Евангелие от экстремиста [Роман Евгеньевич Коноплев] (fb2) читать постранично, страница - 105

страна была проинформирована о том, что самый страшный экстремист в России — это Голубович.

В декабре из Израиля в Брянск ненадолго приехал мой старый друг Майк. Один из тех, самых ещё первых, Брянских национал-большевиков. Майк рассказывал, как долго пришлось ему скитаться в новой своей жизни. Очень долго не мог он найти там никакой себе работы. Лазил по помойкам и подбирал черствые булочки. Майк по настоящему несколько месяцев голодал. Соседи по комнате в общаге, гопники, начали измываться над старым неформалом. Быдло — оно, оказывается, и в Израиле быдло:

— Ты — крыса, ты украл у нас из холодильника сосиску. Ты не спросился разрешения. Вали отсюда, пока не выплатишь штраф в 500 шекелей — вещей никаких обратно не получишь.

Майка спасла девушка Аня, репатриантка из Белоруссии. Она работала экскурсоводом с русскими туристами. Взяла его к себе жить. Вскоре Майк нашел работу. Они живут одним днём, и, кажется мне, теперь Майк по-настоящему счастлив, чего не случалось с ним раньше. Помимо подарков — бедуинских поделок из кожи верблюда и разных там масел, Майк привез плохую новость. Там же, в далеком Израиле, застрелился Дэн. Он был в тусовке, нашим общим другом. Еще в 97-м. Мы вместе уезжали в Москву, когда Дэн эмигрировал. Несколько часов болтали в поезде о его будущем. Светловолосый худенький Дэн мечтал о карьере военного. Это семейное. Отец его был кадровым офицером Советской Армии. Там, в израильской армии, Дэн получил ранение во время теракта, и по увольнению не получил никаких страховок. Как раз началось очередное обострение, работы не было. Он назанимал у всех много денег. Карабкался. Но, как рассказал Майк, ему так и не удалось раствориться в еврейской среде. Он так и остался там чужаком. Часто переезжал из города в город, развелся. Когда наступил предел, и все сроки отдачи долгов прошли, Дэн уединился и выстрелил себе в голову из пистолета.

Майк уже четыре года не был в России. Похоже, он не очень оказался рад нашим переменам. Со своей густой длинной шевелюрой он выглядел полным бедуином. На улице до него постоянно докапывались лысые мрази. Эти пару недель в России для него оказались сущей мукой:

— Я не знаю, куда у вас тут всё катится. Но мне кажется, стало хуже. В Израиле на Президента и Премьер-министра кругом можно встретить только карикатуры. А у вас этот остролицый на всех школьных тетрадках. И все новости на главных телеканалах — только про него. Даже у нас в Израиле бум — все русские евреи эти же самые тетрадки с его портретом своим детям покупают. Мне противно на такое смотреть. Это уже совсем не рок-н-ролл. Я боюсь за родителей. Без пистолета тут на улицу даже выходить не хочется. Другая страна. Я хочу домой. Здесь у меня просто какой-то холод внутри. Сухой мёртвый холод.

Мы с Ю проводили их на скорый поезд «Брянск-Москва». Через 15 часов они уже будут дома. На берегу Средиземного моря. А у нас стоит лютый дубешник. Минус двадцать пять. Обнимаемся на прощание:

— Если серьезно, я так и не понял, чем ты тут вообще можешь заниматься? — Майк такой вот всегда в драматические минуты, замедленно серьезный.

Предполагаю, мы с ним не увидимся теперь уже несколько дольше. Или вообще никогда, кто ж теперь знает.

Весной 2003 года в Москве состоялся суд над Голубовичем и Николаевым. В качестве свидетеля со стороны защиты на суд вызвали и меня. Стоял теплый весенний день. У здания суда собралось человек двадцать пять. Подошли и мамы подсудимых. У Николаева присутствовали оба родителя. На лицах читалось волнение, но была и уверенность. Все знали, что у него стопроцентные шансы на выход. Он вообще ни с кем в тот день не вступал в столкновения. Стоял сзади. Родители у Николаева были очень красивые. И было видно, что из Молдавии. И что из Кишинева. Столичные жители. Они работали в Подмосковье, как и многие, уехав из Молдовы от нищеты и отсутствия каких либо перспектив. Для Женьки нашли здесь место — он проходил юридическую практику в какой-то нотариальной конторе. Не просто так тут ошивался. "Идейная партийная жизнь" была ему глубоко до лампочки, в лидеры он не стремился, а без него самого Кишиневское отделение походило уже не на группу неуправляемых панков-отморозков, а на тень шакала — Ткачука и офицеров молдавских спецслужб. У них уже зрели свои планы насчет отделения. У Женьки были планы зацепиться в Москве, поближе к родителям, получить нормальные документы, работать, обустраиваться потихоньку… Каким любопытством его угораздило в тот злополучный день оказаться рядом с нами? Мать и отец ждали немедленного освобождения ни в чем не виновного Женьки. Что, казалось бы, могло этому помешать?

Подошла мама Лёши Голубовича. Старенькая добрая женщина. В её глазах стояла беспредельная любовь. Она наверняка ничего в жизни не пожалела для своего сына. Он всегда был её гордостью. Алёша. Он был там, за прутьями решетки. На нем была та же одежда, что и на митинге.

— Рома, обязательно приезжайте к нам в гости, когда всё это закончится. Алёша мне много