Паутина во тьме [Даррелл Швейцер] (fb2) читать онлайн

Даррелл Швайцер

Паутина во тьме

Конечно же, я расскажу вам, как впервые повстречал Уолтера Стивенса, Г. К. Колмана, Чарльза Комнин-Палеолога^[1] или как там он себя именовал на той неделе. Да, это поэт, бывший романист неопределённого возраста, неопределённой национальности, вообще всего — и если вы пишете книгу про него, то кое-что из этого даже удастся использовать. Но, думаю, лучше подать это, как рассказ. Можно даже вообразить, что мы с вами — двое повидавших мир джентльменов, неистовой зимней ночью, вроде этой, вместе сидим в каком-нибудь жутко эксклюзивном клубе, в камине слабо пылает огонь и, после того, как официант принёс последние заказанные напитки и удалился тихо, как кошка…

Боюсь, нет. Здесь строго-настрого запрещён всякий алкоголь, но, полагаю, я могу угостить вас бутилированной водой…

Не берите в голову. В подобной атмосфере любой старый козёл (я) внезапно начинает ёрзать и задумчиво мямлить: «Знаете, в ночь, вроде этой, я очутился в особенно глухом сельском районе Швеции» — а, может, Замбоанги, Трапезунда или просто той части нью-джерсийского Пайн-Барренса^[2], о которой никто никогда не слышал — «где столкнулся с кое-чем чудным».

Воспользуйтесь воображением. Ночью, вроде этой, в разгар зимы, когда солнце заходит в середине дня, да и то, если выглянуть из окна — и я спрашиваю вас, много ли людей удосужилось в эти дни выглянуть за пределы сиюминутных ограничений своих жизней или хотя бы из окна? Но я отвлёкся. Вы видите, как пейзаж угасает до тускло-бурого, затем серого и сине-стального цветов, а потом чернеет настолько, что не отличишь землю от неба и несколько огоньков далёких соседей могут оказаться звёздами — я вновь отвлёкся, поясняя, как это было в прежние времена, когда я ещё управлял книжным магазином «Безголовый Шекспир», в Паоли Пайке, округа Честер, гораздо западнее Филадельфии. Отсюда и характерная выцветшая палитра зимы, ибо это поистине был край Эндрю Уайета^[3]. Магазин назвали «Безголовым Шекспиром», потому что на переднем дворе старого коровника с надстройкой, который я переделал для проживания и торговли, нашлась безвкусная мраморная викторианская статуя Барда в дублете и трико, держащего в одной руке перо, а в другой — череп (с предусмотрительно выгравированной большими буквами надписью «ЙОРИК», если вы сами не смекнули), но, увы, Славному Уиллу не хватало головы. Что можно сделать с чудесной старинной вещью, вроде этой? Выкинуть? Чёрта с два. Я установил маленький стеллаж и в хорошую погоду выставлял на нём несколько книг, по четыре за доллар, прислонив к коленям Уилла мою вывеску. Он стал своеобразной достопримечательностью. В самых старых выпусках «Таинственной Пенсильвании»^[4] имеются его фотографии.

Достаточно сказать, что подобным вечером, в подобном месте, я действительно столкнулся с кое-чем чудным, в лице Уолтера Падрейка Эохайда Неры О'Бларни, именно того субъекта, чьей биографией вы так интересуетесь.

Я закрывался. Миссис Темплтон, последняя из постоянных клиентов, которая, казалось, иногда проводила весь день в секции романов, но всегда оставалась довольна своими приобретениями, только что ушла. Я перевернул табличку на двери стороной «ЗАКРЫТО». Выключил наружные фонари и тогда услыхал шум из глубин магазина.

— Там кто-нибудь есть? — позвал я.

Донеслось явственное шарканье, а затем тихий звук голоса. Что-то, звучащее почти как пение.

— Привет?

Следуя за звуком, я обогнул несколько углов и миновал пару проходов меж стеллажей, пока не увидел у полки в секции классики довольно крупную фигуру в поношенном дождевике, стоящую ко мне спиной. Она действительно что-то тихо бубнила нараспев, с нарочито монотонным ритмом. Но, что важнее, я отчётливо разглядел, как она взяла шариковую ручку и что-то отметила в книге, которую держала — маленьком зелёном томике, вероятно, одним из греческих выпусков Лёбовской серии^[5].

— Эй! — окликнул я. — Купите это и калякайте там!

Фигура внезапно обернулась и, признаю, я действительно отшатнулся назад, оказавшись лицом к лицу — используя первый попавшийся штамп — с огромным, как медведь мужчиной с растрёпанными чёрными волосами, впечатляющими вислыми усами и лохматой бородой, превосходящим меня вдвое, с таким выражением на его лице — не обойдусь без простого выражения «совсем, совсем безумным» — как будто он с головой погрузился во что-то и определённо не обрадовался, когда ему помешали. Но это выражение тут же исчезло, как снятая маска и он совершенно спокойным тоном произнёс: — Разумеется, я заплачу. — Он сгрёб с полки ещё несколько томов. — Я возьму весь набор.

В сомнениях, я повёл его обратно к прилавку. По дороге я уловил около половины его трепотни о том, как слова силы, ключи вибрации или ещё какую чертовщину можно обнаружить беспорядочно рассеянными по книгам, словно вся литература была одной необъятной криптограммой, расшифровывающейся в «космические итоги» и я подумал, ну ладно, твёрдо решил, что он совсем чокнутый и можно лишь надеяться, что это — чокнутый с деньгами, каким тот и оказался. Он заплатил за книги измятыми замусоленными банкнотами по двадцать долларов, которые, как видно, комкались прямо в его карманах. Я не заметил никакого кошелька. Книги оказались сочинениями Еврипида и этот тип даже на секунду показал мне подчёркнутый отрывок, но это было в колонке греческого текста и я ничего не разобрал. Пока я пробивал чек и разглаживал те банкноты, он ткнул пальцем в витрину и заявил: — О, и это я тоже возьму, — указывая на замечательное первое издание джексоновского «Призрака дома на холме»^[6], которое стоило пять сотен долларов. Я не сомневался, что у него отыщется денег и побольше. Он продолжал вытаскивать банкноты, но всё же на миг я замешкался, с неохотой вручая столь изящное издание такому человеку, кто мог бы выводить в нём свои каракули, но он встретил мой взгляд, по-видимому, угадал мои мысли и, едва не рассмеявшись, пояснил: — О нет, это не для моих исследований. Просто почитать на досуге.

Потом вдруг воздвигся надо мной — это выглядело так, будто он всё время пригибался, словно готовая обрушиться лавина и произнёс: — Филип, мы с вами станем лучшими друзьями.

Я предположил, что моё имя он узнал, допустим, из маленькой стопки визиток на прилавке.

И он продолжил: — Не спрашивайте, откуда я узнал. Я просто знаю. Я окинул всё взором и увидел это. — Там было ещё одно слово, которое я не разобрал, почти непроизносимое, что-то, вроде «фхтагн».

Что было чудным и, признайте, ещё более странным — что, когда он вышел и я запер за ним дверь, не было видно фар и не слышалось, как отъезжала машина — трудно представить здоровенного толстяка, вроде него, шагающего несколько миль во мраке и сырости, неважно, как бы хорошо не были завёрнуты книги. Не слышалось даже шагов по дорожке из гравия. Только стучащий по стеклу мокрый снег. Я почти ожидал, что тот тип через минуту вернётся, но этого не случилось; что было, безусловно, как минимум, немного необъяснимо, хотя далеко не настолько, как факт, что его предсказание, пророчество или как это ни назови, и вправду сбылось.

Следует воздать Моржу должное — да, тот на самом деле настаивал, что его ближайшие друзья, ни одного из которых я в глаза не видел, в знак доверия переделывали имя Уолтер в Уолрес-Морж; и временами его усы и объём действительно производили такое впечатление — он был по-настоящему хорошим рассказчиком. Лучшим, из всех, что я знал. Следующей ночью, в тот же самый час, Морж появился таким же образом (Как он прошёл мимо меня, когда я сидел за прилавком у самой двери?) и поведал невероятно захватывающую историю о том, как однажды повстречал Ширли Джексон и она раскрыла ему тайну всей своей жизни, ускользнувшую от всех биографов, что изменила его самого. И, прежде, чем я сообразил — минутку, она ведь умерла в 1965, так сколько же ему лет? — он просто прибавил: — Конечно, тогда я был намного моложе. — Потом он завёл речь о Париже и некоторых людях, которых знавал, когда там жил. Я почти ждал, что он начнёт рассказывать про Хемингуэя и Гертруду Стайн, но нет, это оказалось довольно занятной, хотя и муторной, историей о попойке с Гором Видалом^[7], когда он тоже там жил. Разве Видал когда-нибудь жил в Париже? Надо бы глянуть в его биографии. Прежде, чем я хотя бы подумал об этом, Морж угостил меня ещё каким-то рассказом. У него имелось множество подобных историй. И рассказывал он их как нельзя лучше. Морж развлекал меня уйму долгих вечеров, даже после закрытия магазина.

Он был сам по себе богат, по крайней мере, так казалось и очень обширно путешествовал. Иногда он пропадал разом на несколько недель, скажу я вам и из самых далёких уголков света приходили открытки, с правдивыми (иногда) посланиями его почерком и настоящими иностранными почтовыми марками. Да, как-то я и действительно получил одну из Замбоанги. (Я не выдумываю; правда есть такое место, на Филиппинах. «Там бесхвостые обезьяны», — туманно заметил он.), Но больше всего времени он проводил в «Безголовом Шекспире». («Думаю, я знаю, где голова», — однажды заявил он. «Но это — словно руки Венеры Милосской. Лучше без них».) Знаете, по-моему, я никогда не замечал, как он проходил через переднюю дверь. Я просто оборачивался и Морж уже оказывался там. «Бууу!». И я спрашивал: «Какого хрена, как ты это проделываешь?», а он просто рассказывал мне историю. Он бывал в магазине так часто, что иногда полузнакомые люди посылали мне такие взгляды, будто говорили: «Рады за тебя, Филип, ты наконец кого-то подцепил», но нет, это было вовсе не так, это никогда даже не смахивало ни на что подобное, даже, когда мы сдружились очень, очень близко, такое не складывалось, поскольку, вдобавок к тому, что он везде бывал и всех встречал, у Моржа имелось смущающее свойство узнавать всё о тех, с кем сталкивался. Я видел, как он проделывал это с другими. Это по-настоящему пугало их. Он проделывал это со мной. Морж небрежно упоминал происшествие в моём детстве, иногда даже что-то действительно тяжёлое, вроде: «Тогда ты поймал свою сестру на краже и она обвинила в этом тебя, а ты никогда не простил её, хотя лучше бы сделал это, потому что, когда она умерла, стало слишком поздно». И прежде, чем я успевал проговорить: «Секунду, я ведь никогда тебе про это не рассказывал?», он переходил на какой-нибудь другой казус (включающий известных личностей в экзотических областях мира), демонстрируя самый мягкий, самый реалистичный, самый эмоционально отзывающийся пример, что мне следовало её простить, потому что иногда, чтобы преуспеть в мире, нужно знать, когда стоит всё отпустить и просто позволить событиям происходить, как будто ты — плывущий в потоке листок.

— Так говорил Будда, — утверждал Морж.

«Он и правда так говорил? — хотел я спросить его, но не стал. — И как вы двое вместе ладили? Ну, то есть, прежде, чем ты разругался с Аттилой-Гунном».

Да, бывали времена, когда я просто не верил ни единому слову из этого, когда я отказывался верить, когда сохранившиеся клочья рассудка твердили мне: если кто-то рассказывает тебе одну поразительную историю — это интересно, но, когда он рассказывает полсотни их, то это уже треклятый патологический лгун. Это — будто разница между тем, как наблюдать за НЛО и еженедельно похищаться пришельцами. Но у него всегда находились для меня ответы, даже, когда я более или менее открыто сомневался в нём. Так почему же он странствовал по всему миру, пользовался дюжиной вымышленных имён и публиковал книги под большим количеством псевдонимов, чем любой другой за всю историю? Ты что — секретный агент или вроде того?» — интересовался я, а он лишь ухмылялся и отвечал: — Если я скажу тебе, это перестанет быть секретом, ведь так? Нет, я не тайный агент. Это только моё прикрытие.

— Значит, если ты — какой-то невероятно особый важный кто-то там, почему же всё внимание уделяешь мне?

Когда я об этом спросил, показалось, что Морж действительно немного обиделся. — Потому что мы друзья, — ответил он. — Как уже было сказано, я окинул всё это взором и увидел, что мы станем верными друзьями. Как Дамон и Питиас. Давид и Ионафан^[8]. Фродо и Сэм. Я считал, тебе это понятно. Что ж, думаю, пора изменить твою точку зрения. Прояснить обстоятельства.

Прояснил ли он обстоятельства? Прояснил, до такой чистоты, которой можно наслаждаться, прокручиваясь в стиральной машине. Обстоятельства после этого стали лишь таинственнее. Могу сказать, что одно из обстоятельств, удерживающих меня заворожённым, попавшимся, как олень в свете фар, был способ, которым он как-то узнавал интимнейшие вещи из моей жизни, то есть, как раз отсутствия жизни. Он знал, что у меня имелись литературные амбиции, как у всякого молодого человека и ничего из них не вышло, что я был нердом, прежде, чем нерды вошли в моду и что мне никогда не удавалось склеить девчонку, и я, с переменным успехом, доплыл по жизни до пятидесяти трёх лет, не прожив по-настоящему ни года из них. У меня не предвиделось никакой семьи, никакого будущего, вплоть до самой могилы, некому даже передать мои накопления. Покупатели замечали, что у меня книг больше, чем у Господа Бога, но Божий бардак, вероятно, служил какой-то цели. Мой же просто находился тут.

Я не отрицаю, что он был добр ко мне. Морж действительно умел успокоить и ободрить и он даже понудил меня вновь заняться писательством.

Результат вам известен. Незначительный, но без сомнений опубликованный.

Но мне придётся отклониться в метафизику. Однажды вечером, в магазине, Морж спросил, имеется ли у меня в ассортименте «Некрономикон» и я ответил, что только авторства Саймона, в мягкой обложке, — А, та галиматья, — кивнул Морж, — Не бери в голову. — И он снова завёл свою теорию, если можно её так назвать — что вся реальность, вся вселенная, вообще всё — это единый необъятный палимпсест, где каждый текст написан поверх предыдущего. Нет, он не обращает меня в деконструктивизм, заявил Морж. Вообще ничего подобного. Реальность — сама по себе колоссальная тайнопись. Если ты мог распознать слова, которые можно найти где угодно и если мог связать их вместе и повторить верным образом — да, это действительно походило на пение — тогда ты мог настроить резонанс и — всё, что угодно.

— Ты когда-нибудь задумывался, как чародеи призывают демонов? — спросил он. — Я имею в виду, с чего бы это неким сверх-земным сущностям мчаться сквозь световые годы и измерения, только потому, что какой-то человек на этой крохотной пылинке произнёс волшебные слова?

Вот так, если допустить вещи, вроде чародеев и демонов, и если в ту минуту мы оба определённо не свихнулись. «Я духов вызывать могу из бездны»^[9].

— У них очень чуткий слух? — вяло предположил я.

Всё это время Морж неистово строчил в блокноте. Он предъявил результат. Там, в середине листа, был сплошной чёрный круг, а от него во все стороны расходились всевозможные извилистые линии.

— Что это? — спросил я. — Шерстяной комок взорвался?

— Смотри сюда. — Он потянулся и, казалось, схватил что-то в воздухе, прямо перед моим лицом, словно парящий волосок или что-то такое. — Ты это видишь?

Я не собирался признавать, что что-то видел. Да видел ли я что-то там вообще?

И Морж объяснил, очень долго и удивительно доходчиво, достаточно чтобы развеять любые сомнения, скептицизм или оставшиеся клочья здравого смысла, что вся вселенная, космос, макрокосмос, весь Большой Трах-Бабах целиком, полны линий касания, как он их называл — силы, энергии, чего-то подобного, но ни одно из слов не описывало это полностью. Представьте нити паутины во тьме. Большинство людей не видит их, но некоторые, самые тонкокожие, того сорта, что становятся Вознесёнными Учителями, чёрными магами или ещё кем, могут чувствовать эти паутинки, проходящие через мир. Вот как призывают духа из бездны — настраивают верный резонанс, который привлекает внимание чего-то, очень далёкого, которое явится, скользнув по паутине или чему-то такому.

— Ты хочешь сказать, как бьющаяся муха привлекает паука?

— Что-то вроде того, — подтвердил он.

— Не думаю, что хотел бы повстречать такого паука.

— Вся хитрость в том, чтобы не завязнуть.

Поэтому Морж решил, что мне необходима практическая демонстрация, здесь и сейчас и что я к ней готов.

— Вот, возьми это, — сказал он, вытягивая из воздуха ещё одну парящую нить нереальности.

И я взял это, а видел или нет на самом деле что-то — будто волосок, будто нить, будто процарапанная в воздухе огненная линия — не могу с чистой совестью утверждать; но Морж ухватил это пальцами и я схватился за это своими пальцами, а другой рукой он очень крепко сжал мою свободную руку. Он что-то пропел, быть может, по гречески, а, может, математическую формулу или и то и другое, а потом мы исчезли, на мгновение упав во тьму. Затем я резко остановился, открыл глаза и увидел, что мы сидим в едущей машине, моей машине, но ведёт её Морж. Было темно. Промелькнула пара сельских домов. Я подумал, что знаю, где мы, но не в точности. Где-то за городом. Потом мы добрались до маленького городка и проехали по улице, мимо белых заборчиков — даже в темноте я разглядел, что всё это будто вышло из-под кисти Нормана Роквелла^[10]: идиллические, великолепно ухоженные поздневикторианские домики — и мы свернули на подъездную дорожку. Морж показал на освещённое крыльцо с парадной дверью.

— Просто поднимись туда и войди. Даже не стучись.

— Но я…

— Иди.

К тому времени я либо уже достаточно находился под властью его очарования, либо полностью свихнулся, либо был достаточно убеждён, что это только сон, так что подчинился. Я прошаркал по усыпанной листьями лужайке к той двери и зашёл внутрь. Там обнаружилась женщина в фартуке. Она только что вышла с кухни. Женщина удивилась, увидав меня, но удивилась не так, будто к ней в дом только что ворвался абсолютно незнакомый человек, а так, будто она меня знала, но не ждала, словно я отправился за покупками или что-то вроде того.

Но, прежде, чем кто-то из нас произнёс хоть слово, в комнату вбежали две маленькие девочки, лет семи и четырёх, с криком: — Папочка! Папочка! Пошли, посмотришь нашу рождественскую ёлку!

Так что я последовал за ними в гостиную и восхитился рождественской ёлкой, а потом нас позвали ужинать и женщина, которая, как видно, видела во мне своего мужа и отца этих детей, очень странно глядела на меня и задавала насторожённые вопросы, и всё, что мне удалось сделать — это вслух не расхохотаться над иронией моего ответа, что сегодня я немного сам не свой. После ужина я поднялся, нервно пошатался по комнате и вышел обратно в гостиную, подмечая на стенах фотографии, на некоторых из которых был я, вместе с этой женщиной и детьми. Я остановился у шкафчика, полного книг, многие из которых несли на корешке моё имя. Я узнал свой первый (и, насколько мне известно, единственный) роман «В бездне», но там оказалась ещё, как минимум, дюжина их, на трёх я делил авторство ни с кем иным, как с Уолтером Стивенсом. Одной оказалась детская книжка, под названием «Морж возвращается».

Но прежде, чем у меня от всего этого закружилась голова, открылась передняя дверь и появился мужчина, который в точности выглядел, как не столь потрёпанно одетая версия меня самого, подбородком придерживающий стопку коробок с подарками. Он всё выронил, охнул и сдавленно чертыхнулся; наши взгляды встретились и он/я понял. Жена закричала. Я кинулся мимо него, в ночь, прочь из этого дома. Я не успел поразмыслить, как они восприняли это бегство, потому что через минуту снова как бы упал во тьму, а потом очутился во мчащейся машине, вместе с Моржом и там, вполне заметное, было нечто, вроде волоконца, вроде светящегося отрезка струны, парящего в воздухе прямо у моего лица. Оно тянулось сквозь лобовое стекло в бесконечность или, по крайней мере, очень, очень высоко в небеса и, прежде, чем я понял, что это такое, мы с Моржом ухватились за него и оба распевали что-то, явно не похожее на «Ом мани падме хум»^[11], уверяю вас, а потом опять упали, грохнулись в грязь и покатились, остановившись на самом краю утёса, перед дырой в земле, величиной с Большой Каньон, только полный огня внизу и оттуда возносились звуки, которые мог издавать ветер, вырывающиеся вулканические газы или Бог знает что, но несомненно вызывавшие у меня мысль о миллионе голосов, одновременно вопящих от боли и ужаса.

— Ах, Мефистофель… — прошептал я и мой голос мне не принадлежал. Это был отзвук того бушующего ветра.

Или, быть может, Морж собирался изобразить Вергилия и провести мне экскурсию по безднам, до самого дна, к замёрзшему озеру в сердце мира и невредимым вывести из дьяволовой задницы, но насчёт этого я сомневался, действительно сомневался; я не знал точно, был это ли вообще Ад, хотя подметил, что воздух был сернист и удушлив, и целых два громадных солнца взирали на нас с тускло-оранжевых небес.

Затем опять, мы с моим другом запели, ухватились за нить, которая вилась в воздухе и упали во тьму, и снова оказались во мчащейся машине. Ему пришлось бешено вывернуть руль, чтобы избежать лобового столкновения и вернуться в свой ряд, пока нас грузовик ослеплял нас фарами и оглушительно гудел.

И вновь мы очутились в каком-то месте, тихом и холодном месте, где побрели через ледяную пустыню под чёрным и сверкающим небом, направляясь к высившейся над нами горе, на вершине которой зловещим оком мерцал один-единственный, сияющий огонёк.

«Бесконечность миров, — объяснял мне Морж, — кроется не в пространствах, которые мы знаем, но меж ними, каждое из которых открыто дерзновенному философу, чумевшему отыскать к ним путь, как он сам».

Паутина во тьме, ведущая куда и когда угодно. Когда я опять спросил его: «Почему я? Почему он выбрал меня для такого откровения?», Морж ответил, что в своих странствиях заводил множество подобных протеже и учеников, но, окинув взором из грядущего, увидел уже свершившийся факт, что мы с ним стали родственными душами в мере, превосходящей любое понимание и, поскольку это уже и было так, он вернулся назад и помог этому свершиться, одним сырым зимним вечером материализовавшись из воздуха в секции классики книжного магазина «Безголовый Шекспир», а прочие варианты, можно сказать, канули в Лету.

Бесконечность миров затрагивала все места, времена и вероятности. Существовал мир, где моя жизнь повернулась совсем иначе, а, может и удачно, и у меня была семья, и существовал тот, где человечество так и не развилось на Земле, и органическая жизнь, если этот термин был применим к тому, что поселилось там взамен, была совершенно иной.

Существовала бесконечность, в которой Морж Стивенс действительно везде побывал и всех повстречал, и все его рассказы были правдивы.

Существовал мир, где мы оба, одетые совершенно не по погоде, брели через Холодную Пустыню к тому самому Кадату, что описан в «Некрономиконе» — настоящем, не саймоновской галиматье — и, возможно, в одном варианте событий, мы оба замёрзли насмерть, прежде, чем зашли очень далеко, а в другом, возможно, нас отнесли на вершину горы гибкие безликие крылатые твари, прислуживающие никогда не открывавшему своего лица властителю; но, прежде, чем что-то из этого произошло, мы с Моржом ухватились за световую нить в воздухе, проговорили слова, тщательно настраиваясь на их резонанс и снова очутились в несущейся машине, но на сей раз за рулём был я, снаружи палило дневное солнце и мы громыхали по пустынным ухабам. Мне едва удалось затормозить, чтобы не врезаться в один валун, потом ещё в несколько, смял весь перед машины, из разбитого радиатора вырвался пар и я задохнулся от ужаса, осознав, что мы еле держались на самой кромке каньона, не меньше мили глубиной, полного огня и воплей проклятых душ.

Уверен, в одной версии той реальности, машина рухнула туда вместе с нами, унося нас к гибели, но в другой я успел крикнуть, броситься на Моржа с кулаками, вытолкнуть его в пассажирскую дверь и выползти следом, раньше, чем машина свалилась с края, вновь и вновь ударяясь об скальные обнажения, пока не скрылась в бурлящем дыму.

На сей раз в небе оказалось всего одно солнце, но оно чуть не запекло нас двоих, как картошку, пока мы тащились среди камней, отчаянно пытаясь найти тень. Нам оставалось лишь дождаться сумерек — небеса полнились чужими звёздами, ни одного знакомого созвездия — а потом мы схватились за пылающую золотую нить, тянущуюся из тех небес вниз и взмыли по ней ввысь, меж углов, меж пространств, прямиком к некоему ужасающему великолепию, которое я не буду и пытаться выразить словами.

Конечно, в тот момент мне казалось, что я полностью свихнулся и я плачу, вспоминая это, понимая, что стать безумцем — не тот удобный выход, на который ты рассчитывал, подручное спасение от всех твоих мук и ужасов. Вспомните того безумного священника^[12] из «Монти Пайтона», того, из прихода Св. Кретиния Вознесённого-Пирожным-с-Кремом-и-Джемом, который напевал: «Ди-ди-ДИ-ДИ-ди!» разбивая тарелки о свою голову. По крайней мере, я вспоминаю его и плачу, поняв — это не так легко, хотя я пытался, Боже, пытался и, наверное, вот почему нам здесь дают только одноразовые тарелки.

Потому что, видите ли, я только-только подобрался к действительно безумной части, представить которую мне удалось, лишь обезумев. Ведь может оказаться правдой, что где-то, посреди несметных вероятностей несметных миров мы двое достигли средоточия безмыслия, ядерного хаоса в центре вселенной и благоговейно танцевали там со слепыми дудочниками. Может оказаться правдой, что мы стали властителями планет, чёрными магами, что всего лишь словами и жестами уничтожали целые миры и расы или воскрешали их и переделывали по своим капризам. Вполне возможно, что мы двое изучили всеобщую тайну и, современным почерком и шариковой авторучкой, записали её на пергаменте, который скрыли в некоем разрушенном нечеловеческом городе, за миллион лет до того, как появились снова, чтобы направить искателя, настолько же безумного, как уже стал любой из нас двоих.

Что несомненно правда — это наше открытие, что те линии силы, нити, паутина во тьме, как это ни называй, обитаемы или, наверное, лучше сказать заражены чем-то, что, полагаю, не является первоначальными видами, которые выплели подобные структуры, не пауками, которые могут примчаться по трепещущей паутине за своей бьющейся добычей, но какими-то паразитами, космическими вшами, которые движутся по тем линиям, между тех пространств, по своим целям, полностью выпадая из внимания Великих Сил и Сущностей, чьё существование мы лишь смутно ощущаем, но быстро примечая схожих паразитов, вроде нас самих, что посмеют лезть в тайны, нам не предназначенные и которые может пытаться раскрыть лишь сумасшедший.

Я первым увидел одного из них. Когда мы поднимались меж миров, в бездне среди звёзд, где перед нами пеной растекались галактики, я бросил взгляд назад, за спину — мой друг, наставник, советчик и проводник смотрел только вперёд и вверх — и заметил, как нас преследует что-то и вправду похожее на насекомое, вроде чудовищной гниды или клопа — некий паразит, величиной с большую собаку, с обликом, в котором ни глаз, ни разум не в силах были полностью разобраться, хотя различалось, что у него имелся золотистый сегментированный панцирь, десятки, если не сотни, конечностей, удручающе подобных человеческим рукам и ещё более удручающе подобное человеческому лицо, которое смахивало на отражение моего собственного, но раздутое, искажённое и безумное. Оно верещало мне что-то, вроде скандирования, почти складывающееся в слова.

Самой кошмарной подробностью из всех, что я разглядел, пока оно подбиралось всё ближе, было то, что на нём тоже имелись паразиты, мириады крохотных точных подобий, кишащие так, что самый облик твари бурлил, словно кипящая вода.

В ту минуту, в одной из версий неисчислимых вероятностей, когда та тварь доползла до нас, когда она коснулась меня, Морж Стивенс, мой дорогой близкий друг, партнёр и наставник стремительно рванулся вперёд, бросив меня там на погибель, как в старом анекдоте про парня, который берёт своего хромого друга на прогулку по опасному району и поясняет: «Мне не нужно перегонять грабителей. Мне нужно только перегнать тебя».

Гнусное предательство! Все те видения, приключения, истории, притязания и заверения в дружбе служили лишь тому, чтобы сделать меня наживкой, отвлечением, а он смог бы удрать, прямиком к тому самому неописуемому великолепию, к которому стремился.

Но в другой версии, которая, по-моему, более истинна, как только первая из тех отвратных конечностей чуть скользнула по нам, перед тем, как уйма извивающихся бледных пальцев сумела крепко ухватиться, мой товарищ испустил вопль изумления и омерзения, схватил меня за запястье и сдёрнул с нити, по которой мы поднимались и мы снова падали через вселенную в бесконечную бездну, пока вокруг нас во все стороны тянулись мириады размётанных огненных паутинок; и меня посетило грандиозное видение, которое не покидает меня ни на миг и преследует даже в наркотическом сне — вся беспредельность времени и пространства, целиком заражённая, кишащая паразитами, которых большинство людей просто не видит, которые несметными скопищами рыщут повсюду вокруг нас, в воздухе, в земле, в стенах наших построек, даже в самых камнях, извивающиеся и ползающие, всегда готовые нахлынуть и пожрать всех нас.

Меня это невероятно, до ужаса тревожило, и тогда и сейчас, но разве вы можете назвать меня безумным? Сам я говорил это сотню раз, но вы не должны соглашаться со мной! Слушайте! и заметьте, как здраво, как спокойно я рассказываю вам остальное…

Мы выпали прямо из воздуха, но не внутрь книжного магазина «Безголовый Шекспир» и не на сиденья во мчащейся машине — ведь машина была разбита и уничтожена, как я уже упоминал — а в запущенную и захламлённую квартиру в трущобном районе какого-то города на северо-востоке. Я не так уж внимательно осматривался вокруг, поэтому только впечатления. Яркий свет снаружи. Когда грохотал поезд надземки, всё это место дребезжало. Я заметил кучи всевозможного мусора, у одной стены громоздились коробки для документации, набитые высыпающимися бумагами, книгами, рукописями, письмами, и старыми рекламными рассылками, слоем по щиколотки, в мойке гора немытой посуды, всё это место кишело паразитами и я каким-то образом понял, что это сердце, исходная точка, где все мечты, вероятности и завораживающие чудесные байки Уолтера Стивенса (или как его звали на самом деле), рассыпались, словно карточный домик, на осколки лжи. Они не были правдой тут, в этом, отрезанном от бесконечности, месте. Сейчас это давало один-единственный повод для надежды, поскольку, если здесь, в этой единственной реальности, ничто из произошедшего ранее не являлось правдой, тогда ужасы, что последовали за нами сюда из той, бесконечно пронизанной беспредельности, тоже не могли быть правдой и, возможно, только возможно, если мы просто оставим всё это и переведём дух, то сумеем жить дальше.

Но это было не так-то просто. Если бы расколотить о голову тарелку-другую и дурашливо покричать, и это всё бы переменило; если бы…

Это было не так-то просто. Тут, вместе со мной, в своей собственной квартире, находился Морж и он плакал, пока запирал двери и окна, а потом начал поливать скопившийся хлам бензином из канистры.

— Мне жаль, — сказал он. — Мне правда жаль. Я не хотел, чтобы это закончилось так. Но теперь иначе закончить никак нельзя.

Возможно, в тот миг просто вернулась крупица моего собственного здравого смысла, потому что я начал рассуждать и думать, как тот парень, который обогнал своего хромого друга, спасаясь от грабителей.

— Ты не должен этого делать, — заявил я. — Стой. Просто уйдём отсюда вместе со мной. Давай поговорим. Пойдём ко мне домой. У меня есть свободная комната.

Он зарыдал. — О да, я должен это сделать, сейчас, пока ещё хоть часть моего ума ещё ясна, пока он ещё принадлежит мне…

И тогда я увидел, что он говорил правду, что он прав, что ему, пожалуй, оставались лишь минуты, пока хоть какая-то часть его разума, его души ещё принадлежала ему и была способна действовать, потому что он, самая его плоть, кишел паразитами. Прямо сейчас они незримо извивались в воздухе вокруг нас, в стенах, доже в земле под нашими ногами, те твари, твари, пожирающие твари, что кишат в самом космосе, в бесконечности, о которых можно прочитать в настоящем «Некрономиконе» и, схожим образом, они извивались и множились внутри него и я, чьи глаза открылись, увидел их. Я видел, как его лицо и плоть на руках бурлили и клокотали, словно кипящая вода. Они были внутри Моржа. Твари пожирали его и он, при всех своих ужасающих мучениях, оставался достаточно разумным, достаточно отважным, чтобы попытаться стать спасителем человечества, уничтожив себя самого, все свои знания и все связи, что установил с той жуткой бесконечностью.

Вот только я, как подлец, как вероломный трус, который бросил своего хромого друга, думал лишь о себе и пытался сбежать. Стивенс был вдвое больше меня, здоровенный мужчина, могучий, даже когда не взбешён. Я знал, что не смогу его одолеть. Поэтому, пока он выливал бензин, я медленно отступал к запертой двери.

Я отчаянно озирался вокруг. Схватил папку с бумагами. Это оказалась рукопись, предположительно, его новый сборник стихов.

— Гляди, — сказал я. — Я просто захвачу это с собой и опубликую, как мемориальный том. Разве тебе этого не хотелось бы? Это отличная вещь. Её следует сберечь.

Морж отшвырнул канистру и двинулся ко мне. В одной руке он сжимал зажигалку.

Другой рукой он вцепился в моё запястье, с такой силой, что, казалось, сломал мне кости. Бумаги рассыпались по полу.

Я смотрел Моржу в лицо. Его черты изменились почти до неузнаваемости, смялись, почернели, пузырились и извивались, его лицо лопалось, брызжа кровью, пока маленькие, верещащие твари-паразиты прогрызали себе путь сквозь кожу.

Лишь глаза всё ещё принадлежали ему. Лишь там я уловил последний меркнущий проблеск Моржа, моего старого друга. Говорю вам, в самом конце он держался героем. Он цеплялся за свою человечность, последние клочья своей личности, до самого последнего мгновения, потому что не мог иначе. Думаю, в самом конце он действовал ради дружбы. Не милосердия, но безрассудной дружбы.

— Кто-то должен предупредить мир, — сказал я. — Кто-то должен рассказать им. Про… всё это.

— Да, — согласился он. — Полагаю, кто-то должен.

Он выпустил моё запястье, затем вытянул руку и отпер дверь.

Я бросился на улицу. За моей спиной квартира взорвалась ливнем раскалённого стекла, когда вылетели окна.

И вот так я спасся. Вот так я смог поведать вам эту историю.

Но это было не так-то просто. Видите ли, никому не удалось бы так легко спастись и всего через несколько минут на меня нахлынул болезненный страх: если твари-паразиты настигли из многомерного пространства Уолтера «Моржа» Стивенса и заразили его, значит, они должны были настигнуть и заразить меня тоже. Так что, разумеется, для меня оставался один-единственный логичный план действий и одним из тех раскалённых осколков, что вылетели из окон квартиры, я принялся усердно вырезать из себя самого тех ужасных, верещащих, извивающихся тварей, и неплохо потрудился, прежде, чем свалился от потери крови и меня обнаружила полиция; и, поскольку именно такая мания — вот, вот, мои шрамы это подтверждают — отлично вписывается в привычные концепции психиатрии — это симптом особо тяжёлой формы шизофрении — или, по крайней мере, вписывается, если ты действительно не заражён извивающимися, верещащими, всепожирающими паразитами из запредельной бесконечности — вот потому были назначены обычные методы лечения и вот я здесь, единственный живой очевидец участи Моржа Стивенса и единственный человек, который может хотя бы намекнуть вам на истинную правду о нём.

Больше мне нечего рассказать. В любом случае, часы посещений прошли. Вам нужно идти. Всего хорошего. Это меньшее, что вы можете сделать в благодарность за то, что я потратил столько своего бесценного времени.

Скажите, что это ползает у вас по плечу?

Примечания

1

Комнины — византийский аристократический род и императорская династия, правившая в Византии. Палеологи — последняя и наиболее долговечная династия императоров в Византии.

(обратно)

2

Пайн-Барренс — местность на юге штата Нью-Джерси. Значительная часть территории Пайн-Барренс занята лесами.

(обратно)

3

Эндрю Ньюэлл Уайет — американский живописец, график, один из виднейших представителей изобразительного искусства США XX века.

(обратно)

4

«Таинственная Пенсильвания» — путеводитель по местам легенд и загадок Пенсильвании.

(обратно)

5

«Лёбовская серия» — книжная серия, выходящая в издательстве Гарвардского университета, в которой представлены наиболее известные произведения древнегреческой и латинской литературы. В каждой книге приводится оригинальный греческий или латинский текст с параллельным переводом на английский язык. Особенностью внешнего вида книг этой серии является то, что произведения греческих авторов публикуются в книгах под зелёной обложкой, латинских — под красной.

(обратно)

6

Шерли или Ширли Джексон — писательница, классик американской литературы XX века. Более всего известна готическим хоррор-романом «Призрак дома на холме».

(обратно)

7

Юджин Лютер Гор Видал — американский писатель, эссеист, кино- и театральный драматург, признанный классик американской литературы второй половины XX века. Заметная фигура культурной и политической жизни США на протяжении последних шестидесяти лет.

(обратно)

8

Дамон и Питиас — двое пифагорейцев из Сиракуз, ставшие символом мужской дружбы. Давид и Ионафан — библейские персонажи из Пятикнижия (Ветхий Завет). Отношения Давида и Ионафана были примером идеальной дружбы в Библии.

(обратно)

9

Шекспир, «Генрих IV» акт третий, сцена первая, перевод А. Смирнов.

(обратно)

10

Норман Роквелл — американский художник и иллюстратор.

(обратно)

11

Ом мани падме хум — одна из самых известных мантр в буддизме Махаяны. Буквальный перевод: «О, жемчужина, сияющая в цветке лотоса!»

(обратно)

12

Преподобный Артур Беллинг — викарий прихода Св. Кретиния Вознесённого-Пирожным-с-Кремом-и-Джемом, известный своим невменяемым поведением, персонаж двух скетчей «Летающего цирка Монти Пайтона».

(обратно)

Оглавление

Паутина во тьме

*** Примечания ***