Сибирские сказки [Автор Неизвестен -- Народные сказки] (fb2) читать онлайн

Сибирские сказки

Об А. С. Кожемякиной и ее сказках

Народнопоэтическое творчество Омской области разнообразно и богато. Только за последние годы членами кружка устного народного творчества — студентами историко-филологического факультета Омского педагогического института в результате нескольких экспедиций записаны сотни сказок, более тысячи песен, несколько тысяч частушек. Старейшим собирателем фольклора Николаем Федоровичем Черноковым, жителем села Красноярское Омского района, записано около сорока сказок, несколько сот песен, частушек. Часть собранного материала вошла в сборники произведений устного народного творчества Омской области^[1].

В Омской области живет немало замечательных знатоков сказок. От некоторых из них местные фольклористы записали десятки различных сказочных текстов. От П. С. Кориковой из села Форпост Большеуковского района записано 16 сказок, от Я. А. Острикова, колхозника деревни Покровки Любинского района — 10 сказок, от В С. Проскурякова из села Больше-Могильное этого же района — несколько сказок и анекдотов. В селе Екатерининском Тарского района широкой известностью пользуется сказочник Александр Спиридонович Марамчин, а в деревне Ивановке Любинского района — колхозник Егор Карпович Петроченко.

Одной из лучших сказочниц в Омской области является жительница села Красноярское Омского района Анастасия Степановна Кожемякина. От нее записано сорок сказок.

А. С. Кожемякина родилась в 1888 году в деревне Савиново Большеуковского района Омской области.

Детство ее было тяжелым. Отец, Степан Иванович Калинин, был деспотом в семье: пьянствовал, избивал жену, плохо относился к детям. Мать сказочницы, Ульяна Ивановна, пятнадцати лет осталась круглой сиротой, шестнадцатилетней вышла замуж в семью, где было 18 человек. С тех пор не видела уж счастья до конца жизни. С одной стороны, сложные отношения с родными мужа (свекром, деверьями и золовками), с другой — забота о детях (а их у Ульяны Ивановны было 16 человек), тяжелый труд рано подорвали здоровье У. И. Калининой, и она скончалась в возрасте 50 лет.

Но больше всего в ранней смерти Ульяны Ивановны повинен ее муж. «Он охотничал, — рассказывала А. С. Кожемякина, — бил белок, лису, волков (ставил капканы), ходил с рогатиной на медведей, летом уток стрелял. Как с охоты придет, неделю гуляет. Раз так избил мать, что кровью исходила. И трезвый бил ее и издевался всяко над нами. Возьмет ночью выпустит коней поить на реку (хотя говорим ему, что напоили), они уйдут, мы с матерью идем искать. А то придет пьяный, поставит меня, пятнадцатилетнюю, на колени, и я стою минут пятнадцать».

Хозяйство Степана Калинина было немалое — две лошади, две коровы, овцы, птица, и почти вся забота о нем лежала на плечах Ульяны Ивановны и ее дочери Анастасии. Последняя в 9 лет начала боронить, «залезть на кобылу не могу, — вспоминала Анастасия Степановна, — верчусь, верчусь, кобыла за одежду хватается, я плачу, еле залезу. А позже пахать стала, за сеном, за дровами ездила. Бывало, пашу, а отец под березой спит».

Сказки Анастасия Степановна слышала в доме с ранних лет. Рассказывали их ее дед (по отцу) Иван Калинин, дядя Николай Иванович Калинин, рассказывала мать — Ульяна Ивановна. Последняя, видимо, была незаурядной сказочницей, и послушать ее сказки приходили многие. «Полна изба к нам набиралась, — вспоминала А. С. Кожемякина, — мужики на полу, на лавке, бабы пряли.

Отец любил слушать сказки, а сосед — Ситников Иван, когда был дома, каждый вечер ходил слушать».

У. И. Калинина, по свидетельству Анастасии Степановны, знала много сказок. От нее А. С. Кожемякина переняла такие сказки, как «Алена-мудрена», «Суворушка», «Бова-королевич», «Поток Михайло сын Иванович» и многие другие. «Память у меня была хорошая, — говорила Анастасия Степановна, — раз услышу сказку — запомню».

Сама А. С. Кожемякина начала рассказывать сказки лет пятнадцати. «Сначала девчонкам и парнишкам рассказывала, — вспоминала сказочница, — когда стала бабой — племянницам и всем жителям села».

Жизнь ее в замужестве, как и до этого, была нелегкой. Постоянная нужда заставляла батрачить на местного кулака. С какой ненавистью Анастасия Степановна вспоминала об этом: «Еще солнышко только всходить будет, а ты уж идешь к дядюшке чужому работать. Работаешь дотемна. И ночь начнется-работаешь. Стемнятся, снопы-то таскаешь, еле идешь, за снопы запинаешься. Бывало, на полосе принесешь, через восемь дней на работу».

У А. С. Кожемякиной было 14 детей: 10 мальчиков и 4 девочки. Многие из них умерли в возрасте 6–7 лет. «Росло сразу по 5–6 человек, — говорила она, — по две зыбки висело. Ткать станешь, одной ногой качаешь, а другая по подножкам ходит. А заставишь старшего, восьмилетнего Алексея, качать, он: «Чо, мама, дашь?» Сваришь ему яичко, он покачает, потом убежит». Плохо было и с питанием и с одеждой, «Юбки на рубахи ребятишкам перешивала, — вспоминала Анастасия Степановна. — Шубу на картофель променяла».

Но и в тяжелой жизни бывают минуты радости. Большое удовольствие доставляло А. С. Кожемякиной рассказывание сказок. Где она их только не рассказывала! И в избе за прялкой, за шитьем, и у двора — на лавочке, на бревне — в праздничный день, и в бане, когда летом вечером бабы «куделю чесали» (лен трепали), и на гулянках… «По полной избе было, — говорила Анастасия Степановна. — «Ну, тетя Настасья, сказывай». Рассказываешь, а сама работаешь. Вечер посидишь и полумотник напрядешь».

В деревне Савиново Кожемякины жили до 1935 года. Затем переехали в село Красноярское, ныне Омского района. Здесь в 1937 году вступили в колхоз. И в Красноярском Анастасию Степановну, где бы она ни работала, постоянно заставляли в минуты отдыха рассказывать сказки: во время посадки картофеля, на сенокосе, на уборке урожая. «Посадят меня в середину, я и рассказываю. До чо дошло: бывало, поедешь с работы домой, так на бричке заставляют рассказывать».

В годы Великой Отечественной войны А. С. Кожемякина потеряла мужа и двух сыновей. Горе перенести помогла работа. Анастасия Степановна, по ее словам, «все силы отдавала колхозу». Она была награждена медалью «За доблестный труд в Великой Отечественной войне».

В год нашего знакомства (1953) А. С, Кожемякина жила в Красноярском одна. Сын Петр работал в Омске, дочь Анна училась в Томском политехническом институте. Избенка Анастасии Степановны состояла из небольшой комнатки и кухни. Обстановка была небогатая: в комнате — койка, застеленная старым шерстяным одеялом, небольшой сундучок да стол, покрытый беленькой скатертью.

Как хорошую сказочницу, А. С. Кожемякину нам рекомендовали в нескольких домах села Красноярское. Анастасию Степановну мы застали в кухне за вышиванием (для дочери). Продолговатое, худощавое, с мелкими чертами лицо было очень моложаво, хотя и иссечено морщинками, медленная певучая речь.

На сказочнице — пестрая, в мелких синих и белых цветочках ситцевая кофта, почти такой же фартук, бордовая ситцевая юбка. Рассказывала она обо всем с увлечением, порой заразительно смеялась. И сказки рассказывала хорошо: интересно, впечатляюще (редко-редко, когда запнется и скажет: 'Сейчас вспомню).

Большинство сказок, как было отмечено, А. С. Кожемякина переняла от своей матери и рассказывала их, кажется, так же, как когда-то слышала: редко изменяла что-нибудь в них, еще реже прибавляла что-либо от себя. Когда ей порой говорили, что в таком-то месте сказка, пожалуй, по-другому должна рассказываться, она уверенно отвечала; «Нет, я так слышала». Нам приходилось спрашивать ее о том, что значат такие слова, как волпицы («33 волпицы долбятся во рту» — в сказке «Водяной царь»), чища («Подсоби мне чищу покопать» — из сказки «Как черт мужику помог») и другие, она постоянно отвечала: «А почему я знаю?… Помню, так рассказывали».

За пять лет общения с А. С. Кожемякиной нами записано от нее сорок сказок (свыше 10 сказок она забыла), несколько десятков старинных сибирских песен, частушек, прибауток, много загадок.

Сказочный репертуар Кожемякиной не только велик, но и разнообразен. Кожемякина рассказывала и богатырские, и волшебные, и авантюрные, и бытовые сказки.

Две трети репертуара Кожемякиной составляют волшебные сказки, большая часть которых рассказана с большим мастерством.

Несмотря на изменения, которые претерпела старинная русская сибирская сказка под влиянием новых форм жизни, о чем свидетельствуют уже собиратели 20-х годов, в деревнях и селах Западной Сибири еще живет традиционная сказка, сохраняясь в лучших своих образцах в творческой памяти одаренных сказочников. В репертуаре Кожемякиной волшебная сказка сохранилась во всей классической стройности и традиционном оформлении. Причина этому — не только превосходная память сказочницы. Определяющую роль сыграла здесь любовь А. С. Кожемякиной к сказке и бережное к ней отношение как к целостному художественному организму.

Повторения — основной прием в композиции сказок Кожемякиной. Они очень разнообразны: повторяются отдельные слова и выражения, и целые эпизоды сказки, и так называемые общие места, сказочные формулы. Обильно использовались сказочницей синонимы и рифмы, чаще всего глагольные.

Чувство формы, стиля в большой мере было присуще Кожемякиной. С большим художественным тактом использовала она в своих сказках богатый поэтический реквизит народного эпоса. Так, преимущественно в сказках волшебно-героических — о змееборчестве, трех царствах, — рядом со сказочными формулами появляются и общие места былинного эпоса.

Герои сказок «Мишка — кошкин сын», «Суворушка», «Ополон-царевич» — богатыри. Они растут «не по дням, а по часам», «как пшеничное тесто на опаре». Они так красивы, что «на эдакого красавца все бы зрел да смотрел, очей не сносил». Такой богатырь, седлая коня, «кладет на него потники, на потники-коврики, на коврики-ковры сорочинские, подтягал двенадцать подпруг шелковых, вставал вальяшно, садился в седельце черкацко, брал с собой меч-кладенец, бил коня по крутым бедрам. Конь рассержается, выше лесу подымается, выше лесу стоячего, ниже облака ходячего».

Анастасия Степановна охотно повторяла сказочные описания, расцвеченные эпитетами: «На гумешке стоит стол дубовый, скатерти браные, питва пьяные, чо тебе душа желат и кровать тесова, перина перова, пуховка пухова» («Мишкинo счастье»).

Кожемякина любила красивые, звучные слова эпических формул сказок. Произносила их увлеченно, с пафосом, радостно и громко.

Среди записанных от Кожемякиной сказок находятся превосходные образцы новеллистической бытовой сказки и бытового народного анекдота. Таковы, например, сказки «Умная дочь», «Фома Берников», «Ванька-дурак», «Как хохол быка в ученье отдал». Тексты бытовых сказок немногословны, остроумны и так же выдержаны по своей форме, как и волшебные сказки.

Сказки А. С. Кожемякиной не только расширяют наши сведения о распространении и бытовании традиционной сказки в Западной Сибири, но и вводят в русскую сказочную литературу тексты, значительные по своим художественным достоинствам.

При их печатании сохранены особенности речи сказочницы. Правка допускалась чаще всего тогда, когда транскрибированное написание слов не вызывалось необходимостью сохранения основных диалектных особенностей, но значительно затрудняло восприятие текста при чтении. Исходя из тех же целей, в ряде случаев сохранены разночтения, недопустимые при печатании обычного текста. Например, показав, что для сказочницы характеры, сибирские «чо», вместо «что», «маёва», вместо «моего», усеченные формы глаголов, мы в других случаях для удобства чтения даем литературные формы написания этих слов.

Иногда сама сказочница дает основания для сохранения разночтений. Так, обычное «говорит» сменяется у нее на сокращенное «гварит» (и даже «грит»), когда это слово вставляется в прямую речь как беглое указание на говорящего героя сказки.

Сказка, как произведение фольклора, рассчитана на устное исполнение. Она многое теряет при любой форме записи. Чтобы в какой-то степени возместить эти потери, возможно, следует читать сказки вслух, прислушиваясь к ритмическому складу народной речи, замечая богатство синонимических повторов, наслаждаясь красочностью эпитетов, оригинальностью сравнений. При восприятии на слух найдут оправдание многие особенности, которые на письме кажутся неоправданными отступлениями от общепринятых норм. Полная унификация, пожалуй, обеднила бы тексты сказок и не соответствовала замыслу представить читателю сказки А. С. Кожемякиной, так сказать, в первозданном виде.

В Омской области живет немало замечательных знатоков сказок. От некоторых из них местные фольклористы записали десятки различных сказочных текстов. Большой известностью в Любинском районе пользуется Анна Кузьминична Лукина, жительница деревни Веселая Поляна, которая знает около тридцати сказок. Прекрасны ее сказки «Настасья-краса — золотая коса», «Белоснежка», «Ворон и Ворониха», «Анна-воителка», «Иван — перекати горошек». Анна Кузьминична успешно выступала по телевидению, а также на областном фестивале фольклорной песни. Она знает много старинных песен, частушек, пословиц, загадок, рассказывает легенды об Ермаке. В селе Больше-Могильном этого же района рассказывают сказки брат с сестрой — Балагуры Галина Андреевна и Николай Андреевич, В этом же селе от В. С. Проскурякова записано несколько сказок и анекдотов. От II. С. Кориковой из села Форпост Большеуковского района записано 16 сказок, от Я. А. Острикова, колхозника деревни Покровки Любинского района-10 сказок. В селе Екатерининском Тарского района известен сказочник Александр Спиридонович Марамчин.

И. Коровкин

Суворушка^[2]

(Указатель № 502 и 465А)^[3]

ил-был царь. У этого у царя был сын Иван-царевич. Он рос не по годам, а по часам, как пшеничное тесто на опаре кис. Вырос, уж жених сделался. Сделал ему царь стрелу. «Иди, стреляй во чистое поле. Куда стрела полетит, туда свататься пойдем». Улетела стрела неведомо куда. Он пошел искать, нашел ее у Булата-молодца в темной темнице. «Отдай, Булат-молодец, мне эту стрелу». — «Выпусти меня из темной темницы, тогда отдам». — «А как?» — «Иди к кузнецу, пусть сделат мне пилку, я решетку у окна перепилю и убегу». Пошел Иван-царевич, сделал ему кузнец-цыган пилку,

Иван-царевич отдал ее Булату-молодцу, а взамен получил стрелу. Говорит Булат-молодец: «Будешь ты, Иван-царевич, несчастен из-за этой стрелы. Когда служба или нужда, ты скажи мне, я во всяко время буду с тобой».

Сказка скоро сказыватся, время дивно минуется.

У царя сделался пир-бал. Все советники, сенаторы, бояры были. Думу думали, советы произносили, загадки загадывали. Один министр заганул загадку, никто ее не мог отгадать. Царь говорит: «У меня есть Булат-молодец, засажен на тридцать лет в темную темницу. Если отганет, я его выпущу». И послал к нему слуг. Те пришли в темницу, а Булата-молодца там нет: решетка перепилена, пилка на окне лежит. Приносят ее царю. Царь собрал всех кузнецов-молодцов, ширинкой^[4] выстроил и стал спрашивать, кто эту пилку сковал. А кузнец один, цыган, выскочил и говорит: «Эту пилку я ковал». — «А зачем ты, — гварит, — ковал?» — «Твой наследник велел. Ты слуг своих посылашь к нам, мы исполняем приказы, а как же наследника не послушаться?»

Жалко царю казнить сына, решил послать его в дальни города. Дал ему дядю на помогу и веселье, и поехал Иван-царевич с ним.

Скоро сказка сказыватся, время дивно минуется. Может быть, они ехали долго. Заехали в друго царство. Иван-царевич пить захотел. Нашли они в камыше колодец. Говорит Иван-царевич: «Дядя, слазь в колодец, достань воды». Он говорит: «Да поехал из-за тебя на чужу сторону, да буду за тебя воды лезть да доставать». Иван-царевич спустился, напился, а вылезти не может. «Помоги мне вылезти». — «Залез, так и пропадай, — гварит дядя. — Пропадешь, я назад ворочусь». Иван-царевич забыл попросить помощи у Булата-молодца. A дядя ему опеть: «Ежли ты будешь дядей, а я Иваном-царевичем, то вытащу тебя». Тогда они по пальцу надрезали, по записке написали, друг дружке передали, и тогда он вытащил его из колодцу. Переменились одеждой, пересели на коней и дальше поехали по другому царству. Заехали к царю в ограду. Царь вышел встречать. Настоящего Ивана-царевича отправили спать на кухню. А названого взяли под руки, повели во горницы. Садят за столы дубовые, за скатерти браные.

Названый Иван-царевич не знат, как по-царски обойтись. Царь сказал: «Любимую дочь за тебя отдам — Александру-царевну».

В это время под ихне царство король начал подступать. Пишет он с угрозами: «Я приехал к царю не пир пировать, а пожениться, пусть он за меня отдаст Александру-царевну. Ежли он не отдаст, я ихне царство выжгу-выпалю, по царству мечом покачу и пепелок развею. Всех я в плен заберу, Александру-царевну неволей уведу».

Спрашиват царь у названого Ивана-царевича: «Будешь, зять, воевать?» — «Буду. Только добро дело днем не делается, все ночью».

Вечер вечератся, солнце закатятся, названый Иван-царевич на кухню пробиратся, падат перед Иваном-царевичем на коленки: «Я тебя прогневил, имя твое переменил. Ты, Иван-царевич, на это не осердись; послужи мне службу, победи короля. У этого короля силы полк».

Иван-царевич встает, выходит, свистнул по-богатырски, гаркнул по-молодецки, прибежал его добрый конь.

Клал он на коня потнички, на потнички — коврички, на коврички — ковры сорочинские; подтягивал двенадцать подпруг шелковых, вставал вальяшно^[5], садился в (седло) черкацко^[6], брал с собой меч-кладенец, копье борзумецко^[7] (все это перед окошками Александры-царевны), бил коня по крутым бедрам. Конь рас-сержается, выше лесу подымается, выше лесу стоячего, ниже облака ходячего. «Кабы на эту пору Булат-молодец!» И ниоткуль взялся Булат-молодец: «Чо тебе, Иван-царевич? Кака служба, кака нужда?» — «Нужно победить короля». — «А много у него силы?» — «Силы у него один полк». — «Ну это нам на один час».

Александра-царевна слушала их разговор под окошком.

Вот они поехали, Иван-царевич с левой руки, Булат-молодец — с правой. Секли-рубили, только самого короля не победили.

Приехали обратно. Александра-царевна их дожидала. Булат спросил у Ивана-царевича: «Весь истыльный?»^[8]-»Нет, у левой руки пальцов нет». Александра-царевна вышла и ему руку забинтовала.

Иван-царевич ушел на кухню спать. Сном богатырским спит трое сутки, не пробуждается.

Царь еще пуще возлюбил названого Ивана-царевича. Пуще пьют да гуляют.

А король прибавил силы да опеть начал подступать.

Пишет он: «Я приехал к царю не пир пировать, а пожениться. Пушшай он за меня отдаст Александру-царевну. Ежли он не отдаст, я ихне царство выжгу-выпалю и мечом покачу и пепелок развею. Всех я в плен заберу, Александру-царевну неволей да увезу».

Опеть спрашиват царь у названого Ивана-царевича: «Будешь, зять, воевать?» — «Буду. Только добро дело днем не делается, все ночью».

Вечер вечератся, солнце закатятся, названый Иван-царевич на кухню пробиратся, опеть падат перед Иваном-царевичем на коленки: «Я тебя прогневил, имя твое переменил. Ты, Иван-царевич, на это не осердись; послужи мне службу, победи короля. У этого короля силы два полка».

Иван-царевич встает, выходит, свистнул по-богатырски, гаркнул по-молодецки, прибежал его добрый конь. Клал он на коня потнички, на потнички — коврички, на коврички — ковры сорочинские, подтягивал двенадцать подпруг щелковых, вставал вальяшно, садился в черкацко, брал с собой меч-кладенец, копье борзумецко. Бил коня по крутым бедрам. Конь рассержается, выше лесу подымается, выше лесу стоячего, ниже облака ходячего. «Как бы на эту пору Булат-молодец!» И ниоткуль взялся Булат-молодец: «Что тебе, Иван-царевич? Кака служба, кака нужда?» — «Нужно победить короля». — «А много у него силы?» — «Силы у него на два полка». — «Ну это нам на два часа».

Александра-царевна слушала их разговор под окошком.

Вот они поехали, Иван-царевич с левой руки, Булат-молодец — с правой. Секли-рубили, только самого короля не победили. Приехали обратно. Александра-царевна их дожидала. Булат спросил у Ивана-царевича: «Весь истыльный?» — «Нет, теперь у правой ноги пальцов нет». Александра-царевна опеть услыхала, вышла и забинтовала.

Иван-царевич ушел на кухню спать. Сном богатырским спит шестеро суток, не пробуждается.

Царь еще пуще возлюбил названого Ивана-царевича. Пуще пьют да гуляют.

А король еще прибавил силы да в третий раз начал подступать. Опеть пишет он: «Я приехал к царю не пир пировать, а пожениться, пусть он за меня отдаст Александру-царевну. Ежли он не отдаст, я ихне царство выжгу-выпалю, по царству мечом покачу и пепелок развею. Всех я в плен заберу, Александру-царевну неволей увезу».

В третий раз спрашиват царь у названого Ивана-царевича: «Будешь, зять, воевать?» — «Буду. Только добро дело днем не делается, все ночью».

Вечер вечератся, солнце закатятся, названый Иван-царевич на кухню пробиратся, падат перед Иваном-царевичем на коленки: «Я тебя прогневил, имя твое переменил. Ты, Иван-царевич, на это не осердись; послужи мне в третий раз службу, победи короля. У этого короля силы три полка».

Опеть Иван-царевич встает, выходит, свистнул по-молодецки, гаркнул по-богатырски, прибежал его добрый конь. Клал он на коня потнички, на потнички — коврички, на коврички — ковры сорочинские, подтягивал двенадцать подпруг шелковых, вставал вальяшно, садился в черкацко, брал с собой меч-кладенец, копье борзумецко. Бил коня по крутым бедрам. Конь рассержается, выше лесу подымается, выше лесу стоячего, ниже облака ходячего. «Как бы на эту пору Булат-молодец!» И ниоткуль взялся Булат-молодец: «Што тебе, Иван-царевич? Кака служба, кака нужда?» — «Нужно победить короля». — «А много у него силы?» — «Силы у него на три полка». — «Ну это нам на три часа».

Александра-царевна слушала их разговор под окошком.

Вот они поехали: Иван-царевич с левой стороны, Булат-молодец — с правой. Секли-рубили, не только все войско, но и самого короля победили. Сняли с него королевскую корону, кресты, эполеты.

Приехали обратно. Александра-царевна не спит, все их дожидат. Булат спросил у Ивана-царевича: «Весь истыльный?» — «Теперь весь. Не знаю вот, куда девать королевскую корону, кресты и эполеты». Александра-царевна услыхала, отворила окно, сказала: «Давай мне на сохранение, у меня целы будут». Отдал ей Иван-царевич и стал прощаться с Булатом-молодцом. Говорит Иван-царевич: «Из-за тебя страдать поехал, Булат-молодец». — «Из-за меня, Иван-царевич». — «Теперь нам больше с тобой не видаться». — Иван-царевич заплакал, и Булат-молодец заплакал. Распростились они, и пошел Иван-царевич на кухню спать. Сном богатырским спит девять суток, не пробуждается.

А названый Иван-царевич пошел и сказал, что победил и войско, и самого короля, и начал просить позволения жениться на Александре-царевне. Александра-царевна все знат, не хочет идти за него, всё причины находит: то платье не готово, то другое чо. Ждет, когда Иван-царевич пробудится. Царь сердится: «Человек воевал, а ты замуж не хочешь выходить».

Когда Иван-царевич пробудился, тогда у них свадьба учинилась.

Они собрались уж к венцу ехать, уселись за стол названый Иван-царевич и Александра-царевна. У царя все думники, советники, сенаторы, вся родня. Александра-царевна и говорит: «Вот, тятенька, маменька, и ты, Иван-царевич, вот у тятеньки вся родня тут, все думники, советники, сенаторы, бояры, а у тебя, Иван-царевич, один дядя, и того здесь нет». — «Да ну его, нашто его сюда». А царь: «Нет, нет, нет, надо его сюда».

Послал слуг, слуги привели его.

Ну настоящий Иван-царевич обходится по-царски, садится на лавку. Царь глядит, што этот по-царски обходится. А Александра-царевна вылазит из-за стола, наливат чару полтора ведра вина, подает названому Ивану-царевичу: «На вот, выпей». А он взял и говорит: «Неужели я это полтора ведра чару могу выпить на единый дух». Он отпил маленько. Она долила чару и подходит к настоящему Ивану-царевичу: «На вот, Иван-царевич, выпей чару на единый дух». Он говорит: «Нужно настоящей голове подать». Она обернулась, подала эту чару родителю. Царь выпил. Потом она опеть наливат, подает настоящему Ивану-царевичу, он говорит: «Подай матери». Она матери подала, мать маленько попроведала. Александра-царевна долила, опеть ему подает.

Он и говорит: «Покушай сама». Она малесенько испила, пошла, долила. «Ну, Иван-царевич, выпей на единый дух». Ну что, он богатырь, воевал, берет эту чару, проздравил: «С законным браком вас», — как опрокинул, так и выпил на единый дух.

И она тогда стала спрашивать у названого Ивана-царевича: «Как ты воевал, весь истыльный приехал?» Он говорит: «Весь истыльный». — «А ты, — гварит, — Иван-царевич, воевал, весь истыльный приехал?» Он снимат с руки перчатку, у него пальцов нету. И вот она опять спрашиват у названого Ивана-царевича: «Как ты второй раз ездил воевать, весь истыльный приехал?» — «Весь». — «А ты?» Иван-царевич снял с ноги сапог: у него пальцов нет.

Она опять спрашиват у того Ивана-царевича: «Ты ездил в третий раз, так што весь истыльный приехал и снял с короля корону, кресты и эполеты?» Он гварит: «Весь истыльный; нет, ничего не снимал». — «А ты, Иван-царевич?» — «Весь истыльный. Королевскую корону снял, кресты и эполеты и принес».

Потом она и говорит: «Вот, тятенька, не этот Иван-царевич, а этот. За этого я замуж и пойду».

Тогда царь спросил, названый Иван-царевич все рассказал. Царь взял вывел его из-за стола, раздел, все надел на настоящего Ивана-царевича, а того расстрелял. А с этим — веселым пирком да свадебкой, поженил Ивана-царевича.

Царских два советника стали злиться (царь с ними мало стал водиться), стали лихо думать. Думники, советники пошли к царю и говорят: «Иван-царевич похвалятся достать свинку — золоту щетинку». Он вызыват: «Иван-царевич, сослужи мне службу: приведи свинку — золоту щетинку. Ежли не приведешь, я тебя сказню-повешу или в дальни города отошлю».

Он закручинился, запечалился, слезно заплакался, приходит к Александре-царевне. Александра-царевна спрашиват: «Што, Иван-царевич, закручинился, запечалился?» — «Ах, Александра-царевна, человек молодой на чужой стороне. Царь наложил службу: велит привести свинку — золотую щетинку. Где же я ее найду? Ежли не найдешь, то сказню иль повешу, гварит». — «Ой, Иван-царевич, не кручинься, не печалься; погоди, я схожу к бабушке-задворенке, спрошу, не встречала, не видала ли она». Прибежала: «Бабушка-зад воренка, не знашь нашего горя-то?» — «Какое у вас горе?» — «Царь велит привести свинку — золоту щетинку. А где мы ее возьмем?» — «Ой, да, дитя, я ут-ресь вышла на крылечко раненько, она ходит в заповедных-то лугах».

Ну вот, она прибегат домой, сказыват Ивану-царевичу. Иван-царевич взял веревочку, пошел в заповедны луга. И нашел эту свинку, поймал, привел к царю. Царь возрадовался, залюбил пуще Ивана-царевича, а этих думников совсем забыл.

Ну вот, они вовсе стали зло думать. «Ваше царское величество, ваш зять похвалятся достать сорокапегую кобылу, сорок пежин с пежинкой, каждая пежина по сороку рублей с полтиной».

И вот царь вызыват Ивана-царевича: «Сослужи мне службу, приведи сорокапегую кобылу, сорок пежин с пежиной, каждая пежина по сороку рублей с полтиной. Ежли не приведешь, я тебя сказню-повешу или в дальни города сошлю». Он закручинился, запечалился, слезно заплакался. Приходит к Александре-царевне. Александра-царевна спрашиват: «Што, Иван-царевич, закручинился, запечалился?» — «Ах, Александра-царевна, царь наложил службу: велит привести сорокапегую кобылу, сорок пежин с пежиной, каждая пежина по сороку рублей с полтиной. Где ж я ее найду? Ежли, гварит, не найдешь, то сказню иль повешу». — «Ой, Иван-царевич, не кручинься, не печалься! Погоди, я схожу к бабушке-задворенке, спрошу: не встречала, не видала ли она». Прибежала: «Бабушка-задворенка, не знаешь нашего горя-то?» — «Какое опеть горе у вас?» — «Царь велит привести сорокапегую кобылу, сорок пежин с пежиной, каждая пежина по сороку рублей с полтиной. Где же мы ее возьмем?» — «Ой, да, дитя, я утресь вышла раненько, она ходит в заповедных-то лугах».

Ну вот она прибегат домой, сказыват Ивану-царевичу. Иван-царевич пошел в заповедны луга, нашел эту кобылу, поймал, привел к царю. Царь возрадовался, еще больше возлюбил Ивана-царевича. Стали веселиться.

Пуще злятся два царских советника. Опеть приходят к царю: «Ваше царское величество, ваш зять похвалялся вечор: ежли, гварит, наложил бы царь на меня службу, велел бы сходить нешто ни пошто, принести ничего».

Вот он наказывает: «Иван-царевич, сослужи мне службу, сходи нешто ни пошто, принеси ничего. Ежли не сходишь и не принесешь, я тебя сказню-повешу или в дальни города отошлю».

Он закручинился, запечалился, слезно заплакался, приходит к Александре-царевне. Александра-царевна спрашиват: «Што, Иван-царевич, закручинился, запечалился?» — «Ах, Александра-царевна, человек молодой на чужой стороне. Царь наложил службу: велел сходить нешто ни пошто, принести ничего. Ежли, гварит, не сходишь и не принесешь, я тебя сказню-повешу или в дальни города отошлю. Што же мне делать?» — «Ой, Иван-царевич, не кручинься, не печалься. Погоди, я схожу к бабушке-задворенке, спрошу, куда идти и как доставать». Прибежала: «Бабушка-задворенка, не знашь нашего горя-то?» — «Какое опеть горе?» — «Царь наложил службу: велел сходить нешто ни пошто, принести ничего. Куда же идти и как доставать?» — «Нет, дитя, я это не слыхала». — «Где же он возьмет?»

Александра-царевна прибежала, расплакалась, напекла хлеба, насушила сухариков, сделала котомочку и вот проводила Ивана-царевича. И пошел он неизвестно куда путешествовать по белу свету.

Скоро сказка сказыватся, время дивно минуется. У него уж и сухарей не стало. Идет урманом, степью, деревня не попадат никака. Хоть с голоду помирай.

И вот шел-шел и видит: стоит терем огромнущий в лесу, и вот он заходит в терем. Стоят столы дубовы, скатерти браны, питва пьяны, чо тебе душа желат, все тут есть. И он гварит: «Я сейчас поем». И вот он кусок возьмет — кусок другой кусок тащит, рюмку возьмет — рюмка другу тащит. Ничо есть не может. Тут и мясо жарено и жирнина, чо душа желат. А есть не может. Стоит, глаза вылупил. Потом слышит — што такое? — шум, гам. Куда деваться? Спрятался за печку, испужался. Тридцать три разбойника бегут, головами мотают, руками машут: «Дома ли Сувор, есть ли што у Сувора попить да поесть да позавтракать?» — «Вы што за спеськи, я и сам спесько. Беритесь за ковши, садитесь за столы да ешьте», — им за печкой кто-то отвечат, а никого нету-ка. И вот эти забежали — тридцать три разбойника, наелись, напились и убежали. А Иван-царевич видел, что они делали, и тоже выбежал, давай ногами топать, головой вертеть, руками махать: «Дома ли Сувор, есть ли што у Сувора попить да поесть да позавтракать?» Кто-то отвечат: «Ты што за спесько, я и сам спесько. Берись за ковш, садись за стол да ешь». Иван-царевич руки вымыл, садится за стол и говорит: «Суворушко, садись со мной есть». — «Да што это за добрый человек. Я тридцать лет тридцать три разбойника кормлю, они меня разу за стол не созвали». Сел. И вот глядит Иван-царевич: кусок кусатся, ложка хлебатся, рюмка выпиватся — ну все естся, а человека нету. Разговариват, а не видать.

Иван-царевич живет здесь, прохлаждается, как увидит, разбойники идут, прячется.

Вот и месяц прожил и давай Суворушку звать: «Суворушка, мне здесь надоело, пойдем со мной на мою сторону». — «А и правда. Ты для меня добрый. Они и разу не приговорили меня, а с тобой я всегда наговорюсь». Ну и согласился идти.

И вот пришли разбойники, поели, ушли.

Иван-царевич говорит: «Ну я, Суворушка, собрался». — «Ну ты собрался, и я собрался». — «Ну я, Суворушка, за ограду вышел». — «Ну ты вышел, и я вышел». — «Ну я, Суворушка, далеко ушел». — «Ну ты ушел, и я ушел». — «Ты, Суворушка, на меня бысял». — «Да што ты, я и сам дойду».

Ну уж далеко ушли. Иван-царевич говорит: «Суворушка, я есть хочу». — «Ну ставь шатер». Иван-царевич поставил шатер, вбегат, ногами топат, головой вертит, руками машет: «Дома ли Сувор, есть ли што у Сувора попить да поесть да пообедать?» — «Ты што за спесько, я и сам спесько. Берись за ковш, садись за стол да ешь». Там уж стол дубовый поставлен, скатерть брана, питво пьяно — чего душа желат. «Суворушка, садись». Суворушка сял: «Ты, Иван-царевич, не есть захотел, а хочешь проверить меня. Ну вот уверился».

Наелись, напились, собрал Иван-царевич шатер и пошли дальше.

Скоро сказка сказыватся, время дивно минуется.

Вот они шли, шли и дошли до синева моря. Иван-царевич говорит: «Суворушка, вон корабль бежит, давай созовем корабельщиков чай пить». — «Ну так что, зови».

Вот Иван-царевич шатер поставил, ширинкой^[9] замахал, корабельщики увидали, подворотили, парус сбросили, вышли: «Што вам нужно?» — «Да вот пойдемте ко мне на чашку чаю». Ну пошли. Иван-царевич идет, руками машет, головой вертит, ногами топат: «Дома ли Сувор, есть ли што у Сувора попить да поесть да позавтракать?» — «Ты што за спесько, я и сам спесько. Беритесь за ковши, садитесь за столы да ешьте».

Корабельщики заходят, глаза вылупили: кто-то у стены говорит, а человека не видать. А уж тут столы дубовы, скатерти браны, питва пьяны, чо душа желат, все кипит, все горяче, пар идет. Вот они умылись, садятся. Иван-царевич кричит: «Суворушка, садись». Суворушка стул тащит, садится, кусок кусатся, ложка хлебатся, рюмка выпиватся — всё естся, а человека нету. Корабельщики глядят: что такое? И вот они разговорились, Иван-царевич рассказал им (Суворушка подталкиват: «Говори!»).

Корабельщики просят: «Ты, Иван-царевич, продай нам Суворушку». — «Нет, он у меня непродажный». А Суворушка шепчет: «Продавай». Корабельщики: — «Хоть так продавай, хоть на рог меняй». Принесли этот рог и вот трясли-трясли, натрясли эстолько красноармейцев — оком не оглянешь и все с оружием. Иван-царевич говорит: «Как их взять, чем их кормить-то, этакую беду? Может, их мильон».

А они говорят: «Им никакой кормежки не надо». Взяли их обратно в рог утрясли.

И вот Суворушка шепчет: «Меняй, Иван-царевич».

А корабельщики спрашивают: «Как же его нести?» Суворушка шепчет: «Пускай несут ящик». Принесли ящик, открыли. Он полетал у них белым метлячком, они ящик закрыли. Вот Иван-царевич умом думат: «Теперь я, наверное, один остался». А Суворушка шепчет ему: «Да пошто один? Неужели я с имя поеду? Я с тобой остался».

Ну и вот они взяли рог, сняли шатер и пошли опеть бережком.

Ну и кто их знат, долго ли, мало ли шли — неизвестно. Увидали корабль. Иван-царевич говорит: «Вон, Суворушка, корабль. Давай корабельщиков в гости созовем». — «Ну так что, зови». Иван-царевич шатер поставил, ширинкой замахал, корабельщики увидали, подвернули, парус сбросили на берег. «Што вам нужно?» — «Да вот пойдемте ко мне на чашку чаю». Пошли. Иван-царевич идет, руками машет, головой вертит, ногами топат. «Дома ли Сувор, есть ли што у Су-вора попить да поесть да позавтракать?» — «Вы што за спеськи, я и сам спесько. Беритесь за ковши, садитесь за столы да ешьте».

Корабельщики заходят, дивятся: кто-то у стены говорит, а человека нет. А уж тут столы дубовы, скатерти браны, питва пьяны, ну что душа желат: вина, жаркое.

Они умылись, садятся. Иван-царевич говорит: «Суворушка, садись». Суворушка стул несет, садится, кусок кусатся, вилкой мясо тащится, рюмка выпиватся, а человека не видать. Корабельщики глядят: што это за штука така? Ну Иван-царевич все и рассказал, што теперь хлопотать не надо, каждый день стол готовый.

Ну корабельщики говорят: «Ты нам продай или променяй Суворушку. У нас есть меч-самосек и плетка-живулька». Пошли на корабль и принесли. Ну, товарищ говорит: «Меч-самосек, иди заруби товарища», Меч-самосек как пошел, так у его голова с плеч. «Плетка-живулька, иди оживи».

Плетка-живулька как дошла, стеганула, так и голова приросла, человек живой стал. Суворушка шепчет: «Меняй». А корабельщики спрашивают: «Как же его нести?» — «Да ящик нужно». Принесли ящичек, открыли. Он полетал у них желтым метлячком, они ящик закрыли, закинули его замком, понесли с собой.

Вот Иван-царевич умом думат: «Теперь я, наверно, один остался». А Суворушка: «Да пошто один? А я куда девался? С тобой».

Иван-царевич в котомку положил рог и топорик этот самосек, а плетку за ремень заткнул, был на нем синий халат.

И вот они пришли сейчас на родину Ивана-царевича в заповедный луг, где он хватал свинку и кобылу. Ну и у них был ров тут, в нем была на тот свет дыра. Они у рова-то и остановились, поставили шатер.

«Ну и мы, — гварит, — тут с тобой отдохнем, а потом царю сообщим». Ну и Иван-царевич уснул в шат-ре-то. А Суворушка стол убрал.

Два министра ходили в заповедных лугах. И говорят: «Што за шатер?» Вошли и видят его. «Смотри, Ванька-то живой, домой идет; дай, — гварят, — мы его сейчас раскачам, в ров-то бросим». Взяли раскачали и в ров отбросили его. А сами пошли, ничего не потронули.

Ну, Иван-царевич как пошевелится — и глубже катится, как пошевелится — и глубже катится. И прокатился на тот свет, пал. А на том свете тропинка, он пошел по тропинке. А уж дума его об Суворушке. Подходит к царству. Там слышит шум, гам, слезы. Он подошел и говорит: «Што же это такое у вас?» — «Да вот, — гварят, — Идолище поганое все царство наше соедат. Последнюю дочь царя — Марфу-царевну повезли на съедение». — «А это, — гварит, — што за человек едет?» — «А это ее спасать едет. Спасет, то она за его замуж пойдет». — «А мне можно с ним сясти?» — «Пожалуйста, — гварят, — садися». И они на легкой шлюпке увезли их на остров и оставили им там лодку: из троих кто-нибудь останется и приедет.

Ну, жених, который спасать-то приехал, залез на высокий-высокий дуб, чтобы его Идолище не достал. А Иван-царевич остался с Марфой-царевной на полу. И говорит: «Марфа-царевна, поищи у меня в голове. А ежели я усну и сине море вскулубатся, тогда будить меня будешь, только слезы не рони на меня, а то силы убавишь».

Ну и вот сине море вскулубалось, она его разбудить не может, второй раз вскулубалось — не может, в третий вскулубалось — не может. Идолище вылазит — она заревела и слезу ему на щеку уронила. Он соскочил: «Ах, Марфа-царевна, — гварит, — вот у меня сколько силы убавила и щеку сожгла».

Ну и вот он разбежался, замахнулся и сразу все девять голов отрубил у Идолища и его напополам рассек.

А жених увидал, что он его победил, стал с дубу слазить. И вот они сяли в лодку и поплыли обратно в царство. Иван-царевич сел возле жениха, а сидеть не может: сон одолеват. А не спит, дремлет.

Как сине море переехали, к берегу стали подплывать, жених из лодки-то его вытолкнул (заснул, стало быть, Иван-царевич). Марфа-царевна говорит: «Зачем ты его утопил?» А он ей на это: «Ежели скажешь, што я его утопил, то я тебе сейчас голову снесу. А ты, — гварит, — так скажи царю, што Идолище Ивана-царевича съел, а я победил».

Ну и вот пришли. Марфа-царевна-то так и сказала царю.

Ну и жениху надо жениться, а она тянет, не выходит. Говорит: «Пойду на сине море, умоюсь». Пойдет на сине море, ищет, шарит и до потемок проходит.

До тех пор доходила, што царь рассердился: «Человек воевал, а ты не выходишь. Седни не отпущу». Она гварит: «Еще на один час схожу, приду и сразу пойдем к жениху».

И вот она пришла, ходила-ходила и до того времени доходила, што уже темно стаёт. И заплакала: «Теперь мне, — гварит, — его не увидать и не похоронить».

И простилась, и стоит на берегу, плачет, уж ничо не видно.

И вдруг сине море вскулубалося, и волнами его выбросило кверху (на нем синенький халат, она увидела: што-то синее смелькнуло), зашла в сине море и достала Ивана-царевича (его уж стало песком замывать). «Ну, — гварит, — теперь хоть похороню его». А эта плетка у него за ремнем. Ей нечем боле охлопывать, она плетку выдернула и начала охлопывать с него песок. И он стал живой и говорит: «Ох, как я долго спал!» Ну и она тогда: «Не я бы, так ты бы век проспал». Он эту плетку подобрал и за ремень заткнул. Взяла его за руку и повела к царю, к отцу. Привела его и гварит: «Вот, тятенька, зачем я ходила на сине море умываться. Вот, — гварит, — не тот меня от смерти отворотил, а этот. Тот на дубе просидел». И все рассказала. А царь на это взгневался: «Ты бы сразу сказала, мы бы его тогда достали».

А она: «Мне приказ был не сказывать». — «Ну, Иван-царевич, будешь женихом. Я тебя сейчас на царство нацарю». — «Нет, не буду: у меня на том свете жена есть и дети». — «Ну тогда бери золота, скатного жемчуга». — «Ничо мне не надо. А как бы ты на тот свет мог вынести меня, больше мне ничо не надо». А этот царь и гварит: «Есть у нас таки хитрецы, што вылазят на тот свет». Зовет их: «Вот этого человека вытащите на тот свет, я вас засыплю златом-серебром, скатным жемчугом за это».

И вот они пошли Ивана-царевича выталкивать, и Марфа-царевна с горючими слезами проводила его, распростилась с им. И его сию минуту хитрецы вытащили на тот свет.

И вот опеть Иван-царевич из этой дыры ползет этим логом и говорит: «Дома ли Сувор, есть ли што у Сувора попить, да поесть, да позавтракать?» А сам горючими слезами заливается. А Суворушка тоже со слезами: «Ты што за спесько, я и сам спесько. Берись за ковш, садись за стол да ешь». Вдруг стол появился, а шатер уж весь изотлел. И вот Иван-царевич садится, говорит: «Суворушка, садись». Суворушка сел, а Иван-царевич стал плакать, рассказывать, што «я без тебя чуть не погинул». И Суворушка говорит, што тоже еле жив остался. Ну Иван-царевич все ему рассказал, чо как было чо. Суворушка ему говорит: «Иван-царевич, больше отдыхать не будем?». — «Нет». А меч и рог тут лежат, никуда не девались. Иван-царевич берет рог, вытрясает двух красноармейцев, штобы они шли к царю и сказали, штобы он выезжал немедля с царицей и Александрой-царевной в заповедны луга. Иван-царевич вызыват сразу же Суворушку образовать полотна, сделать опеть шатер новый.

Ну солдаты пришли обратно, он их в рог втряс.

Царь приезжат с царицей и с Александрой-царевной: «Да што же ты, Иван-царевич, нас в заповедны луга вызывашь в таком строгом виде?» — «Надо вас». Бежит, головой вертит, руками машет: «Дома ли Су-вор, есть ли што у Сувора попить да поесть да позавтракать?» — «Вы што за спеськи, я и сам спесько. Беритесь за ковши, садитесь за столы да ешьте».

Царь с царицей и Александрой-царевной глаза вылупили. А уж тут стол дубовый, скатерть брана, питва пьяны — чо душа желат, все кипит, всегорит. «Суворушка, садись». Сяли — видят: кусок кусатся, ложка хлебатся, рюмка выпиватся — все естся, а человека нету. Иван-царевич рассказал все. Суворушка заливат царю, что Иван-царевич и не придумат.

Вот они отчаевали. Царь говорит: «Где это ты взял Суворушку-то?» — «Это взял не факт. А вот у кого силы больше — у тебя или у меня?» — гварит. «Давай попробуем», — гварит царь. И тогда Иван-царевич натряс солдат столько, што в заповедны луга не входят, оком не окинешь. Царь ему гварит: «Ну чем ты их хочешь прокормить?» — «А никакой им кормежки не надо». Всех в рог утряс. «Ну-ка вот ты теперь всю свою силу сюда позови».

Царь уж подготовил ему. Приказал, штобы все — стар и мал были в заповедных лугах.

Как словом так и делом: все выехали, только половину заповедных лугов заняли. «Как это у тебя силы совсем мало». И говорит: «Меч-самосек, пойди всех прируби». Царь молчит, ничо не говорит. Меч-самосек всех перерубил. Царь сидит и говорит: «Ах, Иван-царевич, што ты наделал, неужели моя сила тебе помешала? Зачем ты всех прирубил?» А он: «Чо, — гварит, — тебе разве жалко их?» — «Да как же не жалко». — «Ну, плетка-живулька, пойди всех оживи, только таких-то двух министров не трони».

И она пошла: до которого дойдет, тот живым становится.

Всех оживила, а этих двух министров оставила, не потронули. «Ну чо испугался, — гварит, — ты?» — «Не только я испугался, вся сила-то моя испугалась. Ну теперь, — гварит, — пущай все по местам разъезжаются, и мы, — гварит, — поедем домой».

Стали садиться в карету все. Иван-царевич говорит: «Суворушка, садись». — «Дак неужели я от тебя отстану». Царь говорит: «А столы-то остались». — «А нашто нам столы, мы наелись», — отвечает Суворушка.

Ну и приехали в царство, стали жить, живота наживать.

Ополон-царевич

(Указатель № 300)

ил-был царь. У этого царя детей не было. Царица забеременела. А царь заболел и помер. Она принесла себе сына: по локоть руки в золоте, по колен ноги в серебре, во лбу — красное солнце, в затылке — светел месяц, по косицам — частые звезды, кудри жемчужные, имя Ополон-царевич.

Рос он не по дням, а по часам, как пшеничное тесто на опаре кис. И на эдакого красавца все бы зрел да смотрел, очей не сносил.

Доспелся этот Ополон-царевич годов пятнадцати такой. Поехали его дядья в иные земли торговать. Ополон-царевич поехал с имя. И приехали они в одно царство. В этим царстве жил-был царь. У этого царя было три дочери: Марфа-царевна — старшая, вторая — Марья-царевна, третья — Александра-царевна. Таки были у них надписи написаны, чтобы отовсюду съезжались к ним женихи, эти царские дочери пойдут себе женихов выбирать. Наехали женихи повсеместно: королевских ширинка^[10], царских ширинка, и купеческих ширинка, и простонародных ширинка.

Послал Ополон-царевич дядю купить большеполый и большеухий малахай и лапти, чтобы три пальца шириной и три аршина долиной. И вот он нарядился в это, умазался сажей и пришел он, между ширинки встал — не в ту ширинку и не в другую.

И вот Марфа-царевна пошла, себе жениха королевского нашла, увела. Марья-царевна пошла себе тоже выбирать. Выбрала царского сына. Пошла Александра-царевна выбирать. По царским прошла — не нашла, по королевским прошла — не нашла, по купеческим прошла — не нашла и по простонародью прошла — не нашла. И подумала: «Что же, это какой-то непростой. Дай я его возьму да поведу». Взяла да повела его, малахая-то. Она его вела, люди смеялися, сзади ему на оборки ставали. Он ногами дергал, и народ валился с оборок с этих.

Приводит к дому. Царь с темя дочерями за столом сидит. На нее заревел: «Убирай! Не нашлось тебе хорошего жениха, ведешь ты этакую соплю». Ей опустить его было жалко, она увела его в свою каюту, стала его класть на койку, он не ложится, свернулся возле койки и лежит. Дает ему подушку, он не берет, за стол садит — он не садится, умываться его заставлят — он не умывается, спрашиват, как звать — он не говорит. Она его прозвала Любящий Игей.

Вот царь с темя зятевьями гулял, а под ихно царство подступился Змей трехглавый. Писал письма с угрозами: «Я пришел к царю не пир пировать да не беседовать, а приехал жениться. Пусть он за меня отдаст Александру-царевну. Если он не отдаст, я ихне царство выжгу-выпалю и мечом покачу, и пепелок развею. Всех я в плен заберу, Александру-царевну неволей увезу».

И вот зятевья поехали воевать. Александра-царевна говорит Ополону-царевичу: «Любящий Игей, ничего не знашь! Вот Змей трехглавый подступат под наше царство, меня хочет взять». Ополон-царевич спрашиват: «Кто поедет воевать?» — «Да поедут оба те зятя воевать». — «А ты пойди своему родителю скажи, что боюсь я ружейного боя, пушечной стрельбы, не велит ли он мне куда прихорониться».

Она пришла и говорит: «Тятенька, у меня жених боится ружейного бою и пушечной стрельбы, не велишь ли ты куда прихорониться?»

А он на нее заревел: «У-y, ты бы привела доброго жениха, горя не было бы, а то привела соплю, майся теперь». А она пришла и говорит: «Тятенька сказал, что если боится, так пусть идет куда прихоронится». Он пошел на корабль, дядьку посылат за вином, а сам снимат одежду эту, умыватся, надеват на себя другую, выводит коня, кладет на его потники, на потники — коврики, на коврики — ковры сорочински, подтягал 12 подпруг шелковых, вставал вальяшно, садился в седельце черкацко, брал с собой меч-кладенец, копье борзумецко. И дядя приходит с вином. Выпиват Ополон-царевич чару вина полтора ведра на единый дух, и едет он по городу. Сестры Александры-царевны провожают своих мужевей, Александра-царевна — зятевей. И он против тех ехал — не поздоровался, а против Александры-царевны ехал — шапочку снял, поклонился. Она его в слезах и не видела. Они и говорят: «Вот бы нашей Алексаше жениха-то, а она какого-то привела соплю».

Он бьет коня по крутым бедрам, конь рассержается, выше лесу подымается, выше лесу стоячего, ниже облака ходячего. Подъезжат он туда. Эти два зятя залезли на дубы (от Змея), увидели его, кланяются ему до сырой земли. Он против их ехал, не поздоровался. Приезжат. Змей лежит, спит. И перевернул шашку тупым концом, разбудил Змея. Змей и говорит: «А-а, что, русская муха, прилетела, хочешь силу попробовать?» — «Да, — гварит, — надо». Как раз разбежались, он так сразу у него все три головы срубил. Повернул коня, поехал домой. Эти два зятя кланяются ему с дубу до сырой земли.

Приезжат домой, коня подает дядьке, дядька убират коня, а он снимат одёжу, надеват опеть малахай, лапти, опеть умазался весь сажей, всякой чепухой умазал свое лицо и руки и пошел к Александре-царевне опеть на старое место. Свертыватся и ложится к печке.

A она была в гостях у отца. Прибегат: «Любящий Игей, говори слава богу. (А его сон одолеват.) Зятевья погубили неприятеля-то». А он: «Ну слава богу, что погубили». (Его сон долит, он спит). А она давай плакать над ним: «Вот ты со мной ничего не говоришь да за стол не садишься. Как я с тобой буду жить?» А он спит как ни в чем не бывало.

А брат трехглавого Змея — шестиглавый Змей подступят под ихне царство, Пишет он: «Я пришел к царю не пир пировать да не беседовать, а приехал жениться. Пусть он за меня отдаст Александру-царевну. Если он не отдаст, я ихне царство выжгу-выпалю и мечом покачу, и пепелок развею. Всех я в плен заберу, Александру-царевну неволей увезу».

И вот опеть зятевья поехали воевать. Опеть Александра-царевна говорит: «Любящий Игей, ничего не знашь? Вот Змей шестиглавый, брат убитого, подступат под наше царство, меня хочеть взять». — «А кто поедет воевать?» — «Да опеть поедут оба те зятя воевать». — «А ты пойди своего родителя спроси, не велит ли он мне куда прихорониться». Она побежала, постояла на крылечке, не сказала. Приходит к Ополону-царевичу: «Тятенька сказал, что если боится, то пушшай идет куда прихоронится».

Он пошел опеть к дяде, послал его за вином, снял одёжу, умыватся, надеват на себя другую, выводит коня, кладет на его потники, на потники — коврики, на ’ коврики — ковры сорочински, вставал вальяшно, садился черкацко, брал с собой меч-кладенец, копье борзумецко. И дядя приходит с вином. Выпиват Ополон-царевич чару вина полтора ведра на единый дух, и едет он по городу. Сестры Александры-царевны провожают своих мужевей, Александра-царевна — зятевей.

И он против тех ехал — не поздоровался, а против Александры-царевны ехал — шапочку снял, поклонился. Она его в слезах и не видала. Они говорят опеть: «Вот бы нашей Алексаше жениха-то». Он бьет коня по крутым бедрам, конь рассержается, выше лесу подымается, выше лесу стоячего, ниже облака ходячего. Подъезжат он туда. Эти два зятя залезли на дубы (от Змея), увидели его, кланяются ему до сырой земли. Он против их въезжал — не поздоровался. Приезжат. Змей лежит, спит. Ополон-царевич перевернул шашку и тупым концом разбудил Змея. «A-а, што русский комар, прилетел, хочешь силу испробовать?» — «Да, — гварит, — надо». Раз разбежались — у Змея три головы отлетело, второй раз — еще три головы. Завернул коня и поехал обратно. Зятевья ему кланяются до сырой земли, говорят: «Откуда же это богатырь едет?»

Приезжат, отдает дяде коня, дядька убират коня, а он снимат одёжу, надеват малахай, лапти, опеть умазался весь сажей и пошел к Александре-царевне. Свертыватся опеть и ложится к печке.

А она была в гостях у отца. Прибегат: «Любящий Игей, говори слава богу. (А его сон одолеват.) Зятевья опеть погубили неприятеля-то». — «Слава богу, что погубили». Сам спит. А она плачет над ним: «Ты со мной ничего не говоришь да не рассказывать».

Пишет брат убитых змеев, Змей девятиглавый: «Я пришел к царю не пир пировать да не беседовать, а приехал жениться. Пусть он за меня отдаст Александру-царевну. Если он не отдаст, я ихне царство выжгу-выпалю и мечом покачу, и пепелок развею. Всех я в плен заберу, Александру-царевну неволей увезу».

Спрашиват царь у тех зятевей: «Поедете воевать?» — «Поедем».

Сами думают: «Может, опеть тот богатырь приедет». Поехали.

А Александра-царевна говорит: «Любящий Игей, ничего не знашь? Вот Змей девятиглавый, брат убитых, подступят под наше царство, меня хочет взять». — «А кто поедет воевать?» — «Да опеть те зятевья». — «А ты пойди, своего родителя спроси, не велит ли он мне куда прихорониться». Она побежала, не добежала, приходит и говорит: «Прихоронись».

Он ушел, послал дядю за вином, снял одёжу, умыватся, надеват на себя другую, выводит коня, кладет на его потники, на потники — коврики, на коврики — ковры сорочински, вставал вальяшно, садился черкац-ко, брал с собой меч-кладенец, копье борзумецко. И дядя приходит с вином. Выпиват Ополон-царевич чару вина в полтретья ведра на единый дух, и едет он по городу. Сестры Александры-царевны провожают своих мужевей, Александра-царевна — зятевей. И он против тех ехал — не поздоровался, а против Александры-царевны ехал — шапочку снял, поклонился. Она его в слезах и не видала. Зятевья и говорят: «Вот бы нашей Алексаше жениха-то».

Он бьет коня по крутым бедрам, конь рассержается, выше лесу подымается, выше лесу стоячего, ниже облака ходячего. Подъезжат он туда. Два-то свояка сидят. Он до их доехал, сказал: «Вот что, братцы, когда я вам махну перчаткой, вы как можно поспевайте ко мне». И вот подъехал к Змею, тот спит. Перевернул шашку тупым концом, разбудил. «A-а, што, русский комар, прилетел, хочешь силу попробовать?» — «Да, — гварит, — надо». Раз разбежались — он у него четыре головы ссек, второй раз разбежались — опеть четыре. Голова одна осталась. Если ее не отрубить, он оживет. У Ополона-царевича силы не хватат. Он взял шашкой приткнул эту голову и в то время махнул им перчаткой. И они приехали. А он повалился на шашку и уснул.

Они смотрят, что богатырь такой: весь в золоте и в серебре. Он проснулся, видит: голова отрублена, они глядят на него. Он ни слова не сказал, повернул коня и поехал обратно.

Приезжат, дяде отдает коня, сам прямо пошел к ней в спальню. Пришел, окошки запер на просову, одно окно так запер и двери закинул на крючок и лег спать и спит, только изба дрожит. Прибегат она от отца, кинулась — двери закинуты. Кинулась — и окно закинуто, друго закрыто. Нашла одно окно не закрыто. И увидела, и испугалась, думала, изба горит, увидела, что такой богатырь спит. Она двери откинула, окна открыла и побежала за отцом. А он сидит, с зятевьями выпиват, радуется, что зятевья погубили Змея, воюют хорошо.

Ну и вот она его зовет домой. А он говорит: «Зачем пойду? Соплю не видал?» Но не мог отвязаться, она в ногах валяется — зовет. Все-таки пошел. И вот бежит она вперед, радехонька. Отворят двери. Царь говорит: «Что у тебя, дура, горит в комнате там?» — «Заходи, заходи, ничо не горит». Вот он заходит, видит, такой богатырь спит: по локоть руки в золоте, по колен ноги в серебре, во лбу красное солнце, в затылке светел месяц, по косицам частые звезды, кудри жемчужные. Зрел бы, смотрел, очей не сводил, и на плечах надпись написана: «Ополон-царевич». Царь стал его будить. Когда разбудил, тогда пал перед ним на колени: «Прости меня, Ополон-царевич». Он ему ответил, что «неча прощаться, ты меня не знал, кто я такой».

Тогда царь его берет, ведет домой. Приводит его домой, тем зятевьям говорит: «Можете освободить стол, потому что не вы воевали, а вот он воевал». Ополону-царевичу говорит: «Если, Ополон-царевич, будешь жениться, я тебя обвенчаю с Александрой-царевной. И даю тебе полбытья и полцарского дворца». — «Не буду я, — гварит, — жениться. Есть у меня дома мать старая, без материнского благословения не хочу жениться».

Много ли, мало ли прошло, вот его дядья поехали домой. Он не стал от них отставать, Александра-царевна не стала от него отставать, поехала с ним.

И вот они ехали синим морем; и она была в положении, уже и родила в корабле девочку. А по берегу волшебники ходили и узнали, что на корабле есть сырая^[11] женщина, взяли ее умертвили. Она умерла, и Ополон-царевич сделал гроб: половину гроба Александра-царевна заняла, половину — насыпал злата, серебра, скатного жемчугу. Взял подвез ее на остров, взял этот гроб, поставил, на гробу надпись написал: «Кто этот гроб найдет, чтобы эту Александру-царевну схоронили тут и на этом месте построили монастырь и службу служили, Александру-царевну поминали».

А сам поехал с этой девочкой, доехали до деревни, нашел старую старуху, отдал эту девочку, чтобы она до 12 лет воспитывала. Дал ей чем воспитывать. Через 12 лет он приедет, эту девочку заберет. И эта девочка тоже, как отец, роду царского, богатырского была, очень красавица большая. Она росла не по годам, а по часам, как пшеничное тесто на опаре кисла.

И пойдет она с подружками в церковь, приходит из церкви и говорит: «Мама, почему же над девочками ничего не говорят, не плачут, не жалеют, а надо мной все плачут, жалеют». Старуха эта все говорила: «Не знаю, не знаю», — потом не вытерпела и сказала: «Я тебе не мать; у тебя мать была Александра-царевна, а отец у тебя был такой красивый, Ополон-царевич: по локоть руки в золоте, по колен ноги в серебре, во лбу красное солнце, в затылке светел месяц, по косицам частые звезды, кудри жемчужные».

Вот эта девочка вздумала об их тосковать, стала худеть. Стала очень уж плоха. А 12 лет доходит, скоро Ополон-царевич приедет за ей. Бабушка стала бояться. Взяла ее сонную, отдала водовозам: «Увезете, — гварит, — на сине море, утопите». Они увезли, утопить им было ее жалко, они взяли отдали ее рыболовам. А рыболовы взяли увезли да продали ее людоеду.

Людоед увидел, что роду царского, дал ей мамок, нянек, она стала в саду гулять. Стала эта девочка поправляться. Поправилась. Этот людоед приходит, говорит, что «надо тебя съесть теперь». Она и говорит: «А что же, дядюшка, пошто меня исть?» — «А ты, — гварит, — мне отдана на съедение». И вот она и говорит: «А ты меня, дядюшка, не ешь, уведи на сине море, опусти на сине море умыться». — «Если приведешь за себя человека, то сходи, умойся, оставлю».

Ну и вот она пришла на сине море, увидела — корабль плывет, она замахала ширинкой. Корабельщик увидал, повернул парус и сбросился, вышел. И она ведет этого корабельщика, ничо в слезах не заметила. А это был ее отец — Ополон-царевич. А он идет и думат умом: «Ох, какая девочка хорошая, как бы ее замуж взять за себя».

Она привела его, посадила в комнату на стул, сама заворотилась и ушла в сад. Он посидел, никого нету. Он спрашиват у дворника: «Куда же эта умница, которая привела меня, куда же она девалась?» А он говорит, что она ушла в сад. И Ополон-царевич пришел к ней в сад, она сидит, напричетывает в саду под яблоней, его не видит в слезах. Он стоял, слушал, она выпричетывала, какого отца, какой матери, как в церковь ходила, как ее жалели, как она тосковала, как похудела, как бабушка боялась, что ее Ополон-царевич казнит за нее, отдала водовозам, и водовозы отдали рыболовам, а рыболовы — людоеду, а людоед хотел ее съисть. Он отпустил на сине море умыться, говорит: «Приведешь за себя человека».

Ополон-царевич все выслушал и узнал, что она дочь его. И взял ее за руку, и повел к людоеду. Приводит к людоеду и говорит: «Что же ты над этой девочкой какую власть имеешь?» — «Как же, — гварит, — власть не имею, когда она мне на съедение дана». — «Тебе на съедение дана? Она моя дочь».

Людоед хотел взяться за девочку — исть, а в то время Ополон-царевич ему голову срубил. И пошли они с этой девочкой на корабль.

Пришли на корабль, он и говорит: «Теперь поедем, попроведываем твою мать Александру-царевну. Схоронена она или не схоронена — всё наверху гроб стоит». И едут. Говорят: «Благостят. Наверно, схоронена. Ишь, служба идет, поминают ее». И приехали, подворотили корабль, слезли и пришли в монастырь. И только бы в двери входить, у их отошла обедня, Александра-царевна встречу. И вот как она увидит: «Ах, Ополон-царевич!» — «Кто, — гварит, — ты такая?» — «Я, — гварит, — Александра-царевна». — «Так Александра-царевна умерла». — «Нет, я не умерла». Он как бы в церкву, она не пущат: «Пойдем перво в келейку сходим». И вот она привела, говорит: «Вот мой гроб, вот моя роспись на гробу. Меня волшебники оживили и поставили келейку для меня, и монастырь выстроили. И что же ты, Ополон-царевич, то ли ты, — гварит, — женился, наложницу ли себе взял?» — «Нет, — гварит, — это не жена, не наложница, это дочь наша». Потом она ему сказала, что «теперь я от тебя не отстану, с тобой поеду». Он сказал ей: «Пойдем». Пошли в монастырь, сослужили молебен и собрались, и поехали они тогда домой.

Приезжат домой, в свое царство. Приходит. Мать сидит. Падат матери в ноги: «Здорово, маманька». А мать говорит: «Кто такой?» — «Сын твой, Ополон-царевич». Она уж ослепла, плакала, тосковала об им; ничо уж не видит. «Столько лет у меня сыночка нету, нй слуху, ни духу. Какой будет у меня сын?»

Он тогда у матери благословился и на Александре-царевне женился, и на царство нацарился, и стал жить, живота наживать.

Водяной царь

(Указатель № 313)

ыл-жил царь. И поехал он на охоту, и проездил долго, целую неделю охотничал, заблудился. А жар был, он захотел пить. Ну и увидал в камыше лужицу-лыву, и припал к ней нападкой пить. Напился, стал подыматься и не может подняться: водяной царь его за бороду поймал. Этот царь у него вырывается, он не пущат. «Кто это меня держит?» — «Это я держу, водяной царь». — «За што, — гварит, — меня держишь, опусти». — «А вот, — гварит, — кто у тебя на свете милее, отдай мне, я опушшу тебя». Ну и он перебрал все, все отдавал. А водяной царь говорит: «Не это у тебя есть милее; придешь домой, узнашь, кто тебе всего милее» (а у царя дома оставалась жена в положении, она без него сына родила, покуль он ездил). «Дай мне расписку, — гварит водяной царь, — што отдашь мне, што тебе всего милее». Царь согласился. Ну, расписался, и водяной царь отпустил его. И он поехал домой.

Приезжат домой и видит, што у него сын родился. Тогда он узнал, кого отдал. И вот он живет, и сын у него растет, уже годов пятнадцать делается. И все царь никому не сказыват: ни жене, ни сыну. А сын этот стал во сне видеть, стал жаловаться: «Тятенька, маменька, вот у меня 33 волпицы^[12] долбятся во рту и долбятся, што это за сон такой?»

И потом у него этот сын в книгах рылся и нашел запись-роспись водяному царю. Приходит царь, сын ему и говорит: «Пошто так, папонька, делашь? Ты меня маленького, в пеленках отдал водяному царю и все мне не говоришь. Ну я не твой. Ежли я буду здесь, то я умру. Надо идти к нему». Вот посушили ему сухариков, и он пошел неизвестно куда.

Скоро сказка сказыватся, время дивно минуется. Может быть, он с месяц идет, лесом и степью и не знат куда. Подходит он к синему морю. И теперь не знат, куда идти. И увидел стол дубовый, скатерти бра-ны, питва пьяны. Он поел и говорит: «Сяду под кусточек, чо этто будет». Сял под кусточек и сидит.

Вдруг прилетают 33 волпицы, ударились об землю, сделались 33 девицы, такие красивые, што ни вздумать, ни взгадать, только в сказке сказать. Ну и они сяли за стол, накушались, наплясались и сейчас побежали купаться к синю морю. Разделись, все сбросали в одну кучу, а одна девица клала на особицу.

В то время, когда они купались, Ванюшка подкрался и украл это платье, какое лежало на особицу.

Они выкупались, оделись, ударились об землю и улетели, она осталась одна. «Кто мое платье взял? Ежели шибко старый, то отец мой будь, а не шибко старый — брат мой, а ровня — судьба моя». В то время Иван-царевич вынес ей платье. Она говорит: «Ну, отойди, Иван-царевич, маленько отсторониcь, а я вылезу, оденусь». Ну, он ушел; как она оделась, он подошел, она с ним поздоровалась. «Ты, — гварит, — к водяному царю? Мы тоже царские дочери, утащены были, вот этак же забраты. Он давно тебя поминат. Тяжело тебе будет теперь: просрочил много. Мы живем все в разных комнатах, у нас тридцать три келейки.

Ты придешь к ему, он скажет: «Ах, сыночек, поздно явился. Ну и теперь. — скажет, — иди где-нибудь ночуй». Ну ты никуда не ходи, ко мне иди». И рассказала, где келейка ее стоит: «Вот тут-то, тут, заходи ко мне». — «А я, — гварит, — к нему попаду?» — «А вот, иди, — гварит, — в тем месте стоит лодка. Садись в нее и отпихнись и зажмурься. Покуль лодка шевелится, ты сиди защурком, перестанет шевелиться — ты тогда смотри, будешь у самого крыльца его. Только не забудь, приходи ко мне, не уйди в друго место». Сама ударилась об землю, сделалась волпицей и улетела.

И вот Иван-царевич пошел искать лодку, нашел лодку, отпихнулся и защурился. Покуль лодка шевелилась, он сидел защурком, перестала — он открыл глаза, видит: у самого царского крыльца.

Иван-царевич заходит, поздоровался, царь лежит на койке. «Ах, сыночек, явился, да што-то поздно. Ну, вот, иди сёдни отдыхай, завтра приходи ко мне, работенки дам».

Ну вот он приходит к Марфе-царевне. Она уж его дожидат. Приготовила там, накормила. Ночевали. Утром она опеть покормила. «И вот, — гварит, — Иван-царевич, пойдешь, он тебе коня даст обучать (а будет конем он сам). А конь, — гварит, — такой, што будет тебя зубами, копытами, а ты ничо не бойся, садись на него. А бояться будешь — он тебя съест. А как будешь подходить, будет стоять прут железный. Ты его бери и прямо иди, и нигде не бей, а прямо меж ушей бей и бей. Он будет сшибать, а ты держись, не падай, и все меж ушей бей и бей. И он тебя везде будет сшибать, а ты все бей, штоб он шел».

Вот Иван-царевич приходит. Царь посылат его: «В конюшне есть конь, ты съезди, его на вершне поучи». Иван-царевич идет в конюшню, двери отворят; конь на него со всех ног копытами и зубами. А он меж уши Железным-то этим прутом. И поймался за повод, забросил и сял На него. Конь его сшибать, а он его меж уши драть. Ничо этот конь не может сделать и забегался, что уж в конюшню идти не может, а Иван-царевич пихат его пинком и все меж уши дерет. Запихнул его в конюшню и приходит к царю сказать, што обучил коня. Ему отвечают, что царь куда-то вышел, нету-ка.

Вот он приходит к Марфе-царевне, она его дожи-дат. Приготовила, накормила, напоила, похохотали с ей тут. Ночевал и утром опеть пошел к царю. Он лежит на койке, хворат, еле-еле говорит. «Вот я пришел к тебе, поучил вчера коня». — «Хорошо, — гварит, — ты поучил его, коня-то да только не своими науками. И вот, — гварит, — иди, вон на глызах^[13] жеребенчишки стоят выпяхнуты. Ты сделай их, чтобы к утру были лучше самолучшего царского коня. И выкопай колодец и устели его драгоценными камнями, и пусти воду медвяну, штобы заутро было этих коней поить. A не сделать это к утру, то смерти я тебя предам».

Ну и он приходит опеть к Марфе-царевне, закручинился, слезно за; плакался. «Што же ты, — гварит, — Иван-царевич, этак кручинишься, слезно плачешь?» — «Ох, Марфа-царевна, вот каку царь службу наложил: велит этих жеребенчишков (они уж на глызах пропадают) самыми лучшими жеребцами сделать, да выкопать колодец, да устелить его драгоценными камнями, пустить воду медвяну. Где же я это все возьму?»- «Ну, — гварит, — Покушай, да молись богу, да ложись спать. Поутру видно будет».

Ну Иван-царевич лег спать, она вышла на крыльцо, вынула из-за правой щеки однозолотней перстень, перебросила с руки на руку, выскочил арап: «Што тебе, Марфа-царевна, нужно?» — «Да нужно вон тех жеребятишек сделать, чтобы они были лучше царских коней, и сделать колодец, устелить его драгоценными камнями, пустить воду медвяну, чтобы можно было заутра этих жеребцов поить».

И утром — как словом, так и делом — все готово сделалось. Стоит Марфа-царевна у крыльца и будит Ивана-царевича: «Не пора спать, пора вставать, везти гостинцы к царю». Иван-царевич встал, взял этих жеребцов и повел к царю. Приводит. Царь возрадовался, таку беду, получил этих жеребят: «Што ты, што ты, Иван-царевич, любимый мой зять будешь, любимую за тебя дочь отдам. Ну теперь только сделай мне коло одной ночи сорок церквей с попами, дьяками, чтобы пели, спать мне не давали. А не сделать — смерти тебя предам».

Иван-царевич приходит к Марфе-царевне, закручинился, слезами заплакался. «Што же ты, Иван-царевич, опеть кручинишься, слезно плачешь?» — «Ох, Марфа-царевна, вот каку царь службу наложил: сделать ему коло одной ночи сорок церквей с попами, с дьяками, штобы пели, спать ему не давали. «А не сделать, — гварит, — смерти тебя предам». — «Ну не твоя печаль, поужинай да спи ложись». Он лег спать, она вышла на крыльцо, вынела из-за правой щеки однозолотней перстень, перебросила с руки на руку, выскочил арап: «Што тебе, Марфа-царевна, нужно?» — «Выстрой, арап, слуга верный, коло одной ночи сорок церквей с попами, с дьяками, штобы пели, спать ему не давали».

Утром — как словом, так и делом — звон пошел, шум пошел. Она будит: «Иди, Иван-царевич, докуль спать. Бери топоришко худенький, иди к церквам, коло углов-то колотись там, а тут придет к тебе старик старый-старый, будет тебе указывать: «Вот тут не так да тут не так (это будет сам царь), а ты, — гварит, — переверни топор обухом да изо всей силенки гвозди его по спине и говори: «Иди, старый пес, я без тебя устал, а ты еще указывать». Ну, он побежит от тебя, а ты его еще догони да гвозди топором-то».

Вот он взял топор, пошел и там коло углов долбится.

А этот старик пришел к нему, ну и говорит: «Иван-царевич, тут маленько неладно». Ну а он его топором гвоздит: «Уйди, старый пес, не указывай, без тебя устал». Наколотил ему, пришел, топор положил и пошел к царю передавать церкви. «Вот я, ваше царско величество, построил сорок церквей». — «Ну церкви-то ты строил хорошо, вот старика-то бил чужими науками. Зачем гвоздил эстолько?» — «Как его не бить, когда я прислал, а он еще лезет». — «Ну любимый мой зять будешь. Вот заутро любимую дочь отдам. Приходи выбирать. Только ежели три дня выбирать будешь все одну и ту же, то отдам. А ежели все разных, то смерти предам».

И вот он пришел, Марфе-царевне сказал. «Ну, — гварит, — ночуем, так утре видно будет».

Вот утро стает, она говорит: «Вот, Иван-царевич, смотри, другу не возьми, меня возьми. Ежели другу возьмешь, будешь злочастным. Нас будет 33 девицы, и все будем одинаковы: и рост, и голос, и одежда, и будем мы все сидеть за столом. Ну и вот он, когда тебя выгаркат, што иди, Иван-царевич, выбирай, и ты зайдешь, я буду сидеть в переднем углу, и будет у меня у носу зеленая муха летать. И ты, — гварит, — меня бери».

И вот Иван-царевич заходит и видит, что муха летит, ну и он берет правильно. «Вот, — гварит, — я из переднего угла». — «Ничо, ничо, бери, любимый зять будешь». Все уходят, а они остаются за столом, чай пьют, вино, едят, гуляют. «Да завтра приходи опеть выбирать, да эту же выбирай, а другу ежели, то смерти предам».

Ну и Марфа-царевна сказала, што «я буду с краю, с правого боку сидеть, на мне будет желтенькая туфля, и я ее отставлю, и букашка по ней поползет».

Царь взревел: «Иван-царевич, иди, выбирай невесту». И вот Иван-царевич заходит и сразу заметил, раз сказано уж. «Ну и вот, — гварит, — я сёдни с крайчику возьму». — «Што ты, што ты, Иван-царевич, ты неладно. Ты вчера из переднего угла брал, а сёдни с краю». — «Мне понравилась с краю», — гварит. — «Ну сумел два дня выбирать, ну сумеешь и третий день выбрать».

И вот на третий день Марфа-царевна говорит: «Как выгаркат тебя, я в то время на стол принесу, буду я поварихой, ты бери меня».

Иван-царевич утром приходит, царь ревет: «Иван-царевич, выходи, невесту выбирай!» Вот он заходит, а она в то время на стол приносит. «Ну, Иван-царевич, выбирай последний раз». — «Я, — гварит, — сёдни повариху беру». — «Што ты, што ты, Иван-царевич, повариха каждый день; ты вот за столом бери». — «Нет, мне вот понравилась повариха». — «Ну сумел, Иван-царевич, три раза выбрать».

В сей час те выходят из-за стола, они начинают гулять свадьбу. Ну и их взяли в амбар послали спать, домой не опустили. А она ему и говорит: «Иван-царевич, нам здесь будет жизнь плохая, давай убежим. Оставим вошь да блоху здесь». Оставили вошь да блоху, а сами убежали.

Вот ждали, ждали их. Слуги прибегут, а вошь и блоха отвечают: «Мы не выспались еще». — «Они еще не выспались». Ну, помешкат, помешкат, опеть посылат. ВоШь да блоха отвечают: «Мы не выспались еще». Видит царь, што дело неладно. Побежал сам: «Их уж там, наверно, нету». Прибегат, давай двери ломать, с крючка сорвал, а там сидит вошь да блоха. Он сейчас посылат слуг: «Садитесь на коней, догоните их».

А они бегут. Она и говорит: «Ну-ка, Иван-царевич, припади к земле, послушай, нет ли погони за нами». Иван-царевич пал: «Нет никакой погони». Сама припала: «Ох ты, Иван-царевич, нас не видят только». Взяла обернула его бараном, а сама — старым пастухом и пасет барана.

Вот догоняют эти слуги и спрашивают: «Дедушка, не видал молодца с девицей?» — «Што вы этто, што вы, я вот уже 90 лет живу, пасу барашка, да мимо меня птица не пролетала, зверь не пробегивал, а то какой-то молодец с девицей побегут». Ну и они заворотились и поехали обратно. А она Ивана-царевича сделала Иваном-царевичем, а сама — Марфой-царевной, и опеть побежали вперед.

Слуги приехали и говорят: «Не могли их догнать, нигде их нету». — «А кого видели?» — «Да видели: старый старик пасет барана». — «Ну вот они самые и есть. Заворачивайтесь, езжайте, догоняйте». Они завернулись, опеть поехали.

А она опеть говорит: «Иван-царевич, припади к земле, послушай, нет ли за нами погони». Он припал и говорит: «Никакой нету-ка». Она пала и говорит: «Ах ты, Иван-царевич, они только нас не видят». И взяла Ивана-царевича обернула церквой, а сама — старым-старым попом и ходит, служит в ризе.

Ну вот, они догоняют, коней привязывают, заходят в церковь: «Батюшка, не видал ли молодца с девицей?» — «Што ты, што ты, мимо меня птица не про-летывала, зверь не пробегивал, а какой-то молодец с девицей пробегут. Да што же вы, — гварит, — какого же царя-то, ездите ищете молодца с девицей?» — «Дак мы, — гварят, — вот от какого царя». — «Э-э, да он мне другом был. Погодите, я пошлю ему гостинцев». Пошла, навязала в платок конского помету и послала.

Они приехали и говорят: «Мы никого не догнали». — «А кого видели?» — «Да видели, — гварят, — церковь да попа старого-старого. Да поп-то говорит, што ты знакомый ему, и вот гостинцев послал». Ну он развязал это, и тут конский помет. «Ах, она, подлюга такая, она еще надо мной смеяться вздумала». Пал на коня да вдогонку за имя, не стал уж слуг посылать.

А она опеть и говорит Ивану-царевичу: «Пади к земле, нет ли за нами погони?» Ну он ляг да говорит: «Нет, нет погони». Она сама лягла: «Ой, Иван-царевич, он только не видит. Он сам гонит». А они уж у синего моря, и она обернула его селезнем, а сама — уткой, и сразу уплыли в море, а царь — на берег.

И вот он стал их манить: «Ута-ута-ута». А она все подале да подале в море, а селезень за ней плывет. Ну и говорит: «Ну будь и три года на море, закаменей здесь». А над ним ничо не сделал. Сам завернулся и уехал.

А они все плывут и плывут.

Скоро сказка сказыватся, время дивно минуется. Они все плавают, може, год, два проплавали. Она и говорит: «Иван-царевич, тебе со мной скучно, ты ступай к родителям своим. Только меня не забывай, потому что у родителей две девчонки народились, они будут лезти к тебе. Ты их приговаривать приговаривай, только не целуй, а поцелуешь — забудешь про меня».

Она развернула, он приходит домой. Царь возрадовался, что сыночек вернулся домой. И правильно: у них две девочки. Ну и он живет, девочек ласкат, а целовать не целует, а сам все ходит к синю морю, утку-то кормит. Однажды утром он спал. А девочки говорят: «Мама, Ванюшка-то у нас пришел». — «Пришел да он вас голубит, а не целует. Возьмите, — гварит, — его хоть сонного поцелуйте». Они взяли да поцеловали его. Ну они до этого говорили ему: «Ванюшка, женись да женись». А он не слушал их. А тут, как поцеловали, стали сбивать его, он и собрался жениться, забыл Марфу-царевну. И поехали, высватали невесту. (А она там, на синем море-то, знат все, что у них де латся). А царица пошла што-то к синему морю, а эта уточка так и лезет ей в руки. Она кышнет, а уточка опеть в руки. И вот царица пошла, и уточка слетела, три года минуло, обернулась Марфой-царевной, выпросилась к бабушке-задворенке на фатеру. «Чо, — гварит, — бабушка, у вас у царя-то сын пришел, што ли?» — «Пришел, пришел, где-то долго не было, заклейный был, што ли. А сейчас жениться вздумал». — «Ты, — гварит, — бабушка, сходи тестица на курник попроси, я курник им состряпаю». Бабушка пошла и выпросила. Марфа-царевна испекла. «Бабушка, неси этот курник и скажи царице: когда к венцу ехать, пушшай она поставит этот курник на стол и заставит Ивана-царевича разрезать его».

Она пришла и подала ей: «Вот я тебе состряпала курник. Ты его поставь на стол. Как ехать к венцу, заставь Ивана-царевича этот курник разрезать».

Она так и сделала: заставила Ивана-царевича разрезывать.

Иван-царевич разрезал: и из того угла голубь и из того голубица, и схватилися, и целуются, и приговаривают: «Как голубь голубицу не забывает, так молодец девицу».

Они все испугались, сидят. Ну и Иван-царевич стал спрашивать: «Кто тебе, мама, курник пек?» Она испугалась: «Сама пекла». — «Нет, ты не сама пекла». — «Ну, — гварит, — тестица уносила у меня бабушка-задворенка».

Он тогда выскочил из-за стола и бежит к этой бабушке-задворенке, а там Марфа-царевна сидит. Он па-дат перед ней на колени: «Прости меня, Марфа-царевна, я забыл тебя». — «Ты не сам забыл, тебя сонного поцеловали».

Ну и берет ее за руку, приводит домой и сказал отцу, што «вот моя судьба, она меня вынесла на белый свет».

Той за бесчестье уплатили, а с этой веселым пирком за свадебкой отгуляли, и на царство нацарился, и стали жить да поживать,

Бова-королевич

(Указатель №* 707.1)

некотором царстве, в некотором государстве, именно в том, в котором мы живем, был-жил царь Додон. И вздумал этот царь Додон жениться. Поехал в иные земли невесту сватать. И высватал себе невесту Миритрицу Кирибитьевну. А у ей в своем городе остался сполюбовник царь Гвидон. И вот она за этим Додоном жила, а Гвидона не забывала, все об им тосковала, письмами переписывались. И обеременела. Принесла сына, нарекла ему имя Бова-королевич. Этот Бова растет не по дням, а по часам, как пшеничное тесто на опаре киснет.

Ну и вот Бове-королевичу сделалось года три, он уже на мужика походил. А она все с этим Гвидоном переписывалася. И вот Гвидон ей написал письмо, чтобы она сказала ему, будто она учуяла в утробе младенца и захотела лесного зайца и штобы пойманного руками царя Додона.

И вот она это письмо прочитала и слуг заставляет ставить самовар, зовет Додона чай пить и говорит ему: «Вот, Додон, я учуяла в утробе младенца и захотела лесного зайца, пойманного твоими руками». Ну он, как это дело услыхал, поймал иноходца и поехал в заповедны луга хватать зайца.

Ну только выехал, она сейчас, Миритрица Кирибитьевна, выходит на балкон, натягиват подзорны трубы, смотрит. Слуг посылат: «Каменну ограду закладите, калиновы мосты поднимите». Они пошли, каменну ограду заклали, калиновы мосты подняли.

В то время Гвидон со своим войском этого царя Додона нагонят. Додон кинулся ехать обратно в цар ство; пригоняет — каменна ограда закладена, калиновы мосты подняты.

Тут Гвидон нагнал Додона и победил. А Миритрица Кирибитьевна все глядела с балкона, кто победил, и сказала слугам, што «идите, каменну ограду раскладите, калиновы мосты опустите, Гвидона пропустите». Слуги пошли, калиновы мосты опустили, Гвидона пропустили. И с этих радостей сделался пир-бал. Стали веселиться, гулять. И таки. е надписи написали, што кто только вздумат из городу выезжать, то штобы пришли вперед к царю доложились, а потом шли или ехали куда.

А Бова-королевич в то время приходит на конюшню к конюху Личарду, тот говорит: «Ах, Бова-королевич, плоха будет твоя жизнь, отца победили и тебя погубят. Давай, Бова-королевич, поедем в наш город Сумин».

Вот Личард оседлал себе хорошего коня, а Бове-королевичу оседлал иноходца. Бова-королевич хоть и большой был ростом, но ему было всего три года, надо было привязать его к иноходцу, а он поехал так.

Поехали. А слуги увидали, пришли и говорят: «Миритрица Кирибитьевна, кто приходил к тебе, докладывался или не докладывался? Поехали из городу два человека — один большой, другой маленький». Ну она говорит: «Нужно ехать догнать». Ну и поехали, как погнали за имя, а Бова-королевич не мог еще сидеть в седле. Личард уехал, а Бова-королевич выпал из седла. Слуги его поймали, а за тем не погнались, вернулись обратно.

Приводят его, говорят: «Миритрица Кирибитьевна, вот догнали». Она говорит: «Я сейчас гуляю, некогда мне, посадите его в темну темницу, я завтра разберусь с ним».

Ну и посадили его в темну темницу. Миритрица Кирибитьевна встала, пошла на базар, идет мимо темной темницы, а Бова-королевич увидел ее в окно и кричит: «Родимая мамонька Миритрица Кирибитьевна, за што посадила меня в темну темницу, уморишь ты меня голодной смертью». — «Ох, Бова-королевич, я тебя совсем забыла. Погоди, я пойду на базар, куплю гостинцев да тебе пошлю».

Ну и сходила на базар, купила змеиного сала, принесла домой, на змеином сале все завела, настряпала. И была у них девка-служанка. Она и говорит ей: «Вот сходи к Бове-королевичу, снеси гостинцы, пущай он поест». Состряпала три хлебца белых. Й эта служанка все время вертелась, все видела, чего она делат, и взяла эти три хлебца, взяла булку черного хлеба и ножик и пошла. А у их была сучка, и за этой сучкой много кобелей увязалось борзых, пошли за ней. Она приходит, открыла эту темну темницу, подает эти три хлеба и сама заплакала. «Ах, Бова-королевич, я тебя жалеючи, ты этот белый хлеб не ешь, а вот поешь черного хлеба». А он на нее закричал: «Да, я буду роду царского да буду есть черный хлеб, а ты служанка — да белый!» — «Ах, Бова-королевич, я тебя жалеючи. Ты если мне не веришь, то расчетвертай одну булочку на двенадцать частей, брось одну часть борзому кобелю и увидишь, чо будет». Ну он так сделал — бросил одну часть борзому кобелю, и сразу разорвало на мелкие дребезги борзого кобеля. Он тогда бросил другому другую часть, третьему. Она ему: «Бова-королевич, пошто убивать кобелей, ты видишь, што делается». Он ей тогда: «Пойдешь из темной темницы, не закидай меня на две петли, закинь на одну. Ежели я живой буду, тебя не забуду, за родную мать почту». Ну и она ушла, на одну петлю закрыла. Как стемнелось, он вышел из темной темницы и ушел.

Шел скоро ли, мало ли, пришел к синему морю, к рыболовам выпросился, стал с рыболовами ездить. А рыболовы его отдали корабельщикам на корабль.

Вот корабельщики приехали в одно королевство. В этом королевстве была надпись такая, штобы кто ни придет, ни приедет, шли бы сперва к королю, а тогда шли на базар, торговали. Ну а эти корабельщики приехали, ушли на базар торговать, к королю не зашли, не доложились. Ну он стал, король, на балкон, навел подзорные трубы, видит, што корабль прибыл, а никто не доложился. Он посылат двух слуг на корабль навестить, што кто там такой. Эти слуги пришли, а Бова-королевич один на гуслях играет. Они пришли, красоты его загляделись, игры его заслушались и забыли, зачем сюда пришли.

Король ждал-ждал, видит, никого нету, посылат других слуг. Эти пришли слуги, те тогда вспомнили, зачем пришли. Приходят домой, падают перед королем на колени: «Прости, — гварят, — нас, мы, — гварят, — пришли, никого на корабле нет, один малый юноша играт на гуслях, мы красоты его загляделись, игры его заслушались и забыли, зачем пришли, прости нас».

Ну у короля дочь была, Дружневна-королевна, она услыхала и приходит, и говорит: «Тятенька, не был для меня лих и будь настолько добрый, у нас при хороших гостях нету-ка хорошего лакея подносить на стол. Ты, — гварит, — у их проси его, как придут они прощаться».

Ну приходят корабельщики, перед королем падают на колени: «Прости нас, што мы забыли прийти доложиться, ушли на базар торговать». А царь и говорит: «Ну, вот у вас есть на корабле малый юноша, отдайте мне его, и покуль ваш век затянется, торгуйте, ко мне не докладывайтесь». Они говорят, што «мы за него платили четыре злотницы». Он вынимат им, отдает эти четыре злотницы и говорит: «Нате вам четыре злотницы, ведите его сюда». Вот они привели его. Он такой красавец, што зрел бы, смотрел на него, очей не сносил. Вот она и выходит, Дружневна-королевна, спрашивает его: «Как звать тебя?» — «Меня, — гварит, — звать Ангусей» (не сказыват правду). — «А роду какого?»-гварит. «Отец у меня был. пономарь, печи клал да сапоги шил. А мать была у меня мержачка, по соломам таскалася».

Коротко сказка сказыватся, а время дивно минуется. Может быть, он с год живет у них или больше. Ну вот конюхи поедут по траву, и он с имя. Конюхи в 12 кос косят, а он руками боле нарвет.

Ну и вот однажды он свил венок изо всяких цветов, надел на голову и едет с имя. А Дружневна-королевна изокошка увидела в своей комнате, што он едет с этим венком, ревет в окошко: «Ангусенька, гости у нас!»

Он соскакивает, забегает в комнату к ней: «Что ты, — гварит, — обманываешь, никаких гостей нету». Она говорит: «Ангусий, какой у тебя венок хороший, отдай мне его». Он говорит: «Ах, ты роду королевского, льнешь к слуге». Он взял этот венок сдернул с головы, как фурнул на пол, венок разлетелся. Вернулся, как дернул за скобу, серебряна скоба из дверей вылетела, дверями торнул, сверху кирпич пал ему на голову и череп проломил. Побежал мимо окошка на конюшню, она увидела, што он бежит в крови. Она взяла платок и бинт, пошла ему забинтовать голову.

Ну вот он спит, трое суток не пробуждается. А им пишет письма жених Дружневны-королевны Махра-брун с угрозами: «Я приехал не пир пировать, не беседовать, а приехал пожениться. Пушшай король за меня отдаст Дружневну-королевну. А ежели он ее не отдаст, я ихне королевство выжгу-выпалю, по королевству мечом покачу, короля с королевой в плен возьму, Дружневну-королевну неволей уведу».

Ну и он собрал, король, думников, советников, стали думы думать, советы производить. Ну и они говорят: «Чо же из-за одного человека будет все царство гинуть, надо запустить его, отдать».

Царя Махрабруна запустили, гуляют на радостях.

А дворяны Махрабруна и дворяны этого царя иа копьях потешаются в заповедных лугах. На это время Бова-королевич разбудился и идет к Дружневне-королевне. Заходит и говорит: «Дружневна-королевна, што, то ли война, то ли на копьях потешаются?» Она говорит: «Ангусий, посмотри на портрете, какой жених-то приехал. Звать его Махрабрун. Меня тятенька просватал. И вот, — гварит, — Махрабруна дворяны и тятенькины дворяны на копьях потешаются». — «А чо же, можно, — гварит, — мне, Дружневна-королевна, съездить туда?» А она: «Чо же не можно, можно». Вот он пошел, поймал коня, сял на этого коня, взял метлу, поехал туда к ним. А эти Махрабруновы дворяны зачали смеяться, говорят: «У царя кака была защита-оборона, едет про Махрабруновых дворян гумешко разметать». Ну вот Бова-королевич рассердился, подскочил к нему один, он как замахнулся — сразу убил, стали подскакивать двое — он двух убиват, трое — трех. А они его не смеют задеть. Взяли к королю отнеслися, что приехал малый вьюноша с метлой, сколько людей прибил. Король приказал его убрать домой. Ну и убрали. Он коня опустил, сам пошел на кухню, лег, сном богатырским спит, не пробуждатся.

А царский сын Верзаул Верзаулович послал королю портрет: он едет — полсолнца закрывает, голова как силенный чан, между очьями аршин, между плечьями сажень, и едет, как силенная гора катится. Пишет письма с угрозами: «Я приехал не пир пировать, не беседовать, а приехал жениться. Пушшай он за меня отдаст Дружневну-королевну замуж. А ежели он ее не отдаст, я ихне царство выжгу-выпалю, по царству мечом покачу, короля с королевой в плен возьму, Дружневну-королевну неволей уведу».

Ну вот поехали Махрабрун и король воевать, а в то время Бова-королевич разбудился, ну и выходит и говорит: «Чо же, Дружневна-королевна; то ли война, то ли на копьях потешаются». Она заплакала, показыват ему портрет: «Посмотри, — гварит, — Ангусий, какой у меня жених. Так вот тятенька с Махрабруном уехали воевать». — «Ну и вот, можно же мне съездить туда?» — «Што ты, там война, тебя убьют». Он говорит: «Эта война ничо, только нет по мне коня». — «Конь, — гварит, — есть, дедушки нашего, стоит, — гварит, — никого не подпущат к себе. Стоит за 12 дверями и на 12 цепях».

Бова-королевич пошел, трое дверей отворил, свистнул по-молодецки, гаркнул по-богатырски, этот конь 12 цепей порвал, остальные двери вышиб и пред его на колени пал. Он его погладил, клал на него потнички, на потнички — коврики, на коврики — ковры сорочински, вставал вальяшно, садился черкацко, клал с собой меч-кладенец, саблю востру и отправлялся ехать, а Дружневна-королевна сказала: «Все-таки, Ангусий, скажи, какого ты роду, сколько тебе лет, а то уедешь на войну, убьют тебя, я знать не буду». — «Меня, — гварит, — звать не Ангусий, а Бова-королевич, отец у меня был царь Додон, мать Миритрица Кирибитьевна. Ну и вот она вышла когда за моёва отца замуж, у нее остался сполюбовник Гвидон, когда мне три года было, она с Гвидоном моёва отца погубила, а меня посадила в темну темницу, и я вот оттуда сбежал». Она и говорит: «Ну, Бова-королевич, давай хоть последний раз поцелуемся». Они стали целоваться, а конюх Хабар сказал: «Королевская дочь, а с лакеем целуется». Бова-королевич наотмашку махнул левой рукой — и он пал, чуть только жив остался.

А тем временем Верзаул Верзаулович заарестовал короля и Махрабруна, связал, на корабль положил и поехал за Дружневной-королевной, как силенная гора покатился. А ему навстречу выехал Бова-королевич. И он, недолго думавши, как замахнулся, так его пополам с конем пересек и поехал на корабль, развязал царя и Махрабруна, освободил и приехал домой, напоил коня и насыпал белоярого пшена ему, а сам лег спать, сном богатырским трое суток спит, не пробуждатся. А Махрабрун просит у царя, чтобы жениться на Дружневне-королевне, а Дружневна-королевна не хочет за него идти, дожидат Бову-королевича.

А этот конюх поправился, очухался и узнал, что Бова-королевич спит на кухне. Написал таку записку, чтобы Бова-королевич немедленно в Верзаулово царство явился, и на грудь Бове-королевичу положил. А Дружневна-королевна недосмотрела это.

Бова-королевич пробудился, за грудь хватился и прочитал, что немедленно в Верзаулово царство явиться. Он еще молодой был, ничего не сообразил и к Дружневне-королевне не зашел (она бы его не отпустила). И он пошел, коня своего вывел, клал на него потники, на потники — коврики, на коврики — ковры сорочински, вставал вальяшно, садился черкацко, брал с собой меч-кладенец, саблю востру и поехал. Дружневна-королевна его потеряла, не знат, где он.

А Бова-королевич едет дорогой. Скоро сказка ска-зыватся, время дивно минуется. Кто его знат, сколько он там суток едет. И день жаркий был. Ему навстречу попадат старый старик и несет туяс^[14] на плечах. «Чо у тебя в туясе?» — «Вода напиться». Слез с коня, дал Бове-королевичу воды и насыпал спящего зелья. Бова-королевич напился и уснул крепким сном и спит, шестеро суток не разбужается. А этот старик взял у его шашку, взял коня и увел к царю.

Бова-королевич разбудился, у его нет ни коня, ни шашки. Он захватил руками голову: «Вот когда моя головушка погинула». Хватил в карман, вытащил записку, што ему надо в Верзаулово царство, и опеть пошел в это царство.

Подходит он к Верзаулову царству. У их Ивашка-соломенная шапка подскочил к Бове-королевичу: «Куда ты идешь?» — «Я, — гварит, — в Верзаулово царство». — «Куда ты! Я тридцать лет царство охраняю, мимо меня птица не пролетывала, зверь не пробеги-вал, а ты хочешь еще пройти». Бова-королевич как наотмашку дал — Ивашка как жив не бывал, убил его.

Вот приходит он в царство к Верзаулу, вынимат записку и подает Верзаулу. Верзаул спрашиват: «Как ты, — гварит, — попал в царство-то? Как тебя Ивашка-то пропустил?» — «Я вашему Ивашке дал наотмашку — он как жив не бывал». Верзаул и кричит: «Держите его! Вот этот и злодей, он убил моего сына».

А у Верзаула была дочь Селима Верзауловна, она сразу влюбилась в Бову-королевича и приходит к отцу, к Верзаулу. «Тятенька, — гварит, — не был для меня лих, так будь настолько добрый. Што же, — гварит, — теперя нам не воротить Верзаула Верзауловича, што он убил, и Ивашку — соломенную шапку теперь нам не воротить. Может быть, он сменят свой закон на наш покон^[15], меня, — гварит, — возьмет замуж за себя и будет наша защита и оборона, будет царство наше хранить». А Бова-королевич ответ дал, што «не буду я ваше царство хранить и не возьму тебя замуж». Селима говорит слугам: «Посадите его в темну темницу на трое суток, посидит, тогда, может, вздумат меня взять». Посадили его, он просидел трое суток, Селима Верзауловна говорит: «Идите, приведите богатыря, он теперь проголодался, так возьмет меня, войдет в нашу веру».

А сама нарядилася и свои груди выпустила наверх. Приходит Бова-королевич. «Сменяй, — гварит, — свой закон на наш покон, возьми меня замуж». А он ей отвечат: «Не надо»-гварит, — мне тебя, потому, что ты роду царского и выпустила груди наверх. У нас, — гварит, — мержачки по соломам таскаются и то свои груди наверх не выпускают». Она в то время рассердилась и говорит: «Посадите его в темну темницу на шесть суток, засыпьте темну темницу песком». Ну и посадили, засыпали.

Шесть суток минуло, она и говорит: «Подите, выгребите, может, он теперь возьмет меня за себя». Стали двери разгребать, песок сверху сыплется, ничо не могут сделать. Она стоит и говорит: «Вы лучше сверху разгребите, дыру сделайте, в темну темницу спуститесь, узнаете, живой — нет он». Вот они взяли, сверху разгребли песок, дыру сделали в темну темницу, а Бова-королевич в угол пятился, чтобы не сыпался на него песок, и нашел в углу меч-кладенец и саблю востру. (Тут, наверно, не один богатырь был, в этой темнице, погублен). И он тогда только кое-как подымает и перекрестился: «Ну, слава богу, теперь я еще, может, жив буду». И вот они стали спускаться в темну темницу по одному человеку. Спустят одного — он ему голову ссекет, спустят другого — тоже ссекет, И так весь день до потемок спущали. День прошел, она говорит: «Ну, бросим сёдни, завтра сделам». И ушли, никакого караулу не поставили. А Бова-королевич видит, што все затихло, взял этих мертвяков-то крест-накрест склал и по этим мертвякам в эту дыру вылез и ушел.

Скоро сказка сказыватся, время дивно минуется. Неизвестно, сколько он шел. И этот старик попадат навстречу, он его за ворот взял: «Щас, — гварит, — хочешь быть живым или не хочешь?» Старик этот и говорит: «Бова-королевич, не губи меня, я еще тебе на нужно время гожусь». — «Што ты мне годишься? Я из-за тебя чуть не погинул сейчас. Куда, — гварит, — моего коня девал?» — «Я коня, — гварит, — увел к царю обратно». — «А Махрабрун женился на Дружневне-королевне?» «Нет, — гварит, — не женился. — Дружневна-королевна не выходит за него замуж». — «И Махрабрун, — гварит, — там живет?» — «Нет, Махрабрун в свое царство уехал сейчас и Дружневну-королевну с собой увез, а Дружневна-королевна коня твоего с собой взяла». Бова-королевич спрашиват: «А далеко царство Махрабруново?» — «Вот сейчас туто придешь в него, только, — гварит, — у них не пройдешь в царство, потому что нищеты столько, што не протолкаешься, неделю не попадешь. Махрабруну надо, чтобы венчаться, а Дружневна-королевна говорит: «Вот подам милостыню всем, тогда будем венчаться». По злотнице, — гварит, — подает — по Бове-королевичу. Вот и нищеты много. Только Бову-королевича нельзя называть: как назовут — помянут, так она на три часа обмират. Ну вот, я тебе, — гварит старик, — дам старого зелья, дам молодого зелья и дам спящего зелья». Ну и вот дал ему. Бова-королевич взял зелья и пошел. И вот дошел до речушки, почерпнул воды, насыпал старого зелья, умылся, сделался старым-старым стариком. Ну и дошел до царства. Ну, как в царство идти? Столько нищеты. Он как нищего толкнет — за ним десять нищих падают, ему дорога сделается. Быстро дошел до Дружневны-королевны. Она стоит на парадном крыльце с няньками, с мамками, подает милостыню по злотнице. Он подходит и говорит: «Дружневна-королевна, подай милостыньку не для ради вашего закону, а ради Бовы-королевича». Нарочно сказал это, она обмерла, ее няньки унесли. А там приказали: старика посадить на кухню на три часа, пока Дружневна-королевна в сознание не придет.

Вот сидит Бова-королевич, никого нет, вдруг из-за печки выскакиват повар с головешкой — хлоп Бову-королевича: «Старый пес, ты знашь, что нельзя Бову-королевича поминать, а ты зачем помянул?» А Бова-королевич эту же головешку взял и пошел к повару:

«Беда, я знал, што Бову-королевича нельзя упоминать», — как ударил повара, тот как жив не бывал.

Ну вот, три часа прошло. Дружневна-королевна вызыват: «Призовите мне этого старика». Приводят его. Она и спрашиват: «Што же ты, дедушка, разве ты видел где Бову-королевича, напоминаешь его?» — «Как же, — гварит, — до самого городу вместе шли, где-то он в нищете тут остался». И вот этот старик пошел от нее, свистнул по-богатырски, гаркнул по-молодецки, прибежал его конь, пал перед ним на колени. Он его погладил, сводил напоил и белоярой пшеницы насыпал. Эта Дружневна-королевна увидала и говорит: «Ну-ка, слуги, позовите этого старика ко мне». И говорит ему: «Как же ты, дедушка, мог коня напоить, он никому не дается; как Бова-королевич напоил, так он больше не поенный». А он и говорит ей: «Ах, Дружневна-королевна, конь-от — овсяной мешок, да больше тебя понимат». — «Што ты, неужели ты — Бова-королевич? Бова-королевич молодой, красивый, а ты, гляди, какой старый старик. Не может быть, штобы Бова-королевич». Вот он говорит: «Дай воды стакан». Она дала ему. Он насыпал молодого зелья, умылся и сделался Бовой-королевичем молодым. Она ему говорит: «Бова-королевич, я за Махрабруна не пойду замуж, а от тебя не отстану, за тебя пойду». И он опеть умылся старым зельем, сделался стариком, а ей дал спящего зелья.

И вот слуги самовар наставили, на стол собрали. Она призыват Махрабруна: «Что же, Махрабрун, мы с тобой хотим жениться. Я теперь бросила милостыню подавать. Разу мы с тобой не беседовали, чаю не пивали. Давай хоть чаю напьемся». И вот они сяли, чай пьют. Махрабрун говорит: «Ах, Дружневна-королевна, я бы рад давно с тобой поговорить да чайку попить, так ты меня не принимала».

Ну и вот, чай пили, водку пили, и она ему везде спящего зелья насыпала, напоила его. Махрабрун уснул. Бова-королевич молодым зельем умылся, сделался молодым. И стали с Дружневной-королевной собираться. Никто в ихне дело не вникался, никто им ничо не говорит. Он обседлал себе своего коня, а ей иноходца, собрали, што надо, и поехали. Едут, не торопятся, поставят шатер, отдыхают в нем.

А Махрабрун разбудился и спрашиват: «Где Друж-невна-королевна? «Ему отвечают, что Дружневну-королевну увез Бова-королевич. А он говорит, што неча теперь о ней думать, у Бовы-королевича не отобрать. «Ах, — гварит, — еще ведь у меня есть Полкан-богатырь, в камнях на тридцать лет заложен — половина конского, половина человеческого. Ежели он мне Дружневну-королевну добудет, то я его выпущу на волю». А этот Полкан-богатырь по семь километров на ускок вскакивает.

А Бова-королевич лежал с Дружневной-королевной в шатре и говорит: «Дружневна-королевна, за нами погоня. Неужели это еще Махрабрун едет за нами — тебя отбирать?» Ну она ему и говорит: «У него есть Полкан-богатырь, неужели он его из камней выпустил?» Бова-королевич вышел, сял на коня и поехал навстречу. Как Полкан-богатырь вскочил, как в охват дерево выдернул и по Бове-королевичу этим деревом. Бова-королевич в седле не усидел, выпал. И сказал: «Вот чо, Полкан-богатырь, из-за чо мы с тобой драться будем, што тебе Дружневна-королевна не достанется, то и мне не достанется, што ты у Махрабруна по воле ходишь, то и у меня по воле ходи. Будь мне старшим крестовым братом, а я буду младшим». Тот согласился.

Ну и вот они едут. Скоро сказка сказыватся, время дивно минуется. Сколько они там едут, неизвестно.

Дружневна-королевна была в положении от Бовы-королевича и родила двух сынов. Ну и эти сыновья растут не по дням, а по часам, как пшеничное тесто на опаре киснет. Бова-королевич с Полканом-богатырем на улке были, а Дружневна-королевна — в шатре. «Што же, — гварит Бова-королевич, — полсолнца закрыват? Где-то война. Ты, — гварит, — останься, Полкан-богатырь, с Дружневной-королевной, а я съезжу, узнаю». А Дружневне-королевне ничо не сказал.

Приезжат в город Сумин. А Гвидон приехал сюда воевать с дядей Бовы королевича. И Бова-королевич тут поспел к этому делу. Он много воевать не стал, только взял у Гвидона верхушку головы ссек. И воевать перестали, раз царя ранили. Бова-королевич заехал к дяде этому.

А к Полкану-богатырю пришел Лев-зверь. Они стали биться и оба пали да пропали. А Дружневна-королевна в то время из шатра вышла, увидала убитых и заплакала: «Наверно, Лев-зверь Бову-королевича съел, а с этим бился, и оба пали да пропали». Она взяла с ребятишками пошла куда глаза глядят.

А Бова-королевич приезжат. Лев-зверь с Полканом лежат мертвые, а Дружневны-королевны с ребятишками нет. И он подумал, што Лев-зверь съел Дружневну-королевну и детей, а себя поели да пропали. И воротился в Сумин к дяде. А у дяди три сына. И он и говорит: «Вот чо, дядя, старшего сына мне отдай и мы поедем к Верзаулу Селиму Верзауловну сватать». И поехали. А Дружневна-королевна блудила по лесу и тоже в Верзаулово царство вошла, к бабушке выпросилась и живет там.

Ну и вот там слух понесся, што богатырь приехал — Бова-королевич — Селиму Верзауловну брать замуж. А Дружневна-королевна посылат этих двух мальчиков и говорит: «Вот такой-то красавец пойдет, вы падайте перед ним на колени. Он спросит: «Чьи вы, мальчики?» Вы говорите: «Дружневны-королевны и Бовы-королевича».

Ну и вот они стоят на сходнях. Идет Бова-королевич, они падают перед ним на колени. Он спрашиват: «Чьи вы, мальчики?» — «Мы, — гварят, — Дружневны-королевны да Бовы-королевича». — «А где, — гварит, — Дружневна-королевна?» — «Она вот на фатере у бабушки». Тогда все трое пошли туда. Дружневна-королевна говорит: «Я думала, што тебя Лев-зверь съел».

Бова-королевич говорит брату двоюродному: «Бери Селиму Верзауловну за себя, там перекрести, и свадьбу отыграем вместе». Брат взял ее за себя, свадьбу отгуляли. И взяли нарядилися с братом крестовым в белу одежду и поехали в свое царство — врачами-лекарями лечить царя. Идут по царству. Там спрашивают их: «Што вы за люди?» — «Врачи». — «Вот у нас царя на войне ранили, так вы не можете излечить его?» — «Да как же, можем». Приводят к царю. Сейчас эта Миритрица Кирибитьевна спрашивает у сына своего (она не узнала Бову-королевича): «Как лечишь?» Он и говорит, што «нужно истопить баню, все промыть, у меня такое есть лекарство, я промою, и сразу тут же в бане все затянет».

Слуги истопили баню. А Бова-королевич тем временем сходил на базар, купил прут железный, прут медный да прут серебряный.

Повели царя Гвидона в баню. Этот врач потребовал тарелку и салфетку. Надо с собой взять. И тут Бова-королевич раздел царя и железный прут исстягал, потом медный исстягал, потом серебряный: «Вот тебе хорошо было, ты тятеньку моего убил». Вот изодрал его, взял голову ему отрубил, положил на тарелку, белой салфеткой закрыл. Приносит и говорит: «Вот, маменька родима Миритрица Кирибитьевна, получай от меня подарок. Вот хорошо тебе получать его? Мне не шибко было хорошо, как вы убили моего тятеньку и как меня посадили в темну темницу трех лет и морили меня голодной смертью. Брат крестовый, — гварит, — у меня на родную мать рука не подымается, а у тебя подымется, снеси ей голову». И брат срубил ей голову. Похоронили их, тогда поехали, привез Дружневну-королевну и на царство нацарился и свадьбу сыграл — поженился. И девка-чернавка все живая. Он за родную мать почел ее.

Про Ивана-царевича

(Указатель № 315.А.)

ыл-жил царь в городе и король. И вот у царя и короля такой был уговор, што если кто к кому зайдет, то голова с плеч. У царя была дочь Александра-царевна — красавица и сын Иван-царевич — красавец. А у короля — королевна — страшная.

Ну и вот Иван-царевич в магазине торговал. Королевна пришла к Ивану-царевичу товару покупать. Ну и на тыщу рублей набрала и собиратся идти. Иван-царевич говорит: «А, королевна, деньги?» Она ему: «Ладно, — гварит, — я завтра приду и деньги принесу».

Назавтра пришла и на две тыщи набрала. Опеть собиратся идти. Иван-царевич: «А, королевна, деньги-то?» — «Ох, Иван-царевич, я завтра принесу».

На третий день приходит и на три тыщи набрала. Опеть уходит. Иван-царевич: «А деньги-то?» — «Иван-царевич, ты сам приди ко мне за деньгами, если надо тебе деньги-то». — «Ну, я, — гварит, — как же приду, ежели у наших родителей такая надпись, что кто к кому зайдет — голова с плеч?» Она: «Приходи ко мне, родитель, — гварит, — не узнат».

Ну и он вечером закрыл пораньше магазин да и пришел туда к ней. Пришел, она дожидала. На столе собрано и вина всякие стоят, угощения. «Ну, садись, Иван-царевич». — «Нет, я, — гварит, — не сяду. Давай мне деньги». — «Я, — гварит, — тебе не отдам, возьмешь меня взамуж, тогда отдам». — «Да как, — гварит, — я тебя буду взамуж брать, когда у отцов такие надписи?» — «Ты ежели меня не возьмешь, я сейчас дверь отворю, тятеньку крикну, он тебе голову снесет». Ну он бился, бился, сказал: «Ладно, возьму». Тогда они переменились именными кольцами и записки дали, што обязательно он ее возьмет. И она деньги уплатила и его выпустила.

Ну и тогда он приходит, Иван-царевич, домой и падат ничком на койку — ни живой ни мертвый. Александра-царевна к нему подходит: «Што ты, Иван-царевич, кручинишься, што ты печален, што такое у тебя случилось?» Он рассказал ей все. «Вот, — гварит, — я кольцо одел у ней, согласился взамуж брать ее». Тогда они оба заревели. Она ему и говорит: «Я вот котомку припасу, давай мы с тобой убежим куда глаза глядят». Ну и вот собрались и пошли.

Скоро сказка сказыватся, время дивно минуется. Неизвестно, сколько они время бегут. Потом уж как-то она в одном месте осталась, а он пошел по лесу. И нашел он терем. У этого терема во дворе двенадцать амбаров, и в каждом амбаре сколько добра — оком не окинешь. И вот он в тот амбар заглянул, в другой заглянул и вот г. двенадцатый амбар зашел, там погреб, и в этом погребе шум, гам. Он остановился, слушат. И сколько там оружия и кинжалов! И он берет себе в руки шашку, и вот стоит у этой дыры, дожидат, кто будет выходить из этого погреба. А там было двенадцать разбойников. И вот как только разбойник высунет голову, он ее шашкой срубит. Маленько погодя вылазит другой, он того. И так одиннадцать человек погубил. Долго стоял, никого не было. Потом двенадцатый разбойник стал голову высовывать, он ему только верхушку задел, и он обратно пал в погреб. Иван-царевич ждал, ждал, никого не дождал, взял чо ему полагатся, амбар закрыл и пошел за сестрой. Привел Александру-царевну, и стали они тут жить. Никого нет, хлеба вдоволь, мяса вдоволь, всячины всякой. Живут. Иван-царевич на охоту ходит. А ей сказал, што «ты по всем амбарам ходи, а в этом не ходи» (где разбойники были).

Ну скоро сказка сказыватся, время дивно минуется. Она и говорит: «Што же он мне не велел в этот амбар ходить, ну-ка я пойду». Ну и как отворила амбар, разбойник — голова-то ранена — сразу ее и поймал, сразу в нее влюбился. Стал говорить: «Ежели будешь со мной жить и не выдашь Ивану-царевичу, то оставлю тебя живой, а ежели скажешь Ивану-царевичу, я тебе сразу голову снесу». Она взяла с ним согласилась. Привела его в дом, в котором они жили с Иваном-царевичем, накормила и спрятала.

И вот Иван-царевич придет с охоты, она покормит и не говорит ему. Иван-царевич уходит, они прохлаждаются тут, живут. Ивану-царевичу прийти как с охоты, она опеть его спрячет. Ну и так жили.

Этому разбойнику надоело. Он стал говорить: «Давай его погубим. У него силы много, а у меня нету. Ты, — гварит, — ляг, захворай. И будто што спала и во сне видела, што будто на дубу есть змей, парит. Вот надо принести из-под змея яичко, я выпью, мне полег-чет. Пойдет он, может, его змей съест, а ежели он поправится со змеем, принесет тебе яичко, ты не будешь его пить, а я выпью и тогда стану сильным и не только с Иваном-царевичем поправлюсь, но всю землю переворочу».

Вот Иван-царевич приходит с работы, а она лежит на койке, разметалась, будто разболелась. Он заходит: «Што, — гварит, — над тобой, Александра-царевна?» — «Захворала, — гварит, — я. Ночью, — гварит, — спала и видела во сне: в таким-то месте на дубу есть трехглавый змей, только под ним три яичка, ежели только ты мне принесешь, я его выпью и оздоровлю». И вот в то время он отвечат: «Чо ты такого еще вздумала?» А она в то время плачет: «Да, я пошла из-за тебя в чужу страну страдать да разве я не нашла бы себе судьбу, — все ему наговариват, — а ты мне уважить не хочешь, не хочешь для меня сходить».

Ну Ивану-царевичу деваться некуда, он пошел. Ну и шел, неизвестно — много, мало ли время. Подходит, видит, стоит избушка. Он заходит в эту избушку, там сидит старушка, у этой старушки три дочери-невесты и таки красавицы, што только глядел бы, очей не сносил. Вот эта старушка спрашиват: «Откуда, Иван-царевич, взялся, куда подался?» — «Вот, — гварит, — пошел я так-то, так. Нужен мне трехглавый змей, нужно мне из-под него достать яичко». — «Ну-у, — гварит, — Иван-царевич, где же ты его добудешь-возьмешь? Он, — гварит, — за темными лесами да за тридевятью горами сидит на дубу в три километра вышины, где же, — гварит, — ты его достанешь там? Вот ежели будешь моим зятем, помогу тебе достать. Я, — гварит, — знаю, для чего достаешь, только там не сказывай, как достал».

Тут он с одной девушкой обручился, чаю у них напился, теща накормила его и повела в чисто поле.

В чистом поле стояли двенадцать коней — зрел бы, смотрел, очей не сносил. Вот она и говорит: «Вот, Иван-царевич, иди выбирай себе коня. Иди клади правую руку, который не будет гнуть спину, на того садись и поезжай, но только не дремли. Ежели ты добудешь яйцо, тогда туды не вози его, а сперва ко мне. Сейчас, — гварит, змей два часа спать будет, так штобы тебе за два часа успеть яйцо схватить».

Вот Иван-царевич пошел к коням. К одиннадцати пришел, положил — они спины гнут, к двенадцатому пришел, положил — спину не гнет. Он на этого коня сял, одной рукой — за гриву, другой — за уши.

Как сял, конь на воздух поднялся, по воздуху, как стрела, полетел. Летат — три километра вышины поднялся. Подлетат, змей спит. Он руку сунул, яйцо взял и на то же место прилетел. Его уже теща дожидат, приготовила, настряпала, угошат его. «Ну-ка, — гварит, — Иван-царевич, покажи мне, како яичко-то». Ну он ей отдал. Она взяла его, сварила, Ивану-царевичу скормила, а ему дала другое. Он как съел это яичко, и говорит: «Ох, маменька, каку я в себе силу поимел, теперь бы я, — гварит, — небо книзу сделал, а землю кверху повернул». — «Ну, — гварит, — ладно, сыночек, не хвалися, иди, — гварит, — неси это яичко».

Вот он приносит это яичко, подает, сестра лежит, хворат. Она его положила. Утром встал, опеть пошел на охоту. Она это яичко сварила, разбойнику скормила. Он съел это яичко и говорит, што он не то принес яичко, он съел сам. «Ты, — гварит, — расхворайся пуще и скажи, што на море остров есть и на острове свинья с поросятами, она выходит из моря, выводит с собой маленьких поросят. Пусть принесет поросенка. Когда я съем его, я стану сильным и поправлюсь с ним. Может, свинья и съест его на острове».

Ну Иван-царевич приходит домой. Она пуще хворат и говорит: «Вот, братец, спала и видела во сне: на море остров, на острове выходит свинья морская с поросятами. Принеси мне поросенка». Он ей: «Да што же ты, сестра, выдумала». А она: «Я из-за тебя маюсь, страдаю, а ты не хочешь мне уважить». Ему делать нечего, он опеть пошел к названой теще. Заходит. Эта названа теща ему говорит: «Я, — гварит, — знаю, из-за чего ты маешься. Я бы сейчас сказала. Ну, — гварит, — сначала поезжай, приведи поросенка, тебе польза будет. Только ты ко мне заезжай. Свинья там, — гварит, — все царство приела». Дала ему кинжал свой и котомку для поросенка и повела его в чисто поле.

В чистом поле ходит двенадцать коней. «Вот, — гварит, — иди, выбирай себе коня». Иван-царевич пошел, к одному — спина гнется, к другому подошел — не гнется. Он только на него сял — он, как стрела, полетел, и сию минуточку образовались они на синем море, на острову. На том острову сидит царска дочь, а на дубу — жених ее, приехал спасать ее.

И только Иван-царевич прилетел, и сразу свинья вылазит на сушу с поросятами. Иван-царевич разбежался на коне, зарубил свинью, слез с коня, поросенка поймал, посадил в котомку и полетел обратно.

Лететь надо было, а он захотел попить. Увидел избушку, опустился, слез с коня, пошел в избушку, попросил попить, там была старушка. Напился, и сразу его в сон бросило. Он уснул, неизвестно, сколько времени спал. Конь ждал, ждал его и убежал. И он когда пробудился, и тогда ему стыдно было зайти к теще-то, п он сразу пошел домой. Пришел, для сестры вздумал готовить, сял, боле полпоросенка съел и пошел на охоту.

Ушел разбойник, вылез, стал есть этого поросенка и говорит: «Теперь хоть ешь, хоть не ешь, все равно толку не будет, потому что он полпоросенка съел и проворнее меня стал. Ты, — гварит, — знать, сёдни еще пуще размечись и скажи ему: «Я видела во сне, что шелк мотала-мотала, ты потянул и порвал». (Разбойник ей большой клубок шелку принес, щтобы она мотала.)

Ну вот, он приходит домой, она и говорит: «Вот немного с поросенка легче стало, да вот уснула и вижу во сне, будто шелк тебе мотала, а ты потянул и порвал». А он на ответ ей: «Ты што еще, сестра, какой-то шелк на руки мотать». Она расплакалась: «Из-за тебя поехала страдать, молодость провожать, а ты не хочешь уважить мне». Он: «Ну уж мотай, раз выдумала». Вот она мотала-мотала, матерый клубок смотала шелку, он потянул и сразу порвал и говорит: «Што тебе с этого, легче стало?»

Ну и ночевал, и утром сразу на охоту подался, а к старухе опеть постеснялся зайти.

А они опеть с разбойником выдумали: он принес клубок матерый воровины^[16] и велел, штобы она смотала. «Он, — гварит, — не порвет ее».

Ну и вот он приходит, она опеть ему: «Вот я, Иван-царевич, во сне видела, что тебе воровину мотала, вот этот клубок весь, ты потянул да порвал». Он ей отвечат: «Да чо же ты, сестра, выдумала, каку-то воровину мотать». Она опеть расплакалась: «Ты не хочешь уважить мне». Он ей и говорит: «Ну уж мотай». И вот она зачала мотать, весь клубок смотала. Он потянул и порвал, и говорит: «Ну што, с этого легче стало тебе?»

Ну ночевали, он утром встал, опеть на охоту пошел, а к старухе этой не сходил.

Приходит, а они опеть с разбойником выдумали проволоку мотать. Она и говорит: «Вот, братец, видела во сне, проволоку мотала». Он ей: «Да чо же, сестра, выдумала: то шелк, то воровину, то проволоку мотать». Она расплакалась. Он: «Ну и мотай». Она мотала, мотала ему на руки, он потянул, порвать не мог, издергал руки до кости. Она говорит разбойнику: «Ну выходи, чо хочешь с ним, то и делай». Вот разбойник вышел и говорит: «А чо я с ним буду делать? Он, — гварит, — меня до смерти не убил, и я его до смерти не убью, вот, — гварит, — глаза выкопаю ему». Ну и взял ему глаза выкопал, на улицу вытолкнул. А сами осталися жить, живота наживать.

Иван-царевич все шарахался по лесу, ходил, покуль ноги носили. Шел, шел и наткнулся на избушку. А в этой избушке жил пустынник, богу молился. Вот пустынник говорит: «Ежели крещеный, то богу помолися». Иван-царевич вошел, он у него проволоку размотал, и он стал у пустынника у этого жить. Пустынник его кормил, глаза залечил.

А старуха-то его, теща, с дочерями узнали, ищут его по больницам.

А королевна тоже его ищет — уж столько годов. Искала и по городам, и по деревням — везде искала. И поехала по лесам искать. Ну на эту избушку-то и наткнулась, к пустыннику. Пустынник вышел к ей, а Иван-царевич остался в избушке. Ну она стала спрашивать такого-то. Пустынник ей сказал, што «у меня Иван-царевич скрывается, я подобрал его слепого».

Как Иван-царевич услышал, што она его ищет (они за избушкой разговаривали), он выскочил и бежать в лес. Бежал, бежал и полетел в ров и в эту-то дыру покатился. Хвататся слепой; как пошевелится, глубже катится. И взмолился: «Ежли эта королевна — судьба моя, то будьте, — гварит, — глаза у меня». И у его сразу сделались глаза. А вот вытащить-то его никак нельзя: он глубоко. И вдруг ниоткудова как налетел конь, поддел его в зубы и сразу унес к старухе-теще. Старуха стала говорить: «Раз ты сказал, што твоя судьба-королевна, то иди к ней». Он пошел, королевну нашел, стал жить с ней. И сказка вся.

Мышье царство

(Указатель № 560)^[17]

ыл-жил купец. У него был сын Ванюшка. Недолго купец пожил, помер. Этот Ванюшка остался один с матерью. Ну и однажды говорит матери: «Мама, дай-ка мне сто рублей, я схожу в иные города на базар». Она дает ему сто рублей.

Он пошел за царство, вышел в рощу, слышит конское ржанье, человеческий крик. Он остановился, слушает. Видит: ведут льва-медведя. Он спрашиват у их: «Куда вы его повели?» — «А повели мы, — гварят, — его в иные города продавать». — «А продайте лучше мне-ка». — «Купи». — «А сколько за его просите?» — «Сто рублей». Он взял выложил денежки, подал им. Они вернулись обратно. Он повел льва-медведя в иные города продавать. Лев-медведь говорит ему человеческим голосом, што «ты, Иван — купеческий сын, не веди меня в иные города продавать, а пусти в чисто поле погулять. Я тебе на нужное время гожусь». Стал его упрашивать, умаливать. Он взял уздечку снял, опустил его и отправился домой. Мать спрашиват: «Как, сынок, поторговал?» — «А ничо, мама, слава богу, копейка на копейку барышу приходится».

Утром встает, опеть говорит: «Ну, мамонька, дай мне двести рублей, опеть пойду торговать». Она выне-ла, подала. Он вышел, пошел в рощу. Слышит человеческий крик, конское ржанье, он остановился, слушат. Опеть ведут льва-зверя. И вот он: «Куда же вы его повели?» — «В иные города продавать». — «Не водите в иные города, а продайте лучше мне-ка». — «Купи». — «А сколько за его просите?» — «Да двести рублей». Он вынел, подал им. Они завернулись, обратно пошли. Он повел льва-зверя в иные города продавать. Лев-зверь говорит ему человеческим голосом, што «ты, Иван — купеческий сын, не веди меня в иные города продавать, а пусти в чисто поле погулять, я тебе на нужное время гожусь». — «Нет, я тебя не опущу. Я вчера льва-медведя опустил». Лев-зверь упал перед его на колени: «Опусти. Раз льва-медведя опустил, и меня опусти. Я тебе гожусь». Он взял уздечку снял, опустил его и отправился домой. Мать спрашиват: «Как, сынок, поторговал?» — «А ничо, мамонька, слава богу, копейка па копейку барышу приходится».

Утром встает, опеть говорит: «Мамонька, сёдни дай-ка мне триста рублей, опеть пойду поторгуюсь». Она вынела, подала. Он вышел за город, в эту же рощу. Ведут огненного змея. Он спрашиват: «Куда же вы его повели?» — «В иные города продавать». — «Да не водите в иные города, продайте мне». — «Купи». — «А сколько за его просите?» — «Да триста рублей». Он вынел, подал им. Они завернулись, обратно пошли. Он повел огненного змея в другие города продавать. Огненный змей говорит ему человеческим голосом: «Не веди меня, Иван — купеческий сын, в иные города продавать, опусти в чисто поле погулять. Я тебе на нужное дело гожусь». — «Нет, я не опущу. Льва-медведя опустил, льва-зверя опустил, а тебя не опущу». — «Ах, Иван-царевич, опусти. Ежели ты мне не веришь, то сейчас снимай уздечку. Я побегу, хвостом заверчу, будет трава гореть, тропинка делаться. Ты по этой тропинке иди и придешь, где я буду».

Ну и вот он опустил. Побежал змей. Трава стала гореть, тропинка делаться. Иван — купеческий сын идет этой тропинкой. Шел, шел, видит: уже змея не видать. Привела тропинка к дубу. А у этого дуба лев-медведь, лев-зверь и огненный змей лежат, дожидают Ивана — купеческого сына. И ударились об землю, и сделались тремя молодцами, что ни вздумать, ни взгадать, только в сказке сказать. Кланяются Ивану — купеческому сыну до сырой земли, что он их выручил из большой беды. Они ему сказали, что три царские сына — братовья Федор, Василий и Иван. Они бегали оборотнями, их поймали.

Сейчас ударились об землю и доспелись: два льва-медведя, лев-зверь и огненный змей (это они уж превратили купеческого сына львом-медведем). И он побежал с имя тут же. И прибежали к царству Федора-царевича. И ударились об землю, и сделались четыре молодца, что ни вздумать, ни взгадать, только в сказке сказать. И приходят они к Федору-царевичу, царица выходит с няньками, с мамками, с волхитными^[18] зеркалами, берут Ивана — купеческого сына под руки, ведут во горницы, садят за столы дубовы, за скатерти браны, питва пьяны, честят, и потчевают, и кланяются ему до сырой земли, што он их спас от такой беды. И дает ему Федор-царевич сто рублей и барку с животом^[19]. Ну и сейчас отправляются. Ударились об землю, сделались два льва-зверя, лев-медведь и огненный змей (они уже его обратили львом-зверем) и побежали к Василию-царевичу. Ударились об землю и сделались четыре молодца, что ни вздумать, ни взгадать, только в сказке сказать. Царица выходит с няньками, с мамками, с волхитнымй зеркалами, берут Ивана — купеческого сына под руки, ведут во горницы, садят за столы дубовы, за скатерти браны, питва пьяны, честят и потчевают, и кланяются ему до сырой земли. И дает ему Василий-царевич двести рублей и две баржи с животом. И учит Ивана — купеческого сына: «Сейчас побежим к Ивану-царевичу. Он еще холост. У него отец и мать. Чо будет тебе отец давать, ты ничо не бери, только проси у него однозолотный перстень из-за правой щеки».

Вышли, ударились об землю, сделались два огненных змея, лев-медведь и лев-зверь и побежали к Ивану-царевичу. Ударились об землю и сделались четыре молодца, что ни вздумать, ни взгадать, только в сказке сказать. Заходят. Отец и мать встречают с няньками, с мамками, с волхитными зеркалами. Берут Ивана — купеческого сына под руки, ведут до горницы, садят за столы дубовы, за скатерти браны, питва пьяны, честят и потчевают, и кланяются ему до сырой земли. Этот царь дает девять барок с животом. А он говорит: «Не надо мне ничо, только дай один перстень из-за правой щеки». А он говорит: «На вот тебе двенадцать барок с животом и барку золота, скатного жемчугу насыплю». А эти сыновья испугались, што Иван — купеческий сын на это золото обзарится, соскочили все трое на ноги и сказали: «Ах, тятенька, тебе не жалко трех сынов, трех соколов, а жалко перстня, он нас вынел из беды из такой». Ну и вот в то время царь вынел перстень из-за правой щеки и подал Ивану — купеческому сыну и всплакал. И еще ему пожертвовал три баржи с золотом.

И он сейчас отправился домой, погнал шесть барок с животом и однозолотный перстень за правой щекой повез. Его царь приставил к месту на корабле.

Он приехал домой, его мать потеряла, все об ним плакала. Он стал с ней здороваться: «Ну, мама, не плачь, теперь приехал домой, молися богу, ложися спать».

Вечер вечерятся, он на крылечко выходит. Выни-мат из-за правой щеки перстень, с руки на руку перебрасыват. Выходит арап: «Што тебе нужно, Иван — купеческий сын?» — «А вот, арап, слуга верный, сослужи мне службу: сделай мне дворец лучше царского и перенеси нас с матерью в этот дворец и дай нам прислугу, чтобы готовила нам».

Ну как словом, так и делом. Старушонка утром встала, шарашится: «Где-ко?» Он говорит: «Ты, мама, в своем дому, умывайся давай». Она умылась. Там уж прислуги принесли готовенько. Сяли исть.

Ну вот день прошел, вечер прошел. Иван — купеческий сын выходит на парадное крыльцо. Вынимат из-за правой щеки перстень, с руки на руку перебрасыват. Выходит арап: «Што тебе нужно, Иван — купеческий сын?» — «Арап, слуга верный, сослужи мне службу: настрой мне амбаров больше царского и насыпь хлеба, штобы было больше царского. И наделай мне дворов, штобы было больше и лучше царского, и нагони мне скота и прислугов, штобы было больше царского».

Утром встали они — все есть всякой всячины.

Вот он опеть день прожил. Вечер пришел, он опеть выходит на парадное крыльцо. Вынимат из-за правой щеки перстень, с руки на руку перебрасыват. Выходит арап: «Што тебе нужно, Иван — купеческий сын?» — «Да сослужи мне службу» — «Какую?» — «Приведи мне пару коней вороных и карету золотую, и кучер штобы был, и тарелку с золотиицами, и платье — матери нарядное нарядиться».

И вот утром — как словом, так и делом — встает, будит мать: «Не пора, — гварит, — спать, а пора вставать, ехать к царю со сватаньем». Старушонка испугалась: как же это можно к царю ехать свататься? Приносят ей наряд, она наряжается, берет тарелку со злотницами, выходит и садится в карету. И повез ее кучер прямо в царский дворец. И вот они заезжают к царю в царство, прямо в ограду. Царь выбегат встречать. Видит, кто такой приехал. Видит, што вылазит старушонка, они заворотились, ушли обратно.

И вот старушонка заходит к царю в дом. Крест ведет по-ученому, крест да талон^[20] к царю на особину, тарелку со злотницами — на стол: «Не прикажите сказнить, а прикажите слово молвить». — «Говори-ка, бабушка». — «Отдай-ка свою дочку за моёва сына взамуж». — «Што у тебя за сыночек, приехал, распыхался, за три ночи все сделал лучше моёва. Неужели моя Марфа-царевна будет за твоим сыном замужем? Вот пускай он сделат мост калиновый от моёва дворца до своёва и насадит деревьев, каких бы только ни было на свете, и насадит птицы, какой бы только на свете ни было, штобы пела-воспевала, мне заутро спать не давала. И вот все это сделать коло одной ночи. Ежели он не сделат, я его сказню или в дальни города сошлю».

Старушонка закручинилась, слезно заплакала. Приезжат домой, сказыват Ивану — купеческому сыну, што «зря ты, сынок, послал свататься. Вот он наложил на тебя службу: сделать мост калиновый от своёва дворца до царского и насадить деревьев, каких бы только ни было на свете, и насадить птицы, какой бы только на свете ни было, штобы пела-воспевала, царю заутро спать не давала. И вот все это сделать коло одной ночи. «А ежели, — гварит, — не сделат, я его сказню или в дальни города сошлю».

Иван — купеческий сын говорит: «Ну, мама, не твоя печаль. Молися богу, ложися спать». Вот старушонка легла. Он вышел на парадное крыльцо. Вынимат из-за правой щеки перстень, с руки на руку перебрасыват. Выходит арап: «Што нужно, Иван — купеческий сын?» — «Сослужи мне службу». — «Какую?» — «Сделай мост калиновый от моёва дворца до царского и насади деревьев, каких бы только ни было на свете, и насади птицы, какой бы только ни было на свете, штобы пела-воспевала, царю заутро спать не давала».

Как словом, так и делом. Утро приходит — птица поет-воспевает, царю спать не дает. Царь говорит: «Неужели ты, Марфа-царевна, будешь замужем за Иваном — купеческим сыном?»

Иван — купеческий сын и говорит матери: «Не пора спать, пора вставать, ехать к царю со сватаньем». Ей выносят наряд, она наряжатся, берет тарелку со злотницами, выходит и садится в карету. Повез ее кучер прямо в царский двор. Приехали. Царь не выходит встречать. И вот старушонка заходит к царю в дом. Крест ведет по-ученому, крест да талон к царю на особицу, тарелку со злотницами — на стол: «Не прикажите сказнить, а прикажите слово молвить». — «Говори-ка, бабушка». — «Дай-ка свою дочку за моёва сына взамуж». — «Пускай он в заповедныхлугах сорок церквей выстроит с попами, с дьяками, с пономарями, чтобы заутро службу служили, в колокола звонили, мне спать не давали. И все это сделать коло одной ночи. Ежели он не сделат, я его казню или в дальни города сошлю».

Старушонка опять закручинилась, запечалилась, слезно заплакала. Приезжат домой, сказыват Ивану — купеческому сыну, што «зря ты, сынок, послал свататься. Вот он наложил на тебя службу: в заповедных лугах сорок церквей выстроить с попами, с дьяками, с пономарями, штобы заутро службу служили, в колокола звонили, царю спать не давали. И всё это сделать коло одной ночи. «А ежели, — гварит, — не выстроит, я его сказню или в дальни города сошлю».

Иван — купеческий сын говорит: «Ну, мама, не твоя печаль. Молися богу, ложися спать». Вот старушонка легла. Он вышел на парадное крыльцо. Вынимат из-за правой щеки перстень, с руки на руку перебрасыват. Выходит арап: «Што нужно, Иван — купеческий сын?» — «Сослужи мне службу». — «Какую?» — «В заповедных лугах сорок церквей выстрой с попами, с дьяками, с пономарями, штобы заутро службу служили, в колокола звонили, царю спать не давали».

Как словом, так и делом. Утро пришло, колокола бьют, дьяки поют, птица поет, царю спать не дает. Царь лежит и говорит: «Ах, Марфа-царевна, неужели ты будешь замужем за Иваном — купеческим сыном?»

Иван — купеческий сын говорит матери: «Не пора спать, мама, пора вставать, ехать к царю со сватаньем». Вот она встает, наряжается, берет тарелку со злотницами, выходит и садится в карету. Кучер везет к царю. Приехали. Царь не выходит, знат, что старушонка приехала. Она заходит к царю в дом. Крест ведет по-ученом, крест да талон к царю на особицу, тарелку со злотницами-на стол: «Не прикажите сказнить-повесить, а прикажите слово молвить». — «Говори ка, бабушка». — «Дай-ка свою дочку за моёва сына взамуж». — «Што это твой сыночек распыхался. Пушшай он выкопат канаву по заповедным лугам, и по-за этим церквам, и под этот калиновый мост, и устелет ее драгоценными камнями, и пустит воду медвяну, и пустит рыбу, кака бы только на свете ни была, в эту канаву, штобы утром встал я и глядел с этого моста и любовался. Все это сделать коло одной ночи. Ежели он не сделат, я его сказню или в дальни города сошлю».

Старушонка опеть закручинилась, запечалилась, слезно заплакала. Взяла тарелку со злотницами и поехала домой. Приезжат домой, сказыват Ивану — купеческому сыну, што «зря ты, сынок, послал свататься. Опеть он наложил на тебя службу: выкопать канаву по заповедным лугам, и по-за этим церквам, и под этот калиновый мост, и устелить ее драгоценными камнями, и пустить воду медвяну, и пустить рыбу, кака бы только на свете ни была, в эту канаву, штобы утром встал царь, и глядел с этого моста, и любовался. И все это сделать коло одной ночи. «Ежели, — гварит, — он не сделат, я его сказню или в дальни города сошлю».

Иван — купеческий сын говорит: «Ну, мама, не твоя печаль. Молися богу, ложися спать». Вот старушонка легла. Он вышел на парадное крыльцо. Вынимат из-за правой щеки перстень, с руки на руку пере-брасыват. Выходит арап: «Што нужно, Иван — купеческий сын?» — «Сослужи мне службу». — «Какую?» — «Выкопай канаву по заповедным лугам, и по-за этим церквам, и под этот калиновый мост, и устели ее драгоценными камнями, и пусти воду медвяну, и пусти рыбу, кака бы только на свете ни была, в эту канаву, чтобы утром встал царь и глядел с этого моста и любовался».

Как словом, так и делом. Утром царь встает и видит: канава выкопана по заповедным лугам, и по-за этим церквам, и под этот калиновый мост, и устлана драгоценными камнями, и течет вода медвяна, и плавает рыба — кака бы только на свете ни была — в этой канаве. Царь выходит, глядит с этого моста, любуется.

А Иван — купеческий сын говорит матери: «Не пора, мама, спать, пора вставать, ехать к царю со сватаньем».

Она встает, наряжается, берет тарелку со злотницами, садится в карету и едет. Приехали. Царь не встречат. Она заходит к царю в дом. Крест ведет по-ученому, крест да талон царю на особицу, тарелку со злотницами — на стол: «Не прикажи сказнить-пове-сить, а прикажи слово молвить». — «Говори-ка, бабушка». — «Ваше царское величество, дай-ка свою дочку за моёва сына взамуж». — «Неужели моя Марфа-царевна будет замужем за Иваном — купеческим сыном? Пушшай он через день приезжат с поездом, со свадьбой. И штобы все было, как у царя: и таки кареты, и таки лошади, и сбруя, и колокольцы, и повозники, и сварябжаны^[21], и пиво, и рюмки, и ложки — штобы ничо не было отменного. Ежели чо отменно будет, я его сказню, или повешу, или в дальни города сошлю».

Старушонка заплакала, взяла тарелку со злотницами и поехала домой. Приезжат домой, сказыват Ивану — купеческому сыну: «Так и так. Опеть наложил царь на тебя службу: велел через день приезжать с поездом, но штобы все было, как у царя: и таки кареты, и таки лошади, и сбруя, и колокольцы, и повозники, и сварябжаны, и пиво, и рюмки, и ложки, — штобы ничо не было отменного. «Ежели, — гварит, — чо отменно будет, я его сказню, или повешу, или в дальни города сошлю».

Иван — купеческий сын говорит: «Ну, мама, не твоя печаль. Молися богу, ложися спать». Старушонка легла, а он вышел на парадное крыльцо. Вынимат из-за правой щеки перстень, с руки на руку перебрасыват. Выходит арап: «Што нужно, Иван — купеческий сын?» — «Я уж замучил, — гварит, — тебя. Сослужи мне службу». — «Какую?» — «Через день я поеду с поездом. Сделай так, штобы все было, как у царя: и таки кареты, и таки лошади, и сбруя, и колокольцы, и повозки, и сварябжаны, и пиво, и рюмки, и ложки, — штобы ничо не было отменного».

Как словом, так и делом. День проходит, они отправляются с поездом. Царь выходит; ну ничо отменного нет, никак подкопаться нельзя. Берет Иван — купеческий сын Марфу-царевну замуж, приезжат домой. Ну и стали гулять свадьбу. Он маленько подвыпил, сделался под веселком. И пошли спать. И вот Марфа-царевна привязалась к Ивану — купеческому сыну: «Пока мы не спим, ты мне все расскажи, какими хитростями меня покупал». — «Да все своей силой». — «Да не может быть. Неужели ты эдакой мост сделал своей силой, или деревьев насбирал, или птиц нахватал? Где ты камней насбирал драгоценных? Как же ты сорок церквей построил коло одной ночи?» Все это ему наговаривала. «Чо ты от меня скрывать теперь, я твоя жена». Он уж слушал, слушал, не утерпел, все ей рассказал. Она сразу замолчала. Вот он уснул, а она взяла у него перстень из-за правой щеки вывела и выскочила на парадное крыльцо, с руки на руку перебросила, выходит арап: «Што вам нужно?» — «Сослужи мне службу». — «Какую?» — «Сделай таку потоку, штоб этот калиновый мост подмыло, и деревья, и птицу, и церкви, и Ивана — купеческого сына с матерью унесло, и дворец их подмыло».

Как словом так и делом. Все поперло, все понесло. Ивана — купеческого сына понесло. Он как-то не обробел и где-то за церковную паперть поймался. Ну его било да било и на берег выбило. Вот он встал и пошел горкой. А уж мать неизвестно куда унесло.

И вот куда бы он ни ступил — все мыши. И вот выскакиват маленький мышонок. Иван — купеческий сын спрашиват: «Откуда это столько мышей?» — «Да здесь у нас мышье царство». — «А где у вас царь?» — «А вон, больша-то кочка, бугор-от». И вот подходит он к этому бугру. Выскакивает матерушшая мышь: «Чо тебе нужно?» — «Вы будете царь?» — «Я, — гварит, — а чо тебе нужно?» — «Да я в армию вот мышей собираю». — «А сколько тебе нужно?» — «Да мильонов пять».

Вот набрал он их мильонов пять и погнал в царство Марфы-царевны. Гонит, они разбегаются. Видит, осталось только коло тыщи. Он и говорит: «Вот што, мыши, не разбегайтесь. Идите к Марфе-царевне, добудьте однозолотный перстень из-за правой щеки. Как добудете, я вам куплю три пуда сала, три пуда масла и три стяга мяса».

И вот они пошли, забрались к ней в царство, в комнату, везде нор понаделали, бегают по избе. Иван — купеческий сын скрывается.

И вот однажды она легла спать, задунула огонь и уснула, разметалась на спине. Они забрались к ней на койку, одна маленькая мышь запихала в нос ей хвостик, зачала вилять им. Марфа-царевна чхнула, и перстень вылетел изо рта у ей. А там уж его поддели и друг другу передают. А она ревет: «Няньки, мамки, огонь вздувайте!» Няньки, мамки огонь покуль вздували, они этот перстень на улку утащили и Ивану — купеческому сыну передали. Ну он заутро встал, им купил три пуда сала, три пуда масла и три стяга мяса. И сказал, што «не забуду я вас, где будете, буду жить и вас поить и кормить». И вот заутро же у его сделался Дворец еще лучше прежнего, и дворы, и сады, Выходит вечером на парадное крыльцо, вынимат из-за правой щеки перстень, с руки на руку перебрасыват. Выходит арап: «Што нужно, Иван — купеческий сын?» — «Сослужи мне службу. — «Какую?» — «Пусти потоку и царскому дворцу, утопи царя и Марфу-царевну и их дворец снеси водой».

Как словом, так и делом. Заутро встал Иван — купеческий сын: не видать царского дворца. А он выстроил себе дворец лучше прежнего, женился и на царство нацарился.

Ох

(Указатель № 325)

ыла-жила старуха старая. У ней был сын Ванюшка. Исть нечего, продать некого, жила бедно. Она его повела, мальчишку, в го-род, отдавать в работники.

Ну и вот шла дорогой и пристала, сяла на кочку и сказала: «Ох, пристала!» И вдруг со стороны человек: «Чо, бабушка, я те нужен, ты вызывала меня?» Она говорит: «Што ты, дитя, я никого не вызывала, только вздохнула, сяла». — «Ну куда ты, — гварит, — пошла это?» — «Да куда, вот мальчика повела отдавать в работники». — «Вот, — гварит, — мне надо работника, я его возьму к себе». Она говорит: «Да где ты живешь?» — «А тебе дела нет, где я живу». Ну и взял ей рублей с сотню денег дал: «Возьми да питайся на эти деньги». А мальчишку взял за руку. Ну она говорит: «А где же я его увижу, где его взять?» — «Вот, — гварит, — год пройдет, ты через год приди, сядь на эту кочку, скажи: «Ох». Я тогда тебе приведу его». И вдруг старушонка еще не встала, а ни мужика, ни парня не сделалось, одна осталась. Встала и пошла домой.

Приходит домой, там кумушки-голубушки, суседушки. Она стала всем рассказывать. Все говорят, что «ты черту отдала».

Старушка стала плакать, печалиться.

Сказка-то скоро сказыватся, время дивно минуется. Год-от минул. Она пришла к этой кочке, сяла на нее и говорит: «Ох!» Ну, Ox-от, этот мужик, перед ней опеть очутился и спрашиват: «Чо тебе, бабушка, нужно?» — «Да я, — гварит, — пришла за сыночком». — «Сыночка тебе не видать, я не отдам, он работает хорошо и учится хорошо. И вот, — гварит, — год прошел, да еще два пройдет, тогда ты сына увидишь и получишь». Ну и взял ей двести рублей подал: «А через два года придешь, опеть на эту кочку сядешь, вздохнешь, и я выйду к тебе опеть».

Ну старушонка пришла домой, закручинилась, запечалилась, слезно заплакала: «Наверное, — гварит, — не видать мне сыночка». И все старухи жалеют ее.

Ну ведь сказка-то скоро сказыватся, а время дивно минуется. Два-то года прошло. Завтра надо идти. Вот эта старушонка заботится, что «пойду да опеть не увижу», и ночь не спит. И слышит: под окошком заступался кто-то. А это Ванюшка — сын голубком обернулся, прилетел. Его черт всячине обучил. Он уж больше черта знат. И вот он застужался, зашел и говорит: «Ах, мамынька, я, — гварит, — приехал». Она отворила ему двери. Ну он зашел и говорит: «Ах, мамынька, ты меня отдала черту. Ежли меня сумешь добыть, то увидишь, а не сумешь, то буду я навек-векушший у черта. Ну, вот, — гварит, — ты, мама, завтра придешь, на кочку сядешь, вздохнешь, он к тебе придет и тебя приведет за мной. Приведет тебя, насыплет корму и выпустит тридцать голу бей, и будут все как один. А у меня будет на ноге белое пятнышко, ненадолго, и потом я малесенько подавлюсь, ты и бери этого голубя и за пазуху клади. Он тебе будет говорить: «Не тот», а ты молчи, держи за пазухой и сразу иди, нисколько на месте не стой и не оглядывайся, и не бойся. Ежли ты, — гварит, — слово скажешь — меня не будет, оглянешься — не будет, стоять будешь на месте — не будет, испужашься — не будет. И пойдешь, ежли будет поток перед тобой, не бойся, иди, темный лес будет — не бойся, всё иди». Он, как сказал, так сразу и улетел.

Она пришла на эту кочку, сяла, вздохнула. Ох появился: «Ну что, бабушка, за сыном пришла? Ну иди, выбирай. Ежли суметь выбрать, то увидишь, не суметь, то тебе век-векушший не видать его».

Ну и он привел, корм насыпал и голубей-то выпустил. Она видит, как сын сказал, этого голубя сразу заметила, взяла за пазуху и пошла домой. А этот черт ревет: «Бабушка, не того выбрала, оглянись назад». А она ничо не говорит. «Да хоть слово, бабушка, скажи или постой маленько». Она ничего не говорит, идет, раз научена уж.

И вот доспелся перед ней лес дремучий прямо страшно подойти. Она не испугалась, лезет прямо. Лесу и не сделалось, нет его (это он так, мрачил ей). Потом вдруг ей валом вода валит. Прямо сделалось море перед ней. И старушонка не боится, в воду лезет. Не останавливается, прямо идет. А ее совсем, никакой воды, и нету, как пошла, так и нету. Ну тогда этот Ох ревет: «Ах, сукин сын, научил мать, слетал когда-то. Унесла все-таки». Ну и сын вырвался у ней из-за пазухи, обернулся молодцем и идет с ней домой.

Пришли домой. Исть нечего, варить нечего, денег нету. А он ей и говорит утром: «Ну, мама, ничо, не плачь, чайку попьем. А ты иди за избу, там будет конь синегривый стоять. Ты, — гварит, — его не бойся, бери за повод и веди на базар продавать и проси за него тыщу рублей. Только узду не продавай, неси домой, и на котором месте конь был, на то и клади узду». Ну она, старушонка-то, там прибрала — не прибрала, а он прямо из-за стола на улку-то ушел.

Вот эта старушонка вышла в сараюшку, глядит: стоит синегривый конь — зрел бы, смотрел, очей не сносил — до чо он гладкий, до чо красивый. И узда на нем блестит вся, красивая. Старушонка хоть и боится его, но раз он сказал, што ничо не сделат, отвязыват его, берет и приводит на базар. Ну обступили ее, кричат: «Сколько?» — «Тыщу рублей». Тот: «Я куплю», другой: «Я куплю». — «Только я, — гварит, — узду не продам». Ну старушонка узду взяла, тыщу рублей получила, пришла домой, зачала готовить там. Сын заходит: «Где, мамынька, тыща?». Подает она ему. Побежал на базар, чо им надо поисть, он принес. Ну и живут, питаются, оделись хорошо. Как деньги выйдут, она жеребца продаст, опеть живут. (Он обертывается жереб-цом-то, боле черта стал знать-то).

Ну и он ей говорит, за стол сяли утром: «Ну, мамынька, там будет стоять Воронько вещий, от него будет пыхать огонь: веди, продавай, бери за него три тыщи, только узду не отдавай, а то меня не увидишь».

Вот она взяла его и повела. Еще до базару не довела, а этот Ox-от узнал, што они живут так (жеребцов водит и продает), и нарядился купцом, и поймал ее, старушонку-то, до базара не допустил. Ну вот торгует у нее коня-то, только с уздой. А она не отдает коня, а этот конь ее копытом бьет и норком толкат. Она, старушонка: «Ты чо седни меня бьешь, чо седни толкашь?» Взял он три тыщи, бросил старушонке и повод выдернул, и конь дается ему (хоть бы забил уж его копытом, залягал). Ну и взял зауздал его и сял на него. А старушонка пришла домой, обед сготовила, и нету, и нету Ванюшки, и так с концом нету.

А этот черт на ним гонят да гонят, железный прут изодрал весь об него, обломал и зябки все разодрал, гонял и приехал к кабаку, привязал его к столбу возле забора, что он передними ногами до земли не доставал, а сам зашел в кабак гулять.

А в то время шла тетенька мимо этого коня и дивилась на этого коня, што так привязан. В то время Ванюшка взмолился ей человеческим голосом: «Тетенька, залезь на забор, отвяжи меня, я не забуду, — гварит, — тебя». Она залезла на забор, отвязала, отпустила этого коня-то. Он помчался. А этот Ох узнал, выскочил опеть конем да за ним. Он обернулся ершом да в море. А Ох опеть щукой, тоже в море, вот и гонит за ним, ладит схватить его. А Ванюшка отвечат: «Любишь ерша, так бери с хвоста».

Вот им деваться некуда. И пришла царская слуга черпать воду и черпат благословясь. Ну и он к ней в ведро заскочил, этот ерш. Черт опеть обернулся мужиком и к этой девке лезет в ведро-то. А она говорит: «Господи Исусе, господи Исусе, кто это лезет-то ко мне?» Он же все подале да подале (черт боится).

Ну она пришла домой и говорит: «Чей-то мужик лез ко мне». Зачали глядеть, а там золото кольцо лежит. На кольце така надпись: «Кто это кольцо возьмет и судьба моя будет». Марфа-царевна это колечко надела и пошла в свою спальню спать, и ей принесли тамако ужину поужинать. А она как раз в расстройстве таким: раз кольцо на руке, то судьба будет, а кто его знат, кака судьба. Она и ничо не поела, легла и лежит, и слышит: у ней колечко-то шевелится на пальце-то, вот и скатилося. А она лежит, будто спит, не смеет пошевелиться: што такое?

Ну и вот оно скатилось и сделалось молодцем — такой красавец, што ни вздумать, ни взгадать, только в сказке сказать. И вот он взял, сял, накушался, што у ней на столе, все скушал и подходит к ней. «Што, — гварит, — вы спите, Марфа-царевна?» — «Нет, — гварит, — не сплю». Ну, а этот Ох взял да в работники к царю нанялся. А он уж, Иван-царевич, знат, чо завтра будет, он говорит Марфе-царевне, што «он, работник, завтра тебя вызовет, будет у тебя кольцо отбирать, а если не будешь отдавать, то он может у тебя с пальцем выдернуть. Шибко приступать будет. Ты, — гварит, — возьми это кольцо сними, брось на пол. Оно рассыплется пшеницей, к тебе подкатится одно зернышко, ты его возьми приступи ногой. Когда он обернется петухом, тогда ты ногу убери с зерна». Ну он опеть обернулся кольцом, она надела на руку.

Утром царь вызыват ее. Марфа-царевна приходит. «Вот, — гварит царь, — этот гражданин просит кольцо». — «Я в работниках не могу жить, а мое кольцо отдайте», — гварит. Ну он стал припадать, отбирать, она на пол бросила, зернышко-то подкатилось. А этот черт глядел-глядел, взял обернулся петухом: «Все зернышки склюю!» Зачал клевать, она ногу-то убрала, он доспелся лосуком и задавил тут петуха-то сразу. Обернулся молодцем, таким, што зрел бы, смотрел, очей не сносил: такой красавец сделался.

Ну Марфа-царевна сразу за его замуж пошла. Иван-царевич веселым пирком свадебку. Мать позвал.

А свадьба-то у его была хорошая. Я там была, пиво вино пила, по усам текло и в рот не попало.

Орел Орлович

(Контаминация сюжетных мотивов по Указателю № 222* и 313 В)

ыл-жил охотник. Пошел он на охоту. Увидел: на осине сидит Орел Орлович. Он подкрадыватся его стрелять. А Орел Орлович просит его человеческим голосом: «Не стреляй меня, охотник, а возьми меня домой, прокорми три года, я тебе в нужное время гожусь». Человек этот испугался, спрашиват Орла Орловича: «А чо ты тут попал?» — «А вот по какой причине попал. Воевали тут. Мышка с воробьем нашли зернышко и посадили его, оно выросло. Стали делить. У них одно зернышко опять лишнее образовалось. И вот они опять его стали делить. И учинили войну. Воробей собрал всю птицу, какая есть на свете, а мышь собрала всех зверей. Ну и вот воевали, и я обессилел. Домой улететь не могу».

Мужик принес Орла Орловича к себе домой, начал кормить. Год прокормил. Вышел Орел Орлович на улицу и сказал мужику: «Ну, — гварит, — садись на меня». Ну вот он сял на его. Орел Орлович зачал подыматься и не мог от земли подняться. «Ну вот, — гварит, — еще год корми». Ну он год еще прокормил. Вот опеть вышли на улицу. «Садись, — гварит, — на меня». Он сял. Орел зачал подыматься, поднялся высоко. «Ну, — гварит, — силы нету, не долететь до дому. Еще, — гварит, — год корми».

Ну вот он прокормил его третий год. «Ну пойдем на улку». Вышли на улку. Он гварит: «Садись на меня». Ну он сял, мужик, на его. Орел Орлович поднялся и полетел и унес мужика. А жена не знат, куда мужик девался с орлом. За темны леса да за сини моря, на соколины острова унес его.

Ну вот принес он туда: «Что ты, — гварит, — видишь, мужик, отсюда?» — «Вижу, — гварит, — три огонька». — «Это не три огонька, а три терема моих, в этих теремах есть три красавицы.

И вот, — гварит, — один дом медный, другой серебряный, а третий золотой. В медном живет Марфа-царевна, в серебряном — Марья-царевна, а в золотом — Александра-царевна. И вот ты, — гварит, — теперь ступай. Придешь туда, заходи в медный дом. У тебя будет спрашивать: «Не видал ли Орла Орловича?» Ты говори: «Видать не видал, слышать не слышал, а поворожить могу». Проси с ее сто рублей».

Ну охотник заходит. Она спрашиват: «Видел Орла Орловича?» — «Видать не видал, слышать не слышал, а поворожить могу». — «Сколько тебе за ворожбу?» — «Сто рублей». — «Да, сейчас стала бы таки деньги давать». Не стала ворожить.

Ну он пошел в серебряный дом. Пришел к Марье-царевне. Запросил с нее двести рублей. «Ничо, — гварит, — не дам. Тебе уплати, а ты ничо не выворожишь».

Ну он от нее вышел. Тут Орел Орлович подошел к нему, ударился об землю, сделался царский сын. «Ну теперь иди к Александре-царевне и проси у нее жернов-сундучок, ничо другого не проси». Ну вот он взошел. Александра-царевна спрашиват: «Откуда взялся? Не видал Орла Орловича?» — «Я на охоту ходил да заблудился и вот зашел сюда. Видеть не видал, слышать не слышал, а поворожить могу». — «А што, — гварит, — возьмешь за ворожбу?» — «Жернов-сундучок». Она согласилась, отдала ему его. Он сял ворожить. И говорит: «Зачем только не видишь его? Сейчас он придет к тебе». Только переговорил, и Орел Орлович заходит. Она испугалась, его за печку спрятала. «Чо это, — гварит, — у тебя Русью несет? Какого это ты себе приняла, что ли?» — «Што ты, што ты, Орел Орлович. Да кого же я приму?» Орел Орлович стал искать, нашел его за печкой. «Ты говоришь, нет, а это што?» — «Да он только пришел, сял, так я про тебя ворожить стала, шибко соскучилась». — «А што ты ему за ворожбу отдала?» — «Да жернов-сундучок отдала». Ну и тут они бросили ворожбу, стали пить да гулять.

Мужик думал, што он у Орла Орловича прожил три дня, а он прожил три года, тот его поил, он пил, не просыпался. Орел Орлович говорит: «Ты меня три года кормил, я тебя три года прокормил. Теперь можешь домой ехать». — «А как я туда поеду?» — «А, — гварит, — у тебя теперь есть жернов сундучок, ты можешь сясть и уехать на нем. Ну, и вот, — гварит, — на вот тебе сто рублей награды, садись на жернов-сундучок и полетай, зажмурься, не гляди, а сундучок не открывай, откроешь, то злочастный будешь». Он сял ня него и защурился. Сундучок понес его. Ему надо было домой лететь, а он вздумал остановиться. Сундучок его и остановил в страшном лесу, в роще.

Он слышит, что остановился, сбросил глаза, глядит, што сундучок стоит, он слез с него, стоит в большой роще. И подумал: «Што это за сундучок? Как он летит? Дай я его открою, посмотрю». Взял да открыл его. Из этого сундучка вылетело мух — оком не окинешь. Потом все вылетели, и сундучок закрылся. И он сял на него, сундучок не летит. Мужик испугался и давай плакать, заботиться, што смерть ему тут приходит. Сидел плакал, заботился и уснул. Неизвестно, двое суток прошло или больше. Пробудился, и перед им стоит столько коней, што страшно глядеть, конца края нет. Кони все вороны, синегривы, только посмотреть на них, такие хорошие кони. Ну он, мужик, еще пушше расстроился, чо он будет с конями делать? А сундучок не летит. Вдруг человеческий образ к нему из стороны выходит. «Што, мужик, печалишься?» — «Да как не печалиться, надо домой, а сундучок не летит. Я его открыл, а мухи все повылетали. А потом призадумался, и кони передо мной образовались». — «А зачем его отворял? Тебе Орел Орлович не велел отворять, а ты отворил, ну и сиди теперь тут. И чо теперь на свете у тебя дома миляе, любяе, то отдашь мне, тогда сундучок полетит». Ну мужик ему сказывал, чо у него есть мило. А он ему говорит: «Нет, не то мило да любо, у тебя миляе есть». А мужик уж не знает — кто. Жена без него оставалась в положении и принесла мальчика, а он про него, про этого мальчика, не знал. А мальчику уже третий год пошел.

Тогда велел мужику дать роспись, что отдаст, кто на свете миляе. Открыл сундучок, и все кони залезли в сундучок. Он закрылся. Мужик защурился и сял на него, и полетел домой.

Прилетел домой, и выходит его жена встречать, и выносит сына на руках: «Я думала, что тебя живого нет». Тогда мужик сдогадался, кто ему всех миляе, сдогадался, кого отдал по расписке. Жене не сказал, что отдал. А мальчик плачет: «За мной, мама, все приходит человек, зовет, зовет».

Отец все не говорил, только плакал. Мальчик заболел и помер. Они его обмыли и на лавку положили, сами ушли. А он с лавки куда-то потерялся. Отец и догадался, кто его взял. А жене так и не сказал.

Змей царевич

(Сказка относится к разделу «Чудесный супруг»)

ыл-жил царь. У этого царя детей не было.

Тут царица обеременела, ну и принесла себе змея, и этот змей растет и растет, уж около 30 годов подходит, он все растет.

А один бедный был, у него 3 дочери, и такие были хорошенькие, красивенькие девушки. Царица говорит: «Пойдем, царь, к нему свататься». А царь: «Да што же ты, царица, выдумала, как же за змея свататься». Ну и все-таки она самустила, и поехали к этому мужику свататься.

Ну эта царица стала: «Хоть он змей, но ты бедная, будешь жить в бедноте, а у нас будешь роду царского, работать не будешь». Ну эта девчонка пошла. Ну они денег сколько дали, штобы она одежи набрала да приоделася. Отложили там свадьбу на несколько дён, штобы она пошила. Ну и вот они шили-кроили и пошли на базар вечером, купить еще чо-то, не хватило у них.

А у этой царицы змей был заклейменный 30 лет быть змеем, ползать. И вот он снял кожук с себя, пошел на двор, поймал хорошего коня, сял и поехал по царству. Едет — шашка в руке и перстень наголе.

А невеста-то с подругами пошла на базар. Он подгонят к ним: «Здравствуйте». — «Здравствуйте». — «Куда же вы нощным делом пошли это? Што вам так на базар да што вам так торопко?» — «Да вот, — гварят, — у нас просваталась замуж, да не хватило, пошли во г па базар купить». А он: «За кого?» Они говорят: «За царского сына». — «У них сына-то нет, змей». Она гварит: «Ну што же змей, буду со змеем жить». — «Ну да он змей, да будет ползать, обнюхивать, как с ним жить?» — все ей наговариват. «Ну да чо, муторно будет жить, я какой-нибудь отравы дам, отравлю его, сама хоть царского роду буду». Он взял замахнулся, ей голову срубил и сам заворотился, угнал обратно, надел кожук и ползет.

Ну и там тревога пошла: кто, откуда? Кто, откуда? Неизвестно, Змей ползат.

Царица опеть давай сомущать: «Поехали втору дочь сватать». Ну и там мать, отец плачут што «это из-за вас ее погубил кто-то». А втора дочь стоит и говорит: «Ну, тятенька, маменька, вы не отдаете, а я пойду. Верно, не ее счастье, мое счастье».

Ну и опеть эта пошла. Опеть оставили дня на два, на три свадьбу. Он опеть вечером кожук снял, коня поймал и сял, и едет опеть царством — шашка в руке и перстень наголе. И встречается с имя опеть. Спрашиват: «Куда вы нощным делом пошли?» — «Вот просваталась за царского змея». — «Да што у царя змей, как жить будешь, он гадкой?» — и все давай ей заливать. Ну вот выпытывал, выпытывал ее, она и сказала: «Да чо, попасть бы только в царский род, а там — надоест, окормлю его». Он ей голову срубил. И сам заворотился домой. Пригонят домой, там пошла тревога, а он кожук надел, попалзыват.

Вот похоронили ее. Царица опеть: «Айдате третью сватать». Царь ее ругат, а она свое. Ну и поехали сватать. Там отец с матерью на их заревели: «Хоть казните, хоть вешайте нас, не отдадим, потому что две дочери погибли, как из-за вас, да опеть последнюю». А эта говорит: «Стало быть не ихне счастье, мое счастье, пойду», — говорит. Ну и чо, пошла. Опеть отложили дня на два свадьбу не гулять. Он приходит домой, кожук снял, взял коня, сял и поехал опеть по царству. И они опеть попадают встречу: пошли на базар в нощным деле. «Куда вы ночью да торопко вам?» — «Вот просваталась за царского сына». Он ее давай пытать, змей. А она говорит: «Пойду, царь с царицей живут с ним, и я буду жить. С кошками живут, а змей чище кошки». Ну никак не мог ее оммануть. Ну и он именно кольцо снял и подал ей тогда.

А утром встали и поехали за невестой и змея взяли с собой. Как свадьбу играют, так сяли и змея на колени посадили, этот змей на плечо к ней залезат. Она поглаживат его, сидит, ничо не тронет. Ну а знашь, по-хорошему, царь повез их венчать; на нее венец надели, а змей ползал возле нее. Сейчас свадьбу отыграли, отца с матерью наградили, всячины добра надавали. Ну они живут.

Скоро сказка сказыватся, а время дивно минуется. Может, год-два прошло. Им келейку отвели. Она отдельно там спит в келейке. Ну он день ползат змеем, а ночью спит с ней молодцом, кожук этот снимат. Она ничо не работала, жила хорошо. Сделалась в положении. А царь и думат с царицей: «Змей не может ей ребенка сделать. Это она нагуляла».

(Знашь, у царя там конюха, всячины много).

Ну и вот они ее вызывают: «От кого беременела?».

А она: «От змея». Они: «Не может быть. Ну если только ты нам не скажешь, мы сказним-повесим, все равно живу не оставим». — «Ну вот, — гварит (она уж билась, билась), — он днем-то змеем, а ночью спит, — гварит, — молодцом». Они: «Ты нам его покажи, тогда мы поверим тебе».

Ну вот они сейчас Ивану-царевичу ничо не сказали, а взяли в ее келейку протянули симы^[22] какие-то (если бы она ему сказала, то прошло бы все, а то не сказала) и к ему-то колокольчик привязали.

Как он разметался, разоспался, она взяла за симинку-то дернула, колокольчик зазвенел, царь с царицей прибежали, поглядели на его, а кожук-то на стуле лежал, они его подхватили и унесли, и сожгли.

А Иван-царевич разбудился, — кожука-то нет. А она ему сказала, што унесли, сожгли, и тогда он приходит к царю и говорит: «Ах, тятенька, зачем вы у меня ко-жук сожгли, вы бы поглядели и ушли. Ведь мамынь-ка меня на 30 лет в утробе закляла, я и ползал у вас. И скоро бы сам сбросил кожук. А теперь я должен 30 лет со змеями ползать из-за этого кожука. И будет у нас свидание или нет — не знаю». И пошел к змеям.

Волк-посконный хвост

(Указатель № 551. Контаминация с № 550)

ыл-жил царь. У этого у царя было три сына: Федор, Василий, Иван. И вот царь ослеп. Ну этому царю предложили, чтобы он достал живой воды да молодильных ягод, и будет видеть.

Ну и он собрал думников, советников, сенаторов, бояров, стали думы думать, советы производить, кто поедет за этими ягодами.

А ему три сына сказали: «Тятенька, благослови, мы поедем, тебе доступим».

Ну он их благословил, они коней оседлали, поехали. Доехали они до трех дорог. У этих у трех дорог стоит столб, на этом столбе написанная надпись: «Ежели в правую сторону поедет — сам сыт, конь голоден, а в левую — конь сыт, сам голоден, а прямо поедет — то от Волка-посконного хвоста съеденный будет». Эти братья не поехали этой дорогой, а взяли послали Ивана-царевича, он поехал по ней.

Ну скоро сказка сказыватся, время дивно минуется. Приехал он к избушке, избушка стоит, повертыватся на курьей ножке. Он пнул избу под угол: «Стань, изба, по-старому, как мать поставила: к лесу задом, ко мне передом». Заходит в избушку. Сидит Яга Ягонишна на золотом стуле: «У-у, Иван-царевич, откуль взялся, куда поднялся?» — «Перво, Яга, напои, накорми, потом вести расспроси».

Ну и этот Иван-царевич наелся и рассказал ей, что поехал живой воды добывать и молодильных ягод. Она и говорит: «Трудно тебе, Иван-царевич, добыть их: они у царь-девицы на столе стоят, круг царства симы натянуты, если заденешь, то ио всему царству звон пойдет. А у них защита-оборона — Волк — посконный хвост, а он сколько людей поел уж. Вот сиди, сейчас прибежит ко мне Волк — посконный хвост, в кем половина человеческого, половина — волчьего».

Только переговорили, Волк заходит: «У-y, Иван-царевич, откуль взялся, куда поднялся?» — «А вот, — гварит, — пошел живой воды да молодильных ягод доступить: отец слепой». Он говорит: «Трудно тебе доступить: я защита-оборона, не пропущу я тебя. Вот давай, — гварит, — сядем, трое сутки в карты проиграем, ежели ты выдюжишь, то доступишь ягод, не выдюжишь — я съем тебя».

Ну и вот они сяли, сутки проиграли, уж Волк дремлет и Иван царевич дремлет. Ну и Волк придумал: «Вот, — гварит, — ежели отгадать загадку, то не буду трогать, а не отгадать, то съем: какой травы боле завалило снегом — зеленой или сухой?»

Иван-царевич говорит: «Зеленой боле завалило». А Волк и говорит: «Постой, я сбегаю, погляжу, боле или нет завалило».

Волк побежал смотреть, а этот лег тем временем, уснул. Ну он прибежал. «Верно, — гварит — боле завалило зеленой». Ну и сяли опеть сутки играть. (А Волк бы только пробегаться, не дремать.) Вот опеть сутки проиграли, Волк опеть задремал и говорит: «Иваи-царевич, отгадай: боле лесу стоячего или боле лежачего?» — «Боле лежачего». — «Погоди, я сбегаю».

Волк побежал, а Иван-царевич опеть лег, вздремнул, покуль он бегал. «Правильно, — гварит, — отгадал». Опеть сяли. Третьи сутки минули, он и говорит: «Иван-царевич, мертвого народу боле али живого?» Иван-царевич говорит: «Мертвого». Он побежал, а Иван-царевич опеть уснул.

Ну вот он прибегат: «Ну, Иван-царевич, сумел со мной трое суток проиграть, выдюжил, наверно, теперь поедешь со мной живу воду добывать и молодильны ягоды. Вот как жаркий день будет, поедем, садись на меня, держись. Подъедем мы к самому крыльцу царь-девицы, и ты зайдешь и бери только на столе одни молодильны ягоды и живу воду, а боле ничего не трогай».

Ну он зашел, царь-девица лежит на койке, разметалась, спит. Жива вода и молодильны ягоды на столе стоят. Он не мог утерпеть, поцеловал царь-девицу, она проснулась, поглядела на него, он остался с ней. Через некоторое время он вышел с живой водой и молодильными ягодами, сял на Волка — посконного хвоста. А волк и говорит: «Ох, Иван-царевич, зачем ты пакостил, сколько я тебе говорил. Теперь уж не поднять мне тебя выше проволоки, теперь тяжелым стал». Начал подыматься и не мог подняться, за одну симинку задели: поднялся звон-шум по всему царству: «Лови, хватай, лови, хватай!» А кого хватать? Волк — посконный хвост утащил уже Ивана-царевича. Притащил его к Яге Ягонишне, тут чаю попили, распростились с ним, он сял на коня и поехал домой.

Приехал к столбу, братьев нет никого. Он шатерчик сделал и лег спать (трое суток не спал), а эти братья на тот раз приехали. Ну и говорят: «Ванька живой, Волк — посконный хвост не съел его». Поглядели: у его жива вода и молодильны ягоды в кармане. И говорят: «У-y, вот он приедет, отцу честь привезет, а мы приедем с голыми руками. Давай, — гварят, — мы его убьем, а это разделим: одному живу воду, другому молодильны ягоды, и оба с честью приедем домой».

Ну так и сделали. Взяли его зарезали, а это разделили. Приехали к отцу и сказали: «Вот Ивана Волк — посконный хвост съел, а мы вот добыли живу воду и молодильны ягоды».

Вот отец глаза помочил, сделался зрячим, а сыновей поженил.

А Иван-царевич лежит там зарезанный. И зачало там каркать воронье, его клевать. А Волк — посконный хвост бегал по лесу. «Кого же это, — гварит, — там воронье клюет, каркает?» Прибежал глядеть и видит, что Иван-царевич лежит зарезанный. Он тогда узнал, кто ого погубил. Сбегал, принес живой воды и мертвой воды. Взял его мертвой водой спрыснул — он доспелся весь истыльный — все у него зарубцевалось, живой водой спрыснул — Иван-царевич встал, перекрестился и говорит: «Ах, как я долго спал!» А Волк ему: «Да, — гварит, — дружок, Иван царевич, не я бы, так ты бы век свой весь проспал». Иван-царевич поблагодарил Волка — посконного хвоста, взял поймал коня и поехал домой.

Приезжат, братья уж женатые, отец уж зрячий. Он им ничо не сказал. Братья перепужалися. Он опустил коня, пошел в кабак, ну и пьет все время не просыпатся: что попало, то у них и пьет, пропиват. А отец ничо не говорит, и братья ничо не говорят.

А он в которо время молодильны ягоды брал и поцеловал царь-девицу и остался с ней, она с тех пор обеременела, ну и принесла двух сынов, двух соколов. Они растут не по годам, а по часам, как пшеничное тесто на опаре киснут. Ну и она тогда взялася за Волка-посконного хвоста: «Покажи мне, кого притаскивал».

Волк ей сказал, кто был и откудова, чей. Она взяла этих детей, сяла на корабль и поехала его разыскивать. Ну и приехала в ихне царство, посылат дежурного с бумажкой к царю: «Пошлите ко мне виноватого». Эти перепужались: «Што за виноватого?» А сама взяла устлала берег от корабля драгоценными коврами.

Ну и вот отец сказал: «Ну кто у вас виноватый, идите». Старший брат нарядился, пошел, а эти ребятишки глядят и говорят: «Мама, уж это не наш ли папа идет, и погляди, — гварят, — он помимо ковров идет». — «Берите, — гварит, — прутики да идите, дерите его: зачем невиноватый идешь, посылай виноватого». Он еле-еле от них удрал. Прибегат домой: «Говорят: «Зачем невиноватый идешь?», прутьями медными лупят, говорят: «Посылай виноватого».

Средний, Федор, нарядился, пошел. А ребятишки говорят: «Наверно, наш папа идет, да опеть он помимо ковра идет». Побежали опеть, медными прутиками бьют его, изо всей силы дубасят: «Невиноватый, зачем идешь, давайте нам виноватого». Они и говорят; «Наверное, Ванька виноватый, давайте Ваньку искать». Пошли в кабак. Ванька пьяный. Сказали ему, што царь-девица приехала, требует виноватого: «Ступай». А он, Ванька: «Постой, еще выпью». Они ему не дают, а он пьет — попьяней штоб. Они его тащат: «Поди Ванька, умойся, нарядись». А он падет в грязь, нарочно увалялся весь. Они его не отпущают, он с имя не разговариват, пошел весь в грязи.

Идет, а ребятишки говорят: «Мамонька, погляди, какой-то идет к нам, пьяный, в грязи, прямо на ковры лезет». (А Волк — посконный хвост рассказал ей, что делатся там, она знат.) Она взглянула в окно и говорит: «Какой вам пьяница, айдате, берите его за руки и ведите сюда».

Вот они его приводят на корабль. Она сейчас за-ставлят тащить воды и зачинат обмывать его. Обмыла, снарядила в царский костюм и взяла его за руку и деток взяла и пошла к царю.

Пришла и говорит: «Ваше царское величество, не эти сыновья тебе доступили воду, доступил вот этот. И они, — гварит, — его зарезали. А я узнала, с Волком-посконным хвостом его оживили».

Царь говорит: «Я их сейчас расстреляю, я тебя на царство нацарю, живите да живота наживайте». А она не соглашается: «У меня, — гварит, — свое царство». Он хотел казнить, а Иван-царевич говорит: «Папа, не надо их казнить, у них руки поднялись убить родного брата, а у ме. ня не подымутся. Как они жили, так пускай и живут». Потом с царем распростился и сказал: «Ежли желаешь, то поедем со мной». Царь от Ивана-царевича не отстал, поехал с ним, бросил тут все: «Я с такими злодеями жить не могу».

Ну и Иван-царевич приехал, там на царство напарился, взял к себе Волка — посконного хвоста и сказал: «Хватит тебе по лесу рыскать, ходи в сад, с моими-детями гуляй».

Козлы

(Указатель № 430)

ыл-жил царь. У этого царя было три дочери: Марфа-царевна, Марья-царевна и Александра-царевна. Вот их никто замуж не берет. Царь поставил дом новый. Старшу дочь — Марфу-царевну послал в этот дом ночевать, что «кто тебе во сне приснится, тот замуж возьмет». Ей приснилось, что приехал Иван-царевич свататься. Вот она приходит утром, царь у ней спрашиват: «Да вот, — гварит, — приснилось мне: Иван царевич приехал свататься». Только проговорили, Иван царевич заезжат свататься. Ну, сватать, сватать, высватали и веселым пирком свадебку. Прогуляли свадьбу и увез ли ее.

Ну он посылат тогда втору дочь ночевать. А этой приснилося, што приедет король свататься. Приходит она домой, отец спрашиват, она говорит: «Король приедет свататься».

Только проговорили они, в ограду заезжают. Опеть сватать, сватать, высватали, свадьбу сыграли и увезли ее.

Ну он посылат Александру-царевну ночевать, последнюю дочь. Она спала, и ей приснилося, что приедут козлы свататься. Ну и как только переговорили, они и приезжают. Сватать, сватать — и высватали. Она и пошла за козла замуж.

Ну и вот привезли ее домой, она и спит с козлом, и живет с козлом, козел и козел. Дали ей питание хорошее, она ничо не делат, только ходит в сад гулять с няньками, с мамками.

И вот они ходили гулять, прилетат к ним пташечка: «Чувик-чувик. У Марфы-царевны будет вечер севодни. Царь приглашат на вечер».

А она пришла домой, расплакалась, что те приедут сестры с мужьями, а она с кем? А козел ее уговариват: «Поезжай одна, мы тебе дадим кучера». А их было два кучера, козла-то, холостой один козел был.

Ну она сяла в карету и поехала туда, дали ей кучера, приехала и зашла в избу, сестры тамо-ка уж поджидают ее. Ну маленько помешкали и сразу за стол садить стали там их. Вдруг ниоткудова взялись два молодца, такие красавцы, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Царь не знат, откудова то взялося, вышел, встретил, привел, посадил их за стол, стали пить да гулять, да веселиться все вместе.

Как отгуляли, стали все собираться, а они вперед собрались и уехали, неизвестно, откудова приезжали. А сестры говорят ей: «Вот не могли таки-то приехать женихи, а то козлы какие-то приехали».

Александра-царевна приезжат домой, козел встречат ее ласково. Она плачет, он ласкат ее: «Ладно, ладно, одна, так чо такое».

Ну скоро сказка сказыватся, время дивнр минуется. Опеть в саду гулят она, опеть пташечка прилетела: «Чувик-чувик. У Марьи-царевны будет вечер севодни. Царь приглашат на вечер». Она пришла, расплакалась: «Опеть одна поеду». А козел ее уговариват, кучера дает: «Айда поезжай, гуляй». Она приезжат к царю, там уж собрались те, стала только раздеваться, а там два молодца опеть эти заезжают в ограду. Гуляют, веселятся. Как стали домой собираться, так они вперед уехали.

Александра-царевна приезжат домой, козел встречает ее такими ласками, а она плачет, он ее уговариват: «Не плачь, не плачь».

Она опеть ходила в саду, с няньками, с мамками гулять.

Сказка скоро сказыватся, время дивно минуется. Опеть пташечка прилетела: «Чувик-чувик, Александра царевна, седни твой вечер, седни ты должна ехать».

Она пришла, заплакала, што те с мужьями, а она одна. Он говорит: «Поезжай, ничо». Вот она только заезжат в ограду, и молодцы эти в ограду заезжают — Иван-царевич и Василий-царевич. Пошли уж в комнату все. Разделись, образовались в мундирах — царские сыновья Иван-царевич и Василий-царевич. Ну и погуляли, веселились, танцевали. Иван-царевич с Александрой-царевной танцевал. Ну и взял ее за грудь или за чо там, она в то время взяла его по щеке ударила. Он захватился и сразу из комнаты побежал, а Василий-царевич — за ним. Пали на коней и уехали. И Александра-царевна не стала гулять, за имя же следом поехала домой.

Приезжатдомой, козел не встречат ее, нету-ка. Зашла в комнату, а это Иван-царевич на койке ничком лежит, на которой они спали. Он ей и говорит: «Зачем ударила меня, не ударила, я бы так и был с тобой Иваном-царевичем». Она стала прощения просить у него, а он не прощат ее. «Теперь, — гварит, — оставайся одна. Ежли надо тебе меня, то ищи меня за тридевятые горами, за тридевятью лесами и в тридевятом царстве». А сам встал да пошел. Она осталась одна. Съездила к отцу, распростилась, все рассказала, надела на себя котомочку и пошла куда глаза глядят.

Ну и скоро сказка сказыватся, время дивно минуется. Идет она деревнями или лесом.

Шла тропинкой, видит: стоит избушка на курьих ножках. Она пнула избу под угол: «Встань, изба, по-старому, как мать поставила». Заходит в избушку, сидит Яга Ягонишна на золотом стуле, держит золотое мотовильце. «Откудова ты, Александра-царевна, взялась да куда поднялась?» — «Ты перво, баба Яга, напои, накорми, потом вести расспроси». Вот она подолом потрясла — калачей нанесла.

Александра-царевна и говорит, што пошла Ивана-царевича разыскивать. «У-y, он далеко: за тридевятью горами, за тридевятыо лесами, в тридевятом царстве с моей сестрой живет. У них двое детей: сын и дочь. И вот, — гварит, — пойдешь, и там еще две сестры мои попадут на дороге. Вот, — гварит, — на от меня мотовильце золото, не продавай его, а говори: «Оно заветно». А спросят, какой завет, скажешь: «С вашим отцом ночь ночевать».

Ну вот она идет, опеть на дороге избушка на курьих ножках повертыватся. Она пнула избу под угол: «Встань, изба, по-старому, как мать поставила». Заходит в избушку, сидит Яга Ягонишна на золотом стуле, держит золотой клубочек, спрашиват: «Откудова взялась, куда поднялась?»

«Ивана-царевича разыскивать». — «Ну он далеко, за тридевятью горами, за тридевятью лесами, в тридевятом царстве с моей сестрой живет».

Ну она и пошла утром, Яга ей взяла золотой клубочек отдала: «Не продавай, он заветный». — «А какой завет?» — «С вашим отцом ночь ночевать».

Ну и вот она пошла, опеть избушка на курьей ножке повертыватся. Она пнула избу под угол. «Встань, изба, по-старому, как мать поставила».

Заходит: Яга Ягонишна сидит на золотом стуле, держит золотую ширинку и золотой гребешок. Ну и напоила, накормила и сказала ей, што «Иван-царевич за тридевятыо горами, за тридевятью лесами, в тридевятом царстве с моей сестрой живет. Ты сейчас, — гварит, — придешь к им в царство».

Отдала ей ширинку и гребешочек: «Вот возьми, — гварит, — дитя, гребешочек. Он, Иван-царевич, заколдованный спит. Ты ежели его не добудишься, то чеши золотым гребешком голову, где-нибудь есть у него булавка, вычешешь — он разбудится».

Вот она взяла его за пазуху положила, этот гребешочек, пошла выпросилась у бабушки-задворенки на фатеру (в городе-то там), взяла мотовильце золотое и пошла на базар. А эти царские ребятишки-то идут с няньками, с мамками: «Продай, — гварят, — нам, тетенька, мотовильце». — «Оно, — гварит, — у меня не продажно, заветно». — «Ну а сколько, — гварят, — тебе завету?» — «А с вашим отцом ночь ночевать». — «Погоди, — гварят, — мы сбегаем, у маменьки спросим». Они побежали, спросили. «Ну пущай, — гварит, — идет ночует». Пришли, мотовильце забрали и ее привели. Яга Ягонишна (его жена-то) двери отворила, ее в спальню пропустила к Ивану-царевичу. А Иван-царевич спит на койке непробудным сном. Вот Александра-царевна его всю ночь будила, плакала и добудиться не могла.

Рассветало, Яга Ягонишна двери отворила: «Ночевала, так поди». Она пришла к бабушке-задворенке, взяла золотой клубочек и опеть на базар пошла.

А эти ребятишки подходят: «Тетенька, продай клубочек». «Он непродажный, заветный: с вашим отцом ночь ночевать». Вот они: «Погоди, пойдем у маменьки спросим». А она: «Ну чо, ночевала ночь, пушшай еще идет спит».

Вот они опеть клубочек забрали и ее привели. Яга Ягонишна запустила ее к Ивану-царевичу. Она опеть всю ночь будила, добудиться не могла.

Рассветало, Яга опеть выгнала ее.

Она пошла к бабушке-задворенке, взяла ширинку и пришла на базар. Эти ребятишки стали опеть торговать у ней. «Она, — гварит, — не продажна, заветна: с вашим отцом ночь ночевать». Они спросили у маменьки, она говорит: «Ну чо, две ночи ночевала, пушшай третью идет спит». И вот они прибежали, ширинку забрали и ее привели. Яга Ягонишна спальню отворила, ее пропустила туды. Ну и спа будила, будила, про этот гребешок опеть забыла. Уж время пол-ночь, она разбудить не может. И в то время она заревела и на Ивана-царевича пала грудью. И гребень ей уколол грудь-то. Она вытащила этот гребешочек и зачала ему голову чесать, как ее Яга Ягонишна натакивала. И вычесала у него в голове булавку. Он встал, перекрестился: «Ах, как я долго спал!» А она и говорит: «Да, Иван-царевич, не я бы, так ты бы век свой проспал». Он оделся, а она над ним плакала, плакала, прощения просила, рассказала все: сколь страдала, сколь ночей ночевала с ним, как будила — все рассказала. А он все молчит, ничо не говорит. И потом вдруг Яга Ягонишна двери отворила: «Ночевала, так уходи». Как те разы Александра-царевна сразу уходила, а тут сидит, не уходит. А Яга Ягонишна: «Чо сидишь, не уходишь? Уходи». А она все сидит. А Иван-царевич в то время сказал: «Погоди, — гварит, — не угоняй». Она в то время, Яга Ягонишна, вбегат: «Ах ты, подлюга, разбудила его!» Только берется, ее хотела съисть, а Иван-царевич соскочил: взял эту Ягу Ягонишну посадил на ворота и расстрелял по макову зерну, а с Александрой-царевной стал жить да живота наживать. И сказка вся.

Поток Михайло сын Иванович

(Указатель № 315* В)^[23]

некотором царстве, в некотором государстве, именно в том, в котором мы живем, был-жил царь, у этого царя был один сын, нарекли ему имя Поток Михайло сын Иванович. Он рос не по годам, а по часам, как пшеничное тесто на опаре кис.

Вырос он женихом. Вздумали его женить. Поехали в другие земли свататься и высватали они Афимью — лебедь белую Злоидовну. Ну и такую надпись сделали: «Ежели который помрет, другому живому в могилу ложиться».

Ну они малесенько пожили, и Потока Михайла сына Ивановича в армию послали, а Афимья — лебедь белая Злоидовна об им тосковала и умерла.

Они сделали тут, коло своего дворца, могилу, и уклали ее драгоценными камнями, и устлали хорошими сукнами, и поставили гроб, и оставили Потоку Михайлу сыну Ивановичу место, штобы было где ему лежать.

Ну и вот Поток Михайло сын Иванович ворочается назад. Отец с матерью встречают с няньками, с мамками, с волхитными зеркалами и с горячими слезами. А он спрашиват: «Што же вы, тятенька, маменька, вышли встречать меня, а где же Афимья — лебедь белая Злоидовна?» — «Твоя Афимья Злоидовна умерла». — «Где ее могила?» — «Вот, — гварят, — ее могила». И он слез с коня, не пошел в терем к отцу, к матери, а пошел на могилу. Спустился к могиле, открыл гроб, поглядел Афимью — лебедь белую Злоидовну и лег возле гроба. Ну и слуги носили ему, кормили.

Скоро сказка сказыватся, время дивно минуется.

Кто его знат, может, он там с год пролежал или сколько. Вдруг ползет змея, ниоткуль возьмись. Он эту змею убил. Немножко полежал — ползет вторая. И вот она приползла, эту змею понюхала и быстро уползла назад. Он уж ее не тронул.

Немного время миновалось, она приползат, притаскиват корень во рту. И вот один бок корнем у змен-то убитой пошоркала, она зашевелилась, другой пошоркала — она соскочила. И вот они хотели бежать. В то время Поток Михайло сын Иванович не обробел, прижал ту змею, котора с корнем то, отобрал у ней корень и отворил гробницу, пошоркал Афимье — лебедь белой Злоидовны бок один — она зашевелилася, а второй пошоркал — сна встала, перекрестилася: «Ах, как долго спала!» — «Ежели бы, — гварит, — не я, ты бы век свой проспала».

И вот они сидели, разговаривали, слуги принесли им обед. Они помолитвовалм и два аминя отдали. Слуги не стали обед давать, побежали к царю докладывать.

А царь возрадовался, некогда слуг спрашивать, побежал все разворачивать — радехонек. И вот вышли Поток Михайло сын Иванович и Афимья — лебедь белая Злоидовна и пожили маленько.

Опеть послом послоняться в иные земли требуют его. Он поехал, Афимья — лебедь белая Злоидовна осталась одна.

И под ихно царство стал подступать царь, а царь-Салтан турецкий, татарин да еще и кривой, вдовец старый. Пишет письмо с угрозами: «Я приехал к царю не пир пировать да не беседовать, а приехал пожениться. Пусть он за меня отдаст Афимью — лебедь белую Злоидовну. А не отдаст, я ихне царство выжгу-выпалю и мечом покачу, и пепелок развею. Bсex я в плен заберу, Афимью — лебедь белую Злоидовну неволей увезу».

Тут царь собрал думников, советников, сенаторов, бояров, стали думу думать, советы производить. «Што, — гварит, — из-за одного человека будет все царство гинуть, давай да отдадим ее». И вот отдали Салтану турецкому. Салтан ее везет, не торопится, поставит шатер, отдыхает.

А Поток Михайло сын Иванович на то время приехал домой. Царь с царицей вышли встречать с няньками, с мамками, с волхитными зеркалами, горячими слезами. «Тятенька и маменька, а где же моя Афимья — лебедь белая Злоидовна?» — «Твою Афимью — лебедь белую Злоидовпу увез Салтан турецкий». Он завернул коня обратно и поехал догонять. А Салтан турецкий говорит: «Наверно, за нами погоня. Наверно, Поток Михайло сын Иванович за мной гонится». Она наливат чару вина полтретья ведра и выходит. И Поток Михайло сын Иванович подъезжат. «Поток Михайло сын Иванович, друг мой любезный, сам ты про то знаешь, сам разумеешь, отдана я с городу неволей-неохотой Салтану турецкому. Салтану ручкой правой, а тебе ручкой левой. Вот, — гварит, — бери чару вина полтретья ведра». Наклонился, взял эту чару вина, как выпил, сразу свалился и тут уснул. А Салтан турецкий собираться стал ехать.

Афимье — лебедь белой Злоидовне стало жалко Потока Михайла сына Ивановича, она забежала, по той щеке ударила, по другой ударила: «Хватит тебе шарлатанить: лежи три года каменный». Он окаменел на три года.

А Салтан турецкий говорит: «У бабы волосы долги, ум короток, извела молодца такого». Ну собрались и уехали домой.

Скоро сказка сказыватся, время дивно минуется. Года три доходит.

У Потока Михайла сына Ивановича было два брата крестовых. Они пришли и сказали: «Ваше царско величество, благослови нас Потока Михайла сына Ивановича искать, три года уж, как он потерялся». Он благословил. Они пошли и скоро дошли до этого камня и сяли отдыхать на него. Ну и говорят между собой: «Вот какой камень, как человек лежит». И вдруг к ним из стороны старый старичок подходит, поздоровался с имя: «Куда же, — гварит, — вы путь держите?» — «Да пошли искать брата крестового Потока Михайла сына Ивановича». — «Возьмите меня с собой». — «Ну, пойдем». Вот пошли. Приходят в Салтанский город, приходят в царство прямо к царю — Салтану.

Афимья — лебедь белая Злоидовна с верхнего этажа увидела, вышла к ним, вынесла чару вина пол-третья ведра: «Пейте». — «Нам не надо вина, а скажи, где Поток Михайло сын Иванович». Она говорит: «Не спрашивайте его, заходите в комнату ко мне, берите злата, серебра, скатного жемчугу, сколько ваша сила возьмет». А старичок говорит: «Идите, ребята, наберите да понесемте». Ну и набрали, и пошли, да опеть до этого камня-то дошли, сяли отдыхать.

Этот дедушка и говорит: «Давайте, ребята, расщитам это золото на четыре статьи. Кто этот камень подымет, тому две статьи, кто не подымет, тому одну статью». Один брат крестовый зачал подымать — в колено поднял, а второй до поясу поднял, а дедушка как одной рукой взял, другой подхватил и через себя перебросил. Дедушки не стало, а Поток Михайло сын Иванович стал. «Ах, — гварит, — братцы крестовы, как я долго спал!» — «Да не мы, — гварят, — так ты бы век свой проспал».

Ну и вот, посидели, поговорили, они ему рассказали, где были, как золота набрали. «Пойдем, Поток Михайло, с нами, бери две статьи, мы по одной статье возьмем». — «Нет, я, — гварит, — другой путь, ребята, держу, туда поеду, а вы, — гварит, — берите по две статьи, идите домой, а я поеду туда, где Афимья — лебедь белая Злоидовна». Свистнул по-молодецки, гаркнул по-богатырски, и прибежал его добрый конь, пал перед его на коленки. Клал на него потники, на потники — коврики, на коврики ковры сорочински, подтягал 12 подпруг шелковых, вставал вальяшно, садился в седельце черкацко, брал с собой меч-кладенец, копье борзумецко. Распростился с братьями и поехал в путь.

И заехал он в Салтанское царство. Где ехал улицей, где переулком и сколько татар прибил, дорогу себе расчищал. Татарином татарина бьет и шашкой секет, все-таки себе путь держит. И вот заезжая прямо к царскому дворцу. Афимья — лебедь белая Злоидовна видела с верхнего окна, что Поток Михайло сын Иванович приехал, наливат чару вина полтретья ведра и выходит к нему: «Ах, Поток Михайло сын Иванович, друг ты мой любезный, сам ты про го знашь, сам разуметь, отдана я с городу неволей-неохотой Салтану турецкому. Салтану турецкому права ручка, тебе лева ручка». А Поток Михайло сын Иванович ничо не по нимат. «Ну бери-ка чару вина полтретья ведра, выпивай-ка на единый дух». Он наклонился, взял и выпил и сразу с коня свалился и уснул.

Она слугам велела этого коня на 12 цепей приковать, а сбрую к себе в комнату унесла и заказала слугам сковать 4 гвоздя четвертных, а пятый двухчетвертной. Ну, они пошли, сковали, принесли. Она им приказ дала, чтобы Потока Михаила сына Ивановича приковать на ночь к стене: четвертными-в руки ноги, а пятый — в сердце.

А у турецкого Салтана в келейке жила дочь Марфа Салтановна. Она уже невеста была и в Потока Михайла влюбилася. И вот когда они стали приковывать, она тут вертелася и этот гвоздь двухчетвертной украла у них. Они искали, искали — нигде не могут найти. Сказали Афимье — лебедь белой Злоидовне, она вышла посмотрела: «Да ладно, — гварит, — собака, на этих не оторвется, ночует». (А караулу не было, так оставили его у стены одного.)

Вот ночь пришла, Марфа Салтановна говорит своим слугам: «Пойдите, отдерите богатыря и принесите мне, а татарина прибейте, вместо него положите».

Ну и вот Поток Михайло сын Иванович утром проснулся у Марфы Салтановны. Она его напоила, накормила.

Когда утром Афимья — лебедь белая вышла, посмотрела и говорит: «Ночь-то помучился, на татарина стал походить». А Поток Михайло сын Иванович слышит, что она говорит. Она слугам дала распоряжение, чтобы накласть костер, сжечь. Костер развели и его бросили, сожгли. Афимья — лебедь белая пепелище развеяла, по пепелищу плясать пошла. А Поток Михайло сын Иванович все видит. «Вот, — гварит, — когда я изжила супостателя, вот когда нажила дружка милова», — пляшет, припеват.

А Марфа Салтановна у Потока Михайла сына Ивановича залечила руки, ноги. «Теперь, — гварит, — Марфа Салтановна, здоровый, 12 этих цепей порву, коня доступлю, но мне сбрую не доступить». Марфа Салтановна говорит: «Я тебе, Поток Михайло сын Иванович, сбрую доступлю, если ты вино не будешь пить». А Поток ей сказал, што «я не буду пить вино».

Вот она легла на койку, разметалась, лежит, посылат слугу за царем, за Салтаном. Салтан турецкий приезжат с Афимьей — лебедь белой, спрашиват: «Што над тобой, Марфа Салтановна, сделалось?» — «Да вот, — гварит, — заболела. И приснилось мне во сне, что которого богатыря-то на костре сожгли, вот бы сбрую-то его обмыли да меня обкатили, мне бы легче стало». Ну Салтан турецкий: «Надо принести, обмыть да обкатить». А Афимья — лебедь белая: «Да, я дам сбрую гадить». А Салтан турецкий: «У-y, баба-дура, волосы долги, ум короток, што ей, сбруе-то, сделается, а человек гинуть будет». Слуги сбегали и принесли. Обмыли и Марфу Салтановну обкатили. Посидели маленько, стали собираться ехать. «Вы, — гварит, — оставьте сбрую-то здесь, мне ровно полегче сделалось, слуги меня еще обкатят». А Афимья — лебедь белая: «Да, стану я здесь сбрую оставлять». А Салтан турецкий: «У-y, баба-дура, волосы долги, ум короток, што ей, сбруе, сделается, што ночует здесь». Уехали, оставили ее тут.

Утром встал Поток Михайло, позавтракал и соби-ратся ехать. А Марфа Салтановна просит: «Пожалуйста, вино не пей. Ежли ты выпьешь, сам себя погубишь и меня тут же».

Ну и вот он вышел на улицу, крикнул по-молодецки, гаркнул по-богатырски. Конь все эти 12 цепей оторвал, к нему прибежал, на колени пал.

Тогда он клал потники, на потники-коврики, на коврики — ковры сорочински, подтягал 12 подпруг шелковых, вставал вальяшно, садился в седельце черкацко, брал с собой меч-кладенец, копье борзумецко.

А Марфа Салтановна все наказывала: «Пожалуй ста, вино не пей, поедешь улицей — татар не бей, они не виноваты…»

Он уехал, татар не бил, прямо опять в царский двор заезжат.

А Афимья — лебедь белая Злоидовна увидела его. опеть берет чару вина полтретья ведра и выходит к не му: «Ах, Поток Михайло сын Иванович, друг ты мог любезный, сам ты про то знашь, сам разумешь, отдана я с городу неволей-неохотой Салтану турецкому. Сал тану турецкому ручка правая, тебе ручка левая». Он наклонился, хочет вино брать. А Марфа Салтановна увидела это, выпала в окошко по грудям и крикнула: «Ах, Поток Михайло сын Иванович, вот когда ты по гинул, вот когда меня погубил». Он не стал тут брать чару вина, снес тут Афимье — лебедь белой Злоидовне голову, и пошел он в терем. Салтан турецкий лежит на койке в пуховиках. Тогда он и Салтану турецкому го лову отрубил. Тут велел слугам их похоронить, взял самолучшего коня у Салтана и обседлал Марфе Салта новне, и Марфа Салтановна всю домашность обернула, в яишну коржунку склала, в карман положила, и приехали домой. И тогда веселым пирком свадебку сыграли. На царство нацарился, стали жить-поживать, живота наживать.

Мишка-кошкин сын

(Указатель № 650)

некотором царстве, в некотором государстве был-жил царь Додон. У их детей не было. А царице охота, штобы принести детенка.

Однажды они сидят с прислугой, чай пьют, по улице едет мушшина, продает рыбу и кричит: «Кому рыбы надо? Кто этой рыбы поест, тот обеременет». Царица посылат: «Беги-ка, слуга, узнай, кто кричит, кого продает». Слуга выскочила, мушшина говорит: «Рыбу продаю, кто поест, тот обеременет». Она пришла, царице сказала, царица: «Беги, матушка, бери скорее». Она побежала, взяла, принесла, нажарила и сяли исть. Царица наелась, и слуга наелась, и кошку накормили. Как наелись, так все трое и забеременели. В одно время все трое родили, и все по сыну, все стали царские, как богатыри. Им нарекли имя: царица принесла — Иван-царевич, прислуга принесла — Василий-царевич, а у кошки — Мишка — кошкин сын (не котенок, а богатырь растет). Растут не по годам, а по часам.

Ну и вот они вздумали ехать по белому свету путешествовать. Оседлали коней и поехали.

Скоро сказка сказыватся, время дивно минуется. Кто его знат, сколько они времени ездили. Заехали в одну деревню, в этой деревне такой крик, воют. «Што же, — гварят, — вы воете?» — «Да вот, — гварят, — змей трехглавый всю деревню выедал нашу, каждый день по три человека съедат. Не могут найти человека, штобы спасти нашу деревню». Ну и Мишка-кошкин сын говорит: «Вот три тыщи дадите, я спасу вашу деревню». Ну и они сейчас, вся деревня там, собрали три тыщи, отдали.

Мишка — кошкин сын поехал. Там у них есть сходни (мосты), через эти сходни должен ехать змей. Мишка поставил там шатер. Братья легли в шатер, а Мишка — кошкин сын — возле шатра. Как ночь сделалася, змей едет. Конь у змея потыкатся. А змей и говорит: «Чо ты, конь мой, потыкаться? Не чуешь ли ты какую невежу? Не здесь ли Мишка — кошкин сын?» А он говорит: «Да, здеся». — «Што же ты, со мною хочешь силу попроведовати?» — «Да, — гварит, — надо». Как разбежались, он ему сразу три головы срубил, Мишка — кошкин сын. Разбудил братьев, ся-ли на коней, поехали.

Долго ли, мало ли там ездили по белу свету, приезжают в другу деревню, там опеть рев, што шестиглавый змей всю деревню выедат: «Никак не можем найти такого человека, штобы спасти нашу деревню». Ну он говорит: «Вот наберите шесть тысяч, я спасу вашу деревню». Они сейчас насбирали, отдали ему.

Опеть пошли к мосту, поставили шатер, братья легли в шатер, а он возле шатра. Ну и змей опеть едет, конь потыкатся. Он говорит: «Чо, мой верный конь, потыкаться, разве какую-то невежу чуешь? Неужели Мишка — кошкин сын здеся?» Ну и он это: «Чо, хочешь силу попроведовать?» — «Да, — гварит, — надо». Раз разбежались — он три головы срубил, второй разбежались — еще три. Ну он разбудил братьев, сяли на коней опеть, поехали дале путешествовать.

Ну и опеть приезжают в царство, там плачут, ревом ревут, што все выедат змей двенадцатиглавый: «Не можем человека найти, штобы спасти царство». Он говорит: «Вот двенадцать тысяч дадите, тогда спасу». Они с царства живо собрали, отдали. Он поехал за царство, поставил шатер. Братья ложатся в шатер. Он говорит: «Братья, вы не спите. Я сам два раза воевал, и вы не слыхали, а счас не спите, помогайте».

Змей едет, конь потыкатся. «Ах, што ты, мой верный конь, потыкаться, разве чуешь какую невежу?

Не здесь ли Мишка — кошкин сын?» Он отвечат:

«Здесь». — «Што ты думаешь, братьев победил и хочешь со мной еще разбежаться?» Ну и вот, разбежались — он у него четыре головы срубил, второй раз разбежались — четыре, третий разбежались — три, и голова осталася; и Мишка — кошкин сын чуть не по колено в землю провалился (так с силой воевал) и не может братьев добудиться. А голова остается — плохо. Будил, будил и попросил своего коня. Конь как пришел в шатер, копытом дал и этих братьев разбудил. Они встали, эту голову отрубили, сяли и поехали. Он и говорит: «Давайте, братцы, поедемте домой, хватит нам по белу свету путешествовать, потому что вы плохо мне помогаете».

Поехали домой. Ехали дорогой, сделалась уж ночь, день проехали. Он завидел под горой в стороне огонек и говорит: «Вы, братья, айдате по дороге, а я к этому огоньку съезжу». А в этом терему живет трехглавого змея жена. Мишка — кошкин сын к окну подъехал и слышит, она говорит: «Ну уж не я дура буду, что завтра не сгублю Мишку — кошкина сына. Сделаю на ихнем пути скатерти браны, питва пьяны — што их душа желат. И сделаю кровать тесову, перину перову, подушку пухову, штобы спать легли. Как лягут, то и совсем уснут».

Ну он все, Мишка — кошкин сын, выслушал, завернул коня и братьев догнал. Они спрашивают: «Чо, брат, там видел?» — «Так, никого нету, пенек горит, сверкат — и все».

Ну вот они утра дождались, едут в степи, вдруг образовались скатерти браны, питва пьяны, столы дубовы, кровати тесовы, перины перовы, подушки пуховы. Вот братья говорят: «У-y, мы здесь накушаемся и отдохнем, а то где еще деревню найдем, поедем». Он им не дал: «Не надо, — гварит, — поедем, вот тут деревня рядом или царство ли», — сказал. Поехали.

Ну вот день проехали, вечер сделался, вечером они едут, он опеть в стороне огонек видит. «Айдате, — гварит, — браты, дорожкой, вон там огонек сверкат. Я узнаю, вас догоню». А там стоит терем, в этом терему шестиглавого змея жена живет. Он подъехал под окошечко, слушат, она говорит: «Ну не я буду дурп, што Мишку — кошкина сына завтра не угроблю. Сделаю на пути на их день жаркой и сделаю колодец, устелю его драгоценными камнями и пущу воду мед-вяну и сделаю кружку золотую, они напьются и тут же сразу умрут». А он все выслушал и догнал братьев, а братья и говорят: «Чо, брат, там какой огонек? Чо видал, чо слышал?» — «Ничо, — гварит, — не видел, ничо не слышал, пенек курится — и все».

Вот они назавтра едут. День сделался жаркий, пи;ь захотели. Вдруг по дороге образовался колодец. Так там на колодец любо посмотреть, кружка золотая, от-свечиват. Эти братья говорят: «Счас напьемся». Он им не дал: «Не надо, поедем».

Опеть день проехали, он и говорит: «Братья, вы айдате дорогой, а я поеду погляжу, вон там огонек сверкат, чо там деется». Ну и заехал, стоит терем, встал под окошко и слушат. А там двенадцатиглавого змея отец и жена живут, жена Марфа-царевна — русская. И отец Марфе-царевне рассказыват: «Он у меня всех трех сынов погубил, и не я дурак буду, што завтра его не сглочу. Я все царство оплету, и им попасть некуда, как будет перескакивать, я его сразу с конем сглочу».

Ну и он завернулся, поехал. Братья спрашивают: «Ну чо, братец, видел?» — «Ничо, пенек курится, сверкат».

Ну они вечер проехали, назавтра подъезжают к царству, попасть нельзя: змей уже оплел все царство. Вот подъезжают, змей пасть разинул. «Ну, братья, шевелите коней, перескакивайте». Они перескочили, змей их не тронул. А Мишка пошевелил своего копя, как конь вскочил, змей так всего в колтык забрал^[24], а Мишка вырвался и побежал в кузницу, у которого кузнеца была чугунная кузница. А этот змей за ним. Вот он забежал в кузницу, запер кузницу и говорит кузнецу: «Давай накаливай щипцы». Кузнец накалил. Змей: «Отдай мне его». А кузнец: «Пролизывай двери, так отдам». Змей пролизал двери: «Ну давай». А он и говорит: «Пихай сюда язык, я на язык положу тебе Мишку — кошкина сына, ты и сглотишь». Он как, змей, пропихал язык, тот калеными-то и вырвал его.

Тогда ему Мишка — кошкин сын и говорит: «Ты, кузнец, скуй мне коня». Ну он сковал ему коня и сказал: «Ну, Мишка — кошкин сын, садись на коня, только не дремли, чо тебе надо, он все исполнит. А ежели дремать будешь, то злочастный будешь». Ну и вот он сял на этого коня и помчался, и што-то сон его задолел, што он столько не спал. Он глаза только защурил и очутился у змея в ограде, который его сглотить-то хотел, у Марфы-царевны в ограде.

Ну и вот змей выходит: «Чо, сам прилетел? Теперь я могу съесть тебя». А у змея яма есть, и в ней жар, огонь. И жердь лежит на яме. «Вот пробежишь три раза по жерди, то все царство отдам тебе, раз уж сыновей нет, и Марфу-царевну выдам за тебя, а не пробежишь, то съем». А этот Мишка — кошкин сын говорит: «Давай ты хоть раз пробеги, покажи дорожку-то, тогда и я побегу». Этот змей и побежал: «Думать, што я не пробегу?» А Мишка — кошкин сын стоял у конца жерди. Как змей до середины дополз, Мишка — кошкин сын хватил за конец жерди — и чебурых змея в огонь, тот изжарился сразу там.

Тода Мишка — кошкин сын на Марфе-царевне женился, на царство нацарился и стал жить, живота наживать.

Мишкино счастье

(Указатель № 329)

ыл-жил купец. У этого купца был сын Мишенька. Ну и этот купец помер, а Мишенька остался. Еще мало годов ему было, годов пятнадцать. Мать тоже заболела, померла.

Дядья у него вздумали ехать золой торговать. И он говорит: «И я с вами поеду». Нагреб мешка два-три золы и поехал с имя. Ну и подъехали к острову немножко отдохнуть. У них чо-то не в порядке было. А этот Мишенька вылез да и пошел по этому по острову ходить. Ну и ходил долго и нашел: в одним месте стоит расчищено гумешко, драгоценными каменьями укладено, сукнами устлано. И на гумешке стоит стол дубовый, скатерти браные, питва пьяные, чо тебе душа желат; и кровать тесова, перина перова, пуховка пухова. И возле этого гумешка стоит дуб.

И Мишенька этот подходит, поинтересовался и пошел домой, к дядьям. Приходит, а дядья-то ждали да ждали его и дождаться не могли, взяли два-то мешка, выбросили на остров и уехали, оставили его.

Ну он поплакал, поплакал: «Ну смерть. Возьму, — гварит, — один мешок золы и пойду туда. Так смерть и так смерть. Кто-то быват там, на гумешке».

Ну и пришел, залез на этот дуб, затащил мешок и ждет, што смерть так смерть будет.

Ну он сидит день, сидит два, погода така нехорошая, потом на третий сделался день такой хороший, солнешный.

Ну и вдруг появился старик агроматущий. И он не видел, откуль старик появился. Сел, поел, лег на койку, отдохнул и начал катать золото яичко (вынел из кармана) по этому гумешку. И это яичко подкатилося к этому дубу, а старик чо-то отвернулся в то время, и он взял это яичко-то золой засыпал. Старик искал, искал, не мог найти и скрылся, не сделалось старика.

И вот Мишенька сидел, сидел, видит, што никого нету, слез с дуба и сгреб эту золу обратно в мешок и нашел это золото яичко в золе. А на яичке така золота надпись написана, што кто это яичко доступит, то на царство нацарится.

Ну и он положил яичко в карман, забрался на дуб и сидит, чо будет, то будет, смерть так смерть.

И вот опеть старичок образовался и невидимо от-кудова и опеть зачал яичко катать. Катал, катал, чо-то к дубу-то отвернулся, он опеть его засыпал. И этот старик искал, искал, так не нашел это яичко и в ту же минуту посидел, постоял и побрел, недалеко от гу-мешка сделалася дыра, и он улез в эту дыру.

Ну и вот Миша слез, золу сгреб, яичко взял, тоже надпись: «Ежли только кто потерят это яичко, то сразу умрет».

Ждал, ждал Миша и говорит: «Куда этот дедушка забрался, туда я и полезу, все равно мне смерть-то получать». И полез в эту дыру, и спустился на тот свет. Там есть тропинка, он пошел этой тропинкой. Она привела его к избушке. И така избушка интересная, матерушшая: как с корнем лесина выворочена, и корни не обрублены, и вершина не обрублена, и так избушка срублена.

Ну и он вот заглянул в эту избушку, а этот старик, который яйца-то катал, лежит, ноги в одном углу, а голова — в другом — этакий матерушший. Уж он глазами не глядит, умирать хочет. Мишенька боится подойти к ему. И вот он чо-то пошевелился, этот старик, и чихнул, а в то время Мишенька подскочил и говорит: «Здорово, тятенька». — «А што же, — гварит, — какой же я тятенька?» — «А вот чихнул и сейчас же меня, сыночка, вычихнул». — «Ну-ка, — гварит, — подойди поближе, я погляжу, какой ты. У-y, да ты большой у меня сыночек. Вон там, в печке, мясо, тут хлебец, покушай. В углу ружье, ходи, гусей-лебедей стреляй».

А он берет это ружье, берет топоришко и ходит не гусей-лебедей стрелять, а к синю морю легку шлюпку делать, чтобы уехать с острова. Ну и день ходит, два ходит и вот на третий день пришел поздно, доделывал там свою шлюпку, запоздал.

А этот старик уж умират. «И вот ты, — гварит, — сыночек, долго проходил, ничо я тебе не определил. Ежли бы ты пораньше пришел, я бы тебя большим счастьем наделил. Не мог ты пораньше прийти-то?» И вынел платок весь измятый из кармана: «На вот тебе платочек, како горе, тряхни, и он поможет тебе».

И сразу умер этот старик.

Он взял выкопал яму, похоронил старика, вылез и пошел к легкой шлюпке, сял, эти два мешка золы взял и поехал куда глаза глядят. И приплыл в то царство, где дяди-то. И зачал им говорить: «Ах, дяди, нехорошо так сделали, што меня одного бросили, и должен я погибать голодной смертью».

Ну а в этом царстве царь — девица. Она выбират себе жениха и не может выбрать, сколько миру погубила уж.

Ну и этим дядьям надо три ночи ночевать, спрятаться от ее. Ежели не найдет, то взамуж пойдет, а найдет, то голову с плеч снесет, погубит.

Ну и вот они все трое — два дяди и Михаил — приходят к ней, она накормила их ужином и говорит: «Вот идите прячьтесь по три ночи подряд, ежели я кого из вас не найду, за того замуж пойду, а ежели найду, то голову с плеч снесу».

Ну вот они поели, пошли и зовут: «Миша, пойдем, — гварят, — на корабль под полок, затычемся одеждой, она где нас там найдет».

А он говорит: «Идите, я здесь постою». Ну маленько постоял, вынел из кармана этот платочек, тряхнул и обернулся пташкой-канарейкой и за облачко залетел.

Как глухая полночь сделалась, она кричит: «Няньки, мамки, идите, волхитные зеркала несите, меня ведите!» Они приходят, берут ее под руки, выводят на парадное крыльцо, подают ей зеркало. И вот она по земле повела и не нашла их: «Смотри ты, где-то нет их на земле-то». По воде повела: «Хм, залезли, — гварит, на корабль под полок, затыкались одеждой да и думают, я не найду. А того, — гварит, где-то нету». И вот она навела по лесу, не нашла, навела по небу: «Ишь ты, какой молодой, да хитер: еще пташкой-канарейкой сделался да за облачко забрался».

Утро наступят, они приходят к ней. «Вас, — гварит, — нашла, вы под полок одеждой затыкались. А этот молодой, да хитер: пташкой-канарейкой да за облачко».

Потом день прожили, надо вторую ночь прятаться. Ну и они вышли и говорят: «Пойдем, — гварят, — Миша, в лесу есть дупло, залезем в него, она нас никогда не найдет». Он говорит: «Идите, я уж здесь постою». Пу и как они ушли, он постоял маленько, пошел к синю морю, тряхнул платочком и обернулся щукой-белугой и ушел на морскую глубь.

И вот глухая полночь сделалась, она заревела: «Няньки, мамки, идите, волхитно зеркало несите, меня под руки ведите». Они приходят, волхитно зеркало приносят, ее под руки берут.

И вот она по воде навела — не нашла, по морской глубе навела и говорит: «Молодой, да хитер: обернулся щукой-белугой да ушел на морскую глубь. А тех где-то нету-ка. И вот она навела по земле — нету, по лесу навела и усмехнулась: «Убрались в лес, в дуб залезли и затыкались, сидят, поди думают, што я не найду их».

Вот утром приходят, она говорит: «Этот молодой, да хитер, обернулся щукой-белугой да ушел на морскую глубь, а эти, — гварит, — залезли в дуб да затыкались, думают, я их не найду».

И вот опеть день проходит. На третий вечер приходят, она и говорит: «Ну идите сегодня последнюю ночь. Ежли не найду, за того взамуж пойду, а найду, то я голову снесу». Они, дяди, говорят: «Айда, Миша, с нами, мы, — гварят, — там ров матерый нашли, в им дыра, в эту дыру залезем да затычемся, ей не только нас найти, она и ров-то не найдет, где есть он». А он рассмеялся да говорит: «Идите, дяди, а я останусь здесь». И вот только дождался вечера и думает умом: «Вот когда няньки вынесут зеркало, я мошкой обернусь и позадь рамки сяду, может быть, спасусь, а не спасусь, то смерть мне». И до время, когда она заревет, обернулся пташкой-канарейкой, сял па яблоньку и давай напричетывать всякими голосами, што так смерть и так смерть.

А эти няньки сидели и говорят: «Ах, как он напричетыват, давай мы его спасем». Отворили окошко и спрашивают: «Што же ты, — гварят, — Миша, можешь обернуться булавкой аль нет?» — «Што вы, — гварит, — я могу не только булавкой, могу маковым зерном обернуться». — «Раз, — гварят, — можешь, то залетай к нам в комнату». Залетел в комнату, обернулся булавкой. Они взяли и заткнули его за ра. мку, за волхитно зеркало сзади.

Ну и вот она кричит: «Няньки, мамки, идите, волхитно зеркало несите, меня под руки ведите». И вот они приходят, волхитно зеркало приносят, ее берут и выводят па парадное крыльцо. Вот она навела по воде — не нашла, по морской глубине — не нашла (она уж ищет боле этого все Мишу), по небу навела — не нашла, по лесу навела — не нашла, по земле навела и говорит: «Ишь, в ров ушли, в дыру залезли да затыкались и думают, я не найду. А этого нигде нету».

И вот она водила и по небу, и но воде, и по земле, и по морской глубе — нигде не могла найти и подняла зеркало и фурнула его выше себя и разбила, а сама — некогда нянек дожидать — бегом побежала в свою комнату и пала ничком на койку с горя (хватит ей уж людей губить).

И вот утро пришло, они собираются идти к ней. Она их посадила за стол: «Залезли, — гварит, — в ров, в дыру затыкались и думаете, што я вас не найду. А этот, — гварит, — молодой, да хитер. Этим я, наверно, голову снесу, а за этого замуж пойду и на царство нацарю». А он на это сказал: «Раз, — гварит, — судьба моя, и власть моя. Мало ли они мне неладно сделали, бросили меня, а я их не дам загубить».

Так они остались живы. Сейчас он на царство напарился, веселым пирком свадебку сыграли. Они поехали домой, а он тут остался жить.

Про Василия и Марфу-царевну

(Указатель № 849 В. См. также № 307, 507)

или-были два брата, один богатый, другой бедный. У богатого детей не было, он жил хорошо, а у бедного много ребятишек, он жил голодом. Он приходит и говорит: «Братец, дай мне-ка хоть хлебца маленько до завтрея». — «Заклад какой дашь, так дам». — «А у меня-то ничо нет, вот икона Миколы есть, я тебе принесу, заложу ее». Ну и принес, отдал ему. Назавтра пошел в город в работники наняться, где-нибудь заробить. Шел, шел, до городу не дошел (отощал, наверное) и пал на дороге, идти-то не может. А барин ехал с кучером и говорит: «Што там пьяница лежит, убирайся с дороги-то». «Я, — гварит, — совсем не пил вина, я так заболел». — «Откудова, — гварит, — ты?» — «Вот из той-то деревни». А как раз барин ехал туды и положил его в карету к себе и привез в эту деревню-то, высадил. Как раз это дело было утром рано. Брат сено давал скотине и увидал его с поветей (он шел домой), пришел домой и говорит: «Брат-то пришел домой, верно, заробил денег-то, пойду спрошу, а то ведь издержит».

Ну а он, бедный, пришел, сял в угол и сидит, и жена на него внимания не обратила.

Этот богатый-то и забегат в избу к ним: «Заробил, — гварит, — поди, денег-то, давай мне. Чо ты притаился сидишь, неохота тебе рази платить деньги-то, Я, — гварит, — как сейчас дерну тебе, так будешь рассказывать, где робил да чо заробил». Ну и как дернул, а он уж мертвый, околел тут, в углу-то. «Неохота, — гварит, — деньги платить, так ты, — гварит, — притаился, будто что мертвый». Пошел, коня в телегу запряг и пришел, взял икону и мертвяка, положил на телегу и поехал в город. Приехал и ездит по городу и спрашиват, чо у кого вот этот человек работал.

На то время молодой человек вышел. Этот парень жил вдвоем с матерью. Ну и спрашиват у его мужик: «Не знашь, у кого этот человек работал?» — «Так ты чо мертвого-то его возишь?» — «Так вот, — гварит, — не сказыват, у кого работал». — «А икона-то, — гварит, — чо?» — «Да он муки у меня брал и иксну-то закладывал». Этот парень и говорит: «Айда поедем к нам». Ну и привез его домой, навесил ему полпуда муки, взял мертвяка, икону. Этот мужик без памяти радехонек, што взял муку обратно.

Парень икону поставил к себе на божницу, покойника похоронил и говорит матери: «Мама, я пойду тебе найду какого-нибудь старичка, штобы тебе веселя было жить-то, а сам с дядей поеду в иные земли торговать. И пошел. Идет, только вышел, отошел от ограды-то, ему старый старичок идет навстречу седой. Ну и этот старичок говорит: «Милый человек, куда пошел?» — «Да вот пошел старичка поискать для матери». — «А вот, — гварит, — я ищу место, возьми меня». Ну он и привел этого старика-то. «Вот, мама, дедушка, привел тебе домовничать, а я поеду торговать». Он ему, старик-от, говорит: «Не езди, на вот тебе дене! иди тесу набери, и наделам барок с тобой». Ну и наделали штук пять и загрузили их все товаром. И поехали дядья с имя, мать одна осталась.

Скоро сказка сказыватся, время дивно минуется. Сколько они ни путались, и приехали в одно царство торговать. А в этим царстве у царя была закленённая дочь, лежала она в гробу в монастыре и каждую ночь по человеку съедала. И кто бы ни приехал, каждый шел ночевать: это царь посылал к ней.

А тут надо идти старшему дяде ночевать, а он боится. «Я бы, — гварит, — отдал барку с животом, только бы ночевать за меня сходил». А дедушка этот говорит Василию: «Васенька, сходи, ночуй за него и возьми эту барку с животом. У нас своих пять, это шесть будет. Сходи, — гварит, — на базар, возьми свечку и купи книжку вот таку-то». Он сходил, купил свечку и книжку, пошел к царю. Пришел, царь его сейчас напоил, накормил ужиной и слуге велел в этот монастырь свести. Они пришли, запустили его и опеть закинули. А дедушка ему велел куда свечку прилепить, зажегчн. Он на то место свечку прилепил, зажег и стал читать. Вдруг появился у его в монастыре старый старик. «Што, — гварит, — книжки читаешь?» — «Читаю». Ну он взял его, этот старик, обвел три круга и говорит: «Ну читай, чо будет, не бойся и с места не шевелись». И сразу старика не сделалось. Как только глухая полночь пришла, гробница слетела, и она соскочила: «Ох, седни какой красавец, — гварит, — у меня! Ничо, я покушаю тебя. Те, — гварит, — от меня бегут, а этот стоит».

И вот она соскочила, попасть к нему не может. Вот она скакала, скакала, один круг перескочила, потом скакала, скакала, другой перескочила. Как другой-от перескочила, петухи запели, она опять в гробницу пала.

Он все стоял, читал, покуль за им не пришли. Вот как рассветало, царь говорит: «Идите, слуги, в монастырь, кости уберите, кровь замойте». Они приходят в монастырь, видят, што он живой, они вернулися к царю с докладом, што он живой, книжку читат. А царь им говорит: «Ведите его ко мне». Вот они его приводят, царь спрашиват: «Как ты сегодня живой остался?» — «А чо? Я, — гварит, — стоял над гробом, читал и читал». — «А чо, рази, — гварит, — не соскакивала она?» — «Никого не видел я». Заворотился, царь кормить его не стал. Он ушел опять назад, на корабль.

Тут его на корабле дедушка спрашиват: «Ну, как ночевал? Чо было?» Он все рассказал.

А тут другой дядя привязался: «Иди, Васенька, за меня ночуй, я тебе баржу с животом дам». Дедушка и говорит: «Иди, Вася, ночуй, сходи купи вот таку-то книжку, вот таку-то свечку». Он купил и пошел опеть к царю. Царь его напоил, накормил, и опеть в монастырь свели. Слуги закинули, он опеть свечку зажег, книжку стал читать. Дедушка появился и очертил опеть ему три круга и говорит: «Стой, читай».

Ну как глуха полночь сделалась, гробница слетела, опа: «У-y, это ты опеть, красавец!» Скочила — круг перескочила. «Седни, — гварит, — я — голодна, сразу съем тебя». Скочила — другой перескочила. Как третий скочила, только перескочила, хотела взяться за его — и петух запел. Она обратно в гроб пала, гробница закрылась. А он опеть стоит и читат.

Ну опеть царь говорит: «Идите, слуги, божий храм откройте, кости уберите, кровь замойте». Ну вот они пришли, он живой. Они опеть приводят его к царю. Царь: «Што видел?» — «Ничо, — гварит, — не видел. Как стояла гробница, так и стоит».

А в третью ночь надо самому. Ну он ему и говорит: «Сходи, живой воды возьми флакон и мертвой воды флакон, такую книжку, такую свечку возьми». Он взял это все и пошел к царю. Они его накормили и опеть в монастырь свели. Он в этим монастыре стоит, и этот старик опеть у его появился. Ну и взял его опеть обчертил, три круга дал ему. «Ну и вот, — гварит, — чо она делать над тобой будет, ты все не шевелись. Она одежду порвет и тело глодать будет, ты все стой, читай. Как петух запоет, она станет в гроб ложиться, ты в то время хватай ее и говори: «Хватит шалеть, вставай, богу молися».

Как только он ушел, старик, она соскочила: «О о, ты седни опять пришел ко мне!» Как только скопила — круг перескочила, скочила — второй перескочила и скочила — третий перескочила круг. И потом давай на ним одежонку рвать, всю эту одежонку изорвала, напалась на ним тело глодать. Он все стоит, читат. Как петух запел, она повалилась, он ее поймал: «Хватит, — гварит, — шалеть, вставай, богу молися». Все ее держал, покуда третий петух не запоет. Как третий запел, он тогда стал одежу спрыскивать на себе (эти ремки-то собрал) мертвой водой, а потом живой, и сделалось всетакое же, как было, все срослось. Ну и стоят.

А царь говорит: «Идите, слуги, отворите, кости уберите, кровь замойте». Слуги пришли, они обои стоят живы. Слуги побежали к царю. Царь прибегат сам. Сейчас их увел, веселым пирком за свадебку. «Я тебя женю, что дочь живой сделал, и на царство нацарю». Сейчас их повенчал. Надо свадьбу гулять, а Василий говорит: «Нет, у меня еще дедушка есть». Царь запряг им карету. Василий и поехал к дедушке, падат на колени пред ним: «Извини, што я у тебя не спросился, взял да женился». А дедушка ему и говорит: «Да, — гварит, — она тебе еще не жена». Взял ее шашкой пересек напополам, эту Марфу-царевну. Ну из этой Марфы-царевны ползло сколько червяков, жужелок, мышей и всякого сраму (раз уж она людей и все ела); как все то выползло, она обернулась золотым веретешком, а дедушка переломил его, конец — перед себя, а пятку — за себя: «Передо мной, — гварит, — будь Марфа-царевна, а за мной — пара коней вороных и карета золота». Ну и вот он тогда, дедушка, сказал: «Теперь тебе действительно жена», а сам обернулся голубком и полетел на небеса.

Василий остался с Марфой-царевной, сяли в карету и поехали обратно к царю. Там свадьбу отгуляли, и он на царство нацарился и мать к себе достал, стал жить и живота наживать.

Хитрый Васька

(Указатель № 950. Использованы также сюжетные мотивы № 1525 Д и 1525.1)

или-были два брата — один бедный, другой богатый. У бедного было три сына. Ну и богатый говорит старухе: «Старуха, чо же, нам надо которого племянника взять в сыновья, подписать ему домашность, чтобы нас допоил, прокормил». А старуха и говорит: «Ну дык чо, давай, старичок». Он и говорит: «Давай я их испытаю, повожу, поезжу с имя, узнаю, какой каким ремеслом будет заниматься».

Ну вот запрягат коня — там в телегу, в ходок ли, приёзжат, в телегу садит, и поехали с им в поле, по лесу, и ездит, племянник ничо не говорит.

И потом уж вечер сделался. И заехали на плохую гриву. Он и говорит: «Дядя, дядя, вот пашню-то пахать». Богатый привозит его домой и говорит: «Братан, этот будет у тебя пахарь».

Ночевал, назавтра лошадь запрягат, приезжат, другого садит, повез. Возил, возил день, вечер доспелся, заехал в рощу. Он и говорит: «Дядя, дядя, кака рошша-то, вот бы дома строить». Привозит дядя домой и говорит: «Этот, братан, у тебя плотник будет».

Назавтра запрягат лошадь, садит племянника и этого повез. И вот недалеко отъехали от деревни, мужик козла ведет на базар продавать. Он и говорит: «Дядя, дядя, давай у мужика козла украдем». Он отвечат: «Дурак, как же мы воровать будем? Ведет мужик козла в руках, а мы украдем». А он и говорит: «Дядя, опережай маленько». Опередили, он взял сапог в грязь вымазал и на дорогу положил, сами в лес отворотили. Ну мужик довел до сапога и говорит: «Эх, сапог-то какой хороший, взял бы его, да он один и в грязи». Взял да бросил его. Как ушел с виду, они подъехали, сапог взяли, племянник обшоркал, на ногу надел. Объехали его, он опеть взял сапог с другой от ноги бросил на дорогу, и опеть в сторону скрылись. Этот с козлом-то пришел и говорит: «Ты, смотри, опеть сапог, тот — с той ноги, этот — с другой. Да и тот недалеко, сбегаю». Взял в кустики привязал козла-то и сапог положил и побежал за тем сапогом. А они в это время выехали, он сапог надел, и козла положили и уехали.

А тот бежал, бежал, сапога не нашел, и козла нет, и остался ни при чем.

А этот племянник и говорит дяде: «Ты говорил, как украсть, вот и украли. Тебя самого-то учить надо». Ну он и говорит: «Давай, дядя, сворачивай, вот тут избушка полевая, там никого нету-ка, мы заколем, сварим и наедимся».

Приехали к избушке, дядя заколол козла. Там было ведро, оммыли козла, приставили в ведре варить. Дядя в избушке варит, а племянник вышел на улку, взял на чо-то повесил козлиную шкуру, взял тычину матерушшую и давай тычиной этой хлопать по овчине. Хлопат да во все горло кричит: «Я козла украл, а дядя заколол! Я козла украл, а дядя заколол!» А дядя выйдет из избушки: «Васька, не реви. Будешь реветь, нас заберут и в тюрьму посадят». Сам думат: «Беда». Унимал, унимал его, видит, не униматся. Недалеко был камыш, болото, дядя-то убрался да в камыш сял, спрятался: хоть заберут, да не его. Племянник видит, што он спрятался, перестал реветь, перестал овчину хлопать, зашел в избушку, видит, что козел сварился. Он сял и давай наворачивать. Только остались косточки да хрящики не догложены, ножки да рожки.

Дядя видит, што все затихло, приходит: «Ты чо, Васька, все съел, мне даже ничо и не оставил хорошего мяса». — «А кто, — гварит, — тебе велел убегать». — «Как не убежишь, вон чо кричишь». Поел, сял. Он: «Ну чо, дядя, наелся?» — «Наелся». — «Поедем. Вон в той деревне барин, у его есть златогривый конь, златобрежная шуба и живота много, то все украдем у него, поедем». А дядя: «Никуда я не поеду». — «Нет, раз поехал, то поедем». Запрягли и поехали.

Уж дело к ночи сделалось. Приехали, там у амбара крышу раскрыли, златобрежну шубу, там добра сколько на воз наклали и златогривого коня украли. Выехали за деревню, Васька говорит: «Тебе такое добро, а мне шуба и златогривый конь». А дядя и говорит: «Да ну, Василий, одному шубу, другому коня и живота пополам». А он: «Ну раз так, поедем к барину, чо барин рассудит». — «Обокрали барина да поедем к барину. Да ты чо, сдурел?»-говорит. Васька вожжи выхватил да заворотил обратно, и приехали к барину. «Давай, — гварит, — дядя, под окошком слушай, чо барин говорить будет». Сам стал стукаться. Барин лежит в пуховиках на койке, а у него подсказатель сказки сказыват. Ну вот Василий зашел, подсказатель отворил двери, а он подсказателя-то задушил в сенках, а сам прибегат к барину и говорит: «Вот я еще побасенку знаю, барин». А барин не глядит, кто там говорит: «Ну давай сказывай». Он и говорит: «Жил-был барин, вот такой же, как ты. У его, — гварит, — был конь зла тогривый и шуба златобрежная». Он и говорит: «Да ведь и у меня есть конь и шуба и живота тоже много». — «Ну и, — гварит, — дядя с племянником приехали и этого барина обокрали, выехали за деревню, племянник и говорит: «Я воровал, мне златогривого коня и златобрежну шубу». А дядя не соглашатся, говорит: «Тебе коня, а мне шубу». (А он кричит шибко, этот Васька). Барин-то лежит и говорит: «Гм, еще бы, племянник воровал, а дяде бы шубу, ему бы живота хватило». А он соскочил на ноги да и говорит: «Слышал, дядя?» А тот за окошком: «Слышал». Соскочил и удрал. Барин остался. Ну и вышли и сяли и поехали с дядей.

Выехали за деревню. Этот племянник: «Дядя, обокрали, а амбар не закрыли. Надо закрыть». А дядя и говорит: «Да ты чо, — гварит, — с ума сошел: то судиться, то амбар закрывать». А Васька выхватил вожжи, заворотил, и поехали. А барин задремал.

Подъехали. Племянник залез на крышу, а дядя стал подавать ему. И последнее бревно как подал ему дядя, племянник взял опустил его в дядю-то и убил его (будто как вырвалось оно).

Ну и приехал домой, а тетка утром встала и пошла узнать, с ума сходит: «Васька, а дядя-то где?» — «Да где, — гварит, — обокрали барина, стали бревно подымать, я уронил да зашиб его». Вот эта старуха заплакала: «Я его не похоронила. Если бы ты съездил да привез его». — «А чо тебе не жалко? Ежли не жалко тыщу рублей, то привезу». Она ему тыщу рублей отдала. А у ней была кобыла с жеребенком. Он взял жеребенка дома оставил, а на кобыле поехал за ним, взял винишка с собой маленько.

Ну и приехал, а там два человека его караулят у амбара. «Што, — гварит, — вы тут делаете?» — «Да вот ночась у нас барина обокрали, и человек убитый, вот, — гварят, — караулим его». Он гварит: «У меня здесь нет знакомых никого, можно с вами ночевать?» — «Ну дык чо, давай ночуй: нам веселяе». Он, этот парень, согласился. Они говорят: «Выпряги». — «Да ну, чо ее выпрягать. Она еще повод оборвет да убежит. В запряжке пушшай стоит». Сял будто поужинать, вытаскиват литру вина: «У-y, ребята, холодно, давайте выпейте. Чо, куда он деватся». Он выпоил им (лошадь ржет стоит) и лег возле огонька и лежит. А они посидели маленько, легли и захрапели.

Он в то время соскочил, взял в ходок бросил покойника и воз отвязал; ну чо, кобыла к жеребенку и попорола домой. А сам лег с имя тут. Ну и лежит. Они зашевелились, видят: он спит, будят: «Парень, у нас покойника нет и лошади нет. Мы проспали». Ну он соскочил, закричал: «У вас он, наверно, не мертвый был, наверно, живой! Вы, наверно, жулики! Этим барин и дом нажил?» Барин услышал это. Тут публика, милиция, он ревет: «Барина заберут!» Барин уго-вариват: «Только не реви, батюшка, чо лошадь стоит, я уплачу». А он: «Ничо мне не надо». Всё кричит и кричит. Вот барин и говорит: «Батюшка, чо тебе надо, возьми, только не кричи». — «Гм, десять тысяч дашь, так не буду кричать, а то посажу вас всех. Да коня мне дай домой уехать». Барин отдает ему десять тысяч и коня дает с упряжкой, штобы уехать домой.

Приезжат домой, и там уж тетка дядю похоронила. Они теперь живут-поживают и добра наживают.

Фома Берников

(Указатель № 1739)^[25]

ил-был Фома. И вот однажды он наработался, пришел, лежит на печке, разделся совсем. А у них был маленький ребенок, жена сидела, качала его, а под окошком полюбовник стоял. И вот ей запустить полюбовника нельзя, она и давай ребенка качать: «Бай, бай, бай не проси рожка, попроси мешка, седни на мельницу съезжу, завтра об эту же пору назад принесу». Ну а Фома лежит на печке и говорит: «Чо-то далося, ребенок спит, а ты все кричишь мешок да мешок». А она: «Хорошо тебе на печке-то лежать, а тут сиди за зыбкой-то».

А полюбовник это дело понял за окошком: «Бог помочь». А она: «Милости просим». — «Фома дома?» — «Да вон на печке лежит». — «А я вот пришел: дайте мне мешок на мельницу съездить, а я об эту пору назад принесу». Вот она кричит: «Фома, подай мешок-от ему!» А он гварит: «Чо мне с печи слазить, возьми да подай». — «Да, — гварит, — буду я чужому мужику подавать еще ночью». Ну вот Фоме делать нечего, слез, пошел мешок подавать. Откинул только дверь, а полюбовник его за руку на улицу выдернул, а она еще подтолкнула, штобы он скорей вылез. Потом этот полюбовник зашел в избу. Двери закинули и огонь заду-нули, спать легли, а он на морозе босиком (время-то между рождеством и крещением). Вот он подошел под окошко: «Старуха, ты чо не пущашь меня, закинулась?» А она отвечат: «Кто ты такой?» А он: «Да Фома». — «А какой Фома? У меня Фома в обнимку на ручке лежит, а ты, может, шуликин?»^[26] А он и говорит: «Неужели я шуликин? Пойду к собаке, собака привязана. Ежли я Фома, то собака заластится, а если шуликин, то залает». Пришел — собака ластится. Он опеть к окошку, проситься. Она ему опеть отвечат так же. Он пошел к попу. Поп спал-лежал. Он гварит: «Вот, батюшка, хозяйка не лущат». Поп соскакиват, потащил Фому босиком, в одной рубахе. Стучит: «Бог помочь. Ты што закинулась, Фому-то не пускашь?» (А Фома на попе сидит.) А она и говорит: «Да какой Фома! У меня Фома на ручке в обнимку спит, а ты, поди, какого шуликина таскашь». Он подумал: «Наверно, правда шуликина». Взял бросил и побежал. Фома и говорит: «Неужели я правда шуликин? Пойду к овечкам, как испужаются, так шуликин, а не испужаются — так Фома». Ну овечки, известно, скакать да в угол стали. «Господи! Да шуликин я, правда». Ну и под крыльцом бык спал у них в соломе. Он туда и залез. Только залез, она и печку затоплят, ночь прошла.

Вот он приходит, на печь залазит: «Ты чо меня, Марья, не пущала сегодня?» — «А ты это где, Фома, ночевал?» — «Да всю ночь проходил да у быка полежал». — «У-y, да ты теперь в положении. Ступай куда-нибудь роди, а то ведь нехорошо, дома как будет».

Вот он взял котомочку, пошел в каку-то деревню ночевать. Хозяева дали ему одежу: «Знашь, ты вот ложись на голубчик, тут тебе хорошо, тепло». А он ту ночь не спал, крепко уснул. А у них ночью корова отелилась. Ну и маленько теленочка не заморозили, в ночи-то туда ему положили. Этот теленок-то немного обогрелся ну и зашевелился и разбудил его, Фома-то как проснулся и говорит: «Господи, я как не слыхал, когда у меня теленок-то родился». Испугался и соскочил да бечь домой собрался.

Прибегат домой, старуха опеть печку затопила. «Ты чо так скоро?» — «Да родил, — гварит, — не слыхал, как родил. Разбудился, а он в ногах».

Ну, так и живут.

Сингей Попович

(По Указателю контаминация сюжетов № 1045, 1063, 1072, 1082, 1130. Сюжет № 1071 упомянут, но не развит)

ингей Попович жил у попа в работниках, ел помногу, работал за семерых. И вот куда его поп пошлет, он пойдет, все сделат. Поп посылал его за медведем, думал: «Пойдет, так медведь его съест». А он, Сингей Попович, заставил медведя с чертом бороться.

Еще куда-то посылал, не помню, а потом послал руду просить у чертей. Поп говорит попадье: «Пусть идет, его черти утащат в море, утопят, мы хоть избавимся от него». А Сингей Попович пришел к морю, свил веревку и начал этой веревкой по морю хлопать, чертям спокой не стал давать. Черт взял чертенка послал, чертенок прибегат: «Што ты, — гварит, — хлопаешь, нам спать не даешь?» — «Вот дайте руду-золото, так я не буду хлопать».

Черт испугался, што руду-золото отдавать. А у черта была трость, он посылат чертенка с тростью: если Сингей Попович выше бросит трость, то платить руду-золото, а если чертенок выше бросит, то не платить. Сингей Попович взял эту трость и поднять ее не может: вот какая тяжелая. «Ну бросай», — говорит чертенок. «Так вперед ты бросай, высоко — нет бросишь». Чертенок бросил, трость поднялась кверху, што чуть видно. Пала и воткнулась в землю. Сингей Попович подошел и стоит, задумался над этой тростью: что делать? Ему не вытащить ее. А чертенок спрашиват:

«Чо не бросашь, думать?»- «А вон, — гварит, — облачко поджидаю и за облачко ее брошу».

Чертенок испугался, схватил трость и убежал. Прибежал к старому черту и говорит, что хочет за облако забросить.

Ну он, этот старый черт, говорит: «Ты иди, кто вперед из вас вокруг море обежит, если Сингей Попович, то придется платить, если ты, то не будем». А море небольшо было, кругленько. Чертенок пошел к Син-гею Поповичу, сказал ему слова черта. А Сингей Попович: «У меня вон сынишка маленький, он побежит с тобой. Если ты опередишь его, то я побегу».

Выпустил зайца. И черт побежал. А у Сингея Поповича другой заяц был, он сидит, этого зайца разгла-живат, таку беду. А черт живо обежал, прибргат. Сингей Попович ему: «Уморился, а заяц-то вот у меня».

Чертенок упал в воду, рассказал.

Черт послал его: кто выше подымет кобылу. Сингей Попович: «А я меж ногами подыму».

Сел на кобылу, понужнул, она понеслась во весь мах. Потом соскочил и говорит: «Ты сумеешь так? Вишь, меж ногами как быстро тащил ее».

Чертенок побежал, рассказал. Черт посылат его: «Спроси, сколько ему руды надо».

Чертенок спросил, Сингей Попович отвечал: «Одну шляпу принесите».

Чертенок побежал: «Одну шляпу надо». — «У-у, из-за чего мы бьемся».

А пока чертенок бегал, Сингей Попович вырыл матерушшую яму, прикрепил сверху ямы шляпу с дырой. Вот таскали-таскали руду-золото — все неполна шляпа. Черт ругается: «Куда столько таскаете?» «Да никак полну шляпу нс наполним».

Сингей Попович на чертях привез руду-золото к царю.

Два брата

(Указатель № 1536)

или-были два брата: один бедный, другой богатый. Вот мать жила с богатым братом, а у бедного хлеба не было, никого не было, а ребятишек много.

И вот этот бедный брат с женой придумали: пойдут у братиной коровы язык истычут шилом, корова забегает по пригону, слюна повалит изо рта. Богатый брат испугается, бежит к бедному: «Брат, ты ничего не знашь, вот что-то хорошая, самая лучшая нетель забегала по пригону, и слюна падает изо рта. Пойдем поглядим».

Вот он приходит и говорит: «Ух ты, братец, ты братец, да ты видишь, она с ума сошла у тебя — сдурела», — говорит. «Ну куда же, — гварит, — мне ее девать-то?» — «Да давай я ее сварю, ребятишки голодны, так съедят». Ну и вот заколол, ребятишки мясо съели, кожу сам сделал, обуви нашил.

Так и жил. Там сколько нетелей было, он придет, истычет, и все съедят. И потом у брата у богатого одни только дойные коровы остались. Ну и вот они сидят с женой и с матерью, рассуждают: «Даже, — гварят, — дурную скотину едят и все сыты. Вот какие, и не хворают, и с ума не сходят».

И вот они придумали так, что он взял мать, завертел в сундук и принес: «Вот, — гварит, — брат, мы с женой собрались ехать на базар, так чтобы никто не залез да деньги у нас не украл, пусть этот сундучок постоит».

Они говорят: «Надо на полати поставить». — «Нет, там жарко, под лавку», — говорит. Ну и поставили. Он пошел домой. (А он мать-то запихал подслушивать, что они будут говорить.)

Вот эта жена стала на стол собирать и говорит: «Вот, мужичок, завтракать будем, масло-то выходит, только завтра на день». Ну а он: «Так теперь у него и скотины-то нет». А она: «Так у него еще одна переходница в пригоне-то ходит». А мать-то в то время не могла усидеть и говорит: «Ах, сыночек, как тебе не стыдно, брата-то, — гварит, — разорил, всю скотину съел у него».

Ну и вот они в то время взяли ящик-то отворили да мать и задушили, опять закрыли ящик и сидят.

Вот богатый брат подождал, боится, чтобы мать не задохнулась, и приходит, говорит: «Мы, братан, отдумали ехать в город-то, деньги, — гварит, — обратно отнесу домой».

Приносит домой, отворят ящик, мать мертвая в ящике лежит. Он испугался, думал, что она сама задохлась, и прибегат к брату, и говорит: «Братец, пойдем к нам скорее, что-то над матерью сделалось, захватим — нет ли живую».

Ну пришли. Она мертвая — как была, так и лежит. Они ее обмыли, на лавочку положили. Люди пошли могилу копать. А эти два брата стали гроб делать. А плах много у богатого было. Вот настрогали этих плах. Куда богатый отвернется, бедный возьмет да исстружит плахи-то в щепы.

Тот приходит: «Ну что, братец?» — «А вот, — гварит, — видишь, одни щепы, нету досок. Опять надо строгать. Она, наверно, волшебница была».

Ну и начинают опять, сызнова строгать. Ну вы-стружат, богатый отвернется, он опять их на щепы.

Бились весь день, не могли гроб сделать. Ну что, волшебница, волшебница. И старухи испугались, наслышались, и те не стали ночевать.

А богатый: «Куда я, братан, с ней буду деваться-то?» — «А куда, — гварит, — давай, — гварит, — ее запрем в комнату в передню, ты на кухне ночуешь, а она пускай там одна лежит».

Ну вот заперли. Пошел бедный к себе ночевать, а богатый заперся, лежит, боится. А бедный знат, что у него там шкатулка хранится, в боковой горенке. Он взял створку отворил и залез туда. И вот он там стучит, ходит, брякает. А богатый с женой дурнинушкой ревут, думают, мать ходит, съест их.

Тот шкатулку разломал, деньги взял, все выворотил, взял мать на окошко посадил, ноги свесил у ней на улицу, тройку в зубы запихал и пришел домой. Деньги положил и приходит к брату: «Что, братан, спишь?» — «Ох, да какой сон. Всю ночь стукат да брякат». — «А у тебя, — гварит, — што, шкатулка-то вытащена оттуда?» — «Да нет, забыл я вытащить-то». — «А вон, — гварит, — она сидит в окошке, и тройка, — гварит, — у нее в зубах. Наверно, — гварит, — петухи запели, не успела убежать».

Вот отворили комнату, она сидит, и тройка в зубах, шкатулка разбита, все разбросано.

Они положили опять на лавочку ее. Пошли, гроб сделали, снесли на кладбище. Честь честью схоронили ее.

Бедный брат ночью не спит. Опять выкопал пошел ее из могилы, ну и принес к богатому-то. А у него закром, там мука пшеничная, он спустил туда ее. Утром милостинку подавать пошла сноха и поймалась за нее в сусеке-то, заревела: «Ох, мать-то опять у нас лежит!»

Богатый опять соскочил, к брату: «Ты ничего не знашь?» — «А что?» — «Да мать-то опять у нас». — «Я тебе говорил, что она колдунья, вылезла из могилы». — «Ну, что делать-то? Еще не шибко рассветало».

Они ее поддели, утащили опять в могилу, зарычи.

И вот брат ему говорит: «Ну что, брат, с мукой буду делать?» — «Да что — неужели есть будешь? Лежала она тут. Отдай, мои ребятишки съедят». — «Ну выгребай».

Он и выгреб эту муку, свез домой ребятишкам.

Ну опять ночь настала. Богатый брат лег спать, а он опять пошел мать вырыл, принес ее. А у богатого жеребец был в конюшне. Он взял ее на этого жеребца посадил, сам сделал так, чтобы она не падала. В руки прикрепил пест. Она на лошади-то бегат. Он приходит: «Что, братан, спишь?» — «Да какой сон. Сплю и не сплю». — «А у тебя что жеребец в конюшне что-то, — гварит, — бегат, стукат?»

Ну и вот встали, пошли отворили, а она сидит, а жеребец свету белого не видит — бегат. «Ну, что, — гварит, — делать будем?»

Пошли, батюшку позвали. Вот батюшка километра четыре ехал. Подъехал на кобыле, боится. Говорит: «Ну-ка отворите-ка конюшню, я погляжу, что она там делат-то?»

Они отворили — жеребец-то как выскочит, а старуха-то сидит на нем. Жеребец увидел кобылу да к кобыле, а поп думал, что старуха к нему. Он обернулся да гнать в свою деревню, а жеребец-то не отстает. Вот он гнал да гнал, а мост-то далеко объезжать, а речушка была глубокая, не шибко широкая, раньше кобыленка-то перескакивала речонку, а сейчас забежалась — да и не в узком месте — и перескочить не могла. Попа под себя, и оба утонули. А старуха-то с жеребцом остались на берегу. Ну тогда привезли два брата старуху, схоронили.

«Неужели ты будешь на жеребце-то ездить после матери-то? Отдай мне».

Он взял отдал ему жеребца-то. У богатого ничего нe осталось, а у бедного все. Живет поживает. И мать не стал вытаскивать.

И сказке конец.

Как старуха у черта жила

ыла-жила старуха старая, такая завидущая была, завидовала соседке, што та бабушкой слыла, роды принимала, ее приглашали, чаем поили. А эту старуху никто не приглашал. «Господи, хоть бы черт меня к своей родильнице созвал».

И полезла вечером на печку спать, лежит преспокойно в своей избушке. Вот ночью вдруг у ей об двери застучало. Она выходит к дверям: «Кто там?» — «Бабушка, у нас родиха, ребенком женщина мучится, поедем к нам в бабушки». А старушонка радехонька, што ее в бабушки пригласили, щась собралася, вышла на улку, закрыла дверь. «Куда же, — гварит, — идти?» — «Куда ты пойдешь, садись на меня, я утащу тебя на себе». Вот она, старуха, сяла, он потащил на себе. Дотащил до ее ворот и говорит: «Бабушка, на тебе крест есть, тебя тяжело в кресте тащить, ты сними его, на ворота повесь». Она радехонька, што позвали, соскочила и крест сняла с себя.

Он ее притащил домой, правильно, лежит у них баба, родить надо. Она побаушничала, родился парнишка. «Бабушка, ты, — гварит, — поживи у нас». — «Поживу, поживу». Живет, угощают ее — конфеты, пряники, водки подают. Она в баню ходит, ребенка моет. Они ей пузырек дали: «Вот тебе, бабушка, будешь там мыть-то его, глаза помажь ему». Она ребенку-то мазала и говорит: «Што за мазь? Дай я себе хоть один глаз помажу, если ослепну, так хоть одним глазом буду видеть». Помазала и стала видеть чертей. Тогда узнала, што она у чертей. Как пришла, увидела, што не люди, а черти ходят. Посадили угощать, а она уж видит: перед ней не булочки, а конский навоз, не конфеты, а заячий помёт. Она и говорит: «Я чо-то не хочу после бани кушать-то. Чо-то угорела, увезите меня домой». Ну он ее повез домой — ночью через какие-то деревни. До одной деревни дотащил и говорит: «Бабушка, тут вот свадьба, ты иди попросися к ним ночевать». Ну она и пошла, попросилася, ее пустили. Покормили, може, ее и посадили на печку.

А свадьба така согласна была — ни драки, ничо, хорошо гуляют. И вот старуха лежит на печке, а он, черт-то, смущает: «Ребята, ребята, дерись». Они и передрались. А она на печке лежит да говорит: «Батюшки, не деритесь, это вас черт сомущат». А он к ней подошел: «Бабушка, ты которым глазом видишь?» — «Вот этим». Он взял глаз-от вырвал. Она тогда его видеть-то не стала, черта.

Утром встали, ее спрашивают: «Откуда ты?» Она рассказала: «У-y, да мы в этакой глуши не знаем, где ваша деревня».

Так эта старушонка там и осталась. И сказка вся.

Про разбойников

(Указатель № 956.В)

ил-был поп. Были у него дочь Маша и еще дочка шести годов. Поехал поп с попадьей куда-то — на базар, что ли, а Машу оставили одну дома. Она сидела под окошком, шила что-то. Ну ночью приезжают к ней разбойники, стучат в окошко: «Дома, нет батюшка? Мы вот, — гварят, — привезли гроб, девать некуда».

Она говорит: «Батюшки нет, он уехал». — «Ты, — гварят, — возьми у нас гроб». Она согласилась и этот гроб у них приняла. Они взяли ей в окошко, в створку затолкали этот гроб. Она поставила его, сама сидит, шьет. А эта девочка бегат, играт. И говорит: «Няня, в этот, — гварит, — сучочек глядит глазочек». Она говорит: «Ложись и спи, что ты мелешь». Взяла эту девочку и усыпила. Сама сидит. А этот разбойник гробницу сбросил и соскочил к ней, взял ее за горло и говорит: «Где у тебя деньги?» — «Деньги, — гварит, — в амбаре, в кладовочке». Он говорит: «Сходи, принеси». А она: «Я одна боюсь, пойдем, вместе принесем».

Ну и вот, она идет впереди, а разбойник за ней. Она как зашла на подамбарье, а был у них борзый привязан у забора. Она на подамбарье заскочила и сказала: «Борзый, возьми!» Он как схватил, так всего разбойника в куски разорвал. Потом она собрала куски, принесла да в гроб сложила и огонь задула и сидит.

Эти разбойники приезжают и спрашивают: «Что, брат, готовый?» А она мужским голосом отвечает: «Готовый». Створку отворила и гроб им в окошко выпихнула. Они в то время гроб открыли и поглядели, что одни куски в гробу. И ей отвечают: «Смотри, — гварят, — голубушка, через столько-то дней и ты на такие куски пойдешь».

Вот поп приехал утром домой, она сказыват, что получилось у них.

Дня два прошло, эти разбойники нарядились, как купцы, приезжают эту Машу сватать, жених тут у них. Маша их узнала, не идет замуж, говорит: «Это разбойники». А отец не верит. «Иди, эти, — гварит, — люди образованные, хорошие, не может быть, что они будут разбойники». Взял ее просватал. Она выспросила у них, где они живут. Они всё ей сказали.

Она вечером поймала у отца иноходца, взяла и уехала туда. Привязала этого коня в камыши и завязала ему рот полотенцем, чтобы он не ржал, а сама пришла к ним в комнату. Их никого дома не было. Она зашла, видит, что у них одежды много — тулупы висят до самого полу. Встала за тулуп к стене, спряталась и стоит.

Они привезли, тоже высватана у них была, девушку. Посадили ее за стол, как на свадьбе молодую, посидели немного и взяли, сколько их есть разбойников, надсмеялись над ней и потом, после этого, стали ее на куски рубить.

И вот в то время, как они ее разрубили, к Маше прилетел перстень с пальцем. Она этот перстень положила в карман к себе. И взяли они эти куски все убрали, замыли тут и стали гулять, выпивать, веселиться. Веселятся и говорят: «Ух, завтра опять приведем». Потом они легли спать. Как разоспались, она стала разбойника одного будить: «Парень, куда выйти-то, я заспался, дверь не знаю». Он встал, сонный не распознал, будто бы разбойника вывел, она вышла и ушла преспокойно.

Ну она сейчас развязала жеребцу голову и поехала домой.

Приезжат домой, коня опустила, сама пришла, спать легла.

Утром встает, отцу этот перстень показыват, с пальцем. И рассказала, как изрубили девушку, как к ней палец отлетел. Отец не верит. «Тебе, — гварит, — неохота пойти замуж, ты и выдумываешь всячину».

А днем они уже приехали за ей, за невестой. Ну и сколько она ни плакала, все-таки они ее увезли.

Привозят ее домой. Так же сели за стол, выпили, как молодые, и говорят: «Что же над ней сейчас делать будем? Или до завтра отложим?» Один говорит: «Нет, до завтра отложим, потому что она много над нами нагалилась, так чтобы и над ней ладом пога-литься».

Утром встают и заставляют ее топить баню. Она баню топит, воду таскат, а у них была старушка старая. Эта старушка на ее поглядела и заплакала: «Вот, — гварит, — милая доченька, вчера они одну девочку сгубили, а мне тебя очень жалко. Они сейчас — баню истопишь — будут страшно над тобою галиться. Ты, — гварит, — кончишь баньку топить и возьми ведра вот положи у проруби и сама убеги».

Она ведро на ведро положила у проруби, а сама-то убежала. Они сначала думали, что она утонула.

Она бежала, бежала, эта девочка, и заблудилась, дороги найти не могла и залезла в дуб.

А они, эти разбойники, начали искать и нашли след. Поехали этим следом ее следить, догонять. Ну и вот, они до этого дуба доехали — ничего не видать. «Дай, — гварят, — мы в этот дуб потычем, если она тут, то не вытерпит, застонет». И стали ее в этом дубу тыкать шашками. Все ноги истыкали, а она не стонала, протерпела. И были на них белые фуражки и одну фуражку умарали в крови и не заметили. «Вот, — гварят, — нету ее». И уехали.

Она слышит, что затихло, вылезла и пошла домой. И вышла — близко тут дорога была. Ехал мужчина, посадил ее и довез до дома. Она вылезла, пришла домой, залезла на полати. Отец не знал, что она пришла. А попадья встала утром, начала там стряпать.

А эти разбойники разбудились да увидели на фуражке-то кровь, сяли на коней да погнали к дубу. Приехали, а уже ее нет, и по дорожке след крови. Они поехали туда.

Приехали, зашли в избу. Попадья и поп встали: «Просим милости. Как наша девочка там поживат?» А они опеть: «Да хорошо там твоя девочка живет, у нас там разве жить нечем».

А тут к попу как раз народ нашел свадьбу встречать, милиционеры пришли тоже свадьбу венчать. А поп с попадьей готовятся зятя со сватом угощать. А она в то время с полатей слазит. «Вот, — гварит, — как мне хорошо живется. Когда я убежала, меня в дупле тыкали. Я промолчала, терпела. Если бы я не претерпела, меня бы вечером кончили».

Тогда этих разбойников забрали. А у попа в стороне сараи стоял, и они этот сарай зажгли и этих разбойников сожгли, которые тут были. И потом остальных разоблачили — всю партию забрали.

И сказка вся.

Алена-мудрена

(Указатель№ 513.А)^[27]

ил-был царь. У этого царя было три сына: Федор, Василий, третий Иван. Царица ходила в саду, гуляла с няньками, с мамками. Вихорь Вихоревич прилетел и ее утащил. Царь горевал-горевал, пошел в баню мыться и забыл дома снять именное кольцо. Взял его в предбаннике на полочку положил. Вихорь Вихоревич прилетел и колечко это утащил. Царю без кольца жить нельзя. Он собрал думников, советников, сенаторов, бояров, стали думу думати, советы советовать. Не ной дет ли кто путешествовать, его кольцо найти. Его три сына сказали: «Благослови нас, мы, тятенька, пойдем искать мать и кольцо». Благословил он их, и пошли они.

Дошли они до Фиенских гор. У этих Фиенских гор есть ремни. Кто эти ремни забросит на горы, тот и залезет на них. Старший брат Федор бросил — до половины горы добросил; второй брат бросил и маленько не добросил; Иван-царевич бросил, так и забросил эти ремни на Фиенские горы. «Кто, братья, полезет туда?» — спрашиват он. «Раз ты, Ваня, забросил, у тебя силы поболе, ты лезь, разыскивай кольцо и мать». Он снял с себя перчатки, вынул платочек, положил это на столб (тут был столб). «До тех пор меня ждите, пока из платочка и из перчаток не будет капать кровь». Тогда Ваня с имя распростился, взялся за ремни и залез на Фиенские горы. Там лежит тропа, он пошел по этой тропе. Там стоит терем. Кругом этого терема тын железный. На каждой тынине по булатной головушке, на одной тынинке нет булатной головушки. Иван-царевич думат: «Здесь моя головушка погибнет».

Тут увидела его Александра-царевна-красавица: «Ах, Иван-царевич, откуль взялся, куда поднялся? Вот на тебе ключи и ходи круг тыну. Где найдешь щелку, тычь — ворота отворяются».

Он нашел щелку, ткнул, ворота отворились. Зашел к ней в терем, в спальню. Она его напоила, накормила и вести расспросила. «Вот пошел искать кольцо да мать, — гварит Иван-царевич. — Утащил их Вихорь Вихоревич». — «Вот и меня тоже из сада утащил Вихорь Вихоревич».

Царевна обернула Ивана золотым мохом и заткнула в паз: «Скоро прилетит Вихорь Вихоревич».

Вдруг ветер задул, Вихорь Вихоревич прилетел, ударился об землю, стал молодцом и заходит к ней в терем: «Чо у тебя, Александра-царевна, в тереме-то несет Русью?» — «Что ты, Вихорь Вихоревич, откуда мне взять Руси-то? Ты летал по Руси-то, там нахватался да говоришь, у меня в терему».

Покушал Вихорь Вихоревич у ней, отдохнул, вышел на улку, ударился об землю и улетел.

Она тогда Ивана-царевича превратила в человека и говорит: «Ежли тебя господь спасет, то меня с собой возьми, не оставляй».

Опеть Иван-царевич идет тропинкой. Опеть стоит терем. Вокруг этого терема тын железный и ворота булатные. И на каждой тынинке по булатной головушке, а на одной тынинке нет булатной головушки. Иван-царевич думат: «Наверно, здесь моя головушка погибнет».

Тут увидела его Марфа-царевна-красавица: «Ах, Иван-царевич, откуда взялся, куда поднялся? Вот на тебе ключи и ходи круг тыну. Где найдешь щелку, тычь — ворота отворяются».

Он нашел щелку, ткнул, ворота отворились. Зашел к ней в терем, в спальню. Она его напоила, накормила и вести расспросила. «Вот пошел искать кольцо да мать, — гварит Иван-царевич. — Утащил их Вихорь Вихоревич». — «Ах, Иван-царевич, он живет с матерью и кольцо там. Скоро, наверное, ко мне прилетит». Взяла обернула Ивана-царевича золотым прутиком, воткнула в голик.

Вдруг ветер подул, Вихорь Вихоревич прилетел, ударился об землю, стал молодцом и заходит к Марфе-царевне в терем: «Чо у тебя, Марфа-царевна, в терему-то несет Русью?» — «Что ты, Вихорь Вихоревич, откуда мне взять Руси-то? Ты по Руси-то летал, Руси-то нахватался да говоришь, у меня в терему».

Покушал Вихорь Вихоревич у ней, отдохнул, вышел на улку, ударился об землю и улетел. Марфа-царевна выдернула тогда этот прутик и превратила в Ивана-царевича: «Ежли тебя господь спасет, пойдешь, меня не забудь».

Иван-царевич идет тропинкой. Опеть стоит терем. Вокруг этого терема тын железный и ворота булатны. И на каждой тынинке по булатной головушке, а на одной тынинке нет булатной головушки. Иван-царевич думат: «Наверно, здесь моя головушка погибнет». Из терему увидала его мать родная: «Ах, сын мой, откуда взялся, куда поднялся. Вот на тебе ключи и ходи круг тыну. Где найдешь щелку, тычь — ворота отворяются».

Он нашел щелку, ткнул, ворота отворились. Зашел к ней в терем. Она накормила его, напоила, вести расспросила, обернула золотой булавкой и воткнула в ящик: «Скоро прилетит Вихорь Вихоревич». Иван-царевич наказал ей: «Ты выпытай его, куда он летает, где отдыхает».

Вдруг ветер подул, Вихорь Вихоревич прилетел, ударился об землю, стал молодцом и заходит к царице: «Чо у тебя, царица, Русью-то несет?» — «Что ты, Вихорь Вихоревич, откуда мне взять Руси-то? Ты по Руси-то летел, Руси-то нахватался да говоришь, у меня в терему».

Она его напоила, накормила. Он говорит: «Царица, чо-то у меня голова зудится. Поищи-ка у меня в голове». Она сяла искать и стала выпытывать: «Что ты, Вихорь Вихоревич, вот летаешь по Руси-то, так где-нибудь могут тебя убить. Где ты летаешь по дню, по два, где отдыхаешь?» — «Я летаю по Руси-то. Никто меня не убьет, ничо не сделат. Есть у меня гумешко, на гу-мешке стол дубовый, на столе скатерть браная, напитки, наедки всяки, чо тебе душа желат. И кровать стоит тесова, перина перова, пуховики пуховы. Я покушаю и тута на койке-перине отдыхаю». — «Вихорь Вихоревич, вот ты там отдыхаешь, тебя могут убить, а мы останемся, с голоду помрем». — «Меня никто не зарубит. Ежли я сплю, во все глаза гляжу, а ежли не сплю, то я защурком гляжу. Ежли меня раз рубанут и оставят, то я все равно отживусь, ежли два раза рубанут, то у меня голова все равно прирастет. Ежли на огне сожгут, то я все равно уползу: червями или жуками, мышом вылезу. И только в то время лежу, когда день жаркий, тихий, это время я нигде не летаю, только на койке отдыхаю».

Вот он утром встал, взвился и улетел. Она вынула Ивана-царевича, накормила. И вот сделался день жаркий, солнечный, хороший. Иван царевич с матерью нашли топоренок, веревочек с собой взяли и подались Вихоря Вихоревича искать. Вот они его нашли. Он лежит на койке, во все глаза глядит. Иван-царевич подошел и топором ему рубанул голову. Вихорь Вихоревич и кричит: «Иван-царевич, секи-руби!» А Иван-царевич отвечат: «Хватит. Собаке собачья смерть до единова». Вот Иван-царевич с матерью наделал метел, лесу насобирал, на гумешке огонь расклали. Вот как загорелся огонь, они Вихоря положили, и стал он ползти всякой нечистью: червями, жуками, мышами. Они всё заметали, всё жгли и жгли. До тех пор дожгли, что уж никто не стал ползать, никого не видно стало. Все сожгли, воротились домой, к царице, покушали, переночевали. Утром встала царица, всю домашность обернула, в яишну скорлупу положила и в карман заткнула… Доходят трое до Александры-царевны-красавицы^[28]. Та их дожидала, тоже всю домашность обернула, в яишну скорлупу положила и в карман заткнула. Пришли все четверо к Фиенским горам. Потрясли ремни, братья там, внизу, дожидаются, раз крови нет из платочка и из перчаток. Посадил Иван-царевич мать на ремни и спустил. За матерью надо было самому спускаться, он взял Марфу-царевну посадил, спустил. А там старшие братья ожидали, увидели Марфу, разодрались из-за нее: тому надо и другому надо. Им сказали: «Там есть еще красивее». Иван-царевич спустил Александру-царевну. «Вот нам и по жене, — гварят братья. — Больше никого не будем спускать». Братьям и говорят: «Там есть третья красавица». Они стали спускать, видят, это Иван-царевич. Взяли ремни-то и отрезали. Он и остался на Фиенских горах. Братья наказали матери и красавицам, чтобы те говорили, что Ивана-царевича съел Вихорь Вихоревич, а их спасли братья. Приехали, рассказали братья царю. Матери и жалко их, смолчала, подтвердила. Царь сыновей поженил на красавицах.

А Иван-царевич поплакал, поплакал, видит: в другой стороне тропинка есть. «Пойду этой тропинкой. Все равно погибать мне». Пошел этой тропинкой, не дошел до конца. Попалась ему падаль, он залез в нее: «Все одно смерть мне. Придет кто-нибудь, съест». В ту пору летел коршун со своими коршунятами. Коршунята ревут: «Питание! Пища!» А коршун кричит: «Не садитесь, обман!» Коршунята не послушались да взяли сели. Иван-царевич взял не оплошал, одного коршуненка-то поймал. Коршуненок закричал. Коршун говорит: «Я вам кричал, что обман, зачем сели? Зачем же ты, Иван-царевич, моего дитя поймал? — Отпусти его». — «А вот спусти меня с Фиенских гор, отдам тебе твоего дитенка. На што он мне?» — «А как я тебя спущу?» — «А как Вихорь Вихоревич с Фиенских гор спускался?» — «У него за печкой есть костыль, принеси его на Фиенски горы, поставь и навались на него грудью и защурься. Покуль он шевелится, ты лежи так, перестанет шевелиться, тогда гляди».

Принес Иван-царевич костыль. Покуль он шевелился, Иван-царевич щурился, перестал шевелиться — Иван-царевич взглянул. С Фиенских гор спустился, тут и перекрестился: «Слава богу, теперь я живу». И пошел домой. Идет, ему навстречу человек: сам с коготь, а борода с локоть, а руки семь сажен: «Ну, Иван-царевич, покажи, какое у тебя кольцо царское». — «У меня нету». — «Нет, сказали, что у тебя».

Иван-царевич хотел уйти от него, но куда ни кинется, руки семь сажен не пускают его. Вынул Иван-царевич ему кольцо, показыват. «Положи на ладонь-то». Положил Иван-царевич на ладонь. Старик кольцо схватил с руки. «Отдай, дед, кольцо!» — «Высватай мне Алену-мудрену замуж, отдам кольцо».

Ивану-царевичу деваться некуда, пошел сватать. Вдруг из стороны человек: «Путем-дорожкой!» — «Милости просим». — «Куды пошел?» — «Алену-мудрену сватать». — «Возьми меня с собой». — «Ступай. Какое за тобой ремесло?» — «От собак обороняться мастер».

Опеть идут. Опеть со стороны человек: «Путем-дорожкой!» — «Милости просим». — «Куды пошли?» — «Алену-мудрену сватать». — «Возьмите меня с собой». — «Ступай. Какое за тобой ремесло?»- «В бане мастер париться».

Опеть идут. Опеть со стороны человек: «Путем-дорожкой!»- «Милости просим». — «Куды пошли?» — «Алену-мудрену сватать». — «Возьмите меня с собой». — «Ступай. Какое за тобой ремесло?»- «Да я, — гварит, — от холода мастер».

Так собрались к Ивану-царевичу разные мастера: мастер есть, мастер пить, мастер из рыб рыбу выбирать, мастер из трав траву выбирать, мастер из звезд звезды выбирать, мастер холод прогонять, мастер от собак.

Собрались, идут. Алена-мудрена увидела: «Ах он, старый пес, опять сватов послал ко мне. Берите, слуги, собак, опустите борзых кобелей. Они их разорвут». Слуги опустили кобелей.

«И кто у нас от собак мастер?» — спросил Иван. Один говорит: «Я». Взял поймал их, хвост за хвост перевязал, через тын повешал. «Ах он, старый пес, сколь послал сватовщиков-то, — говорит Алена-мудрена. — Погодите, я для вас баню истоплю, выпарю в бане». Вот у нее баня чугунная, она ее накалила, что искры от нее летят. И пришла: «Идите, — гварит, — в баню-то, парьтесь». А Иван спросил: «Кто у нас в бане-то париться мастер?» Один отвечат: «Я. Пойду я сбегаю узнаю, можно ли идти в твою баню-то». Побежал. От бани искры летят. Он в один угол чо-то сделал, в другой — баня-то закуржавела. Приходит и говорит: «Баня-то у тебя закуржавела». Она пошла, поглядела: правда. Говорит слугам: «Отведите их в холодный амбар и заприте». Заперли сватовьев.

«Кто у нас от холода мастер?» — «Я».

Забежал, как начал дышать, так сделалось тепло. Переночевали. Утром Алена-мудрена говорит: «Идите, слуги, амбар освободите, телеса уберите». Они пришли, амбар отворили, из амбара пар идет. Гости выскочили, стали опеть ее сватать. Она говорит: «Погодите, наварю вам квасу, если вот выпьете весь квас, то пойду замуж». И начала им таскать ведрами квас. Они и говорят: «Кто у нас пить мастер?»- «Я».

Притащит Алена-мудрена, покуль тут стоит, он один пьет; как уйдет, все пьют: «Что же мало наварила? У нас один не напился, а мы и не пробовали». — «Господи, какие ненасытные! — говорит Алена-мудрена. — Погодите, напеку вам хлеба, если съедите весь, то пойду замуж».

Зачала носить. Сватовья спрашивают: «Кто у нас есть мастер?»- «Я».

Притащит Алена-мудрена, покуль тут стоит, он один ест, два раза откусит — и булка вся; как уйдет, все едят. Истаскала Алена-мудрена весь хлеб и стоит. «Ты что же не несешь?»- «Дык весь». — «Что же так мало испекла? Один не наелся, а мы и не попробовали». — «Господи, какие обжоры-то! Посидите, — гварит, — я к тятеньке схожу. Он в земле за шестью дверями».

Пошла. Сватовья спрашивают: «Кто у нас по думе ходить мастер?»- «Я».

Вот пошел невидимкой за Аленой-мудреной. Она говорит: «Двери, поуже отворяйтесь, яодна иду». Аон умом переведет: «Двери, шире отворяйтесь, мы двое». Двери на пяту отворяются. Так прошли шесть дверей. Приходит. Отец сидит за столом.

«Чо, дочь, так идешь, двери на пяту у тебя? Почему широко отворяешь их?» — «Ох, ты молчи, тятенька. Замучилась. От старого старика опять пришли сватовщики». — «Ты бы, — гварит, — пустила борзых-то кобелей. — Они бы разорвали их». — «Я их пустила. Сватовщик-то один поймал, хвост за хвост связал да через тын повесил». — «Ты бы баню истопила да их изжарила в бане, сожгла бы». — «Да я, — гварит, — истопила, накалила, у них один сбегал, баня-то закуржавела». — «В амбар бы их пустила да заморозила». — «Я их запускала. Да они не замерзли». — «Ты бы опоила их квасом, окормила хлебом». — «Я наварила квасу, один не напился, а те и не попробовали. Хлеба напекла, один не наелся, а те и не покушали». — «Скажи, им, — гварит старик, — добудьте да поставьте, мол, на стол шляпу моего батюшки, тогда выйду замуж».

А по думе-то ходить мастер в это время потихоньку взял старикову шляпу и пошел. Алена-мудрена тоже пошла, двери на пяту отворились. Старик не увидал. Пришла она, говорит сватовьям: «Вот если добудете да поставите на стол шляпу моего батюшки, тогда выйду замуж». А по думе ходить мастер и поставил. Куда деваться? Надо идти. Пошла за ними к старику, какой ее сватал-то. До травы дошли — она травинкой да в траву. Сватовщики говорят: «Кто у нас из трав траву выбирать мастер?» — «Я».

Нашел ее да выдернул. Опеть пошли. Темняться стало, звезды на небе. Она звездой да на небо. «Кто у нас из звезд звезду выбирать мастер?» — «Я».

Нашел ее, снял и пошли. Через речку по мосту стали переходить. Она рыбинкой да в реку. «Кто у нас из рыб рыбу выбирать мастер?»- «Я».

Нашел ее, вынул. Пошли. Вот стали все прощаться и расходиться. Остался Иван-царевич с Аленой-мудреной. Думат: «Если она куда деватся, я ее не найду». А Алена-мудрена говорит: «За старика я не пойду, а за тебя пойду. Он тридцать лет меня мучит — сватат.

Руки-то у него не всегда семь сажен, дома у него они всегда бывают короткими. Ты вот придешь, у него есть мельница. Выше мельницы у него мост, а мостовины худые, шевелятся. Ты взревешь: иди, неси кольцо, бери Алену-мудрену! Он выскочит, возрадуется, испужатся. Проси сперва у него кольцо. Он тебе будет подавать, а ты будто не можешь достать. Вот как он залезет против вешняка-то, мостовину-то пошевели, он в вешняк-то упадет, его и смелет колесами».

Подходит Иван-царевич, кричит: «Дед, давай бери невесту-то!» Дед выскочил: «Ах, Иван-царевич! Иван-царевич! Давай, давай сюда!»- «Нет, сперва давай кольцо». — «На, на!»

Стал дед подавать кольцо. А Иван будто не может достать, тянул да тянул его, против вешняка дотянул и столкнул. Алена-мудрена рада. Воротились к ней. Она свою домашность обернула, в яишну скорлупу положила, в карман заткнула, и пошли к отцу Ивана-царевича. Пришли. Иван-царевич подает отцу перстень. Все рассказал. Царь перстень надел на руку, Ивана-царевича с Аленой-мудреной на царство нацарил, а тех сыновей погубил. Вот и сказке конец.

Умная дочь

(Указатель № 875)^[29]

или-были два брата: один бедный, другой богатый. У бедного ребят много, у богатого нет никого. Бедный имел одну коровенку и все ползал за ней.

Вот богатый брат вздумал отобрать у бедного корову, подал на суд. Пошли к царю судиться. Царь заганул им загадку: «Кто есть на свете всех быстрее, кто есть на свете всех милее и кто есть на свете всех жирнее?» Приказал прийти с ответом на другой день.

Приходит богатый домой, рассказыват жене. «Жирнее всех наши боровья, — гварит она, — милее нас никто не живет, быстрее наших кобелей никого нет. Так и отвечай».

А бедный старичонка пришел домой, закручинился, рассказал дочери и лег спать. Утром дочь ему говорит: «Нет ничего жирнее земли, милее сна, быстрее мысли».

Пришли опеть к царю. Богатый первый зашел. «Я отганул загадки. Разве кто есть на свете жирнее-то наших боровьев, милее моей жизни с женой, быстрее наших борзых кобелей?»

Царь затопал ногами, закричал: «Уходи! Вздумал последнюю корову отбирать, а у самого все жирно, быстро да мило».

Заходит старичонка. «И ты, поди, это же придумал?»- гварит ему царь. «Не знаю, ладно — нет придумал я, — отвечат старик. — Нет ничего жирнее земли, милее сна, быстрее мысли». — «Не сам ты это придумал. Говори, кто тебе отганул». — «Нет, — гварит, — я сам выдумал». — «Если не скажешь, я тебя сказню-накажу».

Старичку деваться некуда, сознался: «Дочь четырнадцати лет сказала». — «Больно умна, видно, у тебя дочь, — гварит царь. — Я вот ей дам яиц, пусть за одну ночь выпарит мне цыплятушек».

Старичонка приносит домой яйца, отдает дочери. Она их очистила, ребятам разделила. Пошла, у кого-то пшеницы взяла и напарила ее. «Неси, тятя, царю, чтобы он за одну ночь посеял и вырастил пшеницу, чтобы утром зерно от нового урожая было готово — цып ушек кормить».

Принес старичонка пареную пшеницу. Царь говорит: «Разве таку пшеницу можно сеять? Да разве вырастет она за одну ночь?» — «А разве из вареных яиц выпаришь цыпушек? — отвечат старичонка. — Да и из сырых-то за одну ночь ничего не сделашь».

Тогда царь приказал дать старику полцевки^[30] шелку: «Пусть твоя дочь выткет парчу».

Старик приносит домой. Дочь покачала головой, выдернула из веника прутик и говорит: «Отдай царю, пущай красенную снасть к утру готовит — парчу ткать».

Старик приходит к царю: «Вот тебе дочь послала лесу, красенную снасть к утру приготовить надо — парчу ткать». — «Да что я из прутиков сделаю?» — «А можно ли из полцевки шелку парчи наткать? Да еще за одну ночь». — «Ну, мудрена у тебя дочь, — дивится царь. — Пущай дожидат меня в гости».

Старичонка говорит дочери: «В гости к тебе царь посулился».

Она прибрала в избенке, принарядилась малесень-ко и дожидат его. А отец уехал за сеном.

Царь приезжат, спрашиват, куда лошадь привязать. Она отвечат: «К зиме или к лету вяжи».

Он повертелся, повертелся, не знат, что это значит: привязал к тележонке и заходит в избу. Видит девушку прикось^[31] маленько. Говорит: «Хороша изба, да окна прикось». Девушка отвечат: «Хорош молодец, да носу нет».

Царь спрашиват: «Где отец и скоро — нет придет?» — «Ежли прямо поедет, то долго проедет, а объездной-то скоро».

Вот сяли за стол чай пить. «Скажи, — гварит он, — что значит привязать к зиме или лету?» — «Сани — зима, — отвечат девушка, — телега — лето». — «А что значит: хорош молодец, да носу нет?» — «Ежли бы ты шел да высморкался, я бы вышла встречать тебя». -

«А почему прямо поедет — долго проедет, а объездной — скоро приедет?» — «Прямо поедет — его спихнут, он с коровой и пропучкатся, а объездной-то он ползет да ползет и приедет скоро».

Царь говорит: «Ты приезжай ко мне в гости, только не пешком и не на лошади, не нагая и не оболоченная, вези гостинца и не гостинца».

Приезжат отец, спрашиват: «Был царь?» — «Был. Велел мне в гости ехать к нему. Поймай мне зайца да голубя».

Отец поймал. Она в мережу запуталась, на зайца сяла и голубя с собой взяла. Поехала. Тамо-ка опустила голубя к царю в комнату и зайца. Он ей велел платье царское надеть. Повенчался с ней и стал жить.

Раз поехал куда-то, не велел ей ни судить, ни рядить.

Нищие ехали, один на корове, другой на кобыле. Остановились ночевать. Ночью у одного корова отелилась, у другого кобыла ожеребилась. Один нищий переложил новорожденных и, вместо теленка, взял себе жеребенка. Поссорились нищие, пришли к молодой царице на суд. Она говорит: «Корова не принесет жеребенка, а кобыла — теленка, надо разменяться».

Царь приехал, узнал про это. Рассердился и стал выгонять ее. «Уходи от меня. Чо тебе мило, чо тебе любо, то бери да неси». Она говорит: «Давай с тобой на прощанье чайку попьем».

Принесли вина. Царица напоила его пьяным, он спился и уснул.

Она запрягла лошадь и увезла его к себе домой. Отец помог ей внести его в избу, положили на кровать.

Проснулся он, спрашиват: «Где же я?» — «У тятеньки моего», — отвечат девушка. «Как же я угодил сюда?» — «А ты велел мне уходить и взять с собой, чо мне мило, чо любо. Ты мне самый любый да милый. Взяла да унесла».

Царю нечего делать. Смирился да поехал с ней обратно во дворец. Стали они жить-поживать, добра наживать.

Ванька-дурак

(Указатель № 1696.А)

ила-была старуха. У ней был сын Ванюшка. И вот он и говорит: «Мама, жени меня». — «Да перво, — гварит, — ума наберися да коло хороших людей принатолкайся». Ну и он: «Ладно, мама».

Пошел. Идет. Добры люди жнут. А он того толкнет, другого шахнет. Они унимали, унимали, унять никак не могли, взяли да его побили.

Он приходит домой, плачет. «Добро, мама, научила». — «А што?» — «Добры люди жали, я того толкнул, другого шахнул, они меня побили». — «Дурак ты, дурак, ты бы так да не так, пришел бы, шапочку снял да поклонился: «Бог помочь, добрые люди, трудиться». Ну он говорит: «Пойду, мама, так сделаю».

Вот и пошел. Никто нигде не попадат, а попала ему сучка, а у ней много кобелей — бегалася. Он шапку снял, за имя ходит: «Бог помочь, добры люди, трудиться». Ну они его искусали. Он опять заплакал, пришел к матери: «Добро, мама, научила». — «А чо там деется?» — «Так вот собаки перегрызли, я ходил кланялся». — «Дурак ты, дурак, ты бы так да не так, ты бы лесом да камнями от них отбрасывался». — «Ну пойду, мама, так сделаю».

Идет, а люди молотят, уж сима, клади накладены. Ну он из-за кладей то палками, то камнями фур да фур. Ну они пошли, доглядели, не могли унять и наколотили. Он приходит: «Добро, мама, научила». — «А чо там, дурак, деется?» — «Да люди, — гварит, — молотят, а я в их бросал палками да камнями, они, — гварит, — меня и прибили». — «Дурак, ты бы так да не так, ты бы пошел, шапочку снял: «Бог помочь, добры люди, трудиться, возами бы вам не вывозить да мешками не выносить». Ну он говорит: «Я пойду, мама, так сделаю». И опеть пошел.

Приходит. Был там богач, у этого богача один был сын. Ну и этот сын помер у него. Они собрались хоронить (раз богач, то и народ собрался богатый). А он пришел да шапочку снял: «Бог помочь вам, добры люди, трудиться, возами бы вам не вывозить, мешками не вытаскать». Ну они его сразу побили. «Сукин сын, тебе пропасть бы надо, пришел тут, наговариват». Он к матери: «Добро, мама, научила». — «Чо там, дурак, деется?» — «Да вот у богача сын помер, народ собрался, а я пришел, поклонился: «Бог помочь, добры люди, трудиться. Возами бы вам не вывозить, мешками не выносить». Она говорит: «Дурак, ты бы так да не так, ты бы тут же плакал, причитал, што упокой душу грешную со всеми святыми». — «Пойду, — гварит, — мама, так сделаю».

Ну вот идет, а купец сына женил, ну, а на свадьбе, известно, миру много. Он пришел, шапку снял: «Упокой душу грешну со всеми святыми». Ну и его наколотили (на свадьбе-то много охотников колотить). Он опеть к матери, рассказал. Она: «Дурак, ты бы так да не так, надо было шапочку на одношовочку^[32], поплясывать да наигрывать». — «Ну я пойду, так сделаю».

Идет, а дом горит, заливают, бегут. Он пришел, шапку на одно ушко, наплясыват да наигрыват. Они ему кричат: «Ванька, воды тащи, заливай». А он думать забыл, наигрыват да наплясыват. Они и говорят: «Тебя черти таскают, ходишь, наплясывать, поди, ты зажег дом-то». Ну и наколотили опеть. Он опеть расплакался: «Добро, мама, научила». — «А чо там, дурак, деется?» — «Да вот дом горел, а я пришел, играл да плясал, они меня прибили». — «Дурак, ты бы так да не так, ты бы шел да заливал». — «Ладно, мама, пойду да так сделаю».

Ну и пришел, да нигде пожару-то и нету, а мужик свинью палил, весь день мучился, огонь раскладывал. И вода в ведре стояла. Разгорелся огонь, он пошел за свиньей. А Ванюшка в это время-то пришел, взял ведро воды, вылил в огонь да залил. Мужик осердился пришел: «Што ты, сукин сын, наделал? Я сколько времени огонь разжигал!». Наколотил ему, он опеть пошел к матери и жаловатся: «Добро, мама, научила». — «Чо там, дурак, деется?» Он все рассказал. Она: «Дурак ты, дурак, ты бы так да не так, ты бы пришел, шапочку снял да сказал: «Бог помочь, добрый человек, трудиться. Репа тебе, мясо в Христов день этим кусочком разговеться». Он и сказал: «Ладно, мама, я пойду, так сделаю».

Ну и идет, а мужик на двор захотел и на дороге сел. А он подошел, шапочку снял: «Бог помочь тебе, добрый человек, трудиться, репа тебе, мясо в Христов бы день этим кусочком разговеться». Мужику некогда было штаны надевать, наколотил его. Он опеть приходит: «Добро, мама, научила». — «Чего там, дурак, деется?» Он рассказал. Она: «Дурак ты, дурак, ты бы так да не так, ты бы плюнул бы на него да и ушел дальше». — «Ну, мама, пойду так сделаю».

И вот идет, весна уж, иконы носят по деревне. Он давай плевать на всех. Они унимали, унимали, взяли его побили. Пришел домой, опеть плачет: «Добро, мама, научила». — «Чо там, — гварит, — дурак, деется?» Он рассказал. «Дурак ты, ты бы так да не так, ты бы у духовного отца благословился да к иконе приложился». — «Пойду, — гварит, — мама, так сделаю».

И опеть пошел, но иконы пока не нашел, а у мужика лошаденка пропала, он у кого-то лошади взял и повез ее закапывать, кобыленку-то. Дурак и кричит: «Дядя, постой!» Мужик остановился. «Ты, дядя, благослови меня». — «Бог благословит». Ванька взял хвост поднял и поцеловал и побежал домой.

Прибегат домой непобитым, веселым. «Мама, жени меня». — «А чо там, дурак, сделалось?» Он рассказал. А она ему: «Дурак ты, дурак, тебя век-векушший не надо женить».

А сказка на этом кончилася.

Про дураков

(Указатель № 1384)

ыл-жил старик со старухой. У них был сын Вася. Старуха осталась дома управляться, а у них маленько было хлеба. Ну они под окошком сделали тако гумешко. «Пойдем, — гварит, — Вася, маленько помолотим, покуль мать завтрак сделат». Ну и пошли молотить. А она, старуха, управлялась ходила, у ней с грядки^[33] полено пало на пол. Вот она сидит и причитат: «Да вот бы было у меня дитятко женено, а у дитятко было бы дитятко, оно бы, дитятко, бегало, полено-то пало да и зашибло бы его».

Старик слушал: «Чо, — гварит, — у нас мать-то причитат? Я, — гварит, — схожу попроведую». Ну и пришел, она плачет. «Чо ты, — гварит, — старуха, это плачешь?» — «Ох, старик, ничо ты не знашь, вот я ходила, управлялась, с грядки-то полено пало». — «Дак и чо, што пало?» — «Да как чо. Вот было бы у нас дитятко женено, а у его бы было дитятко, оно вот бы бегало, полено-то пало с грядки да и зашибло бы его». Старик и говорит: «Правда бы, старуха, зашибло». Сяли да оба причитают.

Сын ждал-ждал, приходит и говорит: «Што же вы плачете сидите?» «Ох ты, милый наш дитятко, да ты бы был женен, у тя бы было дитятко, оно бы бегало, вот полено сейчас пало с грядки да зашибло бы его». — «Ох, — гварит, — чудаки вы какие. Еще меня не женили, еще дитятко-то не родилось, а вы сидите да причитаете. Ну я, — гварит, — от вас пойду, если умнее вас найду, то не приду».

Ну вот идет. Мушшина дом новый поставил себе, печку склал, все сделал, а окошки не прорубил. И вот вынесет лукошко на улицу — у его светло в лукошке, а внесет в избу — у его темно станет. Вася приходит и говорит: «Бог помочь тебе». — «Милости просим». — «Чо, — гварит, — ты делашь?» — «Дак вот, — гварит, — дом поставил и свет таскаю, натаскаться не могу. Месяц таскаю, и все, — гварит, — темно в дому». — «А у тебя, — гварит, — есть стекло?» — «Есть». Ну он взял ему окошко сделал и пошел дальше.

Идет, а мужик избу поставил, окошки сделал, печку склал, а чувал^[34] не склал, затопил — у его дым-то весь в избу. Он мается, дым таскат лукошком. Вася приходит к ему: «Бог помочь». — «Милости просим». — «Чо делашь?» — «Да вот дым таскаю, вся изба уж закоптела». — «А у тебя, — гварит, — есть кирпичи? «- «Есть». Взял ему чувал склал, сам опеть пошел дальше.

Идет, а у мужика на бане трава хорошая уродилась. Он корову на веревке тащит, чтобы она траву съела. Вася пришел к ему: «Чо вы делаете?» — «Да вот третий день маемся, корову на баню затащить не можем». Ну он взял литовку, скосил траву на бане, сбросил корове, сам пошел вперед.

Муж с женой в бане парилися, вот уж три дня, как выпарилися, а не умет муж штаны одевать, заставил бабу штаны держать, а сам залез на баню и с бани скачет в штаны. Ну и не может попасть в штаны-то, всю бабенку забил, она плачет. Он подходит: «Бог помочь вам». — «Милости просим». — «Чо вы делаете?» — гварит. «Да вот, — гварит, — год в баню не ходил, вот вздумал сходить и три дня скачу, не могу в штаны попасть». Он взял на него надел штаны и плюнул, заворотился обратно к отцу, матери и стал жить, живота наживать.

Смоляной поп

(Указатель № 1725)^[35]

одной женщине ходил поп. Раз в сарае любовался с ней. А муж идет. Она: «Тошно, куда тебя девать-то? Лезь в бочку». Он заскочил в бочку со смолой — не закрыватся: малая. А рядом матерушшая бочка стоит, на дне в ней был пух. Он взял перескочил туда, пух-от кверху полетел. А мужик и увидал, што пух летит, и пришел к бочке. Поп сидит в бочке, голова в смоле и в пуху. Мужик давай его щелкать. Поп вырвался да бежать по деревне, прямо домой, к попадье. Народ все глядит. «У нас, — гварят, — поп ошалел, весь в смоле да в пуху бежит». А попадья и спрашиват: «Чо, — гварит, — батюшка, над тобой сделалось?» — «Да вот, — гварит, — там больную женщину позвали исповедовать, а она совсем дурная, кинулась на меня, я побежал от нее прятаться, бочку со смолой повалил и в пух забрался».

Жена ему поверила, думат, правда. А в деревне стали звать: «Хитрый поп смоляной».

Жихорка

(Указатель № 327.С)

ыли-жили Жихорка, воробей да кот: Воробей да кот пошли дрова рубить, Жихорка остался дома. Они и говорят: «Яга Ягонишна придет, так смотри ничо не говори, а то она тебя утащит».

А Яга Ягонишна села в ступу, пестом понужат, а помелом следья заметят. Вот приехала к ним в комнату и говорит: «Вот эта котова ложка, эта Воробьева ложка, а это Жихоркова ложка». А Жихорка кричит: «Не тронь, Яга, мою ложку!» — «Вот мне, — гварит, — тебя и надо». Взяла этого Жихорка и потащила. А Жихорка кричит: «Потащила меня Яга за крутые горы, за темны леса!»

Вот кот бежит — земля дрожит, воробей летит — лес трещит. Отобрали этого Жихорка, привели домой.

На другой день опеть отправляются дрова рубить. «Смотри, — гварят, — молчи, а то теперь мы далеко уйдем, ты нас не доревешься».

Яга села в ступу, пестом понужат, помелом следья заметят, приехала, опеть зашла в комнату, опеть стала ложки перебирать: «Эта котова ложка, эта Воробьева ложка, эта Жихоркова». Он опеть кричит: «Не тронь мою ложку!» Она: «Вот мне тебя и надо». Ну и поддела его и потащила снова. Вот этот Жихорка кричал, кричал: «Кот, воробей, потащила меня Яга за крутые горы, за темны леса!» Так и не мог докричаться, она уперла его.

Принесла, старшей дочери говорит: «Ты мне изжарь его, а я поеду на добычу».

Истопила дочь печку, положила Жихорку на лопату, зачала в печку пихать. Он руки расшеперил, ноги расшеперил, она не может его пропихать. Говорит: «Ляг, растяни ручки и ножки, тогда пролезешь». — «Я не умею, ты ляг и покажи». Дочь-то легла, он ее фур в печку, заложил печку, она там и изжарилась. А Жихорка остался, сидит.

Вот Яга Ягонишна пришла, отворила заслонку, съела мясо, оглодала, кости на улку выбросила и начала кататься на их: «Покататься мне, поваляться мне на Жихоркиных косточках». А он говорит: «Катайся, Яга, валяйся, Яга, на дочерниных косточках». — «Ух, дак ты живой, погоди, завтра тебя друга дочь изжарит».

Наутро и друга истопила печь и тоже его зачала пихать, он руки-ноги растопырил — не лезет. Она говорит: «Ты, Жихорка, ручки-ножки растяни». — «А я, — гварит, — не умею, ты ляг и покажи». Вот она и легла ему показывать.

Он фур ее в печку, заслонил заслонкой, она изжарилась.

Яга пришла, отворила заслонку, вытащила мясо, скушала, оглодала опеть и выбросила кости, опеть начала кататься: «Покататься мне, поваляться мне на Жихорковых косточках». — «Катайся, Яга, валяйся, Яга, на дочерниных косточках». — «A-а, дак ты живой! Ну я третью заставлю».

И заставила третью.

Та утром встала, печку истопила, на лопату положила его кидать. А он руки-ноги расшеперил, никак не лезет. «Ты, — гварит, — растяни ручки-ножки». — «Да я не знаю, как, ты ляг да покажи мне». Вот легла показывать, он ее фуркнул в печку и заслонил. Ну она изжарилась там, а он спрятался.

Вечером приехала Яга, вытащила мясо и скушала опеть, кости выбросила, на костях кататься опеть стала: «Покататься мне, поваляться мне на Жихорковых косточках». — «Катайся, Яга, валяйся, Яга, на дочерниных косточках». — «A-а, дак ты живой, завтра я тебя сама изжарю».

И вот утром истопила печку, зачала его пихать в печку. Опеть руки-ноги растопырил, не лезет. Она говорит: «Ты, Жихорка, ручки-ножки растяни». — «Я, — гварит, — Яга, не умею, ты ляг да покажи». Она взяла легла на лопату, он фыркнул ее в печку и заслонил и заслонку прижал, чтобы она не вылезла оттуда.

Как она ужарилась, он вытащил это мясо и съел эту Ягу Ягонишну и все стал знать, как Яга же Ягонишна, сял в ступу, взял помело и пест, пестом пону-жал, а помелом след заметал и обратно приехал к коту и к воробью. И стали жить да живота наживать.

Как лиса волка обманула

(Указатель № 15. Начало — № 43)

ыли-жили волк да лиса. И вот лиса ледяной дом поставила, а волк лубяной. Он ей говорит, что «не делай, кума, домик ледяной: растает весной».

Весна пришла, у лисицы-то растаял этот дом-то. Ну она приходит: «Пусти, куманек, меня на фатерку, у меня растаяла хата-то». А он: «Я тебе говорил, што ледяна растает», — и пустил ее: сперва под порожек, потом на голубчик. Тут уж она залезла на печку. Нашла у него в погребу масла кадушку и вздумала сьисть.

И вот приходит ночь, она лежит на печи, стукат хвостом. «Кто же, кума, стукат?» — «Да меня в баушки зовут». — «Ну иди, кума, чо ты нейдешь?» И вот она сходила, поела масла, приходит. Он спрашиват: «Кто, кума, родился?» — «Да зачинушек».

На другу ночь опеть стукат, опеть «в баушки зовут». — «Ну дык чо нейдешь? Иди». Она пошла, поела там масла, приходит. Он спрашиват: «Ну чо, кума, кто родился?» — «Да середушек, — гварит, — родился».

Ну и вот на третью ночь опеть стукат. Это чо, кума, стукат?» — «Да меня в баушки зовут» — «Ну дак чо, кума, нейдешь?» Пошла да все масло доела, оскребла. Приходит. «Кто, кума, родился?» — «Да заскребушек родился».

Ну и вот они маленько пожили, волк увидал, што у него масла нет, он и говорит: «Ты, кума, масло-то съела». — «Што ты, што ты, куманек, да ты пошто же это на меня? Да я ходила в баушки, не масло ела». Ну и он ее стал выгонять, она говорит: «Давай печку затопим да проверим, узнаем, кто масло съел».

Затопили печку. Печка растопилася, они латки поставили, сяли в латки, у кого натопится масло. Ну чо, лисица масло съела, так у ней полна латка натопилася, а у волка нет ничего. Волка-то пригрело, он уснул, лисица взяла свою-то латку ему поставила, а просту-то — к себе. И давай будить: «Кум, кум, вставай. Осторожней, не пролей масло-то. Вот говоришь, я масло съела, а видишь вот, у тебя натопилось». — «Кто его знат, когда я его съел. Забыл», — говорит волк.

На этом и сказка кончилась.

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Примечания

1

«Сказки,  пословицы,  загадки».  Сборник  устного  народного творчества Омской  области.  Редакция, подготовка текстов, составление В. А. Василенко. Омское  обл.  книжное   здательство,  1955;  «Частушки  колхозной молодежи». Составители  В.  Василенко,  И.  Купалов.  Омское обл. книжное издательство, 1956;    «Народные   песни   Прииртышья».   Составитель   .   Г.   Леонова. Западно-Сибирское книжное издательство, 1969.

(обратно)

2

Сувор  -  нелюдим,  брюзгач, сердитый или малословный. Сказка о Суворе мужичке. В. Даль. Толковый словарь, т. IV, с. 353.

(обратно)

3

Н. П.  Андреев.  Указатель  сказочных  сюжетов  по системе Аарне, Л., 1929. В дальнейшем «Указатель».

(обратно)

4

 В ряд.

(обратно)

5

С достоинством.

(обратно)

6

Черкесское.

(обратно)

7

Восточное.

(обратно)

8

 Вероятно: «Весь целый?»

(обратно)

9

Платком.

(обратно)

10

Здесь в значении шеренга, ряд.

(обратно)

11

Больная  (только что родила).

(обратно)

12

 В значении птицы.

(обратно)

13

Мерзлые комья  навоза.

(обратно)

14

Берестяная посуда в виде ведерка.

(обратно)

15

Поверье,  исконный обычай.

(обратно)

16

Веревки.

(обратно)

17

В  варианте  А.  С. Кожемякиной вместо собаки и кошки фигурируют львы, огненный змей и мыши.

(обратно)

18

Волшебными.

(обратно)

19

С  имуществом.

(обратно)

20

Пожелание  удачи, счастья (от талан - счастье, удача).

(обратно)

21

Свадебные гости.

(обратно)

22

Бечевки.

(обратно)

23

 У А. С. Кожемякиной своеобразный вариант сюжета.

(обратно)

24

Проглотил.

(обратно)

25

Из № 1640 взята только фамилия героя.

(обратно)

26

 Наряженный  в  шубу,  в юбку (ходили по избам) - пояснение сказочницы. Шуликун - святочный ряженый. В. Даль. Толковый словарь, т. IV, с. 648.

(обратно)

27

Вариант  А.  С.  Кожемякиной  дает особенно полный перечень - сватов - волшебных  помощников  героя.  Первая  часть сказки - своеобразно измененный сюжет № 301. Эпизод с коршуненком - мотив из сюжета № 554.

(обратно)

28

Здесь,  видимо, пропуск. По сюжету сказки они вдвоем должны были зайти к Марфе-царевне, а потом уже к Александре.

(обратно)

29

В  варианте  А.  С. Кожемякиной дочери крестьянина не 7, как обычно, а 14 лет.

(обратно)

30

 Полмотка.

(обратно)

31

Немного косую.

(обратно)

32

На  одно ушко.

(обратно)

33

Грядка  -  «две жерди в черной избе над челом печи для сушки дров». В.  Даль. Толковый словарь, т. I, с. 403.

(обратно)

34

Чувал  -  у русской печи очелье с трубой. В. Дапь. Толковый словарь, т. IV, с.  611.

(обратно)

35

См. также № 1360.II. Наказанный любовник.

(обратно)

Оглавление

Сибирские сказки

  Об А. С. Кожемякиной и ее сказках

  Суворушка[2]

  Ополон-царевич

  Водяной царь

  Бова-королевич

  Про Ивана-царевича

  Мышье царство

  Ох

  Орел Орлович

  Змей царевич

  Волк-посконный хвост

  Козлы

  Поток Михайло сын Иванович

  Мишка-кошкин сын

  Мишкино счастье

  Про Василия и Марфу-царевну

  Хитрый Васька

  Фома Берников

  Сингей Попович

  Два брата

  Как старуха у черта жила

  Про разбойников

  Алена-мудрена

  Умная дочь

  Ванька-дурак

  Про дураков

  Смоляной поп

  Жихорка

  Как лиса волка обманула

*** Примечания ***