Сталь и пепел [Дмитрий Ворон dima_voron79] (fb2) читать онлайн

Дмитрий Ворон Сталь и пепел. Наследие разведчика

Глава 1

В горах тишина бывает разной. Есть мертвая, звенящая — когда давление падает и уши закладывает. Есть напряженная — когда ты ждешь выстрела, и каждая скала молчит слишком громко. А есть та, что была сейчас — живая, наполненная десятками мелких звуков. Шорох гравия под моими собственными берцами. Частое, но ровное дыхание Санька в рации, доносящееся чуть левее и выше меня. Далекий крик какой-то птицы, отраженный скалами. Я все это слышал. Я все это учитывал. Потому что тишина — это тоже информация.

Операция была не «специальной» в пафосном смысле. Просто грязная, нужная работа. Группировка «Зыбь», обосновавшаяся в этом каменном мешке, перестала быть просто бандитским формированием. Они получили доступ к образцам, которые нельзя было позволить вывезти. Наша задача была проста: проникнуть, подтвердить наличие, ликвидировать угрозу. Никаких пленных, если будет сопротивление. Чисто техническое задание.

Я лежал на холодном камне, вжимаясь в тень под нависающим выступом. Второй час наблюдения. В бинокль с тепловизором долина была похожа на разлинованную карту. Три активные точки у входа в пещеру — часовые. Еще две, почти неподвижные, внутри — вероятно, у самого склада. Плюс одна, быстро перемещающаяся по периметру ущелья — внутренний патруль. Все по схеме. Предсказуемо.

— Командир, первый на позиции, — тихий, лишенный эмоций голос Санька в наушнике. Снайпер. Мой зам и правая рука. — Вижу всех трех у входа. Разрешите освежить воздух?

— Ждем, — бросил я в микрофон, не отрывая глаз от окуляра. — Патруль завершает круг. Как замолчит у восточного обвала — начинаем. Первый и второй — твои. Третий — мой. Группа «Барс» — по готовности зачищать пещеру.

В эфире прозвучали две сжатые щелчком кнопки подтверждения. Все было отлажено до автоматизма. Мы работали вместе пять лет. Я знал, сколько секунд нужно Саньку на перезарядку между выстрелами. Знакомые до боли и мышц ребята из «Барса» знали, с какой скоростью я буду спускаться по скале после ликвидации часового. Мы были механизмом. Дорогим, точным, смертоносным.

Патрульный, пухлая тепловая фигура на экране, замедлился у груды камней, что мы обозначили как «восточный обвал». Закурил. Идиот. Нарушает дисциплину собственного же лагеря. Легкая цель.

— Патруль на точке. Готовы? — спросил я, убирая бинокль и беря в руки свой «Винторез», уже привычным движением проверяя глушитель.

— Готов, — отозвался Санёк.

— В режиме, — доложил старший «Барса», Вадим.

— Начинаем. Три. Два. Один.

Тишину разрезали не звуки выстрелов. Их почти не было слышно. Разрезали три почти одновременных хлопка — глухих, коротких, как лопнувшие пузыри. На экране тепловизора две фигуры у входа в пещеру рухнули, словно у них внезапно подкосились ноги. Третья, моя цель, дернулась и замерла, прежде чем упасть. Я видел через прицел, как каска сбилась у него набок. Чисто.

— Вход чист. Патрульный? — быстро спросил я.

— Обработан, — голос Санька был спокоен, как будто он докладывал о погоде.

— «Барс», вперед. Я на подходе.

Оттолкнувшись от скалы, я ринулся вниз по заранее намеченной траектории — не прямой спуск, а зигзаг от укрытия к укрытию. Ноги, закаленные годами горной подготовки, сами находили выступы. Мозг в это время продолжал обрабатывать данные: ветер слабый, боковой, поправка минимальна; «Барс» уже должен быть у входа; из пещеры — ни звука, значит, либо застигли врасплох, либо…

Мысль оборвалась, когда я оказался внизу, в самом узком месте ущелья, не более четырех метров шириной. Справа — скала, слева — осыпь, впереди — тень от входа в пещеру, где мелькали фигуры моих ребят.

И в этот момент из-за поворота, из-за той самой груды камней, где курил патрульный, вышли двое.

Не из пещеры. С фланга. Где их, блять, не должно было быть.

Стандартная тактика — внешний периметр. Глупая, но эффективная. Мы их просчитали. Просчитали, потому что не нашли признаков. А они, видимо, просто ходили по маршруту, который не просматривался с наших точек. Идиотизм. И гениальность. Все гениальное — просто и тупо.

Один из них что-то нес в руках. Не оружие. Ящик. Второй шел с автоматом наперевес. Увидев меня, они замерли на долю секунды. Увидев мою форму и ствол в руках — поняли всё.

У меня не было этих долей секунды. Протокол.

Первая пуля пошла вооруженному. В грудь, под броник. Он начал падать. Второй, с ящиком, в ужасе отшвырнул его от себя. Ящик упал на камни с глухим стуком. Крышка отскочила.

И оттуда выкатилась она. Граната. Старая, ржавая, но с отчетливо видной чекой и уже отпущенной скобой. Учебник по подрывному делу: «РГД-5. Время замедления: 3.2–4.2 секунды».

Мозг переключился в режим, для которого нет слов. Только расчет.

Местоположение: узкое ущелье, каменные стены. Радиус гарантированного поражения осколками — 15–20 метров. Моя позиция: 5 метров от эпицентра. Пещера с «Барсом»: 8 метров, но прямая видимость, вход — как раструб, осколки срикошетят внутрь.

Состав группы: я, два бойца в пещере (Вадим и Молодцов), Санёк наверху, вне зоны поражения. Угроза: два противника, один нейтрализован, второй — без оружия, не является приоритетом.

Время: 1 секунда с момента падения гранаты.

Протокол минимизации потерь при внезапном обнаружении ВУ в замкнутом пространстве с группой.

Алгоритм: 1) Опознать угрозу. 2) Оценить состав и расположение своих. 3) Определить оптимальное действие по спасению максимального количества личного состава. 4) Исполнить.

— Граната! — Мой голос прозвучал не криком, а сдавленным, но невероятно громким в тишине ущелья рыком. Команда. Не предупреждение. Сигнал к действию.

Я увидел, как в темноте пещеры две фигуры инстинктивно рванулись глубже, к стене. Но этого было мало. Камни направят основную массу осколков прямо на них.

Время: 2 секунды.

Ноги уже работали. Не бег от. Бег к. К гранате. Короткий, взрывной спринт. Одновременно левая рука — жест в сторону пещеры, толкающий, отталкивающий: Ложись! Глубже! Я не знаю, увидели ли они его. Надеюсь, да.

Последняя мысль перед телом была не о маме, не о боге, не о несправедливости. Она была рабочей.

Противник без оружия. Доклад Саньку. Санёк допишет отчёт. Обязан дописать. Форма 6. Пункт 11. «Действия при подрыве…»

Я был уже над серым, невзрачным цилиндром. Бросок телом вниз, грудью на холодный камень. Правая рука инстинктивно ушла под себя, защищая лицо. Левая — прижата к телу. Все как в учебнике, блять. «При невозможности укрытия — накрыть ВУ собой, минимизировав площадь поражения осколками окружающих».

Время: 3.2 секунды.

Мир сузился до запаха сырой земли, ржавого металла и собственного едкого пота. Не было страха. Была лишь дикая, яростная досада. Досада на просчет. На тупую случайность. На этих двух идиотов, которые не должны были здесь быть. Я выполнил протокол. Машинально. Идеально.

Последнее, что я успел почувствовать, — это не боль. Это — резкий, всесокрушающий удар. Не звук. Именно удар. Как будто вселенная гигантским молотом вбила меня в камень. Абсолютная, всепоглощающая тишина внутри черепа. И белый свет, выжигающий сознание.

И та самая, последняя, застрявшая, недодуманная мысль, обрывком:

«…Отчёт… допишет… Санёк…»

Потом — ни черта. Тишина. Уже настоящая.

Глава 2

Боль.

Она была первой и единственной реальностью. Глухая, разлитая по всему телу ломота, и поверх нее — острые, точные вспышки. В ребрах. В виске. В спине.

Инстинкт сработал раньше сознания. Не открывать глаза. Не шевелиться. Оценить через веки: свет. Тусклый, желтоватый. Солнечный? Лампочка? Шум. Гул голосов, смех, лязг металла. Запах. Боги… Запах был самым ужасным. Пот, грязь, старое тряпье, дым от сырых дров и тяжелое, кислое дыхание толпы. Незнакомое. Чужое.

Что за хуйня? Лазарет? Полевой госпиталь после… после…

Удар. Белый свет. Отчёт.

Сознание, словно с трудом раскручивающийся жесткий диск, попыталось загрузить последний файл. Операция. Горы. Граната. Протокол. Я должен был… Я…

Граната.

Я был жив. Это пробилось сквозь туман боли первым. Нелогичным, невозможным, но фактом. Жив. Значит, бронежилет, каска… хоть что-то сработало. Контузия, очевидно. Сотрясение мозга на неделю вперед. Нужно докладывать. Нужно понять обстановку.

Я осторожно, микроскопическим движением, попытался оценить свои конечности. Руки… лежали на чем-то жестком и холодном. Не на койке. На земле? Ноги были скрючены. Вся экипировка… её не было. Ни веса пластин, ни привычного прилегания разгрузки. Только грубая, колючая ткань на теле. Как мешковина.

Паника, холодная и тошнотворная, впервые за долгие годы шевельнулась где-то глубоко под слоями выученных реакций. Где я? Плен?

В этот момент в бок, чуть ниже ребер, пришелся новый пинок. Не сильный, чтобы убить. Унизительный. Целительный.

— Эй, шнырь! Ты живой там, или прикидываешься? — Голос был хриплым, грубым, пропитанным той же кислой горечью, что и воздух.

Мои веки сами собой приоткрылись. Не я их открыл. Их вынудил открыть инстинкт — увидеть угрозу.

Мир плыл, двоился, потом медленно сползал в фокус. Я лежал на земляном полу, в луже чего-то липкого. Над собой я видел сапоги. Грязные, стоптанные, из толстой кожи, но не армейские. Выше — ноги в грязных портках, замызганный подол длинной, серой рубахи, кожаный пояс. И лицо. Широкое, обветренное, с маленькими, свиными глазками и щетиной в три дня. На лице — скучающая, тупая жестокость.

Мозг дал сбой. Это не террорист. Это даже не современный солдат. Это… словно со страниц учебника по истории. Средневековый реконструктор, который сильно перебрал.

Он ткнул носком сапога в мое плечо.

— Вставай, падаль. Отсыпался уже. Пора щи варить да дрова рубить.

Язык был ватным, во рту — вкус крови и пыли. Но протокол диктовал: в плену — максимально сохранять силы, оценивать, искать слабые места. Говорить минимум.

Я попытался приподняться на локтях. Тело отозвалось пронзительной болью. Не так, как после хорошей тренировки или даже ранения. Это была боль истощения, голода, общей разбитости. Мышцы, которые должны были быть стальным канатом, отзывались жидкой дрожью. Что, блять, с моим телом? Контузия? Обезвоживание?

— Давай, давай, шевелись, — похаживавший вокруг меня мужик (солдат? надзиратель?) довольно усмехнулся. За его спиной стояли еще двое, похожие на него, как братья по нищете и грязи. Один щелкал ножом, другой просто зевал.

Я уставился на свои руки, упершиеся в земляной пол. Это были не мои руки. Кожа была грязной, в ссадинах, но… молодой. Худые, с выступающими костяшками пальцев, без знакомых шрамов от ожогов и порезов. Без татуировки с группой крови на внутренней стороне запястья.

Это был не мой организм.

Мысль, дикая и абсурдная, ударила в висок с новой силой, заставив мир снова поплыть. Я зажмурился. Галлюцинация. Травма мозга. Нужно переждать. Нужно собраться.

Но «собраться» не получилось. Потому что следующий удар пришелся не по телу, а по тому самому протоколу выживания, что был выжжен в подкорке.

Мужик наклонился, схватил меня за ворот грубой рубахи и рванул наверх.

— Слышь, я с тобой разговариваю, сопляк!

Инстинкт — сработал. Чужое тело отозвалось остатками рефлексов, которые еще не были стерты. Моя правая рука (чужая рука!) рванулась к поясу, туда, где всегда висел шокер или нож. Пустота. Левая нога (слабая, жилистая!) попыталась сделать зацеп, чтобы вывести противника из равновесия. Движение было знакомым до боли, отточенным на сотнях спаррингов. Но оно было медленным. Невероятно, позорно медленным. Мышцы не выдали нужного взрывного усилия. Баланс был нарушен.

Вместо чистого броска получилось нелепое дергание, как у загнанного щенка.

Над моей головой взорвался грохочущий, злой смех.

— О-хо-хо! Гляньте, щенок драться пытается! — Мужик, даже не потеряв равновесия, легко дернул меня еще раз и швырнул обратно в грязь. — Наш Лирэн, видать, во сне рыцарем привиделся!

Лирэн. Имя. Чужое. Прозвучало как плевок.

Я ударился спиной о землю, и воздух с хрипом вырвался из легких. Боль в ребрах вспыхнула ярко, заставив темные пятна поплыть перед глазами. Но хуже боли был стыд. Дикий, животный стыд от этой беспомощности. Я, Алексей Волков, командир группы, чьи приемы разбирали на курсах повышения квалификации, только что сделал вид, что пытаюсь атаковать, и был отшвырнут, как тряпка. Это был крах. Крах всего, что я знал о себе.

— Ну что, рыцарь? — Мужик навис надо мной, перекрывая тусклый свет. Его дыхание пахло луком и дешевым хлебным квасом. — Понял, где твое место? Место шныря — в грязи и в послушании. Встанешь, когда старшие позволят. Есть будешь, что старшие оставят. Понял?

Я смотрел на него снизу вверх. Сквозь пелену боли, стыда и нарастающей ярости, которую я сжимал в комок где-то в горле. Протокол. Оценить. Плен. Нестандартные условия. Контузия, возможно, вызвала тяжелую дезориентацию, вплоть до потери идентичности (синдром Капгра? Нет, не то). Следовать за лидером группы. Но группы нет. Я один.

Я кивнул. Едва заметно. Просто чтобы он отстал.

— Голосом! — рявкнул он, и плюнул рядом с моей головой. Слюна впиталась в землю.

В горле першило. Я продирал голос, чужой, более высокий, сорванный.

— Понял.

Звук был жалким. Детским.

Мужик, которого, как я позже узнаю, звали Горн, довольно хмыкнул.

— Вот и славно. А теперь, раз очнулся, беги за водой. Бочка у конюшни пуста. Да смотри, не расплескай, а то всю смену пить будешь из твоей портянки.

Он дал мне пинка уже не в бок, а в бедро, просто чтобы подбодрить, и, похаживая, пошел прочь к грубо сколоченному столу, где уже собирались другие такие же оборванцы. На меня никто больше не смотрел. Угроза минула. На сейчас.

Я лежал, глотая пыльный, вонючий воздух, пытаясь заставить работать легкие. Руки снова уперлись в пол. Чужие руки. Я сжал их в кулаки. Ногти впились в ладони. Боль — настоящая, своя — немного прояснила сознание.

Это не галлюцинация. Слишком детально. Слишком последовательно. Боль — реальна. Унижение — реально. Это тело… оно тоже реально. Я внутри него. Как? Почему? На эти вопросы ответов не было. Была только ситуация.

Я медленно, преодолевая протест каждой мышцы, поднялся на ноги. Тело было легким, но слабым. Голова закружилась. Я огляделся.

Мы были внутри большого, дощатого барака. Кривые стены, щели, сквозь которые дуло. Вдоль стен — нары, застеленные грязной соломой и тряпьем. Посередине — тот самый стол, скамьи. Печка-буржуйка, холодная. Человек двадцать, не больше. Все одеты в такое же рванье: серые и коричневые рубахи, потертые штаны, простые сапоги или обмотки. Оружие — у некоторых за поясом висели короткие мечи, похожие на тесаки, у других у стены стояли копья с тупыми наконечниками. Ни автоматов, ни касок, ни тактильной экипировки.

Это был не плен. Это было… что-то другое. Что-то невозможное.

«Лирэн», — прошептал я про себя, пробуя это имя на языке. Оно отозвалось смутным, далеким эхом, как забытое слово из детства.

Ко мне подошел один из тех, кто стоял с Горном. Молодой, с прыщавым лицом.

— Че встал? Вода, слышал? Бери ведра и шагай. А то Горн разозлится — сам знаешь.

Он кивнул на деревянную бочку на специальной подставке на деревянных колесах.

Я посмотрел на сооружение, куда мне предстояло набрать воды. Потом на свои руки. Потом на прыщавого.

— Где конюшня? — спросил я. Голос все еще был чужим, но в нем уже прорезалась привычная мне командирская ровность. Просто запрос данных.

Парень удивился, потом усмехнулся.

— Ударились головой, что ли? Прямо, потом налево. Да неси по две, сэкономишь время.

Я подошел, взял за деревянную ручку и покатил бочку. Дерево было шершавым, ручки натертыми. Я вышел из барака, и в лицо ударил холодный, сырой ветер.

Передо мной раскинулся лагерь. Десяток таких же убогих бараков. Частокол из заостренных бревен. Грязные улицы, по которым сновали люди в похожей одежде. Вдалеке виднелись шатры получше, с флагами — синее полотно с каким-то зверем. Дым костров, ржание лошадей, крики командиров (сержантов?), лязг железа.

Все было неправильным. Примитивным. Как будто я провалился на несколько веков назад. Или в какую-то дурацкую реконструкцию, где все слишком серьезны.

Я пошел туда, куда указали. Ноги сами несли, будто знали дорогу. Чужое тело помнило то, чего не помнил я. Я миновал еще один барак, откуда доносился стук молотков — кузница? — и увидел длинный низкий сарай. Конюшня. Рядом с ней — большая деревянная бочка на тележке. И колодец с журавлем.

Поставив бочку, я начал работать. Движения были неуклюжими: мой мозг знал, как обращаться с оружием, как штурмовать здание, как спускаться по веревке с вертолета. Качать воду ведрами — нет. Первое ведро я набрал с трудом, расплескав половину. Ко мне подошел дежурный у конюшни, тощий мужик с кнутом.

— Эй, новобранец, аккуратней! Воду ценить надо!

Я кивнул, не глядя на него. Сфокусировался на задаче. Второе ведро пошло лучше. Потом третье, четвертое. Мышцы на плечах и спине горели огнем, но это был хороший огонь. Знакомый. Боль усилия, а не унижения. Каждое движение, каждый вдох помогал отодвигать шок, яснее видеть ситуацию.

Пока я работал, мои глаза, сами собой, перешли в режим сканирования. Старая привычка.

Оценка местности: Лагерь в низине, частокол местами прогнил, с южной стороны — подход через лес, укрытие хорошее. Сторожевые вышки — две, угловые, обзор плохой. Часовые на них — расслаблены, курят.

Оценка сил: Большинство «солдат» — оборванцы. Дисциплины ноль. Оружие примитивное. Видел несколько человек в кольчугах и со щитами — похожи на офицеров или унтеров. Их мало.

Оценка угроз: Главная угроза — не внешняя. Внутренняя. Эта самая «дедовщина». Горн и его приятели. Система, где сильный бьет слабого. Я был сейчас слабым. Самым слабым звеном в этой пищевой цепочке.

Я наполнил бочку и потащил ее обратно к бараку. Тело обливалось потом, но голова наконец начала работать без паники. Отбросим «как» и «почему». Примем ситуацию как данность. Я жив. Я в теле некоего Лирэна. Я в месте, похожем на военный лагерь низкого технологического уровня. Угрозы — внутренние и, вероятно, внешние (раз лагерь, значит, есть враг). Цели: 1) Выжить. 2) Восстановить физическую форму (этот хрупкий каркас — мое единственное оружие). 3) Разобраться в обстановке. 4) Найти способ… что? Вернуться? А вернуться ли? И к чему? Там мое тело, наверное, разнесло в клочья.

Мысль была как удар ножом. Острая, но быстрая. Я запер ее в дальний угол сознания. Не сейчас. Позже. Если выживу.

Я вкатил бочку к нашему бараку. Изнутри доносились хохот и крики. Игра в кости. Пьяные голоса. Уже день, а они…

Я толкнул дверь и вошел. Все обернулись. Взгляды — равнодушные, насмешливые, злые.

— А, вода пришла! — гаркнул Горн. — Ставь сюда. И бегай быстрее в следующий раз. А теперь, шнырь, подметай. Здесь свинарник чище будет.

Он швырнул мне в ноги веник из веток.

Я посмотрел на веник. Потом на Горна. Потом на его приятелей. Они ждали. Ждали слез, просьб, нового унижения.

Внутри все сжалось в тугой, холодный узел. Ярость была там. Но она была под контролем. Ее остужал ледяной расчет. Сейчас драться — значит получить новые травмы. Возможно, смертельные. Эти ублюдки не станут церемониться. Мое тело — ресурс. Хрупкий ресурс. Его нельзя тратить на эмоции.

Я наклонился. Поднял веник.

— Хорошо, — сказал я тем же ровным, чужим голосом.

И начал мести. Сметая грязь, окурки, обрывки. Каждый взмах был медитацией. Каждое движение — анализом. Я изучал пол. Изучал их. Запоминал лица, манеру говорить, слабые места. Горн — предводитель, опора на грубую силу, но ленив. Прыщавый (Кинт, как его звали) — подхалим, трус. Третий, молчаливый (Борк) — просто тупой исполнитель.

Я мел, а в голове, поверх боли и стыда, уже строился план. Примитивный, как и все вокруг.

План «Шаг в дерьмо», этап первый: не выделяться, выполнять приказы, наблюдать, восстанавливаться. Искать пищу (этот организм был полуголодным). И ждать. Ждать момента, когда сила снова станет моим союзником.

Когда я закончил, уже смеркалось. Горн кивнул на пустое место на нарах в самом углу, у двери, на сквозняке.

— Твое там. Спи. Завтра еще хуже будет.

Я подошел к нарам. Солома была сырой и полной насекомых. Я сел, прислонившись спиной к холодной стене. Весь барак постепенно затихал, погружаясь в храп и бред. Я сидел в темноте и смотрел на свои руки, слабо освещенные тлеющими углями в печке.

Это были руки Лирэна. Какого-то парня, которого все здесь презирали. Почему он здесь? Что он сделал? Кто он?

И тогда, в тишине, за стенами барака, откуда-то издалека, с ветром, донесся звук. Одинокий, тоскливый вой волка.

И этот вой отозвался во мне чем-то глубинным, диким и одиноким. Не памятью. Инстинктом.

Я сжал кулаки. Костяшки побелели.

— Ладно, — прошептал я в темноту, себе, этому телу, всему этому ебаному миру. — Ладно. Игра началась. Посмотрим, кто кого.

И впервые за этот бесконечный день я позволил себе улыбнуться. Беззвучно. Без радости. Как волк, попавший в капкан, но уже видящий, как перегрызть цепь.

Это было начало. Грязное, унизительное, болезненное. Но начало. А я, Алексей Волков, всегда умел начинать с нуля. Даже если этот ноль был погружен по уши в дерьмо.

Глава 3

Тишина.

Она навалилась после того, как захлопнулась дверь и ушли последние смешки. Горн со своими дружками отправились допивать недопитую барматуху. Я остался один в пустом бараке, если не считать полудохлого паука в углу у потолка. Снаружи доносились приглушенные голоса, ржание коней, привычные звуки лагеря, живущего своей жизнью. А здесь, в этой вонючей коробке, был только я, боль и это чужое, предательское тело.

Боль была… системной. Не просто синяки и ссадины. Казалось, болит каждая клетка, каждый нерв. Горн и его подручные не били до переломов — зачем портить рабочую скотину? Они просто хорошо постарались, чтобы каждое движение, каждый вдох отзывался тупой, унизительной болью. Я сидел на своих нарах в самом углу, спиной к стене, как и положено в ситуации повышенной угрозы, чтобы видеть вход. Но сейчас угрозой было само существование.

Я попытался провести инвентаризацию. Психическую. Стандартный протокол после тяжелого контакта.

Мысли были вязкими, как деготь.

Состояние. Физическое — плохое. Слабость, истощение, множественные поверхностные травмы. Возможны трещины в ребрах. Нужна пища, вода, отдых.

Психическое — … Тут все сложнее. Дезориентация. Потеря идентичности. Симптомы, похожие на глубокую диссоциацию. Возможно, посттравматический шок вкупе с…

Я оборвал мысленный доклад. Это был бред. Я не мог докладывать сам себе в таком тоне. Не здесь. Не сейчас.

Вместо этого я просто сидел и дышал. Длинные, медленные вдохи через нос, выдохи через рот. Техника «коробочка»: четыре секунды вдох, четыре — задержка, четыре — выдох, четыре — пауза. Это должно было успокоить нервную систему, снизить пульс, отрегулировать давление. Обучали еще на курсах выживания. Потом это стало такой же привычкой, как чистить ствол.

Но сегодня дыхание не работало. Оно натыкалось на комок в горле. На тряску в руках. На дикое, первобытное желание встать, выломать дверь и пойти переломать кости каждому, кто косо на меня посмотрел. Ярость. Чистая, нерациональная ярость, которую я не чувствовал годами. Последний раз, наверное, еще в Чечне, когда нашли изувеченных разведчиков.

Я вдавил кулаки в гнилую солому под собой. Ногти впились в ладони. Физическая боль, своя, осознанная — лучший якорь в шторме эмоций.

— Держись, Волков, — прошептал я сквозь зубы. Голос был хриплым, сорванным. Не моим. — Держись. Оцени. Адаптируйся. Всё по плану.

Какого черта по плану? Какому плану? Плана не было. Был хаос. Хаос из боли, запахов, звуков и этого невыносимого ощущения, что кожа — чужая.

Именно в этот момент, когда контроль дал трещину, оно и пришло.

Не воспоминание. Не мысль. Вспышка. Яркая, как удар молнии по сетчатке.

Девчоночьи руки, тонкие, с цыпками, протягивают кусок ткани. Вышитый платок. На нем корявый, но старательный узор — что-то вроде солнца и дерева.

— На, братец. Чтобы удача была. И чтоб… чтоб ты вернулся.

Голосок звонкий, дрожащий. Лицо — огромные, серые, испуганные глаза в обрамлении темных, неубранных волос. Лиана. Сестренка. Двенадцать зим.

Картинка возникла и исчезла, оставив после себя физическое ощущение — тепло в груди и острую, режущую нежность. И тут же — леденящий ужас.

Я ахнул, как от удара в солнечное сплетение. Руки сами собой схватились за голову. Что это было? Галлюцинация? Осколок бреда?

Но мозг, лихорадочно цепляясь за любую информацию, уже анализировал. Образа не было в моей памяти. Никогда. Я не знал такой девочки. У меня не было сестры. Была только мать, давно умершая, и отец-алкаш, о котором я старался не вспоминать.

Это… это было не мое.

И тогда хлынуло.

Не потоком, а обрывками. Резкими, болезненными, как осколки стекла, вонзающиеся под кожу.

Зима. Холод в избе такой, что дыхание стелится туманом. Мать, Мира, кутает в продранный платок девочку. Ее лицо — усталое, изможденное, но глаза… глаза добрые и теплые. Она гладит по голове… меня? Нет, его. Лирэна.

— Ничего, сынок. Перезимуем. Весной посеем. Авось, уродится…

Запах пустых щей. Один горшок на троих. Картофелина, разделенная на три части. Тишина, нарушаемая только ворчанием в животе.

Скрип двери. На пороге — Степан, староста, с хмурым лицом и свитком в руках. Долги. Налоги барону. Нечем платить.

— Землю отберут, Мира. Или сына в солдаты. Выбирай.

Темнота. Лежать на печи и слушать, как мать тихо плачет за перегородкой. Чувство беспомощности. Горячее, стыдное, детское.

А потом — решение. Твердое, как камень. Нужны деньги. Много. Или землю отнимут. Им зиму не пережить. Война с соседним баронством. Вербуют. За каждого убитого врага — серебряная монета. За офицера — две. Просто.

— Убью двух-трех, — шепчет юный голос в темноте. — Получу награду. Хватит на год. Может, на два. Тогда и землю выкуплю, и Лиане платье новое…

Наивность. Чистая, дурацкая, детская наивность. Как будто на войне можно просто подойти и «убить двоих-троих», как кроликов на охоте. Как будто это игра. Как будто он сам неуязвим.

Я содрогнулся, охваченный новой волной — уже не боли, а яростного, бессильного стыда. За этого мальчишку. За его глупую, самоотверженную храбрость. Он шел сюда не за славой. Не из ненависти. Он шел, как на заклание, чтобы его семья не умерла с голоду. Как последний, отчаянный ресурс.

И что он получил? Не славу. Не серебро. Он получил пинки, тумаки и ведра для воды. Он получил презрительное «шнырь». Его убили свои же. Не в бою. Здесь, в этом вонючем бараке, медленно, изо дня в день, выбивая из него все достоинство, всю надежду.

Он умер. Я это чувствовал. Не как факт, а как пустоту. Там, где должна была быть его воля, его личность — зияла дыра. А я… я занял это место. Как падальщик. Как паразит.

— Нет, — прохрипел я вслух. — Это не так.

Но это было так. Я был здесь. В его теле. С его воспоминаниями. А его не было.

Ярость, которую я пытался сдержать, вырвалась наружу. Не криком. Тихим, сдавленным рычанием, который выкатился из глубины глотки. Я вдавил кулак в грудь, прямо над сердцем, где горело стыдом и бешенством.

— Ты пришел сюда за деньгами для семьи, — прошипел я в темноту, обращаясь к призраку, к тени, к тому, кем этот парень был. — Ты хотел их спасти. А тебя убили свои же. Тупицы. Скотина. Безмозглое быдло!

Последние слова сорвались с губ почти что криком. Я замолчал, прислушиваясь. Снаружи все было тихо.

Я дышал, как загнанный зверь. Картинки всплывали снова и снова. Лиана с платком. Мира с глазами полными безнадежной любви. Голод. Холод. И этот идиотский, святой расчет: «Двух-трех…»

И тут ко мне пришло понимание. Холодное, тяжелое, как свинцовая плита.

Меня здесь не было. Когда его били. Когда он умирал от страха и отчаяния. Я был в своем мире, в своих горах, и делал свою работу. Я не мог ему помочь.

Но я здесь сейчас.

Слова повисли в воздухе, обретая чудовищный вес. Не просто констатация. Это был приговор. Обязательство.

Я здесь. В его теле. С его памятью. С его болью. С его долгами. С его матерью и сестрой, которые ждут там, в какой-то холодной избе, не зная, что их сына и брата уже нет.

Что я мог сделать? Умереть тут же? Позволить Горну добить то, что осталось? Это был бы выход. Быстрый. Чистый. Для меня.

Но тогда они умрут. Мира и Лиана. Зимой. С голоду. Или их вышвырнут с земли. И все, на что надеялся этот парень, на что отдал свою глупую, юную жизнь — рассыплется в прах.

Ярость медленно, с трудом, начала отступать. Ее вытесняло нечто иное. Более привычное. Более тяжелое.

Ответственность.

Официальная формулировка в моем личном деле: «Обладает гипертрофированным чувством ответственности за подчиненных». Психолог так и написал. Гипертрофированным. Считал это недостатком. Возможно, так оно и было.

Но сейчас это было все, что у меня было. Единственный компас в этом аду.

Я не просил этого. Не хотел. Но я занял его место. Значит, его долг — теперь мой. Его семья — под моей защитой. Пока я здесь. Пока я дышу.

Я разжал кулаки. Ладони были влажными от пота и крови, где ногти впились в кожу. Я вытер их о грубую ткань портков. Движение было медленным, будто сквозь толщу воды.

Нужен был план. Не план выживания шныря. План капитана Алексея Волкова, оказавшегося в теле рекрута Лирэна, с обязательствами перед двумя чужими, но теперь уже кровно близкими людьми.

Я закрыл глаза, отсекая новые вспышки чужой жизни. Сосредоточился на фактах.

Факт первый. Я в теле шестнадцатилетнего (примерно) мальчишки, физически слабого, травмированного.

Факт второй. Нахожусь в военном лагере баронства Хертцен, ведущего войну с соседним баронством Фалькенхар.

Факт третий. Внутренняя угроза (дедовщина, Горн) превышает пока что внешнюю.

Факт четвертый. Есть обязательства (семья Лирэна). Они требуют ресурсов (денег, статуса, безопасности).

Факт пятый. Для выполнения обязательств нужно выжить, окрепнуть и подняться по этой примитивной, жестокой иерархии. Или сломать ее.

Пятый пункт был самым сложным. Подняться здесь означало либо стать таким же животным, как Горн, либо найти другой путь. Сила в этом мире, судя по всему, измерялась кулаками и тупостью. У меня был лишь один из этих компонентов. Мозг.

Но мозг без силы — просто мишень.

Значит, первый этап — сила. Восстановление контроля над телом. Тренировки. Пища. Выживание.

Я открыл глаза и посмотрел на свои руки в полумраке. Они все еще дрожали. Но уже не от страха. От адреналина, который начал перерабатываться в решимость.

— Ладно, Лирэн, — прошептал я. — Ты свою часть отдал. Теперь моя очередь.

Имя впервые прозвучало не как оскорбление, а как… принятие. Как кодовое обозначение текущей оперативной ситуации. «Объект Лирэн — носитель. Задачи: обеспечение выживаемости носителя и выполнение обязательств перед связанными лицами».

Сухо. Без эмоций. Так можно было работать.

Я осторожно, преодолевая боль, сполз с нар и опустился на земляной пол. Нужно было начать сейчас. С самого малого. С контроля дыхания, который все равно не работал как надо. Я сел в позу, отдаленно напоминающую ту, что использовал для медитации — спина прямая, руки на коленях. Не для просветления. Для банального успокоения центральной нервной системы и оценки повреждений изнутри.

Я начал дышать. Снова «коробочка». На этот раз — медленнее. Вдох — считаю до пяти. Задержка. Выдох — на семь. Пауза.

Боль в ребрах была четкой, локализованной. Слева, снизу. Ушиб, вероятно. Не перелом — дышал относительно свободно. Голова гудела, но зрение было четким, тошноты нет. Сотрясение, если и было, то легкое.

Пока я дышал, в голове, поверх волевого усилия, снова поплыли картинки.

Лиана смеется, бежит за курицей по двору. Солнце. Мира улыбается, вытирая руки о фартук. Простой, бедный, но… цельный мир. Их мир.

Он был таким хрупким. Таким зависимым от того, что произойдет здесь, со мной.

Дыхание сбилось. Я стиснул зубы.

— Сосредоточься, Волков. На задаче. На первом шаге.

Первый шаг: пережить ночь. Второй: с утра начать добывать больше пищи. Третий: найти возможность для базовых физических упражнений, скрытно.

Я вспомнил свое собственное «преображение» из тощего пацана с окраины в кандидата в спецназ. Это был адский труд. У меня не было много времени. У меня были, возможно, недели. Месяцы, если повезет.

Но у меня было то, чего не было у того пацана. Знание. Понимание, как работает тело. Как качать не массу, а функционал. Как развивать выносливость, взрывную силу, гибкость. И главное — железная дисциплина. Та самая «гипертрофированная ответственность», которая теперь гнала вперед.

Снаружи послышались шаги. Грубый смех. Горн и его компания возвращались. Я быстро, но без суеты, вскарабкался обратно на нары и притворился спящим, повернувшись лицом к стене.

Дверь с грохотом открылась. В барак ввалились трое, неся с собой запах дешевого самогона и похабных шуток.

— …а он, сцуко, как даст деру! — хохотал Кинт, прыщавый.

— Молодец, что помяли шныря, — проворчал Горн. — А то зазнаваться начал. Место свое забыл.

— Он и так-то место свое знает, — флегматично заметил Борк.

Они шумели, раздевались, ругались, спотыкаясь в темноте. Потом наступила тишина, нарушаемая только храпом и скрипом нар.

Я лежал неподвижно, но каждый мускул был напряжен. Ждал пинка, тычка, очередного унижения. Но его не было. Они удовлетворились дневной работой.

Только когда их дыхание стало тяжелым и ровным, я позволил себе расслабиться. Чуть-чуть.

Мысли снова вернулись к тому, что было главным. К долгу. К тем двум женщинам, которых я никогда не видел, но чьи лица теперь горели в моей памяти, как клеймо.

Я не мог им ничего послать. Не мог даже дать знать, что жив. Не сейчас. Сейчас я был никем. Меньше чем никем.

Но это изменится. Клянусь… Клянусь чем? Богами этого мира? Их тут не было. Своей честью? Она осталась там, в горах, вместе с разорванным телом.

Я клянусь его памятью. Памятью этого глупого, храброго мальчишки, который пошел на смерть за горсть серебра для своих. Я займу его место не только в этом теле. Я займу его место в той очереди за надеждой, в которую он встал.

Я открою глаза. Утром. И начну.

Не для себя. Для них.

И для него.

Постепенно, под мерный храп соседей по несчастью, дыхание наконец выровнялось. Боль стала фоновым шумом. Ящеричная часть мозга, отвечающая за выживание, взяла верх над эмоциями. Составила список. Приоритеты.

Вода.

Пища (калории, белок).

Безопасное место для тренировок.

Изучение уставов и порядков этого лагеря (найти слабые места в системе).

Составление карты местности (на случай побега или других действий).

Это был план. Примитивный, как палка-копалка. Но план.

Последнее, что я почувствовал перед тем, как провалиться в черный, безсновидный сон — не боль и не ярость. Сухое, жгучее ощущение в уголках глаз. Как будто это тело, это лицо Лирэна, хотело заплакать, но слез не было. Их выжгли. Осталась только соль на губах.

И где-то очень глубоко, в самом ядре этого чужого сознания, шевельнулся слабый, почти неосязаемый отклик. Не мысль. Чувство. Огромная, детская благодарность. И доверие.

Оно испугало меня больше, чем Горн со своими сапогами. Потому что это значило, что он не совсем ушел. Часть его осталась. И она смотрела на меня теми самыми наивными, полными надежды глазами.

Я отвернулся к стене, к плесени и гнили.

— Спи, — прошептал я в темноту. — Я все сделаю.

И на этот раз это прозвучало как приказ. Самому себе. Единственному, кто мог его сейчас выполнить.

Глава 4

Рассвет в лагере оказался внезапным и громким. Не трубы, не сирены. Пронзительный, хриплый крик дежурного у ворот, эхом подхваченный другими голосами: «Подъем! На поверку, сонное дерьмо!»

Я открыл глаза за секунду до того, как грубый сапог ткнул в мои нары.

— Шнырь, подъем! Воды, живо! — Горн, с утра уже хмурый и злой, как медведь с похмелья, стоял надзирателем. Его свиные глазки сузились от недосыпа.

Протокол. Не спорить. Не смотреть в глаза. Делать.

Я скатился с нар, успев заметить, как другие новобранцы, такие же испуганные и заспанные, торопливо натягивают портки и рубахи. Всего в бараке нас было шесть «шнырей», не считая Горна и его двух прихвостней, Кинта и Борка, которые уже вальяжно потягивались, зевая. Двое других «старших», не входящих в клику Горна, игнорировали происходящее, занятые своим снаряжением.

Я направился к бочке с водой. Руки сами помнили процедуру — зачерпнуть деревянным ковшом, умыться этой ледяной жижей, стекающей по лицу в грязь пола. Вода была мутной, но хоть какая-то гигиена. Потом — к ведрам. Утро начиналось с ритуала: два ведра от каждого «шныря» к колодцу и обратно, плюс бочка. Для старших, для кухни, для конюшни.

Пока я таскал воду, мои глаза и уши работали. Я отключил эмоции, превратившись в сканер. Собирал данные. Это был мой щит и мое оружие в эти первые, самые уязвимые дни.

Объект первый — иерархия.

Горн. Бывший шахтер, судя по разговорам и характерным рубцам на руках от угольной пыли, въевшейся в порезы. Груда мышц, но мышц рыхлых, не спортивных. Сила — в жиме и ударе кулаком, но выносливость, скорее всего, никакая. Ключевая характеристика: туповат. Действует по шаблону: сила равно власть. Подчиняется только прямому приказу сверху и боится малейшего намека на магию или аристократию. Его власть держится на страхе и традиции «права старших». Слабое место: интеллект и неумение думать на два шага вперед. А еще — чудовищное тщеславие. Ему важно, чтобы его боялись и уважали здесь, в этом бараке. Значит, любое посягательство на его авторитет будет караться жестоко. Вывод: пока избегать прямых конфликтов. Быть тенью.

Кинт. Подпевала номер один. Молодой, прыщавый, с вечно испуганно-наглым выражением лица. Не силен, но изворотлив. Его роль — лизать Горну сапоги и выполнять мелкие пакости, чтобы самому не стать целью. Трус. Опасен не сам по себе, а как индикатор настроения Горна и как источник мелких пакостей. Вывод: нейтрализовать можно через страх, но пока не стоит — он часть стаи Горна.

Борк. Подпевала номер два. Молчаливый, тяжелый. Выполняет приказы не за страх, а за совесть. Не проявляет инициативы. Опасен только в качестве физического инструмента. Вывод: не провоцировать, игнорировать.

Сержант Торван. Появился позже, на утренней поверке у выхода из барака. Сухой, жилистый мужчина лет сорока с каменным, невыразительным лицом. Глаза — как две щелочки, в которых нет ни интереса, ни злобы. Полное равнодушие. Он пробормотал что-то неразборчивое, сверил наши имена со своим глиняным табличкой (большинство здесь были неграмотны, включая Горна) и махнул рукой: «На завтрак, потом на плац. Опоздавших — наряды вне очереди». Его авторитет — формальный. Он здесь не чтобы учить, а чтобы отмечать в списках падеж. Слабое место: цинизм и нежелание вникать. Это могло быть как минусом (не защитит), так и плюсом (не будет мешать, если не привлекать внимание).

Молодой сержант Виган. Обнаружил его позже, на плацу. Лет двадцати пяти, с не до конца стертой печатью деревни на открытом, скуластом лице. Он пытался строить наше отделение — человек двадцать, включая «старших» и «шнырей». Его команды были четкими, но в голосе звучало раздражение.

— Рядом, святой Пемтун, станьте! Не кучкой! Щит к щиту! Горн, не толкайся, черт тебя дери!

Но его не слушали. «Старшие» переругивались, «шныри» путались под ногами. Виган краснел, кричал, но его авторитет был подмыт той же системой «прав старших». Горн, например, мог открыто зевать, пока сержант объяснял прием. Виган это видел, но сделать ничего не мог — Горн был сильнее и имел «стаж». Вывод: потенциальный союзник. Человек, который хочет порядка, но не имеет инструментов для его наведения. Нужно наблюдать.

Другие «шныри». Их было пятеро, кроме меня. Двое — совсем ребята, лет по четырнадцать, с широкими испуганными глазами. Звали, кажется, Элви и Ян. Третий — коренастый, молчаливый парень по имени Гендль, казался крепче других, но также забит. Еще двое — уже ближе к двадцати, но такие же запуганные, с потухшим взглядом. Все они — ресурс. Потенциально. Сейчас — просто жертвы, такие же, как я. Но где есть жертвы, может сформироваться и группа сопротивления. Пока рано.

Объект два — тактика и вооружение.

Плац был утоптанным клочком земли за лагерем. Здесь нас и муштровал Виган. Вернее, пытался.

Тактика, если это можно было так назвать, сводилась к двум действиям: «стена» и «укол».

«Стена»: построиться в линию, плечом к плечу, выставить перед собой большие, тяжелые щиты из досок, обтянутых грубой кожей. И медленно, как однорогая черепаха, двигаться вперед.

«Укол»: по команде «Коли!» выставить из-за щитов длинные, неуклюжие копья и тыкать ими перед собой.

Все. Никакого маневра. Никакого взаимодействия с другими отделениями. Никакой разведки, фланговых ударов, тактики малой группы. Средневековье в его самом примитивном виде. Я смотрел на это и чувствовал, как у меня внутри закипает смесь из профессионального ужаса и презрения. Эти люди шли на смерть, как скот на бойню. Любой мало-мальски грамотный противник, имеющий легкую пехоту или конных лучников, выкосит такую «стену» за полчаса, даже не приближаясь.

Вооружение. У «шнырей» его не было вообще. Максимум — деревянная палка для тренировок. У «старших» — те самые тесаки за поясом, иногда топорик. У Горна был еще и дубина с гвоздем — его «фирменное» орудие для воспитания. У Вигана и Торвана — нормальные, хотя и простые, железные мечи, и кольчуги (у Вигана — потертая, у Торвана — получше).

Щиты и копья хранились в отдельном сарае и выдавались только на время тренировок или, как я понял из разговоров, перед самым выступлением в поход.

Вывод: тактически этот батальон — ноль. Индивидуальная подготовка — ниже плинтуса. Это была не армия. Это было сборище вооруженных крестьян, которых гнали под знамена феодала. Мои шансы выжить в полевом столкновении, если ничего не менять, стремились к нулю. Значит, нужно менять. Но не здесь, не на плацу. Сначала — себя.

Объект три — тело Лирэна.

Между тасканием воды, завтраком (жидкая похлебка с кусочком черного хлеба) и бестолковой муштрой, я находил секунды для оценки главного инструмента — своего нового тела.

Визуально: рост, на глаз, около 175 см. Мало для моего мира, здесь, судя по окружающим, — норма. Вес — катастрофически мал. Костивыпирают, мышцы не развиты, но есть — тонкие, жилистые пучки. Крестьянская закалка: тело знало тяжелый труд. Оно было цепким и выносливым в своем роде — могло таскать воду и дрова целый день. Но у него не было ни силы, ни скорости, ни координации бойца.

Я улучил момент в туалете — дырявой будке над ямой за лагерем — чтобы провести быстрый осмотр. Шрамов, кроме пары царапин и синяков от недавних «воспитательных» процедур, не было. Зубы в относительно хорошем состоянии, хоть и с налетом. Суставы — подвижные, особенно плечевые и тазобедренные. Гибкость, унаследованная от молодости и физического труда, была отличной. Это был плюс.

Легкие: дыхалка никудышная. После двух пробежек с ведрами начиналась одышка. Сердечно-сосудистая система — слабая.

Сила: жим, тяга, присед — на уровне ниже среднего подростка из моего мира. Но потенциал был. Кости не тонкие, суставы крепкие. Тело, если его правильно кормить и тренировать, могло дать отдачу.

Самое главное — нейромышечная связь. Мозг посылал команды, а тело отзывалось с задержкой и неточно. Как будто я управлял не своим, а чужим, слегка разбитым аватаром через плохое соединение. Это было опаснее слабости. На тренировках я несколько раз чуть не упал, просто пытаясь согласованно двигать ногами и руками. Рефлексы Алекса Волкова пытались прорезаться, но физиология Лирэна им сопротивлялась.

Вывод: тело требует тотальной перестройки. Но фундамент есть. Гибкость, цепкость, молодая, живучая конституция. Это можно использовать.

Объект четыре — лагерь и рутина.

За три дня я составил ментальную карту лагеря.

Центр. Плац, вокруг него — бараки для рядовых (наш был одним из худших, «для новобранцев и штрафников»). Дальше — кузница (постоянный звон, дым), конюшни (лошадей мало, в основном для офицеров), склады провианта (охраняются двумя вечно сонными стариками).

Штабная зона. Несколько больших шатров с гербом барона — синее поле, золотой вепрь. Там обитали офицеры, кастелян (интендант, толстый и хитрый мужчина по имени Борщ, с которым я уже имел дело из-за воды), возможно, маг или священник (о магии пока только слухи).

Периметр. Частокол из заостренных бревен, в плачевном состоянии. Две сторожевые вышки на противоположных углах. Часовые менялись каждые четыре часа, службу несли спустя рукава. С южной стороны — частокол почти сгнил, там была «дыра», которую все знали, но которую формально охраняли. Использовалась для тайных вылазок за самогоном или к «девкам» из ближайшей деревни (о ней я тоже узнал — деревня Крутогорье, в паре километров).

Распорядок дня. Подъем на рассвете. Вода. Завтрак. Тренировка на плацу (бессмысленная). Обед. Хозяйственные работы (чистка оружия, заготовка дров, ремонт бараков). Ужин. «Свободное время», которое «шныри» проводили, выполняя поручения «старших». Отбой с наступлением темноты.

Выводы: охрана — дырявая. Дисциплина — на нуле. Контроль — только во время формальных поверок. Возможности для скрытных действий — есть. Возможности для воровства еды — ограничены, но есть. Главная проблема — время и энергия. После дня рабского труда и муштры тело требовало только одного — свалиться на нары.

Но я не мог себе этого позволить.

На третью ночь, когда храп и сопение наполнили барак плотной, вонючей пеленой, я осторожно сполз с нар. Каждый мускул кричал от усталости. Руки дрожали. Но протокол был протоколом.

Я не стал делать ничего героического. Ни отжиманий, ни приседаний. Этому телу они были не по зубам. И шума было бы много.

Я начал с самого базового. С контроля.

Медленно, в абсолютной тишине, я опустился на земляной пол в углу, подальше от спящих. Принял позу, максимально приближенную к той, что использовал для медитации — скрестив ноги, руки на коленях, спина прямая. Боль в ребрах и спине сразу же заявила о себе, но я ее проигнорировал.

Дыхание. Снова «коробочка». Вдох на четыре, задержка, выдох на шесть. Цель — не успокоение, а банальная синхронизация. Заставить легкие работать глубоко и ровно, несмотря на усталость. Снабдить кислородом закисленные мышцы. Первые минуты тело сопротивлялось, дыхание сбивалось. Потом вошло в ритм.

Пока я дышал, я мысленно проходил по мышцам. От кончиков пальцев ног до макушки. Осознанно напрягал и расслаблял каждую группу. Не для силы. Для ощущения. Чтобы мозг заново составил карту тела. Чтобы я почувствовал, где именно находятся квадрицепсы, где бицепсы бедра, где мышцы кора. В теле Лирэна эти знания были на нуле. Для него тело было просто инструментом для тяжелой работы. Для меня оно должно было стать оружием.

Это заняло около двадцати минут. Потом я перешел к следующему этапу. Не вставая.

Медленные, плавные вращения головой, плечами, кистями, стопами. Растяжка без напряжения. Цель — увеличить приток крови, улучшить подвижность суставов, снять часть крепатуры. Каждое движение было микроскопическим, бесшумным. Я представлял себя тенью, сливающейся с темнотой.

Затем — изометрия. Простейшие статические упражнения. Упираюсь ладонями в стену и пытаюсь «сдвинуть» ее, напрягая грудь и руки на 10–15 секунд. Затем — то же самое спиной. Потом — сидя, напрягаю пресс, будто пытаясь согнуться пополам, но не двигаясь. Никакого движения, никакого шума. Только напряжение мышц и ровное дыхание.

Это была не тренировка силы. Это была тренировка нейромышечной связи. Мозг учился снова посылать мощные импульсы, а мышцы — на них отзываться, пусть и слабо.

Через сорок минут я был мокрый от холодного пота, но в теле появилось новое, странное ощущение. Не сила. Контроль. Ощущение, что я чуть больше хозяин в этом чужом доме.

Я закончил, снова сделав цикл дыхания и легкой растяжки, и так же бесшумно вскарабкался на нары. Сердце билось ровно, не так, как после пробежки с ведрами. Это был прогресс. Микроскопический, но прогресс.

Перед сном я позволил себе последний анализ. Не тактический, а… моральный.

Я видел, как Элви, самый младший «шнырь», плакал сегодня тихо в своем углу, вытирая синяк под глазом. Видел, как Гендль, коренастый парень, тупо смотрел в стену, пока Горн отбирал у него пайку хлеба. Это была система, выстроенная на страхе и безнаказанности. Она не просто делала из них рабов. Она ломала их, вытравляя все человеческое, оставляя только инстинкт подчинения.

И я был частью этой системы. Пока. Я должен был пройти через это, чтобы выжить. Но мысль о том, чтобы смириться, чтобы стать таким же сломленным, вызывала во мне тихую, холодную ярость.

Нет. Я выживу. И я не сломаюсь. А потом… потом посмотрим.

Я закрыл глаза. В ушах стоял храп Горна. В носу — запах немытого тела и гнили. Но в груди уже тлела не ярость, а холодная, расчетливая решимость.

Аудит завершен. Ситуация признана критической, но не безнадежной. Ресурсы минимальны, угрозы — повсеместны. Цель утверждена: выжить и выполнить обязательства.

Следующий этап: накопление ресурсов. Начиная с еды.

Завтра я начну дипломатическую операцию с интендантом Борщом. Пора применить не силу, а то, что здесь, похоже, ценилось еще меньше: интеллект.

Но перед этим — еще пара часов этого дерьмового, необходимого сна. Я отключился, как компьютер, переведенный в спящий режим. Сны не приходили. Была только пустота и тихий счет времени до следующего дня в аду.

Глава 5

На четвертый день я понял: если не решить вопрос с питанием, все мои ночные изометрические ужимки превратятся в биение головой о стену. Голод — это не просто дискомфорт. Это тотальный энергетический крах. Похлебка, в которой плавало три кусочка картофеля и смутный жирный отблеск, и пайка черствого хлеба размером с кулак — это топливо для овоща, а не для человека, который собирается перестроить свое тело. Уже после утренней возни с ведрами в глазах стояли черные мушки, а руки дрожали так, что я с трудом удерживал деревянное корыто во время завтрака.

Горн и его компания, видимо, получали добавку — у них хлеб был чуть белее, а в похлебке иногда мелькало что-то, отдаленно напоминавшее мясо. Воровство у них было бессмысленно — слишком рискованно и мелко. Нужен был официальный, легальный способ получить больше.

Интендант Борщ.

Он обитал в небольшой, но крепкой пристройке к главному складу провианта. Толстый, обрюзгший мужчина лет пятидесяти, с лицом, напоминавшим запекшуюся сметану, и маленькими, пронзительно-жадными глазками-щелочками. Он редко выходил, предпочитая наблюдать за жизнью лагеря из своего закутка, как паук из центра паутины. Его власть была абсолютной в сфере продовольствия. Он мог оставить без пайка, мог дать гнилое, мог «потерять» приписки. Его боялись, но не уважали. И, что самое главное, с ним не пытались договариваться. Его либо боялись, либо подкупали. У меня не было ни страха (в привычном для них смысле), ни денег.

Значит, нужен был третий путь. Обмен. Но обменивать мне было нечего. Кроме знаний.

Я наблюдал за складом два дня. Заметил важную деталь: по утрам Борщ выходил, ругался с поварами, принимая привезенные мешки, и неизменно гнал какого-нибудь солдата прочь от дверей с криком: «Опять крысам полмешка овса оставили, твари полосатые!»

Крысы. Идеально.

Я выждал момент, когда Борщ, покрасневший от очередной ругани, возвращался в свою конторку, хлопнув дверью. Я подошел, постучал.

— Кто там? Отвали! — прозвучал изнутри хриплый, раздраженный голос.

Я толкнул дверь и вошел, не дожидаясь приглашения. Нельзя было показывать неуверенность.

Борщ сидел за грубым столом, уставленным глиняными кружками и свитками пергамента (декоративные, я сразу понял — он был неграмотен). Он уставился на меня, на мой грязный, худой вид, и его лицо исказилось брезгливым раздражением.

— Ты кто такой? Новобранец? Убирайся, пока по морде не получил. Не до тебя.

Я не стал лебезить. Не стал опускать глаза. Я встретил его взгляд ровно, без вызова, но и без страха. Как коллега, обсуждающий рабочий момент.

— Я Лирэн. Из барака номер три. — Голос я сделал нейтральным, чуть глухим, как у уставшего, но сосредоточенного человека. — Вижу, вас крысы донимают. На складе.

Он нахмурился, не понимая, куда я клоню.

— И что? Они везде донимают. Сволочи.

— Есть способ поставить ловушки. Не покупные. Из подручного. Без твоих затрат. — Я сделал небольшую паузу, дав ему переварить. — Крысы съедают в месяц, наверное, на серебряную монету. А то и больше. Особенно овес и муку любят.

Глазки Борща сузились. В них мелькнул не интерес, а подозрительность.

— Ты кто такой, чтобы мне советы давать? Шнырь соплячий.

— Шнырь, которому нужно есть, чтобы не свалиться замертво на плацу, — ответил я, все тем же ровным тоном. — Взамен на ловушки — лишняя порция каши. С мясом. Каждый день. Тебе — экономия и отчет без дыр. Мне — силы, чтобы врага убивать, а не с голоду падать перед сержантом. Справедливый обмен.

Он уставился на меня, его толстые пальцы барабанили по столу. Он привык к двум типам людей: тех, кто его боится, и тех, кто его ненавидит. Я не вписывался ни в одну категорию. Я говорил с ним как равный, но при этом не требовал ничего, кроме еды. И предлагал то, что ему было выгодно. Очень выгодно.

— Какие такие ловушки? — спросил он наконец, недоверчиво.

— Из ведра, палки и приманки. Крыса лезет за едой, палка падает, ведро накрывает. Без шума, без крови в запасах. Пойманных — топишь или сжигаешь. Поставлю штук пять вокруг склада и в углах. Материал — старое ведро, палки, веревка. Все есть. Нужна только приманка — кусочек сала или хлеба. Крошки.

Я говорил уверенно, потому что ловушка эта была древней как мир и работала безотказно. В детстве, в деревне у бабушки, мы так мышей ловили.

Борщ задумался. Расчет в его глазах был почти физически ощутим. Серебро, которое крадут крысы… Лишняя порция каши — копейки. Риск? Минимальный. Если этот шнырь надумает — его всегда можно придушить. Но выгода…

— И как я узнаю, что ты не будешь воровать приманку? — буркнул он.

— Проверяйте утром. Ловушки будут на виду. Крыса будет в ведре. Нет крысы — нет и моей добавки. — Я пожимал плечами. — Вам же спокойнее, если запасы целы.

Он тяжело вздохнул, потом махнул рукой.

— Ладно, черт с тобой. Попробуй. Но если хоть одна крупа пропадет не из-за крыс… я тебя самого в бочку с солониной положу. Понял?

— Понял, — кивнул я. — Начну сегодня после ужина. Приманку можно?

Он что-то неразборчиво проворчал, покопался в ящике стола и швырнул мне кусок заветренного, грязного сала размером с полмизинца. — На неделю хватит, экономь.

Я взял сало, кивнул и вышел, не сказав больше ни слова. Сделка была заключена. Первая победа не силой, а головой. Маленькая, но критически важная.

Вечером, пока все сидели у костра (нам, шнырям, места у огня не полагалось), я под предлогом «поручения от Борща» слонялся вокруг склада. Нашел два старых, дырявых ведра, которые собирались выбросить, несколько палок и обрывок веревки. Работа заняла около часа. Я расставил ловушки в самых «проходных» местах — у щелей в фундаменте, возле мешков с овсом. Приманку отщипнул крошечными кусочками.

Возвращаясь в барак, я почувствовал странное удовлетворение. Это был план. И он сработал. Крошечный контроль над хаосом.

На следующее утро, перед завтраком, я зашел к Борщу. Он уже вышел, смотрел на одно из ведер с выражением скупого восторга на лице. В ведре отчаянно скребелась и пищала жирная серая крыса.

— Вот, черт, — сказал Борщ беззлобно. — Работает.

— В трех ловушках пусто, в двух — по штуке, — доложил я. — Значит, ходов больше с той стороны.

Он кивнул, оценивающе посмотрел на меня.

— И откуда ты знаешь, как крыс ловить?

— Так я из деревни, а мой батя лесником был. Вот меня и обучил, как животных ловить, — на ходу придумал я.

— Ладно. На завтраке скажи повару, от меня. Порцию с мясом. Только смотри… — он понизил голос, — тихо. Чтобы другие не додумались.

— Ясно.

На завтраке, когда повар, рыжий детина с обожженными руками, нехотя шлепнул в мою миску густую, дымящуюся кашу с явным куском вареной свинины наверху, на меня обернулись сразу несколько пар глаз. Элви, сидевший рядом, ахнул. Горн, жующий свою порцию, замер, и его свиные глазки сузились до щелочек. Удивление, зависть, злость.

Я не стал есть при них. Взял миску, отошел в сторону и принялся медленно, тщательно пережевывая каждый кусок. Еда была топливом. Я наслаждался не вкусом, а ощущением энергии, поступающей в организм. Это была первая настоящая пища за много дней.

Горн подошел ко мне позже, когда я мыл миску у колодца.

— Эй, шнырь. Откуда добавка? — Его голос был низким, угрожающим.

Я обернулся, не вытирая мокрых рук.

— Борщ дал. За работу.

— Какую работу? — Горн наклонился, его дыхание пахло луком и злобой.

— Крыс ловлю. На складе. Чтобы меньше жрали. — Я снова использовал ровный, безэмоциональный тон. Не оправдывался, не боялся. Констатировал факт.

Горн, похоже, ожидал испуга, лепета. Мое спокойствие его обезоружило. Он хмыкнул.

— Умничать вздумал? Ладно. Но смотри… если про тебя пойдет слух, что ты жрешь лучше старших… плохо кончишь. Понял?

— Понял, — сказал я, глядя ему прямо в глаза. — Никаких слухов.

Он что-то буркнул и отошел, неудовлетворенный, но и не видя явного повода для насилия. Я выиграл еще один маленький раунд. Но война только начиналась.

Тем же днем на плацу случилось нечто, что перевернуло все с ног на голову и дало мне новую, тревожную информацию о мире, в который я попал.

Тренировка, как обычно, была пародией на воинское искусство. Виган кричал, Горн зевал, мы, шныри, путались. Но вдруг с дороги, ведущей к штабным шатрам, донесся гул. Не просто шум — нарастающий рокот голосов, смешанный со звоном доспехов.

Все обернулись. По главной «улице» лагеря двигалась процессия. Впереди — конные воины в хороших кольчугах, с гербом барона на плащах. За ними — телега, запряженная парой вороных лошадей. На телеге стояла фигура в длинном темно-синем плаще с капюшоном. Плащ развевался, хотя ветра почти не было. И вокруг телеги… воздух слегка мерцал, как над раскаленным камнем в зной.

— Смотри-ка! — кто-то из «старших» ахнул. — Это же он! Маг!

Словно электрический разряд прошел по плацу. Все замерли, уставившись. Даже Виган прекратил кричать.

Телега проехала мимо, направляясь к самому большому штабному шатру. Когда она поравнялась с нашим плацем, фигура на телеге слегка повернула голову в нашу сторону. Из-под капюшона нельзя было разглядеть лица, только смутный овал. Но я почувствовал… давление. Тупое, беззвучное давление на барабанные перепонки и где-то в глубине черепа. Как перед грозой.

Потом телега скрылась за шатрами, и давление исчезло.

На плацу воцарилась тишина, а потом взорвалась бурей восторженных криков.

— Видел? Видел?! Это Арканист! Барон нанял боевого мага!

— Теперь фалькенхарцы нам попляшут! Один он их армию спалит!

— Слышал, у него глаза горят, как угли! И слова такие, что камни плавятся!

Воодушевление было всеобщим и истеричным. Даже угрюмый Торван что-то пробормотал про «наконец-то». Виган смотрел в сторону шатров с явным облегчением. Горн и его компания радостно хлопали друг друга по спинам, как будто победа была уже в кармане.

Я стоял и слушал этот взрыв примитивного восторга, и внутри меня все холодело. Магия. Значит, она здесь реальна. Не просто сказки. И это… это меняло все.

Примитивная тактика «стены щитов» уже казалась самоубийством. А теперь представь эту стену против человека, который, судя по слухам, может жечь целые отряды. Это было не сражение. Это бойня.

И эти идиоты радовались.

Они видели в маге панацею. Я видел катастрофу. Потому что если у врага тоже есть маги (а почему бы и нет?), то эта война превращается в соревнование волшебников, где такие, как мы — просто расходный материал, мясо для заклинаний.

Элви, стоявший рядом, тронул меня за рукав. Его глаза сияли.

— Лирэн, ты видел? Маг! Теперь мы точно победим! Нас, может, вообще в бой не бросят, он один всех победит!

Я посмотрел на его восторженное, худое лицо. На нем не было ни капли сомнения. Вера в чудо была полной.

— Может быть, — сказал я нейтрально. Но в голове уже крутились другие мысли.

Если магия существует, то как она работает? Есть ли у нее ограничения? Слабые места? Можно ли ей противостоять? И самое главное… если она внутренняя, как предположил мой опыт с обострением слуха, то могу ли я… развить ее? Не для того, чтобы жечь армии. Для выживания.

Это была новая переменная в уравнении. Опасная и многообещающая.

Вечером, сидя на своих нарах и медленно съедая свою «особую» порцию каши (мясо я припрятал на завтра), я анализировал.

Полученные данные: Магия (арканизм) — редка, но реальна. Присутствует в этом мире как инструмент войны. Вызывает у обычных солдат смесь страха и слепого восторга. Логично предположить, что является ресурсом, контролируемым правящей верхушкой (баронами, герцогами).

Но было много вопросов природа магии? Ограничения? Распространенность у противника?

Потенциальные последствия. Резкое увеличение уровня смертоносности конфликта. Уменьшение значимости обычного солдата. Возможность внезапных, необъяснимых поражений.

Таким образом, мне необходимо изучить все возможные слухи о магии. Необходимо рассматривать мага не как союзника, а как новую, крайне опасную угрозу, которая может прийти с любой стороны.

Горн, напившийся с дружками в честь «скоро победы», бубнил что-то про то, как они будут делить трофейных девок. Остальные «шныри» тихо перешептывались, делясь самыми нелепыми слухами о могуществе нового арканиста.

Я закончил есть, вылизал миску дочиста и лег, повернувшись лицом к стене. Внутри была не радость, а холодная, сосредоточенная тревога. Мир только что стал значительно сложнее и опаснее. Моя задача по выживанию усложнилась на порядок.

Но был и плюс. Теперь я знал, что кроме грубой силы и примитивной тактики, здесь есть и другие законы. Законы, которые, возможно, можно было изучить и обратить в свою пользу.

Первый шаг был сделан — я обеспечил себе пропитание. Следующий шаг — продолжать тренировки тела. И начать осторожные эксперименты с тем, что могло быть магией. Или просто предельной концентрацией человеческого духа.

Я закрыл глаза, и в темноте снова всплыли лица Миры и Лианы. Теперь их безопасность зависела не только от того, выживу ли я в стычке с таким же оборванцем, как я. Она зависела от того, смогу ли я разобраться в правилах игры, где на кону стояли заклинания и боевые маги.

Слишком много неизвестных. Слишком мало времени.

Но отступать было некуда. Я сделал глубокий вдох и начал мысленно считать, готовясь к ночной «тренировке». Сегодня я попробую не просто напрягать мышцы, а представить тот самый «теплый поток», сконцентрировать его в кулаке. Просто чтобы посмотреть, что будет.

Пусть они верят в мага в синем плаще. Я буду верить в дисциплину, расчет и упрямство. Посмотрим, чья вера окажется крепче в этом новом, жестоком и странном мире.

Глава 6

Охота за информацией стала для меня второй натурой, более важной, чем охота за дополнительной пайкой. В моем прежнем мире знание было силой. Здесь, в этом примитивном хаосе, оно было единственным шансом не просто выжить, а понять правила игры, в которую меня втянули. И ключом к знаниям был сержант Виган.

Я выбрал его не случайно. Торван, наш официальный сержант, был пустым местом — циничным, замкнутым, интересующимся только формальным соблюдением ритуалов. Его разговоры с другими унтерами сводились к ворчанию о пайках, погоде и тупости новобранцев. Бесполезный источник.

Виган был другим. В его раздражении читалась не злоба, а фрустрация. Он хотел, чтобы что-то работало. Он пытался учить, пусть его методы и были такими же примитивными, как и все вокруг. Но в его глазах горела искра — не желание власти, а желание порядка, эффективности. И, возможно, выживания. Он был моложе, менее обременен цинизмом, и его игнорировали те, кого он должен был возглавлять. Это делало его уязвимым. И потенциально полезным.

Я начал с малого. Не с разговоров. С действий.

Когда после бестолковой муштры на плацу Виган, красный от крика и злости, бросил свой щит и потный подшлемник на землю, направляясь к колодцу, я был там раньше него. Не лебезя, не суетясь, я просто поднял его вещи, отряхнул и положил на скамью у барака офицеров, где он обычно сидел. Потом взял деревянное ведро, набрал воды и поставил рядом.

Он заметил это, когда вернулся. Его взгляд скользнул по мне, по его аккуратно сложенному снаряжению, по полному ведру. Он ничего не сказал. Просто кивнул, один раз, коротко, и принялся умываться.

На следующий день я сделал то же самое. И еще кое-что. Его конь, тощая гнедая кобыла по кличке Буря, стояла в общей конюшне. Уход за ней, как и за всеми лошадьми, был обязанностью конюхов, но они, как и все здесь, работали спустя рукава. Я проходил мимо и заметил, как Буря беспокойно переминается — камешек застрял в подкове. Простая мелочь, но для всадника на марше — потенциальная хромота и большая проблема.

Я не стал звать конюха. Подошел к лошади спокойно, заговорил тихим, ровным голосом (лошади любят спокойствие), осмотрел копыто и тем же обломком палки, что валялся рядом, выковырял камешек. Потом проверил остальные копыта. Нашел еще один начинающийся намин — стертая шерсть, легкое воспаление. Я не был ветеринаром, но базовый уход за лошадьми в горных частях — обязательный навык. Я нашел в углу конюшни глиняную банку с дёгтем (примитивная, но эффективная мазь) и смазал намин. Лошадь фыркнула, но не сопротивлялась.

Виган пришел проверять Буру перед вечерним объездом патрулей. Он сразу заметил — его глаза стали острыми. Он осмотрел копыта, потер пальцем место, смазанное дёгтем, потом повернулся и впервые посмотрел на меня осознанно.

— Ты это сделал?

Я стоял в тени, чистя лопатой навоз из соседнего стойла.

— Камень в подкове был. И намин начинался. Мог захромать на марше.

Виган помолчал, изучая меня. Не как «шныря», а как… явление.

— Откуда знаешь про лошадей?

— В деревне. Все знали, — соврал я полуправду. Деревня Лирэна была в памяти, а навыки были мои.

Он кивнул, и в его взгляде промелькнуло что-то вроде уважения. Не личного. Профессионального.

— Ладно. Спасибо.

Это было первое «спасибо», которое я услышал в этом лагере не как унижение, а как признание услуги. Маленькая победа.

С этого момента я стал его «тенью». Не навязчивой, не заметной. Я был там, где он мог появиться. Чистил его седло, когда оно валялось без дела (не крал, просто чистил). Подносил воду после тренировок. Всегда молча, без просьб, без ожидания награды. Я становился частью фонового шума, предсказуемым и полезным элементом его быта.

И благодаря этому я получал доступ к золотой жиле — его разговорам.

Виган, в отличие от Торвана, общался. С другими сержантами, с оружейником, иногда с кастеляном или гонцами. Они собирались вечерами у того же барака офицеров, пили грубое пиво и обсуждали дела. И, будучи невидимым слугой, я мог подметать рядом, чистить снаряжение и слышать все.

Именно так я узнал, что маг, прибывший в лагерь, зовется Игнис. Что он нанят бароном Хертценом на огромные деньги и обещает «очистить поле боя» в предстоящем сражении у брода через реку Стикс (тут я едва сдержал усмешку — Стикс, серьезно?). Что барон Фалькенхар, наш противник, по слухам, тоже ищет арканиста, но пока безуспешно — маги редки и капризны.

Услышал я и о том, что довольствие в очередной раз задерживается, и что в соседнем баронстве, Нордмарке, началась чума, и все торговые пути перекрыты. Что припасов хватит от силы на месяц, если не будет подвоза.

Но самое важное я выловил из разговора Вигана с пожилым сержантом по прозвищу Старый Ворон — бывалым разведчиком, у которого не хватало двух пальцев на левой руке.

— …и шляются они там, у Гнилых болот, — ворчал Ворон, попивая пиво. — Патрули наши их видят, но близко не подходят. Болота — не наша стихия. А они, фалькенхарские шакалы, там как дома. Говорят, у них там лагерь есть, скрытный. Оттуда и рейды на наши обозы идут.

— Почему не выкурим? — спросил Виган, хмурясь.

— Потому что в болота с нашей «стеной» не полезешь. А легкой пехоты, которая умеет тихо ходить и не вонять за версту, у нас нет. Одни копейщики да щитоносцы. Послать их в трясину — всех утопить. — Ворон махнул рукой. — Вот и маемся. Ждем, пока наш новый светоч, маг, не спалит эти болота к чертям. Хотя… болота горят плохо. Слишком мокро.

Это был критически важный кусок информации. Гнилые болота. Труднопроходимая местность. Используется противником как база для партизанских действий. Наша тактика против этого бессильна. Значит, слабое место в нашей обороне. И потенциальное поле для деятельности для того, кто умеет двигаться тихо и думать.

Я мысленно отметил это. Гнилые болота. Координаты — примерно в пятнадцати километрах к северо-востоку от лагеря. Нужно запомнить.

В другой раз я услышал, как Виган жаловался на полное отсутствие дисциплины и как «старшие» типа Горна губят новобранцев, вместо того чтобы учить.

— Не учатся они, — говорил Виган с отчаянием. — Деревья, а не солдаты. Получат по первому же залопу и побегут. И нас с собой потянут.

— А ты что хочешь? — усмехнулся другой сержант. — Это же быдло, Виган. Мясо. Их задача — занять место в строю и умереть, пока рыцари и маг делают дело.

— Мясо, которое сгниет еще до боя! — вспылил Виган. — Я хотя бы хочу, чтобы они знали, с какой стороны меч держать! А у нас даже этого нет! Никакой системы! Никакой подготовки!

Система. Подготовка. Эти слова были музыкой для моих ушей. Он был готов воспринять новые идеи. Не сейчас. Позже, когда доверие укрепится.

Постепенно Виган начал замечать не только мои действия, но и меня самого. Однажды, когда я молча чистил его перевязь от грязи, он вдруг спросил, не глядя на меня:

— Тебе как, Лирэн?

— Да так, сержант, — ответил я нейтрально.

— Не то чтобы… — он искал слова. — Другие шныри, они или плачут, или тупеют. А ты… будто ждешь чего-то.

Я остановился на секунду, потом продолжил чистить.

— Жду, когда научат, как не умереть сразу, сержант.

Он резко обернулся и посмотрел на меня. Его взгляд был пронзительным.

— А тебя не учат, — сказал он тихо, с горечью. — Тебя просто гонят, как скот.

— Значит, надо учиться самому, — произнес я, поднимая на него глаза. Впервые я позволил в своем взгляде промелькнуть не рабской покорностью, а холодной, аналитической твердостью.

Виган замер. Он увидел в этих глазах не шестнадцатилетнего запуганного пацана, а что-то другое. Что-то старое и опасное.

— Самому, — повторил он задумчиво. — Это сложно. Особенно когда тебя бьют за любую попытку голову поднять.

— Можно не поднимать, — сказал я, возвращаясь к чистке. — Можно просто смотреть и слушать.

Он долго молчал, потом тяжело вздохнул.

— Смотрю и слушаю я уже полгода. Толку чуть.

— Может, смотрите не туда, сержант.

Я рискнул. Слишком. Но это был расчетливый риск. Нужно было проверить его реакцию.

Он не рассердился. Он снова пристально посмотрел на меня, потом кивнул, как будто что-то решив про себя.

— Ладно, Лирэн. Чисти дальше.

И отвернулся. Но отношения между нами изменилось. Теперь он видел во мне не просто полезного шныря, а возможно, странного, но мыслящего человека. Это был прорыв.

Той же ночью, во время моих тайных упражнений (я уже добавил к изометрии медленные, плавные отжимания от стены и приседания, держась за край нар), я анализировал полученные данные.

Выводы по Вигану. Лоялен системе, но разочарован ее неэффективностью. Ищет пути улучшения. Не жесток от природы. Имеет авторитет среди других сержантов, но не хватает веса, чтобы его идеи слушали. Видит во мне потенциального «нестандартного» солдата. Можно использовать как прикрытие и источник информации. В долгосрочной перспективе — возможный союзник для продвижения.

Тактическая информация. Гнилые болота — ключевая точка. Слабость нашей обороны. Возможность для проявления инициативы, когда я окрепну. Маг Игнис — фактор нестабильности. Не рассчитывать на его помощь, готовиться к тому, что его присутствие привлечет внимание вражеских магов или вызовет непредсказуемые последствия.

Личный прогресс. Тело медленно адаптируется. Голод отступает благодаря добавке от Борща. Нейромышечная связь улучшается — движения становятся чуть увереннее. Нужно добавить упражнения на равновесие и координацию. И продолжать эксперименты с внутренней концентрацией.

Лежа на нарах, слушая храп Горна, я смотрел в темноту и чувствовал, как из хаоса начинают проступать первые контуры плана. Я был песчинкой в этой военной машине. Но песчинка, которая знала о машине больше, чем сама машина о себе. И которая начинала искать рычаги, чтобы если не остановить, то хотя бы перенаправить ее движение в нужную сторону.

Пусть пока я всего лишь тень, молчаливая и незаметная. Но тень может видеть то, что скрыто от света. И тень может ждать своего часа. А я был терпелив. Очень терпелив.

Глава 7

Система. Без нее человек — просто реакция на раздражители, щепка в потоке. У меня была цель, обязательства, наметки плана. Но для их выполнения требовался инструмент. Тело. И это тело было сырой, плохо обработанной глиной. Ее нужно было замесить, вылепить, обжечь в горне усилия. И делать это нужно было в условиях полного отсутствия ресурсов, времени и под постоянной угрозой разоблачения.

Мой «спортивный зал» — это грязный барак, полусгнившие нары, узкий промежуток у задней стены и ночная тьма за частоколом. Мое «оборудование» — мое собственное тело, две деревянные скамьи, ведра с водой и украденная из кузницы старая, сломанная подкова, которую я использовал как утяжелитель (ее не хватило бы даже на гантель для ребенка, но для этих мышц она была весом).

Мой обычный день начинался в 04:30 (за час до общего подъема).

Сознание щелкает, как будильник. Никакой сонливости — внутренний таймер, вышколенный годами дежурств и операций, работает безупречно. Я лежу с открытыми глазами в полной темноте, слушаю храп и сопение. Двадцать секунд на сканирование — все спят. Горн, судя по ритмичному всхрапу, мертвецки пьян.

Плавно, как тень, сползаю с нар на земляной пол. Первое — растяжка. Не динамичная, а статическая. Медленно, до легкого жжения в мышцах, тянусь к носкам, сидя на полу. Спина Лирэна отзывается протестом — годами сгорбленной работы в поле. Я игнорирую боль, дышу в нее. Потом — растяжка плеч, грудных, квадрицепсов. Каждое положение — 30 секунд. Тишина. Только скрип собственных суставов да далекий крик ночной птицы.

04:50. Изометрия. Встаю у стены, упираюсь в нее ладонями. Напрягаю грудь, руки, пресс, будто пытаюсь сдвинуть бревенчатую стену. 15 секунд максимального напряжения. Отдых 10 секунд. Снова. Потом — спиной к стене, как будто пытаюсь отодвинуть ее. Потом — присед у стены («стульчик»). Мышцы бедер начинают гореть через десять секунд. Я довожу до двадцати, считая в уме. Пот, холодный и липкий, выступает на лбу, но дыхание ровное. Главное — никаких стонов, никаких лишних звуков.

05:10. Работа с равновесием и мелкими мышцами. Стою на одной ноге, глаза закрыты. Черт, это сложно. Вестибулярный аппарат Лирэна никогда не сталкивался с таким. Я качаюсь, едва не падаю, но удерживаюсь. 30 секунд на каждую ногу. Потом — медленные, контролируемые подъемы на носки, тоже на одной ноге. Икры горят огнем.

05:25. Легкая растяжка снова, несколько циклов глубокого дыхания. Пульс падает. Я вытираю пот рукавом и так же бесшумно забираюсь на нары. Ровно за пять минут до крика дежурного.

Ментальный дневник, запись первая.

Общее состояние: Сон 5.5 часов. Качество низкое (посттравматическая гипервигильность). Усталость накопленная — умеренная.

Мышечный отклик: Грудь, плечи, квадрицепсы отозвались на изометрию слабой дрожью, но отклик есть. Боль в ребрах притупилась, но присутствует при глубоком вдохе.

Координация: Плохо. Баланс на одной ноге — неудовлетворительно. Необходимо уделять больше времени.

Энергия: Уровень низкий, но стабильный. Добавка от Борща дает ощутимый эффект. Заметил уменьшение головокружения к концу дня.

Цель на сегодня: Добавить 5 секунд к «стульчику». Найти способ безопасно тренировать хват.

* * *

День. Между делом.

Тренировки не заканчиваются с рассветом. Каждая рутинная задача превращается в упражнение.

Таская воду, я не просто хожу. Я иду с прямой спиной, напряженным прессом, стараясь, чтобы ведра раскачивались минимально — это включает мышцы кора и улучшает контроль. Поднимаю полное ведро не рывком, а плавным движением ног и спины — повторение становой тяги с ужасной техникой, но все же.

На плацу, пока Виган орет на Горна за расхлябанный строй, я стою в строю и незаметно напрягаю и расслабляю мышцы ног, ягодиц, пресса. Изометрия в движении. Когда мы бестолково тычем копьями в соломенные чучела, я фокусируюсь не на силе удара (ее нет), а на точности и конечной фазе движения — полное выпрямление руки, контроль оружия. Я изучаю, как копье лежит в руке, как смещается центр тяжести. Бесполезное для реального боя, но полезное для моего мозга, который учится управлять длинными рычагами.

Обед. Моя порция каши с куском мяса. Я ем медленно, тщательно пережевывая, представляя, как белок и углеводы идут на ремонт микроразрывов в мышцах. Пища — не удовольствие. Это топливо и стройматериал.

После обеда — хозяйственные работы. Сегодня меня с Элви отрядили чистить выгребную яму за лазаретом. Адская, вонючая работа. Но и здесь находится применение. Каждое движение лопатой — упражнение на вращение корпуса, работу ног. Я не копаю, как одержимый. Я работаю с правильной техникой, экономя силы и нагружая нужные группы мышц. Элви, задыхаясь от вони, смотрит на меня как на дурака.

— Лирэн, да чего ты выдумываешь? Быстрее бы кончить!

— Меньше устанешь, если правильно делать, — бросаю я, не переставая работать. — Спину не сорвешь.

Он качает головой, но к концу работы, когда я лишь покрылся легкой испариной, а он еле держится на ногах, в его глазах появляется проблеск интереса.

Ночь. Основная фаза.

Это самое опасное, но и самое продуктивное время. Когда лагерь затихает, и только редкие патрули бродят у частокола, я совершаю «прогулку».

Я не ухожу за пределы лагеря. Слишком рискованно. Но внутри периметра есть места, куда ночью не заглядывают. Запас дров за кузницей. Глухой угол между складом амуниции и тыльной стороной частокола. Там, в глубокой тени, я и работаю.

Сегодняшняя программа: выносливость.

На мне — полная «выкладка». Не броня, конечно. Я нагружаю себя всем, что можно незаметно утяжелить: набиваю песком два мешка из-под овса, привязываю их крест-накрест на грудь и спину (получилось килограммов десять, не больше). В руки беру два полупустых ведра с водой (еще килограмма три в каждом). И начинаю ходить.

Не просто ходить. Маршировать. Отрабатывая строевой шаг, который видел у редких дисциплинированных отрядов. Пятка-носок. Ровная спина. Взгляд вперед. Я иду от одной тени к другой, по заранее намеченному маршруту, который позволяет мне видеть приближение патруля за пятьдесят шагов.

Первые пять минут — легко. Потом спина начинает ныть под непривычным весом. Через десять — горят плечи от ведер. Через пятнадцать — ноги становятся ватными, дыхание сбивается. Я снижаю темп, но не останавливаюсь. Дышу ритмично: вдох на четыре шага, выдох на четыре.

Мысли отключаются. Остается только счет шагов, контроль дыхания и сканирование окружения на предмет угроз. Это медитация. Медитация боли и усилия.

Я представляю, что иду не по вонючему лагерю, а по горам. Что за спиной не мешки с песком, а ранец со снаряжением. Что впереди не гнилой частокол, а цель. Миссия.

Через двадцать пять минут я останавливаюсь. Не потому что не могу, а потому что время вышло. Больше — риск. Я отцепляю мешки, ставлю ведра, и в тишине слышу, как кровь гудит в ушах, а сердце колотится, выбивая частый, но ровный ритм.

Потом — снова растяжка. На этот раз более интенсивная. Я тяну каждую мышцу, чувствуя, как они наполнены кровью, горячие и податливые. Это момент, когда глина становится мягче, удобнее для лепки.

Ментальный дневник. Ночная тренировка: Ходьба с отягощением (прибл. 16 кг), 25 минут. Дистанция (ориентировочно) — 2.5 км.

Физиологические показатели: пульс восстановился за 3 минуты. Что хорошо. Мышечная боль — умеренная, «правильная».

Безопасность: патруль прошел в 30 метрах, не заметил. Маршрут признан удовлетворительным.

Психологическое состояние: уровень тревоги снизился после физической нагрузки. Появилось чувство контроля. Прогресс, хотя и микроскопический, ощутим.

Задачи на завтра:

1. Добавить к утренней изометрии упражнение на хват (вис на перекладине, если найду).

2. Продолжить «теневое» обслуживание Вигана. Попытаться выведать больше о патрулях к Гнилым болотам.

3. Эксперимент с концентрацией: попробовать во время медитации не просто дышать, а визуализировать «теплый поток», направляя его в наиболее уставшую группу мышц (ноги).

Я ложусь на нары. Тело гудит приятной, здоровой усталостью, совершенно не похожей на изматывающую слабость первых дней. Это усталость созидания, а не разрушения.

Горн храпит. Кинт что-то бормочет во сне. Элви тихо всхлипывает — ему сегодня досталось за разбитое ведро.

Я смотрю в потолок, ощущая под пальцами грубую ткань рубахи, под которой медленно меняется тело. Оно еще слабое. Еще немощное. Но оно больше не чужое. Оно слушается. Оно учится.

Я не просто выживаю. Я строю. Кирпичик за кирпичиком, капля пота за каплей, секунда напряжения за секундой. Я леплю из этой глины оружие. Оружие для выполнения долга. Для защиты тех, чьи лица теперь горят в моей памяти ярче звезд в этом чужом небе.

Система работает. Пока. И пока она работает, у меня есть шанс.

Глава 8

Дни текли, превращаясь в подобие рутины. Вода, муштра, каша с мясом, ночные прогулки с грузом. Тело понемногу крепло. Рёбра почти не болели. Появилась твёрдость в мышцах, которая не была видна под мешковатой рубахой, но ощущалась изнутри — как стальной трос, начинающий натягиваться. Я уже мог держать «стульчик» у стены сорок секунд. На ночных маршах увеличил вес на два килограмма и время на пять минут.

Но главный прогресс был не в мышцах. Он был в голове. Я начал замечать, как Горн на меня смотрит.

Вначале это был привычный, тупой взгляд хозяина на скот. Потом — подозрительный, когда я получил добавку от Борща. А теперь — изучающий. Настороженный. Я не изменил своего поведения внешне. Я всё так же молча выполнял приказы, опускал взгляд, когда он орал. Но из меня ушла та самая «вонь страха», которую хищники чуют за версту. Я не боялся его. Я его анализировал. И он, животным чутьём, это ощущал.

Система его власти была построена на страхе. Если кто-то переставал бояться — система давала сбой. И Горн, как её главный бенефициар, должен был этот сбой устранить. Жестоко и публично.

Он выбрал момент после ужина. Мы, шныри, мыли котлы на открытой площадке рядом с кухней — большом, дымном шатре. Работа была неприятной, но несложной: скрести обгоревшее дно деревянными скребками, полоскать в чанах с ледяной водой. Я работал молча и эффективно, уже почти закончив свой котёл, когда услышал приглушённый стон и грубый смех.

Обернулся.

Горн, Кинт и Борк окружили Элви. Того самого тощего, вечно испуганного пацана. Элви прижался спиной к стене кухни, его лицо было белым как мел, а глаза — огромными от ужаса.

— Опять, сучёнок, воду пролил! — рычал Горн, тыча пальцем в лужу на земле. — Весь порог залил! Теперь тут грязище будет! Кто мыть будет?

— Я… я нечаянно, Горн… ведро тяжёлое… — лепетал Элви, дрожа всем телом.

— Тяжёлое? — Горн изобразил преувеличенное удивление. — Значит, слабый! А слабым тут не место! Надо подкачать, да, ребята?

Кинт хихикнул, потирая руки. Борк молча взял Элви за шиворот и оторвал от стены. Двое других «шнырей», Гендль и Ян, замерли в метрах в пяти, потупив взгляды. Их котлы были забыты.

Мой мозг за секунду оценил обстановку.

Цель Горна не Элви. Элви — инструмент. Цель — я. Или любой, кто посмеет выступить против. Публичное утверждение власти.

Состав сил: Горн (сила, тупая агрессия), Кинт и Борк (поддержка). С нашей стороны — шестеро шнырей, но мы разобщены, запуганы, неорганизованны.

Физические данные: Горн минимум на тридцать килограммов тяжелее меня, даже с моим недавним прогрессом. Прямое противостояние — самоубийство.

Тактическая обстановка: Открытое пространство. Свидетели — повара, другие солдаты, возвращающиеся с плаца.Вмешательство сержанта маловероятно — это «внутренние дела».

Мой статус: я на хорошем счету у Борща. Я «полезный» для Вигана. Это даёт небольшую защиту, но только если я не нарушу негласный закон «старших».

Горн швырнул Элви на землю, прямо в ту самую лужу.

— Ну что, слабак? Будешь сильнее? Давай, отожмись! Двадцать раз! А то палкой помогу!

Элви, всхлипывая, попытался отжаться. Его тощие руки дрожали, он едва смог сделать три жалких, корявых повторения, прежде чем рухнул лицом в грязь.

— Ой, совсем дрянь! — с фальшивой жалостью сказал Кинт. — Надо обучать, Горн. В деревне, поди, не обучали.

— Обучим, — мрачно согласился Горн. Он выдернул из-за пояса не нож, а свою любимую дубину с вбитым ржавым гвоздём. Не смертельное орудие, но идеальное для причинения боли и унижения. — Встань, червяк. Получи урок.

Он занёс дубину для несильного, но звонкого удара по спине или заднице. Элви зажмурился, поджав голову.

Внутри у меня всё взорвалось.

Не ярость. Ярость была бы простой. Это было нечто иное — леденящий, белый взрыв протеста. Каждая клетка моего тела, каждый инстинкт Алекса Волкова — офицера, отвечавшего за своих людей — кричал, чтобы я двинулся вперёд, чтобы я перехватил этот удар, чтобы я вломил этому быдлу его же дубиной в глотку.

Мои пальцы сами сжались в кулаки. Ноги напряглись для рывка. Дыхание перехватило.

«Сейчас вступлю — меня сломают», — прорезалась сквозь хаос мысль, холодная и резкая, как лезвие.

Это был не страх за себя. Это был расчёт. Чистый, безэмоциональный расчёт.

Если я вмешаюсь сейчас:

Горн, чьё тщеславие будет уязвлено, обрушит на меня всю свою ярость. Не ради наказания Элви, а чтобы стереть меня в порошок, восстановив статус-кво.

Кинт и Борк помогут. Трое на одного. В этом теле, даже окрепшем, у меня шансов ноль. Исход — тяжёлые травмы, возможно, калечащие. Утрата трудоспособности. Тогда я стану обузой для Борща и Вигана. Моя добавка исчезнет. Мои тренировки остановятся.

Даже если чудом отделаюсь лёгким испугом — я стану главной мишенью. Всё, что я строил — скрытность, полуприкрытие, наработанные крохи доверия — пойдёт прахом. Я выдвину себя на первый план в самой негативной возможной роли — мятежника, которого нужно сломать.

Элви это не поможет. Его побьют в любом случае. А возможно, и ещё сильнее — чтобы показать, что даже заступничество не работает.

Это был бы акт эмоции. Героический, может быть, в чьих-то глазах. И абсолютно самоубийственный с точки зрения тактики и долгосрочных целей.

Дубина Горна опустилась со свистом. Раздался глухой, влажный хлопок по мокрой холщовой штанине. Элви вскрикнул — не от дикой боли, а от страха и унижения.

— Раз! — провозгласил Горн. — Будешь ещё воду лить?

Я стоял неподвижно. Моё лицо было маской из глины. Я позволил глазам опуститься, но не закрыл их. Я смотрел. Запоминал. Давил в себе ту самую бурю, запирая её где-то глубоко в грудной клетке, подальше от глаз.

«Это не тактика. Это эмоция», — повторял я про себя, как мантру.

Второй удар. Третий. Горн бил не со всей силы, но достаточно, чтобы оставлять синяки и ссадины. Элви плакал, приглушённо, захлёбываясь. Кинт хихикал. Борк зевал.

Я перевёл взгляд на других шнырей. Гендль сжал свои котловатые кулаки, но его взгляд был прикован к земле. Ян дрожал, словно его самого били. Остальные два просто старались не смотреть.

Мы были стадом. И Горн — пастух с кнутом. И я был частью этого стада. Пока.

После пятого удара Горн остановился, тяжело дыша — не от усталости, а от возбуждения.

— Всё, на сегодня хватит. Запомнил, слабак? Воду ценить надо. И старших слушаться. А то в следующий раз не отделаешься.

Он швырнул дубину Кинту, который почтительно её поймал, и, похаживая, направился прочь, к бараку, явно довольный собой. Представление окончено.

Кинт и Борк, бросив последние насмешливые взгляды на рыдающего Элви, последовали за своим вожаком.

Я подождал, пока они скроются из вида, потом подошёл к Элви. Медленно, без суеты. Гендль и Ян робко приблизились следом.

Элви лежал, свернувшись калачиком, всхлипывая. Его спина и зад были покрыты грязными полосами от ударов и лужей.

— Встань, — сказал я тихо, но твёрдо.

Он посмотрел на меня сквозь слёзы, не понимая.

— Встань, Элви. Сейчас.

Мой тон не допускал возражений. Это был не приказ старшего. Это был приказ того, кто знает, что делать. Инстинктивно, он послушался, с трудом поднявшись. Лицо было перемазано грязью и слезами.

— Иди умойся. Холодной водой. Потом найди у конюхов дёгтя, попроси немного, скажи, для натирки сбруи. Намажь ушибы. Не даст — укради. Понял?

Он кивнул, всё ещё всхлипывая.

— И запомни, — продолжил я, глядя ему прямо в глаза. — Слёзы сейчас — это нормально. Боль — нормально. Но если ты сейчас сдашься внутри, то он победил по-настоящему. Ты хочешь, чтобы он победил?

Элви вытер лицо рукавом, оставив грязную полосу. В его мокрых глазах что-то дрогнуло. Не понимание. Вызов.

— Н… нет.

— Значит, умоешься, намажешься, и завтра будешь делать свою работу так, чтобы не к чему было придраться. Чище всех. Быстрее всех. Понял?

— Понял, — прошептал он уже твёрже.

— Иди.

Он поковылял прочь, к колодцу. Гендль и Ян смотрели то на него, то на меня.

— Что будем делать? — тихо спросил Гендль. В его голосе была не надежда, а отчаяние.

— Сейчас — мыть котлы, — сказал я, возвращаясь к своему недоделанному котлу. — И смотреть. И слушать. И учиться.

— Учиться? — Ян фыркнул. — Учиться тому, как получать по заднице?

— Учиться тому, как не получить в следующий раз, — ответил я, скребя обгорелое дно. Мои движения были резкими, точными. Вся ярость, вся фрустрация уходила в эту работу. — Он бьёт, потому что может. Потому что мы позволяем. Потому что мы разобщены и слабы. Значит, нужно стать сильнее. И не поодиночке.

Я поднял взгляд и посмотрел на них обоих.

— Вы хотите, чтобы это продолжалось? Чтобы каждый день кто-то из нас лежал в луже?

Они молчали, но в их глазах читался ответ. Нет.

— Тогда начинайте с малого. Смотрите, как я работаю. Как я двигаюсь. Начинайте делать так же. Не привлекайте внимания. Просто… станьте чуть лучше, чуть незаметнее, чуть крепче. И ждите.

— Ждать чего? — прошептал Гендль.

— Своего часа, — сказал я и снова опустил глаза к котлу.

Они переглянулись, но ничего не сказали. Просто взялись за свои скребки. Но теперь они работали не с тупой покорностью, а с какой-то новой, сосредоточенной яростью.

Я мыл свой котёл и чувствовал, как холод внутри меня кристаллизуется, превращаясь во что-то твёрдое и острое. Гнев я подавил. Но он не испарился. Он стал топливом. Горн сегодня одержал маленькую тактическую победу. Он укрепил свой авторитет, показав свою безнаказанность.

Но он допустил стратегическую ошибку. Он зажёг искру. Не в Элви. Во мне. И теперь эта искра тлела, холодная и неугасимая. Он хотел проверить мои границы. Проверил. Узнал, что я не полезу на рожон из эмоции.

Но он не узнал самого главного. Не узнал, что для меня это уже не просто выживание. Это война. Малая, тихая, но война. И сегодня он сделал первый ход. Теперь моя очередь.

И когда я сделаю свой ход, это будет не эмоциональный порыв. Это будет холодный, выверенный, безжалостный удар. Протокол. Как с гранатой. Только на этот раз — протокол возмездия.

Я поставил чистый котёл на место и отряхнул руки. Взгляд был абсолютно спокоен.

Испытание на кухне, часть первая, было пройдено. Я выдержал провокацию. Сохранил ресурсы.

Теперь нужно было готовиться ко второй части. Где я буду отвечать. И где Горн узнает, что некоторые шныри кусаются. Очень больно.

Глава 9

На следующий день всё было как обычно. Утренний подъём, вода, построение. Но в воздухе висело нечто новое — напряжение. Тонкое, как паутина, но заметное для того, кто знал, где искать. Элви двигался скованно, стараясь не показывать боли. Гендль и Ян поглядывали на меня украдкой, будто ожидая какого-то знака, какого-то действия. Я не подавал никаких знаков. Я был тенью.

Горн вёл себя с преувеличенной развязностью. Он громко смеялся, хлопал Кинта по спине, шутил похабные шутки. Но его маленькие свиные глазки постоянно скользили в мою сторону, ища слабину, ищя страх. Он не находил ни того, ни другого. Только ту же нейтральную, наблюдательную пустоту. Это его бесило. Животное чутьё подсказывало ему, что что-то не так, но примитивный мозг не мог понять, что именно.

Развязка наступила вечером, после ужина. Мы получали свой паёк — ту самую порцию каши с мясом, которую я выторговал у Борща. Я уже собирался отойти в свой угол, чтобы спокойно поесть, когда передо мной выросла грузная тень.

— Эй, шнырь, — голос Горна был нарочито спокоен. — Дай-ка сюда свою миску. Старшему поколению нужно больше сил, понимаешь? А ты и так жирок нагулял.

Он протянул руку. Кинт и Борк стояли чуть сзади, готовые в любой момент вмешаться. Остальные шныри замерли, боясь даже дышать. Элви сжался в комок, ожидая новой порции насилия.

Внутренний расчёт занял доли секунды.

Вариант первый отказаться. Привести к немедленному конфликту. Трое на одного. Публичное избиение. Потеря лица, травмы, возможно, смерть. Провал всех планов.

Вариант второй — отдать. Показать слабость. Потерять авторитет, который только начал формироваться у других шнырей. Подтвердить власть Горна. Потерять критически важный источник калорий. Замедлить тренировки до нуля. Фактически, сдаться.

Оба варианта были неприемлемы.

Был третий вариант.

Я посмотрел на протянутую руку, потом поднял глаза на Горна. В моём взгляде не было ни вызова, ни страха. Была пустота. Как будто я смотрел на дерево или камень.

— Бери, — сказал я ровным голосом и протянул миску.

На лице Горна на миг мелькнуло удивление, а затем торжествующая усмешка. Он решил, что я сломался. Что страх перед публичной поркой Элви сделал своё дело. Он взял миску, фыркнул и, повернувшись спиной, пошёл к своему месту у костра, хвастаясь перед Кинтом своей добычей.

Я развернулся и ушёл. Ни слова. Ни взгляда. Я сел на своё обычное место в тени, спиной к стене барака, и стал ждать. У меня в руках не было еды. Но зато был план. И идеальное время для его исполнения — сумерки.

Я сидел и медитировал. Дышал. Концентрировался на ощущениях в теле. Напрягал и расслаблял мышцы ног, рук, кора. Готовил инструмент. Я не думал о мести. Я думал о хирургической операции. О нейтрализации угрозы с минимальными последствиями.

Прошёл час. Горн, нажравшись досыта (моя порция плюс его собственная), отправился к колодцу — справить нужду и, вероятно, напиться после солёной каши. Кинт и Борк остались у костра, играя в кости. Идеально.

Я подождал ещё пять минут, затем бесшумно поднялся и растворился в сгущающихся сумерках. Я не пошёл напрямик. Я сделал круг, подойдя к колодцу с тыльной стороны, из-за кузницы. Горн стоял, прислонившись к срубу колодца, и, отломив последний кусок моего хлеба, запивал его водой из ковша. Он был один. Расслаблен. Доволен собой.

Я вышел из тени прямо перед ним. Бесшумно. Он вздрогнул, не ожидая никого.

— Ты? — буркнул он, прожевывая хлеб. — Чего надо? Пришёл выпрашивать свои объедки? — Он злорадно усмехнулся.

Я остановился в двух шагах. Дистанция критическая. Ближе, чем для удара дубиной, но дальше, чем для спонтанного захвата.

— Мой паёк, Горн, — сказал я тихо. Голос был абсолютно спокоен, без тени угрозы или просьбы. Констатация факта.

Он замер на секунду, переваривая не тон, а само моё присутствие здесь, в это время, в такой манере. Потом его лицо исказилось злобой.

— Твой? — он фыркнул. — Здесь всё моё, щенок. Ты, твой паёк, твоя жалкая жизнь. Забыл вчерашний урок? Хочешь, повторю?

Он оттолкнулся от сруба, его тело напряглось для рывка. Это было предсказуемо. Примитивная агрессия всегда идёт по одному сценарию: запугать, затем ударить.

Я не ждал удара. Я ждал намерения ударить.

Он занёс правую руку для оплеухи — не смертельного удара, но унизительного и болезненного. Его вес сместился вперёд.

Алгоритм.

Блок и вход. Моё левое предплечье встало на пути его руки не для того, чтобы остановить её (силы не хватило бы), а чтобы направить. Я встретил удар по касательной, сместив его центр тяжести чуть вправо, и одновременно шагнул внутрь его периметра защиты. В зону, где его сила бесполезна, а моя скорость и точность — решают всё. Расстояние между нами исчезло.

Нейтрализация опоры. Его левая нога была впереди, правая сзади для устойчивости. Мой правый коленный сустав, усиленный неделями изометрии и ночных маршей, рванулся вверх. Не в пах — это могло убить или сделать калекой, а что привело бы к ненужному вниманию. Целью было бедро, чуть выше колена, по ходу мышцы. Точный, короткий, взрывной удар. Не для того, чтобы сломать. Чтобы отключить.

Раздался глухой стук, и Горн ахнул не от боли (она придёт позже), а от шока. Его левая нога подкосилась, лишив его устойчивости. Он начал падать вперёз, прямо на меня.

Контроль и изоляция. Я не отскочил. Я пропустил его падающее тело дальше, и моя правая рука обхватила его шею сзади, не для удушения, а для контроля головы. Левая рука упёрлась ему в спину. Используя его же инерцию и ослабленную ногу, я развернул его и с силой, но без лишнего шума, пригвоздил лицом к грубому, влажному бревну сруба колодца.

Всё заняло три с половиной секунды. Может, четыре.

Он был обездвижен. Его здоровая нога дёргалась, пытаясь найти опору, но я своим весом и рычагом держал его в неудобном, беспомощном положении. Его дыхание вырвалось хриплым свистом из-за давления на грудь и горло. Он попытался что-то крикнуть, но я усилил нажим.

Я наклонился к его уху. Мой голос был тихим, холодным, без единого намёка на эмоции. Как инструктаж перед операцией.

— Мой паёк — мой. — Пауза. — Твоё право старших — закончилось. — Ещё пауза. Я позволил словам просочиться в его сознание, затуманенное болью, шоком и непониманием. — Понял?

Он попытался вырваться. Бесполезно. Я знал точки давления. Я знал, как держать. Я прижал сильнее. Он захрипел.

— Кивни, если понял, — прошептал я. — Иначе я сломаю тебе ключицу. Тихо. И уйду. А ты останешься здесь калекой. Кинт и Борк будут вытирать за тобой.

Угроза была не в жестокости тона. Она была в его абсолютной, леденящей реалистичности. Я не кричал. Не злился. Я просто констатировал следующий шаг в алгоритме. И он это почувствовал.

Медленно, с трудом, его голова двинулась вниз и вверх. Кивок.

Я немедленно ослабил хватку, но не отпустил полностью.

— Завтра и послезавтра мой паёк будет на моём месте. Целиком. Потом можешь забыть, что я существовую. Но если твоя рука или взгляд коснутся меня, Элви или любого другого шныря без приказа сержанта — следующая встреча будет короче. И закончится для тебя хуже. Ясно?

Ещё один кивок. В нём уже не было злобы. Был животный, первобытный страх. Страх перед непонятным, перед тем, что не вписывается в его картину мира: слабый должен бояться сильного. А тут слабый оказался не слабым. Он оказался… другим. Холодным и точным, как нож.

Я отпустил его и отступил на два шага, занимая позицию, с которой мог среагировать на любую его попытку реванша.

Горн, пошатываясь, оттолкнулся от сруба. Он хромал на левую ногу, лицо было багровым от унижения и боли, которая теперь накрывала его волной. Он посмотрел на меня. В его глазах бушевала буря: ярость, страх, недоумение. Но главное — там был слом. Трещина в монолите его уверенности.

Он ничего не сказал. Не зарычал, не пообещал мести. Он просто развернулся и, прихрамывая, пошёл прочь, в сторону барака, стараясь идти как можно прямее.

Я наблюдал, как он уходит, пока его фигура не растворилась в темноте. Потом медленно выдохнул. Только сейчас я позволил себе ощутить лёгкую дрожь в руках — не от страха, от адреналина. Я сжал и разжал кулаки, восстанавливая контроль.

Операция прошла успешно. Цели достигнуты:

Угроза нейтрализована без серьёзных травм и лишних свидетелей.

Ресурс (паёк) возвращён под контроль.

Послан чёткий сигнал о смене баланса сил.

Авторитет среди шнырей (потенциально) укреплён.

Но это была не победа. Это был первый ход. Теперь Горн будет искать способ отомстить. Он не простит такого унижения. Но теперь он будет действовать не из позиции силы, а из позиции страха и уязвлённого эго. А это делало его предсказуемым и более опасным в долгосрочной перспективе.

Я повернулся и пошёл к бараку другим путём, дав Горну время добраться первым. Мне нужно было оценить реакцию стаи.

Когда я вошёл в барак, там царила гробовая тишина. Горн сидел на своих нарах в дальнем углу, растирая бедро, его лицо было закрыто тенью. Кинт и Борк перешёптывались, бросая на него недоумённые взгляды — они явно что-то заподозрили, но не понимали что. Остальные шныри, включая Элви, сидели, затаив дыхание, чувствуя грозовое напряжение.

Я прошёл к своему месту, сел и закрыл глаза, делая вид, что отдыхаю. Внутри я вёл ментальный отчёт.

Последствия:

Прямые. Горн временно выведен из строя. Его авторитет подорван.

Косвенные. Кинт и Борк настороже. Возможно, попытаются выяснить, что произошло.

Долгосрочные. Необходимо ускорить подготовку. Горн не смирится. Конфликт перешёл в скрытую фазу. Нужно быть готовым ко всему.

Я открыл глаза и встретился взглядом с Элви. Тот быстро опустил глаза, но не прежде чем я увидел в них не страх, а… надежду? Восхищение? Неважно. Важно, что он увидел: систему можно сломать. Не силой крика и дубины, а чем-то иным.

Я снова закрыл глаза. Завтра будет новый день. И начнётся новая, более сложная игра. Но теперь у меня было преимущество. Я сделал первый шаг из тени. И показал, что даже в самом дерьме можно найти точку опоры, если знать, где искать.

Тело ныло от напряжения, но внутри было странное, холодное спокойствие. Я снова был в своей стихии. В зоне контроля. Война за выживание вступила в новую фазу. И я был готов.

Глава 10

Тишина на следующий день была гулкой, натянутой, как тетива лука перед выстрелом. Все в бараке чувствовали перемену, но никто не понимал её природы. Запах страха и злобы висел в воздухе гуще обычного, но теперь он был перемешан с чем-то новым — недоумением и настороженным любопытством.

Утро началось с ритуала. Когда повар раздавал завтрак, Горн, хромая заметнее, чем вечером, стоял в стороне. Его свиные глазки, обычно презрительно-ленивые, были острыми и полными немой ярости. Он смотрел на меня, но не прямо — боком, искоса, как дикий кабан, высматривающий охотника в кустах. Когда очередь дошла до меня, и повар, привычно кивнув, положил в мою миску порцию с куском мяса, Горн не шелохнулся. Не посмел. Он только сглотнул, и его челюсть напряглась так, что выступили желваки.

Я взял миску и прошёл к своему месту у дальней стены, спиной к бревнам. Я не стал есть сразу. Я поставил миску перед собой, сел, скрестив ноги, и начал методично, маленькими кусочками, поглощать пищу. Каждое движение было медленным, осознанным. Я не просто ел. Я демонстрировал контроль. Спокойствие. Право на эту еду.

Горн, получив свою обычную порцию (без добавки), устроился со своими прихвостнями у центрального столба. Но его обычный громкий смех и похабные шутки отсутствовали. Он ел молча, угрюмо, и лишь изредка бросал в мою сторону взгляды, в которых кипела ненависть, перемешанная с животным страхом. Он боялся не меня. Он боялся неизвестности. Он не мог понять, что произошло у колодца. Как этот тщедушный шнырь смог его одолеть? Магия? Удача? Он ломал свою примитивную голову и не находил ответа. А что нельзя понять — того нужно бояться.

Кинт и Борк, как два преданных, но не очень умных пса, чувствовали настроение хозяина. Они тоже замолчали, перешёптываясь между собой и поглядывая то на Горна, то на меня. В их взглядах не было ненависти — только пугливая осторожность и вопрос. Они были инструментами. И инструмент, который не понимает, как работает, становится ненадёжным. Горн терял не только авторитет, но и уверенность своей «свиты».

Другие «старшие» в бараке, те двое, что не входили в клику Горна (один — мрачный детина по прозвищу Пень, другой — старый, седой солдат с одной рукой, звали его Дед), тоже заметили перемену. Пень наблюдал за происходящим с каменным, невыразительным лицом, но в его маленьких глазках мелькал холодный, оценивающий интерес. Дед, обычно погружённый в свои мысли или в починку какой-нибудь мелочи, пару раз поднял голову и посмотрел на меня долгим, проницательным взглядом, будто пытаясь разглядеть что-то под личиной. Они не были друзьями Горна. Они просто существовали в одной экосистеме. И теперь экосистема дала трещину. Они изучали новую переменную. Меня.

Но самое интересное происходило на «нижнем уровне». Среди шнырей.

Элви, Гендль и Ян сбились в кучку, стараясь быть как можно незаметнее. Но их глаза постоянно бегали в мою сторону. Вчерашняя сцена с избиением Элви и сегодняшняя немота Горна складывались у них в голове в неполную, но интригующую картинку. Они не знали, что случилось. Но они видели результат. Горн боялся. Или, по крайней мере, избегал. А раз сильный боится — значит, есть причина. И эта причина сидела в углу и спокойно доедала свою кашу.

Я ловил их взгляды, но не отвечал на них. Не кивал, не подмигивал. Любой знак мог быть истолкован как вызов или слабость. Я должен был оставаться нейтральной силой. Загадкой. Точкой притяжения, которая ничего не требует, но многое предлагает одним своим существованием.

День прошёл в этом напряжённом молчании. На плацу Виган, заметив хромоту Горна, спросил, что случилось. Горн буркнул что-то про «споткнулся о ведро». Виган посмотрел на него с явным недоверием, потом его взгляд скользнул по мне. Я стоял в строю, глаза в землю, идеальный солдат. Виган ничего не сказал, но в его глазах мелькнула тень мысли. Он что-то заподозрил.

Работы после обеда были распределены. Меня, к моей внутренней ухмылке, поставили с Элвием чистить ту же выгребную яму. Видимо, кто-то (Горн?) надеялся, что вонь и унижение вернут статус-кво. Ошибка.

Работая, я наконец заговорил с Элви. Не о вчерашнем, не о Горне.

— Спина болит? — спросил я, не глядя на него, погружая лопату в зловонную жижу.

Он вздрогнул, потом кивнул.

— Дёготь нашёл?

— Н… намазал. Спасибо.

— Не за что. Само пройдёт. Главное — инфекцию не занести. — Я сделал паузу, перебрасывая комья на кучу. — Ты из какой деревни?

Разговор о чём-то отстранённом, безопасном. Обычный человеческий разговор, который здесь был редкостью.

Элви, сначала удивлённый, постепенно разговорился. Он был из дальнего хутора, за рекой. Отец погиб на охоте, мать одна тянула его и двух сестёр. Пришёл набор — или сын идёт в солдаты, или семью обложат неподъёмным налогом.

— А ты? — робко спросил он в конце.

— Из-под Крутогорья, — ответил я, используя воспоминания Лирэна. — Та же история.

Это создавало связь. Общую судьбу. Не дружбу ещё, но понимание. Мы были одним и тем же расходным материалом в этой мясорубке. Просто я, судя по всему, оказался материалом чуть более… упругим.

Вечером, за ужином, случилось то, что окончательно обозначило сдвиг.

Мы сидели на своих местах. Горн, Кинт и Борк — у своего столба, поглощая пищу с мрачным видом. Мы, шныри, — по своим углам. Я уже заканчивал свою порцию, когда мимо меня, якобы направляясь вылить остатки воды, прошёл Элви. Он слегка споткнулся (или сделал вид), и из его рукава в мою почти пустую миску с похлёбкой упал небольшой, жирный, явно украденный кусок сала. Он упал беззвучно, будто его там и ждали.

Элви даже не взглянул на меня. Он просто прошёл дальше, к двери, и выплеснул воду.

Я посмотрел на сало, плавающее в остатках похлёбки. Это был не подарок. Это был символ. Первый шаг к товариществу. Молчаливое признание. «Ты сильный. Ты можешь нас защитить. Мы с тобой». И одновременно — проверка. Посмотрю ли я на Горна? Поблагодарю ли громко? Выдам ли его?

Я поднял ложку, зачерпнул сало вместе с похлёбкой и съел. Не торопясь. Как будто так и было задумано. Потом доел всё дочиста, встал и пошёл мыть миску. Проходя мимо Элви, который уже вернулся на своё место, я кивнул ему. Один раз. Коротко. И всё.

Этого было достаточно. Его глаза блеснули.

Гендль и Ян наблюдали за этой немой пантомимой. Они переглянулись. На следующий день, во время работы на дровяном складе, Гендль, проходя мимо, незаметно сунул мне в руку кусок засохшего, но ещё съедобного сыра — пайку, которую он, видимо, копил. Я взял, не глядя, и сунул за пазуху. Кивок. Молчание.

Так родился негласный договор. Я ничего им не обещал. Они ничего не просили. Но между нами установилась связь. Связь обречённых, которые нашли в своём ряду того, кто смотрит не в землю, а вперёд. И кто, возможно, знает путь.

Горн видел эти микродвижения. Видел, как шныри, обычно разобщённые и запуганные, теперь обмениваются краткими взглядами, когда думают, что он не видит. Видел, как они чуть прямее держат спины, чуть быстрее выполняют работу. Это бесило его ещё больше, потому что было непонятно. Он мог бы избить Элви снова, но теперь это уже не было бы простым утверждением власти. Это был бы вызов мне. А он боялся этого вызова.

Поэтому он ограничился тем, что утром третьего дня, когда я получил свой паёк (целый и невредимый), он громко, на весь барак, сказал Кинту:

— Видишь, как некоторые жируют? Наверное, на стороне у барина сосёт.

Это была жалкая, словесная атака. Признак слабости. Я даже не обернулся. Просто продолжил есть.

Вечером того же дня сержант Виган вызвал меня. Не как провинившегося. Он стоял у своего коня, проверяя подкову.

— Лирэн, — сказал он, не глядя на меня. — Я помню, ты с моей Бурой возился. Камень вынул.

— Так точно, сержант.

— И с крысами у Борща разобрался.

Я молчал. Это был не вопрос.

Он наконец поднял на меня глаза. В них не было подозрения. Была усталость и какое-то сложное, смешанное чувство.

— Ты не похож на других шнырей.

— Я просто делаю, что должен, сержант. Чтобы выжить. И чтобы… — я сделал паузу, — чтобы не подвести.

Последние слова я произнёс с лёгким ударением. Не «не подвести тебя», а просто «не подвести». Как солдат. Он это уловил.

— Чтобы не подвести, нужно уметь больше, чем воду таскать, — сказал он тихо. — Завтра после муштры останешься. Покажу, как щит правильно держать. Один на один. Без этих идиотов.

Это было больше, чем я мог надеяться. Не просто снисхождение. Признание. Предложение обучения. И, что важнее всего, альтернативная система авторитета. Теперь у меня была не только тень страха перед Горном, но и луч внимания со стороны законного командира.

— Слушаюсь, сержант, — ответил я ровно.

Когда я вернулся в барак, Горн попытался устроить мне выволочку за опоздание. Но его голосу не хватало уверенности.

— Шнырь, где шлялся?

— У сержанта Вигана, по приказу, — ответил я, глядя ему прямо в глаза.

Он замер. Сержант. Законная власть. То, перед чем он сам пресмыкался. Он не мог пойти против этого. Он буркнул что-то неразборчивое и отвернулся.

В тот вечер, ложась спать, я чувствовал, как ландшафт вокруг меня изменился. Я был уже не одинокой мишенью в самом низу пищевой цепи. Я стал узлом. Точкой, где сходились нити: страх Горна, настороженное уважение других «старших», робкая надежда шнырей, интерес Вигана.

Это было опасно. Теперь на мне было больше внимания. Больше ожиданий. Но это была и сила.

Лёжа в темноте, я слышал, как Элви и Гендль тихо перешёптывались на своих нарах. Не о страхе. О том, «как Лирэн тому кабану морду начистил». Слухи уже поползли. Обрастая невероятными подробностями. Пусть ползут. Мифы часто полезнее правды.

Я закрыл глаза. Завтра — тренировка с Виганом. Нужно показать себя способным учеником. Но не слишком способным. Нужно продолжать ночные тренировки, увеличивая нагрузку. Нужно следить за Горном — рано или поздно он попробует отомстить, но теперь, вероятно, не в открытую, а исподтишка. Нужно укреплять связь с другими шнырями, но осторожно, не создавая явной «фракции».

Слишком много «нужно». Но это было лучше, чем одно-единственное «нужно выжить сегодня».

Я повернулся на бок, лицом к стене. На губах, невидимая для мира, дрогнула тень улыбки. Холодной, усталой, но улыбки.

Негласный договор был заключён. С врагом — о перемирии. С товарищами — о взаимовыручке. С системой — о том, что я больше не просто винтик. Я стал рычагом. Маленьким, но уже способным что-то сдвинуть с мёртвой точки.

И это был только первый акт.

Глава 11

Следующий день начался не с крика дежурного, а с внутреннего напряжения, знакомого по прежней жизни — предвкушение выхода на задание. Только теперь заданием была не зачистка террористической ячейки, а… что-то вроде прогулки с сержантом. Но в этом мире и это было шагом вперёд. Большим шагом.

Утренняя муштра на плацу прошла в том же духе бестолковой суеты. Но я уже не был просто статистом. Мои глаза, привыкшие к анализу, отмечали каждую ошибку в построении, каждый кривой удар копьём, каждый провал в элементарной координации. Это было мучительно смотреть, но это была информация. Мозг автоматически искал пути исправления, строил в голове схемы правильных перемещений, расчёта дистанций. Это была профессиональная деформация, и здесь она становилась моим единственным преимуществом.

Виган, как и обещал, задержал меня после, когда остальные, обливаясь потом и проклиная всё на свете, побрели к баракам.

— Останешься, Лирэн. — Он не кричал. Говорил обычным, усталым голосом, снимая с головы потный подшлемник.

Я подошёл, заняв позицию «смирно», но без излишней выправки — здесь это выглядело бы неестественно. Просто стоял прямо, руки по швам.

Виган молча осмотрел меня с ног до головы. Его взгляд был тяжёлым, оценивающим. Он видел не «шныря», а загадку. Того, кто ловит крыс, чистит коней и, по слухам, заставил Горна хромать и молчать.

— Лесник, говоришь? — наконец произнёс он.

— Отец был, сержант. Учил кое-чему.

— Коему? Стрелять из лука? Капканы ставить?

— Больше… наблюдать. Слушать лес. Читать следы. И… защищаться, если что.

Я выбрал слова тщательно. Полуправда всегда надёжнее прямой лжи.

— Защищаться, — повторил Виган, и в его голосе прозвучала горькая нотка. — От кого? От волков? Или от таких же, как Горн?

Он смотрел мне прямо в глаза, ища скрытого смысла. Я выдержал взгляд, не опуская глаз, но и не бросая вызова. Просто смотрел, как смотрят на начальника, ожидающего приказа.

— От всех, кто угрожает, сержант. Чтобы выжить и сделать то, зачем пришёл.

«Чтобы выжить и сделать то, зачем пришёл». Эта фраза, видимо, нашла в нём отклик. Он вздохнул, провёл рукой по лицу.

— Ладно. Выживать тут, все учатся. По-своему. — Он помолчал, потом указал на груду тренировочных щитов, сваленных у края плаца. — Возьми щит. Не этот, дурацкий стеновой. Вон тот, поменьше. Круглый.

Я подошёл, выбрал указанный щит. Он был старый, деревянный, обтянутый потёртой кожей, с простой железной умбоной в центре. Весил килограммов семь-восемь. Для моих ещё неокрепших рук — ощутимо, но подъёмно.

— Так, — Виган взял такой же щит и встал напротив меня, на расстоянии примерно трёх метров. — Забудь про эту херню, которой мы тут занимаемся. Стену щитов. Это для лобовой атаки в чистом поле, когда вас тысяча, и вы идете на тысячу. Нам, пехоте, такого не светит. Нас будут резать поодиночке, в лесу, в оврагах. Щит — это не стена. Это твоя вторая кожа. Твоё укрытие. Им можно бить, им можно толкать, им можно прикрыть спину, если драпаешь. Понял?

«Вторая кожа». Хорошая аналогия. Я кивнул.

— Покажи, как держишь.

Я поднял щит, инстинктивно прикрыв левую сторону тела и часть головы, как делал это с тактическим щитом в спецназе. Правда, там он был из лёгкого полимера и прозрачный. Здесь — деревянная дверь.

Виган нахмурился, но не с критикой, а с удивлением.

— Неплохо… Интуитивно. Но ты стоишь, как вкопанный. Щит — живой. Он должен двигаться с тобой. Смотри.

Он не стал показывать сложных приёмов. Он показал базис. Как смещаться в сторону, прикрываясь щитом. Как подставлять его под воображаемый удар меча сверху, сбоку. Как коротким, резким движением умбона (центральной металлической выпуклости) можно отвести клинок или даже ударить в лицо противнику.

— Главное — ноги. Если ноги не работают, ты мёртв. Щит тяжёлый. Тратишь силы — поднимаешь, держишь. Нужно экономить. Не держи его всё время на весу. Расслабь руку, пусть щит опирается на плечо, на землю. Но будь готов мгновенно поднять.

Он говорил не как плац-парадный фельдфебель, а как уцелевший в мясорубке солдат. Практично, без лишней теории. И это было бесценно. Я впитывал каждое слово, каждое движение. Моё тело, уже чуть привыкшее к нагрузкам, повторяло за ним. Сначала неуклюже, потом чуть увереннее.

— Теперь я атакую. Ты защищайся, — сказал Виган и, не дожидаясь ответа, сделал шаг вперёд, имитируя удар тренировочным деревянным мечом (который он взял, видимо, для таких случаев).

Я поднял щит, принял удар на умбон, как он показывал. Дерево стукнуло о дерево. Удар был несильный, пробный.

— Не отступай! Упрись! Толкни щитом вперёд, сбивай его баланс!

Я толкнул. Недостаточно сильно. Но идея была понятна. Виган сделал вид, что потерял равновесие, отступил.

— Вот! Видишь? Он занёсся для удара, весь вес впереди. Толчок — и он открыт. Это не рыцарская турнирная херня. Это грязный бой на выживание.

Мы продолжили. Он атаковал, я защищался. Он показывал, как читать движение плеча противника, чтобы предугадать удар. Как использовать рельеф — отступить на кочку, чтобы противник споткнулся. Простые, но смертельно эффективные вещи, которые никогда не показывали на плацу.

Через полчаса я был мокрый от пота, руки горели огнём, но в голове была ясность. Это был первый по-настоящему полезный урок за всё время в этом мире.

Виган остановился, тяжело дыша. Он был не старый, но годы службы в таких условиях давали о себе знать.

— Недурно, — сказал он, оценивающе. — Соображаешь. И тело слушается. У Горна, случаем, не ты ногу подшиб?

Вопрос был задан неожиданно, но тоном, не требующим ответа. Он просто констатировал.

Я молчал.

Виган хмыкнул.

— Ладно, мне всё равно. Он говно. Но смотри, парень… тут свои правила. Если ты вылезешь, тебя сомнут. Даже если ты «лесник». Понял?

— Понял, сержант.

— Хорошо. — Он вытер пот со лба, смотря в сторону леса, темневшего за частоколом. — Завтра рано. Солнце ещё не встанет. Будешь в моём патруле. Пойдём прочёсывать фланг, к ручью. Там фалькенхарские шакалы любят шнырять, стрелы в обозы пускать.

Это было больше, чем я ожидал. Патруль. Выход за пределы лагеря. Первый контакт с реальной угрозой, а не с внутренней дедовщиной.

— Слушаюсь, сержант.

— Задание простое: смотреть и молчать. Твои глаза, говорят, зоркие. Будешь смотреть. Замечать всё: следы, сломанные ветки, птиц, которые вспорхнули не там. И молчать. Ни слова, пока не спросят. Это не игра, Лирэн. Там стреляют. Направляют. И не разбирают, шнырь ты или сержант. Понял?

— Так точно.

Он кивнул, и в его взгляде промелькнуло что-то похожее на… доверие? Нет, пока ещё нет. Надежду. Надежду на то, что я не окажусь ещё одним обузой.

— Иди. Отдохни. Завтра в четвёртом часу у ворот. Без опозданий.

Я отдал щит, кивнул и пошёл к бараку. Внутри всё пело от адреналина и нового чувства — полезности. Я был не просто расходником. Я был специалистом. Пусть пока в зачаточном состоянии.

Вернувшись в барак, я почувствовал на себе взгляды. Горн, сидевший на нарах, уставился на меня с такой ненавистью, что казалось, воздух затрещал. Он понял, что меня выделили. Что я ушёл из-под его примитивной власти в другую, более высокую сферу влияния. Это было для него хуже любого физического поражения.

Элви, Гендль и Ян смотрели с робким восхищением. Они не знали деталей, но видели, что сержант задержал меня одного, а теперь я возвращаюсь с каким-то новым, твёрдым выражением лица.

Я прошёл к своему месту, сел и закрыл глаза, но не для сна. Для анализа.

Задание на завтра: патрулирование фланга. Цель: обнаружение следов противника, предотвращение засад.

Состав патруля: предположительно, Виган, я и ещё 2–3 опытных солдата.

Угрозы: вражеские разведчики, лучники, возможные ловушки. Природа (звери, непроходимая местность).

Моё снаряжение: только одежда, возможно, дадут копьё или нож. Щит маловероятен для патруля.

Моя роль: наблюдатель. «Смотреть и молчать».

Это была идеальная возможность. Выйти за пределы лагеря. Изучить местность. Оценить реального противника, а не карикатуру на него в виде Горна. И, что самое важное, зарекомендовать себя в глазах Вигана как ценный актив.

Но была и опасность. Большая. В лесу всё просто: или ты убиваешь, или тебя убивают. И у меня не было ни опыта боя в этом теле, ни должного оружия.

Значит, нужно полагаться на то, что осталось от Алекса Волкова: наблюдательность, расчёт, хладнокровие.

Вечером, перед отбоем, я провёл усиленную, но укороченную ночную тренировку. Больше упражнений на ноги и спину — для марша. Больше растяжки — для гибкости в лесу. И снова — упражнения на концентрацию. Я сидел в темноте и пытался не просто слушать звуки барака, а разделять их. Храп Горна — из дальнего угла. Шорох мыши под полом. Дальний окрик часового на вышке. Я тренировал слух, обоняние, пытался обострить все чувства до предела. Завтра они могут спасти жизнь.

Перед сном я позволил себе на мгновение представить лица Миры и Лианы. Они были моим якорем. Моим «зачем». Я вышел из тени, чтобы защитить их. И для этого мне нужно было пройти через лес к ручью, остаться в живых и доказать, что я стою больше, чем пайка каши.

Утром, за час до назначенного времени, я уже был на ногах. Сделал лёгкую разминку, съел припрятанный с прошлого вечера кусок хлеба. Оделся в самую прочную и менее вонючую рубаху, крепко обвязал ноги портянками.

Когда я вышел из барака, на небе ещё не было и намёка на рассвет. Воздух был холодным и сырым. У ворот, в тусклом свете факелов, уже собрались люди. Виган, в потёртой кольчуге поверх стёганого дублёна, с круглым щитом за спиной и мечом на поясе. С ним — двое. Один — тот самый Старый Ворон, сержант-разведчик, которого я видел в разговорах с Виганом. Сухой, как щепка, с лицом, изрезанным морщинами и шрамами, и теми самыми отсутствующими пальцами. Его глаза в темноте блестели, как у ночного хищника. Второй — молодой, коренастый солдат по прозвищу Камень, с бесстрастным лицом и тяжёлым алебардой в руках.

Виган увидел меня, кивнул.

— Вот и наш лесник. Ворон, Камень — это Лирэн. Глаза и уши на сегодня. Лирэн, это — Старый Ворон. Делай, что скажет. Камень — наша дубина, если что.

Ворон осмотрел меня быстрым, цепким взглядом, будто снимая мерку.

— Лесник, говоришь Виган? Ладно. Иди за мной. Шагай тихо. Ступай, как ставишь ногу на сухую ветку — услышишь. Услышишь — умрёшь. Понял?

— Понял, — ответил я тихо.

— Тогда пошли.

Ворота тихо скрипнули, и мы выскользнули в предрассветную тьму, оставив за спиной грязный, вонючий, но относительно безопасный лагерь. Впереди был лес. И тишина, в которой могло скрываться всё что угодно.

Я сделал глубокий вдох холодного, пахнущего хвоей и сырой землёй воздуха и шагнул вперёд, следом за согнутой фигурой Ворона. Мои глаза уже сканировали темноту, уши ловили каждый шорох.

Приказ был прост: смотреть и молчать.

Но внутри я добавил к нему свой, старый, армейский: выжить и выполнить задачу. Всё по протоколу.

Глава 12

Войдя в лес, я переключился. Не на «режим выживания новобранца». На «режим командира разведгруппы на задании». Весь накопленный за недели психологический мусор — унижения, боль, ярость — сжался в крошечный, холодный шар где-то в подкорке и перестал мешать. Осталось только восприятие, анализ и протокол.

Леса были другими. Не мои родные хвойные массивы с чётким подлеском. Здесь бушевала лиственная чащоба, перемешанная с какими-то незнакомыми, широколиственными породами. Деревья стояли плотно, их корни переплетались под ногами, покрытые толстым слоем прошлогодней листвы и гниющей древесины. Воздух был влажным, густым, пахло прелью, грибами и чем-то ещё — сладковатым и тяжёлым. Цивилизации не было и в помине. Только лес, поглощающий нас с головой уже через пятьдесят шагов.

Ворон двигался впереди, как призрак. Его стоптанные сапоги, казалось, не касались земли. Он не шёл по тропе — их здесь не было. Он выбирал путь по какому-то своему, нечитаемому для меня алгоритму: то обходил завалы из бурелома, то пролезал под упавшим стволом, то замирал на несколько секунд, лишь поворачивая голову, словно слушая сам лес. Я следовал за ним, стараясь точно повторять его движения, ставить ногу в его следы. Это было сложно — его шаг был короче, манера движения — иной. Но я концентрировался, заставляя тело подчиняться.

Виган шёл за мной, Камень замыкал. Они двигались увереннее, но тоже без лишнего шума. Это была не прогулка. Это была работа.

Мои глаза, отвыкшие от такой глубины зелени, первые десять минут просто пытались сфокусироваться. Потом начали работать. Я сканировал не только тропу Ворона, а всё вокруг, секторами, как меня учили.

Сектор 1. Непосредственно перед Вороном и по сторонам. На что он смотрит? На изменение цвета листвы? На сломанные ветки на высоте пояса? На отсутствие птиц в определённом квадрате?

Сектор 2. Фланги. Деревья, кусты, возможные укрытия. Здесь лес был идеален для засад. Каждый второй ствол скрывал человека, каждый овраг мог быть заполнен стрелками.

Сектор 3. Кроны. Возможность обзора сверху? Нет, слишком густо. Но там могли быть наблюдатели.

Сектор 4. Земля. Следы. Это было самое важное. Я искал отпечатки сапог, конские подковы, сбитую листву, свежий помёт.

Мы углубились примерно на километр. Ворон поднял руку, и мы замерли. Он прислушался, потом указал пальцем влево, в сторону просвета между деревьями. Вдалеке, может, в трёхстах метрах, мелькнуло движение. Слишком далеко, чтобы разглядеть детали, но ритмичное, организованное. Патруль. Наши или вражеские? Судя по направлению — параллельно нашему маршруту, но с другой стороны небольшой ложбины. Фалькенхарцы.

Виган подошёл ко мне сзади, его дыхание было ровным.

— Видишь? — прошептал он почти беззвучно.

Я кивнул. Не отрывая глаз от того места, где мелькнуло движение, я начал оценивать.

Расстояние: 250–300 метров. Дальность эффективного выстрела из лука в таком лесу — 50–70, максимум 100 метров. Мы в относительной безопасности. Мелькнуло три, может, четыре фигуры. Двигались не спеша, с остановками. Не маскировались активно, но и не шли по открытому месту. Стандартный дозор средней бдительности.Угроза минимальная, если не подходить близко.

Но мой взгляд уловил кое-что другое. Не их. Местность.

Прямо перед нами был пологий спуск к ручью, который мы должны были проверить. Справа — заросшая кустарником канава, слева — подъём на холм, покрытый валунами. Стандартный маршрут патруля — идти вдоль ручья, проверяя берега. Но холм с валунами… с него открывался идеальный обзор на весь спуск к воде. И валуны образовывали естественные бойницы. Если бы я устраивал засаду на патруль, идущий вдоль ручья, я разместил бы трёх лучников на том холме, одного-двух — в канаве для флангового удара, а основную группу спрятал бы за обратной стороной холма для контратаки. Чистая, классическая ловушка.

Я посмотрел на Вигана. Он изучал удаляющийся вражеский патруль, его лицо было напряжённым, но мысли явно были заняты другим — как бы не столкнуться с ними лоб в лоб.

Ворон, кажется, тоже оценил угрозу столкновения и медленно начал отводить нас чуть правее, в сторону от ручья, чтобы обойти потенциальную зону контакта.

Я подождал, пока он определится с направлением, и лишь тогда, поймав взгляд Вигана, очень медленно и плавно указал глазами сначала на холм с валунами, потом на канаву, и снова на холм. Потом слегка покачал головой: «плохое место».

Виган нахмурился, посмотрел туда, куда я указал. Сначала непонимающе, потом его глаза сузились. Он был не стратегом, но опытным солдатом. Он увидел то же, что и я: идеальное место для убийства. Он кивнул мне почти незаметно и жестом дал понять Ворону, чтобы тот изменил маршрут ещё радикальнее — не просто обойти патруль, а уйти глубже в лес, подальше от этой лощины вообще.

Мы двинулись. Новый путь был сложнее, через густой подлесок, но безопаснее. Шли ещё минут двадцать, и я уже начал думать, что первый выход пройдёт без происшествий, когда моё внимание привлекло пятно на земле.

Мы вышли на небольшую поляну, прорезанную звериной тропой. И на краю тропы, под кустом орешника, лежала кучка конского помёта. Она была свежей — влажной, тёмной, над ней ещё вились пару мух. Но не это было главным. Главное — она была здесь.

Конские тропы в диком лесу — редкость. Лошади предпочитают открытые пространства или накатанные дороги. Эта поляна была слишком мала для выпаса, а тропа — слишком узкой для лошади с всадником. Значит, лошадь была здесь не просто так. И свежий помёт означал, что она была здесь недавно, может, час-два назад. И она стояла здесь какое-то время, а не просто проскакала.

Я снова остановился, не дожидаясь команды Ворона. Он обернулся, вопросительно поднял бровь. Я не стал жестикулировать. Просто очень медленно, чтобы не спугнуть возможных наблюдателей, опустил взгляд на помёт, потом поднял глаза и посмотрел в ту сторону, куда вела тропа — в глубь леса, в сторону от нашего маршрута и от лагеря. Туда, где, по логике, ничего не должно было быть.

Виган подошёл, наклонился. Ворон сделал то же самое. Старый разведчик ткнул палкой в помёт, понюхал (я едва не скривился), потом осмотрел тропу. Его лицо стало каменным.

— Не наша, — прошептал он Вигану. — Наши кони на овсе, пахнет иначе. И подкова… смотри.

Он показал на едва заметный отпечаток подковы рядом. Форма была незнакомой.

— Фалькенхарские разъезды? — тихо спросил Виган.

— Глубже, чем должны были быть, — ответил Ворон. — И стоят. Не скачут. Стоят и ждут.

Мысль была очевидной. Это не просто разъезд. Это, возможно, передовой наблюдательный пункт или даже засада на пути к чему-то важному. Или, что хуже, они прокладывали путь для большего отряда.

Виган выпрямился, его лицо было озабоченным. Он посмотрел на Ворона, потом на меня, потом снова на лес.

— Меняем маршрут. Возвращаемся другой дорогой. Ворон, веди в обход, с севера. Нам нужно доложить.

Мы развернулись. Теперь шли почти бесшумно, каждый шаг был взвешен. Адреналин снова заструился по жилам, но это был знакомый, почти уютный адреналин боевой обстановки. Я был на своём месте. Даже в этом чужом теле, даже с этим примитивным оружием (у меня его не было вообще), я был полезен. Я видел то, что другие не замечали.

Обратный путь занял почти в два раза больше времени. Мы петляли, делали остановки, Ворон несколько раз заставлял нас ползти по-пластунски под низко нависшими ветками. Но мы не встретили никого. Ни врагов, ни своих.

Когда частокол лагеря показался сквозь деревья, я впервые за много часов позволил себе расслабить плечи. Но только физически. Мозг продолжал работать.

У ворот нас впустили без лишних слов. Виган сразу направился к штабным шатрам, взяв с собой Ворона. Он бросил мне на прощание: «Молодец. Отдохни. Никому ни слова».

Я кивнул и пошёл к бараку. Было ещё рано, основная масса солдат только завтракала. Войдя внутрь, я почувствовал на себе тяжёлый взгляд Горна. Он видел, что я вернулся с патруля, что я жив, невредим и, судя по всему, не в наказание. Это добавило ему желчи. Но он снова ничего не сказал.

Элви, увидев меня, робко улыбнулся. Я сел на своё место, снял сапоги, вытряхнул из них лесной мусор. Тело ныло от непривычного напряжения, но это была хорошая, здоровая боль.

Я закрыл глаза и мысленно прошёл весь маршрут снова, как делал после каждой операции. Составлял карту в голове: ручей, холм с валунами, поляна с конским помётом, путь обратный. Отмечал ориентиры, возможные пути подхода, укрытия.

Потом я подумал о том, что увидел. Враг был ближе и активнее, чем думало командование. Он не просто сидел в своей крепости. Он рыскал в лесах, ставил наблюдательные посты. И наша тактика «стены щитов» была против этого абсолютно беспомощна.

Но для меня это открывало возможности. Если враг действует малыми, мобильными группами, то и противодействовать ему нужно такими же группами. Группами, которые умеют ходить по лесу, маскироваться, наносить точечные удары. Группами вроде той, в которой я только что был. Только лучше подготовленными.

И я уже был в этой группе. Пока на птичьих правах. Но я вошёл. Я доказал свою полезность. Не силой кулаков, а силой наблюдения. «Глаза и уши», как сказал Виган.

Я открыл глаза и посмотрел на свои руки. Они всё ещё были худыми, но уже не такими беспомощными. Они могли держать щит. Они могли указывать на опасность. А скоро, я знал, они смогут держать и оружие. И наносить удары.

Первый выход за край был пройден. Я не просто выжил. Я начал понимать правила игры на этом новом, смертельном поле. И правила эти, как оказалось, были не так уж чужды мне.

Теперь нужно было учиться быстрее. Гораздо быстрее. Потому что следующая «прогулка по краю» могла закончиться не просто свежим помётом, а стрелой в горло. И я должен был быть готов.

Глава 13

Тьма за палаткой была не просто отсутствием света. Она была живой, густой, как чёрная смола, и резалась косыми ледяными полосами дождя. Ливень хлестал по пропитанному полотну нашей походной палатки с таким яростным постоянством, что скоро перестал быть звуком — стал давлением, физической силой, пытающейся вбить нас в сырую землю.

Мы вернулись с дневного патруля поздно, уже в сумерках, и нас сразу загнали на это — ночное дежурство на самом дальнем посту, у гниющей изгороди на северо-восточном фланге. «Награда» за бдительность, как мрачно пошутил Ворон. На самом деле — рутинная повинность, выпавшая на наше отделение. Горн, Кинт и Борк отнекивались, прикидываясь больными, поэтому пошли мы с Виганом, Вороном, Камнем и парой других, включая Элви, которого Виган, к моему удивлению, тоже взял — «пусть учится не спать».

Палатка была крошечной, на пятерых, но нас втиснулось семеро. Воздух стоял спёртый, пропитанный запахом мокрой шерсти, пота, гнили и страха. Элви дрожал мелкой дрожью, прижимаясь к Гендлю. Камень, прислонив алебарду к центральному столбу, уже храпел, раскрыв рот. Ворон сидел у входа, закутавшись в плащ, его профиль был виден лишь как более тёмное пятно на фоне мокрого полотна. Он не спал. Он слушал.

Виган, сняв шлем, сидел рядом со мной, методично вытирая тряпицей лезвие своего меча. Его лицо в свете тусклой масляной лампы-коптилки было усталым и сосредоточенным.

Я сидел, скрестив ноги, в самом дальнем углу, куда затекала вода и образовывала холодную грязную лужу. Мне было всё равно. Внешний дискомфорт тонул во внутреннем шторме. Не страха. Фрустрации.

Она клокотала во мне, как кислота. Всё, что я видел сегодня, весь этот примитивный, уязвимый бардак, обрушился на сознание лавиной.

Дырявый частокол. Часовые, спящие на постах или пьяные. Полное отсутствие системы патрулирования — мы шли почти наугад. Карты? Шутки. Тактика? Смех. Связь? Крик. Оружие? Ржавое железо, которое разлетится от первого же сильного удара. И эти люди, эти солдаты… они были не злыми. Они были безнадёжными. Дрессированными, запуганными животными, которых гнали на убой.

А я был среди них. Заперт в этом теле, с этой памятью о долге перед чужими людьми, в этом аду некомпетентности. Я был профессионалом, попавшим в театр абсурда, где режиссёр — идиот, а все актёры обречены на смерть в первом акте.

Руки мои дрожали. Мелкой, частой дрожью, которую нельзя было остановить силой воли. Не от холода. От сжатой, бессильной ярости. От осознания, что я, со всеми своими знаниями, навыками, дисциплиной, бессилен изменить хоть что-то в этом масштабе. Я мог придумать ловушку для крыс. Мог указать на конский помёт. Мог, в конце концов, нейтрализовать тупого Горна. Но я не мог исправить прогнившую систему. Не мог научить этих людей воевать за неделю. Не мог остановить войну.

Это чувство — профессиональное бессилие — было хуже любого страха. Оно разъедало изнутри.

Я закрыл глаза, пытаясь отгородиться от храпа, от шума дождя, от запаха немытого тела. Нужен был контроль. Хоть какая-то точка опоры. Я начал дышать. Не «коробочкой». Глубоко, животом, пытаясь вытеснить ярость воздухом. Вдох — через нос, медленно, чувствуя, как холодный, влажный воздух заполняет лёгкие. Выдох — через рот, длинно, стараясь выпустить вместе с воздухом эту чёрную, липкую фрустрацию.

Не помогало. Дрожь в руках не унималась. В голове вертелись картинки: бестолковый строй на плацу, равнодушное лицо Торвана, злобная тупость в глазах Горна, испуганные глаза Элви.

Контроль. Нужен контроль.

Я усилил концентрацию. Представил, что моё сознание — это комната. А хаотичные мысли, эмоции, ощущения — это кричащая, мечущаяся толпа в этой комнате. Я начал мысленно, с железным усилием, выталкивать их за дверь. Одно за другим. Страх за дверь. Ярость за дверь. Отчаяние за дверь. Голод, холод, усталость — за дверь.

Оставалась только пустота. Тёмная, беззвучная пустота. И в этой пустоте — только ритм дыхания. Вдох. Выдох.

И тогда это случилось.

Не тепло, как я ожидал когда-то. Не вспышка света. Это была вибрация.

Сначала едва уловимая, где-то на границе восприятия, как гул высоковольтной линии в абсолютной тишине. Потом она стала явственнее. Исходила не извне. Изнутри. Из самого центра, из той самой пустоты, которую я создал. Она была похожа на настройку на слабую, далёкую радиочастоту. На ощущение, когда попадаешь в резонанс с чем-то огромным и древним.

Внутри что-то щёлкнуло.

Не в ушах. В самом сознании. Как будто замок повернулся, и дверь, которую я всё это время тщетно толкал, открылась сама собой.

И мир обрушился на меня.

Не визуально. Звуково.

Дождь перестал быть монотонным шумом. Он рассыпался на миллиарды отдельных, кристально чистых звуков. Я слышал каждую каплю. Каждую! Одни — тяжёлые, сочные, шлёпающиеся о грязь с глухим «хлюп». Другие — лёгкие, звонкие, барабанящие по листьям куста в двух метрах от палатки. Третьи — тонкие, свистящие, режущие воздух под углом.

Я слышал храп. Не просто храп Камня. Я слышал три разных храпа. Камня — низкий, булькающий. Кого-то в соседней палатке — прерывистый, с присвистом. И ещё один, очень далёкий, может, через три палатки — тихий, детский. Я мог различить их, разделить, сфокусироваться на любом.

Я слышал перешёптывание дозорных у частокола, метров за пятьдесят. Не слова — шёпот был слишком тихим. Но я слышал сам факт шёпота, слышал, как один из них сплюнул, слышал скрип кожаного ремня, когда другой поправлял пояс.

Я слышал, как под полом палатки, в сырой земле, копошился червь. Слышал биение собственного сердца — не как глухой стук, а как сложный, ритмичный процесс, перекачку крови.

Звуковая картина мира стала невероятно детализированной, объёмной, почти осязаемой. Это было… красиво. И чудовищно.

Паника ударила второй волной, куда более мощной, чем фрустрация. Сенсорная перегрузка. Мозг, не приспособленный к такому потоку данных, взвыл от ужаса. Я инстинктивно вжал голову в плечи, зажмурился ещё сильнее, пытаясь отключиться. Но это не помогало. Звуки лезли внутрь, давили, заполняли всё пространство черепа. Скоро к ним добавились запахи — я вдруг с чудовищной отчётливостью различил вонь мокрых портянок Элви, кислый запах пота Вигана, дым от коптилки, запах сырой глины под собой, запах далёкого костра из лагеря, запах чужого страха, витавший в воздухе.

Я задыхался. Не от нехватки воздуха. От избытка всего.

Контроль! — закричала во мне последняя разумная мысль. ДЫШИ!

Я снова ухватился за дыхание, как утопающий за соломинку. Но теперь это было не просто упражнение. Это было спасение. Я вцепился в ритм вдоха-выдоха, сделал его якорем, единственной постоянной величиной в этом безумном калейдоскопе ощущений. Вдох — на четыре. Выдох — на шесть. Считал. Считал отчаянно, выводя цифры в темноте перед глазами.

И постепенно, очень медленно, вибрация внутри стала подстраиваться под ритм дыхания. Не исчезать. Упорядочиваться.

Я представил, что моё сознание — не комната, а… приёмник. С беспорядочно крутящейся ручкой настройки. И я, через дыхание, начал эту ручку медленно, аккуратно поворачивать. Не чтобы выключить. Чтобы настроить.

Сначала я попытался убрать всё. Не получилось. Звуки и запахи были частью этой вибрации, этого нового состояния. Тогда я попробовал сфокусироваться. На чём-то одном.

На дыхании Вигана. Оно было ровным, чуть учащённым — он не спал, просто отдыхал. Я отсек всё остальное: дождь, храп, шёпоты, запахи. Оставил только этот звук. И это сработало. Остальной мир отодвинулся, стал фоновым гулом.

Потом я переключился на дождь за палаткой. Не на весь дождь, а на капли, падающие на определённый лист, в который я мысленно «целился». Получилось. Я мог выбирать, что слушать.

Экспериментируя, я обнаружил, что могу не только выбирать источник, но и… дистанцию. Я мог «настроиться» на далёкий храп из третьей палатки. А мог вернуться к близкому шуршанию мыши под полом.

Это была не магия в понимании этого мира — с огненными шарами и летанием. Это был контроль. Абсолютный, гипертрофированный контроль над собственным восприятием. И достигался он не жестами или заклинаниями, а железной дисциплиной ума и концентрацией.

Я сидел в луже, в кромешной тьме, под адский аккомпанемент ливня, и внутри у меня пела тихая, мощная симфония мира. Я чувствовал каждую его ноту.

Фрустрация исчезла. Её место заняло ошеломлённое, почти благоговейное понимание.

В этом мире сила была не только в мускулах и стали. Она была и в этом. В умении слушать. Слышать. Чувствовать. В умении настраиваться на скрытые частоты реальности.

Мой эксперимент с внутренней концентрацией, с «тёплым потоком», привёл меня сюда. К этому. Это и был тот самый «Эфир», о котором ходили слухи? Не яркое, разрушительное пламя Игниса, а тихое, всепроникающее внимание? Моя «магия» была магией наблюдения, осознания, контроля. Магией разведчика.

Я медленно открыл глаза. Мир внешне не изменился. Тьма, контуры спящих, тусклый свет коптилки. Но внутренне всё было иным. Я больше не был беспомощным. У меня появилось новое оружие. Оружие, которое никто не мог отнять. Оружие, которое можно было развивать.

Вибрация внутри постепенно утихла, сведённая до лёгкого, едва заметного фона, как шум в ушах после тишины. Но я знал, что она там. Что дверь открыта.

Я разжал сведённые в судороге пальцы и положил ладони на колени. Дрожь ушла. Вместо неё была лёгкая, приятная усталость, как после долгой, сложной работы.

Ворон у входа шевельнулся, повернул голову в мою сторону. Его глаза в темноте блеснули.

— Не спишь? — прошептал он, его голос был сухим, как шелест листьев.

— Нет, — так же тихо ответил я.

— Чуткий. Это хорошо. — Он помолчал. — В лесу так и надо. Слышать то, чего не слышат другие.

Я кивнул, хотя знал, что он не видит. Он говорил об обычной бдительности. Но его слова звучали как подтверждение. Как благословение.

Я снова закрыл глаза, но теперь не чтобы медитировать. Чтобы запомнить это состояние. Чтобы зафиксировать в памяти путь к нему: пустота, дыхание, вибрация, щелчок, настройка.

Это был прорыв. Не тактический. Фундаментальный.

Война, система, Горн, всё это дерьмо — оно никуда не делось. Но теперь у меня был ключ. Ключ к тому, чтобы не просто выжить в этом мире, а чтобы начать понимать его. И, возможно, менять.

Глава 14

Прорыв длился недолго. Восторг от открытия новой грани реальности сменился леденящим ужасом, когда я попытался встать. Мир не просто звучал — он обрушился.

Звук трения мокрой шерсти моего плаща о саму себя был похож на рёв пилы. Скрежет гравия под подошвой сапога отозвался в висках ударом молота. Даже моё собственное сердцебиение, которое секунду назад было интересным ритмом, превратилось в оглушительный, навязчивый бой барабана, выбивающий: жив-мертв-жив-мертв.

Но хуже всего были не звуки. Это были запахи.

Вонь немытого тела Камня, спавшего в двух шагах, ударила в носоглотку такой плотной, физической волной, что у меня перехватило дыхание. Это был не просто запах пота. Это была сложная, отвратительная парфюмерия: прогорклое сало, гнилые зубы, ферментированный хлеб, страх. Я видел эти запахи, они имели цвет и текстуру — буро-жёлтую, липкую.

Запах гниющих портянок Элви. Запах медной окиси на пряжке ремня Вигана. Запах сырой земли, плесени, влажной древесины, чужой мочи где-то снаружи. И над всем этим — тяжёлый, сладковатый смрад гниющего мяса, который вёз с собой Ворон (позже я узнаю, что он носил в мешочке на шее амулет из волчьих зубов и медвежьей кости, которые не чистил годами).

Мой желудок сжался спазмом. Горло сдавила тошнота. Я зажмурился, инстинктивно прижав ладони к ушам. Но это не помогало. Звуки и запахи шли не извне. Они рождались внутри моего сознания, усиленные и искажённые той самой вибрацией, которую я разбудил. Я не слышал ушами — я воспринимал всем существом. И это существование было перегружено до предела.

Сенсорная перегрузка. Аналог психотического эпизода. Нужно отключить. НУЖНО ОТКЛЮЧИТЬ!

Паническая мысль пронеслась, белая и горячая. Я едва сдержал крик. Внутри всё рвалось наружу, требуя, чтобы этот кошмар прекратился. Инстинкт самосохранения Алекса Волкова кричал: это оружие вышло из-под контроля и сейчас убьёт носителя. Надо вырвать предохранитель. Надо любой ценой.

Но другой голос, холодный и методичный, парировал: Если выключишь сейчас, можешь не включить никогда. Это не поломка. Это новый режим работы. Нужна не паника. Нужна калибровка.

Дисциплина победила инстинкт. Сцепив зубы, я снова опустился в лужу, скрестив ноги. Руки всё ещё дрожали, но теперь я заставил их лечь на колени ладонями вверх, в подобии медитативной позы.

Дыхание. Снова дыхание. Но не простое. Я представил, что моё дыхание — это винт, вкручивающийся в хаос. С каждым вдохом я «закручиваю» его, натягивая контроль, как тетиву лука.

Вдох. Через нос, медленно, до боли в рёбрах. Я не просто втягивал воздух. Я втягивал в себя весь этот развоплощённый ужас, весь этот шум, всю эту вонь. Представил, как он сгущается в центре груди в чёрный, тяжёлый шар.

Задержка. На четыре секунды. Шар пульсирует, пытаясь вырваться.

Выдох. Через стиснутые зубы, с шипением. Я не выпускал воздух. Я выдавливал из себя этот шар. Выталкивал его вон, в сырую тьму за палаткой. С каждым выдохом шар становился меньше, а вместе с ним — и давление в черепе.

Повтор. Вдох — закрутить. Выдох — выдавить.

Мир не затихал. Но он начал отступать. Звуки перестали бить по сознанию сплошной стеной. Они отодвинулись, стали фоновым гулом, как шум города за толстым стеклом. Запахи утратили свою агрессивную телесность, снова стали просто… запахами. Отвратительными, но терпимыми.

Я не выключил восприятие. Я настроил громкость.

Теперь, когда первая, животная паника отступила, я мог экспериментировать. Как с наушниками с шумоподавлением, которые вдруг обрели тонкую ручку регулировки каждой частоты.

Я попробовал сфокусироваться на одном звуке. На дыхании Ворона. Оно было почти бесшумным, но я поймал его ритм — длинный вдох, пауза, короткий выдох. Я «повернул» воображаемую ручку, усиливая этот один-единственный звук, делая его чётким и ясным. Всё остальное — храп, дождь, шёпоты — отодвинулось на задний план, превратилось в неразборчивый рокот.

Получилось.

Я переключился на запах. Не на все сразу. На запах дыма от коптилки. Горький, маслянистый. Я выделил его из общего букета, «приблизил». Остальные запахи стали нейтральным фоном.

Это была не магия. Это была работа. Титаническая, изматывающая работа ума. Тончайшая хирургия восприятия. Требующая такой концентрации, что уже через минуту по спине заструился пот, а в висках заныла тупая боль, знакомая по многочасовой работе с картами и отчётами в условиях недосыпа.

Но это работало. Я был не беспомощной жертвой своего дара. Я был его оператором. Пусть неумелым, пусть новичком, но оператором.

Я открыл глаза. В палатке ничего не изменилось. Ворон всё так же сидел у входа, неподвижный, как истукан. Виган дремал, прислонившись к столбу, меч на коленях. Элви, наконец, уснул, свернувшись калачиком. Камень храпел.

Но я видел их теперь иначе. Не просто тела. Я видел их как источники сигналов. Ворон излучал почти полную тишину и запах старой кожи, пыли и смерти. Виган — лёгкое напряжение даже во сне, запах стали и усталости. Элви — слабое, прерывистое биополе страха и холода. Камень — просто груду мяса, производящую шум и вонь.

Это было обескураживающе и… полезно.

Я осторожно, не нарушая концентрации, поднял руку и посмотрел на неё. Моя собственная рука. Она тоже «звучала». Лёгким, едва уловимым гулом жизни, смешанным с запахом собственного пота и грязи. Я мог, если бы захотел, «настроиться» на звук тока крови в моих собственных венах. Мысль была одновременно пугающей и завораживающей.

Значит, можно чувствовать других. Их состояние. Их… намерения?

Это открывало колоссальные возможности. И колоссальные опасности.

Я опустил руку. Боль в висках усиливалась. Это был лимит. Первый сеанс. Я не мог держать этот режим долго. Мозг, не привыкший к такой нагрузке, быстро истощался.

Я снова закрыл глаза и начал «сворачивать» восприятие. Не до полного выключения — я боялся, что не смогу снова войти в это состояние. Я просто ослабил фокус, позволил звукам и запахам смешаться в привычный, грязный, но не убийственный фон лагерной ночи.

Вибрация внутри утихла, но не исчезла. Она осталась едва ощутимым присутствием, тёплой точкой в центре груди, как напоминание. Ключ, который теперь всегда был при мне.

Я глубоко, уже нормально, вздохнул. Воздух всё ещё вонял, но это была просто вонь, а не химическая атака.

«Это не магия магов этого мира», — подумал я, глядя в темноту сквозь прищуренные веки. Маги, судя по слухам, бросались огнём, призывали тени, ломали стены. Их сила была внешней, направленной на изменение мира.

Моя сила была внутренней. Она ничего не меняла в мире. Она меняла меня в мире. Делала меня более восприимчивым, более осознанным, более… подключённым. Это была сила разведчика, следопыта, наблюдателя. Сила того, кто должен видеть и слышать то, что скрыто.

Сила, которую здесь, возможно, никто не признает за магию. И в этом была её красота и её сила. Потому что невидимое оружие — самое опасное.

Снаружи дождь начал стихать, превращаясь в редкие, тяжёлые капли. Ворон у входа пошевелился.

— Рассвет близко, — прошептал он, его голос прозвучал в моём теперь уже обычном, но всё ещё обострённом слухе с пугающей чёткостью. — Готовьтесь.

Я кивнул, хотя он не видел. Готовиться. Да. Теперь у меня было, к чему готовиться. Не только к физическим тренировкам. К тренировкам этого нового… дара. Навыка. Проклятья? Пока не понятно.

Но я знал одно: то, что случилось в эту ночь в грязной палатке под дождём, изменило всё. Я перестал быть просто человеком в чужом теле. Я стал чем-то иным. Гибридом. Солдатом с сенсорным усилителем. Разведчиком, который может слышать сердцебиение врага за стеной.

И это меняло правила игры. Кардинально. Теперь мне нужно было учиться не только драться. Мне нужно было учиться слышать. По-настоящему.

И тогда, возможно, я смогу не просто выжить в этой войне. Я смогу её услышать. И, услышав, найти в её какофонии слабые места. И ударить туда. Глухо, тихо, точно.

Как и положено тени.

Глава 15

Ротация патрулей была нехитрой: три дня на посту, два — отдых, если это слово вообще можно было применить к лагерной жизни. Мы с Виганом и Вороном уже считались «проверенным» звеном, и нам поручали всё более дальние и неопределённые маршруты. На этот раз нам приказали проверить старую лесную дорогу, ведущую к заброшенной мельнице в пяти километрах к северу от лагеря. По слухам, там могли прятаться дезертиры или мародёры.

Состав был расширен. Помимо нашего ядра (Виган, Ворон, я, Камень, Элви) к нам прикрепили ещё двух «для массовости» — угрюмого Пня и самого Горна. Последнего, видимо, кто-то решил «проучить» или просто избавиться на время от его токсичного присутствия в лагере. Горн шёл мрачный, как туча, и весь путь кидал на меня взгляды, полные такой сконцентрированной ненависти, что её почти можно было пощупать.

Я игнорировал его. Я был занят. Дорога действительно была старой — колейная, поросшая травой, с полуразрушенными мостками через ручьи. И слишком открытой. С обеих сторон тянулся густой, но не сплошной лес. Идеальное место для засады, если знать, как её поставить. Но мы искали дезертиров — жалких, голодных беглецов, а не организованного противника.

Это была первая ошибка.

Вторая заключалась в том, что я слишком полагался на свой новый «слух». Я вёл себя, как оператор с дорогой аппаратурой, забывая, что сама по себе техника — ничто без опыта и правильной интерпретации данных.

Дорога делала плавный поворот, огибая холм, заросший буреломом. Мой слух, работавший в фоновом режиме, уловил неладное за сотню метров. Птицы — их было мало на этой дороге, но всё же несколько видов — внезапно смолкли не все сразу, а как бы волной, по мере нашего приближения к повороту. Это был верный знак: впереди кто-то есть, и птицы их боятся.

Я остановился, подняв руку. Виган сразу насторожился. Ворон, шедший впереди, тоже замедлился, прислушиваясь.

— Птицы, — тихо сказал я. — Смолкли впереди.

Ворон кивнул, его глаза сузились. Он жестом показал — рассредоточиться по краям дороги, двигаться от укрытия к укрытию. Мы начали выполнять манёвр. Камень и Пень пошли по правой стороне, Виган, я и Элви — по левой. Ворон скользнул в кусты, чтобы заглянуть за поворот. Горн… остался посреди дороги, тупо озираясь, словно не понимая, что происходит.

И в этот момент из-за поворта, не дожидаясь, пока Ворон их обнаружит, высыпали они.

Их было человек восемь-десять. Но это были не солдаты Фалькенхара в опознаваемой форме. Это была оборванная, грязная орда в лохмотьях, снятых и с убитых хертценцев, и с фалькенхарцев. Лица — обозлённые, голодные, дикие. Оружие — самое разное: ржавые мечи, топоры, копья, одна алебарда. Бандиты. Сброд из дезертиров обеих армий, которым надоело прятаться, и которые решили поживиться за счёт одиночных патрулей или мирных деревень.

Они не стали кричать или требовать сдаться. Они просто ринулись в атаку с животным рёвом, рассчитывая на внезапность и численность.

Хаос наступил мгновенно.

Ворон, оказавшийся к ним ближе всех, метнулся в сторону, уворачиваясь от удара топором, и его короткий меч блеснул в воздухе. Раздался крик — чей-то, не его.

С правого фланга Камень тяжёлой алебардой встретил двоих, отступая под их натиском. Пень, мрачный и медлительный, вдруг преобразился — его тесак описал короткую, смертоносную дугу, и один из нападавших рухнул с перерезанным горлом.

Но на нашем, левом фланге, всё пошло наперекосяк.

Виган выхватил меч, крикнув мне и Элви: «Щиты! Круг!». Но щитов у нас не было — в патруль брали только лёгкое вооружение. Элви замер, парализованный страхом, белыми глазами глядя на несущихся на него людей.

Я инстинктивно отшатнулся за ствол дерева, мозг лихорадочно искал варианты. Оружия у меня не было. Только нож за поясом — бесполезный в открытом бою. Виган принял на себя первого — здоровенного детина с двумя топорами. Меч сержанта звякнул, парируя удар, но сила была не в его пользу. Виган отступил на шаг, и в этот момент из кустов слева, откуда их быть не должно было, выскочил ещё один бандит, худой и быстрый, с зазубренной короткой пикой. Он пырнул Вигана в бок, ниже кольчуги.

Виган ахнул, больше от неожиданности, чем от боли, и осел на одно колено. Кровь проступила на его дублёне.

— Сержант! — закричал я, уже выхватывая нож. Но между нами был Элви и ещё двое бандитов.

Именно тогда я увидел Горна. Он всё ещё стоял посреди дороги, как истукан. На него набежал бандит с дубиной. Горн, с тупым выражением лица, замахнулся своим тесаком и рубанул. Дубинщик отскочил, дубина переломилась пополам от удара, но Горн не использовал преимущество. Он просто стоял, тяжёло дыша, озираясь, будто ища, куда бы убежать.

А потом случилось худшее.

Бандит с алебардой — длинной, смертоносной секирой на древке — прорвался сквозь суматоху. Он был опытнее других, его движения были точными и экономичными. Он оттеснил Камня (который дрался уже с тремя) и увидел Элви. Элви, наконец, сдвинулся с места, попытался бежать, но споткнулся о корень и упал на спину.

Алебардник ухмыльнулся, обнажив гнилые зубы. Он сделал два шага, занёс алебарду для мощного, рассекающего удара. Этого удара хватило бы, чтобы разрубить подростка пополам.

Время для меня снова замедлилось, как в ущелье с гранатой. Но теперь не было протокола. Не было расчёта. Был только падающий Элви, занесённая алебарда и пустота в моих руках.

Я действовал на чистом рефлексе, сбросившем все мысли. Я не побежал к Элви — не успел бы. Я рванул к ближайшему бандиту, который только что пронзил Вигана. Тот, выдернув пику, повернулся ко мне. Его глаза были пустыми, как у акулы.

Я не стал драться с ним. Я сделал то, чему научился за недели ночных тренировок и одного урока у Вигана. Я применил алгоритм, но не для контроля, а для убийства.

Пика ещё была мокрой от крови Вигана. Бандит сделал выпад. Я не стал уворачиваться или парировать — с ножом это было самоубийством. Я сделал шаг навстречу удару, но не в линию, а чуть вбок, подставив левое предплечье. Пика скользнула по моей руке, оставив кровавую полосу, но не пронзила. Древко оказалось рядом. Моя правая рука с ножом рванулась вперёд — не в грудь (кольчуга или кость могли остановить), а в горло, под подбородок, в мягкое место.

Клинок вошёл с ужасающей лёгкостью. Тёплая, липкая влага обожгла руку. Бандит захрипел, его глаза округлились от шока. Я не стал выдёргивать нож. Я толкнул его от себя, и он, падая, потянул оружие из моей руки.

Я уже развернулся. Алебардник как раз начинал движение вниз. У меня не было ни секунды. Я не кричал. Я сделал единственное, что мог. Я схватил валявшуюся на земле дубину с обломанным концом, которую выронил первый бандит, и швырнул её что было сил.

Дубина не попала в алебардника. Она влетела ему прямо между ног.

Он не закричал. Он издал тонкий, свистящий звук, как спускаемый воздух из мехов. Его удар сорвался, алебарда воткнулась в землю в сантиметре от головы Элви. Бандит сложился пополам, хватая себя за пах.

В этот момент что-то тяжёлое и тёмное пронеслось мимо меня. Это был Пень. Мрачный детина, закончив со своим противником, увидел ситуацию. Он не бежал. Он просто прошёл, как бульдозер, и его тесак, короткий и страшный, описал горизонтальную дугу. Алебардник, ещё корчась от боли, даже не успел поднять головы. Удар пришёлся по шее. Звук был похож на рубку мокрого дерева.

Всё закончилось так же быстро, как и началось. С гибелью алебардника и ещё пары бандитов (Ворон и Камень справились со своими), дух нападавших сломался. Оставшиеся трое бросились врассыпную в лес. Камень хотел броситься в погоню, но Ворон крикнул: «Стой! Не надо!»

Тишина, наступившая после боя, была оглушительной. Её нарушали только тяжёлое дыхание, стоны раненых и тихий плач Элви.

Я стоял, глядя на свою окровавленную руку. На нож, торчащий из горла мёртвого бандита. На тело алебардника с почти отрубленной головой. Внутри была пустота. Ни триумфа, ни ужаса. Только ледяная, абсолютная пустота и запах крови, который теперь, в моём обострённом состоянии, был всепроникающим и отвратительным.

Потом я посмотрел на Вигана. Он сидел на земле, прижимая руку к ране на боку. Его лицо было бледным, но глаза были ясными.

— Лирэн, — хрипло позвал он. — Помоги.

Я подошёл, автоматом оценивая рану. Колотая, глубокая, но, похоже, не задела внутренние органы — кровило сильно, но не пульсирующе. Нужна была перевязка, покой.

— Элви, — позвал я, и мой голос прозвучал чужим, металлическим. — Тряпки. Порви свою рубаху. Быстро.

Элви, всё ещё плача, но уже двигаясь, послушно начал рвать грязную ткань.

Ворон подошёл, осматривая мёртвых. Его лицо было непроницаемым. Пень молча вытирал свой тесак о штанину мёртвого бандита. Камень тяжело дышал, прислонившись к дереву, на его алебарде тоже была кровь.

И только Горн всё ещё стоял посреди дороги. Он смотрел на меня. На Пня, расправившегося с алебардником. На Вигана, раненного. В его глазах не было ни злобы, ни страха теперь. Было непонимание. Полное, абсолютное. Он не вписывался в эту картину. Его мир, где он был самым сильным и страшным в бараке, рухнул. Здесь, на лесной дороге, среди крови и смерти, он оказался лишним. Не героем, не жертвой. Просто… мебелью.

Я встретился с ним взглядом. Всего на секунду. И в этой секунде он понял всё. Понял, что его время, его власть, его запугивания — всё это было детской игрой в песочнице по сравнению с тем, что только что произошло. И тем, на что я, этот «шнырь», оказался способен.

Он опустил глаза и отвернулся.

— Ворон, — сказал Виган, стиснув зубы от боли, когда я начал накладывать ему тугую повязку. — Доклад… надо в лагерь. Ранен.

— Знаю, — коротко бросил Ворон. — Камень, Пень, сбивайте носилки из веток. Горн, помогай, блять! Шевелись!

Горн, как автомат, пошёл выполнять приказ.

Я закончил перевязку, помогая Вигану встать. Он опёрся на моё плечо.

— Спасибо, — прошептал он. — За меня… и за пацана.

Я кивнул. Говорить было нечего.

Когда мы, сбив примитивные носилки, потащили Вигана обратно по дороге, я шёл рядом. Оглянулся на поляну, усеянную телами. Пять бандитов. Наш первый настоящий бой. Первая кровь, пролитая мной в этом мире. Первая смерть, которую я видел так близко.

Первый блин вышел комом. Мы не разбили засаду — мы в неё попали. Мы потеряли боеспособность командира. Мы чуть не потеряли Элви.

Но мы выжили. И я… я не сломался. Я действовал. Грязно, жёстко, без красивых приёмов. Но действовал.

И теперь все это знали. Виган. Ворон. Пень. Камень. Элви. И Горн.

Игра снова изменилась. Теперь я был не просто «чутким лесником». Я был тем, кто всаживает нож в горло и бросает дубину в пах, чтобы спасти товарища. Я перешёл черту. Из наблюдателя я стал участником. Из жертвы — угрозой.

И как всякая новая угроза, я должен был быть готов к тому, что мир ответит мне тем же. Только в следующий раз это будут не жалкие дезертиры. Это будут солдаты. Или что-то похуже.

Я шёл, чувствуя на руке липкую кровь, и знал: детство для юного тела кончилось. Началась война. По-настоящему.

Глава 16

Возвращение в лагерь было похоже на въезд в город чумных. Нас встретили не как героев, и даже не как пострадавших. Как нежеланное напоминание о том, что война — это не только плац и строевая, что она уже здесь, в пяти километрах, и может выплюнуть окровавленный клубок прямо к воротам.

Мы тащили Вигана на носилках из жердей и плащей. Пень и Камень несли тело одного из бандитов — того самого, с почти отрубленной головой, в качестве доказательства и, вероятно, для «учёта». Я шёл рядом с носилками, одной рукой придерживая грубую перевязку на руке Вигана, другой помогая Элви, который шатался от шока. Горн брел позади всех, волоча ноги и не поднимая глаз. Ворон шёл впереди, его каменное лицо было первым, что увидели часовые.

Ворота открыли быстро. Дежурный офицер, тот же молодой лейтенант с усами, вышел из будки, и его надменность на секунду сползла, обнажив недоумение и страх.

— Что… что случилось?

— Засада. Дезертиры. Ранен сержант Виган, — отчеканил Ворон, не останавливаясь. — Нужен лекарь.

Лейтенант засуетился, закричал на кого-то. Нас окружила толпа любопытных солдат. Их взгляды скользили по окровавленному Вигану, по страшной ноше, которую нёс Камень, по моей перепачканной в грязи и крови рубахе. Шёпот пополз, как ропот волн: «…видел, у одного голова чуть держится…», «…Горн, смотри, как побитая собака…», «…а этот, новобранец, весь в кровище…»

Нас повели не в штаб, а сразу в лазарет — длинный, низкий барак, пропахший хлоркой, ромашкой и гноем. Лекарь, тощий старик в запачканном фартуке, осмотрел Вигана, буркнул что-то про «повезло, кишки целы», и принялся зашивать рану. Виган стиснул зубы, не издав ни звука, его взгляд был прикован к потолку.

Меня и Элви отправили мыться. Мы стояли у колодца, и Элви, всё ещё трясясь, лил на меня ледяную воду, а я скреб свою руку и рубаху куском пемзы, сдирая запекшуюся кровь. Вода становилась розовой. Элви вдруг отвернулся и его вырвало в кусты.

Я смотрел на свои руки. Они были чище, но под ногтями остались бурые следы. Они всё ещё дрожали, но уже не от адреналина. От чего-то иного.

Вечером в бараке повисла гробовая тишина. Горн забился в свой угол и не вылезал оттуда. Кинт и Борк перешёптывались, бросая на меня пугливые, украдкой взгляды. Даже Пень, обычно безразличный, пару раз посмотрел на меня оценивающе, его каменное лицо ничего не выражало, но в глазах читалось нечто вроде уважения. Солдатское уважение к тому, кто не сломался в первой же мясорубке.

Элви сидел, уставившись в стену, его плечи всё ещё вздрагивали. Я подошёл, сел рядом, не говоря ни слова. Просто сидел. Через какое-то время он прислонился ко мне плечом, как малый ребёнок ищет защиты. Я не отодвинулся.

Позже пришёл Ворон. Он молча кивнул мне, бросил на стол у своего места небольшую кожаную сумку — трофей, видимо, с того же бандита. Потом лёг и, кажется, мгновенно уснул. Солдатский навык.

Но я не мог уснуть. Когда в бараке наконец воцарился храп и тяжёлое дыхание, я вышел наружу. Ночь была прохладной, звёздной. Воздух пах дымом и свободой от запаха крови. Я сел на обрубок бревна у своего барака, спиной к стене, и уставился в темноту.

Внутри была пустота. Не спокойная, медитативная пустота, которую я искал раньше. А выжженная, холодная пустота после действия. Тело работало, мозг анализировал, но душа… душа Лирэна, то, что от неё осталось, казалось, сжалась в комок и замерла. Она наблюдала. А действовал, убивал, спасал — Алексей Волков. Его протоколы. Его рефлексы. Его холодная решимость.

Кто я сейчас? Лирэн, мальчишка, который хотел заработать денег для семьи? Или Алекс, солдат, застрявший в чужой шкуре? Я спас Элви. Убил человека. Защитил Вигана. Но сделал ли я это для Лирэна? Для его матери и сестры? Или просто потому, что так диктовала ситуация и моя профессиональная деформация?

Шаги, тихие, но чёткие, нарушили моё размышление. Из темноты вынырнула фигура в плаще. Виган. Его лицо было бледным в лунном свете, левая рука лежала в импровизированной перевязи на груди. Он подошёл и остановился в двух шагах, изучая меня.

Мы молчали. Ночь была настолько тихой, что я слышал его ровное, чуть учащённое дыхание и отдалённый скрип флюгера на штабной палатке.

— Раньше ты боялся своей тени, Лирэн, — наконец сказал он. Его голос был низким, усталым, но в нём не было ни гнева, ни подозрения. Была лишь тяжесть вопроса. — Дрожал, когда Горн смотрел. Прятал взгляд. А теперь…

Он сделал паузу, как будто подбирая слова.

— Теперь ты… работаешь. Как часовой механизм. Увидел засаду — предупредил. Увидел раненого — перевязал. Увидел, что пацану сейчас голову отшибут — кинул дубину в срам и нож в глотку бросил. Без крика. Без паники. Как будто так и надо.

Он шагнул ближе. Его глаза в темноте блестели, как у старого волка.

— Кто ты? — спросил он прямо, без обиняков. — Или… что ты? Отрёкся от страха? Или его в тебе никогда и не было? Лесники так не учат.

Я посмотрел на свои руки, всё ещё чумазые, хоть и вымытые. Внутри не было ответа Лирэна. Не было детской наивности, не было крестьянской покорности. Была только холодная, отточенная формула Алекса Волкова. Формула выживания, долга, расчёта. Формула солдата, который сделал то, что должен был сделать. Потому что иначе погибли бы свои. Потому что протокол.

Я поднял глаза и встретился с его взглядом. Впервые я не пытался казаться кем-то другим. Не притворялся испуганным новобранцем. Я позволил ему увидеть то, что было внутри. Лёд. Сталь. Пустоту после боя.

— Я — тот, кто выжил, — сказал я. Голос был ровным, тихим, но он резал ночную тишину, как тот самый нож. — И я только начинаю.

Виган замер. Он ждал оправданий, сказок про лесника-отца, про внезапную ярость. Он получил признание. Не в том, что я не Лирэн. А в том, что Лирэн, каким он был, умер. Остался кто-то другой. Кто-то, кто выжил в той первой, внутренней бойне в бараке. И теперь учился выживать здесь.

Он долго смотрел на меня, потом медленно кивнул, как будто что-то для себя решив.

— «Начинаешь», — повторил он. — Начинаешь с того, что хоронишь в себе мальчишку. Это тяжело. Видел таких. Они или сходят с ума, или становятся… инструментами. Холодными. Как ты.

Он помолчал.

— Ладно. Мне всё равно, кто ты был. Мне важно, кто ты есть сейчас. И сегодня… ты был своим. Не струсил. Не подвёл. Спас мне жизнь, черт тебя дери. — Он хмыкнул, и в этом звуке впервые прозвучала тёплая, человеческая нота. — За это спасибо.

— Элви был бы мёртв, — сказал я просто.

— И ты тоже, если бы не Пень. Это армия, Лирэн. Не лесная тропа.Один в поле не воин. Запомни.

Он был прав. Сегодня меня спас Пень. Завтра мне, возможно, придётся спасать его. Так работала эта новая, хрупкая система связей, которая начала выстраиваться между нами: Виган, Ворон, я, Камень, Пень, даже Элви. Мы были не друзьями. Мы были командой. Случайно сбившейся в кучу, но уже прошедшей первое кровавое крещение.

— Запомню, сержант, — сказал я.

— И хватит уже «сержант», когда никого нет, — буркнул он. — Виган. Для своих — Виган. — Он повернулся, чтобы уйти, но задержался. — И смой, наконец, эту кровь с лица. Страшно выглядишь.

Он ушёл, скрывшись в темноте между бараками.

Я остался сидеть на обрубке. «Я — тот, кто выжил. И я только начинаю». Слова, сказанные ему, отозвались эхом во мне. Это была правда. Я выжил в первом настоящем столкновении. Но цена… цена была в этой пустоте внутри. В этом ощущении, что я надел маску Алекса Волкова так плотно, что она, возможно, уже стала моим новым лицом.

Я поднялся, подошёл к бочке с водой у конюшни, зачерпнул пригоршню и снова принялся тереть лицо. Холодная вода стекала по шее, смывая последние следы. Я смотрел на своё отражение в тёмной воде. Юное лицо Лирэна. И глаза… глаза были мои. Алексея Волкова. Усталые, холодные, видевшие слишком много.

Они смотрели на меня из глубины бочки, и в них не было сомнений. Была только решимость.

Я развернулся и пошёл обратно в барак. Война ждала. А у меня было много работы.

Глава 17

Приказ о переводе пришёл через три дня. Не громогласный, не торжественный. Просто Виган, бледный, но уже на ногах, нашёл меня во время чистки оружия у барака и сунул в руку глиняную табличку с оттиском печати.

— Всё. Мой патронат кончился. Тебя забирают. — В его голосе звучала смесь удовлетворения и досады. Удовлетворения — потому что это был успех, его протеже продвинулся. Досады — потому что терял полезного человека.

Я взглянул на табличку. Корявые письмена ничего мне не говорили, но печать — стилизованный летящий сокол — была знакома. Печать разведроты.

— Куда? — спросил я, хотя уже догадывался.

— Куда и просил. В «глаза и уши». К Коршуну. В разведвзвод.

Я кивнул, вытер руки о портки и взял табличку. Мои вещи укладывались в пять минут: запасная рубаха, портянки, платок Лианы, завёрнутый в тряпицу, нож (уже не тот, окровавленный, а отобранный у одного из бандитов — получше), тощая сумка с сухарями и куском сала. Всё.

Прощание с бараком было немым. Горн смотрел мне в спину, и в его взгляде теперь был только тупой, животный страх, смешанный с облегчением — буря уходила из его болота. Элви пытался что-то сказать, но слова застревали в горле. Он просто крепко, по-мужски, сжал мне предплечье. Гендль и Ян молча кивнули. Пень, чистя свой тесак, лишь поднял глаза и одобрительно хмыкнул.

Ворон, встретившийся на выходе, остановил меня.

— С Коршуном не спорь. Он старый волк. Уважать надо. Но и прогибаться не стоит — сожрёт. Покажи, что полезен. Не словами. Делом.

— Спасибо, — сказал я. Это была вся наша прощальная речь. Солдатская.

Разведрота обитала на другом конце лагеря, ближе к лесу и подальше от плаца и общей суеты. Их бараки выглядели не лучше наших, но вокруг царил другой порядок — не парадный, а функциональный. Никаких праздношатающихся, громких разговоров. Люди двигались быстро, целенаправленно, оружие было начищено, а взгляды — оценивающие, острые. Здесь пахло не потом и похлёбкой, а кожей, воском для тетивы, дымом и… независимостью.

Меня встретил дежурный — сухощавый солдат с безразличным лицом.

— Лирэн? К Коршуну. Вон в тот барак.

Барак разведвзвода был таким же длинным и тёмным, но внутри… внутри была не хаотичная куча нар, а чёткое зонирование. У одной стены — стойки для оружия: не только копий и щитов, но и луков, арбалетов, коротких метательных ножей. У другой — стол с разложенными картами (настоящими, на пергаменте!), чернильницами и какими-то инструментами, похожими на циркули. В углу дымилась железная печь, на которой что-то тихо кипело в котле.

И люди. Их было человек десять. Они не орали, не играли в кости. Кто-то чинил лук, кто-то натирал воском кожаный доспех, двое у карты о чём-то тихо спорили. Все обернулись, когда я вошёл. Взгляды — не враждебные, но и не дружелюбные. Отстранённо-изучающие. Как смотрят на новую собаку, которую привели в вольер к стае.

За столом у печи сидел человек. Именно сидел, а не стоял, и это уже говорило о статусе. Коршун. Бывалый следопыт, как говорил Ворон. Лет сорока пяти, с лицом, изрезанным ветром и шрамами, самым заметным из которых был старый, белесый рубец, тянувшийся от левой брови через веко (глаз под ним был жив, но смотрел мутно и неподвижно) до скулы. Второй глаз, тёмный и острый, как шило, уставился на меня. Он не был большим или сильным. Сухопарый, жилистый, в поношенной, но добротной кожаной куртке. Но от него веяло такой спокойной, уверенной опасностью, что даже Горн со своей дубиной показался бы рядом суетливым щенком.

Я остановился в двух шагах от стола, приняв нейтральную стойку, руки по швам. Не «смирно», но и не развязно.

— Лирэн, — сказал я просто.

Коршун молчал. Он не торопясь доел ложкой что-то из миски, отпил из кружки, поставил её на стол. Его единственный глаз изучал меня с ног до головы, будто снимая мерку, взвешивая. Молчание затянулось. Оно было испытанием. Проверкой на нервы.

Я выдержал. Смотрел куда-то в пространство за его левым плечом, сохраняя лицо бесстрастным. Внутри я, конечно, анализировал. Лидер. Тихий, опасный. Ценит не крик, а дела. Нужно доказать пользу.

— Выскочка-пехотинец, — наконец произнёс Коршун. Голос у него был низким, хрипловатым, как скрип несмазанных ветром дверей. — Виган пел тебе дифирамбы. Говорит, чуткий, как зверь, и в драке не орёт. Я дифирамбам не верю. Я верю следам. И крови. Что ты умеешь, кроме как подворовывать пайки у интенданта и драть глотку Горну?

Вопрос был прямой и грубый. Игнорировать его было нельзя. Лесть — тем более. Нужен был точный, фактический ответ.

— Умею слушать лес, — сказал я так же прямо. — Различать звуки. Находить то, что не на виду. Следы, засады. Умею не шуметь. И драться… если нужно. Не по правилам.

— «Не по правилам», — повторил Коршун без эмоций. — Здесь правил нет. Есть цель и результат. Показал мне свой «результат». — Он кивнул на стоящих за моей спиной. — Это твоя новая стая. Познакомься. Если останешься.

Я обернулся. К людям, которые наблюдали за этой сценой.

Прямо передо мной, оперевшись на огромный, почти в человеческий рост, лук из тёмного дерева, стоял худой, долговязый парень лет двадцати пяти. Его лицо было узким, с хищным носом и очень светлыми, почти прозрачными глазами, которые казались слепыми, но на самом деле видели всё. Сова. Он кивнул мне едва заметно, и его пальцы невольно провели по тетиве лука, будто проверяя её натяжение.

Справа от него, скрестив руки на груди, стояла настоящая гора мышц. Широкоплечий, с шеей быка, лицом, похожим на тёсаный булыжник, и коротко остриженными рыжими волосами. Рогар. Его взгляд был оценивающим и немного насмешливым. Он явно был тем, кто меряет силу кулаками и презрительно фыркает на всякие «хитрости».

И третий, сидевший на нарах у стены и что-то ковырявший тонким шилом в куске дерева. Невысокий, коренастый, с землистым цветом лица и руками, покрытыми мелкими шрамами и застарелой грязью. Он даже не поднял головы при моём появлении. Крот.

— Сова, — сказал худой лучник тихим, слегка сиплым голосом. — Вижу дальше всех. Слышу тоньше. Стреляю точнее. Твоя «чуткость» меня не впечатляет. У меня своя.

— Рогар, — буркнул силач. — Ломаю кости и двери. Всё, что нужно сломать. Если ты думаешь, что твои фокусы с ножом тебе здесь помогут — ошибаешься. В лесу сила решает.

Крот молчал. Он просто поднял голову, и его маленькие, чёрные, как бусинки, глаза уставились на меня на секунду, потом он снова погрузился в своё занятие.

— Остальные, — кивнул Коршун на других пятерых человек в бараке, — пока неважно. Если задержишься — узнаешь. — Он откинулся на спинку грубого стула. — Правила простые. Здесь нет «старших» и «шнырей». Есть опытные и новички. Опыт доказывается не криком, а делом. Новичок слушает, делает что говорят, и не отсвечивает. Сова — наш глаз. Рогар — кулак. Крот — тот, кто роет. Ты… пока что ничто. Место Вигана. Он просил. У меня долг. Но долги я отдаю один раз. Первая же ошибка, первое же неповиновение — и ты отправишься обратно в пехоту, к своему Горну. Или в землю. Понял?

— Понял, — ответил я.

— Задание на сегодня, — Коршун ткнул пальцем в сторону кучи тряпья и кож в углу. — Приведи в порядок снаряжение. Всё. Луки, тетивы, колчаны, сумки. Чисто, до блеска. К вечеру проверю. Иди.

Это была проверка на покорность. На готовность делать чёрную, неблагодарную работу без возражений. Я кивнул, подошёл к куче и начал разбирать. Это была не просто уборка. Это была возможность изучить снаряжение. Луки разных типов и натяжений, колчаны со стрелами (на некоторых оперение было аккуратным, боевым, на других — потрёпанным, тренировочным), кожаные доспехи, потрёпанные, но прочные, сумки с инструментами для маскировки, с верёвками, крючьями.

Я работал молча, тщательно. Сначала просто чистил, потом, по мере понимания устройства, начал раскладывать по типам, по состоянию. Рогар, наблюдавший за мной первое время с усмешкой, вскоре потерял интерес и ушёл куда-то. Сова сидел у стола, натирая какую-то мазью новую тетиву, его прозрачные глаза иногда останавливались на мне, будто пытаясь понять мою логику. Крот так и не оторвался от своего шила.

Через пару часов подошёл один из других разведчиков, молодой парень с быстрыми движениями.

— Эй, новичок, — бросил он. — Котел помой, пока не засохло.

Я кивнул, отложил чистое снаряжение и пошёл мыть котёл у печки. Потом принёс дров. Потом подал Сове банку с мазью, которую тот искал. Всё молча, без суеты.

К вечеру снаряжение в углу сияло чистотой и было аккуратно рассортировано. Коршун, проходя мимо, бросил на него беглый взгляд и ничего не сказал. Это и была высшая похвала.

Ужин в разведвзводе был другим. Не общая похлёбка, а каждый получал свою порцию, но порции были больше, и в котле варилось настоящее мясо, не жилистое, а хорошее. Хлеб был свежим. Я ел молча, сидя в стороне, слушая разговоры.

Говорили не о бабах и выпивке. Говорили о следах у Гнилого болота, о новых патрулях фалькенхарцев, о странных знаках на деревьях, которые видел Сова. Говорили на своём, профессиональном жаргоне, но я понимал суть. Это была работа. Настоящая работа разведчиков, а не пародия на неё.

— Завтра, — сказал Коршун, прерывая разговор. — Выход на болото. Сова, Рогар, Крот и новичок. Задача — дойти до Сторожевого камня, не быть замеченными, отметить все свежие следы. Новичок — несёт груз. Смотрит и молчит. Первая и последняя ошибка — понял?

— Понял, — сказал я, хотя сердце ёкнуло от предвкушения. Болото. То самое, о котором говорил Ворон. Сердце вражеской активности.

— И, новичок, — добавил Коршун, его единственный глаз сверлил меня. — Забудь всё, чему тебя учили в пехоте. Там ты был частью стены. Здесь ты должен быть тенью. Если твоя тень упадёт не туда — ты мёртв. И нас подставишь. Помни об этом.

Я кивнул. Это был не просто выговор. Это было первое, смутное признание того, что я теперь часть чего-то большего. Часть механизма, где от меня зависит не только моя жизнь.

Ложась спать на выделенное мне место (чистое, с соломенным матрацем, что было роскошью), я чувствовал, как перевернулась очередная страница. Я покинул болото пехотного быдла и попал в… другую стаю. Более умную, более опасную, более закрытую.

Здесь не били для потехи. Здесь убивали по необходимости. Здесь ценили не силу крика, а силу тишины. И мне предстояло доказать, что я могу быть частью этой тишины. Не выскочкой, не пехотинцем. Тенью, которая видит, слышит и, когда нужно, бьёт без звука.

Горн и его мир остались позади. Впереди были Гнилые болота, острый глаз Совы, кулак Рогара и молчание Крота. И шрам через глаз Коршуна, который наблюдал.

Я закрыл глаза, слушая тихие, ровные дыхания новых соседей. Эти люди не были друзьями. Они были инструментами. И я должен был стать таким же. Лучшим инструментом в ящике. Чтобы выжить. Чтобы выполнить долг.

Глава 18

Рассвет за болотами был другим. Не ясным и золотым, а сизым, влажным, словно само небо просачивалось сквозь частую сетку тумана, окутывавшего лагерь. Воздух тяжёл, пах прелью, гниющими водорослями и чем-то ещё — металлическим, тревожным. Болота дышали.

Мы вышли до света, как и положено призракам. Сова впереди, его длинные ноги бесшумно ступали по уже известной ему тропе; за ним Рогар, грузный, но удивительно ловкий для своей массы, его взгляд беспрерывно сканировал фланги; затем я с навьюченной поклажей (дополнительные тетивы, провизия, свёрнутый брезент); и замыкал Крот, чьё присутствие ощущалось лишь по редкому шороху за спиной.

Цель — Сторожевой камень, гранитный зуб, торчащий из трясины в трёх километрах от лагеря. Старый ориентир, о который сейчас терлись интересы двух баронств.

Первые полкилометра шли по относительно твёрдой земле у опушки. И здесь Коршун, шедший с нами, но как бы отдельно, в стороне, дал первое задание. Не глядя на меня, он указал подбородком на одинокую, полузасохшую сосну на краю поляны, метрах в ста от нас.

— Новичок. Видишь сухой ствол у сосны? Условный пост. Твоя задача — подобраться к нему незаметно от «противника». Мы — противник. — Он махнул рукой на Сову, Рогара и Крота, которые замерли, наблюдая. — У тебя есть время, пока солнце не высушит росу на папоротнике. Начинай.

Задание было простым и сложным одновременно. Проверка базовых навыков скрытного передвижения. То, чему я учил других много лет назад. На своей земле, с камуфляжем гилли, в условиях, которые знал, как свои пять пальцев.

Здесь всё было иным. Но принципы оставались принципами.

Я сделал быстрый анализ местности. Полена, покрытая высокой, по пояс, жухлой травой и редкими кустами папоротника. Грунт — влажный, местами топкий. Ветер — слабый, порывистый, дующий мне в правый бок, значит, звук будет уносить от «поста». Солнце только-только касалось вершин деревьев, тени были длинными и густыми.

Я сбросил поклажу, оставив только нож. Затем, не спеша, начал «растворяться». Первым делом — обмазал лицо и руки влажной землёй с травой, чтобы убрать блеск кожи. Потом сорвал несколько веток папоротника и сухой травы, заткнул их за пояс и за воротник рубахи, нарушив чёткий силуэт. Движения были плавными, экономичными — никакой резкой суеты.

Потом я начал движение. Классика: перебежки от укрытия к укрытию с длительными паузами для наблюдения. Первый отрезок — до куста репейника, метров двадцать. Присел, замер, слился с фоном. Ни звука. Ветер заглушал шорох травы. Второй отрезок — до кочки, поросшей мхом. Переместился низким, быстрым крадом, почти не поднимая тела над землёй. Снова пауза. Осмотр. «Противники» стояли недвижимо, но я чувствовал на себе их взгляды, особенно острый, птичий взгляд Совы.

Третий, самый сложный отрезок — открытое пространство метров в пятнадцать до цели. Здесь не было укрытий, только трава. Я применил «червяка» — медленное, плавное переползание по-пластунски, с постоянным контролем за тем, чтобы локти и колени не поднимались высоко, чтобы тело не «качалось». Каждое движение — в такт порывам ветра, маскирующего шорох. Я чувствовал, как холодная влага просачивается сквозь рубаху, как мелкие камни впиваются в предплечья, но это был фон. Главное — тишина и медленность.

Я достиг сухого ствола, прижался к нему спиной, сделавшись его частью, и замер. По моим внутренним часам, на всё ушло около двенадцати минут. Безупречно. Даже по меркам моего прошлого — хорошее время для новичка в незнакомой местности.

Я позволил себе внутренне выдохнуть. Сделал. Теперь они увидят, что я не просто выскочка.

Коршун молча подошёл ко мне, его ботинки скрипели на мокрой траве. Сова, Рогар и Крот последовали за ним. Я поднялся, отряхиваясь, ожидая если не похвалы, то хотя бы кивка признания.

Коршун остановился в двух шагах. Его единственный глаз смотрел не на меня, а на землю вокруг сухого ствола. Потом он поднял этот взгляд на меня. В нём не было ни гнева, ни разочарования. Была холодная, почти научная констатация неудачи.

— Неуд, — произнёс он тихим, хриплым голосом, который в тишине утра прозвучал громче крика.

Я замер. Внутреннее удовлетворение рухнуло, сменившись ледяным удивлением.

— Ты полз как большая черепаха, — продолжил Коршун, не меняя тона. — Медленно, методично, правильно… и совершенно глухо для леса.

Он наклонился, поднял с земли сухую, полую внутри травинку, сломанную пополам.

— Эта сломана. Не тобой. Зайцем, час назад. Но твоё колено придавило её здесь, — он ткнул пальцем в другое место, где травинка была не сломана, а примята и слегка влажная от росы, которую стряхнуло с моей одежды. — Звука нет. Но след есть. След влаги. На солнце он проступит через полчаса как пятно. Для того, кто знает, куда смотреть — это маяк.

Он выпрямился и обвёл рукой поляну.

— Ты не слушал лес, новичок. Ты слушал себя. Свой расчёт, свои движения. Лес тебе говорил, а ты его не слышал.

Коршун повернулся к Сове.

— Сколько?

Сова, не отрывая прозрачных глаз от того места, где я полз, ответил сразу:

— Три раза. Первый — когда поправлял ветку за поясом. Сухой сучок хрустнул в двадцати шагах слева. Его унёс ветер, но я услышал. Второй — на второй перебежке. Ты наступил на иголки шиповника. Они не хрустят. Они… скрипят. Очень тихо. Третий — когда замер у кочки. Дыша громко. Не ртом, но… всем телом. Как перегретая собака.

Рогар хмыкнул.

— И полз, блядь, как на параде. Плавненько так. В природе так не ползают. Ни зверь, ни птица. Только человек, который учился ползать по учебнику. Любой зверь, увидев такое, насторожится. Неестественно.

Крот ничего не сказал. Он просто подошёл и ткнул пальцем в землю у моих ног, где был едва заметный отпечаток, не сапога, а колена. Потом он посмотрел на меня, и в его чёрных глазах я прочитал не осуждение, а… констатацию. Факт: оставил след.

Меня обложили со всех сторон. Не злобно, не со злорадством. Как инженеры, разбирающие неудачный прототип. Каждое замечание било в цель. Я действительно полз «правильно», но не так, как нужно здесь. Я не учитывал, что земля здесь не мёртвый полигон, а живой организм, полный своих звуков, запахов, следов. Что маскировка — это не только слиться с фоном, но и слиться с ритмом этого фона. Что моё дыхание, мой пульс, даже микродвижения мышц — всё это было частью картины, которую я не умел читать.

Впервые за долгое время я почувствовал себя не просто новичком, а профаном. Спецназовец, которого выдернули из его стихии и бросили в мир, где правила написаны не людьми, а самой природой. И природа была безжалостным учителем.

— Урок первый, — сказал Коршун, и в его голосе впервые прозвучала не констатация, а нечто вроде… интереса. Как к сложной задаче. — Забудь всё, чему тебя учили. Там, откуда ты пришёл, учат побеждать других людей. Здесь люди — лишь часть пейзажа. Нужно побеждать сам лес. Птиц, зверей, ветер, влажность. Они — первые часовые. Если ты прошёл, и сорока не стрекочет, и лягушка не замолчала, и ветер не принёс твоего запаха — значит, ты сделал хорошо. А ты… — он махнул рукой в сторону моей «идеальной» траектории, — ты прошёл, и лес затаил дыхание. Не потому что не заметил. Потому что замер в ожидании. Ждал, что ты сделаешь дальше. Это провал.

Он повернулся и пошёл дальше, к тропе, ведущей к болотам. Остальные последовали за ним, не сказав мне ни слова. Не «иди за нами», не «вот идиот». Просто пошли, будто я был частью ландшафта, который надо было обойти.

Я стоял, чувствуя, как грязь на лице начинает подсыхать и стягивать кожу. Стыд? Нет. Не стыд. Глубже. Профессиональное унижение. Я провалил тест. Не из-за трусости или глупости. Из-за непонимания фундаментальных законов новой среды.

Я посмотрел на свои руки, испачканные землёй. Руки солдата, который только что получил важнейший урок: его экспертиза в этом мире стоит недорого. Что он должен учиться заново. С нуля.

Я глубоко вдохнул, вбирая запах влажного леса, и выдохнул, пытаясь выпустить из себя самоуверенность Алекса Волкова. Он был хорош там. Здесь он был слепым щенком.

Я поднял поклажу, взвалил на спину и шагнул вслед за уходящими фигурами. Не с опущенной головой. С высоко поднятой, но с новым пониманием в глазах.

Провал был не концом. Это было начало настоящего обучения. И учителем был не человек, а весь этот древний, безжалостный, дышащий лес. И первый урок он уже преподал: слушай. Не себя. Его.

Я ускорил шаг, догоняя группу. Впереди были болота. И новая порция унижений, наверняка. Но теперь я был готов. Готов слушать. Готов быть учеником. Даже если этот ученик — бывший командир элитного спецназа, вынужденный заново учиться ползать.

Глава 19

Позор от первого провала горел внутри не яростью, а холодным, чистым пламенем осознания. Я допустил фундаментальную ошибку: перенёс тактику одной войны в другую. Здесь врагом была не воля противника, а сама природа. И с ней нельзя было спорить, её нужно было понимать. Или, как сказал Коршун, побеждать, становясь её частью.

Гордыню — ту, что толкает доказать своё превосходство — я отбросил. Но профессиональную гордость, тихую уверенность в своих боевых навыках, оставил при себе. Это был мой козырь, который пока что следовало придерживать. Показывать его сейчас — значит выдать себя с головой. Никто здесь не должен был видеть в тощем новобранце отточенную машину убийства из другого мира.

Поэтому моя цель стала тоньше: не учиться заново, а адаптировать и скрывать. Взять лучшее из моего прошлого опыта и осторожно вплести его в канву новых знаний, не нарушая рисунка. Стать губкой для информации, но не для техники.

Первым шагом стал Сова. После возвращения с неудачной «прогулки» я дождался момента, когда тот сидел у барака, натирая стрелы.

Подошёл и стоял молча, пока он не поднял на меня свои почти бесцветные глаза.

— Чего? — спросил Сова без предисловий.

— Хочу научиться слушать, — сказал я прямо. — Как ты. Лес. Не так, как я это делал.

Урок, который он дал, был бесценен. «Слои» звука. Не анализ точек данных, а восприятие целостной симфонии, где сбой в одной партии кричал об опасности. Это был качественно иной подход, и я впитывал его жадно, заставляя свой обострённый слух работать не как микроскоп, а как широкоугольный радар, чувствующий диссонансы в общей гармонии.

Следующим был Крот. Его наука чтения земли оказалась глубже, чем я предполагал. Это была не просто следопытская премудрость, а целая дисциплина, связывающая влажность, состав почвы, запахи и поведение мельчайших насекомых в единую логическую цепь. Я учился у него видеть не след, а поведение, застывшее в грязи. Это дополняло мои собственные навыки наблюдения, выводя их на уровень, близкий к сверхъестественному для местных.

А потом был Рогар.

С ним всё было иначе. Я наблюдал за его тренировками у бруса. Его движения были грубыми, мощными, лишёнными изящества, но дьявольски эффективными в своей узкой специализации — сломать, опрокинуть, уничтожить в тесном пространстве. В них не было системы, только квинтэссенция жестокого опыта.

Я подошёл к нему, когда он, отдышавшись, вытирал пот.

— Рогар, — начал я. — Нужна тренировка. Сила есть, но… не та. Не для строя. Для леса.

Он оскалился, оглядывая моё тощее тело с явным скепсисом.

— Ты, щенок, сломаешься от моих тренировок.

— Проверим, — сказал я нейтрально.

Он хмыкнул, но согласился. Не из желания помочь. Из любопытства — посмотреть, как сопляк будет хныкать.

Его «тренировка» была простой до зверства. Не отработка приёмов. Выжимание. Он заставлял меня держать бревно на вытянутых руках, пока мышцы не горели огнём и не начинали отказывать. Таскал мешки с песком, пока не падал без сил. Устраивал «толкания» — упирался плечом в моё и давил всей массой, заставляя сопротивляться, искать точку опоры, использовать ноги, а не только спину.

Я не хныкал. Я молча выполнял. И внутри, под маской изнеможения, шла своя работа. Я изучал его. Его баланс, его манеру переносить вес, его слабые места — Рогар полагался на грубую силу, его движения были прямолинейны, он почти не защищал корпус, рассчитывая сокрушить противника первым ударом.

На третью «тренировку», когда мы снова устроили толкание, он, пытаясь задавить меня, слегка потерял равновесие. Не ошибка даже — микроскопический перевес. И этого было достаточно.

Мой собственный опыт диктовал десяток способов использовать это: бросок через бедро, подсечка, рычаг. Но я не сделал ничего из этого. Вместо этого я просто резко убрал своё сопротивление и отшатнулся, как будто не удержал, и грузно сел на землю, изображая полное истощение.

Рогар, не ожидавший такого, чуток качнулся вперёд, но устоял. Он смотрел на меня, сидящего в грязи, и в его глазах мелькнуло разочарование, смешанное с привычным презрением.

— Слабак, — буркнул он. — Ладно, хватит на сегодня. Иди, зализывай синяки.

Я поднялся, отряхиваясь, и ушёл, скрывая улыбку. Он увидел то, что должен был увидеть: новичка, который едва тянет базовые силовые упражнения. Он не увидел расчёт, контроль и железное владение телом, которое позволило мне имитировать падение так убедительно.

Это и была моя тренировка с Рогаром. Не учиться у него. Тренировать контроль. Учиться скрывать свои истинные возможности за завесой посредственности. Каждый раз, выполняя его идиотские, изматывающие упражнения, я на самом деле отрабатывал два навыка: переносить экстремальные нагрузки в этом ещё не окрепшем теле и не сорваться, не показать свою настоящую технику.

Я стал губкой для знаний Совы и Крота. И тенью для Рогара — тенью, которая лишь имитирует усилия, припасая настоящую силу для момента, когда её нельзя будет скрыть.

Коршун наблюдал. Молча. Его единственный глаз скользил по мне, когда я, вернувшись с «тренировки» у Рогара, весь в грязи и мышечной дрожи, садился в угол и закрывал глаза, тренируя слух. Видел, как я мог часами сидеть с Кротом, разглядывая клочок земли. Он ничего не говорил. Но однажды, когда я мимоходом поправил соскользнувшую со стойки тетиву лука, положив её именно тем движением, которое минимально вредит натяжению, его взгляд на мгновение задержался на моих руках. Всего на мгновение. Потом он отвёл глаза.

Это был знак. Он что-то начал подозревать. Но подозревать — не значит знать. И пока он только наблюдал, у меня было время.

Синтез продолжался. Я брал «слоистое» восприятие Совы и остроту собственного слуха. Навыки чтения земли от Крота накладывал на свою наблюдательность. А силу и выносливость, которые по-настоящему ковались в моих ночных, уже гораздо более интенсивных тренировках (теперь у меня было больше пищи и относительная безопасность), я тщательно маскировал под результатами каторжного труда у Рогара.

Я всё ещё не был разведчиком в глазах Коршуна. Но я переставал быть обузой. Я становился тихим, исполнительным новичком, который странно быстро учится одним вещам и подозрительно безнадёжен в других.

Глава 20

Расписание больше не было набором разрозненных упражнений. Оно превратилось в единый, жёсткий алгоритм, цель которого — не просто накачать мышцы, а перепрограммировать тело и сознание под новые условия. Условия, где каждый момент мог стать боем, каждое движение — предательским шумом, а каждый вдох — последним.

Мой день теперь делился не на «службу» и «тренировки». Вся служба стала тренировкой.

Утро, до подъёма. Не просто растяжка и изометрия. Теперь это была имитация засады. Я забирался под нары или в самый тёмный угол и замирал в неудобной, но устойчивой позе — полуприсед с упором на одну руку, лёжа на боку с напряжённым прессом, стоя на одной ноге с закрытыми глазами. И в этом положении я не просто ждал. Я «слушал слоями», как учил Сова. Отделял храп Коршуна (короткий, прерывистый) от посапывания Рогара (глухое ворчание) от абсолютной тишины, исходящей от спального места Крота (он не храпел, он вообще не издавал звуков во сне). Я учил своё тело оставаться неподвижным и расслабленным одновременно, сохраняя готовность к взрывному движению. Двадцать минут такого «замирания» выматывали больше, чем часовая пробежка.

Днём, между патрулями и работой. Теперь любая задача была поводом для комплексной нагрузки. Таская воду, я не просто ходил — я отрабатывал «походку совы». Стопа ставилась не с пятки, а плавно перекатывалась с внешнего ребра на всю подошву, чтобы минимизировать шум и лучше чувствовать под ногой каждую веточку, каждый камешек. Вес тела постоянно смещался, заставляя работать мелкие мышцы-стабилизаторы.

Чистка оружия превращалась в упражнение на мелкую моторику и контроль дыхания. Я чистил лук, держа тетиву в напряжении, но не до конца, тренируя хват и чувство упругости. Протирая клинки, я делал это не сидя, а в полуприседе, удерживая равновесие, — нагрузка на ноги и корпус.

Рукопашный бой. С Рогаром я продолжал играть в слабака. Но в одиночестве, в глухих уголках за лагерем, я отрабатывал синтез. Я брал основу из самбо — броски, болевые, удержания, работа в партере — и накладывал на неё местную «грязь». Как превратить захват за одежду в рычаг для вывиха пальцев? Как использовать тяжелый, неуклюжий удар топором противника, чтобы завести его же под ребро? Я ломал изящную технику, приспосабливая её к реалиям доспехов из кожи и ржавого железа, к грязи под ногами, к необходимости убивать быстро и тихо, а не красиво. Я учился бить не в печень (под кольчугой её не достать), а по коленным чашечкам, по голеностопам, по кистям рук. Это была не честная борьба. Это была хирургия жестокости, где скальпелем служил локототь, а анестезией — удар коленом в пах.

Бег. Это было самое важное и самое сложное. Я выкраивал время глубокой ночью или в предрассветные часы, когда даже разведчики спали. Я не бегал по дороге. Я уходил в лес, на ближайшие склоны, к краю болота.

Мой маршрут был полосой препятствий, которую я строил сам в голове. Сто метров быстрого, почти бесшумного бега по мягкой хвое. Резкая остановка — не просто торможение, а мгновенное «замирание» в позе, сливающейся с ближайшим деревом. Десять секунд абсолютной неподвижности и «прослушивания» окружения. Потом — резкий, взрывной спринт вверх по крутому склону, хватаясь за корни и камни, заставляя работать все группы мышц в режиме анаэробной нагрузки. На вершине — не отдых. Медленное, контролируемое переползание через валун, чтобы не создать силуэт на фоне неба. Спуск — не бегом, а короткими, скользящими шажками, почти падением вниз, с постоянной работой на равновесие.

Я таскал с собой утяжеление — мешок с песком, привязанный крест-накрест. Но главным грузом была нехватка ресурсов. Бежал уставший после дневной работы. Бежал в состоянии постоянного, управляемого стресса, потому что знал — одна ошибка, один громкий хруст ветки, и ночной дозор может принять меня за диверсанта. Этот стресс был частью тренировки. Он заставлял сознание быть острым, а тело — экономичным, выжимающим максимум из каждого грамма энергии.

Слух. Это было не отдельное упражнение, а постоянный фон. Я учился фильтровать. Днём, в шуме лагеря, я вычленял нужное: шаги Коршуна, звяканье посуды у повара, изменение тональности в голосах дозорных. Ночью, в лесу, я «настраивался» на природные шумы, учась отличать шелест листвы от ветра от шелеста от зверя. Я экспериментировал с дистанцией — мог ли я, не напрягаясь, услышать, как хрипит пьяный солдат у дальнего костра? Да. Мог ли я, сконцентрировавшись, различить, один человек движется в кустах или двое? Почти.

Этот постоянный, многоуровневый режим «синтеза» начал давать результаты быстрее, чем я ожидал. Тело, уже не такое хрупкое, отзывалось не просто силой, а готовностью. Мышцы научились переходить из состояния полного расслабления в взрывное напряжение за долю секунды. Дыхание стало настолько управляемым, что я мог пробежать спринт и через три выдоха снова дышать почти бесшумно.

Но главные изменения были в голове. Исчезло разделение на «боевой режим» и «режим ожидания». Я всегда был немного «включён». Мир вокруг перестал быть просто набором объектов. Он стал системой сигналов, потоком данных, который нужно постоянно считывать и анализировать. Тень, упавшая не так. Птица, замолчавшая не вовремя. След на земле, который был не просто следом, а рассказом о росте, весе и намерениях оставившего его.

Однажды, возвращаясь с ночного «кросса», я почти наткнулся на самого Коршуна. Он стоял, прислонившись к дереву на опушке, курил трубку с едким, горьким табаком. Я замер в тени, затаив дыхание, слившись с узором коры и мха. Он не видел меня. Но его единственный глаз медленно повёл по опушке, будто сканируя. Он что-то почувствовал. Не увидел, не услышал. Почувствовал присутствие. Он простоял так минуту, потом хмыкнул, стряхнул пепел и ушёл.

В тот момент я понял: мой синтез работает. Я перестал быть инородным телом в этом лесу. Я стал его частью. Опасной, скрытой, но частью. Я научился не просто маскироваться. Я научился имитировать пустоту.

Это был новый уровень. И он означал, что скоро придёт время не просто учиться и наблюдать. Время применять. И когда это время настанет, я должен буду быть готов не просто ударить. Ударить так, чтобы лес этого удара не заметил, приняв его за удар ветра или падение сухой ветки. Ударить и снова раствориться, став частью тишины, которую сам же и нарушил.

Глава 21

Коршун не был глупцом. Его единственный глаз видел не только следы на земле, но и следы в поведении. И он быстро распознал во мне не просто усердного новичка. Он учуял методичность. Тот самый системный, почти маниакальный подход, который так контрастировал с интуитивной, звериной манерой его ветеранов. Для него, выжившего благодаря чутью и жестокому опыту, моя «заумь» была подозрительной. Она пахла не лесной школой, а чем-то чуждым. Городской выучкой? Аристократическими манерами? Он не знал. Но знал, что не доверяет.

И он начал войну. Не криком, не кулаками. Холодную, тактическую войну на износ.

Его оружием были задания. Не те, что дают перспективному ученику. Самые грязные, унизительные и, главное, бесперспективные. Те, на которых ломаются духом.

Первым был «учёт крысиного помёта». В прямом смысле. После того, как Борщ пожаловался, что крысы снова объявились, Коршун послал меня одного на три дня в самый дальний, сырой склад амуниции, заваленный старыми седлами и прогнившей сбруей.

— Твоя чуткость, — сказал он без тени насмешки, просто констатируя факт. — Крысы шумят. Найди все гнёзда, отметь на плане, посчитай примерное поголовье. Без шума. Не спугни. Я хочу знать врага в лицо.

Это была издевка. Но и проверка. Справишься ли с монотонной, вонючей работой без ропота? Не сорвёшься ли от унижения?

Я взял глиняную табличку, уголь и ушёл на склад. Три дня я провёл в кромешной тьме, вонючей сырости, слушая писк и шорох. Я не просто искал гнёзда. Я вёл тактический анализ. Отмечал не только места, но и пути перемещения, кормовые тропы, «водопои» (конденсат на стенах). Я различал разные виды шума: суета у гнезда, драка за территорию, тревожный писк при моём слишком близком приближении. К концу третьего дня у меня была не схема, а полноценная карта дислокации противника с оценкой численности, маршрутов патрулирования и узловых точек.

Когда я положил испещрённую значками табличку перед Коршуном, тот секунду смотрел на неё своим живым глазом. Потом хмыкнул.

— Целая армия. Ладно. Свободен.

Ни похвалы, ни порицания. Но в его взгляде я уловил лёгкое раздражение. Задание было выполнено не просто. Оно было выполнено сверхзадачей. Он ожидал увидеть сломленного, вонючего юнца. Увидел холодного, немного запылённого оперативника с готовым разведдонесением.

Следующее задание было опаснее. «Проверка старой лисьей норы у Гнилого ручья». Место было известно — там год назад пропал без вести разведчик. Ходили слухи о злых духах или ядовитых испарениях. Коршун отрядил меня одного.

— Лесник ты наш. Зверей не боишься. Спустись, посмотри, не завалено ли. Может, старый наш там кости лежат, жетон найти надо.

Рогар, услышав это, мрачно усмехнулся. Сова молча покачал головой. Крот ничего не сказал, но его чёрные глаза на мгновение встретились с моими, и в них я прочитал предупреждение: «Ловушка».

Я пошёл. Нора действительно была старой и глубокой. Вход завален камнями и корнями. Внутри пахло плесенью, тлением и… чем-то металлическим. Кровью? Я не полез внутрь сломя голову. Я потратил час на внешний осмотр. Нашёл едва заметную, свежую царапину на камне у входа — не от когтей зверя, от железа. Осмотрел землю — следов крупного зверя не было, но были отпечатки сапог. Не наших. Фалькенхарский клёп — узор подковы другой.

Это была не просто нора. Это был потенциальный тайник или засада. Я не стал проверять лично. Я отметил координаты, характер следов и вернулся.

— Нора завалена, — доложил я Коршуну ровным голосом. — Свежих звериных следов нет. Зато есть следы людей. Не наших. У входа. Один след, неглубокий, недельной давности.

Коршун прищурился.

— И внутрь не полез?

— Без надобности. Задача была проверить и доложить о состоянии. Состояние — потенциально опасное, возможно, используется противником. Лезть одному — потеря разведчика без гарантии результата.

Он смотрел на меня долго. В его взгляде боролись злость и… что-то похожее на уважение. Злость — потому что я снова не сломался, не полез в очевидную ловушку. Уважение — потому что я прочёл ситуацию правильно, как опытный разведчик, а не как пушечное мясо.

— Умничаешь, — наконец бросил он. — Ладно. Свободен.

Третьим ударом стала «очистка отхожего места у штабных шатров». Самая откровенная, примитивная попытка унизить. Эту работу делали провинившиеся солдаты из пехоты. Коршун отправил меня туда на целую смену, при всех.

— Гигиена — основа здоровья, — сказал он, и в его голосе впервые прозвучала язвительная нотка. — Особенно для таких чистюль, как ты.

Рогар громко захохотал. Сова отвернулся. Даже Крот нахмурился.

Я взял лопату и пошёл. Целый день я провёл в невообразимой вони, выгребая и засыпая ямы. Но и здесь я нашёл применение своему методу. Я превратил это в упражнение на выносливость и контроль дыхания. Я работал в определённом ритме, используя мышцы ног и спины, чтобы минимизировать усталость. Я практиковал «дыхание сквозь запах» — научился дышать так, чтобы рецепторы почти не улавливали смрад, концентрируясь на чистом, холодном воздухе выше уровня земли. Я наблюдал за офицерами, приходившими по нужде, отмечая их привычки, разговоры, уровень дисциплины (некоторые оставляли после себя беспорядок). Это была разведка самого дна армейской жизни, и даже здесь я нашёл данные.

Вечером, вернувшись в барак, я, несмотря на тщательное мытьё, нёс на себе лёгкий шлейф. Рогар фыркнул и отошёл. Сова молча протянул мне горсть сильно пахнущих трав — «пожуй, перебьёт». Я кивнул в благодарность.

Коршун наблюдал, как я молча укладываю своё снаряжение на место. Его лицо было каменным.

— Чисто? — спросил он.

— Так точно. Выполнено.

Он ничего не ответил. Но его холодная война дала трещину. Он понял, что грязная работа не ломает меня. Она меня закаляет. Я не принимаю её как наказание. Я принимаю её как задачу. И любую задачу, даже самую похабную, я превращаю в учебный кейс, извлекая из неё опыт, данные, тренируя навыки.

Он столкнулся не с упрямством юнца. Он столкнулся с профессиональной деформацией такого уровня, который был ему непонятен. Солдат терпит. Рыцарь гневается. А этот… этот анализирует. И от этого становился только крепче, тише, опаснее.

Вечером того дня, когда я вернулся с отхожего места, Коршун вызвал меня к столу не для задания. Он сидел, чиня ремешок на ножнах, и не глядя на меня сказал:

— Завтра с утра. С Совой на северный рубеж. Наблюдение за дорогой. Будет холодно. Возьми плащ.

Это было не унизительное поручение. Это было рабочее задание. Первое со дня моего провала у сухого ствола.

Я кивнул.

— Слушаюсь.

Холодная война не закончилась. Она перешла в новую фазу. Коршун не принял меня. Он понял, что сломать не выйдет. Теперь он проверял другое: могу ли я быть полезным не в качестве живучего упрямца, а в качестве инструмента в его ящике. Инструмента, чья странная, методичная «заумь» может, как он начал подозревать, пригодиться для дел более сложных, чем подсчёт крысиного помёта.

Я возвращался на своё место, чувствуя на себе взгляды. Рогар смотрел с непониманием: как этот вонючий чистильщик отхожих мест удостоился выхода с Совой? Сова кивнул мне почти незаметно — знак того, что завтрашняя работа будет серьёзной. Крот, как всегда, не выразил ничего.

Я лёг на свой матрац, закрыл глаза. Война с Коршуном была отложена. Начиналась другая — с внешним миром. И для неё все эти унижения, вся эта грязь стали бесценной закалкой. Они научили меня терпеть. Научили извлекать пользу из дерьма. Научили, что любая ситуация, даже самая безнадёжная, — это просто набор переменных. И если правильно их рассчитать, можно найти выход. Или, как минимум, не сломаться, ожидая своего часа.

Глава 22

Задание казалось рутинным. Брод через реку Стикс (опять этот дурацкий пафос в названиях) был ключевой точкой — там пересекались тропы, и разведка Фалькенхара могла прощупывать его для будущего удара. Наша задача — занять позицию на нашем берегу, замаскироваться и фиксировать любое движение на том берегу в течение суток. Состав: я и Сова. Типичная работа на пару — глаза и прикрытие.

Мы вышли на закате, чтобы занять позиции под прикрытием темноты. Сова выбрал место — высокий, поросший густым кустарником уступ с идеальным обзором на брод и подступы к нему. Мы устроились, замерли, растворившись в сумерках.

Ночь прошла в тишине, нарушаемой лишь плеском воды и криками ночных птиц. Ничего подозрительного. На рассвете, когда туман начал стелиться по воде, мой слух уловил не то, что ожидалось. Не лязг доспехов, не сдержанную речь солдат. Крики. Человеческие. Не боевые. Отчаянные. Женский плач. Детский. И грубый, пьяный хохот.

Звуки доносились не с того берега, а с нашего, метрах в пятистах вверх по течению, где за поворотом реки стояла деревушка, принадлежавшая барону Хертцену. Та самая, откуда, по слухам, набирали рекрутов.

Сова нахмурился, его прозрачные глаза сузились. Он тоже слышал.

— Не наше дело, — прошептал он, не глядя на меня. — Задача— брод.

Принципы Алексея Волкова, выбитые в сознание уставами и годами службы, столкнулись с реальностью этого мира. Там, в деревне, творилось беззаконие. Но формально — это были не вражеские солдаты. Это могли быть свои же дезертиры, мародёры, а то и просто «реквизиционная команда» какого-нибудь алчного офицера. Вмешательство было чревато. Нарушением приказа. Проблемами. Возможно, расстрелом.

Но были и другие принципы. Те, что давили на грудь с момента, как я увидел лица Миры и Лианы в памяти Лирэна. Принципы долга перед беззащитными. Кодекс, не прописанный ни в одном уставе, но выжженный в подкорке: защищать тех, кто не может защитить себя.

Я посмотрел на Сову.

— Нарушу маскировку. Проведу разведку. Пять минут.

Он хотел что-то сказать, запретить, но встретился с моим взглядом. В нём не было юношеского задора или жажды геройства. Был холодный расчёт и решимость. Он понял, что не остановит. Кивнул однократно, коротко.

— Пять. Не больше.

Я отполз от позиции, растворившись в предрассветном тумане и кустарнике. Двигался не к броду, а вдоль берега, к деревне. Слух, обострённый до предела, вёл меня. Хохот стал отчётливее. Слышны были уже отдельные слова, пьяные, похабные. Три, может, четыре голоса.

Я подобрался к опушке леса, за которой начинались огороды деревни. Картина открылась отвратительная. Не дезертиры в лохмотьях. Трое мужчин в потрёпанной, но узнаваемой форме ополчения Хертцена. Не боевые солдаты, а тыловики, судя по сытым, жестоким лицам и относительно целому снаряжению. Они грабили. Не вражескую деревню. Свою.

Один тащил мешок, из которого сыпалось зерно. Другой пытался стащить с кричащей женщины холщовый платок — единственную, видимо, ценную вещь. Третий, самый крупный, с лицом, обезображенным оспой, держал за руку девочку лет десяти и что-то сипло говорил её матери, которая рыдала, уцепившись в него.

У них не было знамён, не было приказов. Была простая, животная жажда наживы и власти над теми, кто слабее. Мародёрство. В чистом виде.

В моей голове пронеслись кадры из другой жизни. Разборки с мародёрами в Чечне. Строгие, безжалостные приговоры трибунала. Там это было чётко: преступление. Здесь и сейчас… это было «не наше дело».

Я отполз обратно, вернулся к Сове. Он прочитал всё на моём лице.

— Мародёры. Наши, — тихо сказал я.

Он вздохнул, устало протёр лицо.

— Чёрт. Ладно. Забудь. Доложим Коршуну. Он решит.

Мы отсидели свои сутки, фиксируя полную тишину на том берегу. Задание было выполнено. Адреналин от увиденного давно перегорел, оставив после себя холодный, тяжёлый осадок. Возвращались мы молча.

В бараке разведвзвода я сразу подошёл к Коршуну. Он сидел за столом, разбирая стрелы. Я отчеканил доклад: брод чист, движение отсутствует. Потом, не меняя тона, добавил:

— Попутно обнаружены трое мародёров в нашей форме. Грабили деревню вверх по течению. Крестьян барона Хертцена.

Коршун даже не поднял головы. Его живой глаз был прикован к перу стрелы, которое он подравнивал ножом.

— Не наше дело, — отрезал он тем же плоским, бесцветным тоном, что и Сова. — Это к жандармам. К «Серым Соколам». У нас война с фалькенхарцами, а не с собственным быдлом. Забудь.

Он сказал это с такой же лёгкостью, с какой отмахнулся бы от назойливой мухи. Проблема не существовала. Свои грабят своих? Ну и что. Не наши проблемы.

В этот момент что-то внутри меня щёлкнуло. Не гневно. Тихо, как замыкание контакта в заранее подготовленной схеме.

Я кивнул, не сказав больше ни слова, и отошёл к своему месту. Вёл себя как обычно. Поужинал. Почистил снаряжение. Лёг спать.

Но когда в бараке воцарился храп и тяжёлое дыхание, я открыл глаза. Они были абсолютно сухими и холодными. Я бесшумно поднялся, взял свой нож (не тот, что с прошлого боя, а другой, короткий и без отметин, подобранный в лесу) и вышел.

Ночь была тёмной, безлунной. Идеальной. Я не пошёл к деревне. Я пошёл в лес, на ту самую тропу, по которой должны были уйти мародёры с добычей. Я рассчитал их вероятный маршрут — к ближайшему лагерю тыловиков или к месту, где они прятали награбленное.

Мне не пришлось долго ждать. Через час я услышал их — пьяное бормотание, тяжёлые шаги. Они возвращались, довольные, нагруженные мешками. Трое. Те самые.

Я не стал устраивать засаду в классическом понимании. Я пошёл им навстречу. Просто вышел на тропу в двадцати метрах перед ними, став чёрным силуэтом на фоне чуть менее чёрного леса.

Я подошёл ближе, сквозь кусты. Они разбили примитивный лагерь у ручья. Костер. Пустые бутыли. И девочка. Она лежала неподвижно в стороне, в неестественной позе, лицом в грязь. Её платье было порвано. Оспенный, потягиваясь, пинал её ногой, приговаривая что-то похабное.

— Кончилась, — хмыкнул один из его подручных. — Хрупкая, блядь.

— Ничего, — оспенный сплюнул. — Завтра найдём другую.

В этот момент во мне не вспыхнула ярость. Наступила абсолютная, ледяная тишина. Все эмоции отступили. Остался только расчёт. И протокол. Но не уставной. Протокол возмездия.

Они были пьяны, расслаблены, праздновали «удачный день». Я стал тенью, которая движется быстрее их заплетающегося взгляда.

Первым я взял того, что сидел ближе к лесу. Короткий, глухой удар в основание черепа сзади — тот же, что отрабатывал на тренировках. Он рухнул в костёр, даже не вскрикнув, лишь зашипело мясо. Второй, увидев это, ошалело потянулся за мечом. Я не дал ему. Мой нож вошёл ему под ребро, вверх, в сердце. Быстро. Чисто.

Оспенный очнулся последним. Он вскочил, лицо обезобразилось дикой смесью страха и злобы. Он заорал что-то нечленораздельное и рванул топор с пояса.

Я не стал фехтовать. Я закрыл дистанцию, приняв топорище на предплечье (больно, но не смертельно), и моя вторая рука с зажатым обломком камня ударила ему в кадык. Он захрипел, выронил топор, схватился за горло. Я не остановился. Второй удар камнем — в висок. Третий, когда он уже падал. Четвёртый.

Я бил не для убийства. Убийство уже случилось. Я бил для уничтожения. Чтобы стереть с лица земли саму возможность того, что произошло.

Потом я стоял, тяжело дыша, над тремя телами. В лагере воцарилась тишина, нарушаемая лишь треском костра. Я подошёл к девочке. Аккуратно перевернул её. Лицо было бледным, глаза закрыты. На шее — тёмные следы. Она не дышала.

Я ничего не почувствовал. Внутри была только пустота и холод. Я взял её на руки — она была ужасающе лёгкой — и отнёс к ручью. Омыл её лицо, поправил порванное платье. Потом вернулся к мародёрам.

Работа была грязной, но необходимой. Послание должно было быть ясным. Когда закончил, рассвет уже засеребрил край леса.

Я вернулся в деревню. Оставил девочку на пороге её дома, завернув в один из их же плащей. Рядом сложил мешки с награбленным. Не стал будить мать. Просто ушёл.

А головы… головы я принёс с собой. Это было частью послания. Не просто наказание. Публичный приговор.

Утром, когда поднялся переполох, я стоял среди других разведчиков. Рогар присвистнул, глядя на столб. Сова молчал, но его взгляд, скользнув по мне, стал тяжелее. Он заподозрил. Крот, изучив землю, кивнул мне почти незаметно — следов нет.

Коршун, подойдя, смотрел не на головы. Он смотрел на меня. Его единственный глаз видел не просто жестокость. Он видел мотив. Видел холодную, методичную ярость, направленную не на врага на поле боя, а на несправедливость. И это было для него страшнее и непонятнее любой солдатской злобы.

С этого момента всё изменилось. Теперь они видели не просто странного новобранца. Они видели того, у кого есть свои, неписаные, но железные законы. И кто готов стать судьёй и палачом для тех, кто эти законы нарушает. Даже если это «свои». Даже если это значит пойти против приказа.

В моём взгляде появилась не просто жестокость. Непредсказуемость принципа. И в этом мире, где царил хаос и сила, это сделало меня одновременно своим и чужим. Опасным. Но и тем, за кем, в какой-то тёмной части души, они хотели бы последовать. Я надеюсь…

Глава 23

Слухи — да, они ползли. Шёпот о «Теневом судье», который карает мародёров, был сладкой отравой для солдатской массы. Но слухи — не доказательства. Три головы, выставленные на столбе, были доказательством чьего-то гнева, но не чьей-то личности. Трупы самих мародёров так и не нашли. Их исчезновение списали на то, что «зверьё в лесу растащило» или «сами сбежали, испугавшись разоблачения». Никто из деревни не видел лицо мстителя. Никаких материальных улик. Было лишь мёртвое тело девочки, возвращённое добро и три головы, чьи владельцы будто испарились.

Это создавало странную, зыбкую ситуацию. Все знали, но никто не мог доказать. И это «знание» было страшнее любой явной улики.

Капитан Ланц, адъютант генерала, появился у нашего барака не из-за явного промаха, а из-за этого самого зыбкого шёпота, долетевшего до штаба. Его чистый, отутюженный вид был оскорблением для пропахшего дымом и потом пространства. Он не стал даже заговаривать со мной или искать виновного. Он обратился прямо к Коршуну, источнику порядка в этой части хаоса.

— Сержант Коршун, — его голос был сух, как осенний лист. — В штаб поступают… беспокоящие сигналы. Говорят, о самовольных акциях возмездия в вашем секторе ответственности. О пропавших без вести тыловиках. О нарушении субординации. Генерал требует ясности. Предоставьте письменный отчёт о последних патрулях, контактах и любых нештатных ситуациях. К шести часам.

Он протянул аккуратный свиток с печатью. Это был приказ, замаскированный под запрос.

Коршун взял свиток, его каменное лицо не дрогнуло, но я видел, как белеют его костяшки, сжимающие пергамент. Он ненавидел бумажную работу. И ненавидел ещё больше, когда его вынуждали к ней силой.

— Понял, — бросил он, опустив «капитан». Ланц, удовлетворённый, развернулся и исчез, оставив после себя вакуум неловкости.

Взвод замер. Все понимали, о каких «сигналах» речь. Рогар смотрел на меня исподлобья, в его взгляде было что-то вроде одобрения, смешанного с опаской: «Наколбасил, браток, теперь и нас трясти будут». Сова, чистя лук, замедлил движения, его прозрачные глаза стали непроницаемыми. Крот, как всегда, ничего не выражал.

Коршун молча развернул свиток и уставился на строки. И тут я увидел то, что упустил раньше. Он замер. Не в смысле замешательства. Его взгляд, обычно такой острый, скользил по строчкам медленно, почти с усилием. Его губы чуть шевелились, беззвучно формируя слова. Он не просто читал. Он расшифровывал.

Истина ударила меня, как обухом по голове. Коршун был малограмотен. Он умел читать вывески, простые приказы, знаки на картах. Но этот официальный, витиеватый канцелярит со сложными оборотами был для него почти шифром. Это была его ахиллесова пята, тщательно скрываемая слабость вождя стаи.

Он поднял на меня взгляд. В его единственном глазу бушевала ярость унижения. Он должен был составить ответный отчёт, и это было для него пыткой хуже любой засады.

— Ты, — прохрипел он. — В кабинет.

Я последовал за ним за ширму. Он швырнул свиток на стол.

— Читай. Вслух. Что там этот щеголь написал.

Я взял пергамент. И застыл. Строки плясали перед глазами, но смысл ускользал. Это был не просто чужой язык. Это была чуждая система письменности, смесь рунических знаков и витиеватых букв, которые я видел впервые. Я узнавал отдельные символы из памяти Лирэна — простейшие, для счёта и маркировки. Но связный текст? Это была стена.

— Я… не могу, сержант, — сказал я честно, опуская свиток. — Не научен.

Коршун уставился на меня, и я увидел в его взгляде не гнев, а странное, мгновенное облегчение. Я был не умнее его в этом. Мы были в одной лодке. Потом его лицо снова стало каменным.

— Чёрт. — Он сел, сжав голову руками. — Нужно отвечать. А писать… — он махнул рукой, как бы отгоняя муху, но жест означал: «это ад».

В этот момент в моей голове родился план. Рискованный, но решающий две проблемы сразу.

— Сержант, — сказал я тихо. — Нужен тот, кто может читать и писать. И держать язык за зубами.

Коршун поднял на меня глаз.

— Кто?

— Не знаю. Но найду. В лагере. За услугу. Еду, защиту, что-то ещё.

Он задумался. Признать свою неграмотность перед кем-то из своих? Немыслимо. Но перед каким-то посторонним, которого можно контролировать и припугнуть… Это был выход.

— Ищи, — коротко бросил он. — Тихо. Чтобы никто не знал. И чтобы этот грамотей был тише воды. Понял?

— Понял.

Я вышел из барака с новой, неожиданной миссией. Найти учителя. И союзника в информационной войне, которую я даже не осознавал до конца.

Лагерь кишел людьми, но грамотность здесь была редкостью, почти магией. Священники, писцы при штабе, может быть единичные образованные офицеры вроде Ланца. Но им я не мог предложить ничего, кроме проблем.

Я начал с самого низа. Слуги. Писарчуки у интенданта. Старые, покалеченные солдаты, которые могли что-то знать. Я предлагал сделки: еда (моя скудная добавка от Борща), мелкие услуги (починить, достать), защита от «старших» в обмен на уроки.

Большинство отмахивались, пугались или не понимали, зачем это «лесному дикарю». Но на третий день я наткнулся на старика Геллу.

Он жил в крошечной, дырявой палатке на задворках лагеря, возле кладбища отходов. Бывший монастырский переписчик, попавший в немилость из-за какой-то тёмной истории (связанной, как шептались, с подделкой документов). Теперь он чинил переплёты для штабных книг за миску похлёбки и глоток вина. Ему было за шестьдесят, он был сух, как щепка, с трясущимися руками и острыми, хитрыми глазами птицы.

— Грамотей? — хрипло рассмеялся он, когда я изложил свою просьбу. — Мальчик, зачем тебе это? Чтобы любовные записки писать? Или доносы?

— Чтобы понимать приказы, — ответил я прямо. — И чтобы отвечать на них. Без ошибок.

Он прищурился, изучая меня.

— А что ты дашь? У меня еды хватает. Вина — нет.

— Вина достану, — сказал я, уже представляя, как выменяю его у Борща на что-нибудь. — И защиту. От тех, кто может обидеть старика.

Гелла фыркнул.

— От кого защитишь? Ты сам щенок.

— Я тот, из-за кого капитан Ланц пришёл к сержанту Коршуну, — тихо сказал я.

Его глаза расширились. Он слышал слухи. Он понял. И в его взгляде вспыхнул не страх, а интерес. Авантюрный, старый интерес крысы, чувствующей возможность.

— О-о-о… — протянул он. — Так ты и есть тот самый «призрак»? Интересно. Ладно, мальчик. Договоримся. Ты — мне бутыль доброго вина раз в неделю, и чтобы никто не трогал мою лачугу. Я — тебе азбуку, грамматику и каллиграфию. И прочтём мы с тобой этот твой «приказ». Тайком. После заката. Идёт?

— Идёт, — кивнул я.

Так у меня появился первый настоящий союзник не в бою, а в битве за информацию. Тот вечер мы провели, склонившись над свитком Ланца в вонючей палатке Геллы при свете сальной свечки. Он водил дрожащим пальцем по строчкам, объясняя знаки, слоги, смысл этих витиеватых фраз: «…усматриваются признаки несанкционированной активности… подрыва устоев дисциплины… требует предоставления разъяснений…»

Теперь я понимал угрозу. Она была сформулирована не как обвинение, а как запрос, за которым стояла вся тяжесть штабной машины.

— Надо отвечать уклончиво, мальчик, — шептал Гелла, его глаза блестели в полумраке. — Не отрицать, но и не подтверждать. «Сведения проверяются… не располагаем достоверными данными… усилена бдительность патрулей…» Понимаешь? Камень в болото — и никаких всплесков.

На следующий день я принёс Коршуну уже не просто идею, а готовое решение. Я не сказал, что нашёл Геллу. Я сказал: «Есть человек. Молчит. Составит отчёт так, как надо. Но ему нужно, чтобы его оставили в покое».

Коршун, измученный перспективой корпеть над бумагой, схватился за эту соломинку.

— Ладно. Пусть составляет. Но если хоть слово просочится…

— Не просочится.

Через Геллу я передал Коршуну суть ответа. Старик, получив свою первую бутыль краденого вина, сочинил маленький шедевр канцелярского искусства. Отчёт был формально безупречным, полным почтения, но абсолютно пустым по содержанию. «Патрулировали — нарушений не выявлено. О пропавших тыловиках сведений не имеем, возможно, дезертирство. Бдительность усилена». Ни намёка на «Теневого судью», на головы, на самосуд.

Коршун, едва взглянув на аккуратно написанные строки (Гелла имитировал простой, солдатский почерк), кивнул с мрачным удовлетворением. Он запечатал отчёт и отнёс его Ланцу.

«Звоночек для генерала» прозвенел вхолостую. Штаб получил свой формальный ответ. Шёпоты остались шёпотами. Но что более важно — я приобрёл нечто ценнее любого боевого навыка. Ключ к языку этого мира. Теперь, по ночам, в палатке Геллы, я учился не просто читать. Я учился читать между строк. Учился понимать, как устроена власть здесь, как она говорит, как скрывает свои намерения.

А Коршун, получив от меня готовое решение своей унизительной проблемы, смотрел на меня теперь иначе. Я был не просто опасным дикарём с принципами. Я был тем, кто может решать проблемы, которые ему не по зубам. Я стал полезен на новом, неожиданном уровне. И это, как я понимал, было самой прочной основой для любого союза в этом жестоком мире. Особенно когда этот союз был с волком, который не умел читать, но отлично чуял, где прячется опасность.

Глава 24

Обучение грамоте в мире, где буквы пахли плесенью пергамента, дымом сальной свечи и отчаянием, было сродни шпионажу. Каждая встреча с Геллой — для меня был рискованным выходом в тыл врага, где врагом было время, которого не хватало катастрофически. Но это был необходимый шпионаж. Без него я оставался слепым и немым в мире, где приказы и донесения решали судьбы чаще, чем клинки.

Наши «уроки» проходили в предрассветные часы, когда лагерь погружался в самый беспробудный, усталый сон. Я пробирался к его лачуге у свалки, минуя редких пьяных дозорных (их ритм дыхания и шагов я уже знал, как свои пять пальцев). Внутри, в смрадном удушье старой кожи, пыли и кислого вина, Гелла превращался из жалкого старика в строгого, почти одержимого мастера.

Он не учил меня «для общего развития». Он готовил инструмент. Его метод был жестоким и эффективным.

— Забудь про красоту, мальчик, — шипел он, тыча костлявым пальцем в грубо вырезанную на дощечке азбуку. — Красота — для столичных писак. Тебе нужно понимать и составлять. Быстро, тихо и без ошибок, которые бросаются в глаза. Смотри.

Он брал заостренную палочку и на сырой глине выводил знак, похожий на трезубец.

— «Аз». Основа. С неё начинается «Ангел» и «Ад». Запомни начертание. Теперь пиши. Пятьдесят раз. Пока рука не запомнит сама.

Моя рука, привыкшая держать нож, дрожала от непривычного напряжения. Первые двадцать раз знаки выходили корявыми, пляшущими. Потом мышцы начали подчиняться, находить экономичное движение. Гелла наблюдал, его птичьи глаза ловили каждую неточность.

— Хуже, чем у медведя, — ворчал он, но в его тоне я слышал странное удовлетворение. — Но медведя не научишь. А тебя — можно.

После алфавита пошли слоги, потом простейшие слова: «хлеб», «вода», «лес», «враг». Гелла не объяснял грамматику. Он вбивал шаблоны. Целые фразы, которые могли пригодиться: «Приказ выполнен», «Следов не обнаружено», «Доложу по прибытии». Он заставлял меня писать их с закрытыми глазами, под диктовку, в темноте, на ощупь — чтобы навык был в мышцах, а не только в голове.

— В бою света может не быть, — бурчал он. — А донесение написать надо будет.

Параллельно с вечерами у Геллы шла основная, физическая тренировка. Теперь она обрела новое качество — осознанность. Каждое действие я старался сопровождать внутренней речью, названием мышц, расчётом угла. Я не просто бежал с утяжелением. Я мысленно составлял отчёт об этом беге: «Маршрут: от дуба до ручья. Дистанция: 500 шагов. Состояние грунта: влажный, скользкий. Пульс: высокий, ровный». Я тренировал не только тело, но и внутреннего писаря, который должен был уметь чётко формулировать любые данные.

Сова заметил это раньше других. Однажды после изматывающего многочасового наблюдения за дорогой, когда мы, затекшие и продрогшие, возвращались в лагерь, он вдруг сказал, не глядя на меня:

— Ты не просто смотришь. Ты… записываешь. Внутри. Видно.

Я насторожился. Была ли это угроза? Наблюдение?

— Так надёжнее, — уклончиво ответил я.

— Надёжнее, — согласился он, и в его голосе не было насмешки. Была констатация факта. Сова, чьё восприятие было иным, видел мир тоже как набор данных. Просто его данные были светом, тенью, звуком. Мои — постепенно становились и словами.

Прошло около двух недель с начала моих тайных уроков. Ночь выдалась особенно тёмной и ветреной. Я только вернулся от Геллы (сегодня мы разбирали штабные сокращения в приказах) и готовился к своему ночному «кроссу», когда у входа в барак, в глубокой тени, замерла высокая, худая фигура. Сова.

Он не спал. Казалось, он никогда по-настоящему не спит, а лишь прикрывает свои прозрачные глаза.

— Выходи, — сказал он тихо, почти беззвучно, и растворился в темноте.

Я, подавив первичный импульс осторожности, последовал за ним. Он привёл меня не на плац, не в лес, а за дальний склад амуниции, где ветер выл в щелях, и никто не появлялся после отбоя. Там он остановился, повернулся ко мне. Его лицо в слабом свете звёзд было бледным и серьёзным.

— За тех крестьян, — начал он прямо, без предисловий. — За ту деревню. Спасибо.

Я молчал, ожидая продолжения. Благодарность здесь не была в ходу.

— У меня там родня, — добавил он, и в его ровном голосе впервые прозвучала трещинка. Не эмоция. Просто факт, который резал. — Двоюродная сестра. С семьёй. Если бы не ты… они были бы следующими.

Теперь я понимал. Его необычная внимательность ко мне последние дни, его молчаливое одобрение моих «методов» — всё это имело корень. Я, сам того не зная, стал его личным должником. Не в долгах или услугах. В чём-то более важном.

— Я не знал, — сказал я честно.

— Я знаю. Оттого и говорю. — Он помолчал, вслушиваясь в ночь, будто проверяя, не несёт ли ветер чужих ушей. — Коршун… он не плохой командир. Старая гончая. Нюх есть, зубы целы. Но…

Сова искал слова. Он был человеком действия, а не разговоров.

— Он устал, — наконец выдавил он. — Не телом. Душой. Он двадцать лет тут, в этой грязи, на краю. Видел, как гибнут лучшие. Видел, как командиры-щеголи получают награды за чужие кости. Он научился выживать. И учит нас выживать. Но… выживать — это всё, чему он может научить.

Он посмотрел на меня, и в его почти бесцветных глазах горел холодный, ясный свет.

— А ты… ты не хочешь просто выживать. Ты горишь. Тихим, холодным огнём. Я это вижу. Коршун — тоже. И он боится.

— Чего? — спросил я, хотя догадывался.

— Что ты его место заберёшь. Не сразу. Не силой. Тем, что ты… иное. Что за тобой пойдут. Уже идут. Рогар тебя уважает, хоть и показывает вид. Крот… с Кротом не понятно, но он тебя признал. Я… — он сделал паузу, — я тебе доверяю. Не как командиру. Как… союзнику. Который видит дальше своей тарелки.

Это было больше, чем я мог ожидать. Признание от самого закрытого, самого наблюдательного человека во взводе. Он построил первый мост. Не из дружбы. Из расчёта. Из понимания, что в надвигающемся хаосе (а Сова, с его зоркостью, наверняка чувствовал его приближение) ему и его семье будет нужен не просто выживающий командир, а тот, кто умеет не просто реагировать, а действовать. Кто имеет свой кодекс и силу его отстаивать.

— Я не собираюсь занимать чьё-то место, — сказал я. — У меня свои цели.

— Знаю, — кивнул Сова. — У всех они есть. Но цели бывают разные. Одни — чтобы урвать и сбежать. Другие… чтобы что-то изменить. Твои — вторые. Это опасно. Но это… нужно.

Он вытащил из-за пазухи небольшой, тщательно завёрнутый в кожу предмет и протянул мне. Это была подзорная труба. Не грубая, самодельная, а качественная, с линзами из отполированного горного хрусталя в латунной оправе. Дорогая вещь.

— Бери. Видеть надо далеко. И чётко.

— Я не могу… — начал я, но он перебил.

— Можешь. Ты будешь нашим глазам там, где моих не хватит. Или, когда меня не будет. — В его голосе не было трагизма. Была простая солдатская прагматика. — И учись быстрее читать свои символы. Коршун старый волк. Он не тронет тебя просто так. Но если почует прямую угрозу… он перегрызёт глотку. Будь осторожен. Но не останавливайся.

С этими словами он развернулся и бесшумно растворился в ночи, как и появился.

Я стоял, сжимая в руке прохладную металлическую трубку. Это был не просто подарок. Это был акт инвестиции. Сова вкладывал ресурс в меня, видя потенциальную отдачу. Это доверие было тяжелее любой похвалы.

Я вернулся в барак, спрятал трубу в свой нехитрый скарб и лёг. Но сон не шёл. Слова Совы висели в темноте. «Коршун боится… Он устал… Ты горишь».

Он был прав. Моё пламя было холодным, рациональным, но оно горело. Долгом перед Лирэном. Жаждой контроля в этом хаосе. Необходимостью стать сильнее, чтобы защитить тех, кого теперь, по странному стечению обстоятельств, становилось всё больше: Мира и Лиана где-то там, в деревне… а теперь ещё и родня Совы. И, возможно, сам Сова.

Я осознал, что перестал быть одиноким агентом в чужом теле. Я стал узлом в сети. Слабые, почти невидимые нити тянулись от меня: к Элви и другим «шнырям» в старой жизни, к Коршуну (связь напряжения и скрытого уважения), к Кроту (молчаливое признание профессионала), к Рогару (уважение силы), а теперь и к Сове — осознанный стратегический союз.

И всё это — ещё до первого настоящего боевого задания в составе разведвзвода. Всё это — в тишине, в тени, в промежутках между тренировками тела и ума.

Глава 25

Задача не отдавала ни славой, ни опасностью. Она пахла сырой землёй, прелой листвой и долгим, тоскливым ожиданием. Меня выдернули с планового патруля, когда я чистил лук. Коршун, не глядя в глаза, ткнул пальцем в грубую карту, разложенную на ящике.

— Дорога на Старую Мельницу. Три дня. Смотри, слушай, считай. Всё, что движется. Никаких контактов. Меньше шума — лучше для всех. Если что-то пахнет серьёзным — сигнал дымом и отход на точку «Камень». Понял?

Он поднял на меня свой единственный глаз. В нём не было ожидания вопросов. Был приказ, отточенный годами отправки людей на смерть и на дерьмовую работу. «Меньше шума — лучше для всех». Это было не о скрытности. Это о нём. О том, что моё присутствие в бараке после истории с головами стало для него постоянным раздражителем. Он отсылал проблему подальше, в глушь. Давал ей задание, где она могла или доказать пользу, или тихо сгинуть, не создав лишней головной боли. Чистая, циничная логика. Я её уважал.

— Понял, — кивнул я, свернул свою долю провианта в плащ и вышел, даже не прощаясь. Проводы здесь были дурной приметой.

Дорога на Старую Мельницу была не дорогой, а призраком дороги. Заросшая колея, теряющаяся среди корней и бурелома. Идеальное место для негласных встреч, переброски шпионов или просто для того, чтобы бесследно исчезнуть. Первый день прошёл в режиме живого сканера. Я занял позицию на скальном выступе в двухстах метрах от колеи, с хорошим обзором. Никаких костров, никаких резких движений. Питался холодной лепёшкой и вяленым мясом, пил воду из кожаного мешка, растягивая на сутки. Всё по протоколу выживания в условиях наблюдения.

Движения были. Одинокий торговец с тощей лошадью. Стая одичавших собак, рыскающих в поисках падали. Дважды пролетели вороны, слишком низко и целенаправленно — значит, где-то рядом была свежая смерть. Но не на дороге. Я отмечал всё в памяти, раскладывая по полочкам: время, направление, детали. Информация — единственная валюта, которую я мог принести Коршуну.

На второй день, ближе к вечеру, ветер сменился, потянув из чащи не запахом хвои и грибов, а чем-то металлическим и сладковатым. Кровь. Не свежая, а уже начавшая бродить в тепле. Я замер, сузив восприятие. Звуки леса здесь были приглушёнными, настороженными. Птицы молчали. Насекомые — тоже. Чаща молчала слишком громко.

Логика диктовала остаться на месте. Задача — наблюдение за дорогой. Чаща — не моя зона ответственности. Но протокол внутреннего расследования был чётче: необъяснённая аномалия в районе оперативной деятельности является угрозой до выяснения обстоятельств. Игнорировать её — значит позволить угрозе развиться у себя в тылу.

Я бесшумно сполз с выступa и растворился в зелёном полумраке подлеска. Идти пришлось против ветра, используя каждую складку местности, каждое дерево как укрытие. Запах крови усиливался, смешиваясь с запахом разворочённой земли и… испражнений. Страха.

Следы нашёл через десять минут. Не просто сломанные ветки. Это была полоса смерти. Кусты вырваны с корнем, мох содран до глины, на стволах свежие, глубокие зарубки — не от топора, а от чего-то тяжёлого и с рваными краями. Копьё? Алебарда? И кровь. Её было много. Она чёрными, липкими озёрами просочилась в мох, брызгами украсила папоротник.

Я остановился, вжавшись в ствол сосны, и провёл полную остановку. Двадцать вдохов-выдохов, затушивших адреналин. Слух на максимум. Ни стонов, ни хрипов. Ни тяжёлого дыхания раненого зверя. Только назойливое жужжание мух, слетевшихся на пир.

Значит, всё кончено. Или почти кончено.

Я пошёл по кровавой тропе, не как следопыт, а как сапёр, проверяющий минное поле. Каждый шаг — оценка грунта, каждое движение — расчёт угла обзора. Следов было много, и они путались. Кто-то убегал, тяжёло падая. Кто-то преследовал. Один набор сапог — грубые, солдатские, с стёртым подковным рисунком. Второй… мельче, легче. И не сапоги. Что-то вроде поршней или просто обмоток на ногах. Крестьянин?

Лес расступился, открыв поляну. Или то, что от неё осталось.

Это была не засада. Это была бойня.

Тела. Их было трое. Двое в потрёпанной, но однотипной кожаной броне — не регулярные войска, но и не простые бандиты. Наёмники. У одного голова была откинута назад под неестественным углом — сломанная шея. У второго зияла рваная рана на горле, из которой уже выползали белые личинки. Третий лежал в стороне, в грязи. Одежда — простая холщовая рубаха и портки, вся в грязи и крови. Мужчина, лет сорока, с обветренным лицом крестьянина. В его застывших пальцах был зажат не нож, а обломок толстой ветки, с одной стороны заточенный в импровизированное копьё.

Я медленно обошёл поляну по периметру, не приближаясь. Картина складывалась, как пазл из ужаса. Два наёмника напали на крестьянина. Зачем? Грабёж? Похищение? Неважно. Крестьянин, судя по всему, знал лес и отчаянно сопротивлялся. Он сумел убить одного — тем самым обломком в горло. Но второй, более тяжёлый и опытный, настиг его, сломал шею. Однако и сам получил смертельную рану — от того же обломка, воткнутого, судя по всему, уже в предсмертной агонии, под ребро.

Взаимное уничтожение. Грязное, немое, без свидетелей.

Логика кричала: отступить. Твоя задача — дорога. Это не твоя война. Доложить Коршуну о найденных телах и следах наёмников — вот и вся польза.

Но я смотрел на лицо крестьянина. Оно было искажено не страхом, а яростным, животным оскалом сопротивления. Он бился до конца. За что? За свою жизнь? За спрятанную в лесу котомку с едой? За возможность вернуться к своей семье, которая, возможно, ждала его в какой-нибудь сожжённой деревне?

В моей памяти, холодной и чёткой, как экран тепловизора, всплыло другое лицо. Лирэна. Мальчишки, пошедшего на смерть ради двух серебряных монет для матери и сестры. Этот крестьянин был его отражением. И его смерть была такой же бессмысленной и грязной.

Я отвернулся от тел. Эмоции — роскошь. Но данные — необходимость.

Я начал обыск. Хладнокровно, методично, превозмогая тошнотворный запах. Наёмники. У одного на поясе — кошель. Я вскрыл его. Несколько медяков, железное кольцо с печаткой. Печать я стёр о землю, рассмотрел. Символ — стилизованная волчья голова. Не фалькенхарский герб. Частная печать какого-то барона или главаря вольных наёмников. Интересно. У второго — карта. Грубая, нарисованная углём на коже. Отмечена эта дорога, Старая Мельница и… точка в лесу, в стороне от дороги, обведённая кружком. Не деревня. Укрытие? Склад? Лагерь?

Сердце забилось чуть чаще. Это уже не просто следы стычки. Это оперативная информация. Возможно, проваленная операция по встрече или нападению.

Крестьянина я обыскал последним. Из уважения. В его котомке нашлось немного чёрствого хлеба, луковица и… свёрнутый в трубку, запечатанный сургучом документ на пергаменте. Неграмотный крестьянин с официальным документом? Я аккуратно сломал печать. Внутри был не приказ и не письмо. Это была расписка. На хорошей бумаге. От имени управляющего имения барона Хертцена некоему Генриху (видимо, самому крестьянину) о принятии на хранение одного мешка ржаной муки «до улучшения обстоятельств». Датировано месяцем назад. Подпись и та самая печать — волчья голова.

Пазл щёлкнул. Крестьянин Генрих что-то знал или что-то имел. Что-то, что барон (или его управляющий) хотел спрятать. А эти наёмники с печатью того же барона должны были этого крестьянина найти. Или заставить его говорить. Или просто устранить. Но Генрих оказался не так прост. Он устроил им ад в этом лесу.

Я медленно свернул документ и спрятал его за пазуху. Кошелёк с печаткой и карту — тоже. Тел я не тронул. Пусть лес или следующие патрули разбираются. Моя задача теперь кардинально менялась.

Я отступил с поляны, тщательно заметая свои следы. Сигнал дымом? Нет. Слишком много внимания. Точка «Камень» была в двух часах хода. Я должен был донести эту информацию лично. Но сначала…

Я взглянул на карту. Точка в лесу, отмеченная кружком. Она была в стороне от моего маршрута, но ненамного. Коршун приказал докладывать о «серьёзном». Неразбериха с наёмниками барона, тайный склад и мёртвый курьер с распиской — это более чем серьёзно.

Логика солдата говорила идти к точке сбора. Логика разведчика шептала проверить координаты.

Я выбрал разведчика. Мой путь лёг глубже в чащу, в сторону зловещего кружка на карте. Теперь я шёл не просто осторожно. Я шёл как тень, уже знающая, что впереди может быть логово волков. И волки эти служили тому же барону, под знамёнами которого я формально состоял.

Война, оказывается, была не только там, за линией фронта. Она была здесь, в тенистых лесах, где свои охотились на своих. И я только что наступил в её самое грязное пятно. Теперь нужно было решить: стать частью этой тени или попробовать её рассеять. Пока что моя цель была проста: увидеть. Узнать. А потом уже решать, кому и что докладывать.

Я углубился в лес, оставляя позади поляну смерти. Тишина вокруг была уже не природной, а зловещей, выжидающей. Я был больше чем наблюдателем теперь. Я стал свидетелем. А свидетели в этой тени долго не живут.

Глава 26

Свет угасал, окрашивая лес в сизые, угрюмые тона. Я приближался к отмеченной на карте точке — скале «Клык», используя последние лучи солнца для бесшумного и тщательного движения. Это был второй день задания, и кроме трупов на поляне, я не нашел ничего. Но «Клык» манил. Холодный расчет говорил, что нужно устроить наблюдение до утра. Любое движение ночью у секретного объекта будет красноречивее дневной тишины.

Я уже видел вдалеке темный силуэт скалы, когда мой слух уловил не природный звук. Не ветер в ветвях и не шорох зверька. Это был глухой, металлический лязг, за которым последовал сдавленный, хриплый звук — не крик, а скорее стон, полный боли и бешенства. И еще — сладковато-медвяный запах, резко контрастирующий с запахом хвои и сырости. Запах магии. Тухлой, искаженной, как испорченный мед, но неоспоримой.

Логика немедленно нарисовала две картины: засада с использованием приманки или реальная беда, не имеющая ко мне отношения. Засада казалась маловероятной — кто мог знать мой маршрут? Значит, вторая опция. Но «не имеющая отношения» в этом лесу было понятием растяжимым. Любая аномалия могла быть звеном в цепи.

Я изменил курс, сместившись против ветра, и пополз на источник звука. Подползать при свете было в тысячу раз опаснее, чем в темноте — силуэт мог выдать любое движение. Я двигался, как жидкость, используя каждую складку рельефа, каждое дерево. Звук повторился — тот же лязг, и теперь к нему добавилось отчаянное, шипящее дыхание.

Лес расступился, открыв небольшую прогалину. И на ней — сторожку. Не склад, а именно маленькую, полуразвалившуюся избушку лесника или охотника, явно заброшенную. Крыша провалилась, стены покосились. И прямо перед ее порогом, в центре аккуратно расчищенного от листвы круга, зияла яма. Ловушка. Большая, рассчитанная на медведя или что-то покрупнее. Из ямы доносилось то самое дыхание.

Я замер в двадцати шагах, слившись со стволом древней ели. Мои глаза, уже привыкшие к сумеркам, впитывали детали. Края ямы были укреплены грубыми кольями. А внутри…

Внутри был зверь. Но не медведь, не волк и не кабан.

Он лежал на боку, и сначала я подумал о большом, невероятно мускулистом барсе. Его шкура даже в полумраке отливала странным, глубоким сиянием — не цветом, а скорее игрой света на невидимых чешуйках, как на крыльях ночных бабочек или на черном опале. Но контуры были иными — более длинные, струящиеся. И рога. Не оленьи, не козлиные. Два изящных, черных, как вороненое железо, отростка, загнутых назад от узкого, гордого черепа. Они были сломаны. Один почти у основания, второй — лишь слегка треснул.

Его левая задняя лапа была зажата в железных челюстях старого, но чудовищно мощного медвежьего капкана. Кость была переломана, из-под темной, сверкающей шерсти сочилась густая, почти фиолетовая кровь. Но это была не смертельная рана. Смертельной была другая — глубокая, рваная дыра в боку, ниже ребер. Рана от копья или алебарды. Она пульсировала темным, почти черным светом, и от нее исходил тот самый гнилостно-медовый запах. Магическая плоть, отравленная железом.

Зверь не метался. Он лежал неподвижно, лишь бока ходили ходуном от тяжелого дыхания. И он смотрел. Его глаза были открыты — два огромных, вертикальных зрачка в море жидкого, яркого желтого золота, светящихся изнутри собственным холодным огнем. Они были прикованы не к небу, не к боли. Они смотрели прямо на меня. Сквозь сумерки, сквозь ветки, сквозь мою маскировку.

И в этом взгляде не было ничего животного. Не было слепой ярости, страха или тупого страдания. В нем была боль. Острая, выжигающая, но контролируемая огнем невероятной воли. Была гордость. Древняя, дикая гордость существа, которое никогда не знало уз и не склонило головы. И был ум. Холодный, пронзительный, оценивающий ум, который не просто видел форму в темноте — он видел меня. Видел суть. И оценивал: угроза, добыча, или… нечто иное.

Этот взгляд пронзил меня, как физический удар. Я видел в нем не зверя. Я видел отражение. Брошенного в чужой мир, загнанного в угол, израненного обстоятельствами и предательством системы. Существо, чья природа была искажена, сломана, но дух которого горел тем же непокорным, яростным огнем. Мы были разными — он, странный, вероятнее всего магический зверь из легенд, и я, солдат из будущего, застрявший в теле мальчишки. Но в этот миг, у края этой ямы, мы были одним: ранеными хищниками в ловушке.

Логика, холодная и безжалостная, немедленно вынесла вердикт: Уйти. Это не твоя война. Магическое существо. Проблемы непредсказуемы. Его могут искать. Риск неоправдан. Выполняй задание.

Но была и другая логика. Логика солдата, узнавшего в противнике — или в жертве — родственную душу. Логика человека, давшего себе слово не стать частью системы, которая ломает и уничтожает все неординарное. Этот зверь был олицетворением такой неординарности. И он не сдавался. Даже умирая, он смотрел на мир с вызовом.

Я сделал шаг вперед, выйдя из тени. Медленно, чтобы не спровоцировать взрыв последних сил. Его глаза сузились, отслеживая каждое движение. Яркие желтые диски пылали в наступающих сумерках.

Я остановился у края ямы, глядя вниз. Теперь я видел все детали. Шкура была покрыта не шерстью, а мельчайшими, переливающимися чешуйками. Рога, даже сломанные, несли на себе сложные, спиральные узоры. Существо было красивым. Жутко, потусторонне красивым. И умирающим.

— Не повезло, — произнес я тихо, не ожидая ответа.

Его губы — не звериная пасть, а что-то более утонченное, с темными, тонкими губами — дрогнули. Из горла вырвался не рык, а низкий, вибрирующий звук, похожий на шипение раскаленного металла, опущенного в воду. В нем читалось: «Сообщи мне нечто новое, двуногий. Я и сам это вижу.»

— Ловушка старая, — продолжал я, как будто веду рапорт. — Капкан ржавый, но механизм цел. Ранение от копья — свежее, сегодня или вчера. Тебя преследовали. Добивали. Или ты оторвался, но напоролся на это. — Я кивнул на капкан.

Золотые глаза не отрывались от моего лица. В них мелькнуло что-то — не понимание слов, но понимание тона, намерения. Оценка сменилась острым, болезненным любопытством.

Я огляделся. Нашлась толстая, сырая жердь, валявшаяся рядом со сторожкой. Я вставил ее между железных дуг капкана, у самого основания. Механизм был тугим, проржавевшим. Мне пришлось навалиться всем весом, используя принцип рычага. Металл заскрипел, застонал, ржавчина осыпалась. Дуга, впившаяся в плоть, дрогнула и начала медленно, миллиметр за миллиметром, подниматься.

Зверь не зарычал. Он замер, его тело стало абсолютно жестким, каменным. Только глаза пылали теперь ослепительно ярко, в них отражалась нестерпимая боль и титаническое усилие сдержать любой звук. Когда лапа наконец высвободилась, он издал долгий, тихий выдох — не стон, а сброс невероятного напряжения. Его голова упала на землю, но глаза оставались открытыми, прикованными ко мне.

— Дальше будет хуже, — предупредил я.

Я спустился в яму. Она была неглубокой, но тесной. Запах магии, боли и крови стал густым, осязаемым. Вблизи его шкура сверкала еще причудливей, переливаясь глубокими синими и фиолетовыми оттенками в последних лучах света. Я действовал быстро и жестко, без сантиментов. Нашел две относительно ровные палки и, не церемонясь, наложил шину на сломанную лапу, туго перетянув ее полосками от своей портянки. Кость была странной — не хрупкой, а упругой, как крепкое дерево. Потом занялся раной на боку. Она была страшной. Железо явно нарушило что-то внутри магической плоти — ткани вокруг нее выглядели омертвевшими, почерневшими. Я сделал тугую, давящую повязку из всего, что было, стараясь просто сдержать темное, пульсирующее свечение. Это была борьба с симптомом, а не с болезнью.

— Тебе нужен не лекарь, — констатировал я, заканчивая. — Тебе нужно заклятье. Или твоя собственная сила. Которой почти не осталось.

Он лежал, тяжело дыша, и смотрел на меня. В его взгляде теперь читалась не только боль и оценка. Читалась усталость. Бездонная, древняя усталость. Онслабо двинул здоровой передней лапой, царапнув землю у моей ноги. Потом повторил движение, указывая в сторону сторожки.

— Там? — спросил я.

Медленный, едва заметный кивок головы.

Я выбрался из ямы и подошел к покосившейся двери. Внутри был хаос — сгнившая солома, разбитая посуда, паутина. Но в углу, под грубой лежанкой, камень пола был приподнят. Под ним — не клад, а несколько предметов, завернутых в почти истлевшую кожу. Склянка с мутной жидкостью, сверкающий кристалл размером с кулак, и… небольшой мешочек, туго завязанный. Он излучал слабое, чистые тепло, приятно контрастирующее с гнилостным запахом раны.

Я взял мешочек и кристалл, склянку оставил — ее содержимое выглядело подозрительно. Вернулся к яме и показал находки. Глаза зверя оживились при виде мешочка. Он снова сделал движение лапой — к себе.

Я развязал мешочек. Внутри была мелкая, серебристо-голубая пыль, похожая на истертые в порошок самоцветы. Она светилась изнутри мягким, лунным сиянием.

— Это для тебя? — спросил я.

Кивок. Потом он слабо ткнул мордой в направление своей раны, а затем — в мешочек.

Понятно. Наружное применение? Внутреннее? Рискнуть или нет? Я посмотрел на его глаза. В них не было мольбы. Была воля. И знание. Он понимал, что делал.

Я насыпал немного пыли на ладонь и, не дав себе времени на сомнения, втер ее в края черной, пульсирующей раны. Эффект был мгновенным и пугающим. Плоть зашипела, как от кислоты, от раны повалил едкий дым с запахом гари и озона. Зверь вздрогнул всем телом, его когти впились в землю, но он снова не издал звука. Через несколько секунд шипение стихло. Чернота вокруг раны посветлела, свечение изнутри стало менее ядовитым, более глубинным, но и более слабым. Это не было исцелением. Это была стабилизация. Остановка некроза. Теперь кристалл. Он указал на него, потом на свою грудь, в область чуть ниже горла.

Я приложил кристалл, все еще не понимая, что делать дальше. Но как только холодный камень коснулся его шкуры, тот сам втянул энергию. Кристалл вспыхнул ярким, чистым белым светом, который стал медленно, будто нехотя, перетекать в тело зверя. Сияющая шкура вспыхнула чуть ярче, дыхание стало чуть ровнее. Это была подпитка. Капельница для умирающего духа.

Я оставил кристалл лежать на его груди и отступил, наблюдая. Прошло несколько минут. Свет кристалла померк, потух. Зверь казался не здоровее, но… устойчивее. Смерть отступила на шаг, заняв позицию ожидания.

Он поднял голову и посмотрел на меня. В его золотых глазах теперь было что-то новое. Не просто оценка и боль. Было… признание. Сложное, тяжелое, выстраданное.

Он снова поцарапал землю, нарисовав что-то отдаленно напоминающее карту: реку, скалу, дерево с раздвоенной верхушкой. Потом ткнул когтем в точку рядом с деревом. Свой взгляд. Свою берлогу.

— Ты хочешь, чтобы я отнес тебя туда? — спросил я.

Медленный, утвердительный кивок. Потом он закрыл глаза, как будто собравшиеся силы иссякли.

Логика снова взвыла в протесте. Самоубийство! Он весит больше тебя! Путь неизвестен! Ты сломаешь себе спину и умрешь вдвоем в глуши!

Но я уже сделал выбор, когда спустился в яму. Я посмотрел на это гордое, сломанное существо, на его смирившуюся, но не сломленную волю. Он был воплощением того, против чего я начал свою тихую войну в этом мире. Против системы, которая ловит, калечит и уничтожает все прекрасное и сильное просто потому, что оно другое.

— Ладно, — пробормотал я. — Но это будет не быстро.

Спускаться в яму снова не было смысла. Я сбросил в нее свою поклажу, оставив только нож и немного еды. Затем, найдя длинные, прочные лианы, сплел подобие волокуши. С огромным трудом, превозмогая боль в его теле и в своих мышцах, я вытащил его из ямы на эту импровизированную конструкцию. Он весил как скала, но лежал смирно, лишь прикусывая губу от боли. Его золотые глаза, прикрытые полупрозрачной мембраной, следили за мной.

Путь к его логову, который он указал, стал самым тяжелым испытанием за все время в этом теле. Я тащил его волоком по корням и камням, останавливаясь каждые сто шагов, чтобы перевести дух. Ночь наступила полностью, и я двигался почти вслепую, полагаясь на смутные ориентиры в его «рисунке» и на свое обостренное восприятие. Мы были похожи на двух жалких, искалеченных существ, выползших из одной могилы.

Рассвет застал нас у подножия огромной, раздвоенной сосны. Рядом, за стеной папоротников, зиял вход в пещеру — не природную, а словно выгрызенную в мягком камне чем-то большим и сильным. Внутри было сухо, просторно и чисто. Настоящее логово. В дальнем углу лежала подстилка из сухого мха и папоротника.

Я втащил волокушу внутрь, уложил его на подстилку. Он, казалось, уже потерял сознание или погрузился в глубочайший сон, похожий на кому. Его дыхание было поверхностным, но ровным. Кристалл на груди больше не светился, превратившись в матовый серый камень.

Я оставил рядом всю свою воду и половину еды. Стоял над ним, глядя на это великолепное, искалеченное существо. Его рога, его сияющая шкура, его золотые глаза под сомкнутыми веками. Он был чудом. И этим миром было брошено в яму с ржавым капканом.

— Выживи, — тихо сказал я, не ожидая ответа. — Миру нужно больше таких, как ты. Чтобы напоминать ему, что кроме грязи и крови, есть еще и свет.

Я повернулся и вышел из логова, направляясь обратно к «Клыку». Задание ждало. Но что-то внутри уже изменилось. Я больше не был просто выживающим или солдатом, выполняющим миссию. Я стал участником чего-то большего. Я вступил в контакт с самой магией этого мира — не в виде заклинаний мага Игниса, а в виде живого, страдающего, гордого духа. И, спасая его, я сделал первый шаг из тени человека в тень легенды.

Глава 27

Ложбина была не идеальным укрытием, но лучшим из того, что я успел найти до наступления ночи. Это был не лагерь. Лагерь подразумевает костер, чувство безопасности, смену караула. Это была яма — узкая промоина под сенью вывороченного бурей корня, замаскированная плащом и папоротником. Ветер свистел наверху, но здесь, в двух метрах ниже уровня земли, царила мертвая, сырая тишина. Идеальные условия для максимального восстановления сил и минимального шанса быть обнаруженным.

Я не спал в привычном понимании. Я погрузился в состояние боевой дремы — сознание притуплено, но слух и обоняние оставались настороже, как сторожевые псы на длинном поводке. Дыхание ровное, глубокое, почти незаметное. Тело, привыкшее к суровой дисциплине, отдыхало с максимальной эффективностью. В таком состоянии я мог среагировать на любую аномалию за долю секунды.

Аномалия пришла не с дороги.

Сначала это был всего лишь сдвиг в звуковой картине ночи. Легкий, почти призрачный скрип подошвы по мокрому камню где-то справа, наверху, метрах в тридцати. Не зверь. Зверь был бы тише или громче, но по-другому. Это был осторожный, но не идеальный шаг человека. Потом еще один. И тихий, приглушенный шепот, который ветер донес обрывками: «…ничего… мрак…»

Адреналин впрыснулся в кровь холодной иглой, но не вывел из состояния. Наоборот — я застыл, превратившись в часть земли. Сердцебиение, по команде, замедлилось еще сильнее. Глаза, прикрытые веками, были обращены в сторону звука, но не видели — слушали и считали.

Щелк. Скрип. Пауза. Шепот.

Трое. Не больше. Легкий дозор, такой же, как наш. Фалькенхарцы. Они заблудились, отклонились от маршрута или целенаправленно проверяли этот сектор. Неважно. Они шли прямо на мою ложбину.

Логика пронеслась холодными, четкими строчками. Они не знают о тебе. Если продолжать лежать, есть шанс, что пройдут мимо. Подняться — обнаружить себя. Трое против одного в темноте — плохие шансы. Принять бой — значит провалить задание и, вероятно, умереть. Оставаться неподвижным — единственный разумный вариант.

Я вжимался в землю, становясь камнем, корнем, пустотой. Их шаги приближались. Теперь я различал тяжелое, слегка учащенное дыхание одного из них — молодого, нервного. Шепот стал отчетливее.

— …Чертов лес, ничего не видно. Капитан с ума сошел, посылать ночью…

— Заткнись, Ханс. Иди и смотри под ноги.

Они были уже в десяти метрах. Пяти. Тень одного из них, высокая и узкая, упала на край моей промоины. Я видел ее сквозь тонкую ткань маскировочного плаща. Он шел, не глядя под ноги, уставясь в темноту перед собой. Его товарищ был слева, третий, судя по звукам, чуть позади, прикрывая тыл.

И тогда случилось невозможное.

Из тьмы, из самой гущи бурелома слева от нависшего надо мной дозорного, вырвалась черная туша с оглушительным, рвущим тишину ревом. Это был не рык зверя. Это был звук разрываемого воздуха, голодной ярости и первобытного ужаса, воплощенный в громовое рычание. Что-то огромное, стремительное и абсолютно бесшумное до этого момента бросилось вперед.

Дозорный, тот самый Ханс, вскрикнул не от боли, а от чистейшего испуга. Он отпрыгнул назад, споткнулся о корень и рухнул, выронив арбалет. Его товарищ слева заорал что-то нечленораздельное. Раздался резкий, сухой щелчок спускового механизма, и арбалетная болта с шипением вонзилась в дерево в метре от меня, содрав кору.

— ЧТО ЭТО?! — завопил третий.

Сумятица была полной. В темноте, среди внезапного кошмара, они палили почти наугад. Еще один болт просвистел в воздухе. Кто-то выхватил меч, и сталь звякнула о камень. Черная тень — я так и не успел разглядеть, что это было: медведь, огромный волк, что-то иное — метнулась в сторону упавшего дозорного. Раздался короткий, обрывающийся хруст и влажный звук. Потом тень рванула прочь от меня, в сторону леса, утаскивая что-то тяжелое и безвольное. Я услышал отчаянный, быстро удаляющийся топот и последний, дикий крик одного из фалькенхарцев, бросившегося в погоню или, что более вероятно, в бегство.

Тишина навалилась снова, но теперь она была взрывоопасной, звонкой от недавнего хаоса. И в этой тишине я услышал тяжелое, прерывистое хрипение прямо над своей головой.

Второй дозорный. Тот, что был слева. Он не побежал. Он замер, прижавшись спиной к дереву, и дышал, как кузнечные меха, вслушиваясь в ночь. Его страх был осязаем. Он стоял в трех метрах от края моей ямы, его силуэт выделялся на фоне чуть более светлого неба.

Мой протокол молчал. В нем не было пункта «действия при нападении неизвестного хищника на вражеский патруль». Но была железная логика ситуации. Один враг. Напуган. Дезориентирован. Его внимание приковано к темноте, откуда пришла угроза. Его товарищ, скорее всего, мертв или умирает. Третий бежал.

Это был не бой. Это была санация.

Я двинулся не как человек, а как тень, оторвавшаяся от земли. Без звука, используя хаос, который еще висел в воздухе, как дым после выстрела. Моя левая рука в темноте нашла его горло — жесткий, вспотевший воротник кольчуги под подбородком. Правая, с зажатым коротким, тупым с одной стороны камнем, который я подобрал еще днем, опустилась на основание его черепа с точностью хирургического инструмента. Не для убийства. Для отключения. Глухой, влажный щелчок. Его тело обмякло, дыхание оборвалось. Я поймал его, не дав упасть с шумом, и медленно опустил на землю.

Два секунды на оценку. Ни новых звуков, ни криков. Только ветер и далекий, истеричный лай лисицы, спугнутой переполохом. Третий фалькенхарец не вернулся.

Я обыскал тело у своих ног быстро, по-воровски. Кошелек с медяками, плоская фляга с кислым пивом, нож на поясе — лучше моего. Я взял нож и флягу. Арбалет его валялся рядом, но брать его было безумием — лишний вес, лишний шум, ничем не оправданный риск.

Потом я скользнул обратно в свою ложбину, схватил свернутый плащ и сумку. Последний раз окинул взглядом поляну: одно темное пятно на земле (первый дозорный, которого утащили), второе, неподвижное, под деревом (мой «гость»). Ничего, что связывало бы это место со мной.

Я растворился в лесу, двигаясь не прочь от дороги, как жертва, а параллельно ей, глубже в чащу, используя навыки, отточенные за недели тренировок. Через пятнадцать минут я был уже в километре от места переполоха, сидя на толстом суку, в развилке сосны, слушая, как ночь постепенно возвращает себе свои права.

Только тогда позволил себе проанализировать.

Неизвестный хищник. Спас мне жизнь. Не специально, конечно. Но факт остается фактом — его атака была идеальной диверсией. Почему он напал? Защита территории? Просто голод? И почему именно в тот момент?

А потом в памяти всплыл золотой, оценивающий взгляд из ямы. Существо со сломанными рогами и раной в боку. Я оставил его в логове с кристаллом и волшебной пылью. Смогло ли оно…?

Нет. Мысль была абсурдной. Оно было при смерти. Оно не могло следить за мной. И уж тем более — выступить в роли немого телохранителя.

Но логика упрямо шептала: совпадение слишком идеальное. Хищник в этом лесу не стал бы нападать на троих вооруженных людей, если бы не был спровоцирован, не защищал добычу или… не отвлекал внимание от чего-то другого.

Я стряхнул эти мысли. Неважно. Важен результат. Я жив. Задание не скомпрометировано. Вражеский дозор нейтрализован: один мертв, один в бегах, один в глубоком сне с проломленным черепом, который, очнувшись, будет рассказывать сказки о лесном демоне. Для командования Фалькенхара это станет еще одной страшной байкой о гиблых местах, а не актом вражеского разведчика.

Я устроился поудобнее на суку, натянув плащ на плечи. Сон ушел безвозвратно. До рассвета оставалось несколько часов. Я провел их в состоянии полной боевой готовности, слушая лес, который снова стал просто лесом. Но где-то в его глубине, возможно, сейчас вылизывала раны черная тень с оглушающим ревом. Тень, которая, по странной прихоти судьбы, встала между мной и смертью.

Я не верил в провидение или судьбу. Я верил в причину и следствие. И где-то в этой цепочке, возможно, лежал мой поступок у ямы. Помощь, оказанная не человеку, а существу из иного мира. Мир, судя по всему, ответил. Пока — благодарностью. Но в этом мире ничто не давалось даром. Рано или поздно счет будет предъявлен. А пока что у меня появился союзник. Немой, страшный и совершенно непредсказуемый. Как сама эта ночь.

Глава 28

Дорога назад в лагерь была не возвращением домой, а продолжением операции. Теперь у меня за пазухой лежали не просто наблюдения за пустой дорогой, а карта с таинственной отметкой и знание о том, что леса барона Хертцена кишат не только врагами, но и своими же крысами с волчьими печатями. И еще — тяжелый, отливающий холодным металлом взгляд золотых глаз, который я не мог выкинуть из головы.

Я шел не спеша, максимально используя световой день, но выбрав маршрут сложнее и длиннее. Нужно было время, чтобы отлежались впечатления, улеглась в голове картина поляны смерти и факт немой защиты в ту ночь. Логика требовала жесткой, однозначной оценки: существо представляло собой дополнительный, непредсказуемый фактор риска. Его следовало избегать, а в случае агрессии — ликвидировать, используя знание его раны и возможной слабости.

Но логика молчала, когда я выходил на очередной пригорок и краем глаза улавливал движение в гуще молодого ельника слева, метрах в пятидесяти. Не вспышку цвета — маскировка у него была безупречной. Скорее, сбой в картине мира. Будто тень между деревьями вдруг обрела плотность, сместилась и снова замерла. Он был там. И следовал за мной.

Первая реакция — немедленная остановка, оценка угрозы, подготовка к контакту. Я замер, рука легла на рукоять ножа. Но из чащи не донеслось ни рыка, ни шипения. Только тишина, чуть более напряженная, чем обычно. Я ждал пять минут. Движение не повторилось. Я сделал вид, что ничего не заметил, и пошел дальше, резко сменив направление, уходя в бурелом. Следующие полчаса я потратил на отточенные приемы сброса слежки: петлял, проходил по каменным плитам ручья, замирал в засаде, слушая. Ни звука. Ни одного признака.

Но когда я вышел на старую звериную тропу, чувство присутствия вернулось. Оно висело в воздухе, не как угроза, а как факт. Как давление атмосферы перед грозой. Он снова был где-то рядом, держась на почтительном, но постоянном расстоянии. Не преследователь. Эскорт.

Мысль была настолько абсурдной, что я едва не фыркнул. Эскорт? Меня? Раненого зверя, которого я вытащил из ямы, а он, в свою очередь, возможно, спас меня от патруля? Это звучало как дешевая сказка для пастухов у костра.

Однако факт оставался фактом: я был жив, невредим, и невидимый страж не проявлял враждебности. Война, даже тихая и теневая, строилась на использовании всех доступных ресурсов. А этот ресурс был уникальным.

К полудню я вышел к небольшой, быстрой речушке — притоку той самой реки, у которой мы несли дозор. Рыба здесь была, голод давал о себе знать, а сухари из запасов нужно было беречь. Я потратил час, соорудив примитивную запруду из камней и веток и выжидая, когда в ловушку заплывет серебристая, пусть и мелкая, добыча. Пока я занимался этим, чувство наблюдения не исчезало, но и не усиливалось. Он ждал.

Я поймал трех небольших, но жирных хариусов. Развел крошечный, почти бездымный костерок в ямке между камней, испек двух из них на раскаленных углях. Третий, самый крупный, остался лежать на свежих листьях. Я съел свою порцию, тщательно выбрав кости, и упаковал снаряжение. Поднялся, сделал несколько шагов от костра, затем остановился. Не оглядываясь, я кивнул в сторону оставшейся рыбы, лежащей на листе у воды, и скрылся в лесу, не дожидаясь реакции.

Шел я дальше уже в другом ритме. Не пытаясь скрыть свой след с маниакальной тщательностью, но и не оставляя очевидных знаков. Просто шел, время от времени меняя темп, проверяя, сохраняется ли контакт. Сохранялся.

Вечером история повторилась. На этот раз добычей стал заяц, попавшийся в силок, который я поставил еще по пути сюда. Я разделал тушку, освежевал, часть мяса нанизал на прут и закопал в угли. Запах жареного мяса разнесся далеко. Я съел свою долю, а вторую, большую и сочную заднюю ляжку, оставил на плоском камне у потухающего костра. Снова кивок в пустоту леса. Снова уход.

На этот раз, отойдя на безопасное расстояние и забравшись на дерево для ночевки, я позволил себе наблюдать. Терпение было вознаграждено. Через десять минут после моего ухода из зоны костра из-за ствола векового дуба выскользнула тень. Не черная туша ночного кошмара, а гибкий, струящийся силуэт в последних лучах заката. Он был огромен, но двигался с грацией, полностью отрицающей его размеры. Подошел к камню, обнюхал дар длинным, изящным носом. Его золотые глаза, холодные и невыразительные, мельком блеснули в мою сторону — он знал, что я смотрю. Затем острые, но не звериные, а скорее хищно-утонченные зубы сжали мясо. Он не стал есть на месте. Взяв ляжку в пасть, он развернулся и бесшумно исчез в сумерках, унося мою «дань».

Это был не акт подчинения. Не благодарность раба. Это был ритуал. Обмен. Я предоставлял ресурс — еду. Он предоставлял… что? Немое сопровождение? Защиту? Пока что — только само присутствие. Но в этом мире, где каждый куст мог скрывать врага, сам факт, что с одной стороны тебя прикрывает нечто, способное одним рыком обратить в бегство троих солдат, уже имело ценность.

Так родился договор без слов. Не между хозяином и питомцем. Между двумя хищниками, случайно оказавшимися на одной тропе и признавшими потенциальную пользу друг друга. Он не лежал у моих ног. Не позволял касаться себя. Он существовал параллельно, в своей собственной, дикой реальности, лишь изредка пересекающейся с моей в точках обмена — пищей и молчаливым признанием.

На третьи сутки пути, когда стены лагеря уже должны были вот-вот показаться сквозь деревья, он появился в последний раз. Я остановился на краю поляны, чтобы попить и проверить по солнцу направление. Он вышел на противоположный край, на мгновение став видимым — мощный, изящный контур на фоне яркой зелени. Его шкура уже не казалась такой тусклой, рана, если и не затянулась, то хотя бы перестала смердеть магической гнилью. Он смотрел на меня своими нечеловечески умными глазами. В них не было ни дружбы, ни привязанности. Было признание. Признание равного. Существа, которое тоже умеет выживать, держать слово (пусть и не данное вслух) и платить по счетам.

Я медленно кивнул ему, как равному. Как союзнику на поле боя, с которым не нужно лишних слов. Он ответил тем же — едва заметным движением головы, больше похожим на сбрасывание назойливой мухи, но я понял. Потом он развернулся и растворился в лесной чаще, будто его и не было.

Я стоял еще минуту, глядя на пустое место. Внутри было странное, непривычное чувство. Не теплое. Холодное, как сталь. Но твердое. Уверенность. На этой земле, в этой войне, у меня появилось нечто большее, чем покровительство Вигана или настороженная терпимость Коршуна. Появился союзник, чьи мотивы были просты и чисты, как закон джунглей: взаимная выгода и уважение к силе.

«Тень», — подумал я, в последний раз глядя на лес. Имя пришло само, просто и точно. Оно не описывало его суть — я ее не знал. Оно описывало нашу связь. Он был тенью, следующей за мной.

С этим знанием я сделал последний рывок к частоколу. Пора было докладывать. Но теперь в моем докладе для Коршуна будет не все. Часть правды, самая странная и важная, останется между мной и лесом. Между мной и Тенью.

Глава 29

Возвращение было не триумфальным шествием, а скольжением тени сквозь полуоткрытые ворота на рассвете. Меня пропустили без лишних слов — запыленного, с потухшими глазами и пустой на вид сумкой, я выглядел как любой другой гонец или выбившийся из сил патрульный. Я направился прямиком к нашему бараку, игнорируя редкие утренние взгляды.

Внутри царила привычная полутьма и запах сна, пота и кожи. Коршун уже был на ногах, стоя у стола и что-то ворча себе под нос, разглядывая другую, штабную карту. Он обернулся на скрип двери, и его единственный глаз сузился, мгновенно оценивая мое состояние.

— Лирэн. По часам, — произнес он, не как приветствие, а как констатацию. Его голос был ровным, но в нем висела стальная пружина. — Отчет. Коротко.

Я кивнул, подошел и высыпал содержимое сумки на грубую столешницу рядом с его картой. Нехитрый скарб, пустая фляга, и главное — та самая, чужая карта на коже, карта с печатью волчьей головы и отмеченной точкой, и глиняная табличка с моими пометками. Я начал доклад, голосом бесцветным и монотонным, как зачитывающий протокол.

— Дорога на Старую Мельницу. Движения: один торговец, две стаи бродячих псов. Следов регулярных патрулей нет. — Я сделал паузу, дав ему переварить скучную часть. — На второй день, в точке здесь, — я ткнул пальцем в район в стороне от дороги, — обнаружена поляна с тремя телами. Двое — наемники с печатью. — Я положил на карту печатку. — Один — местный крестьянин. Взаимное уничтожение. При крестьянине найдена расписка управляющего имения барона Хертцена. О том же волке. — Я положил и ее.

Коршун молча взял печать, покрутил в пальцах, взглянул на расписку, хотя читал с трудом. Его лицо оставалось каменным, но в глазе вспыхнул холодный огонь. Он ненавидел внутреннюю грязь почти так же, как внешнего врага.

— Продолжай, — процедил он.

— По карте, найденной у наемников, проверил точку «Клык». Обнаружил заброшенный склад-блиндаж. Пуст. Но вокруг — свежие следы, старая, но настороженная ловушка. Место пахло слежкой. — Я перевел дух. — Ночью на мою позицию наткнулся дозор фалькенхарцев. Трое.

Здесь я сделал намеренную паузу. Коршун замер. Весь барак, казалось, затаил дыхание. Рогар, чистивший алебарду в углу, перестал двигать тряпкой. Сова поднял голову.

— Контакт? — голос Коршуна стал тише, опаснее.

— У них был контакт, — поправил я. — Не со мной. На них из темноты напал крупный хищник. Лесной зверь. Поднялась паника, стреляли впустую. Я воспользовался суматохой, чтобы нейтрализовать одного, потерявшего бдительность. Остальные бежали. Один, возможно, мертв.

Наступила тишина. Потом Коршун медленно, как будто с трудом, поставил кружку на стол.

— Ты… поднял шум, — произнес он, и в его тихом голосе закипела ярость. Не крик, а сдавленное, шипящее бешенство. — Тебя засекли! На тебя вышли дозоры, черт тебя дери! Я посылал тебя как тень, а ты устроил в лесу побоище! Теперь они знают, что мы рыщем в том секторе! Они усилят охрану, перекроют подходы! Ты сжег точку наблюдения!

Его слова висели в воздухе, тяжелые и неоспоримые. По всем канонам разведки я совершил грубейшую ошибку. Привлек внимание. Сжег себя как агента в этом районе. Рогар смотрел на меня с немым вопросом, Сова — с холодной отстраненностью. Я выдержал взгляд Коршуна, не опуская глаз. Внутри все было спокойно, как в центре циклона.

— Да, — согласился я так же тихо. — Шум поднялся. На меня вышли дозоры.

Я сделал шаг вперед и положил палец не на ту точку, где был склад, а на другую, на своей, штабной карте. Примерно в пяти километрах северо-восточнее.

— Их основной наблюдательный пост, по нашим старым данным, был здесь. У Чертова Камня. — Я посмотрел на Сова, тот едва кивнул — подтверждение. — Чтобы так быстро отреагировать на шум у «Клыка», выйти на меня готовым дозором, им нужно было быть уже в этом районе. Значит, они сместились. Или выставили передовой пост.

Я перевел палец обратно, к «Клыку».

— Их дозор пришел сюда. С северо-востока. Быстро и целенаправленно. Это не случайный патруль. Это реакция на угрозу в районе их нового или временного объекта. Они вышли из-за шума… — Я снова поднял взгляд на Коршуна. — …потому что шум был слишком близко к тому, что они сейчас реально охраняют. А их старая, известная нам застава у Чертова Камня… — я отчертил пальцем линию на карте, — …теперь, на следующие сутки-двое, пока они не перегруппируются и не поймут, что это была «всего лишь» атака зверя, — наиболее вероятно, ослаблена. Или пуста. Они стянули людей на новую угрозу. Мою. Вернее, шум, который я спровоцировал.

В бараке воцарилась мертвая тишина. Коршун смотрел то на карту, то на меня. Его ярость не утихла, но в ней появилась трещина, заполняемая холодным, изумленным расчетом. Он видел не провал. Он видел… ход. Грязный, рискованный, не по уставу, но ход.

Рогар первый нарушил тишину. Глубокий, раскатистый хохот вырвался из его груди.

— Хитро, черт возьми! — Он ткнул пальцем в мою сторону. — Ты не убегал от шума. Ты его использовал как приманку! Нащупал их новую чувствительную точку и дернул за ниточку, чтобы посмотреть, откуда прибегут крысы!

Сова медленно кивнул, его прозрачные глаза блеснули.

— Логично. Шум был локализован. Они отреагировали с определенного направления. Значит, их база — там. А старый пост… да, мог оголиться.

Коршун молчал еще несколько секунд, его мозг, отточенный годами полевой работы, прокручивал схему. Он ненавидел непредсказуемость. Ненавидел самодеятельность. Но он боготворил результат. А результат был перед ним: не просто информация о трупах и печатке (это было ценно), а динамическая картина. Понимание смещения вражеских сил. И главное — выявленная, проверенная брешью в их обороне.

— Риск был запредельным, — наконец выдохнул он, и в его голосе уже не было ярости. Была усталость и смутное, нежеланное уважение. — Один к одному, в лесу, против троих… И эта история со зверем. Слишком много случайностей.

— В разведке случайностей не бывает, сержант, — парировал я спокойно, цитируя, по сути, самого же себя из прошлой жизни. — Бывают непросчитанные переменные. Зверь был переменной. Но его появление создало идеальные условия для проверки моей гипотезы. Я не планировал этого. Я использовал.

Коршун тяжело вздохнул, потер ладонью лицо.

— Ладно. Допустим. — Он ткнул пальцем в карту, в район Чертова Камня. — Ты считаешь, сейчас там слабо?

— На ближайшие двое суток — максимально вероятно. Они перебросили людей на реакцию. Нужно проверять. Быстро и тихо. Пока они не опомнились.

Коршун посмотрел на Сова и Рогара.

— Собирайтесь. Легко. Только разведка. Проверить Камень. Если пусто — отметить. Не вступать. Если слабый — оценить и назад. — Он перевел взгляд на меня. — А ты… иди отдохни. Ты свое отработал. И, Лирэн… — он сделал паузу, — …в следующий раз, если задумаешь еще одну такую… «провокацию», предупреди. Хотя бы мысленно. Мои нервы старые для таких сюрпризов.

В его тоне не было похвалы. Но не было и прежней подозрительной отстраненности. Было признание того, что в его стае появился не просто еще один зубастый зверь, а хищник, который умеет думать на несколько шагов вперед, превращая собственную потенциальную гибель в разведывательный прием.

Я кивнул, собрал вещи и пошел к своему месту. За спиной услышал, как Рогар что-то бормочет Сове: «…а говорил, молчун да тихоня. Глянь-ка, какую кашу заварил, да еще и ложку нам в руки сует…»

Я скинул сапоги и лег, уставившись в потолок. Усталость навалилась тяжелой, но приятной волной. Задание было выполнено. Не так, как ожидалось. Лучше. Я принес не просто данные. Я принес возможность. И что важнее — я окончательно перешел в глазах Коршуна из категории «странный, но полезный новичок» в категорию «опасный, непредсказуемый, но эффективный инструмент». Инструмент, с которым приходится считаться.

И где-то там, в глубине леса, наш немой договор с Тенью, возможно, только что прошел первое боевое крещение. Не планируя того, мы сработали как команда. Он создал хаос. Я его проанализировал и использовал.

Закрывая глаза, я позволил себе слабую, внутреннюю улыбку. Война — это не только сила и скрытность. Это умение превращать любой хаос, даже самый дикий и кровавый, в информацию. И иногда лучшим союзником в этом оказывается не человек с мечом, а лесной зверь с золотыми глазами и своим, нечеловеческим понятием о взаимовыручке.

Глава 30

Прошла неделя после возвращения с задания у «Клыка». Проверка Чертова Камня подтвердила мою гипотезу — пост был оставлен на одного полупьяного часового, которого Сова и Рогар взяли в плен, не поднимая шума. Информация о смещении сил фалькенхарцев и о внутренних разборках с печатью волчьей головы была оформлена в лаконичный отчет — я продиктовал его Гелле, а тот превратил в аккуратный, но пустой на первый взгляд текст для Коршуна.

Казалось, история утихла. Мы получили два дня относительного отдыха. Я использовал их для усиленных тренировок, оттачивая навыки с новым, трофейным ножом и отрабатывая совместные действия с Совой в лесу. Тень не показывалась, но чувство, что где-то за периметром внимания есть еще один, дикий дозор, не покидало. Оно было… успокаивающим.

Покой закончился на третий день, когда в наш барак снова пожаловал капитан Ланц. На этот раз он был не один — с ним был пожилой, сухощавый мужчина в очках, с лицом переписчика священных текстов и руками, вечно испачканными чернилами. Писарь генерала.

— Сержант Коршун, — начал Ланц, не глядя на нас, остальных, как на мебель. — Генерал недоволен качеством картографических материалов от разведподразделений. Схемы, нарисованные углем на обрывках кожи, годятся для пастухов, а не для планирования операций. Требуется единый стандарт. Подробные карты вашего сектора ответственности. Все тропы, ручьи, укрытия, наблюдательные точки. К вечеру.

Он положил на стол сверток хорошей, плотной бумаги и несколько угольных стержней. Писарь кивнул, как бы подтверждая важность поручения, и они удалились, оставив после себя запах ладана и начальственного пренебрежения.

Коршун посмотрел на бумагу, как на ядовитую змею. Его лицо исказилось знакомой гримасой беспомощной злобы. Он мог нарисовать схему «дерево — река — холм». Но «единый стандарт» и «подробные карты» были за гранью его возможностей.

— Сова, — буркнул он. — Бери бумагу. Иди, рисуй что видишь.

Сова медленно покачал головой. Его прозрачные глаза видели мир в оттенках света и тени, в дистанциях и углах, но не в символах на плоскости.

— Я могу показать, сержант. Но нарисовать так, чтобы понял кто-то другой… — он пожал узкими плечами. — У меня не выйдет.

Рогар фыркнул:

— Я могу нарисовать, где можно спрятать отряд, а где только дурак полезет. Палкой на земле. На бумаге — только кляксу сделаю.

Коршун провел рукой по лицу. Дело пахло провалом и очередным разносом. Он ненавидел такие ситуации почти так же, как засады.

Я наблюдал за этим несколько секунд, взвешивая риски. Вмешаться — значит снова вылезти на передний план, привлечь к себе внимание штаба. Молчать — значит позволить взводу, а значит и косвенно себе, получить втык и, возможно, потерять доверие. Но был и третий путь. Не просто нарисовать карту. Сделать инструмент. Доказать полезность на новом, стратегическом уровне.

— Сержант, — сказал я тихо. — Позвольте попробовать. Я… кое-что понимаю в схемах.

Коршун уставился на меня своим единственным глазом. В нем боролись подозрение, надежда и раздражение.

— Ты? Опять? — Он выдохнул. — Ладно. Черти. Но чтобы было понятно. Не какие-нибудь закорючки.

— Будет понятно, — пообещал я.

Я взял бумагу, угли и удалился за ширму, к своему углу. Первый час я не рисовал. Я думал. Карта для генерала — это не просто рисунок местности. Это инструмент управления. Он должен отвечать на вопросы: где можно разместить силы? Откуда их можно переместить? Сколько на это уйдет времени? Где укрыться? Где лучший обзор?

Я начал не с контуров, а с сетки. Мысленно я наложил на знакомый сектор координатную сетку, используя крупные ориентиры — скалу Клык, Чертов Камень, реку Стикс — как точки привязки. Потом взял тонкий уголь и начал наносить не линии, а зоны.

Рельеф. Я не стал рисовать каждый холм. Я обозначил области: штриховкой — относительно ровная, твердая почва (скорость перемещения пехоты — высокая). Точками — каменистые осыпи (скорость — низкая, шум — высокий). Волнистой линией — заболоченные участки (непроходимы для построений, только для одиночных разведчиков). Укрытия и помехи. Не просто «лес». Значком, похожим на густой куст, я отметил участки густого подлеска, пригодные для скрытного расположения мелких групп. Простыми вертикальными черточками — участки редкого леса, хорошие для обзора, но плохие для укрытия. Крестиками — крупные валуны или каменные гряды, дающие тактическое укрытие от стрел. Водные преграды и пути. Река Стикс была жирной волнистой линией. Но я также отметил пунктиром броды (глубина по колено, течение слабое) и знаком «Х» — непроходимые участки с омутами. Ручейки — тонкими волнистыми линиями, но с пометкой «вода пригодна» или «болото». Наблюдение. Это было ключевое. Я ввел простые, интуитивно понятные символы: «глаз» в круге — точка с идеальным круговым обзором. «Глаз» в полукруге — точка с ограниченным обзором в указанном направлении. Рядом мелко, цифрами (а для неграмотных — количеством черточек) я указал примерную дистанцию обзора в шагах. Время. Самое важное и революционное. В ключевых точках — на перекрестках троп, у ориентиров — я ставил не название, а цифру. Это было время в минутах, за которое боец в полной выкладке (или разведчик налегке) мог добраться сюда от предыдущего ориентира. Я использовал свою собственную хронометражку, проведенную за недели тренировок и патрулей. Рядом, маленькой буквой «Т» (для «тяжело») или «Л» (для «легко») я обозначал сложность перехода.

Я не писал слов. Я создавал язык символов. Легенда карты была нарисована в углу: простые пиктограммы и их значение. Чтобы понять ее, не нужно было уметь читать. Нужно было просто смотреть и сопоставлять.

Работа заняла весь день. Я выходил только чтобы попить и снова погружался в черчение. Сова пару раз заглядывал через плечо, и его брови поползли вверх. Он видел знакомую местность, но представленную так, как будто на нее смотрит не человек, а некий всевидящий, расчетливый дух.

К вечеру карта была готова. Она не была красивой. Она была функциональной до мозга костей. Это был не рисунок, а топографическая модель, свернутая в плоскость. Инструмент для принятия решений.

Я вышел из-за ширмы и положил лист перед Коршуном. Он уставился на него. Его глаз забегал от значков к легенде, обратно. Он видел свой лес. Но впервые он видел его не как хаос деревьев и холмов, а как систему маршрутов, укрытий и мертвых зон. Он ткнул пальцем в один из значков «глаза».

— Это… с Чертового Камня вид на брод?

— Да, сержант. Обзор на триста шагов, но есть мертвая зона здесь, из-за выступа скалы. — Я показал на карте заштрихованный сектор.

— А эти… черточки? Три черточки?

— Время. Три условных отрезка. От Клыка до этого ручья — три отрезка. Это примерно пятнадцать минут быстрым шагом по твердому грунту.

Коршун молчал почти минуту, водя пальцем по сетке и символам. Потом он резко поднял голову.

— Рогар! Иди сюда!

Когда силач подошел, Коршун ткнул в другую точку.

— Вот здесь, у этого «камня с крестом». Сколько человек можно спрятать?

Рогар, хмурясь, посмотрел на значок, на легенду (густой куст, укрытие), на обозначение рельефа вокруг.

— Ну… если тихо и без доспехов… человек десять. Пятнадцать, если прижмутся.

— А добраться туда от нашей южной заставы?

Я ответил вместо Рогара, указав на цепочку цифр и условных обозначений скорости.

— Сорок минут скрытного движения по лесу. Двадцать пять — быстрым маршем, но с риском быть услышанным у ручья.

Рогар присвистнул.

— Точненько. Я б сказал… так и есть.

Коршун откинулся на спинку стула. В его взгляде не было уже ни злости, ни подозрения. Было нечто вроде шока. Шока от того, что сложный, живой, опасный лес был уложен в понятную, холодную схему. И эта схема работала.

— Ладно, — пробормотал он. — Отнесем. Но будь готов, мальчик. Начальство любит задавать вопросы.

Мы понесли карту Ланцу не сразу. Коршун сначала заставил Сову и Рогара «протестировать» ее, задавая вопросы по памяти. Карта выдержала проверку. Только тогда он, мрачный, как туча, но с тщательно скрываемой искрой чего-то вроде гордости, повел меня к штабному шатру.

Ланц принял карту с тем же пренебрежительным видом. Но когда он развернул ее, его надменность сползла с лица, как маска. Он несколько секунд молча водил глазами по листу, его тонкие пальцы нервно постукивали по столу.

— Что… что это за символы? Кто это составил?

— Новобранец Лирэн, по моему приказу, — отчеканил Коршун, выпрямившись.

— Это… не карта. Это какой-то… шифр.

— Это инструкция, капитан, — тихо сказал я. — Чтобы любой командир, даже не знающий местности, мог понять, где можно двигаться, где укрыться, сколько на это нужно времени и что он при этом увидит.

Ланц снова уставился на карту, потом на меня, потом на Коршуна. Потом, не говоря ни слова, взял лист и скрылся за пологом, ведущим в глубину большого шатра.

Мы ждали снаружи. Коршун стоял, не двигаясь, как изваяние. Прошло десять минут. Двадцать. Потом Ланц высунул голову. Его лицо было бледным.

— Сержант Коршун. Новобранец. Войдите. Генерал желает вас видеть.

Штабной шатер пах дорогим воском, кожей и властью. Генерал, мужчина лет пятидесяти с жестким, выбритым лицом и усталыми глазами цвета стали, сидел за большим столом. Перед ним была разложена моя карта. Он не смотрел на нас. Он смотрел на карту. Его взгляд был прикован к ней с такой интенсивностью, будто он пытался разгадать секрет вечной жизни.

Молчание длилось долгих пять минут. Никто не смел пошевелиться. Ланц замер в почтительном полупоклоне у входа. Коршун стоял по стойке «смирно», но я видел, как напряжены его плечи. Я просто ждал, анализируя обстановку: один выход, страж у входа, на столе генерала кроме карты — кубок и кинжал.

Наконец генерал поднял глаза. Они были холодными и проницательными.

— Кто учил тебя этому? — спросил он, глядя прямо на меня. Его голос был низким, без эмоций.

— Никто, господин генерал. Это… логика местности. — Я выбрал слова осторожно. — Солдат должен знать не только где враг, но и как туда добраться, сколько это займет и где укрыться по пути. Я просто попытался записать это так, чтобы понял другой солдат.

— «Логика местности», — повторил генерал. Он ткнул пальцем в один из временных маркеров. — Эти цифры. Откуда?

— Из наблюдений, господин генерал. Своих и товарищей. Я проверял на себе.

— А эти… «глаза»? Углы обзора?

— Наблюдения лучника Совы, господин генерал. Он видит дальше всех.

Генерал перевел взгляд на Коршуна.

— Это правда, сержант?

— Так точно, господин генерал, — голос Коршуна прозвучал хрипло, но твердо. — Карта проверена моими людьми. Она точна.

Генерал снова погрузился в созерцание карты. Потом откинулся в кресле.

— Капитан Ланц, — сказал он негромко. — Все разведгруппы, все патрульные отряды. В течение трех дней. Они предоставляют аналогичные карты своих секторов. По этому… образцу. — Он снова посмотрел на меня. — Ты, солдат, объяснишь им твои символы. И поможешь привести все в единый вид. Понятно?

Это был не вопрос. Это был приказ, отданный тихо, но с такой силой, что воздух в шатре задрожал.

— Так точно, господин генерал, — ответил я.

— И, сержант Коршун, — генерал перевел на него свой стальной взгляд. — Ты отвечаешь, чтобы он был жив и способен работать. Его знания теперь принадлежат армии. Упустишь — ответишь головой. Свободны.

Мы вышли из шатра в сгущающиеся сумерки. Ланц, бледный и взволнованный, тут же начал что-то бормотать о распоряжениях и писарях. Коршун молча шел рядом со мной обратно к бараку. Только когда мы уже подходили к нашему крылу лагеря, он остановился и повернулся ко мне.

— Ты понимаешь, что ты сделал, мальчик? — спросил он, и в его голосе не было ни гнева, ни похвалы. Была усталость и что-то вроде ледяного страха. — Ты только что изменил правила игры. Для всей армии. Теперь от тебя будут ждать чудес. А тех, от кого ждут чудес, либо возносят очень высоко, либо сжигают на костре, когда чудеса заканчиваются.

Я посмотрел на него, на его изрезанное шрамами лицо, на единственный глаз, видевший столько смертей.

— Я не делаю чудес, сержант. Я делаю инструменты. А инструменты должны быть полезными.

Он хмыкнул, повернулся и пошел к бараку.

— Инструменты, — пробормотал он себе под нос. — Инструменты ломаются первыми. Иди, поешь. Завтра начнется ад. Тебе придется учить старых волков новым трюкам.

Я остался стоять, глядя на первые звезды. Он был прав. Я вышел из тени. Не как боец, не как разведчик. Как системщик. Как человек, который может навести порядок в хаосе. Это была новая, гораздо более опасная роль. Но это была также роль, которая давала реальную власть. Власть не над людьми, а над информацией. И в войне, как я знал лучше многих, информация — это всё.

Теперь мне предстояло стать учителем. Учить грубых, неграмотных солдат и надменных офицеров новому языку — языку земли, времени и смерти. И где-то в глубине души я понимал: эта карта, этот«единый стандарт», станет первым кирпичом в фундаменте чего-то большего. Армии, которой еще не было в этом мире. Армии, где думают, прежде чем идти в бой.

Глава 31

Приказ пришел не на бумаге, а через Ланца, и от него разило одновременно сомнением, цинизмом и отчаянием. Ситуация на фланге зашла в тупик. Рота фалькенхарцев засела в хорошо укрепленном лагере у брода, блокируя важную тропу. Штурмовать в лоб означало потерять половину нашего и без того небогатого батальона. Маг Игнис был «занят» на другом участке, да и его услуги стоили баснословно. Нужно было что-то сделать, но классических решений не было.

Капитан Ланц, стоя в нашем бараке и морщась от запаха кожи и пота, излагал позицию командования с каменным лицом:

— Лагерь у Каменного Брода, знаете его. Приказ генерала: нанести урон, посеять панику, по возможности вынудить к отступлению. Силы: ваше подразделение, усиленное отделением пехоты. — Он сделал паузу и, не глядя ни на кого, добавил — Генерал также указал, что при планировании операции следует… прислушаться к предложениям рядового Лирэна. В части… нестандартных решений.

Последние слова он произнес так, будто выдавливал из себя яд. Взгляды всех присутствующих — Коршуна, Совы, Рогара, Крота, остальных разведчиков — медленно повернулись ко мне. Было всё: недоверие, насмешка, любопытство, злость. Особенно у пехотинцев, которые пришли с Ланцем — они смотрели на меня, тощего пацана, как на шута.

Коршун стоял неподвижно, но его челюсть работала. Его поставили перед фактом: его, ветерана, опытнейшего следопыта, заставляли советоваться с молокососом. Это было унижением. Но приказ был приказом.

— Ясно, — процедил он. — Лирэн. У тебя есть «предложения»?

Все ждали, что я начну разглагольствовать о сложных маневрах или использовании рельефа. Я же подошел к столу, где лежала моя же карта сектора, и положил на нее палец на точку вражеского лагеря.

— Штурм самоубийственен. Открытый бой даст им преимущество обороны. Наша задача — не победить в бою. Наша задача — сделать так, чтобы они не могли воевать.

— Болтовня, — хмыкнул один из пехотинцев, крепкий увалень с щетиной. — Не могут воевать — значит, мертвы. А мертвыми их сделаем только в бою.

— Есть состояния хуже смерти для солдата, — сказал я тихо, глядя на карту. — Бессилие. Хаос. Паника. И полное отсутствие понимания, что происходит. Мы не будем атаковать людей. Мы атакуем их быт. Их уверенность. Их контроль над ситуацией.

Я начал излагать план. Он не был планом сражения. Это был план методичного, многоуровневого саботажа. Операция «Тихая Вода». Идея была в том, чтобы не нанести один громкий удар, а создать постоянный, изматывающий фон мелких катастроф, который выведет из строя не тела, а дух и организацию.

Фаза первая: «Кража тени».

— У них есть кавалерийский дозор, шесть коней, — сказал я, указывая на отметку на карте, сделанную Совой. — Лошади — их глаза и скорость. Мы не убьем стражу. Мы угоняем лошадей. Не всех. Трех. Самых лучших. Но не просто угоняем. Мы делаем это так, чтобы это выглядело не как налет, а как… странность. Распутываем привязи, оставляем ворота открытыми, как будто они сами ушли. Конюхи получат нагоняй, но поднимется шум о «порче» или «сглазе». У них начнется паранойя по поводу внутренних проблем.

Фаза вторая: «Боль в животе».

— Их основной колодец здесь, — я ткнул в другую точку. — Отравлять его ядом — слишком очевидно, вызовет немедленное расследование. Мы используем то, что есть в лесу. Грибы, ягоды, вызывающие не отравление, а жестокую, но не смертельную диарею. Крот знает такие. Мы подбрасываем растертые в порошок в их запасы воды поздно ночью. Наутро половина роты, включая, будем надеяться, офицеров, будет прикована к отхожим местам. Они не умрут. Они просто перестанут быть солдатами на сутки. И снова — виноваты будут не мы, а «плохая вода» или «лесная лихорадка».

Фаза третья: «Шёпот леса».

— Пока они будут заняты лошадьми и животом, мы работаем с их патрулями. — Я посмотрел на Сова. — Нужно не нападать на них. Нужно их запутать. Оставлять ложные следы на их маршрутах — следы, ведущие в тупики или к нашим мини-ловушкам (ямы с кольями, но неглубокие, чтобы калечить, а не убивать). Сбивать межевые знаки. В одном месте оставить явные, но старые следы нашего лагеря, в другом — нацарапать на коре знаки, похожие на их собственные, но с ошибками. Мы должны создать у них ощущение, что лес вокруг густо населен призраками, которые все видят, но которых невозможно поймать.

Коршун слушал, не перебивая. Его лицо было непроницаемым. Пехотинцы переглядывались, некоторые усмехались, но уже не так уверенно.

— И какой итог? — сполна выдохнул Коршун. — Они нассутся от страха и разбегутся?

— Нет, — покачал я головой. — Они потеряют боеспособность на критический срок. Их командир будет не управлять ротой, а тушить пожары. Дисциплина рухнет. Паника, даже тихая, заразительна. Они будут видеть угрозу в каждой тени, в каждой колике в животе. А когда они будут максимально дезориентированы и ослаблены…

— …тогда можно будет или ударить по-настоящему, малыми силами, или они сами предпочтут отступить на более безопасную позицию, — закончил мысль Сова, его прозрачные глаза блеснули холодным одобрением. — Без единого крупного столкновения.

— Это… грязно, — пробормотал Рогар, но в его голосе слышалось не осуждение, а уважение. — По-воровски.

— Это эффективно, — отрезал Коршун. Он долго смотрел на карту, потом на меня.

Коршун кивнул, раз и навсегда приняв решение.

— Ладно. Распределяем задачи. Сова, твой глаз и лук — на ложные следы и наблюдение. Рогар, ты с парой пехотинцев — на лошадей. Тихо, как мышь. Крот — готовь свою «приправу». Лирэн… ты координируешь. И следи, чтобы все было «тихо». Никаких геройств. Никаких ненужных стычек. Мы не воины на час. Мы… — он запнулся, ища слово.

— Диверсанты, — предложил я.

— Диверсанты, — повторил Коршун, пробуя термин на вкус. — Пусть так. Начинаем с заката.

* * *

Следующие двое суток наш взвод, усиленный пятеркой пехотинцев (которые быстро прониклись азартом «грязной работы»), превратился в призраков. Мы не нападали. Мы подрывали изнутри.

Рогар и двое из пехоты, используя знания Крота о растительных снотворных, усыпили одного конюха и увел трех великолепных вороных коней, аккуратно имитировав, что привязи перегрызли «грызуны». Наутро в лагере фалькенхарцев поднялся скандал, слышный даже с нашей дальней позиции.

Крот, проникнув в предрассветные сумерки к колодцу и кладовым, щедро «сдобрил» несколько бочонков с водой и мешок с овсом своим специфическим сбором. Эффект не заставил себя ждать к полудню. С высоты наблюдения Сова докладывал: «Беготня к задним ямам не прекращается. Офицерский шатер посещаем часто. На постах — смена каждые полчаса, люди выглядят зелеными».

А Сова творил чудеса дезинформации. Он и его напарники оставляли следы «большого отряда» у одной границы лагеря, в то время как у другой обрывали сигнальные веревки и вешали вместо них тушки лесных грызунов — дурной знак по местным поверьям. Они нацарапали на деревьях загадочные символы, которые не значили ничего, но выглядели зловеще.

К исходу вторых суток вражеский лагерь представлял собой жалкое зрелище. Дисциплина висела на волоске. Патрули шли с опаской, оглядываясь на каждый шорох. Половина людей была слаба и деморализована. Лошади, оставшиеся в табуне, были нервными. Командование, судя по всему, было парализовано чередой мелких, но необъяснимых неурядиц. Они ждали атаки, готовились к штурму, а атаки не было. Был лишь всепроникающий, изматывающий хаос.

На рассвете третьего дня мы собрались в условленной точке. Все были измотаны, но на лицах светилось странное, почти бесовское удовлетворение. Мы не пролили ни капли вражеской крови, но враг был морально разгромлен.

— Сигнал от дальнего наблюдателя, — тихо доложил Сова, спускаясь с дерева. — Они сворачивают палатки. Готовятся к перемещению. Выводят людей цепочкой, многих поддерживают под руки.

Коршун, наблюдая в свою подзорную трубу, молчал почти минуту. Потом опустил ее.

— Они уходят, — сказал он голосом, полным недоверия и чего-то вроде суеверного страха. — Без боя. Без потерь. Они просто… уползают, как побитые собаки. Лагерь у Каменного Брода наш.

Рогар расхохотался, глухим, довольным смехом.

— Ни одного раненого! Ни одного убитого! Черт возьми, мальчишка, да ты гений грязных дел!

Я не чувствовал триумфа. Я чувствовал холодную удовлетворенность инженера, чей механизм сработал без сбоев. Мы доказали концепцию. Войну можно вести не только силой, но и умом, терпением и пониманием человеческой (и животной) природы.

Когда мы вернулись в лагерь с донесением, Ланц встретил нас с лицом, выражающим полную прострацию. Генерал, выслушав краткий отчет Коршуна (где моя роль была искусно затушевана «коллективными действиями взвода»), долго молчал.

— Потери? — спросил он наконец.

— Ноль, господин генерал, — отчеканил Коршун. — Вражеская рота потеряла боеспособность на трое суток как минимум и отошла с позиции.

— Как?

Коршун бросил на меня короткий взгляд.

— Методами дезорганизации и саботажа, господин генерал. В соответствии с указанием прислушиваться к нестандартным предложениям.

Генерал откинулся в кресле, его пальцы постукивали по ручке.

— «Тихая Вода»… — пробормотал он, повторяя название операции, которое я дал для отчета. — Запомните это, капитан Ланц. И сержант Коршун… ваше подразделение заслужило отдых. И двойной паек. А этого солдата… — он кивнул в мою сторону, — не зарывайте в землю. У него есть дар. Дар видеть поле боя не как шахматную доску, а как… живой организм. И знать, где нажать, чтобы вызвать паралич.

Мы вышли. На этот раз даже Коршун не смог скрыть редкой, почти неуловимой ухмылки.

— «Дар», — проворчал он, когда мы отдалились от шатров. — Дар создавать проблемы и выкручиваться из них. Ладно. Отдыхайте. Вы это заслужили. Все.

Но когда я уже направлялся к своему углу, он окликнул меня.

— Лирэн.

Я обернулся.

— Эта «Тихая Вода»… — он помолчал, подбирая слова. — Это страшнее, чем честный бой. Потому что честный бой ты можешь понять. А это… это как болезнь. Ты не знаешь, откуда она пришла и как с ней бороться. Не злоупотребляй.

— Я не злоупотребляю, сержант, — ответил я. — Я просто использую доступные средства для достижения цели с минимальными потерями. С нашей стороны.

Он кивнул и махнул рукой, отпуская. Я пошел дальше, чувствуя на себе смешанные взгляды товарищей. В них уже не было сомнения. Было принятие. И осторожное, растущее уважение. Я перестал быть новичком или загадкой. Я стал тем, кто приносит результат. Самым неожиданным и безжалостным образом.

Глава 32

Три дня после «Тихой Воды» прошли в странном полузабвении. Нас не тревожили патрулями, паек действительно удвоился, и даже Горн, встреченный мной случайно у кухни, поспешно отвел глаза и шарахнулся в сторону. Успех, даже кроваво-тихий, имел вес.

Но отдых был условным. Приказ генерала о создании единой картографической системы превратил меня в странствующего учителя. Капитан Ланц, скрепя сердце, выделил мне пачку дорогой бумаги и сопроводителя — того самого писаря-старца. Мы обходили разведгруппы, патрульные отряды, даже откровенно враждебно настроенных пехотных сержантов, которые видели в моих символах блажь и лишнюю работу.

Работа была каторжной. Нужно было не просто объяснить легенду карты. Нужно было изменить мышление. Я заставлял грубых, неграмотных мужчин не просто рисовать «речку и холм», а думать в категориях «здесь можно бежать», «здесь надо ползти», «отсюда видно на триста шагов, но слева — мертвая зона». Я показывал, как оценивать время по солнцу и шагам, как определять тип грунта по растительности. Это была попытка вложить в их головы крупицы системного анализа. Большинство встречало это в штыки.

— Зачем эта ерунда? — ворчал седой ветеран из другого разведвзвода, тыча пальцем в значок «время перехода». — Мы и так знаем, сколько идти до ручья!

— А если вас сменит другой отряд? Если вас ранят и придется отступать новым путем? — парировал я. — Карта — это знание, которое не умирает с солдатом.

Постепенно, через раздражение и насмешки, что-то начало проникать. Особенно у разведчиков. Они, как и Сова, видели в этом не бюрократию, а инструмент. Я видел, как они, склонившись над своими грубыми набросками, начинали спорить не «где дерево», а «где лучшее укрытие». Это был крошечный, но важный сдвиг.

На четвертый день мы с писарем (старика звали Олоф, и он смотрел на меня с растущим подобострастным страхом) отправились к самой дальней заставе на северо-восточном фланге. Это был отряд, больше похожий на банду, под командованием угрюмого бородача по прозвищу Боров. Они патрулировали район Гнилых болот — самое гиблое место, где уже пропало несколько наших дозоров.

Работа с ними была как попытка дрессировать кабанов. Боров выслушал мои объяснения, плюнул под ноги и сказал:

— Карты? У меня ребята болота чувствуют ногами. А твои бумажки намокнут и сгниют за день. Иди, мальчик, играй в свои игры в безопасном лагере.

Но приказ был приказом, и он, ворча, выделил мне двух своих «проводников» для ознакомления с местностью. Это были типичные болотные крысы — молчаливые, с пустыми глазами и движением, напоминающим скольжение ужа. Они должны были провести меня по краю болот, указать ключевые точки.

Патрулирование началось как обычно. Они шли впереди, я — сзади, отмечая в уме ориентиры для будущей карты: одинокое кривое дерево, кочка с чахлыми кустами, пятно ржавой воды. Но чем дальше мы заходили, тем сильнее сжималось у меня внутри чувство тревоги. Мои собственные чувства, обостренные неделями тренировок, кричали об опасности. Воздух был слишком тихим. Даже болотные птицы молчали. Мои «проводники» не оглядывались, их спина была напряжена не по-дозорному, а по-звериному.

Именно в тот момент, когда мы обходили огромную, черную лужу, покрытую ряской, один из них, не оборачиваясь, бросил:

— Здесь, справа, тропка. Ведет на сухое место. Там хороший обзор.

Тропка действительно была. Но она вела не на сухое место, а в чащу низкорослых, корявых ольх. И земля под ногами там была не тверже, чем вокруг. Это была ловушка. Примитивная, но эффективная для того, кто не знает болот. Они вели меня в трясину.

Логика сработала мгновенно. Предательство. Цель — убрать «глаза и уши» генерала, надоевшего бумажками. Или просто свести счеты за «Тихую Воду», слухи о которой уже разошлись. Без свидетелей. Болото все скроет.

Я остановился.

— Стойте. Это не тропа. Это трясина.

Они обернулись. В их пустых глазах не было ни удивления, ни злобы. Было холодное, мертвое равнодушие.

— Ошибаешься, писарь, — сказал второй. — Мы тут ходим. Иди, не бойся.

Они стояли между мной и путем назад. Сзади — зыбкая, предательская почва. У них на поясах висели не мечи, а тяжелые болотные ножи и короткие луки. В открытом бою один на один я, возможно, справился бы. Но один против двоих, на их территории… Шансы были ничтожны.

Я сделал шаг назад, к черной воде, оценивая дистанцию до ближайшего твердого ствола.

— Боров знает об этом? — спросил я, чтобы выиграть секунды.

— Боров устал от начальственных щенков, — ответил первый и медленно, неспеша, начал вытаскивать нож из ножен. Движение было ритуальным, словно они делали это много раз.

Варианты: 1. Бой — низкая вероятность успеха. 2. Отступление в болото — верная смерть. 3. Бегство.

Бегство. Но куда? Обратно по нашему следу? Они знают эту местность в тысячу раз лучше. Они настигнут. Нужно было не просто бежать. Нужно было исчезнуть. Сделать рывок, которого они не ожидают, в направлении, которое они сочтут самоубийственным.

Я бросил взгляд налево, в сторону, казалось бы, сплошной стены чахлого кустарника и кочек. Там, согласно моим беглым наблюдениям минутой ранее, должна была быть узкая полоса относительно твердой почвы, ведущая к каменной гряде. Но до нее было метров сорок по сложной, пересеченной местности. Я бы не успел. Они выпустят стрелу, или просто догонят, зная короткие пути.

И тогда, в этот момент чистого, холодного расчета, когда адреналин уже не бушевал, а кристаллизовался в острейшую необходимость, я вспомнил. Вспомнил вибрацию в ночной палатке. Вспомнил, как настраивал слух, как заставлял восприятие работать с нечеловеческой точностью. Если можно настроить слух… можно ли настроить тело? Не на силу, не на выносливость. На эффективность. На точность. На то, чтобы каждое движение, каждый мышечный импульс был идеальным, без потерь, без лишнего напряжения. Чтобы пробежать эти сорок метров не быстрее в абсолютном смысле, а… оптимальнее.

Не думая, действуя на чистом инстинкте выживания, я натянул ее. Ту самую внутреннюю вибрацию, точку концентрации в груди. Не на уши, не на глаза. Я представил, как этот сгусток холодной энергии растекается по нервным путям, вливается в мышцы ног, спины, рук. Я не требовал от них большей силы. Я требовал от них абсолютного послушания и идеальной координации.

Мир не ускорился. Он замедлился.

Не в буквальном смысле. Но мое восприятие сжалось, сфокусировалось до лазерной точки. Я вдруг с невероятной ясностью увидел землю перед собой. Не просто «грунт». Я увидел каждый корешок, торчащий из кочки, каждую неровность, каждую точку, куда можно безопасно поставить ногу. Я увидел траекторию, по которой нужно двигаться: не прямо, а зигзагом, от этой кочки к тому выступающему камню, потом резкий толчок от ствола молодой ольхи, перекат через гнилой пень, используя его как барьер от возможного выстрела. Мозг прочертил путь мгновенно, как компьютер, просчитывающий маршрут.

И тело откликнулось. Не взрывом несвойственной мне скорости, а пугающей, механической точностью. Я рванул с места не как человек, а как пружина. Мое движение было лишено всего лишнего — никакого замаха руками, никакого лишнего подпрыгивания. Каждый шаг был короче, чем обычно, но невероятно эффективным. Стопа ставилась точно на выбранную точку, мышцы ног работали как идеальные амортизаторы и толкатели, мгновенно возвращая энергию для следующего шага. Я не бежал по земле — я использовал ее, каждую выпуклость и впадину, как ступеньки и трамплины.

Я слышал позади себя хриплый возглас удивления, звук спускаемой тетивы. Но стрела, если она и была выпущена, пролетела мимо — мой зигзаг был непредсказуем даже для меня самого, потому что он был не интуитивным, а расчетливым. Я видел куст, в который нужно нырнуть, чтобы сбить прицел для второго выстрела. Видел.

Через шесть секунд, которые субъективно растянулись в небольшую вечность, я достиг каменной гряды и, не замедляясь, вскарабкался на нее, цепляясь пальцами за малейшие выступы. Еще три секунды — и я был наверху, в безопасности, скрытый от прямого обзора. Рывок закончился.

И тогда меня накрыло.

Сначала это был звук — оглушительный, как удар гонга, пульс в собственных висках. Потом мир закачался, цвета поплыли. Я оперся о холодный камень, и из носа хлынула теплая, соленая струя крови, капая на мох. Все тело затряслось мелкой, неконтролируемой дрожью, как в лихорадке. В мышцах ног и спины было чувство, будто их вывернули наизнанку и вложили обратно, но криво. Но хуже всего был голод. Зверский, всепоглощающий, спазмирующий голод, будто я не пробежал сорок метров, а провел многочасовой марафон в гору. В животе свело судорогой, в глазах потемнело. Это было истощение в чистом виде, мгновенное и тотальное. Цена за шесть секунд божественной эффективности.

Я стоял, прислонившись к скале, давя платком нос, слыша, как вдали, у черной лужи, раздавались приглушенные, яростные крики. Они не пошли за мной по камням — это была не их стихия. Но они знали теперь, что я жив.

Минут через десять дрожь немного утихла, кровотечение остановилось. Голод остался — глубокий, ноющий, но уже не сводящий с ума. Я выпил всю воду из фляги, съел все, что было с собой — две лепешки и кусок сала. Помогло лишь чуть-чуть. Тело требовало калорий, тоннами.

Я посмотрел в сторону лагеря. До него было несколько часов пути. И идти нужно было не по прямой, а обходя владения Борова. Олоф, писарь, оставался там, на заставе. Он был в опасности, если эти твари решат замять следы.

Новое знание горело во мне, горькое и тяжелое. Эфир. Контроль. Он работал. Не как магия магов этого мира, а как гиперфункция, сверхнапряжение собственного организма. Инструмент невероятной силы. И невероятной цены. Шесть секунд почти сверхчеловеческой эффективности — и я был выжат, как лимон, уязвим и голоден. Это было оружие последнего шанса. Не для боя. Для бегства. Для одного, совершенного рывка.

Собрав остатки сил, я оттолкнулся от скалы и поплелся прочь, проклиная болота, предателей и свою собственную, только что открытую, опасную сущность. Теперь у меня был секрет пострашнее любой карты. И я должен был его охранять пуще жизни. Потому что, если кто-то узнает… меня либо сожгут как колдуна, либо используют, пока я не сгорю сам.

Глава 33

Возвращение в лагерь было похоже на возвращение с того света, только без торжественности. Я не бежал, еле передвигая ноги, каждое движение отзывалось глухой болью в перетренированных, «выжженных» эфиром мышцах. Голод был постоянным, назойливым фоном, несмотря на то, что я по дороге съел все, что мог найти — горсть кислых ягод, пару кореньев, даже поймал и съел сырую ящерицу, не гнушаясь. Тело требовало компенсации за ту шестисекундную вспышку неестественной эффективности.

Я не пошел сразу к нашему бараку. Сначала — к колодцу, чтобы смыть с лица полоски засохшей крови. Потом — к Борщу. Интендант, увидев мое осунувшееся, землистое лицо, хмыкнул и без лишних слов положил в мою миску двойную порцию густой каши с салом.

— На, подкрепись, призрак, — буркнул он. — Смотрю, лес тебя сегодня пообгладывал.

Я ел, не чувствуя вкуса, просто загружая в топку калории. Потом, с тяжестью в животе, но с чуть большей ясностью в голове, направился в наше крыло. Первым делом я искал Олофа. Но писаря нигде не было. Его сумка с бумагами и чернилами валялась в углу барака Борова, нетронутая. Сам Боров сидел у своего приземистого шатра и точил огромный тесак, бросая на меня взгляды, в которых читалась не злоба, а скорее холодное, животное любопытство, смешанное с осторожностью. Как смотрят на змею, которая неожиданно уползла из-под ножа.

— Где старик? — спросил я, останавливаясь в шаге от него. Голос звучал хрипло, но ровно.

Боров не поднял головы.

— Ушел. Сказал, что бумажная работа не для болот. Что ему тут делать? Болото писателей не любит. Съедает.

Я понял. Олоф понял, что происходит, и сбежал при первой возможности. Умный старик. Он остался жив, и, вероятно, уже лепечет капитану Ланцу что-то о «нездоровой обстановке» на заставе. Но прямых доказательств попытки убийства не будет. Слово молодого, подозрительного разведчика против слова бывалого, хоть и грубого, сержанта и его людей. Это была бы бесполезная битва, которая только выставила бы меня склочником и ослабила позиции Коршуна.

Я молча кивнул, развернулся и пошел к нашему бараку. Решение было принято без колебаний: не поднимать шум. Но молчать совсем — значит оставлять угрозу в тылу. Нужно было предупредить своих.

Внутри царила непривычно расслабленная атмосфера. После успеха «Тихой Воды» и последовавшего за ним приказа о «картографировании», наш взвод находился на пике своего престижа и в состоянии короткой передышки. Рогар начищал свою алебарду до зеркального блеска, напевая под нос похабную песню. Сова сидел у стола, что-то привязывая к древку стрелы. Крот, как обычно, возился с каким-то куском дерева и ножом. Коршун дремал сидя, прислонившись к стене, но его единственный глаз приоткрылся, когда я вошел.

Все обернулись. Они заметили мою бледность, чуть замедленные движения, но промолчали. Здесь не было привычки лезть в душу.

— Олоф удрал, — сообщил я, снимая плащ. — С болот. Испугался.

Сова поднял глаза от стрелы.

— Болота пугают многих. Особенно тех, кто не умеет в них читать.

— Нет, — сказал я тихо, но так, чтобы слышали все. — Он испугался не болота. Он испугался проводников Борова. Которые пытались меня туда же отвести. Навсегда.

В бараке воцарилась тишина. Рогар перестал петь. Сова замер. Даже Крот отложил нож. Коршун медленно открыл глаз полностью.

— Доказательства? — спросил он, без эмоций.

— Нет. Их слово против моего. Олоф ничего не видел, он просто сбежал.

— Тогда зачем говоришь?

— Чтобы вы знали, — посмотрел я на каждого по очереди. — Боров и его крысы — не союзники. Они — свора, которая охотится на своей же территории. Они видят в нас угрозу их… вольнице. Особенно после того, как мы начали наводить порядок на бумаге. Они — следующий гнилой зуб после истории с волчьей печатью. И они опасны.

Рогар хмуро потер подбородок.

— Боров… да, сволочь. Слышал, он любит «терять» людей, которые ему не нравятся, в трясине. Интендантам потом докладывает — «пропал без вести в болотах».

— Значит, будем держать ухо востро, — резюмировал Сова. — И нюх. Болото пахнет иначе, когда в нем залегли с подвохом.

Крот молча достал из-за пазухи маленький, невзрачный корешок и положил его на стол передо мной. Я знал этот корень — его жевали перед выходом в опасные места, он слегка обострял чувства и помогал противостоять ядам. Без слов, но красноречивее любых речей.

Коршун смотрел на нас всех, и в его взгляде было не одобрение и не гнев. Было молчаливое признание того, что круг замкнулся. Мы были не просто людьми, собранными по приказу в одном бараке. Мы стали единицей. И угроза одному была угрозой всем.

— Хорошо, — сказал он наконец. — Будем знать. А теперь… хватит о мраке. У нас есть повод.

Он кивнул Рогару. Тот широко ухмыльнулся, отложил тряпку и алебарду и вытащил из-под нары большой глиняный кувшин.

— Позаимствовано у интенданта! — провозгласил он. — В честь удачной «рыбалки»!

Оказалось, это было крепкое, как самогон, медовое пиво — редкая и ценная в лагере вещь. Рогар налил в грубые деревянные кружки, раздавая всем. Даже Сова и Крот взяли свои порции. Когда очередь дошла до меня, Рогар остановился передо мной, его маленькие глазки прищурились.

— Ладно, выскочка, — сказал он, и в его голосе не было уже ни насмешки, ни снисхождения. Была простая, грубая констатация факта. — Работаешь чисто. И головой, и руками. Заслужил.

Он хлопнул меня по плечу так, что я едва не споткнулся от неожиданности и усталости, и всучил мне полную кружку. Потом отошел, поднимая свою.

— За «Тихую Воду»! Чтобы враг срал от страха, а мы пили за его здоровье!

Все засмеялись, грубым, солдатским смехом, и отпили. Я поднял кружку, чувствуя странную тяжесть в груди. Это была не благодарность. Не признание превосходства. Это было… принятие в круг. На своих условиях.

Потом все взгляды невольно перешли на Коршуна. Старый сержант медленно поднялся со своего места, взял свою недопитую кружку и подошел ко мне. Он молча протянул мне свою собственную, потертую, из темной кожи флягу. В ней было то же пиво, но жест… жест был другим. Отдать свою личную флягу — это было больше, чем налить из общего кувшина. Это был знак доверия. Высшая, немыслимая ранее форма признания от этого молчаливого, подозрительного волка.

— Не опозорь, — буркнул он, отводя глаза, и вернулся на свое место.

Я взял флягу. Кожа была теплой от его руки. Я отпил. Напиток горел в горле, но согревал изнутри, притупляя остаточную дрожь в руках. Я смотрел на этих людей: на угрюмого силача Рогара, на хладнокровного, зоркого Сова, на молчаливого, все понимающего Крота, на старого, уставшего, но все еще опасного Коршуна. Эти люди не были моими друзьями. У нас не было общих воспоминаний, общих идеалов. Но у нас было общее дело. Общая грязь на сапогах. Общая опасность за частоколом. И теперь — общая кружка. И общий враг, который скрывался не только в лесу Фалькенхара, но и в собственных рядах.

Впервые за все время в этом теле, в этом аду, я почувствовал не просто обязанность выполнить долг Лирэна. Я почувствовал связь. Тонкую, прочную, как стальной трос, связь братства по оружию. Я был им нужен. И — что удивительнее — они стали нужны мне. Не как инструменты. Как… точка опоры. Как тыл. Как те, кто прикроет спину, не задавая лишних вопросов.

— За взвод, — сказал я тихо, поднимая флягу Коршуна. — За то, чтобы видеть дальше и бить точнее.

— За взвод! — рявкнул Рогар, и остальные, даже Сова, хрипло поддержали.

Мы пили. Разговор потек медленно, о незначительном — о погоде, о еде, о глупых выходках пехоты. Никто больше не касался темы Борова или «Тихой Воды». Это было уже в прошлом. Было настоящее — тепло огня (Рогар растопил маленькую железную печурку), крепкий напиток и редкое, трудное чувство безопасности среди своих.

Позже, когда пиво было допито и разговор затих, я вышел из барака подышать. Ночь была холодной и звездной. Я стоял, опершись о стену, и смотрел на черный силуэт леса за частоколом. И тогда, откуда-то из густой тени кустов у самой стены, донесся тихий, почти неосязаемый звук. Не рык. Не шипение. Глухое, удовлетворенное урчание, похожее на мурлыканье огромного кота. Оно прозвучало один раз и стихло.

Я не обернулся. Не стал искать в темноте знакомые золотые глаза. Я просто слегка кивнул в сторону леса, угол рта дрогнул в подобии улыбки. Он тоже был здесь. На своем посту. Наш немой страж. Часть этого нового, странного, но прочного братства, которое возникло не по уставу, а по необходимости и взаимному уважению. Братства, в котором были люди, зверь, и тень между ними, ставшая связующей нитью.

Глава 34

Информация пришла не с неба, а из грязи и молчания. Крот, три дня проползавший по окраинам фалькенхарского опорного пункта «Крепость», принес не просто наблюдения. Он принес расписание. Как песочные часы, отсчитывающее время между сменой караулов, прибытием обозов и, что было ключевым, визитами офицера связи.

Это был не полевой командир. Капитан Вернер фон Хальтер служил в штабе, был писакой и курьером, отвечал за координацию между «Крепостью» и тыловыми складами. Он ездил на легкой, быстрой коляске, запряженной парой лошадей, в сопровождении всего двух всадников. Ценный «язык» с головой, полной не тактических, а административных секретов: графики поставок, пароли, имена, уровень снабжения и боевого духа гарнизонов. Для командования Хертцена это был бы кладезь.

Приказ Коршуна был лаконичен: взять живым. Тише воды, ниже травы.

Классический вариант — засада на лесной дороге. Выкосить охрану, схватить офицера. Но в этом был ряд изъянов. Шум. Возможность случайного убийства цели в перестрелке. И главное — немедленное понимание врагом, что это диверсия. Офицер связи не пропадает бесследно. Его исчезновение мгновенно поднимет тревогу, заставит менять все коды и маршруты. Нам нужен был не просто пленный. Нам нужна была пауза. Время, пока враг будет ломать голову над несчастным случаем, а не искать виновных.

Именно тогда я изложил план. Не план боя. План инсценировки.

Этап первый. Рекогносцировка и подготовка поля.

Мы выбрали участок дороги в пяти километрах от «Крепости». Не глухой лес, а относительно открытое место, где дорога шла по краю неглубокого оврага. Важно было создать естественную, правдоподобную картину аварии. Сова и Крот провели два дня, изучая грунт, уклон, состояние дорожного полотна. Нужна была точка, где коляска могла бы «естественно» потерять управление.

Я поручил Рогару и двум самым крепким пехотинцам из приданной нам группы «поддержки» (теперь они смотрели на меня без тени насмешки) подготовить «сюрприз». Ночью они аккуратно, не нарушая верхнего слоя, подрыли и ослабили край дороги в выбранном месте. Сверху все выглядело как обычная, слегка размытая дождями колея. Но под весом экипажа край должен был обрушиться, завалив коляску в мелкий, но достаточный для инсценировки овраг. Работали в темноте, руками и короткими лопатами, тщательно маскируя следы.

Этап второй. Приманка и хронометраж.

Мы знали, что фон Хальтер выезжает из «Крепости» каждые четыре дня, после полудня, и следует до перекрестка у Старой Сосны, где его ждал эскорт со складов. Наше «место происшествия» было как раз на этом отрезке. Сова занял позицию на дереве с видом на дорогу из «Крепости». Его задача — дать сигнал о выезде цели. У нас был час, чтобы привести все в готовность.

Ключевым был вопрос изоляции. Два всадника-охранника. Их нельзя было просто убить — лишние трупы, лишние вопросы. Их нужно было отвлечь, увести, создать ситуацию, где они на минуту потеряют офицера из виду.

Для этого у нас была «шумовая диверсия». Крот, мастер лесных поделок, соорудил несколько примитивных, но громких трещоток на основе сухого дерева и натянутой тетивы. Они были замаскированы в кустах метрах в пятидесяти от места будущей «аварии», с противоположной стороны от оврага. Приведение их в действие с помощью длинной, почти невидимой нити из конского волоса должно было создать звук, похожий на треск веток под тяжелым зверем или, что еще лучше, на сдержанный, но подозрительный шум в чаще. Для профессиональных охранников такой звук вблизи дороги был бы поводом для мгновенной реакции.

Этап третий. Спектакль.

Когда Сова дал условный сигнал — три коротких щелчка по стволу дерева, — мы замерли. Адреналин был холодным, как лезвие ножа. Я стоял в кустах прямо напротив подготовленного участка дороги, слившись с тенью. Рогар с двумя бойцами — в овраге, под самым его краем, заваленные маскировочной сетью из веток и папоротника. Их задача — быть «спасателями». Сова, сделав сигнал, бесшумно сменил позицию, чтобы контролировать дорогу с тыла и быть готовым к работе с луком в крайнем случае. Крот сидел у своих трещоток, палец на спусковом кольце.

Мы услышали их раньше, чем увидели. Ритмичный стук копыт, скрип рессор легкой офицерской коляски. Потом они показались из-за поворота. Все как по описанию: капитан фон Хальтер, немолодой, дородный мужчина в синем мундире с серебряными галунами, сидел, развалившись, что-то читая в бумагах. Два всадника — один впереди, один сзади, бдительные, но без признаков особого напряжения. Эта дорога считалась безопасной.

Мое сердце билось ровно и медленно. Контроль. Полный контроль. Я наблюдал, как передние колеса коляски въезжают на подготовленный участок.

Именно в этот момент Крот дернул за нить.

С противоположной стороны дороги, из чащи, раздался резкий, сухой треск, за ним еще один, потом шорох, будто что-то крупное отступало вглубь леса. Эффект был мгновенным. Оба всадника вздрогнули и повернули головы. Тот, что ехал впереди, инстинктивно пришпорил коня, делая шаг в сторону звука. Задний натянул поводья, выхватывая арбалет из седла.

— Что там? — крикнул кучеру офицер, отрываясь от бумаг.

— Не знаю, герр капитан! Похоже на зверя!

В этот момент передние колеса коляски наехали на ослабленный грунт. Раздался негромкий, но отчетливый хруст земли. Кучер вскрикнул, дернув вожжи, но было поздно. Край дороги обвалился под тяжестью экипажа. Коляска накренилась, с грохотом и скрежетом опрокинулась на бок и сползла в овраг, неглубокий, но достаточный, чтобы застрять. Одна из лошадей впряги рванула, запутавшись в упряжи, вторая завизжала от испуга. Фон Хальтер вылетел со своего сиденья и ударился о внутреннюю стенку коляски, издав удушливый стон.

Охранники оказались перед классической дилеммой. Прямая угроза (подозрительный шум в лесу) против непосредственной опасности для начальника. На секунду они замерли в нерешительности.

— К капитану! — скомандовал, наконец, всадник сзади, спрыгивая с коня и бросаясь к краю оврага. Второй, бросив взгляд в чащу, последовал его примеру, но явно нервничая, оглядываясь.

Это было наше окно. Узкое, но идеальное.

Пока оба охранника, скользя по склону, пытались помочь выбитому из колес офицеру и успокоить лошадей, я дал тихий свист. Из-под маскировочной сети в овраге, прямо под ногами у фалькенхарцев, поднялись три фигуры в грязных, рваных плащах — «путники», случайно оказавшиеся под обрывом. Рогар, изображая испуганного крестьянина, завопил:

— Помогите! Ради Бога, там человек! Его давит!

Этот крик окончательно переключил внимание охраны с леса на «аварию». Они, не раздумывая, бросились к перевернутой коляске, где кучер и офицер, оглушенные, пытались выбраться.

Акт второй начался. «Спасатели» (наши ребята) с показной отчаянной решимостью бросились «помогать». В суматохе, толкотне, криках и ржании лошадей было легко совершить нужные действия. Один из наших, изображая попытку поддержать офицера, ловко подсунул ему под нос тряпку, пропитанную сильнодействующим снотворным соком белладонны (дело рук Крота). Фон Хальтер, и так оглушенный падением, лишь судорожно глотнул воздух и обмяк.

— Он без сознания! Травма! — тут же закричал Рогар. — Надо срочно нести! Вон, к нашим повозкам! Мы торговцы, наш лагерь рядом!

Охранники, ошарашенные, видя, что их капитан действительно недвижим и бледен, кивали, не соображая. Один из них полез обратно на дорогу, чтобы привести своих коней и помочь с эвакуацией. Второй остался, помогая нашим «торговцам» аккуратно вытаскивать тело офицера из-под обломков.

И тут случился «несчастный случай номер два». Лошадь офицерской коляски, окончательно перепугавшись, рванула, и один из ящиков, сорвавшись с крепления, с глухим стуком ударил оставшегося охранника по голове. Удар был рассчитан точно — не убить, а оглушить. Солдат рухнул без чувств. В тот же миг Рогар, как бы споткнувшись, тяжело навалился на второго охранника, который как раз спускался обратно в овраг, и «случайно» ударил его рукоятью ножа по затылку. Тот тихо осел рядом со своим товарищем.

Тишина. Только тяжелое дыхание лошадей да шум ветра. Длилось это не более двух минут.

— Чисто, — тихо сказал Рогар, вытирая пот со лба уже без всякой игры.

Сова спустился с дерева.

— По дороге чисто. Никого.

Крот уже был рядом, быстро обыскивая оглушенных охранников, забирая документы, оружие, но оставляя кошельки. Это должно было выглядеть не как ограбление, а как… странное происшествие.

Мы действовали по четкому протоколу. Тело фон Хальтера быстро, но бережно (он был ценным активом) перенесли вглубь оврага, где уже ждали носилки из плащей и жердей. Коляску и ящики аккуратно обыскали, забрав все бумаги и печати, но не трогая личные вещи офицера. Оглушенных охранников оттащили в сторону, усадили в неестественные позы, как будто они пришли в себя после удара и пытаются помочь. Рядом с ними положили несколько выпавших из коляски, но не ценных предметов.

Последний штрих — создание правдоподобной картины для расследования. Мы слегка «помяли» кусты на противоположном склоне оврага, как будто испуганные «торговцы» бежали через них, унося раненого. Бросили на землю обрывок дешевой ткани от нашего плаща. Оставили несколько четких, но запутанных следов, ведущих вглубь леса, а затем тщательно сметенных метелкой из веток — классический прием, чтобы создать видимость попытки замести следы, но оставить намек для опытного следопыта. Пусть думают, что офицера похитили случайные бандиты или дезертиры, увидевшие легкую добычу в результате аварии. Аварии, причиной которой стал размытый дождями край дороги и испуг лошадей от лесного зверя.

Через двадцать минут после падения коляски мы уже были в полукилометре от места, двигаясь по заранее подготовленному и зачищенному маршруту. Фон Хальтер мирно посапывал на носилках. Документы и печати были при мне. Ни капли крови. Ни одного выстрела. Ни одного крика, кроме тех, что были частью спектакля.

Вечером, в нашем бараке, когда ценный «язык» уже находился в подвале штаба под присмотром Ланца и его допросчиков, Коршун молча обходил нас, разливая по кружкам темное, крепкое пиво. Он остановился передо мной, долго смотрел, потом просто кивнул. Ни слова. Но в этом кивке было больше, чем в любой похвале.

Рогар, осушая свою кружку, хрипло рассмеялся:

— Черт возьми. Я двадцать лет воевал. Рубился, стрелял, в засады садился. А чтобы офицера взять, надо было всего лишь… дорогу ему сломать под носом. Просто, как три копейки.

— Не просто, — поправил Сова, его холодные глаза блестели в свете светильника. — Точно. Как часовой механизм. Каждый винтик на своем месте.

— Механизм, — пробормотал Крот, одобрительно ковыряя ножем в столе. — Тихий. Чистый.

Я пил свой эль, чувствуя не триумф, а глубокое, холодное удовлетворение. Это была не победа в бою. Это был акт высшего ремесла. Инженерии ситуации. Мы не победили врага силой. Мы обвели его вокруг пальца, использовали его собственные процедуры и инстинкты против него самого. Мы создали реальность, в которой наше вмешательство было невидимым, а результат выглядел как игра слепого случая.

Операция «Серый Волк» завершилась успешно. Но в тишине барака, под одобрительное ворчание товарищей, я уже думал о следующем шаге. Теперь, когда у нас есть доступ к тыловой информации врага, можно задуматься о чем-то большем. Не просто о захвате. О влиянии. О том, чтобы заставить всю машину фалькенхарской логистики чихнуть по нашему желанию. И для этого не нужны были полки. Нужны были знание, терпение и умение ударить не по телу, а по нервным узлам. Этот захват был не конечной целью. Он был первым ключом. А у меня всегда была слабость к замкам и механизмам. Особенно к тем, что принадлежали врагу.

Глава 35

Два дня после доклада об успехе «Тихой Воды» прошли в напряженном ожидании. Взвод купался в лучах редкой славы — двойной паек, отсутствие нарядов, завистливые и недоверчивые взгляды из других подразделений. Но в воздухе висело не только удовлетворение. Висело предчувствие. Как перед грозой, когда тишина становится слишком густой.

Вызов пришел на рассвете третьего дня. Не через привычного капрала, а через личного адъютанта генерала — молодого, подтянутого капитана Ланца с бесстрастным лицом.

— Сержант Коршун и все чины его разведвзвода. Немедленно следовать за мной. Генерал фон Герцог требует вашего присутствия, — голос звучал, как удар хлыста, не терпящим возражений.

Коршун, бреющийся у таза с мутной водой, замер, лезвие бритвы в сантиметре от щеки. Его единственный глаз сузился. Он медленно вытер лицо, кивнул. Без слов. Мы все понимали — это не награждение. Это что-то другое.

Мы шли за лейтенантом строем, но без парадной выправки — в поношенной полевой форме, в пятнах грязи и смолы, пахнущие дымом, лесом ипотом. Контраст с чистым мундиром адъютанта был разительным. Нас вели не к штабному шатру капитана Ланца, а дальше, в самую сердцевину лагеря, к большому шатру из темной, просмоленной ткани, увенчанному штандартом с гербом барона Хертцена — скрещенными мечами над горной грядой.

У входа стояли двое стражей в полных доспехах, не ополченцы, а личная гвардия. Их взгляды, скользнувшие по нам, были оценивающими и холодными, как сталь их кирас.

— Ждите, — бросил капитан Ланц и скрылся внутри.

Мы стояли, сознавая всю нелепость и напряженность момента. Рогар негромко крякнул. Сова замер, его взгляд был обращен внутрь себя, анализируя углы и расстояния. Крот потер ладонь о рукоять ножа. Коршун стоял неподвижно, выпрямившись, но я видел, как напряжены мышцы его челюсти.

Пахло. Не просто кожей и пергаментом. Пахло властью. Тяжелым, густым запахом решений, влияющих на жизни сотен людей, запахом камня, о который разбиваются судьбы. Смешанным с ароматом дорогого ладана — тщетной попыткой замаскировать запах пота.

Капитан вышел, отдернув полог.

— Войдите.

Шатер внутри оказался просторнее, чем можно было предположить снаружи. Здесь был не просто штаб, а подвижная резиденция. На столе из темного дерева лежали карты, разложенные не хаотично, а с педантичной точностью. Стояли тяжелые канделябры, хотя за пологом был день. В углу — походная кровать, сундук, столик с кувшином и чашами. И в центре всего этого — он.

Генерал Вальтер фон Герцог.

Мужчина не изменился с нашей последней встречи. Изменился только его взгляд. Глаза цвета старого льда, усталые, но острые. Невероятно острые. Они не просто смотрели. Они взвешивали. Каждую деталь, каждую пылинку, каждую мысль, которая могла скрываться за нашими лбами.

Мы замерли по стойке «смирно». Коршун отдал честь, голос его прозвучал хрипло, но четко:

— Господин генерал! Разведвзвод сержанта Коршуна в полном составе!

Генерал не ответил на приветствие. Не предложил расслабиться. Он медленно, будто давая нам время прочувствовать вес его внимания, прошелся взглядом по каждому: по старому, израненному сержанту, по массивному, угрюмому Рогару, по призрачному Сове, по невзрачному Кроту. Его взгляд скользнул по мне, остановился на мгновение дольше, чем на других, и прошел дальше. Потом вернулся ко мне снова.

Тишина длилась, натягиваясь как тетива.

— Карты, — наконец произнес генерал. Его голос был негромким, ровным, без эмоций. Но в нем была сила, которая заставляла внутренне подтягиваться. — Ваши карты, рядовой Лирэн. Интересны. Очень. Они превращают хаотичные наброски следопытов в… инструмент. В учебник по местности.

Он сделал паузу, давая словам висеть в воздухе.

— «Тихая Вода», — продолжил он, произнося название операции так, будто пробует на вкус. — Без потерь. Без контакта. Враг отступил, деморализованный, не понимая, что его ударило. Неортодоксально. Чрезвычайно неортодоксально.

Он отодвинул от себя лист пергамента и медленно поднялся из-за стола. Его фигура в простом, но безупречно чистом камзоле, без видимого оружия, казалась более внушительной, чем любой доспех.

— Сержант Коршун, вы ветеран. Вы знаете цену крови и железу. Скажите, что вы думаете об этих… методах?

Коршун, не меняя положения, ответил, глядя в пространство перед собой:

— Методы эффективны, господин генерал. Они достигают цели с минимальными потерями. С нашей стороны.

— «С нашей стороны», — повторил генерал. — А с чужой? Страх. Хаос. Гниение изнутри. Это не рыцарская война, сержант.

— Нет, господин генерал, — согласился Коршун. — Это война.

Генерал почти неуловимо кивнул. Потом его ледяной взгляд снова приковался ко мне.

— Рядовой Лирэн. Вы либо гений, способный видеть поле боя как шахматную доску с фигурами, о которых другие и не подозревают. Либо… вы опасный безумец, играющий с силами, которых не понимаете и не можете контролировать. Ваши идеи — это нож. Очень острый нож. Им можно мастерски выполнить сложнейшую операцию. Им же можно случайно перерезать горло самому себе или тем, кто рядом.

Он сделал шаг ближе. От него не пахло вином или чесноком, как от многих офицеров. Пахло холодным металлом, мятой и старой кожей.

— Так давайте же выясним, кто вы. Не на словах. На деле.

Он повернулся к столу и ткнул пальцем в одну из детализированных карт — мою же карту сектора.

— Здесь, в тридцати километрах к северо-востоку, находится деревня Штейнхаген. Наши последние данные говорят, что она еще лояльна барону. Но разведка Фалькенхара активно работает в том районе. Мы потеряли с ней связь две недели назад. Ваша задача — не просто разведать. Определить ее статус. Жива ли? Захвачена? Если лояльна — установить устойчивую связь, оценить возможности для вербовки местных в информационную сеть. Если захвачена — оценить силу гарнизона, его уязвимости. Если уничтожена… понять, как и почему.

Он посмотрел на Коршуна.

— Сержант, это задание для вашего взвода. Вы отвечаете за его выполнение. Но, — ледяные глаза снова перешли на меня, — в планировании и тактическом руководстве операцией на месте я полагаюсь на «неортодоксальное мышление» рядового Лирэна. Вы будете его… советником, сержант. Контролирующим звеном. Чтобы нож резал врага, а не держащую его руку.

В шатре повисло гробовое молчание. То, что только что произошло, было беспрецедентным. Генерал лично ставил задачу рядовому, по сути, временно повышая его в статусе над самим сержантом, но оставляя тому формальную ответственность. Это был рискованный эксперимент. Проверка на прочность и для меня, и для Коршуна, и для всей нашей хрупкой, только сложившейся спайки.

— Выполняю, господин генерал, — глухо произнес Коршун. В его голосе не было обиды. Было принятие приказа, каким бы необычным он ни был.

Генерал фон Герцог смотрел на меня, ожидая.

— Вопросы есть, рядовой?

Мой разум уже анализировал задачу, накладывая на известные данные о местности, вражеских паттернах, логистике.

— Один, господин генерал. Каков приоритет: скрытность или скорость получения информации?

Ледяные глаза блеснули. Вопрос был правильным. Стратегическим.

— Информация, — четко сказал генерал. — Но информация, добытая призраком, ценнее информации, добытой ценой раскрытия призрака. Вы поняли?

— Так точно, господин генерал, — ответил я. — Призрак должен остаться невидимкой. Даже если ему придется дольше наблюдать.

Генерал медленно кивнул, впервые за всю аудиенцию в его взгляде мелькнуло нечто, отдаленно напоминающее удовлетворение.

— У вас есть четыре дня на подготовку и семь — на выполнение. Доклад — лично мне. Свободны.

Мы вышли из шатра в слепящий солнечный свет. Воздух снаружи казался невероятно легким после густой атмосферы власти и давления внутри.

Рогар выдохнул, будто сбросив с плеч мешок камней.

— Ну и задачка… Деревня, про которую ничего не известно. Идти наугад.

— Не наугад, — тихо сказал Сова. — По карте.

Коршун обернулся ко мне. Его лицо было непроницаемым.

— Ну что, «советник»? С чего начнем?

В его голосе не было вызова. Был простой, деловой вопрос. Он принял правила игры. Теперь дело было за мной.

— С изучения всего, что мы знаем о пути к Штейнхагену, — ответил я, чувствуя, как в груди зажигается холодный, знакомый огонь анализа, планирования, расчета. — И с подготовки быть не просто разведчиками. А… диагностами. Нам нужно не просто посмотреть. Нам нужно понять, что болит у этой деревни. И решить, можем ли мы стать для нее лекарством. Или констатируем смерть.

Это был вызов. Самый серьезный из всех, что бросали мне в этом мире. Не вызов на дуэль. Вызов доказать, что мой разум — не аномалия, а оружие. Оружие, достойное внимания генерала. И я намеревался доказать это не словами в душном шатре, а делом в холодных лесах, окружающих деревню Штейнхаген. Генерал хотел выяснить, кто я — гений или безумец. Скоро он получит свой ответ. В форме отчета, написанного не чернилами, а действиями в тишине.

Глава 36

Подготовка к походу на Штейнхаген была методичной и мрачной. Карты, снаряжение, пайки. Но параллельно этой привычной солдатской рутине во мне шла другая, тихая подготовка. Я чувствовал её не в мышцах, а в чём-то глубже — в том самом внутреннем пространстве, откуда приходила сила Эфира. Как слабый, постоянный резонанс. Как эхо от удара по струне, натянутой между мной и лесом.

На третью ночь после вызова у генерала я не пошёл ужинать. Вместо этого я вышел за частокол, сел на корточки у старого дуба и просто закрыл глаза, стараясь уловить тот самый отзвук. Не думать, не анализировать. Слушать внутренним слухом.

Сначала — лишь биение собственного сердца, шум крови в ушах. Потом, как сквозь толщу воды, проступило ощущение. Не звук, не запах. Чистое, безобъектное состояние: бдительность. Затем оно сменилось другим: терпение. И третье, самое чёткое: присутствие.

Я открыл глаза. Он сидел в трёх шагах, как будто возникал из воздуха. Его чёрная, отливающая в глубине сине-фиолетовым опаловым мерцанием шкура почти сливалась с ночью, но силуэт был ясен. Сломанные рога, изящные и гордые, как корона падшего принца тёмного леса. Золотые глаза с вертикальными зрачками светились собственным холодным светом, изучая меня.

— Тень, — произнёс я тихо. — Нам идти. Далеко. Там может быть опасность. Для меня. Для моей… стаи.

Он не двинулся. Но в ту же секунду в моём сознании, прямо перед внутренним взором, вспыхнул образ. Не картинка, а нечто более фундаментальное: ощущение бегущего оленя, запах хвои, хруст ветки под тяжёлой, чуждой поступью. И поверх этого — чувство предостережения. Оно было настолько ясным, что я физически ощутил лёгкий холодок по спине.

Я медленно кивнул.

— Люди в железе. Да. Я понимаю.

Тень наклонил голову. Ещё один всплеск — на этот раз образ замшелого камня у ручья, ощущение сырости и… абсолютного покоя. Безопасность.

— Место для переправы? Тихая вода? — уточнил я, пытаясь перевести его примитивный, но насыщенный чувствами язык в логические цепочки.

В ответ пришло не образ, а волна… одобрения. Тёплой, почти что горделивой волны. Как будто он был доволен, что я понял. Сложная эмоция, не укладывающаяся в поведение простого зверя.

И тогда до меня начало доходить. Это было не просто взаимовыгодное сотрудничество. Когда я вытащил его из той ямы, когда втирал в его магическую рану сияющую пыль и прикладывал кристалл, я сделал нечто большее, чем спас жизнь. Я, сам того не ведая, вмешался в процесс, который для такого существа был глубже физического тела. Я стал якорем. Точкой опоры для его искалеченной, утекающей в небытие магической сущности. Теперь мы были связаны. Не узами дружбы или долга, а узами самого мира, законами, о которых я не имел понятия. Он был «привязан» ко мне, как компас к полюсу. И эта связь позволяла нам… чувствовать друг друга. Общаться на уровне, лежащем ниже слов.

— Ты пойдёшь с нами, — не спросил я, а констатировал.

Тень издал тихий, вибрирующий звук, похожий на урчание огромного кота, и медленно, величаво лёг, положив голову на лапы. Его золотые глаза прикрылись. Образ, пришедший следом, был прост: ожидание.

На следующее утро наш взвод выступил. Настроение было сосредоточенно-мрачным. Мы шли на ощупь, в неизвестность. Я шёл в середине колонны, но всё моё внимание было приковано к правому флангу, к густой стене леса. Я не видел его. Но чувствовал — лёгкое, постоянное присутствие, как тень от высокого облака.

Первая ночёвка в лесу прошла без происшествий. Мы устроили холодный лагерь, без костра. Я выбрал место для сна чуть в стороне, под низко нависшей елью. Сержант Коршун бросил на это оценивающий взгляд, но ничего не сказал.

Я только начал проваливаться в лёгкий солдатский сон, как почувствовал, как воздух рядом со мной сгустился и потеплел. Я открыл глаза.

Тень стоял на краю нашего лагеря, как изваяние ночи. Его появление было настолько бесшумным и внезапным, что даже Сова, дежуривший на периметре, вздрогнул и молниеносно натянул тетиву, но не выпустил стрелу — его выучка взяла верх над инстинктом.

Все замерли. Рогар медленно положил руку на рукоять топора. Крот замер, словно стараясь стать частью пня, на котором сидел. Коршун встал, его единственный глаз сузился до щёлочки, изучая незваного гостя.

Тень проигнорировал их. Он прошёл через лагерь тем же величавым, безразличным шагом, каким некогда вышел к камню с едой. Его сияющая шкура переливалась в лунном свете, рога отбрасывали странные, изломанные тени. Он подошёл прямо ко мне, обнюхал мои сапоги, потом, с глубоким, удовлетворённым вздохом, развернулся и улёгся вплотную ко мне, спиной к лагерю, лицом к лесу. Его крупная, тёплая туша была твёрдой, как скала, но от неё исходило глубокое, успокаивающее тепло. Он закрыл глаза. Дело было сделано.

В лагере повисло ошеломлённое молчание.

— Лирэн, — тихо, но чётко произнёс Коршун. — Объясни.

Все взгляды впились в меня.

— Это Тень, — сказал я просто, пожимая плечами. — Помните ту ночь с фалькенхарским дозором? Ту самую «случайность»? Это был он. Я… помог ему раньше. Вытащил из капкана. Теперь он… считает себя в долгу. Или что-то вроде того.

— Это магическое существо, — буркнул Сова, медленно ослабляя тетиву. Его глаза-ледянки изучали Тень с профессиональным интересом охотника. — Из легенд. Чёрный зверь с рогами тени. Говорят, они привязываются к спасителю раз и навсегда. До смерти.

— До чьей смерти? — хрипло спросил Рогар, не сводя рук с топора.

— До любой, — без эмоций ответил Сова.

Коршун долго смотрел на спящего (или делающего вид) зверя, потом на меня.

— Он под контролем?

— Он не под чьим-либо контролем, сержант. Он — сам по себе. Но он здесь. И, судя по прошлому опыту, на нашей стороне.

— И что он будет делать? — спросил Крот своим скрипучим голосом.

Вместо ответа Тень приоткрыл один золотой глаз, посмотрел прямо на Крота, и снова закрыл его. В воздухе, казалось, повисло высокомерное равнодушие: «Что буду делать? То, что сочту нужным, мелкий двуногий».

Коршун вздохнул, потер переносицу.

— Чёрт с тобой. Если он начнёт проявлять агрессию к нашим — это на твоей совести. И на твоей же шкуре.

— Понятно, сержант.

С этого момента Тень стал частью отряда. Немой, загадочной, но неоспоримой частью. Он не просил еды — на вторые сутки пути он исчез на несколько часов и вернулся, таща в зубах тушку молодого оленя, аккуратно умерщвлённого. Он бросил добычу к ногам Рогара, который от неожиданности отпрыгнул, а потом сел и смотрел, как мы разделываем тушу. Когда мясо начало жариться на, наконец-то, разведённом с разрешения Коршуна небольшом костре, Тень улёгся рядом и принял свою долю — крупный кусок мяса на кости, который я отложил для него. Он ел неторопливо, с достоинством, как дворянин за столом, игнорируя нашу возню.

Он шёл всегда либо далеко впереди, либо на фланге, исчезая и появляясь с той же лёгкостью, с какой меняется рисунок теней под ветром. Но его присутствие ощущалось постоянно. И не только мной.

Однажды Сова, вернувшись с разведки вперёд по курсу, подошёл ко мне.

— Твой… зверь. Он был там. На развилке. Сидел и смотрел на ту тропу, что ведёт к болоту. Когда я появился, он просто посмотрел на меня и ушёл в чащу. Но я проверил ту тропу — свежие следы фалькенхарского патруля. Он меня предупредил. Без звука.

Другой раз это был Крот. Он показал мне глубокую, чёткую царапину на коре дерева на уровне пояса — явно сделанную когтем. Рядом, на земле, лежала поломанная и примятая ветка с теми же маркировочными зарубками, что мы видели раньше. Тень не просто обнаружил след — он физически обозначил его для нас, для тех, кто понимает язык знаков.

Связь между нами крепла. Теперь образы приходили чаще и были сложнее. Я мог, сосредоточившись, передать ему мысленную карту с примерным маршрутом и точкой, которую нужно проверить. В ответ получал каскад ощущений: запах дыма (лагерь), вкус железа и страха (солдаты), чувство пустоты и разрушения (заброшенное жилище). Это был уникальный, невероятно эффективный канал разведки. Мы двигались не вслепую. Мы двигались, имея невидимого проводника, который читал лес как открытую книгу.

А вечером, у огня, Тень всегда возвращался и укладывался рядом. Его магическая, тёплая аура действовала как щит. Я заметил, что после таких ночей усталость была меньше, а внутренние ресурсы, та самая сила Эфира, восстанавливались быстрее. Он не просто защищал моё тело. Он каким-то образом стабилизировал ту самую энергию, которую я едва начал осознавать.

Когда до Штейнхагена оставалось меньше дня пути, я сидел, проверяя снаряжение. Тень лежал рядом, его золотые глаза были прикрыты. Вдруг в сознании возник не образ, а простой, ясный импульс, окрашенный цветом тревоги и запахом гари: Опасность. Там. Много. Спрятано.

Я поднял голову, встретившись с его взглядом. Он смотрел на меня серьёзно, понимающе.

— Понимаю, — тихо сказал я. — Завтра будет не прогулка.

Тень медленно кивнул, человеческим, слишком осознанным кивком. Потом положил голову на лапы, но его ухо оставалось повёрнутым в сторону деревни. Он уже был на работе. На страже. До конца. Как и было предсказано легендой. До смерти. Моей или его — пока было неизвестно. Но связь была поддельная. И теперь это было самым мощным оружием в нашем арсенале — беззвучное понимание между солдатом из иного мира и легендарным зверем этого.

Глава 37

Путь к Штейнхагену в последний день перехода превратился из движения в проникновение. Лес стал редеть, уступая место вырубкам, покосам, а потом и аккуратным, но пустым пашням. Тишина здесь была иного качества — не природной, а вымершей. Не пели птицы, не слышалось мычания скота, не доносился стук топоров. Воздух пах не навозом и дымом печей, а сырой землей, прелой соломой и чем-то еще — едва уловимым, горьковатым, как пепел.

Коршун дал знак остановиться в последней полосе леса перед открытым пространством. Отсюда, с пригорка, должна была быть видна деревня.

— Сова, Крот, вперед. Тихо. Только смотрим. Не лезь, — приказал сержант, его голос был глуше обычного.

Разведчики растворились в подлеске. Мы замерли в ожидании. Тень, который последние несколько часов шел буквально у меня за спиной, лег, слившись с корнями старой сосны. Его золотые глаза были прикрыты, но я чувствовал его внимание — острое, как отточенный клинок, направленное в сторону деревни. По нашей связи шла непрерывная, слабая вибрация: настороженность, чужая воля, скрытая угроза.

Минут через двадцать вернулся Крот, скользя между деревьями словно уж.

— Ни души на полях. Ни скота. Частокол цел, ворота закрыты. На одной из крыш — синий флаг с серебряным соколом. Фалькенхарский.

— Гарнизон? — коротко спросил Коршун.

— Не видно. Тишина мертвая. Но дым из труб идет. Не из всех. Три-четыре.

Сова появился бесшумно, словно вырастал из тени.

— На северной стороне, у речки, — его безэмоциональный голос звучал как приговор, — виселица. Пять тел. Недавно, дня два-три. Одежда — крестьянская. И… — он сделал едва заметную паузу, — на стене у ворот, на кольях, головы. Три. Две мужские, одна женская.

Взвод застыл. Картина складывалась однозначная и мрачная. Деревня не просто была захвачена. Ее «привели в покорность» самым наглядным и жестоким образом. Но гарнизона не было видно. Это было странно и опасно.

— Могут быть внутри. В самых крепких домах. Или в погребах, — пробормотал Рогар, сжимая древко своей алебарды.

— Или это ловушка, — тихо сказал я.

Все взгляды обратились ко мне.

— Показательная казнь, головы на стене… Это для устрашения. Но кого? Местных они уже запугали. Значит, для тех, кто придет извне. Для нас. Чтобы мы увидели и… что? Испугались и ушли? Или, наоборот, полезли на эмоциях, прямо в западню? — мой мозг лихорадочно прорабатывал варианты. — Гарнизона не видно. Либо его мало, и они прячутся, создавая иллюзию слабости. Либо… его нет вовсе. Это передовой пост, который лишь изредка навещают.

— Зачем? — хмуро спросил Коршун.

— Контроль. Пункт сбора информации. Узел на пути контрабанды или переброски сил. Или просто «выжженная земля» — чтобы наши не могли здесь опереться. Но дым из труб говорит, что кто-то внутри есть. Не солдаты. Местные, которые живут под страхом.

— Нужно знать наверняка, — заключил сержант. — Ночью. Проникнуть и посчитать. Крот, ты найдешь лазейку?

Следопыт кивнул.

План был прост и опасен. Сова займет позицию на дереве с видом на ворота и главную улицу. Крот, Рогар и я попытаемся проникнуть в деревню — Крот ищет путь, Рогар обеспечивает силовое прикрытие, я как «аналитик» должен буду на месте оценить обстановку, количество жителей, признаки присутствия солдат. Коршун остается с остальными в лесу как резерв и точка отхода.

— А зверь? — Рогар кивнул в сторону Тени, который приоткрыл один глаз.

Я посмотрел на него. В ответ в сознании всплыл четкий образ: вид с высоты на крыши деревни, ощущение скольжения по темным переулкам, запах страха, исходящий от одного из больших домов на центральной площади. И твердое ощущение: мало железа. один-два. страх сильный.

— Он пойдет своим путем, — сказал я. — И, возможно, узнает больше нас. У него… свои методы.

Коршун мрачно хмыкнул, но не стал спорить. К этому моменту все уже приняли Тень как странный, но работающий фактор.

Ночь наступила, черная и безлунная, идеальная для темных дел. Мы, трое, как призраки, двинулись к частоколу. Крот вел нас не к воротам, а к месту у речки, ниже по течению, где частокол, подмытый весенними паводками, слегка покосился, и между кольев образовалась узкая щель, прикрытая свисающими корнями ивы. Для Рогара с его могучей комплекцией это было проблемой, но он, кряхтя и скрипя кольчугой, сумел протиснуться.

Внутри деревни царила гнетущая тишина, нарушаемая лишь шелестом листьев и журчанием воды. Воздух был пропитан страхом так явно, что его почти можно было попробовать на вкус — горьким и медным. Мы крались вдоль задворков, избегая главной улицы. Окна домов были темными, ставни закрыты наглухо, но из некоторых щелей пробивался слабый свет очага.

Крот указал на самый крупный дом на площади — бывшую общинную управу или дом зажиточного крестьянина. Оттуда, как и предполагал Тень, исходил слабый запах дыма и… жареной солонины. Солдатской еды.

Мы заняли позицию в тени навеса соседнего сарая. Рогар притаился за углом, готовый перекрыть путь к бегству. Моя задача была заглянуть внутрь.

Подкравшись к окну сбоку, я через щель в ставне увидел мрачную картину. В большом помещении, у огня в камине, сидели двое фалькенхарских солдат. Не элитные бойцы, а тыловики, ополченцы — их доспехи были потрепаны, поза расслаблена. На столе стояли кувшин и остатки еды. Они играли в кости. Третий, помоложе, дремал, прислонившись к стене у двери. Оружие было на виду, но в неряшливом беспорядке. Никакой дисциплины передового поста. Это была именно что караульная команда, оставленная присматривать за деревней.

И тогда я увидел их. В дальнем углу, на полу, на жестких подстилках, сидели несколько деревенских — старик, женщина средних лет и подросток. Их руки были связаны за спинами. Они не спали. Они смотрели на солдат взглядом загнанных зверей, в котором смешались страх, ненависть и полная безнадежность. Заложники. Обеспечение покорности остальных жителей, которые сидели по своим избам.

Внезапно один из солдат, проигравший кость, злобно швырнул кубок и, оглянувшись, пнул ногой в сторону старика.

— Эй, дед! Спой нам что-нибудь веселое! Скучно!

Старик молчал, опустив голову. Солдат встал, намереваясь «развеселить» пленников иначе.

И в этот момент из-за дома, со стороны заднего двора, донесся звук. Негромкий, но отчетливый. Звук падающего горшка. Звук, слишком громкий для ночной, вымершей деревни.

Солдаты встрепенулись, схватившись за оружие.

— Кто там? — крикнул тот, что был у двери.

— Кошка. Или эти паршивые овцы вылезли, — буркнул второй, но тревога в его голосе была слышна.

Один из них, с алебардой в руках, вышел через заднюю дверь проверить. Минута тянулась как резина. Потом раздался короткий, приглушенный хрип и звук падающего тела. Не крик. Просто… падение.

В доме воцарилась леденящая тишина. Оставшиеся двое солдат переглянулись, в их глазах мелькнул настоящий, животный страх. Они знали, что в деревне, кроме забитых крестьян, никого быть не должно.

— Ганс? — тихо окликнул тот, что был у двери, высовывая голову во тьму.

В ответ из темноты заднего двора на них уставились два огромных, светящихся желтым холодным огнем глаза. Они висели в воздухе, не мигая, на высоте человеческого роста.

Солдат у двери вскрикнул от ужаса и отпрянул, захлопывая дверь и запирая ее на засов.

— Черт! Что это?!

— Лесной демон! — завопил второй, в панике хватаясь за арбалет. — Говорили же, в этих лесах водятся!

Они заперлись внутри, прижавшись спинами к стене, напротив двери, с дрожащим от страха оружием, направленным на вход. Они забыли про заложников. Забыли про все. Их мир сузился до этой двери и до тех двух горящих глаз в темноте.

Я отдал мысленный приказ: Отлично. Держи их там. Не входи.

От Тени пришла волна ледяного, почти презрительного удовлетворения. Он сделал свою работу. Он создал идеальную диверсию, выманил одного, нейтрализовал его (я не спрашивал как, и был рад не знать), а теперь держал оставшихся в состоянии парализующего ужаса, не потратив ни единой человеческой жизни.

Это был наш шанс. Я жестом подозвал Крота. Через минуту он уже ковырялся в замке боковой двери того же дома (той, что выходила в сени, а не прямо в жилую часть). Старый, простой механизм поддался быстро.

Мы вошли в сени. Оттуда была дверь в главную комнату. Я приложил ухо. Слышались тяжелое, прерывистое дыхание и бормотание солдат, все еще прикованных страхом к главному входу.

Я медленно, бесшумно приоткрыл дверь в комнату. За спиной у солдат. Рогар вошел первым, как тихая гора. В одно мгновение его могучая рука обхватила рот и нос тому, что был с арбалетом, а второй рукой он коротко и жестко ударил его рукоятью ножа по виску. Тот осел без звука. Второй солдат, у двери, обернулся на шорох, но я был уже рядом. Мой удар, отточенный на тренировках, пришелся точно в сонную артерию. Он захрипел и сполз по стене.

Тишина. Только треск поленьев в камине. Мы с Рогаром переглянулись, затем быстро и эффективно обездвижили и связали обоих солдат, заткнув им рты. Третьего, того, что вышел во двор, мы решили не искать. Доверимся Тени.

Только теперь мы обратились к заложникам. Старик смотрел на нас широко раскрытыми глазами, в которых читался не испуг, а ошеломленная, болезненная надежда. Женщина плакала беззвучно, крупные слезы катились по грязным щекам. Подросток сжался в комок.

— Мы свои, — тихо сказал я, подходя и доставая нож, чтобы перерезать веревки. — Из армии барона Хертцена. Вы свободны.

Мы вывели их через боковую дверь и быстрым шагом, прикрывая сзади, повели к нашей точке у частокола. По дороге женщина, все еще дрожа, прошептала:

— Их… их было пятеро. Трое здесь… двое на мельнице, в версте отсюда, вниз по реке. Они туда ходят ночевать… сегодня их там нет… должны завтра вернуться…

— Сколько всех жителей? — спросил я.

— Кто жив… человек сорок. В основном старики, женщины, дети. Молодых мужчин… или убили, или угнали. Мы… мы как скот.

Мы передали освобожденных Кроту, чтобы он вывел их к лесу, к Коршуну. Рогар и я остались, чтобы довершить работу. Нужно было обыскать дом, забрать документы, карты, все, что могло пригодиться.

Пока Рогар рылся в солдатских вещах, я вышел на задний двор. Там, в тени колодца, лежало тело третьего солдата. Он был жив. Дышал тяжело, но ровно. На его шее виднелись странные следы — не укуса, а скорее давления, как будто его сжали тисками из тьмы. Он был просто… выключен. Рядом с ним сидела Тень. Она вылизывала лапу, совершенно невозмутимая. Увидев меня, она перестала, и в мое сознание легкой волной пришло чувство: работа сделана. угроза нейтрализована.

— Спасибо, — сказал я вслух.

Тень фыркнула, как бы отмахиваясь от благодарности, и встала, потягиваясь с кошачьей грацией. Потом ее голова резко повернулась в сторону мельницы. Пришел новый образ: запах речной воды, скрип дерева, и… пустота. Нет чужих. Покой.

Значит, мельница пуста. Двое отсутствуют. Возможно, как раз идут с докладом или везут припасы. Это давало нам небольшую фору.

Мы вернулись в лес с добычей: трофеями, несколькими важными на первый взгляд бумагами из солдатского ранца и, главное, с тремя живыми свидетелями и информацией.

Коршун, выслушав краткий отчет, мрачно кивнул. Деревня Штейнхаген была не просто захвачена. Она была превращена в тыловую базу-тюрьму, пункт устрашения и, вероятно, перевалочный пункт. Гарнизон был символическим, но эффективным для контроля над запуганным населением. Но теперь этот контроль был сломлен.

— Двое еще на подходе, — сказал я. — С мельницы. Мы можем устроить им встречу.

— Или оставить все как есть, — возразил Сова. — Они вернутся, увидят, что их товарищи исчезли, заложники тоже. Поднимут панику, побегут с докладом. Это выдаст наше присутствие.

— Или, — вступил я, — они вернутся и ничего не заподозрят. Пока. Мы можем их взять тихо, как этих. И оставить все выглядеть так, будто они просто… дезертировали. С вещами. Это вызовет другую реакцию — поиск беглецов, внутренние подозрения. Куда полезнее для нас, чем открытая тревога.

Коршун смотрел то на меня, то на Тень, который снова улегся рядом, словно вся эта ночная операция была для него не более чем легкой разминкой.

— Ты и твой… союзник. Вы сможете взять их на мельнице? Тише воды?

Я посмотрел на Тень. В его золотых глазах отразился холодный, хищный азарт. Он медленно кивнул. Не мне. Самому себе.

— Сможем, — ответил я за нас обоих.

Штейнхаген был диагностирован. Болезнь выявлена. Теперь предстояло начать лечение. И наш метод, сочетавший холодный расчет солдата и беззвучную ярость лесного духа, оказывался смертельно эффективным. Мы были не просто разведчиками. Мы были хирургами в ночи, удаляющими раковые клетки оккупации с ювелирной, пугающей точностью. И операция только начиналась.

Глава 38

Рассвет задержался за плотной пеленой низких туч, обещая не свет, а лишь серую, бесцветную муть. Время, отведенное на операцию у мельницы, сжималось. Двое отсутствующих фалькенхарцев могли вернуться с минуты на минуту. Промедление грозило свести на нет всю чистоту проведенной работы в деревне.

Коршун принял решение быстро, как и положено в полевых условиях.

— Рогар, Сова — остаетесь здесь, прикрываете наших новых «друзей» и точку отхода. Крот — на тропе от мельницы к деревне, предупредить, если кто-то пойдет. Лирэн, — его единственный глаз буравил меня, — ты и твой зверь. Все, что нужно — тишина и отсутствие следов. Мы не можем позволить им поднять тревогу. Взяли живыми — отлично. Нет… так, чтобы было похоже на несчастный случай или внутренние разборки. Понятно?

— Так точно, сержант, — я кивнул, уже прокручивая в голове возможные сценарии. Мельница. Старая, деревянная постройка на сваях у самой воды. Одно основное помещение, вероятно, чердак. Один вход со стороны суши, возможно, еще выход на плотину или к лодке. Ограниченное пространство, минимум укрытий снаружи. Шум воды заглушит многое, но не все.

Я посмотрел на Тень. Он уже стоял, настороженный, уловив направление моих мыслей. В нашу связь легла четкая, холодная цепочка образов: запах сырого дерева и старой муки, скрип вращающегося вала, ощущение замкнутости и… два очага жизни. Сонных, расслабленных. Охрана не ожидала беды в своей, казалось бы, безопасной тыловой норке.

— Идем, — сказал я тихо, больше себе, чем Тени.

Путь до мельницы занял меньше получаса скрытного движения вдоль берега. Река Стикс здесь была широка и глубока, ее медленное, темное течение скрывало под поверхностью опасные омуты. Сама мельница выглядела уныло и заброшенно, даже до войны, судя по облупившейся краске и покосившимся ставням. Деревянное колесо, неподвижное, густо облеплено мхом. Узкий мостик вел от берега к тяжелой дубовой двери.

Я остановился в последней полосе прибрежного кустарника, изучая объект. Тень бесшумно лег рядом, его глаза, казалось, впитывали свет, делая окружающий мир еще более тусклым. Я начал мысленно раскладывать задачу по полочкам, как учили когда-то в другом мире, на другом типе войны.

Цель: нейтрализация двух боевых единиц противника.

Ограничения: бесшумность, минимальная заметность вмешательства, предпочтительно — живой захват для допроса, но допустима ликвидация при угрозе провала.

Ресурсы: я (ограниченная физическая сила, навыки рукопашного боя и скрытного проникновения), Тень (сверхъестественные способности к маскировке, скорость, сила, нечеловеческие чувства), местность (ограниченное пространство, шум воды).

План А (бесшумный вход и захват): использование Тени как отвлекающего фактора или инструмента мгновенной нейтрализации одного противника с одновременным моим входом и обезвреживанием второго.

План Б (засада на подходах): взять их поодиночке, когда будут возвращаться. Риск — неизвестное время, возможность их возвращения вместе, с громкими разговорами, что усложнит захват.

План В (несчастный случай): инсценировка. Но требовал времени и идеальных условий.

Тень, словно читая мои мысли (а он, по сути, так и делал), подал импульс: образ паутины в углу мельницы, ощущение духоты и сонливости. И резкий, ясный посыл: сон. глубокий. сейчас.

Он предлагал усыпить их? Как? Магией? Своим присутствием? Рисковано. Но если сработает…

Я отрицательно покачал головой, мысленно проецируя сомнение. Слишком неизвестный фактор. Нужна предсказуемость.

Новый образ: вид сверху на мельничную дверь, ощущение скольжения по черепице, и затем — внутренность помещения, увиденная как на ладони: два солдата. Один, потолще, спит на грубо сколоченной кровати у дальней стены, похрапывает. Второй, молодой, с белесыми волосами, сидит у стола у единственного окна, ковыряет в зубах ножом и сонно смотрит в предрассветную муть за стеклом. На столе — остатки еды, фляга. Их оружие: две алебарды прислонены к стене у двери, арбалет висит на крюке, рядом колчан.

Идеальная картина для анализа. Спящий — легкая цель. Бодрствующий — проблема. Он лицом к окну, то есть спиной ко входу? Нет, окно сбоку. Он может видеть дверь периферийным зрением. Риск.

Я снова мысленно перебрал варианты, проецируя их Тени. Вариант: ты — дверь. Я — окно.

Пришло понимание и одобрение. Он понял. Мы выработали примитивный, но эффективный тактический язык.

Действовать нужно было сейчас. Пока бодрствующий не окончательно проснулся и не начал проявлять активность.

Я жестом показал Тени занять позицию прямо у двери, в мертвой зоне, куда не падал бы свет от возможной лампы внутри. Сам же, крадучись, как тень (вот уж действительно), двинулся вдоль стены мельницы к единственному окну. Оно было приоткрыто для проветривания, стекло мутное, в паутине.

Изнутри послышалось сонное бормотание:

— …чертовы комары… Эй, Бруно, просыпайся, скоро смена…

Это был наш сигнал. Бодрствующий собирался будить товарища. Значит, скоро они оба будут в сознании и относительно активны.

Я не дал мысленную команду. Я просто захотел, чтобы Тень вошел. И в ту же секунду с той стороны двери раздался не громкий, но отчетливый звук — скрежет, будто огромный кот точит когти о грубые дубовые доски. Звук был странным, нервирующим, неестественным.

Внутри все затихло. Потом голос, уже настороженный:

— Что это? Кто там?

Шаги. Бодрствующий солдат встал и, судя по звуку, взял в руки алебарду. Он не подошел сразу к двери. Он, видимо, смотрел в ее сторону, пытаясь что-то разглядеть в щели.

— Бруно, вставай, черт возьми! — прошипел он, пиная ногой кровать.

Спящий заворчал и начал шевелиться.

Время кончилось. Я действовал на автомате. Моя рука через приоткрытую форточку нашла внутреннюю задвижку окна и мягко, без щелчка, отодвинула ее. Рама подалась бесшумно — дерево было сырым и разбухшим. Я приподнял ее на сантиметр, еще на один.

В этот момент дверь с грохотом распахнулась изнутри. Белесый солдат, держа алебарду наперевес, высунул голову наружу.

— Кто там, я сказал! — его голос дрожал от смеси злости и страха.

Он не увидел никого. Тень, конечно, уже не было там. Но дверь была открыта.

Солдат сделал шаг вперед, на узкий мостик, оглядываясь. Через открытое окно я увидел его спину. Совсем рядом, метрах в трех от меня Идеальная мишень.

Я не стал лезть в окно. Я действовал иначе. Схватив со стены под окном старую, пустую бочку для дождевой воды, я с силой покатил ее вдоль стены, от мельницы, в сторону кустов. Бочка, грохотя, покатилась по камням, создавая отличный отвлекающий шум.

— Там! — рявкнул солдат и, забыв про осторожность, бросился с мостика на берег, в сторону шума, оставив дверь широко открытой.

Это была ошибка. Роковая.

Едва он сделал три шага по сырому грунту, как из-за угла мельницы, из самой гущи тени, вырвалась черная молния. Тень не рычал. Его тело, двигавшееся с невероятной скоростью, сбило солдата с ног, как ураганный ветер соломинку. Я не видел удара. Услышал лишь глухой, мягкий стук и короткий, обрывающийся выдох. Когда я перевел взгляд, солдат лежал неподвижно, а Тень уже стоял над ним, его морда была близко к лицу человека. От зверя исходила такая аура первобытного, абсолютного превосходства, что даже мне, наблюдателю, стало не по себе. Солдат не просто был оглушен. Он был парализован страхом до потери сознания.

Но один оставался внутри. «Бруно».

Я уже не скрывался. Рванувшись к открытой двери, я влетел внутрь мельницы. Помещение было погружено в полумрак, пахло плесенью, мукой и немытым телом. Второй солдат, толстяк, только что поднялся с кровати, его глаза были мутными от сна, но рука уже тянулась к алебарде у стены.

— Шта… кто ты?! — сипло выкрикнул он, увидев меня.

У меня не было времени на диалог. Расстояние — пять шагов. Он — дезориентирован, без доспехов (спал в исподнем), но уже хватает оружие. Я — легче, быстрее, но без значительного силового преимущества в прямом противостоянии.

Я не побежал на него. Я сделал резкий шаг в сторону, к столу, и с размаху сбросил на пол глиняный кувшин и деревянную миску. Грохот разнесся по маленькому помещению. Солдат инстинктивно отпрянул, его взгляд на долю секунды отвлекся на источник шума.

Этого мгновения было достаточно. Я использовал принцип, знакомый каждому, кто занимался рукопашным боем: не сила, а скорость и использование импульса противника. Я не стал атаковать его тело. Я атаковал его оружие. Рванувшись вперед, я левой рукой намертво захватил древко прямо под наконечником, блокируя возможность замаха, а правой, сложенной в «молот», с короткого, резкого закручивания корпуса ударил в локтевой сустав его правой руки, которая держала древко.

Раздался сухой, болезненный хруст — не перелом, но вывих или серьезное повреждение связок. Солдат взвыл от боли, его пальцы разжались. Алебарда теперь под моим контролем. Я резко потянул ее на себя, одновременно подставив подножку. Толстяк, теряющий равновесие от боли и неожиданности, тяжело рухнул на пол, ударившись затылком о половицы. Он замотал головой, пытаясь прийти в себя.

Я не дал ему опомниться. Бросив алебарду в сторону, я навалился на него коленом в грудь, прижимая к грязному полу. Моя правая рука с уже зажатым в кулаке коротким, тупым обрезком свинцовой дроби (я подобрал его еще у барака и носил как импровизированную кастет) опустилась ему на висок. Убивать я его не собирался, поэтому точный, дозированный удар и его тело обмякло.

Тишина. Только шум воды снаружи да мое собственное тяжелое дыхание. Я проверил пульс у обоих. Живы. Первый, на улице, без сознания, возможно, с сотрясением. Второй — с вывихнутой рукой и тоже в нокауте.

Я быстро обыскал помещение. Нашел солдатские котомки, несколько писем (ценная информация), пару серебряных монет (оставил), карту местности с пометками (забрал). Ничего, что указывало бы на скорое возвращение других сил. Похоже, эти двое действительно были единственным караулом на мельнице.

Вытащив наружу второго солдата, я уложил их рядом, под навесом, подальше от воды. Связал их собственными ремнями и портянками, заткнул рты кляпами из обрывков их же одежды. Теперь даже если они очнутся раньше, чем необходимо, кричать и убежать не смогут.

Тень наблюдал за всей процедурой, сидя в стороне, как грозный, безмолвный судья. От него шла волна холодного, делового одобрения. Работа сделана чисто и эффективно.

Я осмотрелся. Нужно было инсценировать… что? Несчастный случай? Драку? Нет. Лучше всего — исчезновение. Простое исчезновение двух солдат, которые, возможно, решили сбежать, прихватив что-то ценное. Я закинул их котомки в лодку, привязанную у мельницы, и оттолкнул ее от берега. Течение медленно понесло утлое суденышко вниз по реке. Пусть ищут.

Затем я вернулся внутрь, слегка перевернул стол, рассыпал остатки еды. Создал легкий беспорядок, который выглядел не как борьба. Скорее, как спешные сборы.

Последний штрих. Я взял один из солдатских ножей и воткнул его в притолоку двери снаружи, оставив торчать. Немного театральности для тех, кто будет расследовать. Нож как знак «прощания» или вызова.

Выйдя наружу, я кивнул Тени.

— Все. Чисто.

Он встал, потянулся, и в его золотых глазах мелькнуло что-то вроде усталого удовлетворения. Для него это была охота. Сложная, интересная охота. И добыча была поймана.

Мы вернулись к своим. Крот, затаившийся у тропы, подтвердил, что никто не проходил. Коршун, увидев нас целыми и невредимыми, лишь хмыкнул.

— И?

— Нейтрализованы. Живы, связаны, в кустах у мельницы. Можно забрать. Инсценировка — дезертирство.

Сержант кивнул, и в его взгляде, впервые за долгое время, я увидел молчаливое принятие факта. Я сделал то, что было нужно. Без пафоса, без ошибок. Как правильный инструмент.

— Хорошо. Рогар, Крот, идите, заберите «подарки». Быстро и тихо. Мы двинемся к точке сбора. Нам нужно быть подальше от Штейнхагена до того, как кто-то хватится своих людей.

Пока они уходили, я присел на камень, давая дрожи в руках утихнуть. Адреналин отступал, оставляя после себя холодную, ясную пустоту и удовлетворение. Задача выполнена. Не силой грубой мощи, которой у меня не было, а точным расчетом, использованием ресурсов и пониманием психологии противника. Это пока все, что было у меня в доступе в столь юном теле.

Тень подошел и лег у моихног, положив тяжелую голову на лапы. Его шкура переливалась в сером свете наступающего утра. От него исходило тепло и то самое странное чувство… связи. Не рабской преданности, а союзничества. Думаю, что зверь видел во мне не хозяина, а партнера, чьи странные, не звериные методы оказались столь же эффективными в охоте, как его когти и скорость.

Мы сидели так несколько минут — солдат из другого мира и легендарный зверь, связанные незримой нитью в настоящем, которое было войной. Мы только что провели безупречную операцию. И оба понимали — это было только начало. Штейнхаген был диагностирован и «прооперирован». Но болезнь под названием «Фалькенхар» расползалась дальше. И нам, этой странной паре, предстояло стать ее самым неожиданным и грозным противоядием.

Глава 39

Возвращение в лагерь после семи дней в лесу и операции в Штейнхагене напоминало въезд в иной мир. Частокол, вонь нечистот, рев голосов, привычная грязь — все это обрушилось на наши обострившиеся за дни тишины чувства с оглушительной силой. Мы шли не строем, а плотной, уставшей группой, ведя за собой трех связанных пленных — двух солдат с мельницы и одного, самого смышленого на вид, из дома в деревне.

Лагерь гудел своей жизнью, но наше появление быстро привлекло внимание. Сначала любопытные взгляды, потом — возбужденные крики, узнавание форм фалькенхарцев. По сторонам начали собираться кучки солдат. В их глазах читалось не праздное любопытство, а нечто более темное: ненависть, горечь и жажда мести. У многих в этом лагере были счеты к Фалькенхару — погибшие друзья, сожженные дома, унижения.

Коршун шел впереди, его единственный глаз зорко следил за толпой, но даже он, казалось, недооценил градус накала. Мы уже миновали ворота и двигались к штабному шатру, когда путь нам преградили двое.

Это были не ополченцы. Это были «волки» — бойцы из ударного отряда барона, знаменитые своей жестокостью и недисциплинированностью. Два здоровенных детины, обвешанных трофейными безделушками и засохшими ушами (подобная «мода» была распространена среди самых отмороженных). Один, с перебитым носом и безумными голубыми глазами, держал в руках тяжелый пехотный топор. Второй, поменьше, но жилистый и быстрый, крутил в пальцах боевой нож.

— Ну что это у нас? — сиплым голосом произнес первый, широко ухмыляясь и преграждая дорогу Коршуну. — Коршун-крот принес крысенков? Давайте-ка сюда, мы их быстренько почистим. За братву, что эти ублюдки закопали у Рытвины.

В воздухе повисло тяжелое молчание. Толпа вокруг замерла, ожидая зрелища. Никто не двинулся с места, чтобы вмешаться. Даже сержанты из других подразделений смотрели в сторону. Сводить счеты с «волками» было себе дороже. Коршун нахмурился, его рука легла на рукоять меча, но он колебался. Прямой конфликт с этими отбросами мог перерасти в настоящую поножовщину, а у нас на руках были ценные пленные, которых мы не могли потерять.

— Пленные — собственность генерала, — отрезал Коршун, но в его голосе не было привычной стальной убедительности. «Волки» слышали подобное тысячу раз.

— Генерал подождет, — огрызнулся второй, его глаза уже скользили по нашим пленным, выбирая жертву. — Одну минуточку. Для справедливости.

И он двинулся. Не к Коршуну, а в обход, прямо к молодому фалькенхарскому солдату, которого мы взяли в доме. Тот, бледный как полотно, замер, понимая, что его ждет.

Это был момент выбора. Логика солдата диктовала: не вмешиваться. Это не твоя война. Рисковать собой ради врага? Безумие. Но была и другая логика. Логика человека, давшего слово не становиться частью этой мясорубки бессмысленной жестокости. Эти пленные были ценным активом. И, что важнее, они были под моей ответственностью. Я их взял. Я должен был их доставить.

Я сделал шаг вперед, встал между жилистым «волком» и пленным.

— Отойди, — сказал я тихо. Голос мой звучал странно спокойно даже для меня самого.

«Волк» на секунду остолбенел, затем его лицо исказилось злобной усмешкой.

— Ого! Щенок зарычал! Слушай, мальчик, тебя еще в помине не было, когда мы…

Он не договорил. Его рука с ножом метнулась вперед — не смертельный удар, а скорее отмахнуться, проучить. Но он недооценил скорость и не ожидал реакции. Я не отпрыгнул. Я пошел на сближение, как учили на курсах самбо. Моя левая рука парировала его руку у запястья, не блокируя, а уводя в сторону, одновременно корпус развернулся, и правое колено с силой врезалось ему в солнечное сплетение.

Воздух с шумом вырвался из его легких. Он согнулся пополам, глаза вылезли на лоб от боли и непонимания. Я не стал добивать. Просто выхватил нож из его ослабевшей хватки и отшвырнул в сторону, в грязь.

Тишина стала абсолютной. Потом раздался рев его товарища.

— ТЫ, СОБАЧИЙ СЫН…

Большой «волк» с топором забыл про пленных, про все. Его ярость теперь была направлена на меня. Он ринулся вперед, топор занесен для короткого, рубящего удара. Пространства для маневра не было — сзади толпа, по бокам — свои же. В открытом противостоянии с этой горой мускулов и стали у меня не было шансов.

И тогда случилось то, что никто не мог предвидеть. Даже я.

Из-за моей спины, из самой гущи наших людей, где он шел невидимой тенью, вырвался черный смерч. Тень. Он не рычал. Он просто возник между мной и занесенным топором. Его движение было смазанной полосой, удар — молниеносным и страшным. Он не бросился на солдата. Он подскочил и ударил его лапой, точнее, всей своей массой, в грудь. Это не было когтистой атакой. Это был таран. Сотрясающий удар, как от падающего бревна.

Раздался глухой стук, хруст ломающихся ребер, и огромный детина отлетел на три метра назад, как тряпичная кукла, рухнув в лужу. Топор с лязгом отскочил в сторону.

Тень приземлился передо мной, в низкой, готовой к прыжку стойке. Его черная, переливающаяся шкура вздыбилась, делая его визуально еще больше. Сломанные рога были направлены вперед, как копья. А его пасть была приоткрыта, и оттуда доносилось тихое, вибрирующее шипение — звук раскаленного металла, опускаемого в воду. Но страшнее всего были глаза. Два огромных диска расплавленного золота, полных не звериной ярости, а холодной, разумной, убийственной ярости. Он смотрел на распростертого «волка», и было ясно — один намек на угрозу, и следующее движение будет последним.

В лагере воцарилась мертвая тишина, которую тут же пронзили дикие крики ужаса и изумления:

— Демон! Лесной демон!

— Черный зверь с рогами!

— Это колдовство!

Нас окружили, но никто не смел подойти ближе. Люди пятились, наносили на себя какие-то защитные знаки, хватались за амулеты. Даже наши, из взвода Коршуна, смотрели на Тень с новым, смешанным страхом и благоговением. Они видели его в лесу, но здесь, посреди людского муравейника, его потусторонняя, магическая сущность проявилась во всей своей пугающей мощи.

Именно в этот момент сквозь расступившуюся толпу, сопровождаемый адъютантом и капитаном Ланцем, вышел генерал Вальтер фон Герцог. Его ледяные глаза, не выражая ни страха, ни удивления, скользнули по сцене: по двум хрипящим в грязи «волкам», по мне, стоящему перед магическим зверем, по бледным пленным, по перепуганной толпе. Его взгляд задержался на Тени.

— Прекратить это безобразие, — произнес генерал тихим, но абсолютно внятным в наступившей тишине голосом. — Капитан Ланц, этих двоих (он кивнул на «волков») — в карцер. На хлеб и воду. Офицеру их подразделения — мое неудовольствие. Рядовой Лирэн, сержант Коршун, со своим взводом и… вашим спутником, — он снова посмотрел на Тень, — ко мне в шатер. Немедленно.

Никто не посмел издать ни звука. Генерал развернулся и пошел прочь, даже не проверив, следуем ли мы. Он знал, что последуем.

Штабной шатер на этот раз казался еще более тесным и наполненным властью. Мы стояли перед столом генерала: Коршун, Сова, Рогар, Крот, я. И Тень. Зверь улегся у входа, как черный страж, его золотые глаза полуприкрыты, но ни у кого не было сомнений, что он все видит и все слышит.

Генерал слушал доклад Коршуна, задавая короткие, точные вопросы. Его интересовали не только детали захвата, но и наше восприятие ситуации в Штейнхагене, настроения жителей, поведение караула. Затем он обратился ко мне.

— Рядовой Лирэн. Ваша версия. Особенно относительно методов нейтрализации противника на мельнице и… инцидента у ворот.

Я отчеканил четкий, сухой отчет, опуская лишь самые метафизические детали связи с Тенью, описывая его действия как поведение умного и преданного животного. Генерал слушал, не перебивая, его пальцы сложены домиком перед лицом.

Когда я закончил, в шатре повисла тяжелая пауза. Генерал откинулся в кресле, его взгляд переводился с меня на Тень и обратно.

— Карты, которые меняют восприятие местности. «Тихая Вода», которая калечит дух, не трогая тела. Бесшумный захват деревни и поста без единой потери. И, наконец, магический зверь из легенд, встающий на защиту солдата и дисциплины в моем же лагере, — он говорил медленно, взвешивая каждое слово. — Вы — аномалия, Лирэн. Опасная, непредсказуемая, но… невероятно эффективная. Война, которую мы ведем — это война глины и крови, тупой силы и старой ненависти. Вы же приносите с собой иной принцип. Принцип острого клинка. Принцип информации как оружия. Принцип… невидимости.

Он встал и прошелся по шатру, остановившись перед картой, висящей на стойке.

— Барон Хертцен воюет за землю. Фалькенхар воюет за власть. Но настоящая война, — он обернулся к нам, и в его ледяных глазах горел странный, холодный огонь, — война за будущее. За то, каким будет этот край после последнего удара меча. И для этой войны нужны не просто солдаты. Нужны… призраки. Тени, способные проникать куда угодно, видеть невидимое, поражать не тело, а самую суть врага. И тихо исчезать, оставляя после себя лишь хаос и непонимание.

Он посмотрел прямо на меня.

— Сержант Коршун. Вы — лучший следопыт, который у меня есть. Ваши люди — первоклассные специалисты. Но я забираю их у вас. И вас тоже. Вместе с рядовым Лирэном вы сформируете новое подразделение. Особого назначения. О его существовании будут знать лишь я и капитан Ланц. Его задачи будут выходить за рамки обычной разведки и диверсий. Вы будете моими глазами, ушами и кинжалом в самой гуще вражеского лагеря, в тылу, в местах, куда армия не дотянется. Вы будете «Призраками».

В шатре воцарилась гробовая тишина. Даже Рогар не нашелся, что сказать. Коршун стоял, выпрямившись, но я видел, как дрогнул мускул на его щеке.

— Рядовой Лирэн назначается командиром. Он будет отвечать за планирование и нестандартные операции, — продолжал генерал. — Сержант Коршун заместитель — за полевую подготовку, выживаемость и дисциплину. Остальных можете оставить, но и подберите себе столько бойцов, сколько сочтете нужным. Вам будут предоставлены дополнительные ресурсы, особое снаряжение, полная автономия в выборе методов. Но и ответственность будет полной. Первый же провал или потеря контроля… будет последней.

Он подошел к столу и взял со столешницы небольшой свинцовый жетон, на одной стороне которого был вытиснен герб Хертцена, а на другой — стилизованное изображение призрака, обвивающего меч.

— Это ваш знак. Знак «Призраков». Его предъявите только мне или моему личному курьеру.

Генерал положил жетон на стол передо мной. Потом его взгляд упал на Тень.

— И вашего… спутника. Он, судя по всему, тоже часть этого. Не спрашиваю, как и почему. Но он под вашей ответственностью. Используйте этот ресурс. Но помните — магия в этом мире имеет свою цену и привлекает свое внимание. Будьте осторожны.

Он дал нам понять, что аудиенция окончена. Мы вышли из шатра в предвечерние сумерки. Лагерь жил своей жизнью, не подозревая, что только что родилось нечто новое. Нечто, что изменит правила игры.

Мы молча шли к нашему бараку. Даже Рогар не шутил. Вес того, что только что произошло, давил на плечи. Мы стали не просто взводом. Мы стали острием, секретным инструментом в руках генерала. У нас была невероятная свобода действий и невероятная ответственность.

У барака я остановился и обернулся. Тень шел за нами, как всегда, бесшумным призраком. Его золотые глаза встретились с моими. В них не было вопроса. Было знание. Он был частью этого с самого начала. С той ямы. С того взгляда. Мы были связаны. И теперь эта связь становилась официальной. Он был «Призраком» номер ноль.

Я посмотрел на своих товарищей — на сурового Коршуна, на хладнокровного Сова, на могучего Рогара, на невидимого Крота. На магического зверя из легенд. Мы были странным, нелепым, пугающим сборищем. Но мы были командой. Командой, которой только что поручили вести свою, тихую войну в самой гуще большой.

— Ну что, — тихо сказал Коршун, ломая молчание. — Ждем приказов нового командира…

Он вошел в барак. Остальные последовали за ним. Я остался снаружи на мгновение, глядя на первые звезды, проступающие в темнеющем небе. Цель оставалась прежней — выжить, выполнить долг перед семьей Лирэна, обрести силу. Но теперь путь к ней приобрел четкие очертания. Я больше не был рядовым, затерявшимся в системе. Я стал капитаном «Призраков». Теневой фигурой на шахматной доске генерала. И с этой позиции можно было сделать очень многое.

Тень ткнулся холодным носом мне в ладонь, напоминая о своем присутствии. О нашей связи. О нашей силе.

— Да, — сказал я ему и самому себе. — Начинаем.

Конец первой кгини.

Уважаемые читатели, не забудьте оставить комментарий и поставить сердечко, если история зашла!

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22

Глава 23

Глава 24

Глава 25

Глава 26

Глава 27

Глава 28

Глава 29

Глава 30

Глава 31

Глава 32

Глава 33

Глава 34

Глава 35

Глава 36

Глава 37

Глава 38

Глава 39