Маленький журавль из мертвой деревни [Гэлин Янь] (fb2) читать онлайн

Гэлин Янь Маленький журавль из мертвой деревни

АРКАДИЯ

Санкт-Петербург

2020

Geling Yan

Little Aunt Crane

(小姨多鹤)

Перевела с китайского Алина Перлова

Дизайнер обложки Александр Андрейчук

Художник Ирина Бабушкина

© Geling Yan, 2007

© Издание на русском языке, перевод на русский язык, оформление.

ООО «Издательство Аркадия», 2020

* * *

Пролог

Сигнальные огни пылали сразу в нескольких местах. На горных склонах, с трех сторон окруживших деревню, по очереди поднимался дым. Пока желтый горизонт наливался красным, а потом бордовым, столбы дыма темнели, а огни под ними разгорались все ярче и ярче. Небо совсем почернело, и оттуда, где полыхали огни, доносились свирепые крики: «О! О! О!»

По всей деревне стояла частая дробь женских гэта^[1]. Согнув спины, подгибая колени, женщины бежали быстрее ветра: «Китайцы идут!» С тех пор как те атомные штуковины сравняли с землей Хиросиму и Нагасаки, китайцы часто наведывались в деревню пострелять или бросить пару гранат. И женщины скоро привыкли бегать, горбя спины и подгибая колени. После недавней вербовки солдат для обороны Маньчжурии все мужчины моложе сорока пяти лет ушли на фронт, и, кроме женщин, в деревне почти никого не осталось. Пока они собирали домой детей, подростки лет по пятнадцать заняли места у бойниц защитной стены. Стена была в полметра толщиной, и ее в два ряда опоясывали бойницы. Вокруг каждой из шести японских деревень стояли защитные стены — переселенцы отстроили их сразу, как приехали. Тогда им казалось, что командование разводит лишнюю суету: ведь китайцы прятались, едва завидев японца, а кто не спрятался, тот, согнувшись в поклоне, отходил прочь с дороги. Но теперь все переменилось: в деревне Сиронами стоял крик: «Китайцы!» — и был он так же пронзителен, как крик «Японцы!», еще недавно разносившийся по всей стране.

Три дня назад люди из шести японских деревень отправились к маленькой железнодорожной станции в самой северной части Маньчжурии. Та станция называлась Яныунь, здесь они сошли с поезда, что привез их когда-то в Маньчжоу-го^[2]. Они собирались сесть в Яныуни на последний поезд, следовавший в корейский Пусан, а оттуда на пароходе вернуться в Японию — этим путем переселенцы много лет назад пришли на запад, в Маньчжурию. Из шести деревень собралось больше трех тысяч человек, многие вели с собой скот, чтоб везти поклажу и посадить на него стариков со слабыми ногами да детей, которые не смогли бы долго идти. Люди прождали в Яныуни ночь и день, но вместе с поездом пришла телеграмма от командования, в ней приказывалось немедленно отступить обратно в деревню: большая группа советских танков пересекла китайскую границу, велика вероятность столкнуться с ними лоб в лоб. Доктор Судзуки из деревни Сиронами запрыгнул в поезд, убеждая сельчан не верить телеграмме: и отступать, и вдти вперед — риск, но настоящий японец должен идти вперед. Поезд тронулся совсем пустым, только голова сердитого доктора Судзуки торчала из окна вагона, он все кричал: «Да прыгайте же! Глупцы!»

Сигнальный дым низко расстелился над деревней, сделав стылый осенний воздух густым и едким. Огней становилось все больше, уже не сосчитать, они сплошь усеяли горы и долины. Словно люди со всего Китая пришли сюда, и их грозные крики: «О!.. О!.. О!..» казались куда страшнее ружейных залпов.

Кто-то из ребят у бойницы выстрелил первым, и скоро все мальчишки принялись палить по факелам. Зажмурившись и стиснув зубы, они стреляли по огненным точкам, заполонившим темноту. На самом деле огни пылали еще за несколько ли^[3] от деревни. Факелов становилось все больше, из стайки огоньков они в один миг превратились в целый табун, но не приближались, и свирепые голоса тоже оставались в отдалении, словно гром, рокочущий у горизонта.

Староста велел жителям собраться на площадке у деревенского храма синто. Было ясно, что придется уходить, чего бы это ни стоило.

Ночь шла к рассвету, вдали прогудел поезд, наверное, привез еще пару дюжин вагонов с советскими солдатами. В срочном объявлении староста приказывал не брать с собой поклажу, только детей. Люди и слышать об этом не хотели, ведь если уходить из Маньчжоу-го, как же без поклажи? Но староста едва ли мог забыть про такой важный вопрос, скорее всего на долгом пути отступления найдется и питание, и ночлег. Лица женщин осенила безмятежность: наконец-то все позади. Много лет назад они приехали сюда из Японии под знаменами «Отряда освоения целины», никто не знал тогда, что спокойные безбрежные поля перед ними японское правительство вырвало из рук китайцев. И теперь китайцы начали сводить счеты. Несколько дней назад на рынке погиб житель деревни Сакито, и смерть его была страшна: на трупе не осталось ни волос, ни носа, ни ушей.

За спиной старосты, которому шел уже пятьдесят второй год, стояла дюжина старейшин, они молча дожидались, когда стихнет стук гэта. Староста велел прекратить шушукаться и лезть друг к другу с расспросами. Его послушались.

— Подойдите ближе, еще ближе.

Толпа слаженно двинулась и быстро встала в ровное каре. Младенцы спали на руках у матерей или за их спинами, дети постарше дремали, привалившись к взрослым. Голос у старосты был тихий-тихий и хриплый — всю ночь курил. Он сказал, что старейшины проголосовали и вынесли решение: все нужно закончить, пока не рассвело. Староста был не мастер произносить речи, и когда не знал, что сказать, кланялся собравшимся односельчанам, снова и снова. Он с трудом подбирал слова, говорил, что граждане Великой Японии — подданные Солнца и позор поражения для них намного больнее смерти. Еще говорил, что вчера вечером советские солдаты в соседней деревне убили несколько японских мужчин и всем скопом изнасиловали дюжину японских женщин; они разграбили деревню подчистую, не осталось ни зернышка, они увели всю скотину. Эти бандиты хуже настоящих бандитов, эти звери страшнее настоящих зверей. И посмотрите, сколько огней в горах! Пути назад нет! Китайцы вот-вот нагрянут! Они бы сказали, что у нас сейчас «со всех сторон западня», «отовсюду слышатся песни чусцев»^[4].

В этот миг шестнадцатилетняя девочка, что стояла позади всех, шмыгнула за бук, а потом, пригнувшись, во всю прыть побежала в деревню. Она вдруг вспомнила, что забыла надеть сережки, золотые сережки. Она тайком вытащила их из маминой шкатулки: нравилось наряжаться, да и любопытно. В Сакито жили родители ее матери, а сама девочка была из деревни Сиронами, что у железной дороги. Десять дней назад, когда мир только начал лететь в пропасть, мать отправила ее в Сакито ухаживать за дедом: у него остались осложнения после инсульта. Дед плохо ходил, но однажды ночью он ушел и больше не вернулся. Его труп нашли деревенские собаки, тело лежало в воде, а ноги застряли в расщелинах между камнями на отмели. Бабка почти не плакала: муж решил умереть, и она уважала его решение.

Отыскав сережки, девочка босиком полетела обратно к храму, гэта она держала в руках.

Она пропустила резкую перемену в речи старосты. Когда тень девочки исчезла в непроглядной предрассветной тьме, староста от лица совета старейшин объявил, что они сделали выбор за пятьсот тринадцать односельчан. Он сказал, что нашел самый достойный и безболезненный путь отступления из Маньчжоу-го. Для женщин это единственный путь, пройдя которым, можно сохранить чистоту.

Люди стали понимать: староста говорит что-то не то. Пошатывающиеся со сна дети тоже учуяли дыхание злого рока и все, как один, задрали головы на своих родителей. Две девушки невольно сжали друг другу руки. Женщина, стоявшая дальше всех от старосты, шагнула в сторону, потянув за собой сынишку лет пяти, осмотрелась, потом отошла еще чуть-чуть. Шаг — и скроется в молодой тополиной рощице, которую разбили по весне. Что же задумали старейшины…

С неумолимыми лицами они стояли за спиной старосты. Староста огласил решение совета:

— Мы японцы, и умрем с подобающим японцам достоинством. Совет старейшин раздобыл достаточно патронов, хотя это было непросто.

Людей парализовало страхом. Спустя мгновение кто-то недогадливый подал голос: «То есть как. всем вместе умирать? Зачем?!» Послышался женский плач: «Мне надо мужа с фронта дождаться!» Голос старосты вдруг переменился, став ехидным и злым:

— Решили предать свою деревню?

Свет уже понемногу разбавлял темноту, и каждую секунду небо становилось чуть бледнее.

Девочка с сережками стояла сейчас в дюжине шагов от толпы, она только что прибежала, но успела расслышать слово «умирать».

Староста сказал, что настоящий японец и смерть должен принять, как подобает японцу. Он выбрал старейшину, который возьмет все в свои руки и подарит односельчанам достойную смерть. Этот старейшина — меткий стрелок, он вернулся с двух мировых войн, а сейчас отдаст жизнь за родину, как всегда и хотел. Здесь, у храма с табличками предков, каждый из нас падет на землю с достоинством, мы умрем среди своих родных.

Женщины заметались, сбивчиво перебирая предлоги, чтобы избежать «достойной смерти». Паршивые овцы есть в каждой деревне, были они и в Сакито: эти женщины благодарили старосту, но просили позволить им самим решить, как и когда умирать. Дети не всё понимали, им было ясно лишь, что ничего хорошего от «достойной смерти» не жди, все они поразевали рты, вытянули шеи и, задрав головы к небу, громко заревели.

Раздался выстрел. Всего один. Люди увидели, что староста лежит на земле. Все было решено заранее, и староста первым поступил как подобает «настоящему японцу». Жена его завыла; накануне свадьбы со старостой она так же лила слезы перед своей матерью. Причитая, она медленно осела на землю рядом с мужем, из которого хлестала кровь, — так же и в первую брачную ночь она в слезах легла на супружеское ложе. За все эти годы у нее и мысли не было пойти мужу наперекор. Женщины зарыдали: раз жена старосты подает такой пример, никуда теперь не денешься. Прогремел второй выстрел, и староста с супругой рука об руку отправились в последний путь.

Семидесятилетний стрелок опустил автомат и взглянул на мертвых, улегшихся на земле плечо к плечу. Дети старосты погибли на войне, теперь и родители спешили следом — скоро вся семья будет в сборе. Настал черед старейшин. Они выстроились в ряд, распрямив спины, у одного из них, восьмидесятилетнего старика, изо рта тянулась слюна, но это не портило его торжественный облик. Каждый смирно ждал свою пулю; после капитуляции, когда случилась нехватка продовольствия, они так же смирно стояли в очереди за онигири^[5]. Через несколько минут и дети убитых старейшин собрались у их тел для вечного семейного снимка.

Люди понемногу успокаивались, семьи собирались вместе, толпясь вокруг стариков. Дети все еще плохо соображали, что к чему, но и на них сошло странное умиротворение. И ревевшие до сей поры младенцы тоже успокоились, теперь они тихонько качали головами, посасывая большие пальцы.

Вдруг кто-то крикнул: «Тацуру! Тацуру!»

Шестнадцатилетняя девочка — это ее звали Тацуру — безумными глазами озирала площадку у храма. Она видела свою бабку, та одна-одинешенька стояла перед стрелком. Больше всего сейчас боялись сельчане, что не найдется рядом родной кровинки, некому будет укрыть твое тело своим теплом и не с кем вместе остыть. Но Тацуру вовсе не хотела идти на такую жертву. Семьи сбивались вместе, сжимая друг друга в объятьях так, что никакие пули не могли их разнять. Стрелок уже мало походил на человека, лицо и руки у него были в крови. Его меткость сегодня пришлась очень кстати: изредка какой-нибудь предатель в ужасе порывался сбежать прочь от храма, но пуля проворно его нагоняла. Стрелок постепенно набил руку, теперь он сперва укладывал людей на землю, уж как придется. А с лежачими легче сладить. У него был добрый запас патронов, их хватало, чтобы выдать каждому из односельчан двойную порцию смерти.

Стрелок вдруг остановился, и где-то совсем рядом Тацуру услышала странный перестук, она уже не понимала, что это стучат ее зубы. Старейшина огляделся по сторонам, затем вытащил из-за пояса катану — стрелял он не слишком чисто, пришлось дорабатывать мечом. Закончив, он осмотрел клинок, провел большим пальцем по лезвию и опустил его на землю рядом с собой. Меч распарился от горячей крови. Старик сел, вытащил шнурок из башмака, одним концом привязал его к спусковому крючку автомата, а другим к камню. Снял башмаки, впитавшие добрые десять цзиней^[6] крови. Носки тоже оказались багрово-красными. Мокрыми от крови ступнями он зажал камень, привязанный к спусковому крючку, и, выгнувшись, отбросил его.

«Та-та-та…»

Еще очень долго автоматное «та-та-та» стучало в голове Тацуру.

Выслушав ее сбивчивый рассказ, старосты пяти деревень опустились на убранное поле, став вровень по высоте с восходящим солнцем.

Спустя десять минут староста деревни Сиронами поднялся на ноги. Остальные встали вслед за ним, даже не отряхнувшись. Они должны пойти в деревню, посмотреть, надо ли чем помочь — закрыть людям глаза, поправить одежду… А может, и прекратить чьи-то мучения, унять стоны и судороги.

Сквозь листву деревьев казалось, что пятьсот тринадцать человек — женщины и мужчины, дети и старики — разбили лагерь на природе и дружно заснули. От крови земля стала черной. Кровь пролилась щедро, она расплескалась даже по стволам и листьям деревьев. Пули не разлучили эту большую семью — кровь родных людей слилась в один ручей, он стекал по желобку меж двух валунов, но слишком загустел, и у края валуна Тацуру увидела огромный алый шар, застывший, но не твердый — точь-в-точь как желе.

Тацуру шла вслед за старостой Сиронами, запах крови бился в ее ноздрях и в горле, казалось, она вот-вот задохнется. Она хотела отыскать свою бабку, но скоро бросила: слишком много было убитых в спину, они лежали лицами вниз, у нее не нашлось ни сил, ни храбрости ворочать тела.

Старосты пришли в Сакито, чтоб договориться о пути отступления из Маньчжоу-го, но теперь поняли, какое послание оставили им мертвые. Среди окрестных японских деревень Сакито считалась главной, ведь ее жители первыми приехали из Японии осваивать Маньчжурию. Вдруг староста Сиронами зажал Тацуру глаза. Перед ним лежал труп стрелка. Он хорошо знал этого бывалого солдата, вернувшегося живым с двух войн. Стрелок привалился к дереву, ствол автомата был по-прежнему зажат в его руках, а камень, привязанный к спусковому крючку, уже выпал из петельки шнурка. Пуля зашла через подбородок, и разбитый череп был теперь обращен к небу, словно жертвенный сосуд.

Староста Сиронами скинул куртку и накрыл ею то, что осталась от головы снайпера. Видно, тут больше нечем помочь. Тогда зажжем огонь. Чтобы русские и китайцы не могли надругаться над мертвыми.

Староста Сиронами заговорил. Он сказал, что стрелок в каждой деревне должен отвечать за дело до конца и стрелять в себя только после того, как убедится, что огонь занялся. Остальные ответили, что это единственный путь, можно полагаться лишь на самоотверженность стрелка. Жаль только, что свое тело стрелку придется оставить китайцам или русским.

Никто не заметил, как Тацуру бесшумно крадется прочь. Там, где старосты уже не смогли бы ее увидеть, девочка бросилась бежать со всех ног, а за ней летела огромная копна непослушных волос. Она плохо бегала: вроде неслась по дороге во всю прыть, но все равно получалось по-девчачьи неуклюже. Тацуру должна была одолеть порядка десяти ли, на свой страх и риск перейти через железную дорогу — там бывали иногда русские, — вернуться в деревню и рассказать матери, что приготовил для них староста. Ей нужно было обогнать старосту своими непривычными к бегу ногами, успеть первой, рассказать, как кровь жителей Сакито застыла в густой алый шар, рассказать про череп старого стрелка, как он смотрит теперь в небеса, как воспоминания, мудрость, секреты, мысли, что скопил стрелок за семьдесят лет, разлетелись по дереву розовато-белыми каплями. Она должна рассказать об этом соседям, чтобы у них был выбор, прежде чем умирать «достойной смертью».

Когда она увидела впереди железнодорожный мост, из деревни Сакито снова раздались выстрелы. Тацуру на секунду сбилась с шага, но тут же побежала еще быстрей. Спуститься с холма — и будет мост, уже видно, как стоит на рельсах вереница вагонов. А у двери одного вагона уселся на корточки русский солдат, кажется, чистит зубы. Лицо Тацуру поцарапалось кое-где о ветки, и пот больно кусал ранки. Нельзя идти через мост, придется пробираться вдоль холма вниз по реке, искать, где помельче, и переходить вброд. Но с того склона холм весь зарос лесным орехом, кусты дикие, густые, и продираться сквозь них нет ни времени, ни сил. Да и плавает она плохо, что если не получится перейти через реку?

Тацуру и не заметила, что уже плачет навзрыд. Вот ведь как бывает: ни капли надежды.

Она резко развернулась и побежала в другую сторону. Недалеко отсюда стоял поселок, там жили трое китайцев, которые раньше нанимались работать в ее семье. Одного из них, мужчину лет тридцати, мать называла «Фудань». Они с матерью ладили неплохо, иногда даже друг другу улыбались. Тацуру попросит Фуданя, чтобы он помог ей вернуться домой, и русские солдаты тогда примут ее за китаянку. С китаянками они реже распускают руки. Однажды Тацуру была в том поселке с матерью, Фудань водил их к травнику. Но она ни слова не знает по-китайски, как же убедить Фуданя помочь ей пройти через мост с русскими?

Не успела она добежать до поселка, как уже пожалела — стайка китайских ребятишек играла у околицы, завидев Тацуру, они побросали свои дела и уставились на нее, с лицами холодными, как железо. Раньше они тоже делали такие лица, но глаза всегда опускали в землю. Один мальчик что-то тихо сказал, она не поняла что, но слово «япошка» узнала. Тацуру еще не решила, бежать ей или нет, и тут мальчуган лет семи запустил в нее камнем. В нее полетела очередь из камней, комьев земли, коровьих лепешек, бежать было поздно, все пути отрезаны. Оставалось только сесть на землю, сжаться в комочек и реветь во весь голос. Мальчишки так же бессильны против женского плача, как взрослые мужчины. Дети обступили Тацуру. поглядели на нее. одна рука легонько дернула прядь японских волос — волосы как волосы. Другая взяла ее сзади за ворот и потянула вниз — японский хребет вроде такой же, как у китайцев. Скоро детей утомил ее плач, они гикнули и убежали.

Увидев Тапуру, Фудань без всяких слов сразу понял, что делать: сей же час отвезти ее домой — нельзя, чтоб соседи заметили у него дома японскую барышню. Фудань набросил на Тацуру свою старую кофту, взял пригоршню грязи и размазал ей по лицу — в такой маскировке девушки из их деревни встречали японских солдат. Фудань был слишком беден, чтобы держать скот, он посадил Тацуру в тачку и сам повез ее через мост.

Когда Фудань привез Тацуру домой, она спала. Мать попросила его уложить девочку на пол за внутренней дверью, тихонько поклонилась, шепча: «Спасибо-спасибо-спасибо». В запасе у матери было не больше сорока китайских слов, и сейчас она разом их истратила. Когда Фудань ушел, мать аккуратно сняла с Тацуру сережки, но даже это дочку не разбудило.

Проснувшись, Тацуру тут же вскочила на ноги — опоздала! Староста скорее всего уже вернулся. Под полуденным солнцем все вокруг казалось ослепительно белым; Тацуру ступила босыми ногами на пол, почудилось, будто земля плывет куда-то назад. Мать семенила к дому с ведрами воды, пригнувшись, чтобы вдруг не помочь стрелку из засады. Тацуру даже топнула от досады: почему же мать ее не разбудила, теперь уже поздно!

Весть, которую принесла Тацуру, тут же разнеслась по всей деревне. Послали мальчишек сбегать в другие японские села, рассказать им, что случилось. В Сиронами почти не осталось мужчин, даже стариков было всего ничего, и староста в одиночку командовал этой громадной семьей. Он вернется и все решит за них, как решили старейшины Сакито, и тогда уже будет поздно. Новость застала людей врасплох, им нужен был по меньшей мере час, чтобы собраться в путь. Ничего не брать, только продукты — но продукты пригодятся все, какие есть, а еще винтовки, их выдавали каждой деревне для самообороны, по пять штук. Нужно во что бы то ни стало бежать из деревни до того, как вернется староста. Да, в Сакито жили настоящие японцы, этого не отнять, но в Сиронами никто не желал, становиться настоящим японцем по указке старосты.

Солнце садилось, а жители пяти деревень «Освоения Маньчжоу-го» столпились на площадке у младшей школы в деревне Сиронами. Каждый сыпал вопросами и тут же пытался ответить на вопрос соседа. Не нашлось того, кто мог бы повести за собой такую толпу. Люди слышали только, что в городе за пятьсот с лишним километров отсюда есть японское убежище, там можно сесть на пароход в Японию. Толпа двинулась в путь, их было около трех тысяч человек, все больше женщины и дети. Ориентировались по компасу, он нашелся у какого-то школьника. Почти всю скотину у них увели, остались только дряхлые животные да телята. На них и посадили стариков.

Женские гэта засеменили по дороге — так начался путь в пятьсот с лишним километров длиной. Женщина по имени Амон была на восьмом месяце беременности, из головы колонны она бежала в хвост, а потом обратно, приставая к каждому с расспросами: не видел ли кто ее мужа с сыном, мужа зовут Кирисита Таро. У людей не было сил отвечать ей, и они молча качали головами. Тацуру с мешком онигири за спиной кое-как ковыляла вслед за матерью. У матери на спине сидела четырехлетняя сестренка, а за руку она вела восьмилетнего братика. Тацуру шла и радовалась своей сегодняшней победе — все-таки она прибежала вперед старосты. Она ни на секунду не задумалась, почему на похороны жителей Сакито у пяти мужчин ушло так много времени. И уже начисто забыла о тех выстрелах, что слышала с утра у железной дороги. Стреляли китайские партизаны, вооруженные ополченцы. Сложно сказать, что они были за люди: брались и за добрые дела, и за злые, участвовали в сопротивлении японцам, истребляли бандитов, сражались с коммунистами — словом, воевали с теми, кто стоял у них на пути и оказывался слабее. Партизаны шли в Сакито попытать счастья: найдут несправедливость — наведут порядок, найдут врага — отомстят, найдут что плохо лежит — поживятся. Но у входа в деревню им попались пятеро японцев, и ополченцы выстрелили, подарив старостам столь желанную смерть раньше срока.

Уже на третьем часу пути люди вспомнили, как хорошо было со старостой. Вечерняя мгла подкралась со всех сторон, трехтысячный отряд сошел с большой дороги на грунтовую тропу шириной с телегу. Колонна стала длинной и рыхлой. Матери поминутно умоляли остановиться, чтоб успокоить детей, которые не могли больше идти. То и дело какая-нибудь женщина грозила ребенку, усевшемуся на краю тропы: «Староста идет, вставай скорее!» Люди думали — будь с нами староста, он бы, наверное, уговорил детей подняться на стертые в кровь ноги и идти дальше. Вдруг из зарослей гаоляна по обе стороны дороги грянули выстрелы. Первыми упали два старика, которые ехали верхом, еще несколько пуль попали в женщин, кинувшихся назад. Дети, выпятив животы, заголосили, какой-то старик сообразил, в чем дело, и гаркнул: «Всем лежать! Не шевелись!» Люди попадали на землю, но в того старика, что кричал, уже угодила пуля. Не успели зарядить винтовки, как бой закончился.

Когда отряд снова построился, недосчитались тридцати с лишним человек. Было нечем выкопать ямы, люди взяли у погибших родственников по пряди волос, сложили трупы в канаву у дороги, прикрыв одеждой поприличней, и пошли дальше.

На них нападали каждый день. Все уже привыкли к смерти, никто не плакал над мертвыми, к ним подходили и молча снимали заплечные мешки с продуктами. Еще люди привыкли считаться с волей раненых и научились умертвлять их быстро и расчетливо. Были и такие, кто не хотел умирать, например Амон. Когда Тацуру шла мимо, та лежала, подперев голову комом земли, в постели из собственной крови. Новорожденный ребенок лежал рядом, в красной луже, всей жизни ему было отпущено несколько минут. Амон махала измазанной в крови рукой. Каждому, кто шел мимо, она кричала: «Вперед!» Амон думала, что улыбается, но на самом деле ее лицо перекосило от боли. Тех, кто подходил к ней, она просила: «Не убивайте, я мигом вас догоню, я еще не отыскала мужа с сыном!» Один мужчина за пятьдесят не выдержал, отдал ей свой мешок с онигири и кинжал.

Старики берегли для молодых онигири и патроны и старались не доставлять лишних хлопот: несколько человек сговорились и, переходя реку, нырнули под воду, да так и сгинули, не проронив и звука.

Люди постепенно набирались опыта; оказалось, по ночам пули редко попадают в цель. Тогда они стали отправляться в дорогу перед заходом солнца, а днем вставали на привал. Вечером пятого дня, когда путники снимались со стоянки, оказалось, что несколько семей, разбивших биваки по краям лагеря, не проснулись: их зарезали, пока все спали. Люди смущенно оправдывались: слишком устали, не слышали ни звука. Кто-то сказал: а если б и слышали, что толку.

Мать Тацуру научила женщин различать съедобные ягоды и травы. Путь растянулся вдвое, запасов больше не осталось. Мать рассказывала, что китайцы умеют приготовить еду из любой травки или листочка. И она тоже научилась этому у китайских батраков. Путникам повезло — стояла осень, и, отыскав ореховую рошу, они могли запастись провиантом на два дня. Матери состригли с подросших дочерей волосы, одели их в темную мальчишечью одежду. И хотя идти становилось все тяжелее и отряд редел с каждым днем, путники оставили позади уже триста девяносто километров.

Однажды утром они зашли в березовую рощу, хотели разбить там лагерь, как вдруг из глубины рощи раздались выстрелы. Все уже знали, что делать, тут же попрятались за деревьями, легли ничком, матери мигом накрыли собою детей. Стрелки с той стороны не мелочились, давали одну очередь за другой. Все равно война уже кончилась, нет нужды экономить патроны, попадем — хорошо, не попадем — тоже ладно, хоть повеселимся. Постреливая, бойцы весело перекрикивались по-русски. Несколько подростков, едва выучившихся держать винтовки, начали палить в ответ. Они уже отведали сладость огня: как-то выстрелили пару раз в нападавших, и те тут же скрылись. Но сейчас их выстрелы оказались большой ошибкой, они разворошили осиное гнездо: сначала русские стреляли с ленцой, но теперь в них словно проснулась привычка к войне. Бросив погибших, люди стали отступать, волоча за собой раненых. С местностью повезло, сзади был пологий спуск. Отошли на сотню метров, но тут крики русских раздались с другой стороны — отряд зажали в кольцо. Дернешься — получишь пулю, сядешь на месте — тоже убьют. Ребята лихорадочно отстреливались, пальнули несколько раз, и противник уже точно знал, где они засели. Скоро мальчишки один за другим попадали на землю.

Огонь стал ожесточенным, они разбудили в русских ярость, и теперь приходилось ждать, пока она выплеснется наружу.

Рядом с матерью разорвалась ручная граната, запахло порохом, и Тацуру лишилась сразу и матери, и сестры, и брата. Отец погиб год назад в бою на Филиппинах. Хорошо хоть, опасность не давала Тацуру думать о том, что она теперь сирота. Вслед за своим отрядом она выбиралась из окружения, оплакивая погибших родных.

Когда вышли из кольца, от жителей пяти деревень осталась всего половина. Две трети погибших в пути полегло в этой березовой роще. А среди живых теперь было больше сотни раненых, и они разом истратили весь порошок для остановки кровотечения.

Под вечер второго дня люди проснулись и увидели, что их раненые покончили с собой. Они не хотели быть обузой, сговорились ночью, а потом, поддерживая друг друга, бесшумно отошли на пятьдесят шагов от лагеря и убили себя, каждый по-своему.

Спустя еще день отрад вышел на горную тропу, по которой приходилось ползти едва ли не на четвереньках. Они снова и снова меняли маршрут, выбирая самые безлюдные тропы, но все эти тропы проходили в горной глуши. Дети два дня не пили и не могли идти дальше, как их ни уговаривай, а младенцы за спинами у матерей или впали в забытье, или плакали навзрыд — нет, это был уже не плач — так кричат перед смертью дикие звери.

Риса не осталось ни зернышка. Изголодавшиеся матери совали детям сухие сморщенные груди: и младенцам, и старшим. Даже о малышах, оставшихся без родителей, они могли позаботиться только грудью. Колонна давно потеряла форму, растянувшись на три ли в длину, то и дело чьи-то дети терялись, а взрослые умирали. Лишь одно обещание трогало малышей с места: «Скоро придем, а как придем — можно будет поспать». Дети ничего больше не хотели, только бы дать ножкам отдых; они уже не верили обещаниям про еду и питье, что ждут их в убежище.

Так в сентябре 1945 года шел по китайскому Дунбэю^[7] этот отряд, похожий на голодного духа. Осенние листья вокруг пылали алым, словно жаркий костер.

Осень в Дунбэе короткая, когда утром путники останавливались разбить лагерь, повсюду лежал иней. Они кормили свои тела ягодами и дикими травами, а души питали твердой верой в то, что дойдут до убежища. На пятнадцатый день от отряда осталось тысяча триста человек.

Однажды утром путники наткнулись на миньтуаней^[8]. Сами того не зная, они прошли слишком близко к торговому поселку и всполошили трехсотенный отряд, который там квартировал. У миньтуаней были хорошие японские винтовки и артиллерия, сначала они ударили по путникам встречным огнем, а потом, обратив их в бегство, палили в спины. Отряд отступил в сосновый лес на гребне горы, только тогда выстрелы стали реже. Женщины бежали, похватав детей на руки или усадив за спину. Тацуру несла на спине трехлетнюю девочку, у нее держался жар, и каждый ее выдох обжигал сзади шею Тацуру, словно клубок огня. Мать девочки звали Тиэко, она несла на руках сына, ему не было еще и года. Не обращая внимания на пули, Тиэко уселась на землю, в уголках ее рта взбилась пена. Кто-то из женщин вернулся, потащил ее за собой, но Тиэко яростно отбивалась, уцепившись ногами за дерево. Мальчишка визжал у нее в руках, из вытаращенных глаз Тиэко ушла душа, и они походили на две пустые ямы. Она склонилась к плачущему малышу — а дальше люди видели только, как ее лопатки, острые, точно ножи, на секунду неестественно вздыбились под кожей. Когда Тиэко выпрямилась, ребенок уже умолк. И женщины вокруг молча отпрянули назад, глядя, как она кладет на землю мертвого малыша, медленно обхватывает руками дерево и подтягивается наверх.

Убив сына, Тиэко рванулась к дочери, седевшей за спиной у Тацуру. Та взмолилась: «Убей ее завтра, пусть поживет еще денек!» Тацуру была все-таки моложе, сильнее, и палачиха, охотившаяся за собственными детьми, не смогла ее догнать. Старший сын Тиэко набросился на нее сзади с палкой. Сначала она уворачивалась, закрывала голову, но потом медленно опустила руки, и десятилетний мальчик избил ее до полусмерти.

Так началось детоубийство. С этой минуты матери стали душить больных и слишком маленьких детей. Снимаясь с лагеря, никто теперь не замечал, что в соседней семье пропал ребенок. Такая у матерей судьба: один ребенок погибнет, зато другой выживет, и нужно беречь тех детей, которых можешь сберечь. Даже самки животных наделены этим особым, данным творцом правом: если они чуют врага и знают, что детеныша не спасти, то лучше уж загрызут его сами. Лица у женщин стали отупевшими и неживыми, а в глазах у всех бушевала безмолвная истерика. Тацуру так и не позволила Тиэко подойти, а перед сном привязала больную девочку поясом к своей груди. Наутро спасенная малышка неожиданно поправилась. Тацуру растолкла дикий каштан в кашицу, скормила ей и пообещала, что через день они дойдут до убежища. Девочка спросила Тацуру, что у нее с лицом. Тацуру объяснила, что это не настоящее лицо, она намазалась черным илом с реки. Почему намазалась? За черным вонючим илом никто меня не узнает. Зачем это? Скоро будем проходить мимо поселка, нельзя, чтобы чужие видели наши настоящие лица. Девочка сказала Тацуру, что ее зовут Сато Куми, ее дом в Уэно, город Токио. По пути в убежище матери заставили детей затвердить наизусть, откуда родом их семья: если с мамой случится беда, по этой ниточке ребенок сможет отыскать родных.

То был единственный разговор между Тацуру и Куми перед последней бедой.

Они снялись с лагеря глубокой ночью. Мать Куми не проснулась. Путники срезали у Тиэко прядь волос, повязали на Куми и отправились в дорогу.

Тьма рассеялась, ей на смену пришел новый день. Погожий осенний день, все были рады ему, как никогда, ведь убежище совсем близко. Высокая полынь покрылась белоснежным инеем, расстилаясь вдаль, докуда хватало глаз. Люди совсем выбились из сил и крепко уснули, едва успев лечь на землю. Они спали тихо и строго, как мертвые, и сотня лошадей, галопом примчавшихся к лагерю, не разбудила их.

Даже выстрелы не сразу разбудили Тацуру. А когда она проснулась, вокруг лежали уже не родные односельчане, а чужие трупы.

Глава 1

На помосте лежало с десяток холщовых мешков, по очертаниям даже не скажешь, люди в них или звери. Зазывалы кричали, что торговля вдет на вес, по цзяо^[9] за цзинь^[10] японского бабья, дешевле свинины. Мешки взвесили заранее, в самом тяжелом оказалось не больше семидесяти цзиней. Охранные войска уезда прислали отделение солдат в черной форме следить за порядком и глядеть, чтобы торговля шла честно. На площадке у начальной школы с раннего утра толпились крестьяне. Холостяки только слюнки глотали — денег на покупку у них не было. За семьдесят цзиней японского бабья придется выложить семь серебряных даянов^[11], а у кого было столько серебра, тот мог и за китаянку посвататься, зачем ему тащить в дом японскую гадину?

Рано утром выпал первый снег, но дороги в поселке Аньпин уже были истоптаны дочерна. И народ все шел и шел: парни сбивались в кучки и, прячась друг у друга за спинами, развязно выкрикивали: «А ну как куплю, и мне не понравится — обменяешь?» Ответ был один: «Не меняем!» — «Да как же быть, уйму серебра отдам. а товар окажется неподходящий!» Из толпы кричали: «Какой такой неподходящий? Погаси лампу, и разницы не заметишь!» или: «Да это ж как носки из собачьей шерсти — все одинаковые!» Народ хохотал.

Смех становился громче, страшнее — мешки, лежавшие на краю помоста, зашевелились.

Позавчера у охранных случилась перестрелка с бандой хунхузов^[12], несколько злодеев убили, а остальные бежали, бросив дюжину японок, девственниц — не успели ими попользоваться. Пойманный хунхуз с раненой ногой оправдывался, дескать, ничего мы дурного не делали, всего-то подстрелили тысчонку бежавших япошек, так ведь студенты когда еще говорили: «В борьбе с японцами все равны!» Полмешка золотых украшений, которые сняли с убитых, стали главарю банды наградой за эту победу. Потом патроны кончились, и уцелевших япошек хунхузы отпустили, осталось их человек девятьсот. Охранные не знали, куда девать этих гадин, было им лет по шестнадцать, исхудали — кожа да кости, все ноги изранены. У охранных не водилось лишних денег, чтобы их кормить, поэтому вчера объявили старостам бао и цзя^[13] в округе, что япошки пойдут на продажу крестьянам — на худой конец сгодятся жернова крутить. Даже осла за семь даянов не купишь.

Зазывалы нетерпеливо покрикивали: «Раскошеливайтесь, а не то они у вас околеют, пока довезете!»

Толпа у школьного двора расступилась, пропустив к помосту пожилую чету с молодым парнем. Люди зашептались: «Начальник Чжан с женой! И Эрхай с ними!» Старик Чжан заведовал в поселке железнодорожной станцией, он был там и за рабочего, и за охранника, и за начальство. Короткие составы, ходившие по ветке Боли — Муданьцзян, стояли в Аньпине всего минуту, в толпе пассажиров, одетых в черные куртки, зеленая форма начальника Чжана всегда бросалась в глаза. Все знали, что старик барышничает на станции: за минуту, пока стоит поезд, он успевал погрузить и выгрузить товар, а иногда еще посадить в вагон пару-тройку безбилетников. Потому семья его не бедствовала, и даже самая увесистая японская бабенка Чжанам была по карману. Крошечная жена начальника станции, поспевая за ним, то и дело замирала на месте и притопывала маленькой бинтованной ножкой на Эрхая, отставшего шагов на пять позади. Начальник всегда звал своего сына Эрхаем^[14], но первенца Чжанов в Аньпине никто не видел.

Старик с женой подошли к помосту, взглянули на мешки, кликнули служивого из охранных. Указали ему на мешок в середине:

— Поставь-ка эту на ноги, поглядим.

Командир ответил:

— Не выйдет, мешок маленький, разве не видно? — заметив, что жена начальника приготовилась спорить, командир добавил: — Нечего ловчить! Небось, хотите посмотреть, какого она роста? Так вот, скажу вам как на духу: до очага с котлом дотянется, кастрюли мыть росту хватит! Все япошки — карлики-вако^[15]. А карлики они потому, что бабы у них карлицы! — Толпа расхохоталась.

В небе вновь закружились снежинки.

Жена начальника Чжана шепнула что-то сыну, тот отвернулся. Парень в толпе, знакомый Эрхая, крикнул: «Друг, у тебя-то уже есть жена! Оставь нам немного!»

Тот даже не моргнул в ответ. Эрхай редко давал волю гневу, а все неприятные слова попросту пропускал мимо ушей. Но в кои-то веки рассердившись, младший Чжан делался брыкливым, точно осел. Его верблюжьи глаза глядели на все вокруг из-под прикрытых век, а в редких разговорах Эрхай даже губ не размыкал. Поводя широкими плечами, парень прошел к родителям и процедил сквозь зубы:

— Берите, чтоб мешок был получше, потом в него зерна насыплем.

Начальник Чжан все-таки взял тот куль из середины. Командир охранных заладил, что открывать мешок при всех не разрешается, хотите осмотреть товар — делайте это дома. Если народ увидит япошку в мешке, будь она хоть красотка, хоть уродина, торговле все равно конец.

— За семь даянов скажите спасибо, что не хромая и не слепая, — приговаривал командир, пересчитывая серебро начальника Чжана.

Народ широко расступился, все смотрели, как старик Чжан с Эрхаем вешают мешок на шест, берутся каждый за свой конец и легким шагом уходят.

Почин старика тут же подхватили — они с Эрхаем не успели бросить покупку на телегу, как у охранных взяли еще два мешка. А когда мул докатил их повозку до дома, всех япошек уже разобрали. Никто больше не зубоскалил и не молол вздор, брали пример с Чжанов: они пришли за честной сделкой, а не шутки шутить.

Телега ждала у почтовой станции напротив начальной школы, мул уже был сыт и напоен. Чжаны положили мешок на телегу. Чувствовалось, что внутри него сидит кто-то живой, хотя мешок и не шевелился. Чтобы не загнать мула, Эрхай посадил мать с отцом на телегу, а сам зашагал рядом, погоняя. Снег повалил гуще, и снежинки стали тяжелее, словно какая сила тащила их на землю. От школы до станции было три ли, и добрая часть пути тянулась вдоль пашен начальника Чжана.

Лысые поля на глазах густо белели. Так повозка семьи Чжан ползла по дороге среди снежного ноября 1945 года. Потом люди говорили, что первый снег в том году выпал поздно, зато снегопад был лютый, на зависть. Все хорошо запомнили тот год и в рассказах детям каждую мелочь превращали в предвестие, в знак того, что японские гады сдадутся. В знак того, что гады сбегут, бросив толпу горемычных, сиротливых гадин с гаденышами. Даже Чжанам казалось, что эта дорога им что-то пророчит — снег в один миг скрыл под собой колею. По правде, метель удружила девушкам в мешках: духу не хватало смотреть, как кули на помосте покрывает снег, и люди быстро их раскупили. Девушка в мешке Чжанов тоже почувствовала, как свирепа метель и тяжела дорога. Правда, она пока не знала, что отцы здешних жителей так и приехали в Маньчжурию из-за Великой стены — на телеге, запряженной мулом. В те времена на север перебирались все, кто не мог свести концы с концами. Когда-то и родители гадины в мешке, спасаясь от нищеты, отправились на запад, перешли границу и захватили земли, вспаханные отцами местных крестьян. И земли эти, звавшиеся Гуаньдуном или Маньчжурией, стали узенькой тропкой, на которой встретились два врага.

Старуха беспокойно глянула на неподвижный мешок, спросила сына, есть ли у него халат под стеганкой. Эрхай сказал, что нет. Старуха замолчала. Она думала велеть Эрхаю снять стеганку и укрыть мешок, но морозить сына не хотелось. Эрхай хлестнул мула, тот зарысил, а парень побежал рядом. Он понял, о чем думала мать.

Дом семьи Чжан был соединен со зданием железнодорожной станции. Зал ожидания вместе с кассой занимал места не больше, чем шесть квадратных столов, составленных рядом, а боковая дверь вела прямо на кухню Чжанов: как растопят котел — греется и дом, и зал ожидания. Через стену от кухни стоял хлев, там же хранили уголь и дрова. Стащив мешок с телеги, Эрхай вынес его на середину дворика. С неба так сыпало, что парень поморщился, зажмурил верблюжьи глаза с длинными, белыми от снега ресницами.

Мать закричала: «Почему мешок сразу в дом не отнес, зачем бросил в снег?!»

Эрхай поднял куль, затащил его в главную комнату. Он прикинул, что в мешке явно меньше шестидесяти цзиней. Разве дождешься от охранных чего хорошего? Надули почти на два даяна. Войдя в комнату, он сразу почуял неладное, бросил мешок, выскочил обратно во двор, побежал в западный флигель. Там было пусто. Сяохуань ушла. Сундуки можно не открывать, и так понятно, что жена собрала зимнюю одежду и сбежала к родителям. Эрхай подумал: и поделом, пусть мать с отцом увидят, какая это глупая затея. Выдумали купить япошку, чтоб она вместо Сяохуань детей рожала, да ведь Сяохуань не нарочно родить не может.

Тут мать позвала из главной комнаты:

— Эрхай! А, Эрхай!

Он сидел на кане^[16], уже трубку докуривал, когда старуха прижала лицо к окну и постучала пальцем.

— Идите сюда! — она-то просто светилась от радости.

Эрхай ее будто не слышал. Тогда мать толкнула дверь во флигель. Старуха давно привыкла, что сын ей не отвечает, но. заглянув в комнату, тоже поняла, что дело дрянь. Сколько раз они с отцом объясняли невестке: купим япошку, родит нам ребенка, как родит — тут же ее и выгоним.

— На днях вместе съездим к Сяохуань, я хорошенько с ней потолкую, уговорю вернуться. — пообещаламать. — А ты пока развяжи мешок, выпусти человека.

Эрхай смерил мать взглядом из-под прикрытых век. медленно поднялся, буркнул:

— А вы с отцом чего? Не знаете, как мешок развязывается?

— Так не нам же с ней детей приживать. — примирительно ответила старуха. Она хорошо знала сына — на словах он не очень-то почитал родителей, но делал всегда так, как они велят, вот и сейчас: ворчит, но уже встал и пошел следом за матерью. С самого детства Эрхая не было такого, чтобы он согласился с родителями. а сделал по-своему. Так и с покупкой япошки для продолжения рода Чжан: Эрхай все дерзил да перечил, но поступал, как ему велят.

Эрхай с матерью прошли сквозь двор, густо усыпанный снегом, заглянули в дом. Отец был на станции: в два часа проходил товарный поезд, старик пошел семафорить.

В главной комнате было хорошо натоплено: мать подсыпала угля в котел, жар пошел по дымоходу в кан. Фигурка в мешке сжалась в комочек, не шелохнется. Эрхай понимал: мать позвала его развязать мешок еще и для того, чтобы он «снял покрывало с невесты». К тому же старуха не смела сама притронуться к мешку — кто знает, что оттуда выскочит. Япошки сдались, но как ни крути, люди все равно их боялись. Не говоря уж о том, что они были беспощадными извергами, захватчиками, истреблявшими все живое, так ведь и просто чужеземец — это еще как страшно. Эрхай услышал, что его сердце тоже стучит, словно барабан.

В мешке, обхватив руками колени, сидел крошечный человечек. Эрхай с матерью так и застыли на месте, глядя на него. Голова человечка была острижена под ежик в цунь^[17] длиной, по волосам пленника можно было принять за брата Эрхая. Шейка тоненькая, в обхват ладони, все лицо в струпьях грязи. Мать увидела, что одет человечек в короткие штанишки, едва до колен, ноги измазаны в подсохшей крови. Пленник взглянул на старуху, и у той сердце сжалось, руки-ноги сделались ватными. Она велела Эрхаю:

— Ну чего ты, скажи ей, чтоб вставала!

Эрхай застыл на месте, во все глаза глядя на человечка в мешке.

— Эрхай, скорей вели ей, чтоб вставала!

Парень приказал скрюченному человечку:

— Вставай! — его взяла досада на мать. — Смотри, что вы с отцом наделали! Еще поди угадай, оклемается она или нет!

Как раз об этом-то мать и беспокоилась. А ну как в их доме умрет япошка, что тогда будет? И не в убытке дело, а что они людям скажут?

Мать подняла руки, сама еще не зная, что будет делать. Набралась храбрости и схватила человечка за предплечья. Она уже приготовила себя к тому, что япошка — на семь частей бес, а на три части человек, но когда тронула этого беса, мурашки побежали по коже: вместо рук — две косточки! Она поставила пленника на ноги, отпустила, и он тут же брякнулся на пол. Охранные ручались, что все япошки в мешках целые и невредимые, почему же семье Чжан всучили калеку? Не иначе как ноги перебиты пулями. Стоять теперь не может.

Они с сыном оттащили человечка на кан, ноги у него заплетались. Мать задрала пленнику штанины повыше, но следов от пуль не нашла. Только теперь она поняла, что эта кровь на бедрах — из-за месячных. Старуха успокоилась: по крайней мере, перед ней женщина.

— Пойди, принеси ей горячей воды напиться, может, еще отойдет.

Эрхай мигом подал матери чашку чая. В старухе больше не было ни страха, ни брезгливости, она села, поджав скрещенные ноги, усадила человечка себе на колени и тихонько поила его из чашки. Почти весь чай лился обратно, грязь на щеке япошки размокла, измазав старухину руку. Мать велела Эрхаю поскорей принести таз с водой и полотенце. Он налил в таз воды из железного чайника, который грелся на теплом краю кана, снял с умывальника полотенце.

Попоив япошку чаем, старуха намочила полотенце и стала понемногу стирать грязь с ее лица. Она отлично понимала, зачем нужна такая маскировка: когда Япония захватила Маньчжурию, на медные рудники в северной части поселка, бывало, приходили целые вагоны с японскими солдатами. Тогда матери мазали дочерям лица золой или речным илом.

Из-под грязи стала проступать кожа, мягкая, нежная, под ушами — густой детский пушок. Вода в тазу превратилась в грязную жижу, зато лицо теперь можно было разглядеть. Если откормить, станет ничего.

Эрхай в стороне наблюдал, как мать отмывает япошку, словно морковку: вот выступили две широкие брови, высокий нос. Из-за худобы япошкино лицо казалось оскаленным.

Старуха проговорила:

— Какая красавица. Только бы не калека. Правда, Эрхай?

Ничего не ответив, Эрхай взял таз и вышел из комнаты. Выплеснул воду в канаву рядом с домом, не стал разливать по двору — тут же застынет, и мать, чего доброго, поскользнется на своих бинтованных ножках. Старуха вышла и сказала, что сварит пока япошке суп с яйцом, а то с голоду у нее кишки повредились, день-два нельзя давать ей ничего, кроме супа. Мать придумала для Эрхая еще работу: сходить в лавку, взять там пару чи^[18] ситца — сошьем ей ватную стеганку. Эрхай пошел к воротам, спрятав ладони в рукавах. Мать что-то вспомнила — семеня ножками, протоптала ниточку следов в снегу, сунула Эрхаю в рукав банкноту:

— Про деньги забыла! Бери с красными цветами по синему! — в их лавке продавалось всего два вида ситца: красный с синими цветами и синий с красными. Когда Эрхай дошел до ворот, мать передумала:

— Нет, давай красный! Красный с синими цветами!

— Зачем зря деньги тратить? Как знать, может, она калека!

— Это ей родить не помешает! — мать махнула рукой. — Красный с синими цветами. Понял?

— Сяохуань еще больше рассердится.

— Чего тут сердиться? Родит ребенка — мы ее погоним в шею.

— Как погоним?

— Посадим в этот самый мешок и отнесем в горы, — захихикала старуха. Ясное дело, шутит.

Когда Эрхай вернулся из лавки, мать с отцом прильнули к двери в главную комнату и смотрели в щелочку. Старик Чжан услышал скрип шагов по снегу, повернулся к сыну и махнул ему, чтоб подошел. Мать уступила Эрхаю свое место. Сквозь щель в двери он увидел, что крошечная япошка уже стоит на ногах, боком к ним, глядится в зеркальце на стене. Стоя она совсем не походила на карлицу, которая рожает карликов-вако, — девушки в их поселке были такого же роста. Эрхай отошел от двери; старуху так и распирало от счастья, радовалась выгодной покупке.

— Смотри, где же она калека? — шептала мать. — Просто скрючилась в мешке.

Начальник Чжан тоже зашептал:

— Если кто спросит — скажем, что купили ее еду стряпать.

Мать кивнула Эрхаю, чтоб шел следом. На кухне уже стояла здоровая чашка риса с гаоляном, сверху навалена пожаренная с тофу квашеная капуста. Мать объяснила, что яичный суп япошка мигом проглотила, она даже испугалась, что та себе горло пережжет.

— Скажи ей, чтоб ела не спеша, там еще много!

— Ты же говорила, ей ничего нельзя, кроме супа?

— Так одним супом разве наешься? — мать на радостях даже забыла про свои недавние слова. — Скажи ей, пусть съест кусочек и сразу запьет водой, тогда не страшно.

— Я что, по-японски умею говорить? — огрызнулся Эрхай, послушно шагая в главную комнату.

Он открыл дверь и сразу увидел ноги в ватных штанах. Штаны были материны. Поднял глаза чуть выше, увидел руки с короткими, еще как будто детскими пальцами. Эрхай решил, что смотреть тут нечего, и оставил веки на месте, впереди смутно маячил живот и ладони. Живот чуть отодвинулся, это япошка шагнула назад. Вдруг перед прикрытыми глазами Эрхая очутилась ее голова, самая макушка. Сердце снова застучало барабаном — впервые ему кланяется японец. А может, поклон этот вовсе не ему, а чашке с рисом, капустой и тофу.

Эрхай растерялся, прикрытые веки взлетели вверх, и как раз в этот миг япошка выпрямилась. Парень покраснел до ушей: его глаза уперлись ровнехонько в ее. До чего же большие у нее глаза. Как у суслика, пучеглазого бандита. Исхудала, потому и стала похожа на суслика. Эрхаю было и жалко ее, и противно, он поставил чашку с едой на столик для кана, развернулся и вышел из комнаты.

Со двора он сразу побежал в свой флигель. Следом пришли родители, стали расспрашивать, поздоровался ли он с япошкой. Эрхай ничего не слышал, знай себе копался в сундуке из камфорного дерева. Почему его так взбесило, что они с япошкой встретились глазами? Он и сам не знал. А мать с отцом сияли от радости, точно два проказника. Старуха сказала, что даже если взять япошку в дом второй женой, семья Чжан не обеднеет.

Эрхай словно не слышал.

Начальник Чжан стал успокаивать сына, пообещал, что они с матерью съездят к Сяохуань и помирятся. Она неродящая и слова против не скажет. Пройдет два года, Эрхай заменит отца, станет начальником станции, и тогда на место Сяохуань молоденькие невесты в очередь выстроятся.

Эрхай наконец вытащил из сундука наушники из собачьей шерсти. Мать спросила, куда он собрался, Эрхай молчал. Взял с кана ватное одеялко, которым Сяохуань накрывала ноги в повозке, и тут старики поняли, что сын поедет к сватам.

— Снег-то как валит, кто же в такую погоду отправляется в путь? — сказал начальник Чжан. — Чем хуже, если мы с матерью завтра туда съездим?

Эрхай споро завязывал обмотки на штанах, но тут его руки замедлились.

— Сорок ли пути, а если Сяохуань не разрешит тебе заночевать, придется обратно гнать сорок ли.

— Все равно нельзя, чтоб о Сяохуань сплетни пошли — скажут: жена у родителей, а он дома с япошкой…

— Какие же это сплетни? — начальник Чжэн развел руками.

Эрхай уставился на отца.

— Это правда! — сказал старик Чжан. — Для чего мы япошку купили? Чтоб детей рожала. На глазах у Чжу Сяохуань или за спиной у Чжу Сяохуань — какая разница? Все равно это правда! Ты, етит твою, уже здоровый мужик, двадцать лет как-никак… Хорошо, давай, беги по метели к жене, пусть похвалит тебя за честность.

Мать и вовсе была спокойна. Она сроду перед Эрхаем не распиналась, не то что начальник Чжан. Старуха понимала: сын послушен им с отцом почти до безволия. Пусть он жене плетет что угодно — все равно сделает то, что скажут родители.

— Не могу смотреть, как вы обижаете Сяохуань? — пробормотал Эрхай, медленно развязывая обмотки.

Снег шел всю ночь. Эрхай поднялся рано, пошел подкинуть угля в котел, а там мать учит япошку лепить угольные брикеты^[19]. Видно, крепкая это япошка, даром что худая. Мать обернулась, позвала:

— Эрхай, иди, покажи ей, как лепить!

Но он уже был на улице. И тошно, и смех берет: бабам только дай посводничать. Натура у них такая, они и сами ничего поделать не могут. Брикеты из угля даже дурак умеет стряпать, были бы силы. На третий день япошка уже сама их лепила. Начальник Чжан разводил водой глину с угольной крошкой, и она принималась за работу. На пятый день сил у япошки заметно прибавилось, она надела новую стеганку, сшитую старухой, красную с синими цветами, а остатки ситца повязала на голову, щетинистую, словно каштан. Косынку она завязывала на японский манер, как ни погляди — япошка и есть япошка. В этих обновках она вставала на колени у дверей, встречала начальника Чжана со станции. Еще через два дня она выучила расписание старика Чжана, заранее вставала на колени, чтобы завязать его кожаные башмаки. Проделывала она это удивительно спокойно, старательно тараща глаза, так что и мать, и Эрхай помалкивали.

Снег наконец растаял, потом и дорога подсохла, Эрхай запряг мула, и они с матерью отправились в деревню Чжуцзятунь. Старик Чжан, конечно же, никуда не поехал — кто вместо него за станцией будет смотреть? К тому же не пристало солидному человеку, начальнику станции, заниматься этими бабскими делами. Старик Чжан брякнул первое, что на ум пришло, когда пообещал, что съездит и поговорит с Сяохуань; за ним такое водилось, и потому ни Эрхай, ни мать не приняли его слова всерьез. Кто-то из пассажиров передал ему две бутылки гаолянового вина, еще старик достал лежавший у него много лет корень женьшеня и отдал все жене, чтоб подарила сватам.

Мать велела Эрхаю не тревожиться: семья Чжу понимает, что к чему, они сами боятся, что Чжаны дадут Сяохуань отпускную^[20].

— Зачем я буду отпускную давать? — Эрхай кипятился, верблюжьи глаза глядели почти бодро.

— Кто сказал отпускную? Разве мы бесстыжие люди? — тараторила мать. — Я тебе толкую, что у семьи Чжу четыре дочери. Сяохуань замужем удачней всех, и ее родители сами нас побаиваются.

Сначала Сяохуань Эрхаю вовсе не нравилась, но уговор есть уговор, пришлось на ней жениться. Было даже такое, что он затаил злобу на жену — оказалось, ей в документах подделали год рождения. После свадьбы однокашник Эрхая из села Чжуцзятунь рассказал, что Сяохуань засиделась в девках: из-за вздорного характера семья Чжу долго не могла выдать ее замуж — в деревне знали, что Сяохуань любит поскандалить, и никто не хотел брать ее в жены. Чтобы дочь не осталась старой девой, родители урезали ей возраст на два года. Эрхай не помнил, когда полюбил Сяохуань. Она свое дело знала: на второй месяц после свадьбы уже понесла. На четвертом-пятом месяце повитуха в Аньпине обещала: будет сын — по пояснице, по животу видно. С тех пор и Эрхай, и мать, и даже начальник Чжан терпели вздорный характер Сяохуань, да не просто терпели, а, лукаво посмеиваясь, нахваливали невестку.

Дурной нрав Сяохуань разом переменился после потери ребенка. Недоношенный, семимесячный, он был размером с годовалого младенца, такой же ладный. Эрхай сам почти ничего не помнил, он знал эту историю по рассказам матери, родни и друзей: они снова и снова повторяли ему, как Сяохуань наткнулась на четырех японских солдат, как ее подружки бросились врассыпную, как она вскарабкалась на вола, что пасся у дороги — но разве вол с нею на спине мог убежать от японских солдат? Так и непонятно, за кем должок: за японцами или за тем волом — это он на бегу вскинул зад, Сяохуань отлетела на чжан^[21] с лишним в сторону, и у нее до срока начались роды.

Зато Эрхай хорошо помнил ее кровь. Кровь Сяохуань носили из палаты тазами, и старенький врач уездной больницы тоже оказался с ног до головы одет в ее кровь. Разведя багровые руки, он стоял перед семьей Чжан:

— Решайте, кого спасать — мать или дитя.

Эрхай ответил:

— Мать.

Родители молчали, а врач все стоял на месте. Взглянув на Эрхая, он тихо предупредил, что если спасти Сяохуань, она больше не сможет родить, у нее там живого места не осталось.

— Тогда спасайте дитя. — вставила старуха.

Эрхай прокричал доктору в спину:

— Спасите мать! Спасите Сяохуань! — Врач обернулся: пусть родственники решат спор. Начальник Чжан еще раз от лица семьи объявил:

— Если можно сохранить только одну жизнь, спасайте внука семьи Чжан.

Эрхай вцепился доктору в ворот:

— Ты кого слушаешь?! Я отец ребенка, я муж Сяохуань!

По правде, Эрхай не помнил за собой такого. Это потом Сяохуань ему рассказывала. Она вспоминала: «До чего же ты брыкливый, перепугал старенького доктора, он из-за тебя чуть штаны не намочил!» Потом Эрхай крутил это в голове снова и снова: значит, он любит Сяохуань, раз сказал те самые слова, от которых старенький доктор чуть штаны не намочил. И не просто любит, а так, что готов идти против воли родителей, готов пресечь род семьи Чжан, любит всей душой и всем сердцем.

Повозка завернула во двор Чжу. родители Сяохуань вынесли на улицу скамейки, чтоб Эрхай с матерью выпили чаю на солнышке. Семья Чжу в селе считалась зажиточной, у них было тридцать с лишним му^[22] хорошей земли, да к тому же они торговали масличными семенами. Теща и кричала, и бранилась, еле заставила Сяохуань выйти из дому. Та коротко поздоровалась со свекровью и удивленно вытаращилась на мать:

— А кто это в новой стеганке? Мы его звали? Как это у него стыда хватило приехать?! — говорила она резко, отрывисто, никого не стесняясь.

Старики Чжу вместе со сватьей деланно засмеялись, а Эрхай знай себе пил чай. У него словно камень с души упал — какая же Сяохуань понятливая, из этакой заварухи разыграла обычную супружескую ссору. По лицам тестя с тещей он видел: жена не сказала им, что на самом деле случилось.

На круглом личике Сяохуань сияли румяные щечки, веки у нее были сплошными припухлыми складками, а под ними прятались густые ресницы, и когда на Сяохуань ни посмотри — кажется, что она только встала с кровати. Жена была остра на язык, да и посмеяться любила; когда смеялась, на левой щеке у нее выступала ямочка, а уголок рта подпрыгивал, открывая зуб с тоненькой золотой каймой. Эрхай терпеть не мог людей с золотыми зубами, но этот зуб так и сверкал в улыбке и совсем Сяохуань не портил. Эрхай жену красавицей не считал, но людям она нравиться умела еще как, со всеми была ласкова и сердечна, даже когда бранилась.

Родители Сяохуань вынесли узел с лепешками, сказали, что тут хватит троим перекусить в дороге.

Сяохуань взвилась:

— Кому это троим? Кто это вместе с ними поедет?

Мать шлепнула ее по макушке, велела собирать вещи и ехать к мужу, родители ее больше кормить не собираются. Только тут Сяохуань передернула плечами, скривилась и нырнула в дом. Через минуту она уже вышла с платком на голове, на ватных штанах — обмотки. Вещи у нее, конечно же, были давно готовы, она собралась тут же, как услышала, что приехали муж со свекровью. Обычно неподвижные губы Эрхая дрогнули в улыбке: повезло ему с Сяохуань — и поругалась кстати, и помирилась вовремя.

(обратно)

Глава 2

Как-то апрельским утром япошка сбежала. Сяохуань встала пойти до ветру и заметила, что засов на воротах открыт. Едва рассвело, и кому приспичило идти со двора в такую рань? Выпавший за ночь снег прикрыл землю тонким сизым слоем, в снегу виднелась цепочка следов — она тянулась от восточного флигеля, заворачивала на кухню и уходила за ворота. Япошка с родителями Эрхая жила в северной комнате.

Сяохуань вернулась к себе, растолкала мужа:

— Волчицу-то японскую откормили. Она и убежала.

Эрхай открыл глаза. Вместо того чтоб переспрашивать: «Чего говоришь?» — он раскрывал свои верблюжьи глаза докуда мог; это значило, что собеседник, по его мнению, несет вздор, но пусть повторит свой вздор еще раз.

— Точно убежала! Уж твои матушка с батюшкой ее сладко поили, вкусно кормили, вот и выкормили японскую волчицу. Нагуляла жиру, побежала обратно в горы.

Эрхай, выдохнув, сел. Не слушая едкие насмешки жены (ох и жаден ты до этой японской бабенки, лет ей маленько, а уж умеет угодить мужику!), Эрхай торопливо натянул штаны, стеганку.

— Отец знает?

Сяохуань не унималась:

— Выгодная покупка, ничего не скажешь: за семь даянов столько раз с ней переспал! Как горбатому на рельсы ложиться — сплошная прибыль^[23]. Загляни в любой кабак с нелегальными шлюхами — за ночь там целую горсть серебра придется выложить.

Эрхай разозлился:

— Закрой рот. Снег на улице, замерзнет насмерть — что делать будем?!

Выскочил во двор, а Сяохуань все кричала ему в спину:

— Надо же, как торопится! Смотри не упади: зубы выбьешь, целоваться станете — изо рта засквозит!

Мать посмотрела в доме, оказалось, япошка ничего не тронула, взяла только несколько кукурузных лепешек. И оделась в то, что было на ней в мешке. Все вспомнили, как усердно она отстирывала свои японские штаны и кофту, как старательно прогладила их дном чайника, потом аккуратно сложила — значит, тогда еще готовила пожитки, чтоб сбежать. Мечту о побеге заносило снегом, заметало вьюгой, но она уцелела, пережила долгую зиму.

— Вот ведь япошка, и одежду нашу китайскую не оценила. Замерзнет, как пить дать! — пообещал начальник Чжан.

Мать стояла, оцепенев, с той самой стеганкой в руках — синие цветы по красному. Жили вместе полгода, она япошку почти за невестку считала, а та удрала, все равно что от чужих. На стеганке лежало еще две пары новых полотняных чулок, подарок Сяохуань. Никакой благодарности у человека. Начальник Чжан надел шапку, собрался на улицу. Эрхай тоже торопливо натянул шапку, обулся, не глядя на Сяохуань: покуривая трубку, она привалилась дверному косяку и с недоброй улыбкой смотрела на разыгравшийся в доме спектакль. Эрхай проскочил мимо, а она с деланным испугом шарахнулась в сторону, словно уворачивается от здоровенного быка, который вырвался из загона.

Начальник Чжан с Эрхаем по следам дошли до въезда в поселок, там отпечатки ног терялись в следах телег и повозок. Гадая, как искать дальше, они стояли, засунув руки в рукава. В конце концов решили разделиться. Злость жгла Эрхаю сердце, но винил он родителей: нечем заняться было? Нашли беду на свою голову! Сколько сил вымотала у семьи эта полудохлая япошка? Сколько ругани из-за нее было? Сейчас девчонки и след простыл, а Эрхаю всю жизнь слушать упреки, до самой смерти Чжу Сяохуань будет в своем праве.

Они с япошкой друг другу чужие, и общая кровать их ни на волос не сблизила. В первую ночь Эрхай услышал, что девчонка плачет. Он пришел к ней исполнить долг перед матерью с отцом, но услышав это хныканье, озлобился. Какого черта плакать? Будто он вправду ее обидел. Эрхай к ней по-хорошему, хотел сделать все тихо, осторожно, а она лежит — покорная, словно уже приготовилась к его скотству. Ну что ж, скотство и получай. Он быстро закончил, а япошка все всхлипывала; еле сдержался — руки чесались схватить эту гадину за отросшие волосенки и вызнать, что ж ее так обидело.

С того дня япошка ложилась перед ним, словно покойница: в опрятной одежде, подбородок задран вверх, пальцы ног смотрят в потолок — от мертвой не отличишь. Приходилось самому снимать с нее одежду; однажды, раздевая япошку, он вдруг понял, до чего мерзко и подло выглядит со стороны. А ей того и надо — сделать из него мерзавца. Спеленала себя одежками, обрядилась и лежит — точь-в-точь живой мертвец, чтобы он, срывая ее тряпки, чувствовал себя хуже животного, будто труп насилует. Эрхай рассвирепел — хорошо же, я и буду с тобой хуже животного. Твои отец и братья так с нашими женщинами и обходились.

Только однажды вышло по-другому. Той ночью, куражась над япошкой, он совсем выбился из сил, хотел было сразу слезть с нее и пойти восвояси, но решил ненадолго остаться, перевести дух. Вдруг девчонкина рука легла ему на спину, легла и тихонько погладила. Робкая, нежная рука. Он вспомнил, как впервые увидел япошку — сначала перед глазами очутились ее детские руки с короткими пальцами. Это воспоминание отняло у него последние силы.

Эрхай подошел к поселковой младшей школе. Было еще рано, школьная площадка пустовала. Не надеясь на удачу, он спросил у местного рабочего, проходила ли мимо японская девушка.

Тот ответил, мол, не знаю, японская то была девушка или нет, но проходила, молоденькая, с волосами ершом, шла к выезду из поселка. В кофте с воротником-шалькой? Да, с воротником-шалькой. В коротких штанах? Точно, в коротких штанах.

Эрхай вернулся домой под вечер несолоно хлебавши. Начальник Чжан был у охранных, узнал, где поселились остальные девки из мешков. Двух продали в соседние деревни, старик туда съездил: оказалось, тамошние япошки замужем за бедняками, но кое-как живут и даже понести успели. Скорее всего, с беглянкой из дома Чжан у них сговора не было.

За следующие два дня Эрхай с отцом объездили несколько дальних поселков, но домой приезжали с пустыми руками. А под вечер шестого дня Сяохуань возвращалась от подруги и заметила у ворот черную тень. Вцепилась в нее и потащила во двор, крича во все горло: «Вернулась! Вернулась! На улице-то есть нечего, оголодала и прибежала назад, чтоб мы ее дальше кормили!»

Япошка не понимала слов Сяохуань, но голос у той был звонкий, радостный, как на Новый год, и беглянка больше не упрямилась, послушно дала затащить себя в дом.

Мать Эрхая сидела за столиком для кана, курила и играла в мацзян. Услышав крик Сяохуань, она необутая, в одних носках соскочила на пол. Подошла к япошке, та опять отощала — старуха хотела было отвесить ей оплеуху, но даже рука не поднялась.

— Сяохуань, ступай на станцию, скажи отцу, пусть идет домой, да поскорее! — скомандовала старуха.

— Стоит у ворот, боится зайти, небось, знает, что провинилась? — допытывалась Сяохуань.

Япошка только таращилась: не понимая, что говорит Сяохуань, ехидства в ее словах ни за что не услышишь.

Из западного флигеля явился Эрхай, мать захлопотала:

— Ладно, ладно, бить ее или ругать — пусть отец решает.

К ужину начальник Чжан вернулся со станции, достал лист бумаги и велел Эрхаю:

— Ну-ка, напиши ей: «Ты чего сбежала?» Наши иероглифы япошки понимают^[24].

Эрхай сделал, как сказано, только отцовское «чего» поправил на «почему». Япошка глянула на бумагу и снова опустила глаза в пол, даже не шелохнулась.

— Кажется, не понимает, — сказал Эрхай.

— Все она понимает… — ответил старик Чжан, впившись глазами в лицо под копной волос.

— Да бросьте вы. Чего тут спрашивать? Соскучилась девчонка по родителям, вот и все, — вставила мать. Она подхватила палочками кусок пожирнее и бросила его в япошкину чашку, потом выбрала другой кусок, еще больше, и отправила в чашку Сяохуань. Старуха будто играла с невидимыми весами: на одной стороне Сяохуань, на другой — япошка.

— Эрхай, напиши еще: «Тогда чего вернулась?» — велел начальник Чжан.

Эрхай аккуратно, черточка за черточкой вывел на бумаге вопрос отца.

Япошка прочла иероглифы, но осталась сидеть, как истукан, опустив глаза.

— Я вам за нее скажу, — подала голос Сяохуань. — Оголодала, ворованные лепешки все подъела, вот и вернулась. Еще лепешки есть? Сготовьте побольше, на этот раз мне их до Харбина должно хватить.

Когда Сяохуань заговорила, япошка подняла на нее глаза. Красивые, ясные глаза. Она смотрела так, будто все понимает, да не просто понимает, а еще и любуется Сяохуань. А та не замолкала с тех самых пор, как впервые увидела япошку, дарит ей косынку — непременно вставит: «У вас, у японских гадин, красивей, да? Ничего, и такая сгодится. Красивую я бы себе оставила!» Сует пару туфель на вате, ворчит: «Вот, туфли тебе задаром достались, уж не обессудь, что старые, как-нибудь поносишь. Хочешь новые — сама сшей». И каждый раз япошка ясными глазами смотрела на Сяохуань, слушала, как та брюзжит, как возмущается, а дослушав, сгибалась пополам — благодарила за подарок.

За целый вечер от япошки так ничего и не добились. На другой день она почтительно расстелила перед домочадцами лист бумаги во время ужина. На бумаге иероглифы: «Чжунэй Дохэ^[25], шестнадцать, отец, мать, сестра, брат, брат смерть. Беременна Дохэ».

Все так и застыли на месте. Неграмотная старуха ткнула локтем начальника Чжана, но тот словно воды в рот набрал. Она забеспокоилась, ткнула сильнее.

Сяохуань сказала:

— Ма, она понесла. Потому и вернулась.

— Это нашего Эрхая ребенок? — спросила старуха.

— Ты чего городишь?! — Эрхай, еле шевеля губами, осадил мать.

— Эрхай, спроси ее, который месяц? — старуха от беспокойства места себе не находила.

— Только понесла, не иначе, — ответил начальник Чжан. — Убежала, поняла, что беременна, и вернулась поскорей, вот и весь сказ.

— Не видела, чтоб ее тошнило или рвало, ничего такого… — мать все боялась верить.

— Гм. Ей лучше знать, — сказал начальник Чжан.

Сяохуань взглянула на мужа. Она знала, какой Эрхай жалостливый и как паршиво ему должно быть от слов «отец, мать, сестра, брат, брат смерть». Япошка Чжунэй Дохэ — сирота, и лет ей всего шестнадцать.

— Детка, ешь скорее, — старуха намазала гаоляновую пампушку соевой пастой, подцепила палочками белоснежное перышко лука, сунула в руки япошке по имени Чжунэй Дохэ. — Когда носишь дитя, надо кушать, даже если не лезет!

Остальные за столом тоже по очереди взялись за палочки. Говорить не хотелось. Хотя у всех на языке вертелся один вопрос: как же погибли ее родные?

С того вечера Сяохуань с Эрхаем вздохнули свободно. Раз япошка ждет ребенка, Эрхаю больше нет нужды к ней ходить. Ночью муж сгреб жену в объятья, та шутливо отбивалась, возилась в его руках, ворчала: «Аппетит у япошки нагулял, а голод успокоить ко мне явился!» Эрхай не оправдывался, он молча и страстно обнимал жену, чтобы та поняла: да, он пришел к ней насытить голод, он до смерти изголодался по своей Сяохуань.

Жена заснула, а к Эрхаю сон не шел. Думал: чудное это имя — «Дохэ», а иероглифы красивые^[26]. Потом, наверное, привыкну так ее звать. Повернулся на другой бок, луна светила в окно голубовато-белым. Подумал еще: вот родит мне ребенка эта чужая японская девушка Дохэ, тогда, может, и перестанет быть такой неродной.

Девочка появилась на свет в январе, глубокой ночью. Роды прошли легко, ребенка принимала повитуха из уезда, она знала немного по-японски. У начальника Чжана были свои резоны отправиться в уездную больницу и выложить там кругленькую сумму за повитуху, японку-полукровку: он не хотел, чтобы люди в Аньпине узнали, кто на самом деле родил его внучку. Как только живот Дохэ округлился, она больше не выходила со двора, сидела дома. Сяохуань уехала к родителям и жила там, пока девочке не исполнился месяц. В поселке ее увидели уже с ребенком на руках, девчушка была закутана в розовую накидку, Сяохуань гордо носила ее по улицам. Спросят: «Откуда ребеночек?» — Сяохуань отвечает: «А то непонятно? Утром навоз отгребала, там и нашла, откуда еще!» Или: «Из женьшеня выстругала!» Скажут: «Какая красивая девочка!» — она смеется: «Что верно, то верно, у матери-уродины цветочек растет!» А если кто ехидно подметит: «Сяохуань, чего это дочка на тебя не похожа?» — она и тут за словом в карман не лезет: «И хорошо, что не похожа! Иначе бедная сваха забот не оберется. Разве найдешь на свете еще такого дурня, как Чжан Эрхай?»

Сяохуань вернулась в мужнин дом под вечер и сразу пошла в свой флигель. Мать Эрхая прибежала, радостно дробя крохотными ножками, позвала Сяохуань взглянуть на толстушку, той уже месяц стукнул.

— Эрхай у нее?

Старуха, конечно же, поняла, что нужно Сяохуань, и поспешила в дом, рассекая ножками воздух. Скоро явился Эрхай.

— Столько старался, и все зря, девчонку выстругал. Одни убытки, — съязвила Сяохуань.

Счастливый Эрхай хотел отвести жену в дом, познакомить с дочкой, но после этих слов так и застыл у порога. Развернулся, чтобы уйти, Сяохуань крикнула:

— Куда опять?

Не оборачиваясь, Эрхай бросил:

— Дальше стараться!

Сяохуань рванула мужа к себе, зло уставилась в верблюжьи глаза. Он выдержал взгляд. Посмотрели так друг на друга, и жена влепила Эрхаю пощечину. Ударила не всерьез, а будто слегка упрекнула и спросила — мой? Эрхай тотчас ударил в ответ, и Сяохуань поняла: он не полюбил Дохэ. Муж был уверен в своей правоте, потому и не стал терпеть обиду.

Следующие дни Сяохуань к ребенку не подходила. Из ее окна было видно, как Дохэ снует по двору — скорым шагом, низко склонив голову, — то выносит ведро с грязной водой, то торопится в дом с тазиком кипятка. Грудь большая, увесистая, кожа белая, нежная, словно молочный жир. Дохэ не изменилась после родов, и лицо, и повадки остались прежние: чуть что — сгибается перед тобой в поклоне. Но Сяохуань казалось, что все в ней стало совсем другим. Теперь япошка держала себя так, словно у нее появился заступник, то тут, то там раздавался суетливый цокот ее деревянных савдалий, она будто стала полноправной хозяйкой в доме и деловито сновала по двору семьи Чжан, словно по завоеванной земле.

Тем утром солнце в небе казалось огромным, каким бывает только после дождя. Сяохуань по обыкновению проснулась в десять с небольшим, устроилась на кане и закурила первую трубочку. Сандалии простучали подвору от северной комнаты к котельной и надолго затихли. Дома были только Сяохуань с Дохэ да девчонка, которой едва месяц стукнул, считай, две с половиной женщины. Сяохуань оделась, накинула на плечи платок, хорошенько расчесалась. Вышла во двор, отряхнула с платка упавшие волосы и перхоть. В котельной кто-то мурлыкал песенку. Японскую песенку. Сяохуань подошла к окошку котельной и в белоснежных клубах пара увидела два розовых тела — большое и маленькое. Походный алюминиевый котелок, который японцы, удирая, бросили на станции, теперь превратился в ванну. Котелок был глубокий, но в ширину его не хватало, и Дохэ поставила сверху скамеечку, сидушкой поперек, от края к краю. Сидя на скамеечке, она окатывала себя и ребенка водой из котелка, поливала ковшом из тыквы-горлянки то левое свое плечо, то правое. Вода, верно, была горячая — опрокидывая на себя новый ковш, Дохэ радостно вздрагивала, голосок, тянувший песню, срывался на писк, и смех, как у девочки от щекотки, коверкал мелодию. Скользя по телу Дохэ, вода успевала немного остыть, поэтому малышка совсем не боялась. Еще бы ей бояться — десять месяцев^[27] она плавала в пузыре теплой воды в материнской утробе. На месте дымовой трубы в стене котельной осталась круглая дыра, утреннее солнце пробивалось сквозь нее и ложилось на пол, сияя, словно это луна упала на землю. Девочка безмятежно прижалась к матери. Тело Дохэ казалось отяжелевшим, и не только из-за груди, налившейся молоком так, что вот-вот лопнет; вся ее плоть была округлая, набухшая, полная молока, тронь — и оно брызнет наружу. Мать с младенцем на руках — с тех пор, как появился род людской, сколько раз эта картина являлось миру? Вылепленная из глины, сделанная из теста, из прокаленного в печи фарфора…

Дохэ нагнулась, подобрала полотенце и завернула в него ребенка. Сяохуань отпрянула в сторону — вот уж не хотелось ей, чтоб япошка увидела, как она жадно за ними подглядывает. Но Дохэ даже не подумала осмотреться по сторонам, ее песенки так и текли друг за другом. Она поднялась и шагнула в столб света, вылепленный майским солнцем. Маленькая мокрая женщина, живот после родов почти не изменился; темно-коричневая дорожка тянулась от пупка вниз и пропадала в густых черных зарослях между ног. Волос там — на полголовы. А на голове у Дохэ росла такая копна, что и на двоих бы хватило. Она была из племени косматых варваров и потому казалась Сяохуань еще опасней. Где-то внутри у Сяохуань сплелся диковинный узел, она не могла понять — гадко ли ей от этой картины? Нет, совсем не гадко. Просто бесстыжее тело крошечной матери из чужого племени показало Сяохуань, что такое женщина. Раньше не выпадало случая хорошенько рассмотреть и подумать, что же это такое. Сяохуань — женщина, она сама играет в эту игру, но изнутри никогда не заметишь того, что видно снаружи. А тут она будто оказалась в стороне и смотрела через окно на эту женщину, на крохотную самку. Сяохуань было горько до слез. Не нашлось в ней таких слов, которые могли бы выстроить по порядку то, что она сейчас увидела, о чем думала. Но если бы это сделал за нее кто-то другой, грамотный, ученый, то сказал бы, наверное, так: перед ней была настоящая женщина, женщина до мозга костей — налитая соками плоть бесстыдно извивалась, выставляя наружу округлости, и уходила под темный покров там, где смыкались ноги. Там таилась черная бархатная западня, глубокая и сокровенная. Сколько охотников попалось в нее с тех пор, как появились небо и земля? Западня манила их недаром: они нужны ей, чтобы разрешиться от бремени, родить маленький розовый комочек плоти.

Сяохуань подумала об Эрхае. И он угодил в западню. И часть его уже превратилась в этот маленький розовый комочек. Сяохуань не то ревновала, не то просто раскисла — на тело и душу напала немощь. Кому нужна твоя западня, если не можешь родить, принести плод из плоти и крови? Если вместо западни у тебя между ног — черный сухой пустырь.

Сяохуань впервые как следует познакомилась с ребенком только на праздник «двойной пятерки»^[28].

Она едва проснулась, а Эрхай уже тут как тут, с девочкой на руках. Сказал, что взял дочку понянчить: Дохэ занята на кухне, решила угостить семью японскими колобками с красной фасолью.

Увидав, как он стоит, Сяохуань заворчала:

— У тебя что, тыква в руках? Кто так детей держит?

Эрхай взял дочку по-другому, но стало только хуже. Жена выхватила у него конвертик, ловко пристроила малышку у себя на руках, словно в люльке. Взглянула на беленькую пухленькую девочку — двойной подбородочек, и веко двойное; всего пару месяцев пожила, а уже устала, ленится глазенки до конца раскрыть. Вот чудно, как сумели глаза Эрхая перекочевать на лицо этой малышки? Да и нос, и брови тоже. Сяохуань осторожно выпростала ручку из пеленок — даже сердце зашлось: ноготки на пальчиках — Эрхая. У япошки нет таких длинных пальцев, таких крепких, квадратных ногтей. Сяохуань и не заметила, что любуется девочкой уже полчаса, а ведь редко такое бывало, чтоб она за целые полчаса ни разу не вспомнила про свою трубку. Кончиками пальцев она обводила маленькое личико: лоб, брови. Больше всего в Эрхае Сяохуань любила брови: росли они не редко и не космато. Все, что было у мужа на сердце, читалось в изгибах и кончиках его бровей. Малышка снова заснула. Вот какая, с ней не намучаешься. И глазенки — точь-в-точь как у верблюда. В глаза Эрхая Сяохуань была влюблена еще больше, чем в брови. Да что там, все в муже заставляло ее сердце биться чаще, только сама она о том не знала. А узнала бы, так ни за что бы не согласилась, даже про себя. Такая уж она гордячка.

С того дня Сяохуань то и дело просила Эрхая принести ребенка. Больше всего ее умиляло, что девочка смирная. Ни разу еще не встречался ей такой покладистый ребенок. Споешь два стиха из песенки, она и радуется, споешь пять — уже заснула. В кого же я такая непутевая, спрашивала себя Сяохуань. Возилась-возилась с чужой дочерью, да и прикипела к ней душой.

В тот день семья выбирала девочке имя, нельзя же вечно Ятоу да Ятоу^[29]. Все имена Эрхай выводил кистью на бумаге. Никак не получалось найти такое, чтобы каждому пришлось по душе. На листе уже пустого места не осталось.

— Назовем Чжан Шуцзянь^[30], — сказал начальник Чжан.

Все поняли, к чему он клонит. Школьное имя Эрхая было Чжан Лянцзянь^[31].

— Не звучит, — ответила старуха.

— Звучит! Еще как звучит! — кипятился начальник Чжан. — Иероглифы как у Чжан Лянцзяня, один только отличается.

Старуха рассмеялась:

— Так и «Чжан Лянцзянь» — не звучит. Почему иначе его с самого первого класса и до средней школы все только Эрхаем и звали?

— Тогда ты предлагай! — ответил старик Чжан.

Эрхай огладел ручейки иероглифов на бумаге — имена получались или вычурные, книжные, или, наоборот, совсем простецкие. Вошла Дохэ. Пока семья билась над именем, она кормила ребенка в соседней комнате. Дохэ никогда не давала дочери грудь при всех. Она вошла и оглядела лица домочадцев.

Сяохуань с трубкой во рту пропела:

— Чего смотришь? Про тебя гадости говорим! — она весело расхохоталась, а взгляд Дохэ сделался еще тревожней. Сяохуань вынула трубочку изо рта, выбила пепел и, широко улыбаясь, сообщила Дохэ:

— Только ты отвернешься, мы тут же японским гадам косточки моем, злодейства ваши вспоминаем!

Эрхай велел жене не валять дурака: Дохэ так смотрит, потому что хочет узнать имя ребенка.

Старик Чжан опять взялся листать словарь. Когда выбирали имя Эрхаю, он эти иероглифы — Лянцзянь — отыскал в «Суждениях и беседах»^[32]. Вдруг Дохэ что-то пробормотала. Все на нее уставились. Дохэ ни с кем в семье не пыталась объясняться словами, только дочери пела песенки на японском. Она опять выговорила какое-то японское слово и обвела ясными глазами лица домочадцев. Эрхай протянул ей бумагу и кисть. Склонив голову набок, сжав губы, Дохэ вывела иероглифы Чуньмэй^[33], «красота весны».

— Это ведь японское имя? — спросил старик Эрхая.

— Нет уж, ребенка семьи Чжан нельзя называть как япошку, — вставила мать.

— Неужто только япошкам дозволено называть детей «Чуньмэй»? — напустился старик Чжан на жену. — Что они, захватили себе эти иероглифы?

Дохэ испуганно уставилась на стариков. Она редко видела начальника Чжана таким злющим.

— Свои иероглифы япошки взяли у нас! — старик постучал по бумаге. — Назло назову ее Чуньмэй! Они у нас иероглифы забрали, а я верну! Все, конец спору, решено! — с этими словами старший Чжан махнул рукой и пошел на станцию встречать поезд.

С тех пор едва выдавалась у Сяохуань свободная минутка, она брала девочку на руки и отправлялась гулять. Как приходила пора кормить — возвращалась домой, Дохэ давала дочери грудь, а потом Сяохуань снова уносила малышку на улицу. Нежное белое личико девочки загорело, щеки обветрились до красноты, и со временем она перестала быть такой спокойной: ротик с режущимися зубками так и кипел слюной, заходясь в невнятном лепете. Розовая, вьющаяся на ветру накидка в руках Сяохуань издалека бросалась в глаза посельчанам.

Как-то раз старуха ходила в поселок по делам и заметила, что на крыльце театра, на самой верхней ступеньке, лежит ребенок, а рядом сидит взрослый. Подошла ближе — а это Сяохуань с девчонкой, обе спят.

Старуха всегда была с невесткой уступчива, но тут затопала, закричала:

— Хочешь, чтоб девчушка покатилась со ступенек, чтоб кровью изошла?

Сяохуань проснулась, схватила девочку на руки, отряхнула с розовой накидки пыль, окурки и шелуху от семечек. Она привыкла, что свекровь всегда пляшет под ее дудку, и теперь растерялась, ни слова не могла вымолвить. Старуха отняла у Сяохуань ребенка и, бросив свои дела, засеменила домой, стуча по дороге ножками, словно бубном.

Спустя десять минут явилась и Сяохуань, от ее оторопи не осталось и следа, теперь до нее как следует дошла ругань свекрови. Ах так, распекает меня, будто я мачеха? Будто я день-деньской с ребенком гуляю, чтоб она упала да косточки переломала? Даже если бы Сяохуань и впрямь замыслила дурное, и то не дала бы себя так бранить, а тут тем более — она девочке зла не желала.

— Вы мне прямо скажите: кто хочет, чтоб эта глупыха упала и кровью изошла?! — допытывалась Сяохуань.

С самого замужества она еще ни разупо-настоящему со свекровью не ругалась. Но тут уж никто не мог ее удержать. Эрхай в поле пропалывал сорняки, начальник Чжан был на путевом обходе и Дохэ взял с собой, чтоб собирала мусор на рельсах.

Старуха тыкала пальцем в Сяохуань:

— А разве крыльцо — место, чтоб спать ребенку?

Сяохуань отвела ее палец в сторону:

— Ну поспала она у меня на крыльце, и что?

— Значит, ты нарочно хотела, чтоб ребенок убился!

— Что ж вы так ласково обо мне думаете? Это можно было куда проще устроить! С девчонкиных двух месяцев я, что ни день, ее нянчу, подняла бы эту паршивку за ноги вниз головой да отпустила, и делу конец! Зачем было столько ждать?!

— Это тебя надо спросить! Что у тебя на уме?!

У Сяохуань слезы подступили к глазам, она криво усмехнулась:

— У меня на уме?.. Как будто не знаете! А вот что: взять и прирезать эту япошку! За того ребенка, что я под сердцем носила, никто еще не отплатил! Плевать, сколько зла натворили японские гады, но за сына моего нерожденного, за его жизнь я отомщу!

Старуха знала, что Сяохуань — склочница, но сегодня впервые изведала на себе ее яд. Она-то хотела отчитать невестку за беспечность, за недосмотр, что та положила ребенка спать на высокую узкую ступеньку, но сейчас глаза Сяохуань, спрятанные за толстыми припухшими веками, совсем одичали. Еще, чего доброго, наделает глупостей, потом всю жизнь жалеть будет.

Вошел запыхавшийся Эрхай.

— Чего вы тут устроили?! Ребенок орет — за ли от дома слыхать!

— Вон как трясетесь над этой полукровкой! Продолжение рода! Продолжение рода японских гадов, душегубов и злодеев… — Сяохуань звонко ругалась, уже в каком-то упоении.

Эрхай шагнул к жене, схватил ее и потащил за собой. Ноги Сяохуань были уже во флигеле, а плечи все бились в дверях, на лице — исступленная радость.

— Мало вы от япошек натерпелись? Пригласили в дом еще одну, чтоб выплюнула тут свое волчье семя…

Эрхай наконец затолкал жену в комнату и со всей силы захлопнул дверь. Как же мать забыла: нельзя с Сяохуань спорить, когда она такая. Сам он на нее даже не глядел, прикрыв глаза, разулся, забрался на кан, а жена все валялась на полу да рыдала. Ее вопли и ругань Эрхай пропускал мимо ушей. Так он и думал: когда трубка погасла, Сяохуань уже только носом хлюпала. Эрхай пока в ее сторону не глядел.

— Все. Баста, — промычала Сяохуань. Видно, уже отходит.

Эрхай снова набил трубку и как ни в чем не бывало чиркнул спичкой о подошву.

— Вот выбегу сейчас, брошусь в колодец, а ты, сукин сын, даже доставать меня не станешь. Даже за веревкой не пойдешь, это как пить дать. А, Чжан Лянцзянь?

Эрхай посмотрел на жену. Уже поднялась на ноги, отряхивается.

— Верно я говорю? Даже веревку мне не бросишь! — повторила Сяохуань.

Он нахмурился.

— Знаешь, зачем я без конца с ребенком нянчусь?

Эрхай затянулся, выдохнул дым, кончики бровей приподнялись — ждет, что она скажет дальше.

— А затем, что, когда ты затолкаешь япошку в мешок и выбросишь вон, девочка не поймет, что мама пропала. Уже привыкнет ко мне и будет думать, что мама — я. Понял?

Прикрытые глаза Эрхая округлились, он вгляделся на миг в лицо жены и снова опустил веки, только глаза под веками беспокойно заходили. Сяохуань поняла: муж не на шутку растревожился. Правду ли ты говоришь, Сяохуань, спрашивал про себя Эрхай. Как знать, может, ненароком сорвалось у тебя с языка злое слово.

Глядя на мужа, Сяохуань поняла, что хватила лишнего, потянулась погладить его по щеке. Эрхай отвернулся. Ей стало больно и страшно.

— Ты говорил, как япошка родит — сунем ее в мешок, отнесем в горы и бросим там. Говорил ведь?

Эрхай не обрывал жену — болтай, что хочешь.

— Как родит тебе сына, выбросим ее вон.

Глаза Эрхая ходили туда-сюда под прикрытыми веками, мысли толкались в голове. Сяохуань все видела. Скажи она сейчас: «Надо же, как задергался! Да я пошутила!» — ему стало бы легче. Но жена молчала. Сяохуань и сама уже толком не знала, были эти слова правдой, или она в горячке выпалила первое, что на ум пришло.

Когда она снова отправилась гулять с девочкой по поселку, люди увидели, что на голове у толстенькой малышки теперь шляпка из свежей соломы. Руки у Сяохуань были золотые, даром что хозяйка их слыла ленивицей: что ни поставишь ей на стол — с хохотком да с крепким словом вперемешку как-нибудь да уплетет, лишь бы не заставляли работать. Но бывало и такое, что она входила в раж и могла, например, слепить десяток узорчатых пирожков баоцзы для поселковой харчевни. В доме начальника Чжана господ не водилось, каждый занимался своим делом, и только «молодую госпожу» Сяохуань Чжаны кормили даром и ждали от нее одного: чтоб она, словно веселый котелок с огнем, носила повсюду праздник и радость. Глядя на маленькую толстушку в соломенной шляпке, люди думали: вот умора!

— Девчонка-то все больше на Сяохуань походит!

— Это ты меня обругал или ее?

— Какая толстушка эта Ятоу, глазенкам за щеками и света не видать!

— Что ты все Ятоу да Ятоу, у нас уже и школьное имя есть, Чуньмэй.

Но за спиной Сяохуань люди давали волю языкам:

— Чуньмэй разве наше, китайское имя?

— Вроде похоже на японское. У меня знакомую учительницу-японку звали Цзимэй^[34].

— А та японская девка, которую старик Чжан купил, — куда она подевалась? Чего это ее не видно?

— Не иначе как купили да привязали дома, чтобы приплод несла.

* * *

В тот вечер Эрхай набрал лохань воды, отнес к себе во флигель и принялся мыться, растираясь докрасна. Когда муж так яростно скоблил кожу, Сяохуань без слов знала, куда он собрался. Эрхаю не нравилось лезть на япошкин кан грязным. Чуньмэй исполнился год, ее теперь кормили отваром чумизы на козьем молоке. Пришла пора Дохэ понести во второй раз. Сяохуань закурила, глянула на Эрхая да так и прыснула со смеху.

Он обернулся к жене. Сяохуань раскрыла рот, будто хочет что-то сказать, но слов не находит, и снова захихикала.

— Братец, пусть хоть немножко человечьего духа останется, а то весь смоешь. Это она тебя заставляет? Ты ей так скажи: япошки косматые, потому и воняют, как козлы, а мы, китайцы, гладенькие, нам кожу сдирать ни к чему!

Эрхай, как всегда, притворился глухим.

— Снова мать подзуживает? И отец ждет не дождется внука? Семь даянов все-таки. Или сам никак не утерпишь? Я отвернусь, а она, небось, кофту перед тобой задирает?

Эрхай отложил полотенце:

— Кончай болтать, лучше дай девчонке лекарство, — муж, как обычно, разом покончил с ее злыми подначками. — Кашляет, сладу нет.

Когда Эрхай был у Дохэ, девочка спала вместе с Сяохуань. Ятоу всю ночь кашляла, и Сяохуань до утра не сомкнула глаз. Ночью она и курить не смела, время тянулось медленно и горько. Сяохуань было уже двадцать семь — немало. Не тот возраст, чтобы на каждый чих объявлять: «Все, баста. Найду себе другого мужа». Расчесывая волосы, Сяохуань приглядывалась к круглому личику в зеркале туалетной шкатулки, и оно по-прежнему казалось ей хорошеньким. Порой люди говорили: «Сяохуань что ни наденет — все к лицу» или: «Откуда у Сяохуань такая талия — тоненькая, как у девушки!» Тогда по всему телу ее разливалась радость и казалось, что нет больше сил терпеть обиду от семьи Чжан. В такие минуты Сяохуань и впрямь могла скрипнуть зубами и процедить: «Баста. Ухожу». У нее была шея настоящей красавицы, плечи покатые, ручейками, пальцы длинные и белые, словно стрелки лука, а больше всего люди завидовали ее талии, узенькой, как у хорька. Сяохуань не была писаной красавицей, но со временем ее лицо начинало нравиться больше и больше. А сгоряча она судила о своей наружности еще лучше, чем обычно, и верила, что можно бросить карты, которые выпали с Чжан Эрхаем, перетасовать колоду и сдать новую партию с другим мужчиной. С тех пор как Чжаны купили Дохэ, она думала так все чаще.

Но по ночам, как сейчас, в голове роились другие мысли. Угораздило же ее выйти замуж за Эрхая. Теперь нельзя с ним расстаться, нет сил уйти. К тому же во всем мире только Чжан Эрхай и может с ней совладать, кто еще ее, такую, вынесет? Слишком хорошо они друг другу подходят. И если уйти, бросить Эрхая, задаром уступить мужа япошке Дохэ, разве будет она ценить его так, как ценит Сяохуань? Разве будет дрожать над ним, как над сокровищем? Все в нем хорошо, каждый жест — как он зевает, как вскидывает брови, набивает трубку, цепляет палочками еду — да разве Дохэ это разглядит? Все драгоценности Эрхая для нее не стоят и гроша. Когда в ночной тишине Сяохуань вспоминала про свое «Баста!», сердце едва не разрывалось на куски.

Разлуку с Эрхаем еще вынести можно, но бросить девочку Сяохуань была не в силах. Веселый смех Ятоу, ее громкий плач почему-то сближал даже заклятых врагов. Члены семьи Чжан стеснялись разводить друг с другом нежности, и вся их любовь выливалась на Ятоу. Сяохуань ни в жизнь бы не подумала, что сможет так привязаться к ребенку. Потому ли это случилось, что девочка для нее — наполовину Эрхай? Когда Сяохуань различала тень мужа в маленьких глазках, в губках Ятоу, на сердце волна за волной накатывало тепло; она крепко прижимала к себе Ятоу, так, будто хотела втиснуть ее в себя, так крепко, что девочка испуганно вопила. Вот и сейчас Ятоу уже рыдала, билась на руках у Сяохуань. словно рыба в сети.

Сяохуань испугалась, принялась укачивать девочку, спрашивая себя: почему, когда любишь кого-то, сильно любишь, становишься сам не свой? Почему не можешь сделать ему больно? Не можешь как следует помучить, показать, что эта боль и есть любовь? И что когда любишь — должно быть больно. Она уложила заснувшую девочку на кан. Сяохуань не думала, чем сейчас заняты Эрхай и Дохэ: делают свое дело или крепко заснули друг у друга в руках. Она не знала — а узнай, едва ли поверила бы, — что на самом деле Эрхай чувствует к Дохэ.

Чувства Эрхая немного изменились после того, как он узнал о сиротстве Дохэ, но перемена была невелика. Он шел в ее комнату, как на заклание, жертвой была и Дохэ, и сам Эрхай. Жертвы на алтарь продолжения рода, черт бы его побрал. Первым делом Эрхай всегда гасил свет, иначе при свете они не знали, куда спрятать глаза. С Дохэ теперь было проще, она больше не обряжалась к его приходу так, словно в гроб ложится. В темноте она беззвучно снимала одежду, доставала шпильки из прически, и распущенные волосы падали уже до середины спины.

В тот вечер Эрхай зашел в комнату Дохэ и услышал, как она идет к нему в темноте. Мышцы во всем теле напружинились: что ей надо? Дохэ опустилась на корточки. Нет, на колени. С тех пор как она появилась в семье начальника Чжана, кирпичные полы в доме стали чистыми, словно кан, — можно было вставать на колени, где пожелаешь. Коснулась штанины Эрхая, опустилась ниже, тронула башмаки. Башмаки он носил нехитрые, ее помощь тут была ни к чему. Но Эрхай не двигался — пусть разувает, если ей так надо Сияла с него башмаки, поставила на край лежанки. Теперь Эрхай услышал шорох ткани о стеганку. Дохэ сняла с себя одежду, белье. Это было зря, ничего лишнего он трогать не собирался. Он здесь за делом, а не для развлечения.

Дохэ располнела после родов, больше не походила на девочку, живот округлился, и бедра заметно раздались. Эрхай услышал, как она тихо вскрикнула. Он стал двигаться осторожнее. Перемена была в том, что ему больше не хотелось делать больно этой сироте, пленнице, запертой в чужой стране. Эрхай не смел думать, что будет потом. Станут ли Чжаны и дальше держать в доме эту японскую горемыку, когда она родит им наследника?

Руки Дохэ несмело легли на спину Эрхая, ощупали горячий пот, который выступил на его коже. Хуже детских ее рук ничего не было, иногда за столом он натыкался на них глазами и вдруг вспоминал эти ночные секунды. Руки Дохэ то и дело отправлялись в робкую разведку, щупали его спину, плечи, крестец, однажды она тронула рукой его лоб. Бедняга, так хочет стать ему ближе. Дохэ смеялась только с начальником Чжаном, со старухой и с Ятоу. Хохотала она даже беззаботнее, чем Сяохуань: сидя на полу, так и заходилась от смеха — руками-ногами колотит, волосы взъерошены. По правде, и старуху, и начальника Чжана тоже заражал ее смех, хотя они и не могли взять в толк, что ее так развеселило. А она не умела объяснить. Глядя, как она хохочет, Эрхай удивлялся: Дохэ лишилась семьи, осталась сиротой, а поди ж ты, смеется. Как погибли ее родные? Он вздыхал про себя: наверное, никогда уже не узнать.

Руки Дохэ нежно похлопали его по спине, будто дочку баюкает. Вдруг он услышал:

— Эрхай.

С тоном ошиблась, но вообще разобрать можно.

Он невольно промычал в ответ.

— Эрхай, — теперь она повторила чуть громче, ободренная его мычанием.

— М-м? — он понял, в чем ошибка Дохэ: все выговаривали его имя, добавляя два гортанных «р»: «Эрхар», и она пыталась повторить, но неправильно ставила язык, и вместо «Эрхай» у нее выходило «Эхэй». И тон не тот, получалось больше похоже на «Эхэ» — «голодный журавль». Она попробовала еще раз: «Эрхэ» и тут уж осталась довольна собой.

Замолчала. Не дождавшись продолжения, Эрхай уже почти заснул, а она вдруг снова залопотала:

— Ятоу, — чудно, похоже больше на «ядоу» — «давленые бобы».

Эрхай понял: она хвастается своим знанием языка. Дохэ, оказывается, совсем ребенок.

— Ятоу. Яту? Ятоу. Ядо…

Эрхай повернулся на другой бок, затылком к ней, давая понять — на этом урок окончен. Дохэ опять тронула его рукой, уже смелее, крепко ухватилась за его плечо.

— Славный денек.

Эрхай чуть не подпрыгнул на месте. Это были слова начальника Чжана. По утрам, встретив первый поезд, старик возвращался домой, когда все только вставали с постели. Он входил и здоровался: «Славный денек!» Начальнику Чжану было важно, чтоб денек выдался славный, погожий, тогда составы будут ходить без задержек и ему не придется подолгу ждать на станции. И путевой обход в «славный денек» можно сократить, ведь в его возрасте обходить дорогу — настоящая мука.

— Славный денек? — она ждала, что Эрхай похвалит ее или исправит.

— Мм.

— Уже поели?

У Эрхая даже лицо вытянулось. Еле сдержал смех. Когда должники родителей приходили в дом с подарками, мать, принимая их, непременно спрашивала: «Уже поели?» Но Дохэ не могла выговорить ни одно, ни другое слово, и получалось у нее «узепарери» — сразу слышно, что японская речь.

— Как-нибудь сойдет.

И гадать не надо, это она взяла у Сяохуань. Жена поработает на совесть, люди нахвалиться не могут, а она бурчит: «Гм, как-нибудь сгодится». Вкусная еда на столе или так себе, спорится дело или не очень, рада она или расстроена — на все у Сяохуань один ответ: «Как-нибудь сойдет». Иногда в хорошем настроении жена могла дочиста подмести и двор, и дом — метет и бормочет себе под нос: «Как-нибудь сгодится».

Эрхай решил пропускать болтовню Дохэ мимо ушей: если отвечать, это никогда не кончится, и он до утра не уснет. А завтра нужно работать.

Она лежала, глядя в потолок, и повторяла на все лады: «Эхай, Эгей, Эхэ…»

Эрхай повернулся к ней затылком, крепко сжав плечи руками. На другой день он рассказал про ночные разговоры старикам.

Докурив плотно набитую трубку, отец решил:

— Нельзя позволять ей учить язык.

— Почему это? — спросила мать.

— Да ты сама посуди! — начальник Чжан уставился на жену. Такую простую вещь не сообразит.

Эрхай понял отца. На Дохэ нельзя положиться: вдруг она снова вздумает удрать? Ведь зная язык, убежать ей будет гораздо проще.

— А как ты ей запретишь? Посели собаку с котом, она и то мяукать начнет, — мать сощурилась в улыбке.

— Хочет удрать — пусть сначала родит нам сына, — отрезал начальник Чжан.

— Тебе, что ли, решать, кого она там родит? — засмеялась мать.

Старики с Эрхаем докурили трубки в тишине.

С тех пор каждый раз, как Эрхай приходил к Дохэ, она засыпала его ворохом бессвязных китайских слов. «Паршиво», «Пошел к черту» — у Сяохуань набралась, а еще: «Живи да радуйся!», «Ай, пропасть!» — жена пересыпала этими присказками и брань, и шутку, и вот они перекочевали к Дохэ. Правда, чтобы понять, на каком языке она говорит, нужно было хорошенько прислушаться. Эрхай теперь даже не мычал в ответ — пусть мелет, что хочет, и сама себе отвечает. Но стал усерднее выполнять свой долг, за ночь успевал по нескольку раз. В душе Эрхай сердился на родителей: мать с отцом ничего не говорили, но он все равно чувствовал, что его торопят.

Только вот Дохэ все поняла неправильно. Она решила, что Эрхай ее полюбил. Встречаясь с ним днем, краснела и украдкой ему улыбалась. Когда Дохэ так улыбалась, Эрхай снова видел, до чего же она чужая: китайские девушки, если влюбились, и улыбаются-то совсем по-другому. Но в чем разница, он не знал. Эрхаю казалось только, что улыбка эта еще больше все запутывает.

И руки Дохэ по ночам стали смелее. Так, что он уже едва терпел. Как-то ночью она вцепилась в его ладонь и потащила на свой мягкий, влажноватый живот. Пока он решал, убрать руку или оставить, Дохэ прижала ее к своей круглой груди. Эрхай не смел пошевелиться. Вырваться — все равно что обругать Дохэ, обозвать ее бесстыжей, грязной, а если оставить руку на груди — бедняга решит, будто Эрхай в нее влюбился. Как он может влюбиться, у него же Сяохуань там, во флигеле.

И даже без Сяохуань он все равно не смог бы полюбить Дохэ.

Когда отец работал еще на станции Хутоу путевым обходчиком, брат, Дахай^[35], сошелся с коммунистами из горного партизанского отряда сопротивления Японии. Пятнадцатилетний Дахай взял с собой Эрхая. и они отправились к партизанам за агитлистовками, чтобы потом раздать их в поезде. Пришли в Хутоу, а там японские солдаты поймали двух партизан, сорвали с них всю одежду, оставили только листовки, привязанные к поясу и ногам. Гады выставили пленников у входа на почту и убили-то скверно — ошпарили кипятком с головы до ног. После нескольких ведер кипятка кожа с бумагой повисли на партизанах лохмотьями. Вскоре после того случая Дахай пропал.

Выходит, напрасно мать с отцом его растили. Родители столько тревог пережили, столько слез пролили о Дахае — одно это не давало Эрхаю полюбить япошку.

В окрестных деревнях японские солдаты жгли и резали всех, кто попадался на глаза, а чтобы расправиться с партизанами, они замуровали в штольне на медных рудниках несколько десятков приисковых рабочих и всех разом взорвали. В поселке жили пять или шесть японок, так даже их собаки знали, что китайцы — не люди, а рабы. Как-то раз на станцию в Аньпине пожаловала стайка нарядных японских потаскух. Их поезд задерживался. Не желая идти в отхожее место, они преспокойно мочились в единственный таз для умывания, который был на станции. По очереди садились на корточки, делали свои дела и хохотали, пока товарки прикрывали их зонтиками. Эти потаскухи не стеснялись китайских мужчин, которые ждали поезда рядом, ведь человек не чурается мула или коня, когда справляет нужду.

Эрхай стиснул зубы — нет, только не вспоминай о том, о самом страшном.

…Кучка японских солдат шагает, нестройно горланя пьяную песню, впереди них скачет вол с китайской женщиной на спине. Вдруг вол швыряет ее на землю. Когда солдаты окружили женщину, зеленые ватные штаны у нее между ног окрасились черно-пурпурным.

Черный пурпур пролился и на землю, она стала багровой. Волосы женщины свесились на белое, словно бумага, лицо. Не глядя на японских солдат, она зажала руками пятно на штанах, как будто пыталась удержать кровь. Солдаты все поняли по выпиравшему из-под куртки животу. И что значит эта кровь — тоже поняли. С ней не развлечешься! Шатаясь, японцы пошли прочь, снова затянув пьяную песню. Вокруг женщины стали собираться люди, свидетель происшествия снова и снова рассказывал им, что тут случилось. Он не был знаком с Сяохуань. Когда Эрхай с женой на руках быстрее ветра летел домой, тот человек бежал рядом, тяжело дыша, пересказывал ему, как все было.

Разве мог Эрхай позволить себе влюбиться в япошку по имени Дохэ?

Жаль ее, одна осталась, ни дома, ни семьи, но… Поделом.

Когда Эрхай подумал об этом «поделом», сердце кольнуло, он и сам не понял, почему. Из-за самой Дохэ, или из-за того, как жестоко он с ней обходился, или из-за них с Сяохуань. Если бы японские солдаты не погнались тогда за женой, она не прыгнула бы на вола, он не швырнул бы ее на землю и их ребенок был бы цел. Да, Сяохуань права, Дохэ должна ей одну маленькую жизнь. По крайней мере, соотечественники Дохэ, привыкшие убивать, глазом не моргнув, точно им задолжали.

Разве мог Эрхай полюбить эту япошку?

Он собрался с духом и выдернул руку. Так и не сделал того, за чем пришел, но сил уже не осталось. Эрхай спрыгнул с кана, нащупал одежду, путаясь в рукавах и штанинах, кое-как натянул на себя. Дохэ встала на колени на кане — темный силуэт, полный разбитой надежды.

— Эхэ?

В ладони, которая была только что на груди Дохэ, будто жаба посидела.

— Эрхай… — в конце концов, у нее получилось сказать, как следует. — Пошел к черту!

Она помолчала, а потом звонко расхохоталась. Сяохуань посылала к черту всегда задорно, радостно; бывало, кто-нибудь из поселка приходил к старику Чжану передать с поездом посылку и принимался шутить с Сяохуань, а та в ответ сердито улыбалась, ворчала: «Пошел к черту!» Или Эрхай скажет жене кое-что вполголоса, а она замахивается, будто хочет ему наподдать: «Пошел к черту!»

Он сел обратно на кан. Дохэ доросла до восемнадцати лет, а головой совсем девчонка. Эрхай закурил трубку, а она навалилась сзади, подбородок уперла в его макушку, оплела ногами спину Эрхая и ступни положила ему на живот.

— Пошел к черту! — веселилась Дохэ. Видно, решила, что сегодня он будет ее товарищем по играм.

Эрхай никогда еще не чувствовал себя таким беспомощным. С Дохэ все как-то необъяснимо менялось, и рядом с ней он становился вялым, непохожим на себя. Он не смел оттолкнуть веселую голую женщину, привалившуюся к его спине, но и не мог сделать с ней то, что должен был. Когда она вволю набесилась, Эрхай выбил пепел из трубки, залез на кан и дальше чувствовал только, как по лицу и телу разбегаются длинные волосы Дохэ, ее мягкие руки.

Заснул он быстро.

(обратно)

Глава 3

День и ночь на том самом пшеничном поле, что раскинулось между поселком и станцией, гремел бой. Посельчане и сами толком не знали, в чем дело, вроде одна армия хотела железную дорогу захватить, а другая пыталась ее взорвать. Поле стояло убранным, и соломенные стога были хорошим подспорьем в бою. Утром второго дня выстрелы стихли. Вскоре в поселке услышали паровозный гудок: значит, та армия, что сражалась за железную дорогу, победила.

Сяохуань день и ночь просидела в четырех стенах и совсем скисла, взяла миску кукурузной каши, подцепила палочками кусок соленой редьки и тихонько выбежала из дома. Стога стояли как обычно. Глядя на тихое широкое поле, Сяохуань ни за что не сказала бы, что здесь недавно бушевало сражение. Воробьи стайкой опустились на землю, поклевали пшеничные зерна, разбросанные по полю, и дружно взлетели в небо. Интересно, где прятались воробьи во время битвы? Поле казалось теперь непривычно огромным, и детали пейзажа, проступавшие вдали, были будто подвешены между небом и землей. Кривая софора, и чучело, и покосившийся сарай из соломы превратились в координаты на линии горизонта. Сяохуань слыхом не слыхивала ни о «координатах», ни о «линии горизонта», она просто замерла посреди осени 1948 года, погрузившись в какое-то благоговейное оцепенение.

Небо на востоке налилось красным, посветлело, и в один миг над землей выросла половина солнца. Сяохуань увидела, как над пушистым горизонтом поднимается полоса золотого света. Вдруг в глаза бросились трупы: один, второй, третий — лежат, раскинувшись, навзничь, лицами в небо. Вот оно какое, поле боя. Сяохуань снова подняла глаза, сначала посмотрела на солнце, потом в ту сторону, куда отступала тьма. Хорошо у нас в поле сражаться: нападай, убивай — места хватит.

Те, что победили, назывались Народно-освободительной армией, НОАК. Бойцы НОАК веселые, работящие и в гости любят заглянуть. Были они и у начальника Чжана, ничего не давали по дому сделать, тут же бросались помогать. С Освободительной армией в поселок пришли новые слова: чиновников теперь звали не чиновниками, а руководящими кадрами, путевой обходчик тоже был уже не обходчиком, а «рабочим классом». Хозяина Люя, который держал в поселке постоялый двор, звали теперь не хозяином Люем, а шпионом. На постоялый двор хозяина Люя раньше часто захаживали японцы, у порога нужно было разуваться и дальше идти в одних носках.

Всех шпионов и иностранных агентов бойцы НОАК связали и увели на расстрел. Те, кто знал японский, ходили по улицам, вжавшись в стены, точно преступники. Товарищи из НОАК соорудили в поселке несколько навесов и стали вербовать на работу солдат, учащихся и рабочий класс. Поедут в Аньшань, а там на коксовальном или сталелитейном за месяц можно заработать на сто цзиней пшеничной муки. Молодые все рвались записаться на завод: Аньшань уже освободили от врага, взяли под военный контроль, и те, кто туда ехал, звались братьями-рабочими, пионерами Нового Китая.

Увидев, как Дохэ выбивает палкой ватное одеяло, гости из НОАК спросили, зачем это. В хорошую погоду Дохэ тащила одеяла с каков во двор, развешивала и принималась выколачивать. Вечером начальник Чжан ложился в постель и, посмеиваясь от удовольствия, говорил жене: «Дохэ опять одеяло отмутузила».

Дохэ глядела на гостей ясными, непонимающими глазами. Боец спросил, как ее зовут. С другой стороны одеяла пришла на помощь старуха, сказала, что девушку звать Дохэ. А что за иероглифы? На это старуха сощурилась в улыбке и призналась: товарищ, мне такое не по уму, я неграмотная! Больше дома никого не было, только Эрхай: Сяохуань снова унесла Ятоу в поселок. Эрхай вышел из кухни с чайником заваренного чая и растолковал бойцам, что иероглиф до из слова «много», а хэ — «журавль». Гости решили, что имя у Дохэ очень культурное, особенно для семьи из рабочего класса. Махнули ей, приглашая посидеть рядом. Дохэ посмотрела на гостей, потом на Эрхая и вдруг согнулась перед бойцами в поклоне.

Те смешались. Бывало такое, что им в поселке кланялись, но совсем не так. А в чем разница, они и сами не знали.

Боец, которого все звали «политрук Дай», спросил:

— Сколько девице лет?

Мать Эрхая ответила:

— Девятнадцать по старому счету^[36]. Она у нас не разговаривает.

Политрук повернулся к Эрхаю, тот, опустив голову, ковырял присохшую к голенищу грязь. Политрук ткнул его локтем:

— Сестренка? — бойцы уже познакомились с Сяохуань и знали, что она замужем за Эрхаем.

— Да, сестренка! — ответила старуха.

Дохэ обошла одеяло и застучала по нему с другой стороны. Разговор угас, и мерный стук ее палки возвращался эхом от кирпичного пола и стен дворика.

— При японцах все здешние дети в школу ходили? — спросил политрук Эрхая.

— Да.

Старуха поняла, к чему клонит политрук, расплылась в улыбке и пропела, показывая за одеяло:

— Сестрица у нас немая! — Ее слова можно было принять и за шутку.

В семье начальника Чжана бойцы НОАК видели самую прочную опору в народных массах. Они объяснили старику, что он — пролетариат, «гегемон» общества. Потому и обстановку в соседних деревнях бойцы начали прощупывать с дома Чжанов: расспрашивали, кто был в сговоре с бандитами, кто самоуправничал, кто при японцах оказался у власти. Начальник Чжан пошептался с сыном и женой: да это ведь бабские сплетни получаются? Как ни крути, а без людей на свете не прожить! С земляками из деревни так: коли не поладил с одним, у тебя уже дюжина врагов. Люди в селе поколениями живут рядом, все друг другу родня. Потому начальник Чжан старался не попадаться на глаза бойцам из НОАК и Эрхаю со старухой велел попридержать языки.

Сегодня бойцы пришли в дом Чжанов рассказать о важном событии под названием Земельная реформа^[37]. Дескать, реформу эту уже проводят во многих дунбэйских деревнях.

В тот день Сяохуань вернулась из поселка и заладила: вам, значит, не нравится бабские сплетни распускать, а кому-то оно очень даже по душе! Оказывается, перед тем как прийти в гости к Чжанам, политрук уже слышал от людей про Дохэ. В поселке сразу нашлись доброхоты, которые донесли НОАК про всех, кто купил тогда япошек.

За ужином старик Чжан не проронил ни слова, сидел, повесив голову. Под конец обвел каждого за столом сердитым взглядом, не пропустил даже годовалую внучку.

— Никому не говорить, кто родил Ятоу, — промолвил старик Чжан. — Пусть вас хоть смертным боем бьют, все равно молчите.

— Я родила, — Сяохуань с озорной улыбкой вдруг наклонилась к вспотевшей от еды, перемазанной крошками малышке. — Правда, Ятоу? Завтра же справим нашей девочке золотой зубик, кто тогда скажет, что она не по моим лекалам скроена?

— Сяохуань, не до шуток сейчас, — не раскрывая рта, одернул жену Эрхай.

— Не мы одни купили японскую девушку, — сказала мать, — из соседних деревень тоже за ними приезжали. И если быть беде, то не у нас одних!

— Кто сказал, что быть беде? Я на тот случай, если вдруг начнутся неприятности! Любая власть одних привечает, а других на дух не переносит. Вот я и думаю, что у этой новой власти такие, как мы, не в чести. Взяли япошку, родила она нам ребенка — так у Эрхая своя жена есть, разве это дело? — рассуждал начальник Чжан.

Тацуру знала, что говорят про нее, и лица у всех за столом такие серьезные тоже из-за нее. Прожив в семье Чжан два года, она уже неплохо понимала китайскую речь, но только самую простую, вроде: «Дохэ, покорми кур» или: «Дохэ, угольные брикеты готовы?» А из этого строгого и быстрого спора она едва ли могла разобрать и половину. Пока переваривала одно слово, следом шла целая вереница новых, за которыми она не успевала.

— А чем вы тогда думали? — ворчала Сяохуань. — Это ведь вы решили купить япошку, чем вы думали? Был у нас с тех пор мир в семье? Завтра же сунем ее в мешок и унесем в горы. А Ятоу мне останется.

— Сяохуань, ну будет пустое молоть, — сощурившись в улыбке, пропела старуха.

Сяохуань смерила свекровь взглядом. Старуха понимала, что говорят глаза невестки: «Ах ты, гиена в сиропе!» — в пылу ссоры Сяохуань часто выкрикивала эти слова.

— Вот что я думаю: надо спрятаться, — сказал начальник Чжан.

Палочки замерли над столом, все уставились на старика. Что значит — спрятаться?

Начальник Чжан смял в ладони лицо, исписанное тонкими морщинами, словно желая сказать, что ему надо встряхнуться, собраться с силами. Когда к старику приходило важное решение, он всегда тер лицо, и казалось, что на месте прежних черт вот-вот проступят новые.

— Вам надо уехать. В Аньшань. У меня там на станции есть человек, поможет обжиться по первости. Эрхаю стоит только записаться, тут же с руками оторвут, хоть на металлургическом заводе, хоть на коксовальном. Он у нас два года в среднюю школу ходил!

— Семью ведь разлучаешь, — заволновалась мать.

— Я столько лет на железной дороге работаю! Как решишь с ними повидаться, посажу тебя на поезд, и денег никаких не надо. Посмотрим, как тут все обернется. Если тех, кто купил япошек, не тронут, Эрхай с семьей вернется назад.

— Эрхай, переезд — дело непростое, возьми в дорогу женьшень и мускус из припасов! — захлопотала мать.

Начальник Чжан недовольно покосился на жену, и она поняла, что сболтнула лишнего. Сбережения семьи до сих пор держали от невестки в секрете.

— Я не поеду, — отрезала Сяохуань. Пересела на край кана, сунула ноги в башмаки, подмяв задник. — Что я в Аньшане забыла? Может, там будут мои родители? Или Маньцзы с Шучжэнь? — с Маньцзы и Шучжэнь Сяохуань могла часами трепаться о пустяках. — Я никуда не еду. Слышишь меня, Эрхай?

Черный сатиновый жилет тесно стягивал ее по-хоречьи длинную, тонкую талию. Эта талия была знаменита на весь поселок, люди издалека узнавали Сяохуань, когда она шла, покачиваясь, по улице.

— Или в Аньшане будет лавочник Ван, который Ятоу сладостями угощает? Или театр, где я задаром представления смотрю? — встав у порога, Сяохуань сверху вниз уставилась на домочадцев.

Старуха смерила невестку взглядом. Сяохуань знала, что говорят глаза свекрови: «Только и думаешь, как бы поесть да полодырничать!»

— Эрхай, ты меня слышал? — повторила Сяохуань.

Эрхай курил свою трубку.

— Хоть ты тресни, мне все равно. Собрался ехать — поезжай один. Слышишь меня?

Эрхай вдруг взревел:

— Слышу! Ты не поедешь!

Все остолбенели. На Эрхая опять нашло. Он соскочил с кана, босиком протопал к умывальнику, схватил таз с водой и выплеснул в сторону Сяохуань. Та подпрыгнула как ошпаренная, но рот закрыла на замок. Эрхай бывал таким брыкливым всего пару раз в год, и тогда Сяохуань в перепалку не ввязывалась — себе дороже. Зато после она всегда с лихвой возвращала себе должок.

Сяохуань выскочила из дома, услышала, что Ятоу плачет, вернулась, сгребла девочку в охапку и осторожно шмыгнула за дверь мимо Эрхая.

— Срамота! — сказала старуха, и это было не про одну Сяохуань.

Дохэ молча слезла с кана, собрала пустые чашки и объедки на деревянный поднос, подошла к двери. У порога сидел Эрхай, курил трубку. Дохэ отвесила ему поклон, Эрхай уступил дорогу, и она спиной вперед выпятилась за дверь. Чужому человеку одного взгляда на эту сцену хватило бы, чтобы понять: с девушкой не все ладно. Здесь, в семье начальника Чжана, такие поклоны и церемонии были не к месту, но домочадцы давно привыкли к Дохэ и не замечали ее странностей.

С тех пор в Аньпине больше не встречали ни Эрхая, ни Сяохуань. Старуха, выбираясь в поселок, рассказывала об отъезде сына то одно, то другое:

— Наш Эрхай поехал к дяде, у того своя фабрика.

— Эрхай-то нашел в городе работу, будет получать казенное жалованье.

В поселке тогда было расквартировано много бойцов НОАК, и все как на подбор южане, то было время подлинного слияния Севера и Юга. Парни из поселка один за другим вступили в Освободительную армию и отправились на юг. Поэтому отъезд Эрхая никого не удивил.

Спустя год начальник Чжан получил от сына письмо, Эрхай писал, что мечта стариков наконец-то сбылась — у них родился внук. Старик Чжан послал с поездом новое ватное одеялко, тюфячок и наказал передать Эрхаю, чтоб они непременно отнесли ребенка в ателье сфотографировать: матери не терпится на внука посмотреть, даже глаза зудят.

На второй день после того как председатель Мао с трибуны на площади Тяньаньмэнь провозгласил о создании Нового Китая^[38], от сына пришло еще одно письмо. Мать глядела на фотокарточку, вложенную в конверт, из глаз ее текли слезы, а на губе повисла слюна. С карточки на старуху глядел грозный бутуз со вздыбившимися волосенками. Старик Чжан заметил, что внук похож на Дохэ. Жена чуть не задохнулась от возмущения: по такому крохе разве видать, на кого похож? Начальник Чжан только вздохнул. Он знал, что старуха сама себе голову морочит: не желает признавать половину японской крови, что течет в жилах ее внука, хоть убей. Будто от этой японской половины можно запросто отмахнуться. Она сунула карточку в карман и, радостно дробя ножками, поспешила в поселок: внук наш чуть Сяохуань на тот свет не отправил, вон какой великан! Что ни час грудь требует, все молоко у Сяохуань высосал! Старуха хвасталась, глаза ее от улыбки превращались в две изогнутые щелочки. Только близкие подруги Сяохуань шептались меж собой: «Кто тебе поверит? У Сяохуань там живого места не осталось, куда ей родить?»

Мать спрашивали, много ли Эрхай получает в городе. Старуха рассказывала: он рабочий первого разряда на коксовальном заводе, таких государство кормит, одевает и жилье дает. Тогда ей говорили: счастливец ваш Эрхай. И мать, тоже счастливая, сама верила в собственную выдумку.

Когда в окрестных деревнях учредили бригады трудовой взаимопомощи^[39], старики получили третье письмо от Эрхая. Старик Чжан станцией больше не заведовал, в конце прошлого года ему на смену прислали нового молодого начальника. А он теперь был дворником Чжаном, каждый день проходил метлой зал ожидания размером в шесть квадратных столов, а площадку перед входом на станцию мел так, что пыль вставала столбом до самого неба. В тот день, прочитав письмо от Эрхая, дворник Чжан замахал метлой что было мочи. Старуха его в могилу сведет своим ревом, это как пить дать. Сын Эрхая заболел и в прошлом месяце умер. Хорош Эрхай, о таком деле только месяц спустя написал. И плакать-то матери поздно.

Старухин рев и впрямь чуть не свел дворника Чжана в могилу. Из охапки приданого внуку она то крохотную шапочку хватала, то башмачок и заливалась слезами. Рыдала о горькой доле Эрхая, о судьбине своей и старика, о Сяохуань, о чертовых япошках — заявились в Китай, все повырезали, повыжгли, погнались за невесткой, та и выкинула старшего внука. Старуха плакала-плакала и доплакалась до Дахая. Бессовестный, сбежал из дома в пятнадцать лет, и где потом промышлял, где разбойничал — одному богу известно.

Дворник Чжан сидел на кане и курил. Он думал, что жена отлично знает, куда сбежал старший сын. Жили тогда еще в Хутоу, он работал котельщиком на станции, а Дахай связался с молодчиками из сопротивления Японии, теми самыми, что хозяйничали в горах. Тогда и сбежал из дома, они с женой решили, что сын ушел в горы, будет взрывать железные дороги японских гадов, рушить их склады и мосты. Эрхаю было всего два года. Дворник Чжан подумал: будь Дахай живой, давно прислал бы письмо.

Мать больше в поселок не ходила.

Как-то летним утром на широкой грунтовой дороге, что тянулась посреди пшеничного поля, показался мотоцикл, в коляске сидел начальственного вада мужчина. Мотоцикл в облаке пыли притормозил у ворот, из коляски спросили, здесь ли дом товарища по имени Чжан Чжили.

Старуха сидела в тени дерева, расплетала хлопковые перчатки. Услышав вопрос, тут же подскочила. За эти годы она заметно убавилась в росте, и ноги ее скривились, сделались похожими на две повернутые друг к другу ручки от чайника. Пока ковыляла к воротам, гостю через просвет между ее ногами было видно стайку цыплят во дворе.

— Мой Дахай вернулся? — старуха замерла в паре шагов от ворот. Чжан Чжили было школьное имя Дахая.

Товарищ из мотоцикла шагнул к старухе, объяснил, что он из уездного управления гражданской администрации, явился доставить удостоверение героя на товарища Чжан Чжили.

Мать была уже стара и туго соображала — стояла и молча улыбалась, стараясь не показывать гостю из управы свой щербатый рот.

— Товарищ Чжан Чжили доблестно пал в бою на Корейской войне. Пока был жив, пытался разыскать вас и отца.

— Доблестно пал в бою? — умом мать на несколько десятилетий отстала и от этой новости, и от слов гостя из управы.

— Вот его удостоверение героя, — товарищ вложил в скрюченные старухины руки конверт из оберточной бумаги. — Денежную компенсацию получила вдова. У нее двое детей, оба пока не подросли.

Тут старуха наконец продралась сквозь ворох незнакомых слов. Дахай погиб, погиб в Корее, им, старикам, теперь за него почет, а вдове и ребятишкам деньги. Стоя перед незнакомым товарищем, который так и сыпал непонятными южными словами, мать не могла дать себе волю и зарыдать: она плакала всегда громко, причитая и колотя себя руками по ляжкам. К тому же Дахай сбежал от них пятнадцатилетним, мать давно его оплакала, отрыдала по Дахаю и не ждала увидеть его живым.

Товарищ из управления сказал, что отныне Чжаны — члены семьи погибшего героя. Им полагается ежемесячное пособие от правительства, к Новому году^[40] будут выдавать еще сало и свинину, к празднику Середины осени — пряники, а ко Дню основания КНР — рис. По такой программе в уезде снабжают всех членов семей погибших героев.

— Товарищ руководитель, сколько детей у моего Дахая?

— Гм, я точно не знаю. Кажется, двое. Невестка ваша тоже боец добровольческой армии, служит в госпитале.

— О, — мать не спускала глаз с гостя, скажет ли он теперь: «Невестка звала вас повидать внуков»? Но товарищ сомкнул губы и молчал.

Когда мать провожала гостя за ворота, вернулся дворник Чжан. Старуха представила мужу товарища из управы, они, как положено, пожали друг другу руки, гость назвал старика «уважаемым товарищем».

— Передайте снохе, чтоб приезжала! — сказал, прослезившись, дворник Чжан. — Если занята, так мы и сами можем выбраться, повидать ее и внуков.

— Буду помогать ей с ребятишками! — вставила старуха.

Товарищ обещал, что все передаст.

Мотоцикл было уже не слыхать, а старики только вспомнили про конверт из оберточной бумаги. Внутри лежала книжечка в твердой обложке с золотыми иероглифами по красному фону. Открыли — там удостоверение героя с фотографией Дахая и еще одна карточка, на ней Дахай снят с девушкой в военной форме, сверху надпись: «На память о свадьбе».

В удостоверении было сказано, что Дахай служил начальником штаба полка.

Мать снова отправилась в поселок. Ее сын-герой — начальник штаба полка, в Аньпине отродясь не видали таких больших чинов!

Как пришла пора ехать в Цзямусы к невестке с внуками, старуха скупила половину поселка: набрала и лесных лакомств, и мехов, и воздушных рисовых хлопьев, и соленых заячьих лапок, и табаку.

— Тетушка! Неужто хотите, чтоб внуков пронесло от обжорства?

— А то! — и старуха хохотала, ощерив четыре нижних зуба.

Когда Чжан Эрхай получил письмо с известием о том, что родители едут в Цзямусы, он был уже не Чжан Эрхай, а товарищ Чжан Цзянь, рабочий второго разряда. Это имя он вписал в бланк, когда пришел устраиваться на коксовальный завод. У стола с бланками взял в руки перо и, сам не зная почему, вдруг выбросил иероглиф лян — «добрый» — из своего школьного имени. За три года Чжан Цзянь быстро вырос от подмастерья до рабочего второго разряда. Рабочих Нового Китая с неполнымсредним, как у него, было немного, поэтому на группе по читке газет или на политучебе бригадир всегда говорил: «Чжан Цзянь, тебе первому слово!» Поначалу Чжан Цзянь думал, что бригадир его, молчуна, только напрасно конфузит, заставляя первым выступать с речью. Но понемногу дело пошло, оказалось, нужно всего-навсего вызубрить однажды пару десятков иероглифов и потом повторять их за трибуной, ничего не меняя.

Выступил, вздохнул свободно и думай себе о домашних делах. О том, как никого не обидеть — ни Сяохуань, ни Дохэ. Как объяснить жилкомитету, почему Дохэ на собраниях всегда молчит. О том, что Сяохуань все буянит, рвется на работу. Может, разрешить? В последнее время больше всего он думал о том, как Дахай стал героем. Вот оно что, брат дожил до тридцати с лишним лет, стал начальником штаба, женился, родил детей, и пока не погиб смертью героя, о родителях даже не вспоминал. Что ж он за человек такой…

Едва закончилась политучеба, дежурный, разносивший в бригаде почту, передал Чжан Цзяню письмо. Почерк отца. Лихие, грубоватые строчки с крупными иероглифами, выведенными отцовской рукой, так и кипели радостью — старик писал, что они с матерью едут в Цзямусы проведать внуков.

Чжан Цзянь не стал читать дальше. Чем плохо? Раз брат оставил семье продолжение рода, Чжан Цзянь теперь свободен, так? И Дохэ свободна, можно ее отпустить. Только куда она пойдет? Неважно, главное, что сам он теперь освобожден, «пролетариат сбросил оковы».

Чжан Цзянь пошел домой, жилой квартал для рабочих построили рядом с заводом. Сяохуань опять не было дома. Дохэ мигом подошла, опустилась на колени, сняла с него тяжелые ботинки из вывернутой кожи и осторожно убрала их за дверь. Кожа была светло-коричневая, но в первый же день на заводе ботинки стали черными, как лак. После смены Чжан Цзянь мылся, но все равно было видно, что он с коксовального. У рабочих его завода уголь въедался в кожу так глубоко, что уже не отмоешь.

Они жили в большом бараке, две деревянные кровати, составленные рядом наподобие кана, занимали восточную часть комнаты. В западной половине стояла громоздкая железная печь, дымовая труба из листового железа свивалась в полукруг под потолком и выходила наружу через отверстие над «каном». Растопишь печку, и в комнате становится так жарко, что в стеганке не усидишь.

Была середина августа, Дохэ готовила ужин во дворе. Ей приходилось то и дело забегать в дом, потом выскакивать обратно на улицу, она то разувалась, то снова обувалась, дел у Дохэ было больше всех. Сяохуань — та лентяйка, ноет, ворчит, но подчиняется японским правилам, лишь бы самой не работать.

Чжан Цзянь едва успел сесть, как у него в руках оказалась чашка с чаем. Чай приятно остыл, наверное, Дохэ его приготовила, пока он шел с завода домой. Отставил чашку, и передним появился веер. Взял веер, а Дохэ уже след простыл. Радость его у Сяохуань, а уют — здесь, у Дохэ. В новом рабочем квартале стояло несколько дюжин одинаковых сбитых наспех одноэтажек из красного кирпича, на каждые пару десятков бараков был свой жилищный комитет. Для жилкомитета Дохэ была немой свояченицей Чжан Цзяня, которая вечно ходит хвостиком за своей старшей сестрой, говорливой хохотушкой Чжу Сяохуань. Бывало, Сяохуань встретит знакомых по пути на рынок за продуктами или на железную дорогу за шлаком, отпустит шуточку, а Дохэ кланяется у нее из-за спины, будто извиняется за сестру.

По правде, Дохэ уже могла по-простому объясниться на китайском, но слова ее были диковинные. Например, сейчас:

— Нерадостен ты? — спросила она Чжан Цзяня. Звучит шиворот-навыворот, но если подумать — вроде и так можно сказать.

Чжан Цзянь промычал в ответ, покачал головой. Выживет такая, если ее бросить?

Дохэ села вязать свитер, начатый Сяохуань. Когда у жены бывало настроение, она распускала нитяные перчатки, которые выдавали на заводе Чжан Цзяню, красила пряжу и принималась вязать Ятоу свитерки, то колоском, то павлиньими перьями. Но запал быстро проходил, довяжет Сяохуань до половины, а дальше Дохэ заканчивает. Дохэ ее спросит, как вязать, а Сяохуань даже показать лень, и Дохэ сама сидит, голову ломает.

Они жили вчетвером в одной комнате, снаружи был еще навес из толя и дробленого кирпича. Все в квартале построили у своих бараков такие навесы, кто из чего, каждый на свой лад. Поперек двух больших деревянных кроватей Чжаны настелили шесть досок, каждая в чи шириной, три с лишним метра длиной. Подушка Ятоу лежала у самого края, в середине спал Чжан Цзянь, по бокам от него ложились Дохэ и Сяохуань, спали все вместе, как на большом кане. Пару лет назад, когда только переехали, Чжан Цзянь решил было разделить комнату на две половины, но Сяохуань застыдила: мол, стоит стену-то городить, чтобы вы за ней по ночам прятались? У Сяохуань язык острый, таким и зарезать не мудрено, но душа добрая. Когда ночью она просыпалась от возни Чжан Цзяня с Дохэ, то просто поворачивалась на другой бок и просила их быть потише, на кане еще ребенок спит.

Сына у Дохэ принимала Сяохуань. И она же ходила за Дохэ, когда та поправлялась месяц после родов^[41]. Сяохуань называла мальчика Эрхаем и с его появлением заметно смягчилась к Дохэ, «не ради монаха, а ради Будды»^[42]. Через месяц сынишка умер, и Сяохуань стала просить у Дохэ второго ребенка: вот родит она еще одного «маленького Эрхая», тогда, глядишь, и затянутся дыры в наших душах. Ведь со смертью сына у каждого от сердца будто отрезали по куску.

Теперь Сяохуань гнала мужа, когда он лез к ней под одеяло: коли так неймется, зачем попусту тратить семя на ее пустыре, глядя, как доброе поле Дохэ зарастает сорняками? Маленький Эрхай умер больше года назад, но всходов на японском поле все не было. Сейчас он глядел на сидевшую рядом Дохэ и думал: вот как, у брата остались дети, оказывается, есть кому продолжить род семьи Чжан.

А Дохэ… Дохэ теперь совсем ни к чему.

— Эрхай, — вдруг промолвила Дохэ. Выходило у нее по-прежнему: «Эхэ».

Веки на прикрытых верблюжьих глазах приподнялись.

Она отвела взгляд, а про себя все смотрела в его усталые глаза под небрежно вспорхнувшими веками. Впервые она увидела его сквозь светло-коричневую дымку — из мешка казалось, что снежный день вокруг затянут бежевым туманом. Тацуру лежала на помосте, а он вышел к ней из этого тумана. Она съежилась в мешке, взглянула на него и тут же закрыла глаза, зарылась головой под плечо, словно курица, которую сейчас забьют. Хорошенько запомнила все, что увидела, и раз за разом прокручивала в памяти. Высокий — это точно, вот только лица было не рассмотреть. Интересно, такой же неуклюжий, как все долговязые? И с таким же нескладным лицом? Взвалил на себя мешок, понес. Где ее будут забивать? Окоченевшее тело, онемевшие ноги Тацуру болтались в мешке. Шагая, детина то и дело задевал ее голенью. С каждым толчком она еще больше съеживалась от отвращения. Проснулась боль, заколола тело тысячью маленьких иголочек, от ногтей, пальцев, ступней иголки бежали стежками по рукам и ногам. Он нес ее сквозь толпу черных башмаков, черных теней, сквозь смех, не спеша отвечая на чьи-то шутки. Ей казалось, что все эти башмаки вот-вот напрыгнут и втопчут ее в снег. Вдруг послышался голос старухи, потом старика. Сквозь дерюгу пробился запах скотины, и Тацуру уложили на что-то ровное. На дно телеги. Бросили туда, как кучу навоза. Мула стегнули, и он зарысил по дороге, быстрее, еще быстрее, и она, словно куча навоза, плотно-преплотно сбивалась от тряски. Чья-то рука то и дело ложилась на нее, легонько похлопывала, смахивала снежинки. Старая рука, скрюченная, с мягкой ладонью. От каждого ее касания Тацуру только сильнее вжималась в борт телеги… Повозка закатилась во двор, сквозь бежевую дымку она разглядела угол двора: стена, на ней рядок черных коровьих лепешек. Детина снова взвалил ее на плечи и занес в дом… Веревку развязали, мешок съехал вниз, и Тацуру увидела его — мельком, одним глазком. И потом медленно рассматривала образ, который успела ухватить: похож на большого быка, а глаза — точь-в-точь каку усталого мула или верблюда. Его пальцы были совсем близко — попробуй тронь, зубы-то что надо!

Подумала: хорошо, что я тогда его не укусила.

— Беременна я, — сказала Дохэ. Ее выговор не резал слух только им троим.

— Мм, — распахнув глаза, ответил Чжан Цзянь. Доброе поле — дает урожай хоть в засуху, хоть в разлив.

Под вечер домой пришли Сяохуань с Ятоу. Услышав новость, жена метнулась обратно на улицу: я за вином! От вина за ужином всех даже пот прошиб, а Сяохуань макала палочки в рюмку и капала Ятоу на язычок: та вся сморщится, Сяохуань хохочет.

— Теперь подрастет у Дохэ живот, соседи почуют неладное: откуда это у сестренки такое пузо? Не видали, чтоб к ней муж приезжал! — сказала Сяохуань.

Чжан Цзянь спросил, что же она предлагает. Сяохуань опустила лицо, ямочка на щеке стала еще глубже. Сказала: а что тут предлагать? Дохэ пусть дома сидит. а я привяжу подушку на живот, и дело с концом. Дохэ оцепенело уставилась на скатерть.

— О чем задумалась? — спросила ее Сяохуань. — Опять сбежать хочешь? — повернулась к мужу, тыча пальцем в Дохэ: — Она удрать хочет!

Чжан Цзянь взглянул на Сяохуань. Тридцать лет (если по настоящей метрике), а дурь все не выйдет. Ответил, что фокус с подушкой никуда не годится. На целый строй бараков всего один туалет, по нескольку человек над общей ямой сидят, что, будешь с подушкой в сортир ходить? А Дохэ не сможет из дому выйти облегчиться? Сяохуань ответила, что от этого еще не умирали. Кто в богатых домах ходит в общественный туалет? Все делают дела в ночной горшок, прямо в комнате. Чжан Цзянь все равно велел ей не пороть ерунды.

— Или так: мы вернемся с Дохэ в Аньпин, она там и родит, — предложила Сяохуань.

Глаза Дохэ снова просияли, она посмотрела на Чжан Цзяня, потом на Сяохуань. На этот раз Чжан Цзянь не оборвал жену. Молча затянулся, потом еще раз и чуть заметно кивнул.

— Наш-то дом далеко от поселка! — тараторила Сяохуань. — Еды навалом, цыплятки свеженькие, и мука тоже!

Чжан Цзянь поднялся на ноги:

— Не пори ерунды. Спать.

Сяохуань вьюном вилась вокруг мужа: как надо что придумать или решить, от него проку как от козла молока, одно заладил: «Не пори ерунды»! А она-то всегда дело говорит! Такой здоровый детина, а все пляшет под матушкину дудку, что гиена в сиропе решит, то и делает. Не слушая женину болтовню. Чжан Цзянь широко раскинул руки и зевнул. Дохэ с Ятоу собирали со стола, пересмеиваясь и напевая. Ни дать ни взять японские мама с дочкой, будто и не слышат, как буянит Сяохуань.

Сяохуань стала допытываться, чему он сейчас кивал. Чжан Цзянь не понял: когда кивал? Трубка хорошо пошла, вот и кивнул! Шут с ним, больше вообще не буду кивать. Он хотел одного: чтобы Сяохуань перестала думать о возвращении в поселок, но свой план выкладывать ей пока не собирался.

Если Чжан Цзянь что решил — обсуждать уже поздно. На другой день он вернулся с работы, Дохэ подошла развязать ботинки, но он велел обождать, сначала дело: в следующем месяце переезжаем. Куда? Далеко. Дальше Харбина? Дальше. Да куда, в конце-то концов? В бригаде пока не знают, сказали, какой-то город к югу от Янцзы. Чего мы там забыли? Четверть рабочих с завода туда едут.

Тацуру опустилась на колени, развязала шнурки на ботинках Чжан Цзяня. К югу от Янцзы? Она повторяла про себя эти четыре слова. Пока снимала с Чжан Цзяня ботинки и переобувала его в сухие белые хлопковые носки, перепалка шла своим чередом. Сяохуань ему: я не поеду! Чжан Цзянь: тебя не спрашивают. Почему это надо непременно ехать? Потому что мне чудом удалось попасть в список.

Сяохуань впервые стало страшно. К югу от Янцзы? Она никогда бы не подумала, что доведется и саму-то Янцзы увидать! Сяохуань шесть лет проучилась в начальной школе, но в географии не понимала ровным счетом ничего. В центре ее мира была родная деревня Чжуцзятунь, и даже поселок Аньпин казался чужбиной. После замужества она переехала в Аньпин, и больше всего ее успокаивало, что оттуда до родной деревни было всего сорок ли пути, крикнешь: «Все, ухожу! Баста!» — проедешь сорок ли, и ты дома. А теперь они станут жить к югу от Янцзы — сколько рек и речек течет между Янцзы и ее родной деревней?

Ночью Сяохуань лежала на кане, пытаясь представить, что настанет за жизнь, когда нельзя будет убежать домой, в семью Чжу. Не можешь, а живи, ни отец, ни мать, ни брат, ни бабка, ни невестка не услышат больше твоего «баста!». К ней под одеяло пробралась рука, взяла ее руку. Ладонь Сяохуань была вялая, неживая. Рука притянула ее ладонь к себе, прижала к губам, тем самым, что так неохотно шевелятся при разговоре. Губы эти повзрослели и были уже не такими пухлыми, как при первом поцелуе, теперь их покрывали сухие морщинки. Губы раскрылись, обхватили кончики ее пальцев.

За ладонью он утащил к себе под одеяло всю руку. А потом и саму Сяохуань. Прижал к себе. Он знал, что Сяохуань — балованная деревенская девчонка, которая дальше своей околицы ничего и не видала. Он знал, как она напугана, и ему было известно, чего она боится.

А Сяохуань все-таки поумнела. Дожив до тридцати, поняла наконец, что иной раз буянь, кричи, а все не впрок — например, если муж твердо решил: едем на юг.

(обратно)

Глава 4

Обнимавший три озера новенький городок одной стороной упирался в южный берег Янцзы, а с другой его обступили девять невысоких гор. Горы Хуашань и Юйшань — одна высотой пятьсот метров, вторая шестьсот с небольшим — напоминали гигантский бонсай. Лес в горах был что надо, и в непогоду ветер так свистел в соснах, что слышно было даже внизу. По подножьям гор взбирались вверх новенькие здания из красного кирпича. Поднимешься на вершину, глянешь на зеленые горы и красные дома — и не захочешь, а прокричишь: «Да здравствует социализм!»

Все дома были по четыре этажа, семья Чжан Цзяня жила на четвертом, в самой дальней квартире, так что соседи не заглядывали к ним, невзначай промахнувшись дверью. Чжаны занимали две комнаты с коридором, достаточно широким, чтобы поставить обеденный стол. Перегнешься через балкон, глянешь налево — а там пологий горный склон с ковром из красно-золотых цветов.

Всю беременность Тацуру не выходила из дома. В тот день ближе к вечеру надела брезентовую спецовку Чжан Цзяня, разом укрывшую ее огромный восьмимесячный живот. Кряхтя, приковыляла к склону горы, хотелось все-таки посмотреть, что это за цветы распустились и в горах будто вспыхнул пожар. Подошла ближе и расстроилась: оказывается, это не лилии катакури, что росли на горе у деревни Сиронами. Катакури распускаются в апреле, а летом им на смену приходят лилии ямаюри, те еще красивей. Сяохуань с Ятоу забирались на гору и приносили оттуда сосновые шишки, дикий лук, сельдерей, а цветов ни разу не набрали.

Под тяжестью угрожающе большого живота Тацуру шла, немного отклоняясь назад; не видя, куда ступает, хваталась за деревья, то за одно, то за другое, медленно поднимала себя наверх. Мартовское солнце уже припекало, и скоро она разделась до майки. Спецовку свернула в узел и привязала рукавами к спине.

Вблизи было видно, что на красно-золотых лепестках растет тонкий пушок, а тычинки будто выглядывают из бутона. Когда Ятоу становилось что-то интересно, ее глаза раскрывались, как цветы, и верблюжьи Эрхаевы ресницы тоже превращались в черные тычинки. Тацуру часто видела отражение своего лица в черных, как дно колодца, глазах Ятоу. Девочка звала ее тетей, а Сяохуань мамой, но когда Тацуру ловила ее щекотный пушистый взгляд на своей щеке, тыльной стороне ладони, затылке, ей казалось, что шестилетнюю Ятоу не так-то легко одурачить, головка у нее соображает хорошо. Кем же друг другу приходятся эти трое взрослых? Совсем скоро у Ятоу появится свой ответ. Тогда-то втайне от всех они станут матерью и дочерью по-настоящему.

Вдали переливчато прогудел заводской поезд, свисток был чуть выше и глуше, чем у обычных составов, он доносился словно из другого мира.

У Тацуру на всей земле не осталось ни одного родного человека, и ей приходилось лепить родных из своего тела. Забеременев, она украдкой кланялась покойным родителям: в животе подрастает еще один близкий.

Пару месяцев назад, когда они с Ятоу мылись, девочка вдруг оттопырила мягкий пальчик и провела им сверху вниз по коричневой полосе на животе Тацуру: тетин живот здесь открывается и закрывается? Тацуру ответила: здесь. Пальчик Ятоу надавил сильнее, ноготок больно впился в кожу. Но Тацуру не шелохнулась — пусть Ятоу спрашивает дальше. Та и правда опять заговорила: «Открывается, и отсюда выходит человечек». Тацуру с улыбкой глядела на завороженную Ятоу. «Я вышла, и животик закрылся, а для братика опять откроется». Ятоу с силой водила ноготком вверх-вниз по животу, словно хотела прямо сейчас открыть его и разделаться с ложью, которую придумали взрослые.

Оказалось, что с двумя охапками красно-золотых цветов каждый шаг вниз дается с трудом. Тацуру нашла камень, села. Заводской поезд с протяжным воем шел из одного конца пути в другой, потом раздавался новый гудок, и с платформы отходил следующий состав. Тацуру закрыла глаза — этот долгий гудок был звуком ее детства. Дети деревни Сиронами подрастали под стук поездов, японские продукты, одежду и все японское привозили в деревню на небольших составах. Она почти ничего не помнила о родине, ее Японией были аккуратно расфасованные по ящичкам, умело проложенные водоросли нори и тючки тщательно свернутого ситца, которые приезжали в деревню на поезде. В Сиронами жил немой, он ни слова не мог сказать, зато умел в точности изобразить паровозный гудок. Закрыв глаза, Тацуру сидела на камне, и казалось, что это не состав сталеплавильного завода вдет где-то вдали, а немой веселит ребятишек.

И доктор Судзуки тоже сошел к ним с поезда. Он носил белоснежные перчатки, черный цилиндр, синий с красноватым отливом европейский костюм, а ходил так: сначала делал шаг тростью, потом два шага ногами — ни трость не мешала ногам, ни ноги трости, — и прогуливался по проселочной дороге, словно по расцвеченному фонарями проспекту Токио или Осаки. Скоро она узнала, что вместе с тростью у доктора Судзуки будет целых четыре ноги: ниже левого колена у него стоял протез.

Из-за этих-то дополнительных ног ему и пришлось уйти с фронта. Доктор Судзуки был великолепен, и Тацуру верила, что Токио и Осака так же восхитительны, как он. Деревенские девушки были единодушны: доктор прекрасен, хоть война и лишила его ноги. В последние дай деревни Сиронами доктор Судзуки сбился со всех своих ног, живых и механических, он бегал от крыльца к крыльцу, уговаривая односельчан ехать с ним на поезде в Пусан, а оттуда на пароходе в Японию. Он говорил, что советская армия неожиданно объединилась с американцами и британцами, они ударят со спины, из Сибири. Вся деревня пришла с ним на станцию, но поезд увез разъяренного доктора одного, а люди стояли и смотрели ему вслед. Тацуру казалось, что в последнюю секунду взгляд доктора Судзуки упал на ее лицо. Она верила, что загадочный доктор умел читать чужие мысли. Он должен был знать, как хотелось Тацуру уехать с ним.

Она немного замерзла. Солнце ушло за вершину горы. Сверху спускались дети с красными галстуками на шеях, один мальчик нес треугольное знамя, они громко что-то спросили. Тацуру покачала головой. Говорили все разом, наперебой, ничего не разобрать. У кого в руках палки, у кого сети. Снова что-то спросили, она опять качнула головой. Не понимала, что они заладили: «Мыши, мыши». Иероглифы на знамени она знала: «Искоренить — четыре — зло»^[43], но что они значат вместе, сообразить не могла.

Школьники побежали мимо нее к подножию горы. Каждый косился на странную женщину, соображая, что с ней не так.

Тацуру поднялась на ноги, но шагу не успела ступить, как поскользнулась и покатилась с горы, проехала несколько метров, пока не уперлась в камень. Рядом шумела вода, Тацуру повернула голову — в выложенной камнем канаве бурлил грязный ручей. Сняла туфли, чтобы снова не упасть. Такие тряпичные туфли она научилась шить у Сяохуань, со временем они растаптывались, становясь мягкими и скользкими. Внутри поднялась боль, Тацуру схватилась за живот, туго надутый и твердый, словно железо. Сама не заметила, как снова очутилась на земле, придавленная к ней огромным гороподобным животом. Боль металась внутри, но скоро нашла, куда бежать, и рванулась к выходу у Тацуру между ног.

Тацуру увидела, как в грязной желтой воде кипят красно-золотые цветы.

Она помнила, что между волнами боли бывает немного времени, значит, она успеет добраться до дома. Она рожала уже дважды и знала, что тут к чему. Солнце закатилось за гору, перед глазами стояло безоблачное небо, синее, кое-где пурпурное, птицы кричали, собираясь на ночевку в лес. Когда боль отступит, она переберется через канаву и пойдет домой. Там, за ручьем, у подножия горы стоит много-много зданий из красного кирпича, в одном из них — ее дом. Но боль становилась только свирепей, она будто схватила все ее внутренности и тянула вниз. Тацуру прижала руки к животу, ей нужно выпустить родного человека живым и невредимым, умирать никак нельзя. Она родит себе много близких и никогда больше не будет одинокой.

Сине-пурпурное небо пульсировало перед глазами: то светлым, то темным. Когда боль отступила, лицо Тацуру было ледяным, лоб покрылся испариной, похожей на капли холодного дождя. Она скосила глаза на канаву: шагнуть через этот шумный поток — все равно что вброд перейти Янцзы.

Было время конца смены. Тропинки от многоэтажек стекались в широкую дорогу к заводу, и каждый день в это время на ней стояло половодье, бурный людской поток рвался вперед. Это возвращались со смены рабочие в брезентовых спецовках, с полотенцами, обвязанными вокруг шей. Тацуру никогда не слышала, чтоб разом звенело столько велосипедных звонков. Толпа дробилась на ручейки, утекавшие к домам, рабочие в спецовках привязывали велосипеды у лестниц, и по голым бетонным ступеням еще целую вечность гремели тяжелые мужские шаги. Чжан Цзянь вернется со смены и увидит: Дохэ пропала. Опять удрала? Он соберет разбитое после смены тело и спустится обратно на улицу.

Переехав из Аньшаня в этот молодой город при металлургическом комбинате, Чжан Цзянь сразу определился на новый сталеплавильный завод, после пары месяцев обучения стал крановщиком. Все это Тацуру узнавала из его разговоров с Сяохуань. Она хорошенько запоминала их разговоры и, улучив минутку, ворочала новые слова в голове и так и эдак, постепенно понимая их смысл. Где теперь Чжан Цзянь будет ее искать? Он знает, что она ни разу не выходила из дому и нигде не была.

Снова накатила боль. Тацуру вскрикнула. Внизу уже загорелись огни. Она закричала еще. От крика становилось чуть легче. Крик проталкивал боль дальше, хотя Тацуру сама плохо понимала, что кричит.

В эту минуту она ненавидела весь род людской, а первым — китайского мужчину, который неизвестно зачем заставлял ее беременеть. Тацуру его не любила, и он ее тоже. Она и не искала его любви, он нужен ей, чтобы выжить. Так делала и мать Тацуру, и ее бабка. Настоящей семьей им были те. кто вышел из их чрева, или та, из чьего чрева вышли они, и родильные пути превращались в потайные ходы, по которым передавалась любовь. Иногда, встречаясь глазами, Тацуру и Ятоу вдруг улыбались друг другу, и эта улыбка была только их. ее не могла разделить ни Сяохуань, ни даже Чжан Цзянь.

Тацуру кричала и кричала, что-то попало в рот — волосы, отвернулась, зажала зубами пряди, рассыпанные по плечу. Мать родила ее, братика, сестренку, нарожала себе целую семью, в этот круг входила еще бабка, материна мать, и все, кто появился на свет из ее чрева, а другим людям не было хода в их кровный борё-кудан^[44]. Потому-то мать смогла сохранить рассудок, когда получила похоронку на отца. Чтобы пережить этот час, она родила себе целый выводок близких, муж ушел и больше не вернется, но вокруг нее были дети, и она знала, что не все еще кончено, каждый из них способен переменить ее жизнь к лучшему.

Тацуру нужно выпустить на свет родного человека, тогда она сможет рожать еще и еще. Она народит себе целую ораву близких. Посмотрим тогда, как Сяохуань с ними сладит! Улучив минуту, они будут улыбаться Тацуру, как улыбается Ятоу, и улыбка эта станет паролем, никто, кроме связанных кровью, не сможет ее разгадать.

Она все кричала и кричала.

Вдруг кто-то позвал издалека: «Дохэ!»

Тацуру тут же умолкла.

У того человека был фонарик и старая стеганка в руках. Фонарик мазнул Тацуру по лицу, прыгнул ей между ног. Она услышала: «Ай, пропасть!»

Тацуру было уже все равно, почему за ней пришла Сяохуань, а не Чжан Цзянь. Лицо Сяохуань наклонилось к ее лицу, и Тацуру обдало запахом табака. Сяохуань наклонилась пониже, чтобы обхватить ее под шею и взять на руки. Но Дохэ была тяжелее, да еще и живот, огромный, как гора, — с одного раза стало ясно, что дело это гиблое. Сяохуань велела Дохэ продержаться еще пару минут: сбегаю вниз, позову Чжан Цзяня. Одним прыжком перемахнула через ручей, не успев поймать равновесие, тут же скакнула обратно. Накрыла Дохэ стеганкой, сунула ей фонарик: если вдруг собьемся с пути, будешь нам сигналить. Прыгнула на другой берег, но и двух шагов не успела ступить, как Дохэ снова закричала. Сяохуань до смерти перепугал этот визг: ни бесы, ни люди так не кричат.

— Бог тебя наказал! Еще и удрала! Прибежала на гору маму-папу с бабулей искать? — Сяохуань не на шутку рассердилась, но уже подскочила обратно к Дохэ.

Дохэ теперь не лежала, а полусидела, опираясь на руки, головой к вершине горы, ногами к подножию, колени согнуты, бедра широко разведены.

— Ни дать ни взять кошка уличная! Вон где рожать вздумала… — Сяохуань попробовала стащить Дохэ вниз, но в той было не меньше тысячи цзиней веса. В последнее время она ела как не в себя, даже у Ятоу приходилось отнимать кусочек, чтобы ее прокормить.

Сяохуань еще раз поднатужилась, но не смогла сдвинуть Дохэ с места, наоборот, та повалила ее на землю. Сяохуань подобрала фонарик, свет попал Дохэ между ног, из штанов что-то выпирало наружу. Сорвала с нее штаны, фонарик выхватил из темноты что-то мокрое и круглое, облепленное черными волосами. Сяохуань скинула с себя куртку, сунула под роженицу. Без толку: глина вокруг была пропитана кровью и водами, и Дохэ лежала, измазанная в этой глине с ног до головы.

Сяохуань слышала, как Дохэ что-то бормочет, поняла, что это японский.

— Молодец, говори, что хочешь говори… Тужься… Выкладывай все, что на сердце… Тужься! — Сяохуань стояла на коленях и никак не могла приноровиться, одной ногой приходилось со всей силы упираться в корень дерева, иначе соскальзывала вниз.

Дохэ задрала подбородок в небо и пробормотала что-то очень длинное.

— Да, хорошо, все правильно? — отвечала на это Сяохуань, но Тацуру и сама не ведала, что́ говорит. Окажись рядом человек, знающий по-японски, из отрывистых слов роженицы он понял бы, что она обращается к кому-то с мольбой. К какой-то женщине по имени Тиэко. Тацуру жадно впивалась в каждое слово, она молила не убивать Куми, пусть Куми поживет еще денек, ей всего три года, вот не поправится завтра, тогда ее и придушишь. Я понесу Куми, не думай, мне не трудно!

— Добро! Ладно! — отвечала Сяохуань, подставив ладонь под горячую мокрую головку.

Голос Дохэ стал теперь чужим, сиплым и скрипучим, он опускался все ниже и ниже, превращая мольбы в заклятья. Если бы этот знающий по-японски человек наклонился сейчас к губам Дохэ, он услышал бы крик, блуждающий где-то в глубине ее груди: «Не дайте ей подойти, она убьет Куми… Детоубийца…»

— Хорошо, как скажешь. Все говори, что на сердце…

Да разве была Дохэ похожа на человека? Склон горы стал ей родильным креслом, она не то сидела, не то лежала, схватившись за дерево, буйные волосы разметались по плечам, широко расставленные ноги глядели на подножие горы, на дымящуюся домну, на поезд, на алеющее небо, на завод, в котором плавилась сталь. Спина Дохэ то и дело выгибалась, громадный живот ходил ходуном. Маленькая черноволосая головка нацелилась на рой огней внизу, но как женщины ни бились, головка дальше не шла.

Тацуру вся была истерзана. Так и мать произвела ее на свет, радостно превозмогая боль, что страшнее смерти, чтобы родить себе самого близкого человека.

Сяохуань рыдала в голос, почему-то от вида Дохэ ее вдруг ударило в слезы. Фонарик освещал мертвецкое лицо роженицы, она таращила глаза, как покойник, которому не закрыли веки. Что за муки так изуродовали эту женщину? Что за невыносимые муки…

Головка понемногу вышла, улеглась в ладони Сяохуань, за ней — плечи, ручки, ножки, пяточки. Сяохуань глубоко вдохнула и перекусила пуповину золотым зубом. Горы превратили крик младенца в рев маленького горна.

— Дохэ, мальчик, у нас снова сынок! — радовалась Сяохуань.

Дохэ даже не привстала, и живот оставался таким же большим. Дерево, в которое она вцепилась, беспокойно скрипело, раскачивалось, ногами она перебралась чуть выше и снова прочно уперлась в склон. Сяохуань прижала скользкого липкого младенца к своей рубахе, посветила фонариком Дохэ между ног: оттуда вдруг показалась еще одна головка.

— Ох ты! Близнецы! Ну ты даешь, сразу двух! — Сяохуань не знала, за что взяться, она была чересчур напугана и рада. Почему же столько всего свалилось на ее голову?

Дохэ уперлась руками в деревья, поднатужилась, подавшись вниз, а потом уселась, зажав в ладонях вышедшую наполовину головку. Сяохуань одной рукой держала орущего младенца, другой пыталась прижать Дохэ к земле. Она сама не знала, зачем нужно, чтобы Дохэ лежала, как будто боялась, что та покатится вниз с горы, и еще словно помогала ей принять правильную родильную позу: разрешаться от бремени следовало лежа. Но ее мощно толкнуло назад, да так, что она чуть не свалилась в канаву. Спустя несколько секунд Сяохуань поняла, что это была Дохэ, Дохэ ее пнула.

И фонарик теперь неизвестно где. Сяохуань прижимала к себе извивающегося, как гусеница, малыша, голова не соображала, тело не слушалось. Сквозь слезы фонари внизу казались волной огня.

Второй ребенок родился сам. Дохэ лишь тихонько поддержала его головку и плечи, и он преспокойно вышел, словно этот путь был ему хорошо знаком.

— Дохэ, ты видала? Двойня! Как это ты?

Сяохуань сняла с себя и штаны, хорошенько закутала детей. Теперь она почти не суетилась, движения стали вернее. Пока возилась с малышами, наказала Дохэ не шевелиться, лежать, где лежит: отнесу деток домой и приведу Чжан Цзяня, он спустит тебя с горы.

Ветер в соснах запел по-новому, теперь он выл: ууу-аааа, ууу-ааа, и вой этот переходил в долгий свист. Сяохуань посмотрела на обессиленную Дохэ и вдруг подумала про волков. Она не знала, водятся ли в горах волки. Как бы Дохэ не стала для них вкусным обедом.

Сяохуань вдруг застыла у края канавы. Все тело покрылось гусиной кожей. Виной был не холодный ветер, а страшная незнакомая мысль, которая созрела в ее сердце. По правде, Сяохуань боялась с ней познакомиться, но даже если бы набралась сил и посмотрела ей в глаза, ни за что бы ее не признала. Она прожила тридцать лет, и сколько дурного рождалось в ее сердце и там же гибло — не счесть. Но никогда еще не было такого, как сейчас, чтобы волосы встали дыбом. То была кровавая мысль: стая голодных волков дерется за еду, они рвут и тащат добычу в разные стороны… Вот и нет больше одинокой сироты Дохэ.

И время самое подходящее — сыновья родились.

Сяохуань стояла у края бурлящей канавы и слушала, как бурлит в сердце злая мысль, бурлит и утекает прочь.

Она медленно подошла к Дохэ, села. Туго спеленутые малыши больше не плакали в страхе перед бескрайним миром. Сяохуань взяла Дохэ за помертвевшую руку, ладонь стерлась о сосновую кору, сделалась сухой и шершавой. Она сказала Дохэ, что не бросит ее здесь: мало ли, вдруг в горах волки.

Дохэ дышала медленно и плавно, как будто успокоилась. Сяохуань не знала, понимает ли Дохэ ее слова, но велела ей не тревожиться: если не вернемся домой, за нами придет Чжан Цзянь. Ятоу сказала Сяохуань, что тетя скорее всего пошла в горы за цветами, тетя часто спрашивала, как называются цветы на горе.

Сначала Сяохуань увидела мельтешащие лучи — с фонариками от подножия вверх поднималось два десятка человек, не меньше.

Она что было мочи заорала:

— Сюда! Спасите!

Мальчики, перепуганные большим и нескладным миром, по очереди заголосили, звонко и высоко, точно два крохотных горна.

На поиски в горы отправилось несколько милиционеров. В десять часов Чжан Цзянь постучал в окно дежурного отделения, сказал, что у него из дома разом пропали две женщины. Одна из них жена. А вторая? Он чуть было не сказал: тоже жена, но успел поправиться: родственница. Родственница? Ну, свояченица. Когда отряд собрался, было уже почти одиннадцать, милиционеры разделились: одни пошли на вокзал, другие на автобусную станцию, остальные по наводке Чжан Цзяня отправились искать в горы. Не любили в отделении эти горы, если кто пропадал без вести в тамошнем сосновом лесу, добра не жди. Пойманные на воровстве служащие и влюбленные, которых разлучают, и повздорившие супруги отправлялись туда свести счеты с жизнью. Шаря вокруг фонариками, милиционеры расспрашивали Чжан Цзяня, как эти женщины умудрились разом исчезнуть. Чжан Цзяню казалось, что он все время отвечает не то, но запомнить свои слова он не мог. Его жены вместе сбежали. Долго он привыкал к этому ласковому слову — «жена»^[45], и сейчас оно уже не казалось стыдным. Теперь он думал, что слово это в самый раз подходит их семье: у него две жены, и если есть чего стыдиться, то только этого.

Услышав крики Сяохуань, он понял, что Дохэ в беде. Следом мелькнула догадка, что в беде и ребенок. В один миг он оставил далеко позади и милиционеров, и всех остальных. За ним по пятам гналась еще одна мысль — снова придется делать преступный выбор, решать, кого спасти: мать или дитя. Он тут же понял, что скажет врачу: «Тогда… Спасайте ребенка». Сделав так, Чжан Цзянь, верно, до самой смерти себя не простит, но он все равно догадывался, что поступит иначе, чем в прошлый раз. Свет его фонарика отыскал Сяохуань.

Жена в цветастых трусах стояла на дальнем краю выложенной камнем канавы, прижав к груди два маленьких свертка. Все лицо Сяохуань было в крови. Молодой месяц только вышел из-за гор, пятна крови на ней казались чернее черного. Сяохуань уже все рассказала: Дохэ родила, два мальчика. Милиционеры один за другим подходили, переговариваясь: родила? Которая родила? Двойня! Живы?

Когда люди собрались у канавы, Дохэ уже поднялась на ноги и кое-как натянула разномастные одежки с плеча Сяохуань и Чжан Цзяня. Одной рукой она опиралась на Сяохуань, другой держалась за дерево. Вокруг говорили: нашлась и хорошо, теперь можно и дух перевести, и как она с таким пузом на гору полезла? Мать в порядке, и слава богу, вот уж повезло так повезло.

Включили фонарики, посветили на малышей, потом на мать. Когда луч скользил по женщине, она низко кланялась, и милиционеры, сами не зная зачем, кланялись в ответ. Правда, до них быстро дошло: сроду мы никому поклонов не били…

Все хохотали, шутили: Чжан Цзянь теперь должен нам корзину красных яиц^[46], другие обойдутся, а мы среди ночи бродили по горам, каждому причитается по пять штук, а то и больше! Умудренный опытом милиционер по имени Лао Фу за все время ни разу не улыбнулся, он Чжан Цзяня осуждал: тоже мне, отец семейства, жена с ребятишками чуть не померла, если б не свояченица, пиши пропало.

Все теперь встало на свои места: та, что рожала, — жена Чжан Цзяня, а та, что в трусах в красный цветок, держит детей, — его свояченица. Ложь сплелась, как косичка из теста, Чжан Цзянь подумал, что обратно ее расплести будет ох как нелегко. Пока что он мог лишь с хохотом отшучиваться и обещать, что доставит в участок красные яйца.

Спустились вниз, дорожка налево вела к дому Чжан Цзяня. Двое милиционеров с носилками, на которых лежала Дохэ, пропустили поворот, Чжан Цзянь забеспокоился: куда вы ее потащили? В Народную больницу, куда ж еще? Она уже родила, на кой ей больница? Сяохуань тоже заволновалась, пробежала вперед, схватилась за носилки. Милиционеры твердили: необходимо осмотреть, убедиться, что мать с детками в безопасности. Да все с ними хорошо. Хорошо? Тогда нужна санобработка, вдруг что случилось, пока она в этой глуши рожала, как нам перед начальством отчитываться?

Уже заполночь уложили спать и Дохэ, и мальчиков, и насмерть перепуганную Ятоу.

Сяохуань велела Чжан Цзяню тоже ложиться: побуду сиделкой, присмотрю, чтобы ни с Дохэ, ни с ребятишками ничего вдруг не стряслось. Чжан Цзянь подтащил стул к койке Дохэ, сел радом.

С рассветом на больничном балконе раскурлыкались голуби. Вырвали Чжан Цзяня из дремы. Сяохуань крепко спала, примостившись радом с Ятоу, головой на краю подушки Дохэ. Малыши лежали у Дохэ под мышками. Мужчины и женщины, маленькие и большие. спали вшестером, словно птицы в гнезде. Чжан Цзянь поднял голову и поймал на себе взгляд Дохэ. Понял, что она смотрит так уже давно, оглядела его всего, с головы до пят. Нашла время, когда он спит, когда совсем беззащитен, да? Чжан Цзянь снова прикрыл ленивые глаза. Снаружи светало, но в палате еще горели дневные лампы, вытянутая нога Дохэ казалась бледной и отекшей.

Чжан Цзянь вышел на улицу, купил в ларьке на перекрестке миску соевого молока, попросил добавить туда два вареных яйца и пять больших ложек бурого сахара. Белое молоко сразу сделалось коричневым. С миской в руках он вернулся в палату, Сяохуань уже с ногами забралась на кровать, прижав Ятоу к Дохэ. Дохэ так же в упор смотрела, как он идет по коридору, как несет большую фаянсовую миску с синей каймой. Он снова подумал: зачем она так смотрит? Только что спокойно шел, а тут вдруг молоко расплескалось.

Следующей ночью, пока соседи спали. Чжан Цзянь перевез домой Дохэ и близнецов.

Когда Дахаю с Эрхаем исполнился месяц. Чжан Цзянь приделал к деревянным кроватям по доске, получилось два кана. Близнецы спали с Дохэ в маленькой комнате, а он, Сяохуань и Ятоу — в большой. Иногда кто-нибудь с завода приходил поговорить с заместителем бригадира товарищем Чжан Цзянем. в такие дни большая комната превращалась в гостиную. Чжан Цзянь на заводе отчаянно работал и отчаянно молчал, за это в бригаде крановщиков его повысили до замбригадира.

Он теперь почти не появлялся в комнате Дохэ. Ятоу шел седьмой год, большая девочка, скажешь ей: сходи, принеси Дахая с Эрхаем, она сначала притащит отцу одного, потом другого. Эрхай был чуть худее, так Чжан Цзянь их и различал. Больше всего близнецы любили поесть и поспать; когда Чжан Цзянь вновь как следует посмотрел на Дохэ, оказалось, все лишнее с ее тела молоком утекло в ротики сыновей. Дохэ была все такая же, с утра до ночи делала свои дела, одно за другим, одно за другим. До блеска выглаживала одежду Ятоу, стрелки на залатанных клетчатых штанишках становились острыми, словно кинжалы. Даже платочек, который прикалывали Ятоу к груди, когда она шла в детский сад, был так выглажен, что походил на геометрическую фигуру. На шестой день после родов Дохэ проснулась пораньше, принесла ведро воды, выпятив зад, встала на колени и оттерла бетонный пол до синевы.

У Чжан Цзяня на заводе было два молодых товарища, они тоже приехали из Аньшаня. Одному, Сяо^[47] Пэну, исполнилось двадцать лет, второму, Сяо Ши, двадцать четыре. В бригаде их, аньшаньских, было трое, и между ними, шанхайскими и уханьскими рабочими сразу началось противостояние. Сяо Пэн в последний раз был дома у Чжанов, когда близнецам месяц исполнился, принес Чжан Цзяню на проверку свое заявление в комсомол. Открыл дверь, да так и застыл у порога, спрашивает: что это на пол постелено? Ему отвечают: бетонный пол, как у всех. А он не верит, сел на корточки, потер пол пальцем и говорит: гладкий-то, будто нефрит! Оглядел палец — ни пылинки не пристало. Перевел взгляд на рядок обуви у порога, потом на белоснежные хлопчатые носки на ногах у хозяев. Сам-то явился к ним в башмаках из вывернутой кожи с сальными пятнами. В следующий раз Сяо Пэн привел с собой Сяо Ши. Друзья подготовились: надели самые целые и не слишком вонючие носки.

Скоро Сяо Пэн и Сяо Ши снова зашли к Чжанам и заметили, что хозяева тоже подготовились: свояченица Чжан Цзяня, ни слова не говоря, поставила перед гостями по паре деревянных сандалий. Казалось, что у свояченицы вообще нет лица: гости видели либо ее макушку, либо затылок.

Они ходили к Чжан Цзяню больше из-за Сяохуань: когда Сяо Пэн впервые оказался здесь в гостях, сестрица Сяохуань окружила его такой заботой, что он и о доме родном позабыл. Услышав рассказ Сяо Пэна, Сяо Ши тоже собрался в гости к сестрице Сяохуань. Повяжет она вокруг тоненькой талии широкий передник, мундштук в уголке рта съедет набок, спрашивает друзей: «Что есть будете? Сестрица сама сготовит». Сяохуань не вела счета маслу, соли, спичкам и рису, если блюдо выходило вкусно, она и целого цзиня масла не жалела. Лучше всего ей удавался рис на сале. Готовилось это угощение совсем просто, и ленивице Сяохуань было в самую пору. Тут секрет в хорошем сале, его надо мелко порубить, обжарить с соевой пастой и луком, а в конце смешать с рисом и выпарить воду — в доме так запахнет, что крыша улетит.

Сяо Пэн и Сяо Ши заметили, что свояченица никогда не садится со всеми за стол, а ест вместе с детьми, в маленькой комнате. Однажды во время веселого застолья гостям захотелось повозиться с малышами. Чжан Цзянь пьяновато крикнул Ятоу, чтобы вынесла Дахая с Эрхаем. Через пару минут в дверях появилась стриженая головка Ятоу:

— Пап! Тетя говорит, что я братиков уроню, говорит, что если надо, то ты сам неси.

После трех лянов^[48] вина Чжан Цзянь был весел и беззаботен, как небожитель. Пошатываясь, прошел в маленькую комнату, сыновья лежали у Дохэ на руках и сосали грудь. На Дохэ была кофта, связанная из перчаточных ниток, в середине она запахивалась, а сейчас была раскрыта, и мучные груди упирались в тугие круглые личики сыновей. Чжан Цзянь никогда прежде не обращал внимания на то, как Дохэ кормит детей, а сейчас глядел, глядел, и сердце качалось, как на качелях. На языке, который сама считала китайским, Дохэ сказала, что близнецов можно забирать, они наелись, если сейчас не унести, скорее всего заснут. Он подошел, просунул руку под шейкой старшего. Дохэ повела плечами, и ладонь Чжан Цзяня коснулась ее соска. Рука у него была холодная.

Тогда, в первую ночь, с Дохэ сначала встретились его руки. Неглядя на девчонку, он сразу потушил свет. В комнате было темно, хоть глаз выколи, от Дохэ осталась только маленькая худенькая тень. Голова ее казалась большой, волосы — удивительно густыми. Ее волосы были черные, но не такие, как он привык. То были черные волосы варвара, инородца. Посеяв всюду смерть и пепелища, варвары-мужчины оставили после себя одинокую беспомощную женщину, маленькую черную тень. Он подходил ближе и ближе, с каждым шагом становясь еще громадней — в темноте все большое кажется еще больше. Она видела перед собой огромный силуэт насильника, убийцы. Заплакала, медленно улеглась на кан. Он не был жесток или резок, всего лишь равнодушен: холодно делал свое дело. Она заплакала горше, крошечная ее фигурка задрожала и скукожилась, словно гусеница, раздавленная ботинком. Тогда в нем проснулся варвар, и он стал сеять смерть и огонь на ее дрожащей тени.

Он не был ей совсем безразличен, по крайней мере, она видела в нем оккупанта, захватившего ее тело. Что чувствует дочь вражьего племени к оккупантам?

Теперь ему казалось, что Дохэ снова смотрит на него, как тогда, затаив что-то глухое на сердце. Поднял голову — и правда, ее глаза были дикими и полными враждебного вызова.

Но плохо было не только это. С ним тоже творилось неладное: сердце раскачивалось на качелях, а он стоял, не в силах сделать и шага.

Чжан Цзяня привел в себя голос Ятоу. Ятоу говорила Дохэ, что не хочет надевать ванпису^[49]. Дохэ ответила: надо надеть ванпису. До Чжан Цзяня дошло, что «ванпису» — это, оказывается, ситцевое платье. Как он раньше не замечал разговоров, что ведут между собой Ятоу и Дохэ? Тут и там в середину китайской фразы вставляют японские слова. Что будет, если этот странный язык услышат на улице?

— Больше нельзя говорить это слово, — тихо сказал Чжан Цзянь дочери.

Ятоу глядела на него его же верблюжьими глазами, глядела дикарем, не понимающим своей вины.

— Не учи ребенка японскому, — повернулся Чжан Цзянь к Дохэ.

Дохэ глядела на него таким же невинным дикарем.

(обратно)

Глава 5

За год Сяохуань сменила две работы. Сначала устроилась временной работницей на сталеплавильный завод, там ее научили вырезать серийные номера, только выучилась, говорит — тоска смертная, пока над одной цифрой сидишь, успеешь полжизни вспомнить. За день надо вырезать дюжину номеров, это на сколько жизней хватит! Сяохуань уволилась с завода, поскучала два месяца дома и, остервенев от безделья, пошла работать в гостиницу. За бойкий и веселый нрав ее охотно брали на любую службу. Гостиница стояла радом с вокзалом, в ней селились приезжие из разных уголков страны, так что Сяохуань всегда находила, с кем поболтать, потому все и решили, что на этой работе она пока задержится. Жалованья вечно не хватало: Сяохуань привыкла жить на широкую ногу и не считать деньги. На работу, как ни крути, нужно две смены одежды, будь добр потратиться на материал. А коль уж покупать материал, надо заодно и Дохэ на платье купить. Когда в лавке распродавали остатки и лоскуты, Сяохуань разом скупала дюжину отрезов Ятоу и мальчикам. В цветастых костюмчиках из ткани, добытой Сяохуань, шестимесячных малышей принимали за девочек-двойняшек. Больше всего в гостиничной работе Сяохуань ненавидела дежурства: в последнее воскресенье каждого месяца ей приходилось шестнадцать часов кряду сидеть за конторкой.

В такое-то воскресенье всё и случилось. Сяохуань спозаранку отправилась на работу. Когда жена вышла за дверь, Чжан Цзянь встал с кровати, закурил, облокотись на балкон, и услышал, как позади него кто-то открыл окно. Дохэ. Глаза Дохэ шарили по его позвоночнику, по затылку, по голове с жесткой щеткой густых волос. Без Сяохуань стояла такая тишина, что Чжан Цзянь с Дохэ почти слышали стук сердец друг друга.

Осенью вроде и жарко, но жар уже не тот. И тепло от сталеплавильного завода, что стоит поодаль, недолго держится в воздухе. Как бы хорошо стало в нашей семье без Дохэ, ожесточенно думал Чжан Цзянь. Он смотрел, как соседи семьями выходят на улицу, садятся на велосипеды: жена с грудным ребенком у мужа за спиной, дети постарше — на раме. Причитая, смеясь, ругаясь, они сворачивали с подъездной тропинки на дорогу, и Чжан Цзянь завидовал им до одури. Его велосипед тоже можно нарядно украсить, к раме он припаял бы сиденьице для Ятоу, Сяохуань заберется назад, на спину посадит Дахая, а на руки Эрхая. Их семье тоже все бы завидовали, если б не Дохэ.

Выкурив две папиросы «Дунхай», Чжан Цзянь вернулся в большую комнату, услышал хрипловатый спросонья голосок Ятоу. Проснувшись, она сразу побежала в комнатку к тете, кажется, пролопотала что-то про братиков. На Ятоу с Дохэ не нашлось управы, японские слова по-прежнему то там, то сям мелькали в их разговорах. Чжан Цзянь встал у порога маленькой комнаты, нахмурился.

— Ятоу, у нас дома не говорят по-иностранному.

— Я и не говорила, — Ятоу вздернула широкие брови, точь-в-точь как у него.

— Почему же я не понял, что ты сейчас сказала?

Дочь растерянно уставилась на него, немного погодя ответила:

— Так ты сам по-и костра иному говоришь.

Ему показалось, что глаза Дохэ застыли на его правой руке. Он бил Ятоу дважды. Оба раза, когда «находило». Обычно-то он в Ятоу души не чаял: подбирал в слесарной стальные обрезки, мастерил ее куклам игрушечные столики и стульчики. Стоило Чжан Цзяню ударить девочку, как Дохэ с Сяохуань пошли на него единым фронтом. Дохэ кинулась на врага сзади, целясь головой в спину. У Сяохуань язык превратился в смертельное оружие, на Чжан Цзяня посыпался град злобных слов: «Вот герой так герой! На заводе начальству задницу вылизал, до бригадира дослужился, а как домой пришел, выбрал самого слабого и ну колотить!»

Глядя на ноги Ятоу, он процедил:

— Дохэ, у нас китайская семья, — Ятоу была обута в белые матерчатые сандалики, Сяохуань простегивала у них подошву, а Дохэ сшивала верх. Из белых сандаликов выглядывали пальчики с чистенькими ноготками. Во всем городе не сыщешь таких белых сандаликов и таких чистых сияющих ноготков.

Всюду в их доме проглядывало безмолвное упрямство Дохэ: натертый до зеркальной синевы бетонный пол, аккуратно выглаженная одежда, одинаковые стрижечки у детей, что у мальчиков, что у Ятоу, чистая, ни пылинки, обувь.

Если бы все повернуть назад, если б не было войны, если бы японцы столько лет не измывались над страной, Чжан Цзянь женился бы на Дохэ. Какая разница, откуда она родом.

Он все стоял, стоял под ее черными глазами, напуганный собственной мыслью: женился?! Я что, ее люблю?

После завтрака Дохэ, напевая под нос детскую песенку на японском, привязала к себе близнецов. Дахая на грудь, Эрхая назад, взяла за руку Ятоу. Чжан Цзянь только сейчас сообразил: они собрались на улицу. Куда пошли? В парк. Дорогу знаешь? Не знаю, Ятоу знает.

Чжан Цзянь встал, натянул на голое тело рубаху. Дохэ глядела на него, улыбка не смела показаться на ее лице, но наконец выступила наружу. Она нырнула в свою комнату, Чжан Цзянь услышал, как распахнулся сундук. Чуть погодя сундук стукнул и захлопнулся. В пестром платье Дохэ показалась в дверях, на голове у нее была панама, тоже из пестрого ситца, а на плече пестрая сумка с оборками. Скорыми неуклюжими шажками она сновала туда-сюда по тридцати квадратным метрам их квартиры.

У Дохэ впереди была первая настоящая прогулка, к тому же она собиралась на выход с Чжан Цзянем и детьми, поэтому надела все приданое, что было в ее сундуке.

Соседи на террасе — кто в карты резался, кто в шахматы — оторвались от игры, чтоб поглазеть на мастера Чжана, крановщика со сталеплавильного завода: вот он идет, обвешанный двумя детьми — один спереди, другой сзади, следом семенит свояченица в пестром платье, ведет семилетнюю девочку, тоже всю в пестром, а в руке у свояченицы бумажный зонтик, держит его над головой мастера Чжана, укрывает их с малышами от солнца.

Соседи соображали: что не так с этой семьей? Но ломать голову было неохота, и скоро все вернулись к шахматам и картам.

Чжан Цзянь с Дохэ и детьми проехали станцию на поезде и вышли на берегу Янцзы. На заводе говорили, что это место — знаменитый памятник старины, по выходным здесь проходу не было от туристов из Шанхая и Нанкина, к закусочным выстраивались длинные очереди, а в чайных лавочках под открытым небом не оставалось свободных мест.

Они сели на каменную скамейку, поели рисовые шарики, которые на скорую руку скатала Дохэ, в середине каждого колобка прятался ломтик редьки, маринованной в соевом соусе.

Дохэ что-то путано объясняла на своем китайском, если Чжан Цзянь не понимал, Ятоу бралась переводить. Прячась от дневного зноя, они зашли в бамбуковую рошу, Чжан Цзянь постелил на землю куртку, уложил детей. Дохэ жалко было тратить время на привал, она объяснила, что спустится погулять на скалы у реки. Чжан Цзянь задремал, когда проснулся, солнце клонилось к закату, а Дохэ еще не вернулась. Он привязал к себе сыновей, взял Ятоу за руку и вышел из рощи.

Туристы толпились у храма, осматривали выставку бонсай, Чжан Цзянь втиснулся в толпу, но Дохэ нигде не увидел. Про себя он ругался на все лады: ни разу из дому не выходила — и на тебе, решила подбросить забот! Вдруг в просвете между спинами он разглядел пеструю фигурку: на Дохэ лица не было от тревоги, она озиралась по сторонам, шажки стали совсем уж неловкими.

Чжан Цзянь сам не заметил, как спрятался от ее глаз. В сердце грянул гром, от грохота заложило уши, и он не услышал обращенного к себе отчаянного вопроса: ты что творишь?! Сдурел?! Хочешь отделаться от нее, как обещал? И не услышал, как голос внутри него отвечает: редкий выпал случай, она сама окажется виновата.

Чжан Цзянь отвел детей в маленькую закусочную, хлопнул по карману — черт! — все деньги, которые были с собой, пять юаней, остались у Дохэ: вдруг что решит купить. Оказывается, он все заранее обдумал — дал ей денег, чтобы хоть ненадолго успокоить совесть: по крайней мере, первые дни Дохэ не умрет с голода. Значит, он принял решение еще утром, когда выходили из дома — не повел ее в парк, ведь она хотела в парк, — а привез сюда, к высоким скалам и глубокой реке. Он задумал это, увидев, как она кормит детей, когда задел рукой ее сосок, и сердце качнулось на качелях… Или нет?

Темнело, пошел крупный дождь. Хозяйка закусочной, добрая женщина, и ему, и детям налила по чашке горячей воды. Ятоу повторяла одно и то же, как заведенная: «А куда тетя ушла?»

Чжан Цзянь попросил хозяйку посмотреть за детьми, а сам выскочил под дождь. Побежал в горы петляющей тропкой, скоро той же дорогой вернулся обратно. Тропа шла через горы и упиралась в реку. Янцзы кипела воронками, упадешь в воду — сожрет и косточек не оставит.

Чжан Цзянь заплакал. Он не плакал лет с десяти, даже когда Сяохуань ребенка потеряла, и то лишь носом пошмыгал. Он плакал о том, что Дохэ никогда не выходила из дому, гроша ни разу не потратила… И от нее отделались на первой же прогулке, когда у нее в кои-то веки оказались деньги. Да знает ли она, как еды купить? Что, не примут ее за дурочку, за немую, за ненормальную? Кто поймет ее странный выговор, ее слова шиворот-навыворот? Дохэ никому не скажет, что она японка, — знает, как это опасно. Или не знает? Чжан Цзянь плакал о детях, лишившихся родной матери: Дахаю с Эрхаем всего полгода, а уже отвыкать от грудного молока. Но сыновьям придется не так худо, как ему, все-таки дети, память короткая. Вот бы тоже поскорее все забыть; когда бетонный пол перестанет сиять голубым, когда с одежды выветрится нежный запах рисового крахмала, разведенного душистой водой, и исчезнут острые, как ножи, утюжные стрелки, тогда и Дохэ поблекнет в его памяти.

Чжан Цзяня била дрожь, он будто насквозь промок от собственных слез. Там, где небо сходилось с рекой, печально трубили пароходы. Он вдруг уронил лицо на колени и зарыдал так, что в груди отозвалось гулкое эхо. Как забыть последнюю улыбку Дохэ? Поняла, что он ведет ее на прогулку, вернулась переодеться, поправила волосы и украдкой припудрилась детской присыпкой. Потому и улыбка, последняя ее улыбка, тоже была пестрой: присыпку смыло потом, замешанным с пылью.

Когда Чжан Цзянь вернулся в закусочную, уже стемнело, гостям подавали ужин. Ятоу сидела на скамеечке, а Дахай с Эрхаем спали на кроватке, составленной из четырех лавок. Хозяйка сказала, что девочка размочила пампушку и дала братьям, а сама съела холодный рисовый шарик.

— Где моя тетя? — тут же наскочила на него Ятоу.

— Тетя поехала домой, — ответил Чжан Цзянь. Ледяные капли стекали с его волос на виски.

— Почему?

— У нее… Живот заболел.

— Почему? Почему?

Чжан Цзянь вооружился старым приемом: сделал вид, что ничего не слышит. Средних лет мужчина, который обедал в закусочной, доложил, что они с девочкой поговорили, девочка рассказала, как их фамилия, где живут, в каком доме. Усаживая на себя сыновей, Чжан Цзянь благодарил хозяйку и незнакомого мужчину.

— А где же тетя? — допытывалась Ятоу.

Он посмотрел на дочь. Сколько времени должно пройти, чтобы она избавилась от слов и интонаций Дохэ?

— Где моя тетя? — повторила Ятоу, ткнув пальчиком в бумажный зонтик.

Выходил на улицу с зонтом, почему же вернулся промокшим до нитки? Не было ни сил, ни времени подумать.

— Тетя поехала домой на кисе^[50]?

Ятоу спросила это, когда они стояли у окошка кассы на станции. И гадать не нужно, «кися» — это поезд. Чжан Цзянь попросил кассира войти в положение, отпустить билеты под залог заводского пропуска, а он потом принесет деньги и пропуск заберет. Одного взгляда на Чжан Цзяня с тремя детьми хватало, чтобы понять: честный человек оказался в беде. Кассир провел их в свою комнатку дожидаться девятичасового пассажирского.

В поезде тоже было шумно. Люди возвращались в большие города, весь день они гуляли, пробовали рыбу из Янцзы, а теперь разлили чай и принялись за местное угощение — сушеный бобовый сыр. Поезд следовал до Нанкина, по радио передавали шанхайскую комедию: главный герой, боец добровольческой армии, вернулся в родные места на смотрины. Те, кто понимал по-шанхайски, покатывались со смеху. Близнецы сладко спали, Ятоу отвернулась и разглядывала свое отражение в темном окне. А может быть, смотрела на профиль отца. Чжан Цзянь с Эрхаем на руках сидел напротив дочери, ногу он поставил на противоположное сиденье и подпирал ею спящего Дахая.

Сыновья были похожи как две капли воды, но Эрхая он почему-то любил больше.

— Папа, тетя поехала домой на кисе?

— Угу.

Она повторила это уже в десятый раз, не меньше. Через пару минут опять заговорила:

— Папа, я сегодня буду спать с тетей.

Чжан Цзянь будто не слышал. Скоро он снова почувствовал, как слезы подступают к горлу, поспешно заглушил их, улыбнулся дочери:

— Ятоу, тебе с кем больше нравится: с папой, с мамой или с тетей?

Ятоу уперла в него чернющие глаза. Умная девочка, она понимала, что это не вопрос, а ловушка, и что ни скажи, все равно в нее угодишь. Но молчание Ятоу выдавало ее с головой: люби она больше Чжан Цзяня или Сяохуань, сказала бы, не таясь. А ей дороже всех была тетя Дохэ. Чжан Цзянь подумал, что дочь, верно, и сама до конца не знает, почему так любит эту странную тетю с непонятным местом среди людей.

— Тетя уехала домой на кисе, — повторила Ятоу, гладя на отца. Глаза точь-в-точь как у него, но сейчас широко распахнуты, Чжан Цзянь даже видел в них свое лицо — то ли пытливое, то ли недоверчивое, то ли испуганное.

— «Кися» — это поезд, — поправил он дочь.

Ятоу уже ходила в первый класс. Беда, если она в школе начнет там и сям поминать эту «кисю». Но дочь пропустила его замечание мимо ушей и, помолчав немного, опять принялась за старое:

— Кися приедет, а тетя не знает, как домой идти.

— «Кися» — это поезд! Будешь ты по-китайски говорить или нет?! — крик Чжан Цзяня вмиг перекрыл шуточки актеров по радио, пассажиры, уплетавшие сырные полоски, присмирели от его рева и, затаившись, слушали: — По-езд! Что за, мать твою, «кися»? Поезд! Повтори три раза!

Ятоу глядела на отца округлившимися резкими глазами.

— Как следует говори по-китайски! — сказал напоследок Чжан Цзянь. Вагон сидел, оправляясь после такого урока. От слез у Чжан Цзяня распухло в носу, раскалывалась голова. Меньше всего хотелось слушать, как Ятоу через слово поминает «кисю» — так Дохэ никогда не вылинять из его памяти.

Ятоу все смотрела на отца. Чжан Цзянь видел, что в ее полных алых губах заперта еще целая сотня «кись». Глаза Ятоу были его, а взгляд чужой. Достался в наследство от Дохэ? Чжан Цзянь никогда не замечал, какой у Дохэ взгляд. Его передернуло, он вдруг понял. Этот взгляд у Ятоу от отца Дохэ, а может быть, от ее деда, от дяди, от брата — японская кровь принесла во взор дочери мужество и жестокость.

Чжан Цзянь отвел глаза. Никогда ему не вытравить Дохэ из памяти. Родители покупали за семь даянов брюхо, которое выносит и родит им внуков. Да разве так бывает? Какая глупость.

Дохэ потерялась. Готовое объяснение. Наполовину правдивое. Кое в чем правдивое. Кое в чем…

Чжан Цзянь железной хваткой держался за эту полуправду, снова и снова цедя ее Сяохуань и Ятоу: Дохэ сама хотела забраться на ту скалу у реки — да ведь все туда пошли! Ну вот так и потерялась… Услышав это, Ятоу рыдала, рыдала, да так и заснула в слезах. Что бы ни случилось, семилетний ребенок верит в счастливый исход: пройдет день-другой, и милиционеры отышут тетю. Или папа с мамой отышут. Или тетя сама придет в милицию. Семилетняя душа повсюду видит надежду. Потому, проснувшись, девочка, как всегда, почистила зубы, умылась, позавтракала и отправилась в школу. По виду Ятоу нельзя было сказать, что она хоть каплю сомневается в отцовском «тетя потерялась».

Сяохуань вернулась с дежурства накануне поздней ночью. Увидев, как Чжан Цзянь бродит по комнатам, качая орущего Дахая, она почти обо всем догадалась. Подошла, коротко ругнувшись, отняла ребенка. Чжан Цзянь спросил, как это понимать, она бросила в ответ: сотворил-таки свое черное дело. Наутро Ятоу пошла в школу, а Сяохуань велела мужу звонить на завод и просить выходной.

— У бригадира знаешь, сколько дел? Некогда мне выходные брать!

— Некогда, так увольняйся!

— Уволюсь — как такую семью прокормим?

— А то не знаешь, как? Рассади всех по мешкам, отнеси в горы, покрути как следует, чтоб забыли, где право, где лево, да брось.

— Не пори чушь!

— Старое общество в прошлом, торговать людьми теперь нельзя, а то бы сунул жену с детьми в мешок — и на весы! Разве пришлось бы вкалывать бригадиром, потеть за гроши? Детки на грудном молоке выросли, крепыши, за хорошую цену уйдут, на всю жизнь риса с дровами хватит.

Сяохуань задрала круглое лицо и, словно браня какого-то человека у южной стены, вытащила из сундука пеструю выходную сумку и пеструю панаму.

— Чтоб тебя! Куда собралась?

— Обувайся, пошли.

— Я в участок не пойду!

— Конечно. В участок идти — это ж явка с повинной будет, ага?

— А куда ты собралась?

— Где ее бросил, туда меня и веди.

— Она сама сбежала! Сама потерялась! Как будто раньше такого не было! Не ты ли твердила, что она японская волчица, как ни корми, все в лес смотрит?

— Японской волчице дунбэйский тигр не по зубам.

— Сяохуань, ей плохо у нас жилось, она была лишняя. Пусть идет с богом.

— Плохо жилось или не плохо, а все-таки в семье! Будь она хоть три раза лишняя, тут ее дом. Как она без нас будет? Всюду ловят агентов США и Чан Кайши, японских шпионов, реакционеров! В нашу гостиницу что ни ночь являются люди в штатском и ну шарить по комнатам, даже в выгребной яме шпионов ищут. Куда ей, по-твоему, податься?

— А кто ее просил уходить?

Чжан Цзянь не отступался, не давал слабину, он твердил себе, что сейчас самое тяжелое время, главное — продержаться первые несколько дней. Так и дети поначалу вопят без материного молока, не хотят кашу, а другой раз, глядишь, уже уплетают. Почему он так горько рыдал тогда, на каменных ступенях у реки? Оплакивал то, что погибло в его сердце вместе с пропажей Дохэ. Поплакал он уже довольно, хочешь не хочешь, а мертвое нужно хоронить и жить дальше, кормить живых, больших да маленьких. Потому-то он и не мог отступиться и дать слабину, сказать: что ж, поехали, отыщем Дохэ и привезем домой.

Вдобавок едва ли получится ее найти.

Только если отнести заявление в участок, но тогда жди беды. Чжаны всегда были благонадежной семьей, закон уважали. А тут — купили живой товар, заставили рожать, бросили на улицу — этого хватит, чтобы погубить семью и пустить всех по миру. Он и думать дальше не смел.

— Чжан Лянцзянь, послушай, что я скажу. Если не найдешь Дохэ, считай, ты ее убил. Ты знал, что Дохэ пропадет, если ее на улице бросить, это преднамеренное убийство, — Сяохуань, когда волновалась, звала его старым именем, а к имени прибавляла и фамилию, будто приговор читала. На работе нахваталась новомодных слов, «преднамеренное убийство» вот тоже недавно выучила.

— Ты идешь или нет?

— Нет. Все равно не найдем.

— Не найдем? Понятно, — Сяохуань ехидно рассмеялась, золотой зуб холодно и грозно сверкнул. — Затолкал ее в мешок и бросил в реку!

— А она такая послушная, да? Сама полезла в мешок?! Твою ж мать!

— Так ты обманом затащил. А то с чего ей быть такой паинькой: сначала пошла за тобой в поезд, потом на скалы?

— Чжу Сяохуань, это наглая ложь! Ты знаешь, как я к тебе… Дети вырастут, и семье тогда спокойной жизни не видать… — прикрытые верблюжьи глаза Чжан Цзяня были полны усталости и горя.

— На нас с детьми не переваливай. Ты ради семьи человека погубил? Вот удружил так удружил, только чем же мне, бабе, да детям тебе отплатить? Нет, мы этакой милости не достойны! Раз так, забираю детей и еду к родителям. А то больно гладко вышло, в другой раз и деток куда заманишь, а сам спрячешься и будешь смотреть, как плутают. Ты на заводе в любимчиках, тебе надо вверх идти, а ублюдки-япошки мешают твоему «великому продвижению»! Если от них избавиться, это никакое не убийство, это «национальные интересы превыше всего»!

Сяохуань обулась и вышла за дверь. Чжан Цзянь пошел следом. Приехали на место в десять утра, у Янцзы не было ни одного туриста. Сяохуань спросила работника из администрации, не видал ли он женщину лет двадцати семи, среднего роста. Какие еще приметы? Волосы заколоты в узел размером с добрую пампушку. А еще? Брови черные-пречерные, кожа светлая-светлая, когда говорит, кланяется, как договорит, тоже кланяется. А еще? Еще что, сразу видно, что она не похожа на обычных китайских товарищей. Чем не похожа? Всем. Так она китайский товарищ или нет?

Чжан Цзянь выступил вперед, оборвал жену: одета была в пестрое платье с красными, желтыми и зелеными крапинами на белом.

Работник сказал, что ничего не помнит: это сколько вчера туристов было? Даже иностранцев штук пять или шесть.

Чжан Цзянь с Сяохуань несколько раз пробежали вверх-вниз по той самой горной тропке, им встретился садовник, подстригавший деревья, дворник, мороженщик-зазывала с ящиком эскимо за спиной, но все, как один, качали головами на вопрос о женщине, «не такой, как все китайские товарищи».

Врезавшиеся в реку скалы были почти скрыты под водой. Пароходы тоскливо гудели, проплывая в речном тумане. Чжан Цзянь теперь вправду думал, что Дохэ умерла и что он ее убил. Из двух жен нужно было выбрать одну. Что ему оставалось?

Искали весь день. Пора было ехать домой: они сутра не ели и не пили. И детей нельзя так долго держать в жилкомитете. Чжан Цзянь с Сяохуань возвращались девятичасовым поездом, жена, закрыв глаза, откинулась на спинку лавки. Он решил было, что Сяохуань досыпает сон, упущенный на дежурстве, как вдруг она передернула плечами, распахнула блестящие глаза, но, увидев перед собой Чжан Цзяня, снова откинулась назад и прикрыла веки. Сяохуань будто что-то придумала и хотела рассказать, но поняла, что человек напротив не стоит ее доверия, потому и осеклась.

В следующие дни Чжан Цзянь мало-помалу стал понимать, что задумала жена. Сяохуань объездила приюты для бездомных в окрестных городах и уездах, проверила всех, кто туда поступал, но Дохэ не нашла. Чтобы управляться с шестимесячными близнецами и школьницей Ятоу, ей пришлось отпроситься с работы. Дахай с Эрхаем к Сяохуань не привыкли: Дохэ меняла им пеленки по шесть раз на дню, а то и чаще, а теперь братьев переодевали только дважды в сутки. Сяохуань ленилась стирать, и пеленки не успевали просохнуть, так что близнецам приходилось терпеть сырость, а потом и зуд от опрелостей. Ятоу ушла из детского хора, каждый день после школы она бегом неслась домой, и жестяной пенал бренчал в ее ранце: дин-дин, дан-дан! Она должна была чистить овощи и промывать рис, ведь Сяохуань после обеда брала близнецов и шла в гости, показывала соседкам, как лепить ежиков да барашков с бобовой начинкой. Все знали, что Сяохуань пустомеля, и ее слова: «Сестренка убежала с мужчиной» соседи привычно пропускали мимо ушей.

Всего за десять дней синий и гладкий бетонный пол покрылся слоем грязи. Сяохуань рубила в коридоре пельменный фарш, и если на пол сыпались кусочки сала, ленилась как следует подмести. Она первой шла к столу, а когда остальные садились, вспоминала, что тарелки с едой никто не вынес. Поставит тарелки, а палочки забудет. Вдобавок, работая по дому, Сяохуань во все горло бранилась: «В овощном-то глиной торгуют вместо овощей, вот и отмывай теперь», «В рисовой лавке бессовестные люди с тухлой душой, песку в рис подсыпали, как пить дать! Перебирать придется!» Или так: «Чжан Цзянь, соевый соус закончился, ну-ка сбегай да купи!», «Ятоу, лентяйка, гляди, опарыши между костями завелись! Я когда сказала пеленки постирать? Стоят целый день, киснут!»

В гостинице Сяохуань числилась временным работником, через две недели пропусков пришло предупреждение. Шестимесячных малышей бросать было никак нельзя, пришлось скрепя сердце уйти с работы, которая в кои-то веки пришлась ей по душе. Однажды Чжан Цзянь налил воды в таз, присел на край кровати и принялся оттирать ноги с мылом. Сяохуань глядела, как мужнины ступни беспокойно топчутся в тазу, взбивая серо-белую мыльную воду. Спросила его:

— Дохэ уже дней двадцать как нет?

— Двадцать один.

Сяохуань погладила мужа по голове. Она не хотела говорить, что привычку тереть ноги с мылом ему навязала Дохэ. Чжан Цзянь никогда особо не воевал с японскими правилами. Да разве тут повоюешь? Ведь как Дохэ насаждала свои порядки: не говоря ни слова, семенила с тазом горячей воды, ставила у твоих ног, рядом ложился кусок мыла. Присев на одно колено, снимала с тебя носки. Глядя, как она, склонив голову, пробует воду, каждый бы сдался. Двадцать один день без Дохэ, а ноги моет по ее уставу. Сколько еще времени должно пройти, чтоб Сяохуань наконец отвоевала себе мужа?

И удастся ли вернуть его целиком?

Спустя месяц Чжан Цзяню стало невыносимо в собственном доме. Выспавшись после ночной смены, он набрал воды в ведро, выпятил зад, как это делала Дохэ, и принялся оттирать бетонный пол. На каждый чистый пятачок уходило по несколько минут. Так он и возился со щеткой, когда с террасы раздался крик соседки:

— Батюшки, никак Дохэ?

У Чжан Цзяня вдруг подломились колени.

— Дохэ, как же ты?.. Да что же с тобой стало? — соседка визжала, будто увидела беса.

Дверь позади Чжан Цзяня открылась. Он обернулся; женщина, переступившая порог, походила на грязную пеструю тень: платье целый месяц служило хозяйке и одеялом, и матрасом, и полотенцем, и бинтами, и никто бы не поверил сейчас, что когда-то оно было светлым. Соседка маячила за спиной Дохэ, растопырив руки, не решаясь коснуться этого тщедушного грязного существа.

— Ты как вернулась? — спросил Чжан Цзянь. Он хотел встать с пола, но не смог — облегчение и запоздалый страх, как у помилованного преступника, обрушили его на пол.

Волосы Дохэ разметались по плечам, как у бесовки. Наверное, никто и не догадывался, до чего же густая у нее копна. Теперь и Сяохуань показалась из кухни, уронила металлическую лопатку, подбежала, обняла Дохэ.

— Что с тобой приключилось? А?! — она заплакала, потом сжала грязное лицо в ладонях, всмотрелась в него, снова обняла Дохэ и опять схватила ее за плечи, чтоб оглядеть. Кожа потемнела, поверх загара проступала землистая бледность, глаза глядели мертво.

Соседка, озадаченно наблюдавшая за воссоединением этой семьи, не то радостным, не то печальным, бормотала: «Вернулась, и хорошо, вернулась, и слава богу». Никто не заметил отвращения и жалости, с которыми она смотрела на Дохэ, — было не до того. Давняя догадка соседей подтвердилась: у свояченицы не все ладно с головой.

Дверь за соседкой закрылась. Сяохуань усадила Дохэ на стул, крикнула мужу, чтобы намешал кипятка с сахаром. Чистюлей она никогда не была, но тут даже ей показалось, что Дохэ нужно поскорее вымыться.

Только что отправила Чжан Цзяня мешать воду с сахаром, но теперь срочно приказала ему выкрутить пеленки, отмокавшие в деревянном корыте, — Дохэ надо искупаться.

Дохэ вскочила со стула и с грохотом распахнула дверь в маленькую комнату. Одеяла и простыни близнецов не успели выстирать, поэтому Дахай с Эрхаем спали в клочьях ваты. В комнате стоял густой дух: запахи еды, табака, испражнений сплелись в горячий клубок. Игральные карты дети так обмусолили, что они сделались круглыми, вся кровать и пол были в крошках от пампушки. Дохэ схватила сыновей, поджав ноги, села на кровать, и дети улеглись в ее руках надежно и покойно. Она расстегнула пуговку на грязном, как половая тряпка, платье, и близнецы, не открывая глаз, тут же взяли грудь. Через несколько секунд один за другим выплюнули. Дохэ снова сунула им грудь, на этот раз они отказались сразу, словно плюнули две сморщенные виноградные шкурки, из которых выжали сок и выдавили мякоть. Дахай с Эрхаем крепко спали, но их разбудили и заставили сосать давно пересохшую грудь, и теперь братья не на шутку рассердились, заплакали, закричали, засучили ручками и ножками.

Дохэ, не проронив и слова, не шелохнувшись, с тихим упрямством прижимала к себе детей. От каждого их трепыхания ее дряблую грудь болтало, казалось, этой груди уже полвека, не меньше. Вся плоть Дохэ была иссушена, ребра выпирали наружу, рядами спускаясь вниз от ключиц.

Она упрямо совала грудь в ротики Дахая и Эрхая, но они снова и снова отказывались. Тогда Дохэ, не церемонясь, сжала губки Дахая, заставляя его сосать, будто если он послушается, у нее вновь появится молоко, хлынет из недр ее тела. Будто если дети возьмут грудь, связь с ними останется священной и нерушимой, как воля Неба, и Дохэ окажется сильнее мужчины и женщины, живущих в этом доме.

С Дахаем трюк не сработал, и она принялась за Эрхая. Одной рукой Дохэ грубо сжала затылок сына, другой сунула ему грудь. Головка Эрхая дернулась вправо, влево, но не смогла прорвать осаду, назад отступать тоже было нельзя. Лицо ребенка стало пунцовым от гнева.

— Что творишь? Откуда там молоку остаться? — бросила Сяохуань.

Но разве Дохэ понимала сейчас доводы разума, слушала рассудок? Она даже с полугодовалыми сыновьями была груба и безрассудна.

Поняв, что отступление отрезано, Эрхай бросился в атаку. Он нанес резкий удар, впившись парой верхних зубок и рядом нижних в этот настырно морочивший его сосок. Дохэ охнула от боли, грудь выпала из сыновнего рта. Два негодных, никому не нужных соска вяло и скорбно повисли.

Чжан Цзянь не мог больше на это смотреть. Он подошел, взял Эрхая, осторожно объясняя Дохэ: дети уже привыкли к каше и разваренной лапше, и гляди, разве им плохо? Ни ляна веса не потеряли.

Дохэ вдруг положила старшего сына на кровать, а в следующий миг уже вцепилась в Чжан Цзяня. Никто не успел заметить, как она поднялась с кровати и метнулась к жертве. От исхудавшей Дохэ осталась одна пустая оболочка, но двигалась она, словно дикий зверь. Повисла на широких плечах Чжан Цзяня, колотя его по голове, по щекам, по глазам, а ноги ее превратились в лапы, десять длинных черных когтей изодрали икры Чжан Цзяня до кровавых полос. Нападение застало его врасплох, он держал у груди орущего Эрхая, пришлось принимать удары Дохэ на себя, не то сын попал бы под горячую руку.

Сяохуань покрепче прижала к себе Дахая, чтоб не напугался, и отступила к дверям маленькой комнаты. Скоро кулаки Дохэ выгнали Чжан Цзяня в коридор, он опрокинул ведро, наступил на щетку, которой скреб пол, и нетвердо попятился назад. Железная кухонная лопатка звонко бренчала у него под ногами.

Дохэ колотила Чжан Цзяня и, громко плача, выкрикивала что-то по-японски. Чжан Цзянь с Сяохуань решили, что она бранится, но Тацуру кричала: почти, почти! Еще немного, и я бы не вернулась. Почти сорвалась с того поезда, что вез арбузы. Еще немного, и перепачкала бы платье, не сдержавшись, когда болела животом. Почти! Чжан Цзяню почти удалось меня погубить.

Улучив просвет в бою, Сяохуань отняла у мужа Эрхая. Она понимала: держи Дохэ — все равно не удержишь, она сейчас полубес-получеловек, потому и сила у нее бесовская. Вместо этого Сяохуань убрала со стола чай и тарелки с закуской, чтобы убытков от свары было поменьше. На месте Дохэ она бы не стала бросаться на обидчика с кулаками, лучше взять бритву и отделать его как следует, чтоб кровь ручьем хлынула.

Дохэ отпустила Чжан Цзяня. Тот все гнул свое, повторял, что она сама куда-то убежала, потерялась, а теперь вернулась и вон что устроила! Но Дохэ не слышала ни слова, малыши с самого рождения кричали, как два звонких горна, а сейчас подросли, маленькие горны стали большими, и непонятно было, который ревет громче. Соседи, отсыпавшиеся после ночной смены, теперь с вытаращенными глазами лежали и слушали сияющий латунный рев близнецов.

Дохэ схватила с пола кухонную лопатку и запустила в Чжан Цзяня, он пригнулся, лопатка угодила в стену.

Теперь с ним билась на смерть уже не Дохэ. а жители деревни Сиронами. Их особая дьявольская ярость рождалась как раз из долгого молчания и тишины. Призраки Сиронами вселились в тело Дохэ. а кухонная лопатка стала ее самурайской катаной.

— Пусть стукнет раз-другой, кровь покажется, и делу конец! — уговаривала Сяохуань мужа. Но и ее голос тонул в детском реве. Чжан Цзянь ничего больше не слышал, а услышав, едва ли бы понял. Он надеялся только, что Дохэ еще раз-другой промажет и истратит силы. Улучив секунду, Чжан Цзянь заскочил в большую комнату и придавил дверь, но до конца она не закрылась — с другой стороны на нее всем весом навалилась Дохэ. Так они и застыли: она снаружи, он внутри, а дверь превратилась в стоячие весы, и чаши с двух сторон оказались наравне. Их шеи надулись и покраснели, Чжан Цзяня охватил ужас: женщина, слабая, так деревце на ветру, может сдюжить против него — щель в дверях так и держалась в полчи шириной. Волосы Дохэ разметались по плечам, обожженное солнцем лицо, землистое от недосыпа и голода, сейчас стало лиловым. Она что было сил навалилась на дверь, губы растянулись в две нитки, обнажив давно не чищенные зубы. Сяохуань в жизни не видела ничего страшнее. Крикнула, насколько хватало иссушенного табаком голоса:

— Чжан Лянцзянь, твою ж мать! Ты из отрубей слеплен? Что, вмажут тебе пару раз, на куски рассыплешься? Пусть ударит раз-другой, и баста!

Пальцы на ногах Дохэ почти вонзались в бетонный пол, удерживая нависшее над дверью тело. Вдруг она вышла из битвы, отскочила назад, дверь с грохотом распахнулась, и Чжан Цзянь, словно куча барахла, рухнул на пол.

У Тацуру вдруг пропали и силы, и жажда сводить счеты. Безмолвие жителей Сиронами может быть eme страшнее.

Чжан Цзянь поднялся на четвереньки и уперся глазами в ноги Дохэ. Ноги беженца из голодного края, под ногтями — черная земля, грязь на ступнях змеиными чешуйками ползет вверх и сливается с комариными укусами, густо усыпавшими голени.

Сяохуань выкрутила смоченное в воде полотенце и протянула жгут Дохэ, но та не шелохнулась, так и стояла с остекленевшими глазами. Сяохуань расправила полотенце, протерла Дохэ лицо, приговаривая:

— Пока передохни, наберись сил, как оклемаешься, еще ему наподдашь.

Выбежала из комнаты, отмыла с почерневшего полотенца грязь и снова взялась за работу. Дохэ не шевелилась, и голова ее была как от другого человека: повернешь налево, она так и останется, сдвинешь, оттирая, набок, так и повиснет. Сяохуань болтала, не умолкая:

— Бить его? Много чести! Лучше взять бритву и порезать его на кусочки. Ну не дрянь ли? Здоровый дядя, пошли впятером гулять, одна пропала, а он и в ус не дует! Полюбуйтесь, взрослого мужика из себя строит, а на самом-то деле был он когда в семье за главного? За него всегда все решали — и важные дела, и по мелочи.

Сяохуань подошла, пнула Чжан Цзяня под зад, чтоб немедля нагрел воды помыться. Он вскипятил большую кастрюлю, занес в туалет, выудил из корыта пеленки, а прокуренный голос Сяохуань все нудел:

— Еще на заводе в бригадирах! Двумя десятками мужиков командует! А трех ребятишек и одного взрослого не мог сосчитать!

Сяохуань затащила Дохэ в туалет. Если она принималась за дело с охотой, выходило всегда расторопно и ладно. Прошлась ножницами по космам Дохэ, и они превратились в стрижку, потом усадила Дохэ в корыто и растерла с ног до головы люфовой мочалкой. Змеиную шкуру со ступней и голеней сразу было не отмыть, Сяохуань черпала воду и пригоршню за пригоршней лила на грязные ноги, потом густо намылила, пусть немного отмокнут — Дохэ не иначе смерти в лицо заглянула, потому и стала на себя непохожа. Тем временем рассказывала ей про детей: у Ятоу пятерки по всем предметам. Дахай с Эрхаем услышат из грузовика с громкоговорителем «Да здравствует социализм!» — и уже не плачут. Ятоу в классе выбрали подносить цветы бойцам-добровольцам, возвратившимся на родину. То и дело Сяохуань покрикивала Чжан Цзяню, чтобы нес новую кастрюлю.

Вода трижды почернела, пока в корыте не появилась Дохэ, хоть немного похожая на себя прежнюю. Темнокожая, исхудавшая Дохэ. Ее длинные волосы Сяохуань состригла, голову завернула в полотенце, под полотенце насыпала средство от вшей. Ятоу что ни день таскала из школы вшей, и у Дохэ всегда лежал порошок про запас.

Тут снаружи крикнули:

— Мастер Чжан!

Не успели подойти к двери, а гость уже заглядывал в окошко на кухне. Как и во всем доме, кухня у Чжанов выходила окном на общую террасу, сейчас там стоял Сяо Пэн. Его определили учить русский в техникум рядом с домом Чжанов; когда у Сяо Ши день перед ночной сменой был свободен, друзья приходили в гости к Чжан Цзяню. Если заставали дома хозяина, играли с ним в шахматы или в «прогони свинью»^[51], а когда Чжан Цзянь был на заводе, парни перебрасывались шуточками с Сяохуань. Если и Сяохуань не было дома, друзей ждал безмолвный прием Дохэ: две чашки чая и пара самодельных конфет из кожуры помело. Поначалу они не могли привыкнуть к этим конфетам, не то кислым, не то сладким, не то соленым, но прошло время, и теперь, садясь пить чай, гости сами спрашивали Чжан Цзяня и Сяохуань: а что, конфеты из помело закончились?

Увидав синяк на щеке хозяина, друзья поинтересовались, кому из шанхаишек на заводе он задал трепку. Если отвечать не хотелось или сказать было нечего, Чжан Цзянь пропускал вопрос мимо ушей. Сяохуань ответила за мужа, мол, это ее рук дело: если супруги на кане что не поделили, тут уж держись! Сяо Пэн и Сяо Ши теперь заметили и царапины на руках Чжан Цзяня, словам Сяохуань они не поверили, но подыграли: сестрица Сяохуань умеет подраться, физиономию мастеру Чжану не попортила. Сяохуань, прищурившись, хохотнула: конечно, попорчу — одной мне, что ли, на кане куковать?

Потеряв терпение, Чжан Цзянь глухо рыкнул:

— Замолчи!

— Это ведь наши братишки, чего испугался? А? — она глянула на Сяо Пэна и Сяо Ши. — У нас в деревне парни к двадцати годкам и детей имеют! — Договорив, Сяохуань обернулась и позвала: — Дохэ, чай готов?

Но Дохэ не вышла, как прежде, легкой неслышной поступью, с широкой улыбкой и низким поклоном. Не поставила на стол деревянный поднос с блюдцами, на которых лежали конфеты из помело или другие диковинные сладости, все на пол-укуса, а рядом чашки и зубочистки — подцеплять угощения.

Сяохуань сама пошла на кухню, плеснула чаю по чашкам и брякнула гостям на стол. Сяо Ши и Сяо Пэну всегда казалось, что семья у мастера Чжана немного странная, а сегодня в доме было еще чуднее, чем обычно.

Когда мужчины сели в большой комнате за шахматы, Сяо Пэн. наблюдавший за игрой, увидел, как мимо них прошла смуглая худая женщина. Присмотрелся получше — а это Дохэ! Узел с ее затылка пропал, голову Дохэ обернула в разноцветное полосатое полотенце, а оделась в костюм с синими полосками по белому — на худой, как жердь, свояченице одежда колыхалась, словно бело-синее знамя. Месяц не были они дома у мастера Чжана, что же за это время стряслось?

— О, никак Дохэ? — воскликнул Сяо Ши.

Дохэ замерла на месте, перехватила поудобнее близнецов: Дахай сидел на руках, Эрхай на спине. Глядя на гостей, свояченица что-то неслышно напевала. Еще не хватало, чтоб она сама с собой разговаривала, испугался Сяо Ши. Они с Сяо Пэном слышали от соседей Чжан Цзяня, что у его свояченицы не все дома.

Спустя пару дней Сяо Пэн и Сяо Ши снова зашли к Чжанам скоротать воскресенье и заметили, что теперь Дохэ смотрит на них как раньше. Она подстригла себе челку до бровей, ворох густых черных волос убрала за уши, ее лицо потемнело, похудело, но смуглость и худоба даже шли Дохэ, теперь она походила на молоденькую студентку.

Как раньше, не говоря ни слова, Дохэ широко улыбнулась гостям и засуетилась, меря шажками блестящую бирюзовую гладь бетонного пола. Сяо Пэн пришел в себя от пинка Сяо Ши и только тут понял, что слишком долго пялится на свояченицу.

Вернулась Сяохуань, на голове ее красовалась перепачканная пылью шапочка медсестры. Жилкомитет постановил, что каждая семья должна содействовать социалистическому строительству и колоть камни, мостить дорогу к Пролетарскому залу торжеств. Мобилизация дошла и до дома Чжан Цзяня. Сяохуань, бранясь на все лады, вышла на работу. Дохэосталась сидеть дома.

— Молоток ровнехонько на ногу, на большой палец упал! — хохоча, рассказывала Сяохуань. — Боты Чжан Эрхая спасли, вон, все пальцы целы!

С приходом Сяохуань в доме сразу потеплело, а она повязала фартук и ну командовать, посылать за тем и за этим, чтобы порадовать гостей. За час колки камней Сяохуань получала пять фэней^[52], а табаку за тот же час выкуривала на целый цзяо. Дома она держалась, как мотоватый богач, сорила заработанными деньгами: все пять яиц, что лежали в закромах, поджарила на масле, потом мелко их порубила и смешала с лапшой из крахмала и душистым луком, получилась начинка для пельменей, налепила сразу две сотни.

Пока ели, Сяо Пэн то и дело бросал взгляд на Дохэ, которая сидела в маленькой комнате.

Сяо Ши усмехнулся:

— Эй, у тебя вон глаза от натуги выпали, смотри не слопай!

Сяо Пэн залился краской, вскочил на ноги и отвесил другу пинка. Сяо Ши был маленького роста, к его девичьему лицу с круглыми глазками и носом-кнопкой приклеилась шкодливая гримаса, которая держалась на месте даже во время комсомольской присяги. А Сяо Пэн, наоборот, был настоящим гуаньдунским детиной^[53]. По правде, Сяо Ши тоже заметил, что Дохэ вдруг расцвела: без старушечьего узла на затылке она казалась очень миловидной и изящной, не такой, как обычные девушки.

— Сестрица Сяохуань, ты бы похлопотала за Сяо Пэна…

Тот снова было подскочил отвесить болтуну тумака, но Сяохуань потянула его назад:

— Сиди, сиди, я за вас обоих похлопочу.

Чжан Цзянь все это время неторопливо грыз тыквенные семечки, облущит несколько штук, запрокинет голову и бросает в рот, а потом, кривясь, запивает водкой. Тут он упер в жену прикрытые верблюжьи глаза:

— Ятоу вон все слышит.

Сяохуань сделала вид, будто не поняла, что ссора вышла из-за Дохэ, пустилась объяснять, мол, в гостинице, на прошлой службе, работала кассирша, косы толстые-толстые, позвать бы ее в гости, устроить нашим парням смотрины.

Сяо Пэн загрустил, теперь он молча пил и к пельменям больше не притронулся. Сяо Ши ответил: пусть сестрица Сяохуань будет покойна, они с Сяо Пэном насчет женского пола не промах, холостяками не останутся. Сяо Пэн вспылил: промах ты или не промах, я тут при чем? У Чжан Цзяня лицо от выпивки стало багровым, как у Гуань Юя^[54]: пришли повеселиться — милости просим, а бузить ступайте на улицу!

Когда гости ушли, было уже восемь вечера, и поспать перед ночной сменой Чжан Цзяню оставалось всего три часа. Немного вздремнув, он встал с кровати, вышел в коридор, собрался с духом и опустил ладонь на ручку двери в комнату Дохэ. Дверь тихонько подалась вперед.

Дохэ вязала кофту при свете фонарей из окна, лампу не включала. Лицо почти целиком было в тени, но Чжан Цзянь увидел, как глаза Дохэ холодно осадили его у двери. Она все поняла не так. Он не за тем пришел. Стоя у порога, Чжан Цзянь тихо сказал:

— Написал заявление, чтоб тебе прописку оформили. С пропиской больше не потеряешься.

Ледяной взгляд, который она уперла в него, немного потеплел, смягчился. Дохэ едва ли понимала, что такое прописка, но все эти годы она жила, полагаясь не на слова, а на чутье, почти как животные. И чутье подсказало ей, что прописка — очень и очень важная штука, хорошая штука.

— С пропиской ты и на работу сможешь устроиться, если захочешь.

Ее взгляд растаял, закружил по его лицу и телу.

— Ложись спать, — он отворил дверь, чтобы выйти.

— Ложись спать, — отозвалась Дохэ. Чужому человеку такой ответ показался бы неуклюжим, и не только из-за выговора. Дохэ повторила слова Чжан Цзяня, потому что приняла эту фразу за пожелание спокойной ночи.

Но для Чжан Цзяня ее слова были самыми обычными, без изъяна. Он прикрыл за собой дверь и, затаив дыхание, медленно провернул железную ручку влево, постепенно сжимая язычок в замке, а затем отпустил ручку, тихо возвращая язычок на место, пряча щелчок замка в своей огромной сильной ладони, — дверь закрылась почти беззвучно. Дети крепко спят, зачем их будить. Так он объяснил это себе.

Но Сяохуань поняла все по-своему. Услышав, как муж ощупью лезет на кровать, она тихонько рассмеялась. Чего смеешься? Смеюсь, что тебе дали от ворот поворот. Я вовсе не собирался ничего такого делать! А если б и собирался, что с того, я ведь не ревную. Какая, к черту, ревность? Я ей о прописке сказал, и все! Да если б ты ничего не говорил, а только делал, я разве против? Без моего согласия и дети бы не родились! В гробу я видал твое согласие! Да как можно сейчас о таком подумать? Я, по-твоему, свинья? Разве я не вижу, что она пережила, чтоб домой вернуться?

Сяохуань знай себе хихикала, не слушая его оправданий.

У Чжан Цзяня весь сон пропал, он сел на кровати, большущие колени почти уткнулись в подбородок. Он чуть сума не сходил от бессилия, и если Сяохуань скажет еще хоть слово своей чепухи, он спрыгнет с кровати и пойдет прочь.

Сяохуаньуперлась головой в стену, зажгла папиросу, сладко, довольно закурила. Докурив, долго вздохнула. И затянула туманную речь, мол, женщины — подлый люд: легла с мужчиной в постель, считай все, слила свою жизнь с его жизнью, признает она это или нет. А тут не только постель, еще и выводок детей нарожала! Она может не соглашаться, что отдала тебе свою жизнь, да что с того, сама же себя и дурачит.

Чжан Цзянь сидел, не шевелясь. Из-за стенки раздался полусонный детский плач, непонятно, Дахай кричал или Эрхай. Сыновья становились все больше похожи друг на друга, и впопыхах было несложно их перепутать: одному скормишь две тарелки каши, а второй голодный; этого два раза искупаешь, а тот грязный. А когда лежали нагишом, только Дохэ и могла с одного взгляда понять, который из них Эрхай, а который Дахай.

Сяохуань зажгла вторую папиросу, протянула мужу. Чжан Цзянь не взял. Нащупал на подоконнике трубку, набил табаком, закурил. С чего это Сяохуань сегодня такая прозорливая? Он оставался настороже. От общих слов жена постепенно перешла к Дохэ. Дохэ — японка, верно? Спорю на блок «Дунхая», она давным-давно слилась со своим мужчиной. Любит она этого самого мужчину или не любит — другое дело, да и неважно это. Никогда ей не отлепить свою жизнь от его жизни. Если хочешь мира с Дохэ, у тебя одна дорога: к ней в постель. Женщина для виду всегда поупрямится, может, и стукнет, и лягнет раз-другой, но ты ее не слушай. Она и сама не знает, что притворяется, — уверена, что гонит тебя прочь, что злится, мстит за обиду, а на самом деле уже не помнит вражды: ты хочешь ее, и это дороже любых «прости» и «извини».

Чжан Цзянь понял. В словах Сяохуань была доля правды. Про главное Сяохуань всегда дело говорила.

Он лег рядом, прижался головой к ее животу. Жена опустила руку ему на голову, взъерошила волосы. В последние два года Сяохуань часто гладила его по голове, заботливо, бережно, будто она старше и мудрее, а он ее младший товарищ или брат. Но сейчас Чжан Цзянь блаженствовал от этой ласки. Он ненадолго провалился в глубокий сон, а когда проснулся, на сердце было ясно и светло и он давно не помнил себя таким бодрым.

В одиннадцать часов Чжан Цзянь вышел из дома — как раз успевал на ночную смену. Он одевался в коридоре, и шорох брезентовой спецовки рассеял слабую дремоту Тануру. Звуки, с которыми мужчина в ночи собирается на работу, чтобы кормить семью, словно внушают женщине: ты в безопасности.

Лежа в кровати, Тацуру услышала, как этот мужчина, опора семьи, шагнул к входной двери и его алюминиевый судок с едой коротко звякнул. Наверное, Чжан Цзянь шел ощупью и задел дверной проем, и от этого звука Тацуру нырнула в кружащий голову сон.

Больше месяца назад она вскарабкалась по скалам и петляющей тропкой отправилась на поиски бамбуковой рощи, но скоро поняла, что где-то свернула не туда. Свернула еще раз, пошла другой тропой и отыскала то место, где Чжан Цзянь остался передохнуть с детьми, на земле лежал башмачок — не то Дахая, не то Эрхая. Выбравшись из рощи, она бросилась искать их, обежала все людные места вокруг. Скоро парк стал ей как родной: Тацуру исходила каждый его клочок, даже во все туалеты по несколько раз заглянула. Бродя по пустеющему парку, она вдруг поняла, зачем Чжан Цзянь привез ее в такую даль — чтобы бросить. Оказалось, она уже давно сидит на каменной ступеньке крутой горной тропы, отрезанная от всего мира. Деревня Сиронами, в которой она росла, осталась так далеко, а еще дальше за Сиронами, на востоке, лежала ее родная Япония. В Японии тоже была деревня Сиронами, где покоились предки семьи Такэути. Японская Сиронами была слишком далеко, раньше Тацуру могла отыскать ее в лицах Ятоу, Дахая, Эрхая, в их глазах она находила и гнев, и ликование погребенных на родине предков. Яростный гнев и яростное ликование, а еще то особое безмолвие и спокойствие, которое знали только жители Сиронами. Она гладила головки сыновей, их густые волосы соединялись с густыми бровями, и казалось, что отец и братья возродились в ее детях, воскресли в маленьких телах ее сыновей, чтобы согреть ее и поддержать. Тацуру сидела на каменной тропке у Янцзы, между далеким небом и далекой водой, и размышляла, что три маленьких жителя Сиронами, которых она родила, теперь дальше от нее, чем край света.

Когда снова спустилась по тропинке вниз, парк уже опустел. Она хотела спросить, как пройти к железнодорожной станции, но не знала слова «станция».

Подошла к чайному лотку, там уже сворачивали торговлю, макнула палец в лужицу заварки на столе и вывела иероглифы «поезд»: 火车. Хозяйка лотка, пожилая женщина лет шестидесяти, заулыбалась, затрясла головой, даже покраснела — неграмотная. Лоточница остановила прохожего, чтобы он прочел два больших иероглифа, написанных заваркой на столе. Прохожим оказался парнишка с ручной тележкой, он решил, что Тацуру немая, захлопал по своей тачке, отчаянными жестами и гримасами показывая, что отвезет ее, куда надо. Спрыгнув с тележки, Тацуру сунула руку в карман и, теребя купюру в пять юаней, задумалась, нужно ли отдать ее парнишке. В конце концов решила, что денег не даст, а лучше отблагодарит его лишним поклоном. Сдвинув колени, она хлопнула ладонями по ляжкам и поклонилась до земли, так перепугав паренька, что он поспешил прочь со своей тележкой; отбежав подальше, обернулся, но там его догнал новый поклон — теперь бедняга убегал без оглядки.

Тацуру быстро сообразила, что паренек завез ее не туда: она написала только слово «поезд», без иероглифа «станция», и он высадил ее у развилки двух железнодорожных веток. Скоро вдали показался товарный состав, проходя мимо Тацуру, он вдруг замедлил ход, и ватага ребятишек, сидевших в камыше у канавы, запрыгнула в вагон. Они замахали ей, закричали: «Сюда! Сюда!» Тацуру со всех ног пустилась за поездом, и несколько детских рук затащили ее наверх. Запрыгнув, Тацуру спросила: «От Юйшань? Юйшань иду?» Дети переглянулись, не понимая, чего она хочет. Тацуру была уверена, что говорит правильно, а они все равно не поняли — веры в себя поубавилось. Под завывания ветра она еще раз собрала нужные слова вместе и спросила, теперь вдвое тише: «Иду Юйшань?» Один из мальчиков решил ответить за всех и кивнул ей.

Настроение у детей немного испортилось — кое-как затащили женщину в вагон, а она и двух слов связать не может.

Вагон был нагружен арбузами, спрятанными под клеенкой. Мальчики приподняли клеенку, и она превратилась сразу и в навес, и в одеяло, укрыв под собой Тацуру и еще полдюжины пассажиров. Теперь стало ясно, почему поезд сбавил ход: он шел через размытый дождями участок дороги, на котором вели ремонт. Тацуру улеглась на арбузы, ее качало то вправо, то влево, сквозь прореху в клеенке было видно, как ярко горят фонари рабочих. Она знала, зачем Чжан Цзянь так глядел на нее с утра: он хотел ее тело. Чжан Цзянь облокотился на балкон и курил, Тацуру открыла окно, а он не обернулся. Она ждала, когда же он обернется. Не выдержав, Чжан Цзянь посмотрел на нее, они стояли в паре шагов друг от друга, но его губы уже коснулись ее. Он хотел еще раз, последний раз получить ее тело.

Тацуру сама не заметила, как заснула, убаюканная тихим покачиванием арбузов.

Проснулась от холода, клеенка теперь куда-то исчезла. Огляделась по сторонам, дети тоже пропали, прихватив с собой немало арбузов. Поезд вонзился в бескрайнюю черную ночь и рвался во тьму, еще глубже. Тацуру не знала, ни сколько сейчас времени, ни где она. Зато поняла: все сыграло на руку Чжан Цзяню, все сложилось так, чтобы его план удался, чтобы он разлучил Тацуру с детьми. Ее связь с родиной, с Сиронами, с погибшей семьей Такэути все-таки оборвалась.

Арбузный поезд останавливался и снова трогался в путь, то под палящим солнцем, то под проливным дождем. Много раз Тацуру набиралась смелости, чтобы прыгнуть вниз, и столько же раз собиралась с духом и оставалась в вагоне. Несколько дней она ела одни арбузы, и все ее тело с головы до ног вымокло в красно-желтом соке, растрепанные ветром волосы слиплись и легли на плечи, словно соломенный плащ мино^[55]. Голову заполнял вой ветра — звук трения поезда о темноту. Этот звук буравил ее плоть, разбегался по сосудам и улетал прочь с двумя ручейками слез. Она лежала ничком на стылых перекатывающихся арбузах, позволяя этим ненадежным круглым попутчикам швырять себя то вправо, то влево. Много лет назад хунхузы посадили Тацуру в мешок и бросили на спину скачущей во весь опор лошади, но и тогда она не чувствовала такого отчаяния, как сейчас. Лежа на арбузах, она вспомнила про Амон.

Амон, которая рожала в придорожной канаве. Рассыпанные волосы, восковое лицо, мертвенно-бледные губы — такой встречала Амон вечер сентября 1945 года. Она была похожа на гору обагренного кровью мусора: промокшее кимоно, залитые алым ноги, окровавленный ребенок, еще горячий. Она шла, шла, да так и родила на ходу. Едва успев появиться на свет, младенец испустил дух, длинная пуповина свивалась кольцами, как плеть у недозрелой тыквы. Амон никому не давала подойти, оскалившись, кричала: «Вперед! Прибавьте шаг! Не подходите! Не убивайте! Я мигом догоню! Не убивайте — я еще не отыскала мужа с сыном!» Ее ладони были вымазаны кровью, она махала путникам этими ладонями, и только оставив Амон далеко позади, люди понимали, что этот ее оскал, оказывается, был улыбкой. Улыбаясь, она просила пощады: «Не убивайте, я еще не отыскала мужа с сыном!» — облитую кровью руку Амон сжала в кулак и размахивала им вверх-вниз, в такт своему крику: «Впе-ред! Впе-ред!»

И голос ее был похож на звук рвущейся ткани…

Амон, которая позабыла о приличиях. Просто потому. что хотела отыскать своего ребенка.

Так же забыв о приличиях. Тацуру предстала перед сновавшими по станции пассажирами, одетая в черный плащ из рассыпанных по плечам волос и прокисшее, облепленное зелеными мухами платье.

Та станция с полчищами мух называлась Учан. Тацуру не знала, что по пути в Учан у состава несколько раз менялся локомотив. По надвигавшимся высоткам, жилым домам, тесным рядам электрических столбов Тацуру догадалась, что это большой город, даже больше, чем те два, в которых она успела пожить. Арбузы стали разгружать, вагон за вагоном. Скоро доберутся и до нее. Тацуру вдруг вспомнила, что съела, пустила на умывальники и ночные горшки несколько дюжин арбузов. И дети утащили с поезда сотню арбузов, не меньше. А счет за пропавшее добро предъявят ей. Чем докажешь, что не ты их съела, не ты попортила? Чем докажешь, что ты не в сговоре с шайкой, которая орудует у железной дороги? Небось, сбросила им арбузы, а потом разделишь наживу? Тацуру не знала, как в Китае за это наказывают, но ей было известно, что ни в одной стране на такие дела сквозь пальцы не смотрят.

Улучив удобную минуту, она слезла с поезда, а когда рабочие, разгружавшие предыдущий вагон, пришли в себя, Тацуру уже превратилась в пестрый грязный силуэт с растрепанной гривой, который мелькнул в густых клубах пара и тут же исчез. Пар поднялся от прибывшего на станцию пассажирского состава, Тацуру юркнула под него, и пестрое платье с желтыми, красными и зелеными крапинами по белому, вымоченное в арбузном соке, обтерло с вагонного брюха еще и черную пыль, собранную по городам и весям.

Позабыв о тяжелых сумках, люди снова и снова оглядывались ей вслед.

Тут-то арбузная диета и дала о себе знать. От резкого толчка в кишках Тацуру бросило в озноб, шея и руки покрылись гусиной кожей. Она знала, как спросить на китайском про туалет, но не могла разобрать, что ей отвечали, когда наконец понимали вопрос. Все что-то приветливо ей втолковывали, каждый со своим выговором, каждый на свой лад. Тацуру была уверена, что в толпе услышали, как бурлит ее нутро. Прижала руки к животу, согнулась, боясь пошевелиться.

Наконец женщина из толпы схватила Тацуру за липкую руку и быстро повела за собой.

Сидя над выгребной ямой, она вдруг вспомнила, что бумаги-то подтереться у нее нет.

Но добрая женщина и об этом позаботилась — просунула за дверцу листок, весь в чьих-то лицах. С обратной стороны бумага была в известке, верно, ее только что содрали со стены. Перечеркнутые красным^[56] люди на бумаге оторопело ждали своего последнего часа. Будь ее воля, она бы нипочем не пустила бумагу с лицами на такое дело.

Когда Тацуру на нетвердых ногах вышла из туалета, к ней шагнули двое в медицинских масках. Она сидела над выгребной ямой достаточно долго, чтобы та женщина поняла: с ней не все ладно. Указывая на Тацуру, она громко о чем-то говорила людям в масках, Тацуру не поняла ни слова. Маски приблизились, оказалось, это женщина и мужчина. Мужчина с чудным выговором сказал, что Тацуру опасно больна и должна следовать за ними. Женщина в маске добавила, что железнодорожный медпункт здесь недалеко, в паре шагов.

Глаза над масками улыбались. Тацуру поняла, что уже послушно идет за ними.

Все лавки в медпункте были заняты стонущими мужчинами и женщинами, еще два пациента лежали на белых кушетках с колесиками. Тацуру завели внутрь, женщина в маске что-то сказала одному из лежавших. Тот согнул колени, и Тацуру усадили туда, где только что были его босые ноги. Не успела сесть, а мужские пятки уже вернулись на место. Пришлось перебраться на пол.

Из внутренней комнаты женщина в маске вынесла градусник, положила Тацуру в рот. С градусником стало спокойнее. Все эти годы у Чжанов температуру заболевшей Тацуру мерили не градусником, а ладонью. Рука Сяохуань или Чжан Цзяня (а еще раньше — начальника Чжана или старухи) трогала ее лоб, вот и все измерения. Хрупкий прохладный градусник впервые касался ее губ с тех пор, как она ушла из деревни Сиронами. Тацуру закрыла глаза, пьянея от островатого запаха спирта: он напомнил ей о докторе Судзуки. Подошел мужчина в маске, потянул вниз ее веки, внимательно осмотрел, и пальцы его были, как у доктора Судзуки, изящные и ловкие.

Градусник показал, что температура у нее невысокая, почти нормальная. Женщина в маске оказалась медсестрой, она сказала, что возьмет кровь. Потерла руку Тацуру спиртом, завязала резиновый жгут, ввела шприц, объясняя на каком-то другом китайском, что сейчас в городе опасная эпидемия шистосоматоза, с каждым восточным поездом приезжает несколько тяжелых больных.

Тацуру поняла не все, но догадалась, что в этих местах свирепствует какая-то страшная болезнь. Она спросила сестру, что такое шистосоматоз.

Сестра взглянула на нее, кажется, не поняла.

Разве так трудно понять, что я говорю, думала Тацуру. Может, я сказала задом-наперед? Набралась смелости и повторила вопрос, поменяв слова местами.

Вместо ответа сестра спросила, откуда она родом.

Тацуру замолчала.

Сестра взяла кровь, достала жесткую папку, сверху положила пустой бланк. Сказала, что это медицинская карта, ее нужно заполнить. В карте были поля: фамилия, имя, место жительства, родственники, семейное положение… Тацуру взяла ручку и сразу отложила. Сама не зная почему, она вдруг расплакалась. Что ни напиши, все будет неправдой. Дом в деревне Сиронами — единственный адрес, который она помнила. С тех пор как жители Сиронами ушли кровавой дорогой к спасению, эту графу стало нечем заполнить. Что ей писать в поле «родственники» после того, как рядом с мамой, братом и сестрой разорвалась граната? Теперь, когда Чжан Цзянь бросил ее на скале у берега Янцзы, когда никому не нужные груди превратились в два чугунных ядра, когда прервались ее тайные разговоры с Ятоу, а руки опустели без Дахая и Эрхая, меньше всего хотелось видеть иероглифы «родственники», меньше всего хотелось думать про эти четыре иероглифа, одинаковые что для китайцев, что для японцев.

Сестра сначала стояла рядом, глядя, как Тацуру плачет, затем присела на корточки, пытаясь отыскать глаза в просвете между закрывшими лицо пальцами. Скоро и доктор вышел, спросил, в чем дело.

Больные на скамьях и кушетках перестали стонать, замерли, слушая плач Тацуру.

Она рыдала, забывая дышать, несколько раз подавилась слезами и тихо замерла, врач с сестрой решили, что она успокоилась, и открыли было рты, чтоб спросить: «Где вы живете, есть ли документы?» — но воздух вырвался из груди Тацуру, прочистил дорогу, и за ним снова полились рыдания. Плач отделил друг от друга все кости и мышцы в ее теле, а потом снова стянул вместе; сквозь пелену слез, затопивших глаза, беспокойно переминавшиеся ноги доктора казались парой незнакомых потусторонних существ.

Она выплакала последние силы и откинулась на ножку скамьи. Доктор и сестра тихо о чем-то пошептались, ей было все равно, да и не поняла ни слова. Они говорили между собой на том же наречии, что и все здешние жители, глотая звуки, совсем не так, как Чжан Цзянь или Сяохуань.

Перейдя на прежний язык, они спрашивали Тацуру: дома что-то случилось? Родственники есть? Встретился плохой человек? Новая пациентка выглядела так, будто на нее напали. Она чудом спаслась от смерти? Наверняка у нее сильный шок, это можно понять — все, кто пережил такой шок, какое-то время отказываются говорить.

Ей сделали укол, когда игла пошла назад, силуэты в масках расплылись в два светлых пятна, а еще через мгновение смешались с тусклой комнатой в грязнобелый туман.

Проснулась Тацуру уже утром. Ее разбудила набухшая грудь. Оглянулась, поняла, что теперь лежит не в медпункте, а в больничной палате. За окном шел дождь, в палате стояло еще три койки, она гадала, чем заслужила такую роскошь — отдельную палату. Ее переодели в пижаму, не то мужскую, не то женскую, с красным крестом и больничной меткой. Пестрое платье сложили на соседнюю койку, Тацуру вспомнила про деньги; она не знала, много это или мало — пять юаней, но больше у нее не было.

Удивительно: деньги по-прежнему лежали в полотняной сумке с оборками; и деньги, и платье были влажно-вязкими и пахли прокисшим арбузом. Тацуру сунула свое добро под подушку.

Наверное, снаружи услышали возню — в палату зашел человек. Одет в белую униформу с петлицами. Поняла: участковый. Участковых Тацуру видала и раньше, в канун Нового года и по праздникам они приходили к дому и рассказывали перегнувшимся через общий балкон ребятишкам: «Проявляйте бдительность! Враги хотят воспользоваться случаем и навредить! Немедленно сообщайте, если заметили подозрительную личность или незнакомца».

Этому участковому было чуть больше двадцати, пристраивая на голове фуражку, он мельком оглядел Тацуру. Спросил, стало ли ей лучше. Его выговор опять был новым, не таким, как у врача и сестры. Поэтому она поняла только с третьего раза, кивнула головой, поклонилась.

— Пока что поправляйтесь, — сказал участковый.

Теперь она закивала уже на второй раз и снова поклонилась.

— К чему такие церемонии, — мужчина нахмурился, как будто был чем-то недоволен, и махнул рукой. Прежде она поняла его жест и выражение лица, только потом слова: ему не понравилось, что она часто кланяется.

— Как поправитесь, еще побеседуем.

Он повел рукой, чтоб пациентка ложилась в постель, а сам вышел. Тацуру легла. Глядя на заждавшийся побелки потолок, она задумалась: чего хотел участковый — зла или добра? Кажется, ни того ни другого. Или и того и другого. По потолку шла длинная тонкая трещина, кое-где известка отслаивалась. Что он сделает с ней после беседы?

Откуда он вообще взялся? Из тех ли он участковых, что разъясняют жильцам: «Немедленно сообщайте, если заметили подозрительную личность или незнакомца»? Значит, вчера доктор и сестра, сделав ей укол со снотворным, доложили обо всем в отделение. Она — подозрительная личность. Поэтому в ее палате никого больше нет. Подозрительные личности угрожают безопасности нормальных людей.

Вошла молоденькая медсестра с тележкой, из угла палаты она притащила железную стойку для капельницы, с тележки взяла пузырек с лекарством, шагнула к ногам койки, постояла пару секунд, распахнув глаза, затем снова взглянула на пузырек. С величайшим усердием она снова и снова колола Тацуру руку, пока наконец не отыскала вену. Через два часа лекарство в капельнице закончилось, Тацуру переползла к ногам койки и увидела там табличку: Фамилия, имя:? Пол: Ж, Возраст:? Прописка:? Заболевание: острый гастроэнтерит.

Весьма подозрительная пациентка. Взять ее под наблюдение. Был ли у участкового пистолет? Если подозрительная личность вдруг выскочит за дверь и ринется бежать по коридору — уложит ее пуля на гладкий бетонный пол с мозаикой? Коридор в длину семь-восемь метров, это она поняла по звукам, с которыми катилась тележка молоденькой медсестры. А как быть с туалетом? Для этого под кроватью стоит утка. Нет. в утку ей непривычно, нужно идти в туалет. Привычно, непривычно, а никто не спрашивает.

У подозрительной личности даже самые невинные надобности выглядят подозрительно. Тацуру посмотрела в окно, по высоте белого тополя поняла, что ее палата на втором этаже.

Осторожно слезла с койки, разыскивая глазами босоножки. Верх у них был самодельный, из белой ткани, а подошву заказали сапожнику из резиновой покрышки, поэтому ходить в них получалось совсем бесшумно. Но теперь босоножки исчезли. Если у подозрительной пациентки нет обуви, ее проще держать под надзором.

Она встряхнула комок прокисшего платья, выскочила из больничной пижамы, переоделась и снова пощупала деньги в сумке.

Труднее всего будет беззвучно раскрыть окно, труднее даже, чем прыгнуть на тополь и спуститься по нему вниз — маленькие ножки Тацуру были чуть вывернуты внутрь и плохо годились для ходьбы, зато лазать по деревьям с ними было легко. У сельского комитета Сиронами для ребятни поставили четыре деревянных столба, и Тацуру забиралась по ним быстрее мальчишек. Здание больницы было старым, дерево давно рассохлось, если открыть окно — рама затрещит на всю больницу.

Но это окно с облупленной краской — единственный выход наружу, единственный путь к Ятоу, к Дахаю и Эрхаю. Она тихонько простучала шов между окном и рамой, чтобы оно немного отошло от переплета. Потом забралась на прикроватную тумбочку, уперлась руками в оконную ручку и с силой потянула вверх, сдерживая рывок весом своего тела, глуша в нем звук. Окно открылось. Треск показался ей оглушительным, как раскат грома. Оглянулась назад: дверь в палату по-прежнему закрыта. За дверью тихо. Может, окно открылось совсем беззвучно. Ногами она уже ступила на кирпичный подоконник. Еще шаг — и окажется на том белом тополе.

Допрыгнет ли? Прочные у него ветки? Некогда размышлять, даже если это прыжок в лапы смерти, все равно надо прыгать.

Тацуру соскользнула с дерева и увидела женщину в белом переднике с двумя большими ведрами на шесте. Когда она пробежала мимо, женщина отпрянула назад, расплескав из ведер помои. Она отскочила, потому что испугалась меня, думала на бегу Тацуру. Оказывается, обычные люди боятся подозрительных личностей. Наверное, та женщина приняла меня за сумасшедшую.

Тацуру бежала под дождем, не разбирая дороги. Главное — подальше от этой больницы. У обочины выстроилась вереница колясок, сквозь щели тентов рикши глазели на спешившую мимо женщину, простоволосую и босую, и никто не осмелился предложить ей свою коляску.

В темной лавке горела керосиновая лампа. Тацуру шагнула внутрь, хозяин за конторкой выпрямил спину и что-то сказал, она не поняла. Вежливыми словами и невежливым взглядом он давал понять, что не держит ее за обычного человека. Тацуру попросила бумагу и ручку. Перед ней положили и бумагу, и ручку. Она написала название их городка на южном берегу Янцзы. Хозяин лавки покачал головой. Добавила: «Я еду». Лавочник разменял шестой десяток, но никогда еще не случалось у него такой странной беседы. Он снова покачал головой.

Гостья ткнула пальцем в слоеную лепешку на прилавке. Лавочник сделал, как просят: достал лепешку, обернул ее в конверт из газетной бумаги, а когда поднял голову, на прилавке лежала раскисшая бумажка в пять юаней. Он отсчитал из жестяного ящичка целую стопку банкнот, больших и маленьких, и по одной сложил перед Тацуру, провожая каждую непонятным словом. Тацуру догадалась, что лавочник отсчитывает сдачу. На одной банкноте была нарисована двойка, на двух единица, и еще оставалась целая груда мелких бумажек с самыми разными цифрами. Посчитала: лепешка стоит пять фэней. Значит, не такое и маленькое у нее богатство.

Тацуру подумала, что теперь-то лавочник согласится ответить на вопрос, ведь она купила его товар. Показала пальцем на название того города и тут же ткнула в иероглифы «я еду». Лавочник снова покачал головой, но потом задрал лицо вверх и что-то громко крикнул. Тацуру услышала, как сверху раздался ответ. В потолке появилась дыра, оттуда высунулось юное лицо, его хозяин сказал лавочнику пару непонятных слов, потом повернулся к Тацуру: тот город очень далеко, надо ехать на пароходе! И дыра в потолке закрылась.

Лавочник повторил: ехать на пароходе! Теперь он говорил немного понятнее, на второй раз Тацуру уже усердно ему кивала.

Она подумала: но мы-то с арбузами сюда не на пароходе приехали, это точно. Написала на бумаге: «Поезд?» Лавочник громко посовещался с парнем на потолке, в конце концов решили, что поезд тоже подойдет.

Лавочник поймал для Тацуру рикшу. Через полчаса коляска остановилась у входа на вокзал. Тацуру посчитала: большая слоеная лепешка стоит пять фэней, в день рикша должен зарабатывать на двадцать таких лепешек, значит, прилично будет наградить его так, чтоб хватило на десять лепешек. И впрямь, получив от нее три цзяо, рикша заулыбался во весь свой кривозубый рот.

Когда Тацуру затолкала бумажки, большие и маленькие, в окошко билетной кассы, женский голос сказал оттуда, что денег не хватает.

Она решила, что неправильно поняла, прижалась лицом к окошку; так было видно половину кассиршиной щеки и кусок шеи и казалось, что теперь все мигом встанет на свои места.

— Покупать будете? Не будете, так отходите, пропустите следующего.

— Я буду! — впервые ее голос, выговаривая китайские слова, звучал так грубо.

— Денег не хватает! — лицо кассирши показалось в окошке целиком, но теперь повернутое набок.

— Чего это?! — крикнула Тацуру. Голос ее сделался еще резче, «чего» превратилось в «че» — этому слову она хорошо выучилась у Чжанов. На самом деле Тацуру хотела спросить: почему я не могу поехать домой?! Почему не могу вернуться к своей дочери, к сыновьям?! Почему грудь налилась, будто вот-вот лопнет, а дети мои плачут от голода?

Невысказанные слова наполняли голос Тацуру взрывной силой, дикой и безрассудной. Она должна вернуться в Мааньшань, должна раздобыть билет на поезд во что бы то ни стало.

— Чего это?! — повернутое лицо кассирши исчезло из окошка. Дверца кассы щелкнула и раскрылась настежь, женщина, чинно восседавшая внутри, махнула рукой в сторону очереди: — А ты спроси вон у людей! Половины денег не хватает! Читать не умеешь? Цены на билеты государство устанавливает! Ты что, иностранка?! — пока она говорила, толпа зевак росла на глазах. И расстояние между ними и Тацуру тоже росло: все заметили ее босые ноги, грязные растрепанные лохмы, платье, вымоченное сначала в арбузном соке, а потом в дождевой воде.

Мальчишка из толпы что-то громко спросил, люди хором загоготали. Слова про иностранку привели Тацуру в себя, она поняла, что пора выбираться из людского кольца. Когда отвернулась, мальчишка подскочил, дернул ее за волосы и, радостно визжа, бросился наутек. Тацуру отошла от кассы, а он повторил свою шалость и с веселым криком прыгнул в сторону. Так она шла, а мальчишка хватал ее за волосы. В конце концов Тацуру победила: мальчик почувствовал равнодушие своей жертвы и остыл к игре.

В зале ожидания она купила карту железных дорог Китая. На карте отыскала Янцзы, потом Учан, она сейчас была в Учане; скоро ее ноготь остановился на том самом городке у Янцзы. Какую петлю сделали они с арбузами, пока не оказались здесь? Их городишко можно было соединить с Учаном по Янцзы одной прямой линией.

Карта приведет ее к Ятоу, к Дахаю и Эрхаю. Пусть пешком, а она все равно дойдет. Сыновья остались без молока — она хоть ползком, а доползет. В магазине у вокзала Тацуру купила самые дешевые туфли, потратила юань с мелочью. Еще нужен был зонтик, но Тацуру не решилась на покупку: в кармане и так оставалось чуть больше юаня.

Немного поспала на лавке в зале ожидания. Когда стемнело, вдоль железной дороги пошла на восток. Дождь стал потише, зато ветер пробирал до костей; высотки и электрические столбы, раньше стоявшие тесно, встречались все реже, а там и вовсе исчезли. Она пришла на полустанок. Скоро подошел товарный поезд, Тацуру забралась в вагон, внутри оказалось дерево. Проезжая мимо станций, она вглядывалась в надписи на табличках и при свете железнодорожных фонарей сверялась с иероглифами на карте.

Спрыгнула из вагона глубокой ночью: дальше поезд уходил на другую ветку. Тацуру стала ждать следующий поезд, но станция была маленькая, на ней больше не остановился ни один состав.

Вместо зала ожидания на полустанке была деревянная ограда с навесом. Тацуру легла на скамью под навес. Солнце только всходило, поля и крестьянские домики у подножья сине-зеленых гор вдали были удивительно тихи, и даже гудение мух казалось частью царившей вокруг тишины. Мух становилось больше, они облепили дынную шкурку на полу, сделав ее черно-зеленой. Лежа на боку, Тацуру глядела на столбики дыма над домами, на небо, на горы, отраженные в заливных полях, ее взгляд чуть туманился, и пейзаж казался немного знакомым. После бегства из Сиронами Тацуру всюду искала приметы родной деревни. Сельские домики, видневшиеся вдали, напомнили ей Сиронами, и солнце после сентябрьского дождя — тоже. Тацуру крепко заснула посреди гудящего мухами сентября.

Она проспала больше десяти часов, а проснувшись, не могла вспомнить, почему лежит под навесом у железной дороги. И не знала, что еще, кроме мух, падало с неба, пока она спала.

Только на четвертый день Тацуру залезла в товарный поезд, который вез удобрения, но уже через пару часов ее ссадили. Из допроса она поняла, что удобрения очень дорогие, поэтому в такие вагоны часто забираются воры. По глазам тех, кто допрашивал, Тацуру видела, что кажется им очень подозрительной. Она уже знала, что с каждым ее словом подозрения людей только крепнут, поэтому терпеливо ждала, пока они задавали вопросы, сами на них отвечали и страшно сердились. Через какое-то время Тацуру поняла, что кажется им уже не подозрительной, а убогой: глухая, немая, помешанная.

Больше она не рисковала и все поезда пропускала мимо. Шпала за шпалой возвращалась домой, так было куда безопаснее и спокойнее. На станциях Тацуру садилась передохнуть, иногда дождь превращался в ливень, и она оставалась ночевать. Хорошо, что придумали станции — тут всегда найдется и лавка, чтоб поспать, и дешевая еда, и люди спешат по своим делам: едва успеют насторожиться из-за подозрительной женщины, как уже пробегают мимо. Тацуру ела не больше раза в день, но карман все равно постепенно опустел. Последнюю часть пути она одолела, питаясь кукурузой и сырым бататом, — ела то, что удавалось украсть.

Тацуру не заметила, как изорвалось платье, как стоптались туфли — не зря они были такими дешевыми: с подошвой обманули, подсунули картонную. Замечала только, как грудь с каждым днем становится легче и суше. Тацуру шла и шла, словно одержимая. Что творится с ее опустевшей грудью? Неужели пересыхает? Неужели голодным детям придется сосать пересохшую грудь? И она не сможет унять детский крик, как не смогли матери Сиронами с сухими потрескавшимися сосцами?

Не ожидала, что у самого дома заблудится. Вокруг были одинаковые здания, все с красными стенами и белыми террасами, но она без колебаний пошла к одному из них. Как собака, Тацуру шла на зов тайного запаха, шла к своим детям.

Когда взяла на руки сыновей, а в нос ударил запах мочи, оказалось, что молоко давно пропало. Левый сосок пронзило болью — Эрхай вцепился в него зубами! Эти китайцы настроили детей против нее. В Сиронами всегда говорили, что китайцы — коварные гады, так оно и есть. Чьи-то руки отняли у нее Эрхая — руки Чжан Цзяня. Чей-то голос опасливо заговорил: дети уже привыкли к каше и разваренной лапше, гляди, разве им плохо? Ни ляна веса не потеряли. И голос был Чжан Цзяня. Что он сказал? Значит, сыновья лишились матери и материнского молока, обошли назначенные Небом ступени на пути взросления, но живут как обычно, ничуть не хуже? Есть у них настоящая мать или нет — все равно?

В следующий миг она уже вцепилась в Чжан Цзяня. Повисла на широких плечах, колотя его по голове, по щекам, по глазам, ноги превратились в когтистые лапы и остервенело вцепились в икры врага.

Чтобы Эрхай не попал под горячую руку, Чжан Цзянь отступил в большую комнату, но Тацуру всем телом навалилась на дверь, не дала ей закрыться. Несколько минут боролись на равных, она снаружи, он внутри, как вдруг Тацуру отскочила назад, дверь с грохотом распахнулась, и Чжан Цзянь рухнул на пол.

Она бросила борьбу. Такая месть вдруг показалась ей мелкой и унизительной.

Пятьсот жителей Сакито от мала до велика приняли смерть, как настоящие японцы. Их кровь стеклась в один ручей, и можно представить, какой же он был густой. Ручей пробился сквозь трещину в камне, и кровь застыла в большой шар, больше, чем отцовская чарка для саке. Шар подрагивал, он был нежен, как все на границе меж твердым и жидким, тронь — тут же растает. Из-за седловины гор показался первый луч солнца, тоже нежнее нежного. Свет пронзил кровяной шар и задрожал вместе с ним. Эта пугающая красота длилась лишь миг, потом солнце поднялось из-за гор и утратило нежность. Старосты хоронили мертвых. Проходя мимо, кто-то наступил на шар, и оказалось, не такой уж он хрупкий — кровь застыла на холоде. Выдержав человеческие ноги, шар остался круглым, гладким и чистым, словно обзавелся своим прошлым, долгой историей, предшествующей рождению агата и янтаря.

Тацуру отпустила Чжан Цзяня и замерла, широко раскрыв испуганные глаза.

Зачем ей бросаться на этого мужчину с кулаками?

Ведь можно объяснить ему. что все кончено, не сказав ни слова.

Тиэко склонилась к своему годовалому сыну, завесившись длинными густыми волосами, укрыв его от всех невзгод. Исхудавшее тело матери сложилось пополам… Нет, не сложилось, оно свилось в улитку, спрятав ребенка в панцире. Так обнимают только любимых детей, любимых до беспамятства. Раковина скручивалась все туже, и плач замурованного внутри малыша становился тише и тише. Лопатки Тиэко пугающе вздыбились под кожей и вдруг застыли. В тот самый миг плач ребенка оборвался. Раковина разбилась вдребезги, из-под осколков проступило лицо Тиэко — казалось, она сбросила с плеч тяжкое бремя. Она выбрала для сына лучший из невыносимых исходов: пусть подарившая жизнь ее и отнимет, так будет правильно. Другие матери будто прозрели, и с их плеч тоже упало бремя. Они могут позаботиться хотя бы о том, чтобы страдания детей не стали еще ужасней. В их силах положить конец изнеможению, страху и голоду, которые терпят дети. Пальцы Тиэко сомкнулись на шейке годовалого сына, заменив все неведомые грядущие страдания одним знакомым — неизвестность сейчас была гораздо мучительнее страха, усталости и голода. Косматая Тиэко не сошла с ума, нет: распахнув свои ласковые объятия и выставив вперед стальные пальцы, она гналась за дочерью, всем сердцем желая, чтобы трехлетняя Куми чуть раньше ступила под вечный материнский покров. Женщины больше не пытались догнать Тиэко. Молодые матери, чумазые, растрепанные, в изорванных платьях, опираясь о деревья, снова тронулись в путь, размышляя о последнем жесте материнской любви, которому научила их Тиэко. Сквозь листву высоких буков пробивался ветер, лунный свет и редкий крик полуночников.

Так началось безмолвное детоубийство…

Чья-то рука затащила ее в туалет. Рука Чжу Сяохуань, румяная, как ее хозяйка, и тоже с ямочками. Сяохуань что-то болтала, Тацуру не слушала, только смотрела на румяные улыбчивые руки, как они наливают горячую воду из бадьи в корыто. Потом все пошло наперекосяк, Сяохуань как ни в чем не бывало завела разговор про Ятоу: «Как придет, ты ее хорошенько похвали, ага? По всем предметам пятерки, а учитель рядом с пятеркой еще и звездочку рисует… Вот только по рукоделию плохо дело, велено было кошку из бумаги вырезать, так она пришла домой и меня усадила вырезать!» Рассказывая, Сяохуань окунула люфу в горячую мыльную воду и принялась изо всех сил растирать спину Тацуру, так что ее закачало из стороны в сторону и она едва держалась в корыте даже сидя. Казалось, от мочалки Сяохуань на спине вздуваются волдыри, но то была дивная, приятная боль.

«А знаешь, Дахай какой негодник? — Сяохуань даже запыхалась от натуги. — Негодник так негодник… выучился со своей пиписькой играть… Беру их на улицу, Эрхай как увидит, что у соседей креветки сушатся… Вот постреленок, хвать — и в рот! Скажи на милость, откуда знает, что они съедобные? Помню, ты когда их носила, очень на креветки налегала. Ну не чудо, а? Знает, какая у мамки еда любимая…»

Тацуру вдруг ни с того ни с сего ответила, что ребенком тоже любила сушеные креветки, которые делала бабушка.

Странно — зачем ей было заговаривать с Сяохуань? Бель она почти придумала, как уйдет из жизни и заберет с собой детей! Тем временем Сяохуань вытащила ее из корыта и плеснула грязную воду прямо на пол туалета; прищелкнула языком, усмехнулась: «Вот жалость, такой водой можно бы пару му земли удобрить!» Тацуру посмотрела на слой серой грязи на полу и тоже невольно улыбнулась. Совсем странно — зачем ей вдруг улыбаться? Разве не она сейчас решала, как устроить, чтобы дети без толики страха иболи отправились за ней, словно настоящие жители Сиронами?

Сяохуань вдруг о чем-то вспомнила, бросила Тацуру и выскочила из туалета, хлопнув обитой жестью дверью, — дверь радостно отозвалась, словно огромный гонг. Скоро гонг снова зазвенел: Сяохуань принесла красный полотняный мешочек, развязала — а там зубик на красном шнурке. У Ятоу выпал первый молочный зуб. Ятоу хотела дождаться тетю, чтоб вместе забросить его на черепичную крышу — тогда новые зубы вырастут ровными и красивыми. Тацуру тронула зубик, бог знает сколько раз кусавший ее сосок, и поняла, что ничего не выйдет: верно, не по силам ей красиво уйти из жизни и увести за собой детей.

В тот вечер, когда гости ушли, а Чжан Цзянь отправился на завод в ночную смену, Ятоу тихонько прокралась в маленькую комнату.

— Тетя!

— Аи.

— У тебя есть химицу^[57]?

Тацуру не отвечала, Ятоу залезла на кровать и уселась на ее скрещенные ноги.

— Тетя, ты ездила жениться? — семилетняя Ятоу глядела на нее в упор.

— М-м?

— Жениться?

— Иие^[58].

Ятоу выдохнула. Тацуру спросила, кто ей такое сказал, но Ятоу уже перескочила на другую тему:

— Тетя, выходи лучше за моего классного руководителя.

Тацуру рассмеялась. И это было неожиданно — не думала, что сможет еще вот так хихикать.

— Классный руководитель у нас — субарасии нээ^[59]!

Тацуру спросила, чем же так хорош этот классный руководитель.

— Шанхайскими ирисками угощает!

Обняв дочь, Тацуру закачалась вперед-назад, словно деревянная лошадка на карусели: Ятоу — голова, она — хвост.

— А еще, тетя, у нашего классного руководителя ручка красивая.

Тацуру крепко прижала к себе Ятоу. Была полночь. По плану и она, и дети уже должны быть мертвы. Сгребла дочь в охапку, подумала: как хорошо — если б мы умерли, не слыхать мне от Ятоу таких потешных слов. Девочка, оказывается, ищет ей жениха. Семилетняя сваха. Ятоу задрала лицо вверх, сладко улыбнулась беззубым ртом, и у Тацуру, женщины деревни Сиронами, совсем угасло желание умирать.

Через месяц с небольшим Сяохуань сказала, что сегодня в гости придет классный руководитель Ятоу. Тацуру открыла дверь и чуть не прыснула со смеху: оказалось, жених, которого ей сосватали, — девица с длинной косой. Сама Ятоу, светясь от гордости за свое доброе дело, поглядывала то на учительницу, которую усадили в большой комнате у кровати, то на Тацуру. Когда гостья ушла, Ятоу спросила, согласна ли тетя выйти за классного руководителя, и тогда уж Тацуру свалилась на кровать и расхохоталась, колотя по ней руками и ногами.

В очередное воскресенье Сяохуань последней вылезла из постели, умылась, причесалась, взяла детей и отправилась на улицу. Сказала, что поведет их кататься на лодке, собирать чилим, но Чжан Цзянь понял: жена хочет оставить его на несколько часов вдвоем с Дохэ, чтобы никто не мешал.

Дверь на кухню была прикрыта, оттуда слышалось сердитое шипение утюга, ложившегося на смоченную крахмалом одежду. Следом из кухни выплывал сладковатый запах рисового крахмала, разведенного в душистой воде. Чжан Цзянь толкнул дверь — Дохэ смотрела на него из-за белого облака пара. Стоял конец октября, широкие рукава рубашки она закатала, подвязав тесемками на плечах, и руки оказались почти голыми. Эти руки так и не округлились. Наверное, Дохэ никогда уже не станет прежней: гладкой, белокожей, ребячливой.

— Я за крупой. Купить чего по дороге? — говоря, Чжан Цзянь как всегда завесил глаза веками. Тацуру глядела на него удивленно: когда это Чжан Цзянь научился спрашивать у женщины указаний? И ни разу не бывало, чтобы она просила домочадцев «купить чего по дороге». Иногда Сяохуань тащила ее с собой по магазинам. Уходили из дома с пустыми руками, с пустыми руками и возвращались, а шли за тем только, чтобы перещупать весь шелк и хлопок на прилавке, приложить к себе, покрутиться перед зеркалом, порассуждать, который купим, как деньги появятся. Да и разговоры эти Сяохуань вела со своим отражением в зеркале: красный? Это финиково-красный, на готовой-то одежде он не будет так бесстыже смотреться, ага? Сколько лет я еще смогу в красном ходить? Год-два, не больше. Накопим пять юаней, приду и куплю. Пятерки, поди, много будет? Четырех с мелочью за глаза хватит. Тацуру она тоже тащила к зеркалу, набрасывала на нее то один кусок, то другой: синий — что надо, смотри, до чего узор тонкий, на стеганку юаня четыре хватит? Ничего, понемногу накопим. Накопить денег было главной заботой Чжанов. Скопив денег, можно и бабку с дедом из Цзямусы перевезти. Старшая сноха Чжанов, та, что была военным врачом, в прошлом году снова вышла замуж и не могла дальше жить с родителями первого мужа. Но чтобы достать старикам билеты на поезд, нужно накопить денег.

Тацуру покачала головой и снова взялась за утюг. Краем глаза она следила за силуэтом Чжан Цзяня в заношенной до белизны синей спецовке: он неловко потоптался на месте, развернулся и ушел. Лавка с зерном была в десяти минутах ходьбы, Чжан Цзянь на велосипеде за пять минут обернулся туда-обратно. Ссыпал крупу в деревянный ящик у печки и достал из кармана бумажный конвертик, длинные грубые пальцы неуклюже подпрыгивали от смущения.

— Вот… Это тебе.

Дохэ развернула конвертик, внутри лежала пара леденцов в разноцветных блестящих фантиках из целлофана. Длинные пальцы дернулись и спрятались в кулак, с такой досадой, словно их опозорили. Тацуру держала горячий утюг, и ей показалось, что Чжан Цзянь обжегся. Мигом убрала утюг, шагнула к нему, взяла за руку.

— Ничего, — сказал Чжан Цзянь, хотя кончик пальца и правда обжегся.

Она поднесла его руку к глазам. Никогда еще как следует не рассматривала руки этого мужчины. Ладонь с толстыми мозолями, крупные суставы, крепкие ровные ногти. Большие, солидные и немножко глупые руки.

Чжан Цзянь вдруг прижал ее к себе. Сяохуань правду говорила — это лучшая дорога к миру. Обида Дохэ наконец вырвалась наружу, обнял — и она разрыдалась, да так, что ни слов, ни голоса — одни слезы. Сяохуань говорила: ты хочешь ее, и это лучшее утешение. Он утешил Дохэ несколько раз подряд. Жена взяла на себя заботу погулять с детьми, чтобы он побыл несколько часов наедине с Дохэ. Сяохуань так расстаралась, нельзя ее подвести.

Дохэ лежала с закрытыми глазами, мокрые от слез волосы облепили лицо. Она что-то бормотала, не то клялась, не то присягу давала, не то старалась его задобрить — бормотала, что родит ему еще детей, еще десять, восемь.

Сначала он не понимал. Если Дохэ не старалась выговаривать как следует, ее речь только напоминала человеческую. Когда наконец понял, всю страсть как ветром сдуло. Снова забеременеет — где ее теперь прятать? А если и спрячем, откуда возьмутся деньги, чтоб еще ребенка прокормить? Он и сейчас-то бился как рыба об лед, чтобы прохарчить такую ораву: не тратил на себя ни гроша из субсидий, сверхурочных, выплат за ночное питание, а в ночных сменах ел холодные пампушки, которые приносил из дома. Он вытянул из себя все силы, больше ничего не осталось.

Поле Дохэ было плодородным, что правда, то правда, семена, которые ложились в него, никогда не пропадали зря. В тот день она встала на перекрестке дороги, по которой Чжан Цзянь возвращался домой, рядом была навалена куча щебня. Увидев, как велосипед Чжан Цзяня скользит вниз по железнодорожной насыпи, она забралась на кучу и замахала ему, закричала. Чжан Цзянь притормозил рядом, и Дохэ вместе с гремящей осыпью щебня ссыпалась вниз, неуклюжая от восторга.

— Я… Саньхай!^[60] — от радости ее слова побежали совсем вразнобой.

— Саньхай?

— Саньхай, в животе! — на ее покрасневшем, почти прозрачном от холода носу появилась тонкая складочка, лицо снова сияло детской улыбкой.

Чжан Цзянь глотнул ноябрьского воздуха, холодного и сырого. Дохэ семенила за ним к дому, то и дело заглядывая ему в глаза, будто он — отец, который должен ее похвалить. В голове у Чжан Цзяня теснились цифры: тридцать два юаня в месяц, прибавить сверхурочные, выплаты за ночное питание, субсидии — все равно выйдет не больше сорока четырех. Сможем еще когда тушеными баклажанами полакомиться? Нам даже соевый соус будет не по карману.

Прохожие то и дело окликали: «Мастер Чжан, уже домой?», «Мастер Чжан, сегодня в дневную ходили?», «Мастер Чжан…» Ему было не до приветствий, не замечал даже взглядов, которые перепрыгивали с него на Дохэ. Вспомнил вдруг присказку Сяохуань: плохая жизнь, хорошая — как-нибудь да проживем.

— Садись! — он хлопнул по заднему сиденью велосипеда.

Дохэ села. Умеет же она родить, думал Чжан Цзянь, крутя педали. Еще поди угадай, вдруг снова двойня. Дохэ ухватилась руками за край его брезентовой спецовки. Такая неприметная бабенка, а живот — настоящий рог изобилия, так и сыплет детьми! Мать с отцом взяли мешок наугад, а оказалось, вытянули счастливый жребий.

Вечером Сяохуань, прислонившись к стене, перебирала его волосы, курила: не тревожься, детей на мякине да траве и то на ноги ставят, сколько родит, столько и вырастим. Больше детей — больше счастья, ни разу не слышала, чтоб люди жаловались, мол, детей много! Дохэ носить будет зиму и весну, как живот покажется — найдем ей жилье в деревне, спрячем, там и родит. Дашь деревенским пару монет, и рот будет на замке. Чжан Цзянь перевернулся:

— Пару монет? Думаешь, их так просто достать, пару монет?

Сяохуань молча перебирала колючий ежик Чжан Цзяня, так, будто все уже твердо про себя решила.

Но Тацуру ребенка не выносила. Выкидыш случился незадолго до Нового года, на четвертом месяце беременности, когда она поднималась по лестнице. Цепляясь за перила, доползла до своего этажа, оставляя лужу крови на каждой бетонной ступеньке. Зашла в квартиру, услышала, как соседи снаружи голосят: неужто кого убили?! Откуда столько крови? Голоса собрались у двери в квартиру: вот так дела, никак у мастера Чжана дома беда! Соседи принялись колотить в дверь, ломиться в окно, галдеть и скоро заняли половину террасы. Тацуру тихо лежала в горячей крови. Думала: смогу я теперь родить Саньхая, Сыхая, Ухая^[61]? Смогу ли дать жизнь еще нескольким близким, увижу ли в их глазах навсегда ушедших родителей, дядю, бабку и деда, поля и вишневые рощи деревни Сиронами…

Наверное, Саньхай, которого она, проносив три месяца, потеряла, унес с собой ее будущих детей. Вот чем обернулся месяц скитаний, страха и голода.

Соседей снаружи все прибывало, тревожась за семью мастера Чжана, они по примеру Сяо Ши и Сяо Пэна лезли в кухонное окошко, командовали: «Принесите табуретку!», орали: «Сестрица Сяохуань, дома?»

Нагулявшись, Сяохуань шла домой, катя перед собой коляску с близнецами, и тут увидела, как чей-то толстый зад с заплаткой лезет в кухонное окошко ее квартиры. Во весь свой прокуренный голос она гаркнула: «Это чья еще задница? Кто среди бела дня полез за нашим золотом да серебром? Как раз давеча новенький приемник пропал!»

Люди перегнулись через перила террасы, наперебой втолковывая соседке о лужах крови на лестнице.

Сяохуань бросила коляску, схватила детей и понеслась наверх. Сразу поняла: с Дохэ беда — что за беда? Когда добежала до двери, ей было уже не до расспросов, кто такой смельчак и чья это задница лезла в окно. Сяохуань заскочила в квартиру, хлопнув дверью перед носом соседей. Лужи на полу загустели в кровяное тофу, Дохэ лежала на кровати в темно-красном овальном пятне. Сяохуань оставила близнецов в большой комнате и метнулась к Дохэ.

Вытерла ей холодный пот со лба. Дохэ смотрела на нее, обе молчали. А что тут скажешь? Сяохуань притащила с балкона пеленки близнецов, сложила в стопку, сунула Дохэ в штаны. Их глаза снова встретились. По взгляду Дохэ Сяохуань сразу поняла, что с ней все обошлось, только устала, а от разговоров еще больше устанет.

Пошла в кухню, растопила печь. Люди снаружи все не унимались. Ну и пусть галдят, а ей нужно поскорее намешать Дохэ кипятка с сахаром. Только когда Дохэ зажала в руках большой чан с подслащенной водой, Сяохуань вспомнила про коляску. Сбежала вниз. Коляски не было. Ее смастерили Сяо Пэн и Сяо Ши: два деревянных стульчика поставили на самодельные колеса с подшипниками, спереди прикрутили съемную перекладину — удобная и красивая вышла коляска. Сяохуань посыпала кровь на ступеньках золой и начала этаж за этажом мыть лестницу, этаж за этажом бранясь: спер нашу коляску, чтоб своих детишек катать? Да пусть твое отродье до чирьев докатается, чтоб у него всю задницу гнойными чирьями обсыпало! Да на каждом чтоб по восемь головок! Чтоб он у тебя кровью да гноем изошел! Увидел, что у нас дома заболели по женской части, так решил еще добавить? Да чтоб эта кровь поганая на твои ступеньки пролилась, чтоб тебе всю жизнь видеть одни несчастья, чтоб сыновья рождались без писек, а дочери без глаз!

Сяохуань ругалась самозабвенно, на террасе собралась публика — соседские дети по одному выходили из квартир, доедая ужин. В родной деревне на ругань Сяохуань приходили, как на представление. Дети жевали, смотрели, слушали, время от времени предлагая новые реплики: тетя Сяохуань, пусть у него вся задница большими толстыми опарышами покроется, а не чирьями! Или: тетя Сяохуань, надо сказать, что у него все потроха в нутре гнилые…

Узнав про выкидыш, Чжан Цзянь про себя облегченно вздохнул. Но прошло уже больше месяца, а кровотечение у Дохэ так и не прекращалось. Чжан Цзянь и Сяохуань забеспокоились, стали решать, нужно ли вызвать врача. Кончилось тем, что Сяохуань привела ослабевшую Дохэ в частную женскую больницу, из смотровой ее срочно увезли в операционную — оказалось, выкидыш был неполным.

После операции Дохэ осталась в больнице.

Каждый вечер Сяохуань приходила туда с детьми. На третий день зашла в палату и увидела, что трех рожениц, которые лежали вместе с Дохэ, разом выписали.

Волосы у Дохэ со сна растрепались, Сяохуань смочила гребень в воде и стала ее причесывать.

Дохэ вдруг сказала, что однажды спасла маленькую девочку, спасла от рук ее же матери. Мать хотела ее задушить. Девочку звали Куми, ей было три года. А Дохэ сколько было тогда? Шестнадцать. Почему мать хотела ее задушить? Тогда многие матери убили своих детей. Почему? Потому что… Лучше самой, чем чтоб другие. Кто — другие? Кто угодно, мы проиграли войну, потому староста Сакито и велел стрелку убить несколько сот сельчан.

Сяохуань замерла. Села. День был погожий, через окно в палату летели запахи ранней весны. Только сейчас, после стольких лет на юге, ее тоска по дому немного улеглась. А сколько времени нужно Дохэ, чтобы унять тоску, ведь у нее не осталось ни родной деревни, ни родителей, ни братьев, ни сестер? К тому же вот как лишилась она и деревни своей, и матери, и брата с сестрой. Сяохуань слушала, как Дохэ через силу рассказывает о самоубийстве людей из Сакито, о том, как жители Сиронами и других японских деревень отправились в путь, из которого никогда больше не вернулись. Дохэ все еще плохо знала язык, чтобы рассказать такую чудовищную историю, кое-где Сяохуань приходилось связывать ее слова своими догадками. И хорошо, что она говорила не все, иначе Сяохуань не смогла бы дослушать.

Вошла медсестра, Дохэ умолкла. Сяохуань увидела, как страшно трясутся ее пальцы, словно у старухи. Но сестра едва ли поняла бы рассказ Дохэ, даже прислушавшись. А в семье Чжан Цзяня давно привыкли к тому, как она говорит, и всё понимали без труда.

Сестра ушла, и Дохэ снова заговорила. Восемьсот выживших японцев были уже не похожи на людей, дети, не убитые матерями, по одному умирали от голода и холода — из осени отряд ступил в зиму Когда хунхузы на быстрых лошадях примчались и схватили девушек, те уже не могли ни бороться, ни кричать. Только старик — единственный уцелевший старик — крикнул: «Где винтовки? Хватайте винтовки, стреляйте в женщин!» Но винтовки давно потерялись…

Сяохуань чувствовала странный ком в груди: история была так страшна, так жестока, будто случилась не в этом мире. За что японцы так страстно любят смерть? Как может староста своей волей повести деревню к смерти? Как может мать решить, что детям нужно умереть?

От рассказа Дохэ сердце Сяохуань стало пустым и было пустым, пока она не зашла домой и не увидела Чжан Цзяня, который сидел за столом и пил в одиночку. Тут-то у нее и полились слезы.

Чжан Цзянь спрашивал, что случилось, но все без толку. Ятоу насмерть перепугалась, сначала уговаривала: мама, поешь, еда остыла. Но потом притихла, не смея и слова сказать. Она никогда не видела, чтоб Сяохуань так горько рыдала: обычно все остальные лили слезы из-за Сяохуань. Поплакав, Сяохуань взяла мужнину рюмку, налила в нее гаоляновой водки, выпила, тут же махнула вторую и, шмыгнув носом, пошла спать в большую комнату. А когда Чжан Цзянь забрался на кровать, рассказала ему историю Дохэ.

Выслушав, как Дохэ с больной девочкой на руках, умоляя о пощаде, убегала от матери-палачихи, Чжан Цзянь стукнул рукой о край кровати и вскрикнул: «Ай-я!» В ту ночь они почти не спали. Сидели, курили. Покурив, Чжан Цзянь вспоминал что-нибудь из рассказа, переспрашивал жену. Сяохуань повторяла, и он будто терял надежду: все и правда было так чудовищно жестоко. Кое-что переспрашивал по нескольку раз, и с каждым разом его сердце опускалось ниже и ниже, но он все равно просил повторить, будто надеялся, что не так понял.

Уснул, когда уже светало. Проснулся с тяжелой головой, на заводе в тот день не давал спуску даже за пустяковую промашку. Какой ужас пережила шестнадцатилетняя Дохэ. Фигурка Дохэ, когда ее только что вытащили из мешка, привидением маячила перед подъемным краном, перед ящичком с едой, перед шкафом в раздевалке, перед струями воды в душе. Он ненавидел родителей — нашли беду на свою голову, купили девушку за семь даянов, а он скоро с ума сойдет, думая о том, какая доля ей выпала. Если бы Дохэ сразу, как только ее купили, рассказала про свою беду, было бы куда лучше. Вытолкал бы ее вон, глазом не моргнув. А куда бы она пошла… Если б раньше узнать, что с ней случилось, он иначе бы к ней относился. А как иначе?

(обратно)

Глава 6

За день до того как Дохэ выписали из больницы, Чжан Цзянь уехал в Цзямусы. Здорового и бодрого до сей поры начальника Чжана вдруг разбил удар, наполовину парализованный, он лежал в доме бывшей снохи. Военврач оказалась хорошей снохой, уговорила стариков остаться у нее в Цзямусы, как-никак она терапевт. Дома Чжан Цзянь передал ее слова Сяохуань, а та со знанием дела заключила: «Отца наполовину парализовало, будет детям полунянькой, мать готовит, стирает, убирает — а в части за каждый рот пайковые полагаются. Хорошо устроилась: и денежки тебе, и рабочие руки!»

Через месяц Чжан Цзянь вернулся на завод, а тут секретарь участка с новостями: заявление в партию одобрено почти единогласно — все признали, что бригадир Чжан в работу уходит с головой, а держит себя скромно и честно. С характером Чжан Цзяню повезло: и начальство, и подчиненные видели в нем одни добродетели. Кто похитрее, смекнул, что с таким бригадиром хорошо валять дурака: сам сделает всю работу и слова не скажет. Кто позадиристей, решил, что Чжан Цзянь недотепа: как ни разыгрывай его, как ни насмехайся — словно не видит, смахнешь с него шапку — не сердится, наедешь на его велосипед, подрезая, — и тут промолчит. А руководству немногословность Чжан Цзяня казалась верной приметой серьезного и самоотверженного работника. Когда он услышал радостную весть о приеме в партию, умные верблюжьи глаза так и остались прикрыты, сказал только: «Да разве я гожусь!»

За воротами завода моросил дождь, Чжан Цзянь прыгнул на велосипед и, окрыленный, помчался вниз по улице. Встретив знакомых, вместо: «Домой?» едва не спросил: «В партию?» Прием в партию — хорошая штука, очень хорошая. Беспартийному нечего и мечтать дорасти до начальника участка. Чжан Цзянь не был карьеристом, ему просто нужны были деньги, чтобы семье лучше жилось.

Дорогой купил гаоляновой водки на шесть цзяо: шиканул, потратил на цзяо больше, чем обычно. И — была не была — заехал на свободный рынок; там уже сворачивали торговлю, из той закуски, что еще лежала на прилавке и была ему по карману, оставался только арахис в специях усян^[62].

Завернул покупку в носовой платок, не заботясь, что он насквозь пропахнет специями, прыгнул на велосипед, нашел ногами педали, но тотчас же соскочил на землю. Длинные ряды свободного рынка укрывал сводчатый тростниковый навес, и в арке на той стороне, в ясных и нежных после дождя лучах закатного солнца мелькнула знакомая фигурка. В голове Чжан Цзяня сроду не водилось никаких театральных глупостей, но сейчас не смог удержаться. До чего же она хороша. Снова забрался на велосипед, покачиваясь, вырулил на улицу, поехал за ней. Ближе и ближе, вот уже поравнялся. Повернулся к ней — вздрогнула, но тут же засмеялась.

Почему же за месяц разлуки вся память стала не в счет? В его воспоминаниях она была как все, ничего особенного. Но разве видел он ее когда-нибудь среди людей? Густые черные волосы до ушей, плотная челка — сразу ясно, что она не из этих мест, чужая. Скитания оставили на ней нестираемый след — острые штрихи по контуру, а выкидыш и операция обвели этот контур тонкой мягкой линией. Ее щеки сияли, как у девочки-подростка. И белая в синюю клетку рубашка была ей к лицу, она казалась самым чистым человеком на свете, будто только что вышла из воды. Настоящая красавица. Чжан Цзянь припомнил те несколько книг, что когда-то прочел, и потому нельзя сказать, будто он не мог выразить свое восхищение словами. Но, конечно же, ничего не сказал, только спросил, куда она идет, наверное, промокла под дождем.

Дохэ ответила, что идет в школу, Ятоу забыла в школе и сапоги резиновые, и зонтик, надо забрать. А Сяохуань? Сяохуань поставила Ятоу в угол, дома ее караулит.

Была половина седьмого вечера. Дни стали длиннее, скрывшееся за горой солнце роняло последние красные лепестки в листву тополиных саженцев.

Шли рядом, молчали. Он ничего не сказал, но она поняла, что он ее провожает. От молчания сердца у обоих сразу устали. Он повернулся и посмотрел на выступающие из-под черных волос брови, глаза, переносицу, кончик носа, губы… Ему уже перевалило за тридцать, почему же только сейчас как следует на нее посмотрел, только сейчас разглядел, что она другая?

Она тоже повернулась к нему, левая щека немного саднила, словно поранившись о его взгляд.

Их глаза встретились, и оба перепугались. Он пытался вспомнить, любил ли кого-то до Сяохуань. Глядя на сяодань^[63] на сцене, переживал ли то недозволенное чувство, знакомое каждому мужчине? Что с ним? Разве может так биться сердце при мысли о женщине, которую знаешь уже девять лет? Так, стало быть, он ее и не знал? Она видит, что его сердце потеряло покой, у самой оно так же заходится.

Только что встретились взглядом, а она снова ищет его глаза. С ладони перескочила на предплечье с подвернутым рукавом, потом на плечо. Забралась глазами на его лицо, и он обернулся. Теперь глядели дольше, но все было мало. Снова и снова он замечал, какие необычные у нее глаза: зрачки — удивительно черные, белки — удивительно белые. У переносицы глаза совсем круглые, почти без внутренних уголков, а ближе к виску сужаются, переходя в пару длинных изогнутых складок. Красивыми их не назовешь, но других таких не найти на целом свете. Вгляделся пристальней: до чего же ресницы густые: будто черная кайма вокруг глаз.

Смотрел, смотрел, и сердце снова, как тогда, качнулось на качелях, вот только он теперь не испугался. В тот раз так струсил, что решил от нее избавиться. Нечего сказать, скотский поступок. Не хотелось думать, как наказать себя за скотство, — слишком редкой и прекрасной была минута.

Чем дольше они смотрели друг на друга, тем сильнее становилась жажда. Дорога, на которую не ушло бы и пяти минут, растянулась на полчаса. По пути встретили старушку с белыми микелиями, Чжан Цзянь выудил из кармана пять фэней. Купил букет, велел Дохэ прицепить его к пуговке. Ни капли себе не удивился, словно так и надо, словно всю жизнь был падким на женщин избалованным баричем. Он удивится потом, когда в свободную минуту обдумает, что произошло. А сейчас его сердце заходится, и он торопится поймать каждый зовущий взгляд Дохэ, торопится откликнуться на ее зов, ласково глядя в ответ, тихонько сжимая то руку ее, то талию, то плечо. Сколько всего бывает между мужчиной и женщиной, и разве сводится все к одному? В толпе прохожих на улице он тихо касался ее ладони — и сердце немело. Ее ладонь была такой мягкой, нежной, такой же несказанно прекрасной, как все похищенные сокровища мира; дотрагиваясь до этой ладони, он терял голову, как никогда не терял, касаясь ее женской плоти во время набивших оскомину ночных занятий.

Когда подошли к школе, уже смеркалось. Узнав, кто такие и зачем пришли, сторож пустил их внутрь. Чжан Цзянь помнил, что Ятоу учится в третьей группе первого класса, первые классы занимались в ряду советских одноэтажек, рядом со спортплощадкой. Школа была такая же новая, как и весь город; если не знаешь, что такое «социализм», взгляни на желтые школьные здания, потом на недавно отстроенный городок — красно-белые дома вперемешку с серо-стальными доменными печами, — и все станет понятно.

Класс Ятоу оказался недалеко от сторожевой будки, если постараться, через большое окно можно было разглядеть, как ужинает старый сторож. Чжан Цзянь спросил, знает ли Дохэ, за какой партой сидит Ятоу. Не знает. Обычно школьников рассаживают по росту — высоких на задние парты, низеньких вперед. Ятоу среднего роста, должна сидеть где-то в середине. Проверили все средние парты, похлопали крышками, ничего не нашли. Значит, будем смотреть по очереди, одну за другой.

Постепенно стемнело.

Собрались уходить и у самой двери замешкались, будто что обронили.

В теплой закатной темноте они могли как следует друг друга рассмотреть: каждая мелочь, каждый волосок, каждая веснушка, которую успели заметить по дороге, теперь стала их общим секретом. Тихо обнялись, медленно опускаясь друг другу на грудь — истинное блаженство вкушают не торопясь. А если вкушать украдкой, оно еще слаще.

Чжан Цзянь отнес Дохэ к парте у входа, она шептала: нет, нет, сторож совсем рядом, увидит.

Целуя ее подбородок, расстегнул пуговки на рубашке. В любую минуту сюда мог нагрянуть враг, и потому все тело Чжан Цзяня пылало огнем. Рука встретилась с ее кожей, и он снова почувствовал, как раскачиваются качели. Теперь в глубине живота. Он нарочно давал себе помучиться, чтобы качели взмывали выше и выше, унося с собой рассудок. Теперь он чувствовал, как все в нем летит и раскачивается. Что это за наказание? Райское наказание.

И она теперь другая, он видит. Прежде она признавала в нем одно только мужское тело, пригодное для совокупления с женским, а сейчас — нет, он стал единственным, он только ее, тот самый, с которым так легко нечаянно разминуться в бескрайнем людском море. Все стало другим, и все прикосновения неповторимы, и от каждой его ласки по телу Дохэ проходит судорога. Кто сказал, что женщины не умеют идти в наступление? Ее плоть издалека пошла к нему и почти втянула в себя. Казалось, эта добрая земля проглотит его без остатка.

Закрыв глаза, он летел на качелях: вверх — вниз, с сердцем, исполненным зовущих взглядов Дохэ. Она была такой пленительной и такой наивной, и это распаляло Чжан Цзяня, как ничто раньше.

Отчего так хорошо? Когда одно сердце влюбляется в другое, то и плоть тоже влюбляется в плоть.

В конце оба промокли насквозь, ни капли не насытившись. Одеваясь, она спросила, который час. Плевать, который час. Наверное, уже больше восьми? Да какая разница.

У ворот сторож смерил их оценивающим взглядом: недобрые это люди, как пить дать — или воришки, или полюбовники. Видать, угадал — полюбовники.

Подошли к дому, переглянулись. Чжан Цзянь кивнул в сторону лестницы. Тацуру сообразила и скорым шагом пошла наверх. На лестнице вырвала букетик из пуговки. Цветы погибли, раздавленные между двумя телами, но все равно было жаль их выбрасывать, положила в кармашек рубашки. Зашла в квартиру и в ужасе улыбнулась Сяохуань. Та болтала с Сяо Пэном и Сяо Ши, на нее даже не взглянула. А Сяо Пэн обиженно посмотрел на Тацуру, будто она нарушила какой-то уговор.

Сяо Ши запросто поздоровался: «О, вот и Дохэ!»

Дети уже спали. Присыпка на шейках Дахая и Эрхая за день смешалась с пылью и потом и осела в пухлых складочках, словно светло-серые бетонные кольца. И Ятоу заснула, не вымывшись, только постирала свою единственную блузку, да так и бросила сушиться под лампочкой, не отжав: из блузки на циновку натекла здоровенная лужа. С дя среди храпевших на все лады детей, Тацуру прислушивалась к шагам на лестнице и взволнованно ждала, когда два огромных ботинка Чжан Цзяня медленно и тяжело опустятся на лестничные ступени. Он велел ей первой вернуться домой, остался на улице кормить комаров, ждать, тянуть время. Значит, хочет скрыть от Сяохуань то, что сейчас случилось. А разве она не хочет? Спрятала цветы в карман, да ведь цветы ничего не расскажут. Но когда дорожишь своей тайной как зеницей ока. когда больше жизни предан своему возлюбленному, то кажется, что все вокруг зыбко, все может выдать секрет.

Значит, Чжан Цзянь стал ее тайным возлюбленным. Десятый год живут они под одной крышей, тысячи раз ели из одного котла, сотни раз спали вместе, как вдруг в мгновение ока он стал чужим. Но до чего хороша оказалась эта чуждость, не в пример той, что была между ними прежде. Она будто смыла старые шрамы, позволив им начать все с начала. Иначе разве стало бы возможно то, что случилось сегодня в темном классе? С этого дня, живя под одной крышей, они могли хоть каждый день сбегать из семьи, и в мыслях, и во плоти.

Сидя на кровати, Тацуру думала, что они с Чжан Цзянем предатели. Потому-то измена так сладка.

Она прислушивалась к лестнице, дожидаясь его шагов. Ничего не слышно. Его предательство еще страшнее, чем ее. Из соседней комнаты доносились веселые голоса гостей и хозяйки. Неужели им не странно? Дохэ вышла за зонтиком и ходила два, а то и три часа, а Чжан Цзянь и вовсе пропал.

В десятом часу гости стали прощаться. На террасе столкнулись с Чжан Цзянем, он нес на плечах велосипед. Тацуру услышала голос Сяохуань: «Ой-е! Ты зачем велосипед на четвертый этаж затащил?» Вместо ответа Чжан Цзянь пробормотал: «Вот черт, пришлось сверхурочно остаться, только закончил». Сяохуань съязвила: «Это от сверхурочных у тебя сил, как у быка? Ты зачем велосипед припер, куда его ставить?» Тацуру думала: должно быть, Чжан Цзянь и сам не заметил этот велосипед — сочинял, что бы соврать, вот и забылся.

Тацуру подумала, что ни одна любовная песня не сравнится с такой ложью. К тому же врал он не кому-нибудь, а Сяохуань. Для Чжан Цзяня врать Сяохуань — то же, что врать самому себе. С первого дня в их доме Тацуру поняла: Эрхай с Сяохуань — все равно что один человек.

Они встречались в пустой школе. Оказалось, можно обойтись и без главного входа: забор у школы невысокий, перелезть через такой раз плюнуть. Еще встречались в зарослях кустарника в парке. В камышах у железной дороги. В сосновом бору на горе. Однажды он усадил ее на велосипед и два часа вез к старой гробнице, усаженной каннами и георгинами; расстелил за куртиной газету, это и было их брачное ложе. За город уезжали наутро после ночной смены, а после дневных шли на дальний склон горы. Как-то раз их застали игравшие на горе дети; укрыв Дохэ одеждой, Чжан Цзянь вытряхнул все деньги из карманов и бросил им.

Любое место годилось для их свиданий, и свидания получались самыми разными. Чтобы издали было не видно, как он ее обнимает, взял на заводе резиновый дождевик, развернешь его — ни дать ни взять парус. Набрасывал дождевик на плечи и садился лицом к стене или к дереву — со спины казалось, будто человек присел по нужде.

Перед Сяохуань тоже все было шито-крыто. За месяц скитаний Дохэ много чему научилась, могла сама ходить за углем, за крупой, за продуктами. Сяохуань только радовалась — теперь есть на кого свалить эти нудные занятия. Понемногу все привыкли, что Дохэ больше не сидит в четырех стенах; заскучав дома, она выходила прогуляться. Сяохуань знала, что на улице Дохэ притворяется глухонемой — скитания научили ее, что от разговоров одни беды. Когда нельзя было объясниться жестами, писала на бумаге: «Уголь слишком сырой, сделайте дешевле»; «Мясо совсем без жира, другие покупают с жиром, цена одна? Нехорошо!»

Стоило продавцам пораскинуть мозгами, и мигом становилось ясно, что ей надо.

Иногда Чжан Цзянь сам покупал ей что-нибудь для отвода глаз: пучок красноднева, несколько яиц или пару пирожков баоцзы. После свидания она забирала покупку домой: пусть Сяохуань думает, будто Дохэ за пирожками так долго ходила.

В тот день Ятоу пропустила школу — заболела после прививки от оспы. Поручив девочке присмотреть за близнецами, Сяохуань потащила Дохэ по магазинам. Та как раз собиралась на свидание с Чжан Цзянем, в восемь у него заканчивалась ночная смена. Врать Дохэ научилась очень ловко, сказала, что Ятоу себя плохо чувствует, нельзя оставить на нее близнецов.

Сяохуань вышла из дому первая, Дохэ следом за ней.

Чжан Цзянь издалека ее увидел, тотчас разжал вцепившиеся в пояс пальцы, опустил руки. Поза говорила лучше всяких слов — он все глаза проглядел. Над ним зонтом раскинулась огромная софора, с ветвей, словно штора из бус, свисали обернутые листьями шелкопряды.

Чжан Цзянь повез ее в заводской клуб; любовь усыпила всю его осторожность. В девять часов в клубе давали первый киносеанс. Разные у них случались свидания, вот только в кино еще ни разу не ходили. Чжан Цзянь, как всякий мужчина, ищущий любви или приключений на стороне, решил сводить Дохэ в кино, пусть она и не поймет из фильма ни слова. И как всякий мужчина, пригласивший девушку в кино, он купил две бутылки газировки, мешочек фиников и кулек семечек.

Публики на первом сеансе было немного: горстка студентов, приехавших в родные края на летние каникулы, и несколько молодых парочек, тоже с газировкой, финиками и семечками — в ларьке при клубе больше было ничего не купить.

Свет погас, и влюбленные потеряли покой. Отыскав друг друга, руки Чжан Цзяня и Дохэ стали скручиваться и переплетаться, и ничто не могло их нарадовать, и каждое движение дарило радость.

Газировка и семечки с финиками только мешали делу. Чжан Цзянь положил их на сиденье рядом, сиденье плохо держалось, переставил на пол. Казалось, они отыскали другое, незнакомое прежде наслаждение. На самом деле каждое новое место дарило им новое наслаждение, а чем проще и незатейливей была обстановка, тем сильнее они распалялись и тем сильнее был восторг. Кинозал волновал их, как ничто прежде, и Дохэ сходила с ума в руках Чжан Цзяня.

Фильм закончился, зрители потянулись наружу, Чжан Цзянь с Дохэ шли из зала, словно по облакам. В фойе ему показалось, что одна из дверей справа ведет за сцену. Взглянул на Дохэ, и вот она уже шмыгнула туда следом за ним. Внутри было темно, всюду громоздились декорации заводского драмкружка. Тут были и деревья, и горы, и городские стены, и дома. Полосы света пробивались сквозь щели в гардинах, и в чередовании света и тьмы было что-то потустороннее.

Запах плесени бил прямо в голову; оступившись, Дохэ схватилась за гардину, и руку облепило насквозь проплесневевшим шелком. Видно, драмкружок давно не давал представлений.

Чжан Цзянь разложил декорации на полу, сверху бросил свою спецовку. Его руки бестолково суетились, движения стали быстрыми, глупыми. Как у дурня, который радуется через край. Даже в первую ночь с Дохэ он так не волновался. Та ночь была очень темной. Плохо, когда совсем темно, глаза долго привыкают, чтобы хоть что-то различить. Но тогда в комнате было немного света, он пробился сквозь заднее окошко.

Снег на холме, точно зеркало, отражал лунный свет прямо в окно; то была его первая ночь с девушкой другого народа. В темноте он различил силуэт японки, маленький, кроткий. Нежная покорность, с которой не сладит ни один мужчина: обними такую — тут же растает. Его икры потряхивало, еще немного — и сведет судорогой. Он ненавидел себя: ведь не первый раз с женщиной, с чего стал таким слабаком? Потянулся к лампе, но на полпути рука свернула за трубкой. Хотел зажечь свет, чтоб развязать тугой узел, сплетшийся на поясе. А ну как лампа ее перепугает? И его заодно. Рванул как следует, и пояс лопнул. И правда кроткая, ни звука не проронила, обнял — и точно растаяла. Он знал, что она плачет. Ее покорные беззащитные слезы ничуть его не рассердили, провел ладонью по ее лицу, сперва хотел смахнуть слезы, но вдруг отдернул руку: его ладони хватало, чтобы целиком укрыть ее лицо, чуть надави, и задохнется. Икры оставались твердыми, как камень, вот-вот сведет. Почему же он такой слабак…

Теперь за сценой было довольно света, чтобы как следует все рассмотреть. Похоть, которую они разожгли в себе во время сеанса, стала ненасытной, и они повалились на спецовку, жадно глодая друг друга.

После он заговорил про их первую ночь, «первую брачную ночь». Она зажала его рот ладонью: вся ее память о той ночи — черная.

Не горела лампа, не светила луна. Сухой жар висел в комнате, недвижимый в темноте. И он был облаком черного запаха, запаха тела. Пока он раздевался, облако горячело, росло. Потом он превратился в черные движения и схватил ее за запястья. Крепко сжал их в своих лапах, словно все еще боялся, что она станет сопротивляться. Она сказала: я боюсь. Он не понял. Она боялась в этой густой темноте превратиться из девушки в женщину, боялась, что под покровом этой тьмы он унесет с собой то единственное, что можно отдать лишь однажды. Повторила: я боюсь. Он стиснул ее узенькую талию… Она заплакала, слезы заливались в уши, а он и не думал их смахнуть.

Она уже не могла вспомнить, утер ли он ее слезы. Он говорил — да, она — нет. Ни он, ни она не знали наверняка, но это даже лучше — теперь можно вспоминать, как угодно. Встали на ноги и поняли, что до смерти проголодались. Только тут хватились — финики, газировка и семечки остались в зрительном зале. Ладно, пойдем лучше в ресторан. Он ни разу не водил ее в ресторан. Влюбленные живут одним днем: раньше Чжан Цзянь с Дохэ считали каждый грош, а сейчас готовы были с легким сердцем пустить семью по миру.

Напротив клуба стояло несколько ресторанчиков. Не желая выбирать, зашли в тот, что поближе. Чжан Цзянь заказал шинкованной свинины и жареной картошки. И пять лянов водки, Дохэ тоже выпила две рюмки. Выпив, они уже не могли ни глаз друг от друга оторвать, ни рук расплести. И не замечали оторопевших посетителей за соседними столиками — здесь, в рабочем районе, парочки никогда открыто не миловались. Вокруг шептали: «фу», «гадость», но они и это пропускали мимо ушей. Оказалось, и вино, и ресторанчик таят в себе что-то новое и по-новому их распаляют.

С того дня Чжан Цзянь иногда водил Дохэ в кино или в ресторан. Чаще всего встречались в клубе, за сценой. Им ничуть не мешало, если на экранном занавесе, перегородившем сцену, крутили кино. Из декораций они построили себе настоящий дворец, просторный замок, увитый вечнозеленым плющом, с длинными скамьями на европейский лад. Они не прекращали охоту за сокровищами, раскапывали новые и новые находки, и свидания их становились все более классическими и театральными. Однажды, пока они лежали на скамье, со сцены раздался громогласный лозунг — оказывается, там вовсю шло большое собрание. Выбравшись наружу, они поняли, что это «собрание восхваления»: высшее руководство объявляло заводу Чжан Цзяня благодарность за качественный прокат — из него получился танк.

Целая прорва денег, утекавшая во время их свиданий, скоро пробила брешь в кошельке Чжан Цзяня, и брешь эту никак не получалось заделать. Брал больше сверхурочных, чаще ходил в ночь, меньше пил, бросил курить, но это не помогало делу. Долг, в который он влез на заводе, рос не по дням, а по часам. Прежде он брал в ночь две пампушки, а теперь шел на завод ни с чем, и от пампушек отказался. А вкусную еду и питье приберегал, чтобы разделить с Дохэ.

В тот день они сидели в маленькой кондитерской, открытой приезжими из Шанхая. Она сказала, что Сяо Пэн и Сяо Ши судачат, дескать, Чжан Цзянь должен на заводе много денег.

Он выпустил ее руки.

Она спросила, сколько он должен.

Он молчал.

Она сказала: не будем больше ходить в рестораны.

Он ответил, что должен всего-навсего пару сотен, поднатужит силенки и мигом отдаст.

Она сказала: и не будем больше ходить в кино.

Он поднял голову, на лбу — целая стопка морщин. Велел ей не пороть ерувды: мы еще съездим в Нанкин, а там будем жить в гостинице.

За два года свиданий он впервые на нее рассердился.

Когда из жилкомитета снова пришли собирать на работы и Сяохуань, посмеиваясь, заявила, что дети еще не подросли, а печенка, селезенка и лимфоузлы у нее, наоборот, выросли и на работу ей никак нельзя, то из маленькой комнаты вышла Дохэ. Она согласилась дробить руду, гнуть спину за пять фэней в час.

То было время, когда на бездельников смотрели свысока. У десятилетней Ятоу было забот по горло, что ни день она уносилась куда-то собирать металлолом, в месяц снашивала по две пары туфель. А Тацуру с толпой соседок каждый день уезжала на грузовике в каменоломню, там они дробили молотками руду и рассыпали ее по вагонеткам. Тацуру была одета точь-в-точь как остальные женщины: соломенная шляпа, под ней — полотенце. Вот только вместо нарукавников она брала тесемку, связывала кольцом, крест-накрест перематывала через грудь, и петли по краям держали рукава, обнажая белоснежные предплечья. Даже в сильные холода женщины Сиронами с голыми руками боронили поле, гребли сено, мололи муку, кормили скот. Работницы каменоломни разделились на две бригады: одни дробили руду, другие носили ее к вагонеткам. Менялись через день. Труднее всего было пронести руду по деревянной доске, перекинутой к вагонетке, и высыпать ее из ведра — можно было запросто полететь вниз. Тацуру быстро прославилась: деревянное ведро с рудой она носила на спине, а днище у ее ведра было откидное, с рычажком: дойдя до края доски, Тацуру поворачивалась к вагонетке спиной, вытаскивала рычажок, дно у ведра отстегивалось, и руда сыпалась точнехонько в вагонетку.

Соседки допытывались, откуда она узнала о таком изобретении, а Тацуру только улыбалась. Это придумали женщины Сиронами. Люди решили, что свояченица у Чжан Цзяня — девушка работящая и языком зря не чешет, таких еще поискать надо. Жаль только, чтодурочка.

Заработанные деньги Тацуру принесла Чжан Цзяню, и когда он взглянул на нее своими усталыми глазами, не выдержала и бросилась его целовать. Они давно не устраивали свиданий, и нечаянная встреча после разлуки казалась слаще медового месяца. Встретились в заветном месте, за кулисами заводского клуба. Декораций за сценой прибавилось: драмкружок недавно поставил новый спектакль. В том спектакле была и кровать, и гардероб. В девять утра начинался первый дневной сеанс, Чжан Цзянь купил два билета, но в зал они даже не зашли, сразу юркнули за сцену. Тихо свили себе гнездо. Прежде они часто здесь гостили и знали все ходы и выходы: за сценой было еще две двери, обе вели на улицу.

Теплые объятия спасали их от сырого осеннего холода. Окрыленный долгожданной встречей, он вдруг выпалил: «Я тебя люблю!» (раньше, услышав такое, ругнулся бы: «Что за херня!») — сказал и раз за разом повторял, пока она не поверила. Тацуру никто еще не признавался в любви, она не знала, до чего избитые эти слова, и едва не лишилась чувств от счастья.

Он крепко ее обнял. Эта встреча была такой полной, полной до краев. В конце он соскользнул в сторону, уткнувшись подбородком в ямку у нее на шее.

Вдруг по ним ударил луч электрического фонарика.

— Кто здесь?

В голове у Чжан Цзяня громко стукнуло. Он понял, что уже подставил фонарику спину, и стиснул Дохэ в руках, спрятал ее под собой.

— Пошел вон! — низким, злобным голосом ответил Чжан Цзянь.

— Это вы пошли вон… А не то людей позову!

Чжан Цзянь быстро соображал: судя по звукам со сцены, кино не остановили: клуб не будет прерывать фильм из-за каждой мелочи — собьется расписание следующих сеансов. Едва ли они пойдут на такую глупость себе в убыток. Хотя публика не откажется вместо кино поглазеть на застуканных любовников. Дохэ холодными дрожащими пальцами сжимала плечо Чжан Цзяня, свернувшись в тугой клубочек у его груди.

— Погаси фонарь, не то изрублю тебя на куски! — низкий голос Чжан Цзяня звучал куда как уверенно. Он тянул время и думал: с чего вдруг я пообещал изрубить его на куски? Должно быть, вспомнил про бутафорские клинки и ружья, что стоят рядом.

Голос снаружи чуть дрогнул:

— Я зову людей!

Пряча под собой Дохэ, Чжан Цзянь скатился с кровати на пол:

— Позови, попробуй!

— А ну выходите!

— Фонарь погаси!

Они с Дохэ приникли к полу, и мишень для фонарика сразу уменьшилась. Чжан Цзянь пододвинулся к стойке с реквизитом. Теперь протянет ногу и в самый раз достанет до чугунной болванки, прижавшей к полу экранный занавес. Фонарик скользнул следом, но поздно — Чжан Цзянь уже держал болванку в руках.

— Фонарь погаси! Мать твою, погасишь ты его или нет?!

— А не погашу, что ты мне сделаешь?

— Ну попробуй, узнаешь, — и Чжан Цзянь запустил болванкой туда, откуда шел свет.

Фонарь тут же погас. Видно, противник решил не испытывать, бросится ли на стену загнанная в угол собака, укусит ли затравленный кролик, — своя жизнь дороже. Ведь на сталеплавильном было полно дружинников, которые хорошо стреляли и владели холодным оружием, они часто устраивали состязания по штыковому бою и стрельбе с дружинниками других заводов.

— Выходите! А то правда подмогу позову!

Чжан Цзянь сунул Дохэ ее одежду, легонько толкнул. Она не поняла, со всей силы вцепилась в его плечо. Наклонился к ее уху, велел потихоньку выбежать в заднюю дверь, ту, что в северо-западном углу, а он мигом догонит.

Поверила. В кино заиграла красивая лирическая мелодия, и Дохэ побежала под музыку, по ее волнам. Чжан Цзянь догадался, что человек с фонарем позвал кого-то на помощь. Но не думал, что его встретят все сотрудники клуба, не было только киномеханика, который показывал фильм. А на экране люди по-прежнему жили свою счастливую жизнь.

Спецовка на груди у Чжан Цзяня была застегнута косо, кепка надвинута на самые брови, за ботинками из вывернутой кожи волочились длинные шнурки. Лица встретивших его людей пылали негодованием, они видели перед собой образцового злодея. Чжан Цзянь и сам это знал. Но странно, он-то казался себе вовсе не злодеем, а трагическим героем. Пошел на жертву, чтобы спасти любимую женщину, кто он, если не герой?

— А эта где? — спросил человек с фонарем. Чжан Цзяня он больше не боялся, даже если здоровяк-дунбэец и правда вздумает порубить кого-нибудь на куски, кругом люди, они разделят опасность.

Чжан Цзянь подумал, что Дохэ сметливая, уже добежала до рощицы с опадающими вязами, привела в порядок одежду и ждет его. Без смекалки с такой судьбой она бы давно погибла.

— Кто — эта? — казалось, Чжан Цзяню даже отвечать неохота. Надменное выражение удавалось его прикрытым верблюжьим глазам лучше всего. Такое высокомерие не на шутку разозлило сотрудников клуба. Если этот детина сам не сдастся, придется с ним повозиться.

— Не прикидывайся! Полюбовница твоя где? — спросил какой-то северянин, остальные обращались к нему «директор Се».

— Какая полюбовница?!

— Я все видел! Еще отпираешься! — Фонарик держал южанин лет сорока-пятидесяти.

— А раз видел, зачем спрашиваешь? Позовите ее, пусть выходит, — отрезал Чжан Цзянь.

— Так ты признаешь, что она твоя полюбовница?

Чжан Цзянь замолчал. Не надо было влезать в этот спор. Он с самого детства не любил разговоров, давно разглядел: толковать с такими — много чести. Стоит только ввязаться в разговор, раз ответить, другой, третий, и вот уже их гнусные слова льются прямиком тебе в уши. Его любовь к Дохэ превратилась в «интрижку» а Дохэ, его Дохэ стала «полюбовницей»! Да они своими разговорами уже ее запачкали! Чжан Цзянь стерпит страдания, усталость, боль, но запачкать себя не позволит.

Часть сотрудников клуба скрылась в лабиринте декораций, остальные стерегли Чжан Цзяня. Женщину не нашли. Кто-то отчитался: задняя дверь не заперта, наверное, туда она и сбежала. А этот тип дал ей уйти. Видно, старый разложенец, на таких делах собаку съел. Если бы не объявили, что великий вождь приезжает на завод с инспекцией, разве кто стал бы проверять этот закуток? Мы-то думали, это агенты США и Чан Кайши бомбу заложили или еще что в этом роде, а оказалось — парочка, как говорится, бомбы в сахарной глазури!

Участок Чжан Цзяня тоже каждый день чистили, украшали цветами из красной бумаги и цветными шарами, чтобы встретить инспекцию во главе с великим вождем председателем Мао. Правда, раньше на заводе тоже объявляли, что скоро пожалует губернатор провинции или мэр, а никто не приезжал, и печи так и стояли без инспекции. Поэтому теперь рабочие не больно-то верили новостям. Но услышав про инспекцию от сотрудников клуба. Чжан Цзянь понял, что великий вождь и правда скоро приедет, ведь клуб напрямую подчиняется заводской администрации, у них новости самые свежие и проверенные.

Сотрудники, уходившие за сцену с обыском, по очереди вернулись. Они попробовали догнать эту потаскуху, побежали за ней через заднюю дверь в северо-западном углу, но вернулись ни с чем.

— Похоже, быстроногая эта потаскуха. Но не беда, раз этого схватили, далеко она не утащится, — тонко заметил директор Се.

Чжан Цзяня привели в управление завода. В коридоре процессия столкнулась с Сяо Пэном, он во все глаза уставился на то. как семеро человек конвоируют мастера Чжана — одни расчищают дорогу, другие шагают замыкающими. Спросил у кого-то из хвоста процессии:

— Что такое с мастером Чжаном?

— По бабам таскался!

Директор Се наскочил на Сяо Пэна:

— Что, дружишь с этим разложенцем?

Сяо Пэн не ответил, взглянул на могучую спину Чжан Цзяня, потом на его развязанные ботинки — шнурки превратились в грязные веревки и болтались туда-сюда. Сяо Пэн учил в техникуме русский, но так и не выучил — группу распустили, а его направили подручным в администрацию завода дожидаться нового распределения. Следом за процессией из клуба он прошел в отдел безопасности, дверь перед ним закрылась, и он оказался в толпе секретарей, машинисток, уборщиц, все разом подались вперед, чтобы слышать, как допрашивают Чжан Цзяня.

Допрос шел то тихо, почти беззвучно, а то вдруг взрывался криком, как тот репродуктор с плохим контактом, что висел снаружи цеха. И на рев, и на шепот Чжан Цзянь отвечал молчанием.

Наконец снаружи услышали, как он заговорил:

— Что такое «аморальное поведение»?

— Это когда женатый крутит шашни на стороне, — взялся объяснять дознаватель.

— У меня с моралью все в порядке, — ответил Чжан Цзянь. — Я только с женой этим занимаюсь.

Дознаватель снова прогрохотал, как будто к репродуктору подали питание:

— Что, в клубе с женой это самое веселее выходит?

За дверью все расхохотались, машинистки покраснели до самых ушей, сморщили носики: до чего же стыдные, гадкие слова!

— Чем же вам с женой так приглянулась задняя сцена клуба? Ты уж расскажи, просвети меня! — дознавателю казалось, что этот подозреваемый попросту насмехается над его логикой и здравым смыслом.

Чжан Цзянь снова пустил в ход свое отточенное молчание. Дознаватель запугивал: накануне приезда великого вождя председателя Мао ты занимаешься разложением, позоришь рабочий класс — наказание будет суровым. Партийных за такое исключают из партии, беспартийным урезают зарплату. Если не признаешь свои ошибки, не расскажешь все начистоту, а будешь плести ложь и обманывать органы безопасности, то вина твоя только удвоится! Молчишь? Хорошо! Хочешь все обдумать — это похвально. Даю тебе три минуты.

— Еще раз спрашиваю: кто та женщина, с которой вы нарушали партдисциплину?

— Моя жена.

Теперь пришла очередь молчать дознавателю.

— Жена? Так зачем ей сбегать? — интеллигентно поинтересовался директор Се. Кажется, у него с логикой было получше, чем у дознавателя.

— Сбежала? — вставил дознаватель. — Перво-наперво, если то была жена, зачем ей с тобой прятаться по углам? Не лучше ли дома под одеялом это самое — привольно и тепло!

Под дверью снова дружно расхохотались. Сяо Пэн вдруг вспомнил о чем-то и выскользнул из толпы, сбежал вниз, вскочил на велосипед и быстрее ветра полетел в жилой квартал.

Теперь ясно, почему Чжан Цзянь с Дохэ всегда приходят домой друг за дружкой. Скрытник Чжан Цзянь, ни черта из него не выбьешь, а любовь крутить не дурак, всю нежную сочную травку вокруг заграбастал себе в пасть. Сяо Пэн был уверен, что другого объяснения тут нет. Приехал к дому Чжан Цзяня, соседи сказали, что Сяохуань ушла в столовую жилкомитета. По их подсказке отыскал жилкомитет — две большие комнаты над рисовой лавкой, в одной комнате у окна сложили несколько печек, к каждой прикрутили по жестяной трубе и вывели их наружу. Из второй комнаты сделали детские ясли, целая толпа ребятишек возилась на тростниковых циновках, распевая: «Если носить цветок, то большой и красный!»^[64]

Пока было настроение, Сяохуань пару-тройку раз помогла в столовой на кухне, но просто так удрать оттуда у нее не вышло. Кадровые работницы жилкомитета призвали ее остаться в столовой главным поваром, провели политучебу, разъяснили, что «трудиться почетно», и даже показали репетицию номера из эстрадного представления шочан^[65]:

Спустя две недели работы в столовой Сяохуань стала бегать по врачам, брать больничные то на день, то на полдня.

Увидев Сяо Пэна, она выскочила навстречу, ласково улыбаясь и всплескивая испачканными в муке руками:

— Соскучился по сестрице Сяохуань?

— А дети где? — перебил Сяо Пэн.

— В яслях, — Сяохуань повела гладким покатым плечом в сторону соседней комнаты. Метнулась обратно к плите, открыла паровую решетку, сняла с нее витую пампушку:

— Горяченькая!

— Сестрица, послушай, что я скажу, — прошептал Сяо Пэн, пятясь к двери на лестницу. — С мастером Чжаном беда!

— Что такое? — Сяохуань мигом сняла фартук и бросила его на перила террасы. — Что за беда?

Сяо Пэн жестом велел ей скорее идти за ним. На лестнице Сяохуань ногами промахивалась мимо ступенек, чуть не свалилась сверху на Сяо Пэна. Выпалила:

— Покалечился?

Спустившись вниз, Сяо Пэн оглянулся к ней и сказал:

— Нет, не то, хуже. С увечьем жить можно.

Сяохуань мигом прикусила свой болтливый язык. Она все поняла.

Но когда Сяо Пэн рассказал ей, что слышал у дверей отдела безопасности, сестрица вдруг прыснула прямо в его озабоченное лицо. Сяо Пэн подумал, что эта женщина совсем спятила, как она не понимает, что мужу ее теперь конец!

— Я-то решила, что он за мной оттуда выбежал! Жду его, пожду, нигде не видно, сама думаю: никак по другой дороге удрал. Пойдем, пойдем, отведи сестрицу в ваше управление!

Сяо Пэн оседлая велосипед, Сяохуань забралась на заднее сиденье. За пять минут, пока ехали, он спросил только:

— Сестрица Сяохуань, значит, в клубе, с мастером Чжаном… Точно была ты?

— А то стала бы я прикрывать этот его таз дерьма? Думаешь, сестрица Сяохуань такая простофиля?

— Так вы…

Сяохуань снова рассмеялась, ее смех показался Сяо Пэну каким-то грязным и недобрым:

— Братец Сяо Пэн, вот появится у тебя женщина, узнаешь: если приспичило — ты сам себе не хозяин.

Сяо Пэн замолчал. Словам Сяохуань он не верил, зато верил тому, что знал о ее нраве: эта женщина сопернице и крохи не уступит, даже собственной сестре.

Перепрыгивая через ступеньки, Сяохуань поднялась в управление завода и зашагала по коридору в отдел безопасности, на ходу оправляя одежду и приглаживая прическу. Желтоватые от завивки волосы Сяохуань повязала носовым платком и убрала за уши; красивая женщина, хоть и за тридцать давно. Оказавшись у нужного кабинета, она даже стучать не стала, сразу повернула дверную ручку.

Дверь распахнулась, Чжан Цзянь вполоборота сидел напротив большого письменного стола, спиной к входу. Сяохуань неторопливо прошла в кабинет, словно актриса чжэвдань^[66], которая выходит на сцену.

— Слыхала, вы за меня вознаграждение объявили. Вот я и пришла! — ее припухшие красноватые глаза щурились в улыбке, но буравили всех насквозь. — Который из ваших законов запрещает супругам жить семейной жизнью? Если дома с женой спишь — это у вас называется «делить брачное ложе», а если где в другом месте — уже «аморальное поведение»? Есть здесь неженатые? — она обернулась и окинула глазами физиономии собравшихся в кабинете. — Есть, так пусть выходят, я все начистоту выложу, а им это слушать ни к чему.

Дознаватель уставился на вошедшую женщину: изящная, грациозная, но того и гляди скинет туфлю и кого-нибудь ею отлупит.

— Вы жена Чжан Цзяня?

— Сочетались законным браком.

Сяохуань встала рядом с Чжан Цзянем и легонько пихнула его бедром в плечо, чтобы подвинулся. Чжан Цзянь пересел правее, и жена тут же взгромоздилась рядом — половиной зада на краешек стула, другой половиной — ему на ногу. Села и ну рассказывать дознавателю и сотрудникам клуба, как вышла за Чжан Цзяня, да как не смогла поладить с его матерью, потому и упросила мужа переехать из Дунбэя сюда. Чжан Цзянь заметил, что за разговором она все посматривает по сторонам, но его будто не видит. Людям в кабинете Сяохуань казалась женщиной бойкой, из тех, что за словом в карман не лезут, но он знал, что ее сердце ранено — она его ненавидит.

— Муж с женой, троих детей нажили, пристало ли вам позориться, почему же вы дома не могли свои дела сделать?

— Иначе никак, дома-то у нас ничего не выйдет! — от бесстыдства Сяохуань даже мужчин в краску бросило. Сама она ничуть не беспокоилась: это еще ерунда, она и не такое может! — Пойдите к нам домой да взгляните! Если у кого задница побольше — уже не повернуться! И детей трое, девка скоро с меня ростом будет. Чуть зашевелишься посильней, она уже тут как тут: «Мам, у нас что, крысы завелись?» Эх, кто еще неженатый? Вы уж не обессудьте!

Она говорила, размахивая руками и притопывая, и никто не смел ее перебить, даже дознаватель. Отчаянная баба — в веселой деревенской перепалке такой ничего не стоит стащить с мужика штаны. А уж если ей не до веселья, она и с себя штаны стащит и встанет у твоих ворот ругаться.

— У всех в городе такие квартиры, и по нескольку детей, но если бы все, как вы, бежали на улицу за этим делом, на что бы это стало похоже? Великий вождь председатель Мао приезжает с инспекцией, и что же мы покажем почтеннейшему, это разве и покажем?

— Да, пусть великий вождь приедет со своей инспекцией и узнает, что жилья нам, рабочему классу, не хватает! Вот и приходится прятаться по углам, чтобы произвести на свет новую смену! — Сяохуань даже развеселилась от своих слов, хлопнула себя и Чжан Цзяня по ляжке и засмеялась. Хохоча, скомандовала сотруднику клуба:

— Плесни-ка воды!

Дознаватель оставил супругов в кабинете, а сам оседлал мотоцикл и поехал на участок нарушителя. Партсекретарь участка, тот, что рекомендовал Чжан Цзяня в партию, все твердил, какой Чжан Цзянь трудолюбивый, работы не боится, за всю смену, кроме как по нужде, никуда с крана не отлучается. Дальше дознаватель поехал в жилой квартал, расспросить соседей, как живут Чжан Цзянь и Сяохуань да как с людьми ладят. Соседи в один голос заявили, что Чжаны будто клеем друг к другу приклеены, если муж собрался с друзьями на рыбалку, жена ни в какую его не отпускает, бежит за ним с четвертого этажа. Сяохуань до скандалов охочая, если мастер Чжан все равно решил пойти, она схватит чайник да с балкона террасы ему воды за шиворот нальет.

Дознаватель решил, что супруги эти — сокровище, таких днем с огнем не сыщешь. Он оставил сослуживца следить, как Чжан Цзянь и Сяохуань будут себя вести в кабинете, подслушивать их разговор. Но те ни о чем не говорили, даже сидели так же, как он их оставил: муж в плетеном кресле у окна, жена — на деревянном стуле, приставленном к стене напротив; молчат и смотрят друг другу в глаза.

Откуда им было знать, что эти двое, сидя в семи шагах друг от друга, не шевелясь, не говоря ни слова, уже все друг другу сказали. Тогда, много лет назад, Дохэ не ошиблась: Чжан Цзянь и Сяохуань правда были одним человеком. Сидя напротив жены, Чжан Цзянь чувствовал, что смотрит на вторую половину себя, на ту половину, которой не завладела и никогда не завладеет Дохэ.

Нос у Сяохуань покраснел. Чжан Цзянь видел, что жена запрокинула голову и уставилась в потолок. Сяохуань не хотела давать волю слезам: если Чжан Цзянь заметит — ничего, а перед посторонними ей плакать нельзя. В дверных щелях, в трещинах на стене — всюду прячутся чужие, просто их не видно. Лучше всего Сяохуань плакалось рядом с Чжан Цзянем: женщина льет слезы только перед тем, кого ее слезы тронут. Много лет назад этот мужчина сказал: «Спасайте мать», и его слова привили ей дурную привычку — плакать у него на плече.

Тот, прежний Чжан Эрхай откинул тканый полог, которым завесили дверной проем, вошел и замер у порога. Она уже поняла, как много для него значит, и знала, что может пользоваться своей властью. С того дня она временами даже помыкала немного Эрхаем, догадываясь, что ничего ей за это не будет. Когда-то полог, висевший на притолоке вместо двери, был простыней, мать Сяохуань сама соткала ее и отдала в мастерскую набить белые цветы сливы по синему фону, а потом эта простыня со всем приданым Сяохуань попала в дом Чжанов. За пологом остался такой же, как обычно, вечер: слышалось, как матери зовут детей ужинать, как кудахчут куры, которых гонят в курятник, как сморкается мать Эрхая и сухо кашляет его отец. Двадцатилетний Эрхай стоял у полога в белой, застиранной до желтизны куртке гуацзы, на животе, груди и рукавах куртки осталась кровь Сяохуань и сына, которого убили, не успел он родиться. Как он погиб? Лучше ей не знать. Кровь высохла, превратившись в бурые следы преступления. Молодой отец долго стоял у сине-белого полога, его верблюжьи глаза блуждали по комнате, пробегая мимо жены, которую можно было спасти лишь через убийство сына. Он не просто погубил свое дитя, он пошел наперекор воле родителей, взвалил на себя дурную славу неблагодарного, непочтительного сына, пресекшего род. Слезы Сяохуань неслись бурным потоком, словно горные ручьи в начале весны; теперь у нее остался только он, а у него — она. Лишившись сына, они всех восстановили против себя, и причастных людей, и случайных. Сколько же у нее было слез, она и не знала, что плач так облегчает душу. Заплаканным глазам Эрхай казался еще выше и больше, он словно разбух от ее слез. Свет двух керосиновых ламп играл в ее глазах, из-за слез и света все предметы казались перевернутыми, и он прошел к ней сквозь лучи опрокинутой лампы. Протянул огромную ладонь, не то слезы сначала смахнул, не то пот. Она схватила его ладонь и прижала к губам, ладонь была соленая, каждая линия промочена потом. Сколько так просидели — бог весть, но у нее остались силы рыдать. Пронзительно крича, она оплакивала своего сына. Рыдала так, рыдала и заблудилась в своих мыслях: «Дурак! Зачем меня спас?! Да разве дадут мне жизни твои родители? И люди, что моют косточки да судачат за спиной. — дадут?!» Напуганный плачем двадцатилетний Эрхай неуклюже сгреб ее в объятья. И скоро Сяохуань поняла, что он тоже рыдает, только беззвучно.

Сейчас напротив нее сидел уже не Чжан Эрхай, и нос у Сяохуань так забился, что кружилась голова. Того Чжан Эрхая больше нет, он превратился в Чжан Цзяня, и одного этого довольно, чтобы снова зайтись поминальным плачем. Но Сяохуань ни за что не расплачется, не даст чужим увидеть ее слезы. А слезы рвались наружу, потому что Чжан Цзянь провел между ними черту и сделал ее чужой.

Взгляд Чжан Цзяня становился все тяжелее, он не выдержал и опустил глаза на ботинки с развязанными шнурками. Медленно перебрался на пуговицу, продетую не в ту петлю. Только рядом с Сяохуань он чувствовал себя негодяем. Поднял глаза.

Он знал, что виноват. Обидел ее.

Перед остальными ему не в чем было оправдываться. Если заставят признать вину — кто угодно, — он лучше умрет. Но перед Сяохуань он был виноват.

Сяохуань никогда бы не подумала, что он докатится до такого: забудет про приличия, выставит себя на посмешище, растеряет всякий стыд. Неужели она мало его любила, неужели ему не хватало ее страсти? Путались за ее спиной, скрывались, словно она чужая. Сколько же они прятались?

…Немало. Два с лишним года.

Как будто она стала бы им мешать! Да разве не она, Чжу Сяохуань, убедила его помириться с Дохэ, не она растолковала ему: все женщины одинаковы, все набивают себе цену? Да была ли нужда обманывать? Кто раз за разом оставлял их вдвоем, разве не Чжу Сяохуань?

Но это другое. Оставлять вдвоем — это другое.

Почему другое? Какое — другое?

В сердце другое. В сердце… Как тут скажешь?

Значит, сердце остыло.

Нет! Не так все просто! Что за штука это сердце, сам иной раз не знаешь.

Так и есть, сердце остыло.

Это несправедливо!

Когда же оно остыло?

Чжан Цзянь смотрел на Сяохуань растерянно и испуганно: остыло?

В глазах мужа Сяохуань прочла вопрос, которым он терзал себя: сердце остыло? Верно ли?

Иначе разве вышло бы у него так с Дохэ… Что ни взглянуть нельзя, ни прикоснуться. Что дотронулся — и все тело пылает. Ведь раньше сколько раз ее касался! Все началось с той встречи на свободном рынке два года назад? Нет. Еще раньше. Сяохуань рассказала ему о том, что выпало на долю Дохэ, а на другой день он увидел, как в маленькой комнате Дохэ латает детское одеялко, и вдруг почувствовал какую-то бессмысленную нежность. Она сидела на кровати спиной к нему, поджав ноги, в домашней рубашке с круглой горловиной. Пуговка сзади расстегнулась, открывая мягкие, по-младенчески пушистые волосы на шее. Эта шея и эти мягкие волосы его и разволновали, захотелось подойти и нежно ее обнять. У китайских девушек, даже у самых молоденьких, не бывает такого мягкого детского пуха на затылке. А может быть, китайские девушки редко садятся, как Дохэ, потому и затылок у них никогда не разглядишь. Чжан Цзянь очень удивился: раньше ему было отвратительно все японское, любая примета Японии в облике Дохэ его отталкивала. Но теперь, узнав о прошлом Дохэ, он полюбил и пушок на ее затылке, и то, как она сидит, поджав ноги. В последние два года, два года любви к Дохэ и нежных безмолвных признаний, Чжан Цзяня иногда простреливало мыслью, что он любит — японку. И в секунды таких озарений он едва не плакал от счастья: как случайно обрел он ее, эту чужестранку! Через какую огромную вражду переступил, чтобы она по-настоящему стала его, сколько страха, отвращения и холода преодолел, чтобы ее полюбить!

Прошлое Дохэ остудило его сердце, и он предал Сяохуань.

И как же он думал распорядиться с ней, с Чжу Сяохуань? Оставить ее, пусть живет как чужая в их квартирке, где с задницей побольше и не развернуться? Что, думал, Чжу Сяохуань — дерьмо собачье? Да, дерьмо и есть, и самое отборное! Вместе с ним позорилась, вместе с ним срамила доброе имя предков семьи Чжан, как придем домой, надо будет все ему припомнить, ничего не забыть.

Чжан Цзяня с Сяохуань продержали три часа под арестом, да так и отпустили. Они медленно возвращались домой, безучастная и послушная Сяохуань ехала у него на заднем сиденье. По дороге молчали, почти все уже было сказано, пока они переглядывались в кабинете дознавателя. Оставалось принять меры и наказать преступника. А Чжан Цзяню — подчиниться наказанию.

Когда проезжали мимо железной дороги, Сяохуань велела мужу свернуть направо. Вдоль путей тянулись заросли камыша и дикого риса, рабочие-шанхайцы за этим рисом целыми семьями приходили — готовили из него еду или продавали на рынке. Стояло начало зимы, и жухлые листья уцелевших рисовых колосьев со скрежетом терлись о грязные метелки разросшегося камыша. Пересчитывая ногами шпалы, Чжан Цзянь шел следом за Сяохуань. Велосипед по шпалам не катился, и Чжан Цзянь, стиснув зубы, нес его на плече. Издалека по дуге приближался поезд; раздался протяжный гудок. Сяохуань взвизгнула и разрыдалась.

Чжан Цзянь бросил велосипед в камыши, шагнул к жене и потянул ее вниз. На нее снова нашло любимое настроение буянить и скандалить, она колотила его, царапалась и ни в какую не хотела убраться с путей. От грохота приближавшегося поезда ныли и дрожали рельсы, Сяохуань давилась рыданиями, но из обрывков ее слов он сложил:

— Кто спрыгнет — черепаший сын! Смерть все очистит! Пускай перекрутит нас поезд, как фарш в мясорубке, и дело с концом!

Чжан Цзянь влепил ей оплеуху, схватил в охапку и стащил с путей.

Поезд стрелой пролетел мимо, кто-то выплеснул из окна остатки чая, и порывом ветра воду с заваркой шлепнуло им на лица. В шуме уходящего поезда Чжан Цзянь расслышал крик жены:

— Вы сюда приходили, как пить дать! Весело в этих камышах до чертиков! И ни шистосоматоз, ни простуда не страшны! А простудился — можно вернуться домой, меня с детьми перезаражать…

Прическа Сяохуань растрепалась и теперь походила на большую черную камышовую метелку; увидев, как растерянно уставился на нее Чжан Цзянь, Сяохуань дернула его за штанину:

— Сядь, чего встал как телеграфный столб? Когда с Дохэ здесь резвились, ты так не стоял, а карпом изгибался, ястребом вертелся, драконом седлал облака…^[67]

Чжан Цзянь сел рядом. Посидели немного, и она повернулась взглянуть на него. В восемь утра у Чжан Цзяня закончилась ночная смена, не спав, он сразу пошел к Дохэ; скоро стемнеет, а в полночь его ждет следующая смена. Зимний туман выползал из камышовой канавы. Она видела усталость в его верблюжьих глазах — словно он прошагал сотню ли по бескрайней пустыне. Под глазами — черные круги, на скулах — две глубокие ямы, поросшие щетиной — половину сбрил, половина увернулась от бритвы. Выглядел он сейчас и правда неважно. Непростое это дело — врать, хитрить да прятаться по углам, тут и похудеешь, и состаришься. Рука Сяохуань легла на колючие мужнины волосы. Сердце его одичало, про все позабыл — и оброс вон, как дикарь. Сяохуань подумала, что на самом деле ее сердце тоже остыло и, должно быть, случилось это, когда Дохэ в первый раз понесла. В тот вечер Чжан Цзянь — он был еще Эрхаем — принес из комнаты Дохэ свои туфли, безрукавку и две любимые затрепанные книжки с картинками. То, что следовало сделать для семьи Чжан, он сделал, теперь им с Сяохуань можно дальше жить своей обычной жизнью.

Эрхай забрался на кан, они крепко обнялись, но тело Сяохуань ничего не почувствовало. Она сказала себе, что это по-прежнему ее любимый Эрхай, не надо его отталкивать. Тело вело себя вежливо и учтиво, исполняло любые просьбы, и только. С того дня оно заботилось об Эрхае, обихаживало Эрхая, но никогда не чувствовало того, что надо. Сяохуань осерчала на себя: экая ты жадина! Разве это не Эрхай? Но тело не слушало свою хозяйку, и чем больше она старалась, тем сильнее оно отбивалось от рук. Тогда-то Сяохуань и заплакала тайком о своей доле. Она плакала о той, прежней Сяохуань, у которой в объятиях Эрхая радость рвалась изнутри наружу и сердце, и тело радовались, и было нечего больше желать. И слово «радость» никаким другим было не заменить, и то чувство она не променяла бы ни на что на свете. А потом Сяохуань поняла, что она Чжан Цзянюуже не совсем жена, мало-помалу она превратилась в женщину с неясной ролью и званием. Казалось, будто в ней смешались все женщины рода: и старшая, и младшая сестра, и жена, и мать, и даже бабка. Потому и любила она Эрхая любовью всех этих женщин. И потому ее любовь к остальным домочадцам тоже переменилась. Она потянулась и достала у него из кармана трубку, набила, снова полезла к нему в карман, выудила оттуда спички, закурила. Затянулась пару раз, и на глаза опять навернулись слезы: вот до чего он себя довел без сна и еды — ни дать ни взять старый тощий бандит. Рука Чжан Цзяня легла ей на талию. Сяохуань снова потянулась и достала из левого кармана его спецовки платок. Она слишком хорошо его знает, знает, где у него что лежит, не шаря по карманам, рука сразу находит нужное. Платок был сложен в аккуратный квадрат, пропитан цветочной водой, смешанной с рисовым крахмалом. Ни одному носовому платку в семье было не убежать от утюга Дохэ. Все — взрослые и дети — выходили из дома разглаженными и аккуратными, будто сами только что из-под утюга.

Сяохуань докурила трубку, встала и потащила Чжан Цзяня за собой, требуя, чтобы он отвез ее в следующее «укромное местечко», показал, как они из людей не то в кошек, не то в собак превратились, как бегали на случки. Что за местечко вы нашли, как жили два года по-собачьи да по-кошачьи? Скоро Чжан Цзянь привез ее к ресторанчику с шанхайскими сладостями, возле Народной больницы. Из заднего окна открывался вид на озеро и горные склоны на дальнем берегу.

Он усадил ее за столик у окна, дешевая кружевная скатерть была заляпана пятнами. Попав в этот новый рабочий городок, любая вещь «революционизировалась»: шанхайское здесь уже не походило на шанхайское, нанкинское — на нанкинское, все становилось грубым, замызганным, без изысков.

Сяохуань гадала: о чем же они тут беседовали? Пусть он и понимает, что говорит Дохэ, но о складной беседе между ними и речи быть не может. Они просто держались за руки, касались друг друга ногами, влюбленно переглядывались. Сердце остыло, это точно, иначе разве стал бы Чжан Цзянь, который за всю жизнь и гроша лишнего не потратил, спускать такие деньги, чтобы подержаться здесь за руки, коснуться ногой ее ноги, встретиться глазами?

Да, сердце остыло.

Подошел официант, спросил, что они закажут; не глядя в меню, Чжан Цзянь попросил решетку маленьких пирожков баоцзы. Баоцзы принесли, но кусок не шел в горло. У Сяохуань к глазам снова подступили слезы. Чжан Цзянь велел ей скорее есть, не то сок в баоцзы остынет. Она ответила, что всухомятку есть не годится. Чжан Цзянь снова подозвал официанта, спросил, какой у них здесь фирменный суп. Официант сказал, что раньше, когда заведение было частным, лучше всего им удавался суп с куриной и утиной кровью, но сейчас его убрали из меню.

Сяохуань надкусила баоцзы. Чжан Цзянь сказал, что раньше здешние баоцзы были в два раза меньше. Сяохуань подумала: все-то он знает, сколько раз сюда приходил? В ночную она всегда давала ему с собой две пампушки, а он из экономии приносил их домой нетронутыми, завернутыми как были. Раньше пил водку по шесть цзяо за цзинь, потом перешел на ту, что по четыре цзяо, там и до трех цзяо дошло. А после вообще стал брать крестьянский самогон на свободном рынке, на вкус — будто спирт водой разбавили. Зато не жалел денег на крошечные баоцзы с мясом и соком внутри. И на озеро бесплатно не полюбуешься: из тех денег, что платишь за баоцзы, половину отдаешь за вид в окошке. Когда сердце остыло, разве нужна еда? Красоты за окном и кормят, и пьянят.

— Я подумал. Придется уволиться с завода и вернуться домой, в Аньпин, — сказал Чжан Цзянь.

— Не пори ерунды. В Аньпине все знают, что ты купил япошку. Детей там будут держать за японских ублюдков. И дом совсем старый, скоро развалится, твоим родителям и жить-то негде будет.

Недавно они получили письмо от родителей Чжан Цзяня, старики наконец поняли, что их в семье старшей снохи держат вместо нянек, и вернулись в Аньпин. В письме говорилось, что в доме долго никто не жил и он вот-вот развалится от запустения.

Прикрыв глаза, Чжан Цзянь смотрел на лаково-черную гладь озера за окном и обреченно молчал.

Сяохуань сама знала, что им втроем никуда друг от друга не деться. Не расскажи Дохэ о своем прошлом, может, было бы не так сложно. Она стиснула зубы, сердце захлестнуло злобой: зачем Дохэ ей все рассказала? Какое ей, Сяохуань, дело до этого окаянства? А Чжан Цзяню? Разве в груди у Чжан Цзяня — сердце? Мягкое, как перезрелая октябрьская хурма, разве выстоит оно против этакого зверства? Водил сюда Дохэ, смотрел на озеро, на горы за окном и поил ее сладкой водой из мягкого сердца-хурмы. Мой Эрхай…

Она схватила под столом его руку и сжала так, что его ладонь похолодела.

Чертово прошлое Дохэ, чертовы ее беды: одна на белом свете, выбросишь на улицу — погибнет. Если бы только не знать о том, что выпало на ее долю!

Вышвырнула бы вон — выживет, не выживет не ее, Чжу Сяохуань, дело. Чжу Сяохуань не такая размазня, как этот Чжан Цзянь, здоровенный детина, а вместо сердца перезрелая хурма. Она, Сяохуань, беспощадна, как мясник: Дохэ отняла ее мужа, прямо в их доме — зарезать ее, и дело с концом. Сяохуань с детства забивала кур, уток, кроликов, и получалось у нее это дело на славу.

Когда вышли из ресторанчика, было уже восемь. Сяохуань вдруг вспомнила, что Ятоу просила ее нынче вечером прийти посмотреть, как она играет на барабане. К приезду великого вождя председателя Мао из городских школьников составили отряд барабанщиков, и сегодня на спортплощадке третьей начальной школы проходила генеральная репетиция. Сяохуань велела Чжан Цзяню поскорее отвезти ее к третьей начальной школе — хоть к концу успеем, и то ладно. У всех детей будет кто-нибудь из взрослых, Ятоу расстроится, если к ней никто не придет.

Третья начальная школа была в точности такой же, как шестая школа, в которой училась Ятоу: кремовожелтые стены, светло-коричневые двери и окна. Тот советский архитектор начертил одно здание, и по его проекту построили дюжину одинаковых, как под копирку, начальных школ. По его же чертежу вдоль горных склонов у озера выстроилось несколько сотен неотличимых друг от друга жилых домов. Из дюжины начальных школ отобрали четыреста барабанщиков, всех одели в белые рубашки и синие штанишки, повязали им пионерские галстуки. Было начало зимы, поэтому под рубашки детям поддели стеганки или куртки с подкладкой, и белая ткань туго-туго натягивалась поверх курточек, точно бинты. Дети слаженно меняли барабанный ритм, аккуратно перестраивались, личики их были чересчур нарумянены, и потому сперва казалось, что по школьной площадке скачет толпа маленьких Гуань Юев.

В третьем ряду Сяохуань отыскала глазами Ятоу. Девочка заулыбалась ей во весь рот. Сяохуань указала пальцем на ее живот, Ятоу опустила голову, увидела, что хвостик разноцветного брючного ремня выпростался из-под белой рубашки и прыгает по воздуху бойчее даже, чем его хозяйка. Улыбка Ятоу распустилась еще пышнее.

Чжан Цзянь тоже протиснулся к Сяохуань, вокруг стояли другие родители — махали руками, разговаривали. Кто-то узнал Сяохуань, окликнул:

— Вашу дочку тоже выбрали посмотреть на председателя Мао?

— А вы думали, только ваш сынок отличился? — отрезала Сяохуань.

Еще чья-то рука потянулась к ним, отсыпала Сяохуань семечек. Чжан Цзянь подумал, что жена не зря ходит в гости по соседкам: где бы ни оказалась, ее всегда и семечками угостят, и табаком.

Детей отпустили на перерыв. Ятоу спросила Сяохуань и Чжан Цзяня, горбит ли она спину, когда стучит в барабан. Сяохуань сказала, что стучит она очень хорошо и скачет вон как бойко.

— А учитель говорит, у меня горб, как у верблюда, — ответила Ятоу.

Сяохуань спросила Чжан Цзяня:

— Есть у нее горб?

— Маленький горбик — даже хорошо, так больше на меня похожа, — не глядя ответил Чжан Цзянь.

Сяохуань смотрела, как Ятоу возвращается в строй. Семья на каждом из них держится, убери одного — все рухнет. Ятоу сейчас такая счастливая, а если из троих взрослых один уйдет, что с ней станет? Ее семья рухнет. И если убрать Ятоу, или Дахая, или Эрхая, то семья Сяохуань тоже рухнет. Не поздно ли разбирать, кто кому кем приходится? Ничего теперь не поймешь.

Она сказала себе: эх, ладно, как-нибудь проживем, ради детей. В глубине же сердца Сяохуань понимала: не так все просто. Чжан Цзяню она сказала то же самое: ради детей оставим все как есть. Он смотрел на жену, понимая: не так все просто. Смутные, бестолковые, малодушные десять лет намотались вокруг узлом, уже и не распутать. Он бы и рад содрать с кожей эти путы — будь что будет! — и зажить честно, но куда там.

(обратно)

Глава 7

Руда под молотком дробится ровно, ладно, хочешь разбить кусок на четыре части — он бьется на четыре, хочешь на три — пожалуйста. Тацуру думала, что человеку подвластно и железный молоток с деревянной рукоятью превратить в часть своего тела, подчинить его удары своей воле. С камнями она тоже подружилась: просидела здесь всю осень и зиму, стуча по ним, и камни дробились на части, как ей было угодно.

Тацуру больше не нужно было отпрашиваться с работы. В том году она часто подавала бригадиру записку: «По семейным обстоятельствам прошу отгул на полдня». Это Чжан Цзянь придумал для нее такие слова и составил их в предложение. Боялся, что ее собственную ложь люди не поймут и он будет напрасно ждать на месте свидания. А еще боялся, что ложь, которую она сочинит, будет не совсем китайской ложью и бригадир начнет сомневаться, та ли она, за кого себя выдает. Это тебе не в мясную да рисовую лавку ходить: работницами в каменоломне руководили женщины, костяк кадрового состава, и политическое чутье у них было куда острее, чем у обычных функционеров. Когда председатель Мао приезжал с инспекцией, именно женские кадры разоблачили два случая вредительства. Первый — когда в мусорном ведре нашли бюст председателя Мао, склеенный пластырем: бюст разбили вдребезги, а потом пластырем перебинтовали. Второй случай — когда поймали группу вредителей, учивших школьников собирать детекторные приемники, а приемники эти, оказывается, могли ловить передачи и на английском, и на японском. Бригадир сейчас очень зависела от производительности Чжу Дохэ: ни слова не говоря, Дохэ за полдня могла надробить дневную выработку трех человек. И носила руду, не отдыхая, надежнее, чем хорошая машина: грузит в ведро, взбегает на мостик, поворачивается, отстегивает днище, и руда летит в вагонетку. Весной исполнился ровно год, как Дохэ начала работать на каменоломне, но все равно, завидев вдали кого-нибудь из товарок, она обязательно кланялась и широко-широко улыбалась, словно эта встреча — ее самая большая радость за весь день. Женщины перешептывались с бригадиром: почему это Дохэ не похожа на нас, китайцев? В чем не похожа? Мы за час успеваем так подружиться, что она у тебя из тарелки ест, а ты от ее пампушки половину отламываешь. Дохэ просто соблюдает гигиену. Ну, значит, эта гигиена какая-то неправильная. Почему неправильная? Так сразу и не объяснишь.

Мало-помалу все поняли: младшая Чжу — простофиля. Крикнут ей: Дохэ, принеси-ка ведро с фасолевым супом! Она пыхтит от натуги и тащит эмалированное ведро, которое двоим-то едва впору поднять. Или скажут: Дохэ, тропинка неудобная, пока все отдыхают, возьми лопату да разровняй. Она уйдет с лопатой и не спросит: что значит, пока все отдыхают? А я что, не все? Собравшись вместе, соседки принимались сплетничать, обсуждали, в чьем доме муж бьет жену, а у кого невестка со свекровью «состязаются в смекалке и мужестве». Однажды кто-то из работниц окликнул Дохэ. шагавшую с пустым ведром от вагонеток:

— Чжу Дохэ. сестра у тебя вон какая ловкая, со всеми в городе знакома, чего тебе мужа до сих пор не сыскала?

— Точно! Чжу Сяохуань сколько невест сосватала!

— Чжу Сяохуань кого сватала, все переженились! У моей соседки деверь, паренек с заячьей губой. — ему ведь Сяохуань жену подыскала. На базаре с ней познакомилась, крестьянка из пригорода, овощи выращивает. и пригожая!

— При старых порядках Чжу Сяохуань в деньгах бы купалась!

— За чем же дело стало? Держит в невестах такую хорошенькую беленькую сестренку, она скоро дома состарится!

— Чжу Дохэ, тебе сколько лет?

Таиуру посмотрела на одну женщину, на другую, они говорили слишком быстро, а кто-то еще с южным акцентом, и тараторили все вместе, набрасывая слова в стопку по два, по три сразу. Она ничего не поняла.

— Тебя спрашиваем, младшая Чжу, сколько годочков?

Наконец до нее дошло. Вытянула вперед два пальца. потом составила ладони рядом и показала на них девять пальцев. Лицо ее было очень серьезно, а движения усердны, как у дурачка, который пытается доказать. что никакой он не дурачок: считать умеет. Потом Тацуру снова улыбнулась своей широкой честной улыбкой, которой одаривала и близких людей, и незнакомых.

Женщины на миг умолкли. Они с этой Чжу Дохэ никак немогли поладить, и так и сяк пробовали, а все равнодушно рядом с ней, будто воздух сперт.

— Давай я тебя чуть погодя кое с кем познакомлю? — предложила одна южанка. — Брат мой двоюродный в Нанкинском химико-технологическом институте работает. Давно за тридцать, красавец, разве что немного лысоват. Когда за третий десяток перевалило, хочется встретить такую девушку, как Дохэ: воспитанную, пригожую, беленькую и холеную.

— Дохэ, тебя почему солнце не берет?

Она уже нагрузила тележку рудой и пошла к вагонеткам.

— Небось белишься? — решила работница-дунбэйка. — В наших краях пудра японская была, пудра так пудра! На любое лицо положи — кожа делается белая, нежная. Когда япошки капитулировали, этой пудрой все улицы были завалены.

Тацуру уже не слышала, о чем они говорят. Только сейчас у нее получилось собрать вместе слова южанки и построить из них предложение. А когда сгрузила камни в вагонетку, поняла, что значили эти состроенные вместе южные слова. Ее хотят познакомить с лысым мужчиной за тридцать. Из химико-технологического института. Любит красивых женщин. Беленьких и холеных. Как она, Тацуру.

Все хотят ее, Тацуру, выдать замуж, и Чжан Цзянь, и Сяохуань тоже. Если бы она могла расстаться с детьми, если бы могла придумать правдивую историю про свое прошлое, ее бы давно уже кому-нибудь сосватали.

Четыре месяца назад она стояла в вязовой рощице за клубом и смотрела, как Чжан Цзяня уводят. Когда снова встретилась с ним, поняла, что теперь все переменилось, снаружи осталось как прежде, а там, внутри — переменилось. В тот день он переходил с ночной смены на дневную и с утра до вечера был свободен. Раньше он этот свободный день и на жизнь не променял бы, увез бы Тацуру далеко-далеко, дальше, чем тот берег, где бросил когда-то. Но теперь Чжан Цзянь вернулся со смены и сразу лег спать. Она не слышала даже, чтоб он выходил в туалет или наливал воду помыть ноги. С восьми утра проспал до шести вечера. Тацуру как раз посадила сыновей ужинать и увидела, как он выходит из большой комнаты, весь опухший и помятый со сна. Волоча ноги, прошлепал в туалет. Ее словно не заметил, и когда сыновья его позвали, даже ухом не повел. Вышел из туалета, дети снова его окликнули, и он обернулся, привалившись к дверному проему. Чжан Цзяня будто сонный паралич разбил, он походил на груду грязи, которую поставили прямо: не держись он за дверь — тут же упал бы.

Тацуру его окликнула. Она звала его по-своему: «Эрхэ». Как научилась тогда, десять с лишним лет назад, так и звала: «Эхэй, Эхэ, Эрхэ». Сяохуань пробовала ее переучить, но в конце концов рассмеялась: «Ладно, Эрхэ так Эрхэ». Тацуру знала, что получается у нее неправильно, поэтому старалась реже звать Эрхая по имени, а если позвала, значит, ей ничего больше не остается, значит, она в отчаянии.

Грудой грязи он привалился к косяку, над бровями собралась гармошка морщин:

— Я страшно устал.

Она испуганно смотрела на него. Его наказали? Как наказали? В его глазах столько боли. В этот миг щелкнул дверной замок, и вошла Сяохуань, внесла три порции каши и пампушек из смесовой муки — купила в столовой. От работы в столовой, так ее растак, пользы никакой, разве что с порцией сам себя не обидишь. Сяохуань в сердцах ворчала: это, мать их, разве баклажаны? Каждый баклажан словно восемь месяцев беременным отходил, мешок с семенами, а не баклажан! У Сяохуань все по-прежнему: столовая еле сводит концы с концами, а она насмехается. Ничего словно и не изменилось, Чжан Цзянь вернулся в большую комнату и снова лег спать.

Прошла еще неделя, Чжан Цзянь по-прежнему много спал, словно хотел как следует отоспать все силы, истраченные на свиданиях. Иногда он заговаривал с ней: «Дахай проглот, пять лет, а за раз уминает пару пампушек по два ляна!» Или: «Эрхай опять писал с балкона? Снизу сейчас ругались!» Или: «Мне спецовку не гладь! На заводе и лазить везде приходится, и садиться где попало, тут же помнется».

Тацуру не сводила с него глаз. Он притворялся, что ничего не понимает, что не видит, как много слов скрыто в ее взгляде: «Что ты думаешь делать дальше? Ты разве не говорил, что любишь меня? Ты увел мое сердце, сам вернулся, а сердце мое одичало, его теперь в такой тесноте не запрешь».

Он больше не звал ее на свидания. А когда она делала знаки, притворялся, что не видит. Она хотела, чтобы он объяснил ей все с глазу на глаз: что ему сделали на заводе? Сяохуань знает? Теперь так и будет, как раньше, непонятно, мутно, словно он едва знаком с Тацуру?

Весна в этом году наступила рано, поля вокруг каменоломни уже зазеленели. Тацуру сидела среди галдящих соседок, слушая, как они подбирают ей жениха или выспрашивают секреты красивой кожи. Каждый раз до нее доходило, о чем говорят эти женщины, только много после того, как они замолкали. Когда Тацуру сообразила, что одна из соседок рассуждает о белилах, та была уже совсем близко. Когда поняла, зачем она подошла, было поздно: женщина протянула руку, потерла ее щеку пальцем и поднесла палец к глазам. Только тут Тацуру догадалась, что соседки держали спор, есть у нее белила на коже или нет, поэтому одна из них подошла и тронула пальцем ее щеку, чтобы проверить.

Тацуру уставилась на эту толпу — все женщины за тридцать.

А соседки набросились с упреками на озорницу, которая трогала Тацурину щеку. Упреки были ненастоящими, соседки все равно были на стороне той женщины, только посмеивались: мол, видишь, что человек скромный, и уже распоясалась!

— Ай-о, нежная какая! Не верите — подите да сами посмотрите, какая у Чжу Дохэ кожа! — ответила женщина.

Все стали спрашивать у Тацуру разрешения ее потрогать. Она подумала: нет, это уж чересчур, они не станут. А женщины уже подошли, протягивая руки. Тацуру видела, как их рты что-то говорят, что-то хорошее. Она тоже дотронулась до своей щеки там, где терли их руки. Когда она отошла, все заговорили: все-таки странная Чжу Дохэ, спрашиваешь ее — можно потрогать, а она стоит, такая вежливая, учтивая, и слова против не скажет.

Тацуру первой забралась в грузовик, который вез их домой, в жилой квартал. Из-за выходки соседок она почувствовала себя совсем одиноко. На ней была такая же соломенная шляпа, как у всех, тоже старая, поношенная, целый год ее трепал ветер и жарило солнце. И брезентовая спецовка у нее тоже была как у всех — соседкам они доставались от мужей, поэтому сидели мешком. Но эти женщины все равно всегда будут видеть, что Тацуру другая.

Грузовик тронулся. На каждой кочке и выбоине он швырял Тацуру к остальным женщинам, тесно прижимая к ним, словно к близким подругам, но она чувствовала, как их тела отторгают ее тело. До любви с Чжан Цзянем она бы никогда не подумала. что захочет влиться в круг китайцев, захочет, чтобы китайцы считали ее своей. Тогда она даже не чувствовала себя одиноко. Рядом были дети, которых она выносила и выкормила, плоть от плоти, и половина кровя в их жилах принадлежала семье Такэути. Раньше она думала: в кругу детей я буду все равно что в деревне Сиронами. Но теперь все переменилось. Полюбив Чжан Цзяня. Тацуру вверила ему свою жизнь, и для этой любви было уже неважно, что он отец ее детям. Важно лишь, что на этой чужой земле она отчаянно полюбила своего чужестранца. Сколько раз за два последних года Тацуру сбегала к своему возлюбленному? Ей уже не вернуться обратно. Деревня Сиронами. которую она строила втайне от всех, рухнула. Сама она ее и разрушила. Разрушила, потому что возжелала, чтобы эта родившая Чжан Цзяня страна безоглядно приняла ее и растворила в себе. Ведь она сильнее жизни полюбила Чжан Цзяня и потому приняла его родину без раздумий.

Женщины в грузовике снова захохотали. Тацуру прослушала шутку, над которой они смеялись. Ей никогда не войти в их круг.

Любовь Чжан Цзяня, внезапно вспыхнувшая и внезапно угасшая, сделала из нее самого одинокого человека на свете. Грузовик остановился, женщины, толпясь у бортика, прыгали вниз, стаскивали друг друга. Те, кто спустились первыми, кричали: «Прыгай, ловлю!» — и подавали руки оставшимся в грузовике. Тацуру медленно отошла вглубь кузова. Куда ей спешить? Того Чжан Цзяня. который встречал ее жаркими поцелуями, больше нет. Когда она спрыгнула вниз, остальные соседки были уже далеко.

Тацуру пошла вверх по холму, но поворот к дому пропустила. Она поднималась выше, и велосипедные звонки за спиной постепенно стихали. Впереди были заросли чумизы, все гуще и гуще, а дальше — сосны, и скоро появился тот самый запах, который бывает только в сосновом лесу; склон под ногами становился круче, а запах — сырей и прохладней. Мхи укрывали камни серым, зеленым, белым. Откуда-то сзади донесся протяжный паровозный гудок. Мох на камнях, гудок поезда, сосновый запах — нужно ли что-то еще, чтобы вернуться на десять с лишним лет назад, в навсегда исчезнувшую деревню Сиронами? Нет, этого довольно. Доктора Судзуки поезд привез и поезд увез. На станции доктор с гневом обрушился на несколько тысяч односельчан, механическая, настоящая нога и трость словно взбесились, и скрип всех его ног больно царапал нервы шестнадцатилетней Тацуру. Она никогда не видела доктора Судзуки таким свирепым. Словно какой-то злой дух, он выкрикивал страшные пророчества, говорил, что этот поезд, быть может, их последняя надежда на спасение. Если останетесь, попадете в лапы русских солдат и китайцев, а они с вами поквитаются за войну, жизнью за все заплатите. «Отряд освоения целины», правительство вас попросту одурачило! Разве вы целину распахивали? Нахалы из правительства вместо целины отдали вам на распашку плодородные китайские поля! Шестнадцатилетняя Такэути Тацуру не знала, одной ли ей хочется прыгнуть в вагон вслед за доктором Судзуки. Правда, она тогда совсем не понимала, что у них нет иного выхода, ей просто хотелось, чтобы всегда вежливый и культурный доктор унял свой гнев, пусть он по крайней мере знает, что не напрасно распинался, все же нашлась одна ничего не значащая шестнадцатилетняя девушка по имени Тацуру, которой захотелось сесть в его поезд. Еще Тацуру надеялась показать доктору Судзуки, что она не такая, как эти сельчане, застывшие у поезда с каменными лицами, не одна из тех, кого он обругал болванами. Она уже подвела свою семью к вагону, но мать вдруг обернулась и поняла, что рука, влекущая ее куда-то, отделившая ее с детьми и от односельчан, и от деревни Сиронами, принадлежит Тацуру. Мать тряхнула плечом и вырвала руку. В этот миг Тацуру была уже наверху: она стояла на подножке у входа в вагон, и до механической ноги доктора Судзуки оставался всего один чи. За ту секунду Тацуру многое успела передумать. Она не помнила, как соскочила с подножки. Только когда поезд уйдет, у нее появится время, чтобы привести в порядок мысли, ворвавшиеся тогда в голову.

И все эти годы, до сего дня, она так и не привела в порядок эти мысли. Гудок поезда, сосновый запах, мох на камнях и правда вернули ее в Сиронами, она вдруг вспомнила, как стояла на подножке, как глядела на механическую ногу доктора Судзуки и думала, что хочет связать свою жизнь с этой загадочной ногой. То была самая таинственная из всех тайн доктора Судзуки. Тацуру хотела всегда быть рядом с этой ногой, близко-близко.

Сосновый запах становился то гуще, то слабее, ветер тихо свистел в кронах. Свист влажно гладил ее по лбу и щекам. Так что же это значит? Девушка по имени Тацуру хотела стать той, кому суждено вечно заботиться о докторе Судзуки? Если бы она шагнула вверх, а не вниз, когда мать стряхнула с себя ее руку, то стала бы другой Тацуру, той Тацуру, сердце которой никогда не разбил бы китайский мужчина.

Лес впереди становился чаще. Она ухватилась за сосну и села на камень, покрытый толстым слоем мха. Рядом, под ногами, оказалась та самая выложенная камнем канава. День прибавлялся, было еще светло. По ночам этот город никогда не темнеет до конца: там из печи выпускают сталь, тут чугун, а еще где-то из прокатного стана выходит огромная стальная деталь, поэтому до самого утра то тут, то там пылают крошечные рассветы и закаты.

Тацуру медленно спускалась с горы. Только сейчас она почувствовала, что ноги от усталости едва ступают. Ослабшие колени подкашивались на каждом шагу. Тяжелая это работа — таскать руду на спине.

Тацуру вдруг замерла на месте. Она увидела ту девушку, какой была много лет назад.

Шестнадцатилетняя Тацуру застыла, завороженная удивительной картиной: кровяной ручей пробился сквозь трещину между валунами, трещину в палец толщиной, и тек туда, где всходило солнце. Постепенно у края валуна кровь собралась в шар, кровяной шар размером с мускатную тыкву, полупрозрачный, подрагивающий. Как густа она, кровь нескольких поколений, уже не жидкая, еще не твердая. Пульс, судороги, тепло тел односельчан смешались вместе, и было уже не разобрать, кто здесь кто — все они превратились в один кровяной шар. Девушка по имени Тацуру услышала, что уготовили старосты ее селу, и побежала прочь из деревни, в поле. Гаоляновые стога выскакивали ей навстречу, шарахались в сторону и оставались далеко позади. Никогда еще она не бежала так быстро, в широком пустом поле даже ветер поднялся от ее бега. Гаоляновая стерня под ногами хотела продырявить Тацуру подошвы, пригвоздить ее к земле. Она так бежала, что в волосах и одежде бился ветер. Сначала он был холодным, потом теплым, в конце — горячим, как крутой кипяток.

Откуда той девочке было знать, что бежит она к жилому массиву из нескольких сотен одинаковых краснобелых домов, бежит в объятия китайского мужчины, который теперь снова стал ей чужим, бежит в этот вечер, к своему разбитому сердцу.

Можно устроить все очень просто: выбрать на горе дерево, повесить веревку, завязать узел. Нужно найти хорошую веревку. Настоящие японцы берут для такого дела хороший нож или хорошее ружье. Церемония здесь превыше всего — сколько найдется в жизни столь же важных ритуалов? Свадебного обряда, самого главного для женщины, Тацуру лишили, и на этот раз она ни за что не станет делать все «как-нибудь». Нужно найти хорошую веревку.

На подходе к дому Тацуру увидела, как с лестницы на улицу высыпала целая толпа; просмоленный табаком голос Сяохуань слышался издалека:

— Кто-нибудь, дайте велосипед!

Поравнявшись с людьми, Тацуру увидела, что Сяохуань держит на руках Эрхая. В толпе сказали:

— О, тетушка их вернулась!

Тацуру расталкивала людей, которые никак не могли помочь, только сеяли беспорядок. Пробиваясь к Сяохуань, она ловила обрывки разговоров: вроде живой… Живой, кажись… После такого разве выживет… Оказавшись ближе, увидела, что Сяохуань с ребенком на руках неверными, но быстрыми шагами куда-то уходит, глядя в одну точку перед собой, будто слепая. Эрхая Тацуру почти не видела, только макушку. Сяохуань держала ребенка на руках, ее узкая вязаная кофта задралась до самой груди, оголив стройную талию. Сяохуань этого не заметила, она не заметила даже, что на одной ноге у нее деревянная сандалия, а на другой — матерчатая туфля.

Наконец Тацуру догнала их, потянулась, чтобы взять Эрхая, но тут же получила от Сяохуань локтем: «Прочь!» Локоть был такой острый, что едва не проткнул ей руку.

Пересуды вокруг понемногу складывались у Тацуру в голове, наполняясь смыслом: Эрхай упал с балкона четвертого этажа. Они с Дахаем пускали оттуда бумажные дротики, он перегнулся через перила и свалился вниз.

Забыв обо всем, Тацуру снова протиснулась к Сяохуань и позвала: «Дзиро!»^[68] Никто не понял, что она кричит. Ее пропитавшиеся рудной пылью ладони превратились в когтистые лапы, и она вцепилась ими в ручку Эрхая, повторяя: «Дзиро!» Она кричала, не умолкая, и Эрхай вдруг открыл глаза.

Сяохуань остановилась как вкопанная, ее слезы брызнули на личико Эрхая, а в застывшем взгляде забрезжила жизнь.

Но веки Эрхая снова сомкнулись.

Сяохуань рухнула прямо на дорогу, она качала ребенка, рыдая и причитая: «Мой Эрхай! Что с тобой? Где болит? Скажи маме!..»

Эрхай не открывал глаз, как она ни умоляла, его бледное личико казалось крепко спящим. Крови не было, ни пятнышка, на старой, застиранной добела курточке гуацзы только синели надставленные у обшлагов рукава да чернели локтевые заплатки. Это ребенок из бедной, но очень опрятной и достойной семьи, одежда его умело залатана, а отглажена так, что почти не гнется.

— Позови его еще! — крикнула Сяохуань.

Тацуру дважды выкрикнула школьное имя Эрхая: «Чжан Ган! Чжан Ган!»

Мальчик лежал с закрытыми глазами.

— Нет, позови, как сначала звала!

Тапуру оторопело уставилась на Сяохуань: она не помнила, как звала Эрхая сначала.

Подъехал трехколесный велосипед, Сяохуань с Эрхаем на руках запрыгнула в кузов, Тацуру за ней; ближе всего к жилому району была поликлиника при управлении завода. Сидя в кузове, Тацуру то и дело тянулась к шейке Эрхая пощупать пульс: еще бьется. Когда убирала руку, Сяохуань вскидывала на нее глаза, и Тацуру кивала: живой. Сяохуань торопила мужчину за рулем: «Братец, скорей же! Братец, в твоих руках сейчас три жизни!»

В амбулатории врач неотложной помощи осмотрел Эрхая и сказал, что, по-видимому, серьезных травм у ребенка нет. Все кости целы, и внутреннего кровотечения не обнаружено, подозрения вызывает только череп.

Медсестра принесла Эрхаю банку с консервированными фруктами, открыла и попоила с ложечки сиропом. Глотал Эрхай нормально. Сяохуань беспокоилась: ребенок с такой высоты упал, разве мог он остаться невредим? Никаких травм не обнаружено, с поврежденным черепом мальчик бы не глотал. Да где же это видано, чтобы человек с четвертого этажа упал и все у него было в порядке? Значит, случилось чудо. Вероятно, ребенок совсем легкий, и кусты падуба внизу смягчили удар. А если он все-таки в опасности? Результаты осмотра этого не выявили.

Доктор велел Сяохуань с Тацуру забрать ребенка домой, а если с ним что-то случится, привезти на повторный осмотр.

— Что случится?! — Сяохуань встала со стула вслед за доктором.

— Не знаю…

— Не знаешь, а нас домой отправляешь?! — она схватила врача за отворот халата.

Врач глядел на эту северянку, словно сюцай, встретивший солдата^[69]. От ярости губы у нее растянулись в нитку, глубокая ямка на щеке теперь вовсе не казалась милой, а наоборот, подчеркивала свирепость Сяохуань.

— Руки… Руки уберите! — врач тоже рассвирепел, но все равно оставался сюцаем.

— Что, что с ним может случиться?! — Сяохуань замяла в горсти еще немного белой ткани.

— Откуда мне знать? Да будьте же благоразумны!

— Не буду!

— Сяо Дин! — крикнул доктор оторопевшей медсестре. — Позови кого-нибудь, пусть ее выведут! Скандалит на пустом месте!

Непонятно как, Сяохуань уже очутилась на полу:

— Он толкнул! Толкнул меня, черепашье отродье…

Сбежался весь персонал поликлиники, дюжина человек. Медсестра утверждала, что доктор Сяохуань не толкал, Сяохуань обвиняла медсестру, что та выгораживает своих, но заведующий все уладил: распорядился выделить карету скорой помощи и доставить троицу в Народную больницу, чтобы там ребенка еще раз хорошенько осмотрели. Специалисты в Народной больнице авторитетные и оборудования много. Врач неотложной помощи разглаживал измятый, как половая тряпка, отворот халата, бурча себе под нос: «Да что может случиться? Целую банку локвы консервированной умял…»

В Народной больнице врачом неотложной помощи оказалась женщина, она то бережно где-нибудь надавливала Эрхаю, то аккуратно что-нибудь сгибала; осмотрев ребенка, докторша с улыбкой кивнула женщинам, следившим за ней, вытянув шеи. Улыбка за белой маской была очень ласковая. Потом она вкатила Эрхая в рентген-кабинет, а в конце проверила его специальным прибором для внутричерепной диагностики. Пробегав вокруг Эрхая до десяти с лишним часов, докторша вернулась за стол в кабинете и стала писать.

Сяохуань смотрела на нее, не смея дышать. Тацуру поглядывала на Сяохуань, держа ее за руки, то ли чтобы успокоить, то ли чтобы самой успокоиться. Руки Сяохуань, у которых всегда и на все было свое мнение, теперь словно лишились чувств. Тацуру заметила, как они невольно вздрогнули раз и еще раз, словно врач выводила письмена в книге жизни и смерти Эрхая^[70]. Нет, в книге жизни и смерти самой Сяохуань. Сяохуань сосредоточенно следила за докторшей, даже рот забыла закрыть, и было видно, как тускло мерцает во рту ее золотой зуб. Тацуру держалась спокойней, она как-никак закончила в Сиронами среднюю школу и по ходу осмотра догадывалась, что опасность Эрхаю не грозит.

Докторша сдвинула маску вниз, теперь ее улыбку стало видно целиком.

— Ребенок здоров, все в порядке, — сказала она, вставая с конторского стула.

Сяохуань вдруг снова очутилась на полу, но теперь она упала перед докторшей на колени, обняла ее ноги, захватив полы медицинского халата, и громко разрыдалась.

— Доктор! Спасибо! — всхлипывая, причитала Сяохуань.

Сбитая с толку докторша испуганно и смущенно бормотала:

— Меня за что благодарить? Мальчик и был здоров!

Но Сяохуань будто не слышала, знай себе всхлипывала, вцепившись в докторшины ноги:

— Бодхисаттва Гуаньинь^[71] во плоти… Воскресила нашего ребеночка… Благодетельница…

Докторша тягалась с ней и так и этак, в конце концов с помощью Тацуру поставила залитую слезами Сяохуань на ноги. Затем протянула Тацуру несколько рецептов, сказала, что у ребенка малокровие, нужно давать ему побольше свиной печенки. Лекарство, которое было указано в рецепте, останавливало внутреннее кровотечение, его следовало пропить три дня, и если после этого с мальчиком все будет в порядке, прекратить прием. Сяохуань угукала, моргая опухшими от слез глазами. Тацуру удивилась: и буйство, и невежество Сяохуань все дальше и дальше уводили ее от мысли про хорошую веревку.

Дверь в кабинет с грохотом распахнулась, на пороге стоял Чжан Цзянь. Он был в промасленной спецовке, на голове — каска, шея обвязана полотенцем — ясно, что прибежал сюда прямо с крана. У него была вечерняя смена, с четырех и до полуночи, кто-то из соседей принес новость в цех, и Чжан Цзянь помчался в больницу.

Он бросился к лежавшему на каталке сыну — Эрхай был его любимец. Близнецы есть близнецы: похожи друг на друга, как две капли воды, и у отца не было причин выделять одного из них, но Чжан Цзяню всегда казалось, что есть в Эрхае какая-то неуловимая черта, из-за которой он так его любит. И правда, от Эрхая никогда не знаешь, чего ожидать, вон чего отчудил.

Чжан Цзянь схватил сына в охапку, поцеловал, веки Эрхая дрогнули, он посмотрел на отца и снова закрыл глаза. Докторша сказала, что ребенок пережил сильный испуг, нервное потрясение, возможно, ему потребуется какое-то время, чтобы оправиться.

Дома женщинам досталось от Чжан Цзяня: он молча бушевал, прожигая их лица свирепым взглядом. Как говорила Сяохуань: «Опять нашло». От этого взгляда становилось очень страшно, казалось, схватит сейчас угольный брикет или кусок кирпича и либо тебя огреет, либо — и скорее всего — самого себя.

Под его взглядом у Тацуру с Сяохуань волосы встали дыбом.

— Вдвоем не можете за ребенком уследить?!

— Кто просил жилкомитет столовую открывать? — выступила Сяохуань. На все слова Чжан Цзяня у нее находился ответ: — А без денег, которые приносит Дохэ, мы даже топленого сала не смогли бы купить!

Чжан Цзянь помолчал, покурил и объявил свое решение: Дохэ немедленно увольняется. Не сможем купить топленого сала, купим свиной сальник, а если даже на хлопковое масло денег не наскребем, вообще обойдемся без масла и без сала, но нельзя оставлять малышей на Ятоу.

Ятоу так перепугалась, что с того самого часа, как Эрхая увезли в больницу, пряталась у соседей. У мамы, Сяохуань, было три любимых угрозы: «Шкуру с тебя спущу!», «На заднице места живого не останется!», «Рот шилом зашью!»

Теперь Сяохуань стояла у соседской двери, громко бранясь: «Вот молодец, прячься у соседей до старости! Только попробуй на порог явиться, шкуру с тебя спущу! На заднице места живого не останется!»

Тацуру маячила за спиной Сяохуань, пытаясь затащить ее домой. Сяохуань воспитывала детей так же, как все остальные соседи, но Тацуру все равно было неловко. Сяохуань почти ничего не боялась, а главное — не боялась осрамиться. Пока Тацуру тащила Сяохуань домой, они опрокинули чей-то столик на террасе, шахматы с него посыпались на пол, а несколько фигур через щель между перилами полетели прямиком в сточную канаву у дома. Хозяева шахмат заголосили: теперь двух пешек не хватает! Переводя дух, Сяохуань и на них прикрикнула:

— Всего-то двух недосчитались! Ничего, как-нибудь поиграете!

Тацуру замерла. Зачем искать хорошую веревку? Ничего, как-нибудь проживем.

(обратно)

Глава 8

Нищих на улицах с каждым днем прибавлялось. Теперь, заслышав стук в дверь, никто не спешил открывать: откроешь, а на пороге нищий. Иногда они приходили целыми семьями, со стариками и детьми.

Тацуру больше не ездила в каменоломню, не гнула спину за пять фэней в час. Столовая тоже закрылась, Сяохуань, приговаривая: «Поклон и Небу, и Земле, а председателю Мао спасибо вдвойне», вернулась домой и зажила своей вольготной жизнью: по утрам нежилась в постели, ночами не ложилась допоздна.

Когда Сяо Пэн и Сяо Ши заходили в гости, она уже не повязывала фартук на тоненькой талии и не кричала хлебосольно: «Что есть будете? Сестрица сама сготовит!» Теперь она могла их приветить одними пампушками цзиньинь^[72], только вместо кукурузной муки брала бататовую, а вместо пшеничной — кукурузную. Дахаю с Эрхаем скоро исполнялось семь лет, Ятоу стала совсем барышня, у всех троих головы и глазища были огромными, а ручки и ножки тоненькими, словно конопляные стебли; что ни ночь дети просыпались от голода.

Наведываясь к Чжанам поболтать или сыграть в шахматы, Сяо Пэн и Сяо Ши приносили в кармане спецовки по горстке фасоли или сои — покупали втридорога на черном рынке. Сяо Пэна снова перевели в техникум, проучившись там год, он вернулся в цех и звался теперь техником Пэном. В тот день он пришел к Чжанам и вместе с хозяйкой и Сяо Ши сел играть в «прогони свинью». Дохэ зашла в комнату, подлила им чая и попятилась к двери. Засучив белоснежные рукава спецовки, Сяо Пэн гаркнул:

— Спасибо, Дохэ!

Сяохуань и Сяо Ши даже вздрогнули, а Дохэ растерянно улыбнулась. Сяо Ши вдруг расхохотался, схватил Сяо Пэна за левое запястье и задрал повыше:

— Новые часы! Шанхайские! Как же вы не видите?

Лицо Сяо Пэна налилось кровью, словно кусок свиной печенки, но на этот раз он не стукнул Сяо Ши, только выбранился:

— Новые, и что? А ты гребаной своей слюной изошел весь, на них глядючи!

Ругаясь, он искоса взглянул на Дохэ, она снова ему улыбалась.

Дохэ никогда не прятала улыбки, всегда растягивала рот до самых ушей. Мужчин вроде Сяо Пэна такая улыбка сбивала с толку: казалось, будто он сегодня больше всех ее обрадовал или лучше всех рассмешил. Все эти годы Сяо Пэн силился понять: чем же Дохэ так выделяется среди обычных женщин? Казалось, есть у нее какая-то тайная история — Дохэ явно отличалась от других, но разница была такой неуловимой, такой ускользающей: только поймал, а она уже утекла сквозь пальцы.

— Дохэ, сядь, поиграй, я выйду за продуктами, — сказала Сяохуань, нашаривая ногой туфли.

Дохэ улыбнулась, покачала головой. Сяо Пэн заметил, что с сестрой Сяохуань болтает не так бойко, как обычно, а старательно выговаривает каждое слово.

— Садись, садись, мы тебя научим! — подхватил Сяо Ши. — В эту игру даже те, кто менингитом переболел, умеют играть!

Тацуру смотрела, как он тасует колоду. Дети — в школе, все, что нужно было постирать и погладить, уже и постирано, и поглажено, до ужина время есть. Она нерешительно села. Когда тянули карты, Сяо Пэн то и дело касался ее руки, бросая на нее быстрые взгляды. Сяо Ши то рассказывал что-то, то напевал, то хвалился, какие чудные ему выпали карты: Сяо Пэн с голой задницей останется.

Сяо Ши объяснял правила, а Тацуру кое-как пробиралась через его слова: половину сказанного упустит, половину поймет, а пока соображает, еще половина вылетит. Не успела она разобраться, что к чему, как дети вернулись из школы. Ученица среднего звена Ятоу вбежала в комнату вслед за братьями-второклашками. Тацуру торопливо встала, поклонилась гостям, чтобы дальше играли без нее, и скомандовала детям:

— Мыть руки!

Те неохотно поплелись на кухню. Вдруг Ятоу взвизгнула:

— Эрхай без спросу ест пан^[73]!

Дети выскочили из кухни, Эрхай сжимал в руке витую пампушку, состряпанную непонятно из чего: толи лук завернули в тесто, то ли тесто в лук — лука на пол выкрошилось больше, чем теста.

— Положи пан на место! — кричала Ятоу, гонясь за братом.

Близнецы слушались «трижды хорошую»^[74] Ятоу, словно маленького родителя. Дети забежали в большую комнату, и Ятоу приказала:

— Стой на месте, считаю до трех! Раз, два три!

Эрхай замер, и Дахай, улучив момент, выхватил у него пампушку. Тесто и так рассыпалось на части, да в него еще намешали столько лука, что пампушка, перекочевав в руки Дахая, тут же развалилась. Эрхай подскочил как ошпаренный, схватил брата за шею и вцепился зубами ему в плечо.

— Мой пан! Верни мой пан! — вопил Эрхай.

Сяо Пэн и Сяо Ши поняли, что это уже не игра — дети сцепились не на шутку, и бросились их разнимать. А потом спросили Ятоу, что такое «пан». Ятоу сказала, что это пампушка и есть. Это где так говорят? Не знаю. Тетя всегда так говорит. Сяо Пэн и Сяо Ши переглянулись: разве в китайском есть такое слово?

Поужинав, Чжан Цзянь и Сяо Пэн уселись за шахматы, а Сяо Ши наблюдал за игрой, готовясь заступить на место проигравшего. Сяо Ши спросил Чжан Цзяня, откуда же все-таки приехала их сестрица Дохэ, почему она пампушку по-иностранному называет? Чжан Цзянь, насупившись, уперся глазами в доску; то, что он пропускает вопросы мимо ушей, давно никого не удивляло.

Из-за швейной машинки подала голос Сяохуань:

— Что там такого сказала моя сестренка, что вы не поняли?

— Гладите, какой у Сяохуань слух острый! — улыбаясь, ответил Сяо Ши. — Машинка вон как стрекочет, а она все равно подслушивает.

Сяо Пэн громко сказал:

— Сестрица Сяохуань, мы тут никак не поймем, что говорит Дохэ.

— Никак не поймете? — переспросила Сяохуань. — Ну так я вам растолкую. Это она по-чепухляндски говорит! Моя сестренка бывала в Чепухляндии!

Сяо Ши и Сяо Пэн развеселились: какой сложный в этой Чепухляндии язык, почти как у япошек!

Они часто так перешучивались, и никто не допытывался, правду ты говоришь или выдумку, — повеселились, и ладно. Тацуру сидела на кровати в большой комнате, штопая детям носки, то и дело она вставала подлить мужчинам кипятка в чашки. Чая у Чжанов давно не пили: деньги, которые раньше тратили на чай, теперь шли на крупу. Осенью Тацуру собирала за городом специальные семена: если выварить их на медленном огне до желтизны, а потом залить кипятком, получалось очень вкусно. Но сейчас было только начало лета.

Пришла очередь Сяо Ши и Сяо Пэну играть, а Чжан Цзяню наблюдать за игрой. Он встал из-за доски и вышел в маленькую комнату посмотреть, какдети готовят уроки. Тацуру краем глаза увидела, что Сяо Ши пнул под столом Сяо Пэна, но тот не двинулся с места, а вот Сяо Ши встал, отцепил кнопку с портрета председателя Мао, что висел над обеденным столом, и положил ее на стул Чжан Цзяня. Тацуру сначала не догадалась, зачем это. Чжан Цзянь вернулся в комнату, хотел было сесть, и тут она поняла. Закричала, звонко и высоко, Сяо Пэн и Сяо Ши и думать не думали, что мягкоголосая сестренка Чжанов умеет так визжать.

— Эрхэ!

Чжан Цзянь обернулся. Дохэ с побагровевшим лицом метнулась к стулу и схватила кнопку, которая должна была впиться в Чжанцзянев зад.

— Уходи! Ты — уходи! — напустилась она на Сяо Ши.

Сяо Ши смущенно хихикал, тыча пальцем в Чжан Цзяня:

— Я пошутить хотел…

Дохэ вцепилась Сяо Ши в рукав, стащила его со стула и поволокла к двери.

— Ты уходи! Ты уходи!

Сяо Пэн остолбенел. Он никогда не видел, чтобы Дохэ сердилась. И не знал, что она такая сильная: Чжан Цзянь и Сяохуань вдвоем оттаскивали ее от Сяо Ши, но она так и не выпустила его рукав. По правде, на их участке всегда было довольно шутников, любивших поиздеваться над Чжан Цзянем. Одни сыпали ему в ботинки песок, другие тащили трикотажные перчатки из его ящика с инструментами. На политучебе вечно находился умелец, который рисовал мелом на спинке Чжанцзянева стула Чжу Бацзе^[75] или обезьяну. А после того случая в клубе шутники еще больше оживились. Из всех знакомых Чжан Цзяня, наверное, один Сяо Пэн и понимал, что мастер Чжан вовсе не такой добродушный, как кажется. Он держится скромно и молчаливо только потому, что брезгует опускаться до других людей, будто есть у него на душе кое-что поважнее.

Но что? Эта загадка не давала Сяо Пэну покоя.

Наконец Сяохуань и Чжан Цзянь вызволили Сяо Ши. Озорно улыбаясь, он то кланялся Дохэ, то опускался перед ней на одно колено. Сяо Пэн думал: как знать, вдруг молчание, которым Чжан Цзянь отгородил себя от мира, однажды взорвется? И не поздоровится тому бедняге, кто станет жертвой этого взрыва.

Еще Сяо Пэн видел, куда метят озорные шуточки Сяо Ши: его друг явно добивался внимания Дохэ. Ни Сяо Пэн, ни Сяо Ши не знали, почему так стараются заинтересовать эту девушку из семьи Чжан, но продолжали тайное соревнование и боролись даже за молчаливую ее улыбку. Неужели они хотят добиться ее любви? Сяо Пэн даже вздрогнул от такой мысли: разве может он взять в жены девушку на несколько лет старше? Да к тому же в деревне его ждет невеста, их еще в детстве сосватали, нельзя же вечно от нее прятаться. Ему уже двадцать шесть, сколько можно тянуть?

Сяо Пэн даже не знал толком, нравится ли ему Дохэ, но отпечаток изящества, выделявший ее среди обычных китайских женщин, тревожил его сердце. Сяо Пэн смотрел, как Сяо Ши льстиво признается Дохэ в братских чувствах к Чжан Цзяню, и вдруг понял: мастер Чжан и Дохэ — любовники. Недаром кнопка на стуле превратила ее в пантеру, готовую растерзать врага, навредившего ее самцу. Все стало ясно: это с Дохэ Чжан Цзяня застукали в клубе, а Чжу Сяохуань их покрывала. И кто родил Чжан Цзяню детей, теперь тоже понятно.

Он почувствовал, что все эти годы знался с гнусной семьей, в которой все поставлено с ног на голову. Издевались над ним почем зря. Выйдя из дома Чжанов, Сяо Пэн пообещал себе, что ноги его здесь больше не будет. Но назавтра снова пришел. И потом ни дня не пропустил, ходил к Чжанам даже чаще, чем обычно. Он и сам не знал, что с ним такое творится, и Сяо Ши не стал говорить о своей догадке. Он презирал Сяо Ши за болтливый язык, за глаза, которые не видят дальше своего носа.

В тот августовский день он закончил смену, вымылся с головой, переоделся в тельняшку с коротким рукавом, прорехи в подмышках заклеил пластырем. Подъехал к дому Чжанов и наткнулся на Дохэ — она спускалась по лестнице с деревянным ведром за спиной. Спросил ее. куда собралась, Дохэ махнула в сторону рисовой лавки. Спросил: «Помочь тебе рис донести?» Она улыбнулась, сказала: «Большое спасибо!» Сяо Пэн развернул велосипед.

У рисовой лавки она снова махнула рукой:

— Там.

Сяо Пэн шел за ней. Походка у Дохэ была очень занятная: шажочки маленькие и неловкие, но быстрые. Шагая рядом, он еще сильнее ощутил, до чего же она отличается от других женщин.

— Далеко еще? Садись на велосипед.

Дохэ указала пальцем на большущее деревянное ведро у себя за плечами и пояснила, улыбаясь:

— Ведро.

Подумав, Сяо Пэн велел ей снять ведро. Смотрел, как она отстегивает ремни, и даже это ведро показалось ему диковинным, не таким, какие бывают у обычных людей. В левую руку он взял ведро, а правой рулил, и так, вихляя из стороны в сторону, они поехали дальше. Скоро поравнялись с площадкой, которую облюбовали для торговли крестьяне-огородники.

Люди собрались у дороги, вороша что-то в земле. Оказалось, привезли новый урожай земляного ореха — грязи больше, чем урожая. Кто-то разнес по дому весть о том, что привезли орех, Сяохуань заняла у соседок пять юаней и отправила Дохэ на рынок. Дети серьезно недоедали, и в последние полгода у Дахая даже печень распухла.

Сяо Пэн и Дохэ зарылись руками в грязь, выкопали оттуда семь с лишним цзиней ореха, Дохэ уже было ссыпала его в корзину на весах, но Сяо Пэн помешал: вывалил орехи обратно на землю, выбрал из кучи те, что погрязнее, и стал счищать с них глину. Улыбнулся Дохэ. Она сообразила и присела на корточки помогать. Сяо Пэн подумал: взрослая женщина, а таких простых вещей не понимает. Если бы не он. на все деньги купила бы ведро грязи и принесла домой вместо орехов.

Крестьянин-продавец ткнул в их сторону длиннющим коромыслом весов, едва не задев Дохэ по лицу:

— Не продается, не продается! Кто выбирал орех, тому не продается!

Сяо Пэн схватил коромысло и сказал крестьянину, что он своими весами угодил в человека. Крестьянин ответил, что было объявлено заранее: в орехе не рыться и не перебирать! Сяо Пэн и крестьянин тянули друг у друга коромысло, словно канат. А если мы и выбирали. что, теперь можно своей палкой нам в лицо тыкать? Да еще женщине, что, разве можно просто так ей в лицо палкой? А если глаз выколешь, кто будет отвечать?! Так не выколол же! Сукин сын, ткнул палкой ей в самый глаз, будто так и надо!

Куда тому крестьянину было до Сяо Пэна: первое же его обвинение перекрыло русло их спора, и сбитый с толку крестьянин уже плыл за Сяо Пэном по рукаву его логики.

— Глаза у нее целехоньки, смотрят как следует! — оправдывался он перед толпой покупателей.

— Это у тебя силенок не хватило черный свой замысел исполнить! Все слышат? У страны сейчас тугие времена, а вероломные крестьяне пользуются этим и пьют кровь своих старших братьев, рабочего класса!

Теперь Сяо Пэн завладел коромыслом, а крестьянин стоял рядом, переминаясь с ноги на ногу и умоляя его не махать весами, как Золотой дубинкой^[76]. — сломаются!

— У этих крестьян из пригорода сердца самые черствые! Пользуются тем, что у нас ни зерна не хватает, ни масла, и задирают цены до небес!

— Верно говоришь! — отозвались в толпе.

Какая-то дунбэйка с вымазанным грязью ртом выкрикнула:

— Братцы крестьяне поступают не по-товарищески: чтоб продать нам эту горстку орехов, они их сначала в грязь окунают!

Только что, пока рабочий класс и представитель коммуны перетягивали друг у друга коромысло, она успела облущить вывалянный в грязи орех и проворно закинуть его в рот. Ей нужно было хоть что-то забросить в голодный живот, чтобы сберечь для детей лишнюю пайку. Лицо ее сейчас тоже казалось вывалянным в грязи, как эти орехи.

Гнев против пригородных крестьян, много лет зревший среди членов семей рабочего класса, теперь вырвался наружу. Крестьяне знали, что рабочие из Шанхая не могут обойтись без рыбы и креветок, и задирали цену на эту самую рыбу, как будто здесь Шанхай. Зелень продавали вымоченную в воде, а если такого крестьянина пристыдить, он еще и спорит, выкручивается: да кто ж ее вымачивал? Только мочой побрызгали!^[77] Нежненькая!

Размахивая коромыслом, Сяо Пэн кричал толпе:

— Мы — пролетариат, неимущий класс! Случился недород — нам никуда не деться, только затянуть ремни потуже, а у них-то приусадебные участки имеются! Эти крестьяне — самый настоящий имущий класс! — Сяо Пэн не раздумывал, есть ли резоны в великой истине, которую он проповедует, и насколько убедительна эта истина. Держался он превосходно, даже сам крестьянин, спекулировавший орехами, заподозрил, что имеет дело с влиятельным человеком.

Размахивая весами, Сяо Пэн воспитывал «имущий класс», пустив в ход сценический голос, которому научился в любительском театре. А глаза его то и дело искали Дохэ. На ней была белая рубашка в тонкую синюю клетку, белые квадраты на рубашке казались белее белого, синие полосы тоже почти побелели. Длинные рукава так расползлись, что было уже не починить, и Дохэ их обрезала, но белизной и гладкостью эта рубашка по-прежнему выделяла ее в толпе соседок. Дохэ смотрела на Сяо Пэна во все глаза, наверное, удивлялась таланту, который так неожиданно в нем открылся. Таланту народного вождя или актера-любителя — все равно: ее сияющий взгляд останавливался только на нем.

Дохэ хихикнула, и Сяо Пэну показалось, будто два ляна вина ударили в голову. Теперь он никак не мог сойти со сцены, которую сам же себе и возвел; послышался хруст — коромысло с саженец толщиной разломилось в его руках и больно ударило по колену. Не замечая боли, он вел за собой рабочий класс, освобождал его от гнета крестьянства: поделил орехи на равные порции, с каждого покупателя взял по три юаня и, уверенный, что вершит справедливость от имени Неба, объявил крестьянину: будешь недоволен — и этого лишишься.

Крестьянин бранился, кричал, что они бандиты.

Сяо Пэн ни капельки не сердился, только звонко хохотал, люди радостно обступили его, словно он и правда руководил настоящим восстанием. Сяо Пэн кивал толпе, взмахивал руками, но все его чувства были сосредоточены на Дохэ. Он хотел, чтобы Дохэ увидела, что за ничтожество этот Чжан Цзянь: разве умеет он так красиво говорить? Разве способен так очаровать толпу?

За время учебы в техникуме Сяо Пэн прочел несколько романов и понимал, что его чувства к Дохэ вовсе не такие, как у Шао Цзяньбо к Сяо Байгэ^[78], и не как у Цзян Хуа к Линь Даоцзин^[79]: Дохэ была для него неведомым созданием, наделенным мистической силой, которая неодолимо влекла к себе. Плохой выговор, странная походка, изумительная наивность тоже были частями этой силы. Иногда они с Сяо Ши даже сомневались: а не слабоумная ли наша Дохэ? Но стоило посмотреть в ее глаза, и сомнения рассеивались: никакая она не слабоумная, а очень даже сметливая и понятливая девушка.

Он привязал ведро с арахисом к раме велосипеда и зашагал рядом с Дохэ. Летом темнело поздно, а домна, выпуская сталь, сияла, словно второе солнце. Руководя восстанием, Сяо Пэн весь взмок, тельняшка прилипла к спине и кгруди, пластырь, который он пустил на заплатки в подмышках, пропитался потом, свернулся и, пока он размахивал руками, выступая с речью, совсем отклеился. С каждым его вдохновенным жестом дыры становились шире, открывая буйную поросль под мышками.

Дохэ посматривала на него, улыбалась, даже ее молчание было милым. Почему же обычные женщины за тридцать всегда так многословны? Наконец заговорила:

— Одежда порвалась, — она улыбалась, но глаза смотрели серьезно.

Всю дорогу он рассказывал ей о литературе, о музыке, читал стихи, а весь ее ответ: «Одежда порвалась».

— Здесь. — она указала на свою подмышку.

У нее там тоже была маленькая пропитавшаяся потом заплатка. Сяо Пэн вдруг сделался сам не свой от этой залатанной и смоченной потом подмышки.

Он остановился. Ничего не понимая, она тоже замерла.

— Так зашей мне.

Дохэ смотрела на него во все глаза, на кончике носа у нее собрались бусинки пота, тяжелая челка намокла. Ей было ясно, что слова, которые вырвались у него, ничего не значат — улетят с ветерком, как будто их и не было. А самые главные слова можно не говорить, ведь самка понимает самца без слов.

Ее глаза вдруг наполнились слезами.

Сяо Пэн испугался: если она все принимает так близко к сердцу, свернуть эту историю будет непросто.

Пришли домой, Сяо Пэн как ни в чем не бывало рассказал Сяохуань, что помог Дохэ донести ведро, а она пообещала зашить его тельняшку. Весь вечер он тревожился из-за слез Дохэ. Если она увидела в нем избавителя — плохо дело: набросится и что есть мочи потащит в семейную жизнь. А он за Чжан Цзянем объедки подбирать не собирается, ну уж нет! Тем временем Дохэ постирала его тельняшку, высушила утюгом и села зашивать. Он прислушивался к стрекоту машинки и думал: смотри, она уже вцепилась в тебя, уже тащит к семейному очагу.

Чжан Цзянь как раз ушел на вечернюю смену, а Сяо Ши работал в ночную, и Сяо Пэн сидел у Чжанов один.

В шутках и перебранках ему с Сяохуань было не тягаться — пришлось слушать, как Ятоу читает свое сочинение. У Ятоу была толстая тетрадка, куда Сяо Ши и Сяо Пэн переписывали из газет, журналов и книжек красивые, возвышенные фразы. Садясь за сочинение, Ятоу всегда брала оттуда какое-нибудь выражение. Если речь шла о богатом урожае, то по деревне текли «золотые пески» или «казалось, будто белые облака опустились на хлопковые поля», а «ударишь по финиковому дереву — и сыплются на землю агаты»… Всем такие фразы казались очень красивыми, одна Сяохуань ворчала: «Чего ж мы тогда голодаем? Чего ж Дахай у нас ходит с распухшей печенкой? А отец его почему так исхудал — ни дать ни взять богомол?» Или вставляла, хихикая: «Так конечно! Золотые пески текут по деревне. Из золотых песков еды не сваришь! А если с финикового дерева агаты сыплются, их разве съешь? Потому у входа в универмаг каждый божий день попрошайки от голода загибаются».

Иногда Сяохуань так доводила Ятоу, что та бросала ручку и называла мать отсталой и с правым уклоном.

Сяохуань отвечала:

— Ну и что, что с правым уклоном?

— Всех правых элементов заставляют мыть туалеты, а кто не хочет, забирается на домну и прыгает оттуда вниз! — Двух инженеров на заводе объявили правыми элементами, сначала они мыли туалеты, а потом один за другим попрыгали с пятидесятиметровой домны. Обычно на этом семейная перепалка и заканчивалась: все-таки правые элементы и самоубийцы, прыгавшие с домны, были где-то очень далеко от семьи Чжан.

Ятоу дочитала свое сочинение, а Дохэ как раз закончила шить. Когда она отдавала тельняшку, Сяо Пэн вложил ей в руку записку. Второпях накорябал, пока Ятоу читала. Эта записка была пригласительным письмом, в котором он предлагал Дохэ сходить в кино, на дневной сеанс в половине пятого. Но кино закончилось, а Дохэ так и не явилась. Он затеял это приключение от нечего делать, хотел немного тайной ласки сверх графика, но теперь, из-за того что Дохэ не пришла, вдруг лишился покоя. Вот как, побрезговала. Она, значит, не из беспутных девиц, не из тех, что прилипнут и не отстают. Да как она смеет, из-за нее он выбросил деньги за билеты: на один купил пустое место, на другой усадил пустую оболочку — весь сеанс его душа была вместе с Дохэ, он даже не знал, что происходит на экране. Жить надоело? Посмела его рассердить? Вот только ему все известно. Пойдет в отдел безопасности и выложит им про распутную жизнь семьи Чжан! Что, хранит себя для Чжан Цзяня? Благородная и преданная, как Су Сань?^[80] И за что же Чжан Цзяню такая честь?

Сяо Пэн снова явился к дому Чжанов, но не пошел наверх, а стал ждать внизу, чтобы Дохэ одна спустилась на улицу. Он знал, что она часто ходит на рынок перед закрытием, подбирает там капустные листья и зелень красноднева. Иногда она и в мясную лавку заглядывала: за день все мясо распродавали и перед закрытием свиную шкуру могли отдать задешево, тогда Дохэ ждала в толпе соседей — авось повезет.

Сяо Пэн увидел, как она быстрыми шажочками выходит из мясной лавки, неся в руках кусок шкуры с высохшими завернувшимися краями — целый день этот кусок провисел в лавке, и целый день его ели мухи.

Дохэ сначала было попятилась, но тут же широко ему улыбнулась.

— Почему не пришла в кино? — спросил Сяо Пэн.

Она снова улыбнулась, покачала головой. Что за ребячество, столько риса съела за эти тридцать с лишним лет, да так и не повзрослела…

— Чего ты боишься? — снова спросил Сяо Пэн.

Она по-прежнему улыбалась, качая головой.

— Что тут такого — друзьям сходить вместе в кино, это же обычное дело.

Хмурясь, она вглядывалась в его губы. Сяо Пэн вспомнил, как говорят с Дохэ Сяохуань и Чжан Цзянь, и медленно повторил свои слова.

— Нет, — ответила Дохэ.

Ее «нет» могло значить уйму всего. Сяо Пэн чувствовал, что никогда раньше не принимал эту историю с Дохэ так близко к сердцу, как сейчас. Он боялся, что ее «нет» означает: «Я ничего не хотела, ты все выдумал». Нежданно-негаданно он узнал, что такое мучение.

В тот день он не пошел за Дохэ домой. Боль начала пожирать его, а то, что он не ходил к Чжанам и не видел Дохэ, мучило Сяо Пэна еще больше. Как же так случилось, что он всерьез из-за нее страдает? Не обращая внимания на подначки и злые шутки Сяо Ши, он твердо решил больше не видеться с Дохэ. На Новый год Сяо Пэн поехал в родные места и женился на своей нареченной, у которой лицо распухло от голода, сделавшись круглым, точно блюдо. В супружеской спальне он выместил зло на жене, приговаривая про себя: «Вот и помучься! Помучься!»

Вернулся на завод, и от отца пришло письмо: молодая жена понесла. Сяо Пэн еще больше себя возненавидел, стиснув зубы и зажмурив глаза, он хлестал себя по груди и приговаривал, словно читает заклинание: «Вот и помучься! Помучься!»

О женитьбе он не сказал даже Сяо Ши. Одно упоминание об этой свадьбе будило в нем такую горечь, что жить не хотелось.

Только разглядывая фотокарточку с великим вождем Сяо Пэн забывал о своих мучениях. Этот снимок был сделан, когда председателя Мао привели к площадке у домны и он рассказывал заводскому руководству, какие надежды Родина возлагает на их молодой городок. За спиной Сяо Пэна сверкали искры стали, и хотя он стоял на фотографии с краю, вся фигура его была исполнена задора и воодушевления. Пожелав, чтобы этот город превратился в металлургический комбинат нового типа, председатель Мао взмахнул рукой, взмахнул так же, как это делали Ленин и Сталин. Сяо Пэн не спорил со своей памятью, не доискивался: точно ли так взмахнул рукой великий вождь? В памяти Сяо Пэна все небо было в стальных искрах, а рука председателя Мао указывала туда, где простиралась еще не явленная, но обещанная миру святая земля металлургии. Только безбрежная поэтичность этого снимка и могла утолить боль Сяо Пэна. Он протянул ладонь и пожал руку председателя Мао, оказалось, рука вождя тоже тридцати шести с половиной градусов тепла, как у всех, и Сяо Пэн передал эти тридцать шесть с половиной градусов тепла председателя Мао сотне с лишним человек. Заступая в ночную смену, все подходили поздороваться с Сяо Пэном, и его ладонь, ощутившая пожатие великой руки председателя, теперь, казалось, могла повелевать бурями и дождями. Разве найдется в столь великой эпохе место его ничтожной тоске?

Снова настало лето, Сяо Пэн в зашитой Дохэ тельняшке катил из холостяцкого общежития на завод. На улицах снова появились собаки. Похоже, даже они унюхали, что нравы теперь стали мягче и их не пустят чуть что на собачатину в горшочке. Подъезжая к универмагу, Сяо Пэн услышал пение и стук барабанов. Пара десятков хуайбэйских^[81] нищих собрались в труппу хуагу^[82]и показывали представление. Черная собака с потрепанной соломенной шляпой в зубах то вставала перед публикой на задние лапы, то кланялась, припадая к земле. Денег в шляпе не было, зато там лежали соленые бататовые хлебцы, клубни батата и пампушки из смесовой муки. Шляпа наполнялась, тяжелела, но собака старательно тянула шею назад, чтобы подачки не упали на землю. Когда шляпа наполнилась, к псу подошла женщина и раздала хлебцы с пампушками дюжине ребятишек, которые ждали неподалеку. Собака смирно стояла рядом, впалый живот у нее ходил ходуном, язык вывалился наружу. Женщина вернула собаке пустую шляпу, и та вновь пошла перед публикой, то вставая на задние лапы, то кланяясь.

Какой-то мальчик из толпы крикнул:

— Дайте собаке поесть!

Сяо Пэн посмотрел туда, откуда кричали, оказалось, это Эрхай. Голова у мальчика была забинтована, на плече он держал железный обруч. Во время летних каникул с Эрхая не сходили синяки и ссадины. Рядом стоял Дахай, выше Эрхая на полголовы. Только бы не увидеть Дохэ, подумал Сяо Пэн.

Конечно же, он ее увидел. Эрхай выбежал в круг, где шло представление, взял из шляпы кусок батата и сунул его собаке. Из толпы показалась Дохэ и потянула Эрхая обратно. Собаку ничуть не тронула награда, которую ей предложили, она только дернула головой и дальше понесла свою службу. Тут подошел старичок из труппы и флейтой подал собаке знак. Та мигом встала на четыре лапы и опустила шляпу на землю. Старичок снова махнул ей флейтой, и она вдруг ринулась к Эрхаю — вскрикнув, Дохэ прижала мальчика к себе. Но собака повалилась на бок и кувыркнулась, выставив лапы вверх.

— Вот теперь собачку можно покормить, — сказал старик.

Эрхай положил батат на землю. Пес перевернулся, вскочил и в два укуса проглотил угощение.

— Эта собака продается? — спросил Эрхай.

— А она тебе по карману? — ответил старик.

Сяо Пэн заметил, что Дохэ изо всех сил тащит Эрхая обратно в толпу. Восьмилетний Эрхай был низкорослым мальчиком, но его тоненькие ножки, казалось, состоят из одних мышц. Этими крепкими ножками он уперся в землю, и Дохэ секунд десять боролась, чтобы сдвинуть его на шаг. Дахай стоял позади тети, надеясь, что никто не догадается, что они с Эрхаем — близнецы.

Сяо Пэн подошел к ним и, улыбаясь, сказал:

— Эрхай, хочешь себе эту собаку? Дядя Сяо Пэн тебе купит.

У Дохэ прядь волос выбилась из прически и упала на лицо, она сняла заколку, раскрыла ее зубами и снова заправила волосы за уши. Сяо Пэн смотрел на нее только краем глаза, но был уверен, что Дохэ делает это для него и потому ее движения так грациозны.

Не говоря ни слова, Эрхай вырвался от тети, взял Сяо Пэна за руку и повел к нищим, распевавшим песенки. Тут подоспел участковый, напустился на нищих: горазды же хуайбэйцы пакостить — три года природных бедствий^[83] позади, а из Хуайбэя все шлют этих попрошаек вшей да блох разносить.

Нищие похватали узлы, детей, собак и с гомоном разошлись. Они давно привыкли к пряткам с участковым: стоит ему уйти, и бродяги вернутся на прежнее место. В городе было три одинаковых универмага нового типа, все три с кондиционерами, и для нищих крыльцо такого универмага было просто-напросто спасением от летней жары.

Дохэ поклонилась Сяо Пэну и спросила:

— С работы?

Все встречали друг друга такими приветствиями: «С работы?», «На работу?» Но в устах Дохэ оно звучало престранно. Да еще с таким поклоном в придачу — совсем чудно. Он тоже полушутя отвесил ей небольшой поклон:

— Вышли пройтись?

Дохэ указала пальцем на голову Эрхая, объясняя, зачем повела детей гулять: на перевязку ходили. Она слабо улыбалась, как улыбается мать, с нежностью и тревогой глядя на любимого сына. На ней была та же белая клетчатая рубашка, что и год назад, но теперь ткань еще больше износилась, и синие полосы совсем пропали. Если бы Дохэ не дорожила так чистотой, одежда носилась бы дольше. Сяо Пэн удивлялся: куда пропала его боль? Он чувствовал, как наполняется счастьем. Год ее не видел. Вот так постоять с ней рядом, перекинуться парой слов о пустяках, посмотреть представление, которое устроили нищие, — этого оказалось довольно, чтобы он развеселился.

У заднего входа в универмаг снова послышалась мелодия хуагу. Эрхай потянул Сяо Пэна за собой.

Подошли к нищим, Сяо Пэн вытащил из кармана пятнадцать юаней, которые все забывал отправить домой, жене с ребенком, и отыскал давешнего старика. Увидев деньги, старик оторвался от флейты:

— Думаешь, я отдам собаку за пятнадцать юаней?

— А сколько хочешь?

— Это не простая собака, а пес Эрлан-шэня^[84].

— Какая к черту разница, чей это пес, продаешь или нет? Ребенку захотелось собаку, если уступишь, денег на целый тюфяк из собачьей шкуры хватит.

— Эта собачка ценнее двух девиц, которые и петь умеют, и на барабане играть.

— Да кому нужны твои девицы?!

Дохэ взяла его за локоть и с силой потянула в сторону.

— На тюфяк из собачей шкуры пятнадцати юаней не хватит! — возразил старик.

Из другого кармана Сяо Пэн достал еще пять юаней. На талоны в этом месяце он потратил восемь юаней, эта пятерка — все, что осталось.

— Двадцать юаней? — старик скосил глаза на карман Сяо Пэна, надеясь, что оттуда можно выжать еще немного деньжат.

— Ты меру-то знай. На двадцать юаней можно двести цзиней риса купить! — возмутился Сяо Пэн.

— Мы рис не едим, — ответил старик.

Дохэ все тянула его за локоть. И когда отошли в сторону, не убрала руку. Эрхай в отчаянии повалился прямо в лужу и вопил, суча ногами и руками:

— Хочу ину^[85]!

Раз десять так прокричал, не меньше. Сяо Пэн спросил Дахая:

— Что такое «ину»?

— Собака.

Дохэ тихо что-то говорила Эрхаю, по голосу было слышно, что она утешает его и немного грозит, но Сяо Пэн понимал не все. Уговоры были впустую, и она печально взглянула на Сяо Пэна: мол, смотри, что ты наделал.

Сяо Пэн рванул в универмаг, купил четыре конфеты, выскочил наружу и отдал их близнецам, а еще пообещал Эрхаю, что непременно достанет ему эту собаку.

В начале сентября Сяо Пэн привез из дальнего пригорода черного щенка, поселил его у себя в общежитии и стал учить стоять, сидеть и носить шляпу. Соседям по комнате все это надоело до чертиков, и они грозились, что сварят Сяо Пэна в горшке вместе с собакой. К концу года щенок дорос до размеров той собаки у нищих. Сяо Пэн взял пса на поводок, оседлал велосипед и, словно триумфатор, отправился к Чжанам.

Чжаны ужинали. В коридоре стояла угольная печка, а на ней котелок, в котором весело кипели квашеные овощи с тофу. Все собрались вокруг печки, взрослые сидели, дети уплетали стоя, от горячей еды у них и сопли потекли, и пот выступил. Сяо Ши сидел подле Дохэ и бросал в котелок бобовые лепешки.

Сяохуань ткнула пальцем в сторону Сяо Пэна:

— Это кто такой? Мы его знаем?

Сяо Пэн посторонился, и все увидели за его спиной собаку.

Эрхай бросил палочки, подскочил к собаке, стал перед ней на колени и крепко обнял. Сяо Пэн и Дохэ встретились глазами.

— Ай-я. больше года не показывался, теперь явился и сразу с мясом? — сказала Сяохуань. — Самое время, начало зимы, мясо съедим, еще и шкура на тюфяк останется.

Эрхай схватил со стола пампушку, отломил половину и протянул псу, но тот и носом не повел. Тогда пампушку предложил Сяо Пэн. и пес съел угощение. Потом по команде Сяо Пэна он встал, покрутился вокруг себя, сел и поклонился. Эрхай хотел было дать псу еще кусок пампушки, но Сяохуань постучала палочками по котлу:

— Людям только-только еда появилась, а ты ею собаку кормить!

Дохэ снова взглянула на Сяо Пэна. Понятно: хочет, чтоб он заступился за Эрхая, поддержал его.

Наконец Чжан Цзянь сказал свое слово:

— Нам собаку не прокормить.

— Да, самим-то где жить прикажешь? — подхватила Сяохуань. — Мальчики подросли, а все спят на одной кровати с тетей, за ночь от нее живого места не остается! Если и не забьем собаку, все равно через день-другой придется от нее избавиться!

— Кто тронет мою собаку, тому не поздоровится! — вдруг сипло проговорил Эрхай. Он сидел перед псом на одном колене, закрывая ему морду руками.

Сяо Пэн впервые увидел, до чего диким бывает взгляд этого мальчика. Он знал, что нрав у Эрхая пылкий на редкость: если что любит, то страстно, всей душой, а ненавидит — жгуче, до самых печенок.

— Мам, с каждого по кусочку, от нас не убудет, — подала голос Ятоу.

Один Дахай молча ел свой тофу. Об этом ребенке можно было не тревожиться, всех хлопот от него — возьмет у соседей баскетбольный мяч и постучит на террасе, обводку потренирует.

Сяохуань сказала последнее слово: пока собаку оставим, а не сможем прокормить — вернем Сяо Пэну. Затем отправила гостя на кухню за чашкой и палочками, а сама добавила в котелок черпак свиного жира и пригоршню соли.

Вечером Сяо Пэн и Сяо Ши возвращались на велосипедах домой, в холостяцкое общежитие.

— Что, подождал год и снова в генеральное наступление? — съехидничал Сяо Ши.

— Ну а ты? У тебя эти наступления одно за другим идут, да только все впустую.

— Ха, думаешь, с ней так трудно сладить?

Сердце у Сяо Пэна на миг замерло.

— А ты сладил? — спросил он тоном заправского распутника.

— Кожа у нее мягонькая, что твой колобок юань-сяо^[86], так и льнет к пальцам.

Сяо Пэну захотелось соскочить с велосипеда и удавить эту сволочь.

— Ты трогал? — голос у него не изменился, но сердце полоснуло болью.

— Не веришь? Не веришь, сам проверь!

— Давно проверил!

— Это когда же?

— А ты?

Сяо Ши поднажал на педали и припустил вперед, потом резким движением вывернул руль и покатил обратно, навстречу Сяо Пэну, громко и переливчато насвистывая какую-то гадкую мелодию.

— Ай, пропасть… — бормотал Сяо Ши. — Ее вкус… О нем не расскажешь. Ты и правда попробовал?

Сяо Пэн старался не смотреть на Сяо Ши: стоит взглянуть на него, быть беде. Свалить бы с ног этого смазливого коротышку, этого любимца женщин, которого ни одна из них не принимает всерьез, сбить, а потом размозжить ему башку. Через десять метров — железнодорожные пути, поезд гудит за поворотом, до него еще два-три ли, колеса поезда перекрутят разбитое Сяо Пэном личико в фарш для баоцзы. Вот оно как, этот ублюдок все-таки взял над ним верх, после него Дохэ — все равно что помои. И Чжан Цзянь, и Сяо Ши нассали ему на голову, а он еще надеялся, что стальные искры в небе утолят его героические страдания.

Ясным, прозрачным осенним доем Сяо Пэн вышел на улицу, которой часто ходила Дохэ. Великий голод уже миновал, но семья Чжанов по-прежнему недоедала. Аппетит у близнецов был всем на диво: один наедал себе высокий рост, второй — норовистый характер. Поэтому Дохэ приходилось наведываться на государственный рынок перед самым закрытием, забирать подгнившие кабачки, позеленевшую картошку, капустные листы, до того поеденные червями, что напоминали сита. На рынке Дохэ знали, видели, что она женщина культурная, вежливая, не шумит, не ругается, поэтому всегда оставляли для нее кучку мусора, а когда Дохэ приходила, сгребали этот мусор лопатой в деревянное ведро, которое она приносила на спине, — дома разберется, что выбросить, что оставить. Сяо Пэн прошел за Дохэ через смрадный рынок, дальше она нырнула в мясную лавку, а когда вышла, к мусору с овощного рынка прибавился мусор мясной: горстка соскобленных до белизны свиных костей. А из рыбной лавки за Дохэ вылетела целая стая мух, ведра на всех не хватало, поэтому некоторые расселись у нее на волосах.

Потом Дохэ заглянула в маленькую закусочную, вышла оттуда с промасленным бумажным кульком в руках. В закусочной она подбирала за посетителями кости и объедки — дома скормит их Чернышу, Эрхаеву любимцу. Мухи уже облепили ей и плечи, и спину.

До чего же скромная, прелестная попрошаечка, подумал Сяо Пэн.

— Дохэ! — Сяо Пэн нагнал ее на выходе из закусочной.

Увидев его, она сразу бросилась навстречу, вся в мухах. Да есть ли на свете еще такая дурочка, которая и радости своей скрыть не умеет? Опять глубокий поклон и нелепое приветствие: «С работы?»

Сяо Ши, этот кусок дерьма, и тот полакомился ее тофу! А сердобольный Сяо Пэн двинулся в наступление позже, и вместо тофу ему достаются одни объедки.

Откуда ей было знать, что сердце Сяо Пэна превратилось в лепешку, брошенную в кипящее масло? Дохэ шла рядом, улыбалась, лопотала, будто с кашей во рту, про то, как Эрхай полюбил Черныша и как она благодарна Сяо Пэну за такую щедрость. Сяо Пэн неохотно ответил: «Собака? Вот уж мелочи! Тут и говорить не о чем!» А она не унималась: «Спасибо, что ты так понял ребенка. Эрхай — очень несчастный ребенок».

Эрхай — несчастный ребенок? Эти слова привели Сяо Пэна в себя. Три года назад Эрхай упал с четвертого этажа, остался цел и невредим, только счастье его разбилось вдребезги. Вот почему Дохэ так ласкова с Сяо Пэном, так необычно словоохотлива: лопочет и лопочет на своем странном наречии, пытаясь быть дружелюбной, — все из-за Эрхая. Сяо Пэн никогда не мог угадать, с кем Дохэ близка, а с кем нет, и чем хуже у него получалось, тем упорнее он доискивался, и кончалось тем, что эта женщина становилась ему еще дороже.

— Я вот зачем пришел: завтра буду ждать тебя на этом месте, — угрюмо произнес Сяо Пэн.

Улыбающееся лицо Дохэ приблизилось к нему и тут же отодвинулось назад.

— Ты задолжала мне фильм, — серьезный взгляд Сяо Пэна не оставлял ей выбора. Бежать было некуда. — Ты должна пойти со мной в кино, — он хотел сказать: только попробуй побрезговать, мигом узнаешь, с кем имеешь дело.

В ее ясных черных глазах снова собрались слезы, взгляд заметался.

Твою мать, что за дрянь! С ней как с человеком, ведешь в кино, в культурное место, чтоб все как у «талантов и красавиц»^[87] из нового общества, а она от обиды слезы льет! Подонок Сяо Ши водил ее по собачьим дырам, мял ее, точно кокосовый колобок, а она и слова против не сказала.

— Вы с Сяо Ши гуляли?

Она нахмурилась, взгляд застыл, губы тихонько шевельнулись, наверное, повторила про себя его слова. Вдруг вскинула брови, и слезы исчезли из глаз.

— Нет, нет! — заладила, как заведенная.

— Что в этом плохого?

— Нет!

— Он все мне рассказал.

Дохэ уставилась на него. Сяо Пэну показалось, что и Ятоу, и Дахай, и Эрхай внимательно изучают его глазами Дохэ, ждут, когда же он сдастся и рассмеется, сознается, что это была шутка.

Ничего больше не нужно говорить. Сяо Пэн мужским чутьем догадался: Сяо Ши соврал, у него с Дохэ ничего не было. Как будто ему, Сяо Пэну, дело есть до их шашней — все равно он на Дохэ жениться не собирался. Его сердце вдруг успокоилось, и теперь стало совсем не понять, с чего он так помешался на Дохэ. На заводе основных техников всего десяток наберется, а Сяо Пэн из них самый перспективный, ведь у него семья — крестьяне-бедняки на несколько поколений. Опять же, член партии. Почему он вбил себе в голову, что не может без Дохэ? Без женщины, которая и двух слов связать не умеет.

На другой день Дохэ пришла, не обманула. Она подготовилась к походу в кино: волосы чистые, блестящие, одета в хлопчатую плиссированную юбку и вязаную кофту с круглым вырезом. Рабочие приносили домой белые нитяные перчатки, которые выдавали на заводе, а женщины распускали их, красили нитки и вязали одежду себе и детям. Эта кофточка Дохэ была выкрашена в черный цвет, круглый ворот обвязан шнурком с черно-белыми помпончиками на концах. Юбка тоже была в черно-белую клетку. У Сяохуань талия казалась куда обольстительней, движения грациозней, а в силуэте Дохэ ни изгибов не найдешь, ни ровных линий, все какое-то расплывчатое, да еще эти быстрые меленькие шажочки — со спины Дохэ выглядела очень глупо и неуклюже. Как ни приглядывайся — не похоже, что она и Сяохуань родные сестры.

Тогда кто же она такая, эта женщина по имени Чжу Дохэ?

У входа в кинотеатр Сяо Пэн показал Дохэ огромную афишу: новая картина, называется «Цветок горького латука»^[88], говорят, очень «боевой» фильм. «Боевой» — так рабочая молодежь называла героические фильмы о войне.

Дохэ очень встревожилась, осмотрела все плакаты с кадрами из фильма, в конце долго не могла отвести взгляд от афиши с японским офицером. В кинозале Сяо Пэн измучился: Дохэ сидела, скрестив руки на груди — не мог же он силой забрать себе ее ладонь. Дохэ, казалось, была поглощена фильмом: когда на экране дело доходило до криков и рыданий, она сама едва не плакала. Наконец Сяо Пэн почти решился отнять у Дохэ руку, которой она зажимала рог. Удобный момент: когда женщина так сокрушается, мужчина должен подставить плечо, чтобы она смогла утолить свое горе, а там, глядишь, и до объятий дойдет. Без этого шага остальных не сделать. Сяо Пэн набрался решимости: ну, в бой! И вдруг услышал, как Дохэ что-то пробормотала. Он прислушался: вот, снова. Похоже было, что она повторяет слова японских гадов на экране. Нет, скорее исправляет их. А может, не то и не другое, а просто вырвалась невольно какая-то фраза. Японская фраза. На настоящем, чистом японском.

Дохэ — японка. Дохэ? Дохэ. Давно бы мог догадаться, что это не китайское имя.

Сяо Пэн, испугавшись своей нечаянной догадки, так и обмяк в кресле. Эти Чжаны что, совсем страх потеряли? Десять с лишним лет укрывают у себя японку, а она рожает им целый выводок ублюдков. Полюбуйтесь на японцев из фильма, да разве это люди? Бесы, нечисть, визжат что-то по-своему, убивают, глазом не моргнув.

И его рука, ждавшая удобный случай, чтобы напасть, тоже обмякла и вяло лежала на коленях, пропитывая рабочие штаны потом. Дохэ — японка, надо же такому случиться… Он сидел в темном кинозале радом с японской женщиной, минуту назад даже хотел взять ее за руку…

Из кинотеатра Сяо Пэн шел позади Дохэ. Теперь, когда он разглядел, что под этой странной личиной скрывается японка, все встало на свои места. Гады из кино и эта женщина — одно племя. Сяо Пэн понял, что его так смущало в Дохэ. Какой бы учтивой она ни казалась, все равно было видно, что до конца ее никогда не приручишь. Как бы сердечно ни улыбалась Дохэ, читалось в ее улыбке что-то чужое. И это чужое прорывалось наружу в Эрхае: вот откуда взялась холодная страстность Эрхая, его молчаливое упорство, его дикарская любовь и ненависть.

На улицы опускался осенний вечер, темнело, накрапывал дождь — погода романтичная до банальности. Под моросящим дождем Сяо Пэн привел Дохэ в свое общежитие. Он жил в двухместной комнате, сосед сидел в коридоре, варил себе ужин на керосинке, но, увидев Сяо Пэна с девушкой, тотчас засобирался на пирушку к землякам из Сычуани.

Сяо Пэн усадил Дохэ за свой письменный стол, дал ей подшивку киножурналов. Заварил две чашки чая. Вода в термосе подостыла, и чаинки сбились у ободков чашек, точно мусор на воде.

— Ты ведь не китаянка, — он посмотрел на нее и перевел взгляд на грязные носки, которые сосед оставил отмокать в тазике.

Он думал, что разоблаченная японка побледнеет от страха и станет валяться у него в ногах, моля о пощаде, но ничуть не бывало.

— Я давно понял.

Дохэ вернула свою чашку на стол, расправила складки на юбке.

Что она там себе думает, соображал Сяо Пэн. Отмолчится, и делу конец? Думает, я так легко ее отпущу?

— Как ты осталась в Китае? — теперь он глядел ей прямо в лицо.

Дохэ шевельнула губами, повторяя за ним вопрос — проверила, что все поняла правильно.

— Продали, — говорила она неожиданно просто и деловито.

Дохэ смотрела на него прямо, не отводя глаз, в которых снова заблестели слезы. Только не это, только не плачь, не переворачивай мое сердце вверх дном, беззвучно ругался про себя Сяо Пэн.

С большим трудом она начала рассказ. Через слово запиналась, сказав фразу, замолкала. Иногда она не могла совладать с тонами и повторяла все заново, и только увидев по лицу Сяо Пэна, что он понял, рассказывала дальше. Сухая речь Дохэ то и дело прерывалась, но Сяо Пэн все равно цепенел, слушая ее рассказ. Три с половиной тысячи беженцев, женщины и дети, дорога, вымощенная кровью и смертями, дорога самоистребления. Да с людьми ли это случилось? И под силу ли хоть одному человеку дослушать такую историю до конца?..

Женщина, которая сидит перед ним сейчас, женщина по имени Чжунэй Дохэ — все, что осталось после того бедствия.

Сяо Пэн и думать не мог, что чужая беда так разбередит его душу. Наверное, и Чжан Цзянь, и Сяохуань тоже прошли через эту боль.

Дохэ встала. Склонилась в долгом глубоком поклоне, он подскочил, хотел удержать ее: такие поклоны — трещина, нащупав которую, люди могут обо всем догадаться и уничтожить Дохэ. Но этот его жест как-то сам собой превратился в не очень романтичное объятье. Сяо Пэн прижимал к себе чуть непослушное тело Дохэ, и боль в сердце понемногу стихала. Чтобы до конца прогнать эту боль, он обнял Дохэ еще крепче. Если не вспоминать про жену и ребенка в деревне, про Чжан Цзяня и Сяохуань, он мог бы любить эту бедную японку, как Цзян Хуа любил свою Линь Даоцзин^[89].

Он отвез Дохэ к дому Чжан Цзяня; прощаясь, признался, что всегда любил ее. Иначе не приезжал бы сюда каждый день с тех пор, как впервые ее увидел. Сколько раз за эти восемь лет колеса его велосипеда прокатились по дороге от завода к дому Чжан Цзяня? Колеи на дороге — вот доказательство его любви. Он боялся, что она не поймет этих ученых фраз выпускника техникума, этих будто отпечатанных на бумаге признаний, и потому старательно выговаривал каждое слово, медленно, с силой, будто клялся в вечной любви.

Дохэ поняла. Сложилась пополам в поклоне. Сяо Пэн поспешно шагнул к ней, но она уже выпрямлялась, и его рука задела ее по лицу.

— Я не Чжан Цзянь. И ты не наложница, не рабыня, которая должна рожать мне детей. Не делай так.

Но Дохэ уже нырнула в чернильную тьму лестничного пролета.

Он окончил техникум высшего разряда, учил русский, он — представитель новой молодежи, сопровождал великого вождя во время инспекции. Да, в деревне осталась жена, которую ему сосватали мать с отцом, но с Дохэ у него все будет так, как полагается в новом обществе. А если не выйдет, он не побоится гнева отца и слез матери — даст жене отпускную. Распухшее женино лицо, круглое, точно блюдо, давно уже стерлось из его памяти.

Сяо Пэн ехал к заводской территории сквозь моросящий дождь, педали крутились в ритме марша. Дождь усилился, ветер стал свирепей, и такт педалей напоминал теперь рабочую запевку. Дохэ родила троих детей, ну и пусть! Она намного старше, ну и пусть! Все, что выбивалось из обычного порядка вещей, давало ему лишний повод для гордости, ведь такая необычная любовь даруется только особенным людям.

Под дождем заводские огни горели особенно ярко. Отражая свет, точно крошечные зеркала, дождевые капли заполонили все пространство между небом и землей и стократно усиливали сияние фонарей. Здесь, среди шумной клокочущей заводской зоны, дождь казался тихим, шепчущим, словно это слезы Дохэ падали в широкие объятия непреклонного Сяо Пэна. Сяо Пэн спрыгнул с велосипеда, и его мальчишеская фигурка застыла среди бескрайних пестрых огней, среди моросящего, оправляющегося от голода 1962 года.

На другой день во время смены Сяо Пэну с крана прилетела записка от Чжан Цзяня. В записке властным Чжанцзяневым почерком накорябано: «Подожди меня на обед».

Сяо Пэн угадал — Чжан Цзянь сразу перешел к делу:

— Ну, как кино?

— Нормально, — он смотрел Чжан Цзяню прямо в глаза: сукин ты сын, прижать меня вздумал?

Держа в руках судок с рисом и горкой жареного лука, Чжан Цзянь пошел в переговорную. К заваленной материалом и инструментами переговорной было всего два ключа: один хранился у начальника участка, второй у бригадира.

В переговорной Сяо Пэн сразу уселся на пустой кислородный баллон. Иначе Чжан Цзянь скажет ему: «Присаживайся» и тут же сделается хозяином положения, словно Сяо Пэн у него надопросе.

Но Чжан Цзянь остался стоять, возвышаясь над ним, как башня.

— Что тебе от нее нужно?

Сяо Пэн подумал, что так все равно похоже на допрос: один стоит, другой сидит. Он хотел было встать с перекатывающегося баллона, но Чжан Цзянь протянул руку и хлопнул его по плечу. Хлопнул с нажимом, мол, сядь, поговорим.

— Ничего мне не нужно…

Лицо Чжан Цзяня помрачнело:

— И что потом думаешь?

— В кино сходить…

Дальше он видел только залатанный ботинок Чжан Цзяня: подошва отошла от ранта, и ее пришили заново, полукруг в передней части подошвы прошит новыми белыми нитками, а каблук подбит двумя черными кусками покрышки.

— Ты что творишь?!

Чжан Цзянь пинками затолкал Сяо Пэна куда-то под баллон, который улегся ему под колени, словно влитой.

— Что творю? Тебя бью! — отвечал Чжан Цзянь. — Терпеть не могу таких пройдох! Ты с ней поладил — ради бога. Теперь поезжай и дай отпускную той, что в деревне.

Оказывается, молчун и тихоня Чжан Цзянь говорить умеет получше многих, язык у него подвешен что надо. А еще больше Сяо Пэн удивился тому, что Чжан Цзянь сумел вызнать чужой секрет — то за целый день и слова не скажет, а тут выведал про жену и ребенка в деревне.

— Так чего же ты сестрице Сяохуань отпускную не дал?! — Сяо Пэн хотел было встать, но снова получил пинок. А баллон еще добавил сверху.

— Осел тебя ети. Как я ей дам отпускную?

В ответе Чжан Цзяня не было ни здравого смысла, ни логики, но его твердая уверенность в собственной правоте внушила Сяо Пэну, что этот раунд спора тоже проигран.

— Не можешь развестись — сейчас же прекращай эту историю, не рушь ей жизнь.

— А тебе, значит, можно ей жизнь рушить?

Чжан Цзянь двинулся к выходу, положил руку на дверной замок. Вместо ответа на сокрушительный вопрос Сяо Пэна он как всегда притворился глухим.

Сяо Пэн мучился, не знал, что делать. Хотелось пойти и рассказать всем про Чжан Цзяня, и пусть органы арестуют его как двоеженца. Но тогда и Дохэ арестуют, и он ее больше не увидит. Сяо Пэну хоть весь мир пропадай пропадом, но только не Дохэ. Теперь в каждую свободную минуту он отправлялся к дому Чжан Цзяня и садился в засаду. Пару раз на улицу выскочил Эрхай, ходил с Чернышом на прогулку. Сяо Пэн спросил у мальчика, как поживает тетушка. Черные ребячьи глаза смотрели на него, не мигая, и Сяо Пэн вдруг сделал то, за что уже в следующую секунду выбранил себя последними словами: он прижал к себе Эрхая и поцеловал в веки.

Ругая себя на чем свет стоит, уносясь на велосипеде прочь от дома Чжанов, Сяо Пэн не выдержал и заплакал. Он — представитель первой партии технических специалистов, воспитанных Новым Китаем, а на что стал похож из-за этой нечисти!

После того стыдного случая с Эрхаем Сяо Пэн всерьез обозлился на себя и решил сделать последний выбор: или дать жене отпускную (продолжая ежемесячно высылать ей пятнадцать юаней) и жениться на Дохэ, или начисто стереть из памяти все счастливые вечера в гостях у Чжанов, а за восемь лет их накопилось немало.

В тот день он шагал по заводу сквозь искры от сварки и газовой резки. Вдруг из-под сварочной маски показалось знакомое лицо. При виде Сяо Пэна оно снова спряталось, как будто маска могла укрыть не только лицо, но и обезьянье тельце своего хозяина. Сяо Ши от него прячется. Сяо Пэн шел дальше; по рельсам, проложенным через сталеплавильный завод, время от времени проходил состав, нагруженный болванками. Боже, ты всегда посылаешь озарение в самую нужную минуту, думал Сяо Пэн. Мой названный брат Сяо Ши — доносчик! Приревновал Дохэ, выведал, что у меня в деревне жена и ребенок, и рассказал все Чжан Цзяню.

Дождавшись, когда пройдет состав с болванками, Сяо Пэн шагнул назад через рельсы. Сяо Ши как раз закончил сварку и сбивал с электрода шлак.

— Что, сволочь, иззавидовался? — бросил ему Сяо Пэн. — Какой там рисовый колобок, врешь! Нет, кожа у нее как топленое сало из морозилки: коснись языком — тает!

Сяо Ши самодовольно улыбался, виду него был такой, будто ему совершенно все равно.

— Донес на меня? А еще что знаешь? Она в тот вечер мне все свои секреты раскрыла! — Сяо Пэн расхаживал по оглушительно дребезжавшему стальному листу.

— Какие секреты?

— Такие, что я и за десять блоков «Дацяньмэнь» тебе не расскажу, вот какие!

— А, вон что за секреты, было бы о чем говорить… — Сяо Ши осмотрелся по сторонам. На самом деле их окружали только оглушительные звуки ударов металла о металл, еще эхо от составов, которые то и дело проходили по заводской территории, и свист подъемного крана. Ори они во всю глотку, никто бы не услышал.

— Ты про что? — Сяо Пэн настороженно уставился на Сяо Ши.

— А ты только сейчас узнал? Целый году Чжанов не появлялся, мне-то давно все известно!

Эта женщина каждому встречному плачется о своих страданиях. Оказывается, ему известно ровно то же, что и остальным. Сяо Пэна захлестнуло разочарованием, он понял, как глупа его любовь: Сяо Ши с Чжан Цзянем животики надорвали, потешаясь над ним, это точно.

Сяо Пэн сел на рельсы. Какой же он клоун, романтичный и печальный клоун-неудачник. Наверное, его одного и печалила судьба Дохэ. И теперь все над ним смеются.

Вокруг взметались гроздья слепящих искр, а удары металла о металл звучали мощнее и величественней, чем бой тысячи гонгов и барабанов. Сокрушенный Сяо Пэн, съежившись, сидел на рельсовом стыке. Все празднуют свой праздник, для них горят фейерверки сварочных искр, для них гремят стальные гонги, а посмешище Сяо Пэн сидит здесь, не зная, что делать дальше, куда идти.

Металлическое эхо отдавалось в его сердце, в легких, в печени, в желчном пузыре, в позвонках, в мозге: дин-гуан, дин-гуан! Вдруг на рельсах показался локомотив: вез назад пустые вагоны. Сяо Пэн поднялся на ноги, хотел шагнуть на ту сторону, освободить дорогу.

Но чья-то рука рванула его назад.

— Придурок, ты куда собрался? Жить надоело? — Сяо Ши махнул в сторону поезда, который мчался по соседнему пути, навстречу пустому составу.

Шагни Сяо Пэн на ту сторону — попал бы под встречный поезд, и колеса размололи бы его в фарш для баоцзы.

— Твою мать, — тихо выругался Сяо Пэн, стряхивая с себя руку товарища. Они с Сяо Ши были как братья и рассыпаться друг перед другом в благодарностях не привыкли.

— А я смотрю, что-то с тобой не так. Сидишь там, как чумной! — Сяо Ши все не отставал. — Лечь на рельсы из-за какой-то бабы? Тебе самому-то не противно?

— Противно от тебя! Проваливай!

Сяо Ши знал, что друг ему благодарен: к Сяо Пэну сейчас разом и жизнь вернулась, и душа.

Вечером они пошли в баню, на выходе Сяо Ши сказал, что заглянет к Чжанам, отнесет свинину. В столовой сдохла свинья, мясо раздали рабочим. Он тоже отхватил кусок, пусть дети полакомятся.

— Разве можно детей дохлятиной кормить?

— И-и, поварим подольше! Поди, не отравятся!

— Глянь, мясо уже посинело, вся кровь внутри осталась. От одного вида дурно!

— Ничего, вареное, чай, синим не будет! Японские гады, когда голодали, и синее мясо ели. Сырые кукурузные початки ели и сырой гаолян, а еще ловили вьюнов в ручьях и пихали в рот…

— Это Дохэ тебе рассказала? — спросил Сяо Пэн. Дохэ говорила ему, что на пути к убежищу она ела дождевых червей.

Сяо Ши замолчал. Был вечер начала зимы, с их вымытых голов в воздух поднимался пар.

— Она и с тобой про это говорила? — продолжал допытываться Сяо Пэн. — Не расскажи она этих кошмаров, ты бы думал, что японцы все волчьим молоком вскормлены. Что японки — волчицы, растят зверей, которые только и знают, как сеять пожары и смерть. Я раньше тоже к ней… Тоже в общем… А как она рассказала мне про этот ужас, теперь совсем не хочется ее обижать.

Сяо Ши тихо слушал. Потом как бы между делом спросил:

— Так чего же она не уехала в Японию?

— В Японии у нее никого нет.

— А почему у нас ее не арестовали? Японских шпионов много развелось, их ведь ловить надо?

Сяо Пэн мигом вынырнул из своего романтично-печального настроения, вдохнул, выдохнул и перевел взгляд на этого коротышку. Опять остался с носом. Коротышка выведал секрет, который доверила ему Дохэ.

— Твою ж мать, надуть меня вздумал?! — крикнул Сяо Пэн, а сам уже понял, что хитрая обезьяна все-таки взяла над ним верх.

Сяо Ши расхохотался, отступил подальше, чтобы не попасть под взрыв его гнева, и встал в защитную стойку.

— А я смотрю, чего это она такая мякенькая? Японский тофу!

— Сволочь!

— Ну и что, что сволочь? Сволочь, а друзей от врагов отличаю, — отступив еще на три шага назад, Сяо Ши демонстрировал приемы из стиля обезьяны^[90]. — Я японского тофу не пробовал, так что я сволочь с национальным сознанием!

— Черта лысого у тебя сознание!

— А у тебя и того нет!

Зная, что чем дольше Сяо Ши веселится, тем больше входит в раж, Сяо Пэн накинул на голову полотенце и решительно зашагал к общежитию. Когда открывал дверь в свою комнату, с темного лестничного пролета послышался свист. Сегодня Сяо Ши не даст ему покоя, пока не выведаетисторию Дохэ от начала до конца.

Кончилось тем, что они вдвоем и съели посиневшее мясо. Одолжили у соседей керосинку, сполоснули тазик для умывания и сварили в нем мясной суп. Под кошмарную историю Дохэ ушло шесть лянов вина. Так они пили да ели, пока Сяо Ши не вырвало Сяо Пэну на кровать. Хозяин только успел убрать, а Сяо Ши уже залез на кровать соседа из Сычуани и там тоже все испачкал своей блевотиной. Сяо Пэн отхаживал друга, ругая его сволочью и черепашьим отродьем, а про себя думал, что даже этого ублюдка история Дохэ вон как проняла: всего наизнанку вывернуло.

(обратно)

Глава 9

Снег в этих краях выпадал раз в сто лет, а то и реже. Сяохуань улеглась грудью на балконные перила и завороженно глядела на улицу. Сосны на горе стояли белые, и издалека казалось, что это тот самый косогор в деревеньке Чжуцзятунь. Едва научившись ходить, Сяохуань что ни день взбиралась на гору за шишками, боярышником и диким виноградом; там они с отцом ложились в снег и поджидали, когда лиса выскочит из норы. В Дунбэе-то снег хороший, теплый, отец выроет Сяохуань ямку — в ней не замерзнешь. После Земельной реформы, когда семью Чжу причислили к зажиточным крестьянам, Сяохуань всего дважды наведалась в родной дом: первый раз, когда хоронили отца, второй — когда умерла мать. В последние дни мать сетовала, что горше всего болит ее сердце за младшую дочь, Сяохуань: избаловали ее хуже некуда, сначала в родном доме, потом у мужа, а как в старости будет жить? Дети-то не родные кровинки, не из ее утробы, а ну как узнают правду, что за старость ждет тогда Сяохуань? Мать уходила из жизни с неспокойной душой.

Снег падал весело, бойко, пряча под собой грязный мусор на улицах, с утра до ночи не смолкавшую ругань и шум радио. Дети пока не знают, что дом их укрыт снегом, что за ночь они перенеслись в родной Дунбэй. Редко бывало у Сяохуань так тоскливо, солоно на сердце. Перед смертью мать спросила: «Дети тебя любят? Верят, что ты им родная? Может, японская бабенка их подначивает втихомолку, ссорит с тобой?» Сяохуань велела матери уходить с миром: дома ее слово — закон и для детей, и для взрослых. Мать знала, что младшая дочь ни за что не признает себя побежденной, раньше показная сила Сяохуань ее только тревожила, зато на смертном одре подарила покой.

По правде, разговаривая с матерью в последний раз, Сяохуань чувствовала, что кривит душой. Дети подрастали и за все время ни секунды не сомневались, что Сяохуань им родная мать. Бегут из школы, еще домой не зашли, уже орут: «Мама, мама!» «Мам, умираю от голода!», «Мам, в туалет хочу, сил нет!», «Мам, Эрхай опять подрался!», «Мам, что расскажу, обхохочешься…»

И Сяохуань едва успевала отвечать: «От голода умираешь? Так мы умирающих не кормим, все равно скоро помрешь!», «Сил нет терпеть, а в школе не мог сходить? Домой свои удобрения притащил…»

С детства у Сяохуань накопилась уйма побасенок о духах и бесах, субботними вечерами, когда Чжан Цзянь уходил в ночную смену, дети собирались вокруг нее тесным кружком и слушали истории, каждый раз новые. Дети не просто любили Сяохуань, они ее боготворили, благодаря Сяохуань никто не смел их и пальцем тронуть: Сяохуань если начнет ругаться, то обидчик от ее ругани сначала в доме запрется, а там и через заднее окошко сбежит. У Сяохуань повсюду были свои люди: в каждом доме жилого квартала у нее находились подруги и приятели, и потому она выходила победительницей из любого спора. Дети гордились Сяохуань: на родительские собрания она облачалась в свой единственный дамский костюм, завитые волосы укладывала волнами, а на руку надевала часики из лавки старьевщика. Одноклассники вздыхали: «Ваша мама как актриса из хуанмэйской оперы!^[91] — Для детей это был образец красоты. — Сколько стоят ее золотые часики?» И близнецы, и Ятоу раздувались от гордости и никогда не признавались, что мамины часики не ходят.

Больше всех детей Сяохуань любила Ятоу. Девочка без слов понимала, какое у мамы настроение — если Сяохуань хоть немного не в духе, всегда подойдет, тихонько спросит: «Мам, на кого сердишься?», «Мам, опять желудок разболелся?» Ятоу исполнилось уже пятнадцать, а новой одежды у нее за всю жизнь было раз-два и обчелся — пара белых рубашек для выступлений на школьных концертах, а все остальное или перешито из одежды Сяохуань и Дохэ, или связано из перчаток. Форменные ботинки Чжан Цзяня из вывернутой кожи можно было обменять на пару десятков рабочих перчаток, а из них одежды выходило порядочно.

В комнате заработало радио. С утра муж первым делом включал приемник. Эта новая привычка пришла на смену старой: раньше Чжан Цзянь, проснувшись, всегда курил. Три голодных года избавили мужа от дурных привычек: и курить бросил, и пить. В прошлом году на заводе прибавили зарплату, он тогда сразу купил домой приемник.

Вернувшись с отцовских похорон, Сяохуань стала присматриваться к Чжан Цзяню и Дохэ: а ну как снова взялись за старое? Будто бы между делом спрашивала у детей: «А тетя все время с вами спала?» Кончилось тем, что Чжан Цзяню осточертели ее косые взгляды: я одного хочу, чтоб семья жила тихо и мирно, а больше мне ничего не надо. Довольна? Успокоилась? В другой раз в деревню поедешь, не станешь детей в шпионы вербовать? Чжан Цзянь накликал беду: спустя два месяца после похорон отца слегла и мать, и Сяохуань снова поехала в Чжуцзятунь. Когда вернулась, дома ждала перемена: Чжан Цзянь и сыновья спали теперь в большой комнате, а она, Дохэ и Ятоу — в маленькой. Сяохуань спросила мужа, что это за перестановки в ее отсутствие, а он ответил, посмеиваясь, дескать, теперь квартира делится на мужскую и женскую комнаты, как в общежитии, чтобы ни домыслов тебе, ни подозрений.

Песня из приемника всех перебудила. Дети в одном белье выскочили на балкон, набрали снега, слепили снежки и понеслись в комнату друг друга обстреливать. Снова прибежали за снегом, Сяохуань крикнула: «Без куртки на балкон не пушу!»

Дохэ что-то тихо сказала близнецам. Те радостно загалдели, побежали к сестре, пошептались с ней, и Ятоу тоже весело взвизгнула. К пятнадцати годам у Ятоу все, что надо, уже выросло, а как разбесится — ни дать ни взять семилетка. Они шептались по-японски про рисовые колобки с начинкой из фасолевой пасты. Дохэ вчера весь вечер хлопотала, наготовила две решетки колобков. Сахар-песок семье был не по карману, и вместо него Дохэ положила в начинку коричневый кубинский сахар вперемешку с сахарином. За столом она взволнованно смотрела, как домочадцы пробуют колобки, потом принялась извиняться за свою стряпню:

— Плохие, должны быть послаще, тогда хорошие.

Если колобков у Дохэ получалось много. Сяохуань выкладывала несколько штучек на блюдце и шла угощать соседей, пусть попробуют сестренкино угощение. Еще Дохэ готовила креветок и мальков в соевом соусе, а иногда отправляла детей накопать личинок цикад, мариновала личинки в соевом соусе, получалась традиционная закуска деревни Сиронами. Сяохуань обязательно угощала соседей, в каждую квартиру заглядывала со своим блюдцем, и эта дипломатическая стратегия еще не давала сбоев ни на одном этаже.

Эрхай жевал, жевал и вдруг говорит:

— Оставьте колобок дяде Пэну!

— Дядя Пэн не придет, — ответила Сяохуань. — Ешь сам.

Сяо Пэн у Чжанов давно не появлялся. По выходным в гости заглядывал один Сяо Ши.

Теперь у Сяо Ши всегда был такой вид, будто он замыслил недоброе. А Сяохуань тоже не проведешь, она давно раскусила, что на уме у этих парней. Видят, что Дохэ хранит целомудрие, а живет в доме не девушкой и не женой, жалеют беднягу и надеются, что в их-то руках она про целомудрие и позабудет. Сяо Ши в последнее время даже шуточки свои оставил, к Чжанам являлся с подарками, словно зять в невестин дом: или пачку печенья принесет, или полцзиня хорошего кунжутного масла, или две пары свиных копытец. Сяо Ши служил рабочим четвертого разряда, иждивенцев у него не было, но если часто ходить к Чжанам и строить из себя богатого зятька, так можно и без штанов остаться. Как-то раз Сяо Ши завороженно уставился на выпяченный зад Дохэ, пока та чистила пол, и Сяохуань увидела, как вздулись у мужа вены на руках. Любимую женщину Чжан Цзяня пожирает пара сальных глазок. В ту секунду Сяохуань многое стало ясно: любовь Чжан Цзяня и Дохэ никуда не пропала, она просто ждет своего часа. Резать такую любовь по живому толку нет — пустит корни еще глубже. Любовь — как детская игра: появляется без спроса и уходит, когда захочет, а начнешь с ней воевать, она заболит и уж до самой смерти не ослабнет. Сяохуань прозорливости было не занимать, она хорошо понимала, как устроен этот мир, а вот с Дохэ и Чжан Цзянем просчиталась. Глядя на мужнины руки с газетой, глядя, как пульсируют его набухшие, толстые, словно сучья, вены, Сяохуань встала, подошла к Дохэ и отправила ее за чем-то из комнаты. Что там был за предлог, сразу забыла, главное, что их гость перестал любоваться задом Дохэ. Сяохуань подобрала щетку, села и принялась за работу: цзы-ла, цзы-ла. С годами скрежет щетки о бетонный пол полюбился всем Чжанам, от мала до велика, и ласкал им слух не хуже музыки. Сяохуань подумала: а если однажды этот гладкий, как зеркало, бетонный пол исчезнет, и выглаженная, благоухающая крахмалом одежда тоже исчезнет, исчезнут креветки, мальки, цикады в соевом соусе, колобки с начинкой из бобовой пасты — долго ли протянет тогда семья Чжан? Дохэ урывками рассказывала Сяохуань о своем детстве, о юности, о деревне Сиронами, о сакурах и деревенских храмах синто, много говорила про свою мать — дети видели только материну сгорбленную спину: она или пол скребла, или одежду гладила, или молилась, или кланялась старшим родственникам, мужу, сыну… За эти пятнадцать лет Дохэ мало-помалу перенесла деревню Сиронами в дом Чжанов.

Позавтракав, близнецы взяли собаку и побежали играть в снежки, а Ятоу ушла с подругами смотреть состязания бойцов НОАК — даже в снегопад соревнования шли по расписанию. Чжан Цзяню перед ночной сменой не спалось, взялся столярничать, доделывать начатую работу. Решил смастерить близнецам парту, как в начальной школе: сдвоенный стол сбережет в их квартирке немного места.

Снизу послышался свисток — приехал грузовичок из угольной лавки. Чжан Цзянь и Дохэ взяли корзины, ведра и побежали вниз, там встретили Сяо Ши, он уже скинул стеганку, позаимствовал у соседей старое железное ведро и ссыпал в него уголь.

Соседские дети, кто остался дома, тоже схватили ведра и тазы и бросились помогать Чжанам. Если в доме кому привозили уголь, дети всегда прибегали подсобить, потом докладывали старшим: «Это я у дяди Лэй Фэна^[92] научился!» А дальше писали письма учителю, хвалили друг друга: «Такой-то ученик по заветам Лэй Фэна помогал соседям носить уголь». Скоро угольная крошка усыпала всю лестницу, дети сталкивались на ступеньках и падали прямо в черную пыль, становясь точь-в-точь как угольные шарики для растопки, только с руками и ногами.

Кончилось тем, что Тацуру тоже поскользнулась и упала. Сяо Ши мигом отставил свое ведро и помог ей встать. Это случилось на площадке между вторым и третьим этажом, дети убежали пить сахарную водичку, которую намешала им Сяохуань (с сахарином вместо сахара). Сяо Ши повернулся спиной к третьему этажу и вдруг поцеловал Тацуру.

Тацуру изумленно уставилась на него, ушибленное колено тут же прошло, и она одним прыжком соскочила на пару ступенек вниз. Сяо Ши бросился следом, сгреб ее сзади и снова поцеловал. Тацуру хотела закричать, но он опередил:

— Только попробуй! Крикнешь, и я закричу! Крикну: «Держите японскую гадину!»

Тацуру смотрела в детское личико Сяо Ши, в личико, знакомое ей уже десять лет, но не могла различить, правда ли он задумал дурное или просто шутит.

Сяо Ши решил попробовать еще кусочек японского тофу:

— Вечером пойдешь со мной на завод.

Тацуру замерла на месте, ничего не отвечала.

— А не то я и про вас с Чжан Цзянем донесу.

Губы Тацуру тихонько шевельнулись. Сяо Ши услышал, как она беззвучно повторяет: «Донесу, донесу».

— Не понимаешь? Вы, японцы, не доносите? А китайцы ох как любят доносить, а особенно — на японских гадов.

Тацуру кивнула. Она не все слова поняла, но главное ухватила.

— Довольно японские гады измывались над китайским народом, сейчас ты за них ответишь.

Тапуру все смотрела на него. Уголки рта на детском личике Сяо Ши растянулись в улыбку — не поймешь, то ли шутит, то ли всерьез.

— Ну что, гадина японская? Пойдешь со мной?

— И куда же? — раздался сверху голос Сяохуань. Оказалось, она уже давно наблюдает за ними из-за угла на лестничной площадке.

— Уй, сестрица Сяохуань, ты зачем спустилась, смотри руки не запачкай! — захлопотал Сяо Ши.

— Ты куда мою сестренку зовешь?

— Я так, пошутил!

— Про японскую гадину не смешно вышло.

Сяо Ши швыркнул носом, переступил с ноги на ногу, словно по команде «Вольно!» — иначе ему из этого капкана никогда не выбраться.

— Сяо Ши, угля пока хватит, не носи больше. Сделай лучше сестрице одно одолжение.

— Какое одолжение? — Сяо Ши обрадовался, что сможет задобрить Сяохуань.

— Сходи за Сяо Пэном. Снег выпал такой славный, я вам приготовлю угощений, выпьете втроем.

Тацуру смотрела, как Сяохуань снимает фартук и отряхивает с ее одежды следы двух угольно-черных ладоней. Никак не получалось от них избавиться, Сяохуань усмехнулась, покачала головой.

Мужу она ничего не сказала. Спровадила соседских детей, выудила из кадки на балконе пару кочанов кислой капусты, замочила цзинь стеклянной лапши. Лук-батун снаружи пожух, а внутри листочки были нежные, беленькие, словно яшма. Сяохуань настрогала целую миску лука, обжарила его с яйцом. Бобовые стручки и баклажаны, засушенные по осени, поставила томиться со свининой в коричневом соусе. К приходу гостей на столе стояло три больших блюда с едой.

Чжан Цзянь почуял неладное: вроде Сяо Пэн забыл дорогу к их дому (само собой, один Чжан Цзянь и знал почему), с чего вдруг снова явился? Было все-таки в характере этого парня какое-то благородство: ни слова не говоря, спрятался, зализал свои раны и вот, вернулся. Чжан Цзянь не полез к гостям с приветствиями: зачем лишний раз напоминать Сяо Пэну, что они год не виделись.

Сяохуань позвала Дохэ сесть с гостями за стол, но та ни за что не соглашалась. Год назад она рассказала Чжан Цзяню, как ходила с Сяо Пэном в кино, и Чжан Цзянь заплакал. Сел на корточки — точь-в-точь, как сиживал начальник Чжан, греясь на зимнем солнышке, — сел, и на пол закапали слезы. Стоило только вспомнить, как он сидел, упершись локтями в колени, долго сидел, твердо и ладно, а на пол капали слезы, и Тацуру понимала, что напрасно его винила. Все это время он преданно любил ее, любил без объятий, поцелуев и близости. Иногда, гладя на Сяо Пэна, Тацуру думала, что ей под силу забыть Чжан Цзяня — как знать, вдруг с Сяо Пэном еще будет другое счастье, — но увидев слезы Чжан Цзяня, она поняла, что ничего не выйдет. Пока быстрые тяжелые мужские слезы падают на пол, женщина будет любить его хотя бы за то. как упрямо он любит ее. Потому Тацуру и отказывалась выйти к Сяо Пэну.

Тыча пальцем в голову Дохэ, Сяохуань сказала тихо:

— Дуреха, чего боишься, никто тебя в мешок не посадит, с собой не унесет.

Но Дохэ не двинулась с места, и Сяохуань вышла из маленькой комнаты ни с чем. Сяо Пэн смотрел на серую дверь в комнату Дохэ, отпивал из рюмки и снова упирался глазами в дверь. До того досмотрелся, что на месте двери появилась безбрежная осенняя река. Какие разные все-таки Сяо Пэн и Сяо Ши, думала про себя Сяохуань. Сяо Пэн не стал бы ловить Дохэ на лестнице, лапать ее черными руками.

Хозяйка разлила вино, разложила еду по чашкам. Сяо Ши болтал без умолку, передразнивал прижимистых и жеманных шанхайских кумушек, как они делят мандарин на дольки и над каждой сражаются: кушайте мандарин, не стесняйтесь! Нет, это вы кушайте, кушайте! Я и почистила вам специально! Угощайтесь! Нет, это вы угощайтесь! Кушайте, кушайте! Долька мандарина, а сколько церемоний. Эту дольку съели, теперь вторая на очереди: кушайте мандарин, не стесняйтесь!.. Сяохуань и Чжан Цзянь смеялись от души.

Сяо Пэн выпил две рюмки и смотрел недобро. Горка еды в его чашке оставалась нетронута. Тогда Сяохуань, передразнивая шанхайских кумушек, схватила палочками кусок мяса и поднесла ко рту Сяо Пэна:

— Кушайте, не стесняйтесь! Мы и свинью специально забили!..

Сяо Пэн даже не улыбнулся, мрачно хлебнул вина и поставил рюмку на сгол.

— Сестрица Сяохуань сказать что-то хотела, затем нас и позвала?

— Сначала поешьте, а там уж поговорим, — ответила Сяохуань.

Только тут до Чжан Цзяня дошло, что гостей позвала жена. Он посмотрел на парней, перевел взгляд на Сяохуань и тревожно подумал: добра от этого разговора не жди.

— Сестрица Сяохуань, сначала скажи, что хотела, потом поедим, — ответил Сяо Пэн.

— Тоже ладно, — взгляд Сяохуань опустился на руки, перебиравшие палочки: правую налево, левую направо. Сердце отбивало барабанную дробь, и под эту дробь она вышла на сцену. Подняла голову, улыбнулась краешком рта, показав зуб с золотой каймой, и застыла перед публикой в очаровательной позе.

— Вы втроем — братья, приехали сюда из Аньшаня на одном поезде. Сяо Ши, твоя сестра тогда пришла на вокзал провожать, сказала, что родители ваши умерли, сама она поехать не может, и просила, чтоб я заботилась о тебе, как о родном. Помнишь? — Сяо Ши кивнул. — Хорошо ли я о вас заботилась? — Сяо Ши и Сяо Пэн старательно закивали. — Теперь вы оба знаете историю Дохэ, знаете, как она оказалась в нашей семье. Братьев обманывать нехорошо, считайте, что этим вином и закуской я, Чжу Сяохуань, прошу у вас прощения за обман. Теперь между братьями нет больше тайн и недомолвок. Верно?

Трое мужчин молча смотрели на Сяохуань. А ловко она это устроила, подумал Чжан Цзянь.

— Вы втроем — братья, а братья должны быть друг с другом честны, ни обманам, ни доносам, ни какой другой подлости между вами не место. Но случается, что и родные братья враждуют. Если ты, Сяо Ши, с нами рассоришься и пойдешь доносить, если решишь нам жизнь разрушить, мы ничего поделать не сможем. Верно говорю?

— Да разве я стану? — возмутился Сяо Ши.

— Знаю, знаю! Я же только для примера.

Ни слова не говоря, Сяо Пэн выпил еще две рюмки.

— Сяо Пэн, смотри, захмелеешь! — предупредила Сяохуань. — В ночную идешь?

— Не иду. У меня поезд ночью.

— Охты, и куда?

— Командировка в Шэньян. И к родителям заеду.

— Дома все хорошо?

— Нехорошо. Отец меня ждет, обещает избить до смерти.

— Это почему?! — воскликнула Сяохуань.

— И ты еще едешь? — спросил Сяо Ши.

— Убьет, значит, убьет, а жив останусь — все равно разведусь.

Сяо Пэн рассказал им о великой цели, к которой рвался весь этот год: если дадут развод, он будет по-прежнему помогать деньгами жене и ребенку. Он выучил албанский, сможет подрабатывать, вести в техникуме вечерние занятия. Едва договорив, Сяо Пэн встал и пошел к двери, не давая им времени ответить.

— Если с разводом не выйдет, я не стану видеться с Дохэ, — добавил он, обуваясь.

Сяохуань схватила со стола пару пампушек, положила в судок мясо с баклажанами и выбежала за дверь вслед за Сяо Пэном. Она вдруг почувствовала нежность к этому пареньку: целый год держал себя как в тюрьме, жил сам с собой не в ладу, от тоски даже волосы седые появились.

Приладив судок к заднему сиденью его велосипеда, Сяохуань сказала:

— Ты не думай, сестрицын камень был не в твой огород.

Он с горечью посмотрел ей в глаза.

— Знаешь, что Сяо Ши удумал? — она понизила голос: — Сказал Дохэ: если не дашься, донесу на тебя как на японскую шпионку!

Сяо Пэн на секунду лишился дара речи, потом пьяно рыгнул и запрокинул голову, подставив лицо снегу.

— У него духу не хватит. Он не донесет.

— А вдруг?

— Я его знаю. Если для него пользы нет, он ничего делать не станет. Донесет, и ему даже в «прогони свинью» станет негде сыграть, что хорошего?

— Да я своими ушами слышала, как он ей угрожал!

— Не бойся.

Сяо Пэн забрался на велосипед и поехал вниз. Колеса нарисовали в снегу огромную букву S, а дальше седок кубарем покатился с холма вместе с велосипедом. Сяохуань вскрикнула, побежала следом, хотела помочь подняться, но Сяо Пэн уже вернулся в седло и поехал дальше, рисуя новую букву S.

Долго вариться в одном котле тоже нехорошо, откуда ни возьмись появляются непредсказуемые переменные. И одной из таких переменных было решение Сяо Пэна во что бы то ни стало добиться Дохэ. Зла он им не желает, это точно, но кроется ли зло в самой переменной, Сяохуань не знала. Никто не знал. Сяо Ши — другое дело, его дурной замысел уже выплыл наружу, но удалось ли ее задушевным словам, мягким словам с жесткой изнанкой убить в нем это зло? Неизвестно. Может, есть на свете далекий, всеми забытый край, где их семья могла бы тихо жить своей жизнью, ни о чем больше не мечтая? Сяохуань всегда любила веселье, шум, гам, а тут впервые их возненавидела. Вереница одинаковых домов в жилом квартале: десять, двадцать, сто, и всюду в них окна и двери, и люди со своим весельем, со своими хлопотами лезут друг другу в жизнь. Твой приемник слышно у него за стенкой, а его унитаз треснул, и вода потекла к тебе. Да просто чтобы угля натаскать, сбежалась дюжина ребятишек. Разве могли они не слышать, как Ятоу с близнецами мешают в речь японские слова? Дети с разных этажей частенько перекрикивались: «Что у вас сегодня на ужин?» — «У нас пирожки баоцзы!» А Дахай с Эрхаем наверняка кричали в ответ: «У нас сэкихан!» Растяпа Сяохуань решила больше не быть растяпой и внимательно слушать, что говорят дети. Но не поздно ли? От снегопада в мыслях Сяохуань стало по-морозному чисто.

Пришла домой, захмелевший Сяо Ши лежал на кровати в большой комнате. Чжан Цзянь и Сяохуань переглянулись, подумав об одном и том же. Оба старались ходить потише, не зная, вправду ли Сяо Ши заснул или только притворяется.

Дверь с грохотом распахнулась, вбежали краснощекие мальчики, Сяохуань заорала: «А ну разувайтесь!» Теперь она стала ярым защитником правил Дохэ. Черныш вернулся с улицы весь в грязи, и Сяохуань загородила ему проход. Наклонилась подать Дахаю деревянные сандалии, а пес проскочил внутрь и первым делом как следует отряхнулся, грязные капли полетели прямиком в Сяохуань.

Сяохуань поволокла пса на кухню, затащила в раковину и открыла кран. Она даже не сознавала, как рьяно бережет чистоту, созданную Дохэ. Чернышу в раковине было тесно, одна лапа соскользнула с бортика на аккуратно составленные рядом угольные брикеты, Сяохуань, бранясь на чем свет стоит, отвесила псу пару шлепков под зад. Эрхай заскочил в кухню, хотел отнять у нее Черныша, но Сяохуань спиной оттеснила его за дверь. Поставила пса обратно под кран, но Черныш теперь тоже заупрямился, холодная вода колола его ледяными иглами, и пес решил, что больше этого терпеть не станет. Залягался, заметался, будто бесноватый, вода вперемешку с угольной крошкой черным фонтаном ударила в потолок, в лицо Сяохуань, капли летели на остатки лапши с квашеной капустой, на тарелки с мясом и баклажанами.

У Сяохуань перед глазами вдруг почернело, она схватила пса за передние лапы и вихрем вынеслась сначала в коридор, а оттуда в большую комнату. За спиной орал Эрхай: «Ты что делаешь?! Что надумала?!» Но разве кто остановит взбесившуюся Сяохуань? И Сяо Ши теперь протрезвел, подскочил, хотел ее удержать. Поздно: Сяохуань уже распахнула дверь, выбежала на балкон и перебросила Черныша через перила.

Эрхай с воплем кинулся на мать, впился зубами ей в руку.

В голове Сяохуань будто свет включили. И в тот же миг она поняла: это не ее сын. Он не держит ее за родную мать, и, наверное, так было всегда, ведь сама природа подсказывает ребенку: будь мама хоть тысячу раз неправа, нельзя ее кусать. Прибежали Чжан Цзянь и Дохэ, глядят: щеки у Сяохуань бледные, лицо восковое. А рядом с таким же восковым лицом лежит Эрхай.

Сяохуань села на колени, похлопала Эрхая по руке, по груди, но тот не шелохнулся, так и лежал с закрытыми глазами, словно в обмороке. На руке Сяохуань проступил фиолетовый синяк, окаймленный глубокими следами зубов, но ей казалось, что в сердце зубы Эрхая вошли куда глубже и синяк там еще страшнее. Сяохуань все тормошила Эрхая:

— Сынок, мама виновата, просыпайся скорее! Вот мамина вторая рука, на, кусай еще! Просыпайся…

Эрхай и правда будто сознание потерял. У Сяохуань слезы заливали лицо, катились сразу и вниз, и в стороны. Сегодня она совсем не в себе. Та женщина, что бросила собаку с четвертого этажа, — это была не она.

Вдруг Дахай крикнул:

— Черныш!

Из-за двери доносилось тонкое хныканье Черныша. Так поскуливает собака, что натерпелась от людей обиды, но смирилась со своей долей и лишь тихонько жалуется миру на несправедливость.

Открыли — и правда: за порогом сидит Черныш. Упав с такой высоты, пес остался цел и невредим, как Эрхай когда-то. Черныш не знал, рады ли ему теперь в этом доме, и сидел у порога, задрав морду и вглядываясь в лица людей.

Эрхай ожил. Медленно сел, повернулся к Чернышу. А пес сам встревожился от вида хозяина, осторожно подошел, обнюхал Эрхаево лицо, потерся мордой о его голову и лизнул в шею. Только теперь домочадцы увидели, что задняя лапа у Черныша искривилась и поджимается на каждом шагу.

Перелом у Черныша сросся, но прихрамывать он уже не перестал. С Сяохуань Эрхай теперь не разговаривал. Если что-то непременно нужно было сказать, передавал через Ятоу: «Скажи маме, я эту кофту носить не буду, на афэя^[93] похож». Или: «Попроси маму погулять с Чернышом, сегодня у нас с классом экскурсия, я поздно вернусь».

Ну и характерец у Эрхая, думала Сяохуань. Это Дохэ передала ему такой характер от своего брата, отца или деда.

Вот Сяо Пэн вернется, и все наладится, утешал жену Чжан Цзянь. Сяо Пэна Эрхай послушает, ведь это он подарил Черныша.

Но не успел Сяо Пэн вернуться, как недобрые предчувствия Сяохуань сбылись: переменная дала о себе знать. Чжан Цзянь попал в беду. Грузил на кране стальной прокат, все шло как обычно, но вдруг кусок металла сорвался. Груз иногда отцеплялся с крюка и летел вниз, но случалось такое крайне редко. А тут прокат упал и насмерть придавил человека, и случилось это неслыханное ЧП в смену Чжан Цзяня, опытного и квалифицированного крановщика. Погибший был сварщиком четвертого разряда, он катил кислородный баллон для газовой резки, и звали его Ши Хуэйцай.

Вернувшись на завод и услышав, что груз с крана Чжан Цзяня насмерть придавил Сяо Ши, Сяо Пэн молча осел на свою дорожную сумку.

Происшествия на заводе не были редкостью, да и Чжан Цзянь объяснил все яснее некуда: Сяо Ши неожиданно выскочил из-за груды бракованных стальных болванок, что тут можно было сделать? Чжан Цзяня сняли с работ и отправили домой дожидаться разбирательства.

Сяо Пэну теперь казалось, что вся эта история превратилась в большое мутное болото: уже не доищешься, кто прав, а кто виноват. В деревне, стерпев пару крепких затрещин от отца, Сяо Пэн отнес прошение о разводе в районный суд. Женино круглое, как блюдо, лицо сделалось теперь худым и длинным, точно кочерга; услышав, что Сяо Пэн по-прежнему будет высылать ей деньги, ни фэнем меньше, она порыдала, но на развод согласилась. А свободному Сяо Пэну вдруг расхотелось лишать себя добытой с боем свободы и ввязываться в эту историю с Дохэ, Чжан Цзянем и Сяо Ши. Лучше пока обойти болото стороной.

Чжан Цзяня понизили на два разряда, и он вернулся на завод простым рабочим. Завидев его вдалеке, Сяо Пэн сворачивал и шел другой дорогой.

Как-то раз, выходя из бани, Сяо Пэн заметил в толпе работниц силуэт Дохэ. Эти работницы занимались резкой надписей для готовых изделий: сидели на улице под временным навесом и вырезали арабские цифры и иероглифы «Сделано в Китае», потом эти цифры и иероглифы приваривали к стальным болванкам, которые отправлялись во Вьетнам, Албанию или Африку.

Сяо Пэн пошел было к ней, но, сделав пару шагов, остановился. Слишком мутное оно, это болото, ступишь туда — а выберешься потом назад? Он развернулся и зашагал к холостяцкому общежитию: подождем, пока муть немного осядет.

В этот самый миг спину Тацуру обдало жаром — снова выпускают сталь! Ей никогда не надоедало смотреть на вечернюю выплавку. Тацуру остановилась и взглянула наверх: небо сделалось красно-золотым, казалось, воздух вокруг слегка подрагивает, словно от невидимой гигантской пульсации. Насмотревшись, Тацуру опустила уставшие глаза и пошла дальше. Любуясь выплавкой, она не заметила удаляющийся силуэт Сяо Пэна.

Чжан Цзяня понизили в разряде, и зарплата у него сократилась втрое, пришлось Тацуру выйти на временную работу, чтобы семья худо-бедно могла сводить концы с концами. Для резки иероглифов нужны были специальные знания, тут шумные кумушки не годились, теперь бок о бок с Тацуру работали молодые незамужние девушки, многие из них окончили среднюю школу — не то что соседки, с которыми она дробила руду, те целыми днями только и знали, что сводничать. Тацуру очень радовалась, что может побыть в тишине. Сядет вырезать один иероглиф, разогнет спину, глядь — а целого часа как не бывало. За день она должна была вырезать семь-восемь иероглифов или цифр. Временным работникам жалованье платили раз в неделю. Третья получка Тацуру оказалась на половину больше первой, ведь дневная норма у нее теперь повысилась до десяти с лишним иероглифов. Как в пору работы на каменоломне, она возвращалась домой, доставала из кармана спецовки деньги и протягивала Чжан Цзяню.

В день, когда на заводе случилось несчастье, Тацуру и Сяохуань сели топить печь. Сяохуань с печью управлялась всем на диво, за зиму огонь ни разу не гас. Тем же утром они встали, а печь потухла, хотя заложена была как следует. Накололи дров, подожгли старые газеты, но тут явился Чжан Цзянь, а с ним еще какой-то человек, лицо показалось Сяохуань знакомым, пригляделась — да это же тот самый дознаватель из отдела безопасности. Дознаватель коротко объяснил, что на заводе человека придавило грузом. Покалечило? Сильно зашибло? Насмерть…

Сяо Ши умер на месте. На белой брезентовой спецовке Чжан Цзяня осталась его кровь. Должно быть, подхватил Сяо Ши на руки, звал его.

Тацуру и Сяохуань смотрели, как дознаватель конвоирует Чжан Цзяня в большую комнату. Соседи, расталкивая друг друга локтями, толпились полукругом у входной двери. Дознаватель сказал Сяохуань и Тацуру, что их завод соревнуется с братским предприятием и сегодняшнее ЧП отнимет у завода много баллов, теперь соревнование ни за что не выиграть.

— Кто-нибудь видел, как эта штука свалилась? — спросила Сяохуань.

— Только Сяо Ши и сам мастер Чжан. В ночную смену людей на заводе мало.

Чжан Цзянь опустился на край кровати, ботинки из вывернутой кожи, испачканные пятнами крови и машинного масла, поставил один на другой. Тацуру запомнила, что, когда села его разувать, Чжан Цзянь дернулся всем телом, словно на его ноги кто-то набросился. Она опустилась на колени и терпеливо развязывала мертвые узлы на пропитавшихся кровью шнурках.

Перед уходом дознаватель что-то шепнул Сяохуань. Потом она передала его слова Тацуру: следи за настроением Чжан Цзяня и ни в коем случае не отпускай его на улицу одного.

Обед Чжан Цзянь проспал. Ужин тоже проспал. На второй день Сяохуань принесла в большую комнату миску каши и луковую лепешку, но Чжан Цзянь спал мертвым сном. Дети ходили, понурившись, а Черныш поджал хвост, свесил язык и тоже погрузился в семейный траур. Одноклассники рассказали близнецам, что их отец насмерть раздавил человека, а соседские дети добавили: погиб дядя Сяо Ши, частый гость в доме. Дахай отказывался ходить в школу: в классе с ним теперь никто не дружил. Было дело, у одного из ребят в школе отца посадили за изнасилование, того мальчика все одноклассники тоже обходили стороной.

К вечеру второго дня Чжан Цзянь встал с кровати и подозвал к себе Сяохуань и Тацуру. Сказал:

— Ничего, дети уже подросли.

У Сяохуань сначала покраснели глаза, а за ними нос. Тацуру пока не понимала, чем эти странные, бессмысленные слова ее так расстроили. Чжан Цзянь нагнулся, пошарил рукой под кроватью, перещупал там всю обувь и выудил из пары матерчатых туфель старенький шелковый кошелек, достал оттуда золотые серьги, золотой замочек и пачку денег.

— Отец с матерью детям отложили.

Старикам невесть как удалось сберечь для внучат две сотни юаней, утаив их от старшей невестки.

— За все годы такие серьезные ЧП случались на заводе раз или два, не больше. Будьте готовы.

Женщины смотрели, как их каменная стена, их опора рассыпается в прах.

— Сяохуань, на эти деньги откроешь швейную лавочку, ты шить мастерица…

Чжан Цзянь изо всех сил старался держаться как обычно: веки прикрыты, слова вяло скатываются с пересохших губ.

— Украшения отнесете в ломбард, — оседающая стена, Чжан Цзянь, давал женщинам последние указания. — Отыщите государственный ломбард. Это мамино приданое…

Старые грязные банкноты были перетянуты резинкой, словно скатка с одеялом за спиной у беженца-лилипута. Теперь эти деньги и золото — их стена и опора. Чжан Цзянь с трудом подыскивал слова, пытаясь мягко донести до женщин, что их ждет: семья может остаться без кормильца, дети — без отца.

— Приемник стал барахлить, купить бы запчасти, я вам его починю. Не то потом придется в ремонт нести, деньги потратите…

— Чего там чинить? Как-нибудь послушаем! — ответила Сяохуань. — А сломается — не беда, соседский послушаем. О чем тут тревожиться?

— И велосипед если привести в порядок, можно неплохо продать…

Сяохуань встала, разгладила складки на платье.

— Не пори ерунды. Пошли есть.

Она бросила шелковый кошелек на матрас, сняла со спинки кровати фартук и быстро вышла из комнаты, на ходу завязывая тесемки. Зашипело радио — детский хор, шурша, грянул: «Гляди, гляди на Север, помни, помни слова дядюшки Хо!..»^[94]

Сяохуань накрыла на стол: поставила тарелки с приготовленной еще вчера колбасой, жареным арахисом и бутылку гаоляновой водки «Дацюй». Прикусила золотым зубом жестяную крышку, дернула подбородком, выплюнула крышку на стол и первой отхлебнула из горлышка:

— Недурно! — и разлила водку по рюмкам.

— А дети где? — выпив, Чжан Цзянь будто ожил, заозирался по сторонам.

— В гости ушли, — ответила Сяохуань.

Ужин прошел в тишине, все молчали. Водка обжигала ароматным теплом, арахис улетал с тарелки вдрышко за адрышком. Весь следующий месяц Чжан Цзянь проспал, долгий сон беспощадно сминал его лицо, с каждым разом оставляя все больше морщин. К тому времени как разбирательство закончилось, Чжан Цзянь превратился в старика. Тацуру подолгу смотрела на его одинокую спину, ссутулившуюся на балконе.

Тацуру ходила на работу и с работы пешком, и ей казалось, что дорога от дома до завода с каждым днем делается все короче. По пути нужно было столько всего передумать, столько неясного трепета облечь в слова. Если смотреть на одни только факты, происшествие на заводе покажется чистой случайностью, но Тацуру чувствовала, что теперь они с Чжан Цзянем снова стали ближе. Ведь недаром погиб именно Сяо Ши. Уроженке деревни Сиронами казалось вполне обыкновенным, что мужчина, любящий женщину до беспамятства, готов ради нее убить, убить, чтобы избавить себя и ее от опасности. Если бы кто-то из мужчин Сакито или Сиронами взмахом меча уложил на месте подлеца, осквернившего Тацуру, пожелавшего отнять ее честь, ни один человек не счел бы это странным. В какой из историй о настоящей любви не встречается кровь?

В старой мешковатой спецовке, в кепке с козырьком Такэути Тацуру шагала по щербатому асфальту, словно по аллее с сакурами в деревне Сиронами. Ее рыцарь мучительно влюблен: он любит без объятий, без поцелуев, без близости, зато готов ради любви пойти на убийство. Под мартовским ветром мешковатая спецовка превращалась в парадное кимоно, а кепка — в драгоценное украшение, венчающее голову. Только она одна и знает про любовь своего рыцаря. Он понес наказание, исхудал, лишился былой красоты, но ее любовь от этого только крепнет.

Красное марево выплавки взбухало, заполняя небо. Тацуру обернулась еще немного посмотреть наверх, и от такой красоты у нее даже кепка упала на землю.

Ятоу в тот день была румяней обычного, и кричать начала еще с террасы:

— Мама! Тетя!

На всех парах влетела в квартиру, вспомнила про обувь, хотела остановиться, но ноги уже не слушались, и Ятоу едва не полетела носом вперед.

— Мама! Тетя! Зачислили!

Сяохуань была на кухне; увидев Ятоу, она закрутила кран и, вытирая руки, пошла в коридор. Ятоу раскинулась мостом от двери к столу: одна нога самым носочком стояла на пороге, вторая задралась назад и вверх, а руки тянулись к чайнику на столе. Ятоу махнула, дескать, подожди, глотну воды и все объясню, схватила чайник и припала к носику.

— Разувайся! — скомандовала Сяохуань.

Попив, Ятоу сказала, что разуваться ей некогда, надо скорее бежать домой к классному руководителю, объявить, что ее зачислили. Поставила чайник и на цыпочках проскользнула в маленькую комнату, снимая через голову сумку.

— Эй, куда это? А разуться! Гляди, какие грязные копыта! — Сяохуань схватила Ятоу за руку, тыча пальцем в ее залатанные белые кеды.

Только тут девочка вспомнила, что мать ничегошеньки не знает. Достала из кармана конверт, вынула письмо и сунула его в руки Сяохуань. Не дождавшись, пока мать прочтет, бросилась обниматься.

— Меня приняли в планерное училище ВВС! Мам, ты не представляешь, я все эти дни ходила сама не своя, каждое утро хотела убежать в горы и повеситься!

За последние полгода в их горах так часто находили повешенных, что дети, забегая подальше в сосновый лес, то и дело бились головой о болтавшиеся в воздухе ноги. Отряды по проведению «четырех чисток»^[95] ездили по заводам в поисках бывших помещиков, зажиточных крестьян, элементов с контрреволюционным прошлым, которые после Освобождения^[96] укрывались в домах детей и невесток, и эти помещики, крестьяне и элементы уходили прогуляться в горы, да там и вешались. Горы были небольшие, но слухи о самоубийцах разошлись широко, и вот в городок потянулись бывшие помещики, зажиточные крестьяне и элементы с контрреволюционным прошлым из других краев, приезжали сюда, уходили в горы и вешались. Потому в ссоре соседи часто кричали друг другу: «Ну, смотри, если врешь, болтаться тебе на сосне в горах!»

Сяохуань развернула письмо, на нем стоял штамп планерного училища ВВС.

Ятоу ликовала: она одна во всем городе прошла экзамен! У кандидата должно быть отличное здоровье, отличная учеба и отличный моральный облик. Никто больше не мог похвастаться таким отменным здоровьем, как у Чжан Чуньмэй, а разве можно летать, когда здоровье не в порядке? Летать? Как это летать? На планере! Что такое планер? Такой самолетик, только маленький.

Кто бы мог представить, удивлялась про себя Сяохуань, что Ятоу так хорошо все придумает, устроит и до последнего никому не скажет! Попросила недавно у соседской девочки шерстяное пальто, сказала, пойдет фотографироваться, а оказалось, надела его на экзамен. Нельзя идти на экзамен в совсем уж убогой одежке, потому Ятоу и взяла у соседей приличное пальто. При мысли о том, что умной, заботливой Ятоу всю жизнь достаются одни обноски, у Сяохуань защемило на сердце, и она бросилась искать припрятанные Чжан Цзянем деньги. Нужно купить шерстяной пряжи и связать Ятоу настоящий свитер. Сяохуань ворошила туфли под кроватью, а Ятоу все щебетала про экзамен: думала, училище ее не примет, ведь у отца на заводе случилось такое страшное ЧП. Папа ждал разбирательства, она ждала уведомления о зачислении и что ни день хотела уйти в горы с веревкой.

— Не пори чушь, — Сяохуань выпрямилась и посмотрела на дочь, у той от радости брови уже на самый лоб уехали. — Разве твой папа специально груз уронил? Если бы ВВС тебя из-за этого не взяли, то сами бы и остались в дураках!

Когда Ятоу вернулась от классного руководителя, Сяохуань и Дохэ уже наготовили угощений. Раз пришла такая радость, Сяохуань, словно промотавшийся богач, который швыряет на стол последнее, достала все свои запасы: полбутылки масла, чашку арахиса и четыре яйца. Попросила Дохэ приготовить детям каких-нибудь японских лакомств. Морепродуктов нет, ну так сделай «тамбуру» — пожарь батат и картошку со сладким перцем, как-нибудь сойдет. У Дохэ масло давно не лилось так щедро, и рука потеряла сноровку — нажарила половину, а масло-то вышло. Сяохуань побежала к соседям, три квартиры обошла, чтобы набрать масла на полную миску «тамбуры».

Вечером семья сидела за накрытым столом, снова и снова слушая рассказ Ятоу про экзамен. Оказывается, у их девочки во всем городе самые зоркие глаза: тот доктор, окулист, своим носом уже на ее нос залез, чесноком от него так разило, что Ятоу чуть не задохнулась, но как он своей лампочкой ни светил, никаких недочетов в глазах у Ятоу не нашел. Девочка радостно стрекотала, словно большая сорока, иногда даже вскакивала, чтобы показать — ее руки с короткими пальцами были совсем как у ребенка. Чжан Цзянь взглянул на Дохэ: как страшно, ведь эти руки и пальцы достались Ятоу от нее.

Благодаря Ятоу домочадцы снова смеялись, впервые за последние месяцы. И Сяохуань снова пошла в гости к соседям. Едва отставив чашку с едой, потащила дочку в магазин выбирать пряжу, но за полчаса они даже до первого этажа не дошли. На этаже было четыре квартиры, Сяохуань ни одну не пропустила, заглядывала к соседям, хвасталась: «Теперь будете с Ятоу крепить единство армии и народа, ага?», «Маленький боец ВВС пришел справиться о вашем здоровьице!», «Глядите на нашу кроху, скоро будет летать на самолете, не знаю только, разрешит ли начальство мамке с ней летать, сопли подтирать?»

И близнецы снова подняли носы, один шел полевую руку от будущего бойца ВВС, другой по правую, оба то и дело теребили сестрицыны косы. В семье Чжанов будет своя тетя Дэй Фэи^[97] — клубок гомона и веселья вокруг Ятоу рос на глазах.

Вот клубок покатился дальше. Вот скатился по лестнице. Дохэ улыбнулась Чжан Цзяню. Он видел в ее взгляде гордость. Дохэ не все слова Ятоу смогла разобрать, но «самые зоркие глаза» и «самое крепкое здоровье» она поняла и чувствовала гордость: ведь наполовину это был ее вклад.

Дохэ унесла грязные тарелки, Чжан Цзянь взял пустой котелок и тоже понес на кухню. Под светом тусклой кухонной лампочки морщины на его лице казались еще глубже. Дохэ обернулась, их глаза разделяла всего половина чи. Она сказала, что за ужином видела его улыбку: он улыбнулся, даже засмеялся. Засмеялся? Да, давно не видела, чтоб ты так смеялся. Из Ятоу вышел толк, считай, одну вырастили. Да, вышел толк.

— Что такое? — переспросил он.

Дохэ смотрела Чжан Цзяню прямо в глаза. Что-то ответила.

Чжан Цзянь смог разобрать только, что ради нее, Дохэ, он едва не лишился улыбки. Он хотел было спросить, что это значит, но она снова что-то сказала. Чжан Цзянь помнил, что, расчувствовавшись, Дохэ чаще переходит на японский и сильнее путается в словах. Он велел ей не торопиться, говорить спокойно. Она повторила. На этот раз он понял, все понял. Она сказала, что теперь видит, как сильно он ее любит, раз готов биться ради нее не на жизнь, а на смерть. Верблюжьи глаза распахнулись, округлились, даже складки на веках удвоились. А Дохэ продолжала: он прикончил Сяо Ши, и это все равно что выйти ради нее на смертельный поединок.

Чжан Цзянь не заметил, как Дохэ ушла. Да, все можно было понять и так. Слова Дохэ будто открыли ему глаза, и он увидел, что действительно желал Сяо Ши смерти. За свою жизнь он не одного Сяо Ши хотел отправить на тот свет — партсекретарь завода, лицемерный пустозвон, частенько наведывался в цех угостить рабочих морсом из чернослива и до того надоел Чжан Цзяню, что хотелось его прикончить. Потому что бадья с морсом, которую он приносил, значила, что партсекретарь будет целый час молоть красивую чепуху, а им потом работать сверхурочно, доделывать то, что не успели из-за его болтовни. И не один только Сяо Ши заслуживал смерти. На свободном рынке как-то схватили мальчика-попрошайку, поймали на воровстве и кинулись бить всем рынком. От мальчишки живого места не осталось, весь был в крови и грязи, а толпа не унималась: те, кому не удалось ни пнуть мальца, ни ударить, чувствовали себя обделенными, словно их обошли положенной долей бесплатного зерна. Чжан Цзяню хотелось всех их прикончить. А в молодости он еще чаще помышлял об убийстве: старенький доктор сказал: «Решайте, кого спасать, мать или дитя» — как за такое не убить? Задать такую задачу мужу и отцу — само Небо должно было покарать того доктора! И четыре японских гада, приставшие к Сяохуань… С того дня, встретив одинокого японца, Чжан Цзянь каждый раз прикидывал, как будет лучше его убить: разрезать на кусочки, закопать живьем или забить палкой. Сколько раз он убивал в своих мыслях? Не счесть.

Так, может быть, это он и придумал, чтобы груз сорвался с крана и раздавил Сяо Ши? Тем снежным вечером Сяо Пэн ушел, Сяохуань побежала его проводить. Они с Сяо Ши остались за столом, оба раскраснелись от выпитого. Чжан Цзянь приподнял веки и взглянул на гостя. Сяо Ши смотрел на него, но теперь быстро отвел глаза и улыбнулся.

Это была улыбка чужака. Сяо Ши никогда не улыбался так мрачно, угрюмо и будто недобро. Его улыбка всегда была озорной, шкодливой, но точно не злобной. В тело Сяо Ши вселился какой-то чужак. И как узнать, что этот чужак приготовил для Дохэ: горе или радость? Чжан Цзяню казалось, что горя будет больше, чем радости, намного больше.

И тот же самый чужак в теле Сяо Ши схватил Дохэ на лестнице, угрожал ей, измазал ее одежду своими черными лапами.

И чужак в теле Сяо Ши хотел подчинить себе Дохэ и отправить ее в исправительный лагерь, если не покорится.

Сяо Ши взял палочками кусок мяса с жирком и положил его в чашку Чжан Цзяня: «Братец Эрхай, угощайся!» Чжан Цзянь давно не помнил, чтобы Сяо Ши звал его братцем Эрхаем. В Аньшане было дело, а с тех пор как переехали на юг и в цеху началась борьба между шанхайцами и дунбэйцами, Чжан Цзянь запретил друзьям называть себя братом, чтобы никто не подумал, будто у них своя группировка.

— Братец Эрхай, за эти годы хуже всех пришлось сестрице Сяохуань.

Сяо Ши неспроста назвал его братом, это был знак. Наверное, дурной знак. Чжан Цзянь вернул мясо на общее блюдо.

— Сяо Пэн тот еще молодчик, проучился пару лет в техникуме и строит из себя ученого. Небось, стихи писал нашей Дохэ, пышные да героические, под стать цитатам в тетрадке у Ятоу. Поглядите только на него, совсем ума лишился…

— А ты не совсем? — с легкой улыбкой перебил его Чжан Цзянь.

Сяо Ши удивился: у Чжан Цзяня редко бывал такой тон.

— Я… Мне Сяо Пэн сказал, что она японка, я и подумал: с войны уже столько лет прошло, а я ни разу так близко гадов не видал.

— И решил попробовать новенького, — снова улыбнулся Чжан Цзянь.

Он увидел, как круглые глазки Сяо Ши загорелись, будто в надежде, что братец Эрхай скажет следом: «Вот и попробуй». Чжан Цзянь поднял рюмку, допил вино и снова взглянул на Сяо Ши, но огонь в круглых глазках уже погас.

— Будь спокоен, братец Эрхай!

На лице Сяо Ши снова всплыла чужая улыбка. И улыбка эта вызвала в Чжан Цзяне порыв, который с трудом удалось задушить. Только после ухода Сяо Ши он задумался: отчего ему так страшно захотелось схватить Сяо Ши за глотку? Оттого ли, что фраза «Будь спокоен, братец Эрхай!» прозвучала, словно замаскированное предупреждение? Будь спокоен, братец Эрхай, я про тебя все знаю. Будь спокоен, братец Эрхай, тронь меня пальцем, и я доложу обо всем куда надо. Будь спокоен, братец Эрхай, хватит на твою долю горя!

Чжан Цзянь оцепенело стоял, глядя на грязные чашки и тарелки в раковине. Дохэ чистила пол в комнате, скрежет ее щетки царапал Чжан Цзяню сердце. Дохэ думает, что он решил не дожидаться, пока Сяо Ши исполнит свою угрозу, и уничтожил врага, чтобы защитить ее. Чтобы защитить ее и ее тайны, защитить эту неправильную семью, которая никогда уже не будет правильной. Он хотел сказать Дохэ, что все совсем иначе, что такая кончина была прописана в книге жизни и смерти Сяо Ши, что его руки чисты. Но вдруг понял, что ничего не сможет ей объяснить. Если отдел безопасности, полиция, суд обвинят его в умышленном убийстве, он и там не сможет найти слов, чтобы оправдаться. Чжан Цзянь не помнил, когда в последний раз что-то доказывал или спорил.

И надо было всему случиться в ночную смену, когда людей на заводе почти нет. Куда все подевались? Ушли перекусить? И Сяо Ши, как нарочно, выскочил под груз — тогда, на лестнице, он тоже будто из-под земли вырос, загородил Дохэ дорогу и вцепился в нее черными лапами. Кран Чжан Цзяня в один миг взял Сяо Ши на мушку. Жить надоело? Зачем бросился прямо на дуло? И надо было ему, Чжан Цзяню, в ту секунду отвлечься, не заметить человека внизу! Мушка и мишень идеально совпали, и кран выстрелил громадной пулей. Отдача от выстрела тут же привела Чжан Цзяня в себя.

Никто не видел, как это произошло. Сяо Ши наверняка попытался увернуться, но побежал точнехонько под груз. А сам он что, задремал, отвлекся? Груз наверняка чем-то задело, вот он и сорвался с крюка. Вокруг кровавой лужи собралась толпа, люди гадали, что случилось, стараясь не смотреть на обезображенное тело.

Чжан Цзянь обхватил багровые плечи Сяо Ши. Во что же он превратился? Во рту, который всегда так и сыпал шуточками, теперь, как в раскаленном котелке, бойко пенились кровавые пузыри. Круглые, озорные глаза закрылись, и лицо Сяо Ши стало таким счастливым и безмятежным, что Чжан Цзянь едва не заплакал. Он знал эти глаза больше десяти лет. а теперь они закрылись и не могут его ни в чем упрекнуть.

Но разве он виновен?

Если тот пустозвон, партсекретарь со своей бадьей, однажды погибнет от несчастного случая. Чжан Цзянь и тут окажется виновен в том, что убивал его в своих мыслях?

Стоя перед раковиной и отмывая посуду, он почувствовал, как Дохэ прошла к кухонному окошку и принялась счищать с него нагар. Во всем доме только у Чжанов кухонные окна сверкали, как новенькие, в других квартирах их покрывала десятилетняя копоть и толстый слой косматой пыли, свалявшейся не хуже войлока. А некоторые соседи давно закрыли окна фанерой или заклеили цветными вырезками из журналов. Перед приходом санитарной инспекции фанеру и вырезки просто меняли. У Чжанов же кухонное окно сияло чистотой — еще одна странность, которых соседи замечали за ними все больше.

— Брось, убери тряпку, — сказал он Дохэ.

Дохэ на секунду замерла, посмотрела на него. И снова принялась за окно.

— Убери.

Он не мог растолковать Дохэ, что не убивал ради нее Сяо Ши. Потянул ее от окна, повторяя про себя одно и то же: что ты собралась мыть, что?! Прижал к себе. Сколько лет он ее не обнимал? Мокрая тряпка в руке Дохэ коснулась его спины. Он завел руку за спину, отнял у нее тряпку и бросил на пол. Что собралась мыть, что?! Рот Сяо Ши булькал кровавыми пузырями, такими живыми, такими теплыми пузырями, как могли они появиться из мертвого нутра? Сяо Ши был таким живым, как же он мог умереть? Толстокожий Сяо Ши с бесстыжей улыбкой, Сяо Ши, которого невозможно было ни разозлить, ни смутить, — отступился бы он от Дохэ по своей воле? И могла ли злая мысль в сердце Чжан Цзяня его погубить? Сколько раз приносил он детям гостинцы: сою, фасоль, бобовые лепешки. Бедняга Сяо Ши даже аккуратно перевязанными свиными копытцами пытался расположить к себе Дохэ, да только все без толку. Такая у него была душа, грубая, низкая — но что он мог поделать?

Тацуру почувствовала, что Чжан Цзяня бьет дрожь, подняла к нему лицо.

Он превратился в клубок доводов, которые никак не связывались в слова. Он мог лишь крепко обнимать свое мучение, эту женщину, посланную в наказание за грехи, — почему же она никак не перестанет быть похожа на девочку, на потолстевшую девочку, так и не ставшую женщиной? Давно, давно он не целовал ее так свирепо. Теперь они и в самом деле — любовники, которые расправились со свидетелем своего греха и сбежали на край света? Тайно перебрались на тот берег и упали друг другу в объятья? Да, так и есть, по залитому слезами лицу Дохэ он видел, что так и есть. Они обнимали друг друга, потому что сумели спастись от небесной кары.

А еще потому, что Ятоу будет летать, их Ятоу будет летать, ведь у нее самый лучший в городе моральный облик, самые зоркие глаза и самое крепкое здоровье. Они обнимались, желая еще раз напомнить друг другу, что и глаза, и здоровье, и облик Ятоу взяла у них, пополам от каждого.

Он крепко ее поцеловал. Тацуру едва не задохнулась от этого поцелуя. Наконец отпустил. Она смотрела на него сквозь пелену слез. Впервые Тацуру увидела его через светло-коричневую дымку — из мешка казалось, что все вокруг затянуто бежевым туманом.

Она лежала на помосте, а он вышел к ней из бежевого тумана. Высокий — это точно, но обычно высокие неуклюжи и лица у них нескладные, а он — нет. Взвалил на себя мешок и зашагал, окоченевшее тело, онемевшие ноги Тацуру болтались в мешке. Шагая, он то и дело задевал ее голенью. Спасительное онемение разрушилось, с каждым шагом в Тацуру просыпалась и растекалась по телу боль. Она колола тысячью маленьких иголочек, от ногтей, пальцев, ступней иголки бежали стежками по рукам и ногам. Он словно почувствовал, что эта боль стократ хуже онемения, и зашагал плавнее. Он нес ее, прокладывая путь сквозь ряды грязных ног, и она вдруг перестала бояться и этих ног, и гогота их хозяев. Послышался голос старухи. Следом — голос старика. Сквозь дерюгу пробился запах скотины. Потом Тацуру уложили на дно телеги. Мула стегнули, и он зарысил по дороге, быстрее, еще быстрее. Чья-то рука то и дело ложилась на нее, легонько похлопывала, смахивала снежинки. Старая рука, скрюченная, с мягкой ладонью. Хозяйке этой руки лет пятьдесят, а то и больше… Повозка закатилась в ворота, сквозь бежевую дымку она разглядела очень хороший двор. И дом тоже хороший. Ее занесли в комнаты, и из снежного дня она разом попала в лето. Дом гудел от тепла, ее тело стало оттаивать, боль лопнула и разлилась по рукам и ногам… Когда очнулась, кто-то развязывал узел на мешке, прямо у нее над головой. Мешок съехал вниз, и Тацуру увидела его — мельком, одним глазком. И потом медленно прокручивала в памяти образ, который успела ухватить: он не урод. Нет, не так: он хорош собой. А глаза с прикрытыми веками очень красивы. Устыдился своей мягкости и доброты, вот и опустил веки.

Спустя неделю Чжан Чуньмэй, их Ятоу, уехала. В толпе соседей, всем домом собравшихся на проводы, Ятоу в новенькой блестящей военной форме, с желто-зеленой скаткой за спиной походила на радостный почтовый ящик. Процессия спустилась с холма, дошла до дороги. Толпа провожающих поредела, соседи махали будущей тете Лэй Фэн, вспоминали смех Ятоу, топот ее ножек по этажам, ее доброту, и глаза у всех были на мокром месте.

Остались самые близкие: родители, тетя, братья, колченогий Черныш, две одноклассницы и классный руководитель. Они проводили Ятоу до вокзала. Дальше отряд провожающих снова уменьшился, теперь до двух человек: остались только мама Сяохуань и тетя Дохэ.

Сяохуань и Дохэ вместе с Ятоу добрались до Нанкина. Потом Ятоу должна была переправиться через Янцзы и ехать за тысячу ли на север, в планерное училище. В зале ожидания яблоку негде было упасть от лежавших людей. Сяохуань, Дохэ и Ятоу неприкаянно бродили по залу, пытаясь найти тихий уголок, чтобы проститься. Толпы нищих, так же как и они, кружили по устланному людьми вокзалу, словно саперы по минному полю. Откуда все эти нищие, куда они держат путь? Вокзал, полный нищих, — последний раз Сяохуань видела такое в детстве. Тогда японцы оккупировали три восточные провинции^[98] и мать с отцом, взяв с собой детей, поехали искать убежище на юг, за Великую стену.

Ятоу впервые отправлялась в дальний путь: с головы пот градом, в голове бардак, Сяохуань это было яснее ясного. В зале ожидания стоял рев дюжины ребятишек. Словно гигантские цикады, они мерились силами: у кого голос громче, а кто кричит дольше. Ятоу сказала, что из Нанкина в техникум тоже зачислили несколько человек, сейчас они уже должны быть на вокзале, с ними руководитель, вряд ли они опоздают. Сяохуань вытащила из прически свой пластмассовый гребень, разгладила Ятоу челку, прилипшую к потному лбу. И косы Ятоу ей не понравились, сняла с нее фуражку и села переплетать.

Дохэ взялась за вторую косу. Мать тянула голову Ятоу влево, тетя — вправо, Ятоу ворчала, что ей больно, а косы слишком тугие. Дохэ и Сяохуань не слушали, плели дальше. И хорошо, что тугие, с тугими косами Ятоу в поезде не придется причесываться, и наутро в училище их можно не распускать. Хорошо, если Ятоу проходит с этими косами целую неделю, целый месяц проходит, чтобы руки матери и тети, такие разные, тоже вошли в ее новую жизнь. Потом в письме Ятоу в самом деле вспомнит про свои косы: они держались на голове целых три дня, а на четвертый всем курсантам сделали одинаковые стрижечки.

Только успели заплести, как Ятоу вскрикнула и куда-то понеслась, перескакивая ловкими ножками через разлегшихся на полу людей. Она была уже у проходной калитки, когда Дохэ дернула Сяохуань за рукав: через боковую дверь на вокзал зашла группа девочек и мальчиков в одинаковой форме, такой же, каку Ятоу.

Сяохуань и Дохэ пробирались вперед следом за удалявшимся пятном цвета хаки, люди вокруг бранили их вместе с их предками до восьмого колена. Наконец Сяохуань протолкалась к той боковой двери, но ее уже закрыли. Через стекло было видно, как группа курсантов уходит к хвосту поезда. Сяохуань колотила в стеклянную дверь, пока не онемели руки. На шум пришел полицейский, спросил ее билет. Нет билета. Так чего тогда стучать? Уходите, уходите…

Дохэ кое-как оттащила Сяохуань от двери, казалось, та и на полицейского вот-вот набросится с кулаками.

Сяохуань упала на грязный пол, взмахнула руками, тяжело хлопнула себя по ляжкам и зарыдала. Так же рыдали когда-то и мать ее, и свекровь, но плач Сяохуань никого не тронул. С Нанкинского вокзала поезда расходились по всей стране, он давно привык к любым слезам.

Ятоу стала ответственной за пропагандистскую работу на курсе.

Ятоу с третьим по курсу результатом написала промежуточную контрольную.

Ятоу наконец получила отпуск и съездила на автобусе сфотографироваться в уездный центр за несколько десятков ли от училища. Ее лицо на карточке казалось еще разумней прежнего, но на домочадцев эта фотография почему-то навевала печаль.

Сяохуань с карточкой в руках выговаривала близнецам:

— Сестренка с самого рождения не такая, как вы. Маленькой посади ее носом к стене, она хоть три часа просидит и не пикнет. Вам бы у нее поучиться, ага?

Дахай, во всем согласный с матерью, глядел на сестрины верблюжьи глаза, глаза эти были точь-в-точь как у отца: и усталость в них, и улыбка.

Эрхай не слушал Сяохуань. Он все еще обижался на мать из-за Черныша.

Один Чжан Цзянь не находил себе места: неужели кончилась череда неудач? Ятоу — талисман, вернувший в семью счастье? Неужто он, Чжан Цзянь, вот так просто отделался?

От рабочих в цеху Чжан Цзянь узнал, что во время разбирательства ему помог Сяо Пэн. И полиции, и отделу безопасности он расписал Чжан Цзяня в самых лучших красках. На заводе Сяо Пэн теперь был секретарем комитета комсомола, и одно его доброе слово стоило сотни слов простых рабочих. Из его рассказа Чжан Цзянь получился добрым, слегка туповатым малым, любящим семью и друзей, презирающим деньги. Еще Сяо Пэн сказал, что каждый Новый год, и по лунному календарю, и по солнечному, они с Сяо Ши справляли дома у Чжан Цзяня, а сколько котелков с квашеными овощами вместе съели — не сосчитать, и как только мастер Чжан не разорился!

Но с того вечера Сяо Пэн ни разу не окликнул Чжан Цзяня, ни разу с ним не поздоровался. Однажды Чжан Цзянь увидел в бане под шкафчиком ключ от велосипедного замка, привязанный к перепачканному красному тросику. Он сразу узнал, чей это ключ. Отнес находку в общежитие, отдал соседу Сяо Пэна и просил сказать, что приглашает Сяо Пэна в гости выпить. Сяо Пэн не пришел.

Чжан Цзянь месяц за месяцем повторял свое приглашение, но даже вежливого отказа не дождался. И не слышал, чтобы у Сяо Пэна появилась женщина, — развелся ради Дохэ, а с тех пор ее даже не видел.

Однажды во время выступления партсекретаря на общезаводском собрании кто-то встал со своего места в первом ряду и, пригнувшись, пошел к боковому выходу из актового зала, нырнул за портьеру и там только выпрямил спину. Чжан Цзянь со своего восемнадцатого ряда узнал Сяо Пэна. Ему, значит, тоже осточертел партсекретарь со своими бесконечными словесами. Чжан Цзянь гадал: тайно ли, явно ли, но Сяо Пэн с ним заодно, так почему же оборвал старую дружбу, почему забыл дорогу к их дому?

(обратно)

Глава 10

В пять вечера по дороге шумным горным паводком катились велосипеды. С западной стороны от железнодорожных путей встречались потоки рабочих сталеплавильного и сталепрокатного заводов, а потом в их ряды вливались рабочие с завода листовой стали; велосипеды прокатывались по размягченному солнцем асфальту, и он на глазах проседал вниз. В камышовых канавах у путей царила засуха, и крабы, каждый величиной с пуговку, словно в бреду, выползали на асфальт, готовясь к великому переселению, и с треском лопались под колесами мчавшихся друг за другом велосипедов. Вскоре поток велосипедов спадал, дорога пустела, и крабы становились похожи на узор, выжженный на керамике: тонкие, изящные трещины на панцирях, клешни, так и не поразившие врага, глаза, по-прежнему обращенные к небесам.

Тацуру шла по свежему слою ископаемых панцирей. Ближе к жилому кварталу дорога начинала ветвиться множеством тропинок. Красный кирпич в зданиях давно перестал быть красным, и беленые когда-то балконы потеряли свою белизну. Новостройками эти дома в точности походили друг на друга, а обветшав, стали такими разными, что их уже невозможно было перепутать. В каждой квартире к балкону снаружи крепили большую доску, получался балкон на балконе — там стояли плошки с луком и чесноком, цветы, клетки с кроликами и голубями, гнилая мебель. В некоторых квартирах дети собирали макулатуру, и на внешней доске громоздились стопки старых газет, покрытые видавшими виды мешками из-под удобрений. В других семьях собирали пустые бутылки, и этот балкон шел под склад. Тацуру на балконном балконе соорудила навес и выставила туда шеренгу банок с соленьями. Аккуратный балкон Чжанов издалека бросался в глаза.

Тацуру несла за спиной брезентовую сумку со стальными заготовками. За резку иероглифов платили поштучно, поэтому в субботу она брала с десяток заготовок домой. Снимала со стола швейную машинку, крепила верстачные тиски, вот и рабочее место готово. За двадцать минут дороги плечо под сумкой стало побаливать, Тацуру перевесила ее на другую сторону, и тут мимо проехало несколько велосипедов, среди них один знакомый.

Под разговоры товарищей Чжан Цзянь укатил вверх по холму.

Тацуру подумала, что на подъеме в гору велосипедистам было отлично видно, кто идет по дороге. Разве мог он ее не заметить? Просто не захотел замечать. Когда рядом товарищи, он не желает ее замечать. Пока друзья рассказывают анекдоты и обсуждают, кто с кем повздорил в цеху, она превращается в невидимку.

Тацуру зашла домой, медленно сняла старые матерчатые туфли, серебристые от въевшейся в них стальной пыли. Долго сражалась с петелькой на второй ноге — пальцы дрожали и не слушались, никак не получалось с ней сладить. Рука, продержавшая целый день стальной напильник, становилась будто увечной, и вечером требовалось давать ей отдых, чтобы пальцы снова могли нормально сгибаться и разгибаться.

Она сняла мешковатую спецовку, рубашка под ней успела промокнуть от пота и высохнуть, пахла теперь отвратительно. Тацуру зашла в туалет, разделась и сполоснулась под резиновым шлангом, прикрученным к трубе. Цех выдавал ей по два банных талона в неделю, но Тацуру было жалко тратить их на себя, пусть лучше близнецы раз в неделю сходят в баню и помоются как положено, в горячей воде. Ополоснувшись, Тацуру вышла в большую комнату, Сяохуань и Чжан Цзянь разговаривали о чем-то, стоя на балконе. Перегнулись через перила, лицами на улицу, затылками к комнате, Сяохуань со смехом что-то рассказывала, Чжан Цзянь тоже смеялся. Стоило Тацуру перестать вслушиваться, и их речь превращалась в непонятный жужжащий туман, который не пускал ее в себя, сквозь который невозможно было прорваться. И их близость тоже не пускала ее, отталкивала. Разве можно без боли смотреть, как они веселятся? Ей никогда не узнать счастья такой близости. Они болтали, смеялись, кричали знакомым из дома напротив: «Идите, идите к нам, посидим вместе…»

Для очень многих людей Тацуру вообще не существует. Тацуру должна прятаться, чтобы выжить.

Она вытряхнула заготовки из сумки, прямоугольные стальные брусочки с мучительным стуком посыпались на вычищенный до ненужного блеска, даже будто истончившийся от щетки бетонный пол.

Сяохуань с Чжан Цзянем ничего не услышали, стояли рядышком на балконе и перешучивались со знакомыми из дома напротив, болтали, смеялись.

Тацуру ни слова не понимала. И смех тоже непонятный, ха-ха, ху-ху, сплошной вязкий туман из слов и голосов. Она столько лет прожила среди этих людей, почему же только сейчас заметила, как невыносим их галдеж?! Сколько времени они тратят на шум и склоки? Может, без этого галдежа и пол был бы чище, и мебель стояла бы ровнее, а одежда меньше мялась. Если пореже галдеть, не придется делать все «как-нибудь»: и есть как-нибудь, и одеваться как-нибудь, и жить как-нибудь.

Она вытащила швейную машинку. В этой квартире все вещи были плотно, без зазоров приставлены друг к другу, поэтому двигать их следовало очень осторожно. Одно неверное движение — и все посыплется вниз, как горный обвал, как армия, обращенная в бегство. Колесо швейной машинки провернулось, и невидимый порядок оказался нарушен: машинка задела длинную деревянную доску, на которую ставили обувь, доска свалилась на пол, потянув за собой и жердь, к которой крепился москитный полог. Полог осел, опутав Тацуру с головы до ног. Она кое-как высвободила голову из-под белой сетки, но тут же наступила ногой в деревянной сандалии на злополучную доску, доска опрокинулась, сандалия слетела с ноги.

Сяохуань и Чжан Цзянь прибежали на шум. Они тоже никогда не понимали, почему она такая. Столько лет прожили вместе, если бы постарались, давно бы поняли. Близость Чжан Цзяня и Тацуру прячется от людских глаз и случается раз в несколько лет, а с Сяохуань он близок каждый день, не таясь от соседей.

Тацуру громко что-то проговорила. Чжан Цзянь с Сяохуань сначала долго забрасывали ее своими «не понимаю», но потом поняли: она хотела сказать, что несла тяжелую сумку, а Чжан Цзянь притворился, будто ее не видит.

Чжан Цзянь что-то ответил. Не успел он договорить, как Сяохуань взялась переводить, беспокоясь, что Тацуру ничего не поймет. Он говорит, что обсуждал с сослуживцами премию, с премией в этот раз обманули, товарищи собираются пойти к начальству — не мог он в такой важный момент спрыгнуть с велосипеда. К тому же откуда ему было знать, что сумка тяжелая.

Тацуру снова что-то крикнула. Теперь у Чжан Цзяня паже язык отнялся, а Сяохуань выпалила:

— Ну-ка повтори?

Тацуру много раз открыто ссорилась с Сяохуань, еще чаще молча на нее сердилась, но никогда не видела Сяохуань такой: глаза сощурены в щелки, одно плечо выше другого, нижние зубы наползли на верхнюю губу.

Сяохуань выступила вперед, пихнула Чжан Цзяня и сказала, глядя прямо в лицо Тацуру:

— Она говорит, все китайцы — вруны!

Тацуру крикнула, что да, так и есть, и она понимает все, что они говорят, Сяохуань не нужно переводить. Раньше она называла врунами Дахая и Эрхая, но тогда это было просто в шутку.

— Кто сказал, что китайцы — вруны?! — переспросил Чжан Цзянь.

Тацуру ответила, что так говорили в ее деревне, врунами называли китайских батраков, которые обрабатывали их землю. И мать говорила так про Фуданя.

— Значит, твоя мать была сволочь, — заключил Чжан Цзянь.

Тацуру смотрела в его лицо. Глаза по-прежнему равнодушно прикрыты, словно давно ко всему привыкли; говорит как обычно, слова идут будто не изо рта, а из гортани. Она всматривалась в его лицо, стараясь понять, что он сейчас сказал.

— Не поняла? — плечо Сяохуань уехало еще выше, почти достав до подбородка Тацуру. — Он говорит, что раз твоя мать называла китайцев врунами, то твоя мать сволочь! — припухшие веки Сяохуань, яркий румянец, глубокие ямочки на щеках и сверкающий золотой зуб тоже пришли на помощь, чтобы перевести слова Чжан Цзяня.

Тацуру качнулась. И мокрыми волосами, и окаченным холодной водой телом она чувствовала, как в сердце с ревом разгорается пожар.

Она прокричала что-то еще.

Сяохуань схватила Тацуру за чистые, душистые волосы. Рука соскользнула, тогда она попробовала вцепиться в рубашку. Рубашка была уже старая, ворот давно обрезали, сделав из нее простую майку, и ухватиться было не за что. Зато Тацуру крепко вцепилась в волосы Сяохуань. С завитыми волосами это просто, схватил клок, а там и голова у тебя в руках. И вот Тацуру уже таскает Сяохуань за свернутую на бок голову. Чжан Цзянь решил разнять их, обхватил Тацуру локтем за шею, ее руки ослабли и выпустили Сяохуань.

Тацуру тяжело дышала, грудь ее ходила, словно кузнечные мехи. Она выкрикивала свои слова, одно за другим, одно за другим. Ничего, пусть не понимают, она все равно скажет. Для них она — просто-напросто матка и пара грудей! Теперь дети выросли, ни матка, ни груди больше не нужны, так что же, бросьте их, бросьте прямо с четвертого этажа!

Ее громкие, непонятные японские слова понемногу привели в себя и Чжан Цзяня, и Сяохуань. Дом у них такой, что если в одном конце газы пустить, на другом конце будет слыхать, а эти японские крики куда звонче газов. Что, испугались? Тацуру не боится. Все ее сердце, все тело охвачено черным пламенем. С той минуты, как прискакали хунхузы и их вонь, смешавшись с вонью их коней, горячей волной накрыла лагерь, ей стало нечего бояться.

Женщине из деревни Сиронами не пристало служить людям маткой и грудями. Она бросилась на балкон, но чьи-то руки вцепились в нее сзади.

Она выкрикивала свои непонятные слова, пока в соседской квартире не скрипнула балконная дверь. Тацуру успокоилась. Эти двое всю жизнь тянут лямку, тянут детей, и ее за собой тянут. Вот она и втянулась в их жизнь. До чего же страшное оно, Сяохуанево «как-нибудь», целая семья живет как-нибудь, с грехом пополам: нет муки — как-нибудь сготовим из отрубей, нет мяса — как-нибудь и баклажанами обойдемся, нет мыльного порошка — как-нибудь и щелоком помоемся. И она, японка, тоже втянулась в их «как-нибудь», и посреди этой ни шаткой, ни валкой жизни ее иногда озаряло: оказывается, она тоже умеет отвоевать немного радости у безысходности, выкрасть свою шепотку счастья.

Вечером Тацуру вынесла в коридор циновку, сверху постелила одеяло и с того дня решила спать в коридоре. Пусть она и живет «как-нибудь», все равно нужно показать Чжан Цзяню и Сяохуань, что Тацуру не желает спать с ними в одной комнате.

Лето миновало, прошли дожди, сосны на горе роняли шишки. Наступила холодная осень.

— Застудишься, — сказала однажды Сяохуань. — Перебирайся обратно.

Лицо у нее было бесстрастное, словно ничего и не случилось.

— Или ложись в большой комнате с сыновьями, а я уйду спать на пол? — предложил Чжан Цзянь. От одного взгляда на эту его улыбку можно было смертельно устать: брови уползли вверх, собрав на лбу целую гармошку морщин, у уголков рта — две глубокие, будто прорезанные ножом складки.

Тацуру пожевала губами. На сердце стало теплее, но она решила подождать еще немного, пусть подойдет к ней вместе с Сяохуань и как следует попросит мира.

— Ну и упрямься! До того доупрямишься, что помрешь на этом бетонном полу! — сказала Сяохуань. Она ушла в комнату, сняла ватный тюфяк со своей кровати и вынесла его в коридор. Сяохуань была привычная и к ссорам, и к дракам и зла никогда не помнила. Ласковей всего она бывала как раз с теми, с кем только что поссорилась или подралась.

— И охота тебе быть такой ослицей? Околеешь ведь! — она постелила Тацуру тюфяк и хорошенько его разгладила.

Тацуру ничего не сказала и с места не двинулась, но стоило Сяохуань уйти, как она опустилась на колени, аккуратно свернула тюфяк и отнесла обратно в маленькую комнату. Бестолковый, скомканный мир ей не нужен.

— Полюбуйся, ну не ослица ли? — шепнула Сяохуань Чжан Цзяню.

Тацуру знала, о чем они шепчутся.

С приходом зимы она сама перебралась из коридора в большую комнату, положила свой тюфяк между постелями Эрхая и Дахая. «Раз тетя с нами будет спать, папе надо уйти, а то как мы все вместе уляжемся?» — хриплыми, ломающимися голосами сказали близнецы.

Тацуру быстро привыкла спать вместе с детьми, иногда укладывала головы мальчиков себе под мышки и переговаривалась с ними на том самом, понятном только им языке. Став школьниками, близнецы почти разучились говорить на своем молочном наречии, но теперь, перебросившись с Тацуру парой фраз, снова его вспомнили. Они вплетали в свои разговоры японские и китайские слова, младенческие и детские, а теперь еще и слова из большого мира. Это был очень секретный язык, ни Сяохуань, ни Чжан Цзянь его не знали. На этом языке они обсуждали все на свете, Дахай рассказывал, что мечтает стать центровым в баскетбольной команде, Эрхай говорил про своего Черныша. Иногда дети заговаривали и про мир взрослых: теперь появились люди под названием хунвэйбины, эти самые хунвэйбины перевернули вверх дном и горком, и обком, а мэра и губернатора связали и провели по улицам.

На кровати Тацуру ложилась у самого края, рослый Дахай спал посередине, а Эрхай у окна: за окном, на балконе, было место Черныша. Иногда дета заснут, а Тацуру лежит и слушает голоса за стеной. Прокуренный смех Сяохуань, редкие реплики Чжан Цзяня. Смейтесь, разговаривайте, Тацуру больше не больно.

Пару раз Дахай забирался под одеяло к тете и спал с ней в обнимку. Проснувшись, Тацуру кое-как перекладывала его на место. Дахай рос настоящим красавцем, уже и мускулы появились, Тацуру не представляла, как такой большой мальчик мог выйти из ее тела.

Скоро занятия в школах прекратились. Тем утром близнецы пришли домой и сказали, что поедут «обмениваться опытом». Каким-таким опытом? «Великий обмен опытом во имя Культурной революции», что, даже про это не слышали? Звучит нехорошо, никуда не поедете. Мама, какая же ты отсталая! А ты только заметил? Я уже давным-давно отсталая…

Чжаны, как и все остальные родители в доме, запирали, били, ругали детей: малы еще, а уж пятки зачесались бежать и «опытом обмениваться». Никогда не бывало, чтобы сразу так много детей шло наперекор своим родителям. На террасе за каждой дверью слышался гневный рев матерей: «Только попробуй! Разорву тебя, сосунка!» «На колени! Кто разрешал вставать!» «Если еще поймаю на „обмене опытом“ потащишь наверх две корзины угольных брикетов!» Но дети все равно уезжали. Тихонько сбегали, крали деньги, чтобы гулить билет, смешивались с толпой студентов и незаметно садились в поезд.

Дахай с Эрхаем сбежали вместе, три дня без еды, воды и туалета ехали в битком набитом вагоне, а потом толпа их разделила: один оказался в Гуанчжоу, а второй уехал в Пекин. Спустя месяц Эрхай вернулся из Гуанчжоу: привез с собой ананасы и пять значков с председателем Мао, приколотых к рубашке. Радостно крикнул с порога: «Мам, я вернулся!» — словно и не было между ними ссоры.

А старший все не приезжал. Только прислал из Пекина Цитатник председателя Мао^[99], а в нем письмо; в письме Дахай рассказывал, что уже дважды встречался с вождем, а сейчас поедет в Сибэй^[100]. повезет туда пламя революции.

Вернулся Дахай настоящим «красным дьяволенком»^[101]. Одет в застиранную добела военную форму, всю в грязных пятнах, сам так и сыплет новыми словами, по любому вопросу может дать свое окончательное заключение. Голос у Дахая стал очень красивым, и росту прибавилось на два цуня. Сяохуань плакала от радости и все повторяла: чертов поросенок, и как это мы вырастили такого красавца, дома-то отродясь было хоть шаром покати!

Ночью Тацуру хотела поговорить с сыновьями, как раньше. Эрхай пару раз ответил, а Дахай отвернулся и скоро заснул. С тех пор он больше никогда не говорил на их секретном языке.

Много недель от Ятоу не было весточки. Раньше она всегда писала раз в неделю, делилась хорошими новостями. Когда новостей не было, все равно присылала несколько заботливых строк: мама, поменьше кури, говорят, табак вреден для здоровья; тетя, не утомляй себя домашними делами, чем больше их делаешь, тем больше становится; папа, не скучай, ступай порыбачь с тем-то дядюшкой. Дахай, не будь таким скромником, сходи на отбор в молодежную баскетбольную команду, попробуй свои силы…

Близнецы теперь больше всего полюбили писать сестре. Они забросали Ятоу письмами, спрашивая, почему от нее так долго нет вестей. Наконец пришел ответ, вложенный в Цитатник председателя Мао. Обычно в Цитатнике Ятоу присылала родителям деньги — вкладывала по два-три юаня под обложку, словно под присмотром председателя Мао деньги никто не тронет. В письме Ятоу просила маму купить несколько чи крестьянской самотканой холстины и сшить ей рубаху. Такая просьба показалась семье очень странной, но Сяохуань все исполнила. В другой раз Ятоу попросила пару самодельных крестьянских башмаков из холстины, специально написала, чтоб городские туфли, какие шьют мама или тетя, ей не присылали, нужны самые настоящие холщовые башмаки. Письма Ятоу становились все чуднее, никто из домочадцев не мог взять в толк, что она задумала, один Дахай понимал сестру: Ятоу хочет носить крестьянские башмаки, значит, не забывает о великой стратегии «деревня окружает город»^[102], принятой нашей армией, и великом завете «рассчитывать лишь на чумизу и винтовки»!^[103] На улице и в школе Дахай был до боли застенчивым ребенком, зато дома говорил всегда так убедительно, что даже Эрхая ставил в тупик.

А Ятоу чудила дальше: она помнила, что отец когда-то работал в поле, и в новом письме спрашивала его, как сеют пшеницу, как мотыжат землю, как собирают урожай, когда сажают гаолян и просо. Ответив дочери, Чжан Цзянь решил потолковать с Сяохуань:

— Скажи, с ней все нормально?

— А что не так?

— Она ведь должна на самолете летать? Неужто ее на деревенские работы перебросили?

— Если это не мешает ей быть бойцом-отличником, какая разница! — Получив от Ятоу металлический значок бойца-отличника, Сяохуань пронесла его по всем шестнадцати квартирам в доме, сначала показала соседям, потом и Дохэ. Та молча слушала, до чего же гордое это звание — боец-отличник, и беспомощно смотрела, как значок снова уносят. На другой день Сяохуань увидела, что Дохэ приколола его к своей подушке.

Дахай объяснял письма Ятоу так:

— Это значит, что у моей сестры революционное сознание, бескомпромиссное поведение, и она не забывает, что крестьянство в нашей стране — самый нищий класс!

Но Эрхай, не веря такому объяснению, снова и снова перечитывал сестрины письма, пытаясь добраться до разгадки и сделать тайное явным.

То была великая эпоха, когда тайное становилось явным каждый день. В одну из квартир в доме ни с того ни с сего нагрянула толпа хунвэйбинов, и тайное стало явным: вся семья — замаскированные тайваньские шпионы, слушают тайваньскую радиостанцию! И соседку из дома напротив тоже вывели на чистую воду: до того как стать женой рабочего, она была подстилкой гоминьдановского ротного командира! В школе, где учились близнецы, работал один преподаватель, вроде приличный человек, а хунвэйбины чуть копнули — оказалось, правый элемент, искусно избежавший соответствующей кампании.

Красно-белые здания жилого квартала обветшали до безобразия, но ежедневно сменявшиеся транспаранты с черными иероглифами на белой бумаге приводили их к единому виду. Если в каком доме находили еще парочку отщепенцев, тот дом облачался в скромный белый наряд: с балконов, выходивших и на улицу, и во двор, плавно ниспадали транспаранты, защищая стены от солнца и ветра.

И старшему, Чжан Те, и младшему, Чжан Гану^[104], и Чернышу казалось, что делить время с великой эпохой куда почетней и увлекательней, чем сидеть дома, и они порой бывали так заняты, что не появлялись дома целыми сутками. Особенно Чжан Те — он был старшиной отряда хунвэйбинов, носил потрепанную военную форму, которую выменял у детей какого-то военнослужащего на отцовскую брезентовую спецовку. На родителей и тетю Дахай смотрел с раздражением, словно говоря: «Да что вы все понимаете!»

В июле настала страшная жара, какой сто лет не бывало, люди перетащили свои кровати и циновки на крыши и ночевали там. Как-то раз Чжан Цзянь проснулся среди ночи от звуков приглушенной борьбы. Мальчишки даже по ночам дерутся. Чжан Цзянь уже было снова заснул, но вдруг разглядел, что эти драчуны — Чжан Те и Чжан Ган. Чжан Те был выше ростом, зато ослиное упрямство Чжан Гана помогало ему из любой драки выйти победителем. А главное, младший не боялся боли, хоть за голое тело кусай, хоть за рубашку — ему все равно. Проигрывая в драке. Чжан Те пускал в ход зубы, вот и сейчас вцепился брату в плечо, но Чжан Гану это ничуть не мешало махать кулаками и лягаться. А замечательней всего было то. что близнецы сражались в торжественной тишине, не издавая ни звука.

Чжан Цзянь разнял сыновей. У старшего и нос, и губы превратились в кровавую кашу, он снял с себя майку и приложил к ноздрям. А младший к укусу на плече даже не притронулся. Чжан Цзянь махнул сыновьям, чтобы шли за ним вниз. Дахай не двинулся с места, Эрхай шагнул за отцом, но, увидев, что брат не идет, тоже остановился. Ему не хотелось спускаться вниз без Дахая, еще получится, что он ябеда, первый жалуется на брата. Чжан Цзянь понял и решил Эрхая не заставлять. Он злобно махнул сыновьям: ложитесь спать, а утром я с вами как следует разберусь, не то всех соседей разбудим.

Утром, когда Чжан Цзянь завтракал перед работой, близнецы спустились вниз, каждый со своей циновкой под мышкой. Дахай шел впереди, Эрхай в шести-семи шагах сзади, сразу видно, еще не всю обиду друг из друга выбили.

— Стоять, оба, — приказал отец.

Близнецы неохотно остановились. Оба голые по пояс, глаза дикие, ни дать ни взять — пара молодцев-цзаофаней^[105], только росточком поменьше. Великая эпоха и их семью закрутила в свои безумные жернова.

— Смирно.

Близнецы не шелохнулись.

— Смирно не умеете стоять?! — взревел Чжан Цзянь.

Сяохуань вышла из кухни поглядеть, отчего Чжан Цзяню с сыновьями с самого утра нет покоя. Дохэ была на крыше, еще не вставала. Каждый вечер она приносила домой груду заготовок и наутро от усталости не могла проснуться. Перед тем как уйти вниз, Сяохуань поправляла ей полог, не то мухи налетят, разбудят.

Братья выпятили ребра вперед.

— Из-за чего подрались? — хрустя соленым огурцом, начал допрос Чжан Цзянь.

Он словно со стеной говорил, от сыновей никакого ответа не было.

Сяохуань вмешалась. Вытирая полотенцем кровь с лица Дахая, она предположила:

— Дахай, наверное, вы с Эрхаем не смогли сойтись во взглядах на революцию? — теперь в каждую шуточку и подначку Сяохуань вплетала слова с плакатов и транспарантов. — Чего ж вы. подискутируйте, так его растак, мы хоть послушаем, разовьемся. — Сяохуань как всегда посмеивалась, но Дахай взмахом руки отшвырнул ее полотенце.

Чжан Цзянь влепил сыну затрещину.

— Будь ты хоть командир цзаофаней, только попробуй у меня дома покомандовать, мигом узнаешь, что будет!

От гнева ребра у Дахая выпятились еще дальше, живот под ними провалился страшным оврагом.

— Эрхай, скажи, из-за чего вышла драка? — спросил ЧжанЦзянь.

Эрхай тоже упорно строил из себя немого.

Чжан Цзянь ехидно улыбнулся сыновьям, решившим побыть героями, и сказал:

— Я уже сам все знаю.

Неопытные в таких допросах близнецы разом вскинули на него глаза. Догадка Чжан Цзяня подтвердилась. Мальчики смотрели по-разному: у Эрхая во взгляде было одно только любопытство, а у Дахая — ужас и вина. Чжан Цзянь знал, кто виноват, еще по тому, что оба драчуна молчали. Если оба молчат, значит, почти наверняка Дахай набедокурил. Эрхай редко жаловался на Дахая. А Дахай, наоборот, как на духу рассказывал родителям обо всех проступках Эрхая в школе. Проступков у младшего и правда хватало, как еще о них узнавать, если не от Дахая?

Но что же такое Дахай мог натворить среди ночи? Чжан Цзянь обожал огурцы, которые солила Дохэ. Похрустывая любимой закуской, он обдумывал все обстоятельства дела близнецов.

— Эрхай, будешь молчать — никуда сегодня не пойдешь.

Младший задумался над словами отца, глаза у него забегали: там, на улице, ждет великая эпоха, а он из-за брата просидит весь день под домашним арестом.

— Спроси у Дахая.

— Ему стыдно сознаться, — ответил Чжан Цзянь.

Близнецы уставились на него огромными глазами: отец-то — великий сыщик! Дахай сначала побледнел, потом покраснел, снова побледнел, старый шрам на его лбу сделался белым, словно кость.

— Эрхай, говори! Смотри, папа на твоей стороне! — Сяохуань вынесла близнецам завтрак.

Дух у старшего теперь был сломлен, выпяченные вперед ребра вернулись на место, взгляд уперся в резиновые ремешки на деревянных сандалиях.

— Пап, пусть Дахай сам все расскажет.

— Тогда никакого завтрака. Укрывателей мы не кормим, — посмеиваясь, сообщила Сяохуань.

— Нет так нет, — ответил Эрхай, бросив взгляд на горячие рисовые коржики.

Чжан Цзяню некогда было с ними возиться, он встал, накинул спецовку, сунул ноги в ботинки и махнул сыновьям, чтоб «убирались вон». Но Эрхай сразу вон не убрался, все перетаптывался в своих деревянных сандалиях: то смирно встанет, то вольно.

— Пап…

Чжан Цзянь поднял взгляд от шнурков.

— Не пускай больше тетю спать на крыше.

Чжан Цзянь услышал, как Дахай, чистивший зубы в туалете, вдруг затих.

— Это почему? — Вот-вот ему откроется какая-то большая тайна.

— На крыше… Хулиганы, — ответил Эрхай.

Сердце Чжан Цзяня бешено забилось, словно это его гадкую тайну понемногу выставляют на свет.

— Что за хулиганы? — спросила Сяохуань уже без шуток.

— Просто скажите тете, чтоб спала дома.

Чжан Цзянь все слушал наступившую в туалете тишину.

— И что этот хулиган наделал? — Сяохуань поднялась на ноги, поставила чашку на стол.

Эрхай нахмурился, наморщил нос. Парень явно злился, что Сяохуань заставляет его говорить о таком непотребстве, щеки у него сделались пунцовыми.

— Он отодвинул полог, под котором спит тетя… И рубашку на тете задрал!

Чжан Цзяня затошнило, он переел огурцов и теперь расплачивался — смешавшись с этой гадкой картиной, огурцы бились обратно из горла. Он бросился на кухню, схватился за цементные бортики раковины, и его тут же вырвало. Гадкая картина, одобренная резкой вонью, волна за волной извергалась наружу — мальчик, в свете луны похожий на тоненькую черную тень, подкрался к кровати, отодвинул полог и увидел под ним белое, нежное женское тело, сорочка задралась во сне… Ему кажется, что она задралась недостаточно высоко, и он тихонько протягивает руку и приподнимает эту старую, тонкую, рассыпающуюся на глазах сорочку, выше, еще выше, и видит под ней что-то белое, круглое… Ему все мало, мальчишеская рука тянется к этому белому и круглому…

Чжан Цзянь никак не мог выблевать из себя эту вонь, эту мерзость, и она уже въедалась ему в кишки и желудок. Его локти уперлись в бортики раковины, голова свесилась меж высоко поднятых плеч, рот жадно хватал воздух. Чжан Цзянь чувствовал, что эта гадость уже поселилась в его внутренностях, чувствовал, как она мало-помалу разъедает его изнутри, оставляя мерзкие рубцы. Следом накатила грызущая сердце боль.

Как же хотелось схватить мелкого поганца и рассказать ему, что это белое, нежное, круглое — первая пиша, которую он попробовал, явившись на свет.

Чжан Цзянь переглянулся с Сяохуань, глаза у обоих были наполнены ужасом и болью.

— Эрхай, ты любишь свою тетю? — спросил Чжан Цзянь. Про себя он выругался: что за чушь, при чем тут это?

Эрхай молчал.

— Тетя вам самый близкий человек. Из-за вас она даже замуж не вышла, — мысленно он заорал на себя: куда, мать твою, клонишь? Что собрался рассказать детям? Что они живут боко бок с чудовищной тайной?

В цеху на оглушительный стук металла то и дело накладывался барабанный бой: каждая новая партия стали из печи становилась теперь то «антиревизионистской сталью», то «антиимпериалистической сталью», то «сталью верности». Закончив выплавку, народ бил в гонги, стучал в барабаны и с песнями и плясками шел рапортовать об успехах председателю Мао. Отрапортовав об успехах, можно было целый час или два праздновать успехи, а значит, целый час или два не работать. В этой суматохе Чжан Цзянь пытался расслышать голоса в своем сердце: вот бы отколотить Дахая до полусмерти. Но как больно будет тогда Дохэ… Знай близнецы, кто на самом деле их мать, такая мерзость никогда бы не случилась.

В цех откуда-то притащили целую гору красного шелка, повсюду висели разноцветные тканые шары, даже подъемный кран украсили четырьмя алыми шарами из шелковых ниток. Сердце Чжан Цзяня болело о Дохэ: живет всю жизнь, мать — не мать, жена — не жена. Узорные шелковые ленты то взмывали ввысь, то снова опадали, динамики ревели: «В море полагаемся на кормчего!» Вот в цех зашла группа людей, явно не рабочие. Со своего крана Чжан Цзянь увидел, что во главе идет как будто Сяо Пэн. Точно Сяо Пэн.

Сяо Пэн был командиром заводского отряда цзаофаней. Сегодня он собирался отправить председателю ЦК партии товарищу Мао Цзэдуну поздравительную телеграмму, сообщить, сколько «стали верности» их завод выпустил сверх нормы. Каждый рабочий должен был прослушать текст его телеграммы.

Сяо Пэн заметно возмужал. Чжан Цзяню впервые захотелось поговорить с ним о Дохэ: если Сяо Пэн по-прежнему ее любит, пусть уводит с собой. Бедная Дохэ хотя бы замужем поживет, а может, еще и родит. Чжан Цзянь знал Сяо Пэна много лет и видел, что человек он порядочный.

Сяо Пэн пожимал руки рабочих, как настоящий командир. Он был одет в поношенный камуфляжный комбинезон синего цвета; узкий в талии комбинезон напоминал военную форму. В разгар лета в цеху было жарко, как в плавильной печи, но Сяо Пэн, уважая правила, каску не снимал. Он сказал, что все потрудились на славу, что пролетариат — самый верный революции класс. Еще сказал, что не может отблагодарить товарищей чем-то стоящим, но все равно пришел не с пустыми руками. На этих словах командир шагнул в сторону и выкатил в круг передвижной ящик для мороженого, обошел всех рабочих и каждому вручил по два эскимо.

Все сокровенные слова, которые хотел сказать Чжан Цзянь, разом исчезли. Он-то думал, что Сяо Пэна тоже с души воротит от партсекретаря с его морсом из чернослива. Чжан Цзянь стоял позади всех и мог незаметно уйти, но стоило ему сделать два шага, как Сяо Пэн окликнул:

— Мастер Чжан, спасибо вам за работу! Погодите немного, потолкуем!

Ящик мороженого превратил жгучее желание поговорить с Сяо Пэном в страх перед этим разговором. Чжан Цзянь не знал, можно ли считать эскимо Сяо Пэна попыткой купить рабочих и так ли она отвратительна, эта попытка, но в ту минуту ему хотелось одного: сбежать и ничего не видеть. Не обращая внимания на пристальный взгляд Сяо Пэна, он вышел из цеха. Завернул в туалет и просидел там просто так полчаса. Когда вышел, сослуживцы передали, что его мороженое уже съели и командира за него тоже поблагодарили.

Руководство металлургическим комбинатом все время переходило из рук в руки, на заводах царила полная неразбериха, и работа стояла уже несколько месяцев. Чжан Цзянь научился у товарища из соседнего дома разводить голубей. В тот день он с Эрхаем и Чернышом вышел гонять голубей и увидел молодого человека в форме ВВС: осматриваясь по сторонам, офицер шел в их сторону.

Сам не зная зачем, Чжан Цзянь остановился и стал ждать, когда молодой человек свернет с дороги на тропинку к их дому. Ему откуда-то было известно, что военный пойдет именно их тропинкой. Молодой человек повернул к ним, глянул на табличку с номером дома, до того закопченную дымом и завешанную лозунгами, что ее почти не было видно, и спросил Чжан Цзяня, на каком этаже будет квартира номер шестнадцать.

Эрхай сияющими глазами уставился на молодого офицера.

— Вы к кому? — спросил Чжан Цзянь.

— Моя фамилия Ван, я ищу семью девочки по имени Чжан Чуньмэй, они ведь здесь проживают?

Чжан Ган больше не мог скрывать от офицера своего почетного звания младшего брата Ятоу и затараторил:

— Чжан Чуньмэй — моя сестра! А это мой папа!

Офицер пожал руку Чжан Цзяню. Чжан Цзянь сразу понял, что гость принес новости, о которых непросто рассказать родителям. Он смотрел прямо в лицо молодому офицеру, не отводя взгляда, чтобы тот понял — Чжан Цзянь человек сильный, все вынесет.

— Со здоровьем у товарища Чжан Чуньмэй все в порядке, можете не беспокоиться, — начал офицер.

Неужели он принял сдержанность Чжан Цзяня за страх? Главное, что Ятоу жива и здорова, все остальное нам нипочем.

— Но ситуация непростая, — офицер смотрел на Чжан Цзяня с тем особым блеском в глазах, который редко встречается у гражданских.

Чжан Цзянь велел Эрхаю идти домой и сказать матери, пусть заварит чаю, приехал гость из училища Ятоу.

— Я хотел бы сначала рассказать вее вам, а то матери бывают слишком впечатлительны, А если вы посчитаете, что жена сможет справиться с этими новостями, я и с ней поговорю, время терпит. Как скажете?

Чжан Цзяню стало не по себе. Что за бабские манеры у этого офицера? Есть что сказать — выкладывай, хорош резину тянуть! Он резко махнул Эрхаю, чтобы тот оставил их наедине, а сам присел на корточки. Офицер тоже опустился на корточки, сидел он так же крепко и твердо, как Чжан Цзянь. Видно, тоже вырос на Севере, сиживал на корточках под стрехой, на которой развесили сушиться чеснок с кукурузой, попивал кашу из кукурузного жмыха.

Когда Эрхай ушел, офицер протянул Чжан Цзяню сигарету. Чжан Цзянь отмахнулся. Второго такого рохли, как этот офицер, во всем свете не сыщешь.

— Дядюшка, я приехал, чтобы выяснить как можно больше про детство Чжан Чуньмэй.

С чего же тут начать, подумал Чжан Цзянь.

— Она всегда была хорошей девочкой, хоть десять человек спроси — никто о ней дурного слова не скажет.

— Замечали у нее признаки каких-либо психических отклонений?

Чжан Цзянь ничего не понял. Не могла же Ятоу умом тронуться?

Офицер закурил и начал рассказ. Когда Чжан Чуньмэй прибыла в планерное училище, о ней тоже никто дурного слова не мог сказать, хоть десять человек спроси. Дело было в ее документах. Вместе с ней в училище зачислили несколько десятков курсантов, три группы приехали поездом из Нанкина, а сопровождавший их руководитель должен был собрать у всех документы для личного дела. В училище оказалось, что остальные бумаги на месте, а личное дело Чжан Чуньмэй пропало. Не беда — что может быть особенного в биографии у шестнадцатилетней школьницы?

Дали ей заполнить анкету, сказали, что ее личное дело теперь все равно что чистый лист и она должна вписать все заново, графу за графой. Чуньмэй заполнила анкету, сотрудник отдела кадров подшил эту анкету в новую папку. С той самой анкеты и началась жизнь Чжан Чуньмэй в училище.

Чуньмэй трудностей не боится, тут ничего не скажешь: попросила себе дополнительных тренировок, хотя в первом тренировочном полете ее даже желчью рвало. В партию Чуньмэй еще рано по возрасту, но в ячейке ее быстро заметили и сделали кандидатом на вступление. Да, и главное, Чжан Чуньмэй со всеми хорошо ладит, легко завязывает дружбу. Так про нее говорили до того, как все случилось.

Что случилось?

Ее личное дело. Оказалось, оно подделано, каждая строчка. Чуньмэй знала, что утеря документов по пути в училище будет отличной возможностью переписать свою биографию.

Что она переписала?

В анкете Чуньмэй указала, что ее отец и мать члены народной коммуны, два брата и сестра заняты в сельском хозяйстве, семья очень бедная, бабка с дедом парализованы. Сначала никто и не заподозрил, что это выдумка. С ней в комнате жили еще семь курсанток, иногда кто-нибудь из них заговаривал во сне и будил соседок. Как-то раз одна курсантка проснулась и услышала, как Чжан Чуньмэй говорит во сне. Но вот что она говорила? Часть слов китайские, а часть иностранные. На другое утро эта курсантка при всех окликнула Чжан Чуньмэй: «Эй, Чуньмэй, ты ночью что-то бормотала по-иностранному!» Чжан Чуньмэй сказала, что соседка несет вздор. Та ответила: «Ну погоди, в другой раз я кого-нибудь разбужу вместе послушать, и все узнают, что никакой это не вздор».

В голове Чжан Цзяня со страшным шумом летали планеры, он уже почти не слышал слов молодого офицера.

…Потом кто-то из курсанток заметил, что Чжан Чунь мэй по ночам, вместо того чтобы спать, сидит в своей постели. Еще кто-то видел, как она взяла ночью одеяло и ушла спать в классную комнату. Спросили ее, почему нарушает правила внутреннего распорядка, она ответила, что соседки своей сонной болтовней не дают ей заснуть. Как бы там ни было, в классных комнатах спать нельзя, если придет проверка, такое возмутительное нарушение поставят училищу на вид. В двухместной комнате преподавательского общежития нашелся угол для раскладушки — даже если преподавательницы и заговорят во сне, все равно выйдет не так громко, как постоянное бормотание семи соседок. И Чжан Чуньмэй перебралась в общежитие для преподавателей.

Дослушав до этого места, Чжан Цзянь уже понял, что случится дальше.

Одна из преподавательниц услышала, как Чжан Чуньмэй ночью говорит по-японски. Та женщина хоть и не учила японский, все равно поняла, что это за язык. Она потихоньку встала и разбудила соседку. Женщины сидели в своих кроватях, прислушиваясь к бессвязной болтовне Чуньмэй, то тут, то там в ней мелькали японские фразы. Преподавательницы доложили обо всем начальству. Ребенок из нищей крестьянской семьи, семья живет в захолустной деревне, кругом — одни безлюдные поля, где она могла выучить японский? Вот так и зародились сомнения в правдивости личного дела Чуньмэй.

Чжан Цзянь думал: у Ятоу ведь светлая голова на плечах, почему же она так сглупила — выдумала, будто ее родители крестьяне! Неужели крестьяне лучше рабочих?

Девочке преподавательницы ничего не сказали. Но будто между делом спрашивали Чуньмэй: что выращивают в ее родных местах? Сколько раз в голу сеют рис? Разводят ли свиней? Чжан Чуньмэй держалась молодцом, почти все, что она говорила про деревню, было недалеко от правды. Но теперь и среди однокурсниц пошли пересуды: как ни погляди на Чжан Чуньмэй, не похожа она на деревенскую девушку. Сразу после прибытия в училище курсантки пошли в душ, и кто-то заметил у Чуньмэй на теле следы от купального костюма! И волосы у деревенских девушек другие, с выгоревшими, желтыми от солнца кончиками. Однокурсницы думали даже, что она дочка какого-то большого начальника — некоторые руководители знают, что подчиненные из желания угодить будут беречь их детей от трудностей, и не хотят создавать детям особых условий. Преподавательницы потихоньку пронесли в комнату диктофон и, когда Чжан Чуньмэй снова заговорила во сне, записали ее слова. Нашли переводчика, он перевел то, что говорила Чуньмэй, и преподавательницы еще больше удивились: батат, картошка, юбка, собака, тетя, сосновая шишка, колобки с красной фасолью…

Вроде ничего серьезного — Чжан Цзянь немного успокоился.

И все в таком духе. Иногда говорила совсем как ребенок: и интонации, и выговор. Врач училища провел с Чжан Чуньмэй беседу. Он расспросил ее про детство, про деревню, сколько там было дворов. Были ли в деревне люди, учившие в университете иностранный язык. Чжан Чуньмэй отвечала подробно: деревня маленькая, в двадцать дворов, одной стороной упирается в гору, на горе поля террасами. До школьного автобуса два с лишним часа ходу. Врач спросил: такая бедная семья все равно отправила тебя в школу? Чуньмэй отвечала, что у них все дети в деревне ходили в школу, в их деревне очень хорошие нравы. И говорила-то как убедительно! Экзамен Чуньмэй сдавала в Нанкине, и один из экзаменаторов хорошо запомнил одежду, в которой она пришла на комиссию. На Чуньмэй было очень модное шерстяное пальто красного цвета с черным меховым воротником, черные пуговицы с золочеными ободками — откуда деревенской девочке достать такую одежду? Тут и отдел безопасности забеспокоился. они поговорили с Чуньмэй и вывели ее на чистую воду. Почему она решила солгать о своем семейном происхождении? Разве настоящая семья не лучше той, которую она придумала? Молчит. Будешь молчать — последует серьезное наказание! Все равно молчит. Неужели родители с тобой плохо обращались? Мотает головой. Мотает решительно и печально, будто говорит: как вы могли такое подумать!

— Где моя дочь сейчас?

— Вам должно быть известно, что в армии подделка личного дела расценивается как преступление, наказание за такое преступление выносит военный суд.

— Где она отбывает наказание?! — главное, чтобы моя Ятоу живая вернулась домой, никакое наказание нестрашно.

— Пока ее сняли с занятий, поместили в больницу под наблюдение. Такой психоз излечим. Ей прописали медикаменты…

Чжан Цзянь опустил печальное лицо, уставился в землю. Какие медикаменты? Не хватало, чтобы из нормального здорового ребенка сделали дурочку! Под ногами весело шествовал отряд муравьев, одни тащили что-то на спинах, другие дружно волокли крыло мотылька. Муравьи тоже «рапортуют об успехах»? Его дочку, словно помешанную, держат в больнице для душевнобольных, в его сердце болью пробило брешь, а муравьи все «рапортуют об успехах». Чжан Цзянь больше не слышал бубнеж офицера. Он поедет в эту больницу и заберет оттуда Ятоу, не нужна нам никакая армия — помирать, так всем вместе.

— …Из училища меня направили поговорить с родителями Чуньмэй, посмотреть, как живут ее одноклассники. Психиатры считают, что случай Чжан Чуньмэй особенный: обычно фантазии у пациентов другие… Например, если б она сказала, что родилась в семье генерала, эту выдумку можно было бы объяснить. Вы меня понимаете?

Чжан Цзянь кивнул.

— Я и на завод к вам ходил. И в жилкомитете о матери Чжан Чуньмэй отзываются прекрасно. Девочка росла в хорошей обстановке, как ни посмотри. И в школе училась отлично, я беседовал с преподавателями. Могу я теперь поговорить с ее матерью?

Терраса в их доме превратилась в зрительскую трибуну, соседи высыпали на балкон и облепили перила. На сцене офицер ВВС НОАК и мастер Чжан разыгрывали какую-то пьесу. Товарищ из ВВС как пить дать рассказал мастеру Чжану что-то плохое, мастер Чжан сидит, сгорбившись, вжал шею в плечи, сразу видно, расстроен, сильно расстроен. Наверняка что-то с Ятоу. Что такое? Знать, нехорошо дело! Как бы не оказалось, что она теперь павший герой, тетя Лэй Фэи…

Тут кто-то из соседок и Сяохуань вытащил на террасу, ее подвели к просвету между двумя огромными транспарантами, свисавшими с крыши до первого этажа, показали мужчин, присевших на корточки внизу.

— С Ятоу что-то случилось? — крикнула Сяохуань.

Чжан Цзянь оглянулся, увидел, что люди со всего дома явились на слушание. Не успела Ятоу попасть в беду, а публичный суд уже начался. На крик Сяохуань выбежала и Дохэ, страшно побледнев, она смотрела то на него, то на офицера.

Чжан Цзянь спешно вынес решение. Пока жене ничего говорить не будем, он — глава семьи, сам решит, как и когда ей сказать.

Офицер не ожидал, что отец Чуньмэй окажется таким своевольным. Молодой человек поднялся на ноги, хотел попрощаться, но Чжан Цзянь только глянул на него снизу вверх и махнул рукой. Офицер свернул с тропинки на дорогу, а Чжан Цзянь все сидел на том же месте. Какой простодушный работяга, подумал офицер, позабыл даже пригласить гостя на чашку чая, до того сражен новостями о дочери, что встать не может.

Люди на трибунах, перевесившись через перила, наблюдали, как Чжан Цзянь медленно поднимается на ноги, вот он постоял немного — наверное, голова закружилась — и по-стариковски побрел к лестнице. На ходу случайно задел старые, как и сам дом, велосипеды, сваленные у входа на лестницу, велосипеды упали, и звук был такой, будто на землю рухнула груда металлолома. Мастер Чжан не стал поднимать велосипеды, а медленно пошел наверх. Жене и свояченице, выскочившим навстречу, бросил:

— Чего выбежали? Чего тут смотреть?! Ятоу заболела, легла в больницу, вот и все!

Услышав его слова, публика на трибунах зашушукалась:

— Чем это она заболела?

— Да ничем хорошим.

Глядите, мастер Чжан даже постарел от расстройства.

А Чжан Цзянь все отчитывал Сяохуань и Дохэ:

— Марш домой, обе! Куда все, туда и вы, прибежали поглазеть! Нет беды, вы и не рады!

Люди перешептывались:

— Слыхали? Значит, все-таки стряслась беда.

Никто не слышал, как Сяохуань шепотом допытывается у Чжан Цзяня:

— Чем Ятоу заболела, в конце-то концов?

Дойдя до четвертого этажа, Чжан Цзянь испугался. Они жили в самой дальней квартире, и чтобы добраться до своей двери, ему с двумя женщинами нужно было пройти через всю террасу, справа и слева толпились соседи со своим участием и расспросами. Вдруг любопытные глаза заметят что-то странное в их троице? А великая эпоха не терпит странностей.

Чжан Цзянь стиснул зубы, напустил на себя равнодушный вид, улыбнулся соседям, участливо застывшим по обе стороны террасы, и сказал Сяохуань:

— Товарищ из ВВС поехал в командировку, заодно передал нам письмо. Ятоу нездоровится, лежит в больнице.

Соседям такого объяснения было мало, но мастер Чжан и не думал им ничего рассказывать, он говорил с одной Сяохуань. Что поделаешь, пришлось разойтись.

Соседи узнали одно: мастер Чжан только на пятый день смог раздобыть билет на поезд. На каком-то из участков железной дороги сражались друг с другом две группировки цзаофаней, и поезда не ходили много дней. Мастер Чжан купил билет, чтобы проведать Ятоу. Заболевание несерьезное, просто плохо спит по ночам, так Сяохуань успокаивала соседей. А раз плохо спит, то и уроки не посещает, но вот со сном наладится, и все будет хорошо, ничего страшного. Сяохуань ходила из квартиры в квартиру, убеждая и соседей, и себя заодно не принимать болезнь Ятоу близко к сердцу. Правды о Ятоу пока никто не знал.

Только Дохэ смутно чувствовала, что все не так просто.

Спустя месяц с небольшим Чжан Цзянь вернулся. Худой, кожа да кости, он походил на верблюда, который много дней без еды и воды шагал по безжизненной равнине, и глаза его превратились в две маленькие пустыни. Соседи гадали: что случилось?

Мастер Чжан ничего им не рассказал о болезни Ятоу: не сказал, как у нее теперь со сном, ходит ли она на уроки, летает ли еще на тренировочном планере, играет ли в женской баскетбольной команде. Соседям оставалось только ждать, чтоб Сяохуань обошла их по очереди и каждому все рассказала. Никогда еще не случалось, чтобы о новостях в семье не докладывали соседям. Даже представить было нельзя, что в их доме кто-то отмолчится и заживет спокойно дальше, оставив соседей мучиться догадками и сомнениями.

Однако семья Чжан вовсе не собиралась успокаивать соседей, переполошившихся от тревоги за Ятоу. Сяохуань заглядывала и в ту квартиру, и в эту, но про Ятоу даже не заикалась, а ведь когда девочка уезжала в планерное училище, все в доме провожали ее со слезами на глазах. Соседа затаили недовольство против Чжанов: и ты, Сяохуань, не думай нам голову заморочить своими колобками с фасолевой пастой.

А Сяохуань по-прежнему хохотала и шутила, несет наверх связку лука, встретит соседку и скажет со смешком, мол, лук уже лежалый, вонючий, а в пельмени его покрошу — будет загляденье! Приходите попробовать!

Дохэ из квартиры Чжанов стала еще тише, бледная-бледная торчала целыми днями на площадке между этажами, если кто шел мимо — уступала дорогу. Несут соседа что-то тяжелое или, глядя под ноги, тащат наверх велосипед, а она молча стоит в темноте, будто белая тень, — люда от страха на месте подскакивали. Дохэ была вежливая, тихая и за десять с лишним лет ни разу никого не побеспокоила, но теперь это-то и стало беспокоить весь дом. Для соседей Дохэ была весьма подозрительной личностью, о которой Чжаны тоже ни разу им как следует не рассказали. Люди вдруг поняли: Чжаны больше десяти лет хранят от них в тайне все. что касается этой загадочной сестрицы. Да разве так можно? Встречаясь на лестнице или у дверей квартиры, соседи никогда друг от друга не скрывались, а прямо говорили, кто куда собрался, зачем и почему: «Уходишь?» — «Да, сбегаю за солью»; «Готовить собрались? Что готовите?» — «Хлебцы из кукурузной муки»; «Велосипед наверх понес? На починку?» — «Ну, тормоза разболтались»; «Куда так поздно?» — «Жена до смерти заела, спасу нет!» А эта Дохэ из квартиры Чжанов все время молчит, торопится куда-то, бог знает куда. Никогда не расскажет соседям, чем занята. Самое большое — поклонится и спросит: «С работы?» Но сразу ясно, что дальше с ней поболтать не получится.

Потом соседи увидели, что она снова надела спецовку, кепку с козырьком, взяла рабочую сумку и спустилась по лестнице. Завод опять заработал. Впервые за несколько месяцев будут выпускать сталь — большое событие, люди стучали в гонги, били в барабаны, и повсюду реяли красные флаги.

(обратно)

Глава 11

Тацуру закинула на плечо брезентовую рабочую сумку и отнесла в цех пятьдесят стальных иероглифов, которые успела вырезать, пока завод стоял. Цехом теперь заведовала женщина, она спросила Тацуру, как ей хватило сил сдвинуть с места такую тяжесть. Тацуру заулыбалась, кивнула. Начальница сказала, что в цех поступили новые работницы, поэтому верстак Тацуру перенесут на улицу, к деревьям. А когда тростниковый навес расширят, у нее снова появится хорошее место. Тацуру опять кивнула. В землю под деревом вкопали несколько жердей, на них натянули темно-синюю пленку от дождя. Тацуру такое рабочее место очень полюбилось.

Чаще всего ей поручали вырезать иероглифы «Сделано в Китае», потому что они были самыми сложными. Заготовки Дохэ никогда не уходили в брак, из каждой получался иероглиф, а потом эти иероглифы приваривали к дискам железнодорожных колес и к стальным плитам, которые уезжали во Вьетнам, Африку и Албанию. Так удивительная сосредоточенность и мастерство Дохэ расходились по трем континентам. Порой начальница окликала ее, но когда Дохэ поднимала голову от верстака, той казалось, что работница ее вовсе не узнает. Иногда начцеха хотела сказать Чжу Дохэ, что ее имя должно значиться в похвальном списке цеховой стенгазеты, но из-за того, что та никогда не выступает на общих собраниях, ее место в списке каждый раз достается кому-то другому. Правда, начальница догадывалась, что Дохэ знать не знает ни про какой «похвальный список», поэтому вместо лишних наставлений и уговоров просто говорила ей: «Хорошая работа!» Она подозревала, что Чжу Дохэ и в цеху ни с кем не знакома и вместо лиц видит одни иероглифы: «Сделано в Китае».

Как-то апрельским днем в их цех приехал новый руководитель. Новый руководитель стал у руля после того, как посадил на замок прежнего директора завода вместе с партсекретарем, а потом отпустил их, заклеймив преступниками и велев «отбывать наказание на свободе». Этому товарищу Пэну, тридцатилетнему председателю ревкома завода, приходилось очень нелегко. Не останавливая выпуск стали, ему нужно было давать отпор еще одному молодому революционеру, вознамерившемуся стать новым руководителем. То был лидер другого крыла армии цзаофаней — что ни день он предпринимал наступления на завод, пытаясь устроить переворот и вырвать власть из рук председателя Пэна.

Председатель Пэн редко проезжал этой дорогой, но тут он ненароком выглянул из «Волги», доставшейся от прошлого директора, и велел шоферу остановиться. Председатель увидел темно-синий навес, натянутый меж двух софор, а под ним — согнувшуюся фигурку.

Вышел из машины, направился к фигурке и уже немного пожалел: не к добру это — ворошить былое. Правда, председатель Пэн — не прежний мальчишка Сяо Пэн, ему теперь под силу ввергнуть в смуту и призвать к порядку пару тысяч рабочих, так что можно и разбередить ненадолго душу: надо будет — и ее к порядку призовет.

Удивительно: Дохэ оказалась меньше и стройнее, чем он помнил. Подняла голову и секунд десять не могла сфокусировать взгляд, будто у нее в глазах зарябило. Председатель Пэн протянул ей руку, она поклонилась и показала ему свои ладони, пропитанные светло-серой стальной пылью. На лице Дохэ распустилась улыбка и по коже разбежались ниточки морщин, но такое лицо показалось ему живее прежнего, неправдоподобно белого.

Председатель Пэн вдруг снова превратился в мальчишку Сяо Пэна, взял ее руку, притянул к себе через верстачный стол и с силой пожал. Вот она, прежняя теплота и нежность, до нее всего два слоя мозолей и слой стальной пыли.

Он сделался очень разговорчив, и ни одно его слово не годилось человеку такого положения: он говорил, что увидел ее издалека, силуэт показался знакомым, но до последнего думал, что это не она. Вроде похудела, а больше ничего не изменилось… Такие разговоры впору разве что соседям или родственникам.

Слушая его слова, она взяла в руки стальной напильник и стала шлифовать заготовку, зажатую в верстачных тисках: то с одного боку пройдется, то с другого. Подточив заготовку с двух сторон, снова выпрямилась и улыбнулась ему.

Где еще найти такую славную женщину, подумал Сяо Пэн. Целый день работает, даже глаз от верстака не поднимет, словом ни с кем не перебросится. Он любил ее когда-то еще и за молчаливость. С самого детства Сяо Пэна окружало множество женщин, умевших поговорить, но не было ни одной, которая бы так хорошо молчала.

Пришла начальница цеха, принесла кривоногую табуретку, чтобы председатель Пэн мог присесть. Сидя на таких табуретках, работницы вырезали иероглифы и серийные номера, поэтому она была почти вровень по высоте с верстаком. Председатель Пэн забрался было на нее, но тут же снова соскочил: когда сел, их глаза оказались на разной высоте.

На прощание он пригласил Дохэ зайти к нему в гости, посидеть немного, и почти услышал, как громко забилось ее сердце. Страна и люди изменились до неузнаваемости, разве может его приглашение значить то же, что несколько лет назад?

Дохэ проводила Сяо Пэна до машины. Теперь он ездит на «Волге» — наверняка эта перемена глубоко отпечаталась в ее сердце; в череде прочих великих событий, случившихся за последние годы, эту перемену ей стоит как следует запомнить. По лицу Дохэ Сяо Пэн видел, что машина произвела на нее неизгладимое впечатление, Дохэ держалась куда скованней, чем за верстачным столом. Мужчина на «Волге» без всяких церемоний пригласил ее к себе в гости — теперь это было совсем не так просто, как показалось ей вначале, и чем менее церемонно он себя вел, тем сложнее всё выходило.

Хоть Сяо Пэн и ездил на «Волге», комната в общежитии за ним осталась прежняя, только теперь весь коридор на этаже занимала охрана. Сейчас безопасность Сяо Пэна стала заботой целой толпы людей.

Сяо Пэн велел телохранителям прибрать в комнате. Из здания администрации они притащили в общежитие старый диван, обивка была совсем грязная, и Сяо Пэн распорядился постелить сверху большое синее полотенце в белую полоску, которое взяли из бани. Он подумал, что Дохэ страшно обидится, если пригласить ее «посидеть немного» на засаленном диване, от которого разит табаком и грязными ногами. Партсекретарь, снятый со своего поста, строил из себя чистенького интеллигента, а сам постоянно сидел на этом диване, ковыряясь в пальцах на ногах. Сяо Пэн любил в Дохэ опрятность и тягу к чистоте. Вот и сегодня она стояла за верстаком, одетая в огромную спецовку, которая больше смахивала на синий мешок для зерна, но эта спецовка была и выстирана, и выглажена на совесть. Все работницы в цеху носили одинаковые синие мешки для зерна, но у одной Дохэ этот мешок был красивым.

Наверное, потому, что она японка.

То, что Дохэ японка, было секретом, который знал один Сяо Пэн. Сяо Ши погиб, и других свидетелей не осталось. Пока Сяо Пэн молча хранит секрет, Дохэ ничего не угрожает, она может хоть всю жизнь прожить, прячась в толпе китайских женщин. Всплывая из глубины сердца, этот секрет одновременно и пугал Сяо Пэна, и рождал в нем несказанную нежность. Дохэ — чужестранка! Плод вражьего семени, сама едва не наплодила врагов! Должно быть, дочь вражьего племени и на вкус другая, слаще обычных женщин.

Иногда нежность рождалась из жалости к несчастной, несправедливой судьбе Дохэ: по сей день живет у Чжанов — не жена, не наложница.

Иногда он скучал по ней, но только потому, что в глубине души знал: они никогда не будут вместе. Даже если все на свете одобрят их союз, сам он едва ли его одобрит.

Иногда Сяо Пэна будто оглушало: ты и так в большом накладе — из-за нее нарвался на отцовские затрещины, а впереди ждет предательство сына, ведь однажды он вырастет и первым же делом предаст такого родителя. Из-за нее тебе пришлось вынести слезы жены и ее прощение — после того слезливого прощения в твоем сердце что-то умерло от боли. И ты вынес все это, чтобы не жениться на вражьей дочери по имени Дохэ? Сяо Пэн думал: оказывается, я откупился от брака и выторговал себе свободу только затем, чтобы любить Дохэ и не жениться на ней. Девушки, готовые пойти за тебя замуж, есть повсюду, а попробуй сыскать ту. которую сможешь любить, не женясь. Одного того, что она была дочерью врага, оказалось довольно, чтобы у Сяо Пэна дух захватывало от любви, но это же и спасало его от опасности окончательно в своей любви увязнуть.

Он велел охране отмыть окна, чтобы они стали прозрачными, точно воздух. В квартире Чжанов окна были такими чистыми, что казалось, будто рамы стоят пустыми, без стекол. А еще по команде председателя Пэна телохранители принялись, выпятив зады, оттирать пол. В общежитии полы были деревянными, когда-то их покрывали бурой краской, но сейчас ее следы можно было найти разве что под кроватями, если вытащить оттуда все башмаки и картонные коробки. Доски на полу в комнате были неровными, шершавыми, казалось, еще немного, и они снова станут тем, чем были когда-то — упавшим на берегу деревом, годами точимым солнцем, дождем и ветром. Охрана изо всех сил старалась отмыть пол, они выскабливали из трещин многолетнюю грязь, выковыривали из щелей между досками зернышки риса и остриженные ногти.

Оказывается, эта комната может быть светлой и пахнуть цветами. По весне в горах распускались дикие лилии с алыми махровыми лепестками. Сяо Пэн отправил охрану набрать букет побольше. Председателю ревкома не годилось собирать цветочки и составлять букеты, но красные цветы — другое дело.

Сегодня после работы Дохэ придет к нему «посидеть немного».

Около пяти часов на заводе прогудел сигнал тревоги, кто-то из охраны доложил председателю Пэну, что на этот раз враждебная группировка предприняла необычное наступление. Они съездили в пригород, набрали там толпу добровольцев из местных крестьян, и сейчас к заводу с четырех сторон стекаются селяне, вооруженные вилами и мотыгами: кто пешком, кто на тракторах, кто на грузовиках.

Враждебная группировка состояла из шанхайцев и других южан, на заводе они были в меньшинстве и силой ревком захватить не могли. Тогда эти южане пошли сеять смуту среди крестьян, сказали им, что сталеплавильный завод выкачал воду из их пруда, сначала обещал, что проведет в пригород водопровод, но давно забыл свое обещание. Отходы сталеплавильный завод тоже сваливает на крестьянскую землю, и никакой арендной платы за площади под свалкой от завода не поступает. А вот когда отнимем власть у действующего ревкома, то и воду в деревню проведем, и за свалку заплатим?

Сяо Пэн застегнул ремень с медной пряжкой, сунул за пояс свой Тип 54^[106], надел стальную каску и выскочил из комнаты. На лестнице столкнулся с Дохэ, она поднималась наверх.

— Домой тебе нельзя, завод окружен! Пойдешь домой, угодишь в беду! — Сяо Пэн уже тащил ее за собой вниз.

Тацуру сбежала следом за ним по лестнице, пересекла двор и села в «Волгу». Телохранители оседлали свои велосипеды и в мгновение ока превратились в спортсменов-гонщиков — крутили педали, не отставая от автомобиля.

Скоро Тацуру следом за Сяо Пэном вошла в здание заводской администрации. На крыше пятиэтажки реяло большое красное знамя. Сяо Пэн встал под ним, взял в руки громкоговоритель и закричал на всю округу:

— Товарищи революционные рабочие! Клика реакционеров хочет вынудить нас остановить производство! И на их контрреволюционные выступления, на их попытки подорвать наше антиимпериалистическое, антиревизионистское движение мы ответим так: все остаемся на постах! А кто посмеет забраться на площадку у домны, мигом полетит в кипящую сталь и превратится в синий дым!

Все входы на завод были заперты. У ограды дежурили рабочие из отряда Сяо Пэна, в руках у них были самодельные копья и алебарды — если кто сунется через стену, тут же попадет к ним на нож.

К зданию администрации пригнали подъемные краны, мешок за мешком погрузили на крышу цемент из ремонтного цеха. Скоро укрепление было готово.

Дохэ отправили пережидать опасность в зал заседаний. в компанию к двум пожилым секретаршам. Стемнело, но крики с той стороны было хорошо слышно: враги призывали Сяо Пэна прекратить сопротивление и поскорее сдаться, иначе за его жалкую жизнь никто не ручается.

Сяо Пэн перестал им отвечать. Все заводские фонари погасили, только лучи прожекторов скользили по территории, рассекая темноту. Когда луч пробегал по залу заседаний. Тацуру вскидывала глаза на стенные часы: восемь часов, десять, одиннадцать…

Старые секретарши едва не рыдали. До пенсии им оставалось всего два года, а дальше — наслаждайся заслуженным покоем да нянчи внуков. Но теперь спокойной старости не видать: либо вражеская группировка ворвется на завод, либо погибать в окружении от голодной смерти.

Секретарши вспомнили, что на собраниях в управлении иногда ставили на стол арахис или тыквенные семечки. И правда, в одном из шкафов нашелся пакет сырого арахиса, как раз для их старых зубов. Секретарши и Тацуру угостили, выдали ей пригоршню арахиса. Она ссыпала его в карман и побежала на крышу.

Увидев Тацуру, Сяо Пэн тут же велел ей спускаться обратно. Не обращая внимания на приказ, она переложила арахис в карман командирской спецовки. На полу перед Сяо Пэном лежала нарисованная от руки карта заводской территории. Он начертил ее по памяти и теперь расставлял столпившихся вокруг рабочих по постам.

Сяо Пэн оторвался от карты и увидел, что Дохэ еще не ушла, стоит и смотрит, как он раздает указания. Он не мог разглядеть ее лица, но знал, что облик командира на фоне сменяющих друг друга великих событий тоже глубоко врежется ей в память, этот облик столь же грандиозен, как и сама эпоха.

Сяо Пэн понял, что пока он не съест арахис, Дохэ никуда не уйдет. Тогда он жадно набросился на ее угощение, он жевал и отдавал приказы, пропитанные запахом сырого арахиса, и люди уходили исполнять, а на их место приходили новые люди за новыми приказами. Отдав все приказы, Сяо Пэн повернулся напоследок и к Дохэ:

— Скорей спускайся! Торчишь тут со мной, на что это похоже?!

И тут случилась беда: противник не собирался штурмовать ворота завода или перелезать через стены, зато раздобыл где-то железнодорожный состав и на нем свободно въехал на заводскую территорию. Сначала никто из отряда Сяо Пэна не заметил этот поезд, замысел врага стал ясен, только когда состав влетел на территорию, опрокинув стоявший на рельсах порожний вагон.

В мгновение ока из поезда выскочила целая армия крестьян. Враги как-никак южане, они куда хладнокровней северян из группировки Сяо Пэна — и если дерутся, то насмерть. Южане поставили себе цель: захватить власть на заводе, и какая разница, кого брать в союзники? Крестьянам все равно нечем заняться, вот и наберем из них целый поезд солдат-добровольцев. Под руководством горстки рабочих крестьяне заняли все ключевые позиции на территории. Люди Сяо Пэна отступили в цех и в здание администрации. Скоро крестьяне захватили второй цех и клуб, стоявший напротив администрации. Клуб был ниже административной пятиэтажки, но для перестрелки эта позиция все равно оказалась неплохой.

Железную лестницу, которая вела на крышу, решили спилить. Пока выход на крышу под контролем, наверх никто не заберется. А значит, председатель Пэн будет в безопасности. Стрельба началась перед рассветом.

Противник открыл ожесточенный огонь. Из продырявленных мешков сочились струйки цемента, укрепление понемногу оседало.

— Эти сукины дети что, склад военного комиссариата ограбили? Откуда столько патронов? — скрипя зубами, цедил Сяо Пэн.

Когда рассвело, огонь стих. Сяо Пэн осмотрелся по сторонам — раненых не было, даже Дохэ казалась такой же спокойной, как обычно. Сейчас она уже не могла уйти, их встреча превратилась в свидание между жизнью и смертью. Сколько они еще пробудут вместе? Без еды и воды, на голой крыше, точно пара кузнечиков на нитке, пара травинок, втоптанных в грязь коровьим копытом, они будут вместе подниматься из этой грязи. Сяо Пэн подумал, что если бы не пули, которые, не ровен час. их убьют, такому свиданию самое место на театральной сцене.

— Пить хочешь? — спросил он Дохэ.

Она поспешно заозиралась по сторонам — канистра с водой, которую притащили на крышу, была уже пуста.

— Я спрашиваю — ты пить хочешь? — Сяо Пэн подумал: до чего хорошая женщина, первым делом решила, что это ему нужна вода.

Скоро Сяо Пэн с головой ушел в приготовления к новому бою. Тацуру не сводила с него глаз, надеясь, что он заметит: больше всего ее мучит не голод и жажда, а невозможностьоблегчиться. Когда с приготовлениями было покончено, Сяо Пэн подал ей знак. Пригнувшись, она побежала за ним к краю крыши, по периметру был проложен желоб для отвода дождевой воды. Сяо Пэн скомандовал подчиненным:

— Всем отвернуться и закрыть глаза!

Сам он тоже закрыл глаза, но не отвернулся. Присел на корточки за ее спиной и распахнул спецовку.

Тапуру покраснела до самой шеи.

Пока противник не отступил, Сяо Пэн выгораживал своей спецовкой для Тацуру временный туалет. Они уже не бегали к краю крыши, Сяо Пэн просто закрывал ее спецовкой, и дело было сделано. Хорошо хоть, без еды и питья этот стыд случался всего раз в семь-восемь часов.

Крестьяне один за другим вспомнили про посевы: рис вот-вот созреет, нужно возвращаться домой на поливку. За некоторыми приходили жены с детьми, выговаривали: тебя убьют, а семья лишится работника, приносившего больше всего трудодней, и кто нам за это ответит? Так на утро третьего дня великий крестьянский штурм был окончен.

Подручные Сяо Пэна снова приварили железную лестницу и по одному спустились вниз. Начался ливень, цемент в мешках размокал, и укрепление из временного превращалось в постоянное. Сяо Пэн отправил всех вниз, а сам остался на крыше вдвоем с Дохэ.

Ливень хлестал по их лицам, Сяо Пэн смотрел на Дохэ сквозь пелену дождя. Вот так смотреть на нее — что может быть романтичней?

— Спасибо.

Она не поняла, за что он благодарит.

— Спасибо тебе за арахис, — день и две ночи он неутомимо командовал боем, спасал своих людей из опасности. И все благодаря горстке арахиса? Он и сам не знал.

— Спасибо! — отозвалась она.

— За что?

Сквозь струи дождя он увидел, что она снова густо покраснела.

Сяо Пэна ждали великие дела, спустившись вниз, он простился с Дохэ.

Чжан Цзянь и Сяохуань увидели, как Дохэ, пошатываясь, бредет к дому, и оба выскочили навстречу. Где тебя носило? Почему такая измученная?

Дохэ ответила, что оказалась в окружении на крыше администрации, день и две ночи ничего не ела. Она до сих пор с ними не помирилась, и весь разговор складывался из вопросов Сяохуань, на которые она сама себе и отвечала: «Как же так? Поди, и не ела ничего два дня? Точно не ела! И не умывалась? Так и есть, наверняка закрыли в какой-нибудь дыре без воды…»

Потом Сяохуань сказала Дохэ, что она тоже два дня ничего не ела — почти ничего. Ходила сама не своя, думала, пуля уложила Дохэ в какой-нибудь богом забытой дыре! Сяохуань то пихала Дохэ, то тащила за собой; проходя мимо соседских квартир, она радостно кричала в кухонные окошки, и отворенные, и закрытые: «Вернулась! Цела, невредима!»

Из открытых окон отвечали: «Сестрица вернулась? Вот и хорошо!»

Кто-то из соседей встретил Чжанов на лестнице, тут же и разузнал, как сестрица Дохэ спаслась из передряги на заводе. Но когда дверь за Сяохуань, Чжан Цзянем и Дохэ закрылась, соседи первым делом подумали: значит, эти новости они от нас не скрывают? Тогда почему про Ятоу как следует не расскажут? Небось, заболела какой-нибудь стыдной болезнью!

Сяохуань знала, что задолжала соседям рассказ про Ятоу, но по-прежнему шутила с ними и переругивалась, словно не видела взглядов, требовавших вернуть долг. Этот долг останется за ней, ничего не поделаешь. Чжан Цзянь вернулся домой худой и черный и только несколько месяцев спустя рассказал им с Дохэ всю правду. Ятоу исключили из планерного училища, она не захотела возвращаться домой, проходить сквозь строй соседей с их расспросами, пришлось Чжан Цзяню отвезти ее в Дунбэй, на малую родину. Покойного начальника Чжана там помнили, и Ятоу дали работу в уездном центре, вроде не очень тяжелую. Узнав все это, Сяохуань едва с кулаками на мужа не набросилась: немедленно поезжай и верни нам Ятоу, не слыхала я еще о таком позоре, чтобы человека насмерть придавил. Чжан Цзянь ответил, что Ятоу сказала твердо: если ее вернут домой силой, она будет биться головой об стену, пока насмерть не убьется.

На другой день одна из сотрудниц жилкомитета поинтересовалась:

— Рассказывают, будто Ятоу в ВВС говорила на японском, кто-то услышал и ее исключили?

Сяохуань как раз болтала о чем-то с жилкомитетскими тетушками и тем же веселым тоном отвечала:

— Мамку твою исключили! Ятоу сама кого хочешь исключит. Много чести ВВС иметь в своих рядах нашу дочку!

Из жилкомитета она пошла не домой, а в горы. Сяохуань еще никогда здесь не бывала, она любила шумные, веселые места, зачем ей было по горам ходить? Забралась наверх, нашла местечко, где ветер потише, села, и взгляду открылся необъятный простор. Что они знают, Чжан Цзянь и Ятоу? Испугались, что соседи станут перешептываться, пихать друг друга локтями под бок? Пусть перешептываются, пусть сколько угодно пихают друг друга под бок, никакой позор долго не живет, скоро в другой квартире что-нибудь приключится, вот тебе и новый позор. А за новым позором старый забудется, словно его и не было.

Она спустилась вниз, но взгляду по-прежнему было просторно, а в голове свистел прохладный горный ветер. За ужином Сяохуань объявила Чжан Цзяню, Дохэ и близнецам: она поедет и сама привезет Ятоу домой.

— Даже воры, даже шлюхи не стыдятся жить, едят по три раза в день! — говорила Сяохуань. — Даже контрреволюционер из нашего дома — носит белую повязку на рукаве, а все равно торчит целыми днями на рынке, жене овощи выбирает!

Дахай нахмурился, между бровями у него собралась большая складка. Брови у старшего были широкие, густые и доходили почти до самых волос, поэтому, когда он злился, лицо его казалось втройне злым.

— Дахай, ты что? — Сяохуань стукнула палочками по его чашке.

— И как я это одноклассникам объясню? Скажу, что сестра во сне говорила на японском и подделала свою биографию?.. Одноклассники даже ежедневник купили вскладчину, хотели ей подарить!

— Так им и скажи! — ответила Сяохуань.

— Так и сказать? Сказать, что сестру судили военным судом?

— Значит, когда сестре почет, ты рад примазаться, а если Ятоу наказывают, она уж тебе не сестра?

— Я не говорил, что не сестра, — Дахаю надоело спорить, он отхлебнул каши и с набитым ртом заключил: — Я бы на ее месте тоже биографию подделал!

— Что ты сказал? — переспросил Чжан Цзянь.

Дахай замолчал.

— Он говорит, что тоже рад выдумать себе другую семью. Наша семья ему не по душе! — объяснила Сяохуань. — Он лучше выдумает, что его папка с мамкой — попрошайки уличные, все лучше, чем наша семья!

Хрустя засоленным Дохэ огурцом, Дахай отозвался:

— Так и есть!

Сяохуань открыла рот его одернуть, но забыла, что хотела сказать. Она вдруг поняла, что и Ятоу тоже охотней выбрала бы и семью победнее, и родителей попроще. Наверное, дети с малых лет чувствовали, что их семья прячет от чужих глаз какую-то большую тайну, запутанную, словно клубок, и родились они тоже среди этого клубка. А после гибели дядюшки Сяо Ши и ухода дядюшки Сяо Пэна клубок запутался еще сильнее. Взрослые водили детей за нос и скрывали правду, но дети все равно догадывались, что у Дохэ, Чжан Цзяня и Сяохуань есть какая-то нехорошая тайна.

Сяохуань стало тяжело на душе. Бедная Ятоу, мыто думали, она такая счастливая. На румяном личике всегда сияла улыбка, говорила ли Ятоу, молчала ли. А в душе у нее поселились страх и ненависть к себе. Скорее всего, с самого раннего детства Ятоу все время была начеку, зная, что рано или поздно в семье разразится ужасная катастрофа. Потому-то она и чувствовала себя такой ущербной, потому-то и желала одного: превратиться в бедную крестьянскую девочку из захолустной деревни. Никто из взрослых не замечал, что Ятоу живет в постоянном страхе, не замечал, как она мучается. Она и про мать свою кровную могла догадаться: бросила случайный взгляд на руки Дохэ, руки с короткими полными пальцами, округлыми гладкими суставами… Точь-в-точь, как у нее самой! Может быть, стоя перед зеркалом, она вдруг увидела тетин взгляд, мелькнувший из-под отцовских верблюжьих век? Замечала ли Ятоу, что сразу под густыми волосами сзади на ее шее растет мягкий пушок? И если поднять воротничок у рубашки, этот пушок так и лезет наружу? Видела ли Ятоу, что этот вечный пушок на ее затылке точно такой же, как у тети? А если видела, не прошиб ли ее холодный пот? С самого детства Ятоу не плакала, никому не докучала, всегда была смирным, тихим ребенком, но, оказывается, ее уши всё слышали, а глаза всё видели. Взрослые напрасно старались — от Ятоу было ничего не утаить.

Сяохуань сидела за столом, вспоминая малышку Ятоу, завернутую в розовую накидку. Молоденькая Сяохуань несет ее на руках, куда ни пойдет, всюду слышит: «Судьба у девчонки будет счастливая, по лицу видать!» И вот Сяохуань уже позабыла, что Ятоу ей не родная дочь. Тогда она ни за что бы не поверила, что девочка станет так несчастна. А Ятоу с раннего детства жила в постоянном страхе и унижении.

Дахай поел, вытер рот рукой, встал из-за стола, прокашлялся и заявил:

— По всей стране народ творит революцию, и если вам есть в чем сознаться, нужно сделать это, пока не поздно.

Чжан Цзянь, Сяохуань и Дохэ сидели, застыв, слушая, как он уходит, чтобы занять место в строю, среди народа своей страны.

За те два дня, что Дохэ просидела в окружении на крыше, Сяохуань успела передумать целую пропасть страшных мыслей. Куда она подевалась? Наверное, кто-то донес. Ее арестовали прямо в цеху и увели в такую дыру, где света белого не увидишь. Еще Сяохуань думала, что после той ссоры Дохэ отдалилась от них с Чжан Цзянем и, если нужно было что-то сказать, передавала через Эрхая или Дахая. Может, ей опостылела такая жизнь, вот она и вздумала наложить на себя руки? Ведь то была великая эпоха самоубийств, да и у народа Дохэ самоубийства в большой чести.

Дохэ теперь говорила только с Эрхаем. Иногда Сяохуань слышала, как они коротко переговариваются за стенкой: вот Эрхай что-то сказал, и Дохэ хохочет. Эрхай плохо ладил с людьми, ему проще было пустить в ход кулаки, чем доказывать что-то на словах, потому из собеседников у него осталась одна Дохэ. Домой часто приходили жаловаться на младшего: дескать, мальчишка начал драку и повалил на землю сразу несколько человек, они потом на ноги подняться не могли. А если Эрхай уходил на улицу без Черныша, Дохэ разговаривала с Чернышом и говорила так же, как с малыми детьми: половина на японском, половина на китайском, словами, понятными только самым темным и диким душам.

(обратно)

Глава 12

Завод опять не работал.

Воздух понемногу теплел, иногда в нем гремели выстрелы, заглушавшие курлыканье голубей и пение цикад. В такие секунды все вокруг смолкало, слушая, как грохочет выстрел, как накатывает и отступает эхо. Голуби теперь знали, что к чему, и дальше своей крыши не улетали.

Соседи толковали, будто председателя ревкома, товарища Пэна, схватили бойцы вражеской группировки, к которой и перешла власть на заводе. Спустя еще несколько месяцев люди товарища Пэна освободили своего командира и вернули ему власть.

Армия направила в город дивизию, которая взяла все предприятия под военный контроль, и завод снова заработал.

Наконец в цеху резки иероглифов построили новый тростниковый навес, и Тацуру пришлось расстаться со своей синей палаткой. С тех пор как завод заработал, она все время ждала новой нечаянной встречи с серой «Волгой» Сяо Пэна, но пока такой удачи не выпадало.

Сяо Пэн тогда не ошибся: день и две ночи на крыше действительно стали особым переживанием для них обоих, и Тацуру, конечно же, часто вспоминала ту осаду. Стоило ей встать у верстака, как перед глазами вырастал силуэт Сяо Пэна в ночи: вот он ведет ее на край крыши, вот командует своим людям отвернуться и закрыть глаза. Когда Сяо Пэн садился на корточки и. вжав голову в сгорбленные плечи, распахивал перед Тацуру спецовку, то становился почти так же жалок, как она сама. Сначала Тацуру не смела вспоминать те унизительные, стыдные минуты, но потом стала наслаждаться ими. Она помнила, как в тусклом свете прожекторов Сяо Пэн бросал на нее строгий взгляд, подгоняя, но строгость на его лице тут же сменялась улыбкой. Словно супруги, между которыми давно не осталось секретов, только они и могли помочь друг другу отправить эту отнюдь не романтичную надобность. Ей казалось, что в те минуты все вокруг стихало, стихали даже крики противника. Оставался только звук ее струи, ливнем бьющейся о бетон. Сяо Пэн был совсем близко, он слышал даже невольно вырывавшийся у нее длинный вздох облегчения. Так он и прикрывал ее срам спецовкой, и чья это была спецовка? Его? Теперь не узнать. Глаза Сяо Пэна были закрыты. Закрыты? А если нет? Что он мог видеть? Ночь была так темна, ничего не разглядишь. Но даже если он что-то видел, Тацуру все равно. За одну ночь между ней и Сяо Пэном все переменилось.

А ведь каждый раз, когда он распахивал перед ней спецовку и садился на корточки у края крыши, его жизнь оказывалась в опасности. Он выходил из укрытия и подставлял свое тело под пули. Поэтому люди в укрытии, отвернувшись и зажмурившись, поторапливали его, шептали: «Начальник Пэн! Опасно! Скорее назад!»

Сейчас ей казалось, что Сяо Пэн, сооружавший для нее туалет из своего съежившегося тела и распахнутой спецовки, был вовсе не жалок, а очень романтичен.

Наконец «Волга» объявилась. Верстак Тацуру перенесли под новый навес и поставили прямо у окна. За окном открывалась поросшая дикой травой поляна, по которой шла дорога к главным воротам. Серая «Волга» подъехала по этой дороге, замедлила ход и остановилась почти у самого ее окна. Тацуру махнула «Волге» рукой. Дорога была насыпана намного выше их тростникового навеса, верхняя часть оконной рамы оказалась вровень с колесами, поэтому из машины Тацуру было не увидеть.

Серая «Волга» постояла на месте и уехала. Скоро начальница окликнула Тацуру: «Звонил председатель Пэн из ревкома, просит тебя подойти в его кабинет».

Тацуру старательно отмыла руки от стальной пыли. сняла кепку, подумала и снова натянула ее на голову. За день работы прическа наверняка испортилась, лучше все-таки кепку оставить.

Увидев Тацуру, председатель Пэн скомандовал:

— Жди меня у лавки с кипятком за задними воротами. Скоро буду.

Свидание у лавки с кипятком?

Тацуру утке видела, как председатель Пэн «командует бурями и повелевает дождями», ему наверняка лучше знать, где устроить свидание. Преодолев минутную нерешительность, она торопливо зашагала к задним воротам. Не успела дойти до того самого лотка с кипятком, как рядом притормозила серая «Волга». За рулем был сам Сяо Пэн.

Спросил, куда бы ей хотелось съездить на прогулку.

Смущенная такой милостью. Тацуру только улыбнулась и покачала головой.

Сяо Пэн повел машину за город. Асфальт на дороге понемногу тончал. Спустя полчаса асфальтированное полотно сменилось проселочной дорогой, вымощенной галькой. Сяо Пэн сказал, что все парки закрыты, поэтому вместо парка поедем за город. Спросил, часто ли она бывала в парках. Тацуру покачала головой, улыбнулась. Сколько раз? Дважды. С кем? С Чжан Цзянем.

Он замолчал. Машина заехала в чашу, похоже, раньше это был лесной питомник, но саженцы вовремя не пересадили, и большая часть деревьев погибла. Но некоторые выросли высокими, почти взрослыми.

— Последние два года саженцы никто не покупает. Смотри, все погибли, — Сяо Пэн остановил машину, открыл дверцу и вышел, Тацуру тоже вылезла наружу.

Он достал из багажника армейскую флягу, закинул за спину и пошел по тропинке между саженцами. Тацуру догнала его. хотела идти рядом, но тропинка была слишком узкой, и ее то и дело выталкивало за край.

— Посмотри на эти саженцы, одни уже мертвы, а другие выжили и выросли в настоящие деревья — отчего так? Должно быть, из-за естественного отбора, в живых остались самые сильные, те, что смогли вырвать из глины малые крохи питательных веществ, которые в ней содержались, — рассуждал Сяо Пэн.

Тацуру шевелила губами, повторяя слова, которые не могла разобрать. А Сяо Пэн углублялся в дебри своей мысли, от теории эволюции он перешел к материализму, а потом стал рассказывать, как сам стал материалистом. Чем старательней Тацуру вслушивалась, тем дальше отставала от его рассуждений. Вдруг он увидел скрытую и усердную работу ее губ. За Дохэ всегда водилась эта привычка, впервые он заметил ее в свои двадцать и был пленен. Сейчас, стоя среди молодого леса, Сяо Пэн внезапно понял, что никогда не любил Дохэ, но был ею одержим. А это еще страшнее.

В тот день на заводской баскетбольной площадке шел матч между командами рабочих и хунвэйбинов. Сяо Пэн проезжал мимо и решил посмотреть; только зашел на трибуну с парой человек из охраны, как начался третий период. Команды вышли на площадку, центровой хунвэйбинов, Дахай, увидев Сяо Пэна, неловко оступился и упал. Ободрал себе и голень, и бедро, нога тут же покраснела. Сяо Пэну стало не до игры, он спустился в раздевалку, там кто-то из баскетболистов лениво перебинтовывал Дахаю ногу. Сяо Пэн сменил того баскетболиста, размотал повязку и стал бинтовать заново.

— Дядюшка Сяо Пэн, я знаю, почему вы больше к нам не приходите. Ведь это из-за тети?

Дахай, звавшийся теперь Чжан Те, своей неожиданной атакой застал Сяо Пэна врасплох.

— Из-за тети? — Сяо Пэн притворился тем самым монахом ростом в один чжан, который ничего не может взять в толк^[107].

— Потому что вы узнали про ее прошлое.

— Какое еще прошлое?

— Знаете, а еще спрашиваете.

— Откуда мне знать? — Сяо Пэн неуверенно улыбнулся.

Чжан Те замолчал. Сяо Пэну его молчание показалось невероятно зловещим. Пришлось подхватить разговор:

— И какое же у нее прошлое?

Вместо того чтобы сказать прямо, Чжан Те ответил пророчеством:

— Величие Культурной революции в том, что она каждую тайну вытащит на свет. Никому не удастся отсидеться по углам.

Председателю ревкома сталеплавильного завода приходилось принимать множество непростых и жестоких решений, но сейчас он растерялся, не зная, как поступить.

— Дядюшка Сяо Пэн, я хочу у вас работать.

— Ты еще школьник.

— Перед революцией все равны.

— И какую будешь делать работу?

— Вам нужны резчики трафаретов? Я умею.

— Хочешь работать в редакции? Пожалуйста.

— Мне выделят спальное место?

— Ты что, из дома уйти собрался?

— Там все перевернуто с ног на голову. Жилкомитет уже отправил запрос в Дунбэй, на родину отца, очень скоро их выведут на чистую воду.

Бинт в руках Сяо Пэна заходил медленней. С того разговора прошло уже несколько дней, но от слов Чжан Те ему до сих пор было стыдно. Даже подросток понимает: благородство революции в том, что она заставляет отринуть личные связи, а Сяо Пэн одержим дочерью вражьего народа, одержим этим уродливым «деликатесом». Конечно же, он давно поджидал случая отведать «деликатес» Дохэ. И вот случай подоспел, она наконец поднесла к его столу и тело свое, и душу: угощайся, ведь ты ждал так много лет — по правде, я и сама все эти годы ждала, но Чжан Цзянь стоял на пути. Видно, теперь она перешагнула через Чжан Цзяня, а может быть, он ушел с дороги по своей воле. Даже самый вкусный деликатес рано или поздно наскучит, а это блюдо стало для Чжан Цзяня вроде баклажанов по осени — вместо мякоти одни семена, а шкурка будто резиновая, никак ее не прожуешь.

Сяо Пэн и Дохэ уселись на холме в глубине чащи. Он налил в крышку от фляги вишневого вина, протянул Дохэ, поднял флягу и чокнулся с крышкой в ее руке. Пели дрозды, солнце клонилось к закату, вытягивая тени от тоненьких саженцев, мертвых и живых, в длинные линии, и на лужайку, покрытую дикими цветами, ложился дивный клетчатый узор. Не будь того разговора с Чжан Те, председатель Пэн отведал бы деликатес Дохэ.

В кармане спецовки председателя лежал промасленный кулек с чесноком в кисло-сладком маринаде, в другом кармане был припасен кулек арахиса. Бордовый цвет вишневого вина казался фальшивым, как будто во фляге не вино, а акварель; шевелившиеся без остановки губы Дохэ тоже стали исчерна-красными, словно вишни. Сяо Пэн отпил вина и сразу вытер рот тыльной стороной ладони, не то его губы тоже сделаются вишневыми, а это отвлечет Дохэ. Он снова стал спрашивать ее про Сиронами и другие японские деревни.

— Когда ты была ребенком, отец занимался сельским трудом?

Она сказала, что вскоре после ее рождения отца призвали в армию. Из армии он несколько раз приезжал на побывку домой, так появились ее братик и сестренка.

— Какое у отца было звание?

Она ответила, что он, кажется, был сержантом.

Сердце Сяо Пэна упало. Если бы отец Дохэ был подполковником или майором, вероятность того, что он своими руками убивал людей, была бы немного меньше. А сержанты резали направо и налево, даже в кино в самых кровавых сценах непременно участвовал японский сержант.

— Мужчин в деревне заставляли идти в солдаты?

Она сказала, что никто их не заставлял, но если в какой семье нашелся бы мужчина, не пожелавший служить, женщинам из этой семьи было бы стыдно показываться на глаза соседкам. Все мужчины Сиронами славились своей отвагой, у них в деревне трусливого отребья никогда не водилось.

Речь Дохэ то и дело прерывалась, говорила она медленно, но все равно намного лучше, чем во время их первой встречи: незнакомый человек с одного раза понял бы уже процентов восемьдесят или семьдесят.

Вино мягкой шелковой лентой парило в животе Сяо Пэна. Свивалось в кольца и поднималось вверх, закручиваясь в голове неторопливым нежным водоворотом. Как это чудесно. Он взглянул на Дохэ и заметил, что в ее глазах, в ее голове тоже крутится вишневый водоворот.

Дочь врага. Вспомни, как японские сержанты в кино истребляют китайский народ. Среди тех тысяч, десятков тысяч погибших могли быть и твои родители, и деде бабкой, им просто повезло больше, чем убитым.

Вишневые губы Дохэ должны вкушать одни лишь поцелуи. Как нежны эти губы, как сладостны, они сами и есть — поцелуй.

Он наклонился к ней и поцеловал эти губы, перебродившие в вино. Все быстрее, быстрее крутился в голове шелковый водоворот.

Ее рука пробралась к нему под рубашку, холодная ладонь легла в ложбинку между шеей и плечом. Сяо Пэн подумал, что лучше бы это была не ладонь, а нож — смерть придет и не оставит выбора. А если смерть его не возьмет, Сяо Пэн перехватит нож и не оставит выбора Дохэ.

Ее ладонь, словно мягкий клинок, скользила по голой шее Сяо Пэна. Это знак? Она хочет, чтобы он расстегнул рубашку? Его переполняло пылкое желание, подумал: да пошло оно все к черту! И подмял ее под себя.

Дахай, Чжан Те, ушел жить в штаб Сяо Пэна и порвал со своей семьей. Скоро в жилкомитет придет письмо из Дунбэя, которое докажет, что Дохэ на самом деле японская гадина. Японская гадина пряталась в семье Чжан двадцать с лишним лет, и чем же она все это время занималась? Чжан Цзянь и Сяохуань не дураки, они не скажут, что Дохэ жила с ними двадцать лет, рожая и воспитывая детей. Они не смогут так сказать, иначе жизнь детей будет разрушена. Они скажут, что Чжаны купили тогда японку из жалости, взяли ее в дом как рабочую силу, чтобы лепила угольные брикеты, носила воду, мела станцию… И все? Тогда зачем привезли ее на юг, почему скрывали от всех вокруг, кто она такая? Неужели вы потащили ее за несколько тысяч ли, только чтобы спрятать? Укрыли эту японку в городе, построенном вокруг военного металлургического комбината, просто чтобы она стирала, гладила, скребла пол и зарабатывала немного денег на заводе? Большая часть стали, что выпускается на металлургическом комбинате, идет на великие нужды, на такие великие нужды, о которых никто даже спросить не смеет. А эта гадина пробралась на завод, отработала там несколько лет, и как много донесений она успела за это время состряпать? И какой ущерб нанесла стране?

Когда Сяо Пэн совсем извелся от беспокойства, Дохэ выскользнула из его объятий. К голове пристала травинка, смотрит во все глаза. Он целовал ее не так, по-другому. Она чувствовала, что его будто подменили, что ее целует кто-то другой.

— Что с тобой? — спросил Сяо Пэн.

Дохэ уставилась на него, будто хотела спросить: а что с тобой?

Он подполз к ней чуть ближе. Темнело, дружно гудели комары. Скоро и травы, и цветы накроет тьмой, Сяо Пэн чувствовал, как воронки водоворота в голове стихают, гаснут, а как только они исчезнут, у него уже не хватит смелости насладиться дочерью врага.

Тацуру отползла на шаг назад. Свет — как тогда, на крыше, видно один только силуэт. И силуэт точь-в-точь как на крыше, но кажется, что больше от той ночи ничего не осталось. Она отступила еще на шаг.

Лучше бы я не ходил смотреть тот матч, горько думал Сяо Пэн, не спускался бы в раздевалку к Чжан Те, не слышал его слов. Рано или поздно Чжан Те сказал бы эти слова, но пусть бы это случилось после сегодняшней ночи. Невозможно владеть Дохэ, видя в ней врага. Это скотство и подлость.

Дорогой они молчали. Он высадил Дохэ у перекрестка рядом с домом и смотрел, как она идет одна по освещенной фонарями тропинке. Шажки по-прежнему неуклюжие, смешные, будто полиомиелитом переболела. Какие такие кошмарные злодеяния могла сотворить женщина, которая и ходить толком не умеет? Сердце Сяо Пэна было ранено.

Когда он вернулся в канцелярию ревкома, сердце уже оправилось от раны. Он вызвал к себе Чжан Те, который до сих пор торчал в редакции, вырезая трафареты, и велел рассказать про обстановку в семье с самого его детства, доложить, какие отношения были между отцом, матерью и теткой. Чжан Те сказал, что мать, ссорясь с отцом, говорила, будто тот однажды хотел избавиться от тети, бросил ее на берегу Янцзы, и только спустя месяц тетя насилу смогла вернуться домой. Тогда они с братом были еще грудными младенцами.

Эта темная ночь превращалась в одно большое противоречие, из которого не было выхода. Председатель Пэн не знал, кого он должен уничтожить: Дохэ за то, что она дочь врага, или Чжан Цзяня за то, как он с ней обошелся? И не только с ней, еще и с Сяо Ши.

Сяо Пэн сидел среди глубокой ночи осени 1968 года, сжимая в руках голову, сначала распухшую от вишневого вина, потом сжавшуюся от ночной прохлады. Эх, Сяо Ши, Сяо Ши… С этим шимпанзе они вместе поступили на завод… Сколько веселья и смеха в нем было — Сяо Ши и про стыд забывал, лишь бы рассмешить товарища. Старшая сестра Сяо Ши, провожая его на поезд, будто вверяла Сяохуань и Чжан Цзяню своего ребенка — со слезами на глазах она просила их позаботиться о брате. И что же — Чжан Цзянь пресек род Ши, под корень срубив единственный стебелек. Чжан Цзянь столько лет проработал крановщиком, и ни разу его груз не срывался с крюка, пока внизу не оказался Сяо Ши.

Сяо Пэн жалел, что его не было той ночью в цеху, он толкнул бы друга в сторону.

Как Сяо Ши, который оттащил его тогда с путей.

Перед глазами Сяо Пэна снова и снова вставало, как Сяо Ши заскакивает на рельсы и оттаскивает его. рассеянно бредущего прямо под поезд. Сяо Ши спас тогда нового начальника завода, будущего председателя Пэна.

Сяо Пэн думал о благородстве погибшего друга: Сяо Ши знал, что они соперники в борьбе за Дохэ. но все равно его спас. А сам-то он столько раз проклинал Сяо Ши из-за Дохэ — и вслух, и про себя!

И вот Сяо Ши стал жертвой черного замысла Чжан Цзяня. Что это еще, как не замысел? ЧП случилось, когда Сяо Пэн уехал в деревню, не раньше и не позже.

Это было убийство. Убийце Чжан Цзяню удалось избежать меча правосудия, он ходит на работу, получает зарплату, после работы возится с голубями, на людях он — представитель рабочего класса, дома резвится с двумя женщинами.

Сяо Пэн уснул только в четвертом часу. Утром к нему зашли с кипятком, но не стали будить: так сладко спал председатель Пэн на своем диване. Он проснулся в девять, когда пришла первая партия документов. Сидел и таращился на стопку бумаг из ЦК, из комитета провинции, из горкома, с завода, повторяя про себя: «Сяо Ши, брат виноват перед тобой».

Председатель Пэн пригласил в кабинет военпреда, закрыл дверь поплотнее и завел речь о смерти рабочего по имени Ши Хуэйцай и о биографии крановщика по имени Чжан Цзянь.

Чжан Цзянь увидел с крана, как к начальнику цеха подошли несколько человек: впереди военпред, с ним пара человек из отделения. Насторожило Чжан Цзяня то непроизвольное движение, которое сделал начальник. Военпред что-то коротко сказал ему, и начцеха, будто на пружине, обернулся и бросил взгляд наверх. На кабину подъемного крана.

Начальник цеха подошел к основанию крана, махнул Чжан Цзяню рукой, потом будто вспомнил о чем-то и поспешно отступил в сторону.

Этого довольно. Чжан Цзянь уже понял, что последует дальше. Он остановил кран, выдохнул. Кабина застыла под самой крышей, и люди и все предметы внизу казались крошечными. Раньше он никогда не замечал, как рельсы, проложенные в цеху, соединяются вместе и снова расходятся в разные стороны, а теперь ясно видел их узор. Наверное, он в последний раз сидит на этом месте и смотрит на рельсы, на крышу, на людей внизу. Начальник испугался, что он снова задумал недоброе: еще раздавит его в лепешку, как раздавил тогда Сяо Ши.

Спустившись вниз, Чжан Цзянь вдруг понял, что очень боится. Он шел, упираясь глазами в спину всегда такого радушного военпреда, и твердил про себя: я невиновен, я все как следует объясню, вот объясню, и это сразу закончится. Тут же почувствовал, что страх рождается как раз из отчаянной надежды на «все как следует объясню».

Его завели в раздевалку, велели очистить личный шкафчик и сдать ключ с замком. Двое рабочих, которые прилегли в раздевалке вздремнуть, завидев эту процессию, надвинули кепки на глаза и поспешили прочь. Он достал из шкафчика деревянные сандалии, мыльницу, расческу и смену чистой одежды. Если ему не разрешат зайти домой, а сразу арестуют, эти вещи очень пригодятся. Он повторил про себя: надолго не задержат, я расскажу им все от начала до конца, с того дня, когда мы купили Дохэ. Мы самая обычная семья, каких много, отец — старый рабочий, мы просто хотели ее спасти, иначе она бы погибла от голода. Неужели простых японцев нельзя спасать, пусть умирают голодной смертью? В деревнях по соседству тоже нашлись добрые люди, многие семьи тогда спасли умиравших от голода японских девушек, взяли их к себе! Можете поехать в поселок Аньпин и навести справки…

Сдавая начальнику цеха ключ и замок, Чжан Цзянь заметил дрожь в своих руках. Чем больше он надеялся, тем сильнее рос страх. Когда шкафчик опустел, руки Чжан Цзяня словно перестали быть ему полезны, и на его запястья надели наручники.

Под изолятор временного содержания отвели общежитие при Центре подготовки полицейских кадров. В основном изоляторе уже не хватало места. Центр подготовки находился в другом конце города, Чжан Цянь помнил, что бывал в этих местах в пору любви с Дохэ. Общежитие было барачного типа, в щелях между кирпичами росли крошечные грибы. Вместо пола тоже были уложены кирпичи. Идешь по такому полу, а кирпичи шатаются под ногами. На окнах стояли самые настоящие железные решетки, сделанные из бракованных прутов с завода листовой стали — сквозь такую решетку даже руку не просунуть.

Первый день Чжан Цзянь просидел на циновке, осваиваясь и бойко отвечая про себя на все вопросы, какие ему могли задать. На самом деле он всю жизнь промолчал из одного только нежелания спорить.

На второй день рано утром его вызвали на допрос. Конвоиры провели Чжан Цзяня через двор к ближнему ряду бараков. Сквозь окна было видно, что в каждой камере сидит по шесть-семь человек — непростая это задача, кормить столько арестантов. Вдруг ему пришла другая мысль: почему остальные сидят по семь человек, а его держат в камере одного? Значит, его преступление либо чересчур тяжкое, либо совсем мелкое. Стало быть, тяжкое — они держат его, как приговоренного к смертной казни. Его заставят ответить за жизнь Сяо Ши. В тот же миг вся надежда Чжан Цзяня улетучилась. А лишившись надежды, он превратился в отчаянного храбреца.

Иволги перекрикивались в деревьях. Каких только птиц они с Дохэ не слышали, лежа, обнявшись, на тайных свиданиях. Больше Чжан Цзяню не послушать с ней птичье пение.

Комната для допроса тоже была временная, к одной из стен придвинули поставленный на бок стол для пинг-понга. Днями и ночами повсюду искали врагов, снаружи население сокращалось, здесь росло.

Следователю было немного за тридцать. Когда Чжан Цзянь вошел, тот читал дело и, не поднимая головы, бросил:

— Туда садитесь.

То есть на лавку напротив стола.

— На все вопросы отвечайте честно, — сказал следователь, не отрываясь от стопки бумаг в деле. — Потому что нам и так уже прекрасно известны ваши обстоятельства.

Чжан Цзянь молчал. Добрая половина жизни позади, но биография у него небогатая, что там можно так усердно читать?

Наконец следователь оторвался от бумаг. Лицом он оказался немного похож на Сяо Ши, только щеки побольше. Можно было подумать, что он сел за этот стол просто ради забавы. Следователь не походил на сурового и беспристрастного блюстителя закона, но это и лишало Чжан Цзяня едва обретенного самообладания. Неужели перед ним следователь-любитель? Любителей теперь много развелось: они руководят заводами, заведуют цехами, несут военную службу, выступают в театре — куда ни посмотри, всюду любители, взявшиеся за дело, о котором страстно мечтали. Чжан Цзяня самодеятельность только пугала: чтобы восполнить недостаток умений, любители во всем перегибали палку, и от того получалось еще больше похоже на самодеятельность.

— Где вы родились?

— Провинция Хэйлунцзян, поселок Хутоу.

— И все?

Чжан Цзянь молчал, ожидая, что следователь раскроет смысл своего «и все?».

— Считаете, этой информации достаточно?

Чжан Цзянь по-прежнему молча ждал, чтобы следователь его вразумил. Что еще нужно? Или вы желаете. чтоб я номер дома назвал? Имена и фамилии соседей?

— В поселке Хутоу японских гадов жило больше, чем китайцев. Почему об этом умолчали?

Чжан Цзяню показалось, что теперь отвечать совсем нечего. Во-первых, он никогда не считал, сколько в Хутоу жило японцев, а сколько китайцев. Во-вторых, ему исполнилось два года, когда отца перевели в Аньпин. Если следователь внимательно прочел дело, должен знать, сколько ему было лет, когда семья уехала из Хутоу.

— Ваш отец работал на марионеточное государство Маньчжоу-го?

— Мой отец…

— Отвечать «да» или «нет»!

Чжан Цзянь решил не обращать на следователя внимания.

— Поэтому заявленное вами пролетарское происхождение — фикция!

— В Старой Маньчжурии служило несколько тысяч дорожных рабочих, по-вашему, их отношение к рабочему классу тоже фикция? — Чжан Цзянь понял, что, оказывается, очень красноречив и находчив — разом выложил все, что надо, его даже заткнуть не успели.

— Можно и так сказать, — следователь ничуть не разозлился, наоборот, обрадовался, что теперь есть с кем поспорить.

— А как же Ли Юйхэ^[108]?

— Кто?

— Ли Юйхэ, герой «Легенды о красном фонаре».

— Он был подпольным коммунистом. Подпольные коммунисты — это другое, даже в верхушке Гоминьдана были подпольщики.

Чжан Цзянь снова замолчал. Похоже, следователь взялся разоблачать его, начиная с родителей. Это вполне может быть, наверное, он даже установит посмертно, что начальник Чжан был японским прихвостнем.

— После переезда в Аньпин семья входила в тесные сношения с японцами?

— Нет.

— Я могу немедленно доказать, что ты лжешь.

И правда любитель, подумал Чжан Цзянь.

— Женщина по имени Чжунэй Дохэ, которую твой отец укрыл в доме после войны, разве она не японка? Прячете ее у себя уже двадцать лет, и это, по-твоему, не тесные сношения?

— Ей тогда было всего шестнадцать…

— Отвечать только «да» или «нет»! Еще раз спрашиваю: женщина, которую вы укрываете у себя, — японка? Да или нет?!

— Да.

— Какой ущерб она нанесла китайскому народу за эти двадцать лет?

— Она не нанесла китайскому народу никакого ущерба.

— Тогда почему же вы скрывали от всех, кто она такая? Мы отправили запрос в Дунбэй, действительно, нашлось несколько крестьян — крестьян с низким уровнем сознательности, которые спасли тогда японок, женились на них и произвели на свет детей. Но они этого не скрывали. Когда Дунбэй освободили от врага, была организована кампания по искоренению изменников и японских шпионов, и каждого из этих крестьян поставили на учет. Только несколько человек избежали постановки на учет. А уход от постановки на учет говорит об одном: о злом умысле. Почему вы перевезли эту Чжунэй Дохэ сначала в Аньшань, а потом сюда и все это время скрывали, кто она такая?

Чжан Цзянь подумал, что это и правда подозрительно. Отец с матерью начали сочинять свою чудовищную ложь, желая одного: утихомирить Сяохуань и скрыть от всех, что в семье Чжан мужчина живет с двумя женами. Дохэ родила семье трех детей, Чжан Цзянь стал самым настоящим двоеженцем, и чтобы скрыть это, пришлось лгать дальше. Разве мог Чжан Цзянь, представитель рабочего класса нового общества, сознаться в двоеженстве? К тому же и взрослые, и дети в их семье так сроднились, что уже не разделить: кости сломаешь, а плоть все равно держит. Скажи он тогда правду, больнее всех пришлось бы Дохэ: какой бы ни была разлука с семьей Чжан, по Дохэ она ударит сильнее, ведь ее оторвут от родных детей. А разлучить Дохэ с детьми значит разлучить со всем, что есть в ее жизни.

— Это ты порекомендовал Чжунэй Дохэ в цех резки иероглифов? — спросил следователь.

— Да.

— Выдавая себя за китаянку, Чжунэй Дохэ проникла на узловой пункт национальной обороны Китая. Ради этой цели она и терпела лишения, ради этого и жила двадцать лет под чужим именем?

Наверное, не надо было давать Дохэ чужое имя и водить людей за нос. Лучше бы они с самого начала сказали всем правду. Заставили ее рожать, но хотели, чтоб дети стали родными и не знали о своей японской крови — вот и пришлось дурачить людей, врать всему Аньпину. А ведь и в Аньшань они поехали только затем, чтобы дальше скрывать правду. Ведь они для того и потащили с собой Дохэ, чтобы она рожала и воспитывала детей, наследников рода Чжан, разве не так? Хотели навсегда скрыть правду, потому и переехали из Дунбэя в Цзяннань^[109]. А Дохэ взяли с собой еще и затем, чтобы совесть успокоить: боялись своими руками сделать эту несчастную японку еще несчастней. Спасибо допросу, теперь Чжан Цзянь смог вывести себя на чистую воду. Он виновен перед Дохэ.

— На самом деле Чжунэй Дохэ многие подозревали. И одним из них был Ши Хуэйцай. Он и разоблачил Чжунэй Дохэ, верно?

— Нет.

— У меня есть неопровержимые доказательства.

Чжан Цзянь знал, откуда у следователя эти доказательства. Тут не обошлось без двух человек: один — Сяо Пэн, а второй — Чжан Те. Сяо Ши наверняка что-то рассказывал Сяо Пэну, а Чжан Те мог догадаться обо всем из перебранок между взрослыми.

— Отрицать бесполезно, у меня есть доказательства. Ши Хуэйцай частным образом разоблачил Чжунэй Дохэ. А спрашиваю я, чтобы дать тебе шанс. Не рой себе могилу.

— Присутствовал ли я при разоблачении?

На секунду следователь не нашелся, что ответить. Потом его осенило:

— Согласно донесениям, тебя в тот момент не было.

— Если меня там не было, откуда мне знать, что он ее разоблачил?

Снова немного замявшись, следователь ответил:

— А ты намного хитрее, чем мы думали. Чжунэй Дохэ сообщила тебе о разговоре с Ши Хуэйцаем. Она твоя любовница, а в ночных беседах чего не расскажешь?

Чжан Цзянь подумал, что как раз из-за таких людей он и стал молчуном. Болтают, болтают, пока не позабудут о всяких приличиях, пока последний стыд не растеряют.

— И поэтому ты пошел на убийство, чтобы навсегда закрыть рот Ши Хуэйцаю.

Чжан Цзянь молчал. Спорь, не спорь — один черт.

— Ты решил дождаться, когда Ши Хуэйцай пойдет с тобой в ночную смену, и совершить убийство, верно?

Чжан Цзянь не отвечал, а следователь злился от того, что ему не дают покуражиться. Так выпьешь слабительного, и живот без малейшего сопротивления исторгает все наружу, лишая кишечник битвы, а человека — пробирающего до дрожи удовольствия от волн кишечного спазма.

— Ты подгадал время, дождался, когда все уйдут на ночной перекус, и исполнил свой замысел, так?

То была великая эпоха ложных обвинений. Если подсудимый спорил и доказывал свою правоту, дело по ложному обвинению рождалось в муках, а если молчал, оно появлялось на свет легко. Теперь Чжан Цзянь понимал самоубийц, прыгавших с домны или уходивших в горы с веревкой. Только им эта истина открывалась после череды мучений плоти и духа, а Чжан Цзяню явилась сразу. Если дело родится на свет легко, то и тебе не придется долго мучиться. А это самое главное. Взгляни на тот стол для пинг-понга: какой бы мощной ни была подача, если ее никто не примет, стол придется поставить на бок у стены и игра будет окончена.

— Ты должен отвечать на вопросы! — следователь что есть мочи хлопнул по столу. Отправил сильную подачу в пустоту.

Прикрытыми верблюжьими глазами Чжан Цзянь смотрел куда-то в глубину своего сердца.

Молчишь, значит, признаешь свое преступление?

— Какое преступление?

— Ты убил Ши Хуэйцая с целью избавиться от свидетеля.

— Я никого не убивал.

— Ши Хуэйцая убил не ты?

— Конечно, нет.

— Ты подстроил несчастный случай на производстве, так?

Чжан Цзянь снова скользнул в свой панцирь из молчания.

— Ты подгадал, чтобы выйти вместе с Ши Хуэйцаем в ночную смену, так?

Веки Чжан Цзяня опустились еще ниже. Пусть мир обратится в туман, а реальность скроется в темноте. Потому он и полюбил с детства смотреть из-под прикрытых век: хотелось обратить весь мир в туман. Так лучше, так не видно ни ножек стола, ни человеческих ног за ними, трясущихся, словно заведенные, то одна, то вторая. Лучше размыть этот мир, составленный из беспокойных ног, превратить его в серое облако. Много лет назад, в августе, Дохэ водила его к пруду у кладбища отмечать японский праздник Обон. Они зажгли бумажные фонари, приглашая ее отца, мать,сестер и брата прийти с того света на праздник. Дохэ не могла позвать родных к ним домой, поэтому построила у пруда шалаш, украсила его цветами лотоса, принесла вино и онигири — это был их собственный с Чжан Цзянем дом. Тот шалаш они построили из тростниковых циновок, которые купили у местных крестьян. Может быть, в следующем году Чжан Цзянь тоже окажется среди родных, которые придут к Дохэ на праздник Обон. Он с успехом пропустил целую серию вопросов от следователя. Наверное, пора заканчивать эту самодеятельную игру в допрос.

(обратно)

Глава 13

Последние новости о Чжан Цзяне были в конце ноября. Пришло извещение: Сяохуань должна отнести на завод теплую одежду. И пару наколенников.

— А наколенники-то на что? — спрашивала Сяохуань у Дохэ. — Ревматизма у него нету…

По правде сказать, Сяохуань не особо отчаивалась: отплакавшись, принялась утешать Дохэ, которая ни слезинки не проронила, а только тряслась всем телом. В наши-то дни сыщется ли хоть одна семья, в которой никого не посадили? Только у нас в доме арестовали двоих, а потом выпустили. Сяохуань заметила, что заключенные сейчас куда порядочней тюремщиков, а еще заметила, что тем, кто уже вышел, тюрьма явно пошла на пользу: и характер улучшился, и держаться стали по-другому.

Сяохуань заново взбила вату из матраса и сшила Чжан Цзяню теплую длинную куртку, на манер той, что он носил дома, в Дунбэе. Верхняя сторона темно-синяя, на воротнике вышито имя Чжан Цзяня, а на подкладке маленькие иероглифы: «Чуньмэй», «Чжан Ган», «Сяохуань», «Дохэ». Она завернула в узел куртку и десяток соленых утиных яиц, уложила узел на велосипед Чжан Цзяня и покатила его к заводскому отделу безопасности.

Там спустила узел на землю, отыскала старшего сына, Чжан Те, он как раз вырезал трафарет.

— Зачем пришла? — спросил Чжан Те.

Сяохуань без лишних слов схватила его за плечо и стащила со стула. Пока Дахай причитал, мать угощала его ударами и пинками. Принося передачи, она каждый раз просила сына отвести ее к Сяо Пэну, но тот раз за разом отказывал. Сейчас она решила действовать по-другому: может, хоть дракой выманим этого Пэна наружу. Люди взялись оттаскивать Сяохуань, но казалось, у этой женщины будто не по паре рук и ног, а больше: и слева ее схватили, и справа, а на плечи и задницу Дахая все сыпались удары.

Драка и правда выманила «этого Пэна» наружу.

— Что за свара в администрации ревкома? — спросил председатель Пэн.

— Я своего щенка бью! Погоди, передохну и за тебя, щенок, возьмусь! — Из-под припухших век Сяохуань в Сяо Пэна летел сноп яркого света.

— Есть что сказать, говори нормально, — сухо ответил Сяо Пэн.

Сяохуань пригладила волосы, вытащила железную табакерку, табак внутри весь был горелый — сразу ясно, что из окурков собрала. К Сяохуань снова вернулась привычка курить трубку; набивая ее табаком, она громко заговорила:

— Слушайте, вы, гнилое отребье, опорочившее доброе имя Чжан Цзяня: в ночь, когда случилось несчастье, Сяо Ши должен был идти в вечернюю смену, но в последний момент поменялся с товарищем и пошел в ночную. И как бы Чжан Цзянь спланировал убийство? В ту ночь завод работал от собственного генератора, мощности не хватало, два прожектора выключили, и разве можно было с крана разглядеть, кто там внизу, кошка ли, собака? Не держите простой люд за дураков. мы тоже и в расследованиях понимаем, и свидетелей можем сыскать!

Сяо Пэн глядел на нее без всякого выражения. Сяохуань улыбалась то игриво, то ехидно, то зло, кончик ее золотого зуба мерцал. Каждой своей фразой она оплетала всех слушателей, но точку неизменно ставила на Сяо Пэне: на кончике его носа, на лбу, на губах, на огромном кадыке. Люди мигом поняли, что пристальный взгляд больших глаз — это еще ерунда, а вот маленькие глазки Сяохуань если уставятся, то до самых печенок проберут.

— Если здесь не добьюсь справедливости, пойду в горком, в комитет провинции! Пусть сам председатель Мао услышит нашу жалобу! — с этими словами Сяохуань вытряхнула пепел прямо на грязный пол в коридоре. Она знала, что в честь Великой Революции уборщики тоже организовали собственный штаб, поэтому полы приходилось мести самим — как в закусочных приходилось самим носить тарелки на стол.

— Нынче мода пошла тайны чужие на свет вытаскивать. А мы тоже можем организовать штаб по разоблачению чужих тайн! — Сяохуань протянула фразу через целую вереницу лиц, но тяжелую точку снова опустила на лицо Сяо Пэна. — У нас ведь тоже кое-кто хотел предать Родину ради своих шашней — очертя голову гонялся за япошкой! Вот только ничего у него не вышло, так он со злости ударился в революцию, даже командиром сделался!

Сяо Пэн отвел взгляд. Сяохуань тут же это заметила. Люди вокруг уже вовсю переглядывались, они понимали, что Сяохуань имеет, в виду Сяо Пэна, но все-таки смущались посмотреть ему в лицо.

— И даже не отпирайся. Все равно той стыдобы, что ты натворил, уже не спрятать! — Сяохуань бросила этот камень наугад, но увидела, что Сяо Пэн совсем спал с лица. Значит, попала в цель.

Вокруг начали хихикать. Сяохуань решила, что публике ее выступление по нраву, и еще больше воодушевилась.

— Да, мы скрывали, кто такая моя сестренка, и что? Если б не скрывали, ей сразу от вас никакого житья бы не стало. Что, если Дохэ японка, так можно ее обижать? Даже бойцы НОАК хорошо обходились с пленными, угощали японцев лепешками! Да, я утаила от вас правду, ну так что, к какому наказанию меня приговорите? Жду вашего решения дома… — Сяохуань прошла несколько шагов, обернулась и бросила напоследок: — Председатель Пэн, дома сегодня опять колобки с красной фасолью, приходи, попробуй, может, они еще слаще тех, что ты у нас раньше едал!

Сяохуань шагала к лестнице, чувствуя льдистый холод между лопаток — взгляд Чжан Те, полный омерзения и ненависти. Сяохуань не заботило, что сын считает ее шутихой. Пусть все знают: семья Чжан — это вам не шмат мяса, который можно разрезать на кусочки, как пожелаете. И пусть у Сяо Пэна сердце посильнее зайдется, когда он свой нож занесет.

Она вышла во двор заводского управления и увидела, что на проволоке сушится ряд полотенец с красными иероглифами «Гостиница» по краю. Если иероглифы обрезать, хорошие получатся полотенца. Кормилец угодил в тюрьму, семья много месяцев ест вдовий хлеб — ни соли, ни масла, ни уксуса, ни соевого соуса, а про мясо и говорить нечего. Если какая вещь сама идет в руки, надо скорей ее хватать, не за горами такие дни, когда и полотенец в доме не останется.

Сяохуань вынырнула из-под проволоки, держа в руках шесть полотенец. Она спешила прочь, проворно складывая полотенца в стопку, а стопку пряча под скрещенными на груди руками. Секрет был в том, чтобы ни в коем случае не оглядываться и не озираться по сторонам: если вдруг кто заметил тебя за подозрительным занятием, верти головой, не верти, ничего уже не поможет. Сяохуань должна добывать улов из воздуха. Не тратя ни фэня, есть, пить, одеваться и обуваться — дело это непростое, но посильное, если постараться. Летом, выходя из заводских ворот, она шла не главной дорогой, а вдоль железнодорожных путей — по обе стороны от них расстилались поля. Сначала наберешь охапку стеблей чилима, потом прячешь в ней ширину и водяной шпинат, которые сорвала с поля. Вдоль полей часто встречались озерца с диким чилимом, издалека казалось, будто женщина вышла прогуляться за чилимом, и только если подойти совсем близко, увидишь, что на самом деле она рвет овощи с поля. Набрав добычи, Сяохуань заворачивала ее в платок, а наружу выпускала плети чилима.

Дохэ уволили с работы вместе с Чжан Цзянем. Из всей семьи теперь работать могла одна Сяохуань. Она обошла множество мест, прося принять ее на службу: ходила на завод мороженого, на комбинат готового питания, на скотобойню, на производство соевого соуса, и всюду ее отправляли домой ждать извещения, но извещение так и не пришло. Места это были хлебные, потому она и пыталась туда устроиться: самую малость поскреби — и получишь лакомый кусочек. На заводе мороженого это коричневый сахар, на скотобойне всегда можно разжиться свиной требухой, а про комбинат готового питания и говорить нечего. Талия у Сяохуань тонкая, прихватишь несколько сосисок, свиное легкое, засунешь в штаны, а живот все равно выглядит не больше обычного.

Сяохуань возвращалась домой, катя перед собой велосипед, навстречу ей шла женщина лет пятидесяти, в руках — корзина с яйцами. Сяохуань подступила к ней. стала придирчиво выбирать яйца, осыпая деревенскую тетушку ласковыми словами: назвала ее младшей сестренкой, похвалила сестренкино лицо — мол, черты счастливые. Тетушка загоготала, призналась, что ей уже сорок девять. Сяохуань про себя даже диву далась: она-то думала, деревенской все шестьдесят три. Отобрав шесть яиц, Сяохуань хлопнула себя по карманам, сетуя, что на работу с утра собиралась второпях, забыла кошелек — вот жалость, только зря время потратила, яйца выбирая! Деревенская ответила, дескать, торговля не вышла, зато подружились, как знать, может, еще судьба сведет. Она уже повесила корзину на локоть и отправилась своей дорогой, но тут Сяохуань вытащила из-под кофты шесть полотенец, украшенных алыми пионами, клоповьей кровью и иероглифами «гостиница».

— Хлопок хороший, пощупай, толстенькие, а?

Тетушка не поняла, к чему ведет Сяохуань, а та уже взяла ее руку и провела ею по полотенцу. Тетушка спохватилась, ответила:

— Толстые, толстые.

— Раз нас с тобой, сестрица, судьба свела, дарю тебе два полотенца!

Тетушка теперь совсем ничего не понимала, хотела улыбнуться, но улыбка сползла с лица.

— Эти полотенца куда лучше тех, которыми у вас в деревенском кооперативе торгуют, постелете их на подушки и будто заново в медовый месяц вернетесь! — Сяохуань сунула тетушке полотенца.

Тетушка причитала, мол, как же можно принять такой подарок! Сяохуань ответила, что у нее на работе часто раздают по дешевке полотенца, постирали пару раз и уже списывают, ей они ничего не стоят, а вот такое родство, каку нее с сестрой, — это и правда редкий подарок. Сказав так, Сяохуань встала, откланялась, но и пары шагов не прошла, как тетушка ее окликнула.

Коли теперь породнились, нельзя, чтоб только одной сестре была выгода! Она тоже сделает Сяохуань небольшой подарок. Яйца эти из-под домашних курочек, ей они тоже ничего не стоят, так пусть сестрица примет в подарок шесть яиц, которые сейчас выбрала.

— Ай-о, так что ж получается, я сменяла полотенца на яйца?

Деревенская тетушка возразила: а разве добро в ответ на добро — это не обмен? Она выложила из корзины шесть крупных, блестящих яиц и велела сестрице поскорее их забрать. Сяохуань укоризненно скосила глаза, оттопырила губу и неохотно присела. Тетушка попросила ее растолковать, что за красные иероглифы написаны на полотенцах. Это иероглифы «революция». Ай-я, вот и славно, вот и хорошо, такие иероглифы сейчас в ходу!

Сяохуань подумала: какой меткий у меня глаз, сразу рассмотрела, что это неграмотная, ни одного иероглифа не знает. По дороге домой она представляла, как тетушка вернется к себе, разложит полотенца на кровати и кто-нибудь объяснит ей, что на самом деле красными иероглифами на полотенцах написано слово «гостиница». Тогда она подумает: а сестрица, видать, тоже ни одного иероглифа не знает.

Сяохуань завернула яйца в косынку, привязала ее к рулю и изящными шажками пошла к дому. Дорога вся была изрыта оспинами, асфальт давно унесли с дороги колеса велосипедов да людские подошвы. Дорожное управление тоже было занято революцией. Велосипед то и дело подпрыгивал на кочках, и Сяохуань казалось, что ее сердце еще хрупче яичной скорлупы, нужно нести его в руках, не то разобьешь. Она уже не помнила, когда дома в последний раз ели яйца. Лишившись зарплаты Чжан Цзяня, Сяохуань наконец-то решила научиться жить по средствам. Но деньги на сберкнижке, которых и так-то было немного, очень быстро утекли. Правда, с деньгами в кармане Сяохуань тотчас глупела, а сидя на мели, наоборот, становилась на редкость сметливой. Она взяла груду спецовок, перчаток и ботинок из вывернутой кожи, скопившихся у Чжан Цзяня за долгие годы, и обменяла их у крестьян на рис и муку. Еще дома набралось целых две коробки хозяйственного мыла, которое годами выдавали на заводе, от сухости оно уже трещинами пошло. Но в тот год мыло оказалось в дефиците, и кукурузной муки, которую она получила за коробку мыла, хватило на целых два месяца.

С Чжан Цзяня снимут обвинение до того, как они всё в доме продадут или сменяют на еду. А если не снимут, она к тому времени найдет работу. Ведь у всякой дорожки есть конец? Вон, людям из японской деревни отрезали последний путь к спасению, но Дохэ-то все равно выжила. Мимо Сяохуань проносились велосипеды — рабочие поехали со смены домой. В прежние деньки было совсем не так: велосипеды несокрушимой армией неслись по дороге, сметая все на своем пути, а сейчас людей на заводах стало меньше на треть: одних держали под замком, другие их караулили. И постаревшие велосипеды катились по дряхлой дороге, дребезжа и подпрыгивая по три раза на каждой кочке.

Сяохуань приходилось то и дело покрикивать, чтобы на нее никто не наехал. Из шести яиц можно сварить шесть кастрюль лапши с подливкой. Сейчас в полях как раз пошел дикий красноднев, сделаем из него подливку с яичными хлопьями, вот и угощение на малый Новый год^[110]. Эрхай может без лишних слов умять три большие миски. Теперь из детей только он и остался, и Сяохуань с Дохэ жили впроголодь, стараясь как следует накормить младшего. Перед арестом Чжан Цзяня Дахай заходил домой за постелью и одеждой: ни дать ни взять незнакомец, ошибившийся дверью. С порога сразу рванул в комнату, оставляя за собой дорожку грязных желтых следов. С ним были двое каких-то парней, пришли за компанию. Тогда Сяохуань еще не знала, что Дахай твердо решил порвать с семьей, и, увидав его, зашумела: вот паршивец, ты куда в ботинках? А он натоптал в большой комнате и стал топтать в маленькой, будто никогда и не слышал про давнее правило семьи Чжан. Дохэ, опустив голову, посмотрела на цепочку грязно-желтых следов в коридоре и молча пошла за носками. Вытащила из шкафа белоснежные, аккуратно сложенные носки, вернулась в коридор, а Дахай тем временем забросал своей одеждой и пол, и кровать в комнате.

— Ну-ка выйди и разуйся! — Сяохуань потащила его к порогу. Двое парней, которые пришли вместе с Дахаем, почуяли, что пахнет жареным, и отступили за дверь.

Он уселся на скамейку — на эту коротконогую скамеечку в семье Чжан всегда садились, чтобы переобуться.

— Снимай кеды! — приказала Сяохуань.

— Не буду! — Спутники Дахая стояли за распахнутой дверью, заглядывая внутрь квартиры.

— Только посмей!

— Я и посмел, кеды-то на мне! — Чжан Те задрал ногу с облепленным грязью кедом, закинул ее на другую ногу и покачал, демонстрируя подошву Сяохуань.

— Тогда там и сиди. Попробуй хоть шаг в квартиру сделать! — Сяохуань схватила подвернувшуюся под руку метлу.

— Больно мне нужно входить! Принеси одеяло мое и матрас!

— Куда собрался?

— Туда!

— Пока не объяснишь, даже иголки из дома не дам вынести!

— Я сам возьму!

Не успел Чжан Те подняться со скамейки, как Сяохуань нацелилась в него метловищем.

— Разувайся, — она постучала метлой по его ноге.

— Вот и не буду!

Дохэ решила вызволить Дахая из осады. Она подошла, согнула колени и присела передним аккуратным колобочком. Оттопырив пальцы, одними большими и указательными стала развязывать измазанные в грязи шнурки. Сяохуань хотела было сказать Дохэ, чтоб прекратила ему прислуживать, пусть сам снимает, но Чжан Те уже дал волю своей ноге. Нога сделала небольшой размах и со шлепком опустилась точно на середину груди Дохэ.

Сяохуань запомнила, что Дохэ в тот день повязала поверх одежды белый фартук, а на голову надела белую косынку. Подошва кеда «Хуэйли» сорок третьего размера тут же отпечаталась на белом полотне. Баскетболистам из команды хунвэйбинов, в которой играл Чжан Те, раз в полгода выдавали по паре кед, ему и так-то жалко было их носить, а в грязный дождливый день тем более. Фартук у Дохэ был новенький, она как раз дошила его, надела и отправилась на кухню, и тут пришел Чжан Те. Все будто специально было приготовлено для этого удара.

Еще Сяохуань запомнила, как Дохэ посмотрела на свою грудь: тот отпечаток сорок третьего размера оказался слабым и блеклым, но Дохэ все равно попыталась его смахнуть. Она медленно поднялась с пола, продолжая хлопать рукой по груди.

А вот себя после того удара Сяохуань не помнила. Не знала, поколотила ли Чжан Те метлой, закрывал ли он лицо. Она совсем не помнила, как он ушел. Только полчаса спустя Сяохуань поняла, что Чжан Те ничего с собой не взял. На другое утро она заметила, что Дохэ все время сутулит спину, пряча грудь. Сяохуань растирала водкой бледный синяк на груди Дохэ, уговаривая ее не вставать со зверенышем на одну доску.

И в то же самое утро Чжан Цзяня увели из цеха.

С тех пор как семья лишилась Чжан Цзяня и Чжан Те, Дохэ сделалась еще тише. Оставаясь одна, она начинала сутулиться, пряча грудь. Словно загодя закрывалась от следующего пинка, который рано или поздно должен ей достаться. И еще словно рана от того удара никак не затягивалась и она должна была осторожно обходить эту бьющую в сердце боль. Во всяком случае, когда Дохэ казалось, что на нее никто не смотрит, что она может дать себе волю и расслабиться, на ее спине вырастал горб, который сразу прибавлял ей много лет.

Сяохуань все пыталась ее вразумить: обвинение против Чжан Цзяня высосано из пальца, надолго он там не останется. Но Дохэ ничего не отвечала. Она по-прежнему разговаривала только с Эрхаем и говорила всегда одно и то же: «Кушай побольше»; «Пора переодеться»; «Черныша я искупала»; «Носки заштопала»; «Здорово у тебя на эрху^[111] получается».

Младший с каких-то пор выучился играть на эрху. Он был похож на прежнего Эрхая, Чжан Цзяня: ничего не рассказывал, ждал, пока люди сами обо всем узнают. Когда приперли к стенке вопросами, где он научился играть на эрху, Чжан Ган раздраженно ответил: «Во Дворце молодежи, где еще!»

Оказывается, он начал заниматься музыкой еще во Дворце молодежи, и все это время упражнялся, только ни родителям, ни тете не давал послушать свою игру. Еще похоже, что Эрхай состоял в каком-то коллективе, который назывался «агитбригадой». Это Сяохуань узнала, прочитав иероглифы на футляре от эрху. Сяохуань подозревала, что Эрхай приходит домой из одного только уважения к Чернышу, а если бы не Черныш, как знать, может, он по примеру Ятоу и Дахая тоже затаил бы злость и обиду на их семью.

Когда Сяохуань вернулась с яйцами домой, было уже шесть. На всех этажах стоял веселый шум: это овощи жарились в раскаленных, смазанных маслом котелках. Сегодня у них на кухне тоже будет веселье. Сяохуань зашла в квартиру, Дохэ опять оттирала пол.

— Брось, — сказала Сяохуань.

Дохэ на секунду замерла, а потом снова взялась за щетку: шуа-ла, шуа-ла.

— Силы не бережешь, так хоть воду побереги. Она не бесплатная!

Дохэ опять замерла, а когда снова принялась скрести, звук стал другим — злым, жгучим. Сяохуань поняла, что это значит: вода-то уже в ведре, если ее сейчас вылить, это что, разве не растрата? В последнее время Сяохуань с Дохэ вечно были не в духе: сердито уступали друг другу кусочки повкуснее, сердито уговаривали друг друга теплее одеваться, «не то околеешь». Сяохуань приготовила ужин, накрыла на стол и принялась за лапшу, крикнув Дохэ, которая так и сидела на полу со щеткой:

— Я все приготовила, еще должна тебя с ложечки кормить? Остынет, придется разогревать, уголь переводить!

Дохэ унесла ведро с водой в туалет, вымыла руки, взяла со стола миску с лапшой, залитой подливкой из красноднева с яичными хлопьями, и ушла на кухню. Сяохуань пошла следом. Дохэ стояла на кухне, ссутулившись, будто старуха, и искала пустую чашку, чтобы переложить туда лапшу. Глядя на эту мучительную картину, Сяохуань потеряла последнее терпение:

— Сядь и поешь нормально! Там и так свиного жира на каплю, а если из чашки в чашку перекладывать, весь жир на чашке и останется!

Даже Черныш, лежавший в угу кухни, услышал, что Сяохуань не в духе, и сердито на нее покосился.

Хлопнула дверь — младший, Чжан Ган, вернулся. Сам он был парень молчаливый, а делал все очень громко, вместо того чтоб разуться на скамеечке, он расшнуровывал ботинки на весу, прислонясь задом к оглушитеьно клацавшей двери. Деревянные сандалии Эрхая были такого же веса и толщины, как у всех, но только у него шаги получались торопливыми и шумными — по всей квартире стоял треск: ляньхуа-ло, ляньхуа-ло!^[112] Приходя домой, Эрхай ограничивался двумя словами: «Мам! Тетя!» — а дальше его приходилось расспрашивать, причем вопросы нужно было придумывать шиворот-навыворот, чтобы ему приходилось спорить, тогда беседа получалась не такой утомительной.

— Мне сегодня опять рассказали, что ты в школе подрался, это как так? — спросила Сяохуань.

— Не был я в школе!

— Тогда где успел подраться? — она поставила напротив Эрхая миску с целой горкой лапши.

— Я на репетиции был! Даже из актового зала не выходил.

Если спросить дальше: «И что вы там репетировали?» — он точно не станет отвечать. Поэтому Сяохуань сказала:

— И чего там репетировать, все гоняете одно и то же по кругу!

— Новая песня! Ее один военпред написал.

Если спросить его: «И когда концерт?» — он наверняка опять замолчит. Поэтому Сяохуань пренебрежительно бросила:

— Репетируете и репетируете, чего толку? Все равно зрителей-то нет!

— Кто сказал? На следующей неделе выступаем в большом зале горкома, даже начальник гарнизона придет посмотреть!

Сяохуань толкнула под столом Дохэ, взгляд Дохэ тоже увлажнился, просиял на лице Сяохуань, потом перескочил на Чжан Гана. И у Сяохуань с Дохэ бывают еще счастливые минуты, вот как сейчас. Дохэ уже прочла ее мысли: «Смотри, выведали мы секрет этого негодника, ага? Пойдем с тобой в большой зал горкома смотреть на его выступление!»

Поев, Чжан Ган вытащил из кармана пять юаней.

— Это что, за ужин? — Сяохуань, расплывшись в улыбке, глядела на аккуратно сложенную купюру.

Эрхай ничего не сказал, молча пошел обуваться.

— В другой раз станешь воровать, бери побольше. Поймают — хоть не жалко будет! — крикнула ему Сяохуань.

— В агитбригаде бесплатный рис дают, и субсидия на продукты цзяо и два фэня в день! — У Эрхая от гнева даже волосы дыбом встали, он поманил к себе Черныша, и их силуэты — один вытянутый вдоль, другой поперек — исчезли на тускло освещенной террасе.

Дохэ уставилась на Сяохуань: не все слова поняла. Сяохуань открыла было рот объяснить, но передумала. Не надо ей переводить, не то у обеих станет тошно на сердце. Маленький мужчина Чжан Ган день за днем ест один пустой рис, а сэкономленные деньги приносит домой, кормит на них семью — хватит того, что Сяохуань места себе не находит от стыда, зачем еще и Дохэ мучить? Но Дохэ все равно поняла, хоть и не сразу. Ее глаза потухли, лицо сделалось пристыженным — наверное, жалеет, что съела за ужином целую миску лапши, да еще приправленную здоровым черпаком подливки.

На другой день Сяохуань встала спозаранку, взяла корзину для овощей и отправилась на свободный рынок. Больше всего народу здесь было до семи утра. А чем больше народу, тем лучше для Сяохуань. Жены рабочих приходили на рынок купить продукты перед службой. Корзина у Сяохуань была небольшая, но глубокая, по форме как ведро.

Как-то летом Дохэ сама купила бамбук, надрала из него лыка и сплела эту чудную корзину. Плела Дохэ часто и тонко, в корзину можно было хоть рис насыпать, ни зернышка не просыплется, и что лежит на дне корзины, снаружи не разглядеть. А дно Сяохуань укрывала эмалированной миской. Так много кто делал: если, вдруг где дают без талонов тофу или фарш, пока побежишь за миской, все уже разберут. Иногда случалось, что комбинат готового питания распродавал яичные желтки (и кто знает, на что комбинату белки, ведь желтки-то куда вкуснее), их отпускали черпаками: нет миски — значит, проворонил ты свою удачу. А если ничего такого не встретилось, миска все равно могла пригодиться: купишь сою, горох или бобы, идешь себе по рынку, лущишь да в миску бросаешь. Сяохуань вразвалку подошла к кузову трехколесного велосипеда, с которого отпускали яйца. Велосипед был торговой точкой предприятия, сбывавшего яйца домашней птицы, за качество продукта тут никто не ручался, и у кузова частенько стояли недовольные покупатели, бранясь на всю улицу и рассказывая, как вчера принесли домой яйца, стукнули о край миски, а из скорлупы вывалился полудохлый цыпленок или утенок. Если настроение у продавца было хорошее, он мог и научить: цыпленку нужно разрезать брюшко, оттуда достанешь еще пол-ложки желтка, который скоро в потроха превратится. Но чаще продавец бушевал: а где вы раньше были? Надо было яйца на свет смотреть! Поэтому вокруг велосипеда всегда толпились люди, они брали яйца и подносили к солнечным лучам, пробивавшимся сквозь дыры в тростниковом навесе, вертели яйца и так, и эдак. Лучей было мало, а яиц много, и острые, как лезвия, плечи Сяохуань служили ей хорошую службу: рассекая толпу, она пробиралась поближе к дыре в навесе и подставляла яйцо под пучок света, да так, чтобы ни один лучик в сторону не убежал. Тут непременно поднимался крик: ай, что за женщина, весь свет мне загородила! Сяохуань отвечала: извините, извините, не знала, что вы этот свет уже купили! За такими словами обязательно следовала перепалка. Сяохуань обменивалась с противником любезностями, по одному возвращая яйца в большую корзину на прилавке, а тем временем под ее эмалированной миской лежало уже четыре, а то и пять яиц. Продавец глянет мельком к ней в корзину, а там пусто, хоть шаром покати, одна белая миска с иероглифами «Слава передовикам труда!» Люди поглазеют на представление, дождутся, когда Сяохуань откланяется и уйдет со сцены вместе со своей чудной корзиной, и дальше выбирают яйца.

Иногда она приходила охотиться к лотку с кулинарией. Лоток был государственным, и там явно знали, что о репутации можно не заботиться: за вывеской виднелись несколько сальных разделочных досок, ряд квадратных эмалированных блюдец с солеными свиными пятачками, сердцами, печенью, легкими и соленым тофу и толстая сестрица, глядевшая на всех свысока. Блюда с мясом были накрыты марлей, когда-то белой, а теперь темно-коричневой. Если кто-нибудь подходил за покупкой, толстая сестрица с третьего раза отзывалась: «А талоны-то есть?» Ей отвечали: «Есть», тогда она бросала: «Вчерашнее» и медленно шла к прилавку. Это значило, что сестрица предупреждает: мясо на прилавке приготовили еще день назад, нравится — пожалуйста, но если после такого угощения живот прихватит, мы за то не отвечаем. У толстой сестрицы был один недостаток: взявшись за дело, она постоянно оглядывалась по сторонам: даже мясо режет, и то смотрит во все стороны. Это наводило на мысль, что раньше сестрица была передовиком труда — так наловчилась в своем деле, что могла работать хоть с открытыми глазами, хоть с закрытыми, все равно. Когда Сяохуань выходила на охоту к прилавку толстой сестрицы, ей нужно было уже не просто искусство, а колдовство. Из-за досадного недостатка сестрицы Сяохуань должна была успеть спикировать рукой к нужному кусочку под марлей, ухватить его и швырнуть в корзину, пока сестрица смотрит в другую сторону. Потом, забросив корзину на локоть, надо было накрыть кусок миской. Со временем размер миски в ее корзине увеличивался, потому что добычи, которую приходилось прятать, с каждым днем становилось больше. Однажды Сяохуань увидела, как на рынке продают новорожденных цыплят, хотела купить парочку и вырастить дома в несушек — так вместо эмалированной миски в ее корзине появился настоящий алюминиевый таз. Таз — вещь полезная, иногда Сяохуань доставала из корзины таз, а под ним оказывалось сразу несколько находок: пара головок чеснока, кусок имбиря, четыре яйца, свиное ухо…

В день концерта Сяохуань нарезала целую миску добытых на охоте свиных ушей, завернула их в кулек — хотела отнести Эрхаю за кулисы, чтобы он подкрепился.

Сяохуань с Дохэ пришли к большому залу горкома, вокруг главного входа собралась суматошная, шумная толпа. Концерт был совместным: выступали и военные, и гражданские, вход свободный, но только для групп от предприятий. Скоро Сяохуань и Дохэ смешались с толпой и оказались в зале. Внутри стоял страшный беспорядок, хулиганы и девицы из афэев заняли места по краям от военных, усевшихся в четыре ровные колонны, и кокетничали друг с другом, перебрасывались конфетами, редисом, жареными рисовыми пирожками. Военные на сцене нестройно распевали свои песни, а тот, что стоял впереди всех и командовал, размахался руками: то рубил ими, то рыл — словно и правой, и левой ворочал овощи в большом котелке.

Сяохуань заметила в холле лоток с семечками и купила два кулька, один сунула в карман Дохэ. Дохэ вытаращилась на нее, а Сяохуань со смешком объяснила: «Сын преподнес нам целых пять юаней, от семечек не обеднеем!» Но сердце ее обожгло стыдом: опять за свое, снова взялась транжирить, а разве легко это — бегать по рынку да охотой промышлять? К тому же сын ради этих пяти юаней даже от обедов отказался, а ты тут же бросилась их проматывать.

Представление закончилось, хулиганы и девицы потянулись из зала, солдаты тоже ушли, все так же нестройно распевая свою песню. Какой-то коренастый военный, седевший во втором ряду, жестом велел школьникам из агитбригады подойти поближе, и они столпились у края сцены. Сяохуань и Дохэ искали глазами Эрхая, но никак не могли найти.

Начальник громко спросил:

— Кто у вас солист на эрху? — из-за южного акцента, с которым он говорил, все услышали: «Котовас солил пахлаву?»

— Сколько человек играли на эрху? — спрашивал начальник. — Поднимите руки!

Разом поднялись четыре руки. Молодой мужчина, по виду учитель, вытащил из-за боковой кулисы и высоко задрал еще одну руку. Сяохуань ткнула Дохэ локтем: последняя рука — Эрхаева.

— Вот он! — воскликнул начальник. — Я даже за кулисы ходил на него взглянуть!^[113]

Сяохуань повернулась к Дохэ и вскинула брови.

Начальник подошел к Эрхаю:

— Послушай, у меня к тебе вопрос. Почему же ты играл на эрху задом к артистам?

Оказалось, Эрхай и начальнику тоже не собирается ничего отвечать.

— Люди на сцене танцуют, а ты отвернулся, сел к ним задом, это на что похоже? — снова спросил начальник.

Эрхай, как прежний Эрхай, Чжан Цзянь, словно и не заметил вопроса.

— Я из зала слушал, как ты играешь, здорово у тебя получается! Поднялся за кулисы, смотрю, а этот мальчонка на сцену затылком гладит! Скажи на милость, почему ты отвернулся?

На лице начальника было написано любопытство, он заходил к Эрхаю то справа, то слева, словно искал сверчка в щелях между камнями.

— Ты что, разговаривать не умеешь?

Сяохуань не выдержала и крикнула:

— Умеет! Просто не любит!

Школьники на сцене развеселились, принялись наперебой отвечать за Чжан Гана. Один сказал, что взгляды у Чжан Гана совершенно феодальные: на сцене танцуют девочки, вот он и повернулся к ним спиной. Другой заметил, дескать, если какая девочка над Чжан Ганом подшутит, он сразу бросает играть. Тут выступили вперед два учителя — мужчина и женщина — и сказали, что Чжан Ган у них вместо дирижера, он задает ритм всему оркестру, и если прекратит играть, выступление сорвется. Поэтому раз хочет сидеть спиной к сцене, пусть сидит.

Военный еще больше заинтересовался и, заложив руки за спину, внимательно разглядывал паренька.

Сяохуань взял страх: никак, начальник что-то задумал про нашего Эрхая.

— Что еще умеешь? — спросил военный.

Эрхай посмотрел на него и кивнул — дескать, много чего. Тогда начальник спросил у ребят на сцене:

— Что он еще умеет?

— На аккордеоне умеет, на цзинху…^[114] — отозвался учитель.

— Плавать умеет, в пинг-понг играть, — добавил какой-то мальчик.

— Бороться, — вдруг заговорил Чжан Ган. Все, даже начальник, на секунду замерли от удивления, а потом рассмеялись.

Сидевшая в зрительном зале Сяохуань заволновалась, шепнула Дохэ:

— Ну кто его за язык тянул!

— И какой у тебя стиль борьбы? — не отставал начальник.

Лицо Чжан Гана залило краской:

— В армии есть разведрота, да? Вот как у них.

— Борьба — это хорошо, — ответил начальник. — У нас есть рота специального назначения^[115]. Давай как-нибудь устроим состязания, поставим тебя против бойца, который владеет циньна?

Чжан Ган опять замолчал.

Спустившись со сцены, начальник еще раз оглянулся, посмотрел на Чжан Гана и улыбнулся сам себе. Глядя, как он с толпой военных уходит по коридору из зала, Сяохуань сказала Дохэ:

— Вот засранец Эрхай! Если у начальника память хорошая, он ведь и правда приведет бойца и устроит состязание. Он у нас до смерти доборется!

Тем вечером Чжан Ган шел домой вместе с матерью и теткой и всю дорогу злился. Упрекал, что они явились без приглашения, пришли подсматривать, как он играет. Теперь настала очередь Сяохуань молчать. Все вышло, как она задумала, можно и придержать язык. Она удивлялась: приходит беда, и кажется, что жизни дальше не будет, но спустя какое-то время человек понимает: беда не беда, а жить все равно надо. И после ареста Чжан Цзяня ей тоже казалось, что никогда уже нельзя будет радоваться так, как они радовались сегодня.

Тот начальник оказался председателем военно-контрольного комитета, все обращались к нему «комдив Хао», и память у комдива была удивительно хорошая. Спустя месяц с небольшим он действительно взял в роте специального назначения двух бойцов, владевших циньна, и послал в агитбригаду за Чжан Ганом. Состязание устроили вечером, за день до Нового года. Комдив велел подчиненным покрыть площадку у его дома слоем мягкой земли, а сам встал на балконе второго этажа и, перегнувшись через перила, наблюдал за схваткой.

Первый боец провел несколько приемов и объявил, что выбывает из борьбы. Он сказал, что Чжан Ган даже базовых шагов не знает, вместо борьбы получается бестолковая драка.

Комдив махнул рукой, приглашая второго бойца. Это был высокий длиннолицый детина, фуражка на нем и так сидела криво, а, выйдя на ковер, он сдвинул ее на самый затылок. Чжан Ган широко расставил ноги, низко наклонился и замер, глядя на противника. Детина тоже не нападал, потихоньку подбирался к Чжан Гану слева, Чжан Ган отходил вправо, лоб у пятнадцатилетнего паренька сморщился в гармошку. Детина начал подбираться справа, Чжан Ган отошел влево, но шагал мельче и тверже, чем противник.

Жена комдива вышла из комнаты на балкон, взглянула вниз и воскликнула:

— Ой, это что же такое!

Детина вскинул глаза наверх. А Чжан Ган не шелохнулся, словно ничего и не слышал.

Бойцу это надоело, и он бросился вперед. Ноги у него были сильные, Чжан Ган бил и в живот, и в пах, и по бедрам, но так и не смог свалить его на землю. Очень скоро борьба Чжан Гана с детиной тоже превратилась в бестолковую драку. В результате боец победил в двух раундах, а Чжан Ган в одном.

— По-моему, сегодня победа за чертенком, — сказал комдив. — Одного он своей «бестолковой дракой» прогнал с ковра, а еще сил осталось, чтобы у второго целый раунд выиграть. Вы говорите, что он базовых шагов не знает. Не знает, а вон как вас поколотил, а если б знал, вы бы живыми отсюда не ушли! — с этими словами комдив зааплодировал Чжан Гану.

Чжан Ган не шелохнулся, и лицо его осталось бесстрастным. Он считал, что второй боец победил с незначительным преимуществом: не истрать он на него столько сил, мог бы и одолеть.

— А знаете, почему чертенок берет над вами верх? — спрашивал комдив у бойцов и публики. — Все из-за сосредоточенности — вы заметили, как он собран? Его взгляд мог бы камень продырявить!

Жена комдива весело откликнулась:

— По-моему, чертенок и собой очень даже хорош, не будь у меня сына, стала бы ему названой матерью!

Из толпы внизу закричали:

— А что, раз есть сын, нельзя стать названой матерью?

— Надо его родителей спрашивать, согласятся ли. Чертенок, оставайся с нами на ужин?

Чжан Ган покачал головой.

Комдив еще не все сказал про это состязание. Указывая на Чжан Гана, он продолжил:

— Еще чертенок знает, что такое честный поединок. Жена сейчас раскричалась, его соперник отвлекся — отличный момент, чтобы напасть! Но он этот момент пропустил: не стал пользоваться растерянностью противника и идти нечестной дорогой к победе!

Жене комдива не удалось зазвать Чжан Гана на ужин, и от этого мальчишка, кажется, еще больше ей полюбился: она и телефон ему оставила, и адрес, велела Чжан Гану при любых трудостях обязательно с ней связаться. Женщина приехала в город проведать мужа, который вел здесь работу по поддержке левых элементов^[116], сама она вместе со свекровью жила в основном штабе, за несколько сот километров отсюда. У них с комдивом было несколько детей, все служили в армии. Она проводила паренька до дороги и только там с ним простилась.

Потом Чжан Гану говорили, что жена комдива спрашивала про него в агитбригаде хунвэйбинов, но к тому времени его из агитбригады уже исключили. Все узнали, что отец Чжан Гана получил высшую меру, и целыми днями шептались за его спиной, а он целыми днями только и делал, что бросал шептунов на лопатки и прижимал к земле.

Публичный процесс проходил на городском стадионе, Сяохуань поехала туда одна, не сказав Дохэ. Приговоренных к высшей мере с немедленным исполнением и с отсрочкой выстроили в три больших ряда, Сяохуань сидела дальше всех и видела только силуэт Чжан Цзяня. Перед Новым годом и другими большими праздниками всегда собирали целую толпу заключенных, чтобы отправить на убой. Вот первый ряд стащили со сцены и затолкали в грузовик — повозят по городским улицам и доставят на место казни. Теперь Чжан Цзянь оказался в середине первого ряда. Сяохуань обеими руками щипала себя за ляжки, пытаясь проснуться, выбраться из этого кошмара. В детстве ей снилось похожее: как японцы связали отца или брата и ведут убивать, и она так же смотрела на них, не в силах ни крикнуть, ни зарыдать.

Когда дошли до приговора Чжан Цзяню, она словно оглохла, слышала только, как что-то катится у нее изо рта в гортань: ху-тун, ху-тун! Потом поняла, что это ее собственная слюна, сдобренная кровью: она не то губу, не то язык себе прикусила.

С ареста Чжан Цзяня прошло почти пол года, за это время Сяохуань ни разу его не видела. Черный ежик на мужниной голове поседел — с тех пор как обрили после ареста, отрос целый цунь волос. Наверное, людей не хватает, некому даже побрить заключенных перед публичным процессом. В прежние времена Чжан Цзянь со своим черным ежиком был парнем, по которому ох как сохли девушки! После ухода свахи Сяохуань, забыв про страх и стыд, написала записку и велела незаметно передать ее Чжан Цзяню. В записке она приглашала жениха на встречу — хотела снять мерку с его ноги, чтобы сшить туфли. Тогда Чжан Цзянь был еще Чжан Эрхаем, и он пришел на встречу не один, а с двумя парнями из поселка. Сама Сяохуань тоже явилась на условленное место с сестрой. В компании всегда начинаешь рисоваться перед остальными и болтаешь все, что в голову придет, и приличное, и неприличное. Чжан Эрхай не сказал в тот день ни слова, но когда друзья наелись и попросили счет, оказалось, он давно за все заплатил. В миг, когда он снял с нее красное покрывало, Сяохуань подумала, что с этим парнем по имени Чжан Эрхай, с парнем, который боится лишнее слово сказать, будто держит во рту золото, она проживет до глубокой старости.

Сяохуань думала, что за два года, на которые отложено исполнение приговора, нужно много всего успеть, она с ног собьется, но найдет, куда подать жалобу. Когда Чжан Эрхай снял с нее красное покрывало, она безмолвно пообещала быть с ним до самой старости. Не могла же она дать ему пустое обещание.

Сяохуань протиснулась к сцене, с которой, словно поклажу, стаскивали мертвенно-бледных осужденных с ослабшими коленями. Лицом Чжан Цзянь казался мрачнее остальных заключенных, но его колени и ноги тоже будто омертвели. Если какой смельчак на этой сцене сказал бы, что ему не страшно, Сяохуань ни за что бы не поверила. Она не плакала и не голосила. не то Чжан Цзяню пришлось бы ее утешать. Только позвала: «Эрхай!» Много лет Сяохуань не звала мужа детским именем. Чжан Цзянь поднял голову и тут же заплакал, увидев, как стойко она держится. Перед ним была прежняя Сяохуань, старшая сестрица, так любившая перебирать его волосы.

— Чего плакать? — крикнула Сяохуань. — Потерпи немножко! Даже Лао Цю уже выпустили!

Лао Цю был соседом из дома напротив. Его посадили по обвинению в шпионаже в пользу военной разведки Гоминьдана — оказалось, руки Лао Цю по локоть в крови подпольных коммунистов. Сначала ему тоже дали высшую меру, но потом почему-то выпустили. Сяохуань продвигалась к выходу со стадиона вместе с конвоирами и подконвойными, переговариваясь с Чжан Цзянем через три рада вооруженных до зубов полицейских: дома у нас все хорошо — и у Дохэ, и у Чжан Те, и у Чжан Гана, и у Черныша! Все передают Чжан Цзяню привет. Чжан Цзянь теперь казался намного спокойнее, кивал в ответ. Руки и ноги осужденных сковывали тяжелые кандалы, и когда пришла пора лезть в грузовик, арестанты в самом деле превратились в груду поклажи, которую конвоирам приходилось затаскивать в кузов. Зато у Сяохуань появилось больше времени, чтобы накричаться.

— Родной, пришло извещение — в лагере тебе разрешат свидания!

— Родной, Ятоу написала, говорит, нашла жениха, он проводник. В прошлом месяце она выслала денег, так что ты не тревожься!..

— Родной,дома все хорошо, к Новому году передам тебе ватные штаны…

Сяохуань замолчала, только когда сама уже перестала верить, что ее крики пробьются сквозь облако желтой пыли и долетят до ушей Чжан Цзяня, до грузовика, который давно уже скрылся из виду. Она накричала целую пропасть лжи и теперь расплакалась. Будь все так, как она наврала, можно жить да радоваться. Но никто ей не говорил, когда Чжан Цзяню разрешат свидания. В письме Ятоу сказала, что ее познакомили с проводником, у которого умерла жена, но денег она никогда не посылала. Только слова про новые ватные штаны могли еще оказаться правдой: Сяоухань добудет несколько чи новой ткани, хоть ограбить для этого придется, хоть обокрасть. Теперь она понимала, зачем были нужны наколенники: если целыми днями стоять на коленях, они эдак и в порошок сотрутся. Когда будет шить штаны, проложит колени спереди еще одним слоем ваты.

От стадиона до дома на автобусе было двадцать с лишним остановок. Билет стоил один цзяо. Туда Сяохуань ехала без билета, встала у места кондуктора и стояла себе, будто заводская работница, которая всю жизнь ходит с проездным в кармане. Дорогой обратно она про автобус забыла, а когда вспомнила, половина пути была уже позади. Как хотелось Сяохуань, чтобы дорога оказалась еще длиннее, чтобы не так скоро пришлось сочинять для Дохэ и Эрхая новую ложь.

Раньше Эрхай целыми днями где-то пропадал, а теперь день-деньской торчал дома. В школе давно возобновились занятия, младший походил пару дней, а потом его отправили домой: всех одноклассников поколотил, по росту. Учитель сказал, что высшая мерз его отцу — факт, но стоит кому из ребят заикнуться об этом факте, как Чжан Ган валит его на лопатки и прижимает к земле. Только объединив усилия, одноклассники смогли повалить на лопатки самого Чжан Гана, а потом привести домой. Пару месяцев назад он ушел куда-то с карточкой регистрации, а вернулся с красной почетной грамотой «добровольца, осваивающего горные и сельские районы». Пройдет Новый год, и Чжан Ган лишится довольствия по прописке, уедет в Хуайбэй и станет там крестьянином. Маленьким крестьянином, которому на вид дашь не больше двенадцати.

Когда Сяохуань вернулась домой, Эрхай еще не просыпался. Проворчала: не поймешь, это он со вчера не проснулся или уже сегодня лег, но младший не шелохнулся, так и лежал, укрыв голову полотенцем. А приемник почему-то работал, городская радиостанция, шипя, передавала, какой невиданный энтузиазм на таком-то заводе вызвало такое-то новое указание председателя Мао. Вдруг Сяохуань поняла. Подошла к кровати, сдернула полотенце — под ним оказалось заплаканное лицо. Он слышал приговор, который объявили отцу на процессе.

Сяохуань резко встала, заглянула на балкон, потом в большую комнату и в кухню. Дохэ нигде не было. Она тоже слышала новости по радио.

— Куда тетя пошла? — спросила она сына через полотенце.

Эрхай даже не шелохнулся, ни звука не проронил.

— Она тоже слышала радио? Ты помер никак?!

Казалось, под полотенцем лежит юный герой-партизан.

Сяохуань толкнула дверь в туалет, жестяное ведро, с которым Дохэ скребла пол, было наполнено мутной водой — сначала семья этой водой умылась, потом вымыла ноги, а потом в ней постирали носки. Все как обычно. Тогда почему у Сяохуань сердце не на месте?

Тут Черныш жалобно заскулил под дверью, Сяохуань его впустила. С тех пор как Эрхай перестал выходить из дома, с Чернышом гуляла Дохэ. Она выводила его на улицу утром, днем и вечером, пропадая на этих прогулках все дольше. Когда-то у Сяохуань было много друзей, бывало, куда ни пойдет, всюду найдутся свои люди. Сейчас она прохаживалась по лестнице и террасе с прежним самодовольным видом, но даже соседей настоящих у нее не осталось. Изредка перебрасывалась с кем-нибудь парой слов, но знала, что в следующий же миг этот человек расскажет остальным: ай-ай, что я у Чжу Сяохуань выведал — на обед у них суп-лашпа с яйцом (или луковые пирожки из кукурузной муки). Видать, арестант успел столько денег нажить, что у нее до сих пор запасы! Оставшись без друзей, Сяохуань стала заботиться о Черныше: где он бродит, сыт ли, тепло ли ему, как его настроение. Иногда Дохэ отпускала пса на улицу одного, чтобы сам себя выгуливал. Видно, сегодня Черныш выгулял себя как следует, от всего его тела шел горячий пар.

Сяохуань увидела на стене пеструю сумку Дохэ, с которой та всегда ходила на улицу. Заглянула внутрь: стопка мелких денег, самая крупная купюра в два цзяо. Сяохуань стала замечать, что на балконе иногда сохнут брезентовые перчатки, в которых Чжан Цзянь работал на заводе. Пальцы у этих перчаток были изрезаны. Спросила Дохэ: ты что, битое стекло в утильсырье сдаешь? Если так, не забудь в следующий раз как следует загримироваться, не то соседи узнают, стыда не оберемся! Дохэ сердито что-то ответила. Сяохуань полдня соображала и наконец поняла ее слова: соседи ее и так за человека не считают, какой тут может быть стыд. Сяохуань смотрела на кучку мелочи и уже не сомневалась, почему Дохэ стала так долго гулять с Чернышом.

К четырем часам Дохэ все еще не вернулась. Сяохуань взяла из той стопки мелочи две бумажки по цзяо и отправилась на рынок за остатками, на которые никто не позарился. Спустилась по лестнице и только внизу заметила, что Черныш увязался следом, да еще хнычет что-то по-собачьи, не разберешь, что хочет сказать.

— Куда пошел? — спросила его Сяохуань. — Не ты ли носился целый день как угорелый?

Черныш, поскуливая, свернул к тропинке, которая вела налево от холма.

— Отвяжись, не пойду я с тобой гулять!

Но Черныш, скуля, все равно побежал к той тропинке. Сяохуань пошла прямо, по главной дороге, тогда пес нагнал ее и затрусил следом. У нас в семье, думала Сяохуань, либо вообще не говорят, либо говорят, но не по-человечьи или же так, что половины не разберешь.

Она зашла на рынок, на рыбном прилавке увидела большую рыбью голову, размером с голову поросенка. Подошла, ткнула в нее пальцем:

— Взвесьте!

Голова вышла на шесть цзяо. У Сяохуань было только два. Она пустила в ход все свои ласковые слова и уговорила продавщицу, что занесет долг на другой день. Сяохуань шла домой с добычей, а в горле стояли слезы: если бы Чжан Эрхая сегодня отвезли с места суда на расстрел, не пошла бы Сяохуань на рынок за рыбьей головой. А теперь купила голову, сварит из нее вкусный суп, и они отпразднуют всей семьей, что Чжан Цзяня не расстреляли. До чего же печальный праздник. Она спустила эти деньги, чтобы суп из рыбьей головы помог ей развеселить семью, помог уговорить их, что два года отсрочки — это семьсот тридцать дней, а в каждом дне двадцать четыре часа, и каждый час приговор могут пересмотреть. Ей нужно уговорить сестренку Дохэ и сына Чжан Гана не думать о плохом: как бы там ни было, а надо жить дальше, жить дальше и есть суп из рыбьей головы. Даже если б Чжан Цзяня сегодня и правда увезли на место казни, знай он, что без него семье по-прежнему хватает денег на суп из рыбьей головы, разве что-то смогло бы утешить его сильнее? Вечером все сядут за стол, и она сочинит для Чжан Гана и Дохэ новую ложь, наврет, что придумала, как устроить пересмотр дела Чжан Цзяня. Что после Нового года примется хлопотать и добьется того, чтобы высшую меру как можно скорее заменили пожизненным заключением, а там, глядишь, пожизненное превратится в обычное…

Вернулась домой, а Черныш все скулит, рассказывает что-то на своем собачьем наречии. Сяохуань посмотрела на небо, и ей стало не по себе. Разве можно собирать стекло в такую темень? Отрежет себе палец этим стеклом, еще придется на лекарства тратиться.

К половине седьмого суп был готов, а Сяохуань вдруг показалось, что она стала немного понимать язык Черныша. Позвала Чжан Гана, включила фонарик, Черныш пошел впереди, а они следом. Вышли на улицу, пес рысью спустился по дороге к подножию холма, подождал там Сяохуань и Чжан Гана, а потом побежал налево.

Черныш привел их к железной двери, наполовину спрятанной под землей. Чжан Ган сказал матери, что это бомбоубежище, которое они выкопали вместе с другой школой. Второй вход в бомбоубежище находится на школьной территории.

Черныш сел у двери, словно приглашая гостей войти. Сяохуань подумала, что Дохэ наверняка оставила пса ждать у входа, зашла в бомбоубежище и уже не вышла. Сяохуань взял озноб, она наклонилась и подняла с земли булыжник, лежавший у входа. Тут Эрхай нарушил свое привычное молчание:

— Мам, есть же мы с Чернышом!

Пройдя чуть больше одного ли, они вышли из убежища, не найдя там ничего, кроме испражнений и презервативов.

— Наверное, тетя заглянула сюда, чтобы сходить в туалет, но в темноте заплутала и вышла с другой стороны, — договорив, Сяохуань сама поняла, что ошиблась: Дохэ часто плутала, но она же не идиотка, чтобы в бомбоубежище заблудиться.

— Тетя просто не хотела, чтобы Черныш за ней шел, — сказал Эрхай.

Тогда зачем она туда пошла? На свидание? В такой день можно позволить себе суп из рыбьей головы, но свидание…

Они с Чжан Ганом шли следом за Чернышом, который, кажется, хорошо знал, куда их ведет. Спустя полчаса пришли к НИИ при металлургическом комбинате. Стена вокруг института во многих местах обвалилась, они перебрались через груду битого кирпича и оказались на территории. Черныш остановился и посмотрел на них, словно объясняя, что тут случилось. На месте института было пепелище: несколько месяцев назад в одной из лабораторий трехэтажного здания начался пожар и институт сгорел дотла. На земле то тут, то там что-то мелко поблескивало — стекло от разбитой лабораторной посуды, присыпанное кирпичами и землей.

Сяохуань и Чжан Ган поняли, почему Черныш привел их сюда и что безуспешно пытался объяснить. Он показал им место, куда Дохэ каждый день приходила выкапывать стекло. Благодаря Чернышу они наконец поняли, почему Дохэ то и дело перевязывала себе пальцы марлей или заклеивала пластырем.

Они снова пошли за своим проводником. Теперь Черныш привел их на горный склон. Пару лет назад в горах начали строить бомбоубежище, рассчитанное на несколько сот тысяч человек; из взорванной породы сложили новую гору, а в котловане на месте взрыва скопилась дождевая вода, и получилось озеро. Сяохуань и Чжан Ган даже подумать не могли, что здесь есть такое чистое озеро. Чжан Ган бросил в воду камень, и они почти услышали, какое оно глубокое.

Черныш по-хозяйски вел их, перескакивая с камня на камень, и вывел к удивительно ровному валуну, нависшему над водой.

Усевшись на валуне, пес обернулся к Чжан Гану и Сяохуань. Они подошли ближе. С места, на котором сидел Черныш, была видна самая середина озера. Сейчас там отражалась звезда.

Черныш часто приходил сюда с Дохэ, они беседовали, отвечая друг другу невпопад, или просто молчали. Значит, у входа в бомбоубежище Дохэ отделалась от его компании и пришла сюда одна? Вода в озере была безмолвна и так чиста, будто в ней и быть не могло ничего живого. Фонарик подсвечивал большие бледные камни, наползавшие друг на друга в воде — прыгни туда вниз головой, череп наверняка раскроишь. Сяохуань с Чжан Ганом обошли каменное озеро вокруг, скользя по воде фонариком. Дохэ узнала, что Чжан Цзяня приговорили к высшей мере, и решила покончить с собой, стать новой душой в сонме призраков деревни Сиронами? Сяохуань спросила Чжан Гана, как вела себя тетя, услышав новости по радио. Чжан Ган ничего не знал, трансляция процесса с ревом катилась по улицам, сначала проехали агитмашины с громкоговорителями, за ними грузовики с приговоренными, которых возили по городу перед казнью, а все репродукторы в округе вместо «Алеет Восток» и «В море полагаемся на кормчего» теперь передавали лозунги с процесса… Он засунул голову под одеяло, но и там были одни лозунги. Он не знал, что с тетей. Он не знал даже, что с ним самим.

Если она и правда прыгнула в озеро, тело можно будет искать только завтра. Делать Сяохуань было нечего, пришлось взять Эрхая и Черныша и отправиться домой. Снизу было видно, что окна в квартире не горят — Дохэ не вернулась. Сяохуань, Чжан Ган и Черныш поднялись на второй этаж, и тут пес быстрее ветра понесся вверх по темной лестнице. Чжан Ган понял и побежал следом, перескакивая через три ступеньки.

Сяохуань зашла в квартиру, включила лампу, и в сером электрическом свете они увидели, что на скамеечке для переобувания сидит Дохэ, на одной ноге у нее деревянная сандалия, на другой — тряпичная туфля, не поймешь, то ли домой пришла, то ли собралась из дома.

— Пока тебя искали, чтоб на ужин привести, у меня даже ноги опухли! — с улыбкой пожаловалась Сяохуань.

Она повязала фартук и без лишних слов ушла на кухню. Скоро рыбный суп забулькал в кастрюле. Сяохуань нарвала из горшка пучок кинзы, покрошила в суп и вынесла кастрюлю к столу.

— Не рассиживайся! Скорей подай мне подставку! Не то стол сожжем.

Дохэ так и садела у двери, не переобувшись.

Эрхай сбегал на кухню и принес круглую подставку из рисовой соломы.

Сяохуань налила каждому по большой миске супа, села и, не обращая на них внимания, принялась за еду. Дохэ наконец сняла туфлю, сунула ногу в деревянную сандалию, медленно подошла к столу и опустилась на стул. Лампочка в коридоре была всего на десять ватт, да и те тонули в паре от супа, так что лиц было не разглядеть. Но Сяохуань могла и не смотреть, она и так знала, что Дохэ пока оставила свою страшную мысль за порогом.

Сяохуань начала говорить расплывавшимся в облаке пара лицам, как будет добиваться оправдания Чжан Цзяня. Ее ложь совершенно убедила публику, даже по звукам, с которыми Чжан Ган и Дохэ ели суп, она слышала, как к ним мало-помалу возвращается вкус еды, как постепенно растет аппетит. Эрхай собрался было налить себе четвертую миску, но Сяохуань не дала, сказала, что он объестся, лучше мы из оставшегося супа наварим завтра кастрюлю «кошачьих ушек»^[117] с лапшой.

На другой день на столе действительно стояла целая кастрюля «кошачьих ушек» вперемешку с лапшой. Сяохуань даже не знала, какой хорошей бывает хозяйкой, если не ленится. Идти на рынок и отдавать четыре цзяо долга за рыбу ей и в голову не пришло.

Она сходила в отделение, поскандалила там и вернулась домой с лицензией на предпринимательство, поставила у жилкомитета лоток со швейной машинкой и стала чинить людям одежду, а иногда закраивать и шить новую попроще. Дохэ она посадила рядом, чтобы обметывала петли и пришивала пуговицы.

По правде, ей было неспокойно на душе, если Дохэ оставалась одна — начнет думать о чем попало, опять решит отправиться в загробный мир, встретиться со своими японскими односельчанами на каком-нибудь празднике в царстве мертвых.

После Нового года Чжан Ган вступил в производственную бригаду и уехал в Хуайбэй.

А Чжан Те после Нового года, наоборот, вернулся домой. Ревком завода перешел на нормальное положение и малолетнего добровольца с честью отправили к родителям. Баскетбольная команда хунвэйбинов тоже перешла на нормальное положение, часть игроков зачислили в команду гарнизона, из остальных составили городскую молодежную сборную. Для молодежной сборной Чжан Те уже не подходил по возрасту, а в армейской команде у него нашли редкое плоскостопие: воспитывать такого спортсмена было делом бесперспективным, пришлось уговорить его вернуться в школу и играть в команде любителей.

В день, когда Чжан Те вернулся домой, Чжан Ган как раз готовился к отъезду. Чжан Те ласково крикнул ему с порога:

— Эрхай!

Увидев, как брат идет к нему в наспех завязанных, невероятно потрепанных и, судя по виду, ужасно вонючих кедах «Хуэйли», Чжан Ган осадил его:

— Чего не разуваешься?

Чжан Те словно не слышал.

— Разуйся! — Чжан Ган уперся и загородил брату путь.

— Хер я тебе разуюсь! — окрысился Чжан Те.

Чжан Ган тоже разозлился. С тех пор в письмах он ни разу не спрашивал про брата. А Чжан Те и в школе и дома ходил с видом таланта, которому не дали раскрыться; все худел, хорошел, а кончилось тем, что слег от болезни, отвели к врачу — оказалось, туберкулез, уже вторая стадия.

С тех пор он часто говорил Сяохуань, что много о чем жалеет в своей жизни, а больше всего жалеет, что ему достались от кого-то такие удивительно плоские ступни. Сяохуань думала: может, твой дядя и дедушка такими же плоскими ступнями топтали землю в деревне Сиронами — ходили сеять рис, веять зерно, спешили на ярмарку.

(обратно)

Глава 14

Для кадровых работниц жилкомитета лоток Сяохуань обернулся настоящей головной болью. Раньше они с Сяохуань дружили, а теперь она стала женой приговоренного к высшей мере, тут и захочешь дружить — не подружишь, а не хочешь дружить — все равно никуда от нее не денешься, приходится каждый день проходить мимо швейного лотка. Хорошо хоть, Сяохуань любила поспать и открывала свою мастерскую не раньше десяти, так что женщины успевали прошмыгнуть в комитет с утра пораньше.

В тот день Дохэ смела в кучу все негодные лоскутки и обрезки ниток из мастерской. Совок куда-то запропастился, она поднялась в жилкомитет, хотела взять ненадолго их совок с лестницы. Не успела его с пола поднять, а сотрудница жилкомитета как закричит:

— Это что за воровство?! — Дохэ разволновалась, затрясла головой. Женщина снова в крик: — А мы еще удивляемся, что вещи постоянно пропадают!

Сяохуань внизу все было отлично слышно, она крикнула во весь голос:

— Кто же украл у меня отрез твида? Мы с сестренкой ушли в туалет, выходим — нет твида! — она помнила, что та женщина пришла сегодня в новехоньких твидовых брюках.

— Чжу Сяохуань, не смей поливать людей грязью! — женщина выскочила из жилкомитета, забрав в ладонь щепоть превосходной ткани на своих твидовых брюках. — Это я у тебя украла?

— Тебе лучше знать! — ответила Сяохуань. — Я купила отрез синего твида, хотела сшить брюки на продажу.

— Не клевещи!

— Клевещу я или нет, тебе виднее, — неторопливо отвечала Сяохуань, глядя, как женщина рвет и мечет от гнева. По припухшим глазам Сяохуань было видно, что в душе у нее цветы распускаются от радости.

Лишившись таких первосортных друзей, как жены рабочих и сотрудницы жилкомитета, Чжу Сяохуань вскоре сдружилась с низкопробной компанией: и лудильщики, и пеняжники, менявшие яйца на талоны, и жарщики воздушного риса, и женщины, которых водили по улицам с драными ботинками на шее^[118], и торговцы крысиным ядом — все они поклонялись Сяохуань, точно Матушке-чадоподательнице. Слонявшиеся по улицам афэи (все как на подбор в солнечных очках, в кофтах на молнии, с длинными висками) упрямо отказывались ехать в деревню вслед за «образованной молодежью», зато бегали по поручениям Сяохуань и через слово звали ее «тетушкой». Сотрудницы жилкомитета заключили, что Чжу Сяохуань совсем опустилась: пожилая вертихвостка в компании социально вредных элементов.

Жилкомитет сразу выслал запрос в управления общественной безопасности города и провинции, уточняя, как следует поступать с японками вроде Чжунэй Дохэ. Но ни в городе, ни в провинции с такими странными случаями еще не сталкивались, поэтому решили отправить сотрудника в Хэйлунцзян — узнать, как их система правопорядка распорядилась насчет японок, проданных когда-то местным крестьянам. Оказалось, те женщины так и остались матерями, женами и невестками в китайских семьях, тянули лямку в поле и дома, словно нельзя было сыскать наказания хуже работы в китайском поле и китайском доме. Только одну японку, повздорившую с соседями, поколотили и объявили японской шпионкой, но наказание за шпионаж осталось тем же — тянуть лямку в поле и дома да еще носить белую нарукавную повязку с именем, фамилией и обвинением. Сотрудницы жилкомитета раздумывали: нужно ли сшить такую же белую повязку для Дохэ? А когда Сяохуань с ними рассорилась, женщины мигом взялись за дело и скоро принесли в швейную мастерскую белую повязку, на которой красовались иероглифы: «Японская шпионка Чжунэй Дохэ».

Взглянув на повязку, Сяохуань повернулась к Дохэ, которая еще ничего не успела сообразить:

— Уж надень, раз велят. Они и сшили специально. Погляди на стежки, я ногами лучше сошью. Ты уж как-нибудь поноси.

Дохэ не шелохнулась.

— Или давай я к ней оборки пришью? — серьезно предложила Сяохуань. Она взяла в руки повязку, внимательно на нее поглядела, взяла с пола кусок синей тесьмы, повертела его в руках. — Как тебе такой цвет? Сгодится?

В следующую секунду по краям повязки уже красовались синие оборки. Дохэ медленно натянула повязку на плечо, Сяохуань приколола ее булавкой. Увидев, что получилось, сотрудницы жилкомитета загалдели, требуя объяснить, что это еще за дела.

— Вы ведь теперь знаете, что она японка? А у них в Японии нарукавные повязки по краю всегда оборками украшают.

— Отпарывай!

— Вот еще.

— Чжу Сяохуань, это диверсия и саботаж!

— Который из документов ЦК и новейших указаний председателя Мао запрещает оборки на нарукавных повязках? Сначала отыщите, а потом говорите про диверсию и саботаж.

— Да на что это похоже?!

— Не нравится? Ничего, как-нибудь привыкнете!

На другой день кадровые работницы объявили, что с этой минуты Чжунэй Дохэ обязана убирать в кабинетах, на лестницах и в туалете жилкомитета, за день уборку нужно проводить трижды. Если в туалете найдут хоть одну муху, хоть одного опарыша, наказание Дохэ будет ужесточено.

— Ты уж убирай, раз велят. — Сяохуань подняла сощуренные глаза от швейной машинки. — Считай, что ты скотница, им каждый день приходится за свиньями дерьмо выгребать.

Куда бы ни пошла Дохэ, Черныш всюду следовал за ней, поэтому Сяохуань не боялась, что сестренку обидят, не беспокоилась, что у нее снова появятся мысли о самоубийстве: Черныш тут же доложит. Только одно не давало покоя: Дохэ выполняла свою работу честно, никогда не отлынивала и мыла туалет жилкомитета так же чисто, как у себя дома. Сяохуань даже бегала наверх, учила Дохэ правильно филонить: смотри сквозь узорчатую стену в туалете, как пойдет кто-нибудь из комитетских, тогда и берись за метлу.

Наставляла: водопроводная вода в жилкомитете все равно бесплатная, лей ее на пол побольше, тогда и мести не придется. А в конце дня Сяохуань напоминала Дохэ, чтобы та набрала в жилкомитете ведро воды из-под крана и отнесла домой — будет экономия. Скоро Сяохуань поставила у швейной машинки пару складных стульев и складной стол, на стол водрузила чайник с чаем из прокаленных семян, словно приманку для «социально вредных элементов», которых так презирали сотрудницы жилкомитета. Элементы толпились у лотка, смеясь и болтая. Дела у мастерской Сяохуань на глазах шли в гору.

— Как вам чаек? — спрашивала она у своих низкопробных приятелей.

— Вкусный! — дружно хвалили приятели.

— Японский!

— Правда? То-то и оно!

Тогда Сяохуань подзывала Дохэ и говорила, что сестренка и японские угощения умеет готовить. Вот только красная фасоль и клейкий рис дома закончились. На другой день вихрастые афэи принесли ей и фасоль, и рис. По заказу Сяохуань Дохэ приготовила колобки, а когда дома все наелись, Сяохуань унесла остатки в мастерскую и пригласила афэев на угощение. Тронутые теплым японским приемом, вихрастые стали носить Сяохуань все съедобное, что плохо лежало. Было им лет по семнадцать-восемнадцать, самый возраст, чтобы восхищаться тетушкой Сяохуань, такой приятной, умелой и до краев полной проказ. Заодно афэи и с Дохэ были ласковы: «Тетушка, разве можно вам таким грязным делом заниматься, туалеты мыть? Ведь вы наш зарубежный друг! Не трудитесь, мы сами все отмоем!» Вихрастые афэи — и парни, и девушки — трижды вдень мыли комитетский туалет, с самым непотребным видом мурлыкая революционные песни. Сотрудницы жилкомитета запретили им помогать Дохэ: враг должен искупить свою вину грязной работой, но афэи, попыхивая сигаретами, процедили: «И как вы нам помешаете?» Одна из сотрудниц пригрозила, что отправит Дохэ в отделение, на это афэи ответили:

— Отправляй и не беспокойся: всегда найдется умелец, чтобы колеса твоему велосипеду продырявить! А окна в квартире придется раз в два дня менять, а то и чаще! И думаешь, мы не знаем, в какой школе твой сын учится?

Тогда женщина крикнула, что сдаст в отделение всю их шайку, но какой-то рослый афэй ответил:

— Глядите, я когда ее снасилую, она еще встанет и спасибо скажет, мол, до скорой встречи!

От его гадких слов людей едва не стошнило, кто-то хохотал, кто-то, смеясь, бранился.

Тацуру, хоть поняла не все, тоже рассмеялась. Она с удивлением заметила, что смеется всем телом, изнутри наружу. Разве могла она представить несколько месяцев назад, сидя на камне у озера, что будет еще вот так хохотать, задрав голову вверх, хохотать, пустив все на самотек, — день прожили, и ладно.

Публичный суд и правда чуть было не отправил Тацуру в мир иной, на встречу с односельчанами из Сиронами. В тот день они шли с Чернышом по улице, и люди кругом ликовали от готовящегося убийства. Торжество напитало воздух, словно электрический ток, и тело Тацуру немело от его ударов. Из репродукторов кто-то неутомимо зачитывал имена приговоренных к высшей мере, и они застывали в холодном и влажном зимнем воздухе Цзяннаня, не в силах рассеяться.

Имя Чжан Цзяня тоже застыло, осев на темени Тацуру, на ее ушах.

Она подошла к входу в бомбоубежище и велела Чернышу ждать у двери. Черныш понял — стоило легонько надавить ему на круп, и он соображал, что нужно сесть. Если хозяйка велит сесть, значит, хочет, чтобы он ждал. Перед тем как зайти в магазинчик за табаком или солью, в лавку за рисом и вермишелью, Тацуру хлопала его по спине, и Черныш тут же усаживался у дверей. Бросив пса у входа в бомбоубежище, она пришла к тому озеру на склоне горы. Еще не стемнело, серые облака ровно расстилались до самого окоема, а сквозь них просвечивало невозможно белое солнце.

Она часто приходила сюда с Чернышом, сидела в тишине или беседовала с ним на языке, которому когда-то научила детей. Дети выросли и мало-помалу забросили это диковатое молочное наречие, теперь один Черныш его понимал. Тацуру говорила, говорила, и скоро ей начинало казаться, что она беседует с Ятоу, Дахаем и Эрхаем.

Этот черный пес соединил собой трех человек: ее, Эрхая и Сяо Пэна. Сяо Пэн купил тогда Черныша, чтобы порадовать младшего — до чего же он заботился о настроении Эрхая! Сяо Пэн знал, что, если развеселит мальчика, Тацуру лишний раз ему улыбнется. Он никогда бы не догадался, что теперь с Чернышом Тацуру беседует чаще всего. Она видела, что пес изводится от тревоги: чувствуя решимость хозяйки свести счеты с жизнью, он целыми днями не выпускал ее из виду. У человеческого отчаяния есть свой запах, точно есть, иначе разве смог бы Черныш его учуять, разве стал бы всюду неотступно следовать за Тацуру?

Она сидела на валуне, глядя в чистую, насквозь прозрачную воду. Какие острые камни — выбирай любой!

Каждый может сослужить утопленнице хорошую службу, избавить ее от предсмертных мучений.

Это озеро напоминало Тацуру деревню Сиронами, потому она и выбрала смерть в воде, отвергнув и петлю, и рельсы. В Сиронами было похожее озеро на месте котлована, вырытого для строительства железной дороги. Прыгнешь в это озеро, а окажешься в том.

Жаль, что в пору свиданий с Чжан Цзянем стройка бомбоубежища еще не началась и этого озера не было, ведь здесь так чисто, так тихо. Все-таки ей никогда не забыть те дни — приметив красивое место, она невольно думала о Чжан Цзяне. Думала, что однажды приведет его сюда. Тацуру даже снился питомник, в который возил ее Сяо Пэн, во сне она была там с Чжан Цзянем.

Сидела на камне, пока не продрогла до костей. Решила, что сейчас же положит своей жизни конец. Убить себя — дело несложное, в ту минуту народ и семья Тацуру придавали ей храбрости и сил.

Она встала и поняла, что не помнит, какое сегодня число. Подумала: разве можно умирать, когда даже дня своей смерти не знаешь? Как же Чжан Цзянь разыщет ее на том свете? Загробный мир наверняка больше людского, без даты смерти человека там ни за что не найти, все равно как здесь без даты рождения.

Стоя на камне, она наконец вспомнила голос, гремевший из репродукторов: сегодня воскресенье. Хорошо, Тацуру умрет в одно из воскресений начала 1970 года. Значит, с тех пор как она перестала разговаривать с Чжан Цзянем, прошло уже больше двух лет? Больше двух лет. Все потому, что она шла в гору с тяжелой сумкой, а он ее не заметил, и еще потому, что дома он стоял на балконе рядом с Сяохуань. Теперь она уйдет, так с ним и не помирившись? Можно ли помириться в загробном мире? Едва ли.

Тацуру поспешно спустилась с каменной насыпи. Как страшно — она едва не ушла, оставшись на него в обиде. Нужно увидеться с Чжан Цзянем и помириться. Наверное, только Сяо Пэн и способен устроить им встречу, у него должно быть много важных связей, он договорится о свидании, а после Тацуру доведет до конца то, что начала сегодня, нарушит буддийскую заповедь и лишит себя жизни. Она была уверена, что не дрогнет в последнюю минуту, сейчас в ее душе не было и намека на смятение, ведь она собиралась отправиться следом за родителями и семьей.

С берега озера Тацуру пошла на завод. Отыскала общежитие Сяо Пэна, дверь в его комнату была заперта. Прождала несколько часов, но вместо Сяо Пэна к двери подошла молодая супружеская пара. Они сказали, что председатель Пэн давно уже переехал в квартиру прежнего директора завода, но где эта квартира находится, они не знают.

Тогда она пошла в управление, разыскала «Кабинет председателя ревкома». Все двери в управлении оказались заперты: во-первых, воскресенье, во-вторых, люди ушли смотреть, как приговоренных к высшей мере возят по городу. Она спустилась вниз, в гостиницу при заводе, попросила там ручку и бумагу. Написала записку: «Завтра встречусь с тобой. Дохэ».

Вернулась домой, скоро пришли Сяохуань с Эрхаем и Чернышом. Почему-то, доев суп из рыбьей головы, который приготовила Сяохуань, Тацуру обрадовалась, что не прыгнула в озеро. Эрхай собирается ехать в Хуайбэй — как ни крути, а надо отпраздновать с сыном Новый год, проводить его и тогда уж сводить счеты с жизнью. В той ссоре Тацуру и с Сяохуань тоже крепко поругалась, если вот так уйти, она наверняка решит, что была виновата в размолвке, а Тацуру не хочет, чтобы Сяохуань до конца жизни мучила совесть.

На другой день пришла в управление, но «Кабинет председателя ревкома» по-прежнему был закрыт. Тацуру сказали, что председатель Пэн уехал на совещание в комитет провинции. Спустя месяц она пришла снова, но теперь председатель Пэн уехал на совещание в Пекин. Тацуру почуяла неладное, спустилась вниз, нашла местечко потише и скоро увидела, как председатель выходит из управления и садится в серую «Волгу». Она тут же бросилась к машине. Вид у Тацуру был свирепый, мол, посмотрим, куда ты теперь спрячешься! Врун!

— Что тебе надо?

— Говорить!

Тацуру сама открыла дверцу, твердо требуя своего, — одной ногой она уже залезла в машину председателя Пэна.

— Я очень занят, нет времени, — холодно ответил Сяо Пэн. — Поехали!

Она схватилась за спинку водительского сиденья, а ногу просунула под кресло и крепко там зацепилась. Машина тронулась и пяти метров не успела проехать, а Тацуру уже волокло по земле.

Пришлось остановиться. Тацуру так и лежала на дороге. Она знала, что стоит отцепить ногу, и машина преспокойно умчится.

Сяо Пэн боялся, что кто-нибудь заметит, как Дохэ его осаждает, и пригласил ее сесть в машину, поговорить внутри. Но это лишало ее главного козыря: люди должны видеть — «Волга» председателя Пэна едва не убила человека. Поэтому Тацуру осталась лежать на земле, держась ногой под сиденьем.

Пришлось Сяо Пэну сдаться и отвести ее к себе домой.

Тацуру зашла с ним в квартиру. Председатель Пэн так и не обзавелся семьей, и жилище его напоминало служебный кабинет: на стенах тоже висели большие портреты Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина и Мао, комната была обставлена казенной мебелью и разнообразными изданиями трудов великого вождя. Оставшись с Тацуру наедине, председатель Пэн снова превратился в Сяо Пэна, сразу заварил ей чаю, рассказал, что это сорт маофэн с горы Хуаншань.

Они сидели на казенной мебели, Сяо Пэн на диване, Тацуру — на кресле слева. Он спросил, что у нее было за дело. Тацуру сказала, что раз председатель Пэн посадил Чжан Цзяня в тюрьму, значит, председатель Пэн и должен придумать, как устроить ей с Чжан Цзянем свидание.

— Это несправедливые слова, — Сяо Пэн помрачнел. Он знал, что таким лицом нагоняет на людей страху.

Она что-то проговорила.

Пораскинув мозгами, он понял. Хочет сказать: виноват ты перед Чжан Цзянем или не виноват, тебе виднее.

— Значит, я должен был покрывать убийцу? А как же быть с погибшим Сяо Ши? Чтобы и перед ним не остаться виноватым?

Тацуру молчала. Правда страшно исказилась. Тацуру не о чем его просить, она хочет одного: повидаться с Чжан Цзянем, чтобы честь по чести проститься перед вечной разлукой. Ее слезы со стуком падали на залатанные штаны.

Председатель Пэн молчал, будто слушал стук ее слез. Вдруг он встал и подошел к окну.

— Все скучаешь по нему?

Она подняла удивленные глаза: что за странный вопрос?

Он снова сел на диван, похлопал ладонью по подушке рядом с собой:

— Иди сюда, сядь.

Неужели он собирается закончить то, что начал в питомнике? Если Сяо Пэн устроит ей встречу с Чжан Цзянем, Тацуру согласна заплатить такую цену. Все равно это тело она скоро убьет.

Она пересела на диван.

Сяо Пэн с загадочной улыбкой оглядел ее лицо.

— Много китайцев убил твой отец, а?

Она сказала, что воинская часть отца располагалась в Малайзии.

— Какая разница, все равно он враг.

Тацуру нечего было на это ответить. Он сидел совсем близко.

— Считая, что я оговорил Чжан Цзяня из ревности, ты ставишь меня на одну доску с ним, с тобой, с Сяохуань.

Тацуру подумала, что ее увлечение Сяо Пэном едва не переросло в любовь как раз потому, что он на секунду показался ей другим, похожим на благородного человека.

— Ты источаешь аромат, — он снова загадочно улыбнулся. — Чжан Цзянь его чувствовал?

Тацуру немного испугалась, по коже пробежал холодок.

— Ничего он не чувствовал! — Сяо Пэн откинулся на спинку дивана, закрыл глаза, словно желая сосредоточиться на этом аромате. — Мне было двадцать, когда я впервые пришел к вам в гости, ты поставила возле меня чашку с чаем, воротничок у тебя сзади был расстегнут, и оттуда струился аромат…

Может, у него истерика?

— Тогда я не знал, что ты японка. Я подумал: эта женщина непременно станет моей. От этого запаха я… Твою ж мать… И в тот день я заподозрил, что между вами с Чжан Цзянем что-то есть.

Его пальцы мягко перебирали волосы Тацуру.

— Сяо Ши тоже не мог почувствовать твой аромат. Куда ему? Ведь он у тебя такой… Получается, он только для меня? Чжан Цзянь его не чувствовал, и это доказывает, что он — свинья, свинье изысканные яства не по вкусу! Но ты по нему тоскуешь! — Сяо Пэн повернулся к Тацуру, нервно впился в нее взглядом. — А по мне тоскуешь? Я так любуюсь тобой, почему же ты по мне не тоскуешь? А?!

Тацуру подумала, что согласна сделать все быстро и без лишних разговоров, но если ему нужно, чтобы она вдобавок призналась, будто «тоскует», лучше сразу умереть.

А он ждал от нее этих слов, как мучимый жаждой ждет, чтоб из ржавой трубы полилась вода.

Тацуру сдвинулась в сторону, добралась до края дивана, подскочила и бросилась к двери.

— Куда, мать твою, побежала? — он швырнул в нее подвернувшейся под руку пепельницей.

Пепельница разбилась, не задев Тацуру.

— Твою ж мать, думала, я с тобой лягу? Вот еще! Я тебе не свинья!

Она лихорадочно возилась с дверной ручкой.

— Слушай, он преступник, приговоренный к высшей мере, я не знаю, где его содержат. Нужно сначала все выяснить, я тебе сообщу! — кричал он за ее спиной.

Тацуру уже выскочила в коридор, впереди был тамбур, сейчас она выйдет за дверь и окажется в безопасности. Она была готова ко всему, кроме признаний в любви от сумасшедшего. Прошло всего два года, что же превратило его в безумца? Ведь у него есть и положение, и власть. Куда пропал тот храбрый мальчишка, который командовал сражением на крыше и выгораживал для нее туалет из спецовки? Как получилось, что телом Сяо Пэна завладело чудовище, огкоторого веет мраком?

Тем временем Сяохуань поставила у жилкомитета швейный лоток, дела у нее на глазах шли в гору, потом на Тацуру надели белую повязку, и она целыми днями стала занята, все мыла да подметала. И глазом не успела моргнуть, как целый год пролетел.

Однажды она вдруг вспомнила тот вечер у озера, вспомнила свою решимость, и ей показалось, что это было во сне. Девица из компании афэев, которые вечно околачивались у мастерской Сяохуань, сказала: устроить свидание с заключенным — да это проще простого! Она в два счета выйдет на лагерного завхоза. А власти у завхоза даже больше, чем у директора завода: стоит ему перекинуться парой слов с командиром надзирателей, и дело в шляпе. Что в великих революциях хорошо — всегда найдутся нужные лазейки. Сяохуань спросила девицу, какие у нее отношения с завхозом: обычные или особые? Та, само собой, понимала, что Сяохуань имеет в виду под «особыми отношениями». Она сказала, что завхоз был бы не прочь завести с ней особые отношения — в лагере он постоянно за ней увивался: то ущипнет, то облапает. Ради тетушки Сяохуань она в два счета заведет с завхозом «особые отношения».

Спустя пару дней о свидании уже договорились. В благодарность Сяохуань сшила по заказу девицы настоящие афэйские брюки. Прежде афэи носили брючки в обтяжку, а в последние года взяли пример с военных и переоделись в штаны с длинной мотней, как в армии.

Жара стояла такая, что казалось, будто весь город скоро переплавится в сталь: выйдешь на улицу, а через двадцать минут уже тошнит и в глазах звездочки.

Сяохуань, таская с собой Дохэ, бегала за покупками собирала передачу на свидание с Чжан Цзянем. Продукты были в дефиците, а бисквиты в витринах универмага уже плесенью покрылись: талонов на пирожные было не достать, потому их и не брали. Сяохуань потратила все талоны, которые раздобыла у своих третьесортных друзей, и купила килограмм бисквитов, затянутых бледно-зеленым мхом. А больше всего она радовалась двум банкам с мясной подливкой: в подливке плавала свиная кожа, сало, сушеный тофу, соевые бобы, да и соли туда всыпали, не пожалели, так что никакая жара ей была не страшна. И с рисом будет вкусно, и с лепешками из батата, и с лапшой, и с клецками, и с жидкой кашей.

Старый жарщик воздушного риса набрал для Сяохуань кулек воздушной кукурузы. Сапожник подарил пару матерчатых туфель с заплатами. Мороженщик принес пачку зубочисток, вырезанных из палочек от эскимо.

Вечером, когда Сяохуань с Дохэ укладывали вещи в узел, дверь снаружи распахнулась, вошел Дахай. Вся голова в крови, одежда тоже промокла от крови. Ребята на улице, выискивая, над кем бы позабавиться, кричали ему снизу: «Японский ублюдок!», «Японская бабенка!» Дахай наверняка бросился в драку, вот и получил.

Дохэ кинулась к нему, взяла под локоть, спросила, что случилось. Но Дахай оттолкнул ее прочь.

Сяохуань посмотрела на старшего, заметила его побритые брови, и все стало ясно. Пару дней назад Дахай спрашивал, где лежит пинцет для свиной щетины. Она ответила, что в доме уже много лет не было свиных копыт, кто же знает, где теперь этот пинцет. Сейчас Сяохуань поняла, как он расправился со своими густыми широкими бровями: больше половины сбрил, оставив на месте бровей две неровные ниточки и порез от лезвия. Пушок над губой и волосы на висках Дахай тоже не пощадил, и его красивое лицо теперь напоминало личико какой-то бабульки. Сяохуань опустила взгляд ниже: редкие волосы на груди Дахая тоже попали под лезвие, и ноги он чисто выбрил, теперь они были почти как у барышни. Сяохуань чувствовала одновременно и жалость, и гадливость. Она представила, как Дахай стоит перед зеркалом, как скрипит зубами, глядя на красивого парня в отражении, на парня с густыми бровями и нежной белой кожей. Он впивался зубами в свои румяные губы, пока они не стали сначала белыми, потом пурпурными, в конце — рваными. Единственное зеркальце, которое было в доме, Дахай повесил на водопроводной трубе в туалете. Стоя перед этим зеркальцем, он вцеплялся в свои черные, неправдоподобно густые волосы, страстно желая одного: выдрать их из головы клочок за клочком. Но с этими японскими волосами было никак не сладить, они росли и на лице, и на ногах, и на груди. Из-за них он перестал ходить в общественную баню. Наконец Дахай решил броситься на себя с бритвой. Он кромсал и кромсал себя лезвием, и если бы мог отрезать от себя японскую половину, то вонзил бы бритву еще глубже. Да есть ли на свете еще хоть один человек, который так же себя ненавидит? Который сотворил бы с собой такое? Посмотрите, во что он себя превратил. До чего потешные брови, будто две корявые черты в иероглифе. Черты, которые стерли и решили написать заново, но стало только хуже. Хотел всех одурачить, да сам остался в дураках. И с этим бабулькиным личиком он не побоялся выйти на улицу. На месте тех ребят Сяохуань, увидав его, тоже закричала бы: «Бей!»

Дохэ принесла бинт и меркурохром. Сяохуань с трудом пересилила себя, чтобы ничего не сказать Дахаю про его брови и волосы. Промывая раны, она приговаривала:

— Пусть обзывают японским ублюдком, от их криков у тебя мясо с костей не слезет! А если до смерти забьют, что делать будем?

— Лучше умереть! — промычал Дахай.

— То-то они обрадуются.

Сяохуань бросила полотенце в красный от крови таз, про себя посчитала: на голове у Дахая целых три раны.

— У тебя же легкие больные, потерянную кровь разве просто восполнить? Сколько нужно бульона на косточке, сколько рыбьего супа? Посмотри на себя, это разве голова? Бросить немного жира в котел — и можно ее вместо фрикадельки варить!

— Тогда глянь на их головы, посмотри, что я с ними сделал!

— Если уж драться, надо было подождать, пока мы с Чернышом вернемся. Черныш не дал бы тебя так изуродовать, все шишки врагам бы достались!

Дохэ намазала раны Дахая лекарством, перевязала их бинтами, потом достала два покрытых плесенью бисквита, положила на блюдце и поднесла к кровати.

— Я не буду! — сказал Дахай.

Дохэ попыталась объяснить, что бисквиты она пропарила и плесень уже неопасна.

— Не умеешь говорить по-китайски, не смей ко мне обращаться! — крикнул Дахай.

Сяохуань с невозмутимым видом взяла метелку из куриных перьев и дважды стукнула Дахая по ноге. Потом сунула ему блюдце с бисквитами.

— Не притронусь к еде, которой касались японцы!

Сяохуань вывела Дохэ из маленькой комнаты и свирепо хлопнула дверью. Потом крикнула Чжан Те, оставшемуся внутри: «Тетя, с завтрашнего дня ты у нас будешь готовить, ага? Я даже на кухню теперь не зайду! Звереныш отказывается от еды, к которой прикасались японцы? Вот и не брал бы в рот японскую грудь, когда молоком кормился! Если б он тогда проявил героизм и оказал сопротивление Японии, не пришлось бы сейчас в его тарелку крысиный яд сыпать!»

Прежде Сяохуань хотела взять Чжан Те на свидание с отцом, но теперь поняла, что он Чжан Цзяня не призна́ет. Нынче настоящая мода пошла — отрекаться от отца и матери: при удачном раскладе это помогало найти работу или вступить в партию. Эрхай уехал в деревню, значит, Дахай мог остаться в городе^[119] и благодаря великой непочительности к родителям найти себе подходящую должность, а через успешную борьбу с японскими захватчиками в лице собственной тетушки вступить в партию и сделать карьеру. Сяохуань смотрела на плотно закрытую дверь, и на сердце опускался мрак, которого она никогда прежде не знала.

На другой день они с Дохэ встали затемно и пришли на автовокзал. Когда сели в автобус, только начинало светать. Дохэ смотрела в окно — под солнечными лучами вода в заливных полях походила на осколки разбитого зеркала. Сяохуань знала, что Дохэ еще печалится из-за Дахая.

— Ткань у штанов хорошая, — она вытащила из узла штанину новых брюк. — Года три прослужат, а то и все пять, даже на черной работе. Ты пощупай, такая ткань называется «дакроновый хаки», даже прочнее парусины.

Сяохуань с довольным видом ворошила вещи в узле. Начав собирать для Чжан Цзяня передачу, она каждый день перекладывала куртки, штаны и башмаки, которые успела раздобыть, щупала и любовалась. И Дохэ тоже должна была пощупать и полюбоваться вместе с ней. Сяохуань была в приподнятом настроении и часто говорила, что вещи Чжан Цзяню «года три прослужат, а то и все пять», и только сказав, задумывалась, что, может быть, у Чжан Цзяня и нет в запасе этих трех лет. На такие мысли она отвечала себе: пусть даже и нет, а я все равно должна приготовить ему одежды на три года, а то и на пять. В наше время все быстро меняется, одна императорская династия в несколько месяцев укладывается, вот и на заводе снова повесили дацзыбао^[120] про председателя Пэна! В дацзыбао говорилось, что он — «белый кирпич», аполитичный руководитель, а на троне председателя должен восседать «красный кирпич», руководитель с политической сознательностью.

До исправительно-трудового госхоза оставалась одна остановка. Сяохуань вдруг заорала:

— Тормози, стой!

Водитель невольно ударил по тормозам, лоточники, которые везли на продажу дыни, утиные и куриные яйца, заголосили:

— Яйца, мои яйца!

— Что разоралась?! — злобно крикнула кондукторша.

— Остановку проехали! — ответила Сяохуань.

— Где вам выходить?

Сяохуань назвала вторую остановку на маршруте. По ее билету можно было проехать как раз две станции. А они одолели уже двенадцать. Билеты кондукторша проверяла на выходе, чтобы не бродить по салону туда-сюда, перешагивая через дыни да корзины с яйцами.

— А уши вам на что? Вы что, оглохли, когда я остановки объявляла? — кондукторше было двадцать с небольшим, а тон такой, будто бабушка внука отчитывает.

— Мы вашенское наречие не понимаем! Титьку уже давно не сосешь, а людскому языку никак не выучишься? — Сяохуань поднялась со своего места: сразу видно, этой дунбэйской сестрице ни позор не страшен, ни даже смерть в драке. Город процентов на семьдесят состоял из дунбэйцев, и южане боялись открыто против них выступать. — Я же сказала: тормози!

— Все равно я только на остановке смогу вас высадить, — отозвался водитель.

Конечно, на остановке, подумала Сяохуань, иначе нам по солнцу еще вон сколько идти.

— Ваш автобус обратно поедет? — спросила Сяохуань.

— Ну а как же, — ответила кондукторша.

— Тогда вы должны нас с сестричкой назад отвести.

— На следующей неделе и отвезем. Ждите, если дождетесь, — бросила кондукторша.

— Тогда вы должны вернуть нам деньги за два билета!

— Тогда пойдемте со мной в управление.

Пока они лениво переругивались, автобус подъехал к остановке. Сяохуань потянула Дохэ вниз, крепко сжав ее руку в своей ладони. Когда автобус исчез в клубящейся пылью дали, она сказала со смешком:

— Два юаня сэкономили. Вон как далеко уехали всего за пару цзяо!

В лагере не было специального помещения для свиданий. Сяохуань и Дохэ привели в столовую для заключенных, все помещение было уставлено низенькими лавками, и стояли они так, словно здесь будут слушать какой-то доклад. Сяохуань подвела Дохэ к первому ряду и села. Скоро вошел очкарик с полным ртом бунтующих зубов, представился, сказал, что его фамилия Чжао. Вспомнив, что у завхоза, про которого говорила девица из афэев, фамилия Чжао, Сяохуань мигом вынула из узла блок сигарет «Цяньмэнь». Завхоз Чжао спросил, как Сяо Тан поживает на воле, Сяохуань принялась расхваливать Сяо Тан, словно сокровище, даже пригласила завхоза, как будет время, с ней повидаться — Сяохуань угощает: попробуете японскую еду, выпьете японского чая.

Поначалу завхоз держался настороже, но Сяохуань говорила с ним, как со старым другом, и скоро он разомлел, сказал, что здесь разговаривать неудобно, он может шепнуть охранникам, чтобы отвели заключенного на свидание в его кабинет. Сяохуань быстро ответила:

— Удобно-удобно! Мы с ним столько лет женаты, все неудобные слова давно друг другу сказали!

Завхоз Чжао никогда не видел, чтобы на свидание с заключенными приходили такие веселушки. Он забыл про свое положение и громко расхохотался, обнажив два ряда тех самых бунтующих зубов.

У Сяохуань был свой расчет. Завхоз Чжао — человек, способный оказать ей большую помощь, и мелкие услуги от него принимать никак нельзя. Если уж быть у Чжао в долгу, то в долгу неоплатном.

Когда завхоз ушел, два вооруженных конвоира ввели в столовую Чжан Цзяня. Он зашел с улицы, с яркого солнца, и замер у порога — видно, не сразу разглядел, кто ждет его внутри.

— Эрхай, вот и мы, пришли повидаться! — горло у Сяохуань перехватило, и она с трудом выдавила из себя что-то похожее на радостный возглас. А Дохэ все стояла у своей лавки, будто не смея признать, что этот худой черный человек с длинными седыми волосами и есть Чжан Цзянь.

— Дохэ! — обернулась к ней Сяохуань. — Погляди, какой он здоровяк!

Дохэ сделала шаг вперед и вдруг согнулась перед Чжан Цзянем в поклоне. По ее лицу было видно, что она только начинает его узнавать.

Конвоиры велели женщинам сесть на скамейку в первом ряду, а Чжан Цзяня отвели в конец зала. Да разве так можно? Ничего ведь не услышим! Услышите! Когда здесь зачитывают документы, арестантам на том конце все слыхать! Но мы ведь не документы зачитываем! Документы или не документы, все равно будете сидеть здесь! Слышно вам или не слышно, а время уже пошло! На свидание отводится один час, через час в столовой будут накрывать обед, а после обеда — зачитывать документы!

Сяохуань и Дохэ смотрели на Чжан Цзяня, отделенного от них бесконечными рядами скамеек. Маленькие окна столовой были под самым потолком, поэтому в зале стоял полумрак, словно еще не рассвело, и силуэт Чжан Цзяня казался тусклым и расплывчатым.

И конвоиры, и длинные ряды скамеек вынуждали Сяохуань говорить только то, о чем и говорить не стоило: «Дома все хорошо»; «Эрхай часто пишет»; «И Ятоу часто пишет»; «Все у нас хорошо».

Чжан Цзянь слушал, иногда мычал в ответ, иногда фыркал — смеялся. Он был по-прежнему немногословен, но Сяохуань чувствовала перемену, теперь он молчал по-стариковски, без умолку брюзжа про себя.

— На заводе повесили дацзыбао про Сяо Пэна, хотят согнать его с места, говорят, он «белый кирпич».

— М-м.

— Вот снимут его, и все будет хорошо.

Чжан Цзянь молчал. Но за его стариковским молчанием Сяохуань слышала брюзгливую болтовню: хорошо так хорошо, ничего не скажешь! Да бывает ли в наше время, чтобы стоящий человек в начальники выбился? Ты, баба, только зря разгалделась! Чего ж тут хорошего?!

Сяохуань подумала: ведь он меня младше на три года, а уже брюзга. Так без умолку ворчат только разуверившиеся во всем люди, которым и жить давным-давно надоело.

— Ты слышишь? Подлеца Сяо Пэна отправят в отставку, и все обязательно наладится! — кричала Сяохуань. Конвоиры недоуменно переглянулись, но ей было все равно: она должна вернуть Чжан Цзяню любовь к жизни.

Он фыркнул в ответ. Слышит, но не верит: дескать, как оно наладится?

Казалось, Дохэ все не может узнать человека на том конце зала. Сяохуань подумала, что в ее памяти Чжан Цзянь остался даже не таким, каким был до ареста, там он еще моложе — ведет ее в рошу, прыгает через школьную ограду, лежит на декорациях за клубной сценой. А нынешний Чжан Цзянь, пожалуй, одной Сяохуань и не противен.

Она медленно встала, треща суставами.

— Эрхай, еду и одежду не береги, мы еще привезем, ага?

Она спросила у конвоира, где здесь туалет, и вышла на беспощадное июльское солнце. Оставила Чжан Цзяню и Дохэ немного времени, чтобы побыли вдвоем. Сяохуань проклинала свою горькую судьбу: свела ее с двумя горемыками, у которых судьба еще горше. Никому они не нужны, никто их не любит, кто о них позаботится, если не Сяохуань? Как же ее угораздило повстречать эти два несчастья?

Обратной дорогой Дохэ и Сяохуань смотрели каждая в свое окошко. Спустя пять или шесть остановок Сяохуань спросила Дохэ, сказал ли ей что-нибудь Чжан Цзянь. Ничего не сказал.

По тому, какой тихой была Дохэ, Сяохуань видела, что поступила мудро. Правильно сделала, что оставила их вдвоем. Часть жизни Чжан Цзяня принадлежала Дохэ, и ее Чжан Цзянь мог ожить, только когда Сяохуань не было рядом.

Дома оказались уже поздней ночью. За весь день они съели только пару сухих пампушек. Дохэ сразу ушла на кухню, поставила вариться лапшу. Она казалась очень тихой, свидание ее успокоило. Наверняка они о чем-то поговорили. Что могли сказать друг другу двое никому не нужных, никем не любимых людей, отчего Дохэ сделалась так тиха?

Оставив Чжан Цзяня и Тацуру, Сяохуань вышла на улицу, под свирепое июльское солнце. Надрывно кричали цикады. Тацуру и Чжан Цзяня разделяли десятки рядов со скамьями и один конвоир. На своем языке, едва понятном незнакомцу, она проговорила несколько слов. Чтобы заглушить крик цикад, ей тоже приходилось кричать. Она попросила его каждый вечер ровно в девять думать о ней, а она будет думать о нем. В эту минуту Чжан Цзянь и Тацуру сосредоточатся, представляя другого, глядя на него в своем сердце, и так каждый вечер ровно в девять они будут встречаться.

Его прикрытые верблюжьи глаза распахнулись и ненадолго замерли на ее лице. Она увидела, что он понял. Еще он понял, что она раскаивается за ту безобразную сцену, которую устроила два с лишним года назад: если бы знала тогда, что всю оставшуюся жизнь их будет разделять тюремная решетка, то была бы с ним ласкова, ценила бы каждый день, каждый час. Тацуру отказывалась от всех обвинений, которые на него возложила.

— Эрхэ… — она смотрела в пол.

Он тоже глядел в пол. Они часто так рассматривали друг на друга: смотрели на пол, в пустоту или куда-то внутрь себя, а видели другого. Так повелось у них с самого начала. Глянут мельком, отведут глаза и увеличивают образ, который успели ухватить, внимательно рассматривают его, снова и снова.

Впервые она увидела его, сидя в белом холщовом мешке. Из мешка казалось, что все вокруг затянуто плотным белым туманом. Тацуру лежала на помосте, а он вышел к ней из этого тумана. Она съежилась в мешке, взглянула на него и тут же закрыла глаза, хорошенько запомнила все, что увидела, и раз за разом прокручивала в памяти. Высокий — это точно, но движения у высоких обычно неуклюжие, а у этого нет, и лицо такое ладное. Он взял мешок на руки, ее грудь прижалась к его груди. Он нес ее на руках, прокладывая путь сквозь ряды грязных ног, и она вдруг перестала бояться и этих ног, и гогота их хозяев. Потом он занес ее во двор. Сквозь белую дымку она разглядела очень хороший двор. И дом тоже хороший. Хорошая семья. Зашли в дом, и из снежного дня она будто перенеслась в лето. Дом гудел от тепла, и скоро Тацуру провалилась в сон. Когда очнулась, кто-то развязывал узел на мешке, прямо у нее над головой.

Мешок съехал вниз, и Тацуру увидела его — мельком, одним глазком. И потом медленно рассматривала образ, который успела ухватить: он не урод. Нет, не так: он очень хорош собой. Красив мужественной красотой. И глаза с прикрытыми веками чудо как хороши. Устыдился своей мягкости и доброты, вот и опустил веки. Потом… Он снова взял ее на руки и отнес на кан…

Она часто вспоминала начало их знакомства. Иногда сомневалась: вдруг память ее подводит? Но это была их самая первая встреча. Разве могла она запомнить что-то не так? Ведь прошло всего двадцать лет! Спустя пятьдесят, шестьдесят лет Тацуру все равно не забыла бы этот день.

Теперь он был заключенным, а она — родственницей, допущенной до свидания. В ответ на ее приглашение он кивнул. А конвоир услышал: каждый вечер в девять думай о Дохэ, Дохэ тоже будет думать о тебе. Так ты и Дохэ — увидитесь.

С того дня каждый вечер ровно в девять Тацуру сосредоточенно думала о нем, чувствовала, как он является на свидание точно вовремя, усталый, словно верблюд, и глаза Чжан Цзяня, равнодушные к людям, забравшим его в рабство, оказывались прямо перед ее лицом. Очутись Тацуру в другом мире, он все равно не опоздал бы на свидание.

Однажды Тацуру вспомнила про мысль о самоубийстве, которая прежде неотступно ее преследовала, и удивилась: куда она вдруг пропала? Сяохуань все так же день за днем вздыхала: «Как-нибудь сойдет», смеялась: «Как-нибудь сгодится», обижалась: «Уж как-нибудь сойдет!» — и дни катились дальше, увлекая за собой и Тацуру, и саму Сяохуань. По правилам Тацуру, если работу нельзя сделать без сучка и задоринки, за нее не стоит и браться, а Сяохуань здесь подлатает, тут поправит, один глаз прищурит, другим посмотрит, и любое дело у нее худо-бедно, а клеится. Жизнь несладкая, но можно как-нибудь прожить, не хуже других. Так в один миг прокатился целый месяц, а за ним и лето миновало. Еще миг, и настала осень. Оказывается, вовсе оно не скверное, это «как-нибудь», а даже удобное, если привыкнуть. Тацуру стояла среди ранней осени 1976 года, изумляясь: «как-нибудь» незаметно погасило в ней последние искры мыслей о самоубийстве.

Она тоже выучилась находить причины, чтобы жить дальше, такие же смешные, как у Сяохуань: «Мне нельзя умирать, если я умру, кто будет вам лепить пельмени с баклажановой начинкой? Кто вам вермишель из гороховой муки приготовит?», «Я жить должна, если умру, где еще попробую такую вкусную дыню?» А у Тацуру была своя причина: ей нужно спешить на встречу, ведь каждый вечер ровно в девять у нее свидание с Чжан Цзянем, нельзя, чтобы он пришел и не застал ее на месте.

В октябре по всему городу колесили агитмашины сталеплавильного завода, воздух сотрясал звон гонгов и бой барабанов, все репродукторы в округе гремели, празднуя назначение нового председателя ревкома. Прежнего председателя Пэна согнали с места и объявили врагом. Сяохуань в своей мастерской шутила: «Нового врага сыскали и с гонгами да барабанами празднуют!»

Старые счета нового врага надо заново пересчитать. И старых врагов нового врага — заново пересудить. Скоро суд пересмотрел дело Чжан Цзяня и заменил смертную казнь двадцатью годами заключения.

Сяохуань говорила Дохэ: «Надо вытащить оттуда Чжан Цзяня, пока этот новый председатель не превратился в нового врага. Как знать, вдруг его тоже сгонят с поста и все опять с ног на голову перевернется?»

Завхоз Чжао называл ее теперь «сестрицей», а она его «братцем». Поначалу завхоз только принимал подношения Сяохуань, но мало-помалу и сам стал носить ей подарки. Как и низкопробные друзья Сяохуань, завхоз чувствовал в ней какую-то невыразимую силу и только рад был услужить сестрице, почитая за счастье оказаться полезным. Каждый раз вместе с завхозом в их дом попадали продукты из столовой лагерного руководства: ароматное кунжутное масло, копченые колбаски, стеклянная лапша с опятами и древесными грибами. Чжао давным-давно позабыл, что завязал дружбу с Сяохуань только ради того, чтобы подобраться к Сяо Тан. Увидав, как люди толпятся у швейной машинки и носятся наперегонки, пытаясь удружить Сяохуань, он вознегодовал: «Шваль, а туда же — ухаживать за сестрицей! Притащил кулек с редиской в соевом соусе и думает, что может целый день возле нее толочься!»

Поскреби у завхоза Чжао под ногтями, и то больше жирка найдешь, чем у всех этих людишек есть за душой. Он устроил Чжан Те в народную школу^[121] учителем физкультуры, и «антияпонская база», организованная дома старшим сыном, была ликвидирована: теперь Дахай переехал в общежитие.

Сяохуань пока не заводила разговор о том, чтобы завхоз через свои связи добился пересмотра дела Чжан Цзяня. Дожидалась удобного случая. Случаи она использовать прекрасно умела и хорошо чувствовала, когда, что и как сказать. О деле Сяохуань собиралась заговорить после Нового года, к тому времени и габардиновая суньятсеновка, которую она шила для завхоза, должна быть готова.

На малый Новый год домой вернулся младший, Чжан Ган. Сяохуань с Дохэ даже не ожидали, что он так вытянется и поздоровеет. Зашел в квартиру, выпил чая и побежал обратно на улицу. Сяохуань спросила, куда это он отправился, а Эрхай словно воды в рот набрал, только его и видели. Дохэ и Сяохуань вышли на террасу, глянули с балкона: внизу лежала здоровенная скатка с матрасом, одеялом и постелью. Когда Чжан Ган принес ее наверх, Сяохуань поинтересовалась: «И зачем приданое притащил? После Нового года все равно обратно ехать!» Эрхай ничего не ответил, только рассмеялся сквозь зубы, глядя на скачущего вокруг Черныша.

Он занес одеяло с матрасом на балкон, Черныш запрыгнул передними лапами хозяину на грудь, от радости пасть у пса растянулась от уха до уха. Чжан Ган перекинул одеяло через балкон и потряс им так, что оно звонко захлопало. Теперь лапы Черныша упирались ему в спину.

— Ну, рассиропился… Я уже никуда не уеду!

Только тут, благодаря Чернышу, Сяохуань и Дохэ наконец выведали, что на уме у Чжан Гана. Если останется в городе, у него одна дорога: стать хулиганом и слоняться всюду без дела, как те афэи, что целыми днями торчат у ее лотка. Поступая наперекор школе, жилкомитету, семье, афэи упорно отказывались ехать в деревню; сначала общество объявило их хулиганами, а там они и вправду охулиганились — что еще оставалось. Глядя на руки Чжан Гана, покрытые ознобышами, на его опухшие красные пальцы, яркие, словно агаты, Сяохуань подумала: хулиганом так хулиганом, не беда.

В канун Нового года старший, Чжан Те, тоже вернулся домой, уселся за стол, выбросил рис, который положила Дохэ, обратно в котел, взял чистую чашку, наполнил рисом и сел на место. Все сделали вид, что ничего не заметили. Эрхай сказал Дохэ, что познакомился с настоящим самородком, старым мастером эрху. В Хуайбэе Эрхай целый год учился у этого старика играть на цине^[122].

Сяохуань поняла, что младший хочет отмежеваться от Дахая, мол, ты тетю ни во что не ставишь, а я назло буду с ней ласков! Подумала: ну все, закончились наши мирные деньки. Перед новогодним ужином братья еще перекинулись друг с другом парой слов, а теперь снова пошли «противоречия между нами и нашими врагами»^[123]. Проблема всплыла, когда пришло время укладываться спать: Дахай постелил себе в коридоре и объявил, что никому не разрешает ночью ходить через его спальню в туалет.

Домочадцы пропустили эти слова мимо ушей.

— Кавардак похуже, чем во времена Маньчжоу-го! — смеялась Сяохуань. — Тут тебе и японские части, и марионеточные войска, и объединенная антияпонская армия!

На другое утро Сяохуань проснулась позже всех и увидела, что оба брата куда-то ушли. Днем они по очереди вернулись, один глаз у Чжан Те был подбит. Он и раньше-то Чжан Гану был не соперник, а теперь Эрхай еще поздоровел, бей он в полную силу, Чжан Те мог бы и жизни лишиться.

Дахай перегородил двуспальную кровать в маленькой комнате занавеской, теперь внутри была его вотчина, а снаружи — территория Чжан Гана. Он объявил, что больше не вернется в школу работать учителем физкультуры: во-первых, Чжан Ган ест дома дармовой рис, а он чем хуже? Во-вторых, восемнадцать юаней, которые зарабатывает учитель физкультуры, не стоят того, чтобы целыми днями слушать, как ученики обзывают его японским ублюдком.

Чтобы прокормить семью, Сяохуань приходилось днями и ночами сидеть за швейной машинкой. К счастью, люди устали носить желтую военную форму и вспомнили про другие цвета: синий, серый, бежевый и белый. Девушки приносили в ее мастерскую сиреневый и голубой ситец, заказывали весенние платья. Жаль только, что выбор тканей в универмаге был невелик, одна девица посмелее первой надела розовую блузку в белый горох, так после этого десяток девушек купили точно такую же ткань и принесли в мастерскую, чтобы Сяохуань сшила им точно такие же блузки в белый горох. Дорогу рядом с ее лотком переходили сотни, тысячи девушек, но за день Сяохуань насчитала всего десяток цветов в их одежде.

И афэи теперь перестали быть афэями. Родители у них вышли на пенсию, уступили детям рабочие места, и афэи отправились на службу. Они состригли свои коки и длинные виски, сбрили усы, сняли кофты на молнии, штаны в обтяжку и шаровары, переоделись в белые парусиновые жакеты, а в руки взяли алюминиевые судочки для еды, доставшиеся по наследству от родителей. Оказывается, не написано им на роду быть похабниками и хулиганами. Никто из афэев не забыл тетушку Сяохуань, после работы они проходили мимо ее лотка, останавливались выпить японского чая, показать ей последние фасоны. Рассказать про моду в Нанкине и Шанхае: в каком месте на юбках пришивают оборки, какие вышивки теперь в ходу.

Иногда приносили в мастерскую местные или международные новости, тут же их и обсуждали.

— Какуэй Танака^[124] каждый день заучивает страницу иероглифов из словаря!

— «Добрососедство Китая и Японии» — это что за штука? Это ведь дипотношения?

— Тетушка Дохэ, теперь у Японии с Китаем добрососедские отношения, когда же вы поедете с визитом в Японию?

Дохэ широко им улыбалась.

Как-то в октябре Дахай прибежал в мастерскую просить у Сяохуань денег. В девятнадцать лет у человека уйма расходов: на еду, на питье, на курево, на развлечения. В тот день Дахаю нужны были деньги, чтобы заменить шину. Велосипед Чжан Цзяня достался младшему сыну, а Дахай купил себе шоссейную модель и часто уезжал на дальние прогулки. Сяохуань вытащила из кармана бумажки по два и пять цзяо. Дохэ достала один юань, который собиралась потратить на нитки, и отдала Чжан Те.

— Положи, — велела Сяохуань. — Ты же не прикасаешься к тому, что трогали японцы?

Чжан те швырнул юань на землю.

— А теперь подними, — приказала Сяохуань.

Чжан Те, словно непоколебимый герой, стоял на месте, выпрямив спину.

— Подними и верни тете!

— Размечталась!

— Ладно, дома с тебя шкуру спущу, — сказав так, Сяохуань взяла сложенную в стопку мелочь и вышла из-за машинки. — На, держи.

Шагнув к матери, Чжан Те запоздало сообразил, что попался. Сяохуань одной рукой схватила его за шиворот, а другой потянулась назад и взяла со швейного стола деревянную линейку.

— Подберешь или нет?!

Чжан Те заморгал.

Вокруг лотка уже толпились зрители, и пять сотрудниц жилкомитета тоже высыпали на балкон посмотреть на представление.

Тут кто-то крикнул с неместным акцентом:

— Пропустите! Расступитесь!

Люди неохотно расступились, впустив в кольцо начальственного вида человека лет тридцати. Задрав голову, он крикнул женщинам на балконе:

— Я из комиссариата внутренних дел провинции! Где здесь жилкомитет?

Кадровые работницы заорали:

— Чжу Сяохуань! Дома сына своего бей! Какое ужасное мнение составит о нас товарищ из руководства провинции!

Сяохуань тащила Чжан Те к лежавшему на земле юаню.

— Подбирай!

Товарищ из комиссариата молнией пронесся по сцене, на которой «Саньнян воспитывала сына»^[125], и поднялся наверх.

Чжан Те нужны были и деньги из кармана Сяохуань, и тот юань под ногами, поэтому, понукаемый дрожащей линейкой, он нагнулся к земле. Налившееся кровью лицо было исполнено боли от потери национального достоинства. Когда Дахай коснулся пальцами юаня, кто-то в толпе прыснул, и он отдернул руку, но линейка уперлась парню в затылок, не давая двинуться ни вперед, ни назад. Теперь зрители расхохотались во весь голос.

Чжан Те внимательно пересчитал деньги:

— Еще двух юаней не хватает!

— Уж извини, это все, что мама с тетей нынче заработали! — машинка Сяохуань весело застрекотала.

— Тогда что мне сменять на новую шину? — не отставал Чжан Те.

Тут сотрудница жилкомитета высунула голову из окна и закричала:

— Чжунэй Дохэ! Зайди к нам на минуточку!

— Чего надо? — крикнула в ответ Сяохуань. — Кабинет вам уже подмели!

— Товарищ из комиссариата внутренних дел хочет с ней побеседовать, — ответила женщина.

Сяохуань ее вежливый тон показался очень подозрительным.

— Она не пойдет. Если начальник из комиссариата внутренних дел желает ей что-то сказать, пусть спустится вниз. И называйте ее не Чжунэй Дохэ, а Чжу Дохэ. У нее есть сестра по имени Чжу Сяохуань, и если кто собрался отдавать Чжу Дохэ на продажу, сестре тоже доля причитается!

Скоро все пять сотрудниц жилкомитета высыпали на балкон, уговаривая Чжунэй Дохэ подняться наверх: новости у них хорошие.

Сяохуань лень было им отвечать. Она сосредоточенно давила ногой на педаль машинки, жестом велев Дохэ спокойно сидеть и пришивать пуговицы. Сяохуань сама со всем разберется.

Наконец товарищ из комиссариата спустился вниз — и с ним пять сотрудниц жилкомитета. Сяохуань с Дохэ молча смотрели на эту процессию.

Сотрудницы криками разогнали толпу у швейного лотка, точно стаю куриц. Чжан Те хотел было уйти, но одна из женщин велела ему остаться.

Товарищ достал письмо, написанное японскими иероглифами. Вложил его в руки Дохэ и сказал Сяохуань:

— С делом Чжунэй Дохэ мы хорошо знакомы, это письмо пришло нам из провинции Хэйлунцян.

Сяохуань смотрела, как иссиня-черные глаза Дохэ пережевывают и глотают иероглифы из письма, один за другим.

Товарищ снова обратился к Сяохуань:

— Среди лиц, сопровождавших премьер-министра Танаку во время его визита, была одна медсестра, ее зовут Куми, а вот фамилию я забыл. Эта Куми все время пыталась навести справки про Чжунэй Дохэ. Конечно же, ничего она не узнала. Перед возвращением в Японию медсестра написала два письма, одно нашему правительству, в нем она рассказала, как Чжунэй Дохэ однажды ее спасла, а второе — это.

Сяохуань была хорошо знакома с трехлетней девочкой по имени Куми. В трагичной истории, которую рассказывала Дохэ, Куми была одной из главных героинь. Сяохуань взглянула на Дохэ: прервавшаяся на много лет история обрела продолжение, слезы двумя ручейками срывались с ее лица, падая на иероглифы, выведенные рукой Куми.

— Насилу вас разыскали, — сказал товарищ. — Но разыскали, и ладно.

Сотрудницы жил комитета ждали в сторонке: новость, которую принес товарищ из комиссариата, ставила их в затруднительное положение. Сначала Чжунэй Дохэ была врагом. Сейчас ее политический облик неясен, и кто теперь будет мыть им туалет?

Чжан Те тоже было непросто: за эти годы он привык делить мир на черное и белое, а товарищ из комиссариата явно не относил Дохэ ни к белому, ни к черному, и как же теперь следует держать себя с тетей?

Сяохуань закрыла мастерскую раньше обычного и повела Дохэ домой. Это очень важный день для Дохэ, Сяохуань должна быть рядом, вместе с ней поохать и повздыхать. Но Дохэ про Сяохуань не помнила: делала пару шагов, сжимая в руках листки из письма, написанного на ее собственном языке, потом замирала и читала дальше. Прохожие глазели: женщина за сорок, а идет по улице и слезы льет, даже не стесняется.

Дохэ зашла домой и, по-прежнему не замечая Сяохуань, отправилась на балкон. Села там и перечитывала письмо снова и снова.

Сяохуань обжарила сушеный бобовый сыр, приготовила баклажаны в красном соусе, древесные грибы с опятами, потушила миску соевых ростков с креветками. Это очень важный день для Дохэ.

Чжан Те и Чжан Ган словно иголками обросли, молча сидели за столом, не зная, как быть с этой тетей, у которой теперь вроде новое положение появилось. Сяохуань подкладывала сестренке еду, Дохэ жевала, но слезы ее текли ручьями, а мысли были где-то далеко. Сяохуань бросила сердитый взгляд на мальчишек — вытаращились на Дохэ и рассматривают в упор.

Почти ничего не съев, Дохэ снова ушла на балкон. Встревоженный Черныш сел рядом. Дохэ тихо что-то ему говорила на языке, которого никто в доме не знал. Но Черныш понимал ее слова. Он понимал больше, чем можно сказать на языке, хоть на китайском, хоть на японском.

Когда Сяохуань мыла посуду, Чжан Ган зашел на кухню и вдруг погладил ее по плечу. Следом явился Дахай. Казалось, важная перемена, случившаяся с Дохэ, немного растопила лед между близнецами. И еще казалось, что они будто чуть-чуть повзрослели.

— Вы оба знаете, — вдруг сказала Сяохуань, — что тетя Дохэ — ваша родная мать.

Сяохуань одну за другой вылавливала чашки из горячей воды и тщательно отмывала их по методе, которой научилась у Дохэ. Дохэ была настоящим мастером мыть посуду.

Мальчики не сказали ни слова. Конечно, они знали. Давно знали. И это знание уже принесло им немало горя.

— Наверное, тетя скоро уедет в Японию.

По правде, она и сама только сейчас об этом подумала. Дохэ обязательно уедет. Разве может быть, чтобы медсестра премьер-министра Танаки не увезла ее с собой?

(обратно)

Глава 15

В октябре вечера уже холодные, а воздух чистый, прозрачный. Тацуру сидела на балконе, держа в руках письмо от Куми. У Куми тоже не осталось на свете ни одного родного человека, и она хотела, чтобы родным человеком для нее стала Тацуру. Ведь Тацуру подарила ей вторую жизнь, кто может быть роднее? Так писала Куми в своем письме. Куми, Куми… Какое у тебя лицо — круглое или овальное? В день их знакомства черты Куми были искажены болезнью. Почему же она не подумала прислать фотографию? Фотография смогла бы хоть немного рассеять густой туман, который вставал перед глазами Тацуру при мысли о Куми.

Куми писала, что когда беженцы добрались до Даляня, от трехтысячного отряда осталось всего несколько сот человек. Взрослые ждали своей судьбы в концлагере, и там эпидемия брюшного тифа снова выкосила их ряды. Куми и еще четыреста уцелевших детей отправили на пароходе в Корею, а оттуда в Японию. Многие погибли во время плавания, но она чудом осталась жива. Куми попала в детский дом, в шесть лет она решила, что будет изучать медицину. В пятнадцать поступила в школу медицинских сестер, а в восемнадцать стала работать. Узнав, что премьер-министр Танака собирается с визитом в Китай, она написала ему письмо, где рассказала свою историю, и ее неожиданно приняли в состав делегации, сопровождавшей премьер-министра.

В первый же день в Китае Куми попросила премьер-министра отдать на перевод письмо, которое она написала китайскому правительству. На пяти листах, адресованных Тацуру, Куми писала, что верит: Тацуру жива. «Тацуру» — счастливое имя, и Куми сложила тысячи тысяч бумажных журавликов^[126], загадав, чтобы она как можно скорее вернулась домой. Вторая половина деревни Сиронами ждет ее в Японии.

Товарищ из комиссариата сказал, что из ЦК письмо Куми отправилось в управление гражданской администрации провинции Хэйлунцзян. Сотрудники управления ломали голову: где же в такой большой провинции искать японку, которую занесло сюда тридцать с лишним лет назад? Неизвестно даже, жива она или нет. Письмо год пролежало в шкафу, пока не выяснилось, что в 1945 году несколько японских девушек действительно продали женами в китайские семьи. Стали их разыскивать, одну за другой, про каждую выяснили, где она поселилась, куда потом переехала, но женщины по имени Чжунэй Дохэ так и не нашли. Только на третий год в управлении узнали про станционного начальника Чжана, жившего в поселке Аньпин. Спустя еще год письмо Куми поехало на юг, переправилось через Хуанхэ, потом через Янцзы, и когда оно оказалось в руках Тапуру, прошло уже целых четыре года.

Вместе со вторым письмом от Куми снова пожаловал товарищ из комиссариата. Тапуру нужно было заполнить ворох разных анкет. Сложнее всего оказалось заполнять графы «местонахождение и род занятий в таком-то месяце такого-то года» и указывать, кто это может подтвердить. Сяохуань и Дахай с Эрхаем собрались под десятиваттной лампочкой, по порядку заполняя графы в анкетах Тацуру. Парням только-только двадцать исполнилось, а руки подрагивали, как у стариков: если ошибешься хоть в одном иероглифе, считай весь бланк испорчен.

Анкеты были готовы, и через три месяца Тацуру выдали загранпаспорт. В комиссариате впервые оформляли такое важное дело: медсестра премьер-министра Какуэя Танаки лично оплатила все расходы и без конца присылала письма, справляясь о ходе дела.

Последний визит Тацуру нанесли пять сотрудниц жилкомитета. Сотрудницы сказали, что им позвонили из комиссариата, попросили взять ответственность за доставку Чжунэй Дохэ до пекинского аэропорта. А там ее примет другой товарищ, он же посадит Дохэ на самолет до Токио. Сяохуань сказала: спасибо, увольте. Вы за Дохэ никогда ответственности не несли, так нечего и начинать, пусть уж доживет эти дни сама, без всяких ответственных.

Ни мальчики, ни Сяохуань не знали, как следует вести себя с Дохэ. Оказалось, что ни делай — все плохо. Сяохуань то садилась рядом, то вставала, пока не понимала, что Дохэ компания не нужна: она про себя уже вовсю на японском разговаривает. Тогда Сяохуань смущенно уходила, оставляя Дохэ одну. Но скоро ей становилось не по себе, ведь Дохэ — член семьи, уезжает вон как далеко, и неизвестно еще, когда вернется. Последние деньки надо вместе провести, а как же? Можно и не говорить ничего, просто сидеть рядом. И Сяохуань возвращалась. Пусть у Дохэ в голове одни японские слова остались, не беда, Сяохуань все равно с ней побудет. Скоро она поняла, что это не Дохэ нужна компания перед отъездом, а ей.

За все эти годы у них и драки бывали, и ссоры, и мирные деньки, и Сяохуань волей-неволей привыкла к тому, что Дохэ всегда рядом.

Она сшила для нее два костюма: синий демисезонный и серую суньятсеновку с брюками. Полиэстер, который стали нынче выпускать, ни гладить не нужно было, ни крахмалить, ровные брючные стрелки оставались с хозяином на всю жизнь.

Семья все ждала новостей от завхоза Чжао. Он должен был устроить свидание в лагере, сначала сказал, что через пару дней пришлет весточку, но объявился только в день отъезда, позвонил к ним в жилкомитет. Оказалось, недавно из лагеря сбежали двое преступников, и свидание теперь никак не устроить, даже такому всесильному человеку, как Чжао.

Дохэ сказала Сяохуань и мальчикам, что съездит в Японию посмотреть, как там да что, и, наверное, очень скоро вернется.

Дохэ снова вошла в их одряхлевший дом только пять с половиной лет спустя. Она узнала, что Чжан Цзянь в лагере серьезно заболел и после освобождения уже не способен жить без посторонней помощи.

Нанкинский поезд остановился на перроне, и в серой толпе пассажиров Сяохуань тут же узнала Дохэ. Она первой протолкалась к выходу из вагона, первой спрыгнула на перрон, когда поезд остановился…

Бежевая юбка европейского покроя, в нее заправлена белая газовая блузка с бантом на воротнике, лицо похудело, но кожа гладкая, как нефрит, и сияет, точно жемчуг. Глаза и губы подкрашены. На ногах белые туфли с небольшим каблуком, из-за них Дохэ шагала немного неловко. Сяохуань не помнила, чтобы у нее были такие большие ступни. Прическа осталась прежняя, ровное каре, но голову Дохэ мыла теперь не щелоком, поэтому волосы казались мягкими и удивительно блестели. Так и должна выглядеть Такэути Тацуру. Сколько лет она носила мешковатую спецовку, залатанные кофты и штаны, скучные рубашки в клетку, в полоску, в горошек, а от солнца и стирки даже эти унылые узоры пропадали с одежды — и все это был окольный путь, ненужный, но неизбежный. Нынешняя Дохэ накладывалась на ту, которая появилась в их доме много лет назад, и Сяохуань видела, до чего бессмысленны были эти годы, потраченные на окольном пути, до чего легко оказалось вычеркнуть их из жизни.

Дохэ подошла и сразу обняла Сяохуань. Все-таки худо-бедно, а прожили вместе столько лет. Как же скучала Сяохуань по времени, когда Дохэ была рядом, одной ей было известно. Багажа оказалось много, за семь минут, пока поезд стоял на вокзале, они едва успели сгрузить вещи на перрон. Подхватили сумки и чемоданы, пошли к выходу, Дохэ все это время что-то рассказывала, голос ее стал выше на тон, речь была быстрой и неряшливой.

Услышав гомон соседей: «Дохэ вернулась!», Чжан Цзянь поднялся с кровати. Он с самого утра сменил рубашку, надел новую, которую сшила Сяохуань, рубашка эта была из белой чесучи с мелким серым узором. Если приглядеться, видно, что узор составлен из маленьких самолетиков. Когда Сяохуань одела его, Чжан Цзянь запротестовал, сказал ей, что это ткань для малышей. А Сяохуань ответила, что никто не будет тыкаться носом в его рубашку и разглядывать, что там нарисовано, накинешь сверху безрукавку, снаружи останется только воротник да рукава, дались тебе эти самолетики. Чжан Цзянь подчинился — не было ни сил самому собой распоряжаться, ни уверенности в собственной правоте. Он столько лет провел в лагере, что любой прохожий по сравнению с ним был настоящим модником. Когда Дохэ подошла к двери, ему вдруг захотелось посмотреться в зеркало. Но единственное маленькое зеркальце, которое было в доме, унесла с собой Сяохуань. Пока соседский гомон катился к их порогу, Чжан Цзянь схватил стоявший у кровати костыль, отчаянно стараясь выглядеть бодрее, пока шагает ей навстречу.

От вошедшей женщины пахло духами. Какие белые зубы. Неужели у Дохэ они были такие белые? Наверняка ненастоящие — или зубы, или она сама. Заморская гостья. Женщина из Японии. Чжан Цзянь подумал, что лицо у него сейчас, должно быть, престранное: застыло, не зная, какое выражение принять, и чувствовал он что-то между счастьем, гневом, горем и радостью. Мышцы во всем теле тоже застыли: ни сократиться не могли, ни расслабиться.

Дохэ не сумела скрыть своего изумления. Этот черный худой старик — и есть тот, о ком она сосредоточенно думала каждый день в девять часов вечера (по японскому времени в десять)? Думала, думала и вот увидела.

Сяохуань говорила ей: что стоишь, садись! Сядь и переобуйся! Потом Сяохуань сказала, что Дахай скоро придет, сегодня он попросил на заводе выходной, не пошел на работу.

Чжан Цзянь подумал, что тоже должен что-то сказать в приветствие, спросить Дохэ, не утомила ли ее дорога. Она так низко ему поклонилась, и один этот поклон делал из нее чужую. Наверное, Дохэ спросила его про здоровье, потому что он слышал, как Сяохуань отвечает: все, что надо было проверить, мы проверили, ничего не нашли, просто не ест совсем, погляди, какой худой!

Дохэ вдруг протянула к нему руки. Схватила его ладони, из-за худобы казавшиеся огромными, прижалась к ним лицом и зарыдала. Сначала Чжан Цзянь думал, что чуждость между ними исчезнет только еще тридцать лет спустя, но теперь сквозь эту чуждость Дохэ снова становилась ему близкой и родной.

Сяохуань принесла в комнату чай, увидела их, и на ее глаза тоже набежали слезы. Крышки на чашках мелко зазвякали. Она поспешно отступила на кухню, унося с собой дребезжащую посуду, и притворила дверь ногой.

К приходу Дахая все уже вытерли слезы и принялись смотреть, как Дохэ расставляет свои гостинцы. Сама она переоделась в короткое кимоно и шлепанцы, которые привезла из Японии. У Дохэ были подарки для каждого члена семьи, даже для Ятоу, ее мужа и детей, живших в далеком Дунбэе, и чего там только не было: и еда, и одежда, и всякая всячина. Сильнее всего семью разволновал полупроводниковый телевизор, размером он оказался не больше обычного журнала.

Потом Дохэ вытащила из сумки магнитофон, объяснила, что Чжан Гану нравится эрху, на этом магнитофоне он сможет слушать свою любимую музыку. Только тут ей рассказали, что Эрхай пару лет бездельничал дома, а потом вдруг придумал написать жене комдива, который давно еще стоял в городе с дивизией. Жена комдива тогда обещала, что поможет Эрхаю. Оказывается, она его не забыла, оформила парня на военную службу, устроила музыкантом в штабной ансамбль.

Разглядывая фотографию с Эрхаем, одетым в военную форму, Дохэ сказала, что из всех детей младший больше всего похож на нее, особенно когда смеется. Жаль, что Эрхай такой неулыбчивый, никто почти и не помнит, каким он бывает, если его рассмешить.

Так что одежда, которую Дохэ привезла для Эрхая, тоже досталась старшему. Теперь у Дахаябыло по два одинаковых костюма на каждый сезон. Дохэ помнила, какой у Дахая рост, и вещи сидели на нем как влитые. Примеряя обновки, парень обязательно подходил к Дохэ, чтобы она поправила воротничок или одернула штанину.

Вдруг Сяохуань прыснула со смеху. Все уставились на нее, не понимая, что тут смешного. Сяохуаньткнула пальцем в Чжан Те:

— Паршивец! Ты же не прикасаешься к тому, что трогали японцы?

Чжан Те развязно засмеялся. Теперь вся история превратилась в шутку. Родные люди без ссор не живут, их драки — нежность, их ругань — любовь, и если в конце обратить все в шутку, то и помириться куда проще. По всей стране сыновья вешали дацзыбао про отцов, доносили, что родители прячут дома золото или радиопередатчики, и что, разве перестали они быть их детьми? В жилах Дахая текла кровь Дохэ, и эта кровь вынуждала его замять прошлое и помириться с матерью.

За ужином Дохэ стала рассказывать про Куми. Куми помогала ей во всем. В Японии Дохэ оказалась все равно как инвалид, не понимала даже японский, на котором нынче говорят в городах. Да много чего не понимала: машины, в которые бросаешь монетку, а они за тебя стирают, машины, которые чистят пол, машины с билетами на автобус, еще машины с едой и напитками… Куми вечно приходилось ее учить. Иногда по нескольку раз. Часто бывало, что здесь Дохэ научится, а в другом месте стоит новая машина, выходит, зря училась. Без Куми она и не ходила никуда, даже в магазин. Магазины Дохэ не жаловала еще и потому, что ей ничего в них было не нужно: и одежду, и обувь, и все остальное она донашивала за Куми. Столько бесплатных вещей — живи да радуйся! Хорошо, что Куми выше Дохэ всего на полголовы, ее одежки ничего, как-нибудь можно носить, а вот если бы она оказалась выше на голову, пришлось бы маяться, перешивать! А какая удача, что у Куми нога на два размера больше! Подложишь вату в носок — и ничего, как-нибудь можно ходить, а если б размер у нее оказался меньше, тогда Дохэ никакого житья бы не было.

Все заметили, что Дохэ постоянно пересыпает свою речь словечками от Сяохуань: все у нее «ничего, как-нибудь», там ввернет «никакого житья нет», тут «живи да радуйся».

Как в прежние времена, Дохэ отправилась мыть посуду. Пока мыла, объясняла Сяохуань, что бетонная раковина — это очень негигиенично, грязь однажды пристанет, и ее уже не отмоешь, нужно обязательно выложить раковину белой кафельной плиткой. А лучше всего покрыть кафелем всю кухню, китайцы постоянно жарят на масле, а с кафеля масло легко счищается. Отмыв все уголки на кухне, Дохэ вышла в большую комнату, осмотрелась кругом. Сяохуань стало не по себе: инспектор из японского саннадзора пожаловал, сейчас раскритикует ее в пух и прах. Но Дохэ ничего не сказала, похмурилась немного и бросила свою затею. Вытащила из сумочки стопку купюр по десять юаней и вручила их Сяохуань, попросила сходить завтра за кафелем для кухни.

Сяохуань уперлась:

— Ай, не могу я у тебя деньги брать!

Тогда Дохэ сунула деньги Дахаю, чтобы он сходил в магазин.

— Не смей брать тетины деньги! — прикрикнула на него Сяохуань. Она подумала, что в старых туфлях, да еще с ватой, подложенной в носки, ногам Дохэ должно быть несладко. Сяохуань все могла стерпеть и как-нибудь пережить, но только не плохую обувь. Никто не умел так ладно устроиться в своем гнезде, как ноги. Посидят они немного в туфлях, вот и гнездышко готово, туфли уже приняли их форму. Там, где на ноге выступ, в обуви появляется вмятина, туфли запоминают очертания ног, знают, как хозяин косолапит — внутрь или наружу, словно они — матрица, из которой эти ноги когда-то отлили. А тут новый хозяин пожаловал — извините, туфли будут отесывать и шлифовать вас по старым лекалам, и неважно, хороши эти лекала или дурны. Не хочешь — придется тягаться с ногами прежнего хозяина, спорить с каждой вмятиной и ухабом, которые он оставил, а когда твои ноги наконец победят в споре и удобно улягутся в туфлях, туфли эти уже сносятся до дыр. Часть денег Дохэ сэкономила, мучаясь в неудобной обуви, а Сяохуань вовсе не хотела, чтобы ради кафеля на кухне ногам Дохэ опять никакого житья не было.

Чжан Те снова развязно хихикнул и взял деньги. Сяохуань пришлось промолчать — не хотела ставить их с Дохэ в неловкое положение.

Чжан Цзянь полулежал в кровати. Сил совсем не осталось, но он знал, что та чуждость, которая выросла однажды между ним и Дохэ, может в любую секунду напомнить о себе и разрастись, наполняя тридцать квадратных метров их квартиры напряжением. Ему хотелось спрятаться от этого напряжения, но прятаться было негде.

Дохэ не в чем было упрекнуть, она платила за покупки из своего кошелька, делала все своими руками, и затеи ее были полезные, но дома становилось все тяжелее. Даже сама она это чувствовала и через слово объясняла: это не потому, что у вас плохо, я просто хотела чуть-чуть улучшить обстановку, чтобы стало еще удобнее и чище.

Сяохуань и Дохэ отвели Чжан Цзяня на повторный медицинский осмотр, там никаких болезней у него не нашли. Тогда Дохэ призналась: она еще перед приездом решила, что заберет Чжан Цзяня в Японию на лечение. А увидев его, поняла, что это единственный выход. Не может он быть здоров! Совсем ослаб, исхудал — кожа да кости, разве же это здоровье?

Многим ли выпадала удача лечиться в Японии? Это счастье? Подлечишься там как следует, хоть в старости наверстаешь те годы, что у тебя отобрали. А откажешься — получится, и люди тебя обидели, и сам себя обидел! Так уговаривала Чжан Цзяня Сяохуань.

Нужно было действовать, и немедленно. Официально зарегистрировать брак, написать ходатайство обеим странам: одно для разрешения на выезд, другое — на въезд.

Дахай взял отпуск и мотался с родителями по инстанциям, отца сажал на багажник велосипеда, а Дохэ шагала радом. Выходили из одного присутствия и сразу отправлялись в другое.

Пока Чжан Те в новом костюмчике торопливо бегал то из дома, то в дом, соседи в один голос нахваливали его японскую куртку, просили одолжить ее ненадолго для выкройки.

— Наверное, тетя из Японии привезла? — кто-то уже щупал ткань. — Видно, что не наша!

— Это мама привезла.

— Ох ты, значит, уже не тетя? — ехидно смеялись соседи.

Но Чжан Те строго отрезал:

— Она всегда была моей мамой!

Соседи заметили, что Дахай мягко растягивает гласные в слове «мама», как актеры в театре или персонажи румынских и албанских фильмов.

— И что, поедешь со своей «мааамой» в Японию?

— Обязательно поеду!

— Вернешься, будешь совсем японцем!

— Я и так японец, — с этими словами Чжан Те удалился. Соседи вечно лезут со своими расспросами, будто не видят, что у него дел по горло.

Наконец Чжан Те помог родителям оформить все бумаги.

К тому времени история о его японских корнях уже широко разошлась среди сверстников. История была такая: на своей малой родине, в Дунбэе, отец Чжан Те работал в одной японской семье. Это была очень богатая семья, и у них росла единственная дочь, настоящая красавица, а звали ее Чжунэй Дохэ. Отец был тайно влюблен в эту японскую красавицу, смотрел, как она день ото дня подрастает, но потом девушку просватали за сына высокопоставленного японского чиновника. Отец с горя едва руки на себя не наложил. Он взял расчет, вернулся домой и женился на деревенской девушке по имени Чжу Сяохуань. Однажды по дороге на ярмарку он встретил Чжунэй Дохэ, ей тогда уже исполнилось пятнадцать. Она печально спросила отца, почему он ушел из их дома, теперь ей пришлось согласиться на помолвку с сыном чиновника. Только тут отец понял, что Чжунэй Дохэ с самого детства любила его, китайского батрака. И они отдались огню своей страсти. Так в утробе Дохэ зародилась жизнь его старшей сестры, Чжан Чуньмэй.

А потом?

Потом отец Чжан Те стал встречаться с Дохэ.

А дальше?

Война закончилась, Япония капитулировала. Ту семью убили, а жители японской деревни обратились в бегство. Чжунэй Дохэ пришла со своей дочерью к дому семьи Чжан, Чжаны взяли ее к себе. Чжу Сяохуань, официальная жена Чжан Цзяня, не могла иметь детей, поэтому в семье все знали, что его настоящая жена — японка Чжунэй Дохэ.

Эта хромающая на обе ноги история любви родителей Чжан Те тронула молодежь чуть ли не до слез. Все были уверены, что в другую, менее революционную эпоху, Чжан Те мог бы записать эту историю и стать знаменитым.

Тем утром Дохэ медленно вела Чжан Цзяня вниз по лестнице и к машине, а соседи провожали их чету растроганными взглядами: наконец-то два любящих сердца соединились. «На кой черт Чжу Сяохуань увязалась с ними на вокзал?» — «Лезет в семью, не дает людям побыть вместе!» — «Но ей сейчас тоже нелегко…»

После этих слов всем стало жаль Чжу Сяохуань. Чжан Цзянь с Дохэ крылом к крылу полетят через море на восток, а ей как быть?

Но Чжу Сяохуань жила по-старому. Теперь и насмешки ее, и брань, и ворчание доставались одному Чжан Те. Когда он уходил на работу, Сяохуань выбегала следом на террасу, крича: «Смотри, не разлей суп из судка! Все жиром измажешь! На переезде через пути не ломись вперед всех! Если поезд, подожди немного, ничего с тобой не сделается…» Иногда в спешке она даже не успевала переобуться, одна нога была в туфле, а другая — в деревянной сандалии.

Спустя месяц после отъезда Дохэ и Чжан Цзяня соседи заметили, что и так припухшие веки Сяохуань вдруг страшно опухли — проплакала всю ночь, как пить дать. Хотели ее спросить, да неудобно: Сяохуань до сих пор не забыла, что соседи тогда от нее отвернулись. Кое-как поймали на террасе хмурого Чжан Те.

— Что такое с твоей мамой?

— А что такое?

— Вы поругались?

— А, вы про эту маму? С ней ничего, просто плакала.

Чжан Те считал, что сполна удовлетворил любопытство соседей и таращатся они на него совершенно напрасно. Потому он нахмурился и зашагал дальше.

На третий день приехал одетый в военную форму Чжан Ган. Даже Чжан Гана вызвали, наверняка что-то стряслось.

За долгие годы соседи тоже выучились уловкам, чтобы разговорить Чжан Гана, который, точно чайник без носика, держал все в себе.

— Ой, Чжан Ган приехал навестить больную маму? — полюбопытствовала соседская тетушка.

— Мама здорова.

— Значит, на смотрины приехал?

— Отец заболел.

— В Японии обследовался? Ничего страшного?

— Миелома.

В свободное время Чжан Ган садился на балконе поиграть на эрху, и даже соседи что-то понимали, слушая его игру. В тот день они спросили Чжан Гана:

— Наверное, собираешься в Японию проведать папу?

— Уже поздно.

(обратно)

Глава 16

Перед отъездом в Японию Ятоу приехала повидаться. Теперь она уже выглядела как женщина средних лет. Вся ее семья собиралась эмигрировать, и это хоть немного смывало с Ятоу тот стыд, который прежде не давал ей вернуться домой. Перед смертью Чжан Цзянь наказал Дохэ: Ятоу в Дунбэе живется хуже всех, если получится, перевези ее сюда первой, вместе с мужем и детьми. Дохэ зарабатывала уборкой в конторах, и у нее не было денег, чтобы поручиться за семью из четырех человек, но Куми и тут помогла.

Ятоу приехала одна, без детей и мужа. Сяохуань поняла, что дочка не хотела тратиться на дорогу, а скорее всего у нее и денег-то таких не водилось. Ятоу была прежняя, такая же заботливая и понятливая, прежде чем заговорить, улыбалась, по улице шла, держа Сяохуань под руку, соседи в один голос твердили: «Будто родная дочь!» Вот только у Чжан Те после приезда Ятоу характер совсем испортился. Если в соседской квартире раскричался ребенок, проходя мимо их двери, Чжан Те бурчал: «Жить рядом с такими людьми — проклятие на восемь поколений!» А Черныш, выходя на лестницу его встречать, получал такой пинок, что даже скулил.

Никто не знал, отчего после приезда Ятоу в семье Чжан что ни день, то ссора. На самом деле больше всего шуму было от Чжан Те, но иногда и Сяохуань, потеряв терпение, вступала с ним в злобную перебранку.

— С какой стати ей (то есть Ятоу) прислали анкеты, почему она должна ехать в Японию? Что она вообще сделала для мамы (то есть для Дохэ)?! Что она сделала для нашей семьи? Потеряла лицо, опозорила семью вот и все ее дела… — возмущался Чжан Те.

— А ты, сукин сын, ты что сделал?!

— Я, по крайней мере, лицо не терял и семью не позорил, меня из школы не исключали! Где она была, когда мама с белой повязкой на рукаве туалеты мыла?

— Да, ты лица не терял, хотя очень хотелось! А если б можно было, ты бы от своего японского лица тут же избавился! Но никуда от него было не деться, потому ты и сбрил тогда японские брови, японские виски, японскую поросль на груди, сбрил и смыл в унитаз! Стоял перед зеркалом и день за днем об одном только думал: как бы потерять лицо, которое дала тебе мама! — злобно усмехаясь, Сяохуань вскрывала самую потайную боль Дахая.

Пока говорила, вспомнила, что то самое зеркальце недавно снова появилось на трубе в туалете. Теперь этот малый полюбил себя, глядел на свои густые волосы, черные брови, светлую кожу, и чем дольше глядел, тем сильнее в себя влюблялся, тем крепче становилась его кровная связь с Дохэ. А может быть, он по-прежнему скрежетал зубами, смотрясь в зеркальце, ненавидел себя за то, что не до конца японец, ненавидел взгляд китайца-отца, который то и дело проскальзывал из-под век, добрый, нежный взгляд. А еще больше ненавидел слова в своей голове. Все эти слова достались ему от китайской матери, от Сяохуань. Если бы можно было отсечь от себя часть, он бы первым делом выкорчевал из головы эти грубые деревенские словечки.

— Сейчас ты признал мать? — наседала на него Сяохуань. — А раньше где был? Тебе одно оставалось — крикнуть со всеми вместе: «Бей японскую шпионку!» Паршивец! Ты когда на свет появился, это я роды принимала, надо было там же, прямо на горе, тебя и придушить!

Ятоу принялась успокаивать Сяохуань, сказала, что сама не опускается до споров с братом и матери нечего сердиться.

— Куда ты там не опускаешься? — у Чжан Те появился новый соперник, острие его борьбы теперь нацелилось на сестру. — Ты замуж вышла, ты даже не член семьи Чжан! Но едешь в Японию, а с какой это стати?

— Так решил твой отец! — ответила Сяохуань.

— А я вот не верю!

— Не веришь — брякнись с разбега об стену, помрешь и там у него спросишь.

— Ах, ей живется плохо, а мне, значит, хорошо? Вкалываю на заводе по восемь часов в день, света белого не вижу! Но все почему-то о ней заботятся!

Сяохуань захихикала.

Чжан Те умолк, пытаясь понять, что тут смешного.

— Почему я смеюсь? Гляди, у тебя от раскаяния аж кишки посинели! Выходит, ты тетю мучил-мучил, а она все забыла? Зря думаешь, что люди твоих обид не помнят!

— Родная мать не помнит!

— Это что значит? — спросила Сяохуань. Ей стало страшно, страшно от того, какой последует ответ.

— Только неродная мать и помнит обиду.

Сяохуань подумала, что сама напросилась на такие слова. Ей нужно было остановиться, не доходя до них, или обойти стороной. А теперь поздно, сама взяла свое сердце и бросила на нож.

Ятоу утешала: Дахай так на самом деле не думает, просто понесло, вот и бросил поводья. Дай ему отвести душу, высказать все, что наболело, он потом сам раскается. Сяохуань только слабо улыбалась в ответ.

Еще Чжан Те написал письмо Дохэ, прочел его перед Ятоу и Сяохуань. В письме говорилось, что Чжан Те столько раз обзывали японским ублюдком и он от этих оскорблений столько раз плакал под одеялом. Столько раз вступал в битву, чтобы защитить честь родной матери и свою честь, и столько раз бывал ранен. Но за все эти обиды он не получил никакого вознаграждения! У сестры (и тем более, у ее семьи) нет такой глубокой психологической травмы, но они почему-то едут в Японию. А ведь самый несчастный в семье Чжан — это он…

Когда Чжан Те дочитал, Сяохуань неторопливо проговорила:

— Пойди и узнай, сколько стоит дорога в Японию. Если мама твоя эти деньги не сможет собрать, я сама соберу. Последнюю рубашку продам, но ты у меня уедешь в Японию.

Сяохуань днями и ночами давила на педаль швейной машинки, спустя год собрала триста с лишним юаней. Чжан Гана повысили до комвзвода, он приехал в отпуск домой, увидел Сяохуань, и его молчание будто прорвало:

— Мама, что с тобой, почему лицо такое желтое? И худое! Все глаза в красных жилках! Что случилось?!

Сяохуань рассказала ему, что Чжан Те собрался в Японию. Чжан Ган ничего не ответил.

— Эрхай, может, и ты хочешь в Японию? — спросила Сяохуань. — Я слышала, военным не разрешают выезжать за границу, придется в отставку уйти.

— Я не поеду, — ответил Чжан Ган.

— Соседи все от зависти полопались. Ятоу уезжала, так они ее провожали, как тогда, в летное училище.

Чжан Ган снова ничего не ответил.

— «Банду четырех» давно разогнали. Теперь не одни военные, крестьяне да рабочие в почете. Говорят, у нас какой-то студент даже в Англию уехал учиться. Все в городе знают.

Чжан Ган по-прежнему молчал. Перед возвращением в часть он сказал матери, что сам достанет деньги на билет Чжан Те, ей больше не нужно работать по ночам. Братья так толком и не повидались: Чжан Те поступил на курсы иностранного языка в вечернюю школу и теперь либо в школе пропадал, либо уходил в горы учить японские слова. Дахай говорил, что соседям в их доме очень не хватает воспитания, по всем этажам крик стоит, будто это не дом, а утятня. И друзья у Дахая теперь стали не те, что прежде: нынче он дружил только с культурной молодежью из группы японского языка. Иногда Сяохуань с балкона видела, как они идут куда-то все вместе, похожие на толпу японцев-заик.

Тем днем в дверь Чжанов постучали четверо молодых людей — два парня, две девушки. Увидев Сяохуань, они извинились и сказали, что ошиблись дверью. Но Сяохуань ответила, что все верно, она видела с балкона, как Чжан Те поднимался с их компанией на гору.

— Проходите в комнату, он скоро вернется с работы, — предложила Сяохуань.

— Нет, мы лучше внизу подождем, — ответила девушка.

Дверь закрылась, и Сяохуань услышала, как один из парней спросил:

— А это кто?

— Не знаю, — ответила девушка.

— Наверное, их няня? — догадался другой парень.

Из большой комнаты выскочил Чжан Ган. Угадав его настрой, Сяохуань бросилась наперерез. Чжан Ган проорал за дверь:

— Чжан Те — сволочь и ублюдок, какая ему няня?

Снаружи наступила тишина.

Месячный отпуск у Чжан Гана заканчивался, и накануне отъезда в часть он вызвал Чжан Те в большую комнату на разговор. Сяохуань услышала, как клацнула щеколда на двери, а дальше из комнаты доносился только сердитый шепот, из которого она ни слова не могла разобрать. Кажется, Чжан Те в чем-то оправдывался, а Чжан Ган без конца его обличал.

Сяохуань постучала, но ей не ответили. Тогда она отошла к окну и распахнула форточку. Балконная дверь в большой комнате была открыта, и через форточку Сяохуань услышала, о чем ссорятся братья. Чжан Те говорил, что соседи сами выдумали эту историю, что он мог поделать? Чжан Ган отвечал, что это все бред, бред собачий, он спрашивал у соседей, и все, как один, говорят, что Чжан Те рассказал им, будто его отец батрачил в японской семье и совратил там хозяйскую дочку…

— Бред собачий! И ты еще отпираешься! — говорил Чжан Ган.

Дальше Сяохуань слышала только сдавленные стоны Чжан Те. Сначала она испугалась, что у Чжан Гана рука тяжелая, чего доброго, оставит брата инвалидом. Но потом решила: пусть побьет немного, а там посмотрим. Подождала минут пять и крикнула в форточку:

— Эрхай! Разве бойцу Освободительной армии можно людей бить?

Дверь открылась, Чжан Те вылетел из комнаты и побежал в туалет. На оттертом до синевы бетонном полу Сяохуань увидела дорожку из капель крови.

— Ты зачем его по лицу бил? — спросила она Чжан Гана. — С разбитым лицом как он в Японию поедет?

Мать с сыном перемигнулись. Из трубы в туалете шумно хлестала вода.

(обратно)

Эпилог

Дохэ часто писала Сяохуань. В письмах она всегда пересказывала свои сны. Дохэ снилось, что она снова вернулась в их дом. Ей снилась дорога у дома, снился склон холма. Она писала, что часто ходит за покупками на китайскую улицу в Токио, продукты там дешевле, и все принимают ее за китаянку. Писала, что, когда Дахай приедет в Японию, она уступит ему свою комнатку, сама переберется к Ятоу, потеснит их немного, а там уж скопит денег, и дальше видно будет. Писала, что поздно приехала в Японию, в Японии нет для нее места. Одна надежда, что дети выучат японский и станут тут своими. В письмах Дохэ было много «надежд» — сироты и вдовы, брошенные после войны в Китае, теперь обращались с петициями к японскому правительству, добиваясь одинаковых прав с гражданами Японии, требуя трудоустройства или социальных пособий. Еще они взывали к обществу: нельзя дискриминировать людей, брошенных отечеством на чужбине, держать нас за неполноценных, ведь наша неполноценность порождена войной. Дохэ надеялась, что петиции рассмотрят и Ятоу с мужем найдут себе приличную работу. Про себя она писала, что как-нибудь проживет, будет зарабатывать уборкой, надеется скопить немного денег.

Читать письма Дохэ было непросто, но со временем Сяохуань уже не могла представить без них своей жизни, особенно когда Чжан Те тоже уехал. Ятоу писала мало, Чжан Те вообще не писал, поэтому про детей Сяохуань могла узнать только от Дохэ.

Письма Дохэ становились все длиннее, чаще всего она рассказывала, что отыскала тех-то и тех-то земляков из деревни Сиронами, или докладывала, как продвигается дело с петициями. Дело никак не продвигалось. Поэтому люди, вернувшиеся из Китая, оказались в Японии самыми бедными и презираемыми. Дохэ рассказывала про своего земляка из Сиронами: после возвращения в Японию его сына в школе каждый день били и обзывали китаезой. В точности, как в Китае, когда дети дразнили его японским гадом. Сяохуань понимала, что Дохэ теперь женщина в возрасте, часто повторяется и забывает, о чем говорила в прошлых письмах. Дохэ просила Сяохуань пересказывать для нее каждый свой день, писать, с кем и как она поскандалила. Дохэ писала, что во всей Японии не сыщешь человека, который ругался бы так хорошо, как Сяохуань. Дохэ считала, что японцы носят тревогу и гнев в себе, никогда их как следует не выругивают, потому они и несчастны. А людям вроде Сяохуань, которые умеют всех насмешить своей бранью, не придет в голову ни других убивать чуть что, ни себя.

В письме Дохэ битый час мусолила одно и то же, но Сяохуань все равно расплылась в глуповатой улыбке: хорошо же она меня знает.

На самом деле Сяохуань теперь редко ругалась. Она поняла, что раньше затевала скандалы только ради домочадцев, а сейчас осталась одна и на все вокруг смотрела сквозь пальцы, ничего здесь не стоило ее ругани. Она даже разговаривать стала кое-как, лениво, потому что Черныш и ленивую речь не ленился слушать, а по-прежнему ловил каждое слово, уперев в нее затянутые катарактой глаза. С детьми все благополучно, по крайней мере, перспективы у них получше, чем у соседских. Потому Сяохуань и оставила перебранки: о чем мне с вами ругаться? Есть у вас трое таких славных детей, как у меня? Довольному человеку и скандалить незачем.

На третий год после смерти Чжан Цзяня Сяохуань смогла наконец распечатать его последнее письмо. Письмо это лежало в большом конверте из коричневой бумаги, его отправили вместе со старыми шанхайскими часами, серебряным замочком и ключами от квартиры. Замочек^[127] был с Чжан Цзянем с самого детства, он носил его, привязав к ключам. А ключи тогда забыл отдать Сяохуань, сунул в карман, с ними и уехал. Часы были хоть и старые, но точные, остановились в ту самую секунду, когда перестало биться сердце Чжан Цзяня. Дохэ так ей и написала.

Чжан Цзянь свое письмо не закончил. Он писал, что аппетит в последнее время улучшился, Дохэ варит ему лапшу, клецки и кошачьи ушки, которые всегда готовила Сяохуань. Он писал, что поправит здоровье и найдет себе работу, для которой не нужен японский, например будет мыть окна в универмагах, как муж Ятоу. Заработает денег и перевезет Сяохуань в Японию, с Дохэ он уже договорился. Они должны жить втроем, иначе нельзя, пусть ругались и дрались всю жизнь, но уже срослись и костями, и плотью. Он сейчас в больнице, завтра сделают операцию, и можно будет выписываться.

Только тут Сяохуань поняла, что он не догадывался о том, что скоро умрет. Видно, Дохэ и дети скрывали от Чжан Цзяня правду до тех пор, пока его не уложили на операционный стол.

Письмо Чжан Цзяня осталось неоконченным. Он писал, писал, а потом откинулся на подушки и задремал, вспоминая, какой была Сяохуань. когда шла за него замуж. Так представляла себе Сяохуань. У него даже на письмо не хватило сил, ни в душе, ни в теле. Наверняка засунул листки под матрас, чтобы они не попались на глаза Дохэ. Ему по-прежнему приходилось юлить между двумя женщинами, как и много лет назад. Дети и Дохэ скрыли правду, Чжан Цзянь до последнего верил, что впереди его ждет еще много дней, много забот, например, две женщины, ни одну из которых нельзя обидеть. Он верил, что сойдет с операционного стола и станет прежним удальцом, потому и расстилал перед Сяохуань будущее на долгие годы вперед. Письмо Чжан Цзянь не закончил, но из каждой строчки было видно, что он чувствовал себя в долгу перед Сяохуань.

Она улыбнулась Чернышу:

— Мы все понимаем. Да, Черныш?

Соседи видели, что Чжу Сяохуань живет по-прежнему, каждый день выносит из дома чемодан со швейной машинкой, спускается с холма и идет к жилкомитету. Тот треугольный клочок земли у лестницы она взяла в аренду, поставила на нем швейный стол. Но чтобы машинку не украли. Сяохуань каждый день упрямо несла ее домой, а утром снова ставила на место. Черныш уже и состарился, и ослеп, но, потряхивая задом, всюду следовал за хозяйкой.

Иногда он срывался и скакал вниз по холму, к повороту, и даже зрение ему было ни к чему. Сяохуань знала: это почтальон приехал. Если от Эрхая приходило письмо, почтальон вручал конверт Чернышу и тот приносил его в зубах Сяохуань. Черныш часто возвращался ни с чем. Но никогда не отчаивался, каждый раз взволнованно сбегал вниз и упирал в почтальона серые поблекшие глаза, растягивая пасть в радостной собачьей улыбке.

Эрхая перевели в Синань^[128], там он женился, родился ребенок. В свободное время младший писал матери письма, но сегодня от него ничего не было. Черныш все равно радостно улыбался почтальону, и когда тот уехал на своем велосипеде вверх по холму, пес все стоял на месте, размахивая хвостом.

Сяохуань только и могла, что утешить:

— Черныш, завтра будет письмо, ага?

(обратно)

Выходные данные

АРКАДИЯ

Литературно-художественное издание

Янь Гэлин

МАЛЕНЬКИЙ ЖУРАВЛЬ ИЗ МЕРТВОЙ ДЕРЕВНИ

Генеральный директор Мария Смирнова

Главный редактор Антонина Галль

Ведущий редактор Янина Забелина

Художественный редактор Александр Андрейчук

Издательство «Аркадия» Телефон редакции: (812) 401–62–29

Адрес для писем: 197022, Санкт-Петербург, а/я 21

Все книги издательства «Аркадия» на www.labirint.ru

Подписано в печать 06.07.2020.

Формат 84 × 108 ¹/₃₂. Печ. л. 15,0. Печать офсетная.

Тираж 3000 экз. Дата изготовления 07.08.2020. Заказ № ВЗК-04110-20.

Отпечатано в АО «Первая Образцовая типография», филиал «Дом печати — ВЯТКА».

610033, г. Киров, ул. Московская, 122

Произведено в Российской Федерации. Срок годности не ограничен.

По всем вопросам, связанным с приобретением книг издательства, обращаться в ТФ «Лабиринт»: тел.: (495) 780–00–98 www.labirint.org

Заказ книг в интернет-магазине «Лабиринт»: www.labirint.ru

(обратно)

~ ~ ~

На первый взгляд, китайская семья Чжу ничем не отличается от других, но ее члены скрывают постыдную для «строителей Нового Китая» тайну: женщина, которую все считают туповатой родственницей Чжу, на самом деле — наложница-японка. Глава семейства купил это «брюхо с сиськами» у торговцев людьми лишь для того, чтобы оно рожало ему детей, ведь законная супруга стала бесплодной из-за нападения японских солдат. Поначалу разделенных кровавой враждой людей, вынужденных жить под одной крышей, объединяет лишь чувство безысходности, но затем на пепелище начинают появляться ростки взаимоуважения и любви.

В основу романа известной китайской писательницы Янь Гэлин легли реальные судьбы знакомых ей людей.

(обратно)

Примечания

1

Гэта — японские деревянные сандалии. Здесь и далее примеч. перев.

(обратно)

2

Маньчжоу-го — марионеточное государство, образованное японской военной администрацией на оккупированной Японией территории Маньчжурии. Существовало с 1 марта 1932 года по 19 августа 1945 года.

(обратно)

3

Ли — мера длины, около 0,5 км.

(обратно)

4

Образное выражение, означающее безвыходное положение.

(обратно)

5

Онигири — блюдо японской кухни из пресного риса, слепленного в виде треугольника или шара.

(обратно)

6

Цзинь — мера веса, около 500 г.

(обратно)

7

Дунбэй — территории на северо-востоке Китая: провинции Хэйлунцзян, Ляонин, Цзилинь и восточная часть АР Внутренняя Монголия.

(обратно)

8

Миньтуань — «отряд народного ополчения», до 1949 г. это были помещичьи охранные отряды.

(обратно)

9

Цзяо — десятая часть юаня.

(обратно)

10

Цзинь — мера веса, около 0.5 кг.

(обратно)

11

Даян — серебряный доллар, имел хождение в Китае в 1911–1930 годах.

(обратно)

12

Хунхузы — члены организованных банд, действовавших в Дунбэе.

(обратно)

13

На подчиненных территориях Гоминьдан проводил восстановление политики баонзя — круговой поруки. Староста цзя отвечал за десять деревенских дворов (цзя), староста бао — за десять цзя.

(обратно)

14

Эрхай — «второй сын».

(обратно)

15

Вако (или вокоу) — японские пираты, ронины и контрабандисты, которые разоряли берега Китая и Кореи. Вако дословно значит «карлик-разбойник».

(обратно)

16

Кан — широкая кирпичная или глиняная лежанка, внутри которой по дымоходу проходит горячий воздух от печи.

(обратно)

17

Цунь — мера длины, около 3 см.

(обратно)

18

Чи — мера длины, 32 см

(обратно)

19

Угольные брикеты — вид топлива, который использовали в крестьянских домах. Угольную крошку замешивали с глиной и водой, затем лепили брикеты, которыми и топили печь.

(обратно)

20

В старом Китае при разводе муж мог отослать жену домой, дав ей бракоразводное письмо (отпускную).

(обратно)

21

Чжан — мера длины, около 3 м.

(обратно)

22

Му — мера площади, около ¹/₁₅ гектара.

(обратно)

23

Недоговорка-иносказание сехоуюй: в китайском языке слова «выпрямлять» и «стоить, цениться» звучат одинаково.

(обратно)

24

В японской системе письма кандзи используются иероглифы, заимствованные из Китая, однако их чтение, а зачастую и значение отличаются от принятых в Китае.

(обратно)

25

Так по-китайски читается имя японки Такэути Тацуру.

(обратно)

26

Иероглифы в имени Тацуру (в китайском чтении «Дохэ») расшифровываются как «множество журавлей». Для носителя китайского языка такое имя непривычно.

(обратно)

27

В Китае считается, что младенец проводит в утробе матери десять месяцев.

(обратно)

28

Традиционный китайский праздник начала лета, приходится на пятый день пятого лунного месяца.

(обратно)

29

Ятоу — «девочка», распространенное в некоторых регионах Китая обращение к девочкам, иногда служит ребенку «молочным» или домашним именем (в раннем детстве младенцу давали детское или «молочное имя», а в начале учебы выбирали школьное, взрослое имя).

(обратно)

30

Шуцзянь — «целомудренная и скромная».

(обратно)

31

Лянцзянь — «добродетельный и скромный».

(обратно)

32

«Суждения и беседы» — основополагающий памятник конфуцианства. записан в V в. до н. э. учениками Конфуция.

(обратно)

33

Чуньмэй — китайское чтение распространенного японского имени Харуми.

(обратно)

34

Китайское чтение японского имени Кими.

(обратно)

35

Дахай — «старший сын», распространное детское имя для первенцев.

(обратно)

36

По старокитайскому исчислению при рождении ребенку считался год, следующие годы прибавлялись в первый день нового годэ по лунному календарю.

(обратно)

37

Земельная реформа проводилась КПК на севере Китая в 1946–1948 годах. Реформа в том числе включала перераспределение земель, принадлежавших японским поселениям, правительству Маньчжоу-го, помещикам, сотрудничавшим с японским режимом.

(обратно)

38

1 октября 1949 года.

(обратно)

39

1952 или 1953 год.

(обратно)

40

Здесь и далее имеется в виду Новый год по лунному календарю (Чуньцзе — Праздник весны).

(обратно)

41

В Китае принято, что месяц после родов женщина проводит в постели.

(обратно)

42

Китайская поговорка: милостыню монахам подают не ради их блага, а для Будды. Здесь означает, что Сяохуань стала ласковей с Дохэ только ради ребенка.

(обратно)

43

«Искореним четыре зла» — лозунг кампании по уничтожению четырех вредителей: крыс, воробьев, мух и комаров. К искоренению «четырех зол» Мао призвал 18 марта 1958 года.

(обратно)

44

Название преступных группировок в Японии.

(обратно)

45

Здесь и ниже Чжан Цзянь использует слово айжэнь (дословно: любимый человек, любовник), которое КПК ввела вместо слов «жена» и «муж».

(обратно)

46

В Китае, чтобы отпраздновать рождение ребенка, принято дарить родственникам, друзьям и соседям красные яйца.

(обратно)

47

Сяо («маленький») — уменьшительная приставка, которая используется при обращении к младшим по возрасту.

(обратно)

48

Лян — мера веса, около 37 граммов.

(обратно)

49

Платье (яп.).

(обратно)

50

Кися (яп.) — поезд.

(обратно)

51

Китайская карточная игра.

(обратно)

52

Фэнь — сотая часть юаня.

(обратно)

53

В Китае уроженцы северных провинций славятся своей силой и ростом.

(обратно)

54

Гуань Юй (Гуань-ди) — в китайской народной мифологии бог войны и богатства. В основе культа лежит образ реального полководца по имени Гуань Юй. Изображается с ярко-красным лицом.

(обратно)

55

Мино — традиционный японский соломенный плащ, использовался для защиты от дождя.

(обратно)

56

В Китае до исполнения смертного приговора вывешивали плакаты с фотографиями преступников, перечеркнутыми красным крестом.

(обратно)

57

Секрет (яп.).

(обратно)

58

Нет (яп.).

(обратно)

59

Замечательный (яп.).

(обратно)

60

Саньхай — третий сын.

(обратно)

61

Сыхай, Ухай — четвертый сын, пятый сын.

(обратно)

62

Смесь из пяти пряностей: сычуаньский перец, корица, бадьян, гвоздика, фенхель.

(обратно)

63

Одно из амплуа традиционной оперы, актер, играющий роль молодой девушки.

(обратно)

64

Китайская коммунистическая песня «Если кого и слушать, то партию».

(обратно)

65

Традиционное эстрадное представление с пением и прибаутками.

(обратно)

66

Чжэндань (дань в темном халате) — одно из женских амплуа Пекинской оперы, воплощает строгость в поведении и следование конфуцианским канонам.

(обратно)

67

«Кувырок ястреба», «изгиб карпа», «яшмовый дракон седлает облака» — названия приемов из китайских боевых искусств.

(обратно)

68

Второй сын (яп.).

(обратно)

69

Недоговорка-иносказание сехоуюй: «сюцай встретил солдата — хоть он и прав, но правоту свою не докажет». Сюцай — низшая из трех ученых степеней в системе государственных экзаменов кэцзюй, также под сюцаем подразумевался образованный, начитанный человек.

(обратно)

70

По китайским поверьям, книга, куда владыка загробного мира Янь-ван записывает, сколько суждено прожить человеку.

(обратно)

71

Бодхисаттва Гуаньинь — символ любви и сострадания.

(обратно)

72

Цзиньинь — дословно «золото и серебро», паровые пампушки из кукурузного и пшеничного теста, слои теста чередуются, как в рулете.

(обратно)

73

Хлеб (яп.).

(обратно)

74

«Трижды хорошо» — лозунг Мао Цзэдуна, выдвинутый в 1953 году и обращенный к молодежи: иметь хорошее здоровье, хорошо учиться, хорошо работать.

(обратно)

75

Чжу Бацзе — персонаж классического романа «Путешествие на Запад», воплощение алчности и похоти.

(обратно)

76

Золотая дубинка — оружие Сунь Укуна. героя романа «Путешествие на Запад».

(обратно)

77

Некоторые растения (бобовые ростки, китайскую капусту) в Китае для удобрения опрыскивают сильным раствором мочи.

(обратно)

78

Герои революционного романа Цюй Бо «Снежное поле в бескрайнем лесу», одна из линий романа посвящена любви начальника штаба полка Шао Цзяньбо к девушке-санитарке, которую зовут Сяо Байгэ — «маленькая белая голубка».

(обратно)

79

Персонажи романа Ян Мо «Песня о молодости», главная героиня — Линь Даоцзин, девушка из интеллигентной семьи, сражающаяся за революцию. Линь Даоцзин и Цзян Хуа сначала были товарищами по революции, но потом между ними вспыхнула любовь.

(обратно)

80

Главная героиня пьесы из репертуара пекинской оперы «Повесть куртизанки Су Сань», символ чистой и благородной души.

(обратно)

81

Хуайбэй — городской округ в провинции Аньхой.

(обратно)

82

Хуагу (фэнъян хуагу) — фольклорные песенки (зачастую фривольного содержания), исполняемые под аккомпанемент гонга или барабана. Родина жанра — уезд Фэнъян провинции Аньхой.

(href=#r82>обратно)

83

Имеется в виду Великий голод 1959–1961 годов, когда от массового голода в КНР погибло окало пятнадцати миллионов человек.

(обратно)

84

Эрлан-шэнь — божество даосско-буддийского пантеона, Эрлан-шэнь и его спутник Небесный пес фигурируют в романе «Путешествие на Запад».

(обратно)

85

Собака (яп.).

(обратно)

86

Юаньсяо — вареные колобки из клейкой рисовой муки.

(обратно)

87

Талант и красавица — образ из средневековой китайской литературы. Проза о «талантах и красавицах» — любовные новеллы, описывающие взаимоотношения одаренного студента и его прекрасной спутницы жизни.

(обратно)

88

Китайский художественный фильм 1965 года, снятый но одноименному роману Фэн Дэйна, посвященному китайско-японской войне.

(обратно)

89

См. примечание 79.

(обратно)

90

Стиль обезьяны (хоуцюань) — один из стилей ушу.

(обратно)

91

Хуанмэйская опера — местная опера, распространенная в провинциях Аньхой, Хубэй и Цзянси.

(обратно)

92

Лэй Фэн (1940–1962) — китайский народный герой, посмертно прославлен как образец безупречного альтруизма и верности коммунистическим идеалам, пример для воспитания молодежи.

(обратно)

93

Афэи — стиляги, хулиганы. Слово из шанхайского пиджн-инглиша, «А» — распространенный на юге Китая префикс личных имен, прозвищ, фамилий, «фэй» — искаженное английское fly, «городская шпана».

(обратно)

94

Песня, посвященная Хо Ши Мину.

(обратно)

95

«Четыре чистки» — кампания «за социалистическое воспитание» (1963–1966), включавшая политическую, экономическую, идеологическую и организационную чистки.

(обратно)

96

Имеется в виду победа в Народно-освободительной войне (1946–1949), гражданской войне между военными формированиями КПК и войсками Гоминьдана.

(обратно)

97

См. примечание 92.

(обратно)

98

В 1932 году Япония оккупировала китайские провинции Ляонин, Цзилинь, Хэйлунцзян.

(обратно)

99

В годы «культурной революции» (1966–1976 гт.) за пересылку Цитатника почтовая плата не взималась.

(обратно)

100

Сибэй — регион на северо-западе Китая, охватывает территорию провинций Шэньси. Ганьсу и Цинхай.

(обратно)

101

Красными дьяволятами во время Великого похода (1934–1935 гт.) называли детей, примкнувших к отрядам Китайской рабоче-крестьянской Красной Армии.

(обратно)

102

Во время «культурной революции» в деревнях стали создаваться вооруженные крестьянские отряды на базе народного ополчения, которые вводились в города для поддержки местных властей.

(обратно)

103

Лозунг Мао Цзэдуна: «Мы рассчитываем лишь на чумизу и винтовки, но история в конце концов докажет, что наши чумиза и винтовки сильнее самолетов и танков Чан Кайши».

(обратно)

104

Иероглиф ган в имени Чжан Гана означает «сталь», иероглиф те в имени Чжан Те — «железо».

(обратно)

105

Цзаофани — участники рабочих организаций, созданных во время «культурной революции». Цзаофани смещали действующих руководителей за «правый уклон» или «самоуправство», после чего лидер цзаофаней занимал руководящий пост. Но положение цзаофаней оставалось шатким, ведь в любой момент их могла сместить враждебная группировка.

(обратно)

106

Тип 54 — армейский пистолет, копия советского ТТ, находился на вооружении армии КНР с 1954 до 1971 пода.

(обратно)

107

Недоговорка-иносказание сехоуюй: «Монах ростом один чжан и два чи не может достать до своей головы».

(обратно)

108

Ли Юйхэ главный герой революционной оперы «Легенда о красном фонаре».

(обратно)

109

Правобережье нижнего течения Янцзы. Регион включает южные части провинций Цзянсу и Аньхой, город Шанхай и северную часть провинции Чжэцзян.

(обратно)

110

Малый Новый год — двадцать третий день последнего месяца по лунному календарю. В этот день в Китае уже начинаются новогодние празднества.

(обратно)

111

Эрху — старинный китайский струнный смычковый инструмент, двуструнная скрипка с металлическими струнами.

(обратно)

112

«Ляньхуа ло» («Лотосы опадают») — популярная народная песня, в старом Китае ее часто исполняли нищие, отбивая ритм бамбуковыми трещотками чжубань.

(обратно)

113

В традиционных китайских представлениях музыканты сидят не в оркестровой яме, а за боковыми кулисами или в центре сцены.

(обратно)

114

Цзинху — традиционный китайский струнный музыкальный инструмент, использующийся как аккомпанемент в пекинской опере.

(обратно)

115

В пограничных полках НОАК рота специального назначения — штатное подразделение для задержания нарушителей государственной границы. Бойцы этого подразделения владеют боевыми искусствами, в том числе и техникой циньна (техника болевых захватов и удержаний).

(обратно)

116

«Поддержка левых» — один из лозунгов «культурной революции». Военные на местах оказывали поддержку организациям, провозглашенным «левыми».

(обратно)

117

Имеются в виду пельмени, формой напоминающие кошачьи уши.

(обратно)

118

В Китае дырявые ботинки — символ распущенной женщины. В годы «культурной революции» женщин, подозревавшихся в половой распущенности, водили по улицам с драными ботинками на шее.

(обратно)

119

Согласно указанию Мао Цзэдуна, городская образованная молодежь должна была отравиться в деревню на «перевоспитание», и в семье мог остаться только один ребенок.

(обратно)

120

Дацзыбао — рукописные стенгазеты, которые использовались во время «культурной революции» для пропаганды или выражения протеста.

(обратно)

121

Народные школы (миньбань сюэсяо) — школы, содержавшиеся на средства населения.

(обратно)

122

Цинь — общее название ряда распространенных в Китае струнных музыкальных инструментов.

(обратно)

123

Цитата из речи Мао Цзэдуна «О правильном разрешении противоречий внутри народа». Мао выделял два типа противоречий: «противоречия внутри народа» и «противоречия между нами и нашими врагами».

(обратно)

124

Какуэй Танака — премьер-министр Японии в 1972–1974 гг.

(обратно)

125

«Саньнян воспитывает сына» — пьеса на сюжет одной из повестей знаменитого средневекового писателя Ли Юя.

(обратно)

126

Согласно японской легенде, желание человека, сложившего тысячу бумажных журавликов цуру, обязательно исполнится.

(обратно)

127

Новорожденным в Китае дарят замочек долголетия, который нужно хранить всю жизнь.

(обратно)

128

Синань — район в Китае, охватывающий территорию провинций Сычуань, Юньнань и Гуйчжоу.

(обратно)

Оглавление

Пролог

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Эпилог

Выходные данные

~ ~ ~

*** Примечания ***