Дочь Агриппы [Говард Мелвин Фаст] (fb2) читать онлайн

Говард Фаст Дочь Агриппы

Howard Fast

AGRIPPA’S DAUGHTER

© Перевод, ЗАО «Центрполиграф», 2025

© Художественное оформление, ЗАО «Центрполиграф», 2025

Основные действующие лица

Беренис Бесагриппа – царевна Галилеи (позднее царица Калки).

Ирод Агриппа – отец Беренис, царь Израиля.

Габо – служанка Беренис.

Ирод Калки – первый муж Беренис (он же – ее дядя), царь города Калки в Ливане.

Агриппа – брат Беренис, царь Галилеи.

Полемон – царь Силиции, второй муж Беренис.

Симеон Бенгамалиель – муж Беренис (третий), внук ребби Гиллеля и владыка Великого Синедриона.

Гамалиель Бенгиллель – отец Симеона, сын основателя дома Гиллеля.

Гесс Флор – прокуратор Иудеи.

Тит Флавий Веспасиан – римский военнокомандующий, позднее император Рима.

Симеон Баргиора – военный лидер сикариев.

Кипра – мать Беренис.

Друзилла – младшая сестра Беренис.

Мариам – сестра Беренис.

Марк Лисимах – младший сын алабарха Александрии.

Александр Лисимах – алабарх Александрии.

Германик Лат – легат в Палестине над торговой миссией Клавдия.

Енок Бенарон – начальник царской стражи.

Вибий Марк – проконсул Сирии.

Куспий Фад – прокуратор Иудеи.

Гиркан – старший сын Беренис.

Беренициан – второй сын Беренис.

Анат Берадин – купец.

Адам Бенур – оруженосец.

Гидеон Бенгармиш – глава дома Шломо в Тиберии.

Исмаэль Барфаби – верховный жрец.

Гиллель Бенгамалиель – брат Симеона.

Сара – мать Симеона.

Дебора – жена Гиллеля Бенгамалиеля.

Ачон Бараврим – поставщик зерна в Сирии.

Вентидий Куман – проконсул Иудеи.

Иосиф Бенматтафей Хакоген (Флавий Иосиф) – еврейский военачальник и историк.

Баас Хакоген – глава дома Хакедрон.

Менахем Хакоген – главарь сикариев.

Якобар Хакоген – еврейский банкир.

Давид Ба́рона Пурпур – богатый римский еврей.

Посвящается БЕТТЕ, которая прошла со мной через все —

все лучшее и все худшее

Часть первая

Беренис было шестнадцать лет, когда ей пришлось стать свидетельницей убийства родного отца. Причем за ходом событий, приведших к трагической развязке, она наблюдала со странным спокойствием. С той поры, как отец вступил на путь добродетели и нанял армию уличных певцов, чтобы объявить во всеуслышание о появлении святого среди смертных, у Беренис к родителю проявился интерес, однако ее отношение к нему не изменилось. Ребенком она боялась его, подростком – ненавидела, затем наступило равнодушие. Ненависть была не свойственна Беренис, и злость ее быстро проходила, так как отнимала слишком много сил и разрушала душу.

Их семья жила в Кесарии на побережье. Заканчивалась осень. День обещал быть прохладным и приятным. Однако ночью ветер переменился, и к утру он подул с пустыни, преодолев холмы Нижней Галилеи и скатившись на побережье как кипящее масло. Ветер предвещал несчастье, и все в Кесарии знали – от предстоящего дня не следует ожидать ничего хорошего. И Беренис знала это. Она ожидала наступления жаркого, душного, перехватывающего дыхание утра еще до того, как подул ветер. Но Беренис его не боялась. Даже наоборот, ее внутреннее чувство подсказывало, что ей в этот день беда не грозит. Сегодня в ее семье ожидалось некое подобие театрального представления, а Беренис любила театр.

Итак, она не спеша оделась, чтобы совместить день бедствий с развлечением, в ярко-красную хлопковую сорочку и зеленую накидку. Ее служанка, смуглая беньяминка, – низкорослая, с тяжелыми бедрами, черноволосая и черноглазая, – выразила свои сомнения, удивившись такому сочетанию цветов. Но Беренис только взглянула на нее, и та сразу умолкла. Некогда служанка носила имя Леа, но хозяйке оно не понравилось, и Беренис стала называть ее идумейским именем Габо, что в переводе означает «черный песчаный крот». Семнадцатилетняя Габо была рабой своей госпожи уже три года. С момента своего появления она не понравилась хозяйке, и та била ее по малейшему поводу короткой плеткой, а подчас пускала в ход и руки. Иногда Беренис избивала ее до крови: скорее из-за личной неприязни, чем за грехи. Однако, повзрослев, Беренис убедилась, что холодный взгляд или строгое слово в той же степени плодотворны, что и битье. К тому же такой метод воспитания освобождал ее душу от угрызений совести, которые мучили Беренис после экзекуций над служанкой.

Таким образом, и на этот раз строгого взгляда Беренис оказалось достаточно для Габо, которая поняла, что ее хозяйка не настроена спорить. Она наденет зеленое с красным, золотые туфли, золотой пояс и набросит золотую сетку на волосы. Откровенно говоря, эти цвета ей к лицу. К шестнадцати годам Беренис расцвела. Она была выше большинства девушек ее возраста, скуластое лицо отличалось исключительно чистой кожей, большие руки, длинные пальцы, широкие плечи и крепкий, правильно очерченный подбородок подчеркивали в ней характерный облик хасмонянки. Рот был широковат, нос великоват. Но весь ее облик не имел и признака идумейского происхождения.

Беренис была худым, непривлекательным, неуклюжим ребенком, а к шестнадцати годам превратилась в интересную девушку, выделявшуюся среди других в царстве своего отца. А отец ее был царем. Она же – царевной.

Беренис можно было бы назвать и царицей, однако сама мысль об этом вызывала у нее отвращение. По своему масштабу и влиянию она была царицей маленького, неавторитетного, даже заштатного городка Калки в Ливане. Царь Калки, ее муж, приходился ей дядей, и к этому замужеству ее принудил отец десять месяцев назад. Этим утром, когда задул знойный ветер, ей впервые захотелось, чтобы ее муж и дядя, Ирод Калки, был бы рядом с ней. Он не переносил жару. А в Калки климат прохладный – одна из немногих радостей города. Она слегка улыбнулась при мысли, что он появится на такой жаре и на его лысине проступит красное пятно от возмущения.

– Габо! – позвала Беренис.

Служанка затаилась. Она не доверяла улыбке госпожи.

– Габо, правда, что заклинания на арадских изделиях обладают действенной силой?

– Я никогда не была в Араде, госпожа.

– Ты же беньяминка. А говоришь, не была там!

– Я родилась в Бетабе, госпожа, в Иудее, и там же стала рабой конюха вашего отца. Арад же находится в Идумее.

Она рискнула возражать и даже притихла от своей смелости.

– Идумейцы, беньямины – черные, грязные, – не переношу! Я приказала тебе мыться! Мыться каждый день, соскоблить всю эту коричневую грязь с кожи!

– Я так и делаю, госпожа, – взмолилась Габо.

– Я знаю, что ты делаешь, – валяешься с каждым, кто попадается на твоем пути, как последнее животное. Сколько их было вчера? Сколько самцов ты пропустила через себя?

– Да ни одного! Ни одного, госпожа!

– И у кого из них самый большой, Габо? – Гнев Беренис проходил по мере того, как ее охватывал азарт. – Самый длинный? Покажи, какой длины. Вот такой? – Она раскинула руки, и Габо рассмеялась.

Только с Габо да еще со своим братом Беренис вела себя свободно и раскованно; со всеми остальными – всегда насторожена, высокомерна, официальна, от случая к случаю остра на язык, чаще молчалива, всегда неразговорчива и – для тех, кто ее понимал и знал, – опасна. Она и сама этого не знала, и осознание своей силы пришло тогда, когда Беренис перестала бояться своего отца. Когда она первый раз стала хозяйкой ситуации, то отчетливо почувствовала пьянящую силу власти, а потом – и опасность, которая сопровождает эту власть. В дальнейшем ей становилось все легче и легче справляться с ситуацией, как, например, этим утром.

Отец Беренис Агриппа, где бы он ни находился – в Галилее в своем городе Тиберии, на побережье Хазареи или в горах Иерусалима, – всегда делал из еды культ и приглашал членов семьи и друзей разделить с ним трапезу. Но вместе они встречались не часто. Так, сегодня его жена, мать Беренис, Кипра, осталась в постели. Больная, она слабела с каждым днем. Несмотря на горячие соляные ванны, силы не возвращались к ней. Обе сестры Беренис оставались при мужьях: Друзилла, младшая, в Коммангене, а Мариам – в Александрии. Брат был, однако, здесь. Он уже сидел в зале для завтрака, когда вошла Беренис, и с наслаждением поглощал финики, оливы и сыр, запивая их вином.

Завтрак сервировали по-гречески: немного фруктов, оливы, сухой хлеб и вода из родника, – но даже такую легкую закуску брат превращал в пир. Беренис заметила: сколько бы он ни ел, ее длинноногий, смуглый семнадцатилетний брат (его, как и отца, тоже звали Агриппа) не набирал вес, сохраняя фигуру Аполлона, как будто являл собой воплощение легенды о том, что кровь Ирода несет в себе что-то дьявольское.

Брат приветствовал сестру шуточной церемонией, поцеловал руку и предложил инжир, который она жевала с отсутствующим видом, пока он рассказывал, что им предстоит в этот день.

Беренис слушала вполуха. Она умела сосредоточиваться на главном и равнодушно слушала, одновременно думая о другом, не забывая при этом наслаждаться сладким соком вымоченного в вине инжира. Агриппа-брат рассказывал ей о пьесе, посвященной императору Клавдию, которую ставят в честь Агриппы-отца. Во второй половине дня им всем приказано присутствовать в театре.

– По моему разумению, вымысел отвратительный, – заявил Агриппа. – Совершенно естественно, что император, как автор пьесы, главный везде и во всем, но, по-моему, ему все-таки не следует переступать черту и заниматься вульгарным плагиатом.

– Это не хуже, чем кичиться победами, которых он не добился, и детьми, которых у него не было.

– Знаешь, сестра, у тебя вечно какие-то оригинальные рассуждения, хуже некуда. В некотором смысле. Все-таки Клавдий сторонник мирного, а не военного развития истории. Но он помешан на литературе, и это ужасно.

– Почему? Хороший автор зарабатывает деньги, к тому же неплохие. Кстати, вспомнила, что у меня они кончились. Одолжишь мне?

– Нет, – твердо заявил Агриппа. – Куда ты тратишь деньги? Послушай, Беренис, не хочу показаться свиньей, но эта компания – очень талантливые греки из Колофона. А их девочек просто так не возьмешь. Что же мне, облизываться всю оставшуюся жизнь? А вот за деньги…

– Ты животное, – заявила Беренис.

– О да. Но надо тебе сказать, сестра…

Он замолк, не успев закончить фразу. Беренис решила, что король Агриппа вошел в комнату и стал за ее спиной, но когда она обернулась, чтобы поприветствовать его, то увидела всего лишь двоих жрецов двора ее отца, Финеаса и Арона, толстых, раскормленных и вечно голодных. Они поклонились в пояс и повернулись к буфету. Покрошив хлеба в миски, залили его вином. Пока хлеб намокал, монахи кончиками пальцев хватали финики и пихали их в свои алчные рты, бормоча приветствия на арамейском языке.

Беренис обратилась к брату на латыни:

– Знаешь, что бы я сделала на месте царя?

– Что, сестра?

– Кастрировала бы всех священников.

– Ах-ах. А почему ты уверена, что эти жирные негодяи не знают латыни?

– Взгляни на них, – улыбнулась Беренис.

Толстяки ответили ей тем же. Теперь они пожирали вымоченный в вине хлеб, поливая его медом.

– Святое дитя, – выговорил один из них.

– Святейшее дитя, – промямлил другой. Он умудрялся жевать и говорить одновременно с набитым ртом. – Радость Богу.

– Чудесные создания, – произнесла Беренис на латыни.

Тут священники стали так быстро заглатывать еду, что чуть было не подавились. Потом они рукавами отерли губы, приосанились, наклонили туловища и застыли в позе, которая, по их мнению, должна выражать обретенное достоинство. Жрецы повернулись к столу, где был накрыт завтрак, и устремили свой взор на длинное помещение, одна сторона которого выходила к морю. От нижних садов его отделяли тонкой резьбы кедровые перила. Священники насторожили уши. Послышались шаги царя и его свиты, сопровождаемые звоном оружия.

Отец Беренис Агриппа в одночасье из негодяя превратился в достойного человека, царь порока стал царем добродетели. Как многие новообращенные в другую веру, он мог бы стать непереносимым в своих поступках и нетерпимым в новых убеждениях. В порыве добродетели он мог бы сделать существование окружающих еще более тяжелым, чем раньше. Беренис с ранних лет отличалась наблюдательностью. И в свои шестнадцать хорошо помнила Агриппу грешного. Во всяком случае, возвращение его из Иерусалима в Тиберий сразу после произошедших с ним перемен.

Все происходило так. Три года назад во время праздника урожая Саккот король Агриппа отправился в Иерусалим. Поступок этот в те времена был не так уж и безопасен. Калигулу, садиста и развратника, императора Рима, убили (долгожданное событие, которое с благодарностью восприняло все Средиземноморье), на его место призвали мягкого просвещенного Клавдия. Как и многие цивилизованные и образованные римляне, Клавдий был юдофилом и к тому же компаньоном Агриппы. Широким и великодушным жестом он добавил к скромным владениям Агриппы в Галилее и на побережье обширные территории Самарии и Иудеи, объединив таким образом старый Израиль и сделав Агриппу королем всей Палестины. Снова еврейский царь стал править древними и новыми землями иудеев.

На волне радости от такого щедрого подарка Агриппа и его советники приняли решение: царь должен отправиться в Иерусалим, предстать перед евреями, обратиться к ним и завоевать их доверие. Но это легче сказать, чем сделать. Агриппа правил еврейскими землями, что совсем не означало признание евреев. В глазах народа он все еще оставался царем зла, интриганом, поработителем и убийцей. Его осуждали за то, что живет он как язычник, обучает детей так же бегло говорить по-гречески и на латыни, как и на арамейском – языке народа Израиля или иврите – священном языке Торы, воспитывает их на языческий манер и прививает языческие знания, противоречащие Закону иудеев.

Не так-то просто оказалось Агриппе отправиться в Иерусалим на праздник Саккот и объявить, что он займет свое место напротив Храма, в Святая Святых, и там с Торой в руках прочитает то, что укажет ему Бог Иегова. И пусть в тех строках прозвучит его судьба и будущее, а также воля Божья. Ведь не римский император ставит его царем евреев, а сами евреи.

Агриппа счел, что Бог проявляет доброту к тем, кто готов выполнить за него часть черновой работы, поэтому сам просмотрел Тору и выбрал отрывок на свой вкус. Но он не понравился его советникам. Они заявили, что Агриппа сует голову в пасть льву, причем льву Иуды, так как отрывок выглядел провокационным. Евреи не могли оставить это без внимания.

– Как знать, – ответил им Агриппа. – И разве я сам не еврей? И ничего не смыслю?

Отсюда пошла его репутация как мужественного и мудрого человека. Возможно, в Саккот на праздник кущей в Иерусалиме собралось миллион евреев. Может быть – миллион, а может – полмиллиона. Кто знает? Кто считал? Но для Агриппы, царя евреев, стоящего у подножия Храма, это стало откровением. Он себе даже не представлял, что евреев вообще так много на свете. Море еврейских лиц, куда ни бросишь взгляд и на сколько хватает глаз. Дворы Храма наполнены ими. Евреи на стенах Храма, евреи на улицах, на крышах домов – и все в ожидании, что он скажет.

Агриппа выбрал Второзаконие, главу 18:15. Расчет его был не прост, так как по крови он в большей степени принадлежал хасмонянам (от Маттафея, отца Иуды Маккавея), а по линии царей со стороны отца к недоброй памяти Ирода Идумейского. Итак, приходилось делать нелегкий выбор. И вот пергаментный свиток Торы перед ним. Жрецы развернули Второзаконие и открыли отрывок по его выбору. Теперь они внимательно и задумчиво следили за ним и в то же время наблюдали за толпой. Агриппа читал:

– «Ты определенно сделаешь его царем над собой, того, кого изберет Бог: один из братьев да станет царем над остальными…»

«Непревзойденный актер», – удивлялись жрецы. Но даже сам Агриппа не смог бы себе поверить. Агриппа-злодей становился Агриппой-святым. Все происходило на глазах тысяч евреев, голос царя дрогнул, из глаз полились слезы, и он с рыданием выкрикнул:

– Один из братьев да станет царем над остальными, вы не можете поставить чужака над собой, того, кто не брат вам… Вы не можете.

Его слышали только первые несколько рядов, где-то около тысячи человек.

– Что он говорит?

– Почему он рыдает?

– Кто услышал?

– О чем речь?

Полмиллиона голосов передавали из уст в уста слова Агриппы. Им внимала вся площадь собора, все улицы вплоть до Нижнего Города, где собрались рабы и нечистые, носильщики, погонщики верблюдов, сборщики мусора, могильщики, убогие и прокаженные. Всех объединило любопытство, которое преодолевает преграды. Кто его не видел и не слышал, продолжали вопрошать:

– Что сказал царь?

Сверху, издалека, из-за стен Святая Святых, места, несущего им смерть, прикоснись они хоть пальцем к нему, доносилось:

– Он плачет.

Этого никто не мог понять.

– Почему плачет?

– Он отлучен кровью Идумеи. Отлучен проклятием Ирода. Поэтому и рыдает.

Ну вот, теперь все прояснилось, даже внизу, где собрались могильщики и уборщики нечистот. А наверху, во дворе храма, где на возвышении стоял царь со свитком Торы, евреи, стоящие перед ним, были тронуты его речью. Они кричали:

– Нет, нет! Ты наш брат!

– Я не достоин вас, – рыдал Агриппа.

– Ты достоин. Ты наш брат.

Эти слова подхватили и понесли по рядам. Вскоре они охватили весь город. Даже нечистые, стоявшие в миле от города, кричали до боли в горле:

– Ты наш брат! Ты наш брат! – вознося хвалу Богу, царю и всем святым.

Так рассказывали Беренис о пребывании ее отца в Иерусалиме. Вернулся он в родной город Тиберий теперь уже как царь не только Палестины, но и всех евреев.

По обеим сторонам открытой арки, ведущей в комнату для завтрака, встали двое солдат в медных кирасах, оба высокие, ширококостные, со спокойными лицами галилеян. Вошел Агриппа. Беренис внимательно посмотрела на отца, пытаясь угадать, какова будет его реакция на ее присутствие. Они не виделись полтора месяца, и Агриппа должен удивиться. Отец не знал, что она решила приехать в Кесарию. Прибыв туда вечером, она сразу же пошла спать, не повидав Агриппу. Никаких бурных приветствий или выплеска эмоций не ожидалось, но отец мог проявить и недовольство. А Беренис хорошо знала, когда отец сердится. Агриппа – крупный мужчина с полнеющим брюшком, средних лет. У него широкий тяжелый рот, подстриженная борода, нос вечно красный и распухший от неумеренного употребления вина, а под косматыми бровями лучистые зеленые глаза, не вяжущиеся с остальным его обликом. Такие же, как и манящие глаза Беренис. Царь скользнул взглядом по жрецам, не замечая или не признавая их, задержался на сыне, то ли оценивая, то ли осуждая его, а затем остановился на Беренис.

– Доброе утро, дочка, – сказал Агриппа.

Она приветливо улыбнулась и низко поклонилась, подражая остальным. И сразу поняла – отец зол. Его голос дрожал, как всегда, когда в нем закипала ярость. Беренис старалась держать себя в руках. Время для настоящего беспокойства еще придет, но не сейчас.

– Далековато отсюда до Калки, дочка, – произнес царь.

– Да, пришлось преодолеть немалый путь к тебе, – ответила дочь.

– И как мне относиться к твоему присутствию здесь?

– Как к проявлению дочерней любви.

– Да? – Царь сразу обуздал свой гнев, глядя на нее. Он собрался подловить ее и доискаться до причины ее приезда, как бы глубоко она ни лежала. – Да? И как там в Калки, когда ты его покидала?

– Там говорят только об одном. – Беренис пожала плечами.

– Ну?

– О добром и праведном царе, который правит евреями.

Нахмурившись, царь пристально посмотрел на нее и кивнул. Все сильнее он ощущал, как крепнет ее воля и уверенность в себе. Она могла либо лгать сейчас, издеваться, посмеиваться над ним, либо говорить правду. Правда была бы приятнее.

Беренис почувствовала, что в сложившейся ситуации даже возможность слухов в таком маленьком и незначительном местечке, как Калки, о добродетелях Агриппы была для царя исключительно важной. Добродетель стала наркотиком, который он начал принимать четыре года назад, но уже пристрастился к нему. Он существовал теперь ради добродетели. Готов был убивать, строить козни, лгать и интриговать, только бы поддержать свою новую репутацию, и ничто не могло стать на его пути к безгрешности, которую он принял на себя. До самого конца Агриппа готов верить в невозможное.

– Так что говорят в Калки, дочка? – переспросил он, глядя на Беренис, и направился к буфету.

Пока царь лакомился финиками с изюмом, присутствующие внимательно следили за Беренис. Брат внутренне посмеивался, не без злорадства ожидая, как она будет выкручиваться. Жрецы удивлялись смелости девушки и не понимали, как царь может еще верить ей.

– Рассказывают легенду. Разносят ее по всему городу. Все только об этом и говорят.

– Какую легенду?

– Ох, – Беренис равнодушно пожала плечами, – вероятно, ту, о которой ты забыл уже на следующий день. Говорят, что ты оделся в платье лесоруба и вышел из Тиберия, чтобы слиться с простым народом и лучше узнать его жизнь. Зашел будто бы в дом бедного лесоруба, больного артритом. Ты дал ему два слитка золота, которых хватило бы бедняку на целый год жизни, и не назвал себя. Зашел еще в дома двух лесорубов и, наконец, пошел в тот, где всю семью поразила проказа…

Беренис сочиняля сказку ловко и непринужденно. Она запнулась на том месте рассказа, где переодетый царь зашел в дом прокаженных. Ведь в августейших жилах текла хасмонийская кровь священных жрецов, и запрет приближаться к нечистым они с ней впитали с детства. Царь всегда помнил об этом, а после приобщения к святости стал еще строже придерживаться Закона.

– Продолжай! – воскликнул Агриппа.

– Ну что ж, дом запущенный, даже на тридцать шагов вокруг не убрано. А кто в этом мире не знает, что царь евреев строго придерживается Закона? Так ты стоял, и сердце твое разрывалось от жалости, потому что не мог подойти к больным, отвергнутым людям. И тут с неба спустился ангел, взял у тебя золото и отдал его прокаженным, а тебе сказал: «Благословен будь, Агриппа, любимый царь…»

Ее голос стих. Рассказ закончился. Беренис смотрела на отца глазами, полными слез. В этот момент даже ее брата охватил страх. А жрецы злорадно ожидали, когда царь обрушит свой гнев на высокомерную, умную и независимую царевну, которую люто ненавидели. Но ничего не случилось. Агриппа прекратил есть. Какое-то время стоял с фруктами в руке, закрыв глаза, потом тряхнул головой.

– Глупый ребенок, – произнес он. – Ты ведь прекрасно понимаешь, что все это неправда. Вымысел от начала до конца. Прошли времена, когда ангелы спускались на землю, чтобы вмешиваться в дела людей. Бог дал нам свободу решений и наказывает, если мы действуем вопреки его воле. Но мне интересно знать, как такая легенда возникла и распространилась по всему Калки. Так ты сказала?

– Но я ведь слышала эту легенду десятки раз, – ответила Беренис.

– Я думал, что мой брат мог бы сообщить мне об этом, – заметил Агриппа.

– Только самые великие радуются славе других.

– Да? – От былого раздражения царя не осталось и следа. Он улыбался так, что она поздравила себя и его, но по разным поводам.

– Налить тебе вина, отец? – радостно спросил брат Беренис.

Пока младший Агриппа наливал вино в кубок, а затем отпивал от него – так как царь никогда не прикасался к вину, пока кто-либо другой не попробует его, – Беренис, повернувшись спиной к отцу, прошла мимо жрецов, презрительно состроив гримасу, на которую только оказалась способна шестнадцатилетняя девушка. Потом она опять повернулась лицом к отцу.

Царь был польщен тем, что в роли дегустатора выступил его сын. Он самодовольно взирал на своих красивых детей, а Беренис, глядя на него, думала про себя: «Придет день, дорогой папочка, и твои зеленые кошачьи глаза погаснут и ничего больше не увидят, а мои будут жить. Не наш ли предок, царь Соломон, сказал: «Живой кот может смотреть на мертвого царя»? Или – живой пес?

При этом она так мило улыбалась отцу, что тот не удержался от вопроса:

– И о чем ты думаешь, дорогая дочь?

– Любовь и восхищение легко ощущать, но трудно выразить словами.

– Ты изменилась. Месяцы, проведенные в Калки, пошли тебе на пользу.

– Да.

– Влияние моего брата?

– Конечно, – подтвердила она.

– Видишь, насколько я оказался мудрым, когда предназначил его тебе в мужья, глупый ребенок.

– Мудрее быть некуда, – сказала она и подумала про себя: «Чтоб ты сдох, проклятый во веки веков».

К концу дня ее предсказание сбылось, напомнив Беренис ее пожелания, но в душе возникло только слабое ощущение вины.

– У меня необыкновенная память, – сказала она тогда брату. – Я очень хорошо все запоминаю.

До первой помолвки Беренис обращала мало внимания на своего отца, а тот, в свою очередь, почти не замечал ее. Можно сказать, он был занят другим. Молодой красивый царевич рода Ирода, но без настоящего царства. Чтобы как-то компенсировать его запросы, ему выделили лишь незначительную провинцию Галилею, правда с неограниченными финансами. Его манили неисчерпаемые соблазны Александрии, Афин и Рима.

А ведь даже самые простые, незатейливые пороки требовали от него полного сосредоточения. Это было, разумеется, до того, как святость снизошла на Агриппу. Затем, проповедуя четыре года добродетели, он однажды заметил, что Беренис из ребенка превратилась в женщину. Произошла та заметная перемена, которая случается с молодыми девушками в возрасте пятнадцати, четырнадцати, тринадцати и даже двенадцати лет. Царь Агриппа сделал свое открытие, когда Беренис исполнилось лет четырнадцать – пятнадцать. Он нашел ее высокой, полногрудой, широкобедрой, с веснушчатым лицом, медным отливом кожи, рыжими волосами, искрящимися зелеными глазами, привлекательной своей необычной, диковинной силой.

– Пора бы ей замуж, – сказал он своей жене Кипре.

– Пусть немного поживет в покое и в свое удовольствие. Она ведь еще ребенок, – возразила Кипра.

В период своей праведной жизни Агриппа скептически относился к удовольствиям, как к напоминанию о его собственном прошлом, и испытывал при этих воспоминаниях чувство неловкости. Он осознавал, что Беренис требует его забот не ради нее самой, а ради его спокойствия. Однако, когда дело дошло до выбора подходящей пары, Агриппа оказался перед нелегким выбором. К людям он стал подходить с высоты своего происхождения, и при достаточном количестве достойных людей во всех слоях населения Израиля вскоре обнаружил, что лишь очень немногие из них имеют достаточно высокое происхождение, а еще меньше – богатых. Пусть Агриппа не брал в расчет потребности или желания Беренис, но он отнюдь не был равнодушен к ее генеалоги. Она могла назвать своими предками не только Ирода и Хасмония, но царя Давида, а также проследить родство с римским Юлием Великим. В ней текла голубая кровь Израиля. Кто мог оказаться достойным ее?

В конце концов решение было принято в пользу болезненного шестнадцатилетнего юноши по имени Марк Лисимах. Он приходился младшим сыном Александру Лисимаху, алабарху Александрии. За пределами Палестины самая крупная и зажиточная диаспора евреев проживала в египетской Александрии. Здесь евреи были сами себе хозяева, составляя половину населения города. Они жили в лучших домах на самых широких и величественных улицах. Здесь же находились их школы, их колледжи, их театры. В диаспоре осели не только богатые купцы, но и наиболее известные ученые, поэты, писатели и философы. Один из местных философов стал почти таким же знаменитым, как и Платон. Его звали Фило, о нем говорили, что со времен Моисея ни один из смертных не приближался настолько к знанию и пониманию Бога.

Может, он кое-чего и достиг в области теологии или философии, но в материальном плане добился немыслимого богатства и влияния, став в один ряд с наиболее значимыми еврейскими семьями того времени. Его брат Александр Лисимах – номинальный глава семьи и одновременно алабарх – правитель, глава над всеми евреями и многими язычниками, жившими в дельте Нила. Именно его сына Марка Агриппа и выбрал женихом для своей дочери.

Были и другие зажиточные семьи, желавшие заключить союз с домом Ирода и взять в жены дочь царя Агриппы, однако семья Лисимаха была настолько же добропорядочна, насколько и богата. Жена Фило не носила украшений, ни единой золотой застежки на платье, хотя могла бы унизать себя бриллиантами с макушки до сандалий. Когда ее спрашивали, отчего она так скромна, жена философа отвечала: «Какие бриллианты могут затмить славу моего мужа, которая окутывает меня повсюду?» Это была одна из многих детских, ничем не подтвержденных историй, которую повсюду рассказывали евреи. Говорили, что жена Александра, закрывшись плащом, шла к подлому сословию раздавать милостыню нищим, на что потратила деньги от проданных украшений, как своих, так и невестки. Для такой сказки не требовалось подтверждения: богатство Лисимаха было так велико, что он мог бы накормить всех нищих Египта и при этом не заложил бы ни одного бриллианта. Известность и власть семьи были так велики, что уже после того, как Агриппа отправил к ним своего посланника с предложением брака между своей дочерью и сыном Александра, его обуяли неуверенность и сомнения.

В конце концов царю Агриппе в то время, всего два года назад, исполнилось пятьдесят два, а святым он пробыл всего два года из прожитых лет. Остальные полвека Агриппу знали только как внука царя Ирода Великого. И евреи до сих пор произносят проклятия и заклинания при упоминании одного имени его деда. И пока Агриппа не получил ответа из Египта, он вел себя как угрюмый и злобный тиран.

Прежде всего он обратил свой гнев на Беренис. Царь прекрасно знал, что случится, если Александр Лисимах отвергнет его предложение. В считанные недели об этом станет известно по всей Римской империи, и он сделается объектом для насмешек и персонажем для всяческих выдумок.

Однажды Беренис обратилась к нему в неподходящий момент. Он набросился на нее в гневе и закричал: «Чертово отродье, мне следовало бы тебя выпороть и забросать камнями!»

Так как Беренис ничего не знала о происходящих приготовлениях к свадьбе, поведение отца ее напугало и удивило.

В конце концов пришел ответ из Александрии, написанный четким, уверенным подчерком алабарха. Он принял предложение благородного Агриппы, выразив желание соединить свою кровь с благородной кровью хасмонианцев – бриллиантов в короне иудеев…

Агриппа послание стерпел, хотя в письме не упоминалась идумейская кровь царя Ирода, а отмечалась только линия Марианны, жены Ирода, которая происходила от Хасмона, являвшегося отцом пяти великих Маккавеев. В этом можно было увидеть и преднамеренное оскорбление, но можно и по-умному принять за тонкую дипломатию, вежливую предусмотрительность против возможных препятствий к предложенному браку. В другой раз Агриппу охватила бы ярость, но он обуздал себя и продолжил чтение с легкой дрожью.

…бриллиантов, продолжал автор письма, которые не потускнеют от намечаемого союза. Он много слышал об уме и красоте Беренис, о ее прекрасной коже и рыжих волосах царицы и жрицы, которыми во многих поколениях отмечены племя Леви и дом Аарона. Он надеется, что Беренис проявит терпение к его сыну, доброму и нежному юноше, но слабому телом и подверженному недугам…

На последнее замечание Агриппа пожал плечами. Замужество – оно и есть замужество. Августейшие отпрыски не лошади, которых покупают, продают и выращивают ради силы и спортивного характера.

Агриппа должен понять, продолжал в своем послании алабарх, насколько он любит своего сына Марка, и нет слов, чтобы выразить чувства, с которыми он соглашается на его брак с Беренис. И чтобы показать, как он будет любить свою будущую невестку, посылает царю Агриппе скромный подарок из двух талантов золота и трех серебра.

Агриппу потряс и привел в трепет этот роскошный даже для царской особы подарок, ведь в мире нашлось бы от силы пять царей, способных собрать такое богатство, никто из них не смог бы позволить себе вручить его в качестве даже не приданого, а просто по доброте душевной. И вовсе не страшно, что Лисимах пренебрег в письме предками Агриппы по линии Ирода. За такие деньги Агриппа готов отречься от Ирода вообще.

Царь был счастлив, улыбался и веселился, радость переполняла его. Проходя мимо комнаты, где отец обсуждал новость с ее матерью, Беренис увидела, как он танцевал от восторга. Через много лет Беренис в полной мере осознает ту огромную пропасть в пространстве, времени и уровне культуры, которая разделяет семью Ирода и клан Лисимаха. А тогда она считала себя выходцем из семьи благородного происхождения, а Марка – простолюдином. Беренис не могла понять тонкостей того статуса, который достался ей от отца с матерью.

Итак, она проходила мимо комнаты, где обсуждалась ее судьба. Беренис позвали. В голосе отца прозвучала странная и настораживающая теплота.

– Беренис, моя дорогая!

Она не привыкла, чтобы к ней так обращались, и поэтому неуверенно остановилась перед дверью.

– Входи, дорогая, – пригласила мать.

Беренис сделала несколько неуверенных шагов в комнату. В свои четырнадцать лет она была скорее осторожной, чем уравновешенной.

– Прекрасная новость, – проговорила мать, но уже с меньшей радостью теперь, когда дочь стояла перед ней. Теперь ей казалось, что Беренис уже не ее ребенок, а какой-то посторонний человек.

– Ты помолвлена, – объявил отец. – Мы породнились с одной из самых влиятельных еврейских семей в мире. Мы почитаем их, они почитают нас – так и должно быть.

Беренис слушала. Ничто не отразилось на ее лице, оно по-прежнему выражало лишь тревожную настороженность. Ее мозг переваривал то, что она услышала, расставлял по местам факты, формировал ее собственное мнение на основе детского опыта. В глубине сознания Беренис понимала, что однажды она выйдет замуж. Но к этому примешивалось другое знание. Брат Агриппа, старше ее на год и один месяц, оказался способным учеником. Во дворце было много рабынь, которые за небольшую плату наглядно демонстрировали ему все пикантности отношений полов. Сначала увиденное вызвало у нее отвращение, но никогда в жизни она не отступала до тех пор, пока любопытство ее не было удовлетворено. Мотивацию ее натуры определяли многие вещи, но не последнее место занимало желание знать: что, почему, как и когда?

Итак, отец с матерью решили перевернуть ее судьбу, а поскольку ничто задуманное ими до этого ее в принципе никогда не радовало, обольстительных ожиданий и сейчас не предвиделось. Она промолчала.

– Конечно, я мог бы выдать тебя замуж за царевича язычников, – продолжал Агриппа. – Мог бы еще расширить свои владения, но что потом? Мой долг – следить за соблюдением Закона. Я должен быть чист перед людьми. Выдать тебя за язычника? Как бы не так. Можешь мне поверить, еврейские царевичи не растут на деревьях…

Ни один мускул не шевельнулся на лице Беренис.

– Что-то я не вижу радости на твоем лице.

– С кем я помолвлена? – спросила наконец Беренис.

– С Марком Лисимахом, сыном Александра, племянником Фило, одним из самых богатых молодых людей на земле.

– Понимаю, – произнесла Беренис. Ее вовсе не тронули слова отца.

Позже Кипра скажет мужу:

– Все-таки жаль девочку, совсем ребенок…

– Ребенок! Черт тебя за язык тянет! – возразил Агриппа. – Она давно уже не ребенок. Я только об одном молю, чтобы моя дочь еще сохранила целомудрие.

Беренис была девственницей. Ее брат Агриппа, три кузена и молоденький римский князек, каждый со своей стороны, что только не делали, чтобы овладеть ею, но под нежной кожей скрывались крепкие как железо мышцы. Широкоплечая, длинноногая, она была сильнее их всех. Ученые доктора из Александрии одобрительно раскудахтались, когда приехали ее осматривать. Беренис же лежала на спине, пылая ненавистью к докторам и всем мужчинам на земле. Они осмотрели ее промежность и начали обсуждать состояние девушки. И хотя в те времена такая процедура была принята не только в Палестине, но и в сотне других стран, Беренис возмущал не сам осмотр. Ей было противно, что какие-то простолюдины прикасаются к ней и кладут руки на интимные места. Она лежала и думала о том, какие ужасные последствия ожидали бы ее, окажись она дефлорированной. Отец проклял бы ее, а любой пьяница, проститутка или раб в Израиле могли бы свободно над ней насмехаться. Оценивая то, что ей удалось избежать благодаря своей физической силе и упрямству, Беренис придумывала кары, которые обрушит на головы брата, кузенов и римского князька, когда увидит их в следующий раз. Сейчас от ее состояния зависело, увидит ли она еще Рим, или ей предстоит переезд в Египет, что означало заключение за стенами садов дома александрийского миллионера.

Для Беренис, как и для большинства евреев Галилеи ее времени – а она в первую очередь и прежде всего была галилеянкой, – Египет ассоциировался не с географической реалией, а вызывал чувство морального отвращения. Все достижения Александрии, даже повторенные дважды, двойная корона иудейской и греческой культуры, как говорили тогда, не вдохновляли ее ни на грош. Она считала Египет тюрьмой, мерзостью из мерзости, низшей ступенью, в то время как Рим был высшей. И ее продали туда за деньги, не для того, чтобы связать ее с другой монаршей родословной, сделать женой великого царя или принца. Ей просто предстояло стать женой сына очень богатого человека. То, что ее моральные устои формировались в условиях Рима и только незначительно подверглись влиянию своего родного города Тиберия, хотя и не давали Беренис ни малейшего повода для зазнайства, но и не могли поколебать ее убеждений. В Александрию отправлялась хмурая, злая, ожесточенная царевна.

Алабарх Александрии прислал не только врачей и деньги, а также большой отряд греческих войск, служанок, огромный колесный экипаж для царевны, несколько повозок с подарками. Беренис сопровождали двадцать конных телохранителей, юноши из лучших семей Александрии в блестящих медных доспехах. Для них это путешествие было, с одной стороны, забавой и развлечением, благодаря которому они могли повидать удаленные места Галилеи, а с другой – возможностью оказать почтение влиятельному человеку своей страны.

Несмотря на то что стояли последние дни лета, дорога из Тиберия в Кесарию, где им предстояло пересесть на корабль до Александрии, нагрелась, как склон вулкана, а воздух в огромном крытом экипаже раскалился как в топке, Беренис терпела эти неудобства довольно долго. Но как только пропал из виду Тиберий и процессия начала подъем из жаркой низины, где лежало Мертвое море Галилеи, они с Габо выбрались из-под навеса и легко спрыгнули на землю. Служанки из Александрии побоялись последовать их примеру. Тогда Беренис сказала, что они могут задыхаться сколько им угодно, и ей на них наплевать. Сама она была одета только в белую хлопковую рубашку (в то время хлопок ценился дороже шелка), сбросила украшенные золотом сандалии и пошла босиком по дороге.

Увидев это, сенешали алабарха, отвечавшие за путешествие, пришпорили своих ишаков и помчались к Беренис с криками ужаса, призывая ее выполнять требования этикета для благородных и вернуться в экипаж. Она ответила им довольно грубо, предложив охладить свои головы в водах Галилеи.

– Но, царевна, – взмолились они, – так не принято.

– А кто вы такие, презренные лакеи, чтобы указывать мне, что принято, а что нет?

– Умоляем тебя, именем нашего благородного господина.

– Меня ваш благородный господин, как вы его называете, – ответила Беренис, – волнует меньше, чем моя непутевая рабыня. Намного меньше. Она, по крайней мере, помогает мне мыться и одеваться, а для вашего господина я товар, который продается и покупается. Меня купили, и только в этом состоят мои обязательства перед вашим господином. А теперь убирайтесь с глаз долой!

Ошарашенные таким отпором со стороны пятнадцатилетней девицы, сенешали отступили. Однако не очень-то смутились и стали старательно записывать все ее поступки в ходе путешествия, которые, по их мнению, могли быть интересны алабарху. Им пришлось записывать почти все, что она делала. Беренис была молода и не оставила без внимания красивых молодых людей в латах, среди которых оказались самые красивые молодые евреи Александрии. Вскоре они стали ее самыми преданными слугами, обожателями, поклонниками и защитниками, и на время она забыла о своей антипатии к противоположному полу. Таким образом, путешествие в Египет оказалось для нее более приятным, чем Беренис могла предположить раньше.

Однако в Египте ее не ожидало ничего хорошего, и помолвка с женихом Беренис отнюдь не обрадовала. Беренис приготовилась отвергать все и вся, что ей предстояло увидеть в Египте, но к тому моменту, когда они подъехали к дворцу алабарха, ее высокомерие поколебалось при виде широких улиц, величественных общественных строений и великолепных скульптур Александрии. Как и все греческие города, она поражала разнообразием зданий, переливалась синевой, зеленью, желтизной и кипучей краснотой красок, которыми был покрыт каждый сантиметр каменной и кирпичной кладки. Бульвары Александрии впитали в себя половину населения мира. Здесь можно было встретить римлян, греков, черных нубийцев, арабов в капюшонах, евреев, сирийцев, галлов, ливийцев и парфенян. Город казался таким огромным, оживленным и шумным, что в сравнении с ним ее родной Тиберий представлялся захолустной деревней на берегу всеми забытого высокогорного озера.

Огромный дом алабарха оказался именно таким, каким она его себе и представляла, но в нем царила могильная атмосфера, а встречавший ее мужчина был погружен в траур.

Когда Беренис наконец встретилась с алабархом, она предстала перед ним относительно спокойной. Одетая в шелка, украшенная бриллиантами, с волосами, забранными в сетку из бесценных жемчужин, увенчанная тонкой диадемой с вставшим на задние лапы львом над единственным рубином, обутая в золотые сандалии, Беренис была восхитительна. Золотой лев иудеев свидетельствовал о ее хасмонском происхождении. Будь то Александрия или Рим, все равно в целом мире не найти такого древнего рода, как ее, такой благородной фамилии, которая уже царствовала, когда Рим был всего лишь деревней с глинобитными хижинами и плетеными шалашами. Возможно, алабарх думал именно об этом, глядя на нее, уже не ребенка, но девушку редкой, даже странной красоты.

Лисимах был прекрасно сложенным мужчиной, высоким, широкоплечим, стройным, с белой бородой и пронзительно голубыми глазами, такими же, как и его платье, подпоясанное в талии. Вся его фигура внушала превосходство в сочетании с исключительным умом – фигура деятеля и лидера и, так же как его брат Фило, мечтателя и философа. Когда сенешали обратились к нему со своими жалкими претензиями по поводу ее поведения в дороге, он прогнал их с криком:

– Меня не касается, что вы тамподсмотрели! Подведите ко мне дитя!

И вот царевна Беренис уже стоит перед ним.

– Дитя мое. – Голос алабарха звучал хрипло, он с трудом держал себя в руках.

Беренис все еще ни о чем не догадывалась. Ей пока ничего не сказали. Но она чувствовала, что в Александрии произошла какая-то огромная трагедия. Лисимах продолжал:

– Ты даже красивее, чем я мог себе представить. Ах, как все могло бы быть хорошо.

Она уставилась на него в полном недоумении.

– Но, видишь ли, мой ребенок, мой сын, умер сегодня утром.

Беренис, не осознавая смысла его слов, недоуменно смотрела на алабарха.

– Мой сын Марк, твой жених, – он умер.

Кем же она стала теперь в сложившейся ситуации? Она не знала. Она спасена? Или боролась напрасно и ей опять предстоит борьба? И что от нее ждут? Должна ли она рыдать? Человек, которого прочили ей в мужья, мертв, и она никогда не видела его.

– Ты хочешь посмотреть на него? – мягко спросил алабарх.

«О чем он меня спрашивает? – думала Беренис. – Хочу ли я увидеть тело? С какой стати мне смотреть на труп? Я уже видела мертвых. Чем этот мертвец отличается от других?»

– Или ты боишься, дорогая?

«Боюсь? – подумала она. – Что тут страшного? Мертвец? Милый мой, у тебя странные представления о том, что значит быть царевной при дворе Ирода. Перед моими глазами убили не одного человека. Признаюсь, у меня нет никакого желания смотреть на вашего мертвеца. Ни малейшего».

Но вслух она ничего не сказала, только посмотрела в лицо убитого горем пожилого мужчины и кивнула.

– Иди за мной, дорогая Беренис, – сказал он.

Она последовала за ним через многочисленные комнаты, мимо толп народа, которые молча смотрели на нее, и вошла в освещенную свечами комнату, где на постели лежало распростертое тело, а рядом стояла коленопреклоненная женщина в черном. Она рыдала, прижав к щеке мертвую руку юноши. Две девушки лежали у изножья постели, тоже все в слезах. В комнате находились еще люди – жрецы, врачи и служанки, но они стояли на почтительном отдалении.

В своей жизни Беренис предстояло увидеть еще много страшных и холодящих кровь событий, но ничто не тронет ее так глубоко и горько, как вид матери юноши, прижимающей к своей щеке его мертвую руку. Она не знала, что с ней произошло, но в эту минуту ее переполнила непонятная и неизвестно откуда пришедшая печаль.

Алабарх подвел ее к ложу и приоткрыл лицо сына. Взору Беренис предстало белое, без кровинки, восковое личико мальчика, который должен был стать ее мужем. Лицо жениха, с которым она уже никогда не заговорит, к которому никогда не прикоснется и которого не поцелует.

Неожиданно для себя она заплакала. Жена алабарха встала с колен, подошла к Беренис и обняла ее.

– Не надо, не плачь над ним, – прошептала она.

Но Беренис плакала над своей судьбой…

Через несколько месяцев в Тиберии Беренис пришлось все пересказывать своему отцу, который больше думал о другом: потребует ли Александр вернуть деньги? Расспрашивая Беренис, он пытался разузнать о настроении и намерениях алабарха.

– Он любил своего сына, – ответила дочь печально. – Что я могу сказать тебе о его намерениях?

– На черта мне знать о его чувствах к сыну! – проворчал Агриппа. – Что он думает о деньгах?

– Я не знаю. Меня его деньги не касаются, – ответила Беренис.

– Ах так! Тебя не касаются! Деньги, на которые можно купить царство, ее не касаются! А что тебя касается? Что заботило тебя все это время, что ты провела там?

– Ничего, – глухим голосом произнесла Беренис.

– Тогда почему ты задержалась?

– Я уже объяснила тебе. Потому что они меня попросили. Они полюбили меня и хотели, чтобы я побыла с ними.

– Полюбили тебя? Никогда раньше тебя не видели и полюбили? Ты это хочешь мне сказать?

– Да.

– Ты врешь!

– Агриппа, – взмолилась жена, – оставь ребенка в покое.

– Я сказал, что она врет! – бушевал царь, поворачиваясь к жене. – Ну разве не так? Ответь мне! Она когда-нибудь говорила правду, с тех пор как перестала быть ребенком?

– Оставь ее.

– Да? Провела в доме у алабарха три недели и даже не подумала спросить его о деньгах?

– И не подумала! – вдруг воскликнула Беренис. – Я не думала о деньгах! Я не говорю о деньгах, потому что я – хасмонская царевна!

– Ой! – закричал Агриппа. – И это ты говоришь мне, твоему царю, твоему отцу! Это я-то не знаю, что ты царевна! Так вот чему они тебя научили там, в Александрии?

Беренис молча смотрела на отца.

– А кровь Ирода? Ты ее продала алабарху?

– Я слила ее свиньям, – спокойно сказала Беренис.

И тут отец ударил ее. Ударил изо всех сил по лицу так, что она упала на пол и осталась лежать без движения некоторое время. Из носа пошла кровь. Потом она поднялась, повернулась спиной к родителям и покинула комнату. Беренис даже не попыталась остановить кровь и не проронила ни одной слезы.

– Не надо было этого делать, – сказала мужу Кипра.

– Знаешь, – произнес он задумчиво, гнев Агриппы прошел, – мне кажется, алабарх не потребует вернуть деньги. Должно быть, он воспылал похотью к Беренис. Теперь, когда она уже не девственница, от нее будет трудно избавиться.

– С чего это ты решил? – запротестовала жена.

– С чего решил? Не глупи. Я – мужчина. И алабарх мужчина. Он берет мою дочь к себе домой. Оставляет мне огромное состояние. И уж конечно, знает о бурных проявлениях молодости там, где ее ищут все старые развратники, – в женской промежности. Знаешь, моя дорогая, мне бы хотелось, чтобы алабарх попросил вернуть его деньги. И будь я проклят, если их не верну, но я научу уважать августейшее целомудрие. Но, боюсь, его уже не надо учить. Он и так знает, если хочешь покататься на молодой кобылке, покупай новое седло.

Алабарх не потребовал денег, и Агриппа все больше приходил к убеждению, что его выводы оказались правильными. Из-за этих денег Агриппа был вынужден сдерживать свой гнев, хотя по-прежнему видел в Беренис надоевшую и требующую решения проблему, что все более и более становилось для нее очевидным. Несмотря на внушительные размеры дворца, ничто не могло оставаться в нем тайной от его обитателей. Стоило ей увидеть отца, как она наталкивалась на отстраненный, блуждающий взгляд Агриппы. В те дни ее брат сказал:

– Послушай, Беренис, я уверен, что он замышляет предаться разврату с тобой.

– Поскольку он твой отец, – ответила Беренис, – то, что бы он ни замышлял в отношении меня, меня это не удивит.

Она лукавила. Отец уже перешел в стадию святости, да и годы брали свое, в его взгляде не было и искры вожделения. Любовь к деньгам вытеснила из личности Агриппы всех женщин. Последние не только мало интересовали его в физическом смысле как стареющего мужчину, но еще в меньшей степени видел он от них пользу для населения страны. Даже святой может отличаться скупостью, следуя заветам царя Соломона быть рачительным, как муравей. Но неразборчивость несовместима с добродетелью.

Однажды у двери комнаты родителей Беренис подслушала их разговор.

Отец жаловался:

– Нет, я не могу полагаться на случай. Выдам ее замуж, а потом окажется, что она не девственница? И ее потом вернут мне с презрением. Весь мир узнает, что она потаскуха?

– Сначала докажи, что это так, – протестовала Кипра.

– Что доказывать? У меня разве глаз нет? Я что, дурак?

Его голос начал дрожать от возмущения, и Кипра сказала примирительно:

– Я же не сказала, что ты дурак, Агриппа. Я знаю, как блестяще ты решаешь все проблемы. Должна признать: ты самый мудрый мужчина из всех, кого я знаю. Но я вижу, что тебя заботит, не потеряла ли Беренис девственности. Почему не позвать врача для осмотра…

– Чтобы через неделю об этом узнал весь Тиберий, а через месяц – и Израиль? Ты встречала когда-нибудь врача, способного держать язык за зубами? Они еще худшие сплетники, чем женщины.

– Что же ты собираешься делать?

– Предоставь это мне. Я придумаю что-нибудь.

И придумал. Отец пригласил ее в свой огромный официальный кабинет и приказал всем оставить их одних. В кабинете негде было сесть, только на помосте стояло полированное кресло – царский трон. На нем сидел он, одетый в простую белую холщовую, расшитую золотыми нитями рубашку, на голове – золотая ермолка, украшенная шелком и золотом, а не корона. В последнее время он предпочитал ее короне. Это импонировало уличным певцам, которые прославляли его за то, что он носит ермолку, как любой еврей. В годы своего благочестия Агриппа все еще позволял себе золотые украшения в качестве символов самодержавия, но носил только белое на все случаи жизни. В этой ситуации, как нарочно, Беренис надела сорочку цвета лаванды и яркую оранжевую накидку. С легкой вызывающей улыбкой она предстала перед отцом.

– Зачем ты так вырядилась? – спросил он. – Бросаешь мне вызов?

– Воздаю тебе почести, – мягко возразила Беренис.

– Нарядившись уличной девкой?

– Разве уличные девки так одеваются? – вздохнула Беренис. – Тогда они очень богаты. Это самое дорогое из моих платьев.

– Видеть тебя нет сил! – закричал Агриппа. – Ты как сопля в носу!

Отец, как обычно, входил в раж. Беренис было неинтересно. Страшно, скучно, но неинтересно, и она спросила, ради чего он ее пригласил.

– Неужели из-за платья? – добавила она, оглядывая огромный пустой кабинет. – Зачем же ты тогда выпроводил всех?

– Не хочу делиться своим позором с посторонними.

Беренис зевнула. Отец возмущенно закричал:

– Чтоб тебя Бог покарал! Она еще зевает! Смеется! Поет! Я умываю руки! Все! С меня довольно.

Пусть кто-нибудь другой терпит позор. Я тебя сосватал.

Он широко расставил руки в стороны, что означало подтверждение высказанного им в твердой форме решения.

Беренис в упор посмотрела на него. Сердце как будто сразу налилось свинцом. Ничего подобного она не ожидала. Тут она испугалась и прошептала:

– Кто? Кто же мой муж?

– Мой брат, – ответил Агриппа. – Мой брат Ирод, царь Калки.

Наступила тишина. Никакой реакции со стороны Беренис. Она пыталась уловить смысл сказанных отцом слов. Потом произнесла:

– Это неудачная шутка. Но я ее заслужила. Я знаю, что заслужила. Прости меня, отец, мой царь, мой господин, прости. Я прошу у тебя прощения, признаю свою вину. Прости меня. – Она сделала шаг к Агриппе. – Так это шутка? Можно смеяться?

– Если хочешь, смейся, – согласился Агриппа.

– А ты не…

– Я все сказал. Ты выйдешь замуж за моего брата Ирода. Или ты заслуживаешь лучшего спутника жизни? Он вдовец, солидный и взрослый человек, царь Калки. Он будет обращаться с тобой строго, но справедливо…

– Старик, – прошептала Беренис.

– Старик? Дочка, ты меня обижаешь. Он на год моложе меня. Разве я старик? Вряд ли. В любом случае он будет твоим мужем, а ты его женой…

Никогда раньше она не просила, не унижалась, не признавала свою вину, но сейчас взмолилась:

– Мне же всего пятнадцать!

– Ничего, ты уже достаточно взрослая, чтобы плясать и играть на музыкальных инструментах, – отрезал Агриппа.

Сегодня, в день, когда Агриппа должен был умереть, ровно через год с тех пор, как они вдвоем встретились в том же самом кабинете, через год с тех пор, как он с улыбкой заронил камень в нежную и трепетную душу пятнадцатилетней девочки, еще не познавшей мужчины и прикрывавшей свой страх к мужчинам детской амбициозностью и похвальбой, через год после всего этого та же девушка хладнокровно сыграла на его тщеславии и использовала его. Так же хладнокровно, как она теперь вообще делала все. Брат радовался за нее, когда они отправились погулять в сад после завтрака. Он был абсолютно счастлив, в чем сразу признался:

– Как же ты его ненавидишь! Мне такое и не снилось, однако…

– Разве? – оборвала она. – Предположим, ты мог убить его…

– Как такое можно предположить?

– Нет, ты меня неправильно понял, брат. Мы же нормальные люди, разве не так? Я хочу сказать, где-то внутри каждого из нас есть какой-то зачаток человеческой порядочности…

– Где? – ухмыльнулся Агриппа.

– Я же не говорю: убить его в буквальном смысле слова. Но, предположим, ты можешь вмешаться, чтобы предотвратить его гибель?

– Не знаю, – медленно и задумчиво произнес брат.

– Вот! А говоришь, у тебя нет к нему ненависти.

– Но не в такой степени, как у тебя, – запротестовал Агриппа. – За что мне его ненавидеть? Быть сыном или дочерью – большая разница. Пусть он никогда не проявлял ко мне любви, но никогда и не выходил из себя до такой степени, чтобы жестоко со мной обращаться.

– Но он же к тебе равнодушен.

– Возможно. – Агриппа пожал плечами. – Возможно, ты и права. И мне нравится, как ты с ним обращаешься.

– Ах, я дорого заплатила за то, чтобы это было правдой.

Они остановились, и Агриппа повернулся к сестре:

– Зачем ты приехала сюда, Беренис?

– Чтобы быть подальше от Ирода, – прямо ответила она. – Он стал бояться меня. Я поощряю его страх и добилась в этом успеха. Я становлюсь самостоятельной, и чем дальше, тем больше…

– Знаешь, я и раньше собирался сказать тебе, Беренис. Причем честно. Несмотря на все твои высказывания о своем хасмонском происхождении, в тебе гораздо больше от великого прадеда Ирода, чем ты готова признать.

– Как ты смеешь! – воскликнула она гневно. – Как смеешь!

– Я хотел…

– Никогда больше не говори мне этого. Никогда!

– Хорошо, не буду, – примирительно согласился Агриппа. – Сменим тему. Ты пойдешь на это глупое представление?

– Да.

– Почему?

– Хочу посмотреть твоих греков. Увидеть, что в них такого эротичного.

– Да нет! Честно, почему?

Беренис пожала плечами.

– Будет жарко, – сказал брат. – Пьеса скучная – три часа действа, сочиненного дорогим другом отца, его благодетелем и защитником императором Клавдием. Или безымянным умным греком. Все равно, мне сказали, что это полнейшая скука.

Мелодрама была бы не лучше. А это – комедия, избитые шутки, произносимые неуклюжими остряками. Спаси нас Бог. Почему бы нам вместо этого не пойти купаться?

– Я обещала Габо взять ее с собой, – вздохнула Беренис.

– Габо?

– Этот зверек никогда не был в театре. Она надоедала до тех пор, пока я не согласилась ее взять.

– Только поэтому?

Беренис опять пожала плечами.

– Знаешь, – продолжал брат, – когда-нибудь эта длинноволосая гадина погубит тебя. Беньямины все до одного убийцы. Я бы не подпустил к себе ни одного из них. Ни за что. Наступит день, когда ей придет в голову перерезать тебе горло.

– И правильно сделает, – кивнула Беренис. – У меня и самой часто появляется такая мысль, просто не хватает духу воплотить ее.

Кипра, мать Беренис, умирала медленно. Весь этот день и многие последующие она все еще будет умирать. Ее кожа стала совсем белой, как простыня, лицо выражало крайнее разочарование, которое появлялось у каждого члена семьи Ирода, когда они видели перед собой смерть. Она была двоюродной сестрой своего мужа Агриппы и, как и он, приходилась внучкой Ироду. Когда-то Кипра была статной и энергичной женщиной, Беренис это помнила, но сейчас, на смертном одре, слабая и раздражительная, она задавала вопросы дочери, стоявшей рядом:

– Почему он не навещает меня? Вчера за весь день ни разу не зашел.

– Государственные дела, – сказала Беренис. – В конце концов, не шутка – быть царем таких огромных владений. – Ей было противно лгать, так как у нее это плохо получалось. Когда ей приходилось говорить неправду, выразительный голос Беренис утрачивал свои краски. Те, кто знал ее, догадывались об этом сразу. – Он постоянно занят то тут, то там…

– Беренис, прекрати! – оборвала ее мать.

– Ладно. Но что тебе еще сказать?

– Не знаю. Я умираю. А его не волнует то, что я умираю. Мне так одиноко и страшно…

В том юном возрасте, в котором пребывала Беренис, она могла только подумать: «Мы все умрем, а кого это волнует? Кого вообще это может волновать?»

– Что ты будешь делать, когда я покину вас? – Кипра заплакала. – Что будет с моими детьми?

– Мы уже не дети, мама, – возразила Беренис.

– Я знаю его и смягчаю его приступы гнева. Он переживает из-за них. Бывает, что входит в раж и шумит, но это ничего не значит, потому что в душе он святой. Народ знает это. Люди чтят его. Разве не так?

– Да, чтят, – согласилась Беренис.

– Приведи его ко мне, пожалуйста. – Кипра принялась умолять дочь, слезы потекли по ее восковым щекам. – Приведи его ко мне, Беренис. Он просто забыл. Выскочило из головы. Но напомни ему, и он придет ко мне.

Агриппа объявил этот день праздничным. На улицах раздавали хлеб и вино. В Кесарии в 44-м году новой эры только около четверти населения составляли евреи. Они сочли ниже своего достоинства принять милостыню от Агриппы, заперли двери своих домов, закрыли ставнями окна и отвернулись от царя евреев, который посвящал этот день языческим обрядам и языческому императору, почитаемому наравне с Богом.

К исходу дня отвергшие своего царя евреи прекрасно осознают причинные связи между грехом и смертью Агриппы. Их совсем не тронет тот факт, что пятьдесят четыре года разнообразных прегрешений, предшествующих этому дню, прошли безнаказанными со стороны Господа Бога. Сейчас была кульминация, которую они приняли. Хотя даже такой приговор не был одобрен всем еврейским сообществом. Добропорядочное большинство считало Агриппу святым человеком и переживало его смерть. А евреи всей Палестины рвали на себе одежды и рыдали, как только стало известно, что Агриппы больше нет. Справедливости ради следует сказать, что при Агриппе все стало иначе, чем при его деде Ироде Великом. Когда его время настало, когда дед лежал при смерти, все евреи Израиля улыбались и пили вино за избавление от него. Евреи выходили на улицы, обнимались и поздравляли друг друга с известием о том, что Ирод скоро умрет. Услышав об этом, Ирод решил позабавиться и казнить сотню самых уважаемых и любимых людей Израиля, чтобы на пути к его могиле слезы лились по всей земле. К счастью, он умер раньше, чем успел воплотить в жизнь свои намерения.

Агриппа осознавал, что царь Палестины правит не только евреями. Особенно это касалось городов, построенных римлянами, таких, как Кесария. И если кто-то из евреев сердился на него, все равно к полуночи греки, сирийцы и египтяне, проживавшие в Кесарии, возносили ему хвалу.

Певцы-гомеши (выжившие представители древней культуры Филистии), участвующие в предстоящем спектакле, вышли с танцами и песнями на улицы, играли на трубах, надев на головы короны из зеленых листьев. Все были уже пьяные. Из окна своей комнаты во дворце Беренис и Габо наблюдали за ними. Певцы вели себя просто непристойно. Мужчины в открытую мочились на виду у публики, женщины плясали вокруг мужчин, делая неприличные телодвижения, демонстрируя полуголые груди и похотливо двигая бедрами. Они надели тесные юбки, туго перетянутые кожаными поясами, как это делали их предки, пришедшие с древнего Крита в полузабытом прошлом.

Габо все это поражало. В свои семнадцать она была посвящена во все скрываемые пороки и извращения и воспринимала их как часть среды, в которой существовала. Но эти показные языческие ритуалы, да еще на улицах Палестины, стали для нее новым явлением. Возмущенная, она повернулась от окна и сказала Беренис, что в Иерусалиме или Мизбахе, как в любом другом еврейском городе, за подобные мерзости этих людей просто растерзали бы.

– Тогда радуйся, что мы не в Иерусалиме, – ответила Беренис. – Там нет театра, и если бы не это торжество, как бы такой негодный зверек, как ты, попал в театр?

– Театр похож на все это?

Беренис пожала плечами:

– Может быть. А может, и еще хуже. Я смотрела комедию Афрония, где актеры сыграли половой акт открыто, прямо на сцене.

– Ой! – воскликнула Габо. – Какой ужас!

– Почему?

– Разве тебе это не кажется мерзким? Чтобы женщина позволила сделать с собой такое на глазах у всех…

– Глупая девчонка, – надменно сказала Беренис. – Женщины и не позволяют себе ничего подобного. На сцене вообще нет женщин. Роли женщин играют мужчины, одетые в женские платья и маски.

– Это правда? – У Габо перехватило дух.

– Разумеется. Не думай, что все настолько же глупы и тупы в таких вопросах, как евреи.

– Но двое мужчин…

– Да, двое мужчин. Как будто это новость для тебя, – нетерпеливо проговорила Беренис. – Но уже поздно, и я должна переодеться.

– Но открыто на глазах у всех…

– Ты невозможна, – оборвала ее госпожа.

– Но, госпожа, – продолжала настаивать Габо, – ваш брат, благородный Агриппа, говорил о женщинах в труппе. Что…

– Конечно, там есть женщины. Но не на сцене. Это было бы неправильно. Они служат для удовольствия мужчин труппы…

Со временем, в том далеком завтра, которое наступит еще через много лет, Беренис перестанет подсмеиваться над отцом. Она поймет, что «хороший» царь – это то, что отвергает и отрицает сама природа – так же как она отрицает нарушение естественных законов, по которым вода никогда не потечет вверх. Ее народ, евреи, тысячу лет терпел царей. И если кто-то был грешен, то беглое прочтение истории преподносило другой персонаж, еще более грешный. А поскольку несправедливость всегда нестабильна и опасна, то в конце торжествует справедливость.

«Горе тебе!» – предупреждали пророки своих правителей, и время подтверждало логику их предсказаний. Время неумолимо, и добру остается только терпеливо ждать, когда зло будет побеждено. Конечно, чтобы перетерпеть ожидание, требуется определенный талант, именно тот талант, который евреи уже приобрели на собственном опыте.

Когда Агриппа был низложен, евреи собрались в синагогах, не только чтобы почтить уход доброго в глазах Израиля царя, но и отдать должное логике божественной справедливости. Потому что из всего, чем они дорожат, самым ценным считается неотвратимая справедливость Бога. Так они подбивали итог: был ли театр непристойным? Был ли принц тьмы римский император Клавдий непристойным? Не была ли написанная им пьеса непристойной? Не были ли языческие актеры непристойными? Был ли весь языческий город Кесария непристойным? Доказательство порождает доказательство, и если Бог простил Агриппе многое из его непристойной жизни, то из дней святости простил мало. Заключенные контракты не нарушаются. Такой вывод очень соответствовал мышлению евреев и был поистине национальным.

Но Беренис еще предстояло разобраться с собой как с еврейкой, и при всем ее суеверии она знала, что считать смерть ее отца карой Божьей неправильно. Просто слишком много людей желало его смерти, не до конца исключались и она сама с братом. Теперь она уже не испытывала былой ненависти. Ей понравился языческий праздник, вылившийся в балаган общегородского размаха. И ей тоже хотелось окунуться в его волны, танцевать на улицах, пить вино с незнакомыми людьми и отдаваться тем удовольствиям, которые для нее таковыми и не были.

К сексу она относилась равнодушно не только сердцем, но еще в большей степени своим женским естеством. Языческая вседозволенность уживалась у нее с еврейским педантизмом и пуританством. Она была порождением окружающего мира, где эти две противоположности вели безжалостную борьбу.

Жертвой ее стала собственная натура, угнетенная и замороженная. В мире, где не существует вразумительного объяснения холодности, она существовала вполне естественно в виде разрозненных частей, составляющих ее естество.

Когда первый раз она осталась один на один со своим дядей Иродом Калки сразу после того кошмара, которым была их церемония венчания, ее сковал прямо-таки парализующий ужас. Эти воспоминания она вызвала специально сейчас в Кесарии, одеваясь с помощью Габо и слушая песни и музыку, доносящиеся с улицы. Он был толстым мужчиной, ее дядя Ирод, за которого ее отец выдал замуж в качестве ничем не оправданного акта бессмысленной мести. Высокий, полный, с налитыми ляжками, он предстал перед ней в красной сорочке, надетой на голое тело.

– Пожалуйста, подожди до завтра, – с трудом прошептала Беренис.

Ирод почти не знал ее. Перед женитьбой видел всего три раза. Первый раз – когда ей не исполнился и месяц, второй – когда ей стало шесть лет и еще раз – когда ей было десять. На день свадьбы ей шел уже шестнадцатый год. Она стала взрослой женщиной, высокой, широкобедрой, плечистой, с выдающимися зелеными кошачьими глазами и рыжими волосами. Она была необычной, а может, и красивой – кому что нравилось. Пятидесятидвухлетний Ирод Калки не мог сказать, в его ли она вкусе. Он не отличался ни телесным совершенством, ни изворотливостью ума, которыми отмечен августейший дом Израиля. Подчиняясь воле своего брата, Ирод согласился жениться. Ему не доставляло удовольствия положение вдовца, а в последнее время его стало пугать наступление импотенции. Хотя легенда гласит, что лучшим лекарством от потери мужской силы служит молодая девственница, тем не менее молодость сама по себе важнее целомудрия. А его племянница и была юной. Его раздражали мольба и ужас в ее глазах. Ирода заверили, что Беренис не девочка и уже напрактиковалась в искусстве ублажать мужчин.

И вот она умоляет его подождать до завтра.

Ирод нисколько не сомневался в ее лживости. Он опросил мнение многих советников своего брата о царевне Беренис. Развратная, коварная и лукавая – такими характеристиками наградили ее сенешали царя. Общий приговор был – лживая донельзя. Ирод Калки являл собой тот тип глупца, который идет по жизни уверенный в том и довольный тем, что его нельзя одурачить.

Толстяк сжал Беренис в своих объятиях. Его переполняла похоть, она вызвала в нем трепет. Импотенция? Дядя радостно засмеялся. Возбуждение возникло у него сразу же, стоило сорвать одежды племянницы. Он гордо выставил напоказ свою наготу, свою жирную бесформенную тушу. Его мужское достоинство смешно торчало из складок плоти. Когда она начала кричать и сопротивляться, он легко сломил ее жалкие попытки, навалившись на Беренис всем весом, обволакивая ее обвислой плотью, задыхаясь и сопя от мужской гордости и ликования. Скотская похоть ослепила его, Ироду было не до девушки под ним, не до чувств его жены-племянницы.

Когда все было позади, он глупо уставился на лужу растекавшейся по полу крови, там, где лежала жена.

– Ты что, никогда раньше не знала мужчины? – спросил он ее. – Я первый, Беренис?

Он сразу заважничал и загордился тем, что овладел девственницей. Сам того не ожидая, он нашел чистый бриллиант в яблоке, которое считалось гнилым. Но тут увидел ее глаза. Зелень покрылась пеленой, как прибрежная вода, потемнела и заволоклась тучами. Зрачки наполнились таким холодом, такой горькой ненавистью, что его голое тело покрылось мурашками, потную спину будто окатило ледяной водой. На него навалился страх, он запаниковал.

Все это Беренис вспомнила сейчас. Вспомнила намеренно, готовя себя к чудесной роли на городском празднике. Но фантазии, связанные с сексом, будущими эмоциями и свободой, обычно возбуждавшие ее, сейчас оставляли Беренис холодной…

Пьеса была скучной, настолько застывшей и окостеневшей, что никакими усилиями труппа колофонских греков не могла вдохнуть в нее жизнь. Двое актеров плохо знали латынь и произносили свои монологи с ужасным ионским акцентом. Всякий раз, когда один из них бросал реплики, публика ревела от возмущения и забрасывала его огрызками от фруктов и кусками колбасы. И хотя пьеса была названа комедией, ничего смешного в ней не было. Творя в своей надуманной, схоластической манере, Клавдий вольно позаимствовал то, что уже было до него написано (если на самом деле пьеса вышла из-под его пера), и слепил вместе череду разрозненных событий.

В некотором государстве царица родила сына. Точно в это же время родился ребенок и у рабыни, которая ухаживала за царицей. Так как у царицы не подошло молоко, потребовалась кормилица, на роль которой выбрали эту рабыню. И разумеется, та подменила младенцев, чтобы ее сын взошел на трон. Это был древний сюжет, и к нему были привязаны другие не менее древние, все действие разворачивалось по вполне предсказуемому сценарию.

Беренис и Габо, устроившаяся у ее ног, сидели позади царского павильона, в который вмещалось около двух дюжин зрителей на четырех террасах или ступенях из камня, здесь же для удобства стояли стулья и были разложены подушки. Навес над головой обеспечивал тень. Остальной амфитеатр был открыт жарким лучам полуденного солнца. Императорский павильон был того же размера, что и царский, и предоставлял все удобства тем римлянам в Кесарии, которые пожелали посмотреть пьесу. Сегодня там находился легат Германик Лат, полный, лысый, добродушный итальянец, со своей женой, тремя дочерьми и полудюжиной свиты. Места, расположенные наискосок по отношению к царскому павильону, позволяли им улыбаться и кивать свите царя. Лат находился в Палестине с торговой миссией по поручению императора, и ему не подобало пропускать открытие представления по мотивам первого театрального опыта своего господина. Щедро обеспеченные вином, стоящим в ведрах со льдом, они пили, улыбались и поглощали фрукты по мере того, как на сцене разворачивались события.

Беренис и Габо делили последний ряд своего павильона с братом Агриппой и молодым дворцовым пажом по имени Иосиф Бенох. Перед ними сидели три жреца и весьма подозрительная женщина двора. Ряд дальше занимали сенешали, советник, остальные жрецы и дворцовый управляющий. А на переднем ряду сидел сам царь Агриппа с двумя девушками, которым он в последнее время отдавал предпочтение. С ними занимали места двое молодых людей из приличных семей, чтобы поддерживать репутацию царя как праведника.

Если бы не обязательность присутствия на представлении по пьесе самого императора Клавдия, Беренис ушла бы через несколько минут, не выдержав столь откровенной чуши. Агриппа распорядился закрыть все ворота театра, и зрители, большинство из которых не имело даже зонтов, были вынуждены терпеть. Только малая часть аудитории смела возражать. Остальные пришли на праздник, принесли с собой корзины с едой и бутылки с вином и были готовы радоваться всему, что происходит на сцене. Они пили, закусывали, подбадривали актеров, подшучивали над ними, кричали в знак одобрения или свистели от недовольства. Толпа постепенно пьянела, становилась счастливой, а иногда и жестокой. Евреев среди них не было, за исключением немногих, которые сидели в павильонах. Некому было осудить незатейливые радости простых людей, испортить им веселье и удовольствие. Сирийцы, ливантийские греки, египтяне, полукровки филистяне и моабитцы, разноязычные персы, парфяне, хиттиты, ассирийцы, вавилоняне, иебюситы, самаритяне, итальянцы, даже кое-где галлы, испанцы, германцы, финикийские моряки, эдомитские портовые грузчики и многие другие, – перечисление всех было бы бесконечным, так как Кесария слыла, быть может, самым космополитическим из морских портов. Представители всех народов веселились от души, плевались в актеров, прерывали их, бросались объедками. В общем, пользовались возможностью охаять плохой и нудный спектакль, понимая, что еврейские аристократы в их веселых павильонах не будут вмешиваться до тех пор, пока народное гулянье остается в рамках относительного порядка, граничащего с полномасштабным мятежом.

Жара усиливалась, пьеса продолжалась, и раздражение Беренис росло. Если бы не всецело поглощенная разворачивающимся действием Габо, Беренис пренебрегла бы запретом отца и ушла через кордоны охраны. Но она знала, с каким нетерпением ее рабыня ждала этого события, и решила терпеть до конца, чувствуя себя светочем добродетели.

Ее брат, погибая от жажды, наблюдал, как итальянские хамы буквально тонут в вине со льдом. Агриппа недолюбливал Лата, чье подлое происхождение и деловую хватку, благодаря которой этот итальянец занял нынешнее положение богатого князя, он откровенно презирал.

– Этот хам, занявший высокое положение, купается в вине, – зло проговорил он.

Беренис стало досадно за брата. Она могла бы выразить свое чувство поговоркой: «Если хочешь стать снобом, то в первую очередь запасись мудростью». Молодой Агриппа отличался умением вращаться в обществе, но отнюдь не умом.

Беренис встретилась взглядом с Германиком Латом. Тот ей улыбнулся. Лат обладал только итальянцам присущим даром оценивать красивых женщин, или, что больше к месту, способностью дать понять шестнадцатилетней девушке, что она красива и женственна. Жестом он показал, что расстроен тем, что их разделяет такое расстояние. Она в ответ знаком показала, что очень хочет пить. Гость развел руками в знак глубочайших извинений и отдал быстрые распоряжения своим слугам. На такую пантомиму вскоре обратил внимание царь Агриппа, и Лат знаками попросил извинений и у него. Только теперь Беренис увидела, что у отца достаточно напитков. Только у нее и ее брата не оказалось под рукой ничего, чем можно было бы утолить жажду.

Брат послал пажа Иосифа Беноха за вином. Стеклянный кубок, стоящий в деревянном ведре со льдом, вмещал больше литра вина и оказался таким тяжелым, что паж даже пошатнулся. Наблюдая, как паж приближается к павильону, Германик Лат подал ему сигнал, чтобы дали отведать вина царю. Кубок перешел к Беренис.

– А где лед? Разве нет льда? Мне показалось, что я видела его.

Беренис запустила руку в ведро, нашла кусочек льда и стала наблюдать, как с него капает вода. Зрители, сидящие в павильоне, собрались вокруг, так как лед был необычным явлением в Кесарии, и кое-кто его вообще никогда до этого не видел. Лед добывали зимой на высокогорных озерах Ливана, затем его засыпали опилками, чтобы летом продать по фантастически высокой цене. На арамейском языке Палестины его даже называли тающим золотом.

– Кинь его сюда, дитя, – попросил Агриппа.

Он был в прекрасном расположении духа, его окружали друзья и советники, и царь чувствовал свое превосходство на фоне бездарности пьесы императора Клавдия. Многие годы они соперничали с императором, и теперь он испытывал особое удовольствие, наблюдая за литературным провалом близкого друга.

Люди вокруг Беренис расступились, и она бросила кусочек льда отцу, который проворно поймал его и улыбнулся Лату.

– Старый черт! – произнес Агриппа. – Всегда может полакомиться льдом! Даже для царя Кесарии его нет, но как только здесь появляются люди двора римского императора, то тут же возникает и лед, и все, что ни пожелаешь!

Агриппа говорил на латыни, которой он пользовался так же легко и бегло, как и родным арамейским. Высокий командный тон его голоса привлек внимание зрителей. Актеры застыли на сцене в знак уважения к царю, а Германик Лат крикнул в ответ:

– Этим-то и объясняется то, почему мы правим миром, царь. Я найду лед в Кесарии, воду в пустыне и женщин легкого поведения в Иерусалиме!

Ответ был не Бог весть каким умным, однако вызвал взрыв смеха у тех, кто понял латынь, и море вопросов у тех, кто не понял. Агриппа доброжелательно улыбнулся. Он счел, что в этом нет ничего достойного смеха, а в нынешнем положении у него не было желания показывать одобрение двусмысленному намеку на Иерусалим.

Тем временем Агриппе-сыну подали искусно украшенную серебряную чашу, и он влил в нее почти треть кубка.

Позднее Беренис могла в подробностях вспомнить путь чаши Агриппы. Краем глаза она видела Агриппу-младшего, наливающего вино. Он подал чашу жрецу Финису, который пошел по рядам, пока его не остановил сенешаль царя по имени Ирод Кофас, приходящийся в четвертом или пятом колене кузеном августейшей семьи. Сенешаль повернулся, на мгновение закрыв телом чашу, и передал ее секретарю, тот, в свою очередь, передал ее одной из девиц, сидящих в одном ряду с царем. Та сделала попытку отпить, но Агриппа с наигранной злостью перехватил ее руку, взял чашу и, забыв от волнения роль и долг августейшего пробователя блюд, одним глотком ополовинил сосуд.

Беренис наблюдала за отцом. Она запомнила, что в ту минуту почувствовала нестерпимую жажду и уже протянула руку, чтобы попросить брата налить вина ей, смешав с водой или льдом, но рука ее остановилась на полпути, так как неожиданно ее отец поднялся на ноги, держа опустевшую чашу в трясущейся руке. Хриплый, нечленораздельный крик вырвался из его горла, царь подавился. Потом раздался пронзительный вопль ярости и боли, серебряная чаша со звоном упала, рука со скрюченными пальцами повисла в воздухе.

Девушки, которые были с ним, завизжали. Спектакль закончился, актеры и зрители с ужасом смотрели на сраженного царя. Голоса стихли, разговоры прекратились, улыбки застыли на устах. Повсюду люди вставали со своих мест, чтобы лучше увидеть происходящее.

Царь зашатался, как толстый, лишенный корней и ветвей дуб. К нему бросились люди, взмахом руки он остановил их на почтительном расстоянии, пытаясь что-то сказать, но неведомая сила сдавила горло, оборвав речь. И тут он упал. Не прошло и нескольких минут, как Агриппа уже завершил свои счеты с жизнью.

В наступившей неразберихе Беренис оставалась на удивление хладнокровной, собранной и отстраненной. В то время, когда начались паника, всеобще смятение, попытки обезопасить себя, она сохранила рассудок и предотвратила превращение трагедии со смертью царя во всеобщую драму мятежа и резни. Роль, которую она сыграла, стала откровением не только для окружающих, но и для нее самой.

Когда толпа сгрудилась вокруг тела царя, Беренис оставалась рядом с братом. Ей не требовалось подтверждения того, что отца отравили. В таком деле ее опыт и знания оказались достаточными: она видела, как умирают люди от такого яда, и ее в тот момент не отягощали чувства горечи или сожаления. Брат так и застыл, склоненный над кубком с вином. Ужас, страх и удивление сковали его, так же как и пажа – Иосифа Беноха. Брат еще раздумывал над тем, что необходимо предпринимать, а Беренис уже достала стеклянный кубок из ведра. Она уронила его, как бы ненароком, и сосуд разбился, ударившись о мраморный пол, разбрызгивая пурпурное вино на светлые подушки и белый пол. Брат уставился на нее, губы сложились, чтобы задать вопрос: «Зачем?» Она ответила ему свистящим шепотом:

– Послушай, чего ты хочешь? Если яд был в бутылке, то это рука Рима? Или ты думаешь, что такое мог сделать Бенох, этот ребенок? Нет, если там и был яд, в деле замешан Рим.

– Но теперь мы об этом не узнаем, – возразил Агриппа.

– Лучше и не знать.

Зрители кружились в замкнутом пространстве театра. Енок Бенарон, начальник царской стражи, встал перед Агриппой-младшим и объявил в официальной форме, что царь мертв. За спиной Бенарона толпились жрецы, сенешали, слуги, еврейская знать протискивалась из своих павильонов к царскому тенту. Агриппа уставился на них в замешательстве, Беренис пришлось шепнуть ему на ухо:

– Теперь ты царь, брат. Ради Бога, соберись!

Енок Бенарон, молодой галилеянин, ненавидящий язычников, доложил Агриппе, что он расставил своих людей у каждого выхода, и в его распоряжении две тысячи преданных воинов царя.

– Одно твое слово, – обратился он к Агриппе, – и я научу эти языческие отбросы рыдать по кончине царя. Они у меня узнают, что должны чувствовать подданные при убийстве владыки евреев. Скажи только слово!

Он задыхался от гнева и горя, его потрясла смерть Агриппы. Сын не мог произнести ни слова, и тогда Беренис воскликнула:

– Ты что, потерял рассудок, Бенарон? Послушай, что я скажу: если что-то подобное тому, о чем ты говоришь, случится здесь, в театре, или где-нибудь в Кесарии, вся ответственность ляжет на тебя. Ты понял, Бенарон? Что бы ни случилось – уличные беспорядки, убийства, любое кровопролитие между евреями и язычниками – отвечать будешь ты. Понял?

Ее голос звучал пронзительно, высоко и властно, и Бенарон склонился в поклоне. Она впилась в него взглядом. На мгновение он поднял на нее глаза, потом опустился на колени перед ней и ее братом.

– Поднимись! – приказала Беренис. – Встань с колен и займись поддержанием порядка. Где твой здравый смысл? Царь умер от отравленного вина в чаше, которую ему подали. Они, – она повела рукой в сторону зрителей, – не убивали его. Это сделал кто-то из окружения царя, а кто – на него укажет перст Божий. А теперь делай что должен.

Солнце садилось, когда они вернулись во дворец. Семнадцатилетний Агриппа со своей шестнадцатилетней сестрой Беренис остались наконец наедине. Оба были измотаны событиями дня, хаосом, возникшим со смертью царя, почти паникой, неразберихой и волнением. Нежданно-негаданно на их головы обрушилось множество проблем, требующих решения. Со всех сторон посыпались вопросы:

– Тело. Куда отправить тело?

– Нужно ли бальзамирование? В такую жару…

– Он хотел быть похороненным в Галилее.

– Его жена. Надо сообщить благородной Кипре.

– Поставили ли в известность Иерусалим?

– Его жена…

– Вы пошлете сообщение в Иерусалим?

– Пройдет ли процессия? Если будет, она должна зайти в Иерусалим.

Агриппа, молодой Агриппа, стал царем. Так все считали, но обращались со всеми проблемами к Беренис. Агриппа не возражал. Сам он не имел ни малейшего понятия, что надо, а чего не надо делать. Все еще не пришедшего в себя, его повели взглянуть на отца.

– Прежде всего отнесите тело во дворец, – распорядилась Беренис.

Ирод Кофас беспокоился, что потребуется много времени для составления послания необходимого размера и достоинства.

– Ох, придумайте что-нибудь, – отмахнулась от него Беренис. – Хоть кто-то из вас способен что-нибудь делать?

У ее плеча оказался римлянин Германик Лат.

– Я полностью в твоем распоряжении, – прошептал он. – Какой трагический день! Что я могу сделать, чтобы облегчить твои страдания?

Она безнадежно покачала головой. Бестолковая возня вокруг нее и тела царя продолжалась.

Беренис пришлось идти на встречу с матерью без брата. Агриппа отказался, заявив:

– Она подумает, что это сделал я.

– Этого только не хватало! – взорвалась Беренис. – Никогда не произноси такого вслух, а лучше даже и не думай!

Немного погодя она уже стояла неподвижно над рыдающей Кипрой, думая про себя с отстраненным любопытством: «Эта женщина любила его. Она по-настоящему любила его».

– Он был добр, – сказала ей Кипра. – Никто не знает, каким добрым он был, каким мягким. Его не поняли. Он был так одинок. И никем не понят…

Беренис было нечего сказать, она молча слушала, не возражая.

– Мы отнесем его тело в Иерусалим, – прошептала Кипра. – Огромная процессия должна воздать ему почести.

– В такую жару? – воскликнула Беренис.

– Как смеешь ты говорить о жаре! – вскричала Кипра. Она приподнялась на постели, вся как-то ожила, и в голосе ее появились царственные нотки. – Пусть после бальзамирования его милое тело обложат острыми специями в кедровом гробу. Распорядись… – Но тут силы оставили ее. – Неблагодарная, – произнесла уже слабым голосом царица, – он любил тебя.

Беренис больше не в силах была вытерпеть все это. Она позвала сиделок и покинула мать. Встреча с братом произошла в длинной открытой комнате, где утром им подавали завтрак. С того времени прошли считанные часы. Они молча смотрели друг на друга, наконец Агриппа спросил, каквсе прошло с матерью.

– Как ты и ожидал…

– Она восприняла это тяжело?

– Мне кажется, она умирает, – произнесла Беренис спокойно. – Поэтому нет разницы, как она это приняла.

– Какая ты! Разве можно быть такой безразличной и холодной? – возмутился Агриппа.

– Холодной? Я ни холодная ни горячая, – раздраженно возразила Беренис. – Просто надо делать то, что требуется. Я его не любила, поэтому нет во мне и скорби.

– Он был царь, – возразил Агриппа. – В его власти распоряжаться жизнью и смертью. Он мог погубить нас, сделать все, что ему пришло бы в голову…

– Но он мертв, – резко произнесла Беренис. – Не раскисай. Волей Рима теперь ты царь. Все дело в том, как к этому отнесется император Клавдий. Я никогда до конца не понимала их отношений с отцом.

– Я царь. – Агриппа кивнул. – Странно. Не чувствую этого. Должны же быть какие-то перемены…

– Если Клавдий захочет этого, – подтвердила свою мысль Беренис.

– И все равно я царь. Я теперь царь! – Агриппа огляделся, стараясь рассмотреть что-то в сгущающихся тенях. – Почему не принесут огня?

Он кликнул факельщиков, которые вбежали и установили по всей комнате мерцающие лампы. Перед дворцом начали собираться плакальщицы, чтобы оплакивать уходящего царя евреев, который считался святым. Беренис слышала их причитания и знала, что это продлится всю ночь.

– Самое малое, что я могу сделать, – это отомстить за отца, – произнес Агриппа.

– Кому? – спросила Беренис.

– Ты упомянула перст Божий. Ты веришь…

– Я нахожу, что перст Божий, – отвечала Беренис, – сделает свое дело в свое время. Что мы будем иметь, если найдем убийцу?

– Что будем иметь? – повторил Агриппа, пораженный ее хладнокровием и деловым подходом. – Разве не существует на свете такого понятия, как справедливость? Разве может оставаться безнаказанным убийца царя? Разве наша собственная плоть и кровь не взывает к отмщению?

– В настоящий момент меня меньше всего заботит наша собственная плоть и кровь, – мягко возразила Беренис. – Подумай как следует, брат. Постарайся увидеть, куда мы попадем, прежде чем что-либо предпримем. Кто мог отравить царя? Думай!

– Кто угодно, – ответил Агриппа.

– Едва ли. Я тебе назову того, кто мог бы это сделать. Во-первых, римлянин, Германик Лат. Обвиним его, порвем с Римом, убьем легата. А потом что? Война?

– Зачем это нужно Лату?

– Подожди-ка, – прервала его Беренис. – Я же не сказала, что именно он это сделал. Я говорю, он мог. Дальше. Иосиф Бенох. Ты подозреваешь его? Ребенка?

– Кто угодно, только не он, – согласился с сестрой Агриппа.

– Это в том случае, если яд находился в бутылке. Но если его подмешали в чаше, у нас расширяется круг подозреваемых. Жрец Финис, сенешаль Ирод Кофас – наш кузен, секретарь Джоаш и высокородная потаскуха Зиппора Басомен. Каждый из них держал в руках чашу, у всех была возможность отравить царя. Ну, кого будем обвинять? Ирода Кофаса? Какой у него мотив? Должно умереть полсотни претендентов, пока подойдет его очередь на трон. Но если мы обвиним его, то признаемся перед всем миром, что готовы убивать друг друга. Кто еще? Секретарь Джоаш? Он фарисей. Расправимся с ним – расколем всю нацию. Фарисеи с одной стороны, саддукеи – с другой? И зачем ему убивать? Какую выгоду он получает от этого? Или девушка. Обвиним ее и настроим против себя ее многочисленную и влиятельную еврейскую семью Зиппори? А какой у нее мотив? Наконец, жрец Финис, который нам обоим неприятен. Он потерял защитника, дом, теплое местечко и ежедневную миску еды. Да, мы можем разыскать его и распять, и никто не будет возражать. Я уверена, что он уже находится на полпути в Иерусалим, загоняя несчастную лошадь. Нет, и у него нет мотива.

– Тогда у кого он есть? – задал вопрос Агриппа.

– Только у одного из них, – ответила Беренис. – У римлянина.

– Ты шутишь…

– Нет, – твердо сказала Беренис. – Он ничего не выигрывает и не проигрывает от смерти нашего царя, но это он послал нам вино, и он служит своему господину, Клавдию.

– Другу отца?

– Ты думаешь, у отца были друзья? – улыбнулась Беренис.

На следующий день перед отправлением процессии в Иерусалим Германик Лат нанес официальный визит Беренис, в ходе которого объяснил, что обстоятельства не позволяют ему совершить путешествие в Иерусалим, как бы он этого ни хотел.

– Царь был моим дорогим и любимым другом, так же как и другом всех римлян, блистательным и интересным человеком, – добавил Лат.

Затем он продолжил свою речь, заметив, что находит дочь царя в эти трагические дни такой же привлекательной и необыкновенной, как всегда.

– Говорят, тебе только шестнадцать. Разве такое возможно? – спросил он Беренис.

– Возможно, – улыбнулась девушка.

– Верится с трудом. Простишь меня, если я не стану заострять внимания на соболезнованиях? Мне представляется, ты не очень расстроилась, узнав о смерти царя.

– Он был моим отцом, – спокойным тоном ответила Беренис.

– Да, конечно. Конечно. Я никогда не преуменьшал роли кровных связей. Тем не менее… – Лат улыбнулся и промокнул голый череп платком. Его лицо было круглым и невинным, как у младенца, темные глаза широко распахнутыми и искренними. – Тем не менее мы постараемся понять друг друга.

– Я всегда стараюсь понять первых граждан Рима.

– Прекрасно сказано. – Лат кивнул. – Не представляю, как вы, галилеяне, переносите жару своих прибрежных дворцов. Мне предпочтительнее ваши зеленые холмы.

– Спасибо. – Беренис улыбнулась. – Я тоже предпочитаю холмы Галилеи равнине побережья. Но здесь был мой отец…

– А где был он, там же находилась и его преданная дочь, – кивнул Лат.

– Если тебе так угодно.

– Да, мне так кажется. Твоя латынь превосходна, царица Беренис.

– Ничего удивительного, ребенком я прожила в Риме целый год. Не то чтобы я много помню, но язык успел сформироваться. Еще у меня наравне с учителем греческого был и преподаватель латыни.

– Восхитительно, – кивнул Лат и сцепил руки вокруг своего толстого, выступающего живота. – Восхитительно в самой превосходной степени, особенно для такого невежды, как я. Сколькими языками ты владеешь, моя дорогая?

– Латынью и греческим, – послушно отвечала Беренис, – и, разумеется, моим родным арамейским. Еще я немного разговариваю по-египетски, на местном говоре, и, естественно, знаю древнееврейский, священный язык, на котором написаны наши главные книги.

– Пять языков! – Римлянин произнес это, покачивая головой от восхищения. – Ты самая изумительная женщина на свете, дорогая. Тебя не смущает такое обращение? Очень на это надеюсь. Я полностью осознаю твое высокое положение царицы Калки и первой принцессы древней хасмонской крови. Но мне, кроме всего прочего, уже пятьдесят три года, и в таком возрасте больше подходит воспринимать молодую девушку как свою дочь. Ты, конечно, знаешь, что у меня три своих дочери.

– А у меня муж твоего возраста, о чем ты, конечно, осведомлен, – очаровательным голосом съехидничала Беренис. – Поэтому я чувствую себя непринужденно с тобой и не возражаю, если тебе хочется называть меня «моя дорогая» или как еще там подскажет твоя фантазия.

– Значит, я могу обращаться к тебе как к дочери?

– Естественно, – кивнула Беренис.

– Итак, буду говорить как с дочерью. В этом случае я бы спросил, почему ты так быстро избавилась от кубка с вином? Проверка его могла бы дать интересные результаты.

– Случайно. – Беренис отмела эту тему как не существенную.

– О нет, нет, нет! Трудно поверить, что такое произошло случайно. Ты на самом деле считаешь, что я убил вашего отца?

– Сама мысль об этом чудовищна, – возразила Беренис. – Тем не менее начальник стражи отца, Енок Бенарон, очень скорый на расправу, тогда мог принять глупое решение. Он всегда предпочитает действие. И…

– И римский посол мог оказаться по ошибке убитым. Тогда случилось бы несчастье.

– Бог уберег нас от него, – прошептала Беренис.

– Но тебе, моя дорогая, – продолжал Лат, – какое дело до всего этого как царице Калки? Рим наказал бы жителей этой местности. Сюда пришли бы римские легионы, а с ними и римская справедливость. Твой-то какой здесь интерес, осмелюсь спросить?

– Ты забыл, что я еврейка, – спокойно отвечала Беренис.

– Нет! Ну нет! Это я постоянно помню. Ни один еврей никогда не позволит никому забыть, кто он есть.

– И хасмонянка, – добавила Беренис, начиная сердиться и стараясь отделаться от римлянина, не показывая своего раздражения.

– Разумеется. Я становлюсь специалистом в вопросах нееврейско-еврейской дипломатии. Ты согласна?

– Трудно предположить, что здесь требуются какие-то специалисты. Мы – простой народ.

– Ну нет! – Лат разразился хохотом. – Ну уж куда там, простой народ! Все вы обманщики. Простой – нет, вы сложные до недоумения. Все вы романтики, полные иллюзий, и очень опасные, как люди, питающие иллюзии. Вы поклоняетесь Богу, которого не существует, но который обитает в храмах, причем абсолютно пустых. Вы считаете добродетелью то, что не приятно, и грехом то, что доставляет удовольствие. Вы делаете мудрецов из шестнадцатилетних детей с международной репутацией аморальных и распутных существ, которые ведут себя как целомудренные весталки и итальянские трибуны одновременно. Поэтому помоги мне. Ты совсем запутала незатейливого простого итальянского крестьянина. Ты смутила меня. Но я начинаю тебя обожать. А это довольно странно для толстого лысого человека, которому за пятьдесят. В отличие от твоего мужа, я, как римлянин, немного осмотрительнее, поэтому, вероятно, попытаюсь утихомирить то, что происходит в моей душе. Ты ненавидишь меня потому, что считаешь убийцей своего отца?

– Я не знаю, кто убил моего отца.

– Ладно, покончим с этим.

– У меня нет ненависти в душе, – возразила Беренис. – Честно говоря, я даже нахожу тебя симпатичным. Ты не мог бы кое-что сделать для меня?

– К твоим услугам! – воскликнул Лат.

– Не скажешь ли мне, утвердит ли император моего брата Агриппу на троне царя всех евреев и их земель?

– Ах! – Римлянин развел своими толстыми, как окорока, руками. – Если бы у евреев наследование могло идти по женской линии, ответить было бы легче.

– Но оно может идти только по мужской линии, – заметила Беренис.

– Кто знает, моя дорогая? Сегодня утром я отправил послание в Рим. Дойдет оно дней через десять-одиннадцать, столько же будет идти ответ. Да еще понадобится время на обдумывание проблемы императором. В течение месяца узнаем. А до того времени твой брат – такой же царь, как все остальные люди. А что собираешься делать ты, моя дорогая?

– Пока не решила, – задумчиво произнесла Беренис.

Еще одно важное событие произошло перед выходом похоронной процессии в Иерусалим. Солдаты Енока поймали жреца Финиса, пытавшегося покинуть город, переодевшись египтянином-носильщиком.

– Исключительно лицемерное переодевание для иудейского жреца, – отметил Агриппа, сообщая сестре об этом событии.

– Что с ним будет? – поинтересовалась Беренис.

– Хочу распять мерзавца. В любом случае кого-то надо обвинить и наказать. А сейчас только и разговоров о том, как Финис переоделся египтянином. Никто за него не подумает заступиться.

– Разумно, – согласилась Беренис. – Когда кого-то за что-то наказывают, это всегда полезно. Люди перестают болтать и распускать слухи. Не надо его распинать. Просто повесить.

– Почему? – запротестовал Агриппа. – Он мне всегда был ненавистен. Этот наушник, распространитель небылиц, ничтожный и никчемный обжора…

– Знаю, знаю. Но в качестве твоего первого официального акта такая жестокая казнь будет плохо выглядеть. Да и фарисеи останутся недовольны. К тому же Финис не убивал нашего отца.

– Тогда он будет повешен, – пожал плечами Агриппа.

– Как хочешь, – безразличным голосом произнесла Беренис.

Время в Иерусалиме течет по странным законам.

Иерусалим помнил Беренис, и он, в свою очередь, всплыл в ее памяти. Город ждал ее, и иногда Беренис казалось, что она чувствует это. Мысленно по памяти она воспроизводила его от края до края. Беренис много раз приезжала в Иерусалим, однако за последние четыре года не была здесь ни разу. Беренис видела город, когда была ребенком, а сейчас она уже стала женщиной.

Иерусалим как бы парил в воздухе. Без опоры этот город Бога просто плыл, поднятый над грешной землей его божественным дыханием, сияя серебром и золотом в лучах утреннего солнца. Видел ли кто-нибудь Иерусалим таким раньше? Она шла с Агриппой позади носилок с умирающей Кипрой во главе процессии. Пораженные зрелищем, они остановились, не в силах отвести глаза.

Город они увидели в двух местах сразу: одновременно над ними и под ними, здесь и сейчас, в прошлом и в будущем. Беренис смотрела на него сверху, но ей казалось, что город все еще висит в воздухе. Она не могла произнести ни слова, ей привиделось, что она видит часть самой себя, причем ту, о которой она и не подозревала.

По мере приближения процессии к воротам Иерусалима все больше людей собиралось, чтобы проститься с останками своего царя. Четыре года он был царем над ними, и все эти годы они знали: их царь следовал заветам Священной Торы. Чем он еще занимался, они не представляли себе, да и не хотели знать. Для них важно было одно: царь евреев скончался, снискав себе славу святого.

Люди рвали на себе одежду и посыпали головы пеплом. Все рыдали от горя. И когда перед ними проносили царицу, лежащую на одре смерти, а за ней шли брат и сестра – Агриппа и Беренис, живая кровь Маккавеев, – простые люди затихали и стояли, молча проливая слезы. Все больше народу выходило за ворота. И вот уже сотни, а потом тысячи человек стояли стеной вдоль дороги, плача.

Что побудило Беренис сделать это, она не знала. Просто скинула сандалии и пошла пешком по пыли. Брат последовал ее примеру. И она тоже начала плакать, не по своей воле, не от горя или боли, а потому, что наплыв эмоций от тысяч рыдающих людей был настолько силен, что она не смогла с ним справиться. Не важно, что стоящие перед ней люди – всего лишь простые обитатели улиц Иерусалима. Понятие Исроел, как указано в книге Левитов, определяет принадлежность к духовенству, монарху или благородному сословию по наличию крови из рода Давида, Маккавеев или Аарона. Беренис в данный момент оказалась с простым народом, ее сердце разрывалось от страдания тем сильнее, что ей не по ком было плакать и скорбеть.

За воротами города процессия остановилась. Толпа растеклась по всему холму, на который поднималась дорога. Остановка случилась из-за того, что они вышли из ворот Ирода на дорогу из Самарии в Иерихон, представляющую собой всего лишь пыльную тропу по сравнению с главным трактом. Но то была воля Кипры: войти в город именно здесь, а не в большие Дамасские ворота, так как Агриппа принадлежал к дому Ирода и был Иродом по крови. Она лежала при смерти и не думала теперь о грехах прадеда. Пусть тот же Бог, который сделал его царем Израиля, покарает Ирода, но имя и рука Ирода связаны с этими воротами, и было бы правильно и символично, что тело его правнука пройдет через них.

Перед воротами стоял верховный жрец, старик Элионай. Его белоснежная борода спадала до пояса, он поднял вверх руки, требуя внимания. В наступившей тишине верховный жрец начал погребальную проповедь:

– Благословенно и священно да будет великое имя Иеговы повсюду на земле, которую он создал по воле своей. Да приидет царствие его в вашу жизнь, в ваши дни, и свершится это, тем самым, в дни всей семьи Израилевой! Аминь!

– Аминь! – подхватили тысячи голосов.

На арамейском теперь уже молились все люди, заполнившие пространство между стенами города:

– Со святых небес мир и жизнь снизойди на нас! На весь Израиль! Аминь!

Далеко в долине Иерихона жители услышали гулкое эхо.

Кипра осталась в Иерусалиме. Она знала, что умирает, и решила умереть там, где последний ее взгляд остановится на сияющих стенах Храма. В любом случае климат Иерусалима, прохладный и сухой, был намного здоровее, чем жаркий климат прибрежной равнины, и уж ни в какое сравнение не шел с давящим пеклом побережья Тиберийского озера, моря Галилеи, где остался ее дом. Часть старинного дворца пришлось перестроить и приспособить для проживания Кипры. Все было подготовлено наилучшим образом ее служанками, оставшимися при ней. Беренис лично занималась всем, и вовсе не из чувства долга или привязанности, а потому, что открыла для себя нечто новое и приятное: стоило ей сказать, приказать или дать указание, как ей подчинялись с большей готовностью, чем кому бы то ни было, включая ее брата, который вот-вот должен был стать царем. Оставалось дождаться воли Рима.

Что касается ее любви к матери или сожаления по поводу ее приближающейся смерти, Беренис эти чувства не посещали. Ее отец был непреодолимым препятствием на пути к матери, а Кипра сама никогда не пыталась защитить Беренис от сильного, жестокого, эгоистичного человека, каким запомнился ей отец.

Даже упокоившись в могиле, Агриппа-старший оставался живым в мыслях Беренис. Она просыпалась по ночам вся в поту, увидев сон, в котором раболепствовала перед отцом. При встрече на улице мужчины, внешне напоминающего отца, ее сразу охватывал холодный озноб, а сердце начинало биться, как кузнечный молот, от страха. «Как странно, – думала она. – Сейчас, когда он мертв, я боюсь его больше, чем когда он был жив». Она продолжала бояться и, к своему удивлению, стала стараться избегать Кипры. Ей даже не хотелось проводить ее в последний путь.

– Наверное, нам следует остаться здесь с ней? – спросил Агриппа. Он питал определенную привязанность к матери. – Если мы уедем, а она умрет, Бог не простит нам этого.

– Если ты будешь определять свои поступки по тому, простит или нет тебя за них Бог, то сойдешь с ума. К тому же ты предашь все, на чем всегда стоял дом Ирода, – с сарказмом в голосе отчитала его сестра. – Тебе случилось стать царем, если, конечно, Клавдий не решит иначе, и твое место во дворце в Тиберии.

– Я знаю, – вздохнул Агриппа. Ему было семнадцать, но он казался младше своей шестнадцатилетней сестры по меньшей мере лет на пять.

– А ты знаешь, хотелось тебе напомнить, что управление государством – это не просто игра. Оно предполагает принятие решений, установление связей, командование армией и флотом, приемы министров, послов, советников, сенешалей и Бог его знает что еще…

– Да поможет мне Бог, – возразил Агриппа, – я просто не знаю, что мне делать! Кому верить? Люди идут ко мне утром, днем, ночью, просят назначить на ту или иную должность. Все лезут с советами, а я ненавижу их и не верю. Все они хотят мне зла. Если бы мой брат был жив, меня бы давно убили, да?

– Думаю, ты прав, – кивнула Беренис.

– У кого мне тогда искать помощи?

– У меня. – Беренис улыбнулась, но Агриппа по-прежнему угрюмо смотрел на нее. – Или ты не веришь мне?

– Ты девушка… – начал Агриппа.

– Ах, нет, нет, брат. Не делай эту ошибку. Уверяю тебя, никому больше в голову не придет обращать на это внимание. Никогда! А теперь ты выслушаешь меня?

Агриппа кивнул.

– Хорошо. Мы возвращаемся в Тиберий. Немедленно. Ты понял? Этот дворец слишком велик, слишком сложен. Здесь сталкивается слишком много различных партий и течений, ведутся интриги и контринтриги. Упаси нас Боже оказаться в центре какой-нибудь из них! В Тиберии мы дома, там правительство – твое правительство. Но прежде, чем покинуть Иерусалим, следует сделать одну вещь.

– Какую?

– Решить проблему армии. Здесь три тысячи солдат царя. Я хочу, чтобы ты отправил в отставку всех командиров. Немедленно! Командиров полусотен, сотен, тысяч. Всех в отставку. Поблагодари их. И прикажи возвращаться домой, заверив, что царская милость их не оставит. Дай им немного золота. Но избавься от них, в том числе и от Бенарона. Ото всех.

Агриппа медленно покачал головой.

– Что? Ты боишься?

– Думаю, да, – ответил брат жалобно.

– Почему?

– Проклятие! Посмотри на меня! Их глазами! Вот мальчишка, скажут они, неразумное дитя. Они все мужчины. Некоторые прослужили в армии почти всю жизнь…

– Ты – царь! – оборвала она брата, раздраженная его страхом и ребячеством. – Знаешь ли ты, что значит быть царем?

– Пойдем со мной, – взмолился он. – Признаюсь, я не смогу этого сделать в одиночку…

И Беренис пошла с ним, стояла рядом и смотрела высокомерно на бородатых ветеранов, когда им говорили, что служба их закончилась и они уже больше не часть вооруженных сил царя евреев.

Затем она помогла Агриппе подобрать новых кандидатов – молодых людей, в большинстве своем галилеян. Когда на следующий день брат и сестра покидали Иерусалим, гарнизон города отправился с ними. Остался только отряд дворца Левитов на случай, если придется оборонять город. И никого это не насторожило. Повсюду царили мир и покой.

Возвращение молодого царя Агриппы и его сестры Беренис из Иерусалима в Галилею и в Тиберий стало триумфальным. Хотя страна и пребывала в трауре по поводу кончины царя, возможность увидеть его чудесных детей, сына и дочь, высоких и красивых, как ожившие легенды древности, доставляла всем непередаваемую радость. Юноша, тонкий и стройный, с пробивающейся бородкой на щеках, без украшений или других знаков на темном траурном платье, указывающих на его положение в обществе. Только войлочная шапочка хасмона говорила о древности и благородстве его происхождения. И девушка, такая же высокая и красивая, с пылающими на солнце рыжими волосами, в зеленых глазах которой отражались зрелость и рассудительность. Она знала и видела намного больше, чем ей полагалось бы для своих шестнадцати лет. Они были настоящей царской парой, видя их, простые люди не скрывали своей радости, готовые забыть, что Беренис замужем за презираемым братом их мертвого царя – Иродом Калки.

Отношение этих людей из маленьких селений, которые проходили, к ней и ее брату, радовало Беренис. Она чувствовала вкус власти, собственной необходимости, смысл бытия, самой жизни, речи и движения. Впервые она начала ценить себя. Беренис уже мечтала, что будет, когда ее брат Агриппа получит подтверждение на престолонаследие от римлян, и все больше и больше ею овладевала уверенность в том, что такое подтверждение поступит. Тогда никакой Ирод Калки не устоит на ее пути, ни для нее, ни для ее брата не останется ничего невозможного.

Когда они подошли к Самарии, Беренис вспомнила все, что слышала о ненависти самаритян к евреям. Сейчас они шли со своей армией, и самаритяне могли бы закрыть ворота своих городов и запереть двери домов. Но все вышло наоборот: ворота и двери были раскрыты нараспашку, самаритяне тысячами вышли приветствовать молодого царя и его сестру, посыпая их путь цветами. Илия, верховный жрец, лично появился у ворот города Самарии. Окруженный своими левитами, он провозгласил благословения в адрес Агриппы и Беренис и процитировал Святое Троекнижие с пожеланиями побед и успехов на будущее. Имя Бога он произносил на самаритянский манер «Иабе». Влиятельные фарисеи из свиты Агриппы и Беренис шепотом сообщили им, что более десяти лет жрец Самарии не произносил имя Бога вслух, чтобы его не услышали евреи. Молитву самаритянам заменяли заклинания и обряды Аштарт, они считали что Троекнижие обладает магической силой и воплощает собой живое существо.

– Слишком долго братья рвали глотки друг другу, – произнес верховный жрец. – Бог даровал нам вашего благочестивого отца, чтобы иудеи и самаритяне признали общего царя. Его заветы выполнят дети. Благословен будь ты, отпрыск Маттафея. Благословенно будь семя Маттафея. Аминь!

– Аминь! – повторили тысячи иудейских воинов и самаритянских пахарей.

А затем был пир. Каждая самаритянская девушка оказала личный прием каждому еврейскому воину – высокому и храброму в своих сияющих доспехах…

Той же ночью крепко выпивший молодой командир тысячи по имени Самуэль Бенели, переполненный впечатлениями от дневной церемонии, ворвался в палатку Беренис, заявил, что любит ее, восхищен ею, и попытался поцеловать. Он был готов к любой реакции, но совсем не к холодному презрению, с которым его вторжение было воспринято. Когда воин проявил настойчивость, она ударила его по голове глиняным кувшином для воды. Затем вызвала стражу и приказала привязать Бенели к столбу и выпороть. Ему досталось сто плетей, но Беренис приказала не отвязывать воина от столба до конца ночи. Утром бедолага скончался.

На следующий день Габо попыталась бежать. Беренис послала за ней всадников, и служанку привели назад.

– В следующий раз, – предупредила Беренис, – ты испытаешь кнут на себе, Габо.

Агриппа на случившееся не отреагировал совсем, однако так странно посмотрел на сестру, будто никогда до этого ее не видел.

Габо, вся в слезах, ползала на животе у ног своей госпожи. Вид ее отзывался болью в душе Беренис. Служанка терлась лицом о земляной пол палатки.

– Прекрати! – воскликнула девушка. – Взгляни на себя! Самой будет противно смотреть.

– Ты хочешь меня убить, – жалобно скулила Габо.

– Что?

– Ты собираешься убить меня. Я не хочу умирать. Что я такого сделала, чтобы умереть?

– Кто тебе сказал, что я хочу твоей смерти? – потеряв терпение, спросила Беренис.

– Все говорят.

– Ну и что же они говорят?

– Ты убьешь меня, как убила Бенели.

– Говорят? – Беренис подошла к девушке. – Что там еще говорят, Габо?

– Больше ничего…

– Не ври! Что еще?

– Ничего больше. Клянусь, госпожа. Клянусь…

– Не клянись! Ты и так достаточно прогневила меня. Хочешь еще и Божьего гнева?

– Нет, нет! – взмолилась Габо.

– Тогда говори правду. Что еще говорят?

– Сказать? Но ты вырвешь мне язык. Ведь так? Я не говорила этого. Другие говорят.

– Я знаю. – Голос Беренис зазвучал мягче. – Я знаю, глупая девчонка. Тебе ничего не будет. Вот мое царское слово. Но расскажи все!

– Говорят, что ты убила своего мужа царя Ирода и поэтому его здесь нет.

– Ха! Глупцы! Ты видела моего мужа живым и невредимым, когда мы уезжали из Калки. Видела?

– Да. Конечно же видела.

– Ты им это сказала?

– Они решили, что я тебя выгораживаю, – ответила Габо.

– Что еще?

– Нет, нет, я не могу…

– Ну, ну, Габо, – настаивала Беренис. – Смотри, я рассержусь. Ты хочешь, чтобы я рассердилась?

– Нет, госпожа. Нет, я не хочу. Но что мне делать?

– Повторяю. Ничего тебе не будет, – холодно заверила ее Беренис. – Но хватит об этом. Поднимись с земли и выкладывай все до конца.

Габо села и сказала сквозь слезы:

– Говорят, что ты убила своего отца. Умертвила, чтобы твой брат стал царем…

Когда огромная процессия молодого царя Агриппы и его сестры, советники, придворные и всяческие прислужники наконец-то прибыли в Галилею, Беренис испытала некоторое облегчение. Здесь ее не будут носить на носилках, она сама сможет ходить по пыльным дорогам, видеть, чувствовать, запоминать. Казалось, прошли не считанные месяцы, а целая жизнь с тех пор, как она была здесь. А когда она поднялась на высокий гребень горы, где дул прохладный свежий ветер и воздух был напоен чудесными ароматами кедра, Беренис даже испугалась, что сердце ее разорвется от радости. Такие чувства были настолько ей несвойственны, что вызвали ошеломление, почти пугающее, переполняющее беспокойством, сомнениями и раскаянием, которые терзали все ее существо. Она шла босая, низко склонив голову, чтобы скрыть слезы. А когда подняла глаза и увидела голубую даль, гряду гор, потом еще горы и еще горы к северу от Ливана и дальше без границ, ей захотелось зарыдать в голос от наполнявшей ее острой радости жизни. Но сделать этого она не могла. Даже наедине с собой такое для нее было невозможно. А ведь теперь она оказалась на глазах у всех, и Беренис приходилось думать, что о ней скажут те или другие – солдаты в сияющих доспехах, люди из свиты царя, галилейские землепашцы, прибежавшие из своих домов приветствовать нового царя, и еще многие и многие. Даже для себя самой она оказалась пленницей, которой одной лишь дано право презирать себя.

Однажды среди ночи Габо проснулась, услышав плач своей госпожи, и несколько часов не могла заснуть.

Брат сообщил ей, что семья Бенели может потребовать денег за пролитую кровь.

– Так дай им эти деньги, – ответила Беренис. – Я бы им ничего не дала, но, если ты хочешь мира с ними, дай им денег.

– Я царь без году неделя, а с меня уже требуют деньги за кровь…

– Ты знаешь, в чем состоит преступление Бенели? – спросила его Беренис.

– Знаю.

– Зачем же тогда хныкать? Ты хочешь, чтобы я уехала? Вернулась в Калки?

Реакция Агриппы была ужасной, он начал умолять ее остаться.

– Хорошо, – успокоила она брата.

– Не покидай меня, Беренис. Ты единственная, кто когда-либо любил меня, только тебе я доверяю. Ты единственный мой друг. Если ты уедешь…

– Я буду с тобой, пока нужна, – пообещала она, раздраженная его настойчивостью.

– Я не смогу править без тебя, – признался он. – Не смогу. Ты знаешь, что это такое – царь над всеми евреями? Упаси Боже! Я не хочу. Я не Ирод. И не Агриппа…

– Ты – Агриппа, – спокойно убеждала брата Беренис. – Будь собой. Высоким и сильным. И ничего не бойся.

Так она стала опорой брата. Она по-настоящему любила его. Оба они, брат и сестра, питали странное взаимное доверие, так как только они понимали, что им противостоял весь мир. Беренис стала для брата чем-то вроде матери. Сколько себя помнила, она и была ему как мать…

Галилея заставляла ее плакать. Ее любовь всегда сопровождалась ненавистью. Она сама превращала любовь в источник своей боли. Но в Галилее был ее дом.

Вот и закончилось их путешествие. Брат и сестра прибыли в Тиберий.

Море Галилеи, или озеро Генесарет, как его называли, оно же озеро Тиберий, лежит в глубокой впадине среди гор на шестьсот футов ниже уровня моря. Река Иордан впадает в него с севера и вытекает на юге. Окружают его высокие, покрытые лесами горы. По причине странного расположения озера и разрезанной оврагами долины реки Иордан погодные условия здесь отличаются коварством и непредсказуемостью. Тяжелое жаркое спокойствие нарушается дикими штормовыми ветрами, превращающими безмятежную водную гладь в беснующийся ад. В летнее время пекло во впадине приозерной долины становится непереносимым, и, наоборот, зимой стоит умеренная и благоприятная во всех отношениях погода.

Вероятно, именно в такую очаровательную зимнюю пору, а также в свете того, что за последние двести лет устойчивый поток евреев стремился из засушливых долин их родной Иудеи к горам Галилеи, подвигнул Ирода Антипу построить здесь город, впоследствии столицу еврейского государства. Следует отметить, что дело не только в том, что постоянный приток евреев в Галилею сделал ее наиболее населенным районом Палестины, прежде всего по плотности еврейской его части. Просто эти земли всегда традиционно с древних времен были облюбованы Хасмонской династией. Именно сюда патриарх Маттафей со своими пятью сыновьями бежал с началом Великой аграрной войны евреев двести лет тому назад. Здесь он нашел себе убежище и кров, чтобы через некоторое время в конце концов освободить Храм в Иерусалиме и вычистить его. Все население Галилеи покинуло свои дома и отправилось пешком в Иерусалим почтить Маккавеев и Бога. Все принимавшие участие в войне, то есть фактически весь народ Галилеи, вошли в Святой город. С тех пор население Галилеи увеличилось в сотню раз.

Ирод Антипа приходился сыном Ироду Великому, а ни один сын Ирода Великого не мог спокойно жить в Иерусалиме, где каждый камень, каждая улица, каждый дом напоминают о непередаваемых жестокостях и мерзостях их отца. В Галилее не вспоминали деяния отца, здесь легче было забывать и прощать. Поэтому именно здесь, на берегу Тиберийского озера, Ирод Антипа и построил свой город.

Землю под строительство города выделили всего за три года до появления Беренис на свет, но уже через год после ее рождения строительство многих улиц и домов было завершено. Таким образом, когда Беренис и ее брат вернулись из Иерусалима и Кесарии, городу Тиберию исполнилось уже восемнадцать лет. Но для Беренис он существовал всегда, здесь она родилась, здесь было все, на что впервые упал ее взгляд. В детских воспоминаниях Беренис сохранились еще строительные леса у половины строений, прекрасно помнила она греческих архитекторов и инженеров, сновавших вокруг недостроенных дворцов. Этих больших чернобородых мужчин, которые подбрасывали ее вверх на своих руках, деликатно поправляли ее неуклюжий греческий язык и удовлетворяли ненасытный интерес Беренис подробностями об этой удивительной паутине мысов, гор и островов, выраженных одним словом – Греция. Город Тиберий был назван в честь императора Рима, но строился руками евреев и греков. Когда девочка только еще выучилась читать и писать, она узнала, что мир во всей его красоте и всеми его знаниями обязан евреям и грекам – железному кулаку и Риму.

Как и для большинства еврейских детей того времени, Греция для Беренис была страной чудес, сказок, удивительной мечты, мифов, – страной, где невозможное становится возможным. Она знала, что евреи и спартанцы – кровные братья. Царь Спарты связал себя с царем иудеев клятвой вечной верности. Само собой разумеется, оба народа были вассалами Рима. От античной Спарты осталось только воспоминание, но Беренис хорошо помнила историю семи сотен спартанских наемников, которые предали сирийского императора во время Великой аграрной войны и встали под знамена Иуды Беиматтафея Маккавеев, а также о том, как их командир Лает и Иуда поклялись на крови в вечной любви и дружбе. Инженер-грек объяснил девочке, что благодаря этому обряду к ее крови теперь примешана кровь лацедамонян. Поэтому она является одновременно царевной и Спарты, и Иудеи. Греки сделали из этого факта игру, кланяясь и приветствуя ее высочество при встрече, а она в ответ смеялась от радости. Иногда лица греков становились мрачными при воспоминании о том, что Спарты больше нет, да и былой Греции тоже.

Греки построили Ироду Антипе благородный город на берегу моря Галилеи. Они умели это делать так, как никто на земле. И уж точно не евреи, для которых сама мысль построить город на пустом месте казалась невероятной. Еврейские города были старыми, как само время. Никто их не строил. Иерусалим, Иерихон, Гибеон, Шешем и Вифлеем стояли на своих местах с тех пор, как первые евреи ступили на землю Израиля. А здесь греческие инженеры с четырьмя сотнями еврейских и местных рабочих заложили стены и улицы, спланировали дома и начали с рытья траншей под фундаменты. В ходе земляных работ было обнаружено древнее кладбище, место захоронения давно забытого народа, который жил здесь до евреев. Еврейские рабочие побросали инструменты и заявили, что они будут прокляты и проклят будет этот город, нарушивший покой мертвых. Нашлись даже те, кто утверждал, что проклятие, наложенное на Ирода Великого и все его семя, будет вечным. Ирод Антипа вынужден был отправиться в Иерусалим и просить вмешательства верховного жреца, чтобы продолжить работы. Хотя это место по-прежнему считалось нечистым, евреи начали стекаться сюда, когда стены еще не были завершены. Дома стояли в строительных лесах, а Тиберий уже становился центром ремесел и торговли. Сюда понаехали лучшие ремесленники и художники Израиля – евреи и греки. Появились купцы и банкиры, посредники в торговле зерном и мануфактурой. Рыбу ловили в озере, коптили, солили и вялили, а потом отправляли кораблями куда только можно, даже в Рим. Одна дорога была проложена на север через хребты в сторону Калки, другая – на юг, а третья в западном направлении – к морю.

Девятнадцать лет назад здесь было пустое пастбище. Теперь – Беренис это знала – можно сидеть, не покидая Тиберия, а весь мир станет проходить перед тобой.

В Тиберии, как и в других городах Израиля, пророк считался неприкосновенным. Прапрадед Беренис Ирод Великий, правда, был не из тех, кто чтит традиции. Он перебил всех пророков с той же легкостью, какую проявлял в отношении обычных убийц. Тем не менее его дети и дети его детей вернулись к старым законам, обеспечивающим неприкосновенность тех, чья речь вдохновлялась высшими силами. Не все они были настоящими пророками, только время могло определить, кто истинный, а кто фальшивый. Однако эти худые, одетые в шкуры люди продолжали очень старую традицию. На рынках городов они призывали кары господние на грешников и во всеуслышание перечисляли прегрешения сильных мира сего. Один из них по имени Джошуа стоял на большом центральном рынке Тиберия уже на следующий день после возвращения царя Агриппы, понося молодого правителя и его сестру. Беренис доставалось больше всего. Огромная толпа собралась послушать вариации Джошуа о том, как она приказала запороть до смерти молодого воина Израиля, измышления о ее кровосмесительной связи с братом Агриппой, ее насмешках над Богом в храме Иерусалима. Он обвинял ее и в смерти ее отца.

Беренис все это стало известно, и она попросила брата:

– Заставь его замолчать.

Но брат отказался.

– Все это ничто, – сказал он, – ничто и даже менее того. Я не подниму руку на пророка. Нет.

Они жили в царском дворце, изолированные от всего мира и оттого еще более одинокие, чем раньше. Вели себя брат с сестрой как дети, бродя по дворцу, никого не опасаясь и ни с кем не считаясь. Они были теперь здесь хозяевами.

Иногда они просто капризничали. Городом практически правил совет из десяти старейшин, над которыми был поставлен арчон Исаак Бенабрам, старик, работавший с первыми строителями города. Сейчас совет и арчон ждали обращения к ним царя. Но Агриппа и Беренис играли в прятки в лабиринте коридоров дворца. Сенешали искали царя, а тот с сестрой в это время спускался по винтовой лестнице к купальному павильончику на берегу озера. Они никогда раньше не знали о существовании этого павильончика. Наступала темнота, они бросились в теплые воды озера и заплыли далеко-далеко от берега.

Лежа на воде, слегка загребая руками (Беренис научилась плавать тогда же, как стала ходить) и наблюдая за огнями Тиберия, сестра обратилась к брату:

– Мне кажется, по тому, что я сейчас чувствую, это именно то, что мы называем счастьем.

– Ненавижу этот город, – возразил Агриппа.

– Ты не хочешь быть царем?

– Нет, – ответил брат.

– Но тебе придется им стать. Ты знаешь это, не так ли?

– Знаю, – произнес Агриппа.

Для Беренис он уже был царем. А для себя она нашла другое занятие. В то время как Агриппа восседал на своем троне, пытаясь нащупать правила поведения и принятия решений, Беренис оказалась в необычной роли – министра по всем проблемам без формального права их решения. Другими словами, народ шел к ней, и шестнадцатилетняя девушка вершила власть и фактически принимала решения. Ей это нравилось.

Через пять дней после их возвращения в Тиберии объявился муж Беренис, царь Калки. Известия о его прибытии поступили до появления Ирода. Беренис с Агриппой знали о том, что он едет. Они выслали наблюдателей на городские стены, и, как только свита Ирода появилась в их поле зрения, ворота Тиберия закрылись. Это было продуманное и рассчитанное оскорбление, к тому же нанесенное не без риска. Калки не такой великий город, как Рим или Иерусалим, но все равно последствия могли быть ощутимыми. И если сейчас Ирод пришел отдать почести памяти своего брата с двумя сотнями всадников в бронзовых доспехах, следовало помнить, что в случае необходимости он мог бы выставить несколько тысяч воинов. Калки, лежащий в восьмидесяти милях к северу от Тиберия на склонах долины Мизпа, был старинной столицей Итуреи. Большинство населения города – местные жители, однако решающую его часть – титулованную аристократию – составляли евреи, зажиточные и полновластные, с сильными и влиятельными связями в Храме Иерусалима. Они могли не любить своего царя Ирода, но вряд ли им пришлись бы по вкусу оскорбления в его адрес со стороны юноши и девушки из Тиберия.

Агриппа и Беренис стояли на стене над воротами и наблюдали за Иродом, который, сидя на лошади, смотрел на них с растущим негодованием. Тяжелый, краснолицый, с толстой шеей, он каким-то чудом пронес свое толстое тело от Калки до Тиберия, путешествуя шесть дней по разбитым горным дорогам. Других, кроме нескольких с твердым покрытием, построенных римлянами на побережье, в Палестине не было. Его охраняли две сотни вооруженных всадников, половина которых носила, исходя из торжественности момента, золоченые шлемы, сопровождали более двадцати мужчин и женщин свиты, не менее сотни рабов обоего пола, а также сотни вьючных животных и двухколесных багажных повозок. Сейчас эта неуклюжая процессия сгрудилась под городскими стенами. Вопли животных сливались с возгласами недовольства и удивления. Никто не понимал, что здесь происходит. Хриплым голосом Ирод кричал своей жене:

– Черт меня побери, что это такое? Что вы там надумали? Откройте ворота! Слышите, я приказываю!

Суматоха, крики и ржание лошадей привлекли людей, бегом спешащих к воротам со всего города. Скоро стены его заполнили жители. Народ забавлялся веселым зрелищем. Все симпатизировали своему царю. Никто не имел ничего против Ирода Калки, но он пытался войти в город, и жители, естественно, были на стороне тех, кто его не пускал.

Терпение Ирода истощилось. Он взял копье у одного из всадников, повернул его тупым концом и начал стучать им в ворота, рыча:

– Открой, слышишь, сука! Я пришел отдать почести моему брату! Открывай!

Со стены Беренис равнодушно взирала на мужа. Брат сказал ей:

– Его может хватить удар, если он не прекратит это. Никогда не предполагал, что твой старик такой толстый и темпераментный. Можно только предположить, какой он в постели!

Беренис ничего не ответила, а Агриппа продолжил:

– Он мне действует на нервы своими криками и стуком.

– Когда он сам себя заводит, то часто теряет контроль, – согласилась Беренис.

Ирод отбросил копье, несколько раз глубоко вздохнул и обратился к жене:

– Хватит, Беренис. По-моему, все это зашло слишком далеко. Ты собираешься открывать ворота и впускать нас в город?

– Не собираюсь, – ответила Беренис.

– Почему? Ты потеряла рассудок?

К этому моменту городские дети, естественные хранители всех черных ходов в стене, открыли маленькие дверцы и высыпали наружу, выкрикивая оскорбления в адрес сопровождающих Ирода людей и бросая гальку в лошадей. Вооруженная охрана Ирода бранилась, дети тоже за словом в карман не лезли. Ирод попытался перекричать поднявшийся гвалт, но большую часть его слов Беренис не расслышала. Впервые он заговорил о супружеском долге жены.

– Как тебе не стыдно называть меня женой? – ответила Беренис. – По возрасту я тебе внучка.

– Что?

– Внучка.

– При чем тут моя внучка?

– Иди домой. Ты мне надоел. Я устала от тебя.

– Кем ты стала?

– От тебя устала.

Воины на стенах ревели от хохота.

– У меня умер брат. Ты не можешь не позволить мне выразить свое почтение егопраху.

– Оплакивай его дома.

– Что?

– Пошел вон! – крикнул семнадцатилетний царь.

– Ты обязана подчиняться мне! Ты моя жена! – кричал Ирод.

Беренис отвернулась.

– Пошли, брат, – обратилась она к Агриппе. – Я устала играть в игры с этим толстым стариком.

Ирод сказал, что не вернется в Калки до тех пор, пока его не пустят в город, и предупредил, что, если Беренис и Агриппа оставят ворота закрытыми, он отправит послов в Рим, доложит о случившемся самому императору Клавдию. Ирод приказал разбить лагерь на берегу озера в полумиле от города. С верхних этажей из окон дворца Беренис видела мужа, который стоял перед своей палаткой и глядел на город.

Она никогда не забавлялась с куклами, как другие дети. Детство ее осталось позади, не оставив памяти о прошедшем времени. Теперь она играла в замечательную, бесконечно сложную и захватывающую игру – интриг за троном – на огромной игровой площадке Палестины. И без сомнения, это была, после Рима, самая большая и богатая территория античного мира. Она простиралась от пустыни на юге до бывшей Финикии на севере, включая часть старой Финикии и часть Итурии. В состав Палестины входили: Галилея, Башаны, Самария, Иудея, Идумея и Переи с маленьким доминионом за своими пределами, где когда-то жили древние трансиорданские народы эдомиты, моабиты и аммониты. Вся эта обширная территория была отдана под скипетр умершего Агриппы его другом императором Рима. Сейчас, с населением, состоящим из двадцати разных, расколотых между собой народов, она бы распалась на куски за ночь, если бы не невидимая, но постоянно напоминающая о себе сила Рима. Двое странных детей в Тиберии скорее были не правителями, а служили лишь напоминанием об этой силе.

Однако Беренис в тот короткий промежуток времени казалось, что именно она управляет, руководит и двигает фигурами власти. Почти во всех случаях ее брат Агриппа делал так, как ему советовала она. Самые разные люди – солдаты и купцы, жрецы и вожди бедуинов, мелкие дворяне и арчоны этого города, этнархи того или иного района, раввины и левиты – хлынули в Тиберий с первых же дней правления Агриппы. Все они не столько хотели встретиться с царем, сколько увидеть его красивую, зеленоглазую сестру, имя которой было в Израиле у всех на устах.

Одним из таких посетителей был еврей из Александрии по имени Фило. Как только Беренис услышала, что он прибыл в город, она приказала немедленно привести его. И вот теперь перед ней стоит высокий худощавый мужчина шестидесяти четырех лет, со снежно-белыми волосами и бородой, с темно-синими глазами, в простой белой рубашке и, в знак скорби по усопшему, – босой. Старик тепло улыбнулся ей, поклонился и поцеловал руку. Для него принесли кресло и поднос со свежими фруктами и вином. Гость никак не мог отвести глаз от хозяйки.

– Неужели передо мной, – произнес он наконец, – тот самый ребенок, которого привезли к нам в Александрию, – напуганная девочка, гадавшая, какая судьба ожидает ее среди варваров? Ты помнишь меня, Беренис? Я Фило, тот, кто мог бы стать твоим дядей, останься в живых тот несчастный мальчик, мой племянник. Алабарх Александр – мой брат. Ты конечно же помнишь?

– Могла ли я забыть? – улыбнулась Беренис. – И даже если бы забыла – тебя знает весь мир. Кто на этом свете не слышал о Фило – Платоне, Сократе и Еврипиде нашего времени. Знаете, я не совсем уж неграмотная юная дикарка, как некоторые пытаются меня представить. Не все из написанного тобой мною прочитано, но я ознакомилась с твоими «Метафизикой», «Путешествием», с некоторыми главами «Гонений»…

– Никакая не дикарка, моя дорогая, – возразил Фило. – Я знал маленькую девочку, очаровательную настолько, что она сама этого не осознавала. И вот я вижу женщину еще более очаровательную, о которой говорит весь мир.

– О чудовище Беренис?

– О нет, нет, – возразил Фило. – В моем мире нет чудовищ, моя дорогая. Только мужчины и женщины, обуреваемые сомнениями и незнанием, движимые и принуждаемые к поступкам, которые они совершают. Люди – плохие судьи, и они осуждают то, что мы называем злом, но они должны еще и понимать, что такое добро. Поэтому, когда до нас дошли известия о смерти великого царя Агриппы, было решено, что я отправлюсь в Тиберий и выскажу соболезнования от себя, своего брата и всего сообщества евреев Александрии. Ведь даже несмотря на вмешательство смерти, мы связаны узами обручения. У нас была, пожалуй, чересчур заносчивая мечта, которой мы тешили свое самолюбие, что наш дом будет связан с домом Ирода и домом Маттафея и мы создадим для всех евреев такую царскую семью, о которой говорили древние греки, обсуждая роль царя-философа. Слишком заносчивая мечта, слишком тщеславная, я думаю. Как можно предвидеть, что будущее нам готовит? Но в любом случае связи остались, и мы в Александрии оплакивали твоего отца. Синагоги были полны, весь народ молился Богу, чтобы он проявил доброту и понимание к душе твоего августейшего отца. Вот такие мы еще дети, что просим Бога быть добрым.

Беренис не знала, как отвечать ему. Глядя на простодушное лицо Фило и в его ясные голубые глаза, нельзя было обойтись вежливыми банальностями, которые она обычно использовала в разговоре.

– Мой отец… – начала Беренис.

– Я знаю о твоем отце больше, чем можно себе представить, Беренис, но я сужу о нем вне всякой предвзятости. Существует много более простых занятий, чем быть царем. Четыре года он правил Израилем, и за это время мы смогли ощутить чувство собственного достоинства. Для нас это очень важное чувство. Настолько важное, что мы готовы терпеть ненависть и презрение миллионов, но не согласимся поступиться толикой его.

– Это ты о моем отце? – удивилась Беренис. Смущение, которое она испытала, принимая у себя живую легенду иудейской философии, этого высокого, с белой бородой еврея из Александрии, обладающего властью царевича без царства, чья семья считается одной из трех самых богатых в мире, прошло. Теперь Беренис чувствовала раздражение, возбуждение и по-детски не могла скрыть досаду. Она еще могла терпеть похвалы в адрес своего отца со стороны других людей, но не Фило. – Я думаю, ты не знал его. Совсем не знал.

– Возможно.

– Ты знаешь, кто мой муж?

– Ирод Калки.

– Это мое наследство, доставшееся от отца…

– Разделяю твои чувства.

– Это и кровь Ирода.

– Кровь Ирода отнюдь не проклятие, Беренис.

– Пожалуйста, оставь меня, – попросила она Фило. – Мы с братом побеседуем с тобой позднее. А сейчас я устала.

Он ушел и без обиды, и, как только вышел, Беренис закрыла лицо руками. Тело ее сотрясали тяжкие рыдания без слез.

Фило пробыл в Тиберии три дня и все время находился либо при Беренис, либо с Агриппой. Оба хорошо запомнили эти дни, так как через три месяца после возвращения в Александрию он умер. Но память о его пребывании стала благом для Беренис. Его спокойное и беспристрастное видение событий оказалось для нее хорошим противоядием от депрессии в последующие годы.

Именно в тот день, когда Фило покинул Тиберий, приехал Вибий Марк – проконсул Сирии, в то время самый полновластный и важный представитель Рима на Ближнем Востоке. Из своей штаб-квартиры в Дамаске он держал руку на пульсе всего иудейского мира. Марк был тем, кто реально воспринимал действительность и хорошо понимал, что за всю историю Рима ему угрожали только две опасности, две силы, способные его уничтожить. Первая – это Карфаген, вторая – Иерусалим. Карфаген был не просто городом, таким же был и Иерусалим. От Дамаска до Александрии ни в одном городе евреи не стали приводной силой, ядром благополучия, культуры и власти. Недавно Марк побывал в Риме и беседовал с императором Клавдием.

– Эти иудеи съедят нас, Марк.

– Если не съедят друг друга, – ответил Марк.

Он находился в Риме в то время, когда известие о смерти царя Агриппы достигло города.

Император сказал ему:

– Пришло время евреям есть евреев, Марк.

В тот же день Вибий Марк покинул Рим и через двенадцать часов уже поднялся на борт быстрой галеры, идущей в Палестину и Кесарию. В Кесарии он провел несколько часов, беседуя с Германиком Латом, и затем отправился в Тиберий со своим секретарем и двумя римскими воинами. В Кесарии он оставил человека, который проделал с ним весь путь из Рима. Его звали Куспий Фад.

Для Беренис два этих события были связаны. Фило отправился в Александрию за своей смертью, а Вибий Марк прибыл в Тиберий на большой черной лошади с двумя всадниками и секретарем.

Перед тем, как уехать, Фило попрощался с Беренис и сказал ей:

– Дитя мое, пусть Беренис судит сама Беренис.

– Что ты имеешь в виду? – спросила Беренис.

– Хорошенько подумай, и тогда поймешь, что я имею в виду. Ты когда-нибудь пыталась полюбить?

– А! Это что-то наподобие того, как научиться попрыгать? Или ты учился этому, как греческой грамматике?

– Думаю, и то и другое. Открой свое сердце, Беренис. Ты стала женщиной необычайной красоты и живого ума, царицей Израиля. Думается, Израиль ждет такую женщину, как ты.

– Почему? – задала прямой вопрос Беренис, раздражаясь, как всегда, от лирических туманностей.

– Не знаю, – ответил Фило задумчиво. – Просто я так чувствую.

Римлянин Вибий Марк говорил простым языком, ничего не скрывая. Он был прямой противоположностью Фило: низкорослый, черноволосый тяжеловатый мужчина лет пятидесяти. Тело Марка покрывали густые вьющиеся волосы, и, в отличие от греков или иудеев, он не пытался брить или скрывать свои конечности с помощью длинных рукавов либо чулок. Это был римлянин, который делает свой образ и создает культ простоты. Его одежда состояла из коричневой рубашки с короткими рукавами, кожаной юбки и прочных армейских ботинок. Волосы были коротко острижены по существовавшей в то время в Риме моде, гладко выбритое лицо отдавало синевой. Однако кажущаяся тяга Марка к простоте тем не менее не говорила о его спартанском образе жизни. Он принял как само собой разумеющееся банкет, устроенный Агриппой в его честь, а также эротические танцы обнаженных мужчин и женщин, последовавшие за трапезой. Марк много ел, пил так, что скоро захмелел, и уже тогда рассказал притчу в назидание Аргиппе и Беренис.

– Иудей, грек, римлянин, египтянин и галл плыли на корабле по Средиземному морю, – начал он заплетающимся языком, – когда разразился сильный шторм. Очень сильный, поверьте мне. Грек был капитаном корабля, иудей – отвечал за груз. Грек решил задобрить богов дарами и облегчить корабль, а иудей, хотя и не верил в богов, согласился с греком. Зная, что римлянин ревностно относится к своим обязанностям, грек указал на него. Римлянин провозгласил хвалу своему Цезарю и прыгнул за борт. Но кораблю все еще угрожала опасность, и теперь грек указал на египтянина. Египтяне чрезвычайно набожный народ с развитым чувством справедливости. Итак, египтянин воскликнул: «Слава фараону!» И тоже вывалился за борт. Но корабль по-прежнему готов был пойти ко дну. Грек взглянул на галла. Тот тоже отдал должное своему богу и прыгнул в пучину. Остались только еврей и грек. «Ну а теперь, – крикнул грек, – когда дураки погибли, пора к берегу!»

Агриппа и Беренис из вежливости смеялись. Ни он, ни она не увидели ничего забавного в рассказе римлянина.

– Еврей и грек… – пробормотал проконсул. – Я правлю Сирией уже с десяток лет, но до сих пор не могу позволить себе устроить такой богатый прием, как этот, такой обильной еды и таких роскошных женщин…

– Какую девушку ты пожелаешь, – пообещал Агриппа, – та и твоя. Одна или все – как твоей душе угодно, Вибий Марк.

– По возрасту я гожусь тебе в деды, – сказал проконсул. – И вы дадите мне девушек? Дадите?

– Как пожелаешь, – кивнул Агриппа.

Но Вибий Марк смотрел на Беренис. Его взгляд – откровенный, чувственный и пустой – не смущал ее. Так мужчины пялились на нее с тех пор, как у нее начали набухать груди, сузилась талия и раздались бедра. Все эти годы ей удавалось отваживать похотливых самцов. Беренис не испытывала тяги к мужчинам или желания лечь с ними в постель. И большинство мужчин быстро остывали к ней после первого очарования ее красотой, почувствовав отчуждение и холодность. Но Вибий Марк был сейчас слишком пьян и заявил Агриппе откровенно, кого он хочет.

Юноше пришлось взять себя в руки и приложить немало усилий, чтобы сохранить внешнее спокойствие. Его смуглое лицо напряглось и стало похожим на греческую маску с угрюмыми глазами в отверстиях. То, что римлянин мог не понять, что означает принадлежность к роду хасмонцев и иродианцев, – это даже естественно. В представлении Беренис римляне оставались безродным племенем, заменившим приемными детьми рожденных и соткавшим весь кусок полотна из фрагментов античных фамилий и родословных, над которыми потешался весь мир. Но для римского дипломата пренебречь положением царевны еврейского монаршего дома с древнейшей родословной первых людей на земле было непростительно. С любого другого наглеца кинжал Агриппы быстро сбил бы спесь, и такой поступок был бы оправдан, но никакие правила не касались римлян. Их не касались никакие традиции, никакая честь не уважалась ими. Агриппа сдержал себя, как и многие другие цари, когда имели дело с римскими проконсулами. Он проигнорировал слова римлянина и обратил его внимание на одну из танцовщиц.

– Я сказал о твоей сестре, – настаивал римлянин.

– Разве? – вступила в разговор Беренис на безупречной латыни. Ее голос был сладок как мед и холоден как лед. – Очень забавно. У тебя прекрасное чувство юмора, проконсул Марк. Скоро у меня будет оказия послать письмо императору Клавдию с благодарностью за его послание по случаю смерти нашего отца. И в своем письме я обязательно передам деликатные и точные подробности того, что ты предложил мне сегодня вечером. Уверена, императору понравится. – Беренис поднялась и добавила: – А теперь я устала. Вы ведь извините меня, если я пойду отдыхать.

На следующее утро Вибий Марк попросил встречи с Беренис. Была соблюдена обычная процедура, то есть его секретарь обратился к секретарю Беренис, и его имя внесли в рабочий график дня. Примерно за час до полудня он вошел в комнату, в которой она принимала. Беренис сидела за столом, перед ней лежали лист бумаги и карандаш. На ней была зеленая сорочка и коричневая накидка, на ногах – сандалии на дюймовом каблуке.

Когда римлянин появился в дверях, Беренис встала, несмотря на его протесты, обошла стол и приветствовала его с теплотой и очарованием, как будто вечером предыдущего дня ничего особенного не произошло. На каблуках она на три дюйма возвышалась над римлянином – высокая фигура холодной, прекрасно владеющей собой притягательной женщины. Роскошная одежда ниспадала с ее широких плеч, волосы были уложены на греческий манер, а довольно-таки крупный, с горбинкой нос и широкий рот подчеркивали ее манеру приятной отчужденности. Римлянину трудно было представить, что ей всего лишь шестнадцать лет. К утру он протрезвел, и в ее присутствии им овладело смущение.

– По поводу вчерашнего вечера… – начал он.

– Что было вчера, мы уже забыли, разве не так, Вибий Марк? – перебила она его с улыбкой. – Все, что сказала я, было, конечно, большей глупостью, чем то, что сказал ты. Так что остановимся на том, что мы ничего не говорили.

– Очень любезно с твоей стороны, – согласился римлянин.

– И милостиво с твоей. Прошу, садись, пожалуйста.

Она очень естественно взяла его за руку и подвела к креслу. Он сел. И все время не сводил с нее глаз.

– Это правда?

– Что правда, проконсул?

– То, что о тебе говорят.

– А что обо мне говорят?

– Что ты никогда не была ребенком и тебе далеко не шестнадцать лет. Ты, случаем, не ведьма, царевна?

– Ох, вряд ли, Вибий Марк. – Беренис рассмеялась. – И мне кажется, ты не знаешь, что означает это слово для нашего народа, иначе не задал бы мне вопрос, на который не осмелился бы ни один еврей.

– Если я обидел тебя снова…

– Нет, нет. Здесь смысловое несовпадение слов. Для римлянина латинское слово saga означает женщину, которая занимается magicus, или для мужчины применяется слово magus. Но для нас, евреев, то же слово означает храмовую проститутку, женщину, которая служит матери Бога Ашторете – в Риме есть храм в ее честь. Но там ее зовут Астрата. Поклонение ей означает для женщины отдаваться всем мужчинам, которые приходят к храму. Даже если она царица, любой может лечь с ней, невзирая на расу и возраст. И это до тех пор, пока они служат Матери. Для нас такое служение отвратительно, ужасно и унизительно. В наших свитках Закона, которые мы зовем Тора, сказано: «Не должно быть позволено ведьме жить». Видишь, назвав меня ведьмой, ты мне нисколько не польстил.

– В таком случае, покорно прошу меня простить. К слову, я видел эти храмы Аштореты в горах Финикии всего в нескольких милях отсюда.

«И сразу помчался туда, – про себя подумала Беренис, – не родился еще итальянец, не сделавший крюк в полсотни километров, чтобы поваляться с ведьмами». Но вслух, слегка пожав плечами, она произнесла:

– Финикийцы стараются следовать своему принципу: «Живи и дай жить другим». Они слишком утомленные люди, одержимые былым величием и терпимо относящиеся к своему нынешнему бедственному положению. Их неграмотные хлебопашцы поддерживают эти храмы и посылают своих дочерей ведьмовать в честь Матери-Бога, а их аристократы шлют дары в наш Храм в Иерусалим и совершают паломничество, чтобы прикоснуться к таинству единственного истинного Бога. Но даже там их пускают только во двор для неевреев, так как, хотя они и прошли обряд обрезания, все равно остаются нечистыми. И они терпят. Я думаю, римляне не одобряют терпимость, а евреи отнюдь не относятся к терпимому народу.

– Полностью с тобой согласен, – кивнул римлянин.

– Тогда, похоже, у нас есть кое-какие общие основы, проконсул, несмотря на национальные различия.

– Возможно. А могу я спросить, моя царевна, как вы с братом так научились латыни, будто с нею родились? Греческий – это я понимаю: вы, евреи, разделяете с греками их поклонение своему языку. Но вы ненавидите и презираете латынь не меньше, чем римлян, невзирая на нашу общую нетерпимость.

– Ты настоящий мужчина, проконсул. – Беренис покачала головой. – Не хотела бы видеть тебя моим врагом. Может, прекратим нападки и станем друзьями?

– Это ты нападаешь, моя дорогая. Я только обороняюсь в своей неуклюжей итальянской манере. Был бы рад стать твоим другом. А если сбросить лет двадцать, тогда полмира сгорело бы в огне, прежде чем я уступил право быть твоим любовником. Однако Антоний прошел через все это, и, в отличие от египтян, евреи не позволят женщине править собой. Рим должен быть благодарен им за это. Но ты не ответила на мой вопрос.

– Мы с братом жили в Риме, когда были детьми. Я не помню тот момент, но мне сказали, что ваш император держал меня на коленях. Я была тогда слишком маленькой, а он еще не был императором.

– Разумеется. Да, император любит ваш дом. И я уверен, что он любил вас обоих и вашего благородного отца.

– Неужели, проконсул? – спокойно произнесла Беренис. – Интересно узнать, почему же тогда он приказал его убить?

– Боги небесные! – взорвался римлянин. – Вы даете волю словам, леди!

– А мне говорили, что римляне практичные, откровенные, прямые и реалистичные люди в их подходах к жизни. Но у этих стен нет ушей, Вибий Марк. Обрати внимание, как устроен этот кабинет, просторный, с завешанными стенами, чтобы глушить речь. Кто нас подслушает? Кто сможет приблизиться на достаточно близкое расстояние, чтобы мы не заметили? Я говорю об этом не потому, что мною движет ненависть или жажда мести. Для тебя не секрет, что я не любила своего отца, и он, в свою очередь, не очень лил слезы, когда мне было горько. Я знала с самого начала, что Германик Лат отравил вино, которое послал моему отцу. То было не очень ловкое покушение, не искусное и плохо продуманное. Только серия случайностей при передаче вина отвела подозрения от непричастных людей, в том числе и от меня.

– Мне сообщили, что иудейский жрец признался в убийстве и был за это повешен по закону твоим братом, – спокойно возразил римлянин.

– Ах, оставь, проконсул. Ты же знаешь, ничто так не волнует людей, как оставшееся без возмездия отплаченное преступление. Преступление и расплата за него – два плеча на весах общества. Уравновесь их, и в обществе сохранится порядок. Разбалансируй – и получишь смуту.

– Ты растешь в моих глазах, еврейская царевна, – холодно и спокойно произнес Марк. – Я постоянно недооцениваю тебя. Не могу отделаться от мысли, что тебе всего шестнадцать. Скажи, сколько лет было Клеопатре, когда она соблазнила Цезаря?

– Она как раз достигла моего возраста. – Беренис зевнула. – Никогда не восхищалась ею. Как и все египтяне, я считаю, она была глупой. К тому же, проконсул, у меня нет ни малейшего намерения подловить тебя. Убийство моего отца происходило на моих глазах. Мне не надо гадать, кто несет за него ответственность. Я знаю. И пытаюсь понять, почему? Если император Клавдий любил его.

– Он его любил. И запомни, из всего, что ты сказала, я согласен только с этим. Насколько хорошо ты знала своего отца?

– Не очень. Даже любящий отца ребенок знает его плохо. А я не любила Агриппу.

– Ты холодна как лед, – предположил римлянин. – А мне говорили, иудеи загораются быстро.

– Я не загораюсь совсем. А если говорить о наших отношениях с отцом, мне кажется, в этой беседе обсуждать их неуместно, проконсул. Скажем, я знала его в том смысле, который ты имеешь в виду.

– А ты знала об его амбициях?

– Я знала, чего он хочет.

– И чего же?

– Денег.

– Да? Так просто, царевна? Тогда я вот что скажу тебе. Агриппа и Клавдий были очень близки. Настолько, насколько это возможно между людьми. Между нами, император ему многим обязан. Поддержку Агриппы за несколько дней перед избранием Клавдия императором и после того нельзя переоценить. Именно в знак признательности за это император даровал твоему отцу сюзеренитет над такой большой территорией, которой никогда не правил ни один еврейский царь после царя Соломона. Твой отец тогда был более чем царь. Управляя территориями от Калки на севере до Идумеи на юге, он держал под рукой достаточно народов и городов, чтобы считаться неким восточным императором. А что в ответ?

Его голос зазвучал жестче, и тут Беренис осознала всю подноготную его пребывания здесь, его истинную роль во вчерашнем пьяном спектакле и причину, почему он решил поговорить с ней, а не с ее братом Агриппой.

Беренис медленно произнесла:

– Мой отец был хорошим царем. Он следовал Закону. Народ любил его…

У нее не было намерения лгать или притворяться. Слишком поздно. И, осознав, что опаздывает, Беренис ощутила взаимосвязанное значение себя и отца в мире. Она – Беренис, и только она могла представить грандиозность их падения. Она замолкла.

Римлянин воскликнул:

– Любил! Признаюсь, леди, ни один нормальный человек никогда не поймет способ мышления еврея. Клавдий вручил вашему отцу империю, а тот первым делом начал восстанавливать внешнюю стену Иерусалима. Я специально приехал из Дамаска посмотреть. И затем написал императору и доложил ему, что Агриппа делает Иерусалим неприступным. Против кого?

Беренис молча глядела на собеседника.

– Против кого? – Римлянин повысил голос.

– Я слышу тебя, проконсул.

– Клавдий приказал ему прекратить работы. Тот ослушался императора. Тогда мне было приказано проинформировать его лично, что, если он положит еще хоть один камень в чертову стену, это будет означать войну с Римом. Тут он остановился, источая улыбки и робкие оправдания. Он объяснил, что строил стену против парфян на случай, если им придет в голову преодолеть путь в тысячу миль и напасть на Иерусалим. Ложь. Притворство. Все, что угодно, кроме правды. Он строил бастион для защиты от Рима. С первого дня, став царем, Агриппа готовился к тому часу, когда сможет бросить вызов Риму. Чисто еврейская болезнь, моя дорогая леди. Или чисто еврейское безумие?

– То было почти четыре года назад, – неуверенно ответила Беренис.

– Совершенно верно. Когда первое дело не удалось, была сделана новая попытка. Проворный ум был у вашего отца. Примерно через год мне сообщили, что двенадцать царей и царевичей или находятся на пути в Тиберий, или уже там. Двенадцать, все мелкие монархи региона. Царь Селеукии, царевич Антиокии, цари Сидона и Каппадокии и два якобы августейших брата Спарты, которая до сих пор прикидывается государством, а также другие ваши мелкие властители. Собрались здесь, сунув свои горбатые носы в горячую иудейскую похлебку, которую заваривали. Я приехал один. Ваши совещались здесь, в этой комнате, где мы сейчас сидим. Я оттолкнул стражу, вошел в двери и приказал всем вернуться домой. Со мной не было войска, не было стражи, только я один. И я предупредил их, что не допущу никаких заговоров или союзов против Рима. Как побитые псы, они расползлись по домам.

Беренис хранила молчание.

– Это произошло за полгода до того, как я смог отправиться в Рим и обсудить все проблемы с императором. Пока я находился там, мое внимание привлекли другие действия твоего отца, и я доложил о них императору. Агриппа начал копить деньги, собирал их и вкладывал везде, где были еврейские сообщества, то есть по всему свету. А ты знаешь для чего?

– Он всегда любил деньги, – прошептала Беренис.

– Как ты ошибаешься, моя дорогая. Он презирал деньги. В молодости он растранжирил миллионы. Деньги уходили у него сквозь пальцы, как вода. Знаешь, почему он стал скрягой? Потому что решил нанять стотысячное войско для войны с Римом. Он был выдающийся человек. Преданный своему делу. Дайте мне добропорядочного человека, который получает власть и становится негодяем. Это и естественно, и неизбежно. С таким можно иметь дело. Но уберегите меня от негодяя, который приобретает власть и становится святым! Мы с императором обсудили проблему, и он принял решение. Ваш отец переступил все грани разумного и утратил всякую признательность. И когда он умер, проблема решилась сама собой.

– Как ты поступишь с моим братом? – осторожно поинтересовалась Беренис.

– Император великодушен и вспоминает твоего отца с теплотой. Твой брат останется царем Тиберия, в его владения войдут несколько сотен квадратных километров Галилеи. Если проявит лояльность, император, возможно, вознаградит его в будущем. Что касается евреев, император решил, что ваш отец запомнится им как последний их царь. Больше не будет еврейских царей в стране, которую вы зовете Израиль, а мы – Палестина. Таким образом, у домов Ирода и Маттафея остается только прошлое. Вместо этого император назначил прокуратора над Иудеей. Его имя Куспий Фад. Он прибыл со мной из Рима и сейчас находится в Кесарии, сформирует свое правительство, затем продолжит путь в Иерусалим.

Беренис сидела, не проронив ни слова, мрачная, напряженная, взгляд зеленых глаз затуманился. Внутри все похолодело и оцепенело, мысли шевелились медленно, вяло и устало.

– Потребуется время, чтобы ко всему этому привыкнуть. – Римлянин качнул головой. – Представляю, ты ужасно расстроена, брат твой расстроится еще больше. Но ты по-прежнему царица Калки, а Агриппа по-прежнему царь, пусть даже малой части владений отца. Тиберий богатый и красивый город, а прилегающие земли плодородны. Не все из нас могут быть императорами. Советую тебе и твоему брату как можно лучше распорядиться тем, что у вас есть, и считайте, что вам повезло. Почитайте Рим, и Рим поддержит вас.

Беренис и Агриппа обедали вдвоем, оба молчали. А когда говорили, то не касались крупных проблем. Только раз Агриппа упомянул о возможности разногласий с Римом.

– Война с Римом? – удивилась Беренис. – Но те, кто идет войной против Рима, терпят поражение…

– Я знаю, – печально согласился брат.

– Нам говорили, что наш отец святой. Ты и я…

– Я знаю.

– Мы не святые.

– Нет, думаю, нет.

– Строго говоря, – сказала Беренис, – никого нимало не волнует наше существование. Вряд ли в Израиле сильно опечалятся, если нас убьют.

Агриппа кивнул.

– Война? Никто не пойдет воевать за нас. Взглянем правде в лицо, брат. Все очень просто. Скорее всего, найдется пара предприимчивых евреев, которые скоренько сунут нам нож в спину, а останки выдадут Риму. В таком исходе больше смысла, чем в войне. Даже выгода есть.

– В конце концов я некоторое время побыл царем, точнее – двадцать три дня.

– Ты все еще царь Тиберия.

Агриппа жалобно улыбнулся:

– Ты знаешь старика Исаака Бенабрама?

– Арчона города?

– Да. Я спросил его, нужна ли ему помощь. Он улыбнулся мне, как будто я сошел с ума. Я спросил его о царском дворе. Не беспокойся, мой сын, ответил он мне.

– Но все равно это лучше, чем Калки, – заметила Беренис.

– Теперь ты вернешься в Калки?

– А что еще остается? – посетовала Беренис. – Простая и горькая правда, брат, состоит в том, что я беременна. И этот ребенок – плод жирного мужлана, который сидит в палатке неподалеку от города. Куда еще мне идти? Когда-то мне казалось, что власть и слава решат все вопросы. Но римляне отобрали нашу власть и славу, а война между Тиберием и Калки не будет даже забавной, и уж совсем не желательной. Я возвращаюсь в Калки, брат.

Беренис послала за своим мужем. Вместо Ирода пришел его гонец с письмом, в котором говорилось:

«Моя верная и преданная жена, я здесь в моей палатке буду ждать тебя с радостью и нетерпением. Если тебя не будет здесь в течение суток, в Калки отправится гонец с приказом всей моей армии прибыть сюда. Армия Калки не очень большая, но, я считаю, достаточная, чтобы справиться с Тиберием. А поскольку большинство моих воинов не любят евреев, они, без сомнения, получат удовольствие излить свою ненависть на улицы, дома и жителей Тиберия. Все это вызовет сожаление у нас, ибо мы, как евреи, не хотим кровопролития для своего народа. Но это чувство вряд ли посетит моих хороших друзей и союзников римлян. Вибий Марк был добр настолько, что пересказал мне содержание своей беседы с тобой и намекнул, что, если я буду вынужден предпринять справедливый штурм Тиберия в защиту моих прав и чести, он будет рад предоставить мне достаточно осадных машин для разрушения ваших стен.

Итак, моя хорошая жена, учитывая твою репутацию здравомыслящей и логичной женщины, жду тебя в своей палатке. И скоро».

Беренис показала письмо Агриппе, которого стало трясти от возмущения, пока он его читал.

– Мерзавец! – воскликнул брат. – Вшивый, тухлый, опустившийся мерзавец! Придет день, и я выпущу из него кишки! Клянусь святым именем Бога! Я распорю ему жирное брюхо и, пока он будет еще жив, собственными руками выгребу все его потроха…

– Успокойся, брат, успокойся, – стала упрашивать его Беренис. – Он всего лишь демонстрирует характер семени Ирода…

– Что ты будешь делать?

– Разве у меня есть выбор? Пойду к нему, разумеется.

– Предположим, мы поддадимся на шантаж. Осмелится ли он осадить Тиберий?

– Осмелится. И проконсул посодействует ему.

– И никто не придет нам на помощь?

– Кто? Кто, брат? Все вокруг скажут: пусть псы Ирода грызут друг друга. И будут правы. В любом случае прошли времена, когда народы воевали друг с другом из-за каприза женщины, покинувшей мужа. Мы не в Трое, а мой обжора муж не Агамемнон. А евреи не воюют, пока не попраны их гордость или вера. Нет, Агриппа. Я пойду.

С этими словами Беренис позвала Габо и приказала ей упаковать три огромных сундука с ее гардеробом. Спустя несколько часов она была готова. Тиберий не большой город, и весть о том, что Беренис возвращается к жирному Ироду Калки, достигла всех его уголков. Было уже известно, что император Клавдий расчленил великое иудейское царство и создал несколько мелких римских провинций. Новый прокуратор уже был на пути в Иудею на юге, а что касается Агриппы Бенагриппы, их семнадцатилетнего монарха, то он стал царем Тиберия и ничем больше. Поэтому, когда она вышла из дворца, сопровождаемая Габо, десятком вооруженных воинов, назначенных братом сопровождать ее, а также рабов, несущих ее огромные сундуки с одеждой, улицы уже заполнили толпы мужчин, женщин и детей. Ведь нет более радостной картины, чем видеть падшее величие. Кто-то молчал из сдержанного уважения к дочери умершего Агриппы, зато другие не могли избежать соблазна гиканьем, свистом и плевками продемонстрировать свое презрение. Как крикнула одна старуха:

– Потаскуха, иди к своему мужу, нечего жить с братом!

Если бы в толпе смогли придумать более страшное обвинение, она бы и его услышала. И некоторые так и поступили, считая отцеубийство страшнее греха кровосмесительства. Но были и те, кто молча смотрел, как она проходит мимо (Беренис не несли на носилках, и она не прятала лицо) и говорил себе: «Никогда раньше женщина такой красоты и достоинства не ступала на землю древнего Израиля».

Ирод, ее муж, ждал в палатке. Он стоял, обернутый с головы до ног в белые одежды с золотым шитьем с мрачным выражением на лице и не проронил ни слова, когда она предстала перед ним. Ирод отрепетировал свой ответ сотни раз и знал, что, если она подаст единственный, самый простой знак раскаяния, его злость сразу пройдет. Но знака не последовало. Она взглянула на него молча и спокойно, ее зеленые глаза остановились на его лице, на губах еле заметно читалось презрение, достаточное, чтобы взорвать его с таким трудом удерживаемый гнев.

Его удар пришелся ей по голове. Сначала Ирод испугался, что убил ее. Потом он увидел, как Беренис зашевелилась.

Голову разрывала боль, рассудок помутился, из носа шла кровь. Беренис с трудом поднялась на ноги, ее шатало некоторое время, затем она отступила на шаг от мужа, когда он подал ей руку.

– Ты нанес свой удар, Ирод, – с усилием произнесла Беренис.

Теперь трясло его, и он начал просить прощения.

– Замолчи, – прошептала она.

Сила ее личности, ее лицо и вид платья, заливаемого кровью, – все говорило о ее презрении. Он отошел от жены, протянув руки, чтобы прикоснуться к ней или помочь, но храбрости не хватило, и он так и стоял в своей нелепой позе. Беренис прошептала:

– Если ты ударишь меня снова, то когда-нибудь я убью тебя, Ирод. Ты понял?

В ее зеленые глаза страшно было взглянуть.

– Ты понял меня? – повторила Беренис.

Он кивнул.

– Я пойду в мою палатку, – предупредила она, – и никто не должен меня беспокоить сегодня.

Она победила. Как ей это удалось, Ирод не знал. У него были солдаты, поддержка Рима, власть и кулаки, но последнее слово оставалось за Беренис. А у нее не было ничего.

Часть вторая

В 44-м году нашей эры, через четыре года после того, как Беренис вышла из ворот Тиберия и вошла в палатку своего мужа Ирода Калки, она написала длинное письмо своему брату Аргиппе и отправила его с посыльным.

«Привет и уважение тебе, мой брат Агриппа, – писала она, – тетрарх Галилеи и царь Тиберия. Кланяюсь тебе и желаю доброго здоровья и мира. Шлю тебе это письмо, так как здесь мне не к кому обратиться. Пишу, а на сердце пустота.

Сегодня утром, как раз перед рассветом, мой сын Хирсан умер. Ему еще не исполнилось четырех лет, и он был моим первенцем. Прошло семь недель со дня кончины его отца Ирода и одиннадцать недель с того дня, как я потеряла другого своего сына – Беренициана, не достигшего и трех лет. Жила ли на свете мать, потерявшая так много за такой короткий срок, как я? Мне еще нет и двадцати одного года, а все мои кровные потомки погибли.

Прошлую ночь он спал в моей постели. Думаю, меня разбудил жар от его несчастного, пораженного лихорадкой тельца. Когда я проснулась, было еще темно. Я отодвинула шторы и увидела серый сумрак рассвета. Я потянулась потрогать моего сына, и моей первой реакцией была радость – лихорадка отступила, его кожа остывает под моими пальцами. Но надежда теплилась лишь минуту. Потом страх охватил меня. Я тронула его, но сын даже не пошевелился. Подняла его веко, и оно не закрылось. О! Есть ли на свете более несчастная женщина, чем я?

Я закричала от ужаса и боли, и тут же проклятые слуги, окружающие меня, вбежали в спальню. Служанки, горничные, Габо разумеется, сенешали, которые слоняются по всему дворцу и даже спят, прижав ухо к двери, и конечно же врачи. Порази их Божий гнев, эту тухлую, лживую и невежественную свору! Но они самодовольны даже в большей степени, чем жрецы. А этот Аврам Бенрубин протиснулся к постели, чтобы ощупать и осмотреть моего сына, мир ему, моему бедному увядшему созданию, и заявил своим елейным голосом:

«Духи овладели им и поглотили его, поэтому душа покинула тело, о моя госпожа».

«Ты поглотил его с твоим невежеством! – прокричала я. Мой темперамент ты знаешь. – Ты несешь смерть своими прикосновениями, вшивый, залгавшийся лекаришка, не имеющий и понятия о врачевании!»

Они осмелели, брат. Все они осмелели и обнаглели. Теперь они говорят, что я Ирод Великий, вернувшийся к жизни, но не в величии, а в чудовищности моих поступков. И ищут подтверждения своим измышлениям. Утверждают, что я умертвила своего мужа Ирода, хотя все врачи, которые осматривали его, видели, что огромная опухоль поразила его живот до такой степени, что он не мог ходить, как будто вынашивал дьявольское дитя. Ночи напролет он лежал без сна от такой нестерпимой боли, что даже моя ненависть к нему и его поступкам прошла, и я даже искренне пожалела его. Но все равно они видят во мне причину его смерти. Потом, чтобы воткнуть нож глубже в мое сердце, начали распускать слухи, что я погубила Беренициана, этого нежного и красивого ребенка, что я свернула ему шею, дабы у моего первенца Хирсана не было соперников на трон Калки. Глупцы с мелкими и греховными мыслишками! Тысячу таких тронов, как несчастное седалище Калки, отдала бы я, чтобы на мгновение облегчить боль хотя бы одному из своих детей. И такие разговоры ходят вокруг меня, и с этими сплетнями они делаются все смелее.

Врач Аврам Бенрубин осмелился взглянуть мне в глаза. Размахивая руками и кривляясь, он прокричал, что это мне Божье наказание, как ведьме. Но я ничего ему не сделала за такие возмутительные речи. Теперь конечно же весь город говорит только о том, что Бог евреев поразил первенца еврейской царицы. Как бы ты ни переживал, мой брат, из-за малых размеров твоей вотчины в Галилее, по крайней мере, ты правишь в еврейском городе. И если тебя ненавидят за принадлежность к дому Ирода, то хотя бы не за то, что ты – еврей.

Но я должна вернуться к моей печали. Тело моего сына забрали, чтобы приготовить к погребению, а затем Габо помогла мне одеться. Она хотела, чтобы я поела, но я не могла не только думать о еде, но и о том, чтобы прикоснуться к ней. Вместо этого я пошла в чудесную комнату этого замка, которой и ты когда-то восхищался. Мы называли ее музыкальной комнатой, так как бродячие певцы, посещавшие Калки, пели здесь. Я пошла в эту комнату потому, что там на стене висит мозаичное панно с изображением Авраама, готовящегося принести в жертву Господу Богу своего первенца сына. Мне подумалось, картина успокоит меня.

Здесь, в Калки, чаще встречается настенная живопись, чем в Тиберии, где фарисеи считают своим долгом поносить изображения людей.

Я сидела в музыкальной комнате на скамье, и мое горе навалилось на меня невыносимой тяжестью. Чем дольше я сидела там, тем с большей силой чувствовала свою вину за причиненный ужасный вред своему сыну.

С неделю назад, когда Хирсан только заболел и у него началась лихорадка, во дворец зашел ребби Эзра, прославившийся в Калки умением лечить наложением рук. Известно, что такое лечение распространено по всей стране как результат невежественности ее жителей. И когда ребби Эзра заявил, что сможет вылечить моего сына, я приказала прогнать его. Как я могу объяснить причину? Для меня было что-то ужасное в этом грязном, бормочущем чушь старике, и я сказала себе, что никогда, пока я жива, не прикоснется он к моему ребенку.

Теперь он мертв.

На некоторое время я отложила письмо, брат мой. Наступила ночь. По моему приказанию принесли огонь, и теперь при свете ламп я пытаюсь восстановить ход своих мыслей. Тяжко, поверь мне, так много горестных чувств переполняет мое сердце. Перед глазами постоянно стоит картина: та мозаика на стене музыкальной комнаты, где Авраам с ножом склонился над распростертым связанным телом своего сына Исаака. Но Бог остановил его руку…

Не знаю, как я пережила этот день, мой брат. Именно в этот день мне больше всего на свете нужно было совсем немного любви, тепла хотя бы от одного человека. Но в такой день меня окружали только ненависть, настороженность и презрение.

В самый разгар страшных событий из Рима от императора Клавдия пришло послание. Уверена, к настоящему времени оно дошло и до тебя. Император приветствовал меня и утешал по поводу утраты мной мужа. Очевидно, внимание императора не обратили на потерю мной сына или, вероятно, в Риме не придают значения таким вещам. В любом случае император заявляет, что из любви и уважения к дому Ирода он дарует город Калки тебе, мой брат. Хочу открыть тебе две вещи. Во-первых, ты знаешь о моей любви к тебе. Ты – единственный член нашей семьи, который никогда не проявлял ненависти и презрения ко мне. Даже находясь на смертном одре, моя мать не позвала меня, только моих сестер, которые замужем за язычниками. И эти самые сестры подлили масла в огонь шельмования, языки которого постоянно обжигают меня. Поэтому должна подчеркнуть, что ты для меня очень важен, и я только радуюсь увеличению твоего царства. Во-вторых, я не желаю быть царицей Калки. Здесь меня ненавидят. Единственная выгода от царского звания только в том, что оно оберегает мое достоинство и обеспечивает физическую защиту. И теперь я лишилась его, оставшись всего лишь сестрой царя. Но я не ропщу. Но и не горю желанием продолжать жить здесь в одиночестве.

Пожалуйста, дорогой брат, умоляю тебя, пришли за мной людей и пригласи к себе в Тиберий. И хотя я прожила всего двадцать лет, мне трудно переносить бремя каждого прожитого года и тяжесть времени. Я ничего не прошу, только разрешения жить спокойно в Тиберии, где у меня остались те немногие воспоминания, которыми я дорожу.

Жду твоего ответа.

Твоя сестра Беренис».

Агриппа, тетрарх Галилеи и царь Тиберия и Калки, своей сестре Беренис:

«Прими мои приветствия и утешения. Пути Господни неисповедимы. Он дарует, он же отнимает, благословенно будь имя Господа. Но я бы выпустил кишки этому врачу. Я не верю никому из всей их братии. А что касается наложения рук, я запретил бы его, если бы не упорное невежество тех, кто им пользуется. Как-то пригласил доктора найти причину моих болей в прямой кишке, но после приема порошков, которые он мне прописал, боли стали непереносимыми. Пришлось приложить к его спине тридцать плетей, чтобы лучше прочувствовал ответственность за свое ремесло.

Мое сердце замирает при мысли о тебе, сестра. Что сказать, чтобы облегчить твои страдания? Ты хочешь переехать ко мне в Тиберий. Однако я считаю своим долгом предупредить тебя, что этого не следует делать. Ненавистьи злоба усиливаются не только в Калки. Глядя на меня, одни постоянно спрашивают: «Почему он все еще не взял себе жену?» Другие судачат: «Это неестественно для дома Ирода, чтобы царевич жил как девственник. Наверное, этот Агриппа творит свои мерзости втайне».

Делегация из трех мужей пришла ко мне из Иерусалима: двое из них жрецы, а третий – один из этих фарисеев из синедриона. Им хотелось знать, почему я общаюсь со своей сестрой как с женой и чем я вызвал гнев Бога.

Мне удалось унять их гнев и обратить их внимание на то, что я здесь, в Тиберии, а моя сестра далеко в Калки.

«Как же мне удается общаться с ней?» – задал я им вопрос.

«Тайно посещая Калки».

«Я не был в Калки все эти годы. Вы же осведомлены о той вражде, которая существовала между мной и моим дядей Иродом. Я мог бы пойти туда только с многочисленным войском, иначе живым мне оттуда не вернуться. Как можно предполагать, что я тайком бывал в Калки?»

«Так нам сказали».

«И кто же вам рассказывает эти сказки?»

«Но Ирод Калки мертв».

«Да. Но и сердце моей сестры тоже мертво, так как она ни на день не снимает траурную вуаль».

«Все равно, ходят слухи, что ты общаешься с ней».

«Ложь!»

«Правда или ложь, все равно это мерзость, и мы пришли предупредить тебя. Прошли времена твоего предшественника Ирода Великого. Если из-за тебя гнев Божий падет на Израиль, то он и тебя погубит».

Это было тонко завуалированное предупреждение, сестра. Что мне делать? Они создают целую религию из ненависти к дому Ирода, и, поверь мне, император Клавдий будет поощрять ее и никоим образом не станет помогать мне. Такова политика Рима: разделить государство, а потом играть на противоречиях его жителей. Вокруг меня столько заговоров и интриг, что голова идет кругом.

Решение Клавдия сделать меня одновременно царем Калки и моего родного города было принято именно из этих расчетов. Он поставил меня царем над городом язычников, которые не испытывают любви к евреям и уже давно сыты по горло Иродом и домом Ирода. Он знает, что рано или поздно у меня возникнут проблемы с Калки и это ослабит меня в глазах Израиля.

Поэтому, сестра, умоляю тебя оставаться пока в Калки, и помни: Тиберий всегда твой дом. Твой дворец стоит нетронутый. Надеюсь, у тебя хватит разума прислать сюда из Калки твое золото и украшения из соображений безопасности. Но оставайся там сама до тех пор, пока не удастся утихомирить злобные наветы, распространяемые о нас.

Агриппа, царь Тиберия».

От Беренис, вдовы царя Калки, брату Агриппе, царю Тиберия и Калки:

«Приветствую тебя, а за долгое молчание прошу меня простить. Уже пять недель, как я получила твое письмо, и все это время я жила в отчаянии и горе. Я никого не видела, кроме слуг и моей Габо. Сидела в своих комнатах и гуляла по саду. Боюсь, что я слишком мало ем, так как сильно потеряла в весе, а когда смотрюсь в зеркало, то вижу осунувшееся лицо и не сразу узнаю себя.

Я потеряла всякий интерес к жизни и не вижу радости в окружающем мире. Существую в каком-то оцепенении, из которого ничто, кажется, не сможет вывести меня. Тут, два дня назад, приходили во дворец два персидских колдуна, которые заявили, что слышали о постигшем царицу горе и сердечной ее боли. У них будто бы имеются заклинания и амулеты, способные поднять ее настроение, принести ей счастье и помочь забыть о невзгодах. В обычной ситуации я бы приказала выгнать их вон, так как презираю тех, кто занимается магией и раздает пустые обещания. Но тогда я была слишком погружена в свое горе и, чтобы отвязаться от них, не смогла отказаться от встречи. Колдунами оказались два человека средних лет с толстыми животами и длинными волосами и бородами. Длинные волосы были их гордостью. Они аккуратно укладывали и прихорашивали их расческами и щетками. Самодовольные и заносчивые, колдуны первым делом заручились моим обещанием заплатить им сто шекелей золотом и только тогда приступили к своим заклинаниям. Само собой, в их действиях не было ни смысла, ни значения, и я приказала их схватить. Колдуны закричали, взмолились и напомнили о моем обещании заплатить им. Я отмерила им золота, но затем пригласила цирюльников и приказала всех обрить. Не только головы, бороды и брови, но и начисто все мужские достоинства, как у новорожденных. После этого голых с золотом в руках их выгнали из дворца и приказали не останавливаться, пока они не окажутся за воротами Калки.

Я поступила жестоко по отношению к ним, брат, но вид двух голых, обритых, пузатых магов с жирными задами и прижатыми к груди деньгами вызвал у меня смех, какого не было многие годы. Правду говорят, что самая откровенно мошенническая магия может принести пользу, если только дать ей шанс.

У меня лежит письмо от императора Клавдия с приглашением в Рим. Но я не хочу ехать туда. По правде говоря, я устала до смерти жить среди язычников и сердце мое скучает по моему народу и зеленым полям Галилеи. Скажи мне, что я могу вернуться в Израиль и Тиберий, и я навсегда останусь благодарной тебе.

Твоя сестра Беренис».

Король Агриппа своей сестре Беренис:

«Я обсуждал твои проблемы с моими советниками Иосифом Бендавидом и Оманом Бенсимоном. Зная тебя, сестра, и твое отношение к тем, кто липнет ко двору, льстит царю и тешит себя надеждой добиться хоть какой-то власти, уверен, что ты будешь презирать советы таких людей, как и мужчин вообще. Но я не могу править в одиночку. Я иногда удивляюсь, как люди, наподобие нашего деда, боролись, убивали, лгали ради какой-то царской короны. Однако власть, наверное, та болезнь, которой страдали еврейские цари тысячу лет. Когда я читал в Священном Писании историю нашего рода, то пришел в крайнее удивление и трепет, когда узнал, как жаждали люди убивать. Наша сестра Друзилла, которой сейчас всего шестнадцать лет и которая замужем за Епифаном, наняла троих убийц, чтобы обсудить с ними возможности отравить меня. Во всяком случае, так мне передали со слов одного из той троицы, который продался Бенсимону. Кому верить? Я приговорил того человека к смерти и три ночи не мог спать. Можно ли быть царем и не отнимать чужие жизни? А что делать, если ты должен убивать и не лишиться при этом сна? Как видишь, мне необходимы советники, кто-то должен мне помогать.

Мнение Бендавида и Бенсимона – тебе нужен муж. Ты еще молода, и твоя репутация красивой и умной женщины известна в самом Риме. Думаю, ты согласишься, что рано или поздно тебе и самой придется принимать такое решение.

Им не пришлось долго убеждать меня, так как я и сам вижу, альтернативы такому пути нет. Однако, когда дошло до дела и поиска достойного мужа для тебя, выбрать было отнюдь не просто. Мы обсудили по меньшей мере пять еврейских семей, где есть подходящие сыновья: дом Аврама, дом Феодосия, дом Латеруса, дом Шимма и дом Канняя. Два из них считают себя ветвью Давида, один, Шимма, – имеет корни в духовенстве. Но кроме Шиммы, все они относятся к фарисеям. А если мы заключим союз с семьей фарисеев, мне придется столкнуться с ненавистью и недоверием со стороны дома Задока, который, как ты знаешь, контролирует Храм и питает ненависть и презрение к этим самым фарисеям. Сама мысль о разрыве с Храмом вызывает содрогание у каждого влиятельного гражданина здесь, в Тиберии. В то же время сыну Шиммы сейчас всего одиннадцать лет. Только через два года можно будет говорить о заключении брака, если даже удастся убедить семью разрешить юноше жениться на женщине с такой разницей в возрасте.

Есть еще несколько августейших семей, связанных с нами кровными узами или браком, однако я не хочу принуждать тебя становиться второй или третьей женой.

Тем не менее есть один вариант, о котором я до сих пор не решался тебе сказать. Он касается Полемона, царя Силиции, который пришел сюда, в Тиберий, вместе с Анатом Берадином, торговцем шерстью. Берадин контролирует торговлю шерстью до самой Партии. Он титулованый глава еврейского сообщества в Тарсе и такой же влиятельный и зажиточный, как алабарх Александрии. Ты знаешь, что Тиберий завоевывает славу производственного центра, занятого ткачеством и крашением шерстяной ткани. Торговля шерстью началась еще при нашем отце, который был близким другом Берадина, а сейчас Берадин проявил интерес и сочувствие ко мне и нашему дому – явление не очень распространенное среди зажиточных торговцев-фарисеев.

Сам Полемон, царь Силиции, язычник, но, как ты знаешь, в его городе имеется большая и влиятельная еврейская диаспора, так же как и в Зефирионе и Таурус-Амане – двух других крупнейших городах Силиции. Полемон зависит от евреев, так как все его слуги и помощники – евреи. Они же составляют костяк офицерского корпуса армии. Кроме того, евреи занимаются внешней торговлей. Растет и число перекрестных браков между детьми благородных семей Силиции и еврейскими семьями.

Не припомню, обращала ли ты когда-нибудь внимание на Полемона. Он уверенный в себе, высокий, здоровый, прилично образованный мужчина на переломе пятого десятка лет. И ты ему приглянулась. Он видел тебя несколько раз. Впервые на празднествах в честь церемонии твоего бракосочетания с Иродом, а ближе к нашим дням – проездом в Калки. Скорее всего, в связи с твоим трауром он не устроил никакого приема, но твои помощники провели его во дворец на обед, и перед застольем он с балкона наблюдал за тобой в саду.

Он клянется, что его сердце принадлежит тебе с того самого момента, когда вперые увидел тебя на твоей свадьбе четыре года назад, и уверяет, что любовь его постоянна. Полемон уже не может есть и спать, и нет у него других мыслей, кроме как о тебе.

Я заметил, что у него уже есть жена. Тогда Полемон заявил, что она утомила его и он готов избавиться от нее. Он даже говорил с жрецом Тарса об условиях церковного расторжения брака. Полемон даже спросил меня, не слишком ли ты расстроишься, если его жена внезапно скончается. Я ему ответил, что об этом не может быть и речи, так как вызовет не только твой гнев, но еще и породит новые сплетни вокруг тебя, меня и нашего дома. Должен сказать, он не обращает внимания ни на какие сплетни о нас с тобой.

Берадин одобряет такой брак. Он считает, что это приведет к значительному объединению царств на севере Израиля либо в пользу нашего дома. Или же они останутся под его контролем. Что касается меня, у меня нет больших амбиций, однако такой брак позволит тебе проводить по крайней мере лучшую часть года в Тиберии. Берадин строит виллу на берегу озера недалеко от города, а Полемон обещает выстроить для себя небольшой зимний дворец здесь, чтобы ты всегда могла наслаждаться видом мест, которые так любишь. Мне его предложение по душе».

Беренис своему брату царю Агриппе:

«Посылаю тебе гонца, чтобы ты ответил царю Силиции: все его надежды и желания бесцельны и бессмысленны. Мне надоели до смерти ваши стареющие мужчины, мечтающие вновь обрести юность в промежности молодой женщины! Я знаю твоего Полемона и не желаю видеть его своим мужем. Скажи ему, чтобы он не убивал свою жену ради меня. Объясни, что я суха и холодна, мое семя ушло и использовано до последнего и смерть следует за мной, куда бы я ни пошла.

И я не выйду замуж за язычника. У меня нет желания снова выходить замуж, но, если такое случится, моим мужем будет только еврей».

Агриппа, царь Тиберия и Калки, своей сестре Беренис:

«Поверь мне, ты недооцениваешь Полемона. Не хочешь оценить его достоинства.

Когда я передал известие, что ты выйдешь замуж только за еврея, то очень надеялся, что все этим закончится. Но ошибся. Полемон отложил свое возвращенние в Тарсу и остался здесь. А после трех дней размышлений объявил, что должен стать евреем.

Услышав о таком решении, я собрал совет с Бендавидом и Бенсимоном, которые пришли к единому мнению: наиболее разумным было бы сообщить о решении Полемона Вибию Марку, проконсулу Сирии. Дело в том, что мы не могли рассматривать это просто как религиозный или даже медицинский вопрос. В сложившихся условиях он превращается прежде всего в проблему политическую. Кажется, все мы питаем иллюзию, что являемся хозяевами своей судьбы, но, когда дело касается основополагающих вещей, как-то: будет ли еврейский царь восседать на троне Силиции, последнее слово остается за Римом. Тем не менее все прошло относительно гладко, так как Вибий Марк отмахнулся от проблемы, заявив, что в его обязанности не входит следить, какую часть тела кто решил себе отрезать: руку, голову или крайнюю плоть. Рим больше заботит лояльность его вассалов, а не их вероисповедание. Похоже, Полемон сумел доказать свою преданность. Когда Марк обвинил его брата Челета в заговоре против Рима, Полемон после пыток повесил его. Своего брата Челета, разумеется, а не проконсула. Таким образом, Вибий Марк нам не помеха.

Анат Берадин попросил меня объяснить Полемону, что он рискует своим здоровьем. Одно дело – пройти обрезание в младенчестве, и совсем другое – в зрелом возрасте. Операция может оказаться болезненной и опасной. Было много случаев инфекции, которая приводила даже к смерти. Пациент истекал кровью. Результатом операции обрезания в позднем возрасте может стать импотенция. Нет необходимости утомлять тебя всеми этими деталями, но мне кажется, тебе стоит знать, на что шел этот человек и что я пытался ему втолковать.

Ничто не могло его остановить.

«По крайней мере, вернись в Тарс и прооперируйся там», – умолял я его. Но он стал возражать, заявляя, что там, в Тарсе, нет хирурга-еврея, который осмелился бы провести обрезание из-за опасения репрессий со стороны его семьи. Поверь мне, сестра, меня одолевали такие же опасения, и не было ни малейшего желания получить его труп и стать объектом кровавой мести.

Когда я занялся поисками врача, мои опасения подтвердились, так как я обнаружил, что в Тиберии ни один хирург не хочет его оперировать. И опять я стал умолять его вернуться в Тарс, где его все-таки будут окружать любящие люди. Но он ответил, что эти любящие воспользуются случаем, чтобы отравить его и свалить все на неудачную операцию. Какой у меня оставался выбор? Отвергнуть его?

Наконец мы нашли врача, но при любопытных обстоятельствах. Мне сообщили, что в Тиберии у родственников остановился молодой человек, который учился медицине у самых лучших мастеров Афин и Эфеса. Дом Шломо – семья с известным влиянием, правами на лов рыбы в озере, у которой имеется двенадцать рыболовных судов и коптильня в Доре, рыбацкой деревне к северу от Кесарии. Их семья принадлежит к израэлитам, они не относят себя ни к жрецам, ни к левитам, но считаются очень богатым и уважаемым римлянами родом. Почти целое поколение их семьи занималось поставками для армии Рима. В Тиберии у них дом с двумя десятками слуг, и мне никак не хотелось бы обидеть такую семью. Я узнал все про этого врача. Симеон Бенгамалиель – отпрыск рода, еврейский врач в третьем поколении. Как и члены дома Шломо, они не имеют кровной связи ни с жрецами, ни с благородным сословием и не признают за собой высокого происхождения, но в то же время обладают чувством собственного достоинства и независимостью, как если бы вели прямую линию от Давида и Задока, вместе взятых.

Я вдаюсь в такие подробности, чтобы показать тебе, насколько я старался удовлетворить Полемона, и чтобы ты поняла: я отношусь к возникшей проблеме со всей серьезностью. Я отправил за Симеоном царского гонца, но вместо того, чтобы поспешить ко мне на прием, как поступил бы каждый разумный человек, получивший такое сообщение, он прислал мне письмо, в котором сообщил, что ждет меня в доме Шломо, где для меня готов самый радушный прием. Должен признаться, с тех пор, как я унаследовал свой сплетенный из прутьев трон и бессмысленную корону, мне пришлось вынести множество оскорблений, но ни одного не было на моей памяти настолько беспардонного. Что мне оставалось делать? И что бы ты стала делать, сестра? Послать солдат, чтобы те приволокли его во дворец? Но тогда против меня ополчится не только дом Шломо, но и все фарисейские дома, обладающие богатством и значимостью в Галилее, если не во всем Израиле. Только подумай, в какой форме было отвергнуто мое безупречно спокойное и обоснованное приглашение. Мог ли я проигнорировать такое? Вся морока с этим Полеймоном продолжает оставаться моей головной болью. А как решать эту проблему? Вызвать врача снова и опять нарваться на оскорбление? Я не видел в этом смысла.

Мы все обсудили с Анатом Берадином. Так как семьи купцов прочно связаны друг с другом, Берадин оказался невероятно осведомленным человеком. Он согласился, что наш выбор должен пасть именно на этого молодого врача. Объяснил, что этот человек – выходец из дома Гиллеля, известной фамилии, правда всеми поносимой. Дело в том, что жрецы очень враждебно настроены в отношении этого дома. А Берадин утверждает: большая часть их претензий к его основателю Гиллелю, умершему лет сорок назад, чистой воды вымысел. Неожиданно для себя я обнаружил, опять же со слов Берадина, что дом Гиллеля популярен во всех уголках земли, где живут евреи, и взгляды его членов живо обсуждаются и передаются из уст в уста в низших слоях общества – среди носильщиков, ремесленников и крестьян. Как же так случилось, что я остался неосведомленным даже в общем плане о сути их учения? Мы не занимаемся наукой, но среди нескончаемых сплетен, вьющихся вокруг нас, никогда не было обвинений в невежестве. Мы с тобой, еще будучи детьми, провели бесконечные, скучнейшие часы с философами и за чтением Закона. Страницу за страницей зубрили Платона, помоги нам Небеса, не говоря уже о неподдающихся счету часах в общении с Торой. Так вот, я высказал все это Берадину, который ничуть не удивился. Он объяснил, что учением дома Гиллеля занимались фарисеи, а среди вельмож принято просто игнорировать его. Вполне естественно, что теории Гиллеля не стали предметом нашего обучения.

В то же время Берадин рассказал мне, насколько широко учение Гиллеля распространилось среди населения. Он поведал мне, что этот дом в каждом поколении отправлял одного из сыновей учиться у лучших греческих врачей, чтобы потом они поделились приобретенными знаниями в Израиле. Не вдаваясь в хитросплетения всего этого, сообщаю тебе, что Берадин считает: если уж Симеон Бенгамалиель находится в Тиберии, то ему и оперировать. Таким образом, Полемон не просто становится евреем, но переходит к нам наилучшим способом.

Но остается еще оскорбление, нанесенное врачом.

«Поверни все в свою пользу, – посоветовал Берадин. – По большому счету скажем, что царская особа дома Ирода отправилась по собственной воле побеседовать с членом семьи Гиллелей. Ты себе не представляешь, какой результат даст этот визит».

Меня такое предложение совсем не обрадовало, и я указал Берадину, что подобного рода сношения с сомнительными людьми, как бы они ни называли себя – фарисеями или гиллелитами, может лишить меня поддержки благородных семей. По его мнению, однако, эта поддержка и сейчас невелика.

«Я не в том положении, чтобы советовать тебе, Агриппа Бенагриппа, – заявил он мне довольно высокомерно, так как относится к тем людишкам, которые всего в жизни достигли сами благодаря твердости характера и высоко ставят свое «я». – У тебя есть свои советники. Просто позволь мне заметить, что они плохо информируют тебя. В Израиле сейчас множество теоретических течений, в которых замешаны многие и многие великие семьи, имеющие хотя бы малейшее родство с аристократией или духовенством. Их не следует игнорировать, хотя бы потому, что, по сути, они более многочисленны, чем ваши благородные семьи. Твои корни в земельных владениях прослеживаются в родословной в глубь времен, накапливаясь как золотые слитки и мечты о днях античных хазмонцев. Но поверь мне, молодой человек, те дни прошли навсегда и больше не вернутся никогда. Сегодня еврей стал другим. Он избороздил все моря на своем корабле. Его караван пересек многие пустыни и горы. Он покупает шелк у китайцев, а лен у людей с Ганга, он берет олово в Карнвалле и доставляет его на кораблях в Египет, где приобретает муку, чтобы разгрузить ее в устье реки Тибр. Ваши благородные семьи до сих пор почитают Храм и его духовенство превыше всего, однако по всему миру в каждом городе уже появились синагоги. И евреи, молящиеся в этих синагогах, представляют себе Храм только как понятие или мечту, а учение Гиллеля для них вещь очень даже реальная. В таких сообществах уже не интересуются, является ли человек израэлитом или в нем течет кровь левита, выходец ли он из дома Давида или дома Зелока, состоит ли его пятая кузина в родстве с Коганом. Нет. Они почти не спрашивают о таких вещах. И еще меньше обращают на них внимание. Человека ценят за власть и богатство, которые стоят за его домом, и многие могли бы купить и продать твой тетрархат над Галилеей. Поэтому меньше оглядывайтесь на так называемых «благородных», которые торгуют своей хилой поддержкой, а подумайте о том новом, что появилось в мире».

Я долго думал над его словами. Поверь мне, сестра, не легкое дело – выбрать тот или иной совет, понять противоположные значения двух частей одной и той же рекомендации. После упорных размышлений я принял решение смирить гордыню и пойти поговорить с этим Симеоном Бенгамалиелем. Рассказываю тебе подробно, что произошло потом. Честно и откровенно.

Я пошел один в дом Шломо. Именно так, один, за исключением моего оруженосца – переростка жлоба галилеянина, чья шея толще моей талии, а все мозги заключаются в кулаке. Его имя Адам Бенур. В споре он – олицетворение праведного гнева, страшнее и крупнее человека трудно встретить, но внимания он привлекает меньше, чем вооруженный отряд стражи. Дом Шломо расположен за пределами городской стены. Это одно из огромных поместий, что возникло на берегу озера. Ступенчатые террасы спускаются к самой воде. Здание построено из розового камня, привезенного из Мегиддо. Поверь мне, эти рыбаки очень недурно устроились. Меня приветствовал глава дома Гидеон Бенгармиш (эти вновь разбогатевшие израэлиты вернулись к старым ивритским именам). Для купца хозяин дома, высокий, с приятной манерой разговора пятидесятилетний мужчина, обладает вполне хорошими манерами. Повсюду стояли слуги. Хозяин дома, его жена и ближайшие родственники всемерно демонстрировали мне свое почтение, искренне кланялись, делали реверансы и оказывали всяческие знаки внимания. Для меня стало очевидно, что они никогда бы не осмелились потребовать, чтобы я пришел к ним в дом. Это сделал, разумеется, Симеон, который только на несколько лет старше меня. Они даже оказали почести моему коню, как будто он тоже относился к царскому роду, а огромного Адама отвели на кухню, где он насытил свою утробу. В своем роде они тоже были приняты как почетные гости.

Сам Симеон стоял позади, в стороне от ближайших родственников хозяина дома. Поэтому прошло некоторое время, прежде чем меня представили ему. Симеон – крупный мужчина, на целую голову выше меня, с темными глазами и коротко остриженной бородой. Одет очень просто, но презентабельно: белые штаны, по последней моде обрезанные по колено, холщовая безрукавка, открывающая его крупные мускулистые руки, слишком крупные и мускулистые, как мне показалось, для врача и ученого, обут в сандалии. Как и все ортодоксальные фарисеи, он не носит на одежде украшений или цветных орнаментов, хотя аскетом его тоже не назовешь. За обильным столом, который был накрыт, он ел, как и все, даже больше многих.

Симеон поклонился мне и выразил свое почтение. Я даже не смог скрыть своего удивления. Он мне пояснил: «Я выражаю свое почтение дому Маттафея. Мне сказали, что твоя сестра представляется хасмонкой».

«У нас на это есть все права, – подтвердил я, – по линии прабабки Мариам, которая в свою очередь приходится правнучкой Хирсану, мы ведем родословную от самого Маккавея».

Он улыбнулся, услышав мои объяснения, как будто они позабавили его, и сказал, что здесь, в доме Шломо, как и в его собственном доме, у них слишком много дел, чтобы заниматься еще и своей родословной. При этом, по-моему, он, скорее всего, просто хвастался. Мне ведь дали понять, что он приходится внуком Гиллелю – пришельцу из Вавилона, ставшему основателем дома, и гордится этим фактом как павлин, несмотря на краткость родословной и невысокое общественное положение. Как бы там ни было, он оказался приятным человеком, и я думаю, мы стали своего рода друзьями. Мне не пришлось опровергать слухи и сплетни, распространяемые вокруг нас. Он слышал о них, но относится к людям, сочиняющим их, с презрением. Затем я рассказал ему о желании Полемона взять тебя в жены.

«Итак, он жаждет стать евреем», – проговорил Симеон.

«Именно. И нам нужен опытный и авторитетный хирург. Полемон готов заплатить любые деньги».

«Полемону никогда не приходило в голову, что быть евреем – нечто большее, чем жить без крайней плоти на пенисе?»

«Ладно, ладно, – напомнил я ему. – Каждый день тысячи мальчиков появляются на свет и становятся евреями волей-неволей только потому, что, как ты заметил, лишаются крайней плоти. Полемон – царь. Разумеется, он хочет стать евреем, пройдя ту же процедуру, но с большим риском».

«Сильный аргумент», – кивнул Симеон улыбаясь.

«Похоже, тебя это забавляет?»

«Забавляет. Из того, что ты мне рассказал, я понял одно: царица Беренис не горит желанием выйти замуж за Полемона».

«Ее можно убедить».

«Зачем?»

«Я же сказал тебе. Либо ты сделаешь операцию, либо мы подыщем кого-то другого».

«О! Я ее проведу, – пообещал Симеон. – Не бойся. Даже если получится неполноценный еврей, я его сделаю. В этом можно увидеть добрый знак. Незачем афишировать факт появления еще одного еврея в этом несовершенном мире. Сколько тебе лет, мой господин Агриппа?»

Мне польстило его вежливое обращение. Не часто я его слышу от других. И он не ерничал. Видно было, что я ему нравлюсь.

«Двадцать один год», – ответил я.

«Ах! Ты очень молод, не так ли? Но, думаю, царями становятся, когда становятся, а не по выбору или после обучения этой профессии».

«Такое мне в голову как-то не приходило. Но ты прав».

«Понимаешь в чем дело, – сказал он, – делая эту операцию, я создаю нового еврейского царя. Ты не возражаешь?»

«Совсем нет», – пожал я плечами.

«Твой дед, нет, даже твой отец отправил бы меня в ад, приди мне в голову мысль создать нового еврейского монарха в их время».

«Боюсь, мне не хватает страсти, присущей Иродам и хасмонцам. – Я снова пожал плечами. – Царская власть не радует меня. Думаю, мне не хватает характера и амбиций для этого».

«У тебя хорошее чувство юмора, мой господин. И это радует».

Итак, видишь, сестра, мы подружились, и завтра Полемон ляжет под нож Симеона. Умоляю тебя прислать твое согласие с ответным письмом.

От Беренис брату Агриппе:

«Не знаю, что и сказать. Проходят дни, недели, месяцы, а я все больше ощущаю себя зверем, запертым в клетке. Куда ни повернись – выхода нет.

Всякий раз я выхожу замуж или венчаюсь только потому, что так нужно или целесообразно. Отец выдал меня замуж за своего брата, так как, по его мнению, я стала потаскухой. Сейчас я не могу приблизиться к месту, где родилась, или к родному брату из-за болтливых злых языков, которые сразу разнесут весть, что мы спим вместе. Мой брат Агриппа! Что мне делать? Я потерялась и не вижу пути найти себя».

Агриппа сестре Беренис:

«Приглашаю тебя вернуться. Посылаю стадо лошадей и подарок Полемона. Это шлейф в два фута в ширину и семь в длину. Вся его поверхность расшита жемчугом – более двух тысяч жемчужин. Мне сказали, он очень ценный. Берадин, у которого сильные связи с дельцами на Дальнем Востоке, ходил за мной по пятам, прося его продать. Он заявил, что сейчас рынок жемчуга в высшей точке своего взлета. Интуиция подсказывает ему, что, если деньги вложить в производство стекла в Тире, в течение года они удвоятся. Он сказал, что такой широкий жест, как подарок тебе шлейфа, – типичный поступок для Полемона. Я понял со слов Берадина, что в финансовом отношении Полемон оставляет желать лучшего, однако выгода от союза с ним перевешивает этот недостаток. В любом случае подарок шлейфа – стоящий жест.

Я поражен хваткой в финансовых делах таких людей, как Берадин или члены дома Шломо. От широты их знаний у меня кружится голова. Как утверждает Берадин, для царя важнее знать счета и резервы своих соседей, чем величину их армий. Он убедил меня вложить деньги в торговлю шерстью, и от этого уже видны выгоды, просто удивительные для меня.

Но я отвлекся, ведь так? Спешу тебе сообщить, что Симеон Бенгамалиель успешно провел свою операцию, и последние две недели Полемон уже чувствует себя хорошо.

Мы отложили операцию до приезда в Тиберий дяди Полемона и его двух сенешалей, проделавших значительный путь из Силиции. Вместе со мной, Берадином и некоторыми другими приближенными они присутствовали на церемонии обрезания их родственника. Такая операция сама по себе не проблема для опытного хирурга. Она заняла всего лишь несколько минут. Симеон не только компетентен в своем деле, он еще делает фетиш из чистоты, являясь последователем школы Гиппократа, который считал, что чистота – преграда для заражения. Для мытья инструмента и дезинфекции оперируемого места Симеон использует (так делает большинство еврейских хирургов) спирт. Но он еще нагревает инструменты и затем охлаждает их.

Бенгамалиель применил также медный сосуд, почти такой, какой использует Могель для своих детей. Разве что больший по размеру, чтобы вместить мужское достоинство Полемона. Оно оказалось нормальных размеров, что само по себе радует. В блюде имеется щель, и после того, как в нее просовывается крайняя плоть, хирург удаляет ее тремя быстрыми движениями ножа. Затем ее поливают водой, а обрезанный член обкладывают ватой, чтобы остановить кровотечение.

Должен сказать, Полемон перенес операцию молодцом, не кричал, только один раз охнул, когда хирург сделал первый надрез. Все присутствующие аплодировали ему и сошлись на мнении, что он продемонстрировал поистине царский характер. Но все-таки, должен признаться, я благодарен судьбе, что мне сделали обрезание в раннем детстве.

На следующий день оперируемый орган поразила небольшая инфекция, и три дня Полемон лежал с повышенной температурой. Меня это заставило поволноваться. Не дай Бог, он заболел бы и умер в Тиберии – нескончаемые политические осложнения не замедлили бы возникнуть. Но Полемон поборол инфекцию, совершенно выздоровел и чувствует себя прекрасно.

Полемон ждет твоего приезда с таким же нетерпением, как и я, сестра. Наша разлука затянулась».

Часть третья

Хромого старика с высохшей рукой и всклокоченной седой бородой звали ребби Гершон. Но за такой титул никто слишком строго с него не спрашивал. Он свободно проходил во дворец за милостыней, впрочем, как и другие нищие, лишь бы они были достаточно преклонного возраста, вели себя ненавязчиво и появлялись не так часто, чтобы надоесть. Беренис повстречала его у входа в свою комнату. Когда он попросил милостыню, Габо собралась было его прогнать.

– Оставь его, – приказала Беренис, поискала в сумке и достала золотой слиток, опустив его в протянутую руку старца.

– Это же золото! – воскликнула Габо. Ее глаза расширились до невероятных размеров.

– Ты ошиблась, моя госпожа, – произнес Гершон.

– В чем?

– Это же золото, как справедливо заметила беньяминка. Еще чуть, и ее глаза выпадут из орбит. Благодарю тебя от всего сердца, кланяюсь и преклоняю колени, но всего лишь мысленно. Если я стану на них, то никто уже не сможет угадать, когда поднимусь.

– Никакой ошибки, – возразила Беренис. – У меня много золота. То, что ты получил, – для меня ничто.

– Не принято давать золото нищим, – продолжал настаивать ребби Гершон.

– Ты, наверное, самый нудный старикан на свете. А как ты догадался, что моя служанка беньяминка?

– Очень просто: смуглая кожа, коварная, как шакал в ночи, пугливая, как дикое животное, но очень умная, если обучена. – Он попробовал слиток своими желтыми зубами.

– Ты не веришь, что это золото? – удивилась Беренис.

– Верю, моя госпожа. Это просто реакция на мир, в котором я живу, – мир воров и притворщиков. А что касается тебя, я молю Бога ниспослать тебе свою благодать. Он дает вам приют здесь, на земле отцов, в прекрасном Тиберии. Да благословит тебя Господь Бог Всесильный, даст твоему чреву зрелости и плодовитости, а жизни – процветания.

– И ты будешь молить о благословении презираемой всеми Беренис?

– Пусть мой язык отсохнет, если повернется повторить такие слова, – промолвил старик. – Благослови тебя Бог!

Войдя в свою комнату, Беренис сказала Габо:

– Очень мило с его стороны.

– За слиток золота я наговорила бы не меньше.

– Но ты же не ребби и не доросла до него. Ты просто возмутительная девица, избегающая воды. Сегодня же вымойся как следует, от тебя начинает разить. За золото или просто так…

– За золото, – подтвердила Габо. – Такого слитка семье хватит на целый год.

Взглянув на своего брата Агриппу, царя Тиберия и Калки, евреев и язычников, Беренис решила, что он мало изменился за прошедшие пять лет. Ему было почти двадцать два года, но он оставался таким же худым и моложавым, как в свои семнадцать: темные кольца волос, короткая борода с мягкими завитками, лицо многострадального, обремененного большими заботами молодого человека, не отмеченное большой силой воли и амбициями. Вся его натура, как в зеркале, отражалась на лице. Вся ярость, жестокая амбициозность и жажда власти с печатью бесчестья, которыми была отмечена хасмонская и иродская родословная во все времена, стерлась с его лица, последнего мужчины в роду. В нем не оставалось даже намека ни на амбиции, ни на всепоглощающие желания. Людей поражало его внешнее отличие от предков. Он казался каким-то ненастоящим. Ирод по происхождению, Агриппа-младший так и не стал им. И если бы он не был царем, а всего лишь последним представителем знаменитого царского рода на земле, он только бы и делал, что без конца приносил извинения. Агриппа избегал злиться и старался не участвовать в эмоциональных сценах. Даже сейчас, когда его терпение было на пределе, он сопротивлялся искушению накричать на сестру.

Дело было скорее в терпении, чем гневе, так как Агриппа в присутствии сестры вообще не мог сердиться. Беренис была самым замечательным и ни на кого не похожим лицом в его окружении. И пусть непрекращающиеся обвинения в кровосмешении оставались беспочвенным вымыслом, тот факт, что он обожал ее, сомнению не подлежал. И в данный момент он старался действовать убеждениями, а не угрозами.

– Дорогая, – уговаривал он Беренис, – ты должна понять, что все это ставит меня в крайне смешное положение.

– Ничего не хочу понимать, – возражала Беренис.

Она обожала Агриппу, но в отношениях с братом была матерью, а он – ребенком. Беренис тревожила и приводила в ужас не та опутавшая ее сеть лжи по поводу сексуальных похождений и поведения, а обвинения в кровосмесительстве, которые разили ее, как острый нож в сердце. Агриппа оставался для нее сыном, она потакала ему, как своему ребенку.

– Ох, перестань, – горячился Агриппа. – Взгляни на вещи с моих позиций, Беренис. Или глазами кого бы то ни было. Из Калки ты написала мне, что согласна выйти замуж за несчастного Полемона…

– Мне бы не хотелось, чтобы ты называл его «несчастный Полемон», – оборвала его Беренис. – Это слово никак к нему не подходит. Он взрослый мужчина, имел до меня трех жен и познал женщин больше, чем царь Соломон. Он обжора и свинья. И, как мне кажется, грешит мужеложством тоже. У него одна забота: доказать всем, что он не иначе как огромный половой член от макушки до пят…

– Слишком сильно сказано, и ты сама это понимаешь, – уговаривал ее брат. – Ты же не можешь отрицать тот факт, что сама согласилась выйти за него замуж. Приняла его подарки. Позволила мне привезти верховного жреца из Иерусалима, прошла всю церемонию. Тебе следует смириться с фактом, что ты вышла замуж. А ты отворачиваешься от мужа, скрываешься в своих комнатах и там отсиживаешься целых пять дней.

– Я передумала. – Беренис пожала плечами.

– Ты даже не поцеловала его.

– Я передумала. У меня нет ни малейшего желания целовать его, ни сейчас, ни когда-либо.

– Беренис, похоже, ты не понимаешь. Ради тебя он пошел на обрезание.

– Я уже сыта по горло разговорами о его обрезании. Откровенно говоря, мне было бы легче, если бы его кастрировали. Брат, я устала от Полемона, от его обрезания, его кажущейся любви, но больше всего от его нытья. Почему он не вернется в Силицию и не оставит нас в покое?

– Сама знаешь. Потому что ты его жена.

– Ну что ж, у меня нет ни малейшего желания оставаться в этой роли. Я сказала этому твоему верховному жрецу, что хочу расторгнуть брак.

– Он не может просто так его расторгнуть, – возразил Агриппа.

– Очень даже может. Ведь он верховный жрец. И может делать все. А если не сделает, то мы позаботимся, чтобы он перестал быть верховным жрецом.

– Но ты должна была выйти замуж, на то имелись причины, – запричитал с жалким видом Агриппа, но Беренис опять оборвала его:

– Почему ты сам не женишься, брат?

– Я?

– Да, ты, брат.

Агриппа только всплеснул руками и гордо вышел из ее комнаты.

Беренис лежала в своей комнате и выговаривала Габо:

– Ты понимаешь, я не хочу никого видеть. Ни по каким причинам и ни одного человека. Ни одного. – Свет, льющийся из окон, стал для нее невыносимым. – Закрой жалюзи, – приказала она Габо.

В темноте Беренис было легче. Она могла предаться печали и жалости к себе. Габо на цыпочках вышла из комнаты, а Беренис, уверенная, что осталась совсем одна, позволила дать волю слезам. Поплакав некоторое время, она стала шарить по столику у кушетки, пока пальцы не сомкнулись на рукоятке небольшого, острого как бритва кинжала. Нет, это не то, что ей нужно. Сама мысль о самоубийстве – нелепа. Она не могла даже позволить себе об этом подумать.

– Потому что я еврейка! – со злостью воскликнула она. – Самая проклятая, паршивая и никчемная еврейка из когда-либо живших на земле. Язычники умирают легко и без усилий, так же, как и живут…

Она бросила кинжал в темноту. Зарывшись лицом в подушку, уже мокрую от слез, припомнила свое венчание с Полемоном. Все время, пока длилась церемония, она оставалась как бы под действием чар, колдовства, как бы окутанной мантией ведьм. Ее походка была уверенной и величественной, как у маленькой девочки. Она ничего не чувствовала и не осознавала, двигалась словно во сне или обмороке. Почему? – спрашивала она себя сейчас. Что сделалось с ней? Неужели скот идет на убой в таком же идиотском оцепенении? Но потом, уже в качестве мужа, он наклонился к ней, стал целовать, и она ощутила затхлый, отталкивающий запах его дыхания. У него воспалился больной зуб, и изо рта разило мертвечиной, смердящей и разлагающейся на солнце. Беренис словно встряхнуло, и она бросилась бежать. Случалось ли когда-нибудь подобное во всей истории царей и цариц во время обручения, чтобы женщина, обрученная с царем, который поцеловал ее, вдруг сбежала? Гранды Силиции, благородные и богатые у себя, но не в Тиберии; магнаты Галилеи; крупнейшие землевладельцы Иудеи, прибывшие по царскому приглашению; еврейские торговцы Калки; сирийско-греческие принцы; финикийские судовладельцы; римские сборщики налогов; служащие и управленцы; александрийские эстеты, наследники крупнейших еврейских домов; идумейские вожди в полосатых черно-белых одеждах, ведущие свою родословную от Антипатера, основателя дома Ирода; самаритянские жрецы; мелкие князья и обедневшие неграмотные джентри, уставшие доказывать свою принадлежность к роду Давида или дому Давида, – все они недоуменно смотрели на нее. Она бежала через толпу от отвратительного запаха смерти и разложения, исходящего от этого чужого, толстого, губастого мужчины, за которого, как в тумане, вышла замуж. Давно ли? Нет. Венчальные речи, казалось, еще звучали в воздухе, когда она уже убегала, а гости еще стояли по сторонам. Ни один не осмелился протянуть руку и остановить ее или помешать стремительному бегству невесты. Перед ними была Беренис, уже скорее легенда, чем реальность. Вся в белом сияющем и блестящем шелке, расшитом жемчугом и бриллиантами. По краю рукава сияли мелкие рубины. Она была так красива, что несчастный Полемон, остолбеневший от одного взгляда на нее в подвенечных одеждах, вознес молитву своим языческим богам, которых еще помнил, что приговорит к смерти не только свою жену, но и трех наложниц, услугами которых все еще пользовался, чтобы явиться чистым и непорочным перед сияющим видением любви. Но это «сияющее видение» умчалось из дворца, будто за ним гнались все слуги ада, миновало внешнюю охрану, срывая на ходу длинные лоскуты бесценной ткани, мешающей ее бегу.

По безлюдным улицам она домчалась до темных аллей, затем вышла из запасных ворот, рывком открыв их. На всем протяжении пути за ней на земле оставались лоскуты шелка, жемчужины, бриллианты и рубины, золотые застежки и заколки, сломанные браслеты и бусины от разорванных ожерелий. Где-то позади остались даже украшенные жемчугом и бриллиантами туфли. Наконец она, босая и полуголая, достигла берега озера и, не останавливая свой дикий бег, бросилась в теплую, ласковую воду.

Ах! Какой покой, какой восторг, какое сладострастное и нежное расслабление, какую защиту она обрела в темных и добрых водах Генесарета! То была ее мать, материнское лоно. Наслаждаясь абсолютной свободой полуобнаженного тела, она плавала легко и бесшумно, как огромная рыба, легко загребая воду своими длинными руками. А за ней стелился шлейф густых рыжих волос, повторяя изгибы волн. Потом Беренис перевернулась на спину, чтобы посмотреть на Тиберий. До нее донеслись панические крики, хорошо были видны мечущиеся факелы. Пусть попробуют найти ее здесь! Пусть увидят ее в водах озера! Здесь был сам Бог. Разве не здесь, как она однажды слышала, некий раввин прошел по его поверхности? Это озеро наполнено волшебством.

Ей хотелось плыть и плыть из последних сил, а потом пускай Генесарет примет ее в свои объятия. Глубже, глубже и глубже, в темноту вечности. Но не прошло и часа, как в ней, уставшей до изнеможения, проснулось страстное желание жить, слишком сильное, чтобы отдаться Генесарету. И медленно, с остановками на отдых, она направила свое бронзовое тело к берегу. Подплыв к причалу, где они с Агриппой играли в детстве, Беренис вползла на прохладные плиты пристани и замерла, тяжело дыша и заливаясь слезами. Собрав все силы, Беренис встала и добралась через тайный лаз в свою комнату. В коридоре ее апартаментов было темно, и ей пришлось двигаться вперед на ощупь. Найдя свою постель, Беренис вползла на нее и через минуту крепко уснула.

Она проснулась только однажды и на мгновение. Ее разбудил плач обрадовавшейся появлению хозяйки Габо. И она сразу уснула опять.

Верховным жрецом в то время был Исмаель Барфаби, напыщенный заносчивый коротышка, тесно связанный с зажиточным и влиятельным иерусалимскимдомом Гомеш. Агриппа хорошо понимал необходимость прочных связей в Иудее, и его советникам не составило труда убедить его предоставить Исмаелю этот пост. Евреям Иудеи было обидно существовать под пятой римского прокуратора, который правил их землями, но они никогда до конца и не приняли и дом Ирода, даже когда отец Агриппы стал святым. После объявления о венчании Беренис с Полемоном мнения в Иерусалиме разделились. Одним льстило, что по распоряжению Агриппы церемонию будет вести не кто иной, как верховный жрец. Другие, прежде всего упертые ортодоксы, считали для себя оскорбительным то, что верховный жрец отправится в Галилею женить вдову своего дяди кровосмесителя с язычником. Верховный жрец тем не менее сделал то, что ему было сказано, и появился на церемонии венчания в своем полном облачении: в пурпурной мантии с золотыми колокольчиками и гранатовыми кисточками. Сияющий Эфод, украшенный рубинами и бриллиантами, сверкал у него на груди, а великолепный мизнефит из кованого золота на целый фут возвышался на голове.

Когда он появлялся в этих древних и священных одеяниях в Храме Иерусалима, его могли видеть только жрецы и наиболее благочестивые евреи. Здесь же, однако, на него обратили глаза представители благородных кровей всего Ближнего Востока, и он не мог удержаться от желания продемонстрировать себя во всей красе. Через год он умрет от укуса змеи, и по поводу этого несчастного случая у людей сложится мнение, что античный царь змей Негустан покарал его за грехи. Но в тот вечер, когда Беренис бежала от мужчины, с которым была должным образом обвенчана, Барфаби почувствовал себя опозоренным, а момент, который он считал своим триумфом, обернулся для него началом позора. Его запомнят как жреца, упустившего невесту, сбежавшую от алтаря. А может быть, о нем станут говорить: берегитесь Барфаби – кого он венчает, те неизбежно разведутся? В любом случае, когда на следующий день его вызвала Беренис, он пошел в ее апартаменты напряженный, пышущий гневом от оскорбленной гордости. Перед входом в апартаменты собралась толпа. Не менее двадцати мужчин и женщин хотели видеть Беренис, но предпочитали оставаться на безопасном расстоянии, так как двери охранял огромный переросток Адам Бенур, сменивший верность Агриппе на привязанность к Беренис, которой стоило лишь улыбнуться обомлевшему солдату из Галилеи, как она моментально завоевала его вечную преданность. Окружающие, как всегда, сразу заподозрили в этом ведьмовство и колдовство – самый простой способ объяснить все, что происходит вокруг Беренис.

Бенур пропустил Барфаби, затем Габо провела его в спальную Беренис, где та лежала на кушетке в халате шафранового цвета. Ее рыжие волосы свободно рассыпались по подушке, как разлитое жидкое золото. Увидев ее полуголые ноги и босые ступни, Барфаби начал бормотать молитвы и заклинания против девок матери-богини. Беренис злобным окриком оборвала его:

– Как смеешь ты произносить вслух всякую глупость, как там тебя звать – Исмаил, что ли?

– Я верховный жрец, госпожа! – воскликнул он.

– Да я прекрасно знаю, кто ты, коротышка. И если ты еще раз произнесешь эти глупые слова о проституции и Храме, я позову солдата, что стоит перед моими дверьми, и прикажу ему выпороть тебя так, чтобы ты неделю не мог сидеть.

– Не посмеешь! – взвизгнул Барфаби.

– Не посмею?! Не надо надувать передо мной щеки. Я прекрасно знаю, что твоя семья заплатила советникам моего брата за твою должность, но есть и другие жрецы, причем более дешевые и сговорчивые. Ну как? Будешь вести себя соответственно?

Тяжело дыша, закусив от гнева нижнюю губу и сцепив дрожащие руки, Барфаби оценивал свои шансы. В конце концов он решил, что лучше не стоит возражать царице. Медленно переводя дух, жрец кивнул.

– Хорошо. Теперь я хочу, чтобы ты расторг мой брак с царем Полемоном.

– Не могу.

– Еще как можешь, – гневно произнесла Беренис. – И сделаешь это.

– Но расторжение брака возможно только в особых случаях. Это – Закон. Разве я могу изменить Закон?

– Обман – особый случай?

– Какой обман?

– Полемон утверждал, что он еврей.

– Он им стал.

– Ерунда, – заявила Беренис. – Ему сделал обрезание врач-фарисей, а это ничего не значит. В душе он остался идолопоклонником.

– Я спрошу его, – пробормотал верховный жрец.

– Ничего ты делать не будешь, а просто расторгнешь брак. Иначе мы подыщем нового верховного жреца, дружелюбного, умного и к тому же благочестивого. Понял меня?

Он уставился на сидящую перед ним высокую, стройную и красивую женщину. «Кто будет сопротивляться ведьме или дьяволу?» – подумал жрец.

– Я понял, – произнес он.

– И не надейся настроить моего брата против меня, Барфаби. Для интриг ты слишком глуп.

Факт остается фактом, что это венчание стало самым странным событием такого рода и неисчерпаемым источником для слухов для того мира, которым он был в то время. В своем докладе императору Клавдию прокуратор Иудеи Куспий Фад среди прочего писал: «В еврейском мире слишком мало такого, что мы называем занятным, а все, что происходит в изысканном обществе, связывается с возмутительным венчанием царицы Беренис – дочери твоего друга Агриппы и сестры нынешнего тетрарха Галилеи. Вспомни, она была замужем за Иродом Калки, годящимся ей в дедушки. Ходят слухи о ее предыдущем браке с сыном алабарха Александрии, обладающим какой-то должностью, положением, то ли влиянием в непостижимой сети еврейской аристократии, если можно так сказать. Одним словом, и александриец, и царь Калки умерли странным образом, как и оба сына Беренис. Мне с трудом верится, что кто-либо намеревается создать союз с ней. Неожиданно некий Полемон, формальный царь Силиции, которому мы разрешили пользоваться дворцом и известными почестями в Тарсе, отличился наклонностью к самоубийству. Он воспылал безумной любовью к Беренис, подвергся операции по отсечению крайней плоти в соответствии с отвратительной еврейской традицией, стал евреем и женился на этой женщине. Но сразу после венчания Беренис подхватилась и убежала. Всю брачную ночь ее искали, а старику Полемону ничего не оставалось делать, как отойти ко сну без невесты, но в компании со своим усеченным пенисом. Теперь, я слышал, Беренис приказала брак расторгнуть. Что бы ни говорили о ее достоинствах или пороках, благодаря ей жизнь наша видится не такой однообразной…»

Хотя все это и тысячи комментариев на эту тему распространялись sotto voce^[1], слухи продолжали проникать во дворец, Беренис знала о них. Она заперла двери и спряталась за ними. Последним, кого она видела за долгое время, за исключением брата, был Анат Берадин – торговец шерстью. Он долго умолял об аудиенции, докучал посланиями, умоляя уделить ему пять минут. В конце концов она согласилась увидеться с ним, сама не зная почему. И когда он предстал перед ней, увидел ее напряженную фигуру и каменное выражение лица, то растерялся. Сначала он надеялся расположить ее к себе, но как только начал говорить, то понял, что она для него недоступна.

– Быть евреем, – начал он, – либо благословение, либо обуза, либо и то и другое, вместе взятое. Но это то, с чем мы рождаемся, как рождаются с невидимыми обычно недостатками шестипалые или косолапые люди, или тот же разноцветный хитон Иосифа, незримый для окружающих. Как бы там ни было, являясь евреями, одними из первых мы узнаем, что Всемогущий – а многое он творит с известной долей юмора – создал нас неделимыми. Какой-нибудь римский нищий или римский князь может совершать чудовищные поступки, и это ни в коей мере не повлияет на основной характер и репутацию Рима, так же как египтянин может быть вором, кем большинство египтян и является, оставляя нетронутым изначальное достоинство Египта. Но стоит только еврею-лесорубу или еврею-землекопу позволить себе поступок, достойный порицания или выходящий за рамки дозволенного, как тут же все еврейское сообщество подвергается осуждению, объявляется виноватым, охаивается и приковывается к позорному столбу…

Он ожидал, что Беренис разозлится, возмутится, узнав в намеках себя, но она зевнула, как будто ничего не поняла, и поинтересовалась, закончил ли он свою речь.

– Можно сказать проще, госпожа Беренис, – продолжал Берадин, – что в случае с Полемоном есть одна интересная вещь. Я имею в виду нечто не совсем обычное. Этот человек может казаться обычным, грубым – по нашим меркам, нудным – по еврейским стандартам интеллекта и, по большому счету, креатурой Рима без реальных престижа или власти. Тем не менее он принадлежит к древнему народу. Не о кровных корнях здесь речь, а о преемственности, под которой имеют в виду Силицию. Когда достославной памяти Давид Бенжесс был царем всего Израиля, царевна Силиции слала дары Иерусалиму из уважения к Всевышнему. И даже тысячу лет назад евреи жили в Тарсе и других их городах. Вспомни Корикос, где мы построили синагогу, хотя все были против нас. То, как ты поступила в отношении Полемона, не просто жестоко…

Услышав эти слова, Беренис очнулась, поднялась на ноги, зеленые глаза блеснули гневом.

– Как ты смеешь! – закричала она. – Хватит! Довольно я тебя слушала! Оставь меня!

Он попытался что-то сказать, но она прикрикнула на него:

– Не искушай меня, глупец!

Анат Берадин сразу понял, насколько близок он к смерти. Шаг за шагом он стал пятиться от разгневанной женщины, напоминавшей греческую фурию, с ее высоким ростом, широкими плечами и длинными рыжими волосами. Он пятился, пока не почувствовал спиной дверь, и сразу же покинул комнату.

Всю следующую неделю Беренис совершенно ни с кем не виделась. За запертыми дверями своих апартаментов она пребывала в полнейшем безмолвии, не ощущая ни желаний, ни сожаления. Иногда целый день ничего не ела и не пила. Только в ответ на настойчивые мольбы Габо брала в рот несколько фиников, немного инжира или оливок. Она не помнила, ела ли что-нибудь или нет. Ею полностью овладела депрессия, но душа оставалась свободной от злых намерений. Она утратила всякое желание жить – есть, пить или общаться с представителями из мира себе подобных. Иногда она начинала метаться по комнате вперед и назад, вперед и назад, как зверь в клетке. Остальное время сидела без движения.

Беренис предупредила Габо, чтобы она никому не говорила о ее состоянии. Однако спустя восемь дней, в течение которых каждый, пытавшийся пройти к ней, получал неизменный отказ, Габо ослушалась приказа и пошла к царю.

– Мне кажется, моя госпожа умирает, – заявила она Агриппе.

– Что?

– Медленно, медленно, господин. Не сегодня или завтра, но нет сомнения, что умрет. Я сама видела, как люди погибают таким образом в пустыне. Злой дух овладевает их душами…

– У меня нет ни малейшего желания выслушивать твои беньяминские предрассудки. Если моя сестра умирает, то все равно остается все еще достаточно сильной, чтобы сделать свои апартаменты неприступными. И все же я иду навестить ее.

– Брак расторгнут, – сказал Агриппа Беренис, когда пришел к ней в спальню, где воздух был сперт, а свет едва проникал сквозь закрытые жалюзи и портьеры. – Ведь ты этого хотела, не так ли? – Он внимательно всматривался в темноту, пытаясь увидеть ее лицо. – Вот. Я сделал все, что ты пожелала. Даже готов признать, что был не прав. Не следовало заниматься этой женитьбой, а быку Полемону ни под каким предлогом нельзя было позволять отстригать свой член. – Он упорно искал луч света, который позволил бы ему различить выражение лица сестры. – Почему у тебя закрыты жалюзи? Как ты можешь сидеть в такой темноте?

– Мне так больше нравится, – равнодушно отвечала Беренис.

– Итак, ты во всем обвиняешь меня? Согласен, я сам в какой-то момент понял, что поступаю как наш отец. Царская кровь – от нее никуда не денешься, как мне кажется. Но смотреть на бедного Полемона в тот момент было тяжко. Он ведь не настоящий царь, как ты знаешь, а порожден лишь попустительством римлян…

– «Бедный Полемон», «бедный Полемон»! Мне надоел до смерти этот бедный Полемон. И если это все, что ты хочешь мне сказать, брат, иди прочь и оставь меня в покое.

– Нет, погоди, Беренис, я просто выразил свое отношение к нему. На деле он неряха. Тоже отвратительное слово, но как еще иначе его назвать? Существуют же мужчины – неряхи по натуре. Полемон – один из них.

– Да! – воскликнула Беренис. – Бедный Полемон, приказавший убить двух своих жен и готовый убить третью. Он приговорил собственного брата к смерти, затем лишь, чтобы лизать пятки римлян и твердить: любите меня, любите меня. Бедный Полемон!

– Черт бы меня побрал! – воскликнул Агриппа с отчаянием в голосе. – Я пришел сюда не для того, чтобы обсуждать Полемона. Но если уж ты о нем заговорила, то должна знать. Брак был расторгнут до отъезда Барфаби в Иерусалим, а Полемона в Тарс. Полемон разразился пустыми угрозами вернуться сюда с пятьюдесятью тысячами воинов и спалить Тиберий вместе со мной. Вот уж полная глупость! Он не может собрать даже десяток конников без специального согласования с Вибием Марком и чтобы не напугать евреев в Тарсе. Так я ему и сказал, подчеркнув, что и мой, и его троны – одинаковая иллюзия. Мое царствование дозволено Римом, и, по большому счету, я не намного счастливее тебя, как мне кажется. Счастье никогда не было устойчивой чертой жизни ни Иродов, ни хасмонов. И чего ты добиваешься, сидя в темной, душной комнате, обиженная на весь белый свет?

– Оставь меня в покое.

– Вот именно, в покое, Беренис…

– О нет, нет, довольно речей, брат. Оставь меня. Просто уйди и больше не беспокой!

Итак, Агриппа ушел. Прошло три дня. Он сидел в тронном зале, когда услышал высокий, хорошо знакомый голос Габо – гнусавое блеяние беньяминки, ругающей стражу и требующей впустить ее к царю.

– Впустите ее, – распорядился Агриппа. – Стража ведь знает, что она от моей сестры. У них что, не хватает ума обойтись без криков и ругани?

С порога Габо повторила сказанное Агриппой почти слово в слово:

– Можно подумать, я покушаюсь на твою жизнь, мой господин Агриппа! – возмущалась она. – Стала бы я отнимать у тебя время пустыми разговорами? Неужели этим глупым галилеянам не понятно, что я слуга твоей сестры, и если пришла, то дело не терпит отлагательства?

– Ладно, Габо, – успокоил ее Агриппа. – Что стряслось на этот раз?

– Теперь она лежит на кушетке в темноте, уставившись в пустоту, молчит, ничего не говорит, не ест и не пьет, как будто собралась умирать. И она умрет.

В полном отчаянии Агриппа послал за врачом Симеоном Бенгамалиелем. Он также передал, что в случае необходимости готов сам лично прийти в дом Шломо. Гидеон Бенгармиш, как глава дома, лично прибыл во дворец, чтобы оповестить Агриппу: сообщение его принято и конный гонец уже на пути к Симеону.

– Он будет здесь, – заверил Агриппу Бенгармиш. – Даю тебе слово.

Свое слово он сдержал, и на следующее утро, когда солнце поднялось достаточно высоко, Симеон Бенгамалиель появился во дворце и был сразу же препровожден к Агриппе. Всегда внимательный к своим гостям, Агриппа распорядился принести хлеб, фрукты и вино для Симеона. Только после того, как доктор поел, он начал разговор, внимательно и с любопытством рассматривая Симеона и пытаясь понять его реакцию. В свою очередь Симеон изучал царя, размышляя про себя. Когда его пригласили сюда как хирурга для обрезания язычника, то в этом был смысл, а вот в консультации по поводу состояния здоровья прославившейся дурной репутацией Беренис – Симеон его не видел. Агриппа почувствовал это.

– Могу представить себе, что ты сейчас думаешь о моей сестре… – начал он.

– Только то, что думает о ней весь Израиль.

– Ах! Ну, это даже не дипломатично. – Агриппа вздохнул. – Весь Израиль может ошибаться. Очень даже сильно.

– Я выражаюсь откровенно, – убежденно произнес Симеон.

– Неужели?! По-моему, таковы все фарисеи. Интересно, насколько это правда? Запомни, Симеон Бенгамалиель, с детства меня учили, что фарисеи – слуги дьявола, а дом Гиллеля – прибежище зла…

Симеон даже не улыбнулся.

– Тебе все это забавно? Истина – ложь, клевета – правда. Ты никогда не задумывался над тем, что нас, меня и мою сестру, просто оклеветали? Что мы – совсем не такие чудовища, как о нас говорят?

– Именно так я и думаю, – кивнул Симеон.

– Да? Ты знаешь, что, когда мать-еврейка хочет утихомирить свое дитя, она говорит: «Веди себя прилично, а то тебя заберет Беренис!» Интересно, не правда ли? Моей сестре всего двадцать лет, два месяца осталось до ее двадцать первого дня рождения, и ей приходится жить с сознанием того, что клевета стала обычной в нашей жизни. В Палестине не найти еврея, который не был бы убежден, что это она убила своего отца. А ведь мы видели собственными глазами, что отравил его римский князь Германик Лат. Ты слышал разговоры о том, что она убила сына алабарха Александра?

– Да, – подтвердил Симеон.

– Он был уже мертв, когда ее привели взглянуть на него в первый раз. Ей было всего четырнадцать. Мне продолжать?

– Нет, – решительно возразил Симеон. – Не надо передо мной заступаться за сестру. Я – доктор, а не судья. Как я полагаю, ты позвал меня как врача. Хотя не понимаю, почему именно меня.

– Я верю в тебя как в целителя, – сказал Агриппа. – Я люблю сестру. Но не в том грязном развратном смысле, как нам приписывают. Для нас, кроме друг друга, никого больше нет на свете. Если ты в состоянии понять меня. Теперь она умирает. Но я не хочу ее потерять.

– Умирает? Что с ней? В чем ее недуг?

Агриппа рассказал, и Симеон неуверенно покачал головой.

– Нет, – проговорил он. – Ты позвал не того, кто вам нужен. Я не раввин, не маг и не лечу наложением рук. В нашем доме Гиллеля мы относимся к таким вещам с отвращением и осторожностью. А врач не может излечить болезнь души.

– Тогда она умрет. – Агриппа выглядел подавленным. – Она не позволит, чтобы ее лечили наложением рук, скорее умрет.

Наступило долгое молчание. Симеон уставился на стол с остатками завтрака и перебирал подвешенный к поясу мешок с медицинскими инструментами. Агриппа с закрытыми глазами слушал их слабый звон. Потом он открыл глаза, чтобы встретиться с взглядом фарисея. Симеон кивнул:

– Я ее посмотрю. Сделаю все, что могу.

После этих слов Агриппа повел Симеона Бангамалиеля в апартаменты Беренис. Их, как всегда, охранял Бенур, которому было сказано, что царице нужен врач.

– Я поклялся умереть за нее, если будет нужно, – заявил страж Симеону.

– Да-да, я это знаю, – нетерпеливо оборвал его Агриппа. – Но как раз сейчас никто не должен умирать ради моей сестры. Требуется только, чтобы ею занялся опытный врач. Она должна выздороветь. Вот врач Симеон Бенгамалиель. Когда он войдет, моя сестра, не очень сдержанная по натуре, может довольно сухо встретить его. Тем не менее мы должны войти и вылечить ее. Ты понял, Адам?

Гигант кивнул.

– Даже если она начнет звать на помощь, ты не должен входить или вмешиваться.

– О нет. Нет! Моя жизнь принадлежит ей, я обязан ее защитить.

– Но прежде, чем защищать ее жизнь, моей сестре следует поправиться. Вот врач. Он будет ее лечить. Более того, приказываю тебе не соваться в апартаменты. Тебе приказывает царь…

Через много лет Беренис будет вспоминать день, когда увидела Симеона Бенгамалиеля в первый раз. Иногда воспоминания вызовут улыбку, а иногда и слезы. Тогда все только начиналось. А до того момента существовали лишь бессмысленность существования и боль. В тот день она лежала в своей постели и знала, что умирает. В комнате было темно, душу обволакивал еще больший мрак. Ее уже не было в этом мире. Она одинока и проваливается в яму, из которой не выбраться, и с каждым днем все глубже, с каждым днем ее охватывало все большее безразличие. Ей было все равно. Руки казались Беренис источником смерти. К чему бы она ни прикасалась, о чем бы ни заботилась – умирало. И она умирала тоже.

Только уж очень долго длился этот процесс.

Она лежала в темноте и ждала смерти. Но тут вмешались некие силы. Все началось с потока света. Чем сильнее Беренис сжимала веки, тем ярче становился свет, сопровождавшийся странными звуками.

Стоило ей открыть глаза, как она увидела в комнате мужчину. Очень высокого, плечистого, в сандалиях, белых полотняных штанах и белой куртке без рукавов. То был безумец, делающий свое дело упорно. Он срывал на пол прекрасные бесценные шторы из пурпурного холста с полосами из шерсти, украшенные золотом и серебром, тяжелые, как железо, расшитые блестками, отражающими солнечный свет при движении ветра. И эти шторы он безжалостно срывал с опор, полосовал, когда они не поддавались, большими сильными руками и отбрасывал в сторону. Покончив со шторами, он набросился на висевшие за ними жалюзи, искусно сплетенные из тростника. Их он тоже не пощадил, впуская в комнату мощные потоки желтого света.

Беренис на самом деле умирала, а умирающим нет дела до гардин и жалюзи. Но как царица Калки и первая царевна евреев она возмутилась нетерпимым проявлением lese majeste^[2]. Слабая и обессиленная, она собрала всю силу своей воли, встала и приказала этому умалишенному прекратить свое безумство. Тот не обратил на нее ни малейшего внимания. Теперь он был занят уничтожением портьер, отгораживающих ее спальню от гостиной. Портьеры свисали с мощного медного стержня, вставленного над дверным проемом. Безумец согнул медный стержень, и он рухнул вниз с диким грохотом.

– Прекрати сейчас же! – кричала Беренис.

Но для мужчины ее как будто и не существовало, и он прошел в гостиную, сорвав шторы, закрывавшие длинный балкон, выходящий на озеро Генесарет. За шторами – снова жалюзи. Он начал срывать и их, но тут высокая рыжеволосая женщина, за которой он наблюдал краем глаза, устремилась к нему и повисла на его плечах. Не останавливаясь, он стряхнул ее с такой силой, что она перелетела через скомканные шторы и растянулась на полу. При падении оголились ее длинные стройные ноги. Он с удовлетворением взглянул на это совершенство и вернулся к уничтожению тростниковых жалюзи. Беренис стала звать на помощь. Сначала неуверенно, потом с яростью. Посетитель в белом не обращал на нее ни малейшего внимания, и никто не спешил к ней на помощь.

Теперь она пыталась освободить от гардин медный стержень, чтобы использовать его в качестве оружия. И уже завладела им, когда жалюзи пали и мощный океан света заполнил комнату. Ослепленная, Беренис попыталась обрушить медный стержень на безумца, но тот перехватил и отобрал ее оружие.

– Теперь ты умрешь! – крикнула Беренис. – Умрешь! Умрешь!

– Так-то лучше, – ответил безумец, бросил стержень в озеро и поймал руки трясущейся от возмущения Беренис.

– Отпусти!

– Думаю, теперь тебе надо отдохнуть. По крайней мере, этим воздухом можно дышать и света достаточно, чтобы прийти в себя.

– Отпусти!

– Сию минуту. Ложись в постель!

– Как ты смеешь? Отпусти меня! Кто ты?

Он поднял ее на руках легко, как ребенка. Беренис некоторое время сопротивлялась, но, когда руки этого сильного мужчины оторвали ее от пола и понесли, сдалась. Как и все высокие женщины, она давно отказалась от мысли, что какой-нибудь мужчина сможет взять ее на руки. Никто и никогда не поднимал ее так, как он. Это было невероятно.

– Я твой врач, – ответил ей незнакомец.

– Опусти!

– Сейчас. – Он наклонился над ее постелью и положил легко и осторожно, как будто укладывал куклу или маленького ребенка. – Вот так.

Она лежала некоторое время, недоуменно уставившись на него. Ее зеленые глаза сверкали, рыжие волосы рассыпались по плечам, побледневшая бронзовая кожа стянулась на скулах. Глядя на нее, Симеон размышлял, кто перед ним: самая красивая женщина Израиля или, возможно, действительно дьяволица. Так и не придя к заключению, он решил положиться на свою собственную объективность. Он попытается ее вылечить. Всеми силами.

– Мой врач, – презрительно прошептала она. – Ты уже не будешь ничьим врачом. После первых пятидесяти ударов кнутом станешь кричать и умолять, но вскоре уже ничего не почувствуешь. Габо! – позвала она.

Никто не ответил.

– Адам! Бенур!

Тишина.

Она напрягла все свои силы и еще раз крикнула:

– Адам!

– Ты только надорвешь себе горло, – мягко предупредил Симеон. – Твой брат, царь, отослал их обоих подальше. Сначала мы попытались убедить того гиганта за дверью помочь нам, но он оказался не слишком умен.

Беренис прикусила губу и ничего не ответила.

– Поэтому на сегодня мы отправили его вместе с Габо куда подальше. Позвать никого сейчас не удастся. Никого нет здесь, кроме нас. Думается, тебе не следует пугать меня страшными карами. Во-первых, я не верю, что ты способна выполнить такие угрозы, а во-вторых, это не поможет нашему делу. Ты больна. И я хочу вылечить тебя.

– Больна? Ну нет!

– Нет? Тогда почему ты лежишь здесь в темноте в одиночестве? И так день за днем?

Она замолчала, а он продолжил профессиональным тоном врача:

– Поскольку я не занимаюсь наложением рук, то не могу отнести это к проискам дьявола. Возможно, злые духи овладели твоей душой. Не могу сказать, что в этом ничего нет, хотя в Греции, где я учился медицине, подобное отвергается напрочь. Поскольку я собираюсь лечить тебя методом греков, хотелось бы сказать о других причинах, вызвавших болезнь. Это – вялый желудок, недостаток физических нагрузок и определенное чувство вины за позор Полемона. Рекомендую тебе физические упражнения и хорошее тонизирующее средство для укрепления кровеносной системы, а также, разумеется, солнце и свежий воздух.

Простые и доходчивые слова врача поразили Беренис своей смелостью. Симеон, такой большой и смешной, стоявший у ее кровати, вызывал на ее лице улыбку, которую ей с трудом удалось сдержать. Гнев прошел. И как-то само собой получилось, что Беренис попросила его назвать свое имя.

– Симеон Бенгамалиель.

– Ох! Так ты…

– Да. Верно. Я отстриг кое-что у твоего мужа. Точнее, бывшего. Тем самым я вверг тебя во всю эту кашу. Поэтому я просто обязан тебя из нее вытащить.

– Как ты сказал?

– Вверг тебя во всю эту…

– Нет, ты сказал – отстриг…

Симеон пожал плечами.

– И тебя прислал брат? Правда?

– Он любит тебя, – сказал Симеон. – Неужели ты можешь себе представить, что он желает твоей смерти?

– А шторы! – воскликнула Беренис, уводя разговор в сторону, чтобы не обсуждать ее отношения с братом. – Ты испортил их. Знаешь, сколько они стоят?

– Ты же умираешь. При чем тут какие-то шторы?

– Я не умираю.

– Но умирала, не так ли?

– Нет.

– Тогда ты лишаешь меня радости лечить тебя.

– Отстриг у Полемона…

– Что, следовало отказаться?

– Почему? – удивилась Беренис.

– Посмотри, что из этого вышло. И только небеса знают, когда все закончится!

– Я на самом деле больна? – неожиданно спросила Беренис.

– Я так думаю. А дальше решать тебе самой, моя госпожа.

– Да?

– Как ты себя чувствуешь? Тебя беспокоит свет?

– И жалюзи тоже. Только взгляни на комнату, как будто варвары по ней прошли. Это потому, что ты – фарисей. А вы не видите прекрасного, не так ли? Или изящного? Все греческое для вас отвратительно.

– О нет, царица Беренис, – возразил Симеон. – Совсем нет. Ты должна помнить, что я обучался в Греции, и по-гречески, как мне кажется, я говорю лучше, чем на иврите.

– Все же фарисеи лучше, чем варвары…

– Думаю, некоторые – да, некоторые – нет.

– И жалюзи. Их тоже надо было срывать?

– Чтобы дать доступ свету и воздуху. Вот так-то, царица Беренис…

– Почему ты зовешь меня царицей?

– Так это ж твой титул, – начал Симеон, но она снова перебила его:

– Мне не нравится, когда меня так зовут. Хотя нет. Мне начинает казаться, что я старуха. Сколько мне лет, как ты думаешь?

– Восемнадцать, девятнадцать?

Она знала, что он ее разыгрывает, притворяется, делает вид, подшучивает, но ей это нравилось. Но радоваться она была не склонна. Депрессия еще не оставила ее, но уже уходила, как головная боль. Ей казалось невероятным лежать в постели в ярких лучах солнца и видеть высокого плечистого врача рядом с собой. Она пыталась вызвать те страдания, которые разрывали ее душу, но их как не бывало, даже вернуть не удавалось. И Беренис нетерпеливо спросила врача:

– Ты накладывал на меня руки?

Он с вполне серьезным видом покачал головой:

– В нашем доме это не делается.

– Тогда что же прогнало чертей из моего сердца?

– Кто его знает? – Симеон пожал плечами. – Если твоя болезнь на самом деле была связана с ними. Греки называют это всего лишь тяжестью на сердце. И если ее не облегчить, пациент умирает или теряет рассудок. Иногда наступает момент насыщения, когда сами собой уходят горечь, чувство вины и головная боль. Ты это чувствуешь – на сердце полегчало?

Беренис кивнула.

– А теперь позволь пощупать пульс.

– Зачем это?

– Зачем? Что значит – зачем? Посчитать удары сердца.

– Другие врачи этого не делают.

Симеон достал маленькие песочные часы и поставил их на кровать.

– Я считаю пульс, ориентируясь на часы, – объяснил он. Голос врача звучал уверенно и успокаивающе. – От двенадцати до восемнадцати ударов – нормально. Больше или меньше – повод для тревоги. Для пожилых людей число ударов меньше, но, если ты перенесла лихорадку, может быть и больше.

– Насколько?

– Открыть тебе все тайны моей профессии? Ладно. Более восемнадцати вызовет тревогу, а превышает двадцать, значит, ты больна, поверь мне.

Он взял ее за кисть руки, как никто никогда не брал – крепко и уверенно, указательным пальцем нащупал пульс и так держал некоторое время. Она чувствовала ровное легкое давление на руку.

– Я больна?

– Нет. Но и не здорова. Что-нибудь ела сегодня?

– Ничего.

– Почему?

– Не было желания, – ответила Беренис.

– Ощущала сухость во рту?

– Откуда ты знаешь?

– Ах, это не важно. Ты попробуй съесть то, что я пропишу.

– Что?

– Пшеничную кашу с маслом.

Она сделала гримасу.

– Это полезно. Полезно и очень вкусно. Мне бы хотелось, чтобы ты поела, а потом поспала. Я навещу тебя завтра.

Беренис проснулась на рассвете. Так она спала, будучи еще ребенком. То был мирный, спокойный сон ее детства. Так именно она и просыпалась: на заре, под музыку утреннего ветра, играющего в листве пальм. В комнате пахло озером, витал влажный, знакомый запах Генесарета. Слышались памятные с детства звуки: плеск воды под ногами рыбаков, выводящих свои лодки на глубину, скрип их весел, песни-заклинания перед трудовым днем: «Благословен наш Бог, наш Господь Бог, владыка Вселенной и рыб водяных». Утренние птахи рассыпали свои трели. На вершинах холмов, наверное, уже рассвело, но в глубокой, ниже уровня моря, впадине, где находилось озеро, тени лежали темные, как чернила, которые жители Тира добывали из моллюсков на своих берегах для окрашивания императорских одежд и штор. Но ее шторы лежали сейчас скомканные вдоль одной стены, а жалюзи стояли прислоненные к другой. Окна широко распахнуты, как приказал тот сумасшедший фарисей. Не совсем пробудившись ото сна, Беренис размышляла об этом странном человеке, таком решительном в своих методах лечения и таком искушенном в сути своих знаний. Он напоминал ей греческих инженеров ее детства с их математикой и углами, синусами и косинусами, о которых шептались, что они молятся только одному своему Богу – математике и у них только одна религия – правда, в которой они всегда уверены. Эти люди называли себя стоиками, но Беренис имела весьма запутанное представление о том, что это значит. Оказалось, что в такой же степени у нее было неправильное представление и о фарисеях.

Рыбаки ставили сети на завтра и выбирали вчерашние. Перед мысленным взором Беренис стояла картина сияющего серебра бьющейся и извивающейся рыбы. Она откинула в сторону простыню и подбежала к балкону. Однако над озером поднимался туман, и ничего не было видно. Ее ноздри уловили запах горящего угля, так как в Тиберии повсюду на очагах варилась каша, которая с наступлением утренней прохлады станет быстро остывать. Со стороны города доносились призывы пекарей: «Свежий хлеб! Кому свежий хлеб?» То была песня, старая как мир: четыре верхние, четыре нижние ноты. Беренис помнила ее с самого раннего детства. Тогда у нее была старая кормилица, которая рассказала ей, что в ее, старухином, детстве в античном городе Гадаре эта песня звучала точно так же. Пекари быстро вытаскивали свои плоские, напоминающие черепах, хлебы, складывали их на деревянные поддоны и затем шли с ними от дома к дому по улицам, выкрикивая:

– Кому хлеба?

Ах, существует ли на свете что-то вкуснее этого хлеба с растопившимся маслом, посыпанного солью и источающего аромат! С чем сравнить по вкусу горячий хлеб, запиваемый прохладными сливками?

– Габо! – позвала она. – Габо!

Подбежала к шкатулке с бриллиантами и золотом, чтобы найти маленькую серебряную монетку спаету. Как только в комнату вбежала заспанная Габо, Беренис приказала ей:

– Иди купи у уличного торговца хлеба!

– У уличного?

– Да, ты что, не слышишь?

– Но, госпожа, во дворце собираются печь…

– У уличного торговца, – повторила Беренис требовательным голосом. – Накрой его, чтобы не остыл. И еще захвати сладкое масло и сливки.

Этим утром у нее прорезался аппетит. Причина тому – неутолимый голод, накопившийся в течение всех тех дней, когда она не прикасалась к еде. Она с жадностью ела этот горячий хлеб со сладким маслом, пока наконец не насытилась, ощутив радостное удовлетворение от вкусной еды, пробуждения к жизни и прилива сил.

К полудню Беренис стала терять терпение. Она металась по комнате, сначала оделась, потом разделась и легла в постель, затем опять оделась. Наконец не выдержала.

– Где он? – спросила Беренис Габо.

– Кто, госпожа?

– Врач, глупая девчонка. Разве я не больна? Или я уже здорова и врач мне не нужен? Или никому нет до меня заботы? Ну, я покажу всем, как надо обо мне заботиться! Сходи к моему брату! Скажи ему, что врач обманщик: сказал, что придет, а его нет! Где он? Иди к брату!

Габо собралась идти. Но тут Беренис крикнула ей вслед, словно ударила хлыстом по спине:

– Куда пошла?!

– К твоему брату, царю.

– К моему брату, царю, – передразнила ее Беренис. – Ты что, ничего не соображаешь?

Во второй половине дня он пришел. И как Беренис ни готовила себя, как ни уговаривала держать в руках, ее взорвало:

– Где ты был?!

Он с любопытством взглянул на нее и покачал головой.

– И что это вообще значит! – Она требовала ответа.

– Только то, что у тебя отвратительный характер.

– Ах! Да как ты смеешь?! – вскричала она. – Черт тебя побери! Кто ты такой, чтобы разговаривать со мной в таком тоне!

– Я знаю, кто я такой, – спокойно отвечал Симеон. – А вот кто ты такая, моя госпожа, это совсем другой вопрос. Возможно, ответ не известен ни тебе, ни мне. Ты очень красива, но что это значит? Красота должна отражаться в душе. А если это так, то ты прячешь эту красоту очень даже тщательно.

Беренис уставилась на него, слезы сами навернулись на глаза. Ей нечего было сказать. Она подошла к кровати, упала на нее и еле слышно произнесла:

– Не следовало тебе говорить это мне. Об этом весь мир только и твердит. Не следовало. Я больна. Я твоя больная. Ты врач.

– Что ты имеешь в виду, когда говоришь о людях за окнами твоей спальни? – мягко поинтересовался он.

– Как будто ты не знаешь, что твердит весь мир: «Беренис чудовище, убийца, воплощение зла…» – Ее голос стих, она села и, как маленькая девочка, положила руки на бедра.

– И ты согласна с этим, Беренис?

– Я не знаю, как защищаться.

– Но себя-то ты знаешь?

– Нет, – со стоном ответила она.

Симеон не проявлял к ней жалости, а Беренис не могла попросить его об этом. За всю свою жизнь она ни разу не пыталась разделить с кем-нибудь боль. В своих прикосновениях Симеон был ласковым, но каким-то отстраненным. Он пощупал пульс, лоб, дал ей порошки, чтобы она принимала их порциями с водой каждый день.

– Сегодня ты выглядишь гораздо лучше, – грустно отметил он.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Только то, что тебе стало лучше.

– Мне нужен врач. Разве ты не видишь, что я больна?

– Я приду завтра, – пообещал он. – Тем не менее не хотелось бы, чтобы ты все время лежала в постели. Пойди погуляй в саду. У вас прекрасные сады. Когда идешь по улице, видишь только глухую стену, а здесь прямо-таки страна чудес. Тебе должно быть хорошо здесь.

– Вы очень умны, фарисеи, – произнесла Беренис. – Вы думаете, счастье можно найти в садах? Или где-то еще в этом дворце?

– Откуда мне знать, моя госпожа. Я никогда не жил во дворцах. Но для нас, тех, кто смотрит на дворец снаружи, он кажется прекрасным, смею тебя заверить. Кстати, мне не нравится, что ты относишь меня к фарисеям, так же как и тебе не нравится называться царицей Беренис.

– Но ты же и есть фарисей, – обидчиво возразила Беренис.

– В известной степени ты права. Ты можешь считать, что мы в доме Гиллеля близки по взглядам фарисеям, но все же не настолько, как вам кажется. Мы сами по себе, когда это того стоит…

– Что значит – сами по себе?

– Люди приходят к нам за нашими знаниями, а как одним словом объяснить суть наших знаний? Мое имя – Симеон Бенгамалиель. Я ношу имена одного из трех поколений нашего дома…

– Никак не пойму, о чем ты толкуешь, – прервала его Беренис.

Он пожал плечами:

– Я приду завтра.

Врач ушел. Она опять осталась одна. Разочарованная и злая. И все-таки послушалась его совета: пошла погулять по саду. Помощники, слуги и господа вышли поздравить Беренис с выздоровлением. Она могла представить, как женщины вернутся к себе, чтобы посплетничать: «Я видела ее в саду. Расстроена? Не похоже, моя дорогая. Ничто не может расстроить Беренис. Если бы ты расправилась со своим отцом и детьми, разве что-то могло бы вывести тебя из равновесия? Не верится, что она могла заболеть».

Беренис сорвала красный цветок и прицепила его к волосам.

Теперь они скажут: «Посмотрите на цветок в ее волосах». И станут удивляться, почему она еще и не танцует. «Это был бы танец смерти, который исполняется в Тире по подходящим случаям».

Но ко всему этому Беренис была равнодушна. Ее больше занимали собственные переживания. Она вспомнила эпизод из детства. Беренис как-то наблюдала, как из кокона появлялась бабочка. Тогда ей очень хотелось понять, знал ли кокон, кем станет. По-детски наивно она представляла себя в коконе, окруженном радостью и благополучием. И еще не осознала, что полюбила. Когда на следующий день Симеон не появился, тепло души остыло, а разочарование перешло в ярость, не оставившую место любви. Через день утром он пришел. Она встретила его грубо и высокомерно:

– Где ты был вчера?

– Умирала женщина. Я немного облегчил ее страдания, – ответил он.

– Молодая?

– Теперь она уже мертва.

– Тем лучше для нее. Как ты посмел не прийти?

– Ты трудный человек, – вздохнул он. – Очень трудный.

– Что ты имеешь в виду?

– Разве можно тебе это объяснить? Как ты себя чувствуешь сегодня?

– Мне бы хотелось видеть тебя привязанным за ноги и утопленным в озере с выпущенными кишками.

– Да? – Он попытался взять ее за руку и пощупать пульс.

– Ты мне больше не нужен! – прокричала Беренис, вырывая руку. – Не хочу иметь с тобой дела. Я выздоровела. Убирайся!

Симеон пристально посмотрел на нее, покачал головой и сказал:

– В тебе столько ненависти, что это сбивает меня с толку. Всемогущий одарил тебя, как немногих женщин, – сильное и здоровое тело, величайшая красота и ум. И, обладая всем этим, а также богатством, положением, властью, ты не пользуешься ими, только исходишь ненавистью. – Теперь он стоял перед ее кроватью. – Да, я думаю, ты исцелилась. Исцелилась, насколько это возможно. И помогай тебе Бог.

Он повернулся и вышел из комнаты.

С минуту она лежала на постели, а потом зарыдала. Никогда раньше она так не плакала. Все ее тело сотрясалось. Это было что-то новое.

Шли недели, и постепенно скандал, возникший в связи с венчанием Беренис и Полемона и последующим расторжением брака, перестал оставаться главной темой для обсуждения в еврейских кругах. Не то чтобы его забыли, просто другие темы вышли на первый план. Куспий Фад, новый прокуратор Иудеи, продемонстрировал свое дурное понимание евреев, силой проложив путь во внешний двор Храма и потребовав изъять церемониальные одежды верховного жреца. Это был незрелый подход к проблеме взятия евреев под контроль. И пусть Исмаэль Барфаби считался продажным во многих других делах, но перед лицом такого надругательства со стороны язычника он рванул рясу на груди и призвал своих левитских копьеносцев умереть вместе с ним в борьбе с римлянами. В считанные часы весь Иерусалим встал с оружием в руках, каждый еврей вооружился тем, что попало под руку, хотя бы ножом или дубиной. Столкнувшись с всеобщим недовольством народа, Фад отступил, однако послал гонцов в Кесарию за своими легионами. Тем временем наиболее здравомыслящие головы в Иерусалиме отправили послание молодому царю Агриппе. Тот поспешил в Иерусалим, загнав двух лошадей, где он уговаривал, умолял, обещал и морочил голову, и все ради того, чтобы вразумить прокуратора. Фад согласился не предпринимать резких шагов до получения ответа из Рима, куда Агриппа уже направил делегацию с петицией. Довольный тем, как молодой человек сумел справиться с ситуацией, император Клавдий поддержал его. Жреческий совет пригласил Агриппу зачитать текст из Торы перед народным собранием в Иерусалиме. По такому случаю он выбрал из Книги Бытия главу 44:18, в которой говорится:

«Тогда Иуда приблизился к нему и сказал: «О, мой господин, позволь слуге твоему, молю Тебя, молвить слово моему Господу и пусть гнев Твой не обернется против слуги: ведь ты как фараон».

Это был блестящий выбор, и если толпа в Иерусалиме не смогла осмыслить его суть, то образованные люди высшего общества все поняли. Они хвалили Агриппу и сравнивали его с молодым Соломоном. Выслушивая восхваления в свой адрес, он на некоторое время позабыл о сестре.

А Беренис в это время одолевали свои собственные проблемы. Когда не стало сил терпеть мучений, когда все болело и стонало от одиночества и желания, она обратилась к Оману Бенсимону – пожилому помощнику Агриппы – и спросила:

– Расскажи мне о доме Гиллеля, где он находится и кто эти люди?

Отнюдь не глупый старик отнесся к вопросу с осмотрительностью и ответил расплывчато. Мол, между домом Ирода и домом Гиллеля лежит пропасть широкая, как океан, и глубокая, как впадина Мертвого моря.

– Кровавая месть? – поинтересовалась Беренис. – Когда-то пролилась кровь и теперь дело в отмщении?

– Как ни странно, совсем нет, – ответил старый Бенсимон. – Ни в одном поколении твоего дома никто и никогда не поднимал руки на дом Гиллеля. Даже твой венценосный прапрадед Ирод Великий. Существует предание о том, что, лежа на смертном одре и зная, что ни один человек на свете – ни мужчина, ни женщина, ни ребенок – не прольет и слезинки по нем, Ирод призвал своих советников. Он спросил, как ему умереть, чтобывесь Израиль проливал по нем слезы. Они ответили, что самое простое – это приговорить ребби Гиллеля к смерти. И они были правы. Но знаешь, царица Беренис, он не стал этого делать…

– Почему? Он испугался Гиллеля?

– Да.

– Ни за что в это не поверю.

– Не поверишь? Что тогда сказать тебе? – Старик пожал плечами. – Прошло уже полвека…

– А когда Гиллель умер, – заинтересовалась Беренис, – плакал весь Израиль?

– Везде, где были евреи, все они плакали, – осторожно ответил старик.

– Не верю, что Ирод испугался его.

– Что тебе сказать? Гиллель был святым, а цари боятся святых.

– Все это глупости, – заявила Беренис. – В наше время нет святых. Это как глас Божий. Раввины рассказывали мне, как Бог разговаривал с Моисеем, Аароном, Джошуа, Гидеоном, Давидом и всеми остальными. А кто слышал голос Бога в наши дни? Ты слышал глас Бога?

– Ты разговариваешь со мной так, будто я ученик Гиллеля, – пожал плечами старик. – А я сенешаль дома Ирода и даже не почитатель Гиллеля и мало знаю о нем, царица Беренис. Тем не менее, даже исходя из моих слабых знаний, основанных на слухах, ребби никогда не слышал глас Божий.

– Я и не сомневалась. Но ты так и не сказал мне, почему наши дома разошлись.

– Почему горы высокие, а море глубокое? Потому что так захотел Всемогущий.

– Ты говоришь со мной, как будто я ребенок или полоумная, – сказала Беренис. – Берегись, старый сенешаль, как бы не пришлось пожалеть, что потешался надо мной.

– Ах, моя госпожа! – взмолился старик. – Прошу прощения. Бог мне свидетель, что тебе сказать? Дом Гиллеля – проклятие дома Ирода. Так было, и так будет. Не я это придумал. Просто таков естественный порядок вещей.

– Понятно. А скажи мне, Оман, где они живут?

– Как – где?

– Ну, где их дом, место пребывания. Куда идти, чтобы найти дом Гиллеля? Или они прячутся?

– Они не прячутся. С чего им прятаться? Никто никогда не поднимал руку против них, ни цари, ни зелоты, ни римляне, ни варвары. Нет. Им нечего бояться, и живут они в мире и покое. И недалеко от Тиберия, кстати. Когда выйдешь из главных ворот, поверни на дорогу к морю. Через час пешком дорога пойдет направо. Она не очень хороша, но через десять или пятнадцать минут приведет тебя к дому Гиллеля.

– Оказывается, ты хорошо знаешь туда дорогу.

– Ах! – Старик развел руками. – Всего лишь по слухам.

В старых сказаниях говорится: то был первый случай, когда Беренис отправилась пешком по дорогам Израиля. Но это для красного словца и по большому счету нелепо. Возможно, если бы Беренис была еврейской царевной, выросшей за стенами дворца Ирода в Иерусалиме, сказания содержали бы некоторую правду. Но она росла в Галилее, где мало больших строений и еще меньше гаремов, где ребенком она свободно бегала по лесам, как дикий зверь, и плавала в воде, как рыба. И где ее греческие учителя идеализировали человеческое тело, его ловкость и силу. Итак, к проселочным дорогам она была привычна. Хотя это, конечно, не римские дороги с твердым покрытием, рассчитанные с математической точностью, а проторенные повозками колейные пути или горные тропы.

Беренис оделась в дорогу: простые кожаные сандалии, белая полотняная сорочка из грубой крестьянской ткани и серая накидка, которую можно увидеть на многих и многих женщинах Галилеи каждый день. Она собиралась сама, никого не предупредив о своих намерениях. Беренис тщательно умылась, чтобы на лице не оставалось следов румян, помады и теней на веках, обмотала голову платком, скрывшим локоны ее роскошных рыжих волос. Только по зеленым глазам можно было узнать, кто перед тобой. Но все же со спрятанными волосами и одетую в такое простое неприметное платье никто не узнал бы ее или бросил повторный взгляд, предположив, что это царица. Хотя многие мужчины оглядывались, чтобы еще раз увидеть ее лицо, попытаться разглядеть ее щиколотки или икры ног под развевающимся подолом сорочки. В ней было что-то особенное. Она выделялась среди других на улицах Тиберия своим высоким ростом и стоила внимательного взгляда. Но не больше. Беренис шла в утренней толпе, довольная своей неузнаваемостью. Даже стража у распахнутых ворот только одобрительно улыбалась ей. Ее отличительной «короной» были волосы. Беренис носила «рыжую корону» своей крови, как многие говорили, а поскольку люди в своем большинстве видели ее только на расстоянии, то отличали ее лишь по этому признаку – копне рыжих волос.

Беренис продолжала путь. Она уговаривала себя, что легко осилит часовую прогулку, но ноги уже ослабли. Слишком долго она не ходила пешком, слишком долго не испытывала физических нагрузок, слишком много времени прошло с тех пор, как она последний раз проходила по дороге. Беренис даже забыла, что такое пыль. И она вскоре покрыла ее ступни, легла тонким слоем на кожу рук и лица, смешалась с потом и стала грязью. Но простая женщина Беренис не обращала на нее внимания. Царевна Беренис осталась во дворце.

Хоть на какое-то время Беренис оказалась свободна, и она упивалась этой свободой с удовольствием, наблюдая за жизнью улицы, которая окружала ее. Она вышла на главную дорогу к морю. Все приходилось вспоминать заново: жизнь, движение, цвета. Караван верблюдов – этих бредущих смердящих, портящих воздух тварей – миновал ее. Погонщики-арабы, ругаясь и ворча, погоняли тупых животных. Потом отара овец обтекла ее со всех сторон. Одна из них даже наступила копытом ей на ногу. От боли и неожиданности Беренис вскрикнула. Пастухи, два длинных, тощих, безбородых юнца лет четырнадцати, ухмыльнулись и осмелились отпустить в ее адрес пару неприличных реплик. Пожилая женщина услышала их, ринулась к отаре и погналась за юношами с палкой. Те со смехом убежали. Отряд конных римлян прогрохотал мимо, направляясь в местечко Семангенит. Они специально пустили коней в галоп при виде еврейской женщины. Потом появились зелоты – мрачные и кровожадные религиозные воины с северных холмов. Они смотрели вслед римлянам с ненавистью, сжимая в руках ножи и луки. Их главарь спросил Беренис:

– Эти свиньи тебя обидели?

Беренис улыбнулась и покачала головой, с любопытством разглядывая бандитов. Итак, перед ней те самые зелоты, о которых в последние дни можно было услышать все чаще и чаще! В городе их не встретишь. По крайней мере, в таком виде: высокие, сухощавые, дикие на вид, ноги босые с затвердевшими ступнями, штаны грязные и рваные, поверх рубашек вместо жакетов или пальто жилеты с длинной бахромой, по краям бахромы свисают синие нитки – отличительный знак этих людей. У каждого кривой, острый как бритва нож, имеющий почти ритуальное значение. Четверо из них вооружены луками и колчанами со стрелами. Эти луки из слоеного рога изготовлялись в Персии, продавались повсюду и были в большом ходу в Израиле. Стрелы имели оперение из голубиных крыльев и были оснащены стальными наконечниками. Зелотов отличали длинные нечесаные волосы, как у назаретян. Правда, в отличие от них они коротко стригли бороды на манер хасмонцев, а на голове носили изысканные хасмонийские шапочки.

Беренис почувствовала крепкий, острый, мужской запах их давно немытых тел. Зелоты, как правило, занимались мирным трудом. Однако эти фермеры, лудильщики и плотники предпочитали грабеж на дорогах, охотясь за арабскими и сирийскими торговцами. Беренис смотрела на них с таким любопытством, что один из разбойников спросил:

– Ты разве никогда не видела таких, как мы, госпожа?

А другой добавил:

– Надо было метнуть пару копий вслед этим латинским негодяям.

– Их время придет.

– Для нас важнее верблюды. Вы не видели их, госпожа, – груженых верблюдов с арабскими погонщиками? Мы идем по их следам.

– Прошли полчала назад, – охотно ответила Беренис.

– Черт побери, они уже должны быть в Тиберии.

– Ничего, завтра наступит новый день. Терпение – это благо.

Беренис спросила их о доме Гиллеля.

– Ах! – произнес главарь, высокий сухопарый голубоглазый блондин. Его кривой нос, грубое лицо и бледная кожа свидетельствовали о происхождении из рода Когана. – Так вот куда ты направляешься, госпожа. Ну и времена! Как ни встретишь женщину с лицом и грудью, которые стоят того, чтобы на них посмотреть, и она точно идет к Гиллелям. Шагай прямо по дороге и поверни направо.

Бандиты пошли дальше, сжимая в руках ножи, и скрылись в пыли, поднятой лошадьми римлян. В воздухе остался только крепкий запах их тел. Беренис продолжила свой путь и через сотню шагов свернула вправо на узкую тропу, петляющую среди ароматной кедровой рощи. Через полмили тропа нырнула в лес, потом поднялась на холм. Оттуда открылась плодородная долина, в середине которой раскинулось большое сельское поместье, окруженное низким забором. Каменные дома окружали тучные поля пшеницы и ячменя. Разделяя эти поля, шли ряды оливковых, с прогнувшимися под гнетом плодов ветвями, финиковых и абрикосовых деревьев. Повсюду виднелись раскидистые античные дубы, священные терпентиновые деревья, которым люди Галилеи молились как богам в древние времена. На склонах холмов вокруг долины паслись стада овец и коз. На полях работали крестьяне, голые по пояс, в широких штанах и широкополых соломенных шляпах. Мотыгами они пропалывали растения и взрыхляли почву. Все это являло собой картину благополучной и мирной сельской жизни, которую Беренис раньше никогда не наблюдала. По дну долины протекала речушка. Женщины стирали в ней белье и пели. Работа спорилась. До Беренис, стоящей на краю долины, долетала веселая мелодия.

«Так вот он какой, дом Гиллеля, – подумала она, шагая по тропе вниз к поместью. – Для святых они неплохо устроились. Даже царю о таком не мечталось». Хотя для себя она отметила, что цари именно о таком и мечтают. Беренис спрашивала себя, что, собственно, она ожидала от этого места: монастырь наподобие жилища иссенов, построенный в полыхающей пустыне на берегу Мертвого моря? Но люди Гиллеля не были ни иссенами, ни монахами, ни фанатиками, ни назаритами и уж точно не зелотами. Поскольку для Беренис приверженцы Гиллеля ассоциировались с высоким широкоплечим человеком, каким был Симеон Бенгамалиель, она совсем не представляла, какие они на самом деле. По своей сути, Симеон не был ни фарисеем, ни саддукеем, ни римлянином, ни греком, а евреем, но новым и незнакомым ей. Типом еврея, стоящим особняком от тех, кого она знала, – аристократов с латинскими повадками, льстецов при царском дворе или его кругах, купцов, слуг и рабов, фермеров и рыбаков на озере, профессиональных солдат, сыновей из хороших семей в блестящих доспехах с вышколенными манерами, позаимствованными у римлян, левитов, коганов или жрецов. Он был не с ними, хотя и сохраняя с этими людьми тесную связь.

Размышляя то о том, то о другом, Беренис спускалась в долину к поместью. Что ей делать там, что говорить, как представиться? Она этого еще не решила. Еще труднее ей было бы объяснить свое появление в поместье Гиллеля в пропотевшей рубашке с запылившимися ногами. Беренис была уверена, что здесь ее не станут донимать расспросами. Об этом ей, по крайней мере, было известно из рассказов о доме Гиллеля. Уставшая, мучимая жаждой, с натруженными ногами, она подходила к открытым воротам ограды, окружающей поместье.

У стены был вырыт колодец с высушенными тыквами в виде черпаков для воды. Она утолила жажду и прислушалась к звукам голосов. Шел какой-то урок. Молодой учитель задавал вопросы. Влекомая любопытством, Беренис медленно прошла через ворота во двор, который ничем не отличался от других крупных поместий Галилеи. Те же открытая коновязь с одной стороны, отгороженные посадки лекарственных растений – с другой, стена и ворота. Далее возвышалось само поместье, кухня и мастерские, где давили виноград на вино, а оливы на масло, где пшеницу мололи в муку, разделывали и чистили кур, и свежие фрукты нарезали для просушки. Она увидела мужчин и женщин, работающих в тени под пологом и на кухне, но ее внимание сразу привлекло огромное раскидистое терпентиновое дерево, поднимавшееся выше крыши дома и отбрасывающее тень почти на треть двора. Под деревом в прохладной тени на земле сидели около пятидесяти мальчишек в возрасте от десяти до шестнадцати лет, взрослые мужчины и два-три старика. Немного в стороне и за ними, в тени дерева, Беренис увидела группу женщин, девушек и даже девочек на руках у матерей.

Перед слушателями расхаживал высокий мужчина. В первый момент Беренис показалось, что это сам Симеон Бенгамалиель, настолько велико было сходство в движениях и фигуре. Но это был не он, а молодой учитель, жестикулирующий в такт своим шагам. За его спиной стоял деревянный стол, на нем кувшин с водой, стакан и развернутый свиток, как потом оказалось – Тора. Он показал на него рукой, краем глаза увидел Беренис и кивнул ей, не прерывая урока. Кивок означал: добро пожаловать, садись и оставайся с нами, если хочешь. Она постояла на границе тени, а потом опустилась на землю. Ноги подломились под ней, тень показалась прохладной и приятной после проведенного на горячем солнце утра. Она устала и с удовольствием отдыхала здесь.

– Закон, – говорил учитель, постукивая пальцем по раскрытому свитку. – Почему нас зовут людьми Закона?

Поднялся худенький веснушчатый мальчик лет четырнадцати, прочистил горло и ответил, что для евреев приверженность Закону превыше жизни.

– Неплохо, – откомментировал учитель, одобрительно кивнув мальчику.

Еле слышно издалека доносилось пение женщин, стирающих одежду на берегу ручья. Насекомые зудели и плясали в жарких лучах солнца за пределами тени от терпентинового дерева. Беренис никогда не встречалась с подобной школой.

– И все-таки, как можно быть приверженным чему-либо превыше самой жизни? – произнес учитель после непродолжительной паузы. – Звучит-то твой ответ привлекательно. И все же… А что скажешь ты, Аврам?

– Я умру за Тору, – настаивал худенький юноша.

– Нисколько не сомневаюсь. Однако твоя мысль не очень-то вдохновляет, когда вокруг столько радостей. Или я ошибаюсь? Все утро я думал о рыбалке. Умереть – и не будет никакой рыбалки. Никогда больше. Это не радует, ты согласен?

Слушатели отреагировали на слова учителя легким смешком, Аврам размышлял, не спеша с ответом. Убеждение в том, что перед ней очень странная школа, росло у Беренис с каждой минутой.

– Что есть Закон? – задал вопрос учитель.

– Тора.

– Что есть Тора?

– Пятикнижие. А именно: Книга Бытия, Исход, Левит, Числа и Второзаконие. Пять книг Закона, которые были написаны рукой Моисея и продиктованы дыханием самого Всемогущего.

Учитель, продолжая прохаживаться перед собравшимися, глубоко вздохнул и заметил, что получил более подробный ответ, чем просил.

– Садись, Абрам, – приказал он. Теперь его рука опять коснулась свитка. – Мне бы еще хотелось подчеркнуть тот факт, что Тора – это книга. Прекрасная и единственная в своем роде – но всего лишь книга. Это, надо признать, последние наблюдения. Во времена моего деда Гиллеля, благословенна его память, который открыл здесь школу, Тора считалась источником волшебной силы, живым существом. Но Всемогущий не терпел такого отношения к Торе. – Он указал на другого мальчика: – Давид, ты знаешь рассказ о язычнике, который пришел к Гиллелю изучать Тору?

Давид поднялся, почесал голову и подтвердил, что знает рассказ. Все они его знали, кроме Беренис, и тут не было двух мнений.

– Перескажи его нам, и мы его обсудим, – распорядился учитель.

– Язычник пришел из Партии, – начал Давид. – Он шел издалека…

– Из какого далека, Давид? – перебил его учитель. – Философии никогда не вредила географическая точность.

– Месяц пути? – неуверенно спросил Давид.

– Пешком? На ишаке? На коне? Вряд ли это точно. Предположим, триста парасангов. Ими измеряют расстояние персы. Как сказано, он прибыл из Гекатомпилоса, что в центре Партии. Продолжай.

– Он прошел весь долгий путь, – продолжал Давид, – в надежде, что сможет стать евреем. Он нашел ребби Гиллеля и сказал ему: «Я хочу изучать Закон, ребби, чтобы стать евреем и знать Всемогущего как единственного Бога». На что тот ответил: «Тогда я научу тебя Закону. Вот он: возлюби ближнего своего, как самого себя. В этом весь Закон. Все остальное – комментарии к нему».

– Все? – сказал учитель. – Я слышал эту сказочку тысячу раз. До сих пор не могу слушать ее равнодушно. Таким образом, Закон – это Тора. Однако ребби дал из нее комментарий одного-единственного предписания: возлюби ближнего своего, как самого себя. Если это Закон, то, без сомнения, он важнее комментария. Суть намного выше комментария. И суть должна существовать даже без него…

Поднялся мужчина средних лет, несколько раз прокашлялся и извинился за вторжение, а также за вмешательство в разговор. На вид он был благополучным человеком, так как был хорошо одет. Из его объяснений стало ясно, что он занимается торговлей жемчужными жерлицами и разнообразными изделиями из раковин. Сейчас направляется из родного города Дамаска на рынок морских раковин в Тир. Для него большая честь, которую он ожидал не один год, своими глазами увидеть место, где святой Хилле провел последние годы своей жизни. Он горд тем, что находится среди учеников школы Гиллеля и может час-два послушать урок. Мужчина попросил прощения за то, что осмеливается не согласиться. Ведь если у еврея отнять его право не соглашаться, что ему тогда вообще останется?

– На самом деле, что? – улыбнулся учитель.

– Итак, ребби… – начал торговец из Дамаска, но был остановлен предостерегающим жестом. В доме Гиллеля словом «ребби» следовало пользоваться весьма осмотрительно.

– Мое имя – Бенгамалиель, – пояснил учитель. – и я не раввин. Это звание в нашем доме считается очень высоким…

Еврей из Дамаска развел руками в знак понимания и согласился, обратившись к учителю с обычным приветствием – «адон» или «мой господин, сын Гамалиеля». Он только что выслушал рассказ о первом Гиллеле.

– В синагогах Дамаска, – заметил торговец, – слова Гиллеля к язычнику передаются несколько иначе. Он сказал язычнику: «Не вреди другим, и не навредят тебе». В этом весь Закон, а остальное – комментарий.

– Разумеется, – согласился учитель. – Да, именно, именно так и было сказано. И это бесспорная истина.

– А другое?

– Тоже верно.

– Но как два высказывания о Законе могут быть правильными? – стал горячиться торговец. – Если первое – весь Закон, то как другое может считаться тем же? Если они одно и то же?

Он подождал. Мальчик Давид сел, вслед за ним уселся и путешественник.

– «Не вреди другим», – задумчиво произнес учитель. – Здесь мы имеем негатив. «Возлюби ближнего своего» – позитив. А в целом они связаны.

Торговец чуть покачал головой. Учитель продолжал:

– Не сразу доходит, но поразмышляйте об этом. Мое намерение заключалось в том, чтобы обсудить с детьми реакцию на действия Гиллеля. О да! Тут же посыпались громы и молнии на его несчастную голову, из Иерусалима к нему понаехали ученые фарисеи и халдеи. Они спросили у Гиллеля: «Ты отрицаешь, что Всемогущий в Торе?» На что тот ответил: «Всемогущий везде». Этого ученым было недостаточно, и они решили узнать, может быть, он отрицает, что Тору вдохновил сам Всемогущий? «На свете нет великой книги, которую не вдохновил бы Всемогущий», – ответил ребби. Он не старался выглядеть умным, умным не был никогда, разве что мудрейшим человеком на свете, но не умным. Для этого ему не хватало дара. Тогда халдеи задали вопрос: «Ты отрицаешь, что Тора вышла из-под руки Моисея, да помнится имя его во веки веков?» – «Разве может еврей отрицать такое?» – сказал ребби. А когда его спросили: «Ты признаешь, что Тора священная книга?», он это признал. Тогда ему выдвинули обвинение: «Но ты заявляешь, что это комментарий. Что может быть более святым, чем Закон?» – «Многие вещи, – ответил он. – Всемогущий более свят. И мои дети тоже. Потому что, если я сожгу Закон в пламени, Всемогущий простит меня, но, если я подвергну пламени детей, он никогда меня не простит. И еще хочу сказать вам, любовь священнее Закона…»

Тут учитель сделал паузу, налил себе воды и выпил.

– Халдеи возмутились, – продолжил учитель. – Они закричали: «Что ты сделал с Богом?» – «Разве Бог настолько слаб, чтобы я с ним мог сделать то или иное?» – возразил ребби.

– Зено! – проворчал торговец из Дамаска. – Разве я приехал в дом Гиллеля, чтобы слушать проповеди Зено?

– Ох, нет, нет, – мягко возразил учитель. – Мы не стоики, и ребби никогда не был стоиком. Ведь стоики заявляют, что человек может жить только в образе героя, самостоятельно строя свою судьбу, свое бессмысленное существование, признавая это и не боясь ничего. Достойный человек, проповедовал Зено, это мудрый человек, и он любит своего ближнего. Там, где стоики заявляли: «Бога нет, а есть холодное разумное объяснение природы и бытия», Зено утверждал, что «Всемогущий сам творец природы и бытия». Греки хотели бы видеть в Боге разум. Но без любви разум лишен чувства. Когда фарисеи спросили, как ребби определяет Бога, тот не ушел в философские дебри, как это делает почтенный Фило Александрийский, входящий в транс от непознаваемости Бога. Это все игры умных людей. Ребби не был умным, и он ответил, что природа Бога в любви, а бытие Бога в сострадании.

Он снова выпил воды и затем предложил путешественнику из Дамаска:

– Побудьте с нами немного. Нам многое еще нужно обсудить. Столько пробелов в ваших знаниях, что потребуются часы, чтобы их заполнить. В школе мы обсуждаем многие вещи, но все равно узнаем слишком мало…

Рассуждая так, он направлялся к купцу, его голос звучал все тише. Теперь уже Беренис его совсем не слышала. Тем временем класс распался на мелкие группы мужчин и мальчиков. То тут, то там вспыхивали жаркие дискуссии. Потом группки стали собираться вокруг Гиллеля Бенгамалиеля. По каким-то причинам все происходящее напомнило Беренис то, что она читала о Платоне. Ей показалось, что школа Сократа в Афинах, скорее всего, мало отличалась от виденного ею сейчас. Все стали подниматься с земли, она тоже, отряхнув пыль с платья. Женщина с двумя детьми, темноглазая и миловидная, прошла мимо, кивнув и слегка улыбнувшись. Никто не спрашивал, кто она или почему здесь. В целом складывалось впечатление, что здесь то место, где каждому и всем рады и куда приходят все кому не лень.

В данный момент дворовые рабы или слуги (Беренис трудно было определить их положение – настолько свободно они себя вели и так естественно разговаривали друг с другом) выносили столы – вернее, столешницы из сбитых досок, положенные на козлы, – и простые скамейки в тень огромного дуба, готовя место для полуденной трапезы. За четырьмя тут же сооруженными столами было достаточно места, чтобы усадить полсотни человек. Одни мальчики остались на лужайке, другие, воспользовавшись свободой, с гиканьем бросились бегом со двора, третьи пошли к столам со свертками с едой. Никто никем не командовал, не давал распоряжений, но все шло как-то естественно ловко и организованно. Поток людей вливался в дворовые ворота: рабочие с полей, загорелые на солнце и блестящие от пота; пастухи; женщины, которых Беренис видела стирающими белье в ручье, а сейчас несущие огромные корзины с бельем на головах; служанки с ведрами свежей воды. Как ни странно, среди входивших оказались два высоких, сильных и грязных бандита, которых Беренис уже видела утром этого дня в банде зелотов. Бандиты вели себя спокойно, без чванства, но и без тени смущения, вошли как к себе домой и заняли места за столом.

Цепочка рабов понесла нескончаемый поток съестного из кухни: тарелки с огурцами и луком-пореем, огромные миски с фруктами, подносы с копченой рыбой, финики, инжир и виноград, оливы и репчатый лук, а также лепешки теплого, ароматного, круглого, как блины, хлеба, ну и, конечно, вино и воду.

Наблюдая за тем, как накрывали столы, Беренис призналась себе, что даже царь, ее брат, не сможет устроить такой стол просто так каждый день. Что же тогда, подумалось Беренис, это за дом Гиллеля, свивший себе гнездо в плодородной долине, расположенной в нескольких километрах от Тиберия?

Как бы в ответ на вопросы Беренис появился человек, которого она сразу узнала. Это был Симеон. Он стоял в дверях дома по ту сторону двора и наблюдал за людьми, собравшимися под деревом. Слева от него стояла женщина средних лет. Ее волосы были уложены в высокую прическу, отчего она казалась выше, чем была на самом деле. Справа – пожилой худой мужчина с бородой, отмеченной седыми прядями, одетый в синюю полотняную рубашку до колен, подпоясанную на вавилонский манер. Симеон беседовал с ним по пути от дома к дереву. Только подойдя к поляне, уже в тени, Симеон увидел ее. Он что-то шепнул своим спутникам, оставил их и направился, обогнув столы, за которыми люди уже приступили к еде, прямо к Беренис. Удивление на его лице сменилось выражением совершенно неподдельной радости. Он не взял ее за руку и даже не протянул свою, а стоял перед ней робко, совсем не как доктор у постели пациента. Отличие Симеона из дома Гиллеля от Симеона-врача было связано не с ситуацией, а с присущими ему чертами, манерой, самим бытием. Он смотрел на нее такими глазами, какими мужчина смотрит на женщину, на ее запыленные ноги, дорожное платье, платок, повязанный на голове, чтобы скрыть потоки рыжих волос.

– Давно ты здесь, моя госпожа? – задал он вопрос.

– Может, час.

– Прости меня за то, что оказался плохим хозяином и не встретил тебя.

– Я провела этот час с пользой для себя. Мне удалось послушать, о чем говорят в вашей школе.

– Так сложилось, что для моего брата Гиллеля нет на свете ничего привлекательнее звука своего собственного голоса. Проходи, пожалуйста.

Он провел ее к той стороне двора, где стояла старая скамья, затем позвал раба и распорядился принести таз с водой. Симеон встал на колено перед Беренис и расстегнул ее сандалии.

– Тебе надо быть там? – спросила Беренис, кивнув в сторону столов.

– Там? Ты имеешь в виду полдник? Нет. Нет, я согласен с моим благословенным учителем Гиппократом в том, что три четверти физических недугов, терзающих человечество, проистекают от переедания, а не от недоедания. Пусть едят, хватит на всех. Когда дом Гиллеля обедает, мир останавливается.

Рабы вернулись с водой, Симеон налил ее в таз и начал мыть Беренис ноги.

Ей мыли ноги не раз, но никто не делал этого так, как он: легко и естественно. Везде, где его руки касались ее тела, по коже пробегал озноб. Ей хотелось зажмуриться и сказать: «Продолжай, мой дальше и дальше, смой все, что болит, раздражает и мучит. Очисти меня». Однако это были мысли, вызванные странностью ситуации. А ощущение от того, о чем она не знала раньше, могло ее беспокоить больше, чем от того, что уже было знакомо. Омывая ноги Беренис, Симеон узнал ее сразу…

– А это, – добавил он, – довольно странно. Ты ведь совсем на себя не похожа.

– Потому что не видно моих волос.

– Нет. Мне кажется, ты рассердишься, если я скажу. – Симеону пришлось повысить голос, иначе его не было бы слышно в гуле голосов, доносившихся от столов.

– Ничто не сможет рассердить меня здесь.

– Хорошо, что так, – кивнул Симеон.

– Я не поняла.

– В тебе здесь нет ни ненависти, ни злобы. Ты всегда была зла на что-то. Какое озлобление! Не будь это богохульством – думать о Всемогущем как о женщине, я бы сказал, что мне вспомнились рассказы из Торы – то место, когда Бог разозлился на Моисея. – Тут он добавил, улыбнувшись: – То был самый натуральный гнев, если ты понимаешь, о чем я говорю.

– Мне непонятно, насмехаешься ты надо мной, хвалишь или бранишь?

– Не браню. – Он вытер ее ноги холщовым платком. – Насмехаться и хвалить – да, это можно, когда имеешь дело с царицей…

– И все-таки ты не удивился, увидев меня здесь? – спросила Беренис.

– Удивился? Нет! Возможно, в глубине своего «я» мы пришли к убеждению, что весь мир придет в дом Гиллеля. Рано или поздно будет именно так. В таком убеждении есть свои основания. Сюда приходили цари, прокураторы, проконсулы, тетрархи, алабархи, царевичи, жрецы, и только небеса знают, кто еще. И многие разочаровывались. Все, о чем они так много слышали, оказалось простой галилейской фермой, сельским поместьем, и далеко не самым крупным в Галилее. Ты тоже разочарована, царица Беренис? Нет, мне не хотелось называть тебя так.

– Мне многое здесь непонятно. А ты можешь называть меня Беренис? Я буду звать тебя Симеон, и будем друзьями. У меня никогда не было друзей. Хочешь быть моим другом, Симеон?

– Если пожелаешь. А что тебе здесь непонятно, Беренис?

– Просто… – Сандалии она уже надела. Чистым ногам было прохладно и уютно. Она намочила полотняный платок, вытерла лицо и руки. – Все это. Что это? Кто вы? Секта, партия? На вдохе вы связываете себя с фарисеями, на выдохе – опровергаете их. У вас нет оружия, отсутствует злоба, здесь не видно солдат, и тем не менее к вашему столу пришли двое зелотов как к себе домой. Утром на дороге я видела их. Они со своими сподвижниками кляли судьбу за то, что упустили арабский караван, который бы иначе они разграбили, а людей поубивали…

– Зелоты тоже сюда приходят, – согласился Симеон. – Почему нет? У них нет своего дома, у многих нет земли, крыши над головой, а здесь они могут на часок обрести покой и насытиться. Разве кому-то от этого плохо?

– Плохо? Не понимаю тебя. Твой брат проповедует любовь и сострадание…

– Как и все мы.

– …и хулит Тору…

– Нет. – Симеон улыбнулся. – Мы чтим Тору, но людей чтим больше. Что здесь еще необычного?

– А все это. – Она повела рукой в сторону столов, внезапно ощутив голод при запахе горячего хлеба. – Что это значит?

– Люди проголодались и теперь насыщаются. Так заведено в доме Гиллеля, – пояснил Симеон. – Когда такое станет невозможным, дом Гиллеля погибнет.

– Но это? Ох, я слышала о эссенах и их монастырях в пустыне у Мертвого моря. Но они-то святые, а их общий стол – алтарь Бога. Они не имеют жен и едят только корки хлеба с водой…

– И живут в бедности и отбросах, возвеличивают эти отбросы и молятся бедности. Они ненавидят женщин и боятся их. Их святость можно измерить силой вони, которая от них исходит, а набожность – криками, раздающимися из их мрачных и отвратительных гнезд. Чем больше они страдают, тем сильнее этим гордятся. Попади к ним мудрый человек или просто грамотный – инженер, архитектор или врач, – они будут шарахаться от него как от чумы. Они боятся знаний и превозносят невежество. Чем сильнее они порют друг друга плетьми, тем больше, по их мнению, прославляют Всемогущего. Они надолго покидают монастыри, чтобы вернуться исхудавшими и голодными, и на все это спрашивают одобрения Бога. И тебе нравится такая жизнь?

– Они же фанатики, – сказала Беренис, – зато святые.

– Ха! Беренис, ты повторяешь чужие слова. Ну и святые!

– А как вы почитаете Всемогущего? – поинтересовалась Беренис.

– Как подобает людям, мне думается. В доме Гиллеля нет места ненависти. В Торе сказано, что Всемогущий создал человека по своему подобию. Поэтому для нас тело человека свято – это самое совершенное и лучшее творение Бога. Не накормить человека – грех. Ненависть к еврею или язычнику – грех. Таких вещей мы стараемся не допускать. В равной степени мы не хотим носить оружие. Если будет нужно, то умрем, но не поднимем руку на человека. Мы считаем, что любовь мужчины к женщине и женщины к мужчине – священна и совершенна сама по себе. И работаем над тем, чтобы понять смысл любви и страсти, стремимся познать оба чувства. Мы – евреи, но ни один язычник никогда не был отвергнут домом Гиллеля, а их приходило много. Но хватит нравоучений и проповедей. Пойдем со мной, Беренис, я познакомлю тебя с моими отцом и матерью, а также другими членами семьи.

Речь Симеона и ее страстность поразили Беренис, поэтому она не произнесла ни слова, когда он взял ее за руку и повел к столам. Само собой разумеется, ей некогда было и подумать, о чем говорить с семьей Гиллелей. Весь мир для нее предстал в новом свете, а сам дом Гиллеля виделся то сумасшедшим домом, то мечтой человечества. Но все-таки скорее сумасшедшим домом, поскольку Беренис никогда не относилась к тем, кто не может отличить реальность от мечты. А если это так, люди, его населяющие, подобрались здесь один к одному. Тот же врач был сумасшедшим с самого начала, когда срывал шторы и жалюзи в ее апартаментах и провозглашал свои немыслимые теории по поводу медицины и здоровья. Тогда он говорил о ней, а теперь ей. Но от этой перемены его слова все равно оставались бессмысленными для простого мира богатства, притворства и амбиций, в котором она жила всю свою жизнь.

– И воры сюда приходят, – в конце смогла произнести она.

– Воры, убийцы, грешники и даже святые, а также черти тоже. А это, Беренис, мои родственники: мой отец Гамалиель, сын Гиллеля из Вавилона, основавшего наш дом.

Отец поклонился Беренис. Он оказался старше, чем она ожидала, глядя на него издалека. Обходительный, мягкий, мигающие голубые глаза прятались за лохматыми белыми бровями. Старик наблюдал за ней и сейчас поступил в отношении ее очень мудро. Он отломил кусочек хлеба, обмакнул его в соль и предложил ей.

– Возьми хлеб и окажи мне честь, дитя мое, – произнес старик. Она взяла хлеб. – Ешь, пожалуйста. Я всегда надеялся, что мой сын приведет к нашему столу женщину, но чтобы такую красивую…

Беренис принялась за еду.

– Это – моя мать Сара.

Симеон с удовольствием наблюдал, как сильные белые зубы Беренис жадно пережевывают посоленный хлеб.

– Добро пожаловать и мир тебе. А в красоту я вглядываюсь глубже, чем мой муж.

– И вам мир, – ответила Беренис. – Если Бог и одарил меня красотой, она не принесла мне счастья. Мне понравился ваш хлеб. Благословен будь дом, где хлеб земли имеет свой вкус.

Старик засмеялся от удовольствия, а Симеон представил Беренис своего брата:

– Он преподает разум и хаос и способен убедить тебя, что два этих понятия равноценны. Возможно, это так и есть.

– Мы преподаем, изучаем и практикуем медицину, – пожал плечами старик.

– Я видел тебя, – кивнул Гиллель-младший. – Как ты входила в ворота. Я сразу заметил, что ты поразительная женщина…

– Спасибо.

Симеон представил свою невестку:

– Дебора.

– Из дома Шаба. Мы живем через реку на земле Гада. Я замужем уже девять лет, но до сих пор чувствую себя чужой для здешних мест.

– Какая глупость, – заявил Гиллель.

– Быть может, ты снимешь платок? – спросила Сара. – Или ты считаешь нужным держать голову покрытой?

– Голову? – переспросила Беренис, на мгновение смешавшись.

– У тебя красивые глаза, – отметила Дебора. Члены этой семьи в своих наблюдениях были простыми и прямыми, как дети. – Они напомнили мне бесстыдную Беренис, царицу, избави ее Бог от своего гнева.

Тут она осознала, что сказала что-то не то, и поняла, с кем имеет дело. Беренис даже не успела развязать платок, чтобы все увидели ее прекрасные волосы.

– Я съела ваш хлеб, – хриплым шепотом произнесла Беренис, поперхнулась и попыталась подняться. Слезы хлынули по ее щекам. Сара обняла ее. Беренис никак не ожидала такой силы в руках этой пожилой женщины.

– Отпустите меня, – еле выдавила из себя Беренис.

– Нет, нет, – запротестовала Сара с горечью в голосе. – Скорее я сама уйду, чтобы никогда не видеть этот прекрасный дом снова. Нет, потому что, если ты покинешь нас, обиженная нашей жестокостью и глупостью, это будет значить, что дом Гиллеля никому не нужен и скоро погибнет. Пусть он тогда обратится в прах.

После этих слов Беренис уже не сопротивлялась. Гамалиель, сын Гиллеля, обратился к ней:

– Окажи нам честь и позавтракай с нами. Перед тобой на столе вкусная еда и хорошее вино.

Симеон все это время молчал и только наблюдал за Беренис, прищурив глаза. Она чувствовала на себе этот взгляд сквозь пелену окутавшей ее, как маленькую девочку, жалости к самой себе.

Гамалиель-отец рассказывал Беренис о своей жизни, о Симеоне, его последнем ребенке. Здесь же за столом сидели дочери, внуки и правнуки, с которыми Беренис никак не удавалось разобраться. Большинство представителей младшего поколения Гиллеля помалкивали, глазея на Беренис. Ведь перед ними предстала не просто странная зеленоглазая женщина с локонами рыжих волос, а сама царица Калки. Для этих детей с их детским представлением о географии земли, которые никогда не видели царицы, Беренис ассоциировалась с царицей цариц, владычицей всех евреев и, возможно, царицей всех язычников тоже. Но в то же время имя Беренис ассоциировалось с ее недоброй репутацией и пугало их. Отец связал их дома браком, но связующая нить оставалась очень тонкой.

– К слову сказать, – сказал Гамалиель, – я знал твоего прадеда Ирода Великого. Он приходил сюда, как ты знаешь, повидать моего отца – Гиллеля. Они встретились, и мой отец приветствовал его. «Итак, святой встречает дьявола?» – спросил Ирод. Он был совсем не глуп, отнюдь нет, дитя мое. Это был крупный, красивый человек с огромным обаянием. А мой отец ответил ему: «Если примерить то дьявольское, что есть у вас, на мою святость, а мою репутацию на то, что я есть на самом деле как человек, окажется, хотелось бы сказать, что субъективные оценки обоих нас чрезвычайно искажены». Ирод разразился раскатистым смехом. Он был умным человеком, да сохранит Всемогущий его многострадальную душу в добре и неге. А мой отец был мудрым и завещал нам отличать, где ум и где мудрость. Таким образом, Ирод Великий разделил с нами хлеб и отведал нашей соли здесь, под этим терпентиновым деревом. За одним столом с твоим кровным предком сидел и я – ваш покорный слуга. Тогда я впервые понял, какое проклятие для человека быть царем…

– Как все это случилось? – спросила Беренис. – Почему мне об этом ничего не известно? Я живу в нескольких милях отсюда, но все, что слышала о доме Гиллеля, не представляло ничего более, чем насмешки и выдумки.

– Потому что твой отец нас опасался, и его отец тоже. Здесь было что-то, чего они опасались. А позже, уже во времена твоего отца, Беренис, он увидел, что не царский дом Ирода, не царский дом Маттафея, не римляне решают судьбу Израиля или судьбу еврейства во всем мире, а также, дай Бог, вероятно, и судьбу самого этого мира. Нет, судьбу решают не они. – Старик помолчал и кивнул на зелотов, мирно трапезничающих на другом конце стола. – Судьбу их или нас. У Израиля своя судьба. Либо дом Шаммаи, – он понизил голос, – опирающийся на меч и копье и чьим проповедником стал Зелот, либо дом Гиллеля, уповающий на любовь и чей проповедник – врач. Где бы ни находились сегодня евреи, везде, где стоят синагоги, от реки Ганг до берегов Корнволла, для них Израиль поделен между двумя домами, отличными во всем: Шаммаи и Гиллеля.

Беренис не могла согласиться с ним и стала возражать. Несмотря на всю силу красноречия старика, его слова не произвели на нее должного впечатления. Она была не чужда политике. С младенческих лет Беренис впитывала азы власти, и по мере ее роста в их доме главной темой были именно религия и политика, а разговоры о погоде, одежде и еде всегда оставались в стороне. Дом Ирода жил и дышал проблемами городов и народов, мощью армии и амбициями царевичей. Она знала, что такое власть. Или, по меньшей мере, думала, что знала. Для Беренис власть – это деньги и ресурсы, золото и железо, медь и зерно, торговля и суда, военные корабли и обнесенные стенами города, налоги и подати, церковные десятины. Все, что составляет кровь и плоть власти, а не то, о чем разглагольствует старый еврей-философ, сидя под дубом и проповедуя нечто абстрактное: любовь и страсть.

Симеон внимательно следил за Беренис. «Сравнивает меня с другими женщинами, – думала она с беспокойством. – Почему он молчит?»

Гамалиель-отец кивал. Как ни странно, он понимал ее.

– Десять лет назад, – отвечал он, – ты была еще маленькой девочкой, и во всех этих горах обитало так мало зелотов, что в одной синагоге им было бы просторно. Сегодня их тысячи, а завтра?

– Они всего лишь бандиты, фанатики, несущественный фактор. Отряд наших конных стражников одним махом выметет их из Галилеи, – заверила Беренис.

Один из зелотов отложил хлеб в сторону и взглянул на нее. Услышал ли он ее слова? Нет. Он сидел слишком далеко.

– Я бы не торопился с выводами, – задумчиво произнес брат Симеона.

– Мы должны вызывать у тебя беспокойство, – заявил старик. – Должны, дитя мое. И я не шучу. Все-таки я – еврей и разговариваю с последним представителем рода хасмонцев. Разве я могу не чтить тебя?

Беренис без слов покачала головой. До сих пор она еще не встречалась с такими людьми. Как только в ней вызревали ярость или вызов, они уводили ветер из ее парусов и оставляли для нее только любопытное свечение своего чувства.

– А что такое еврей? – продолжал старик. – Мы в доме Гиллеля отвечаем на этот вопрос так: единственное различие между евреем и язычником заключается в осведомленности. Таково значение нашего соглашения, которое мы заключили с Богом, и более половины столетия преподаем это вероучение в своем доме под дубом. И отсюда наше учение прокладывает себе пути по всему миру. По нашим подсчетам, со дня смерти нашего любимого отца, мир праху его, около миллиона гоев стали евреями. Понимаешь, что это означает? Ты видела: царь Полемон прошел обряд обрезания, а теперь представь полмиллиона таких операций. Такова вера и притягательная сила того, что мы заронили в души людей, такова сила сострадания. Есть ли у нас противоречия с Иродом? С Римом? С Египтом? Думаю, нет. Сегодня в мире Всемогущего существуют только две значительные силы – Рим и иудаизм. Если идеи дома Гиллеля восторжествуют, иудаизм победит. Но те… – Опять он взглянул на зелотов. – Да, наши двери открыты перед членами дома Шаммаи. Мы никого не отвергаем, но для зелотов мы – проклятие. Они не осмеливаются поднять против нас руки только потому, что люди нас слишком любят. Зелоты по-прежнему проповедуют свои идеи. «Смерть всем римлянам!» – кричат они. Еврей не может есть за одним столом с язычником, разговаривать, торговать, делить крышу над головой с ним. Нам следует отгородиться стеной от всего остального мира, отвергнуть всех, кто к нам пришел посмотреть то, что у нас есть хорошего. Далеко на юге дом Шаммаи захватил монастыри и выгнал из них женщин. Ими овладело фанатическое безумие, которое они называют Законом, они спрятались в нищете своих нор и щелей. А здесь, на севере, они живут ради войны и мечтают о войне. И с каждым днем их становится все больше. Их число растет, потому что они заронили в молодых людях мечту о власти и славе, а также возвращении прошлого величия, что на самом деле принесло только горечь…

Неожиданно старик прервал свою речь:

– Разговорился я не в меру, – сказал он. – Такова уж болезнь стариков…

День прошел как сон. Нереальный, он тянулся целую вечность. Беренис утомилась, и Дебора отвела ее в дом. Комнаты там были большие, но без излишеств, с побеленными стенами. Их охлаждали вентиляционные отверстия под потолком, через которые поступал прохладный воздух. Вентиляция домапредставляла собой чудо инженерной изобретательности. В комнатах стояла простая мебель, незатейливая и подобранная со вкусом. Беренис легла в постель и только закрыла глаза, как сразу уснула. Ей казалось, что она попала в чрево матери. Потом ее качали в колыбели. Было ощущение полной безопасности, как будто она овца, а ее пастух – сам Бог. Ей снился дом Гиллеля, где ее ждали. Во сне ей сказал кто-то: «Приди, царица евреев». Голоса вознеслись в мощном призыве «Аллилуйя», и она увидела себя идущей впереди массы людей.

Ее разбудил ясный чистый высокий голос мальчика, звенящий, как стеклянный колокольчик:

– Слушай, о Израиль! Господь наш Бог! Господь един!

Это был призыв к молитве перед заходом солнца. Протирая глаза, она подошла к окну погружающейся в сумерки комнаты и выглянула во двор. Мальчику было лет тринадцать. Он стоял в тени двухколесной повозки, сложив ладони рупором, и пел снова своим высоким чистым голосом:

– Слушай, о Израиль! Господь наш Бог…

Приходилось ли ей слышать что-нибудь более красивое? Беренис не знала ответа. Взгляд ее скользнул на темно-синее небо над Галилеей, солнце уже скрывалось за холмами. Двор наполнялся людьми: мужчинами, пришедшими с поля и вышедшими из дома и школы, путешественниками с дороги, которые преодолели большой путь, чтобы принять участие в вечерней молитве в доме Гиллеля. Сначала народу было мало. Но потом становилось все больше и больше. Двор заполнялся толпой. Беренис спустилась из своей комнаты и вошла на кухню. Там жарили барана. Гас ли когда-нибудь огонь на этой кухне?

Отец Симеона прошел через двор, уже полный народу. Люди расступались перед ним, и он важно шествовал мимо них, одетый с головы до ног в величественные одежды для молитвы. Старик остановился на платформе из камня рядом с двухколесной повозкой и продекламировал сотый псалом:

– Господь добр. Доброта его бесконечна. Его правда переживет века.

Так началась служба.

Симеон сопровождал Беренис на пути в Тиберий. Золотая луна поднялась над холмами, и в ее свете они шли не спеша и первое время молча.

В голове Беренис крутились самые разные мысли, и ей казалось, что Симеон тоже что-то усиленно обдумывает. Когда она в конце концов заговорила, в ее голосе звучали насмешливые нотки.

– Поскольку я тоже кое-что понимаю в людях, – начала она, – весь мир представляет собой то, что он есть на самом деле: распоротое брюхо забитой свиньи.

– Можно и так на него посмотреть, – согласился Симеон.

– А можно посмотреть иначе? То, что у нас осталось за спиной, – сады Эдема?

– Нет, только ферма.

– Дом Гиллеля не знает ненависти, зависти, страстей?

– Это так. Нет того, с чем все эти вещи связываются в сознании людей. Мы только стараемся, чтобы никто и никем не восхищался.

– Тогда подробнее расскажи, где и как возник этот дом? Мне рассказывали историю об оборванном мальчике из Вавилона. Но теперь о бедности позабыто, разве не так?

– Мы не считаем бедность благом. – Симеон пожал плечами. – Так считают в секте Шаммаи, но для нас голод и деградация – проклятие.

– А ваше благополучие – собственность, скот, еда – откуда они у вас? – настойчиво интересовалась Беренис.

– Беренис, – отвечал Симеон, – мы не представляем угрозы для вас или вашего дома. Еду нам дают люди, как дали землю и дом, чтобы могла существовать школа и было место для Гиллеля. Мой дед никогда не просил, но и не отказывался, когда давали. Почему вы сомневаетесь в нас и ненавидите?

– За что мне вас ненавидеть? – Она пожала плечами.

Симеон ничего не ответил, и они продолжили свой путь в тишине. Но душа Беренис продолжала терзаться и болеть. Наконец она не выдержала:

– Из-за вас я себя чувствую варваром. Варваром! А весь этот медовый поток ханжеских разглагольствований о любви! Ох, и надоели вы с ними!

Симеон не отреагировал. Она ускорила шаг. Несколько позже он поинтересовался:

– Почему?

– Что – почему?

– Почему мы тебе надоели со своими разговорами?

– Потому что это ложь.

– Согласно нашему учению, в любой лжи содержится доля правды…

– Меня очень мало заботит, чему вы учите, а обсуждать это нет желания вовсе.

И опять они шли, храня молчание. Но теперь она чувствовала, как его рука касается ее. Ощущение от соприкосновения рук было таким необычным, что она напряглась, как дикий зверь, учуявший опасность. Потом он взял все-таки ее за руку. Беренис не пыталась высвободиться, но ее рука была безжизненной. Напряженность и скованность не проходила. При этом она не находила причины нахлынувшего на нее страха.

Стражники у городских ворот сбились в группу в тени, их басовитые голоса перемешивались с визгливым смехом девиц. В Тиберии обращали мало внимания на дисциплину и должный порядок в войске. Ведь им не угрожал никакой противник, а с севера и с юга на границах стояли римские легионы. Беренис опять покрыла голову, так что никто не узнавал ее. Они дошли до дворца, и, когда Симеону вроде бы пора было прощаться, Беренис на мгновение прильнула к нему и пригласила взглянуть на озеро с дворцовой пристани.

– Такой ночью, как сегодня, озеро кажется прекраснейшим творением в мире.

Симеон ответил просто:

– Такой ночью, как сегодня, ты мне кажешься прекраснейшим творением в мире.

Беренис не прореагировала, только рассеянно подивилась, почему она не обратила внимания на его высказывания в таком роде. Как только они вышли на каменный причал, Беренис стала рассказывать о своем детстве и детстве брата Агриппы, о том, как они не уходили с берегов озера.

– Древняя легенда гласит, что под Гешуром – это старое-старое название озера и земель к востоку от него – существует целый город, в котором живут люди, и мы боялись, что однажды они схватят нас и увлекут с собой в пучину…

На озере ловили рыбу рыбаки с факелами, свет от которых отражался на поверхности воды. Слабо доносились отзвуки голосов.

– …Но ведь ты не слушаешь меня.

– Я наблюдал за рыбаками, Беренис.

Он взял ее за плечи, повернул к себе и приподнял ее лицо за подбородок. Она подумала, как это хорошо, когда с тобой мужчина высокого роста, и больше ничего не почувствовала. Симеон пристально смотрел на нее. Беренис тоже взглянула ему в глаза, однако, когда он попытался привлечь ее к себе и поцеловать, она напряглась и отпрянула. Симеон лишь сильнее притянул ее к себе. Беренис безуспешно сопротивлялась. В конце концов она со всей силы ударила его по лицу.

– Да что с тобой, чего ты так боишься? – мягко спросил Симеон, отпуская ее от себя.

Беренис осела на прохладные камни причала. Симеон опустился на колено перед ней, но она не обращала на него внимания, закрыв лицо руками.

– Ты всегда так боишься? – повторил он.

Беренис кивнула. Все в ней протестовало, она хотела одного, чтобы он убирался прочь. Но не проронила ни звука.

– Да, да, разумеется, боишься.

– Уйди, – прошептала она с мольбой в голосе. – Уйди и оставь меня в покое.

– А потом, Беренис? Что потом? Вся жизнь будет пустой, как сухая тыква?

– Она и так пуста.

– Совсем не обязательно. Открой лицо, Беренис.

Ее руки опустились. Он наклонился к ней, поднял на ноги, распрямился и встал рядом с ней.

– Разве я желаю тебе вреда?

– Ты женат, – взмолилась Беренис, чувствуя, как ослабевает ее внутреннее сопротивление, как паника охватывает сердце, которое уже стучит пугающими волнами.

– У меня нет жены, – возразил Симеон. – Когда-то я был женат, Беренис. Моя жена умерла. Хоть я врач, но не сумел спасти ее. И остался без жены. Мне двадцать восемь лет, уже четыре года, как я вдовец. После смерти жены не поцеловал ни одной женщины и ни одну не любил. Но тебя, Беренис, люблю. Люблю всем сердцем, закрываю глаза и вижу тебя так же ясно, как наяву.

– Ты глупец, глупец, – рыдала Беренис. – Ты же знаешь, кто я? Проклятие Израиля, потаскуха рода Ирода…

– Мне кажется, я знаю тебя лучше, чем ты сама.

– Я не достойна ни одного мужчины…

– Позволь мне решать, – мягко проговорил Симеон, обнимая Беренис.

Она попыталась сопротивляться, но через мгновение сама прижала свое лицо к грубому полотну его рубахи, упиваясь его мужским духом, его мощной твердой грудью, его могучей силой. Волны страха отступали. За Симеоном, его сокрушительной силой она чувствовала себя как за каменной стеной. Медленно, с опаской она подняла на него глаза. Он начал ее целовать. Страх еще шевелился в ее душе, но Беренис уже могла его сдерживать, управлять им, наслаждаясь новым, жгучим, чудесным явлением в ее жизни – ее целовал мужчина. Впервые.

Вибий Марк, проконсул Сирии, прибыл из Дамаска. Он привез с собой Ачона Бараврима – сухого, с поджатыми губами еврея, занимавшего монопольное положение в торговле зерном по всей Сирии и обладавшего значительным влиянием. По предварительной договоренности в Тиберии находился новый прокуратор Иудеи Вендий Куман. Все вместе они посетили царя Агриппу.

В Тиберии всегда наступали напряженные времена, когда тот или иной римский правитель прибывал сюда с визитом. И не только потому, что Тиберий, построенный евреями на пустом месте, был более еврейским городом, чем Иерусалим, а потому, что улицы давали приют десяткам, если не сотням зелотов – озлобленных, хорошо вооруженных последователей дома Шаммаи. Римские стражники, которые сопровождали правителей, всегда перемещались по городу настороженно и группами от трех-четырех до десяти человек, но никогда поодиночке. Сегодня они были еще настороженнее, чем обычно. Видели – никто из прохожих на улице им даже не улыбается.

Вендий Куман – новый прокуратор, – обрюзгший, самодовольный и глупый человек с огромным брюхом и рябым лицом, имел твердое убеждение (порожденное личным невежеством и верой в антисемитские наговоры своего времени), что евреи никому не поклоняются и отвергнуты всеми богами. В считанные месяцы он стал самым ненавистным прокуратором за всю историю римской оккупации. Сам факт, что он прибыл в Тиберий для встречи с Вибием Марком и Ачоном, никак не повлиял на отношение к нему в народе. Всех зерновых монополистов, в известной мере за то, что они устанавливали цены на урожай, но в большей степени за союз с римлянами, люди боялись и ненавидели. Все, что завоевывал Рим, отправлялось в жадную, ненасытную и без предела увеличивающуюся корзину этих людей, так как хлеб был кровью империи.

Встреча состоялась в тронном зале Агриппы. На нее, кроме двух римлян и зерноторговца, были приглашены Бендавид и Бенсимон, а также Анат Берадин – торговец шерстью, близкий к царю Агриппе. Сам Агриппа не жалел усилий, чтобы как можно щедрее принять гостей: самая отборная еда, самые спелые фрукты, лучшие вина, лед и сладости, разнообразные деликатесные закуски со всего мира, вплоть до Китая. Встреча проходила гладко, но ему не удалось уберечь свою сестру от участия в ней, так как в конце концов римляне потребовали пригласить ее. Агриппа вынужден был послать за Беренис.

Беренис тщательно подобрала свой наряд: зеленое шелковое платье подчеркивало ее невероятной красоты глаза, а огненно-рыжие волосы окаймляла сетка из жемчуга с мелкими зернами жадеита. Заплетенные в косы волосы были уложены в пучок у основания шеи. Она вошла в тронную залу с таким достоинством и уверенностью, что поразила даже римлян. Не дожидаясь, пока они обретут дар речи, она обратилась в Вибию Марку:

– На прошлой неделе я отправила письмо вашему императору, да узнает он многие добрые дни, и сообщила ему о вашей честности. И еще я заверила его, что каждое свое действие предпринимаю в соответствии с его светлым образом…

Эту ложь Вибий Марк воспринял как должное. Никто и никогда не осмеливался заподозрить Беренис во лжи, а если кто-то и был уверен в ее нечестности, дважды задумывался, прежде чем бросить ей вызов. Марк заметил изменения, произошедшие с ней, но не посмел поинтересоваться их истоками. Какие сплетни до него дошли? Что она побывала в доме Гиллеля? Или что у нее возникла связь с одним из отпрысков этого дома? Вибий Марк прожил много лет в еврейских землях, но до сих пор не разобрался в запутанной схеме классовой структуры и аристократии евреев. Ген Хакоген, дом Давида, родословная линия Маттафея Хакогена, дом Маттафея, родословная линия Хасмония, Ген Халеви, дом Ирода, родословная линия Элища, Ген Хагершон – можно и дальше продолжать в том же духе, но нужно родиться евреем, чтобы распутать или разобраться в хитросплетении их отношений. И все же оставалось неясным, может ли возникнуть союз между домами Ирода и Гиллеля. Вместе с тем следует признать, что этот Агриппа был полной противоположностью основателю дома Ирода.

– Дорогая, – начал Агриппа, довольный Беренис, ее мягкой манерой вести беседу, с которой она устанавливала доброжелательный тон общения, – это – Ачон Бараврим, да восторжествует мир между нашими домами, из Дамаска. Там он держит монополию на зерно.

Беренис кивнула Вендию Куману и улыбнулась Анату Берадину. Собранный, сухой Ачон знал, что Беренис пренебрегает им, но это его не трогало. Разбогатевший на поставках зерна, по происхождению самаританин-израелит, он был внуком раба. И поэтому привык к пренебрежительному к себе отношению, был готов к нему со стороны царских особ и аристократов, готов получить и получал признание со стороны коронованных правителей городов и государств и вполне удовлетворен своим положением выходца из самых низов общества.

– Для нашего города ваш приезд – большая честь, – приветствовала Беренис участников встречи.

– А для нас честь любоваться твоей красотой, – ответил Вендий Куман.

Он пытался продемонстрировать свой аристократизм. Римляне остро чувствовали, что им не хватает хороших манер, и в последнее время стали все чаще прибегать к фразеологии политеса, что совсем не шло им. Их поведение становилось фальшивым. Вибий Марк нахмурился, давая понять, что не испытывает пылкой любви к своему соотечественнику и не собирается унижаться и пародировать восточное словоблудие. Он прямо обратился к Беренис:

– Царица Беренис, сразу перейдем к делу. Нет нужды предварять серьезный разговор ненужным политесом. Все мы опытные люди, и не мне вам толковать о связи между римской властью и хлебом.

– Мне нравится ваш ясный и разумный подход к вещам, – согласилась с ним Беренис, улыбаясь. – Однако мне не верится, что собрание на таком высоком уровне с участием таких влиятельных людей было созвано только по той причине, что я решила дать хлеб голодающим Тиберия.

– Всей Галилеи – это будет ближе к истине, – поправил поставщик зерна.

– Всем, кто голоден. – Беренис пожала плечами. – Я не интересуюсь, есть ли у него дом, где он, откуда пришел, где родился и когда. Если ему нужен хлеб, я готова дать его. И кому до этого дело, могу я спросить? Хлеб покупаю я. И плачу за него свои деньги.

– Хлебом всегда занимался Рим, – резонно заметил Марк.

– А в Риме вы позволяете людям умирать от голода? Или голодным вы все-таки даете хлеб?

– Так принято в Риме.

– Так принято и среди евреев, – парировала Беренис с улыбкой.

– Сестра, – вступил в разговор Агриппа, – я в этом разговоре нейтральная сторона, так сказать. Мне не приходило в голову ставить под вопрос твое решение о раздаче хлеба голодным. Не выражал согласия, но и не противился. Не так давно ты была больна, теперь здорова, и этого для меня достаточно. Если хочешь раздать хлеб…

– Кто может себе позволить раздавать хлеб! – воскликнул поставщик зерна.

– Человечишка, – зловеще произнесла Беренис, – не перебивай моего брата, когда он говорит. Мой брат царь, а ты здесь только потому, что он тебя терпит, как и любого другого самаритянина. Так что поостерегись.

Тот ощетинился и зашипел, но Агриппа успокоил его.

– Моя сестра может себе позволить, – сказал он. – Она очень богатая женщина. Возможно, самая богатая в Израиле. Так что не сомневайся в том, что она может себе позволить.

– Это развращает народ! – заметил Бараврим.

– Голод развращает куда больше, поверь мне, – возразила Беренис.

– Но мы отошли от главного вопроса, – возвысил голос Вибий Марк. – А он состоит в том, что хлеб, который ты покупаешь, царица Беренис, принадлежит Риму.

– Риму что, не хватает хлеба?

– Его хватает и здесь, и там. Как я понял, ты обратилась к Баравриму с просьбой продать хлеб, но он отказался. Ведь в этом случае сократятся запасы, предназначаемые для Рима…

– Он лжет, – равнодушно возразила Беренис. – Лжет, эта ничтожная грязная свинья, и знаете ли вы, что он…

– Я не собираюсь терпеть это! – взвился Бараврим. – Не собираюсь терпеть оскорбления от этой иезавель!^[3]Я не…

– …был готов продать мне зерно, которое я просила, в два раза дороже, чем за него платят парфяне…

Бараврим сразу замолк, в зале наступила тишина. Беренис слышала только хриплое дыхание мужчин. Потом раздался голос Марка, прозвучавший довольно бесцеремонно:

– Это правда, Бараврим?

– Ложь, ложь, ложь, – зарыдал маленький человек.

– Я дознаюсь, не сомневайся.

– Несколько бушелей в месяц…

– Около двадцати тысяч бушелей в месяц, – поправила Беренис.

Агриппа сделал знак страже, потом показал на поставщика зерна.

– Уведите его, – приказал он, извинившись перед Вибием Марком.

– Не хочу ничего слышать, – заявил римлянин. – Вы знали об этом деле так же мало, как и я.

Беренис с интересом наблюдала за ними. В конце концов Марк произнес:

– Хорошо, делай так, как тебе нравится.

– Вы мне продадите зерно в Дамаске?

– Продадим, – вздохнул Марк.

Теперь Беренис жила в искаженном мире, бессмысленном и недружественном. Под Тиберием была возведена каменная мельница для перемалывания зерна в муку, в районе хлебопеков города печи не остывали ни на час. Где был один угольщик, их стало три, а где работал один хлебопек – полдюжины. Благосостояние города выросло, голодные были накормлены, и, хотя Беренис никогда не пропагандировала свою деятельность, известие о ее роли в этих благах разнеслось повсеместно. В Галилее позабыли о голоде, так как Беренис накормила всех страждущих. Даже в Самарии, где случился неурожай, узнали о благотворительности царицы, и худые, полуголодные самаритяне рискнули двинуться по дорогам Галилеи, пренебрегая ненавистью зелотов, чтобы получить свою долю хлеба, испеченного в Тиберии. То, что люди отличаются короткой памятью и непостоянством настроений, неожиданностью для Беренис не стало. Еще вчера она была потаскухой всех времен, проклятием из проклятий, позорной сукой дома Ирода. С наполненными хорошо пропеченным хлебом ртами люди забыли о линии Ирода в ее родословной, теперь она стала Беренис Хасмониянка, добрая царица милосердия.

За воротами Тиберия римляне распяли поставщика зерна Ачона Бараврима. Когда состоялся суд, Агриппа, как царь Галилеи и Калки, был вынужден занять кресло главного судьи. Однако Вибий Марк сразу дал понять, каким должен быть вердикт. В целом свете у Рима имелся только один противник. Только одна нация обладала достаточным высокомерием, чтобы бросить ему вызов, была достаточно искусна, чтобы воевать с ним, достаточно ловка, чтобы разгромить любую римскую армию. Это была Партия с ее тысячами непревзойденных конных воинов. Сидя в суде, Агриппа вспоминал, как они с Беренис шептались о возможном объединении Партии и Израиля, чтобы стереть с родной земли власть Рима раз и навсегда. Тогда они еще были совсем детьми и на свой детский манер произнесли вслух то, о чем их отец только мечтал про себя. Сегодня Агриппа послал Бараврима на смерть. И, видя тщедушное тело этого человека висящим на кресте, Беренис вдруг почувствовала приступ тошноты, осознав суть спектакля, участницей которого стала она сама. И не разделяла ни в малейшей степени радости населения Тиберия, которое собралось у креста, чтобы плюнуть на поставщика зерна как символ всего ненавистного и пугающего. А когда народ приветствовал ее входящей в ворота, она испытала лишь чувство стыда или скорее смятения.

Беренис давала людям хлеб, потому что почувствовала, впервые в своей жизни, непреодолимое понуждение к благодеянию. Это чувство переполняло ее существо, требовало выхода наружу, и она была вынуждена с кем-то разделить его, дать ему выход. И не потому, что ей хотелось прослыть доброй царицей милосердия. Нет. Она просто получала огромное удовлетворение от того, что делала. Ее благотворительный жест не был значительным и не потребовал больших усилий – она только отдала распоряжение смолоть зерно и испечь хлеб.

К тому же она убила человека, не прямо, но сознательно. И своей осознанностью творимого она поставила себя судьей над ним. И пусть он был всего лишь ненавистным поставщиком зерна, спала она уже не так спокойно, как раньше. Лежа без сна во мраке ночи, Беренис обращалась к Всемогущему за прощением. Впервые в своей жизни она молила о чем-то.

Почти все ее встречи с Симеоном происходили в доме Шломо в Тиберии. Со своей стороны ей хотелось бы пригласить его во дворец, провести, не скрывая, по коридорам, пусть бы все посмотрели на него. Однако Симеон был не тем человеком, которым следовало хвалиться на людях. Он приходил и уходил скрытно. Его профессия требовала, чтобы он время от времени отлучался. И Симеон пропадал на день, неделю или месяц, затем во дворец приходил посыльный из дома Шломо и сообщал, что Беренис ждут. Глава дома Шломо, старый Гидеон Бенгармиш, всякий раз оказывал ей должное почтение. Этот старик, как и распятый поставщик зерна, был израелитом из простого рода. Он не имел высокого положения, не мог похвастать древностью фамилии и, несмотря на богатство и влияние, низко кланялся Беренис, когда она входила в его дом, обращаясь к ней как к царице Беренис Бесагриппе. Он отдавал должное ее родословной самым подобающим из подобающих образом и произносил: «Мир вам и вашему дому и вашим предкам: да пребудут они в мире рядом с Всемогущим». Он обладал манерами, более изысканными, чем многие царевичи, даже несмотря на то, что, по всей видимости, происходил из самаритян, а двери его дома были не только постоянно открыты, но и постоянно пропускали гостей.

В просторной, открытой столовой и внутреннем дворике дома Шломо, простиравшемся до самого озера и заканчивающемся широкими гранитными ступенями, можно было встретить самых интересных и самых влиятельных людей Ближнего Востока. То мог быть верховный жрец Иерусалима, путешествующий через Галилею; проконсул Сирии; алабарх Антиока; раввин Барлазен или раввин Иш Кемель, сморщенный индийский философ Будикка, прибывший с берегов Ганга провести свои последние годы в Кесарии в ожидании мудрого царя на белом коне, который поведует ему тайну вечности; Мика Бенюша, проповедующий Евангелие раввина Джошуа, распятого под Иерусалимом полтора десятка лет назад; греческий учитель-философ; архитектор или инженер; провидец из Вавилона; морской капитан из Финикии, развлекающий присутствующих рассказами о чудесах Африки или Британских островов, или любой из сотен евреев, занимающихся торговлей по всему известному миру и имеющих своих представителей и бухгалтерские книги в таких отдаленных местах, как Ирландия и Китай. И конечно же среди гостей встречались многочисленные граждане Галилеи, в том числе, например, Симеон из дома Гиллеля, Агриппа из дома Ирода или его сестра Беренис.

Все чаще там можно было встретить Симеона и Беренис вдвоем, и никто уже не сомневался в сложившихся между ними отношениях. Даже брат Беренис, молодой царь Агриппа, смирился с тем, что его любимая и прекрасная сестра наконец-то отдала свое сердце мужчине.

Что касается самой Беренис, в этих отношениях была вся ее жизнь. Ей уже исполнилось двадцать три, довольно поздний возраст для женщины, чтобы впервые ощутить вкус любви. А для тех времен – очень поздний. Она не просто полюбила, она вся отдалась любви, жила ради нее. Она выпустила на волю чувственные бури, бушевавшие в ней снова и снова, как будто она разряд молнии, вырвавшийся из грозовых туч. Она не спала и рыдала ночи напролет, чего не было заметно благодаря ее превосходному физическому здоровью, и светилась красотой, от которой захватывало дух. Те, кто видел ее впервые, просто впадали в транс, забыв о приличии. Но она всего этого не замечала. Она создала для себя новый мир, центром которого стал Симеон Бенгамалиель. Она слушала все, что он говорил, заставляла себя все это понимать и принимать, жестко контролировала себя, сковала стальными обручами свою вспыльчивую натуру, неукротимый характер, даже более того: она старалась побороть свой ужас перед мужчинами и самим сексом.

И она победила в этой борьбе. Все произошло, когда они были на прогулке с Симеоном в лодке на озере. Он греб на небольшом ялике, а она лежала на подушках, положенных на дно лодки, и поглаживала ногтями пальцев рук его ступни и пальцы ног. Затем он опустил весла и лег рядом с ней. Его темные глаза были так близко, что она видела в них свое собственное отражение. И тогда он занялся с ней любовью. Ее обуял страх, зеленые глаза покрыла пелена ужаса, она лежала под ним застывшая, ничего не понимающая и не реагирующая, но все же держащая себя в руках. Его голос успокаивал ее, постепенно она почувствовала, как понемногу оттаивает под лучами какого-то темного солнца, пока все в ней не воспламенилось. Она зажглась и, извиваясь, выкрикнула всю свою боль, муку и неистовую радость. Затем она растворилась в долгом, нежном и бесконечном выходе из экстаза. Такого с ней раньше не только не происходило, даже в самых диких мечтах она не могла себе представить, что подобное может испытать. Животные, люди наподобие Габо, ее рабыни, потаскухи и наложницы при дворе – да, но не Беренис…

Опустилась ночь, она скинула одежду и через борт лодки соскользнула в воду. Симеон не умел плавать, что удивило ее, и Беренис пообещала научить его, но он покачал головой, уставившись с беспокойством и восхищением на эту длинноногую смуглую женщину, чья бронзовая кожа светилась радостью и свободой рожденного в воде существа…

– Помоги мне залезть в лодку! – крикнула она. Ей не было стыдно. Она извивалась на дне лодки голая, а он удивленно наблюдал за ней. – Ты все еще любишь меня, Симеон? – спросила она. – Не царицу, а такую, как я сейчас – распутницу? Тебе стыдно, да?

Он кивнул.

– Ты как большой глупый дрессированный медведь. Смейся, смейся надо мной. О! Ты настоящий еврей!

– Ты самая красивая женщина на земле, – ответил он наконец. – Такой нельзя быть, мне кажется, в тебе есть что-то дьявольское, но я готов вырвать свое сердце из груди ради тебя.

– Что ты говоришь! – прокричала она, смеясь над ним. – Как и вся твоя семья, ты, может быть, очень мудрый, но совсем не умный. И мне не нужно твое сердце, если оно не в твоей груди.

– А если оно останется на своем месте?

– Тогда я хочу, чтобы оно было моим. Навсегда.

О таком развитии событий нельзя было и думать. Оно было чересчур редким, чересчур захватывающим, чересчур невообразимым, чтобы воплотиться в жизнь. Поэтому от Фригии до Александрии, во всей той части мира, которая была территорией еврейских земель, во всех еврейских городах, еврейских анклавах, среди язычников, которые подмечали каждое движение, сделанное евреями, на всем этом обширном пространстве люди пристально наблюдали за романом Симеона с Беренис Бесагриппой и живо обсуждали все его хитросплетения. «Дьяволица, вавилонская потаскуха» обольстила отпрыска дома святых. А поскольку дом Гиллеля вызывал восторг отнюдь не большинства представителей еврейской аристократии, то им предоставлялась хотя и неожиданная, но радостно встреченная возможность подорвать идейные основы этого дома. В синагогах Галилеи, где доминировал дом Шаммаи, проповедники-зелоты в полной мере использовали обсуждение союза так называемой добродетели с дьяволом.

– Остерегайтесь! – вопили они.

Однако хлеб, который Беренис раздавала страждущим, был настоящим, и его вкус во рту был сильнее всех этих воплей.

Агриппа позвал сестру к себе и поблагодарил за инициативу с раздачей хлеба. Потом он спросил:

– Как долго ты собираешься продолжать это?

– Всегда.

– Прекрати! – Агриппа улыбнулся. – Всегда не существует, ты это знаешь так же хорошо, как и я.

– Я люблю его, брат. Он – единственный человек, которого я когда-либо любила. Да, есть еще ты, но ты мой брат, что бы о нас ни говорили. Он мужчина и мой любовник.

– Он же из рода Гиллеля – врач без шекеля за своим именем.

Беседа в таком тоне была в тягость Беренис. Она терпела ее, потому что ее брат был царем. Но ее ум мог противостоять и более сильным мужчинам, чем Агриппа. Она только напомнила, что ему-то следовало бы уже получше узнать ее, чтобы продолжать высказывать подобные обвинения.

– И все равно он нищий, – настаивал Агриппа, чувствуя, что это его главный аргумент.

А поскольку дом Ирода еще не производил ни одного отпрыска, равнодушного к деньгам, было мало вероятно, что Беренис станет из него первой.

– У меня достаточно денег для нас обоих, – пожала плечами Беренис.

– И ты собираешься за него замуж?

– Если он меня возьмет, – ответила Беренис.

Вслед за братом и Симеон, к величайшему ее расстройству, выдвинул те же аргументы, подчеркнув, что не в силах осознать ее богатства. В это время она гостила в доме Шломо (семь недель отделяло их от того памятного случая в лодке). Тогда Симеон сообщил Беренис, что собирается уехать.

– Куда? – поинтересовалась она.

– В Езион Гебер.

– Зачем?

– Я должен, – просто ответил он. – Там чума, все врачи, которые уехали туда, умерли.

– А если и ты умрешь?

Он пожал плечами:

– Это моя жизнь. Я ее выбрал.

– А моя жизнь? Что моя жизнь, Симеон Бенгамалиель? Я выбирала ее? Или Всемогущий приказал мне: сука, спустись на землю, и с собой принеси на нее проклятие?

– Нет, не говори так, – взмолился он.

– Почему? Потому что это богохульство?

– Против самой себя, моя любимая.

– Как ты смеешь так меня называть теперь! – воскликнула она. – «Любимая»! – Ее глаза пылали яростью и презрением. – По какому праву?

– Я тебя люблю. Разве это уже ничего не значит? – потребовал он ответа.

– Любишь? Такая любовь ничего не стоит!

– Что же тогда? – В его голосе прозвучало нетерпение. – Что ты можешь требовать от меня? Я нищий. Все, что у меня есть, – это одежда на плечах и инструменты хирурга в мешке. Даже дом Гиллеля нам не принадлежит по твоим понятиям. Мы не владеем им, а только пользуемся, если так Богу угодно. И кто ты по сравнению со мной? У тебя дворец в Калки, дворец в Тиберии, огромный дворец в Кесарии, я даже слышал, что дворец хасмонийцев в Иерусалиме тоже принадлежит тебе, оставленный твоей бабкой. У тебя есть вилла здесь, на озере, куда не ступала твоя нога, вилла на водах в Мероне, вилла на море в Тире, а также вилла в Риме, как мне известно. Говорят, что половина собственности в Калки принадлежит тебе: железоделательные мастерские, более тысячи рабов, конный завод под Меггидо, двенадцать плантаций оливковых деревьев и около тысячи двухсот талантов золота и серебра для удовлетворения твоих капризов…

– Кто ты такой? – злобно вопрошала она. – Конторщик? Мне говорили, что ты врач. Однако я нахожу, что у тебя больше способностей в подсчете денег и ведении бухгалтерских книг, чем у когорты египетских писарей.

Она выпалила все это и увидела, как его лицо наливается краской. Он молча покачал головой, и ей стало его жалко.

– Ты богаче самого Клавдия Германика, императора Рима, поэтому издеваешься и насмехаешься надо мной…

– Тогда что это, врач? – выкрикнула она ему в лицо. – Или ты так же плохо разбираешься в женщинах, как я в мужчинах?

В конце концов он обнял ее, именно тогда, когда она уже думала, что зашла слишком далеко и навсегда потеряла его. Пережив все случившееся, она сказала сама себе: «Мне не жить без него, но и ему без меня умереть не дам. Будем жить и умрем вместе».

Много лет спустя Беренис придется вспомнить этот крик души.

Царь Агриппа в своем дворце в Тиберии созвал необычное совещание. По той причине, что сам Гамалиель Бен, пожилой человек, отец, сын святого Гиллеля и нынешний патриарх дома, тем самым в глазах сотен тысяч евреев патриарх всего еврейства земли, и этот самый Гамалиель прибыл в дом Агриппы, в дом Ирода, для обсуждения союза Симеона и Беренис. Царь и патриарх заседали вместе с Гидеоном Бенгармишем, Анатом Берадином, Иосифом Бендавидом и Оманом Бенсимоном. Все присутствующие, кроме самого Агриппы, были людьми преклонного возраста с большим жизненным опытом, богатой событиями памятью, поэтому ими владело странное ощущение, что в конечном счете соединяются судьбы святого и дьявола, дома Ирода и Гиллеля, которые уже соединились с домами Давида и Маттавея. Таким образом, участникам этого союза достанется не только кровь царей и мудрецов, но и осознание принадлежности к Хакогену по прямой родословной, как старцы подсчитали, идущей от пророка Моисея, любимого Всемогущим, и его брата Аарона. Складывался странный прецедент, одновременно и пугающий, и успокаивающий, так как шаг, предложенный любовниками, представлялся почти мистическим своей значимостью и одновременно зловещим по своим политическим последствиям. Вызовет ли это непримиримые противоречия между евреями Иудеи на юге и евреями Галилеи на севере? Проклянут ли евреи юга, почитающие дом Гиллеля, Агриппу за то, что он благословил этот брак? Проклянут ли зелоты, опасающиеся и ненавидящие дом Гиллеля, Агриппу за продажу их права первородства? А как прореагирует Рим?

– Все это очень сложно, – вздохнул Агриппа, на что Берадин заметил:

– Ты скоро обнаружишь, мой мальчик, что все, связанное с еврейской политикой или философией, всегда сложно. Нет ничего простого, и только мудрец в силах во всем этом разобраться.

И что бы они ни обсуждали, в чем бы ни сомневались, сколько бы ни ломали голову над проблемами, им приходилось учитывать волю двух сильных людей. Все, что им оставалось, это на время держать факт будущего брака в тайне, которую все равно многие будут знать, но распространяться об этом не станут.

Таким образом, бракосочетание состоялось в очень спокойной обстановке в доме Гиллеля. Присутствовало не более полусотни человек, включая рабов дома. Стоя рядом с братом, Беренис волей-неволей отметила, насколько странным было все происходящее по сравнению с мрачным достоинством домашних порядков алабарха Александрии, где смерть опередила ее, или дикой роскошью празднования в Калки, когда Ирод Калки брал ее в жены. Но те события для нее не имели никакого значения, настолько смутно запечатлелись они в ее памяти, будто их никогда и не было. Теперь она слушала своего свекра, раввина и патриарха, который произносил:

– Так пожелал Всемогущий, чтобы две плоти стали одной, два сознания стали одним, две крови одной, поскольку кровь – это жизнь, а жизнь – это Яхве – Господь Бог гостий.

Древняя церемония шла в песнопениях на арамейском языке.

– Где контракт? – спросил старик.

Контракт принесли. Беренис стояла спиной к спине Симеона. Его твердые ягодицы прижимались к ее телу, и ее начала охватывать дрожь желания этого мужчины. Три чадры покрывали ее лицо, было душно и тяжело дышать.

– О, дай приданое, – продекламировал Агриппа, чувствуя себя очень глупо оттого, что вынужден повторять слова старика. – Дай утешение в мои последние годы. Дай мне хлеб в голодные дни. Дай укрытие от солнца. Дай мне кров.

– Дай мне приданое! – воскликнул Коген, жрец, который стоял рядом на предназначенном для него месте.

– Возьми, что лучшее его, овцу из его отары, непорочную овцу, закрытый вход, сладость чрева, прими мою мужественность, прими заветные места.

Отрывок звучал на иврите, Беренис овладело беспокойство от возбуждения и нетерпения. К чему вся эта глупость о непорочности? Они же не в пустыне, не было здесь и старого седого грязного шейха, торгующего женами и приданым.

– Мое приданое мало, – сказал Симеон.

– Моего в достатке, – добавил Агриппа.

Затем Агриппа припал на колено и поставил свое имя на контракте, развернутом на полу и представлявшем собой длинный свиток пергамента, исписанного на античном иврите. После него на колени стал патриарх и поставил свое имя. Свиток свернули. Беренис проводили в ванную, где ей предстояло снова пройти омовение, а Симеон подставил огромный серебряный кубок, чтобы его наполнили вином. Кубок пошел по кругу, чтобы каждый присутствующий мужчина приложился к нему, в то время как женщины вышли с Беренис в ванную. Старый патриарх заплакал от радости и подошел к Агриппе, чтобы поцеловать его в губы.

– Благослови тебя Бог в правлении твоем, сын мой, – пожелал старик. – Царь у Израиля добрый и мягкий, а мой дом благословен такой царицей, какой мы не знали со дней Эстер.

Затем на столах под терпентиновым деревом запалили лампы и празднование началось. Беренис смотрела в окно в комнате невесты. Здесь она дожидалась Симеона Бенгамалиеля, своего мужа.

После смерти отца Беренис в Иерусалиме не была ни разу. Прошло уже семь лет. Для посещения этого города время неподходящее. Нечего привлекать к себе внимание и давать пищу сплетням, которыми обрастало ее замужество. Однако Иерусалим лежал на пути из Тиберия в Езион Гебер. Беренис бывала в Иерусалиме ребенком, Симеон приезжал сюда много раз и понимал, почему его жена так мало любит этот город. Иерусалим город холодный. В отличие от Тиберия или Кесарии, в нем не было парков, не было деревьев, и вообще ни одного места, где бы путешественник мог посидеть в тени растений. Ни фонтанов, ни садов с кустарниками и скульптурами. Иерусалим – город из кирпича и камня, плит и булыжных тротуаров. Величественные здания города прятались за глухими стенами, скрывая свое тепло за невыразительными лицами. То были оборонительные сооружения, защищающие от ненависти и кровопролития, так как сам город представлял собой набор фортификаций – возможно, самую мощную комбинацию естественных и рукотворных фортификаций за всю античную историю человечества. Ярус за ярусом, стены и крепости поднимались до самого верха, где стоял Храм – высокое, прочное здание, чьи голые вытянутые стены вызывали скорее трепет, чем восхищение.

Приближаясь к городу с запада, чтобы объехать его и выйти к южным пригородам и цели своего путешествия – дому Хакедрона, Беренис и Симеону пришлось миновать долину Хинном. В других городах во время своего правления отец Беренис, царь Агриппа I, приказал создать разнообразные службы сбора и уничтожения мусора. Однако Иерусалим был настолько велик, настолько быстро рос и расширялся, что никакие меры по упорядочению переработки отходов здесь так и не прижились, к этим обстоятельствам добавлялась чрезвычайная обособленность проживавших там группировок, племен, классов и религиозных сект. Весь мусор, все отходы, помои и нечистоты сваливались в долине Хинном. Ежедневно тысячи голов животных и птиц доставлялись в Храм правоверными евреями священникам для принесения в жертву. Животных забивали и потрошили, а в долину шел нескончаемый поток корзин с отходами. Мясо священники продавали (и съедали сами немалую его часть). Но когда срабатывало одно из двадцати одного древних тотемных табу, проявлявшихся во внутренностях, мясо выбрасывали, в том числе ляжки некоторых видов скота, головы и ноги птиц, ноги парнокопытных. Шкуры всех животных шли на продажу. Все это сваливалось в Хинноме. Трупы дохлых и нечистых животных, умерших за ночь несчастных людей из беднейших слоев, жертв насилия или болезней, забытых или нищих, за чьи похороны некому было платить.

Через эту долину можно было намного сократить путь до южного пригорода, поэтому Беренис и Симеон решили выбрать этот путь, чтобы до заката солнца успеть добраться до ночлега. Их не пугал даже ужас, ожидавший путников в тех местах, которые часто называли в народе «порождением гиен». Беренис, Симеон, огромный Адам Бенур, сопровождавший их в качестве оруженосца и слуги, а также Габо закрыли носы салфетками, смоченными духами, хотя смрад был только одним из характерных признаков долины. К нему следовало добавить собак и шакалов, сотни черных стервятников, а также грабителей и убийц, отвергнутых городом, которые ползали по останкам плоти и отбросов. Обычно благодаря господствующим ветрам ужасающая вонь не ощущалась в Иерусалиме, но бывали времена, когда направление ветра менялось и город накрывала жаркая волна смрада. Вот уже полчаса Беренис и ее спутники ехали по смрадной долине. Единственную фразу за весь этот путь произнес Симеон:

– И все равно это место выше нас. Оно священно.

Они мчались во весь опор и вскоре вышли на южную окраину города, где воздух уже был чист, а Иерусалим висел в золотых лучах заходящего солнца, словно мечта или сон из какого-то другого мира. В доме Хакедрона, где им предстояло провести ночь, ворота были открыты в ожидании высоких гостей. Уставшие, но уже приходящие в себя от дорожных мук, они свернули во двор. Заранее предупрежденные рабы сразу же подхватили их лошадей под уздцы, помогли спешиться и предложили кубки с пенным холодным как лед вином и воду. За спинами рабов в дверях дома ожидали хозяева.

Глава дома, странный старик Баас Хакоген, был несказанно богат и влиятелен. Ему даже пришлось отстроить свою огромную резиденцию за пределами Иерусалима и незащищенной его стенами местности, изобилующей бандитами и ворами всех мастей. Среди них водились иебуситы – разложившиеся остатки древних завоевателей города; зелоты – жертвы гонений со стороны римлян и египтян, страшные и ужасные сикарии – сектанты-убийцы из среды зелотов, которых даже сами они боялись и считали бесчувственными профессиональными убийцами, которые решали все проблемы мечами, пряча их под грязными жилетами. Встречались и эдомиты, полуарабы-полуевреи, жалкие и неприкаянные, которые периодически совершали набеги на южные пустынные земли. Нет, жизнь к югу от Иерусалима была не для ординарных людей, однако Баас Хакоген и был далеко не ординарным человеком.

Следует добавить, что о старике Хакогене говорили, что ему более ста лет. И Беренис поверила этому, увидев впечатляющую сеточку морщин, покрывающих его лицо, его кожу, напоминающую высохший древний пергамент. Четыре поколения потомков ожидали с ним своей очереди приветствовать гостей. Об этом человеке ходили многочисленные легенды. Якобы Баас Хакоген когда-то был верховным жрецом Храма, что он занимал пост командующего над всеми военными при Ироде Великом, что после смерти его тело принесли к Гиллелю Добронравному, который якобы заключил договор с пророком Илией о том, что во искупление каждого своего греха Баас Хакоген должен прожить дополнительно еще по году. Все это, разумеется, было глупостью, сказками, пустыми разговорами. На самом деле Баас Хакоген был заметным религиозным деятелем, обладателем сокровищ: золота, серебра и бриллиантов. Рассказывали, что он когда-то похитил сокровища Храма, причем вынес их под прикрытием и с протекциисамого Ирода Великого или, возможно, отца Ирода Антипатера, чего должно было хватить Баасу на сто лет жизни. Однако на деле правда заключалась в том, что ему когда-то посчастливилось взять в аренду медные рудники под Элатом и получить монополию на торговлю оловом с Тиром, куда оно поступало из Корнвалля, что в далекой Британии. Умело управляя своим имуществом и ведя активную торговлю, он добился больших результатов. Когда еще был жив мудрец Гиллель, Баас Адон взялся поддерживать его дом и всегда без колебаний продолжал помогать уже потомкам Гиллеля. Он принимал внука своего чтимого учителя и ребби в качестве гостя своего дома впервые и не жалел усилий, чтобы это событие запомнилось надолго.

Прием поверг в трепет даже Беренис. Здесь были певцы с Крита, танцоры с реки Ганг и ловкие жонглеры из Александрии. За стол село более восьмидесяти человек. Как и в доме Гиллеля, различия по половому признаку не делалось, и так же, как там, никто не объелся и не перепил. Старик, сидевший рядом с Беренис, вытер салфеткой глаза, пытаясь удержать эмоции, и поделился с ней, что значит для его старого сердца видеть наконец объединенными дома Ирода и Гиллеля.

– Ты слышала, я был верховным жрецом, дитя мое. Так оно и было, так и было. Очень, очень давно, почти в начале времен, когда Ирод, твой прадед, был царем всего Израиля, – злой был человек! – и добрый, святой Гиллель являл собой царя сердец благонравных людей. Я знал обоих, мир праху их, воплощение зла с добром. Но кто, кроме Всемогущего, может знать меру добродетели? Сегодня, когда для меня не так уж далеки вечные сумерки, мне кажется, что я уловил ход деяний Всемогущего, смысл его намерений, да простит он меня и будет ко мне великодушным, поскольку Бог скрывает от нас свои замыслы. Я вижу сияние утренней зари, которой, как и Моисей, не должен был видеть, сияние прекрасного и славного будущего Израиля, о котором узнает весь мир. Это сияние откроется и для тебя, царицы Эстер, родившейся вновь. Вам с мужем еще предстоит сидеть на троне, который будет покрепче многих, да, многих. Я говорил о тронах, разве не так? Так вот, трон Ирода был четыре кубита в высоту с херувимами вместо подлокотников… – Старик замолчал. Несмотря на жару, он был укутан в мантию, но его постоянно знобило.

Той ночью Беренис прижималась к Симеону и жаловалась шепотом:

– Мне так страшно, Симеон. Ангел Смерти залетел в этот дом. Я боюсь заснуть.

Он успокоил ее, и в конце концов она уснула.

От Иерусалима они отправились на юг. Их путь лежал через Вифлеем в Хеврон и далее в Биршебу. Но за Хевроном они проезжали Бетаб – беньяминскую деревушку, где родилась Габо. Служанка ехала с закрытым лицом – воздух был сух и горяч, как огонь.

– Ты здесь родилась, – напомнила ей Беренис.

– Будь оно проклято, это место. Никогда не хотела бы видеть его снова, – ответила Габо.

Левее от них лежала страшная дикая Иудея с застывшими обрывистыми скалами, распяленными цвета охры оврагами, напоминавшими вход в чрево ада и тянущимися к Мертвому соленому морю. Жгучий воздух, наполненный тонкой пудрой пыли, оседал в каждой морщинке, каждой складке кожи и глаз. Путешественникам приходилось большую часть пути закрывать лица платками, а подчас зажмуривать глаза, доверяясь маленьким, проворным ливанским пони, которые везли их из Галилеи и самостоятельно находили дорогу. Для Беренис каждый шаг на этом пути превращался в издевательство над собственным телом. Ее донимала жара. Местность вокруг представляла разительное отличие от зеленой прохлады родных просторов. Пыль, огромные голые пространства каменистой пустыни, скалистые обрывы, грязь, нищета редких мелких селений, через которые они проезжали, тощие козы, ищущие корм там, где от голода сдохла бы и ящерица, постоянное ожидание опасности – все это выводило Беренис из себя. И все же это было то, чего она хотела, к чему стремилась. Она не жаловалась, так как обещала, что последует за Симеоном куда угодно, даже в ад. Именно туда она и попала.

Ниже Хеврона, в землях Идумеи, по пути им попался караван, подвергшийся нападению разбойников. Верблюдов увели. Семь погонщиков и один верблюд лежали мертвыми у дороги, восьмой стонал в муках, истекая кровью. Симеон спешился и оказал посильную помощь несчастному, перевязал раны, остановил кровь, дал попить. Они оставались с ним около часа, пока погонщик не умер. Почва пустыни была такая каменистая, что копать могилу было бы бесполезно. Симеон объяснил Беренис, что скоро – в ближайшие день-два – местные жители найдут тела и закопают. Беренис не верилось, что в этой пустыне может кто-то жить. Ее предки по линии Ирода были идуменцами. От мысли, что ее корни лежат в этой каменистой почве, из которой не торчит и травинки, Беренис передернуло.

Путешествие продолжилось. В Биршебе местный постоялый двор оказался настоящим гадючником, до небес провонявшим мочой, человеческими испражнениями и навозом, поэтому они предпочли миновать поселок и установить палатку в чистом поле. Беренис лежала в объятиях своего мужа на полосатом бедуинском одеяле, а над ними как опрокинутый котел тускнело небо с яркими, какие могут быть только в пустыне, звездами. Она увидела черточки от падающих метеоритов и сказала Симеону, что каждая из них отмечает пришествие на землю Ангела Смерти Малака Гамашхита, который постоянно краем глаза следит за Иерусалимом. Этот ангел несет смерть и язычникам, но старается, чтобы евреи не забывали о нем ни на минуту.

– Что еще раз подтверждает, – продолжала Беренис, – отношение к нам как к проклятой нации. Если все остальные стремятся иметь кусок побольше от того, что хорошо, то мы не можем успокоиться, пока не получим львиную долю того, что плохо.

– Ты говоришь слишком заумно, моя дорогая, – заметил Симеон, – но я видел столько смертей от обычных земных недугов, чтобы придавать большое значение твоему Малаку Гамашхиту. Он нисколько не отличается от всех других царей того света – египетского, сирийского, греческого и так далее. А что касается черточек на небе, греки учат, что они – частицы, остающиеся от горящего железа, падающего с неба. Когда я учился в Греции, мне показывали один такой кусочек…

– Ты слишком рациональный для меня, – сказала Беренис. Он обнял ее крепче, а она продолжала: – И зачем ты затащил меня сюда? В этом-то какое рациональное начало?

На следующий день они свернули с главной дороги и двинулись по колее на юго-восток в сторону Езион Гебер. Они начали свой путь с рассветом, однако к полудню стало так жарко, что пришлось остановиться в тени каменного выступа, свисающего над землей. Ближе к вечеру путешествие продолжилось. Они миновали развалины огромного древнего города. Беренис предположила, что это может быть легендарный Содом, но Симеон поправил ее, указав, что те старинные города, о которых говорится в Торе, находятся значительно севернее. Скорее всего, это забытый город Амелекит или Эдомит.

На следующий день их остановила и окружила банда всадников, сикариев и идуменов, насчитывающая два десятка хорошо вооруженных людей. Симеон предупредил Адама, чтобы он не предпринимал никаких враждебных действий. Да и ни он сам, ни Адам просто не смогли бы добраться до оружия. На Беренис сразу накатила волна ужаса, когда ватага бандитов с большой дороги бросилась к ним из засады с криками и гиканьем. Она почувствовала гордость за Симеона. Ее муж спокойно сидел в седле, не проявляя никаких признаков тревоги. Габо начала было кричать и молить о пощаде, но резкий удар по лицу, который нанесла ей Беренис, прекратил ее стенания. Беренис чувствовала, что ситуацию нельзя выпускать из-под контроля, иначе всем им грозит смерть. Поэтому она оставалась безмолвной и неподвижной, когда бандиты приблизились к ним и начали ощупывать лошадей, одежду и сбрую.

– Кто вы, откуда и куда направляетесь? – спросил Симеона главарь.

– Врач, из Галилеи. Это – моя жена, а те двое – наши рабы.

Волосы Беренис были не видны под платком, лицо покрыто пылью. Ее невозможно было узнать. Как женщина она не представляла для них интереса: слишком крупная, с осунувшимся лицом. Их допросили, затем главарь пожаловался Симеону на боль в животе. Есть ли у него с собой слабительное?

Они спешились, грабители тоже. Адам открыл мешок с лекарствами. Симеон осмотрел больного и прописал смесь сухой конопли, которую следовало поджечь, а дым вдыхать, как ладан. Как позже он объяснил Беренис, у главаря была опухоль величиной с дыню. Жить ему осталось недолго. У другого бандита Симеон обнаружил гноящуюся рану в бедре и вычистил ее. Он резал фурункулы, чистил язвы и срывал вросшие ногти. Преодолевая брезгливость – бандиты никогда не мылись, и вонь от них стояла непереносимая, – Беренис умудрилась помогать мужу и работать вместе с ним.

Он закончил лечить бандитов, и те дали ему три золотые монеты, которые Симеон с благодарностью принял. Грабители проводили их до заброшенного каменного дома – все, что осталось от древней крепости, – и на следующий день Беренис увидела вдали горные хребты Езион Гебер.

Много лет спустя Тит, новый император Рима, спросит Беренис, что подвигнуло Симеона отправиться в Езион Гебер. Она ответит ему: там не нашлось врача, который был необходим.

– Почему? – будет настаивать Тит.

– Потому что умирали люди.

– Но люди умирают повсюду.

Титу было трудно это понять. Человек только что женился и потащил с собой жену в такое гиблое место! А Беренис вспоминала это путешествие как самое странное, но счастливое в жизни. «Мы провели медовый месяц в аду, – скажет она своему брату. – Я вышла замуж за чудного человека, но это нисколько не изменяет того факта, что он оказался единственным мужчиной, который дал мне счастье».

Солдатами в Езион Гебер командовал Смах Барачад – еврей с суровым лицом. Первоначально в его распоряжении было сто двенадцать солдат. Теперь половина из них уже умерла. Надсмотрщиками служили арабы-египтяне с Синайского полуострова. Опустившиеся и неграмотные садисты, они бахвалились на своем корявом арамейском диалекте своим происхождением из племени кен, откуда вышел мифический предок Джетро, тесть Моисея. Но на самом деле они были негодяями без имени и родины, жестокими и похотливыми, как животные, не знающими сочувствия. Таких было почти три тысячи, но и их косила болезнь, так же как женщин из публичных домов, работников и их отпрысков. Но самый богатый урожай смерть собрала среди рабов, которых было около шести тысяч. Оставалось только две тысячи.

Беренис раньше никогда не видела шахт. Она знала трудящихся на полях и в домах рабов, но никогда не встречала таких слепых, покалеченных, донельзя худых существ – результат дикого издевательства над людьми, ежедневно вползающими, словно животные, в свои темные тоннели, чтобы потом выползти с корзинами медной руды и потом уползти опять. В тоннелях они умирали. На поверхности им оставалось корчиться в муках и молить Бога о смерти. Рабы были совершенно голыми, их тела покрывала короста из грязи, собственных высохших фекалий, колени и локти почернели от вечных кровоточащих мозолей. Бородатые и волосатые, лишенные языка, они могли только мычать или стонать…

– Собаки, – ворчал Смах Барачад. – Ленивые, грязные собаки. Скоро все они передохнут.

Он смирился с обстановкой и был недоволен присутствием Симеона. Завладев собственностью умиравших солдат и надсмотрщиков, Смах лелеял твердую уверенность в том, что переживет здесь всех. Но в конечном итоге Симеон с Адамом Бенуром похоронили и его. Все деньги перешли к простому молодому солдату с крепким желудком и сильным телом.

После первой ночи, проведенной в зоне эпидемии, Симеон обратился к Беренис:

– Тебе лучше уехать на север вместе с Габо и Адамом.

– Почему? – поинтересовалась Беренис.

– Это место не для тебя.

– А для тебя?

Симеон пожал плечами:

– Я обязан…

– Ну что ж… Но по-моему, не твое это дело, – оборвала его Беренис. – Тебе не излечить всех. Больные все равно умрут. Но пока ты здесь, я останусь с тобой. Хотя бы постараюсь узнать тебя. Пока я еще тебя не знаю.

– Тебе станет противно…

– Я многое могу стерпеть.

– Я стану тебе противным.

– Нет, и не потому, что ты благородный человек, – улыбнулась Беренис, – а потому, что глупый. С глупостью мне смириться труднее.

Ее беспокоило другое, и все же она не считала себя несчастной. Когда Смах Барачад попытался ухаживать за ней, она спокойно ответила, что уже не один мужчина распрощался с жизнью за подобные действия. «Предупрежден – значит, вооружен», – доходчиво вразумила она его. Барачад не догадывался, кто перед ним, однако что-то в выражении ее странных зеленых глаз убедило его, что сказанное ею правда. Беренис продолжала жить в Езион Гебер и видела не только много страшного, но и много хорошего. С надсмотрщиками она обращалась с надменным презрением и равнодушием, с солдатами-евреями без показной сердечности или кокетства, а с рабами со сдержанной жалостью и нежностью, что служило причиной постоянного восхищения и удивления Симеона. Но больше всего удивлялась на себя сама Беренис, поскольку занималась невероятным для себя делом. Ей не приходилось заставлять себя. Она не испытывала ни ужаса, прижимая к своей груди завшивленную голову умирающего раба, ни отвращения от вони, способной кого угодно довести до обморока, ни от вида отвратительных останков человеческих тел. Симеон старался держать ее подальше от всех этих людей, но она возражала ему:

– Если я не нужна тебе здесь как работник, значит, не нужна и как жена.

– Ты ведь царица.

– О! Жалкий глупец! Разве ты привез меня сюда как царицу? – удивилась Беренис.

Тогда он начал учить ее своему ремеслу: как перевязывать раны, как чистить открытые язвы, как ставить на место сломанные кости, как облегчить умирающим уход из жизни. В условиях сухого климата ее тело теряло много влаги, но Беренис по-прежнему хорошо выглядела и сохранила свою жизненную силу. По правде говоря, она вызывала у всех удивление, даже сам Симеон никогда не подозревал, что женщина может обладать таким сочетанием крепости духа и красоты тела.

Свалилась Габо, пораженная этой чертовой болезнью, бушевавшей на шахтах. Кожа ее покраснела, открылись язвы по всему телу, повысилась температура. Все говорило о скорой смерти, но Беренис так ухаживала за ней, заботясь, как о собственном ребенке, что вырвала Габо из костлявых объятий.

Ночью в сильных руках Симеона она испытала больше счастья, чем за всю свою жизнь. Они оставались в Езион Гебер сорок один день, пока чума не исчерпала себя сама. Смах Барачад, еврей-торговец с непроницаемым лицом и черствой душой, был не единственной жертвой эпидемии. Габо поправилась, но там, в пустыне, они похоронили огромного галилеянина Адама Бенура. Беренис плакала как ребенок. В Езион Гебер она прошла школу печали и научилась плакать так, как плачет весь мир.

Умирая, Адам Бенур назвал ее имя и полный титул. Но ничего не изменилось на лицах стоявших вокруг людей, так как многие уже догадывались, кто она на самом деле. Она не могла работать здесь и постоянно прятать роскошную корону рыжих волос, а со своими волосами и светло-зелеными глазами Беренис была поистине символом своей земли. Известия летят на крыльях, крылья есть и у слов. Она уже стала Беренис, которая дала страждущим хлеб в Тиберии. Даже рабы, приученные умирать молча, унижались перед ней, моля о жизни и свободе. Она плакала и спрашивала у Симеона:

– Что мне делать?

– Тебе решать, моя любимая.

– В Израиле полмиллиона рабов. Я их сделала такими? Я поработила их? И где в Торе сказано, что это не правильно?

Симеон покачал головой.

– Разве в доме Гиллеля нет рабов? – воскликнула она.

– Есть, помоги мне Боже, они есть. Так устроен мир, Беренис. Мы меняем мир понемногу, но медленно, очень медленно.

– Тогда что мне делать? Скажи, Симеон.

Она ухаживала за рабом, который просил ее дать ему свободу. Когда она молча покачала головой, раб вынул спрятанный на груди острый осколок камня и вонзил его себе в сердце. Это был мальчик лет четырнадцати – пятнадцати, еврей, насколько могла судить Беренис по его наготе. От него остались только кожа да кости, он мечтал о жизни и свободе, а вместо них принял смерть.

Хозяин рудников Салам Бариюсуф, очень богатый идуменянин, посетил их с редким для него визитом. Он прибыл с тремя десятками солдат, разгневанный слухами, что чужаки на его рудниках сеют ростки недовольства среди рабов и надсмотрщиков. Однако его гнев быстро прошел, когда он понял, что перед ним два самых известных в Израиле человека, которые уже несколько недель спасают жизни рабов, солдат и надсмотрщиков. По отношению к Беренис он сразу стал подобострастным. Унижаясь и оправдываясь за ужасные условия жизни на шахтах, Салам пытался объяснить, что рудники, богатые во времена царя Соломона, теперь почти совсем выработались. Фактически, доложил Бариюсуф, рудник служил только для поддержания жизни его рабов.

– Я куплю у тебя рудник, – неожиданно решила Беренис. – И шахты, и рабов. Назови цену.

Симеон был поражен таким решением не меньше, чем Бариюсуф. Идуменянин трясущейся рукой гладил бороду, делая в уме какие-то подсчеты. Шахты и на самом деле были выработаны. Они едва приносили прибыль, но знает ли об этом еврейская женщина? Вот врач, выходец из дома Гиллеля, имеет, конечно, понятие обо всех этих вещах. Он запросил миллион шекелей. Беренис даже не улыбнулась.

– Ты не учитываешь мои возможности, – спокойно сказала она. – Похоже, забыл, кто я. Ты слышал о силе моего гнева?

Идуменянин нервно осмотрелся по сторонам. Ему было известно, что они пришли сюда с единственным слугой-мужчиной, которого уже похоронили. В его распоряжении были солдаты и надсмотрщики. Чего ему опасаться? Но ему было страшно, и он стал просить Беренис высказать свои предложения.

– Я заплачу тебе десять тысяч шекелей, – ответила она.

Бариюсуф стенал, умолял, протестовал, заламывал руки, и в конечном итоге торг завершился на сумме в четырнадцать тысяч. Беренис выписала поручение на имя Якобара Хакогена, который был ее банкиром в Иерусалиме. Солдат отправили с Бариюсуфом, надсмотрщиков уволили, а рабов отпустили на свободу. Что им было делать на свободе, сломленным физически и раздавленным морально? Рабы побрели на север. Ветер нес песок, и входы в штольни уже начали осыпаться. У Беренис не было ни малейшего желания возрождать прииск. Через год песком покроются все шахты…

Она, Габо и Симеон поскакали прочь от этого места. Симеон говорил мало. Насколько жена узнала его, настолько и он изучил свою жену.

Молва летела впереди них, и когда они достигли Хеврона, толпа горожан сразу же окружила Беренис, умоляя позволить прикоснуться к ней, поцеловать ткань ее одежды, облегчить постигшие их беды. Больные потянулись к ним, и Симеон делал все, что только мог. Одного ребенка, задыхавшегося от приступа астмы, Беренис взяла на руки и сделала ему искусственное дыхание рот в рот, как учил ее Симеон. Тут же разнеслась весть, что она оживила умершего.

Симеон сказал жене:

– Скоро ты увидишь, любимая, что быть святой труднее, чем дьяволом.

Беренис была не настроена к такому разговору.

– Мой отец уже убедился в этом, став святым, мир праху его, – произнесла она. – Но он был святым, который слишком сильно ненавидел. У тебя есть чувство ненависти, Симеон?

Он подумал, прежде чем покачать головой.

– То же и со мной, – кивнула Беренис. – Что со мной произошло, Симеон? Когда я бранила идуменянина, у меня не было ненависти к нему.

В Вифлееме они остановились у Менела Гамозера, последователя дома Гиллеля, который упросил Симеона произнести проповедь в синагоге. Симеон крайне не любил проповеди, тем не менее согласился, хотя жизнь распорядилась по-другому. Тут по Вифлеему разнеслась молва, что в город прибыла Беренис. Вокруг дома Гамозера собралась такая плотная толпа, что пробраться через нее в синагогу не представлялось возможным. Люди просили Беренис выйти к ним, и, когда она поднялась на крышу дома, все впали в безмолвие, хотя некоторые до этого рыдали.

В доме имелась ванна, и Беренис получила возможность полежать в теплой воде до тех пор, пока глубоко въевшаяся грязь не сошла полностью. После всех приключений ее тело стало худым, как у мальчика, груди уменьшились в размере, а длинные ноги стали еще более стройными, словно у девочки-подростка. Она сама не могла определить свой возраст. Сколько ей? Двадцать три или двадцать четыре?

За вечерней трапезой Гамозер обратился к ней:

– Ты не можешь отрицать тот факт, царица Беренис, что горячо любима народом. Не имеет значения людское непостоянство. Народ в своей любви к тебе искренен до конца.

– Я говорил ей об этом, – кивнул Симеон.

Беренис пожала плечами и заметила, что для нее это мало что значит. Ее равнодушие не было позой. Она делала то, что считала нужным. И она еще не осознала того, что любима многими и многими.

– Для Израиля, – продолжил Гамозер, – это совершенно новое явление. Строго говоря, когда я обращаю мысленный взор в глубь истории, единственной героической и независимой женщиной мне видится Дебора. Но она жила слишком давно, когда наши предки еще почитали мать.

– А Эстер? – удивился Симеон. – Хотя мало доказательств того…

– Не о чем говорить, – кивнул Гамозер. Погруженный в науку человек, он упивался своей ученостью. – Эстер – бесспорно апокрифический, хотя и красивый вымысел, вызванный к жизни, когда Израилю потребовалась такая героиня. Но в данном случае с царицей Беренис…

– Как можете вы говорить обо мне так, когда я сижу здесь перед вами?! – воскликнула Беренис. – Все это глупости. О чем вы говорите!

В гневе она покинула комнату.

Рабы, освобожденные в Езион Гебер, каким-то образом добрались до Иерусалима, а с ними пришли и вести о случившемся на руднике. Симеон и Беренис решили не заезжать в Иерусалим и отказаться от первоначального плана провести день-два на вилле Беренис, пока стояла чудесная погода и с гор дул свежий ветер. Теперь, по настоянию Беренис, они решили, не заходя в Иерусалим, двинуться прямо в Галилею. Однако молва вновь обогнала их, и дорога оказалась запруженной многотысячной толпой. Любопытство привело Вендия Кумана, нового прокуратора, на дорогу, где он встретил Симеона и Беренис и пригласил их стать его гостями в городском дворце. С ним был легион римлян, которые пытались сдерживать толпу и ругали горожан на латинском языке. Беренис поблагодарила проконсула и объяснила ему, что они решили вернуться в Галилею.

– Разумеется, – заметил прокуратор, поведя рукой в сторону толпы, – ведь они не ждут от тебя дармового хлеба. – И он добавил с издевкой: – Ты же не собираешься накормить весь Иерусалим, не так ли?

– Вряд ли, – равнодушно отозвалась Беренис.

Тут прокуратор поинтересовался, из-за каких еще благодеяний ее так сильно полюбила толпа, а Беренис произнесла старую поговорку о том, что короткие объяснения удовлетворяют только дураков.

– Но мне кажется, ты не глупый человек, прокуратор, – закончила разговор Беренис.

Позднее Симеон предупредил Беренис, что она рисковала оскорбить прокуратора.

– Думаю, он и не догадался, – возразила Беренис. – Ведь он дурак и жалкий человечишка. И я не собираюсь подбирать слова в беседе с такими людьми.

– Да, – согласился Симеон, – я в этом и не сомневаюсь. Что до меня, то я женился на самой необыкновенной женщине на свете. Тебе так не кажется?

– Не такая уж я необыкновенная по сравнению с моим мужем, – отпарировала Беренис.

– Мне кажется, – говорила Беренис Симеону, когда они вернулись в Тиберий и наконец-то улеглись в постель в ее апартаментах, в ту самую постель, к которой еще пациенткой она вызвала своего будущего мужа, – что я сумею привыкнуть к такому порядку вещей. Это, видимо, присуще нашей семье, если учесть, что и мой отец стал святым среди себе подобных. Он умер не по своей воле и очень быстро. Как ты думаешь, быть может, и мне уготована такая же судьба?

– Надеюсь, что нет. – Симеон улыбнулся.

– Почему у толпы такая короткая память? Ты считаешь, все уже забыли, как меня ненавидели?

– Разве тебя ненавидели? – удивился Симеон. – Или создали для себя некоего демона из собственных измышлений? Именно так надо к этому относиться. Ты ни на кого не похожа, Беренис, моя любимая, и я не верю, что когда-то существовал некто, похожий на тебя. Ты сделала замечательное дело. Накормила людей. Только это одно решило их проблемы. Они были голодны, и ты накормила их.

– Но не ради собственного удовольствия или самолюбования, – равнодушно заметила она.

Она наблюдала за тем, как муж внимательно изучал ее. И Беренис подумала, что раньше не встречала таких мудрых людей.

– Возможно, – согласился он. – А может быть, и нет.

– И да и нет, – повторила она, – как говорят раввины.

– Кстати, я заметил, что Габо беременна, – перевел Симеон разговор на другую тему. – Она замужем? Я как-то не удосужился тебя спросить.

– Она не замужем, так же как и во время своих предыдущих беременностей.

– Так она беременна не первый раз?

– В четвертый, – ответила Беренис.

– Правда? Что же случилось с ее детьми?

– Ну что с ними может быть? – резко ответила Беренис. – Не смотри на меня так. Не съела же я их. Растут себе как дикие зверьки в коридорах этого дворца, очень просторного, кстати.

Симеон глубоко вздохнул и сказал:

– И ты их кормила. Потом уехала со мной на юг. Они болели, ты лечила их…

– Мне этот разговор кажется утомительным.

– Конечно, – продолжал Симеон, – такая позиция с твоей стороны – обман. Тебе вовсе не противна эта тема. Я думаю, эта роль тебе нравится. И в добрый путь. Ты станешь святой и забудешь, что когда-то была почти дьяволом.

– А ты будешь меня любить тогда? – задала вопрос Беренис.

– Не знаю, – ответил он.

Часть четвертая

Беренис вышла из своего дворца и залюбовалась открывшимся видом гор, долин в тумане на фоне голубого неба. Вид отсюда был по-настоящему прекрасен и напоминал театральную декорацию. Сразу перед ней лежали глубокие тени, отбрасываемые неясными очертаниями Храма и его обнесенными стенами дворами, а за ними простирались высоты и бесконечные дали. Ее бабушка выбрала очень подходящее место для строительства дворца именно здесь, на возвышенной окраине Иерусалима. Само пребывание в нем обновляло душу. В стародавние времена все эти возвышенные места считались заселенными богами, но это было так давно, когда люди верили в многобожие и не знали Яхве.

Воздух – чист, прохладен и сладок, как вино, каким он часто бывает в Иерусалиме в ранние часы утра. Погода здесь редко портится.

Вот уже пятнадцать лет, как Симеон и Беренис взяли в привычку проводить самые жаркие месяцы года в Иерусалиме, спасаясь от влажной жары озерного котла в Тиберии. Мало-помалу Беренис полюбила и почувствовала этот город. Со всей своей холодностью и различными запретами, с этими каменными улицами, мрачными стенами, мощными каменными лестницами и брусчатыми дорогами этот город нес в себе замысел и эмоции, был живым в своем собственном, только ему присущем смысле. Он не был мягким, прозрачным, тропическим, как Тиберий, не был и математически распланированным, как Кесария. Иерусалим строился хаотически в течение многих и многих лет. Его улицы извивались, загибались, переходили в тоннели. Стены шли параллельно, вперемежку новые и старые. Новый город перемежался со старым. Вокруг только камень, и никаких скульптур, никаких красок. Беренис вспоминала, когда впервые увидела Афины и поразилась невероятному, живому, колеблющемуся разноцветью города. Стены синего, желтого, зеленого, горячего красного цвета, и нигде нет белых камней, все покрашено, все скульптуры расцвечены настолько искусно, что иногда по ошибке их можно было принять за живую плоть. Но здесь, в Иерусалиме, камень оставался в своем естественном виде. Кирпич, серый гранит, красный и желтый мрамор, синий песчаник – весь этот разнообразный холодный, натуральный камень становился живым только в лучах вечернего солнца или утреннего рассвета. Весь город существовал ради единственной цели, не как Рим, чтобы править миром, не как Афины, чтобы вызывать зависть всего мира и оплакивать дни, которые никогда не вернутся, не как Александрия, как источник богатства и знаний, а для того, чтобы стать опорой Храма Яхве. Каким-то странным и неуловимым образом город отвечал своему предназначению. Даже Симеон, никогда не испытывавший теплых чувств к Иерусалиму, признавался, что он ассоциировался у него со скамеечкой для ног Всемогущего. Сама же Беренис, гуляя по городу, всегда чувствовала это.

И ей нравились его улицы, подъемы и спуски, горы, на которые приходилось карабкаться к небу со странным стеснением в груди, затрудненным дыханием, особенным для Иерусалима. В течение многих лет утренние и вечерние прогулки по улицам Иерусалима превратились в ритуал для нее и Симеона. Им нравились такие прогулки. Шли годы, и в чреве Беренис не зародилось новой жизни. Ей не случилось забеременеть от единственного в своей жизни любимого мужчины. Поэтому Беренис и Симеон заменили друг другу своих нерожденных детей. Они становились все ближе и ближе друг другу, даже не осознавая этого. Когда супруги прогуливались рука об руку, люди смотрели на них и одобрительно кивали.

И этим утром он должен был быть с ней, но в предрассветный час собралось срочное заседание Синедриона. Посыльный пришел за Симеоном, когда еще было совсем темно. Беренис тоже проснулась, увидела его темную, бесформенную фигуру в ночи, затем почувствовала его поцелуй и услышала шепот, предупреждавший, что он должен идти. «С Богом, со Всемогущим», – напутствовала она мужа. Супруги знали, что означает этот утренний вызов. Отец Симеона, патриарх дома Гиллеля, вот уже год как скончался, сын Гиллель был теперь главой дома. Один из братьев – либо Гиллель, либо Симеон – должен был стать носителем титула «наши» – владыки. В древности он переводился как царевич, однако теперь присваивался человеку, избираемому председателем Совета семидесяти одного, или Великого синедриона Израиля. Отец Симеона был первым владыкой. Но сегодня в Совете шла война между домами Шаммаи и Гиллеля. Победа или поражение? Или Гиллели просто сложат оружие? Сегодня в предрассветных сумерках они собрались снова, и Беренис пришлось отправиться на прогулку одной.

Старый привратник Шупа поклонился ей.

– Утро будет добрым для нас, – сказал он, – или мне так кажется, госпожа.

– Как будет угодно Богу, – кивнула Беренис.

«Утро будет добрым», – подумала Беренис. Так много дней начиналось с такого утра, даже несмотря на все мировые невзгоды. То были добрые годы, легкие годы, которые протекли и оставили лишь ощущение тепла. Постарела ли она? И исполнилось ли ей уже тридцать восемь? Рука сама потянулась погладить кожу. Плоть ее была упругой. Несколько дополнительных килограммов прибавились к бедрам и бюсту, но тело все еще оставалось плотным и сильным, груди круглыми и высокими. В темные моменты жизни (она никогда не сбрасывала их со счетов) Симеон говорил ей: «Разве стоит, любимая, бояться наступающей старости под оком Всемогущего?» Во времена своей волшебной молодости она говорила себе: «Разве можно позволять себе такие мысли в такой ясный и чудесный день, как наступивший?»

В такой день хочется жить, ощущать вкус и запах жизни, и сегодня Беренис чувствовала прилив сил. Жизнь кипела в ней с того момента, как она открыла глаза и начала одеваться. Она надела светло-голубую рубашку (этот цвет ей полагался как носителю крови Аарона) и горчично-желтое платье. Рыжие волосы, все еще без единой седой пряди, перехватывал шитый золотом чепец, прибавляя ей роста. Единственным украшением оставалась бриллиантовая заколка на груди.

К тому моменту, когда она подошла к огромному рынку Верхнего города, который с одной стороны охватывал дворец ее прадеда, а дальше стояли дома зажиточных и благородных иудеев, город уже оживал, начиналось уличное столпотворение, и не меньше десятка мужчин и женщин останавливались, чтобы приветствовать ее. На площадь вышла утренняя смена римского караула, направлявшегося в район Храма, – двадцать легионеров, воин со штандартом, офицер и музыкант, периодически дувший в длинный прямой рог – тубу. Среди атрибутов римской оккупации, ненавидимых евреями, туба занимала не последнее место.

Беренис пересекала площадь, не обращая внимания на римский отряд, словно его и не существовало в помине. Но на середине пути она услышала, как центурион отдал приказ своему подразделению остановиться и принять стойку «смирно». Затем, оставив караул стоять в центре площади, центурион подошел к Беренис, низко поклонился и представился, назвав свое имя – Каспер Вентикс. Он сообщил, что видел ее уже три раза и настолько очарован ею, что не смог не воспользоваться предоставившейся сегодня возможностью, чтобы лично не познакомиться. Пользуясь случаем, он обронил, что приходится родственником императору Нерону (по браку, а не по крови, причем дальним, хотя все-таки родственником). Это был молодой мужчина, лет тридцати, симпатичной наружности, почти на три дюйма ниже Беренис.

– Ну вот ты и познакомился со мной, – холодно кивнула Беренис.

Центурион обратился к ней на плохом арамейском. Она ответила на безупречной латыни. Каспер перешел на латынь и не намного лучше, чем на корявом арамейском, объяснил, что стал ее обожателем.

– И чем ты восхищаешься? – задала вопрос Беренис. – В Иерусалиме есть чем восхищаться. Прежде всего нашими манерами, которые к тому же достаточно просты. Мы не досаждаем своим присутствием незнакомым людям.

Она повернулась к нему спиной и пошла. Молодой офицер постоял некоторое время и вернулся к своим солдатам. Те снисходительно улыбались. Он обругал их, рявкнул необходимые команды и продолжил движение. «Всему свое время», – успокоил римлянин себя.

Беренис шла в сторону широкой лестницы, ведущей от Верхнего рынка в Нижний город. Мимо двигался поток водоносов, продавцов свежих овощей и древесного угля. Мужчина, ранее наблюдавший за ее встречей с центурионом, тоже пересек площадь и теперь шел нога в ногу с ней. Это был высокий, приятного вида молодой человек, еще не достигший и тридцати лет. Его отличали широкая кость, орлиный нос с высокой переносицей, коротко остриженная рыжая борода. Одет он был в широкую безрукавку до колен, стянутую на талии голубым поясом из прекрасного шелка, указывающим на его богатство и принадлежность к религиозным кругам. Тонкий символический кинжал говорил о его воинском долге, а шестиконечная звезда на рукоятке напоминала о его претензиях на царское происхождение. Беренис встречалась с ним дважды. Один раз он был гостем в их доме. Ему были присущи ум и блеск, он был молод, от него можно было ожидать многого. Беренис показалось, что со своими дидактическими сентенциями он может стать по временам просто непереносим. Молодого человека звали Иосиф Бенматтафей Хакоген. Какое-то время он жил в Риме, говорил правильно на латыни и бегло писал, а используя латынь, имел обыкновение подписываться именем Джозефус.

Подойдя к Беренис, Иосиф приветствовал ее с напыщенной официальностью. Нет на свете ничего более элегантного или обладающего таким чувством собственного достоинства, как высший свет еврейского общества, никто больше так не стремится отстраниться от непостоянства манер своей приверженностью строгости поступков и намерений. Иосиф приветствовал ее, извинился за вмешательство и испросил разрешения составить ей компанию во время прогулки.

– Если хочешь, – пожала она плечами. – По утрам мы с мужем ходим довольно много. Обычно идем до Фонтанных ворот, а затем даже до Лошадиных и вверх по крутым ступеням. Многие люди избегают крутых подъемов.

– Я люблю крутые подъемы, – заявил Иосиф. – Может быть, тебе покажется общение со мной приятным.

– Может быть.

– Или даже познавательным. Прошу дать мне благоприятную возможность. Мне никогда раньше не приходилось видеть тебя без мужа…

– Ты следил за мной? – удивилась Беренис. На Иосифа Бенматтафея было невозможно сердиться. Он не скрывал своего нахальства и неприкрытой амбициозности. Увидеть ее на прогулке одну и не воспользоваться случаем – он бы себе такого никогда не простил. Беренис это понимала, и Иосиф знал, что она понимает.

– Когда вижу тебя, то всегда провожаю взглядом, царица Беренис, – ответил он. – Как и все молодые евреи мужского пола, я влюблен в тебя.

– Какая глупость, к тому же оскорбительная! Будь я на десяток лет моложе, тебе пришлось бы прикусить язык за свою дерзость.

– Я уже готов был побить этого противного маленького римлянина. – Он развел руками. – Когда я увидел, как он хорохорится перед тобой, я так закусил губу, что пошла кровь. Вкус ее до сих пор со мной. Хотя я сразу понял, что ты презираешь его.

– В самом деле?

– О да. Да, в самом деле, госпожа.

– Ты все вокруг видишь.

– Стараюсь ничего не упустить.

– Мне безразличны такие люди, как этот центурион, – медленно произнесла Беренис. – Мне они не нравятся. Отношу их к грязному племени. Но я в восторге от Рима.

– О? Могу я спросить почему?

– А тебе нравится Рим, Иосиф?

– Многие его качества вызывают у меня восхищение.

– Как и у меня. Порядок и стабильность.

Она произносила общие фразы, понимая, что не до конца уверена в Иосифе Бенматтафее. Он сосредоточенно кивал, а потом взял ее под руку и помог спуститься на пять ступеней, вырубленных из цельного монолита.

– Наш город оставляет желать лучшего. А Владыка разделяет твое мнение о Риме?

– Какой Владыка?

– Твой муж.

– Почему ты называешь его Владыкой?

Иосиф выразительно пожал плечами:

– Все об этом знают. Следует ли мне думать, что самая умная женщина Иерусалима остается в неведении?

– Ты многим рискуешь, позволяя себе подобную лесть.

– Зато и много приобретаю. Допустим, у нас есть кое-что общее.

– Что же?

– Ненависть к бессмысленному разрушению и вкус к цивилизации.

– Потому что мы евреи? – спросила Беретис. – Или потому, что мы восхищаемся Римом?

– Возможно, мы восхищаемся определенными качествами Рима только потому, что – евреи. Так же как, являясь евреями, остаемся непримиримыми противниками других присущих Риму особенностей.

– Каких?

– Неразумная, бесцельная и бессмысленная организация, – дал Иосиф неожиданный ответ. – Просто я прямой, моя госпожа, и не считай меня дураком. Я очень молод, по мнению одних, и слишком стар для других. Как раз сейчас Великий синедрион возлагает корону Владыки на голову твоего мужа. Тот факт, что эта корона не более чем символическая, нисколько не снижает роль твоего мужа как главы всего Израиля. Он главный, и у них нет другого выбора, как подтвердить это. Остались только он и его брат от рода Гиллеля Добронравного. Но его брат занимается наукой и преподаванием. А нам нужен человек из железа.

– Ты считаешь, что мой муж и есть этот человек из железа?

Беренис со спутником уже спустились из Верхнего города в Нижний, с его ступенчатыми, крутыми улицами и неровной брусчаткой. Они сделали остановку на широкой площади Иебюситов, где пролегал открытый канал, в котором женщины, стоя на коленях, стирали одежду. Неподалеку находилась каменная скамья под оливковым деревом. Несчастное растение с трудом отвоевало себе право на жизнь в этом недружественном, облицованном камнем мире.

– Мы можем присесть здесь, – предложила Беренис и опустилась на скамью.

– Да, да. – Он опасался за свою великолепную одежду. Скамья была грязной. – Да, я скажу тебе, что думаю. – Все притворство Иосифа было позабыто, он задумался, как лучше сформулировать свою мысль. – Я так думаю, царица Беренис. Борьба идет не между евреями и римлянами, а между Гиллелем и Шаммаи. – Он кивнул на группку худощавых, суровых лицом, оборванных евреев, прокладывающих себе путь через площадь. Несмотря на рваную и грязную одежду, шли они легко и непринужденно, пряча руки под холщовыми жилетами. С их одежды свисали пучки длинных синих ниток. – Сикарии, – понизив голос, произнес молодой человек. – Шаммаи…

– А где Гиллель? – поинтересовалась Беренис.

– Там. – Иосиф кивнул в сторону стирающих женщин. – Гиллель – это жизнь, а Шаммаи – смерть. Я презираю невежественных стариков, которые прикрывают свою глупость пустой болтовней. Но мои слова не пустой звук. Я хочу говорить о жизни и смерти. Что бы мы, евреи, ни делали, мы делаем на последнем пределе. Мы стали теми, кого возбуждает любовь к жизни, и тем самым нас стала возбуждать любовь к смерти. Мы любим меч и ненавидим его. Подумай о своем отце. Клавдий дал ему все. Все, чего может пожелать еврейский царь, и такие обширные владения, какими ни один еврейский царь не правил раньше. И все равно твой отец начал замышлять войну против Рима. Были ли когда-нибудь такие люди, как мы? Мы – расколотая надвое нация. А где обе ее части соприкасаются? В доме Гиллеля скажут: не убий. И ничто, по их мнению, не может быть причиной лишить человека жизни. Жизнь – это Бог, а Бог – жизнь. Вы посмеете не согласиться с Всемогущим? – Он повысил голос. Беренис не могла себе представить, что этот сдержанный и воспитанный молодой человек может до такой степени увлечься. – А чему учит дом Шаммаи? – продолжил он. – Смерть – смысл жизни. Через смерть жизнь становится чище!

Она дотронулась рукой до кинжала, который висел у него на поясе:

– Тогда зачем ты носишь это?

– Такие вот мы, – задумчиво ответил он. – И Шаммаи, и Гиллель – оба внутри нас…

Через восемь дней после этого разговора Беренис давала прием в честь членов Великого Синедриона. После почти семичасового заседания сессии в Зале тесаных камней Храма они отдали голоса в пользу избрания Симеона Владыкой. Затем, когда последний голос был отдан за него, обычный израелит без капли жреческой или царской крови в своих жилах, но обладающий высокими человеческими достоинствами, был назван владыкой всего Израиля, стоящим выше самого царя Агриппы. Члены Синедриона торжественно перешли в Святая Святых Храма, в святилище самого Всемогущего. Они шли между двумя рядами левитов, освещавших факелами их путь. Левиты – в синем с оранжевым, члены Синедриона – в черном с белыми полосами, символизирующем одежду пустыни и палатку, в которой легендарный патриарх впервые отправил правосудие. Только что назначенный Синедрионом верховный жрец Финегаст Бенхавта оделся во все белое, как это бывало в День искупления. Как только члены Синедриона вошли в Святая Святых, он запел «древнее единение». По завершении молитвы Симеон распростерся перед верховным жрецом и принял его помазание.

Женщины не были допущены к этой церемонии, поэтому Беренис слушала, зачарованная, рассказ Симеона с подробным описанием всего процесса. Беренис переполняла гордость за мужа, и ей приходилось сдерживать себя, чтобы не погладитьего по лицу, пока он рассказывал, или не взять за руку. «И это мужчина, который выбрал меня», – повторяла она про себя. Ее глаза были влажными от слез, хотя она смеялась от радости. Симеон сказал ей:

– Здесь нет ни моей заслуги, ни удачи. Выбор стоял между кровью Гиллеля или Шаммаи. Выбрали Гиллеля. И слава Богу.

– Что теперь сделают зелоты? – спросила Беренис.

– Не знаю. Никто не знает. Поживем – увидим. Кстати, меня просили устроить прием для римлян и для наших тоже.

В Иерусалиме избрание Симеона стало событием сезона. Около четырех сотен гостей прибыло засвидетельствовать свое почтение Бенгамалиелю. Среди них некто Менахем Хакоген – высокий, слишком худощавый, но все равно очень видный мужчина – глава сикарий. Он был весь в голубом, но в одежде строгой, без золотых или серебряных украшений. Поклонившись Симеону, Хакоген тихо сказал:

– Мы оба евреи. Я буду помнить это. А ты, Бенгамалиель?

Симеон не знал, кто пригласил Хакогена и приглашали ли его вообще. Что же до Беренис, то она с головой ушла в организацию приема. На момент окончания торжественного мероприятия Симеон позабыл о Менахеме. У Беренис же, со своей стороны, была масса забот. Во-первых, приглашение гостей прошло в очень сжатые сроки. Время позволяло только послать гонцов в Галилею и обеспечить хотя бы символическое представительство. Во-вторых, потребовалось заниматься гостями, среди которых ожидалась не только верховная римская знать из Иерусалима и Кесарии, но и фарисеи с саддукеями, гиллелиты с шаммаитами, зелоты с иродианцами. С набором таких специфических гостей могла справиться только очень умелая хозяйка, возможно, только Беренис. Нужно было составить меню, закупить продукты, пригласить музыкантов, хотя бы на время отложить все предубеждения, наконец, гостей следовало встретить, развлечь и проводить. И все при том, что Иудея была на пределе.

Прошло больше двух десятков лет со времени убийства ее отца в Кесарии, ровно столько продолжалась и оккупация римлянами Иудеи, их правление здесь, а значит, и в Иерусалиме. Беренис думала об этом, ставя во главе списка приглашенных гостей имя действующего прокуратора Иудеи Гесса Флора.

Она знала семь прокураторов, пришедших после смерти отца. И все они оказались похожими своей непреодолимой, разъедающей алчностью. Нет, было одно исключение – отступник-еврей Тиберий Юлий, племянник алабарха Александра и Филиппа (они оба уже умерли много лет назад). А если предположить, что больной мальчик в Александрии выжил бы и она стала бы его женой? Как бы для нее выглядел мир сейчас? Она тряхнула головой, чтобы освободиться от этих бесплодных мыслей. Суть дела оставалась в том, что прокуратор оставался прокуратором, как правило, тупой мелкий работорговец и деловой человек из Рима, который купил себе назначение и теперь рассматривал Иудею как огромную арендную ферму. Почему, подумалось ей, никому еще не приходило в голову поставить знак равенства между деньгами и Римом? К чему все красивые слова, чтобы скрыть такую простую истину: она еще не встречала римлянина, который в этом мире ценил бы что-нибудь выше денег? Готово! Вот он список, и первым идет Гесс Флор – толстый коротышка пятидесяти двух лет с выпуклым, как арбуз, пузом. Он что, хуже других? Или это только в ее представлении? Фад, первый из прокураторов, ненавидел фанатиков. Как можно править Израилем и ненавидеть фанатиков? Был такой день, когда он распял сто двенадцать человек за то, что они крестились водой в Иордане. Второй прокуратор – Тиберий Юлий, отступник – арестует отца, который нарушил закон, и казнит его сыновей. Третий – Вендий Куман – спровоцирует гражданскую войну между самаритянами и евреями Самарии. И две ветви одного народа убивали и убивали друг друга, пока по улицам каждого города Самарии не потекли реки крови. Это было тогда, когда Беренис с Симеоном отправились в Рим умолять об отстранении Вендия. Беренис хорошо помнила, как император Клавдий слушал ее и плакал, когда дочь его старого друга рассказывала о происходящем в Самарии. Кумана убрали и заменили Феликсом, которому нужны были только деньги. После него пришел Фест с еще большей жаждой наживы. Потом пришел Альбин, помешанный на той же страсти. Теперь, наконец, этот Гесс Флор. Говорят, он принес торжественную клятву перед всеми известными ему богами, включая в их число Яхве, что не покинет Иудею, пока не соберет сто талантов золота, что сделает его самым успешным администратором в истории римского правления.

Беренис в задумчивости выписывала его имя. Как бы то ни было, Флор будет почетным гостем. Его постоянная резиденция находится в Кесарии, но он с большим энтузиазмом примчится в Иерусалим. Им будут двигать два мотива: подозрительность и алчность.

Гесс Флор обратился к Беренис на латыни, так как его греческий был удручающе плох, а на иврите или арамейском он не говорил вовсе.

– Это будет оценено Римом. Прекрасное обращение, великолепный вечер. И вино отличное.

– Мы, евреи, гордимся нашим вином. И конечно же для нас большая честь принимать в гостях прокуратора.

– А можно мне сказать пару слов о твоей красоте? Этого у нас в Риме хватает, я имею в виду красоту. Да. Но нет такой, как Беренис.

– Я восхищаюсь Римом. Его сильными мужчинами и прекрасными женщинами.

Она отвела Флора к другим римлянам. Беренис была обязана лично встречать сотни гостей, помнить или узнавать каждого из них, говорить всем правильные слова на подходящем языке. Строго говоря, прием был посвящен владыке, однако все гости без исключения прежде всего хотели видеть именно Беренис. За последние пятнадцать лет она превратилась в легенду – символ женщины, которого так долго и томительно ждали евреи, смутный и в то же время пламенный образ Аштарты, которой они поклонялись когда-то в легендарном прошлом до того, как решительный и суровый Яхве запретил им распутство после достижения детородного возраста. И все равно они снова и снова будут создавать для себя образ матери Израиля, будь то Сара, Рахиль, Эстер или, как сейчас, Беренис. Разве не сам Всемогущий выбрал ее? Разве она изменилась? Разве постарела? Разве ее красота потускнела или ее стало меньше? Разве когда-либо прядь седины появлялась в ее волосах? Волосах ее рода, где палец Всемогущего прикоснулся к семени Аарона?

– Нет, – возразил старый Анат Берадин, – нет, дитя мое, время не властно над тобой. Мы стареем, увядаем, умираем. А Беренис не меняется.

– Беренис стареет и устает, – поправила она старика. – Благослови тебя Бог за то, что приехал. Приятно видеть старых друзей. Мы здесь слишком долго, и сердце соскучилось по родине.

– Как и мы соскучились. Ваш брат здесь?

– В Александрии и опасается выехать оттуда. Цари, владыка, Синедрион – все мы существуем благодаря банкирам в Александрии. А между банками и римлянами, ну…

Она встретила брата Симеона Гиллеля; нового проконсула из Дамаска Британика Галула; главного судовладельца Египта Атака Фена, чей флот доставлял непрерывным потоком зерно в Рим; приветствовала старого-старого человека Исаака Бенабрама, арчона ее родного Тиберия и юного девятнадцатилетнего Равви Таву. Она встречала членов Синедреона, изо всех сил стараясь не перепутать порядок имен.

Симеон наблюдал за женой со стороны, любуясь спокойной грацией ее высокой фигуры. Снова, в тысячный раз, поразила странная, захватывающая дух красота жены. Он направился к ней, ибо во всем хаосе растущего, галдящего водоворота приема должен был прикоснуться к ней, подтвердить реальность ее существования.

Иосифа Бенматтафея, который тоже подходил к Беренис, перехватил прокуратор Флор, заявивший, что много наслышан о нем.

– Ты возбуждаешь самые радужные ожидания, молодой человек, – кивнул он. – Говорят, собираешься писать историю.

– Как только выберу время. Не в ближайшие годы.

– Нам бы не хотелось, чтобы это было однобокое исследование, не так ли? Рим хорошо относится к тем, кто его уважает. Обратись ко мне, когда придет время. Я могу помочь.

– Я буду рад, – пообещал Иосиф.

– И тем не менее…

– Что?

– От еврея никто не ждет исторических исследований. От грека – да, и от римлянина. Но от еврея…

– Чего же ждут от еврея?

– Дела, понимаете ли. Вы – нация торговцев. Все время с засученными рукавами, понимаете ли. Поэтому вы и невероятно богаты. Повсюду в мире можно встретить богатого еврея.

– Мы торговцы, – согласно кивнул Иосиф. – Не могу этого отрицать. Ваш император носит пурпур потому, что евреи дробят раковины и добывают красители, потому что еврейские суда доставляют их в Тарс для окрашивания хлопка, а другие евреи покупают хлопок в Египте. По той же причине вы носите шелковые туники благодаря еврейским караванам, курсирующим между Израилем и Китаем. И красивые бронзовые застежки с соколом, которые украшают тебя, появились благодаря еврейским торговым станциям и синагогам в Корнвалле, которые появились за сто лет до того, как римляне ступили на земли Британии, а также благодаря тому, что еврейские хозяева товаров направили финикийские суда за оловом еще раньше, чем люди узнали, что бронза – это сплав меди и олова. Мы создаем богатство, мой дорогой прокуратор, а не воруем его.

Флор налился краской от натуги, подыскивая умное возражение, но потом просто спросил:

– В чем же конкретное значение тобою сказанного?

– Точному определению не поддается, – ответил Иосиф, пожав плечами и отворачиваясь.

Один из членов Синедриона, услышавший этот разговор, заметил Иосифу, что с данного момента худшего врага для него, чем Флор, трудно сыскать. На что тот заявил, что все в Риме, у кого есть хоть капля логики в мышлении, презирают Флора.

– Рим слишком далеко, – ответил на это член Синедриона.

Флор, объект их обсуждения, уже опьянел и отходил от стычки под воздействием чар многочисленных еврейских дам, уделявших ему огромное внимание. Ничто не упускалось из виду. Ведь он по-прежнему оставался высокопоставленным римлянином в Иудее. То, что Флор всего лишь разбойник с большой дороги, торгаш и ничего большего, – это для иерусалимского общества не имело значения, поскольку для евреев была непостижима римская система выдвижения аристократии на посты. Точно так же как и еврейские родословные, насчитывающие по двенадцать веков, оставались бессмыслицей для римлян. Вентикс, центурион, связанный с императорской семьей, прокомментировал поведение прокуратора, однако Беренис не решилась высказать свое мнение.

– Он мой гость, – заметила она, – и мне хотелось бы, чтобы он был доволен.

– А я? – поинтересовался Вентикс, протягивая руку к ее груди.

Беренис уклонилась, не в силах сдержать вспышки негодования, отразившейся на ее лице. Молодой человек это не смог не заметить. От гнева и разочарования у него все внутри перевернулось. В Риме была популярной острота: «Евреи уникальны тем, что ты вынужден ненавидеть их мужчин так же люто, как жарко любить их женщин». Вентикс был готов согласиться с тем, что касалось еврейских женщин, но он положил глаз только на одну из них, а она повернулась к нему спиной просто и естественно.

Во время продолжающегося приема к центуриону подошел высокий худощавый мужчина в голубом (только позднее Каспер Вентикс понял, что это, скорее всего, был Менахем Хакоген) и сказал:

– Я видел тебя с царицей Беренис.

– Правда? И какое тебе до этого дело? – Центурион уже был немного пьян.

– Меня это касается как еврея.

– И как это?

– Мы дорожим ею. Она святая на земле. Ты знаешь, что это значит, римлянин?

Центурион взглянул в холодные как лед глаза. В них он не увидел ничего, кроме ненависти. Римлянин покачал головой.

– Тогда постарайся узнать, – негромко посоветовал человек в голубом.

Беренис старалась ничего не пропустить. Обладая способностью слушать и переваривать две беседы одновременно, она выхватывала обрывки и части фраз, соединяла и запоминала их и одновременно продолжала оставаться очаровательной и грациозной хозяйкой. Она заметила стычку Менахема с римлянином. Гости начали расходиться, и Беренис стала с ними прощаться. С ней в это время должен был находиться Симеон. Но он, нахмурив брови, вел беседу с Калебом Бархоребом, косолапым коротышкой, самым громким и влиятельным в Синедрионе. Калеб приходился внучатым племянником Баасу Хакогену, с которым Беренис встречалась пятнадцать лет назад за неделю до его смерти. Энергичный, блестящий, динамичный в осуществлении своей власти Калеб Бархореб отличался благородством крови и принадлежностью к торговой аристократии. Он приходился первым племянником Финису Хакогену, нынешнему главе дома Хакогена, и считался преданным последователем учения Гиллеля Добронравного.

Беренис перехватила взгляд Симеона. Тот кивнул и вскоре присоединился к ней. Супруги стояли вместе, кланяясь и произнося вежливые и необходимые пожелания гостям. В момент передышки Симеон сказал Беренис:

– Надеюсь, ты не слишком устала, дорогая.

– Я никогда не устаю, когда прием идет успешно, а вот когда не все складывается…

Они распрощались с верховным жрецом и двумя его сопровождающими, с Нигером – странным военным, главой кочевых евреев из Гилеады и пустыни к востоку от Гилеад, а также с Хабином Иудиаком – главой еврейского сообщества в Риме.

В наступившей паузе Симеон сказал жене:

– Флор потребовал встречи сегодня ночью.

– С кем?

– Хочет видеть Калеба Бархореба, – отвечал Симеон, – тебя и меня.

– Он животное. И пьян. Скажи ему, что мы устали.

– Он не пьян. И я уже сказал ему, что мы устали. Поросенок заявил, что стены Рима рухнут, если все его уставшие граждане пренебрегут своими обязанностями.

Они продолжили прощаться с гостями. Толпа заметно редела.

– Мы не граждане Рима, – недовольно произнесла она.

– Он гражданин. А мы его евреи. Ты должна это помнить, любовь моя.

– Нет, не помню. И мне до смерти надоел этот город, Симеон. Да, и все эти высокие должности с их бесконечными интригами, подводными, перекрестными течениями и… Нет, нет, мы не его евреи. Кто угодно, только не я и ты. Мы галилеяне, и если нам придется ползти к Риму, пусть мы будем чьими-нибудь другими евреями, а не его. Я хочу домой, Симеон.

– Всему свое время. После окончания заседания Синедриона. Кроме того, я ничего не могу поделать с этим приглашением. Его просьбу нельзя просто так отбросить. Мы встретимся с ним.

– Но почему я?

– Не знаю. Но, как и большинство римлян, я уверен, что его смущает твой статус. Ты царица Калки или Галилеи, Израиля или только Симеона или чего-то еще?

– Только Симеона, – улыбнулась она.

– Но прежде всего царица денег, ведь ты же по-прежнему самая богатая женщина Израиля.

Симеон шутил, прикрываясь холодной корректностью.

Четыре легионера охраны, сопровождавшие Гесса Флора, сидели на ступенях дворца и спали, когда Беренис провожала последних своих гостей. И легенда о том, что спящий на посту легионер – мертв, ушла вместе с ними. Один из них проснулся, задрал ногу и громко испортил воздух. Его грубая шутка разбудила остальных, загомонивших на похабной латыни, через два слова на третье поминая половые органы как женщин, так и мужчин.

Беренис вернулась в дом и присоединилась к мужчинам в кабинете Симеона, уютной комнате, где он вел свои торговые дела, принимал пациентов или делал записи, когда они гостили в Иерусалиме. Однако теперь пациентов стало мало, зато много всего другого.

Уже наступила темнота, теплая комната освещалась полудюжиной ламп. Ее наполнял знакомый Беренис запах оливкового масла. Гесс Флор возлежал на кушетке. Он сбросил для удобства сандалии и одну ногу подогнул под себя, чтобы достать рукой ее большой палец. Калеб Бархореб стоял нагнувшись над рабочим столом Симеона. Сам хозяин сидел неподвижно на маленькой скамеечке. Бархореб выпрямился, а Симеон поднялся при появлении Беренис. Только Флор не пошевелился, только взглянул на нее открыто и прямо, как смотрит работорговец, изучая продаваемый товар. Симеон пододвинул кресло для Беренис, она села и произнесла с достоинством:

– Я сказала тебе, прокуратор, у меня был тяжелый день, и если ты думаешь, что принять тысячу человек – это игра ради удовольствия, тогда попробуй в нее сыграть сам. Я вымотана, и если твое дело требует много времени, должна сразу извиниться.

– Никакого времени, – ответил Флор, улыбаясь не разжимая губ. Он поднялся на ноги, подошел к столу, где стояли песочные часы, и перевернул их. Тонкая струйка песка побежала вниз. – Хватит одной склянки.

– Мы ждем, прокуратор, – заметил Симеон.

Вернувшись на кушетку, Флор опять взялся за пальцы ног и начал:

– Я не могу себе позволить устроить такой прием, как этот. Он меня разорит. Я даже не могу оплатить обычные и необходимые административные расходы. То, что платят прокуратору, – жалкие крохи. Дело в том, что я в долгах по самые уши. Я стараюсь оставаться понимающим, терпеливым и справедливым. Прежде всего справедливым. А это страшно трудно с вами, евреями. Но все тонет в болоте под гнетом моих обязательств. Я не должен постоянно думать о деньгах – утром, днем, вечером – и о моих долгах. Это давит на нервы и негативно сказывается на принимаемых решениях. Я надеюсь, это и не в ваших интересах. Вы знаете, что мне пришлось занимать деньги на дорогу сюда из Кесарии?

– Сколько тебе нужно, прокуратор? – спокойным голосом задал вопрос Калеб Бархореб, всеми силами сдерживая себя.

– Десять талантов, – равнодушно назвал сумму Флор, уставившись на пальцы своих ног.

Калеб и Симеон посмотрели друг на друга, затем перевели взгляд на Беренис.

– Мы дали тебе один талант четыре месяца назад, – напомнил Калеб. – Не прошло и трех недель, как мы выслали еще десять тысяч серебряных шекелей. Даже корову нельзя доить четыре раза в день.

– Евреи не коровы, – возразил Флор, оттягивая в сторону палец за пальцем на ноге и рассматривая плоть между ними.

– Мне кажется, – предположил Симеон, – прокуратор решил позабавиться за наш счет.

– Тебе кажется? – Флор даже не поднял глаза.

– Это несерьезно.

– Мне не до забав. А что тебя забавляет, Владыка?

Симеон пожал плечами:

– Это невозможно огромная сумма денег. Фактически откуп императора. Потребуются месяцы и месяцы, чтобы собрать столько денег.

– Месяцы? – Только теперь Флор взглянул на собеседников. – Я рассчитывал на завтра. Думаю, можно подождать еще один день.

– И где мы найдем такие деньги? – спросил Калеб. – Ты сказал – завтра. Где мы найдем деньги к завтрашнему дню?

– Я всего лишь римлянин, – заметил Флор. – Вы – евреи. Ваше дело – искать деньги. Находящаяся здесь царица – самая богатая женщина в мире.

– Какая глупость! – возмутилась Беренис. – По-твоему, я за два дня могу найти просто так десять талантов? Если ты так думаешь, прокуратор, то это значит, что ты разбираешься в этом мире даже хуже, чем я ожидала.

– Ты хочешь сказать, что бедна?

– Нет, прокуратор, совсем нет. – У Беренис не было намерения уменьшать свои финансовые возможности в его глазах. Он поклоняется деньгам, так пусть узнает о ее богатстве. – Я могу собрать десять талантов. Хотя на это уйдет время, и мне придется продать многое из того, что я имею. Ведь у меня нет в запасе сундука с монетами на такой случай, как этот. Но мне по силам собрать десять талантов, еще десять и еще десять в придачу. И не обеднею, прокуратор, далеко не обеднею.

Флор оставил свои ноги. Он уперся взглядом в Беренис, на его лице отражались попеременно алчность и восхищение.

– Однако я не собираюсь этого делать, прокуратор. Не собираюсь. Я тебе ничего не должна. Я титулованная вдовствующая царица Калки и подчиняюсь только императору Рима. Ты и твои требования меня нисколько не трогают…

– Беренис! – воскликнул Симеон.

– Нет, нет, Симеон. Дай мне договорить.

Гесс Флор вскочил на ноги. Босой, короткий и круглый, с всклоченными волосами, пунцовеющим лицом, он распустил губы и отрезал:

– Да, Владыка, пусть она договорит! А я не упущу ни единого ее слова!

Беренис тоже поднялась и спокойно произнесла:

– Я повторяю, что твоя власть не распространяется на меня, прокуратор, и да помогут вам все ваши боги, если вы или ваши люди тронут меня пальцем. Я не гражданка Иудеи, и это не мой город, к тому же меня хорошо знают в Риме. Ты не получишь от меня ни единого шекеля, даже будь я богата как Крез с состоянием всей Лидии в моих сундуках. Позволь мне добавить…

– Хватит! – вскричал Симеон, но Калеб схватил его за руку.

– Кое-кто сплотил легионы на ненависти к евреям и притеснении их. Они мертвы и позабыты. А мы все живы, прокуратор.

С этими словами Беренис вышла из комнаты, оставив в недоумении троих мужчин.

Симеон и Калеб молчали, выжидая, что будет дальше. Флор глубоко дышал, пока не вернул контроль над собой, затем произнес:

– Мне нужны десять талантов завтра. До моего отъезда из Иерусалима. Возьмите их из сокровищницы Храма.

– Это невозможно, прокуратор, – возразил Калеб. – Ты же знаешь это. Предупреждаю тебя в твоих же интересах. Сокровищница Храма священна для всех…

– Кроме жрецов, которые черпают из нее как из бездонного колодца.

– Мы не спорим. Но Иерусалим не настолько благополучный или легкий в управлении город. Подобное действие может возмутить его население.

– Мои легионеры справятся с любым возмущением евреев.

– Прокуратор, – обратился к нему Симеон. – Дай нам еще немного времени. В прошлом ты выдвигал требования, и мы их выполняли. Мы же благоразумные люди.

– Завтра, – отрезал Флор.

Беренис не спала. Она сидела, смиренно поджав под себя ноги, и не смела посмотреть на Симеона, когда спросила его, чем все закончилось. Он пожал плечами и ответил, что ничем, разве что Флор потребовал денег из сокровищницы Храма.

– Я выставила себя напоказ, – предположила Беренис.

– Нет. Это ничего не изменило.

– Он думал, что я предложу ему свои деньги.

– Думаю, да.

– Мне следовало так и сделать?

– А он потребует их в следующий раз. А потом еще. Ты была права. Ты не в его власти. Ну что ж, посмотрим. Я устал, Беренис, и чувствую себя старым и утомленным.

– Ты теперь Владыка. Мы это отпраздновали, – взмолилась она. – Мой муж стал царевичем всего Израиля. И не сердись на меня. Позволь гордиться тобой.

– Я не сержусь, – ответил Симеон, – только очень устал.

В постели она попыталась обнять его, но он отвернулся. Ей не спалось. Лежа без сна, она старалась убедить себя, что все образуется, когда они вернутся в Галилею.

Беренис все-таки уснула, но спала урывками, а перед рассветом проснулась совсем. Симеон куда-то собирался. Он был уже одет. И как только край алого солнца показался над холмами пустыни к востоку от Иерусалима, посыльные отправились из дворца созывать заседание Великого синедриона. Беренис отправилась на кухню, где заспанная, с красными глазами Габо давала разгон слугам, жаловалась, что молоко скисло, и обещала торговцу фруктами, что того ждет крест, если он еще раз продаст ей испорченные финики. Опускаясь на одну из скамей у длинного кухонного стола, Беренис отдала распоряжения относительно завтрака для Симеона.

– Есть ли заквашенное тесто? – спросила она. – Мне бы хотелось, чтобы он поел горячего хлеба. Еще ему теплого молока, Габо.

– Оно заквашено.

Габо принесла деревянный чан с тестом, и Беренис начала месить хлеб.

– Теперь найди сладкое молоко. Где торговец?

– Сдох, надеюсь, – огрызнулась Габо. – И печь не прогрета. Собираются в ней печь хлеб?

Повар, огромный, толстый иебюсит, взмолился перед Беренис, что он не хозяин даже в своей собственной кухне.

– Я говорю, что печь прогрета, – жаловался он. – Но она – эта дьяволица мрака…

– Я тебе оторву яйца! Если они у тебя вообще есть, жирный каплун! – завизжала Габо.

– Вы слышите, госпожа Беренис! Вы слышите? Разве так разговаривают с мужчиной на его кухне? Или это не моя кухня? Эта дьяволица из беньяминов доконает меня. Доконает! Я испеку хлеб сам. Обещаю!

Габо плюнула с отвращением и отправилась за свежим молоком. Беренис с вазой фруктов для завтрака пошла в комнату. Рабыни уже работали в просторном зале для приемов, собирая остатки вчерашнего празднества. Проходя мимо них, Беренис подслушала их разговор.

– Десять талантов, – говорила одна.

Другая поправила:

– Восемь. Заявляю это вполне авторитетно.

– Семь, восемь, десять талантов! Знаете, что я бы сделала с десятью талантами?

Еще одна, пожилая женщина, напустилась на остальных:

– Пустоголовые дуры! Вы будете пить собственную кровь, если эта беда случится! Беда! Вот что это значит, когда римляне просят денег.

В комнате для завтрака Беренис поставила фрукты на подставку, приготовила таз с водой и белое суконное полотенце для рук. Симеон пришел через несколько минут, протягивая руки. Ее они всегда удивляли: не ученого или юриста, а сильные руки лесоруба с длинными пальцами. Она омыла их из кувшина. Симеон негромко вознес молитву Всемогущему, «который дает фрукту расти в поле…». Она подала полотенце, он вытер о него руки.

– По поводу прошлой ночи и требований прокуратора, – начала она. – Я слышала, о чем болтают рабы, когда шла сюда. Они спорили по поводу суммы.

– Откуда они могли узнать?

– Ты же знаешь, что такое рабы.

– Мне не хотелось бы, чтобы это вышло за пределы дворца. Все равно что вылить в город нефть и подпалить ее. Я с ними поговорю.

Он пошел выполнять свое намерение. Она вздохнула и покачала головой. Это не поможет. Слово вылетело, его уже не поймаешь.

К полудню новость о Гессе Флоре и его требованиях стала известна всему городу. Сумма, по мере повторения рассказа, варьировалась от пяти до двадцати пяти талантов. Не менялось только то, что он требовал деньги у Беренис и Симеона. Беренис принадлежала народу Иерусалима, а что касается жителей города, то они были одержимы тремя кумирами, которых не найдешь в остальном мире: Яхве, Его Храм и святая Беренис. Они не вспоминали о времени, когда Беренис еще не была настолько святой. И когда она совершала какой-нибудь акт милосердия (а их было много), то значение его удесятерялось, благодаря богатому воображению творчески подходящих к делу рассказчиков. В конце концов, разве это не Эстер вернулась к жизни и теперь разгуливает среди толп своего народа? Просто сам факт того, что Флор осмелился предъявить требования самой Беренис, подлил масла в огонь. Более того, с приема просочились известия о немыслимом оскорблении в адрес царицы: некий римлянин приложил свою руку к ее груди, причем открыто и нагло. Что за римлянин? Никто не знал точно, но явно не Флор. Слухи плелись и расплетались, но дети не довольствовались слухами.

К полудню утренние занятия в школах завершились. Тысячи детей, отсидевшие скрюченными во дворах синагог, пока их учителя-левиты ходили туда-сюда, вслушиваясь в разноголосое пение священных псалмов и тут же сурово наказывая нерадивых ударами кедрового хлыста. И как только дети освободились, они разбежались по всему Иерусалиму. В возрасте от шести до тринадцати лет мальчишки храбры, гибки и исключительно дерзки. Они не боятся ничего и высмеивают все нееврейское без разбора. Высыпав на улицу, мальчишки сняли с голов ритуальные шапочки Иуды Маккавея и, выставив их перед собой, начали выкрикивать: «Подайте милостыню! Милостыню для Флора!» Коверкая латинские слова, толпа скандировала: «Stipem – Romus – Florus!»^[4]Тысячи голосов распевали эту скороговорку во всех уголках города. Увлеченные происходящим, взрослые стали кидать медные монеты и даже серебряные шекели в протягиваемые шапочки. После того как игра перестала быть игрой, ранее бесцельно клубящиеся своры детей постепенно стали перемещаться в сторону Претории, находившейся во дворце Ирода, в старой части города – Зионе. Мужчины и женщины со смехом вливались в процессию, которая через некоторое время выплеснулась на просторную площадь базара Верхнего города. Торговцев фруктами, овощами и оливковым маслом удивило появление толпы, распевающей: «Stipem – Romus – Florus!»

Площадь завершалась фасадом дворца в греческом стиле. Его портик с ребристыми колоннами тонул в тени. И вот появился Флор. Он остановился на пороге портика, и одновременно с ним, как по мановению волшебной палочки, за спиной прокуратора возникла манипула легионеров: сто двадцать римлян в полном вооружении, со скутумами и обнаженными испанскими мечами, но без пилум. За первой манипулой, скрытая тенью и невидимая толпе, стояла вторая, резервная.

Именно в этот момент на мраморную лестницу, ведущую с рыночной площади к Храму, вышла Беренис. Одним взглядом она охватила разворачивающуюся сцену: толпа детей и взрослых, хлынувшая на площадь и внезапно остановленная четкими действиями манипулы, боевым маршем движущейся от портика. Толпа сзади продолжала напирать. Задние не видели вооруженных римлян и толкали первые ряды навстречу легионерам. Вопли женщин и детей смешались с ироничным призывом: «Подайте милостыню для Флора!» Площадь со стороны тележек торговцев была застроена прекрасными виллами, где жили самые старые и уважаемые семьи Иудеи, выходящими тыльной стороной на живописные пригороды, которыми было удобно любоваться с балконов и крыш этих вилл. Послеполуденное солнце бросало свои лучи на площадь как раз перед этими домами. Няни вынесли на солнышко младенцев, дети мирно резвились под присмотром своих матерей, но теперь они беспомощно закричали при виде стройных шеренг легионеров, движущихся к ним боевым маршем. За всем этим с порога портика собственной персоной наблюдал Флор.

Беренис бросилась по лестнице вниз, держась поближе к стене, чтобы не мешать бегущим ей навстречу спасающимся людям. Она рвалась к Флору. Манипула уже оказалась в гуще детей и беспомощных взрослых. А толпы детей все еще прибывали на площадь. Их собралось здесь уже не меньше двух-трех тысяч, сбившихся в кричащий, объятый ужасом клубок. Легионеры бросились в самый центр толпы. Испанские мечи взвились в воздух, сея смерть по всему Иерусалиму.

Беренис пересекла площадь за тележками торговцев. Она не бегала так со времен своего детства. Оставалось несколько шагов до Флора. Прокуратор смотрел на нее и ухмылялся. Задыхаясь, она взмолилась:

– Останови все это, Флор. Именем Бога, останови!

– Чьего Бога? – Он продолжал улыбаться. – Твоего? Или моего?

– Они же убивают детей! – воскликнула она. – Детей! Посмотри туда – даже младенцев! Вы воюете с младенцами?

Вторая манипула вышла из портика.

– Тем больше славы Яхве, – зевнул прокуратор.

– Прекрати, умоляю тебя.

– Умоляют на коленях. Даже царицы.

Она его не слышала, а он не слышал ее из-за воплей ужаса и боли, раздававшихся на площади.

– На коленях! – прокричал римлянин.

Заливаясь слезами, Беренис рухнула на колени и обняла его ноги. Сотни людей, нашедших укрытие за тележками торговцев, наблюдали эту сцену. Они увидели, как женщина, которую считали своей царицей и царицей всего Израиля, молила прокуратора о милосердии, стоя на коленях и обнимая его ноги.

Флор упивался своей победой над Беренис. Долго и с наслаждением. Молодой центурион Каспер Вентикс даже остановился, чтобы понаблюдать за происходящим. Вторая манипула приступила к убийству. Без чувства, без ненависти, просто убивать все живое на своем пути, как убивает машина.

– Центурион! – крикнул Флор.

Вентикс не спеша подошел.

– Шевелись, когда я тебя зову!

– Слушаю, прокуратор.

– Где Тубисен?

– Там, прокуратор. – Центурион показал на противоположную сторону портика, где некий легионер стоял, опершись на пятифутовую трубу.

– Передай ему трубить отбой.

– Слушаю и повинуюсь, прокуратор, – ответил центурион вальяжным высокомерным голосом и так же лениво и медленно направился в ту часть портика, где прохлаждался Тубисен. Минутой позже над площадью прозвучал сигнал отбоя.

Беренис поднялась на ноги.

– Спасибо, прокуратор, – произнесла она.

– Для расплаты время подошло, – кивнул Флор ухмыляясь.

Он был очень доволен собой. Этот человек оказался не способным заглянуть в будущее или взвесить последствия. Он отомстил за себя, наказал евреев за издевательские выкрики и укротил женщину, презирающую его. Флор остался доволен.

Оглядываясь назад, Беренис было трудно свести вместе распадающиеся на куски события того дня. Этот скверный день разделил прошлое и будущее. Он зародил тяжелую болезнь – ненависть, если ее можно было назвать болезнью. Иосиф Бенматтафей находился в Храме, когда произошли самые страшные события того дня. Его высокое жреческое происхождение не вызывало вопросов, он обладал известными привилегиями, которыми никогда не склонен был пользоваться. Поэтому сейчас, когда Синедрион заседал в одной комнате, он – в другой – делал заметки в связи с высказываниями на этом заседании и сводил вместе разрозненную информацию, догадки и слухи, получаемые им от левитов. Для него это стало самым важным делом в жизни, он уже не мог не вести хронологию событий, ибо это был воздух его бытия. Будь он греком, Иосиф считал бы себя историком. Однако среди евреев, которые со всеми основаниями считали, что заниматься историей мог только человек, отмеченный Богом, он воздерживался именовать себя этим высоким титулом и терпеливо занимался бесконечными поисками смысла событий. Все знали о его увлечении. Такова уж его натура. Позднее Иосиф тщательно расспрашивал Беренис о ходе событий на площади, подчеркивая, что они были явно спровоцированы. Он ограничил себя рамками объективности и нейтралитета.

– Я видела слишком мало, – отвечала Беренис. – Мне пришлось упрашивать Флора.

– Знаю, знаю. Мы все это знаем. Ведь он послушался тебя.

– Послушалася? Или утомился от кровопролития, а может, испугался?

– О! Он послушался тебя. Здесь нет вопросов. Он объявил отбой, а когда войска вернулись в казармы, то ушел с ними. Он больше не осмелится появиться на улицах Иерусалима, разве что в сопровождении легиона. А что ты делала потом?

– Я пошла через площадь, – рассказывала Беренис Иосифу, хмурясь и пытаясь преодолеть застывшую перед глазами картину. – Убийство прекратилось, но люди еще кричали от боли. Мне все представляется каким-то застывшим, когда я вспоминаю эти минуты.

– Там оставались только убитые и раненые?

– Да, в центре площади, – вспоминала Беренис. – Но по краям сбились непострадавшие люди, я имею в виду евреев. Они стояли у выходов с улиц, на лестницах, жались к стенам домов. Убитые и раненые лежали повсюду, словно сложенная в кучи одежда. Их было так много…

Некоторые эпизоды она не сможет забыть никогда. Такое не забывается. Она станет еще свидетелем куда более страшных, более ужасных событий, но не таких. У ее ног на брусчатке лежали тела трех детей: двух девочек и мальчика, со вспоротыми животами и вывалившимися внутренностями. Она шла дальше, и кровь окрашивала пальцы ее ног. Она уже заливала площадь, все текла и текла, собираясь в углублениях и канавах. Трупы лежали повсюду. Римское войско оказалось, как всегда, великолепно вышколенным: мертвая мать с прижатым в руках ребенком, отброшенное дитя с раной от меча, как будто жизнь в любом ее проявлении оказалась вызовом заведенным, как игрушки, солдатам, которые строем вышли из палаццо. Сразу семнадцать тел, как она подсчитала, лежали друг на друге. Как такое могло случиться? Раненые взывали к ней о помощи…

Симеон нашел Беренис стоящей на коленях перед двенадцатилетним мальчиком и зажимающей его артерию, чтобы проблеск жизни, все еще тлеющий в его теле, не угас совсем. Иголкой с ниткой Симеон сшил края раны. Он продолжил работу вместе с другими врачами, а Беренис все еще оставалась с мальчиком. Она разорвала почти всю свою одежду до белья, чтобы перевязать раны и остановить кровь, которой вымазалась с головы до ног. Площадь наполнялась народом. Вечерние тени становились все длиннее, самая большая из них – от Храма – накрывала тела. Тогда мужчины осветили площадь факелами, чтобы врачи могли делать свое дело. Матери и отцы искали среди мертвых своих детей, а плачущие дети – матерей и отцов. Смерть не выбирала. Богатые благородные горожанки из родов Давида, Маттафея, Аарона и Ирода нашли свою погибель рядом с простыми израелитами и иебюситами прямо под окнами собственных домов. Когда трупы подсчитали, оказалось, что среди них взрослых мужчин – 59, женщин – 114, мальчиков – 206 и девочек – 319. Это без учета тех, кто умер позже.

В ту ночь не было в Иерусалиме квартала или улицы, где не оплакивали бы погибших. Этот плач слышала Беренис, когда смывала кровь с ноющих рук и ног. И Иосиф Бенматтафей его слышал тоже, делая свои записки обо всем, что случилось тем днем.

В полночь делегация от Великого синедриона – Симеон, Калеб Бархореб, Финис Хакоген и бывший верховный жрец Ханан Хакоген – отправилась на встречу с Гессом Флором. Прокуратор вызвал их, и они решили, что в складывающейся обстановке самым мудрым было бы встретиться и поговорить с ним. С каждым часом росло недовольство, гнев и разочарование людей, во что это выльется и каковы будут последствия взрыва эмоций, никто предсказать не мог. Однако Симеону и другим высшим лицам Синедриона удалось скрепя сердце взвесить вероятный исход. Они посчитали, что Флора следует убедить покинуть Иерусалим с его легионерами и вернуться в Кесарию на некоторое время. Синедрион смог бы тогда успокоить жителей города, навести порядок и призвать к здравому смыслу, чтобы уверенно смотреть в будущее.

За столом при свете двух коптящих ламп Беренис писала письмо своему брату Агриппе, который находился в Александрии по приглашению местного еврейского сообщества и томился на сменяющих друг друга торжественных обедах и приемах. Она описала все события этого и предыдущего дня и продолжала:

«…Итак, теперь мы находимся в городе печали. Не думай, что мною движет страдание, которое я испытываю от жестокости или раненого самолюбия. Я хочу поделиться с тобой, брат. Как это ни странно, но я не жалею, что все так случилось, ибо так оценил нас Рим. Мы все-таки народ, привыкший к смертям и трагедиям, и в этот момент, или так мне показалось, заплаченная цена, какой бы горькой она ни показалась, не видится слишком высокой. Однако не мы называем цену, не так ли? А то, что случилось сегодня, если я правильно поняла, всего лишь начало. Строго говоря, здесь не Рим против Израиля, а Израиль со своим собственным кинжалом в груди – дом Гиллеля против дома Шаммаи. Я страшно боюсь пережитых событий, которых нельзя повернуть вспять; совершенных поступков, которых нельзя исправить; сказанных слов, от которых нельзя отказаться. А сейчас живу ожиданием событий, которые неминуемо приведут к войне с Римом, разрушению всего того, что мы есть, и всего того, что есть Израиль.

Сейчас в Иерусалиме находится человек по имени Менахем Бениуда Хакоген. Он из Галилеи, и о нем ты, брат, должен быть наслышан. Так вот, он – лидер этих страшных сикарий. Говорят, в городе в данный момент три тысячи фанатиков-убийц. И вряд ли можно опровергнуть такой слух. Нет никакой возможности определить или выявить их, но те, кого выявили с помощью дома Гиллеля, проявляют повышенную нервозность. Что произошло с нами, раз мы вырастили в своих сердцах такое племя, как сикарии? Самого Менахема мне приходилось встречать. Он пришел без приглашения на мой прием, высокий, худой, с холодными как лед голубыми глазами, горящими ненавистью, одетый во все голубое, как левит, тем самым подчеркивая свое жреческое происхождение.

Мне сообщили, что в споре на приеме в честь Симеона (его избрали Владыкой, но мне придется коснуться только вскользь такого важного события) этот Менахем выступил против римского офицера. Почему, я не знаю, разве что из-за ненависти к Риму. Связано ли это с тем, что случилось сегодня, не знаю. Но, как я уже сказала, Иерусалим стал городом страха. Но не страха перед римлянами. То, что произошло сегодня, находится абсолютно за гранью понимания, хотя любому ясно, что одной из причин несчастья послужил монументальный идиотизм, которым руководствуются все прокураторы. Флор сегодня уничтожил сам себя. Он вряд ли отдает себе в этом отчет, однако факт есть факт. Итак, не Рим внушает тревогу людям в данный момент, а силы, которые Рим развязывает. Рассказывают, что каждому сикарию была поставлена задача подобрать для себя жертву, или даже более того – Менахем назначал жертвы по своему списку. С такой постановкой дела невозможно бороться. Например, фанатик стоит рядом с жертвой, удар ножом – и дело сделано. И ни словом дом Шаммаи не осудит их. В Великом синедрионе заседает около двадцати зелотов, но Симеон утверждает, что ни при каких обстоятельствах они не выступят против сикариев. Строго говоря, вся партия зелотов гордится сикариями. Эта гордость скрытая, ее высказывают только перед своими. Говорят, например: «Они убийцы, свиньи, дьяволы из преисподней, но делают свое дело. Они наводят ужас Господень на римлян. Можно спорить с их методами, но все равно придется признать, что они дают свои плоды».

Так случилось, что Бог призвал нас принять окончательное решение по поводу всего учения Гиллеля и, может быть, возьмется сам решать судьбы Израиля, если такие недоумки, как Флор, продолжат проводить их нынешний курс. Тогда станет сомнительным, что после того, как мы справимся с воцарившимся сейчас ужасом, потребуется вмешательство Рима. Оно, скорее всего, закончит наше уничтожение.

Не могу тебе выразить, что я чувствую и что происходит внутри меня. Что я видела и что пережила сегодня – это выходит за рамки нашего терпения. Однако фон событий еще страшнее. Ты помнишь, брат, чем я была до того, как первый раз увидела дом Гиллеля? Это произошло шестнадцать лет назад, и Израиль оказался достаточно снисходительным, чтобы забывать плохое. И он сделал из меня святую, потому что люди страдали слишком долго и слишком много под справедливой и неумолимой тенью Яхве. Им нужна была женщина из плоти и крови, образ матери, Деметра без богохульства, Эстер, но не легенда, Аштарта, но не потаскуха. Всего этого хотел народ. Я не была ни первой, ни второй, никакой, но я существовала, и народ избрал меня. Шестнадцать лет он почитает меня. Или скорее то, ради чего сделал из меня символ. Конечно же люди все забыли. Но я не забыла. Я никогда не забуду, каким жестоким, холодным, забитым и несчастным созданием была Беренис. Никогда не забудется боль истерзанной души, страх ребенка, не способного любить, и я всегда буду помнить, что Гиллель отмыл меня и вернул к жизни, дал вторую жизнь. Разве только я выучилась секрету любви у дома Гиллеля, секрету понимания, мира и сострадания? Или тысячи и тысячи евреев прошли школу этого святого человека? Все мое существование посвящено строкам Торы: «Возлюби ближнего своего как самого себя». В этом вся Тора, ее душа и суть. Так я вышла замуж. Так стараюсь искупить свое прошлое в соответствии с учением Гиллеля, делая все, что могу, чтобы унять боль на этой земле.

А теперь все это хотят смести,разрушить и заменить простой индивидуалистской доктриной убийства. Убей то, что тебе не нравится. Убей то, что ущемляет твою гордость. Убей то, что причиняет тебе боль. Убей, убей, убей, и все неправильное выправится, все раны заживут. Чья это доктрина? Римлян или наша? Я не знаю ответа на этот вопрос. Но, брат, ты нужен здесь. Сейчас. Приезжай. Не знаю, что ты можешь сделать, но что-то должен предпринять. Итак, приезжай сюда в Иерусалим».

Беренис редко засыпала, пока Симеон не приходил к ней в постель, и ночи без него обычно проходили без сна. И сейчас она лежала одна в темноте. Наконец послышались его шаги. Тут до нее дошло, что по звуку шагов она безошибочно узнавала о настроении своего мужа. Было ли оно приподнятым или подавленным, был ли он в состоянии надежды или отчаяния, пришел ли к ней с любовью или без. В эту ночь он шел, ступая мягко, значит, что-то угнетало его. Она тихо позвала:

– Симеон, моя любовь, это ты?

Он присел рядом с ней:

– Жаль, что у нас нет детей, Беренис…

Ее голос упал.

– Ты никогда раньше не попрекал меня этим. Но я видела сегодня мертвых детей, помоги мне Боже.

– Я не попрекаю тебя.

– Всемогущий делает чрево плодовитым или пустым…

– Любимая, ты неправильно поняла меня, – заговорил он, нежно поглаживая ее по волосам. – Я заговорил об этом не по своему желанию, а от полноты чувств. Мы слишком сильно любим друг друга. Слишком…

– Как можно любить слишком?

– Как? Разве ты не знаешь? Мы как одна душа в двух разных телах. Пятнадцать лет мы не разлучались. Скажи мне, моя любимая, что станет с тобой, если меня убьют?

– Не хочу даже говорить об этом. – В голосе Беренис зазвучало раздражение. – И так достаточно горя, чтобы его еще и придумывать. Скажи, как прошла встреча с Флором?

– Как могла она пройти с безумцем?

– Еврей есть еврей. – Она улыбнулась. – Ответ вопросом на вопрос. Почему Флор безумец?

– «Когда боги посещают безумца…»

– Я тоже процитирую тебе Еврипида, но в другой раз. Что сказал Флор? Будь он проклят на веки вечные!

– Ни раскаяния, ни грусти, ни стыда. Его мужское достоинство застыло. Иногда появляется ощущение, что под круглым брюшком Флора находится оружие его гордости и похоти. Ты знаешь, почему римского солдата так боятся, Беренис? Потому что когда он идет в наступление, то падает на одно колено и отклоняется назад, поднимая над собой тяжелый деревянный щит. Римляне – мелкий народец. Ты читала рассказы Цезаря о войне? Там варвары всегда называли легионеров «малышами». Очень справедливо – «малыши». Итак, римлянин закрывается щитом, варвар возвышается над ним с копьем, топором или мечом. И тогда легионер вонзает свой короткий испанский меч в пах варвару. Противник получает смертельную рану от римлянина снизу небольшим ножом прямо в самое слабое место мужчины. Поэтому на поле боя, где римляне одержали победу, люди лежат без видимых ран, кроме тех, что снизу. Римляне хотят оскопить весь мир. Война для Рима – большая оргия. А Флора просто трясет от желания секса. Он сам воняет сексом, вся комната пропитана запахом его поллюций. Вся та огромная бойня невинных явилась для него не более чем сексуальной оргией, он не мог оторваться от нее. В своих воспоминаниях Флор дошел до такой степени, что смог простить себя за содеянное. Он вернется на место преступления, воняя своими сексуальными испражнениями…

– Нет, нет! – воскликнула Беренис. – Человек есть человек…

– Тебе лучше знать!

– Что он еще задумал?

– Флор уже вызвал из Кесарии еще две когорты войск, а это тысяча человек. Они будут здесь через три дня, как я полагаю, и прокуратор потребует, чтобы им оказали почести. Он хочет, чтобы его войска были встречены приветствиями любящих евреев. Он хочет ковер из цветов. Он хочет пятьсот девственниц для своих солдат…

– Флор что, потерял рассудок?

– Помоги нам Боже!

– Что вы ему ответили?

– Умиротворили. Обещали постараться удовлетворить его запросы. Другими словами, лгали ему. Ему хотелось вызова с нашей стороны. Он своими яйцами чувствовал кровь, ему ничего не хотелось так сильно, как продолжить бойню на том месте, где его прервали.

Вместе с Симеоном и дюжиной других членов Великого синедриона Беренис отправилась на возвышенную часть Храма во двор Норки, откуда открывался вид на дорогу в Антипатрис, по которой пройдут когорты, чтобы войти в Иерусалим через Дамасские ворота. Стоял ясный, свежий и светлый день, какие часты в Иерусалиме. Воздух казался хрупким, как кристалл, и сладким, как вино, а видимость настолько безупречной, что хорошо просматривалось не только Средиземное море, но и весь Израиль на мили вокруг. В такой день, подумалось Беренис, нетрудно представить, почему предки верили, что Бог живет на этой Возвышенности. Наверное, поэтому вот уже тысячу лет именно здесь поклонялись Богу Яхве. У нее появилось то особенное, присущее только евреям ощущение памяти, которое возвращало ее к началу начал, ощущение, которое всегда наполняло Беренис непостижимыми эмоциями, граничащими с чувством страха.

По всему городу мужчины, женщины и дети занимали места, с которых открывался наиболее широкий обзор. Но не для того, чтобы наблюдать за входом в город римских когорт. Город переполнялся ненавистью и решимостью дать отпор тысяче легионеров, идущих на помощь оккупационным войскам в Иерусалиме. С высоты Беренис было хорошо видно, как жители выходили на стены города: внешнюю – Ирода и внутреннюю с выходом на Акру. Взгромоздились они и на Рыбные ворота, на крыши или же толпились на террасах дворца Маккавея. И везде дети: на вершинах башен, на лепных украшениях, в амбразурах первой стены и даже на стенах Храма, где они расселись, не обращая внимания на брань и предупреждения левитской храмовой стражи. За стенами города по обеим сторонам дороги на Антипатрис расположилась делегация евреев, вышедших приветствовать когорты. Но то были не девственницы. Отнюдь не они. Беренис с высоты своей наблюдательной площадки видела мужчин. Высокие, худые, по их позам и походке можно было безошибочно определить принадлежность к партии Шаммаи.

Беренис обратила внимание Симеона на них:

– Зелоты, не так ли?

– Вероятно, сикарии…

– Что же теперь произойдет?

Он пожал плечами.

– Нам виден каждый их шаг, – произнесла Беренис. – Мы знаем, что за ним последует. И все равно мы позволяем тому случиться.

– Я ничего не могу поделать. Мы имеем дело с сумасшедшим.

– А с кем имеет дело он?

– Он сам накликал несчастье на себя.

– Но куда все это катится? – повторила свой вопрос Беренис. – Флор – одинок. Мы мстим ему за себя, но какой ценой, Симеон? Мы бросили на весы целый город с полумиллионным населением? Или мне никогда не говорили в доме Гиллеля, что месть – дело Всемогущего, если он пожелает ее?

– Посмотри, вон они, – сказал Симеон и показал на римские штандарты, показавшиеся из-за холма в миле от стен города. – Я ничего не могу поделать, Беренис, ничего.

И Беренис поняла, что сейчас действительно никто не может ничего сделать. События шли так, как они были запланированы долгое время назад, и теперь приближались к развязке.

Должно быть, Флору только теперь стало ясно, что идущие ему на подмогу когорты могут попасть в западню, из которой им не выбраться. Поэтому из Претории через город он провел две манипулы по четыреста человек для встречи соотечественников. Римляне ускоренным маршем вышли из Фасаельских ворот к Старой стене, которая привела их к стене Ирода около ворот в долину. Потом они рысью двинулись к Дамасским воротам, через которые должна была войти в город подмога.

С высоты Храма Беренис наблюдала, как складывается странная мизансцена. С одной стороны, тысяча легионеров их Кесарии маршировала парадным строем, приближаясь к стенам Иерусалима. Никто из них не подозревал о событиях, которые уже происходили или должны были случиться. Римляне знали, что их вызвали ввиду возможных осложнений в городе. Однако это была привычная угроза. Такие события возникали не раз во всем мире, который они, их отцы и деды давно населяют. А вот легионеры, зажатые внутри городских стен и бегущие со всех ног к Дамасским воротам, прекрасно знали, что осложнения уже начались, так как с городских стен и с крыш домов на них обрушился град камней, кирпичей, черепицы, булыжников, стрел и дротиков. На крышах домов нижнего города, где жил рабочий люд, водоносы, каменщики, плотники, гончары и ткачи, стояли группы мужчин и мальчиков. В их руках быстро сгибались и распрямлялись луки, то ли в спешке, то ли от неуверенности большинство дротиков летели десятью футами ниже римлян. Римляне прикрывались щитами, но они помогали им мало, так как разлетались в щепки под ударами камней, протыкались попадавшими в цель дротиками, а стрелы поражали неприкрытые участки тел. Они бежали все быстрее по мере того, как первоначальная осмотрительность превращалась в панику. Позади оставались убитые и умирающие, от четырехсот воинов осталось сначала триста, потом двести, и в конце концов не более сорока – пятидесяти истекающих кровью легионеров полукругом прижались к стене около Дамасских ворот, прикрываясь щитами и яростно отбиваясь мечами от наседающих толп евреев, окруживших их.

Дикий вопль боевого возбуждения, который охватил евреев, был подхвачен по всему городу и докатился до двух когорт, которые шли по дороге на Антипатрис. Римляне уже приближались к воротам города. Беренис рассмотрела, как солдаты начали сбиваться с ритма марша, оглядываться с тревогой по сторонам, пытаясь понять смысл шума, доносящегося из города, и намерения евреев, которые ожидали за воротами и теперь смыкались вокруг когорт с обеих сторон. Офицер пришпорил своего белого коня и помчался по дороге, ругая евреев и хлеща их своей плеткой. Беренис не могла на таком расстоянии расслышать слов, но прекрасно представляла, что римлянин приказывает евреям посторониться с дороги на том своем «особо деликатном» языке, на котором римские офицеры обычно отдают распоряжения. Кто-то бросил камень, и офицер рухнул с коня. Полдюжины легионеров покинули строй и бросились ему на помощь, но с другой стороны их встретили сикарии, которые выхватили ножи и, отодвигая в сторону римские щиты, сближались вплотную, неся смерть на лезвиях своего оружия. Еще несколько офицеров проскакали к воротам с требованием открыть их. Колонна разделилась, головная ее часть ускоренным маршем двинулась к воротам, оставшихся легионеров отрезала и окружила толпа сикариев. Затем ворота распахнулись, голова колонны хлынула в город, отставшая часть вырвалась из окружения сикариев и беспорядочно бросилась к воротам, утратив порядок строя и позабыв о дисциплине. Из тысячи легионеров в двух когортах около семисот смогли пройти в ворота, остальные были обречены и лежали теперь убитыми и умирающими вдоль дороги на Антипатрис.

Беренис не впервые наблюдала сцены насилия. Она жила в то время и в том месте, где насилие стало обычным явлением, и только несколько дней назад стала свидетелем бойни на Большой площади. Но сегодня случилось что-то иное. Впервые она стояла тихо и спокойно на холме в Храме и наблюдала, при ясном и сверкающем небе, яростную схватку не на жизнь, а на смерть, происходящую в паре километров от нее и заканчивающуюся метрах в трехстах под ней. Она видела собственными глазами все от начала до конца.

Колонна римлян, пройдя ворота, присоединилась к горстке легионеров, оставшихся от манипул, вышедших из Претории. Центурионы криками призывали к дисциплине и перестроению шеренг. Щиты были поняты, римляне двинулись, но теперь они оказались в окружении толп евреев. Со всего города они устремились к Дамасским воротам. Римляне стали островком в образовавшейся орущей и яростной толпе. Вопль поднялся до небес и накрыл город.

Дамасские ворота от цитадели Антония – каменного строения рядом с подъемом к Храму, охраняемого десятком легионеров, – отделяла четверть мили, однако римлянам потребовалось около часа, чтобы пробиться туда, и число их на извилистом пути постоянно сокращалось. Около двух сотен добралось до укрытия. И это из тысячи четырехсот легионеров! Спаслись лишь те, кто соблюдал дисциплину и отчаянно сражался.

Агриппу в ходе его торжественного визита в Александрию сопровождал царский конный полк, и сейчас он скакал с ним из Александрии в Иерусалим. В полку насчитывалось три тысячи человек, и, строго говоря, если не считать левитской храмовой стражи, чьи предки защищали Храм сотни лет, эти три тысячи всадников представляли собой все подготовленное и дисциплинированное войско Израиля. Правда, еще восемьсот евреев служило алабарху Александрии в качестве вооруженной гвардии, а в Калки имелась городская гвардия численностью до четырехсот человек, однако первые были добровольцами из зажиточных семей, а последние проходили гражданскую службу. Поколение тому назад император Клавдий расформировал все еврейские военные формирования, оставив только конную гвардию для торжеств молодому Агриппе и левитскую храмовую стражу. С тех пор в Израиле не существовало армии, разве что оккупационные легионы римлян. Но это было скорее естественным для Израиля, так как сам он за последнее столетие изменился, перешагнув тесные рубежи Иудеи и Галилеи. Еврейские земли и города протянулись от Египта до Черного моря и вдоль побережья Африки до Испании. Все эти земли и города были завоеваны не силой, а впервые в истории сочетанием успешной торговли с учением святого Гиллеля, действующим с помощью диалога и убеждения. За двадцать с лишним лет правления Агриппы его конница ни разу не побывала в боях и выполняла только полицейские функции.

Как и в Александрии, половину его полка составляли сыновья из благополучных семей, молодые и ищущие приключений, наподобие павлинов получающие удовольствие от впечатления, производимого на женщин их сияющими медными кирасами и шлемами, увенчанными бело-синим плюмажем. По парфянской моде они носили усиленное вооружение, состоящее из короткого кавалерийского лука, меча и копья, а также круглого, украшенного изображением быка щита. Штандарт украшал золотой иудейский лев на голубом левитском полотнище. Все до одного всадники были на белых конях. Полк прекрасно смотрелся на парадах и церемониях, однако Агриппа вполне обоснованно сомневался в пригодности своей конницы для действий на войне.

В любом случае, учитывая характер полученных из Иерусалима известий, он решил не вводить своих людей в город, где любой инцидент мог вылиться в столкновение с зелотами, а оставить их у стен. Беренис, одинаково с братом оценивая опасность, встретила Агриппу в полудюжине миль от Иерусалима на дороге в Вифлеем. Для Беренис встреча с братом протекала не так, как обычно. Ей хотелось бы обнять его, ведь он был для нее и отцом, и матерью, и братом, но пришлось сдержать себя на виду у всего полка и в соответствии с церемониалом поцеловать его руку, произнося не менее формальное приветствие:

– Приветствую тебя, мой августейший брат, и пусть Всемогущий пошлет тебе удачу.

Затем она рассказала Агриппе, что договорилась с Финисом Баасом Хакогеном насчет стойл для царской конницы, Финис также должен предоставить место для установки палаток для войск. У идуменских пастухов на юге от Вифлеема она купила тысячу четыреста овец, которых должно хватить для прокорма его людей, даже если им придется задержаться здесь на продолжительное время. В Хакедроне пекут хлеб на три дня, четыре тысячи караваев уже готово. Еще она приобрела пятьсот бурдюков вина на рынке Иерусалима.

Потрясенный до глубины души, Агриппа начал благодарить сестру, но Беренис перебила его:

– Да, брат, я научилась творить чудеса с мясом и хлебом, которые легко купить за деньги, но не с сердцами людей. Помоги мне Боже, я так боюсь!

– Мы справимся, – пообещал Агриппа.

– Не знаю. Здесь не Галилея, а этот город не Тиберий. Ты знаешь, что такое сикарии?

– Видел некоторые плоды их работы.

– А никогда не заглядывал в глаза кого-нибудь из них? Ты думаешь, сумасшедший еврей лучше сумасшедшего римлянина?

– Гнев проходит, как спускается рваный пузырь, – заявил Агриппа. – Флор совершил преступление и поплатился за него. Глаз за глаз и зуб за зуб. В этом моя доктрина, и так случилось. Таким образом, равновесие восстановлено. Флор мертв?

– Еще как жив, – сообщила Беренис. – Заперся в старом дворце Ирода, в каменной его части, с когортой или около этого легионеров. Остальные засели в башне Антония.

– Хорошо. Теперь, когда он нам не мешает, мы можем остудить горячие головы. Я бы сказал, погасим огонь водой.

Беренис безнадежно покачала головой. Ее брат не имел ни малейшего представления о том, что возбудило Иерусалим и какие это может иметь последствия.

Симеон, расхаживая вперед и назад, потряс головой и заявил, что, по его мнению, если Агриппа и Беренис попытаются говорить с народом Иерусалима, это ни к чему хорошему не приведет.

– События не стоят на месте, – убеждал он. – Все меняется, меняются люди – меняются и города.

Их встреча проходила в доме Хакедрона с участием царя евреев в Галилее, его сестры царицы Калки и владыки всего Израиля Симеона Бенгамалиеля, который возглавлял Великий синедрион. Кроме того, присутствовали нынешний глава дома Хакогена Финис Баас Хакоген; царевич Иудеи с репутацией богатейшего человека Иосиф Бангориан; Анан Бенанан, который в прошлом был верховным жрецом; красноречивый поэт в своем роде и кровный потомок сразу двух домов – Ирода и Маттафея, а также Гидеон Бенгармиш – старик, глава дома Шломо в Тиберии, прибывший из Галилеи, чтобы быть рядом с царем.

– Что ты говоришь, Симеон? – удивился Бенгармиш. – Ты хочешь сказать, что эти события нельзя повернуть вспять?

– Словами?

– Словами, уговорами.

– Не знаю. Не знаю. Но Беренис и Агриппе идти туда… Не представляю, как жители Иерусалима отнесутся к царю.

– Ты думаешь они могут причинить нам вред? – спокойно спросил Агриппа. – Ответь мне, Симеон. Я, конечно, не самый лучший и не самый мудрый из царей, когда-либо правивших евреями. Но по крайней мере, первый из царей признал учение Гиллеля Добронравного. Ни один человек не был замучен или казнен по моему приказу – там, где я правлю, нет террора. Я свободно хожу по улицам Тиберия, как любой другой человек, и при встрече евреи желают Агриппе Бенагриппе доброго утра. Мои армии не опустошали чужих земель. Пусть мое правление не отличается гениальностью, но не вызывает и ненависти.

– Ты правишь с благоволения Рима, – возразил Симеон. Он внезапно замолк и внимательно посмотрел на Агриппу. – В этом-то вся загвоздка, потому что, – теперь он посмотрел в сторону Иерусалима, – этот город пропитан ненавистью к Риму.

– К чему ты клонишь? – спросил Бангориан.

– Ненависть к Риму – это состояние сознания, – заметил Бенанан. – Но мы говорим о другом. Речь идет о тысяче двухстах римских легионеров, убитых нашими людьми в Иерусалиме…

Калеб Бархореб ворвался в комнату как раз в момент произнесения последней фразы и сразу же возразил по поводу определения «наши люди».

– Сикарии, – с трудом перевел он дыхание. – Их убили сикарии.

– Нет, мы не можем использовать слово «убили», – вновь вступил в разговор Бенанан. – Особенно в свете резни детей. То было убийство, бесчеловечное и непростительное лишение жизни. За этим последовал акт возмездия. Иерусалим, – он обратился к Симеону, – никогда не был городом, почитающим Гиллелей. Это – город Шаммаи, город сикариев. И население одобряет здесь действия сикариев, дает им пристанище совсем не из страха перед ними. А что до гибели римских солдат, то в ней повинны не только сикарии. Все население приложило к этому руки. Я лично наблюдал женщин, нежных прекрасных евреек, которые не обидят комара. Так вот, именно такие женщины обрушили на легионеров шквал камней. – Бенанан сделал паузу, продолжительно вдохнул и продолжал: – Не знаю, Симеон, как они будут реагировать на царя. Однако твердо убежден, что ни один еврей не позволит упасть волосу с головы Беренис. Пусть они идут в город и обратятся к народу. Конечно, это всего лишь соломинка. Но если мы не ухватимся за нее…

– Нам предстоит война с Римом, – закончил фразу Бенгармиш. – Говорю вам, мои друзья, мы утвердились в ненависти к Риму, но для нас она роскошь. Ее трудно обосновать и понять.

Все обратили взгляды на Беренис, которая слушала все эти речи, но видела в них только пустой звон. Взяв брата Агриппу за руку, она сказала:

– Горькая правда заключается в том, что мой брат и я ничем не правим, кроме тени, позволенной Римом. Но это еще не все. Мы правим хранимой всеми евреями памятью, и, кем бы мы себя ни считали, нам не удастся скрыть тот факт, что в нас течет кровь Давида и Иосифа Бендавида, Маттафея и Иуды Бенматтафея, а также Ирода. Пусть мы не обладаем властью, но по, меньшей мере, на нас лежит ответственность за наш народ. И никто не может нам указывать, следует ли идти в еврейский город или нет. Мы сделаем это завтра без тени страха.

Ту ночь Беренис лежала в постели в комнате, которую им предоставили в доме Хакедрона, без сна и в полном молчании, как промолчала весь предыдущий вечер. Но она уже достигла той грани, когда дальше молчать уже не могла. Тут Симеон обратился к ней с прямым вопросом:

– Что пролегло между нами?

– Стена, мне думается, – ответила Беренис. – Никогда не думала, что такое возможно…

– Кто воздвиг ее?

– Ты, Симеон, – произнесла Беренис.

– Я люблю тебя. И это все, что я могу сказать, моя любимая.

Больше она ему не сопротивлялась, лежа в объятиях его огромных рук, пытаясь найти ответ на все свои страхи и сомнения в его силе, его запахе и его мужественности.

Наступило утро, солнце осветило землю, с юга дул горячий ветер. Дом Хакедрона лежал на пятьсот футов ниже городской стены и на тысячу футов ниже самой высокой точки возвышенности, на которой стоял. Беренис обратилась к Габо:

– Сегодня я должна быть одета как царица.

Габо старела слишком быстро. Ее постоянным состоянием была беременность очередным ребенком от неизвестного отца. Она отличалась раздражительностью, острым языком и с каждым годом отвоевывала себе все больше свободы. Она спокойно могла назвать Беренис дурой.

– Ты же не из Иудеи, – говорила Габо. – Что ты знаешь о юге?

– Я знаю один вид обезьяны южного происхождения. А именно – тебя. Мне бы следовало сварить тебя в масле еще в те времена, когда такие развлечения были мне по вкусу.

Габо быстро нашла ответ:

– Как все вокруг преувеличивают твою святость, так и ты перебарщиваешь со своей злобой. Ты же никогда в жизни никого не сварила в масле, и я не боюсь тебя. А почему мы не возвращаемся в Галилею?

– Достань мою одежду и прекрати болтать.

Беренис подбирала одежду вдумчиво, придавая первостепенное значение символам. Вероятно, ни один народ в мире не обращает на них столько внимания, как евреи, которые быстро распознавали символы и эмоционально откликались на заложенный в них смысл. Золотые сандалии Беренис были расписаны херувимами. В понимании евреев они были идолами, однако не такого неделимого рода, как львы Иуды и змея Леви, обозначающие Святая Святых в его глубинном смысле. Шелковую нательную рубашку Беренис выбрала бледно-голубого цвета. Если Менахем считал законным для себя носить цвет леви, то она тоже имела на это право. Так же как и на кроваво-красный цвет Иуды – именно такого цвета было ее платье из тяжелого хлопка с вышитыми золотой ниткой львами. Ее наряд был смелым, ярким и по-своему варварским. Тщательно расчесанные волосы густыми прядями легли на плечи. Колец Беренис не надела вообще, так как помнила легенду о Деборе, которая отказалась от них как от принадлежности ведьм. Только на левой руке выше локтя она надела золотой браслет с выгравированным святым изречением: «Возлюби Господа своего Бога всем сердцем, всей душой и со всей силой!»

В таком наряде она вошла в комнату, где ее ожидал Агриппа в присутствии Симеона и Бааса Хакогена. Все трое были так поражены ее видом, что на время утратили дар речи. Только Баас Хакоген вышел вперед, низко поклонился, поднес к губам ее руку и приветствовал, как только он один мог это делать:

– Примите мое почтение, царица Израиля.

Она поблагодарила его и обратилась к присутствующим, в том числе к своему мужу, весьма официально:

– Мы с братом отправляемся в Иерусалим. Вдвоем. Ждем вас там.

– Быть может, не торопиться? – спросил Симеон.

– Чего еще ждать, Симеон? Пока сикарии устанут от убийств? Нет. Либо я еврейка и в Иерусалиме мои соотечественники, либо мне незачем больше жить. Мы не покидаем вас. Ни тебя, мой муж, ни вас остальных. Следуйте за нами, если желаете, только не приближайтесь больше чем на милю. Что бы нам ни пришлось сделать сегодня, мы с братом совершим сами.

Симеон кивнул:

– Хорошо, как скажешь.

Супруги пристально разглядывали друг друга. Беренис – нереальная, как раскрашенная скульптура в ее сияющих сандалиях и блестящих одеждах, Симеон – как всегда обаятельный, крепкий и сильный. И тут Беренис заметила, что его волосы начали седеть. Седые волосы то тут, то там говорили о прожитых годах, но теперь он поседел как-то сразу. Она подошла к мужу и приложила ладони к его покрытым бородой щекам. Она ощутила особое, ни с чем не сравнимое чувство от прикосновения к волосам на лице мужчины, лице ее мужа. Полудрожь-полупламя желания наполняло ее стыдом, когда ей представилось, что она могла бы быть бабкой, будь живы ее дети. Она жила не в то время, когда стареющие женщины или даже женщины среднего возраста утрачивали свою былую красоту, но ей удалось сохранить всю энергию и привлекательность юности.

– Владыка, – мягко позвала она Симеона. Агриппа и Баас Хакоген вышли, чтобы они могли поговорить наедине. – Владыка, – повторила она, – я когда-то мечтала, что у Израиля будет царевич, не царь, как нам помнится, а царевич, как Гидеон или Иуда Бенматтафей. Что он будет восседать на золотом троне и править с мудростью Соломона и с сочувствием и состраданием Гиллеля. Потому что я на самом деле неприятная и гордая женщина, которая получала огромное удовольствие и от того факта, что однажды была царицей. Но царица Калки – это очень мелко, поверь мне. Вот в чем отличие. А ты – Владыка Израиля, Великого синедриона. Мне думается, что во всем мире ни один мужчина не достиг таких вершин.

Он покачал головой.

– Я говорю правду.

Он опять безнадежно покачал головой.

– Хорошо, это – не прощание, любимый. Мы будем опять вместе этим вечером в Иерусалиме.

Потом Беренис ушла со своим братом. Ворота в стене, окружающей дом Хакедрона, были открыты. Беренис с Агриппой вышли в них и направились в сторону Иерусалима. Люди, собравшиеся здесь, наблюдали за ними. В поле, где стоял лагерем конный полк, возникла толчея, так как воины напирали, чтобы лучше разглядеть странную картину: царь евреев шел мимо пешком со своей сестрой по дороге от дома Хакедрона в сторону Иерусалима. И пастухи тоже уставились с раскрытыми ртами на странную пару, но все же разогнали свои отары овец и коз и очистили для монархов путь. Не прозвучало ни звука, не раздался ни один голос. Брат и сестра продолжали идти. Дом Хакедрона постепенно опускался за линию горизонта за их спинами, а перед ними вырастали мощные стены города.

На передовых постах им встретились сикарии. Они удерживали ворота города и высылали дозоры на дороги. Сикарии недружелюбно уставились на Беренис и Агриппу, один или двое из них сделали шаг в сторону царственной пары, однако их сразу остановил презрительный взгляд Беренис. Зеленые глаза, рыжие волосы, кроваво-красное платье и бледно-голубая рубашка – перед ними шагала женщина, никогда доселе не виданная этими худыми и оборванными убийцами из пустыни. Теперь Беренис представилась прекрасная возможность разглядеть и узнать сикариев. Было на что посмотреть. Немытые, распространяющие застоялый, острый запах, с длинными бородами и волосами, коричневые, иногда даже черные от загара, они выглядели фанатиками, безумцами дикими и непреклонными. Беренис сравнивала этих сикариев с обитателями дома Гиллеля. Доброта, атмосфера любви словно бы окутывала зеленые холмы Галилеи. Здесь же царил дух ненависти. И все же это были их подданные. Она обратилась к брату:

– Ты их не видишь так, как я.

– Тогда выходит, что я прячусь за твои юбки.

– Братец, братец, – вразумляла Беренис, – это тоже наши, нечистые, но наши. Ведь мы их вырастили в Израиле, так же как дом Гиллеля. Нам следует понять это, прежде чем начать бороться с ними. Их три тысячи здесь, в Иерусалиме. Они удерживают в своих руках город, подходы к нему и ворота, потому что только они знают, чего хотят, видят свои цели и задачи.

– И каковы эти цели?

– Смерть, – ответила Беренис.

Двое сикариев преградили им путь. Теперь они держали свои длинные ножи открыто – по два с перекрещенными рукоятками. Им не нужно было щитов. Яхве был их щитом, как они заявляли. Сикарии положили руки на рукоятки ножей, преграждая путь Беренис и Агриппе. Но со всех сторон бежали люди, чьи дома и работа находились за пределами городских стен. На стенах по обе стороны ворот тоже толпились люди.

– Вы знаете, кто мы, – спокойно произнесла Беренис.

– И кто же?

– Это – царь евреев, а я – его сестра, – ответила Беренис. – Я также жена Владыки. Итак, теперь ты знаешь, кто мы. Попробуй, тронь нас, убийца, и увидишь, кого выберут евреи, сикария или своего царя.

Сикарии замешкались, и решение было принято за них. В прежние времена Беренис говорили, что ее глаза – это глаза не человека, а дьявола. Однако и сейчас, в гневе, взгляд ее глаз нелегко было выдержать, и сикарии отступили. Беренис и Агриппа продолжили путь. К тому моменту, когда они подошли к воротам, вокруг собралась толпа в тысячу человек. Сикарии стояли перед воротами, их же соратники засели и в башнях над ними. Но народу собралось больше, чем сикариев, все стены были запружены горожанами, они кричали:

– Это царица Беренис и ее брат Агриппа!

Из-за стен послышалось требование:

– Откройте ворота!

Его подхватили многочисленные голоса. Вскоре сплошной рев отчетливо услышали даже в доме Хакедрона. Простые люди из толпы – в основном бедные пастухи, угольщики, крестьяне, влачащие жалкое существование за счет нескольких оливковых деревьев, посаженных в эту неприветливую землю, – придвинулись ближе, не смея прикоснуться к Агриппе, который стоял высокий, стройный и молчаливый, в алых царских одеяниях. Бледно-голубая левитская шапочка увенчивала его голову. Людей как магнитом притягивало к Беренис. Женщина посмелее упала перед ней на колени и поцеловала ее руку. И тут же заплакала. Этот плач передался окружающим. Другие женщины подобрали с дороги камни и стали ими стучать в ворота, а когда сикарии попытались оттеснить их, женщины начали яростно плевать в лица убийц. Ворота распахнули.

Толпа расступилась перед Беренис и Агриппой, и они вошли в город. Беренис решила, что поведет брата на просторную площадь Верхнего рынка, где могла разместиться половина населения города, на всеобщее собрание. Туда они сейчас и направились по улицам, запруженным народом, который желал видеть не Агриппу, а Беренис. И они кричали стоящим сзади:

– Это Беренис – наша царица! Царица евреев возвращается в город!

Они окружили ее и следовали за ней. Беренис не осознавала всего значения своего поступка тогда на площади, однако теперь население представило дело так, что ни один ребенок в городе не выжил бы, не обратись она с мольбой к Флору. Так им хотелось. Они отчаянно нуждались в ней. Теперь, когда небеса над их головами затянуло мрачными тучами, им хотелось найти прибежище у своей Матери. Она внушала им почтение: такая высокая и невообразимо красивая, одетая в огненно-красное платье цвета старой святости. Даже волосы ее были подходящего рыжего цвета, так как он оставался в памяти евреев как свидетельство прямой связи с их древнейшими предками. Кто не знает, что волосы Антония горели как огонь? Сам Моисей был освящен прикосновением красного пальца Бога. «Пусть Леви будет красным», – провозгласил Всемогущий. Красным от крови, от ярости, от священного гнева. Даже среди храмовой стражи, представленной левитами, один из трех был рыжим. Это стало явным, когда толпа с Беренис и Агриппой вышла на площадь Верхнего рынка и левиты появились на стенах Храма, чтобы посмотреть на них. Наконечники их копий сияли на солнце. Половина населения города собралась на площади, желающие попасть сюда напирали со стороны улиц. Все сикарии были окружены горожанами так плотно, что их ножи оставались без дела. С крыш двух каменных цитаделей, куда они попали в заточение, ловушку или осаду, остатки римских когорт также наблюдали за невиданным собранием людей.

Агриппа поднялся на выступ камня и наклонился к Беренис. Его руки были мягкими и нежными, когда он помогал ей встать рядом с собой. Царь и его сестра стояли вдвоем, без охраны, сенешалей, свиты приближенных, слуг и служанок, их не окружали внешние атрибуты власти. Только августейшие брат и сестра, окруженные четвертьмиллионной толпой горожан. Беренис переполняла гордость и удовлетворение. Даже если бы она не сделала ничего больше в своей жизни, сегодняшнее событие уже говорило само за себя. Род Ирода, по меньшей мере, добился того, что его отпрыски могли появиться перед своим народом без охраны и чувствовать себя в безопасности.

Агриппа поднял руки, требуя тишины. У Беренис от волнения защемило сердце. Сможет ли он управлять такой огромной толпой, заставить ее слушать себя, найти доходчивые слова?

Наступила тишина. Безмолвие стояло повсюду: в толпе обращенных на них лиц, на крышах, полных людей, на стенах Храма с выстроившимся караулом, среди римлян, запершихся в своих каменных редутах.

– Я отдаю должное моей сестре, – начал Агриппа, – за то, что она указала мне путь Гиллеля…

Тишина стала настороженной. В Иерусалиме мало кто почитал учение Гиллеля. Здесь правил жаждущий отмщения Шаммаи, и из десяти мужчин, находящихся на площади, восемь относили себя к зелотам.

– …и вот я пришел сюда, – продолжил он, стараясь выражаться ясно и просто, – не ради войны, а ради мира. Многие цари Израиля были великими воителями. Я не из их числа. Мне ненавистна война и ненавистна смерть. Я обращусь к римлянам и буду говорить с ними от вашего имени. Не просить со страхом, а разговаривать гордо, как того требует дух и суть учения Гиллеля. Мне думается, я смогу договориться о мире и предотвратить войну. Возможно, мне удастся прекратить ужасную политику, которую практикуют прокураторы в Иерусалиме. Только прошу вас проявить терпение и дать мне время. Я думаю, что Гесс Флор неправильно оценил многое. И ваше возмущение, и силу своих когорт, и терпение императора Нерона. Мне знаком император, и он придет в ужас, услышав от меня, от моей сестры и Симеона Бенгамалиеля, вашего Владыки, что Флор развязал войну здесь, в Иерусалиме. Римляне вряд ли хотят войны с евреями. Кто получит от нее выгоду? Иерусалим превратится в огромную могилу, сам Израиль – в место смерти и скорби. А доставит ли нам удовольствие видеть плачущих матерей Рима? Славу от такой войны не снискает никто, ни мы, ни римляне. Римляне скорее соединят небо и землю, чем ее допустят. И мы тоже должны не жалеть своих мирных усилий. Именем Всемогущего даю вам торжественную клятву, что добьюсь почетных условий мира или умру, выполняя свое обещание. Вы верите мне? Верите?

Молчание. Затянувшееся и острое, вонзающее нож в сердце Беренис.

– Верите?! – еще раз воскликнул Агриппа.

И толпа взревела:

– Да!

– Вы готовы ждать?

– Да!

– Будете терпеливы?

– Да!

Беренис рыдала. Плотину прорвало, она стояла перед соотечественниками, ее грудь разрывали слезы, катившиеся по щекам.

– Почему царица плачет?

Вопрос повторили тысячи голосов, он прокатился по площади воплями и рыданиями. Почему?

Беренис воздела руки, прося тишины. Она никак не могла справиться со слезами. Когда к ней вернулась способность говорить, она произнесла:

– Я плачу от радости. Только от радости.

Голос ее прозвучал негромко, так что расслышали только первые ряды. Но стоявшие в них передали слова Беренис дальше. Повторяясь в многочисленных устах, они покатились громоподобно:

– От радости!

Теперь уже все женщины в толпе рыдали, и редкий мужчина смог сдержать слезы.

Для Беренис личное удовлетворение дополнилось мистическим чувством исполнения завета. Очень древнего завета, того, который Всемогущий передал первопророку Моисею и который провозглашал, что он принесет вечный мир Израилю. От пророка к пророку завет вызрел в общепонятное изречение: «И перекуют они свои мечи на орала». Разве не это сейчас происходит? Разве львы мира не победили шакалов войны в их борьбе? Не станет ли это началом зарождения нового человека, в котором святость Гиллеля и его дома снизойдет на весь мир? Разве весь город не избавился от бездны кровавой мести?

К этому мистическому ощущению исполненного долга примешивалась радость за личный триумф ее брата. В свое время не было такой отвратительной лжи, которую бы не приписывали ей и ее брату. Его жизнь с женщинами не сложилась, ибо высокий, властный и деспотичный отец оставил ему в наследство полную импотенцию, непонятную в то время ни ему самому, ни окружающим. Просто он не мог жениться и жить с женщиной так, как ему этого хотелось. Из-за этого, а также по причине непроницаемого тумана неясности, опутавшей их жизнь, создалось представление о его отношениях с сестрой, которое до конца не развеялось даже после того, как ее стали считать Матерью Израиля. Достигнув среднего возраста, Агриппа превратился в высокого, худого, сутулого и очень мягкого человека. Недостаток амбиций в нем компенсировался чувством жалости, которое переросло в сострадание по мере того, как он постепенно впитывал суть учения Гиллеля.

Агриппа был странным царем. Он не ввязывался в войны и не имел врагов. Со своей спокойной манерой разговаривать он каким-то чудом избегал споров и разногласий. К двадцати годам он перестал бахвалиться своими победами над женщинами, покончил с глупыми, не достойными мужчины попойками. Не допускал царь и бессмысленной жестокости, характерной и для его сестры. В свои молодые годы он уже стал стариком, и сейчас, хотя ему только минуло сорок, в его облике просматривались нескончаемые годы седой зрелости. Когда он совершал пешие прогулки по своему любимому Тиберию (всегда один, без охраны, так как никто не держал против него дурные мысли), его подданные приветствовали своего царя, называя просто адоном Агриппой. Беренис ценила отсутствие в нем педантичности и радовалась, убеждаясь в том, что народ испытывает к нему уважение. Но когда она осознавала, что в его существовании все-таки главными остаются страх и одиночество, ею овладевали жалость и скорбь. А теперь все переменилось. Что за поступок он совершил! Он повел себя как настоящий храбрец! И как успешно! Даже Симеон, который не очень-то уважал Агриппу и не преодолел своей предвзятости к его происхождению, даже он взглянул на него новыми глазами и по-новому зауважал его. Так же как и десятки мужчин и женщин, которые пришли во дворец Беренис поздравить Агриппу, обнять его и подтвердить тот факт, что у Израиля вновь появился настоящий царь. Обливаясь слезами, как дитя, Финис из дома Бааса Хакогена обнял Агриппу и поцеловал его. Анан Бенанан, подойдя к Агриппе, разрыдался и, стоя на колене, присягнул ему на верность, хотя жил в Иудее и не был подданным царя Галилеи. Калеб Бархореб, этот неприятный заносчивый низкорослый аристократ, поклонился Агриппе, поцеловал его руку и затем заявил всем присутствующим:

– В какое время мы живем! Какие люди появились среди нас! Разве это не то время, которое Всемогущий обещал нам? Здесь передо мной такой же царь Израиля, каким был Хезекия. Под одной с ним крышей его сестра, кровь Маттафея с кровью Ирода, признанная святой и любимая как Мать Израиля. И ее муж, Симеон, наш владыка. Может ли рука Бога начертать еще яснее, когда он ставит любимого внука Гиллеля Владыкой над нами, а его ученика царем?

Беренис протиснулась через толпу и остановила его.

– Нет, нет, – обратилась она к Калебу. – Не говори глупостей. Всемогущий может прогневаться, услышав такие речи. – Коротышка обиделся, и ей пришлось успокаивать его: – Ах, Калеб, я высоко ценю и уважаю тебя, но и почитание следует просчитывать. Всемогущий ревностно относится к почету, вознесенному другим.

– Такому Гиллель не учит.

– Есть такие понятия, – взмолилась Беренис, – которые старше тех, что учит Гиллель. Неужели твоя собственная родословная ничего тебе не говорит? Ты считаешь, что Бог Хореба умер, а Бог Гиллеля жив?

Она готова была заплакать, вырвалась из толпы и хотела уйти, но перехватила взгляд мужа. Симеон стоял в противоположном конце комнаты с Иосифом Бенматтафеем.

Беренис подошла к ним медленно и с опаской, так как на лице Симеона не оставалось следа от былого триумфа и радости, а в глазах застыла смерть.

– Расскажи ей, – хриплым голосом попросил Симеон Иосифа.

– Мой кузен Аба, – мрачно начал Иосиф Бенматтафей, – загнал лошадь насмерть, спеша сюда из Кесарии. Благодаря ему я знаю новость, которая пока не известна никому. В Кесарии язычники восстали против евреев. Римские войска бездействовали. Им стало известно о поражении Флора здесь, в Иерусалиме, и они пальцем не пошевелили, чтобы защитить евреев, которые были не вооружены, беззащитны и составляли только пятую часть населения города…

– Я знаю, сколько евреев в Кесарии, – взорвалась Беренис. – Лучше скажите, что там произошло.

– Они заперли ворота, – продолжал Иосиф, – и начали резню. Остановились только тогда, когда последний еврей в городе был убит. Римские войска стояли рядом и наблюдали, а язычники…

– Язычники, язычники… Какие язычники?

– Египтяне, сирийцы, чернь, мерзавцы пяти наций, называющие себя греками. И вот в Кесарии зарезали…

– Всех евреев?

– Мужчин, женщин, детей. Думаю, убежал только мой кузен. Благодаря тому, что стоял на стене, все видел, спустился вниз, украл лошадь и скрылся. Он утверждает, что улицы утопали в крови…

– О Боже, Боже мой! – воскликнула Беренис и опустилась на пол, закрыв лицо руками.

Симеон наклонился к ней, взял на руки и покинул комнату. Иосиф остался, чтобы объяснить всем, почему Беренис упала в обморок. Гости собрались вокруг него.

Одно порождает другое, и нет этому ни начала, ни конца, разве что для отдельной женщины или отдельного мужчины. К такому открытию с возрастом пришла Беренис. Она не находила начало начал, не могла вернуться во времени назад и сказать себе: «Здесь, или там, или тут все это началось». Какие силы привели ее отца, великого царя Агриппу, и его ближайшего кровного наперсника императора Клавдия к заключению, что Рим и Израиль не могут ужиться в одном мире? Где бы онини находились, эти силы присутствовали, и к настоящему моменту она поняла: они непримиримы. Беренис помнила, как, читая впервые историю Фукидида, посвященную Пелопоннесской войне, была глубочайше расстроена ощущением трагедии, непоправимости, зафиксированной на страницах книги. Греки поняли и приняли неумолимость причин и последствий исторических событий, чему сопротивлялась душа еврея. Воспитанная греками, часть ее натуры принимала убийство ее отца. Какая альтернатива имелась у Клавдия? Как еврейка, она воспринимала эту трагедию как кошмар. На площади, когда шла резня детей, Флор заключил с ней сделку. Он прекращает убийство, а она отдает ему свое тело. Он мечтал взгромоздить на нее свое маленькое, напоминающее опустившийся котелок пузцо и потрястись сверху на царице Израиля. Еврей бы оправдал такой ее поступок, сопоставив с жизнями детей, которые она спасла. Грек бы осудил. Беренис и сама не могла разобраться, хорошо это или плохо, что Флор заперт во дворце Ирода. Это ничего не меняло. Дети были спасены. Неумолимое и неизбежное устранено.

В одном евреи стояли особняком от всего мира – в отрицании неизбежности судьбы. Возможно, поэтому к ним, как ни к кому другому, никогда не относились равнодушно. И либо люто ненавидели, либо горячо любили. Язычник или становился евреем, перенеся боль обрезания, или ненависть к евреям становилась для него хронической болезнью. Язычник жил в мире, в котором принято соглашаться с поражением, бедностью, бесчестьем и рабством. Он безропотно подчинялся всем поворотам и капризам судьбы. В его мире пользовались каждой возможностью удовлетворить жажду власти, подавления других людей, завладения чужим имуществом или обогащения. За это еврей презирал язычника, и, зная, что он презираем, язычник ненавидел еврея.

Гиллель провозгласил любовь, а в Кесарии в один день погибло двадцать тысяч евреев. Эта мысль стучала в голове Беренис, раскалывала череп. Беренис слышала ее биение почти физически, как разноголосый барабанный бой в сердце города. Город затаился. Город оплакивал погибших. На каждой улице слышался плач.

На следующее утро Беренис поднялась на башню своего дворца, которая возвышалась над стенами храмового двора. Симеон уже был там, и, когда Беренис присоединилась к нему, он высказал свое предположение:

– Я думаю, сегодня римляне попытаются взять храмовый анклав.

– Почему?

– Они должны взять под контроль весь город. Мы же в состоянии войны с Римом.

– О нет, нет! – воскликнула Беренис. – Я не хочу слышать такое от тебя! Разве обещания моего брата ничего не значат? Он сказал, что отправится в Рим и добьется мира.

– Слишком поздно, – мягко возразил Симеон, но в его голосе звучала горечь.

– Почему слишком поздно?

– Не я объявил войну Риму, – объяснил Симеон. – Это сделал город Иерусалим…

– Сикарии!

– Ты преувеличиваешь роль сикариев, – раздраженно заявил Симеон. – Не сикарии, а зелоты, дом Шаммаи. То есть более половины населения Иерусалима.

– Откуда ты знаешь? Ты считал? Ты спрашивал? Ты дошел до каждого человека и поинтересовался, за кого он? За Гиллеля? Или за Шаммаи?

– После событий в Кесарии?

– Я просила тебя спрашивать? Я только сказала, что ты этого не делал. Поэтому как ты можешь утверждать, кто за кого? Конечно, Шаммаи действуют. Шаммаи кричат! Шаммаи ревут! У Шаммаи есть мечи в руках. Видишь меч – уважаешь его, тебе он нужен. А Гиллель? Что такое любовь, чтобы кричать о ней? В руках Гиллеля нет меча.

– Моя дорогая, милая жена, – начал Симеон, – ты говоришь о том, о чем я никогда не думал.

– Почему, Симеон? Ты был моим учителем. Ты был врачом, как и все сыновья Гиллеля, которые должны учиться лечить больных, и ты лечил. Что произошло?

– Не знаю, – ответил Симеон, – потому что все перевернулось. Как я могу тебе сказать, почему это произошло и какой последует финал? Посмотри! – Он показал на улицу под стенами Храма. – Война продолжается. Могу я ее остановить?

Она проследила глазами за его рукой.

– Ты Владыка или нет?

Он горько согласился:

– Да, Владыка.

Улица наполнилась сикариями с лестницами. Как только одна их группа приставила лестницы к стене, другая бросилась по широким ступеням, ведущим к Храму, где ворота были распахнуты.

Внутри стен стояла стража, спокойно опираясь на пики, как будто все в мире было так, что не вызывало никакой озабоченности. Группа пастухов-овцеводов из Идумеи медленно шла по городу, робко озираясь на легендарные чудеса, которые наконец предстали перед их глазами. Во внутреннем дворе пятеро жрецов о чем-то спорили, горячо жестикулируя. Симеон сложил руки рупором и крикнул. Его крик отозвался болью в ушах Беренис. В Храме если не слова, то хотя бы звуки были услышаны. Один из жрецов указал на Симеона с Беренис. Другой поклонился, принимая такой необычный способ, которым Владыка пытался привлечь внимание. Симеон крикнул еще раз, и левитская стража встряхнулась. В этот момент первый сикарий показался на стене. Один за другим с ножами в руках и в зубах они спрыгивали во двор Храма. Левитская стража ринулась им навстречу. Но другая банда сикариев уже показалась в открытых воротах. Сикарии бросились через двор, издавая дикий клич, похожие скорее на дьяволов, чем на людей, размахивая в воздухе ножами, жаждущими человеческой плоти. Идумейцы пытались бежать, но пали под ножами, обезглавленные и выпотрошенные. Левиты оказали было сопротивление, но не смогли противостоять безумству озверевших фанатиков. Стража выставила перед собой пики, но сикарии бросались на них с криками и, пронзенные, но еще живые, тянулись к левитам, чтобы сразить и убить их. Левиты стали отступать под напором скатывающихся со стен сикариев. На их плечах сикарии ворвались во внутренний двор. Жрецы сделали попытку скрыться, но не успели. Сикарии настигли их, срезали плоть с костей и выпотрошили животы. Сикарии не были знакомы с этими жрецами, у них не было ненависти к ним или причины убивать их. Просто жрецы были живыми существами, а сикарии обезумели от жажды крови и потребности убивать. Они существовали для того, чтобы убивать, и вот наступил момент осуществления их предназначения. И они убивали. Сикарии хлынули в Храм, уничтожая все, что еще двигалось. Они вырезали всю левитскую охрану до единого человека. Они убили жрецов и ворвались в Святая Святых, выкрикивая имя Бога в приступе безумия. Они вытащили Ханания, который совсем не так давно стал верховным жрецом, из его убежища и разрезали на куски прямо на Ковчеге Господа.

Много из всего этого Беренис наблюдала сама, но еще больше ей рассказали позднее. Ее реакция на все это была вялой. События слишком быстро сменяли друг друга, и своего рода унылое опустошение пересиливало в ней чувство жалости.

В течение суток Иерусалим был поделен пополам или, вернее, на три части, в зависимости от того, откуда смотреть. Храмовый комплекс на восточной окраине города был в руках сикариев, которые взобрались на стены, и ночь наполнилась их молитвами. Северную часть – Нижний город – удерживали зелоты под руководством человека, чьего отца зарезали сикарии. Его имя было Елизар Бенанания – зелот по убеждению, по вере и философии приверженец дома Шаммаи. Однако по происхождению он относился к ветви Аарона, поэтому иногда именовал себя адон Елизар Бенанания Хакоген, таким образом заявляя о претензии на звание царевича Израиля от самого древнего на земле корня. К тому же он принадлежал к семье богатой и влиятельной – его отцом был верховный жрец всего Израиля Ханания Хакоген. Тело его отца, выпотрошенное и изрезанное, лежало в Святая Святых Храма. По его фрагментам Елизар мог убедиться, что сикарии – его союзники – расправились с отцом самым жестоким способом.

Южная часть Иерусалима, или Верхний город, отделенная от остальных частей стеной, своего рода мощной крепостью, включающая дворцы Беренис и Ирода, а также самые аристократические дома города, оставалась под контролем Симеона Бенгамалиеля. При нем было четыреста восемьдесят семь левитских копьеносцев, которые находились в своих казармах во дворце Маккавея, когда сикарии пошли в атаку. Теперь левиты охраняли двойные и тройные ворота, ведущие из Верхнего города к храмовому комплексу, а также мост Ксуста. Стены, выходящие на Нижний город, заняло спешно сформированное ополчение, включающее до десяти тысяч мужчин, чьи дома находились в Верхнем городе. Как они поведут себя в случае нападения зелотов и станут ли убивать своих же евреев, чтобы не пустить врага в Верхний город, никому не было известно. Сам Симеон в них сомневался, как и большинство членов Великого синедриона, скрывшихся в Верхнем городе. После беглого обсуждения этой проблемы Симеон отправился к Агриппе, который вместе с Беренис оставался на крыше дворца и ничего не предпринимал. Чего они ждали? На этот вопрос Беренис не могла ответить.

Симеон сразу перешел к делу и заявил Агриппе: пусть возвращается в дом Хакедрона и приведет с собой в Верхний город три тысячи своей конной гвардии.

– Пока что все спокойно, – разъяснил Симеон. – Я проверил Фонтанные ворота и ворота Эссен. Они надежно охраняются. Зелотов или сикариев там нет. Я отправлю с тобой двадцать левитов сопровождения. К заходу солнца ты сможешь вернуться в город со своей гвардией.

Агриппа покачал головой и горько улыбнулся:

– Нет, Симеон. Тебе нужны солдаты, но не те, что есть у меня. Моя конная гвардия настолько же солдаты, насколько я настоящий царь. И они, и я просто фикция. Они никогда ни с кем не воевали и знают о войне меньше, чем я знаю о царствовании. Большинство воинов моей гвардии – испорченные дети благополучных еврейских семей. От одного крика сикариев они повернут своих коней и будут пришпоривать их, пока не окажутся в своей Галилее.

– Тем не менее они одеты в доспехи, умеют держать копье и ровный строй. Это то, что нужно. Бог поможет нам, если дело зайдет дальше и еврей поднимет меч на еврея.

– Разве этого не произойдет, если Агриппа приведет свою конницу в город? – спросила Беренис.

– Нет. Не могу в это поверить…

– Тогда какое будущее видится тебе, Симеон? Я спрашиваю тебя со всей откровенностью, и ответь мне правдиво. И что еще остается между нами, Симеон?

– Я люблю тебя всем сердцем, Беренис. И никогда не любил сильнее.

– И я люблю тебя. Вот мы сидим здесь и беседуем, а мир катится к своему финалу. Симеон, что ты намерен делать?

– Защищать Верхний город, пока хватит возможности, и молиться Всемогущему, чтобы Бенанания образумился. Что еще я могу сделать?

– Что значит – образумился? Что ты имеешь в виду? Разве мы уже в состоянии войны с Римом? А Флор? Мы его убьем или отпустим? Возьмем ли мы на себя кровь прокуратора? Рим нам такого никогда не простит.

– Я уже отпустил его, – устало произнес Симеон. – Отпустил его два часа назад. Лично проводил до ворот и посадил на лошадь. Он будет в Кесарии еще до того, как похоронят двадцать тысяч убитых евреев! – Его голос окреп. – Да, Беренис, я мужчина и человек, и у меня бывает желание проявить силу, ненависть или сострадание. Мне ничего не стоило убить этого паршивого мерзавца голыми руками. Но я этого не сделал. Я его отпустил…

Симеон замолк. Он беспомощно развел руками. Тут Агриппа поднялся и сказал как само собой разумеющееся:

– Пойду за своими людьми, Симеон. Пойми меня правильно: тебе пора начать командовать мною. Мне бы этого хотелось. Я царь над себе подобными в Галилее до тех пор, пока это угодно Риму. Тебя же Владыкой сделал еврейский народ, а не чье-то соизволение. Ты – мой царь, мой и Беренис. Не знаю, что-то с нами произошло не то. Нам предназначалось величие. Согласно Библии, Бог говорит, а человек выполняет. Бог приказал Гидеону стать великим, и тот стал. Мне думается, что Бог указывает и нам, вот только я не знаю, какие они, его указания, и не нахожу в себе никакого величия.

Плечи Агриппы были опущены. Он молча поднялся и ушел, Симеон сказал:

– Все – правда. Где оно, это величие? Во мне? В Агриппе? В Елизаре и его зелотах? В выродках сикариях? Только в тебе, моя жена, я вижу величие. И что мне теперь делать? Сказать, что Симеон больше не Владыка, предложить сделать его жену Владыкой над собой? Потому что она отмечена величием. Все это глупости. Но что мне делать, Беренис?

– Почему ты спрашиваешь меня? Ты сам знаешь, что делать. Добейся мира силой, приказом! Ты же Владыка. Никто не посмеет поднять на тебя руку. Будь тем, кто ты есть, Симеон, внук Гиллеля.

– Слишком поздно, – произнес Симеон.

– Почему? Ну почему же?

– Мне кажется, – ответил Симеон, – что я утратил веру в мир.

Перед наступлением темноты Агриппа привел свои три тысячи всадников в Иерусалим. В последних лучах заходящего солнца зелоты из Нижнего города наблюдали длинную колонну бронзовых кирас, сияющих шлемов и длинных, увенчанных стальными наконечниками копий, проследовавших по стенам Верхнего города. Дух защитников Верхнего города укрепился при виде внушительно вооруженных молодых людей, картинно въехавших на просторную площадь. Никому в голову не приходило, что эти красавцы кавалеристы, возможно, представляли собой самое никудышное войско в мире. Их было три тысячи, и, исключая несколько сотен левитов – в лучшем случае равнодушных солдат – и остатки римских когорт, запертых в башнях крепости, эти три тысячи, несмотря ни на что, представляли собой единственное имеющее понятие о дисциплине и прошедшее военную подготовку войско в Иерусалиме. К тому же они носили нательные доспехи, которых не было даже у одного из двадцати евреев, а доспехи всегда производили впечатление на гражданское ополчение.

В Верхнем городе проживали духовенство, богатая знать, торговцы и родовитая аристократия Иерусалима. Здесь находилось три четверти лучших домов, дворцов, роскошных вилл и винных цистерн, все новые школы, синагоги, многие из которых исповедовали учение Гиллеля, театр и огромный дворец Маккавея. В то же время в Верхнем городе жило намного меньше людей, чем в Нижнем. Меньше по численности, не столь воинственных, без тех преданных и фанатичных воинов, которые называли себя зелотами. Если дело дошло бы до ближнего боя между Верхним и Нижним городами, Симеон не сомневался по поводу того, кто выйдет победителем. Верхний город сможет продержаться против зелотов неделю или месяц, но рано или поздно все равно уступит. И это будет вписано в самые мрачные страницы истории Израиля, ибо брат пойдет на брата, а отец на сына.

Однако до такой войны дело не дошло. Минул день, потом другой, а затем и третий, четвертый, пятый, шестой и седьмой. Наконец наступила суббота – Шаббад. Никто не нападал на Верхний город, даже сикарии. Зелоты стояли на постах на всем протяжении от Долинных ворот до стены храмового анклава. Эти твердые и целеустремленные воины имели на вооружении луки – страшное древнее оружие евреев, изготовленное из расщепленного рога буйвола. На постах зелоты постоянно пробовали натяжение тетивы луков, пересчитывали стрелы, точили свои изогнутые ножи, но ничего не предпринимали. Почти вплотную, плечом к плечу, их шеренга вытянулась на полмили. Напротив них стояли мальчики из Галилеи в бронзовых доспехах – конная гвардия царя Агриппы. Обе стороны хранили молчание, так как им было предписано не разговаривать, не высказывать колкости, не оскорблять жестами, ругательствами противника. И обе стороны неукоснительно выполняли приказ. Тысячи мужчин, женщин и детей Иерусалима пришли и выстроились за спинами зелотов, чтобы поглазеть на убранство галилеян. Но никому не позволили пройти через шеренгу зелотов. Наконец наступил Шаббад.

Через два часа после восхода солнца Елизар Бенанания, лидер зелотов и титулованный глава дома Шаммаи, прошел сквозь шеренгу своих последователей и на двадцать шагов приблизился к стене Верхнего города. Он был одет просто, но красиво: в тунику до колен бледно-голубого цвета с широкими рукавами, на голове – символический красный убор Маккавея. Его костюм полностью походил на одеяние Менахема на приеме у Беренис. Некоторое время он стоял молча, подбоченясь, разглядывая стены и галилеян на них. Затем сложил руки рупором и прокричал:

– Эй, наверху! Кто там у вас командир? Я хочу поговорить с ним! Перед вами Елизар, глава зелотов!

Через несколько минут у подножия стены показался высокий молодой человек. Подойдя к Елизару, он остановился, повернулся к нему лицом и спокойно спросил, что он может сделать для командира зелотов.

– Иди к Владыке и скажи ему: пришло время поговорить с глазу на глаз, как подобает двум евреям, и покончить с безумием этого противостояния. Попроси его открыть для меня заднюю дверь, я пройду к нему.

– Сколько стражи будет с тобой? – поинтересовался молодой офицер.

– Я один, без стражи. Иди и передай Владыке. Не стоять же мне весь Шаббад Всемогущего и препираться с тобой.

Чуть позже дверь Деметры, названная так потому, что в старые времена ею пользовались те, кто тайно молился Божьей Матери, отворилась, и двое галилеян в красивых кирасах проводили Елизара во дворец Беренис. Огромная толпа собралась со всего Верхнего города, чтобы попытаться угадать свою судьбу. Но командир зелотов не сказал пока ничего, восхитившись лишь снаряжением гвардейцев. Елизар в последние недели очень интересовался доспехами и теперь не удержался от соблазна потрогать кирасу шедшего рядом воина, чтобы определить ее толщину и вес. Ему хотелось бы задать множество вопросов молодому человеку. Как, например, можно носить доспехи в сильную жару и насколько их вес истощает силы. Но в его положении такой интерес был бы не позволителен, поэтому Елизар всю дорогу прошагал молча.

Во дворце его провели в любимую комнату Беренис и Симеона, где они проводили долгие часы вместе. Эта небольшая комната выходила на огромный балкон, от которого можно было отгородиться тростниковыми жалюзи. А когда жалюзи раздвигались, перед ними открывался захватывающий дух простор увядших гор и одиноких оврагов юга. Вид величественный, достойный этого значительного места. Елизар не мог не высказать своего восхищения. Здесь был накрыт стол под белой скатертью с фруктами, вином, сладкими пирогами и ковригами хлеба, завернутыми в салфетки. Симеон пригласил Елизара к столу, разломил плоскую буханку хлеба и спросил гостя:

– Ты собираешься переломить со мной хлеб или тебя привела ненависть?

– Если разговор состоится, Симеон, – отвечал Елизар, наклоняясь и отламывая кусок хлеба, – тогда пусть он будет достоин двух взрослых людей, а не уличных мальчишек, один из которых решил, что он из дома Шаммаи, а другой принадлежит дому Гиллеля. Может, лучше сказать, что оба мы из дома Израилева? – Он отведал хлеб.

– Мне нравится такая постановка дела, – кивнул Симеон.

– Хороший хлеб.

Симеон отломил один кусок для Беренис, другой для себя.

– Это хлеб жизни, а не войны, – произнес Симеон и налил всем вина. – Хороший хлеб и хорошее вино – означают любовь и дружбу. Без них жизнь была бы намного хуже.

– Да, Владыка, – Елизар улыбнулся, – трудно не согласиться с таким пониманием вещей. Но я нахожу не менее сложным говорить о вещах, которые мы должны обсудить, в присутствии женщины.

Услышав эти слова, Беренис улыбнулась, а Елизар добавил:

– Даже такой красивой, как царица.

– Она – моя жена, – отвечал Симеон, – даже больше того – мой соратник. Мы очень долгое время вместе занимались самыми разными и весьма важными делами. Поэтому было бы несправедливо просить ее уйти, когда мы собираемся обсуждать будущее города, с которым она связана личными узами. В отличие от тебя, Елизар, у меня нет сколько-нибудь выдающейся родословной. Я всего лишь израелит и понимаю, что, поскольку ношу звание Владыки и прихожусь внуком Гиллелю, все это звучит далеко не убедительно. Хотя я упомянул об этом только для того, чтобы обратить твое внимание на следующий факт. Если выйти из дворца и пройти по дороге Джонатана мимо дворцов Елены и Маккавея, то дойдешь до дворца Ирода, потом увидишь стену, восстановленную Симеоном Бенматтафеем, затем будет смотровая башня царя Агриппы, фонтан, подаренный народу его женой, матерью моей жены… Мне продолжать? То, что тебе хочется сказать, говори здесь, и, как ты предложил сразу, постараемся быть разумными и взрослыми.

– Хорошо, – кивнул зелот. – Начну вот с чего, Владыка. Из муки не сделаешь снова зерно – только хлеб. Что сделано, то сделано. Нет смысла рыдать над этим. Ты согласен?

– Что ж, это только один из вопросов, не так ли? – Симеон пожал плечами. – Что ты хочешь этим сказать? Что нет пути назад?

– Мы в состоянии войны с Римом.

– О! Моя жена думает иначе.

Елизар взглянул на Беренис, которая вступила в разговор.

– Я думаю, Елизар Бенанания, – сказала она, – если говорить с позиций дома Шаммаи, мы всегда находились в состоянии войны с Римом.

– Возможно…

– Я считаю иначе. Нет. Рим не хочет войны с евреями.

– Ты согласен с царицей? – спросил Елизар Симеона.

– Нет. Вернее, не совсем, – отвечал Симеон. – Мне кажется, война уже идет. После того, что случилось в Кесарии… Какие еще аргументы? Если римляне не защитят евреев в Александрии, Дамаске, Сидоне, Тире, Антиохе, Сардах, Тарсе и двадцати других городах, тогда они будут вынуждены сами защищать себя. А это означает втягивание в войну еврейских земель Идумеи, Иудеи и Галилеи, а также Самарии, если самаритяне решат, что они евреи или, по крайней мере, стоят ближе к Израилю, чем к Риму. Но чем закончится такая война, этого я не знаю. Но когда одна половина Иерусалима не на жизнь, а на смерть сражается с другой половиной, ничего хорошего она не принесет.

– Тогда слушайте, что я вам скажу! – воскликнул Елизар, ударяя кулаком в свою ладонь. – Этой войны не избежать. Не сегодня, так через год или через пять лет, через десять, но она произойдет. Потому что эта земля мала как для Израиля, так и для Рима. Что такое Рим? Город? Государство? Пристанище безродных семей язычников, изображающих из себя людей, и ничего больше. Я утверждаю, что Израиль сильнее Рима, и уверен в том, что Израиль победит.

– А я утверждаю, – возразила Беренис, вставая, – что оба вы говорите глупости. Такие невероятные, что противно вас слушать!

Мужчины попытались возражать, но сверкающая зелеными глазами Беренис укротила их и предупредила, что если они высказались до конца, то теперь выскажет свои соображения она.

– Потому что с этого момента только мужчины будут иметь возможность произносить речи, – объяснила Беренис. – Я же скажу вам то, чего не могу не сказать, а потом уйду. И помоги вам Бог!

– Я думаю, Беренис… – начал Симеон.

– Нет, нет, Симеон, дай мне сказать. Я расскажу вам кое-что о Риме. Этот Рим, который вы дружно определили противником в войне, обладает постоянной армией в полмиллиона человек. Во всем Израиле единственное соединение подготовленных солдат, экипированных и вооруженных, существует в виде полка конной гвардии моего брата. Это – три тысячи гвардейцев. Численность одного римского легиона в два раза больше. В настоящее время насчитывается девяносто четыре римских легиона. А вы знаете, что такое легионер? Его призывают на двадцать лет, и все эти годы он ничего, кроме войны, не знает. Его муштруют по шесть часов в день. Вы собираетесь вторгнуться в Рим? Таков ваш план?

– Мы евреи, и наши земли здесь. Здесь мы и будем воевать, – злобно заметил Елизар.

– Естественно. А поскольку Рим содержит флот в более чем семь сотен боевых кораблей, а у Израиля нет ни одного, сама мысль о еврейском вторжении в Италию – это бред. Однако, если вы даже разгромите все имеющиеся у Рима легионы, к чему так приблизился когда-то Ганнибал, Рим отмобилизует еще полмиллиона войск. Но вы ведь беседуете как мужчины, а не мальчишки. Тогда продолжайте как мужчины и позвольте мне уйти!

С этими словами расстроенная Беренис покинула их.

Позднее, когда Симеон вошел в ее спальню, ему на пути попалась Габо, которая складывала в сундуки платья своей госпожи. Он поинтересовался у жены, означают ли эти сборы ее отъезд.

– Ты назвал меня своим соратником перед этим зелотом, – отвечала Беренис, – и мне кажется, то было самое лучшее из всего, что ты когда-либо говорил обо мне. По твоим словам, такие люди, как ты и я, можем быть не только любовниками, но соратниками и учиться друг у друга. Но что теперь, Симеон? Я не могу оставаться в этом дворце. Он наполнился голосами жертв убийства и насилия, и, если я останусь здесь, мне придется заткнуть уши или сойти с ума.

– До такой степени все плохо? – задал Симеон вопрос с нотками безнадежности в голосе.

– Сядь, Симеон. Расскажи мне, что хотел этот зелот и знает ли он, жив его отец или мертв. Ходят слухи, что сикарии умертвили старика в Храме прямо на алтаре Бога в Святая Святых.

Симеон пододвинул стул и сел. Наблюдая за ним, Беренис почувствовала горечь и боль расставания. Он двигался с неуклюжестью очень крупного человека, но эта неуклюжесть вступала в противоречие с ловкостью его больших красивых рук с длинными пальцами. За всю свою жизнь она не видела ничего красивее, умнее и проворнее рук ее мужа. Она могла бы закрыть глаза и вспомнить все полтора десятка лет знакомства с этими руками, которые любили, ласкали, поглаживали, лечили, баюкали, складывали вместе сломанное, снимали боль и останавливали кровь. Сейчас они легонько коснулись ее колен.

– Беренис?

Она решительно тряхнула головой:

– Нет. Мы должны поговорить об этом, Симеон.

– Хорошо. – Он вздохнул. – Поговорим.

– Я спросила тебя по поводу слухов.

– Елизар слышал их. Но точно он ничего не знает о своем отце. Сикарии до сих пор удерживают Храм и никому не позволяют войти в него.

– Зачем он приходил к тебе, Симеон?

– Согласовать общие цели войны и обороны Иерусалима. Не принижай его достоинств. Он смелый и преданный своим идеалам человек.

– Но не настолько смелый и преданный, чтобы найти для евреев дорогу жизни. Он исповедует смерть. Мне придется переучиваться и поклоняться тем, кто храбр в бою, совершая убийства.

– Ну как с тобой говорить?!

– Как чувствую, так и говорю. Что еще он хочет?

– Он хочет, чтобы я принял на себя командование, – коротко произнес Симеон.

Она медленно покачала головой, посмотрела на него изучающе и с удивлением, понимая, что наступает конец.

– Я не понимаю тебя, Симеон. Нет. И не в силах догадаться о твоих истинных чувствах.

Он уныло напомнил ей, что она никогда не ошибалась в своих догадках.

– Ты слишком поздно стала женщиной, – заметил он. Беренис отметила, что впервые он умышленно говорит ей такие жестокие вещи. – Мне следовало жениться на женщине, которая уже была женщиной. Пусть она была бы глупой как корова, но, по крайней мере, тем, чем должна быть женщина.

Беренис даже не могла разозлиться, ее сердце разрывалось от жалости к нему, и она подумала: «Бедный Симеон, в конце концов, тебя так дешево купили. Осталась лишь тень славы на старом шесте. Ты покинул дом Гиллеля, закрыв за собой дверь, и даже не оглянулся». Вслух же она сказала:

– Что имел в виду этот зелот, когда предложил тебе командование?

– Возглавить народ, если дело дойдет до войны, оборонять Иерусалим, если его придется оборонять.

– Понятно. Но ты же не солдат, Симеон. Ты врач.

– Я Владыка.

– Да, ты Владыка. Но что же дальше, Симеон? Я думаю, ты должен мне сказать все. Он будет тебе подчиняться?

– Я уже жалею о своих жестоких словах, – признался Симеон.

– Это было нужно тебе и жестоко по отношению к тебе. У меня нет желания это обсуждать, Симеон.

– Ты никогда не забудешь и не простишь.

– Дорогой, – продолжала Беренис как можно мягче. – Мне нечего забывать и прощать. Я спросила, будет ли Елизар тебе подчиняться.

– Да, он согласился с этим.

– Все зелоты с их тайными армиями и спрятанным оружием перейдут к тебе?

– Да.

– И сикарии?

– Мы не обсуждали проблему сикариев.

– Да? Просто потому, что профессия убийства не обсуждается?

– Нет, будь ты неладна! – Симеон зловеще тряхнул головой. – Извини, я забылся.

Он протянул к ней руки.

– Нет, Симеон. Руками не вернешь любовь и нежность, давай сначала поговорим и решим, остались ли эти чувства у нас с тобой. Я не сержусь и не хочу, чтобы сердился ты.

– Мы до сих пор обсуждали совсем другое. – Он вздохнул.

– Да, конечно, – кивнула она. – Он должен был выдвинуть и свои требования.

– Не очень много. Он требует, чтобы Агриппа с его конной гвардией покинул город и вернулся в Тиберий. Что вполне справедливо. Они выполнили свою задачу. Он хочет, чтобы римских легионеров выпустили из города. И тех, что во дворце Ирода с нашей стороны стены, и тех, что в башне Антония в Нижнем городе. Флора тоже требуется вывести из города. Но это уже сделано, и вопрос с ним закрыт. В обмен он отдает все силы зелотов в мое подчинение. В этом заключается жест величайшего доверия с его стороны. Он означает сдачу власти, которой он уже обладает…

– Пока не объединишь людей, никакой власти не получишь, – оборвала его Беренис. – Поэтому оцени сначала всю картину, прежде чем делать Елизара своим благодетелем.

– Почему ты его так ненавидишь?

– Это не ненависть, – ответила Беренис. – Я забыла об этом чувстве много лет назад, Симеон. Однако этот человек выступает за смерть, а я против смерти.

– Все люди умирают.

– Да, в назначенное время. Я так прямо сейчас готова умереть от унижения и позора, слушая твои аргументы. Люди умирают… Разве поэтому ты отправился в очаг эпидемии, вспыхнувший где-то между Антиоком и Александрией, и рисковал своей жизнью (моей тоже, по правде говоря), чтобы спасти жизни умирающих людей? Потому что все люди умирают? Помоги мне Боже, раз уж я дожила, чтобы услышать такое!

– Беренис, ты выворачиваешь смысл каждого моего слова.

– Неужели? Ты принял предложение и стал командующим армиями. Здесь я опять выворачиваю смысл? Ты принял предложение?

– Я обещал ему дать ответ завтра.

– Это правда, Симеон?

У Беренис еще оставалась слабая надежда, от которой ее голос даже дрогнул.

– Да, это так.

– Симеон, давай уедем сегодня. Если здесь, в Верхнем городе, и Нижнем тоже, еще есть десять, пятьдесят или сто тысяч человек, разделяющих наши мысли, пусть они идут с нами. Мы спасем их от рабства Шаммаи, как Моисей спас свой народ от рабства Египта. – Вдохновленная своими словами, она заговорила громче. – Нам это по силам. А я смогу накормить их и предложить убежище в Галилее. У меня хватит денег… – Но тут Беренис увидела выражение его лица и голос ее смолк.

– Разве мир станет другим с твоими мечтами о добре…

– Здравый смысл подсказывает мне это.

– Нет. Такое невозможно, Беренис.

– А войны возможны?

– То будет не первая война Израиля за свободу и независимость.

– Да, Симеон. Подбирай определения к слову «война». Успокаивай себя ими. Напомни мне, что двести лет назад Маккавей сбросил ярмо завоевателей. Хотя я знаю это из своей родословной, поскольку состою в родстве с Яннем Великим, который происходит из рода Маттафея. А моим прадедом был Ирод Великий, отпрыск рода Маттафея, который в свою очередь связан кровными узами с Антипатром. И еще у меня в родне двое наиболее признанных и страшных злодеев, когда-либо правивших народами. Поэтому ты вряд ли приведешь меня в восторг своими объяснениями. Я помню слова твоего деда Гиллеля, который говорил: «Кто принижает себя, тот принижает меня, и кто принижает другого, тот тоже принижает меня. Когда человек умирает, часть меня самого умирает с ним, и человечество уменьшается, а с ним и Господь Бог Всемогущий. Потому что смерть одного человека – это смерть всех людей, а боль одного – боль всех. И если молитва – это торжество Бога, то существует более высокое торжество, чем молитва, и это – спасение жизни человека. Так что тот, кто спасает жизнь человека, выполняет благороднейшую работу Бога, а кто отнимает жизнь, независимо от причины, обстоятельств или оправданий, тот отрицает Бога и принижает всех людей. И если копье и стрела считаются силой, то они ничто и даже меньше, чем ничто перед силой любви. Возлюби ближнего своего как самого себя. В этом весь Закон, а все остальное – комментарии». Или я искажаю его слова? Или я плохо училась в доме Гиллеля и выучила слово «Жизнь» там, где подразумевалась Смерть?

– Беренис, что ты от меня хочешь? – взмолился он.

– Я хочу, чтобы ты ушел отсюда вместе со мной.

– И предал свой народ?

– А разве ты не предаешь его, берясь за меч?

– Я Владыка, а ты хочешь, чтобы я улизнул и спрятался?

– Я хочу, любимый, чтобы ты совершил самое трудное для человека, наделенного честью и достоинством, – заявил, что не возьмешься за меч, как внук Гиллеля, на плечах которого дом Гиллеля.

Беренис наблюдала за Симеоном. Тот сидел, вперив взор в пол, поддерживая всклоченную седую голову ладонью своей большой руки. Она уже знала, каким будет его ответ, и, когда он его произнес, кивнула без слов. Он ушел, а она заплакала.

Перед заходом солнца Беренис вместе с братом, его всадниками и служанкой Габо выехали из Иерусалима, чтобы вернуться в Галилею.

В последующие недели Беренис стали известны подробности, просочившиеся из Иерусалима (те, что касались Симеона) после того, как она покинула его. Она узнала, как Менахему Бениуде Хакогену – лидеру сикариев – явилось видение, как он назвал его, будто бы Бог назначил его верховным жрецом. Все думали, что именно после этого он переоделся во все цвета и древние облачения верховного жреца и начал проводить обряды жертвоприношения в Святая Святых Храма.

Но сказать точно, что происходило в храмовом комплексе, никто не мог, так как его занимали сикарии. Они перекинули через стену в Нижний город тела жрецов и левитской храмовой стражи, которых убили, а вместе с ними и тело отца Елизара. Дело было даже не в том, что эти семь тел принадлежали влиятельным и уважаемым евреям духовного происхождения. Их отвратительно и недостойно изуродовали и просто выбросили на улицу с высоты, а такое обращение с мертвыми, нарушающее предписание о немедленном захоронении, было настолько чуждо мыслям и действиям евреев, что уже через несколько часов после этого происшествия в Иерусалиме нельзя было найти ни одного человека, кто отважился бы защищать или оправдывать сикариев.

Сикарии сами успокоили себя справедливыми и благочестивыми оправданиями. Около половины из них обосновались в Храме. Остальные бросились в синагоги, выдворили раввинов и сами стали молиться, покачиваясь и причитая, как будто охваченные пророческим экстазом. Они выступали также с проповедями перед паствой, вынужденной слушать их под угрозой обнаженных ножей сикариев. Радикальные повстанцы называли себя голосом дома Шаммаи, к своему лидеру Менахему обращались как к Владыке Справедливости. Сам Менахем объявил непримиримую войну Злу, предателям Израиля и Яхве, которых он называл одним именем – Гиллель. Возражать им означало вызвать их гнев, а возбуждаясь, сикарии оказывались способны только убивать. За десять дней, что они удерживали под своим контролем храмовый комплекс, на улицах Иерусалима было зарезано шестьдесят семь евреев.

Когда Елизар вернулся к Симеону за ответом владыки, он уже знал об убийстве своего отца и видел его изуродованное тело. С каменным лицом он потребовал ответа Симеона.

– Пусть будет по-твоему, – кивнул Симеон, – но только с одним условием.

– Каким?

– Я требую, чтобы сикарии были разгромлены, – отвечал Симеон, порывая последнюю нить, которая связывала его с домом Гиллеля. – Я хочу, чтобы были обрублены все их ветви и выкопаны все корни. Мне не нужны ни пленные, ни судебные процессы, ни судьи. Сикарии должны умереть, как жили, – от меча. Все до единого.

– До единого, – согласился Елизар.

Несколькими часами позднее начался штурм Храма. Внезапность атаки во многом решила дело. Сикарии настолько уверенно чувствовали себя в роли судей и палачей над Израилем, что даже не попытались организовать охрану стен, выставив для этой цели лишь небольшую горстку людей. А что касается ворот, то, заперев их на засов, сикарии решили, что никакой силой не сокрушить эти мощные, увенчанные бронзой и золотом порталы. Однако они распахнулись при первом же ударе тарана в руках сотни зелотов. Одновременно они приставили пятьсот лестниц к стенам Храма. Тысячи зелотов хлынули в пределы храмовых стен, и сикарии были вырезаны, так и не успев понять, что происходит. Они погибли так же, как и жили, – жестоко и без сострадания, проткнутые копьями или разрубленные на куски мечами неистовых зелотов.

Елизар лично возглавил штурм Святая Святых, и, когда сопротивление было подавлено, в живых остался только Менахем. Высокий, худой, импозантный в своих древних одеяниях с золотой нагрудной пластиной, украшенной Уримом и Туммимом, медленно вздымающейся и опадающей вместе с его тяжелым дыханием, он встретил зелотов с поднятой рукой и вопросом:

– Кто посмел побеспокоить меня в то время, как я общаюсь с Господом Богом?

– Я, – коротко ответил Елизар. В этот момент в Святая Святых вошел Симеон и занял место рядом с Елизаром.

– Тебя я вижу, Елизар Бенанания! – воскликнул Менахем. – Но кто эта израелитская шавка, – он указал на Симеона, – оскверняющая это место?

– Заткните ему глотку! – крикнул Симеон зелотам, столпившимся вокруг Менахема.

– Я святой! – возопил Менахем, бросаясь к алтарю, где лежал острый как бритва нож для жертвоприношений. – Я пророк справедливости, рука Божья, страж Его царства!

Он повернулся к Симеону с ножом в руках, но зелоты пронзили его копьями так, что одно прошло спереди через золотую нагрудную пластину, другое в спину и третье в пах.

Менахем умер не сразу, еще некоторое время он взирал на Симеона и Елизара с неослабевающей ненавистью.

К ночи того же дня все сикарии в Иерусалиме были перебиты. Их гоняли по городу, как крыс. Мужчины, женщины и дети приняли участие в поиске сикариев, где бы они ни прятались. Они принимали смерть в цистернах, мастерских, на кафедрах проповедника и в синагогах. Прячущихся на вершинах крыш сбивали еврейские лучники. Сикарии прятались везде, где только можно было найти укрытие, но повсюду их настигал гнев горожан.

Именно в эти часы по приказу Симеона выпустили остатки римского гарнизона с требованием немедленно покинуть Иерусалим и отправиться в Кесарию. Симеон не знал, что Елизар распорядился закрыть все ворота и не открывать их, пока сикарии не будут уничтожены. К тому же он назначил на каждый выход из города по сотне лучников и сотне копьеносцев для охраны. Римляне, выпущенные из дворца Ирода и башни Антония, двинулись по улицам города, вкусившего крови и полуобезумевшего от ненависти. Их немедленно окружили горожане с луками и стрелами в руках. Град камней посыпался с крыш домов. Закрываясь щитами, римляне плотным строем бросились бегом в сторону Долинных ворот, оставляя за собой убитых и раненых. Но у ворот они наткнулись на пики зелотов. Римляне сражались упорно и умело. К наступлению ночи все они, как и сикарии, оказались перебиты.

Всю ночь повозки с трупами тянулись по улицам Иерусалима в сторону Долины Дьявола, где пять тысяч рабов рыли ямы для общих могил. Сикарии и римляне, раздетые и без оружия, легли вместе в землю Израиля.

За всем этим наблюдал Симеон. Он видел, как тела людей, бледные и униженные смертью, находили свой последний приют. В свете сотен горящих факелов картина представлялась ужасной и отвратительной. Симеону казалось, что его покидают последние остатки чувства собственного достоинства. Единственное, что его хоть как-то могло успокоить, – это мысль о том, что Беренис вернулась в Галилею.

В конце концов он вернулся в город. В город, одинаково свободный как от римлян, так и от сикариев.

«Моя дорогая и любимая жена, – писал Симеон Беренис, – прошло пять месяцев с тех пор, как мы не видели друг друга. Я написал это письмо и отправляю его тебе с чувством отчаяния от одиночества и беспросветности. Как скучна и бессмысленна стала жизнь! И как смешно и горько оттого, что многие люди могли бы указать на меня пальцем и сказать: это наш Владыка, который ведет за собой народ. Как чудесна должна быть для него жизнь!

Трудно согласиться. А что касается трех писем, которые ты мне прислала, то я получил их, а твои посланцы оказались хорошими людьми, достойными доверия и осмотрительными. Со своими поручениями они справились безупречно и не проявили каких-либо изъянов. Изъян скорее внутри меня, в моем сердце, которое, приходится это признать, стало сердцем незнакомца. Как мне ответить на твое письмо? Что мне сказать? Когда ты говорила мне, я слышал голос святого Гиллеля. Лучше бы ты упрекнула меня, чем простила. Так как в твоих глазах мой грех – единственный настоящий грех, который может совершить человек, то есть отнять человеческую жизнь. В то же время перед лицом мира, воспитанного на крови и напившегося крови, я предстаю Симеоном Патриотом. Помоги мне Бог, отчеканена монета, на одной стороне которой выбита надпись: «Симеон, властитель Израиля». На другой стороне: «Первый год нашего искупления». То, что я позволяю себе в этом письме, не мольба о прощении и не акт раскаяния. Я не прошу твоего прощения, а только малой толики уважения. Мне хотелось бы, чтобы ты знала, что я, Симеон, твой муж, не пал жертвой гимнов идиотов, воспевающих смерть, которую называют победой. Я живу с этим, но мои глаза все видят, и если в жизни вынужден фальшивить, то все равно знаю правду.

Сейчас я должен написать тебе, потому что наш бывший друг и почитатель Иосиф Бенматтафей Хакоген начал распространять о нас некоторые слухи. Не вдаваясь в бесконечные детали и сложности дела, следует отметить, что политически мы с Иосифом разошлись. Он считает себя выше меня и старается возражать мне по любому поводу. Так, он преподносит себя как специалист в военных вопросах и выработал в отношении меня позицию презрения и превосходства, что непереносимо. Это тем не менее позволило ему произвести достаточное впечатление на Синедрион и получить должность командующего войсками в Галилее и над северными еврейскими землями, где он возглавит наши отряды.

Конечно, ты меня знаешь достаточно, чтобы подивиться, с какой стати я ввязался в личные дрязги или почему при известных обстоятельствах ополчился на такого человека, как Иосиф. Мне было бы проще ответить, что война – это постоянная борьба за власть, борьба не с врагом, а внутри единомышленников и друзей, однако такой ответ был бы далек от истины. Голая правда заключается в том, что Иосиф сам себя назначил историком. Причем он решил заняться описанием не только нашего времени и этой войны, в которой мы так глубоко завязли, а и каждого из действующих лиц, повинных в ярости Рима. Он ведет бесконечные записи, задает вопросы и вырабатывает свои собственные умозаключения, которые обретают жизнь в виде слухов, очень часто довольно обидных и жестоких. В связи с этим мое внимание привлекла кампания очернительства твоего имени и репутации.Подпитываемые Иосифом, ширятся слухи о том, что все добрые и гуманные деяния, относимые к твоему имени, на самом деле – вымысел, что ты как была, так и осталась представителем дома Ирода в худшем смысле слова. Я представляю, насколько мало все это тебя тронет, так как вопросы репутации для тебя не имеют значения. И мне лучше, чем кому бы то ни было, известно, что ты никогда ничего не предпримешь ради славы или чужого уважения.

Поскольку Иосиф осознает, что любой камень, брошенный в меня, может вернуться и ударить его самого, он к слухам добавил измышление, что якобы мы никогда не были женаты, а я лишь твоя марионетка, жертва твоих чар. Понимаю, насколько все это смешно звучит, однако все, что мне осталось, – это любовь к тебе и воспоминания о годах, проведенных вместе. Поэтому я прошу, чтобы ты не обращала внимания на все эти сплетни, если они дойдут до тебя, и знала, откуда они вырастают. Я высказал Иосифу все свои претензии и так разозлился, что я готов был убить его голыми руками. (Неужели все люди, живущие в условиях войны и смерти, превращаются в зверей?) Но он все отрицал, а я ничего не мог доказать. В любом случае не хочу дальнейшего раскола в наших рядах, он и так достаточно велик.

Ты, скорее всего, слышала все подробности поражения Цестия Галла, прокуратора Сирии. Могу только представить, насколько он туп и глуп. И я почти сочувствую римлянам, которым требуются сотни и сотни управленцев, а даже в целом государстве трудно найти с десяток умных людей. Можно вспомнить Вибия Марка, предшественника Галла. Толстый, тяжелый и медлительный, он, однако, понимал и уважал евреев. Очень многие наши враги совершили одну и ту же ошибку. Так, когда Цестий Галл решил восстановить римский порядок в Палестине, направиться в Иудею и как следует проучить непокорных безоружных евреев, чтобы они навсегда запомнили его урок, его ошибкой стало то, что он презирал нас. И за это презрение поплатился.

В войне, как я все больше убеждаюсь, нет ничего, кроме лжи. Как будто война и правда изначально отрицают друг друга. И это отрицание как крепкое вино: каждый лжец поддерживает следующего. Мои коллеги теперь утверждают, что Галл пришел из Сирии с тридцатью тысячами солдат, в то время как я прекрасно знаю, что во всей Сирии не наберется такого числа войск. Если бы у Галла под рукой было пять легионов, когда он входил в Иудею наказывать нас, исход предпринятой им кампании мог быть иным. Однако у него было всего три легиона, причем римляне пребывали в полной уверенности, что им противостоит непокорный народ, вооруженный ножами и не способный воевать. Как будто в мире существует более страшное оружие, чем еврейский лук из рога со стрелами из кедровых веток!

Итак, Галл навалился на нас с надменностью глупца. Его войско растянулось на целую милю, легионы шли в парадном марше, как по дороге на Апиа, под бой барабанов, звуки горнов, с развернутыми штандартами. Создавалось впечатление, что римляне собираются взять Иерусалим без боя. В миле от города в Габаоте их ожидал Елизар со своими зелотами. С собой они взяли двести левитских копьеносцев, одурманенных листьями эргбата. Зелоты накрыли римлян тучами стрел, а левиты атаковали голову колонны легиона. Около шестисот воинов были сметены. Если бы Галл ввел в бой несколько сотен всадников, его армия погибла бы на месте. Так случилось (евреи исторически не способны воевать с конницей противника), что зелоты отступили в город. В первом бою они потеряли менее тридцати человек.

Несмотря на огромные потери, Галл все равно повел себя как идиот. Он собрал свои легионы и повел их на штурм городской стены в районе ворот Ирода. Еврейские лучники стояли на стенах и смеялись над ними, поражая легионеров своими стрелами. Наконец Галл начал отход на север.

Насмехаясь и издеваясь над римлянами, зелоты открыли настежь ворота и начали преследование. Более двадцати тысяч лучников шли по пятам римлян. Я поскакал вслед и кое-что наблюдал собственными глазами. На вершине каждого холма, на каждой скале, каждой горе, на краю каждого оврага стояли лучники и пускали стрелы в римлян.

Римляне отступали по дороге на Рэм и Гофна в направлении Антипатриса, каждую милю устилая телами убитых. У Бетхорана зелоты устроили засаду и попытались перекрыть выход, но Галл вырвался. В ту ночь он приказал устроить завал на дороге и оставил пятьсот легионеров оборонять его. Остатки его войска, побросав щиты и тяжелое вооружение, ускоренным маршем двинулись к Антипатрису под защиту его стен. Все оставленные Галлом легионеры погибли в окружении, а зелоты принесли «Орлов» легиона в Иерусалим в качестве трофеев.

Я описываю все это не для того, чтобы похвастаться, а чтобы дать тебе понять тот дух вызова и уверенности в своих силах, который царит в Иерусалиме. Мы разгромили наголову целый римский легион, шесть тысяч воинов легли в нашу землю, и мы захватили их штандарты. Со времен Ганнибала Рим не переживал такой позорной военной неудачи, причем не от солдат, а от всего лишь вооруженного чем попало еврейского народа. Кого мне убеждать, даже в самом Синедрионе, что мы одержали победу не над Римом, а всего лишь над надменной глупостью Галла? Некого. Не найти ни одного человека, в ком сохранился бы трезвый рассудок. Всеми овладела уверенность, что мы можем разгромить весь мир. Очень скоро этот мир восстанет против нас. Я прекрасно отдаю себе отчет в том, что Рим никогда не успокоится, пока Иудея не понесет за все положенную расплату, и все равно не отказываюсь от командования зелотами. Моя дорогая и любимая жена, я в отчаянии. Мне нет пути назад, и выбраться из всего этого я не могу, так как не в состоянии бросить свой народ на произвол судьбы. Для меня дом Гиллеля перестал существовать. Как будто его никогда не было.

До самой смерти моя любовь к тебе не ослабнет. Возможно, мы больше никогда не увидимся, так как, мне думается, твое решение не возвращаться в Иерусалим твердое и непреклонное. Что же до меня самого, я смирился с тем, что останусь здесь и погибну. Все, кто остается в Иерусалиме, неминуемо погибнут. Теперь мне это совершенно ясно. И когда я иду по улицам, пустым, потому что со мной нет тебя, пустым для меня, но на самом деле полным народа, мое сердце разрывается от мысли, что я сам и все вокруг – живые мертвецы. Как же правильно понимают греки смерть и мир мертвых! Для них это место вечного мрака и отчаяния! Вот чем стал для меня Иерусалим. Невзирая на нашу победу над горсткой римлян, весь народ осознает в глубине души неизбежность печального конца.

Что такого страшного мы совершили, чтобы Всемогущий назначил нам такую кару? За какие грехи он нас так наказывает не своей ненавистью, а нашей собственной? Почему вся нация решила погибнуть? С самого первого момента, когда я узнал об учении дома Шаммаи, я понял, что цель их во мраке. Мы уже почти у цели. Моя дорогая и любимая Беренис, прости меня».

Часть пятая

Тит Флавий Сабин Веспасиан, командующий, Беренис, царице Калки:

«Приветствую тебя! Писать мне нелегко, тем более давать указания, так как прекрасно могу представить твою боль и страдания, вызванные событиями в Иерусалиме, хотя и не уверен, что ты обладаешь достаточной информацией о происходящем. Я также догадываюсь, с каким презрением ты станешь читать мои слова с восхищением и уверениями в преданности тебе, прекрасно помня, насколько отвратительным было мое поведение в Тиберии. Итак, уверяю тебя, что мое обращение вызвано лишь сильной и неизбежной обязанностью сделать это. Ты все поймешь, если наберешься терпения прочитать до конца мое послание.

Поверь мне, события в Иерусалиме меня никак не радуют. Долг и обязанности не всегда бывают приятными. Я мог бы покорить Иерусалим два года назад, когда впервые пришел в Иудею со своей армией. Я не хвастаю, а только констатирую мрачный факт войны. На мой взгляд, жизни моих солдат всегда стоят на первом месте, и когда я увидел, что евреи убивают друг друга, то принял трудное, если и не хладнокровное решение (пойми меня правильно: я говорю о решении, а не о себе. Я считаю себя отнюдь не хладнокровным человеком. Не хочу согласиться с тем, что все мужчины любят тебя, Беренис. Тот факт, что люблю я, может быть, по-мальчишески, но искренне, говорит о моем характере) – не атаковать Иерусалим, а окружить и ждать, пока евреи побьют друг друга или ослабеют настолько, что не смогут оказать существенного сопротивления моим легионерам.

Я не испытываю ненависти к евреям. Я говорил это, повторяю и буду повторять снова и снова столько раз, сколько потребуют обстоятельства. Строго говоря, я всегда испытывал благоговение перед вашим Храмом Яхве, перед вашим древним Богом, который не существует и не определяется в какой-либо конкретной форме. Мои греческие друзья говорят, что еврейская концепция Бога наиболее величественна из всех, предложенных человечеством, и у меня нет ни повода, ни желания возражать им. А если это так, можно ли избежать ощущения, что эти страшные, почти неописуемые события, имеющие место в Иерусалиме все последние два года, являются в известной мере карой Яхве? Ты можешь себе представить гражданскую войну в осажденном городе? Два года этой ужасной войны? Сначала между зелотами и жителями Верхнего города, которые хотели договориться с Римом. Но в конце концов зелоты ворвались в Верхний город и приговорили к смерти всех мужчин, женщин и детей из семей, выступающих за мир. Затем раскол произошел в стане зелотов: фанатики требовали смерти для всякого еврея, заподозренного в согласии на мир с Римом. Они открыли ворота и впустили в город двенадцать сотен сикариев из района Мертвого моря. Пять недель длилась война сикариев и непримиримых зелотов против зелотов умеренных. Затем сикарии открыли ворота и впустили армию идумейских бедуинов, так называемых евреев Ирода. Идумейцы воевали против обеих группировок зелотов, которые в конце концов объединились и разгромили их. Такое происходило из месяца в месяц. Шла не передаваемая словами резня внутри огромного, разделенного стенами города. У меня не было ни одной ночи, чтобы я лег в постель и не слышал вопли ужаса и боли, раздававшиеся из Иерусалима. Разве удивительно, что даже мы начали верить, что ваш Бог хочет этого?

Я планировал подождать еще год: к тому времени город превратился бы в могилу, в склеп для тех, кто сам на себя навлек ужас бойни. Однако указание из Рима изменило мои планы. Мой отец поставил на карту свою репутацию императора, пообещав в кратчайшие сроки завершить военную кампанию в Иудее, и приказал мне без промедления овладеть Иерусалимом.

Нет нужды говорить тебе, что здесь секретов никто не держит. Не успел я принять решение начать подготовку к штурму, как мне пришло послание от Симеона Баргиоры. Того самого, что возглавляет самую крупную группировку в Иерусалиме, объединившую крайних зелотов и сикариев и насчитывающую около двадцати тысяч человек. Об этом Баргиоре мало что известно. Одни говорят, что он выходец из сикариев, другие это отрицают, хотя все согласны с тем, что он, этот крупный, сильный мужчина с жестоким и тяжелым характером, находится на грани умопомешательства. Много сказано о жестокости римлян, но должен сказать тебе, что три дня подряд этот Баргиора вешал на стене по сотне приверженцев мира.

В своем послании Баргиора утверждал, что у него в тюрьме в Иерусалиме на цепи прикован некто Симеон Бенгамалиель, которого он назвал твоим повенчанным мужем, а также внуком ребби Гиллеля, так высоко почитаемого евреями всего мира. Мне известно, что имя Гиллель распространено довольно широко, но Баргиора особо подчеркивает, что он является внуком человека, которого евреи называют Хазакен и о котором в ваших кругах говорят, что он «святой», а также «благословленный Всемогущим».

Мне известно о твоей нелюбви к Иосифу Бенматтафею Хакогену, отвергшему свою приверженность партии войны, когда мы его захватили. Он стал своего рода отвратительным израелитским символом, хотя не мое дело – судить его или морализаторствовать по его поводу. Моя задача – довести войну до успешного завершения и вернуть легионы в Италию. Иосиф оказался неоценимым в качестве переводчика, историка, знатока еврейских обычаев и особенностей их повседневного общения. Он также проявил себя прекрасным специалистом-биографом, поскольку он знает (а может быть, только прикидывается, что знает) всех родовитых или влиятельных людей во всех еврейских городах. Я спросил его о Симеоне Бенгамалиеле, и тот согласился, что, по всей вероятности, этот человек может быть внуком Гиллеля Добронравного, но явно колебался по поводу утверждения Баргиоры, что Симеон твой муж. Думая о тебе, моя дорогая госпожа, я стараюсь быть объективным, чтобы хоть как-то помочь тебе. Я обнаружил, что, когда Иосиф темнит, никто не может с ним сравниться в этом деле. Когда ему нужно быть неискренним, он делает это с настоящим мастерством. Поэтому мне так и не удалось добиться каких-либо гарантий, что этот Симеон Бенгамалиель не твой муж, равно как Иосиф не привел никаких аргументов в пользу того, что он повенчан с тобой.

В любом случае Баргиора предупредил меня, что, если я предприму действия по штурму северной стены города, он прикажет казнить Бенгамалиеля. Тут он прямо упоминает о том, что кровь любимого тобой человека ляжет на мои руки. Я со всей серьезностью отношусь к этой угрозе. Сам же Баргиора требует, чтобы ты прибыла в город. При этом он гарантирует твою безопасность и обещает лично разрешить встречу с Симеоном Бенгамалиелем. Мне неизвестны доподлинно его намерения, однако я подозреваю, что он хочет произвести обмен заключенными или что-то в этом роде. Если это так и если тебе будет угодно, я приложу все силы для освобождения Бенгамалиеля, будь он твой муж или нет. Я делаю это ради тебя, ради моей любви, неразделенной, но достаточно сильной, чтобы ее переносить.

Итак, посылаю тебе это письмо. В Тиберии я оставил две быстрые колесницы с моими лучшими лошадьми и кучерами. Если ты решишь отправиться в Иерусалим и принять предложение Баргиора, они в твоем распоряжении. Я не предприму никаких действий против Иерусалима, пока не узнаю о твоих планах».

От Тиберия до Иерусалима по дороге на Самарию восемьдесят пять миль, если мерить шагами. Истинное растояние по времени оказалось намного протяженнее. В южном направлении дорога была достаточно ровной и гладкой вплоть до Ситополя, разбитой между Ситополем и Колодцем Якова, чуть лучше до Бетеля и поддерживаемой римлянами в исправном состоянии от Бетеля до Иерусалима. Спуски сменялись подъемами, изменялась ширина колеи. Колеса римских колесниц могли выдержать любую дорогу, но само путешествие с помощью этих средств передвижения представляло собой непереносимую муку. Римские колесницы широки и просторны, но не снабжены пружинами и сиденьями. Пассажир мог только стоять или сидеть, согнувшись, на полу, где для удобства лежало несколько подушек. Но и в том и в другом случае тряска оставалась неизменной.

Беренис переносила пытку дороги стойко и мужественно. Во второй колеснице Габо кляла свою судьбу и ругала на арамейском языке кучера-итальянца. Когда они останавливались на отдых или еду, она умоляла Беренис отказаться от поездки в Иерусалим. Совсем уже старая Габо превращалась в ворчливую бабку. Беренис даже в мыслях не могла представить рядом с собой молодую и пустоголовую служанку, иначе она оставила бы Габо дома. Однако в данной ситуации нытье и причитания Габо помогали ей жить. Беренис привыкла к такому поведению служанки, оно позволяло ей проявлять раздражение и возмущение, тем самым отвлекая ее мысли от того, что ждало в Иерусалиме.

Беренис постоянно думала о Симеоне. И не только сейчас, но и весь этот год. День и ночь, ночь и день она жила теми немногими письмами, которые он присылал ей. Такое положение не могло продолжаться вечно. И теперь все, что у нее оставалось, – это последнее письмо, последнее живое слово, последний слух. Далее – ничего. Что с Симеоном? Ответа на этот вопрос она не находила. Иерусалим стал огромной молчаливой тюрьмой. Однако не существовало такой тюрьмы, из которой нельзя было бы бежать. Люди бежали из Иерусалима, и все беглецы оказывались, как правило, в Тиберии. С каждым месяцем этой неописуемой братоубийственной войны в Иерусалиме население Тиберия возрастало. В течение года оно удвоилось, и тысячи беженцев стояли в очереди за краюхой хлеба от Беренис. Когда Беренис расспрашивала спасшихся мужчин, женщин и детей, отсиживавшихся месяцами в каморках, цистернах, пустотах в развалинах, те ничего не могли ответить. «Как там Симеон Бенгамалиель?» Что они могли рассказать? В Иерусалиме они прятались. В одну из ночей умудрились перебросить веревку через стену. Кое-кому удавалось подкупить сикариев, которые выпускали беглецов через потайные двери. И так бывало, что одних выпускали, а других убивали, чтобы завладеть золотом, серебром или несколькими спрятанными шекелями, предназначавшимися для того, чтобы купить свободу.

В конце концов, римляне осадили город и полностью перекрыли выходы из него. С тех пор в Тиберий больше не прибывали беженцы из Иерусалима. Ужас, которым стал Иерусалим, обратился против него самого. Грозная тишина окружила этот кричащий, скрученный болью город.

С тех пор о Симеоне не было никаких вестей. Елизар Бенанания погиб, в этом у нее не оставалось сомнений. Баргиора приказал перекинуть его тело через стену с приколотой листовкой: «Так будет со всеми жрецами!» Другие известия также свидетельствовали, что для Иерусалима наступили времена смертей. Дом Хакедрона сгорел дотла. Финиса Хакогена, известного как Баас Хакоген, зарезали сикарии. Его кузен Калеб Бархореб, последний из древнейшей в Израиле династии, обезглавлен по приказу Баргиоры. Его голова была выставлена напоказ на одной из пик на стене. Из семидесяти членов Великого синедриона называли имена сорока убитых, но среди них не было Симеона. Позднее она узнала о единственном акте милосердия со стороны Симеона Баргиоры. Он разрешил двумстам сорока двум детям, ставшим сиротами после убийства родителей, выйти из Иерусалима. Вскоре все они оказались в Тиберии, где Беренис и ее брат предоставили им дворец, еду и людей, которые стали заботиться о детях. Предположив, что Баргиора способен на сочувствие (случай с детьми дал ей для этого повод, хотя многие говорили, что он выпустил их только ради того, чтобы сэкономить еду и не брать на себя лишнюю кровь), она написала ему письмо с просьбой сообщить несколько слов о судьбе ее мужа. Однако дошло ли ее письмо до Баргиоры, ей так и не суждено было узнать. Римляне к тому времени уже блокировали все дороги, ведущие к Иерусалиму, а вскоре началась его осада.

Затем последовали месяцы молчания. Воспоминания Беренис о Симеоне становились все более туманными. И тут в Тиберий приехал командующий римскими войсками Тит. Она помнила его по их первой встрече: невысокий (очень немногие итальянцы отличались высоким ростом), но хорошо сложенный, как греческий атлет, с коротким прямым носом, глубоко посаженными карими глазами, широким чувственным ртом, черными вьющимися коротко остриженными волосами. Теперь ему было двадцать восемь лет. Он не отличался заносчивостью. Две вертикальные линии между его тяжелыми темными бровями легли печатью терпеливого отчаяния, как будто ему на роду было написано всю жизнь чего-то безнадежно ждать. Тит стоял и пристально смотрел на нее не отрывая глаз, пока она не смутилась и, повернувшись на каблуках, не вышла из комнаты.

Позднее брат Агриппа укорял ее:

– Он же влюблен в тебя. Безнадежно, по-идиотски влюблен. Мне это не нравится. Такое положение вещей доставляет много неудобств.

– Глупости, – безразлично возразила Беренис. – Сколько ему лет? Двадцать восемь – двадцать девять?

А я уже разменяла четвертый десяток и гожусь ему в матери.

– Ну, это трудно представить. Ты была бы должна его родить в очень юном возрасте. Тем не менее ты еще красивая женщина. Сомневаюсь, что ему известен твой возраст.

– Так скажи ему. У меня нет намерений крутить любовь с каким-то римлянином. Можешь ему сообщить, что я замужем и мой муж в Иерусалиме.

– Что? Нет, сестра, ничего подобного я ему говорить не собираюсь. Хотя бы потому, что крайне мало вероятно, даже невозможно, что Симеону удалось выжить. Я любил его, почитал, уважал, даже учился у него и уж никак не могу желать его смерти. Но в его партии все руководители погибли. Нет, Симеон тоже погиб, помоги ему Бог и да упокоится он с миром. Ты могла бы, по крайней мере, проявить свое обаяние по отношению к Титу?

– Нет, – ответила Беренис. – Не могла. К тому же я занята, дня не хватает переделать все, что от меня требуется. Спроси своего римлянина, не хочет ли он накормить и дать кров бездомным евреям, которые появились здесь благодаря его усилиям?

– Дело в том, Беренис, что он один из немногих, кто не поддержал политику Рима во всем этом деле. Он не приказывал жечь дома и убивать людей. Он оказался очень странным римлянином…

«Очень странным, – думала про себя Беренис, скорчившись в трясущейся колеснице и прикрывая лицо, чтобы не дышать пылью, поднимавшейся облаком из-под копыт лошадей. – Странные римляне, странные евреи в странном и бессмысленном мире. А жив ли Симеон? Не слишком ли смело надеяться на это? Или эта надежда так же бесплодна, как и все остальное в этом мире? В то же время, зачем Баргиоре говорить, что он жив, если его убили? Какой смысл в глупых, бессмысленных измышлениях?» Вновь и вновь она убеждала себя: «Он жив. Он должен быть жив».

Миновав Галилею, они выехали на равнины Самарии. С первого взгляда на богатые и зеленые сельские угодья Беренис показалось невероятным, что три года назад по этим местам прокатилась война. Никаких ее следов почти не было заметно. Травы покачивались под легкими дуновениями ветра, крестьяне работали в поле, а караваны ишаков и верблюдов тащили свои грузы мимо мирных полей. Кое-где виднелись руины поместий, спаленных дотла, хозяева которых, по всей вероятности, были убиты, и некому стало заниматься их восстановлением. Только в одном месте целый город под названием Табали представлял собой бесформенные груды камней и пыли, уже покрывающихся зеленью. Но в целом Южная Галилея и Северая Самария представляли собой процветающий и плодородный край. Укоренившаяся в древности ненависть и вражда между евреями и самаритянами была сметена страшной чисткой, пронесшейся над их землей. В памяти Беренис всплыла картина того, как десять тысяч самаритян, перевязав старые раны и объявив себя евреями, отправились на помощь Иерусалиму. То был глупый и незрелый, но все же благородный поступок. Плохо вооруженных, непривычных к войне самаритян римляне просто порубили на куски, а бродячие банды сикариев довершили содеянное.

Беренис было ясно, что это процветание и нетронутость войной стали возможны во многом благодаря той роли, которую сыграл Иосиф Бенмат-тафей. В своей жизни она не встречала никого, кто поразил бы ее так, как этот Иосиф. В свои тридцать три года его жизнь и деятельность превратились в такую паутину уловок, притворства, планов, замыслов, предательств и измен, что сам человек каким-то образом затерялся в постоянно наращиваемых им самим мифах. Стоя одной ногой в лагере войны, а другой в лагере мира, он уговорил руководителей военными действиями дать ему под командование силы евреев в Галилее, куда первым делом двинулись римские легионы. Иосиф-командующий отступал, обманывал, бегал, уклонялся от боев, отказывался от побед, где появлялась такая возможность, и признавал поражение, когда в этом не было необходимости. В конце концов он заключил самоубийственное соглашение с сорока непримиримыми зелотами накануне окончательного поражения. Каким-то образом эти зелоты выполнили условия соглашения, а Иосиф выжил, чтобы возродиться, но уже в роли особого и привилегированного военнопленного римлян, специалиста по всем еврейским делам и личного помощника и советника римского командования.

Он достаточно умен, признавала для себя Беренис, ловок и находчив. Но до какой степени? Что у него на уме? Имелись ли какие-нибудь цели в его бесконечных маневрах? Почему он высказал Титу сомнения в том, что она замужем за Симеоном? Неужели он уже занес этот факт в историю, которую намеревался писать?

Эти и другие размышления занимали Беренис всю тряскую и пыльную дорогу до границы с Иудеей. Они остановились на ночь у колодца Якова в поместье Якова Баромара Хакогена, самаритянина, который занимался выращиванием оливковых деревьев, выходца из жрецов, связанного с хасмонианской линией кровью и памятью, друга Агриппы, всегда готового услужить царскому дому. Это был маленький, беспокойный человек, родившийся не в свое время и терзавшийся беспокойством каждый раз, когда его жена или кто-то из семерых детей на время покидал дом. Пять раз за последние семь лет сикарии нападали на его дом. Каждый раз он откупался от них, и каждый раз сикарии умышленно воздерживались от того, чтобы спалить его поместье, на том единственном основании, что глупо резать гусыню, несущую золотые яйца.

– По меньшей мере, – говорил он, – это будет означать конец сикариям, так как мы подходим к тому моменту, за которым в Палестине уже не останется закона, кроме закона сикариев. Я был бы процветающим человеком к сегодняшнему дню, но за все эти годы они выпили всю мою кровь. Ну что ж, я-то могу и потерпеть. Они возьмут у меня золото и масло, но я выживу. Однако у крестьян они забирают последний кусок мяса, последний мешок ячменя, после чего крестьянин погибает.

– Есть вероятность, что мы встретимся с сикариями к югу отсюда? – спросила его Беренис.

– В любом случае на ваших колесницах вы скроетесь от них. Римляне изгнали их с большей части территории. И все же на твоем месте я не поехал бы на юг, если бы мог от этого воздержаться, царица Беренис. Тебе предстоит увидеть ужасное.

– Я должна ехать, – отвечала она.

Еще до рассвета они были в пути. Римляне-кучера ворчали на Беренис за то, что она их подгоняет. В тот день предстоял долгий путь до Иерусалима, и Беренис хотелось по возможности прибыть в город до заката солнца. К югу от того места, где они провели ночь, дорога была в отличном состоянии на протяжении более десяти миль, и они покрыли их до подъема солнца. Но движение замедлилось, и к полудню они сделали остановку, чтобы дать лошадям передохнуть. Когда они возобновили путь, ландшафт переменился. Перед ними лежал пастбищный район, но Беренис не видела ни пастухов, ни овец, ни коз. Земля стояла голая, заброшенная, оставленная, все деревья срублены – и оливковые, и фруктовые. Дома, которые они проезжали, стояли в руинах частично или полностью. Будь то лачуга пастуха или богатое сельское поместье – все опалено огнем, разрушено и брошено. Только в одном месте у дороги по-прежнему возвышалась каменная башня крепости. В ней расположился римский гарнизон. Здесь их остановили и допросили. Старший центурион гарнизона назначил десять всадников сопровождать Беренис. С римскими всадниками впереди и сзади они миновали безлюдные улицы Бетеля, покинутого города, над которым висел смрад от огня и гниения.

От Бетеля до Иерусалима лежала обезлюдевшая земля, только римские конные патрули оживляли картину. Поля стояли непаханые, дома в руинах и пепле, все деревья вырублены. Беренис заметила стремительно движущиеся тени, которые приняла за собак.

– Шакалы, – поправил ее кучер. – Я их видел в прошлом году, госпожа. Теперь их стало больше.

Когда показались высокие каменные дома города, Беренис поняла, почему на расстоянии двадцати миль от Иерусалима вырублены все деревья. В семистах метрах от городской стены римляне построили свою. Внешняя стена Иерусалима составляла где-то три с половиной мили, а та, которой римляне огородили ее, тянулась на все шесть по камням, рвам и палисадникам. Оливковые деревья, которым требуется тысяча лет, чтобы достичь своей зрелости, теперь были расколоты и подпирали склоны рвов. Ужасное, устрашающее, захватывающее дух зрелище! Подавляющая масштабами своего замысла, стена тянулась по горам, уходила далеко в долину и была предназначена на погибель города. Более сорока ворот охраняла стража. Ни собака, ни даже мышь не могли покинуть Иерусалим. «Или войти в него, если этого не захотят римляне», – подумала Беренис, выезжая на колеснице на дорогу вдоль стены. Солнце уже село за холмы, и все ушло в тень: римляне, с интересом разглядывающие высокую рыжую женщину в первой колеснице и маленькую темную в следующей за первой. Над темными улицами господствовал свет: золото, белизна и синева Храма сверкали в лучах заходящего солнца.

Тит зашел в шатер, который был специально подготовлен для Беренис, – просторную палатку, размером с его собственную, разделенную драпировкой на четыре комнаты. Он приказал собрать для Беренис всю возможную мебель, какие-то диваны, кровати, стулья, стол и два прекрасно отделанных египетских шкафа, содержащие разнообразные украшения и одежду. В шатре не было вещей, изготовленных евреями, что, как отметила для себя Беренис, как нельзя лучше характеризовало этого очень странного римлянина. Должно быть, за мебелью ему пришлось посылать людей в Египет и Кесарию. К ней были приставлены слуги, готовые обеспечить ей все удобства: приготовить ванну, принести розовую воду, чтобы освежиться, поставить на стол фрукты, вино и сыр – простую еду, которую, как он разузнал, она предпочитала. Как поняла Беренис, Тит знал почти все о ее привычках. Он относился к тем немногим римским легатам, которые, вступив на новую и незнакомую территорию, проявляли свою любознательность, основательность и искусность.

Теперь он пришел к ней один, пешком и прождал целых три часа, прежде чем решил, что наступил момент показаться перед своей гостьей. Она лежала на диване, отдыхала после ванной в свежем платье и со стаканом вина в руке. Есть ей не хотелось. Беренис предложила Титу войти. Он отодвинул драпировку и остановился, глядя на нее в свете коптящих ламп, которые использовали римляне.

– Ты выглядишь отдохнувшей, моя госпожа, – произнес он.

– В какой-то степени да.

– Всем ли ты довольна? Хочу сказать, что попытался предугадать твои желания. Разумеется, в той степени, в которой такой мужчина, как я, может понять и предугадать желания женщины. Такой, как ты.

– Всем.

– Что ж, я рад. Во всяком случае, этому. Я выгляжу глупо? Я имею в виду, тем, что стою тут и бормочу невесть что…

Она улыбнулась, думая про себя, каким милым и совершенно непохожим на других римлян оказался этот молодой человек, первый сын императора Рима, призванный в будущем стать самим императором, если военной судьбе будет угодно пощадить его, а сейчас обращающийся с ней так мягко, как будто не был обличен ни командной должностью, ни властью. Она все еще чувствовала усталость и, когда осознала, что впервые за все время улыбнулась ему, подивилась сама на себя. Все ее существо жило ожиданием скорой встречи с Симеоном, хотя этого могло бы и не случиться. Если Симеон мертв, она никогда не увидит его.

– Нет, я понимаю тебя. Ты очень добр и предусмотрителен, – возразила Беренис. – Если я кажусь немногословной, то только потому, что нервничаю и напряжена. Как мне кажется, даже не очень здорова от страха и ожидания.

– Могу тебя понять, – кивнул он.

– Ты? А тебе известно, что этот человек – мой муж, если он еще жив. Что бы там Иосиф ни говорил.

– Я нисколько в этом не сомневался.

– Почему?

– Ты нравишься мне, и это ни от кого не секрет. Поэтому и интересовался. Было бы глупо полагаться только на Иосифа. Не так ли?

– Мне нечего сказать об Иосифе Бенматтафее, – ответила Беренис. – Он мне не интересен.

– Мне кажется, он влюблен в тебя, – произнес Тит, бросая в воду камень и наблюдая за расходящимися кругами.

– Тит Флавий, – решительно начала Беренис, – все дело в том, что никто в меня не влюблен, а в этот жестокий и кошмарный момент такие слова скорее не похвала, а порицание. Я немолодая женщина, независимо от того, что тебе хотелось бы думать. Мне сорок два года. И это очень много.

– Да простят меня боги, если я как-то обидел тебя!

– Не говори так, пожалуйста. Я еврейка, а ты римлянин, и оба мы под стенами Иерусалима. Кто бы там ни был, что бы там ни делалось, они там – евреи.

– Даже если человек, о котором говорит Баргиора, твой муж?

– Да.

– Я так думаю, что никакие аргументы не заставят тебя отказаться от посещения Иерусалима?

– Ты можешь заставить меня, – устало произнесла Беренис. – Я всего лишь одинокая женщина, и ты знаешь, что можешь не пустить меня.

– Я говорю об аргументах.

– Если ты мне позволишь, Тит Флавий, мне хотелось бы отправиться в Иерусалим прямо завтра с восходом солнца.

– Я не буду препятствовать.

– Благодарю тебя, – ответила Беренис. – Ты добрый человек, думаю, даже очень добрый, что сбивает меня с толку и беспокоит. Время от времени мне кажется, что я тоже добрый человек, и меня это смущает. Как мне видится, окончательное суждение о нас будет принадлежать не нам самим, а таким людям, как Иосиф Бенматтафей. В моей жизни был единственный человек, которого я любила и которому доверяла, и я благодарна тебе от всего сердца за то, что ты разрешаешь мне пойти к нему.

– А ты будешь благодарна мне за то, что я позволю тебе умереть вместе с ним?

– Если такому суждено случиться…

– Я так много слышал о тебе, – задумчиво произнес Тит, – и всегда как о сложной и трудной в общении женщине. Почему же для меня ты откровенна и проста?

Беренис покачала головой. Тит удалился. Она вздохнула с облегчением, поскольку не могла больше сдерживать слез и ей не хотелось плакать перед ним. Поплакав, Беренис уснула на диване. Вошла Габо, накрыла ее, сняла сандалии и подоткнула одеяло, чтобы ночная прохлада не беспокоила госпожу. Все свои действия служанка сопровождала ворчанием и жалобами. Беренис не могла до конца разобраться, как к ней относится теперь Габо, которая была матерью семерых детей. Едва переносит, терпит или, возможно, любит.

За час до рассвета зазвучали трубы, забили барабаны, послышался ритмичный топот кожаных башмаков легионеров, строящихся в шеренги, манипулы, центурии, когорты и легионы. Громкие приказания младшего командного состава, перекличка римских имен, резкая, уверенная поступь центурионов, и наконец раздались шаги центуриона у входа в палатку.

– Царица Беренис?

Уже несколько часов она бодрствовала, ждала, но отнюдь не собиралась на похороны. Как всегда, она тщательно продумала свою одежду. Сейчас на ней была голубая рубашка и темно-голубое платье. Все еще огненно пламенеющие волосы поддерживала золотая лента с изображением иудейского льва. Что бы ее ни ожидало впереди, все должны видеть ее в царских одеждах и с символом августейшего дома, на которые она имела больше прав, чем кто-либо другой. Какой бы ни была ее судьба, она не собирается скрывать свое происхождение или отказываться от него.

У центуриона, юноши лет двадцати с небольшим, перехватило дух, когда она вышла из палатки. Как и все остальные в лагере, он знал, что его командующий влюблен в пожилую еврейскую царицу. Увидев ее в утреннем полумраке, он понял причину увлечения Тита.

– Мне приказано проводить тебя, царица Беренис. Ты меня понимаешь? Я плохо владею арамейским.

– Я говорю по-латыни, – ответила Беренис.

– Да, я понимаю. Если мне позволительно так сказать.

– Как твое имя, молодой человек?

– Германик Брак.

– Тогда пойдем, Германик Брак.

– Не желаешь ли подкрепиться?

– Мне ничего не надо, Германик Брак. Тебе приказали проводить меня, вот и проводи, пожалуйста.

Внутренний голос подсказывал юноше быть вежливым. Незначительное заигрывание, с которым он обращался бы с римской матроной (а царица все-таки была для него матроной) и бросал бы на нее взгляды, натолкнулось здесь на стену, которую Беренис возвела между ними. Она была неприступной.

Хотя, быть может, страстно желающему ее благосклонности следовало бы вернуться на много лет назад, чтобы преодолеть эту неприступность. Однако сейчас, когда они шагали вдоль стены, возведенной римлянами, Беренис думала о временах, когда она бывала в Иерусалиме. Много лет назад они привезли сюда гроб с телом отца. В следующий раз она увидела Иерусалим, когда, минуя город проездом с севера, они шли с Симеоном по пути на медные рудники в пустыне. Потом уже жила в Иерусалиме с Симеоном как его соратница, ставшая настолько близкой, что они угадывали мысли друг друга. Казалось, так будет всегда. Но теперь от Симеона остался только расплывчатый образ, а человеческая память и любовь воспринимались как обман и мираж.

Эти и другие воспоминания шли ей на ум, а в это время за ними следили римские солдаты, храня молчание, так как получили предупреждение, что любой жест или обидное, ругательное или насмешливое слово в адрес этой женщины могут означать для них смерть. Первый луч солнца коснулся башен города, высоких шпилей Храма, и Беренис, оглядываясь на чужую для этой местности ленту римской стены, вспомнила, как с Симеоном встречала восход солнца там, на вершине, где находится алтарь Яхве. Что-то ей еще припомнилось, и Беренис неожиданно спросила:

– Центурион, Гесс Флор здесь, с армией?

– Нет, он мертв.

– Как же он умер?

– Не помню всех подробностей, – отвечал легионер. – Мне кажется, от несварения желудка. Он был низкого роста и очень толстый. Считался обжорой…

Как отвратительно падшее могущество, подумала Беренис, как мало благородства и величия в нем! Она всегда считала, что мужчина с мечом должен быть в известной мере импотентом, так как орудие смерти в руке заменяло у него орудие жизни, висящее вяло и бессмысленно. Что ж, то было чисто женское мнение, а многим женщинам не дано понять, что значит с важным видом раздувать перья перед другими. И все эти мужчины с мечами похвалялись перед ней, как будто само присутствие этой удивительной женщины вызывало у них потоки восхищения, в которых они купались. Даже молодой мужчина в сияющих доспехах и белых ботинках, сопровождавший ее, даже он недвусмысленно высказывал свое восхищение.

Она увидела Иосифа Бенматтафея. Высокого, пышущего здоровьем, тщательно причесанного, с короткой вьющейся бородкой, одетого в длинный голубой плащ, шитый золотом и украшенный шестиконечной звездой. Присутствие этого холеного, элегантного мужчины, на целую голову возвышавшегося над окружавшими его легионерами, заставило Беренис задуматься, и внезапно все происходящее утратило для нее смысл и значение: и пребывание здесь, и глупая надежда увидеть Симеона живым.

Иосиф пожелал ей доброго утра, пристально вглядываясь в ее лицо, и, пренебрегая ожидаемыми возражениями, сказал ей:

– Не смею надоедать тебе своими советами в данный момент, царица Беренис. Знаю, какие испытания ожидают тебя. Я пришел, чтобы просто пожелать тебе добра.

Он говорил по-арамейски, и она поняла, что он ждет от нее ответа тоже на арамейском, если ей захочется ответить ему резкостью. В таком случае римские солдаты ничего не поймут, и он сохранит свое лицо. Но она ничего не ответила и прошла мимо, изумляясь хитрости человеческого ума. Впервые в жизни этот мужчина показал ей, как можно одновременно быть своим в двух разных, противостоящих друг другу лагерях. Хотя в этом он совсем не отличался от большинства людей. А можно ли то же самое сказать о Симеоне? Но Симеон столкнулся с неразберихой запутанных событий, он разрывал свое сердце с каждым предпринятым шагом, а поскольку был сострадательным человеком, то все его действия не могли быть предательством в том или ином смысле. Для Симеона жизнь стала непереносимой. Каждый раз его выбор оказывался неправильным, на его широкие плечи лег нелепый груз придуманных людьми понятий, таких, как мужество, честь, верность, преданность. Только на деле они оказались полной своей противоположностью. Мужество проявлялось совсем не в мужском поведении, верность по отноршению ко всем была невозможной и смешной…

– Здесь, царица Беренис.

Они остановились перед воротами. Караул легионеров открыл их для Беренис и центуриона. Офицер указал на проход между двумя стенами и находящиеся перед ними Дамасские ворота, которые построил ее прадед и за укрепление которых, пусть в известной степени, отец заплатил жизнью. На стене виднелось несколько человек. И больше никого не было видно на нейтральной полосе между двумя фортификациями. Все пространство между стенами покрыла глубокая тень.

– Я вынужден оставить тебя здесь. Дальше твой путь пройдет в одиночестве, – сообщил центурион, повторив слова приказа и удивляясь, почему, если командующий влюблен в эту женщину, его нет здесь. – Таким было их условие. Ты выйдешь из ворот без сопровождения и пересечешь все пространство в одиночестве. Мне очень жаль. Хотя в полосе между стенами тебе нечего бояться…

– Не беспокойся обо мне, центурион.

– Что там на стороне евреев, я не знаю. Мне приказали не спрашивать, почему ты…

– Тогда и не спрашивай, центурион. А теперь я благодарю тебя за помощь и вежливое обращение.

С этими словами Беренис шагнула в сторону ворот возвышавшегося над ней города.

Она не оглядывалась и смотрела только вперед. А этот отрезок пути между двумя стенами оказался совсем неподходящим для прогулки. Он стал местом слишком многих сражений. Здесь бились идумены, здесь же сикарии вырезали группу мужчин и женщин, попытавшихся покинуть город. Зелоты сошлись в рукопашной с четырьмя когортами легионеров, когда римляне впервые придвинулись к городу. Здесь же, как ни странно, и римляне предпримут свой решительный штурм города, толкая перед собой свои громоздкие осадные машины. Этот путь смердил смертью. На этом участке дороги не было пыли, так как ее поверхность спеклась от крови, превратившись в черную корку, которую яростно клевали стервятники, привлеченные трупным запахом. Для стервятников здесь хватало поживы в виде разлагающихся трупов по обочинам дороги, где повсюду валялись скелеты лошадей, ишаков, верблюдов, шакалов и людей. Одни из них были оклеваны и обглоданы начисто, на других висели останки смердящей плоти.

Беренис потребовалось собрать все свои силы, чтобы сдержать тошноту, не согнуться пополам от спазм в животе, не закрыть рот и нос платком и не броситься бегом назад, под защиту римской стены. Она чувствовала, что за ней следят десятки глаз, и уговаривала себя: «Мне не страшно, они не увидят, как меня тошнит от всего этого. Это игра мужчин. Это их развлечение, которое они называют войной. И я не заплачу над тем, что сотворили мужчины».

Все больше и больше людей появлялось на стенах, пока не выстроилась плотная шеренга солдат, насколько хватало глаз в обоих направлениях. Дамасские ворота отворились метра на два, наружу вышел мужчина. Это был крупный, широкоплечий человек с мертвенно-бледным костистым лицом и пунцовым шрамомна щеке. На нем были доспехи: бронзовая кираса, поручи, наголенники и римский шлем с плюмажем. При нем – меч и кинжал. Щит он не носил. По манере поведения, свирепой позе, неподвижному, как камень, выражению лица Беренис догадалась, что это и есть Симеон Баргиора, нынешний вершитель судеб города, человек войны. До нее о его существовании никто не знал, у него не было ни семьи, ни молодости, ни прошлого, у него не было и будущего, которое он сам уничтожил. Баргиора стал порождением войны. Одни говорили, что он был сикарием, другие утверждали, что зелотом, а третьи считали его идуменским бедуином. Хотя происхождение этого человека ничего не меняло. Ему он был обязан смерти, и, даже когда стоял спокойно, казалось, что весь находится в стремительном движении, прыжке. А двигала им ненависть.

Его как бы окружала аура ненависти, кажущаяся почти праведной в его вызове всему и вся.

Баргиора стоял перед воротами, дожидаясь Беренис. Когда она приблизилась, он кивнул, при этом плюмаж на шлеме качнулся.

– Ты царица Калки? – обратился он к Беренис.

– Да.

– Это правда, что ты жена или была женой Симеона Бенгамалиеля, бывшего Владыки?

– Я его жена, – ответила Беренис. – Он жив?

– Жив, и я отведу тебя к нему. Меня зовут Симеон Баргиора. Я главный в этом городе.

– Я знаю, кто ты есть, – сказала Беренис.

– Ты знаешь только то, что слышала обо мне. Но разговоры мало чего стоят, а мельница слухов никогда не перестанет молоть.

Голос Симеона показался Беренис резким, скрипучим и злым. Рассмотрев его поближе, она заметила, как дергается его щека, как раз над ужасным шрамом. Без шрама он был бы красивым мужчиной, несмотря на высокие скулы и мертвенную бледность лица.

– Я пришла повидаться с мужем, – произнесла Беренис.

– Я знаю, госпожа. Ты пришла и уйдешь. Мы останемся здесь. Приговорены, но останемся здесь.

– Я знаю.

– Знаешь? Неужели? – Он подошел ближе, пощупал шелк ее платья, вдохнул аромат духов. – Где ты принимала ванну сегодня утром, царица Беренис? От тебя пахнет как от цветов Эдема. Прости меня, мы сидим в кольце этих стен не один месяц. Мы умираем от голода и жажды.

– Ты обещал отвести меня к мужу.

– Ах! Конечно, отведу, – сказал Баргиора и резко добавил: – Пошли!

Без дальнейших разговоров он вошел в ворота. Она последовала за ним. Солнце взошло, посылая с высоты щедрое утреннее тепло, все еще сдерживаемое холодным ночным воздухом, создавая волшебную смесь тепла и прохлады, чем отличается благоприятный климат Иерусалима от остальной Палестины.

За воротами стояло кольцо солдат, хорошо вооруженных, в добротных доспехах римского происхождения. За ними растекалась молчаливая толпа людей, еще живых, но уже мертвых. Это было первое впечатление Беренис: живые мертвецы, люди настолько худые и истощенные, что утратили всякое сходство с обычными мужчинами, женщинами и детьми; люди, глядящие на нее провалившимися глазами и молящие ее без слов. Толпа молча расступалась, подальше от солдат, которые построились в две колонны по обе стороны от Баргиоры и Беренис и двинулись одновременно с ними. Оставшиеся солдаты заперли за ними ворота. В это время со стен по веревкам и лестницам стали спускаться солдаты, чтобы взглянуть с близкого расстояния на эту женщину-легенду, обмениваясь впечатлениями по поводу ее волос и внешнего вида. «Ей сто лет, она же дьявол!» – «Я же говорю, что она ведьма». – «Ведьмяра, сучара – одно и то же». Они были сытыми, эти солдаты, не толстые, но и не худые, стройные и плотные, но никак не истощенные.

Баргиора вел Беренис к Рыбным воротам, и, когда люди поняли, что через мгновение она исчезнет, один из них закричал, напоминая ей, что она когда-то накормила голодных:

– Мы умираем от голода, Беренис!

Ему ответил один из солдат:

– Так подыхай, и чем скорее, тем лучше.

– Они не сражаются, поэтому не едят, – коротко объяснил Баргиора.

– Ты хочешь, чтобы и женщины сражались?

– Если мужчина воюет, тогда женщина ест. Нет больше Синедриона, чтобы заседать и делить несколько корзин с испорченным хлебом. Хлеба на всех не хватает. Те, кто воюет, должны жить.

– Зачем? – спокойно поинтересовалась Беренис.

– Чтобы оборонять город.

– А потом?

– Мы живем сейчас, а не потом, – отрезал он. – Если твое сердце обливается кровью, почему бы ему не покровоточить и за тех солдат, которые гибнут за своего Бога, за свой город и за свой Святой Храм?

– Мое сердце обливается кровью, – прошептала она. – Кровоточит обильно, Баргиора, и не указывай мне за кого.

– Люди любят тебя… – начал он было, с презрением глядя на нее, но потом тряхнул головой и проглотил слова. – Пошли!

Они продолжили свой путь. Женщина сидит прямо на улице, рядом лежит ее муж. Его голова у нее на бедре, как на подушке. Но он мертв. Она плачет. Только слезы отличают ее от мужа, так как она такая же желтая и истощенная, как и его труп. Три голых ребенка с ввалившимися животами и торчащими костями. За ними ползет на четвереньках полуобнаженная женщина, ее плоские груди свисают перед ней, тянутся по земле, когда она пытается передвинуть свои кости, которые когда-то были ее телом. Мужчина и женщина слепо бредут, поддерживая друг друга.

– Боже небесный! – воскликнула Беренис. – Дай им жить! Выпусти их из города, и я накормлю их. Клянусь!

– Есть вещи, которые важнее, чем жизнь.

– Какие?

– Прибежище Бога. – Он указал на Храм.

– Это прибежище пусто, – прошептала Беренис.

Баргиора с неожиданной злостью прикрикнул:

– Ты богохульствуешь? Именем Яхве, я тебя…

– Что ты сделаешь, Баргиора? – спросила она резко. – Скажи мне, что ты можешь сделать? Я пришла сюда по твоему приглашению. Я вижу, что ты убийца, а теперь убедилась, что к тому же еще и лгун!

– Тебе не удастся вывести меня из себя. Нет. Ты такая же еврейка, как и Тит.

– Да? А ты сам еврей, Баргиора?

Он тряхнул головой и крепко сжал губы. Продолжение разговора было прервано появлением беспородной собаки, которая вышла из-за раскрытой двери. В зубах этой желтой дворняги торчала полуобглоданная человеческая рука. Увидев группу приближающихся к нему людей, пес остановился и начал беспокойно озираться, куда бы убежать. Путь назад уже был отрезан, так как дверь, из которой он появился, по приказу Баргиоры закрыл один из солдат.

– Взять его! – крикнул Баргиора. – И убить!

Двое солдат метнули свои дротики, но желтый пес умел выживать в этом жестоком мире, иначе не пережил бы два года осады. Он проследил за полетом дротиков и легко увернулся от обоих. Солдаты начали преследование, пес изворачивался, уклонялся и вилял, бросил руку и со всех ног бросился наутек. Когда уже казалось, что собаке удалось спастись, один из солдат подобрал булыжник, бросил его и попал желтому псу прямо в висок, расколов череп. Через мгновение солдаты набросились на него, распотрошили, поддели тело на дротик и продолжили путь.

– Вечером у нас будет мясо, – сказал один из солдат.

Когда Беренис с ужасом уставилась на Баргиору, тот пожал плечами и произнес:

– В нашей борьбе во имя Всевышнего разрешено все, что поддерживает жизнь.

– Даже то существо, что питается человечиной?

– Побудь с нами некоторое время, госпожа. Поверь мне, станешь менее разборчивой.

Они прошли в Акру, поднимаясь все выше и выше, потом вошли в Верхний город через древние ворота Ефраима. Сами ворота были новыми, сколоченными на обгоревших остатках старых. По обеим их сторонам стена была разобрана и построена вновь. При входе в старый город Сиона у Беренис появилось ощущение, что это место уже покорено завоевателями, так как повсюду царило опустошение. В Нижнем городе еще жили люди. Больные, голодающие и обессиленные, но все-таки люди – мужчины, женщины, дети. Здесь же не было видно ни женщин, ни детей. Все мужчины носили кое-какое оружие. Большинство из них сосредоточилось рядом с воротами и в храмовой зоне. Беренис и ее сопровождающие проследовали в центр старого города, где никто не попался им по пути, только по сторонам улицы тянулись разрушенные дома, поверженные стены, проемы с выгоревшими дворами и обугленными крышами. Дворцы и виллы стояли разграбленные, порушенные, выпотрошенные, как будто римляне уже побывали здесь и ушли. Только Храм оставался нетронутым, сияя в утренних лучах солнца.

– Где же люди? – спросила Беренис Баргиору, уже заранее зная, каким будет ответ.

– Люди? Какие люди?

– Сто пятьдесят тысяч жителей было в Верхнем городе, – напомнила Беренис.

– Да? Может быть. Могу заверить, достаточно много их продолжает жить здесь. Они попрятались в своих норах, так же как и полмиллиона в Нижнем городе, предпочитая тьму запертых схоронов дневному свету. Идет война, и люди гибнут.

– Скольких ты убил?

– Черт тебя побери, Беренис. Не говори обо мне в своей заносчивой аристократической манере. Мы доказали здесь, что аристократа так же легко убить, как и обычного израелита.

– Но аристократы выбрались из города, разве не так? А вы несете смерть простым людям. Скольких же, Баргиора? И сколько еще осталось?

– Осталось больше, чем я могу сосчитать, я уже говорил. Я был очень терпеливым и терпимым…

– Нет, – возразила Беренис, – ты не знаешь, что такое терпение и терпимость. Я нужна тебе, Баргиора, очень нужна, разве не так?

Тюрьма находилась во дворце Ирода, в огромном, мрачном нагромождении строений, безвкусном, с длинными верандами на квадратных колоннах, представлявших собой пародию на греческий стиль. Половина здания была уничтожена в ходе боев в городе, но его крепостная часть, сложенная из мощных блоков красного камня, осталась нетронутой. Как много воспоминаний нахлынуло на Беренис! Во времена царствования отца он держал свой двор в этих зданиях, построенных дедом. Со ступеней дворца Гесс Флор руководил расправой над детьми на площади. В этом здании не было ничего доброго или красивого, оно отвечало природе города. Города без парков и зеленых зон, города камней, где тысячу лет одна крепость надстраивалась над другой, как будто он был заранее обречен погибнуть так, как погибал сейчас, и был заранее предупрежден о своей судьбе.

– Здесь, – сказал Баргиора, показывая рукой, – римляне устроили свою резиденцию. Но мы выдворили их вон, так же как и слезливых потомков твоего великого прадеда, который все это отстроил…

– Не ты их выдворил, – возразила Беренис. – Когда я покидала Иерусалим, никто еще не знал имени Баргиоры. А если тебе хочется что-то узнать о моем муже, то он не аристократ и ему никогда не было нужды похваляться своим высоким происхождением, так как в нем течет кровь Гиллеля Добронравного. Но тебе этого понять не дано.

– Я понимаю Гиллеля только как воплощение трусости и предательства. И поверь мне, Беренис, когда мы изгоним римлян, то отправимся в Галилею и изведем этих Гиллелей, как домашних крыс. А теперь захлопни свой рот и пойдем со мной. Твой муж здесь.

Он мобилизовал всю волю, чтобы скрыть свое бешенство, когда повел Беренис в дом, окруженный солдатами. Путь им освещали факелами. Никаких усилий, чтобы поддерживать дом в порядке, не прилагалось. Из месяца в месяц из него даже не выносили мусор. Грязь и отбросы встречались повсюду, стекла в окнах разбиты, украшения сорваны. Кто это сделал: евреи или римляне, она не знала. Они спустились на два пролета в полуподвал, где находились темницы, затем пошли по коридору, наполненному тяжелыми и тошнотворными испарениями человеческих испражнений. По сторонам тянулись двери тюремных камер, из-за каждой доносились стоны и мольбы потерянных душ. С каждым шагом Беренис становилось все труднее держать себя в руках, и, когда они наконец остановились напротив одной из камер, солдат вставил ключ в замок и отпер дверь, она оцепенела, не в силах пошевелиться. Тело не повиновалось ей. Внутри камера была черна, пока свет от факела не проник в нее. В отблесках пламени она увидела мужчину, сидящего на деревянной скамье и прикрывающего глаза от света. Он был совершенно голый, за исключением грязной тряпки на бедрах. Все его тело покрывали царапины и сочащиеся гноем порезы. На голове длинные седые спутанные волосы с кишащими вшами, грязью и экскрементами. Такую же картину представляла его борода. Мужчина неразборчиво мычал, защищая глаза от света и роняя с губ слюну:

– Меня слепит, уберите это. Или это восход солнца? Что-то новое, если здесь восходит солнце…

Это все, что Беренис смогла разобрать.

Беренис представилось, что человек умирает не один раз, и смерть не так отвратительна, как сам процесс умирания. Мужчиной на скамье был Симеон. Она это поняла сразу, и что-то внутри нее умерло. А раз так, то она не могла ни кричать, ни рыдать, ни плакать, ни умолять о милосердии, она просто подошла к Симеону, загородив его лицо от факела, и подняла его, прошептав:

– Симеон, моя любовь, сердце мое, Симеон, я с тобой.

Он открыл лицо. Все оно было в шрамах от побоев и в сочащихся ранах. Симеон смотрел на нее ничего не видящими глазами.

– Симеон?

– Я хочу есть, – откликнулся он.

Из-за ее спины послышался хриплый голос Баргиоры:

– Дайте ему поесть. Принесите хлеб, вино и изюм. Лучшее из того, что осталось!

Беренис откинула волосы Симеона назад, наклонилась и поцеловала:

– Все будет хорошо, мой любимый.

– Как меня зовут? – задал он вопрос. – Каким именем ты меня назвала?

– Ты Симеон, Владыка всего Израиля, Владыка над всеми евреями в мире, где бы они ни находились. И это им известно. Они знают…

Симеон глупо захихикал, уставился на свои руки, сжал пальцы.

– Хватит! – приказал Баргиора, двое солдат оттащили Беренис к двери. Как только она перестала его загораживать от света факела, голый мужчина на скамье тут же прикрыл лицо руками. Затем милосердная темнота поглотила его.

Снаружи, когда на них пролилось тепло солнечного света горы Сион, как назывался Верхний город, и прохладный ветер подул с моря, Баргиора обратился к Беренис:

– Ты удостоверилась, что это Симеон, который Владыка?

– Он мой муж, – откликнулась Беренис.

– Позволь сказать тебе, что ты странная женщина, царица Калки. Камни и то скорее заплачут, чем ты.

– Мне хотелось бы поговорить, зачем ты привел меня сюда, Симеон Баргиора. Больше меня ничто не волнует. Моя жизнь – это то, во что я верю. В доме Гиллеля не существует мести. Воздаяние за содеянное – дело Всемогущего, и помоги тебе Бог, когда Он предъявит счет!

– Мне не в чем виниться ни перед тобой, ни перед Богом.

– Что тебе надо от меня?

– Нет. Вопрос в другом, что ты хочешь от меня, – ответил Баргиора. – Ты хочешь мужа, не так ли? Он жив. Месяц хорошего питания, отдыха и солнца – и время, проведенное в Иерусалиме, выветрится из его памяти. Богатым живется легко, а говорят, ты самая богатая женщина в мире. В тюрьме – не дома, но отмой его…

– Стыда у тебя нет, – прошептала Беренис.

– Мы не собираемся обсуждать стыд, гордость или преданность. Хотя у меня есть свои соображения на этот счет. Нам следовало бы поговорить о жизни твоего мужа. Ты хочешь, чтобы он жил?

– Да.

– Любой ценой?

– Любой, которую ты назначишь, – согласилась Беренис. – Но что золото для тебя? Все сокровища Храма в твоем распоряжении – ни у кого на земле нет столько золота. Чем мне платить тебе?

– Не золотом. А жизнью. Моих людей и меня самого, потому что я возглавляю их.

– Разве я могу даровать тебе жизнь? – Слова Беренис звучали глухо.

– Я думаю, да, госпожа. Ни для кого не секрет, что Тит влюблен в тебя. Мне кажется, что он влюблен, как и все римляне, в дом Гиллеля, который призывает отказаться от мечей и копий, которые беспокоят Рим. Разве он пожелает смерти внуку Гиллеля? Разве ему нужна твоя ненависть? А Иерусалим ему хочется взять таким, какой он есть сейчас, или в виде груды камней и погребального костра? Ведь если он попытается взять этот город, мы будем драться за каждую улицу, за каждую стену, ему придется заплатить цену, какая ему и не снилась. Если ему вообще удастся взять город. И он это знает.

– Что ты хочешь?

– Я хочу от него священного обета. Он должен дать мне свободу действий за пределами города. Мне и десяти тысячам моих людей. В обмен я открою для него ворота в город.

– Десять тысяч, – удивилась Беренис. – Что такое десять тысяч? На стенах города их должно быть тридцать или сорок тысяч человек. Ты говоришь о десяти тысячах сикариев?

– Сикарии! Сикарии! Ненавижу это слово! Это ваше слово, отвратительное, лживое, римское! Кто такие сикарии? Люди, до остатка преданные своему Богу! Люди, верящие в святость Храма! Люди, молящиеся утром, в полдень и вечером, превращая Закон в повязку на глазах! Люди, готовые умереть, но не позволить опоганить чистую и святую еврейскую кровь паршивой кровью язычников! Вот кого вы зовете сикариями!

– И если Тит позволит вам покинуть город, ты отпустишь моего мужа?

– Пусть Тит даст слово, и я выпущу Владыку.

– Ты поверишь его слову?

– Я поверю твоему слову. И буду ждать один день, не больше. У нас кончается продовольствие. Один день.

Беренис сидела в кресле в высоком просторном шатре, который был резиденцией Тита Флавия. С римской основательностью легионеры уложили отесанные камни и известковые плиты, вымостив большую площадь посередине огромного лагеря, а в центре ее стоял шатер командующего, расшитый золотыми и белыми полосами. С одной стороны от него, в черном шатре, располагался алтарь для отправления молитв, с другой – в красном шатре, суд справедливости. Комната в шатре Тита, в которой находилась Беренис, была размером тридцать на двенадцать футов. Ее обстановка состояла из стола, трех кресел, дивана, штандартов, оружия. Сам Тит расхаживал туда-сюда и говорил спокойным голосом, но с энергией на грани отчаяния:

– Что ты просишь у меня? Не думай, будто я не мечтал о том дне, когда ты придешь и попросишь помочь тебе. Сделать для тебя все, что угодно, говоря конкретно. Так оно и было. Я не отношу себя к пустоголовым эмоциональным итальянцам, безумно влюбляющимся в стареющих женщин, как это сейчас модно в аристократических кругах. Мальчик тянется к взрослой женщине. Ради Бога, я не мальчик! Мне тридцать лет, и я видел все, что положено видеть мужчине в тридцать лет, и сохранил здравомыслие. Потом три года у стен этого проклятого города. За три года здесь не было ночи, чтобы я не мечтал о свидании с тобой и не просыпался весь в поту и ознобе. Ты считаешь, что я не человек? Вы меряете всех нас по таким мерзавцам, как Гесс Флор. Мне хотелось, чтобы ты пришла и потребовала: «Тит, сделай это для меня!» Но вот ты пришла и просишь невозможного.

– А ты не чувствуешь за собой никакой вины? – спросила Беренис. – Никакой ответственности? Отвлечемся от бросания подношений к моим ногам. Мне не нужны подношения. Я прошу обычной справедливости. Ты можешь подсмеиваться над Гессом Флором, хотя он был вашей марионеткой. Почему вы прислали его сюда? А до него были Фад, Тиберий Юлий, Куман, Феликс, Фест, Альбин. Все они ваши прокураторы, и все вырывали наши сердца и выкручивали души…

Тит остановился, повернулся к Беренис и протянул к ней руки:

– А что вы ожидали? Все эти прокураторы – люди, оставившие свои дома, страну, язык, город. И все ради денег! Только ради них. Самый короткий путь к богатству. Да, большинство из них подонки. Признаю это. Но не я несу за них ответственность. И не мой отец. Мы не назначали этих людей. Послушай! Ты знаешь, что собой представляет Рим? Я имею в виду порядок как противоположность анархии. Как закон в противоположность алчности и фанатизму. – Он повернулся в сторону Иерусалима. – Подумай, что происходит в этом городе! Подумай, что там делается последние три года! Ради чего? Свободы? Какой такой свободы, чтобы за нее еврей резал еврея в кровавом неописуемом братоубийстве? Только в этом городе евреев было убито самими евреями больше, чем отнято душ любым из наших гнилых и алчных до золота прокураторов, что мы присылали сюда за все сто лет. И это только в Иерусалиме. Или весь мир решил довести себя до гибели? Наши методы несовершенны. Нам приходится править всем миром, а мы не знаем как. Признаю и это. Но мы установили систему закона и порядка и продолжаем двигаться к совершенству. Мы не можем остановиться, но не можем и пустить дело на самотек. Мы держим тигра за хвост, но у нас же есть и сила усмирить этого тигра. Правильно или неправильно, не мне решать. Мне здесь досталось то, в чем ни одни из нас не виноват…

– Мой муж – внук Гиллеля. Он к тому же избранный Владыка Израиля. На свободе, вызволенный из тюрьмы тех сошедших с ума в Иерусалиме, он сможет поднять Израиль к новому будущему. Мы не угрожаем Риму. Наше царство – царство Гиллеля…

Тит покачал головой:

– Я знаю, чему учит Гиллель. И знаю, к чему призывает Шаммаи. Однако в конце концов Шаммаи всегда побеждает. Разве не так? У Шаммаи в руке меч, и при всех существующих богах меч – самое убедительное доказательство. Я слышал о секте, проповедующей что-то подобное вашим гиллелитам. У них есть пророк по имени Джошуа, они тоже отвергают меч. Но я не вижу у них никакой позитивной предрасположенности, кроме смерти, потому что меч определяет истину.

– Нет! – воскликнула Беренис.

– Моя дорогая, – обратился к ней Тит, подходя ближе, – попроси что-нибудь, что я могу выполнить. В этом городе половина принадлежала сторонникам Гиллеля и половина сторонникам Шаммаи. Где сегодня люди Гиллеля? Погибли или сидят там, где твой муж. И вот ты просишь меня позволить Баргиоре и десятку тысяч сикариев выйти из ворот на свободу. Как мне это сделать и не обмануть моего отца, Рим, солдат моей армии? Сколько еще зелотов остается в городе? Сдадутся ли они, если сикарии уйдут? Я думаю, нет. И мне все равно придется брать город штурмом. Пока я буду этим заниматься, Баргиора со своей армией пойдет в Галилею. Уверяю тебя, если он когда-нибудь ворвется в Тиберий, они перебьют всех мужчин, женщин и детей города. Они воюют не с Римом, Беренис. Именно поэтому просят свободного выхода из города. Они воюют с Гиллелем. Открой глаза и ответь, прав ли я?

Беренис посмотрела на него и подумала, как хорошо быть римлянином и знать такие простые и убедительные ответы на вопросы о том, что хорошо и что плохо. Для себя же она поняла, что потерпела неудачу: вся ее жизнь не сложилась и вера рухнула. Она любила мужчину, но и здесь потерпела поражение.

На следующий день люди Баргиоры дождались, пока солнце встанет над Иудейскими холмами, и только тогда перебросили труп Симеона через городскую стену. Тит выслал сотню легионеров, чтобы они принесли тело несчастного Беренис, однако под градом стрел и камней им так и не удалось этого сделать. Никто из римлян не пострадал, так как они прикрылись своими тяжелыми деревянными щитами, да и особого героизма для выполнения задания проявлять отнюдь не стремились и сразу же откатились назад. Глядя на них, Беренис достаточно трезво оценила их действия: «Зачем им погибать ради тела какого-то еврея?»

Она стояла в воротах римской стены, наблюдая за происходящим. Рядом с ней был Тит. Беренис предупредила его:

– Я иду за своим мужем.

– Нет. Я запрещаю тебе… – начал Тит.

Беренис холодно взглянула на него, и Тит замолчал. Она прошла мимо тяжело дышащих легионеров, проделавших бегом путь до иерусалимской стены и обратно. Римляне отводили от нее глаза, чтобы не встретиться взглядами. Но Беренис было все равно, стесняются они своего малодушия или нет. В данный момент они для нее были людьми из другого мира, эти маленькие темные люди с крепким запахом пропотевшей кожи экипировки и местным итальянским говором. Единственной реальностью для нее стало изувеченное тело у подножия стены города, куда она сейчас и направлялась, не удостоивая даже взглядом людей, толпившихся наверху. Крики и свист, вызванные неудачной попыткой римлян, стихли, над нейтральной полосой между двумя стенами повисло почти физически ощутимое безмолвие.

Беренис была опустошена, пустота охватила все ее существо, сжала сердце. Это чувство было сильнее всех других, сильнее свалившегося на нее горя. Она встала на колени над Симеоном, который лежал ничком, и перевернула его тело. После голодного заключения оно казалось невесомым, но смерть добавила ему свой страшный вес. Состояние трупа было ужасным: повсюду порезы, синяки, конечности переломаны, череп разбит. И все же Беренис увидела в мертвом муже признаки того, что любила. И сразу же воспоминания нахлынули на нее. Ее первая встреча с ним, когда он срывал жалюзи в ее комнате, их странная взаимная вежливость, его путешествие к больным, его доброта по отношению к ним. Как он однажды сказал Беренис: «Больной – как ребенок, такой же беспомощный, беззащитный. С больными я чувствую себя отцом, кем был предназначен быть в этой жизни. Поэтому, как мне кажется, мне удается как-то мириться с тем, что у меня нет своих детей».

Воспоминания охватывали ее, грозя взорвать, разметать на клочки, ввергнуть сознание в хаос и темноту. Но она сказала себе холодно и рассудительно: «Нет, Беренис, ты слишком снисходительна к себе, эти воспоминания – непозволительная роскошь. Слишком много предстоит сделать, прежде всего доставить Симеона домой. Изводить себя рыданиями и воплями буду потом».

Домой – означало в Галилею. Она так решила. Она попыталась поднять тело, но не смогла. Беренис выпрямилась, взглянула вверх на гребень стены и крикнула:

– Эй, там, на стене! Есть среди вас евреи? Здесь тело вашего Владыки. Я собираюсь отвезти его домой, в Галилею, даже если мне придется тащить его на собственном горбу. Есть среди вас храбрые евреи, готовые помочь мне?

Сначала она не услышала никакого ответа. Позже – крики по ту сторону стены, затем вопль раненого и звон железа о железо. Через мгновение потайная дверь открылась, из нее выбежали трое и остановились под стеной. Тяжело дыша, Беренис взглянула вверх. Прямо над ней на стене стоял Баргиора со своими людьми. Стрелы и копья они держали на изготовку в ожидании приказа.

Трое приблизились к ней. Они были грязные, худые, опоясанные мечами и в разнокалиберных ржавых доспехах. Не говоря ни слова, они подняли тело Симеона на своих руках.

– Если мы отнесем его римлянам, царица, – сказал один из них, – римляне нас убьют.

– Не убьют.

– Это ты так думаешь, царица, – возразил другой. – Мы тебе поможем, но дай нам шанс выжить.

– Вынесите его за пределы полета стрелы, а там римляне мне помогут.

Они пронесли тело Симеона половину пути до римской стены и опустили на землю. Один из них стал оправдываться:

– Мы не могли предотвратить его смерть, царица Беренис, но это не означает, что на наших руках нет его крови. Ведь Владыка как святой на небесах и сидит рядом с Моисеем и Богом. Мы все виноваты в его гибели. Всемогущий знает это, а поскольку на всех нас печать Каина, то Он знает, что делать. Все, что осталось в этом городе, погибнет, и мы с ним. Так угодно Богу, чтобы евреи больше никогда не знали подобных нам. Все мы заключили договор со смертью и живем только тем, чтобы умереть. Не надо нас ненавидеть, царица Беренис, лучше пожалей. Пожалей нас.

Беренис заплакала, не по своему мужу, а по этим троим худым безымянным евреям, которые повернулись и пошли назад безо всякой надежды на спасение, в свой обреченный город.

Плотину прорвало. Она рыдала. И это ее спасло.

Тит стал предлагать ей свою помощь. Даже если ему не удалось помочь ей по большому счету, теперь он старался сделать для нее хоть что-то.

Она нуждалась в его помощи. Ей нужен был гроб из простого дерева. Он обещал, что ее заказ выполнят в течение дня. Ей нужно было белое полотно для савана, а также специи для обработки тела, чтобы оно выдержало путь на север. Все это Тит обещал. Несложные приготовления были окончены.

Она сама обмыла тело. Оно лежало в ее палатке. Беренис отказалась от услуг римских бальзамировщиков, которые обучались своему ремеслу в Египте и клялись, что обеспечат сохранность плоти Симеона на вечные времена. Беренис не нуждалась в таком длительном хранении тела своего мужа, к тому же для еврея считалось богохульством резать людей после их смерти. Мужчина, которого она любила, скончался. Его тело было ничто. Она отдавала ему почести только потому, что оно принадлежало Симеону, и забота о нем притупляла в ней чувство отчаяния. Итак, она срезала с него остатки тряпья, вымыла тело, помыла волосы на голове и бороде, причесала их. Симеон относился к израелитам, самому простому сословию евреев без звучной родословной и благородных генов, поэтому она могла распоряжаться его телом без особых церемоний. Римские солдаты помогли ей завернуть его в полотняную простыню и положить в гроб, после чего обложили тело специями для сохранности. В это время в палатку зашел Иосиф Бенматтафей, чтобы высказать свои соболезнования. Беренис только кивнула, но не решилась заговорить, боясь разрыдаться.

Тит дал повозку для перевозки гроба и предложил почетный караул сопровождать ее, но Беренис отказалась. Она сказала, что отправится в путь одна со своей рабыней Габо. Габо для нее оказалась источником силы и неоценимой помощи и поддержки. Они стали близки как никогда. Как это уже было несколько раз, Беренис предложила Габо освобождение от рабства. И как всегда, это привело к слезам и сильному эмоциональному потрясению со стороны служанки. Рабыня заявила, что Беренис поступила жестоко, заведя разговор о таком вопросе в такое время, когда тело Владыки только-только уложили в гроб.

Тит настаивал, чтобы Беренис отправилась в путь как царица, но свои решения она меняла с большим трудом. И она постаралась внушить ему, что прежде всего она еврейка, а потом уже царица и, как еврейка, может путешествовать по Палестине хоть пешком. Это будет воспринято как должное, и никто не посмотрит на нее косо.

– И ты собираешься доехать до Галилеи в этой повозке? Вместе с телом?

– С мужем, – поправила Беренис, – а Габо будет со мной.

– Но это невозможно!

– Для меня – возможно, – поставила точку Беренис.

Они отправились в путь утром следующего дня. Беренис и Габо управляли мулами, тянувшими повозку с гробом. День только занимался, а через несколько часов Тит приказал начать первый штурм Иерусалима.

Весть летела впереди Беренис. На всем пути через Северную Иудею, Самарию и до Галилеи люди выходили на обочины дороги, чтобы молча проводить царицу Калки, проезжающую мимо в повозке, запряженной мулами. В повозке сидели две женщины, а за ними стоял гроб, накрытый голубой материей. Такова уж любопытная натура людей, что в то время, как крупный город переживал свои последние дни в нескольких милях к югу, крестьяне-евреи оплакивали не жителей несчастного города, а рыжую зеленоглазую женщину, сопровождающую тело своего мужа домой в Галилею. Они скорбели от жалости к царице, которая до такой степени принизила себя, а также жалости к Владыке, носителю самого высокого титула в мире, лежащему мертвым в гробу.

Такие мысли роились в голове Беренис, и чем больше она об этом думала, тем чаще сердцем и умом возвращалась к этому странному огромному городу из камня и его диким, наполовину лишенным рассудка защитникам. Боль и жалость сковывали ее. Можно ли оплакивать одного человека, когда сотни тысяч должны погибнуть? А ведь люди, приходящие на обочину дороги молча посмотреть и поплакать, знали, что Иерусалим умирает. Даже в Самарии они были прекрасно осведомлены, что город Яхве исчезает в руинах и очень скоро займется пламенем Его Святой Храм. Тысячи самаритян прибыли в Иерусалим побороться за его жизнь. Они забыли или отбросили на время древнюю ненависть Израиля к Иуде, они опять стали евреями, чтобы вступить в братоубийственную войну тех же евреев и вымостить своей кровью и плотью улицы Иерусалима. Те самаритяне не вернутся никогда, и кто кого убил, останется навсегда тайной. Смерть подкралась к безлесым холмам Иудеи, и по этому поводу люди тоже плакали. К тому времени, когда одинокая повозка Беренис пересекала долины Самарии, Тит придвинул свои грозные стенобойные орудия вплотную к Иерусалиму. Евреи хлынули из города, дикая, жестокая схватка вокруг этих орудий не прекращалась с утра до самого вечера. Но даже алчущие смерти сикарии не смогли оттеснить железные манипулы римлян. Там, у этих орудий, в первый же день полегла добрая половина сикариев, а с ними кончилась жизнь меча и бога меча, этого обоюдоострого фаллического божества, совершающего молитву, вспарывая тонкую оболочку человека; этого стального пениса, ищущего своей разрядки в смерти. За всю историю человечества не было примера, чтобы крупный город с неисчислимым многотысячным населением погиб так, как Иерусалим. Все жившие в нем погибли или были погублены, все дома разрушены, сожжены и засыпаны солью и сцементированы кровью. Ни одному другому народу не суждено так быстро и в полной мере увидеть это убийственное деяние бога войны.

Если кому-то хотелось в этом видеть начало победы Гиллеля, то разговоров о ней слышно не было. Ни Беренис, ни какой-либо другой мужчина или женщина не могли представить себе, сколько еще должно пройти веков. Она знала только то, что знала. Наступило время смерти, и люди оплакивали погибших.

В Галилее вовсю процветала жизнь. Предстояла еврейская Пасха, воздух наполнился медом и прохладными ветрами весны. Пробивались из-под земли молодые побеги будущего урожая, плодородные поля покрывались нежным желто-зеленым ковром. Кедры, качаясь на ветру, расточали свой аромат, в то время как вершины дальних гор еще не сбросили свои снежные шапки. Повсеместно крестьяне занимались своим трудом, готовые к благословенному чистому празднику Пасхи. Все, кто мог себе позволить купить известь, выкрасили свои жилища, дворы и стены в свежий белый цвет. Ничто в Галилее не указывало на то, что Иерусалим гибнет. Напротив, еврейское население, увеличившееся на четверть миллиона за счет беженцев из Иудеи, вступало в период невиданного в прошлом благополучия.

Дом Гиллеля стоял нетронутым в своей долине. Сюда приехала Беренис со своим скорбным грузом – телом Симеона Бенгамалиеля, последнего Владыки евреев. Не земли, местности или города, а Владыки и Господина всех, кто принадлежал телу Израилеву. Он был последним. Другого не будет.

В доме Гиллеля не признавали могилы и считали культ похорон и молитвы над усопшими святотатством. Сам Гиллель по этому поводу сказал: «Главная забота человека посвящается его жизни. И он должен прожить свою жизнь, не оглядываясь на смерть, а обратив свой ясный взгляд на вечность, поскольку сама его жизнь являет собой вечность. Туманность смерти не проблема человека, а прихоть Всемогущего…»

Туманность оставалась. Туман всегда стоял у стержня учения Гиллеля, потому что он держался за жизнь, а в жизни нет окончательных ответов. Есть только тропинка от вопроса к вопросу.

Такие мысли пришли в голову Беренис, когда она стояла с другими членами семьи, слугами и рабами на вершине холма, возвышавшегося над постройками поместья, и слушала голос брата Симеона. Могила была выкопана на маленьком кладбище, где хоронили представителей рода Гиллеля. Гроб с телом Симеона уже опустили в нее.

– Что я могу сказать о добродетельном человеке? – начал свою речь вопросом брат Симеона Гиллель Бенгамалиель. – Он сам уже ничего не скажет. Но если бы мог сказать, то ответил бы: «Я сам за себя». Сам за себя – корень всего, чему учил Гиллель. Легко задать вопрос, который задавал Гиллель: «Если я не сам за себя, то кто за меня? И если я только за себя, тогда кто я? И если не сейчас, то когда?» О, брат мой, Симеон, нет мистики, есть только вечность. Требуется большое терпение, чтобы быть человеком, еще больше, чтобы быть евреем, и не подсуден тот, кто обладал силой, добродетелью и способностью любить.

Он начал читать молитву. В могилу полетела земля. Брату Симеона было только сорок девять лет, самому Симеону было бы сорок семь, но для Беренис он выглядел старше, с его опущенными, как от тяжелой ноши, плечами. Покончив с молитвой, Гиллель подошел к Беренис и поцеловал. Его мать Сара, маленькая, морщинистая, совсем состарившаяся в своем горе, встала перед могилой на колени, выплакивая свою боль утраты. Беренис уже не плакала, и, когда жена Гиллеля Дебора поцеловала ее, она попросила:

– Не жалей меня. Я была как пустой высохший сосуд, а он наполнил меня.

Теперь Габо присоединилась к старой матери. По традиции беньяминов она вымазала землей глаза и волосы, набила ею рот и начала рыдать и биться. Она рухнула на могилу, извивалась и била себя по голове сжатыми кулаками. Гиллель взглянул на Беренис, та посоветовала:

– Лучше ее увести. Она ничего не знает о похоронах. Она любила твоего брата, и, когда любовь или ненависть приносят этим людям боль, они могут повести себя как ненормальные. Хотела бы я так уметь.

Гиллель приказал своим рабам, и те увели Габо, но ее истерика оказалась заразной и многие присутствующие начали рыдать и причитать. Гиллель повел всех в долину. Когда он заметил, что Беренис осталась, то вернулся к ней.

– Какой камень ты прикажешь вытесать для него? – спросила она Гиллеля.

– Разве Симеон когда-нибудь говорил о чем-то подобном?

– Только о том, что мы оба должны лежать под одним камнем. Простым камнем.

– Ты молодая женщина, о чем ты говоришь?!

– Мне сорок два. Уже не молодая, брат. Но больше всего мне хотелось бы лежать здесь. Мы упокоимся вместе. Он так много пережил! Рассказать тебе, что с ним сделали сикарии? Скажи мне, брат, это правда, что твой дед Гиллель дружил с Шаммаи?

– Да, – кивнул Гиллель. – Они дружили. Даже любили друг друга.

– Сам Шаммаи был добрым человеком?

– Хороший ребби – очень учтивый, добрый. Двери его дома никогда не закрывались и не запирались. Редко и только по случайности голодному или усталому путнику не давали приюта…

– И меньше чем за сто лет потомки Шаммаи докатились до сикариев? – удивилась Беренис.

– Да.

– Почему, ну почему? Почему они мучили Симеона, морили его голодом, лишали человеческого облика, души и гордости? Во имя Шаммаи? Неужели ради Шаммаи они превратили Иерусалим в ад на земле?

Гиллель беспомощно покачал головой:

– Нет смысла задавать такие вопросы, сестра.

– Все же ответь мне, или мне придется ломать голову остаток жизни! – Она подошла к нему вплотную, смотрела пристально, изучающе. – Быть может, ты сам не знаешь?

– Знаю.

– Тогда расскажи.

– Потому что превыше всего, – медленно начал Гиллель, – Шаммаи чтил ненависть и страх. У него не было близких среди людей. Он разделял кровь и Бога с евреями, мог поделиться хлебом с язычником, однако убил бы собственными руками свою дочь, но не выдал замуж за нееврея, и сына тоже убил бы, если бы увидел, что тот ест мясо со стола гоя. И чего в таком случае стоила его жизнь, его доброта и его милосердие? Задавался ли он вопросом: «Если я сам не за себя, то кто за меня?» Он никогда не был за себя. Со временем он иссушил свою душу, стал зашоренным, любовь для него стала предметом купли-продажи. В конце концов его учение стало благодатной почвой для сикариев. Это естественно – чего еще следовало ожидать? Если человек считает, что Бог – это только то, что хранится в ящике, называемом ковчегом, поставленном в позолоченном дворце на холме Иудеи, и что Его можно задобрить обрядом всесожжения, что Он – капризное и суеверное создание. И если принять такое понятие Бога, которое признавал Шаммаи, то Он служит исключительно для обогащения прослойки жрецов. И тысячи человек должны умереть, чтобы удовлетворить Его и Его Храм. Что ж, если верить в подобную бессмыслицу, то конечным продуктом таких взглядов становятся сикарии. Понимаешь, Шаммаи всегда оставался праведником. Гиллель – никогда им не был. В этом все их различие.

Шли дни, Беренис оставалась в доме Гиллеля. У нее не было ни планов, ни помыслов о будущем, ни снов, ни надежды – только воспоминания. Постепенно боль утраты притупилась, и она могла думать о Симеоне, не чувствуя, как сжимается сердце. Она почти ничем не занималась. Первое время каждое утро Беренис ходила к новой могиле на холме, однако скоро обнаружила, что эти посещения не приносят ей ни успокоения, ни отдохновения. Душа Симеона покинула бренное тело, лежащее в закопанном гробу, и у нее пропала охота изливать горечь утраты в молитвах по покойнику. Пришла пора вернуться к окружающей действительности под названием жизнь. Теперь она любила сидеть в тени векового терпентинового дерева и наблюдать за детьми, которых учил Гиллель. Среди учеников был и его сын Гамалиель. В такие часы Беренис пребывала в состоянии, близком к тупой успокоенности, о которой могла только мечтать. Часто ее посещала мысль об удивительном постоянстве этой школы, где поколение за поколением детей терпеливо высиживали уроки под огромным дубом и выслушивали речи, произносимые с ненавязчивой мудростью и мудрой терпимостью каким-нибудь ребби. Эти речи звучали здесь уже сто лет. Родители приводили сюда своих детей со всего мира, проливая слезы при расставании. Затем эти дети разлетались по всем уголкам земли, чтобы учить других тому, что они узнали здесь, и формировать не привязанную к определенной территории, наднациональную, произрастающую повсюду общность людей под названием еврейство, чья мораль базируется на странном предположении, высказанном Гиллелем, которое звучит: «Возлюби ближнего своего как самого себя». Беренис всегда сидела тихо с рукоделием на коленях в одиночестве или в компании с Деборой и Сарой, а также женщинами помоложе с грудными детьми и слушала тонкий ломающийся детский голосок, декламирующий то, что предстояло понять или не дано понять его носителю в предстоящие годы жизни. «Принижающий человека принижает меня, убивающий человека убивает меня, поскольку Всемогущий дает жизнь, то человеку требуется найти достаточную причину, чтобы ее забрать…» Высокий голосок закладывал в память благороднейшие мысли, когда-либо предложенные человеком. Наступал перерыв в занятиях, ученики срывались с места, начинали шумные игры, снова становились детьми. Наблюдая их в эти минуты, слушая детские голоса, Беренис спрашивала себя снова и снова: «Почему у нас не было ребенка, этой плоти, семени, чтобы вырастить новую жизнь?»

Она стала вслушиваться с новым чувством к звонким голосам учеников:

– А если я принесу жертву?

Но Гиллель отвечал этому благочестивому человеку:

– Даже если ты никогда не сделаешь жертвенное подношение, не произнесешь ни одной молитвы и даже отвергнешь существование Самого Всемогущего, но при этом будешь жить с любовью в душе и милосердием в поступках, я считаю, что ты придерживаешься Закона…

Есть ли смысл в этих словах? Или это проповедь несчастья и безнадежности? В то время как дети сидели под терпентиновым деревом, Иерусалим погибал. Каждый день приходили вести из осажденного города. Через пятнадцать дней после того, как Тит приказал придвинуть к городу стенобитные орудия и начать штурм стены Ирода, в северной стене появились проломы. Четверо суток длилась яростная схватка на улицах Нижнего города, где ниодна из сторон не ждала от противника снисхождения или пощады. В конечном счете зелоты и сикарии, которые объединились в борьбе против общего врага, отступили через вторую стену в Акру.

Сообщения часто были путаные и весьма противоречивые. Никто не мог проникнуть в город или выйти из него. Единственная информация поступала от римлян, которой они делились с египтянами, греками и союзниками-самаритянами, а также обслуживающими лагерь поставщиками, от которых известия поступали евреям. То было время, когда информация не только распространялась свободно, но и продавалась и покупалась, в том числе евреями, желающими узнать судьбу друзей и родственников, не успевших бежать из города. Когда совсем не было новостей, продавцы придумывали их от начала до конца. Так Галилеи достигли сообщения, что в Нижнем городе римляне подвергли избиению мечами всех мужчин, женщин и детей; в другом варианте – погибли только относительно здоровые мужчины; по третьей версии – перебитыми оказались женщины и дети, а мужчин оставили для демонстрации победы. Еще была версия, по которой все жители успели укрыться в Акре, а оттуда перебрались в неприступный Верхний город и цитадель Храма, и, наконец, пошли слухи о том, что римляне взяли в плен более двадцати пяти тысяч воинов. Последнее виделось наиболее правдоподобным, хотя и не поддающимся проверке.

Сражение за Иерусалим продолжалось. Сообщения в Галилею поступали. Но вот пришло известие о том, что Храм, вечный и несокрушимый Храм Яхве, был подожжен и сгорел дотла. Ничего от него не осталось, кроме закопченных камней фундамента. Защитники Храма отступили в Верхний город и поклялись оборонять его до самой смерти. К тому времени в плену у Тита насчитывалось почти сто тысяч человек. Город горел. Туча дыма над ним была настолько густой и висела так высоко, что ее было видно из Самарии, по ночам она алела от пламени. И все равно защитники Верхнего города продолжали сопротивляться.

В августе распространилась весть, что римляне пробили стену в Верхний город и подожгли его. Замаячил конец сражения.

А над домом Гиллеля по-прежнему каждый день всходило и заходило солнце по раз и навсегда заведенному патриархальному укладу сельской жизни. И каждый день дети собирались под сенью вечного терпентинового дерева, чтобы повторять нараспев высказывания мудрецов.

Иерусалим мертв. Превзошедший даже Рим, самый многонаселенный, самый защищенный в военном отношении, самый гордый город на земле прекратил свое существование. Непобедимый был побежден. Пусть даже он разрушил себя сам, выпустил себе кишки, перерезал себе горло и выпустил из себя кровь, залив ею свои улицы. И все же притом что на десять тысяч защитников городских стен приходилось более миллиона легионеров, осадивших их, покорение Иерусалима в Риме посчитали большой победой. Еврейство укрощено, на земле римляне не видели теперь нации, способной противостоять им. И с городом умер Яхве, злой старый Бог горы, Яхве вместилища души, Яхве ковчега, Яхве Храма – Яхве, развенчавший благороднейших евреев с их концепцией невидимой и бесплотной вечностью и заявивший им: «Я – Яхве, ваш Бог, выведший вас из Египта и сделавший своим избранным народом. Я – справедливый Бог, злой Бог, Бог огня и войны, грома и молнии, мести и памяти, Бог Гореба, всех возвышенных мест и древних начал, всесожжения, плотских жертв, крайней плоти. Я – ваш Бог, и не будет у вас богов выше меня». Он поучал их больше тысячи лет, и вот его больше нет. Его Священный Храм лежал поверженным в прах, даже его имя – Яхве – постепенно уйдет из обихода людей, которые начнут искать Его в своих домах, сердцах и синагогах, а не среди холмов Иудеи. Римляне праздновали победу.

Дважды им угрожали подвластные города. Однажды – Карфаген, и вот теперь Иерусалим. И оба раза римляне разрушали города, посмевшие оказать неповиновение. Римлян переполняла гордость.

Евреи же отмечали событие по-своему. Они обратились к Кадишу – античному ходатаю за мертвых. Как только поступали новые известия, они собирались вместе в домах и синагогах и обращались к Кадишу. Возносили к нему молитвы и в доме Гиллеля. Беренис присоединялась к другим молящимся под терпентиновым деревом, и, как только закатное солнце касалось вершин западных холмов, мужчины, женщины и дети произносили хором: «Укрепи святое имя Его во всем мире, созданном Им по воле Его. И да построится царствие Его при жизни твоей, в лучшие дни твои, во дни дома Израилева быстро и скоро».

Произносили «аминь» и плакали. Весь мир плакал. Одно дело – когда город погибает, и совсем другое – когда он убивает себя сам. Когда ребби Гиллель Бенгамалиель во время службы сказал им: «Зелоты мертвы. Помолимся за них», все в Беренис воспротивилось. Она готова была на многое, так как единственный для нее смысл жизни был тот, что дал ей дом Гиллеля, однако она не желала молиться за зелотов, как не могла жалеть и о гибели дома Шаммаи.

Она пошла прочь, и никто не попытался остановить ее. По крайней мере, хоть в этом было ее право. Она поднялась на холм, где был похоронен Симеон. Однако, как и раньше, это не принесло ей ни мира, ни спокойствия, которых она так давно искала.

Агриппа приехал в дом Гиллеля с тремя сопровождающими. Один из них был Анат Берадин – торговец шерстью, в свое время ссудивший деньги умершему восемь лет назад царю Силиции Полемону. Берадину было уже за семьдесят, он весь высох, но сохранил бодрость и готовность к действию, ясность глаз и четкость ума. Вторым был Гидеон Бенгармиш, глава дома Шломо, создавший империю рыбного промысла от Александрии до Тарса, чьи корабли с финикийскими экипажами вели торговлю от Кесарии до Карнвалла. А третьим – Якобар Хакоген, странный круглолицый еврей с мистическим прошлым, который не признавал ничьего родства, но тем не менее уверял, что на три четверти его родословная связана со служителями культа. Он некогда относился к крупнейшим еврейским банкирам в Иерусалиме, а может быть, и во всем мире. Хакоген покинул Иерусалим до начала гражданской войны, тогда он был сторонником Гиллеля и выручил все свои финансы. Это был угловатый мужчина с каменным выражением лица и надменным орлиным носом. Говорили, в любом городе цивилизованного мира он мог по первому указанию собрать не менее полумиллиона шекелей.

Все трое прибыли с Агриппой, чтобы встретиться с Беренис. В доме Гиллеля их приняли так же, как принимают здесь всех. В тени терпентинового дерева им были предложены еда, фрукты и прохладное вино, затем они уединились с Беренис и ее шурином Гиллелем. Все приветствия и соболезнования уже были высказаны, и Якобар Хакоген обратился к Беренис:

– Нам следует смириться с тем, как это ни тяжело, что город умер, не люди, а только город. Так получилось. Великий, античный, священный город, но только город…

– Только город? – с удивлением подняла бровь Беренис. – Разве умирает только город? Я ни слезинки не пролила по камням, кирпичам и даже по Священному Храму, так как Гиллель учит, что Бог не может жить в Храме и принимать там молитвы. Тем не менее я была в Иерусалиме, когда он уже погибал. Была там. Поверь мне, Якобар, все-таки умерли люди. Не город.

– Если я неудачно выразил свою мысль…

– Нет, нет, нет, – запротестовал Бенгармиш. – Мы должны понять друг друга. Тут нет противоречия. Если мы не скорбим над каждым словом, так это потому, что в настоящее время нам важнее не скорбь, а нечто другое. Можно мне поделиться некоторыми соображениями по поводу Иерусалима?

– Пожалуйста, – согласилась Беренис. – Пожалуйста. И если я покажусь глупой, то это только потому, что мне пришлось очень долго пробыть в одиночестве, в компании только со своим горем.

– Все мы попали в компанию с горем, – кивнул Берадин.

– Хорошо, – продолжил Бенгармиш, – поговорим о Иерусалиме не с точки зрения жрецов или пророков, политиков или судей. Конкретно. Ведь мы люди дела, и твой брат Агриппа позвал нас именно потому, что мы люди дела. В прошлом каждый из нас оказывал ему услуги, и сейчас, возможно, все вместе способны кое на что…

– Хорошо сказано, – вмешался Якобар Хакоген. – Видишь ли, царица Беренис, мне легче справляться с цифрами, чем со словами, поэтому сдержи негодование, если тебе что-то не понравится.

– У меня не может быть чувства негодования по отношению к вам, – мягко заметила Беренис. – Я была обидчивой, но не больше. Часто это случается со мной и сейчас. – Беренис дотронулась до руки Бенгармиша: – Продолжай, мой друг.

– Хорошо. Сейчас в Иерусалиме сложилась ситуация, к которой мы должны отнестись как люди дела. Обратите внимание, в том, что я собираюсь сказать, нет абсолютной уверенности, но, думаю, мои цифры достаточно реальны и имеют смысл. Другие цифры совсем не реалистичны и не имеют смысла. Во-первых, какова была численность населения Иерусалима, когда Тит начал непосредственный штурм города? Миллион? Глупость! Никогда в Иерусалиме не насчитывалось миллиона душ. Даже если бы их стало по десятку на комнату, город не вместил бы миллион человек. По моему разумению, его население в нормальном виде, если можно о таком состоянии говорить применительно к такому городу, как Иерусалим, с учетом постоянно прибывающих и убывающих составляло около четырехсот тысяч человек. Потом оно увеличилось, скажем, до полумиллиона с началом гражданской войны. Во время войны сто тысяч убыло, то есть бежало или каким-то образом выбралось из города. За два года войны пропало еще сто тысяч человек: погибло от насилия, болезней, голода. Осталось от трехсот тысяч до четверти миллиона к началу штурма. Я все-таки думаю, что более точной была бы цифра несколько ниже приведенной мной, но из этого числа, по моим подсчетам, за последние месяцы сражений погибло еще не менее сотни тысяч. Они убиты в большинстве своем римлянами, другие погибли по вине сторонников Баргиоры, который в настоящее время находится в руках римлян. Что это означает? Это значит, что в своих загонах для рабов, а также у греческих и сирийских работорговцев Тит содержит сто пятьдесят тысяч евреев.

Он сделал паузу, чтобы его слова усвоили слушатели, и спокойно продолжал:

– Нас, евреев, часто обвиняют в пренебрежительном отношении к неудачам, возможно не без оснований. Мы презираем многие вещи, которыми язычники дорожат или почитают священными. Тем не менее я никогда не испытывал ни стыда, ни вины за то, что мы не исповедываем культ похорон наших усопших. После того как мы пришли сюда из Египта тысячу четыреста лет назад, наши взоры и помыслы отвернулись от этой проклятой нации, одержимой поклонением смерти и своим мертвым. Мы не поклоняемся мертвым, не утоляем их голод, не приносим им жертву, не заботимся о них. Все наши обязанности связаны с живыми, и только о живых мы заботимся. Наши проблемы связаны не с погибшими в Иерусалиме, а с теми, кому удалось выжить. То есть с теми евреями, кто живет и страдает. Из моего дома Шломо в Иерусалиме было четырнадцать человек: мой младший брат, его жена, моя кузина, ее муж, пожилая женщина – моя двоюродная бабушка и дети. Сколько из них выжило? Я не знаю, однако тех, кто выжил, необходимо спасти. Это – наша обязанность. Ведь никто другой не пошевелит пальцем, чтобы помочь евреям. Вы согласны со мной?

Никто не возражал. Затем Бенгармиш обратился к Якобару Хакогену:

– Вы думали об этом?

– И очень даже много, – ответил Якобар. – На прошлой неделе на рынке в Тире был продан один раб. Тир – очень интересный и важный рынок, так как обеспечивает непосредственную доставку товаров по воде в Италию, Африку, Фригию, а также на Архипелаг и греческий континент. Быструю и недорогую доставку. Тому конкретному рабу было двадцать три года: мужчина здоровый и не кастрированный. Его выставили на торги и продали за приличную цену – восемьсот двадцать сестерций. Заметьте, это был полевой раб, не обладающий никакими талантами, не обученный работе по дому, торговле, приготовлению еды, не способный ни к управлению, ни к преподаванию. Тем не менее он был достаточно крепок физически, упитан, у него сохранились все зубы. Теперь наши евреи на рынке работорговли предстанут не такими упитанными и желанными. Поэтому рынок подвергнется потрясению и ослабнет. Теперь, с учетом всего сказанного и включая тот факт, что за симпатичную женщину могут потребовать хорошую цену, предположим пятьсот сестерций за одну рабыню. По приблизительным подсчетам, учитывая среднюю стоимость таланта серебра на настоящий день (если хотите уточнить, по ценам семи городов, где имеются рынки) и переводя в аттический талант, а не в иудейский, получается, что пятьдесят рабов можно приобрести на один талант серебра. Или золота, как вам будет угодно оценивать наши возможности. В целом же, если мы принимаем расчеты Бенгармиша по количеству рабов, которые, по моему мнению, несколько преувеличены, потребуется три тысячи талантов: серебра или золота в пропорции, зависящей от стоимости металла. Но это в том случае, если нам удастся сохранить в тайне наши намерения и найти достаточно надежных язычников, которые согласятся выступать от нашего имени… – Голос Якобара затих. Он тряхнул горбоносой гордой головой, выражая своим движением трезвое сомнение.

– Вы хотите выкупать пленных? – прошептала Беренис.

Она не решилась произнести фразу громко, боясь, что их услышат посторонние. Агриппа ответил ей:

– Именно так.

– Нам не собрать такой суммы денег, – с огорчением произнес Гиллель. – Как бы мне хотелось, чтобы это было возможно. Но – увы.

– Видишь ли, мой дорогой Гиллель, – начал объяснять Берадин. – Ты прав, но в то же время ошибаешься. Если бы мы были римлянами, то могли бы всплеснуть руками в отчаянии и признать, что собрать такую сумму невозможно. Сомневаюсь, что Тит разбирается в стоимости рабов, и работорговцы легко надуют его. У него будет богатая добыча, но перепадет ему лишь небольшая часть, в лучшем случае сто талантов. Римляне некудышные торговцы, слабые предприниматели. По сути, они грабители каких свет не видывал. Такова уж их судьба. Невозможно поддерживать жизнедеятельность империи, в качестве главного инструмента используя грабеж. Их военачальники, торговцы и предприниматели постоянно ломают голову, ища различие между торговлей и воровством. Если ты вор, твои доходы уплывают к скупщику краденого, который становится твоим посредником. Римская аристократия в том виде, в каком они ее себе представляют, гордится родословной, уходящей корнями в каких-то три поколения. Такая аристократия всегда клянчит, всегда нищая. Нет, она не в состоянии собрать в короткий срок три тысячи талантов. Римляне до сих пор не осознали, что, купив город, а затем продав его с выгодой для себя, поступаешь более разумно, чем если сначала сжечь его, а потом попытаться найти в нем добычу. Как и все те, кто презирает коммерцию, они непомерно алчны, а поскольку только потребляют, то и доверия к ним быть не может.

– А у нас оно есть? – фыркнул Бенгармиш.

– Я думаю, да, – кивнул Берадин. – А ты, Якобар?

– Все не так просто, – начал банкир. – Не думай, совсем не просто. Среди евреев достаточно зажиточных людей, которые скорее пошлют всех этих нищих чертей в ад, чем расстанутся с шекелем.

– Я расстанусь со всем, что у меня есть! – воскликнула Беренис. – А ведь мое состояние составит не менее тысячи талантов!

– Разумеется, царица Беренис, – согласился банкир, – и даже гораздо больше, я в этом уверен. Однако твое состояние выражается не в талантах или благородных металлах, разве не так?

– Мне принадлежат дворцы, земли, драгоценности. И золото тоже.

– А существует ли в настоящее время спрос на дворцы? Быстрая продажа будет означать плохую цену или никакую вообще. Желающий продать дворец должен быть готов ждать покупателя год или пять лет, а может и не дождаться совсем.

– Что же делать? – Агриппа был явно в замешательстве. – Я всегда считал, что обладаю огромным состоянием, а вот когда вы заявляете о насущной и немедленной потребности в трех тысячах талантов… Я просто ничего не понимаю. В моем распоряжении постоянно находятся два-три таланта золота, как вы знаете, на эти деньги можно завербовать десять тысяч наемников сроком на три месяца. Но срочно… Насколько срочно?

– Немедленно, – ответил Бенгармиш. – Сейчас. Вот как срочно.

– Теперь послушайте, – обратился к присутствующим Якобар, – никому не надо паниковать, потому что мы соберем деньги. – И, повернувшись к Беренис, добавил: – А что касается тебя, моя дорогая, благослови тебя Всемогущий. Мы не будем продавать твои дома и землю. Но если пожелаешь, заложим их.

– Заложите?

– Да, именно так. Я имею в виду, что могу получить за них залог. Предположим, у тебя есть дворец стоимостью двадцать талантов. Я обращаюсь к определенному своему другу и прошу одолжить десять талантов. В качестве залога под заем предлагаю дворец, принадлежащий царице Беренис, который в два раза дороже займа.

– А если ты не сможешь вернуть долг и я не выручу от продажи дворца десять талантов?

– Тогда перезаложим его кому-нибудь другому. Нет необходимости продавать его кому-то. Стоимость заключена в самом дворце, и ты можешь перезакладывать его снова и снова, выплачивая закладные одного кредитора другому. При условии, что у тебя есть сумма заклада на руках. А что у тебя? – сказал он, обращаясь к Бенгармишу. – Дом Шломо, без сомнения, в силах собрать тысячу талантов.

– В стоимости рыбы – да, в золоте – нет, – проворчал Бенгармиш. – Корабли не заложишь, поскольку под такой заклад никто не даст и шекеля. Да, да, я мог бы собрать тысячу талантов. Но предоставьте мне год времени. Позволь заметить, Якобар, что даже сам Крез не смог бы просто так зайти в свою сокровищницу и отвесить тысячу талантов. Не смог бы этого и император Веспасиан. Не сможет Тит. Так же и твой конкретный еврей. Я постараюсь что-нибудь сделать. Через тридцать дней обещаю вам двести талантов, через два месяца – пятьсот.

– Минуту назад ты требовал деньги немедленно. Немедленно, то есть сей же час.

– Требовал.

– И что ты теперь собираешься делать?

– Завтра у меня будет сто талантов в золотых слитках, быть может, сто пятьдесят. Наш дом в Тарсе и Калки пришлет еще сто. Хватит купить царство.

– Или двенадцать тысяч еврейских рабов, может, пятнадцать тысяч. Что скажешь, Берадин?

– Сейчас?

– Завтра, послезавтра, через неделю?

– Я не купец. Я не накапливаю золото, я его использую.

– Мы все его используем. Сколько у тебя есть на вкладах? Талантов пятьсот?

– Двести – триста, если включить серебро и имущество. Но они рассредоточены между пятьюдесятью городами от этого места до Никака, на три тысячи миль караванных путей.

– Тогда собери их.

– Под какой залог? – поинтересовался Берадин. – У меня нет дворцов или плантаций…

– Зато ты имеешь надежное имя.

– Спасибо. – Берадин язвительно ухмыльнулся. – Чтобы я брал десять талантов под свое имя… Нет и нет! Мы на ложном пути, Якобар. Я не припоминаю ни одного случая, когда бы требовалось срочно собрать такую сумму денег. Сидим мы здесь, кучка евреев, и пытаемся придумать то, чего нет. Нет. В этом деле должны приложить усилия евреи всего мира, Италии и Испании, Греции и Египта, не говоря уже об Анатолии. Позвольте вам еще кое-что сказать, если вы так хотите. Для ста пятидесяти тысяч рабов в настоящее время рынка просто нет. А кто может сказать, что их не двести тысяч? Нет рынка. Если они стоят три тысячи талантов по заниженной цене, то возникает вопрос, откуда возьмутся такие деньги, чтобы отправиться на рабовладельческий рынок? Вы же не покупаете рабов по долговому обязательству. Вам для этого нужны золотые или серебряные монеты. Но такого количества монет в наличии нет, если они вообще могут быть в обороте. Мы сидим здесь, богатые люди, и подсчитываем наше состояние. Мне не верится в предложение Якобара по поводу закладных на собственность. Кто даст в долг под такую собственность? Евреи. Получается, что мы берем из одного кармана и перекладываем в другой. Вы знаете, что я думаю?

– Хорошо, – отрезал банкир. – Что ты предлагаешь?

– Мне думается, как только основные участники сделок по работорговле (по-настоящему крупные комиссионные купцы) договорятся между собой, они тут же установят твердые цены и количество товара. Если они установят цену в семьсот сестерций, то, опираясь на цифры, выставят на продажу пятьдесят тысяч душ. При этом получат возможность отобрать самый лучший товар, а все остальные пленные пойдут под нож, на крест, на кон в азартных играх, на эшафот в назидание толпе.

Присутствующие закачали головами.

– Мне кажется, – сказал Берадин, – вам лучше согласиться с моими доводами. Кто когда-либо слышал о ста пятидесяти тысячах рабов, выставленных на продажу? Разве они проделывали подобное с германцами, галлами или испанцами? А кто сказал, что евреев они любят больше? Нет. Боюсь, нас все-таки очень даже сильно ненавидят. Согласен, согласен! Со временем мы сможем прибрать к рукам сумму денег, чтобы выложить требуемые три тысячи талантов. И это будет означать, что все еврейское сообщество мира примет в этом участие. Между тем мы либо действуем, либо деньги нам вообще не понадобятся.

В наступившей тишине Берадин переводил взгляд с одного лица на другое. Только Беренис прореагировала. Она кивнула и произнесла:

– Мне понятно, о чем ты говоришь.

– Я не вмешиваюсь в твою жизнь и не сплетничаю, но позволь мне сказать: я уверен, что он любит тебя. Здесь не о чем спорить. Секрета из этого никто не делал.

– Я знаю.

– Не секрет и то, что ты его не любишь.

– Я сделаю, что смогу, – обещала Беренис. – Что смогу. Я не слуга самой себе, и не знаю, что смогу.

– Важно остановить его и дать нам время.

– Время для чего? – спросила Беренис.

– Связаться с крупными работорговцами, обговорить наши дела с ними и дать процессу ход. Мы много говорим об этом, но мне думается, что выкуп пленников станет самым замечательным делом, предпринятым когда-либо нашим народом. Трое из нас уже старые люди и скоро уйдут в мир иной. Но лично я хотел бы сделать нечто подобное, достойное того, чтобы меня помнили. Это было бы не самое плохое, что может сделать человек.

Тит прибыл в Тиберий. Он приехал в сопровождении четырехсот легионеров, оставив свои основные силы в Иерусалиме, где еще не закончилась его миссия. Большой город сразу превратить в кладбище очень нелегко. Мертвых надо похоронить, живых куда-то убрать. Стены требовалось разобрать, а они в Иерусалиме тянулись на многие мили. Золу и пепел Храма предстояло раскопать и просеять, выбрать из них расплавившееся в огне золото и серебро, а также драгоценные камни. Некоторые важные символы победы, такие, как великая Менора, а также всевозможные имеющие значительную ценность одежды, манускрипты, украшения следовало занести в каталоги и упаковать для отправки в Рим. Неоценимой стала помощь Иосифа Бенматтафея, благодаря чему у Тита появился предлог не брать его с собой в Тиберий. К тому же скопилось огромное количество награбленного имущества, которое необходимо было проинвентаризировать и раздать, а также заплатить неимоверные суммы поставщикам, обеспечивавшим римскую армию продовольствием, вином, одеждой и металлом на всем протяжении войны в Палестине. Все это стоило таких денег, что возникали сомнения, получит ли армия сколь-нибудь весомый доход после покорения Иерусалима. Финансовая ситуация складывалась достаточно напряженная, и Тит, ничего не смыслящий в финансах, слабый на голову, когда дело касалось цифр, и подозрительный в отношении любых дел, связанных с деньгами, рад был оставить все на своих помощников и уехать в Галилею, прежде всего к Беренис.

Для Беренис жизнь стала немым ночным кошмаром. Она дала себе слово, что сделает все необходимое, что бы это ни означало. Если удастся спасти хоть одну жизнь, ее усилия будут не напрасны. Долгие часы она размышляла над этими проблемами и в конце концов пришла к заключению, что не ей выбирать, как и что. Что нужно, то нужно.

Нужен банкет – вот вам банкет в честь Тита, сына императора Рима, покорителя Иудеи и Иерусалима, командующего армией. В течение семи часов Беренис исполняла роль хозяйки. Потом организовали водную прогулку. Десять огромных барж на озере, хор девушек, покачивающиеся на воде венки цветов, красивые юноши на веслах и тысячи факелов с наступлением темноты. Она сидела рядом с Титом. Отвечала на его вопросы, говорила спокойно и вежливо. В большом зале дворца были организованы всевозможные развлечения. А на улицах доморощенные пророки вопили в голос, предрекая судный день, и поносили Беренис как потаскуху всех времен, а ее брата как бессмертного врага Бога.

Демонстрация богатства и удовольствия утомили Тита не меньше, чем Беренис. В конце концов он спросил ее:

– Беренис, ты же еврейка, причем чрезвычайно разумная. Зачем ты все это делаешь?

– Потому что придет момент, и я обращусь к тебе с просьбой.

– Тогда обращайся сейчас, и хватит всего этого. Какую бы репутацию мы, римляне, ни снискали за свое переедание, чрезмерную любовь к праздникам и перепивание, позволь тебя заверить, что многие из нас находят все это скучным. Обычно я сам ем очень мало – только раз в день на греческий манер. Как правило, мне хватает немного хлеба, несколько олив и чуть-чуть вина. Ничто не действует мне на нервы так, как эти бесконечные, никому не нужные банкеты, за исключением представления танцовщиц. Я обладаю очень большой властью, Беренис. После моего отца я самый главный в Риме, а мне приходится сидеть прикованным этими безжалостными развлечениями. Итак, давай излагай свою просьбу, умоляю тебя.

– Вы взяли много рабов в Иерусалиме.

– Да. Почти двести тысяч. Некоторые очень слабые и больные. Многие из них умрут.

– Где находятся рабы?

– Их переправляют в Кесарию, где они будут переписаны.

– Мне сказали, что больше половины из них убьют, чтобы удержать уровень цен.

– Именно так я и понял. С такими вещами я не очень знаком.

– Я прошу только об одном: чтобы работорговцы не убивали рабов в течение трех месяцев.

– Беренис, с работорговцами у нас заключены контракты. Я не могу вмешиваться.

– Ты можешь вмешиваться во все, что происходит на земле, – возразила Беренис. – И знаешь это.

– Тебе приказали обратиться с такой просьбой ко мне? – поинтересовался Тит.

– Попросили, но не приказали. Попросили, потому что люди думают, что ты неравнодушен ко мне и не откажешь мне в таком маленьком деле, как это.

– А как ты относишься ко мне, Беренис?

– Ложь ни к чему хорошему не приведет, не так ли?

– Не приведет.

– Тогда не дави на меня…

– Но ты же давишь на меня.

– Не в таком смысле, – возразила Беренис. – Ты называешь меня еврейкой, но ведь и прошу я как еврейка.

Тит тряхнул головой:

– Ты меня поражаешь. То есть я хочу сказать, мне еще не приходилось встречать таких евреев. Хорошо, Беренис, согласен с тобой, но не как мужчина с женщиной, а как римлянин с евреем. В течение трех месяцев пленных никто не тронет. Исключение составят необходимые показательные казни, которые пройдут в Риме. Мы взяли Симеона Баргиору и его ближайшее окружение. Они умрут.

– Надо быть совершенно непохожим на других, чтобы сохранить им жизнь.

– Не морочь мне голову, Беренис, – произнес Тит улыбаясь. – У меня нет ваших сил для всепрощения, и вашему Богу Гиллелю я не поклоняюсь.

– Он не Бог, а простой человек, умерший много лет назад.

– Кем бы он ни был, я не разделяю его убеждений. Я дал тебе обещание, Беренис. И пожалуйста, никаких банкетов.

Тит сдержал свое слово, даже более того. Когда на следующий день к нему пришла делегация из Александрии с просьбой предоставить им право изгнать еврейское население из города и отобрать его собственность, Тит пришел в ярость и предупредил, что если еврейское население Александрии или любого другого города подвергнется притеснениям, то он сровняет такой город с землей, но доберется до виновных и накажет их.

Пренебрегая важными и срочными делами, которые требовали его присутствия в Риме, Тит оставался в Тиберии. Беренис, прекрасно понимая, что он не уезжает только потому, что хочет видеть ее рядом, однажды рано утром покинула город и вернулась в дом Гиллеля. Ее шурин как-то сказал:

– Это такой же твой дом, как и мой, Беренис. И когда все уже сказано и сделано, он становится обычным домом в Галилее, где можно просто найти кров. Я знаю тебя много лет, и у меня сложилось свое суждение о тебе. Ты необычная, великая женщина, к тому же очень красивая. Ты не должна прятаться. Мы и так слишком обделенная нация в Израиле, потому что среди нас осталось чересчур мало великих людей.

– Я устала, – пожаловалась Беренис. – И мечтаю только об отдыхе.

– Да, здесь прекрасное место для отдыха. Хотя, мне кажется, ты пришла сюда не потому, что устала. Ты же понимаешь, что он последует за тобой и сюда.

– Когда он говорит со мной, – делилась своими впечатлениями Беренис, – я не слышу его голоса. Мне слышится стон боли, доносящийся с юга и поглощающий все голоса вселенной.

– Иерусалим останется с Титом навечно, как бы ты его ни судила. Пусть Всемогущий будет ему судьей. Ты думаешь, Иерусалим уцелел бы, будь на месте Тита другой человек? По-твоему, это хорошо, когда еврей убивает еврея? Позволю заверить тебя, Беренис, на руках Баргиоры больше крови, чем на руках Тита.

– Это наша страна, а они пришли к нам…

– Они же завоеватели. Мы играли в эту игру в прошлом, и от нее нет ни радости, ни счастья. Завоеватели будут всегда, пока единственным законом остается меч. Наш мир – темный лес. Римляне, по крайней мере, делают его менее темным.

– И ты готов простить? – удивилась Беренис.

– Беренис, Беренис, – отвечал он, – когда умер Симеон, я стал главой дома Гиллеля. Каков наш путь? Разве мы осуждаем или прощаем? Разве мы ставим зелотов выше римлян только потому, что зелоты евреи? Зелоты убили моего брата Симеона, и поверь мне, я сильно любил его. И все же восемь зелотов прячутся в наших местах. Мы им предоставили кров и пищу. Уверяю тебя, если бы победили зелоты и римляне попросили у нас убежище, мы бы и им не отказали.

– Я понимаю, – откликнулась Беренис. – Когда дело меня непосредственно не затрагивает, я такая же умная, как и ты. Но если что-то касается меня лично…

Тут Беренис призналась себе, что сейчас как раз тот случай, когда она оказалась в гуще событий. Иначе зачем бы ей оставаться в доме Гиллеля? Евреи в десятке городов предоставили бы ей укрытие, даже невзирая на риск потерять дома и сами жизни. Но она никуда отсюда не уехала и продолжала жить в нескольких милях от Тиберия, к тому же со странным постоянством ее мысли возвращались к юношески свежему, открытому лицу сына императора. Ее душа разрывалась от вины и отчаяния. Сколько времени прошло с тех пор, как тело Симеона перебросили через стену Иерусалима? Не прошло и пяти месяцев, но все же ее мысли снова и снова крутились вокруг мужчины, да еще на двенадцать лет моложе ее. Но ведь для нее Симеон уже умер намного раньше своей физической гибели, разве с этим можно спорить? Разве она бросила его на произвол судьбы?

Однажды они сидели с Деборой, и ее свояченица напомнила ей, как много Беренис могла бы сделать в этот ужасный момент, если бы по-деловому распорядилась любовью Тита.

– Это было бы мошенничеством, и я на него никогда бы не пошла, – сказала Беренис.

– Это потому, – пояснила Дебора, – что тебе кажется, будто любые твои действия причиняют Симеону боль. Однако Симеон мертв и не подвержен боли.

– Нет, – возразила Беренис, – во мне такой же хаос, как и снаружи. Весь мир утратил для меня смысл.

Шурин пытался помочь ей, но предупредил, что у Гиллелей жить нелегко.

– Мы родились и живем в сомнениях. Если тебе нужна уверенность, поищи ее где-нибудь в другом месте.

– Разве можно жить, постоянно сомневаясь? – удивилась Беренис.

– А как еще? – вопросом на вопрос ответил Гиллель. – Если ты прочтешь Священное Писание, в частности Книгу Царств, то увидишь, что наши предки создали структуру рассуждений, поменяв местами причину и следствие. Если армия царя терпела поражение, это означало, что он совершил грех, а Бог таким образом осудил его. Если город пал, значит, надо было удовлетворить кровавый каприз Всемогущего. Но мы пошли дальше. Гиллель смог это сделать. Иерусалим пал потому, что люди поступали неправильно. Не наше дело пытаться втиснуть это событие в некую огромную схему вещей. Теперь люди попали в плен. Некий римлянин полюбил тебя (мне кажется, ты и сама проявляешь к нему интерес), и благодаря этому многие несчастные и страдающие люди, которые при других обстоятельствах умерли бы, теперь смогут выжить. Твоя осмотрительность, по правде говоря, от роскошной жизни. Как и всякая любая. Вина – огромный рычаг для зла и плохое руководство к действию. Ты помнишь, что Гиллель говорил: «Если путник голоден, утоли его голод, а не свое тщеславие». Одно дело – когда тщеславна гордость, но, когда тщеславие поражает добродетель, она перестает быть честной.

Тит появился в доме Гиллеля один, без сопровождения. Однажды рано утром он прискакал верхом, передал поводья рабам у стойла, а сам зашел в тень могучего терпентинового дерева и с любопытством осмотрелся. Беренис увидела его, но не спешила выходить из дома. Она видела, как Гиллель пошел приветствовать гостя. Потом вокруг Тита собралась ребятня, поглазеть на одетого в белую с золотыми полосами тунику, высокие ботинки с золотыми пряжками и светло-желтый плащ мужчину. Но вскоре ее терпение иссякло, и Беренис устремилась навстречу Титу, а тот спокойно и естественно протянул к ней свои руки и сказал:

– Вот я и здесь, Беренис. Меня никто не приглашал. Мне уйти?

– Тогда мне по-настоящему будет стыдно, – улыбнулась Беренис, – так как тогда ты будешь первым человеком, отвергнутым домом Гиллеля. Этого мой брат никогда не простит, хотя прощает мне все остальное.

Дебора не смогла стоять в стороне, и ее представили Титу.

«Как странно, – подумала Беренис, – покоритель Иерусалима преспокойно беседует с нами, а ведь кровь на его руках еще не успела просохнуть». Она поймала себя на мысли, что в ее голове складываются застаревшие клише и надоевшие всем банальности. Здесь у нее не было никаких свидетельств злодеяний Тита. Молодой, сильный, симпатичный и здоровый – он не мог не понравиться. При этом Беренис припомнились рассказы о Тите, о его чувстве справедливости во всех мелочах, о безупречной честности и о том, как обожали его легионеры.

Раб принес холодного белого вина, и Тит опорожнил налитый для него Гиллелем кубок.

– Ваше вино лучшее в мире, – похвалил он. – Да, думаю, вы это и сами знаете.

– У нас, евреев, есть много того, что считается лучшим или что мы считаем лучшим. Это вызывает зависть и ненависть. Мы разрешаем людям восхищаться тем, что мы делаем, но не любим хвалить то, что делают другие.

– Мне кажется, командующему хотелось бы посмотреть, как мы тут живем, – сказала Беренис, – если мне позволят взять его с собой, то обещаю вернуть к накрытым столам.

Все согласились.

Беренис, сопровождая Тита, обратилась за спасением к философии:

– Что заставило тебя приехать сюда?

Тит, не ответив, покачал головой.

– Да, – продолжала Беренис. – Здесь, в доме Гиллеля, мы больше похожи на греков, чем хотели бы это признать. Много разговоров, но ни одного ответа на вопросы. Мы их только усложняем.

– В этом суть дома Гиллеля, – ответил Тит. Они подошли к воротам и теперь их взору предстали разбросанные строения сельской усадьбы с огромным дубом. – Галилейская сельская усадьба. Знаешь, мне все-таки трудно понять, Беренис. Этот дом будоражит мысли людей. Помню, когда я был еще молодым, мы целые вечера посвящали в Риме обсуждению загадки дома Гиллеля. Шли жаркие дебаты, затрагивались проблемы преданности, самоотверженности, ненависти. Да, мы, молодые римляне, клялись, что нет другого пути для человечества, чем путь дома Гиллеля. С годами такой дом можно встретить повсюду: в Греции, в Африке, в Испании. И здесь тоже.

– Что же ты ожидал? – спросила Беренис. – Огромный дворец? Некий невиданный мавзолей?

– Нет. Я не имел никакого представления о том, что увижу.

Когда они стояли у ворот, мимо них пробежали дети, чтобы занять свои места под терпентиновым деревом перед началом уроков в школе. Подходило все больше и больше детей, пока их не собралось до сотни, сидящих теперь со скрещенными ногами на земле.

– Вот, – кивнула Беренис, – дом Гиллеля – старый сельский дом и место для занятий с детьми. В этом и вся тайна.

Она провела его в ворота, и они направились по тропе, ведущей по склону холма из долины.

– Это религия? – спросил Тит.

– Нет. Мы – евреи. Нам не нужна никакая другая религия.

– Тогда что же это – всего лишь школа? Но ни одна школа не служит жизненной основой для людей. А когда ты говоришь о евреях и их вере, я чувствую себя преступником. Но поверь мне, Беренис, я не хотел, чтобы Храм сгорел. Я старался сберечь его, но он все равно вспыхнул. От чьих рук, римлян или зелотов, мне не известно. Но Храм сгорел, и Яхве мертв. Видимый или невидимый, но Он умер, и Его Храма больше не существует. Итак, что вы имеете в виду, когда называете себя евреями? Когда говорите, что вам не нужна никакая другая религия? Всем людям нужны боги.

– Возможно. Хотя наш Бог никогда не жил в Храме в том смысле, который вы вкладываете в эти слова.

– Вы поддерживали Храм.

– Да. Потому что это было древнее сооружение, а мы очень древний народ.

– А кем был Гиллель? Одним из ваших пророков?

– Нет. Просто человеком. Учителем. То, что мы называем ребби.

– Чему он учил?

– Ах! – Беренис улыбнулась. – Всему и многому. Римлянину это должно быть известно.

– Как же ты хороша, когда улыбаешься! – произнес Тит. – В твоем облике, в каждом движении я вижу красоту, как будто сущность твоего бытия заключается в том, чтобы создавать ее. А когда ты улыбаешься…

– Ты научился говорить комплименты.

– Не потому, что имел богатую практику, поверь мне, – раздраженно ответил Тит.

– Ах, почему это тебя так раздражает, Тит Флавий? Такую великую и облеченную властью личность, к тому же молодого и приятного на внешность человека, и тебя раздражает, когда пожилая еврейка подозревает тебя в восхищении женщинами и любви к ним?

– Пожилая еврейка? Именно такой ты видишь себя, Беренис?

– Нет, – призналась она. – Это поза. Я смотрела на себя в зеркало сегодня. Видела лицо и тело. Мой возраст при мне, хотя и не на лице…

– Ты всегда отвечаешь правдиво, – заметил Тит.

– Ты спрашивал, чему мы учим. Этому и учим.

– А чему еще?

– Любить ближнего своего как самого себя.

– Да, да, – согласился Тит. – Я это слышал. Слышал в Риме и в других местах. И эти слова исключительно убедительно звучат в этом мире глупости, поэтому и распространены.

– В таком случае моя вера – глупость?

– Нет, нет. Я не то хотел сказать, ты ведь знаешь, Беренис. Я просто думаю, что все это неосуществимо. Ваш дом Гиллеля может выжить в мире, где римляне поддерживают закон, порядок, уважение и стабильность, а не благодаря любви к ближнему.

– Мы можем спорить вечно, Тит Флавий.

– Да. Я тоже так думаю. И ваше кредо – не воевать никогда?

– Наше кредо заключается в том, чтобы не иметь жестких правил. Мы не орден, из которого изгоняются люди. Мы стараемся учить людей вести себя цивилизованно, не знаю, как выразить это по-другому. Одни из нас не способны убить ни при каких обстоятельствах. Другие думают иначе. Лично я…

– Ты женщина, Беренис, поэтому здесь у тебя не должно быть проблем.

– Не должно? Но тем не менее однажды я лишила жизни двух человек. С легкостью и с таким же чувством раскаяния, с каким ты задуваешь свечу. Рассказать? Многие годы я не касалась этих событий прошлого.

– Только если тебе этого хочется…

– Не знаю, почему я должна этого хотеть. Скорее мне хочется, чтобы ты понял меня, нас, наши пути; понял этот сельский дом в долине, что он сам по себе значит, что значит для таких людей, как мы, которые только что наблюдали гибель нашего города, гибель нашего Храма. Мы помним, как плакал Исайя и говорил: «Если я забуду это, о Сион, пусть отсохнет моя правая рука». Теперь мы все плачем, так как что-то важное уже прошло. У меня был дворец на горе Сион. Каждое утро я просыпалась до зари, одевалась и спешила на площадь, чтобы увидеть восход солнца над Иерусалимом, увидеть, как Священный Храм становится золотым, взглянуть вниз на чудесные тени холмов Иудеи, на этот пылающий контраст черного и желтого. И все мое существо трепетало от радости, ибо я была частью этого древнего и святого города, всего его величественного благородства и захватывающей дух красоты. Теперь ничего этого нет, возможно, ушло навсегда. Не по твоей вине, Тит Флавий, но и ты, и я повинны в гибели города. Что еще остается евреям, кроме этого поместья, которое мы зовем домом Гиллеля? Теперь он для нас все: наш Храм, наш путь и наша надежда. Ты меня понимаешь?

– Стараюсь, – кивнул Тит.

– Иногда я задаюсь вопросами, насколько я понимаю те или иные вещи, кто я и что я. И тогда я разговариваю так, как сейчас, потому что не очень часто мне попадаются собеседники, с которыми возникает желание поговорить откровенно. Много лет тому назад по распоряжению императора Клавдия был убит мой отец. Император считал, и не без оснований, что отец вынашивал против него замыслы. Мой брат Агриппа и я знали, кто убил отца, тем не менее подобрали одного незадачливого жреца, которого оба недолюбливали, и приговорили его к смерти за не совершенное им преступление. Затем, несколькими неделями позднее, один из солдат попытался заняться со мной любовью. Бедный мальчик, он был влюблен в меня и совершил глупость, когда не сдержал своих чувств и коснулся августейшей особы. Он больше ничего не сделал, только прикоснулся ко мне, но я приказала запороть его до смерти. Это определило мою жизнь, в этом заключается начало начал и мораль дома Ирода, где воспитывались Агриппа и я. Я помню ту атмосферу: ужасная скука и подавленность, озлобленность, безнадежность и полнейшая пустота жизни, лишенной любви. Этим отличалась вся история Иродов и, вероятно, Юлианов тоже. Не было цели, ради которой стоило жить. Сутью существования этих домов стало медленное умирание. Ты понимаешь, что я хочу сказать, Тит Флавий?

– Мне кажется, да, хотя и не совсем. Скажи, Беренис, что в таком случае дал тебе дом Гиллеля?

– Жизнь.

– Все мы живем.

– Ощущение радости жизни – вот в чем преимущество нашего существования по Гиллелю.

– При моем отце императоре, – задумчиво произнес Тит, – единственной радостью этой жизни для меня стало видеть тебя.

– Ах нет! Есть же еще и многое другое.

– Ты счастлива сейчас? – спросил ее Тит.

– Счастлива? Странный вопрос. В нескольких шагах отсюда похоронен мой муж, ты знаешь, как он умер. Наш священный город в руинах, мой народ рыдает…

– Ты не рыдаешь. И в доме Гиллеля я не видел плачущихлюдей.

– Мы учим любви, а не скорби.

– А ты любишь? Сейчас?

– Да, – ответила Беренис.

– Кого?

– Многих, тех, кто живет на земле, и тех, кого со мной нет. Очень многих. Когда этому научишься, жить становится лучше и немного легче.

– А меня ты любишь? – последовал прямой вопрос.

– Не знаю. Приходится каждый раз вспоминать, что именно Тит разрушил Иерусалим. Что еще можно сказать?

Беренис повернулсь к Титу, протянула руку, коснулась его лица. Рука тут же опустилсь. Тит не двинулся.

– Ты такой нежный, – прошептала Беренис. – Я молилась Всемогущему, чтобы Он помог мне узнать больше о тебе.

– Быть может, он услышал твою молитву.

Они стояли на вершине холма, возвышающегося над поместьем, на маленьком кладбище, где упокоился Симеон. Беренис разглядывала влюбленного в нее римлянина. Он казался смущенным. Тит взглянул на могилу ее бывшего мужа и спросил, что за человек был Симеон.

– Высокий и медлительный. Он медленно говорил и двигался медленно. Его надо было знать, иначе он казался туповатым. Но он был добрым и нежным, как и ты. Хотя совсем не похож на тебя – не мог командовать, помоги ему Боже. Он бы не овладел Иерусалимом. Будь он на твоем месте, он оставил бы его.

– Но тогда бы он был римлянином, – констатировал Тит. – Будь на моем месте, он бы и думал как я. Но почему они убили его, Беренис?

– Я ждала этого вопроса, Тит Флавий, – произнесла Беренис. – Ты хочешь сделать мне больно?

– Нет, нет, я не могу причинить тебе вред. Однако и добро для тебя сделать нелегко. Сначала мне предстоит понять тебя, а тебе – меня. Ты знаешь, почему они убили его?

Беренис кивнула, слезы заливали ее глаза, несмотря на все попытки оставаться холодной и объективной.

– Я знаю, почему они убили его. Он устал от смерти. Слишком быстро устал. Как я уговаривала его не оставаться в Иерусалиме! Но в нем заговорила гордость. За всю жизнь его гордость так никогда не проявлялась. Ведь он был простолюдином, обычным человеком, тем, кого мы называем израелитами. Израелит – значит выходец из общей массы, без благородного происхождения или знатной родословной.

– С флавианцами та же картина: ни благородных предков или родословной, выходцы из ниоткуда.

– Итак, в нем заговорила гордость, а гордость – это болезнь. Он ввязался в мужскую игру, игру на смерть. Мой народ, мой город, моя земля, моя гордость, моя храбрость – все это слова войны, слова паршивой гордыни, которые утопили мой народ на тысячу лет в крови. На какое-то время он забыл Гиллеля, а когда вспомнил, было уже поздно. Поскольку для сикариев смерть – это жизнь и они не различают эти два понятия, они и убили Симеона с его другом и всеми, кого я знала и любила в Иерусалиме. Все мои знакомые в Иерусалиме убиты. Мы все еще оплакиваем их. Почему? Ты пришлый среди нас, ответь мне, почему?

– Мы сами в чем-то сикарии, мне думается. – Тит пожал плечами.

– Знаешь, они гордятся своими латинскими именами, – сказала Беренис. – Все остальное римское, кроме имен, они ненавидят. Люди ножа. Они отождествляют себя с ним. До войны мы проводили массовые собрания, сходы в Иерусалиме для решения важных вопросов. Так вот, в толпе шныряли сикарии, и тот, кто высказывался против их мнения, тут же чувствовал за спиной нож. После окончания схода на земле оставались сорок – пятьдесят убитых. Из-за этого мы теперь больше не проводим сходов. Мы выбрали верховного жреца, но, если сикарии с ним не согласны, они убьют любого жреца. Убийство стало их единственным аргументом в споре, потому что они почувствовали себя воплощением гласа Божьего. Сикарии считали себя святейшими из святых, самыми ортодоксальными из ортодоксов. Никто столько не молился, сколько они. Никто так тщательно не следовал самой мелочи Закона. Никто не был более набожным и праведным. Настолько праведными, что они взяли на себя право решать, кому жить, а кому умереть. – Беренис заплакала. Она больше не сдерживала себя, как не сдерживала и слова, идущие от души. – Видишь ли, мой господин, Тит Флавий, я всегда говорю правду, если говорю вообще. Откровенно говоря, этот город должен был исчезнуть. Часть меня умерла вместе с ним, и я буду оплакивать его все мои оставшиеся дни. Но мне не хотелось бы, чтобы все произошло как-то по-другому. Бог хочет того, чтобы мы не брали больше в руки меч. Пусть другие нации убивают и умирают. Я думаю, мы, евреи, воевать больше не будем.

– Боюсь, моя дорогая Беренис, вам еще придется повоевать, – возразил Тит. – Никто в мире не отваживается жить без меча.

Они поднялись еще выше, где росли кедры, и сели в тени на пряно пахнущий ковер из опавшей хвои под деревьми. Прохладный ветер с запада ласкал их тела.

– Прекрасные здесь места, – произнес Тит, – красивые, древние. Таких деревьев нет нигде на свете.

– Они очень старые, старые, как мир. Наши легенды гласят, что эти деревья посажены руками Бога. Греки считают, что это глупость, но мне нравится такая легенда. Для нас эти деревья святы, из них мой прадед построил Храм.

– Да. Они пылали как факел, – кивнул Тит.

– Дерево легко горит и приятно пахнет. А если тебе так нравится наша земля, Тит, то почему бы тебе не остаться здесь навсегда?

– Ты меня просишь?

– Да, прошу.

Он повернулся на живот, вытянул ногу, подпер щеки руками и пристально посмотрел на нее.

– Но как бы я ни просила, – продолжала Беренис, – мне не удастся удержать тебя здесь…

– Беренис, – произнес Тит, – ты похожа на эти места, с твоими странными зелеными глазами, с волосами цвета кедра, длинноногая, как деревянные скульптуры, на которых молятся греки. Я бы жизнь отдал, чтобы остаться здесь. Однако я – сын Веспасиана, и, расстанься я с жизнью во исполнение твоей просьбы, мое тело все равно вернут в Рим.

– Ты любишь его?

– Моего отца?

– Мой отец был царем. Я никогда его не любила.

– Я научился любить Веспасиана, когда он еще не был правителем. Он был для меня все. И мать, и отец, и нянька, и учитель. Такой простой человек, очень простой. Отец вышел из бедных, невыдающихся людей. Он относился к тем римлянам, которых никогда не посылали за моря править вассалами. Нет. Мы посылаем в свои владения самые отбросы, тех, кто лжет, интригует, даже убивает ради поста прокуратора или проконсула, потому что это самый короткий путь к богатству. А жажда богатства, денег, денег и снова денег – настоящая болезнь Рима. Она станет когда-нибудь причиной его гибели. Тем не менее мой отец никогда не страдал этой болезнью и учил меня совсем другим вещам.

– Каким, Тит Флавий? – спросила Беренис.

– Оценивать мужчину. Или женщину. Смотреть на такую женщину, как ты, и видеть, чего она стоит. Поверь мне, Беренис, я никогда не смотрел на женщину так, как смотрю сейчас. В одном мы с тобой одинаковы. Я тоже не лгу. Не потому, что я последователь Гиллеля, а потому, что так меня воспитали. И я признаюсь: ты единственная женщина в моей жизни. Да, у меня были женщины, я изводил себя развратом и пьянством. Этого от меня следовало ожидать, но я не любил так, как мужчина должен любить женщину. Я ждал, ждал в полной уверенности, что найду свой идеал. Именно поэтому, когда я увидел тебя, то сразу все понял. Я тебя люблю, Беренис. Люблю настолько сильно, насколько мужчина может любить женщину. Ты на двенадцать лет старше меня. Так оно и есть. Я не закрываю на это глаза. Но это ничего не меняет. Двадцать, тридцать лет – и все равно ничего не меняет. В тебе воплотилось все, что я желал бы видеть в женщине, в самой красивой, самой мудрой, как ни в ком другом. Другой для меня не будет. К тому же я не настолько глуп, чтобы не заметить, что ненависти ко мне ты не испытываешь, скорее наоборот, смотришь с известным интересом, с добрым чувством. Признай это!

– Признаю, Тит Флавий.

– Я не давлю на тебя. Боги свидетели, не давлю. Пусть сначала заживут раны, прошло еще слишком мало времени. Терпения мне не занимать.

– Терпение, терпение, ты считаешь, что время когда-то остановится? Чего ты ждешь?

– Твоей любви.

– Пока я состарюсь и высохну? Я уже бесплодна. Как говорят здесь старые жены, чрево мое проклято. Как проклят весь дом Ирода. Не осталось больше семян. Только мой брат и я сама. Мы скоро состаримся и потом исчезнем навсегда. Чего ты собираешься дожидаться, Тит Флавий?

– Своей судьбы. Мне не уйти от нее, как не уйти от смерти, которая ждет меня где-то на моем пути.

– Ах, все это римская болтовня. Мы, евреи, не верим в такую судьбу. Когда Бог спускает человека на землю, он дает ему полную свободу. Мы сами определяем свой путь, да и смерть чаще всего тоже сами. Ты еще слишком молод, полон жизненной энергии. Придет день, станешь императором, и тебе нужны дети, плоть от твоей плоти…

– Беренис, – оборвал ее Тит. Она замолкла и посмотрела на него. – Беренис, позволь мне самому решать, какой станет моя судьба. Я не мальчик. Мне подчиняется армия в восемьдесят тысяч человек только здесь, в Палестине, а как легату моего отца – вообще полмира. Огромный флот или большая армия начнут действовать по одному только моему слову или оттиску моей печати. Мне принадлежит власть над жизнью и смертью миллионов людей. Я посылал своих солдат сражаться и видел, как великие нации и большие города падали ниц под моими ударами. Ясное дело, я хвастаюсь сейчас самым отвратительным образом. Но я знаю, чего хочу и что мне нужно, и отдаю отчет в своих действиях. Прошло три года, как я впервые увидел тебя, и за все это время ничего не произошло такого, что могло бы изменить мое мнение о тебе. Ты самая красивая и мудрая женщина. Я тебя люблю. И я терпеливый, потому что люблю глубоко, очень глубоко.

Он говорил по-латыни очень правильно, как человек, познавший в совершенстве ораторское искусство, но в то же время оставался жертвой своего голоса и его силы. Одновременно в его глазах застыло что-то еще, что-то умоляющее. И это тронуло Беренис, несмотря на всю ее решимость не поддаваться своему чувству. Тит подошел поближе и слегка погладил ее по лицу. Она покачала головой. Затем он нежно поцеловал ее. Беренис видела, что его всего трясет и он с трудом сдерживает себя, поэтому отстранилась и встала. Тит тоже поднялся и долго смотрел ей в лицо, затем обнял. Она не сопротивлялась, однако не проявила ни страсти, ни желания. Вместе с тем его мускулистое тело, его запах мужчины, который она совсем забыла, и сила его объятий – все это вместе возымело свое действие. И тем не менее она все-таки высвободилась из его рук и отошла в сторону.

– Когда заживут раны, – произнес Тит.

Беренис срочно вызвали в Кесарию. Гидеон Бенгармиш и Якобар Хакоген умоляли ее приехать и привезти с собой все драгоценности и все золото, которое она только сможет собрать. Срочность, как оказалось, была вызвана дешевым и грязным шантажом. Два сирийских и три египетских посредника в работорговле, имевших долю в восемь тысяч еврейских пленников, в основном девственниц в возрасте от шести до тринадцати лет, воспользовались слухами о создающемся еврейском синдикате. Эти слухи подкреплялись запретом Тита убивать рабов. Теперь они объявили, что собираются отправить рабов пешком по северному берегу Синая в Александрию. Предстоял трудный и длинный путь, который будет стоить многих жизней, даже если рабов станут хорошо кормить и среди них не будет больных и слабых. Однако эти пять посредников потратили все деньги, закупая рабов, и прокормить их смогут только за счет продажи части из них. Однако покупатели не находились. Всем стало известно об огромном количестве рабов-евреев, предложенных к продаже. Знали и то, что Тит отказал в просьбе уменьшить их число, чтобы удерживать цены на высоком уровне. Посредники и покупатели со всего мира съехались на основные рынки рабов в Анатолию, Грецию, Палестину и Египет, хотя торги еще не начинались. Все ждали падения цен, так как рабов должны были выставить на рынок по бросовым ценам. Нетерпеливая пятерка разработала свой коварный план. Их разговоры передавались от одного к другому и в конце концов дошли до Бенгармиша, который все еще держал склады в Кесарии. Посредники так и заявили ему:

– Либо ты покупаешь у нас восемь тысяч рабов, либо мы уморим их голодом во время перехода. Ждать не будем.

В Кесарии не оставалось ни одного еврея, с кем можно было бы оценить обстановку, проанализировать мотивы посредников и весомость их угрозы. В грандиозной резне пять лет назад в Кесарии погибли все евреи. Она стала городом, который евреи ненавидели, избегали и считали проклятым. Братья Филипп и Кадмий Баргора Хакоген, два очень богатых александрийских еврея, занимавшихся китайским жадеитом и практически державших монополию на него, приехали для переговоров с банкиром Якобаром по поводу займов. Они были знакомы с посредниками, точнее, с египетской троицей, как отталкивающими и отъявленными негодяями, готовыми на все ради денег, и убедили Якобара и других обратить на них серьезное внимание. Посредники назначили цену в тысячу сестерций за рабыню на том основании, что молодые девственницы пользуются большим спросом. Цена в восемь миллионов сестерций на первый взгляд казалась невероятной, но соглашение все-таки было заключено, и пять посредников в торговле рабами сразу стали богачами. Братья Филипп и Кадмий продали весь жадеит, который был в их распоряжении, а Якобар внес всю наличность займа, которую он получил от сделки с ним.

Бенгармиш лично собрал миллион сестерций, и все равно им пришлось обратиться за помощью к Беренис. На складе Бенгармиша, где они встретились, она открыла шкатулку, чтобы показать жемчуг, бриллианты и рубины общей стоимостью в три с половиной миллиона сестерций. При ней также был кредитный запрос ее брата Агриппы.

Но все равно денег до оговоренной суммы не хватало. Поэтому Беренис отправилась на корабле в Александрию с Якобаром и братьями Баргора, чтобы собрать недостающую часть. Тем временем дети-рабы группами переправлялись в Галилею.

Все дома и находящиеся на берегу озера дворцы Беренис использовались для приема рабов. Здесь их откармливали, лечили и отсюда отправляли в другие города, в Грецию, Италию, Северную Африку, туда, где еврейские сообщества были достаточно многочисленны, чтобы принять бывших рабов и вернуть их к деятельной жизни. Это была трудная и широкомасштабная работа, часто негибкая, внешне безнадежная, но не останавливающаяся ни на минуту, несмотря на недостаток продовольствия, растущее недовольство галилейских евреев по отношению к евреям Иудеи, продолжающиеся недоразумения, склоки и ненависть среди еврейских пленных, как свободных, так и рабов. Зелоты продолжали бороться против приверженцев дома Гиллеля, а сикарии вообще против всех.

В галере на пути из Кесарии в Александрию Беренис расслабилась, часами лежала на диване под навесом и наслаждалась вниманием и беседами трех говорливых мужчин: двух купцов из Александрии и банкира Якобара Хакогена. Габо, постаревшая, еще более раздражительная, страдающая морской болезнью, заявила Беренис, что не доверяет евреям, живущим за пределами Израиля. По какому праву они вообще считают себя евреями? Тем не менее она подкрадывалась поближе, чтобы послушать рассказы Филиппа Баргоры о невероятных приключениях во время его путешествий вокруг света в страну людей с раскосыми глазами и желтой кожей, где тысяча обнесенных стенами городов и где армии на слонах воюют друг с другом. Он мешал правду с выдумкой, но все равно очаровал Беренис, а умные и занимательные беседы с тремя ее попутчиками скрасили и оживили их путешествие. Беренис не заметила, как пролетело время: стремительная каботажная галера уже входила в доки Александрии.

Так все начиналось. Долгое время Беренис не знала покоя. В Александрии ее догнало послание Тита, отправленное им скоростной галерой, в котором он писал:

«Так вот, моя любимая Беренис, получается, что я больше не могу откладывать свое возвращение в Рим. Мой ум полон тобой, как и сердце. И в том, что я, имеющий право на все остальное, что только может предоставить наш мир человеку, не могу взять тебя с собой, – для меня урок смирения, ставшего привычкой, которую я никогда не считал благом. Тем не менее я обещал быть терпеливым. Мы с тобой – оба личности, моя любимая, очень сильные и полные желаний личности, и нам еще многое предстоит в жизни. Я знаю, чем ты сейчас занята. Заверяю тебя, что я не собираюсь много праздновать и предаваться развлечениям. Изысканный свет в Риме уже смотрит на флавианцев как на суровых и вдумчивых правителей, не склонных плясать при первых звуках труб.

Опасаюсь, что не смогу поколебать сложившуюся репутацию. Я буду думать о тебе и отправлять послания тебе во все уголки света, где смогу тебя застать. А если тебе вздумается послать мне слово с поздравлениями или по еще какому-нибудь поводу, я принесу жертву всем известным богам, в том числе и вашему злому Яхве, у которого так мало оснований одаривать меня своими благами.

По-прежнему тебя люблю. Мои наилучшие пожелания и заверения в готовности всегда служить тебе».

В Александрии Беренис встретилась с самыми влиятельными евреями города. Когда она всматривалась в лица присутствующих, то подумала, что бы они сказали, узнав, насколько ее мысли заняты неким римлянином, по возрасту годящимся ей в сыновья. Что бы они подумали о ней в таком случае? Хотя по-настоящему ее это мало волновало. Для Беренис не имело значения, что о ней думают другие люди. Алабарх умер. Филипп умер. Быть может, и Беренис, та, что когда-то давным-давно приезжала в Египет, тоже умерла?

– Итак, мы считаем, – обратилась она к присутствующим, – что освобождением от грехов станет для нас возрождение из пепла Иерусалима не мертвых, а живых…

В поведении александрийских евреев чувствовалась напряженность, усталость и враждебность. Они уже не были той направляющей и движущей силой города, как прежде. Александрия больше не их город. Круглые сутки они жили в окружении враждебно настроенного населения. Старший среди них алабарх Каспер Шамо Хакоген заявил Беренис и Якобару:

– В чем заключается наш долг перед Иерусалимом? Что случилось в Иерусалиме? Бунт, повлекший гибель многих и многих евреев, потерю нашего имущества в пожарах, грабежах и разрушениях на миллионы сестерций. Из-за Иерусалима язычники посходили с ума и до сих пор не вернулись к здравому смыслу. Чем был Иерусалим? Следует ли нам оплакивать такое чудовище, как Баргиора? А ведь его уже возвели в ранг героя! Что ж нам теперь, скорбеть по нему и его сикариям?

– Нет, – с откровенной простотой возразила Беренис, – не этого мы просим. Хотя, если вам хочется его оплакивать, я буду рыдать вместе с вами. Он убил моего мужа, Владыку. И все равно я буду оплакивать его. Потому что мы сами вскормили его. Мы, евреи, сделали его таким, каким он стал, но все же Бог возложил на нас обязанность совершить что-то более удачное. Мне бы хотелось, чтобы вы пролили слезы по кому-то другому. Например, пожалели восемь тысяч рабов, большинство из которых маленькие девочки. Их мы должны выкупить у смерти в кратчайший срок. Кратчайший…

Затем она изложила создавшуюся обстановку.

– Восемь миллионов сестерций – это безумие, – заявил один из присутствующих.

– Легенды о богатстве евреев в Александрии – в прошлом, – настаивал алабарх.

– Такова была воля Бога, чтобы Иерусалим пал, – добавил третий.

– Нам известно, что происходило за городскими стенами, – предупредил четвертый.

– Помоги мне Боже! Мне стыдно за то, что я александриец! – воскликнул Кадмий Баргора. – Я-то вас всех знаю! Лгите царице, если вам так нужно, но не мне. Я знаю тебя, тебя, тебя, тебя и тебя. – Он указал пальцем на каждого. – Речь идет о жизни и смерти! Вы что, хотите установить цену человеческой жизни? Ее муж был внуком Гиллеля. Гиллеля! Говорят, когда Гиллель умер, по Александрии текла река слез. Получается, все слезы выплаканы? Ни слезинки не осталось?

Деньги для окончательного выкупа детей в Александрии нашлись. Однако начатую игру надо было продолжать. Теперь проблема возникла в Антакии. Оттуда Беренис переехала на Родос, где были выкуплены восемнадцать тысяч евреев-рабов. Обещанные три месяца подходили к концу, и она написала Титу в Рим. Как потом оказалось, это письмо до него не дошло. На Родосе к Беренис присоединился Анат Берадин. Он привез сообщение, что пленных евреев начали убивать в Саламесе и морить голодом в Тире. Евреи Родоса собрали четыре с половиной миллиона сестерций, и все равно их не хватало. Берадин заложил банкирам четыре тонны шерсти и двенадцать тысяч овец в Анатолии в обмен на еще три миллиона сестерций. Им же он перезаложил свои золотые запасы в различных городах. Беренис поняла, что Берадин разорен. Когда она заговорила с ним об этом, он пожал плечами:

– Мне семьдесят три года, Беренис. Моя игра сыграна. Ты слышала старую легенду о том, что Ангел Смерти предупреждает человека за семь месяцев до смерти…

Его предчувствие оправдалось, год еще не закончился, а до Беренис дошло известие о смерти старого банкира. Однако сейчас у нее было такое ощущение, будто она строит дамбу из песка на берегу моря и мечется вдоль нее, пытаясь голыми руками уберечь ее от размывания волнами. Ей казалось, что весь мир осведомлен об очередном безумии евреев. Сначала они спровоцировали убийственную для себя войну с Римом, а теперь пытаются выкупить из рабства целый народ. С Якобом Хакогеном она ездила в Афины, где один богатый греческий работорговец сказал им:

– У вас, евреев, все эти дела с рабством и свободой постоянно крутятся в сознании. Все, что вы делаете, вызывает у вас воспоминание о том, что ваш Яхве освободил еврейский народ от рабства в Египте. Вы не первые, кто потерпел военное поражение. Когда Рим сломал хребет Греции, римляне только за неделю захватили и сделали рабами четверть миллиона человек, из них половину перебили. Так устроен мир, что всегда рядом жизнь и смерть, война и мир, свобода и рабство. В этом содержание бытия, и вы должны согласиться с этим. Послушайте меня. Я – богатый человек и не нуждаюсь в деньгах. Позвольте вам сказать, что все в Афинах и во всех богатых городах, если моя догадка правильна, смеются над евреями. Ни для кого уже не секрет, что открылась возможность быстро разбогатеть. Просто нужно завладеть дюжиной рабов, а богатые евреи заплатят столько, сколько запросишь, любую цену. Сумасшествие! Кто они, эти рабы-евреи? Убийцы! Отбросы Иудеи! На что они годятся? Кто купит сикария? Этот мир прогнил до основания, однако купить себе убийцу не каждому по плечу, даже если есть возможность поторговаться. Если вы хотя бы месяц не будете вмешиваться в работорговлю, мы вычистим взрослых мужчин, а потом можете покупать своих детей и женщин по честной цене.

Со своей точки зрения, решила Беренис, при его видении мира и складе мышления, грек был не так уж и не прав. Окруженная плотным кольцом закованных в железо стражей, она посетила один из афинских лагерей, где содержались пленные мужчины. Полуголодные, завшивленные бородатые солдаты-евреи смотрели на нее с немой ненавистью и плевали с проклятиями на землю, куда ступали ее ноги. Беренис такое отношение не смутило. Но когда Якобар смог собрать вместе в Афинах зажиточных евреев из Никополиса, Коринфа, из самих Афин, а также несколько благородных спартанцев (которые мнили себя в некоторой мере евреями по вековечному кровному братству), она плакала, взывая к присутствующим. Никодим Каст, спартанец, владелец нескольких относительно крупных оливковых рощ в Аркадии, заявил, что он ни в коей мере не оспаривает благородных намерений царицы Калки, однако они не могут продолжать начатое дело с прежним безрассудством, поскольку трудно ожидать, что зажиточные люди согласятся на саморазорение ради пленных евреев. Даже в Спарте, напомнил он Беренис, сикарии вызывают отвращение и ужас. И настолько кошмарными были рассказы о междуусобной войне в Иерусалиме до вмешательства римлян и терроре, чинимом сикариями, что большинство людей не были расположены поддерживать этих пленников. Слишком многие считали, что их нынешнее положение стало справедливым наказанием.

– Я здесь не для того, чтобы вести дебаты о поисках богословской истины, – возразила Беренис, – и не для определения степени вины. Наша задача – спасти столько пленников, сколько будет возможно.

– Именно, – кивнул Каст. – Хотя Афины трудно назвать тем местом, где этим предприятием можно заниматься с такой решительностью. Основные еврейские богатства сосредоточены в Риме, как все мы знаем. Но и этого мало. Нам нужна поддержка либо императора, либо его сына Тита. В противном случае большинство рабов будет убито до того, как мы соберем половину необходимых денег. Мне думается, царица Беренис, нам следует обратиться к Риму.

Мелек-ак был фольклорным героем семитских племен, проживавших на побережье Палестины. На заре времен, как гласит предание, проникся страстью к женщине и, увидев Тирос – дочь матери-бога – гуляющую по берегу моря, погнался за ней. Никогда раньше не удавалось ему настичь быстроногую Тирос, но на этот раз внимание нимфы привлекла собака с красной мордой. И это стоило ей девственности. Тирос оказалась мудрой девицей (уже не девицей, но все равно мудрой), она обольстила мускулистого полубога, который ее изнасиловал, и потребовала от него в обмен на ее непорочность подарить ей плащ такого же пурпурного цвета, как и краска на морде собаки. Торг был честен, решила нимфа, так как из-за необычности оттенка краски, в которой была вымазана собака, она лишилась того, что женщины исповедуют как великую ценность, но от чего с такой охотой готовы отказаться. Услышав требование нимфы, Мелек-ак, никогда не отличавшийся умом, проявил редкий дар дедуктивного мышления и обнаружил, что пурпурный цвет исходит от моллюсков, которыми питалась пресловутая собака. Этих моллюсков называют окаймленными или игольчатыми мурексами. С этого момента ведет отсчет одна из основных промысловых монополий евреев и финикийцев. Тысячу лет назад казалось, что запасы мурекса на палестинском побережье неисчерпаемы. От одного моллюска добывалось всего лишь несколько капель драгоценной жидкости, бесцветной в его теле, но становящейся пурпурной под действием солнечных лучей. Однако колонии мурекса были такими огромными, что никто даже вообразить не мог, что они когда-либо будут исчерпаны. Не только сам царь Соломон носил пурпурные одежды, он одел в пурпур своих женщин, стены его дворца были задрапированы пурпурной материей. Еврейские караваны перевозили рулоны хлопка и полотна, окрашенных в пурпурный цвет, даже в самые отдаленные города Индии и Пенджаба. Финикийские галеры доставляли пурпурную одежду во все уголки известного в то время света. Финикийско-еврейская сеть посредников и красильщиков, торговавших ценным мурексом, покрыла весь бассейн Средиземного моря. И вдруг оказалось, что плантации моллюсков на палестинском побережье стремительно сокращаются и исчезают. Евреи и финикийцы объединили усилия и начали тщательное обследование морского побережья по всему миру. Была исследована каждая миля на испанском побережье, все атлантическое побережье Африки на тысячу миль. Все искали этого моллюска, ставшего дороже золота. Чем реже встречался мурекс, тем выше росла его цена.

Тем временем политическое и военное господство в мире переходило Риму, и Рим выбрал пурпурный цвет в качестве символа своей власти и величия. Первое время пурпурная тога была там обычной одеждой. Евреи начали осваивать этот город и перевозить сюда чаны для крашения материи. Рим превратился в мировой центр окрашивания ткани. Но затем, по мере того, как пурпур становилось все труднее добывать, тоги заменили пурпурной лентой. В конце концов Август запретил кому бы то ни было, кроме членов своего дома, носить пурпурные одежды и предупредил евреев, контролирующих пурпурное производство, чтобы они не продавали свою продукцию нигде в мире, кроме Рима, где реализовывали бы ее только агентам императорского дома.

От этой легенды началась история рода и богатства дома Ба́роны, куда Беренис отправилась в качестве гостя по приглашению главы дома Давида Ба́рона. Этот маленький мягкий седовласый еврей, обходительный, благочестивый последователь Гиллеля, которого называли Иудей Пурпур, был, возможно, самым богатым человеком в мире. На протяжении пяти веков его семья держала за собой лидерство в разработке мурекса. Он владел не только собственными красильными фабриками в Риме, но имел также одиннадцать плантаций на Африканском побережье, где выращивался ценный моллюск. То, что Беренис обратится к нему, – понятно. Ясно было и то, что он станет просить ее остановиться в его доме. А он владел большим городским домом на окраине еврейского квартала. Здесь Беренис отвели отдельные апартаменты из нескольких комнат. Хотя Ба́рона являлся одним из очень немногих евреев, обладавших римским гражданством, тем не менее по натуре он был очень простым и честным человеком, к тому же польщенным честью принимать у себя Беренис. Много лет прошло с тех пор, как она в последний раз посещала Рим, и с тех пор стала своего рода легендой как для евреев, так и для лиц другой национальности. Ее изумительная красота, внешне не подверженная разрушительному действию времени, ее странные поразительные зеленые глаза и рыжие волосы, не тронутые до сих пор сединой, стали предметом любопытства и обсуждения с того самого момента, когда она сошла с греческой галеры, доставившей ее в Остию. Все это, а также количество слуг и багажа, выделяли ее как важную и богатую особу. Еще до того, как она добралась до дома Ба́рона, весь город уже гудел, узнав, что Беренис, царица Калки и царевна древних домов Ирода и Маттафея, прибыла в Рим и остановилась в доме еврейского богача Давида Ба́роны.

Барона проявил чуткость и обменялся с гостьей самыми необходимыми в обществе любезностями, кратко пожелал мира и покоя, предствил свою жену, престарелую мать и пятерых детей, трое из которых были женаты. Все одиннадцать внуков стояли поодаль с широко распахнутыми глазами и открытыми безмолвными ртами, уставившись на очень высокую, безмерно красивую женщину, чья родословная, как им рассказали, простиралась до Иуды Маккавея и его отца, потом спускалась к великому царю Давиду и от Давида шла в глубь времен, к всемогущему жрецу и чудотворцу Аарону, брату Моисея. Этим детям не нужны были генеалогические подтверждения, они и так смотрели на Беренис как живое свидетельство и воплощение богоизбранности Израиля.

– О делах поговорим завтра, Беренис Бесагриппа, – произнес пожилой человек, глава дома. – А сегодня отдохни в своих комнатах. Я распоряжусь, чтобы тебе принесли еду и напитки. Позволю себе вольность, моя дорогая, некоторую вольность в обращении, поскольку я значительно старше тебя. Никогда даже представить себе не мог, что мой дом будет благословен твоим присутствием. Я счастлив и вознагражден.

При всей своей усталости Беренис была тронута до слез, когда старик поцеловал ее руку. Он сам проводил царицу в ее комнаты.

– Я знаю, зачем ты здесь, – сказал ей Ба́рона, – поэтому назавтра пригласил нужных людей. Я тебя не подведу.

Апартаменты Беренис были поистине огромны, впрочем, как и сам дом. Даже очень зажиточные римляне старались над своими домами надстроить четыре или пять этажей для сдачи комнат в аренду. Ба́рона был одним из немногих, кто содержал огромный многоэтажный особняк исключительно для своей семьи, что казалось своего рода излишеством. Римляне с завистью смотрели на этот дом как на свидетельство неисчислимых богатств евреев. В сравнении с предоставленными Беренис комнатами ее собственный дом в Галилее выглядел почти аскетичным. Здесь был отдельный бассейн с прозрачной водой – для купания или просто созерцания, с колоннадой вокруг него, отдельная гостиная с потолком в двенадцать футов высотой, три спальни и кабинет для чтения, письма или размышлений. Все обставлено богато и со вкусом.

Пока Беренис медленно обходила свое временное жилище, до нее доносились жалобы Габо на холодную погоду, влажный воздух и удаленность от Галилеи.

– Увижу ли я когда-нибудь снова своих детей? – спросила Габо. – Или мы останемся здесь навсегда? Разумеется, для тебя здесь все прекрасно. А у меня остались дети и внуки. К тому же здесь не услышишь вразумительной речи, только латинскую тарабарщину. Чтоб я сдохла!

На нее не произвело ни малейшего впечатления, когда Беренис напомнила ей, что они находятся не только в самом большом городе мира, но и в центре мирового правительства, культуры и развлечений. Габо продолжала жаловаться и охать. Беренис приняла ванну. Бассейн был наполнен теплой, мягкой водой, слегка ароматизированной, и снабжен водопроводной системой. Можно было отворачивать и заворачивать краны по мере надобности, пропускать воду через смеситель, включать постоянный поток чистой воды и сливать использованную через серебряную маску на дренаже. Облицованный зеленым гранитом с фигурами дельфинов, рыб и морских коньков, бассейн представлял собой чудесное сооружение. Она лежала в нем, поворачиваясь лениво в воде, и думала, что во всей Галилее не было такой ванны. Вспомнив о Галилее, Беренис представила мысленно свое озеро, его теплую, как парное молоко, воду и как в детстве они с братом Агриппой плавали в нем. Воспоминания все еще владели ей, пока Беренис выходила из бассейна, завернувшись в халат. Тут прибежала Габо и, задыхаясь, объявила, что он пришел.

– Кто?

– А кто еще другой, по-твоему? Тит!

– Хорошо, ему придется подождать. Взгляни на меня, посмотри на мои волосы! А этот ужасный халат! Пусть подождет.

– Он не собирается ждать, – послышался голос Тита в дверях ванной. – Прошло ровно четыре года с тех пор, как я впервые увидел тебя, и больше я ждать не хочу.

Он прошел по полу, вымощенному зеленым мрамором, и заключил ее в свои объятия. Она очутилась в широкой колыбели его могучих рук и почувствовала себя ребенком, вернувшимся домой.

Беренис и не мечтала уже, что такое с ней случится снова: молодой мужчина касался ее тела, поглаживал, ласкал, пробуждал, возвращал к жизни и ощущению, что она желанна. При этом ее не оставляло чувство вины, страха и удивления. Да, она снова женщина, самая что ни на есть настоящая, ее тело оживает и наполняется музыкой, огнем и ответным желанием. Блаженство от прикосновения рук, пальцев, губ, языка Тита и постоянная потребность в его любви. Ее ужасало то, что она хочет этого, нуждается в этом и сопротивляется тому, что неизбежно. В пульсирующих конвульсиях радости и муки разрядки все сомнения быстро развеялись.

– Я люблю тебя, – выдохнула она, взывая к Богу не как к свидетелю, а как к своему палачу. – Порази меня Бог и гори моя душа во всех пламенях ада, но я люблю тебя, Тит. Я люблю тебя больше самой жизни.

– Твой Бог накажет тебя за это?

– Мой Бог – злой Бог. – Она заплакала. – А ты пришел в Его землю с мечом и факелом и спалил Его священный город…

– Но ты говорила мне, что ему принадлежат все земли. Я скажу тебе, Беренис…

Но он ничего не сказал, а занялся любовью.

Они лежали рядом, и Тит обводил глазами ее длинные с бронзовой кожей ноги, роскошные бедра, широкие плечи, красивые молодые изгибы тела, удивительные черты ее лица и великолепные шелковые потоки рыжих волос.

– Другой такой женщины нет больше нигде на белом свете. Я буду любить тебя всегда и заботиться о тебе.

Страсть переполняла ее, и Беренис снова и снова заключала в объятия его обнаженное тело. Тит стал для нее и ребенком, и мужчиной, и потребностью, и дыханием жизни и бытия.

Она на некоторое время забылась во сне, затем открыла глаза. Тит был рядом.

Беренис спросила:

– Ты что-то собирался сказать мне, любимый?

– Ах! Дай припомнить. Мы говорили о немилости Бога. Яхве не простит мне, но я дал обет Богу вашего Гиллеля. Придет день, и я стану императором. Я поклялся Ему, что когда этот день наступит, то сделаю весь мир, которым правит Рим, садом справедливости и красоты. Я отплачу Ему за то, что он подарил мне Беренис. Взамен я построю мир, в котором не будет места страху и голоду, в котором человек станет спокойно жить и трудиться, а война останется только страшным воспоминанием. Уверяю тебя, что я это сделаю, потому что, когда ты рядом со мной, я способен на все. На все.

Беренис улыбнулась ему как ребенку. Он и был ее ребенком – ее собственной прекрасной юностью, данной Беренис, чтобы вернуть ее молодость. Тит весь полон юности и силы, и эта юность и сила перельется в нее. А вместе они смогут сделать все, что угодно. Все, что угодно…

Теперь он спал, а Беренис лежала рядом и смотрела на него. Затем уснула и она. Первые лучи зари только-только проникли в ее комнату, когда Тит разбудил ее. И опять его прикосновение пробудило в ней источник жизни и бытия.

Лежа с закрытыми глазами, Беренис слышала его тихий зов.

– Да, – ответила она.

– Скажи.

– Я люблю тебя, Тит Флавий.

– А ты будешь моей женой?

– Если захочешь.

– Разве я всю жизнь не хотел этого?

– Всю жизнь? Слишком долго.

– Только не для нас, благословенная Беренис. Для нас любовь всегда вечна.

– Ты так молод, Тит Флавий. Ты молод, и твой город молод, и народ твой тоже молод.

– Для тебя я буду стар, как время.

– Ах! Что это решит?

– Мне нечего больше решать. У меня есть ты, моя любимая. Поэтому есть все. Жизнь и вечность.

– Ты на самом деле удивительный мужчина, – призналась Беренис. – Я не знаю, чтобы ты когда-нибудь совершал жестокие или необдуманные поступки. Или произносил жестокие слова. Ты самый мягкий человек из всех, кого я знала…

– Тем не менее я остаюсь римлянином, – заметил Тит.

– Да.

– А ты – еврейкой. Разве ваш Гиллель не учил, что у Бога всегда есть умысел и промысел? Получается, что мы – соединившиеся по Его воле – еврейка и римлянин. Но если это правда, что твои родственные корни уходят в глубь веков на три тысячи лет, к началу времен, справедливо ли, что они нашли свой приют в моих объятиях?

– О! Какой эгоизм! Какое самомнение!

– Да! Потому что нам предстоит править целым миром. Ты и я, еврейка и римлянин, соединились наконец ради наступления золотого века человечества. Разве этот несчастный, битый старый мир не заслуживает этого?

– Твои мечты чересчур красивы, чтобы я развеяла их.

– Мои мечты станут непреложными фактами истории. Только не оставляй меня, Беренис. Без тебя я ничто. Клянусь всеми богами, что говорю искренне: без тебя я ничто. Но с твоей поддержкой, твоей любовью, твоей заботой обо мне, твоей оценкой, что я чего-то стою, все для меня становится достижимым. Поэтому обещай мне, что никогда не покинешь меня.

Она промолчала, а потом сказала:

– Пока ты хочешь, чтобы я была с тобой, я буду рядом. Это я обещаю.

На следующий день Давид Барона о визите Тита даже не упомянул. Большая часть дня была посвящена встрече с видными деятелями еврейского сообщества. Семнадцать евреев обещали двадцать два миллиона сестерций либо в качестве дара, либо в виде обещания собрать эту сумму в течение двух месяцев. Не все деньги будут найдены в Риме или даже в Италии. Нужные люди немедленно отправлялись в Африку и Испанию. Тем не менее обещания давались под гарантии, сомнений в том, что деньги поступят, не оставалось, и теперь наконец-то в этом грандиозном финансовом предприятии стал виден финишный порог. Беренис заметила за собой, что она очень изменилась. Не просила денег, а требовала их. Мягко, спокойно, тем не менее требовала, причем с той твердостью, к которой никогда не считала себя способной. И мужчины послушались ее.

Вечером она ужинала с Ба́роной и его семьей, и они были совершенно очарованы и покорены ее прямотой, простотой и невиданной красотой. Для людей, воспитанных в роскоши Рима, где каждая женщина, которая могла это себе позволить, красила свое лицо, накладывала помаду на губы, пудрила щеки и окаймляла глаза красно-черными тенями, вид галилейской царевны, ненапомаженной и ненакрашенной, казался удивительным и невероятным. В Италии, где большинство мужчин отличалось малым ростом, а женщины были еще мельче, благодаря стати и широким плечам Беренис выделялась среди окружающих своим происхождением и загадочностью. Дети дома Ба́роны боготворили ее. Девочки пытались копировать ее походку и манеру поведения.

После ужина Ба́рона отвел Беренис в сторону и сказал:

– Я думаю, моя дорогая, нам следует обсудить пару вопросов. Не нашего вчерашнего ночного гостя. В любом случае это не моя забота. Меня заботит проблема рабов. Ты должна знать следующее: император Веспасиан получил трон, вместе с ним и многие проблемы, в том числе финансовые. Другими словами, империя на грани банкротства. Не смотри на меня с таким удивлением. Римляне используют самую примитивную концепцию финансов, и их схема сбалансирования бюджета заключается в сведении непомерных расходов с одинаково непомерными доходами от международного грабежа. Придет время, и им придется расплачиваться за это, причем огромной ценой. Однако в настоящий момент им удается выходить из одного кризиса, но тут же они оказываются в другом. Таким образом, когда Тит начал осаду Иерусалима, Веспасиан, с его пониманием денежного оборота, заложил двести тысяч еврейских рабов крупным работорговцам и получил опцион на пять миллионов сестерций. Мы хотим сохранить жизни пленников до того, как соберем достаточно денег. Единственный путь сделать это, по моему разумению, – заверить посредников, что ты не будешь оказывать на Тита чрезмерное давление, чтобы разорить их. Другими словами, мы обязаны гарантировать их опционы, для чего ты лично должна, как мне кажется, встретиться с ними. Мне трудно об этом говорить, но эти люди – не евреи и они не похожи на тех евреев, с которыми ты общалась сегодня. Они даже не похожи на римлян. Посредники очень богаты, но принадлежат к нижайшим из низких, к самому отребью на земле. Поэтому, если ты считаешь, что не можешь…

– Я встречусь с ними, – оборвала его Беренис.

На следующий день она встретилась с работорговцами в их общей комнате на рабском рынке в конце Цирк Максимума. Здесь собрались влиятельные и богатые люди, но они представляли собой смесь племен и народов, без гражданства, немытые, как будто в знак протеста, отвратительно пахнущие и грубые на язык. Они обращались к Беренис, называя ее просто еврейкой, хотя прекрасно знали, кто она. Ба́рона пристально наблюдал, как она общалась с работорговцами, ни на минуту не теряя своего хладнокровия, контролируя себя и ведя беседу твердо, но без враждебности, как будто имела дело с группой агрессивных мальчишек. Мягко, но неуклонно она заставила их отказаться от выгодной сделки, а когда встреча закончилась, каждый из ее участников поклонился ей. Их было семеро, по очереди они подходили к ее руке.

В носилках по дороге домой Ба́рона обратился к Беренис:

– Знаешь, моя дорогая, по моему мнению, ты – самая замечательная женщина из всех, что я знал. Я много слышал о тебе, но ни один из рассказов не идет в сравнение стем, что я увидел. Мне семьдесят шесть лет, поэтому мне позволительно сказать то, что другому запрещено, к тому же у меня есть веские на то основания. Когда твой отец жил в Риме, он остро нуждался в деньгах, и я дал ему кредит в восемьдесят тысяч сестерций…

– Не знала об этом. Я должна выплатить тебе эти деньги? – спросила Беренис.

– Дитя, деньги выплачены тридцать лет назад, и они ничто, совсем ничто. В конце концов существует только одна вещь, заслуживающая внимания, – это Израиль и его судьба на пути, обозначенном Гиллелем. Могу я говорить откровенно?

– Думаю, нам обоим следует быть откровенными, – откликнулась Беренис.

– Совершенно верно, потому что мне кажется, мы нужны друг другу. Сейчас уже все говорят, что Тит обожает тебя. Тогда ответь мне, ты бы согласилась стать его любовницей?

– Нет, не согласилась бы, – спокойно ответила Беренис.

– Хорошо. – Он потер руки от удовольствия. – Я рад, что ты так ответила. Ясно как день, дитя мое, все это предопределено. Не надо сожалений, Тит – неординарный человек. Я думаю, что хорошо знаю его, и ты видела, что он свободно приходит в мой дом и так же свободно уходит. Уверяю тебя, он трезвый, мудрый и справедливый человек, а когда наденет на себя пурпурную тогу, то начнется новая эра мира. Теперь ответь мне прямо, он предлагал тебе выйти за него замуж?

– Да.

– И ты согласилась?

– И да и нет. Мне нужно время.

– Да, в мире ничто не просто. Я думаю, он не сможет жениться до того, как станет императором.

– Почему?

– Разве не понятно? Потому что мы евреи, а ненависть к евреям становится модной для Рима.

– Но почему? – не могла понять Беренис. – Я жила здесь ребенком, и тогда не было ненависти к евреям. Мне думается, люди здесь не имеют настоящего представления, кто такие евреи.

– Теперь имеют. Многое изменилось с тех пор. И сейчас они поняли, что такое еврей. Еврей – это тот, кто не знает горя, кто живет тихо и достойно, остается трезвым и умудряется есть умеренно, чтобы ему не приходилось каждый вечер блевать от обжорства, кто не убивает своих детей при рождении и кто, что самое для них опасное, обращает в свою веру римлян. За последние пять лет здесь, в Риме, в нашу веру обращено восемьсот членов римских семей, лучших семей, посмею тебя заверить. При этом мужчины терпят всю боль и унижение обрезания, чтобы стать евреями. С каждым годом число новообращенных растет. Нам завидуют, моя дорогая, нас боятся и ненавидят. Я думаю, Тит не сможет жениться на тебе без риска потерять трон. Ему следует подождать, пока трон станет его.

– Разве не Титу решать?

– Вот ты и разозлилась на меня. А я стараюсь, чтобы ты поняла, что решает Веспасиан, а Тит ему подчиняется. Видишь ли, моя дорогая Беренис, мужчина любит женщину, женщина любит мужчину – все это в рамках нормы, а эти рамки – весь мир. На кону самая крупная ставка за все времена. Я бы сказал так: если когда-нибудь Рим и Израиль объединятся, для человечества начнется новый век. Да, я мечтаю об этом, однако до настоящего времени такой возможности не было. Теперь это, по меньшей мере, возможно. Только не дави на него. Пусть все случится в самый подходящий момент.

Беренис промолчала, поглощенная своими мыслями. Ей нестерпимо захотелось в Галилею.

Пройдет много времени, пока она вновь увидит Галилею. Невиданный проект, в котором евреи всего мира объединили свои усилия, должен был вот-вот принести свои плоды. Гигантскую сумму собрали, и во всех крупных городах Средиземноморья агенты деловито торговались, покупая еврейских рабов. Наибольшее их число скопилось в Риме. Здесь же находился Центральный банк, куда направлялись основные потоки денег и откуда потом распределялись. Якобар Хакоген и Гидеон Бенгармиш (его дом Шломо имел склад в Остие, и здесь же базировались его суда) присоединились к Беренис в Риме. Они привезли с собой Финиса Хакогена. Его считали погибшим в Иерусалиме, но он возник на рынке рабов в Антиоке и был куплен за символическую сумму в двадцать сестерций, поскольку находился при смерти от голода и болезней. По прошествии четырех месяцев он был еще худ, передвигался с трудом и страшно переживал, что его оценили так дешево. Несмотря на то что все его состояние пропало, он все-таки был последним из выживших членов древнего дома Хакогенов и внуком легендарного Бааса Хакогена. Поэтому Финис мог принести пользу. Это он предложил выбрать Испанию в качестве пункта назначения большинства получивших свободу пленников.

Не только палестинские участники проекта опасались перспективы возвращения в Иудею тысяч выкупленных из рабства зелотов и сикариев, затаивших ненависть и вынашивающих мечту отомстить, но и римляне дали понять, что при первых признаках значительного увеличения числа появившихся в Иудее здоровых мужчин они сразу вмешаются и прекратят их возвращение. В данный момент, благодаря поддержке Тита, римские власти стояли в стороне и лишь наблюдали за продолжающимся освобождением рабов, считая его частным делом евреев и работорговцев. В связи с этим было решено отправлять кораблями как можно больше евреев, при этом взрослых мужчин, женщин и их семьи в Испанию и на юг Франции, а сирот и вдов распределять по еврейским сообществам Италии, Греции и Галилеи. В Испании не было и тени антисемитизма. Еврейские синагоги и сообщества процветали там в прибрежной зоне на протяжении сотен лет. Тысячи испанцев приняли иудаизм.

И все же оставалось множество нерешенных проблем. К тому же следовало заручиться поддержкой лидеров еврейских сообществ в Испании. По этой причине Беренис совершила туда две поездки. Во время первой она отсутствовала в Риме три месяца. Когда она решила второй раз поехать в Испанию, Тит не согласился на столь длительную разлуку и отправился с ней. Только самые близкие его друзья и некоторые евреи знали, что он отправился вместе с Беренис.

Исполнилось полтора года со дня смерти Симеона и пять лет с тех пор, как они расстались в Иерусалиме. Пелена, которой Беренис была окутана все это время, рассеялась. Она чувствовала себя молодой, свободной и удивительно счастливой. Никогда в жизни она не встречала к себе такого отношения и такой заботы, какой окружил ее Тит. Никогда она не была так долго и близко связана с таким человеком, как Тит, добросердечным, открытым и непоколебимо оптимистичным. И никогда она не была так уверена, что ее присутствие на земле столь полезно и необходимо.

Самое удивительное, Тит был искренне готов оставаться в тени и наблюдать за ней со стороны. Кроме сына Бенгармиша Енока никто на галере не знал о подлинном звании Тита. Все считали, что он – богатый и высокопоставленный римлянин. Так же было и в Испании, где Беренис встречали с почетом, граничащим с обожествлением. Это радовало Тита. Беренис удивлялась, как ему удается наблюдать за происходящим без ревности и сомнений, и ей было приятно открыть в нем новое качество, о котором раньше она не знала.

Они возвращались в Рим по суше через сады и долины Северной Италии, прибыв кораблем из Испании в Чизальпа-Гол и продолжив путь на колеснице. Под впечатлением своего путешествия Тит решил представить Беренис своему отцу. Но встреча прошла неудачно.

В величественном дворце императора Беренис почувствовала себя карликом. Все общественные сооружения Тиберия могли свободно разместиться в его залах, и еще осталось бы место для прохода. Сам же Веспасиан, человек с орлиным носом и тяжелым взглядом, сидел за столом и внимательно разглядывал Беренис.

– Итак, ты и есть та еврейская царица, из-за которой мой сын потерял голову, – спокойно констатировал император. Его голос звучал хрипло. – Что ж, ты не похожа на старую ведьму, как мне тебя описали. И я сомневаюсь, что ты годишься в матери моему сыну, что тоже не соответствует тому, что мне рассказывали. Тем не менее ты еврейка. А я не могу сказать, что люблю евреев. Я всегда говорю то, что думаю, и тебе к этому придется привыкнуть.

– Это не самая плохая привычка в мире, – ответила Беренис. – И к ней мне не привыкать. Я тоже говорю то, что думаю. И никогда не мешаю грубость с правдой. Поэтому я могу принять любую манеру общения или не принять. Как мне захочется.

Она внимательно наблюдала за Титом, который всячески пытался сдержать радость, отчего рот его заметно скривился. Веспасиан прорычал:

– Какого дьявола ты тут разыгрываешь, чтобы разговаривать со мной в таком тоне?

Беренис ответила, что прекрасно знает, кто она есть. Тут император повернулся к Титу и потребовал ответа:

– Ты привел ее, чтобы рассердить меня? У меня что, нет других забот? Я еще не встречал еврея, которому можно верить. Даже этому Иосифу Бенматтафею, который пригрелся у нас на груди и сейчас называет себя Флавием Иосифом. Так почему я должен верить этой?

– И правда, почему? – повторила его вопрос Беренис. – Только потому, что ты отец мужчины, к которому я неравнодушна.

– Сколько тебе лет, женщина? – гаркнул Веспасиан.

– Это, император, забота только моя личная и Тита. Кроме того, не обращайся ко мне так – «женщина». Мои предки были жрецами в Иерусалиме и царями в Мегиддо, когда Рим представлял собой кольцо глинобитных хижин, населенных звероподобными существами, не знавшими, как шить одежду и ковать медь. А что касается этой встречи, мне кажется, с меня хватит, и я бы хотела уйти.

Несколькими часами позднее, когда Тит пришел к ней в дом Ба́роны, он все еще не мог сдержать улыбки.

– Я помираю со смеху, – сказал он ей. – Боги свидетели, давно я так не смеялся.

– А отец твой смеялся?

– Он был в ярости. Говоря по правде, не будь он из сословия самых закаленных крестьянских середняков Италии, его бы, без сомнения, хватил удар. Пусть побесится. Он заслужил. Никогда, наверное, его не ставили на место с таким искусством и блеском.

– Хватит об этом!

– Что?

– Я не хочу больше говорить на эту тему, – пояснила Беренис, и только сейчас Тит заметил, что она плачет.

– Но почему?

– Я не вижу здесь ничего смешного, – ответила Беренис. – «Сколько тебе лет?» – спросил он. Неужели это теперь главная тема для сплетен в Риме: сколько лет этой еврейской ведьме? Разве для этого я здесь? Послушай меня, Тит, я устала от вашего Рима, и он мне надоел…

Однако Тит заставил ее умолкнуть, заключив в свои объятия. А когда они уже лежали в постели, предаваясь любовным утехам, ее ненависть к Риму прошла окончательно. Как и желание немедленно возвратиться в Галилею.

– Ты молода, как новое утро, – прошептал ей Тит, – и так же стара, как правда.

Тит уехал в Грецию. Он рассчитывал вернуться через несколько недель, однако отсутствовал почти пять месяцев. По возвращении в Рим он пробыл там несколько дней и получил приказ отца отправиться в Африку. Теперь Беренис подолгу просиживала у зеркала, отмечая впервые в своей жизни, как меняется ее лицо. Несколько морщинок, седой волос, который она с тяжелым сердцем вырвала. Часами она лежала в своей комнате, пока косметички наносили лечебные грязи на ее лицо и тело, а затем втирали кремы в морщины вокруг глаз. Никогда раньше она так не заботилась о себе. Беренис никогда не уделяла внимания своей внешности, так как не сомневалась в своей красоте. Теперь ее обуревало неверие в себя. Что произошло? У нее испортился характер, она стала раздражительной, легко сердилась, извела придирками Габо до такой степении, что служанка впадала в истерику. Беренис стало совестно, и она попыталась как-то успокоить свою Габо, которая обратила к госпоже свое заплаканное лицо, еще более постаревшее от обиды. Глядя на Габо, Беренис пришла в ужас. Неужели служанка всего на год старше ее самой? Перед ней всхлипывала маленькая темненькая морщинистая женщина с отвислыми грудями и глазницами, напоминавшими своими складками птичьи гнезда, где лежали ее глаза, печальные от одиночества.

– Разве я заслужила такое обращение? – причитала Габо. – Я так тебя люблю, всю свою жизнь служила тебе, следовала за тобой повсюду, даже на край света. Приехала даже в это языческое царство, которое по праву можно назвать Эдомом, суетой сует и проклятым Господом Богом местом. Я всегда была рабой…

– Нет, нет и нет, – взмолилась Беренис. – Я освободила тебя от рабства много лет назад.

– Тогда я добровольно осталась рабой. Ты когда-нибудь сказала мне спасибо? У меня дети…

– Но они хорошо устроены, Габо, – отбивалась Беренис. – Я дала им приют во дворце в Тиберии, они накормлены, одеты, выучены.

– Разве я такая бесчувственная? Разве мне не хочется видеть их?

Беренис обняла Габо:

– Ты права, тебе следует навестить детей. Я найму для тебя корабль, раздобуду денег, и ты отвезешь им отсюда хорошие подарки, платья для девочек и красивые туники и ботинки для мальчиков.

Габо снова расплакалась и поклялась, что скорее умрет, чем позволит себе расстаться с Беренис. На что Беренис поблагодарила ее и пожаловалась:

– Как же я одинока, Габо. Мне так одиноко и страшно здесь…

– Поедем домой со мной, госпожа. Мы вернемся на еврейскую землю, где Бог Яхве сможет позаботиться о нас. Разве он знает, что нам приходится жить здесь с этими мрачными и ужасными римскими богами?

– Габо, Габо, существует только один Бог, и Он повсюду.

– В Израиле – да, потому что Яхве уничтожил всех других богов. Как Он в древние времена поверг бога Канаана. Но что Яхве может здесь?

Вернуться домой – это стало уже мечтой. Беренис пожаловалась Ба́роне:

– Я так тоскую по Израилю…

– Потому что Тит в отъезде? Но это так естественно, моя дорогая. Послушай меня, я знаю, как долго…

– Кто может знать, как долго все это будет продолжаться? – спросила его Беренис. – Когда мы занимались еврейскими пленниками, в моей жизни появился смысл, потому что требовалось спасти многие тысячи несчастных людей. Тогда все было иначе. А когда все кончилось, время остановилось, и я словно плыла по реке, мечтая взять и утонуть в ней.

– Ты все еще любишь Тита?

– Люблю Тита? Не знаю. Иногда мне кажется, что я люблю его так сильно, что не могу жить без него. Бывает время, я просто равнодушна, не могу понять своего отношения к этому молодому мужчине.

– Разве это не естественно? – возразил Ба́рона. – Пожалуйста, поверь мне, Беренис Бесагриппа, и побудь здесь у меня еще немного. Я расскажу тебе, что мне удалось узнать. Я слышал, что Веспасиан смертельно болен. К нему собрали врачей из Греции и Египта, самых знаменитых на земле, и все они единодушны во мнении, что шансов на выздоровление очень мало или вообще нет. Другими словами, император умирает, и завтра или через месяц, как Богу будет угодно, Тит станет императором Рима. Разве он не клялся сделать тебя императрицей?

– Именно так он и говорил, – согласилась Беренис.

Шли дни и недели, а Веспасиан еще оставался жив. Тит вернулся в Рим, однако болезнь императора вызвала столько интриг и создала так много проблем, что Беренис со своим возлюбленным виделась редко. А когда он все-таки приходил, то выглядел озабоченным и рассеянным. Между ними как будто выросла стена.

– Ты хочешь, чтобы я уехала? – спросила как-то его Беренис. – Если тебе это необходимо, то скажи, и я вернусь в Галилею. Ты должен сказать. Я не могу оставаться здесь без твоей любви.

– Если бы я только мог сказать, как сильно тебя люблю.

– Что из того, Тит? Что из того?

– Как тебе сказать, Беренис? Меня ненавидят, боятся, мне завидуют. Но это часть моей жизни. От этого никуда не денешься. У меня есть брат Домициан. У меня много двоюродных, сводных братьев, друзей, врагов и еще больше тех, кто является и тем и другим одновременно. Я уже преторианский префект. Два года назад отец назначил меня соправителем империи. Год назад он дал мне власть трибуна. Поэтому у меня появились враги, слишком много врагов. Среди них есть те, что ненавидят тебя даже больше, чем меня.

– С какой стати им меня-то ненавидеть?

– Потому, что тебя люблю я, и потому, что ты еврейка. Меня они ненавидят за то, что я люблю еврейку, а тебя – за то, что ты еврейка. Они ненавидят меня, ибо я остался глухим к их призывам выгнать евреев из Рима и лишить их всей собственности в Италии. В богатстве наше проклятие, моя дорогая, а жажда его приобрести – наша болезнь. Теперь же у нас новая болезнь – жажда обрести богатство евреев. Почему бы не убить их? Почему не уничтожить?

– Но ты все равно остаешься Титом. Они никогда этого не забудут.

Тем не менее через три месяца после того, как Веспасиан умер, враги забыли, что Тит стал императором, или понадеялись, что он не обратит внимания на их действия, и двадцать вооруженных людей напали на дом Ба́роны. Беренис как раз вышла из своих апартаментов, чтобы присоединиться к семье хозяина за вечерней трапезой, когда наемные убийцы ворвались в двери. Ее апартаменты выходили на мраморную лестницу и примерно на девять футов возвышались над величественным залом для приемов. Таким образом, с того места, где она стояла, Беренис был виден весь зал для приемов до двери, столовая справа от нее и коридор слева, который вел в кухню. Габо только вышла из кухни с узлом одежды Беренис, которую она пропаривала над огромной плитой, как в тот же момент один из первых ворвавшихся в зал убийц сразил ее одним ударом своего меча, почти отделив голову от туловища. В это же время в комнату входила дочь Ба́роны, держа за руки двух своих детей. Она сразу остановилась и закричала. Второй из нападавших бросился к ней, двое других – к детям, и сразу порубили их мечами. На крик в зал вбежали Ба́рона и двое его сыновей. И тут же пали сраженными на месте. Одновременно полдюжины нападавших бросились через залу к лестнице, где стояла Беренис, которая и была главной целью нападения. Когда она отпрянула назад под прикрытие дверей своих апартаментов, ей вслед полетели мечи и кинжалы, брошенные непрошеными гостями. Один меч влетел в комнату, тем не менее Беренис не пострадала. Не успела она захлопнуть дверь и задвинуть засов, как тут же в нее ударил плечом первый из взбежавших по лестнице убийц. Дверь дрогнула, но устояла. Через мгновение все они навалились на дверь, пытаясь выбить ее весом своих тел и разрубить мечами. Пока дверь держалась, но долго ли это могло продлиться? А если она выдержит, сколько времени потребуется нападающим, чтобы понять, что в апартаменты ведут и другие пути, например через окна и балконы?

Дверь не поддавалась, и нападающие прекратили ее ломать. Наступила тишина. По ту сторону крики прекратились. Это могло означать только одно: все члены семьи дома Ба́роны погибли, если только кто-то не сбежал. Беренис прижалась к стене рядом с дверью. Ее мутило, все стало безразличным, жива она или уже погибла. Сломай они сейчас дверь, она бы не попыталась спастись, а приняла свою судьбу, какой бы та ни была. Ею овладело полное отчаяние. Беренис внезапно почувствовала такую слабость, такую невыразимую усталость и измотанность, что даже стоять ей стало не по силам. Она сползла по стене, припала к полу и стала ждать, когда ее враги проникнут в комнату через окна или используют какой-нибудь таран, чтобы разбить дверь.

Время шло, как вдруг раздался дикий крик, послышались удары металла по металлу, крики усиливались. Раздались вопли боли, рев ярости, а затем стук в дверь. Кто-то бил рукой в металлической перчатке:

– Беренис! Беренис, ты слышишь меня?

Это был голос Тита, но она уже ничему не верила. Он позвал ее снова. В дверь начали бить топором, полетели щепки. Топор прошел дверь насквозь. Появилось отверстие, расширилось, в него просунулась рука и отодвинула засов. В комнату вбежал Тит, двое преторианцев сопровождали его с обнаженными мечами. Несколько мгновений он возбужденно оглядывался по сторонам и наконец увидел Беренис. Все дальнейшее для нее шло как в тумане. Беренис видела, как Тит подошел к ней и поднял на ноги. Только когда его руки сомкнулись вокруг нее, она смогла заплакать. Глубокие, тяжелые рыдания сотрясали все ее тело.

– Царица у нас в руках, она не пострадала! – крикнул один из преторианцев.

Поддерживая Беренис, Тит повел ее через разбитую дверь. Его руки как стальные обручи обнимали ее за талию. С лестницы за пределами апартаментов она увидела всю картину бойни. Пол гостинной был залит кровью, повсюду лежали тела мужчин, женщин и детей дома Ба́роны, ни одна душа не избежала смерти. Позднее Беренис узнала, что один из слуг смог спастись и поднять тревогу. Среди Ба́рона лежали тела десятка нападавших. Двоих из них схватили преторианцы, остальным, должно быть, удалось спастись бегством.

– Чего удалось добиться от пленных? – спросил Тит.

– Пока ничего.

– Что ж, возьмите их с собой и посмотрите, смогут ли каленое железо и холодные щипцы развязать им языки. Не жалейте негодяев. Я хочу знать, кто стоит за всем этим, и мне безразлично, выживут они или нет. Только пусть не теряют сознания. И молят о смерти.

– Может, хватит смертей? – прошептала Беренис.

– Нет, вряд ли, моя дорогая. Мы уравновешиваем такие вещи на точных весах. Я любил и ценил старика Ба́рону, его плоть и кровь. Потребуется время, чтобы сбалансировать весы.

Однако наемные убийцы умерли, а весы так и остались не сбалансированными. Тит принял решение укрыть Беренис на вилле в Чизальпин-Гол, где она будет в безопасности под охраной специально выделенных двух десятков преторианцев. Тем временем Тит займется интриганами в Риме, которые открыто начали свою кампанию против него с попытки убить ее. Он не боялся заговорщиков. Они были при каждом императоре, когда тот приходил к власти, и Тит всегда был уверен, что справится с ними со временем. Но его тревожила безопасность Беренис, поэтому он был тверд в своем намерении спрятать ее в Голе. Никто не будет знать, где она находится, а преторианцы отдадут свои жизни, если потребуется, чтобы защитить ее. Как только минует угроза, он сразу вернет Беренис к себе. Она позволила убедить себя. Беренис предпочла бы вернуться в Галилею, но она больше не могла делать то, что ей хотелось. Энергия покинула ее. Она писала своему брату Агриппе:

«Я как-то вдруг постарела, если постоянное утомление означает старость. Очень часто мне кажется, что я видела слишком много. Человек живет только одну жизнь и затем возвращается к Всемогущему, когда его время кончается. Но, по моему ощущению, я уже прожила больше, чем одну жизнь, возможно, в этом мое наказание. Ибо я нагрешила достаточно, чтобы заслужить его. Агриппа, брат мой, что мне делать? Мечта стать императрицей Рима близка к воплощению, и, если ей суждено сбыться, думаю, все произойдет не по любви. Я больше не люблю Тита, если, разумеется, я вообще его когда-либо любила. В этом вопросе я совсем запуталась. А вот Давида Ба́рону, Иудея Пурпур, я точно любила. Ах, Давид, сын Она, Иудей Пурпура! Насколько напыщенно звучат все эти латинские имена, когда их переводишь! Я любила его, потому что он был добрым, мягким, мудрым и практичным, когда дело касалось проблем мира. О, как много евреев, подобных ему, я знала! А потом я увидела его и все его семя так жестоко убитыми из-за меня, как будто я сама держала в руках смертоносный топор! Этого я никогда не забуду. Каждую ночь я просыпаюсь теперь со стоном вся в холодном поту, переживая вновь страшное событие. Как все это странно! Несмотря на то что меня приняли как свою в доме Гиллеля, вся моя жизнь, как видится, прошла в насилии, войнах, убийствах и смертях тех, кого я любила больше всего! А теперь покончено и с домом Ба́роны, его древний род кончился. Как горько! Ради этого доброго старого человека, ради мечты, которую он бережно лелеял о нашем царском доме и роде, объединенном с императором Рима, ради этого человека и его надежд я сделаю то, что просит меня Тит, и отправлюсь в сельскую местность Гола, где буду ждать, пока он не пришлет за мной.

Путешествие будет нетяжелым, поскольку Тит предоставил мне удобную галеру, которая не только доставит меня в Голу, но и останется на якоре в устье реки Арно в полном моем распоряжении. Я получила проверенных слуг (теперь, когда Габо мертва, тебе придется позаботиться о ее детях), которые выполнят любое мое желание. Я обращаю на все это твое внимание, чтобы ты понял: Тит не изменился. Нет. Изменилась я, а не он. Тит остался мягким и мудрым, как всегда. Весь Рим уже говорит о золотом веке, который он открывает. Он выпустил тысячи несправедливо осужденных и не посещает отвратительные гладиаторские игрища. Хочу высказать догадку, что большинство народу обожает его, и все говорят – никогда раньше у Рима не было такого честного, мудрого и уравновешенного императора. Разумеется, мне очень льстит, что он считает меня не только красивой и желанной, но и мудрой и здравомыслящей. Хотя такая лесть – горький хлеб.

Ты знаешь, чего мне больше всего не хватает? Искры молодости. Еще кажется, что ничего мне больше на свете не хочется, как вернуться в Галилею и, сидя на берегу озера, слушать песни рыбаков, ставящих свои сети, и наблюдать за их факелами в ночи. О! Душа выпрыгивает из груди при мысли об этом. И кто знает, вернусь ли я когда-нибудь в любимые места. Ведь так много лет Израиль для меня был пустым звуком, просто словом, со стертым значением от частого употребления сентиментальными людьми. Зато теперь, когда я слышу слово «Израиль», глаза наполняются слезами…

Итак, я прощаюсь с тобой. Я уезжаю на некоторое время жить в по меньшей мере незнакомую и отдаленную местность, где зимой выпадает снег, а местные жители, одетые в звериные шкуры, варвары, чей язык непонятен и груб, которые вообще никогда не слышали слова «еврей». Тем не менее, быть может, это именно то, что мне сейчас нужно. Разумеется, мало радости для еврея жить в языческих краях, где все аборигены смотрят на пришельца с опаской, завистью или ненавистью. Если уж мне нельзя вернуться домой, лучше поехать туда, где евреев не знают и тем более не ненавидят. Шлю тебе мою любовь, брат. Не осуждай меня».

Беренис зажгла свечи и прочитала молитву с благодарностью Богу, который даровал еврейскую Пасху. По ее подсчетам, наступил канун Шаббада. Но насколько точны ее подсчеты, чтобы опираться на них? Ей всегда казалось, что за все прошедшее время, следя за днями, она какой-то из них пропустила, какой-то забыла. И это было неудивительно, так как ее дни ничем не отличались один от другого. Что ж, Бог простит ее. Разве не проповедовал святой Гиллель, что последний из людей важнее, чем Шаббад, поскольку Пасха всего лишь память о Боге, тогда как человек – живое напоминание о нем? Итак, она зажгла свечи и произнесла слова древней молитвы. Беренис всегда была разумно религиозной еврейкой, хотя никогда не проявляла чрезмерного рвения в соблюдении ритуалов. Только сейчас, когда на сотню миль в округе не сыщешь ни одного еврея, чтобы поговорить на родном языке, она стала искать успокоения в религиозных обрядах. Гиллель мало ратовал за соблюдение обрядов, но он никогда не оставался в одиночестве.

А Беренис была совершенно одинока. Иногда целый день она не произносила ни слова, разве что со слугами, которые занимались обслуживанием дома. Хорошо еще, что слуги и преторианцы разговаривали на латыни. Местное население состояло из одетых в звериные шкуры длинноволосых и бородатых варваров, немытых, нечесаных и разящих тем стойким, затхлым запахом, который присущ крестьянам, и говорило на своем языке. Ни одного слова из местного диалекта Беренис разобрать так и не смогла. Ее очень удивило, что она, бегло говорящая по-гречески, на латыни, пуническом и старом иврите, которую понимали в Египте и в арабском мире, оказалась неспособной понять варварскую утробную речь.

Преторианцы готовы были нарушить ее одиночество. Неужели Тит думал, что солдаты, назначенные им охранять любимую женщину, не мужчины? Говорили их глаза. Они постоянно шептались друг с другом. В их разговорах с ней за произносимыми словами скрывался более глубокий смысл. «Только дай нам шанс, – беззвучно просили они. – Ты увидишь, что император не единственный мужчина на свете. Мы готовы рисковать своей жизнью, но ты того стоишь, госпожа». Или все это было ее воображение, призванное сохранить ее очарование и красоту? До тех пор, пока преторианцы желают ее, она будет чувствовать, что старость отступает. Или их желание всего лишь продукт того же воображения?

В письме Тит писал ей:

«Только терпение, моя любимая, и скоро все будет, обещаю тебе, гораздо раньше, чем оба мы ожидаем. Я знаю, что это жестоко – держать тебя прикованной к безлюдному месту, но почти везде твоей жизни будет угрожать постоянная опасность. Сейчас, по крайней мере, я уверен, что ты в безопасности, и утешаю себя мыслью, что скоро, очень скоро императрица вернется ко мне такая мудрая, добрая и красивая, какой Рим никогда раньше не знал. Я жду этого момента со дня на день и, когда он наступит, пришлю за тобой преторианца по имени Лукил Юван. Это человек, которому я всецело доверяю, поэтому и ты можешь верить ему. Он привезет тебя ко мне».

Так говорилось в письме Тита, потом пошли недели, набралось шесть писем, и каждое из шести во многом походило на остальные. В каждом повторялось обещание прислать Лукила Ювана. Старший на вилле центурион предложил Беренис:

– Я знаю, что ты ужинаешь всегда одна, моя госпожа. Если одиночество заедает тебя, могу предложить себя в качестве компаньона за трапезой. Обещаю, поверь мне, что мое поведение мой любимый господин ни в коей мере не сможет осудить.

Она поблагодалила его, но предложение отклонила. Все ли он высказал, что имел в виду? Быть может, что-то еще? Сон ее становился все хуже и хуже, она просыпалась два, три, а то и четыре раза за ночь, часами лежала без сна. По утрам у нее появлялись круги под глазами и становились более заметными выступающие морщины. Ежедневные массажи и кремы не помогали, ведь бег времени не остановить и не повернуть вспять.

Почти каждый день появлялись седые волосы. Они седели не постепенно, как волосы у других людей, наоборот, интенсивный рыжий цвет сразу переходил в белый. День за днем она вырывала предательскую седину до тех пор, пока однажды в ужасе не прекратила это занятие. Волосы начали выпадать, но, быть может, это опять ее воображение? Судорожно, с колотящимся от страха сердцем дрожащими руками Беренис раздвинула локоны. Так оно и было. Теперь ей припомнилось, как все чаще и чаще ее гребень забивался волосами. Она считала, что он просто вырывает спутавшиеся волосы, но они еще молодые и здоровые. Как теперь отрицать то, что уже видно собственными глазами? Волосы начали выпадать. Что делать? Продолжать вырывать седые? Все тело ее покрылось мурашками от ужаса. Ей приходилось видеть совершенно лысых женщин…

Беренис, раньше никогда не заботившаяся о красоте, стала одержима ею. За бесконечные дни одиночества у нее выработалось убеждение, что только благодаря красоте она сможет вырваться из этого забытого Богом гнусного места. Если она потеряет свою красоту, Тит отвергнет ее и обречет на заточение в этом проклятом углу.

Однажды ночью Беренис проснулась от привидевшегося кошмара, будто она убила Габо. Утром пришли слуги, и она накричала на них:

– Убирайтесь отсюда! Я не нуждаюсь в вас, мне нужна Габо!

Часом позже она пришла в себя и долго просила прощения у прислуги.

«Сколько еще ждать? – задавала она сама себе вопрос. – Когда уже можно будет вернуться домой? Когда мои предположения сбудутся?» Теперь ночные кошмары стали регулярными. Ей удавалась поспать все меньше и меньше. За дверью ее спальни рос небольшой сад, и у нее появилась привычка выходить туда бессонными ночами, когда позволяла погода. Круг за кругом обходила сад Беренис, надеясь, что утомится и захочет спать, а в голову лезли всякие страшные мысли. «Почему этот центурион из охраны не идет? – спрашивала она себя. – Почему он не разыщет меня здесь? Не схватит! Пусть даже нападет! Это бы означало, что я еще желанна, что все еще женщина, что у меня еще остались следы привлекательности и красоты. И что я тогда буду делать? Я не хочу его, как и любого другого мужчину. Что мне тогда делать? А хочу ли я Тита?»

Все на этом свете имеет свой конец, и однажды утром, когда она сидела за завтраком, в столовую вошла прислуга и объявила, что человек, назвавший себя Лукил Юван, прибыл на колеснице из Рима и ожидает встречи с ней.

Позднее Беренис не могла вспомнить, как выглядел этот Лукил Юван. Память не сохранила его образа, ни лица, ни одежды. Отличить его от других людей она могла бы разве только по голосу – очень спокойному, низкому, прозвучавшему в ответ на ее нервный вопрос, был ли он у Тита. В памяти осталось ее трепетное, молящее ожидание.

– Да, госпожа.

– Что он велел сказать мне?

– Ничего, госпожа. Он находится среди богов, а боги не общаются со смертными. Тит Флавий мертв. Неделю назад его свалила жестокая лихорадка. Днем позже он умер. Зная, что ты значила для него, зная, что только мне он доверял общение с тобой, я отправился сюда. Мне так хотелось принести тебе добрые новости, но из этого ничего не вышло.

Только к полудню того же дня Беренис немного пришла в себя. К ней вернулась способность разговаривать и при этом сохранять контроль над своим голосом и рассудком. Она подошла к зеркалу привести в порядок волосы и увидела отражение своего поблекшего лица. Неужели так подействовали на нее прошедшие часы? Глубокие провалы под скулами, темные круги вокруг глаз, дрожащая верхняя губа с мелкими морщинами. И глаза, странные прекрасные глаза, теперь утратили свой блеск и потускнели в сетке глубоких морщин. Неужели это все результат трагического известия, полученного всего несколько часов назад? Неужели красота уходит так быстро? А может, причиной тому старость и распад?

– Мы оба умерли, Тит, – прошептала она. Банальность и дешевый драматизм фразы поразили ее.

Она продолжала говорить про себя: «Прости меня, мой любимый. Я жива, а ты мертв. Мертв. Моя любимая и прекрасная молодость, мой царь равенства и справедливости. И где те троны, на которых мы должны были восседать и строить новый Иерусалим – столицу прекрасного мира? Все ушло. А вся наша жизнь – фарс и обман, Тит Флавий, игра, в которой мы недолгие участники. В ней нет ни смысла, ни цели, только путь из ниоткуда в никуда. А что касается богов… Ох! Я так устала от всех этих богов, мой дорогой. Так, наверное, муравьи устают от людей, которые топчут их походя без причины… Хватит, – подумала Беренис. – Тит мертв, а мне еще жить».

Она послала за Лукилом Юваном.

– Ты любил его? – задала вопрос Беренис.

– Я любил его, и он мне доверял.

– Ему было больно?

– Вы же знаете, что такое лихорадка, госпожа. От нее сильный жар, но почти нет боли. Она принесла ему смерть, а это, как мне кажется, самая страшная на свете боль.

– Смерть была естественной? – спокойно спросила Беренис. – Он действительно умер от лихорадки или его отравили?

– Разговоры об отравлении начались с того момента, как только он заболел, и будут еще продолжаться. Однако мне неизвестен яд, вызывающий такой жар. Я был с ним примерно пять часов, пока он не умер. И он был горячим, как кузнечный горн. Нет, госпожа, его не отравили. Кто мог желать его смерти? От нее была польза только Домициану, его младшему брату. Однако этот юноша любил Тита Флавия. Завидовал ему, но и любил тоже.

– Тит говорил с тобой обо мне?

– Да, госпожа, поверь мне.

– Что он говорил?

– Что он мог сказать? Он не мог дать тебе денег, потому что не умел справиться с финасовыми проблемами, досаждавшими ему. К тому же он знал, что тебе хватает своих средств.

– Меня не волнуют деньги!

– Я уверен, что Тит любил тебя. Он знал об этом и приказал мне сделать все, что будет возможно, если ты попросишь. Галера в твоем распоряжении. Ты можешь остаться здесь, он подарил тебе эту виллу, или отправиться куда тебе захочется.

– Я хочу вернуться домой в Галилею, – ответила Беренис. – Это все, что мне сейчас надо. Поэтому, если ты прикажешь экипажу подготовить галеру к выходу в море, я отправлюсь в путь. Как только они будут готовы. У меня одно желание на настоящий момент – вернуться домой.

Капитаном галеры был грек по имени Фило Менелае, старый моряк, искушенный в жизни и осведомленный о происходящем в Средиземноморье. Он знал, кто такая Беренис, и тактично оставил ее переживать свое горе, приказав членам экипажа не нарушать ее уединение. В любом случае Беренис не очень интересовала их. Они видели в ней высокую, болезненно худую пожилую женщину, в которой остались в лучшем случае напоминания о ее былой красоте. От легендарной Беренис оставались только ее рыжие волосы, да и те стремительно седели.

Однажды утром, со страхом взглянув в маленькое карманное зеркало, Беренис увидела, что седина распространилась на корни почти всех волос. Теперь белизна пойдет по всей голове, но ее это совсем не беспокоило. Она устала подсчитывать свои годы. Было ли ей пятьдесят два, пятьдесят три или все пятьдесят четыре? Почему ей так трудно вспомнить свой возраст?

День за днем сидела она на апфтердеке галеры под тентом и пыталась вспомнить то, что каждый человек должен помнить. Но это было нелегко. Она ни с кем не разговаривала. Иногда часами смотрела, не отрываясь, на линию берега, проплывающую в отдалении (она плыла на быстрой каботажной галере, всегда идущей на расстоянии видимости берега), но затем ее глаза затуманивались и наступала головная боль. Никогда в жизни Беренис не знала по-настоящему сильной головной боли, и новые ощущения пугали ее. Видя, что с Беренис происходит что-то неладное, капитан предпринимал попытки завязать с ней разговор. Может ли он помочь ей? Нужно ли ей что-нибудь? Она всегда качала головой, удивляясь, что ему до нее. И что мог дать ей этот грек?

Наступил день, когда капитан вошел к ней и обратил ее внимание на белые башни Тира, видневшиеся в отдалении. Они как раз подходили к финикийскому побережью.

– Посмотри, какие они высокие. Даже выше жилых домов в Риме и построены лучше, по правде говоря. Однажды зимой я снимал квартиру в Тире в семиэтажном доме. Тяжело было подниматься к себе, да я был помоложе. Ну а уж вид из окон, когда доберешься до своей комнаты, – это отдельный рассказ, поверь мне. А климат, скажу я тебе! В Тире очень хороший климат. Хотя кто я такой, чтобы рассказывать тебе, царица Беренис? Ты же лучше меня знаешь Тир.

– Совсем немного, капитан, только то немногое, что помню.

Тем не менее вид Тира заставил ее сердце учащенно забиться. Она почувствовала первые признаки старости – воспоминания о прожитых годах и утрата женственности. Однако не могла скрыть своего волнения.

– Меня всегда влекла сюда погода этого побережья. Бог хранит меня от римской зимы. Она кого угодно погубит. Так здесь… – продолжал капитан.

– Капитан!

– Да, моя госпожа?

– Можно ли причалить в Птолемее, вместо того чтобы идти дальше на юг до Кесарии? Сэкономим несколько часов. Есть ли там док, где можно пришвартоваться?

– Конечно, госпожа, конечно. У меня там кузен. Он наполовину сириец, наполовину еврей и наполовину грек. Три половины? Слишком много. Как бы там ни было, мой кузен владелец дока.

– А мог бы ты нанять носилки с четырьмя носильщиками до Тиберия? Я совсем не желаю задерживаться в городе и сразу после остановки прямо с палубы хочу пересесть в носилки. Я очень устала. Боюсь, что переутомилась и не очень хорошо себя чувствую. Волосы очень быстро седеют. Ты заметил? Они были рыжими, когда я поднялась на борт, разве не так?

– Рыжие как огонь, царица Беренис. Потому что в тот момент, как только я увидел тебя подходящей к моему кораблю, я запомнил цвет волос. Я увидел волосы и сказал себе: вот она, красавица царица Калки. Однако у тебя очень много багажа.

– Отправь его в Тиберий, когда будет время. – Решительным движением она сняла с руки золотой полукруглый браслет. – Возьми это, капитан. Ты был добр и заботлив.

– Нет, нет, нет, – подняв обе руки вверх, запротестовал капитан, тряся курчавой головой так, что черные локоны волос закачались, как маленькие змейки. – Нет, ты слишком добра. Моя галера зафрахтована Флавиями, которые хорошо за это платят.

– Я хочу, чтобы ты взял это, капитан.

– Если настаиваешь, моя госпожа, – произнес капитан, принимая подарок и прижимая его к своим губам. – Я принимаю эту вещь не как плату, а как память о тебе и передам ее детям. Да будут твои годы долгими и благословенными, а твой Бог Яхве милостив к тебе. Я очень уважаю Яхве и евреев. Обещаю, что найму для тебя лучшие носилки в Птолемее.

Капитан приказал перейти на весла, и галера рванулась вперед. Через три часа они прибыли к месту назначения в город Птолемей и плавно вошли в доки.

Беренис ожидала, что путешествие на носилках по холмам в Тиберий окажет на нее успокаивающее и расслабляющее воздействие. Ею даже овладело некоторое нетерпение, когда, раздвинув шторы, она взглянула на открывшуюся картину осенней сельской местности. Во всей своей красе и буйстве оттенков стоял октябрь, время сбора урожая. Галилейские крестьяне по пояс утопали в озерах созревшей пшеницы и ячменя, розовощекие еврейские девицы, распевая древние урожайные гимны, собирали фрукты с отягощенных плодами деревьев. Никогда в своей жизни Беренис не наблюдала такой богатой страды. Земля щедро воздавала своему труженику и в долине на каждом клочке почвы, и на террасах, тянущихся вдоль склонов холмов. И нигде не было видно ни малейшего признака войны, прокатившейся по этим местам. Однако ту войну отделяли годы, и для молодых еврейских юношей и девушек, работающих в полях, та великая война с Римом, бесполезное восстание зелотов и сикариев, была таким же древним событием, как библейские повествования о судьях и царях. Правда, среди представителей старшего поколения находились те, кто утверждал, что помнит, как здесь проходили мощные римские легионы, хотя даже воспоминания становились туманными.

Так выглядела земля. И Беренис хотелось еще и еще наслаждаться видом и запахом родины. Однако у нее разболелась голова, а глаза заволокла пелена со вспышками красных кругов. Наступил полуденный зной. Беренис отдернула шторы носилок. Прохожие не только не узнавали ее, но даже не обращали внимания. Худая, мучимая головными болями седая женщина не вызывала никаких воспоминаний. В какой-то момент Беренис захотелось остановить носилки и крикнуть: «Стойте и посмотрите на меня! Ведь это я – Беренис, последняя царица Израиля! Это меня за мою красоту обожали цари!»

Ничего подобного она, разумеется, не сделала. Просто немного всплакнула от жалости к себе, и ничего больше. Даже когда они остановились на постоялом дворе, Беренис не назвала себя. Она осталась в носилках, заверяя, что здесь ей достаточно удобно. По ее просьбе хозяин постоялого двора принес молока и свежеиспеченного хлеба. Он взглянул на нее, но не узнал. Не узнал и тогда, когда она похвалила его хлеб.

– Обычный деревенский хлеб.

– Хлеб моего сердца, хлеб моей крови, – возразила ему Беренис.

– Что ж, как скажешь, госпожа.

Хозяин пожал плечами и поблагодарил за золотую монету, которой Беренис расплатилась с ним. Если госпоже угодно заплатить в сто раз больше, чем стоит ужин,это ее дело.

Той ночью она почти не спала, а с первыми лучами зари Беренис разбудила носильщиков, спавших вповалку в углу сарая.

– Вставайте, – мягко просила она их. – Мне пора в путь.

Носильщики еле слышно выражали недовольство ее нетерпеливостью. Хорошо этим богачам требовать то одно, то другое, обращаясь с носильщиками хуже, чем со скотом. Хотя с рабами именно так и принято было обращаться. Как будто угадав их мысли, Беренис открыла свою сумку и пересчитала деньги. При ней было сто двенадцать сестерций. Она приказала рабам поставить носилки и разделила деньги между ними.

– Купите себе свободу или распорядитесь деньгами, как вам захочется.

Каждая золотая монета стоила одиннадцати серебром и составляла такую сумму, что рабы пали в ноги, разрыдались и склонили головы до самой дорожной пыли.

– Хватит, хватит, – уговаривала их она. – Только несите меня побыстрее…

Головная боль была ужасной, однако радость рабов, которую им доставила малая толика денег, вызвала у нее слезы. Боль отпустила, и она почувствовала облегчение.

– Я дома, – произнесла Беренис. – Я так счастлива, что вернулась домой.

Когда они тронулись в путь, в ложбинах и долинах лежал туман, затем они поднялись на холм и с его вершины открылась вся панорама и вся ширь любимой земли Галилеи с серебряными зеркалами озер вдалеке. Или это ей только казалось, а в долине продолжал лежать туман?

– Вы знаете Галилею? – спросила она рабов.

О да, они знали. Они исходили Галилею вдоль и поперек по дорогам и тропам, так как хозяин часто сдавал их внаем.

– А вы знаете, где находится дом Гиллеля?

Да, они знали, хорошо знали. Кто в Галилее, нет, во всем Израиле не знает, где дом Гиллеля? Он находится волей Бога в благословенной долине, там они смогут остановиться и отдохнуть на обратном пути из Тиберия, потому что там к рабу относятся как к человеку. Им дадут еду, и в жару они укроются в тени огромного терпентинового дерева.

– Тогда быстрее несите меня туда, – попросила Беренис, – если вы успеете донести меня до полудня, то сможете полежать и отдохнуть в тени этого терпентинового дерева. Только быстрее!

– Как на крыльях, – ответили рабы и ровной трусцой продолжили путь.

Хорошие люди, подумалось Беренис, а когда бежит хороший человек, то Ангел Смерти не может его догнать. Так легко было у нее на душе, так радостно, что она даже всплакнула от удовольствия.

Наконец они прибыли на место, поднялись по пологому склону холма и спустились в долину, где под полуденным солнцем раскинулось старое галилейское сельское поместье. Перед воротами Беренис приказала рабам остановиться.

– Я должна войти сюда своими ногами, – заявила она.

Ей помогли сойти с носилок, но, когда она попыталась стать прямо, колени подкосились, и она упала бы, если бы рабы не бросились помочь ей.

– Прости, госпожа, что дотрагиваемся до тебя, – взмолились они, а она ответила:

– Вы – мои братья.

Опираясь на плечи носильщиков, Беренис добрела до терпентинового дерева, где слуги разворачивали длинные столы, готовясь к полуденной трапезе. Слуги и дети увидели, что к ним приближается Беренис в сопровождении рабов. Гиллель, брат Симеона, сразу узнал ее. Потом ее заметили и узнали его жена Дебора и старая-престарая мать.

Все бросились к ней навстречу, первым бежал Гиллель. Он обнял Беренис со слезами на глазах. Все остальные окружили их. Страшная боль пронзила все тело Беренис. Она только и смогла произнести шепотом:

– Мне кажется, брат, я умираю. Всю дорогу из Италии Ангел Смерти гнался за мной, и вот я дома. Мне нужно лечь, но не в доме, а под деревом. А потом вам следует послать за Агриппой.

– Я пошлю за ним, а тебе еще жить да жить, – пообещал брат Симеона.

Каждый раз, когда Беренис открывала веки, перед глазами стоял туман, и она не могла ничего разобрать. Голова раскалывалась от ужасной боли. Но вот боль отпустила, взор прояснился, и она увидела мужчину, склонившегося над ней. Время играет с ней, подумалось Беренис. Его лицо было в морщинах, волосы и борода стали седые, но тем не менее она сразу узнала Агриппу. Когда он прикоснулся к ее лицу, Беренис схватила его руку и поцеловала:

– Брат!

– Теперь ты дома, сестра моя. Вот отдохнешь, поправишься, и вернутся старые времена. Увидишь озеро, лес. Опять будем сидеть по ночам и слушать песни рыбаков…

– Да, – шепотом произнесла она.

– Ты слишком долго отсутствовала.

– Слишком долго, и ничего не нашла. Но тогда я и не знала, чего хочу.

– Ты устала.

– Нет, я больше никогда не устану. – Она почувствовала легкое движение его руки, и ей показалось, что он уходит. – Не уходи…

– Я не ухожу, сестра. И всегда буду рядом. Мы вместе состаримся, обсуждая все, что пришлось увидеть в жизни.

– Бедный брат. А Он злится, так по-детски, глупо злится.

– Кто он?

– Яхве. Потому что они выгнали его с высот. Но мне все равно. Брат, мне теперь все равно. В этой злости нет ни причины, ни смысла, просто глупая детская злость. И я ненавижу Рим, это холодное, противное место. И крестьян с их запахом, и центурионов.

– Сестра?

– Где я?

– В доме Гиллеля, под терпентиновым деревом.

– Как здесь хорошо! – восхитилась она просто и искренне, как дитя. – Я устала и хочу спать.

Той ночью Беренис Бесагриппа умерла. Ей шел пятьдесят четвертый год. Ее похоронили на склоне холма рядом с мужем Симеоном Бенгамалиелем, внуком мудреца, которого помнят как Гиллеля Добронравного. Со временем надгробный камень кто-то унес или он сам постепенно провалился под землю. Могила осталась необозначенной и сравнялась с древней землей Галилеи в Израиле.

Примечания

1

Вполголоса, про себя (лат.).

(обратно)

2

Оскорбления ее величества (лат.).

(обратно)

3

Иезавель – распутница. (Примеч. перев.)

(обратно)

4

Милостыню – Риму – Флору! (лат.)

(обратно)

Оглавление

Основные действующие лица

Часть первая

Часть вторая

Часть третья

Часть четвертая

Часть пятая

*** Примечания ***