, которая не была бы «Мадонной с Младенцем».

– В семействе в итоге не осталось сыновей, – объяснил брат Иларий, – и потому род прекратил свое существование. После Гражданской войны земля перешла к добропорядочной ирландской католической семье по фамилии Флэттери, которая сохраняла право собственности вплоть до наших дней.

– А мы платим какую-нибудь арендную плату? – уточнил брат Клеменс.

Будучи коренастым мужчиной плутоватого вида с пышной шевелюрой седых волос, брат Клеменс все еще выглядел престижным адвокатом, каким когда-то был, и он по-прежнему получал немалое удовольствие, вставляя в разговор свои аргументы, чем более придирчивые и менее существенные – тем лучше. Он встал на мою сторону в том великом споре о цензуре, в ходе которого неоднократно доводил пылкого брата Флавиана до состояния немого замешательства. По блеску в его глазах, когда брат Клеменс спросил об арендной плате, я предположил, что на уме у него какая-то юридическая уловка.

– Я не знаю, – ответил брат Иларий. – Какое это имеет значение?

– По закону, – сообщил брат Клеменс, – непрерывное пользование в течение пятнадцати лет наделяет арендатора достоянием по факту.

– Достоянием? – повторил брат Оливер слово, которое не вполне понимал.

– Правом собственности, – объяснил брат Клеменс.

– Собственности? – лицо брата Оливера озарила робкая надежда. – Хочешь сказать, мы сами владеем нашим монастырем?

– Если мы не платили арендную плату в течение пятнадцати лет, – сказал брат Клеменс, – и если за это время со стороны прежнего собственника не поступало никаких претензий, то монастырь – наш. Вопрос в том: платили ли мы аренду?

– Не совсем, –сказал брат Декстер, впервые вступая в разговор.

Брат Декстер, худощавый, с продолговатой головой, с постоянной аурой безупречной чистоты, витавшей вокруг него, как считалось, стоял следующим в очереди на пост аббата, как только брат Оливер отправится на небеса. Пока же он являлся помощником брата Оливера, а его прошлое – он происходил из семьи, связанной с банковским бизнесом в Мэриленде – было незаменимым благословением при наведении порядка в наших тощих, но запутанных бухгалтерских книгах.

– Что значит «не совсем», брат? – нахмурился брат Клеменс.

– От нас требовалось, – пустился в объяснения брат Декстер, – ежегодно первого февраля выплачивать арендную плату в размере одного процента от совокупного дохода монастыря за прошлый год. Благословенный Запатеро после основания монастыря инвестировал оставшийся капитал, и другие обитатели монастыря тоже жертвовали средства, которые инвестировались ради общего блага. Кроме того, первые лет сто существования Ордена мы время от времени занимались сбором подаяний, но, благодаря здравой инвестиционной программе, выпрашивание милостыни перестало быть необходимым задолго до начала этого века.

Брат Клеменс, хорошо скрывая свое нетерпение, спокойно спросил:

– Брат, в полной ли мере мы выполняли свои обязательства по арендной плате?

– Да, в полной. Нас освободили от необходимости фактически выплачивать аренду, но по сути договор аренды остается неизменным.

– Я понимаю с пятого на десятое, – сказал брат Оливер. – Мы не платим арендную плату, но договор аренды по-прежнему в силе? Как это вообще возможно?

Я был рад услышать от аббата этот вопрос, поскольку сам понимал еще меньше, чем он, но чувствовал себя не в праве прерывать поток заумных рассуждений брата Декстера. Теперь я прищурил глаза, глядя на него в ожидании ответа.

Он начал с предложения, которое не вызвало у меня проблем с пониманием:

– Флэттери богаты. – Затем он продолжил: – Они никогда не нуждались в наших деньгах за аренду, поэтому возвращали их в качестве пожертвований. Но последние шестьдесят с лишним лет они вообще не получают нашу плату.

– Вот с этого места поподробней, – попросил брат Клеменс, и остальные кивнули, даже брат Иларий.

– Я пытаюсь вам объяснить, – проворчал брат Декстер. Знатоки всегда раздражаются, когда до простых смертных медленно доходит. – Где-то перед Первой мировой войной Флэттери прислали нам письмо, в котором говорилось, мол, не отправляйте нам больше деньги за аренду, а считайте их благотворительным пожертвованием.

– А, понял, – сказал брат Клеменс. – Они не освобождают нас от арендной платы, мы по-прежнему должны подсчитывать сумму и собирать ее. Но, вместо того, чтобы платить им, мы отдаем эти деньги сами себе.

– Верно. – Брат Декстер кивнул. – И мы отправляем им отчет, в котором указываем, сколько именно они пожертвовали. Например, в прошлом году их взнос составил четыреста восемьдесят два доллара и двадцать семь центов.

Еще с начальной школы у меня были проблемы с десятичными дробями. Но я прожил в монастыре десять лет, и это была первая подсказка – как нам удается сводить концы с концами, так что я был полон решимости разобраться. Общая собственность нашего братства была «инвестирована», и доход от этих инвестиций в прошлом году составил четыреста восемьдесят два доллара и двадцать семь центов, умноженные на сто. Значит, надо добавить два нуля или перенести десятичную точку влево – нет, вправо – получится, сорок восемь миллионов долларов?

Да нет, тысяч! Сорок восемь тысяч двести двадцать семь долларов. Будучи разделенные на шестнадцать, они давали каждому из нас средний годовой доход в три тысячи долларов. Не слишком много. Конечно, мы жили здесь, не тратя деньги на арендную плату и были освобождены от налога на имущество. Кроме того, наша философия не поощряла житье на широкую ногу.

Брат Декстер, показывая, что бывших банкиров не бывает, добавил:

– Наш доход, к слову, составляет девять целых четыре десятых процента от капиталовложений.

Так, стоп. Это было выше моего понимания. Некоторые люди, скажем, Альберт Эйнштейн, могли бы, пользуясь этими подсказками, вычислить сколько денег у нас содержится в этих загадочных инвестициях, но только не я. Выбросив цифры из головы, я вернулся к разговору.

В который вмешался брат Иларий, спросив:

– Я не юрист, но я так понимаю, если мы не просрочили арендную плату, то никто не вправе нас выгнать, не так ли?

– До тех пор, пока не истечет срок аренды, – уточнил брат Клеменс и с надеждой оглядел сидящих за столом. – Кто-нибудь знает, когда он заканчивается?

– Мне не удалось это выяснить, – сказал брат Оливер. Он беспомощно указал на картотечный шкаф в самом темном углу кабинета. Шкаф, в котором, как я знал, порядка и организованности было меньше, чем на чердаке или в переплетении виноградных лоз на беседке снаружи. – Вчера вечером я потратил несколько часов на поиски.

– Что ж, давайте прикинем, – сказал брат Клеменс. Обращаясь к брату Иларию он уточнил: – Говоришь, аренда была на девяносто девять лет? С какой даты?

– Договор был подписан с Колтоном Ван де Виттом в апреле 1777 года, – сообщил брат Иларий, и сквозь его обычную невозмутимость на мгновение проглянула гордость историографа.

– Тогда срок аренды истек сто лет назад! – воскликнул, явно пораженный, брат Оливер.

– Девяносто девять, – поправил брат Клеменс, и что-то в его голосе прозвучало зловеще. – Изначальный срок аренды истек в 1876, но был продлен с того момента.

– С Флэттери, – добавил брат Декстер.

– И снова истек в этом году, – сказал брат Клеменс. – В апреле.

Никто не добавил ни слова. Мы сидели в сгущающейся тишине, глядя на бледные лица друг друга и осмысливая происходящее. С нашим монастырем. С нашим домом.

Наконец, брат Клеменс нарушил молчание, но не настрой, сказав брату Оливеру:

– Теперь я понимаю, зачем вы собрали нас. – Он оглядел остальных, и я заметил легкое замешательство, когда его глаза встретились с моими.

Брат Оливер, должно быть, тоже это заметил, потому что сказал:

– Брат Бенедикт был первым, кто узнал. Я хотел, чтобы в собрании участвовали только те, кому положено знать или кто уже знает. Я пока не хотел бы рассказывать остальным братьям. Не хочу их тревожить, пока мы не убедимся наверняка, что у проблемы нет никакого решения.

– Кому принадлежит здание? – спросил брат Декстер, повернувшись к брату Клеменсу. – Флэттери владеют землей, но кому принадлежит сам монастырь?

– Владелец земли, – угрюмо произнес брат Клеменс, – владеет любыми постройками на ней. Так что зданием владеют Флэттери.

– Уже нет, – сказал брат Оливер. – Я сегодня звонил Дэну Флэттери. Было очень трудно до него дозвониться, но, когда я, наконец, его застал, он сказал, что продал участок тому типу – Дворфману.

– Значит, наш монастырь принадлежит Дворфману, – сказал брат Клеменс.

– Наш монастырь принадлежит Дворфману, – эхом повторил брат Иларий. Он произнес эти слова с каким-то мрачным благоговением.

– Мне бы хотелось увидеть тот договор аренды, уточнить формулировки, – сказал брат Клеменс.

– Я никак не могу его найти, – признался брат Оливер. – Я уверен, что видел его раньше, но вчера вечером я искал и искал, а он как сквозь землю провалился.

– Тогда, с вашего позволения, брат Оливер, – сказал брат Клеменс, – я мог бы съездить в центр города, в окружную канцелярию. У них должна храниться копия.

– Конечно, – сказал брат Оливер. – Можешь поехать завтра же. Брат Декстер позаботится о проезде на метро. Сколько сейчас стоит проезд, не знаешь, брат Декстер?

– Утром узнаю, – ответил брат Декстер. – В придачу, я мог бы позвонить этому Дворфману и прощупать почву. Может, его заинтересует предложение продать участок обратно нам.

Теперь у меня появилась возможность вставить пару слов в разговор, хотя радости они никому не принесли.

– Я сомневаюсь, – сказал я. – Даже если Дворфман будет не прочь продать участок, мы говорим о первоклассной офисной площади в центре города, так что, боюсь, ее стоимость окажется гораздо выше того, что мы можем себе позволить. Нам нужно выкупить не меньше ста футов вдоль тротуара, куда выходит фасад здания.

Брат Декстер помрачнел.

– По-видимому ты прав, брат Бенедикт, – сказал он. – Но мы могли бы приготовиться к худшему.

– А я, – сказал брат Иларий, – просмотрю каждый клочок записей, что у нас есть, в поисках чего-нибудь, что может оказаться полезным.

– Я знал, что могу положиться на всех вас, – сказал брат Оливер. – С такими помощниками и с Божьей помощью мы, возможно, все же сможем отстоять наш монастырь.

– Как насчет меня? – спросил я. – Могу ли я чем-то помочь, брат Оливер?

– Воистину можешь, – сказал он.

Пораженный, я переспросил:

– Чем же?

– Ты, – сказал мне аббат, – можешь связаться с той женщиной, пишущей об архитектуре в «Нью-Йорк Таймс».

***

10 декабря 1975 г.

Мисс Аде Луизе Хакстебл

«Нью-Йорк Таймс»

229 43-я Западная ул.

Нью-Йорк, NY 10036

Уважаемая мисс Хакстебл!

Я пишу вам в связи с вашей заметкой, опубликованной в разделе «Искусство и досуг» воскресного выпуска «Нью-Йорк Таймс» от 7 декабря 1975 года. Хочу сообщить вам, что я монах в том монастыре, о котором вы писали в этой заметке, и спросить, можете ли вы что-нибудь сделать…

10 декабря 1975 г.

Мисс Аде Луизе Хакстебл

«Нью-Йорк Таймс»

229 43-я Западная ул.

Нью-Йорк, NY 10036

Уважаемая мисс Хакстебл!

Я монах. Проживаю в уникальном монастыре Ордена Криспинитов. Вы пишете, что наш монастырь собираются снести. Мы хотели бы узнать…

10 декабря 1975 г.

Мисс Аде Луизе Хакстебл

«Нью-Йорк Таймс»

229 43-я Западная ул.

Нью-Йорк, NY 10036

Уважаемая мисс Хакстебл!

Я монах в…

10 декабря 1975 г.

Мисс Аде Луизе Хакстебл

«Нью-Йорк Таймс»

229 43-я Западная ул.

Нью-Йорк, NY 10036

Уважаемая мисс Хакстебл!

Я монах из монастыря Криспинитов на Парк-авеню. Мы не знали, что наш монастырь собираются снести, пока не прочитали об этом в вашей колонке. Можете ли вы что-то нам посоветовать, чтобы избежать сноса? Если вы…

10 декабря 1975 г.

Мисс Аде Луизе Хакстебл

«Нью-Йорк Таймс»

229 43-я Западная ул.

Нью-Йорк, NY 10036

Уважаемая мисс Хакстебл!

Я монах из монастыря Криспинитов на Парк-авеню. Мы не знали, что наш монастырь собираются снести, пока не прочитали об этом в вашей колонке. Можете ли вы что-то нам посоветовать, чтобы сохранить наш монастырь, также являющийся нашим домом?

Дело не терпит отлагательств, ведь как мы только что выяснили, срок нашей аренды на девяносто девять лет истек.

Ваш брат во Христе, Бенедикт

Наш монастырь:

***

Собрание в среду проходило в более мрачной атмосфере, чем накануне. Снаружи, за окнами в свинцовых переплетах, лил серый декабрьский дождь. Кто-то из братьев – я не мог разглядеть его лица под опущенным из-за дождя капюшоном – возился с виноградными лозами. Сидя внутри, я все еще был вымотан и дрожал после нескольких часов мучений с пишущей машинкой нашего сообщества. Никто из остальных не мог сообщить ничего обнадеживающего.

Брат Клеменс заговорил первым:

– В архиве окружной канцелярии нет копии договора аренды, – доложил он нам. – Клянусь, когда я выразил удивление в связи с этим, престарелый клерк огрызнулся на меня: «Разве вы не знаете, что шла война?» Он имел в виду войну за независимость. Бо́льшая часть Нью-Йорка во время той войны находилась под британским управлением и на военном положении, так что многие бумаги о собственности, аренде и другие юридические документы не были должным образом зарегистрированы. Если бы речь шла о передаче собственности, это, скорее всего, оставило бы след в записях, но простая аренда не требует столь строгих юридических формальностей.

– Но договор аренды все же имеет силу, даже если он не был зарегистрирован? – спросил брат Декстер.

– До тех пор, пока у одной из сторон сохраняется копия и желание выполнять договор, – ответил брат Клеменс, – он остается в силе. Но я хотел бы ознакомиться с формулировками этого документа. Брат Оливер, поиски нашей копии пока не принесли результата?

– Я провел в поисках весь день, – скорбно сказал брат Оливер, и следы пыли на его щеках и кончике носа молчаливо свидетельствовали о том. – Обыскал все, даже побывал на чердаке. Просмотрел каждую страницу «Сокрытого от Бога» – мало ли, вдруг кто-то засунул туда договор по ошибке.

– «Сокрытый от Бога»? – Брат Клеменс прищурился.

– Четырнадцатитомный роман брата Уэсли, — объяснил брат Оливер. – Жизнеописание святого Иуды Безвестного.

– Никогда его не читал, – заметил брат Иларий. – Вы рекомендуете?

– Не с полной уверенностью, – ответил брат Оливер.

Брат Клеменс, бывший обычно жизнерадостным увальнем типа святого Бернара,^[8] сосредоточившись на какой-либо цели, вцеплялся в нее, словно бульдог. И на этот раз его вниманием полностью завладел договор аренды.

– Мне нужен этот документ, – напомнил он, склонив крупную седую голову над трапезным столом, словно собирался схватить пропавший договор зубами. – Мне нужно взглянуть на него. Нужно уточнить формулировки.

– Я не могу даже представить, где еще он может быть, – сказал брат Оливер. Он выглядел так же, как я себя чувствовал за той ужасной пишущей машинкой.

– А разве у Флэттери не осталось копии? – спросил брат Иларий. – Почему бы нам не попросить посмотреть их договор?

– Я так не думаю, – ответил брат Клеменс. – Мне кажется, это не лучшая идея – дать понять другой стороне, что мы не можем найти свою собственную копию важного документа.

– Но Флэттери больше не владеют нашим участком, – возразил брат Иларий. – Так что какая им разница?

– Это не совсем так, – сказал брат Декстер, воздев палец вверх для привлечения внимания. Он еще никогда в жизни не выглядел таким аккуратным и собранным, хотя и не особо радостным.

Брат Оливер, который, казалось, с каждой минутой все больше и больше приближался к нервному срыву, воскликнул:

– Не совсем так? Не совсем так? Владеют они землей или нет? Дэн Флэттери сказал мне, что продал участок. Он что – солгал?

– Прошу простить меня, брат Оливер, — сказал брат Декстер, – но единственный краткий ответ, который я могу дать, это «не совсем».

– Тогда дай развернутый ответ, – потребовал брат Оливер, прижав обе ладони к столешнице, словно на корабле, что попал в сильный шторм.

– Сегодня я пообщался с помощником Дворфмана, – сообщил брат Декстер. – Вообще-то я весь день разговаривал с разными людьми из компании Дворфмана, но наконец-то мне удалось выйти на кого-то из руководства. Его зовут Сноупс.

– Это несколько более развернутый ответ, чем я ожидал, – заметил брат Оливер.

– Я подхожу к сути, – сказал брат Декстер, вновь проявляя легкое раздражение знатока, вынужденного что-то объяснять обывателям. – По словам Сноупса, их компания получила опцион на нашу землю и на несколько других участков по соседству.

– Опцион, – повторил брат Оливер. – Опцион означает выбор.^[9] Ты хочешь сказать, что они выберут один из участков и откажутся от остальных?

– Можно мне? – обратился брат Клеменс к брату Декстеру.

– Конечно.

– Опцион, говоря юридическим языком – это взаимообязывающее соглашение о совершении сделки, – объяснил брат Клеменс брату Оливеру. – Например, я мог бы сказать, что хочу купить у вас… – брат Клеменс запнулся, нахмурив брови. – Вы ничем не владеете. – Сказав это, он оглядел остальных и добавил: – Никто из нас ничем не владеет.

– Может, мне стоит попробовать, – предложил брат Декстер.

– Пожалуйста, – уступил брат Клеменс.

Брат Декстер обратился к брату Оливеру:

– Допустим, вы владеете креслом, в котором сидите.

Брат Оливер выглядел сомневающимся, но готовым допустить этот факт.

– Хорошо, – согласился он.

– Допустим, – продолжал брат Декстер развивать свою фантазию, – мы все владеем стульями, на которых сидим.

Брат Оливер пристально посмотрел на нас. Я стойко выдержал его взгляд, стараясь представить себя владельцем стула, на котором я сижу. Все еще сомневаясь, но уже заинтересованно, брат Оливер произнес:

– Хорошо.

– А теперь предположим, – сказал брат Декстер, вступая на тонкий лед, – что я хочу владеть всеми стульями.

Брат Оливер направил на него полный изумления взгляд:

– Зачем?

Брат Декстер на мгновение растерялся, но затем наклонился над столом и сказал, как отрезал:

– По личным причинам.

– Да! – воскликнул брат Клеменс. Он явно уловил к чему клонит брат Декстер и был доволен формулировкой. Не сводя взгляда с брата Оливера, он указал пальцем в сторону брата Декстера и еще раз повторил: – По личным причинам! Потому что таково его желание. Ему хочется владеть всеми стульями!

– В этом-то все дело, – подтвердил брат Декстер.

Брат Оливер, явно находясь на грани отчаяния, посмотрел на него и спросил:

– Правда?

– Мне нужны все стулья, – продолжал брат Декстер. – Хотя некоторые их них не подойдут… эээ… для моих целей. Но нужны все. И вот я прихожу к вам, – он подался вперед, – и говорю, что хочу купить ваше кресло за пятьдесят долларов.

Брат Оливер выгнул шею, рассматривая свое кресло, представляющее собой прекрасный антикварный предмет мебели из резного дуба.

– Правда?

Брат Декстер не собирался отвлекаться, обсуждая достоинства мебели. Он продолжил развивать свою аналогию:

– Однако, я объясняю вам, что не могу воспользоваться вашим креслом, если не куплю все остальные стулья. Поэтому мы подписываем соглашение.

– Это соглашение и есть опцион, – вставил брат Клеменс.

– Да, – сказал брат Декстер. – Соглашение или опцион. В нем говорится, что в следующий понедельник я куплю ваше кресло за пятьдесят долларов, если мне удастся заключить подобные соглашения с владельцами остальных стульев. И я плачу вам пять долларов в качестве задатка. После подписания этого соглашения и получения пяти долларов, вы уже не сможете продать ваше кресло кому-то другому, даже если вам предложат лучшую цену. Если, например, брат Бенедикт явится завтра и предложит тысячу долларов за кресло – вы не сможете продать его ему.

Брат Оливер посмотрел на меня в бескрайнем изумлении:

– Тысячу долларов?

По какой-то причине я вспомнил свое вчерашнее долгое покаяние, на которое обратил внимание брат Оливер, и ощутил себя очень-очень виноватым. Кажется, я даже покраснел и уж точно опустил глаза.

Но брат Декстер не позволил отклониться от темы:

– Суть в том, – сказал он, – что, как только каждый из нас подписывает это соглашение или опцион, мы обязуемся продать наши стулья, если все прочие условия будут соблюдены к указанному сроку. А это – следующий понедельник.

– Похоже, – осторожно произнес брат Оливер, – некоторые детали происходящего начинают обретать смысл.

– Прекрасно, – сказал брат Декстер.

– Некоторые второстепенные детали, – добавил брат Оливер. – А теперь, если ты перейдешь со своей притчей от стульев к монастырям – я постараюсь последовать за тобой.

– Уверен, вам это удастся, – заверил аббата брат Декстер. – Люди Дворфмана – кстати, они называют компанию ДИМП, это сокращение от «Дворфман Инвестмент Менеджмент Партнерс» – так вот, эти люди из ДИМП…

– Люди из ДИМП?^[10] – в голосе брата Илария звучало недоверие.

– Именно так они себя называют, – сказал брат Декстер.

– Ближе к делу, – сказал брат Оливер. – Я чувствую, что теряю нить.

– Конечно, – сказал брат Декстер. – Люди из ДИМП приобрели опционы на несколько участков земли в этом районе. В частности, на те, что заняты отелем «Альпеншток», нашим монастырем и тем зданием на углу где магазинчик с серебристой вывеской. Ну, вы знаете, о чем я.

– Боюсь, что знаю, – кивнул брат Оливер.

Магазин, о котором шла речь, с фасадом в стиле Баухауса,^[11] назывался бутик «Задок» и его профилем были женские брюки. Когда кому-нибудь из нашего братства доводилось выйти прогуляться, он почти всегда выбирал направление, противоположное этому магазину, независимо от конечной цели путешествия.

– Так вот, эти опционы, – продолжил брат Декстер, – истекают первого января. В то же время, если все необходимые участки будут приобретены, то сделка состоится.

– Я никак не пойму насчет «необходимых участков», – сказал брат Оливер. – Если кто-то покупает один участок земли – или один стул, если на то пошло – зачем ему покупать еще и другие?

– Из-за здания, которое они собираются построить. – Брат Декстер несколькими четкими жестами ладоней поделил столешницу на воображаемые участки. – Если они, например, купят участки земли по обе стороны от нашего монастыря, но не сам монастырь – они не смогут построить одно большое офисное здание.

– Мне вообще не нравятся большие офисные здания, – сказал брат Оливер.

– Никому не нравятся, – сказал брат Декстер. – Но, к сожалению, под строительство одного из них хотят использовать участок земли, на котором стоит наша обитель.

Обычно я старался не влезать в эти дискуссии со своим мнением, но минуту назад была затронута тема, которую я хотел бы обсудить поподробней.

– Брат Декстер, – сказал я, – правильно ли я понимаю, если они не получат опцион на каждый из необходимых им участков земли – сделка сорвется? В итоге они не купят монастырь и не построят на его месте офисное здание?

На лицах собравшихся вокруг стола засиял свет надежды, но ненадолго. Глядя на меня с грустной улыбкой и покачивая головой, брат Декстер сказал:

– Боюсь, уже слишком поздно, брат Бенедикт. Они уже получили все необходимые опционы. Сделка не будет завершена раньше января, но, если не произойдет ничего непредвиденного, нет никаких шансов, что она сорвется. – Обернувшись к брату Оливеру, он добавил: – Теперь вы понимаете, что я имел в виду, отвечая «не совсем» на ваш вопрос, владеют ли Флэттери землей по-прежнему? В каком-то смысле это еще их земля, но люди из ДИМП получили опцион и завершат покупку в январе.

– Теперь я услышал достаточно, – сказал брат Оливер, – чтобы понять, как мало в этом утешительного. Чем больше я понимаю, тем более удручающей становится ситуация. Возможно, с этого момента вам лучше ничего мне не объяснять.

– Кое-какие солнечные лучи все же проглядывают сквозь тучи, – сказал брат Декстер. – Когда я сказал тому сотруднику ДИМП, Сноупсу, что брат Бенедикт поддерживает связь с Адой Луизой Хакстебл, он заверил…

– Брат Декстер! – воскликнул я. Я был шокирован до глубины души.

Брат Декстер одарил меня кристально-чистым взглядом истинного софиста и сказал:

– Ты же читал ее колонку, не так ли? Писал ей? Если это не связь, то хотел бы я узнать – что тогда связь?

Брат Клеменс нетерпеливо постучал по столу:

– Оставим это разбирательство до прихода отца Банцолини, брат Декстер. Так в чем же этот представитель ДИМП заверил тебя, после того, как ты упомянул мисс Хакстебл?

– Что компания Дворфмана приложит все усилия, чтобы помочь нам найти приемлемое новое помещение, – сказал брат Декстер, – а также они согласны покрыть расходы на переезд.

– Солнечные лучи? – Голос брата Оливера повысился почти до писка. – Ты называешь это солнечными лучами? Как может быть приемлемым новое помещение? Раз помещение новое – это не приемлемо! Оглянись вокруг, просто осмотри хотя бы одну эту комнату – где на лике земли Божьей мы найдем ее подобие?

– Нигде, – поспешно согласился брат Декстер.

– И давайте не забывать о проблеме Странствия, – сказал вдруг брат Иларий. – Процесс переезда, перемещение навсегда не только себя, но всех своих вещей из точки А в точку Б – является глубочайшей формой Странствия.

– Это просто невозможно, – сказал брат Оливер. – Чем больше размышляешь над этим, тем яснее видишь, что мы просто не можем покинуть наш монастырь.

– Но что, если его снесут? – сказал брат Иларий.

– Мы не должны этого допустить, и это все, что нужно знать. – Брат Оливер, по-видимому, взял себя в руки, отошел от края бездны отчаяния и был полон решимости дать отпор. – В чаще твоих «не совсем» я кажется различаю одно древо, – сказал он брату Декстеру. – Земля обещана Дворфману или ДИМП, или как там эти пешки Сатаны себя называют, но до января владелец земли – Дэниел Флэттери.

– Формально, – сказал брат Декстер, – да.

– Этого для меня вполне достаточно, – сказал брат Оливер. – Сегодня вечером я продолжу поиски пропавшего договора аренды, хотя не представляю, какие еще закоулки осталось обыскать, а завтра я отправлюсь в Странствие.

Все мы уставились на аббата.

– В Странствие? – переспросил брат Иларий, – Вы, брат Оливер?

– На Лонг-Айленд, – сказал брат Оливер. – в поместье Флэттери. Дэниел Флэттери постеснялся сказать мне всю правду в телефонном разговоре. Возможно, при встрече лицом к лицу я смогу обратить это стеснение в искренний стыд, и тем самым положу конец этой сделке.

– Если предварительное соглашение уже подписано, – сказал брат Клеменс, – то я не знаю, что тут можно поделать.

– Я мало что знаю о богачах, – сказал брат Оливер, – но одна из немногих вещей, в которых я уверен: они разбогатели, научившись нарушать свои обещания. Если Дэниел Флэттери захочет отменить это соглашение – он его отменит.

Слегка улыбаясь, брат Клеменс заметил:

– Вспоминая, как я работал на Уолл-стрит, должен признать, что доля истины в этом есть.

– Хотите, мы пойдем с вами? – сказал брат Декстер. – Вам не стоит отправляться в Странствие одному.

– Я бы и сам предпочел взять попутчика, – признался брат Оливер, но с сомнением оглядел собравшихся и продолжил: – Но если я приду с бывшим банкиром или бывшим юристом, то мы вполне можем опуститься до уровня деловых переговоров, в то время, как я намерен добиться эффекта старого доброго католического чувства вины.

Он продолжал размышлять вслух:

– С другой стороны, только мы пятеро знаем о том, что происходит, и я пока не хочу тревожить остальных. – Его взгляд остановился на мне. – Ага, – произнес аббат.

 Глава 3

Мир сошел с ума, это правда. За десять лет, проведенных в стенах монастыря, я успел совершенно позабыть, насколько безумен мир снаружи. Даже мои еженедельные прогулки до газетного киоска на Лексингтон-авеню не способны были напомнить мне об этом. Я привык думать о мире, как о ярком, захватывающем, разнообразном и даже интересном месте, но я забыл о его безумии.

Мы с братом Оливером, натянув капюшоны на головы, покинули монастырь в восемь пятнадцать утра в четверг, после мессы, завтрака и утренней молитвы, и направились на юг. Город обрушился на нас всей свой мощью – звуками, красками, движением и неописуемой суматохой.

Огромные обшарпанные грузовики постоянно выруливали из-за углов, всегда слишком быстро, всегда задевая задними колесами бордюр, всегда с ужасающим воем и скрежетом, сопровождающим переключение передач. Стремительные желтые неотличимые друг от друга такси, словно стая обезумевших рыб, непрерывно то сигналили, то визжали тормозами, то перестраивались из ряда в ряд, словно дети, надеющиеся урвать самый большой кусок праздничного пирога.

Пешеходы разного роста, телосложения и пола (включая сомнительные случаи), но с одинаковым выражением хмурой настойчивости на лицах, толклись на тротуарах или бросались наперерез несущимся такси, грозя кулаками любому водителю, имеющему наглость нажать на клаксон.

Что заставляет этих людей так много перемещаться? В чем нужда? Возможно ли, хотя бы умозрительно, что такое огромное число людей вдруг осознали, что находятся не в том месте? Что, если бы однажды утром каждый человек в мире позвонил бы кому-нибудь еще и сказал: «Послушайте, может, вместо того, чтобы вам приходить сюда, а мне идти туда, останемся там, где мы есть?» Разве так не было бы разумнее? Не говоря уж о том, что тише.

Мы с братом Оливером, прижавшись друг к другу, словно дети на котельном заводе, отправились в путь на юг по Парк-авеню. Мы беспрекословно подчинялись указаниям светофоров, попеременно говорящих: «ИДИТЕ» или «СТОЙТЕ», хотя никто другой не обращал на них внимания. Постепенно мы продвигались к нашей цели.

Парк-авеню простиралась на полдюжины кварталов с того места, где мы находились, до самого Центрального вокзала, из спины которого торчала рукоять Пан-Ам-билдинг. Чуть позже нам предстояло сесть на поезд, но не на этом вокзале; железнодорожная ветка Лонг-Айленда оканчивается на Пенсильванском вокзале Манхэттена, до которого было довольно далеко. Восемнадцать кварталов на юг и четыре квартала на запад – чуть больше мили от монастыря, самое большое расстояние, на которое я удалялся за десять лет.

Мы пересекли 51-ю улицу, теснимые спешащими грубиянами, и тут я обратил внимание на впечатляющее здание церкви слева, сказав:

– Что ж, это обнадеживает.

Брат Оливер едва заметно покачал головой, затем склонился ко мне, так, что его капюшон почти касался моего, чтобы я мог расслышать его слова сквозь уличный шум.

– Это церковь святого Варфоломея, – сказал он. – Не наша.

– Да? – удивился я. Выглядела церковь точь-в-точь как одна из наших.

– Англиканская,^[12] – пояснил аббат.

– А, – сказал я. Sanctum simulacrum^[13] – вот что это.

На следующем перекрестке мы миновали «Уолдорф-Асторию» – настоящий собор Странствий, но тоже не из наших. На 49-й улице знаки светофоров «ИДИТЕ» и «СТОЙТЕ» не работали, поэтому мы решили перейти на другую сторону Парк-авеню, хоть это и значительно удлиняло наш путь. Теряющиеся вдали полосы движения разделял поросший травой бульвар, такой же неопрятный, как внутренний двор нашей обители, но более узкий.

Перейдя улицу и оглянувшись, я едва смог различить наш монастырь, примостившийся среди окружающих его строений, словно древний звездолет из камня и дерева среди отсталых варваров.

– Идем же, идем, – сказал мне брат Оливер. – Скоро все кончится.

***

Как бы не так. Путь до Пенсильванского вокзала был нескончаемым и ужасающим. Мэдисон и 5-я авеню оказались еще более оживленными и многолюдными, чем Парк-авеню – и при этом более тесными. А западнее 5-й авеню мы будто перенеслись в Вавилон.

Прохожие стали ниже ростом, плотнее и более смуглыми, и они говорили на столь путанных наречиях, словно мы оказались в Багдаде или в палатке проповедника. Испанский, идиш, итальянский, китайский и Бог знает какие еще. Не сомневаюсь, что в толпе звучали урду и курдский, пушту и персидский.

Пенсильванский вокзал представлял собой отдельную разновидность кошмара. Там заканчивает путь Центральная железная дорога Пенсильвании и железнодорожная ветка Лонг-Айленда, и образовавшийся в результате хаос был столь затуманен безумием, что я затруднялся что-либо в нем разглядеть, не говоря уж о том, чтобы описать. Спускаясь по эскалатору, чтобы попасть в главный зал вокзала, я окинул взглядом открывшуюся мне панораму и нашел в ней сходство с массой муравьев, копошившихся на дне бутыли из янтарного стекла.

Потом мы никак не могли найти нужную нам железнодорожную ветку. Вторую-то мы нашли без труда, и она попадалась нам снова и снова: Пенн-Централ здесь, Пенн-Цетрал там, но где же благословенная Лонг-Айлендская железная дорога?

В недрах земных. Мы остановили спешащего вокзального служащего, и тот неохотно указал нам путь; оказалось, нам надо спуститься по лестнице на уровень ниже. Переход напоминал тот, что мы совершили, перейдя с восточной стороны 5-й авеню на западную – мы опустились не только фактически, но и по статусу. Это было несомненно.

– Теперь я понимаю, – сказал я брату Оливеру, – почему преисподнюю всегда изображают ниже поверхности земли.

– Мужайся, брат Бенедикт, – посоветовал мне аббат, направляясь к справочному бюро, где мы получили торопливые объяснения: как купить билеты и сесть на поезд. Поезд в направлении Сейвилла отправлялся через двадцать пять минут.

– Пересадка в Ямайке, – отчеканил сотрудник справочного бюро. – Без пересадки в Вавилоне.^[14]

Брат Оливер склонился к нему, откинув капюшон, чтобы лучше слышать.

– Прошу прощения?

– Пересадка в Ямайке, без пересадки в Вавилоне, – повторил сотрудник справочной и перевел взгляд на следующего в очереди.

– Я этому совершенно не удивлен, – сказал брат Оливер, и я с удовольствием заметил, что сотрудник справочного бюро недоуменно покосился нам вслед, когда мы двинулись покупать билеты. Значит, все-таки можно завладеть вниманием одного из этих дервишей.

***

– В 1971 году, – поведал мне брат Оливер, пока наш поезд пробирался сквозь индустриальные трущобы Куинса, – Нельсон Рокфеллер, в ту пору губернатор штата Нью-Йорк, объявил железнодорожную ветку Лонг-Айленда лучшей в мире. Это произошло первого ноября того года.

– Тогда я еще более изумлен, – сказал я, – что кто-то вообще отваживается совершать Странствия.

Вагон, в котором мы оказались, напоминал своеобразный двухъярусный загон для рабов. Сперва пассажиры попадали в невероятно узкий и тесный коридор по центру, с обеих сторон огороженный металлическими перегородками с открытыми проемами, ведущими в кабинки. Эти кабинки располагались попеременно: на две неудобные ступеньки выше или ниже уровня коридора. Таким образом, кто-то, сидящий в нижней кабинке, пребывал прямо пятой точкой пассажира из соседней верхней кабинки. Нам досталась нижняя, и мы ютились там, словно мыши в коробке из-под яиц, пока поезд катился сперва через туннель, а затем сквозь жилые кварталы, мрачные, как фантазии Иеронима Босха. Другие пассажиры, чьи колени и лодыжки изредка мелькали в коридоре, казались спокойными и привыкшими к этой суровой обстановке, но я чувствовал себя более потерянным, чем если бы неожиданно проснулся на планете Юпитер.

Поезд замедлил ход.

– Ямайка, – заметил брат Оливер, посмотрев в окно. – Здесь мы пересаживаемся.

– Что?

В свиней?^[15] В камни?

Как выяснилось – в другой поезд, стоявший напротив через бетонную платформу. Здесь железнодорожные вагоны оказались более привычными, с парами сидений по обе стороны и без кабинок с металлическими перегородками. Поезд был заполнен примерно наполовину, в основном курильщиками, не обращающими никакого внимания на запрещающие знаки. Он дернулся вперед едва ли не раньше, чем мы успели занять свои места. За окнами проплывали очередные картины ада, но, по крайней мере, мы сидели в помещении, предназначенном для человеческих существ. Предыдущий вагон давил на меня, будто слишком тесная шляпа.

До этого мы с братом Оливером мало разговаривали, будучи угнетены тяжестью нашей поездки, но теперь брат Оливер оживился:

– Пожалуй, я должен рассказать тебе то немногое, что я знаю о Флэттери, прежде чем мы доберемся до них.

Я обратился в слух.

– Лучше всего я был знаком со старым Фрэнсисом Х. Флэттери, – сказал брат Оливер. – Он наведывался к нам раз в год или около того, чтобы получить благословение и выпить виски. Он твердо верил, что все монахи – пьяницы, и хотел поучаствовать в наших кутежах. Ты его не помнишь?

– Тощий старик? Губошлепый?

Брат Оливер выглядел слегка уязвленным.

– Я бы описал его, – сказал он, – несколько милосерднее. Но, полагаю, мы говорим об одном и том же человеке.

– Кажется, я встречал его дважды, – припомнил я. – Вскоре после того, как поселился в монастыре.

– Семья Флэттери занимается строительным бизнесом, – продолжал брат Оливер, – и старик Фрэнсис начал приезжать, когда сыновья вынудили его отойти от дел. Старшего сына зовут Дэниел, именно он унаследовал наш участок после смерти Фрэнсиса – это произошло лет пять или шесть назад.

– Вы знаете Дэниела?

– Мы виделись, – сказал брат Оливер, но без особого восторга. – Два-три раза мне приходилось звонить ему, чтобы он забрал Фрэнсиса. Затем, после смерти отца, он посетил монастырь и просил нас помянуть старика в молитвах. Дэниел довольно набожный человек, хотя и в своей грубовато-ирландской манере.

– А как насчет остальных членов семьи?

– Дэниел – единственный, кто имеет значение, – ответил брат Оливер. Как оказалось, он не мог ошибиться больше.

***

 Водитель такси возле железнодорожной станции Сейвилла заметно охладел, поняв, что мы хотим всего лишь спросить дорогу, а не воспользоваться его услугами.

– Бэйвью-драйв? – переспросил он, покачивая головой и скривив губы, словно мясник, рассматривающий подпорченный кусок мяса. – Это слишком далеко. Пешком вам не дойти.

– О, я уверен, что мы дойдем, – сказал брат Оливер.

Водитель почти раздраженно указал на свою потрепанную жизнью колымагу.

– Полтора бакса, – сказал он, – и через пять минут вы будете на месте, с комфортом и удобством.

– Значит, дойдем мы за двадцать минут, – кротко сказал брат Оливер. – Не могли бы вы просто указать нам направление?

Водитель окинул взглядом пустую станцию. Наш поезд ушел, других потенциальных клиентов поблизости не было, а холодный ветер свистел над асфальтированной парковкой. Вчерашний дождь насытил воздух влагой, небо все еще затягивали тяжелые облака. Таксист вновь с отвращением покачал головой.

– Ладно, отец, – сказал он и вскинул руку, указывая, как я понял, на юг. – Идите в ту сторону, пока не промокнете до самой задницы. А потом поверните направо.

– Благодарствую, – ответил брат Оливер, восхищая меня достоинством, с которым он это произнес.

Таксист что-то невнятно проворчал и забрался в машину, хлопнув дверью. Мы с братом Оливером продолжили путь пешком.

Погода оставляла желать лучшего, но окружение стало гораздо более приятным, по сравнению с началом нашего Странствия по железнодорожной ветке Лонг-Айленда. Мы преодолели пятьдесят или шестьдесят миль через непрерывное лоскутное одеяло городков Лонг-Айленда, пока, наконец, не начали появляться островки зелени, настоящие лужайки, поля, парки и, наконец, небольшие рощицы деревьев. Тихий городок Сейвилл настолько контрастировал с суетой Манхэттена и промышленной копотью Куинса, что я чувствовал легкое головокружение. Те, кто часто путешествует, привыкают к резким сменам окружения, но на меня столь быстрые перемены – еще даже не наступил полдень – действовали, словно вино, слишком много вина, выпитого залпом.

Наш путь привел нас на аккуратную, хотя и очень оживленную, главную улицу, где вежливый полный полисмен дал нам более подробные и менее пренебрежительные указания. Он тоже настаивал, что дорога слишком долгая для идущих пешком, но он явно ошибался. Взрослый мужчина в добром здравии способен пройти за день около двадцати пяти миль, а полученные руководства говорили о том, что поместье Флэттери находится менее чем в двух милях от железнодорожной станции.

В этом одна из странных особенностей Странствия. Те, кто совершает его регулярно, становятся рабами множества ложных божеств и нелепых догм. И таксист, и полицейский и, несомненно, почти любой житель этого города, к кому мы могли бы обратиться с вопросом, настолько привыкли к идее, что Странствие должно непременно осуществляться за рулем автомобиля, что перестали верить в существование других способов передвижения. Проживал ли этот полисмен в двух милях от места несения службы? Если да, он мог бы каждый день проходить это расстояние по пути на работу вместо того, чтобы проезжать, и тогда не был бы таким тучным.

Это не наш каприз, знаете ли, считать Странствие серьезным делом, не терпящим легкомысленного отношения. Чрезмерное и бездумное увлечение путешествиями, как и другими сомнительными занятиями, приводит к моральным, физическим, умственным и эмоциональным слабостям. Вы только представьте: здоровый взрослый человек полагает, что две мили – слишком большое расстояние для ходьбы! И этот же человек рассмеется над утверждением, скажем, что Земля – плоская.

К югу от делового района нам стали встречаться все более величественные особняки, окруженные лужайками, старыми деревьями и извилистыми подъездными дорожками. Время от времени крупные резвые собаки – далматинцы, ирландские сеттеры и подобные – подбегали изучить нас, а одна немецкая овчарка долго трусила вслед за нами, так что брату Оливеру пришлось остановиться и твердо сказать собаке, чтоб шла домой, ибо мы взять ее под свою ответственность не можем. Овчарка улыбнулась нам и отстала.

Иногда мимо нас проносились автомобили, и однажды мы встретили пешехода – хрупкую старушку, которая разговаривала сама с собой. Она так сильно напомнила мне старого брата Зебулона, что я вдруг ощутил резкий приступ тоски по дому.

– О-хо-хо, – произнес я.

– В чем дело? – поднял бровь брат Оливер.

– Ни в чем, – ответил я.

– Мы уже почти на месте, – заверил он меня, продемонстрировав, как быстро Странствие может вынудить ошибиться даже такого человека, как брат Оливер. Я не хотел быть почти на месте, я хотел быть почти дома.

Бэйвью-драйв весьма метко получила свое название.^[16] Пока мы шагали по ней, слева открывался вид на Грейт-Сайт-Бей, отделяющий Лонг-Айленд от Файр-Айленда. Дома здесь представляли собой настоящие поместья, несомненно очень дорогие, а у тех, что располагались со стороны залива, на дальнем конце заднего двора имелись причалы. Отполированные временем до блеска доски обшивки и обветренная черепица крыш подчеркивали ощущение провинциальной зажиточности.

Владения Флэттери окружал забор из заостренных железных прутьев, но ворота, ведущие на подъездную дорожку, были открыты, и мы направились по гравийной дороге к дому. Никакая собака не выскочила поприветствовать нас, что было неожиданно, но звонок, нажатый братом Оливером, почти сразу вызвал появление невысокой женщины плотного сложения, в оранжевых брюках и синем шерстяном свитере. Открыв дверь, она взглянула на нас и произнесла:

– О, минуточку.

И, прежде чем брат Оливер успел вымолвить хоть слово, дверь снова закрылась. Мы с братом Оливером озадаченно переглянулись.

– Наверное, она пошла позвать Дэниела, – предположил я.

– Это весьма странно, – сказал брат Оливер.

Дверь распахнулась. На пороге вновь возникла та же женщина. На этот раз в одной руке у нее была большая черная сумка из кожи, а в другой – пятидолларовая купюра. Протянув деньги брату Оливеру, женщина сказала:

– Вот,отец. Да пребудет с вами благодать. – И снова закрыла дверь.

Брат Оливер уставился на закрывшуюся у него перед носом дверь. Затем перевел взгляд на купюру в своей руке. Наконец, посмотрел на меня, и румянец начал расползаться от его шеи к щекам, но я затруднялся точно сказать: от смущения или негодования. Покачав головой, он снова решительно надавил на кнопку звонка.

Женщина, открывшая дверь, явно теряла терпение.

– Ну, что еще? – спросила она.

– Для начала, мадам, – сказал брат Оливер, – не могли бы вы забрать ваши деньги? Наш Орден не занимается сбором милостыни уже по меньшей мере сто лет, и я сомневаюсь, что и раньше мы обивали пороги, выпрашивая подаяние.

Женщина насупилась, когда брат Оливер вложил смятую пятерку ей в ладонь.

– Тогда, что же…?

– Мы прибыли, – произнес брат Оливер со слегка обледеневшим достоинством, – чтобы встретиться с Дэниелом Флэттери. Если это возможно.

– С Дэном? – Казалось, мысль, что кто-то пожелает встретиться с обитателем этого дома, совершенно выбила женщину из колеи. – Я миссис Флэттери, – сказала она. – Чем могу вам помочь?

– Я брат Оливер, аббат Ордена Криспинитов, а это брат Бенедикт. Мы бы хотели поговорить с вашим мужем о нашем монастыре.

– Дэн и монастырь? – миссис Флэттери издала недоверчивый смешок. – Выбросьте это из головы. Дэн в монастыре? Не знаю, кто вам дал его имя и адрес, но вас обвели вокруг пальца. Дэн! – И она вновь рассмеялась грубым «пивным» смехом, довольно непривлекательным на мой взгляд.

– Дэниел Флэттери, – слегка дрожащим голосом объяснил брат Оливер, – владеет нашим монастырем. Мы здесь, чтобы обсудить его продажу.

– Что? Ах, это то самое место! В Нью-Йорке!

– Воистину так.

– Ну надо же, а я не вспоминала про то место годами! Входите же, входите.

Наконец-то мы переступили порог дома Флэттери. Нас встретил почти пустой просторный холл, откуда уходила вверх широкая лестница с белыми ступенями, а более узкий коридор с деревянным полом вел к застекленной двери с белыми занавесями.

По обе стороны от входа на стенах висели аляповатые картины с плачущими клоунами, под одной из них стоял прекрасный антикварный письменный стол, а под другой – безвкусная композиция из медной вешалки для шляп, деревянного стула и подставки для зонтов в виде слоновьей ноги. Дальше арочные проемы справа и слева открывались в темные и заставленные мебелью помещения, одно из которых, похоже, являлось гостиной, а другое – библиотекой.

Миссис Флэттери сделала приглашающий жест в сторону библиотеки.

– Проходите, присаживайтесь. Извините, я не знала, кто вы, и Дэн не предупреждал о вашем приходе.

– Он не рассказывал вам о сделке? – спросил брат Оливер.

– Сделке?

– О продаже монастыря.

– О, Дэн никогда не обсуждает со мной дела.

Проведя нас в библиотеку, женщина указала на одинаковые кресла, обитые бежевым кожзаменителем.

– Садитесь, прошу вас.

Мы сели. Брат Оливер сказал:

– Я надеюсь убедить вашего мужа не продавать монастырь.

Мне показалось разумным пробудить ее любопытство, а затем и сочувствие, но я быстро понял, что это не сработает.

– О, я уверена, Дэн принял правильное решение, – спокойно сказала миссис Флэттери. – У него превосходная деловая хватка.

Брат Оливер был далек от мысли выбрасывать белый флаг.

– Подчас, – глубокомысленно сказал он, – деловая хватка может заставить нас выпустить из виду куда более важные вещи.

– Что ж, надеюсь, вы не позволите Дэну свернуть с пути истинного, – сказала миссис Флэттери, улыбнувшись нам обоим. – Я сейчас сообщу ему по радио, что вы здесь.

– По радио? – переспросил брат Оливер, отвлекаясь от своей обреченной кампании.

– Он сейчас с друзьями на лодке. Полагаю, он просто забыл, что вы приедете.

Она говорила так, словно снисходительность к своенравию и своеволию мужа были главным и величайшим удовольствием в ее жизни.

– Вообще-то, – сказал брат Оливер, тщательно выбирая слова, – ваш муж не знал о нашем визите.

Миссис Флэттери выглядела удивленной.

– Разве вы не позвонили?

– Нет, я говорил с ним по телефону. Но позже почувствовал, что должен сказать больше, а телефон – не лучший способ для этого. Поэтому я рискнул приехать.

Миссис Флэттери нахмурилась и задумалась; я заметил, что она даже прикусила щеку изнутри. Затем она подняла брови, покачала головой и с сомнением сказала:

– Ну, даже не знаю… Если вы считаете, что это верный способ уломать Дэна…

«Уламывать» Дэниела Флэттери было, очевидно, призванием этой женщины. Теперь она рассуждала, как профессионал, и скептически относилась к нашему методу. В любом случае, нам ничего не оставалось, кроме как довести дело до конца, и брат Оливер сказал:

– Я лишь надеюсь, что при личной встрече мы с вашим мужем сможем лучше понять друг друга.

– Может, вы и правы, – сказала миссис Флэттери без особой уверенности. – Я свяжусь с ним по радио, – добавила она и вышла.

– Брат Оливер, – сказал я, когда мы остались одни, – кажется, я теряю веру в этот поход.

– Никогда не теряй веру, брат Бенедикт, – ответил он мне. – Мы можем проигрывать битвы, но, если не будем терять веру, никогда не проиграем войну.

Это были красивые слова, но я сомневался, что они обладают силой сами по себе, поэтому вместо ответа провел следующие несколько минут, рассматривая корешки книг Флэттери. Стеллажи на противоположной от входа стене, которые оказывались перед глазами, стоило войти в комнату, были заполнены «правильными» книгами, очевидно купленными оптом: собрания сочинений Диккенса, Твена, сборники древнегреческих драматургов, еще одно собрание Диккенса, подборка книг Джеймса Брэнча Кейбелла,^[17] коллекция писем Джорджа Вашингтона, опять Диккенс и так далее.

Стена справа представляла собой настоящий музей современного бульварного чтива. Сплошь издания книжного клуба, но без суперобложек, по-видимому в надежде, что так книги будут выглядеть старше и солиднее.

Левая же стена являлась надежным бастионом целеустремленного делового человека: книги по бухгалтерскому учету, налогообложению, недвижимости, инфляции и девальвации. Труды по политике, экономике, социологии. И биография Джона Уэйна.^[18]

Я изучал содержимое стеллажей вдоль четвертой стены – религиозная литература, ремонт автомобилей, садоводство и физическая культура – когда вернулась миссис Флэттери, выглядящая взбудораженной, но непоколебимой.

– Так, вы остаетесь на обед, – сказала она немного более настойчиво, чем было необходимо, и я предположил, что общение с мужем протекало отнюдь не безмятежно. Скорее всего, он был недоволен, что жена впустила нас в дом, а она, наверное, заявила, что ему придется вернуться и самому разгребать свои грязные дела. По крайней мере, такова была маленькая драма, которую я нарисовал в воображении, основываясь на ее облике и тоне.

Брат Оливер вежливо поклонился и после искренней благодарности сказал, что мы с радостью отобедаем с Флэттери. Хозяйка дома быстро кивнула:

– Итак, решено. Дэн вернется примерно через час, вам хватит времени приготовиться. Идемте, я уверена, вы хотите умыться с дороги.

***

Ее звали Эйлин. Дочь Дэниела Флэттери – стройная темноволосая красотка с холодным взглядом. На вид ей было не больше тридцати лет и она, несомненно, будет хорошеть, пока не перевалит за сорок.

Нас познакомили за обедом. На нем также присутствовали ее братья, два долговязых парня, зовущихся Фрэнк и Хью, а также жена Хью – Пэгги. И еще был молодой щеголь с бегающими глазами, безвольным подбородком и дурацкими усиками по имени Альфред Бройл, которого представили, как «ухажера Эйлин». Я не удивился, заметив, как губы девушки брезгливо скривились при этих словах; конечно, он не был ее ухажером.

Эти пятеро, плюс миссис Флэттери, брат Оливер и я, составили компанию за обедом на застекленной веранде с выложенным плиткой полом. Я ожидал увидеть слуг, но на стол накрыли миссис Флэттери и Эйлин, а неженатый Фрэнк позже приносил дополнительные или забытые блюда.

Миссис Флэттери попросила брата Оливера прочесть молитву, и он согласился. Мне понравилось, как густые темные волосы Эйлин упали на ее скулы, когда она склонила голову во время молитвы:

– Всемогущий Боже, благослови сию трапезу, приготовленную как для семьи и друзей, так и для странников издалека. Благослови хозяина дома, ставшего для нас приютом, и сохрани его в целости на лоне океанских вод Твоих. Благослови, молю Тебя, всех, проживающих в этом доме, и оберегай их всегда, чтобы не остались они без защиты и покрова в холоде внешнего мира. Защити всех детей Твоих и дай им пищу и кров, в коих они нуждаются. Благодарим Тебя за пиршество, что нам предстоит.

На мой взгляд, молитва звучала несколько тяжеловесно, но брат Оливер, очевидно, решил пробиваться через безразличие миссис Флэттери, каких бы трудов это ни стоило. Что касается обеда, названного пиршеством, то это не являлось таким уж преувеличением. Нам подали холодный ростбиф, ветчину и курятину, картофельный салат, салат из макарон и капустный салат, белый хлеб и ржаной хлеб, кофе, чай, молоко и пиво. Мы сидели за длинным столом со стеклянной столешницей и блестящими хромированными ножками – разве юбка Эйлин не слишком коротка для этого времени года? – и первые минут пять провели в радостном замешательстве, передавая тарелки и судки с приправами туда-сюда. Сыновья, миссис Флэттери и брат Оливер соорудили себе громадные, грозящие развалиться сэндвичи, в то время как остальные воздержались от хлеба – ну, я все-таки пожевал кусочек ржаного – и орудовали в основном ножом и вилкой.

В монастыре я иногда пил вино и пиво, но сегодня, пребывая вдали от дома и в окружении новых впечатлений – в частности, впервые за десять лет оказавшись за обеденным столом с женщинами – я решил ограничиться чаем. Брат Оливер, однако, с явным удовольствием раз за разом осушал свой бокал с пивом.

Из окна, возле которого я сидел, открывался вид на коротко подстриженную лужайку с несколькими высокими старыми деревьями и серые воды залива вдалеке. Вздыбленная ветром вода выглядела холодной, и я поймал себя на мысли: что, если, несмотря на недавно высказанную братом Оливером мольбу, с Дэниелом Флэттери произойдет несчастье, пока он в море? Легче ли нам будет иметь дело с его женой и сыновьями?

Я вдруг очутился на грани греха, едва не пожелав смерти другому человеку. Пытаясь отвлечься, я отвернулся от залива. Искоса взглянув сквозь стеклянную столешницу, я снова увидел гладкие колени Эйлин Флэттери и затененные склоны, изгибающиеся выше них. Я поспешно перевел взгляд на остатки холодной ветчины.

Вокруг меня велись оживленные беседы. Брат Оливер рассказывал миссис Флэттери об истории и устройстве нашего монастыря, но она постоянно прерывала его, предлагая гостям хлеб, горчицу или капустный салат. Сыновья обсуждали профессиональный футбол. Я сам болею за «Джетс» и, благодаря брату Мэллори, знаю о профессиональном футболе больше, чем можно ожидать, но сыновья, похоже, не имели желания расширять аудиторию своего дискуссионного клуба, так что я хранил молчание, как и Пэгги, жена Хью. А Эйлин вела тихий, но ожесточенный спор с Альфредом Бройлом.

Я мог бы заметить это и раньше, если бы так старательно не отворачивался от той части стола. Остальные, кроме Пэгги, у которой не было ни собеседника, ни причин отводить глаза, были слишком заняты описанием монастыря, ролью хозяйки и обсуждением футбола. Именно интерес Пэгги к происходящему привлек мое внимание, и, посмотрев на пару в конце стола, я увидел ее в холодной ярости, а его – упрямым и мрачным.

Как сверкали в гневе ее глаза. Густые волосы казались еще пышнее, точеное лицо – изящнее, а пальцы на выразительных руках – длиннее. Что касается него, то он выглядел таким неотесанным, что меня даже не удивили проступающие на его щеках прыщи, словно пузырьки на кипящей помадке. Все называли его Альфред – так что за человеком он мог быть? Будь он посмышленей, звался бы Фредом или, еще лучше – Алом, и даже тогда он был бы недостоин ее. А Альфред – это ни в какие ворота.

Пока я наблюдал за ними – знаю, мне следовало отвернуться, но я не мог – страсти накалялись. Они тихо обменивались язвительными ядовитыми замечаниями, неслышными для остальных, но вдруг до меня отчетливо донеслось его:

– Я ждал, что ты скажешь что-то подобное.

Ее голос тоже стал слышен, но звучал более сдержанно:

– Именно так ты поступил с Флинн, – сказала она.

– И чья это была вина? – Его вопрос прозвучал достаточно громко, чтобы привлечь внимание всех сидящих за столом, за исключением брата Оливера, чью проповедь не способно было прервать ничто на свете. Его повествование, словно закадровый текст для документального фильма, разворачивалось гармонично, в то время как сердитая перепалка Эйлин и Альфреда звучала диссонансом.

– Это твоя вина, Альфред, – сказала она ему. – И будь у тебя мозги, которыми Бог наделил даже комара, ты сам бы это понимал.

– Что ж, в таком случае я больше не собираюсь это терпеть, – заявил он и швырнул скомканную салфетку на тарелку. – Не знаю, зачем ты вообще меня приглашаешь, тебе же никогда не нравится мое присутствие.

– И правда не нравится, – подтвердила Эйлин.

Альфред вскочил из-за стола, и на секунду мне показалось, что он собирается поднять на Эйлин руку, но один из ее братьев зарычал – именно так, низким угрожающим рыком – и намерения Альфреда, какими бы они ни были, пресеклись на корню.

– Полагаю, – со злостью выдавил он, – так ты разговаривала с Кенни, и вот до чего ты в итоге докатилась.

Лицо Эйлин исказилось, словно она получила настоящую пощечину. На протяжении нескольких секунд никто не проронил ни слова, даже брат Оливер к этому времени погрузился в молчание. А затем Альфред Бройл выбежал из комнаты, не победителем, оставившим последнее слово за собой, а с видом человека, шокировавшего и смутившего самого себя.

Фрэнк Флэттери поднялся на ноги, с намерениями, не оставляющими сомнений, но его мать тут же громко и радостно вскричала:

– О, Фрэнк, дорогой, раз уж ты встал – не мог бы ты принести десерт? Там мороженое и пирог, который испекла Эйлин.

Эта простецкая уловка отвлекла Фрэнка. Пока он застыл в нерешительности, не зная, что делать, Эйлин выглянула в окно и с чем-то очень похожим на сарказм в голосе заметила:

– А вот и папа. Как раз вовремя.

***

К небольшому причалу на дальнем конце лужайки причалила сверкающая белизной моторная лодка с закрытой рубкой и зелеными занавесками на маленьких оконцах. Она покачивалась на взбаламученной воде, затем из рубки выбрался мужчина, взял с носа лодки свернутый бухтой трос и тяжко спрыгнул на берег. Мужчина был коренастым и плотным, с крупной лысеющей головой и напористыми движениями. На нем были темные брюки и пиджак в черно-белую клетку. Я наблюдал за ним, пока мужчина привязывал трос к металлической стойке на причале.

Так вот каков Дэниел Флэттери – он выглядел, как человек с суровым характером. Пока я размышлял об этом, в задней части лодки появился другой человек, он перебросил первому еще один трос. Второй мужчина был одет в потрепанный зелёный свитер и мешковатые брюки цвета хаки, но в остальном был копией первого: лет пятидесяти, грузный, сильный, выглядящий задиристым.

После того, как второй швартовый трос был закреплен, появился третий представитель того же типа, одетый в дубленку и темно-зеленые брюки. Все трое явно были друзьями и весело провели время вместе; покинув лодку они через лужайку направились к дому. Траляля, Труляля и… Триляля – кто же из них был Дэниелом Флэттери?

***

Номер два, тот, что зеленом свитере и брюках цвета хаки. Двое других обошли дом снаружи, создавая много шумихи и энергично жестикулируя, в то время как настоящий Дэниел Флэттери вошел через дверь слева от нас. Его приближение сопровождалось хлопаньем дверей – так треск ломающихся деревьев возвещал бы о приходе большущего слона – а затем он появился в столовой, где мы обедали. К этому времени Фрэнк снова сел, забыв и о Бройле, и о десерте, и все члены семьи встретили своего патриарха уважительными, хотя и не слишком сердечными приветствиями.

Не обращая внимания на своих домочадцев, Флэттери уставился сперва на меня, а затем на брата Оливера.

– Ну, вот я и здесь, – сказал он брату Оливеру. – Чем раньше покончим с этим делом – тем лучше.

Мы с братом Оливером поднялись из-за стола, но Флэттери бросил на меня взгляд налитых кровью глаз – полагаю, он немного заложил за воротник во время плаванья на лодке – и произнес:

– Двое на одного? – Он указал на брата Оливера. – Вы аббат. С вами я и буду говорить. Идемте.

Флэттери повернулся и затопал прочь из столовой. Брат Оливер жестом велел мне оставаться, а сам последовал за Флэттери. Я застыл на месте, чувствуя себя неловко и понимая, что члены семьи чувствуют себя еще более неловко. Затем Эйлин Флэттери встала и обратилась ко мне:

– Что ж, я все равно закончила. Пойдемте, брат, я устрою вам экскурсию.

***

– Нет, нет и еще раз нет!

Мы с Эйлин осмотрели дом и прогуливались по боковой лужайке, когда до нас донесся рев Дэниела Флэттери.

– Похоже, брат Оливер не слишком преуспел в убеждении вашего отца, – заметил я.

– Никто не может преуспеть в его убеждении, – ответила Эйлин.

Я попытался найти ответ.

– Видимо, так, – пробормотал я, и разговор затих.

Последние двадцать минут он вообще не клеился. Я оказался в социальной ситуации, настолько противоречащей моему опыту последних десяти лет, что едва мог пошевелиться, не то что непринужденно болтать. Прогулка по чужому дому в обществе красивой женщины – если путешествие на поезде через Куинс я мог сравнить с высадкой на Юпитер, то этот новый опыт выходил далеко за пределы изведанной вселенной.

Но моя застенчивость была не единственной причиной молчания. Эйлин явно расстроилась из-за ссоры с Альфредом Бройлом за обедом, так что крошечные вертикальные морщинки на ее лбу, казалось, никогда не разгладятся.

Во время экскурсии по дому мы заходили в различные комнаты, и Эйлин говорила, где мы. «Это кухня», – в помещении с раковиной, плитой и холодильником. Я говорил, что тут очень мило, снова наступало молчание, и мы двигались дальше. Теперь мы вышли наружу, на лужайку. Эйлин показывала мне деревья, а я говорил, что они очень милые.

Я предпринял несколько неуклюжих попыток завязать разговор на общие темы, но все они, как и последний, насчет брата Оливера и ее отца, длились не дольше обмена парой реплик. Если я получал от Эйлин ответ на свою первую фразу, то не знал, что сказать дальше, как продолжить разговор. Тупик. И снова наступало молчание.

Мы приблизились к задней части дома. Эйлин указала на группу высоких стройных берез.

– Мы посадили их, когда мне было десять, – сказала она. – Это березы.

– И вы и они выросли поразительно красивыми, – выпалил я. И был настолько поражен и обрадован своей смелостью, что даже не смутился из-за того, что моментально покраснел.

Эйлин все равно не заметила бы моих пылающих щек; она едва обратила внимание на комплимент.

– Спасибо, – сказала она с легкой улыбкой и указала на плакучую иву. – Это плакучая ива. Она уже росла здесь, когда мы купили дом.

– Очень мило.

Мы двинулись дальше и в итоге оказались в дальнем конце лужайки, где вода плескалась о стену из серых досок, подпирающую берег.

– Это лодка моего отца.

Я глубоко вздохнул.

– Вам лучше расстаться с Альфредом Бройлом.

Эйлин посмотрела на меня с удивленной усмешкой.

– Что-что?

– Простите. Я не хотел этого говорить, но потом я… – я всплеснул руками и повернулся к заливу. – Это ведь залив, не так ли?

– Чем вам не нравится Альфред? – Периферийное зрение может быть беспощадным; хотя я не смотрел на Эйлин, я все же видел ее снисходительную улыбку. – Может, мне называть его Алом?

– Никто не станет называть его Алом, – сказал я. – Будь он Алом – это был бы другой человек.

Изменилось ли выражение ее лица на удивленное понимание, или периферийное зрение меня обманывало? Нет, все так и было.

– Это вы верно заметили, – сказала она.

– И мне не нравятся его усики.

– Мне тоже.

Я повернулся к Эйлин, она улыбалась. Но теперь эта улыбка была дружелюбной, а не снисходительной.

– Эти усики такие жидкие, – сказал я.

– Они ему идут, – ответила она.

– В этом-то и проблема.

– Ага, так и есть.

– Брат Бе-е-недикт!

Брат Оливер стоял у задней двери дома, махая мне рукой.

– Эх, – произнес я. – Мне нужно идти.

Эйлин коснулась моей руки. Ее ладонь была прохладной, но прикосновение теплым.

– Спасибо, – сказала она, – за то, что проявили участие.

– Трудно было не проявить, – ответил я, улыбнувшись в ответ, – при таких обстоятельствах.

– Брат Бе-е-недикт!

– Вы приняли решение за меня, – сказала Эйлин. – С этого момента Альфред покидает мою жизнь.

– Хорошо, – сказал я. – Было приятно пообщаться с вами, мисс Флэттери.

– Миссис Боун, – поправила она.

– Что? – Я недоуменно взглянул на нее.

Она склонилась поближе ко мне, в ее глазах таилась чертовщинка. С нечестивым ликованием она прошептала:

– Я разведена!

– О.

Я был настолько ошеломлен, что не мог вымолвить ни слова. Должно быть, «Кенни», упомянутый Альфредом Бройлом в своей заключительной реплике, был мужем Эйлин. Кенни – еще одно нелепое имя – я заочно решил, что он мне не нравится. Раз эта милая и красивая девушка из семьи добрых ирландских католиков сочла необходимым развестись с ним – значит, он того в полной мере заслуживал.

– Брат Бенедикт!

– Мне и правда нужно идти. До свидания, эм-м…

– Эйлин, – предложила она.

– Эйлин. До свидания, Эйлин.

– До свидания, брат Бенедикт.

Я ощущал на себе ее веселый взгляд, пока спешил по лужайке к брату Оливеру. Тот, похоже, пребывал в плохом настроении.

– Надеюсь, ты весело провел время, брат, – сказал он. – Не подумываешь отказаться от своих обетов?

– О, брат Оливер, – сказал я, – неужели Флэттери не изменил своего решения?

Лицо брата Оливера почти сразу же смягчилось.

– Ты прав, – сказал он. – Я расстроен из-за Флэттери и не должен был срываться на тебе. Что ж, теперь нам пора идти.

Мы обошли дом, не заходя внутрь.

– Совсем никакой надежды? – спросил я.

– Посмотрим, – ответил аббат без особой уверенности. – Всегда остается Дворфман.

 Глава 4

– Брат Оливер, – спросил я на следующий день, когда мы вновь готовились покинуть монастырь, – можно ли согрешить во сне?

Аббат ушел глубоко в свои мысли – главным образом, полагаю, из-за вчерашнего неудачного разговора с Дэниелом Флэттери и в ожидании предстоящей встречи сегодня в офисе Дворфмана – и несколько секунд смотрел на меня в полном недоумении, прежде чем переспросить:

– Что? Что?

– Я хотел сказать, – пустился я в объяснения, – допустим, есть некий поступок, являющийся грехом в реальной жизни. И даже если осознанно представлять его – это будет греховным помыслом. Но что, если это происходит во сне? Будет ли это грехом? И если да – то насколько тяжким?

– Брат Бенедикт, – сказал аббат, – я не имею даже смутного представления о чем ты говоришь.

– Ну, смутное-то представление у меня есть, – сказал я. – Это все, что у меня есть – смутное представление.

– Думаю, тебе стоит обсудить этот вопрос, каким бы он ни был, с отцом Банцолини, когда завтра вечером он придет выслушивать исповеди.

– Наверное, вы правы, – сказал я. Я почти услышал тяжкий вздох, что издаст отец Банцолини, услышав мои вопросы. Или это я вздохнул?

– Ты готов, брат Бенедикт?

– Не совсем, – ответил я, – Но насколько возможно.

– Брат Бенедикт, – произнес аббат с отеческим терпением, – думаешь, я не понимаю, что ты чувствуешь? Думаешь, я сам не предпочел бы вернуться к своим картинам, вместо того, чтобы опять отправляться в Странствие?

Нет, я так не думал. По моему скромному мнению, брат Оливер получал тайное удовольствие от всех этих Странствий. Вчера он, похоже, очень быстро приспособился к невзгодам внешнего мира, и путешествие обратно с Лонг-Айленда понравилось ему даже больше, чем путь туда, несмотря на провал нашей миссии, и он с нетерпением ожидал сегодняшней поездки. Вчера я заметил, как он прячет под рясу расписание поездов железнодорожной ветки Лонг-Айленда. Сохранение сувениров – верный признак того, что человек наслаждается Странствием. И, как мне кажется, незаконченная «Мадонна с Младенцем» совершенно не занимала мысли брата Оливера.

Ничего из этого я, конечно, не произнес вслух, как и не стал говорить вчера о расписании поездов. Я ограничился двусмысленным, но отнюдь не бунтарским, пожатием плечами и сказал:

– Что ж, думаю, нам пора идти.

И мы пошли. Сперва во двор, где брат Лео хмуро провожал взглядом пролетающий самолет, словно раздумывая: наш он или не наш, затем через большие дубовые двери – снова в бурлящий водоворот внешнего мира.

Хотя внешне я сохранял спокойствие, в душе моей разгорался протест. То, что брат Оливер втайне наслаждался всеми этими поездками, было достаточно плохо. И то, что мой первый опыт Странствия с момента вступления в Орден принес моему разуму уйму совершенно неудобоваримых впечатлений – тоже было скверно. Но хуже всего – осознание того, что я вообще не должен был подвергаться всем этим испытаниям. Я никогда не входил в число ближайших помощников брата Оливера, в ту небольшую группу приближенных, что по сути управляла всеми здешними делами – эту роль исполняли братья Декстер, Клеменс и Иларий. Единственная причина, по которой я оказался вовлечен во все происходящее, заключалась в том, что я заметил название нашего монастыря в газетной статье. Только поэтому.

Такое могло случиться с кем угодно. Брат Перегрин, бывший декоратор на Бродвее и владелец летнего театра, первым читал раздел «Искусство и досуг». Будь круг его интересов чуть шире, включая не только театральное искусство, он мог бы прочитать колонку об архитектуре, и теперь он бродил бы по миру и раздавал советы, касающиеся личной жизни, красивым женщинам. Брат Иларий, чье увлечение историей привело его к коллекционированию марок и монет – эти темы также освещаются в разделе «Искусство и досуг» – тоже читал этот раздел газеты прежде, чем он дошел до меня, и он мог заметить ту статью. Даже брат Валериан, владелец печально известной оранжевой ручки «Флер», который с большим удовольствием читал критические отзывы о выставках, тоже видел этот раздел раньше меня. Если бы кто-то из них – любой из них – повнимательней отнесся к колонке об архитектуре, мне не пришлось бы сегодня покидать монастырь, я не трясся бы вчера в поезде, и Эйлин Флэттери не вошла бы в мою спокойную и размеренную жизнь.

Пока мы закрывали за собой двери монастыря, я не мог не вспомнить Притчи, главу 23, стих 8: «Как птица, покинувшая гнездо свое, так человек, покинувший место свое». Или, как писал Шекспир в «Как вам это понравится»: «Дома мне было лучше».^[19]

Что ж, хотя бы погода сегодня стояла лучше, чем накануне. Тучи и сырость исчезли, оставив по-королевски синее небо и свежий, пронизанный солнцем воздух – редкое, но возможное явление в середине декабря. Если уж приходится отправляться в Странствие – такая погода подходит как нельзя лучше.

Как и время суток. Вчера мы вышли в утренний час пик, и с самого начала погрузились в поток спешащих мужчин и женщин. Сегодня мы покинули обитель в два часа дня, и напряженность на улицах заметно спала. Людей, автомобилей, такси, автобусов и грузовиков все еще было слишком много, и большинство из них двигались слишком быстро, но отчаянный и устрашающий напор стал слабее. Водитель цветочного фургона, припаркованного возле монастыря, дремал, уткнувшись в положенную на рулевое колесо газету, будто отдыхал возле ручья на природе, а большинство его сограждан, казалось, спешат куда-то больше по привычке, чем по необходимости.

Наше сегодняшнее путешествие протекало исключительно пешком. Мы пересекли Парк-авеню на перекрестке и двинулись на запад по 51-й улице. В квартале между Мэдисон-авеню и 5-й авеню мы миновали церковь святого Патрика – определенно, одну из наших. Хотя по сути, это скорее красивое величественное сооружение, чем действующая церковь, ведь число прихожан не превышает трехсот душ. Видите ли, в центре Манхэттена почти никто не живет; людей вытеснили, чтобы освободить место для офисных зданий.

Миновав 5-ю авеню, мы прошли через Рокфеллер-центр – денежный собор, содержащий в себе множество маленьких часовен Странствий. На 6-й авеню мы свернули налево, мимо здания «Америкэн Метал Климакс» – не уверен, считается ли нарушением шестой заповеди то, что это название показалось мне забавным^[20] – затем прошли три квартала мимо мюзик-холла «Радио-Сити», Тайм-Лайф-билдинг, РКА-билдинг,^[21] Стандарт-Ойл-билдинг и здания компании «ЮС Раббер», пока не достигли Солинекс-билдинг.

– Как много небоскребов, – заметил я. – И все равно им нужны еще.

– Это офисов комплекс,^[22] – объяснил брат Оливер.

Я сделал вид, что не расслышал его.

***

Солинеск-билдинг представлял собой семь миллионов слепленных вместе прямоугольников из стекла, хрома и материала, похожего на камень, но, вероятно, им не являющегося. Здание стояло не вплотную к тротуару, оставляя место для фонтана-статуи. Абстрактная статуя изображала, кажется, однокрылый самолет с корью, промахнувшийся при посадке на палубу авианосца и ныряющий носом в океан. Во всяком случае, так она выглядела для меня.

Для брата Оливера скульптура, очевидно, выглядела иначе.

– Жена Лота,^[23] – прокомментировал он, проходя мимо.

В холле здания разные группы лифтов предназначались для подъема на разные этажи.

– Нам нужен пятьдесят седьмой этаж, – сказал брат Оливер. – Один из вон тех лифтов.

– Похоже, это очень высоко, – заметил я, следуя за аббатом.

– У тебя бывает кровотечение из носа? – спросил он, нахмурившись.

– Понятия не имею.

В кабине лифта звучала безвкусная музыка, стены были отделаны под дерево; мы делили кабину с еще несколькими пассажирами. Три болтающие и жующие жвачку девушки вышли на пятьдесят первом, сгорбленный старик, держащий коричневый конверт размером едва ли не с него самого, вышел на пятьдесят четвертом, два элегантно одетых японских джентльмена – на пятьдесят шестом. Доехав до пятьдесят седьмого, мы с братом Оливером ступили на бледно-зеленый ковер, покрывающий пол просторного помещения с приемной и зоной ожидания, где стояли красные диванчики из кожзаменителя. Огромные красные буквы на стене над стойкой регистрации складывались в слово ДИМП.

Брат Оливер назвал наши имена сдержанной секретарше, говорящей с английским акцентом. Она пощелкала кнопками навороченной телефонной панели, затем сказала:

– Присаживайтесь. Помощник мистера Сноупса вскоре к вам подойдет.

Красные диванчики были в датском стиле, примитивные по конструкции и неудобные для сидения. На белых пластиковых столиках между ними лежали журналы «Форбс», «Бизнес уик», несколько журналов о недвижимости и некое издание под названием «Путешествия и отдых», оказавшееся журналом для пользователей кредитных карт «Америкэн Экспресс», об отдыхе и удовольствиях, что можно получить в таких местах, как Бангкок. Брат Оливер взял этот журнал – я промолчал – а я остановил выбор на «Бизнес уик», журнале, который никогда раньше не видел. Вскоре я заметил, как часто в нем используется слово «агрессивный» при описании желаемых и одобряемых действий. Другой деятельностью, которую в журнале считали предпочтительной, было «затягивание поясов». Полистав журнал, я пришел к выводу, что весь американский бизнес разделен на два лагеря: агрессивных и затягивающих пояса, причем «Бизнес уик», не способный выбрать лучшее из худшего, беспрекословно превозносил и тех и других.

– Брат Оливер? – Голос звучал с таким же английским акцентом, что у секретарши, но был мягче и принадлежал более дружелюбной на вид девушке.

По ее зову мы отложили журналы, встали последовали за ней по длинному коридору со стенами кремового цвета, увешанными черно-белыми постерами с фотографиями небоскребов, пока не попали в большой кабинет, где доминировали два панорамных окна во всю стену. За ними были видны пятьдесят седьмые этажи соседних зданий. В кабинете также стоял деревянный стол в форме фасолины, размером с бассейн, что устраивают на заднем дворе, а также заросли растений в горшках, высотой от одного до четырех футов, два больших макета зданий на отдельных столах и стройный загорелый мужчина с ястребиным лицом, который обошел край стола и направился к нам с непринужденной улыбкой и протянутой рукой.

– Брат Оливер! И брат Бенедикт!

Брат Оливер пожал руку за нас обоих. В делении американского бизнеса хозяин кабинета явно не относился к «затягивающим пояса». Агрессия так и перла из него сияющим маслянистым потоком.

– Я Элрой Сноупс, – сообщил он, все еще сжимая руку брата Оливера. – Мы с вами уже общались по телефону. Присаживайтесь, братья.

Он отпустил руку брата Оливера, чтобы сделать широкий жест в сторону пары кресел с деревянными подлокотниками, черными кожаными сидениями и спинками.

– Кофе? Кока-колу? Чего-нибудь еще?

Мы отказались.

– А я бы выпил кофе, – настаивал Сноупс.

Мы все еще стояли, а он нависал над нами, улыбаясь, ожидая ответа, подавляя своей харизмой, словно фокусник на детском празднике.

– Тогда и я буду кофе, – сказал брат Оливер. – С молоком, без сахара.

Я понял причину его решения. Нам важно было установить подобие дружеских отношений с этим человеком, а на протяжении всей многовековой истории самым простым способом для этого было преломить вместе хлеб. Или, в данном случае, преломить кофе. Поэтому я сказал:

– Мне тоже кофе. Черный, пожалуйста.

Сноупс направил свою харизму, как прожектор, на девушку, что проводила нас в кабинет.

– Мисс Флинтер?

– Да, сэр, – ответила она. – Сию минуту.

И она вышла, прикрыв за собой дверь.

Брат Оливер сел, а Сноупс удалился к дальнему краю своего стола. Брат Оливер быстрым жестом дал мне понять, чтобы я тоже садился рядом с ним, пока Сноупс устраивался за своим столом, словно концертный пианист за своим роялем «Болдуин». Он утвердил локти на столе, подпер руками подбородок, просиял нам улыбкой и произнес:

– Я рад, что вы обратились к нам, брат Оливер. Мы собирались связаться с вами в начале следующего года, но в такой ситуации никогда не бывает слишком много времени, чтобы уладить все вопросы.

– Согласен, – кивнул брат Оливер.

– Насколько мне известно, – сказал Сноупс, – в вашем монастыре проживает шестнадцать человек.

– Верно.

– Включая присутствующего здесь брата Бенедикта. – Он направил свет своей харизмы на меня, прежде чем вновь вернуться к брату Оливеру. – Плюс, конечно, у вас есть особые требования, часовни и все такое. Словом, нужда в особом пространстве.

– Истинно так.

– С другой стороны, некоторые из обычных условий можно не принимать в расчет.

Брат Оливер чуть склонился вперед.

– Прошу прощения?

– Например, у вас нет проблемы совместного проживания, – сказал Сноупс. – И нет детей.

– Это правда, – сказал брат Оливер, судя по голосу озадаченный так же, как и я. В чем цель этого бесконечного перечисления очевидного?

Сноупс, не давая никаких подсказок, продолжил:

– Дети, поверьте мне, порождают целый спектр собственных жилищных потребностей. Так что в данном случае наша задача несколько упрощена. Далее – парковка. У вас есть транспортные средства?

– Нет, – сказал брат Оливер. – Мы редко путешествуем.

– Еще одной проблемой меньше. – Луч дружеского одобрения Сноупса расширился так, что охватил брата Оливера, меня и добрую треть возвышающихся вокруг растений. – Задача, стоящая перед нами, на первый взгляд кажется сложной, – сказал он, – но лишь потому, что это новая проблема, отличающаяся от других, незаурядная. Но как только мы рассмотрим ее внимательней, определим сферы наших интересов и терминологию, мы увидим, что все не так уж сложно.

То, как этот человек обращался с английским языком, его непоколебимая вера, что любой вопрос можно решить, если волевым усилием использовать для этого достаточное количество глаголов, заставило меня поморщиться. «Собирались», «уладить», «рассмотрим», «увидим» – сплошные глаголы,^[24] и кто знает, что еще он нам скажет, прежде чем мы благополучно покинем его кабинет и вернемся в монастырь.

Другая проблема, помимо формы его речи, заключалась в содержании. О чем, собственно, он говорил? Что за задача, которая была не столь сложной, как казалось на первый взгляд? Брат Оливер решил прояснить именно этот вопрос.

– О какой задаче идет речь, мистер Сноупс?

– О переезде, конечно.

Брат Оливер напрягся.

– Переезд?

– Конечно, время терпит, – мягко сказал Сноупс. – Судя по всему, до стадии сноса вашего здания дело дойдет не раньше сентября следующего года, а может и к весне, почти через два года.

«Стадия сноса» – теперь Сноупс начал восстанавливать языковой дисбаланс, употребляя вместо глагола «снести»… что? Два существительных, где одно дополняет другое? Или это единое понятие?

Но брата Оливера больше волновала суть, чем правила английского языка. Он заявил:

– Но мы не желаем, чтобы вы сносили наш монастырь. Мы не хотим переезжать.

Лицо Сноупса воссияло интенсивнее еще на сорок ватт, явив искреннее сочувствие и понимание.

– О, я знаю, что вы чувствуете, брат Оливер. – Вспышка. – И вы, брат Бенедикт. – Конец вспышки. – Вы жили там долгие годы. Вы привязались к этому месту.

– Совершенно верно, – сказал брат Оливер.

– Но у нас почти целый год в запасе, – сообщил Сноупс, радостно сверкая глазами. – Мы подыщем идеальное место для переезда задолго до того, как наступит крайний срок.

– Э-э-м, – произнес я.

Сноупс поднял сверкающую бровь:

– Да, брат Бенедикт?

– Ничего, – сказал я. – Это, наверное, у меня в желудке.

– У мисс Флинтер найдется «Алка-Зельтцер», – предложил Сноупс.

– Нет-нет, спасибо.

Брат Оливер бросил на меня быстрый взгляд, призывающий к молчанию, и вернулся к разговору со Сноупсом.

– Мистер Сноупс, боюсь, вы не понимаете…

– Думаю, понимаю, – прервал его Сноупс. Он сделал паузу, лучась сочувствием, затем продолжил: – Я вполне понимаю ваши особые потребности и, поверьте, мы не ставим вас перед выбором: переезжать в какие-нибудь трущобы или выметаться на улицу.

– Это не выбор…

– К примеру, – Сноупс прерывал собеседника скорее улыбкой и жестами, чем словами, – мы уже присмотрели для вас подходящую площадь в уютном местечке под названием Нью-Палтц.

– Нью-Палтц?

– Это на севере штата, – пояснил Сноупс. – Вверх по Гудзону. Бывший общественный колледж с двухгодичным обучением. Его закрыли, но строения сохранились в хорошем состоянии. Чудный маленький кампус.

– Но…

– Здания кирпичные, можно даже сказать в стиле Лиги плюща,^[25] но более современные, если вы понимаете, о чем я.

– К сожалению, понимаю, но…

– Вокруг высадили множество деревьев, – продолжал Сноупс, – через несколько лет они будут великолепны. Прекрасны. Когда станут немного повыше, знаете ли.

– Мистер Сноупс, мы…

– Кстати о растительности. – Склонившись над столом и притушив яркость харизмы до интимного уровня, Сноупс спросил: – Вы там, в монастыре, не имеете никаких дел с наркотой? Помощь наркозависимым или что-то вроде?

– Нет, конечно. Мы созерца…

– Что ж, это отлично. – Сноупс откинулся на спинку кресла, но яркость все еще оставалась сниженной. – А то могли бы возникнуть проблемы с местными жителями. Думаю, что могли бы. Вероятно, они примирятся с религиозным сообществом по соседству, но наркотики или что-то подобное – это уже чересчур.

– Мистер Сноупс, – твердо сказал брат Оливер, – мы не собираемся переезжать в Нью-Палтц.

Сноупс удивился.

– Буду с вами честен, брат Оливер, – сказал он. – Мы не сможем подыскать для вас ничего на Парк-авеню.

– Мы уже живем на Парк-авеню.

– Да, но не ожидаете же вы…

– И, – брат Оливер прервал его, не прибегая к преимуществам харизмы, – мы хотим остаться на Парк-авеню.

Мистер Сноупс поморщился, задействовав множество лицевых мышц.

– Но, я не понимаю…

– В нашем нынешнем здании, – сообщил ему брат Оливер. – В нашем монастыре. Мы не собираемся переезжать.

Мистер Сноупс растерялся. Он уставился на брата Оливера, обдумывая сложившуюся ситуацию. Отключив сияние своей харизмы, он стал похож на бандита из прерий или подручного адвоката мафии. Теперь он выглядел совершенно непреклонным, еще более серьезным противником, чем Дэниел Флэттери. Я взглянул на брата Оливера, осознавая, что его маска решительности держится на соплях и спичках, но все же держится.

Мистер Сноупс тихо, почти нежно, произнес:

– Брат Оливер, мне кажется, вы не понимаете, что здесь происходит.

– О, нет, понимаю.

– И все же, позвольте мне объяснить, на всякий случай. Вот что происходит: компания «Дворфман Инвестмент Менеджмент Партнерс» купила землю, на которой находятся некие строения. Эти строения будут снесены, и на их месте построят новое здание. Вы вместе с другими монахами являетесь всего лишь арендаторами одного из этих строений, и вам придется переехать. Вот что происходит, брат Оливер, и это происходит в городе последние лет тридцать – вам достаточно выглянуть в окно, чтобы в этом убедиться. Когда процесс запущен – он идет до конца. Обычно все делается спокойно, все остаются довольны и не возникает никаких проблем. Но иногда бывает так, что арендаторы отказываются выезжать. Останавливает ли это процесс? Нет, брат Оливер. Происходит следующее: полиция Нью-Йорка и федеральные маршалы входят в помещение, выкидывают прочь арендатора и его имущество, затем сносят строение по графику, возводят новое здание по графику, а арендатор три часа валяет дурака на тротуаре вместе со своим барахлом. Вот что происходит, брат Оливер.

– Не в этот раз, – сказал брат Оливер.

– Каждый раз, – возразил мистер Сноупс.

Брат Оливер покачал головой.

– Нет. Уверен, вы бы позвонили нам насчет переезда в начале следующего года, потому что к тому времени земля уже стала бы вашей. Номы узнали обо всем заранее, до того, как вы завладели землей, и это значит, что у нас есть шанс остановить вас.

– У нас есть опцион, брат Оливер, а это почти то же самое, что право собственности.

– Нет, не то же самое, – настаивал брат Оливер. – У нас еще осталось время, и мы используем его, чтобы не допустить то, что должно случиться.

Со снисходительной ноткой в голосе мистер Сноупс сказал:

– И что же вы предпримете? Поговорите с Дэном Флэттери?

Брат Оливер не мог признаться, что Флэттери уже отказал нам, но и солгать он тоже не мог. Я восхитился тем, как он вышел из положения:

– Почему бы и нет?

– Флэттери ничем вам не поможет, – сказал Сноупс. – Он хочет заключить эту сделку так же сильно, как и мы. Даже еще сильнее.

– Есть другие способы, – сказал брат Оливер. – Мы можем добиться статуса памятника архитектуры.

– Вы впустую потратите время, – сказал Сноупс, покачивая головой.

– Мы можем привлечь на свою сторону общественное мнение. Неужели вы думаете, общественность не встанет на защиту шестнадцати монахов, изгоняемых из их двухсотлетнего монастыря?

– Уверен, встанет, – согласился Сноупс. – И, если бы я или мистер Дворфман избирались на какой-нибудь пост, нас бы, наверное, это обеспокоило. Но мы не избираемся, брат Оливер. Общественное мнение нас не волнует. Закон – вот, чем мы руководствуемся.

Брат Оливер глубоко вздохнул. Я догадался, что он считает про себя до десяти, поэтому тоже начал считать, и когда дошел до семи, аббат произнес:

– Я пришел сюда не для того, чтобы с вами спорить, мистер Сноупс, или бросать вам вызов. Я пришел узнать, какое решение мы можем найти, чтобы сохранить наш монастырь.

Мистер Сноупс никогда не позволял своим эмоциям выйти из-под контроля, поэтому ему не было нужды считать до десяти, борясь со своим гневом. Убедившись, что «воздушная тревога» миновала, он снова включил свою харизму и одарил нас печальным состраданием.

– Мне очень жаль, брат Оливер, – сказал он. – Хотел бы я найти выход и, думаю, мистер Дворфман тоже, поскольку ваш монастырь повышает эстетическую ценность всего участка. Он прекраснее, чем Пикассо. Вот если бы он находился на углу, мы могли бы что-нибудь придумать, но монастырь расположен прямо в центре участка, и тут просто ничего нельзя… Взгляните-ка на это.

Сноупс вскочил из-за стола, обогнул его и жестом пригласил нас к одному из макетов здания, стоящих у стены.

– Вот, это все объяснит.

Брат Оливер встал, и я последовал его примеру. Мы подошли взглянуть на макет. На более-менее квадратном основании возвышались две безликие белые плиты. Они напоминали надгробия на макробиотической диете.^[26] У их подножия сгрудились крошечные деревья, люди и автомобили. Плиты соединялись внизу, а также на небольшом протяжении на полпути к вершинам, словно сиамские близнецы, сросшиеся бедрами.

Указывая на макет, мистер Сноупс сказал:

– Вот где сейчас ваш монастырь. Вы же видите, каков расклад; логистика участка не оставляет нам другого выбора.

Брат Оливер ткнул пальцем в плиты.

– И вот это вы собираетесь возвести вместо нашего монастыря?

– Полагаю, вам больше по вкусу классический стиль архитектуры.

– Мне нравится стиль, – сказал брат Оливер. – И мне нравится архитектура. И теперь, еще больше, чем прежде, я полон решимости спасти наш монастырь.

– Не ищите проблем на свою голову, брат Оливер, – сказал мистер Сноупс, изображая искреннюю заботу и участие. – Вспомните старую, но верную поговорку: нельзя сделать омлет, не разбив яиц.

Брат Оливер вновь взглянул на макет.

– Я вижу разбитые яйца, мистер Сноупс, но не вижу никаких признаков омлета.

Мистер Сноупс пожал плечами. Его отношение говорило о том, что он оставил попытки в чем-либо нас убедить, но все еще считает нас приятными людьми.

– Я и правда сочувствую вам, брат Оливер. Я уже говорил это раньше и не откажусь от своих слов. Но тут ничего нельзя поделать.

Затем он сменил тон на более деловой:

– Теперь я предлагаю вам с братом Бенедиктом вернуться в монастырь, обсудить все между собой, может, проконсультироваться с юристом – это всегда хорошая идея. Брат Бенедикт, я в курсе, что вы дружите с мисс Хакстебл из «Таймс». Возможно, вам стоит поговорить с ней, пусть она познакомит вас с реальными фактами о недвижимости и объяснит, как обстоят дела.

– Она не одобряет то, что вы делаете, – сказал я. – Она уже писала об этом в газете.

– Брат Бенедикт, – сказал мистер Сноупс, – насколько мне известно, Ада Луиза Хакстебл никогда не одобряла ничего из того, чем занимается ДИМП. Все, что я хочу сказать – она знает реалии и поможет вам трезво оценить свои шансы.

– Она встанет на нашу сторону.

Мистер Сноупс снова пожал плечами.

– Хорошо. – Повернувшись к брату Оливеру он добавил: – Когда вы все как следует обдумаете – позвоните мне. Участок в Нью-Палтц не единственный вариант и, как я уже говорил, у нас впереди почти год. Времени достаточно.

– Я хотел бы поговорить с мистером Дворфманом, – заявил брат Оливер.

– Он не скажет вам ничего иного, брат Оливер.

– Я хочу поговорить с ним.

– Извините, но это невозможно.

– Если он жив и в своем уме, то нет ничего невозможного.

– Он в Риме, – сказал мистер Сноупс. – До конца недели.

– Тогда я хочу назначить встречу на понедельник.

– От этого не будет никакого толка, брат Оливер, поверьте моему слову.

– Я хочу встретиться с ним.

Мистер Сноупс в очередной раз пожал плечами, окончательно ставя крест на попытках с нами договориться, и на этот раз оценивая нашу «приятность» куда ниже.

– Я поговорю с мистером Дворфманом, когда он вернется, – сказал он, – и тогда перезвоню вам.

– Я не хочу больше разговаривать с вами, я хочу поговорить с Дворфманом.

– Именно по этому поводу я вам и позвоню – насчет встречи с мистером Дворфманом.

– Когда?

– Я свяжусь с вами не позднее, чем днем в понедельник.

– Хорошо. Пойдем, брат.

– Иду, – сказал я, бросил последний взгляд на макет с плитами и поспешил вслед за братом Оливером к двери. Которая открылась, едва мы приблизились, и вошла мисс Флинтер с тремя пластиковыми кофейными чашками на подносе.

– О, – произнесла она, видя, что мы уже уходим, и осталась стоять, держа поднос с чашками.

– Благое намерение – вот что главное, – заверил ее брат Оливер. Остановившись в дверном проеме, он оглянулся на Сноупса и спросил: – Так мистер Дворфман в Риме?

– Все верно.

– У вашей компании, часом, нет планов насчет собора святого Петра или Ватикана?

Сноупс рассмеялся, словно услышав дружескую шутку.

– Нет, брат Оливер. И насчет Колизея тоже.

– Ну, это понятно, – сказал брат Оливер. – Он уже в руинах.

Глава 5

 Никогда еще моя маленькая комната не казалась мне такой уютной. Эти стены, многократно чиненые и заново отштукатуренные, собственноручно выкрашенные мной в белый цвет с помощью кисти; неровный пол из широких досок, которые я натирал воском до золотисто-медового оттенка; две грубые потолочные балки, оставляющие у меня в ладонях занозы каждый раз, когда я сметал с них паутину; массивная дубовая дверь с вычурными железными петлями и истертой от частого употребления железной задвижкой; небольшое оконце ромбовидной формы, глубоко утопленное во внешней стене и открывающее вид – нет, скорее проблеск – на внутренний двор внизу и другое крыло монастыря напротив, все эти знакомые вещи охватывали меня теплыми и мягкими объятиями. В этой комнате не было ни дюйма, которого я не очистил, не коснулся, не осмотрел, о котором не позаботился. Комната была моей в том смысле, в каком двойные плиты Дворфмана никогда не будут принадлежать Дворфману.

Брат Оливер был прав – ДИМП нужно остановить. Можно ли позволить «бабе»^[27] пробить эту стену, разбить это окно? Как можно допустить, чтобы бульдозер сокрушил, расколол и похоронил под собой доски этого пола?

А мебель? Она, естественно, принадлежала мне, но также она принадлежала этой комнате. Кровать с четырехдюймовым поролоновым матрасом (четыре доллара пятьдесят центов) – небольшая фанерная платформа на ножках из коротких брусьев два на четыре дюйма – я соорудил ее с помощью брата Джерома, а ее размеры были рассчитаны с учетом этой комнаты. Кровать стояла вдоль нужной стены, в определенном положении относительно окна и двери.

А комод, стоящий под окном, в котором я хранил сменную одежду и личные вещи? Я сам сколотил его из досок от упаковочной тары, покрыв древесину олифой, и с тех пор натирал воском каждый раз, когда наводил в комнате порядок. Размеры комода также были рассчитаны исходя из размеров окна над ним и с учетом его второго предназначения – служить для сидения, если в комнате присутствовал кто-то еще (я в таком случае сидел на кровати).

Эти два предмета мебели дополняли комнату, поскольку были созданы для нее и приспособлены к ней, и полностью выполняли здесь свои задачи, но вынесите их отсюда, поставьте в какой-нибудь безликий куб с гладкими стенами – получите вместо комнаты лишь полупустое, бестолковое и неудобное помещение.

После возвращения из нашего путешествия в ДИМП, я довольно долго сидел на кровати, наблюдая за медленно меняющейся трапецией послеполуденного солнечного света на полу и размышляя о событиях своих недавних Странствий. Как же сложно устроен мир, стоит выйти за границы привычного и узнаваемого. В этом мире существуют – и существовали много лет, хотя я об этом не подозревал – и Эйлин Флэттери Боун, и Элрой Сноупс. Неужели, если бы я предпринимал Странствие каждый день, то каждый раз встречался бы с такими поразительно яркими личностями? Как мозг обычного человека мог выдержать такой напор впечатлений? Мне пришла в голову мысль, что мозг обычного человека, возможно, и не способен справиться с таким натиском, и что приход эры путешествий и открытий, якобы вызванный закатом феодализма, социальными изменениями и промышленной революцией, на самом деле следствие массового психоза – эта теория объясняла бо́льшую часть мировой истории за последние несколько веков.

Мои размышления прервал брат Квилан, наш здешний гей, который постучал в приоткрытую дверь и сказал:

– Прости, что прерываю твою медитацию, брат Бенедикт, но брат Оливер хочет видеть тебя в своем кабинете.

– Эм-м? О, спасибо, брат Квилан, благодарю тебя. – Я моргнул, кивнул и беспорядочно поерзал, возвращаясь к окружающей действительности.

Брат Квилан застенчиво улыбнулся мне и удалился по коридору. На какое же тяжкое существование он сам себя обрек, бедняга. Конечно, в стенах монастыря все мы соблюдали целибат, но остальные покинули арену искушений, в то время, как брат Квилан оказался в самом ее центре. Если девушка из рекламного ролика по телевизору – не говоря уж о Эйлин Боун во плоти – смогла пошатнуть плотину моей сексуальности, подумайте, через какие испытания приходилось проходить брату Квилану каждый день своей жизни. Его успех на этом поприще был постоянным примером для всех нас.

Что ж, хорошо. Я покинул комнату и поспешил вниз, узнать, чего хочет от меня брат Оливер.

***

В кабинете аббата проходило очередное собрание, но на этот раз за трапезным столом расселись шестеро. Помимо братьев Клеменса (юриста), Декстера (банкира), Илария (историка), Оливера (аббата) и меня (невинного очевидца), присутствовал брат Джером.

Брат Джером, коренастый широкоплечий мужчина с густыми бровями, был нашим главным и единственным мастером на все руки. Он владел плотницким делом, разбирался в сантехнике и электрике, чинил всякие мелкие устройства. Именно он помог мне соорудить кровать, и стал невольным виновником моего небольшого греха, уронив несколько дней назад мне на голову мокрую тряпку, из-за чего я упомянул имя Господа всуе.

Его привел брат Клеменс, заявив, что у брата Джерома есть для нас кое-что интересное. Но это лишь сноска, сперва мы должны прочитать основной текст.

Так мы и поступили. Брат Оливер начал с краткого пересказа нашей вчерашней встречи с Дэниелом Флэттери, проявляя при этом гораздо меньше эмоций, чем во время нашего разговора в поезде на обратном пути. Затем он подробно отчитался о нашем визите к мистеру Сноупсу, включая описание сооружений, что ДИМП намеревался возвести на нашем участке.

– Хотя я намерен приложить все усилия, когда, наконец, встречусь с мистером Дворфманом, – заключил брат Оливер, – должен сказать, что не испытываю особого оптимизма. На сегодняшний день итог наших действий – наших с братом Бенедиктом – лишь в том, что мы столкнулись с врагом. Мы теперь больше знаем о людях, с которыми нам предстоит иметь дело, но я бы не сказал, что мы лучше понимаем,как с ними справиться.

– Похоже, – заметил брат Иларий, – чувство прекрасного – пустой звук для людей такого рода.

– Примерно такое же действие возымели призывы к совести, – ответил брат Оливер.

– А как насчет денежной стороны вопроса? – спросил брат Иларий. – Мне кажется, это им должно быть понятно.

– Денежная сторона? Что ты имеешь в виду, брат Иларий?

– Что, если мы предложим выкупить монастырь?

В разговор вступил брат Декстер:

– Мы не сможем себе этого позволить.

– Но почему бы нам не организовать сбор средств? – предложил брат Иларий.

– Ты хоть представляешь о каких деньгах идет речь? И для нашего никому не известного ордена? Я сильно сомневаюсь.

– Ну, а о каких деньгах идет речь?

– Я сегодня сделал несколько телефонных звонков, – сказал брат Декстер, – родственникам в Мэриленд. Они связались со знакомыми банкирами в Нью-Йорке, затем перезвонили мне. Так вот, они не смогли выяснить точную сумму, которую Дворфман собирается выплатить Флэттери за этот участок, но, учитывая диапазон актуальных цен на землю в этом районе, по грубым прикидкам сумма составляет два миллиона долларов.

– О, – выдавил брат Иларий.

– По грубым прикидкам? – переспросил брат Оливер. – Как понимать «по грубым прикидкам»?

– Приблизительно, – объяснил брат Декстер. – Это значит, что мы, может, и не попали в яблочко, но мы попали в мишень.

– Все знают какие-то словечки, незнакомые мне, – расстроившись, сказал брат Оливер.

– Может, мы могли бы заинтересовать кинозвезду, – продолжил плодить идеи брат Иларий, – чтобы провести телемарафон или что-то вроде.

Похоже, пришло время высказаться и мне. Я редко открывал рот на собраниях, но иногда мне доводилось сообщать некие удручающие сведения, и сейчас был как раз такой случай.

– Нам не продадут участок, – сказал я.

Все посмотрели на меня.

– Почему? – спросил брат Иларий.

– Потому что они хотят построить на этом месте здание, – объяснил я. – Наш монастырь – не единственное, что они скупили. Они приобрели весь этот квартал. Если они не купят наш участок – то не смогут возвести свой небоскреб.

Брат Иларий так просто не сдавался.

– А что, если мы заплатим больше, чем стоит участок? – сказал он.

– Все равно есть и другие участки, – ответил я. – Они покупают отель рядом с нами и строения на другой стороне от нас; насколько я понял, у них есть опцион и на них тоже. Так что компания потратит на них уйму денег. Единственное, на что они могли бы пойти – позволить кому-то выкупить у них весь квартал.

– Я бы даже не стал озвучивать сумму, что на это потребуется, – сказал брат Декстер.

Брат Оливер с надеждой человека, пробующего проехаться на новом велосипеде, спросил:

– Но хоть в мишень-то мы попадем?

– Это совершенно другая игра, – ответил ему брат Декстер.

Новый велосипед опрокинулся.

– А как насчет владельцев других зданий? – сказал брат Иларий. – Может, они тоже не хотят попасть под снос?

– Вот теперь, – сказал брат Клеменс, – мы дадим слово брату Джерому. Давай, Джером, расскажи им то же, что и мне.

Брат Джером имел привычку прежде чем заговорить закатывать рукава до локтей, словно речь была тяжелой работой, требующей силы, решимости и основательной подготовки. Поскольку рукава наших ряс довольно свободные, они снова сползали до запястий, что произошло и сейчас.

– Они хотят продать, – сказал брат Джером. Его голос звучал грубовато, словно заржавел от редкого использования, а брови сильно наползали на глаза.

Брат Оливер, все еще огорченный неудачей с велосипедом, тоже нахмурился:

– Кто хочет продать?

– Все, – сказал брат Джером. Он был не из тех, кто тратит слова впустую.

Брат Клеменс, мягко подбадривая брата Джерома, словно старатель – любимого мула, сказал:

– Расскажи поподробней, Джером.

Затем, прежде чем брат Джером успел открыть рот, брат Клеменс обернулся к остальным и пояснил:

– Среди знакомых Джерома много людей из местной обслуги, уборщиков, управляющих и так далее. Они делятся с ним новостями о том, что происходит по соседству.

– И что же происходит? – спросил брат Оливер.

– Что ж, давайте пройдемся по другим зданиям по очереди, – сказал брат Клеменс. – Слева от нас, до самого угла, расположен отель «Альпеншток». Расскажи о нем, Джером.

– Они хотят продать, – сказал брат Джером.

– Да, но расскажи почему, – настаивал брат Клеменс.

– Из-за нацистов, – ответил Джером.

Брат Оливер оказался на грани замешательства.

– Нацистов? – переспросил он.

– Может, лучше я, – решил брат Клеменс. Давно пора. – Поправь меня, если я ошибусь, Джером, – сказал он, а затем продолжил для остальных: – С этим отелем связана странная история. Местные американские немцы построили это здание в конце прошлого века, намереваясь подарить Германии для нью-йоркского консульства. Но Германия отказалась, строители не смогли найти покупателя и в итоге превратили здание в отель, чтобы оправдать затраты. В тридцатые годы отелем завладел Немецко-Американский Союз, пронацистская организация. Они собирались устроить там штаб-квартиру после вторжения.

– Какого вторжения? – спросил брат Оливер.

– Вторжения германских нацистов в Соединенные Штаты, – ответил брат Клеменс и ободряюще помахал рукой. – Вторжение так и не произошло.

– Я знаю, – сказал брат Оливер. – Какое все это имеет отношение к сносу здания?

– Мы дойдем до этого, – пообещал брат Клеменс, – Итак, вторжения не было, так что…

– Это всем известно, брат!

– Да, верно, – сказал брат Клеменс. – Я как раз подхожу к сути.

– Хорошо, – кивнул брат Оливер.

– Суть в том, – продолжал брат Клеменс, сохраняя адвокатскую невозмутимость перед лицом нервничающего профана, – что Союз прекратил свое существование во время войны, и группа лиц, владельцев отеля «Альпеншток», просто исчезла. В конце концов, после невыплаты закладной, банк взял управление на себя. Если точнее – два банка, которые щедро профинансировали строительство. Банки управляли отелем последние тридцать лет, и они спят и видят – как бы от него избавиться. Все это время отель был выставлен на продажу, но Нью-Йорк – не тот город, где можно легко продать нацистский отель. Заведение в общем-то окупало текущие расходы – налог на имущество, зарплата персонала и так далее – но на сумме основной задолженности это почти не отражалось. Поэтому, после стольких лет, банки рады, наконец, найти покупателя.

– А что за банки, ты знаешь? – спросил брат Декстер.

– Один из них – «Кэпиталист & Иммигрэнт Траст». – брат Клеменс повернулся к Джерому. – Ты помнишь второй?

Брат Джером закатал рукава и нахмурил брови.

– Э-эм, – сказал он. – Федералы.

– Что? – не понял брат Оливер.

– А, точно, – сказал брат Клеменс. – «Федеральный доверительный банк».

– А, ясно, – сказал брат Декстер, кивнув с удовлетворением. – ДИМП ведет дела с обоими этими банками. По словам людей, с которыми я говорил, они основные держатели бумаг в этом проекте.

Брат Оливер прикрыл глаза и слабым голосом произнес:

– Держатели бумаг?

– Они вкладывают деньги, – пояснил брат Декстер.

– Получается, они все связаны друг с другом? – спросил брат Иларий. – Дворфман покупает отель у двух банков, а банки ссужают его деньгами для совершения этой покупки.

– В этой цепи есть еще одно звено, – заметил брат Клеменс. – Во всяком случае, я так думаю. Я буду ничуть не удивлен, если к работе над новым зданием привлекут строительную компанию Флэттери.

Брат Оливер открыл глаза.

– Я уже говорил это раньше и скажу снова, – произнес он. – Если сохранять терпение, внимательно слушать и задавать вопросы, то рано или поздно все начинает обретать смысл.

– Меня интересуют здания с другой стороны квартала, – сказал брат Декстер. – Как обстоят дела с ними?

– Там истории попроще, – сказал брат Клеменс. – Но кое-что общее все же есть. Например, закладной на одно из тех зданий тоже владеет «Кэпиталист & Иммигрэнт Траст».

– Ты имеешь в виду клуб «Боффин»?^[28] – уточнил брат Оливер.

– Верно, – кивнул брат Клеменс, – здание клуба. Это некоммерческая организация, вроде клубов «Агнцы» или «Актеры».^[29]

– Это артистические клубы, не так ли? – спросил брат Иларий.

– В основном, – ответил брат Клеменс. – Но клуб «Боффин» в первую очередь предназначен для писателей.

– Никодемус Боффин, – неожиданно вставил брат Оливер, – это персонаж романа Диккенса «Наш общий друг». Он так любил книги, что скупал их целыми возами, при том, что не умел читать.

– Теперь там собираются друзья писателей, – заметил брат Декстер. – Понятно, почему они дали клубу такое имя.

– Но основатели клуба «Боффин», – продолжил брат Клеменс, – писали в основном для радиопостановок. Они были популярны в двадцатых годах. Со временем к ним присоединились драматурги и сценаристы с телевидения, но в клубе не так уж много настоящих романистов. И за последнее десятилетие количество членов клуба значительно сократилось.

– Думаю, это характерно для всех подобных заведений, – сказал брат Декстер. – После Второй мировой войны в сознании общества что-то изменилось, и люди теперь не так интересуются общественными клубами, как прежде.

– Не знаю о других клубах, – сказал брат Клеменс, – но дела клуба «Боффин» в печальном состоянии. Большинство основателей умерли, другие члены в основном пожилые, которые уже не так много пишут и не так богаты, как раньше. Клуб уже много лет на грани банкротства. Там работает один друг брата Джерома, который ему все рассказал.

Брат Джером закатал рукава и нахмурил брови.

– Тим, – сказал он.

– Именно так, – подтвердил брат Клеменс.

Рукава выше, брови ниже.

– Автор детективов.

Брат Клеменс кивнул.

– Да. Кажется, тот парень по имени Тим раньше неплохо зарабатывал писательским трудом. Писал радиопостановки, вроде «Тени», и множество рассказов для старых бульварных журналов. У него даже было поместье на Лонг-Айленде.

Рукава, брови.

– Гинденбург.

– Совершенно верно, – сказал брат Клеменс. – Он был пассажиром дирижабля «Гинденбург». Но не в тот раз, когда дирижабль взорвался, конечно.

Рукава, брови.

– Гималаи.

– Думаю, мы услышали все, что нам необходимо знать о похождениях друга брата Джерома, Тима, – твердо сказал брат Оливер.

– Ну, вы ухватили суть, – сказал брат Клеменс. – В наши дни Тим живет в здании клуба. Он вроде как дворник-вахтер, работает за еду и кров. И он говорил брату Джерому, что члены клуба в восторге от мысли о продаже здания. Они получат хорошие деньги, погасят свою закладную и прочие долги, и еще останется некая сумма, которую они смогут распределить среди оставшихся членов клуба. Несколько месяцев назад у них было закрытое собрание, и Тим оказался единственным членом, кто проголосовал против продажи.

Рукава и брови.

– Внучка.

– Да. Если клуб снесут, Тиму придется переехать к своей внучке в Расин, штат Висконсин.

Р & Б.

– Права женщин.

– Благодарю, братья, – поспешно сказал брат Оливер, подняв руку, чтобы остановить поток информации. – Думаю, это все, что нам нужно знать о клубе «Боффин».

– Говорите, «Кэпиталист & Иммигрэнт Траст» владеет закладной на клуб? – спросил брат Декстер.

– Так Тим сказал брату Джерому, – кивнув, ответил брат Клеменс.

– Значит, у банка есть еще одна причина желать реализации этого строительного проекта, – сказал брат Декстер. – Если клуб будет продан, банк получит всю выплату по закладной. А если клуб просто обанкротится, то банку достанутся считанные проценты от вложенных денег. Возможно, двадцать или двадцать пять процентов.

– Я начинаю терять врага из виду, – сказал брат Оливер. – Сперва я думал, что мы боремся с Дэном Флэттери. Потом появился Дворфман, ну или компания Дворфмана, или хотя бы тот Сноупс. Теперь, по вашим словам, настоящий злодей в этой истории – банк.

– Не совсем злодей, – поправил брат Декстер. – Банк не делает ничего противозаконного или даже аморального. Банк обязан, как с юридической, так и с этической точки зрения, защищать свои инвестиции и приносить максимально возможную прибыль акционерам. Это совершенно обычная коммерческая сделка, в результате которой возводится новое здание. Банк связан с этим делом несколькими различными путями, но нет никакого конфликта интересов.

– Хотелось бы мне разделять твою объективность, брат, – сказал брат Оливер. – Но я прямо-таки чувствую, как вся масса этих небоскребов давит мне на макушку.

Брат Декстер одарил собравшихся за столом едва заметной прохладной улыбкой.

– Как ни прискорбно признавать, – сказал он, – на этот раз мы попали, как кур во щи. Но, если мы собираемся выйти из этой ситуации победителями – и я надеюсь на это – важно, чтобы у нас была предельно ясная картина происходящего.

Я ожидал, что брат Оливер запнется об эту метафору про кура во щах, но, по-видимому, творчество Киплинга было знакомо ему так же хорошо, как и книги Диккенса, поскольку аббат просто кивнул и сказал:

– Предельно ясная картина – как же я ждал возможности увидеть ее. – Повернувшись к брату Клеменсу он добавил: – Вам с братом Джеромом осталось поведать нам лишь об одном здании, не так ли? О том, гм, магазине на углу.

Все мы понимали, что он имеет в виду бутик «Задок». Послышалось разноголосое покашливание, а затем брат Клеменс сказал:

– Угу, верно. Арендатор этого, гм, магазина не хочет быть выселенным так же сильно, как и мы, но владелец, как и в предыдущих случаях, будет очень рад избавиться от этой финансовой проблемы.

Брат Джером произвел свои обычные приготовления к речи и произнес:

– Расскажи им про зад.

– Ох, ладно, – сказал брат Клеменс и быстро пояснил: – Джером имел в виду заднюю часть здания. История тоже немного запутанная. Здание было перемещено сюда в середине прошлого века.

– Перемещено? – Брат Оливер выразил наше общее удивление. – Это довольно большой дом.

– Воистину. Собственно, здание и правда слишком большое, чтобы переместить его целиком. Как и наша обитель, кстати. Даже если бы мы нашли другой участок – монастырь не выдержит перемещения.

– Разборка, – вставил брат Джером. Его рукав снова сполз на запястье.

Брат Клеменс с сомнением покачал головой.

– Если разобрать это здание, – сказал он, – эти двухсотлетние каменные стены, балки, деревянные полы и все прочее – это будет сопровождаться такими разрушениями, что мы никогда не сможем собрать все воедино.

– Прошу вас, – напомнил брат Оливер. – Мы говорили о здании с, гм, магазином.

– Да. – Брат Клеменс вернулся к теме. – Изначально это здание находилось к северо-западу отсюда, там, где теперь Центральный парк. Это было одно из немногих строений в том районе, что стоило сохранить. Бринли Чансбергер, отставной капитан невольничьего корабля, купил дом у первоначального владельца и переместил с помощью огромных деревянных катков на его нынешнее место. Но в процессе перемещения, задняя стена здания оказалась серьезно ослаблена, и несколько раз на протяжении второй половины девятнадцатого века то обрушивалась часть перекрытий, то окна внезапно вываливались в сад позади дома, или без всякой причины из стен выпадали кирпичи. Чансбергер потратил бо́льшую часть своего состояния, нажитого работорговлей, пытаясь отремонтировать здание. Но, когда он умер, его наследники продали дом городу, который обустроил там пожарное депо.

Брат Оливер утвердил локоть на столе, а лбом уткнулся в ладонь.

– Мне кажется, – сказал он, – или ваши истории с каждым разом становятся все длиннее?

– Эта история не такая уж длинная, – пообещал брат Клеменс. – Хорошего пожарного депо из здания не получилось. Город потратил уйму денег, стараясь привести его в порядок, и добавив свою муниципальную отделку к моряцким переделкам Чансбергера, что он вносил в изначальную структуру особняка. Наконец, после того, как в двадцатых годах нашего века пожарная машина с лестницей, выезжающая по тревоге, внезапно провалилась в подвал, город выставил дом на торги. Группа лиц, состоящая в основном из близких родственников членов городского совета, купила его за бесценок, и за последние полвека в здании сменилось множество арендаторов. Но дом по-прежнему является структурно-неустойчивым, как на протяжении ста двадцати пяти лет. Внутри, как говорит Джером, настоящий хаос из-за мешанины стилей и монструозных архитектурных решений, с подпорками где только можно и заложенными кирпичом дверными проемами. Общее мнение таково, что только политическое решение удерживает здание от того, чтобы просто развалиться на куски. Благонадежные арендаторы не хотят с ним связываться, поэтому площадь сдается таким заведениям, как, гм, магазин. Что, конечно, наносит ущерб репутации всего района. Так что не только владельцы здания хотят сбыть его с рук, но и другие домовладельцы одобряют план Дворфмана, хотя бы потому, что в результате район избавится от этого бельма на глазу.

– И от нас, – отметил брат Оливер.

Брат Клеменс развел руками:

– Как здесь говорят: нельзя сделать омлет, не разбив яиц.

– Я уже где-то слышал это выражение, – сказал брат Оливер. – На этом выступление брата Джерома окончено?

– Да, – ответил брат Клеменс.

– Я хотел бы сказать пару слов, – встрял брат Иларий. – Ничего определенного, просто предварительный отчет.

Все посмотрели на него.

– Да? – произнес брат Оливер.

– Это насчет получения статуса достопримечательности, – сказал брат Иларий. – Я сделал несколько звонков, но пока ничего не прояснилось.

– А в чем выгода получения статуса достопримечательности? – спросил брат Оливер.

– Будь у нас такой статус, – сказал брат Иларий, – он мог бы остановить даже бульдозер.

Все оживились.

– А что именно подразумевается под достопримечательностью? – спросил брат Оливер. – То, что их нельзя сносить?

– Истинно так.

Брат Клеменс сделал нетерпеливый жест рукой:

– Ну, так что скажешь? Есть шансы?

– Мне пока не хватает информации, – сказал брат Иларий. – Нужно время, чтобы отыскать нужного человека в системе городской бюрократии. Но, думаю, я нащупал нужный контакт, и мне нужно перезвонить ему в понедельник.

– Не вижу, почему бы нам и не получить статус достопримечательности, – сказал брат Оливер. – Нашему монастырю двести лет, он, безусловно, уникален с точки зрения архитектуры. И, кроме того, мы – религиозный орден.

– Хотелось бы, чтобы все было так просто, – сказал брат Декстер. – Но меня гложут сомнения.

– Люди, с которыми я разговаривал, не слишком обнадеживают, – кивнул брат Иларий. – То, как сейчас используется здание – будь там монастырь, больница или что-то еще – не связано с тем, получит ли оно статус достопримечательности. Мне сказали, что Комиссия по достопримечательностям избегает присваивать статус любому строению, уготованному под снос. Видимо, есть какие-то юридические нюансы.

– Но ты пока не знаешь наверняка, – сказал брат Оливер. – И узнаешь лишь в понедельник.

– Да, в понедельник я кое-кому позвоню, – сказал брат Иларий, – и сообщу вам о результате.

– Отлично. Я думаю, это вселяет надежду. – Брат Оливер огляделся. – Кто-нибудь еще?

Воцарилась тишина. Мы переглянулись, затем вновь посмотрели на брата Оливера. Он сказал:

– В таком случае, я…

Брат Джером откашлялся с такой силой, что задребезжали стекла в окнах. Он подтянул рукава три или четыре раза, притопнул ногами под столом, чтобы удостовериться, что под ним надежная поверхность, опустил брови чуть ли не до середины щек, шмыгнул носом и произнес:

– Не хочу уезжать.

Мы все приготовились к куда более апокалиптическому заявлению. Пока остальные в изумлении таращились на брата Джерома, брат Клеменс похлопал его по плечу – рукав снова сполз – и сказал:

– Я знаю, Джером. Здесь наша обитель. Мы нуждаемся в ней, как рыбы нуждаются в воде. И мы сделаем все возможное, чтобы спасти монастырь.

– Молитва, – сказал брат Джером.

– Мы молимся, – ответил брат Клеменс. – Каждый из нас.

– Не все, – уточнил брат Джером.

Брат Клеменс посмотрел на брата Оливера. Тот слушал, задумчиво нахмурившись, затем сказал:

– Я согласен, брат Джером. Мы старались держать происходящее в тайне, чтобы не тревожить остальных. Но так больше не может продолжаться. Нам придется рассказать им, хотя бы ради того, чтобы объединить их молитвы с нашими.

– Я поддерживаю, – сказал брат Клеменс, и остальные кивнули в знак одобрения.

– Завтра утром, – сказал брат Оливер. – После мессы.

Он обвел нас сумрачным взглядом и остановил его на мне.

– Брат Бенедикт, – огласил аббат.

– Да?

– Ты собираешься сегодня за «Санди Таймс»?

– Хотелось бы.

Брат Оливер на минуту прикрыл глаза, затем снова взглянул на меня.

– Будь так добр, – сказал он, – не выискивай там больше ничего.

 Глава 6

Но я все-таки кое-что нашел. Вернее, она нашла меня. Но это случилось после того, как я сходил на исповедь к отцу Банцолини.

Войдя в исповедальню, я волновался больше обычного, словно встал не с той ноги – или не с того колена – и ляпнул:

– Благословите меня, отче, ибо, думаю, я влюбился.

– Что? – Никогда прежде я не видел отца Банцолини в таком раздражении, а он был настоящим виртуозом раздражения.

– Ох, простите, – сказал я и начал заново, на этот раз как следует: – Благословите меня, отче, ибо я грешен. С моей последней исповеди минуло три дня.

– И за три дня ты успел влюбиться?

– Эх…

– Влюбиться в плотском смысле?

– Ох…

– В ту девушку из телерекламы?

– Что? О, нет, не в нее.

– А ты легкомыслен в своих увлечениях, да, брат Бенедикт? Что ж, можешь поведать мне обо всем.

И я рассказал ему. Отец Банцолини уже знал о нависшей над монастырем угрозе сноса, поэтому я приступил к рассказу с начала моего Странствия, с обстоятельств моей встречи с Эйлин Флэттери Боун, и с того, как это повлияло на мой разум – во сне и наяву. Пока я говорил, легкие раздраженные и нетерпеливые вздохи исповедника постепенно стихали, и в конце его голос зазвучал непривычно мягко и спокойно.

– Брат Бенедикт, – сказал он, – полагаю, ты стал жертвой того, что называют культурным шоком. Однажды я написал статью об этом для религиозного журнала.

– Не знал, что вы писатель, отец Банцолини.

– Весьма скромный, – скромно сказал он.

– Я бы хотел почитать что-нибудь из ваших работ.

– Я принесу несколько вырезок, – небрежно сказал он. – Но вернемся к культурному шоку. Такое иногда случается с людьми, когда их внезапно выбрасывает из той культуры, той среды, в которой они жили и чувствовали себя комфортно. Например, волонтеры из Корпуса мира испытали культурный шок, когда их неожиданно отправили в захудалую центральноамериканскую деревню, где все вдруг стало другим. Начиная с самых основ: отношения к еде, сексу, умершим. Некоторые люди в такой ситуации просто не могут работать, впадают в ступор. Другие утрачивают связь с реальностью и пытаются заставить реальность соответствовать своим предвзятым представлениям о том, каким должно быть общество. Есть множество различных симптомов, но причина всегда одна – культурный шок.

У меня возникло ощущение, что мне уже не обязательно читать статью отца Банцолини на эту тему, потому что я ее только что прослушал.

– Очень интересно, – сказал я.

– Как нетрудно догадаться, эта проблема характерна для миссионерства, – продолжил он. – Считаю, что именно это случилось и с тобой, брат Бенедикт. За последнее десятилетие ты так привык к образу жизни в стенах этого монастыря, что не выдержал внезапного перемещения в совершенно иную среду. Говоря уличным языком: это выбило тебя из колеи.

– Культурный шок.

– Воистину так, – подтвердил отец Банцолини. – Чувства, что ты питаешь к той девушке, безусловно реальны, но они далеко не так особенны, как тебе кажется. На ее месте могла оказаться другая девушка, любая девушка из плоти и крови, что встретилась тебе в новом непривычном окружении. Как мы уже знаем, благодаря просмотру телевизора, целибат не полностью подавил природу твоей сексуальности, брат Бенедикт.

– М-м.

– Под влиянием культурного шока, – сказал отец Банцолини, – ты искал нечто знакомое, на что мог бы отреагировать привычным образом. Это и оказалась та девушка; ты отреагировал на нее так, словно увидел по телевизору.

Вряд ли. Но с духовником на исповеди не спорят.

– Очень интересно, – повторил я. И я не лгал. Отец Банцолини мог заблуждаться, как Мартин Лютер,^[30] но был интересным собеседником.

– В прошлый раз ты спрашивал, – припомнил исповедник, – могут ли сны быть греховными. Обычно я отвечаю, что сам сон следует считать нейтральным, но твое отношение ко сну может быть греховным. К примеру, если тебе приснится убийство – сон не будет равнозначен греху. Но если после пробуждения ты будешь наслаждаться мыслью об убийстве человека, что ты видел во сне – такое отношение определенно будет грехом.

– Ну, там было не убийство, – сказал я. – Но, полагаю, это был грех.

– Не торопись, – предупредил меня отец Банцолини. – Я же сказал, что обычно так отвечаю. Но, по правде говоря, брат Бенедикт, я считаю, что все, происходящее с начала твоего Странствия, для тебя равноценно сну. Жертва культурного шока не более виновна в своих мыслях и действиях, чем больной в бреду. Я даже написал статью о моральной ответственности, и как на нее влияет расстройство сознания. Могу принести тебе вырезки, если хочешь.

– Очень хочу, – сказал я. Я и не подозревал, какие глубины можно открыть в самых заурядных, на первый взгляд, людях!

– Захвачу в следующий раз, – сказал он. – Что касается твоей нынешней проблемы, то, думаю, стоит попросить брата Оливера больше не брать тебя ни в какие поездки, что он предпринимает.

Моя реакция на эти слова удивила меня самого. Мне бы стоило обрадоваться; я должен был ощутить облегчение от того, что, наконец, получил законный повод прекратить все эти Странствия. Но я не радовался и не чувствовал себя легче. Наоборот, меня охватило чувство опустошения, внезапное ощущение большой потери – словно у меня отобрали что-то важное, жизненно необходимое.

Да, похоже я и правда пострадал от культурного шока. И с ним покончили как раз вовремя.

– Да, отец, – сказал я. – Именно так я и поступлю.

Еще одна-две вылазки наружу, и я мог бы утратить свое призвание.

– И пока последствия недавних Странствий не пройдут, – сказал отец Банцолини, – не думаю, что тебе стоит слишком тревожиться из-за случайных мыслей, что могут промелькнуть в голове. Сейчас ты не в полной мере несешь ответственность.

– Рад это слышать, отец, – сказал я.

***

Один раз «Отче наш» и один раз «Аве, Мария»! Я почувствовал укол совести, пока торопливо исполнял свое покаяние, словно каким-то замысловатым образом обвел отца Банцолини вокруг пальца и теперь мог наслаждаться плодами своей хитрости.

Но, наверное, я был слишком легкомыслен и не мог долго переживать. К тому времени, как я быстро прочел молитвы и направился к выходу из часовни, я уже не испытывал чувства вины. А ведь у меня были две причины, имей я достаточно силы воли, чтобы это признать. Во-первых, мое бессовестное заискивание перед отцом Банцолини, итогом которого стало самое легкое покаяние за всю историю моих исповедей. А во-вторых, чувство утраты, что я испытал и утаил, когда отец Банцолини сказал, что мне не следует больше путешествовать.

Но я не только не был сломлен этими доказательствами своей никчемности, но даже гордился ими. Легкое покаяние, на мой взгляд, уравновешивало множество полученных раньше тяжких покаяний, которые я не заслуживал. И мысль о том, что философия Странствий не просто чужда мне, но и опасна для моего здравомыслия, приятно будоражила. В самой идее Странствия появилось теперь нечто притягательное, похожее, возможно, на то, что наркоман испытывает к своему дурману. Опасное, но захватывающее чувство, по сути захватывающее, потому что опасное.

Эх, жаль, но мое увлечение Странствиями подошло к концу. Теперь я должен вернуться к приемлемому уровню зависимости – еженедельному походу за «Санди Таймс».

Время пришло. Я направился в канцелярию за шестьюдесятью центами и разрешением покинуть монастырь. За столом дежурил брат Эли, в окружении стружек от резьбы по дереву, которой он занимался.

Брату Эли, задумчивому стройному молодому человеку с вытянутой шеей, было чуть за двадцать. После, казалось бы, нормального калифорнийского детства, он угодил в армию и попал во Вьетнам, где и дезертировал. Он много времени провел в тайном Странствии по Азии и попутно освоил искусство резьбы по дереву, которым, как он утверждал, три года зарабатывал на жизнь. Нелегально вернувшись на родину, он два года назад предстал перед дверью нашего монастыря, заявив, что слышал о нас в одном буддийском храме, и что его собственный опыт Странствия согласуется с нашей философской позицией. Молодой человек спросил: не возражаем ли мы против присоединения к нашему братству беглеца, находящегося в розыске? Брат Оливер заверил его, что законы человеческие, будучи преходящими, противоречивыми и зачастую ошибочными, значат для нас гораздо меньше, чем законы Божьи. Так этот молодой человек отказался от имени, запятнанного преступлением с точки зрения властей, и стал братом Эли, резчиком по дереву.

О, да, резчиком по дереву. Худощавые Иосифы, шагающие рядом с дородными осликами, несущих еще более дородных Марий, женоподобные ангелы, откатывающие массивные валуны от символических пещер, волхвы верхом на верблюдах, святые на коленях, мученики в последние минуты жизни – все это находил его трудолюбивый резец, скрытое в обычных кусках дерева. И Иисусы, уймаИисусов: Иисус благословляет, Иисус постится, Иисус проповедует, Иисус воскрешает из мертвых, Иисус позволяет омывать свои стопы, Иисус несет свой крест, Иисус, пригвожденный к кресту, Иисус, снятый с креста.

Если брат Эли когда-нибудь станет аббатом, никто из нас не будет спасен больше, чем он.

А пока мы быстро уладили наши дела. Брат Эли поприветствовал меня, без заминок выдал шестьдесят центов, попрощался и вернулся к Мадонне с Младенцем, обретающими форму из очередного куска дерева (привет брату Оливеру!). А я вышел наружу.

То ли у меня разыгралось воображение, то ли мир сегодня и правда был не таким, как обычным субботним вечером. Обычное сияние огней казалось более резким, суета – более неистовой. Опасность и безумие, казалось, таились за каждым фасадом и за каждым лицом на Лексингтон-авеню. Я шагал быстрее, чем раньше, и получал меньше удовольствия от этой вылазки. И даже газетчик, продавший мне воскресный номер, казался сегодня не таким уж знакомым и дружелюбным.

– Добрый вечер, отец, – сказал он как обычно, но тон отличался.

На обратном пути я остановился у привычной урны, собираясь избавиться от ненужных разделов газеты: объявления, путешествия, бизнес, рекламные приложения. Но, дойдя до раздела «Недвижимость», я остановился. Может, стоит все-таки сохранить этот раздел? Возможно, более тесное знакомство с миром недвижимости не помешает нам в ближайшие недели. Я вернул раздел в пачку сохраненных и поспешил домой.

Должно быть, она поджидала меня. Я шел по 51-й улице, до дома оставалось всего полквартала. Эйлин Боун вышла из автомобиля, припаркованного чуть впереди, обошла капот и встала на тротуаре, в ожидании, когда я с ней поравняюсь.

До нее оставалось около дюжины шагов; достаточно близко, чтобы ясно разглядеть ее в свете уличных фонарей, и достаточно далеко, чтобы уклониться от встречи. Я мог бы развернуться, возвратиться на Лексингтон, повернуть налево на 52-ю улицу, снова налево на Парк-авеню, миновать бутик «Задок» и пройти те же полквартала до дома. Вероятно, именно так мне и следовало поступить.

Но я поступил иначе. Я сделал двенадцать шагов вперед, крепко сжимая газету и глядя прямо на Эйлин. Она была в брюках, темном свитере и удлиненной куртке до бедер. Она выглядела высокой, стройной и мрачно красивой. Она казалась утонченным воплощением каждой искрящейся угрозы, что я ощущал сегодня вечером в воздухе.

Я остановился, подойдя к ней. Казалось несообразным просто кивнуть, сказать «привет» и пройти мимо, поэтому я остановился. Но первым заговорил не я, а она.

– Здравствуйте, брат Бенедикт, – сказала Эйлин.

Ее улыбка и тон голоса поставили меня в тупик, я не мог угадать, что за ними скрывается. Какие-то оттенки юмора и какие-то нотки серьезности переплетались в ее голосе, взгляде, положении головы, линии губ, и я просто позволил всему этому охватить меня, как русской симфонии, и даже не пытался искать смысл.

– Подбросить вас до дома? – спросила она.

– Это недалеко, – ответил я.

– А мы поедем дальним путем, – сказала она. Затем она немного помрачнела и добавила более серьезным тоном: – Я хочу поговорить с вами, брат Бенедикт.

– Мне жаль, – сказал я, – но я непременно должен вернуться…

– О вашем монастыре, – добавила Эйлин. – Насчет его продажи. Возможно, я могла бы помочь.

Эти слова заставили меня остановиться. Хмуро взглянув на нее в попытках разгадать, я спросил:

– Почему?

– Вы имеете в виду «как?» – поправила она.

– Нет, я имею в виду «почему?» Ведь это ваш отец продает этот участок.

– Это одна из причин, – сказала она. – Но могут быть и другие. Я надеюсь, вы расскажете мне.

– Брат Оливер – вот, кто…

– Нет, брат Бенедикт – вы. – Во взгляд Эйлин вернулся юмор, заставляя ее глаза сверкать и оставляя мягкие тени на скулах. – Я чувствую, что могу доверять вам. Если кто-то и может донести до меня эту историю со стороны монастыря, то это вы.

– Завтра, – предложил я. – Если вы придете завтра, я, возможно…

– Я уже здесь и сейчас. Завтра я могу передумать.

– Тогда, зайдем в монастырь. Я покажу вам арх…

– Нет, брат Бенедикт, – прервала меня Эйлин. – На моем поле, не на вашем.

И она указала на свой автомобиль. Такой же длинный, гладкий, изящный, справный и блестящий, как его владелица. Эйлин была права. Автомобиль был в таком же смысле ее, как монастырь был мой.

– Не думаю, что смогу получить разрешение… – начал я.

– Зачем? Мы поговорим десять минут, после чего я высажу вас у дверей монастыря.

Я покачал головой.

– Нет. У нас есть правила.

Эйлин начала терять терпение:

– Я уже жалею, что приехала сюда, брат Бенедикт. Может, мой брат был прав в том, что вам, монахам, безразлично, что с вами может случиться.

– Я спрошу разрешение, – сказал я и добавил, показав газету, – Отнесу ее и спрошу брата Оливера.

Эйлин смерила меня изучающим взглядом, словно пытаясь определить, является ли моя настойчивость проявлением слабости или силы. Затем отрывисто кивнула и сказала:

– Ладно. Я подожду снаружи.

***

Я нашел брата Оливера в калефактории, где он наблюдал за боксерским поединком братьев Перегрина и Квилана. Целью занятий боксом являлось скорее оздоровление, чем выход агрессии – это была часть комплекса упражнений, предложенных братом Мэллори, бывшим боксером полусреднего веса, который теперь исполнял роль судьи, тренера и обоих секундантов.

Брат Перегрин, бывший владелец летнего театра, смотрелся нелепо в своей длинной коричневой рясе и с огромными шестнадцатиунцовыми перчатками на руках, а двигался, как марионетка с перепутанными нитями. Так же странно выглядел и брат Квилан. Они кружили друг вокруг друга, как двойная звезда, а брат Мэллори энергично метался из стороны в сторону, словно перед ним разворачивалась невероятная по накалу страстей схватка.

В действительности же, брат Квилан пятился, описывая большие окружности, вытаращив глаза, приоткрыв рот и выставив перед собой руки в перчатках, а брат Перегрин наседал на него, нанося беспорядочный поток ударов по перчаткам Квилана.

Я дождался пока закончится раунд, прежде чем окликнул брата Оливера. Пока брат Мэллори перескакивал от одного угла ринга к другому, раздавая боксерам полезные советы и подбадривая, я рассказал брату Оливеру о своей встрече с Эйлин.

– Хмм, – сказал он, нахмурившись. – Чего она хотела?

Я вкратце пересказал наш разговор, упомянув про ее предложение и угрозу передумать до завтра.

– Вопрос в том, – подытожил я, – стоит ли мне соглашаться?

Брат Оливер погрузился в раздумья. Начался следующий раунд, и он заодно наблюдал за боем. Лицо брата Перегрина заливал румянец, в то время как брат Квилан побледнел, как смерть.

– Думаю, – произнес, наконец, брат Оливер, – тебе стоит пойти.

– Вы уверены?

– Не вижу в этом особого вреда, – сказал аббат.

Но я видел. Я не до конца понимал, в чем таился вред, но каким-то шестым чувством предвидел его, ощущал его привкус, и потому колебался. Я надеялся, что брат Оливер запретит мне покидать монастырь, тем самым снимая бремя ответственности с моих плеч. Но он дал разрешение – и что теперь мне делать?

– Хорошо, брат Оливер, – сказал я без воодушевления и покинул поле боя.

Итак, я отправляюсь в очередное Странствие. Очевидно, таков был мой долг, если благодаря Странствию я мог хоть как-то помочь спасти монастырь. И, должен признаться, я сам этого желал, несмотря на позицию нашего братства, несмотря на предостережения отца Банцолини, и несмотря на собственное понимание своей зависимости. Очень сильной зависимости. «Бог решил, что лучше творить добро из зла, нежели вовсе не допускать зла», – писал святой Августин в «Энхиридионе».^[31] Или, как сказал Оскар Уайльд: «Я могу противостоять всему, кроме искушения».

***

Забраться в салон автомобиля было довольно затруднительно. Благодаря какому-то чуду дизайна, сидение располагалось на несколько дюймов ниже уровня тротуара, а через дверной проем в форме замысловатого параллелограмма было нелегко протиснуться кому-то крупнее пончика. Однако мне все же удалось попасть внутрь, хотя и не слишком грациозно; в конце пришлось выпустить из рук все, за что я держался, и просто упасть спиной, погрузившись на несколько дюймов в белую обивку сиденья. А когда я подтянул колени к груди и подобрал полы рясы под ноги, мне потребовалось снова высовываться наружу, чтобы дотянуться до ручки и закрыть дверь.

Миссис Боун – я решил, что вернее будет называть ее так – забавляясь, наблюдала за моими потугами.

– Полагаю, вы не привыкли к таким машинам, – заметила она, когда я, наконец, завершил труды свои тяжкие.

– Я вообще не привык к машинам, – отозвался я. – Это моя первая поездка за последние десять лет.

– Ну надо же. – Эйлин удивленно подняла бровь. – И как вам тут?

Поерзав, я ответил:

– Успел забыть, насколько неудобные эти сиденья.

– Неудобные? Сотрудники «Дженерал Моторс» расстроятся, услышав это.

– Полагаю, ко всему можно привыкнуть, – сказал я.

– Так и есть, – согласилась Эйлин, переключила передачу, и мы отъехали от тротуара.

Ощущения были приятными, хотя и более ошеломляющими, чем от поездки на поезде. До внешнего мира было рукой подать, почти как если бы я шел пешком, но детали появлялись и исчезали с поразительной скоростью. Изящные руки миссис Боун едва заметно касались рулевого колеса, и мы избегали столкновений со всеми преградами, что попадались на пути.

Поначалу никто из нас не говорил. Миссис Боун сосредоточилась на управлении, как, впрочем, и я. Мы поехали на север до 55-й улицы, где повернули налево под светофором, который, как мне показалось, уже переключался с желтого на красный, затем промчались по Мэдисон-авеню и с неохотой затормозили перед красным сигналом на 5-й авеню. Во время остановки я мог отвлечься от дороги и изучить профиль Эйлин, отметив, что в своих грезах я слегка изменил ее образ. Я представлял ее более неземной, более текучей, плавной и нежной, не столь настоящей.

Сравнение вновь вызвало в памяти тот сон – а также мои мысли после утреннего пробуждения – и, боюсь, мои чувства неоднозначно проступили на лице, когда Эйлин, тоже ожидающая переключения светофора на 5-й авеню, повернулась ко мне. На ее лице появилась легкая усмешка, и она спросила:

– Да?

– Нет, ничего, – ответил я и отвернулся, уставившись сквозь лобовое стекло на огни и темноту субботнего вечера. – Куда мы едем?

– Просто катаемся.

Сигнал светофора сменился и автомобиль плавно двинулся вперед.

Пока мы катили на запад по 55-й улице, я заставил себя сосредоточить внимание на автомобиле. Он напоминал одну из тех небольших шикарных машин, что я иногда видел в телевизионной рекламе – создавая впечатление объемной формы, на самом деле автомобиль был довольно приземистым, и мог вместить с комфортом лишь двух человек. Имелось заднее сидение, но оно явно не предназначалось для людей с ногами. Тем не менее, автомобиль самым расточительным, пафосным и мимолетным образом демонстрировал то сочетание богатства и потакания своим желаниям, что зовется роскошью.

А миссис Боун, конечно, походила на девушек, что обычно снимаются в телерекламе подобных машин.

На 6-й авеню зажегся красный. Автомобиль остановился, миссис Боун вновь взглянула на меня и, о Боже, я снова таращился на нее, без сомнения с тем же двусмысленным выражением на лице. А япытался думать о машине. Эйлин нахмурилась:

– Как давно вы стали монахом?

– Десять лет назад.

Загорелся зеленый; Эйлин повернула руль, и мы свернули направо, на 6-ю авеню.

– Что ж, – сказала она, не отрывая взгляда от дороги, – это либо слишком давно, либо недостаточно давно.

Мне нечего было на это ответить, поэтому я отвернулся, глядя на поток машин. Перед нами появилось желтое такси с наклейкой на бампере, гласящей: «Верните Христа в Рождество Христово». Здравая мысль, лишь слегка омраченная тем, что надпись была сделана красно-бело-синими буквами, словно Иисус был типичным американцем, выдвинувшим свою кандидатуру на выборы. Но главное – доброе намерение, каким бы запутанным путем оно ни осуществлялось.

Насмотревшись на бамперную наклейку, я перевел взгляд за боковое окно, на мирскую суету. Вечером тринадцатого декабря, в начале одиннадцатого, улицы были заполнены людьми, в основном держащимися за руки парочками. Повсюду в витринах магазинов красовались языческие символы праздника – изображения и фигуры толстого бога изобилия в красном одеянии – но большинство пешеходов, казалось, были поглощены более личными развлечениями: кино, театр, ночной клуб, поздний ужин. Ни один из наших западных богов – ни аскет Иисус, ни сластолюбец Санта-Клаус – похоже, не владел мыслями горожан этим вечером.

«Верните Христа в Рождество Христово». Что дальше придумают? «Верните Иегову в правосудие»? Вы только задумайтесь об этом на минутку.

Как же изменились боги. Или, вернее будет сказать, как изменилось наше представление о Боге. Давным-давно люди жили в трепете перед суровым и неумолимым Богом-Отцом, громовержцем, карающим яростно и непредсказуемо. Европейцы заменили его Христом – более человечным Богом, своего рода сверхъестественным Лучшим Другом, приятелем, берущим на себя нашу вину. Что касается Святого Духа, то он всегда был слишком… призрачным, чтобы привлечь много поклонников. Что у Него за личность, какие черты характера, как верующим распознать Его?

Но даже Иисус Христос несет с собой некое ощущение строгости, чувство долга, риска и возможности поистине ужасной потери. Поэтому возникает веселый Санта-Клаус – бог настолько добродушный, что он даже не требует верить в него. Его живот и нос говорят о чрезмерной любви к еде и выпивке, и он, скорее всего, не прочь ущипнуть официантку за зад. Но это неважно, это лишь безобидное веселье, ребенок, резвящийся в каждом из нас. Век за веком мы очеловечивали Бога, пока, наконец, не опустили Его до нашего уровня и даже ниже; благодаря Санта-Клаусу мы теперь можем поклоняться не только себе, но и самым глупым своим сторонам.

– Четыре цента за ваши мысли.

Я повернул голову и удивленно уставился на миссис Боун.

– Что?

– Инфляция, – объяснила она. – Вы о чем-то задумались?

Я провел ладонью по лицу.

– Я размышлял об Иисусе Христе.

– Я ковбоя узнаю по наряду.^[32]

– Что?

– Ничего, – сказала она. – Просто цитирую братьев Смазерс.^[33] Можем поговорить сейчас, если вы готовы вступить в ряды воинствующей церкви.

Я огляделся по сторонам. Звучит полнейшей бессмыслицей, но мы были не в городе. Хотя с годами я настолько развил свои способности к медитации, что мог полностью отрешиться от окружающей реальности, но ощущение времени у меня сохранилось, во всяком случае приблизительное. Я твердо уверен, что размышлял о проявлениях Бога не больше трех-четырех минут.

И все же мы были за городом. Или не совсем за городом. Вдоль дороги тянулась сплошная стена деревьев и кустов, но мы находились в потоке по-прежнему оживленного движения, а темноту рассеивал свет множества уличных фонарей.

– Где мы?

– Проезд в Центральном парке, – ответила миссис Боун. – Мы можем здесь кружить и разговаривать без спешки.

– Вы хотите говорить во время Странствия?

– Почему бы и нет?

– Что ж, – сказал я. – Можно попробовать.

– Хорошо. – Эйлин устроилась поудобнее, готовясь к серьезному разговору, и начала, не спуская глаз с машин, едущих впереди: – Дело обстоит так: срок аренды земли у моего отца истек, он продал участок, и вам грозит выселение, чтобы новый владелец мог снести монастырь…

– Так и есть, все верно.

– И почему же этого не должно случиться?

– Прошу прощения?

Эйлин пожала плечами, продолжая следить за дорогой.

– Мой отец – порядочный человек, – сказала она. – В своем роде. Он владелец собственности и хочет ее продать. В этом нет ничего плохого. Те, другие – как они зовутся?

– Дворфман.

– Нет, короче.

– ДИМП.

– Да, ДИМП. Эта компания – полезная и действенная часть нашей социальной системы, она обеспечивает рабочие места для трудящихся, запускает капитал в оборот, повышает престиж города, штата и нации. В этом тоже нет ничего плохого. А вы, монахи – вы ведь не сеете и не жнете, так? Да, вы тоже порядочные люди и никому не приносите вреда, но что вы можете предложить такого, что перевешивает право моего отца распоряжаться своей собственностью или пользу для общества, что приносит ДИМП?

– Не знаю, – ответил я. – Ничего не приходит в голову.

– Тогда почему бы вам просто не собрать свои манатки и не переехать? К чему вся эта шумиха?

Я не нашел ответа на эти вопросы.

– Если вы просите меня, – сказал я, – оправдать мое существование на основании пользы, что я приношу, то, полагаю, у меня вовсе нет оправдания.

– А какое еще может быть основание?

– О, не могу поверить, что вы так думаете, – сказал я. – Неужели вы считаете, что полезность – единственное, что имеет значение?

Эйлин бросила на меня быстрый насмешливый взгляд и вновь вернулась к дороге.

– Вы правда хотите поговорить о красоте и истине?

– Я не знаю, о чем хочу говорить, – сказал я и добавил: – Шикарная у вас машина.

Она нахмурилась, но не повернулась ко мне.

– Как это понимать?

– Дешевая и не такая привлекательная машина выполняла бы те же задачи.

Теперь Эйлин взглянула на меня, и ее улыбка казалась почти свирепой.

– Вот. Вы сами признаете это. Вы – такое же излишество.

– Я?

– Все мы любим излишества, – сказала она, – как вы только что подчеркнули. Но разве вы не согласны с тем, что когда роскошь и предназначение сталкиваются – роскошь должна уступить?

– Миссис Боун, я не…

– Зовите меня Эйлин, – сказала она.

Я глубоко вздохнул.

– Я предпочел бы называть вас миссис Боун, – сказал я.

Она оторвала взгляд от дороги и пристально посмотрела на меня, словно изучая. Мягким тоном она произнесла:

– Я ваш повод к греху, брат Бенедикт?

Я замешкался с ответом. Эйлин вновь повернулась к дороге.

– Никогда толком не понимал, что означает «повод к греху».

Эйлин рассмеялась, но дружелюбно.

– Не уверена, но, возможно, это самое приятное, что мне когда-либо говорили, – заметила она.

Внезапно она склонилась над рулевым колесом с решимостью, написанной на лице, и автомобиль рванул вперед. Мы обогнали дребезжащее перед нами такси, пробрались через минное поле несущихся вокруг машин и резко свернули, остановившись на пустой парковке. Вокруг царила темнота, но я видел лицо Эйлин, когда она обратилась ко мне:

– Вы должны помочь мне, брат Бенедикт. Я хочу помочь всем вам, правда, но сперва вы должны помочь мне.

– Как? Чем помочь? – Я собрал все свои жалкие силы в ответе на ее напор. – Я не понимаю, чего вы от меня хотите.

– Разве вы не сообразили, что я пересказала вам доводы своего отца? – спросила она. – Я хочу, чтобы вы опровергли их, брат Бенедикт. Я хочу, чтобы вы победили в битве за мою преданность. Я самая неравнодушная из семьи Флэттери, и я хочу выручить вас, но я не могу ничего сделать, пока не поверю, что верно идти против воли отца.

– Мне жаль, но я не силен в спорах. Я хотел бы вас убедить, но...

– Я не прошу меня охмурять, – сказала Эйлин. – Не надо включать хитроумного иезуита и продавать мне снег зимой. Я рассчитываю на искренность. Я могу помочь вашему монастырю, поверьте мне, брат Бенедикт, но вы должны убедить меня, что я должна это сделать.

– Чем вы можете помочь? Что вы способны изменить?

– Неважно. Просто поверьте мне на слово. И убедите меня, брат Бенедикт. – Эйлин склонилась ко мне, ее глаза горели в полутьме.

Никогда еще я не чувствовал такое замешательство. Убедить ее? Опровергнуть доводы ее отца о пользе полезности и излишестве всего остального? В моей голове не зарождалось никаких мыслей, совсем никаких, и, конечно, никаких слов не слетало с языка. Все, что я мог сделать, глядя в немигающие глаза Эйлин – молиться о ниспослании отвлечения.

И Бог услышал мою молитву. Нас попытались ограбить.

***

В один миг обе двери автомобиля распахнули двое высоких худых чернокожих парня, сжимающих в руках поблескивающие ножи.

– Ладно, чувак, вылезай наружу, – велел один, а второй добавил:

– Живо, дорогуша, не заставляй мужчину ждать.

Вот только чуваком они называли Эйлин, а дорогушей – меня.

Ошибка была простительной; Эйлин сидела за рулем и была одета в брюки, а моя ряса при тусклом освещении могла сойти за платье.

Но осознание этого пришло позже, когда у меня появилось время поразмыслить о произошедшем. В этот же момент я не мог думать ни о чем, кроме: «Они не должны причинить вред Эйлин!»

Выбраться из салона автомобиля оказалось ничуть не легче, чем залезть в него. Я кое-как выкарабкался, хватаясь руками за разные выступающие части, чтобы подтянуться. Оказавшись наконец на земле, я выпрямился и что есть силы наступил одному из нападавших на ногу в кроссовке.

Если бы он не счел меня девушкой, то, вероятно был бы менее беспечен и держался на расстоянии. Но, похоже, у парня возникли какие-то неподобающие мысли о том, что он мог бы со мной сделать, поэтому он прижался ко мне вплотную, пока я вылезал из машины. В итоге, он теперь подпрыгивал на одной ноге, держась обеими руками за вторую и подвывая, как собака, в которую запустили камнем.

Второй из нападавших тем временем навис над Эйлин. У низкой машины есть одно неоспоримое преимущество: при спешке не обязательно обходить ее вокруг. Подобрав полы рясы, я перекатился через капот и обрушился на грабителя, словно Красное море на египетское войско,^[34] повалив его на землю.

Этот мерзкий тощий тип попытался пырнуть меня ножом. Меня, человека в рясе! Я ударил его два или три раза, жалея, что не обладаю опытом брата Мэллори в избиении людей, а затем парень вывернулся из-под меня, вскочил на ноги и бросился наутек, почти мгновенно растворившись в окружающей тьме.

Я с трудом поднялся, путаясь в собственной рясе, и налетел на задний бампер автомобиля. Со второй попытки я встал на ноги и глянул поверх крыши машины на другого нападавшего – тот тоже хромал прочь, бросив на меня через плечо обиженный взгляд.

Ошарашенный, все еще тяжело дыша, я огляделся и увидел Эйлин, прислонившуюся к боку автомобиля. Ее глаза были закрыты. В два прыжка я очутился рядом с ней, стиснул ее за плечи и воскликнул:

– Эйлин! Эйлин!

Она открыла глаза. Ее тело дрожало под моими ладонями.

– Божечки, – выдавила она, голосом намного более тихим и тонким, чем я слышал от нее прежде.

– С тобой все в порядке?

– Я… – Она была потрясена и растеряна куда больше меня. – Я не ранена… ничего такого. Я… Ох! – Она вновь зажмурилась и задрожала сильнее.

– Эйлин, – сказал я и притянул ее поближе, крепко обняв в попытке унять дрожь. Мое лицо уткнулось в ее волосы.

Мы оба ощутили перемену. Ее стройное тело в моих объятиях… аромат волос… В этом мире больше нет ничего подобного, а я так долго соблюдал целибат.

Мы отстранились друг от друга. Эйлин не поднимала на меня глаз, и я даже был рад не встречаться с ней взглядом. Она откашлялась и сказала:

– Я, гм, отвезу тебя домой. То есть в монастырь.

– Ага, – сказал я.

– В монастырь, – повторила Эйлин и неуклюже забралась обратно в машину.

 Глава 7

Настало время воскресной мессы. У нас не было постоянного предстоятеля, и разные священники из церкви святого Патрика по очереди проводили мессу в нашей маленькой часовне. Сегодня службу вел молодой клирик из епархиального управления. Прочитав проповедь, он, по просьбе брата Оливера, призвал нас задержаться после мессы и прослушать объявление.

Даже сквозь лихорадочный туман, окутавший мое сознание после вчерашнего происшествия с участием Эйлин Флэттери Боун, я ощущал гнетущую атмосферу, заполнившую часовню пока мы ждали окончания мессы. Те из нас, кто уже догадывался о содержании объявления, были опечалены и обескуражены, в то время, как те, кто еще не знал подробностей, по лицам брата Оливера и некоторых других братьев могли понять, что объявление не сулит ничего хорошего.

Для меня ситуация была удручающей по двум причинам. Я чувствовал, что теряю обитель не только из-за угрозы сноса, но также из-за собственной беспомощности. Ни Эйлин, ни я не произнесли ни слова вчера по дороге домой, за исключением момента, когда я вылезал из автомобиля в конце поездки, а Эйлин тихим невыразительным голосом пискнула: «Спасибо». Я не нашелся с ответом и, спотыкаясь, направился внутрь. Брат Оливер, конечно же, ожидал меня, надеясь узнать, зачем приезжала дочь Дэниела Флэттери, но я сослался на усталость и душевное потрясение. Я до сих пор ничего не рассказал ему, но сделаю это после мессы и объявления. Может, брат Оливер поможет мне решить, что делать дальше.

Странно было задумываться о своем будущем. На протяжении десяти лет мое будущее являлось просто бесконечно повторяющимся настоящим, и я был счастлив и доволен. Теперь, без всякой подготовки, я столкнулся с неизвестным и непознаваемым грядущим. Вся моя жизнь рушилась. Какая судьба ожидает наш монастырь, будет ли он отторгнут и снесен до основания? Придется ли мне из-за перемен в самосознании покинуть обитель, даже если здание будет спасено от сноса? Что ждет меня завтра? С чем я хочу встретиться завтра?

Я почти не спал прошедшей ночью, эти вопросы беспрестанно крутились в голове, но я по-прежнему не находил ответа. Привычка к медитации, приводящей мой разум в такой же порядок, в каком пребывала моя комната, подвела меня в час нужды. Мой разум сегодня уподобился желе. Хуже – он напоминал прошлогодний салат из макарон, забытый в летнем коттедже на всю зиму и обнаруженный лишь весной.

Месса подходила к концу. Когда я выложу всю правду брату Оливеру, как мне без сомнения придется поступить, укажет ли он мне на дверь? Возможно, и я не буду его за это винить. Он может велеть мне вернуться во внешний мир, пока я вновь не обрету уверенность в своем призвании. Я уже обдумывал такую возможность, не испытывая ни малейшего удовольствия или предвкушения.

Чего я хотел – чего я действительно хотел для себя? Я хотел, чтобы последняя неделя перестала существовать; чтобы она исчезла из истории. Я хотел перенестись из субботнего вечера неделю назад, когда я в блаженном неведении принес газету в стены обители, прямо в это воскресное утро, без какого-либо промежутка между этими днями. Никакого Странствия, ни Эйлин, ни угрозы сноса монастыря, ничего из этого. Вот чего я желал и, если я не мог этого обрести, значит, никакого выбора для меня не было.

– Идите, месса окончена.

Но мы остались. Приходящий священник покинул часовню, а брат Оливер встал со своего места в первом ряду и повернулся к нам. Он выглядел более старым, сгорбленным и измученным, чем обычно, и когда заговорил, голос звучал так тихо, что я едва мог его расслышать.

Честно говоря, я даже не прислушивался. Я знал, что он скажет – каменное ядро фактов, смягченное слоями сомнений и вероятностей. Вместо этого, я разглядывал часовню и собравшихся в ней людей.

Наша часовня, как и остальное здание, была создана Израэлем Запатеро и могла вместить не более двадцати человек. Продолговатая, похожая на обувную коробку комната, с каменным полом и стенами, грубым дощатым потолком и узкими оконцами – таков был изначальный проект. Но два столетия внесли кое-какие перемены. Единственный витраж аббата Джейкоба, кроме отправившихся на чердак, располагался здесь, прямо над простым столом-алтарем в передней части помещения, а абстрактный разноцветный узор появился, очевидно, после того, как какой-то благожелательный родственник прислал аббату Джейкобу циркуль и транспортир.

Другие дополнения представляли собой барельефы «Воздвижение Креста», украшающие обе боковые стены. Они были работой какого-то давно почившего аббата, имени которого я не запомнил, но он же, несомненно, сотворил барельеф со святым Христофором, несущим младенца Христа через воды, в нашей ванной комнате наверху. Электричество в это крыло монастыря провели лишь в двадцатые годы, и тогда же по углам потолка прикрепили латунные светильники в виде шлемов, дающие мягкий рассеянный свет, почти идеально заменяющий свет от пламени свечей. Благодаря узости окон в боковых стенах и нефункциональной природе витража аббата Джейкоба – он крепился к глухой стене – освещение было необходимо как днем, так и ночью.

Скамьи стали сравнительно недавним дополнением; приблизительно до 1890 года в часовне вообще не было мест для сидения, и присутствующие на мессе либо стояли, либо преклоняли колени на каменном полу. В то время, согласно истории, однажды рассказанной мне братом Иларием, в одной церкви в Бруклине случился сильный пожар, после чего обгоревшие остатки нескольких скамей передали нашему монастырю. Предшественник нашего брата Джерома сохранил части скамей, на каждой из которых могли разместиться два человека, и установил десяток из них в часовне – по пять с каждой стороны центрального прохода. Поскольку сейчас нас было шестнадцать, последний ряд оставался пустым.

Я сидел в четвертом ряду у самой правой стены, откуда мог наблюдать за всеми своими собратьями. Дальше всех от меня, слева в первом ряду, сидел брат Декстер. Выражение лица бывшего банкира было не столь уверенным, как обычно, пока он слушал брата Оливера, чье место находилось рядом. Через проход, по правую сторону, сидели братья Клеменс и Иларий. Клеменс смотрел на брата Оливера, а Иларий склонил голову, скрыв лицо.

Во втором ряду сидели те, для кого вся эта история стала новостью. Братья Валериан и Перегрин слева, Мэллори и Джером справа. Валериан, чье мясистое лицо я часто считал капризным, и чью оранжевую ручку «Флер» я украл с досады, выглядел таким ошеломленным, что я больше не мог винить его за то, что он разгадал мой кроссворд. Перегрин с его тонко очерченным актерским лицом (хотя в прошлом он был декоратором и управлял летним театром, а не выступал на сцене), казалось, не мог поверить в то, что слышал, как если бы ему сообщили, что представление не состоится.

На своей стороне от прохода я видел только широкие спины и плечи братьев Мэллори и Джерома, бывшего боксера и нынешнего мастера на все руки. Они напоминали пару футболистов, сидящих на скамейке запасных.

В третьем ряду лица были более выразительными. Братья Квилан и Лео сидели слева, и если Квилан выглядел совершенно подавленным, то Лео казался разъяренным, словно он вот-вот вскинет свою массивную толстую руку и собьет кого-нибудь с ног. Справа, прямо передо мной, сидели братья Сайлас и Флавиан. Сайлас, бывший вор-домушник, автор своей криминальной автобиографии, съеживался все больше с каждым словом брата Оливера, словно его арестовали по ложному обвинению, но он не мог найти ни слова в свое оправдание. Брат Флавиан, горячая голова, почти сразу начал подскакивать на скамье, горя желанием высказаться; так же он вел себя, когда осуждал мою газетную «цензуру», а брат Клеменс довел его до изнеможения своими юридическими формулировками.

Слева от меня, через проход, расположились два самых наших древних брата – Тадеуш и Зебулон. Тадеуш, крупный коренастый мужчина, много лет плававший моряком торгового флота, под старость стал каким-то расхлябанным и расползающимся, словно изношенный механизм, о котором плохо заботились. Брат Зебулон, напротив, с возрастом усох, становясь все меньше и тоньше с каждым днем. Они оба смотрели и слушали, сосредоточенно нахмурившись, словно затруднялись по-настоящему осмыслить то, о чем шла речь.

Рядом со мной находился брат Эли, чье лицо выражало бесстрастность очевидца автомобильной аварии. Но мне казалось, что под его маской бесстрастности я могу различить фатализм и нигилизм, с которыми брат Эли отчаянно боролся – убеждение его поколения, что невежество и разрушение неизбежны, а борьба – бессмысленна. Я чувствовал, что вера брата Эли была столь же хрупкой, как моя собственная, и в то же время он нуждался в ней, как и я.

Брат Оливер закончил свою речь приличествующими словами: «И, пожалуйста, вознесите за нас молитвы». Прежде чем он успел сесть или хотя бы сделать вдох, брат Флавиан вскочил на ноги так стремительно, что чуть не перелетел через спинку передней скамьи и не приземлился на брата Джерома.

– Молитвы! – вскричал он. – Конечно, мы вознесем молитвы! Но мы должны сделать больше!

– Мы делаем больше, брат, – сказал брат Оливер. – Я только что рассказал, какие шаги мы предприняли.

– Нам нужно привлечь на нашу сторону общественное мнение! – воскликнул брат Флавиан, потрясая воздетыми руками.

– Размахивать кулаками в церкви – не лучшая идея, брат Флавиан, – мягко заметил брат Оливер.

– Мы должны что-то предпринять, – продолжал настаивать брат Флавиан.

Брат Клеменс поднялся с усталым видом, как Кларенс Дэрроу в Теннесси.^[35]

– Если вы позволите, брат Оливер, – сказал он. – Брат Флавиан, как уже сказал брат Оливер, мы предприняли определенные шаги. Ты хочешь, чтобы я повторил все пункт за пунктом?

Брат Флавиан взволнованно отмахнулся, но хотя бы разжал кулаки.

– Мы должны сделать больше. Почему бы нам не устроить пикет? Обратиться в СМИ, выйти на тротуар с плакатами, донести наше послание до общества. Они не посмеют выступить против нас! Против монахов в монастыре.

– Боюсь, посмеют, – сказал брат Оливер. – Мистер Сноупс сказал мне, что его не волнует общественное мнение, поскольку он не собирается избираться, и я ему верю.

Вскочил брат Перегрин.

– Неужели мы не можем как-то собрать деньги и выкупить этот участок сами? Мы могли бы, ну, я не знаю, поставить пьесу?

– Речь идет о слишком больших деньгах, – сказал брат Оливер, обратившись к брату Декстеру за подтверждением.

Брат Декстер не стал вставать, но повернулся вполоборота на скамье, кивнул всем нам и сказал:

– Стоимость земли в этом районе составляет около двадцати тысяч долларов за погонный фут. Один только наш участок обойдется в два с лишним миллиона долларов.

Это число возымело отрезвляющий эффект, на миг воцарилось печальное молчание, прерванное братом Лео:

– Как такое вообще могло произойти? – потребовал он ответа. – Если срок аренды истек – почему мы не узнали об этом заранее?

– Мне ничего не остается, как взять эту вину на себя, – сказал брат Оливер и беспомощно развел руками.

– Не стоит, – вступил брат Иларий. Поднявшись, он обратился к брату Лео: – Девяностодевятилетняя аренда – это не варка яйца всмятку, когда ты следишь за ним с часами в руках.

Брата Лео это не успокоило.

– Кто-то должен был помнить, – настаивал он. – Где вообще этот договор об аренде? У кого он хранится?

– У меня, – признался брат Оливер. – Но он пропал. Я обыскал все, что только можно.

– Если кто-то случайно знает, где договор, – добавил брат Клеменс, – будьте добры об этом сообщить. Я бы хотел уточнить формулировки.

Брат Сайлас, невольно выдавая свое криминальное прошлое, предположил:

– Может, его украли.

Брат Клеменс поморщился.

– Зачем?

– Чтобы нельзя было уточнить формулировки.

Нетерпеливо вмешался брат Валериан:

– Братья, послушайте, нет повода впадать в паранойю. Похоже, у нас и без того хватает проблем.

Брат Тадеуш, чьи многолетние Странствия в торговом флоте, возможно, сделали его более устойчивым к новостям о резких переменах, спросил:

– Брат Оливер, что произойдет, если нам не удастся отстоять это место? Куда нам податься?

Брат Квилан неодобрительно покачал головой в адрес брата Тадеуша и произнес:

– Это крайне упаднический настрой, брат. Мы должны мыслить позитивно.

– Мы должны учитывать погоду на горизонте, – грубовато ответил брат Тадеуш, – какая б она ни была.

– Воистину так, – сказал брат Оливер. – ДИМП обязался найти для нас подходящее помещение и помочь с переездом. Сперва они предложили бывший кампус колледжа на севере штата, а сегодня утром посыльный привез предложение и фотографии здания в Пенсильвании, в котором когда-то располагался монастырь.

Брат Флавиан, полный злобы и подозрений, спросил:

– Где именно в Пенсильвании?

– В маленьком городке под названием Хигпен.

– Хигпен? – переспросил брат Сайлас. – Вы говорите про Ланкастерское аббатство?

– Тебе знакомо это место? – сказал брат Оливер.

– Да, я жил там некоторое время. Поверьте, оно никуда не годится. По сравнению с нашим монастырем – это дыра.

– Расскажи о нем подробней, брат, – попросил брат Квилан.

– Конечно.

Брат Сайлас встал и повернулся, чтобы все могли его видеть. Его рост был чуть ниже среднего – вероятно, в самый раз для вора-домушника – а лицо являло собой набор мелких заостренных черт, собранных воедино. Такую внешность я всегда представлял у букмекеров на ипподроме.

– Ланкастерское аббатство, – начал рассказ брат Сайлас, – было частью Ордена Дисмаситов. Ну, вы знаете, посвященного святому Дисмасу, Раскаявшемуся Разбойнику, что был распят справа от Христа.

Все мы склонили головы при упоминании Имени.

– Я присоединился к ним, – продолжил брат Сайлас, – когда впервые встал на верный путь. Мне показалось, что мы – одного поля ягоды. Большинство из них раньше тоже промышляли воровством и грабежами. Но, как оказалось, все, чем занимались эти парни – день-деньской сидели и рассказывали друг другу, какими талантливыми ворами они были, рассказывали о делишках, что они проворачивали, о том, как влипали и выкручивались из всякого-разного. Я уж начал думать, что эти парни не столько исправились, сколько ушли на покой, понимаете? Поэтому я ушел от них сюда.

Брат Оливер откашлялся:

– Думаю, наш главный интерес, брат Сайлас – это само здание.

– Верно, брат. – Брат Сайлас покачал головой: – Оно вам не придется по вкусу. Видите ли, эти парни провели бо́льшую часть своей взрослой жизни, мотая срок, понимаете, о чем я? Обитель в их представлении – это нечто с рядами запирающихся камер и внутренним двором для прогулок. Поэтому то, что они выстроили там, в Пенсильвании, напоминает детский Синг-Синг.^[36] Выкрашенные в серый цвет стены, металлические двери, утоптанная земля во дворе. Вам такое совсем не понравится.

– Большое спасибо, брат, – сказал брат Оливер. Полученные сведения, похоже, огорчили его, но аббат бодро обратился к остальным: – Конечно, ДИМП обещал продолжать поиски, пока не подберет что-то, заслуживающее нашего одобрения.

Брат Квилан, чей голос звучал довольно визгливо, вскричал:

– Как мы можем одобрить что-то другое? Взамен этого... Взамен нашего дома!

– Мы все так считаем, – заверил его брат Оливер.

– Простите, – сказал брат Клеменс. – Позвольте мне еще раз затронуть вопрос о договоре аренды. Никто его не видел и не имеет представления, где он может быть?

Настала тишина, пока мы смотрели друг на друга в ожидании, что кто-то другой заговорит.

Брат Клеменс развел руками.

– Ну, тогда все, – сказал он.

И тут вдруг маленький брат Зебулон подал голос:

– А почему бы не посмотреть копию?

Этой фразой он привлек к себе больше внимания, чем удостаивался за последние сорок пять лет. Брат Клеменс вышел в проход и сделал шаг к брату Зебулону.

– Копия? – спросил он. – Какая копия?

– Копия брата Урбана, конечно, – ответил брат Зебулон. – Какая же еще?

– Копия брата Урбана? – брат Клеменс огляделся вокруг, его растерянное выражение лица говорило яснее слов, что среди нас нет брата Урбана.

Заговорил брат Иларий:

– Бывший аббат, – пояснил он. – Кажется, тот, что был до Уэсли.

– Воистину! – воскликнул брат Валериан. – Теперь я вспомнил. Он увлекался иллюминированными рукописями.^[37] Одна из них висит в рамке на кухне, возле раковины – иллюминированная версия Первого послания коринфянам, глава 7: «Каждый имеет свое дарование от Бога, один так, другой иначе».

Брат Клеменс выглядел потрясенным.

– Иллюминированные рукописи?^[38]

– Он делал иллюминированные рукописи из чего угодно, – объявил брат Зебулон, внезапно разразившись смехом. – Вы бы видели его иллюминированную версию первой страницы «Дейли Ньюс» в тот день, когда Счастливчик Линди приземлился в Париже!^[39]

Брат Клеменс помотал головой.

– Уж не хочешь ли ты сказать, – произнес он, – что брат Урбан сделал иллюминированную версию нашего договора аренды?

– Именно! – воскликнул брат Зебулон. Он хлопал себя по коленям и хохотал, словно находился в каком-нибудь кабаке, а не часовне. Полагаю, от волнения он просто забыл о таких мелочах. – Этот брат Урбан, – кричал он, – был самым двинутым из всех, а они все были не в своем уме! Стоило ему увидеть лист бумаги с текстом, он хватал его и делал копию, украшал ее рисуночками, большими витиеватыми заглавными буквами, золотой каймой по краям и всяким в таком роде!

Никто больше не смотрел на брата Оливера. Я тоже на него не смотрел, так что не могу сказать, как он воспринял эту новость. Но брат Клеменс воспринял ее с восторженной радостью скупца, которому на голову упал золотой слиток.

– Где же эта копия? – потребовал он от брата Зебулона. – Копия договора аренды, где она?

Брат Зебулон развел костлявыми руками и пожал костлявыми плечами.

– Откуда мне знать? Где-то с остальными его работами, полагаю.

– Хорошо, а они где?

– Этого я тоже не знаю.

Но брат Иларий догадался.

– Брат Клеменс, – позвал он, а когда брат Клеменс повернулся к нему, добавил: – Ты знаешь, где они.

Клеменс задумался. Мы все задумались. Затем с лица Клеменса исчезло озабоченное выражение.

– А, – произнес он. – Чердак!

– Где же еще, – сказал брат Иларий.

***

Чердак. Единственное место под двускатной крышей, где можно было встать во весь рост, находилось точно по центру, под коньком. И то, если ваш рост не превышает пять футов шесть дюймов. И вы босиком.

Эта относительно высокая центральная зона оставалась свободной для прохода, но треугольные пространства по обеим сторонам были заполнены невероятным количеством разнообразных артефактов. Рождественские ясли из спичек аббата Ардварда и его же три полуразвалившихся спичечных собора образовывали что-то вроде раскинувшегося поселения лилипутов, окруженного старинными потрескавшимися кожаными чемоданами, рощами потускневших канделябров, стоящими под углом образцами витражного искусства аббата Джейкоба, фотоальбомами аббата Делфаста, на помятых страницах которых онзапечатлел смену времен года в нашем монастырском дворе, грудами одежды и обувными коробками, небольшими холмиками разбитых кофейников и треснувшей посуды, и никому не ведомо чем еще. Там же покоился четырнадцатитомный роман аббата Уэсли – жизнеописание святого Иуды Безвестного – который теперь служил пристанищем для мышей. Старые стулья, маленькие столики, бревенчатая скамья и что-то, что я принял за коновязь. Керосиновые лампы, свисающие с гвоздей, вбитых в старые балки, повсюду втиснутые барельефы на библейские темы, и свернутый ковер без Клеопатры внутри.^[40] Скитания евреев по пустыне в виде мозаики из крошечных плиток, приклеенных к широким доскам; клей высох и часть плиток отвалились, неприятно похрустывая под ногами. Старые газеты, старинные гравюры с парусными кораблями, старые фетровые шляпы, старые стереоскопические наборы и старые школьные галстуки.

Все, чем только можно забить чердак за сто девяносто восемь лет.

И теперь мы, все шестнадцать человек, ворвались на чердак, словно сбежавшие военнопленные. Мы разделились и, согнувшись в три погибели, приступили к поискам. Плитки, нафталиновые шарики и мышиный помет противно шуршали под ногами. Головы то и дело стукались о балки, после чего слышались болезненные вскрики или невнятное бормотание. Единственным источником света служила сорокаваттная лампочка возле лестницы; от нее и так было немного толку, а наши мечущиеся по всему чердаку тени еще больше усугубляли ситуацию. Брат Лео нечаянно раздавил коленом собор из спичек, брат Тадеуш поцарапал висок о торчащий гвоздь, брат Джером уронил с полки роман аббата Уэсли, а брат Квилан споткнулся о Джерома, пытаясь поставить книги обратно. Брат Валериан нашел огарок свечи, воткнул его в канделябр зажег, а свеча выпала и, продолжая гореть, покатилась в лилипутский пригород из газет и старых рубашек. Возник переполох, но пожар потушили, прежде чем он успел нанести значительный урон.

И пыль! Один человек, просто небрежно осматриваясь по сторонам, мог за пять минут поднять столько пыли, что пришлось бы спуститься вниз отдышаться. Шестнадцать человек, в той или иной степени отчаяния копаясь в самых отдаленных уголках скопившегося хлама, создали на Земле точное подобие атмосферы Меркурия. Мы кашляли и чихали; пот, смешиваясь с пылью, превращался в грязь; под шерстяными рясами свирепствовал невыносимый зуд; глаза чесались, а половина вещей, что мы брали, разваливалась прямо в руках, порождая еще больше пыли.

Когда добрый католик страдает и терпит неудобства, его страдания могут быть зачтены душам в чистилище, чтобы сократить их пребывание там и поскорее отправить в рай. Если мы, шестнадцать монахов, не освободили из чистилища всех, кто там находился в этот день, то я даже не знаю…

– Есть!

Голос принадлежал брату Мэллори и, всматриваясь сквозь вихрящийся мрак, я увидел его атлетическую фигуру в боевой стойке под нависшими над ним стропилами. Он держал в руках большой лист плотной бумаги.

Мы скопом ринулись к нему, давя ногами безымянные хрупкие предметы. Брат Клеменс, кашляя и отплевываясь, выкрикивал:

– Договор? Это договор аренды?

– Не совсем! – крикнул в ответ брат Мэллори. – Но мы на верном пути. Тут их много! – И он протянул лист бумаги нам для осмотра.

Никогда прежде я не видел столь превосходного изображения надписи: «НЕ КУРИТЬ». Буква И, напоминающая вьющуюся струйку дыма, прекрасно сочеталась с обвивающими ее побегами зеленого плюща, а эффект, создаваемый решительной Т, похожей на крепкий ствол дерева, смягчался клумбой лилейников, из которой она брала начало. Другие буквы представляли собой образцы четкой, но мягкой каллиграфии, окруженные виноградными лозами, листьями и цветочными композициями. По краям располагались изящные миниатюры, изображающие ремесленников, занятых их работой – письмом, ткачеством, починкой обуви, и первое, что бросалось в глаза – ни у одного из этих работяг не было сигареты.

– Здесь целая стопка такого, – сообщил нам брат Мэллори. – Все разные. – Обернувшись, чтобы показать нам еще несколько работ, он ударился головой о стропило и уронил табличку «НЕ КУРИТЬ». – Будь проклята эта жердина! – не сдержался он, но добавил для брата Оливера: – В теологическом смысле, конечно.

– Договор аренды. – Брат Клеменс нетерпеливо протиснулся вперед. – Все остальное неважно, главное – найдите этот договор.

Как и многие другие, он поднял капюшон, чтобы хоть немного защитить голову от ударов о стропила, и я вдруг осознал, что в этом полном пыли тусклом желтоватом свете, в этом тесном помещении с деревянными стенами, окруженные причудливым хламом, мы – шестнадцать фигур в рясах, многие со скрытыми капюшонами лицами – должно быть, выглядим как одна из самых зловещих картин Питера Брейгеля Старшего. Она могла бы называться «Монахи в аду» или как-то так. Я почти ожидал, что какой-нибудь мелкий чертенок, наполовину жаба, наполовину человек, выскочит из стоящего поблизости спичечного собора.

К счастью, этого не случилось, чертенок остался внутри. С другой стороны, брат Мэллори принес целую кипу бумаг.

– Я без понятия, как выглядит этот ваш договор, – пожаловался он. – В любом случае, при таком освещении и с этой пылью в глазах ничего не разглядеть.

– Отнесем все вниз, – решил брат Клеменс, – и разберемся там.

– Это еще не все, – сказал брат Мэллори. – Их тут сотни. – Протянув кипу бумаг брату Лео, он сказал: – Вот, держи. Я принесу остальное.

Брат Лео схватил бумаги в охапку и ударился головой о стропило. Он вскрикнул, и я думал, что сейчас последует что-то гораздо хуже теологического комментария брата Мэллори. Но брат Лео сдержался. Несколько секунд он стоял, закусив губу от боли, а затем задал вопрос:

– Брат Иларий, благословенный Запатеро был высоким человеком?

– Нет, не очень высоким, – ответил брат Иларий. – Ниже пяти футов.

– Жаль, – заметил брат Лео.

Брат Мэллори принес еще одну кипу бумаг и передал брату Перегрину. Листы сыпались на пол то с одной, то с другой стороны. Я успел разглядеть прекрасно выполненную копию афиши боя «Луис против Шмелинга»,^[41] где буквы искусно переплетались с узлами на канатах ринга. Увеличенная копия чего-то похожего на врачебный рецепт была украшена стетоскопами, кадуцеями,^[42] латунными спинками больничных кроватей и мензурками, разбросанными в свободном стиле вокруг скрупулезно воспроизведенной надписи совершенно неразборчивым подчерком. Другие листы были так густо украшены рисунками, увитыми плющом заглавными буквами, каллиграфическими завитушками и прочими финтифлюшками, что без внимательного осмотра ясным взглядом об их содержании можно было только догадываться. Но выглядели они довольно занятно.

И этих листов были тонны. Когда мы, наконец, спустились с чердака вниз, охапки бумаг несли братья Мэллори, Лео, Джером, Сайлас, Эли и Клеменс, а я шел следом, подбирая те листы, что выскользнули из объятий братьев и упали на пол. Ни одна из этих рукописей не оказалась копией искомого договора аренды, но я все равно захватил их с собой и последовал за остальными на первый этаж, в кабинет брата Оливера, подбирая по пути другие обороненные листы.

Воистину удивительно, как напряженная работа в команде может отвлечь человека от самого себя. С того момента, как началась эта великая охота за договором аренды, я полностью выкинул из головы свои личные проблемы, затруднения и сомнения в своем будущем. Только когда я остался один, идя по бумажному следу, оставляемому другими, размышления о моей судьбе вернулись ко мне. Я ощутил, как наваливается уныние, беспокойство и неуверенность, и поспешил влиться в безопасность толпы, где не было место «я».

Кабинет брата Оливера выглядел, как воплощение бюрократического рая: повсюду бумаги, колышущимися стопками наваленные на стулья, столы и шкаф, и норовящие упасть на пол. Братья Клеменс, Оливер, Флавиан, Мэллори и Лео все вместе пытались навести порядок, но в результате создавали хаос. Братья Валериан, Эли, Квилан и Тадеуш наперебой протягивали брату Клеменсу отдельные листы и разноголосо кричали: «Это он?» Брат Декстер посмотрел сквозь толпу на меня, покачал головой и закатил глаза. Я был полностью с ним согласен.

Брат Перегрин, наконец, решил упорядочить хаос. Сопровождаемый удивленным и не слишком довольным взглядом брата Оливера, он вскочил на трапезный стол, словно собираясь отбивать на нем чечетку, хлопнул в ладоши и закричал, как хореограф на съемках мюзикла:

– Народ! Народ!

Думаю, сработало именно обращение «народ» вместо «братья». Через пару секунд наступила тишина, и все уставились на брата Перегрина, который тут же нарушил безмолвие громкими словами:

– Нам нужно все как следует организовать!

Два-три человека были не прочь вернуть хаос, в то же время согласившись с братом Перегрином, но он перекричал их и неумолимо продолжил:

– Итак, брат Клеменс – единственный из нас, кто точно знает, что мы ищем. – Он указал на брата Клеменса и попросил: – Брат, не мог бы ты подойти к другой стороне стола… Ну же, давай.

С хореографом не поспоришь. Брат Клеменс после короткой заминки осознал это, затем протолкнулся через толпу и послушно встал у дальнего конца трапезного стола.

– Отлично. – Внезапно оказалось, что брат Перегрин настолько хорошо управляет ситуацией, что ему не приходится никого уговаривать. Достаточно выкрикивать имена и говорить, что делать. – Теперь брат Оливер, брат Иларий, брат Бенедикт и я будем просматривать эти бумаги. Вполне достаточно четырех человек. Я понимаю, что остальные тоже хотят помочь, но если мы будем заниматься поисками все вместе, то никогда ничего не найдем. Если хотите наблюдать, пожалуйста, встаньте вон там, за дверью. Брат Флавиан? За дверь, пожалуйста.

Поразительно. В мгновение ока брат Перегрин набрал исполнителей и управился с аудиторией. Я заметил, что он назначил сам себя на главную роль, но, поскольку он сделал то же самое для меня, я не собирался жаловаться.

Все безропотно подчинились. Даже брат Флавиан, пусть и после колебаний, решил держать рот на замке и присоединился к наблюдателям. Пока наши запасные игроки столпились в коридоре за дверью, брат Перегрин завершил свою постановку:

– А сейчас, – сказал он, – мы четверо возьмем по стопке рукописей и просмотрим их по одной. Если найдете что-то заслуживающее внимание – несите брату Клеменсу для уточнения. Все ясно?

Я отметил, что он не спрашивал нашего согласия, он спросил – поняли ли мы задачу? Нельзя ответить на вопрос, который вам не задали, поэтому мы кивнули и пробормотали: «Да». Брат Перегрин ловко спрыгнул со стола, и поиски начались.

Мы с братом Иларием обрабатывали кипы бумаг бок-о-бок, и вскоре я заметил, что брат Иларий совершенно утратил направление поисков. В нем проснулся историк, и он решил повосхищаться рукописями.

– Какая красота, – сказал он, рассматривая изображение с лицевой стороны коробки от кукурузных хлопьев «Келлог». – Необычная комбинация каролингских и византийских деталей. – Или по поводу рекламной листовки супермаркета, предлагающей стейки по сорок девять центов за фунт: – Прекрасный образец османского ренессанса.

Это мешало мне сосредоточиться на собственной стопке, но я прикладывал все усилия. И каким же поразительным трудолюбием обладал аббат Урбан со своим пером! Все, что было напечатано на бумаге и попалось на глаза этому человеку, буквально все, копировалось в том или ином стиле иллюминации. Лист за листом просматривал я, не находя того, что нужно, задерживая взгляд на меню, где заглавные буквы изображались в виде животных, из мяса которых состояло блюдо: рыбы, коровы, овцы.

– Ты только взгляни, – сказал брат Иларий. – Посмотри на эти презанятные картины.

Мне они не показались такими уж занятными. Сцены повешения, распятия, казни на электрическом стуле и другие формы насильственной смерти украшали собой поля объявления о розыске.

– Занятные? – переспросил я.

– Презанятные, – поправил меня брат Иларий. – Так называются эти изображения, характерные для готического стиля начала шестнадцатого века.

– О, – ответил я, возвращаясь к моему набору не менее презанятных картинок.

– Этот аббат Урбан, – продолжал брат Иларий, – был не только талантливым художником, но и ученым. Он разбирался в различных стилях и направлениях иллюминации и довольно остроумно сочетал их в своих работах.

– Чудненько, – ответил я, откладывая в сторону список белья для прачечной, выполненный в красно-золотых тонах.

– Это он? – воскликнул брат Перегрин, вскакивая и рассыпая листы с колен.

Он бросился к брату Клеменсу со своей находкой. Мы все застыли в ожидании, не сводя глаз с лица брата Клеменса. Он изучил текст, который, как и на множестве других этих рукописей с трудом поддавался чтению, и покачал головой.

– Скидка семь центов на кулинарный жир «Криско», – объявил он.

Сокрушенный тем, что его звездная роль свелась к комическому эпизоду, брат Перегрин молча вернулся на место. И почти сразу же последовало мое собственное унижение.

Я был уверен, что нашел договор, полностью уверен! Но брат Клеменс, едва взглянув на документ, отверг его.

– Свидетельство о рождении кого-то по имени Джозеф, – сказал он.

Мы продолжили, теперь уже более осмотрительно; никто не хотел стать третьим в этом конкурсе неудачников. И тут я наткнулся на что-то, что вовсе не смог прочитать. Буквы были – это я видел – но я не мог разобрать ни слова. Это Л? Лозы обвивали ажурный шрифт, трепетали листья, птицы с длинными шеями устремлялись в небеса, вокруг были щедро рассыпаны звезды и луны, а от попыток охватить цельную картину у меня разболелась голова.

В конце концов, мне пришлось обратиться за помощью. Но не к брату Клеменсу, пока еще нет.

– Брат Иларий, – позвал я, – как ты думаешь, что это?

Он взглянул и расхохотался.

– О, это бесценный шедевр! – заявил он.

– Правда?

– Очень забавно, – сказал мне брат Иларий. – Какая дивная шутка. Разве ты не видишь, что сделал автор?

– Не имею ни малейшего представления.

– Он смешал ирландский стиль, – объяснил брат Иларий, – прямо как в Книге из Дарроу^[43] – обрати внимание вот сюда, на эту букву С.

– Это С?

– Конечно, это С. – Брат Иларий склонился, посмеиваясь, чтобы разглядеть рукопись получше. – Так вот, он смешал ирландский стиль с арт-нуво!^[44]

– Неужели?

– Арт-нуво! Разве это не бросается в глаза? Арт-нуво существует меньше ста лет, этот стиль появился гораздо позже эпохи иллюминации. Взгляни на изгиб этого отростка.

– Анахронизм, – предположил я, стараясь понять соль этой шутки.

– Замечательное сопоставление.

– Возможно, – согласился я. – Вопрос в том – является ли это договором аренды?

Брат Иларий нахмурился, отвлекаясь от восхищения юмором аббата Урбана.

– Что?

– Это договор аренды?

– Аренды? – брат Иларий был так изумлен, словно вообще забыл, что мы ищем какой-то договор аренды. – Конечно, нет.

– Эх.

– Смотри! Смотри! Прочитай сам. – его палец скользил по лабиринту на листе бумаги. – «Линди приземлился», – сказал он.

– Линди приземлился?

– Линдберг. Это передовица «Дейли Ньюс»!

Брат Зебулон, с характерным для пожилых людей пренебрежением к правилам, покинул зрительный зал и вышел на сцену. Он встал по другую сторону от брата Илария, склонившись и разглядывая рукопись, лежащую у меня на коленях.

– Да, все верно. Линди вернулся задолго до того, как брат Урбан закончил работу.

– Не сомневаюсь, – заметил я.

Затем брат Зебулон, прищурившись, оглядел кабинет, явно что-то ища.

– А где свитки? – спросил он.

Мы с братом Иларием в полном согласии переспросили:

– Свитки? – В моей голове пронеслось видение рулета.

Брат Зебулон сложил пальцы вместе, затем развел руки в стороны, словно растягивал невидимую ириску.

– Свитки, – повторил он. – Брат Урбан выполнял все длинные тексты на свитках.

– Папирусные свитки? – недоверчиво спросил брат Иларий.

– Скорее, бумажные свитки, – сказал брат Зебулон. – Он склеивал вместе несколько листов бумаги, а затем сворачивал их.

Брат Клеменс, буквально мающийся от безделья за трапезным столом, оживился и обратил на нас внимание.

– Что там у вас?

– Должны быть свитки, – пояснил брат Иларий.

Брат Клеменс раскинул руки, пытаясь охватить всю захламленную бумагами комнату:

– Хочешь сказать, что есть еще?

***

Договор-таки оказался на одном из свитков. Специальная поисковая группа, включающая братьев Илария, Мэллори, Джерома и Зебулона обнаружила свитки среди оконных штор и карнизов, за четырнадцатитомным жизнеописанием Иуды Безвестного. Потребовалось не так уж много времени, чтобы найти среди них документ, украшенный великолепной заглавной А в виде башни, увитой плющом, и следующими за ней изящно прописанными Р, Е, Н, Д и А. Фоном служили детальные миниатюры, изображающие различные хозяйственные постройки.

– Хорошо, – сказал брат Клеменс. – Давайте же развернем его и ознакомимся с содержанием.

Легче сказать, чем сделать. Свиток предпочел оставаться свитком, а не превращаться в лист. Стоило выпустить из рук его конец, как он тут же сворачивался в изначальную форму. Если удерживали конец, то свернуться стремилось начало документа. Не помогало даже удерживание свитка за оба конца, тогда середина текста выгибалась горбом.

В конце концов нам пришлось держать его вчетвером, словно моряка, которому в фильме про пиратов собираются ампутировать ногу. Я держал один из углов ближе к концу, рядом со мной стоял брат Перегрин, а братья Мэллори и Джером оказались ближе к началу.

Когда мы расправили таким образом документ, брат Клеменс смог начать его изучение. Читал он медленно, слово за словом с мучениями продираясь через двухсотлетнюю орфографию, двухсотлетние юридические формулировки и девятисотлетнюю каллиграфию.

Хоть я и устал, но не сдавался, и даже спас положение, когда брат Перегрин поскользнулся, на миг ослабил хватку, и свиток попытался свернуться. Я вцепился в свой угол, и брат Перегрин быстро схватил свой. Но все же брат Клеменс бросил на него раздраженный взгляд и буркнул:

– Держи крепче, приятель.

– Извини.

Брат Клеменс продолжал читать. Остальные сгрудились вокруг, следя за выражением его лица. В комнате не было слышно ни звука.

Затем брат Клеменс произнес:

– Хм.

Все мы вперились в него глазами и привстали на цыпочки. Брат Клеменс, отмечая путь пальцем, не спеша перечитал отрывок текста и, закончив, кивнул.

– Да, – сказал он, подняв голову и оглядывая нас с мрачным удовлетворением. – Я кое-что нашел.

Теперь брат Оливер взял на себя роль задавать вопросы, и остальные инстинктивно уступили ему.

– Что ты нашел, брат? – спросил брат Оливер.

– Позвольте мне прочитать вслух, – сказал брат Клеменс. Вновь склонившись над договором аренды и с некоторым трудом найдя нужное место, он огласил: – Сугубо рентер^[45] есть обладающий опционом на продленье.

Брат Оливер слегка повернул голову набок, словно прислушиваясь тем ухом, что лучше слышит.

– Кто чем обладает?

– Я прочту еще раз, – предложил брат Клеменс и прочитал: – Сугубо рентер есть обладающий опционом на продленье. – Брат Клеменс улыбнулся и, обратив эту улыбку в сторону брата Оливера, добавил: – Вы понимаете, что это значит?

– Нет, – сказал брат Оливер.

– Там говорится, что мы можем продлить договор, – пояснил брат Декстер.

– Там говорится, – уточнил брат Клеменс, – что опцион на продление аренды только у нас. Сугубо.

Покачивая головой, брат Оливер сказал:

– Опять это слово «опцион».

– Выбор, – объяснил брат Клеменс. – На этот раз, брат Оливер, это слово означает выбор. В договоре говорится, что у нас есть выбор: продлять его или нет.

В глазах брата Оливера вспыхнула надежда.

– Правда?

– Ядумаю, что правда, – сказал брат Клеменс. – Когда я узнал, что в 1876 при первом окончании срока аренды не было оформлено никаких новых документов, то подумал, что может быть предусмотрено автоматическое продление, поэтому мне было так важно точно узнать, что говорится в тексте договора. – Похлопав по свитку с договором, который мы вчетвером по-прежнему удерживали в развернутом виде, словно пациента под наркозом на операционном столе, он добавил: – И эта формулировка даже лучше, чем я надеялся. Я предполагал, в лучшем случае там будет сказано, что продление происходит автоматически, если ни одна из сторон не направит другой письменное уведомление о нежелании продлевать договор за определенный срок до даты его истечения. И этого было бы достаточно, поскольку мы никогда не получали такого уведомления. Но все даже лучше. Договор говорит, что арендодатель, владелец земли, не может отказать в продлении аренды, если таково наше желание.

– Тогда мы спасены! – воскликнул брат Оливер, и в общей радостной суматохе, последовавшей за этим, свиток выскользнул и свернулся, захлопнувшись на руке брата Клеменса, как медвежий капкан.

Высвободившись, брат Клеменс крикнул, требуя внимания.

– Нет, это не так, – сказал он затем. – Извините, но это не так.

– Что не так, брат? – переспросил брат Иларий.

– Это еще не наше спасение. – Подняв рукопись, теперь в виде плотно свернутого свитка, брат Клеменс пояснил: – Это не оригинальный договор. В нем не стоят подписи сторон. И это даже не копия в юридическом смысле; она не заверена нотариусом, и у нас нет оригинала, чтобы убедиться в точном совпадении текста. Эта бумажка не будет иметь достаточного веса в суде, чтобы окончательно решить дело в нашу пользу.

Брат Флавиан, вечный спорщик, вскричал:

– Но это доказывает, что мы правы! Разве мы станем лгать?

– Люди, как известно, лгут, – сухо заметил брат Клеменс. – Даже священники подчас наплевательски обращались с правдой.

– Ты хочешь сказать, что мы напрасно прошли через все это? – сказал брат Квилан. – И все, что мы выяснили – мы стали жертвой судебного произвола?

– Не совсем, – сказал брат Клеменс, и брат Оливер шумно вздохнул. Клеменс продолжил: – Хоть у нас и нет оригинального договора, у нас есть эта версия, и она может нам помочь. В судах бывали прецеденты, играющие нам на руку. Когда основной документ недоступен, его содержание может быть восстановлено по вторичным документам, и дело рассматривается так, как если бы основной документ был представлен в суде.

– О, брат Клеменс, – усталым голосом протянул брат Оливер и сел за трапезный стол, качая головой.

– Вот вторичный документ, – сказал брат Клеменс, размахивая свитком с иллюминированным договором. – В вашей запущенной картотеке, брат Оливер, могут найтись и другие вторичные документы, прямо или косвенно ссылающиеся на положения оригинального договора. Письма, налоговые счета, бухгалтерские книги, не знаю, что еще. Теперь, обладая этой копией, я представляю, что искать, могу просмотреть каждый документ, что у нас имеется, и составлю максимально полное представление об оригинальном договоре. Затем я попрошу своего друга, адвоката, вызвавшегося бесплатно помочь нам, связаться с адвокатом Флэттери, представить наше дело и предложить урегулировать его без суда.

– И ты и правда полагаешь, что у нас есть шанс? – сказал брат Оливер.

– Это зависит от того, – ответил брат Клеменс, – какие вторичные документы мне удастся обнаружить.

– И ты начнешь поиски немедленно?

– Как только приведу себя в порядок, – сказал брат Клеменс, – и прерву пост.

– Ах да, – сказал брат Оливер. – Конечно.

Да уж. Мы были настолько поглощены поисками, что все более обыденные вещи были отложены или забыты. Завтрак, например. Мы никогда не едим до утренней мессы, а сегодня мы вообще не ели. Я внезапно осознал, что умираю с голода, и видел те же мысли на окружающих меня выпачканных лицах.

Об этом и говорил брат Клеменс – после того, как мы копошились на затхлом чердаке, покрывались грязью, царапинами и синяками, изгваздались и перепачкались с ног до головы, мы выглядели больше похожими не на монахов, а на обитателей средневекового сумасшедшего дома.

Как и то, что нас окружало. Эта комната, кабинет брата Оливера, представляла собой бурлящий поток глубиной по колено из неопознаваемых бумаг. Пыль, что мы принесли с собой, висела в воздухе и оседала на всех поверхностях в комнате.

– Ну, здесь вряд ли можно что-то найти, – сказал брат Квилан. – Я приберусь.

– Я тебе помогу, – сказал брат Валериан.

– Здорово.

Наша сплоченная команда распадалась на отдельные группки. Брат Лео, наш повар, объявил:

– Я на кухню. Кто сегодня дежурит со мной?

Оказалось, что братья Тадеуш и Перегрин.

– Ну, тогда пошли, – проворчал брат Лео.

– Задержитесь на минутку, – сказал брат Клеменс и, когда все повернулись, уделив ему внимание, добавил: – Надеюсь, все понимают значение этого открытия.

– Значение? – переспросил брат Оливер. – Помимо очевидного?

– Все это означает, – сказал брат Клеменс, жестикулируя свитком с договором аренды, – что брат Сайлас, по-видимому, был прав. Оригинальный договор, возможно, украден, чтобы помешать нам доказать свое право. Поэтому, я думаю, никому из вас не следует распространяться о копии, которую мы нашли.

Мы все кивнули с мрачным видом, затем кухонное трио отправилось готовить завтрак, а остальные – умываться и переодеваться.

Брат Оливер ненадолго задержал меня у лестницы.

– Поговорим после завтрака, – сказал он.

– Да, брат, – ответил я.

Смывая с себя чердачную грязь, я задался вопросом: подумал ли брат Клеменс – или кто-нибудь из остальных – об еще одном значении нашего открытия? Если брат Сайлас прав, и договор украден кем-то, работающим на Флэттери или на ДИМП, то кто это мог быть? Кто, если не один из нас?

 Глава 8

Мы с братом Оливером встретились после завтрака и прогулялись по крытой галерее монастырского двора мимо трапезной и кухни. Высокая стена, отделяющая двор от улицы, обозначала пределы нашей прогулки с одной стороны, часовня и кладбище – с другой; символика, показавшаяся мне одновременно банальной и туманной.

Первый круг мы прошли в молчании. Я заметил, что брат Оливер время от времени искоса поглядывает на меня, но он сохранял терпение и не произносил ни слова, пока мы не миновали нашу исходную точку, а затем произнес:

– Да, брат Бенедикт?

– Не знаю, с чего начать, – сказал я.

– Почему бы не начать, как принято, с начала?

– Да, конечно. – Я нахмурился, поморщился, задержал на несколько секунд дыхание и, наконец, выпалил: – Брат Оливер, я эмоционально увлечен той женщиной!

– О чем ты говоришь?

– Об Эйлин Флэттери.

– Я знаю о какой женщине речь, – сказал мне аббат. – Но что ты имеешь в виду под словами «эмоционально увлечен»?

Что я имел в виду? Разве это был не тот же вопрос, что я задавал сам себе? Мы дошли до стены, за которой шумела улица, потом повернули обратно.

– Я имею в виду, – сказал я наконец, – что мой разум в смятении. Она в моих мыслях и когда я бодрствую, и когда сплю. Я уже не совсем понимаю – кто я теперь.

Брат Оливер выслушивал меня молча, устремив мрачный взгляд на пальцы ног в сандалиях, выглядывающие из-под края рясы во время ходьбы. Когда я закончил, он медленно кивнул и сказал:

– Другими словами, она завладела твоим вниманием.

– Да, – согласился я.

Аббат снова кивнул, продолжая разглядывать пальцы своих ног, и мы прошли по крытой галерее весь путь до арки, ведущей к часовне и кладбищу. Затем мы повернули обратно, и он спросил:

– Это сексуальное влечение?

– Должно быть так, – ответил я. – Я хочу прикоснуться к ней, как младенец хочет потрогать золотые часы.

Наверное, я говорил несколько возбужденно. Брат Оливер бросил на меня быстрый удивленный взгляд, но ничего не сказал.

– Вчера вечером, – продолжил я, – я и правда потрогал ее.

Брат Оливер остановился, как вкопанный, глядя на меня.

– Не очень сильно, – уточнил я.

– Полагаю, тебе стоит рассказать мне об этом, – предложил аббат. Он продолжал стоять, так что я тоже остановился.

– Вчера вечером она взяла меня покататься, и мы остановились в Центральном парке. Там два молодых парня попытались нас ограбить. После того, как я прогнал их, она…

– Ты прогнал их?

– Так получилось. А потом я обнял ее, потому что она дрожала.

– Ясно, – сказал брат Оливер.

– Я давно ни к кому так не прикасался, – признался я.

– Ага, – согласился брат Оливер. – И на этом все?

– Да, брат.

– Понятно.

Он зашагал дальше, я пристроился рядом. Мы молча дошли до стены и снова повернули обратно.

– Похоже, она тоже эмоционально увлечена мной, – сказал я. Затем поморщился, оглядел двор, сделал неопределенный жест рукой и добавил: – Во всяком случае, я так думаю. Я не уверен, но мне так кажется.

– Жаль, что ты не подобрал более короткую фразу, чем «эмоционально увлечен», – сказал, качая головой, брат Оливер. – Такое ощущение, словно я разговариваю с некой легкомысленной версией брата Клеменса.

– Я знаю более короткую фразу, брат Оливер, – сказал я, – но боюсь ее использовать.

– О. – Аббат смерил меня задумчивым взглядом, прежде чем снова уставиться на свои ноги. – Что ж, тогда поступай так, как ты считаешь правильным. – Его голос звучал приглушенно, словно он говорил сквозь поднятый воротник водолазки.

– Спасибо, брат Оливер, – поблагодарил я.

Мы продолжили прогулку. Дошли до арки, ведущей на кладбище, повернули обратно.

– Итак, – сказал брат Оливер, – ты полагаешь, она тоже эмоционально увлечена.

– Я не уверен, – ответил я. – Может, она просто запуталась в своих чувствах, как и я.

– Именно об этом она хотела поговорить с тобой тем вечером?

– О, нет, вовсе не об этом. Она хотела поговорить о судьбе монастыря.

– И что же она сказала, брат Бенедикт?

– Сперва она выложила доводы, которыми ее отец оправдывал продажу, – ответил я.

– Его доводы? – Брат Оливер казался скорее заинтригованным, чем удивленным. – Не думал, что ему придется искать доводы, оправдывающие сделку.

– По-видимому, пришлось, брат. Во всяком случае, в семейном кругу.

– Ага. – Брата Оливера, очевидно устроило объяснение.

– Кстати, эти доводы были в основном практичные.

– А?

– Практичные, – повторил я. – Утверждение, что полезность есть главная добродетель, что остальные соображения второстепенны, и что от офисного здания, возведенного на этом месте, будет куда больше прока, чем от нас.

– Варварская система ценностей, – заключил брат Оливер.

– Да, брат.

Аббат погрузился в раздумья, затем спросил:

– А мисс Флэттери пересказывала эти доводы с одобрением?

– Нет. Она хотела, чтобы я их опроверг.

Брат Оливер приподнял бровь:

– Правда? Почему же?

– Она сказала, что хочет помочь нам, – объяснил я, – но не станет этого делать, пока не убедится, что поступает правильно, выступая против воли отца.

– Помочь нам? Каким образом?

– Этого я не знаю, брат. Она не стала вдаваться в подробности, только сказала, что наверняка сможет помочь нам, если захочет. Но сначала я должен был опровергнуть доводы ее отца.

Аббат понимающе кивнул.

– И ты это сделал?

– Нет, брат.

Мы снова дошли до стены, отделяющей монастырь от улицы, и повернули.

– Из-за твоей эмоциональной увлеченности, брат Бенедикт?

– Возможно, – признался я. – А потом на нас напали грабители, – добавил я, словно это нападение прервало мою блестящую полемику в самом разгаре.

– Да, конечно, – сказал брат Оливер. – Но ты предложил ей поговорить с кем-то из нас, живущих здесь?

– Да, брат.

Ответ удивил его.

– В самом деле?

– Я правда не желал ничего из того, что случилось, брат Оливер, – сказал я.

– Я знаю, – ответил он, и в его голосе вновь зазвучала симпатия. – Все это обрушилось на тебя слишком внезапно и слишком сильно. Ты оказался не готов.

– Отец Банцолини назвал это культурным шоком, – сказал я.

– Ты обсуждал это с отцом Банцолини?

– Только некоторые моменты, – ответил я. – На исповеди.

– О как.

– Отец Банцолини считает, что я временно сбрендил.

– Что-что? – Брат Оливер посмотрел на меня в крайнем изумлении.

– Ну, он выразился не совсем так, – поправился я. – Он просто сказал, что в данный момент я не несу ответственности за свои действия.

Брат Оливер покачал головой.

– Не совсем уверен, что священник-психоаналитик – жизнеспособный гибрид.

– Может, я и правда не сбрендил, – признал я, – но определенно в замешательстве. Не имею никакого представления, что мне делать дальше.

– Делать? В каком смысле?

Я развел руками:

– В смысле моего будущего.

Аббат остановился, нахмурившись.

– Ты всерьез рассматриваешь возможность отношений с этой женщиной? И я сейчас имею в виду не эмоциональное увлечение, а именно отношения.

– Я не знаю, – ответил я. – Я хочу остаться здесь, хочу, чтобы все было, как прежде, но просто не знаю, что делать. Мне нужен ваш совет, брат Оливер.

– Мой совет? О том, что делать со своей жизнью?

– Да, пожалуйста.

Мы в очередной раз подошли к арке. Брат Оливер остановился, но не поворачивал обратно. Вместо этого, он простоял минуту-другую, рассматривая надгробия над могилами давно ушедших в мир иной жителей монастыря. На нашем кладбище было около тридцати захоронений, все девятнадцатого века. В наши дни мы хороним умерших братьев на католическом кладбище в Куинсе, недалеко от железнодорожной ветки Лонг-Айленда. Связи между Странствиями печальны, но неизбежны.

Брат Оливер вздохнул. Повернувшись ко мне, он сказал:

– Я не могу сказать тебе, что делать, брат Бенедикт.

– Не можете?

– Никто не может. Лишь твой собственный разум должен подсказать тебе.

– Мой разум ничего не может мне подсказать, – сказал я. – Не в том состоянии, в каком мы с ним находимся.

– Но как кто-то другой может решить: утратил ты свое призвание или нет? Эта женщина испытывает твою преданность Богу и той жизни, что ты вел до сих пор. Ответ должен прийти изнутри.

– Во мне нет ничего, кроме мешанины из мыслей, – сказал я.

– Брат Бенедикт, – произнес аббат, – ты не связан обетами, как священник. Это дает тебе больше свободы, но накладывает и больше ответственности. Ты должен сам принимать решения.

– Я давал обет послушания, – напомнил я.

– Но это единственный твой обет, – ответил брат Оливер. – Ты не давал обетов целомудрия^[46] или бедности. Ты поклялся лишь оставаться послушным законам Божьим и нашего Ордена, а также аббату.

– То есть вам, – сказал я.

– И мое повеление тебе, – произнес аббат, – заключается в том, чтобы изучить свой разум и сердце, и поступить так, как лучше для тебя. Если это подразумевает временно или навсегда покинуть Орден – ты должен это сделать. Решение за тобой.

На этом тема была исчерпана.

– Да, брат, – сказал я.

***

 В монастырской жизни есть своя рутина, циклическое движение, и точки этих циклов связаны в основном с религией и работой. Наши религиозные обряды – месса, молитвы, время медитации – повторяются изо дня в день, но наши хозяйственные обязанности приходят, как правило, в более спокойном темпе. Хотя некоторые задачи постоянно выполняются одними и теми же пребывающими в монастыре людьми, особенно если они обладают соответствующими способностями. Например, брат Лео – наш повар, брат Джером – разнорабочий, мастер на все руки, брат Декстер занимается нашей документацией. Но большинство дел по хозяйству распределяется между всеми нами.

Я был свободен от работы на протяжении почти двух недель, а тут вдруг настала моя очередь выполнять обязанности дважды за три дня. Во время воскресной вечерней трапезы, спустя несколько часов после разговора с братом Оливером, я дежурил по кухне вместе с братьями Лео и Эли, а во вторник мне предстояло работать в канцелярии.

Работа на кухне была проста, но неприятна; приходилось выполнять резкие команды брата Лео: взбить тесто, вскипятить воды и так далее, а после трапезы мыть посуду. Такие задачи оставляли достаточно времени для размышлений, а у меня в последнее время появилось немало вопросов, что требовалось обмозговать. Мытье шпината для салата, безусловно, должно способствовать беспристрастному рассуждению.

Во внешнем мире принято питаться три раза в день, мы же довольствуемся двумя. Мы никогда не завтракаем, пока не проведем не меньше трех часов на ногах, и тогда этот первый прием пищи становится достаточно сытным, чтобы продержаться до второй, вечерней трапезы. Это здоровый режим, гарантирующий нам хороший аппетит каждый раз, когда мы входим в трапезную.

Брат Лео постоянно занимается готовкой не потому, что остальные не хотят выполнять эту работу, а потому что он не желает есть ничего из того, что могли бы приготовить мы. Он ясно дал это понять в нескольких незабываемых беседах вскоре после вступления в Орден (незабываемыми они были для живущих в монастыре в то время, и они почти дословно пересказывали ремарки добряка брата Лео новым членам Ордена, таким, как я). Тем не менее, наш повар всегда был не прочь взять кого-нибудь себе в помощники и угнетать их. Например, Тадеуша и Перегрина – во время завтрака, меня и Эли – во время ужина.

Я сразу же попал в немилость к брату Лео из-за того, что, как он ворчливо выразился, «витаю в облаках». И, ей-богу, он был прав. Я даже не погружался в думы о своих проблемах, отнюдь. На самом деле, я просто отрешенно стоял, наблюдая, как брат Эли чистит морковь. Он занимался этим так, словно резал по дереву, маленькие морковные завитки разлетались вокруг него в точности, как стружки, и я начал внушать себе, что этот пучок моркови скоро превратится в двенадцать апостолов; двенадцать маленьких оранжевых апостолов, съедобных и хрустящих.

– Брат Бенедикт! Ты витаешь в облаках!

– Ах! – ахнул я и вернулся к шпинату для салата.

Апостолы в итоге так и не появились, как и решение моей проблемы. Еду приготовили, ее съели, посуду помыли, но в моей голове по-прежнему царила сумятица. Каждый раз, стоило мне подумать об Эйлин Флэттери Боун, мой мозг начинал дрожать, а перед глазами вставал туман, как на экране телевизора, когда в небе над ним пролетает самолет. И каждый раз, когда я пытался представить свою будущую жизнь за стенами этого монастыря, мой разум превращался в снежный ком, который затем таял. Чересчур для медитации, и чересчур для воскресенья.

***

В понедельник я был свободен от занятий; это означало, что я могу ходить кругами по двору и безуспешно думать. Еще я мог зайти в часовню и попросить Бога о помощи, а затем осознать, что я даже не понимаю в какой помощи нуждаюсь. В силе, чтобы остаться? Или в силе, чтобы уйти?

Для остальных членов нашей общины, понедельник стал днем, когда мы узнали, что нам нечего рассчитывать на помощь Комиссии по достопримечательностям. Брат Иларий провел бо́льшую часть дня на телефоне и сообщил нам результат переговоров за ужином. Даже брат Лео и его сегодняшние помощники – Клеменс и Квилан – вышли из кухни с мыльными руками, чтобы послушать. Брат Иларий начал с того, что рассказал нам: мы не можем надеяться на присвоение монастырю статуса достопримечательности, поскольку Комиссия семь лет назад уже отклонила нашу заявку.

Многие из братьев наперебой воскликнули: «Этого не может быть!»

– Мы бы об этом знали, – заявил брат Оливер. – Почему мы ничего не знали?

– Мы не владельцы, – сказал брат Иларий. – Флэттери были в курсе и присутствовали на слушаниях, чтобы опротестовать присвоение статуса. По идее, они должны были сообщить нам, но спустя семь лет вряд ли мы сможем что-то доказать с помощью этого аргумента.

Брат Клеменс, вытирая мыльные кисти и предплечья о чьи-то салфетки, спросил:

– По какой причине нам отказали?

Брат Флавиан, по его мнению, уже знал ответ:

– Похоже, у Флэттери есть друзья в верхах, да?

– Не в этом дело, – ответил брат Иларий.

– Тогда в чем же?

– У нас скучный фасад.

Все посмотрели на него.

– У нас тут монастырь, а не варьете, – сказал брат Перегрин.

– Но причина была именно такова, – подтвердил брат Иларий. – И, если подумать, все верно. У нас и правда скучный фасад.

Ну и придирка – скучный фасад! Брат Квилан, обладатель, кстати, отнюдь не скучного фасада, в недоумении спросил:

– Что это означает? При чем тут фасад? Я просто не понимаю.

– Закон о достопримечательностях того времени, – объяснил брат Иларий, – требовал от Комиссии рассматривать только фасад здания или внешние стены, выходящие на улицу. Внутреннее пространство можно было превратить хоть в каток для катания на роликах, но если сохранялся красивый исторический фасад – то все в порядке.

– Постой, позволь мне разобраться, – сказал брат Оливер. – Комиссия по достопримечательностям заботится о сохранении зданий, или только их фасадов?

– Фасадов. – Брат Иларий развел руками. – Комиссия и рада бы сделать больше, но бизнесмены, занимающиеся недвижимостью, вмешиваются и продавливают выгодные им решения, поэтому приходится идти на компромиссы. В данном случае, закон гласил, что Комиссия по достопримечательностям не может присвоить зданию соответствующий статус ни на каком основании, кроме оценки его уличного фасада. Ни интересный с точки зрения архитектуры интерьер, ни полезное предназначение, вообще ничего не имеет значения, кроме фасада. А наш фасад – скучный.

Теперь, после его объяснений, никому уже не хотелось спорить. Откровенно говоря, фасад монастыря и правда был скучным. Поскольку благословенный Запатеро строил убежище от мира, он и его соратники-строители сосредоточились главным образом на интерьере. А на Парк-авеню смотрела просто серая каменная стена длиной сто футов и высотой двадцать пять. Внизу в ней было два дверных проема, а выше, на уровне второго этажа, три небольших окна, и это все. С улицы нельзя было ни увидеть, ни даже представить наш двор, крытые галереи, часовню, кладбище и все прочее.

Брат Клеменс, превративший чужие салфетки в мокрые тряпки, нарушил мрачное молчание:

– Минуточку. Иларий, ты, кажется, упомянул, что таков был закон того времени?

– Ну да.

– Значит, он поменялся?

– Ни в коем случае не в нашу пользу.

– Что же изменилось?

– В 1973 году в законе появилось дополнение, допускающее рассмотрение некоторых интерьеров, – ответил брат Иларий.

Брат Клеменс оживился.

– О, правда? Что же это за закон такой, допускающий рассмотрениенекоторых интерьеров, и при этом игнорирующий этот интерьер?

Его широко раскинутые (теперь уже сухие) руки намекали на величие окружения, хотя, возможно, оно было слегка преувеличено.

Многие из нас разделяли убеждение брата Клеменса, и я видел, как на лица возвращается надежда. Но брат Иларий помотал головой.

– Интерьеры, подлежащие рассмотрению, – сказал он, – согласно тексту закона должны быть регулярно открыты и доступны для публики. То, чем является наш монастырь, брат Клеменс, это полная противоположность месту, открытому и доступному для публики.

– Тогда, похоже, мне придется спасать нас с помощью вторичных документов, – сказал брат Клеменс.

Кое-кто повернулся к нему с вопросами, как продвигается работа, и брат Клеменс заверил:

– Все идет своим чередом. Вопрос просто в воссоздании предельно убедительного образа.

Но почему-то его уверенность в себе не производила впечатление предельно убедительной.

***

Во вторник я нес дежурство в канцелярии – работа, оставляющая мой разум свободным для размышлений. Хотя в моем случае «размышление» – сильно сказано. Скорее, это был просто сумбур в голове.

В монастыре имелось два кабинета: принадлежавший аббату и служивший канцелярией. В кабинете аббата мы проводили собрания, и именно там сейчас брат Клеменс пытался воссоздать порядок из хаоса нашей системы хранения документов. Монастырская канцелярия, также называемая скрипторием (тоже не совсем подходящее слово; в старые времена скрипторием называлось помещение, где монахи вручную переписывали рукописи), располагалась в угловой комнате в передней части здания. Там стоял стол с телефоном на нем и скамья для посетителей. В этой комнате занимались редкими личными визитами и входящими звонками. Здесь же хранились наши наличные (исключительно мелочью), из которых я брал по субботам деньги на «Санди Таймс». Обычно кто-то из братьев дежурил здесь после обеда и вечером, и во вторник подошла моя очередь.

Первый час или около того я провел, сидя за столом и листая авиационные журналы, что брат Лео хранил в нижнем ящике. Время от времени я устремлял задумчивый взгляд вдаль, а мысли в голове беспокойно крутились по кругу, словно собака, пытающаяся улечься поудобнее.

Все эти размышления были всецело сосредоточены вокруг меня и моего будущего. Я почти перестал думать о ДИМП и надвигающейся угрозе сноса. У нас оставалось всего шестнадцать дней на спасение, но едва ли я сейчас уделял этому факту хоть какое-то внимание.

Мое подозрение, что оригинал договора аренды украл, вероятно, один из жителей монастыря, также не получило никакого развития. Я ни с кем не поделился этой мыслью и, честно говоря, сам не особо задумывался над ней. Слишком уж безрадостным было это предположение, чтобы его обдумывать.

Кого из пятнадцати моих собратьев-монахов я мог заподозрить? Брата Оливера? Братьев Клеменса, Декстера или Илария? Брата Зебулона? Братьев Мэллори или Джерома? Валериана, Квилана или Перегрина? Лео или Флавиана? Братьев Сайласа, Эли или Тадеуша? Никого из них я не мог подозревать. Как я мог даже помыслить о таком?

И мои собственные проблемы казались мне более острыми. Размышляя над ними, я поймал себя на мысли, что совсем не задумывался над душевным состоянием Эйлин Флэттери. Мне ведь не должно быть безразлично, что она думает? Возможно ли такое, что я покину ради нее монастырь, и после этого выяснится, что я ее совершенно не привлекаю?

Ну уж нет. Странно звучит, но Эйлин и правда не имела значения. Брат Оливер был прав: ее появление являлось лишь формой испытания, через которое мне предстояло пройти, но предметом испытания было мое призвание. Нравлюсь я Эйлин Флэттери или нет – в конечном счете не имело отношения к тому, решу ли я остаться в монастыре или покину его. Вопрос состоял в том: останусь ли я братом Бенедиктом или вновь стану Чарльзом Роуботтомом? Все остальное тлен и суета.

Конечно, было неплохо четко определить вопрос, но было бы еще лучше, если б к нему прилагался готовый ответ. Я продолжал размышлять об этом маленьком, но бездонном провале, когда входная дверь вдруг распахнулась, и в помещение вместе с невысоким энергичным мужчиной ворвался громкий уличный гул. Посетитель захлопнул дверь, отсекая шум, и произнес:

– Хорошо, вот я и здесь. Я занятой человек, так что давайте побыстрее покончим с этим.

Мою медитацию и раньше прерывали мирскими делами, но никогда – столь бесцеремонно. Во-первых, эта входная дверь почти никогда не отворялась; для редких выходов наружу мы чаще всего пользовались дверью во внутреннем дворе. Во-вторых, я полагал, что дверь заперта, обычно так и было. В-третьих, кто этот подвижный коротышка?

Должно быть, я выглядел изумленным. Невысокий мужчина нахмурился, глядя на меня, и спросил:

– Вы чем-то расстроены?

Он разбросал быстрые нетерпеливые взгляды по всей комнате, очевидно высматривая кого-то более сметливого для продолжения разговора.

– Где ваш главный? Оливер.

– Брат Оливер? – выдавил я. – А вы кто?

Взгляд коротышки стал еще более нетерпеливым.

– Дворфман. Ваш аббат хотел со мной встретиться. Я здесь.

Он постучал по циферблату наручных часов, на которых нервно подрагивали тонкие красные цифры на черном фоне: 14:27.^[47] Цифры мигнули, пока короткие пальцы быстро постукивали по экрану, и часы передумали: 14:28.

– Время летит, – заметил Дворфман.

Дворфман? Дворфман! Я вскочил на ноги, разбросав журналы.

– Роджер Дворфман?

Он, похоже, не мог поверить, как бесстыдно я трачу его драгоценное время.

– Вы ждете сегодня еще каких-то Дворфманов?

– Никаких, – промямлил я. – Постойте-ка. Да-да, конечно. Мистер Дворфман. Почему бы вам… эээ… не присесть.

Я лихорадочно огляделся, пытаясь сообразить, на каком предмете мебели люди обычно сидят.

– Вон там, – сказал я, указав на скамью для посетителей, но мне пришлось еще вспоминать, как она называется. – На ту скамью. А я пойду скажу… эээ… то есть, найду брата… Я скоро вернусь.

Я выскочил из комнаты; Дворфман нахмурил брови, провожая меня взглядом. Не моя вина, что ему показалось, будто я расстроен, когда я просто опешил. Я не очень хорош в этом деле. За последние десять лет, прежде чем началась нынешняя суматоха, я утратил все навыки опешивания. В монастыре слишком редко происходят внезапные события. Однажды, лет шесть назад, брат Квилан запнулся о дверной порог, входя в трапезную, и опрокинул на меня поднос с дюжиной порций мороженого. Ну и на прошлой неделе брат Джером уронил мне на голову влажную тряпку. Не считая этих досадных происшествий, моя жизнь протекала спокойно на протяжении очень долгого времени. Я же таксист какой-нибудь.

Брата Оливера не было в его кабинете, хотя братья Клеменс и Декстер работали там по локоть в бумагах и выглядели на грани истерики. Я спросил их про брата Оливера, и брат Клеменс посоветовал:

– Попробуй поискать в библиотеке.

– Спасибо.

– Или в калефактории, – добавил брат Декстер.

– В калефактории? – с удивлением посмотрел на него брат Клеменс. – Что ему там делать?

– Я видел его там на днях, – сказал брат Декстер.

– Но что ему там делать сейчас?

Я еще раз поблагодарил их обоих, но они не обратили на меня внимания. Брат Декстер обратился к брату Клеменсу:

– Я просто предположил, что он может оказаться там.

Я поспешил дальше, слыша, как их голоса за спиной становятся все громче.

В библиотеке брата Оливера не оказалось. Там сидел брат Сайлас, читая собственную книгу – присоединившись к Ордену он пожертвовал нашей библиотеке пятнадцать завалявшихся у него экземпляров мемуаров «Я не святой», о его жизни профессионального преступника, и частенько приходил сюда полистать то один, то другой экземпляр. Я спросил его о брате Оливере, и брат Сайлас ответил:

– Он был здесь. А потом, думаю, поднялся наверх.

– Наверх. Ясно.

Я повернул обратно, но вдруг понял, что к лестнице мне придется пройти через канцелярию,^[48] где ждет Роджер Дворфман. Ну что ж, ничего не поделаешь.

Когда я возвращался, из-за двери кабинета все еще доносился шум спора братьев Клеменса и Декстера. Я торопливо вошел в канцелярию и обнаружил, что Роджер Дворфман не сидит, а расхаживает, посматривая на часы с дрожащими красными цифрами. Он остановился, сурово глядя на меня, но я не стал задерживаться.

– Наверх, – сказал я en passant.^[49] – Я мигом… – И поднялся по лестнице.

Комната брата Оливера была второй слева. Я видел через приоткрытую дверь, что она пуста, но все равно постучал. Из своей комнаты на другой стороне коридора выглянул брат Квилан и спросил:

– Ты кого-то ищешь?

– Брата Оливера.

– Думаю, он в калефактории.

Вот уже двое склоняются к этому предположению.

– Угу, – сказал я.

Брат Квилан вернулся к себе, оставив дверь открытой. Проходя мимо нее к лестнице, я остановился, заглянул к нему и поинтересовался:

– А что он там делает?

– Прошу прощения? – смутился брат Квилан.

– Брат Оливер. В калефактории.

– О, занимается гимнастикой.

– Гимнастикой? В калефактории?

– Брат Мэллори решил, что во дворе слишком прохладно.

– А, ясно. Спасибо.

И я поспешил вниз по лестнице, беспокойно гадая, какие маленькие красные цифры показывают сейчас часы Роджера Дворфмана. Но, если честно, я не хотел этого знать.

Дворфман снова расхаживал по комнате. Остановился, сердито глянул на меня, поморщился, как разлом в скале.

– Калефактория, – сказал я. – Я… эээ… пойду туда. – И снова вышел в коридор.

Ссора братьев Клеменса и Декстера набирала обороты. Я остановился и прикрыл дверь в кабинет, не желая, чтобы Роджер Дворфман услышал, как монахи орут друг на друга. Затем поскорее направился дальше по коридору в калефакторию.

Изначально идея калефактории состояла в том, что зимой это было единственное отапливаемое помещение. До начала этого века большинство помещений во многих зданиях не отапливались, и в монастырской калефактории можно было согреться, когда необходимо. Большой камин, встроенный в одну из стен, свидетельствовал о том, что когда-то эта комната использовалась в соответствии со своим названием, но за прошедшие годы она превратилась в нашу общую гостиную, комнату отдыха братства. Особенно мы любили проводить там время летом, когда помещение становилось одним из самых прохладных в монастыре.

Брат Мэллори, похоже, потихоньку отжимал площадь комнаты для своих нужд, превращая ее в спортивный зал. В прошлую субботу он проводил здесь боксерские поединки, а теперь члены гимнастической группы разлеглись на полу, с громким шелестом ряс задирая то одну, то другую ногу. Братья Валериан, Перегрин и Иларий походили на опрокинутые заводные куклы, а брат Мэллори прохаживался вокруг них, отсчитывая ритм.

Но брата Оливера тут не было. Я выкрикнул свой вопрос, нарушив счет брата Мэллори, и, пока трое на полу давали своим ногам немного отдыха, брат Мэллори задумался и сказал:

– Кажется, я видел, как он шел в часовню.

Неужели этому не будет конца?

– Спасибо, брат, – сказал я и выбежал через боковую дверь калефактории, миновал гардеробную позади ризницы, и попал в часовню через дверь за алтарем, где громкий треск коленей оповестил меня о присутствии брата Зебулона задолго до того, как я его увидел.

Да, это был он, занятый подметанием пола и преклоняющий колени каждый раз, выходя в центральный проход. Тр-р-р! Щелк! Чпок! Он словно озвучивал события Гражданской войны.^[50]

Брата Оливера, конечно же, здесь не оказалось. Я подскочил к брату Зебулону со спины – преклонив по пути колени и добавив свою собственную перестрелку к общему звуковому фону – и прошептал:

– Где брат Оливер?

Брат Зебулон не обратил на меня внимания. Не думаю, что он даже заметил мое появление.

М-да. В церкви положено говорить тихо, но шептать тугоухому старику – дохлый номер, поэтому я повысил голос:

– Брат Зебулон!

Он уронил метлу и подскочил на фут в воздух.

– Что? – вскричал он, повернувшись. – Что?

– Брат Оливер, – сказал я. – Где он?

Брат Зебулон так рассердился на меня, что не отвечал, пока не поднял метлу. Затем произнес:

– Попробуй поискать на кухне. – И повернулся спиной.

Я покинул часовню через заднюю дверь, намереваясь пройти через кладбище в крытую галерею, а оттуда – на кухню, но, выйдя из ведущей на кладбище арки, остановился, насупился и решил: хватит! Судя по тому, как развивались события до этого, брата Оливера не окажется и на кухне, зато там будет брат Лео, который посоветует поискать в трапезной. Там какой-нибудь другой брат направит меня на второй этаж этого крыла – у нас два отдельных вторых этажа, не соединяющихся между собой – где еще один брат предложит поискать в башне, а оттуда пролетающий голубь отправит меня в подвал на противоположной стороне здания. Прямо под местом, где расхаживает Роджер Дворфман.

Нет уж! Я сыт по горло! С кладбища я направился прямо во внутренний двор – просторное, поросшее травой пространство, пересекаемое дорожками, вымощенными камнями, усеянное платанами и несколькими чахлыми соснами, украшенное парой купален для птиц, клумбами с уже завядшими цветами и увитой диким виноградом беседкой возле стены часовни.

И вот я вышел в центр этого пространства, задрал голову и завопил:

– Брат Оливер!

– Да, брат Бенедикт?

Он оказался рядом со мной. Брат Оливер вышел из-за ближайшей сосны с кистью и палитрой в руках, и кротко моргнул, ожидая, пока я объясню – что мне от него понадобилось.

– Наконец-то, – выдохнул я. – Сейчас, наверное, уже 14:43, а то и 14:44.

– Брат Бенедикт? С тобой все в порядке?

– Все в порядке, – солгал я. – Там Роджер Дворфман.

Брат Оливер выглядел приятно удивленным, но не более того.

– Он позвонил?

– Он пришел! Он здесь и сейчас, бродит по кабинету!

– Он уже здесь? – Брат Оливер засуетился, не зная, куда положить кисть и палитру. – В моем кабинете?

– Нет, в другом. В канцелярии. В вашем кабинете братья Клеменс и Декстер, и я подумал, что не стоит…

Я замолк, потому что брат Оливер вновь исчез за стволом дерева. Последовав за ним, я увидел, как он сложил палитру и кисть к ногам своей последней сумрачной Мадонны, написанной, как ни странно, под явным влиянием Пикассо – думаю, сходство в изображении глаз не могло быть случайным – затем подобрал полы рясы и засеменил к боковой двери, ведущей в скрипторий. Я припустил следом.

Дворфман все еще мерил шагами пол канцелярии. Он остановился при нашем появлении, и я попытался рассмотреть мигающие красные цифры на экране часов, но его руки и предплечья все время пребывали в движении.

– Итак? – сказал Дворфман, глядя на меня поверх плеча брата Оливера. – Итак?

Очевидно, мне следовало представить их друг другу.

– Брат Оливер, – сказал я, – это Роджер Дворфман.

– Вот и вы, наконец, – сказал Дворфман.

Он привстал на цыпочки, стараясь казаться выше, и сурово нахмурился, глядя в живот брату Оливеру.

– Я заставил вас ждать? Мне очень жаль, – сказал брат Оливер. – Я рисовал во дворе. Зимний дневной свет идеально подходит для…

Дворфман нетерпеливо отмахнулся. Я так и не сумел различить цифры на запястье.

– «Дни мои, – сказал он, – бегут быстрее челнока».^[51] Давайте перейдем прямо к делу.

Я был уверен, что брат Оливер, как и я, озадачен совершенно неуместными образами в отрывистой речи Дворфмана. Но брат Оливер спросил с явным удивлением:

– Это из Книги Иова?

– Глава 7, стих 6, – бросил Дворфман. – Ну же, если у вас есть что сказать мне – говорите. «Ибо жизнь наша – прохождение тени».

– Я не знаком с апокрифами,^[52] – сказал брат Оливер.

Дворфман одарил его легкой улыбкой.

– Вы знакомы с ними достаточно, чтобы распознавать их. Премудрость Соломона, глава 2, стих 5.

– В ответ я могу процитировать лишь Первое послание к фессалоникийцам, – сказал брат Оливер. – Глава 5, стих 14: «будьте долготерпимы ко всем».

– «С терпением будем проходить, – произнес Дворфман, или кто-то другой, кого он цитировал, – предлежащее нам поприще».

– Сомневаюсь, – сказал брат Оливер, – что в изначальном контексте стих имел такой смысл.

– Послание к евреям, глава 12, стих 1. – Дворфман пожал плечами. – Тогда как насчет Послания Павла к Тимофею, где смысл сохранен? «Настой во время и не во время».

Он снова постучал пальцем по маленьким красным цифрам на часах, и на этот раз я их разглядел: 14:51. Не знаю, почему я ощутил такое облегчение, узнав точное время – наверное, это было как-то связано с присутствием Дворфмана.

– Я занятой человек, – сказал он, и это не была библейская цитата. – Сноупс, мой сотрудник, предоставил вам всю нужную информацию. Мы готовы оказать вам всяческое содействие при переезде. Учитывая обстоятельства, мы делаем больше, чем требует закон. Но вам этого недостаточно, вы хотели услышать то же самое от меня лично. Хорошо, теперь вы слышите это от меня лично. Мы возведем здание на этом месте.

– На этом месте уже есть здание, – напомнил брат Оливер.

– Ненадолго.

– Почему бы вам не взглянуть на него? – Брат Оливер сделал приглашающий жест. – Раз уж вы здесь, почему бы не осмотреть место, которое вы собираетесь разрушить?

– «Красота суетна», – сказал Дворфман. – Притчи, глава 30, стих 30.

Брат Оливер, похоже, начал горячиться. Он сказал:

– «Или не знаете, что говорит Писание?». Из Послания к римлянам, глава 11.

С той же быстрой легкой улыбкой Дворфман ответил:

– «Что же говорит Писание?»^[53] Из Послания к галатам, глава 4.

– «Погибели предшествует гордость, – заявил брат Оливер, – и падению – надменность». Притчи, глава 16.

Дворфман пожал плечами, сказав:

– «И не делать ли нам зло, чтобы вышло добро». Послание к римлянам, глава 3.

– «Горе тем, которые зло называют добром, и добро – злом». Исаия, глава 5.

– «Грех не вменяется, когда нет закона», – настаивал Дворфман. – Послание к римлянам, глава 5.

Брат Оливер покачал головой.

– «Кто спешит разбогатеть, тот не останется ненаказанным».^[54]

– «За все отвечает серебро»,^[55] – с непоколебимой уверенностью произнес Дворфман.

– «Напрасно он суетится, собирает и не знает, кому достанется то»,^[56] – презрительно сказал брат Оливер.

– «Ибо всякому имеющему дастся и приумножится, – Дворфман с высокомерным выражением окинул взглядом комнату, прежде чем закончить, – а у неимеющего отнимется и то, что имеет».^[57]

Еще один нетерпеливый взгляд на часы.

– Думаю, мы достаточно наигрались, – сказал Дворфман, повернувшись к выходу.

На щеках брата Оливера возникли два ярко-розовых пятна, а пухлые руки сжались в бесполезные кулаки.

– «К вам сошел диавол, – объявил он, – в сильной ярости, зная, что немного ему остается времени».^[58]

Рука Дворфмана легла на дверную ручку. Он оглянулся на брата Оливера, снова сверкнув легкой улыбкой, как бы говоря: «теперь мы друг друга поняли», бросил еще один взгляд по комнате, и произнес напоследок:

– «Не возвратится более в дом свой, и место его не будет уже знать его». Книга Иова, глава 7, стих 10.

И он ушел.

Брат Оливер с протяжным выдохом выпустил сдерживаемый в груди воздух.

Покачивая головой, я заметил:

– «В нужде и черт священный текст приводит».^[59]

Брат Оливер недоуменно посмотрел на меня.

– Это из Нового Завета? Я такого не припоминаю.

– Эээ, нет, – ответил я. – Это Шекспир, «Венецианский купец». – Я откашлялся и добавил: – Простите.

 Глава 9

Вырезки со статьями отца Банцолини оказались, пожалуй, самым сложным испытанием, из тех, что он давал мне. Каким же серьезным писателем он был! Его статьи представляли собой работу медлительного, но обстоятельного автора, искренне стремящегося объяснить каждую мелкую деталь любого вопроса.

К сожалению, он владел лишь одним типом предложений – тем, где за подлежащим идет сказуемое, затем, после запятой, еще одна пара подлежащего и сказуемого, и точка. Он использовал только такие предложения, рассказывая о чем угодно. Сложносочиненное предложение, конечно, вполне расхожая и допустимая вещь, но семь тысяч таких предложений подряд могут слегка утомить. Через некоторое время, единственным вопросом читателя становилось то, какое слово последует после запятой: «и», «но» или «или».

Но мне пришлось прочесть все эти статьи. Отец Банцолини на исповеди передал мне свои труды с такой застенчивой гордостью, что я понял: мне придется не только прочитать, но и полюбить их. Или, по крайней мере, найти в каждой статье что-то достаточно привлекательное в преддверии встречи с их автором.

Потому что я оказался перед настоящей дилеммой. Если я солгу отцу Банцолини, мне придется признаться ему на исповеди, что я солгал. В теории это порождало то, что математики называют заковыристой задачей, но в реальной жизни возникала очень неприятная проблема.

И поэтому я читал. Я узнал гораздо больше, чем хотел, о трудностях, с которыми сталкивались миссионеры в новообразованных независимых африканских государствах, об отношении церкви к так называемой «протестантской этике», о движении за права женщин среди католиков, о феодализме и общественном транспорте, о трудностях при переводе Библии, и других темах, как священных, так и мирских. К тому времени, как я закончил, я чувствовал себя одновременно и просвещенным и невеждой.^[60]

Что ж, во всяком случае, я на какое-то время отвлекся от своей личной дилеммы, которую можно было довольно точно выразить в стиле отца Банцолини: «Должен ли я остаться в монастыре, или я должен покинуть монастырь?» Размышления над этим вопросом ни к чему меня не привели, так что отвлечься не помешает. Как отметил сам отце Банцолини в своей статье «Подсознание и Святой Дух»: «Мы думаем, что думаем о чем-то другом, но все равно продолжаем думать об изначальной теме».

Итак, я прочел все статьи, начав во вторник вечером и закончив ранним утром среды. Затем я прогулялся по крытой галерее, стараясь состряпать некие лестные и в то ж время правдивые отзывы о каждой статье. Я мог бы назвать их интересными, что было справедливо в отношении некоторых, например: «Великие боксеры-католики», или «Почему животные не обладают душой». Я мог бы сказать обо всех статьях, что они насыщены фактами, и представлял, как с воодушевлением говорю отцу Банцолини: «Я даже не знал, что…», заполнив пропуск чем-то подходящим.

Но в глубине души я чувствовал, что требовалось нечто бо́льшее. Сомневаюсь, что отец Банцолини, ведя свою обычную жизнь, был настолько завален похвалами за свои писательские труды, что пресытился и стал к ним безразличен. На самом деле, у меня возникло сильное подозрение, что он жаждал всестороннего обсуждения и «позитивного отклика», как он выразился в своей статье «Исповедь: улица с двусторонним движением». Нужно больше, чем парочка заранее продуманных двойственных предложений, чтобы утолить этот голод.

Размышляя над этим, я все больше понимал, что мне понадобится профессиональная – или хотя бы полупрофессиональная – помощь. Брат Сайлас регулярно читал книжные обзоры в «Санди Таймс» и, как мне кажется, он все еще сохранил в душе нечто криминальное. Мог ли он помочь? Не столько с определенными фразами, сколько с общим уклончивым подходом. Уклончивость – определенно то, к чему я стремился, но не был уверен, как этого достичь.

Впрочем, если задуматься, брат Сайлас не производил впечатление уклончивого типа. Какими бы ни были его связи с криминальным и литературным миром, его нынешний взгляд на жизнь был скорее прямолинейным. Поговорить с ним наверняка стоило, но я сомневался, что брат Сайлас был тем знатоком, что мне нужен.

А кто еще мог помочь? Расхаживая взад-вперед по крытой галерее, я раздумывал над этим вопросом, поглядывая во двор, где в тот момент находились несколько моих братьев. Например, брат Оливер, сидя на трехногом табурете, старательно писал очередную «Мадонну с Младенцем»; но – нет, ему не хватало той изворотливости мышления, что я искал. Братья Мэллори и Джером подсыпали мульчу вокруг кустов у передней стены, но они еще дальше отстояли от необходимой тонкости подхода. А кто еще там был?

Кто-то вышел из кабинета брата Оливера в крытую галерею на другой стороне двора от меня. Его капюшон был поднят, затрудняя опознание, но по фигуре и движениям я предположил, что это брат Перегрин.

Конечно! Брат Перегрин когда-то управлял летним театром. Кто мог иметь больше опыта в расплывчатых комплиментах и бережном обхождении с трепетными талантами?

– Брат Перегрин! – воскликнул я, помахав ему рукой, и припустил через двор в его сторону.

Он, казалось, не услышал меня, продолжая целеустремленно шагать к выходящей на улицу стене, возле которой возились братья Мэллори и Джером, но теперь уже не по крытой галерее, а пересекая двор по направлению к главным дверям.

– Брат Перегрин! Брат Перегрин! – Я изменил курс, петляя между платанами и птичьими купальнями, чтобы перехватить его, а он все продолжал идти.

Такая сосредоточенность обычно заслуживала уважения, но на этот раз я был поглощен собственными проблемами, поэтому, догнав брата Перегрина, я вытянул руку и схватил его за предплечье. Его голова повернулась в мою сторону, но лицо под капюшоном принадлежало вовсе не брату Перегрину.

Знакомое лицо, но не…

– Фрэнк Флэттери! – От изумления я выкрикнул имя неженатого сына Дэна Флэттери и брата Эйлин вслух.

Брат Эйлин, но не наш.

– Что..? – начал я, растерявшись, и тут одновременно произошли несколько вещей.

Флэттери отпрянул от меня с ругательством, что плохо сочеталось с его облачением. Брат Клеменс выскочил из кабинета аббата с криком: «Пожар!», и Флэттери бросился к дверям.

– Брат Мэллори! – закричал я.

Капюшон упал с головы Фрэнка Флэттери, изобличив в нем чужака и значительно упростив послание, что я должен был донести до остальных. Едва брат Мэллори поднял взгляд от своей мульчи, я указал на бегущего самозванца и завопил:

– Бей его, брат Мэллори!

Он попытался, но годы монастырской жизни все-таки накладывают отпечаток на боевые навыки. Брат Мэллори кинулся между Флэттери и дверьми, сделал ложный выпад левой и нанес удар правой сверху. Фрэнк Флэттери уклонился, коротким хуком левой попал брату Мэллори в солнечное сплетение и уложил на землю быстрым апперкотом правой в челюсть, после чего распахнул двери и выскочил на улицу.

Я побежал за ним. Снаружи кипел огромный, бурлящий, взбудораженный внешний мир – такси, грузовики, пешеходы – и Флэттери нырнул в него, словно пожарный в асбестовом костюме, бегущий сквозь пламя. У обочины стоял фургон, доставляющий цветы; Флэттери завернул за него и исчез из вида. Я преследовал его, но, пока я огибал фургон, Фрэнк Флэттери скрылся. Возможно, сел в проезжающее мимо такси, или зигзагом пересек оживленную улицу. В любом случае, он исчез. Пропал.

***

И так же пропал наш договор аренды – иллюминированная рукопись аббата Урбана. Эта высохшая от старости бумага сгорела дотла, вместе со множеством других документов.

– Все наше дело, – с горечью сказал брат Клеменс.

Ход событий установить было нетрудно. Фрэнк Флэттери, переодевшись в рясу, похожую на наши, проник в монастырь через главные двери – мы проявляли заслуживающую осуждения небрежность, часто оставляя их незапертыми. Лазутчик околачивался поблизости от кабинета брата Оливера, пока работающий там брат Клеменс не покинул кабинет по зову природы. Тогда Флэттери вошел, свалил все представляющие ценность документы на трапезный стол, поджег их и вышел. Если бы я не принял его за брата Перегрина, он мог покинуть монастырь безнаказанно.

Впрочем, по сути он все-таки ушел безнаказанно. Всех нас наспех созвали на собрание в провонявший дымом кабинет брата Оливера, где выяснилось, что лишь я могу опознать поджигателя, и брат Клеменс заверил меня, что моих неподтвержденных показаний будет недостаточно для возбуждения уголовного дела.

– Особенно, – добавил он, – учитывая, что ты – сторона гражданского спора с семьей Флэттери.

Брат Флавиан, готовый грызть мебель от разочарования и ярости, воскликнул, обращаясь к брату Мэллори:

– Ты же наверняка должен был разглядеть его! Человека, сбившего тебя с ног!

Брат Мэллори, с опухшей челюстью и смущенным выражением на лице, побагровел и пробормотал:

– Все произошло слишком быстро. Мы оба уклонялись и уворачивались. Я не узнаю его, даже если он сейчас войдет через эту дверь. Могу с уверенностью сказать только одно – он был белым.

– Ну, это очень сужает круг поисков, – заметил брат Флавиан.

Брат Мэллори выглядел так, словно мечтает потренироваться на брате Флавиане перед повторной встречей с Фрэнком Флэттери, но он ничего не ответил.

Основным предметом обсуждения стал понесенный ущерб, представляющийся значительным.

– Ты близко подошел к нашей цели? – спросил брат Оливер брата Клеменса.

– Близко ли? – Тон брата Клеменса сочетал в себе возмущение и отчаяние, находящиеся в очень неустойчивом балансе. – У нас было все, что нужно, – сказал он. – Все было у нас в руках.

– Мы обсуждали это сегодня утром, брат Оливер, – добавил брат Декстер. – Мы с Клеменсом, прямо в этой комнате, среди бумаг.

– Потребовалась почти дюжина разных вторичных документов, – сказал брат Клеменс, – и, надо сказать, кое-какие очень сложные индуктивные^[61] заключения, но мы собрали воедино образ договора аренды, который, я уверен, приняли бы в любом суде страны.

– Все, что нам оставалось, – добавил брат Декстер, – правильно упорядочить документы и написать заявление.

– Именно этим я занимался, когда все случилось, – сказал брат Клеменс. – Я все переписал, разложил каждый документ на свое место в соответствии с их значением и в том порядке, как они подтверждают друг друга, убедился, что все совершенно безупречно.

– Работа была проделана великолепно, – сказал брат Декстер.

– Оставался всего один день, и я закончил бы, – покачал головой брат Клеменс. – Завтра я собирался обсудить результат с вами, брат Оливер, и с любым, кто захотел бы узнать новости. В пятницу мой друг мог бы встретиться с адвокатами Флэттери.

Все мы молча посмотрели на месиво из мокрого пепла на трапезном столе.

– Разве нельзя проделать все заново? – спросил брат Оливер.

– Нет, – ответил брат Клеменс. – Вторичные документы пропали. Все наши доказательства улетучились вместе с дымом.

– Нельзя ли их восстановить?

Брат Клеменс провел грязной рукой по лбу.

– Вы предлагаете использовать третьестепенные документы для восстановления вторичных, чтобы таким образом воссоздать основной документ? Брат Оливер, я сомневаюсь, что хоть один человеческий разум на этой планете справится с такой задачей, и уж точно не за две недели до срока.

В разговор встрял брат Перегрин:

– Они ведь не приступят к сносу здания через две недели, правда? Тогда только состоится сделка по продаже.

– Как только состоится сделка, – сказал брат Клеменс, – будет слишком поздно. Если мы не остановим сделку – ничто не спасет нас. Это наша единственная надежда.

Брат Эли, редко участвующий в обсуждениях, произнес:

– Они явятся с бульдозерами. Прям с утра, первого января.

Мы уставились на него.

– Почему ты так думаешь? – спросил брат Перегрин.

– Мы – источник проблем, – пояснил брат Эли. – Чем дольше мы здесь – тем больше проблем создаем. Но как только это здание снесут – проблемы исчезнут.

Поколение, пережившее Вьетнам, смотрит на жизнь иначе, чем большинство из нас – более цинично и, как я считаю, более метко.

– Ты имеешь в виду, – сказал брат Оливер, – они избавятся от нас просто ради избавления от нас, независимо от того, когда начнется строительство?

Брат Эли кивнул.

Брат Оливер склонил голову.

– Это не тот мир, о котором радел Иисус.

Повернувшись к брату Клеменсу он спросил:

– Это был наш последний шанс? Теперь нам ничего не остается, кроме как сдаться?

Изнеможенная поза и глухой голос брата Клеменса, казалось, говорили о том, что ответ «да», но он произнес:

– Не обязательно. Вероятно, мы кое-что можем сделать, выиграть немного времени и, может…

– Простите, – сказал я.

Брат Клеменс прервался и взглянул на меня.

– Брат?

– Я не думаю, – осторожно сказал я (а я терпеть не мог говорить таким образом), – что следует выкладывать все подробности наших планов, брат Клеменс.

Он не понял меня.

– Ты имеешь в виду, что это плохая примета? Суеверие, брат Бенедикт?

– Нет, я имею в виду не это, – сказал я. – Я хочу сказать, откуда Фрэнк Флэттери знал, что именно нужно сжечь? Как он узнал, что у нас есть что сжигать?

Теперь я привлек всеобщее внимание.

– О чем, во имя всего святого, ты говоришь, брат Бенедикт? – спросил брат Оливер.

– Вспомните, что сказал брат Сайлас несколько дней назад, – ответил я. – И брат Клеменс об этом тоже говорил. Что наш оригинальный договор аренды украли. И кто же его украл?

– Фрэнк Флэттери, – предположил брат Клеменс. – Очевидно, он проник сюда так же, как сегодня.

– Как он узнал, где искать? И как он узнал сегодня, где искать и что искать?

– Говори прямо, брат Бенедикт, – обратился ко мне брат Иларий. – Скажи в открытую.

– Ему наверняка помогал кто-то из нас, – заявил я.

***

Что за безрадостный выдался вечер. На протяжении всего ужина в трапезной царило молчание. И даже из кухни сегодня не доносился голос брата Лео, по своему обыкновению отчитывающего своих невольников.

Никакой гимнастики этим вечером, никаких боксерских поединков. Ни дискуссий, ни игры в шахматы. Никто даже не возжелал включить телевизор. Мы погрузились в раздумья, каждый сам по себе; большинство удалились в свои комнаты, и так странно было видеть их закрытые двери, ведь обычно мы оставляли их нараспашку.

Поначалу многие из братьев возмутились тем, что я сказал, или, во всяком случае, попытались возмутиться. Но какие могли быть доводы против? Оригинальный договор аренды был украден, сомнений в этом не оставалось. Фрэнк Флэттери пришел, чтобы сжечь копию и подтверждающие документы, а значит заранеезнал об их существовании. Стал бы он рисковать разоблачением, пробравшись за эти стены просто из любопытства? Нет, он явился только потому, что узнал о серьезной угрозе интересам Флэттери.

Могли ли мы подозревать друг друга? А с другой стороны: как мы могли не подозревать? Подозрение одного автоматически означало подозрение всех, поскольку если невозможно убедиться в виновности любого из нас, то столь же невозможно убедиться в его невиновности.

Взять, к примеру, брата Джерома. Невозможно? В бо́льшей или меньшей степени невозможно, чем брат Квилан? А брат Квилан – больше или меньше невозможен, чем брат Зебулон?

Ох, все это было невозможно.

Наше сообщество было сокрушено и раздавлено этой мыслью сильнее, чем это могли бы сделать бульдозеры ДИМП. Мы распались на молчаливые, угрюмые, недоверчивые сгустки материи. Никто не хотел встречаться взглядом с другими; никто не хотел видеть подозрение в чужих лицах, или чтобы такое же выражение заметили на его лице. И все ходили с опущенными головами, словно все были виновны.

А я был виновен больше всех. Знаю, это нелепо, но так оно и было. Хотя не я предал нас Флэттери, именно я принес дурные вести, и я чувствовал себя ответственным за их последствия. Сидя после ужина в своей комнате, вслушиваясь в тягостную тишину вокруг, я искренне жалел, что не оставил свои выводы при себе.

Этой ночью я почти не спал. Если б мне не приходилось думать о дилемме отца Банцолини, если б мне не приходилось думать о дилемме Эйлин Флэттери, если б мне не приходилось думать о своем будущем, и если б мне не приходилось думать о надвигающемся сносе монастыря, то был еще этот проклятый предатель, затесавшийся среди нас, о котором пришлось бы думать.

«Проклятый» в теологическом смысле. О, в очень даже теологическом.

***

– Брат Оливер, – обратился я к аббату на следующее утро.

Он тоже выглядел не выспавшимся, с затуманенными глазами; хорошо понимаю, как он себя чувствовал. Брат Оливер сидел на своем трехногом табурете перед своей последней «Мадонной с Младенцем», но с пустыми руками и полуотвернувшись от картины, размышляя о чем-то. Услышав меня, он прищурился, глядя на меня в растрачиваемом впустую холодном и ясном зимнем свете, вздохнул и сказал:

– Да, брат Бенедикт?

По его тону казалось, что спрашивает: какие ужасные вести я принес ему на этот раз?

– Могу ли я получить ваше разрешение, брат Оливер, отправиться в Странствие? – спросил я.

Это слегка привлекло его внимание.

– В Странствие?

– Я много думал об этом минувшей ночью, – сказал я, и аббат сочувственно вздохнул. – Считаю, я несу ответственность за то, что сейчас чувствуют все остальные. Ведь это я сказал всем, что один из нас…

– О, нет, брат, – прервал меня брат Оливер. Поднявшись с табурета, он положил руку мне на плечо. – Ты не должен винить себя, брат. Ты просто указал нам на то, что было очевидно для всех. Мне самому следовало сообразить, но это так… – Он сделал безвольный жест, завершая предложение.

– Да, я понимаю, – сказал я. – Но все же хочу что-то сделать, чтобы загладить свою вину.

– Здесь нечего заглаживать, брат.

– Я хочу сделать все, что в моих силах, – настаивал я.

Аббат снова вздохнул

– Хорошо. И что же ты собираешься предпринять?

– Я снова встречусь с Эйлин Флэттери.

Брат Оливер отпрянул в изумлении.

– Встретишься с ней? Зачем?

– Думаю, когда мы встречались в прошлый раз, она говорила мне правду, – сказал я. – Я не верю, что она такая же двуличная, как ее брат и отец. Возможно, она и правда попробует помочь нам, если поверит, что ее отец неправ.

– Помочь нам? Как она сможет помочь?

– Не знаю, – признался я. – Но, если я приду к ней, если расскажу о том, что сотворил ее брат, то смогу привлечь ее на нашу сторону. По крайней мере я могу попытаться.

Брат Оливер задумался.

– А как насчет… твоих собственных затруднений, брат?

– В этих обстоятельствах, – сказал я, – я уверен, что смогу их преодолеть.

Аббат вновь потрепал меня по плечу.

– Благословляю тебя, брат Бенедикт, – сказал он. – Получай мое разрешение и мою благодарность.

***

К этому времени я уже поднаторел в Странствиях и мог считаться практически опытным путешественником. Хотя я впервые вышел за пределы стен монастыря сам по себе, я уверенно шагал по 51-й улице, почти не испытывая тревоги. Я без происшествий добрался до Пенсильванского вокзала, нашел платформу железнодорожной ветки Лонг-Айленда и почти сразу сел на поезд до Сейвилла.

Первый этап пути в двухуровневом поезде с крошечными купе я проделал в компании Санта-Клауса, который то и дело прикладывался к пинтовой бутылке с чем-то сладко пахнущим, спрятанной в кармане его красного костюма. Седая борода, красный нос и огромный живот выглядели довольно правдоподобно, но вместо глубокого баса, которым обычно восклицают «хо-хо-хо!», он говорил хрипловатым, похожим на треск керамики голосом, словно слишком долго пробыл на улице в сырую погоду. Он хлебнул из бутылки, вытер губы красным рукавом, предложил выпить мне – я покачал головой, поблагодарив его легкой улыбкой – и сказал:

– Тяжеловата работенка.

– Согласен, – ответил я.

Санта-Клаус снова отхлебнул и предложил мне бутылку.

– Передумал?

– Нет, но все равно спасибо, – сказал я.

Попутчик пожал плечами, закрутил крышку бутылки и убрал ее в карман.

– Гребаные мелкие паршивцы, – проворчал он.

– Понимаю вас, – согласился я.

Санта-Клаус кивнул, задумчиво уставившись на свое отражение в стекле. Мы все еще ехали в туннеле, за окнами царила беспросветная тьма. Затем он снова повернулся ко мне и спросил:

– А чем ты промышляешь не в сезон?

– Прошу прощения?

Он взмахнул рукой с пальцами-сосисками.

– Ну, знаешь, после Рождества.

Поняв его заблуждение, я улыбнулся и ответил:

– Я продолжаю быть монахом.

Санта-Клаус заинтересовался.

– Да иди ты?

– Я настоящий монах, – подтвердил я.

До собеседника дошло, и он широко улыбнулся, показав полустертые коричневые зубы в просвете белоснежной бороды.

– Не гонишь? – сказал он. – Настоящий монах?

– Воистину так, – сказал я.

Он рассмеялся, упершись руками в колени. Это был не смех Санта-Клауса, но все же смех.

– Настоящий монах, – повторил он.

Я кивнул, улыбаясь в ответ.

Он наклонился вперед, похлопав меня по колену.

– А вот прикинь, – начал он, – Мож, я настоящий Санта-Клаус.

– Может быть, – согласился я.

Он подергал себя за бороду.

– Это не липа, знаешь ли.

– Я вижу.

– Чертовски верно. – Санта-Клаус откинулся на спинку сиденья, рассматривая меня с довольным видом, и вдруг спросил: – Что ты хош на Рождество?

– Что?

– Ага, – сказал он. – Так что ты хош на Рождество? – Он расплылся в широкой ухмылке.

Я опять улыбнулся в ответ.

– Хочу сохранить свой монастырь, – сказал я.

Санта-Клаус кивнул, посмеиваясь про себя. Приложив палец к носу, он произнес:

– Пусть так и будет. – И подмигнул мне.

***

Мне сообщили, что Эйлин нет. Сперва я поговорил с ее матерью, и она сказала:

– О, Эйлин уехала на праздники. Вы ведь тот монах, что приходил на прошлой неделе? С тем, другим, старым и потолще.

– Это был брат Оливер, – подтвердил я.

– Он очень расстроил Дэна, – сказала миссис Флэттери. Она не пригласила меня войти и, судя по всему, не собиралась. – Думаю, Дэн будет очень недоволен, увидев вас здесь, – добавила она.

– Сожалею, что мы расстроили его, – сказал я. – Не могли бы вы сказать, когда вернется Эйлин?

– О, не раньше начала следующего года, – ответила она. – Но я обязательно передам ей, что вы заходили. Брат… как вас?

– Бенедикт, – сказал я.

Наш крайний срок – первое января. Через пятнадцать дней. После этого будет слишком поздно.

– Брат Бенедикт, – повторила мать Эйлин. – Я обязательно ей передам. – И она начала закрывать дверь.

– Э-э, миссис Флэттери. Подождите.

– Да? – заметно было, что она не хочет показаться невежливой, но в то же время не желает продолжать разговор.

– Где она сейчас? Куда она уехала? –спросил я, думая, что если Эйлин где-то неподалеку, то я, возможно, смогу ее разыскать.

– На Карибы, – ответила миссис Флэттери. – Она любит ездить туда два-три раза за зиму. Я обязательно передам ей, что вы заходили. – И она все-таки закрыла дверь.

Карибы. С тем же успехом она могла улететь на Луну. Еще одно бесплодное Странствие. Я напрасно потратил время. Помрачнев, я отвернулся от двери.

И увидел небольшой темно-зеленый автомобиль, едущий по подъездной дорожке. За рулем сидела женщина. Неужели миссис Флэттери солгала мне? Я ждал с надеждой, трепещущей в горле, но, когда автомобиль остановился, из него появилась невестка Эйлин. Ее звали, кажется, Пэгги – жена Хью, брата Эйлин. Не того брата, что сжег наши документы, то был неженатый Фрэнк.

Пэгги оказалась довольно приятной в общении девушкой, и она сразу узнала меня.

– Ну надо же – брат Бенедикт, – сказала она с широкой открытой улыбкой. – Что привело вас так далеко от дома?

– Хотел увидеться с Эйлин, – сказал я. – Но, как я понимаю, она уехала.

– В Пуэрто-Рико, на праздники, – подтвердила Пэгги.

Она была так откровенна и дружелюбна со мной, что я не мог представить, что она причастна к заговору против нас или хоть что-то о нем знает.

– Пуэрто-Рико, значит? – У меня возникла смутная идея написать ей письмо, и я спросил: – Вы знаете ее адрес? Я хочу… эээ… отправить ей рождественскую открытку.

– Как мило, – сказала Пэгги. – Да, сейчас дам, минутку…

Она порылась в сумочке, достала огрызок карандаша и конверт с надписью заглавными буквами LILCO^[62] на месте обратного адреса. Воспользовавшись крышей своего автомобиля вместо письменного стола, Пэгги аккуратно записала на обратной стороне конверта адрес Эйлин на Карибах.

– Вот, пожалуйста, – сказала она.

– Большое спасибо.

– Рада была снова вас увидеть, – сказала она.

– Взаимно, – ответил я, одарив ее улыбкой и поклоном.

Похоже, я становлюсь настоящим дамским угодником.

 Глава 10

 Мое бесполезное путешествие не помогло разрядить атмосферу в монастыре, но сомневаюсь, что сейчас хоть что-то было на это способно. Я вернулся без происшествий, отчитался перед братом Оливером и вновь погрузился в безмолвное болото, по-прежнему затягивающее остальных. Казалось, что ничего нельзя поделать, чтобы вытащить нас из этой ямы, в которой мы оказались.

У братьев Флавиана и Сайласа поначалу родилась мысль о проведении расследования, и на какое-то время они даже увлекли этой идеей брата Клеменса, но когда все уже сказано и сделано – что еще расследовать? В нашей жизни не было секретов; мы знали друг друга так же хорошо, как самих себя. Был ли смысл допрашивать кого-то? «Где ты был в ночь на первое декабря?» Какой бы день вы не выбрали, ответ последует один и тот же: «Здесь, и ты прекрасно это знаешь, потому что видел меня. Ты бы заметил мое отсутствие». Мы не могли составить график передвижений людей, потому что мы не занимались передвижениями. Мы не могли отследить связи подозреваемых, потому что не общались ни с кем, кроме друг друга. Что еще можно было сделать, если виновный не признается?

Ничего.

Но как без этого признания, без окончательного и точного понимания – кто виновен, мы могли продолжать жить вместе? Никак не могли, и точка. Мы могли лишь сидеть, хандрить и надеяться, что вмешательство некой внешней силы изменит ситуацию.

Пока на меня не снизошло озарение.

Как еще назвать озарение, если не озарением? Существует два типа умозаключений, и озарение – второй из них. Первый тип – дедуктивное следствие – процесс нахождения пути к D на основе имеющихся A, B и C, его легко понять и объяснить. Но индуктивное следствие – процесс поиска D, когда у вас есть только 7, B и K – вещь совершенно неописуемая. Когда люди спрашивают писателей или изобретателей: «Откуда вы берете свои идеи?» они на самом деле просят их объяснить индуктивное озарение.

Сэр Артур Конан Дойл, создатель Шерлока Холмса, попытался в какой-то мере дать определение индуктивному следствию, написав в «Знаке четырех»: «Если исключить невозможное, то, что останется, и будет правдой, сколь бы невероятным оно ни казалось». Хотя автор не объяснил, как провести эту тонкую извилистую линию между невозможным и невероятным, определение обладает удобным прочным основанием, и его можно использовать для объяснения моего озарения. К примеру, какая-то часть моего мозга считала примерно так:

1. Невозможно, что кто-то из братьев в монастыре оказался предателем.

2. Невозможно, что Фрэнк Флэттери пришел и сжег наши документы, не будучи уверен в их существовании, важности и местонахождении.

3. Невозможно, что Фрэнк Флэттери получил эти сведения от кого-либо, кроме члена нашего сообщества.

4. Как бы невероятно это ни звучало, Фрэнк Флэттери получил сведения того, кто не догадывался, что сообщает их.

Все это – ретроспектива. Ничего такого не витало в моих мыслях до озарения. А потом меня как громом ударило. Я поднялся с кровати, спустился вниз и встретил брата Оливера, с унылым видом выходящего из своего кабинета.

– Можно мне войти туда? – спросил я, указывая на дверь кабинета.

Аббат слегка удивился.

– Ты хочешь поговорить со мной, брат Бенедикт?

– Нет, просто хочу побыть немного в вашем кабинете, – сказал я.

Один, потому что хоть я и испытывал некую иррациональную уверенность, на рациональном уровне я допускал, что, возможно, несу какую-то дичь.

На лице аббата мелькнуло недоверие – ничего странного в такой ситуации – и снова исчезло. Потому ли, что он понял, что может положиться на меня? Или потому, что вред уже нанесен, и терять больше нечего?

– Конечно, брат, – сказал брат Оливер, улыбкой скрывая колебания, и отступил в сторону, позволяя войти в свой кабинет. – Ты собираешься помолиться?

– Нет, травить тараканов, – ответил я и вошел внутрь.

***

Я нашел «жучок», прикрепленный с обратной стороны картины «Мадонна с Младенцем». Он походил на крупную пуговицу, но не очень. Больше всего он напоминал увеличенные фото глаза мухи, и вызывал у меня такие же жуткие ощущения. Когда люди перестали бить друг друга дубинами и начали использовать вместо этого технологии, они утратили свою человечность. Однажды утром мы проснемся, и осознаем, что мы марсиане.

Но разве этому прибору не нужны провода? По-видимому, нет. Он был сам по себе, одинокий маленький аванпост Флэттери среди нас. Но где же приемник, то место, где кто-то вслушивался в каждое слово, произнесенное в этой комнате?

Что ж, возможно, фургон, доставляющий цветы, тоже был припаркован в моем подсознании в момент озарения. Сознательно же, я только сейчас понял, как часто видел его, стоявшим неподалеку от дверей монастыря. Каждый раз, когда я выходил – он стоял там. Иногда я обращал на него внимание, иногда нет. Фрэнк Флэттери обогнул его и исчез, без сомнения – внутри.

Я давно отвык испытывать гнев, и в этом случае он заставил меня наделать глупостей. Не раздумывая, я выбежал из кабинета брата Оливера в крытую галерею, пересек внутренний двор, отворил двери во внешний мир и, не обращая внимания на полуденную толпу пешеходов и скопление машин, направился прямо к цветочному фургону. Когда я дернул и распахнул задние двери фургона, Альфред Бройл изо всех сил ударил меня по носу.

Я отлетел и шлепнулся задом на тротуар. «Ухажер» Эйлин закрыл двери цветочного фургона, и автомобиль без промедления уехал.

***

– Ты совершил очень серьезную ошибку, – сказал брат Клеменс.

– Знаю.

Я чувствовал себя ужасно. Мало того, что я совершил очень серьезную ошибку, так еще и получил по носу, и он все еще болел. У меня появился отек вокруг глаз, я не мог дышать носом и говорил, как оператор междугородней телефонной станции.

– О, не будь так строг к нему, – сказал брат Оливер. – Нынче днем брат Бенедикт проделал чудесную работу! Развеял это облако подозрительности, это чувство уныния…

– Согласен, – ответил брат Клеменс. – Вы совершенно правы. Мы все в глубоком долгу перед братом Бенедиктом за то, что он сделал. Я жалею лишь о том, что он не позвал с собой кого-нибудь из нас, когда пошел к тому цветочному фургону.

Разговор происходил спустя час, в кабинете брата Оливера, очищенном от «жучков». Микрофон запрятали под стопку алтарных покрывал в ризнице. Вместе с братьями Клеменсом, Оливером и Декстером присутствовал старый друг Клеменса, внушительно выглядящий адвокат по имени Ремингтон Гейтс, который носил шляпу и трость, а также часто кривил губы в знак сомнения.

Ход событий был теперь четко установлен. Флэттери, очевидно, запланировали продать этот участок еще несколько лет назад, может, после прошлого заседания Комиссии по достопримечательностям, и ждали лишь окончания срока аренды. Затруднением для них явился пункт, дающий нам право на продление договора. Узнав, что договор аренды не был в свое время зарегистрирован в окружной канцелярии, и что единственные копии хранятся у нас и у них, Флэттери каким-то образом проникли сюда, обыскали наши бумаги – та еще задачка – и украли нашу копию договора. Тогда же, либо позже, они установили «жучок», чтобы быть в курсе наших планов по спасению. Они надеялись, что мы не узнаем о сделке по продаже до первого января следующего года, когда станет слишком поздно. У ДИМП, конечно, могла возникнуть с нами небольшая заминка, но Флэттери были бы вне подозрений. Но мы узнали о сделке, поэтому они сразу же установили за нами постоянное наблюдение, на всякий случай. Естественно, они услышали о том, что мы разыскали копию договора, и слышали, как брат Клеменс рассказывал о своем плане, включающем вторичные документы. Дождавшись, когда брат Клеменс сказал – а они услышали – что у нас есть все необходимые доказательства, они отправили одного из братьев Флэттери сжечь документы.

Но мы не могли этого доказать. Я единственный, кто мог опознать Альфреда Бройла, как человека из цветочного фургона, и только я мог опознать сам фургон. В придачу, никто, кроме меня, не мог опознать Фрэнка Флэттери, как поджигателя. Если б только я позвал кого-нибудь с собой, еще одного свидетеля, способного подтвердить присутствие Альфреда Бройла в фургоне и само существование этого фургона, у нас были бы весомые основания для иска. Вместо этого, у нас был мистер Ремингтон Гейтс, говорящий, скривив губы:

– Откровенно говоря, я не вижу, что мы имеем.

– Но мы жемного чего имеем, – возразил брат Оливер. – Мы обнаружили микрофон, и несколько человек видели поджигателя, убегающего после того, как он устроил пожар.

– Но никто не может его опознать, кроме брата Бенедикта, – сказал мистер Гейтс. – И он же нашел микрофон. Все концы сходятся к брату Бенедикту. Знаете, что бы я сказал, будучи адвокатом другой стороны?

Брат Клеменс с мрачным видом заметил:

– Я знаю, что бы ты сказал, Рем.

– Да, ты знаешь, Говард, – сказал мистер Гейтс.

Значит, мирское имя брата Клеменса было Говард; как странно. Я прищурился, пытаясь разглядеть в нем Говарда, но не сумел.

– Но позволь мне, – продолжил мистер Гейтс, – пояснить этот вопрос для твоих друзей. – Обратив на меня строгий, как у мамонта, взгляд и поджав губы еще пуще прежнего, он сказал: – Представим, что я сейчас адвокат другой стороны, брат Бенедикт.

– Да, сэр.

– И я утверждаю, что вы довольны жизнью в этом монастыре.

– Конечно.

– Вы не хотите покидать монастырь.

Хотел ли я? Но он имел в виду не мои сомнения, а практическую сторону дела. После краткой заминки, я ответил:

– Конечно нет.

– И вы бы сделали что угодно ради спасения монастыря, не так ли, брат Бенедикт?

– Все, что в моих силах, – ответил я.

– Тогда напрашивается предположение, брат Бенедикт, – сказал адвокат, и его взгляд становился жестче с каждой секундой, – что вы кое-что сделали для спасения монастыря. А именно: подбросили улики, представили сфабрикованное надуманное дело и оклеветали моих клиентов, семью Флэттери, являющихся достойными и уважаемыми членами общества.

– Что? – переспросил я.

Брат Клеменс мрачно покачивал головой, словно всегда знал, что я способен на подобные поступки, в то время как братья Оливер и Декстер выглядели столь же потрясенными, как я себя чувствовал.

– Я утверждаю, – продолжал этот ужасный человек, – что вы подложили микрофон в кабинет, чтобы потом сделать вид, будто нашли его там. Также я утверждаю, что снаружи не был припаркован никакой цветочный фургон, и вы не видели в нем Альфреда Бройла и не получали от него по носу.

– Не получал? Да вы взгляните на мое лицо!

– В суде через три недели? Кроме того, брат Бенедикт, нанесение самому себе увечий – клише в юридической практике.

– Но…

– Далее я утверждаю, брат Бенедикт, – продолжал мистер Гейтс, – что человек, сжегший документы, являлся вашим сообщником, и сделал это по вашей просьбе, потому что вы считали, что эти документы не станут достаточно вескими доказательствами с вашей стороны. И вы умышленно и сознательно солгали, опознав поджигателя, как моего клиента, Фрэнка Флэттери. И, наконец, я утверждаю, брат Бенедикт, что вы не имеете никаких доказательств любых ваших заявлений и не способны опровергнуть мою версию событий.

– Но… – начал я и замолк, хотя никто меня не перебивал. Мне нечего было сказать.

Строгий взгляд мистера Гейтса мигом превратился в добрый и сочувственный.

– Мне очень жаль, брат Бенедикт, – сказал он, – но вы теперь понимаете, как обстоят дела.

– Да, – ответил я.

Мистер Гейтс повернулся к брату Оливеру.

– Я предложил вам посильную помощь, – сказал он, – и сейчас, увидев, на какой уровень подлости способны опуститься эти люди, я стремлюсь помочь вам еще сильнее, чем раньше. Если вы настаиваете, я пойду и представлю наше дело адвокату Флэттери. Но, должен признаться, мне не нравится, когда меня поднимают на смех в кабинете другого юриста.

***

Я принял решение в пятницу, девятнадцатого декабря, в половине одиннадцатого утра. Не в 10:30 по черно-красным часам Роджера Дворфмана, а в пол-одиннадцатого по старинным часам в скриптории, которые вечно отставали или спешили, так что, возможно, была не совсем половина одиннадцатого. Но решение созрело, и я собирался его придерживаться.

Атмосфера в монастыре вновь сменилась. От унылого застоя и взаимного недоверия мы внезапно перешли к радости воссоединения, длившейся до тех пор, пока мы не выкроили время обдумать наше нынешнее положение. Доверие и братство, может, и вернулись в нашу жизнь, но над монастырем по-прежнему нависал смертный приговор, и угроза была серьезней, чем когда-либо прежде.

Я получил ответ на свое письмо от Ады Луизы Хакстебл из «Таймс». Она заверяла нас в своей поддержке, настоятельно советовала нанять хорошего адвоката и связаться с Комиссией по достопримечательностям, совершенно обоснованно подчеркнув, что она лично ничего не может поделать. К этому времени мы уже поняли, что Комиссия по достопримечательностям нам не поможет, закон нам не поможет, договор аренды нам не поможет, и ни Флэттери, ни ДИМП не собираются нам помогать.

Брат Клеменс продолжал упорно копаться в третьестепенных документах, брат Флавиан рассылал гневные письма своему конгрессмену, в ООН и другим мировым политикам, брат Мэллори вел бой с тенью в калефактории в надежде на реванш с Фрэнком Флэттери, брат Оливер изучал Библию на случай повторной встречи с Роджером Дворфманом, брат Декстер обзванивал родственников и друзей родственников в поисках кого-нибудь, кто мог бы приструнить два вовлеченных в дело банка, а брат Иларий читал четырнадцатитомный роман аббата Уэсли о жизни святого Иуды Безвестного, на случай, если там окажется что-нибудь полезное для нас. Но все эти занятия проходили без воодушевления.

Все нас охватило чувство поражения, и те, кто боролся с ним, уже не пытались спасти монастырь, а просто сопротивлялись собственному унынию.

Другие и вовсе отказались от борьбы. Брат Лео готовил столь роскошные и разнообразные трапезы, словно каждая из них могла стать последней. Брат Сайлас засел в библиотеке, в окружении своих книг. Брат Эли вырезал фигурки, как на картах Таро: висельников, обреченные рушащиеся башни. А брат Квилан слег с простудой, возможно, смертельной.

У нас оставалось двенадцать дней. Но помощь не придет ни от родственников брата Декстера, ни из романа аббата Уэсли, ни благодаря старым счетам за отопление, найденным братом Клеменсом. Помощь могла прийти лишь из одного источника. От меня.

***

– Брат Оливер, – сказал я, – мне необходимы двести долларов и разрешение отправиться в Странствие.

Я застал аббата сидящим за трапезным столом в его кабинете. Он поднял на меня изумленный взгляд, все еще погруженный в чтение Второзакония: «Тогда невестка его пусть пойдет к нему в глазах старейшин, и снимет сапог его с ноги его, и плюнет в лице его, и скажет: ‘’так поступают с человеком, который не созидает дома брату своему’’; и нарекут ему имя в Израиле: дом разутого».^[63] Брат Оливер уставился на меня сквозь века, явно расслышав мою просьбу с пятого на десятое.

– Да? Странствие? Что? Двести долларов?

– На проезд и прочие дорожные расходы, – пояснил я.

Брат Оливер закрыл книгу, не замечая, что его ладонь осталась меж страниц. Затем открыл ее, убрал руку, снова закрыл.

– Ты покидаешь нас, брат Бенедикт? – Теперь его голос был полон огорчения, но не удивления.

Так ли это? Это не тот вопрос, который больше всего волновал меня сейчас, и я не был готов ответить.

– Не знаю, – сказал я. – Но думаю, что могу помочь спасти монастырь.

– Снова Эйлин Флэттери, – произнес аббат.

– Да, брат.

– Уж не хочешь ли ты сказать, что собираешься в Странствие на Пуэрто-Рико?

– Да, брат.

Брат Оливер отстранился от меня, изучая, словно я мог быть заразным.

– «Да, брат»? Что ты хочешь сказать этим «да», брат?

– Я отправлюсь в Странствие на Пуэрто-Рико, брат Оливер, чтобы поговорить с Эйлин Флэттери лицом к лицу и убедить ее помочь нам.

Брат Оливер задумался. Он посмотрел мимо меня во внутренний двор за окном, и когда снова перевел взгляд на меня, его лицо было глубоко встревоженным.

– Ты уверен, что хочешь это сделать, брат Бенедикт?

– Да, брат.

– Чувствуешь ли ты себя достаточно… эмоционально защищенным? Уверен ли ты, что справишься?

– Нет, брат.

Аббат склонил голову набок, внимательно глядя мне в лицо.

– Нет?

– Брат Оливер, – сказал я, – если честно, я не хочу никуда отправляться. Не хочу снова связываться с Эйлин Флэттери, не хочу морочить сам себе голову, не хочу отказываться от привычного уклада жизни, но у меня нет выбора. Если есть возможность спасти монастырь, то мы должны ей воспользоваться. И сейчас никто не может помочь нам, совершенно никто, кроме Эйлин Флэттери.

– Которая, возможно, не захочет помогать, брат Бенедикт.

– Я знаю. Но она все равно остается нашей последней надеждой. – Я сел напротив брата Оливера, положив локти на стол. – Я думал написать ей письмо, но сомневаюсь, что это сработает. Потому что я догадываюсь, из-за чего она уехала. То, что произошло той ночью, потрясло ее так же сильно, как и меня. Она не хочет даже в мыслях возвращаться к этому и, если получит от меня письмо, то может выбросить его, даже не распечатав. И даже если прочтет, то не ответит; не захочет вновь влезать в это дело.

Брат Оливер кивнул.

– Да, согласен. Если она сбежала, то вряд ли желает вспоминать о произошедшем.

– Но если я сам отправлюсь к ней, – продолжил я, – если встречусь с ней лицом к лицу, если мы разберемся с нашей эмоциональной увлеченностью и преодолеем ее, тогда, возможно, она захочет помочь.

– А если она не захочет тебя видеть? – спросил брат Оливер. – Что, если она откажется говорить с тобой и вообще иметь что-либо общее?

– Тогда все будет напрасно, – ответил я.

Мы с аббатом посмотрели друг на друга и, вероятно, на моем лице было написано такое же беспокойство, как у него. Мне нечего было сказать, а он еще не решил, что сказать, поэтому мы просидели молча две-три минуты, погруженные в свои мысли. Брат Оливер, наверное, раздумывал о моей просьбе, а я о том, что буду делать, если он придет к выводу, что по той или иной причине мне не следует никуда ехать. Я знал ответ на этот вопрос; знал его еще до того, как пришел сюда. Я все равно уйду.

Мне придется. Монастырь и мой душевный покой были слишком важны для меня. Понятия не имею, как доберусь до Пуэрто-Рико без денег. Мало того, что это чересчур далеко для пешей прогулки, Пуэрто-Рико – остров, окруженный водой. Но я как-нибудь справлюсь.

– Хорошо, – произнес брат Оливер.

– Что?

Аббат выглядел опечаленным.

– Я согласен, – сказал он, – но без всякой охоты.

С моих плеч и спины словно внезапно свалился тяжкий гнет, хотя я даже не осознавал, что несу его. Не в силах сдержать улыбку, я сказал:

– Спасибо, брат Оливер.

– Я скажу тебе о причине моего решения, – сказал он.

– Да?

– Если бы я ответил «нет», ты бы все равно поехал.

– Да, брат, – смутившись, ответил я.

– Поэтому, чтобы ты не нарушал свой обет послушания, брат Бенедикт, я даю тебе разрешение.

Мы улыбнулись друг другу.

– Еще раз спасибо, брат Оливер, – сказал я.

***

Не все обитатели монастыря понимали, почему я отправляюсь в это Странствие, но каждый желал чем-то помочь. Очевидно, сама концепция Странствия имела глубокое значение; даже в нашем сообществе людей, отказавшихся от путешествий, за исключением крайних случаев, моя предстоящая поездка вызывала волнение, блеск глаз и туманный, но несомненный призрак всеобщей зависти. Отец Банцолини завтра вечером услышит не одно и не два признания в этом грехе.

Однако, вскоре зависть превратилась в ту или иную форму вовлеченности. Брат Лео отправился искать туристическое агентство, чтобы купить мне билет, брат Валериан поднялся на чердак подобрать мне более-менее приличную дорожную кладь, а брат Квилан, несмотря на простуду, восстал с постели и предложил помочь упаковать вещи. Брат Мэллори, в былые времена выступавший на ринге в Сан-Хуане, и брат Сайлас, в какой-то момент своей криминальной карьеры полгода скрывавшийся в Маягуэсе,^[64] стали для меня бездонным кладезем полезных советов и сведений. В Пуэрто-Рико в основном говорят на испанском, и оказалось, что братья Тадеуш и Иларий владеют испанским, или, по крайней мере, они так утверждали. Они составили для меня краткий разговорник, а затем принялись спорить друг с другом о нюансах в значении и произношении слов.

Брат Лео вернулся из своего короткого похода раскрасневшийся и взъерошенный, но торжествующий. Оказывается, сезон рождественских и новогодних праздников очень популярен у путешественников – не могу понять почему – и все места на все рейсы из Нью-Йорка в Пуэрто-Рико забронированы на несколько недель вперед. Какое-то нашествие любителей Странствий! Но брат Лео воспользовался сочетанием своей принадлежности к религиозному сообществу, бульдожьей настойчивости и дурного от природы характера, чтобы выбить для меня чей-то билет, от которого отказались в последний момент. Таким образом, мне предстояло занять место в самолете «Америкэн Эрлайнс», вылетающем этой ночью, в пятницу. Почти в полночь; по часам Роджера Дворфмана самолет вылетал в 23:55.

– Мне пришлось взять обратный билет с открытой датой, – сказал брат Лео, вручая мне билет, что обошелся нашему братству почти в двести долларов. – Пока будешь в Пуэрто-Рико, ты сам решишь, когда возвращаться.

– Спасибо, брат Лео, – сказал я.

– Это семьсот седьмой, – добавил он. – Я пытался достать билет на семьсот сорок седьмой,^[65] но не получилось.

– Уверен, я не замечу разницу. И еще раз спасибо.

Брат Эли взялся за решение моего другого транспортного вопроса – как добраться до международного аэропорта Кеннеди, где я сяду на самолет. Своим тихим мягким голосом, словно партизан, продумывающий налет, он поведал мне план действий:

– Есть вход в метро на пересечении Лексингтон-авеню и 53-й улицы.

– Верно, – согласился я. – Я видел его.

– Спускаешься туда. Идешь на платформу, помеченную «Центр города».

– «Центр города», – кивнул я.

– Садишься в поезд Е, – продолжал брат Эли. – Не на F.

– Поезд Е, – повторил я.

– Едешь до Западной 4-й улицы.

– Западная 4-я.

– Там пересядешь на поезд А, на той же платформе.

– На той же платформе.

– Поезд А, та же платформа.

– Поезд А, та же платформа, – кивнул я.

– Убедись, что поезд следует до Леффертс-авеню.

Я нахмурился.

– Мне что, спросить его?

– Там есть таблички, – сказал брат Эли. – Маленькие таблички по бокам каждого вагона.

– О, тогда хорошо.

– Тебе нужен поезд, идущий до Леффертс-авеню.

– Леффертс-авеню. Это то же самое, что поезд Е?

– Ты перед этим сойдешь с поезда Е. Это поезд А.

– А, понял, – сказал я. – Сойду с поезда Е, сяду на поезд А, на той же платформе.

– Все верно.

– Леффертс-авеню, – напомнил я, на чем мы остановились.

– Точно, – сказал брат Эли. – Теперь ты едешь на этом поезде до конечной остановки.

– До какой?

Брат Эли странно взглянул на меня.

– Леффертс-авеню, – сказал он.

– О! Ну конечно, это же поезд, идущий до Леффертс-авеню.

– Да, – сказал брат Эли. – Поезд А.

– Есть такая песня Билли Стрейхорна, – сказал я. – Бла-бла-бла, о, садись на поезд А, он в Гарлем привезет тебя.^[66] Я еду в Гарлем?

– Нет, брат Бенедикт, – сказал брат Эли. – В Гарлеме нет аэропорта. Ты едешь в другую сторону.

– Понятно. До конечной остановки. Как-ее-там-авеню.

– Леффертс-авеню.

– Я знал, что название начинается на «Л», – сказал я. – Леффертс-авеню, теперь я запомню.

– Прекрасно, – сказал брат Эли. – Когда выйдешь на конечной, то окажешься на пересечении Леффертс и Либерти. Тебе нужно повернуть направо.

– Направо.

– Да, направо. Идешь по Леффертс на юг.

– На юг.

Брат Эли прикрыл глаза и кивнул.

– Да, – сказал он. – Идешь, пока не доберешься до бульвара Рокавей.

– Бульвар Рокавей.

– Поворачиваешь налево, на бульвар Рокавей.

– Налево, на бульвар Рокавей, – кивнул я.

– Теперь идешь до 130-й улицы.

– 130-я улица.

– Это одиннадцать коротких кварталов.

– Одиннадцать коротких кварталов.

Брат Эли пристально посмотрел на меня.

– Не обязательно все повторять, – сказал он.

– О, – сказал я. – Понимаю. Тебя раздражает, что я повторяю?

– Немного, – признался брат Эли.

– Ладно, – сказал я. – Так просто легче запомнить, вот и все. Я буду повторять только основные пункты.

– Основные пункты, – сказал брат Эли.

– Да.

Он кивнул.

– Хорошо. Ты на пересечении 130-й улицы и бульвара Рокавей.

– Да, я там, – сказал я, избегая повторять его слова.

– Поворачиваешь направо.

– Хорошо.

– Проходишь по мосту над Белт-Паркуэй.

– Ладно, – сказал я.

Брат Эли снова бросил на меня быстрый взгляд, словно заподозрив, что я тайком повторил за ним, но ничего не сказал.

– Сразу после моста, – продолжил он, – будет 150-я авеню. Повернешь налево.

– Минутку, – сказал я. – Это пересечение 130-й улицы и 150-й авеню?

– Да.

– Мне нравится, – сказал я. – Какой это район?

– Куинс. Саут-Озон-Парк.

– Саут-Озо… извини.

– Все в порядке, – сказал брат Эли. – Итак, ты повернул на 150-ю авеню. Осталось пройти совсем немного, и ты в аэропорту.

– Наконец-то, – вздохнул я.

– Еще нет, – сказал брат Эли. – Тебе нужно будет по дороге к аэропорту свернуть направо, к терминалам.

– Это далеко?

– Примерно столько же, сколько ты уже прошел.

– Да это, похоже, большой аэропорт!

Брат Эли с грустным видом кивнул.

– Это очень большой аэропорт. – Внимательно глядя на меня он уточнил: – Ты все понял?

– Без проблем, – сказал я.

Брат Эли несколько секунд поразмыслил, затем сказал:

– Я лучше запишу.

– Отличная идея, – согласился я.

***

Брат Валериан отыскал на чердаке небольшую холщовую сумку, ранее принадлежащую брату Мэллори, а брат Квилан помог собрать вещи. Вручая мне сумку, он сказал:

– Я положил аспирин, вдруг у тебя голова разболится.

– Спасибо.

– И кусок мыла в алюминиевой фольге.

– Хорошо, что ты об этом подумал.

– Никогда не знаешь, куда тебя может занести, – сказал он. – Да, я положил все прочие туалетные принадлежности: зубную щетку и пасту, бритву.

– Отлично. Спасибо.

– И побольше салфеток «Клинекс».

– Здорово.

– Должен сказать, мне не понравились твои носки, так что я положил две пары своих.

– Не стоило.

– Ну, ты будешь представлять всех нас, поэтому нужно выглядеть достойно. Пока тебя не будет, я заштопаю те, другие носки.

– Я бы сам заштопал, брат Квилан. Просто столько всего навалилось, все время откладывал…

– Да-да, – сказал он, – я все понимаю. Я просто заштопаю их, и к твоему возвращению будет готово.

– Что ж… Спасибо.

– Не стоит благодарности. – Брат Квилан протянул мне собранную сумку и шмыгнул носом, наверное, из-за простуды. – Не вздумай попасть в какую-нибудь… авиакатастрофу, или что-то в этом роде.

– Я постараюсь.

***

Я отправился в путь после ужина, примерно в девять. Последнее, что я сделал перед уходом – собрал вырезки статей отца Банцолини и вручил их брату Перегрину, попросив вернуть их, когда придет отец Банцолини. Он пообещал так и сделать.

– Скажи ему, что статьи показались мне очень интересными, – сказал я, – и насыщенными фактами.

– Я передам, – сказал брат Перегрин.

Ободренный его обещанием, я похлопал его по плечу.

– Ты всегда найдешь, что сказать.

 Глава 11

Что я чувствовал, шагая в темноте по Парк-авеню, мимо клуба «Боффин» и того, гм, магазина, а затем свернув за угол на 52-ю улицу и потеряв монастырь из виду? Что я чувствовал? Ничего.

Я не испытывал страха, беспокойства, неуверенности, беззащитности, не чувствовал недостаточной подготовки к Странствию. За последние две недели я так много путешествовал, что теперь считал себя опытным странником. И почему простые передвижения во время Странствия должны вызывать ужас?

Но я не чувствовал и приятного волнения, предвкушения, любопытства и нетерпеливой тяги к приключениям. Я никогда не жаждал приключений, так с какой стати я должен раскрывать им объятья, когда они мне навязаны?

Не ощущал я и нежности, влечения, искренней страсти и стремления увидеть Эйлин Флэттери Боун. Я не желал ее, как и приключений, так почему я должен раскрывать ей объятья, когда…

Ладно. Выражение, возможно, неудачное, но суть в том, что я не хотел Эйлин, или, во всяком случае, не хотел хотеть ее. Чего я хотел от нее, так это ее помощи в сохранении нашей обители, и чтобы она вернула меня в монастырь. Два акта спасения, не более того. В моей аккуратно упакованной сумке лежал билет не только туда, но и обратно, и я очень хотел воспользоваться им полностью.

Полагаю, на самом деле я все-таки испытывал все те эмоции, что только что отрицал, и даже больше: неуверенность в себе, всеобъемлющий гнев, легкое расстройство пищеварения. Но результатом этого было эмоциональное перенапряжение, взаимное подавление, тот же эффект, что получится, если добавить в чан понемногу краски разных цветов и перемешать – все сольется в неопределенный и неинтересный сероватый цвет.

И вот, защищенный этим серым покровом, я пустился в свое Странствие.

***

Неужели в метро всегда так много людей? Когда я сел в поезд Е на пересечении Лексингтон-авеню и 53-й улицы – по ошибке я сперва вошел в поезд F, и выпрыгнул из него, так что закрывающиеся двери едва не защемили подол моей рясы – вагон был полон подчеркнуто неряшливо одетых людей. Создавалось впечатление, что они вырядились, чтобы присутствовать на публичной казни. Поскольку был вечер пятницы, это, несомненно, жители Куинса, приехавшие провести время на Манхэттене. Но разве обязательно при этом выглядеть так, словно твои родители – близкие родственники?

Бо́льшая часть этой публики покинула поезд на следующих остановках, где их сменила другая категория пассажиров – мужчины и женщины среднего возраста, многие полноватые, в слегка потрепанной одежде, но при этом выглядящие более прилично. Они явно направлялись домой после работы (среди них затесались три Санта-Клауса). Эти ехали в основном до 14-й улицы, а следующая остановка была моей. Западная 4-я улица, как обещали подробные указания, написанные изящным почерком брата Эли.

Эта станция была крупнее обычных, с двумя длинными бетонными платформами, по обе стороны от которых пролегали железнодорожные пути. Лестницы в конце обеих платформ вели вниз, в недра земли, где, как гласили указатели, ходили поезда D и F. Поезд F? Разве не из него я выскочил на пересечении Лексингтон-авеню и 53-й улицы? Тогда как он оказался здесь?

Что ж, возможно, с поездом F не все так просто, и брат Эли не хотел, чтобы я запутался. Я добрался куда нужно, и это главное.

Но где же поезд А? Поезда один за другим прибывали на станцию, все с буквенными кодами и местами назначения, написанными на маленьких табличках по бокам. Они с ревом подъезжали и останавливались то у одной, то у другой платформы, а из недр земли время от времени доносился грохот и ворчание беспокойных поездов D и F, но где же мой поезд А? Возможно, его украли в Гарлеме.

Нет, вот он появился, сплошь покрытый прозвищами и названиями, намалеванными яркими аэрозольными красками. Поезд остановился, двери разъехались – то, что двери открывались без чьего-либо прикосновения все еще удивляло меня – и я вошел внутрь. Я присел рядом с молодым чернокожим мужчиной, одетым в широченные штаны сливового цвета, ботинки на платформе с полосатыми красно-белыми шнурками, горчичную кофту на молнии, с игральными костями, свисающими с ее язычка, длинное приталенное пальто с узким поясом двух оттенков зеленого, и большую мягкую кепку в шахматную клетку. Также он носил солнцезащитные очки, за что я его не винил.

Этот поезд был заполнен плотнее, а пассажиры выглядели более разнообразно. Пока поезд мчался от станции к станции, я разглядывал их лица и одежду, все еще не до конца освоившись среди незнакомых людей. Спустя несколько остановок, я стал обращать внимание на названия станций: Джей-стрит, Боро-Холл, затем Хойт-Скермерхорн. Странные люди, странные названия, все вокруг казалось чужим и непривычным, а я ведь едва покинул Манхэттен. Крепко сжимая свою сумку на коленях, я чувствовал, как меня неудержимо уносит вдаль.

***

Выйдя из поезда на конечной станции, я заметил указатель, сообщивший мне, что автобус Q10 идет до аэропорта Кеннеди, но я не видел смысла понапрасну тратить деньги и пренебрегать указаниями брата Эли. До сих пор они оказывались очень полезны.

Во время поездки в метро больше всего меня сбивали с толку названия остановок. Кингстон-Труп? Эвклид? Ральф? Такое ощущение, словно городские власти Нью-Йорка наняли Роберта Бенчли^[67] придумывать названия для станций.

Более серьезной проблемой стали станции, названия которых перекликались с указаниями брата Эли. Например, вскоре мне предстояло идти по бульвару Рокавей, и я испытал мгновенный шок, когда из тьмы вынырнула станция – метро к тому времени превратилось в надземку – под названием «Бульвар Рокавей». Ранее, еще под землей, подобную реакцию вызвала у меня станция «Рокавей-авеню». Либерти-авеню также фигурировала в моих пешеходных руководствах, и по пути прозвучало это название, поезд остановился, а двери приглашающе разъехались. Оглядываясь назад, я понимал, что всю дорогу только и делал, что обшаривал рясу в поисках записей брата Эли, стискивал сумку и приподнимал зад со своего места, готовясь чуть что выскочить из поезда на платформу.

Фон Клаузевиц однажды сказал: «Карта и местность – не одно и то же», и он был прав. Брат Эли, составляя свои инструкции, руководствовался, конечно, картами. Но когда я вышел на улицу, оказалось, что Леффертс-авеню теперь стала бульваром Леффертс. Однако, будучи опытным путешественником, я проигнорировал это разногласие. Повернув направо, согласно своим полевым указаниям, я зашагал вперед.

Я шел по жилому району для рабочего класса на окраине города – кварталы небольших двухэтажных домов, тесно прижавшихся друг к другу, с передними верандами, давным-давно переделанными в комнаты. Позади некоторых домов виднелись гаражи, причем два соседних дома делили одну подъездную дорожку. Крошечные лужайки огораживали сетчатые металлические заборы, часто попадались таблички с надписью: «Осторожно, злая собака!» Также наблюдалось большое разнообразие садовой скульптуры, от фигурок гусей до Пресвятой Девы. Было около десяти вечера, но свет в окнах многих домов уже не горел, а кое-где мерцал голубой отблеск экрана телевизора. Я был единственным пешеходом на узком тротуаре, хотя по улице постоянно проезжали автомобили.

Теперь поворот налево, на бульвар Рокавей. Движение здесь было более оживленным, улица почти целиком предназначалась для автомобилей. По обеим сторонам тянулись заправочные станции, стоянки магазинов подержанных машин, автомастерские и тому подобное. Я по-прежнему оставался единственным пешеходом, и странность этого заставила меня осознать, что это я тут чужак, а все, что вокруг – нормальная жизнь. Конечно, я привык к автомобильному движению на Манхэттене, обычно представляющему собой одну огромную дорожную пробку, но на Манхэттене полно и пешеходов. По этому узкому острову все еще ходят на своих двоих, чего не делают больше нигде. Здесь, в Саут-Озон-Парке в Куинсе, находилась окраина реального мира; люди либо разъезжали на автомобилях, либо сидели дома.

Похоже, пришло время обдумать один вопрос, связанный со Странствиями. В монастыре наше внимание в основном притягивал священный аспект Странствия, но не может ли существовать различных форм мирских Странствий? Если человек воздерживается от Странствия в автомобиле или вовсе остается дома – присутствует ли в этом некая добродетель? Если зависимость от автомобиля – просто привычка, тяга, то разве выбор такого образа жизни, когда приходится постоянно ездить на работу, за покупками в супермаркет или отвозить детей в школу – не является частью привычки?

Можно сказать, что человек, выбравший место для жизни, вынуждающее его все время передвигаться в автомобиле, находится в Странствии, даже пребывая в своем доме. Его бытие становится переходным, состоящим из Странствия покоя, пока он находится дома, и Странствия движения,^[68] когда он в пути. Если концепция Странствия слишком глубока, чтобы относиться к ней легкомысленно – а мы твердо верим в это – такого человека можно назвать Странствующим торчком, столь же безоговорочно привязанным к своей привычке, как любой наркоман и, несомненно, испытывающим схожие пагубные воздействия.

Начнем с физического здоровья: человек, чередующий сидение дома с сидением за рулем автомобиля, разрушает свой организм так же верно и, возможно, так же неприглядно, как если бы принимал героин. Состояние души: испытывая день за днем напряжение от управления машиной, человек становится либо раздраженным и грубым, либо, наоборот, вялым и безразличным; и то и другое наносит ему ущерб, которого можно было избежать. Культура: переходное состояние, сочетающее Странствие покоя и движения – это образ жизни кочевника, лишающий свою жертву корней и чувства общности, племенного и культурного наследия, к которому он мог бы обратиться в час нужды. И, наконец, моральная сторона: физически нездоровый человек с онемевшими чувствами и нарушенными общественными связями вряд ли может претендовать на полноценное моральное состояние.

Я ощутил волнение – так мне хотелось поскорей вернуться домой и представить братьям свою теорию, услышать их мнение. Есть ли другие показатели, подтверждающие сделанные мной выводы? Ну, у людей наблюдалась растущая тенденция, достигнув пенсионного возраста, приобретать дом на колесах и проводить последние годы жизни, кочуя из одного трейлерного парка в другой – высшаястепень переходного бытия, объединяющая Странствие покоя и движения, и заставляющая брать свой дом с собой в Странствие!

А еще есть Лос-Анджелес.

Вот и 131-я улица? Правильно ли я иду? Под уличным фонарем я сверился с записями, сделанными мелким, но идеально выверенным подчерком брата Эли, и убедился, что прошел лишний квартал. Мне следовало повернуть направо на 130-й улице. Погрузившись в свои размышления, я на время сбился с пути.

Поэтому я направил свои стопы обратно к 130-й улице. Тут нужно было повернуть направо. Но, если идти с другого направления, то налево? Я покрутился в разные стороны, перепроверяя указания брата Эли и привлекая внимание (преходящее) проезжающих мимо водителей, пока, наконец, не определился с тем, в каком направлении мне следует идти дальше по 130-й улице.

Я снова оказался в жилом районе, но дома здесь были поновее, немного меньше и располагались на расстоянии друг от друга. И я, похоже, приближался к аэропорту; огромный реактивный авиалайнер вдруг проплыл над моей головой, двигаясь по небу, словно по невидимой натянутой проволоке. Самолет летел, казалось, на высоте восьмиэтажного дома, и я почти ощутил боль от издаваемого им шума. Он визжал, вопил и звучал подобно ногтю, царапающему школьную доску, но в тысячу раз громче. И эта громадина двигалась так медленно! Как он мог лететь так неспешно и при этом не падать на землю, как телевизор, выброшенный из окна? Я втянул голову в плечи и набросил капюшон, закрыв уши, но визг все продолжался и продолжался, пока самолет не скрылся, двигаясь по диагонали, за домами на дальнем конце улицы.

И никого. Из этих домов должны были с криками выбегать люди в пижамах, держась за уши, озираясь в ужасе и изумлении, спрашивая друг друга: «Что это? Неужели наступил конец света?!»

Но никто не выбегал. В некоторых окнах горел свет, работали телевизоры; во всех этих строениях, облицованных кирпичом, несомненно жили люди, но никто не вышел.

Я продолжал идти. Все мысли о переходном состоянии и зависимости людей от автомобилей вылетели у меня из головы, и вместо этого я погрузился в раздумья о способности человека приспособиться к чему угодно. Еще два реактивных авиалайнера проследовали той же невидимой дорогой в небесах, издавая леденящий кровь визг и подтверждая суть моих размышлений. Затем я перешел по небольшому мостику какую-то широкую автомагистраль. БратЭли упоминал что-то такое в своих указаниях. Вот оно: «Пересеки Белт-Паркуэй».

Белт-Паркуэй. Три полосы несущихся автомобилей в одну сторону, три полосы в другую. Ночью это зрелище приобретало своеобразную красоту – лента белых огней фар, движущаяся навстречу ленте красных задних фонарей – но беспрестанно повторяющиеся звуки вшух-вшух-вшух, с которыми машины проносились под мостом, отвлекали от впечатляющего вида. Я, не останавливаясь, пошел дальше.

Поворот налево, на 150-ю авеню. Там находился гараж Департамента санитарии, а также открытая парковка, заполненная выкрашенными в белый цвет мусоровозами, похожими на гигантских тараканов в белых военных маскхалатах. Машин на улице почти не было, не говоря уж о пешеходах, уличные фонари попадались редко, а после здания Департамента санитарии тротуар кончился. Впереди в темноте едва виднелись еще какие-то шоссе. Я миновал пункт проката автомобилей, после чего дорога, вдоль которой я шел, повернула направо и поднырнула через подземный туннель под другой улицей. Строения впереди выглядели скудно освещенной мешаниной. Подойдя ближе, я увидел знак с надписью: «Все движение» и стрелкой, указывающей налево, посмотрел в ту сторону и увидел неподалеку шоссе, над которым возвышались огромные зеленые знаки. На одном из них я различил надпись со словом «Аэропорт», поэтому отправился в том направлении.

Да, это оказалась главная дорога в аэропорт, по которой двигались все автомобили и такси. «МЕЖДУНАРОДНЫЙ АЭРОПОРТ ИМ. ДЖОНА Ф. КЕННЕДИ» гласил самый большой знак, а чуть ниже: «ГЛАВНЫЕ ПАССАЖИРСКИЕ ТЕРМИНАЛЫ — 2 МИЛИ».

Две мили? Тут был въезд, а терминалы находились в двух милях? Я покачал головой, мысленно похвалив сам себя за то, что вышел с большим запасом времени, переложил сумку в другую руку и продолжил путь.

Я пересек травянистый участок, отделяющий меня от шоссе, затем повернул в сторону терминалов и пошел по обочине, оставляя поток автомобилей слева от меня. Машины проносились очень быстро, обдавая меня порывами ветра, и я старался держаться как можно дальше от проезжей части. Впереди я видел пешеходный переход, показавшийся мне узковатым.

Впрочем, я не добрался до него, во всяком случае пешком. Мимо меня промчался автомобиль, вырулил на обочину, прошуршав покрышками по траве, и остановился. Это была, как я заметил, полицейская машина, и я ничуть не удивился, когда сзади у нее зажглись два белых огня и она подобралась ко мне задним ходом. Я посторонился, позволив полицейской машине встать между мной и проезжей частью, и стал ждать.

Они вылезли из салона – двое молодых полицейских с суровыми настороженными лицами, и нелепыми усиками, как у Граучо Маркса.^[69]

– Ладно, приятель, – сказал один из них, – выкладывай свою историю.

– Я иду в аэропорт, – сказал я.

Он с пренебрежением посмотрел на меня, словно думал, что я считаю его недалеким простаком.

– На своих двоих?

Я опустил взгляд на упомянутые части своего тела – обутые в сандалии ступни, пальцы которых изрядно запачкались после всех этих хождений во внешнем мире.

– Да, на своих ногах, – ответил я. Другой ответ, подходящий в данных обстоятельствах, не пришел мне в голову.

Второй полицейский указал на шумное шоссе в двух шагах от нас, словно это была важная улика против меня.

– Ты идешь пешком по скоростной магистрали Ван-Вик?^[70]

– Так она называется?

Первый полицейский щелкнул пальцами, глядя на меня.

– Давай-ка взглянем на твои корочки.^[71]

– Прошу прощения?

– Подтверждение личности, – пояснил он. Хотя это прозвучало не как объяснение, а, скорее, как добавочное требование.

– Подтверждение личности, – повторил я, с сомнением поглядев на свою сумку. Найдется ли в моем багаже что-нибудь с моим именем? Мои инициалы – одинокая «Б» – написаны маркером для белья на обратной стороне воротника рясы, что была сейчас на мне, но вряд ли этого окажется достаточно для таких крутых и самоуверенных людей, как эти двое.

Полицейский, щелкавший пальцами, сурово нахмурился.

– Нет корочек?

– Понятия не имею, – признал я. – Я могу посмотреть, но не думаю…

– А сумка для чего? – спросил второй полицейский.

– Я отправляюсь в Странствие, – ответил я. Мне казалось, это очевидно.

– Летишь на самолете?

Я мог бы попытаться съязвить, но, вероятно, это прошло бы мимо его понимания.

– Да.

– Билет есть? – спросил полицейский, и его замысел, наконец, обрел ясность.

– Конечно! – ответил я, восхищенный его сообразительностью. – И на нем будет мое имя! – Я опустился на одно колено, расстегивая молнию сумки.

Краем глаза я уловил какое-то движение, и это заставило меня поднять взгляд. Оба полицейских отступили на шаг, приблизившись друг к другу и к своему автомобилю. Оба уставились на меня с пугающей сосредоточенностью, а их руки застыли над кобурами.

– Э-м-м, – произнес я.

Я видел достаточно телепередач, чтобы кое-что понимать во внешнем мире, и потому быстро сообразил, что мое намерение сунуть руку в сумку напрягло и рассердило этих полицейских. Лучше бы мне их успокоить, и побыстрее.

– Мой билет, – сказал я, указав пальцем на сумку. Я внимательно следил, чтобы не направить, невзначай, палец на них. – Он там, внутри.

Ни один из полицейских не шевельнулся и не проронил ни слова. Казалось, они не знают, как поступить в такой ситуации.

– Хотите, сами достаньте билет, – предложил я. – Дать вам сумку?

– Просто вытащи билет, – сказал один из полицейских, и вроде бы он немного расслабился. Хотя его напарник все еще был полон подозрений, что я террорист, маньяк или беглый преступник.

К счастью, билет клали в сумку в последнюю очередь, и он лежал с самого верха. Я взял его, оставив сумку расстегнутой, и передал тому полицейскому, что первым попросил показать его (он же первым успокоился). Полицейский изучил билет, пока его напарник продолжал изучать меня. Машина позади них вдруг заговорила скрипучим неразборчивым голосом, напоминающим голос попугая. Полицейские и ухом не повели. Тот, что разглядывал билет, спросил:

– Ты брат Бенедикт?

– Верно.

– А что это здесь написано: ОКNM?

– Орден, к которому я принадлежу. Орден Криспинитов Novum Mundum.

– Что это значит? – спросил второй полицейский. – Вы католики?

– Да, часть римско-католической церкви.

– Никогда не слышал о таком ордене. – Кажется, он считал этот факт очень важным. – Летишь в Пуэрто-Рико, да? Миссионерская деятельность?

– Нет, э-э, не совсем. Нет.

– В отпуск?

– Мне нужно там кое с кем увидеться, – объяснил я. – По монастырским делам.

Полицейский указал на мою сумку моим же билетом.

– Не возражаешь, если я загляну туда? – Вопрос был сформулирован, как просьба, но их беззастенчивая манера намекала, что у меня не такой уж богатый выбор.

– Конечно, – ответил я. – То есть, конечно, нет. В смысле, нет, не возражаю. Вот. – Я протянул ему все еще расстегнутую сумку.

– Спасибо. – Еще одно утверждение, несовместимое с тоном, которым было сказано.

Он распаковал мою сумку, поставив ее на плоский багажник полицейского автомобиля, в то время, как напарник продолжал хмуро сверлить меня подозрительным взглядом. Машины, проезжавшие по скоростной магистрали Ван-Вик, притормаживали, несомненно, чтобы водители могли утолить свое любопытство и насладиться придорожным развлечением. Аккуратно свернутые носки брата Квилана чуть не скатились с багажника, но полицейский подхватил их.

Его напарник, тот, что внимательно наблюдал за мной, вдруг спросил:

– Что такое успение?

Я удивленно переспросил:

– Что?

Он повторил свой вопрос.

– А, успение, – сказал я. – Ну, учитывая сложившиеся обстоятельства, это то, что поможет мне не опоздать на самолет. Но, думаю, вы имели в виду Успение Пресвятой Богородицы.^[72] Иисус вознесся, потому что, будучи Сыном Божьим, он обладал силой поднять себя, но Мария, будучи человеком, лишенным божественной силы, была вознесена, поднята силой Господа. Вы ведь пытаетесь проверить – действительно ли я католик?

Он не ответил. Второй полицейский, собрав мои вещи обратно в сумку, вернул мне ее со словами:

– Тут редко встречаются пешеходы, брат. Особенно одетые, как ты.

– Ничуть не сомневаюсь, – сказал я.

Полицейский все еще держал мой билет. Снова посмотрев на него, он заметил:

– «Америкэн Эрлайнс».

– Верно.

Протянув мне билет, полицейский сказал:

– Садись, мы тебя подбросим.

– Большое спасибо, – ответил я.

Я ехал на заднем сидении полицейской машины, держа билет в одной руке и придерживая сумку другой. Доверчивый полицейский сидел за рулем, посматривая на другие машины, и время от времени бормотал что-то себе под нос, пока его напарник говорил в микрофон. Полагаю, он говорил обо мне, но я ничего не мог разобрать, а когда радио отвечало голосом попугая, я тоже не понимал ни слова.

Убедившись, что радиопереговоры закончились, я наклонился поближе к передним сидениям.

– Знаете, – сказал я, обращаясь к более покладистому из двух полицейских, – у Рэя Брэдбери есть старая история, точь-в-точь как эта.^[73] Про человека, что шел пешком, и его остановила полиция, потому что в будущем ходьба превратилась в подозрительное занятие.

– Ну надо же, – сказал он, не глядя на меня, и принялся перебирать листы на планшете.

Эти слова были последними произнесенными за время поездки – не считая неразборчивого кудахтанья радио – пока мы не остановились у терминала, и я не сказал:

– Еще раз спасибо.

– Приятного полета, – напутствовал меня полицейский, но без особого участия.

***

Был ли мой полет приятным? Не могу сказать с уверенностью, поскольку не с чем было сравнить.

Я получил новый опыт, вот и все. Сперва я оказался в громадной толпе людей, и всех нас провели через «пункт досмотра», где мою сумку обыскали второй раз за вечер, и с помощью рентгеновских лучей попытались обнаружить оружие, что я мог скрывать под рясой.

После этого нас пропустили в длинный коридор со множеством поворотов направо и налево, и внезапно мы оказались на борту самолета.

Как это произошло? Я ожидал, что придется идти по бетонке от здания терминала к самолету, но коридор привел наспрямо в самолет. Честно говоря, даже трудно было определить: где кончается коридор и начинается салон самолета. Я удивленно вертел головой по сторонам, когда стюардесса – симпатичная, немного пухленькая – сказала:

– Отец, могу я взглянуть на ваш посадочный талон?

Посадочный талон – картонка, которую мне выдали на стойке регистрации, где я предъявил билет.

– Брат, – смиренно поправил я и протянул талон стюардессе.

– Как скажете, – сказала она, улыбаясь. Она проверила посадочный талон, разорвала его пополам, отдала половину мне и сказала: – Ближе к концу салона, справа от прохода.

– Спасибо, – сказал я.

– Пожалуйста, отец.

Ее задорная улыбка скользнула по моей щеке и перескочила на следующего пассажира. Почему она так сильно напомнила мне того полицейского, что пожелал мне: «Приятного полета»?

В дальнем конце салона другая стюардесса, постарше, не столь энергичная, но более чуткая, указала мне место среди огромной пуэрториканской семьи, возвращающейся домой на праздники. Когда я говорю «огромный», я не имею в виду, что кто-то из них был очень толстый. А этим пояснением я не хочу сказать, что кто-либо из них был худым. Я немного запутался.

Это было чу́дное семейство по фамилии Разас. Их родной дом находился неподалеку от города Гуаника на южном побережье, и они приняли меня в свой круг (или в свой край; меня посадили с краю, у окна), словно только что спасли от снежной метели. Трое или четверо из них помогли мне отрегулировать ремень безопасности, подставку для ног и спинку кресла, мою сумку полдюжины раз переставляли с места на место, одно другого продуманней, и я потерпел крах, пытаясь отказаться от подушки.

А потом мы оказались в небе, и огни аэропорта за маленьким овальным окном сменились темнотой, кое-где усеянной далекими звездами. Я ожидал, что буду нервничать во время взлета, ведь это традиционное время для первополетных волнений, но все произошло так внезапно. Пока я пытался понять испано-английский, на котором со мной жизнерадостно и одновременно тараторили трое членов семьи Разас, я упустил возможность испугаться.

Похоже, семья Разас полагала, что они отправились на пикник, а не летят на самолете. Корзины, пакеты, коробки с едой – все возникало из ниоткуда, словно в пародии на библейское чудо с хлебами и рыбами. Большущие толстые сэндвичи, куриные ножки, фрукты, пиво, газировка, сыр, помидоры – все лилось нескончаемым потоком. Все уплетали за обе щеки, не переставая при этом болтать.

Вокруг нас сидели и другие похожие семейные группы. Пели песни, рассказывали истории, шлепали озорных детей, бродили туда-сюда по проходу. Стюардессы подчеркнуто держались в стороне.

Каким-то поразительным образом это обшитое жестким пластиком пространство в чреве самолета, с рядами трехместных «скамей» и проходом между ними, превратилось в праздничную террасу, целую серию праздничных террас, а декабрь превратился в весну. Окутанный этой атмосферой, наполненный курятиной, пивом и дружелюбием, убаюканный царившей вокруг меня суетой, я откинулся на спинку кресла в своем уголке, положил голову на подушку, и мои мысли вновь обратились к Странствию и его бесчисленным проявлениям.

На мой взгляд, семейство Разас являлись полной противоположностью «автомобильных людей» – тех, кто находился в состоянии Странствия даже дома и заканчивал жизнь, скитаясь из одного трейлерного парка в другой, волоча за собой подобие дома. Разасы, напротив, обладали настолько сильным самосознанием и прочными связями друг с другом и своим наследием, что без особых усилий могли справиться со Странствием, рассеивали такие присущие ему черты, как одиночество, разрушение и разобщенность. В то время, как другие даже дома пребывали в состоянии Странствия, Разасы в путешествии были как дома. Создаваемая ими среда обитания подавляла внешнюю среду. Они нашли смысл Странствия, о котором, как мне кажется, в нашем сообществе никто и не помышлял. «Когда я вернусь, – сквозь сон подумал я, – мне будет что рассказать остальным о своих приключениях». С этими мыслями я погрузился в сон.

***

По времяисчислению Дворфмана наш самолет должен был приземлиться в 04:26; полагаю, так и произошло. Солнце еще не встало, и я чувствовал себя разбитым из-за переедания и недостатка сна. И от перемены климата; в Нью-Йорке было прохладно, почти холодно, но Сан-Хуан встретил меня теплом и влажностью. Шерстяной свитер, который я обычно надеваю под рясу зимой, превратился в орудие пытки – жаркий, колючий, сковывающий движения.

Разасов встречали несколько взводов близких, и после множества криков, улыбок и рукопожатий они разбрелись, образовав огромную подвижную толпу. Они предлагали подвезти меня, но я знал, что они едут в противоположную сторону от нужного мне города, и отказался, не желая, чтобы они делали двадцатимильный крюк из-за меня.

После того, как я побрился и почистил зубы в мужском туалете аэропорта, и снял свой толстый свитер, я снова ощутил себя человеком. Но в ближайшей кофейне, где я решил выпить кофе, повторилась нью-йоркская история. Милая девушка за стойкой дала мне карту острова, на которой красным фломастером отметила маршрут до Лоиза-Альдеа.

– Вы взяли машину напрокат, отец?

– Брат, – поправил я. – Нет, я пойду пешком.

– Но это же двадцать миль!

– Я не спешу. Спасибо за карту.

 Глава 12

Дом можно было увидеть, только свернув на извилистую грунтовую дорогу, ведущую через густой подлесок, и подойдя вплотную. И когда вы его, наконец, видели, он не производил впечатления – приземистое одноэтажное строение с плоской кровлей, серыми отштукатуренными стенами и маленькими окнами, закрытыми жалюзи. Дом выглядел вполне опрятно, как и расчищенный от джунглей участок с садом вокруг него, но я ожидал увидеть что-то вроде замка, а не скромное жилище, втиснутое в складку береговой линии, с Атлантическим океаном, омывающим маленький пляж с белым песком перед домом.

Я, кажется, перегрелся на солнце и очень устал, а мое лицо покрывали пот и пыль, но теперь, дойдя, наконец, до цели своего путешествия, я жаждал как можно скорее покончить с предстоящим делом. Нет, правда, я совсем не хотел встречаться с Эйлин. Я так робел при мысли об этом, что лучшим решением было рвануться вперед, вломиться на сцену и надеяться на лучшее.

Грунтовая дорога, подойдя к дому сбоку, огибала его фасад. Я следовал по ней, с тоской глядя на океан – с каким удовольствием я бы сейчас поплескался в этой прохладной на вид воде прямо в одежде – а затем поднялся по бетонным ступеням на небольшое крыльцо с выложенным плиткой полом. Гудение кондиционеров, выглядывающих из двух окон, наводило на мысль, что дома кто-то есть. Входную дверь плотно закрывали жалюзи из матового стекла. Звонка не было, поэтому я постучал по металлической раме двери.

Мне пришлось постучать еще дважды, прежде чем я получил ответ. Сонный мужской голос крикнул через жалюзи:

– Кто там?

Повысив голос почти до крика, я объявил:

– Я ищу Эйлин Флэттери!

– А вы кто? – Дверь оставалась закрытой.

– Брат Бенедикт.

– Вы кто?

– Скажите ей, что пришел брат Бенедикт.

Жалюзи приоткрылись, и на меня уставилось, прищурившись, опухшее лицо.

– Боже правый, – произнесло оно.

Жалюзи вновь закрылись и долгое время ничего не происходило. У меня выдалась возможность обдумать: был ли этот опухший человек очередным «ухажером» Эйлин, и я пришел к выводу, что вряд ли такое возможно. Вообще невозможно.

Я любовался океаном, стараясь не обращать внимания на то, как мне жарко, неудобно и тревожно, когда жалюзи снова открылись. Я обернулся, но слишком поздно. Успел заметить лишь быстро мелькнувшие испуганные глаза, и жалюзи опять схлопнулись, как в музыкальном номере Басби Беркли.^[74]

Была ли это Эйлин? Возможно, но неизвестно, и, когда минуту спустя дверь все-таки отворили, выпуская поток застоявшегося воздуха, моим глазам предстал ничем не примечательный интерьер, плетеная мебель, и все тот же человек с опухшим лицом, неуклюжим жестом и словами: «Заходите что ли», пригласивший меня внутрь.

– Спасибо.

Переступая с одной плитки на другую, я вошел в дом с его холодным безжизненным воздухом и тусклым серым освещением. Моя пропитанная потом ряса тут же чуть не промерзла.

Пухлолицый закрыл дверь и протянул мне пухлую руку. Поскольку на нем не было ничего, кроме белой махровой рубашки нараспашку, узких красных плавок и розовых резиновых шлепанцев, я имел возможность убедиться, что пухлый он повсюду – высокий молодой человек, совершенно утративший форму лет на двадцать раньше положенного.

– Меня зовут Макгаджет, – представился он. – Нил Макгаджет.

– Брат Бенедикт, – повторил я, пожав протянутую руку. Вопреки ожиданиям, рукопожатие было крепким.

– Эйлин выйдет через минуту, – сказал Макгаджет. Он вел себя не враждебно и не дружелюбно, просто скрывая равнодушное любопытство. – Могу я вам что-нибудь предложить? Кофе? Кока-колу?

Я начал дрожать в своей стылой рясе.

– Хорошо бы кофе, – сказал я. – Если вас не затруднит.

– Без проблем, – ответил он, пожав плечами. – Присаживайтесь.

Макгаджет скрылся в арочном проеме в дальнем конце комнаты, крикнув:

– Шейла! Еще один кофе!

Затем он снова заглянул в комнату.

– Вам какой?

Я ответил, что обычный, Макгаджет прокричал об этом Шейле, и я на некоторое время остался предоставлен сам себе. Устроившись в ближайшем плетеном кресле и стараясь, чтобы холодные и влажные части моей рясы не касались тела, я стал осматривать эту просторную комнату, скудно обставленную недорогой мебелью, главным качеством которой была, скорее, целесообразность, чем внешний вид и соответствие общему стилю. На стенах висели постеры авиакомпаний; на небольших столиках, стоящих между плетеными креслами, никаких личных вещей и безделушек, а кондиционер, обдувающий меня своим ледяным дыханием, был в обычном сером металлическом корпусе.

Похоже, это арендованное жилище, а не место, принадлежащее Эйлин или кому-то из ее друзей. Не знаю, какое это могло иметь значение, но по непонятной причине я ощутил возрастающую неловкость из-за того, что встречусь с ней в подобии постоялого двора, а не дома, каким бы он ни был.

Неожиданно открылась дверь в боковой стене и вышла Эйлин, босиком и в бледно-голубом халате до колен. Она бросила на меня угрюмый обеспокоенный взгляд, повернулась, чтобы закрыть дверь, а когда вновь посмотрела на меня, на ее лице появилось памятное мне жизнерадостное выражение. Но я ему не поверил.

Подойдя ближе ко мне, Эйлин сказала:

– Ну и ну, кого я вижу.

Я поднялся, не в силах решить: стоит ли мне улыбнуться в ответ или сохранять на лице серьезность. Я предоставил ему право выбора, так что, полагаю, вид был, как у страдающего морской болезнью, что подходило к моему самочувствию.

– Я удивлен не меньше, – сказал я.

– Садись же, садись. Нам принесут кофе?

– Думаю, да.

Мы сели в плетеные кресла, стоящие под прямым углом друг к другу.

– Я думала, ваша братия избегает путешествий.

– Кроме случаев, когда это необходимо, – ответил я.

– А эта поездка была необходима? – Эйлин усмехнулась, но это все еще была маска.

– Ты говорила, что можешь помочь нам сохранить монастырь, – напомнил я.

– Правда? – Несколько секунд она смотрела на меня с тенью улыбки на губах, затем отвернулась.

– Вот почему я приехал, – сказал я.

Ее взгляд снова встретился с моим, внезапно она подалась вперед, напряженная и рассерженная.

– Не строй тут из себя невинную овечку!

Я моргнул.

– Что?

– Ты запал на меня, сукин сын, и ты сам это знаешь.

– Да, – ответил я.

– Что?

– Я сказал «да».

– Да? И это все, просто «да»?

– Я стал плохо соображать с тех пор, как встретил тебя, – сказал я. – Но это не…

– Ты хочешь сказать, что влюбился в меня? – Эйлин произнесла это с таким пылом, словно метнула копье.

– Влюбился в тебя? Я думаю, я и есть ты, – сказал я. – Маленький отколовшийся кусочек тебя, пытающийся вернуться домой.

– Ты чокнутый, – сказала она. – Ты взгляни на себя, послушай, что ты несешь. Ты же монах в рясе.

– Все это мне нравится не больше, чем тебе, – сказал я.

– Тогда почему ты не исчезнешь из моей жизни?

– Думаешь, я сам не хочу того же?

Мы начали спорить, метая друг в друга свирепые взгляды. И, несмотря на это, я чувствовал, как глупая улыбка дрожит у меня на губах, стремясь проявиться.

Хотя я был ужасно зол на эту глупышку за то, что это она превратила меня в растерянную мямлю, в глубине души я понимал, что это чувство вовсе не гнев. Мой разум был полон подавляемых эмоций, противоречивых, сбивающих с толка, даже пугающих, а гнев стал просто единственным способом выпустить их наружу.

И что-то подобное происходило с Эйлин. Я видел и чувствовал: ее улыбка тоже боролась за свободу появиться на губах, и я ликовал (да простит меня Господь) осознавая это. Гневно ликовал, конечно.

Она заявила:

– Ты портишь мне жизнь, понимаешь ты это?

– Ну, – сказал я, – могу сказать то же самое о тебе. Я был счастлив в своей жизни.

Эйлин наклонила голову, чтобы лучше меня видеть.

– Что ты имеешь в виду?

– То, что ты была несчастна, – ответил я. – Любой дурак бы это понял.

– И ты приехал сюда ради этого – сказать мне, что я несчастна? – Пыл гнева покинул Эйлин, она оказалась на грани гневных слез.

– Нет, – сказал я. – Я не хотел…

– Зачем ты здесь? Кто тебя звал?

– Монас…

– О, заткнись ты про этот дурацкий монастырь!

– Хорошо, – сказал я и схватил отворот ее халата, чтобы притянуть поближе. И когда Макгаджет вошел объявить, что завтрак готов, монах-отступник вовсю целовал девушку в голубом халате.

***

Высокую сварливую блондинку, орудующая лопаткой за кухонной плитой, мне представили, как Шейлу Фони, девушку Нила. «Девушка Нила» означало, что Нил никак не мог быть парнем Эйлин. И хотя к завтраку накрыли четыре места, в одном из них чувствовалась некая смутная запоздалость, и я ничуть не удивился тому, что это место предназначалось для меня. Значит, в доме не было других жильцов, кроме Эйлин, Нила и девушки Нила, а я стал четвертым колесом, не пятым.

Это имело для меня большое значение. Инстинктивно я гнал прочь мысли о том, что означала та сцена с поцелуями в гостиной, как можно дольше оставаясь на уровне ошеломленного восторга: я счастлив, что поцеловал Эйлин, счастлив, что у нее нет парня. Было совершенно невозможно думать о будущем, поэтому я погрузился в наслаждение настоящим.

Шейла Фони, девушка Нила, пребывала в скверном настроении, прямо противоположном моему радостному. Хотя это казалось скорее чертой ее характера, а не неприязнью, направленной на кого-то из присутствующих. Она дулась, словно ее обругал водитель автобуса, и была слишком поглощена неведомыми проблемами своей жизни, чтобы обращать внимание на монаха в рясе, вдруг оказавшегося за столом. Макгаджет, в свою очередь, игнорировал сварливость своей девушки и считал нас с Эйлин очень забавными. Поглощая огромные порции яичницы, жареной колбасы и английских маффинов, он продолжал бросать на нас косые взгляды и ухмылялся, будто все мы были заговорщиками.

Что касается Эйлин, она выглядела смущенной. Бо́льшую часть времени она избегала моего взгляда, завтракая спокойно и невозмутимо, словно решив сохранить достоинство перед лицом какого-то нелепого унижения, но, если наши глаза все же встречались, она краснела, становилась суетливой и неловкой, и в то же время мягкой, как бы тая изнутри.

В то время как я замерзал снаружи. Мы завтракали в большой кухне-столовой, отделанной кафелем, штукатуркой и пластиком, и оснащенной отдельным кондиционером, дышащим холодом, так что моя влажная ряса становилась все более стылой, сколько бы горячей еды я не поглощал.

Посреди завтрака я чихнул. Это дало Эйлин повод взглянуть на меня.

– Что с тобой? Ты весь дрожишь!

– Моя ряса немного влажная, – признался я. – После ходьбы.

– Нил, дай ему что-нибудь переодеться, – попросила Эйлин, – пока мы не съездим в магазин.

– Конечно, – сказал Макгаджет, повернувшись ко мне с приветливой улыбкой. – Прямо сейчас?

– Давайте сперва позавтракаем, – сказал я. – Все не так уж плохо.

Хотя на самом деле я чувствовал тошноту и головокружение, и не был уверен, значит ли это, что я влюблен, или у меня просто начинается грипп. Симптомы казались похожими.

***

Все вещи Макгаджета оказались мне велики и болтались, как на вешалке. С некоторых пор мне стало небезразлично, как я выгляжу, поэтому я долго примерял разные предметы одежды перед зеркалом на комоде, пока не остановился на красных шортах и белой рубашке-поло, которая выглядела не так уж плохо, если носить ее нараспашку. Прежде чем выйти из спальни, я помедлил минуту-другую, стесняясь показаться.

Но дальше тянуть не имело смысла. Чувствуя себя неуверенно и неловко, я заставил свое полуобнаженное тело переместиться из спальни в гостиную, где Шейла Фони, облаченная в сногсшибательное розовое бикини, раздраженно говорила в телефонную трубку:

– Кажется, вы не понимаете, что у вас есть определенные обязанности.

Заметив меня, она бросила в трубку: «Подождите минутку», прикрыла микрофон ладонью и сообщила мне:

– Они на пляже.

– Спасибо, – ответил я и поспешил наружу, не желая мешать ее разговору.

Макгаджет в разноцветных плавках – близких сородичах тех, что он одолжил мне – раскинулся под лучами солнца на маленьком пляже перед домом. Огромные темные очки закрывали его глаза и большую часть лица, а розовая кожа блестела то ли от солнцезащитного крема, то ли от пота. Эйлин плыла на спине, покачиваясь на пологих волнах, узкие полосы сиреневого купальника делили ее тело на три части.

После того, как я привык к кондиционеру, жара и влажность воспринимались куда хуже. Бороздя босыми ногами песок, я чувствовал, что снова пропитываюсь потом, и уже предвидел, как замерзну, вернувшись в дом. Зачем люди так обращаются с собой?

При моем появлении Макгаджет слегка приподнял голову, ухмыляясь, на мой взгляд, чересчур фамильярно.

– Добро пожаловать в светскую жизнь, – сказал он.

– Спасибо. Думаю, я… – Я сделал неопределенный жест в сторону океана и Эйлин.

– На здоровье. – Макгаджет снова опустил голову на пляжное полотенце.

Я стащил рубашку-поло и забежал в воду, которая оказалась прохладной и освежающей. Последний раз я плавал многие годы назад, но навык легко вернулся, и я уверенно поплыл туда, где Эйлин лежала на воде, настороженно наблюдая за моим приближением.

– Ты теперь выглядишь, как любой другой, – заметила она, когда я подплыл к ней.

Я не мог удержаться от смеха.

– Хочешь сказать, ты полюбила меня только из-за монашеского облачения?

– Возможно, – ответила Эйлин и уплыла от меня.

Я не знал, как к этому относиться – я не знал, как относиться к чему-либо – поэтому не последовал за ней. Вместо этого я некоторое время полежал на спине, как до этого она, с закрытыми глазами, обращенными к солнцу, пока мой разум делал осторожную попытку содрать корку с моих недавних переживаний. Кем я теперь стал, и что буду делать?

– Эй, послушай-ка.

Я открыл глаза – Эйлин вернулась. Опустив ноги, чтобы держаться в воде вертикально, я произнес:

– М-м?

Она решительно прищурилась, словно приняла твердое решение быть за все в ответе.

– Ты и правда думаешь остаться здесь со мной?

– Если ты этого хочешь, – ответил я.

– Не переводи стрелки, сукин ты сын, – сказала она.

– Я имею в виду, что не прочь остаться с тобой, но, если ты велишь мне уйти – я уйду.

Эти слова почему-то вызвали у нее неприязнь.

– О, тогда проваливай, – сказала она и развернулась, собираясь, по-видимому, уплыть в другую часть океана.

– Нет, – сказал я.

Эйлин описала вокруг меня круг и вернулась.

– Я думала, ты уйдешь, если я скажу.

– Только если ты и правда этого хочешь, – объяснил я. – Только если ты на самом деле не хочешь, чтобы я остался. Перепады настроения не в счет.

Она еще немного поплавала, прежде чем вернуться и сказать:

– У меня почти все время перепады настроения.

– Почему?

Эйлин сердито взглянула на меня.

– Если ты собираешься быть моим парнем, – сказала она, – тебе лучше завязывать с этим тоном мудрого старого священника.

– Извини, – сказал я, вовсе не чувствовуя себя каким-то мудрым стариком.

– И вот еще что, – сказала она. – Будь я проклята, если стану называть тебя братом Бенедиктом.

– Согласен.

– Тогда как же? Бен? Бенни?

– Мое настоящее имя, – сказал я, и продолжение чуть не застряло у меня в глотке, – Чарльз. Э-э, Роуботтом.

– Чарльз. И как же тебя раньше звали? Чак? Чарли?

– Чарли, – сказал я.

– Как именно пишется? Через «и» или «ей»?^[75]

Меня удивил этот вопрос. Я задумался, пытаясь вспомнить. Уменьшительные имена обычно произносят вслух, но, кажется, были и записи…

– Чарли через «и», – решил я.

– Хорошо, – сказала она.

– А какая разница?

– Те Чарли, что через «ей» – безответственны, – заявила Эйлин, затем добавила: – Я устала плавать. Давай немного передохнем в доме.

Макгаджет уже ушел, забрав с собой пляжное полотенце. Так что у нас на двоих осталось лишь полотенце Эйлин и моя рубашка-поло.

– Я принесу тебе полотенце, – сказала Эйлин.

– Я и сам могу принести, – ответил я, направившись к дому.

Но Эйлин подняла руку, как регулировщик уличного движения, и сказала:

– Подожди, ты же не знаешь, где они лежат. К тому же, эти двое, возможно, предаются плотским утехам, а мы не хотим слишком резко втягивать тебя во все это.

Эйлин пошла за полотенцем, а я остался на пляже, думая о плотских утехах. Когда в возрасте двадцати четырех лет я вступил в монастырь, я не был совершенно невинным, но десять лет – большой срок, и теперь я стоял перед понятием секса, как маленький ребенок стоит под усыпанным звездами ночным небом, с дрожью под коленями ощущая его обширную тайну и близкое очарование.

К тому времени, как Эйлин вернулась, я был взбудоражен до предела и не мог посмотреть ей в глаза, не говоря уж о том, чтобы смотреть на другие части ее тела. Но она не обратила на это внимания, или, во всяком случае, не подала виду.

– Тебе лучше не оставаться на солнце слишком долго, – сказала она. – Это же твой первый день.

– Ладно, – сказал я.

Я сел на развернутое полотенце с изображением улыбающейся и обнимающейся парочки, а Эйлин устроилась рядом на своем полотенце. Некоторое время мы провели в уютной тишине. Затем Эйлин сказала:

– Хватит загорать. Возьмем машину и поедем за одеждой для тебя.

– Не думаю, что это возможно, – ответил я.

– Что? Я не поняла.

– Ну, я потратил деньги братства, чтобы добраться сюда, – объяснил я. – А своих денег у меня нет.

– Не заморачивайся, – сказала Эйлин.

– Не могу не заморачиваться. Для жизни в этом мире нужны деньги.

– Послушай, Бе… – Эйлин помотала головой, притворно рассерженная оговоркой. – Не заморачивайся, Чарли. Я разберусь, Чарли.

Я улыбнулся ей; Эйлин восхищала меня.

– Можешь называть меня, как в голову взбредет – я отвечу, – сказал я.

Она одарила меня насмешливым взглядом.

– Ты собирал эти остроты годами, да? Ждал возможности вывалить их скопом на какую-нибудь бедную девушку.

– Возможно, – сказал я.

– Но мы говорили, – напомнила Эйлин, – о деньгах.

– Которых у меня нет.

– Тебе они не нужны.

– Конечно нужны.

– Послушай, Чарли, – сказала она и с довольным видом кивнула. – Ну вот, теперь правильно. Так вот, я живу за счет моего отца, Нил живет за счет матери, а Шейла – за счет бывшего мужа. Ты вполне можешь какое-то время пожить за наш счет, это не скажется на итоге.

– Я не могу брать деньги у… – начал я.

Она остановила меня, строго подняв палец.

– Позволь напомнить, я была замужем, – сказала она, – и тебе лучше хорошенько подумать, прежде чем заканчивать предложение.

Я закрыл рот.

– Так я и думала, – сказала Эйлин, встав и подобрав свое полотенце. – Пошли, хрюшка.

– Куда?

– Для начала уберем тебя с солнцепека, пока я переодеваюсь. А потом поедем в Сан-Хуан и оденем тебя поприличней.

Я чувствовал, что надо бы возразить, но не мог подобрать подходящих слов. К тому же, Эйлин уже направлялась к дому, а солнце и правда здорово напекло мне плечи. Так что я двинулся следом.

***

Прогулявшись по магазинам, мы зашли в бар одного из прибрежных отелей выпить. На мне теперь были белые брюки, бледно-голубая рубашка и сандалии, намного изящнее и легче тех, что я обычно носил в монастыре. Но те-то были изготовлены вручную братом Флавианом, он шил обувь для всех нас.

Эйлин тоже была в белых брюках и сандалиях, а также в оранжевой блузке на завязках. Внимание, вызываемое ей у других мужчин, подтверждало мое собственное чувство, что она не такая, как все, особенная.

Мы сидели в углу затененного зала с кондиционированном воздухом, рядом с окнами, выходившими на две стороны. За одним виднелся переполненный отдыхающими бассейн, за другим – обширный почти пустой пляж. Мы пили какой-то коктейль с ромом, розовый сладкий напиток с фруктовым вкусом. У меня и без того уже кружилась голова от солнца и событий дня, и я сомневался, что коктейль усугубит мое состояние.

Непринужденная беседа у нас с Эйлин не ладилась, а молчание было неловким. Мы оба нервничали и смущались, поглядывали друг на друга и отворачивались, а затем что-нибудь говорили невпопад. К примеру, после того, как нам принесли по второму напитку, я спросил:

– Каким был Кенни Боун?

– Был? – Эйлин взглянула на меня. – Я не вдова, а разведена.

– Я хотел сказать, каким он был в браке?

– Похожим на тебя, – ответила она.

Я удивленно уставился на нее.

– В смысле?

– Не расценивай это, как комплимент, – сказала она. – Он был непредсказуемым, вообще чокнутым, хуже некуда.

– О, – сказал я.

Эйлин оставляла влажные круги на столе донышком своего бокала, сосредоточенно наблюдая за этим процессом.

– Я думала, что смогу позаботиться о нем, – сказала она. – Защитить его от мира. – Ее губы скривились в подобии улыбки. – Стать его обителью.

– Кем он был?

– Чудаком.

– Я имею в виду: чем он занимался?

– Я поняла, что ты имел в виду, – сказала Эйлин и выпила половину бокала. – Иногда, – продолжила она, – он считал себя поэтом, порой драматургом, а время от времени – автором песен. И, когда на него накатывало вдохновение, он занимался всем этим не хуже, чем настоящие профессионалы.

– А в перерывах?

– Наполовину студень, наполовину краскорастворитель.

– И ты думаешь, что я такой же?

– Нет. – Эйлин помотала головой, но не слишком энергично. – Я не знаю, какой ты, черт возьми, – сказала она, – но могу предположить.

– Где Кенни сейчас?

– Наверное, в Лондоне. – Эйлин пожала плечами. – Какая разница, он все равно не дал бы мне рекомендации.

– Ты подала на развод или он?

– Я развелась с ним, – ответила она, – отчасти потому, что не хотела больше говорить о нем.

– О, извини.

Эйлин протянула руку, не занятую бокалом с напитком, и положила ладонь на мою.

– Я не хотела ворчать, – сказала она, – просто в при таких обстоятельствах это выходит само собой.

– При каких обстоятельствах? – спросил я. – Ты не могла бы объяснить, что между нами происходит?

– Ты задаешь слишком много вопросов, коп, – огрызнулась она и допила свой коктейль. – Поехали обратно домой.

***

Как странно было мчаться под солнечным светом по той же дороге, которой я шел в утренних сумерках. Странно, но не давало ничего нового. При свете я видел землю, болота, чахлые деревца и редкие покосившиеся дома, но он не показал мне ничего, что мне хотелось бы знать.

Автомобиль, в котором мы ехали – взятый в аренду и общий для всех обитателей дома – назывался «Пинто», хотя был одноцветным, желтым. На полпути обратно я спросил:

– Разве «Пинто» не должен быть разноцветным? Этот больше похож на «Шафран», разве не так?^[76]

Но Эйлин не поняла, о чем я говорю, так что я не стал продолжать. К тому же я не очень хорошо себя чувствовал.

После того, как мы свернули с главного шоссе на дорогу к Лоиза-Альдеа, я произнес:

– Эйлин.

– Да? – Она повернулась вполоборота ко мне, не теряя из вида ухабистую дорогу.

– Может ли взрослого укачать в машине?

Она бросила на меня испуганный взгляд и тут же надавила на тормоз.

– Ты ужасно выглядишь!

– Хорошо. Не хотел бы я при своем самочувствии чудесно выглядеть.

Эйлин коснулась моего вспотевшего лба.

– Ты весь мокрый, – сказала она. – Наверное, подхватил что-то.

– А еще мне нужно кое от чего избавиться, – сказал я, с трудом выбрался из «Шафрана», и меня вывернуло.

***

Возможно, то, что говорят о психосоматике, имеет некий смысл. Если так, то Шейла Фони мне его растолковала. Когда я немного оклемался, она выложила всю теорию своим быстрым, не терпящим возражений тоном – что недомогания тела являются отражением недугов разума.

– Течь из носа говорит о сдерживаемых рыданиях, – сказала она с уверенностью на лице, которое, казалось, никогда не ведало ни соплей, ни слез.

Возможно, она была права. За десять лет в монастыре я почти не болел, а здесь, едва переодевшись в обычную одежду, я подхватил грипп с рвотой, поносом, потливостью и невероятной слабостью. Возможно, как объяснила мне Шейла, я таким образом наказывал себя, а заодно выражал свое горе и растерянность.

С другой стороны, я перенес бессонную ночь в самолете, внезапный переход от нью-йоркского декабрьского холода к жаре и влажности Пуэрто-Рико, двадцатимильную ночную прогулку, чередование жары и кондиционированного воздуха, завтрак в мокрой и стылой рясе, непривычное купание в океане…

Что ж, какова бы ни была причина моего недомогания, я провел остаток субботы, все воскресенье и часть понедельника в постели. В основном спал, не считая нескольких забегов на подгибающихся ногах до туалета. В целом, я чувствовал себя как что-то, пережеванное собакой, что, к слову, оправдывало пропуск воскресной мессы – еще один довод в пользу психосоматической теории.

К концу третьего дня мне приснился сон, в котором я был как бы двумя близнецами: один горячий, другой холодный. Проснувшись, я понял, что мне невыносимо жарко, потому что Эйлин спала, прижавшись ко мне и перекинув через меня руку и ногу, а сама она дрожала от холода, поскольку лежала поверх одеяла, а кондиционер (как всегда) работал.

– Эй, – позвал я.

Эйлин что-то пробормотала и слегка шевельнулась, не просыпаясь. И что мне с ней делать?

Затем я осознал, что чувствую себя не так уж плохо, как перед этим. Я был настолько слаб, что, казалось, даже уши безжизненно обвисли, но меня больше не покрывал липкий пот, желудок не скручивался морским узлом, и не было острой необходимости бежать в ванную комнату. Грипп отступил, оставив местное население разбираться с последствиями.

А Эйлин дрожала во сне. Вот будет глупо, если она подхватит грипп сразу после того, как я пошел на поправку, поэтому я вытащил руку из-под одеяла и слегка потряс ее за плечо, пытаясь разбудить. Она стонала, металась во сне, но решительно отказывалась пробуждаться, а в ее дыхании чувствовался сладковатый аромат рома, поэтому я прекратил свои попытки и огляделся, чтобы составить план дальнейших действий.

Мы были в спальне Эйлин, в темноте. Из-за двери не доносилось ни звука, так что Макгаджет и Шейла, наверное, спали. Судя по всему, они все вместе выпивали, и Эйлин не вспоминала обо мне, пока не пришла спать, а после была либо слишком сонной, либо слишком пьяной, чтобы искать другое место (позже я узнал, что она провела субботнюю ночь на плетеной софе в гостиной). Поэтому она уснула поверх одеяла в шортах и блузке, и теперь ее кожа совсем замерзла.

Не мог же я просто оставить ее так. Мне удалось сдвинуть с себя ее конечности, затем я выбрался из постели и постоял, облокотившись на стену, пока подступающий обморок не отступил. Потом я сдвинул одеяло со своей стороны на середину кровати и потянул Эйлин, пока она, постанывая, не перекатилась через скомканное одеяло на простыню, шлепнувшись головой на мою подушку. Яудержал ее, прежде чем девушка скатилась с кровати, накинул на нее и подоткнул одеяло. После этого я, шатаясь, обошел кровать, забрался под одеяло с другой стороны и почти сразу же заснул.

***

Наши руки, ноги и носы переплелись. Свет раннего утра просачивался сквозь планки бамбуковых жалюзи, а открытый правый глаз Эйлин был так близко и казался таким огромным, что я не мог четко сфокусировать на нем свое зрение.

Мы с Эйлин немного повозились, устраиваясь поудобнее. Затем мы стали просто возиться, и удобство уже не играло особой роли.

– Думаю, мы сейчас кое-чем займемся, – сказал я.

– Так приступай, – ответила она.

 Глава 13

В понедельник после обеда я встал с постели, хотя все еще был очень слаб. Несколько следующих часов я провел на пляже, греясь на солнце сквозь толстый слой солнцезащитного крема, которым меня обмазала Эйлин. Благодаря этому, а также большом объемам еды, к вечеру я чувствовал себя почти здоровым.

Мы вчетвером влезли в «Пинто» – Эйлин и я примостились сзади, Нил сел за руль, а Шейла рядом обеспечивала его критическими замечаниями – и проехали пятнадцать миль до другого прибрежного домика, где жили состоятельные ирландцы с Лонг-Айленда: Дэннис Пэддок, Кэтлин Кадавр, Ксавьер и Пэг Латтерал, а позже к ним добавилось еще несколько человек, чьи имена я не запомнил.

Все эти люди в детстве ходили в одни и те же приходские школы на южном берегу Лонг-Айленда, потом в одни и те же католические средние школы, а после в католические колледжи: Фордхэм и Католический университет. Их родители тоже росли вместе в тех же местах, а у некоторых знакомства уходили корнями до бабушек и дедушек. Отцы работали в сфере строительства, занимались недвижимостью и банковским делом, а сыновья подвизались в рекламе, юриспруденции и медиа.

Они представляли поколение, порвавшее последние связи со своим наследием – ирландцы лишь в сентиментальном смысле, и верующие лишь условно. По пути мне посоветовали не упоминать о том, что я был или являюсь (этот вопрос еще окончательно не решился) монахом. Я обещал об этом не распространяться.

На самом деле, мне вообще почти не пришлось говорить. Как обычно бывает в компании людей, чьи отношения начинались чуть ли не с колыбели, бо́льшую часть вечера они провели, сплетничая о тех своих друзьях, что имели неосторожность отсутствовать здесь. В тот вечер в Патчоге и Айслипе,^[77] должно быть, у многих горели уши.

Я молча сидел в уголке, потягивая ром с чем-то сладким, восстанавливая силы и размышляя о сходстве и различии между светским обществом, вроде этого, и более сплоченным и целеустремленным монастырским братством. Мы, монахи, тоже не прочь перемыть кому-нибудь косточки, но, мне кажется, это было гораздо менее важной частью наших отношений, чем у здешней публики.

Интересно, если бы все эти люди собрались в одном месте без отсутствующих друзей – о чем бы они беседовали? Позже – не этим вечером – я задал Эйлин этот вопрос, и она ответила: «Об умерших».

Я стал не первым монахом, покинувшим Орден Криспинитов за его двухсотлетнюю историю, но единственным на моей памяти, и я не знал, что подумают об этом остальные члены сообщества. Я пытался вообразить, как уходит кто-то другой – скажем, Флавиан или Сайлас – и пытался воспроизвести свою реакцию, но это было невозможно.

И если бы я преодолел затруднение, мешающее мне даже представить кого-то из них покидающим монастырь, я все равно столкнулся бы с тем, что мое отношение отличалось бы в зависимости от того, кто из братьев решил уйти.

Что ж, я ушел, так что же другие могли подумать и сказать по этому поводу? В моем воображении промелькнули пятнадцать озадаченных лиц, но ни один рот не изрек ни одного слова, и я не мог угадать никаких эмоций, более глубоких или сменяющих первоначальное удивление. Отчасти, возможно, потому, что моя собственная реакция еще не покинула рамки недоумения. Мне казалось, что я каким-то образом очутился по другую сторону, хотя не принимал никакого окончательного решения.

Когда я пришел к выводу, что у меня больше нет религиозного призвания? Когда у меня появилась мысль, что я смогу жить в мире с Богом и за пределами монастыря? Когда я решил нырнуть обратно в мирскую жизнь?

Я не знал, что ответить. Но вот я здесь, увязший по уши.

Моей единственной реакцией на то, что произошло со мной, помимо недоумения, было глубокое волнение. Всякий раз, когда я пытался заглянуть в будущее дальше, чем на пять минут – чем я буду заниматься, где я буду жить, как зарабатывать на жизнь, как будут разворачиваться наши с Эйлин отношения? – я сразу начинал нервничать, чесаться, суетиться, сглатывать слюну и испытывать сильную тошноту. Выходом из положения было избегать мыслей о грядущем, и я быстро сообразил, что в этом могут серьезно помочь даровые коктейли с ромом. И если мысли о завтрашнем дне время от времени все же проникали сквозь мою ромовую защиту, алкоголь хотя бы способствовал снижению последующей нервозности.

Ром также помогал спокойней думать об Эйлин. Между нами, так сказать, был сломан лед, и я убедился, что плаванье – не единственное занятие, навык которого сохранялся неизменным на протяжении десятилетия. Но когда я был трезв и в здравом уме – или в том уме, что был у меня обычно – я чувствовал себя неловко из-за похоти в своих мыслях, когда смотрел на нее. Немного рома помогало мне раскрепоститься и принять, например, тот факт, что вовремя поездки на заднем сидении «Пинто» я и правда хотел погладить Эйлин по бедру. Ну и тому подобные вещи.

***

Каким же беспокойным выдалось утро! Но пить ром до обеда считалось дурным тоном, так что я находил себе другие занятия, чтобы отвлечься: плаванье, беседы, покупки, поездки. Я старался избегать Эйлин до тех пор, пока не накачаюсь чем-нибудь успокаивающим.

Теперь я привык отвечать, когда люди обращались ко мне: «Чарли». Обычно я говорил в ответ: «А?». И, казалось, вокруг все время много людей. Та компания, с которой я познакомился в понедельник вечером, продолжала оставаться частью нашего окружения – своеобразная группа с переменным составом, обычно собирающаяся после обеда и остающаяся вместе до поздней ночи. Присоединившись к ним с подачи Эйлин, я купался вместе с ними на пляже Лукильо, играл в казино в Сан-Хуане, выпивал в одном из арендованных домов. Дни были гораздо насыщеннее событиями – и в тоже время более пустыми – чем во время моей прошлой жизни в монастыре, и я чувствовал себя неофитом, погружающимся в изучение этого призвания. Я молчал, наблюдал и слушал, позволяя групповому единодушию определять мой курс.

***

Вечером во вторник я провел три часа за столом для игры в кости, делая ставки против «стрелка»,^[78] и выиграл двести семьдесят долларов. Эйлин отказалась взять деньги.

***

Утром в среду Шейла Фони целый час втирала мне на пляже, что Рак, вроде меня, идеально сочетается со Скорпионом, вроде Эйлин. Затем она поведала мне о Кенни Боуне больше, чем я хотел бы знать, включая интимные детали, которые, откровенно говоря, были не моим делом, и уж тем более не ее. По версии Шейлы, Кенни Боун представал кем-то средним между Бренданом Биэном и Рейнхардом Гейдрихом,^[79] но без таланта Биэна и результативности Гейдриха.

В ходе разговора всплыл один занятный факт: Кенни Боун не входил в здешний социальный круг.

– Ты гораздо лучше того первого парня, с которым она вернулась, – заметила Шейла, дав мне подсказку.

Расспросив ее поподробней, я выяснил, что Эйлин всегда немного выпадала из общего ритма группы, «даже в начальной школе». В детстве она имела обыкновение заводить друзей в местных школах, и позже не избавилась от этой привычки, поступив не в один из обычных колледжей, а в Антиох,^[80] который Шейла по какой-то причине считала еврейским.

В Антиохе она и познакомилась с Кенни Боуном. Как и в случае с ее увлечениями в средней школе, друзьям из ее круга сразу стало ясно, что ни к чему хорошему эти отношения не приведут.

– С тех пор, как ей исполнилось двенадцать, – сказала Шейла с чувством глубокого удовлетворения в голосе, – она то и дело с кем-то сбегала, но всегда возвращалась. Обычно с поджатым хвостом.

В последнем я усомнился; как мне казалось, гордость Эйлин не позволила бы ей показывать эмоциональную реакцию на неудачи. Но я учитывал чувства самой Шейлы, оценивая ее подбор слов. Ее тщательно скрываемая боль от постоянного пренебрежения со стороны Эйлин, сочеталась с непоколебимой искренней верой, что их тусовка – лучшее место, где только можно проводить время вместе с лучшими друзьями из возможных, наивысшая ценность в этой жизни. Эйлин была для Шейлы одновременно обидой и загадкой, и для остальных, по-видимому, тоже.

Шейла не говорила этого прямо, но у меня сложилось впечатление, что она – и, предположительно, остальные из группы – не воспринимают меня всерьез, поскольку я не входил в их круг. Несмотря на это, я стал шагом вперед по сравнению с Кенни Боуном и, несомненно, лечебной паузой для Эйлин, пока она не будет готова остепениться и связать жизнь с кем-то из свободных мужчин ее круга (эти люди уже настолько утратили свое наследие, что развод был для них в порядке вещей, как и в обычном обществе).

Из разговора с Шейлой я также узнал, что Эйлин приехала сюда не одна. Вплоть до дня, предшествующего моему появлению, ее сопровождал мужчина – не пресловутый Альфред Бройл, а некий Малькольм Каллабан, «классный парень из городских теленовостей». Но незадолго до меня между ним и Эйлин произошла какая-то бурная ссора, и Каллабан в ярости улетел обратно в Нью-Йорк. Вспыльчивость Эйлин была так же хорошо знакома ее друзьям, как и ее неудачные попытки жить вне тусовки. Но, должен сказать, я пока с таким не сталкивался. Я бы расспросил о подробностях – кричала ли она, бросалась вещами, тихо кипела или мстила тайком? – но тут к нам присоединилась сама Эйлин, потом наступило время обеда, и тема была закрыта.

***

– Эй, Чарли, хочешь выпить?

– Как только допью.

***

Мы с Эйлин прогуливались вдвоем в Эль-Юнке, любуясь зелеными окрестностями с башни, когда я вновь затронул тему продажи нашего монастыря ДИМП. После приезда на остров я редко вспоминал об этом, хотя до завершения сделки оставалась всего неделя, после чего все надежды будут потеряны. Но мои собственные хаотичные переживания вытеснили этот вопрос из головы, а когда он время от времени всплывал в сознании, я решительно отбрасывал его, чувствуя, что не в силах ничего сделать. Но башня Эль-Юнке вновь пробудила эти мысли, причем столь настойчиво, что игнорировать их не получалось.

Эль-Юнке – тропический лес в горах Пуэрто-Рико, часть которого облагородили, превратив в Карибский Национальный парк (район Лукильо). Дорога, отходящая от главного шоссе, ведет на юг, и после мили обычного равнинного пейзажа начинает подниматься, изгибаться и петлять по крутым горным склонам, углубляясь в тропический лес. Бо́льшая часть дороги постоянно в полумраке из-за огромных нависающих над ней папоротников, жуткие деревья теснятся по обе стороны проезжей части, а их корни извиваются под землей, словно серые змеи.

Деревья, лианы и кустарники сплелись в единый узор, как в иллюминированных рукописях аббата Урбана – дважды по пути наверх мне казалось, что переплетение растительности образует надпись: «ЛИНДИ-ЛЭНД».^[81] Изредка мы проезжали мимо крошечных водопадов, низвергающихся по скользким темным валунам.

В пяти милях от начала пути, преодолев очередной крутой поворот, мы вдруг оказались у башни. Забавная, молчаливая, нелепая, безымянная, совершенно бесполезная, она возвышалась на расчищенном от леса участке – круглая башня из серо-голубых камней, высотой около сорока футов, увенчанная зубчатым парапетом в стиле крепостной стены Камелота. Вокруг лишь джунгли и небольшая парковка, а внутри – винтовая лестница, ведущая на вершину, откуда в ясный день можно увидеть даже Виргинские острова.

Но не сегодня. Объявление у входа в башню предупреждало, что, если листья деревьев на склоне горы перевернутся, обнажив свою бледную серо-зеленую изнанку – вскоре жди дождя. И когда мы достигли вершины башни, листья и правда совершили свой таинственный переворот, создавая впечатление, будто эта гора, единственная из окрестных гор, выцвела на солнце.

На юге над вершинами вздымались темные тучи, похожие на огромные подушки, а в воздухе витал влажный запах плесени. На севере и востоке извилистые долины уходили вдаль, заканчиваясь узкой бежевой полосой пляжа перед ровной голубой гладью океана.

Но мое внимание поглотила башня; она напоминала множество других башен, крепостей и замков, но в то же время выглядела неповторимой и причудливой, стояла на неподходящем месте с необъяснимой целью, и при этом спокойно играла свою роль в мироустройстве. Непреклонная, дружелюбная и слегка комичная, как она могла не напомнить мне о монастыре?

– Это место напоминает мне о монастыре, – сказал я.

– Тогда пойдем отсюда, – ответила Эйлин. Она схватила меня за руку и потащила к лестнице.

– Нет, постой. – Я потянул ее назад, и Эйлин взглянула на меня с тревогой, нетерпением и досадой. – Я хочу поговорить об этом.

Досада возобладала.

– Все это в прошлом, Чарли. Разве я говорю о Кенни Боуне?

– Но беда никуда не делась, и осталось совсем немного…

– Ладно, – перебила меня Эйлин. Высвободив свою руку, она прислонилась спиной к мерлону – это такие каменные выступы между бойницами, образующие зубчатый парапет – и сказала: – Хочешь поговорить – давай поговорим.

Ее лицо словно превратилось в маску; неужели это предвестник ее знаменитой вспыльчивости? Но у меня не было другого выбора, кроме как продолжать, что я и сделал.

– У обитателей монастыря проблемы, – сказал я.

– Угу. – Тот случай, когда нейтральный тон звучит враждебно.

– Если ничего не предпринять до начала следующего года, – сказал я, – не останется никакой надежды. Сделка состоится, здание снесут, и нам… им придется переехать.

– Куда?

Странный вопрос при данных обстоятельствах, но хуже то, как он был задан – брошен, словно вызов.

– Я не знаю. Сотрудники ДИМП пытаются подобрать место, но они думают о площади, не о людях. Какой-то заброшенный колледж на севере штата, или что-то вроде.

– Ты ездил посмотреть на него?

– На что? На колледж? Нет, мы просто слышали о нем, вот и все. Этого достаточно.

– Дело не в этом, правда? – сказала Эйлин. – ДИМП мог подобрать лучшее место в мире, неважно.

– Верно, – сказал я, радуясь, что она вдруг заняла мою сторону.

– Вам могли предложить «Уолдорф-Асторию», но вы все равно не захотели бы переезжать.

Я не стал поправлять ее, мол, не «вам», а «им».

– Они счастливы там, где живут сейчас, – сказал я. – И само здание…

– Нахер здание, Чарли, – оборвала меня она.

– О, – сказал я. – Когда ты в рубашке и брюках – люди разговаривают с тобой совсем иначе.

– Суть в том, – сказала Эйлин тоном судьи, дающего указания присяжным, – и вся суть в том, что эти твои распрекрасные монахи не хотят переезжать.

– Ну, они придерживаются определенного философского взгляда на Странствия, вот в чем дело…

– Они не хотят переезжать.

Я колебался. Объяснять ли ей во всех подробностях? Нет, момент, похоже, неподходящий.

– Да, – ответил я.

– Ну здорово! – воскликнула она.

– Что?

– А почему бы не переехать? – сказала Эйлин. – Всем полезны перемены время от времени. Встань и иди, стряхни паутину с башки, взгляни на жизнь по-новому. Что такого особенного в этой кучке монахов, что они не могут переместиться в другое место? Они что – стеклянные?

– Они – братство, – сказал я, – со своим собственным взглядом на жизнь, и следует предоставить им самим решать свою судьбу. В мире, несомненно, найдется место для иных убеждений.

– На севере штата, – уточнила Эйлин. – В том заброшенном колледже.

– Там, где они живут сейчас, – настаивал я. – Это их место, оно было их обителью двести лет, они сроднились…

– Пришло время им переехать, – заявила она. – Это место – центр Манхэттена – им не подходит. Сама мысль смехотворна.

– Они вправе там находиться.

– Нет, это не так. Право собственности принадлежит моему отцу, по закону и по справедливости.

– Ничего подобного.

Эйлин нахмурила брови, глядя на меня.

– Не строй из себя святошу передо мной, брат Бенедикт.

– Я не строю. Я лишь хочу сказать, что у твоего отца нет законных и справедливых прав на эту собственность. Во всем этом деле нет ничего законного и справедливого.

– Конечно, есть. Срок аренды ведь истек и…

– Договор аренды у нас украли, – сказал я. Не хотелось вдаваться в подробности и обвинять родственников своей девушки в краже и поджогах, но ее бессердечная позиция начала меня доставать.

– А когда мы раскопали копию, – продолжил я, – твой брат Фрэнк сжег ее.

Эйлин уставилась на меня так, словно я собирался спрыгнуть с этой башни и полететь.

– Ты спятил? Ты вообще понимаешь, о чем говоришь?

– Конечно, – ответил я. – В договоре аренды есть пункт, дающий обитателям монастыря исключительное право на продление аренды, и нас лишили этого права, так как наша копия исчезла при загадочных обстоятельствах, а в архиве окружной канцелярии ее нет. А когда мы нашли любительскую копию, сделанную когда-то давно одним из аббатов, твой брат переоделся монахом, проник в монастырь и сжег ее. Я узнал его.

– Мой брат? – Она все еще смотрела на меня так, словно на моем лице вырос второй нос.

– Твой брат Фрэнк, – подтвердил я.

– Это настолько глупо звучит, что не укладывается у меня в голове. – Эйлин помотала головой и всплеснула руками, показывая, как она раздосадована. – Почему ты такое говоришь?

– Потому что это правда.

– Мой брат Фрэнк никогда бы… Откуда он вообще мог узнать, что у вас есть копия?

– В монастыре был «жучок».

Теперь Эйлин смотрела на меня без всякого выражения.

– Ты псих.

– В кабинете брата Оливера установили микрофон, а прочее оборудование находилось в цветочном фургоне, припаркованном у входа. После того, как я нашел микрофон, я вышел, открыл заднюю дверь фургона и там оказался твой дружок Альфред Бройл. Он ударил меня по носу.

Эйлин качала головой на протяжении всего моего рассказа, а потом сказала:

– Я не понимаю, чего ты от меня ожидаешь. Думаешь, я не поверю, что можно выдумать настолько дикую историю? Сначала мой брат Фрэнк, теперь Альфред, потом… – Она замолкла, нахмурилась и принялась рассматривать перевернутые листья, предвещающие дождь.

– Все, что я тебе рассказал…

– Помолчи минутку. – Эйлин напряженно задумалась. – Цветочный фургон, – произнесла она и снова посмотрела на меня. – Как зовут цветочника?

– Откуда мне знать? Это был просто фургон, доставляющий цветы. Он все время стоял снаружи, пока мне не пришло в голову…

– Ты же должен был смотреть на него, – сказала она. – Ты запомнил, что фургон доставлял цветы. На нем что-то еще было написано?

– Что-то еще? – Я отвел взгляд и собрался, пытаясь вызвать образ фургона в памяти. Светло-голубой, кое-как намалеванные цветы в белой вазе, и имя, перед которым было написано слово «цветы».

– Кажется, там было имя, начинающееся на «Р», – сказал я. – А какое это имеет значение?

– На «Р»? Ты уверен?

– Нет, не уверен. Постой-ка… Гринн! Точно, «Цветы Гринна»!

Эйлин задумчиво буравила меня взглядом.

– Если бы я только могла быть уверена… – сказала она.

– Уверена в чем?

– В том, знаешь ты или нет, что Альфред работает в «Цветах Гринна», – сказала она и повернулась к лестнице. – Поехали.

Первые капли дождя, крупные и прохладные, начали разбрызгиваться по камням вокруг нас.

– Поехали куда? – спросил я.

– Обратно домой. Я собираюсь позвонить своему дорогому папеньке.

***

Когда я снял промокшую одежду, переоделся в сухие плавки и вернулся в гостиную, Эйлин уже говорила по телефону.

Обещанный дождь хлынул так внезапно, словно кто-то распорол темные животы туч мечом, и к тому времени, как мы поспешно спустились по винтовой лестнице на землю, весь мир превратился в воду. Такое впечатление, словно мы очутились возле игрушечной башни в аквариуме.

Добежав до машины, которую мы опрометчиво оставили с открытыми окнами, мы промокли до нитки и, возможно, до костей. Я до сих пор не представляю, как Эйлин удалось разглядеть что-то сквозь лобовое стекло и увезти нас оттуда. Две мили спустя дождь прекратился – или мы выехали из-под него – но воздух был насыщен влагой, а наша одежда оставалась мокрой, поэтому по прибытию домой я сразу переоделся.

Но не Эйлин. Нетерпение заставило ее взяться за телефон, и теперь она сидела возле него с влажными волосами и в мокрой одежде, обтягивающей стройное тело, пересказывая мою историю кому-то на другом конце провода, вероятно, своему отцу.

Бо́льшая часть уже осталась позади, Эйлин дошла до цветочного фургона и удара в нос от Альфреда Бройла. Казалось, что она выкладывает сведения честно и беспристрастно, но меня напрягало, что она постоянно вставляла ремарки, вроде: «он говорит» или «по его словам». Жаль, что я не присутствовал в гостиной с самого начала и не слышал весь разговор.

Закончив рассказ, Эйлин произнесла всего одно слово: «Итак?» и откинулась на спинку кресла, чтобы послушать. Она бросила на меня резкий, но загадочный взгляд, и нервным взмахом руки велела сесть. Я сел и стал наблюдать, как она слушает. С влажными волосами, прилипшими к голове, Эйлин выглядела моложе, бойчее, жестче, смышленей и не такой восприимчивой.

– Нет, не похожи, – сказала она и продолжила слушать. Ее отец, по-видимому, заявил, что упомянутые ей поступки «не похожи» на обычные деяния семьи Флэттери.

Я слышал слабый треск голоса в трубке возле уха Эйлин. Что он говорит? Он наверняка будет все отрицать. Поверит ли она отцу?

– Не в этом дело, – сказала она.

Я насторожился, наблюдая за ней и гадая, что было сказано, чтобы прозвучал такой ответ. Затем Эйлин произнесла:

– Я знаю. Никто никогда не утверждал, что это не так. – Треск в трубке продолжался, бурный и нетерпеливый, и она прервала его, сказав: – Ты хочешь, чтобы я сейчас же вернулась домой? Я найду работу.

Треск, треск и еще раз треск. Эйлин взглянула на меня, покачала головой, отвернулась и. когда она вновь заговорила, я почувствовал, что она разрывается между принятием моего взгляда на ситуацию, и сохранением единомыслия со своим отцом.

– Послушай, папа, – сказала она. – Может, мы на грани разорения, я не знаю. Я впервые об этом слышу. – Треск. – Нет, дай мне договорить. – Треск. – Я хочу сказать, мне все равно. Если мы того и гляди разоримся, кто-нибудь должен был мне сообщить об этом. И, может, это достаточное оправдание. Не знаю, имеют ли эти проклятые монахи право торчать посреди центра города, но если нам приходится поджигать их документы и бить их по носу – может, мы вынуждены так поступать. Меня другое интересует: мы и правда так поступили?

После этих слов наступила длительная тишина и, когда треск возобновился, он звучал тише и медленней. Эйлин перебила:

– Ты это уже говорил, и я согласилась с тобой.

Снова треск.

– Хороший вопрос, я ему передам. – Треск. – Конечно, он здесь, – невозмутимо сказала Эйлин. – Минутку.

Не прикрывая трубку ладонью, она обратилась ко мне.

– Мой отец хочет узнать: если имели место поджог, нападение и незаконная прослушка, почему никто не вызвал полицию?

– Потому что мы не смогли бы ничего доказать, – ответил я.

– Почему? Ты же мог бы опознать Альфреда, разве нет?

– Да, но только я. Никто больше его не видел.

– А как насчет моего брата? Разве его никто, кроме тебя, не видел?

– Не в лицо, – сказал я.

Эйлин смерила меня протяжным оценивающим взглядом.

– Не удивлюсь, если ты скажешь, – произнесла она, – что это ты обнаружил микрофон.

Я, наверное, виновато покраснел. С какой стати я чувствовал вину, точно зная, что невиновен?

– Да, – сказал я, с трудом выдерживая ее взгляд.

– Минутку, папа, – сказала Эйлин в трубку, и на этот раз она приложила к ней ладонь, чтобы наш с ней диалог никто не услышал.

Она рассматривала меня, и она никогда еще не выглядела настолько красивой, хотя это была некая неземная красота. Тонкая кожа натянулась на скулах почти до синевы, а глаза были так глубоки, что казалось, будто Эйлин изучает меня, глядя из глубин собственной головы.

Я вытерпел ее взгляд – хотя и с трудом – стараясь выглядеть невинно, и, наконец, она спросила:

– Чарли, это какая-то подстава?

– Нет! Конечно, нет. Зачем мне… что я от этого выиграю?

– Я тоже задаю себе этот вопрос, – сказала она. – Чего ты рассчитываешь добиться?

– Послушай, – сказал я, – я ничего не могу доказать, и я даже не собирался рассказывать тебе эти детали. Я только хотел узнать, что ты имела в виду, когда сказала, что можешь нам помочь. Но я влез в… во все это, и теперь я уже сам не знаю, чего хочу.

– Мой отец говорит, что мы нуждаемся в деньгах, – сказала мне Эйлин. – Когда я сказала, что могу помочь, я имела в виду, что знаю – отца мучила совесть из-за продажи монастыря. Он ругался и пытался оправдываться перед нами, а я знаю, как найти к нему подход, когда он так себя ведет. Но если наша семья близка к разорению – это все меняет. Я не смогла бы уговорить отца передумать, даже если бы захотела, а с чего бы мне хотеть? Если семья разорится – я тоже разорюсь. Уж поверь, никаких алиментов от Кенни Боуна я не получаю.

– Но как быть с тем, что все это бесчестно? – спросил я. – Что, если монахи в своем праве, так прописано в договоре аренды, но их обманывают ради того, чтобы ты могла по-прежнему развлекаться с этими… с этими людьми, что тебя окружают?

– Что не так с этими людьми? – вспылила Эйлин.

– Ничего, – твердо сказал я. – Я думаю, они потрясные.^[82]

Телефон уже некоторое время раздраженно трещал, как комар, пойманный в коробочку из-под таблеток, и Эйлин резко бросила в трубку:

– Ты можешь подождать всего однуминутку?

– Твой отец отрицает наличие такого пункта в договоре? – спросил я. – Ты спрашивала его об этом?

Эйлин не ответила на мой вопрос. Снова прикрыв трубку ладонью, она прошипела:

– Эй, что это за разговорчики о здешних людях? Они же хорошо к тебе отнеслись, разве нет?

– Они замечательные люди, – сказал я. У меня иногда слишком длинный язык. – Но они не имеют никакого отношения к делу. Суть в том…

– Суть не в том, – сказала Эйлин, – имеют или не имеют они отношение ко всей этой ерунде про микрофоны, поджоги и драки из шпионских фильмов и прочим глупостям. Просто ты считаешь себя лучше нас.

– Нет, я вовсе не…

– Ты думаешь, что мы глупые никчемные люди, бесцельно тратящие свою жизнь, а ты какой-то святой. И у вас целая шайка святых на Парк-авеню.

Осознание, что Эйлин обвиняла меня в том же отношении к ее друзьям, что придерживалась сама – иначе почему она постоянно пыталась вырваться из их круга? – ничуть мне не помогло.

– Я никогда не говорил, что я святой, или кто-то из нас…

Она швырнула трубку на рычаг, прервав разговор, и вскочила на ноги.

– Ты думаешь, что можешь пристыдить меня и тем самым заставить помочь тебе?

– Пункт договора! – взвыл я, указывая на телефон. – Ты не спросила отца про этот пункт!

– Да ты посмотри на себя! – бросила Эйлин мне вызов. – Тоже мне – святоша! Явился сюда, как обычный проходимец, запрыгнул ко мне в постель, а теперь пытаешься настроить меня против моей собственной семьи, против моих друзей! Ты просто невероятный лицемер!

– Я никогда не пытался…

Но я напрасно сотрясал воздух. Развернувшись на каблуках, Эйлин удалилась в спальню и захлопнула за собой дверь так, что задрожал весь дом. А спустя мгновение до меня донесся щелчок замка.

***

Я по-прежнему стоял, пытаясь сообразить, что я мог бы сказать сквозь закрытую дверь, когда раздался звонок телефона. Я взглянул на него, снова на дверь; телефон опять зазвонил.

Нет, она не выйдет. Ни ради меня, ни ради того, чтобы ответить на звонок, ни ради чего-либо еще.

После третьего звонка я поднял трубку.

– Алло?

– Где моя дочь? Дайте мне поговорить с Эйлин. – Голос звучал тяжко, сердито и в то же время нерешительно.

– Э-э, я даже не знаю… Подождите, я только…

– Минутку, – сказали на том конце, – это монах?

– Да, сэр.

– И что же, черт возьми, ты творишь? Ну ты и фрукт – нападаешь на человека через его семью.

– Что? – Я был столь ошеломлен, что не мог придумать другого ответа.

– И ты считаешь это христианским поведением?

– Я?

– Слушай, – сказал собеседник, – я никогда не утверждал, что я безгрешен. Но я просто пытаюсь пробиться в этом мире. Эта сделка с Дворфманом может вытащить меня из глубокой дыры.

– В договоре аренды говорится…

– Да, аренда, – произнес он. – А в договоре сказано, откуда я беру деньги для выплат по процентам? У меня уйма непогашенных кредитов, у меня масса землеройной и тяжелой строительной техники, и за все нужно платить. Думаешь, я прихожу в «Мак Трак» или «Катерпиллар», вытаскиваю из кармана семьдесят две штуки и говорю: «Дайте-ка мне одну из этих ваших больших желтых хреновин с большими колесами». Думаешь, так это работает?

– Я понятия не имею, как это ра…

– Да, не имеешь, и я чертовски хорошо это знаю. Ты болтаешься без дела, жжешь свечи, постоянно молишься, и у тебя все пучком. А я по уши в кредитах. У меня серьезная техника; одни только проценты обходятся мне в четыре тысячи сто долларов в месяц, и нет работы, чтобы покрыть эти расходы. Если я просрочу платежи, технику заберут, и я потеряю все вложения. А если появятся новые подряды – как мне участвовать в торгах без техники? Не смеши меня.

– Я не сме…

– Меня душит инфляция, – продолжал он. – Мало того, что я выбрал не тех кандидатов по округу Нассау для поддержки, так еще и денег под заклад нигде не добыть. Никто ничего не строит. Хочешь, расскажу тебе о профсоюзах?

– Нет, я не думаю, что…

– Верно, ты не захочешь слушать про все это дерьмо. Мои красные кровяные тельца лопаются, как петарды, мне жить, может, осталось пятнадцать минут, а все, что ты хочешь – петь григорианские гимны на Парк-авеню. Почему на Парк-авеню?

– Мы не поем григорианские…

– ПОЧЕМУ НА ПАРК-АВЕНЮ? ЧТО, ВО ИМЯ ХРИСТА, ВЫ УЦЕПИЛИСЬ ЗА ЭТУ ПАРК-АВЕНЮ?

– Мы были там первыми, – сказал я.

– О, ты меня без ножа режешь, – сказал он.

– Я сожалею о ваших финансовых затруднениях, – сказал я. – Я понимаю, вы не пошли бы на эти крайние меры, если бы не…

– Заткнись, – произнес он тихо, почти спокойно.

– Что?

– Ты смеешь что-то говорить о крайних мерах, – сказал он. – Ты, настроивший мою дочь против меня.

– Нет, я не…

– Не говори, что ты этого не сделал, ты, бледное ничтожество. Ты настроил мою чертову дочь против меня!

– Вы имеете в виду: рассказал ей правду?

– Самодовольный сукин сын.

– Я позову Эйлин к телефону.

– Нет, – сказал он, еще тише и спокойней, чем до этого. – Постой. Я хочу предложить тебе сделку.

– Сделку?

– Что мне этот строительный бизнес, да? Моя семья занималась им три поколения, ну, рухнет он – и что с того? У меня есть доля в оптовой торговле алкоголем, с голода я не помру, верно?

Я понятия не имел, к чему он клонит.

– Вам виднее, – сказал я.

– Так вот в чем сделка, – продолжил он. – Ты скажешь моей дочери, что солгал.

– Я не стану…

– Выслушай сперва, – сказал он. – Моя маленькая доченька очень важна для меня, и больше всего мне хотелось бы сейчас переломать тебе руки и ноги. Но это не принесет мне никакой пользы.

– Мне тоже.

– Ты меня не волнуешь. Слушай сюда. Ты скажешь ей, что солгал, и убедишь ее в это поверить. А затем вернешься в свой про́клятый монастырь и будешь держаться подальше от моей дочери всю оставшуюся жизнь.

– Мистер Флэттери, я не могу…

– Ты можешь дослушать? Взамен ты получишь копию договора аренды.

Я молчал. Не мог найти слов.

– С пунктом о праве продления, – сказал он, – до первого января.

Я продолжал молчать. Мне по-прежнему нечего было сказать.

– Ну? По рукам?

Леди или монастырь.

– Хм, – произнес я.

– Что?

– Я… я не знаю.

– Чего ты не знаешь? Ты считаешь, что влюблен в нее? Но ты же монах!

– Я знаю, кто я, – сказал я, хотя это была не совсем правда.

– Да сколько, по-твоему, ты продержишься с ней? Или она с тобой?

Я посмотрел на закрытую дверь спальни.

– Я не знаю, – сказал я.

Особенно если ценой сохранения Эйлин станет потеря монастыря. А что монастырь? Если ценой его спасения станет расставание с Эйлин?

– Это хорошая сделка, – сказал Флэттери. – Лучше, чем ты заслуживаешь. Ты согласен?

– Я… э-э… я вам перезвоню, – ответил я и повесил трубку, прервав его возмущенный голос.

– Надо выпить рома, – рассеянно произнес я, направляясь на кухню.

 Глава 14

– И тебе счастливого Рождества, – послышался женский голос.

Я приоткрыл затуманенные ромом глаза. Рядом со мной на кофейном столике сидела Шейла Фони, протягивая мне стакан с пенистой жидкостью кремового цвета.

Я простер свои выглядящие разбухшими правые руки (в глазах двоилось) в сторону стакана.

– Что это?

– Лекарство, – ответила она. – Сможешь сесть и подкрепиться?

– Без понятия.

Вчера, после ссоры с Эйлин и разговора с ее отцом, я основательно налег на ром. А после того, как Эйлин внезапно выскочила из спальни, выбежала из дома, села в «Пинто» и умчалась прочь, я выпил еще рома. Потом вернулись Шейла и Нил – не знаю, где они до этого были – и получили от меня расплывчатые объяснения причин ссоры (без подробностей, хотя они настаивали), после чего взяли меня в некотором роде под опеку. Вечером у Латтералов планировалась предрождественская вечеринка, и Шейла с Нилом уговаривали меня пойти, но я не хотел никуда идти без Эйлин. К тому же, вдруг она вернется, чтобы помириться, пока я буду на вечеринке? Так что я остался дома в обнимку с бутылкой рома и предался бессвязным размышлениям, некоторые из которых оставили след в моем мозгу.

О чем же я раздумывал? Например, о Рождестве в тропиках. Сначала я воспринял это, как типичный уроженец северо-востока Америки: Рождество без снега, в жару и среди пальм кажется каким-то «неправильным», но потом пришло внезапное осознание, что снега в Вифлееме сроду не бывало, пальмы присутствуют на многих картинах, изображающих сцену в яслях,^[83] в общем, первое Рождество в истории определенно проходило в субтропическом климате.

Еще я размышлял о выборе, что мне предстояло сделать: спасти монастырь или сохранить отношения с Эйлин. А также о светской любви в широком смысле и неоднозначной позиции церкви по поводу прелюбодеяния. Секс в браке освящен, внебрачные связи осуждаются, но это оставляет бо́льшую часть сексуальных отношений в мире в Лимбе.^[84] Эйлин, например, никогда не заключала брак по церковному обряду, и в данный момент вообще не состояла в браке, так что наши отношения с моральной точки зрения являлись нейтральными, хотя большинство священников при мысли об этом неодобрительно приподняли бы брови.

Раздумья под влиянием рома обычно охватывают более широкий круг вопросов, но являются менее содержательными, чем в трезвом состоянии. Помимо вышеупомянутых тем, я иногда задумывался над не столь значимыми вещами, и в итоге наконец, доковылял до гостиной и рухнул на диван, не желая ложится в постель, пока не закончу миром ссору с Эйлин.

Она не вернулась домой до того, как я отключился; последние мои мысли были о сравнительной текстуре стекла и лозы. Появилась ли она теперь? Привстав, что тут же вызвало внезапный взрыв головной боли, я произнес:

– Ой! Эйлин дома?

– Еще нет.

Голова болела просто невообразимо!

– Ой! – повторил я, схватившись за виски. – У нас есть аспирин?

Шейла протянула мне свободную от стакана с пеной ладонь, на которой лежали две белые таблетки.

– Ах, – сказал я и опрометчиво кивнул. Затем я сделал еще одну ошибку, прищурившись. Боль вспыхнула с новой силой. – Ты, наверное, уже имела дело с такими симптомами, – предположил я.

– Это регулярная эпидемия. Вот, запей таблетки этим.

Я взял таблетки с радостью, а стакан с пеной – с сомнением.

– Что в нем?

– Пей.

Ну, я и выпил. Где-то под слоем пены скрывалась сладкая жидкость, на вкус – смесь молока, яиц, сахара и… рома? Нет, не может быть.

– Выпей все.

Я прерывисто вздохнул, затем осушил стакан до дна.

– Ха-а-а, – произнес я. – Спасибо.

– Не стоит благодарности. – Шейла забрала у меня стакан и встала. – Все еще хочешь узнать состав?

– Ничуть, – ответил я.

***

– Мне так жаль, – сказала Эйлин.

Я лежал на полоске пляжа перед домом, напитываясь солнечными лучами. Открыв глаза, но прикрывая их ладонями от солнца, я увидел Эйлин, сидящую рядом со мной с встревоженным и виноватым видом.

– Привет, – сказал я.

– Я не смогла с этим справиться, – призналась она, – поэтому затеяла ссору.

– Все в порядке, – ответил я.

Эйлин нерешительно улыбнулась.

– Мы можем начать заново?

– Конечно. С чем именно ты не смогла справиться?

– Со всей этой историей, касающейся тебя и моего отца. – Эйлин отвернулась и посмотрела на волны, пропуская песок меж пальцев. – Я просто не могу с этим смириться, – добавила она.

Я сел. Приближался вечер, я много ел, много отдыхал и полностью оклемался после вчерашней ночи, спасибо. Вот только я не «оклемался» от Эйлин. Протянув руку, чтобы коснуться ее ноги, я спросил:

– С чем ты не можешь смириться? Поделись со мной.

Она взглянула на меня – взволнованная и напряженная – и тут же вновь отвернулась.

– Ты хочешь, чтобы я выбрала между тобой и отцом.

– Нет, не хочу. Правда, не хочу.

– На самом деле – хочешь. – Когда Эйлин снова посмотрела на меня, по покрасневшей коже вокруг ее глаз я понял, что она пролила немало слез. – Ты утверждаешь, что он лжет, а он говорит то же самое о тебе. И мне приходится выбирать: кому из вас двоих верить.

Это было правдой, что я мог ответить? Ничего. Это я и сделал.

– Как я могу решиться на такой выбор? – сказала Эйлин.

– Наверное, не можешь, – согласился я.

Она снова отвернулась, лишив меня своего пристального взгляда, и сказала:

– Я не знаю, кто прав, а кто виноват в этой истории с монастырем. Не знаю, следует ли позволить этим монахам остаться, или они должны переехать. Все, что я знаю, – Эйлин повернулась ко мне и схватила меня за руку, – нас это касаться не должно. Если мы хотим что-то выстроить между нами, между Чарли и Эйлин, нам лучше не связываться с этим делом.

– Согласен, – сказал я.

– Это не может быть частью нашей жизни, – добавила она.

– Ты права, – согласился я.

***

Теперь мой разум заполнили мысли о монастыре. Будь я сейчас там, в эту секунду, в это самое мгновение – чем бы я занимался? Что делали бы другие братья, что вообще творилось бы вокруг? На пляже мое внимание привлек звук, с которым брат Эли занимался резьбой по дереву, но оказалось, что это Шейла полирует ногти. По небу пролетел самолет – темная точка далеко в голубой выси – и я как наяву увидел массивную фигуру брата Лео, запрокинувшего голову и направившего нос и подбородок в небеса. «Боинг, – сказал бы он. – Семьсот сорок седьмой. Один из наших».

Наступило Рождество. Это и есть Рождество? Пьянка и жратва в компании уймы язычников-ирландцев, на тропическом острове, который даже несуществовал, когда родился Иисус. «В те дни вышло от кесаря Августа повеление сделать перепись по всей земле», Евангелие от Луки, глава 2 – вот почему Мария и Иосиф отправились в Вифлеем, где им не нашлось места в гостинице. А Пуэрто-Рико не был частью того мира.

Как, разумеется, и Нью-Йорк, где расположен мой монастырь, но это не имело значения. В Нью-Йорке Рождество – это Рождество, а здесь – какой-то… заменитель.

Я даже не уверен, что дело в религиозном смысле, хотя в монастыре мы, конечно, свято чтили этот праздник. По традиции нам отводили неплохие места на ночной мессе в церкви святого Патрика; эта традиция, насколько я знаю, восходила к основанию церкви в 1879 году. После мессы мы обычно возвращались в монастырь и собирались в часовне для безмолвной медитации до рассвета, затем перекусывали хлебом с чаем и отправлялись спать. В одиннадцать мы вставали, снова пили чай с хлебом и проводили день во дворе – в независимости от погоды – в совместных молитвах и песнопениях. В последние годы порой случалось, что песня «Рудольф, красноносый северный олень»,^[85] разносящаяся из транзистора кого-то из прохожих, перелетала через стену и вплеталась в нашу «Adeste Fideles»,^[86] но пока нам удавалось отбивать все подобные набеги. А потом мы садились ужинать.

Ах, ужин! Для брата Лео – это чистилище, для его помощников на кухне – ад, для всех остальных – рай. Это наша единственная грандиозная трапеза в году, и воспоминания о ней поддерживают нас оставшиеся триста шестьдесят четыре дня. Брат Лео готовит молочного поросенка, ростбиф с йоркширским пудингом, бататы, брюссельскую капусту, брокколи о-гратэн,^[87] спаржу под голландским соусом, печеный картофель, истекающий маслом в его грубой кожуре. Брат Тадеуш подает на первое одно из своих фирменных блюд из морепродуктов – возможно, устрицы «Рокфеллер», суп-пюре из креветок или форель в белом вине. А на десерт брат Квилан, словно припадочный заика, мечет пирог за пирогом: мясной, вишневый, яблочный, с пеканом, тыквенный, грушевый…

И как же без вина? Наши погреба бережно хранят его уже не первый век, и мы не так уж часто выпиваем, но что может быть более радостным поводом для торжества, чем рождение нашего Господа и Спасителя? И потому вина поднимаются из погребов к нашему столу: немецкое белое – к первому блюду, французское красное – к основному итальянский ликер – к десерту, испанский бренди и португальский портвейн – к кофе, который варит брат Валериан.

Мы, конечно, не обмениваемся подарками. У каждого из нас в отдельности почти ничего нет, мы ничего не можем подарить и ничего не можем принять в дар. Кроме того, толстый красный бог – не наш Бог, а мы празднуем Рождество нашего.

Немного странно рассуждать о нашем сообществе в религиозном ключе. Да, мырелигиозное братство, но мы не зацикливаемся на этом. Как и все, мы живем в мире, где правит закон земного тяготения, и каждый день мы принимаем одно или несколько решений, основываясь на этом законе, но часто ли мы говорим или думаем о гравитации? Это просто данность, базовый постулат нашей жизни, и было бы нелепо и самонадеянно пускаться в глубокомысленные размышления на эту тему.

Не думаю, что Бог требует от меня быть монахом-криспинитом, хотя верю, что Он требует от всех нас исполнять обещания. И я просто верю, что Бог существует, что этот мир – Его творение, и что Он уготовил место в Своем мире для каждого из нас, если только мы пожелаем его отыскать. Последние десять лет мне казалось, что место, уготованное мне Богом в Его мире, находится на Парк-авеню, между 51-й и 52-й улицами. Там я был счастлив, и раз в год радовался возможности отметить рождение Того, Кто создал все сущее, почтить этот день ритуалом, молитвой и постом, встретить его песнопениями и отпраздновать общей трапезой.

Но только не в этом году. В этом году я застрял на влажном острове во владениях Толстяка с Северного полюса, в том огромном внешнем мире, где я не понимаю значение Рождества.

Обед в арендованном доме на побережье состоял из кусочков курятины с гарниром из риса с тушеными помидорами, жареных бананов и довольно приятного калифорнийского белого вина в большом стеклянном кувшине. Мы с Эйлин обедали вдвоем; Нил и Шейла тактично отправились погулять, чтобы не мешать нам мириться и целоваться. Обед прошел тепло, но, когда после кофе Эйлин вручила мне три перевязанных ленточками коробки, я не сразу понял, что это значит.

– Твои рождественские подарки, балда, – пришлось объяснить Эйлин. И я был вынужден признаться, что не купил, не сделал и даже не придумал никакого подарка для нее.

– Ты мой рождественский подарок, – сказала она, неоригинально, но пылко, и еще раз поцеловала меня.

Итак, мне предстояло распаковать коробки. Я начал с самой маленькой, и обнаружил там будильник – дорожный будильник, складывающийся вроде ракушки в коричневый футляр из кожзаменителя. В открытом виде это были механические часы с аккуратным квадратным циферблатом, а когда я завел и проверил их – раздался прерывистый, но, без сомнения, действенный звон.

– Как мило, – сказал я. – Спасибо.

– Тебе и правда нравится?

– Да, правда, честно. – Я постарался вложить в голос и выражение лица как можно больше энтузиазма.

– Ты чуть не поставил меня в тупик, – сказала Эйлин. – Трудно выбрать подарок для человека, у которого ничего нет.

Я приступил к распаковке второй коробки, и следующим подарком оказалась электробритва с невообразимым числом настроек.

– Ого, – сказал я, снова изображая восторг. – Больше не порежусь при бритье.

– Ей можно пользоваться и без розетки, – объяснила Эйлин, переплетая свои пальцы с моими, чтобы показать устройство электробритвы. – Ты можешь включать ее в сеть, как любую другую электробритву, а можешь взять с собой в дорогу, она будет работать несколько дней без подзарядки.

– Здорово, – сказал я и распаковал самую большую коробку. В ней лежала бежевая виниловая туристическая сумка.

– Ага, – сказал я. – Будет куда сложить все остальное.

– Тебе правда понравились подарки? – спросила Эйлин.

– Мне все понравилось, – ответил я, а затем сказал ей правду: – И я безумно люблю тебя.

***

Теперь я жил от мгновения к мгновению, словно слепец, спускающийся с кручи. Каждое утро я просыпался, уже взвинченный до предела, полный неуверенности и обрывочных воспоминаний о дурных снах; днем утешался ромовыми коктейлями, а вечер и ночь посвящал своей истинной любви к Эйлин. Мои проблемы были критическими, срочными, серьезными и неразрешимыми. Похоже, я ничего не мог поделать, чтобы помочь себе или монастырю, поэтому просто погрузился в тревожное затишье, стараясь ни о чем не думать.

В воскресенье мы отправились на мессу – все четверо, кто проживал в нашем доме. В ближайшем городке Лоиза-Альдеа имелась старинная, увитая виноградной лозой церквушка, но наше посещение мессы являлось скорее экскурсией, чем религиозной обязанностью, поэтому мы миновали ту церковь и проехали двадцать миль до Сан-Хуана, чтобы попасть в церковь святого Хуана Баутиста.^[88] Главной достопримечательностью там была мраморная гробница Понсе де Леона внутри и изваяние этого же товарища снаружи, томно указывающее рукой куда-то вдаль. Помимо прославившего его поиска источника вечной молодости, в ходе которого он открыл Флориду, Понсе де Леон был первым испанским губернатором Пуэрто-Рико.

Месса, на которой мы присутствовали, смотрелась более древним и шикарным обрядом, чем привычная мне в Нью-Йорке – можно сказать, подлинно римско-католическая месса, и в то же время более отстраненная. Я ожидал, что почувствую неловкость, или, напротив, захочу воспользоваться возможностью получить наставление, но этот Бог, сдается мне, вряд ли обратит око или ухо в сторону жалкого, одержимого плотскими искушениями монаха; чтобы привлечь внимание этого южного Бога потребовались бы пламя и кровь.

Возвращаясь с мессы, мы остановились пообедать и выпить, а затем двинулись дальше. Нил сидел за рулем, мы с Эйлин устроились на заднем сидении. Я коснулся ее бедра – это уже стало моей привычной манерой – но Эйлин оттолкнула мою руку.

– В чем дело? – спросил я.

– Не сразу после мессы, – ответила она, с хмурым видом глядя не на меня, а в окно. – Может, завтра.

– Ты хочешь сказать: по воскресеньям ни-ни? – Ром, выпитый за обедом, настроил меня на игривый лад.

– Не вэто воскресенье, – сказала она, из-за своей угрюмости кажущаяся незнакомкой.

***

Поздним вечером мы все-таки возлегли вместе, но что-то изменилось. Неделя секса пробудила во мне голод, дремавший очень-очень долго, так что мои руки теперь словно сами собой тянулись к Эйлин, и я был далек от мысли критически или аналитически относиться к каждому отдельному соитию. Но даже я заметил, что на этот раз чего-то не хватало. Эйлин вела себя страстно и в то же время равнодушно, а я почувствовал себя одновременно сытым и голодным. Мы были похожи на актеров, много лет назад вместе игравших в пьесе, и теперь, вернувшись на сцену после долгого перерыва, обнаруживших, что помнят все реплики и сценические приемы, но забыли, почему решили сыграть эту пьесу в первый раз.

***

Утром я позвонил в «Америкэн Эрлайнс». Эйлин еще не проснулась, и я тихим голосом попросил забронировать место на ближайший рейс.

– Простите, сэр, – ответил голос с испанским акцентом, – на сегодня все места заняты.

– Тогда на завтра.

– Забито под завязку, сэр. – ответила мне женщина. Ей удавалось заставить свой голос звучать одновременно с ободрением и сочувствием. – Я могу внести вас в список ожидания, если хотите, но, к сожалению, надежды для вас почти нет.

Бред какой-то! Наконец-то я решил отправиться в Странствие, но боги Странствий не хотят мне это позволить.

– Ладно, на какой день я могу забронировать место?

– Давайте посмотрим, сэр. Хмм-хмм. Мы можем предложить вам утренний рейс в среду.

– В среду… – А ведь только начался понедельник; чем мне заняться следующие два дня?

– Именно так, сэр. Вы хотите оформить бронь?

– Да, – сказал я.

– Значит, среда, тридцать первое декабря, – сообщила мне женщина.

Тридцать первое декабря, канун Нового года – крайний срок для монастыря.

– Все верно, – сказал я.

***

 Итак, я уезжал, но куда? Обратно в монастырь?

Меня примут назад – я был в этом уверен, несмотря на все, что совершил за время пребывания вне стен обители, но смогу ли я принять себя там? Если монастырь – его существование или разрушение (и моя неспособность остановить его разрушение) – стал непреодолимой преградой между мной и Эйлин, то не станет ли он такой же преградой между Орденом и мной? Когда моих братьев, возможно, следующей весной, изгонят из их дома в другое помещение, в какой-нибудь заброшенный кампус «Корпуса рабочих мест»,^[89] или в обанкротившийся завод газировки, как я смогу считать себя частью братства? Как я смогу жить среди них на новом месте? Я был их последней надеждой – и я все провалил.

Сперва я думал, что передо мной стоит выбор между Эйлин и монастырем, но на самом деле окно моих возможностей было не настолько широко. Я никак не мог остаться с Эйлин, если между нами навсегда встанет утрата монастыря, но и спасти монастырь, отказавшись от Эйлин, я тоже не мог. Я отказывался от нее сейчас, но лишь потому, что нелепая идея о том, что мы можем быть вместе, исчерпала себя. Я принял решение уехать, но причины были сугубо личные, и я не мог использовать наше расставание для спасения монастыря. Я не мог заставить себя выполнить первое требование Дэна Флэттери. Я не мог сказать Эйлин, что солгал ей.

Конечно, мне следовало так поступить. Как сказал Роджер Дворфман, цитируя Писание в своих целях: «И не делать ли нам зло, чтобы вышло добро». Но я не мог – и в этом была моя слабость. Я не мог уехать, оставив Эйлин с верой в то, что я лжец и проходимец, обманувший и никогда не любивший ее.

***

В тот день Эйлин поднялась поздно, когда я сидел на пляже перед домом – я вернусь на холодный темный северо-восток с поразительным загаром – и прокручивал в голове разные способы сказать ей, что не могу остаться, что не подхожу этому миру и любому из ее миров. Я снова стал монахом – неважно, вернусь ли я в Орден Криспинитов или нет. Мне в любом случае придется отыскать для себя какое-то похожее место; только там я на что-то сгожусь. Может, меня примет тот Орден Дисмаситов, о котором рассказывал брат Сайлас – я мог бы присоединиться к этим монахам-уголовникам в подобии Сан-Квентина,^[90] где они обитают.

Что, во имя всего святого, мне сказать Эйлин?

«Я люблю тебя, но не могу остаться».

«До того, как все это завертелось, я был доволен и счастлив, а теперь я в смятении и несчастен. Может, я просто трус, но мне нужно попытаться вернуться обратно».

«Монастырь – просто дурацкое здание, что стоит между нами – и всегда будет стоять, особенно после того, как его снесут».

«Ты не хочешь оставаться со мной навсегда. Я лишь передышка между твоими попытками устроить собственную жизнь».

«Ты знала вчера, ты знала прошлой ночью, что между нами все кончено; это лишь вопрос времени».

Наконец, Эйлин появилась из дома, в синем махровом халате поверх сиреневого купальника. Глядя на нее, я понимал: возвращение к целибату будет непростым. Но это было непросто и первый раз, десять лет назад. Зуд мало-помалу уймется, как это было десять лет назад; воздержание делает сердце холоднее.

В руке Эйлин держала стакан – очевидно с ромовым коктейлем, что было необычно в такую рань. Ее лицо выглядело осунувшимся, особенно это было заметно вокруг рта и глаз, словно кожа там утратила способность выдерживать солнечные лучи и стала иссыхать. А взгляд был нежным и в то же время жестким. Подойдя ко мне, Эйлин опустилась рядом на песок и сказала:

– Я хочу поговорить с тобой.

– И мне нужно кое-что тебе сказать, – ответил я.

– Сначала я. Тебе нужно вернуться.

Это прозвучало неожиданно резко. Мой желудок затрепетал, мне захотелось притормозить события.

– Я люблю тебя, – сказал я, потянувшись к ее руке.

Эйлин не позволила мне прикоснуться к себе.

– Я знаю, – сказала она. – Но ты не можешь остаться. Это не принесет ничего хорошего ни одному из нас. – Затем Эйлин добавила: – Все, чего я добилась – заморочила тебе голову, сделала тебя несчастным, сбила с толку. Тебе нужно вернуться туда, где ты был до того, как я появилась в твоей жизни.

Потом она сказала:

– Это здание монастыря, ненавистное место, оно не позволит нам быть вместе.

Следом она сказала:

– Я непостоянна, а ты – наоборот. Я все время бегу либо к чему-то, либо от чего-то. Так будет всю мою жизнь. Если ты останешься со мной – однажды я уйду от тебя, и не смогу выносить чувство вины.

И наконец она сказала:

– Ты знаешь, что я права. Ты знал это еще вчера – нам нет смысла продолжать.

Эйлин озвучила все мои реплики. Мне оставалось только произнести:

– У меня забронировано место на утренний рейс в среду.

***

Эйлин отвезла меня в аэропорт. Две последние ночи я спал на плетеном диване в гостиной, не притрагивался к рому с принятия решения и снова облачился в рясу и сандалии. Кроме того, я был физически измучен недосыпанием, эмоционально – основными событиями, и морально – поскольку продолжал жаждать тела Эйлин, как и раньше. Даже сильнее. Мы провели неделю вместе, и «перекрыть этот кран» на словах было куда легче, чем на деле. Ее близость в «Пинто» вызывала у меня дрожь.

Но я был тверд – или слаб, зависит от точки зрения – и не изменил своего решения. Мы приехали в аэропорт, Эйлин проводила меня до пункта досмотра, и мы попрощались, не касаясь друг друга. Рукопожатие выглядело бы нелепо, а нечто бо́льшее представлялось слишком опасным.

В конце, когда я уже отходил от нее, Эйлин сказала:

– Извини, Чар… Извини, брат Бенедикт. За все, что сделала тебе семья Флэттери.

– Семья Флэттери подарила мне любовь и приключение, – сказал я. – За что тут просить прощения? Я буду вспоминать тебя, Эйлин, всю оставшуюся жизнь, и не только в своих молитвах.

Затем она поцеловала меня в губы и убежала. Хорошо, что она убежала.

 Глава 15

Моим соседом во время обратного рейса оказался худощавый мужчина лет пятидесяти с тоскливым выражением лица. Когда я занимал место у прохода, он бросил на меня быстрый и резкий взгляд, а затем снова уставился за окно, мрачно обозревая мир снаружи.

Салон самолета был заполнен менее, чем наполовину, и большинство пассажиров – как и мой сосед – путешествовали в одиночку. Все путешественники, отправившиеся на праздничный отдых, вероятно, уже добрались до мест назначения, остались лишь одинокие странники, совершающие, судя по всему, деловые поездки.

Самолет взлетел. Стюардесса принесла моему соседу «Джек Дэниелс»^[91] со льдом, а мне чашку довольно бледного чая. Некоторое время мы летели в тишине. Новая порция «Джека Дэниелса» планомерно сменяла выпитую. Мне понравились эти маленькие бутылочки, но я стеснялся выпросить себе пустую. Я читал собственный журнал авиакомпании, решал в нем кроссворд и думал о том, как поживает семья Разас. Это путешествие, безусловно, было совсем другим.

Мой сосед напористо поглощал «Джек Дэниелс», опустошая одну маленькую бутылочку за другой – не с удовольствием, а словно выполнял некую обязанность. Что-то среднее между принятием лекарства и причастием. Он пил маленькими размеренными глотками, не на показ и не торопясь, но в его неумолимости прослеживалась способность истребить все запасы «Джека Дэниелса» в мире, если человек задастся такой целью.

Я дочитал журнал, вернул его в карман на спинке переднего кресла, и тут мой сосед произнес с глубочайшим отвращением:

– Странствия. Пф-ф.

Я посмотрел на него с легким удивлением. Он угрюмо таращился на спинку кресла перед собой, словно раздумывая: не укусить ли ее. Вероятно, он говорил не со мной, но мне было слегка любопытно, немного скучно, и я изо всех сил гнал от себя мысли о том, чтобы выпрыгнуть из самолета, вплавь вернуться к Эйлин и прильнуть к ней, как ткань, насыщенная статическим электричеством, поэтому я спросил:

– Вам не нравятся Странствия?

– Я их ненавижу, – ответил он таким хриплым голосом, что я непроизвольно отшатнулся.

Мужчина продолжал смотреть прямо перед собой, но теперь его ближайший ко мне глаз сверкал так, словно созерцание своей ненависти к Странствиям было единственным удовольствием в его жизни.

– Думаю, люди ко всему привыкают, – заметил я.

Теперь он повернулся и уставился на меня. Я заметил, что его глаза чуть покраснели, щеки ввалились, волосы на продолговатом черепе поредели, а кожа на висках казалась серой. Он напомнил мне дверной молоток Марли.^[92]

– Привыкают? Я привык, о, да, я привык, – произнес он.

– Правда?

– Я преодолеваю больше четверти миллиона миль в год, – сообщил мне сосед.

– Боже правый! То есть… эээ… ничего себе. Зачем?

– Приходится, – ответил он и сделал очередной безжалостный глоток «Джека Дэниелса».

– Но, если вы так ненавидите Странствия, то почему…

– Приходится!

Этот джентльмен, похоже, имел склонность к насилию, но любопытство пересилило осторожность.

– Но почему? – продолжал настаивать я.

Глоток. Раздумья. Глоток.

– Странствия – моя работа. – Теперь он говорил тише, но с растущим отчаянием. – Я туристический агент. Авиакомпании возят меня, отели дают приют, рестораны кормят. И я вынужден этим заниматься, я должен знать: что там, снаружи. – Он повернул голову к окну, обрушивая свою ненависть на все, «что там, снаружи».

– Я не понимаю, – признался я. – Я очень мало знаю о Странствиях, и…

– Вам повезло, – заявил сосед. – В моем деле – странствуй или загнись. Скажем, приходит клиент с вопросом: «Какой лучший отель в Кито?»^[93] А никто из моего офиса, допустим, не бывал в Кито уже лет десять, но мы советуем ему «Асунсьон». Клиент, значит, бронирует номер, а мы ни сном, ни духом, что семья, управляющая «Асунсьоном», три года назад продала отель бразильской гостиничной сети, а те отправили его под снос. Думаете, я увижу снова этого клиента?

– Полагаю, нет, – ответил я.

– Полагаю, нет, – повторил сосед, но сарказм – если это был сарказм – адресовался скорее жизни в целом, а не мне лично. – Я продаю мир, – продолжил он. – Понимаете, что это значит? – Он вытянул костлявую руку, сложил пальцы в форме воображаемого глобуса и взвесил этот глобус на ладони. – Мир – мой товар на продажу, и я должен знать, что и где у меня на полках.

– Понятно, – сказал я, глядя на него теперь со смесью жалости и благоговения. – И все турагенты проходят через это?

– Пф-ф! – фыркнул он и побренчал кубиками льда в пустом стакане, привлекая внимание стюардессы.

– Да, сэр, – отозвалась она и взглянула на меня. – А вам, сэр?

– О, нет, – отказался я. – Честно говоря, у меня нет денег.

– Вы мой гость, – сказал мне сосед и зыркнул на стюардессу. – Он мой гость.

– Да, мистер Шумахер, – ответила она, безуспешно озарив улыбкой скалистый утес его лица, и быстро удалилась; ее бедра плавно колыхались под короткой форменной юбкой.

Я проследил взглядом ее путь по проходу, обреченно осознавая, что буду фантазировать о сексе с каждой из следующих трехсот женщин, что я увижу. К моей радости, мой сосед, мистер Шумахер, отвлек меня, горько заметив:

– Они все меня знают.

Неужели так ужасно быть узнанным такой привлекательной девушкой? Желая оторваться от мыслей о девушках, я повернулся к соседу.

– Вы что-то говорили о других турагентах…

– Я сказал: «пф-ф!» – перебил меня он. – Большинство из них – просто раздувшиеся от важности клерки. Заказать билет в Диснейленд – вот предел их возможностей. А я – туристический агент. Вот моя визитка.

Отработанным движением он извлек визитную карточку из внутреннего кармана пиджака и протянул ее мне, держа между указательным и средним пальцами. Я взял карточку и увидел на ней изображение стилизованного глобуса в центре прямоугольника, окруженного названием фирмы: «Шумахер и сыновья». Внизу две строчки шрифтом поменьше извещали: «Офисы в Нью-Йорке, Лондоне, Лос‑Анджелесе, Чикаго, Каракасе, Токио, Мюнхене, Йоханнесбурге, Рио‑де‑Жанейро, Торонто, Мехико и Сиднее». В верхнем правом углу простым мелким шрифтом значилось имя: «Ирвин Шумахер».

Я все еще разглядывал визитную карточку – столь содержательную, но при этом лаконичную (в отличие, например, от вырезок со статьями отца Банцолини), когда стюардесса вернулась с нашими напитками. Она помогла мне опустить маленький столик на спинке переднего кресла, оказавшись так близко ко мне, что я с сожалением счел это восхитительным, затем поставила передо мной стакан со льдом и две маленькие бутылочки «Джека Дэниелса». Что ж, таким способом я заполучу пустые бутылочки – сувениры из моего Странствия, которые можно поставить рядом с железнодорожным расписанием брата Оливера.

Стюардесса, наконец, вернулась к другим своим обязанностям, а я вновь рассмотрел карточку.

– Вы отец или один из сыновей?

– Внук, – мрачно ответил сосед. Казалось, любые подобные факты лишь озлобляли его. – Мой дед основал компанию, начав с маленького заведения в Нью-Йорке, в районе Йорквилл. Занимался бронированием для немцев мест на пароходах «Ллойд Лайн».

– Мне знаком Йорквилл, – сказал я. – Я живу неподалеку.

– Вы живете на одном месте. – В его голосе слились зависть, печаль и тоска.

– В прекрасном месте, – добавил я, на миг забыв, что, возможно, уже не смогу там жить.

Собеседник посмотрел на меня, как голодающий на того, кто только вернулся с банкета.

– Расскажите мне о нем, – попросил он.

– Ну, это монастырь. Ему двести лет.

– Часто вы его покидаете?

– Почти никогда. Мы не верим в Странствия.

Он схватил меня за предплечье, прежде чем я успел сделать глоток.

– Вы не верите в Странствия? Я не ослышался?

– Мы – Орден созерцателей, – пояснил я. – И одно из пожеланий основателя нашего Ордена заключалось в том, чтобы мы размышляли о земных Странствиях. Мы пришли к выводу, что бо́льшая их часть не нужна и ведет в тупик.

– О, Боже, сэр! – в глазах соседа впервые за время полета вспыхнул живой интерес. Нельзя сказать, что он прямо-таки развеселился, но его напряженность вдруг превратилась из отчаянной в азартную. – Расскажите поподробней об этом месте! – воскликнул он. – Расскажите все!

Так я и сделал. Между глотками «Джека Дэниелса» – и неустанным обновлением маленьких полненьких бутылочек, приносимых маленькой полненькой стюардессой – я рассказал ему все. Я поведал о нашем основателе Израэле Запатеро, и о том, как посреди океана он испытал видение святых Криспина и Криспиниана. Я рассказал историю этих святых, историю Запатеро и нашего Ордена. Я изложил наши размышления о Странствиях, наши выводы, постулаты и предположения. Я подробно, одного за другим, описал своих братьев.

Все это потребовало немало времени, и немало «Джека Дэниелса».

– Похоже на рай! – воскликнул сосед в какой-то момент.

– Это и есть рай, – ответил я и, посмотрев на собеседника, увидел, что тот в слезах. Ну, я был тоже.

Он задавал вопрос за вопросом, требуя все больше и больше подробностей.

И еще «Джек Дэниелс», еще и еще. Я разжился сувенирными бутылочками для всего нашего братства, и даже с лихвой. Я рассказал про наш традиционный рождественский ужин, наш чердак, двор, виноград, кладбище, часовню и погреба.

И, наконец, я рассказал о нашем нынешнем бедственном положении. Бульдозеры, застройщики, грядущие скитания по пустыне.

– О, нет! – воскликнул сосед. – Этого не должно случиться!

– Вся надежда потеряна, – сказал я.

А затем, будучи уже изрядно под мухой после «Джека Дэниелса», я поглядел на него, нахмурившись, и задумался: «Что, если Бог послал мне этого человека в последний момент – machina ex Deus^[94] – с его неожиданным планом спасения, который все изменит?»

Увы. Я видел, как он качает головой, и понял: он такой же смертный, как и я.

– Это преступление, – произнес он.

– Безусловно, – согласился я, пытаясь справиться с крышкой очередной бутылочки «Джека Дэниелса». По какой-то причине, они с каждым разом становились все хитрее, и не сразу поддавались откручиванию.

– Но вы переедете в другое место, разве нет?

– О да, конечно. Мы не распадемся.

– И вы не священники, я так понял? В ваши ряды могут принять человека с улицы. Как тот брат Эли, о котором вы рассказывали – резчик по дереву.

– Безусловно, – снова сказал я. Я вдруг осознал, как мне нравится произносить вслух это слово. Я повторил еще раз: – Безусловно.

Мистер Шумахер замолчал. Когда я взглянул на него, то увидел, что он глубоко задумался, покусывая нижнюю губу. Я не отвлекал его от размышлений и, наконец, он пробормотал:

– Я все равно почти не вижу семью. Они даже не заметят разницы.

Я чуть не произнес: «безусловно», но сдержался. В конце концов, ко мне никто не обращался, и я не был уверен, что «безусловно» – подходящая к ситуации реплика. Мистер Шумахер продолжал раздумывать, не озвучивая своих мыслей, а я допил последнюю маленькую бутылочку «Джека Дэниелса». Подняв глаза в поисках стюардессы, чтобы попросить еще, я увидел, что она идет по проходу в мою сторону, останавливаясь и что-то говоря каждому пассажиру. Поравнявшись со мной, она повторила:

– Пожалуйста, пристегните ремни, мы вскоре приземлимся.

– Больше никакого «Джека Дэниелса»?

Улыбнувшись, она покачала головой.

– Извините, отец.

– Брат, – поправил я, но она уже удалилась.

***

Я шагал, издавая звон. Множество маленьких бутылочек «Джека Дэниелса» были припрятаны в глубинах моей рясы и позвякивали при каждом движении, словно я превратился в живой колокольчик на ветру.

Чуть раньше мы зашли на посадку, спускаясь сквозь предвечернее небо над Нью-Йорком, и, наконец, самолет остановился на взлетной полосе. Дверь открылась, за ней оказался коридор – неужели этот коридор проделал весь путь из Пуэрто-Рико вместе с нами? – и мы с мистером Шумахером присоединились к череде пассажиров, покидающих самолет. Я нес свою виниловую туристическую сумку с электробритвой, будильником и носками брата Квилана, а у мистера Шумахера был потрепанный брезентовый баул на молнии.

Мой сосед молчал на протяжении всей посадки и не проронил ни слова, пока мы не прошли через таинственный коридор, оказавшись в здании терминала. Тут он спросил:

– У тебя есть багаж?

Я приподнял туристическую сумку.

– Вот.

– Нет, еще. Который нужно забрать. – Он указал на знак со стрелкой и надписью: «Багаж».

– О, нет, – ответил я. – Это все, что у меня есть.

– Разумно, – заметил мистер Шумахер, – странствовать налегке. – Затем он помрачнел, нахмурил брови и добавил: – Если вообще странствовать.

– Я больше не собираюсь, – сказал я. – Никогда в жизни.

– Молодец, – сказал он. – Ну что же, пойдем.

– Вместе?

Видя мое замешательство, он нетерпеливо пояснил:

– А ты как думал? Я отправляюсь с тобой. Прощайте, Странствия!

***

Впрочем, немного постранствовать все же пришлось – на такси из аэропорта до Манхэттена. Сидя рядом с мистером Шумахером на заднем сиденье, я попытался осторожно убедить его, что его внезапное желание – всего лишь мимолетная прихоть, разбуженная «Джеком Дэниелсом» и усталостью от Странствий.

Но он не желал ничего слышать.

– Я знаю, о чем говорю, – заявил мистер Шумахер. – Ты описал место, о котором я мечтал всю жизнь. Думаешь, я сам выбрал свое нынешнее занятие? Внук Отто Шумахера – какие у меня были варианты? Странствия, Странствия, Странствия – это вбивали мне в голову с того дня, как я впервые встал на ноги. Со дня, который я проклинаю до сих пор.

– Но как же ваша семья? У вас же есть жена, дети.

– Дети уже выросли, – ответил он. – А жена видит меня два дня в месяц, когда я привожу ей белье в стирку. Она спрашивает: «Как прошла поездка?», а я отвечаю: «Хорошо». Потом она говорит: «Счастливого пути», а я в ответ: «Спасибо». Если она соскучится по такому общению, я смогу сказать то же самое по телефону.

– А ваш бизнес?

– Пусть им займутся мои братья. А также кузены и дяди. Никто из моих сыновей не пойдет по моим стопам – ужасная фраза, кстати – так что я отрекаюсь от этого мира с чистой совестью.

– Но не с ясной головой, – возразил я. – Мне кажется, в вас все еще говорит алкоголь.

– Если завтра я передумаю, – сказал мистер Шумахер, – я ведь смогу уйти, верно? Вы же не прикуете меня цепью к кольцу в стене?

– Безусловно нет! – воскликнул я, вновь найдя возможность вставить свое излюбленное словцо.

– Ну вот.

Ирвин Шумахер выпрямился, радостно улыбаясь в предвкушении, с немного, как мне показалось, безумным видом.

***

Здание монастыря стояло на том же месте, где я его оставил, хотя его будущее можно было теперь отсчитывать днями, если не часами. В полночь оно начнет исчезать, словно карета Золушки. Мистер Шумахер, прижавшись щекой к боковому окну такси, спросил:

– Это он?

– Верно, – подтвердил я.

– Он прекрасен.

Мой спутник заплатил за проезд, и мы выбрались на тротуар, позволив такси вернуться в дорожную сумятицу. Я, конечно, не мог стать пьянее, чем когда покидал самолет, но по какой-то причине чувствовал, что ноги едва меня держат и, похоже, мистер Шумахер испытывал что-то подобное. Мы опирались друг на друга, сжимая в руках свой багаж, и на некоторое время замерли на тротуаре, разглядывая почти лишенную деталей каменную стену – скучный фасад – которую монастырь обращал к мимолетному миру. Уже миновало пять вечера, и в угасающем свете дня эта стена почему-то казалась более реальной, более основательной, чем вздымающиеся вокруг конструкции из бетона, стекла и хромированной стали. Те со временем обрушатся сами, а эту каменную стену придется убить.

– Он прекрасен, – снова произнес мистер Шумахер.

– Прекрасен, – согласился я. – И обречен.

– О, нельзя этого допустить, – сказал он.

Прохожие замедляли шаг, поравнявшись с нами, словно не зная: сердиться на нас или смеяться.

– Почему бы нам не зайти внутрь? – предложил я.

– Безусловно, – подхватил мистер Шумахер мое любимое слово.

Дверь во двор оказалась заперта – тот случай, когда после кражи лошади запирают конюшню – поэтому мы, пошатываясь, направились к двери скриптория, но и она была на запоре. Однако, мы принялись барабанить в нее – я кулаком, а мистер Шумахер ботинком – и это вызвало появление из-за двери изумленного брата Тадеуша. Сначала он уставился на мистера Шумахера, затем на меня.

– О, брат Бенедикт!

– Брат Тадеуш, – отозвался я, споткнувшись о ступеньку, – позволь представить тебе мистера Шумахера.

– Тадеуш, – повторил мистер Шумахер, схватив брата Тадеуша за руку и вглядевшись в его лицо. – Морской торговец, – сказал он, – в безопасной гавани. Моряк, оставивший море.

– Ну, – промолвил брат Тадеуш, озадаченно моргая, – в общем-то все верно.

Мне, наконец, удалось протиснуться внутрь и прикрыть за собой дверь.

– Я встретил его в своем Странствии, – пояснил я.

– Хочу присоединиться к вам, – заявил мистер Шумахер.

– О, – сказал брат Тадеуш. – Очень приятно это слышать.

Мне почему-то показалось, что это прозвучало с иронией.

– Не знаешь, где брат Оливер? – спросил я.

– В часовне, – ответил брат Тадеуш. – Все там, бдят и молятся о последнем шансе на спасение. – В его глазах вспыхнула надежда. – Ты принес добрые вести, брат Бенедикт?

– Прости, – сказал я, понимая, что увижу такой же подавленный взгляд еще четырнадцать раз до конца дня. – У меня ничего не вышло, – добавил я.

– Не кори себя. Ты сделал все, что мог, – заверил меня брат Тадеуш. – Без сомнений, ты сделал все возможное.

– Нельзя этого допустить, – возвестил мистер Шумахер.

Он разглядывал деревянную отделку стен скриптория со странным выражением, сочетавшим вызов и гордость владельца.

– Идемте, мистер Шумахер, – сказал я. – Нам нужно найти брата Оливера.

– Именно так, – сказал он.

Мы оставили багаж в канцелярии у брата Тадеуша и направились в часовню. Мистер Шумахер восхищался всем, что встречалось ему по пути – от дверных косяков до изображений Мадонн с Младенцами.

– Чудесно, – говорил он. – Именно так.

Часовня была погружена в тишину, когда мы вошли в нее, но так продолжалось недолго. Лица повернулись к нам, рясы и сандалии зашуршали – братья поднимались со своих мест. Послышались первые вопросы, задаваемые шепотом:

– Какие новости?

– У тебя получилось, брат?

– Мы спасены?

– Увы, – ответил я. – Нет.

Я покачал головой и лица помрачнели. Братья столпились в задней части часовни вокруг нас с мистером Шумахером, готовясь услышать худшее. Когда приблизился брат Оливер, я представил ему мистера Шумахера.

– Он хотел бы присоединиться к нам, – сказал я, чувствуя себя, словно мальчик, приведший домой щенка («Он увязался за мной. Можно его оставить?»), и добавил: – Он туристический агент, занимается Странствиями.

– Уже нет, – сказал мистер Шумахер. – Со Странствиями покончено. Я вернулся домой, братья, если вы примете меня. Могу я стать одним из вас? Могу ли?

Все, похоже, были немного ошарашены пылом мистера Шумахера и, возможно, тем, что мы с ним нетвердо стояли на ногах. Сам я уже не чувствовал опьянения, но походка и речь не до конца пришли в норму.

Однако брат Оливер, по-моему, превосходно справился с ситуацией. Он сказал мистеру Шумахеру:

– Конечно, вы можете остаться насколько хотите. Через день-другой мы поговорим о вашем будущем.

– Именно так, – сказал мистер Шумахер. Вероятно, это было его любимое выражение.

Неожиданно послышался громкий голос брата Флавиана:

– А что насчет нашего будущего? Мы проиграли?

– Мы сделали все, что могли, – ответил ему брат Оливер, и я заметил, что все избегают смотреть на меня. – Если такова воля Божья – чтобы мы покинули это место, тогда до́лжно…

– Но такова не воля Божья! – настаивал Флавиан. – Это все ДИМП!

– Флавиан, – сказал брат Клеменс, – наступает время, когда бессмысленно бороться с судьбой.

– Никогда!

– Я согласен с Флавианом, – произнес брат Лео. – Нам следовало действовать более решительно с самого начала. Мы могли бы проявить больше воинственности.

Некоторые из братьев откликнулись, одни «за», другие «против» и, казалось, того и гляди разгорится жаркий спор, но брат Оливер громко призвал к порядку:

– В часовне? – Оглядев собравшихся, он подытожил: – Больше мы ничего не можем сделать. Все кончено, и нет смысла спорить друг с другом. Тем более в часовне.

– Именно так, – вставил мистер Шумахер.

На некоторое время повисло молчание. Все выглядели опечаленными или озлобленными, а мистер Шумахер покачивал головой, словно сердясь на себя за то, что не мог как-нибудь нас спасти. Затем я глубоко вздохнул и выпалил:

– Еще раз.

Все повернулись ко мне. Брат Оливер спросил:

– Что «еще раз», брат Бенедикт?

– Еще одна последняя попытка, – ответил я. – Этот день еще не закончился, у нас осталось время до полуночи. Я собираюсь поговорить с Дэном Флэттери.

– Флэттери? – Брат Оливер всплеснул руками. – Что это даст? Мы уже пытались вразумить этого человека.

– Несколько дней назад, – сказал я, – он предлагал мне сделку или что-то вроде. Не знаю, получится ли, но я должен попытаться. Я отправлюсь к нему прямо сейчас.

– Я пойду с тобой, – заявил брат Флавиан.

– Нет, мне…

– И я, – сказал брат Мэллори.

– И я, – сказал брат Лео.

– И я, – сказал брат Сайлас.

– Думаю, пора мне взглянуть на этого демона Флэттери своими глазами, – произнес брат Клеменс.

– Мы все пойдем, – объявил брат Перегрин. – Все до единого.

Брат Оливер оглядел нас в смятении.

– В Странствие? Все сообщество?

– Да! – воскликнули братья Декстер, Иларий и Квилан.

– Но… но как? – Брат Оливер совершенно растерялся от сложности задачи. – Все мы? На поезде?

– Постойте! – вскричал мистер Шумахер, и мы обернулись в его сторону; он стоял, выпрямившись, как струна, и воздев указательный палец к небу. – Я – рука судьбы, – провозгласил он. – К чему готовила меня жизнь, если не к этому моменту? Шестнадцать… семнадцать, включая меня. Доставка семнадцати человек из Нью-Йорка в… Куда?

– Сейвилл, – сказал я, севшим голосом. – Лонг-Айленд.

– Сейвилл, – повторил мистер Шумахер. – Там, где мы вошли, стоит телефон, не так ли?

– Да.

– Именно так, – подтвердил он и двинулся обратно, с большинством из нас в своем кильватере.

***

В коридоре, пока мы плотной группой шагали к скрипторию, брат Квилан приблизился ко мне и тихо сказал:

– Я оставил тебе кусок пирога.

– Спасибо, – растрогался я. – Спасибо, брат.

– Твой друг, – брат Квилан кивнул в сторону мистера Шумахера, что уверенно прокладывал путь по коридору, – похоже, немного необычный.

– Должен признать, – сказал я, – он выпивши.

Брат Иларий, идущий по другую сторону от меня, заметил:

– Брат Бенедикт, тебе следует признать, что и ты выпивши.

– В самолете, – сказал я, словно это все объясняло. – Возвращение было довольно безрадостным.

– Ничуть не сомневаюсь, – согласился он.

Позади меня брат Валериан спросил:

– Брат Бенедикт, извини, но не слышен ли тебе звон?

Звон?

– Ах, да, – вспомнил я о своих сувенирах. Но тут идея раздавать пустые бутылочки из-под виски в качестве памятных подарков перестала казаться мне удачной. Допустимой, возможно, но не вполне уместной. – Это просто бутылки, – пояснил я и дальше шел с руками, прижатыми к бокам, чтобы заглушить звон.

Брат Тадеуш недоуменно наблюдал, как мы входим в скрипторий. Пока кто-то из братьев объяснял ему, что происходит, мистер Шумахер подошел к телефону и набрал номер по памяти. Мы стояли вокруг, смотрели и слушали, отдавая себе отчет, что участвуем в чуждом для нас ритуале.

Мистер Шумахер тихо насвистывал сквозь зубы и постукивал пальцами по поверхности стола. Он уже казался не выпившим, а, наоборот, собранным и деловитым. Затем он заговорил:

– Алло? Это Ирвин Шумахер из «Шумахер и сыновья». Гарри на месте?

Он выслушал ответ, скривив губы от раздражения, и сказал:

– Я в курсе, что сейчас канун Нового года. Вы думаете, я могу заниматься своим делом, не зная, что сегодня за день? Дайте мне Гарри.

Снова пауза, заполняемая тихим посвистыванием, затем:

– Гарри? Это Ирвин Шумахер… Прекрасно, а ты как?.. Потрясающе. Слушай, Гарри, мне нужен автобус... Прямо сейчас, этим вечером, поездка из Нью-Йорка на Лонг-Айленд и обратно... Нет, сэр, ничего подобного, это религиозный орден... Гарри, ты когда-нибудь замечал у меня чувство юмора?.. Верно. Посадка у монастыря на пересечении Парк-авеню и 51-й улицы. Место назначения – Сейвилл, Лонг-Айленд… Сегодня... Именно так. Спиши со счета фирмы, Гарри... Хорошо. О, кстати, Гарри, это мой последний звонок. Я ухожу на покой... Да, можно сказать, что это мое новогоднее решение. Я завязываю со Странствиями, Гарри… Все верно, приятель. – Прижав телефонную трубку к уху, Ирвин Шумахер оглядел комнату, заполненную монахами, с широкой сияющей улыбкой. – Наконец-то я обрел свой дом, – сказал он. – Прощай, Гарри.

 Глава 16

Автобус был самым что ни на есть настоящим, с настоящим водителем в униформе. Мистер Шумахер подписал документы на планшетке водителя, брат Оливер назвал адрес Флэттери, и все мы взошли на борт для нашего Странствия.

Было уже почти семь вечера. К этому времени я успел смыть с себя дорожную грязь, вытряхнул из карманов маленькие пустые бутылочки, съел несколько кусков пирога, оставленного для меня братом Квиланом, и выпил столько кофе, что не только протрезвел, но и взвинтил себя до предела.

Хотя, полагаю, я и без того был взбудоражен, учитывая все обстоятельства. Приняв решение в часовне попытаться в последний раз поговорить с Дэном Флэттери, я представлял нашу встречу и надеялся, что в наших непростых взаимоотношениях мне удастся нащупать некий рычаг, с помощью которого я смогу повлиять на этого человека. Но это намерение почти сразу рассыпалось, и теперь, когда семнадцать человек бодро устремились в путь, я понятия не имел, чего мы собираемся добиться и как именно.

Мы не единственные, кто пустился в Странствие этим вечером. Наш автобус плыл, словно кит, сквозь стаи легковых автомобилей, бесконечной вереницей заполнявшие скоростную магистраль Лонг-Айленда. Мои спутники, непривычные к Странствиям (как и сам я всего четыре недели назад) глазели в окна, даже не стараясь сохранять равнодушный вид и сдерживать любопытство. Я вспомнил, как сам пялился в окно во время своего первого железнодорожного путешествия, и подумал, как далеко продвинулся с тех пор – как в милях, так и в восприятии.

Автобус был очень удобным: откидывающиеся спинки кресел, просторный центральный проход, плавное уверенное движение. Место водителя отгораживала черная ткань, чтобы ему не мешало отражение в лобовом стекле, так что мы могли включить свет и свободно перемещаться по салону. Я остался сидеть рядом с братом Оливером – он успел занять место у окна раньше меня – но многие из братьев были слишком взволнованы, чтобы оставаться на месте, и слонялись туда-сюда по проходу между креслами.

Некоторые подходили перекинуться парой слов со мной или братом Оливером. Первым был брат Мэллори; он присел на подлокотник соседнего кресла и несколько минут непринужденно болтал о всякой ерунде, прежде чем перейти к сути.

– Брат Бенедикт, – сказал он, – когда мы приедем, не мог бы ты показать мне Фрэнка Флэттери?

Брат Оливер перегнулся через меня и потрясенно воскликнул:

– Брат Мэллори! Уж не собираешься ли ты затеять с ним драку?

– Нет-нет, – быстро ответил Мэллори. – Просто хочу посмотреть на него, ничего больше.

– Мы мирные люди, – напомнил ему брат Оливер.

– Конечно, – согласился Мэллори, но блеск в его глазах показался мне далеко не мирным, поэтому я добавил:

– Брат Мэллори, если мы устроим там потасовку, это только осложнит дело.

– У меня такого и в мыслях не было, – заявил Мэллори и отошел, прежде чем мы могли продолжить наставления.

– Хмм, – протянул я, провожая взглядом его удаляющуюся широкую спину.

Брат Оливер откашлялся.

– Отец Банцолини, будь он здесь, – предположил он, – возможно, согласился бы, что ложь в данных обстоятельствах является весьма незначительным грехом.

– Вряд ли мне удастся найти Фрэнка Флэттери, – сказал я.

Затем явился брат Сайлас, присел на тот же подлокотник и завел разговор об особняке Флэттери. Его, похоже, интересовали архитектурные детали, планировка комнат и тому подобное. Я не мог понять, к чему он клонит, пока брат Сайлас не спросил, как бы между делом:

– Вы не замечали там ничего похожего на стенной сейф, а?

Брат Оливер вновь резко подался через меня; похоже, он бо́льшую часть поездки проведет у меня на коленях.

– Брат Сайлас, – строго сказал аббат, – мы не собираемся красть договор аренды.

Сайлас наградил нас тем возмущенно-виноватым взглядом, который, должно быть, часто видели полицейские, судьи, тюремные надзиратели и прочие представители власти.

–Что значит «красть»? Они украли его у нас. Возвращение своего имущества – не воровство.

– Это софистика, брат Сайлас, – возразил ему брат Оливер.

– Это здравый смысл, вот что это такое, – проворчал Сайлас.

– Мы не видели ничего похожего на сейф, – сказал я. – Кроме того, договор и другие важные документы они, скорее всего, хранят в банковской ячейке. Большинство людей так делают, разве нет?

Сайлас неохотно кивнул.

– Ага. Дома чаще всего держат только ювелирку.

– Надеюсь, следующим шагом ты не предложишь ограбить банк, – произнес брат Оливер.

Сайлас огляделся вокруг.

– Не с этой шайкой, – буркнул он и отошел.

Брат Оливер нахмурился, поглядев ему вслед.

– Что это значило?

– Я не уверен, – ответил я.

Следующим стал брат Флавиан.

– Думаю, нам стоит созвать СМИ.

Пока брат Оливер открывал рот, чтобы сказать: «Что?», я возразил:

– Честно говоря, это не лучшая мысль. Репортеры, камеры и все такое не способствуют разумному диалогу.

– Какому еще разумному диалогу? Речь о давлении. Может, Дворфман и Сноупс не боятся общественного порицания, но Флэттери должны думать о своей репутации в том окружении, где они живут.

Брат Оливер снова перегнулся через меня, очевидно, заинтересовавшись разговором.

– Ни в коем случае, – сказал он. – Мы не пингвины в зоопарке, а монашеский орден, и должны вести себя достойно.

– Даже если в результате потеряем монастырь?

– Кривляние перед камерами, – заявил брат Оливер, – ничего не решит.

– Так закончилась война во Вьетнаме, – сказал нам Флавиан.

– О, едва ли, – ответил я.

– Звучит сомнительно, – сказал брат Оливер. – В любом случае, окончание войны и продление договора аренды – не одно и то же.

– Даже если журналисты появятся, – продолжил я, – что маловероятно; даже если они воспримут нас всерьез, что маловероятно; даже если они встанут на нашу сторону…

– Что вполне вероятно! – настаивал Флавиан, во всеоружии сжимая кулаки.

– Даже в этом случае, – сказал я, – срок истекает сегодня в полночь, а репортаж о нас попадет в СМИ не раньше завтрашнего утра.

– Смысл в угрозе, – заявил нам Флавиан. – Как думаете, что сделает этот Флэттери, если выглянет в окно и увидит телевизионные камеры на своей лужайке?

– Судя по тому, что я о нем знаю, – ответил я, – думаю, он схватится за дробовик.

– Совершенно согласен, – кивнул брат Оливер. – Мы повидали этого человека, брат Флавиан, и, должен сказать, он столь же вспыльчив и упрям, как и ты.

– Я верю в справедливость!

– Конечно, веришь, – согласился брат Оливер.

Флавиан неожиданно сменил тему и обратился ко мне:

– Что ты собираешься сказать этому Флэттери?

– Понятия не имею, – признал я.

– Не возражаешь, еслия с ним поговорю?

При этих словах брат Оливер мгновенно перекатился ко мне на колени.

– Я возражаю, – сказал он. – Категорически запрещаю.

– Брат Оливер, – сказал я, – я прошу позволить мне поговорить с Флэттери первым. Если у меня ничего не выйдет, то пусть с ним разговаривает кто угодно, я не против.

– Хорошо, – сказал брат Оливер.

– Хорошо, – сказал брат Флавиан и ушел.

Дальше подошел мистер Шумахер. На его лице застыла постоянная смущенная блаженная улыбка, и я невольно сравнил это восторженное выражение с тем напряженным и раздраженным обликом, что был у него при первой нашей встрече. Примостившись там же, где сидели остальные, мистер Шумахер перегнулся через проход и обратился к брату Оливеру, минуя меня:

– Аббат, – сказал он, – когда я присоединюсь к вам, позволено ли мне будет выбрать себе новое имя?

– Разумеется, – ответил брат Оливер. – При условии, что это имя святого или в той или иной мере библейское.

– О, оно определенно библейское, – сказал мистер Шумахер.

– Уже определились с выбором?

– Именно так. – Улыбка мистер Шумахера стала совсем уж застенчивой; он пожал плечами и добавил: – Наверное, это следствие многих лет чтения Библии в разных гостиничных номерах, но, если никто не возражает, я хотел бы отныне именоваться братом Гидеоном.

***

Дом Флэттери, где проходила вечеринка, был единственным очагом оживления в погрузившемся во тьму районе. Подъездную дорожку заполняли припаркованные автомобили, а воздух – звуки аккордеона. Из каждого окна в доме в ночь лился свет, а неистовый шум веселого праздника бурлил и пенился среди музыки.

– О, Боже, – произнес брат Оливер, глядя из окна автобуса.

– Вечеринка, – заметил я.

– Почему у них вечеринка? – капризно спросил брат Оливер. – Именно сегодня, как будто мало других ночей.

– Гм, сегодня канун Нового года, брат, – сказал я.

– Ах да.

Брат Перегрин, пройдя в переднюю часть автобуса, сказал:

– Звуки аккордеона – одна из тех вещей, что когда-то вынудили меня уйти от мира.

– Ты не знаешь, что это за мелодия? – спросил я его.

– Боюсь, это «Дэнни-бой»,^[95] – ответил он, прежде чем отойти. – В ритме польки.

Шофер вклинился меж рядов припаркованных автомобилей, продвинулся, насколько смог, и остановил автобус, громко чихнув пневматическими тормозами. Выглянув из-за черной занавески, он оповестил:

– Прибыли, мистер Шумахер.

Мистер Шумахер – в скором будущем брат Гидеон – все еще сидел через проход от меня. Развернувшись ко мне, он спросил:

– Итак, что дальше?

– Вряд ли мы сможем вернуться в другой раз, – сказал я, – так что, думаю, остается только отправиться на вечеринку.

***

Так мы и поступили, и некоторое время все шло гладко. Флэттери, должно быть, пригласили всех своих родственников, друзей, соседей, деловых партнеров и тех, кто не попал в поименованные категории, и все они явились. Так что шестнадцать монахов в рясах с капюшонами (и в придачу одного полумонаха в цивильной одежде) поглотила умопомрачительная толпа людей, словно буйвола, увязшего в зыбучих песках, не вызвав никакой волны возбуждения или даже внимания. А я никак не мог найти хозяина дома.

Одной из причин моего затруднения было то, что Дэн Флэттери представлялся мне скорее типом, чем личностью – с первой встречи, когда я увидел его и двух его двойников, сходящих с лодки. Проталкиваясь сквозь толпу, я устремлялся то к одной фигуре с массивным загривком, то к другой, но ни одна из них не принадлежала человеку, которого я искал.

В какой-то момент ко мне пробился брат Мэллори и спросил:

– Ты его видел? Я имею в виду сына, Фрэнка.

– Я даже отца пока не нашел, – ответил я. Затем, заметив стиснутые челюсти и прищуренные глаза брата Мэллори, я добавил: – Брат Мэллори, ты обещал – никаких потасовок.

– Я просто хочу на него посмотреть, – буркнул он и улизнул прочь от меня.

Испытывая беспокойство из-за него, но сосредоточившись на более насущных проблемах, я продолжил свои поиски.

Во время своих метаний по дому, я то и дело улавливал обрывки разговоров, и постепенно пришло осознание, что это общество – айсберг, с верхушкой которого я столкнулся в Пуэрто-Рико. Все те люди, кому старательно перемывали косточки в той тусовке, присутствовали здесь: родители, кузены, одноклассники, бесчестные дяди и бездушные тети, а также старшие сестры-вертихвостки. И, конечно, вся эта компания не упускала случая весело посплетничать о своих отсутствующих близких, что пребывали сейчас на юге.

Все это, конечно, замечательно, но где же Дэн Флэттери? Не в гостиной, где стоял стол с закусками, окруженный коренастыми гостями. Не в одной из комнат в глубине дома, плоть до застекленной веранды, где мы обедали в тот день, когда я впервые встретил Эйлин Флэттери Боун. Не на кухне, полной выпивки и выпивших, не в столовой, полной танцоров, скачущих под музыку аккордеониста –морщинистого старика, игру которого сопровождал аппарат, отбивающий ритм, не в очереди к туалетам, не в спальнях на втором этаже, где на кроватях были навалены груды пальто, а группки из двух-трех человек пребывали в нешуточном tête-à-tête,^[96] и, наконец, не в библиотеке.

Стоп! В библиотеке. Я уже собирался покинуть эту комнату и выйти наружу – во дворе, похоже, было немало гостей, чем-то занятых в промозглой тьме – когда заметил хозяина дома. Он стоял, прислонившись к стеллажу с книгами по саморазвитию, и с побагровевшим лицом что-то яростно доказывал двум своим двойникам.

Как же побледнело его лицо, стоило ему увидеть меня, хотя ярость никуда не исчезла. Потрясение, казалось, лишь подчеркнуло патриархальную бульдожью решимость Дэна Флэттери. Не извиняясь перед своими собеседниками, он оставил их, проложил путь сквозь гущу гостей, придвинул свое лицо вплотную к моему и проревел:

– Я думал, ты будешь держаться подальше от нее!

– Я хочу с вами поговорить! – выкрикнул я в ответ.

Какими бы мотивами не руководствовался Дэн Флэттери, повышая голос, в тех условиях всем приходилось кричать, чтобы быть услышанным.

– Ты уже… – начал Флэттери, затем вдруг заморгал, глядя мимо меня, и вскричал: – Это еще кто?

Я обернулся и пояснил:

– Брат Квилан. И брат Лео.

Первый увлеченно беседовал с парой сияющих пышных девиц, а второй с неодобрением рассматривал корешки собрания сочинений Диккенса.

– Ты притащил их с собой? – Он, казалось, не мог поверить собственным глазам.

– Мы хотим обсудить с вами договор аренды, – прокричал я, а затем до моего сознания дошел смысл первой его реплики, и я гаркнул вдвое громче: – ЧТО?

– Я ничего не говорил!

– Что вы сказали?

– Я ничего не говорил!

– До этого! Первое, что вы сказали!

– Я сказал… – Дэн Флэттери замолк и нахмурился, уставившись на меня; очевидно, в его голове только что произошел похожий щелчок. – Вы приехали, чтобы обсудить договор аренды?

– Что вы имели в виду, сказав: «держаться подальше от нее»? Я и так далеко от нее.

– Ты… – Он взглянул на часы (ничего общего с изящными красными циферками на часах Дворфмана, это были чудовищных размеров древние карманные часы с римскими цифрами на циферблате), и заявил: – Пойдем со мной. – Затем он убрал свой хронометр, схватил меня под локоть отнюдь не джентльменским образом, и начал пробивать путь сквозь стену человеческих тел, таща меня за собой, как каноэ на буксире.

Мы пересекли центральный холл и вломились в гостиную, где Флэттери вдруг остановился, вытянул руку (ту, что не сжимала меня мертвой хваткой) и возопил:

– Еще ваши?

Я проследил за направлением, куда указывал его палец, и увидел брата Флавиана, увлеченно дискутирующего с полудюжиной юношей студенческого возраста. Все они, похоже, получали неописуемое удовольствие от этого спора. Чуть дальше братья Клеменс и Декстер с коктейлями в руках вели светскую беседу с несколькими представителями семейства Флэттери.

Дэн Флэттери встряхнул меня за руку, крикнув:

– Да сколько ж вас тут?

– Мы все здесь, – ответил я. – Все шестнадцать.

– Боже милостивый!

И он поволок меня дальше, из гостиной в столовую – брат Перегрин отплясывал там фокстрот под «Почем эта собачка на витрине?»^[97] с неправдоподобно блондинистой блондинкой, а брат Эли умудрялся под эту же мелодию плясать манки^[98] с девушкой, похожей на типичную фолк-певицу – а оттуда к запертой двери (я уже пробовал ее открыть во время поисков). У Флэттери, впрочем, был от нее ключ. Не отпуская моей руки (кисть уже онемела от недостатка притока крови), он отпер дверь, распахнул ее и втолкнул меня внутрь.

За дверью оказался кабинет – крошечный, тесный и ужасно захламленный. Он напоминал офисы инженеров-строителей в передвижных вагончиках: карты, чертежи и кальки, пришпиленные к стенам и друг к другу; покосившиеся неустойчивые стопки бумаг на столе; разрозненные руководства, как попало набитые в узкий шкаф, и громоздкий кондиционер, так глубоко вдающийся в комнату, что сидящему за столом приходилось все время клониться влево или постоянно стукаться об него головой.

Флэттери закрыл и запер за нами дверь – теперь мы остались в уединении и относительной тишине. Гул и гам вечеринки все еще доносились сюда, но нам хотя бы не приходилось орать, чтобы быть услышанными.

Тем не менее, Флэттери заорал:

– Какого черта ты затеял теперь, сукин ты сын?!

– Не нужно кричать, – сказал я. – Я отлично вас слышу.

– Мало того, – продолжал орать он, – что ты украл у меня дочь, так еще хочешь опорочить меня перед семьей и друзьями!

– Вовсе нет, – возразил я. – Мы понятия не имели, что у вас…

– Да мне плевать, понял? Поливай меня грязью, сколько влезет, эти чертовы дармоеды и так постоянно этим занимаются, мне-то что?

– Никто не хотел…

– Но, когда дело касается моей Эйлин, – он потряс кулаком так близко от моего лица, что я разглядел каждый рыжий волосок, каждую рыжую веснушку и каждый сустав, напоминающий формой и размерами колено обычного человека, – тебе лучше следить за своими словами.

– Нас с Эйлин больше ничего не связывает, – сказал я. – Мы расстались.

– Так она мне и сообщила, – кивнул Флэттери. – Она позвонила и рассказала мне все. – Кулак превратился в указующий перст. – Но ты не выполнил свою часть сделки, – заявил он, – так что не смей являться сюда, будто все улажено. Ты заставил Эйлин поверить, что ее родной отец – двуличный лжец и мошенник.

– Ее родной отец и есть двуличный лжец и мошенник.

– А ты-то кто? Ты разбил сердце моей бедной девочке, ты бросил ее навсегда, и не прошло и чертова дня, как ты вернулся.

– В смысле: «вернулся»? Она же в Пуэрто-Рико.

Дэн Флэттери вгляделся в меня, словно стараясь разобрать мелкий шрифт при тусклом свете.

– Ты сейчас серьезно?

– А в чем дело? – Во мне зародилось смутное подозрение, но мне очень хотелось ошибиться. – Она ведь не здесь, правда? Как она может быть здесь? Она же осталась в Пуэрто-Рико.

– Нет, сейчас ее здесь нет, – сказал Флэттери, и я вздохнул с облегчением (и сожалением). Затем он взглянул на часы и добавил: – Но она появится меньше, чем через полчаса.

Я потерял дар речи. Я отшатнулся к креслу, заваленному бумагами и книгами, опустился на всю эту груду и молча вытаращился на угрюмое лицо Дэниэла Флэттери.

Шрифт стал гораздо крупнее, а свет – ярче; теперь он мог меня прочитать.

– Черт возьми, о чем ты только думал? – сказал он. – Ты создаешь все больше и больше проблем.

– Я же вернулся в монастырь, – сказал я.

– И, черт побери, лучше бы тебе там и оставаться.

– Но почему она возвращается?

– Она расстроилась, – объяснил Флэттери, – после того, как ты ушел от нее, ублюдок. Поэтому она взяла билет на ближайший рейс. Альфред Бройл встречает ее в аэропорту Кеннеди; наверное, уже забрал.

Альфред Бройл. Неужели это то будущее, что я ей оставил?

– О, лучше мне убраться отсюда до ее приезда, – сказал я.

– Тебе лучше убраться отсюда прямо сейчас. И всей твоей братии.

– С договором аренды, – уточнил я.

– Нет! Черт возьми, я же объяснял тебе по телефону, в каком я положении…

– Да, я помню, – сказал я. Внезапно обретя силы и уверенность, я поднялся с кресла и подошел к нему со словами: – Вы умеете делать деньги, у вас имеется другой бизнес, и вы знаете, что выкрутитесь. И вы отдадите договор аренды. Не из-за Эйлин, и не потому, что мои друзья болтают с вашими друзьями и все такое. Вы отдадите мне договор аренды, потому что так будет правильно, а иначе – неправильно.

– Чушь собачья, – бросил он.

Я ничего не ответил. Я просто стоял, глядя на него, а он глядел на меня в ответ. Не знаю, прав я был или нет, но наступил момент истины – и это все, что мне оставалось. Я больше ничего не говорил, потому что все уже было сказано.

Наконец, Флэттери первым нарушил молчание, заговорив чуть спокойнее, чем прежде:

– Тебе лучше уйти. Эйлин скоро появится.

– Эйлин не имеет отношения к делу, – ответил я, с удивлением осознав, что говорю чистую правду. – Есть только вы, я и договор аренды. И это все.

Флэттери сдвинул брови.

– Ты? Почему именно ты, черт подери? Что в тебе такого особенного?

– Я заноза у вас под кожей.

– Выражайся ясней.

– Нетрудно обмануть некую безликую группу людей, – сказал я. – Это как сбросить бомбы с высоты, не видя, на кого они упадут. Но сейчас два человека – вы и я – стоят лицом к лицу, и вам придется держать передо мной ответ.

Дэн Флэттери погрузился в продолжительное раздумье, и разные эмоции сменялись на его лице: некоторые откровенно бурные, другие не столь выразительные. Внезапно он отвернулся от меня и протиснулся за стол, в кресло – я заметил, как он привычно наклонил голову влево. Придвинув к себе планшетку с листом белой бумаги, он сказал:

– Договор аренды у меня в банковской ячейке, не здесь.

– Я так и думал.

– Я дам тебе сейчас письменное обещание, – сказал Флэттери, – передать договор аренды завтра при первой же возможности. Нет, завтра в банке выходной. Значит, в пятницу.

– И вы укажете в этом письме, что мы обладаем опционом на продление договора? – спросил я.

Флэттери насупился.

– Я тебя ненавижу, – выдавил он.

– Но вы это сделаете.

– Да, сукин ты сын, я это сделаю.

Он склонился над бумагой, начав писать, но тут вдруг раздался стук в дверь. «Это Эйлин», – подумал я, и ноги мои подкосились. Флэттери, подняв взгляд от письма, раздраженно указал на дверь кончиком ручки:

– Проверь, кого там черти принесли.

– Ладно.

Я отпер дверь, но за ней оказалась не Эйлин, а ее мать. Она с взволнованным видом вбежала в кабинет.

– Дэн, какой-то мужчина в длинном балахоне только что ударил Фрэнка!

Дэн Флэттери бросил на жену такой разъяренный взгляд, что она отшатнулась на шаг.

– Что?

– В одеянии, как у этого дже… – Она пригляделась ко мне. – О, вы же тот брат.

– И снова здравствуйте.

– О, – произнесла она, вспомнив еще что-то, связанное со мной. – О, вы же тот брат.

– Боюсь, что так, – кивнул я.

– Маргарет, убирайся отсюда к черту! – рявкнул Флэттери. – Пусть Фрэнк сам расхлебывает кашу, что он заварил.

Наградив меня чередой ошарашенных, недоверчивых, но вместе с тем любопытных взглядов, миссис Флэттери вышла. Я снова запер дверь, а Дэн Флэттери продолжил писать.

Много времени это у него не отняло, после чего он протянул мне лист через стол.

– Полагаю, ты захочешь прочитать.

– Пожалуй, стоит, – согласился я.

В письме все было именно так, как обещал Флэттери.

– Спасибо, – сказал я.

Он поднялся из-за стола, ухитрившись не снести правым плечом кондиционер.

– Позволь мне кое-что тебе сказать, – произнес Дэн Флэттери.

– Да?

– Не хочу, чтобы у тебя осталось обо мне неверное представление, – пояснил он. – Я даю тебе эту бумагу не по моральным соображениям. Я деловой человек, несущий на себе груз ответственности, а мораль можешь засунуть себе в задницу. Я передам вам договор аренды, потому что хочу, чтобы монастырь стоял на своем месте – там, где он сейчас – вместе со стеной и тобой за ней, и хочу, чтобы так все и оставалось. Потому что, если я когда-нибудь встречу тебя на улице, клянусь тем крестом, что ты носишь, я тебя растопчу.

– М-м, – протянул я.

– Прощай, – отрезал он.

***

Не так-то просто было обратить пятнадцать монахов и мистера Шумахера из участников вечеринки обратно в странников. Все они веселились напропалую. Мне пришлось объяснить брату Оливеру, что Эйлин на пути сюда, и тогда он задействовал свой авторитет и чувство срочности вдобавок к моей панике, и коричневые рясы, наконец, стали отделяться от толпы гостей вечеринки.

Я вышел наружу и остановился возле автобуса, стараясь не смотреть на дорогу. Что я буду делать, если на темной улице появится машина, замедляя ход, прежде чем свернуть на подъездную дорожку? Мне нужно сесть в автобус – вот, что я должен сделать – и сидеть там в темноте, даже не глядя в окно. Вот, что я должен сделать. Вот, что я должен сделать.

Братья один за другим покидали особняк в смешанных чувствах, испытывая сожаление, что приходится прерывать праздничную вечеринку, и радость, что мы добились успеха. Монастырь спасен! Разве не это было целью всей затеи?

Так все выглядело для остальных. «Замечательно!» – говорили они мне. – «Поздравляю! Не представляю, как тебе это удалось?» и тому подобное.

Они похлопывали меня по плечу, пожимали руку, улыбались. Они любили меня, а я все поглядывал на дорогу, но ни одна машина так и не появилась.

Брат Мэллори вышел из дома ухмыляясь и облизывая содранные костяшки пальцев.

– Ну и ночка! – воскликнул он. – Я никогда тебя не забуду, брат Бенедикт.

Последними вышли брат Оливер и мистер Шумахер, рука об руку. Они, улыбаясь, подошли ко мне; брат Оливер постоял рядом, пока мистер Шумахер садился в автобус. Я смотрел на дорогу.

– У нас не тюрьма, – сказал брат Оливер. – Ты можешь уйти, если пожелаешь.

– Я знаю. Не хочу. Просто… Альфред Бройл – такие дела.

Аббат никак не мог понять, что я хочу этим сказать, поэтому просто потрепал меня по плечу и что-то неразборчиво пробормотал.

– Будь хоть мизерный шанс, что это сработает, – сказал я, – я бы остался прямо сейчас. Хоть какой-то шанс. Но я не подхожу для нее, а спустя некоторое время я бы понял, что она не подходит для меня. И после того, как мы исчерпали бы друг друга, мы просто не смогли бы нормально жить дальше. Мне так жаль оставлять ее… с тем, что у нее останется.

– Но что это значит для твоего призвания, брат? Для твоей веры?

– Брат Оливер, – сказал я, – честно говоря, я уже сам не понимаю, во что верю. Верю ли я в Бога, или просто в тишину и покой. Но в чем я твердо уверен: во что бы я ни верил – это не здесь. Единственное место, где я могу обрести то, во что верю – наша обитель.

Шофер автобуса погудел, привлекая наше внимание. Он был недоволен; рассчитывал, что мы останемся за полночь, а его оторвали от твиста в столовой. Просигналив еще раз, он крикнул нам через открытую дверь:

– Вы едете или нет?

– Едем, – сказал я. – Идемте, брат Оливер.

***

Наш автобус отъехал на полквартала от особняка Флэттери, когда мимо – в противоположном направлении – промчался автомобиль. Я привстал и вытянул шею, вглядываясь в заднее окно. Легковушка свернула на подъездную дорожку к дому, где все еще продолжалась вечеринка.

***

Суббота, девять вечера. Я сидел на скамье в часовне, ожидая своей очереди встретиться с отцом Банцолини – впервые с моей поездки в Пуэрто-Рико. У меня накопилось множество грехов, взывающих об исповеди. Мне следовало бы сейчас припоминать их со страхом и чувством раскаяния, но вместо этого я с облегчением и радостью улыбался, видя вокруг привычное окружение.

Дом. Я дома и останусь здесь. Я даже отказался от Странствия за «Санди Таймс», с удовольствием передав эту обязанность брату Флавиану (и путь теперь он беспокоится о цензуре). Внешний мир уже почти улетучился из моего сознания, и я снова становился тем, кем всегда был.

Прежде чем братья Клеменс, Сайлас и Тадеуш стали монахами, один был адвокатом, другой – вором, третий – моряком. Прежде чем я стал монахом, я был монахом, который не знал, кто он.

Занавеска исповедальни зашелестела, и оттуда появился брат Гидеон, в своей новой грубой рясе и с новой мягкой улыбкой. Я сменил его, заняв место в темной кабинке вблизи уха отца Банцолини, и начал запоздало приводить мысли в порядок.

– Благословите меня, отче, – произнес я, – ибо это долгая история.

Примечания

1

Район Нью-Йорка, традиционное обиталище богемы: художников, музыкантов, артистов, а также представителей всякого рода неформальных течений и движений.

(обратно)

2

Криспин – один из святых католической церкви. Подробнее будет рассказано ниже.

(обратно)

3

Novum Mundum – «Новый Мир» (лат.)

(обратно)

4

Американский режиссер и продюсер, творивший в начале 20-го века.

(обратно)

5

В Пан-Ам-билдинг изначально находилось управление авиакомпании «Пан Америкэн». С 80-х годов этот небоскреб (и правда довольно уродливый) носит название Метлайф-билдинг.

(обратно)

6

Изначально – место в монастыре, где был установлен очаг или камин, «согревальня». В современном значении – место для отдыха и общения.

(обратно)

7

Hilarious – (букв. лат.) «веселый», «смешной».

(обратно)

8

Игра слов: «сенбернар» и «святой Бернар», имя которого дало название породе собак, на английском пишутся одинаково.

(обратно)

9

В английском это одно и то же слово – option.

(обратно)

10

Dimp созвучно с imp – «чертенок», «бес». Вероятно, это и вызвало неоднозначную реакцию брата Илария.

(обратно)

11

Баухаус – архитектурная и художественно-промышленная школа, обозначившая основные принципы архитектуры двадцатого века.

(обратно)

12

Пожалуй, главное отличие англиканской церкви от католической – она является децентрализованным объединением церквей под номинальным главенством монарха Великобритании, а католическую возглавляет Папа Римский. Остальные отличия касаются образа жизни священников (англиканские, в отличие от католических, могут жениться), проведения религиозных ритуалов и тд.

(обратно)

13

«Видимость святости» (лат.)

(обратно)

14

Ямайка (произносится «Джамейка») – в данном случае район Куинса, Нью-Йорк. Вавилон – город в округе Саффолк, штат Нью-Йорк.

(обратно)

15

Брату Бенедикту, видимо, вспомнился библейский эпизод, в котором Иисус исцелил бесноватого, пересадив досаждающих человеку демонов в стадо свиней.

(обратно)

16

Букв. «Дорога с видом на залив».

(обратно)

17

Американский писатель, один из родоначальников жанра фэнтези.

(обратно)

18

Голливудский актер, получивший особую известность благодаря ролям в вестернах и военных фильмах.

(обратно)

19

Следом персонаж Шекспира добавляет: «…но путешественники должны быть всем довольны». Перевод Вейнберга.

(обратно)

20

В католическом богословии шестая заповедь – «не прелюбодействуй», (в православии – «не убий»). Не очень понятно, как брат Бенедикт связывает ее с и правда забавным (climax – это и «высшая точка» и «климакс») названием организации.

(обратно)

21

RCA – Radio Corporation of America (Американская радио-корпорация).

(обратно)

22

В оригинале: edifice complex – термин, означающий использование государственных строительных проектов для политической и предвыборной пропаганды. В названии обыгрывается другой термин, из области фрейдистской психоаналитики – эдипов комплекс (видимо, это и смутило брата Бенедикта). И в то же время словосочетание edifice complex можно понять, как просто «комплекс зданий».

(обратно)

23

Жена праведника Лота из Ветхого Завета. Во время бегства из разрушаемых небесным огнем Содома и Гоморры оглянулась, вопреки предупреждению ангела, и превратилась в соляной столп.

(обратно)

24

В оригинале труднопереводимая ситуация, в которой Сноупс использует в качестве глаголов слова, которые пишутся и произносятся так же, будучи существительными. Например: contact – «связь» или «связаться», complex – «сложность» или «усложнять».

(обратно)

25

Ассоциация восьми американских частных (и престижных) университетов, расположенных на северо-востоке США.

(обратно)

26

Макробиотика – псевдонаучное учение о питании, созданное в начале 20-го века и вобравшее в себя идеи дзен-буддизма.

(обратно)

27

Имеется в виду тяжелый железный шар, подвешенный на стреле крана, которым сносят дома.

(обратно)

28

Букв, «ученый», «исследователь». Но, помимо этого, еще и фамилия персонажа Диккенса, поэтому название оставлено без перевода.

(обратно)

29

«Агнцы» (The Lambs) и «Актеры» (The Players) – нью-йоркские общественные клубы, поддерживающие деятелей и любителей искусства, предоставляющие своим членам площадки для различных мероприятий, выставок и тп. В клубе «Актеры» имеется музей истории театра.

(обратно)

30

Немецкий христианский богослов, реформатор и создатель протестантизма, одно из направлений которого названо его именем – лютеранство. Был отлучен от католической церкви, объявлен еретиком, так что с точки зрения доброго католика Мартин Лютер – яркий пример глубокого и злостного религиозного заблуждения.

(обратно)

31

Полностью этот сборник религиозных наставлений называется «Энхиридион о вере, надежде и любви».

(обратно)

32

Строка из песни «Улицы Ларедо», американской ковбойской баллады.

(обратно)

33

Дуэт популярных в 60-е эстрадных комиков и телеведущих, Тома и Дика Смазерс, исполнявших свою версию вышеупомянутой песни.

(обратно)

34

Намек на библейский эпизод, когда во время бегства евреев из Египта Моисей сперва заставил воды Красного моря расступиться, а затем поглотить преследующих евреев египтян.

(обратно)

35

Известный в конце начале 20-го века американский адвокат. В 1925 году в штате Теннесси проходил громкий процесс с его участием – так называемый «Обезьяний процесс», связанный с нарушением запрета преподавать теорию эволюции Дарвина из-за ее противоречия Библии.

(обратно)

36

Тюрьма строгого режима в штате Нью-Йорк.

(обратно)

37

Иллюминация в данном случае – украшение рукописей красочными миниатюрами и орнаментами.

(обратно)

38

Illuminated manuscripts («иллюминированные рукописи») на слух можно спутать с Illuminati manuscripts («рукописи иллюминатов»). Иллюминаты – тайное общество оккультно-философского толка и мистического характера.

(обратно)

39

Счастливчик Линди – прозвище знаменитого авиатора Чарльза Линдберга. В Париже он приземлился после перелета через Атлантический океан.

(обратно)

40

Намек на эпизод из жизни египетской царицы Клеопатры, когда ее, конспирации ради, доставили к Юлию Цезарю, завернутой в ковер.

(обратно)

41

Боксерский поединок (два боя) между Джо Луисом и Максом Шмелингом состоялись в 1936 и 1938 годах, и стали олицетворением более масштабного политического и социального конфликта того времени. Джо Луис был чернокожим американцем, Макс Шмелинг – немцем и невольным инструментом нацистской пропаганды.

(обратно)

42

Жезл, обвитый двумя обращенными друг к другу змеями. Изначально атрибут послов, в наше время – символ медицины.

(обратно)

43

Книга из Дарроу или Евангелие из Дарроу – иллюминированная рукопись 7 века, одно из старейших дошедших до нас Евангелий.

(обратно)

44

Арт-нуво – фр. «Новое искусство» – художественное направление в искусстве, появившееся в конце 19-го века.

(обратно)

45

Редко употребляемый и устаревший синоним слова «арендатор». В оригинале вообще использовалось архаичное слово leffee, которое не нашлось даже в Britannica Dictionary, не говоря уж об обычных словарях, поэтому брат Оливер и не сразу понимает, что к чему.

(обратно)

46

Ранее упоминалось, что брат Бенедикт соблюдает целибат (в общем-то неотъемлемый атрибут монашества). Но целибат и обет целомудрия хотя и очень похожие, но не совсем идентичные понятия. Целибат – воздержание, отказ от половой жизни. Обет целомудрия накладывает более серьезные ограничения на поведение и образ жизни человека.

(обратно)

47

Первые электронные наручные часы были выпущены за считанные годы до времени действия романа. Поэтому необычные часы Дворфмана произвели такое впечатление на брата Бенедикта, что он еще будет неоднократно вспоминать их (и то, что они показывают время в двадцатичетырехчасовом формате, а не двенадцатичасовом, более привычном).

(обратно)

48

При чтении этого эпизода вам, возможно, пригодится схема монастыря, размещенная во второй главе. Расположение помещений, коридоров и лестниц на ней соответствует описаниям в романе; видно, что автор рисовал схему не для галочки, а со смыслом и толком.

(обратно)

49

«Мимоходом, на ходу» (фр.)

(обратно)

50

Под Гражданской войной автор, конечно, понимает их Гражданскую войну 1861 – 1865.

(обратно)

51

Здесь и далее цитаты даны в русском синодальном переводе.

(обратно)

52

Религиозные книги и тексты, не признаваемые церковью каноничными.

(обратно)

53

Иронично, что эти две фразы: «Или не знаете, что говорит Писание?» и «Что же говорит Писание?» выглядят как обычные реплики в разговоре, но одновременно с этим являются цитатами из названных источников.

(обратно)

54

Книга Притчей Соломоновых, 28:20.

(обратно)

55

Книга Экклезиаста, 10:19.

(обратно)

56

В англоязычной Библии это Псалтирь, 39:6. В русском синодальном переводе – Псалтирь, 38:7.

(обратно)

57

Евангелие от Матфея, 25:29.

(обратно)

58

Откровение Иоанна Богослова (Апокалипсис), 12:12.

(обратно)

59

Перевод: Т. Щепкина-Куперник.

(обратно)

60

В английском языке слово profane, которое использовалось в этом и в предыдущем предложениях, может означать как вполне нейтральное «мирской», «светский», так и обидное «невежественный».

(обратно)

61

Тип логического рассуждения, при котором общие выводы делаются на основе имеющихся наблюдений или доказательств. Подробнее об этом будет в начале 10 главы.

(обратно)

62

Long Island Lighting Company – «Энергетическая компания Лонг-Айленда».

(обратно)

63

Второзаконие, 25:9.

(обратно)

64

Сан-Хуан и Маягуэс – города в Пуэрто-Рико.

(обратно)

65

707 и 747 – модели авиалайнеров компании «Боинг».

(обратно)

66

Брат Бенедикт плохо помнит слова песни. На самом деле они звучат так: «You must take the "A" train to go to Sugar Hill way up in Harlem».

(обратно)

67

Американский журналист, актер и сценарист в начале 20-го века. Был известен своим едким юмором.

(обратно)

68

Параллели с физическими терминами (энергия покоя, энергия движения) на совести переводчика.

(обратно)

69

Популярный в середине 20-го века американский комик и киноактер.

(обратно)

70

Магистраль названа в честь первого мэра Нью-Йорка Роберта Андерсона Ван Вика. Но если этого не знать, то название Ван-Вик звучит немного странно, напоминая one week («одна неделя»). Правильнее было бы произносить «Ван Вайк», поскольку фамилия мэра имела голландское происхождение, но и фамилия и название магистрали «американизировались».

(обратно)

71

В оригинале полицейский говорит: Let’s see some eye dee, где последние слова брат Бенедикт так и слышит – eye dee (eye – «глаз»). Хотя полицейский, конечно, имеет в виду ID (identification).

(обратно)

72

В католической традиции чаще говорят: «Вознесение Девы Марии», но ради игры слов (успение – успеть; в оригинале тоже была шутка, но непереводимая) был использован православный термин.

(обратно)

73

Рассказ «Пешеход» (1951).

(обратно)

74

Американский режиссер и хореограф, известный постановкой масштабных танцевальных номеров с большим количеством участников и их неожиданными перестановками.

(обратно)

75

Есть два варианта написания имени Чарли по-английски: Charlie или Charley. Первое имя (то, что носит главный герой) может принадлежать людям как мужского, так и женского пола. Второе принято давать только мальчикам. Произносятся оба варианта имени одинаково.

(обратно)

76

Испанское слово pinto («пестрый», «пятнистый»), давшее название модели автомобиля, происходит от латинского pinctus («раскрашенный», «расписанный»). Шафран – желто-оранжевый оттенок.

(обратно)

77

Населенные пункты на Лонг-Айленде.

(обратно)

78

При игре в крэпс участники делают ставки на выигрыш или проигрыш «стрелка» (shooter), бросающего кости.

(обратно)

79

Брендан Биэн – ирландский писатель и драматург. Рейнхард Гейдрих – во время Второй мировой войны опергруппенфюрер СС, один из «вдохновителей» холокоста.

(обратно)

80

Частный колледж в штате Огайо. Колледж с самого основания придерживался политически либеральных и реформаторских взглядов.

(обратно)

81

Скорее всего, как-то связано с популярным в то время танцем линди или линди-хоп. Так это или нет – большого значения не имеет, поскольку надпись была ненастоящей.

(обратно)

82

В оригинале звучит слово terrific, которое можно двояко понять: «потрясающие» (в положительном смысле) или «ужасающие».

(обратно)

83

На всякий случай поясню для людей, далеких от христианской религии: Иисус родился в яслях – сиречь: загоне для копытных животных, так как его родители, прибыв в Вифлеем, не нашли другого крова. И туда же, в ясли, явились волхвы, поклониться и вручить подарки младенцу Иисусу. Это самая популярная рождественская сцена, изображаемая на иконах, картинках, открытках, в виде инсталляций разных размеров и тд.

(обратно)

84

Лимб в католической религии – место пребывания душ, не попавших ни в рай, ни в ад или чистилище. То есть, можно сказать: «в неопределенном, подвешенном состоянии».

(обратно)

85

Американская рождественская песня, написанная в 1949 году, и посвященная, как нетрудно догадаться, одному из оленей в упряжке Санта-Клауса.

(обратно)

86

Adeste Fideles (лат. «Придите, верные») – католический рождественский гимн.

(обратно)

87

От au gratin – «запеченный в духовке» (фр.)

(обратно)

88

Святой Хуан Баутиста – иначе говоря: Иоанн Креститель. Город Сан-Хуан тоже назван в честь этого святого (букв. исп. «святой Хуан»). Но если в случае с городом уместно использовать общепринятое название, то церковь, как мне кажется, правильнее называть по имени святого, а не по названию города, где она находится. Тем более, что в других испаноязычных странах и городах тоже есть церкви с таким названием.

(обратно)

89

«Корпус рабочих мест» (Job Corp) – американская государственная программа, предлагающая бесплатное образование и профессиональную подготовку для молодежи.

(обратно)

90

Известная старая тюрьма в штате Калифорния. Ранее обитель Дисмаситов сравнивалась с нью-йоркской тюрьмой Синг-Синг.

(обратно)

91

Знаменитая марка американского виски.

(обратно)

92

Дверноймолоток в виде головы (как правило жутковатого или зловещего облика), держащей в зубах кольцо. Изначально появился в «Рождественской песни» Диккенса, где персонажу видится призрак его умершего партнера (Джейкоба Марли) в дверном молотке.

(обратно)

93

Столица Эквадора.

(обратно)

94

Брат Бенедикт нарочно или спьяна меняет порядок слов в расхожем выражении Deus ex machina (лат. «Бог из машины»), изначально означающем драматический прием в античном театре, вмешательство в сюжет высших сил. В наше время и в переносном смысле: чудесное непредсказуемое спасение, решение проблемы.

(обратно)

95

Популярная баллада, написанная в 1910 и исполняемая многими знаменитыми музыкантами: Элвисом Пресли, Джонни Кэшем и др.

(обратно)

96

«Голова к голове» (букв. фр.). Здесь: наедине, в объятиях друг друга.

(обратно)

97

«How Much Is That Doggy in the Window» – популярная песня 1950-х годов; самая известная версия исполнялась Патти Пейдж. Знаю, обычно названия зарубежных песен и танцев не переводятся, но уж очень забавно звучит.

(обратно)

98

Манки (букв. англ. «обезьяна») – танец, появившийся в 1960-х.

(обратно)

Оглавление

Переводы MagnetLetters:

Дональд Уэстлейк ХРАНИТЕЛИ БРАТСТВА

Предисловие переводчика

Глава 1

Глава 2

 Глава 3

 Глава 4

Глава 5

 Глава 6

 Глава 7

 Глава 8

 Глава 9

 Глава 10

 Глава 11

 Глава 12

 Глава 13

 Глава 14

 Глава 15

 Глава 16

*** Примечания ***