Дело чести [Сергей Алексеевич Сурин] (fb2) читать онлайн

Сергей Сурин Дело чести Повесть

Дмитриев вошел в здание прокуратуры, кивнул дежурному. Проходя мимо раздевалки, мельком поглядел на себя в зеркало и остался доволен своим внешним видом. Настроение было превосходное. Полгода после окончания института он работал следователем прокуратуры. Ничего, что пока приходится заниматься пустяками вроде драки гражданина Заболотного с Половцевым или квартирной кражи у гражданки Капитоновой. Настоящая работа впереди. Дмитриев верил в себя и свое будущее.

Неделю назад он уже получил серьезное задание: проверить сигнал, поступивший в прокуратуру.

Анонимка была напечатана на машинке с мелким шрифтом, у которой литера «т» скошена чуть вправо.

«Товарищ прокурор!

Обращаются к Вам сотрудники института, где более года назад проводилось расследование махинаций зам. директора Волина В. Ф. Казалось бы, Волин наказан и в институте наконец должен воцариться порядок, тем более что на место Волина назначен «бескорыстный правдолюбец» Синюхин В. В., помогавший следствию в разоблачении жулика. Однако кавычки в данной характеристике справедливы. Мы хотим приоткрыть Вам истинную личину Синюхина — расчетливого хапуги, дорвавшегося до власти. Разоблачение Волина было организовано им вовсе не из принципиальных побуждений, а с дальним прицелом — занять освободившийся пост. Вступив на вожделенную должность, Синюхин сам занялся махинациями. Используя служебное положение, он вынудил сотрудников института работать на своем дачном участке, оплачивая их услуги незаконными премиями. Номера ведомостей, по которым получены эти премии рабочими Рюминым, Храмовым и Высоковым, мы прилагаем. Далее. Год назад Синюхин списал два новых водяных насоса. Теперь один из них качает воду на его участке. Полтора года назад, еще при Волине, случился пожар на складе стройматериалов. Сгорело двадцать бидонов с краской, и тут же несколько таких же бидонов появилось на дачном участке Синюхина. Их можно найти там и в настоящий момент. В пионерлагере нашего института украли кровельное железо. И оно хранится в дачном сарае Синюхина. Мы не из храброго десятка и откровенно заявляем, что боимся его. Поэтому письмо не подписываем. Однако факты, приведенные нами, легко поддаются проверке. Надеемся, что законность и порядок будут наконец окончательно восстановлены в нашем институте».

Поручая провести проверку письма, Иван Иннокентьевич, прокурор района, сказал Дмитриеву:

— Возможно, с Синюхиным кто-то сводит счеты за Волина — подобное случается. Но проверить сигнал мы обязаны.

— Анонимка? — брезгливо поморщился Дмитриев.

— Конечно, это недостойный метод информации... — спокойно согласился прокурор, заметив скептицизм молодого следователя. — Однако иногда в анонимках сообщаются и реальные факты. Поэтому посмотрите ведомости на премии, документацию на списанные насосы, расспросите людей. Только поосторожнее, постарайтесь не бросить тень на Синюхина.

Дмитриеву повезло: уже две недели Синюхин находился в командировке. Следователь спокойно и тщательно просмотрел все бумаги. И без труда установил, что в десяти ведомостях, подписанных Синюхиным, рабочим Рюмину, Храмову и Высокову действительно выплатили премии за работу, которую они не выполняли.

Рюмин и Высоков в своих объяснениях сразу же признали, что Синюхин неоднократно просил их поработать на участке, а труд частично оплачивал премиями. Храмова допросить не удалось: он был в отпуске и куда-то уехал.

По приезде Синюхина Дмитриев вызвал его к себе.

Синюхин был одет в коричневый поношенный костюм, однако выглядел моложе своих лет. Невыразительные глаза за стеклами очков, нервная суетливость в движениях — все это произвело на Дмитриева впечатление далеко не благоприятное.

«Ну и зам. директора! — с легкой иронией подумал он о Синюхине. — Рядовой бухгалтер и тот, наверное, представительнее выглядит...»

А Синюхин поиграл в руках повесткой, не зная, куда бы ее приткнуть, и положил на краешек стола.

— Вы теперь заместитель директора вместо Волина? — спросил Дмитриев.

— Да-да, по хозчасти. Так уж обернулось. Обстоятельства... — скороговоркой и почему-то виновато произнес Синюхин. — Я не хотел идти, но назначили...

— Вам знакомы рабочие Рюмин, Высоков и Храмов? — поинтересовался Дмитриев.

— Да-а! — удивленно протянул Синюхин. — Что-нибудь случилось?

— Они работали на вашем дачном участке?

Синюхин растерянно посмотрел на следователя, подумал и признался:

— Работали прошлым летом. Рюмин проверял водопровод, Высоков помог по плотницкой части, а Храмов электропроводку сделал... А что — нельзя?

— Как же так? — строго заговорил следователь. — Вы, зам. директора института, использовали в личных целях подчиненных вам рабочих. Разве это этично?

— Но в то время я не занимал этой должности. — Синюхин тяжело вздохнул. — И они мне не подчинялись. Я договаривался с ними частным образом и заплатил по договоренности.

— Кстати, сколько вы им заплатили?

— Сколько запросили: Рюмину — восемьдесят, Высокову — пятьдесят, а Храмову... мы с ним в дружеских отношениях, без расчетов...

— Дешево, пожалуй, не кажется вам? — заметил Дмитриев.

— Они сами назначили цену. А Рюмин мне и насос за эту же сумму притащил...

— Дешево, — повторил Дмитриев. — И насос за те же деньги... Чем же вы можете объяснить такую благотворительность?

Синюхин пожал плечами.

Дмитриев, видя его растерянность, спросил:

— Итак, высоким начальством вы еще не являлись, а рабочие уже старались завоевать ваше расположение?

— На что вы намекаете? — сердито спросил Синюхин.

— Я спрашиваю, а не намекаю, — бесстрастно ответил Дмитриев. — Значит, Храмов работал на вас вообще бесплатно?

Синюхин непонимающе посмотрел на молодого следователя.

— Да мы же соседи! Живем в одном подъезде, и участки наши рядом. Я Храмову тоже помогаю, если попросит. По-соседски, по дружбе...

— Ну, по-соседски так по-соседски! — Дмитриев выложил перед Синюхиным бумаги. — Вы подписывали эти ведомости?

Синюхин внимательно изучил подписи под ведомостями о премировании работников. Потом, поглядев с опаской на Дмитриева, признал:

— Да, это моя роспись. Ну и что?

— А то, уважаемый Василий Васильевич, что во всех этих ведомостях среди других фамилий значатся фамилии либо Рюмина, либо Высокова, либо Храмова, хотя в работах, за которые выплачивались премии, эти люди участия не принимали. Например, Рюмин... — Следователь поднял лист, — получил премию в сорок рублей за пусконаладочные работы в Перми, хотя и духа его там не было. И общая сумма подобных премий у Рюмина — сто шестьдесят восемь рублей — как раз стоимость насоса, поставленного вам на даче. У Высокова незаконных вознаграждений на восемьдесят пять рублей, у Храмова на тридцать. Это и есть стоимость тех услуг, которые они вам оказали, работая на вашем участке. Конечно, по ценам шабашников. Как вы это объясните?

Синюхин прошептал:

— Не может быть. Я их не премировал...

— Подпись-то ваша, сами признали.

— Я всегда внимательно просматриваю списки. Этих фамилий не было...

— Вот-вот. Бухгалтер тоже утверждает, что вы придирчиво и скрупулезно просматриваете документы, интересуетесь каждой кандидатурой на премию и проглядеть посторонние фамилии не могли. Тем не менее незаконное вознаграждение было выписано и получено. И выходит, Василий Васильевич, что за счет государства вы оплачивали услуги, оказываемые лично вам.

— Да вы с ума сошли! Вы еще молоды, чтобы так со мной разговаривать! Я всей своей жизнью... Я на фронте... Я жаловаться на вас буду! — лицо Синюхина покрылось красными пятнами.

— Василий Васильевич, — прервал Синюхина Дмитриев, — попрошу вас выйти и подождать меня в коридоре.

Синюхин тяжело поднялся со стула, бросил мрачный взгляд на следователя и, ссутулившись, пошел к двери.

Дмитриев еще раз просмотрел бумаги, сложил их в папку и направился к прокурору — подписать постановление об обыске на даче Синюхина.

— Иван Иннокентьевич, — доложил он, — факты подтвердились. Синюхин оплачивал услуги рабочих за счет премиального фонда.

— Синюхин это признал? — прокурор поднял голову.

— Нет, разумеется. Говорит, что не было, дескать, их фамилий в ведомости, когда он подписывал. Но то, что они работали у него на даче за небольшое вознаграждение, которое он им выплатил лично, признал.

— А обыск на даче? Разве есть в этом необходимость?

— Конечно! Ведь там ворованые железо, краска, о которых говорится в письме.

Иван Иннокентьевич подумал, подписал постановление о возбуждении уголовного дела и санкционировал производство обыска.

— Только не увлекайтесь! Во всем должна быть абсолютная объективность!

Синюхин по-прежнему сидел в коридоре, дожидался. Следователь показал ему постановление. Тот ничего не сказал, опираясь на спинку, поднялся со стула и поплелся вслед за Дмитриевым к выходу — их ожидала машина.

На дачном участке в присутствии участкового, инспектора милиции и двух понятых произвели обыск.

В сарае, как и указывал анонимный информатор, стояли шесть бидонов с белилами и краской. У задней стены было сложено кровельное железо. На бидонах сохранилась маркировка той краски, которая считалась сгоревшей во время пожара на складе. Печати на листах железа неопровержимо доказывали, что и этот материал был украден. Новенький насос находился в маленькой баньке. Он имел заводской номер, значившийся в ведомости на списанное неисправное оборудование, утвержденной еще Волиным.

«Вот тебе и «враги», вот тебе и принципиальность! — горько подумал следователь, глядя на Синюхина. — А еще народный контролер называется...»

А тот наблюдал за действиями Дмитриева и участкового с угрюмым безразличием, будто все это его не касалось. Когда же следователь принялся задавать вопросы, не ответил, побледнел и, схватившись за грудь, стал заваливаться на бок.

Синюхина дотащили до машины, и Дмитриев отвез его в ближайшую больницу.

— Сердечный приступ, — констатировал врач.

Пока Синюхин лежал в больнице, Дмитриев с ревизорами ежедневно наведывались в институт, тщательно проверяя его деятельность. Однако, кроме указанных в анонимке, других нарушений обнаружить не удалось. Дмитриев решил переговорить с директором и на этом закончить проверку.

В приемной, перед кабинетом директора института, секретарша с непроницаемым лицом Будды взглянула на Дмитриева так, будто он был прозрачной безликой тенью, невесть как прошмыгнувшей в помещение. Дмитриев несмело протянул секретарше удостоверение, она мельком взглянула на него и произнесла:

— В порядке очереди! Ждите!

В «предбаннике» перед дверью с латунной надраенной табличкой сидели несколько человек.

«Директор института, заслуженный деятель науки и техники, доктор химических наук, профессор АРНАУТСКИЙ СЕРГЕЙ АНТОНОВИЧ», — прочитал Дмитриев.

Ожидавшие приема переговаривались шепотом. Чувствовалось волнение, скованность... Дмитриев опустился на свободный стул.

Когда очередной посетитель вышел из кабинета, секретарша нажала клавишу селектора:

— Сергей Антонович, к вам из прокуратуры. — И добавила многозначительно: — По тому самому делу.

— Приму немедленно! — послышался из динамика глухой, властный голос. Будда важно кивнула Дмитриеву и изобразила нечто вроде улыбки. Дмитриев по-ученически бодро вскочил со стула и ринулся к двери с латунной табличкой.

Огромный, светлый кабинет с тремя большими, почти во всю стену, окнами просто-таки ослепил Дмитриева. Ему показалось, что стены сверкают и светятся. Они действительно сверкали и струились золотыми и серебряными переливами деревянных панелей из карельской березы. В конце кабинета за письменным столом огромного размера по левую сторону от длинного стола для совещаний сидел представительный мужчина с седой шевелюрой и строго, не мигая, глядел на приближающегося молодого человека. Седая грива и крупные черты загорелого лица делали директора похожим на льва. Когда Дмитриев приблизился, директор поднялся, открыто улыбнулся и указал следователю на кресло перед своим столом.

Дмитриев кратко изложил обстоятельства дела, возбужденного против Синюхина, и результаты проверки его деятельности.

— Остается радоваться, что Синюхин до крупных нарушений, как бывший мой зам. Волин, не докатился, — хмуро усмехнулся Арнаутский. — Тоже мне помощник! Кто бы мог подумать? Этот случай лишний раз подтверждает, что слаб человек. Знаете, лично я был против назначения Синюхина на должность, хотя в его честности не сомневался; полагал, что не справится Синюхин. Не по масштабам ему хозяйство института: десятки лабораторий, два опытных завода, филиал в Перми, испытательная база, свой гараж, отдел капитального строительства, я уж не говорю о пионерских лагерях и детсаде. Заместитель директора по хозяйственной части у нас не просто завхоз, а крупный хозяйственник, человек с широким кругозором, если хотите, политик! Наш институт — передовое научное предприятие отрасли. С главком у нас прямые связи: чуть где заминка, главк обращается к нам... А Синюхин кто? Никакой представительности. Да вы его видели, чего я буду о нем рассказывать! Даже «тянул» по мелочам. В этом вся его мелкая натура и проявилась. — Арнаутский брезгливо поморщился. — Ну, ладно. На какую же сумму успел он нагрешить?

— Шестьсот восемьдесят три рубля.

Арнаутский поднялся из-за стола, прошелся по кабинету, остановился за спиной Дмитриева.

— Горько из-за такой ерунды человека терять. Столько лет проработал снабженцем — все было прекрасно. А тут дорвался до кресла, до материальных ценностей и не удержался. А еще председатель группы народного контроля, Волина разоблачил... Скажите, молодой человек, нельзя ли это дело как-нибудь прекратить? Сумма-то пустяковая. А Синюхин, кажется, фронтовик. Жалко. Возраст у него пенсионный: отправить его на отдых, и бог с ним. Если нужно, мы ходатайство от общественных организаций сочиним, возьмем на поруки...

— Это не в моей компетенции, — ответил Дмитриев. — Обратитесь к прокурору. — Уже поднимаясь, он не удержался и задал вопрос: — Если вы были против назначения Синюхина, как же он оказался на посту вашего заместителя?

Арнаутский развел руками.

— Объективных аргументов против его назначения у меня не было. А выдвинула его партийная организация. Особенно поддерживал его наш новый парторг Фролов. Он еще молод, вот и не разглядел, что за личность на самом деле Синюхин.

Дмитриев некоторое время размышлял, стоит ли выяснять, почему Синюхина поддерживал парторг. Но больше для очистки совести, чтобы уж доложить начальству, что проверил все факты, зашел в партком.

Парторг Фролов не показался ему таким молодым, как представил его Арнаутский, — было ему лет под сорок. Худощав, озабоченное лицо. Он с напряженным вниманием выслушал Дмитриева, отрывисто и резко заметил:

— Я не верю тому, что Василий Васильевич способен украсть. Нонсенс! Не таков этот человек.

— А факты: ворованные стройматериалы, незаконные премии?

— Конечно, ваше дело разобраться, но мне не верится... — повторил Фролов.

Дмитриев пожал плечами:

— Почему партком и вы лично поддерживали Синюхина?

— Потому что он принципиальный работник. Не из тех, кто произносит бесспорные истины и отглаженные фразы, поднимает руку на собраниях, но как только доходит до дела — в кусты. Есть еще такие. Синюхин же доказал, что он человек дела, возглавляя институтский народный контроль. Он не побоялся критиковать конкретных личностей, разоблачил Волина.

— Так думаете вы лично, а коллектив?

— Да, у Синюхина в институте есть враги. Те, кто не привык беспокоиться. Синюхин же постоянно выказывал серьезную тревогу за положение дел. И в парткоме с ним согласны.

— А если вся его общественная работа — маска, показуха? Чтобы удобней было нажиться, занять пост?

Фролов покачал головой:

— Напрасно вы полагаете, что он разоблачил Волина, чтобы усесться в его кресло. Синюхин отказывался от поста заместителя директора. Уговорили его с трудом. Мне как секретарю парткома даже определенный нажим на него пришлось оказать.

— Значит, вы поддерживаете предложение директора института написать ходатайство от общественных организаций с просьбой прекратить дело, — констатировал Дмитриев.

— Нет! — резко ответил Фролов. — Напротив, считаю, что органы юстиции должны детально разобраться, если дело приняло такой оборот. А виновный должен ответить по закону, несмотря на заслуги. Я не подпишу ходатайство.

— Что думают о Синюхине в коллективе? — поинтересовался Иван Иннокентьевич, выслушав доклад следователя.

Дмитриев пересказал свою беседу с Арнаутским и Фроловым.

— Но директор и секретарь парткома — еще не весь коллектив. Следовало выяснить мнение и других работников института о Синюхине. Каков там общественный климат?

Дмитриев неопределенно пожал плечами.

Иван Иннокентьевич откинулся на спинку стула.

— Игорь Владимирович, в делах, связанных с должностными преступлениями, такие вопросы должны выясняться досконально. И еще: кража материалов в пионерлагере и на складе до конца не раскрыта. У Синюхина обнаружена едва ли десятая часть украденного. Где же остальные материалы?

«Поучает! А легко сказать: выясни общественное мнение в таком огромном институте. Не раздавать же каждому анкету с вопросом, что он думает о Синюхине, — злился Дмитриев, направляясь на следующий день в институт. — Зачем эта ненужная формальность? Какая разница, что о нем думают сотрудники? Факты никак не опровергнешь».

Проходя по коридору, он подумал: «Чем черт не шутит», — и открыл дверь в первую же комнату. В лаборатории работали три женщины. Дмитриев представился и попросил ответить на вопросы. Все женщины уже много лет работали в институте, а значит, могли сравнить и лучше оценить деятельность Синюхина.

— Порядку больше стало, — рассказали женщины. — Раньше если что-то требовалось сделать в мастерской, без спирта и не подходи, гаечки не привинтят. Синюхин же дело поставил так, что, если заметит подвыпившего сотрудника — беда. Заведующего гаражом за это уволил. Теперь в мастерских бригадный подряд. Если раньше, когда рабочие сидели на окладе, от работы бегали, то теперь сами ищут ее: каждое утро приходит мастер спросить, не нужно ли чего. Деловой мужик Синюхин.

Дмитриев опросил многих людей. Были откровенно недовольные Синюхиным. Но большинство, с кем он беседовал, считало, что с приходом на пост нового заместителя директора в хозяйственной деятельности института стало больше порядка, исчезла расхлябанность.

После очередной поездки Дмитриева в институт его вызвал к себе прокурор, молча протянул ему листок бумаги. Крупно виднелось:

«Товарищ прокурор!

Хочу поделиться с Вами некоторыми подозрениями, которые возникли у меня относительно прошлого гражданина Синюхина В. В. По долгу службы мне часто приходится просматривать личные дела и проверять анкетные данные сотрудников института. Просматривая анкеты Синюхина В. В., я столкнулась с противоречивыми сведениями, касающимися его военного прошлого: в одной из анкет он пишет, что служил в звании лейтенанта в 157-м стрелковом отдельном батальоне в 1943 году, в другой — указывает 175-й батальон. Путается и в звании, обозначая себя то лейтенантом, то младшим лейтенантом. Говорит, что награжден шестью боевыми медалями и орденом Красной Звезды, однако орденские книжки представить не может и орденов его никто не видел. Пишет, что в 1942 году находился на территории, занятой врагом, в составе окруженных соединений, но указать место окружения также не в состоянии. Избегает разговоров о войне, неохотно вспоминает боевое прошлое, единственный из ветеранов, кто постоянно отказывается выступать на эту тему перед учащимися в подшефной школе. Все это наводит на мысль, что прошлое гр. Синюхина В. В. требует проверки.

Работник отдела кадров института Шор Клавдия Борисовна».

Когда Дмитриев кончил читать заявление, прокурор обратился к нему:

— Игорь Владимирович, придется вам покопаться не только в настоящем, но и в прошлом Синюхина. Мне этот сигнал не нравится. Почему Шор написала письмо именно сейчас, когда против Синюхина возбуждено уголовное дело? Учтите только, что вопросы, связанные с прошлым человека, всегда очень деликатны.

— Не понимаю, Иван Иннокентьевич: Синюхин совершил кражу, нарушил финансовую дисциплину в целях наживы, а мы с ним деликатничаем! — удивился Дмитриев. — Мне кажется, вопрос однозначен: возьму его анкеты, сделаю запросы в военный архив, допрошу Синюхина и сопоставлю все данные. Сразу будет ясно: скрывает он что-нибудь или говорит правду.

Прокурор внимательно посмотрел на молодого следователя.

— Игорь Владимирович, запомните: гуманность излишней не бывает! — Затем, смягчив тон, продолжил: — Больше всего опасаюсь, что по молодости вы полагаете: раз нашли в сарае Синюхина ворованные вещи, значит, он вор. Если стоит его подпись под ведомостью, по которой незаслуженно получены деньги, значит, он махинатор. А если обнаруживается несовпадение между его сведениями и тем, что значится в официальных документах, — обманщик. Но жизнь часто бывает сложнее, Игорь Владимирович. Ваша задача в том и состоит, чтобы детально разобраться в ситуации, дать всему толкование с точки зрения закона, морали, истины, а не просто найти и разоблачить преступника.

— Вы думаете, у Синюхина есть шансы отвертеться? — усмехнулся Дмитриев, недовольный нравоучением.

Прокурор продолжал строго смотреть на него.

— «Отвертеться» не юридический термин, а жаргон, — заметил он жестко. — Я же не считаю, что вам удалось доказать виновность или невиновность Синюхина. Мое мнение: вас пленил фактический материал, вы плывете в русле, подсказанном им, точнее — анонимщиками. У меня же сложилось впечатление, что те действуют не из кристально чистых побуждений. А если вспомнить роль Синюхина в разоблачении Волина, то можно предположить, что с заместителем директора сводят счеты. Очень вовремя появилось и заявление Шор. Синюхин — человек с больным сердцем. А любое расследование, начатое прокуратурой, взволнует кого угодно. Как это волнение отразится на Синюхине, предсказать не берусь. И еще. Мы с вами не автоматы, запрограммированные знанием законов и штампующие обвинения по формальным признакам. Уяснили?

Дмитриев вспыхнул. Он не понимал прокурора. Чего тот от него добивается? К работе он относится добросовестно, из кожи лезет, чтобы разоблачить преступника. Улики против Синюхина неопровержимые: тут уж ничего не поделаешь. А ощущение такое, будто именно он, Дмитриев, виноват в том, что Синюхин проворовался. И Игорь Владимирович растерянно воскликнул:

— Но это же факт — Синюхин оплачивал работу на своем участке за счет государства! Если вы полагаете, доказательств этому недостаточно, я еще раз обосную свою позицию. Проверку же заявления Шор буду проводить в соответствии с теми знаниями и той квалификацией, которые были даны мне в институте и которые подтверждены оценками на государственных экзаменах.

— Что ж, добро! — усмехнулся Иван Иннокентьевич. — Никогда не сомневался в том, что знания у вас отличные. Об одном прошу, помните, пожалуйста, что за каждым уголовным делом — судьба человека.

Из кабинета прокурора Дмитриев вышел, что называется, в расстроенных чувствах: получить нахлобучку ни за что ни про что, и из-за кого? Из-за обманщика, махинатора! Нет, он еще докажет, что прав, докажет, что Синюхин — вор, а потому не заслуживает ни сочувствия, ни жалости!

Дмитриев быстро прошел в свою комнату, раскрыл папку с делом Синюхина, просмотрел протоколы допросов Рюмина, Высокова, бухгалтера Муравьевой, проходящих по делу свидетелями. Их показания противоречили тому, что утверждал Синюхин. Не хватало только показаний третьего рабочего — Храмова. Но разве могли бы они изменить что-либо? Если Храмов и будет отрицать, что заместитель директора оплачивал его труд премиями, то есть факт: он получил незаконное вознаграждение.

Дмитриев решил провести очные ставки и по телефону вызвал на следующий день к себе Синюхина и свидетелей.

Свидетели пришли, когда Синюхин уже сидел в кабинете следователя. Дмитриев вызывал их по одному.

— Терентий Павлович, — обратился Дмитриев к Рюмину, — расскажите в присутствии гражданина Синюхина, при каких обстоятельствах он предложил вам работу на своем участке, как оплатил ее.

— А очень просто, — засмеялся Рюмин и, повернувшись к Синюхину, с улыбочкой пояснил: — Василий Васильевич вызвал меня к себе в кабинет в прошлом году, в июне, и говорит: «Приходи, Рюмин, ко мне на участок, проложи водопровод. Я тебе восемьдесят рублей заплачу, а остальное в премиях выпишу: там десяточку накину, в другом месте прибавлю. Внакладе не останешься. А коли не придешь по дружбе, припомню, когда стану заместителем директора». Я не стал супротив идти, побоялся неприятностей нажить.

Дмитриев вопросительно посмотрел на Синюхина. У того на лбу выступила испарина.

— Да как ты смеешь? — вскричал он. — Наглая ложь!.. Ты же сам мне предложил за восемьдесят рублей водопровод проложить и насос еще притащил! Я ж тебе набавить хотел, а ты отказался...

Рюмин сначала засмеялся, потом, вытаращив возмущенно глаза, прервал Синюхина:

— Во-первых, гражданин Синюхин, я вам не «ты», а «вы». Вас же, товарищ следователь, прошу оградить меня от оскорблений этого махинатора. Во-вторых, гражданин Синюхин, кто поверит, будто двадцать метров водопровода да впридачу насос вам за восемьдесят рублей предложат? Сказочки гутарите: один насос в сотню обойдется. Наивно, наивно...

— Ты! Ты знаешь кто?! Подлец! — воскликнул Синюхин, вскакивая со стула.

— Очень даже натурально возмущаетесь, — заметил Рюмин. — Вам бы с такими талантами в цирке работать. — И улыбнулся, на всякий случай отодвигаясь в сторону, подальше от возмущенного заместителя директора.

Разыгравшаяся на его глазах сцена насторожила следователя: все это походило на оговор.

— Сядьте! — сказал Дмитриев Синюхину. Повернувшись к Рюмину, он спросил: — Когда работали на участке, приходилось заглядывать в сарай? Что там видели?

Рюмин кивнул:

— Стройматериалы, бидоны с краской, кровельное железо... Много листов, крышу хватит покрыть...

— Нарисуйте схему сарая, укажите, где находились эти предметы, а внизу поставьте дату и распишитесь, — потребовал Дмитриев.

Рюмин, высунув язык, старательно начертил план сарая. Согласно его схеме, ворованные вещи находились на тех самых местах, где их и обнаружили при обыске.

Синюхин закрыл лицо руками, закачав в отчаянии головой.

Уходя из кабинета, довольный Рюмин в дверях обернулся:

— Сушите сухарики, Василий Васильевич. И передайте там приветик Волину, которого сами упекли.

— Прекратите ерничать! — пристукнул ладонью по столу следователь.

Петр Владимирович Высоков — плотник, как вошел, так сразу же отвернулся от Синюхина и стал смотреть куда-то в угол за спиной следователя.

— Как уговорился работать? Известно дело, как, — отвечая на вопрос следователя, сердито пробасил он. — Вызвал к себе Василь Василич, говорит: «Будешь работать?» Отвечаю ему: «За полтинник не пойду!» А он говорит: «Я тебе премий подкину, не пожалеешь».

— Да как же Синюхин мог дать вам премию, если он в то время еще не был заместителем директора? — спросил Дмитриев.

— Да каждый в институте знал, что он им станет вместо Волина. Больше некому. Вот я ему и заборчик выправил, и крыльцо поставил, и сарай отремонтировал.

Высоков также показал, что видел в сарае кровельное железо и бидоны с краской.

— Что вы скажете на это, Василий Васильевич? — обратился Дмитриев к подследственному.

Синюхин устало махнул рукой и прошептал:

— Он тоже врет. Сговорились все...

— Ну что ж, — тяжело вздохнул Дмитриев. — Слово за бухгалтером Муравьевой.

Муравьева — молодая симпатичная женщина — смутилась, встретив Синюхина в столь необычной обстановке. Она то и дело с жалостью поглядывала то на него, то на следователя, вынула из сумочки платочек, принялась нервно мять его в руках.

— Вы готовили ведомости на премирование сотрудников, — начал Дмитриев. — Можете вспомнить, как в списки попали фамилии Рюмина, Высокова, Храмова?

— А... мне Василий Васильевич приказал их включить. Я только с его разреше...

— Да как же так, Татьяна Сергеевна?! — прервал ее Синюхин. — Не может такого быть!

— Да вы вспомните, Василий Васильевич! Вы даже один раз заставили ведомость переделать, когда я не включила туда Рюмина.

— Не помню... Не помню, — растерянно пробормотал Синюхин, откидываясь на спинку стула.

— Вот такие дела, Василий Васильевич, — подвел итог Дмитриев, когда они остались в комнате вдвоем. — Факты, показания свидетелей пока изобличают вас, но у меня к вам еще несколько вопросов. Вспомните, на каких фронтах вы служили во время войны, в каких частях?

— Какое это имеет значение? — вскинулся Синюхин. — Почему вы спрашиваете?

Дмитриев не ответил, выжидательно глядя на допрашиваемого. Тот долго молчал. Потом выдавил:

— На Волховском... кажется, затем... Не помню. — Он мучительно поморщился. — Не помню, ничего не помню... Можно мне уйти, мне плохо...

— Конечно. — Дмитриев вздохнул. — Но, пожалуйста, постарайтесь вспомнить. Это важно...

Когда тот покинул комнату, Дмитриев задумался: действительно, странно не помнить, где и как воевал. Нужно будет сегодня же разослать запросы относительно военного прошлого Синюхина.

Клавдия Борисовна Шор была весьма миловидна. При улыбке на щеках у нее появлялись трогательные ямочки. Шор прямо и честно глядела в глаза следователю.

— Да, это я написала письмо! При всем уважении к Василию Васильевичу, которое я испытывала прежде, не могла не насторожиться, столкнувшись с подобной путаницей в его биографии. Я пыталась не раз завести с ним разговор о войне, но он постоянно уходил от него. Забывчивость свою Синюхин объясняет тем, что был контужен. Но документы-то должны остаться?

— Когда же у вас впервые возникли подозрения?

— Около года назад. Я просматривала его личное дело и обратила внимание на неточности. Потом... сообщила вам.

Весь вечер Дмитриев просматривал бумаги, принесенные Шор: три автобиографии Синюхина, его анкеты, ответы из райвоенкомата. Вопросов при сопоставлении этих документов возникало множество: выходило, что Синюхин в одно и то же время служил сразу в трех разных воинских частях, — в автобиографиях номера их были безбожно перепутаны. Один раз Синюхин указал, что был в звании младшего лейтенанта, в другой раз — лейтенанта, а райвоенкомат располагал сведениями на офицера запаса — старшего лейтенанта Синюхина. Неурядица выходила и с наградами — никаких документов, подтверждающих наличие наград у Синюхина, не было.

В записной книжке следователя выстроился в столбик целый ряд вопросов. Ответы на них мог дать только Центральный архив Министерства обороны. Но письмо из архива, поступившее в прокуратуру через несколько дней, ситуации не прояснило:

«На ваш запрос о т. Синюхине В. В. сообщаем, что его личное дело в архиве обнаружить не удалось. Советуем обратиться по месту его призыва на воинскую службу».

Такой совет был бесполезен: Дмитриев уже послал запрос и получил ответ: архив не сохранился, поскольку городок, где до войны проживал Синюхин, был оккупирован фашистами на пятый день войны.

Суетливость Синюхина исчезла, тяжелая обида, переживаемая этим человеком, ощущалась во всем: походке, взгляде, манере держать себя на допросах. Он осунулся, еще больше поблек. Войдя в комнату, мрачно поглядел на Дмитриева и, не поздоровавшись, сел на стул.

— Побеседуем о вашем прошлом, Василий Васильевич, — предложил Дмитриев. — Вспомните еще раз, где воевали?

— Я обязан отвечать?

— Конечно! Вы боевой офицер, имеете награды. Чего же стыдиться?

— Да, стыдиться мне нечего ни в моем прошлом, ни в настоящем, — произнес он. — Разве только того, что мне память отшибло после контузии.

— Вот это уже интересно. Это уже факт. Где и когда вас контузило, в каком госпитале лечились, могут быть где-то медицинские документы?

Синюхин молчал несколько минут, мучительно морща лоб.

— Не помню... — произнес он глухо.

Понимая состояние собеседника, Дмитриев мягко произнес:

— Давайте сначала. Где и когда начали войну?

— Сержантом, летом сорок первого. Потом офицерские курсы... И взводным до второго ранения, а может, и до конца войны.

— Какие офицерские курсы окончили?

— Не помню...

— А вот вы пишете, что имели звание лейтенанта?

— Фотокарточка сохранилась. Еще в госпитале. На ней я с лейтенантскими погонами и орден на груди. Орден Красной Звезды...

— Где эта фотография?

— Исчезла. В шестидесятом году пожар был в квартире. Сгорели документы, фотография, орденская книжка...

— Когда вам присвоили звание лейтенанта?

— Не помню...

Еще долго в кабинете следователя звучали вопросы: когда? где? кем?

— Не помню... позабыл, — неизменно глухо отвечал Синюхин, избегая пристального взгляда Дмитриева.

Выяснить удалось немного. Синюхин помнил лишь, как ушел в армию за несколько месяцев до войны. Помнил первый бой с танками и ранение в грудь. Еще до контузии. Контузило же его, как утверждал, в сорок четвертом. Вспомнил, что врач в госпитале рассказывала, будто полгода в сознание не приходил, а когда пришел, то не мог говорить. И после госпиталя, в период выздоровления, все было как в тумане. Синюхин тогда многие документы потерял, потому что был как шальной. А родственники... Родители его погибли на оккупированной территории.

— И не пытались ничего выяснить о своем прошлом?

— Пытался, как не пытаться? Во все архивы писал. Была целая папка с ответами: ничего, дескать, не смогли обнаружить. Я и отчаялся...

— Так где же эта папка? Нам бы даже отрицательные ответы сейчас помогли.

— Сгорела. Вместе с другими бумагами при пожаре.

— Может, есть у вас друзья военных лет, которые подтвердят ваше прошлое?

— Нет. Никого не помню.

— Иван Иннокентьевич, — доложил Дмитриев прокурору, — на очной ставке Синюхин не смог опровергнуть показания ни одного свидетеля. И никаких конкретных аргументов, доказывающих свою правоту, привести не смог.

— А вину признал?

— Нет, не признал.

— Вот и рассудите теперь, Игорь Владимирович. Он же неглупый человек. Почему же не признаться под давлением таких серьезных улик?

— Но факты, Иван Иннокентьевич! — развел руками Дмитриев. — Пока неопровержимые. Сведения же о прошлом Синюхина очень путаные. Много неясных моментов. — И Дмитриев доложил о результатах проверки письма Шор.

Иван Иннокентьевич попросил материалы уголовного дела, сам внимательно прочитал протоколы допросов Синюхина.

— Да, сложная история, — произнес он.

— Более чем, — согласился Дмитриев. — А может, Синюхин не тот, за кого себя выдает? Мне кажется, он что-то скрывает.

— «Кажется» — это эмоция, Дмитриев. У человека несчастье. Если он стал вором, запутался — это одна его большая беда. Если он забыл по какой-то причине свое прошлое или скрывает что-нибудь в нем, — это все равно беда, другая его беда и боль. А ваша задача в данном случае — помочь человеку найти выход, раскрыть его прошлое прежде всего ради него же самого, а потом оправдывать или обвинять. Кстати, следует выяснить, что за люди Рюмин, Высоков, Муравьева. Какое отношение они имели к Волину? Кто написал анонимку? Нужно обязательно допросить Храмова. Я думаю, что Синюхин не обманывает, утверждая, что позабыл из-за контузии прошлое. И потом такая твердая позиция парткома...

— А директор? — не сдавался следователь. — Тоже человек уважаемый...

Не прошло и часа, как Иван Иннокентьевич вновь вызвал Дмитриева.

— Не оставляют нас в покое анонимщики. Звонили из райкома. Там разбираются с анонимкой на парторга института Фролова. Он обвиняется в том, что поддерживал и продвигал по службе жулика Синюхина. Поезжайте в райком, ознакомьтесь с анонимкой, поговорите с инструктором, который у них занимается этим делом. Может быть, вам придется поработать вместе, разбираясь в делах института.

Инструктор райкома Марков дожидался Дмитриева и сразу же протянул ему конверт с анонимкой. Дмитриев осмотрел штемпели почтовых отделений и достал из конверта листочки, отпечатанные на машинке.

«Товарищ первый секретарь райкома!

К Вам обращается группа работников института, в партийной организации которого, на наш взгляд, дела обстоят неблагополучно. Мы считаем, что к руководству партийной организацией в последние годы пробрались люди, мягко говоря, некомпетентные, морально не подготовленные, чтобы руководить столь большой организацией, а то и просто недобросовестные. Прежде всего это касается секретаря парткома Фролова Николая Александровича. Он был избран секретарем два года назад, так как коммунистам казалось, что Фролов молодой, энергичный организатор, способный перестроить работу партийной организации по-новому, в соответствии с требованиями времени, с условиями научно-технической революции.

Но т. Фролов понял свою миссию неправильно: воспитательную работу и требовательность в коллективе подменил мелочной придирчивостью, подозрительностью, нагоняями и взбучками. Основным инструментом деятельности парткома под руководством Фролова стала группа народного контроля, а основным методом работы — проверки, придирки и мелочная опека. Такой стиль руководства мешает творчеству и инициативе людей. Все это сказывается на результатах работы института. Если до последнего времени институт всегда находился в числе самых передовых предприятий отрасли, то за первые три квартала текущего года впервые не выполняет план.

О недальновидности, политической незрелости и отсутствии элементарной чуткости Фролова в отношении людей свидетельствует то обстоятельство, что по его настоянию назначили на должность заместителя директора некоего Синюхина В. В. Этому человеку, опять же под давлением Фролова, было поручено возглавить группу народного контроля института. Синюхин стал правой рукой парторга в его деятельности.

В настоящее время выяснилось, что Синюхин, занимая материально ответственную должность, беззастенчиво залезал в карман государства, воровал стройматериалы, использовал свое положение в корыстных целях. Махинатор разоблачен, на него заведено уголовное дело, преступник получит по заслугам.

Кстати, за то время, пока секретарем парткома является Фролов, в институте с успехом орудовал другой махинатор — некий Волин, который угодил на скамью подсудимых. Это доказывает, что при попустительстве парторганизации в институте царит обстановка, способствующая незаконным действиям.

Странно и то, что секретарь парткома совершенно закрывает глаза не неясное военное прошлое Синюхина В. В., которое тот тщательно скрывает от окружающих. Невольно задаемся вопросом: не был ли Синюхин в годы войны предателем? И подобная личность при содействии Фролова руководит ответственнейшим участком работы в институте.

Чем же прельстил Синюхин секретаря парторганизации? Нет ли во всем этом корыстного интереса? Пока же результатом политики Фролова является то, что Синюхин — кандидат на скамью подсудимых, за институтом — невыполнение плана, люди работают нервозно, по институту распространяются слухи и сплетни.

Вот и хотелось бы, чтобы райком разобрался, может ли Фролов руководить парторганизацией института?

Та нездоровая обстановка, которая уже два года царит в нашем учреждении, заставляет нас опасаться, что Фролов и иже с ним, узнав про авторов письма, сведут с нами счеты. Поэтому мы не решились поставить под письмом свои фамилии. Но, поверьте, нами руководило искреннее желание исправить положение и чувство гражданской ответственности за состояние дел в институте. Надеемся на объективный анализ в райкоме поставленных нами вопросов».

— Да-а! Крепко написано! — не удержался Дмитриев, когда дочитал анонимку до конца.

— Главное, со знанием дела, — усмехнулся инструктор. — Что вы можете мне сказать?

— Пока только то, что в отношении Синюхина действительно возбуждено уголовное дело и обвинения против него серьезные, — ответил следователь. — И еще: машинка, на которой напечатана анонимка в райком, та же самая, на мой взгляд, на которой печаталась анонимка в прокуратуру. Можете сравнить по шрифту. — Он протянул инструктору письмо, адресованное прокурору, а сам еще раз просмотрел штемпеля конверта письма в райком. Потом обратился к инструктору: — Михаил Степанович, вы сейчас проверяете анонимку, какое ваше мнение?

— Я еще не закончил работу по письму, но мнение о работе парткома и его секретаря за эти два года у меня, конечно, сложилось, — ответил инструктор. — Действительно, партком и под его руководством группа народного контроля тщательно проверили деятельность многих подразделений института. Проверка, которую провел Синюхин, установила, что одна из главных причин расхлябанности, которая постепенно воцарилась в институте, — пьянство. А возможность для пьянства — те излишки спирта, которые выписывались лабораториями. Институт в год получал семь тысяч литров спирта. Как установил народный контроль под руководством Синюхина, истинная потребность в спирте не превышала двух тысяч литров. В институте из-за излишков установилась порочная практика выполнять многие работы за спирт. За спирт, например, можно было достать в гараже любую деталь для личного автомобиля или у сантехников — водопроводный кран для личных нужд. Это порождало, в свою очередь, мелкое воровство. За спирт в рабочее время выполнялись частные работы. Я не говорю уже о случаях травматизма по причине пьянства, потому что выпивать стали и на работе. Партком повел борьбу с этим злом. Руководители, которые выписывали излишки спирта, были наказаны в дисциплинарном порядке и по партийной линии. Некоторые по настоянию парткома понижены в должности или уволены. Кстати, Синюхин, едва вступив в должность, принялся наводить порядок и настоял на увольнении некоторых пьяниц, хотя их пытался отстоять директор. Кстати, вы в курсе, что отношения директора с Синюхиным были отнюдь не простыми?

Дмитриев смутился. Все, о чем ему рассказал инструктор, он должен был выяснить сам. А о взаимоотношениях своего «подопечного» с директором и другими лицами в институте он обязан был знать досконально.

— А план институт действительно не выполнил, — продолжал рассказывать Михаил Степанович. — Только нужно разобраться, насколько партком виноват в этом. Я беседовал со многими коммунистамив институте. Некоторые из них настроены против Фролова, некоторые против Синюхина. Но большинство из тех, с кем я встречался, поддерживали линию парткома на повышение дисциплины труда и порядка в институте.

После райкома Дмитриев поспешил в институт. Фролов оказался на месте. На вопрос о взаимоотношениях Синюхина и директора парторг ответил непонятной фразой:

— Какие там взаимоотношения! Арнаутский политик, а Синюхин не желал понимать его политической кухни.

— Поясните, — попросил следователь.

— Мы находимся под боком у главка, и наш институт называют часто подсобным хозяйством высокого руководства. Нужно, скажем, им отремонтировать свой пионерлагерь или жилой дом — бригада строителей нашего института в первую очередь направляется туда, хотя у самих здание требует ремонта и свои два пионерлагеря рабочих рук требуют. Потребовались главку автобусы или машины, чтобы экскурсию куда-то организовать или для других надобностей — институтский гараж к их услугам, а свои перевозки побоку. Строит институт жилой дом — несколько квартир обязательно предоставляет главку, хотя он пайщиком строительства не является. Зато главк в долгу не останется — по фондам экономического стимулирования нам побольше средств подкинет, чем другим предприятиям, план поменьше спустит, а не выполним — снимут задание или передвинут на более поздний срок. Вот и вся политика Арнаутского: я тебе — ты мне. Просто, спокойно и всегда в передовых. Премии за победы в соревновании отхватываем. Директору почет. Синюхин открыто выступил против этой политики, и как стал заместителем директора, то хозяйственные подразделения перестали обслуживать главк. Арнаутскому это осложнило жизнь. Да и многим другим тоже — теперь премию придется получать за внедрения и научную продукцию, а не за хорошие отношения.

— И как же проявлял свое недовольство Арнаутский?

— До последнего времени в открытую не проявлял. Но прошедшей зимой народный контроль занялся проверкой тематики института и установил, что работа нескольких секторов с тематикой института и научной работой не связана, а люди в этих подразделениях работают на главк и сотрудники наши сидят в основном там, лишь деньги в институте получают. Практически в институте главк открыл филиал. Для Арнаутского это выгодно, а к конкретному делу, которым обязан заниматься институт, работа подобных секторов не имеет отношения. Синюхин поднял данный вопрос на парткоме. Арнаутский в тот раз не сдержался, ушел с парткома, хлопнул дверью, но высказался: «Пусть Синюхин план выполняет и дела с руководством улаживает при такой постановке вопроса. А я посмотрю!» Такая вот сцена. План за три квартала мы по двум пунктам не закрыли. Институт лишили премии.

— Ну, а раньше случалось невыполнение плана?

— Бывало. Часто бывало. Но Арнаутский добивался, чтобы эти пункты задания снимали.

— Скажите, а каких-либо препятствий Синюхину как руководителю народного контроля не чинилось со стороны администрации?

Фролов пожал плечами:

— Пожалуй, нет. Вот только разве в последнее время... — Он задумался. — По плану народный контроль должен был проверить работу отдела труда и зарплаты и отдела кадров. Синюхин должен был возглавить комиссию. Когда доложили об этом директору, Арнаутский не согласился: «Пусть лучше занимается непосредственными обязанностями! Без него можно устраивать проверки!» И отослал его в командировку. Проверку отложили. После командировки Синюхин вновь хотел собрать комиссию по этому вопросу. И снова получил отказ. И опять был направлен в командировку. Так и не удалось осуществить это мероприятие: то начальники этих отделов болели, то отпуска... А Синюхин хотел сам разобраться. Там сложная документация, а он считал, что имеются нарушения. Все же недавно Василий Васильевич забрал документы в отделе труда и зарплаты, но проверку провести так и не успел — его отстранили от должности из-за анонимки. Уходя, папку с документами он оставил мне с просьбой детально разобраться в них вместе с народными контролерами. Хотите посмотреть?

Дмитриев кивнул.

Фролов открыл несгораемый шкаф, порылся в бумагах.

— Где же папка? Вчера ее видел! — недоуменно воскликнул он.

Он еще раз перерыл бумаги на полках, кинулся к письменному столу, принялся открывать один за другим ящики, перебрал бумаги в книжном шкафу и обернулся к следователю, растерянно разведя руками:

— Куда же она запропастилась?

— Как выглядела папка? — встревоженно спросил Дмитриев.

— В красном дерматиновом переплете, довольно объемистая. — Парторг показал пальцами ее толщину.

— Вы просматривали документы, которые в ней хранились?

— Внимательно разобраться времени не было — планировал сегодня вечером посидеть, а завтра поработать над ними с народным контролем. Но в папку, конечно, заглядывал. Там были ведомости о премировании, акты о списании затрат на научные исследования, документы о внедрениях, заметки Синюхина — листов двести, наверное, а то и больше...

— Кто в институте знал, что Василий Васильевич передал палку вам?

— Многие. В отделе труда и зарплаты, в отделе кадров. Как раз вчера Клавдия Борисовна интересовалась. Ей для работы выписки из этих документов требовались...

— Вы отдали ей папку?

— Да нет! Она просмотрела нужные бумаги у меня в кабинете. Потом — точно помню! — положил папку на отдельную полку в сейф и запер. Хорошо помню. После этого в сейф не заглядывал.

— Значит, документы исчезли либо вчера поздно вечером, либо сегодня утром...

— Но в кабинет в мое отсутствие никто не входил, а ключ от сейфа всегда при мне. — Фролов взял со стола ключ и показал его Дмитриеву.

— Запасные ключи от вашего кабинета есть?

— Да. У начальника охраны. Он отдает ключи только моему заместителю и уборщице. Но уборщица больна, и вчера кабинет не убирали.

— Может, за это время вы ненадолго оставляли свой кабинет открытым? Хотя бы на несколько минут? Подумайте, вспомните.

Фролов помолчал и задумчиво произнес:

— Вчера вечером, уже после окончания работы, случилось у нас небольшое ЧП. Я действительно выбегал из кабинета на две-три минуты...

— Расскажите подробнее.

— У меня была беседа с институтским врачом Стрельцовой и секретарем комсомольской организации Орловым. Мы задержались на работе. В кабинет по какому-то вопросу зашел Хома Дмитрий Игнатьевич, заведующий лабораторией. Я попросил его подождать несколько минут, пока мы не закончим. И тут вбежала Клавдия Борисовна. Она была в панике: стало плохо профессору Свияжскому. Естественно, мы бросились на помощь. Свияжский стоял, прислонившись к стене в конце коридора. Был почти без сознания. Я, врач и Орлов привели Свияжского в мой кабинет и уложили на стулья. Стрельцова кинулась в медчасть за лекарствами...

— А где в тот момент находились Хома и Шор?

— Шор, пока мы вели профессора по коридору, была возле нас. Она была очень напугана и все время подгоняла: скорее, скорее!.. А Хома... — Фролов неопределенно пожал плечами. — Когда мы привели профессора, он подал ему воды. Но все произошло быстро. В кабинете я отсутствовал минуты три, не больше. Потом врач принесла лекарства. Свияжскому стало лучше, даже «скорую» решили не вызывать. Хома вызвался отвезти его на машине домой.

— И все-таки, Хома оставался один в кабинете...

— Это невозможно! — сердито махнул рукой Фролов, решительно отметая возможные подозрения следователя. — Хома — заведующий лабораторией, кандидат наук, плодовитый и уважаемый ученый. Да и ключ от сейфа был у меня! В кармане...

— В институте имеются дубликаты ключей от несгораемых шкафов?

— Конечно. Но дубликаты от всех сейфов хранятся у директора института. Они выдаются лично Арнаутским в исключительных случаях. Например, по заявлениям об утере ключей. Сами понимаете, документы, материальные ценности...

— В институте сложилось, как видно, не простое положение, Игорь Владимирович, — сказал прокурор, выслушав доклад Дмитриева. — Боюсь, что вы не справитесь с заданием. Не обижайтесь, но мне кажется, делом должен заняться более опытный следователь. Понимаете, я имею в виду не столько профессиональный опыт, сколько жизненный.

Дмитриев вспыхнул от негодования и резко поднялся со стула:

— Я прошу не отстранять меня от работы... Я справлюсь, честное слово.

Иван Иннокентьевич с грустной улыбкой поглядел на него и усмехнулся.

— Да не горячитесь, Игорь Владимирович. Впрочем, что ж... Может, вы и правы. В работе этот самый жизненный опыт приходит быстрее всего. Ладно, работайте, а там видно будет. Но прошу, будьте внимательны, тактичны. Меня держите постоянно в курсе событий. И работайте в контакте с Марковым из райкома. Дело-то общее.

Шагая по бульвару, Дмитриев внезапно увидел Синюхина, покупавшего в киоске газеты. Во всей его позе ощущалась какая-то надломленность, что-то горькое и беззащитное. Невольно Дмитриев тронул его за рукав. Тот обернулся, уставившись на следователя бездумным, отсутствующим взглядом, но постепенно в глазах его появлялось осмысленное, сердитое выражение.

— Вы следите за мной?

— Бог с вами, Василий Васильевич. Это не моя функция. Я тут случайно.

Синюхин с силой высвободил локоть, повернулся и, не сказав ни слова, пошел прочь. Дмитриев обиженно пожал плечами и хотел тоже уйти, но Синюхин вдруг остановился и произнес:

— А меня из-за вас до окончания следствия отстранили от работы.

— Почему же из-за меня? — спросил Дмитриев. — Я же вам не враг.

— Да не видел я их фамилий в списках на премии! И железо и краску мне в сарай подставили осенью. Я же на даче с октября не был! — воскликнул Синюхин чуть не плача. — Эх, да что говорить-то, понимать нужно! — Он махнул рукой и вошел в сквер. Дмитриев направился следом.

Несколько минут шли молча. Вдруг Синюхин резко обернулся к следователю, произнес:

— Вот что. Если уж вы, мил друг, провожать меня стали, то скажу без официозов: кем же я в войну-то был, какова она, судьба-то моя военная?! Где же ранен был в грудь, в ноги, где контужен? За что орден и медали получил? Или, может, я вообще не тот, за кого сам себя принимаю?

— Это, Василий Васильевич, второй вопрос. А в первую очередь беспокоиться следует из-за краски и железа, нарушений финансовой дисциплины.

Синюхин досадливо махнул рукой.

— Это-то что! Я не крал, перед собой чист, вины не ощущаю. Поэтому здесь не беда, а неприятность, чем бы она для меня ни кончилась. Беда в другом: о себе не знаю. Словно по поддельным документам живу или доживаю чужую жизнь. Ну-ка, сядем на скамейку, поговорим минутку.

Они уселись. Василий Васильевич несколько секунд собирался с мыслями, потом спросил:

— Вот из твоих близких кто-нибудь воевал? Ну, отец, дед...

— Отец. Два года на фронте, с сорок третьего.

— Так. Скажи, он тебе, небось, рассказывал про войну, когда ты еще пацаном был?

— Конечно. У меня папа боевой офицер, два ордена имеет.

— Вот видишь! Ты гордишься отцом. И правильно. А у меня тоже сын, Валерка. И уже двое внучат. Так вот, когда сынок был мальчишкой, спрашивал меня о войне, о том, за что медали и орден получил... А я не помню. Понимаешь, не помню! Всё — чернота... Тогда я стал вычитывать разные военные истории в журналах или книгах и ему пересказывать, будто это со мной было. Да и как еще мог поступить? Ну, а Валерка однажды прочел в книге ту самую историю, что я рассказывал. И перестал мне верить. Перестал расспрашивать меня о войне. Только когда повзрослел, понял, что к чему. Теперь у меня внуки подрастают. Тоже интересуются... Как быть? А на работе! Ветераны собираются, вспоминают, кто и где воевал, справляют Победу, праздник. Мне же и сказать нечего... Стесняюсь медали надевать, чтобы избежать лишних расспросов. Такие-то дела. Вот если бы ты раскопал мою военную судьбу, я бы тебе по гроб был благодарен...

— Все будет сделано, Василий Васильевич. Все, что полагается по правилам.

— По правилам! Пойми, по правилам может не получиться. Я уже говорил, что запросы посылал, куда только возможно. У меня полная папка ответов была: «Не значится... Обнаружить документы не удалось...» И что делать дальше, не знаю.

Синюхин замолчал. Дмитриев тоже задумался.

— И что, ни одной фамилии фронтового товарища вспомнить не можете?

— В том-то и дело. Ни фамилий, ни номеров частей. — Он взял следователя за руку. — Только не смейтесь. Снится мне часто сон. То ли на самом деле было, то ли фантазия, не пойму. Но... верить стал! Ведем мы бой за деревеньку. Церковка белая на берегу речки, домишки бревенчатые. Мы цепью идем вдоль речки, по самой пойме. И вдруг слева, из лесочка, — два немецких танка. Из засады, видать. И пулеметами нас... Цепь смялась: ребята кто куда. Я кричу: «Стой! Бронебойщики, на левый фланг!» А танки уже рядом, в полсотне метров. И тут вижу — бронебойщик нашей роты. Целится в танк. Выстрел. Танк дернулся, застыл. А парень орет в азарте: «Знай Петьку Грачева из Тулы!»

— Стоп! Петр Грачев, туляк, — оборвал Синюхина Дмитриев. — А возраста какого был солдат?

— Да вроде бы моего возраста... Но сон все это, а чего во сне не приснится?

— Может, сон в руку, — улыбнулся Дмитриев, поднимаясь со скамейки.

Дома, сидя с отцом за чаем, Дмитриев поведал ему историю Синюхина.

— Да, ситуация! — сказал отец. — Но в любом случае ты обязан сделать все, чтобы определить прошлое этого человека. — Он помолчал, потом добавил: — Понимаешь, война для нашего поколения была тем главным, что сформировало нас как людей. Если хочешь, делом чести каждого, мерилом глубины и ценности личности. Вот почему раскрыть прошлое Синюхина очень важно. Если он что-то действительно скрывает, примазался к нам, фронтовикам, то ты обязан разоблачить его. Если же говорит правду, то помочь ему — дело твоей чести. Без военной своей судьбы Синюхин ощущает себя неполноценным, словно дезертиром каким...

Дмитриев, ничего не ответив отцу, встал из-за стола, вышел из комнаты. С одной стороны, его успокаивала мысль, что для выяснения прошлого Синюхина формально он сделал все. Но разговор на скамейке в сквере тронул его, засел в памяти. А потом еще эта вечерняя беседа с отцом... Но чем он еще способен помочь? Послать повторные запросы? Попытаться выяснить, кто такой Грачев? Но на запросы придут такие же холодные ответы, да и сам Синюхин их получал, и не раз. Искать некоего Грачева из сновидений вообще смешно. Прокурор никогда не подпишет бумагу с подобной мотивировкой. Да и фамилия распространенная. Наверняка в Туле и Тульской области Грачевых Петров сотни. А если Синюхин выдумал сон? Впрочем, нет... Похоже — это настоящее. Так человек притворяться не может.

Дмитриев составил письма в Центральный архив Министерства обороны и в Тулу с просьбой сообщить сведения о Петре Грачеве, около 1918-1925 гг. рождения, по военной специальности предположительно — пехотинце-бронебойщике, и, если таковой отыщется, выслать его фотографию, а также сведения о номерах частей, где он проходил службу во время войны. Затем, подумав, взял чистый лист бумаги и принялся составлять новый запрос, избегая казенных выражений, принятых в деловых бумагах: «Уважаемые товарищи! Убедительно прошу работников архива, которым будет поручено дать ответы на поставленные прокуратурой вопросы, сделать все возможное, чтобы пролить свет на участие Синюхина Василия Васильевича в боевых действиях, на прохождение им службы, на его пребывание в госпиталях и т. д. Крайне важно найти какие-либо сведения о наградах, которых он мог быть удостоен за боевые заслуги в период 1941-1944 гг. Прошу отнестись к просьбе с максимальным вниманием и чуткостью, потому что речь идет о защите чести и достоинства гражданина СССР».

Утром Иван Иннокентьевич сказал, просмотрев запросы, подготовленные Дмитриевым:

— Вы же поклонник действий по инструкции? А в инструкции не указано, что сон какого-либо гражданина может явиться основанием для официальной бумаги. Представляете, скольким людям придется работать, разыскивая этого мифического Грачева?

— А что же делать? Это единственная ниточка. Правда, она может увести нас в сторону...

— Вот именно. Теперь — второе письмо. Вам ведь уже ответили из Центрального архива Министерства обороны относительно Синюхина. Так? А характер письма? Одни эмоции! Это не официальный документ.

— Иван Иннокентьевич! Я написал такое письмо, чтобы работники архива подошли к вопросу не формально, а с душой, с желанием помочь человеку.

Иван Иннокентьевич неожиданно рассмеялся и, подписав письма, протянул их следователю:

— Отправляйте, удачи вам!

Когда Дмитриев приехал в райком, Марков просматривал протокол партсобрания института. Поздоровавшись, он подвинул Дмитриеву прочитанные странички. Следователь принялся внимательно их читать. На собрании было много выступлений. Доклад парторга приводился полностью.

— Я его слова, которые могли повлечь за собой появление анонимки, пометил карандашом, — сказал Михаил Степанович.

Дмитриев отыскал эти места.

«...полагаю, случай с зам. директора Волиным послужит нам уроком. Этот случай показал, что в институте сложилась обстановка, потворствующая беззаконию. Поэтому курс парткома на повышение порядка и трудовой дисциплины, который мы проводим в течение двух лет, правильный».

«Мы поднимем вопрос о беспринципности некоторых коммунистов, таких, которые ради своего спокойствия старательно закрывали глаза на нарушения в институте и даже потворствовали преступнику... Думаю, следует просто расстаться с некоторыми руководящими работниками, которые засиделись на теплых местах, успокоились, превратили их в кормушку».

«...не к лицу и не по-партийному нам больше прятаться под крылом ведомства. Пора жить по-новому, самостоятельно. Мы обязаны создать в институте обстановку, в которой развивается творчество, инициатива, трудолюбие...»

— Да, эти высказывания и действия Фролова могли некоторым прийтись не по душе, — сказал Дмитриев.

— Кому конкретно? — заинтересованно поднял на него глаза инструктор.

— Ну, например, Арнаутскому.

Михаил Степанович улыбнулся:

— Да, при таком парторге он уже не чувствует себя абсолютным хозяином в институте, как было до Фролова. Бывший парторг нередко шел на компромиссы с директором.

В выступлениях коммунистов также говорилось о недостатках и задачах института, многие отмечали, что работать стало интереснее, хотя, может быть, труднее. В двух или трех выступлениях подчеркивалось, что именно в обстановке, которая сложилась в последние два года, благодаря усилиям парткома были разоблачены жулики во главе с Волиным. И почти в каждом выступлении подчеркивалась большая работа народных контролеров по искоренению воровства, укреплению дисциплины труда, по упорядочению расхода спирта и искоренению пьянства в институте. Часто в связи с этим встречалась и фамилия Синюхина.

Правда, в некоторых речах говорилось и о недостатках в работе подчиненных ему служб: то не вовремя провели ремонт, то задержали с доставкой приборов из-за отсутствия автомобилей, хотя работа подразделений по сравнению с тем, что была при Волине, стала лучше. И это подчеркивали все.

Марков подумал и сказал:

— Я проанализировал все факты, известные нам, и пришел к выводу, что против руководителя группы народного контроля организовался настоящий заговор с целью любыми средствами отстранить его от выполнения общественных и должностных функций, опорочить. Каким-то лицам в институте Синюхин мешает жить. Вероятно, травля Синюхина с этим связана?

— Кстати, его уже поспешили отстранить от должности... Но мы все-таки обнаружили ворованные материалы на его даче. И нарушение Синюхиным финансовой дисциплины. Это факты, которые не просто опровергнуть.

— Да, конечно, — согласился Михаил Степанович. — Но вдруг все подстроено чьей-то опытной рукой? Я тщательно просмотрел материалы по работе народного контроля. И вот на что обратил внимание: единственный не выполненный в этом году пункт плана их работы — это проверка отделов кадров и труда и зарплаты. Эти отделы связаны с финансовыми делами. Может быть, здесь есть нарушения, раскрытия которых боятся? Пропажа документов этих отделов из сейфа Фролова еще более настораживает. Советую проверить, это по вашей части.

— Да, я уже обратился в ОБХСС!

— Мне кажется, папку выкрали в момент, когда Свияжскому стало плохо. Может быть, поговорить с участниками этого эпизода? — предложил Марков.

— Уже решено провести нечто вроде следственного эксперимента, — подытожил Дмитриев.

Фролов хмуро выслушал следователя и инструктора райкома.

— Да ну, что вы! — скептически усмехнулся он. — Не было возможности вынести такую толстую и тяжелую папку незаметно. Ее за пазуху не засунешь, а присутствующие были без портфелей или сумок. Только меня в неудобное положение поставите.

— И все-таки поговорим с участниками события, — настаивал Марков.

Через четверть часа Стрельцова, Орлов и Хома собрались в кабинете у парторга. Шор и Свияжский, к сожалению, на работе отсутствовали.

— У Свияжского, без сомнения, был острый приступ астмы, — ответила врач на вопрос Дмитриева, — а Клавдия Борисовна находилась рядом с нами, пока мы помогали Свияжскому. В кабинете оставался только Дмитрий Игнатьевич.

Все повернулись к Хоме. Тот побледнел.

— Что вы делали в эти две-три минуты, Дмитрий Игнатьевич? Почему не кинулись на помощь профессору, как другие? — спросил Марков.

— Я... Я открывал форточку... В кабинете было душно... накурено, — пролепетал Хома.

— Для этого требуется не больше десяти секунд.

Глаза Хомы испуганно округлились за стеклами очков:

— Да, конечно... Но там заело, запор...

— Придется воспроизвести событие. Попрошу занять места в кабинете, где каждый находился в момент появления Шор. Итак, я за Клавдию Борисовну. — Дмитриев покинул кабинет и, когда все разместились за столом секретаря, вошел и скомандовал: — Начали! Свияжскому в коридоре стало плохо.

Фролов, врач и Орлов вскочили и кинулись мимо следователя в коридор. Хома бросился было вслед, но повернулся и, оглядываясь на Дмитриева и Маркова, наблюдавшими за ним, медленно двинулся к занавешенному окну. Он взобрался на стул, откинул занавеску, протянул руку — и застыл в нелепой позе с протянутой вверх рукой: вместо форточки в окно был вделан кондиционер. Хома обернулся и испуганно уставился на инструктора и следователя. В этот момент появились те, кто выбежал помогать больному. Увидев Хому, стоящего на стуле, они сразу всё поняли. Подбородок и толстые щеки Дмитрия Игнатьевича затряслись.

— Верни документы, подлец! — брезгливо бросил ему Фролов.

— Спускайтесь, Хома, — вздохнул Марков. — Думаю, вам лучше сознаться во всем...

— Нет у меня папки! Нет! — пролепетал Хома.

— А откуда вы взяли, что пропала папка? — усмехнулся следователь. — Мы ничего не говорили о пропаже документов. Выдали вы себя, Дмитрий Игнатьевич.

Хома соскочил со стула и, закрыв побагровевшее лицо руками, истерично всхлипывая «Нет! Нет!», кинулся вон из кабинета.

Когда в кабинете они остались втроем, парторг сказал инструктору и следователю:

— Видимо, Хома действительно причастен к краже документов. Но папки в руках у него не было, когда он уходил, чтобы отвезти больного домой. За это я могу поручиться.

— Значит, документы он успел спрятать где-то в кабинете, — мрачно констатировал Дмитриев.

Тщательно обыскали комнату, но ни на книжных полках, ни под столом, ни в шкафах папку с документами так и не обнаружили.

На следующее утро, когда Дмитриев приехал в институт, сотрудники ОБХСС уже начали работу в отделе кадров и бухгалтерии. Дмитриев попросил коллег до времени не подавать вида, если обнаружатся какие-либо нарушения, работать так, чтобы не насторожить преступников, а сам направился к Фролову еще раз поговорить о Синюхине.

— У нас почти никто не верит, что Синюхин мог воровать. В партком от сотрудников поступают заявления и требования вмешаться и выяснить все, что связано с этим делом. — Фролов нервно прохаживался по кабинету и рассуждал, недружелюбно поглядывая на Дмитриева, будто тот был в чем-то виноват. — Конечно, улики серьезные, особенно показания свидетелей. Но не верится, понимаете, не верится! Хотелось, чтобы вы разобрались поскорее.

Дмитриев тяжело вздохнул. Он уже три раза разъяснял ситуацию, говорил о своих сомнениях, но Фролов не верил, приводил аргументы в защиту Синюхина:

— Главное, Рюмин и Высоков не те люди, свидетельствам которых можно полностью доверять, — продолжал упорствовать Фролов. — У Рюмина с бывшим замом Волиным были дружественные отношения и связи. Волин, например, каждое лето командировывал Рюмина в пионерлагерь, но вместо лагеря Рюмин и еще некоторые рабочие строили дачу Волину и халтурили в дачном кооперативе. Между прочим, Высоков тоже был в этой компании. Синюхин же прикрыл эту лавочку, навел дисциплину в рабочих подразделениях. Поэтому люди вроде Рюмина могут иметь на него зуб, он им невыгоден. Можно, кстати, взглянуть на показания Рюмина?

Дмитриев протянул секретарю протоколы.

Фролов внимательно прочитал их.

— Вы знаете, в показаниях Рюмина что-то не так... Позвольте позвонить начальнику нашего стройцеха? — он снял трубку и набрал номер. — Петрович? Вспомни или посмотри где-нибудь, когда на административном этаже проводили капремонт? Ага... Точно скажи мне, с какого по какое число. Очень важно... Так... — Он опустил трубку на рычаг и улыбнулся. — Рюмин показал, что с Синюхиным разговаривал в кабинете в июне. Чушь! С мая по август на административном этаже производился ремонт. Все службы на время ремонта были переведены в другие помещения. Ремонтировался и кабинет Синюхина. Он тогда, помнится, вместе с бухгалтерами в проектном отделе располагался.

— Это нужно установить точно, — задумчиво отозвался Дмитриев.

Выяснив, что Синюхин в прошлом году с конца мая до середины августа в своем кабинете и в самом деле не работал, Дмитриев вернулся к Фролову в партком. Секретарь поджидал его.

— У нас неясности с военным прошлым Синюхина, — поделился Дмитриев. — Как думаете, он ничего не скрывает?

Фролов нахмурился.

— Вопрос этот очень серьезный. Синюхин говорил о нем. Мне кажется, Василий Васильевич в этом деле искренен вдвойне: ему ничего не стоило бы придумать какую-нибудь версию и придерживаться ее, если бы он хотел что-то скрыть. А он сам заостряет ситуацию. Согласитесь — при наличии злого умысла логики здесь мало...

В конце дня сотрудник ОБХСС, который занимался проверкой документации отдела кадров, сообщил Дмитриеву, что в институте обнаружились «мертвые души», которые числились в списках сотрудников нескольких лабораторий, в том числе у Хомы и Свияжского.

У входа в институт Дмитриева окликнули. Он обернулся. Клавдия Борисовна Шор, приветливо улыбаясь, направлялась к нему.

— Слушайте, какой ужас! — выдохнула она. — Я даже не могла предположить, что Синюхин способен на мошенничество. Притворялся такой серенькой безобидной мышкой, а оказался хуже Волина в сто раз.

— Почему вы так думаете?

— Да не только я... Все говорят... А что касается военного прошлого — тоже... Наверняка предатель или дезертир. Вы-то знаете, рассказали бы... Понимаю, военная тайна, но хоть намекните? Честное слово — никому... — Она приложила руку к груди.

— Да пока ничего не известно.

— Ой, не надо! Я же не дурочка. Ну, не хотите рассказывать, ладно. У меня машина, могу подбросить. Я как раз в сторону прокуратуры.

Отказываться было глупо.

— Я только домой заскочу, это быстро, — сказала Шор, как бы извиняясь. И тронула с места.

Однако, когда оказались возле ее дома, Клавдия Борисовна с решимостью проговорила:

— Время как раз попить чаю. И не отказывайтесь! Идемте! Десять минут не время. Затем, — она улыбнулась, — среди моих знакомых следователей пока еще не было. А это, по-моему, необыкновенно мужественная и интересная профессия.

Дмитриев хотел сказать, что он не является ее знакомым, но это прозвучало бы резко и обидело красивую женщину. «Ладно, — решил он, — чай, так чай...»

— Проходите, Игорь, не стесняйтесь, — Шор распахнула дверь, — располагайтесь, как вам удобно. Может, вас покормить? Нет? А зря: у меня вкусный обед. Хотите выпить? Водку? Коньяк? Вам же, наверное, не угрожают санкции ГАИ?

— Угрожают, — буркнул Дмитриев и прошел в гостиную, огляделся: импортный гарнитур, ковры, хрустальная люстра, фарфоровые безделушки в горке... Корешки книг в шкафу под цвет обоев и в тон ковра. Знакомый пейзажик. Разве старенькая пишущая машинка «Москва» на журнальном столике не вписывалась в общий интерьер.

— Вам нравится? — спросила Шор и, подойдя к машинке, надела на нее чехол, пояснила: — Старая и очень неудобная, к тому же с мелким шрифтом. У вас связей нет достать что-нибудь поприличнее?

Дмитриев ответил, что связей, увы...

Потом пили чай с ароматным пирогом и медом. Клавдия Борисовна, посмеиваясь, выпытывала увлекательные случаи из следственной практики. Дмитриев смущался и отнекивался, ссылаясь на небольшой покуда опыт работы.

— И все-таки, Игорь, как дела у Синюхина? — Клавдия Борисовна испытующе посмотрела на него.

Дмитриев улыбнулся, молча отставил чашку.

— Извините, но мне пора...

— Да я подвезу... — поднялась Шор.

— Спасибо, тут пешком три минуты...

В прихожей Клавдия Борисовна с улыбкой смотрела, как он спешно натягивает плащ. Она протянула руку на прощание.

— Заходите, буду рада, Здесь вы всегда найдете сердечный прием.

Сбегая по лестнице, Дмитриев отдувался:

«Ну и прилипчивая! Что ей надо?»

Двадцать восемь Петров Грачевых, уроженцев Тулы и Тульской области, 1918-1925 гг., служили в армии во время войны. Одиннадцать из них сложили головы в сражениях, семь скончались в послевоенное время. На двадцать шесть из двадцати восьми сохранились фотографии и подробные личные дела, а те два солдата, личных дел которых не было в архиве, погибли в самом начале войны и вряд ли поэтому имели отношение к Синюхину, командовавшему в том пригрезившемся ему бою взводом или ротой.

Дмитриев вызвал Синюхина. Василий Васильевич два часа просматривал фотографии, силился припомнить что-то, но так и не смог определить на снимках Петра Грачева, привидевшегося ему.

— Шутите, Василий Васильевич! — в отчаянии воскликнул Дмитриев. — Может, и сна-то никакого не было!

— Да уж какие тут шуточки, — огорченно ответил Синюхин. — Был сон, и не раз...

Дмитриев с раздражением почувствовал, что попал в идиотское положение. Искать мифического Петра Грачева из Тулы? Дудки! Так он решил после встречи с Синюхиным. Однако вечером все-таки внимательно перечитал присланные материалы, отобрав тех Грачевых, которые хотя бы в какой-то период служили в отдельном пехотном батальоне. Не с потолка же Синюхин взял, да и пишет в каждой анкете, что воевал в отдельном батальоне, путая при этом номер воинской части? Видимо, засело это у него в голове, если он, конечно, сознательно не врет.

Таких Грачевых оказалось трое: один погиб в 1945 году, другой умер шесть лет назад, а третий, судя по всему, был жив. Даже адрес его был указан.

Дмитриев сделал запрос: не служил ли этот Грачев с Синюхиным? Ответ пришел быстро... «Грачев Синюхина не знал и не знает».

Внимание сотрудников ОБХСС привлекла группа лиц, которые, судя по документам отдела кадров, в последние годы то принимались на работу в институт на ставки женщин, ушедших в декрет, то увольнялись по собственному желанию после нескольких месяцев службы. Само по себе данное обстоятельство не являлось нарушением правил, но странным было то, что среди этих лиц постоянно фигурировали одни и те же фамилии. Казалось, люди эти только и ждали момента, чтобы какая-либо сотрудница института собралась в долгосрочный отпуск, тут же зачисляясь на временно освободившуюся должность. Особенно часто среди «временных» или полставочников встречалась фамилия Фамаюсов. За шесть лет какие только должности этот человек не занимал! Был и младшим научным сотрудником, и лаборантом, и инженером, и разнорабочим, и оператором. Так и кочевал «попрыгунчик» Фамаюсов из лаборатории в лабораторию, с одной ставки на другую. Но дольше всего он задерживался в лабораториях доцента Хомы и профессора Свияжского. В данный момент Фамаюсов числился старшим инженером у Хомы, проработав до этого несколько месяцев у Свияжского лаборантом. Похоже, Фамаюсову было все одно кем работать, лишь бы пребывать в штате института. Работники милиции пожелали познакомиться лично с этим мастером на все руки. Однако на рабочем месте Фамаюсова не оказалось. Более того: сотрудники лаборатории никогда Фамаюсова в глаза не видели и даже не подозревали о существовании в их коллективе коллеги с такой фамилией, хотя по табелю он исправно приходил на работу изо дня в день уже несколько месяцев. Табельщица проговорилась, что ставила рабочие дни Фамаюсову по настоянию «шефа» — Хомы.

Несложно оказалось выяснить и то, что Фамаюсов не являлся на работу, когда числился сотрудником Свияжского, и до этого времени, где бы в институте ни работал. Лишь в дни зарплаты, словно призрак, появлялся у окошка кассы, оставлял свою закорючку в ведомости и, получив деньги, бесследно исчезал. Таким образом «призрак» за шесть лет унес восемь тысяч триста пятьдесят рублей.

Более тщательная проверка позволила обнаружить еще десять подобных «призраков», которые, правда, проработали меньше Фамаюсова, но общими усилиями «облегчили» кассу института не на один десяток тысяч.

Проверку постарались провести очень осторожно, опрашивали людей исподволь, чтобы по возможности не вспугнуть тех, кто нарушал финансовую дисциплину и способствовал «мертвым душам» получать зарплату.

«Призраки» обнаружились разом всей компанией в одном месте: они исправно являлись на службу в главк и занимали там более или менее ответственные посты. В институт многие из них были зачислены по дубликатам трудовых книжек, которые им каким-то способом удалось раздобыть.

Выяснилось, что директор Арнаутский приказов о зачислении этих работников сам не подписывал: принимал их во время его отсутствия заместитель директора. Особенно часто это делал Волин до того как сесть на скамью подсудимых

Однако начатое было расследование затормозилось, потому что замешанные в эти события Хома и Свияжский разом заболели, а пропавшие документы сильно осложнили задачу работникам ОБХСС.

— Это вы Дмитриев?! — Невысокий пожилой мужчина влетел в кабинет и плюхнулся на стул перед следователем. — Что же вы делаете?! Чего привязались к Василию Васильевичу?!

— Гражданин, выбирайте слова, — попытался урезонить его Дмитриев.

— «Выбирайте»! Честнейшего человека объявили ворюгой! Это Синюхина-то, фронтовика!..

— Ну это мы еще поглядим, какой он фронтовик, — проворчал Дмитриев себе под нос.

— А вы сомневаетесь, да? Сомневаетесь?! — вскричал собеседник. — Сами вы после этого сомнительная личность!

— Да вы-то кто такой?! — разозлился Дмитриев.

Посетитель принялся лихорадочно искать что-то по карманам, исподлобья глядя на следователя. Наконец, вытащил три повестки и разложил их на столе.

— Сами вызывали, а теперь спрашиваете, кто такой? Храмов я. Храмов Петр Николаевич.

— Ах, Храмов! Заждались мы вас, Петр Николаевич. Три раза вызывали, а вы только теперь явиться изволили.

— Как появился, так и явился, — ответил Храмов. — Был на курорте. Законный отдых. Вчера вернулся и встретился с соседом, Василь Васильевичем. Узнал, как над ним измываются, и явился вот...

— Стоп! — Дмитриев поднял руку. — Стало быть, вы встречались. О чем же он говорил? О чем просил?

— А Синюхин не такой человек, чтобы за себя просить. За кого другого — хоть на костер, а за себя — никогда.

Дмитриев достал из папки ведомость, по которой Храмов получал деньги.

— Вы лучше объясните, за что Синюхин выплатил вам эти премиальные.

Храмов растерянно заморгал.

— Может, Синюхин таким образом расплатился с вами за работу на своем приусадебном участке? — продолжал Дмитриев.

— Это... просто премия. Я таких в год до десятка получаю.

— Эта премия — за наладку испытательного стенда. Вы участвовали в такой работе?

— А откуда мне знать, за что премию платят? В ведомости разве написано? Там написано: «По приказу № 149». А что за приказ, мне неизвестно. Деньги платят, я и беру...

— А не за то ли вы их получили, что сделали электропроводку на дачном участке заместителя директора?

— Ну, знаете! — взорвался Храмов — Мы соседи с Василь Васильевичем по подъезду уже двадцать пять лет, и участки у нас бок о бок. Так что же, я ему по-дружески подсобить не могу? Он же мне летом крышу помог крыть. Два выходных на меня работал. Это вы не считаете?

— Допустим. Но другие свидетели показали, что Синюхин оплачивал их труд на своем участке премиями...

— Это какие свидетели? Рюмин с Высоковым? Да вы разберитесь, кто они, как им жилось под крылышком Волина... Оба за бутылку что угодно и на кого угодно покажут. Учтите, в нашем институте остались те, кто за бывшего заместителя директора зуб на Синюхина имеет и готов с ним посчитаться. Мне же добавить нечего. Я твердо знаю: Синюхин не виноват. А то, что в сарае обнаружили ворованную краску и железо, — только вчера узнал. Я лично в сарае этого барахла не видел, хотя заглядывал туда, и не раз. Синюхин мне ключ оставлял, чтобы я пользовался его инструментом.

— Когда вы в последний раз заходили в сарай?

— Да уже в октябре... Не было ничего в сарае. Лопаты только, пила, топоры...

— А как же тогда Рюмин и Высоков?! Они видели бидоны с краской в сарае уже летом.

— Это оттого, что они лупоглазые! Налили глаза, вот им и померещилось! Я где угодно скажу: не было там летом ничего подобного. Эх, товарищ следователь... Поймите! Синюхин фронтовик, а такие люди не льстятся на барахло...

— Вам-то откуда известно, что он фронтовик? Сам рассказывал?

— Он-то не рассказывал особенно. Но я-то вижу! Фронтовика за километр чую: сам три года воевал. И фотографию лет двадцать назад у него видел: Синюхин в форме, с орденами...

— Нам он эту фотографию представить не смог.

— Сгорела она! Пожар у него в квартире случился... Ну, что? — Подписав протокол, Храмов помедлил. — Свободен я?

Дмитриев задумчиво кивнул, принялся перебирать бумаги. Если Храмов и секретарь парткома правы, то дело обернется совсем иной стороной...

— Да! — сказал Храмов уже в дверях. — Вот вам аргумент: в августе Синюхин перекрасил дом. Белила и краску для этого он покупал в магазине — семь банок белил и две банки краски. Могу удостоверить — сам ездил с ним на «Москвиче» в магазин, а потом отвозил банки на дачу. Если бы он в сарае держал белила бидонами, то какого черта ему нужно было покупать их в магазине? Проверьте!

То, что в состав краски, которой был окрашен домик Синюхина, входили лишь титановые белила, в то время как в его сарае нашли бидоны с краской цинковой, экспертиза установила легко. Голубой краситель также не соответствовал тому, что был украден когда-то со склада и найден в сарае Синюхина. Выходило, что, имея запас ворованной краски, Синюхин зачем-то покупал краску в магазине. Что это: верх осторожности или же украденная краска появилась в сарае после того, как был окрашен дом?

Дмитриев понял, что допустил ошибку, не определив с помощью экспертов, как долго материалы находились в сарае до обыска. Теперь провести экспертизу было невозможно: материал из сарая вывезли. Правда, остались фотографии интерьера сарая во время обыска. Дмитриев пересмотрел снимки, отмечая каждую мелкую деталь на них, и тут заметил, что листы железа были поставлены таким образом, что прижали к стенке весь инвентарь, необходимый в хозяйстве, тот самый инструмент, о котором упоминал Храмов. Значит, железо укладывали либо в спешке, либо без элементарной предусмотрительности.

Сторож дачного кооператива, несмотря на полуденный час, спал сном младенца в своей сторожке. Его не разбудил даже заливистый лай сторожевой дворняги, с энтузиазмом гавкавшей на Дмитриева. Старичка пришлось расталкивать:

— Спим, дед? А тут дачи по бревнышкам растаскивают, а?

Старик спросонья таращил на следователя глаза:

— Откуда ты вылупился, мил человек?

— Краску-то и кровельное железо проспал, дед?

— Это какую краску, какое железо?!

— Да что Синюхину на дачу завезли.

— Как так проспал! — Старик даже вскочил с раскладушки. — Я же у них, тех, кто привозил, за четвертной еще бидон белил купил...

— Когда это было?

— В начале ноября. По первому снегу как раз... На грузовике привезли. Двое приезжали и шофер. Оба здесь часто бывают, подрабатывают: один по плотницкой части, другой водопроводы ладит...

— Синюхин-то был с ними?

— Нет, его вроде не было, — сторож уже отвечал с опаской. — Они сами в сарай к нему бидоны затащили, железо еще... — Он почесал затылок, крякнул. — Из милиции, да?..

— Как же вы допустили, чтобы без хозяина распоряжались на его участке? — строго спросил Дмитриев.

— Так ведь добро-то привезли, а не тащили с участка! Ежели бы вывозили, то разве ж я позволил?!

— Рюмин, в своем кабинете Синюхин не мог вас уговаривать работать на его участке.

Рюмин недоумевающе смотрел на следователя. Только что он повторил свои показания, даже описал, как выглядел кабинет зама. А Дмитриев, записывая его рассказ, благосклонно кивал и дружелюбно поглядывал. И вдруг...

— Это почему же?

— А потому, что весь этаж в июне ремонтировался. Василий Васильевич располагался в другом помещении. Может, вспомните, где именно?

Рюмин кашлянул, не ответив.

— И краденые стройматериалы вы не могли видеть в сарае летом: они лежали там с ноября месяца. Дальше. Откуда вы столь точно знаете места расположения краски и листового железа? Схема, изображенная вами, — документ! Кроме того, вас и Высокова опознал сторож дачного кооператива. Когда вы приезжали осенью...

Рюмин побледнел, не зная, что говорить.

— Да нет же... Сказал же, что видел краску прошлым летом... Или осенью...

Дмитриев усмехнулся.

— Час назад такие же туманные показания давал Высоков, как и вы, попавшийся в собственный капкан, поставленный для другого. В конце концов он признался и показал, что именно вы уговорили его перевезти краску и железо со своего участка в сарай к Синюхину за два литра спирта и десять рублей.

Рюмин беспомощно раскрывал рот, пытаясь что-то произнести, но не мог вымолвить ни слова, напоминая вытащенную из воды рыбу. Наконец, промямлил:

— Стройматериалы купил у меня Синюхин... Платил премиями...

— Но украли-то стройматериалы в пионерлагере и на складе, выходит, вы? Бросьте отпираться. Высоков рассказал, как вы уговаривали его забесценок поработать на даче Василия Васильевича, а разницу заплатили сами. Зачем?

— Но Синюхин же платил премиями мне, Высокову, Храмову... Вы же сами показывали ведомости...

— Откуда вам известно, что и Храмов получал незаконные премии? Вы опять выдали себя. Значит, вам знакомо содержание анонимки! Затем. Высоков показал, что с дачи вы вывезли не всю краску и железо. Придется сейчас поехать к вам на участок и посмотреть, прав ли Высоков. Собственно, так или иначе придется.

Рюмин набычился, но, подумав, признал:

— Есть у меня краска и железо. Их еще Волин мне привез. Я должен был распродать все и выручку ему... Синюхину подложили уже из остаточков.

— Кто организовал кампанию против Синюхина?

— Волин с примадонной своей, Шорихой, травлю затеяли. Он ей сигнал из тюрьмы подал, как и что делать.

— Она писала анонимку?

— Кто же еще! Она Синюхина готова живьем сожрать!..

— Почему?

— За то, что Волина посадил... Волин же ради Шорихи и воровал: и дачу ей отгрохал, и одевал... Видели бы вы, как семья Волина жила: ничего такого, с хлеба на квас. Он детям даже яблочка купить жмотился. Все — Шорихе. Конечно, баба видная. Но хитрющая, змея. Она и сейчас сухой из воды выползет, а меня потопит.

— Чего же вы добивались, клевеща на Синюхина?

— Его угробить. Заодно добиться, чтобы дело Волина пересмотрели. Вдруг, скостили бы ему годок, другой?

— Значит, навет? — спросил Иван Иннокентьевич, выслушав доклад Дмитриева.

— Да. Я очень виноват перед Синюхиным, Иван Иннокентьевич. Но... обвинение снимать еще рано: остались ведомости с незаслуженными премиями. Как быть?

— А тут имеется сюрприз... — откликнулся прокурор. — Я попросил экспертов просмотреть ведомости еще раз... Так вот. Подчисток и исправлений действительно нет. Но... на всех бланках фамилии Рюмина, Высокова и Храмова идут последними, над самой чертой, подводящей итог. Это — первое. Второе: на некоторых копиях, отпечатанных на машинке, фамилии интересующих нас лиц смещены относительно других фамилий чуть в сторону, вверх или вниз. Они подпечатаны после того, как бланки вынимались из машинки. На первом экземпляре уровнять строчки просто, но на втором смещение останется обязательно. Нехитрый прием: Синюхину давали на подпись ведомости без фамилий Рюмина, Высокова, Храмова. Однако в итоговой сумме заранее учитывали размер премии, которую собирались им начислить. Последние строчки оставляли незаполненными, а итоговую черту подводили ниже. После того, как Синюхин подписывал документ, впечатывали нужную фамилию. Синюхин, подписывая, общую сумму премий на четырнадцать-пятнадцать лиц, конечно, не проверял, доверяясь бухгалтеру.

— Но бухгалтер Муравьева показала...

— Придется вам еще раз побеседовать с ней. С прошлым Синюхина выяснилось что-нибудь?

Дмитриев протянул повторный ответ на запрос в архив — копию документа, подтверждающего награждение старшего лейтенанта Синюхина В. В. орденом Красного Знамени в 1944 году.

— «Посмертно», — вслух прочитал последнее слово прокурор.

— Этим вторым орденом Синюхина могли наградить уже после контузии, когда он лежал в госпитале. Награду он не получил.

— Нет никаких доказательств, что награда касается нашего Василия Васильевича, — пояснил следователь.

— Мы знаем, какими причинами вызвано заявление гражданки Шор. Тем более мы должны раскрыть прошлое Синюхина, чтобы защитить его честь и достоинство от грязных подозрений. — Иван Иннокентьевич значительно поглядел на Дмитриева.

— Я понял, — кивнул следователь.

— Вы продолжаете утверждать, что именно Синюхин приказывал вам, Татьяна Сергеевна, вносить в списки на премии фамилии Рюмина, Высокова, Храмова? — спросил Дмитриев Муравьеву.

— Да, он давал такие распоряжения, — ответила та с тревогой в голосе.

— Если я еще раз устрою очную ставку с Синюхиным, вы сможете вновь повторить ваши показания?

— Ну... конечно, — сказала Муравьева с неуверенностью.

— И вам не жалко пожилого, заслуженного человека? Ведь ваши показания грозят ему тюрьмой.

Муравьева ничего не ответила, опустила голову. Дмитриев ждал. Молчание становилось тяжким. В глазах Муравьевой копились слезы, она умоляюще смотрела на следователя, но признаваться не решалась.

— Экспертиза показала, — тихо произнес Дмитриев, — что фамилии Рюмина, Высокова и Храмова впечатывались в ведомость отдельно от остальных фамилий, предположительно после того, как Синюхин подписывал документ. А в итоговой сумме уже учитывались размеры выплаты впечатанным впоследствии лицам. Документы готовили вы. Выходит, вы заранее знали, какую премию Синюхин соизволит назначить Рюмину, Храмову и Высокову. Сами видите, концы с концами не сходятся в ваших показаниях.

Муравьева с ужасом смотрела на следователя.

— Зачем вам нужно было это делать? Или вас вынуждали к этому? — спросил Дмитриев.

— Она меня шантажировала... — сквозь слезы вымолвила Муравьева. — Шор Клавдия... Она знала, что я одно время была близка с Волиным, и грозилась рассказать обо всем мужу, если я не сделаю этого...

— Зачем включали в списки Храмова?

— Рюмин и Высоков... им мало доверия... А Храмов — человек честный... К тому же все знали, что он дружит с Синюхиным. Храмов помогал ему на участке.. Это тоже многие видели... В общем, премия, выплаченная Храмову, компрометировала сильнее...

Синюхин неприветливо покосился на Дмитриева, когда тот появился у него в кабинете, даже не протянул руки. Сегодня прошел вынужденный срок месячного перерыва после того, как он был отстранен от должности на время следствия.

— Василий Васильевич, — сказал Дмитриев, — я виноват перед вами. В первую очередь потому, что поверил в вашу виновность. Однако вспомните, какие были против вас факты!

Василий Васильевич кивнул, давая понять, что извинение принял, что-то невнятно буркнул себе под нос, а затем спросил хмуро:

— Простите, а мое прошлое еще занимает вас? Удалось узнать что-нибудь?

В глазах Синюхина была надежда. Дмитриев задумался; затем достал из папки сообщение, которое два дня назад показывал прокурору.

Василий Васильевич внимательно прочитал и, горько усмехнувшись, тоже, как и прокурор, вслух произнес последнее слово: «Посмертно».

— Вы уверены, что данный Указ имеет отношение ко мне? — спросил он и пошутил мрачно: — Может быть, меня нет вовсе или я призрак, «Летучий голландец», а не человек?

— Я не имею доказательств, чтобы утверждать что-либо определенно... Вы же лучше меня знаете, на войне всякое бывало: люди пропадали и находились через много лет. Мы продолжаем поиски.

— Послушайте, Дмитриев... Игорь Владимирович, по-моему? Поймите, мне очень важно знать свое прошлое, чтобы быть уверенным в себе, быть самим собой перед детьми, внуками. Прошу вас! — горячо прошептал Синюхин.

— Я-то вам верю, Василий Васильевич, — неожиданно для себя произнес Дмитриев.

— Это почему же верите-то? — иронически спросил Синюхин. — Доказательств же нет...

— Есть, Василий Васильевич. Если бы вы что-то утаивали, то придумали бы четкую версию своей военной судьбы. Вы же честно говорите, что потеряли память после контузии. Значит, действительно не можете вспомнить, что с вами произошло.

— Ну, спасибо, — усмехнулся Синюхин, — за доверие.

Арнаутский увидел Дмитриева в коридоре института, открыто улыбнулся и пригласил в свой карельский рай.

— Уже наслышан о том, как вы выручили нашего Василия Васильевича. Большое вам спасибо от всего коллектива и от меня лично вдвойне, — говорил он, крепко пожимая Дмитриеву руку — Его так не хватало! Все-таки он деловой человек. С таким честным сотрудником приятно работать.

— Я выполнил свою обязанность... — начал было Дмитриев, но Арнаутский перебил:

— Это надо же, какая подлость! Настоящий заговор! И кто? Пьянчужки! За то, что Синюхин к порядку их призывал, дисциплину принялся наводить. Интересно, были у них сообщники? — Арнаутский испытующе посмотрел на Дмитриева.

Следователь неопределенно пожал плечами.

— Парторг Фролов тоже хорош! — продолжал директор. — Допустил такую несправедливость!

— Напротив, Фролов содействовал тому, чтобы с Синюхина сняли обвинения.

— Да что вы говорите? Ну, ладно. Теперь мы сами разберемся, кто прав, кто виноват. Так сказать, без помощи юстиции.

Рабочий день еще только начинался, когда Дмитриев вышел из кабинета Арнаутского. В приемной за журнальным столиком сидел одетый в штатское оперуполномоченный, назначенный в помощь Дмитриеву.

По внутреннему телефону Дмитриев попросил Клавдию Борисовну выйти к нему в вестибюль. Та еще не знала, что Синюхин приступил к работе. Не знала она и того, что главный ее сообщник Рюмин арестован. Поэтому Шор, поздоровавшись, посочувствовала Дмитриеву:

— Жулик Синюхин снова привел к нам?

— Ошибаетесь, Клавдия Борисовна, Синюхин честный человек.

— Шутите! — искренне изумилась Шор и растерянно уставилась на следователя. — Как же тогда ворованные стройматериалы и история с премиями?

— А вам откуда известно об этих деталях уголовного дела? — быстро спросил Дмитриев.

— Да так... люди говорят, — ответила Шор неопределенно. Ей было явно не по себе: она никак не могла понять, зачем ее позвали сюда.

— Клавдия Борисовна, я бы хотел воспользоваться вашим приглашением в гости, — сказал Дмитриев.

— Какой разговор, Игорь? Вечером жду.

— Клавдия Борисовна, цель моего визита — ваша машинка «Москва» с мелким шрифтом, где скошена литера «т».

Глаза Шор враждебно сузились, но она быстро справилась с собой и, натянуто улыбнувшись, сказала:

— Опоздали, милейший. Машинку я продала какому-то мужчине. По дешевке. Я же вам говорила, что желаю от нее избавиться. Так что приезжайте вечером просто на чай.

На улице Дмитриев сел в оперативную машину с понятыми и работником милиции, что стояли поодаль, и принялся наблюдать за подъездом института.

Шор не заставила себя ждать: не прошло и четверти часа, как она выбежала из дверей и тут же на углу остановила такси.

Поехали следом. Такси затормозило у подъезда Шор.

Выскочив из машины, Клавдия Борисовна бегом бросилась к дверям. Минут через пять она появилась с пишущей машинкой, упрятанной в чехол. Оперуполномоченный сделал снимок, а Дмитриев, быстро выйдя из машины, поспешил к ней.

— Поздравляю вас с поличным, Клавдия Борисовна, — улыбнулся следователь. — Выходит, на этой машинке печатали анонимочки, потому испугались, когда я о ней помянул. В общем, грехов у вас много: оговор, шантаж, сокрытие фактов кражи и краденого имущества.

Клавдия Борисовна стояла перед следователем раскрасневшаяся, злая и в упор, вызывающе глядела на него.

— Видите, как нам важно доказать, что Синюхин воевал честно, — сказал Иван Иннокентьевич. — Только мы можем защитить его достоинство от клеветы и нападок таких, как Шор.

— Мне звонила сотрудница архива, которой поручено заниматься выяснением прошлого Василия Васильевича, — отозвался Дмитриев. — Просматривая журналы поступлений и выписки раненых из госпиталей, она наткнулась на фамилию Синюхина. Я могу сегодня съездить в архив?

— Поезжайте.

Дмитриев и не подозревал, что архивы хранят всю медицинскую документацию тыловых госпиталей и санитарных поездов, тысяч полевых госпиталей, полковых медсанчастей. Кипы документов, занимающих десятки комнат, сотни шкафов.

Наталья Ивановна Орловцева, сотрудница архива, провела его по комнатам, останавливаясь то у одного, то у другого шкафа. Дмитриев поразился, какую огромную работу проделали эта женщина и ее помощники.

— Наталья Ивановна, что заставляет вас принимать такое участие в судьбе Синюхина? Ведь вы никогда не видели его, не знаете. Для меня-то он живой человек. К тому же по долгу службы я обязан...

— Работа, — прервала его женщина. — Наша работа...

Она подвела его к письменному столу и раскрыла несколько папок в тех местах, где торчали закладки.

Вот что нам удалось разыскать.

Дмитриев принялся просматривать документы.

В регистрационной книге полковой медсанчасти было указано, что 31 августа 1941 года в медсанчасть поступил сержант Синюхин В. В. — осколочное ранение в бедро. Другая выписка — из полевого госпиталя от 5 сентября 1942 года гласила, что в госпиталь был доставлен младший лейтенант Синюхин Василий Васильевич со сквозным пулевым ранением в правую часть груди. Еще одна выписка говорила о том, что младший лейтенант Синюхин по его просьбе выписан в свою воинскую часть раньше окончательного выздоровления.

— Только не знаю, касаются ли эти сведения вашего Синюхина.

— Этим сведениям цены нет, Наталья Ивановна. Ранение оставляет след, понимаете?

— Вот еще копия проездных документов до города Тулы лейтенанту Синюхину В. В. и рядовому Грачеву П. Н. к родителям Грачева для поправки здоровья и отдыха после ранения в течение 12 суток.

«Грачев П. Н. — Петр Никодимович, тот самый солдат, который погиб в конце войны. Значит, Синюхин вспоминал именно о нем!» — с волнением подумал Дмитриев, переписывая эти сведения.

— Теперь самое интересное. — Наталья Ивановна протянула толстую папку. — История болезни тяжело контуженного весной 1944 года лейтенанта Синюхина В. В. Прочтите внимательно и сделайте необходимые вам выписки, здесь работы не на один час.

Дмитриев принялся перелистывать историю болезни:

— тяжелая контузия с длительной потерей сознания и легкое пулевое ранение в плечо;

— шесть месяцев бессознательного состояния больного;

— длительное отсутствие слуховых ощущений и потеря речи после возвращения сознания;

— полные провалы памяти на периоды, предшествовавшие ранению.

Далее медицинская комиссия констатировала, что в дальнейшем существует возможность восстановления здоровья и частичное восстановление памяти. Тут же прилагалась справка об обследовании бессознательного больного, с констатацией шрамов от осколочного ранения в бедро, пулевого сквозного ранения в грудь, ожога левой руки.

Сомнений не оставалось: документы, отобранные в архиве Натальей Ивановной, касались одного и того же Синюхина — в начале войны сержанта, потом младшего лейтенанта и лейтенанта, контуженного в мае 1944 года.

В конце шел перечень документов и вещей, обнаруженных у Синюхина: удостоверение офицера, орденская книжка, медали, орден Красной Звезды, фотографии...

Неожиданно напомнил о себе Фролов:

— У нас опять ЧП, Игорь Владимирович. Только что пропали ключи от моего кабинета. Те, что выдаются уборщице. Меня не было, и она, пока убирала, оставила их снаружи в двери, но после уборки ключей там не обнаружила.

— Не поднимайте пока шума, — посоветовал Дмитриев. — Не иначе, те, кто так ловко спрятал папку с документами в вашем кабинете, хотят явиться за ней. Я с оперативными работниками выезжаю к вам.

В кабинет парторга Дмитриев и оперуполномоченный постарались пройти незамеченными.

— Думаю, жулики явятся сюда после окончания рабочего дня, когда убедятся, что вы уехали, — сказал Дмитриев Фролову.

Фролов быстро собрался и, пожелав удачи следователю и оперуполномоченному, уехал домой.

Дверь на секунду распахнулась, из полутемного коридора в кабинет прошмыгнули одна за другой две тени. Дверь тихо хлопнула, и в кабинете вновь воцарилась темень. Послышалось осторожное шуршание, затем вспыхнул свет от фонаря, и яркое круглое пятно метнулось к несгораемому шкафу.

— Туда я ее засунул, за сейф, — прошептал кто-то в темноте.

— Тоже мне, сообразил! Как же мы ее достанем теперь? — послышался в ответ сердитый шепот.

— Ладно, беремся, — примирительно прошептал первый. — Фу, черт, никогда в жизни не приходилось двигать сейфы.

— Зато через десять минут никаких улик, и все тревоги побоку...

Фонарь положили на пол, и двое мужчин, кряхтя и сопя, принялись отодвигать от стены железную громаду.

— Так-так, еще чуток, — слышалось в полутьме их пыхтенье. — Попытайтесь просунуть руку... Нет, голубчик, с вашей стороны удобней. Ага, кажется, нащупал. Сейчас подцеплю, профессор! Вот она! — послышался торжествующий шепот, и в луче фонаря появилась папка в красном переплете, облепленном клочьями пыли.

Оперуполномоченный включил верхний свет.

— Ой! — обалдело пискнул Хома, прикрываясь от света папкой.

— А с вами, Владимир Алексеевич, будем знакомиться: следователь Дмитриев, — представился Дмитриев седому мужчине, изумленно уставившемуся на него.

— О-очень приятно. Профессор Свияжский, — растерянно пролепетал тот.

— Слава богу, больные выздоровели! — улыбнулся Дмитриев, забирая у Хомы папку.

— А кто шкафчик-то на место ставить будет? — недовольно пробасил оперуполномоченный.

— Пусть пока так постоит! — распорядился Дмитриев и спросил, обращаясь к доценту: — Зачем же вы в такое неудобное место папку спрятали?

— С испугу! — признался Хома.

— Еще вопросик, — не унимался следователь, — где раздобыли ключ от сейфа?

Хома побледнел, переглянулся со Свияжским, промямлил:

— Арнаутский выдал...

Свияжский опустился в кресло и закрыл лицо руками.

На следующее утро в прокуратуре первым появился вконец разбитый бессонной ночью Хома. Он ввалился в кабинет с толстыми пачками книг и брошюр в обеих руках, поставил их на стол следователя и, отдуваясь, опустился в кресло.

— Что это? — кивнул на стопки книг Дмитриев.

— Все поясню, все поясню, товарищ следователь, — промямлил Хома, делая руками успокаивающее движение. Но волнение мешало ему начать разговор.

— Все она, интриганка! — пролепетал наконец Хома. Толстые щеки его затряслись, глаза наполнились слезами. Дмитриев подумал, что с ним сейчас случится истерика. — До того хитрющая баба, эта Шор! Страшная женщина. Монстр в юбке! Говорил себе: «Хома, не связывайся с этой компанией — не сносить тебе головы». Так и случилось: связался — и вот сижу перед вами.

— Соберитесь и рассказывайте внятно, — строго сказал следователь.

— Во всем прежде всего виноват Арнаутский. Несколько лет назад, когда я стал заведующим лабораторией, он дал мне устное указание принять на работу Фамаюсова на место лаборантки, ушедшей в декрет. Принять фиктивно, чтобы он не работал, а в табеле отмечали его приходы на службу...

— И зарплату платили, — усмехнулся Дмитриев. — Вы же знали, что Фамаюсов работает в главке.

Хома горестно кивнул:

— Я не посмел ослушаться. Приказ о зачислении подписал Волин. Фамаюсов «проработал» свой срок — и все обошлось. Потом не раз его и других из главка зачисляли так же на временную работу ко мне и Свияжскому. Арнаутскому эти люди нужны были, чтобы устраивать свои дела. Да и мне они многим помогли. Например, Фамаюсов проталкивал к внедрению на заводах мои изобретения. Экономический эффект от этого составил...

— А чьи-то другие изобретения, может быть, лучше, из-за того, что руки не было, не внедрены, — заметил Дмитриев.

Хома поглядел на следователя. Возразить было нечего. Он вздохнул и продолжил:

— Когда посадили Волина, а народный контроль во главе с Синюхиным принялся тщательно проверять все отделы, Арнаутский забеспокоился, что Василий Васильевич вскроет дела с «мертвыми душами». Мы же — я, Шор и Свияжский — прямо-таки испугались, зная принципиальность Синюхина... Арнаутскому-то что? Он давал лишь устные указания принять Фамаюсова и остальных... Приказы сам не подписывал, все старался делать чужими руками. Поди докажи, что он виноват. Вся ответственность падет на нас: Шор документы оформляла, Свияжский и я отмечали Фамаюсову рабочие дни.

— Да, вы совершили грубое нарушение закона, и вам придется ответить, — подтвердил Дмитриев.

— Под разными предлогами Арнаутский мешал народному контролю, но бесконечно оттягивать проверки было невозможно. Тут еще Синюхин, несмотря на возражения директора, забрал в отделе труда документы, которые могли повредить всем нам. Тогда Шор и придумала план. Она просто ненавидела нового заместителя директора и хвалилась, что уже летом заложила под его репутацию «мины», которые Синюхина дискредитируют или вообще швырнут на скамью подсудимых. Арнаутский одобрил это и приказал заодно свалить и парторга: Фролов ему — как бельмо на глазу. Но я, клянусь, ничего не знал об анонимках...

Хома горестно вздохнул:

— Кто же думал, что Синюхину придет в голову передать документы Фролову, а не вернуть их в отдел труда...

— Тогда вы и решили выкрасть папку с документами у Фролова?

— Не я решил, только не я, — испуганно отшатнулся Дмитрий Игнатьевич. — Решил Арнаутский. Он приказал Шор подсмотреть, что за документы и как они хранятся у Фролова, и, если они представляют угрозу, выкрасть. Клавдия при нем — как начальник штаба. Она придумала хитрую интригу: сыграла на том, что у Свияжского антибиотики вызывают острую аллергическую реакцию. Когда Фролов и все, кто был в кабинете, выбежали в коридор, я успел открыть сейф дубликатом ключей, которые дал мне директор, и достал папку. А вот вынести ее у всех на виду... Побоялся. Сунул за несгораемый шкаф.

— Вот вы обвиняете Арнаутского, но доказать ничего не можете.

— Могу! — вздохнул Хома. — Он обделывал свои делишки чужими руками и думает, что не наследил. Ан нет! Вот они, доказательства! — Хома патетически указал на стопки принесенных книг и принялся толстыми пальцами развязывать бечевки. Узелки сопротивлялись, Хома нервничал. Дмитриев достал из стола ножницы и разрезал веревочки. Хома принялся раскладывать книги и брошюры на столе перед следователем, раскрывая их на титульных листах.

— Вот видите, это переводные книги по специальности под редакцией профессора Арнаутского. Это перевод с немецкого, это — с французского, это — с английского. Читайте: среди переводчиков — Фа-ма-ю-сов!

— Он полиглот?

— Что вы! По-русски с ошибками пишет. Ни слова иностранного не знает. Переводили мои мальчики и я — есть в моей лаборатории несколько толковых парней, знающих языки. Фамаюсова же вставляли потому, что он проталкивал книги в издательствах, используя свои связи, за это как переводчик получал гонорары. Только не думайте, что Арнаутский редактировал эти труды! Дудки! Он даже не удосуживался перелистывать их. Только подписывал готовую рукопись. А редактировал книги я. Но Сергей Антонович за редактуру гонорар получал исправно. Таким образом меня и моих сотрудников эти два бюрократа эксплуатировали.

— Вы, Дмитрий Игнатьевич, тоже во всех книгах среди переводчиков: вероятно, три языка знаете?

Хома покраснел и признался:

— Нет, только английский.

Он указал на другую пачку:

— А это якобы труды самого профессора Арнаутского. Видите, сколь плодовитый автор — больше двадцати брошюр и книг! Лев Толстой, и только! А ведь ни слова не написал — строчили мы, рабочая скотинка: Свияжский, я и некоторые другие. За половину гонорара. Без доли, которую Сергей Антонович выплачивал Фамаюсову за проталкивание книг...

Покидая кабинет следователя, Хома в дверях столкнулся со Свияжским.

— Все про всех выложил? — зло прошипел профессор.

— Конечно. Чего же мне... одному. — И Хома заискивающе раскланялся со следователем. — Сами понимаете, Владимир Алексеевич, своя рубашка...

Впрочем, показания Свияжского подтвердили показания Хомы.

Отпустив профессора, Дмитриев открыл папку в красном переплете и принялся перебирать бумаги.

Первыми в папке лежали толстые пачки ведомостей о премировании сотрудников. В длинных списках фамилий против некоторых простым карандашом были поставлены вопросительные знаки или вопросы: «Кто такой?» Эти фамилии были Дмитриеву уже знакомы — «мертвые души», подвизавшиеся в институте. И опять чаще других фамилий встречалась фамилия Фамаюсова. Ведомости были утверждены Арнаутским. Значит, директор не мог не знать о том, что Фамаюсов числится в его институте.

Далее шли акты о списании расходов на темы, выполняемые в лабораториях Хомы и Свияжского. Акты были подписаны директором, а в главке утверждались Фамаюсовым. И опять против его фамилии стоял карандашный вопросик. Кое-где карандашом было написано: «Тема не выполнена», «За что премия?»

Дмитриев позвонил Василию Васильевичу:

— Это вы ставили в документах вопросы?

— Да, я, — ответил Синюхин.

Итак, все встало на свои места. Синюхин собрал материал, неопровержимо доказывающий, что Фамаюсов утверждал акты на списание расходов за невыполнение темы и получал за это взятки в виде премий и зарплаты в институте.

Для полноты картины преступления осталось уточнить некоторые детали у отбывающего наказание Волина, фамилия которого так часто фигурировала в документах. Дмитриев изучил дело бывшего заместителя директора и отправился к нему.

В комнату для допросов ввели лысоватого мужчину с землистым лицом. Дмитриев не представлял себе, что «близкий друг» красавицы Клавдии Борисовны столь невзрачен.

— Ах, Клавдия, Клавдия, стервозная баба! — сокрушенно закачал головой Волин, когда следователь вкратце рассказал, в чем обвиняется Шор. — Не верьте, гражданин следователь, будто я подбил ее Василь Василича упечь. Напротив, когда грозилась она отомстить за меня, учил ее, дуру: «Сиди, Клава, не рыпайся! Теперь ниже травы, тише воды — иначе беду наживешь». Так и вышло. Все характер ее невыносимый — поинтриговать да барахлом поживиться.

— Ошибаетесь, Волин. Не из-за любви к интриге гражданка Шор пыталась оговорить Синюхина. Он хапугам и нарушителям спокойно жить мешал, обязательно бы открыл делишки в отделе кадров, где служит Клавдия Борисовна.

— Уверяю, и меня она защищала. Ведь на меня дополнительный грех падал — я ж Фамаюсова и других на работу приказывал зачислять. Не учла Клава своим умом, что мне теперь все одно — грехом больше, грехом меньше. Или Арнаутский ее подбил. Без него наверняка не обошлось — вот уж у кого рыльце в пушку! Ведь он велел мне или Свияжскому подписывать приказы о приеме на работу всех этих людей из главка. За это на наши дела сквозь пальцы смотрел. У Свияжского и свой интерес к Фамаюсову имелся: тот его дела двигал, разработки помогал на заводах внедрять, а за это большие шиши платят! Вот и вся кухня, гражданин следователь.

— Снова ошибаетесь. Клавдия Борисовна часто сочиняла рецепты тех блюд, которые готовились на этой кухне, оформляла подложные документы, значит, нарушала закон...

Волин тяжело вздохнул:

— Арнаутский ее уговаривал. А если бы противилась, как из пушки вылетела бы со службы...

— А что, Волин, вы так на Арнаутского взъелись? На процессе вроде от него обвинения отводили.

— В тот раз взял все в основном на себя. Из-за Клавдии. Я же... поверьте... как дочь... Засыпь тогда я Арнаутского, он бы ее утопил, да и о тех моих делах рассказал, которые только сейчас раскрылись. По правде говоря, Сергей Антоныч в ногах у меня валялся, умолял на себя все взять, не тащить за собой. За это обещался Клавдию поддержать и семье моей пособить. Вот я грех на душу полностью и возложил. Так обманул Арнаутский, жмот! Жене лишь раз сотнягу подкинул, и все! А Клавдию под монастырь загнал. Как я узнал об этом, то подумал, чего ради я и за него тюремную баланду хлебаю? Может, уже и к моей даме сердца подкатил. Тогда и решил все выложить. Чего мне теперь молчать?

— Ну и что же вы хотите про него сообщить?

— Сергей Антоныч не только тем грешил, что лиц из главка на харч в институт пристраивал. Он же еще половину имел с того, что я, шкурой рискуя, из института брал.

Волин прокашлялся, лицо его приняло строгое, даже официальное выражение, и он торжественно проговорил:

— Официально заявляю, гражданин следователь! Я лично и завгар Глущенко три года назад пригнали со стройки профилактория для дачи Арнаутского две машины леса. «Теремок» свой он покрыл тем самым железом, что мы в пионерлагере утащили. Почти половина железа на крышу его дачи ушла. Арнаутский заставлял меня списывать исправную стереоаппаратуру, которая опять-таки находится на его даче. Пианино, которое списали якобы потому, что было залито горячей водой из лопнувшей батареи и не подлежало восстановлению, на самом деле целехонько. Отличный инструмент, немецкий. Арнаутский его тоже к себе на дачу отвез. Но это мелочи! Видели вы панельки в его кабинете, из карельской березы? В большие тысячи они институту обошлись. Так в его кабинете половины не будет того, что получил институт. Этими панелями он в собственном доме гостиную отделал. Интерьер, вишь, ему подавай!

Волин попросил листок бумаги.

— Я все про Сергея Антоновича здесь изложу. Не отвертится. Раз Клавдия под следствием, то мне терять уже нечего. Но вы-то с ней помягче... Жалко ведь. Загубит ее тюрьма.

И вот опять приемная директора, и секретарша с непроницаемым лицом Будды. Дмитриев, не обращая на посетителей внимания, направляется в кабинет. У Будды изумленно прыгают вверх брови, она вскакивает из-за стола. Дмитриев открывает дверь и слышит за спиной в приемной возмущенные возгласы. В сверкающем и светлом райке карельской березы за столом Арнаутский беседует с кем-то. Он раздраженно вскидывает голову и, не мигая, смотрит на приближающегося следователя. Лицо его бледнеет, на лбу выступает испарина. Посетитель удивленно оглядывается, потом вновь переводит глаза на директора, извинившись, поднимается со стула и бочком мимо Дмитриева выскальзывает из кабинета. Дмитриев занимает его место.

Арнаутский уже справился с собой, и вид у него снова невозмутимый. Седая шевелюра и крупные черты лица придают ему сходство со львом, равнодушно наблюдающим из-за решетки за публикой в зоопарке. Лишь в глубине зрачков неодолимая тревога.

— Фамаюсов! — говорит Дмитриев. — Вам знакома эта фамилия?

Арнаутский кривит в усмешке рот:

— Безусловно. Владимир Степанович — мой хороший знакомый, уважаемый работник своего ведомства, соавтор многих наших книг. В чем дело, товарищ следователь?

— Вы знаете, что Фамаюсов, работая в своем ведомстве, одновременно числился и получал зарплату в вашем институте? Он зачислялся к вам то в одну, то в другую лабораторию на место женщин, ушедших в декрет. Поэтому был то лаборантом, то заведующим сектором. Принимался по подложной трудовой книжке. Он дня здесь не работал, хотя за зарплатой являлся аккуратно. И так — в течение шести лет.

Брови Арнаутского удивленно изогнулись:

— Неужели? Я не в курсе. Приказов о его зачислении я не подписывал.

— Верно. Приказы подписывали Волин и другие ваши заместители по вашему устному указанию Теперь они козлы отпущения. Так же, как Шор, Хома, Свияжский... Они же по вашему устному указанию травили Синюхина, который нашел в себе мужество отказывать вам в незаконных просьбах. Кстати, таких «мертвых душ», как Фамаюсов, ревизоры обнаружили целых двенадцать. И все из главка, и все приняты по вашему устному указанию.

— Вздор! Это инсинуации. Попытка свалить все на меня. А где доказательства?

— Есть показания заведующих лабораториями и ваших заместителей. Это очень серьезно, Сергей Антонович.

— Ерунда, — уже спокойнее сказал Арнаутский. — Зачем мне нужно это? Разве часть незаконной зарплаты приносили мне? На блюдечке с голубой каемочкой...

— Не думаю, — спокойно ответил Дмитриев —За подобную мзду эти люди помогали устраивать дела вашего института и «облегчать» вам руководство. За мнимые успехи начислялись премии, выдавались неположенные фонды и многое другое — вот ваш прямой материальный интерес.

Арнаутский презрительно сощурил глаза.

— Фамаюсов устраивал издание книг, где вы числились в соавторах, и таким образом под вашей редакцией и лично вами издано более двадцати брошюр и книг. В виде одних только гонораров вами получены немалые деньги...

— Да как вы смеете?!. Гонорары я получал за редактуру и собственные труды.

— Я имею показания сотрудников, которые на вас работали. За определенную мзду. Говорят, вы любите комфорт, — продолжал следователь, — красивые вещи. Волин рассказал, что половина таких панелей, которые украшают ваш кабинет, облицовывает и стены комнат «теремка» в дачном поселке по Ярославскому шоссе. Крыша «теремка» покрыта железом, украденным в пионерлагере, у детей ваших сотрудников, а слушаете музыку вы исключительно по стереоаппаратуре, принадлежащей институту. Даже пианино для дочери вывезли из актового зала института! Знайте, Волин не желает вас больше покрывать, Сергей Антонович.

— До-ка-за-тельства! — взревел директор.

— Они будут, Сергей Антонович. В три часа за нами заедут. Мы отправимся на вашу дачу, чтобы произвести обыск. Вот постановление.

Помолчав, Арнаутский произнес тихо:

— У нас есть еще полчаса, молодой человек. Я пока еще директор и нахожусь на службе. До поездки я должен закончить срочную работу, отдать распоряжения. Потом — к вашим услугам.

Арнаутский взял со стола какую-то бумагу и выжидательно посмотрел на Дмитриева, продолжающего сидеть перед ним.

— Вы что, собираетесь сторожить меня? Успокойтесь, в казаки-разбойники играть с вами не собираюсь. — И раздраженно добавил: — Поймите, вы действуете на нервы, я не могу сосредоточиться. Покурите, что ли... Или подождите в приемной.

Дмитриев вышел в приемную. Посетителей там уже не было — Будда предусмотрительно очистила помещение. Он было уселся на стул, решив дождаться Арнаутского здесь, но Будда холодно и враждебно уставилась на него. Дмитриев пошел к Фролову.

— Были у Арнаутского? — спросил Фролов.

Следователь кивнул. Они помолчали.

— Вы-то что собираетесь дальше делать? — в свою очередь, поинтересовался Дмитриев.

— Проведем партийное собрание... Хому и Свияжского из партии... Будем настаивать...

Ровно через тридцать минут Дмитриев пошел к директору.

— Сергей Антонович уехал, — бесстрастно сообщила Будда.

Дмитриев опешил:

— Как уехал?

— Надел пальто, шляпу, попрощался и уехал, — сказала Будда и мстительно поглядела на Дмитриева. — Вам велел кланяться.

— Давно?! — воскликнул Дмитриев.

— Вслед за вами.

Дмитриев кинулся на улицу. Черной директорской «Волги» возле подъезда не было. Милицейская машина еще не подошла. Дмитриев остановил такси, показал шоферу удостоверение, и они по окружной помчались к Ярославскому шоссе.

На дороге к дачному поселку по снежку вел единственный свежий след автомобиля. След петлял среди дачных домиков и вывел такси к двухэтажному особняку с мезонином. Перед домом посреди участка прямо на засыпанной снегом клумбе стояла черная «Волга» с распахнутой дверью.

Дмитриев и шофер такси выскочили из машины и бросились к дому.

Арнаутский без пальто выбежал из-за угла. В его руках была канистра. Он плеснул бензином на бревна. Увидев Дмитриева, размахнулся и швырнул канистру в окно. Зазвенело разбитое стекло. Арнаутский выхватил из кармана зажигалку, чиркнул, поднес огонек к стене и отпрыгнул в сторону.

Пламя стремительно вспорхнуло вверх, побежало по периметру вокруг здания, поползло по стенам и метнулось в распахнутое окно, осветив внутри дома панели из карельской березы. Через секунду раздался глухой взрыв — разорвалась канистра с остатками горючего, посыпались стекла, и огонь полыхнул из окон. Затрещали охваченные огнем бревна, посыпались искры, и дом занялся от подвала до мезонина.

Арнаутский пятился, загораживая рукой лицо. Седые, растрепанные волосы его шевелились от жаркого воздуха. Он остановился возле Дмитриева и широко открытыми глазами глядел, как полыхает «терем». Лицо его было перемазано сажей.

Крыша дома вдруг вздулась, что-то в пламени тонко заплакало, засвистело, потом ухнуло. И кровля с треском провалилась, выбросив вверх сноп искр и фонтан огня.

— Теперь не докажете, не докажете! — повторял, словно заклинание, Арнаутский. Глаза его увлажнились, и по грязным щекам покатились слезы. Седой лев плакал.

— Зря вы это затеяли, — сказал Дмитриев. — Экспертиза многое установит, ну, а мне придется поработать со свидетелями, которые посещали вашу дачу. Работы, конечно, прибавится.

Арнаутский с ненавистью поглядел на него.

Где-то вдали загудели сирены пожарных автомобилей.

Шофер такси чертыхнулся и пошел к машине.

Через несколько дней Синюхина вызвали в прокуратуру.

— Спасибо, спасибо! — Он жал руки Дмитриеву и Ивану Иннокентьевичу. В глазах его блестели слезы. — Запомню, на всю оставшуюся жизнь запомню..

— Ну, носите теперь свои награды, — улыбнулся прокурор.

— Да, с гордостью и чистой совестью буду носить. Благодарю!

— Это вам спасибо, фронтовикам. За то, что жизни не жалели. За победу спасибо! — ответил Дмитриев.

Когда Синюхин вышел, прокурор сказал:

— Ну вот и окончилось дело. Честное имя человека благодаря вам восстановили, Игорь Владимирович.

— А я не считаю дело законченным, — ответил Дмитриев и, встретив вопросительный взгляд собеседника, пояснил: — Мы раскрыли небольшую часть боевой судьбы Синюхина, связанную с его ранением и пребыванием в госпиталях. Но за что он получил свои награды? Кто его однополчане, где он служил — пока неизвестно. Наконец, за какой подвиг Синюхин получил орден Красного Знамени и почему посмертно?

— У вас имеются какие-либо предположения?

— Петр Никодимович Грачев. Мне кажется, именно о нем вспоминал Синюхин. В Туле живет его мать. Может быть, она вспомнит, или у нее сохранились фотографии, документы...

— У нас много другой работы, Игорь Владимирович. Мы же доказали, что Синюхин честно воевал, отвели от него наветы клеветников. Для вас есть очень серьезное дело Арнаутского: вы показали, что способны вести расследование самостоятельно.

Дмитриев хотел сказать, что ему нужен всего один день, чтобы проверить версию, но понял — прокурор командировку не разрешит, и просить не стал.

Шло время. Завершалось расследование дела Арнаутского. Бывший директор института теперь часто посещал прокурора и следователя. Допросы, очные ставки, многочисленные свидетельства махинаций обнаруживали под оболочкой респектабельного интеллигентного профессора расчетливого дельца, хапугу, использовавшего любую лазейку для наживы. И внешне Арнаутский поблек: седые волосы висели космами, исчезли самоуверенность и лоск, в тусклых глазах царило глубокое уныние.

По служебной необходимости Дмитриеву пришлось встретиться с Фамаюсовым и другими «мертвыми душами». Полностью подтвердилось то, что эти люди в своих корыстных интересах использовали служебное положение. Теперь и они находились под следствием.

Несколько раз звонил Фролов. В институте был новый, молодой и энергичный директор. Он поддержал усилия парторганизации в наведении порядка. На собрании Синюхина избрали в партком. Фролов передавал от Василия Васильевича приветы.

И у Дмитриева каждый раз при воспоминании о Синюхине рождалось сознание незавершенности дела, чувство вины, будто он что-то обещал, но своего обещания не исполнил. Это чувство и заставило Дмитриева отправиться в Тулу в один из оказавшихся свободным выходных.

У Прасковьи Федоровны морщины разбегались от глаз к вискам, к впалым щекам. Она добрым, по-детски открытым взглядом поглядывала на Дмитриева, то и дело поправляя белый в синий горошек платок на голове, и как-то нараспев говорила:

— Восемьдесят восьмой уж пошел. И Федя погиб, младшенький мой, и Алексей, старшой, в сорок втором, а Петруша уж в самом конце, в ихнем этом Берлине, там могилочка его Не была я на ней. Петрушка-то с Витькой — близнята, средние были. Витька-то вернулся, после фронта женился, а Петруша, значит... И хозяин-то мой, Никодим Фадеич, их папаня, тоже погибнул... Сам в ополчение пошел, в Тульское, может, слыхал? А фотографии остались, как же. Мне Петины вещи командир его привез, заезжал после войны. Петруша в их части последним погибнул... Тридцатого апреля, под самый конец... Сообщение я получила в аккурат на День Победы. У всех праздник, а я-то криком кричала. Через три дня день его смерти, помяну, схожу в церковь...

— Скажите, в мае сорок третьего Петр не заезжал к вам с офицером в отпуск? — Дмитриев напряженно ждал ответа.

— Как же! Заезжал. Я Петьку-то, сыночка, тогда и видала в последний раз. — Старушка вытерла слезу. — И офицер был. Гостевал у нас. Фамилию его запамятовала, а звали его Васей, Василием. У него вся родня под немцем оказалась, так Петя его к нам пригласил... Ладный такой офицер. Потом Петя писал, что погиб он. На фотографии он есть с Петрушей... И письмена-то я их все храню, сыночков-то моих и Никодимушки. С собой в гроб соседке наказала письмена положить, родных-то моих. Счас покажу, милый. Почитай-посмотри, чего же не почитать-то, конечно, почитай. — Она поднялась из-за стола, пошла к старому резному комоду, достала из ящика шкатулку.

— Вот Федины письмена, вот Вити, а это — Лёнины. А вот Петруши мово. И снимки его здесь. Красивый он у меня был.

Она положила стопку фотографий и толстую пачку пожелтевших солдатских треугольников перед Дмитриевым.

Прежде всего Дмитриев посмотрел фотографии. По ним жизнь Петра Грачева можно было проследить с того момента, когда он начал ходить, до его последнего года жизни. Военных фотографий было семь. Сделаны они были либо случайным фотографом, либо любителем, служившим в той же части, либо заезжим фотокорреспондентом. Похожие фотографии хранил и отец Дмитриева, и Игорю всегда казалось, что этими снимками отец особо дорожил

На первой фотографии Петр Грачев стоял возле подбитого танка, на другом снимке — на крыльце какого-то дома, опершись на перила, а вот он среди бойцов и офицеров. Снимок был тусклый, пожелтевший, но Дмитриеву показалось, что офицер, стоявший слева в группе, похож на Синюхина.

— Бабушка, а на этом снимке нет ли того офицера, который гостил у вас?

Прасковья Федоровна надела очки.

— Вот он, Вася-то. — Она указала на того самого офицера, который привлек внимание следователя. — Да там еще снимок есть, где они с Петрушей вдвоем.

И действительно, в конце стопки нашлась фотография, где Грачев и молодой Синюхин стояли возле знамени: оба гордые, видно, только что получили награды На груди Синюхина орден Красной Звезды, у Петра — орден Славы.

— Это их за разведку какую-то наградили. Петя сказывал за что, но я-то, старая, позабыла. Когда он здесь был, мне бы только наглядеться на него, голосок услышать, а чего он говорил, и не запомнила.

— А можно письма посмотреть? — спросил Дмитриев

— Читай, читай.

Дмитриев прочел десяток писем, пока не наткнулся на фамилию, которую искал: «...А недавно мы со взводным Васей Синюхиным ходили в разведку, взяли очень нужного фашиста, унтера по-ихнему. Сам командующий за это нас представил к орденам: меня к «Славе», а взводного — к Красной Звезде. Обоих нас ранило, но не сильно, а фашиста мы живехонького приволокли, только по морде раза два съездили, чтоб нетрепыхался. Может, после госпиталя приеду на побывку вместе с Васей. Так что жди».

В другом письме еще упоминание: «...Вася Синюхин стал нашим ротным». И опять письмо, уже целиком про Синюхина: «Мама, у меня горе: погиб наш ротный Вася Синюхин, тот, с которым мы прошлой весной гостевали у тебя. Он недавно получил звание старшего лейтенанта, но погоны сменить не успел: днем сегодня погиб. Произошло же вот что: гады полезли в прорыв из окружения прямо на нашу роту. Ночь выдержали мы бой, а утром отбили фрицев и пошли в наступление, но в открытом поле напоролись на их танки. Одну зверюгу я уподобил из противотанкового ружья, а второй попер прямо на меня, когда зарядов уже не было. Я думал, конец мне, но Вася подобрался к танку сбоку и кинул гранату прямо под гусеницу. Но расстояние было малое, и взрывом от своей же гранаты его кинуло в сторону. Когда я подполз, он был без памяти, видно, контуженный. А из госпиталя нам сообщили, что ротный там помер. Вот так спас меня Вася Синюхин, а сам погиб...»

Последний раз фамилия Синюхина встретилась в письме, пришедшем еще через два месяца: «...бывшего ротного нашего Синюхина за его последний бой наградили посмертно орденом Красного Знамени».

— Бабушка, а Василий Васильевич ведь жив, — сказал Дмитриев, кончив читать письма.

Прасковья Федоровна посмотрела печально на Дмитриева и тихо сказала:

— А Петруша-то вот погиб.

— Кого-нибудь из боевых товарищей вашего сына знаете?

— Пишут мне, со всяким праздником поздравления шлют. Командир его пишет. Приезжал ко мне три раза, пособил по двору. Вон, письмен-то сколько. — Старушка достала из комода еще пачку писем.

Дмитриев списал с солдатских треугольников номера полевой почты, а с конвертов переписал обратные адреса однополчан Грачева.

Дмитриев разыскал телефоны и связался с ветеранами 137-го отдельного стрелкового батальона. Они хорошо помнили Василия Васильевича Синюхина. Бывший политрук батальона, выслушав про эпопею Синюхина, подсказал:

— Солдаты нашего батальона ежегодно встречаются накануне Дня Победы в шесть вечера в сквере у метро «Сокольники». Будет командир батальона. Приезжайте с Василием Васильевичем.

После майских праздников позвонила Орловцева из архива:

— Мы выяснили, что орденом Красного Знамени награжден Василий Васильевич Синюхин, командир роты 137-го отдельного стрелкового батальона. Поздравьте его от нашего имени.

Василий Васильевич очень удивился, когда Дмитриев по телефону сообщил, что восьмого мая к пяти часам заедет за ним, и попросил надеть праздничный костюм и боевые награды. По своему обыкновению он не задавал вопросов, когда Дмитриев на машине повез его в Сокольники, лишь искоса поглядывал на следователя.

Все понял Синюхин, едва увидел группы празднично одетых ветеранов в сквере.

Они вышли из машины. Вокруг толпилась ребятня, уважительно разглядывавшая медали и ордена на груди ветеранов. Мальчишки, конечно, завидовали судьбе этих пожилых людей, их боевому прошлому.

Вдруг раздались приветственные возгласы. Василий Васильевич напряженно всматривался в лица шедших ему навстречу людей.

— Вася?! Синюхин! Живой! — Седой коренастый мужчина обнял его.

Дмитриева оттеснили в сторону. Он улыбнулся. Ему стало легко и радостно. Постояв в отдалении, пошел к машине. Открывая дверцу, оглянулся.

Василий Васильевич Синюхин поверх голов своих товарищей посмотрел на него и поднял руку в прощании.

Оглавление

Сергей Сурин Дело чести Повесть