Сокровище храма [Элиетт Абекассис] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Элиетт Абекассис Сокровище храма

Моей матери, благодаря которой я написала эту книгу.

…соберитесь, и я возвещу вам, что будет с вами в грядущие дни.

Бытие, 49:1

ПРОЛОГ

Cлучилось это в 5761 году, 16 числа месяца нисан, или, если вам угодно, 21 апреля 2000 года, через тридцать три года после моего рождения.

На Израильской земле, в самом центре Иудейской пустыни, близ Иерусалима, обнаружили тело человека, убитого при очень странных обстоятельствах.

Его связали на жертвенном алтаре, перерезали горло и подожгли. Из полуобгорелого тела выпирали кости.

Лохмотья его белой льняной туники и тюрбан были испачканы кровью. Камень алтаря прочерчивали семь кровавых полос, сделанных преступной рукой. Его принесли в жертву, словно животное, да так там и оставили, со скрещенными руками и разрезанным горлом.

Шимон Делам, бывший командующий израильской армией, а ныне руководитель Шин-Бет, секретной внутренней службы, пришел к моему отцу Давиду Коэну с просьбой помочь распутать это дело. Отец, специалист по палеографии древних свитков, и я, Ари Коэн, два года назад трудились вместе с Шимоном над загадочным исчезновением ценного манускрипта и серией не менее загадочных убийств.

— Давид, — сказал отцу Шимон после того, как объяснил ему ситуацию, — что скажешь, если я снова обращусь к тебе. Дело в том, что…

— …Ты не знаешь, к кому еще обратиться, — догадался отец. — Дело в том, что твои полицейские не очень-то разбираются в ритуальных жертвоприношениях, не знают, что такое Иудейская пустыня.

— И еще меньше в человеческих жертвоприношениях. Согласись, здесь нужны знания очень древних обрядов.

— Согласен, очень древних. А чем я могу помочь сейчас?

Шимон достал маленький черный полиэтиленовый пакет и протянул отцу. Тот раскрыл его.

— Револьвер, — констатировал отец, — калибр семь шестьдесят пять.

— Здесь дело гораздо серьезнее, оно может завести нас далеко. Меня интересует не столько Иудейская пустыня и история этого региона, сколько безопасность Израиля.

— А точнее?

— Сейчас на наших границах очень напряженная обстановка. Мы получили сведения о перемещении войск на юге Сирии. Готовится война, но мне не известно, где и из-за чего она начнется. Это убийство, может быть, является неким предзнаменованием.

— Предзнаменование… — ухмыльнулся отец. — Не знал я, что ты веришь в приметы…

— Нет, в приметы я не верю, — возразил Шимон. — ЦРУ — тоже, но все-таки мы сходимся в одном. По мнению наших следователей, нож, орудие преступления, валявшийся на виду возле трупа, изготовлен в Сирии и относится к двенадцатому веку.

— К двенадцатому веку… — задумчиво повторил отец.

— Жертва — археолог, который производил раскопки в Израиле. Он разыскивал сокровище Храма, место его точно описано в манускрипте, найденном у Мертвого моря…

— Ты имеешь в виду Медный свиток?

— Так точно.

Отец не мог удержаться от улыбки. Если уж Шимон говорил «так точно», значит, дело действительно было серьезным.

— Нам известно, что тайной задумкой этого человека было воссоздание Третьего Храма. Знаем мы, что у него были и враги… меня ты знаешь, я военный, и какие-то глубинные причины этого преступления не в моей компетенции.

— Короче, — подытожил отец, — переходи к фактам.

— Задание довольно необычное. Поэтому-то мне и нужен человек, превосходно знающий Библию, археологию и умеющий драться в случае нужды. Мне нужен тот, кто, будучи ученым, мог бы быть еще и солдатом.

Шимон замолчал, глядя на моего отца, затем, пожевывая зубочистку, докончил:

— Мне нужен Ари, Ари-лев.

ПЕРВЫЙ СВИТОК СВИТОК ПРЕСТУПЛЕНИЯ

Будьте сильны и стойки, о отважные воины.

Не дрожите!

Не отступайте!

Ведь за вашими спинами — преступное сообщество,

Деяния его погружены во мрак,

Мрак порождает страдания…

В суетности их прибежище.

Сила их исчезнет как дым,

Не будет тьмы, но вселенная быстро поблекнет.

Будьте стойки в бою,

Ибо именно сейчас вершится воля Божия,

Уничтожая преступные замыслы.

Кумранский свиток.

«Устав войны»
Меня зовут Ари Коэн. Я — писарь, сын Давида. Многие годы я жил среди вас. Как и мои друзья, я путешествовал по дальним странам, участвовал в бурных вечеринках Тель-Авива и тоже служил в армии на земле Израиля.

Потом однажды я сбросил городскую одежду и удалился в Иудейскую пустыню, за ворота Иерусалима, на скалы безлюдной местности, носящей название Кумран.

В тиши пустыни я веду строгую отшельническую жизнь, питая дух, но не тело. Я писец, переписчик. Как и мои предки, ношу на талии пояс, на котором висит тростниковая коробочка со стило и кисточками, а также перочинный ножичек для скобления кожи. Я выравниваю пергамент лезвием, желая избавить его от пятен и шероховатостей, чтобы получилась гладкая зернистая поверхность, которая будет впитывать чернила и не позволит им расплываться. Для письма на этой коже я пользуюсь гусиным пером: оно тоньше и прочнее, чем грубоватое писало из тростинки. Перо я тщательно выбираю среди маховых перьев птиц, выращиваемых в кибуце, недалеко от Кумрана. Для меня предпочтительнее перо из левого крыла; несколько часов его надо вымачивать, чтобы оно стало помягче, а потом высушивать в горячем песке, чтобы оно затвердело, и затем уже его можно заострять ножичком.

Я беру чернильный прибор, в котором есть сосуд для воды и порошка; развожу водой в склянке чернильный порошок и начинаю: Моя жизнь сорвана с меня и унесена далеко, подобно палатке пастуха.

Я вывожу буквы на листах пергамента, пожелтевших, как в старинных книгах, страницы которых читались и перечитывались; их трогали, переворачивали из года в год, из века в век — тысячелетиями. Я пишу весь день и даже по ночам.

Сейчас я хотел бы поведать, описать историю, приключившуюся со мной, историю ужасную, игрушкой которой я был. И не будет случайностью, если в истоках моих похождений вы найдете Библию, потому что в ней я узрел любовь и отпечаток деяний Бога и усмотрел в ней неистовую силу; да, я увидел в ней глагол, означаемый словом «быть».

О дети мои, внемлите словам моим и сотрите пелену с ваших глаз, для того чтобы видеть вам и слышать о деяниях Господа.

* * *
Тем вечером, 16 числа месяца нисан 5761 года, отец мой Давид Коэн нашел меня в одной из пещер, где я имел обыкновение писать. Она была попросторнее других, и в ней свободно умещались, соседствуя, множество листов пергамента разного размера, священные свитки, множество огромных глиняных кувшинов, черепки и разбитые крышки вперемешку с грудами осыпавшихся камней… словом, куча древностей, образовавшаяся за столетия, и я никогда не осмеливался нарушать этот вековой беспорядок.

Отца я не видел уже больше года. Глаза его блестели от возбуждения. Темные волосы все еще были густы, но на широком лбу, как на листе пергамента, можно было различить ежегодно добавлявшиеся буквы. За тот год, что я его не видел, наиболее глубоко вырезалась одна:

Буква эта, «Ламед», означает «познавать и учить». Она — самая длинная из всего древнееврейского алфавита, единственная вытянутая кверху, чем напоминает лестницу Иакова, по которой поднимались и спускались ангелы, для того чтобы познавать и передавать знания.

Он не упрекал меня. Но я был его сыном, единственным сыном, и хотя он относился с почтением к выбранному мною пути, отчасти навязанному мне драматическими обстоятельствами, отчасти осознанному, потому что в этом заключалась моя дорога жизни, моя жизнь, он, тем не менее, страдал от того, что я его покинул. Ему хотелось, чтобы я был рядом, в Иерусалиме, даже если после армии я ушел бы из дома и поселился в ультраортодоксальном квартале Меа-Шеарим. И даже не живи я с ним, он предпочел бы знать, что я нахожусь где-нибудь в Тель-Авиве, ведя жизнь современного израильтянина, а, не уединившись в пещерах Кумрана. Пусть даже не в Тель-Авиве, а в каком-нибудь кибуце, на севере или на юге страны, во всяком случае, там, куда он мог бы приехать ко мне в гости, а не навещать в таком потаенном, труднодоступном месте, где я жил отшельником. А я, много раз, спрашивавший себя, когда же его увижу, вмиг почувствовал, до чего редки такие минуты. Я не жалел о том, но слезы навернулись на глаза.

— Ну что ж, — произнес отец, — счастлив вновь тебя увидеть. Мать тоже передает тебе свои поцелуи.

— Как она поживает?

— Хорошо. Она крепкая, как тебе известно.

Я с нежностью относился к своей матери, но, окунувшись в религию, ощутил нечто вроде стены непонимания, вставшей между нами. Для нее, русской по происхождению и атеистке по убеждению, я был монахом, а значит, безумцем, фанатиком…

Уже два года я состоял в тайной секте ессеев,[1] в которой придерживались особых обрядов. Еще во II веке до рождения Иисуса люди удалились в Иудейскую пустыню, к отвесным скалам, названным Кирбат-Кумран. Там они построили укрепленный лагерь, где приобретали знания, молились, очищались крещением в предвидении конца света. Но конец света не наступил, и после смерти Иисуса и восстания евреев следы ессеев затерялись в Истории. Лагерь Кирбат-Кумран был сожжен и заброшен. Одни считали, что членов секты вырезали римляне, другие полагали, что их просто выслали неизвестно куда. В действительности же они укрылись в недоступных пещерах, где продолжали жить, как прежде, тайно, вопреки всем потрясениям, молясь, изучая и переписывая тексты преданий, а более всего — ожидая будущую жизнь и готовясь к ней.

— Ну ладно, — сказал я, — рассказывай. Какие там у вас новости?

— Новость только одна, — ответил отец. — В Иудейской пустыне, в нескольких километрах отсюда, совершено убийство. Похоже на человеческое жертвоприношение. Шимон Делам попросил меня поговорить с тобой, Ари. Он хотел бы поручить тебе расследование. Он говорит, что только ты можешь быть солдатом, хорошо знающим все писания.

— Но, — возразил я, — тебе же не известно, что именно здесь, в пещерах Кумрана, я выполняю свою миссию?

— Миссию? — удивился отец. — Какую миссию?

— Вчера ессеи избрали меня. Теперь я их Мессия.

— Они тебя избрали, — протянул отец, — окидывая меня странным взглядом, будто совсем не удивляясь моему сообщению.

— Они думают, что ожидаемый ими Мессия — это я. В текстах сказано: Мессия должен раскрыться в 5760 году, и он зовется «львом». Лев — это я. Таков смысл имени, которое ты мне дал.

— А ты готов забросить труд писца и выйти из пещер?

— Я писец, а не детектив.

— Ты сказал, что назначен ессеями Мессией. А это значит, что твоя миссия — не писанина, а бой, битва Добра со Злом. Она означает войну сынов света против сынов тьмы, и твоя задача — найти убийцу и победить его.

Так говорил мой отец, и умозаключения ученого не могли помешать мне, признать в нем священнослужителя, Коэна. За два года до этого я узнал, что отец принадлежал к секте ессеев, но решил выйти из пещер после образования государства Израиль и жить в нем. И я понял, что этот человек с впечатляющей внешностью, сильный своими знаниями, отвагой и верой, обладал харизмой и степенностью патриарха; у него были густые каштановые волосы, тело с тонкими упругими мышцами, черные жгучие глаза, горевшие на лице, озаренном магической улыбкой. Эта улыбка выражала одновременно и бурную деятельность присущего ему ума, и безмятежное спокойствие, которое он черпал в изучении древних текстов. Возможно, потому у этого человека не было возраста; ведь он вобрал в себя все века: он воплощал память времен.

— Да ладно тебе, — пренебрежительно бросил отец. — Ты еще молод. Ты можешь драться. У тебя есть знания и силы, чтобы разгадать эту загадку. Неужели ты поступишь, как пророк Иона, и убежишь от своей миссии?

— Это их дела, — отмахнулся я.

— Нет, не их, а твои, наши. Тот человек принесен в жертву у вас, в ваших владениях, он был одет в ваши ритуальные одежды, И если ты не встанешь, знай, все поиски будут направлены на вас, и секрет вашего существования обязательно откроется. Вас могут обвинить в том, что вы вышли из своих пещер и совершили злодеяние, и посадят на цепь, теперь уж навсегда. Не о битве уже идет речь, а о вашем спасении!

— Писано, что мы должны удалиться с дорог, по которым бродит зло.

Тогда отец подошел к свитку, который я переписывал. Будучи палеографом, специалистом по древним текстам, он интересовался индивидуальными формами письмен, дабы определить дату написания текстов. Несмотря на то, что палеография не такая уж точная наука, поскольку ни один манускрипт не может служить первоисточником, моему отцу удавалось выделить в текстах прогрессию самых ранних форм согласных к наиболее поздним формам. Он помнил все, что ему удалось расшифровать, великолепно улавливая характерные черты каждого изученного фрагмента. Определял качество пергамента, способ его выделки, условия, в которых работал писец, и даже его стиль, особенности чернил, языка, словарного запаса и сюжета. Лингвистические познания позволяли ему свободно читать на греческом и семитских языках, расшифровывать клинописные таблички и ханаанские письмена в виде точек и стрелок, встречающиеся на финикийских, пунических, древнееврейских, эдомитских, арамейских, набатийских, пальмиренийских, тамудийских, сафантийских, самарийских или христианско-палестинских документах. Он остановил палец на следующем пассаже: «Рука Господа простерлась надо мной. Он духом своим вознес меня и опустил посреди долины: она вся была усеяна костями».

— Писано еще во втором веке, что это случится в Конце Света, — пояснил он.

Я проводил отца до выхода из грота. Снаружи стояли люди, была ночь. Лунный свет освещал отвесную скалу, отделявшую нас от остального мира. Вдалеке на темном горизонте выделялись известковые скалы, образующие лунный пейзаж Мертвого моря. На скальном выступе, тянущемся вдоль наших пещер, стояли все десять членов Высшего совета. Там были жрецы Иссахар, Перес и Иов, левиты Асбель, Ехи и Муппим, а также сыновья Израиля Гера, Нааман и Ард в сопровождении жреца Леви, бывшего моим наставником, — мужчина в зрелом возрасте с седыми шелковистыми волосами: кожа его, выдубленная солнцем, напоминала пергамент; у него были тонкие губы и высокомерная осанка. Он-то и приблизился к моему отцу.

— Не забывай, Давид Коэн, — произнес он, — ты связан тайной.

Отец слегка кивнул и, не говоря ни слова, стал, минуя трещины, смело спускаться по невидимой тропе, ведущей в знакомый мир.

* * *
Утром я снял свое облачение и вырядился в старенькую одежонку хасида,[2] которой не касался более двух лет: белая рубашка и черные брюки. После этого я отправился в путь.

Я шел по безмолвной пустыне под давящей жарой; солнце жгло лицо, ослепительный свет резал глаза. Я пробирался через острые обломки скал и валуны, проходил по краям глубоких трещин и оврагов, следуя опасной, невидимой дорогой, известной только ессеям.

Впереди сверкало большое соляное озеро, лежащее на сотни метров ниже уровня моря. Над ним так жарко, что вода из него испаряется, делая озеро еще горше. Его называют Мертвым морем, так как в безжизненной воде не водятся ни рыбы, ни водоросли, в нем не тонут и лодки и очень редко — люди.

К югу — Содом. Содом разрушенный, свидетельство катаклизма, который когда-то покарал эти места. Острый запах серы, ужасающие формы нерукотворных скульптур из песка и горных пород — все свидетельствует здесь о власти Разрушения. Начало конца. Вот почему две тысячи лет назад ессеи пришли в эту пустыню, протянувшуюся к востоку от Иерусалима вплоть до гигантской низины, где улеглись реки Гор и Иордан и Мертвое море; пришли в эти спокойные и глухие места, где можно верить в Конец Света. На юге нашей пустыни есть еще одна, а южнее той — другая, та, где Моисей получил скрижали Завета. И в каждой есть древние роды пастухов, свидетели времен; и люди удаляются от мира, чтобы жить в пустыне и подчиняться ей.


Был полдень, когда я достиг мест, где совершилось преступление. На площадке из глинистого известняка было невыносимо жарко и душно.

Я прошел перед пещерами, отдавшими нашей секте последние из нескольких тысяч манускриптов: некоторые относились к III веку до рождения Иисуса Христа. Именно в 1947 году здесь нашли первый глиняный кувшин. Тогда-то и началась странная история с манускриптами Мертвого морях:[3] было сделано самое необычное археологическое открытие. И все время, пока шли раскопки, пока приходили любопытные и паломники, считалось, что не осталось ничего нового под солнцем Иудеи. Два тысячелетия люди проходили рядом с этим сокровищем, не подозревая, что манускрипты времен Христа, чудесным образом сохранившиеся в глиняных кувшинах, находились там, сокрытые в пещерах Кумрана, в Иудейской пустыне, возле Мертвого моря, в тридцати километрах от Иерусалима.

Когда в 1999 году Верховный жрец Озия, участвовавший в извлечении Кумранских свитков, был найден распятым в православном храме Иерусалима, моя история вплотную столкнулась с манускриптами Мертвого моря. Один из этих свитков был у него похищен, и Шимон Делам, командующий израильской армией, пришел к моему отцу с просьбой оказать помощь в поисках. И я, Ари, был вместе со своим отцом.

В ходе поисков я и открыл, что в этих пещерах жили многие и многие поколения людей, которые, несмотря ни на что, хранили, переписывали пергаментные свитки, считая все писаное в них связанными между собой текстами.


Еще полчаса ходьбы, и я оказался почти на берегу Мертвого моря, на огромном утесе с руинами Кирбат-Кумрана. Полиция огородила место преступления; в этот час, когда солнце разбушевалось, там никого не было. Я пролез под веревкой и приблизился к кладбищу, расположенному рядом с руинами.

О Боже! Если бы только я не входил в эту юдоль печали и слез! Если бы только мог сказать: нет, я здесь не был, я ничего не знаю и не желаю знать, я ничего не видел, и если бы только я мог позабыть об этом зрелище! Моим глазам открылись тысяча сто могил; тысяча сто разрытых, оскверненных могил, скелеты в которых лежали по оси север — юг черепами к югу. Осуществились слова о долине, усеянной костями, и я не знал почему.

Не было ни малейшего ветерка, и, однако, мне казалось, что я слышу какой-то ропот: будто это голоса мертвецов, доносившиеся до меня; они словно взывали из могил. Голоса предков, привлеченных святостью, чистотой свершенного акта и намерения, потревоживших места их упокоения, где люди неукоснительно соблюдали закон Моисея и где эти ессеи — последние из последних в знойной пустыне — пытались из могил вдохновить Иудею на рождение своей смены, неисчислимого поколения Иуды и Вениамина, и старались распространить это послание ради сохранения памяти о себе.

Потом я заметил возле кучи камней маленький крестик, а, подняв голову, увидел каменный алтарь, установленный посреди оскверненного кладбища; на нем-то и была принесена жертва. Алтарь окружала красная пластиковая лента, а на жертвенной плите молом был очерчен человеческий силуэт. Человек, которого убили, был сперва связан, подобно жертвенному агнцу, затем ему перерезали горло, а потом сожгли на огне, взметнувшем к Господу позорный запах. Жертву надо было связать крепко, чтобы она не двигалась, тело ее должно было быть согнуто, ей нужно было обнажить горло и перерезать его острым ножом. Нужно было, чтобы текла кровь, чтобы горела плоть и дым взвивался кверху. Под алтарем — остатки костра. Вокруг алтаря — пепел и зола. На алтаре — семь кровавых полос.

Охваченный ужасом, я машинально отступил назад. Подобное жертвоприношение совершал Верховный жрец в день Киппур перед тем, как войти в святая святых, где он должен был встретить Бога. Но он приносил в жертву быка. Зачем же так убивать человека? Какой смысл в этом акте?

В нескольких метрах от кладбища руины Кумрана образовывали огромный четырехугольник. Я подошел к развалинам сооружений, хорошо мне известных. Там когда-то трудились мои предки, в этой пустыне, где от воды зависела жизнь и добывать воду было неимоверно трудно. Голоса, не отстававшие от меня, материализовывались, мало-помалу обретая плоть. Мне уже казалось, что я вижу, как живые люди суетятся вокруг большой трубы, через которую поступает дождевая вода, вижу большое хранилище, из которого они черпают воду для бытовых нужд и омовения, вижу, как они берут воду для питья из водоемов или погружаются в бассейн с прозрачной водой, дабы очистить душу и тело. Я видел, как они в одеждах из цельного куска белой материи без швов торжественно шествуют к залу собраний, служившему одновременно и столовой. Движутся они в строго иерархическом порядке: жрецы, левиты, а за ними — многочисленные;[4] и я почти мог слышать поваров, готовивших кушанья, и горшечников, обжигавших горшки в печах гончарных мастерских; я мог видеть прилежных писцов, переписывавших свитки в Скрипториуме, ловко обращавшихся с письменными принадлежностями, сделанными из бронзы и глины. Дни и ночи напролет они переписывали тексты, сотни текстов, на пергаментные листы. А потом я увидел, как наступил вечер и как члены общины после трудового дня возвращались в свои жилища. Жили они, как живем и мы, сегодняшние ессеи, наследники тех, кто втайне подготавливал приход будущего мира.


Солнце в зените сияло невыносимо. Ни малейшего дуновения ветерка. Воздух словно сгустился и жаром накатывал сверху, как из раскаленной печи.

Вдруг я вздрогнул. Я ощутил на своей спине давящую тень взгляда, но это не было тенью воскресшего прошлого, не было это и тенью призрачной, и тем более тенью чего-то неведомого.

Я обернулся, и сердце екнуло; я почувствовал, как у меня подкашиваются ноги. На какое-то мгновение показалось, что передо мной мираж.

Я уже давно потерял надежду увидеть ее. Я думал, что избавился от искушения, думал, что забыл ее, но я ошибался… Джейн Роджерс. Две тонюсенькие косички, узкие губы, крохотные морщинки у висков, изображавшие буквы любви, и глаза, скрытые круглыми темными стеклами очков; и потом — цвет кожи, который я вначале не признал, кожи, обожженной августовским солнцем южной части Кумрана, там, где оно бьет сильнее всего и может свести с ума.

Джейн. Не о ней ли я мечтал ночами с тех пор, как уединился в своем гроте? А сколько угрызений совести, сожалений толпилось вокруг ее образа… Сколько раз я говорил себе: ничто не существует кроме нее, она — все, чего я жажду, к чему стремлюсь…

Мой взгляд скользнул по ее узкой тени, потом по загорелым ногам, шортам цвета хаки, белой майке, и, наконец, я посмотрел ей в глаза. Она сняла очки.

— Ари.

На ее лице отчетливо вырисовывалась буква

«Йод» — десятая буква древнееврейского алфавита таит в себе цифру 10. «Йод» — символ Власти и гармонии форм; она же — знак грядущего мира. Это самая маленькая буква алфавита, однако «Йод» — скромная, но основополагающая. 10 = 1 + 0; это число вызывает в представлении первопричину, начало всех начал… Джейн.

— Давненько мы не виделись, — проговорила она и приподняла, было, руку, собираясь подать ее мне, но тотчас убрала.

Я стоял неподвижно, озадаченный, не зная, как ее приветствовать. Воцарилось молчание, порожденное замешательством и неожиданностью, признательностью и волнением после долгой разлуки, когда каждый из нас думал, что она будет вечной. Но вечность закончилась в одно мгновение.

— Два года, — пробормотал я.

Наши глаза снова встретились, и я опять вздрогнул: она изменилась. Нет, не внешне. Она оставалась прежней, такой же красивой, но что-то в ней произошло, что-то сделало ее лицо тверже, и улыбка ее была печальной, ностальгической. Моя улыбка невольно получилась такой же.

— Ты уже знаешь про убийство? — спросила она.

— Да, — ответил я. — Тебе знаком этот человек?

Она опустила глаза, попятилась, провела ладонью по лицу. Потом медленно приблизилась ко мне. Глаза ее повлажнели, когда она тихо произнесла:

— Петер Эриксон. Он был руководителем нашей экспедиции. Все это случилось позавчера ночью. Я нашла его на следующее утро, когда шла на участок.

— Кто еще его видел?

— Люди из нашей группы… Они сразу побежали в лагерь звонить в полицию. Я осталась здесь, ничего не понимая… Он был забрызган кровью. Семь полос… словно семь знаков. На нем была странная белая одежда…

Она замолчала.

— Нужно уезжать, Джейн.

— Неужели? — резко возразила она. — Нас хотят запугать и прогнать отсюда?

— А что вы здесь ищете? — тихо спросил я.

— Мы идем по следу, указанному в Медном свитке.

— Медный свиток?..

Я удивился: среди свитков, найденных в Кумране, Медный свиток был самым загадочным: он единственный был сделан из металла, к тому же не поддавался расшифровке. В нем содержался перечень мест, где могло находиться некое сказочное сокровище.

— Знаю, — продолжила Джейн, — некоторые считают, что в этом списке говорится о воображаемых сокровищах, что это народные предания древних евреев эпохи римлян. Но мы… профессор Эриксон был убежден, что описания в списке слишком реальны, чтобы быть вымыслом.

— А как ты оказалась в этой… охоте за сокровищами?

— Два года назад, после твоего ухода в пещеры, я решила присоединиться к экспедиции профессора Эриксона, которая производила здесь раскопки.

— Но как ему удалось расшифровать Медный свиток? — заинтересовался я. — Ведь текст в нем настолько… таинствен.

— Есть несколько способов прочтения. Эриксон смог восстановить целые фразы.

— В самом деле?.. Вы получили интересные результаты?

— Ты считаешь, что его убийство связано с этими поисками, не так ли?

— Вполне возможно, — неуверенно отозвался я.

Я внимательно оглядел ее. Она стояла прямо передо мной, чуть отстранившись, вид у нее был недоверчивый.

— Кто вам помогает?

— Различные еврейские религиозные группы, ортодоксальные или либеральные. Приходит и международная помощь от частных лиц. Но зарплату мы не получаем, здесь только добровольцы…

— Что-нибудь уже нашли?

— Не так быстро, Ари… За пять месяцев мы обнаружили только помещение, в котором хранился кеорит, ладан для храмовых служб. Но все это кажется таким незначительным…

Она вынула из кармана лист бумаги и протянула мне.

— Взгляни, это копия фрагмента Медного свитка. Как видишь, текст напоминает решетку. Читать его надо по диагонали.

Я вгляделся и прочитал, как она сказала.

— Bekever she banahal ha-kippa… Надгробный камень у соборной реки…

Палец ее уперся в бумагу.

— От Иерихона до Сахары… Есть две оси: север — юг и восток — запад.

— Сокровище должно быть в точке пересечения…

— В ней мы нашли небольшую амфору для масла. Эриксон полагал, что масло это использовалось в святилищах Иерусалима.

— А само сокровище?

Печальная улыбка тронула ее губы.

Ничего.

Она отошла на несколько шагов и опустилась на камень.

— О, Ари, я уже ничего не знаю… После вчерашнего… В то утро было очень жарко. Солнце пекло вовсю. Впечатление — будто нас поджаривают в аду. И все-таки мы шли, время от времени передавая друг другу фляжку с теплой водой. Мы шагали всей группой и не чувствовали усталости. Мы направлялись к Кирбат-Кумрану, точно паломники, опираясь на посохи, и ничто не могло нас остановить — ни жара, ни змеи, ни скорпионы. В то утро, когда мы вышли из лагеря, Петера не было с нами, и мы думали, он нас догонит… Мы остановились перекусить. Я отошла в сторону… И тут его увидела…


Я попросил Джейн проводить меня в лагерь археологов. Без лишних вопросов она провезла меня в своем джипе несколько километров по каменистой дороге — а вернее, по каменистому бездорожью — до лагеря, разбитого рядом с кибуцем, примыкавшим к Кумрану.

Временный бивак — несколько плотных стареньких палаток, расставленных у выступов скал, — был пуст, как если бы обитатели его в панике бежали при приближении страшной угрозы.

Только мужчина лет пятидесяти, с седыми жесткими волосами, разделенными косым пробором, загорелый, с блестящими от пота висками, расслабленно сидел на стуле перед одной из палаток. Он, казалось, дремал, утомленный жарой.

Мы направились, было к палатке Петера Эриксона, но в этот момент из нее вышел Шимон Делам в сопровождении двух полицейских. Увидев меня, он быстро зашагал в нашу сторону. Мы посмотрели в глаза друг другу, как привыкли делать в армии, когда нужно было проникнуть в тайные мысли встречного. Он совсем не изменился — все те же черные волосы, тонкие черты сдержанного лица, ниже среднего роста, коренастый и, как обычно, пожевывающий зубочистку, которая заменяла ему сигарету. На его лбу вырисовывалась буква

«Нун» означает верность, скромность, а конечная ее цель — вознаграждение, обещанное честному человеку, так что «Нун» является буквой справедливости.

— Ари, — произнес Шимон, — я рад видеть тебя здесь.

Потом он повернулся к моей спутнице:

— Как поживаете, Джейн?

— Нормально, — ответила та.

Он приблизился к ней и тихо проговорил:

— Я полагал, что вы в Сирии…

— Нет, — ответила Джейн, — предпочла остаться здесь.

Удовлетворенно улыбаясь, Шимон повернулся ко мне:

— Ари, я счастлив, что ты согласился.

— Но, — запротестовал я, — я еще не сказал, что…

— Ты же знаешь, как нам нужен, — прервал Шимон. — Тебе все так здорово удалось в прошлый раз.

— Шимон, — возразил я, — тебе нет равных в вербовке агентов, но…

— Никто, кроме тебя, не смог бы решить ту задачу, ты сам это знаешь… Здесь нечто подобное. Видишь ли, мне кажется, мы вляпались в историю, пришедшую из прошлых времен. В ней может разобраться только археолог, писец… ессей, не так ли?.. Имеющий опыт военной службы.

— Я еще не дал согласия, Шимон.

— Разумеется, — примирительно отозвался он, спокойно пожевывая свою зубочистку… — Потому-то я и здесь, чтобы окончательно уговорить тебя.

— Ладно, говори, — сдался я.

— Вот это по-деловому. — И Шимон повернулся к Джейн, собравшейся было отойти. — Джейн, вы можете остаться.

Он помолчал, вынул изо рта зубочистку, бросил ее наземь и затоптал, словно окурок сигареты.

— Не стану ходить вокруг да около. Убит человек, археолог, разыскивавший сокровище, о котором говорится в кумранском манускрипте. Это сокровище могло принадлежать ессеям, не так ли…

— Ошибаешься, Шимон, — вмешался я. — Ессеям ничего не принадлежит. Потому они и называют себя «бедными».

— Допустим, — саркастически улыбнулся Шимон. — Эта мелочишка свалилась с неба, не так ли?

— Может быть, — пожал я плечами, — но не вижу связи.

— Связь… Дело в том, что мы убеждены в причастности ессеев к этому делу.

При этих словах я встрепенулся и грубо оборвал его:

— Шимон, кто это «мы»?

— Шин-Бет.

— И там известно о существовании ессеев?

— Конечно.

— Шимон, — проговорил я сквозь зубы, — ты не должен был говорить об этом. Ни единому человеку, кто бы он ни был.

— Черт побери, Ари, но ведь это же секретная служба. То, что входит в Шин-Бет…

— …никогда не выходит из Шин-Бет. Но ты — в курсе, Джейн — тоже. Это уже становится для нас опасным.

— Напомню, что именно я спас тебя, когда тебе грозила опасность, два года назад. И именно я позволил тебе уйти в пещеры и не сдал полиции, когда ты убил раввина.[5]

— Почему вы нас подозреваете?

— А подумай-ка, Ари. Кто еще, кроме ессеев, мог совершить ритуальное убийство в этих местах, совершить жертвоприношение, которое, если я правильно понимаю, согласно текстам должно быть совершено в день Страшного Суда?

Ответа на этот вопрос у меня не было.

Его лицо прояснилось.

— Отлично! — бодро произнес Шимон. — Начнем копать с этой стороны, если ты не против.

— Давай, копай.

— А ты мог бы для начала порасспросить дочь профессора Эриксона? Она живет в том же квартале, где жил ты.

— Профессор Эриксон не был евреем, — вмешалась Джейн, будто угадав мои мысли, — но его дочь приняла иудаизм… Сегодня утром она приходила ко мне.

— Ну что ж, — заключил Шимон, — я вас оставляю… И… до встречи, Ари.

Отойдя на несколько шагов, он обернулся и с мрачным видом добавил:

— До скорой встречи, полагаю.

В этот момент появился мужчина, дремавший возле своей палатки. Я спросил себя, не слышал ли он нашу негромкую беседу, не притворялся ли спящим, когда мы проходили мимо него.

— Ари, — сказала Джейн, — позволь тебе представить Йозефа Кошку, археолога.

— Все это так страшно, — произнес Кошка с раскатистым «р», как говорят поляки, — страшно, очень страшно. Все мы… Я потрясен тем, что произошло с нашим другом Петером. Он был не только другом, но и талантливым исследователем международного масштаба. Не правда ли, Джейн?

Джейн присела на камень.

— Да, — подтвердила она, — это очень страшно.

— Были у него враги? — спросил я.

— А как же без них, — помедлив, сказал Кошка. — Недавно ему угрожали, а однажды вечером даже избили. Его хотели запугать… Люди в тюрбанах, как у бедуинов.

— Кто это мог быть?

— Понятия не имею, — развел руками Кошка, — но за время пребывания здесь он завязал дружбу с самарийскими жрецами из Наблуса; они вместе читали наизусть отрывки из Библии.

Джейн в отчаянии покачала головой:

— Позавчера он пришел в мою палатку. Он сказал, что кисточкой и совочком разгреб целую кучу черепков в Кирбат-Кумране, в том месте, где когда-то была трапезная. Среди черепков он нашел целехонький кувшин, в котором находились отрывки манускрипта. Он был так возбужден, словно только что вынул из кувшина человека двух тысяч лет от роду, который вдруг заговорил с ним на своем древнем языке… — Джейн устало улыбнулась. — Трудное дело эти раскопки, я и не предполагала… Условия здесь, конечно, еще те: вода — редкость, жара, а находим все больше какие-то осколки. И их надо сопоставлять, комбинировать, ломать над ними голову. Головоломка, загадка, кроссворд…

— Вы говорили, что он нашел в кувшине какой-то фрагмент, — напомнил ей Кошка, похоже, вдруг очень заинтересовавшийся нашей беседой.

— Ах да, простите…

Джейн замолчала. Я смотрел на нее: усталость и волнение отражались на ее лице. Йозеф Кошка снял шляпу и промокнул лоб носовым платком. Капли пота стекали по бороздкам его морщин.

Я сосчитал их: одна, две, три; расположены в форме

«Тав» — последняя буква алфавита, буква истины и смерти. «Тав» означает завершение действия, а также будущее, выраженное настоящим.

— Довольно странно… — продолжила Джейн. — Он сказал мне, что в этом отрывке говорится о некоем персонаже конца Времен, Мелхиседеке, который его очень заинтересовал. Сперва я не думала, что это так важно, но теперь… После всего, что здесь случилось, столь отдаленное время…

— Вы имеете в виду времена Иисуса? — спросил Кошка.

— Да. К тому же все эти глупые споры вокруг Иисуса и Владыки правосудия ессеев…

— Но нас-то это не касается, — сказал Кошка. — Мы ищем сокровище, указанное в Медном свитке, а не Мессию ессеев.

— Мы полагаем, — добавила Джейн, — что количество золота и серебра, упомянутое в свитке, превышает 6000 талантов… Сумма огромная, несопоставимая со всеми богатствами Палестины той эпохи… Сейчас она эквивалентна многим миллиардам долларов.

— Потому-то они и не могли просто так испариться, — пошутил я и после небольшой паузы попросил Джейн: — Мне хотелось бы осмотреть палатку Эриксона.

— Я проведу тебя.

Палатка Эриксона находилась рядом с просторным шатром, служившим столовой. В ней стояли раскладушка и складной столик. На раскладушке и на полу валялись одежда, книги, различные предметы — последствия полицейского обыска. Джейн, не отставая от меня, нерешительно вошла в палатку. На столике я заметил фотокопию фрагмента на арамейском.

— Должно быть, его-то и нашел профессор Эриксон, — предположила Джейн. — О чем он?

— Это из Кумрана. В нем действительно говорится о Мелхиседеке… По окончании Истории, после освобождения сынов света, Мелхиседек предстанет покровителем праведников и Верховным судьей последних дней. Мелхиседек — это светоч знаний, Верховный жрец, который будет совершать богослужение, когда произойдет искупление во имя Бога.

— Допустим, но почему Эриксон проявил такой интерес к этому персонажу?

— Этого я не знаю.

Тут мое внимание привлек другой предмет, лежавший у столика. Это был старинный меч из серебристого металла, черный эфес оканчивался чем-то похожим на человеческое лицо… Приглядевшись, я увидел череп. А на самом конце рукоятки находился крест, расширявшийся к краям.

— А это что? — спросил я.

— Это ритуальный меч, — пояснила Джейн. — Эриксон был франкмасоном.

— Правда?

— Ну да, Ари. Не только ессеи придерживаются традиции гностических орденов и религиозной мистики.

— Как думаешь, возможно ли, что Эриксон хотел завладеть сокровищем Храма единственно для личного обогащения?

— Нет, не думаю. Это его не занимало. На, держи, — добавила Джейн, протягивая мне какую-то фотокарточку. — Сохрани, она тебе пригодится.

Затем, пригнув голову, она быстро вышла из палатки.


Возвратившись в свою пещеру после продолжительной ходьбы под заходящим солнцем, когда пустыня уже покрывалась темными тенями, я внимательно рассмотрел фотографию профессора Эриксона, которую мне дала Джейн. Волосы с седыми прядями, темные глаза, бритое лицо, прокаленное солнцем, придавали ему некоторую представительность. Приблизив к фотографии лупу, я смог определить форму морщин на его лбу. Вырисовывалась буква

«Каф» — ладонь, означающая завершение усилия, направленного на обуздание природных сил. Изгиб буквы «Каф» — это знак смирения, готовности к испытаниям и признак отваги. Достижение «Каф» является следствием значительных умственных и физических усилий.

Неожиданно я обратил внимание на одну деталь. Рядом с профессором стоял Йозеф Кошка. Оба они, судя по всему, были едины в этой охоте за сокровищем, которой посвятили себя, производя раскопки в очень трудных условиях. У обоих были сбиты руки: они работали в жару с лопатами, мотыгами, кирками. Профессор, слегка наклонившись, держал в одной руке трубку, а в другой — рулон, похожий на Медный свиток, но серебристого цвета и без древнееврейских букв. Шрифт на нем был готическим, и через лупу я смог прочитать одно слово: ADEMAR. Что бы это значило?

Я прошел в соседнее помещение, где находился бассейн с чистой грунтовой водой, в которой мы совершали ритуальные омовения; мне нужно было очиститься, поскольку я осквернил себя близостью со смертью, с кладбищем, с местом преступления. Довольно глубокий бассейн был вырублен в камне под сводами просторной пещеры, и в него можно было погрузиться с головой, как того требовал наш закон.

Сняв очки и белую льняную тунику, я опустился в прозрачную воду. Мне казалось, что за время пребывания у ессеев я катастрофически худел. Ел я мало, и мышцы под кожей напоминали веточки деревьев зимой. Три раза я окунался, а потом вглядывался в свое отражение на успокоившейся поверхности. Для меня это было единственное зеркало, в котором я мог, хоть и не очень отчетливо, но разглядеть свое лицо. Реденькая бородка, темные завитки тонких волос на голове обрамляли лицо с бледной, почти прозрачной кожей, голубыми глазами и узким ртом. На лбу явственно выделялась буква

«Коф», с которой начинается слово «кадош» — святой. Ее спадающая в вертикаль черточка означает, что в поисках святости можно скатиться в порок.

Я вылез из бассейна, обсох, облачился в белую тунику и направился в Скрипториум, собираясь продолжить начатую работу.

На большом деревянном столе были разложены вороха почерневшей кожи и тексты. Подальше, в стене, имелся узкий проход, ведущий в углубление, где лежали куски ткани, другая кожа, стояли глиняные кувшины, такие высокие, что доставали горлышками до потолка пещеры.

Чтобы успокоить дух, я сел за длинный деревянный стол, за которым обычно работал. Ножичком я принялся скоблить шершавую, плохо поддающуюся поверхность пергамента и скоблил до тех пор, пока пергамент не стал совершенно чистым и гладким.

Я начертил горизонтальные линии, стараясь оставить поля вверху, внизу и по бокам страниц, затем стал писать, располагая буквы по линиям, чтобы строчки были ровными. Структура пергамента должна быть одинаковой и очень однородной. Пергамент, с которым я предпочитаю работать, тонок, но прочен. Когда я пишу, мне нравится ощущать, как мягчеет кожа под моей ладонью, под чернилами и красками. Ведь пергамент — это кожа, жизнь которой продолжается вопреки огню и гниению. Вот почему на нем так долго сохраняется написанное, тогда как медь подвержена окислению. На пергаменте можно писать и вновь писать по ранее написанному, если только вымочить кожу в молочной сыворотке перед тем, как скоблить ее. Такой пергамент, называемый палимпсест, подобен нашей стране, на которой пишется История.

То ли поверхность кожи никак не поддавалась, то ли душа моя была взволнована? Но в моем сознании теснились другие слова, другие мысли. Я никак не мог сосредоточиться на тексте, и цель моя вдруг показалась такой незначительной… Совсем рядом, в Иудейской пустыне, развертывалась драма, и в центре этой драмы была женщина. В моем мозгу навязчиво звучало ее имя. Нажимая на лезвие, я скреб ножичком по коже, чтобы выровнять ее. Я попытался выписать букву, но кожа сопротивлялась, и у меня ничего не получилось. Правая рука соскальзывала, левая слабела.

Мне никак не удавалось избавиться от образа профессора Эриксона, жертвы того странного жертвоприношения. Я думал о том, что говорилось в наших текстах по поводу неисчислимых ударов, наносимых демонами разрушения даже в вечной могиле, о безмерном гневе мстящего Бога, об ужасе и бесконечном позоре, о посрамлении и предании огню целых регионов во все времена, из века в век, из поколения в поколение, о бедствиях, приносимых мраком.

Думал я и об убийце. Был ли он тем злодеем, пособником сатаны, который накинет сеть птицелова на наш народ и истребит всех его соседей? Если это было так, значит, время подходило. Время Конца Света.

class="stanza">
Гнев обрушится на все полчище Сатаны,
Падет на всю живую плоть!
Бог Израиля являет свою чудодейственную мощь
Всякому нечестивому духу:
И все Доблестные объединяются для битвы,
И отряды святых сплачиваются ради Божьего дня.
Пусто стало во мне, и я решил прибегнуть к способу, которому научил меня мой равви-наставник: нужно выбрать какую-нибудь букву алфавита и вглядываться в нее до тех пор, пока слово не сбросит свою оболочку; тем самым я приду к первоначальному вдохновению, родившему его написание.

Я склонился над манускриптом. Потом взял копию и вычертил букву. Это была буква

«Алеф» — первая в древнееврейском алфавите. Она похожа на голову быка или вола. Она — как легкий выдох, прерывающийся только тогда, когда за ним следует согласная. «Алеф» — буква нематериальная, буква выдоха и отсутствия, буква божественная. Отсутствие ее в некоторых словах означает недостаток духовного и превосходство материального. Вот почему Адам после своего грехопадения утратил «Алеф» своего имени.

Так он превратился в «Дам»: Кровь.

ВТОРОЙ СВИТОК СВИТОК СИОНА

О Сион! Память моя воспомянет тебя, и я тебя благословлю.

От всего сердца, от всей души, со всею силою.

Ибо любовь просыпается во мне, когда моя

Память воспомянет о тебе. О Сион!

Ты надежда.

Ты — покой и Избавление,

В тебе зародятся поколения,

Тобою они выкормятся, твоим величием.

Они вспомнят о твоих пророках.

В тебе не стало Зла,

Нечистые и злые покидают тебя,

А твои сыновья возносят тебе хвалу,

Женихи твои чахнут по Тебе;

Они ждут Избавления,

Они льют слезы в твоих стенах.

О Сион! надеждой живут они, Надеждой на Избавление.

Кумранский свиток. «Псевдо-Давидовы псалмы»
Какова моя роль в этой истории? Я влип в нее невольно; а в действительности она началась еще в 1947 году, когда в Кумране были найдены древние рукописи. Три пергаментных свитка, обернутых истлевшей тканью, хранились в цилиндрических кувшинах. Ценность их быстро установили и поместили находку в один из американских банков, где они и пролежали несколько лет. Какое-то время спустя американские ученые официально подтвердили открытие этих библейских текстов, бывших на тысячу лет древнее, нежели те, которые были известны до сего времени. Тогда-то американские, израильские и европейские археологи и организовали экспедиции к Кумрану.

Так появились на свет еще четыре десятка кувшинов, содержавших тысячи и тысячи фрагментов текстов, среди которых находились и читаемые сегодня: Пятикнижие, Книга Исайи, Книга Иеремии, Книга Товия, Псалмы, а также фрагменты всех книг Ветхого Завета и апокрифические писания того же периода; некоторые из них относились к общине ессеев — такие как «Устав общины», «Свиток битвы детей света против детей тьмы» и, не исключено, «Свиток Храма».

Все осознали важность такого открытия. Это были самые древние свидетельства библейских текстов, написанных на языке оригинала, тогда как мы знали эти тексты только по копиям и неоднократным переводам. Все это доказывало, что дошедшие до наших времен тексты были теми же самыми, которые читались две тысячи лет назад. Они стали неоспоримым доказательством того, что переводы, увековеченные нами, евреями, были сделаны нашими предками.

Мне же представился случай разыскать один из переводов моего отца, когда-то бывшего ессеем, членом небольшой общины, которая во II веке до нашей эры отделилась от остального народа. Они придерживались строгой и неукоснительной дисциплины. У них был собственный календарь, и дни их проходили в изучении его, в ожидании Конца Света. Они считали себя истинными избранниками Бога, из среды которых родится Мессия.

Они провозглашали вечное Блаженство и жаждали создать новый союз с Богом. Во время торжественного пасхального угощения они благословляли хлеб, вино и этим действом намечали ожидаемого ими Мессию, Спасителя, на которого они уповали, Верховного судью, которого они почитали.

И вот, спустя две тысячи лет, они помазали меня, потому что я был их Мессией, я, пытавшийся в пещерах достичь сути всех знаний, мудрости, найти в ней утешение и поддержку. Чего ради, мне уходить, покидать тишину пустыни и отказываться от строгого образа жизни, питавшего мой дух в этой общине, которую я выбрал и которая выбрала меня и где у каждого было свое место? Зачем уходить мне, переписывающему свитки Торы, являющейся для нас воплощением самого Храма? В этих Писаниях нет ни гласных, ни напевных звуков, и все сокрыто внутри текста, наподобие загадочности Первого Храма, где в одной священной комнате находилась недоступная ни для кого Тайна. Я упорно пытался проникнуть в тайну знаков, ибо именно ее страстно жаждало мое сердце, по ней томилась моя душа.

Да, что же делать мне в этой истории? И куда она заведет меня?


Они меня ждали. Собрались все многочисленные. Они находились в зале собраний, мрачной пещере, которую освещали только факелы и масляные лампы, размером больше обычных и цилиндрической формы.

В мерцающем свете языков пламени их было сто, сто многочисленных, ждущих конца Времен и готовых к битве. Сто мужчин, потому что все женщины ушли в 1948 году, после образования Израильского государства, желая жить жизнью страны и создавать в ней семью.

И в этот вечер все, добровольно посвятившие себя поиску истины, все они были тут, все облаченные в одинаковые одеяния из белого льна, так как у нас не принято иметь ни дома, ни поля, ни скота, ни личной одежды; каждый принадлежал всем, все принадлежали каждому. Потому-то мы и бедны перед Всевышним.

Я вошел последним и увидел их всех, сидящих полукругом в иерархическом порядке на каменных скамьях просторной пещеры. Были там мужчины всех возрастов: столетние старики, зрелые мужчины и совсем «молодые» — лет пятидесяти. Все они сидели там, молчаливые, словно ангелы, все ждали, когда я начну говорить. Жрецы занимали первый ряд, причем старшие впереди молодых, Коэны сидели перед левитами, а остальные — в зависимости от возраста и заслуг. Тут были все десять членов Высшего совета: Иссахар, Перес и Иов — жрецы Коэны, были и Асбель, Ехи и Муппим — левиты, а также сыновья Исраэля — Гера, Нааман и Ард в сопровождении Леви. Были здесь и старый Ханох Коэн, Палу, Хецрон, Карми, Иемуэль, Ямин — Коэны; Ахад, Яхин, Кохар, Шауль, Гершон, Кехаг, Мерари, Тола, Пува, Иов, Шимрон — левиты; а также Серед, Елон, Яхлиель, Сифион, Суни, Эцбон, Эри, Ароди, Арели, Йимна, Йишва, Йишви, Берна, Серах, Хебер, Малкиель, Бела, Бекер, Ашбель, Гера, Нааман, Рош, Муппим, Хуппим, Ард, Хушин, Йецер, Шиллем, Нефег, Зикри, Узиэль, Михаэль, Эльцафан, Надав, Авиху, Елеазар, Итамар, Ассир, Елкана, Авиасаф, Аминадав, Нахшон, Нетанель, Куар, Элиав, Элисур, Шелумиэль, Куришаддай, Елиасаф, Елишама, Амихуд, Гамлиэль, Педацур, Гидеони, Пагиэль, Ахира, Шимей, Иссахар, Хеврон, Узиэль, Махли, Муши, Куриэль, Злифацан, Кехат, Шуни, Иашув, Елон, Яхлиэль и Зерах, самый молодой, родившийся в 1948 году.

И тогда я вышел на середину зала, встал перед сидящими; рядом со мной стоял мой наставник Леви.

— Слушайте, братья, — сказал я, — слова человека, своими глазами видевшего непристойность, совершенную в нашей пустыне рядом с нашими пещерами. Свершилось убийство человека, а могилы наших предков в Кирбат-Кумране осквернены!

По рядам сидящих прокатился ропот. Одни читали молитвы, другие высказывали свое возмущение соседям.

— …Я ходил между разрытых могил, и я видел кости, сухие кости, выброшенные из оскверненных могил; кости были сухи! Но как сказал пророк, придет день и Господь духом своим облачит их в плоть и кожу и они оживут; ведь мне было видение, я видел их ожившими, и были на них плоть и кожа; они жили, наши предки-ессеи, жили, как вы, как я, и ходили они, как мы, их было множество, целая армия, готовая к бою!

Снова по залу пробежали сдавленные голоса и шепот.

Некоторые из сидящих вставали со своих мест, вздымали руки, взывая к Имени Господа, другие плакали, слыша это.

— Что происходит, Ари? — спросил Леви, когда в зале воцарилось молчание и все взгляды устремились на меня.

— Это убийство, — вновь заговорил я. — Преступление имитирует жертвоприношения наших бывших жрецов, Великих Коэнов. Я видел на жертвеннике то, о чем ведают только ессеи и ученые, ибо в том, что сделано, и заключается обряд последнего жертвоприношения перед очищением; я видел семь кровавых полос на алтаре. Сказано в наших текстах: «И соберет он на алтаре перед Всевышним горящие угли, и наполнит ими кадильницу, и возьмет он горсть ладана, и предстанет перед покровом. Он бросит ладан в огонь перед Всевышним; дым ладана закроет жертву на ковчеге, и он не умрет. И омочит он палец в крови быка и окропит им жертву с запада на восток, и проведет пальцем семь полос». Такое убийство могло быть совершено или, по крайней мере, поддержано только кем-то знающим наши ритуалы и законы!

Опять ропот возмущения пробежал по залу, эхом продолжив мои слова. К нему примешивался другой ропот, требующий мести. Под сводами раздался крик ужаса: все знали, какое наказание ждет виновного: он будет казнен по языческим законам.

Наставник Леви повернулся ко мне, и в зале поднялся невообразимый шум; все смотрели друг на друга, как бы желая убедиться, что хорошо слышали мои слова… Одни хмурились, другие дергали себя за бороду, а третьи в страхе ерзали на месте, посматривали на своих соседей, вздымали руки или потрясали в воздухе кулаками, требуя возмездия…

В первом ряду причитали старые Коэны, а левиты уже предавали анафеме преступника.

Затем Ханох, самый старый из многочисленных, сидевший в первом ряду, встал во весь рост. Как и на всех, на нем была белая туника, он был лыс, лицо изборождено глубокими морщинами, черные глаза метали молнии; подняв свой посох, он воскликнул:

— Да будет славен Бог! Народ, который шел во мраке, увидит яркий свет. Наконец-то пришел день! Наконец-то ты Спасешь нас. Наконец-то закончится столь долгое ожидание, которое длилось две тысячи лет, и мы войдем в Царствие Небесное! Он сделал тебя знаменосцем избранных и толкователем таинственных знаний! Братья мои, встаньте и единодушно провозгласите Мессию!

Наступило долгое молчание. Несколько свечей погасло. Пламя горящих колебалось от шепота и дыхания. И вдруг все сто многочисленных поднялись как один, все сто запели псалмы, завершив их Аллилуйей. Все лица были повернуты ко мне, на них лежала печать света и надежды; все смотрели на меня, а я смотрел на них. Я видел снизошедший на них Святой Дух, дух мудрости и согласия, дух спаянности и силы, дух знания и благочестия, и все были исполнены страха Господнего.


На следующее утро я встал очень рано, совершил утреннюю молитву и, приветствуя рассветную зарю, отправился в лагерь археологов. Там было пусто. Казалось, его эвакуировали: только двое полицейских оставались на посту, обеспечивая охрану. Передо мной, внизу, Мертвое море поблескивало под первыми солнечными лучами, отражая пастельные силуэты Моавийских гор.

Подождав немного, я увидел ее. Джейн выходила из своей палатки. Лицо у нее осунулось, вид был усталый, но бездонные черные глаза сверкали от проснувшегося солнца, а усыпанные веснушками щеки, уже покрасневшие от начинавшейся жары, не испытывали зависти к маслянистым утрам пустыни. Мы посмотрели друг на друга, радуясь встрече, несмотря на всю драматичность ситуации; мы будто вновь узнавали друг друга; но откуда шел отсчет? Издавна ли? Накануне, два года назад или со времен еще более отдаленных?

— Здравствуй, Ари.

И, как накануне, мы снова погрузились в звуконепроницаемый ларчик.

— Есть новости? — спросил я.

— Полиция ведет расследование. Они обшаривают весь район. Уже допросили бедуинов недалеко от нашего лагеря и жителей кибуца, который находится напротив. Нас они тоже допрашивали добрую половину ночи, сперва каждого в отдельности, потом всех вместе, чтобы сопоставить наши показания. А сегодня рано утром все ушли.

— Были результаты?

— Пока они ничего не сказали.

Я протянул ей фотографию профессора Эриксона, которую она дала мне накануне.

— Посмотри, — сказал я ей, показывая на рулон в его руке, — это не Медный свиток.

— И, правда, не похоже…

— Тогда что это?

— Не знаю.

— А когда сделана эта фотография?

— Недели три назад… Я сама фотографировала.

Она чуточку поколебалась, потом предложила:

— Выпьем кофе?

— Хорошо, — согласился я.

Мы вошли в большую палатку, служившую столовой, и она налила из старенького термоса две чашки кофе. Я сел рядом с ней.

— Расскажи мне все, — вдруг попросила Джейн. — Мне нужно, чтобы ты рассказал.

— Что ты хочешь знать?

— О твоей жизни среди ессеев… Ты счастлив?

— Счастлив… — повторил я с колебанием в голосе, которого мне очень хотелось избежать. — Сейчас уже не до счастья.

— Почему же? Нужно быть счастливым. Жизнь коротка и так непредсказуема…

— Я все сделаю, чтобы тебе помочь…

— Ты уже дал обет? — резко оборвала она меня. — Ты прошел церемонию посвящения?

— Я окончательно вступил в Союз. Я торжественно принял устав общины и дал обещание соблюдать все, что положено.

— Значит, ты уже никогда не можешь выйти оттуда?

— Ни под каким видом — ни под влиянием страха, ни от отчаяния, ни от любого испытания, имеющего отношение к искушению Сатаны…

Мы замолчали. Джейн посматривала на меня серьезно и доверительно, словно желая сказать: «Вот видишь, ты не изменился, зачем тогда думать, что ты можешь мне помочь?»

— Тебя сюда послали ессеи? — спросила она.

— Нет. Шимон. Шимон Делам.

— Я так и предполагала. Ты незаметен, никто тебя не знает, стало быть, ты вне подозрения. Ты сможешь быть его агентом, его секретным оружием…

— Я не секретный агент, — возразил я. — Я ессей.

— Любопытно… — протянула она. — Эриксон незадолго до смерти говорил, что готов к ней… Можно подумать, он вас искал… Он говорил, что ессеи существовали всегда, и на земле у них был Мессия, именно здесь, в Кумране.

Джейн опустила глаза, будто что-то увидела в своем кофе. Щеки ее горели, глаза блестели, она, было, открыла рот, но не произнесла ни звука. Ее смятение гулким ударом гонга отозвалось в моем сердце. Джейн Роджерс, археолог и протестантка, дочь пастора, была в шоке, и я не знал, чем ей помочь. Я почувствовал что-то вроде ожога в сердце, ощутил страшный гнев против своего бессилия.

— Ари, — чуть слышно произнесла она, — ты в порядке?

— Да, — ответил я, — все в порядке. — А как ты жила все это время?

Мы взглянули друг другу в глаза.

— Два года назад я готова была бросить все ради тебя… Потом решила, что все это напрасно… Когда я вошла в эту экспедицию, то не ради археологии, Ари…

— Я думал, ты меня забыла и утешилась.

Она печально улыбнулась.

— Не верь этому. Мне просто удалось смириться с твоим призванием.

— Джейн, я должен тебе кое-что сказать…

— Слушаю.

— Это случилось позавчера…

— В ночь преступления?

— То был вечер Пасхи и день моей второй годовщины у ессеев. Жрец медленно поднес ко мне руку и подал мацу и вино, чтобы я освятил их согласно праздничному обряду. Я сделал это. Я принял вино и хлеб и благословил их. Я совершил обряд и произнес: «Сие есть кровь моя, сие есть тело мое».

— Слова Иисуса…

— Ритуальная фраза ессеев, та, которую произносит Мессия.

— Они избрали тебя?

— Я их Мессия.

Теперь Джейн смотрела на меня с недоверием и страхом.

— Они тебя избрали, — повторила она, будто боясь в это поверить. — И они избрали тебя в тот момент, когда был убит Эриксон… Думаешь, это совпадение?

Продолжать беседу мы не смогли: в палатку вошел Кошка. На нем были бежевые брюки и белая хлопковая рубашка навыпуск, еще больше подчеркивавшая бледность изможденного лица. Тело его было худым, как у всех археологов, занимающихся раскопками, но рука, которую он мне подал, оказалась крепкой.

— Ари, писец! — воскликнул он. — У вас все в порядке?

— Все хорошо, — ответил я, всматриваясь в его глаза, блестевшие от любопытства.

— Надо же, — бросила Джейн, — значит, вы остались?

— Я сейчас уезжаю…

— Я хотел бы кое-что вам показать, — сказал я, протягивая ему фотографию. — Вы узнаете этот свиток?

— А вы, — косо взглянул на меня Кошка, — вы писец или детектив?

— Это я позвала Ари, потому что он прекрасно знает эти места и все свитки Мертвого моря.

— Да, правильно, помощь нам нужна, тем более что все уходят. Но вы, такой проницательный… — продолжил он, поднося фотографию к глазам. — Даже вы не знаете, что это Серебряный свиток, привезенный профессором Эриксоном после пребывания у самаритян![6]

— А? — удивилась Джейн. — Я и не знала.

— Он принадлежит к той же эпохе, что и Медный свиток?

Кошка недоуменно вздернул брови.

— Почему профессор не рассказал о нем другим членам экспедиции?

— Потому что там содержатся сведения о…

Он вдруг запнулся.

— О чем?

— О тайном обществе. Видите ли, — более значительным тоном продолжил Кошка, — профессор Эриксон был масоном.

— Джейн мне уже об этом сказала.

— Орден этот очень могущественный. Говорят, что члены общества объединились после провозглашения Америкой независимости и Французской революции. Среди основателей — Джордж Вашингтон, Черчилль и многие политические деятели. И все это потому, что в основе этого ордена лежит древнее знание, касающееся…

— Касающееся чего? — настаивал я.

— Храма. Франкмасоны хотят продолжить работу Хирама, архитектора храма Соломона. По этой причине Эриксон и прибыл для научных изысканий на Святой Земле. Он считал, что надо объединить все религиозные силы, руководствующиеся разумом и придерживающиеся справедливости и права. Он верил в Великого Архитектора, создавшего Вселенную… Он хотел воссоздать Храм. Да, храм Соломона, воплощение духа Божия в камне. И сердце его было наисвятейшим, в нем обитал сам Бог!

— Неужели? — удивился я.

— Что касается Бога, то я не знаю, — пробормотала Джейн. — Но правда то, что франкмасонство оказало большое влияние на ход прогресса в мире, косвенно это затрагивает и Храм.

— Где он сейчас находится? — поинтересовался я.

— Что именно?

— Серебряный свиток.

— Я рылся вчера в его вещах, но не нашел, — ответил Кошка.

Мы еще порасспрашивали археолога, но ничего нового не узнали. Глядя на него, я спрашивал себя, в какую игру он играет и можно ли доверять его информации. Ну а что до его истинных отношений с Эриксоном, тут я не знал, что и думать.


Несколько часов спустя мы катили в джипе Джейн на встречу с самаритянами; эта небольшая община, как и во времена Иисуса, обитала у подошвы горы Гаризим в Наблусе, бывшем Шхеме, в сорока километрах от Кумрана.

— Зачем тебе это надо? — спросила Джейн, не отрывая глаз от извилистой дороги, спускавшейся от лагеря.

— Ради них, — ответил я. — Ради ессеев. И ради тебя.

— Эриксон не был с тобой знаком, — слегка улыбнувшись, сказала она, — но он верил в тебя… Мессия ессеев… Подумать только, Ари. Мне до сих пор не верится.

Пройдя израильский КПП, который разрешил нам въехать на нейтральную полосу между израильской и палестинской территориями, она нажала на акселератор.

— Впереди еще один пост, если там увидят твой паспорт, нас могут не пустить на территорию Палестины. Всюду эта напряженность…

— Я не взял паспорт, — сказал я.

— Почему же?

— Я не знал, что есть «палестинская зона».

— Ах да, я и забыла… Два года в пещерах…

Джейн притормозила перед вторым КПП, над которым развевался палестинский флаг. Охранник в форме цвета хаки, похожей на израильскую, подошел к нам.

Джейн, улыбаясь, опустила боковое стекло, а я вжался в сиденье, стараясь стать незаметным. Она заговорила с ним на арабском.

Охранник, молодой загорелый человек, похоже, удивился, как и я, ее знанию языка. Они обменялись несколькими словами. Солдат вроде бы колебался, потом что-то спросил, показав на меня. От обольстительной улыбки Джейн он сдался и разрешил проехать. Она надавила на газ.

— Джейн, — начал я, — ты говорила обо мне Эриксону, не так ли?

Не взглянув на меня, она улыбнулась.

— Я никогда не скрывала ни где ты жил, ни кем ты был… Мне просто необходимо было говорить о тебе. Ты можешь это понять?

Я улыбнулся про себя. Еще бы не понять… Сколько раз я думал о ней за эти два года. Сколько раз мне хотелось признаться — не важно кому, не важно когда, — что я полюбил ее и любил всегда. Нужно выговориться, когда чувство слишком сильно; нужно выговориться, когда слово жжет и может сжечь дотла; конечно же, говорить надо…

На полной скорости мы ехали к Иерихону по дороге, проложенной еще древними римлянами; дорога вилась по пустыне, в которой жили лишь несколько пастухов и бедуинов. Именно здесь бандиты когда-то грабили и убивали паломников, направлявшихся к Иерусалиму. Дорога все время шла вниз, и мы сперва ехали между расщелинами и скалами, потом перед нами открылся спокойный пейзаж Моавийских гор. Мертвое море осталось позади, а дорога привела нас к пальмовой роще, вечнозеленой даже в засушливый сезон благодаря природным источникам, горьковатая вода которых течет до самого моря. Здесь-то и жили самаритяне, евангельский народ. В их Пятикнижии говорится, что Адам якобы был вылеплен из пыли этой горы, где позже Авель якобы возвел первый алтарь. Они считают, что Бог выбрал это место, чтобы изложить одиннадцатую Заповедь: на горе Гаризим нужно бы воздвигнуть каменный алтарь, посвященный Господу, на котором были бы высечены все его Заповеди. Современные самаритяне, числом около шестисот душ, наследники десяти исчезнувших племен, увековечили эту Заповедь, будто всю жизнь только этим и занимались.

Мы оставили джип в нескольких метрах от стоянки и пешком дошли до самого стойбища: три десятка палаток с крышами песочного цвета, около которых играли дети.

На окраине лагеря вился дымок. Запах его проник в мои легкие, во все клеточки тела, я почти задыхался. Отчего он был таким въедливым? Не умиротворяющий, как запах изысканного блюда, не благотворный, как от свежей зеленой травы, не резкий и глубокий, как запах пряностей, не тяжелый запах серы, не опьяняющий аромат духов. Он вошел в меня подобно тайне, коварный, от него вибрировали все поры, кружилась голова, почти мутился разум.

— Что с тобой, Ари? — забеспокоилась Джейн.

— Идем же, — ответил я, не зная еще, что нас ждет впереди.

Мы подошли к главной палатке, стоявшей в центре. У входа нас встретила старуха с провалившимся беззубым ртом, одетая во все черное; она спросила, что нам надо.

— Мы хотели бы увидеться с вождем самаритян, — ответил я.

— А сам-то ты кто? — прошамкала она.

— Меня зовут Ари Коэн, я сын Давида Коэна.

Пока мы терпеливо ждали, я не мог вымолвить ни слова. Странный запах преследовал меня, и страшно хотелось убежать, пока не поздно. Но уже послышался сдавленный шепот. Вновь показалась старуха и жестом пригласила нас войти.

В палатке было сумрачно, освещалась она небольшим факелом. На полу лежал соломенный тюфяк и стояло тяжелое деревянное кресло, инкрустированное каменьями. На нем величественно сидел старик. Одет он был в длинный белый халат, перетянутый в талии богатым поясом с двенадцатью драгоценными камнями в оправе. У старика была внешность патриарха, у него были удивительно белые волосы и борода, контрастирующие с темным, прокаленным солнцем лицом. Покрытое бесчисленными глубокими морщинами, оно было для меня непроницаемым: я ничего не мог на нем прочитать. Легче расшифровать древний пергамент. Рядом с ним сидела встретившая нас старуха. Она неотрывно смотрела на меня слезящимися глазами.

— Значит, это ты, — важно произнес он.

Джейн удивленно взглянула на меня. Я не ответил и все же нарушил гнетущее молчание:

— Мы собираем сведения об одном человеке. Он археолог, профессор, его зовут Петер Эриксон.

Старик молча смотрел на меня.

— Мы стараемся побольше узнать о нем, — добавил я, — потому что он умер.

Старик промолчал.

— Этот человек приходил к вам? — настаивал я.

Старик не ответил, и я засомневался, слышит ли он меня.

Я мельком взглянул на Джейн: в ее глазах сквозило беспокойство.

— Кто эта женщина? — наконец проговорил глава самаритян.

— Друг, она привезла меня к вам.

И опять мои слова наткнулись на молчание, длившееся несколько минут; все это время я рассматривал морщинистое лицо: только тут до меня дошло, насколько он был стар, очень стар, и жил он не в нашем времени. В старости обычно наступает другое измерение и стремительный бег времени, присущий молодости, замедляется, превращаясь в маленькие шажки.

— Убийца, — не спеша, заговорил глава самаритян, — это жрец, ненормальный, Бог выдаст его на поругание врагам и смерть. Конец нечестивца, преступившего закон, будет постыдным, и горечь души и страдания будут преследовать его до самой смерти! Ибо этот человек взбунтовался против Божиих заповедей, и поэтому он будет отдан своим врагам, дабы обрушились на него ужасные болезни, учиня возмездие его плоти!

— О ком вы говорите? — не вытерпел я.

Глава самаритян встал и, опираясь на посох, смотрел на меня; губы его были полуоткрыты, глаза — полузакрыты; он вытянул в мою сторону дрожащую руку:

— Я говорю о том, кого называют лгуном и нечестивым жрецом. Он ввел в заблуждение множество людей, чтобы построить на крови город тщеславия ради собственной славы! Я говорю о нечестивце, преступнике, потрясающем земные устои, я говорю о сосуде гнева, о Разрушителе и его греховном народе, погрязшем в преступлениях, я говорю о том, кто отрекся от Господа и презирает святого Исраэля, о том, чья голова настолько больна, что нуждается в убийствах, я говорю о сыне Бед, об умалишенном, о прозорливом тиране и насмешнике, я говорю о том, кто расставляет ловушки и увлекает невинных в бездну, я говорю о ловкаче, использующем добро, дабы утолить свой дух мщения, и я говорю о его последователях, опьяненных его ложью, которые навечно посвятили себя творению зла и распространению небытия! Я говорю о том, кто отдает свою жизнь, чтобы забрать жизнь у других. Я говорю об асассине-убийце![7]

Вождь сел и слабеющим голосом продолжил:

— А теперь выслушайте меня, ибо я открою вам глаза, дабы вы смогли увидеть и постичь волю Бога и выбрать того, кого хотел Он, чтобы следовал он путями Его, и не бродил, поддавшись дурным наклонностям и предаваясь излишнему сластолюбию. Небожители, исполины, дети Ноя нарушили заповеди и навлекли на себя гнев Бога! Тора,[8] напротив, есть закон, откровение и обещание, а ты, ты есть Дитя Благодати, Посланец Бога, и я признал тебя! Придет день, и воздастся им за их преступления. Ужасом будут охвачены они, будут мучиться от судорог и боли, корчиться, как рожающая женщина.

Я бросил взгляд на Джейн, застывшую на месте, ошеломленную видом этого человека из другого времени.

— Итак, — уточнил я, — профессор Эриксон приходил к вам…

— Ты тоже, — произнес старик, — ты хочешь знать…

— Да, хочу. Раз ты меня признал, ты должен мне все рассказать.

Старик повернул ко мне голову, лицо его ничего не выражало. Голос помягчел:

— Этот человек жил среди нас, он изучал наши тексты. Мы открыли ему наш Скрипториум и священный сундук. Там он и нашел Серебряный свиток. Потом он вернулся попросить, чтобы мы его ему дали.

— Что содержится в Серебряном свитке? — нетерпеливо спросил я.

— Текст хранился в месте, известном только нам. Нам было запрещено читать его до прихода Мессии. Профессор Эриксон, вернувшись, принес нам весть!

Он ненадолго замолчал, потом продолжил:

— У нас здесь четыре закона веры. Бог: Бог Израиля. Пророк: Моисей. Верование: Тора. Святыня: гора Гаризим. Но к этому нужно добавить день Возмездия и Вознаграждения: конец Времен, когда придет пророк Тев, сын Иосифа. От профессора мы узнали, что Тев пришел!

— О чем говорится в этом свитке? — не отставал я.

— Мы не можем его прочитать. Он написан не на нашем языке. Но профессор знал этот язык. Он должен был просветить нас, но его убили, прежде чем он сделал это…

Старик замолчал, сделал женщине знак, и она взяла его под руку, чтобы вывести из палатки. Тут только мы заметили, что он был слеп.

* * *
Мы отошли от палатки, никто не обращал на нас внимания, и приблизились к небольшому жертвеннику, на котором еще дымились останки какого-то животного. Два жреца священнодействовали у алтаря в присутствии трех десятков верующих мужчин. Самаритяне только что принесли жертву. Почти черный дым, поднимавшийся к небу, распространял резкий, приторный запах, тот, который вызывал во мне дрожь. Я подошел к алтарю. Джейн осталась сзади. И я увидел: связанное животное — ноги стянуты попарно, — вскрытое горло, выпученные глаза, наполовину обуглившееся туловище, почерневшие кости. И этот запах — ужасный, вызывающий тошноту, одновременно горький и сладковатый, слащавый и солоноватый, парной и холодящий, запах текущей крови. Перед алтарем стояли двенадцать жрецов в длинных белых туниках и с венцами на головах, ноги их были босы. Жрец, совершавший жертвоприношение, стоял напротив них. На нем была льняная туника, опоясанная епитрахилью, на голове — тюрбан из той же материи. Он повернулся к алтарю, около которого один из жрецов держал другого барана; хозяин животного положил руку на голову жертвы, тогда верховный жрец поднял острый нож и перерезал барану горло.

Оба жреца собрали баранью кровь в тазик, а в это время остальные уже освежевывали животное. Кровь и мясо поднесли совершающему жертвоприношение, и тот плеснул немного крови на алтарь. Затем вытащил потроха, поджег жир и оставил мясо поджариваться на огне жертвенника.

Но вдалеке лежал связанный бычок — будущая жертва.

Во времена Храма бык обычно предназначался для ритуального жертвоприношения в день Страшного Суда. Но почему сегодня, ведь сейчас не Киппур? К чему готовились самаритяне? К какому событию, к какому Страшному Суду?

Я быстро отошел и направился к джипу, в котором меня ждала Джейн. Она рванула с места, тем более что вдалеке показалась полицейская машина, похоже, направлявшаяся к стойбищу самаритян.

— Что все это значит? — взволнованно спросила Джейн, мчась по бездорожью, словно спасаясь от погони.

— Это значит, что самаритяне тоже готовятся. Эриксон принес им весть.

— Но в кого они верят; им нужно доказательство, доказательство веское?

— Мне кажется, Джейн, что таким доказательством был… я!

— Что ты имеешь в виду?

— Дело в том, что этот человек знал меня или, точнее, знал, кто я такой.

— Думаешь, он догадался?

— Нет, должно быть, узнал от Эриксона. Чтобы завладеть Серебряным свитком, Эриксон должен был ему сказать, что к ессеям явился Мессия.

— Но, — озадаченно произнесла Джейн, — как Эриксон узнал о прибытии Мессии?

— Он, наверно, поддерживал отношения с одним или несколькими ессеями…

— Ты уверен?

— Это единственное объяснение.

— Мы должны вернуть Серебряный свиток, — твердо сказала Джейн. — Для этого нам необходимо встретиться с Руфью Ротберг, дочерью профессора Эриксона. Позавчера она приезжала в лагерь, провела там ночь и уехала вчера утром с вещами своего отца. Свиток она, возможно, взяла с собой.

Мы выехали на дорогу, змейкой бегущую к пещерам, и вскоре она круто пошла вниз, в самое пекло, в самую глубокую из земных впадин. Мы въехали в белую раскаленную пустыню, волнообразные дюны которой отражались в сверкающем зеркале Мертвого моря.

В самом низу впадины мы приблизились к береговой полосе, потом дорога свернула и повела нас направо, к каменистой террасе и скальным утесам.

Мертвое море мрачнело. Солнце опускалось за скалы Кумрана, за склоны, разрезанные тенями от заходящего солнца. Джип выскочил на ровный пологий склон слоеного мергеля, плавно спускающийся к морю и потом поднимающийся к первой террасе с развалинами Кумрана. Глубокий овраг сползал с террасы, перерезая мергелевый склон. Я попросил Джейн остановиться здесь. Мне не хотелось, чтобы она знала, где я живу.

Я немного помедлил, прежде чем выйти из машины.

— Когда я опять увижу тебя?

Она не ответила.

— Мы увидимся?

— Конечно. Я буду продолжать расследование. Возможно, мне удастся продать статью в «Biblical Archeological Review».

— А почему бы не в массовое издание…

— Серьезно, Ари, мне хотелось бы работать вместе с тобой. Встретимся завтра в Иерусалиме.

Она заглушила двигатель, потом добавила:

— Ты уверен, что здесь безопасно?

— Да, — ответил я, — не беспокойся.

— А вот мне страшно.

— Ты не должна ночевать в лагере.

— Я заказала номер в отеле в Иерусалиме.

— В каком?

— «Ле Ларомм», рядом с отелем «Кинг Дэвид»…

— В таком случае до завтра.

— Ари?

— Да?

— Когда я сказала, что мне страшно… Я хотела сказать… страшно за тебя.

Она смотрела мне вслед, как я шел один среди пустыни. А я иногда оборачивался, чтобы убедиться, что она все еще там, что я еще увижусь с ней, что не увижу, как она удаляется навсегда в этом расплывчатом заброшенном пейзаже, в котором я никогда ее больше не распознаю.


Возвратившись в пещеры, я сразу прошел в Скрипториум. Мне хотелось просмотреть копию с Медного свитка, где содержались указания, касающиеся сокровища Храма.

Я вошел в небольшое, смежное со Скрипториумом помещение, которое мы называли библиотекой.

Там я нашел интересующий меня пергамент: копия с Медного свитка была сделана мелким убористым почерком. Я немедленно начал его расшифровывать. В нем описывалось множество мест, различных тайников, в которых хранилось баснословное сокровище в виде слитков золота и серебра… Джейн упоминала о миллиардах долларов; она не ошибалась. Места, по которым было рассеяно сокровище, образовывали сложную систему болот, тянувшихся от Иерусалима до Иудейской пустыни и Мертвого моря. Все они географически поддавались вычислению на карте и были вполне доступны благодаря многочисленным дорогам и проходам, известным нам.

Вопреки моему мнению экспедиция профессора Эриксона не была такой уж безрассудной, как это казалось с первого взгляда, и могла оказаться в высшей степени доходной.

* * *
На следующий день я решил отправиться в Иерусалим, чтобы встретиться с Руфью Ротберг. Я сел в автобус, поднимающийся к Иерусалиму по дороге, протянувшейся вдоль пустыни примерно на тридцать километров. Дорога постепенно поднимается, потом внезапно скатывается в Иерусалим южнее мечети Неби-Семуль и нескольких новеньких особняков, проходит по университетским склонам в верхней части долины Креста к новому городу с уже разбитыми улицами и таким интенсивным движением, что можно подумать, что находишься в своеобразном восточном мегаполисе. Подъем к Иерусалиму обязателен, он дает возможность пообвыкнуть, смягчить изумление при виде его красоты, и радоваться ей, узнав ее поближе. Так жених готовится к встрече со своей невестой. Иудейская пустыня окружает Иерусалим со всех сторон, и город предстает оазисом посреди бесплодной равнины, усеянной камнями, после кольца из скалистых холмов, после безмолвия.


О друзья мои, как сказать вам о моем чувстве, как описать его и как понять? Я прибыл на главный автовокзал, где меня встретил гвалт молодежи и молодых солдат в униформе, поток пассажиров, снующих между машинами такси; таксисты громко окликали новоприбывших, пытаясь заполнить последнее свободное место; одинарные и двойные автобусы ждали часа отправления. Наконец-то я вновь очутился в суматохе, которая тепло, как в детстве, приняла меня в свои объятия; но теперь, когда я жил в пустыне, она вдруг показалась мне и близкой и чуждой одновременно. Я очутился на окраине Иерусалима; когда-то я частенько наведывался сюда.

А чтобы вы смогли меня понять, надо бы остановить вас на какое-то время и дать душой и сердцем полюбоваться этим уголком Иерусалима, который пребывает в каждом из нас. И город откроется, как перешеек, раскроется как на ладони, предстанет букетом розовых, красных и фиолетовых цветов. Иерусалим Исайи, увенчанный славой, утопающий в красотах, напоенный бесценными запахами, ароматами души… Иерусалим — мой город, мой свет, мое утро и мой вечер, с отблесками на камнях, раздавленных солнцем и омоченных росой. Этот Иерусалим открывал мне свои объятия, и я вновь находил — магией чувственной памяти, которая сильнее памяти обычной, — все иерусалимские утра, похожие на ночь, и все иерусалимские ночи, похожие на день; и люди торопливым шагом проходят этот город из конца в конец. Окрестности — пустыня, в ней нет никого, кроме моего друга, подруги, Иерусалима. В пустыне я живу среди одиноких скал, знойных долин, глубоких оврагов. Оазис пустыни — Иерусалим; прекрасная вершина, радость всей земли — гора Сион, возносящая Иерусалим в поднебесье; небесный город открывал мне объятия, и я был в его власти.


По Яффской дороге я дошел до северо-западного угла старого города, потом проследовал вдоль турецких крепостных стен до порта Яффа, который тянется до подошвы горы Сион, откуда дорога ведет в Вифлеем и дальше.

Я прошел вдоль Сиона. Сердцем я льнул к его стенам, а Сион, позолоченный солнцем, шествовал рядом, замедляя мои шаги у своих ворот, перед мирными стенами, дабы остановились мои ноги и я вошел, вошел, ведомый Благодатью, вошел, несмотря на мои беды, великолепным в славный город, нетронутый ложью и мерзостью, радуясь новости; я войду и воздам хвалу у ворот Сиона, вознесенного на самую высокую гору, я войду, неся на плечах другой город, заселенный поколениями людей, войду как благочестивый и удостоившийся чести: я войду в Вечность.

Так я и вознесся, всходя по Иерусалиму, поднявшись на вершину горы Мориа, и подобный взлет должен был завершиться на холме с живописными склонами, над охряно-серебристой долиной. На горе Мориа стоял храм Соломона. А передо мной, на юге, находился продолговатый холм Офел. К северу от Мориа возвышался холм Безет, а еще левее — Хорев, ниже которого и располагается гора Сион. А вокруг самого Хорева обвивается быстрая речка Кедрон, уносящаяся к Гееннской долине. А еще дальше, на северо-востоке, горизонт заслоняется горой Скопус и на востоке — Елеонской горой.

Там, на горе Мориа, находилась эспланада Храма, окруженная с востока долиной Кедрона, с юга — Гееннской долиной, с запада — долиной Тиропеон и с севера — холмом Безет, закрывавшим ее.

Если смотреть на эти долины с эспланады, начинает кружиться голова. Именно в самой высокой части Храма, откуда священнослужитель софаром оповещал о наступлении Шаббата, Дьявол и искушал Иисуса. У подножия Купола Скалы, на юго-востоке, где Авраам принес искупительную жертву, стоит грот, в котором захоронен пепел Красной коровы, священный пепел, используемый при совершении обряда очищения.

В эпоху Соломона все четверо ворот выходили на Западную стену Второго Храма Иерусалима. Через главные ворота вы попадали на улицу Тиропеон, затем проходили на улицу Сыроваров и по большой лестнице в форме буквы L, опиравшейся на двадцатиметровые арки, добирались до ворот, выходивших к базилике, расположенной вдоль эспланады. Вторые и третьи монументальные ворота выходили на саму эспланаду.

И увидел я Храм в окружении папертей, его дворец, названный Ливанским лесом, с вестибюлем и огромными колоннами, и его Божий дом с тремя комнатами, и его портик шириною в двадцать локтей и глубиною в десять, и его святилище, Хейхаль, шириною в двадцать локтей и глубиною в сорок. И в сердце его находилась святая святых, Двир, — идеальный квадрат двадцать на двадцать локтей.

На три стороны выходили три этажа покоев, лежавших на могучих кедровых балках. Все здание было сделано из благородного камня, позолоченной лепнины и бронзы, мрамора и золота. И говорю вам, друзья мои, Храм сиял на закате, под луной и при солнце; его белый известняк полировался луной, глянец наводило солнце; его монументальные ворота из бронзы и меди сверкали на рассвете и закате, а тяжелые колонны выпирали из земли, возносясь среди ночи к Всевышнему. А перед колоннами находился жертвенник всесожжения, на котором лежали большая и малая жертвенные плиты для возжжения костров. Позади колонн, к западу, располагались залы Храма, обшитые кедровыми панелями, покрытые золотом, в них скрывалась святая святых с двумя херувимами: две большие позолоченные статуи, охранявшие Ковчег со скрижалями Завета, посох Аарона и манну пустыни.

Красота Храма была несравненной, его величественные колонны, опоры, ступени и оливковые ворота, его толстые стены, укрывавшие множество тайн, ослепляли всех приближавшихся начиная со времени Соломона, поставившего Первый Храм. Потом Храм чинили при Иоасе, реставрировали при Иосии; затем он был разрушен Навуходоносором, вновь построен при Ироде. Он увеличивался и щедро украшался вплоть до эпохи войн евреев с римлянами, еще до того, как Иисус прогнал торгашей с его папертей. В 70 году Храм был сожжен и разграблен во время первого восстания евреев. Третий Храм должен был быть построен с приходом Мессии. Да, друзья мои, красота Храма была несравненной, а сейчас я видел на месте Храма минарет мечети Аль-Акса. Но именно здесь, думал я, только здесь, под огромным куполом, в свое время возвышался Храм.


Я сошел с эспланады, влился в узкие улочки и приблизился к воротам Сиона, у которых толпился народ. Группа христиан слушала, о чем говорила монахиня. Это была маленькая женщина лет шестидесяти с живыми глазками; ее голову покрывал черный платок, с шеи на черное платье свисал деревянный крест. Она обращалась к паломникам, пришедшим на Святую Землю вслед за миллионами людей, которые, начиная с первых веков нашей эры, пускались в длительное путешествие, чтобы открыть места, откуда пошла их вера, чтобы поразмышлять, перечитать тексты Библии.

— …И да пребудет мир в этих стенах ради любви моих братьев, моих друзей. Позвольте сказать: да будет мир в этих стенах ради любви к дому Божьему. Помолимся же за Его счастье в Царствии Небесном, ибо скоро, говорю вам, земной Иерусалим станет Иерусалимом небесным!

Я вслушивался в голос монахини, дрожавший от волнения, и вдруг ощутил, как к моей спине прикоснулось холодное лезвие. Я чуть было резко не обернулся, но услышал голос, прошептавший мне на ухо:

— Не двигайся.

— …Но чтобыпопасть в Царство Небесное, мы должны покаяться и осознать, насколько мы пока недостойны его, — продолжала монахиня, которую все называли сестра Розали. — Я принадлежу к поколению, выросшему во времена Третьего рейха, и из-за преступлений нашей нации Суд Божий покарал Германию. Именно на руинах Второй мировой войны, пятьдесят лет назад, и родилась Община сестер Марии. С самого начала она призывала к покаянию. Что такого мы сделали евреям? Сыновьям и дочерям Израиля? Что плохого мы сделали Союзу?

— Что вам от меня надо? — пробормотал я, не оборачиваясь.

— По моему знаку ты пойдешь вперед. Одно лишнее движение — и ты мертв.

— …Тяжек груз на наших душах: мы должны исповедаться в наших грехах. Пора, друзья мои, пока не настал час Апокалипсиса. Пора раскаяться в нашем равнодушии и недостатке любви.

Сестра смотрела на меня. У нее были ясные голубые глаза, высокие скулы с румянцем, круглое личико и маленький, как у куколки, ротик.

Знаками я пытался привлечь ее внимание: я двигал бровями, глазами старался указать на напавшего, но чем больше я гримасничал, тем неотрывнее она смотрела на меня, настойчиво, будто отвечая на мой немой крик.

— …Тише! — продолжила она. — Давайте помолчим, чтобы поразмыслить и признать свои ошибки.

В толпе слышались шушуканья, удивленные и возмущенные. Некоторые уже отошли в сторону, и никто не заметил грозившую мне опасность.

— Иди, — произнес мужской голос.

Я повернул голову: у ворот нас, похоже, ждала машина с тонированными стеклами.

Круто повернувшись, я побежал. Уже на Виа Долороса я споткнулся и упал. Какая-то старушка помогла мне подняться, и я снова побежал, преследуемый убийцами. Судя по крикам, их было несколько. Я упал еще раз, потом — еще.

Изнемогая, тяжело дыша, я вбежал в христианский квартал. Мышцы сводило от напряженного бега, и я чувствовал, как подкашиваются ноги. От боли я был как пьяный. Иерусалим, подобно супруге с золотыми, солнечными глазами, своими лучами пронзал мою душу, а от пленительного голоса трепетало сердце. Ее кроваво-красные губы имели привкус граната, а тело источало запах алоэ и корицы. Бежал я уже машинально. Голова кружилась… Я дышал все тяжелее, поневоле ощущая все ароматы: испарение стен, нагретых солнцем, и запахи пряностей, горячих и солоноватых; я чувствовал все цвета, содержавшиеся в них: желтый, коричневый, янтарный, красный, фиолетовый…

Свет перемежался тенью. Я двигался как в беспамятстве. В сумерках мерцали тысячи и тысячи звездочек, и свет приходил ко мне свысока, а страх за свою жизнь и хриплые выдохи помогали бежать; свет заходящего солнца и его теплое дыхание делали более ощутимой тайну моей загробной жизни.

Мне нужно было остановиться, отдышаться… Я уже добежал до церкви Гроба Господня и проскальзывал между толпой паломников и лабиринтом сооружений, принадлежавших христианам, римлянам, грекам, армянам, коптам и эфиопам… Я надеялся оторваться от преследователей, но они не отставали. Мне удалось забежать в какой-то темный угол, и оттуда я увидел двух мужчин; нижняя часть их лиц была закрыта куфиями. Преследователи тоже пробирались сквозь толпу, вертя головами. Задыхаясь, я прошел перед широким куполом Анатазиса, вдоль базилики с вкраплением Голгофы и направился в Голгофскую часовню. От алтаря виден был холм со стоявшим на нем крестом. Я не обернулся, я знал, что они где-то поблизости — двое мужчин в черном, с лицами, закрытыми красными куфиями. Перед мраморной плитой, напоминавшей о месте, где лежало тело Иисуса, я спрятался за колонной, не отрывая глаз от входа, ожидая и боясь появления врага… Я увидел два силуэта, возникших на входе, против света. Сам не зная почему, я снова побежал, на этот раз к эспланаде Храма, куда ведут восемь лестниц, каждая поддерживаемая портиком с четырьмя арками. В южной части эспланады стояла мечеть Аль-Акса, перед ней был вестибюль с семью аркатурами. Но я не имел права входить в мечеть и не мог там укрыться из боязни попрать ногами святая святых, расположенную как раз под нею.

Тогда, покинув арабский квартал, я бросился в еврейский и несся до изнеможения до Западной стены, к последнему месту, где у меня был шанс выжить. Я свернул влево, к небольшой пристройке со сводчатым потолком, служившей синагогой, и вошел в нее. Мои преследователи остались снаружи. Я добрался до маленькой задней двери и удрал.

Тогда я умолк, и они вырвали мои члены, и кинули мои ноги в грязь. Глаза мои затуманились от совершенного Зла, уши заложило, мне стало, противно; проявились дурные наклонности Сатаны.


Наконец-то мне удалось оторваться от них под прикрытием полиции, охранявшей Стену. Я прошел вместе с полицейскими до ворот Сиона, сел в такси и поехал к отелю, где остановилась Джейн, — возле «Кинг Дэвида», в центре нового города; отель был белый, как стены Храма.

Из холла я позвонил Джейн, которая назначила мне встречу в «Кинг Дэвиде». Там в приглушенной атмосфере просторного холла тихо переговаривались американские туристы. Только там, среди стильной английской роскоши тридцатых годов, отличавшейся обилием бархата, я немного пришел в себя.

— Ари, что с тобой? — сразу спросила Джейн, войдя и заметив мои мучительные попытки принять удобную позу: от такой пробежки страшно болели мышцы.

— Ничего особенного, — ответил я, поглядывая на карту, которую протягивал нам официант, — я бежал от каких-то мужчин в масках.

Сразу вспомнилось, что я не ел уже сутки и что, хотя я и привык поститься, мне, тем не менее, все же надо было есть и пить.

Для Джейн и для себя я заказал хумус и фалафель, единственные израильские блюда, предлагаемые западной кухней отеля; я не пробовал их с тех пор, как обосновался в Кумране.

— Ты уверен, что хочешь продолжать, Ари? — с беспокойством спросила Джейн.

Я показал ей на газету, лежавшую рядом на журнальном столике.

— Говорят, полиция ищет в районе Кумрана. Есть риск, что они нас найдут, Джейн. Найдут и станут подозревать. Конечно же, я должен продолжать.

— Говорят, они сейчас ведут расследование у самаритян из-за их жертвоприношений. Ты полагаешь, что виновных несколько?

— Вне всякого сомнения. За мной только что бежали двое. Здесь замешан не один человек, а целая группа.

— Но кто же они?

— Этого я не знаю.

— Во всяком случае, охота идет именно на тебя.

— И ты думаешь, я могу спрятаться и отказаться от боя?

— Да, конечно, — уверенно сказала Джейн. — Ты — Выбранный, Избранный… Мессия! И поэтому ты должен страдать, не так ли? Страдать и умереть? Когда ты остановишься, Ари?

Джейн рассматривала меня со странным выражением. Я увидел в ее глазах тот же страх, что и накануне, когда открыл ей, какова была моя миссия.

— Как и моя мать, ты не признаешь моих стремлений. Но в жизни есть другие цели, нежели игра в журналиста-археолога, ищущего утерянные сокровища.

— Сокровище-то сказочное…

— Это уже вопрос денег.

Она пожата плечами и отвела глаза. Я понял, что обидел ее.

Она раскрыла кейс, бывший при ней, и достала из него ноутбук.

— Это еще зачем?

— Я работаю, — бросила она. — Одна…

— Джейн, ради Бога, прости меня. Я не хотел… Я брякнул не подумав.

Не отвечая, она заиграла на клавишах, и вскоре появился листок, свернутый наподобие наших свитков. Ну вот, подумал я, через тысячелетия мы снова возвращаемся к свиткам.

— Смотри, — сказала она, — вот текст статьи о Медном свитке.


В известном Медном свитке содержатся описания сокровищ с указанием географических мест их нахождения. Найденный в гроте № 3 в 1955 году, он дал толчок к изучению Кумранских свитков. Томас Альмонд из Манчестерского университета с помощью швейной машинки разрезал свиток на куски, сфотографировал полосы, затем восстановил его, профессор Петер Эриксон помогал ему промывать и расшифровывать текст.

В общей сложности в свитке имеется двенадцать колонок с пятью описями; каждая написана древнееврейскими нелитературными идиомами. В них указаны места, среди которых гроты, могилы, акведуки… Количество ценностей огромно, отличаются они размерами и свойствами. Причина написания на меди до сих пор неизвестна. Не знаем мы и кем написан текст, и реальны ли или выдуманы перечисленные в нем сокровища. Большинство исследователей полагают, что список, приведенный в Медном свитке, является символическим и фиктивным. Только этим можно объяснить, что до сих пор, несмотря на усиленные поиски, не найдено ни одного предмета знаменитого сокровища Иудейской пустыни.


— Тайна, да и только, — вздохнула Джейн. — Но непонятно, почему ессеи Кумрана выгравировали список сокровищ, даже фиктивных, на таком дорогостоящем в те времена металле, как медь?

— А может быть, этот свиток не принадлежит ессеям, — предположил я.

— Тогда почему он найден в кумранских пещерах?

— Кто-нибудь, наверно, спрятал его там. А вот когда и почему, неизвестно.

— А это значит, что…

— …свиток был спрятан в пещере не ессеями…

— Этим и объясняется уникальность документа.

— Возможно, пещерами Кумрана воспользовались как генизой.[9]

— Как в каирской синагоге? Известно, что вы, евреи, не выбрасываете книги, которые больше не нужны. Ведь все буквы в них для вас священны, не правда ли?

— Правильно, — подтвердил я. — Поэтому-то их и хоронят. А вдруг… если этот свиток принадлежал библиотеке Храма в Иерусалиме, его могли спрятать в Кумране, предвидя нападение римлян?

— Но кто же положил его туда?

— Чтобы знать больше, нам нужно мнение специалиста, прекрасно разбирающегося в Кумранских свитках, человека, который сможет все разъяснить…

— Кого ты имеешь в виду? — спросила Джейн, не отрываясь от клавиш.

На экране появился текст:


Согласно манускриптам, найденным в Кумране у Мертвого моря, ессеи образовывали общину, где все было общее; они ели, молились и работали сообща в местности Кирбат-Кумран. Особенностью мировоззрения ессеев является предвидение Конца Света: Апокалипсис — не только ожидание последних дней и переход в спасительные времена, но исходя из этимологии этого слова «снятие покровов с того, что скрыто». Апокалипсис, таким образом, предусматривает раскрытие тайн, будь то тайны Истории или Вселенной.

О ессеях мы узнали благодаря описаниям ряда древних авторов: Плиния, Филона, Иосифа Флавия.

Происхождение ессеев, вероятно, явилось следствием движения хасидов во времена восстания Маккавеев, направленного против эллинизации Иерусалимского храма за два века до нашей эры.

Основные идеи: детерминизм, иерархическая структура, подготовка новых членов общины, совместная жизнь, общественное пользование благами, строгое соблюдение законов и обрядов, совместная трапеза, статус холостяков, Храм, Конец Света.


— Конец Света… — пробормотала Джейн. — Разве не сказано, что Храм будет возведен заново в Конце Света?

— Сказано.

— Но для кого же его отстроят? Ведь в нем должны быть обстановка, ценности, не так ли?

— Правильно.

— Но зачем же тогда пытаться отстроить Храм, Ари?

— Действительно, зачем?

— Да. Найдись в наше время люди, желающие возродить Храм, какую бы цель они преследовали?

— Мы, ессеи, стремимся к этому больше двух тысяч лет. У тебя правильно написано, что движение ессеев зародилось, когда Храм был захвачен греками и некоторые взбунтовавшиеся жрецы покинули его и ушли к Мертвому морю.

— Почему же ессеи так привязаны к Храму?

— Храм позволял открывать некоторые ворота… Он был построен по правилам некой священной геометрии. Например, святая святых — идеальный квадрат. Храм строился из самых изысканных и богатых материалов: мрамор, драгоценные камни, тончайшие ткани… В нем была слышна небесная музыка арф, он благоухал нежнейшими ароматами. Храм, Джейн, позволял переходить из мира видимого в мир невидимый.

— Иначе говоря, именно благодаря Храму, а точнее, святая святых, можно было встретить Бога…

Джейн как-то странно посматривала на меня.

— Думаю, только из-за этого профессор Эриксон и искал эти сокровища.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Я хочу сказать, что цель его была не научной, как он утверждал, но… духовной, если можно так выразиться.

— Ну так что же?

— Именно этого он и хотел. Встретить Бога. Потому он и изучил все, что относилось к Храму… Чтобы воссоздать его и встретить Бога… Этим и объясняются его настойчивость, его желание посвятить этому всю жизнь. Как если бы… Как если бы он сражался, воевал…

— А ты, Джейн, ты-то чего добиваешься?

Она замолчала, опустила глаза и, казалось, размышляла.

— Должна сказать тебе правду, — наконец выговорила она. — Я в это не верю. Я не верю в Бога. У меня больше нет веры. Я считаю, что религия, религии, все религии — это заблуждение, от которого рождаются страх и насилие.

— Так вот в чем дело! — удивился я.

— А что тут такого, чему ты удивляешься?

— Когда я тебя вчера увидел, то сразу почувствовал, что в тебе что-то изменилось. Почему?

— Почему? — повторила Джейн.

Она встала, прошлась по холлу, остановилась у окна.

— Возьмем твой Кумран, Ари. Слишком много насилия, убийств, начиная с Иисуса, слишком много неправедности у тех, кто ищет Бога. Увидев Эриксона на жертвенном алтаре, я поняла, что все это было неправедным, ошибочным, ты понимаешь? А еще я поняла, что были только войны, а Бога-то и не было.

— Он не вмешивается, — возразил я, — но это не значит, что Он не существует. И Он есть даже в твоем бунте, тебе это непонятно?

Я посмотрел на нее. Ее глаза утонули в моих. Как ослепленный я снял очки. И тогда душа весьма изменилась.

Опустив глаза, я рассматривал компьютер. Без очков я видел лишь светящееся пространство, на котором мелькали черные значки. Между ними белые промежутки вырисовывались в форме буквы

Это — вторая буква алфавита, «Бет», графически изображающая дом, откуда и название Bait — дом, жилище, очаг. Этой буквой Бог создал мир, словом Berechit, в начале. Если поменять местами слоги, получится Rechit Bet, то есть: сперва дом. До того не было ничего, все было ничем, земля была пустой, и мрак царил над бездной. Потом стало все.

Она была сейчас так красива, что я не мог сдержать невольного движения, приблизившего меня к ней.

Ее взгляд остановил меня.

— Чего же ты от меня хочешь? — спросила она.

Голос ее затвердел, как тогда, накануне.

— Ты сказал, что дал обет, что был помазан, ты мне сказал, что ты — Мессия и твой Бог стоит между нами, лишая нас всякой надежды.

— Я хочу тебе помочь.

— Замолчи!.. Замолчи, прошу тебя… — вскипела она, вставая. — Ты не хочешь мне помочь. Твое желание — это встретить Бога.

— А ты, ты-то чего хочешь?

— Я? Я тебя любила, перегорела и утешилась. Больше я не хочу никакой любви.

Все мое тело сотрясается и кости трещат; и все мои члены разнеслись, как лодка в яростную бурю.

ТРЕТИЙ СВИТОК СВИТОК ОТЦА

И я узнал, надежда есть

Для тех, кого ты вытащил из пыли

Своею вечной тайной.

Грехами ты очистил ту порочную надежду,

Чтобы жила она средь армии святых,

Чтобы вошла она в сообщество детей небесных…

Ты одарил человека духом знания,

Дабы радостно восхвалял он твое Имя

И рассказывал о чудесных делах твоих.

Но я, создание горшечника, кто я?

Кто я, замешанный на воде и глине?

В чем сила моя?

Кумранский свиток. «Гимны»
Когда я пишу, все мое тело участвует в этом процессе, оно должно быть в полном согласии с умом. Таким образом, я могу вспоминать каждое слово, каждый шумок, каждый голос. А еще я могу ждать. Ждать — в этом моя работа, исключительно ждать; ждать и молиться — в этом моя судьба. Зов ее так силен, что я буквально умираю от непреодолимого желания соединиться с ним, и сегодня я, вероятнее всего, был бы мертв, если бы некий знак не вытащил меня из грота, где я уединился; я и не подозревал, что знак этот послала мне судьба и что История, которая намного сильнее меня, позвала меня туда, в Иудейскую пустыню, в самое сердце Израиля, предоставив мне роль, единственную в своем роде, загадочную и священную.


Вместе с Джейн мы собирали все элементы, которые помогли продвинуться в нашем расследовании. Теперь мы знали, что профессор Эриксон занялся поисками сокровищ Храма после того, как нашел в пещерах Кумрана Медный свиток. Желая завладеть вторым свитком, он сообщил самаритянам о рождении Мессии на земле Иудеи, поведал им, что приближается Конец Света. Другими словами, Эриксон, чтобы узнать о приходе Мессии к ессеям, должен был общаться с ними. Но каким образом? И какова роль франкмасонов в этих поисках? И особенно: кто убил Эриксона? Разве что самаритяне, почувствовавшие себя обманутыми после того, как увидели, что Конца Света не предвидится? Или кто-то из членов экспедиции, самолично возжелавший завладеть сокровищем Храма? А может быть, Кошка, похоже, хорошо знакомый с масонами? Как бы то ни было, ключ к загадке находился в пергаменте, в его содержании, в одном из манускриптов, писанных две тысячи лет назад.

В эту ночь к моим сомнениям добавился еще и непрошеный страх. Один в номере отеля, я напевал вечерний псалом, проникавший в сердце; ритм был замедленный, ритм мелодии без слов — успокаивающий и полный неги; но печаль не отпускала меня. Напев этот был о правде и неутолимой жажде, он обращался к Богу, недостижимому для меня, к Богу неуловимому, который бежит от меня и исчезает, едва явив себя. Да, напев этот был напевом желания.

Я ждал Его, о, как я Его ждал, уши мои настораживались при малейшем шорохе, все тело трепетало от ожидания. Ибо я уже познал несравненную радость, да, я познал наслаждение, а теперь приходило время самого глубокого и таинственного отчаяния — отчаяния от бесплодного ожидания, от угасающего пыла, от неутоленной страсти. И голос срывался на плач, становился жалобным стоном, из глаз моих текли слезы, потому что я познал разлуку и был один, разлучен и одинок, и сердце кровоточило от этого. И я — гордый, надменный, непонятый, я превращался в открытую рану, раскрывавшуюся все шире и шире; я стал сплошной раной.

Транс… танец, пляска моей души, и пение, и все быстрее и быстрее; ритм не теряется, но и не остается прежним. И вдруг в крутом повороте возникает радость сродни счастью, но счастье второстепенно, радость — главное. Однако счастье, каким бы оно ни было, объединяет сердце и душу, сливая их в одно, нечто торжественно-печальное. И это слившееся становится прекрасной скрипкой, звуки которой благоуханнее ладана, она надрывается, плачет и вздыхает. Душа моя печальная, ностальгическая, как скрипка, разъединяется с сердцем, которое танцует под ее звуки, скандируя напевные слова; танцует сердце, приподнимаясь и опускаясь; так поднимись же и душа моя, поднимись в бесконечном ритме — выше, выше, еще выше… Ноги мои не поспевают за ней. Так поднимайся же, душа, к красотам, влекущим тебя, заставляющим дрожать…

Из глубины памяти возникает образ моей подруги. Вот она, Джейн, под слепящим солнцем. Усилием воли я вновь поднимаюсь по склону воспоминаний. За несколько минут до этого я был там, на месте преступления, я осматривал его… Я вновь увидел оскверненное кладбище, увидел алтарь и следы крови — семь кровавых полос. И вдруг, с закрытыми глазами, я очутился в этом месте на несколько секунд раньше и, продлив момент медитации, испытывая невероятное напряжение, я увидел тень: тень Джейн, потому что именно ее я и искал в закоулках своей памяти. Как раз этого мгновения мне и не хватало между видением алтаря и видением тени. Сам не зная почему, я чувствовал, что в этом ускользавшем мгновении существовало нечто ценное, важное, стертое встречей с ней, тогда я снова закрыл глаза и, наконец, увидел то, что меня мучило.

Около ограждения, наполовину вдавленный в землю, лежал маленький красный крестик, готический крестик, расширявшийся к краям, с металлической цепочкой, похожей на медную. Осознание пришло ко мне вместе с мыслью протянуть руку и подобрать его. Но в этот самый миг я и заметил тень Джейн, стоявшей сзади. Потом Джейн встала передо мной, наступив прямо на крестик и вдавив его ногой поглубже. Умышленно? Вот в чем вопрос. Та, которую я любил, всегда оказывалась в опасных местах…

Я вышел из транса сразу — в тот момент, когда внутренний голос мне подсказал: в опасных местах, чтобы прятать улики.


Я проснулся совершенно разбитым. Я уже не знал, где я. Сперва подумалось, что я проснулся в своем маленьком гроте в Кумране, на соломенном тюфяке, как это случалось в течение двух лет. Но сейчас я ничего не соображал. Потребовалось время, чтобы прийти в себя и вспомнить происшедшее накануне, включая ночь. Нужно ли было все рассказать Джейн, стоило ли потребовать у нее объяснений?

Я подал ей мысль поговорить с моим отцом и сейчас был убежден, что так и следовало поступить — не только потому, что он был специалистом, способным разъяснить нам тайну Медного свитка, но и потому, что мне очень нужно было видеть его, поговорить с кем-то, кому я полностью доверял. Отец посвятил всю свою жизнь изучению текстов, и он частенько повторял, что еврейская ересь — в незнании, но разве такое знание не ересь, и не подвергну ли я его опасности, призвав к себе?

Я взял телефон и нерешительно набрал его номер. Зуммер прозвучал несколько раз, и когда, наконец, я услышал уверенный отцовский голос, все мои сомнения испарились, и я попросил его приехать в отель.

Позвонил я и в номер Джейн.

— Джейн…

— Да? — ответила она напряженным голосом.

— Я договорился о встрече с отцом, через полчаса, в отеле.

— Ладно, — согласилась она. — Я приду. Если ты не возражаешь.

— Он может нас просветить, я уверен. Но… не хотелось бы подвергать его опасности.

— Понимаю. Я знаю, что ты испытываешь. Я тоже… Я тоже боюсь.


Когда я спустился в холл, где уже оживленно ходили и разговаривали молодые туристы всех национальностей, отец был там; он ждал меня. Увидев меня, он встал и улыбнулся.

— Ну и как? — поинтересовался он. — Есть новости?

— Да, — ответил я. — Первая: Джейн состояла в археологической группе профессора Эриксона.

Отец, казалось, удивился:

— Вот видишь, ваши дороги скрестились.

— Просто случайное совпадение.

— А может быть, и нет, Ари, — покачал головой отец.

— Куда ты клонишь?

— Я не верю в совпадения. Думаю, Джейн оказалась там не случайно. Не случайно мы столкнулись с ней и в Париже два года назад.

— А в чем же тогда дело?

— Этого я не знаю, — ответил отец.

— Жертва — профессор Эриксон… Он возглавлял группу, которая вела поиски…

— Медного свитка… это мне известно.

— А что ты знаешь о самом тексте?

— Ты хочешь знать, дает ли он реальное описание сокровища, или речь идет о символическом списке?

Отец поудобнее устроился в кресле, и, казалось, погрузился в размышления. Его взгляд на какое-то время затерялся где-то далеко, на холмах Иудеи. Тут подошла Джейн, на ней был темный костюм. Синева под глазами, неподвижные зрачки, мрачные черные глаза придавали ей странный, несколько фантасмагорический вид.

— Добрый день, Джейн, — сказал отец, вставая, чтобы поздороваться с нею.

— Здравствуйте, Давид, — произнесла она, протянув ему руку.

— Мне очень жаль профессора Эриксона. Вы его хорошо знали?

— Разумеется, — ответила Джейн. — Он был для меня больше, чем шеф… — Она слабо улыбнулась. — Но не может ли случиться, что мы опять производили раскопки в месте, которое нам не принадлежит?

— Ари сказал, что вы хотите побольше узнать о Медном свитке?

— Да, — ответила Джейн. — Не исключено, что мы обратились бы к вам пораньше, до этой катастрофы, но у профессора была своя точка зрения, он не хотел, чтобы многие были в курсе.

Я взглянул на отца — он смотрел на нее с долей участия и любопытства. Что до Джейн, то она села и спокойно положила ногу на ногу.

— Ну что ж, — произнес отец, — много лет назад я держал этот свиток в руках. Нелитературный стиль, сухое изложение фактов. Почерк и то, что свиток был найден в пещерах Кумрана, убедительно доказывают подлинность документа. Текст его загадочен и трудно поддается расшифровке, так как невозможно сопоставить некоторые почти схожие буквы. Более того, в нем содержится много ошибок, и направления, указывающие тайники, довольно неопределенны и двусмысленны. Когда знаешь, что этот свиток написан лет на сорок позже других, есть от чего прийти в недоумение. Переводчики тоже противоречат друг другу: некоторые называют одно место, другие указывают противоположное направление, когда же его удалось, наконец, расшифровать, то получилось нечто невероятное: сокровище оказалось спрятанным в шестидесяти трех местах, очень точно описанных, и все они расположены вокруг Иерусалима. Все сокровище состояло из нескольких тысяч золотых и серебряных талантов, ста шестидесяти пяти золотых и серебряных слитков, двух горшков с наличностью, золотых и серебряных сосудов с ароматическими веществами, священнического облачения, предметов культа… состояние, одним словом, приличное. Искатели прикинули стоимость и засомневались в реальности этого сокровища.

— А ты-то что об этом думаешь? — настаивал я.

— Что бы ни утверждали официальные версии — это не легенда.

— Откуда же взялось все это богатство? — спросил я.

Отец внимательно посмотрел на нас, словно спрашивая себя, должен ли отвечать на такой вопрос. Через несколько секунд он тихо сказал:

— Это сокровище Храма, Ари. Сокровище, составленное из различных священных предметов, принадлежавших храму Соломона. К этому следует добавить все вклады и десятины, приносимые в Храм во время праздников и жертвоприношений. Все это обращалось в драгоценные металлы и складывалось в хранилище Иерусалимского храма.

— Так вот откуда такое невероятное количество золота и серебра, упомянутое в свитке! — воскликнула Джейн, у которой сразу заблестели глаза.

— Вероятнее всего, сокровище было вывезено из города и спрятано вскоре после начала войны с римлянами, — предположил я.

— Почему вы уверены, что речь в свитке идет о сокровище Храма? — засомневалась Джейн.

— По нескольким причинам, Джейн. Во-первых, сокровище настолько значительно, что оно не могло быть собрано одним человеком или одной семьей. Во-вторых, сокровище Храма исчезло таинственным образом примерно во времена написания свитка. Кроме того, в Медном свитке многие термины связаны с отправлением священнических обязанностей, как, например, «лагин» — сосуд для зерна, часть которого шла жрецам, или «эйфод» — часть священнического облачения.

— Облачения из белого льна?

— Совершенно верно.

— А Верховный жрец носил тюрбан?

— Да, действительно. К чему этот вопрос?

Мы с Джейн переглянулись.

— Потому что на профессоре Эриксоне была такая же одежда, когда его нашли на жертвеннике.

— Все это гипотезы, — продолжал отец. — Но я могу вам сказать, что сокровище действительно существует.

— Правда?

Вместо ответа отец достал из сумки лист бумаги и ручку и протянул их Джейн.

— Пожалуйста, напишите что угодно. Что хотите, только чтобы фраза была законченной.

Тогда Джейн написала: «Решение загадки содержится в Серебряном свитке». Затем она отдала листок моему отцу, он взял, прочитал и нахмурился.

— Вот, смотрите, только по этой фразе можно обнаружить многие черты вашей личности, мотивы ваших поступков, а также вашей психики. В вашем почерке чувствуются содержательность и непреклонность, что свойственно решительным и активным личностям с обостренным чувством ответственности, и даже некоторая холодность. Ваше «т» указывает на наличие воли, а написание буквы «е» — на усиленное внимание к деталям. Горизонтальные черточки в «д» и «р» свидетельствуют о сильной агрессивности и, я бы сказал, некотором стремлении к насилию. Вы способны быстро оценивать ситуацию и так же быстро реагировать. В данный момент в вас сильно развита подозрительность, об этом говорит последняя буква вашей фразы, которая получилась крупнее других. Вы также очень скрытны, как показывают ваши округленные «о». Высокие окончания ваших букв доказывают ваше упрямство и наличие у вас сильной воли. Средняя часть фразы, не преобладающая, показывает, что вы стараетесь контролировать свои эмоции, и что вы не склонны к экзальтации…

— Но что ты хочешь этим сказать? — удивился я.

— Сейчас скажу… Именно мне пришла идея отнести копию Медного свитка эксперту-графологу. Он проанализировал почерк и пришел к выводу, что свиток писался несколькими людьми, так как в нем присутствуют пять различных стилей. Более того, он по почерку определил сильное нервное напряжение писавших. Короче говоря, мы установили, что свиток писали не ессеи, а писался он как раз перед разрушением Второго Храма, в паническом состоянии.

— В таком случае, почему Медный свиток находился в ессейских пещерах? — спросила Джейн. — И чего ради понадобилось так рассеивать сокровище?

Отец с веселым лукавством посмотрел на нее.

— Представьте себе, Джейн, что вам, во что бы то ни стало надо куда-то спрятать огромное богатство, срочно. Во-первых, вы постараетесь не привлекать к нему внимание кого бы то ни было. Во-вторых, все в одном месте вам все равно не спрятать, а значит, вы его разделите на части и перевезете в труднодоступные места.

Все замолчали. Отец заказал кофе подошедшему официанту, молодому брюнету в белом.

Когда тот отходил, отец озабоченно смотрел ему вслед.

— Странно… — проворчал он. — Но у меня такое впечатление, что этот человек нас подслушивает.

— Да что ты! — отмахнулся я. — Он просто ждал, когда мы ему сделаем заказ.

— Не думаю, — только и вздохнул отец.

— А что тебе известно об Аккоцах? Я прочитал в Медном свитке, что часть сокровищ находится в их владениях…

— Аккоцы — фамилия жрецов, род которых восходит к Давиду. Это очень влиятельная семья эпохи возвращения евреев, изгнанных в Вавилон, влияние ее сохранялось и в асмонийский период. Родовое гнездо Аккоцев находилось в Иорданской долине, недалеко от Иерихона, то есть в центре района, где расположена большая часть тайников.

— В этом месте сейчас живут самаритяне, — заметил я.

— После возвращения из ссылки члены дома Аккоцев не смогли предоставить достаточных доказательств своей принадлежности к касте жрецов и поэтому лишились права занимать место в иерархии священнослужителей. Потому-то на них и была возложена другая обязанность — организация храмового хозяйства; здесь не требовалось доказывать свою генеалогическую чистоту. В эпоху реконструкции стен Иерусалима, которой руководил Неемия, упоминается о некоем Меремоте, бывшем якобы сыном Урии, сына Аккоца. Этому-то человеку и было доверено сокровище Храма.

— Иными словами, Аккоцы были казначеями Храма.

— Остается узнать, есть ли другая связь, кроме географической, между самаритянами и Аккоцами, — подытожила Джейн.

— А ты знал, что самаритяне все еще приносят в жертву животных?

— Да, — ответил отец, поведя бровью. — Но не так уж часто. Недавно ты присутствовал на таком жертвоприношении?

— Когда мы были у них, они приносили в жертву барана. Бык ждал своей очереди.

— Баран и бык?

Отец поудобнее устроился в кресле, задумался.

— Да, а почему бы и нет?

— Это было во времена Храма, — начал отец. — Верховный жрец десять дней готовился к торжественному священнодействию по случаю Дня искупления. Когда этот день наставал, он совершал омовение, затем облачался в белоснежную льняную одежду, прежде чем приблизиться к священному месту. В святая святых он входил только один раз в году, в час Киппур, в день Страшного Суда. Десятью днями раньше отмечался день Рош-га-Шана, еврейский Новый год.

Церемония начиналась с принесения в жертву барана и быка, предназначенных Всевышнему, на которых Верховный жрец начертал семь полос кровью. Затем он приближался к козлу отпущения, предназначенному Азазелю, и исповедовался перед ним в грехах, совершенных народом. Он возлагал руки на козла и говорил: «О Всевышний, Твой народ, колено Израилево, дети Твои согрешили, они виновны перед Тобой. Помилуй нас во Имя Твое, отпусти грехи наши, заблуждения, беззакония, допущенные Твоим народом, детьми Израиля, ибо сказано в законе раба Твоего Моисея: „В этот день наступает час Искупления, которое должно очистить вас от грехов перед Всевышним“. В этот момент Верховный жрец произносил неизрекаемое имя Господа. Жрецы и народ, стоявшие на паперти святилища, услышав из уст Верховного жреца величественное имя во всей его святости и во всей его чистоте, преклоняли колени и падали ниц. И Верховный жрец, благословив их, произносил: „Вы чисты“. Говорят, когда он входил в святая святых и представал перед завесой, закрывавшей Ковчег, он мог умереть, так как сам Бог являл себя в этом месте.

— Возможно… — сказал я и после недолгого молчания добавил: — Но там не было ни Верховного жреца, ни святая святых.

— И все-таки похоже на то, как это происходило во времена существования Храма.

Шум в холле усилился: в отель только что ввалилась новая группа.

— Я думаю, — заключил отец, — что это убийство есть некий знак, подобный содержащемуся в пергаменте, и его надо терпеливо разгадывать, чтобы постичь смысл.

Вернулся официант и поставил передо мной чашку кофе.

— Нет, — сказал я, — указывая на отца. — Это для него.

— Ах, простите, — извинился молодой человек.

Наклонившись надо мной, он круговым движением перенес чашку на другой конец стола.

— Как вы считаете, автор манускрипта ессей? — спросила Джейн.

— Каллиграфия писца лишь отдаленно напоминает кумранское искусство письма, — ответил отец, когда официант удалился. — Этот свиток написан неуверенной и неопытной рукой. К тому же в нем присутствует любопытное смешение различных типов алфавитов, каллиграфических форм и скорописи, написание букв тоже отличается. Отмечается также небрежность в смысловом содержании текста. Орфографическое исследование этого документа приводит к тем же результатам. Автору были неизвестны ни неоклассический способ письма манускриптов Кумрана, ни арамейский, ни литературный стили, которыми пользовались писцы-ессеи. Медный свиток написан на разговорном древнееврейском языке.

— А дата написания?

— Где-то между двумя восстаниями, то есть, если округлить, — около сотого года.

За нашим столом снова воцарилось молчание. Отец встал, подошел ко мне.

— Медный свиток, — сказал он, — просунув пальцы за воротничок моей рубашки, — не является ессейским текстом.

— Но откуда же он? — удивилась Джейн.

В глазах отца опять вспыхнули веселые искорки, словно он вздумал пошутить.

— Вы знакомы с Масадой, Джейн?

— Да, я там была…

— Завтра я зайду за вами, — сказал он, — и отвезу вас туда.

Он наклонился ко мне и протянул что-то крошечное, напоминавшее таблетку или пуговицу.

— Держи, — пробормотал он. — Это было под твоим воротником.

Я растерянно рассматривал незнакомый предмет.

— Что это такое?

— Микрофон, Ари. Прикрепил его официант, который, кстати, исчез.

Отец поднес микрофон к губам и пронзительно свистнул.

— Ну вот, у кого-то где-то, должно быть, лопнули барабанные перепонки, — усмехнулся он.

Потом швырнул его на пол и раздавил, как окурок.


Так вот, без колебаний, как и два года назад, отец бросился в эту авантюру. Он уже вжился в эту историю, поскольку всю свою молодость провел в пещерах Кумрана, и хотя он никогда не говорил мне об этом, храня свою тайну глубоко в сердце до тех пор, пока мы не объединились, я знал: именно там были его корни, его семья, его родина. Два года назад мы занялись поисками пропавшего свитка, в котором содержались откровения об Иисусе, очень интересовавшие его как палеографа. И в этот раз я подметил такой же огонек в его глазах, когда говорил о Медном свитке. Но почему он хотел отвезти нас в Масаду? Неужели он думал, что ессеи, считавшиеся пацифистами, могли участвовать в революционной деятельности зелотов? Я знаю, что в результате раскопок в Кумране были найдены кузницы, в которых ковалось оружие, наконечники стрел, непохожие на римские; были даже обнаружены оборонительные сооружения. Означало ли это, что Кумран был не монастырем, а крепостью? Возможно ли, что римляне изгнали этих жрецов, этих монахов, из их таинственных пещер за то, что те волей-неволей участвовали в еврейском восстании? В Кумране нашли свиток о войне, послуживший доказательством того, что ессеи готовились к битве не только духовной, но и физической. Был среди рукописей Мертвого моря и манускрипт, названный Свитком Храма. В нем говорилось о безумной мечте ессеев перестроить Храм, так как им был противен храм Ирода, утопавший в роскоши и предпочитавший ей все остальное, как и населявшие его греки, римляне и саддукеи. И, наконец, что связываю Медный свиток с убийством Эриксона?

Нам нужно было сперва найти Руфь Ротберг, дочь профессора Эриксона, застать ее на рабочем месте: она была хранительницей Израильского музея.

— Пойдем вместе? — предложила Джейн, уходя. — Или тебе лучше пойти одному? С тобой она будет говорить охотнее, чем со мной.

— Нет, — отказался я. — Она меня совсем не знает. Пойдем вдвоем… Но для начала у меня к тебе вопрос, — остановил я ее, глядя прямо в глаза. — Тебе известно происхождение красного готического крестика?

— Смотря о чем идет речь, — быстро ответила она, ничуть не смутившись. — Он мог принадлежать и средневековому рыцарю… А в чем дело? Что ты так на меня смотришь? Можно подумать, ты сердишься… или в чем-то меня подозреваешь?

— У меня могут быть свои причины.

— Послушай, — сказала Джейн твердым тоном. — В этом деле мы работаем одной командой, ты и я. Если между нами не будет доверия, мы, разумеется, не продвинемся ни на шаг.

— Согласен.

— Итак, я тебя слушаю.

— Когда мы встретились на месте преступления на следующий день, около алтаря лежал маленький красный крестик, полузасыпанный песком. Так вот, ты наступила на него, и, я думаю, умышленно.

Джейн растерянно посмотрела на меня:

— Да, такое было. Я увидела его, но не знала, видел ли его ты, и я действительно хотела его подобрать и сделала это без твоего ведома.

— Почему?

— Ари, я предпочла бы сейчас не говорить об этом. Верь мне.

— Вот как? А я думал, команда у нас одна и скрывать нам нечего.

— Ари, даю слово, что скажу позже: ты все узнаешь, я тебе обещаю… но только не сейчас.

— Ладно. Тогда порываем наше соглашение.

При этих словах Джейн смутилась. Глаза ее повлажнели, когда она сказала:

— Это потому… этот крестик… он всегда был на нем. Он передавался по наследству… И я хотела сберечь его… как память…

— А если бы было что-то важное для расследования?

Она подняла брови, словно речь шла о само собой разумеющемся. Ее объяснение этим и ограничилось, она не хотела мне отвечать. О Боже! До чего я иногда ее ненавидел и как я был несчастен, переполненный дурными чувствами и презренными сомнениями.

Мы сели в такси и доехали до Израильского музея, находившегося в новом городе, в южной части богатого квартала Рехавия.

Перед музеем стояло белое здание, напоминавшее гигантский глиняный кувшин. Здесь располагался Храм Книги, в котором хранились свитки Мертвого моря. В нем, навитый на большой барабан, экспонировался свиток Исайи, самое древнее пророчество Апокалипсиса, датируемое 2500 годом до нашей эры. Белый кувшин цилиндрической формы был задуман архитектором Арманом Барто так, что барабан мог автоматически опускаться в подземный этаж, где в случае ядерной атаки его закрывали стальные листы, чтобы защитить текст, объявлявший об ужасном грядущем светопреставлении, о поражающем видении будущей войны. Таким образом, исчезни все на земле, текст останется навечно.

— Армагеддон… — пробормотал я. — Конец мира.

— Что за Армагеддон? — спросила Джейн.

— Слово «Армагеддон» содержится первоначально в последней Книге Ветхого Завета: духи мертвых, творя свое чудо, спустятся за царями земли и всего мира, чтобы повести их на бой в день Всемогущего. Говорится, что они соберутся в месте, которое на древнегреческом называется АРМАГЕДДОН.

— Известно, где находится это место?

— Армагеддон — это греческое название древнего израильского города Мегиддо.

— Он еще существует?

— Именно в Мегиддо и располагается одна из крупнейших воздушных баз, Рамат-Давид.

— На севере, — уточнила Джейн, — совсем рядом с Сирией. В таком случае Мегиддо должен быть…

— …на первой линии огня любой настоящей войны на современном Среднем Востоке.

— Так что Армагеддон может начаться, когда сирийцы поведут военные действия на Израильской земле?

— Не исключено.

Джейн, показалось, ненадолго задумалась.

— Я хорошо знаю Сирию, — сказала она. — Я участвовала там в раскопках.

Больше она ничего не сказала. И, тем не менее, именно в эту минуту я почувствовал, что ей хочется что-то мне сказать, но она не решалась, не знаю почему.

Перед нами лежал мраморный город, который был яблоком раздора в мире, начиная с завоевания его царем Давидом, — Иерусалим, сожженный вавилонянами, разрушенный римлянами, осаждаемый крестоносцами. За три тысячелетия кровавых конфликтов станет ли он городом Конца, или, исходя из этимологии его названия, городом Спасения?

Прервав мои размышления, Джейн увлекла меня внутрь огромного современного здания, стоящего рядом с Храмом Книги. В Израильском музее экспонировались различные тексты и произведения искусства всех эпох, касавшихся Израиля.

Мы прошли лабиринтом коридоров к лифту и поднялись на этаж, где находились кабинеты администрации. На одной из приоткрытых дверей красовалась маленькая табличка с именем Руфи Ротберг.

Я постучал. Женский голос ответил:

— Войдите!

Руфь Ротберг оказалась худенькой женщиной с темно-голубыми глазами, волосы ее были заправлены под красный платок, как это принято у ультраортодоксальных женщин, не имеющих права показывать свои волосы другим мужчинам, кроме мужа. Очень бледным лицом и голубыми глазами с длинными ресницами, чуточку вздернутым носиком она походила на русскую куколку. Ей едва ли исполнилось двадцать, и выглядела она намного моложе своего мужа, которому было лет на десять больше. Муж ее имел представительную внешность, у него была рано поседевшая длинная борода, а волосы были коротко подстрижены, их покрывала чернаябархатная ермолка, из-под которой свисали две завитушки, образуя на висках изумительные буравчики. За толстыми стеклами очков в черепаховой оправе прятались большие голубые глаза, очень живые. Подле них возились два мальчугана с закрученными пейсами и мечтательными глазами.

Я всматривался в лица Аарона Ротберга и его супруги, пытаясь, как всегда, определить характеры по их чертам. Лоб Аарона Ротберга пересекала по вертикали буква, символизирующая союз, творение, первопричину жизни:

«Вав», легко связывающаяся во фразах, соединяет между собой вещи, объединяя их, как воздух и свет. Но самой замечательной особенностью «Вав» является ее способность менять время местами: обращать прошлое в будущее или будущее в прошлое. Вот почему «Вав» занимает особое место в Имени Бога, являясь непроизносимой Тетраграммой.

На лбу Руфи Ротберг, на том же месте, что и у мужа, находилась буква

«Далет» формой напоминает дверь дома, ворота города или святилища. «Далет» — четвертая буква алфавита — является буквой физического мира с четырьмя сторонами света и, что главное, — мира формы.

— Мы пришли вот зачем… — неуверенным тоном произнесла Джейн. — Мы занимаемся расследованием смерти вашего отца и думаем, что у вас, возможно, есть, что нам сказать…

— Ох, — вздохнула Руфь, — я ничего не могу понять. Все это кажется мне таким нереальным.

— Потому-то мы и пришли… Чтобы понять.

— Очень мило с твоей стороны, Джейн, — огорчилась Руфь, — но полиция уже расследует… Это ее работа… Не так ли, Аарон?

— Да, они приходили к нам вчера вечером и задали кучу вопросов о профессоре Эриксоне. Мы им ответили, как могли. Теперь нам остается только ждать.

Джейн, сбитая с толку, посматривала на них.

— Я тоже уверен, — вмешался я, — что полиция делает свое дело, но, как говорит рабби Моше Софер из Пжеворска, «только тщательное изучение приводит к результату». Другими словами, есть моменты, когда требуется действовать сообща, а не ждать, и мне кажется, такой момент наступил.

— Вы хасид? — спросила Руфь, оглядывая меня с удивлением: одет я был не как хасид, а как ессей; на мне была белая льняная рубашка навыпуск и брюки из того же материала, на голове — большая кипа из белой шерсти, а не бархатная ермолка хасидов.

— Да, я хасид. Я учился в Меа-Шеарим и жил там. Там же я освоил профессию писца.

Аарон задумался. Его неподвижные с хитринкой глаза поблескивали. Ясно было, что он исподтишка изучал нас.

— Я думаю, — сказал он, сев на стул у бюро и посадив на колено одного из малышей, — что Петера Эриксона убили потому, что он влез в эти поиски сокровищ Храма…

— Разумеется, — согласился я, — но почему?

— Это нам неизвестно. Но могу сказать, что я долгое время изучал с Петером Библию. Думаю… Мы думаем, что под Библией скрывается другая библия, которую нужно читать как компьютерную программу.

— Аарон, — пояснила Руфь, — является специалистом в теории групп, разделе математики, на которой основана квантовая физика. Но работает он и над Библией. По его мнению, Библия — гигантский кроссворд. С начала и до конца она состоит из закодированных слов, скрывающих от нас то, что нам не понять.

— Вы уже были в музее? — поинтересовался Аарон. — Видели оригинальную рукопись теории относительности Эйнштейна?

— Да, — ответила Джейн. — Довольно впечатляюще видеть ее рядом с манускриптами Кумрана.

— Я уверен, — продолжил Аарон мелодичным голосом студентов иешива, — что различие между прошлым, настоящим и будущим является иллюзорным, как бы меня ни уверяли в обратном. Мои исследования привели к выводу, что Библия вскрывает события, происшедшие через тысячи лет после ее написания.

— Что это значит?

— Видение нашего будущего скрыто кодом, в который никто не мог проникнуть… пока не изобрели компьютер. Я полагаю, что благодаря информатике мы сможем распечатать эту запечатанную книгу и прочитать ее как нужно, то есть как пророчество.

— Мой муж считает, если код Библии верен, то, по меньшей мере, в ближайшем будущем разразится война. Поэтому…

Она остановилась, будто испугавшись, что сказала лишнее.

— Поэтому вы и готовитесь? — продолжил я за нее.

Аарон включил ноутбук, стоявший на столе. Он высветил одну карточку, подозвал меня. Я прочитал: Весь город был уничтожен. Центр раздавлен; пожар от раскаленного воздуха превратился в огненную бурю.

— Что это? — недоуменно спросил я; хотя сам текст и был мне знаком, я не помнил, откуда он. — В каком же свитке я его видел? Я хочу сказать, в каком месте Библии? В каком пророчестве?

— Это не пророчество, а описание ядерной бомбардировки Хиросимы, удивительно, не правда ли?

Джейн вопросительно взглянула на меня. Потрясенный, я опустил голову.

— Разрушение мира гигантским землетрясением является постоянной угрозой, выраженной в Библии вполне понятными словами. Можно даже знать год: 5761-й.

— Но в таком случае, — изумился я, — раз уж все предсказано, что нам остается делать, на что надеяться?

— Все, что мы можем сделать, — ответил Аарон, — это, как вы выражаетесь, готовиться.

— Готовиться к чему?

— Вам известна Храмовая гора, — тихо проговорил Аарон. — Ее еще называют «эспланада Мечетей». Там находится купол Скалы, он не является мечетью, но считается местом поминовения. Как говорят, именно там Бог попросил Авраама принести в жертву своего сына Исаака. Вокруг этой скалы Соломон и построил свой Храм, подобие Второго Храма.

— Иначе говоря, именно под этой скалой и должна бы находиться святая святых?

— Совершенно верно. Знаете, в прошлом году некий раввин заставил открыть Кифонские ворота, чтобы прорыть туннель под эспланадой Храма. Однажды вечером я отправился в туннель проверить, как идут работы, там находилось трое человек… Они избили меня. Но самое странное в том, что напавшие не могли воспользоваться входом, через который вошел я; они появились с противоположной стороны, то есть с эспланады Мечетей. На следующий день Вакф, глава мусульман, в чьи обязанности входит следить за содержанием святых мест, прислал несколько самосвалов, туннель залили бетоном, а дверь замуровали. Думаю, если бы разработки продолжались, можно было бы наткнуться на святая святых.

— Вы действительно так думаете? — в тревоге спросил я. — Значит, святая святых не могла находиться под мечетью Аль-Акса?

— Я считаю, что Храм стоял севернее, для этого у меня есть все археологические доказательства. Могу предоставить вам полное досье, если желаете.

— А каковы ваши аргументы?

— Все основывается на точном вычислении эспланады, на которой имеется небольшое строение, церковь Святого Духа и церковь Скрижалей. Последняя названа так в память скрижалей Завета. По иудейской легенде, эти скрижали, а также жезл Аарона и золотой сосуд с манной пустыни хранились в Ковчеге Завета, стоявшем в святая святых. В других текстах сказано, что скрижали были уложены на краеугольный камень, находившийся в святая святых. Все заставляет думать, что святая святых находится не под мечетью Аль-Акса, как в это верили, а под эспланадой.

— Неужели?

— Эспланада была гораздо шире, чем сейчас, раскопки в южной ее части позволили обнаружить лестницы и крепостные стены, тянущиеся до Западной стены.

— А как считал ваш отец? — обратился я к Руфи. — Не по этой ли причине искал он сокровище Храма — чтобы избежать третьей мировой войны, и… чтобы построить свой ковчег святости, подобно Ною перед потопом?

— Не смейтесь, прошу вас, — серьезно сказала Руфь. — Разве вам не известно, насколько взрывоопасна современная обстановка в Иерусалиме? Мы продолжаем строить город вопреки постоянным покушениям и угрозам. Впрочем, премьер-министр, сделавший немало уступок ради мира, отказался уступить святые места, сославшись на то, что, когда Иисус прибыл в Иерусалим — две тысячи лет назад, — он не видел ни церкви, ни мечети, а только Второй Храм иудеев.

— Знаете ли вы о существовании Серебряного свитка, которым располагал профессор Эриксон?

— Надо же, — удивилась Руфь, — как странно. — Сегодня меня уже во второй раз спрашивают об этом… Действительно, я забрала все его вещи.

— А где он сейчас?

— В Париже, думаю. Коллега моего отца приходил за ним сегодня утром. Он сказал, что свиток представляет большой научный интерес.

— Вы знаете, как его зовут?

— Кошка. Йозеф Кошка.


— Ну и что ты об этом думаешь? — спросила Джейн, когда мы спускались по ступеням Израильского музея.

— Они тоже пытаются построить Храм, чтобы встретить Бога, — ответил я. — Думаю, они были связаны с профессором Эриксоном и все действовали заодно: Эриксон искал сокровище Храма, а в их задачу входил расчет точного местонахождения Храма. Здесь не хватает третьей детальки этой головоломки…

— Строителей.

— Точно.

— То есть тех, кто подносит камни для возведения Храма? Архитекторов, конструкторов? Потом… каменщиков…

— Так и есть, — подтвердил я. — Каменщиков… масонов…

— Этим можно объяснить, почему Эриксон копался в Кирбат-Кумране… Благодаря изысканиям зятя он точно знал место; ему оставалось только найти сокровище.

Занятые своими мыслями, мы не заметили, как Аарон и Руфь вместе с детьми вышли из музея и, не заметив нас, прошли мимо.

Тут-то и появилась машина, мчавшаяся на полной скорости прямо на нас. Я отпрянул, но машина врезалась в семейство Ротберг. Раздался страшный скрежет, протрещали автоматные очереди. Машина умчалась так же быстро, как и появилась, оставив после себя изуродованные тела и лужи крови. Пораженные ужасом, мы оцепенели. Все произошло так стремительно.

О Боже! Лоб мой покрылся испариной, пот стекал на глаза, затуманивая зрение. Что за безумец совершил подобную жестокость и зачем? Что думать, как понять? Все это вызывало отвращение, боль, слезы. Да, я плакал. Пришло время. Соберемся с силой, говорил я себе, будем непоколебимыми, покажем себя достойными людьми, и не надо бояться. О сердце мое, сохрани силы. Не надо оглядываться назад, потому что позади — сообщество злых людей, и все их дела выходят из мрака. За нами следили, следили и шпионили, сомнения не было. А я был подавлен, раздавлен этой превосходящей силой, неизмеримой, всеведущей и вездесущей — силой тьмы. Откуда они пришли? Кто это? Те ли это злые люди, люди тьмы, о которых сказано: Блеск их меча подобен огню, пожирающему деревья, а голос их — грохот бури в море? Сказано также, что пострадают они от мук и проклятий, ибо Бог искоренит все Зло своею правдою. Он очистит идущих неправедными путями, окропит нечистых, и праведные обретут наивысшие познания, а те, кто совершенен, будут наставлены в мудрости сынов Всевышнего.

Неожиданно внутренний голос подсказал мне: «Проснись, встань, разреши эту тайну и покарай злодея, иначе он обратит руку свою на малых и уничтожит две трети их, а одну треть оставит. И уподобятся они факелу огненному среди хлебов, и истребят и слева и справа окружающие их народы! Разве ты не видишь, как гнев, подобный огню, охватывает людей, пьянит их и бесповоротно натравливает друг на друга? Вы сидите в пещерах, но вы должны знать все, что происходит вокруг, и не ждать подходящего момента. Время пришло, Ари, пора выйти из пещер. Раз уж ты Мессия, раз ты посвящен, нужно идти на битву».


В такси, отвозившем нас в отель из полицейского участка спустя несколько часов, Джейн еще никак не могла прийти в себя. Губы ее поджались, когда она, будто отвечая на мои сомнения, произнесла:

— Не думаю, что они хотели убить тебя в тот раз, в старом городе.

— Кого же тогда?

— Я уверена, они хотели похитить тебя, Ари, а не убить. Убивать им легче. Как видишь, они готовы на все. Их метод — покушение, публичное и шумное. Их ничто не останавливает.

— А зачем меня похищать?

— Не знаю.

— А вдруг похитить хотели тебя, Джейн?

— Чего ради?

— Может быть, они считают, что Серебряный свиток у тебя. Вообще-то тебе следовало бы держаться подальше от этого дела. В конце концов, ни ты, ни я не детективы.

— Если хочешь, отказывайся, — упрямо проговорила Джейн. — Обо мне вопроса нет.

Я прикусил губу.

— Можешь сказать мне одну вещь? — робко спросил я. — Как профессор воспринял обращение дочери в другую веру?

— Если хочешь знать, то я думаю, яблочко от яблони недалеко падает. Профессор приехал в Израиль, потому что его привлекал иудаизм. Он не раз говорил мне, что, поняв, как много существует антиеврейских толкований Евангелия, он взялся за изучение иудаизма и даже выучил арамейский и древнегреческий языки. Потом он продолжил изучение иудаизма в еврейских школах.

Я обратил внимание на ее отсутствующий взгляд, но она уверила меня, что чувствует себя прекрасно и, вместо того чтобы вернуться в отель, предложила прогуляться по старому Иерусалиму, хорошо мне знакомому, там я когда-то бродил, молился, учился и, будучи студентом, танцевал в ешиве. Торопливым шагом она повела меня в лабиринт улочек арабского города, который, как казалось, знала в совершенстве.

Мы дошли до перекрестка, откуда отходили три улицы, образуя букву

«Шин».

— Теперь, — сказала Джейн, — ты должен снять свою кипу. Ходить здесь в ней опасно…

Быстрым движением руки она сняла с меня вышитую кипу, которую я всегда носил на голове. Это мимолетное прикосновение взволновало меня, чувство отдалось во всем теле, вызвав легкую дрожь; я словно разделся догола.

Тогда только я понял, как желал прикосновения этой руки к моему лбу, щекам, ко всему телу. Как я желал эту женщину, шагавшую впереди; у нее была красивая и влекущая фигура; волосы, словно водопад, призывали руку и губы, а плечи и шея служили пьедесталом для ее лица; тоненькая талия и длинные ноги притягивали мужчину, как пропасть, в которой он решил потеряться навсегда. Она вдруг показалась мне оголенной ланью, и желание опалило мой лоб, щеки и тело.

«Шин»: происходит от «шен», что значит «зуб», символ жизненной силы, дух энергии, геройство. Потрескивание огня, активные элементы вселенной и движение всего сущего, возобладание над «Шин» позволяет применять и направлять силы вселенной. Ее три черточки олицетворяют три злые силы: «ревность, похоть, гордыню».

ЧЕТВЕРТЫЙ СВИТОК СВИТОК СОКРОВИЩА

С теми, кто верил ему, с Израилем,

Заключил он навечно союз,

Открыв ему тайны:

Священные шаббаты, праздники славы,

Проявление Себя на путях праведных.

По воле Его

Бьют неиссякаемые источники;

Загубивший их, в мучениях умирает.

Кумранский свиток. «Дамасское Писание»
Один, совсем один над текстом, и никакого друга, отсутствие кого бы то ни было и уединенная жизнь в гроте высвобождают душу, и я целиком углубляюсь в то, что принадлежит только мне, одержимый писец, я улетаю в мир букв, творя их и властвуя над ними, и мне подвластны самые прекрасные и самые праведные жизни, скрытые от других. Сосредоточенность — это окно в простоту и очевидность, это мой способ общения с глубинами памяти. Чтобы достичь этого, я создаю вокруг себя вакуум, отметаю все одним махом и оказываюсь совсем один на белом свете. И тут я уже не слышу ни малейшего шума, ни малейшего голоса, ни малейшего дыхания, которые могли бы нарушить чистое и загадочное существование Духа; и моя сосредоточенность настолько сильна, что каждый проведенный в писании день приближает меня к Создателю. Но как же безмерна пустыня! Она длинна, как дорога исхода народа Израиля к Земле обетованной. И как же обнажена жизнь в пустыне! С момента пробуждения до момента отхода ко сну протекает она, посвященная изучению Закона, ожиданию появления Нового дня.


В расследовании, которое мы ведем, надо продвигаться быстро, опережать события, и любая ошибка может стать непоправимой, любой тугой узел уже невозможно будет развязать. И, тем не менее, двигаться надо, презирая опасность, которая, чувствовалось, приближалась к нам по мере продвижения. Ведь мы были не одни: по пятам гнались убийцы.

Мы знали, что профессор Эриксон пытался с помощью Ротбергов восстановить Храм и что археологическая экспедиция, была только предлогом для лучшего выполнения его миссии: воздвигнуть Храм, чтобы встретить Бога. В этих поисках отводилась роль и франкмасонам, но какая? Роль архитекторов, строителей? Какое отношение имели они к Медному свитку?

Вечером в качестве главных свидетелей убийства семьи Ротберг нас снова пригласили в комиссариат, где мы уже побывали; сопровождали нас два полицейских, приехавших за нами в отель.

Добрую часть ночи мы выслушивали вопросы следователей, отвечали на то, что видели собственными глазами; однако свидетелями мы оказались никудышными. Но всегда ли свидетели бывают беспомощными?

Нужно было рассказывать вновь и вновь все, что происходило у нас на глазах: почему машина врезалась прямо в них, почему из машины раздались выстрелы, как падали убитые? Надо было упомянуть и причины, по которым мы оказались там, причем, стараясь не сказать всей правды, я чувствовал сгущающуюся вокруг себя подозрительность, но не мог сказать большего, так как наше личное расследование было чрезвычайно секретным. Полицейские, почувствовавшие связь с убийством профессора Эриксона, засыпали меня вопросами: почему я интересовался этим делом, откуда я пришел, чем занимался; на такие вопросы отвечать было очень трудно. Похоже, им были известны мои прежние приключения, касавшиеся одного из свитков Мертвого моря, однако, по их мнению, дело это оставалось темным, поскольку они не знали о существовании ессеев и были убеждены — справедливо или нет, — что все-таки имелась некая связь, малюсенькая ниточка между жертвоприношением профессора Эриксона и распятием искателей свитка Мертвого моря,[10] и что связью этой, общим знаменателем являюсь я. В конечном счете, в четыре утра, измотанный и обессиленный, я вынужден был разыграть последнюю карту: я попросил разрешения позвонить и разбудил ни свет, ни заря шефа секретной службы Шимона Делама.

Через полчаса он приехал, и я увидел вытаращенные глаза полицейского.

— Привет, Ари, здравствуй, Джейн, — поздоровался он. Несколько минут спустя мы уже выходили из комиссариата.


— Ну что? — спросил Шимон, беря меня под руку. — Как делишки?

— Так себе, — ответил я. — Вот семья Ротберг…

— Знаю, — сказал Шимон.

— Мы оказались там перед самой трагедией. — Я смущенно смотрел на него. — Мне все время кажется, что за нами следят, Шимон.

Шимон поднял бровь.

Я рассказал ему о приключении в арабском городе, обнаруженном микрофоне.

— Не паникуй, Ари, — сказал Шимон, останавливаясь и доставая коробочку с зубочистками. — Микрофончик-то наш.

— Как? — не без облегчения удивился я.

— Наш, точно, — подтвердил он.

— Но зачем?

— Чтобы нас защищать? — спросила Джейн.

Шимон смутился, но быстро добавил:

— Ари, я от тебя не скрываю, что в этот раз очень опасно… Я хочу сказать… намного опаснее, чем в деле с распятиями. Пару лет назад…

— Надо было предупредить меня, Шимон.

— Сейчас мы имеем дело с преступниками другого калибра. Скрытные, активные, быстрые и особенно… непобедимые, что делает их…

— Непобедимые?

— Во всяком случае, ты рискуешь жизнью… Вначале я так не считал, Ари, в противном случае не вовлек бы во все это твоего отца. Я предполагал провокацию, отдельное убийство. Но теперь я знаю, что они готовы на все.

— Кто «они»?

— В этом-то и загвоздка, — произнес Шимон, пожевывая зубочистку. — Мы, Шин-Бет, не знаем, кто они. То, что я тебе скажу, — довольно невероятно, но это, тем не менее, правда. Похоже, они появляются только для убийства. Выполнив задачу, они исчезают, и мы даже не знаем куда.

— Израиль — небольшая страна, и спрятаться тут нелегко…

— Ошибаешься, Ари. За два года многое изменилось.

— А именно?

— Открыты границы с Иорданией, да и в Египте проложено немало тайных троп, агентов у нас предостаточно, но все же мы не контролируем ситуацию… Вчера, например, подняли по тревоге военно-воздушную базу Рамат-Давид, в Мегиддо. Ты понимаешь меня?

— Очень хорошо, — ответил я.

— Вот почему я и прошу тебя быть крайне осмотрительным, Ари. Очень осторожным. Я прав, Джейн?


На следующий день Джейн, мой отец и я снова встретились в отеле, откуда собирались отправиться в Масаду.

Я так и не понял, ни почему отец решил отвезти нас туда, ни что он задумал, но я доверял ему и знал, что он ждал благоприятного момента, чтобы посвятить нас в свои планы.

Ведя машину по крутой дороге, выходившей из Иерусалима и терявшейся в Иудейской пустыне, он отвечал на вопросы Джейн, сидевшей рядом.

— Масада известна тем, что там находился опорный пункт зелотов, отважно сопротивлявшихся римлянам после падения Второго храма в семидесятом году. Видя, что римлян им не одолеть, они предпочли коллективное самоубийство.

Произнося последние слова, отец сделал такой резкий вираж, что мотор заглох и машина остановилась. Нас обогнала другая, с затемненными стеклами. Отец включил стартер и поехал за той машиной, мчавшейся на полной скорости.

— Что за штучки? — удивился я.

— Я преследую тех, кто преследовал нас.

— Зачем? — тревожно спросил я.

— Так мы мешаем им ехать за нами, — только и ответил отец, прибавляя газу.

— Да, но если это люди из Шин-Бет? — возразил я и рассказал ему о микрофоне.

— Не думаю, — проворчал отец, склонившись к рулю и не отпуская педаль акселератора.

Мы уже ехали на скорости сто шестьдесят километров в час; извилистая дорога петляла вдоль Мертвого моря. Джейн нервно теребила ремень безопасности, а я обеими руками вцепился в сиденье.

Отец в ярости ерзал, стараясь найти в стекле просвет, чтобы видеть дорогу.

— Кто там впереди? — выкрикнул он.

— Ничего не видно, стекла запылились… вот разве что…

Джейн вытащила из своей сумочки небольшой приборчик, похожий на бинокль.

— Инфракрасные очки, — заметил отец, давя на педаль акселератора.

— На них красные куфии… Они… О черт!

Прозвучали выстрелы, ветровое стекло разбилось, Джейн сползла на пол. На осколках ветрового стекла виднелись капли крови.

— Джейн! — завопил я.

— Все в порядке, — вздохнула она и села.

Отец сбавил скорость, и машина пошла медленнее.

Он остановил ее на обочине, и мы, задыхаясь, вышли.

Я бросился к Джейн — ее рука, задетая пулей, сильно кровоточила. Отец достал из бардачка аптечку. Джейн закатала рукав и я, перевязав рану, сделал ей бандаж.

— Ничего… — сказала она. — Пуля прошла по касательной. Но машина, она…

Стекло было разбито вдребезги.

— Это тоже ничего… — усмехнулся отец. — Но, думаю, раз уж вы хотите продолжать расследование, разумнее было бы вооружиться. Держи, Ари, — сказал он, подтвердив слово делом, и протянул мне небольшой револьвер. — Шимон передал его для тебя.

— Калибр семь шестьдесят пять, — удовлетворенно сказал я. — Спасибо.

— В следующий раз они наверняка нас убьют, — вздохнула Джейн.

— Как? — удивился я. — А эта пуля?

— Я видела их. Видела и их оружие. Они из группы элитных стрелков. Захоти они меня убить, им это раз плюнуть, этот выстрел был предупреждением.

— Одним больше, — вздохнул я.

— В тот раз Шин-Бет и близко не было, — добавил отец.

— Не уверен. Мне кажется, кто-то старается привлечь внимание именно к нам.

— Что ты говоришь, Ари?

— Почему Шимон приходил к нам?

— Потому что только мы можем помочь в расследовании…

— Это, он так сказал.

— А ты как считаешь?

— Что, если Шимон использует нас в качестве приманки?

И мой вопрос остался без ответа.

— Что будем делать? Возвращаться? — спросил отец.


Если смотреть с севера, то видно огромную скалу, прорезанную трещинами по склонам, и труднодоступную, за исключением двух мест с извилистыми тропинками. Как Кумран, подумал я, подойдя к подножию скалы, — высокий отрог, но выше, чем в Кумране: крепость, неприступная крепость.

— Под руководством Йигаэля Ядина, который был командующим армией и археологом, — объяснил отец, — исследователи обнаружили Масаду на следующий день после начала войны за независимость в тысяча девятьсот сорок восьмом году, тогда же — и дворец Ирода. В развалинах нашли монеты, глиняные кувшины с именами владельцев, фрагменты пятнадцати древнееврейских текстов. Когда спустя двенадцать лет, в шестидесятом году, опубликовали некоторые из Кумранских свитков, то их сходство с фрагментами из Масады настолько поразило ученых, что невольно возник вопрос: не являлись ли свитки Мертвого моря делом рук некой обособленной секты, проживавшей в Масаде? Другие утверждали, что ессеи Кумрана присоединились к защитникам Масады в последние месяцы Второго восстания евреев в семидесятом году нашей эры. Но лично я так не считаю.

— А как?

— Я полагаю, что именно зелоты, в конце концов, присоединились к ессеям или же, точнее, укрылись у них. Описание Иосифом Флавием условий осады Иерусалима римлянами доказывает, что Галилея полностью покорилась завоевателям, за исключением зелотов. Отряд из Масады, сопротивлявшийся так долго и отважно, показал слабость римлян и выставил их на посмешище. Вся страна знала о происходившем в Масаде. Призывам зелотов поддались как молодежь, так и ессеи, жившие неподалеку. В таких драматических условиях у жителей Иерусалима не оставалось выбора: они спрятали свои богатства, книги, талисманы с отрывками из Библии; их в огромном количестве нашли в пещерах Кумрана. Осада и ее угроза объясняют, почему свитки надо было искать далеко, в труднодоступных местах.

— Но ведь в Кумране нашли только копии…

— Причина простая: жрецы Кумрана предчувствовали, что должно произойти. Они осознавали, что после разрушения Храма уже не его культ будет основой иудаизма, а единственная Книга в совокупности с другими книгами, на чем и основывалась духовная и интеллектуальная жизнь иудаизма. Вот почему они и попытались спрятать пергаменты.

— А сокровище? — спросила Джейн.

— Давайте поднимемся на Масаду, — предложил отец, не ответив на ее вопрос.

— Но, — возразил я, — уже почти полдень. — Не воспользоваться ли нам канатной дорогой?

— Видишь ли, Ари, — отрезал отец, — такой дорогой мы никогда не пользовались.

— Тогда, может быть, Джейн! — воскликнул я. — Она же ранена!

Джейн покачала головой. Я знал ее упрямство и понял, что этой фразой ущемил ее гордость. Отец загадочно улыбнулся.

— Пойду куплю воды, — предложил я.

У киоска, где продавали воду, выстроилась очередь.

— Пойдемте же, — настаивал отец. — Не будем терять время.

Мы начали поход, следуя по тропе, названной змеиной, которая и в самом деле напоминала змею своей длиной и изгибами. Мы обливались потом, нас давила жара, руки и ноги отяжелели. Мы оказались, словно в тисках: с одной стороны земное притяжение тянуло нас вниз, с другой — прессовало солнце, только воля помогала нам продвигаться.

На нас не было головных уборов, и роковой солнечный удар был нам обеспечен. От высоты, напряжения и жажды у меня кружилась голова. Отец же поднимался спокойно, почти не прилагая усилий, временами даже говорил, рассказывая истории о бунте зелотов против римлян. Карабкаясь за ним, мы понимали, почему римляне не смогли добраться до вершины. Джейн задыхалась, и я намеренно сдерживал шаг; холодный пот тек по спине.

Под полуденным солнцем никто не рисковал подниматься по крутой тропе. Мы были одни. Несколько раз Джейн оглядывалась, взглядом измеряя пройденный путь, но земля никак не хотела удаляться.

— Еще не поздно спуститься, — предложил я ей.

— Да уж полдороги позади, — вставил отец.

Джейн не произносила ни слова. Она побледнела, красные пятна выступили на ее щеках. Она заметно отставала. Опередив ее, я приблизился к отцу.

— Что ты хочешь доказать? — обеспокоенно проговорил я. — Ты хочешь убить ее?

Он не ответил. Он упрямо лез вверх, не сходя с тропы. Безумие — подъем под полуденным солнцем, без воды… Да, это было безумием, и он это знал.


Часа через два мы достигли вершины.

Последним усилием воли Джейн преодолела заключительный отрезок и без сил повалилась на одну из скамей, едва прикрытую тенью от временного тента. Я побежал за водой и заставил ее пить маленькими глотками. Понемногу бледность сошла с ее щек, вернув им естественный цвет, и она улыбнулась. Оставив Джейн приходить в себя, я отвел отца в сторону.

— Ну и как? Ты доволен? — спросил я. — Можешь ты мне сказать почему? Почему ты так поступил с ней?

Отец не ответил.

— Скажешь ты, наконец, какой смысл во всем этом?

— Я думаю, Джейн прошла специальную подготовку.

— Специальную подготовку? Но… что ты городишь? И что ты знаешь о таких вещах?

— Ари, ты же понимаешь, что никто не выдержал бы и половины того, что вынесла она, раненая и без воды.

— А точнее?

Увы! Ответа я не получил: Джейн уже подходила к нам.

— Ну как? — спросил я ее.

— Все в порядке. Может, продолжим?

— Вот, смотрите, — произнес отец, показывая рукой на удивительный пейзаж Масады. — Вон там — Кумран, а слева — Мертвое море. А вот здесь — Иродиум, бывший дворец Ирода Великого. Этот дворец, во время Второго восстания против римлян в сто тридцать втором году, стал резиденцией нового — и последнего — принца Израиля, которого звали Бар-Кохба. Отсюда же вы можете видеть все тайники с сокровищем, упомянутым в Медном свитке.

— Правда? — удивилась Джейн. — И вы это знаете наверняка?

— Для того чтобы суметь прочитать Медный свиток, надо хорошо знать религиозную литературу, и тут не поможет никакая компьютерная техника… В первой фразе, например, «в опустошениях долины Ахор» намекается на особую географическую и геологическую местность.

Тут-то мой отец и прочитал нам удивительный доклад о ценностях, перечисляемых в Медном свитке, который он, казалось, знал наизусть. Он будто развернул свиток перед нами, с величественным спокойствием раскрывая его содержание. Будто сам отец стал живым, говорящим свитком, а бескрайний пейзаж, разворачивавшийся перед нами, предстал палимпсестом, который отец соскребал, чтобы открыть нам более древний и более священный текст, непохожий на текст переписчика; наши глаза будто видели, а уши слышали, как таинственный свиток одну за другой раскрывает свои ценности.

— В первой колонке Медного свитка, — начал отец, указывая пальцем поочередно на восток, запад, север и юг, — упоминаются развалины Хорева, находящегося в долине Ахор. Под его ступенями, спускающимися к востоку, лежит сундук с серебром весом в семнадцать талантов.

В каменной могиле лежит золотой слиток весом девятьсот талантов, прикрыт он щебнем, на дне большого водоема, во дворе перистиля, на холме Кохлит зарыты священнические облачения. В отверстии большого резервуара в Маносе, если спуститься налево, — сорок талантов серебра. Сорок два таланта находятся под лестницами соляной шахты. Шестьдесят слитков золота — на третьей террасе, в гроте мойщиков. Семьдесят семь серебряных талантов спрятаны в деревянной посуде в водоеме погребальной комнаты во дворе Матиас. В пятнадцати метрах от Восточных ворот в канале водоема запрятаны семь серебряных слитков, ближе к краю скалы, на северной стороне бассейна, к востоку от Кохлита — два таланта серебряных монет. Священные сосуды и облачения — на северной стороне Милхама. Вход находится на западной стороне. Тринадцать талантов серебряных монет спрятаны в люке могилы к северо-востоку от Милхама. Продолжать?

— Да, пожалуйста, — попросила Джейн, которая, вынув блокнот, уже начала рисовать в нем план местности с тайниками.

— Четырнадцать талантов серебра зарыты под опорой с северной стороны большого бассейна в Кохлине. В нескольких километрах, рядом с каналом, находятся сорок пять талантов серебра. В самой долине Ахор зарыты два горшка с серебряными монетами. На вершине пещеры Асла спрятаны двести талантов серебра. Семьдесят семь талантов серебра находятся в туннеле к северу от Кохлина. Под надгробным камнем в долине Сакака — двенадцать талантов серебра. Бесполезно записывать.

Джейн прекратила, рука ее слегка дрожала.

— Почему?

— Под водопроводом, к северу от Сакака, — продолжил отец, — под широкой плитой в верхней части спрятаны семь талантов серебра. Священные сосуды находятся в расщелине Сакака, на восточной стороне бассейна Соломона. Двадцать три таланта серебра зарыты рядом с каналом Соломона, около большого камня. Больше двух талантов серебра находятся под могилой, в русле высохшей реки Кепах, находящейся между Иерихоном и Сакака.

Джейн и я теперь только слушали его, удивляясь не столько его памяти, сколько разнообразию мест и значительности сокровищ, которые, казалось, выставляли себя напоказ в нескольких километрах отсюда.

Отец повернулся и, указывая в сторону Кумрана, продолжил:

— Сорок два таланта серебра находятся под свитком в урне, закопанной под входом в грот с колоннами. Есть два входа. Сокровище — под тем, который смотрит на восток. Двадцать один талант серебра находится под входом в грот, под широким камнем. Семнадцать талантов серебра спрятаны под западной стеной Мавзолея царицы. Под могильным камнем у жилища Верховного жреца — двадцать два таланта серебра. Четыреста талантов серебра находятся под водопроводом Кумрана, ведущим к северному четырехугольному водоему. Под гротом Бет-Кос — шесть слитков серебра. Под восточным углом цитадели Док — двадцать два таланта серебра, под насыпью из камней у реки Козибаш — шестьдесят талантов серебра и два таланта золота. Серебряный слиток, десять священных сосудов и десять книг находятся в акведуке на восточной дороге Бет-Ашор, к востоку от Ахзора. Под надгробным камнем у входа в овраг Поттер — четыре таланта серебра. Под погребальной камерой на юго-западе долины Ха-Шов — семьдесят талантов… Я же сказал, бесполезно записывать.

На этот раз Джейн, снова было принявшаяся за свои записи, спрятала блокнот.

— Под небольшим лазом на берегу Натафа — семь талантов серебра. В подземелье Шаза — двадцать три с половиной таланта серебра. В гротах, выходящих на море, там, где жилище Хорона, — двадцать два таланта серебра. На краю водопровода, на восточной стороне водопада, — девять талантов серебра.

Отец сделал паузу, потом повернулся лицом к Иерусалиму и продолжил:

— Шестьдесят два таланта серебра зарыты в семи шагах от водохранилища Бет-Хакерем, триста талантов золота — в начале пруда в долине Зак, начало его находится на западной стороне около черного камня на двух подставках. Восемь талантов серебра — под западным краем гробницы Авессалома. Семнадцать талантов — под водопроводом, в нижней части отхожих мест. Золото и священная посуда спрятаны в четырех углах бассейна. Недалеко оттуда, у северного угла портика гробницы Цадока, под колоннами — десять священных сосудов с дарами. Золотые монеты и дары находятся под угловым камнем рядом со столбами около трона и наверху скалы в западной части сада Цадока. Сорок талантов серебра запрятаны в гробнице, под колоннадой. Четырнадцать священных сосудов из янтаря спрятаны под гробницей в память народа Иерихона. Посуда из алоэ и белой сосны — в Бет-Эсдатене, в водохранилище, находящемся у входа в малый бассейн. Больше девятисот талантов серебра хранятся около водохранилища, куда впадает ручей, у западного входа в гробницу. Пять талантов золота и еще шестьдесят талантов лежат под черным камнем у входа. Восемьдесят два таланта серебряных монет — поблизости от черного камня гробницы. Шестьдесят серебряных талантов и священная посуда хранятся в сундуке под ступенями верховного туннеля горы Гаризим. Шестьдесят талантов серебра и золота — около ручья Бет-Шам. Семьдесят талантов золота находится под подземной трубой гробницы.

Отец замолчал и сел на камень.

— Сокровище огромное и, как видите, пришлось немало потрудиться, чтобы спрятать его. То, что произошло…

Он перевел дыхание. Глаза его заблестели от возбуждения. Это означало, что он только что совершил с нами одно из своих сказочных путешествий во времени, потому что никто, кроме моего отца, не умел рассказывать истории из прошлого, перенося их в настоящее время.

Вокруг нас уже собралась группа из туристов и гуляющих израильтян, которых привлек рассказчик, говоривший о несметных сокровищах, существовавших на самом деле или только на словах.

— Это было в давние времена, около семидесятого года нашей эры, через сорок лет после смерти Иисуса, — начал отец. — Римляне осаждали Иерусалим. Город был охвачен отчаянием, шум стоял великий, пыль и пламя окутали Иерусалим. Тит подошел к городу с шестью тысячами солдат. Штурм начался с севера и запада, в ход пошли тараны. После того как была пробита первая брешь, Тит послал Иосифа Флавия с предложением о капитуляции, но защитники отказались. Римляне взяли город в кольцо, возведя вокруг него стены; начался голод. Потом римляне стали таранить башню Антония, и евреи вынуждены были отступить за крепостные стены Храма, под защиту неприступных стен, началась настоящая осада. Шесть дней римляне наносили по ним удары своими таранами, но ничего не могли поделать: стены выстояли. Построенные неутомимым строителем Иродом, они оказались очень надежными. Они были сложены из белого камня, каждый блок весил тонну.

Человек, ответственный за казну Храма, Елиав, сын Меремота, принадлежал к роду Аккоцев, но был слишком молод для казначея, к тому же он остался последним живым из всей семьи. Римляне, жаждавшие разграбить Храм, перебили всех. Елиав, предвидя неизбежность, решил не поступать, как его отец и дядья, которые любой ценой отстаивали Храм, даже рискуя жизнью. Он понял, что Храм будет разрушен, и никто не сможет этому помешать. Единственное, что можно было спасти, находилось в самом Храме: тексты, в первую очередь тексты, написанные на пергаменте, затем обрядовые предметы, а также золото и серебро, количество которых, было, неимоверно. Тогда Елиав собрал в главном зале жрецов, Коэнов и левитов: «Друзья мои, — сказал он, — я не жрец, как вы, так как мой род был лишен этого звания после ссылки в Вавилон, но все-таки я происхожу из рода жрецов, поэтому вы должны меня выслушать, хотя я всего лишь казначей храма. Храм будет разрушен, это неизбежно. С каждым днем захватчики все ближе, каждый день они пробивают все новые бреши в стенах, и настанет день, когда пламя охватит Храм и все, что в нем есть, сгорит в огне. И тогда, друзья мои, нас и наших предков сошлют в Вавилон, мы будем рассеяны по всему миру, и если Храм будет разрушен, если у нас больше не будет родины и, если мы потеряем Иерусалим, ничто не сможет собрать нас, и это будет конец нашего народа».

Воцарилось молчание, все с ужасом переглядывались.

«Мы не в силах помешать разрушению Храма, но есть нечто, что мы можем спасти, нечто главное, что нас объединяет».

Все взоры устремились на Елиава, все ждали его слов. Он перевел дыхание и сказал: «Это наши тексты. И прошу вас, друзья мои, доверить мне пергаменты, священные свитки Торы, чтобы я мог спасти их, спрятав в месте, известном мне одному, в Иудейской пустыне. Там они будут в безопасности многие годы, пока мы не вернемся и не восстановим Храм. Но если вы не доверите мне тексты, они исчезнут безвозвратно, превратятся в прах, а без текстов бесследно исчезнет иудаизм и вместе с ним вся история нашего народа!» Левиты и Коэны покачали головами, пробормотали слова одобрения, ибо речь его взволновала их. Их было немного — ровно десять, но десять человек — это уже собрание, тут встал великий Коэн: «Елиав, сын Меремота, рода Аккоцев, — сказал он, — ты казначей Храма, ты сам это сказал. Со времен ссылки твое генеалогическое древо зачахло, и мы не можем признать тебя одним из нас. Вот почему ты унесешь все находящееся в Храме, включая казну, но тексты ты не возьмешь. Все писаное мы будем хранить здесь до самого конца, ибо Всевышний, спасший евреев от египетского рабства, протянет нам руку, и свершится чудо! Еще две тысячи лет назад племя Авраама обосновалось в стране Ханаан, между Иорданией и Средиземным морем. Позднее часть евреев эмигрировала в Египет, но, ведомые нашим пророком Моисеем, они возвратились в Ханаан. Семьсот лет назад царства, основанные Давидом и Соломоном, были уничтожены ассирийцами, и еврейский народ оказался в плену в Вавилоне. Мы еще раз вернулись сюда благодаря персидскому царю Киру. Затем спустя сто тридцать лет наша земля была завоевана римлянами и управлялась обыкновенным прокуратором. Нам опять грозит высылка далеко за пределы нашей земли, но мы вернемся, как возвращались всегда! Из Вавилона или Египта, из Галии или Персии, но мы вернемся.

— Когда мы вернемся, мы должны будем объединиться и доказывать миру законность владения этой землей, — голосом, дрожащим от волнения, произнес Елиав. — И только тексты помогут нам доказать, что эта земля всегда принадлежала нам. И только тексты позволят нам всегда помнить о нашей земле и никогда не забывать Иерусалим.

— Елиав, сын Меремота, ты — зелот, — бросил Верховный жрец.

Верховный жрец знал, что, выдвигая подобное обвинение, он дискредитирует собеседника. В отличие от первосвященников и фарисеев зелоты, экстремисты из народа, не шли на компромисс с оккупантами и хотели ускорить выполнение божественных обещаний.

«Мне известно, что зелоты являются вдохновителями всеобщего бунта и хотят овладеть Иерусалимом, — ответил Елиав. — Но не в этом моя цель».

Елиав не осмеливался смотреть в лицо великому Коэну. Ведь это он в день Киппур входил в святая святых и разговаривал с Богом. Все сказанное великим Коэном встречалось без реплик и возражений, так что Елиав умолк, но слезы скатывались по его щекам, ибо виден был ему конец его народа. Когда он вышел из Храма, на сердце у него было тяжело. Он прошелся по эспланаде. Издалека доносился грохот римских таранов, старавшихся пробить стены, тогда он направился к краю ограды и посмотрел вниз: смотрел долго, до головокружения. Пустота притягивала его, искушала, звала к себе.

«Елиав, Елиав, — произнес голос сзади, — я знаю, почему печально твое сердце, и думаю, ты прав. Но прошу тебя, не кидайся вниз!»

Елиав обернулся. Это была Тсипора, дочь великого Коэна, которая всегда проскальзывала вслед за мужчинами в Храм; она была еще девочкой, и ее непрогоняли. «Мой отец, — сказала она, — не хочет отдавать тебе священные тексты, но ты забери копии, которые сделаны лучшими, опытными писцами; ты соберешь все копии, которые сможешь найти у жрецов, в их домах, у их друзей и друзей твоих друзей, и ты отнесешь их далеко от Храма, чтобы спрятать!»

Услышав эти слова, Елиав возрадовался сердцем, так как нашел ответ на свой вопрос. Как Тсипора сказала, так он и сделал. Он собрал все копии священных текстов, которые смог найти: в библиотеке Храма, у жрецов, у горожан. Все дали ему свои тексты, бывшие хорошими копиями, сделанными превосходными писцами. Потом он собрал все предметы в Храме: чаши, кухонную утварь, кадильницы, а также все золото и серебро Храма — и приготовился к отъезду.

Собравшиеся вокруг моего отца слушали его с большим вниманием. Два мальчугана пробрались поближе, чтобы лучше слышать. Отец понизил голос и продолжил:

— Была ночь. Длинный караван бесшумно углубился в туннель под Храмом, оканчивавшийся за городскими стенами, десять верблюдов и двадцать ослов несли бесценный груз. Сопровождали их пятнадцать человек во главе с Елиавом. Двое переоделись римлянами, так как были разведчиками и великолепно говорили на их языке. Они вышли из города, углубились в пустыню, где провели несколько дней. По ночам караван останавливался в определенных местах. У Елиава была карта, опись, список тайников. Пергаментов уже было не достать, потому что со времени осады все животные были убиты и съедены вместе со шкурами. Тогда ему пришла мысль воспользоваться материалом, неподвластным разрушительному времени и зубам крыс и который не мог быть использован для переписи или стерт. Он решил все написать на свитке из меди.

Отец на минуту прервался, Джейн, раскрыв рот, смотрела на него.

— Писцов тоже уже не было: одни умерли, другие погибли от рук римлян. И тогда он отобрал пять человек, умевших писать, и им продиктовал список.

— Зачем? — спросил один из слушателей.

— Зачем? — повторил отец. — Да для того, чтобы восстановить Храм, разумеется, со всеми этими предметами, чтобы восстановить его в будущем, в ближайшее время, во времена отдаленные. Ибо именно в учении продолжается народ, в Храме История обретает плоть; Храм — ее воплощение.

— Да, но почему он отобрал пять писцов, а не одного?

— Для того чтобы ни один не знал полного перечня тайников с сокровищами Храма, — ответил отец. — И чтобы секрет никогда не был разглашен. По дороге они доходили до мест, где предполагалось прятать вещи. Каждый раз Елиав брал одного верблюда или осла и отдалялся от каравана, так что никто, кроме него, и не должен был знать, где находятся тайники. Однажды на рассвете Елиав, укрывший груз, находившийся на двадцать первом животном, вернулся к каравану и нашел двух лжеримлян разговаривавшими с римлянами настоящими. Последние осматривали груз на оставшихся животных. Оставалось их всего девять — четыре осла и пять верблюдов, нагруженных пергаментами, так как все остальное из Храма уже было спрятано. Римляне стали разворачивать свитки… Они были в недоумении; они думали найти съестное, золото или серебро, а оказались перед караваном с несъедобным пергаментом. Они вернулись к основному отряду, стоявшему впереди: там было человек десять. Елиав все это время скрывался за камнем, так как не знал, в чем дело. Позволят ли им идти дальше? Что сказали те люди и поверили ли им римляне? Прошло немало минут, когда все ждали, затаив дыхание. Но в пустыне этого можно не делать, в пустыне не бывает шума, и только солнце печет голову, разогревает кровь и сводит с ума.

Внезапно римляне построились в боевой порядок. Несколькими минутами позже они напали на караван. У них были лошади, а значит, и преимущество. Елиав, оцепенев от ужаса, бессильно сидел за своим камнем и видел начало бойни; римляне безжалостно перебили всех людей, пронзив их своими мечами; не пощадили они и лжеримлян, вместе со всеми защищавших караван. Это была настоящая резня. Когда патрульный отряд удалился, в живых остались только верблюды и ослы с драгоценным грузом. Из людей не уцелел никто.

Тогда Елиав вышел из своего укрытия. Он отделил животных, на которых не было груза, а остальных повел за собой; с их спин свисали тяжелые глиняные кувшины, наполненные свитками. Он удалялся все дальше в пустыню, минуя большие дороги, чтобы не встретить римлян. За ним плелись животные, страдавшие от жажды, измученные, как и он, двигались медленно по каменистой почве, обходя скалы и большие камни; а он все вел их, и манускрипты тоже медленно продвигались под палящим солнцем, чтобы, наконец, спрятаться, укрыться, обрести вечность.

С вершины одной горы он заметил море. Море посреди пустыни не было миражом. Увидев море, он пошел к нему, ибо понял, что спасен. Там жила группа людей, непохожих на других, людей ревностных, ожидавших Конца Света, которые очищались, готовились и хранили тексты. Их называли ессеями. Елиава встретил наставник, старик в белой тунике, бывший жрец Храма, которого звали Итамар.

«Откуда ты, путник? — спросил он. — У тебя очень усталый вид».

«Я иду из Храма, — ответил Елиав. — Храм скоро разрушат. Римляне долбят городскую стену. Поэтому я убежал, унеся с собой копии наших священных текстов; я передам их вам, и вы их сохраните».

«А почему копии?» — спросил Итамар.

«Жрецы Храма не разрешили мне взять оригиналы».

«Жрецы Храма… — задумчиво произнес Итамар. — Саддукеи. Их непреклонность приведет к разрушению Храма».

«Я принес и свиток, в котором указаны все тайники с сокровищами Храма».

«Ты увез даже сокровищницу?» — удивился Итамар.

Так Елиав встретился с ессеями, которым он передал манускрипты, и ессеи приняли его и обещали ему невозможное: писания эти сохранятся вопреки всем войнам, разрушительному времени, поколения и поколения будут хранителями этих текстов.

Тогда Елиава допустили в Зал Собраний, и он сказал многочисленным: «Друзья мои, когда придет время, нужно будет восстанавливать Храм. Вот свиток, на котором я пометил все места, где закопал сокровище Храма. Из-за него и из-за других свитков умирали люди. Они умерли ради того, чтобы в один прекрасный день мы смогли лицезреть Храм. И этот свиток я отдаю вам, хранителям пустыни, так как именно в вашей пустыне находится сокровище Храма, недалеко от ваших пещер и недалеко от Иерусалима. И все вы, пока Храм не отстроен, все вы будете вечным светочем Истории, вы будете Храмом».

Отец помолчал. Людей вокруг него стало больше. К ним присоединились группы американских и итальянских туристов. И все молча внимали словам из прошлого в просторном театре Масады.

— В тот самый день один из римских солдат близко подошел к стенам Храма. Он не получат приказа от своего начальника. Никто ему не говорил, что надо делать. Стараясь не шуметь, он дотянулся до амбразуры, за ней оказалась комната, обшитая кедровыми панелями. Он зажег соломенный факел и бросил его в отверстие. Когда Елиав вернулся, Храм горел. Среди всеобщего отчаяния — ночь стала пасмурным днем — трещал огонь и застил весь Иерусалим… Высохшие кости в долине были когда-то людьми Храма Израиля.

С Елеонской горы взирал Елиав на Иерусалим, окруженный полями и болотами. На башне Давида росло несколько деревьев, к стене спускалась дорога, а вокруг оголенных гор, на краю пустыни, пылал Иерусалим; охваченный огнем Храм уже был разграблен, тысячи мужчин, женщин, детей, пытавшихся спастись бегством, были перебиты римлянами. С крыш Храма стекало расплавленное золото. Капало оно и с фасада Храма, со стены и ворот между залой и святилищем. Резной строительный камень, насыпи и фундамент обрушивались, почерневшие от дыма, все превращалось в золу и пепел! Развалины громоздились повсюду, покрывая Храм золой и сажей. Ограждение рухнуло, развалилась даже величественная скала. Эспланада, возвышавшаяся над долиной Кедрона, обращенная к Елеонской горе с серебристой листвой и плодородной почвой, окруженная лестницами, портиками и садами, эспланада, чудо из чудес, превратилась в гигантский жертвенный алтарь, на котором пылал огонь. Высокие портики из тяжелого камня обрушивались один за другим, а вместе с ними и стены, поддерживаемые колоннами. Царский портик, с которого жрец возвещал софаром о наступлении Шаббата, развалился на кусочки, словно глиняный кувшин. Мраморные плитки отскочили, мозаика стерлась, Собор с двумя куполами обрушился, ворота упали, своды осели, большие арки обвалились, стены потрескались. Белый мрамор почернел, небо не пропускало свет. Темень была ужасная. Стены, обшитые кедром, расписанные цветами, обитые пальмовым деревом — все стены Храма горели, и вместе с ними горели двери и ворота, их крюки и петли, длинные коридоры, колонны и стелы, паперти и ступени — все сгорало, словно в адской печи. Залы и этажи рушились на жертвенник всесожжения, и длинные языки пламени поднимались от него, бронза плавилась, кирпичи чернели, раскалялись от непрерывно горящего ладана, подножия оседали, словно пепельные листочки. Горели базары и склады близлежащих кварталов. Башни, цитадели, тройными рядами окружавшие горы и считавшиеся неодолимыми, гнулись от жары, становились дымными волчками; казармы и дворец Ирода, защищенный земляными валами и стенами, сам дворец из двух главных строений с банкетными залами, банями и царскими покоями, окруженный садами, кущами, бассейнами и фонтанами, — все превратилось в руины. Медь ворот Никанора, чудесным образом не утонувших в море во время перевозки, которые отделяли женский двор от внутренних двориков и от которых шли пятнадцать ступеней, стекала с них, как вино, там когда-то собирались левиты, певшие под аккомпанемент музыкальных инструментов.

Двор израелитов, тех, кто не принадлежал к родам священников и левитов, Резной зал из отделанных камней, где заседал Синедрион, и Очаговый зал, где проводили ночи дежурные жрецы, — все превратилось в уголь. Алтарь из известняка, которого никогда не касался металл, был охвачен огнем; жертвенник с мраморными плитами, стойла, где жрецы освящали Красную корову, — сам жертвенник стал жертвоприношением. Отовсюду бежали люди, тысячи и тысячи людей, они в панике наталкивались друг на друга, куда-то стремились, пытаясь убежать от огня; женщины тащили плачущих детей, мужья тащили плачущих жен, жрецы тащили плачущих мужчин. Но горели все, все гибли под рушащимися камнями, все задыхались от пыли и дыма. А тех, кому удалось вырваться, уже поджидали римляне, убивавшие мужчин, женщин и детей.

Тогда Елиав возвел очи к небу, умоляя Бога узреть все это, он молился, чтобы Храм когда-нибудь восстановили, и придет день, когда посыпятся Богу дары со всего мира.

Отец замолчал. Прошелся взад-вперед, давая понять присутствующим об окончании повествования. Люди, переговариваясь, постепенно разошлись, и мы остались одни.

— Через две тысячи лет, — тихо заговорил отец, — я оказался здесь. Я входил в археологическую экспедицию, занимавшуюся поисками Медного свитка. В первой колонке имеется описание широкого отверстия под одной из стен. В глубине этой дыры согласно Медному свитку есть что-то голубое. Однажды утром мы собрались возле пещер около Мертвого моря, перед углублением в верхней части горы. Углубление это было первым. На вершине горы я увидел отверстие, соответствующее описанному в свитке. Мы вошли — начальник экспедиции и я. Пол пещеры покрывали камни. Я обратил внимание на один из них: его форма явно не была природной. Казалось, его вытесала человеческая рука. Я понял, что рыть следует именно здесь. Через несколько часов мы наткнулись на гранитный блок, тяжелый, весом несколько десятков килограммов. Мы откатили его, под ним оказался проход. Он привел нас в огромное помещение, от которого отходил коридор. По нему мы попали в круглую пещеру.

Отец снова замолчал.

— Ну и где же находилась та голубая вещь? — поинтересовался я.

— Мы продолжали спускаться по туннелю, местами такому узкому, что приходилось ползти по-змеиному. И вдруг все вокруг стало казаться необычным. Это было… как объемный мираж в самом конце прохода. В самом конце туннеля я в полной темноте увидел ауру, изливавшую голубой свет на пол уже другой пещеры. Я окликнул своих товарищей шепотом, чтобы не произошло обвала; они не услышали меня. Тогда я один двинулся к этому свету, он призывал меня сделать это какой-то сверхъестественной силой, силой непонятной, излучающей голубое сияние, полупрозрачный свет, как бы просачивавшийся сквозь камень; это был явно голубой свет, цвет его был чистый, голубее моря, цвет бирюзы, отдающей сиреневым, цвет индиго, цвет черного коралла в первозданной голубизне… свет лился не сверху… но от центра земли! Когда подошли остальные, все уже было кончено, разумеется, мне никто не поверил. Все подумали, что я стал жертвой галлюцинации. Намного позже я понял, что произошло. Один физик объяснил мне, что речь шла о естественном феномене: когда солнце, находясь в апогее, освещает камень, лежащий на поверхности, то лучи света через мельчайшие отверстия в камне проникают в глубь пещеры, и интенсивность их настолько сильна, что в самой пещере возникает подобная аура.

Но ничто не сотрет впечатления этого мерцающего, переливающегося освещения пещеры. Долгие ночи пьянил меня голубой свет. Это было что-то… неземное. Возможно, часть сокровища, и может быть, единственная, оставшаяся здесь.

— Вы думаете, что сокровища здесь больше нет? — вдруг заинтересовалась Джейн.

— Что я думаю, — ответил отец, — не имеет значения. Когда искатели осознали, насколько невероятен этот текст, они разуверились в существовании сокровища. Библейская школа в Иерусалиме, сугубо католическая, изучавшая тексты Кумрана около двадцати лет, и желавшая сохранить эксклюзивность доступа к свиткам Мертвого моря, установила, что текст подделан, и сокровища на самом деле не существует.

— Почему? — удивилась Джейн.

— Да все потому же, Джейн. Никто не хочет восстановления Храма.

— А вот профессор Эриксон верил, что все эти запасы золота и серебра происходят из Иерусалима и принадлежат Храму. Потому он и организовал эту бригаду.

— И что же вы нашли?

Джейн подошла поближе.

— Пока почти ничего, — пробормотала она. — Горшки, запасы фимиама, который явно принадлежал Храму… Да, был еще глиняный горшок, очень большой, наполненный пеплом животных…

Отец призадумался. Наши глаза встретились. Одна и та же мысль мелькнула у нас.

— Пепел Красной коровы.

Произнесли мы это почти одновременно. Джейн вопросительно посмотрела на нас.

— Корова очень редкой породы, — пояснил я. — Ее пепел используется для ритуального очищения народа. Эта корова без каких-либо изъянов никогда не ходила в ярме. Ее кровью семь раз кропят алтарь. Затем ее сжигают, а Великий жрец подбрасывает в костер кедровые дрова, иссоп, темно-красную краску. Пепел, оставшийся от коровы, собирают и ссыпают в очищенную посуду. Пепел придает воде чистоту, необходимую для очищения грешников. Подобные коровы чрезвычайно редки; иногда проходят годы, прежде чем найдут такую. По Библии — это единственное животное, необходимое, чтобы очистить Храм во время ритуальных богослужений.

— Вы думаете, что именно Елиав спрятал его в Кумране, надеясь на будущее восстановление Храма?

— Несомненно, — ответил отец.

— А что произошло потом? — заинтересовалась Джейн.

Наступила тишина. Отец, казалось, что-то обдумывал, прежде чем продолжать.

— По манускриптам Мертвого моря благодаря письмам, доставленным в Кумран, стало известно, что произошло потом. Храм был разрушен. Страну захватили римляне, но отряд зелотов организовал яростное сопротивление захватчикам. В сто тридцать втором году император Адриан объявил Иерусалим римским городом и построил новый Храм на месте разрушенного иерусалимского Храма. Некий человек по имени Шимон Бар-Кохба возглавил восстание против римлян в сто тридцать втором году, через шестьдесят лет после уничтожения Храма. За ним последовали видные раввины, один из которых, рабби Акива, главный раввин Израиля, который объявил себя Мессией. Бар-Кохбе удалось овладеть Иерусалимом и провозгласить свободную Иудею. Но Адриан послал своего генерала на север усмирить бунтовщиков, что тот и сделал, блокировав еврейские оборонительные сооружения и вызвав тем самым голод. Больше пятисот восьмидесяти тысяч евреев погибли во время восстания. Что касается Кумрана, то он послужил убежищем немногим уцелевшим бунтовщикам и их главе, Бар-Кохбе. Последний поселился там, познакомился с текстами, в частности, с Медным свитком. Тогда-то у Бар-Кохбы и родилась безумная идея отбить Иерусалим и отстроить Храм. Случилось это через семьдесят лет после того, как Елиав отдал Медный свиток ессеям и спрятал сокровище Храма, так что благодаря намерениям Бар-Кохбы его признали Мессией. Однако, узнав, что Иродиум, бывший дворец Ирода Великого, пал, он понял, что его миссия потерпела неудачу. Оставив Медный свиток там, где тот хранился, он ушел в Биттир, доживать там последние дни и все еще надеясь, что когда-нибудь кому-то удастся восстановить Храм.

Отец проговорил последние слова тихо, пристально глядя на меня.

— …оставив Медный свиток ессеям, Бар-Кохба увеличил сокровище Храма дарами, полученными от богатых евреев диаспоры, поддерживавших восстание и веривших в него. К этому надо прибавить и деньги арендной платы и подношения… В руках у Бар-Кохбы находилась значительная сумма, и он распределил ее по тайникам Елиава.

— А почему, по-вашему, римляне так ожесточились на Храм? — спросила Джейн.

— Римляне понимали, что Иерусалим для них очень важен. Они чувствовали, что в своем желании существовать через Храм город продолжит отправлять послания языческому миру о Конце Света и что однажды римляне утратят свое господство.

— А потом?

Джейн и я произнесли это в один голос. Отец опять улыбнулся хорошо знакомой мне улыбкой — спокойной, уверенной, по-настоящему счастливой.

— А потом, — сказал он, — прошло две тысячи лет, свитки были найдены и переданы международным организациям. Что же до Медного свитка, то он несколько лет находился в единоличном владении профессора Эриксона.

При упоминании этого имени Джейн побледнела. Я перехватил ее вдруг ставший жестоким взгляд, когда он встретился с моим.

— Профессор Эриксон так увлекся свитком, что решил разыскать сокровище Храма. Он думал, надеялся, что сокровище существовало на самом деле. Но вначале ему не везло. Медный свиток, найденный в Кумране, переправили в Амман, в Иорданию, во время израильско-арабской войны. Профессор Эриксон убеждал директора Музея иорданских древностей, что сокровище, упомянутое в Медном свитке, может быть найдено. Другие члены международных организаций в это совершенно не верили. Они отказывались просмотреть хотя бы один из свитков, вообще хотели избавиться от них. Но остановить профессора Эриксона было невозможно; он организовал археологические экспедиции на бывших территориях Иордании, чтобы найти золото и серебро, указанные в Медном свитке. Однако археологии пришлось еще раз столкнуться с Историей. В 1967 году, после месяца воинственных угроз Египта и Сирии, Израиль предпринял массированную атаку против Египта. На следующий день были развязаны боевые действия на границе Израиля и Иордании. В конце концов, началась битва за Иерусалим. И ставкой в этом сражении оказались два места: Западная стена и Музей Рокфеллера на подступах к современному арабскому городу, где хранились… манускрипты Мертвого моря. 7 июня, ближе к полудню, отряд израильских парашютистов медленно подошел к стене старого города, и после перестрелки с иорданскими солдатами окружил музей. В то же время израильские колонны двигались в направлении к иорданской долине, чтобы отвлечь иорданские силы подальше от Иерихона и северо-западного берега Мертвого моря. Так местность Кирбат-Кумрана и сотни фрагментов Кумрана оказались под контролем израильтян.

Утром 7 июня 1967 года сражение за Иерусалим было в самом разгаре. Разбуженный на рассвете Ядином, главнокомандующим армией, я вошел в Музей Рокфеллера в сопровождении израильских парашютистов. Я прошел по галереям и вдруг увидел большую комнату с огромным столом. На столе были разложены свитки Мертвого моря. Близился полдень. Усталые парашютисты отдыхали в закрытом музее, вокруг бассейна. Спустя несколько часов показались Ядин и три археолога, оторопелые, будто пораженные божественной благодатью. Никогда они не видели столько фрагментов, разложенных на сотнях подносов, хрупких, неисчислимых, которые могли рассыпаться в пыль, прежде чем их расшифруют: они возвращались из святая святых манускриптов. Но я лично был разочарован, так как среди этих текстов не хватало одного, того, который я искал. Иорданцы хранили его отдельно, в укромном месте цитадели Амман, где расположен Иорданский археологический музей, возвышающийся подобно остроконечной горе в самом центре современного города. Среди фрагментов и осколков глиняной посуды был деревянный ларчик, обитый бархатом, в котором содержалось нечто необычное и чрезвычайно ценное. Века, проведенные в пещерах, не повредили документ, однако он мог пострадать от чересчур усердного с ним обращения. Нижние и верхние края осыпались, множество мелких осколков валялось в витрине. Медный свиток уже разваливался, по нему пошли трещины. Но тут за него вступился профессор Эриксон: только он мог так поступить! Через свою масонскую сеть он переправил свиток во Францию, где им занялись реставраторы. Там он сейчас и находится.

— Но само сокровище, — спросила Джейн, — сокровище Храма, где оно сейчас? Неужели так и лежит в тайниках, которые вы перечислили?

— Оно было там. Но это не означает, что оно все еще там, чутье мне подсказывает, что все эти тайники пусты.

— Пусты? — удивилась Джейн. — Но почему они должны быть пусты?

— Потому что я осмотрел некоторые из них, Джейн. Сорок лет назад.

— Как? — еще больше побледнела Джейн. — Вы их осматривали?

Глаза ее были безумными, словно вся ее жизнь пошла под откос от одного лишь слова, словно все предприятие профессора Эриксона, цель жизни, оказалось жалким миражом.

— И могу подтвердить, что внутри ничего не было.

— Но где же тогда сокровище?

Джейн бессильно опустилась на валун. Она пощупала свою рану, заметив только, что та еще побаливает. Посмотрела по сторонам, будто надеясь на неожиданную помощь, которая вытащит ее из этого кошмара.

— Чтобы разграбить сокровище, — мягко произнес отец, — нужно было его сперва найти. А чтобы найти, как я уже говорил, нужно быть ученым.

— Профессор Эриксон, может быть, нашел ответ на этот вопрос, — пробормотал я. — Потому-то он и погиб так странно.

— Во всяком случае, — произнесла Джейн, неожиданно встав, — здесь больше искать нечего. — Сделав шаг к моему отцу, она продолжила:

— Но вы-то, вы не отрицаете существования сокровища Храма, как на это настроены ученые из Библейской школы?

— Нет, — не спеша, ответил отец. — Я уверен, что сокровище Храма существовало или все еще существует. Я уверен, что оно было спрятано именно в этих местах… но знаю, что сегодня его там больше нет.

Отец понизил голос. Было уже шесть часов. Нас постепенно окружала ночь. Вдали Моавийские горы причудливо вырисовывались над асфальтовой поверхностью моря, которое слабо поблескивало в сумерках, отсвечивая серым и бирюзовым цветами. На море не было ни морщинки, оно не издавало шума, застыло; море при заходящем солнце становилось черным, солнце писало на его поверхности свои последние буквы.

— Я думаю, — медленно произнес отец, — что все поиски Медного свитка оказались безуспешными, потому что сокровище было перепрятано.

— Перепрятано? — переспросила Джейн. — Но куда?

— Ответ может быть в Серебряном свитке, — предположил я.

— Серебряный свиток? — повторил отец.

— Да, — подтвердила Джейн. — Существует другой свиток, серебряный, находящийся у самаритян. Они передали его профессору Эриксону незадолго до его смерти.

— Серебряный свиток, — еще раз повторил отец. — Это означает, что между эпохой Второго восстания Бар-Кохбы и нынешним днем в цепи отсутствует одно звено…

— Которое имеется в Серебряном свитке.

— Что в этом свитке? — спросил отец.

— Никто не знает, кроме… профессора Эриксона, — ответил я.

— И Йозефа Кошки, — добавила Джейн.


Было уже поздно, когда мы вернулись в Иерусалим. Отец попрощался с нами в отеле. Я попросил Джейн проконсультироваться с компьютером, который я называл Оракулом. Она поднялась в свой номер и вскоре спустилась, захватив ноутбук. Осмотревшись — не следит ли кто за нами, — мы принялись за работу. Однако я чувствовал чье-то невидимое присутствие, но не присутствие врага, и вновь задал себе вопрос, не велась ли за нами постоянная слежка агентами Шин-Бет.

Джейн устроилась в кресле, поставив ноутбук на журнальный столик. Через несколько секунд она знаком подозвала меня.

— Думаю, самое время узнать побольше об одном из членов этой команды, — сказала она.

На экране появился текст:

ЙОЗЕФ КОШКА, польский исследователь, специалист по востоковедению; археолог на Ближнем Востоке; автор 23 работ в этой области. Обучался в Париже, в Католическом университете, затем в Варшавской семинарии, изучал теологию и польскую литературу в Католическом университете в Люблине, а также в Папском библейском институте в Риме.

— И это все? — спросил я. — Другой информации нет?

Джейн еще несколько минут играла клавишами компьютера, затем мы увидели:

ЙОЗЕФ КОШКА. Родился 24 декабря 1950 г. в Люблине, Польша. Три года в Католическом университете в Париже. В октябре 1973 г. переводится в Католический университет Люблина. Изучает там теологию и получает диплом палеографа. Отличное знание древних языков: древнегреческий, латынь, древнееврейский, арамейский, древнесирийский. В октябре 1976 г. уезжает в Рим и записывается на факультет Библейских наук, а заодно — в Институт востоковедения. Изучает еще семь языков: арабский, грузинский, угаритский, аккадский, шумерский, египетский и хеттский. К концу учебы в Библейском институте владеет тринадцатью древними языками, не считая современных: польского, русского, итальянского, французского, английского и немецкого.

— По-твоему, он свободно унес Серебряный свиток, не сказав никому из бригады? — спросила Джейн.

— Вполне возможно. Но тогда он был знаком с его содержанием.

— Как ты думаешь, он согласится сотрудничать с нами?

— Я считаю, что следует больше узнать о нем и о Серебряном свитке.


Мы припозднились, и я попрощался с Джейн. Я решил вернуться в Кумран, повидаться со своими и рассказать о последних событиях, о печальных событиях, произошедших за эти дни.

Заранее взяв ключи от джипа Джейн, я сел в машину и взялся за руль. Захватил я и револьвер, который мне дал отец, но у моей туники не было карманов. Решение появилось само: я подвесил оружие на льняных нитках, вместе с талисманом, висевшим на молитвенном платке, с которым я никогда не расставался.

Луна освещала землю белым светом, выделяя глубокие трещины в скалах, и указывала путь горным речушкам к морю, в котором с одной стороны отражались Моавийские горы, с другой — заливы Иудейской пустыни.

На полдороге между этими двумя пиками Мертвого моря различалась мергелевая терраса, на которой вырисовывались руины; в скальных стенах пустыни, в выемках, выеденных водой, наши гроты были скрыты от чужих взглядов, к тому же их окружали валуны, спускавшиеся к морю.

В Кумране я отправился в синагогу, размещавшуюся в длинной пещере, в конце пещеры находился зал, служивший местом для собраний Высшего совета. Там уже были Иссахар, Перес и Иов — жрецы Коэны, и Асбель, Ехи и Муппим — левиты, а также Гера, Нааман и Ард — сын Исраэля, во главе с Леви.

Здесь, в этом зале, никогда не говорили раньше самого старшего, или раньше того, кто вошел в общину раньше, чем ты, или раньше того, кого спрашивали. И во время заседаний многочисленных никто не говорил раньше того, кто был их наставником.

Но я был помазанником, я был Мессией. Вот почему у меня было право сесть перед ними в белой одежде на каменную тумбу.

— У меня есть, что сказать многочисленным, — заявил я.

В этот раз речь моя не прерывалась ни выкриками, ни возней, и я все изложил в полнейшей тишине.

— Итак, — начал я, и голос звонко отскакивал от высокого потолка, гуляя по всей пещере. — Вот что я делал, что я видел, будучи в Иерусалиме.

Мой рассказ был подробен. Я поведал об убийстве семьи Ротберг, рассказал о людях, которые меня преследовали и хотели убить, сообщил о новых фактах в убийстве профессора Эриксона и то, что я узнал от своего отца: сокровище Медного свитка ушло из Иудейской пустыни, оно перепрятано, и следы его, может быть, содержатся в Серебряном свитке, хранившемся у самаритян.

Слова мои были встречены молчанием, все еще долго молчали, когда я кончил говорить. Потом встал Леви.

— Нам ли бояться злых духов, наводящих ужас. Да пребудет с нами Бог, непостижимый и всемогущий. Без страха соберись с силами. Не бойся никого, ибо к хаосу устремлены их желания. Никогда не забывай, что ты должен биться, что от тебя исходит мощь, ибо сказано было когда-то: Звезда сияла над дорогой Иакова, скипетр взметнулся над Израилем, и он разбивает вдребезги череп Моава, и опрокидывает всех сынов Сатаны.

Тут встал Асбель, наш интендант. Был он небольшого роста, несуетливый, с лицом цвета бронзы.

— Какая связь между сокровищем Храма и убийством профессора Эриксона? — задал он вопрос.

— Профессор Эриксон разыскивал сокровище Медного свитка. Думаю, поэтому его и убили.

— Считаешь ли ты, что среди нас есть предатель? — спросил простоватый Ард.

И в самом деле, профессора Эриксона убили во владениях наших предков, и это не случайно, потому что он нас искал, он знал, что ессеи избрали своего Мессию. Как он об этом узнал? О Боже, что все это могло значить?

— Все это выяснится. Но чтобы понять, я должен уехать. Мне предстоит длительное путешествие, так как Серебряный свиток находится в Париже.

— Ты хочешь уехать? — изумился Леви.

— Во Францию, в Европу, — ответил я. — Туда, куда потребуется.

— Это невозможно, — ответили левиты Ехи и Муппим.

— Невозможно?

— Ты не можешь уехать отсюда, — сказал Леви. — Твоя миссия — быть с нами, среди нас. Ты не должен подвергаться опасности. Ты сказал, что твой отец считает, что Шимон Делам использует тебя в качестве мишени. Если ты уедешь далеко, кто защитит тебя?

— Я должен уехать, — повторил я. — Так надо. Ради нас всех, ради нашей безопасности.

Встал Гера, председатель Совета.

— Когда в общине возникает проблема, — низким голосом сказал он, — собрание превращается в суд, ты это знаешь. Что касается приговоров, то они отличаются продуманностью и справедливостью. И когда в суде не меньше ста человек, наше решение неотменяемо. Для того, кто совершил серьезные проступки, — это исключение из общины. Исключенный умирает от истощения в страшных мучениях. Ибо, связанный клятвами и обычаями, он не может долго получать пищу других и, мучимый голодом, вынужден есть траву. Для того же, кто хулит слово Законодателя, предусмотрено наказание смертью. Чтобы разрешить тебе уехать и там продолжать свою миссию, нужно собрать суд.

— Ну а теперь, — прервал его Асбель, — время принимать пищу.

И они пригласили меня с собой в большую пещеру, служившую столовой.

Я благословил вино, потом преломил хлеб. Эти жесты, которые я выполнял много раз с тех пор, как жил в Кумране, вдруг показались мне странными. Глаза сотни людей устремились на меня. Они смотрели так, будто своими взглядами старались удержать меня, и я понял, что они не хотели меня отпускать.


Ночью мне не спалось, несмотря на усталость, и я вышел. Муппим и Гера прохаживались возле входа. Вероятно, их поставили, чтобы помешать мне уйти, чтобы я не сбежал.

Не сказав им ни слова, я прошел в Скрипториум. Луна была полная, и я видел, как между камнями промелькнула тень. Я ощущал присутствие Муппима.

На столе лежали пергамента, скребки, все мои принадлежности. Надо писать, подумал я, надо писать, потому что слова жгут меня. Желание сказать что-то — это все, что остается, когда все потеряно. Я посмотрел на пергамент, на котором писал. Это был не тот, об Исайе, который я переписывал, а тот, незаполненный: пергамент моей жизни.


«Тет», девятая буква алфавита, обладает качествами цифры 9 и олицетворяет основание, фундамент всех вещей. Впервые она встречается в Библии со словом «Тов», что значит «хорошо». И «Тет», перемена состояния, является единственной буквой, открытой вверху. Вот почему «Тет» означает убежище, защиту, скопление сил для спасения жизни. Поближе рассматривая «Тет», я заметил, что в ее середине имелась

— «Йод», окруженная опрокинутым

— «Каф», цель которого — защитить ее.

Возле меня было сиденье в виде табурета, сделанное из небольшой деревянной дощечки, поставленной диагонально, а сверху горизонтально лежала еще одна дощечка.

Имитируя «Тет», я приложил ее к скальному выступу в углу, нажал, и передо мной открылась узкая щель, выход наружу.

Я взобрался на табурет, проскользнул в щель и вылез из грота.

Когда я вышел, в ночи меня поджидали десять из многочисленных.

ПЯТЫЙ СВИТОК СВИТОК ЛЮБВИ

Она предстала передо мной во всем великолепии,

И я ее узнал.

Из цветка лозы вырастает виноградина,

А виноград дает вино, веселящее сердца.

По ровным дорогам шагал я,

Ибо знал ее и был молод.

Я услышал зов души ее и понял его.

Она была той, что напоила меня.

И я благодарен ей,

Я любовался ею,

Я так желал ее,

Но никогда не скрыл лица своего.

Я возжелал ее

До глубины души,

Открыл я дверь,

Дабы постигнуть тайну.

Я очистил себя,

Чтобы в чистоте познать ее,

Чисто и сердце мое,

Ничем не осквернено оно.

Кумранский свиток. «Псевдо-Давидовы псалмы»
Над гротом в лунном свете я разглядел десять членов Совета.

— Что вы здесь делаете? — спросил я, увидев, что они окружают меня. — Разве я не Мессия, не ваш Мессия?

— Мы избрали тебя для выполнения своей миссии, — ответил Леви, — и ты наш Мессия. Но ты должен следовать нашим текстам. Ты наш Мессия, а не царь, ты наш посланец, а не губернатор. Ты наш избранник, но выбираешь не ты!

Круг смыкался вокруг меня, и я ничего не мог поделать. Они посматривали на меня, можно сказать, угрожающе. От отчаяния, в паническом состоянии, я совершил невероятное. Я сделал то, чего не сделал бы ни один Мессия в мире. Я сунул руку под тунику, развязал узелок, которым крепился револьвер, вытащил его и наставил на Леви.

— Не двигаться! Дайте мне пройти!

Они недоверчиво уставились на меня.

— Ну! — приказал я. — Дайте мне пройти!

Они расступились. Не опуская револьвер и не поворачиваясь к ним спиной, я стал пятиться под спасительное прикрытие скал.

Скрывшись таким образом, я побежал в пустыню, над которой разливался рассеянный и беспокоящий свет. Все было завуалировано каким-то тревожным маревом, сквозь которое видны были тени, покачивавшиеся, как фантомы, в тени кустов, камней затаились мелкие ночные животные — скорпионы и змеи — и я боялся, как бы ессеи не бросились в погоню. Было холодно, даже очень, и тело мое дрожало под белой туникой, как высохшее деревце. Запах серы с Мертвого моря был сильнее, чем днем, удушливый, почти пьянящий. Меня окутывало глубокое ночное безмолвие, и я пугался скрипа песка и камней под ногами. Я беспрестанно оборачивался, уверенный, что за мной гонятся; но это были всего лишь гиены, желтые глаза которых я замечал изредка и слышал их пронзительный вой. Вокруг меня была ночь, я продвигался с полузакрытыми глазами, смертельно уставший, почти засыпая на ходу. Покинув свою общину, угрожая им оружием, я шел к неизбежному наказанию.

Что я наделал? Что за приступ насилия овладел мною? Дух мой, пришедший в смятение, никак не мог сконцентрироваться. Я уходил от них все дальше, ноги мои не желали останавливаться, они уносили меня прочь. Я знал меру наказания себе за подобное бегство, дезертирство. Мне были известны законы, применявшиеся к нарушавшим их: к предателям, к вступившим на путь Зла, к тем, кто, считая, что поступает по велению сердца, на самом деле отдается на волю своих дурных наклонностей, к тем, кто впадает в грех, к тем, кто идет по дурной дорожке, к тем, кто вступил в Союз, чтобы сбиться с пути, и к тем, кто никогда не прислушивается к наставлениям праведников. «Да не приблизится к ним никто, ибо они прокляты».

В это мгновение, в холодной ночи Иудейской пустыни, я хотел, чтобы ко мне спустился ангел Уриэль, чтобы он направлял мои ноги, подсказывал лунные циклы, тем самым, ободряя меня. Но не было ничего — ни ангела, ни росы, ни манны. Я был один, один под луной, оступаясь на дюнах, устремив глаза в завесу темноты, пораженный тем, что наделал.

Я был слеп, как перед Тем, кто создал землю с ее недрами, моря с их пучинами, звезды, находящиеся на неизмеримой высоте.

С началом рассвета я наконец-то вышел на иерусалимскую дорогу и добрался до города на армейском грузовике, в котором подремывали солдаты, уставшие после ночной службы.

Из отеля я позвонил отцу и рассказал ему о своих ночных приключениях и о намерении поехать в Париж. К моему большому удивлению, он воспринял это, как и ессеи, он был против поездки.

— Но, — возразил я, — ведь ты сам пришел за мной в пещеры, а теперь мешаешь мне завершить мою миссию.

— Ты хоть соображаешь, чем рискуешь, ведя это расследование за пределами Израиля?

— Еще бы, — ответил я, — но так получилось, что ключ к тайне находится в Серебряном свитке. К тому же — это единственный имеющийся у нас след.


При встрече с Джейн я умолчал о событиях ночи, я решил ехать с ней, продолжать расследование почти против своей воли, против воли ессеев. Однако, действуя импульсивно, я еще не знал, на что способен, не знал, что за скрытая сила, превосходившая силу моей общины, толкала меня на это.

Я глядел на нее, не мог помешать себе глядеть на нее. Ее черные глаза с длинными ресницами зачаровывали меня, меня влекла ее тонкая до прозрачности кожа, влекла, как пергамент, на котором я мог бы запечатлеть золотые буквы. Мне уже виделись слова, которые я разгадывал на ее коже, каждый день я открывал на ней новые тайны.

В Тель-Авиве мы сели на самолет, следующий в Париж, и остановились в отеле у вокзала Сен-Лазар.

Стояла весна. Дул легкий ветерок, и небо было изумительным. Джейн нарядилась в светлые брюки и блузку навыпуск. Я же напялил на себя то, что наспех купил в киосках аэропорта: безрукавку и джинсы, на которых висели талисманы и талит — молитвенный платок, всегда бывшие при мне. Сбрил я и свою ритуальную бородку, так что лицо мое предстало совсем в другом свете — то ли я снял маску, то ли надел ее? Как и у большинства, у меня оказалась квадратная челюсть, впалые щеки, узкие губы.

Мы сняли номера на одном этаже. Был уже поздний вечер, почти ночь. Мы попрощались, и каждый закрыл свою дверь на ключ.

Мне казалось, что за тонкой стенкой я слышу ее дыхание. В моем сознании парили тени ее лица, на моих губах полыхал костер ее губ, на лбу я ощущал ее восхищенный взгляд, душой чувствовал ее сны. Не знаю, как мне удалось не поддаться желанию прийти к ней, так велик был призыв ее имени. Ослабев по эту сторону стенки, я был весь во власти чувства, которое не позволяло мне больше жить, существовать, дышать. В темноте я был ничем. Я бился головой о подушку, стремясь не ослабеть совсем, не умереть. Я окоченел от холода, но лицо мое горело; я всей душой ждал рассвета, дневного света, но они не приходили. И я не видел ничего, мне не удавалось выйти из этого безмолвия, окутывавшего меня своим леденящим покрывалом. Я воображал ее спящей, я представлял, как тихо приближаюсь к ней, проскальзываю под простыни, вливаюсь в ее сны, оказываюсь в ее объятиях, губы мои прижаты к ее губам, руки ощущают биение ее сердца, а мое бьется так, что вот-вот разорвется. И все желания мира концентрировались во мне, жившем без нее аскетом, и я дрожал от нетерпения. Я хотел ее всю, соединиться с ней навечно. Я исчезал в безмолвной нежности, как искорка, песчинка, пылинка на камне. Я исчезал, но для меня во всем мире существовала только она одна.


Утром, как и договорились, мы отправились в посольство Польши, рядом с площадью Инвалидов, где размещался Польский центр археологии и палеографии.

Мы пересекли внутренний двор, куда выходило фасадом роскошное здание, интерьер которого был украшен пышной позолоченной резьбой.

Мы попросили вызвать Йозефа Кошку. Через несколько минут появилась женщина лет сорока, высокая, элегантная, в темном костюме и туфлях на высоких каблуках. У нее было овальное лицо с тонкими чертами и кроваво-красные губы.

— Что вам угодно? — спросила она.

— Мы хотели бы встретиться с Йозефом Кошкой.

— Очень жаль, но сейчас это невозможно.

— Это очень важно, — настаивала Джейн. — Мы ведем расследование убийства профессора Эриксона.

— Ведете расследование… — задумчиво повторила женщина.

Она окинула меня взглядом. Белые нити талита торчали у меня из-под безрукавки, так как по обычаю их должно быть видно. На голове у меня была черная кипа, не очень заметная, но, кажется, она не укрылась от ее пронизывающего взгляда.

— Передайте ему, что мы находимся здесь в связи с Серебряным свитком, — сказал я.

Несколько минут спустя она проводила нас до самого верха мраморной лестницы, покрытой ворсистым красным ковром. Мы подождали у какой-то двери, куда она вошла и вскоре вышла. На ее лице, очень бледном, со светлыми прищуренными глазами и красными губами я увидел морщинки в форме буквы

— «Айн», которая означает неуравновешенность.

Она пригласила нас в кабинет, заполненный книгами и разными древностями. Йозеф Кошка сидел за рабочим столом, с карандашом в руке, будто намереваясь писать.

— Благодарю вас, мадам Злотоска, — поблагодарил он женщину, и та вышла из кабинета. — Ари, писец, — обратился он ко мне, — что я могу для вас сделать? И для вас, моя дорогая Джейн?

— Помочь нам, — пробормотала Джейн.

Кошка секунду раздумывал, вертя в пальцах карандаш.Затем он взял сигарету, вставил ее в черный мундштук и прикурил, устремив взгляд в пространство.

— Вы знаете его, как и я, — тихо произнес он, — перед нами задача: не допустить разглашения существования Серебряного свитка и продолжать поиски… втайне. Этим вы отдадите должное работе Эриксона. Вам известно, что он с самого начала очень верил в это. Все считали, что Медный свиток составлен ессеями. Во всяком случае, члены Библейской и археологической школы распространили мысль, что это была шутка, глупая забава, которая ни к чему не приведет. Сам же Петер подозревал, что должны были существовать веские причины для того, чтобы люди занимались такой изнурительной работой, как гравировка на меди.

— А кто же враги? — прервал его я.

— Разумеется, те, кто считает, что свиток не является указателем сокровища.

— А вы что об этом думаете? — спросил я.

— Заблуждение. Сокровище существует.

— Мне бы очень хотелось видеть оригинал, — проговорил я как бы про себя, — тот, который был выгравирован писцами. Я хочу попытаться определить их состояние духа, посмотреть на буквы.

— Нет ничего легче, — улыбнулся Кошка. — В марте в присутствии ее величества королевы Иордании Hyp свиток был передан во владение хашемитов в Иордании. Я лично помогал его реставрировать.

— Значит, свиток находится в Иордании? — заметил я разочарованно.

— Отнюдь. Этот свиток в настоящее время лежит в Институте арабистики, на выставке, посвященной Иордании. Им занимается ваш покорный слуга.

— Что вам известно о Серебряном свитке? — неожиданно спросил я.

— Мы знаем, что он у вас, — добавила Джейн. — И нам хотелось бы его видеть.

В этот момент зазвонил телефон, Кошка взял трубку.

— Да, — ответил он. — Сегодня вечером. Согласен. — И прикрыл трубку. — Ну вот, — сказал он, проигнорировав вопрос Джейн, — я вынужден вас покинуть.

Тон его был категоричным. По лестнице мы спускались быстрее, чем поднимались.

— И что ты об этом думаешь? — спросила Джейн, когда мы вышли из посольства.

— От него разит холодом, правда?

— Странный человек… Думаю, нам нужно побольше разузнать о нем. И пролить свет на Серебряный свиток.

— Ну вот, — буркнул я, — у тебя уже есть план.


Около шести вечера мы с Джейн расположились перед посольством Польши.

Через несколько минут вышел Йозеф Кошка. У площади Инвалидов он сел в автобус. Мы же залезли во взятую напрокат машину, и я завел двигатель. Мы ехали за автобусом до двадцатого округа. Там Кошка вышел, прошел немного по улице Бань-Оле, потом резко свернул — в темный и узкий переулок. Там он остановился, достал из кейса ключи, открыл дверь небольшого домика и вошел.

Мы еще некоторое время посидели в машине, припаркованной напротив его дома, размышляя, что нам предпринять. Надо ли его ждать? Или стоит устроить с ним нечаянную встречу? Свет на третьем этаже зажегся, потом погас. Кошка, возможно, лег спать, а мы постепенно стали осознавать, что не продвинулись ни на шаг. И тут нас ослепили фары приближавшегося крытого грузовичка.

Как раз в этот момент дверь домика приоткрылась, и показалась голова Кошки. Увидев грузовичок, он вышел с пакетом в руке. Машина притормозила у двери, и Кошка сел в нее.

Грузовичок тронулся. Мы поехали за ним. Ну и помотал же он нас. Ехал он не быстро, и следовать за ним было совсем не трудно. Я даже позволял другим машинам обгонять нас и вклиниваться между нами, чтобы не очень уж выдавать себя. Сперва он привел нас к кварталу Сен-Жермен-де-Пре. Около пивной «Липп» грузовичок неожиданно остановился. Человек лет пятидесяти с книгами в руках, похоже, ожидал его. Он быстро сел в машину, оглядевшись по сторонам, словно опасался, что его увидят. Потом мы направились к кварталу Оперы. На улице Четвертого сентября мы остановились у огромного здания, где размещалась финансовая компания. Там, после нескольких минут ожидания, из подъезда вышел мужчина. Он сделал знак водителю и тоже сел в грузовичок. Было еще немало остановок вплоть до Елисейских полей, во время которых в грузовичок каждый раз садились люди, машина проследовала по кольцу вокруг Парижа, затем остановилась в западной части столицы, у ворот Брансьон.

Это была необычайно узкая улочка, на которой среди ветхих домишек возвышалось нелепое обветшалое дворянское гнездо с башенкой на крыше, еле видимой с улицы, так как ее закрывали густые кроны деревьев. Один из мужчин вышел из грузовичка, встал перед тяжелой деревянной дверью и толкнул ее. Все пассажиры молча вылезли и вошли в здание. Грузовичок тотчас тронулся.

Мы припарковали машину и, выждав немного, вышли из нее. Около портала царила тишина. Улица была пустынна. Мы с Джейн переглянулись. Она была готова. Тогда я толкнул тяжелую створку, и мы крадучись вошли. Внутри темный коридор вел к другой двери. Мы огляделись и двинулись по коридору. За нами, похоже, никто не шел. И вдруг за другой дверью послышались голоса:

— Братья, имейте терпение, пока не закончится наша миссия: день не за горами! Да, в Иерусалиме действительно неспокойно, и мы это знаем. Но мы продолжим наше дело, нашу миссию в этом мире.

Несколько минут стояла тишина, потом снова заговорил тот же голос:

— Братья, нас хотели запугать, пытались уничтожить, убив профессора Эриксона.

При этих словах мы услышали ужасный шум. Сквозь металлический лязг и топот ног слышались крики, стенания, голоса требовали мести: «Ко мне, Босеан, на помощь!»

— Но возможно ли, — продолжил голос, который показался мне знакомым, — чтобы это поколение — наше поколение — принесло мир. Вам неизвестна причина, по которой мы собрали вас здесь: мы воссоздадим Храм. Третий Храм! Благодаря Писанию пророка Иезекииля мы знаем точные размеры этого Храма, не похожего ни на один другой. Благодаря нашим архитекторам у нас есть все размеры эспланады, расположенной в северной части мечети Аль-Акса! Наши инженеры работали над этими цифрами, и сейчас мы знаем, что вполне возможно возродить Храм на его истинном месте, которое находится на большой эспланаде, где стоит церковь Скрижалей!

Возникло молчание. Мы изумленно переглянулись.

— Кто эти люди? — прошептал я.

Она сделала знак, что не знает. Тогда я приблизился к двери; на высоте человеческого роста в нем зияло маленькое зарешеченное слуховое оконце.

Осторожно заглянув в него, я увидел большую комнату, задрапированную черным, на черном фоне ярко выделялись красные кресты. В центре нефа стоял катафалк, украшенный короной и непонятными знаками. Рядом возвышался трон. Вокруг него плотной стеной стояли люди — человек сто в бело-красных туниках, поверх которых были накинуты горностаевые мантии с нашитыми на них красными крестами, такими же, как и на стенах комнаты. Я вдруг подумал о крестике, подобранном Джейн у алтаря, мне показалось, что он был похож.

Я побывай на многих церемониях ессеев, но никогда не видел такой пышности. Лица всех присутствующих закрывали капюшоны с отверстиями для глаз; талии охватывали пояса с золотой бахромой; горностаевые шапочки были оторочены золотыми диадемами и увенчаны хохолками из золотых эгретов. С поясов свисали мечи, украшенные рубинами и бриллиантами.

Центром ассамблеи был человек, тоже в маске. Голос принадлежал ему. В правой руке он держал скипетр с шаром на конце, увенчанным все тем же красным крестом, такие кресты были повсюду. Его грудь украшали две цепи: на первой, сделанной из крупных красноватых звеньев, висела медаль с изображением какого-то деятеля средневековой эпохи. Вторая была в виде четок из овальных жемчужин, покрытых белой и красной эмалью. Широкая перевязь из красного шелка охватывала грудь председательствующего справа налево. На перевязи тоже висел знакомый крест.

— Все вместе, — произнес он, — мы отстроим Храм. — Вместе, как наши братья, тысячу лет назад отправившиеся в Аккру, или на земли Триполи… в Апулию, или на Сицилию, или во французскую Бургундию… с целью, с единой целью: построить Третий Храм! Мы продолжим работу архитектора Храма, и этот Храм явится завершением всех храмов, посвященных Величайшему из архитекторов; соборы, мечети и синагоги — все они соединятся в этом Храме, где будет святая святых!

Пока он говорил, двое людей притащили из глубины комнаты деревянный манекен, установленный на стержне; на правой руке манекена висел турнирный плащ из грубого полотна, на левой — длинная увесистая дубина.

Один из мужчин вонзил стержень туда, где должно было находиться сердце манекена, словно сделав его мишенью.

— Вот изображение Филиппа Красивого, — произнес руководитель церемонии, а наш девиз: «Pro Deo et Patria», так как именно железом, а не золотом будем мы защищаться в тот день, когда весь мир узнает, что мы существовали всегда и, что наш орден официально возродился!

Движение прошло по комнате. Люди вставали, переходили с места на место. Джейн, стоявшая позади, нетерпеливо постучала пальчиком мне по плечу, делая знак отодвинуться, чтобы самой посмотреть на эту странную церемонию, которая мне уже кое-что подсказала.

Я осторожно отодвинулся. И тут раздался шорох разворачиваемой бумаги, затем тот же голос, но уже громче, произнес:

— Вот! — воскликнул он. — Вот доказательство!

Наступила глубокая тишина. Я опять приник глазом к окошечку.

Распорядитель церемонии взял шкатулку из лакированного дерева и открыл ее с крайней осторожностью. На свет появился хрупкий древний Серебряный свиток. Дрожа от возбуждения, я вглядывался в него; я узнал его; это был тот самый, который держал Петер на фотографии, переданной мне Джейн.

Страшный человек показал присутствующим Серебряный свиток, наполовину раскрученный, так что видна была внутренняя его часть, покрытая тонкими и сжатыми письменами. Он поднял его над головой, словно Моисей, являвший скрижали Завета, словно совершающий богослужение во время Шаббата; он поднял свиток как можно выше, чтобы все могли видеть его.

— Это, братья, пришло к нам прямо из прошлого! Оно прошло через века и пришло к нам из Святой Земли! Здесь находится секрет, который позволит нам возродить Храм! Вот почему мы соберемся в Томаре, в Португалии… Сбор всемирной подготовки.

После этих слов вновь поднялся невообразимый шум.

Одни стучали мечами по полу, другие вскочили, третьи приветствовали это сообщение радостными криками и объятиями.

Вдруг я вздрогнул. Сзади нас стукнула дверь, послышались приближающиеся шаги, мы, было, резко повернулись, чтобы удрать, но мужчина в черно-белой тунике преграждал нам путь. Его лицо было скрыто рыцарским шлемом из тонких колец.

— Что вам угодно? — спросил он. — Кто вы и что здесь делаете?

— Мы ошиблись адресом, — пояснил я. — И никак не найдем выход.

Тогда мужчина вынул из ножен меч и придвинулся к нам с угрожающим видом. Ударом ноги по запястью я выбил у него меч и подхватил его, прежде чем он коснулся пола. Но мужчина так треснул меня кулаком, что я рухнул, оглушенный, не имея сил подняться… Словно сквозь туман я увидел, как Джейн, выбросив ногу, нанесла ему сильный удар каблуком в грудь. Ошеломленный, мужчина на мгновение потерял способность двигаться, она воспользовалась этим и ударила, разбив ему нос, а затем врезала ребром ладони по горлу, от чего мужчина стал задыхаться и согнулся пополам. Однако он быстро пришел в себя и попытался ударить ее кулаком, но она ловко увернулась. Несмотря на его выпад, быстрый как молния, она ударила противника справа прямо в солнечное сплетение и одновременно с силой опустила руку ему на затылок. Тогда мужчина схватил ее за горло и начал душить. Я бросился на него сзади. Джейн сильно сжала пальцами его запястья, резко развела их и выскользнула быстро, как змея.

— Бежим, — сдавленным голосом выговорила она. — Быстро.

Мы бросились к двери, потом к машине и, тяжело дыша, ввалились в нее.

— Джейн, — сказал я, немного отдышавшись, — я и не думал, что ты знаток боевых единоборств. Ты это от меня скрывала.

— Я немного занималась карате…

А мне вспомнились слова отца: «Эта женщина прошла специальную подготовку».

— Кто были эти люди? — спросил я.

— Не знаю, Ари, но только не масоны.

— А тот манекен? — продолжал допрашивать я. — Что это за болван?

— Чучело, — пробормотала Джейн. — Манекен, применявшийся в средневековых турнирах, участник состязания должен был на полном скаку поразить его копьем. Если он промахивался и вовремя не пригибался к крупу коня, манекен автоматически поворачивался и наносил удар дубиной по затылку или по спине неудачливого рыцаря; удар мог быть смертельным…

— Значит, все эти люди могли быть… средневековыми рыцарями?

— Я думаю, — сказала Джейн, — что это тамплиеры.

— Тамплиеры? — недоверчиво переспросил я.

— Да. Это средневековое братство когда-то было разогнано и перебито, но сегодня мы обнаружили, что оно еще живо.

— И ты считаешь, что профессор Эриксон тоже принадлежал к ним?

— Профессор Эриксон был масоном. Но, быть может, существует некая связь между обоими орденами. Тамплиеры, как и франкмасоны, тщательно заботились о сохранении своих секретов, как и масоны, они проявляли интерес к архитектуре, культовой архитектуре в частности. Ведь это они, к примеру, построили Шартрский собор.

— Короче, строители, — заключил я. — Как и масоны… А тот крестик у алтаря, готический… На одеждах тех людей были такие же, ты это знала, правда?

— Да, я это знала, — с сожалением глядя на меня, сказала она.

— Почему же ты скрыла от меня?

— Пока я не могу тебе сказать, но ты должен мне доверять.

Мы подъехали к отелю. Я выключил зажигание. Джейн повернулась ко мне.

— Ты смог различить, что было написано в Серебряном свитке? — спросила она.

— Нет. Но писано, кажется, не на древнееврейском. Шрифт, скорее, готический, средневековый.

Джейн испуганно посмотрела на меня. Сыны света борются с сынами тьмы, и она вмешалась в эту извечную борьбу. Я тоже испугался, даже очень. Но испугался за кого?

Голова пошла кругом. Как будто я сам против воли тянул себя к зияющей непознанной бездне. Я был проклят. Я покинул своих братьев, покинул свою общину, утратил свойственную мне мудрость, в которой сейчас так нуждался. Я все бросил ради нее, чтобы следовать за ней, оберегать ее, и мое встревоженное сердце всматривалось в горизонт, мое ослепшее сердце терялось в его изгибах, ничего не зная, ничего не понимая и ничего больше не узнавая: я уже не знал, ни откуда я шел, ни куда, ни даже кем я был. Я весь дрожал; дрожали душа и тело, и мне не было покоя! Мне уже были безразличны высшие секреты, которые я привык предвидеть.

Может, это была любовь? В таком случае некто окунается в этот мир без названия, и даже обладай он неисчислимыми познаниями и безмерной уверенностью, он подобен новорожденному, только что покинувшему чрево матери. Для него не существует больше законов, на него не снисходит мудрость, он не приобретает ее снизу; когда к нему идет любовь, он идет к ней навстречу, обнаженный и ничего не знающий, словно вдруг впервые открылись его глаза, и он увидел мир и существо, которое одно может сказать ему: иди и смотри!

Здесь, во взятой напрокат машине, я наклонился к ней. Наше дыхание смешалось. Я хотел поцеловать ее, но она отвернулась; остался только обмен дыханием. Запах ее духов наполнил мою душу счастьем, это было словно семь поцелуев любви и радости, и запах поднимался снизу вверх, подобно запаху всесожжения, высшему запаху, который вздымается и завязывает тайные связи между существами, сковывает их, и они становятся единым существом.

Ночью, один в постели, я получил этот улетевший поцелуй, такой желанный. Ее глубокий вздох проник в меня, а мой вздох, вошедший в нее, придал мне такую силу, что я почувствовал себя всемогущим, всесильным, сверхчеловеком. Я овладел ее образом, колыхавшимся между желаемым и действительным, потому что в нем чувствовалась плоть, потому что он был истинным. И так велико было искушение взглянуть на нее, приблизиться к ней, восхищаться ею, что я встал, быстро оделся и вышел из номера. С колотившимся сердцем я подошел к ее двери, приник к ней головой, словно пытаясь соблазнить ее, умолить открыться. Но она оставалась запертой, как калитка в запретный сад. Я стоял неподвижно, опустив голову, держась за ручку, — не знаю, сколько времени.

— Ах, — говорил я себе, — если бы только я мог осмелиться постучать, войти, обнять ее, взять на руки, поцеловать, прижать разгоряченный лоб к ее лбу, увлечь к кровати и опять обнять…


Институт арабистики располагался в огромном здании, идеально прямоугольном, поражавшем своими размерами и архитектурой; оно просвечивало, как черное кружево. Сердце стучало, когда мы с Джейн входили в этот храм, хранивший в себе оригинал Медного свитка.

На втором этаже находилась экспозиция, посвященная Иордании. В центре просторного зала, где были выставлены произведения искусства древности и фотографии, на небольшом возвышении стоял прямоугольный стол, накрытый толстым стеклом.

Тут-то я его и увидел таким, каким он был, — настоящий, подлинный Медный свиток. Металлическая пластина; длиной два с половиной метра и шириной сантиметров тридцать, составленная из трех соединенных медных листов образующая ленту, которая могла сворачиваться наподобие пергаментов, на которых писал я. Внутреннюю его поверхность покрывал текст на древнееврейском, выбитый на металле точными ударами зубила. Он подвергся реставрации, и на нем не видно было следов старения и окисления, а благодаря технологическому электрохимическому чуду и современной информатике буквы выглядели так, будто были нанесены накануне.

Вместе с текстом пришло послание из глубины веков, медное послание на меди. Кто бы мог подумать, что этот свиток переживет поколения людей, войны, шатания Истории? И кому могло прийти в голову, что под пальмами и камнями, под истлевшими костями, в песках пустыни, в мрачных пещерах Мертвого моря, в разбитых глиняных кувшинах лежала книга? Кто знал, что выжили только буквы, впитавшие дыхание тех, кого они пережили?

Этот Медный свиток был так стар, что мог погибнуть, увидев дневной свет после двух тысяч лет, проведенных в темноте пещер. Он чуть было не рассыпался в пыль. Сжавшись, он отказывался раскрываться. Тогда пришлось прибегнуть к операции с применением газа, защитных очков, лабораторного клея. Затем он совершил путешествие в Амман, и там, выставленный на всеобщее обозрение, испытал серьезный рецидив. Свет ослеплял его, оглушал, ослаблял. Опять пришлось пересекать моря и континенты, до самой Франции, где повторная операция вернула его к жизни.

И вот теперь я рассматривал текст, узнавая, потому что знал его наизусть: ведь буквы древнееврейского алфавита обладают даром запечатлеваться в памяти, на которую они влияют подобно чудодейственному снадобью, обладающему магическими свойствами. Пуансон придал форму меди, покрыл ее знаками, а эти знаки — я в этом уверен — отражали другие знаки, которые — я знал это — отражали и другие знаки, и так вплоть до самого Сокровенного, до Тайны Тайн.

В течение более двух тысяч лет мы пишем на пергаменте, на вид более привлекательном, чем папирус, и, главное, более прочном: только благодаря этому свитки нашей секты сохранились, несмотря на разрушительные действия времени. Почему Елиав, сын Меремота, предпочел этот материал пергаменту, листы которого сшиваются подряд льняными нитями или сухожилиями животных и тщательно обрабатываются согласно раввинским правилам? Он мог бы взять козлиную кожу серого цвета или баранью кожу цвета белого сливочного масла, с более желтым и углубленным тоном со стороны шерсти, их кожа, ставшая белой из-за лучшей проникаемости, впитывает в себя мел в процессе бланшировки. Он мог бы выбрать велень, мягкий, тонкий и дорогой, который получают из мертворожденных животных — телят, ягнят, козлят. Веленевый пергамент не мнется, он прочен, гладок, но перо на нем не скользит; он такой чисто-белый, что можно подумать, что он светится. Вот почему мы используем телячью велень для переписывания священного текста Торы.

Тогда почему медь, а не веленевый пергамент?

Еще он мог бы использовать кожу козы, козленка, барана, ягненка, газели и даже антилопы. Мастера-дубильщики изготовили бы ее в лучшем виде. Они бы выскребли кожу, великолепно вычистили бы внутренний слой, который наилучшим образом впитывает и сохраняет чернила. Они бы остригли шерсть, прогладили бы оставшуюся. Затем они продубили бы кожу, потом вымыли бы ее в горячей воде, прежде чем обрабатывать редким маслом, чтобы сделать ее мягкой и хорошо впитывающей чернила. И, наконец, они растянули бы ее, чтобы просушить на солнце и воздухе. Надо бы к тому же удалить остатки жира, что довольно трудно; на оставшемся слое жира почти невозможно писать и рисовать, потому что чернила и краски плохо соединяются со скользкой поверхностью. Правильно сделанный пергамент держит чернила, не впитывая их… Все это можно было бы сделать, но, сколько бы это заняло времени? Длительная процедура.

Елиав выбрал медь, чтобы она дожила до Страшного Суда, ведь будет этот день — последний и первый — когда объединятся все народы, когда примирившиеся страны услышат эту Благую весть и осознают, что они достойны своей веры, и упавшие деревья встанут, и развалившиеся дома восстановятся, и из праха восстанут умершие, достанут свои мельницы и будут молоть муку, и все! Явит себя Всевышний, облаченный в мощь и славу; подобно супругу к своей супруге пойдет он к возрожденному Сиону, разодетому в пышные одежды, и поверженный в рабство Иерусалим станет свободным, так как Господь пришлет своего посланца, чтобы тот донес Весть до униженных, дабы омыть и перевязать кровоточащие сердца, и объявить свободу беглым, освобождение пленным, и возвестить год Милости, чтобы возродить опустошения прошлого, утешить наших предков, развеселить опечаленных, заново отстроить города из поколения в поколение и, наконец, чтобы провозгласить тот День, некий день, Высший и Последний.

Я принялся читать текст, составленный из букв, выученных с детства, и произносил их подряд, не задумываясь о том, чем они были и что означали их формы, числа, названия и порядок расположения, но в глубине души, безотчетно, я произносил их, чтобы они подспудно работали во мне. Я распознал линии. Чтобы текст не был слишком перегруженным, в начале и конце свитка, как и между колонками, были предусмотрены пробелы. Между буквами пробел был не толще волоса, между словами он равнялся маленькой букве, между строками — целой строке и четырем строкам, как в пяти Книгах Торы. Если нужно было уменьшить расстояние, писец выходил из положения, растягивая некоторые буквы, поблескивавшие на меди. И, тем не менее, некоторые буквы отличались от других. По неписаной традиции, переходящей от писца к писцу еще со времен Синая, в Свитке Торы и в других манускриптах имеются одни и те же буквы разного размера. Предполагается, что некоторые буквы различаются, чтобы передать, подчеркнуть скрытый смысл посвященным читателям.

Перед моими глазами были буквы, пробудившиеся от долгого сна, подобные небесным посланцам, ангелам, цель которых — ознакомить с божественной волей все, что однажды должно появиться на свет. Когда я попытался их читать, они сплотились передо мною, выстроились с песней облачения, гордые и счастливые своей победой над временем. Вдруг они пустились в пляс, абсолютно все, приняв форму

«Йод» — основная точка, точка отправления, через которую неведомое и ничто воплотились в существо. Тогда я повнимательнее посмотрел на точку и увидел начало, начальный акт создания.

Затем эта первая из Тетраграммы, вытянулась в которая стала буквой

И так происходило со всеми буквами, которые объединялись и воспроизводили себя под действием блестящего медного луча, образуя, в конце концов, некий мир, черный огонь на медном огне, блестки бесконечного света на мраке, царствующем в этом длительном столпотворении.

И неожиданно просторный зал выставки наполнился светом, и жизнь возникла в нем от этих живых букв, чтобы напомнить земной жизни о жизни небесной.

Они предоставляли слово далеким временам с благоговением и гордостью, они несли новости о местах, где остались их следы, на тайном пути, пройденном ими, для своего существования они искали дыхание того, кто произнес бы их и, произнеся, вошел бы в мир этих букв, осеня их своим дыханием.

И мне показалось: исчезни, сотрись эти буквы, мир перестал бы существовать.

И тогда я произнес их, читая Медный свиток медленно, тихо, размышляя над каждой буквой, чередуя гласные и согласные, подолгу молясь над каждой, и каждая буква приносила мне облегчение, и каждый звук складывался в образ, и каждый из них обладал намерением и волей. По буквам я поднимался на ступеньку выше, и каждый шаг, каждый этап уносили меня от мира чувственного к миру небесному. А буквы от ассоциации, произношения, насыщения их возвышенной мыслью —






— оживали и летели впереди меня. Как же они являли себя во всем графическом великолепии, недоступном для понимания, в своей совершенной форме, и как же они доходили с Медного свитка до моего языка, рта, губ, и как же они вживались в меня, найдя во мне вместилище, и как же они вдохновляли и очищали меня, делая мою мысль чистой, великолепно абстрактной, великолепно конкретной! Они делали почетными вещи, предметы, открывали чудесные сокровища, места, о которых никто и не подозревал, изменяли свою форму, вытягиваясь от дыхания, выходившего из моего говорящего рта. Они были индивидуумами, изобретенными людьми, начертанными писцом, несущими на себе частицу материи, но материи уже одушевленной, они были черными на вид, но содержавшими таинственные мысли, намеки и указания на сокровище, а это сокровище являлось тайной мира, вечным вопросом, памятью о Боге, ваявшем своим огненным резцом нечто, когда он сотворил мир, говоря, что мир уже существовал.

Мой раввин, когда я был хасидом, учил меня магии букв и их созидательной энергии, способной изменить пагубную ситуацию и отмести дурные предзнаменования. Для этого следовало сконцентрироваться в одной точке, так, чтобы огородиться ото всего, позабыть обо всем происходящем вокруг, создать пустоту, чтобы слиться с божественным словом через познание букв. Таким образом, я пытался достичь первопричин всех вещей, уловить первое дыхание, скрывавшееся в блестках меди, и старался, проникнув через завесу чувственного мира, достичь Невыразимого. Тогда еще я понял то, что может понять только влюбленный хасид: мир существует лишь для того, чтобы встретиться с невидимым, а такую связь можно получить только через буквы.

Как они были прекрасны, как приятно было на них смотреть, сколько в них было ревностности! Я увидел блеск меди, высвеченный буквой. Я увидел неизмеримую глубину, которая позволяет прорицать прошлое и вспоминать о будущем. И я увидел сам процесс творения, в котором участвовали существа, земля, воздух, вода и огонь, мудрость и знания; и все это происходило по воле букв, совершавших чудо зарождения. Одна среди них выделилась:

«Тав»: клеймо, печать Бога, завершение творения и общность созданных вещей. «Тав» — это знание абсолюта и его тайны, скрывающейся в простой душе. Совершенство «Тав» позволяет динамическому выдоху «Шин» продемонстрировать свои силы. «Тав». «Тав». Он был здесь, я Его чувствовал.

— Ари!

Я обернулся. Сзади стояла Джейн.

— Я тебя уже третий раз окликаю, — возмутилась она. — А ты будто и не слышишь.

— Нужно уходить, — сказал я.

— Да, — согласилась Джейн. — Впрочем, музей закрывается.

Мы спустились на первый этаж и, выйдя из института, пошли вдоль Сены, начав от набережной Сен-Бернар.

— Так вот, — промолвила Джейн, посматривая направо и налево, чтобы убедиться в отсутствии слежки, — я видела Кошку, очевидно, он был там, чтобы закончить копию Медного свитка… Он скрылся в каком-то кабинете с двумя мужчинами, которых я не знаю. Я подкралась к двери, делая вид, что рассматриваю глиняную посуду, и услышала голоса.

— О чем они говорили?

— Не уверена, но, кажется, речь шла о профессоре Эриксоне… и Серебряном свитке.

— Ну и что? — нетерпеливо спросил я.

— Свиток написали не ессеи и не зелоты. Он составлен в Средние века, и говорится в нем о баснословном сокровище!

— Отец был прав, когда говорил, что в этой истории не хватает одного элемента, одного звена цепи.

Сумерки спускались на величественные набережные Сены; легкий ветерок трепал волосы Джейн, делая их еще воздушнее.

— А ты, — тихо спросила она, — ты что-нибудь открыл для себя в Медном свитке?

— Я увидел в нем то, что может увидеть любой хасид.

— Значит, ты его постиг?

— Что?

— Двекут.[11]

Дойдя до Пон-дез-Ар, мы сели на скамью; по реке сновали взад-вперед прогулочные катера, пофыркивая и разбрасывая вокруг себя зеленый, красный, оранжевый цвета. Я слишком влюблен, подумал я в эту минуту, потому что мое сердце переполнено любовью; я слишком поглощен ею, и я уже не Мессия, а мужчина, живущий только для нее; моя религия — это она, она — мой закон, мое ожидание, транс, двекут. Я дошел до того, что любовью разрушил свою жизнь и не могу сдержать слез, когда думаю, что не смог бы ликовать перед Ним, что мое время еще не пришло и что я не смог бы обнять и поцеловать Его, как Моисей поцеловал Бога.

Любовь… Я слышал о ней, читал в книгах, на университетских скамьях. Меня научили, что если любовный опыт неудачен, то мужчины и женщины не могут полностью постичь чувство, свойственное человеку, и неспособны испытывать к остальному человечеству ту благожелательность, без которой человечество становится злым. Но я всегда верил, что любовь — это опасность, стихийная сила, что она — не благо, и я остерегался мужчины, который любит женщину. Ибо пути его — пути мрака и тропинки греха.

— Все это так, — сказала Джейн, — до твоего избрания ты был писцом, а еще раньше — хасидом, а до того…

— А до того я был солдатом. Но все это в прошлом.

— Тебе уже не хватает твоей писанины?

Мое движение как будто было неожиданно прервано событиями, которые куда-то повлекли меня независимо от моей воли и так же неожиданно заставили остановиться, тогда как я не должен останавливаться неизвестно где и когда, чтобы не потерять сосредоточенность… Но чего мне больше всего не хватает, так это моей общины.

— Ты встретишься с ней, — успокоила меня Джейн. — Очень скоро.

— Нет.

— Почему же?

— Я покинул их, Джейн. Я убежал от ессеев.

Джейн недоуменно смотрела на меня, не понимая.

— Я ушел, потому что они отказывались отпустить меня сюда. А я очень хотел быть там, где ты.

— Ари, — упрекнула Джейн. — Не следовало этого делать. Это…

— Я тебя люблю.

Мы замолчали.

— Я полюбил тебя, — продолжил я, — еще в тот раз. Два года назад. Но тогда это было так неожиданно, что я не понимал. Потом удивление прошло, но любовь осталась.

— Такое невозможно, — проговорила Джейн, вставая, — такое невозможно, и ты это хорошо знаешь. Если ты тот, кто есть… Все это бессмысленно.

— Бессмысленно? — удивился я. — Может, и так. Помнишь, в Евангелии говорится, что Иисус любил одного своего ученика. Но имя его никогда не упоминается.

— Думаю, речь идет об Иоанне Евангелисте. Так?

— Ты права.

Джейн с удивлением взглянула на меня.

— Ты считаешь, что я твой ученик, Ари? Потому что мое имя похоже на его?

— Может быть.

— Но ты не пошел… ты ничего не понял. У меня нет роли, нет миссии. Я не из ваших. Ари, я не хочу играть ту роль, которую ты предлагаешь, не вижу в ней смысла. — Она встала и с огорченным видом заявила: — Я не верю в твою любовь.


С наступлением вечера мы опять стояли под фонарным столбом рядом с домом Кошки и снова ждали в неловком молчании, которое не могли побороть ни она, ни я.

Часом позже показался тот же самый крытый грузовичок. На этот раз Кошка сразу сел в него и отправился прямо к Брансийским воротам.

Мы очутились перед тем же зданием, что и накануне.

Было около восьми. Не зная, что делать, мы пошли в забегаловку на углу улицы, это было очень старое, насквозь прокуренное кафе с облупленными стенами. В нем обычно встречались завсегдатаи из здешнего квартала и, засиживаясь у бара, обменивались впечатлениями дня: идеальное место для сбора информации.

Едва мы сели за столик у окна, как хозяин, жизнерадостный толстяк с красными щеками, уже протягивал нам меню.

— Смотри-ка, как странно! — удивилась Джейн. — Совсем не похоже на обычное меню!

— Что? — насупился толстяк. — Вам не нравится меню?

— Да нет, не то чтобы оно мне не нравилось… Просто кухня у вас довольно оригинальная.

— Дело в том, что… — с пафосом произнес хозяин, — дело в том, что моя кухня идет из глубины веков, видите ли, она перешла ко мне от моих родителей, прародителей…

Он нагнулся к нам и почти прошептал:

— Это старинная кухня тамплиеров, рыцарей в белых плащах с красным крестом! Они привезли с Востока книгу рецептов одного из племянников Саладина — Вушла Хилла аль-Хабиба.

— Кого?

— Вушла Хилла аль-Хабиба, — повторил хозяин довольно убедительно. — Величайший кулинар! Именно во время одного из их угощений Великий магистр ордена Храма решил доверить тамплиерам роль международных воинов. Примерно такая же роль сейчас у национальной жандармерии или, точнее, групп быстрого реагирования: они родоначальники… голубых касок ООН!

Мы с Джейн переглянулись полувопросительно, полуиронично.

— Но почему именно тамплиеры? — спросила Джейн.

— Тамплиеры, — продолжил хозяин, — были превосходными аптекарями. Они открыли лечебные свойства Spirea Ulmeria — королевы лугов — против суставных болей, что в дальнейшем позволило выделить из этой травы производные салициловой кислоты. Новый медикамент, мадемуазель, пользующийся наибольшим спросом в мире, я назвал… — Хозяин закатил глаза для усиления эффекта. — …аспирин! Кухня, мадемуазель, издавна связана с колдовством. Но у вас печальный вид… Нектар красен, он прогонит печаль. К тому же уксус или прокисшее… вино — чудесное средство для более здоровой жизни. Уксус, лук, эстрагон, перец молотый, гвоздика, тмин, лавровый лист, чеснок… Если вы настоите в бокале все эти ингредиенты примерно месяц, то можете добавлять содержимое в любые блюда, и вы убедитесь…

Он наклонился к самому уху Джейн с почти угрожающим видом:

— Следует знать, мадемуазель, что капуста хороша с рисом, корнишоны — с мясом или дичью, что томаты очень хороши с рыбой, а особенно не забывайте про вино и хлеб! Вода и мука, дождевая вода — все это натуральные продукты, поступающие сверху, с неба. Так что кухня мигрирует вместе с миграцией священных племен — с запада на восток.

— А вы можете нам сказать, — спросила Джейн, решившись прервать эти словоизвержения, — что, например, содержится в баклажанной икре?

— Баклажанная икра — самое вкусное блюдо, которое вы еще не пробовали, — оживился он. — Чтобы его приготовить, надо взять поджаренные баклажаны, две луковицы, четыре дольки чеснока, один красный ямайский перец, три листика мяты, тридцать черных оливок без косточек, одну суповую ложку уксуса, четыре суповые ложечки оливкового масла, соль и перец.

— И как вы все это готовите?

— Баклажаны и ямайский перец поджариваются на горящих углях, не забыть только, проколоть в нескольких местах баклажаны и перец, потом, с еще горячих, с них снимают кожуру. В деревянной посудине толкут лук, чеснок, мяту и оливки. Потом туда добавляют баклажаны и перец и все это продолжают растирать, помешивая. Затем тоненькой струйкой, все время тихонечко размешивая, туда льют оливковое масло. Ну а потом добавляют соль, обычный перец и уксус.

— А вот это блюдо? — показала очень заинтересовавшаяся Джейн на тарелки наших соседей.

— Это? Это рагу. Делается в большом котле, куда вливают пять литров подсоленной воды с пряностями, кладут четыре бараньи и свиные ноги, две вырезки, четыре мозговые бычьи кости, один бычий хвост, баранью лопатку, четыре морковки, веточку сельдерея, немного зеленой капусты, две луковицы (порей), маленькую тыкву, полкило белых сухих бобов, черные сухие бобы, красные сухие бобы, зеленый горошек, четыре простые луковицы, четыре дольки чеснока, листья горчицы, соль, перец, стакан уксуса, четыре стакана оливкового масла, ложку разведенной горчицы…

— Мы берем баклажанную икру, — решил я. — И скажите, пожалуйста, — добавил я, чтобы положить конец кулинарии, — вы знакомы с вашим соседом, там, в красном доме, в середине улицы?

— О! Очень странный тип! Это поляк, из благородных, я полагаю. Вообще-то я не знаю, чем он занимается. Но, кажется, он философ… и поэт!

* * *
Проглотив наспех ужин, мы вышли из кафе и направились к дому. На его темном фасаде светилось только одно окно на первом этаже.

Не сговариваясь, мы с Джейн толкнули тяжелую деревянную дверь. Как и накануне, мы очутились в сумрачном коридоре… и вдруг некий рыцарь наставил на нас свой меч. Застыв в темноте, не зная, что делать, мы зачарованно смотрели, как он направлял на нас угрожающее оружие. На его голове красовался шлем с забралом, а меч был обоюдоострым, им можно было и проколоть, и рассечь противника. Был у него и щит, треугольный, зауженный книзу, слегка выгнутый, сделанный из дерева, обитого кожей. Плечи под доспехами почему-то не были защищены. Я крадучись приблизился к нему и сильно ударил ребром ладони между шеей и плечом. Левой рукой я подхватил выпавший меч, а сам рыцарь тяжело рухнул к моим ногам.

Я наклонился: передо мной лежал… манекен в кольчуге и защитных штанах из переплетенных кожаных ремешков. Мы с облегчением улыбнулись и на цыпочках двинулись по коридору, как и накануне, но, в этот раз, осматривая первый, цокольный этаж. Во всех комнатах беспорядочно громоздились доспехи, старая мебель, подшивки газет и самые невообразимые предметы старины.

В большой комнате, где проходило собрание, было очень темно. Джейн вынула из сумочки фонарик и направила луч на стол, заваленный различными документами. Она осветила лист пергамента с текстом на французском: И сказал мне святой старец: дабы успешно окончилось твое путешествие, в котором я буду тебе опорой, пройдись по этому саду, чтобы увидеть, как лучше воспользоваться лучом Божиим. И Царица Небесная, моя любовь к которой неизъяснима, одарит нас своею благодатью, так как рядом с тобою я — твой верный Бернар.

— Сен-Бернар, Устав Храма, — произнес замогильный голос.

Мы с Джейн одновременно резко обернулись.

— Первые положения Устава были разработаны во время Троянского собора в 1128 году и введены святым Бернаром. А я — Великий магистр Храма.

Человек, стоявший перед нами, был не кто иной, как Йозеф Кошка.

— Что же это за орден? — поинтересовался я.

— Мы — те, кто обвиняет Церковь в запугивании души ненужными суевериями и в навязывании безосновательных верований. Наше учение распространялось веками, расходилось по всем странам сперва открыто, потом тайно, так как Церковь объявила нам войну под предлогом, что наш орден якобы отрицал религию Христа. Мы обращаемся к тем, кто презирает их верования и желает стать рыцарями и кто захочет безропотно носить благородные доспехи послушания!

Йозеф Кошка умолк и подошел поближе. Маленький фонарик, освещавший лицо, высветил его ужасный профиль.

— Это было 14 января 1128 года, в день Сен-Хилара… В церкви, где проходила церемония, при открытии собора были зажжены свечи и канделябры. Пока писарь ассамблеи заносил на пергамент декларации ораторов, богословы, епископы и архиепископы знакомились с рыцарями, присутствовавшими на этом торжественном заседании. Председателем церковного собора был папский легат кардинал Матье д'Альбано. Именно у этого-то собрания рыцарь Юг де Пейн и испросил разрешения разработать Устав новой организации, которую он только что основал. Орден создавался для защиты паломников Святой Земли и дорог, ведущих в Иерусалим. Тогда-то и родился Тампль,[12] который просуществовал до… до предательства и смерти на костре Великого магистра, несправедливо обвиненного в гнуснейших преступлениях!

Подойдя к стене, он показал висевшую на ней картину.

— Это копия «Воспитательниц дофина» Веласкеса, — шепнула Джейн.

— Будучи допущенным в орден Сантьяго, художник внес изменения в свою картину, чтобы изобразить себя в одежде тамплиера с крестом ордена. Но вы видите мой меч, — продолжал Кошка, обращаясь ко мне. — Этот клинок — наш меч, меч тамплиеров, «Нотр-Дам»… Тот, который воины в черных плащах получают после обряда посвящения, тогда же им даются и белые плащи…

— В «Бытии» сказано: «И изгнал Адама и поставил на востоке у сада Эдемского херувима и пламенный меч обращающийся, чтобы охранять путь к дереву жизни», — пробормотал я.

— Действительно, это меч отважных, меч огненных ангелов Библии! Меч этот — страшное оружие против врагов… Но вы, как я понял, не против нас. Вы ищете убийцу нашего брата. Потому-то я ограничусь предупреждением. Перестаньте за нами шпионить и преследовать нас, иначе с вами случится ужасное несчастье.

— Какая роль отводилась Эриксону в вашем ордене? И в чем тут связь с франкмасонами?

— Франкмасонство, — сказал Кошка, — имеет глубокие корни: братство фараона Тутмоса, самаритянские маги, аскетическая община Кумрана… Одной из его эмблем является мастерок каменщика — эмблема, используемая и ессеями.

Последние слова он произнес, внимательно глядя на меня.

— Франкмасоны происходят от тамплиеров…

— Как это? — безразлично спросил я, не спуская глаз с большого шкафа, за стеклом которого увидел деревянную шкатулку; именно ее открывал Кошка во время церемонии и в ней находился Серебряный свиток.

Кошка перехватил мой взгляд, поднялся, подошел к шкафу, словно намереваясь защитить свиток:

— Мы воссоздали орден Храма во франкмасонстве. Орден Храма является бывшей частью ордена. Вы поняли? Это для васгораздо опаснее. Итак, я в последний раз вас предупреждаю: хотите жить, уйдите, забудьте это дело и все, что видели.


— Чушь какая-то, — сказал я Джейн, когда мы вернулись в отель. — Великий магистр Храма…

— Думаю, что он-то и втянул в эту авантюру профессора Эриксона… Возможно, он воспользовался им, чтобы выполнить свою задачу.

— Почему Церковь так настойчиво преследовала тамплиеров?

— Она не одобряет некоторые их ритуалы, как, например, целование, и за это их обвиняют в ереси.

Джейн открыла свою комнату и пригласила меня войти.

— О каком целовании ты говоришь?

— Говорят, что тамплиеры, принимая в свою общину новичка, целуют его в определенные места: между плеч, в поясницу, в губы.

— Поцелуй, — произнес я, осторожно приближаясь к ней, — это способ, который иудейские каббалисты называют тайной равновесия между Мудростью и Единомыслием, лежащей в плечах, и Основой основ, обеспечиваемой поясницей.

— Вот как! — оживилась Джейн. — Ты считаешь, что тамплиеры используют Каббалу на практике? Но от кого они ей научились?

— Каббала во многом повлияла на создание тайных обществ. Она — знание тайн, соприкасающихся со всеми знаниями. Возьмем, к примеру, толкование букв. Сказано, что тот, кто умеет толковать древнееврейские буквы, сможет познать суть вещей от начала до конца. Сказано также, что все, что написано в Торе, словами или их числовыми символами в форме букв, или же значками под или над буквами, дает возможность постичь их духовную сущность, то есть идею или мысль. Для нас буквы не стихийны, они — порождение небес. Легенда гласит, что когда Моисей спустился с Синая и увидел свой народ охваченным культом Золотого тельца, он пришел в ярость и, дабы наказать народ, разбил скрижали Завета. И тогда все увидели, как по Божественному велению буквы, кружась, взвиваются в небо. Скрижали стали настолько тяжелы, что Моисей и не смог бы удержать их, они упали и разбились: это буквы делали легкими тяжелые каменные плиты.

— Писание, — пробормотала Джейн, — только в Писании находится ключ к тайне…

Она села на кровать и, как всегда в минуты сомнений, начала нажимать клавиши своего ноутбука. Я уселся рядом на диванчик и наблюдал за ее манипуляциями. Через несколько минут она повернула экран ко мне, чтобы я мог прочитать.

Тамплиеры — братство, основанное в средние века, около 1100 года, для защиты паломников, направлявшихся в Святую Землю, чтобы те не были убиты и ограблены разбойниками по дороге к Иерусалиму. В течение почти двух веков тамплиеры были советниками, дипломатами, банкирами, папами, императорами, королями и сеньорами. Почему же их так жестоко преследовала инквизиция? Это остается тайной. Во всяком случае, их дипломатическая деятельность с исламом оказалась плодотворной.

Обвинения против ордена тамплиеров ускорили конец его существования. Последний удар был нанесен в 1317 году, когда папа Иоанн XXII утвердил временное порицание своего предшественника Климента V. Тампль был окончательно уничтожен.

Джейн снова застучала по клавишам. Было уже поздно.

Меня тянуло в сон на диванчике у окна, где я пристроился.


Я почувствовал дыхание совсем близко от своего лица.

Итак, я был с Джейн в ее комнате поздней ночью. Над ней веяло дыхание мудрости и единомыслия, дыхание совета и силы, дыхание познания. Но ни одному человеку не доступно обладание всеми четырьмя дыханиями, за исключением Мессии. Из этих четырех дыханий возникает Вдохновение. И как я дрожал в это мгновение, как я дрожал от желания, и как мечтал одарить ее поцелуем любви в губы и соединить наше дыхание — до бесконечности!

Как я мечтал быть рядом с ней, и каким невероятным казался мне этот замечательный момент.

Ах, сказал я себе, до чего же вздыхало по ней мое сердце и как хотела ее моя душа!

Несмотря на все, что она говорила, несмотря на ее отказ, я все-таки был рядом, в двух шагах от нее, и хватило бы одного жеста, чтобы сердце мое, связанное цепями любви, открыло ее сердце и ее опечатанные губы. О Боже! Как жаль, что я не мог обручиться с нею навсегда, законно и с полным правом!

А вместо этого мое желание, словно рана, раздирало легкие изнутри, пожирало меня, а моя любовь была подобна открытой ране, которую ничем не излечить. Я же сам был болен любовью, болен до конца дней своих. Разве не сохранил я свое сердце невинным, чтобы разделить его с ней? Чем больше я смотрел на нее, тем больше в нее всматривался, моему взору была подвластна вся ее глубина, и тем больше я чувствовал ту неразумную, иррациональную силу, которая толкала меня к ней словно по закону притяжения, называемого желанием.

Ах, сказал я себе, если бы только… Если бы только она была еврейкой. Находясь в двух шагах, я просто протянул бы руку, и она бы придвинулась. Она приоткрыла бы губы, готовая к поцелую. И я поцеловал бы ее верхнюю губу, а потом провалился бы в бесконечность; ведь сказано: пусть целует он поцелуями своих уст.

Мы бы сблизились и поцеловались по влечению любви, мы соединились бы в любви, а ее кожа, даря высшую ласку, служила бы источником Познания. Вот так.

И сама кожа ее была бы лаской, а ласка была бы крепка, как вино, дающее радость и веселье. И ее кожа была бы лаской, лаской драгоценной, сильнее вина; любовь ее плоти укрепила бы мою душу, отданную наконец-то ее молодости. И она целовала бы меня своими устами, опоила бы ласками, лучшими, чем вино, одурманила бы кружащими голову ароматами. Мускус, нард и шафран; в ней таились семь поцелуев, которые стали бы семью ступенями, а так как поцелуев было семь, то каждый был бы ступенью, как поцелуи Иакова; ибо сказано: в семи словах заключены его поцелуи.

Лампы под потолком засветились бы подобно небесным светилам и сверкали бы лучистым светом; да будет так.

Ах, сказал я себе, я пошел бы за ней повсюду, я бы жил, где она, я встречал бы ее, протягивал бы ей руку; и все это ради того, чтобы вновь видеть ее, встречать, обнимать по подобию «Алеф»; в чем ее секрет — в огне или в умиротворяющем запахе. И «Алеф» — это была она, мягкий свет, спокойное пламя, секрет всех секретов.

Ах, сказал я себе, я смешаю священный запах ее кожи с моим и, обезумев от счастья и волнения, наконец-то познаю себя, потому что буду в ней, а она во мне, и так мы соединимся.

Ах, сказал я себе. Но это вздыхала моя душа.


Когда я проснулся, уже рассвело. Джейн смущенно смотрела на меня.

— Ты все это время работала? — недоверчиво спросил я.

Она наклонила голову.

— Да. Я искала информацию о тамплиерах. Это странно, Ари, вы до странности похожи.

— Вы? — удивился я. — О ком ты говоришь?

— О тамплиерах и ессеях. У вас два явно противоречивых идеала существования: монах и воин. У вас во многом схожие правила, которым вы подчиняетесь беспрекословно, вы желаете быть первыми, не зная границ и полумер. У вас одна и та же цель: отстроить Храм. Все это не может быть игрой случая.

— А, понятно. Кошка сказал, что тамплиеры неизбежно должны были познакомиться с правилами ессеев, и ты тоже так думаешь.

— Вне всякого сомнения.

— Но могли ли они познакомиться с обычаем жертвоприношения ко дню Страшного Суда?

Она вдруг встала, одернула куртку.

— Думаю, да.

* * *
Когда я припарковал машину возле дома у Брансионских ворот, было около четырех утра. Вокруг — ни души. Город еще спал в черном безмолвии. Мы толкнули тяжелую деревянную дверь. Снова оказались в коридоре, который привел в зал, где находился Серебряный свиток. Там мы выждали несколько минут: сигнала тревоги не было.

Джейн вынула из кармана фонарик, обшарила зал тонким лучом.

Нам предстояла довольно-таки неприятная процедура: похитить Серебряный свиток, а прежде — вскрыть стекло тяжелого буфета, где мы его видели накануне. Джейн оделась соответствующим образом, на ней была плотная черная куртка, плотно облегавшие ноги черные колготки и мягкие кроссовки. Она на цыпочках приблизилась к буфету, открыла его, взяла деревянную шкатулку, а я подал ей клещи из нашего воровского инструмента. Вскрыв шкатулку, она без дрожи схватила свиток и сразу протянула мне. Я взял его, осторожно завернув в приготовленную тряпку.

В этот момент в тишине послышались гулкие тяжелые шаги: кто-то шел по лестнице. Мы едва успели спрятаться. Человек, вошедший в зал, оказался содержателем того самого кабачка, где мы до этого ужинали. В одной руке он держал меч тамплиеров, в другой — разящее копье ангелов. Оно имело форму

«Зайн», седьмая буква алфавита, буква битвы и силы, мощи, необходимой, чтобы бороться за жизнь.

ШЕСТОЙ СВИТОК СВИТОК ТАМПЛИЕРОВ

Они еще не знали, что ты пожаловал меня дворянством,

Они изгнали меня, словно птицу с насиженного гнезда,

Лишили меня друзей и близких.

По воле их стал я неприкаянным,

Ибо они оболгали меня,

Эти мистики, заговорщики, дети Сатаны,

Извратившие Закон, вживленный тобой

В мое сердце, своими лживыми словами.

Они лишили осажденных воды,

Они напоили их уксусом,

Чтобы слушать, как те бредят,

Через оконце каземата.

Кумранский свиток. «Гимны»
Я никогда не изучал историю в школе, о западной истории и ее перипетиях у меня самые смутные понятия. Я сам живу Историей, а История ритуально живет во мне, она — память моего народа, и я не делаю различий между прошлым, настоящим и будущим. Можно сказать, что для меня история в обычном понимании не существует вовсе.

Но я знал, что в данном случае речь шла о настоящем, о настоящем не христианства, а о нашем, а также о нашем будущем, без которого не обойтись, потому что настоящее — не что иное, как будущее, само являющееся обращенным прошлым, так как действия наши не всегда зависят от толкования прошлого. Вот почему битва сил прошлого не удивляла меня и не страшила. Возможно, именно по этой причине Шимон Делам призвал меня распутать эту головоломку.


Я открыл в большой комнате окно, которое выходило на улицу. Пропустил вперед Джейн, а сам последовал за ней. Так, гуськом, мы и вернулись в отель. Там, в комнате Джейн, мы принялись рассматривать нашу драгоценную добычу.

Оба конца свитка были скручены, в середине оставалось сантиметров двадцать. Эта часть походила на мягкий серебряный лист, старый, потускневший от времени. Две тысячи лет пролежал он в тишине. Я потрогал его. Шероховатая плотность контрастировала со слабым серебряным блеском. Луна и солнце. Ночь и день. В наших текстах говорится, что когда Бог создал два больших светила, то вначале они были равны, владея одним и тем же секретом; сперва одно обожало другое, а потом они расстались, и их драма в том, что они всегда пересекаются, но никогда не встречаются.

— Совсем не случайно, что он серебряный, — пробормотала Джейн. — Если бы знать, почему серебро — одна из главных тайн тамплиеров. Ни один историк не разгадал эту тайну.

И она рассказала, как тамплиеры, боровшиеся в XII веке с вторжениями сарацинов в Прованс и Испанию, взвалили на себя финансовые заботы в борьбе с мусульманами. Поведала она мне и о таинственном происхождении их состояния. Оказывается, почти два века у тамплиеров скапливалась большая часть европейского капитала. Члены ордена пользовались доверием, поэтому их назначали казначеями Церкви, они были королями, князьями, благородными дворянами. Короли и князья признавали орден тамплиеров, считали, что именно у них должны скапливаться средства для выполнения задач, предусмотренных уставом ордена. Короче говоря, Тампль был чем-то вроде «монашеского банка».

— Ну что? — сказала Джейн, показывая на Серебряный свиток, — начнем?

— Не торопись, — остановил я ее, — сперва мне надо связаться с Шимоном — я обещал позвонить ему.

— Ты звонишь только потому, что обещал? — недоверчиво спросила Джейн. — Или же боишься того, что может обнаружиться в этом свитке?

Она не ошибалась. Я действительно боялся того, что прочитаю, и хотел доложить Шимону о последних событиях, прежде чем узнать правду.

Дрожащей рукой я набрал номер Шимона. На том конце раздался его твердый, немного рокочущий голос. Пришлось рассказать о нашей встрече с Кошкой, о тамплиерах и о краже Серебряного свитка.

— Очень хорошо, — одобрил Шимон… — А вот у нас произошли небольшие стычки в потайном тоннеле под эспланадой Храма. Там опять пытались работать, но уже с помощью взрывов. Глава мусульман Вакф реагировал очень бурно и стянул к этому месту солдат. Пытавшиеся взорвать тоннель принадлежали к секте оккультистов. Судя по всему, они надеялись освободить путь, который ведет к святая святых. — Он помолчал, а потом очень серьезно сказал: — Следите за Кошкой, это важно. Ты говорил, что тамплиеры собирались отправиться в Томар?

— Верно. Джейн узнала об этом в Институте арабистики.

— И когда же?

— Скоро, но точная дата нам неизвестна.

— Завтра в аэропорту вас будут ждать два билета до Томара.

— А вообще-то, Шимон, — начал, было, я, — не знаю уж, хорошо ли…

— И при первой возможности пришлите мне отчет об этом Серебряном свитке. Но лично я думаю, что не в нем ключ к разгадке… Какой-то средневековый свиток… и вдруг решение всех проблем, убийства, совершенного неделю назад. Тебе это не кажется абсурдным, нет? Тогда до скорого.

— Не сомневаюсь… — ответил я в пустоту, чувствуя по частым гудкам, что линия прервана.

Шимон все-таки был не прав. Такому человеку, как он, трудно было представить, что в Серебряном свитке могла содержаться информация, которую мы искали. Впрочем, кто бы мог вообразить?

Джейн подошла ко мне, и когда она стала разворачивать свиток, я ощутил священный трепет. Мы словно бы собирались разговаривать с неким человеком. С человеком, пришедшим из глубины веков.


Я, Филемон де Сен-Жиль, 29 лет, монах аббатства Сито, расскажу вам историю одного удивительного открытия, сделанного на рассвете после ужасной ночи; писано в год благодарения 1320-й. Я был свидетелем агонии и мученической смерти человека, открывшего мне то, что поставило под угрозу мою жизнь и что я должен носить в себе. Я — переписчик и каллиграф, работаю со старанием, но не по заказу должностных лиц или духовенства, а лишь бы это было угодно Богу, и только ему. Мои письменные принадлежности: перо, чернильница, два куска пемзы и два гладких рожка. У меня также есть обычное и еще очень тонкое шило, потому что я пишу не на простом пергаменте, а на свитке тонкого серебра. Написанное никогда не сотрется, не будет переписано и никогда не сгинет. Для писания я буду пользоваться каролином, очень чистым и красивым; я изображу заглавные буквы и прописные тоже — тонкими и без углов, так как каролином будет очень легко делать насечки на этом Серебряном свитке.

Я гравирую этот свиток буквами округлыми, как стрельчатые своды оконных переплетов и сквозных арочных проемов прекрасного аббатства, где я жил когда-то до той встречи, которая изменила весь ход моей судьбы. Хорошо, если бы мое повествование никогда не попало в руки духовенства и дворянства этой эпохи, потому что его сразу же уничтожат. Так что я очень надеюсь, что оно будет прочитано умными людьми далекого будущего.

Итак, 21 октября 1319 года, в тюрьме Лувра, я выслушивал признания человека, исповедником которого мне довелось быть. Обвиненный в ереси, приговоренный к смерти, он открыл мне нечто важное, что могло бы изменить ход человеческой Истории. Этот человек был рыцарем и монахом. Вместо щита у него было терпение, вместо доспехов — смирение, милосердие заменяло ему копье, и с таким вооружением он приходил на помощь всем и каждому и бился во имя Господа.

В тот день, 21 октября 1319 года, меня позвали в темную камеру луврской тюрьмы, кишевшую крысами, живыми и мертвыми, тяжелый воздух был пропитан чадом факелов. Этот день я не забуду никогда. За тяжелым столом сидели люди с лицами, ожесточившимися от ненависти: легисты судебной палаты. Перед ними стоял человек, молодой и доблестный рыцарь, с гордой осанкой, высокий, сильный телом и с удивительно тонкими чертами лица, волосы его были черны как смоль, черные глаза горели не совсем обычным огнем: вот каков был Адемар Аквитанский. Во времена, когда происходила эта сцена, я находился в составе инквизиции, поэтому мог видеть, как этот человек отвечал на вопросы своих палачей и как страдал он, когда его члены погружали в кипящее масло. Я видел, как один из прелатов, Режи де Монсегюр, пузатый, со стальными глазами и беззубым ртом, подносил факел к измученному лицу.

— Значит, Адемар Аквитанский, — говорит он, — вы настаиваете, что состоите в ордене Храма.

— Конечно, — отвечает Адемар.

— Скажите нам, Адемар Аквитанский, являются ли тамплиеры гностиками и докетами?

— Мы не гностики и не докеты.

— Скажите нам, не являетесь ли вы манихейцами, признающими Христа высшего и Христа низшего, земного?

— Мы ни в коем случае не манихейцы.

— Являетесь ли вы капрократами?

— Нет.

— Николаистами?

— Мы тамплиеры.

— Еще скажите нам, не свободомысляща ли ваша секта?

— Мы христиане.

— Вы христиане? — с явным изумлением переспросил пузатый. — И вы никогда не принимали религию Магомета? Так утверждают.

— У нас нет союза с исламом.

— И вы никогда не говорите, что Иисус лжепророк или, хуже того, преступник?

— Иисус наш пророк и наш Господь.

— Разве вы не отвергали божественного происхождения Иисуса?

— Мы этого не отвергаем.

— И, тем не менее, внутри официального ордена вы создали общество со своими магистрами, доктринами и тайными замыслами?

— Действительно.

— Правда ли, что нужно попрать крест, чтобы стать членом вашего ордена?

— Все это клевета, — сказал Адемар, испытывая жестокие страдания.

— Не собираетесь ли вы завоевать весь мир?

— У нас нет такой цели.

— Нам известно, что вступление новых членов происходит за закрытыми дверями, в церквах и часовнях ордена, и по ночам…

— Это верно, — пробормотал Адемар.

— Говорите громче, — приказал пузатый, — нам не слышно.

— Это верно, — повторил Адемар, — посвящение кандидатов происходит за закрытой дверью.

— Скажите нам, не заставляют ли новообращенного отрекаться от Бога, от Сына Божия или Пресвятой Девы, а также от всех святых?

— Это ложь.

— Скажите нам, не учите ли вы, что Иисус не настоящий Бог, а только лжепророк и что на Кресте он страдал за свои преступления, а не ради спасения человечества?

— Мы этому не учим.

— Скажите нам, — продолжил пузатый, повысив голос, — не вынуждаете ли вы новообращенного трижды плевать на крест, подставляемый ему рыцарем?

— Сплошная клевета, — вздохнул Адемар.

— …не снимаете вы одежды, заставляя себя бесстыдно целовать: во-первых — в губы, во-вторых — между плеч, в третьих — в пупок!

— У нас нет бесстыдных целований.

— Имея огромные богатства, не отрицаете ли вы Христа, который был беден? — спросил прелат, в третий раз задававший этот вопрос.

Тогда Адемар сверхчеловеческим усилием поднял голову и выпрямился:

— Мы кормим одного бедного в течение сорока дней, когда умирает наш брат, и мы сто раз читаем «Отче наш» на неделе, следующей за его кончиной. Несмотря на военные расходы, в каждом доме тамплиера три раза в неделю оказывается гостеприимство всем бедным, желающим им воспользоваться.

— Еще раз спрашиваю: не отрицаете ли вы нашу веру?

— По поводу крепости нашей веры, — сказал Адемар, — я могу назвать славных рыцарей из Цфата, которые были взяты в плен Султаном после падения этой крепости. Их было двадцать четыре. Султан обещал им жизнь, если они отрекутся от своей веры. Все отказались, и всем двадцати четырем отрубили головы.

— Не пытаетесь ли вы восстановить Храм в целях завоевания мира?

— В этом мы чтим слова Иисуса. Разве же возмутился Иисус против торгашей, что торговали в части Храма, доступной неверным? Не он ли бил их бичом, опрокинул столы меновщиков и скамьи торговцев голубями? И сказал он им всем: «…возьмите это отсюда и дома Отца Моего не делайте домом торговли. Мой долг есть дом молитвы, а вы сделали его вертепом разбойников». Потом он сказал: «Я разрушу храм сей рукотворенный, а чрез три дня воздвигну другой нерукотворенный».

В моем присутствии прелаты с удвоенной силой старались изобличить в чем-нибудь грешника.

— Не утверждаете ли вы, — спросил один из них, — что Иисус не страдал и не умер на Кресте?

— Мы говорим, что он страдал и умер на Кресте, — ответил Адемар.

— Не носите ли вы идолов на веревочках между рубашкой и телом?

— Нет, братья носят пояса или веревки из белого льна на рубашке, без идолов.

— Для чего они носят этот пояс?

— Чтобы отделить тело от разума, нижнюю часть от верхней.

— Отрицаете ли вы божественное происхождение Иисуса?

— Я люблю Господа моего Иисуса Христа и почитаю его. Наш орден, орден Храма, был основан в святости и одобрен на Апостольском заседании!

— Однако каждый член ордена после вступления в него вынужден отрицать распятого Христа, а также всех святых, допущенных к Божьему Лику; таков приказ тех, кто их принимает.

— Это ужасные преступления, идущие от Дьявола, и мы этого никогда не допускаем.

— Не утверждаете ли вы, что Христос лжепророк?

— Я верю в Христа, принявшего мученическую смерть, и считаю его своим Спасителем.

— Вас не заставляли плевать на Крест? — спросил инквизитор, сделав знак палачу добавить кипящего масла на члены Адемара.

— Нет! — завопил несчастный.

— Клянись!

— Клянусь! Только чтобы почтить Христа, его страдания я и ношу белый плащ нашего ордена, на котором вышит красный крест в память о крови, пролитой Иисусом на Кресте.

— А этот белый плащ вы случаем носите не в память иудейской секты, которая обосновалась на берегу Мертвого моря и члены которой носили одежду из белого льна?

— Иисус, наш Господь, был иудеем!

При этих словах прелаты переглянулись.

— Этот человек еретик! — сказал один из них.

Прелаты с удовлетворенным видом смотрели друг на друга. Они отлично сделали свое дело. Некоторые поздравляли Режи де Монсегюра, который так хорошо вел допрос, что выявил скрытого еретика. Тогда Режи де Монсегюр вышел вперед и объявил:

— Адемар Аквитанский, суд святой инквизиции приговаривает тебя к сожжению живьем на костре. Есть ли у тебя какая-либо просьба до исполнения наказания?

— Да, — пробормотал Адемар. — Я хочу исповедаться.

Тоскливой ветреной ночью я исповедал Адемара Аквитанского по поручению Режи де Монсегюра. В мрачной камере зловещей тюрьмы Лувра я нашел мужчину, гордого, надломленного пытками, которые ему пришлось претерпеть, и, тем не менее, он светился изнутри, будто от огня, вошедшего в него свыше. В темной камере, где размножались и умирали крысы, этот страдающий от ран человек, которого ждал костер, улыбнулся мне такой доброй улыбкой, с такой признательностью, что взволновал меня до глубины души.

Монах я был молодой и впервые участвовал в суде инквизиции. Прожив почти всю жизнь за монастырскими стенами, я совсем не представлял себе внешнего мира и не знал, сколько зла один человек может принести другому.

— Подойди, — слабым голосом произнес Адемар Аквитанский, — подойди поближе, не бойся меня.

Тогда я подошел и сел прямо на земляной пол рядом с ним. В глаза бросились огромные раны от ожогов; плоть этого человека страдала безмерно.

— Говори, сын мой, — попросил я. — Я слушаю тебя.

— Я буду с тобой говорить, — пробормотал он, — ибо по глазам вижу, что ты добр и умеешь слушать.

* * *
Ставни в комнате были прикрыты, и было темно. Мы читали при слабом свете бра у изголовья, достаточном, чтобы видеть Серебряный свиток, изборожденный черными буквами, усиливаемыми светом луны. Время от времени я прерывал чтение, чтобы взглянуть на Джейн, молчаливо сидевшую рядом.


— Это случилось восемь лет назад, в год благодарения 1311-й, — начал Адемар Аквитанский. — Я решил покинуть Францию, желая погибнуть в Иерусалиме, подобно Югу де Вермандуа, брату короля Франции, графу Этьену де Блуа, де Гийому ле Шарпансье и герцогу Басс-Лоренскому, де Годфруа Булонскому с братьями Бодуэном и Евстахом, графом Булонским, которые все уехали в Иерусалим и атаковали город, возглавляя легион набожных воинов на белых конях, с белыми штандартами; всех их послал Христос, а на земле их вели святой Георгий, святой Меркурий и святой Деметриус. Благодаря им, преисполнившись их славой, я заранее готов был перенести песчаные бури, землетрясения и ураганы в этой святой войне, длившейся уже два столетия. Ричард Львиное Сердце, Саладин и двадцать два магистра Храма бились насмерть, дабы вырвать Святую Землю из рук врагов Христа.

Так они поступили с Антиохией, страшная осада, которой длилась больше года, но зато после этого турецкие города пали один за другим: Иконум, Гераклий, Мараш, а за ним Цесария.

Итак, с непокрытой головой, в белом плаще с красным крестом, благородный воин, опытный в военных искусствах, турнирах и охоте, я погрузился на корабль вместе с моими восемью лошадьми, конюхами. На мне была кольчуга до колен, у пояса висели шлем с забралом и тяжелый меч, с которым я не расставался даже на ложе. При мне были также топор, кинжал с широким клинком и длинная пика, которой издалека можно поразить врага. Вместе со мной были люди из другого братства, подобного нашему, но на белых плащах они носили кресты из позолоченного серебра; находились они под началом своего маршала, законом для которого был Устав братства. Будучи монахами, мы были связаны с нашими братьями и вышестоящими послушанием, которое согласно очень строгим правилам этого особого ордена должно быть беспрекословным, словно орден был Божественным; как сказал Господь: услышавший меня, да не ослушается. Так вот, не мешкая, твердо, не мучаясь душой и без задней мысли, я слепо пошел с этим орденом, так как не свою волю должен я выполнять на земле, а ту, которая предписана ему любовью к Богу, которая терпелива, услужлива, не ревнива, не вспыльчива и никогда не исчезает. Орден, членом которого я стал, был орден Храма.

Я решил навсегда связать свою жизнь с этим сообществом. Я пожил в Томаре, в Португалии, в самых значительных братствах тамплиеров. Именно там, в день моего посвящения, я принял Устав и подписался под ним. Я дал обязательство не обсуждать Устав, не толковать его, не противоречить и не нарушать. Сверх всего прочего в Уставе содержалось главное условие: секретность.

Мы плыли на корабле «Храм», направляясь в Яффу. За нами следовал целый флот: в этих местах бесчинствовали пираты. И весь этот флот плыл к Святой Земле: нефы большие и малые, крупные саламандры с двумя мачтами и шестью парусами, некоторые достигали тридцати метров в высоту! Кроме того, были галеры с гребцами, а также галиоты и много судов малого водоизмещения. Флотилия совершала длинный и опасный переход по незнакомым, дальним морям.

Адемар замолчал, легкая улыбка блуждала на его лице, отмеченном страданием. Он вспомнил о том счастливом времени плавания и надежды, и от этого воспоминания ему стало легче.

— Пиратов мы не встретили, но зато попали в страшный шторм в открытом море, — продолжил он. — Это нам многого стоило, но мы выстояли. И когда море успокоилось, я, глядя на ровную гладь, думал о Христе, о его детстве, жизни, о страстях Христовых. Я подумал о Храме, в котором мать его Мария узнала новость подле послушнического бассейна. Именно в Храме Марию представили у жертвенника всесожжения, и там ее благословили священники. Именно в Храм войта она, дабы совершить обряд очищения и отметить искупление новорожденного. Именно в Храме наставлял Иисус, и его величественной громадой любовался он с Елеонской горы.

Адемар остановился и, протянув мне руку, тихо попросил:

— Подвинься поближе, я боюсь, что нас подслушивают.

Я придвинулся. Сразу стали видны его глаза, блестевшие во тьме, глаза, наполненные жизнью на измученном лице.

— У тамплиеров есть тайна, которая переходит от учителей к ученикам. Мне рассказали такую историю.

Когда Иисус был еще ребенком, Иосиф и Мария взошли в Иерусалим, чтобы отправиться в Храм. День был торжественный, руководил всем Верховный жрец. Иисус увидел двенадцать жрецов, шедших с севера; на их головах были короны, на плечах — длинные узкие туники. Когда они подошли, распорядитель повернулся к северному фасаду Двора жрецов, к месту, предназначенному для жертвы. Он возложил руку на голову животного, потом жрец, совершавший жертвоприношение, перерезал животному горло ножом. И левиты собрали в сосуд кровь ягненка, а другие освежевали его. Кровь и мясо принесли жрецу, совершавшему жертвоприношение, и он положил немного мяса на алтарь; когда жир зашипел, он вынул потроха. Затем он оставил мясо дожариваться на алтаре.

В святилище жрец совершил последнее действо: он разлил кровь по маленьким бронзовым чашечкам, добавил в них благовоний и прочитал молитву над кровью, пролитой перед алтарем, затем пальцем нанес семь кровавых линий на теле животного, принесенного в жертву. Наконец, он повернулся к Двору и попросил благословить собравшихся язычников. Левиты ответили: «Аминь». Один из них прочитал священные стихи, другой вошел в святилище и наедине говорил с Богом, произнеся Его Имя, состоящее из четырех букв: Йод, Хей, Вав, Хей. Это было жертвоприношение для Страшного Суда.


Мы с Джейн одновременно подняли головы и посмотрели друг на друга.

— Ты полагаешь, — сказала Джейн, — что человек, убивший Эриксона, читал этот текст и познакомился с ритуалом Страшного Суда?

— Вполне возможно, — согласился я. Давай читать дальше.


— Ты видишь жертвоприношение в день Страшного Суда…

Иисус повернул голову: к нему подходил старик.

— Да, — ответил ребенок, разглядывая мужчину в белом. Рядом находились и другие мужчины.

— Скоро совершится Страшный Суд и настанет Царствие Небесное. Ведь скоро объявится Мессия!

— Но кто вы? — спросил Иисус.

— Мы — бывшие жрецы Храма, мы удалились в пустыню. Храм, который ты видишь и где совершаются ритуальные жертвоприношения, осквернен присутствием римлян. Вот почему он будет разрушен, и долго еще придется ждать, пока его отстроят заново.

— Откуда вам это известно? Откуда вы? — спросил ребенок. — Кто вы на самом деле?

— Мы живем около Мертвого моря, в глубокой пустыне. Мы покинули свои семьи и живем уединенно, молясь и очищаясь, так как думаем, что Конец Света близок. Вот почему следует проповедовать покаяние среди других. Только тогда настанет Царствие Небесное, но об этом надо вещать, чтобы все могли спастись.

— Я слышал о вас, — сказал Иисус. — Вас называют ессеями.

— Мы тоже слышали о тебе. Ты — блудный сын, разбирающийся в Законе.

Вот так Иисус встретился с ессеями, которые приобщили его к своей вере, а ессеи встретили Иисуса, в котором они увидели так долго ожидаемого Мессию.

Позже, когда Иисус взошел в Иерусалим, он побил и выгнал из Храма всех торговцев. Он стегал их бичом, сделанным из веревок, которыми привязывали жертвенных животных. Идя навстречу пожеланиям людей из пустыни, он хотел разрушить этот Храм, оскверненный римлянами и опошленный саддукеями незаконным священством, их противозаконным календарем, на свой манер устанавливавшим священные и мирские даты. Он хотел возвести другой Храм, к которому при строительстве не прикасалась бы рука человека.

— Теперь мне все понятно, — сказал я Адемару, прервав его, чтобы он мог перевести дыхание. — Рыцари тамплиеры почитают этот новый Храм, основав для этого собственный орден, свою общину, свое братство.

— Действительно, ради этого мы и отправляемся в Иерусалим. Турки, потерявшие его, оставили святой город египтянам. После пятивековой оккупации Иерусалим был освобожден от мусульманского ярма: он стал, наконец, христианским. И вновь потянулись туда переселенцы и паломники; много их было, и все стремились взойти в Иерусалим. Однако на дорогах появились разбойники, они убивали и грабили идущих. Именно поэтому рыцари тамплиеры, угодные Богу и по зову долга отказались от мира, посвятив себя Христу. Торжественными обетами, данными патриарху Иерусалима, они обязались защищать паломников против разбойников и воров, охранять дороги и быть верными рыцарями правящего царя. Вначале их было только девять, тех, кто, приняв святое решение, жили милостыней. Затем царь наделил их некоторыми привилегиями и поселил в своем дворце около храма Всевышнего. В год благодарения 1128-й, прожив девять лет во дворце и в бедности, они получили Устав из рук папы Гонория, а Этьен, патриарх Иерусалима, пожаловал им белую одежду. Позже, во времена папы Евгения, они нашили на свои одежды красные кресты и носили белое как символ непорочности, а красное — в напоминание о мученичестве.

Так родился орден Храма. Но роль его не ограничивалась защитой паломников. Рыцари Храма отличались доблестью и отвагой среди рыцарей других орденов. Франция отдала им должное за Святую Землю, так как они были самыми страстными защитниками королевства, с которыми лучше не связываться; они никогда не просили пощады и никогда не платили выкуп за свою свободу, поэтому-то, пленив их живыми, мусульмане сразу отрубали им головы и насаживали на пики для всеобщего устрашения.

— После долгого перехода по морям, — продолжил Адемар (жить ему осталось одну ночь, и он страшно боялся рассвета), — когда я наконец-то достиг Святой Земли, я поверил в чудо. Буря надолго задержала нас, запасы воды ежедневно уменьшались. К концу путешествия нам выдавали, чуть ли не по капле. И вдруг я увидел благословенную землю с финиковыми пальмами, яблонями, лимонными деревьями, смоковницами и гигантскими кедрами, спускавшимися к морю; воздух был пропитан сладкими ароматами бальзама, мирры и благовоний. Во множестве росли медовый тростник, сахарный тростник, гвоздичные деревья, мускатный орех и перечные деревья. Были на Святой Земле и замки с патио, с садами, в которых цвели розы, орошаемые фонтанами; дорожки были выложены фаянсовыми плитками и покрыты турецкими коврами. Вместе со всеми высадившись на берег, я купил лошадей, ослов, мулов, а также быков и овец, собак и кошек, приобрел двугорбых и одногорбых верблюдов; я поменял свою кольчугу на арабский халат и тюрбан, надел бабуши; одним словом, оделся на восточный манер.


Утро. Мы засиделись. Телефон протрезвонил несколько раз, нам объявили, что уже шесть часов и пора уезжать.

В такси, которое везло нас в аэропорт, мы не могли оторваться от чтения Серебряного свитка.


— Когда я, наконец, добрался до лагеря тамплиеров на краю Иерусалима, мне выделили скромную постель: соломенный тюфяк, простыню и тонкое шерстяное одеяло на все случаи жизни: от холода, дождя, солнца, оно же служило и попоной для лошадей. Дали мне и два мешка: один для постели и сменного белья, другой для простой одежды. Был, правда, еще мешок из стальных колец для хранения доспехов. Дали мне и холстину, на которой я ел, и холстину, которой утирался после умывания.

В вечер моего приезда Маршал, ответственный за дисциплину, созвал рыцарей для совместного ужина. Маршал обычно нес наш штандарт во время боя. Был там и Командор-интендант, занимавшийся снабжением: так что ужин обещал быть обильным.

Мы вошли в зал собраний. Некоторые сели за первый стол, другие, сержанты, ели где попало, но все вместе мы прослушали службу и шестьдесят обязательных «Отче наш»: тридцать за здравствующих и тридцать за погибших. Потом все подождали, пока начальство займет свои места. Много чего было на столах: хлеб, вино, вода, кроме всего прочего. Затем капеллан дал свое благословение, и каждый брат прочитал «Отче наш». Этот день не обманул моих ожиданий. Отведал я и говядины, и баранины, которых не видел уже несколько месяцев. В конце ужина Маршал, с лицом, прокаленным солнцем, с белой бородой и седыми волосами, пригласил меня в соседнюю комнату.

— Адемар, — сказал он, когда мы остались совсем одни, — ты прибыл на Святую Землю по велению наших братьев не для того, чтобы защищать паломников, но для выполнения одной миссии. Тебе, возможно, неизвестно, но здесь пролилось очень и очень много крови. Крестоносцы убивали мусульман и иудеев десятками тысяч.

Этот Иерусалим, добытый кровью, передается нам, кровью залитый. Турки вновь завоевали Цесарию, они только что взяли штурмом замок Арсур. Наше королевство, которое мы называем Королевством Иерусалимским, после битв при Бей-баре постоянно уменьшается. Замки тамплиеров — Де-Бофор, Кастель-Блан, Цфат — опустошены, так же как и монастырь Крак в Сирии, считавшийся неприступным.

Будучи Маршалом тамплиеров, я вижу, как хиреет наше потерявшее боевой дух войско, вижу, как отступает наша кавалерия, как она слабеет. Я вижу, как один за другим сдаются наши замки, как убивают наших христиан. Не знаю уж, сколько оплакал я наших братьев, которые были мне как родные; все они повешены или обезглавлены сарацинами. Скоро начнется осада Сен-Жан-д'Акра. А завтра наступит очередь Иерусалима. Уже тридцать лет нахожусь я на Святой Земле, и я уже на исходе жизни, битв, ран и поражений. Ты должен знать правду: когда-то мы владели этой страной, сегодня нас осталось меньше, чем наших врагов. Восточное королевство потеряло так много, что уже не сможет оправиться. Сирийцы поклялись, что не останется ни одного христианина не только в святом городе, но и во всей стране. Они возведут мечети на наших святых местах, на эспланаде Храма, где находится наша Святыня, и на месте церкви Святой Марии. А мы ничего не можем сделать без подкреплений, в которых нам отказывают.

— Как? — удивился я. — Наши братья во Франции больше не поддерживают вас?

— Нам отказывают из-за Креста, являющегося нашей эмблемой. Но в любом случае нам необходима помощь, чтобы спастись. Это одна из причин, по которой тебя прислали. Ты молод и силен, отличный воин, и ты грамотен и разбираешься в искусствах. Завтра ты будешь в Иерусалиме, там тебя уже ждут. Действуй, Адемар, и спаси все, что сможешь!

— Но что я должен делать? — спросил я. — Что должен спасать?

Маршал пристально посмотрел на меня и ответил словами, смысл которых остался для меня загадкой:

— Наше сокровище.

На другой день на рассвете я поднялся в Иерусалим. Слова Маршала растревожили меня, но на душе стало легче, когда я увидел город моей мечты. Подъем к святому городу был крутой, двигался я медленно, потому что лошадь моя устала. А сердце радостно билось от нетерпения: наконец-то мне дано было увидеть святой город, город мира! С вершины холма между двух долин я уже видел его стены и ликовал.

Адемар замолчал, будто заново переживая этот момент. Дыхание его участилось, казалось, ему трудно дышать. Хотя он и не жаловался, но ожоги очень мучили его.

— Ах! Иерусалим, — вздохнул Адемар, как будто перед его глазами вновь стоял вечный город, построенный Годфруа де Буйоном, где тот установил свою власть и завел двор; к нему стекались десятки тысяч паломников, чтобы взглянуть на Гроб Господень, шли из всех христианских стран — Италии, Германии, России, Северной Европы, Испании, Португалии.

Я видел укрепления Иерусалима со стороны пустыни и с горной вершины и, подталкиваемый ветром, влекомый светом, вошел в белый город, казавшийся спокойным в светлых сумерках. Я увидел блестящие купола и не поверил своим глазам. Позади меня пустыня и синие горы, передо мной — сверкающие камни и редкий кустарник, в котором бедуины пасли своих овец.

Через Дамасские ворота я проник в город с большими зданиями, построенными крестоносцами, в них размещались ордена монахов, тамплиеров, госпитальеров, бенедиктинцев. Можно было подумать, что каждый захотел воздвигнуть свой храм, свое святилище. Вдалеке я заметил два купола, возвышавшихся над городом: на востоке — купол храма Всевышнего, бывшей мечети, переделанной в церковь, и на западе — ротонду Гроба Господня. Часовня, над которой возвышалась дозорная башня больницы, венчала колокольню Голгофы. Эти три точки господствовали над башенками, зубцами, колоколенками и террасами, и над четырьмя главными башнями города. Четыре широкие улицы соединяли башни, а вдоль улиц стояло множество церквушек, монастырей и жилых зданий, запрятанных в узких переулках, образуя ансамбль кварталов. Все эти улицы делили город на четыре различных района: Иудейский, на севере, был самым большим. Главные ворота города и ворота Сен-Этьен выходили на лагерь крестоносцев. Две улицы, пересекавшиеся с севера на юг, — улица Сен-Этьен и улица Сион, выходили одна к Храму и Навозным воротам, другая — к Сионским воротам. Две поперечные улицы назывались улицей Храма, которая упиралась в Гроб Господень, и улицей Давида, которая позволяла подойти к воротам с таким же названием, минуя церковь Сен-Жиль, и к большой площади, бывшей эспланаде Храма.

Миновав Гроб Господень, я направился к улице Трав, на которой расположились торговцы пряностями и фруктами. Потом я въехал на улицу Драпри, с грудами разноцветных тканей. Затем, через улицу Храма, где продавались товары для паломников, я очутился на эспланаде, где находилась небольшая территория, изначально отданная канониками Храма бедным рыцарям Христа. От улицы ступени вели прямо к Скальному собору и храму Господню.

Именно там, перед эспланадой, между стенами Иерусалима и Золотыми воротами, и находилась святыня Иерусалима, Святыня Храма, — именно в том месте, где когда-то возвышался Иерусалимский храм. Передо мною стояло чудесное здание, слепящее от белого мрамора. Да, только там и должен был быть воздвигнут Храм!

Рыцари Храма расположились во дворце, построенном якобы еще Соломоном. Там же находилась конюшня, где можно было разместить две тысячи лошадей и полторы тысячи верблюдов. А сами рыцари занимали прилегающие к дворцу постройки, среди которых была и их церковь Святой Марии Латеранской.


Мы уже почти прилетели. Джейн прильнула к иллюминатору, всем своим видом выражая скрытое ожидание, а я смотрел на нее.

Она была в простых джинсах и белой рубашке. Волосы ее были стянуты резинкой, на носу сидели темные очки от солнца — завеса, мешавшая мне ослепнуть от сияния ее глаз.

Мы спустились по трапу; я взял багаж Джейн — небольшую сумку и чемоданчик с ноутбуком. Не знаю почему, но от этого мне вдруг стало очень хорошо; к источнику этого чувства я приникал постоянно, с тех пор как покинул Израильскую землю.

В автобусе я воспротивился желанию снова развернуть Серебряный свиток и продолжить чтение.

— Как получилось, что орден Храма мог просуществовать большепяти столетий? — спросил я.

— Видимо, благодаря хартии о передаче, восходящей к 1324 году, когда Жак де Моле, последний Магистр Тампля, назначил своим преемником Жана Марка Лармениуса из Иерусалима, который, в свою очередь, передал бразды правления Франсуа Теобальду из Александрии. Лармениус должен был подписать великую хартию о передаче, подписанную впоследствии всеми великими магистрами с четырнадцатого по девятнадцатый век.

— Откуда у них такое богатство?

— Ну, это уж секрет из секретов. По всей вероятности, это состояние заключалось не в денежном выражении, а в священных предметах, камнях, драгоценных украшениях… И все это им надо было вовремя спрятать.

— Может быть, ответ находится здесь, в Серебряном свитке?


Меня встретили тамплиеры Иерусалима и отвели мне отдельную комнату. К моему большому удивлению, меня поселили не в дортуаре среди братьев-рыцарей, а выделили одну из келий, выходивших в коридор. Там были стул, сундук, кровать с соломенным матрацем, травестином, простыней и одеялом плюс покрывало — роскошь, которой я уже давно был лишен; ведь мне так часто приходилось спать на голых железных прутьях, заменявших постель, или прямо в пустыне под звездами.

Сразу после ужина меня пригласили на Капитул. Капитул был высшим органом власти ордена, собирался он раз в неделю повсюду, где в данный момент находилось не меньше четверых братьев, чтобы осудить ошибки, допущенные против Устава, а также для решения текущих вопросов ордена. Но этот Капитул был необычным, да и предстоящая ночь тоже. Ведь этой ночью должны были состояться выборы Великого магистра, и мне предстояло пережить один из напряженных моментов в моей жизни.


Прибыв в Томар, мы поехали в маленькую гостиницу, где нам были заказаны номера. После долгих часов, проведенных практически без движения, мы решили, не распаковывая чемоданы, немного погулять.

Мы шли рядом и открывали для себя небольшой португальский город. О, друзья, как рассказать вам? Сгущались вечерние сумерки, небо расцвечивалось серыми и черными рисунками облаков, и вдруг оно упало на нас, окутав мягко и таинственно. Был вечер, и больше не было ни настоящего, ни прошлого, только лишь вечер — преддверие ночи. А если сама любовь была не воспоминанием, а будущим, чистейшим будущим? Все, что было до нее, уже не существовало, и я шел к безмолвию, чтобы лучше созерцать ее. И в эти мгновения, друзья мои, я высоко, очень высоко нес знамя своей любви.

— Ари, — неожиданно прервала молчание Джейн, беря меня под руку. — Я уверена, что за нами следят.

— Как? Что ты говоришь?

— Какой-то мужчина шпионил за нами от самого аэропорта. А сейчас он идет следом. Слышишь?

Мы услышали позади быстрые шаги.

— Почему ты не сказала раньше?

— Я не была уверена.

— Пойдем! Быстрее в гостиницу, — проговорил я, увлекая ее за собой.


В гостинице я проводил Джейн до ее номера.

— Черт побери! — вскричала она с порога.

В комнате был неописуемый беспорядок. Сразу видно, здесь прошел обыск. Джейн бросилась к своим вещам и стала что-то лихорадочно искать.

— Серебряный свиток, — выдохнула она, — где он?

Ее чемодан был распотрошен. Все вещи выброшены.

— Его тут нет! — вскричала Джейн. — Им был нужен Серебряный свиток!

Я схватил талит, лежавший в чемодане Джейн, и нежно прижал его к груди.

— Ари, — повысила голос Джейн, изумленно глядя на меня. — Ты… невероятен. У нас только что украли самую ценную вещь, а ты первым делом думаешь о своем талите… Никогда… Никогда я не пойму тебя.

Она упала на кровать, заваленную вещами и содержимым чемодана, и схватила подушку, собираясь подложить ее под голову.

— Ари! — вдруг пробормотала она.

Я проследил за ее взглядом. Под подушкой лежал кинжал, старинный кинжальчик, инкрустированный драгоценными камнями.

Мы в ужасе переглянулись. Я успел заметить ее испуганные глаза с дрожащими веками. Кинжал — это была буква имеющая отрицательное значение. «Нун» означает пятьдесят порочных ворот. В Египте израильский народ чуть было не достиг порока, скрывавшегося за пятидесятыми воротами, но Моисей появился вовремя и спас детей Израиля, вывел их из рабства. Освобождение от Египта пятьдесят раз повторяется в Торе, потому что просто необходимо было, чтобы евреи ушли из Египта, дабы встретить Бога.

СЕДЬМОЙ СВИТОК СВИТОК ВОЙНЫ

Вставай, герой! Пленяй своих врагов!

Славный воин, сбирай свою добычу!

И посягни на них, о воин!

Топчи могилы их, заполненные трупами,

Уничтожай врага.

И пусть твой меч терзает их тела,

Приносит славу родине твоей.

Благословенно будь твое потомство.

Стада бесчисленны придут в твои владенья,

Сребро и злато, камни, да будут в твоих храмах.

Возрадуйся, Сион.

Открой ворота и прими свободные народы.

Кумранский свиток. «Устав войны»
Мы с Джейн смотрели друг на друга и не знали, что сказать.

Тогда я развернул талит и вынул спрятанный в нем Серебряный свиток.

И вдруг среди страха и огорчения все очистилось, все смылось, и мы остались одни, лицом к лицу, единым лицом перед опасностью, единым, но сплотившимся перед испытанием. В это мгновение, когда мы оказались бесконечно малы, настолько, что даже угроза не замечала нас, я познал любовь, ту, которая, бравируя всеми опасностями, доказывает свое существование.

Разве нас не убивали самым зверским образом? Не дрались ли мы с варварами, не исчезали ли в сумрачной массе, будучи безвольными игрушками истории и всех ее перипетий? И, однако, я был счастлив находиться рядом с ней, среди всех опасностей, если бы так было надо; таково мое место в этом мире. Наконец-то! Я обнял Джейн и прижал к своему сердцу, которое колотилось так, что, выскакивая из груди, проникало в ее грудь. Я обхватил ее голову ладонями и вглядывался в глубину глаз, а она приоткрыла губы, готовая принять мой поцелуй. Я приник лбом к ее лбу, а потом губами к ее губам, и со всей силой обретенной молодости и от всего сердца, вложив всю душу, одарил ее поцелуем любви.

И тогда все буквы из свитка бросились врассыпную, обеспокоенные нашим испытанием. И семьдесят две буквы смеялись над тайной человека, для которого больше не было прошлого. Все буквы ополчились против меня своими извилистыми телами во всеобщем концерте досады. Поведай мне, о ты, которую любит моя душа. Вот, о буквы, моя история, страшная и загадочная: я ушел от своих братьев, все бросил ради этой женщины. Я ушел выполнять миссию, ставшую нашей миссией. Но буквы поднимались все выше, подтрунивали надо мной и высказывались по поводу происходящего, потому что еще не все улетели, осталась

— «Алеф».
Вот, насмешницы, вот моя история: я нахожусь в этой комнате с той, которую люблю, и никогда до этого я не знал радости, содержащей в себе мудрость, известную немногим; ведь я говорю вам, друзья мои, что это секрет из секретов, точки гласных и певучих звуков, которые передаются только мудрым сердцам. Радость перенесла меня в бездонную пропасть счастья, и я пережил незнакомое доселе ощущение, когда чувства переполняли меня. Пусть будет так. В этот миг я был один на белом свете, с той, которую жаждала моя душа. И взволнованные буквы летали вверх-вниз. А я с небывалою славой воздавал хвалу Женщине, которая возвышалась, возвышая меня вместе с собой, к миру, где обитают души, а буквы дули, дули на разгорающийся огонь, на пожар моего сердца. Да отдаст он мне все поцелуи своих уст.

И я вижу буквы ее трепещущего имени, вижу в бездонной пропасти, самой глубокой в моей жизни, буквы имени Джейн, которую я прижимаю к своей груди, чтобы успокоить ее; я вижу невидимое.

Мы лежим рядом, мой лоб прижат к ее лбу, рука моя — на ее груди, нога моя — на ее ноге. Величественные, возвышенные поцелуи любви наполняют и питают сердце и чувствительную душу; не сказано ли: Да отдаст он мне все поцелуи своих уст. Спокойствие царит в этих словах, и все буквы, соединившись в великолепном согласии, объединяются — буквы заглавные, прописные, буквы над строчками, еще мечущиеся снизу вверх, и буквы под строчками, пересекающие их сверху вниз, все крепко обнимаются от волнения и признательности, образуя одно слово, одно только слово.

Так мы лежали, обнявшись, в темноте, губы к губам, тело к телу, когда услышали, как поворачивается ключ в замочной скважине. Все буквы, испугавшись, улетели.

Тень приблизилась. Кинувшись на нее, я опрокинул вошедшего на пол, занес над его головой бутылку.

Джейн зажгла лампу и вскрикнула от удивления. Человек, лежавший на полу, был не кто иной, как Йозеф Кошка.

— Что вы здесь делаете? — спросил я, помогая ему подняться.

— Такой вопрос я должен был бы задать вам, — ответил он, осматриваясь. — Что здесь произошло?

— Понятия не имеем, — парировала Джейн. — Но, может быть, вы знаете?

— Почему вы меня преследуете?

— Мы вам уже говорили: мы ведем расследование.

— Вы подозреваете меня? — спокойно спросил он. — Вы на ложном пути. Что вы хотите узнать?

— Мы здесь для того, чтобы помочь вам, — сказала Джейн.

Возникло молчание, во время которого Кошка озабоченно глядел на нас.

— Ладно. Приходите завтра вечером ровно к семи часам в Томарский собор, под главный неф.

— А что там будет? — спросила Джейн.

Кошка бросил взгляд на кинжал, лежавший на постели.

— Наши враги ужасны. Мы все подвергаемся смертельному риску…

— Все? — переспросила Джейн. — Вы уверены, что рискуете? Или подвергаете риску других?

— Наш орден всегда хотел сохранить свободу, и смысл его существования заключается в Милосердии. Non Nobis, Domine, Non Nobis, Sed Nomini Tuo Da Gloriam.

— Это ваш девиз? — спросила Джейн.

— Это был девиз профессора Эриксона.

— Псалом сто пятнадцатый, стих первый, — уточнил я.

— Профессор Эриксон, — начал Кошка, — являлся главой американского отделения нашей ассамблеи, которая признает Конституцию США как высший закон.

Кошка прошелся по комнате.

— Это была развивающаяся группа, Джейн. Убив профессора Эриксона, они обезглавили всемирную организацию.

— В чем же состоит ваша миссия?

— Вмешиваться во внешнюю политику Израиля. Организовывать исследования для установления политики безопасности совместно с американскими, канадскими, австралийскими, английскими, европейскими дипломатами, а также с дипломатами стран Востока. Защищать Иерусалим как столицу Израиля и копить средства для изысканий в целях…

Он сделал паузу, потом продолжил:

— Восстановления Храма…

— А почему именно вы? — спросил я.

— Вечером, — ответил Кошка, — будьте в Томарском соборе, ровно в семь часов.


Вечером солнце опускалось за возвышавшуюся над городом гору, проскальзывало между крепостными стенами монастыря Христа, окутывая их, словно нежная мать ребенка, мягкими тонами охры, расцвечивая красновато-золотистым, светло-коричневым, розово-оранжевым светом.

Мы молча прошли во владения, некогда занимаемые тамплиерами. На вершине горы находилось узкое плато, острый силуэт гордо возвышался над ним, словно острие меча над громадной сторожевой башней, воздвигнутой и против захватчиков, и чтобы коснуться неба. Гору венчало облачко, словно защищая этот Рибат, этот космический храм, повисший в воздухе.

Мы прошли через Кладбище монахов, заложенное в XVI веке, потом направились к центру обширного владения, огромному монастырю Христа, красивому, узорчатому, будто вырезанному ножницами, с арками и рифлеными пилястрами, с тяжелыми капителями… Храм, подумал я, храм, свидетельствующий о чистоте помыслов тамплиеров, так как все здесь казалось устроенным вокруг квадрата и совершенных прямых линий, все направлено в одну небесную точку, как в храме Соломона. Тамплиеры возвели стену, внутри, в самой середине, стояли замок и восьмиугольная церковь.

В монастыре-крепости все было спокойно. Свет проникая туда, словно небесный голос, через окна фасада и придела, косыми, причудливыми лучами, бесконечно мягкий. Как мавры и мусульмане Рибата, набожные тамплиеры проходили здесь временную военную службу, сочетая молитву с военными действиями.

— С середины десятого века, — объясняла Джейн, — Испания, как и Португалия, находилась в руках мусульман, которые распространились до самых северных областей полуострова, захватив Барселону, Коимбру и Леон, а также Сен-Жак-де-Компостель. Начиная с 1145 года, орден активно участвовал в отвоевывании Лиссабона и Сантарена. Тамплиеры с помощью госпитальеров и сантьягистов упорно защищали территории… Говорят, что именно тамплиеры способствовали образованию Португалии. В 1312 году, когда папа Климент составил буллу, ликвидировавшую орден, даже Динис, король Португалии, заявил, что тамплиеры имели бессрочное право на владение этими землями и прогнать их невозможно. После роспуска ордена Храма король Динис, дабы орден не погиб, своим указом создал другой орден, во всем похожий на предшествующий: орден Христа со штаб-квартирой в монастыре Христа.

— Наверное, потому тамплиеры и решили собраться здесь? На гостеприимной земле…

У входа в церковь стояла ротонда на восьми колоннах, обращенных во двор. Фасад церкви был в готическом стиле, в центре его красовалась огромная розетка, сама являвшаяся символом: такую же звезду я видел на могилах монахов, когда мы проходили по кладбищу.

— Разве это не звезда Давида? — спросил я Джейн.

— Это знак Соломона — печать тамплиеров.

— Звезда Давида вписана в розу с пятью лепестками. Роза и крест…

— Ты идешь? — спросила Джейн.

— Мне это запрещено, — ответил я. — Я не имею права входить в церковь.

— Почему?

— Изображения Бога, доступные всем, у нас запрещены, потому что Бог непознаваем, и значит, изобразить его невозможно.

— А как вы представляете себе переход от видимого к невидимому?

Возникло неловкое молчание; Джейн как-то странно смотрела на меня.

— Произнося Имя Бога.

— И только?

— Да. Нам известны согласные его имени: Йод, Хей, Вав, Хей. Но мы не знаем гласных. Только Верховный жрец Храма, в святая святых, знал эти гласные и мог их произнести. У нас нет образа, воплощающего невидимое… Мы боимся чувственных эмоциональных порывов для вступления в отношения с Богом.

— Вот как… — проговорила Джейн. — А что же с тобой бывает, когда ты поешь и танцуешь, чтобы достичь Двекут? Образы — это не фотографии, запечатлевающие события в жизни. Они — вроде текстов, имеющих определенное значение. Тут высвобождаются четыре основных чувства: буквальный смысл отражает событие, аллегорический предвещает приход Христа, тропологический объясняет, как откровения Иисуса должны проявляться в каждом человеке, мистический смысл проявляется через предвосхищение конечного образа совершенного человека в божественном окружении. Взгляни на этот четырехугольник над входом.

— Нет, — зажмурился я. — Не хочу смотреть.

— Но ведь это не изображение Бога, — настаивала Джейн.

Я открыл глаза. На четырехугольной картине было изображено видение пророка Иезекииля: мужчина, лев, телец и орел. Джейн объяснила, что богословы воспринимали это как образ Христа: человек — по рождению, телец — кровавая жертва, лев — Воскресение, а орел — вознесение. Они видели в этом и воплощение человека в мире знаний, тельца—в самопожертвовании, в служении другим, льва — в его силе, преодолевающей зло, орла — в его устремлении вверх, к свету.

— Благодаря приобретению этих качеств, — сказала Джейн, — человек уподобится Иисусу и не превзойдет его.

Я смотрел на четырехугольное изображение и вдруг увидел, как на нем появляется видение Иезекииля. В центре был рисунок, который походил на четырех животных примерно так: у всех четверых было лицо человека, льва, тельца и орла. И крылья их были разделены, но у каждого два крыла соприкасались одно с другим, а два покрывали тела. Над подобием свода над их головами было подобие сапфира в форме престола, и на престоле, еще выше, сидело человеческое на вид существо, и сияние было вокруг него — языки клубящегося пламени.

Коридор в глубине ротонды вел к оградам кладбища, к готическим аркадам, пламенеющим фризам и к дворикам с пышными разноцветными клумбами. Мы направились к нефу, чтобы приблизиться к большой перегородке, выходящей на изящный витраж с видом Томара, на котором были изображены замысловатые растительные орнаменты с усиками, стручками, бутонами и переплетенными корнями — со всем тем, что формирует великое растительное царство.

С верхней террасы главной стены можно было любоваться монастырем и его окрестностями. Горизонт был чист. Мы уже начинали подумывать, где же состоится рандеву…

Мы присели в тени скалы: было почти семь часов.


— Я был там, и никто не смог бы прогнать меня, помешать узнать о происходящем. В этот торжественный момент все надели белые плащи, цвета невинности и целомудрия. Тут находились командоры провинций ордена. За рыцарями следовали сержанты, жрецы и в конце остальные братья, то есть слуги.

Среди всеобщей тишины Командор Иерусалимской общины подошел ко мне. В широком плаще из белого льна с вышитым красным крестом, высокий, с проницательными глазами и лицом, испещренным морщинами, он выглядел очень внушительно. Согласно обычаю я преклонил перед ним колено. Тогда, медленно, он взял скипетр, на конце которого спиралью извивался красный крест, и подал его мне. Это был абакус: символ Великого магистра ордена.

— Абакус, — произнес Командор, — является одновременно символом поучения и значения высших истин. — Но Великий магистр ордена — прежде всего военачальник.

Снова воцарилась тишина.

— Конечно, я принимаю его, — пробормотал я, не поднимая головы, но мне не все понятно. Великий магистр ордена уже избран: его зовут Жак де Моле.

— Нам известна твоя храбрость, — сказал Командор, — и твой недюжинный ум. — Мы узнали о твоих военных подвигах и твоей смелости. Нам все рассказали. Жак де Моле был назначен Великим магистром, но… мы хотим, чтобы ты стал нашим тайным магистром.

— Что я должен делать? — спросил я, — и что вы от меня ждете?

— Наш король, Филипп Красивый, относится к нам враждебно, — ответил брат Командор.

— А по какой причине?

— Наша армия насчитывает сто тысяч солдат и пятнадцать тысяч рыцарей во всем мире. Мы стали силой, которую он не может контролировать. После парижского бунта король Франции заметил, что единственным надежным местом является не его дворец, а главная башня Храма, в которой он скрывался. Однако то время прошло, Адемар. Мы выбрали тебя, чтобы ты узнал правду: Филипп Красивый желает разогнать наш орден, тем самым он хочет устранить силу и завладеть нашим сокровищем!

— Но это невозможно! — воскликнул я. — Папа Климент Пятый защитит нас!

— Нет, — покачал головой старик, — он нас не защитит.

— Возможно ли такое! — возмутился я, ужаснувшись.

— Увы! Все это интриги, и мы ничего не можем поделать. Но есть другой орден, черный орден, задача которого — не дать угаснуть благородному факелу и передать его достойнейшему.

Командор встал и повернулся ко мне:

— Это тайный орден, и теперь ты будешь его главой!


Пора. Час свидания приближался.

— Я должен идти, — сказал я Джейн. — А ты подожди меня здесь.

— Что-то меня тревожит, — пробормотала она, встав напротив меня. В ее глазах сквозило беспокойство. — Вдруг это ловушка?

— Встретимся здесь, скажем, через два часа?

— Согласна.

Но голос ее звучал неуверенно. Она с тревогой смотрела на меня.

— А если ты не вернешься через два часа?

— Тогда ты свяжешься с Шимоном Деламом…


Я вошел в замок, пройдя под сводчатой аркой. Тяжелая каменная лестница вела на второй этаж. Все вокруг было окутано мертвой тишиной. Вдруг передо мной открылась большая деревянная дверь с двумя створками, показался Йозеф Кошка.

— Вы готовы?

— Да.

— Ладно, очень хорошо, — сказал он. — Надеюсь, вам понятна ситуация. Здесь собрались братья, пришедшие со всего мира. Следуйте за мной и в точности следуйте моим указаниям. С вами ничего не случится. Вам нечего нас бояться, но мы-то знаем, что убийцы находятся недалеко отсюда.

И я пошел за своим странным провожатым по лабиринту высоких и узких коридоров, до винтовой лестницы, которая привела нас в подземелья замка. Там, в сводчатой прихожей, он протянул мне белый плащ, и я переоделся, тем временем переоделся и он. В другое помещение мы вошли через маленькую дверь в стене с печатью Храма. На ней было выгравировано восьмиугольное здание, увенчанное огромным золотым куполом, которое удивительно походило на мечеть Омара.

В небольшой часовне, освещенной факелами и свечами, стоял алтарь. Перед алтарем преклонил колена и молитвенно сложил руки какой-то человек. Лица его не было видно, но рядом с ним стоял мужчина в парадной форме рыцаря-тамплиера; Следом за Кошкой я проскользнул в зал, надеясь, что никто не заметит моего присутствия.


— Итак, — сказал Командор, обращаясь ко всему Капитулу, пока я лежал, распростершись, перед ним, уткнувшись лицом в пол. — Только что наш брат введен в новый мир, к более возвышенной жизни, в которой он может искупить свои старые грехи и спасти наш орден.

Потом он громким голосом произнес:

— Если кто-либо здесь против приема кандидата, пусть он скажет или никогда не проронит ни слова.

Глубокая тишина была ему ответом.

Тогда Командор громко вопросил:

— Хотите ли вы, чтобы мы прибегли к Божией помощи?

И все в один голос сказали:

— Прибегнем к помощи Бога.

Я приподнялся и стоял на коленях перед Командором.

— Сир, — сказал я, — я пришел к Богу, к вам, ко всем нашим братьям. И я прошу вас, я требую именем нашего Бога и Божией Матери принять меня в вашу общину, дабы принести ей пользу как ее вечный слуга и раб.

Снова воцарилось молчание, потом Командор добавил:

— Хотите ли вы отныне всю жизнь служить общине?

— Да, если это угодно Богу, сир.

— Итак, брат, — продолжил Командор, — внимательно выслушайте то, что мы вам скажем: вы даете обет Богу и Божией Матери, что все дни вашей жизни будут отданы Храму? Хотите ли вы на всю жизнь забыть о своей воле и выполнять задачу, какой бы она ни была?

— Да, сир, если это угодно Богу.

— Обещаете ли вы Богу и Божией Матери Святой Марии, что все дни вашей жизни вы проведете без того, что принадлежит лично вам?

— Да, сир, если это угодно Богу.

— Обещаете ли вы Богу и Божией Матери Святой Марии во все дни вашей жизни чтить Устав нашей общины?

— Да, сир, если это угодно Богу.

— Обещаете ли еще Богу и Пресвятой Матери Божией, что во все дни вашей жизни вы будете помогать спасать силой и властью, данной вам Богом, Святую Землю Иерусалима и беречь и спасать христиан?

— Да, сир, если это угодно Богу.

Тогда Командор сделал знак всем встать на колени.

— И мы от имен Бога и нашей Святой Божией Матери, и нашего отца апостола, и всех братьев Храма, мы доверяем вам править нашей общиной согласно Уставу, который был принят с самого начала и который останется таким до конца. И вы тоже оделите нас всеми благодеяниями, сделанными вами, и теми, что будут сделаны, и правьте нами как Великий магистр.

— Да, сир, если это угодно Богу, я согласен.

— Милый брат, — ответил Командор, — мы просим от вас еще большего, нежели предыдущий орден! Ибо мы требуем принять над нами командование; это большая честь для вас; будучи нашим верным слугой, вы станете и командовать всеми.

Однако, чтобы командовать нами, ваших желаний недостаточно; если вы захотите быть на суше, вас пошлют в море, если вы захотите уехать в Аккру, вас пошлют на земли Триполи или Антиохии. А если вы захотите спать, вы должны будете бодрствовать, если же вы захотите бодрствовать, вы должны будете отдыхать на своей кровати. Когда вы сядете за стол, чтобы есть, вас пошлют в другое место, где вы нужнее. Мы принадлежим вам, но вы себе уже не принадлежите.

— Да, — ответил я, — я согласен.

— Милый брат, — сказал Командор, — мы доверяем вам руководство общиной не для получения вами привилегий, или приобретения богатств, или легкой жизни в почете. Мы доверяем вам общину, дабы изжить грех в этом мире, дабы служить Господу нашему и спасти нас. И таковыми должны быть ваши намерения. Вы будете нашим Избранником.

В знак согласия я склонил голову.

Тогда Командор взял плащ ордена, торжественно надел его на меня и завязал шнурки; а в это время брат капеллан читал псалом: esse quam bonum et quamjucundum habitarefrafres in unum.

— Вот как хорошо, как приятно жить всем вместе, как братья, — сказал он.

Затем он прочел молитву Святому Духу, а каждый брат произнес «Отче наш».

Когда все закончилось, Командор обратился к Капитулу со следующими словами:

— Любезные сеньоры, вы видите, что этот достойный человек очень желает служить общине и руководить ею, и он говорит, что все дни своей жизни посвятит тому, чтобы быть Великим магистром нашего ордена. А теперь я снова спрашиваю, известна ли кому-либо из вас причина, по которой наш брат не сможет выполнять свою задачу в мире и благости. Пусть он назовет ее или будет молчать до конца дней своих.

Ответом была глубокая тишина. Тогда Командор повторил свой вопрос всем присутствующим:

— Хотите ли, чтобы свершилось это именем Бога?


Тягостное молчание воцарилось в зале, где собралась сотня мужчин в белых плащах с красными крестами. Распорядитель церемонии, мужчина лет пятидесяти, гибкий, с седой бородой и черными волосами, повторил перед Ассамблеей свой вопрос:

— Хотите ли вы, чтобы это свершилось именем Бога?

Неожиданно вперед выступил мужчина. Я закрыл глаза: это был хозяин гостиницы, который расхваливал нам свое меню.

— Командор, — сказал он, — эта церемония незаконна. Поэтому наш брат не может приказывать.

— Объяснитесь.

— Сир, среди нас есть предатель. Присутствует чужой…

Прокатился ропот ужаса. Командор сделал знак замолчать. Сразу наступила тишина.

— Объяснись, интендант, — обратился он к тамплиеру — содержателю гостиницы.

Тогда тот, подняв руку, показал пальцем на меня, стоявшего у двери позади всех. Все обернулись. Тотчас двое мужчин проскользнули между дверью и мной, преградив выход.

Все затаили дыхание, неотрывно глядя на меня. Кошка, стоявший рядом, не шевельнулся. Командор жестом позвал меня.

Я подошел, он смерил меня взглядом. И тут он, опять же жестом, приказал мне встать на колени, что я и сделал.

— Брат, вы присутствуете на собрании тамплиеров, и только тамплиеров. На все вопросы вы должны отвечать правдиво; если вы солжете, то будете сурово наказаны.

Я кивнул.

— Вы женаты или обручены, примет ли вас женщина после вашего позора?

— Нет.

— Есть ли у вас долги, которые вы не можете оплатить?

— Нет.

— Здоровы ли вы телом и духом?

— Да.

— Очутились ли в Храме с целью наживы?

— Нет.

— Являетесь ли вы жрецом, дьяконом или протодьяконом?

— Нет.

— Отлучали ли вас от церкви?

— Нет.

— Я еще раз предупреждаю вас против лживых показаний, из каких бы побуждений они ни были сделаны.

— Нет, — повторил я, слегка дрожащим голосом, так как, по правде говоря, не был полностью искренним из-за ессеев.

— Клянетесь ли вы, что чтите Господа нашего Иисуса Христа?

На этот вопрос я не мог ответить, так как это было запрещено Уставом, моим Уставом. Позади послышались странные металлические звуки. Я поднял голову и увидел их всех с бронзовыми щитами, отполированными, словно зеркало. Щиты были окантованы по краю подобием цепочки из золота, серебра и бронзы. Были на них и разноцветные драгоценные камни. Они все подняли свои щиты, будто собираясь защититься от злых сил.

Передо мной стоял Командор, держа обеими руками меч и приложив его лезвие к моей щеке.


— Тогда Командор попросил меня подойти поближе для ритуальных поцелуев. Он приблизил свое лицо к моему и поцеловал меня в губы, центр дыхания и слова, потом он поцеловал меня между плеч, которые были центром небесного дыхания. Затем, наклонившись, он поцеловал меня в поясницу, в место, где обычно носят пояс; место это было нервом земной жизни. Таким образом, я был приобщен к Храму, и ни к чему другому.

Потом он отвел меня в маленькую комнату, где до вечера оставил одного. После этого за мной пришли три брата и три раза заставили повторить, настаиваю ли я принять ответственный груз, который на меня возлагался. А так как я не отказывался, они опять привели меня в Капитул, где меня ждал Командор.

— Вот белый плащ Великого магистра, — сказал он, — который символизирует связь с Божественностью и бессмертием носящего его. А это — треугольный щит с красным крестом ордена.

Он вложил в мою правую руку тяжелый меч, украшенный золотом и драгоценными камнями, и заявил:

— Возьми этот меч во имя Отца, Сына и Святого Духа, чтобы защищать себя и орден, но им нельзя ранить ни одного человека, не причинившего тебе зла.

Затем он вложил меч в ножны.

— Носи его с собой, но знай, что не мечом святые управляют царствами.

Я вынул меч из ножен, трижды потряс им каждой рукой, вложил обратно. Капеллан обнял меня и сказал:

— Ты можешь быть Великим магистром, миролюбивым, верным и почитающим Бога.


Я неподвижно стоял перед Командором, который ждал ответа на свой вопрос. Вот я и попался в ловушку: я мог сказать, что я холостяк, что у меня не было богатства и долгов, но я не мог поклясться Иисусом. Вокруг меня возобновились ужасающие похрустывания, посвистывания и поскрипывания.

Командор провел лезвием меча по моему горлу. Бежать не было возможности: я знал это правило, ведь их Устав был также и моим: И будет у них взаимное послушание низшего по отношению к высшему и в труде, и в добрых делах.

Каждый неукоснительно повинуется тому, чей порядковый номер указывает на старшего годами и чином, но этот старший по званию сам должен повиноваться тем, кто стоит впереди него. Не подчиняющийся приказу строго наказывается. Иными словами, в каждом собрании каждый кому-то подчиняется, а тот, в свою очередь, находится в подчинении у Командора, а сам Командор подчиняется… Великому магистру. Только он и мог меня спасти. Я отчаянно искал глазами Кошку. Но Кошка находился в глубине зала, молчаливый, с бесстрастным лицом.

Неужели ловушка? Стоило ли приходить на это заседание ради того, чтобы умереть? Мысли мешались, как будто подхваченные порывом ветра. Смерть была рядом. Сатана овладел мною и, исполняя свой зловещий план, увлек меня помимо воли в безумный шквал.

В тот самый момент, когда мне уже ничего не оставалось делать перед этим мечом, упиравшимся в горло, когда я был готов умереть, как жертвенное животное, вдруг, отрешившись ото всего, я отыскал букву

.

Во мне возникло «Хе» — длинный вдох, дыхание жизни, окно в мир, мысль, слово и дело — составляющие души. «Хе» — таково было дыхание Бога, который десятью словами создал мир. Я набрал в грудь побольше воздуха. «Хе» — и все было, как в начале, когда Бог сотворил небо и землю, и земля была хаосом, и мрак закрывал бездну. Но как мог он создать мир, раз уже были небо и земля? Невозможно разгадать тайну сотворения, но можно дать увлечь себя дыханию, родившемуся в сердце. Rouah… — ветры и материальные частицы, пары и туманы. Гнев, гнев, веяние вдоха жизни, слово на глубоком вдохе. Reah… — запах воздуха, входящий в тело через обоняние. Когда человек оказывается в трудном положении и это его тревожит, дыхание его становится прерывистым, но когда он спокоен, он может вдыхать, глубоко дышать, в него входит материальный и чувственный вдох, и удары моего пульса становятся все реже и реже, испаряется страшный вопрос, взвившийся смерчем в моем сердце: что они со мной сделают? Чего они хотят от меня и что делаю я в этой западне? Как же выйти из нее?

Тогда я вспомнил о дыхании Бога над поверхностью вод, о том ветре — выдохе Бога, разделившем небо и воды, и вдохновение овладело мной.

Неожиданно в душе возникло чувство, чистое и непосредственное; неожиданно личный опыт проник в мое сердце, исходя из высшей Воли и приведя к двадцати двум искоркам, движимым спонтанным действием, подобным закону любви. И появился свет: это был свет огня.


При свете факелов церемония закончилась, и братья разошлись. Тогда Командор посадил меня рядом с собой в большом зале общины Храма. Мы сидели друг против друга, тела наши отбрасывали на пол большие тени. Я смотрел на него, я, молодой и сильный рыцарь, но слегка напряженный, готовый к бою, а старый Командор устремил на меня проницательный, читающий в душе взгляд; он был худ, сухопар, из тех рыцарей, которые изрядно повоевали за свою жизнь.

— Великий магистр, — начал Командор, — наши братья поручили тебе править, служить рыцарству Храма. Сейчас тебе следует узнать о некоторых касающихся нас вещах.

Он перечислил прегрешения, за которые меня могли бы отстранить, уточнил возложенные на меня обязанности, и сказал в заключение:

— Я поведал тебе о том, что ты должен и чего не должен делать. Если я что-то упустил, а ты желаешь знать, спрашивай, я отвечу.

— Я с признательностью принимаю твое предложение, — ответил я. — Только скажи, почему ты вызвал меня, почему меня избрали и какую миссию ты желаешь мне доверить. Хотя я и молод, но не глуп; знаю, я — орудие в твоих руках.

Командор улыбнулся.

— Ты понял уготованную нам судьбу, но не знаешь еще, что есть средство сохранить наш секрет, распространить его, дабы вечно жили высшие значения и основные принципы нашего ордена.

— Я слушаю тебя.

— Мне известны твой ум и благоразумие, вот почему ты узнаешь то же, что и я, о наших тайнах. Но, прежде всего ты должен поклясться упрочить положение нашего ордена до наступления дня Страшного Суда, когда ты вынужден будешь отчитаться перед Великим Архитектором вселенной.

— Я клянусь, — повторил я. — А теперь говори, я слушаю. Ты сказал, что против нас замышляют заговоры, потому что треть Парижа находится в наших руках и массивный силуэт нашей церкви затмевает небо возле дворца Лувра, где живет король, словно бросая ему вызов! Как ты сказал, именно наше богатство пугает его: поскольку Храм могуществен и богат. Но разве богатство нашего ордена и наша независимость делают нас неприкосновенными? Никто не осмелится ограбить Храм, как грабят ломбардийцев и иудеев.

— Не верь этому. Мне доносят, что уже началась конфискация имущества Храма.

— Король желает нам добра. Тамплиеры не могут предстать перед судом. Мы защищены духовной неприкосновенностью.

— Если я тебе это говорю и раз уж мы призвали тебя, значит, нам грозит опасность, серьезная опасность. Мы стали жертвой ужасной интриги.

— Но кто? — вскричал я. — Кому это нужно?

— Папа Климент, представитель Бога на земле.

— Папа Климент? — недоверчиво переспросил я.

— Ты должен знать, Адемар, что папа Климент убедил короля, и костер уже полыхает. Инквизиторы уже вытянули признания из Жака де Моле — Великого магистра Храма, Жоффруа де Марне — Командора Пуату и Аквитании и Юга де Пейрандо — Главного досмотрщика ордена. После ночи допросов кардинальская комиссия уже велела поставить эшафот на паперти собора Нотр-Дам, еще до оглашения обвинения. Инквизиторы заставили тамплиеров взойти на эшафот. Они силой поставили их на колени. Затем один из кардиналов зачитал показания, данные тамплиерами, после чего объявил окончательный приговор: им оказана милость как раскаявшимся после ночных пыток, поэтому их не сожгут, но им грозит пожизненное заключение в тюрьме.

— Господи, — вскричал я, потрясенный, — да когда же все это случилось?

— Это мы узнали от наших эмиссаров, вернувшихся из Франции. А все произошло вскоре после твоего отплытия в Святую Землю.

— Рассказывай дальше, что стало с нашим Великим магистром Жаком де Моле?

— Против судей восстали Великий магистр и Командор Нормандии. Они прервали чтение приговора. Они всем рассказали про незаконный допрос и заявили, что признания, сделанные под пытками, не имеют силы. Король пообещал им свободу, если они опровергнут свои показания. Инквизиторов попросили аннулировать страшный приговор. Те ответили, что тамплиеры ложью согрешили перед Богом, королем и кардиналами. В действительности же ложь была совсем ни при чем перед обещанием, данным королем. Но свобода входила в наши планы. Однако наших братьев ожидало худшее из наказаний: камера-одиночка, выгребная яма, сырые стены, одиночество, тьма и тишина. А в результате — смерть. Вот почему они предпочли дать Инквизиции ложные признания. Результат: смерть на костре.

Тогда Великий магистр Жак де Моле обратился к народу:

— Мы заявляем, что все наши признания были вырваны либо пытками, либо хитростью и обманом. Они ничего не значат и недействительны, и мы не признаем их правдивыми.

Тотчас же инквизиторы заставили прибыть судью из Парижа. Тот препроводил обвиняемых в камеры Храма. Филипп Красивый немедленно созвал совет. В тот же вечер было объявлено, что Великий магистр Храма и Командор Нормандии будут сожжены на дворцовом островке между королевским парком и монастырем августинцев. Так они и погибли в присутствии короля Филиппа Красивого и папы Климента, прокляв их и пообещав им Суд Божий до конца года.

Я был подавлен услышанным, я страдал за моих братьев, жертв такой несправедливости… Я еще не знал, что и меня ждет такая же участь…

— Потому-то мы тебя и выбрали, Адемар, — сказал Командор. — Мы доверяем тебе миссию продлить втайне жизнь Храма после того, как исчезнем и мы.

— Что я должен делать?

— Тебе известно, что за последние века из Иерусалима несколько раз изгоняли еврейское население и даже дали ему новое имя — Элиа Капитолина, чтобы посвятить его Юпитеру Капитолийскому. Выживают только евреи диаспоры. Еврейские общины, разбросанные по всему миру, уповают лишь на изучение священных книг. У нас тоже еврейские корни. Наш орден основан на истинных словах Христа, который, как ты знаешь, является последователем ессеев. Но ты не знаешь, что наш орден был создан, когда несколько крестоносцев нашли манускрипт, свиток секты ессеев, крепости Кирбат-Кумран возле Мертвого моря.

— О чем говорится в этом свитке?

— Странно, но этот свиток сделан из меди… Нашим братьям тамплиерам с помощью ученых монахов удалось его расшифровать. Они посетили все места, где якобы были спрятаны сокровища. Они вырыли часть из них, следуя точным указаниям манускрипта. Та часть, которую составляли золотые и серебряные слитки, была использована. Та, что состояла из ритуальных предметов Храма, осталась нетронутой. В этом и состоит секрет наших огромных богатств, который мы никому не открываем. И это сокровище ты должен перевезти теперь же, чтобы перепрятать его. Вот почему завтра ты отправишься в замок Газа, где тебя найдет один человек.

— Кто такой? — спросил я.

— Один сарацин. Ты узнаешь, что не все они наши враги. Этот человек проведет тебя в нужное место. Собирайся, уезжай сегодня же вечером, подумай о своих плененных товарищах, о тех, кого поразила проказа, и о тех, кто пал в бою от меча, и думай о костре Великого магистра и Командора Нормандии, и обещай мне, что все будет сделано не зря.

Тогда я встал и произнес:

— Я, Адемар Аквитанский, рыцарь и новый Великий магистр Храма, обещаю быть послушным и соблюдать вечную верность Иисусу Христу и обещаю, что буду защищать не только словом, но и оружием книги Ветхого и Нового Заветов, и я обещаю соблюдать все правила ордена согласно статусу, предписанному нам нашим отцом, святым Бернаром.

И пусть, сколько следует, я пересеку моря для битв. Да восстану я против королей и ложных принципов. Да не застанут меня врасплох без коня и оружия, да не убегу я от трех врагов и приму бой. Не использую никогда для себя добро ордена и навсегда сохраню целомудрие. Никогда я не выдам секретов нашего ордена и никогда не откажу в услуге оружием, материально или словом монахам, главным образом монахам аббатства Сито.

Перед Богом своей волей я клянусь, что соблюду все это.

— Да помогут тебе Бог и святые Евангелия, брат Адемар.


В большом зале замка пожар возник внезапно и распространился с ужасающей скоростью, будто начался сразу в нескольких местах. Стены, пол, деревянную резную мебель, лизали языки пламени, порождая удушливый дым. Все побежали, спасаясь от огня и ядовитого дыма. Паника разрасталась. Некоторые стонали от удушья, другие падали без чувств.

Я был готов. Ибо я чувствовал присутствие Всевышнего в этом огне, и я взывал: возникни, появись, о Всевышний, обрети силу, рука Божия, возникни, как в былые времена, как перед прошлыми поколениями. Не ты ли раздул огонь в этой комнате?

Так говорилось в Уставе: злые будут изгнаны, когда зло будет вырвано и когда поднимется дым; тогда только справедливость, словно солнце, засияет над миром, и знанием наполнится мир, и порок исчезнет. А я, все еще страдая от восторга, стоявшего за гранью разумного, не зная, как поступить, я воспользовался суматохой и убежал. Я мчался в темноте что есть мочи; меня несли буквы, не дававшие угаснуть моему порыву.


«Гьюмель», третья буква алфавита, символ благополучия и сострадания.

«Мем», означающее цифру сорок, напоминая о сорока годах, проведенных евреями в пустыне, прежде чем нашли они Землю Обетованную. И потом

«Самех». Ее округлая форма заставляет вспомнить о беспрерывно крутящемся колесе судьбы.

ВОСЬМОЙ СВИТОК СВИТОК ИСЧЕЗНОВЕНИЯ

Женщина прячется в укромных углах,

Женщина на городских площадях,

Женщина ждет у ворот городских,

Женщина страха не знает.

Глазами повсюду она шныряет,

Взглядом похотливым она прельщает

Мужчину мудрого, дабы в соблазн ввести,

Мужчину сильного, чтобы силы лишить,

Судей совращают, чтоб плохо судили,

Мужей добропорядочных, чтобы плохими стали,

Честных мужей с пути сбивают,

Скромный мужчина в грех впадает.

Все делают женщины, чтобы неправда была,

Тщеславие мужчин — вот их дела,

Далеки от дороги добра,

Всех мужчин они в пропасть толкают,

Выпутывайся, как знаешь, сын человеческий.

Кумранский свиток. «Женские ловушки»
Я очнулсяпосле приступа отчаяния, и тут из глубины памяти всплыло воспоминание, казалось бы, совсем забытое, которое вдруг завладело мною так сильно, что невозможно было ему противостоять; оно вызвало у меня смех, безудержный смех. Мне было три года, и отец называл меня Ари-лев и рассказывал о льве, непобедимом в бою.

Я открыл глаза. Я находился посреди какого-то поля. Вокруг меня все качалось, я упал на землю, не зная, кто я, где был, в каком веке странствовал, не помня даже, сколько мне лет. Я чувствовал на себе испуганные взгляды. Это были крестьяне, смотревшие на меня, как на мертвеца. Лежа на спине, запрокинув голову, вытаращив глаза, вытянувшись, словно я покоился на облаке, я вновь почувствовал вибрацию, идущую одновременно извне и сотрясавшую меня изнутри. Знаю, что что-то произошло, но ничего не помню, не могу ничего нащупать в своей памяти.

Словно путник, уставший после долгой дороги, я медленно поднимался среди нескончаемой музыки, слышной только мне одному. Орел с распростертыми крыльями пролетел надо мной высоко в небе. И только тут я вспомнил все, что произошло накануне: я был пленником тамплиеров, и в момент, когда Командор приставил к моему горлу меч, намереваясь убить меня, в зале начался пожар, и я убежал.

Сейчас все казалось пустым и угасшим, удивительно спокойным, как после сна, словно вчерашний мир улетучился. Я решил осторожно вернуться в церковь Томара, чтобы отыскать там Джейн.

На том месте, где я ее оставил, никого не оказалось. Из телефонной будки я позвонил в нашу гостиницу, и мне сказали, что Джейн несколько часов назад ушла, не уточнив куда. Тогда я вернулся в гостиницу и взял ключ от ее номера. Вещи все еще были разбросаны, а среди них и мой талит. Я аккуратно развернул его. Серебряный свиток находился на месте, она, конечно же, спрятал его перед уходом, как это сделал бы я. Я прождал ее до поздней ночи и, в конце концов, под утро уснул — сказались усталость и волнения.

Проснувшись, я уже не сомневался: ее похитили. Кого же вызвать? Португальскую, французскую, американскую или израильскую полицию? Почва уходила у меня из-под ног. Я уже не знал, кто есть кто: кем был профессор Эрик-сон, кто такой Йозеф Кошка, чего он хотел, кем была Джейн, что у них у всех на уме.

Я, было, решил позвонить Шимону, но что-то меня удержало. Опасение подставить под удар Джейн. Чтобы успокоить дух, я попытался разобраться в своем положении, вспомнить о событиях, случившихся после моего ухода из пещер, вспомнить, чтобы собрать их воедино, придать им смысл. А для этого следовало сосредоточиться, поставить за скобки существующий мир и услышать глубокий голос истины.

Я развернул Серебряный свиток и, не читая его, всматривался в буквы.

Перед глазами возникла буква С, которая соответствует букве

«Каф» вызывает ассоциации с ладонью руки, выполнением усилия для обуздания природных сил. Эта буква была начертана на лбу профессора Эриксона, убитого на алтаре во время ритуального жертвоприношения к Судному дню. Будучи франкмасоном, он одновременно являлся и главой секретной организации — военной ветви масонского братства. Нам удалось выяснить, что она существовала всегда: орден Храма. Вместе с Великим магистром Йозефом Кошкой они пытались восстановить Храм, который давал возможность переходить от видимого к невидимому, иначе говоря, встречаться с Богом. Эриксон поставил перед собой задачу: найти сокровище Храма, в которое входили все ритуальные предметы, вроде пепла Красной коровы, которым производилось обязательное очищение в день Суда. В этом ему помогала его дочь Руфь Ротберг со своим мужем Аароном. Они оба принадлежали к движению хасидов. В их задачу входило определение точного местонахождения Храма, дабы расположить его центр в самом святом и тайном месте — святая святых — месте встречи с Богом. Все строители и архитекторы были франкмасонами, и их финансовое и политическое могущество должно было привлечь фонды, необходимые для восстановления Храма.

Да, так и было. Теперь все роли казались мне предельно ясными. Детали головоломки складывались: у самаритян находился пепел Красной коровы, хасиды знали, где нужно строить Храм, франкмасоны могли осуществить восстановление, а тамплиеры должны были доставить ценные ритуальные принадлежности. Но сокровище больше не находилось в местах, указанных в Серебряном свитке, написанном средневековым монахом. Как свиток попал к самаритянам? Нашел ли Эриксон сокровище Храма, прочитав Серебряный свиток? Как он с ним поступил, если нашел? Почему он интересовался Мелхиседеком, Верховным жрецом, совершавшим богослужения в те времена? Я вновь подумал о букве «Каф»: власть над природными силами. Что за силу пытался обуздать Эриксон?

Потом я рассмотрел букву N. N, или еще

— «Нун», она читается на лбу Шимона Делама. Почему он втянул меня в это дело, угрожая раскрыть существование ессеев? Какие надежды возлагал на меня? Чтобы я стал наживкой, на которую клюнут убийцы?

Затем настал черед L, или еще

«Ламед» — буква обучения ремеслу и учебы. Она присуща моему отцу Давиду Коэну. Что он хотел изучить? Что-то такое, чего я не знаю? Почему все эти годы отец скрывал свою связь с теми, кто отошел от своих братьев, чтобы удалиться в пустыню, желая сохранить абсолютную верность вновь открытому миру?

Как мог он жить в Иерусалиме, в стенах города, который должен быть таким же светлым, как и стойбище в пустыне, где ощущалось бы божественное присутствие и где все невнятно говорило о своей святости? Как сосуществовать в этом городе с теми, кто не совершает обряд очищения, даже будучи ессеем? Как жить под одной крышей с теми, кто связывал вместе животных различных пород, и тех, кто носил одежду из смеси льна и шерсти, и тех, кто засеивал поля смесью семян? Как он, Коэн, мог уживаться с теми, кто совсем не заботился об общении с умершими или думал, что кровь не обладает способностью передавать порочность? Какова его роль в этой истории и почему он пришел за мной?

Я увидел q, или

«Коф» — буква святости и порока, та, что присутствовала на моем лбу… Я — не как мой отец, он добровольно ушел, а я добровольно вошел в общину ессеев и прошел все испытательные этапы, все ступени, и наставник проверял мои поступки и жесты. Так неужели я приблизился к святости или скатился в нечистую западню? На каждом из этих этапов я достигал успехов в совершенном соблюдении предписаний закона. Чтобы быть членом общины сыновей света, следовало забить себе место в Царстве света.

Почему нужно было ставить передо мной такую трудную задачу? Может, это исходило от меня? Почему жрецы и левиты высказались за меня, дав не просто благословение, а возложив на меня обязанности Сына человеческого? Я пытался сосредоточиться, но буквы звали меня, как будто хотели помочь найти смысл, и уже не я смотрел на них, а они принялись рассматривать меня, складываясь в слова, словно пытаясь мне помочь, дать ответ на все вопросы.

* * *
— При мне были высшие знаки отличия: атрибут Великого магистра, папская грамота и печать с изображением тамплиеров: два рыцаря на лошадях с копьем наперевес. Так я и отправился в дорогу, на территорию Газы. Там находилась одна из крепостей Храма, как раз напротив порта. Опознавательным знаком мне служило черно-белое знамя тамплиеров; цвета его означали, что мы благосклонны к нашим друзьям и нетерпимы к тем, кого не любим.

Я добрался до крепости тамплиеров в Газе, где мне предстояло встретиться с сарацином, как сказал Командор. Я ожидал увидеть хорошо охраняемую крепость с братьями рыцарями, как и та, которую я покинул, но она оказалась пустой. Единственный тамплиер, увидев, как я слезаю с коня, подбежал ко мне с испуганным видом. Я представился и сказал о цели своего приезда: встреча с человеком, который отведет меня в потайное место, известное только ему.

— Ты знаешь имя этого человека? — спросил молодой тамплиер.

— Это сарацин.

— А… — произнес молодой тамплиер со вздохом облегчения. — Тогда должен тебе сказать, что положение наше ужасное: крепость Газа скоро падет.

— А что происходит? — спросил я.

— Дело в том, — сказал молодой рыцарь, — что десять дней назад портом Газы овладели турки, и мы вынуждены были осадить порт с суши, со стороны крепости. Порт защищен прочными высокими стенами, и штурмом его взять не удалось. Битва, тем не менее, началась, руководил ею Командор нашей крепости, поддерживаемый Магистром Храма, а также Магистром госпитальеров, согласившимся нам помочь. После четырех дней осады мы вынуждены были отступить, потому что к туркам пришло подкрепление с моря. Это были сильные воины, и командующий, жестокий Мухамат, видя, что сила на их стороне, отдал приказ сжечь наши осадные машины, тараны и метательные орудия у ворот города. Но пламя охватило и стены, да так, что за ночь в одном месте образовалась брешь, рухнул огромный кусок стены, и мы смогли ворваться в порт.

Нас было меньше, чем турок, которые яростно набросились на нас. Мы оказались в собственной ловушке. Сорок рыцарей погибли в неравном бою. К тому же множество турок скопилось у узкого прохода стены, защищая его. Они установили перед брешью большие балки, брусья с кораблей, плетни. Они собрали убитых рыцарей и повесили их на стене, которую мы собирались взять штурмом! Что сказать тебе, брат мой: к концу осады из адской ловушки живыми вырвались только двое.

— А где тот, что вырвался вместе с тобой? — спросил я.

Но тамплиер не ответил.

— Где он? — настаивал я. — Турки не будут ждать, они уже готовятся захватить крепость.

— Мы получили приказ не уходить, пока не встретим караван Наср эд-Дина. Поэтому мы и остались.

— У вас не остается времени, — сказал я, оседлав коня.

— Мы не можем уйти, пока не встретим караван Наср эд-Дина, — повторил молодой человек. — Наср эд-Дин и есть тот сарацин, с которым ты должен встретиться. Это приказ Командора, ослушаться мы не можем.

— А где наш брат? — переспросил я.

Тогда молодой тамплиер подошел поближе и произнес дрожащим голосом:

— Он повесился вчера, когда увидел, как приближаются турки.

Он замолчал.

— Ну что ж, — сказал я, показывая ему свою печать, — теперь я приказываю тебе следовать за мной.

Пришпорив лошадей, мы галопом помчались прочь от крепости. Тут-то мы и заметили вдалеке приближающийся караван. Человек, который вел его, поравнявшись с нами, соскочил с лошади и поприветствовал нас. Он был молод, на нем была синяя одежда людей пустыни.

— Меня зовут Наср эд-Дин, — назвался он. — А кто ты?

— Я Адемар Аквитанский, рыцарь-тамплиер, преследуемый турками.

— Тебя преследуют… — сказал Наср эд-Дин. — Будьте моими гостями, ты и твой товарищ, так как я — тот человек, которого ты ждешь. Меня тоже преследуют — сестра калифа Каприского, за то, что я убил ее брата. Мне сказали, что она пустилась в погоню с сотней воинов. Она обещала большую награду тому, кто доставит ей Наср эд-Дина мертвым или живым!

— Тяжко тебе, — посочувствовал я. — За что ты убил калифа?

— Он запрещал мне смотреть на свою сестру, красавицу Лейлу, так как я не принадлежу к их роду. Однажды вечером я пришел к ней, но он затеял ссору и, защищаясь, я вынужден был его убить… После этого я уже не мог видеть принцессу. Но она поклялась отомстить за брата, хотя, я знаю, сердце ее оплакивало меня. Теперь она предпочитает видеть меня скорее мертвым, чем удалившимся от нее! Услышав мою историю, тамплиеры предложили мне приют в обмен на…

— На что?

— На одну услугу, которую я им должен оказать.

— Что за услуга? — спросил я.

— Ты это узнаешь, но позднее, так как у нас мало времени, а дорога предстоит длинная.

Я переоделся в синюю одежду пустынника и занял место в караване Наср эд-Дина, без промедления пустившемся в путь.

Через несколько дней пути никто не узнал бы меня. Кожа побурела на солнце, вокруг глаз появились морщинки, так как часто приходилось щуриться, подобно всем людям пустыни, рот мой усох, как и у них, потому что воду приходилось экономить.

Мы миновали монастыри Храма, Шато-Пелерина, Цесарии и Яффы. Потом мы вышли на большую дорогу паломников, на которой возвышалось тевтонское владение Бофор. На нашем пути встретились три большие крепости Храма: Ла Фее, Ле Плален и Како. И всякий раз я с отчаянием убеждался, что эти крепости, считавшиеся неприступными, опустошены или заняты турками.

Преодолев длинную и опасную дорогу, караван, наконец, прибыл к цели — в портовый город Сен-Жан-д'Акр, где сходили на берег паломники, направлявшиеся в Иерусалим.

Штаб тамплиеров располагался между улицами Пизан и Сент-Анн, примыкая к приходской церкви Сен-Андре. Ее главная квадратная башня и широкие стены возвышались над великолепным побережьем Сен-Жан-д'Акра. По углам башни торчали сторожевые вышки, на которых вертелись флюгеры из позолоченной латуни с изображениями шагающих львов.

Крепость была надежной, построена грамотно. Четыре круглые и квадратные башни по углам делали ее похожей на мусульманские рибаты, которые были одновременно крепостями и монастырями-убежищами. Именно здесь, в подземных залах, просторных и тихих, мы и укрылись, получив приют и пищу от моих братьев тамплиеров.

Наср эд-Дин был молод и броско красив. Светлые глаза на темном лице, обрамленном черными волосами, делали его похожим на принца. Его обаяние и ум пришлись по нраву тамплиерам, и те были счастливы принимать его, знакомить с основными догмами христианской религии и даже учить французскому языку.

Однажды вечером, в сумерках, Наср эд-Дин и я прошли к порту Сен-Жан-д'Акр, окруженному стенами, возведенными рыцарями, обеспечивавшими защиту своих земель. Оттуда можно было видеть море и город, в котором соседствовали минареты и аркады крестоносцев. Разбушевавшееся море, казалось, хотело перехлестнуть через стену и захватить землю, но вид прибоя и горизонта, за которым лежала моя родная земля, размягчили мою душу, и я полной грудью вдыхал морской воздух, с ностальгией думая о милой сердцу земле Франции.

— Сердце твое опечалено, — проговорил Наср эд-Дин.

— Я думаю о своей стране, — ответил я. — Не знаю, когда и какой я ее увижу, да и увижу ли вообще.

— Ты мой друг, и я хотел бы утешить тебя, — сказал Наср эд-Дин. — Ты спас мою жизнь, а я твою. Ты научил меня своей религии, и теперь наши судьбы связаны. Пришло время тебе узнать то, что знаю я.

— Слушаю тебя, — сказал я.

Под небом, светящимся тысячами звезд, окруживших тонкий полумесяц, перед бушующим морем, волнами пытавшимся сокрушить стены, Наср эд-Дин открыл мне, кто он такой и какую роль должен играть в моей миссии.

— Я — член тайного братства, главу которого зовут Горный старец. Как и вы, мы воюем с сарацинами. И, как и вы, мы слепо и беспрекословно повинуемся нашему вождю. Наша родословная идет от младшей линии Магомета, через Измаила, сына Агари. Но мы отделились от мусульман, чтобы сохранить истинные заветы ислама. О нас говорят как о грозных воинах, но мы не нападаем ни на тамплиеров, ни на госпитальеров, так как наш девиз гласит: «Зачем отрубать голову, если на ее месте вырастет другая?» Хочешь выслушать мою историю?

— Слушаю тебя, — снова произнес я.

— Адемар, все очень сложно, но без этого наш мир понять невозможно. После смерти пророка Мохаммеда исламской общиной руководили четыре его соратника, выбранные народом; их называли калифами. Одним из них был Али, зять пророка. У Али были свои последователи, пылкие и верные, которые называли себя Ши'а, или «единомышленники». Шииты считали, что только Али как родственник должен наследовать Мохаммеду. Шииты всюду говорили, что в противоположность суннитам из Багдада они ведут свое происхождение от пророка. У шестого имама шиитов было два сына. По закону, старший, Измаил, должен был стать наследником своего отца, но он умер раньше его. Тогда отец назначил своим преемником младшего, Мусу. Однако у Измаила, старшего, уже родился сын, Мохаммед ибн Измаил, и Измаил перед смертью объявил его будущим имамом. Последователи Измаила отделились от Мусы и встали на сторону сына. Их прозвали исмаелитами. Но исмаелитские имамы вынуждены были скрываться, так как они были вождями движения, привлекшего мистиков и преобразователей шиизма. Их стало так много, что они создали армию и завоевали Египет, где установили династию Фатимидов, к которой принадлежу и я. Тебе понятно?

— Думаю, да, — ответил я. — Ты происходишь от Фатимидов, которые происходят от шиитов, родоначальником которых является Али, зять пророка.

— Фатимиды, — продолжил с улыбкой Наср эд-Дин, удовлетворенный моей понятливостью, — были людьми открытыми и культурными, и благодаря им Каир стал самой блестящей столицей нашего народа. Но им так и не удалось обратить всех в ислам, так как большинство египтян не приняли исмаелизм. Однажды — это случилось двести лет назад — в Каир прибыл обращенный перс и быстро занял место в законодательных и политических верхах исмаелизма: его звали Хассан ибн Саббах. Но ему не удалось захватить власть, поскольку калиф Мустаншир уже назначил своим преемником старшего сына Низара, впоследствии заключенного в тюрьму и убитого младшим братом Аль-Мустали.

Хассан ибн Саббах, поддерживавший Низара, был вынужден покинуть Египет. Вернувшись в Персию, он стал главой революционного движения Низари. Он овладел одной горой на севере Ирана, на которой, словно гнездо орла, примостилась крепость Аламут. Зрение Хассана ибн Саббаха обросло легендами в исламском мире. Вместе со своими последователями он возродил на вершине горы блеск Каира. Но надо было найти средство и для защиты Аламута… Тогда-то у Хассана ибн Саббаха и появилась идея, грозившая опасными последствиями, идея чудовищная и одновременно простая, идея неслыханная, которую, тем не менее, следовало осуществлять… Эта идея, Адемар, называлась «убийство».

Если какой-нибудь правитель или политик угрожал движению Низари, его тут же приговаривали к смерти. К смерти публичной. В этом и заключался ужас идеи Хассана ибн Саббаха: публично убивать общественных деятелей. Его самым большим преступлением было убийство персидского первого министра, одного из могущественнейших людей своего времени. Но чтобы приводить приговор в исполнение, требовались особо преданные сторонники, преданные и сами готовые умереть, потому что подобные злодеяния неминуемо влекли за собой смерть тех, кто их совершал.

— Как же ему удавалось убеждать своих последователей? — спросил я.

— Все дело в Кийамате, — негромко произнес Наср эд-Дин. — Но об этом ты узнаешь гораздо позже, так как это наша тайна…

Возникло молчание, в течение которого Наср эд-Дин смотрел вдаль со странной улыбкой на губах.

— Как бы то ни было, — продолжил он, — репутация Хассана ибн Саббаха упрочилась, и для большинства людей достаточно было простой угрозы, чтобы ничего не затевать против него. Часто люди Хассана довольствовались тем, что клали нож под подушку кандидата, и этого было достаточно…


При этих словах я не мог сдержать дрожи. Холодные капли пота стекали у меня по позвоночнику. Нож под подушкой — вроде того, что лежал под подушкой Джейн. Но что бы это могло значить? С замирающим сердцем я снова приступил к чтению.


— Умирая, — продолжил Наср эд-Дин, — Хассан назначил преемника, которого все звали Горный старец. Сейчас у нас уже пятый преемник Хассана. Горный старец — человек образованный, мистик, страстный пропагандист глубокого изучения исмаелизма и суфизма. Но сегодня ему не удается устранить опасность, нависшую над нашей сектой. Нас вытеснили монголы, захватывающие один за другим наши замки. Аламут уже пал… Горный старец вынужден скрываться в Сирии. Вот поэтому я и уехал в Египет. Я пытался найти поддержку у Фатимидов, но неудачно… По причине, о которой ты уже знаешь…

— Как называется ваш орден?

— Нас называют ассасины — убийцы… У нас с вами одни корни.

— Как это, о каких корнях ты говоришь?

— Я знаю, — сказал Наср эд-Дин, — я знаю, о чем тебе рассказывали. Тебе говорили, что в 1120 году один дворянин по имени Юг де Пейн, рыцарь из Шампани, решил создать вспомогательное войско для защиты и сопровождения паломников на длинных дорогах, ведущих к святым местам, что, кроме военных действий, рыцари вели монашескую жизнь согласно Уставу, что их поддерживал король Бодуэн II, что обосновались они в Иерусалиме на месте храма Соломона и что формально они подчинялись патриарху Иерусалима и каноникам Гроба Господня.

— Все верно, — заметил я. — Наш орден создан именно для защиты паломников и святых мест.

— Это официальная версия, — возразил Наср эд-Дин. — На самом же деле орден Храма образовался вокруг Храма, для Храма и самим Храмом.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Крестовые походы никогда не предпринимались для освобождения святых мест, которые всегда и каждому были доступны. Друг мой, знай: именно тамплиеры затевали крестовые походы, стремясь обосноваться в Византии, прибрать к рукам Иерусалим и заново отстроить Храм. Но это еще не все. Сейчас я раскрою тебе другой секрет. Близ Мертвого моря в Кирбат-Кумране существует командорство тамплиеров, которое в 1142 году основали три тамплиера: Рэмбо де Симиан-Сеньон, Балтазар де Блакас и Понс де Бо. Это командорство было построено на месте бывшей римской крепости после реставрации бывшего монастыря — крепости ессеев. Первым Командором был рыцарь де Блакас. Перед командорством стояла задача — найти и собрать воедино сокровище Храма.

— Сокровище Храма? Но зачем?

— У Мертвого моря они обнаружили людей… ессеев, все еще живших там, которые укрылись в пещерах пустыни от мирских глаз. Они посвятили свою жизнь переписыванию свитков! Свитки открывали истину об истории Иисуса: ведь Иисус — тот самый Мессия, которого ждали ессеи. Но когда тамплиеры, изучившие эти манускрипты, стали открывать людям глаза, Церковь испугалась. Вот поэтому она и приговорила к смерти орден Храма.

— Я что-то не понимаю… — попытался возразить я.

— Вы и мы, — объяснил Наср эд-Дин, — заняты одним делом, которое началось очень давно, в семидесятом году, когда легионы Тита взяли Иерусалим и сожгли храм Соломона, сперва обобрав его. Группа недовольных, возглавляемая казначеем Храма, человеком из рода Аккоцев, позаботилась о том, чтобы спрятать сокровище Храма, прежде чем римляне разграбили и опустошили это святое место. Он велел пятерым из своих людей, умевшим писать, отметить все места, где находились сокровища. Для большей надежности все это выгравировали на Медном свитке, который он доверил иудеям, жившим в пещерах Мертвого моря, около Кумрана, бывшим жрецам, ушедшим из Храма, считая его нечистым…

— Ессеи… — пробормотал я.

— Да, и продолжение эта история получила через несколько тысяч лет, когда крестоносцы нашли пещеры с манускриптами и вытащили свитки на свет… Один из манускриптов привлек их внимание, потому что он был медным. В этом свитке, содержались все указания для отыскания сказочного сокровища, которое могло быть только сокровищем Храма. Рыцари решили создать орден и назвали себя тамплиерами. Но такое гигантское сокровище невозможно растратить сразу. Будучи превосходными финансистами, они довольствовались несколькими десятками золотых и серебряных слитков, которые пригодились для строительства соборов и замков…

— Да… — протянул я. — Значит, тамплиеры все-таки нашли сокровище Храма…

— Тамплиеры обыскали все тайники в Иудейской пустыне, один за другим. Медный свиток им все рассказал, и они разыскали все, и даже больше… Сказочное сокровище, Адемар, баснословное! Красоты неописуемой! Слитки золота и серебра, священная посуда, инкрустированная рубинами и другими драгоценными камнями, канделябры и ритуальные принадлежности из чистого золота!

Услышав это, я был потрясен. Итак, по словам Командора и по утверждению Наср эд-Дина, создание ордена Храма — не заслуга крестовых походов, и цель у него — не защита паломников в Святой Земле, а защита и восстановление Храма. Именно для этого братья купили штаб-квартиру или перестроили свои замки, использовали печать, подчеркивавшую их тайну, выбрали числа и флаги, заставляли целовать себя в символические места… Иначе говоря, братья знали тайные доктрины эзотерической науки иудеев!

— Вы, тамплиеры, — сказал Наср эд-Дин, — являетесь новыми ессеями, монахами-воинами, ждущими Конца Света, чтобы восстановить Храм…

— И для этого мы союзничаем с представителями других религий, чтобы втайне объединить силы и перестроить Храм…

— И в частности, вы связались с нами, ассасинами-убийцами… Командор Иерусалима, предвидя будущее поражение, заключил союз с Горным старцем и доверил ему сокровище, чтобы тот хранил его в своей крепости, в Аламуте. Но когда Аламут пал, Горный старец заставил перевезти сокровище в Сирию, но и там оно в опасности.

Как я тебе сказал, нам самим угрожают монголы. Хуже того: Горный старец тратит сокровище на покупку оружия… Адемар, если тебе предстоит спасти свой орден или память о нем, ты должен забрать это сокровище и спрятать его до тех пор, пока…

— Не настанет Конец Света, — пробормотал я.

— Я отвезу тебя к Горному старцу. Но должен тебя предостеречь: он страшен, пока уважаем, и он сеет страх на своем пути… У него один принцип: нет ничего истинного, все позволено. Он внушает страх, поэтому пользуется в своей секте абсолютной властью. Его люди, слепо повинующиеся ему, заставляют бояться всех, потому что сами не боятся ничего. Для них только он один обладает высшей властью. Вот почему никто не видит, как он ест, пьет, спит, даже плюет. Между восходом и заходом солнца он находится на вершине скалы, где стоит его замок, и проповедует ради собственной власти и славы. Он возглавляет легион убийц, людей безжалостных, готовых на все, даже отдать свои жизни.


На рассвете следующего дня мы тронулись в путь. Мы неслись вдоль берега на север, в Сирию. Три дня и три ночи мы продвигались, переваливая через оголенные холмы и горы пустыни, изредка останавливаясь, чтобы поесть. Иногда мы оказывались на стоянках торговых караванов, где купцы говорили на арабском, персидском, греческом, испанском или даже славянском языках. Чтобы попасть из Азии в Африку, они проходили через Палестину, являвшуюся перекрестком торговых дорог. Идя из Египта, они доходили до Индии или Китая, потом возвращались по той же дороге с мускусом, камфарой, тканями и другими восточными товарами, вели они с собой и рабов.

Наконец мы достигли плодородных зеленых областей, спокойных и безмятежных, напоминавших мне Португалию, и на вершине одной горы мы увидели гигантскую крепость с четырьмя башнями по углам: Рибат Горного старца.

На усталых лошадях мы стали подниматься в гору, внизу оставались зеленые долины Сирии, впереди вздымались плешивые горные склоны. Проехав по мосту, соединявшему края широкой пропасти, мы увидели укрепление Рибат, стоявшее на немыслимой высоте, основанием ему служили римские колонны.

Оставив наше оружие страже, мы проникли в крепость. Там на большом дворе перед входом в замок нас встретили двое рефиков, приближенных. На них была белая одежда с красной отделкой и пурпурными перевязями. Одежда походила на нашу, на одежду тамплиеров.

Рефики привели нас к дарам, приорам, в одеждах из белого льна, собравшимся в просторном восьмиугольном зале, стены которого были обиты ценными тканями, на полу лежали вышитые золотом подушки, в центре зала стоял большой золотой поднос с чайником и чашками. Дары приветствовали нас, пригласили сесть. Нам подали чай в чашечках. Я попробовал. У чая был странный вкус, и я поколебался, прежде чем сделать еще глоток.

— Не доверяешь, — усмехнулся Наср эд-Дин и, взяв мою чашку, отпил половину, оставшееся протянул мне: — Держи, теперь можешь пить!

Десять даров, усевшись в кружок вокруг нас, пили молча. Некоторые лежат на подушках и, казалось, подремывали, вдыхая подслащенный чайный пар и аромат благовоний, тлевших в четырех углах зала.

Через какое-то время я начал ощущать легкое оцепенение, к которому примешивалось состояние странного блаженства. Губы непроизвольно раздвигались в улыбке. Мне хотелось говорить, смеяться, петь. Но дары встали. Они проводили нас через темные коридоры в большую светлую комнату, где стояли стулья и столы, инкрустированные драгоценными камнями; там нас ожидали федуи — посвященные. Федуи приветственно поклонились нам и поздравили с удачным прибытием. Они открыли дверь комнаты, выходившую в сад.

Выйдя в сад, я обомлел. О чудо! В этот величественный поздний час моему взору предстала красота, великолепие, очарование. Солнце еще испускало слабые лучи, окрашивая все вокруг в красно-коричневые с золотистым оттенком тона, румяня взбитые сливки облаков. Легкий ветерок нес освежающую нежную прохладу. Роскошная густая зелень окружала нас в тщательно продуманном беспорядке. Среди высоких кустов мелодично журчал ручеек с кристально прозрачной водой. А вокруг ручейка росли розы, едва распустившиеся бутоны были так свежи, что захотелось попробовать их на вкус. С вершины горы, где находился сад, видна была земля, простиравшаяся до горизонта; у меня возникло чувство, будто я парю над ней вне времени и пространства.

Неожиданно земля исчезла, я был один перед текущей водой, тронутый ее непостоянством, а мои глаза, ослепленные красотой, улыбались, насытившись, удивленно счастливые, влюбленные, ибо я познал счастье, наслаждение, блаженство.

Тогда только я заметил зеленые и голубые деревья, которые не покачивались под ветерком; их контуры были настолько изящны, что они казались нарисованными; это были деревья совершенства. Вышитые на лоснящемся шелке деревья, зелень, вышитая на зеленом фоне, деревья, подернутые золотом и бронзой; закатная дымка накинула на них золотисто-бронзовое с зеленоватым оттенком покрывало, окутала огненно-осенней вуалью, навевая мечты о разгаре лета; деревья с мягким переходом оттенков от светло-зеленого к темно-вишневому… Этот пейзаж в преддверии сумерек, казалось, был нарисован для меня, мною — все эти вуали цвета спелой черешни и темнеющего облака, небо, затянутое вуалью цвета окиси меди, становящееся длинным и зеленоватым, зелень с бронзовым оттенком чая в чашке, мягкий переход смешанных тонов, деревья, вечерняя прохлада, веющая с неба… и все это шептало, кричало, радовалось в зеленом ларце сада.

— Смотри, — весело сказал я Наср эд-Дину, — смотри, дерево совершенства!

Тут-то и появились женщины, томные, они пели и танцевали под звуки мандолины. Они принесли блюда со сладостями, которые мы отведали, ибо были голодны. Никогда не приходилось мне вдыхать такие ароматы и никогда пища не казалась такой вкусной; я познал смысл слова «наслаждение».

Потом одна из женщин приблизилась ко мне и прильнула к моим губам — сколько времени длился этот поцелуй? Час, два или больше? Она улыбалась как-то неопределенно, нерешительно; у нее были длинные шелковистые волосы и глаза, прозрачные, как вода в ручейке, и она говорила: «Прижмись ко мне», а я отвечал: «Друг мой, мои глаза пожирают тебя, и все же я не осмеливаюсь смотреть на тебя». И еще я говорил: «Я ищу твой взгляд и не нахожу его». И еще я говорил: «Ты — видение, мне трудно смотреть на тебя, я слепну». И еще я говорил: «Ты расплываешься в моих глазах». И еще я говорил: «Я не знаю цвета твоих глаз, но чувствую их выражение». И еще я говорил: «Я не вижу твоих губ, но знаю ширину их улыбки». И еще: «Я знаю, что у тебя благородные и гордые крылья носа». И еще: «Я восхищен движениями твоих рук, но не знаю, маленькие они или большие». И еще: «О твоем теле я догадываюсь только по его движению». И еще: «Друг мой, мне знаком этот ритм, эти толчки». И еще: «Везде я вижу тебя; все женщины кажутся тобой». И еще: «Все женщины собрались в тебе, тебя отличает только походка». И еще:

«Я не знаю, как ты выглядишь».

«Я не могу смотреть в твое лицо».

«Я не знаю, чем ты живешь».

«Я познаю тебя глазами любви».

И я почувствовал, как поднимается и летит над водой мое тело, словно поднятое в воздух дыханием благодатным, обжигающим, прозорливым, чувствующим, кричащим, теряющим время и предугадывающим наслаждение; летит мое тело над жгучей пылью, под острыми молниями и над вечерней мелодией, которую напевают тихие голоса, над мелодией без слов, нежной, радостной и печальной; над яркими, сильными, пестрыми красками. Вдыхая полной грудью, я позволял нести себя до конца, к волнующей колонне свободы. Приподняв ее вуали, бравируя своей властью, я искал рубеж услады на ее теле, качавшемся при прикосновении. Я увековечился, томясь на розах женщины со сладким чревом. Я был счастлив в ее раю. Я только что вошел в другой мир… но тут за мной пришли рефики, вынув меня из объятий моей женщины.


И тут я прервал чтение. Я увидел нечто, наводящее мысль на букву букв, букву начал, букву

Долго я всматривался в нее. И неожиданно все обрело смысл, и я был этим поражен. Сколько времени это длилось? Я не мог бы сказать, так был поглощен активным пониманием этого текста… «Йод», буква была нарисована на лбу Джейн. Есть сто тысяч причин, чтобы любить тех, кого не любишь, и нет ни одной, чтобы любить существо в частности, и все-таки именно его-то и любишь. Существовала тысяча способов забыть черный блеск ее глаз, и, тем не менее, я не забывал о нем, ведь он унес меня далеко от самого себя, к другому миру, словно взвившийся дымок, где все было черным и прекрасным, где я улетучивался, потрясенный до глубины души; и сердце мое бешено билось, когда она обращала свой взор к пустыне, и ухо мое настораживалось при звуках моего имени, и острая необходимость отвечать ей и еще раз услышать ее голос была похожа на зов, перед которым ничего не существовало. Начиная с этого момента я жил в ожидании. То есть я терпеливо ждал, как делал это всегда.

Я всего лишился, да, я все отдал. Я отдал свое сердце и свое время, я отдал свою мечту, свою миссию, свой идеал, я отдал даже то, чего не имел, я потерял самого себя, я столько отдал, что уже не существовал, от меня остался лишь пустячок, одна лишь точка…


Лассикам пришлось с трудом уводить меня, так как мне ни за что не хотелось покидать этот сад; даже сам Наср эд-Дин напрасно меня упрашивал и говорил о причинах, приведших нас сюда; я ничего не хотел слышать. Наср эд-Дин силой вынужден был увести меня подальше от наслаждений, очаровавших мое сердце.

Мы прошли длинными коридорами и нескончаемыми туннелями, которые привели нас в конце концов ко дворцу Горного старца. Вход охранялся двадцатью сподвижниками, вооруженными мечами и кинжалами. Сопровождаемые рефиками, мы вошли в большое помещение, где на деревянном троне, инкрустированном драгоценными камнями, восседал Горный старец.

Мы увидели старика с белой бородой, сохранившиеся на голове седые волосы спадали на плечи, покрытые плащом, переливавшимся красным и черным. Но его черные глаза на изборожденном морщинами лице глядели на удивление молодо.

— Долго же я тебя ждал, Наср эд-Дин, — пробормотал Горный старец.

Наср эд-Дин опустился перед ним на колени и поцеловал ему руку.

— Прошу простить, но были затруднения, в Каире…

— Я знаю, — сказал Горный старец.

— Я пришел к тебе с моим другом…

— Не надо представлять его, — произнес Горный старец, повернувшись ко мне. — Тебя зовут Адемар Аквитанский, и ты — Великий магистр черного ордена, второго ордена Храма. А я — тот, кого ты должен встретить.

Я низко поклонился. Горный старец жестом пригласил меня сесть напротив. Сел и Наср эд-Дин.

Тогда Горный старец открыл передо мною серебряный ящичек, в котором лежали серебряная корона и семирожковый золотой канделябр.

— Смотри, Адемар, — сказал Горный старец. — Узнаешь?

— Похоже на канделябр из Храма, если судить по гравировке.

— Знаешь, почему он здесь?

— Да, — ответил я, — ведь у вас находится сокровище Храма, которое мы должны забрать обратно.

Горный старец какое-то время смотрел на меня, потом ответил:

— Забрать его, но почему? Теперь именно мы, ассасины, должны обеспечивать постоянство ордена, ибо у нас есть военная и религиозная организация, которую мы переняли у ессеев, как и вы, тамплиеры Мы, как и вы, созданы по подобию военного и религиозного ордена ессеев, основываемся на Наставлении по дисциплине, которое является опорой наших уставов как в доспехах, так и в повседневной одежде, и посвященные носят белые плащи, свойственные нашим орденам — христианскому и исламскому. У нас такая же иерархия, как и у вас, так как Великий магистр, Великий приор, приор, братья, солдаты и сержанты соответствуют нашим лассикам, рефикам и федуям. Мы носим белые плащи с красной вышивкой, похожие на белые плащи с красными крестами Ордена. У нас один и тот же Устав: Устав ессейской общины. Именно этим Уставом руководствовался Хассан ибн Саббах при создании нашего тайного братства.

Вы и мы произошли из одного ордена: тайный орден ессеев.


Итак, Джейн оказалась права, когда отметила странное сходство тамплиеров и ессеев. Значит, тамплиеры заимствовали Устав ессеев… Как и ассасины.


Я обеспокоенно посмотрел на Наср эд-Дина, непроницаемые глаза, которого были устремлены на Горного старца.

Что задумал Наср эд-Дин? Был ли у него какой-нибудь план? Как забрать сокровище?

— А пока отдыхайте, — сказал Горный старец, — я вижу, вы очень устали от длинного путешествия.

— Могли бы мы еще отведать того чудесного чая, которым нас встретили? — спросил Наср эд-Дин.

Я понял, что он испрашивал гостеприимства у Горного старца, потому что гостеприимство священно, и запрещено убивать того, кому оно оказано.

Горный старец тотчас велел одному из рефиков принести поднос, на котором лежала сушеная травка со сладковатым запахом. Рефик взял несколько травинок, размял их и протянул Горному старцу.

— Держи, — сказал мне тот.

— Что это такое?

— Этот листик находился в чае, который ты пил, — пояснил Горный старец. — В нем таится и секрет послушания: эта трава уносит в рай. Здесь ее называют ганоим. Ради того, чтобы попробовать отвар из этой волшебной травы, мои люди делают все, что я им велю.

Он позвал одного из мальчиков, стоявших у дверей. Тот подошел и встал перед ним на колени.

— Вот видишь, — сказал Горный старец, — при моем дворе есть двенадцатилетние мальчики, из которых вырастут отважные убийцы. Али, — позвал он, — подойди поближе.

Мальчик глубоко склонился перед Горным старцем.

— Хочешь ли опять попасть в рай?

Мальчик кивнул:

— Я бы все отдал, чтобы побывать там хоть разочек.

— Хочешь навсегда остаться там?

— За это я отдам свою жизнь.

Тогда Горный старец встал, подошел к двери.

— Ты видишь эту скалу?

— Да.

— Бросайся с нее, и ты навечно попадешь в рай!

— Да будет так, — сказал мальчик, опять склоняясь перед Горным старцем.

Мальчик вышел уверенным шагом и направился к скале.

— И вы не удержите его? — вскричал я.

— Удержать его невозможно! Он не подчинится. Я обещал ему самое для него желанное. Очутиться в саду…

Мы издали видели, как мальчик достиг края пропасти. Не колеблясь, он бросился вниз.

Воцарилось молчание, я не осмелился ничего сказать, так был поражен

Как ни в чем не бывало Горный старец и Наср эд-Дин разлеглись на шелковых подушках напротив друг друга, пригласили и меня.

— Рай… — проговорил я, снова ощущая действие запаха травы. — Что это значит?

Едва я произнес эти слова, как начал ощущать странное чувство блаженства и отдохновения и в то же время непонятную близость с моим собеседником. Казалось, я понимал его, даже когда он молчал, будто погружался в его весело-печальные глаза, будто я соединился с ним, готовый часами слушать его, будто плавал в замедлившемся времени, наслаждаясь славой, улыбаясь, доброжелательный ко всем, летал над словами Горного старца и с изумительной точностью видя, как эти слова облекаются в форму, а вещи вокруг облекаются в форму слов. Внезапно все стало совершенным: чай, который я пил, подушки, на которых мы полусидели, комната с углами, округленными дымком благовоний, медленно поднимавшимся над нами и, словно по волшебству, исчезавшим в небе.

— Рай, — произнес Горный старец, — это то, что ты только что увидел и пережил в себе в этом саду. У нас есть два начала: божественный закон Шариах и духовный путь Тариках. Позади закона и пути есть последняя реальность — Хакиках, то есть Бог, или абсолютное Сущее. Действительность, Адемар, не так уж недоступна человеку. На самом деле она существует и проявляется на уровне сознания, и ты это испытал. Ощущение это настолько сильно, неслыханно и прекрасно, что ты всю жизнь будешь стремиться к одному: вновь испытать его.

— И это возможно? — спросил я.

— Это возможно для совершенного человека, имама: его сознание — непосредственное восприятие действительности. Наш Учитель Хассан ибн Саббах объявил это возможным, когда провозгласил Кийамат, или Великое Воскрешение… то есть… Конец Света! Он снял завесу, он отменил религиозный закон. Кийамат — это приглашение каждому из его последователей вкусить радости рая на земле. Таким мы видим Конец Света. Это, Адемар, — новое осознание мира, в котором нужно только наслаждаться.

Горный старец отпил глоток из своей чашки. Потом он встал с трона и растянулся на подушке, приглашая гостей последовать его примеру.

— А теперь, — сказал он, — скажите мне правду. Зачем вы приехали?

— Нас послали тамплиеры, — ответил Наср эд-Дин, — чтобы передать тебе следующее: тамплиеры и убийцы живут в мире уже много времени.

— Убийцы платят ежегодную дань — две тысячи безантов — тамплиерам в обмен на их покровительство, — заметил Горный старец. — Тамплиеры запросили такую сумму, не боясь нас, потому что они сильны и непобедимы!

Однако убийцы не платят дань уже почти пять лет. Тамплиеры предлагают вам мир в обмен на сокровище Храма, данное вам на сохранение, когда вы сидели в крепости Аламут, но сейчас вы должны отдать его…

Горный старец внимательно посмотрел на него и промолчал. Что касается меня, то я начинал погружаться в сладкий сон, забывая о цели нашего приезда.


Было уже поздно, когда Горный старец знаком дал нам понять, что пора уходить. Я вышел в ночь, чтобы отслужить заутреню. В тишине я бормотал слова молитвы. Тринадцать раз я прочитал Патер во славуБожией Матери и тринадцать — во славу дня. Это привело меня в чувство: ведь я утратил ощущение времени, не знал, ни кем я был, ни зачем я здесь.

Затем я отправился в конюшни, посмотреть, обихожены ли наши лошади, и дать указание конюхам. Там стояли наготове двадцать лошадей, нагруженных огромными перемётными сумами, в которых лежало сокровище Храма, Ко мне присоединился Наср эд-Дин, и мы покинули замок; за нами тянулся караван лошадей на связке. Мы продвигались спокойно, не подозревая, что у подножия горы нас поджидали двадцать воинов во главе с Горным старцем.

Мы спешились. Я обеспокоенно взглянул на Наср эд-Дина, который ответил мне испуганным взглядом.

— На что вы надеялись? — спросил Горный старец. — Что члены нашей секты примкнут к вашей вере в Христа и примут крещение… как ты, Наср эд-Дин?

Наср эд-Дин, окаменевший под ненавидящим взглядом Горного старца, не осмелился отвечать.

— Мы хотим мира, — сказал я. — Вы и мы одной породы, вы сами сказали.

— Но ты, Наср эд-Дин, отступник, ты убил калифа, и его сестра ищет тебя. Она предложила мне шестьдесят тысяч динаров за твою голову.

Он дал знак двум рефикам, и те наставили сабли на Наср эд-Дина.

— Ты знаешь, что с тобой будет, если я сдам тебя сестре калифа? Она разрежет тебя на куски и подвесит твое сердце над воротами города…

Тут я понял, что Горный старец ждал, когда мы покинем замок, чтобы не нарушать законы гостеприимства, но его душа, иссохшая и жаждавшая, была полна ненависти.

Вдалеке слышались песнопения и молитвы мусульман соседней деревни. Наср эд-Дин, лежа на земле, молил о пощаде, а я готовился принять смерть с высоко поднятой головой, молча, как положено тамплиеру.

— Этой ночью, — сказал мне Наср эд-Дин, — мы вместе окажемся в раю!

— Сомневаюсь, — ухмыльнулся Горный старец и дал знак одному из лассиков, который подал мне бокал дымящегося чая.

Я пил большими глотками, не зная, яд это или гашиш. Но, увидев глаза своего товарища, я протянул ему бокал. Горный старец подошел к нему. С бесстрастным лицом он отнял бокал у Наср эд-Дина:

— Скажи своему другу, что только я один могу позволить пить.

Резким движением Горный старец выхватил из ножен длинный дамасский меч, занес его над Наср эд-Дином и отсек тому руку. Какое-то время он смотрел на льющуюся из обрубка кровь, наслаждаясь своей победой, а потом одним взмахом обезглавил его. Голова упала у моих ног. Я посмотрел прямо в глаза Горному старцу. Затем, не выказывая ни малейшего волнения, я вскочил на коня. Встав во главе каравана, я продолжил путь.


Я поднял глаза к небу, но там не было для меня никакого знака. В голову непрестанно возвращались разные образы. Я думал о смерти профессора Эриксона, семьи Ротберг, перед глазами стоял нож, положенный под подушку Джейн, и я цепенел от ужаса. Что произошло в ходе этой церемонии тамплиеров? Почему воспоминания мои были такими смутными? Откуда появился огонь и кто его вызвал? Неужели это был Он, спасая меня Своим сиянием? Но почему тогда не было никакого предзнаменования? Я бродил в потемках, распираемый вечными страданиями, я воображал себе самое худшее и чувствовал себя совсем беспомощным. Я чего-то ждал — знака, просьбы, шантажа, но все впустую.

Был вечер. В глубине, на самом дне небосвода, пытался я узреть Его, узреть Его вновь. Но Он накрыл нас сводом Своего небесного обиталища, для того чтобы я опустился как можно глубже в бездну и залили бы меня воды небесные. Я пытался вновь встретить Единственного, но Единственный, о котором я думал, был бессловесным, и невозможно было проникнуть в Его тайну. Я только что расстался с землею и перестал быть, и я шел в неизведанную страну. Марш одиночки к Концу Света, к Страшному Суду.

Да и кто я такой, чтобы увидеть Его? Кем я был? Действительно, кем? Был ли я человеком из Восьмого свитка, тем, кого называют львом, был ли я Его сыном или не был? Был ли я тем, кого свяжут как ягненка и которого спасут так, как Бог спасает, дабы исполнилось Его слово; был ли я побегом, растущим от корня, и Дух и Вечность сошли ли на меня? Где Он был, когда еще в мирное время я ушел на поиски сыновей света, сыновей тьмы, собирая сыновей Леви, сыновей Иуды, сыновей Вениамина, пустынных отшельников против армий Сатаны, жителей Филистии, банд Киттима Ассура и помогавших им предателей? Но кто они, сыновья света, и кто они, сыновья тьмы? А я? Был ли я сыном человека рода Давидова и сыном сыновей пустыни, раз уж умастили мою голову елеем? Или я был чахлым ростком, побегом, выросшим из высохшей земли? Позже во всем мире разразится битва против сынов тьмы, война беспощадная, и против нечестивых жрецов, но кем я был на самом деле и где мое место в этом витке истории? Когда пробьет мой час? Они сказали, что сделали ровным путь для Бога в пустыне, они сказали, что все готово к его приходу, и у них есть сокровище из драгоценных камней и священных предметов из бывшего Храма, есть все, чтобы покрыть славой Иерусалим и отстроить Храм, — так они говорили.

Нет, не такой уж я безгрешный, я не могу заставить забить источник в пустыне, не могу залить водой степь, не был я и утешителем всех страждущих, не способен был на жестокость и безумные убийства, не мог говорить: Бог приведет, поставит на место, создаст заново. На горе не было перекошенного лица того, кого избрали, и того, кого сенью покрыло облако. Нет, я не возлюбленный сын, вслушайтесь, потому что я сын не человека! Я сын Адама. Вот так, просто, сын Бога, существо с тленной плотью, состоящее из плоти. Ничто не предвещало мой приход, никто не желал его, и я был таким же, как и все. Дух Господень прошел мимо меня. Но дух страха, страха до дрожи… О Боже! Что они сделали с Джейн? Где она?

Чтобы утопить мое горе на грани отчаяния, я выпил, да, я выпил виски прямо из бутылки, которую захватил в гостинице, и опьянение смыло чувство всякого отношения к внешнему миру. Сердце встало на место, освободилось и на крыльях моей судьбы понеслось к Тому, у которого нет имени.

Чем это кончится? Мне нужно было знать, стали бы злые добрее, надеясь на посмертные почести, и умерили бы злые свои страсти из страха, избегнув наказания при жизни, не получить вечного покаяния после смерти, или они навсегда останутся такими? От кого это зависело? Новая любовь придала мне смелость, любовь разделенная, расширившаяся, спасенная. В близости Единения я был внутренне чист, у меня не было лица, тела, я был свободен, заново создан в безграничном беззвучном пространстве, в котором я затерялся, страдая от боли созидания, дающей доступ к самопознанию, являющемуся свободным полетом души и тела, и мне показалось, что я вознесся над самим собой, что я парил в воздухе, отдаляясь от времени, от тех начал, когда Бог создал небо и землю, и земля была хаосом, и мрак покрывал бездну. «И Дух Божий носился над водою. И сказал Бог: да будет свет. И стал свет. И увидел Бог свет, что он хорош; и отделил Бог свет от тьмы. И назвал Бог свет днем, а тьму ночью. И был вечер, и было утро: день один».[13] Кто это был? Возможно ли, что он меня спас? Был ли он там, когда во время церемонии тамплиеров я взывал к нему? Могущественный, Наводящий Страх, Милосердный и Сочувствующий. О Боже! Где же Джейн?


Теперь мне нужно было знать, нужно было найти Божию справедливость, нужно было знать, наконец, что я есть судья. В Свитке войны говорится, что сыны света победят сынов тьмы, армию Сатаны, войска Едома со всем их оружием, флагами и военными доспехами. В центре этой битвы находился двуличный человек, человек лжи. А если этим человеком была женщина? Если Джейн не исчезла? А что если она не похищена, а покинула меня по своей воле? Будьте завтра ровно в семь в церкви Томара.

А вдруг все это подстроено?

Я совсем помешался — от боли и сомнений. Я думал, слишком много думал, а ведь думать — значит проявлять слабость, отдаляться, сожалеть; думать — это значит вспоминать, взывать к жизни; когда есть жизнь, перестаешь думать. Я думал, переживая настоящий разлад тела и духа, а это вдруг напоминало о разлуке и испытании, проявляя себя в алчной силе, рвущейся к будущей жизни, ведь недаром тело тленно и исчезает, а дух выживает, словно уносимый высшей силой.

Но если все это было лишь ложью, маскарадом? Если бы я был настоящим Мессией, разве не мог бы я вершить чудеса? А раз я не был Ари, сыном человеческим, Мессией ессеев, тогда я — просто Ари Коэн, сын Давида Коэна, и война, которую я затеял, не была войной сынов света против сынов тьмы, а войной с самим собой. Тогда не стоило ждать. Не стоило больше ждать. Нужно было действовать.

В моем номере на ночном столике стоял телефон. Я, наконец, решился позвонить.

Шимон Делам, начальник секретной израильской службы, справедливый Шимон Делам не раз уже вытаскивал меня из затруднительных положений.

Я набрал его номер. Рука слегка дрожала, дрожал и голос, словно я смутно чувствовал, что у меня сейчас будет решение, ключ к разгадке, которые я уже заранее отвергал.

— Шимон, — произнес я, — это Ари, Ари Коэн.

— Ари, — ответил Шимон. — Я ждал твоего звонка.

— Я по поводу Джейн. Джейн Роджерс.

— Разумеется, — сказал Шимон, — разумеется.

— Мне нужны сведения о ней.

— Для тебя это важно?

— Вопрос жизни и смерти.

— Ладно.

Я услышал, как он прикуривает…

— Ты подозреваешь, что Роджерс не археолог, как другие, — сказал Шимон.

— Что ты имеешь в виду?

После недолгого молчания я услышав.

— Она работает на ЦРУ.

— На кого? — вскричал я.

— На ЦРУ, это выяснено. Помнишь, Ари, дело о распятии, которое я доверил твоему отцу и тебе?

— Да.

— Ее работа в качестве ассистентки была лишь прикрытием. В действительности она уже работала на ЦРУ.

— Почему ты говоришь мне об этом только теперь?

— Видишь ли, Ари, ты прошел армию и знаешь, что…

— Да, — оборвал его я, — конечно, знаю.

— Она собирала разведданные по Сирии под прикрытием археологии до того момента, как… случилась эта трагедия, убийство Эриксона… Когда вас преследовали в Масаде, целили в нее, Ари. Это опасный агент. Ей велели выйти из игры, но она отказалась. Она втянулась в это дело, чтобы помочь тебе, я думаю.

— Как ты это узнал?

— Потому что она позвонила мне вчера. Просила передать тебе послание.

— Что она от меня хочет?

— Она велела сказать, что если возникнут проблемы и все обернется против тебя, ты должен вернуться в Кумран.


Один-одинешенек, каким я никогда не был, в самом глубоком отчаянии я возвращался туда, откуда пришел: в Иудейскую пустыню, к Мертвому морю, в места, которые называют Кумран.


О друзья мои, сколько же горечи было в моем сердце! Джейн — шпионка… Она увлекла меня за собой, чтобы лучше выполнить свою задачу, она воспользовалась моей любовью для осуществления своих планов. И все это, не исключено, с первых же часов. Может быть, она и не любила меня никогда, лгала мне с первой же встречи два года назад.

Она умело расставила ловушку, она смотрела на меня бесстыдными глазами, она очаровала меня, сбила с праведного пути, перевернула мою жизнь, а я все бросил ради нее, слепо доверял ей, ничего не утаивая, послушный ее зову, готовый преодолеть все опасности.

Как я ее ненавидел! И как счастлив был бы узнать новости о ней, знать, что она жива! Или, по меньшей мере, надеяться на это. Мои повлажневшие глаза встретились взглядом со своим отражением в зеркале, висевшем напротив.

На моем нахмуренном лбу вырисовывалась буква

«Цад». Готовность встретить испытание, чтобы вступить на новый уровень существования или сознания, либо же изменение цикла. Праведник — тот, кто сумел облагородить темную сторону испытания, чтобы сделать из него фундамент, на котором будет восхваляться его жизнь.

Из-за нее я уже не был сыном человеческим. Из-за нее я стал беден и одинок, беден душой и одинок духом.

Но именно она сделала меня мужчиной.

ДЕВЯТЫЙ СВИТОК СВИТОК ВОЗВРАЩЕНИЯ

И сердце мое сжалось, ужаснувшись,

Судорога пробежала по бедрам,

Яростный крик мой достиг Бездны,

Его услышали в Мире Мертвых.

Ужаснулся я, услышав

Твой разговор с Достойными,

Споры твои с армией Святых.

Кумранский свиток. «Гимны»
Я летел самолетом в Израиль, пролетая над землями, которым не докучают ни снега, ни безумная жара пустынь. Я дочитал Серебряный свиток почти до конца и теперь знал все.

Я знал, кто убил профессора Эриксона и семью Ротберг, и знал почему. Я знал, какую роль играли франкмасоны, а также тамплиеры с их Великим магистром Йозефом Кошкой. Я знал, почему Серебряный свиток хранился у самаритян и почему они отдали его Эриксону. Я знал, зачем Шимон отправил меня в эту опасную авантюру. Я знал, кто взял сокровище Храма, и знал, кому оно было передано. Знал я и где оно находилось. Я один знал все это — единственный на всей земле. Те, кто прочитал Серебряный свиток, знали место его захоронения, но не знали, где находится это место. Ну а те, кто знал, те не читали Серебряный свиток. Шимон был прав: чтобы разгадать эту загадку, надо быть ученым и солдатом.

— Чтобы оценить мгновение, предоставленное этим полетом, после которого мы окажемся в стране Господа нашего, вот небольшая информация для размышления.

Я разжал руки и поднял голову. В самолете находилось десятка два паломников-христиан, руководимых монахом, добродушным кругленьким человечком в рясе из грубой шерсти, на которой висел тяжелый деревянный крест.

— Это большое море, — продолжал монах, — в свое время пересекли первые апостолы, дабы донести до всех Слово Христа. Если они отплывали на корабле из порта Цесарии, им при благоприятном ветре приходилось плыть, по меньшей мере, три недели. Начиная с четвертого века на землю Господа нашего устремилось бесчисленное множество паломников, горя страстным желанием пройти там, где ступала Его нога. Земля Палестины — это духовная родина всех христиан, ибо она является родиной Спасителя и Матери Его. Вспомните конец Книги деяний апостолов… Святой Лука многословно описывает путешествие Павла в Рим, маршрут, вынужденную остановку на острове Мальта и, наконец, прокурорский надзор за ним в Риме. Испытанием, описанным в этом путешествии, он доказывает то, что не раз заявлял Иисус: путь последователя будет подобен пути учителя, ибо нет миссии без испытаний. Но эти испытания, братья мои, подготавливают обильную жатву. Помолимся вместе, дабы укрепиться верой и отвагой этих первых апостолов и первых миссионеров. Помолимся за всех миссионеров, а также за того, кто сопровождал апостолов от Иерусалима до края земли!

И вспомните о святом Иерониме, прибывшем в Палестину, где он оставался до самой смерти и где перевел Библию на латинский язык, язык народа. И вспомните о его волнении после посещения Иерусалима, Хеврона и Самарии, где он ступал по земле, по которой ходил Иисус. И для вас, братья мои, виды Святой Земли будут откровением.


За один день я прожил столько, сколько другим хватит на всю жизнь: я любил, я многое узнал, я видел зло. Таким образом, я вновь оказался один на земле, с бесконечно печальным сердцем, в душе были печаль и сожаление из-за того, что я потерял друга, пожертвовавшего собой, чтобы я мог выполнить свою задачу. Потрясенный к тому же жестокостью Горного старца, я желал только одного: сделать, что должен был сделать, и уснуть вечным сном.

Теперь-то я знал: ессеи указали на Мессию, своего Мессию, Иисуса. Лет через сорок казначей Храма из рода Аккоцев отдал жившим в пещерах ессеям на хранение Медный свиток, в котором были указаны все тайники с запрятанным сказочным сокровищем Храма.

Через семьдесят лет некий человек по имени Бар-Кохба, сын звезды, считавший себя Мессией, попытался овладеть Иерусалимом и восстановить Храм. Ему это не удалось. Через тысячу лет крестоносцы нашли это сокровище и тоже решили восстановить Храм. Но одновременно с сокровищем они открыли для себя веру ессеев и образовали орден, посвященный Храму. Мессии уже не было: у них появилась неслыханная, простая и великолепная идея. Они решили, что их орден станет Мессией. Но они проиграли, став жертвой инквизиции, как Иисус стал жертвой римлян.

Но ты, Адемар, ты не увидишь Храма. Ты должен взять сокровище и перепрятать его; оно будет ждать того, кто придет за ним и перевезет на землю Израиля.

Так сказал Наср эд-Дин.

* * *
Я наклонился к своей соседке, чья широкополая шляпа скрывала лицо, и спросил, был ли специальный повод для этого паломничества. Она подняла голову: я уже где-то видел это овальное лицо с тонкими чертами и сильно накрашенными губами, только не помнил где. Она же, похоже, меня не узнала.

— Я, — ответила женщина на мой вопрос, — польская журналистка, а они летят в Святую Землю совершить паломничество, чтобы, как вам известно, проследовать путем Христа в святой и славный Сион, мать всех Церквей. Они, конечно, проедут по стране, но завтра, держу пари, окажутся в Иерусалиме!

— Почему же? — удивился я.

— Там состоится большое собрание, организованное одной сестрой.

— Как ее зовут? — поинтересовался я.

— Ее зовут сестра Розали, но если вы хотите узнать побольше, порасспросите их монаха.

Что касается священнослужителя, то он находился между рядами сидящих пассажиров, поглощенный своим монологом.

— Место жизни, страстей Господних и воскрешения Всевышнего, — продолжал он, — действительно является местом рождения Церкви. Невозможно забыть, что там Бог выбрал родину, семью и язык в этом мире, именно на Святой Земле апостолы уверовали в Христа, они приняли его учение и даже веру.

— Вы рассматриваете мой амулет? — поинтересовалась моя соседка.

Она сняла с шеи какую-то коробочку и открыла ее. В коробочке лежал кусочек пергамента. Я взял его, осмотрел и не без удивления увидел, что это пергамент манускрипта Мертвого моря…

— Откуда это у вас? — спросил я.

— Довольно странное дело… — ответила женщина. — Это принадлежало некоему Йозефу Кошке!

— Как так?

— Он умер вчера при довольно необычных обстоятельствах… Зарезан в своем доме, кинжалом. Именно поэтому я и отправилась в Израиль, чтобы на месте кое-что разузнать. Я не удивилась бы, узнав, что убийство связано с открытием загадочного Медного свитка, в котором говорится о баснословном сокровище… Вам знаком Кумран?

Мы приближались к «Святой Земле», как они говорили, мы приближались к Израилю, и я это чувствовал.

Знал ли я Кумран… Только смогу ли я вернуться туда?

Вдруг женщина уронила на пол стопку бумаг, лежавших на откидном столике. Я нагнулся, чтобы помочь собрать их. На одном из листочков лежал красный крест. Тот же крестик, что находился у алтаря. Крестик профессора Эриксона, подобранный Джейн.

Польская лжежурналистка быстро взглянула влево, вправо. Тут-то я и узнал ее: это была мадам Злотоска, женщина, проводившая нас к Йозефу Кошке.

— Ни слова! — угрожающе пробормотала она.

— Но кто вы?

Она не ответила.

— Это правда, что вы рассказали о Кошке?

— Да, правда. А вы, если желаете вновь увидеть вашу американочку, делайте то, что я вам скажу.


Я не мог поступить иначе. Несмотря на душевную боль, я не мог вернуться к себе, не выполнив миссии. Следовало действовать согласно приказу Командора тамплиеров. Передо мной простиралась пустыня, бескрайняя и безлюдная; краски ее менялись и тени удлинялись, песок сверкал, как тысяча звезд в небе, — настоящий золотой ковер под ногами. Когда небо стало черным сводом, покрытым бриллиантами, я поприветствовал ночь и растянулся на неостывшем песке, проспав до тех пор, пока светящиеся облака снова не поплыли над пустынным морем. Наконец-то я немного передохнул.


При этих словах Адемар закрыл глаза и прислонился к каменной стене камеры. Голос его заметно слабел. Слабел и мрачный огонь в глазах, словно угасающее пламя. Я взял его дрожащую руку, чтобы поощрить рыцаря продолжать рассказ, потому что приближался рассвет.


Пленником, захваченным этой непонятной особой, именно таким я подлетал к земле Израиля. В аэропорту меня проводили в машину, ждавшую нас на парковке. Я смотрел по сторонам. Везде были полицейские и солдаты. Но я ничего не мог поделать, потому что мадам Злотоска где-то удерживала Джейн, и у меня не было другого выбора, как только следовать за ней.


— Наконец, — еще медленнее продолжил Адемар, словно его рассказ мог продлить ночь, — после многих дней путешествия я под жгучим солнцем прибыл в Кумран. Высокие пальмы отбрасывали на холм тень, камни поблескивали в их ауре. Во главе длинного каравана я продвигался относительно быстро, мне только нужно было время, чтобы найти Кирбат-Кумран, следуя точным указаниям Наср эд-Дина.

Наконец я достиг террасы, на которой находился лагерь. Неподалеку быт видны могилы огромного кладбища. Сам лагерь имел форму треугольника, одна сторона которого представлялась длинной стеной, а вершина — большой площадкой, нависшей над Мертвым морем. Надо всем возвышалась прямоугольная каменная башня, было много других строений поменьше, в том числе специальные бассейны для сбора воды. Все казалось необитаемым. Солнце раскаляло камни и скалы. Сзади просыпались Моавийские горы в гало из сиреневой пыли. В этот час не чувствовалось ни дыхания ветра, ни ряби на воде, ни малейшей тени на этом унылом пейзаже, залитом ослепительным светом.

Я оставил караван у входа в лагерь, привязал лошадей и вошел в безмолвное стойбище. Я проходил мимо бассейнов, наполненных водой, мимо прямоугольных водоемов, наполняемых каналом, по которому поступала вода с гор в сезон дождей. Наконец я оказался перед длинным каменным строением и вошел туда. Там был дворик и участок, обнесенный оградой. Дворик окружали различные помещения: зал собраний с большим каменным столом, Скрипториум, где стояли низкие столы с чернильницами, и гончарная мастерская с печами.

В глубине двора находилась башня, возвышавшаяся над лагерем. Я приблизился к ней и вошел в нижнюю комнату. Свет в нее проникал через две очень узкие щели, пробитые в стене. Лучи были совсем слабыми. Винтовая лестница вела на второй этаж; там находилось три комнаты. В самой большой раздавался чей-то голос.


— Не бойтесь, скоро вы узнаете, зачем вы здесь и что нам от вас надо.

Мы ехали в джипе, который вела лжежурналистка.

Страх. Да, я боялся. Боялся ассасинов — убийц, желавших моей смерти, боялся тех, кто удерживал Джейн. А еще я боялся встречи с ессеями: ведь я знал Устав общины и наказания, применяемые в зависимости от серьезности проступка. Я боялся, что они не проявят снисхождения и отомстят, как отомстили два года назад, распятием.

— Мы приехали, — сказала женщина.

Она остановила машину перед плато Кирбат-Кумран. Прямо перед нами стояла другая машина. Дверца открылась, и из нее вылез хозяин гостиницы, по совместительству интендант. Его полноту скрывала белая туника, что-то вроде халата без рукавов. Голову покрывала красная куфья.

— Ари Коэн, — произнес он, — как я рад снова встретиться с вами…

— Что вам от меня нужно? — спросил я. — Где Джейн?

— Сколько вопросов, сколько вопросов, — добродушно произнес он. — Не знаю уж, с чего и начать. Прежде всего, представлюсь. Меня зовут Омар.

— Что вам от меня нужно? — повторил я.

— Вы не догадываетесь?

— Нет, я и так знаю, кто вы. Вы — Горный старец из рода ассасинов-убийц. Именно вы убили профессора Эриксона и семейство Ротберг… Йозефа Кошку — тоже.

— Поздравляю. Вижу, что чтение пошло вам на пользу.

— В таком случае скажите, где Джейн.

— Джейн в безопасности, не беспокойтесь за нее.

— Где она? — повторил я.

— Сейчас не вам бы задавать вопросы, — сказал Омар, — а мне. Где находятся пещеры? Нас нужно туда проводить.

— Куда туда?

— Вам это хорошо известно.

— А если я откажусь?

— Ари, — тихо произнес Омар, — знаете ли вы Устав тамплиеров на случай войны?

Он подошел поближе и заговорил быстро и монотонно:

— Войско разбито на эскадроны, руководит ими Маршал. Каждый рыцарь точно знает свое место и не отклоняется от него. Маршал дает сигнал к атаке, потрясая бело-черным знаменем ордена, Босеаном. В случае смятения в рядах надо собираться вокруг него и не покидать поле битвы, пока он реет в воздухе. Наш военный клич: «Ко мне, Сир! Босеан, на помощь!» А вы знаете наше правило в бою?

Он не дал мне ответить и ответил сам:

— У нас нет правил.

Мы направились по дороге в пекло, углубляясь в Иудейскую пустыню. Когда мы молча вошли в Кирбат-Кумран, был уже вечер, все дышало спокойствием и унынием, но еще чувствовалась удушливая дневная жара в этом мире камня и человеческих наслоений, в этой долине со спящим озером и горячими скалами. За полем Моавийские горы, уже дремавшие в своем пыльном сиреневом гало, медленно ложились на абсолютно спокойное море, отражавшее свет звезд. В этот час воздух не шевелился, не было ни морщинки на воде, не было ни одной тени на этом бледном пейзаже, обласканном красновато-коричневым цветом сумерек. Ну вот, подумал я, день прошел и вечер наступил, но что нас ждет завтра?

Меня охватило странное чувство, когда мы дошли до каменистого некрополя, расположенного на естественном возвышении. Нас словно преследовали пары яда, отравленное облако. Две недели назад я увидел там тот спектакль, сцену ни с чем не сравнимого ужаса в этой вдруг ставшей белой и холодной пустыне, перед этим бесстрастным морем с прозрачной голубизной, этими неподвижными скалами и этим безоблачным небом. Открыв глаза, я застыл, словно каменная статуя. Я оцепенел от ужаса, когда увидел их в первый раз — эти высохшие кости перед открытыми могилами, черепа скелетов были повернуты к югу, ноги — к северу. На широком плато открытые могилы все еще кричали в небо.


— Прежде чем пошевелить руками и ногами, я благословлю Его Имя, — произнес голос. — Я возношу Ему молитву перед тем, как выйти или войти, сесть или встать, и когда я ложусь на кровать. Я буду благословлять Его дарами, слетающими с моих губ среди людей.

Я вошел в большой зал, откуда доносился голос. Там было человек сто в одежде из белого льна, лица их были обращены к восходящему солнцу. В центре группы стоял человек. Он повернулся ко мне.

Это был Командор тамплиеров Иерусалима.

И тут я понял, что тамплиеры ждали меня: они знали о моей встрече с Горным старцем, потому что так было задумано ими, потому-то я и встретил Наср эд-Дина, который должен был доставить меня к сокровищам, за это тамплиеры обещали ему свое покровительство.

Увы! Они не смогли оказать его.

— Добро пожаловать, Адемар, — сказал человек. — Добро пожаловать в Командорство Кирбат-Кумрана. Здесь собрались последние воины нашего ордена, воины, посланные ессеями, чтобы отстроить Храм, и мы сможем это сделать позже благодаря тебе.

Сто человек стояли перед нами неподвижно. Все торжественно молчали, выстроившись в иерархическом порядке в этом Капитуле, не похожем ни на один другой.

— А теперь, — сказал Командор, — ты должен принять сокровище и спрятать его в одному тебе известном месте. Никто не подойдет к нему, даже мы, — добавил он, показывая на мужчин, одетых в белый лен. — Никто, дабы много времени спустя те, кто найдет его, сумели сделать то, чего не смогли исполнить мы.

На следующий день я покинул лагерь, чтобы спрятать сокровище. Перед длинным караваном, ждавшим меня, находился какой-то мальчик. Был он смугл от прокалившего его солнца. Черные глаза и черные волосы являли резкий контраст с туникой из белого льна, нестерпимо белой от солнца. Он подошел ко мне.

— Что тебе надо? — спросил я, седлая лошадь.

Мальчик не ответил.

— Как тебя зовут?

— Меня называют Муппим.

Я наклонился и внимательно посмотрел на него. Ему, должно быть, не было и десяти. Глаза его повлажнели: он плакал.

— Откуда идешь ты, Муппим?

Он протянул руку в направлении пещер на северной стороне скалистого обрывистого берега.

— Ты заблудился, не так ли?

Мальчик знаком показал, что я не ошибся.

— Поедем, — сказал я, — попробуем вместе отыскать твою дорогу.

Я подсадил его на лошадь. И длинный караван тронулся. Мы вместе ехали по пустыне, и Муппим разговаривал со мной, рассказывал историю своего народа. В этой пустыне, говорил он, все и началось со слов Бога его предку Аврааму:

— Покинь свою страну, родных и дом.

— И куда пойду я? — спросил Авраам.

И Бог ответил:

— В страну, которую Я тебе укажу. Покинь свой край, и Я сделаю из семени твоего великий народ, Я прославлю твое имя. Уходи отсюда, это будет твоим благословением.

И Муппим вспомнил о трудном переходе детей Израиля, которые пешком пробирались под палящим солнцем и сорок лет шли по пустыне. От Нила до Синайских гор дорога была неимоверно трудной.

Именно там, в пустыне, Бог заключил Союз со своим народом, сделав его первым среди всех племен, именно там Бог дал Тору, начертанную своей рукой, именно там Он попросил построить ему святая святых, чтобы Он мог встречаться с человеком.


— Ну и как, — спросил Омар, — куда дальше? Надеюсь, память не подводит тебя.

— Для чего устраивать такое отвратительное зрелище? — ответил я, показывая на могилы.

— Не так ли гласят ваши тексты? Долина, усеянная высохшими костями, — не предзнаменование ли Конца Света? Минуточку, мы сейчас продолжим. Но без тебя, — сказал он, обращаясь к мадам Злотоска, которая шла за нами.

Достав пистолет, он прицелился и у меня на глазах выстрелил раз, потом другой.

Женщина рухнула, струйка крови потекла у нее изо рта.

Омар двинулся дальше, как ни в чем не бывало. Сделай я то, чего он ждал от меня, покажи я ему дорогу к ессеям, я навлек бы на себя смерть. Ведь я был дезертиром. Дезертир для ессеев — все равно, что предатель. Но если я откажусь, то у меня не будет никакого шанса увидеть Джейн и даже выжить.

Через полчаса мы подошли к скальной стене, казавшейся непреодолимой.

— Ну, — нетерпеливо спросил он, — куда же теперь?

Омертвев душой, я показывал ему скрытое от всех направление. Чтобы добраться туда, следовало идти особой дорогой, о которой я не могу здесь говорить. Много раз ноги скользили, руки цеплялись, избегая падения в бездонную пропасть.

Наконец мы взобрались на плато с другой стороны горы и оказались перед первой пещерой.

Углубление было настолько мало, что проползти туда мог только один человек. Я вел его в пещеристые скалы, иногда пригибаясь, иногда даже проползая под нависшими камнями, по осколкам кувшинов, кускам испорченных свитков, по черепкам и обрывкам ткани.

— Это вы, — спросил я, — поставили мрачный спектакль о Конце Света?

— Благодаря Серебряному свитку, найденному профессором Эриксоном, — ответил Омар, — мы наконец-то смогли узнать, где прячется сокровище Храма.

— Место, где Адемар его спрятал, хотите вы сказать.

— Я лично проник к тамплиерам в качестве интенданта, а мадам Злотоска вошла в группу поисков Кошки, Великого магистра Храма. Таким образом, мы узнали, что профессор Эриксон, посещая самаритян, слышал разговоры о Серебряном свитке.

Профессор Эриксон знал, что ессеи все еще существуют, но понятия не имел, где они живут. Его дочь Руфь Ротберг и зять Аарон убедили его, что вполне возможно восстановить Храм, не разрушая мечеть Аль-Акса. Кроме того, от Ротбергов он слышал о Мессии, выбранном среди хасидов; но тот исчез два года назад. Когда Джейн сказала ему об одном друге хасиде, ушедшем жить в пустыню, он сопоставил факты. Он посчитал, что тот присоединился к ессеям. И сделал правильный вывод, что Мессия — это вы. В разговорах с самаритянами о вас он убедил их передать ему Серебряный свиток. А чтобы узнать, где скрываются ессеи, он организовал в Иудейской пустыне церемонию, напоминавшую о дне Страшного Суда. И все это ради того, чтобы выманить ессеев и доказать им, что Конец Света близок…

— Тут-то вы его и убили?

Омар странно взглянул на меня и, не отвечая на мой вопрос, сказал:

— Как было заставить вас выйти? Мы убили профессора и продолжили его работу, надругавшись над могилами ессеев. Нам повезло: вы вышли из пещер. Несколько раз мы пытались вас похитить, но вас оберегала, не знаю уж какая сила, и каждый раз вы ускользали от нас… а потом, была еще эта женщина, ваш ангел-хранитель. В Париже от вас не отставали агенты Мосад, и мы ничего не могли поделать. То же самое и в Томаре. Нам удалось похитить вас только тогда, когда мы похитили Джейн. Вот так, окольным путем, мы вас и заполучили.

— А кто это «мы»? — спросил я. — Кто вы?

Омар разразился непонятным саркастическим смехом.

— Вы это уже сказали: мы — ассасины, убийцы, потомки Хассана ибн Саббаха. Мы хотим вернуть свое добро, сокровище, которое семьсот лет назад забрали у нас тамплиеры.

Мы дошли до конца пещеры, где имелась маленькая дверь, ведущая в наши владения, владения ессеев.

Я открыл дверь и тут услышал звук взводимого курка. Перед нами стоял отец, держа в руке револьвер.

— Вы убийцы, — произнес он, — и вы воры. Сокровище Храма не для вас.

— Но ты, — со страхом спросил я, — ты-то, что здесь делаешь?

Отец серьезно посмотрел на меня. Сейчас только я заметил, что он переоделся в льняную одежду ессеев.

— То, что я и не переставал делать, — сказал он. — Я все еще Давид Коэн, из племени Коэнов. Я — Давид Коэн, Верховный жрец.

При этих словах Омар достал из кармана пистолет и наставил его на меня.


— Проводив Муппима к его соплеменникам, я вместе с караваном направился в Иерусалим. Доехал я до самой штаб-квартиры тамплиеров, где находилось подземелье со сводчатыми погребами. Войдя туда, я отыскал подземное хранилище, вырубленное в скальном камне, и свалил туда джутовые мешки. Но наполнены они были простыми камнями. Ведь я спрятал сокровище совсем в другом месте, известном только мне одному.

В штаб-квартире члены иерусалимского ордена прервали свою работу. Они готовились к моему приезду. За ужином все молча расселись по своим местам, затем булочник принес хлеб, а повар поставил перед каждым тарелку с мясным блюдом. И когда все собрались вокруг общего стола в этот торжественный вечер, чтобы есть хлеб и пить вино, все подумали о том, как Сын человеческий простер руку свою над хлебом и вином, благословляя их.

Тогда я встал и перед всеми поведал о своем путешествии, и перед всеми сказал:

— Вот, друзья мои, вся наша история. Все мы прибыли сюда, чтобы по завету Иисуса построить новый Храм! Он не хотел умирать, не хотел, чтобы угас огонь. Он покинул Галилею и пересек Самарию. Он остановился на горе Гаризим, где и ждал самаритян. Он захотел жить отшельником у ессеев, наших предков, которые считали, что Конец Света близок, которые говорили, что следует проповедовать покаяние среди людей. Он встретил в пустыне ессея Иоанна, объявившего всем, что только крещение отпускает грехи, и ессеи сказали Ему, что Он был избран, что Он был сыном, слугой, избранным среди избранных, и они сказали, что дорога длинна для того, кто несет весть, что дорога к свету трудна для народа, блуждающего во мраке.

Позже, друзья мои, много позже осуществится Его пророчество: да, намного позже, когда придет время, Храм будет возрожден. И я знаю, друзья мои, я знаю, каким будет Третий Храм. Ибо в пустыне я встретил ребенка и из уст его услышал такое описание Храма, словно он стоял передо мною!

Во внутренней паперти будут четыре двери, выходящие на четыре стороны света; и средняя паперть, и внешняя, каждая будет иметь по двенадцать дверей по имени двенадцати сыновей Иакова; и внешняя паперть будет разделена на шестнадцать частей, в каждой из которых будет двенадцать комнат, предназначенных двенадцати племенам, исключая племя Леви, от которого происходят левиты. И двери будут очень широкими, чтобы все могли войти. Под перестилем вдоль внутренней паперти будут сиденья со столиками для жрецов. В центре ее будет стоять утварь Храма — между херувимами, золотой завесой и канделябром. И четыре светильника будут освещать женский двор, будут там духи и ароматические смолы, и запах их будет витать между видимым и невидимым.

Будут и широкие мраморные бассейны для омовения. Будут и длинные коридоры, и высокие лестницы белизны необыкновенной, чтобы всходить по каждой ступеньке к Всевышнему.

И в сердце Храма будет Святое, где жрец будет говорить тихо, где будут тлеть благовония из тринадцати ароматических смол, где на престоле будет днем и ночью возвышаться величественная Менора, и стол будет для хлебов предложения, и на нем будут лежать двенадцать хлебов. И в сердце этого сердца будет святая святых, отделенная от Святого четырехцветной завесой и кедровыми панелями, святая святых, друзья мои, где Верховный жрец будет встречаться с Богом.

Было уже поздно, когда я вышел из штаб-квартиры тамплиеров. Моя миссия была окончена, и я хотел пуститься в дорогу. Я не хотел оставаться на Святой Земле, где у нас не было будущего, где все, что нам оставалось, — сражаться и погибать. Но ради чего? Я спас главное. Я хотел вернуться в мою страну. Перед конюшней стоял человек в бело-красной одежде. Я узнал в нем рефика. И тогда я понял, что меня ожидало.

Было решено, что рефик должен меня убить, потому что я один знал, где спрятано сокровище, убить, чтобы я унес секрет с собой.


Я подумал: это конец. Но тут же услышал выстрел, за ним второй.

Омар, стоявший рядом, упал. Однако стрелял не отец. Мой отец совсем не умел обращаться с оружием. Стрелял Шимон Делам. Позади него стояла Джейн.

— Джейн, — задыхаясь, выговорил я.

— Меня похитил этот человек, — сказала она, показывая на распростертое на земле тело Омара. — Он притащил меня сюда, в Иудейскую пустыню, чтобы привлечь и тебя.

— Омар, — задумчиво произнес я. — Горный старец…

— Шимон устроил за нами слежку, он сделал все, чтобы освободить меня.


Быстрее молнии я выхватил из ножен свой прекрасный меч, я храбро бился с убийцей, пытавшимся пронзить мою грудь кинжалом. Нагнувшись, я парировал удар, покатился по земле, оказавшись позади него, и ударил его в бок. Мы схватились врукопашную, кинжал против меча. Схватив меч обеими руками, я разрубил ему горло, струями брызнула кровь, но он еще сделал последнюю попытку вонзить кинжал мне в живот.

Вот так мне удалось избавиться от рефика, ну а потом в порту Яффа я сел на корабль, который через несколько месяцев должен был доставить меня на прекрасную землю Франции.

Увы! Что было дальше, ты знаешь: именно там, в моей собственной стране, я познал самое худшее. Инквизиция… Уже светает, и теперь я хотел бы сказать тебе нечто важное.


Мы не могли говорить. На заднем сиденье автомашины с тонированными стеклами, которую вел Шимон, мы с Джейн только смотрели друг на друга. Говорить начали наши глаза. Мои, обезумевшие от боли и досады, упрекали ее. Ее глаза, повлажневшие, умоляли меня верить ей. Мои, разгневанные, отказывали в этом кредите, который я уже предоставлял ей два года назад. Ее отвечали мне, что ничего страшного не случилось, что она не предавала меня и по-прежнему любила. Мои, молчащие, выдавали меня. Ее, заплаканные, просили молчать. Мои томились, говоря: сладость моя, как я истомился по тебе, я знал только тебя и не хочу тебя покидать, я лечу к тебе, к твоей несравнимой нежности с букетом поцелуев, с поцелуями цветов белых и розовых; ты оазис моей пустыни, цветок души моей, небо духа моего; ты мой дворец, в тебе я отдыхаю; нужно ли мне что-нибудь еще, когда я рядом с тобой, а все остальное — ложь и суета.


Голос Адемара стал не громче дыхания.

— Слушаю тебя, сын мой, — с волнением произнес я. — Я выполню любую твою просьбу, только прикажи. Ибо история твоя растрогала меня, и сердце мое обливается кровью при виде рассветной зари.

— Я прошу тебя скрыться, когда ты уйдешь от меня. Если они узнают, что ты говорил со мной, тебя подвергнут допросу. Поэтому, если ты хочешь мне помочь, если моя история тебя взволновала, ты никогда не вернешься в Сито и не останешься на французской земле, а отправишься в Святую Землю, к самаритянам, которые живут на горе Гаризим недалеко от Мертвого моря. Именно там обитают потомки казначеев Храма из рода Аккоцев. Ты запишешь все, что я тебе сказал этим вечером, и передашь им свиток с записью.

Дрожащей рукой он показал на мое ухо. Я нагнулся к его губам.

— Сокровище Храма, — прошелестел он, — я спрятал в Кумране в пещерах ессеев, в помещении, которое они называют «Скрипториум», в больших амфорах.

Увидев мой удивленный взгляд, он с улыбкой добавил:

— Туда я отвел заблудившегося малыша Муппима.

Я со слезами уходил от этого святого человека. На Остров иудеев, где сжигали тех, кто изучал Талмуд,[14] уже привезли дрова. Руки и ноги его привязали длинной цепью к столбу… До колен навалили дров. Дым поднимался в утренних сумерках…

В конце прелаты спросили его, нет ли в его сердце ненависти к христианской Церкви и питал ли он любовь к Кресту.

— Крест Христов, — ответил Адемар, — я не люблю, ибо нельзя любить огонь, на котором тебя сжигают.

Влажные от слез, его глаза блестели…


Писано на горе Гаризим в год благодарения 1320-й Филемоном де Сен-Жилем, монахом аббатства Сито.


Со страхом и опасением смотрел я, как она приближается. Со страхом я взбирался на Сион, бормоча ее имя, возвращаясь к острому мечу, который обнажался лишь для того, чтобы карать налево и направо; Иерусалим по сравнению с ним — простая рубка леса, камешек, отброшенный ногой. Но что привнесу в Иерусалим я, любивший Джейн в тот незабываемый момент, когда наконец-то обрел то, в чем нуждалось мое сердце?

Да, бессчетно я должен был переписывать букву

«Алеф» — молчание, символ единения, силы, уравновешенности. А еще она означает центр, из которого исходит мысль и связь, сотканная ею между верхним миром и нижним, между добром и злом, миром прошлого и миром будущего. «Алеф» чудесен.

ДЕСЯТЫЙ СВИТОК СВИТОК ХРАМА

В день падения Хиттим

Битва, страшная резня пройдет

Под покровительством Бога Израиля.

Ибо день этот назревал давно

В войне против сынов тьмы.

Этот день войдет в историю

Совместных битв богов и людских общин.

Сыны света и сыны тьмы

Драться будут за Божье могущество

В шуме бесчисленного множества

И в звоне богов и людей.

День бедствия!

День печали!

Свидетельство народа и Искупления Бога,

Все их печали исчезнут,

И это будет конец вечного Искупления

В день войны против Хиттим,

Тремязнаками сыны света раздавят Зло.

Кумранский свиток. «Правила войны»
Я Ари, человек, сын человеческий, живущий в пустыне, как в костре — ни птиц тебе, ни насекомых, и только солнце на моей огненной земле да холод по ночам в ледяной пещере. Нет у меня сна, нет и досады, нет и времени; живу я, как во времена творения, на этих крутых рифах уже миллионы и миллионы лет; я живу в этой странной пустыне, где древность становится близкой, где проявляется сходство человеческой истории и где кратеры напоминают о незапамятных временах, о миллионах лет, когда материя расползалась, формируя земную кору, когда Землю долгое время потрясали толчки, старые годы сглаживались и появлялись новые, и долго-долго земля была морем; далеко на север Африки стала двигаться арабская земля, отделившись от материка разломом, который превратился в Красное море, и сегодня этот разлом проходит через Израиль до залива Эйлат, через долину Арава, протянувшись к Иорданской долине, через Галилейское море и заканчивается в длинной и узкой расселине, в этом крошечном месте, в котором все еще живу я. Я уже сказал, я — Ари, живу без удовольствий, провожу свои дни в пустыне, любуясь таинственной кромкой асфальтового озера, взывая в пустыне расчистить дорогу и сделать ее ровной в допотопной степи для нашего Бога, дабы он взлетел, вознесся в Иерусалим.


— Ну вот, — сказал Шимон, когда мы подъехали к Яффским воротам Иерусалима. — Если я и привез тебя сюда, то только потому, что трудности наши не кончились.

— На что ты намекаешь? — удивился я. — И вообще, что тут происходит?

— Ладно тебе, — серьезным голосом успокоил меня Шимон, — все очень просто. Я полагаю, настал момент.

Он остановился и, протягивая мне руку, пригласил:

— Выходи, нужно подняться на эспланаду.

— К эспланаде?

— Так точно, — подтвердил Шимон.

Мы оставили отца и Джейн около машины, перед Яффскими воротами. Издалека доносился плач колоколов от Гроба Господня, Гефсимании и аббатства Дормитион: «…а я, я всегда вместе с вами, до последнего дня мира».

Я приведу с Востока твой народ,
С Запада я соберу его.
Скажу я Северу: дай!
Скажу я Югу: не уходи!
Приведи сыновей моих из далеких стран,
А дочерей моих с края земли.
С эспланады Храма, если наклониться, можно было видеть, как в такт с закрытыми глазами пели и танцевали хасиды, постукивали ногами по дощатому настилу, отбивая ритм.

— Благодаря планам, восстановленным Аароном Ротбергом, — сказал Шимон Делам, развертывая карту, — мы сейчас знаем то, что профессор Эриксон и Ротберг собирались сделать вместе с тамплиерами. Смотри…

Он протянул мне карту, топографическую карту эспланады. Контуры Храма были отмечены пунктиром.

— Одна сторона квадрата внешней паперти насчитывает больше восьмисот метров, — начал Симон. — По представлению ессеев из свитка Храма, общая площадь Храма составляла бы около восьмидесяти гектаров — от Дамасских ворот на западе до Елеонских на востоке. Создание ровной площадки для строительства такого гигантского сооружения — работа довольно трудная. Чтобы выровнять поверхность, нужно засыпать южную долину Кедрона на востоке и срезать скалу на западе. Такая операция требует перемещения земли и скал, и все это… вручную. Предприятие исключительной сложности, однако, в конечном счете, оно осуществимо.

— Но это невозможно, — возразил я. — Разве ты не видишь, на месте Храма стоит мечеть Аль-Акса, напротив купола Скалы?

— Да, но по их плану, Третий Храм имел бы общую стену с мечетью Аль-Акса. И потом, они считают, что мечеть принадлежит им, — ответил Шимон.

— Как? Я не понял!

— Это было именно то место, на котором размещена штаб-квартира тамплиеров!

Он указал рукой на купол Скалы, восьмиугольное здание с гигантским золоченым куполом, которое непоколебимо возвышалось перед нашими глазами.

— Эти выложенные плитами паперти, окружающие церковь Скрижалей, и есть то место, на котором они думали отстроить Храм. А еще они думали обогнуть мечеть Аль-Акса.

Тут только я вспомнил слова Аарона Ротберга: «Все упирается в точные измерения эспланады, где находится небольшое здание, церковь Святого Духа и церковь Скрижалей. Церковь Скрижалей названа так в память о скрижалях Завета. По иудейскому преданию, эти скрижали, жезл Аарона и чаша с манной пустыни хранились в ковчеге Завета, который находился в святая святых. В других текстах говорится, что скрижали были положены на краеугольный камень, расположенный в центре святая святых. Все это наводит на мысль, что святая святых находится не под мечетью Аль-Акса, как принято считать, а как раз под эспланадой».

— Поэтому-то их и убили, — заметил я… — Вот почему ассасины уничтожили профессора Эриксона и его семью; ведь они открыли сокровище Храма, прочитав Серебряный свиток, и выяснили, где находится святая святых… А ассасины хотели помешать строительству, так как хотели забрать сокровище, которое было доверено их предкам.

— Но для этого нужно было еще, чтобы Эриксон нашел пещеры ессеев, чтобы поискать в них сокровище.

— Только по этой причине ты привлек меня к расследованию? Чтобы я был приманкой.

— Приманка, наживка… — проворчал Шимон. — Я бы не осмелился… Но поверь, ты был под постоянным наблюдением, даже в Томаре.

Ассасины, потомки Хассана ибн Саббаха и Горного старца, считали, что сокровище Храма возвратится к ним, как и мечеть Аль-Акса, которая является их Храмом… Они принесли в жертву профессора Эриксона в том самом месте, где хотели пожертвовать бычка, согласно ритуалу, взятому ими из Серебряного свитка, и они действовали по своему древнему способу: публичное убийство устрашает более всего. Тем же способом они убили Ротбергов и Йозефа Кошку.

— Если уж они пощадили тебя и Джейн, то лишь потому, что надеялись, что вы сможете привести их к ессеям, что вы и сделали…

— Только поэтому Джейн назначила мне свидание в Кумране, да и без тебя здесь не обошлось… Она знала, что именно туда они направлялись.

В это мгновение я увидел двоих мужчин с лицами, закрытыми платками. Они походили на тех, кто пытался похитить меня у Сионских ворот десять дней назад.

— Это он! — вскричал один из них. — Это Мессия ессеев. Убейте его!

Я не успел приготовиться к бою. Как раз в этот момент прогремел мощный взрыв. Земля вздрогнула под нашими ногами, будто оседая. Взорвались расположенные неподалеку Золотые ворота, заложенные каменной кладкой мусульманами, чтобы помешать приходу Мессии.

Оба мужчины упали, сраженные не упустившим момент Шимоном.

Шимон бросил меня на землю.

— Убийцы… — проговорил я. — Но кто взорвал бомбу?

— Тамплиеры, чтобы открыть ворота Мессии, — пояснил Шимон. — Это война, Ари.

Вдалеке послышалась стрельба. Подрывники взрывали целые здания. Град камней вокруг нас. А над нами вертолеты Цахала.[15] Двигались танки, чтобы защитить мирное население. Их пушки смотрели в сторону, где раздавались выстрелы.

— Война? — удивился я.

— Я думал, ее можно избежать, но это невозможно. Я отдал приказ Цахалу использовать все надлежащие средства: танки и вертолеты.

Тут я увидел ополчение тамплиеров, разбившееся на эскадроны, во главе каждого был командир. Все занимали точно расписанные места. Начальник дал сигнал к атаке, потрясая бело-черным знаменем ордена, Босеаном. Раздался клич: «Ко мне, Сир! Босеан, на помощь!»


Среди взрывов, оглушительных выстрелов я взывал к Нему, чтобы Он помог мне, как сделал это, когда я был брошен в Томаре на произвол судьбы. Что же там произошло? Не чудо ли? Не возник же пожар сам собой, чтобы разогнать моих врагов?

Но Шимон не оставил мне времени на размышления. Схватив за руку, он потащил меня за собой, нужно было найти Джейн и моего отца, которых мы оставили на парковке. Вокруг нас люди в белой одежде с красными крестами — тамплиеры — бились с людьми в масках, ассасинами-убийцами.

А посередине находились израильские солдаты, прибывшие воевать и не понимавшие, в кого стрелять. И это была жуткая резня, страшный бой против сынов тьмы, битва множества людей в день несчастья, и это было бедствие, и батальоны пехоты согревали сердца сынов света, приготовившихся к этой битве.

На объятой пламенем эспланаде пули летели со всех сторон, осколки камней, отбитых ими от Западной стены, осыпали хасидов, скучившихся под стеной. Элитные стрелки на крышах близстоящих домов отвечали автоматными очередями, добавляя шума и черного дыма. У стены виднелись брошенные второпях молитвенные покрывала хасидов. Уже прибывали машины «скорой помощи» с вопящими сиренами и суетились санитары, подбиравшие раненых. Неожиданно среди грохота раздался голос: имам, взывая к всемогуществу Аллаха, выкрикивал в микрофон призывы к священной войне.

Тогда проснулся старый город. За какие-то несколько минут торговцы вышли из своих лавочек и присоединились к дерущимся, поджигая машины и все, что можно было поджечь. Взобравшиеся на холмы паломники, прервавшие путешествие, не веря своим глазам, смотрели на этот ужасный бой.

Шимон и я наконец-то добежали до паркинга, где под защитой стены сидели отец и Джейн. Я подбежал к Джейн.

— Все будет хорошо. Я знаю.

— Нет, Ари, — сказала Джейн, — чуда больше не будет, его нет уже очень давно.

— Неверно. Чудо было со мной в Томаре.

Джейн с сожалением посмотрела на меня.

— В Томаре пожар устроила я, я же подожгла и дымовые шашки, чтобы спасти тебя и попасть в плен к убийцам.

— Так это ты? — недоверчиво воскликнул я.

Она глядела на меня умоляющими глазами.

— Это была я… Я…

Она не договорила, ее прервал приход мужчины в белом. Это был ессей Леви из племени левитов. Он подошел ко мне. Я невольно отступил. Что он мне скажет? Я не видел его с самого бегства. Но Леви спокойно и серьезно смотрел на меня.

— Ари, — произнес он. — Это ты, наконец-то ты вернулся…

— Да, — сказал я, — я вернулся.

— К этой войне мы готовились две тысячи лет. Они начали ее, убив Мелхиседека.

— Мелхиседека? — не поверил я своим ушам.

— Профессор Эриксон, поняв происходившее, ждал твоего прихода в тот вечер, в вечер жертвоприношения. Профессор Эриксон был Мелхиседеком, предводителем праведников и властелином последних дней.

— Нет, — вмешалась Джейн, — он хотел заставить вас в это поверить. Он воспользовался текстом ессеев, чтобы попытаться представиться Мелхиседеком. Но это неправда.

— Он был Верховным жрецом, который совершает богослужение последних дней, когда произойдет искупление Бога, Мессией Аарона, вождя небесного войска и судьи в загробной жизни… А вождь самаритян, — добавил Леви, — является потомком рода Аккоцев.

— Он знал вас всех, — сказал я, — и поэтому знал, что я должен был явиться… Но Храм разрушен, нет жрецов для богослужения, нет ни священного огня, ни благовоний…

— У нас есть все, что надо. А ты — Мессия и ты Коэн: так что ты являешься Мессией Аарона и Верховным жрецом, который может войти в святая святых. Пришло время встретиться с Богом. Ты один можешь произнести Его Имя, чтобы вызвать Его.

Леви приблизился, его дрожащая рука легла на мое плечо.

— Две тысячи лет, Ари. Сегодня, сейчас ты увидишь Его, будешь говорить с глазу на глаз…

Он показал на мужчин, подходивших к нам. Я узнал вождя самаритян и его приверженцев. Рядом с ними тамплиеры тащили погребальную урну. Пепел Красной коровы. Был у них и золотой сосуд с кровью бычка, принесенного в жертву к Судному дню. Чуть позже подошли хасиды, которых мы видели перед Западной стеной.

— Пошли, Ари, — сказал Леви. — Время настало. У нас есть пепел Красной коровы, есть Искупительная жертва, и нам известно расположение Храма.

Перед нами все еще сражались тамплиеры в белом, убийцы и израильские солдаты. Христианские паломники стояли на эспланаде Храма, где чадили дымовые шашки и растекался огонь от бутылок с зажигательной смесью. Они с испугом смотрели на эту беспримерную смуту, беспощадную войну, в которой участвовали пехотинцы, кавалеристы на перепуганных лошадях и танки израильской армии. Воюющие припадали к земле, убивали друг друга в рукопашном бою и издали, и кровь лилась на город, накрытый черным облаком дыма, и свет померк, и потемневшее небо окутало город тьмою. Отовсюду выскакивали люди, одни убегали, другие прятались, а некоторые вели себя геройски.

Хасиды проводили нас к Золотым воротам, откуда отходил туннель, ведущий в святая святых.


Шимон ушел к сражающимся. Джейн, отец и я следовали за длинной процессией, направлявшейся к Золотым воротам под свист пуль и грохот взрывов.

Взорвавшаяся граната разворотила цемент с внутренней стороны ворот. Леви дал знак входить. Мы спустились в помещение, освещенное светом факелов, там нас ждали ессеи в белых одеждах. Затем Леви повел нас по подземному переходу. Он был невысок, и нам приходилось пригибать головы, а то и нагибаться. Впереди шел Муппим с факелом в руке. Наконец мы дошли до просторного, отделанного белым камнем помещения со сводчатым потолком.

— Это здесь, — произнес Леви. — Мы уже под эспланадой.

Он показал на маленькую дверь:

— Там находится святая святых.

Потом он направился к одному из углов помещения, где были навалены десятки джутовых мешков.

— А вот и сокровище, — сказал Леви.

О, друзья мои, как описать вам радость и волнение? Я увидел семирожковый канделябр, тот самый, что когда-то стоял в святая святых, и стол, на который клали двенадцать хлебов предложения, там даже был алтарь для ладана и еще десять канделябров, сосуды бронзовые и из чистого золота, небольшой переносной алтарь для возжжений, и все эти предметы были покрыты золотом, серебром, тысячами драгоценных камней. О, друзья мои, как я Ему благодарен за то, что поддержал меня своею силою, одарил духом своим, чтобы тверд я был в вере, за то, что наделил меня силой в битве с нечистью, сделал меня подобным непоколебимой башне, да, ибо позволил Он мне увидеть сокровище Храма! Ессеи вскрывали мешки один за другим, вынимали священные предметы. Это были не просто золотая, серебряная и бронзовая утварь, слитки блестящего металла, священные предметы, украшенные красивыми калуасками. Но словно сам Храм вдруг ожил, являя нам свое величие этими предметами. Как если бы Медный свиток отдал нам свои тайны не в виде букв, а вещами, рожденными из букв. Как если бы древнее прошлое предстало настоящим, принеся дух этих величественных реликвий.

Здесь было все: серебряный сундучок, золотые и серебряные монеты и слитки, чаши из дерева, священная посуда из золота, камеди, алоэ и белой сосны. Все там было, словно в посылке, полученной из прошлого.

В одном мешке находились крышка Ковчега и херувимы, сделанные по повелению Бога Моисею: «Сделай… крышку из чистого золота; длина ее два локтя с половиною, а ширина ее полтора локтя». Леви взял обе фигурки чеканного золота и прикрепил их к концам крышки. «И будут херувимы с распростертыми вверх крыльями, покрывая крыльями своими крышку, а лицами своими будут друг к другу… Там я буду открываться тебе».[16]

— Здесь, — сказал Леви, — между двумя херувимами явится Всевышний.

Джейн, не отстававшая от меня, раскрыв рот, смотрела на бесценное сокровище. А ведь все это было буквально перед моими глазами, в Скрипториуме, на расстоянии вытянутой руки; мешки были заложены в большие амфоры, стоявшие в моей пещере, и я этого не видел, я этого не знал.


Я подошел к крышке Ковчега. Все сто ессеев теперь находились здесь. Был и мой отец, сидевший среди них как старший, учитывая значимость его ранга, потом Ханох, который рассчитывал на меня, Палу, который уповал на меня, Хецрон, который смотрел на меня, Карми, который наблюдал за мной, Иемуэль, который взывал ко мне, Ямин, изучавший меня, Ахад, который рассматривал меня, Яхин, который уважал меня, Кохар, который прощупывал меня, Шауль, который глядел с пренебрежением, Гершон, который улыбался, Кехат, который следил за каждым моим движением, Мерари, терпеливо ждавший, Эр, томившийся в нетерпении, Онан, который умирал от скуки, Тола, стоявший неподвижно, Пува, очень возбужденный, отчаявшийся Иов, Шимрон, который смотрел на меня с надеждой, Серед, евший меня глазами, Елон, ушедший в себя, плачущий Яхлиэль, смеющийся Сифион, Хаги, который бормотал молитвы, Суни, разговаривавший сам с собой, Эцбон, читавший псалмы, сосредоточенный Эри, задумавшийся Ароди, Арели, проявлявший нетерпение, обеспокоенный Йимна, встревоженный Йишва, удивленный Йишви, изумленный Берна, восхищенный Серах, растерянный Хебер, смущенный Малкиель, печальный Бела, удивленный Бекер, испуганный Ашбель, ужасающий Гера, потревоженный Нааман, ошеломленный Ехи, изумленный Рош, озадаченный Муппим, покорный Хуппим, Ард, который пел, Хушин, который плакал от радости, задумавшийся Яхсиэль, Гуни, впавший в транс, потерянный Ецер, усталый Шиллем, Коре, который приплясывал на месте, замерший Нефег, Зикри, который стучал ногами, Узиэль и Михаэль, поднявшие к небу руки; поворачивавшиеся друг к другу Кольцафан, Надав, Ситри, Авиху, Елеазар, Итамар, Ассир, Елкана, Авиазаф, Аминадав, Нахшон, Нетанель, Куар, Елиав, Елицур, Шелумиэль, Куришаддай, Елиасав, Елишама, Амихуд, Гамелиэль, Педацур, Авидан, Гидеони, Пагиэль, Ахира, Ливни, Шимей, Иссахар, Хеврон, Узиэль, Махли, Муши, Куриэль, Элифацан, Кехат, Шуни, Иашув, Елон, Яхлиэль, Зерах, который повернулся ко мне.

Они ждали от меня чего-то.

Хасиды запели под арфу, и музыка эта унесла мою душу к далекому воспоминанию: передо мной возникло видение Иезекииля, каким я его видел в Томаре. То было нечто, похожее на Славу Божию.

Джейн или я вызвали пожар в Томаре своим раскаленным дыханием?.. И Джейн бросила на меня умоляющий взгляд, желая остаться со мною, среди них…

— Не ходи туда, — пробормотал я.


Появись, возникни и встань, Иерусалим, ты, отпивший из рук Господа из чаши гнева, из кубка головокружительной славы; ты выпил все это до дна; оправься от развалин, от вереницы мечей, восстань и накройся Силою, о Сион, облачись в одежды величия, о Иерусалим, святой Город, отряхнись от пыли скверны, восстань из рабства, Иерусалим, разорви цепи в своем сердце, о дочь Сиона, и все смертные узнают, что Тот, кто спасает тебя, — это Всевышний.


В этом Храме будет двенадцать дверей для двенадцати собравшихся племен — три на каждую сторону света, с каждой внешней стороны эспланады дарохранительницы.

Пусть он взойдет! Мы же поднимаемся по винтовой лестнице к большому зданию с широкими стенами, с прямоугольными колоннами, с дверьми, выходящими на террасы, — золотыми и бронзовыми дверьми. В святую Обитель с грешной земли надо пройти через несколько дверей, дабы избавиться от скверны по мере продвижения в Храм через очистительные паперти. Нужно подниматься по ступеням, ведущим к другим папертям, выходящим на двери, которые позволяют подойти к святому, предшествующему святая святых. Между дверьми со створками, выложенными чистым золотом, три этажа колонн образуют трехуровневый перистиль с просторными комнатами. Пусть он взойдет! В центре перистиля находится квадратная стена с двенадцатью дверьми, створки которых выложены золотом, а внутренняя паперть служит площадью, окруженной жилищами жрецов. В центре этой площади расположена Обитель. В сердце ее — святое с жертвенником всесожжения, и бассейн для ритуальных омовений, и святая святых, где покоится крышка Ковчега с двумя херувимами, расправившими крылья за золотой завесой.

Пусть он взойдет и пусть увидит канделябр из чистого золота, окруженный чашечками наподобие цветка миндаля. А на стебле светильника тоже есть четыре чашечки наподобие цветка миндаля и драгоценные камни, сапфиры и рубины, и сверкающие камни.

Пусть он взойдет! В святая святых может войти только Коэн, жрец в священном облачении.


Передо мной в иерархическом порядке проходили жрецы, один за другим; за ними прошли левиты, а за ними — самаритяне со своим вождем; один за другим, сотнями, дабы известны стали люди Израиля, их положение в общине Бога.

Тогда Леви показал на дверцу, соединявшую с комнатой, где находилось священное место.

— Слава Всевышнего да войдет в каменный Храм, — пробормотал он, — дабы владеть им, как того хотели Давид и Соломон, и как вошла она в святилище пустыни.

Я приблизился к дверце и медленно открыл ее.

— Как здесь страшно! — воскликнул я.

Это было страшнее, чем передвижное святилище пустыни кочующего Бога кочевого народа, и еще страшнее каменной Обители народа, ставшего оседлым, на скале Аарона, где поселился Бог.

Маленькая комната, квадратная и мрачная, стены — из белого камня. Одним словом, обычное, простенькое помещение без пышности; там находилась только крышка Ковчега с пеплом Красной коровы.

И тут я увидел, как, словно искры из костра, поднимаются буквы, и в каждой содержалась сила, способная изменить все. И все они согласовывались — гласные и согласные, точки и другие знаки препинания. А силы моей души собрались в единую силу, искры которой возгорелись пламенем. Я почувствовал ни с чем не сравнимый запах. И сердце мое исполнилось радостью, а душа словно оторвалась и взмыла ввысь. Таким образом, я преодолел все горы, возвысился над всеми пустыми словами, достигнув абсолютной Точки, на которой кончается любое слово.

Величественные буквы были прекрасны, как аметисты на диадемах из сокровищницы, как рубины в коронах, как алмаз на нагрудном кресте, как яшма и оникс; они поднимались вдоль мраморных колонн, отливая жемчужным светом, они становились звездами, достаточно было, чтобы я их произнес…

Тогда я пригласил букву глаз: в ней разбиваются ложные идеи и спадают шоры,

рот, чьи губы артикулируют слово.

— нос, улавливающий запах.

— Бог поддерживает падающих и выпрямляет павших духом,

— угольное ушко, воссоединение сил для прохода через узкую дверь.

— сперва не было ничего, потом появилось все.

— как голова бычка.

откуда происходит Dam, кровь,

— выбор хорошей дороги. И

— изменение состояния. Потом буква силы,

от которой приходит высвобождение.

— благотворительность и сострадание.

— согласие на испытание для взятия новой вершины.

— Божественное происхождение.

Буква

Один, я был один в пустыне среди узловатых стволов тамарисков, акаций и пальм, деревьев, растущих на песчаной почве, была еще и легкая листва кустов, фильтровавших бесцветное солнце. Я пересек реку Иордан, текущую с заснеженных вершин Хермона. Я пересек Иордан, где находился ритуальный бассейн, вырубленный в скале, прикрытый арочным сводом и имеющий две или три ступеньки, дабы спускаться по ним в чистейшую воду для омовения. Я пересек Иордан и купался в нем. Я очистил себя для возведения огромного Храма. Мне хотелось создать обитель, чтобы видеть Его и предложить Ему чистые жертвы в Судный день. Я погружался в воду, подобно Давиду, совершавшему омовение, прежде чем войти в обитель Бога, подобно ессеям, умывавшимся чистой водой утром и вечером, как в священном святилище.

Я писал в пещерах. Именно так я и родился: меня поразили те, кто владел настоящим секретом письма. У них была мечта, задумка: вырвать Иерусалим из рук нечистых жрецов и построить Храм для будущих поколений, в котором богослужение будет совершаться жрецами секты, потомками Цадока и Аарона.

Они знали тогда, что с этого начнутся долгие годы ссылки для их народа. Но знали они и то, что придет день, когда этот народ вернется на свою землю и Храм станет местом, где все рассеянные по свету соберутся еще раз. Да, они знали, что наступит день и нужно будет с поля возводить Храм, с песчинки, с точки, именно с точки.

…Дуновение благовоний и ароматического ладана в Храме, где витает облачко этого запаха, видимое и невидимое всем племенам Израиля, пришедшим в воссозданный Храм, дабы вознестись и очиститься. В сердце Храма было святое, где возжигалось тринадцать видов нежных благовоний, где на престоле восседала сияющая Менора, и стоял стол предложений, на котором разложены были двенадцать хлебов, в центре этого сердца находилась святая святых, отделенная от святого четырехцветной завесой.

И во время праздника паломников он витал там, в запахе ценных кедровых дров, разожженных для принесения в жертву барана, среди пальмовых листьев в праздник кущей, и тихих песнопений процессий тысяч и тысяч паломников, поднимавшихся от источника Сиоле, где они черпали воду для Храма. Там, в Храме, он был на устах ессеев: они были избранными Богом за добрые дела, им поручили искупать грехи земли и наказывать нечестивых, они были последней стеной, драгоценным краеугольным камнем, фундамент которого никогда не мог осесть. Там, в скалах, находилась высшая обитель святости, обитель Аарона, где были принесены все благоуханные жертвы, и там был Дом совершенствования и истины в Израиле, для того чтобы создать Союз по вечным правилам. И они, многочисленные, должны были сберечь в своем сердце пламя Храма.

Они ожидали Его прихода. Того, кто одолеет сынов тьмы. Они говорили:

С ним будет его армия,
Он отправится в Иерусалим,
Он войдет через Золотые ворота,
Он восстановит Храм таким, каким захочет,
И Царство Небесное, которое так долго медали,
Принесет через Него
Спаситель,
Который будет зваться
Лев.
«Вав».
Я повернулся к жертвеннику. Я набрал горящих углей и наполнил ими кадильницу, потом высыпал туда горсть ладана. Дым от ладана покрыл крышку Ковчега. Я обмакнул палец в кровь бычка и провел семь полос на крышке.

— Да будет славен Бог! — произнес Леви. — Народ, блуждавший во тьме, увидит яркий свет. Мы долго ждали доступа в Царство Божие.

Все ждали, чтобы я сделал это: произнес Имя. Все, кроме Джейн, глядевшей на меня.


И тогда я произнес его.

Примечания

1

Ессеи — члены иудейской секты II в. н. э.; характерными чертами являются аскетизм, ритуальное омовение, совместная трапеза, ожидание Мессии.

(обратно)

2

Хасид — буквально «набожный». Так называют человека, состоящего в ортодоксальной иудейской общине и признающего авторитет учителя или раввина.

(обратно)

3

См. роман «Кумран» того же автора. — Примеч. ред. французского издания.

(обратно)

4

Многочисленные — так называли себя ессеи.

(обратно)

5

См. «Кумран». — Примеч. ред. французского издания.

(обратно)

6

Самаритяне — обитатели горы Гаризим, близ Наблуса в Израиле, придерживаются древнееврейского закона, основанного на их собственном Пятикнижии.

(обратно)

7

Убийцы (или ассасины) — курильщики гашиша, исмаелитская секта шиитов, основанная Хассаном ибн Саббахом, вокруг крепости Аламут, в Сирии, в 1090 г. Глава секты, прозванный Горным старцем, посылал своих последователей с риском для жизни совершать публичные казни. Последний глава был казнен монгольским ханом Ульгаром в 1256 г.

(обратно)

8

Тора — Пятикнижие, писаный закон, библейские основы иудаизма.

(обратно)

9

Гениза — кладбище, где хоронятся ставшие ненужными священные книги. Самой известной является гениза в Каире.

(обратно)

10

См. «Кумран».

(обратно)

11

Двекут: для хасида — наивысший идеал мистической жизни, когда устанавливается близкая связь с Богом.

(обратно)

12

Храм (фр.).

(обратно)

13

Бытие, 1:1–5.

(обратно)

14

Талмуд — устный закон, основанный на толковании раввинами закона писаного, или Торы.

(обратно)

15

Цахал — израильская армия.

(обратно)

16

Исход, 25:17, 20, 22.

(обратно)

Оглавление

  • ПРОЛОГ
  • ПЕРВЫЙ СВИТОК СВИТОК ПРЕСТУПЛЕНИЯ
  • ВТОРОЙ СВИТОК СВИТОК СИОНА
  • ТРЕТИЙ СВИТОК СВИТОК ОТЦА
  • ЧЕТВЕРТЫЙ СВИТОК СВИТОК СОКРОВИЩА
  • ПЯТЫЙ СВИТОК СВИТОК ЛЮБВИ
  • ШЕСТОЙ СВИТОК СВИТОК ТАМПЛИЕРОВ
  • СЕДЬМОЙ СВИТОК СВИТОК ВОЙНЫ
  • ВОСЬМОЙ СВИТОК СВИТОК ИСЧЕЗНОВЕНИЯ
  • ДЕВЯТЫЙ СВИТОК СВИТОК ВОЗВРАЩЕНИЯ
  • ДЕСЯТЫЙ СВИТОК СВИТОК ХРАМА
  • *** Примечания ***