Октагон. Часть 5, последняя [Александр Витальевич Борянский] (doc) читать онлайн

Октагон: спасенный мир


Теперь, согласно данному в первой книге обещанию,
я изложу с помощью Божьей то, что считаю нужным сказать о начале, распространении и предназначенном конце обоих Градов, которые, как мы сказали, переплетены и взаимно перемешаны в настоящем веке.
Блаженный Августин, "О Граде Божьем"






Часть первая. Едва не разгаданная тайна


Обойдемся без эпиграфа.
Александр Борянский



Состояние первое
Упоение собой

Говорят, нигде больше вечер не длится так долго и не кончается так поздно, как в Нью-Йорке. Во-первых, Нью-Йорк - это без сомнения центр цивилизации и географическое положение тут ни при чем. В любом другом городе, даже в столицах люди как правило крепко спят после двенадцати и иначе не умеют. Лишь полицейские да ночные воры не дремлют, и дозорные машины каравеллами бороздят где темные, а где ярко освещенные улицы. Хотя не исключено, что в других городах и воры засыпают после полуночи, и полиция предпочитает выполнять долг с закрытыми глазами. Да ведь кого бояться в маленьких городках, когда каждого незнакомца, каждого чужака там видно насквозь?
Мы в Нью-Йорке живем круглые сутки, мы спим когда придется и если получится. Это судьба центра мира, судьба мегаполиса.
Вот и сегодня я отметила полночь по дороге из кафе в клуб. Сияющие рекламные щиты размером в хороший деревенский дом, блистающие серебром длинные линкольны и роллс-ройсы служат напоминанием: ты здесь, девочка. Да, я живу в самом его сердце, я плоть от плоти этого беспощадного, как часы, города, и я уже так привыкла к нему, что удивляюсь, на мгновение представив себя гостьей на знакомых, суетливых, вечно чего-то требующих от меня улицах.
Нет, я не могу заставить себя вернуться домой в двенадцать. Я не хочу чувствовать себя какой-то аристократкой, потому что я не родилась в Старом Свете, и слава Богу, я люблю Нью-Йорк, вчера был Новый год... да, да, да...
Я села на кровати.
Господи, уже утро! Чем же вчера закончилось-то? В кафе я была с Францем, мы очень умно беседовали о его монографии, а в клубе я пила коктейль с Лореном. И я всё выбирала, выбирала...
Моя синяя спальня. И в постели я одна. Привет, Новый год. Значит, я так и не выбрала.
Жаль! В эту ночь, освобождающую от всех-всех прежних впечатлений, ощущения от секса могли бы подарить такое неожиданное удовольствие... словно впервые.
Ну что ж, не случилось так не случилось.
Я встала. Не одеваясь, подошла к зеркалу. Родная ты моя! Повинуясь внезапному желанию, без одежды, без единой вещи на теле я выбежала на балкон и, не боясь простудиться, стала глубоко дышать морозным воздухом. Зимнее солнышко!.. Холодно! Я помчалась в ванную, пустила горячую воду и, перед тем как прыгнуть под душ, прижалась губами к зеркалу.
Кажется, я люблю себя больше, чем могла бы полюбить Франца или Лорена, и больше, чем любой из них мог бы полюбить меня.
"Пора", - сказала я себе минут через двадцать, заворачиваясь в полотенце.
Но прежде чем одеться, я еще раз распахнула его и оглядела себя внимательно.
Как хорошо!.. Спасибо, Господи! Все-таки я очень красивая девушка!


В Нью-Йорке годовой доход журнального сотрудника раза в два выше, чем в любом другом месте. И пусть я даже не в отделе расследований, и не по международным скандалам, и не роюсь в грязном белье наших обожаемых поп-звезд, пусть я всего лишь специалист по древней истории - тем не менее. Правда, сейчас телевидение обещает потеснить наши позиции, но когда это будет? И честно говоря, если бы мне однажды перестали платить... да хоть и на два-три месяца... я все равно радовалась бы избранному мною роду занятий. Да, потому что древность, особенно начало новой эры, вот те первые десятилетия меня просто физически притягивают, и я не могу объяснить себе причину.
Я называюсь специалистом по древней истории, однако постоянный раздел-рубрика "Прошлое" у нас всего одна, так что мне приходится заниматься всеми эпохами. Когда главным редактором был Фил Мемфис, я имела больше свободы в выборе тем. В то светлое времечко я нагло проводила за счет издания исследования первых сект и их основателей, и мне кажется, читатели не оставались внакладе. Продлилась сия благодать недолго, меньше двух лет. Я была слишком молода, а Фил Мемфис слишком стар. Новым боссом стал Луис и тут же потребовал: историю катастроф, историю громких банкротств начала столетия и тому подобное.
Луис успешный босс, только очень скучный. Во многом благодаря ему наш офис теперь занимает три этажа на вершине одного из знаменитых небоскребов. Но сегодня я туда не пойду.
Нынче редакция журнала "Новости Недели" в полном составе встречается в ресторане "Большая Таверна"; вопреки названию, ресторан крайне престижный. Нынче Луис намерен выдать новогодний подарок - экстренные премии. Я участвую!
Поверх темно-зеленого платья от Валентино я набросила серебристую пелерину от него же. Недаром ведь я занимаюсь древними - тончайший рисунок на пелерине и сам цвет ее напоминали тонкую, но дорогую, изысканную, а стало быть прочную кольчугу прежних воинов. Францу понравится. Да и Лорену, пожалуй, понравится, если я его увижу. Я не могу им не понравиться. Вот Луис не заметит. А если заметит, не скажет.
Убив на пути между зеркалом и гардеробом кучу времени, в зал ресторана я вошла чуть ли не последней. Нет, именно последней, не считая босса. (Не дай Бог! Посчитать его в этом деле - плакала бы моя премия.)
Конечно, все города похожи на Нью-Йорк, везде есть дорогие рестораны. Но только здесь может быть вывешено перед входом в частное заведение семьдесят два разноцветных знамени, это в духе только моего города.
Здороваясь с коллегами - с кем бегло, небрежно, с кем внимательно и серьезно, с кем включая улыбку, кому улыбаясь непроизвольно - я соображала положение дел. Если Луис выдаст две тысячи, я добавлю еще одну и сумею купить не где попало, а у самого Финикса что-то из новой коллекции. Я бы, конечно, с удовольствием утащила всю коллекцию, но столько босс не заплатит мне никогда, никакой босс, ни при каких условиях.
- Привет, Лиз!
- Да, да... - отвечаю я. - Привет.
А почему мне никто никогда столько не заплатит? И что я должна сделать, чтобы заплатили? Что сделать, где найти столько денег, чтобы самой организовать те исследования, которые я хочу организовать... Нет, штука не в том, что мое устремление никому не нужно, что мой талант не признают грубые невежественные люди - штука в том, что я, видимо, нужна им как раз такая, какая я есть, и как раз на том месте. И мое желание быть другой, стать другой... оно никого не интересует, кроме меня. Да никому его и не разглядеть. Может быть, оно слабое, это мое желание?
- Карта блюд и карта вин, пожалуйста.
Пицца, пицца... Нет, заказывать здесь пиццу глупо, когда столько дорогих кушаний, а платит журнал.
Так-так, мое желание. Может быть, оно слабое. Ага, мне приснилось сегодня, или не приснилось, перед сном, я помню, вот только что я вспомнила: я так четко почувствовала, будто меня кто-то ждет на востоке.
- Позволь, Лиз, тебе посоветовать...
Знакомые лица, знакомые разговоры закружили и отвлекли меня. Я забыла, о чем думала.


Моя жизнь делится на две части, и я совершенно разная в зависимости от того, в какой из двух частей моей жизни нахожусь. Одна часть - это утро и вообще день. Вторая - вечер.
Утром окружающий мир вторгается в меня, при свете солнца я вынуждена с ним взаимодействовать. На меня можно повлиять, можно испортить мне настроение, потому что я слушаю и воспринимаю. Но с темнотой приходит мой мир, брожу ли я по улицам, захожу ли в ночные клубы или тихо сижу дома. Соотношение сил между нами меняется: вечером миру очень трудно со мной справиться.
Возможно, потому я опять в постели одна. Едва освещенная комната - это частный континент. После второй сексуальной революции - странно, когда ты в постели одна. Странно засыпать в одиночестве, когда на тебя так смотрят, когда внутри у тебя нет ни одного табу и когда любуешься собой в зеркале. Я чересчур переборчива и капризна. Я готова пустить, если на все сто уверена, что именно сегодня мне это нужно.
Я молодец!
Завтра меня ждет магазин Финикса. Луис отвалил четыре с половиной тысячи - не две, не три, и даже не четыре - четыре с половиной! Финикс самый модный в Нью-Йорке модельер, из новых, и я присмотрела голубое такое платье с золотыми драконами, прелесть!..
Глаза мои закрывались, и сквозь сон мне вспоминалась новогодняя песенка:

Вырос в пустыне кактус,
Прожил он двести лет,
Под злым мексиканским солнцем
Хранил он зеленый цвет.

Голубое платье или зеленый костюм? Темно-зеленое платье или голубое небо?..
Приятные мысли превратились в приятные сновидения.


Телефон зазвонил над самым ухом. Как это я забыла выключить его на ночь?
Я настойчиво пыталась не слышать повторяющиеся трели, я сильнее зажмуривала глаза... Почему ж у него зуммер такой громкий?!
Протянув руку, я поймала беспощадного супостата, рванула на себя и угрожающе (насколько я вообще способна угрожать) выговорила:
- Да!
- Доброе утро, Лиз. Просыпайся и срочно приезжай в офис.
Это был Луис-младший, заместитель главного. Отличались они и тем, что для зама "Луис" было фамилией - Рэн Луис, а для босса "Луис" было именем - Луис Нидермайер.
- Ты меня ни с кем не перепутал?
- Не перепутал. Быстрее приезжай!
Я бросила трубку.
Следующим осознанным впечатлением была с силой захлопнутая желтая дверца такси и фраза водителя: "Осторожнее!" Лишь оказавшись на переднем сиденьи, я поняла, что проснулась.


В кабинет вице-Луиса я вошла без пяти семь. Кроме меня, здесь уже протирали сонные глаза седой старец Марк - наш эксперт по части банков, ценных бумаг, крупных компаний и прочих финансовых махинаций, и Юлик, непревзойденный ас в оформлении виз, успевании всюду за шесть секунд, отпирании вечнозакрытых дверей, в общем незаменимый человек.
Ничего особенного. Только рань какая необычайная! Во имя чего?
- Вот что, - сказал Рэн Луис. И замолчал.
- Если они улетят через час, то прибудут на место через четырнадцать часов. Я думаю, Первый Морской не успеет исполнить свое намерение раньше. Реально не успеет.
Рэн внимательно выслушал энергичную тираду Юлика.
- Да. Только Марку лететь не следует. Полетит одна Лиз. А Марк пускай через свои банковские связи пробивает информацию. Так, кажется, будет правильно.
Они все переглянулись.
- Да, Лиз. Ты полетишь одна.
- Куда?
- В Старый Свет, да еще на север. Ты туда, кажется, хотела.
- Куда именно? И что случилось?
- Археологическая экспедиция обнаружила... э-э...
- Обнаружила некий экспонат, - подхватил реактивный Юлик, - и всё бы ничего, но тут выяснилось, что Первый Морской Банк намерен закупить этот экспонат и оставить его в своем собрании древностей, ты знаешь, они завсегдатаи на всех аукционах. Причем, как передали по секрету Марку, сложилось впечатление, что в данном конкретном случае представителей Первого Морского устроит любая цена. Естественно, надо успеть раньше, потому что, сама понимаешь, тут пахнет скандалом... вернее, не скандалом, а грандиозным открытием каким-то, грандиозной находкой, из тех, которых бывает раз, два...
- Что нашли? - нетерпеливо спросила я.
- Рукопись.
- Рукопись? Чью? И где, ответите вы мне наконец?!
Рэн Луис ответил. И хотя из нас четверых, находящихся в комнате, я была самой молодой и неопытной, похоже, только я до конца прочувствовала, о какой колоссальной сенсации идет речь.
Или о наглом обмане.
- Мистификации быть не может, - сказал Марк. - Экспертиза установила примерный возраст текста.
"Ну, Лиз, - поздравила я себя, - теперь держись!"


По дороге в аэропорт меня не покидало пришедшее в кабинете ощущение нагрянувших перемен, ощущение чего-то свежего и долгожданного. Хотя какое влияние находка даже очень интересной рукописи может иметь конкретно на мою личную жизнь? Ну если подумать? Никакого! И мне отчего-то стало грустно.
Я задумалась, как вообще банк столь оперативно отреагировал на археологическую находку, за счет чего? Кто это у них там такой умный? Правда, Старый Свет ближе к культуре, к истории - по способу мышления ближе, а Первый Морской - типичный банк Старого Света, в Нью-Йорке у него, по-моему, и филиала нет. Надо было спросить Марка. И кто Марку сообщил, и как всё внезапно, и как всё вовремя!
Да, не умею я работать... И правильно босс считает меня девчонкой, и все смотрят на меня как на девчонку, бестолковую и несобранную, разве что красивую... Не умею я еще работать оперативно.
Но смотрят они на меня пусть снисходительно, зато восхищенно. Все до единого. Вот так!


- Это уберите. И это. И вот это.
Я вынула из сумочки все металлические вещи. Детектор подождал моего появления в магнитном проходе и снова жалобно запищал.
Человек в форме с сомнением поглядел на меня, покачал головой и сказал:
- Это что у вас?
Я показала сьемный объектив для фотоаппарата.
Он взял, подержал его в руке, повертел - и отдал обратно.
- Проходите.
Вот так всё просто. Вот так просто я попала в командировку-экспедицию, о которой думала, можно сказать мечтала, и на которую не надеялась никогда - из-за дороговизны работ, проводимых на севере, под землей, в мерзлом грунте; из-за того, что место предполагаемых раскопок находится на территории государства, дипломатические отношения с коим у нас, в частности даже у нашего журнала, до последнего времени были осложнены, и изменилась как общая межгосударственная, так и наша частная политическая ситуация буквально в прошлом году, и то во второй его половине.
Мы ожидали посадки. И тут я разглядела, кто это - мы. Добрую половину пассажиров составляли сотрудники всевозможных журналов, газет, один профессор из Академии, да группа телевидения. Сразу за мной в зал ожидания вошел Франц и расцвел в улыбке.
Но окончательно поразилась я уже в самолете. Франц, разумеется, сидел рядом и о чем-то ворковал, когда в иллюминаторе я увидала взбегающего по трапу опаздывающего Лорена.
Франц историк, у него есть научные работы. Но Лорен-то служит в ФБР. Что ему здесь делать, или он выследил именно меня?
Лорен отправился в переднюю часть салона. Он нас не заметил.
Взлетная полоса пришла в движение, мы понеслись, у меня внутри всё оборвалось... как всегда, впрочем... уши заложило... тем не менее я люблю летать, я чувствую, какое это дорогое удовольствие, для избранных, и за чужой счет - приятно!
Но что-то, что-то... Что-то мешало.
Я посмотрела вниз, на крошечную Статую Свободы, и с сожалением подумала: эх, ничегошеньки я так и не купила из коллекции модного модельера Финикса.

*****


Состояние второе
Легкий флирт

- Говорят, там, куда мы летим, жуткий холод!
- Неужели? А я взяла купальник.
Первые, наиболее яркие ощущения взлета прошли, уши обещало вот-вот отпустить благодаря самолетной конфете, в иллюминаторе вместо Нью-Йорка для самых маленьких и даже вместо последующего однообразного океана поплыли еще более однообразные облака. Настало время любезностей.
- Скажите, любимый вы мой профессор, почему вы не хотите поверить в то, что древние люди, герои священных книг могли жить дольше нашего?
- А я действительно ваш любимый профессор? - Франц смотрел на меня своим всегдашним интеллигентным взглядом, но сейчас глаза его отказывались от профессорской строгости, которая так шла его лицу, и заслуживающий уважения ум по собственной воле заменялся чем-то маслянистым.
- Действительно! Я вас обожаю! Но почему вы не допускаете, ведь могут же классические тексты и не врать?
- Милая Лиз, во-первых, вы говорите не о классических текстах, а о религиозных... что не совсем одно и то же... - теперь ум Франца, получив задачу, непроизвольно выглянул из-за нереализованного желания хозяина смять меня в обьятиях, выглянул и сразу же отодвинул всё остальное, - а во-вторых и в главных... Наша жизнь слишком обычна, если не сказать обыденна. Цивилизация устоялась и определилась. А человеку хочется необычайного, человечеству свойственно мечтать. Людям хочется вечной молодости, наконец хочется жить вечно.
- Не всем.
- Да, потому что вечная жизнь вряд ли интересна, но хочется, чтобы хоть кто-нибудь жил вечно. А зачем? Да затем, что это необычайно, выходит за рамки законов природы. И вы, образованная женщина, начинаете уверять себя, что кто-то когда-то мог на самом деле прожить триста или там пятьсот лет - на основании нескольких слов книги, ставшей частью нашей культуры, но будем откровенны, книги сомнительного происхождения. Вам очень хочется поверить, что сказка эта - правда. В сказку вообще очень хочется верить, особенно если сказка со счастливым концом. Не получается - ум наш критичен. Но уж когда есть шанс, душа вся устремляется к вере и забывает доводы разума. Между тем, Лиз, куда естественней предположить, как и предполагает наука, что упоминание о необычайно (видите, я нарочно акцентирую это слово) длительной жизни религиозных патриархов есть художественное преувеличение автора текста. Ведь у каждого, самого старого и сакрального текста, был автор. Как ни крутите, хоть объявите всеобщим народным творчеством - у той или иной фразы автор был. А потому художественное преувеличение этого затерянного в пыли столетий автора мы логично объясним стремлением к чему-то сверхъестественному, тем более что он сочинял о богах. А наше стремление к сверъестественному подбивает наш ум поверить. Но у тех, чей ум силен, хватает критичности.
- Господи, Франц, как скучно то, что вы говорите.
- Но мы же не имеем ни одного факта существования, превышающего предел в сто с чем-то там лет, я не помню точно, этот вопрос меня никогда особенно не интересовал. А наука работает с фактами, факты и только факты - ее материал. Я понимаю, что мы, историки, на стыке - мы имеем дело и черпаем сведения часто из тех же текстов, неполных и недостоверных, вынуждены додумывать, но обязаны доверять и принимать лишь доказанное. Слово "верить" вообще не для нас.
- Тогда я не совсем историк.
- А вы и есть не совсем историк. Вы обаятельная женщина! Какая тут может быть история?
И глаза Франца опять видоизменились.
- Когда-нибудь вы увидите, что были неправы, - сказала я. - Я чувствую, что вы неправы, просто чувствую...
Он рассмеялся.
- Вы же не спрашиваете меня, почему я не верю, например, в драконов? А что? Такой же персонаж древних сказаний, причем персонаж неотъемлемый. Не встречался исследователям, ну и что?
- Ну и что, действительно, ну и что?
- А-а!.. Вот вы как! Что ж, давайте продолжим, от вас я готов всё выслушать. Итак, почему я не верю? Нормальные создания Господа, огнедышащие, об трех или более головах, почему об их судьбе молчит наука?!
Я тоже рассмеялась.
- Не хотите вы говорить со мной серьезно.
- Хочу, Лиз, хочу! Не могу!


Когда на третьем часу полета заигрывания Франца стали совсем неприличными, я вырвалась и пошла бродить по салону. Похоже, мой любимый профессор сказал себе: "А что? За время пути над океаном я обязан добиться от нее хоть чего-то!"
Но проход между креслами в самолете - это не Центральный парк, неминуемо упрешься в хвост или попадешь в бизнес-класс. По дороге мне не встретилось ни одной стюардессы, мы не падали в воздушные ямы, без приключений я совершила свои двадцать шагов. Я собиралась услышать: "О, Лиз!" - и возопить радостно: "Хо, Лорен, что ты тут делаешь?!" - будто я не видала его и не подозревала о присутствии.
Вместо этого цепкие пальцы обхватили мое запястье и он мягко, но неотвратимо усадил рядом с собой.
Радостный возглас не удался, превратившись в жалкое: "Ах..."
- Ты что, решила испробовать альтернативный секс?
- Чего-чего?
- Зачем ты летишь с ним? И куда?
- А... А какое право ты имеешь спрашивать? Собственно!
- Никакого! Ты куда с ним летишь?
- На север.
- Зачем?
- Так, а ты куда летишь? И зачем? Я женщина, а ты мужчина, и потому ты считаешь себя вправе меня допрашивать? Выпытывать! А я слабая девушка, ох какая я слабенькая девчоночка! И как сторонник эмансипации, как человек, написавший две статьи в поддержку феминизма в ранней юности...
Лорен мрачно глядел на меня.
В эпоху холодной войны он, конечно, мог интересоваться, для чего я, в какой-то степени дама его спецсердца, лечу в страну зла. В эпоху холодной войны туда-сюда летали в основном такие вот спецагенты по спецпоручениям. У них у каждого имелись спецсредства в эпоху холодной войны, презервативы, например, ну и прочие полезные спецвещицы для спецпоручений. Но холодная война кончилась. Два вида секса, разделившие мир на два непримиримых лагеря, признали друг друга, поначалу с трудом преодолевая отвращение. С легкой руки восточных диссидентов произошла вторая сексуальная революция. Потом отвращение начало постепенно сменяться настороженным интересом, интерес от диссидентов перешел к народным массам, хотя в глубинке, у провинциалов настороженность осталась.
Нет-нет, незачем себя тешить, мне все время кажется, будто люди настроены более свободно, чем на самом деле. Мне так хочется. Интерес есть, но скрытый, о нем не принято говорить слишком уж вслух, а ненависти гораздо больше.
И Лорен, и Франц принципиальные сторонники западного секса и только его. Лорен агрессивный принципиальный сторонник.
- Неужели ты всерьез заподозрил меня в сексуальном туризме?
- Ты меня классно отшила под Новый год.
- Когда?! Ты что?
- Ну и как этот доходяга? - он кивнул в направлении хвостового отсека, где сидел Франц. - Или он силен главным образом в теории?
- Лорен! Ты же знаешь...
Я нежно провела рукой по его мощному плечу.
На пятом часу полета, когда Лорен не нашел ничего лучше, как откровенно полезть ко мне под юбку, я по заведенному между нами в последние две недели обычаю выдала ему оплеуху и традиционно провожаемая низким голосом, который жутко мне нравится: "Ну иди, иди к своему студенту!" - разозленная, но успокоенная произведенным впечатлением отправилась назад, в мирное кресло возле Франца.


Профессор улыбнулся своей тонкой всепонимающей улыбкой и спросил:
- Ну и как этот мудозвон?
Я расхохоталась.
- Вы о чем, Лиз?
- Так... Это на меня высота действует.
- Мерзкая личность, - кивнул он в направлении носового отсека, где разместился бизнес-класс, - лет семь назад, когда еще, знаете, у нас считалось, что всё из Старого Света несет с собой пропаганду прозрачности, эти господа закрыли исследование литературных биографий-мистификаций первых петриков. И этот господин, с молодым и зеленым тогдашним рвением, лично со мной имел несколько неприятных бесед.
- Секта петриков... Вы навели меня на мысль. Возвращаясь к нашему спору о возможности-невозможности сверхдолгой жизни: а как же секта эргэнистов? Как же легенда о ней, это уже почти факт. Вы факт искали, не так ли?
- Факт и легенда - разные вещи. Вы сами назвали: "легенда". Вот и весь ответ. Зачем в таком случае останавливаться именно на этой легенде? Почему вы не вспомнили секту гнеиков? Тоже легенда о вечном пути. Лиз... Ли-из!
Он звал меня, а я закрыла глаза. Почему я не вспомнила секту гнеиков? Я не могла о ней вспомнить или не вспомнить. Я помню об этом всегда.
Меня тянет куда-то, и я не могу оставаться спокойной и довольной собой. Нет, это не так... На самом деле я и спокойна, и люблю себя, но иногда я чувствую сильное-сильное религиозное чувство - я, веселая, легкомысленная Лиз всерьез думаю о том, что для моих таких же веселых знакомых не более чем предания прошлого, сказки, в лучшем случае, как для Франца, - литература. Я по-настоящему верю, просто верю - ну вот верю же я в булку с маком, или в то, что мы летим над океаном - вот так же наивно, бесхитростно я верю в... А во что, собственно?
В существование Стратега? Но это существование признано нашим миром. В чем разница? Наверное, в том, что для Франца это слова, а для меня что-то живое, я как будто там рядом с ним. И из всех учеников Его, из которых произошли более или менее мощные секты, явственней всех мной ощущается загадочно-мистический Гней. Говорят, учение гнеиков высосано из пальца, придумано от и до, говорят, в их догматах нет ничего достоверного. Может быть... Однако лишь допущение того, что ученик Стратега может до сих пор живым ходить по земле!.. Ух, как оно мне нравится, это допущение!
Только пять учеников из восьми произвели секты. Только две секты из пяти стали государственными конфессиями. Только одно государство из двух выжило. Ну и что? Я не против классического стратегетства, я даже вполне за, но гнеики мне интересней.
Как хорошо, что я лечу туда! Передо мной прошли видения...


- Лиз, вы всегда так внезапно засыпаете? - спросил меня Франц, когда я спустя час или больше открыла глаза.
- Я спала?
- Да, - он ласково улыбнулся.
- Чему вы улыбаетесь?
- Теперь я смогу хвастаться, что мы спали вместе.
- А-а... - равнодушно протянула я. - Ну это пожалуйста, сколько угодно.
- Неужели вам все равно, Лиз?
Я покачала головой.
- Не знаю... Я устала от полета.


Когда мы приземлились в Лордтоне, все, не только я, испытывали утомление от долгого перелета. Особенно затянулась и тяжела была посадка: вместо того, чтобы сесть на территории Республики, как планировалось, мы должны были провести лишний час в воздухе и потом еще кружить, ожидая, пока уйдет гроза, громыхающая над Лордтоном. Гроза не ушла совсем, а всего лишь притихла, самолет так и швыряло, и многие, кажется, читали молитвы или тихо ругались, кто как. Я видела молнии в иллюминатор, они были рядом, хотя на самом деле они были довольно далеко, но смотрелись соседями, эти знаменитые здешние молнии.
Лордтон очень старый город, по преданию именно в его стенах, составляющих нынче исторический центр, вернее, в его подземельях, погиб спустившийся с небес бог синеглазого народа, его звали Лорд, и его апокрифическая история - это часть канонической истории Стратега, это близко, вплотную примыкающее сказание. В Лордтоне я тоже еще не бывала. Неплохо было бы на обратном пути задержаться и поискать чего интересного, сделать репортаж из лордтоновских катакомб.
Но сейчас цель ждала на севере.
Два часа мы провели в аэропорту.
- Слышала, вертолет отменяется! - сообщил мне Лорен.
- Как?!
- Гроза сумасшедшая, передвинулась северней, так что нам готовят не то паром, не то пограничное судно.
- А льды?
- Во-первых, зону льдов мы обойдем легко, а во-вторых, вчера ледокол туда убрался, мы его при надобности догоним.
- Ох! Длинная дорога получается...
- Ничего! - торжественно заключил Лорен, и в его тоне я услышала неприкрытое намерение воспользоваться длинной дорогой и наконец-то хорошенько помять меня где-нибудь в трюмах пограничного судна.


Если проводить аналогии с вечными образами, то я, конечно, не неприступная Эргэнэ, но я и не сказочно-развратная Петра. Да и серенько я бы выглядела в компании с ними, всё в той эпохе как-то ярче, резче, рельефнее. Или это нам сегодня так кажется? Или это одной мне так кажется? В общем, не дала я, грубо говоря, ни профессору моему умудренно-сладкопудренному, ни Лорену с его наглостью и волей к победе.
И сама себя спросила: "Лиз, почему?"
Ты что, ждешь принца? Но я ведь не дурочка, умом я понимаю, что принцев или безупречных героев не бывает, что надо ценить свою молодость, которая есть момент. Этот момент настал, моя душа и не заметила, но он пройдет.
Два дня мы проторчали на пароме. На третий день рано утром наш морской путь прервал прилетевший вертолет.
Вертолет был большой, грузовой, с опознавательными знаками Республики и Первого Морского банка. Он завис над паромом, и журналисты, группа телевидения (это всё потихоньку снимавшая), два профессора взбирались по сброшенной к нам качающейся лестнице, скрывая свой испуг и вежливо пропуская друг друга вперед.
Я карабкалась предпоследней.
Во внутренностях чудовища-вертолета нас встречал разбитной тараторящий малый в надутой куртке и меховой шапке.
- Господа, впереди льды, и кроме того, чтобы не огибать Северо-восточный мыс, это лишние два дня, мы решили вас перехватить... Видите, у нас обледенела полоса, а в этом их Лордтоне грозы и грозы... Лордтон всегда славился своими грозами. Сейчас проверим всех по списку, дело в том, что пока происходила задержка, Первый Морской банк купил, то есть приобрел в собственность ту фантастическую, сенсационную и столь интересующую всех вас часть стены в аметистовом гроте...
- Как приобрел?
- Так, купил. Но не волнуйтесь, вы всё увидите! Организации, которые вы представляете, оповещены и некоторые даже успели перевести деньги...
- То есть банк потребовал оплату за осмотр найденного?
- Да, разумеется, это же теперь собственность банка.
Только из-за того, что лопасти создавали громкий стрекот, переходящий в непрерывный гул, и бойкому субъекту приходилось шум перекрикивать, только из-за этого не было слышно недовольного ропота тех, кто залез по качающейся лестнице.
- Вот представитель Первого Морского банка, господин...
Имя слилось с новым шумом - шумом втаскиваемой наверх лестницы. Последним забрался Лорен.
Представитель Первого Морского с каменным лицом сидел на своем месте. Он показался мне довольно молодым человеком. Чем разительно отличался от всех прочих молодой человек - очень дорогим, очень элегантным серым костюмом, но именно костюмом, всего лишь костюмом в окружении шуб, утепленных курток, меховых шапок.
- Начнем с вас. Вы от какой организации?
- Археологическое общество "Гарлем-Бронкс Изыскания", - уверенно ответил Лорен.
- Ага, забрались вы по этой лестнице последним (извините нас за нее!), а оплатило счет ваше общество раньше всех. А вы?
- "Новости недели".
- Так. А вы?
Бойкий человечек продолжал свой опрос, а представитель банка не сводил с меня глаз. Я тотчас сие обнаружила. Выражение его лица почти не изменилось, и он не хотел подать виду, но я сразу, с первой подачи заинтересовала его, даже без усилий, я видела.
Я отвернулась в сторону, так как не могла сдержать улыбку. Еще один поклонник? В стране альтернативного секса?! Какой у меня в новом году оглушительный успех!
- Лиз, как вам нравится эта вопиющая наглость? - закричал мне в правое ухо Франц. - Я, например, не уверен, что Академия в состоянии заплатить за право... да, за свое право получить доступ...
- Слышала, лететь еще два часа! - орал в левое ухо изыскатель Лорен, который на меня беспрестанно обижался, но никак не мог обидеться до конца. Он весело подмигнул. Он заботился о другом праве, нежели Франц, и мнение его сформировалось: я была капризная девчонка, но лореновское право на меня и на мое время в ближайшую неделю оставалось для него так же неоспоримо, как право Первого Морского банка на кусок стены в аметистовом гроте.
Прошел час или больше. Я могла смотреть вниз, благодаря тому, что вовремя, улучив миг, как хищник, бросилась и заняла место возле одного из трех малюсеньких окошек. Машина поднималась над горами. Картина была величественна, но грязное стекло не позволяло получить максимум эстетического удовольствия.
- Девушка, милая, вы из "Новостей недели", да? Отличный журнал, мне попадали несколько номеров. У вас там, я слыхал, новая сверхпопулярная группа появилась?
Это подоспел разбавить мое прекрасное одиночество бойкий субъект. Шапку свою громадную он для такого дела снял. Я насмешливо-вопросительно посмотрела на него и краешком взгляда скользнула в сторону молчуна в костюме. Он сидел там же и так же. Держу пари. он мог бы просидеть так год.
- Группа... "Жучки", кажется? Да? Вот мне интересна ваша культура.
- Да, но это не у нас, это в Ливерпуле.
- Что это - Ливерпуль?
- Это в Англии.
- Что-то слышал. Недалеко от Нью-Йорка?
- Между Мексикой и Парижем. Туманный штат, там есть деревенька Ливерпуль. Вот оттуда эти парни, и они действительно очень популярны.
- А ты популярна у себя? Ты, наверное, дьявольски популярна!
Он тоже, как и все, должен был кричать мне в самое ухо, но он говорил всё тише и тише, и наконец, перейдя на доверительный шепот, может быть случайно, не знаю, прикоснулся губами. Отстранился - и еще раз.
Но затем вместо шепота я услышала вскрики и обернулась. Бойкий человечек, влюбившийся в мое ухо, лежал на полу и отползал назад. Это Лорен, наблюдавший сцену, врезал ему одновременно с вторым соприкосновением. Не задумываясь.
- Прекратите! - потребовала я с явным опозданием. Лорен, конечно же, не собирался добивать несчастного и уже раскаивался. Кто-то вскочил подымать пострадавшего, кто-то вскочил, чтобы посмотреть на Лорена с возмущением.
Но тут банкир глянул в окошко, поправил черный галстук и, указывая вниз, произнес два коротких слова:
- Вот он!

*****


Состояние третье
Прикосновение к прошлому

Говорят, когда-то Темный Аметист висел над каменной пустыней. Он был вырублен в скале и не сразу даже осознавалось, что гладкий черный выступ с подобиями башен - это замок. Он готов был сорваться и улететь, оставив мир без своего безупречно-черного цвета; но он же находился здесь всегда, с начала времен, угрожающе-неприступный, мудрый старший брат цивилизации Старого Света. И все-таки однажды Темный Аметист оторвался от скалы, освободился из-под власти камня, и разрушительное освобождение его стало предвестием конца известного людям мира.
Говорят, и тогда входа в черный замок не было. Лишь грифоны могли бросаться с его стен и парить, ведомые своими хозяевами.
Говорят, в Республике Темный Аметист в те времена называли Даркдварроном. И говорят, один внешний вид Даркдваррона отбивал у селентинцев всякие мысли об осаде.
Говорят, именно такая защита уже в те времена называлась легендарной.


Прошло пять дней ожидания в этом мрачном месте.
Целых пять дней - а ведь Луис-младший говорил, что надо спешить, и я была уверена, что информацию о пещере как можно быстрее надо сбить в красивую статью. Но Первый Морской банк неожиданно запретил фотографировать, запретил даже вручную переписывать текст, тот самый, сакральный, запечатленный на стене в аметистовом гроте.
Теперь каждый, попадающий туда, получает три часа времени: «на ознакомление с историческим памятником». Все мы словно арестованы здесь. И мы повторяем в нудных разговорах друг с другом: «Дикари! Сволочи!...»
Лорен, за которого заплатили раньше всех, оказался в гроте первым. Он уехал вчера, с сожалением промычав на прощанье: "Лиз, мне крайне необходимо уехать... Эх, Лиз..." Переодетые в штатское люди где-то в далеких кабинетах не имели сил дождаться моего неудачливого ухажера.
Мне вначале было очень тоскливо здесь. Холод, домики, палатки. Мерзкий холод, мерзкие палатки... То ли дело другой исторический памятник - Златоград! Ухоженный, симпатичный, гостиницы высший класс, климат прекрасный, информационное обслуживание... Да просто вода горячая в номере, коктейли в баре... В Златограде я была трижды. А тут...
Огромная каменная равнина, плоская, как стол, со всех сторон замкнутая горами. Горы должны защищать; ветер, тем не менее, аж свистит. Абсолютно неосвоенное и необжитое предгорье. Вокруг нашего деревянно-палаточного стойбища - ни заправки, ни даже самых хилых деревьев, ни пограничного поста в конце концов. Ничего нет.
А пасмурно, день за днем, и утром, и в полдень - небо серое, угрюмое, так и давит, как будто хочет вдавить в землю или под землю, чтобы превратить нас, чистеньких и цивилизованных, в прежних жителей этих мест, в молчаливых, суровых хнумов-дварров, какими они были до своего исхода на юг.
Что-то страшное, останавливающее нормальный ход мыслей, уничтожающее легкость моей души, что-то сковывающее и резко противоположное Нью-Йорку, нашему образу легкой жизни – что-то витает, витает, витает над трупом Темного Аметиста, и прислушивается к нам, прислушивается...
И кормят здесь плохо, и воду выдают один раз рано утром, и деревянный сарай не хранит тепло, и спасибо еще, что я не в палатке... Но! Но?
Но в хмуром небе, в проникающем холоде, в северном ветре, в камнях этих, в мерзлой земле, во всем я читаю, во всем слышу и чувствую, поражаясь, не веря себе, пятый день чувствую:
ТЫ НУЖНА МНЕ!


- Вы представить себе не можете, Лиз, как мне надоело это осадное сидение!
- Интересно, почему это я не могу представить? Я томлюсь наравне с вами, профессор.
Франц изображает на лице любезность. От долгого общения с интеллигенцией любезность у него получается автоматически.
- Не называйте меня профессором. Когда я слышу от вас, Лиз, "профессор", да еще на вы, мне кажется, я упускаю что-то прекрасное, причем упускаю по собственной глупости.
Обычно я воспринимаю подобные фразы как должное, обычно я улыбаюсь, но нынче, под этим небом... бессмысленность какая-то.
- А вообще, хочу вам сказать, возмутительно! Лиз, вы не обращали внимания на представителя их банка?
- Нет.
Не дождавшись от меня долгожданного перехода на "ты", Франц не решается осуществить его самостоятельно. Как же они противоположны с Лореном! Смешно даже. Словно придумал кто-то специально.
- Во-первых, для банкира он молодой парень, а во-вторых, такой холодный взгляд, я уверен, что он соглядатай. Еще один служака, только с их стороны. Почему эти личности в сером имеют наглость мешаться в археологию? И ведь всегда так было, сколько я себя помню. А я, Лиз, к сожалению, помню себя уже лет сорок.
Видимо, с десяток лет профессор все-таки подзабыл.
- Как зовут банкира? - спрашиваю я без особой надобности.
- Одно из этих туповатых восточных имен, трудновыговариваемых. Клеменций. И кстати, он о вас спрашивал, Лиз. Представляете?
- У кого?
- У меня. Как давно я вас знаю, в каком городе вы, Лиз, появились на свет. Эти люди в сером информцию собирают уже по инерции, половину тут же теряют, потому что она им, в сущности, не нужна. В свободном Нью-Йорке лет семь-восемь назад было море агентов правительства, и три четверти того, что они записывали в свои засекреченные блокнотики, никогда не прочитывалась. А что же говорить об этой их псевдореспублике?
- Вы несправедливы. Холодная война кончилась. Очевидно, Франц, вы просто злы на здешний холод.
- Мне надоело, слышите, мне надоело бесконечно ждать осмотра, на который я имею полное человеческое право как ученый. Шутка ли, пятый день!
- Как, вы говорите, зовут банкира?
- Кле-мен-ций.


И вот свершилось! Неужели? Да, да! Я иду каменным коридором, наклоняясь, интуитивно втягивая голову в плечи, чтобы не коснуться этих стен.
А что в них страшного? Ничего. Но не хочется дотрагиваться; странно, как правило предметы, камни, сама земля, имеющая отношение к тысячелетней истории, притягивают, а в этих проходах кроется нечто, из-за чего начинаешь бояться за свою душу; не страх, но чужое чувство заползает хитрющей змеей в мое открытое западное сердце.
- Сюда, пожалуйста.
Сотрудник службы охраны указывает мне путь; на его форменной куртке эмблема с одним словом - "Хранитель".
Мы входим в полукруглую пещеру. В центре и у дальней стены торчат осветительные приборы, как в театре. Вдоль стен темнеют каменные ниши. Только третья ниша справа зазывает мягким синеватым светом, выглядывающим откуда-то изнутри. Да, как в театре!
Мой провожатый разрешает приблизиться, а сам отступает и замирает в темноте, исполняя долг. Я присматриваюсь... Вот эти ледяные деревья, растущие сверху вниз, я видела их на фотографиях. В нише, куда я должна войти, таких сразу два. И впечатление, будто сейчас тяжелая ветка оторвется и ка-ак даст! Может, она тысячу лет ждала именно этого момента?
Но на стене, подсвеченный особыми, выделяющими каждую букву лампами, манит меня древний текст, и потому я, забыв обо всем, вхожу в нишу и, поджав ноги, сажусь прямо под одним из двух нависающих ледяных деревьев. В моем распоряжении три часа.
Подумать только...
Я готовилась прочесть, однако не могу сразу начать, буквы не складываются в слова, а слова не рождают смысл, мысли разбегаются, на уровне чувств я спешу за какой-то догадкой...
...И вдруг понимаю, что, сама не заметив, украдкой, исподтишка уже прочла около половины истории, двенадцать веков назад запечатленной мифическим сектантом-патриархом Гнеем специально для таких легкомысленных западных девчонок, как я.
Более того – именно для меня.

________________________


"Цвета угасали; в мире становилось серо, потом темно, потом тихо.
Еще один день прошел мимо. Еще одна ночь усилила тревогу измученных людей, и, пожалев их, прогнала страх сном.
Это была не совсем обычная ночь, это была ночь полнолуния. Даже самые неистовые фиимы засыпали, устав от миамов, потому что при виде полной Луны обернулось время следующим годом, как волк-оборотень превращается в человека, или же как человек-оборотень становится волком. Черные пашни под белым снегом, желтая глина, синее море, коричневые горы, голубые степи, зеленые леса и красно-бурые болота - всё встречало год... А какой, собственно, год?
Республика Селентина праздновала 420-й со дня прихода Стратега и Посланца, за один этот праздник в столице во имя Луны уничтожалась годовая норма потребления холодного шоколада.
Священный Град Петры - на самом деле не град вовсе, а громадная страна с полями, замками, дорогами и на редкость фанатичными стратегетами - шумно и иступленно отмечал год 419-й со дня прихода Принца Той Стороны, вернее 419-й год первой эзотерической беседы Принца с Продолжательницей Петрой.
Империя Трех Королей отсчитала 410-й год после конца света. Страна Сияния, погрязшая в роскоши и потерявшая остатки боеспособности - 2211-й год вспышки Восходящей Звезды. Орден Шандалара, погрязший в междоусобицах и потерявший волю добить Страну Сияния - 292-й год объединенного существования прежде самостоятельных Ордена и Шандалара. Зеленый Мир, с каждой полной Луной отползающий еще дальше на юг и оставляющий живой лес пропагандистам-петрикам, шелестел по поводу 12402-го года великого леса. Ну а братья огня, прячась в затерянных глухих уголках шестого континента, просто радовались тому, что кончился очередной день; двести лет им мстили за убийство Стратега, которого они не помнили, и теперь любой новый рассвет мог навсегда погасить последний костер у последнего рубежа. У этих пяти народов, таких разных, абсолютно чужих друг другу, было кое-что общее: несмотря ни на что, ни на какую ворвавшуюся правду, боги их жили по старым законам, увязав и примирив старые законы с покорившим мир фимиамом. Разрозненный оплот прежнего мира с беспокойством глядел на полную Луну.
И, наконец, кочевники - настоящие, неизвестные ранее - кочевники, по сравнению с которыми все предыдущие казались соседями, родными, привычными... Собравшись в Конфедерацию племен, без идей, без плана, часто без имени, они шли, шли вперед. Они топтали расстояние, и только что наступивший год обречен был лечь под их странные сандалии и под копыта их коней. Откуда появились дикие орды, какая сила погнала неисчислимых из их беспределья? Слухи летели вестниками, и страх первый атаковал цивилизованные страны.
Тем временем звезды не торопились. Звезды окружали Луну, как ученики некогда окружали единственного учителя, собирались на ее свет и следовали за нею точно так же... И точно так же лишь хотели они следовать за нею, и верили, будто у них получается, но Лунаплыла сама по себе, величественно-легко, а они кружили вокруг ее образа, опять ускользнувшего торн назад.
Две звезды сияли в небе ярче других. Еще недавно ярких звезд было больше, восемь, но какие прокатились стремительно и упали, а какие ушли за горизонт.
Не воин, не купец, не раб, не владетельный господин, не жрец, не музыкант, не ремесленник, не мореход - кто же? - брел в одиночестве, в темноте и тишине в одном из наиболее опасных мест спасенного Стратегом мира - в ничьей степи между Конфедерацией кочевников и Священным Градом Петры.
А где там солнце, чьи дети мертвы? И где восемь стихий? Где простой уют разделенных пространств, где прекрасный шовинизм только своего цвета?
Нет ничего. Всё растворилось в новых истинах. И есть лишь надежда, что кто-то из богов - тот один, настоящий - знает, хорошо это или плохо.
Хотя если он знает, то не может быть плохо, ведь так? Или он все-таки не один?..


Многие вопросы, волнующие людей, меня волновать перестали. Мне это не нравится.
Почему? - слышу я удивленный голос травы.
Потому что я хочу быть человеком.


Их звали Бестиар, Беста и Брахман. Странно, что все три имени на одну букву. Но, видимо, и там, куда ушел Стратег, случаются совпадения.


В 420 году в Селентине очень-очень боялись Джерха.
Простые люди боялись одних слухов о нем; непростые боялись, что те, грядущие с Джерхом, окажутся еще более непростыми; самые умные же опасались – панически опасались – изменения курсов цветного золота. Самые умные понимали, что любой испуг простаков и тех, кто себе на уме, склонен оборачиваться изменением соотношения зеленого к синему, красного к желтому и так далее. А ничто не могло теперь поколебать Селентину сильнее, чем внезапное, незапланированное изменение этих соотношений.
К числу самых умных принадлежал Марк Бестиар.
Сине-коричневая Республика плыла сквозь время, подобно лучшему из своих кораблей; путеводной звездой ее была вера в Стратега, образ Стратега, учение Стратега, а ветром, надувающим парус Лунной Заводи, служила купеческая смекалка, быстрая реакция таких, как Марк. Моментальная реакция, словно в бою, - кому чего где нужно, кому чего где хочется, особенно важно – чего где резко не хватает и как там сегодня цвет к цвету? Воины в синем шелке, вздымающие мечи при необходимости, - о, это были лишь весла, которыми приходится выгребать к берегу, когда худо с ветром или когда порван бурей, ну совсем порван и не подлежит восстановлению парус.
Марк Бестиар с первых своих лет ветер ловил чутко. Более того, с приобретением личного опыта он научился направлением этого самого золотого селентинского ветра управлять.
На чем он заработал дебютный, уже тугой, но еще небольшого размера мешочек с синеватого отлива металлом – не помнил ни Марк, ни кто иной, только четвертое имя Сейл свидетельствовало о том, что когда-либо это случилось. Зато пятое имя – Бестиар – Марку дали жрецы после того, как он затеял, осуществил и своим успехом поместил в ряд с другими делами сложное и немыслимое прежде людьми дело – поставку волшебных зверей из далекого южного леса, из лесища, из громадной, необъятной, страшной своими запахами, звуками, легендами, оборотнями чащи, прозываемой Зеленый Мир. Он не просто остался в живых после своей затеи, он на ней за-ра-бо-тал! Впервые Зеленый Мир не потребовал жертв, не проглотил миссионеров-стратегетов, не выплюнул вовне отряд кровожадных нелюдей – впервые на нем, таинственно-ужасном, кто-то сотворил деньги. И Марк гордился не столько своей славой, сколько своим осознанием – он это сделал! Десять лет, отданные зверью Зеленого Мира, оформились в памяти навсегда ярчайшей порой жизни.
Как он возвысился в столице! О нем говорили, говорили, в Лунной Заводи, в Аристоне, в провинциях, о нем говорили и в Граде Петры, даже в Империи Трех Королей знали, что есть такой селентинец, его зовут Марк, еще бы – черные больше всех настрадались в свое время от Зеленого Мира. Король принимал его во дворце, и Марк своими глаза видел Заводь Луны из королевской гостиной, своими ногами стоял на террасе, на которой стоял еще Селентин Александр Первый. С Марком несколько раз советовался Казначей. Марку предоставили все мыслимые купеческие льготы.
И вот, в разгар богатства, довольства, успеха, славы – Бестиару сделалось скучно. Хватило двух доль Луны наслаждения всем этим, долгожданным и желаемым давешними вечерами, ночами, годами. Да, хватило. Хватит!
Вроде бы золото звенело, и мешочки становились объемнее и увестистей, и красивую жизнь Марк, как истый селентинец, ценил. И не променял бы он себя на другого, и путь свой считал до глубины души правильным. Но предметы потеряли резкость в весеннем воздухе и морская свежесть не будоражила нервы пополам с воображением.
Вот тогда-то Марк обратился к религии.
Стратега и стратегетов он до тех пор принимал как-то как все, по-государственному. Он не задумывался о той стороне, пока по горло забот имелось на этой. Единственное, что мучало – уверения писаний в том, что раньше люди жили дольше и не умирали иначе, кроме как в бою. С этих уверений, с непонимания, откуда взялась смерть, если когда-то ее не было, с обиды за нынешнего себя и с настороженного интереса по поводу бессмертия героев домиамной эпохи и началось знакомство Бестиара с адептами-стратегетами, отвлеченными философами-академиками, с подлинным ликом Стратега и сектами, которые этот лик породил.
Успокаивало, правда, что бессмертных героев даже в легендах всех перебили. То есть бессмертие их оказалось чисто принципиальным, теоретическим.
Позже смерть явилась в мир уже на полных правах. И прекрасная Петра, в селентинском каноне – совратительница и извратительница идей учителя, а в каноне петриков – первая ученица и главная продолжательница дела Стратега во всей его чистоте, так вот и эта вечно юная Петра состарилась и кончила свой развратный век дряхлой старухой. И прочие ученики Стратега, за исключением некой Ливи, которая была святой жертвой, поумирали в старости. Коричневые экстремисты, правда, утверждали, что гриффина Эргэнэ ушла куда-то на север, в какие-то горы и там молода по-прежнему наедине с Отцом Гор, однако королевская комиссия и комиссия верховных жрецов Стратега Лунной Заводи заверили факт обыкновенной, такой же, как у всех прочих, смерти Эргэнэ и издали о том Высший Свиток.
Всего две доли скуки, а сколько Марк Бестиар прочел, узнал, передумал о мире, в котором привык было только умножать свое золото.
И все же действовать, действовать он привык, и любил, и хотел – больше, чем думать – и потому, когда на горизонте благополучной Республики возник Джерх, страшный, неизвестный, загадочный разрушитель, - Марк уже ждал его. Или кого-то в том же роде.


К кому еще могла залететь в голову до конца безумная мысль – начать торговлю с теми, которые и слова-то такого «торговля» не знали, и назначения денег, кажется (нет, нельзя поверить!), не ведали. Которые резали головы забредшим синеглазым и кареглазым гражданам просто так, для забавы, а иногда и похуже чего, с интересом всматриваясь: «Говорят, среди вас есть такие, что не чувствуют боли?»
Но ведь безумна же была и мысль вытащить на свет Луны ядовитых тварей, порождение кишащего оборотнями и заразой хищного леса. И получилось!
Бестиар послал двух разведчиков, снабдив их главными соблазнами Селентины: и холодный шоколад был там, в судках с медленнотающим льдом вершин, и кердалеонские ходики, бесподобно обнимающие усталые ноги, и кофе, и даже очень неплохой меч. Он пообещал им много, действительно много золота, если они вернутся.
Обоим разведчикам отсекли голову очень неплохим мечом.
Он послал третьего. Этому он заплатил вперед. Третий тоже погиб, его утопили в чане с горячим кофе, зато четвертый… или только пятый… да, только пятый вернулся и расказал, что, по его мнению, холодный шоколад кочевникам можно продавать.
Как?! Пока неясно, но уже несколько дикарей, готовя казнь для пойманных петриков, промычали: «Говорят, вы дуреете от сладкого?»
Да кто же говорит? Джерх. Всегда Джерх. Все, что они знают, все, что могут произнести, им объяснил Джерх.
Бестиар понял, что должен лично увидеть Джерха.
И вот что, важное дополнение: он должен увидеть его и остаться в живых.
Он попал к Казначею и изложил ему свой план. По мере того, как Казначей слушал, глаза его – темные, карие глаза наследника дварров – округлялись, округлялись и вдруг сузились. «Если ты сделаешь это, Марк…» – все, что сумел вымолвить Казначей. Тогда Марк понял, что если он теперь и передумает, отступать поздно.
«Король тебя не примет. Никто не должен догадаться. Это будет твоя тайна, куда и зачем вышел твой отряд.»
И Селентина укротит кочевников мудростью – благодаря Марку Бестиару. И дикари останутся в своей неразгаданности, в степи. Они цивилизуются, потянувшись к роскоши, захлебнутся в грабежах – грабежах мелких, разрозненных, когда одни захотят одно, другие – другое. Главное – развратить Селентиной Джерха.
И набега не будет.


Только один человек знал о планах купца. Он был сектант. Он был совсем молод, встреча с ним произошла совершенно случайно, абсолютно, и на краю смертельной опасности Марк не сдержался и хоть с кем-то разговорился о смерти. Что значит – хоть с кем-то? С ним одним.
Молодой человек был гнеиком. Гнеиков Бестиар вообще считал самой близкой к собственному пониманию мира сектой. Да и фигура основателя учения – легендарного Гнея – привлекала богача Марка. О других можно было подумать, что они проповедовали от бедности, но Гней в традиции всегда изображался состоятельнейшим человеком, таким же успешным дельцом, как сам Бестиар. Человеку, отказавшемуся от богатства ради истины, Марк готов был поверить куда скорее, чем тем, у кого этого презираемого вроде бы богатства никогда ни в кармане, ни в ближайших перспективах не возникало.
И ужасно хотелось верить, что Гней не умер, как все, что бессмертие доисторических героев имеет пусть всего одно, пусть фантастическое – но подтверждение. Вопреки спокойствию верить, во имя пробуждения той щемящей всеми тайнами веков, вечно древней, вечно юной тоски.


В 420 году в Священном Граде Петры очень-очень боялись Джерха.
Боялись, что Джерх окажется грязен, груб и его не удастся научить тому по-настоящему красивому фимиаму, коим по праву славились, гордились и занимали все свободное время петрики. Боялись, что Джерх окажется неутомимо-прозрачен, изящно-виртуозен и превзойдет в фимиаме самых достойных мужчин Священного Града, и отнимет навсегда всех женщин. Боялись, что Джерх вообще не знает пересечения тел и пришел из древнего, тоскливого домиамного мира. Боялись, что Джерх – это зараза старого, это проклятие потери откровения, принесенного Стратегом и подхваченного Петрой. Под словом «Джерх» в Священном Граде подразумевали всех дикарей.
Беста ничего не боялась. Она была занята.
Град Петры разлегся на территории бывшей Империи роскошным, жаждущим любви животным, дьявольски грациозным, монстрически соблазнительным. Как касатка на палубе разбрасывает длинные загорелые ноги, так Священный Град разбросал по захваченной земле поселения-монастыри, курящиеся гнезда фимиама, разбросал свободные общины, распадающиеся и вновь создающиеся ради ночных молений-оргий. Он лег лениво, вальяжно, беспечно, словно земля Империи Трех Королей, страшная земля, черная земля, неприступная земля, - словно она всегда принадлежала сектантам.
А ведь это было не так. Четыреста лет имперцы мечтали вернуть себе утраченные владения, четыреста лет бои отрывали петриков от фимиама. Казалось, развратная страна упадет под ноги завоевателям сразу же. Потом казалось, что удерживает ее только гений Петры. Потом, когда Петра ушла совершать вечный миам с Принцем Той Стороны, казалось, что конец Града – дело полугода. И вот так казалось постоянно, и постоянно существовал странный Град, не выигрывая, но и не уступая ни одной битвы.
Петрики удивительно воевали. Они сражались артистично, умирали легко, убивали с наслаждением. Они всё стремились делать, наслаждаясь, но получалось только убивать и входить в миамы. В традиции петриков не значилось красот природы и они не радовались ей. В традиции петриков почти не было искусства. Было горение души и горение плоти, неистовое и внешне холодное, как Продолжательница. Армия любовников оказалась не слабее армии железных людей.
От Империи Священный Град взял четкое разделение на высших и низших. Произошло оно во имя любви.
Прозрачность тел у разных петриков была не одинакова. Желание миама еще не есть миам, признание Принца-Стратега еще не есть подлинное стратегетство – так учила Петра.
Беста принадлежала к элите. Чтобы сохранять способность к многим пересечениям, чтобы ловить и передавать самые тонкие ощущения фимиама, надо иметь достаточно пауэра, надо иметь время. Беста больше ничего не делала. Те, которые были слабы в фимиаме, обслуживали лучших. Те, что были так себе, управляли теми, кто обслуживал. Близкие к лучшим, но не лучшие, упражнялись в войне. Властители охотились за истиной, пересекаясь телами.
Беста могла сохранять прозрачность своего потрясающе красивого тела двадцать четыре миама подряд и умела пересекаться одновременно с четырьмя фиимами. Во всем Граде ей в этом не уступали лишь три девушки. Но они уступали ей в совершенстве чувств и в совершенстве внешности.
Она была прекрасна, рыжая Беста.


Она много думала о Петре. Это естественно для петриков, но Беста особенно много думала. Петра казалась ей прекраснее, чем она сама.
Беста не могла смириться: как, прожить такую бурную, насыщенную жизнь, обратить столько необращенных, узнать немыслимое количество фиимов – кто можеть сравниться в этом с Петрой? – и после всего сохранить свежесть юности, сохранить первозданную прелесть до последних дней! Петра умерла в двести с лишним лет все той же хрупкой на вид девочкой, самой красивой, самой соблазнительной. Беста не могла смириться со своим восхищением.
Кроме того, Бесте пошел уже тридцать первый год. Часто и надолго замирала она перед зеркалом и видела пока еще то, что хотела увидеть. И в ней была свежесть и прелесть первых шагов по земле, и соблазн, и всё-всё... Говорили, что если уж кто, то именно она напоминает Продолжательницу!
Но ведь пройдет десять, пройдет двадцать лет...
И Беста понимала ясно-ясно, что вот прямо сейчас, поскорее надо сотворить что-то такое... небывалое, героическое... чтобы хоть приблизиться.
Она не была только телом, как многие в Священном Граде; не говоря о священных посланиях и Книге Мертвых, она изучила также другие секты, начиная с селентинской ереси. По чистой нелепости это схоластическое учение, заумное и противоречивое, стало государственной религией соседней страны. И ливики не понравились Бесте. А эргэнисты с их мечтой о горных дваррах, живущих без пересечения тел, просто насмешили. Да и прочие, более мелкие. Слабость в фимиаме все они прикрывали либо многословием, либо дичайшим экстазом, как Эргэнэ. Лишь гнеики заинтересовали Бесту фигурой основателя секты, и не случайно – ведь несколько посланий Петры адресованы Гнею, а учение гнеиков вообще выросло целиком из всего-то одного послания, которое Гней написал Петре. Щекотал воображение тот загадочный факт, что гнеики считали моментом начала мира первый миам, таким образом отвергая все бывшее до фимиама; и в то же время в традиции как петриков, так и гнеиков утверждалось, будто Гней не стал фиимом и не узнал фимиам, причем утверждалось недвусмысленно.
Между веселыми ночами, между многочисленными друзьями, не признаваясь себе до конца, Беста грезила о двух невозможных вещах: превзойти непревзойденную вовеки Продолжательницу Петру и обратить к фимиаму одинокого молчальника Гнея. В разгоряченной душе она состязалась с патриархами. Наглость рыжей Бесты не знала границ!


Жертвовать собой, отправляясь в скитания, менять полупрозрачную жизнь элиты на угрожающую недоверчивость чужих племен, одним словом – уходить в миссионерство, это было в почете у обитателей Священного Града. Мужчины бросали дома и шли искать фимиама в чужих далях, шли соблазнять чужих девушек и миссионерствовать телом, зная, что в ответ их скорее всего ждут побои или смерть. Женщины оставляли фиимов-мужчин и бросались на край земли отдаваться незнакомым дикарям, часто предвидя рабство и унижения. В этих уходах заключалось особое ухарство петриков, их моральное превосходство, их самоутверждение. На первых порах подобные скитания присоединяли к Граду новые территории, собственно, они и создали Священный Град. Так когда-то ходила по земле Петра, побеждая слабостью.
А уж как почетно было вернуться!
Поэтому идея остановить Джерха, выслав вперед отборный отряд служительниц фимиама, возникла просто и буднично. Джерх рвался на запад. Но сперва следовало его обратить.
По слухам, у кочевников явно преобладали мужчины. И Священный Град принялся отбирать самых-самых своих девушек. На заклание хотели все!
Джерх-петрик. Привлечь к истинному учению огромные неосвоенные пустоты, массу агрессивных бойцов. Они должны были сойти с ума от миамов, погрузиться навсегда и пропасть в прекрасных, нежных, страстных...
«Ты первая, Беста!» - сказал однажды на заре кто-то из правителей Града.
Так и было решено: в лихом отряде Беста стала первой.


В последнюю ночь перед выходом ей приснился юноша. Длинные волосы его были собраны на затылке и перевязаны тесьмой. Юноша жаждал любви. Но жаждущие любви юноши снились Бесте постоянно. Проснувшись, она не вспомнила его среди своих фиимов.


В 420 году в Империи Трех Королей очень-очень боялись Джерха.
За четыре столетия, прошедшие после конца света, честные имперцы привыкли к мысли, что коварство, жадность, разврат могут угрожать их рубежам, чего еще ждать от времени после конца света? Но впервые. подсчитав и сопоставив, приближенные Королей поняли, что где-то дремлет народ, способный превзойти страну железа силой.
Один в один айзен непобедим – простую истину знали в Шварцшлоссе, Вельфсдорфе, Ротеркениге, Шварцхафене, Фриденхофе. Один против двух айзен стоит, если у врагов нет магии. Один против трех айзен бьется, если где-то рядом Принц. Один против пяти айзен может устоять, если повезет. Когда айзен один против десяти, он прячется в замке, и тогда помогают крепкие стены. Но один против пятидесяти... Устоит Цербер. Устоит Вельфсдорф. А остальные?
По неточной оценке разведчиков Империи, количество железных воинов в 420 году относилось к количеству алчущих побед бездарных джерховских кочевников именно как один к пятидесяти. Причем бездарность их не подлежала сомнению только для низших.
Черный Брахман стал подозревать неладное давно. Открытые в прошлом столетии пространства на востоке не нравились ему, ох как не нравились! И не понравились сразу: сразу почувствовал он копошение чужой жизни, которую надо уничтожить.
Не уничтожили...
Раньше, в пору своего расцвета, да разве позволила бы себе Империя безучастно наблюдать за усилением, за развитием кого бы то ни было? Никогда! И пятьдесят лет тому, в дни молодости Брахмана, хватило бы энергии и желания раздавить дерзких, нагло намеревающихся жить и радоваться солнцу на глазах у друзей тьмы... Если бы не Град Петры.
Да, этот дьявольский Град заслонил Империю от Зеленого Мира, но послушай, тьма, - лучше уж гноился бы под боком Зеленый Мир, чем... петрики! Ну и что с того, что основательница Града была с черными глазами? Ну и что с того, что она мастерски владела «лапой льва» и вместе с ней умерло это искусство? Она предала Империю, расчленив ее на куски. И Черный Брахман ощущал стыд из-за того, что она избрала ту же линию, что и он – линию тьмы.
Правда, вызывало уважение, что преступная предательница оставила этот мир в бою, сражаясь с лесными нелюдями. Смерть настигла ее вскоре после конца света, и лживые петрики долго обманывали всех и друг друга, будто их общая развратная любовница жива, но, к счастью, тьма взяла свое и, пусть поздно, избавила заблудшую дочь от дальнейшего позора.
Как много грязи в мире! Как мало чистой тьмы...


В былые времена все народы знали, что главное в этом мире – борьба и победа. Проигравший должен уйти из этого мира. Но с появлением стратегетства, религии слабых, мир потерял свою изначальную простоту и честность. Брахман изучал историю, он вглядывался в нее пристально. Имперцы побеждали чаще других, но другие не придумывали себе оправданий, другие тоже рвались к победе, только к победе. Право сильного, радость от того, что ты еще жив, а многие вокруг тебя – нет... Вот острый смысл существования, холодного и опасного, как железо.
Все стратегеты – и петрики, и селентинцы, и мелкие сектанты – наговорили о той стороне кучу слов, которые невозможно проверить, и наобещали разных потусторонних благ, чтобы люди забыли об этом мире. Радость битв обесценилась, радость сохраненной жизни размылась их вкрадчивыми речами. Стратегетство расползается, как мор. Стратегетство никогда не одолело бы Империю в открытом бою, оно ударило ее исподтишка, создав из самих обманутых имперцев Град Петры.
Черный Брахман хорошо знал учение Стратега.
Лишь гнеиков он более-менее уважал. Ученик, от которого пошла секта гнеиков, был настоящим воином. Брахман уважал, но не соглашался. Как он хотел бы сойтись в поединке, в честном равном бою с легендарным рыцарем... И выиграть бой! Этот Гней, если верить свиткам, а им нужно верить, потому что одно и то же утверждают свитки Империи и Селентины, этот Гней оборонял замок Аметист и оборонял мятежный замок фимиама Позолоченный Дом. Мало того – в Аметисте он схватился с драконом, а из Позолоченного Дома, сожженного после небывалой осады, он вышел живым. В Империи умели ценить подвиги врагов – тем слаще потом побеждать их. Враги Империи были одним из главных ее достояний.
Поединок. Сойтись и выиграть бой. К сожалению, в реальной жизни, а не в мечтах, в жизни, где на горизонте вырастал Джерх, о поединке трудно было думать. Дикари вряд ли ценили прелесть поединков.
Чем больше новых сведений приносили разведчики, тем яснее Брахман понимал, что правильной войны не будет. Дикари используют раздоры старых держав, Селентина использует дикарей, чтобы ослабить Империю, Град Петры спровоцирует чужую войну. А может, так и было всегда?
Нет, Черный Брахман не желал верить. Было не так. Были красивые бои, были чудеса тактики, было соперничество оружия, доблести, силы. Империя Трех Королей не должна соглашаться играть по новым правилам.
Кто-то возьмет это на себя. Кто-то...


«Кто-то возьмет это на себя», - сказал Черный Конунг. – «Бесцветный Дон или Красный Сегун. Я хочу, чтобы линия тьмы была первой.»
Черный Брахман кивнул.
«В делах войны линия тьмы всегда была первой.»
Черный Брахман опять кивнул.
«То, что делал когда-то Черный Принц...» - сказал Черный Конунг и взор его стал печальным. В железных сердцах друзей тьмы скрежетала старой ржавчиной досада о нелепой гибели Черного Принца.
«Я сделаю больше», - скромно ответил Черный Брахман.


Три отряда вышли летом 420 года.
В долю Вэйборна из Лунной Заводи выступил купеческий караван; он доставил кое-какие товары в древний город Мартон, что на юге Селентины, южнее лишь Новый Илион, и продолжил путь на восток от мартонского тракта, мимо Неонона в район ничьей степи.
Посередине дней тьмы из Шварцшлосса двинулся боевой отряд отборных айзенов; перейдя границу Империи, черные воины ударили рукоятями мечей о щиты, значительно поглядели друг на друга и разошлись в разные стороны.
И еще чуть позже Священный Град Петры выпустил из себя веселую компанию; девушки-петрики шли, взявшись за руки, и в головах у них звучали легкомысленнейшие изо всех бродивших в воздухе вместе с ветром мелодий.
Жара прекратилась, как болезнь – есть такое слово и оно всё чаще встречается с тех пор, как в известных землях начали совершаться миамы. Жара уснула, и ливень ударил по выгоревшим травам. Ничья степь встретила путников.

________________________


...Я очнулась от шагов за спиной.
Сотрудник службы охраны вежливо дремал с открытыми глазами, не издавая ни звука, но в гроте появился еще один человек, а именно – банкир, молодой представитель Первого Морского в прекрасном сером костюме. Я содрогнулась и покрепче закуталась в свою шубу – мне стало за него холодно.
Он смотрел на меня и поверх меня.
Я проследила его взгляд. Ледяная ветка нависала, неестественно изгибаясь почти над моей головой.
- То есть... вы хотите сказать, что, сидя здесь, под этой вот штуковиной, я подвергаю свою жизнь опасности?
Он не ответил. Теперь его глаза уперлись прямо в меня, встретились со мной...
- Почему вы молчите?
Он смотрел на меня требовательно. Молодой банкир чего-то ждал. Я что-то должна была сказать или сделать...
Я почувствовала, что это важно и что никогда прежде от меня ничего до такой степени не ждали и не хотели. Последние остатки веселой Лиз, которые еще держались во мне вопреки ощущениям подземелья, тотчас ушли, изгнанные и растоптанные. Какой-то камень повис на сердце, на душе и в то же время новая легкость врывалась, и была она синего цвета.
- У вас нет скрытых приборов? – спросил наконец представитель Первого Морского, и все сразу сделалось просто. Запах тайны развеялся.
Здорово, однако, на меня подействовал древний текст!
- Нет, у меня вот, - я встала и развела руками, - если желаете, могу раздеться, раз уж это непременно требуется Первому Морскому банку. Не отказывайтесь, пока вам позволяет служба, я очень даже ничего там, - я ткнула пальцем себе в грудь, - под одеждой. А иначе служба кончится и все мы уедем, некем будет командовать. Нет, серьезно, не хочется проверить? Ничего ли не спрятано непосредственно на мне, в интимных местах? Когда-то кое-кто говорил, что у меня классное тело...
- Я знаю, - отрезал банкир.
Взгляд его при этом не изменился.

________________________


Черный Брахман преодолел больше половины пути.
Расстояние может измеряться бегом волка, размахом крыльев пегаса, длиной корабля, количеством конных переходов от восхода до заката, но самая верная мера – это шаг. Только шаг человека, один второй, третий, сотый, десятитысячный – вот что надежно. Крепко стоящие на ногах воины, продвигающиеся медленно, но неотвратимо, неостановимо – таков был идеал Империи Трех Королей до конца света, таким остался сейчас.
И что есть конец света, как ни медленный, неотвратимый, неостановимый приход тьмы? И значит настало лучшее время для торжества черных глаз, а имперцы этого не заметили? Правда открывалась Брахману в пути, шаг за шагом.
Они должны были сойтись на исходе степи, поближе к дикарям. Где-то брели подобно Брахману воины тьмы, трава опутывала их ноги, и каждый мечтал, что именно он поразит Джерха, и никто не надеялся после сохранить жизнь.
Иногда Брахман поднимал над собой тяжелый меч и обрушивал его на пахучие травы, но страшный удар задерживался в двух лезвиях от земли, повинуясь могучей руке. Брахман разворачивался, он вспоминал изученное им давным-давно искусство, оружие слушалось его, как если бы он приказывал ему словами. Нет, гораздо, гораздо лучше! Слова не поспевали бы за боевой мыслью.
Иногда Брахман проверял реакцию: отдыхая, он внезапно бросал два кинжала в воображаемых противников и быстро становился на одно колено, принимая защитную позицию.
Чем ближе к дикарям, тем чаще случалось иногда.
Но был человек, который держал в голове и Брахмана, и Бесту, и Бестиара. И этот человек однажды, подняв руки вверх, вышел навстречу имперцу.
Новолуние потонуло за кормой, острая Луна, тонкая, как правильно отрезанная пластинка джессертонского сыра, обживалась на небе.
Черный Брахман не метнул кинжал и не поднял меч. Он просто приготовился к бою.


Два рыцаря сидели друг перед другом, скрываемые от посторонних глаз стеблями высокой травы. Два испытанных бойца. У одного слова рвались наружу, но он удерживал их, отбирая главные, обуздывая суетливость языка, как учили в линии грозы. Другой, наоборот, страдал от скудности своей речи, не умеющей выразить все богатство его мыслей, весь накопленный за годы странствий колоссальный опыт. Оба говорили сухо и отрывисто.
"Теперь ты знаешь всё" - заключил рыцарь с синими глазами. И, подумав, добавил: "Что знаю я".
Может быть, оборвется долгий путь. Может быть, разомкнется смерть пропастью посреди степи, на восьмой сотне череда полнолуний прекратится, и придет самое огромное, самое великое полнолуние.
Или нет?
Селентинский рыцарь Гней Артур проследил судьбу Черного Брахмана и, узнав ее, не смог призвать на помощь то, чем легко можно было остановить шествие имперца к Джерху – предательство, засаду, коварство. Брахман славился честностью и благородством, про него говорили – "раньше таких было больше". Не ведая того, Брахман нес в себе истину древности, той древности, когда истина была одинока и неоспорима. Гней проникся уважением к имперцу, защищающему на просторах собственной души то, что уже очень трудно было защищать – старых богов против дыхания той стороны.
Но Брахман не должен был прийти к Джерху. Об этом Гнею властно сказала тихим-тихим шепотом та сторона.
Ни одна птица не подсматривала за ними с высоты. Солнце оставляло степь. Надвигалось любимое время – сумерки, когда краски так щемящи, когда день прощается, ласково обнимая слабеющим светом предметы.
И они начали последний настоящий поединок.
Что заставило Гнея рискнуть волей Стратега? Поединок был равным. Услышав зов, ученик не имел права дарить чужому, не идущему верной дорогой, так много шансов. Зная предназначение свое, служитель высших сил не смел встречаться со смертью прежде, чем будет исполнено то, что надлежит исполнить. Но он захотел и сделал. Он отступил на несколько шагов от верной дороги. И он мог на нее не вернуться.
Теперь ты знаешь все, что знаю я. Черный Брахман понял. Черный Брахман не умел разглядеть всю меру доверия, но понял, что доверие было. Гней исполнил его мечту. Гней явился его остановить. А может, скиталец исканий, из легенды в легенду, сам давно мечтал о последнем настоящем поединке? Ведь были ж юные глупые дни, когда первый гнеик считался всеми просто рядовым пехотинцем...
Два рыцаря бились с восторгом в сердце. Брахман переживал лучший миг своей жизни.
И он умер счастливым.
Солнце не увидело победы Гнея. К моменту окончания боя оно уступило место Луне. Черного Брахмана приняла тьма. А победителя Гнея приняла ночь.
И долго еще, много ночей одинокий странник Гней вспоминал каждое движение, каждый торн того поединка.


Две трети пути прошли девушки-петрики, предводительствуемые Бестой.
"Я хочу фиима!"
"И я хочу фиима!"
"И я!"
"А я хочу много новых фиимов!"
"Когда уже кончится степь?!"
Жаждущие любви юноши собирались в стада, но пока встречались только во снах, и никакая сила не могла извлечь их оттуда. А степь оставалась пустынна, нудная домиамная степь, прихожая кочевников.


Не купец, не раб, не владетельный господин, не жрец, не музыкант, не ремесленник, не мореход... Ненадолго он снова почувствовал себя рыцарем.
"Рыцарь Стратега" – если бы не было так избито это выражение в принявшей стратегетство Республике...
Почему? – слышался удивленный хор трав.


Изнывающие от одиночества загорелые девушки встретили прекрасного до одурения юношу на заре. А может, он только показался им красавцем, подобно тому как долго лишенному чая путнику дымящаяся чашка кажется вожделением всей жизни.
Причем первой увидела юношу в первых лучах солнца первая среди них – рыжая, как восход, Беста.
Она едва заметно улыбнулась. Но это была хищная улыбка.
Для приличия задавая поспешные вопросы – кто, откуда – Беста заметила, что пальцы ее дрожат. Она бы сейчас не побрезговала и мерзким старым хнумом, а ведь незкакомец был стократ лучше.
Но слушая краткие ненужные ответы, Беста со всего размаху своего нетерпения налетела на внезапный, режущий, будто смех в конце миама, ответ.


Близился полдень, а они брели вдвоем по степи, не касаясь друг друга даже случайно. Беста глубоко дышала, стараясь запомнить этот полдень, аромат трав, каждое слово. Спутницы не оспаривали право предводительницы на первое пересечение. Но теперь Беста не собиралась отдавать им юношу так скоро.
"Значит, ты видел Петру, спорил с ней, жил в одной башне, вы вместе слушали Принца Той Стороны?"
Путник ответил утвердительным кивком.
"Значит, всё это правда!" – мечтательно говорила Беста, задыхаясь от радости.
"Да."
" И ты до сих пор не фиим?"
Путник покачал головой.
Она встала перед ним на колени.
"Можно..."
Она преданно смотрела на него снизу вверх, не находя слов, - она, гордая Беста.
"Можно, я обращу тебя? Можно?!.."
Гней указал на отдаленный холм:
"На закате. Там."
Беста приняла условие, но рука ее непроизвольно, само по себе потянулась к его телу. Гней отстранился. Холм был далеко, отряд Бесты оставался позади.
Гней добавил:
"С первой Луной."
И Беста обуздала себя. Луна, надо дождаться Луны. Она встала с колен и пошла рядом, уже не пытаясь дотронуться.
А потом они вместе вернуться к петрикам. Беста едва заметно улыбнулась. Сейчас ее улыбка была совсем не хищной.


Закат имел цвет ее волос. Ее глаза имели цвет грядущей ночи. А глаза Гнея отражали небо на грани сумерек.
Тот самый холм. Вот он!
Женщина хотела подарить ему любовь. И смерть. Потому что смерть стала ходить в этом мире вслед за любовью. Выбравшие фимиам отказались от бессмертия.
Она была дьявольски красива. Она откинула назад голову, губы ее приоткрылись, она сбросила одежду и грудь ее, идеальная, как душа Короля Селентина Александра Первого, была предложена Гнею.
"Ты лучше всех!"
Закатный луч отразился торжеством в ее черных глазах.
И Гней решил подарить Бесте абсолютное счастье.
"Ты красивее Петры!"
"Да?!!!"
Беста чувствовала, что душа ее сливается с заходящим солнцем. Она находилась в центре мира, в центре истории. Этого фиима не смог сделать фиимом никто! Никогда! За семь столетий!
"Иди сюда!"
"Я хочу тебя!" – сказал Гней и исполнил свой долг перед небом.
Клинок, переживший конец света, нашел сердце Бесты, войдя аккуратно под левую грудь – прекрасную и загадочную, как смерть Короля Селентина Александра Первого.


Оставшись без рыжей Бесты, которая имела карту и могла находить дорогу, женский отряд Священного Града потерял ориентацию. Пять дней улетели в погоне за преступником, и если на старом месте еще был шанс сохранять направление, следя за солнцем, то эта погоня петриков окончательно запутала. Убийца затерялся в степи, начиная с шестого дня следы его перестали попадаться в степи.
А потом девушки встретили селентинский караван.


Купеческий караван Марка Бестиара рассекал степь, и три четверти пути были за спиной.
Утром Марк просто пил чай; днем на привале, когда солнце нещадно поливало землю сухим теплом, Марк пил чай и читал свиток под навесом наспех составляемой для него палатки; вечером Марк пил чай и думал о Джерхе.
Доля кердалеона проползла в дороге, любимая доля всех купцов, время наибольшей прибыли, самого спокойного моря, время, когда селентинцы пьют много лолы, время ремонта крепостных стен, короткий период сбора плодов, летняя пора войн, а войны, даже далекие, - это легкое изменение соотношений цветного золота, не сильное, не разрушающее изменение, а в самый раз для менял... В общем, когда и приумножать доход, как не в долю кердалеона? А Марк Бестиар с караваном провел ее в пути.
Он перечитывал послание Гнея Петре и пытался вникнуть в коренное различие между гнеиками и адептами-стратегетами, а также понять ошибочность петриков с точки зрения тех и других.
Пока хозяин бесцельно напрягал мысль, вперед и в стороны от каравана привычно расходились разведчики.
Горячий чай помогал пережить жару, хотя простонародье этого понять не могло и, поглядывая на дымящуюся чашку в руке Бестиара, хлебало из сосудов кофе, самый отвратительный с точки зрения любого аристократа – не горячий и не холодный, теплый кофе, словно вода из лужи.
Марк про себя поблагодарил Стратега за то, что тот дал ему благородную кровь, и продолжил чтение.
Все мы блуждаем в поисках пауэра.
Обидно и бессмысленно спать на краю жизни.
Пересечение тел нарушило физические законы, но стало оно причиной или явилось только знаком конца света?
Марк подумал, что от основания Лунной Заводи идет 1010-й год. Марк опять удивился тому, что Гней верил в конец света и ждал его.


Сколько бы Марк Бестиар ни вдумывался – он ничего не знал о совете девяти и о передаче свечи жизни.
И никто, больше никто в спасенном мире не знал об этом.


Селентинец Марк не знал и того, что завтра утром на его караван-отряд нагрянут красивые, чужие, жадные до всего на свете женщины. Марк слегка тосковал за огнями набережной Лунной Заводи, а его окружал темнеющий степной вечер.
Он не заметил как задремал. В коротком сне, и не сне даже, а видении Марк видел какую-то опасность в степи, степь казалась ему наполненной зверьем, тем самым южным зверьем, которое он с великими предосторожностями привозил и показывал в столицах. И ядозев высовывал треугольную голову, и колючехвость перебегала дорогу, мимоходом пожирая разведчиков, и где-то ползали змеекрысы, договариваясь окружить караван и начать грызть одновременно со всех сторон. Во сне Марк дернулся от ужаса: он ведь не взял ни одного из прехитрых изобретений для борьбы именно с этими тварями. Он спохватился и очнулся.
Закат умирал. Разум напомнил, что ничья степь – безжизненное и однообразное пространство, какие редко встречаются в Селентине. А здесь она огромна. Даже в северной пустыне, откуда вышли дварры, живет северная свинья, на скалах гнездятся разные птицы, а когда-то водились дикие грифоны. Но ничья степь пуста. Лишь травы в ней изумительно густы и различны. Почему в таких травах так пусто?
Марк понял, что его пугает не ядозев, а пустота. Он закрыл глаза и вспомнил, как в юности учился арифметике. как постигал цифры и как ему всегда больше других нравилась цифра шесть.
У него накопились вопросы – к себе и к жизни. Он понял, что в этом походе страдает от отсутствия равных. Да, в Селентине все равны, не то что в Империи или у петриков. Но есть неравенство ума. Одному из лучших купцов Республики надоело повелевать, надоело быть вечно главным в своих начинаниях. Слабость длилась несколько торнов. На самом деле ему просто надоела степь.
Дыхание моря, накат волн, лунная дорожка – где вы? Луна терялась в траве.
Он встал и прошел мимо дозорного.
"Хвала Луне!" – услышал Марк совсем рядом.
Он повернулся, вгляделся.
"Это ты?" – прошептал Бестиар. – "Здесь?!"


Они просидели в палатке Бестиара, друг перед другом, с чашками в руках; Марк не замечал, как утекает ночь. Ближе к утру Марк Бестиар трижды приказывал холодный шоколад, и ему приносили из запасов, взятых для кочевников Джерха.
Он встретил равного. Это был тот сектант, гнеик, и Марк без лишних объяснений догадался, что гнеик возник посреди степи не случайно, что он наверняка послан Королем.
"Все мы блуждаем в поисках пауэра", - произнес сектант, кивая в сторону послания Петре, отпечатанного на лучшей королевской бумаге.
"Обидно и бессмысленно спать на краю жизни", - сказал Марк, когда вместе со второй порцией холодного шоколада ему доложили, что рассвет через час.
Марк увлекся беседой, она впервые за много дней степной жизни напоминала море, шторм, цель и продолжение пути после смерти. Но в какой-то момент он открыл, что почти все время говорит сам, а гость отвечает кратко, направляя ход его собственной речи, и еще Марк открыл, что точно так же было и при первом их разговоре, в Лунной Заводи.
Гнеики придавали большую роль в познании истины чаю. Считалось, будто Гней умел выращивать некий магический чай. Купец, купивший все, кроме неизвестного, спросил об этом. Тогда гость снял с пояса маленький мешочек, в каких обычно хранят несколько золотых.
Новый чай был прекрасным чаем, но с определенным привкусом. Марку почему-то опять припомнился Зеленый Мир. Гость тоже попробовал напиток, подумал и одобрительно кивнул. Они выпили по две чашки.
На рассвете сектант-селентинец тихо вышел из палатки. Марк Бестиар уснул. Ему снились хорошие сны. Душа летала, ведь теперь она знала всё.
Она знала, что такое бессмертие. Она знала, отчего в послании написано, что пересечение тел нарушило физические законы. Она знала, из-за чего такой мудрый Гней верил до краешка в такую чушь как конец света. И даже о свече, о свече в гроте кое-что...
На самый глупый вопрос: ходит ли по земле до сих пор Гней и кто из гнеиков видел его последним, гость ответил очень просто.
"Это я".
Конечно, после такого Марк Бестиар ни за что бы не уснул, если бы не холодный шоколад. Но холодный шоколад, дурман для кочевников... Селентинцы с пониманием переглянулись и решили не тревожить хозяина.
Гней не смог бы объяснить Марку Бестиару, что караван не должен прийти к Джерху, что соблазн не развратит огромную массу воинственных дикарей, а только укажет путь на Лунную Заводь, что Джерха не обмануть, потому что он и его люди в странных сандалиях появились на свет, чтобы взять, чтобы победить, чтобы переделать мир и занять место. И, блаберон, боги разрешили им попробовать! Нет, это доказать Гней не смог бы. Он и не стал доказывать.
А душа дерзкого купца парила на невероятной высоте, куда прежде не забиралась. Золото всех цветов и оттенков лежало брошенным внизу, пусть его учитывает кто-то... Скука и тоска покоились на дне морском. Душа радовалась новым путям, душа обнялась со свободой.
Но вернувшись домой, она нашла разрушенными свои города, обугленными каменные замки, сожженными пристани. Никто не ждал ее. Ее страна, столько лет дававшая приют, погибла. Синие глаза закрылись, активная кровь остановилась.
Душа полетала в смятении над руинами, обернулась вечным духом и ринулась с радостным воплем на открытую только что новую солнечную дорогу.


Пошатываясь от слабости, Гней шел навстречу солнцу. Он знал, что мертвый корень южного леса не убьет его. Тело, не знающее фимиама, меньше подвержено разрушению. Но он знал, что две чашки корня будут отнимать почти весь пауэр, и продлится это восемь-десять дней.
Он поставил себе задачу сделать пять тысяч шагов.
Потом можно будет упасть в высокую траву.


Когда селентинцы увидели девушек-петриков, а те увидели селентинцев, обе стороны, не сговариваясь, объявили себе праздник фимиама. Селентинцы подумали, что хозяин не будет против.
А когда к вечеру выяснилось, что хозяин умер, все растерялись. Люди так верили в удачу Бестиара, что их не пугал даже Джерх. Но одни...
Через две доли Луны караван появился в Священном Граде Петры. Товар был удачно распродан и полученное золото честно доставлено в Лунную Заводь. За вычетом барышей,оговоренных участниками похода Марка Бестиара заранее.
Только несколько девушек из отряда Бесты не вернулись в Священный Град, решив продолжать ее дело. На пути к кочевникам они столкнулись с соратниками Черного Брахмана, давно ожидающими своего вождя. Имперцы, да еще из линии тьмы, отличались безукоризненной дисциплиной. Поэтому, как ни хотелось им прикоснуться к телам идеологических врагов, девушки-петрики были аккуратно перебиты.
А Черный Брахман всё не приходил.


И вот – то, чего боялись все, началось.
Джерх, страшный Джерх двинулся на запад!
Кто мог вразумить Империю, Страну Сияния, Орден Шандалара – дряхлеющие страны, чьи боги не признали Стратега – кто мог облечь в стройный поток слов правду, которой светилось небо: нельзя останавливать Джерха!
Кто бы вложил знание в безумных детей фимиама, в петриков: кочевники – это новая кровь и новый цвет, раньше их роль играли вы, любовники Петры.
Кто бы убедил стратегетов: Стратегу угодно переселение народов, и Джерх – слуга его, сам не знающий, кому служит его ярость.
Эта правда не выражалась словами, это знание не открывалось так просто. Джерх должен был прийти и смешаться со старыми мыслями, старыми способами войны, окончательно смешать цвета и раствориться в них.
В 420 году Джерх должен был вступить в миам с прежним устойчивым миром. Как не любил это слово – "миам" – тот, кто сидел рядом с громадным черным волком в степи, на закате, после первого большого и осознанного перехода полчищ дикарей в направлении запада.
Теперь ты знаешь всё, что знаю я.
Нет. Почти всё.
Глаза волка искрились красным, но он спокойно лежал и слушал. Фразы человека падали редко и весомо, словно горные слезы.
"От фиолетовых трав надо идти на север."
Волк опустил большую голову, со значением, не по-волчьи.
"Твой оборот скоро?"
Красные глаза зверя вспыхнули еще ярче, в них появилась угроза.
Человек поднял руку.
"Хорошо. Не отвечай."
Тем не менее он что-то считал в уме.
Пред этим волком трепетали все, кто его когда-либо видел.
Человек закончил молчаливый подсчет, без тени страха встретился с кровавым взглядом и сказал уверенно:
"Я укажу дорогу."

*****


Состояние четвертое
Прикосновение к тайне

- Говорят об этом в ваших западных академиях или умалчивают, но джерхиты затормозили развитие сопредельных Селентине народов лет на триста, и это факт общепризнанный.
- Ничего подобного! Джерхиты ударили в первую очередь по тем, кто не принял Стратега. Петрики с ними смешались, но не погибли! А вот Империю Трех Королей кочевники разгромили, камня на камне не оставили, что правда – то правда. И Орден Шандалара смяли, загнали в самые горы.
- А уж Зеленый Мир...
- Ну, Зеленый Мир – сам по себе легенда, существование там организованных государств не доказано.
- Тем не менее треть этих запущенных лесов вырубили именно наследники Джерха.
- Джерх... Джерх сам по себе легенда, господа!
Я подсела к Францу. Профессор имел вид чрезвычайно значительный: настало его время, время ученых споров.
- Что скажете?
- А, это вы, Лиз... Ну что? Не вижу смысла в начинании, но слушать интересно.
Подобные разговоры уже неделю шли в палатках и деревянных домиках, под завывания ветра. Я к ним привыкла. Однако теперь, когда все или почти все ознакомились с надписью в гроте, по предложению нескольких республиканских историков мы собрались вместе – обменяться мнениями и выработать какую-то, хотя бы приблизительно единую точку зрения на экспонат.
И, кроме того, установить по памяти текст. Записать длинную повесть не удалось никому.
- Давайте обозначим то, в чем все мы не сомневаемся.
- Да.
- Да, верно!..
- Итак, нет сомнений, что надпись в гроте заставляет совершенно по-новому увидеть роль ученика-патриарха Гнея в нашествии Джерха.
- А я бы сказал: открывает нам эту роль.
- Хорошо. Не будем цепляться за мелочи...
Многих я уже знала, но не каждого. Кого-то не хватало, кого-то искали мои глаза.
- Главный вопрос – вопрос подлинности.
- Сама форма надписи наталкивает на то, что реальный Гней не мог ее высечь.
- Вы имеете в виду подземелье, коллега?
- Вовсе нет. Надпись сделана полукругом, каждый из нас прочел текст, не сходя с одного места, под одной слезой гор, лишь голову приходилось поворачивать. Столь высокая техника работы с резцом... Я не представляю, годы должен был потратить он на этот текст, десятилетия, целый век? Идеально рассчитана перспектива, здесь мало было трудолюбия, здесь требовалось совершить открытие. Такие надписи на стенах больше не встречались, никогда, нигде, надписи такого объема и такой точности в исполнении.
- Ну, и подземелье тоже, согласитесь. Мог ли реальный Гней очутиться здесь когда-либо?
- Да это как раз объяснимо. Маловероятно, но объяснимо. А техника работы с резцом... Извините!
- Странный подход! – это рывком поднялся с места тот, кто утверждал, что развитие именно соседних с Селентиной народов задержалось из-за нашествия джерхитов. – Любой мог нанять пять, десять опытных резчиков по камню и создать любую надпись на скале, любой – Гней, не Гней, селентинец, дварр, кто угодно! Не в том дело!
- А в чем?
- В содержании. Творец надписи сразу, с самого начала обозначил четыре силы своего времени: 1) Селентину, 2) Град, 3) союз стран, не принявших Стратега ни в каком виде, и 4) джерхитов. Но мог ли человек того времени так точно, с таким знанием исторического момента определить эти четыре силы?
- А почему нет? Он не о политических силах говорил, не о тенденциях каких-то исторических. Что такое ваши четыре силы? Классическое стратегетство раз. Петрики два. Антистратегетство три. И девственное невежество дикарей четыре. Для него это было всё живое.
- Друзья мои, - взял слово Франц, - вопрос номер один, без чего нельзя ничего обсуждать и определять: мы принимаем хотя бы в допущении, что Гней, проживший неведомо как четыре века после своих посланий, именно Гней мог ли хотя бы теоретически создать надпись в гроте? Мы можем такое допустить?
- Западный коллега прав. Говоря о Гнее-патриархе как об авторе надписи, мы переходим в сферу скорее религиозную, чем научную.
- А я не понимаю, почему я должен заведомо отвергать такой шанс! – азартно включился кто-то. – По крайней мере, автор точно селентинец. Перечисляя вначале чужое летосчисление, в дальнейшем он везде ведет счет по-селентински, везде у него 420-й год, и даже в одном месте, кажется, упоминается количество лет от основания Лунной Заводи. Но ни разу автор не касается внутренней войны между лунопоклонниками и стратегетами, ни разу, эта вражда – позор его страны, и он упорно молчит о ней.
- Он много о чем молчит... – проворчал Франц.
Они спорили, спорили, и вдруг я поняла, что все словно забыли или не заметили отрывок, который меня поразил. Может быть, это общеизвестно, а я просто плохо училась и не знаю общеизвестного? Я поймала редкую паузу, встала и почти прокричала настойчиво:
- Кто помнит: "Сколько бы Марк Бестиар не вдумывался – он ничего не знал о совете девяти и о передаче свечи жизни. И никто, больше никто в спасенном мире не знал об этом."
Воцарилось молчание. Нет, похоже, я все-таки хорошо училась.
Я догадалась: профессора и академики боялись признаться друг другу, что они о чем-то не осведомлены. Каждый, каждый не в состоянии был спросить первым: что такое совет девяти?
Я не боялась показаться глупой. Я и так достаточно красива, чтобы меня заведомо считали дурой.
- Уважаемые, что такое совет девяти?
И тогда их прорвало.
- Что такое совет девяти, блаберон?! – вторил мне азартный селентинец. – И какая, к дьяволу, свеча жизни?!
Какой-то бес заставил меня обернуться. И вовремя! Я увидела удивительную картину.
Бесстрастный, невозмутимый банкир Клеменций впервые вместо того, чтобы исподтишка изучать меня холодными глазами – смеялся. До сих пор при мне он ни разу даже не улыбнулся.
- Это символ...
- Художественный ход.
- Типичный религиозный символ, изначально не слишком понятный самому автору. В трактатах темных времен их масса.
Банкир перестал смеяться. Он хохотал.