Синее море, белый пароход [Геннадий Николаевич Машкин] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Геннадий МАШКИН СИНЕЕ МОРЕ, БЕЛЫЙ ПАРОХОД
1
– Пешком до театра военных действий нам не добраться, – сказал я ребятам в тот день, когда наши войска уже штурмовали Южный Сахалин. – Главное – из города вырваться, – произнес Скулопендра, и кончики его рыжих волос вспыхнули в бруске дневного света. Из квадратной бойницы в стенке пещеры бил этот пучок. – Может, уведем коляску отца? – посоветовал Борька. – На инвалидной тарахтелке застрянешь в первой луже, – возразил Скулопендра. – Над-до еще раз н-написать т-твоему отцу, – сказал Лесик, размахивая в полутьме пещеры белыми руками. – Он п-привезет «мерседес». – И так должен привезти, – отозвался я. – Губную гармошку прислал? Прислал. Трофейную эту гармошку мы получили в посылке. Что стоило отцу привезти с собой какой-нибудь «мерседес»? Отец как раз демобилизовался и скоро должен был приехать домой из Германии. Об этом он написал в письме, которое вложил в посылку с гармошкой. В ответ я ему написал, чтобы он постарался привезти мне легковушку, какой-нибудь завалящий «мерседес». Она нам с ребятами очень бы пригодилась. – Жалко гармошку, – сказал Борька и затилинькал на балалайке грустный вальс «Над волнами». – Был бы оркестрик… Я – на балалайке, ты – на гармошке, Скулопендра – на свистульке, Лесик пел бы… Да, гармошку нам с мамой пришлось отнести на базар и обменять на галеты. Размоченные в молоке галеты любит мой больной брат Юрик. Иначе бы я не отдал гармошку маме. Отец прислал ее нам с Юриком. – Мы на фронте раздобудем целый духовой оркестр! – выпалил Скулопендра. – Я буду играть на самой здоровой трубе. – Он приставил ко рту кулак и надул щеки: – Бум-туру-рум… – Перестаньте! – оборвал я их. – Надо думать о главном… – М-мне отец с-снился вч-чера, – тихо сказал Лесик. Мы наклонили головы. Отец Лесика погиб в битве с японцами на озере Хасан. И мы собирались мстить за него так же, как за моего деда, партизана. Дед такой бравый на фотографии, что висит у нас на стене. Усы вверх подкручены. И на эфесе сабли рука с крупными костяшками пальцев. Японцы сожгли деда в топке паровоза в двадцатом году. Я читал об этом в книжке про партизан Дальнего Востока. Было так… Вначале оккупанты делали вид, что борются за мир и поддержание порядка в Хабаровске и на всем Дальнем Востоке. Но когда партизаны накостыляли по шее колчаковцам и выперли их из Хабаровска, японцы оскалили зубы. Они решили утопить советскую власть в партизанской крови. И вот генерал Сиродзу написал в хабаровской тогдашней газете, что японские войска покидают город. Я наизусть помню две строчки из его брехни: «Жалко покидать население Дальнего Востока, с которым мы познакомились так близко, так кровно, питая к нему самую теплую дружбу. Желаем полного успеха в строительстве и сохранении мира и порядка». А утром японцы ударили из пушек по городу. Бабушка рассказывала, как отступали партизаны. Дед забежал домой проститься, и это сгубило его. Он не догнал свой отряд, который залег в тайге за пеньками. Японцы ранили деда в ногу и схватили его. А потом раненого деда японцы кинули в раскаленные глубины паровозной топки… У бабушки в узелке на дне сундучка хранится шлак из топки того паровоза… Я не могу спокойно глядеть на дверцу горящей печи. У меня начинают зябнуть плечи, когда я вижу красные колосники… – Оркестром не отомстишь, – сказал я и стукнул кулаком по столу. – Тогда завтра надо выходить, – сказал Скулопендра, шоркнув носом. – Придется пёхом… – Может, еще немного подождем, ребята? – пошел я на попятный. – Должен отец вот-вот подъехать. – Надо рискнуть, – заявил Скулопендра. – Будем-будем ждать этот «мерседес», а войне и конец! – Н-на наш век х-хватит, – пробормотал Лесик. Глаз его блеснул, как кончик штыка. – А вдруг войны больше вообще не будет? – сказал Борька и заиграл на своей балалайке «Светит месяц». – Ну да… – недоверчиво протянул Лесик. – Все может быть, – решил Скулопендра и подвинул мне тряпицу с нашим оружием, – потому и надо спешить. – Завтра утром, в девять ноль-ноль, быть здесь как штык, – объявил тогда я и еще раз перебрал наше оружие: патрон от крупнокалиберного пулемета, самопал с свинцовой рукояткой, новенькие рогатки, для которых мы изрезали противогаз, и две самострельные ракеты, изготовленные Лесиком. Небогато, конечно, однако на первый случай есть. Я завернул все снова в тряпицу и встал. – Сайонара, – попрощался я по-японски. – Пока. – До завтра. – С-смерть яп-понским самураям! Уже два года мы занимались в школьном кружке японского языка. И в штаб-пещере я ввел порядок – как можно больше говорить по-японски: партизаны должны знать язык врага. Но ребята ленились. Раздвигая заросли паслена, я дошел до нашего огорода и поднялся по меже к дому. Я хотел уже заскочить в сенцы, но остановился. Калитка с улицы была распахнута. Она криво качалась на брезентовых петлях. Что такое? Мама за калитку всегда нас ругала. Оставь открытой – заберется коза в огород и таких бед натворит… Я закинул веревочную петлю калитки на кол и вошел в дом. Посреди комнаты сидел на венском стуле человек в кителе под цвет табака и таких же брюках с напуском на сапоги «джимми». Китель на груди его обтягивали ордена и медали. На погонах – широкая серебряная полоска. Это отец сидел передо мной, старший сержант. У него была сморщена правая щека, будто ему больно улыбаться. Стальные зубы сжимали трофейную сигарету в правом углу рта. У отца курчавились синеватые волосы. Бугры его глаз были до половины прикрыты веками, словно отец очень устал и ему хочется спать. Я сразу отметил про себя, что мы с отцом не очень-то друг на друга похожи. Я на деда похож и маму. Лицо у меня круглое, волосы прямые, цвета сосновой коры. И только носы у нас с отцом оказались одинаковые – острые, с горбиком. – Ну, сынок, подойди ко мне, – сказал отец голосом, похожим на скрип новых сапог. У военных, я замечал, такие голоса. У меня засвербило в носу. Наконец-то «мерседес». Но где он?.. Может, стоит на станции, на платформе? У мамы горел блин на сковородке. Бабушка сидела рядом с отцом на табуретке и выспрашивала его насчет погоды в Германии. На ее коленях ёрзал Юрик. Он доставал рукой, похожей на росток картошки, медаль «За отвагу». Никто не догадывался спросить отца, что он привез с фронта. – Папка, за что тебе дали такие красивые? – Юрик забренчал медалями. Он картавил, и вместо «красивые» получалось «класивые». – За отвагу, сынок, – ответил отец и погладил его по головке. Пальцы у отца были темные, с глубокими бороздками в суставах. Ну и подлиза мой братец! Уже называет этого фронтовика папой. У меня язык не повернется… А мне надо было позарез его спросить о самом главном. Выручил меня Юрик. Он пересел на отцовские колени и сказал, подлиза: – Папка, а ты Герке привез этот самый… э-э-э… «мерседес»? – Письмо, в котором он просил «мерседес», я не получил, – ответил отец, и все засмеялись. – Но подарок есть. – Он наклонился к своему фанерному чемодану и вынул оттуда большое яблоко с коричневой вмятиной на боку. Яблоко славно пахло, но я отвернул голову. Вместо «мерседеса» – яблоко. Я сжал губы, чтобы они не задрожали, потом все-таки взял яблоко. – А ты говорил, что папка привезет тебе легковушку, – залопотал брат. – Молчи, а то не получишь яблока, – ответил я ему тихо. Я любил своего хилого брата. Мог часами возиться с ним, играть в его игры, и доходило до того, что вместо «р» говорил «л», как он. С Юриком я как бы вновь становился маленьким, когда еще не знаешь ни о войне, ни о школе, ни о карточках на хлеб… Юрик и узнавал-то обо всем этом от меня, хотя я ему старался рассказывать только сказки. Но как-то само собой получалось, что он узнавал и все остальное. Братец мой знал про нашу штаб-пещеру и наши планы. Юрик посмотрел на меня умильными глазами. Свое яблоко он съел – семечки валялись на столе. Но и моего хотелось попробовать. Я взял на кухне нож и разрезал яблоко на четыре части. Одну – маме, другую – бабушке, третью – Юрику, четвертую – себе. – Зачем тебе «мерседес»? – Отец выбросил окурок и достал новую сигаретку из блестящего портсигара. Но бабушка не дала ему больше курить заграничные. Она встала и принесла из сеней мешочек с самосадом. Мы сажали много табаку и сами резали его. На табак можно было выменять что угодно. Мы берегли для отца мешочек табаку еще со старого урожая. И вот он закурил наш табак. – Нужен «мерседес», – ответил я, впиваясь зубами в белую сладкую мякоть яблока. – Они хотели с ребятами удрать… – выдал меня Юрик и прижался к отцовской груди. Он знал, что я поколочу его за ябеду. – Куда удрать? – Отец сдвинул к переносью брови, похожие на сапожные щетки. – С японцами сражаться, – ответил Юрик. Я не бил брата. Он у нас туберкулезник. Но тут я показал ему кулак. Я ему как брату, под секретом, а он запросто выкладывает наш план. – Чтоб я больше не слышала! – вмешалась мама в наш разговор, со скрежетом разворачивая сковородку на плите. Ее лицо охватил малиновый пыл. – Нашли тоже игру – в войну. Нет, чтоб в дом играть, в хозяйство… – Да богу молиться за отца, – подбавила бабушка. – Еще чего, – нахмурился отец. – И то гляжу – иконами обвешались. Клопов, наверно, под ними… – Господь милостив, Василь, – вздохнула бабушка и перекрестилась на иконы в углу. – Дошли наши молитвы… Отец поглядел на сумрачные иконы, и правая щека его сморщилась. – Мне повезло, и все, – сказал он, вдыхая крепкий дым самосада. – Я видел простреленные иконки. – Он ткнул себя пальцем в грудь. – Вот тут… – Все от бога, – пробормотала бабушка. Плохо, что бабушка сваливает все на бога. Она даже против того, чтобы я отомстил японцам за деда. Они-де не виноваты. Так бог хотел… И все же бабушку я люблю больше даже, чем маму. Сколько раз ходили мы с бабушкой в лес за орехами, ягодами, щавелем, разными целебными травками и корешками! Она называла в лесу травы, цветы, жуков, бабочек, птиц и деревья. А недавно бабушка вылечила мне зубы. Отчего они заболели? Стали шататься и гнить. Боль такая, хоть по земле катайся. И бабушка стала меня поить отваром из трав и кореньев, а потом заговаривать зубы. Мы садились ночью перед окном и глядели на луну, которая напоминала очищенную картофелину. Бабушкино лицо с бугристыми скулами окаменевало, седые волосы отсвечивали, как фольга. Она напоминала колдунью. Меня мороз пощипывал по лопаткам, когда бабушка начинала заговор: «На море-окияне, на острове Буяне, на песках сыпучих дуб стоит дремучий, в дубе том дупло, в дупле – темно. Изыди, болезнь, из Геры-отрока на остров Буян, в дуб дремучий, в дупло вонючее». И я повторял за бабушкой заговор по семь раз. И к концу он выпевался во мне. Я видел явственно свою болезнь – паучка с крыльями, который летит от меня в столбе лунного света. И вот теперь зубы не мучают меня. Я могу спокойно удрать из дому, чтобы отомстить за деда. – Без тебя замучилась с детишками, – сказала мама и подула на обожженный палец. – Накорми их, обуй, одень, в школу отправь… Герка плохо учится. Учителя говорят: способный, да не тем занят. Войною бредит, оружьем, штабами. Раз снаряд взорвали какой-то, чуть всех на клочья не разнесло!.. А Юрика чем только не лечила! И медвежий жир давала, и мама заговаривала, и собачку ел, и к знаменитой травнице водила… Врачи говорят: питанье улучшить надо и к морю повезти на годик-другой. Да где ж его взять, море-то?.. У отца появилась на переносье треугольная складочка. – Все будет. – Он прижал Юрика к своим медалям. – Море – тоже. – Подмигнул мне цыганским глазом: – А тебе никакого «мерседеса» не надо. Далеко ли на нем укатишь? – Перво-наперво корова… – Мама обернулась и взмахнула ножом: блин чадил на сковороде. – Молоко свое будет – быстро Юрку на ноги поставим. – А что бы ты сказала насчет переезда? – спросил отец. – Куда это? – насторожилась мама. – Южный Сахалин-то освобождается, – ответил отец. – Корову заводить надо, – сказала мама и шлепнула черный блин в стопку. – В крайнем случае коз. – А моря ты не желаешь? – спросил отец, прищурившись. Мама замерла, прижав к груди руку с ножом. Ее глаза устремились мимо нас, вдаль, а уголки губ дрогнули. Она будто увидела это далекое море. Но тут же почуяла гарь и бросилась к сковородке. – Не до большого теперь уж, – ответила она. – И то море не наше… – Теперь наше, – сказал отец и стал подбрасывать Юрика на коленях. – Войну человек прошел, а ума, как у Герки, – пробурчала мама. – Картошка там не родит, поди, на этом Сахалине, – сказала бабушка. – Без картошки как жить-то? – А мы хотим к морю. Так, ребятишки? – спросил отец. Я кивнул головой. – И я! – заверещал Юрик, дрыгая белыми ногами.2
Время шло, а корову мы не купили. Даже козы не появилось у нас во дворе. Отец не находил в Хабаровске работы по душе. Рыбаком на Амуре он больше не мог работать из-за ранения. С утра до вечера отец искал работу и вечером приходил выпивши. – Разведчика хотят кастеляном сделать, – выговаривал он и глядел исподлобья. – Дурака валяешь, – отвечала мама и скрещивала свои тонкие руки на груди. – Разбаловались на фронте. Раньше глядеть на спиртное не мог, а теперь дня не бываешь трезвым. – Двадцать четыре «языка» взял, – говорил отец, – и – кастеляном, ха-ха-ха!.. – Все бы с дружками пил да балясы точил. Мама нервничала и уходила в спальню. А я был рад, что отец не соглашается кастеляном. Мы с ребятами давно изменили план… Теперь я ехал с отцом на Южный Сахалин, к японцам. Я обязан был написать оттуда ребятам письмо с подробным объяснением, как попасть на Южный Сахалин. Получив письмо, они должны были добраться до меня зайцами. И тогда уж мы отомстим японцам и за деда, и за Лесикова отца, и вообще за все. Однако отец медлил с отъездом на Сахалин всю зиму. Я уже свободно переговаривался по-японски с учительницей, которая вела наш кружок японского языка, а отец всё тянул. Тогда я начал поторапливать его, но мама два раза огрела меня за это ремнем. И все-таки мы с отцом победили. Однажды в конце марта, когда мы с Юриком вылезли греться на завалинку, он вернулся раньше обычного. Полы его длинной распахнутой шинели колыхались, как серое знамя. Мы соскочили с завалинки и пошагали в дом по обе стороны отца. Мамы не было дома, и я спросил его: – Когда мы поедем на Сахалин? – Через неделю, – ответил он. – Завербовался я, подъемные получил на всю семью. Продадим дом и поедем. – Я тебе продам! – закричала мама, появившаяся на пороге. – Я тут по крошке собирала… И одеяло без тебя справила, и стулья венские выменяла на табак, и крышу новой толью покрыла!.. А ты хочешь всё по ветру пустить? Отец набычился, раздвинул нас в стороны и закричал так, что жила на шее задергалась: – Меня, разведчика, хотите куркулем сделать?! Не выйдет! Я морем буду дышать, а не навозом! Мы с Юриком разбежались по углам. Отец встал на цыпочки, сорвал икону Николая-чудотворца и разломил ее о коленку. Сверкнула белая древесина на сломе. Он кинул обе половинки в печку через загнетку. Только треск пошел. Отец вернулся в угол, достал вторую икону и понес ее к печке двумя пальцами, словно паршивого котенка. Мама загородила дорогу к печи. Она была сильная и могла постоять за порядок в своем доме против кого угодно. Но отец легонько задел маму, и она пошатнулась. – Мама-а-а! – закричал Юрик, и я вздрогнул. Отец вернулся за последней иконой. Это была любимая бабушкина богородица. Я бросился в спальню и помахал бабушке в окно. Она возилась в старом парнике под окном. Бабушка вытерла руки о заплатанный передник и засеменила в дом. Отец не мог затолкать богородицу в загнетку. Мама плакала в углу. Бабушка вошла и сказала отцу: – Уймись, сокол ясный. Отцовы глаза отражали огненный круг загнетки. Медали звенели. «Сокол ясный» поднял глаза, и огонь в них исчез. Но казалось, он хочет клюнуть кого-то горбатым носом. Однако бабушка не испугалась, подошла к нему, отобрала икону и тут же спрятала в свой сундучок. – Добра ждать теперь нечего, – сказала бабушка и покачала головой над сундучком. – Я научу вас море любить, – скрипнув зубами, пробормотал отец и хлопнул дверью. Он промелькнул мимо окна. Из-под сапог летела грязь. Мама заплакала сильнее. Голос ее разрывался и булькал. Тело вздрагивало. Не верилось, что плачет наша мама, командир дома. Даже во время путины на Амуре ее ставили бригадиром над красноармейками, которые помогали рыбакам… Но тут же я стиснул челюсти. Нет, я не должен паниковать. Как решили в штабе, так и надо держаться. И я вышел на улицу, чтобы не слышать всхлипов матери. Вскоре отец вернулся с двумя фронтовиками. Они так кричали, что взбудоражили всех собак на нашей улице. И за столом не сбавили голоса. – Ты, Зимин, отъездился, – сказал отец дружку с деревянной колодкой вместо ноги. – А вот с Чумы я не слезу. – И он легко ударил в плечо второго фронтовика с очень впалыми щеками. – Поедем на море рыбачить, слышь, Чума? Чума заболтал головой в разные стороны: – Надоело. – Ты счастливчик, Васька, счастливчик, – бормотал Зимин и пристукивал деревянной ногой. – Четыре года воевать, и все цело! – Даже лишнее есть, – отозвался отец и завернул рукав кителя выше локтя. – Пощупай. Дружки по очереди пробовали что-то под белой кожей отца ниже локтя. – А ну, сынок… – сказал отец и протянул мне руку. Фронтовики только тут обратили на меня внимание. Один потрепал меня по плечу, другой сунул в рот кусок американской колбасы. Отец взял мою ладонь и прижал пальцы к своей руке. Я ощутил под кожей непродавимые мускулы и твердый, как кость, плоский осколок. – Больно, пап? – спросил я, еле выговорив последнее слово. – Нет, – ответил отец. И пожаловался дружкам: – Только воды стала бояться… Чуть что – отнимается. Ну, на Сахалине в порту мне место обещано. Юрик бросил маму в спальне и притопал к нам. Он залез к отцу на колени. – Счастливчик ты, Васька, счастливчик, – повторил Зимин и вздохнул. – Побегаешь еще по свету. На Сахалине, говорят, хорошо. Селедка идет – черпай ведром. – Хитрого мало. – Отец составил кружки в кучу и разлил водку. – Море – не наш Амур. Друзья лязгнули кружками, выпили не морщась. Закусили розовыми шматками колбасы. Отец приказал мне принести из-за печки мешочек с табаком. Я исполнил приказание. Щепотки фронтовиков ткнулись в зеленое крошево, словно голодные птицы в зерно. Фронтовики свернули цигарки. Щепотки их чуть дрожали. Отец обнес дружков огоньком. У него была зажигалка – маленький снаряд. – И ты заживешь хорошо в моих хоромах, – сказал отец Зимину. – Как другу и инвалиду Отечественной войны отдаю тебе дом задаром. – Ты один дому хозяин, да? – выкрикнула мама из спальни звенящим голосом. – Я строил дом, – громко ответил отец. – Хочу – спалю, хочу – отдам… – Он снизил голос и вытянул шею к дружкам: – Трудно, братва, семьей командовать. Взводом – куда легче… – Опасно сейчас ехать на Сахалин, – сказал Чума и втянул дым так, что щеки стали двумя глубокими чашками. – В море мины… Японец злющий… Самураи не сдавались. Расстреляет патроны и носовой платок – на штык. Подбежишь к нему, а он гранату под ноги… Санька Чириков под Хайларом и попался так. – Доверчивый был, помните какой? – сказал отец и окаменел. – На руках у меня помер, – добавил Чума. – Эсэсовцы тоже поначалу не сдавались. – Отец сжал кружку так, что она хрустнула. – Ну, самурай куда хитрее эсэсовца, – ответил Чума. – До сих пор постреливает… – А сыновьям ничего не страшно, – сказал отец и больно провел рукой по моему «боксу». Волосы вздыбились. – Вот он, надёжа отца, растет. Хочет японцам дать по шее… Я расправил плечи, подтянул живот. Но Чума поглядел на меня так, что захотелось спрятаться. Однако в следующий же миг я склонил голову к плечу и выдвинул нижнюю губу. Я хотел показать, что ничего не боюсь. – Ух и табак у тебя, Васька, гхм, гхм!.. – Щетинистое лицо Зимина скрылось в терпком дыму. – И табаку тебе оставлю с полкуля, – ответил отец и настороженно обернулся к спальне. Мама, конечно, не замедлила ответить. – Табак ты не сажал! – крикнула она, и в горле у нее словно булькнул стальной шарик. – А-а-а… – Отец махнул рукой в сторону спальни: не обращайте, мол, внимания – и предложил дружкам: – Набивай кисеты, ребята. Но я знал, что табак мама не отдаст. Он нам тяжело доставался. Наши ладони покрывались кровяными мозолями, пока мы вскапывали огород. А сколько приходилось возить нам вдвоем навозу в ручной тележке, чтобы удобрить землю. Потом прополка и окучивание. А еще надо было следить, чтобы коровы или козы в огород не забрались. И для этого мы возили с металлической свалки индиговую змеевидную стружку и обтягивали ею редкие колья ограды. Сколько раз мы руки резали этой стружкой… На полкуля табаку можно было долго жить не тужить. Фронтовики неуверенно зачерпнули по горсти самосаду. – Бывало, пайку хлеба отдашь за осьмушку махры, – сказал Чума, сунул утиный нос в горсть и чихнул. – Хитрого мало, – ответил отец, закрывая глаза от крепкого дыма, – нервы убивает. – Он кашлянул и запел:3
Большой чайник пришлось нести Юрику, так как наши руки были заняты чемоданами, бельевой корзиной и узлами с табаком. Крышка на шпагатике громыхала, как тарелки в духовом оркестре. Из всех дворов лаяли собаки. Соседи глядели на нас из-под руки. Их, видно, слепил чайник, отражавший солнце, словно зеленое зеркало. Мама хотела и в чайник засыпать табак. Но Юрик тогда бы не донес его. Отец нагрузился так, что еле передвигался. Куча узлов на блестящих сапогах «джимми». Отцу пришлось забрать весь табак, какой был у нас, иначе мама ни в какую не хотела ехать. Она плакала и приговаривала, что отец нас по миру пустить хочет. Она никак не желала понять, что табак нам теперь не нужен. Раньше он как бы заменял нам отца. А теперь отец сам будет нас кормить, обувать, одевать. Не нужно выменивать за табак шинели и шить нам из них штаны, рубахи, телогрейки… Но мама не понимала этого. И отцу, в конце концов, пришлось нагрузиться. Нас провожали дружки отца и соседка Василиса. Борька, Скулопендра и Лесик тоже гнулись под чемоданами. Мне оттягивали руки узлы с табаком, а карманы штанов и шинели – самопал, патрон от крупнокалиберного пулемета, рогатка, две самострельные ракеты и леска с бронзовым крючком. Леску подарил мне Борька. Через плечо у меня была перекинута школьная матерчатая сумка, набитая учебниками для шестого класса, альбомом и русско-японским разговорником, которым меня наградила руководительница кружка за усердие. Она, старенькая наша Марья Павловна, думала, что я изучаю японский язык ради будущей дружбы с японцами. Она любила поговорить о том времени, когда кончится война. Она зажмуривалась и рассказывала, как мы будем ездить в гости к ним, а они к нам. Совсем запросто, словно соседка Василиса к моей матери на чай. И читала нараспев Марья Павловна короткие японские стихи – танки.4
С вокзала нас повезли на машине прямо в порт. Улицы Владивостока вздымались и опускались волнами. Они скатывались к морю. Берег бухты был обставлен пароходами. Нас подвезли к серому пароходу, на носу у которого белела надпись «Советы». С одной стороны парохода сияло, как наш эмалированный чайник, море. С другой стороны кишела толпа переселенцев. Мы влились в нее и под звяканье чайника пробились к трапу, потом на палубу. Растрепанные люди с криком волокли чемоданы, узлы, сундуки к кабиночкам с надписью «Твиндек». Мы тоже протиснулись в один из этих твиндеков. Отвесная лестница сбросила нас в темную утробу парохода. Чайник затих – Юрик нашел себе место. Он залез на нижнюю сетчатую полку и сидел, поглядывая на меня из-под шали. Я бросил свой чемодан, узел и побежал на палубу. За мной застучали по железным ступенькам трапа бурки Юрика. В трюме пахло ржавчиной, селедкой, табачным дымом и кислятиной. А палубу грело весеннее солнце. Морской ветер гладил лицо. Мы с братом пошли, где никого не было, – на корму. Вода в бухте напоминала по окраске хвост павлина. – Это от нефти, – объяснил я брату. К борту нашего парохода прибило мандариновую корку. Мы с Юриком стали плевать в нее. Юрик загадал: если попадет до десяти, мы встретим белый пароход. А я загадал: если попаду до десяти, на нас не обрушится буря. Мы плевали по очереди. Юрик первый попал в корку. Он запрыгал на одной ноге и запел: Синее море, Белый пароход… Я попал лишь на десятый раз. – Не будет бури, – объявил я торжественно брату. – Наш десант высадится в полном боевом порядке! – Бури не будет, – вмешался кто-то у нас за спиной тягучим голосом, – а штормик баллов на шесть-семь потреплет «наш десант». Мы обернулись. К нам подкрался высокий лохматый дядька в морском бушлате и клёшах. Под бугром его носа, напоминающим валенок, топорщились усы из медной проволоки. Дядька легонько шевелил ими при разговоре. Он пристально смотрел на солнце из-под левой руки, на которой не хватало двух пальцев – безымянного и мизинца. Солнце напоминало кусок тлеющего кокса. В войну мы иногда топили коксом, который я собирал на станции. – Шторма не боитесь? – спросил дядька. Губы его выгнулись серпом, кончиками вверх. – Нет, – ответил я и пожал презрительно плечами. – А мин? Я пожал еще презрительнее. – А кто «травить» будет? – спросил дядька, и ус его дрогнул, как у таракана. – Никто, – ответил я и повернулся к поручням. – Поживем – увидим, – сказал дядька и зашаркал тяжелыми ботинками по палубе. – Будет буря, будет шторм – встретим белый пароход, – сочинил Юрик и опять запрыгал по палубе. В это время пароход загудел, и мы поплыли. Катерок-букашка поволок «Советы» на длинном канате в море. – Как называется белый пароход? – спросил Юрик. – «Оранжад», – ответил я, не моргнув, Палуба под ногами качнулась. Из трубы выкрутился густой дым. Катерок пронесся мимо нас назад, подпрыгивая на волнах. Над мачтой закачались плоскодонные облака. Ветер подул холодный. Волны неслись на наш пароход, как табун зеленых коней с белыми гривами. Я взял Юрика за руку и повел назад, в твиндек. Брата могло прознобить здесь, хоть он был укутан маминой шалью. По дороге я стал рассказывать брату о белом пароходе, плел ему, какая чудная жизнь у ребятишек на «Оранжаде». В твиндеке ударил в нос тяжелый табачный дух. Меня сразу затошнило. Юрика потянуло на сон. Мама уложила его на среднюю полку. Я лег рядом. По полу катался от борта к борту чей-то мяч, наполовину синий, наполовину красный. Волны стучали в борт, подбивали мяч. Удары становились звучнее. Они покрывали барахолочный шум твиндека. Я закрыл глаза и увидел, будто рядом с нашим пароходом плывет мина – круглая, со стеклянными рожками. Все ближе и ближе на быстрой волне… Еще миг!.. Я прижал ладони к лицу. Потом потихоньку сдвинул их с глаз, со щек… Откуда эта трусость во мне? Может быть, так себя чувствует и каждый настоящий десантник? Я растолкал Юрика и стал, полусонному, рассказывать о белом пароходе. – Ребятишки не боятся мин, – говорил я, и лопатки мои передергивались от озноба, – потому что на «Оранжаде» установлены такие приборы… Они замечают мину издали и расстреливают ее из пулемета: тр-р-р… – А если на них нападет подлодка? – спросил Юрик, зевая. – Ребятишек никто не смеет трогать, – ответил я. – Ребятишки – в чем они виноваты? – Я прислушался к хлюпу волн за бортом и прибавил: – На крайний случай, на «Оранжаде» полно всяких шлюпок и спасательных кругов. – Гера, а ты на Сахалине драться будешь с маленькими японцами или с большими? – спросил Юрик, и его глазенки сверкнули. – Все они одинаковые, самураи, – ответил я. – Кроме самых маленьких, вроде тебя. Юрик опять засопел носом. Тогда я положил голову на край полки и стал глядеть, что делается внизу. На нижних полках сгорбились наши и еще несколько человек. Среди них я увидел того усатого. Семеном называли его соседи. Кончики усов шевелились вовсю. Разговор был не о минах, не о штормах, не о самураях, а о каких-то пустяках. Словно собрались соседушки на крылечке в сумерках посудачить. Видно сразу – им не страшно. Может, это оттого, что никто из них не собирается мстить японцам, как я. – Картошка, капуста там родит, Семен? – спросила бабушка, затуживая ниже подбородка косынку в синий горошек. – Родит, – ответил усатый и махнул левой рукой. Казалось, безымянный и мизинец у него поджаты. – Яблони даже родят. Только японцы сады не разводят на Сахалине. – Нехристи, – сказала бабушка. – Ляксея моего в гражданскую живьем сожгли, как чурку дров… – Она достала из сундучка фотографию деда, потерла черную рамку о кофту и подала Семену. Семен склонился над фотографией, кашлянул в кулак, но ничего не сказал. Я свесился с полки. Люди смотрели на моего деда и молчали. Я хотел, чтобы они увидели, как я похож на деда. Но они так и не заметили этого. – А я всяких семян набрала, – встрепенулась бабушка. – Жива буду – садик разведу. Пароход качнуло с борта на борт. Сине-красный мяч прыгнул на ржавый борт. В дальнем конце твиндека заплакал ребенок. Отец вынул портсигар с выбитыми на крышке черепом и костями. Крышка откинулась, соседи потянулись за самосадом. Мама попросила, чтобы не пускали дым на детей. Они закурили, стараясь выпускать дым подальше. Но он все равно поднимался к нам сизыми пластами. – А пьют они что? – спросил отец усатого. – Рисовую легкую водочку, сакэ, – ответил Семен. – Пьютнаперстками. Нашего разгулу у них нет. – Научим, – заявил отец, подмигивая. Все засмеялись. – Пальцы-то там потерял? – спросила бабушка, указывая на левую руку Семена. – Самурай отхватил кинжалом, – ответил Семен и повертел трехпалой рукой на свету. Я еще ниже свесился с полки. – А дело так было, – продолжал усатый, и все взгляды нацелились ему в рот. – Взяли мы с боя Маока и одного за другим самураев накрываем… Победа! Мы с дружком автоматы на плечо и стали обдумывать насчет сакэ. Рядом с портом домишки налеплены, и выскакивают оттуда японец с японкой. Кланяются и лопочут что-то. Мы им про сакэ, а они в ответ: «Самурай, самурай…» Японец показывает на порт, она – в воздух руками: «Па-ф-ф! Бо-ф-ф!» Мы соображаем – дело нешуточное. Порт взорвать самураи замыслили, что ли? За автоматы – ведите! Они нас к складу громадному подводят. Перед дверью губы у обоих затряслись – слова сказать не могут. Ну, мы их оставили, сами – в склад. А там кули рогожные с вяленой селедкой штабелями, чуть не до потолка. Дружок верткий у меня, вскарабкался на штабель и поверху дует. А я понизу бегу. В полутьме прохода поперечного не заметил. Самурай и выскочил на меня оттуда кошкой. Я левой рукой успел прикрыться – двух пальцев как не бывало. Острый кинжал – боли я не услышал. Второй бы удар верный был, да дружок сверху на самурая свалился и автоматом приглушил. Семен оглядел свою левую ладонь, точно читал по ней. Цигарка, зажатая между большим и указательным пальцами, дымила. Семен вскинул голову. Зашевелились усы. – Над машинкой взрывной сидел наш самурай. Ждал, когда в порту все десантные катера соберутся… Если бы не те японец с японкой, было бы трауру. А так двумя пальцами отделались. Потом приходили ко мне в госпиталь те японцы, цветы и сакэ приносили… – Сакэ и с тремя пальцами мимо не пролетит, – встрял отец, подмигивая. Соседи разулыбались и загалдели. – Памятник надо поставить твоим пальцам! – воскликнул дядька, которого называли Рыбиным. Он не курил. Сверху было хорошо заметно, что челюсть у него шире лба. Где я видел раньше этого Рыбина? И слышал тонкий, горловой, как у нашей мамы, голос. Где? Что-то мерещится, а вспомнить – никак. – Один нам нужен памятник для всех – мирная жизнь, – сказал Семен, затянулся и выпустил волнистое кольцо дыма. – Ух и табак – благость!.. Лишь бы мир да такой табачок был. Верно, Василий? – Пусть только пикнут еще, – пробормотал отец и взглянул исподлобья куда-то поверх соседей, – и немцы и их союзнички… – Говорят, на Южном Сахалине с табачком туговато? – спросил Рыбин, отдувая дым от себя. – Табак, он везде сейчас дороже хлеба, – ответил Семен и выпустил новое кольцо. – Посадим и табачок, живы будем, – сказала бабушка. – Семян я взяла. Турецкий табак у нас. – Ну, это когда еще новый вырастет, – заметил Рыбин, отмахиваясь от дыма руками. – Да тебе-то чего? – с сильным хмыком ответил отец. – Не куришь ведь. – Сочувствующий я курякам, – ответил Рыбин и засмеялся вдруг басом. Я перевернулся на другой бок и достал из своей сумки альбом. Меня поташнивало, и я решил отвлечься. Слушать пустые разговоры не хотелось. Нет чтобы все время рассказывать друг другу о войне, как ходили в атаки, лазили за «языками», подбивали танки… Ну вот – Семен заговорил о своей жене. – … Вернулся я в Иркутск, а Марья моя за другого вышла… Пил три месяца, потом пошел в райком. Так и так, говорю, понравился Южный Сахалин, а потому как одинокий стал, направьте туда. Найду себе там японку… Волны шарахнулись в борт, как стадо коров в тесном проулке. И вдруг нас потащило вниз, потом вытолкнуло вверх. И начались качели. Мама вытянулась на нижней полке. Соседи разлезлись по своим полкам. Мама постанывала, когда пароход проваливался. Лицо ее бледнело все сильнее. – Выведи меня на воздух, мама, – попросила она бабушку, словно отца тут и не было. Бабушка и отец взяли маму под руки и повели к трапу. Рыбин, хватая воздух большим ртом, тоже шел на палубу. У самого трапаон прихватил рукой челюсть и побежал. На верхних ступеньках мелькнули подковки на каблуках его яловых сапог. – А ты выдюжишь? – спросил Семен, садясь на полку против нашей. Я что-то промямлил: нужен он мне, такой «десантник», который любит японцев. А внутри в самом деле становилось муторно. – Ты должен выдюжить, – продолжал он, – иначе какой из тебя вояка? – Дядя, а Герка наш знаете как здорово про войну рисует! – сказал проснувшийся Юрик. Он взял у меня с колен альбом и подал Семену. Тот перелистал альбом. – Чувствуется рука, – сказал Семен протяжнее, чем говорил раньше, и вернул альбом. – Только война сплошь у тебя тут… Вот и говорю – вояка. – У него есть и про синее море, белый пароход, – ответил Юрик, – только в колзине – доставать далеко. – Вот именно что в «колзине», – ответил Семен и взял Юрика к себе на колени. А мне сказал: – Рисуй лучше собак, яблоки, дома с дымом. Скоро на войну мода пройдет. Я скривил губы и засунул альбом в сумку. Какие еще собаки, яблоки, дома? Я думаю про деда. Дай себе волю – и слюни распустишь. Смотрел, помню, кинокартину цветную «Бэмби» и залился слезами, когда у Бэмби, крошечного олененка, охотники убили мать… Пусть Борька попробует еще раз заикнуться об оркестре, я ему покажу!.. И тут что-то накатилось изнутри к горлу. Я спрыгнул – только сетка взвизгнула за мной – и побежал к трапу. Ноги вынесли меня на палубу. Я протиснулся между людьми у поручней на борту и свесился над морем. Люди с зелеными лицами вокруг меня делали такие движения, точно хотели выброситься в море, но в последний момент раздумывали. Я поглядел на них и сам сделал такой же рывок за борт. Пароход в этот миг дал крен на наш борт, и мои руки отцепились от поручней. Сердце замерло – я повис над рокочущей пропастью. Потом скользнул вперед и вниз. Но чьи-то большие руки поймали меня сзади. Слева я увидел на спасительной руке только три пальца. И еще я заметил, как самопал и одна ракета выскользнули из кармана и плеснули в тяжелой волне. Я и не пожалел об этом. Тут же услышал я топот сапог и прерывистый голос отца: – Семен… У меня в глазах, веришь, темно стало… Легче бомбежку перенести… – У меня самого колени дрогнули, – сказал Семен, вытирая лоб ладошкой. – А я нырять уж собрался, – объявил Рыбин и вновь свесился с борта. Отец потеребил мои волосы и укрыл полой шинели. – По реке ходить – красота: не мутит тебя, не тошнит, – сказал Рыбин, вздыхая. – Так не живется ж на месте… – Не паниковать! – отозвался отец. – Скоро шторм кончится. – Может, полегчает, – обрадовался Рыбин. – Сейчас подлечим вояку, – сказал Семен. – У меня есть лекарство. Они отнесли меня к будочке твиндека. Семен спустился вниз. Отец отошел к маме, которая висела на поручнях. Иногда он зорко глядел в мою сторону. А мне стало так плохо, что я заскулил. С носа на руку упала теплая капля. – Вот так вояка! – раздался надо мной голос Семена. – Уже сопли распустил. Кто же десантом командовать будет? Я поднял глаза и увидел в правой руке Семена синюю кружку с алой ягодой. – Это брызги, – ответил я и вытер нос. – На, – сказал он, протягивая кружку с клюквой, – покидай в рот. От одного вида кислой ягоды приятно свело челюсти. Я отсыпал клюкву в горсть, а потом – в рот. Раздавил ягоду языком, и терпкий сок полился в горло. – Лучше? – спросил Семен. Я уронил в ответ тяжелую голову. – А это маме, – попросил я, отдавая назад полкружки клюквы. Семен отнес кружку маме. Над мачтой неслись кудлатые обрывки туч. Я поежился и заклацал зубами. – Замерз, – сказал Семен, поставил меня на ноги и повел в твиндек. Они с бабушкой уложили меня в постель на нижней полке. Я стал про себя прощаться с жизнью, с ребятами, с планом… А Юрик топтался по мне и спрашивал: – Гера, а ты со мной будешь на белом пароходе? – Отстань! О-о-ох!.. – Скажи, тогда отстану. – Нет, – ответил я еле слышно. – Почему? – Юрик уселся мне на живот. – Отстань, кому говорю! О-о-ох!.. – Потому, что ты травишь, да? – Отстань… – Скажешь, тогда отстану. – Тебе нельзя говорить. Ты предатель. – Ага, знаю! – Юрик подпрыгнул на моем животе. – Ты будешь драться с японцами, а я чтоб на этом «Оранжаде» с девчонками плавал. Не хочу! Я с тобой. И галеты мне не надо… – Дурачишка, на нем знаешь как хорошо… А со мной опасно… – Не боюсь, – ответил брат и запрыгал на моем животе. – Бабушка, забери его, – простонал я. Бабушка перенесла братца на противоположную полку и сказала: – Не вяжись к нему, унучичек. У него одни бомбы на уме. – Она затужила косынку за концы и добавила: – С ним головы не сносишь. – А я и так помру, – серьезно ответил Юрик. – Тетя Вера померла, и я помру. Бабушка порывисто прижала его голову к себе и заплакала. Она утирала слезы пальцем с толстой, потрескавшейся кожей. Я закрыл глаза, пытаясь уснуть. Но в это время отец, Семен и Рыбин привели маму. Ее уложили на противоположной нижней полке. Отец говорил громко, точно соседи были глухие: – Какая жизнь без друзей?! Был у меня друг Федя – под Кенигсбергом снайпер угомонил… Саньку Чирикова самурай на тот свет отправил. Чума и Зимин – те на материке остались… Дай, Семен, я тебя поцелую… Ц-ц-м-м-м… Ты друг мне теперь. Друг навеки!.. И ты, Рыбин, друг. Что, если Борька, Скулопендра и Лесик не смогут пробраться ко мне? Как я жить без друзей буду?! И мне сразу стало хуже раз в десять.5
– Сахалин! – закричал в наш твиндек матрос на третье утро плавания. – Сахалин! – Люди бросились к трапу. Загремела железная лестница. – Сахалин! Я зашевелился, надел шинель и тоже пошел на палубу. Ноги мои хорошо сгибались, но распрямлялись с неохотой. Над передней мачтой покачивалось горячее солнце. Пуговицы на моей шинели засияли, как начищенные пылью пятаки для игры в «остенок». Мы сгрудились у правого борта и жадно смотрели на землю, гряду сопок, которые медленно подплывали к нам. Снежные полосы в западинах искрились на солнце. – Сахалин! Матросы в брезентовых робах, в тельняшках поливали палубу из шлангов. Водяная пыль сеялась на нас. Но мы не уходили от борта. – Южный Сахалин! Люди щурились от солнечных зайчиков и растягивали бледные губы. Пароход подплывал к городку у подножия лиловых сопок. Домики цепко держались за прибрежную землю, а от моря японцы отгородились длинной бетонной дугой волнолома. В этом волноломе был проход. По левую сторону прохода над серым цоколем волнолома возвышалась башенка маяка. В порту стоял уже пароход. Справа и слева от парохода щетиной торчали мачты катеров. А самые края бухты были пустынны. Только в левом углу, перед широкой песчаной полосой, были разбросаны разбитые катера и баржи. У некоторых лишь нос торчал из воды да мачта. Я сразу прикинул, что на этом корабельном кладбище можно обосноваться нам с ребятами. Мы остановились на рейде. Черная с красной полоской труба загудела, вспугнув чаек с волнолома. Они лениво полетали над стеклянным морем и вновь уселись торжественным» рядами на волнолом. В ответ на гудок нашего парохода катер вывел из гавани огромную баржу. Он ловко подвел ее к борту «Советов». Наши матросы пристегнули ее канатами к пароходу и спустили широкий трап. На барже его приняли два японца. Люди кинулись к трапу. Я увидел на барже японцев и попытался пробиться к трапу в первую очередь. Но остальным было наплевать, что на барже японцы. Меня выдавили назад. Да еще мама щелкнула по затылку и приказала: – От чемоданов – ни на шаг! Я почесал затылок. Юрик залился смехом, словно школьный колокольчик! Я сел на чемодан и стал разглядывать городок, который был уже не японский, но у которого еще не было и русского названия. На склоне выше всех домов сверкала серебристая крыша храма. Вспомнилось, что японцы поклоняются своему императору. И себя считают детьми бога – императора. Ну, подождите, дети императора! Все-таки переплыл море… Не укроетесь волноломом… И я сжал слабыми руками рогатку в кармане. Мысли кружились. Третий день, кроме клюквы, я в рот ничего не брал. – Ты что – оглох? – сказала мне мама чуть не под ухо. – Тот беды не знает, кто этих обормотов не имеет… Ее старенькое зеленое пальто было измято, лицо бледнее обычного. Но глаза сияли, как два синих камня. Мама оправилась от морской болезни и теперь вымещала на мне свою злость. С отцом-то не разговаривала. Лишь «да», «нет». Что за люди?.. Ну, я теперь от них не завишу. У них – свое. У меня – другое на уме. Завтра же надо написать письмо ребятам. Приедут – выроем пещеру вон там, на сопке, выше всех домов. Я схватил легкий узел с табаком и потащил его вслед за отцом к трапу. Пока я дремал на солнышке, баржа перевезла всех пассажиров. Мы сели уже в полупустую. На барже орудовали те два японца, в синих куртках с белыми иероглифами во всю спину. Я глядел будто на берег, на море, на чаек, а сам зорко следил за японцами. От них всего можно было ожидать. Это ничего не значит, что они несколько рейсов до берега уже сделали и что один выпячивает в добродушной улыбке огромные зубы, а другой мурлыкает «Катюшу». Так же, наверное, улыбался доблестный генерал Сиродзу, глядя, как дедушку бросают в топку. «… Желаем полного успеха в строительстве и сохранении мира и порядка». Долго ли этим двоим утопить всех нас! Катер потащил нашу баржу в бухту. Один из японцев стал за большое кормовое весло. Я следил, не направляет ли он баржу на волнолом. Мне показалось, что мы сейчас врежемся в бетонный цоколь под маяком. Я оглянулся. Все спокойно разглядывали городок. Семен объяснял бабушке: – Японцев кормит море… Рыба, морская капуста, осьминоги, ежи, трепанги… – Осьминоги, поди, склизкие? Смоляной борт баржи коснулся короткой тени маяка. Над башней косо взлетели чайки. У меня отлегло от сердца. – Гера, смотри, какая птица! – закричал Юрик и дернул меня за рукав шинельки. На волноломе, у ступенчатого подножия башни, стояла белая птица на длинной красной ноге. Птица поджала другую ногу и, сгорбившись, глядела в пенную воду прибоя. Я мигом выдернул из кармана рогатку, зарядил свинцовым шариком, поднял ее на уровень глаз и саданул по птице. Она подпрыгнула, трепыхнула крыльями и упала за волнолом. Баржа вильнула кормой в разные стороны. Японец за веслом что-то прокричал второму. Тот подбежал к нам со сжатыми кулаками. – Росскэ маренький худо! – закричал он. Глаз его не было видно в узких щелках. Там только проблескивало что-то. Я натягивал и отпускал пустую рогатку, натягивал и отпускал. Резина больно хлопала меня по пальцам. Но я терпел. Я только не понимал, почему и японцу жалко птицу? – Ладно тебе, – сказал отец японцу и загородил меня. – Раскудахтался из-за какой-то цапли. – Не окно же разбил, – поддержал отца Рыбин. – Птица ничья, дикая. – Грех какой, господи, – с укором посмотрела на меня бабушка. – Отец иконы жжет, а сын птиц бьет. – Кровь они пьют мою, – пожаловалась мама. – Журавль – священная у них птица, – сказал Семен и отнял у меня рогатку. – Все равно что у нас голубь… Так дело не пойдет, вояка. – Ну зачем же ты? – Отец поднял руку, чтобы перехватить рогатку, но было поздно: Семен вышвырнул ее за борт. – Он же не на птиц ее вез, – пояснил отец. – Законное его оружие, – поддакнул Рыбин и полуобнял меня за плечи. – Пора своим котелком варить. – Семен похлопал меня по лбу тяжелой ладошкой. – По росту скоро батю догонит. Японец раздвинул щелки глаз и с удовольствием смотрел на рогатку, которая покачивалась на воде. У меня защипало в носу. Конечно, птицу жалко. Но зачем же отнимать у меня последнее оружие? Осталась одна ракета. А берег надвигался, как борт вражеского корабля. И по нему сновали японцы в синих куртках с иероглифами, похожими на драконов. Юрик дернул меня за рукав: – Гера, а где белый пароход? Вот еще пристал… Я пожал плечами. – Где твой «Оранжад»? Я показал большим пальцем назад, в море. – Где, где? Я был так расстроен, что на этот раз не смог бы выкрутиться. Но тут баржа стукнулась о причал, и люди заторопились на берег. Мы опять ждали, пока все сойдут. Поднялись по трапу на берег последними. Машина с вербованными отошла перед нашим носом. Мы не успели забросить в нее свои вещи и теперь топтались с узлами на бетонной полоске пирса. Дина, маленькая жена Рыбина, пристукивала высокими каблуками полусапожек: замерзла. На Дине жирно отсвечивала черная плюшевая куртка. Меня раздражало пристукиванье и блеск куртки. Берег зыбился под ногами. К солнцу сбежались откуда-то тучи, и море потемнело. Я оперся о железную тумбу, натертую до блеска канатами, и стал следить, как Рыбин пыхтит в своей шубе колоколом, пытаясь поднять оброненный узел. Никто ему не мог помочь, так как руки у всех были заняты. Даже Юрика опять наградили чайником. Он подтащил чайник к Рыбину, сел на крышку и пытался помочь поднять узел. Наконец Рыбин кое-как зацепил свой узел рукой. Зато с шеи тючок свалился, когда Рыбин начал разгибаться. Тючок зацепился за острый, раздвоенный на конце носок нашего чайника и разлезся. Из дыры посыпалась на бетонную плиту бурая махорка. Пробегавшие мимо японцы споткнулись, обступили нас. – Узелок на бочок – рассыпался табачок, – сочинил Юрик и начал, сопя, собирать махорку и ссыпать обратно в дыру. Но гнилая материя расползалась дальше. Один из японцев, кривоногий, с редкими рябинками на круглом лице, одетый, в отличие от других, в черный костюм, протянул десятку. – Прошу вас, пожалуйста, продать мне табаку, – сказал он без запинки, сверкнув золотыми полукоронками на двух передних зубах. Рыбин оторопело глядел то на свой тюк, то на десятку в руках японца. – Не слышишь, что ли? – раздраженно одернул соседа Семен и цвиркнул слюной через редкие зубы, словно беспризорник. – Человек просит махорки. Рыбин склонился к маленькой Дине и пошептался. – Воздержимся пока, – ответил Рыбин, опуская под ноги узлы. – Цена тут неизвестная, стакана опять же нет… – Да ты горстями, – посоветовал Семен. Глаза его были сужены не хуже, чем у японцев, а бугристый нос покраснел. – Како твое дело? – озлился Рыбин и бросился подбирать табак. – Через все море вез, а тут продешевить. Нам он не даром доставался, табачок. Вот они, мозоли-то. – И он протянул большие руки. Ну где я видел его? Ловкие пальцы с шерсткой чуть выше сгибов. Ладони, как чашки. Будто языком вылизывал Рыбин бетон. Отец одним глазом косил на Рыбина, другим на маму. Но мама не замечала ничего вокруг. Она глядела на пароход, который отплывал назад. По горлу мамы прошла волна. Отец вдруг нахмурился и взглянул на решетчатые ворота порта: – Забыли про нас, что ли? – Пойду потороплю коменданта, – сказал Семен и зашаркал тяжелыми ботинками по бетонной дорожке. Из круговорота на его макушке выбивался вихор цвета ржавчины. Рыбин выбирал табак из щели. Туда проходили всего два пальца. – Не могла мешка покрепче найти… – ворчал на свою молчаливую жену Рыбин. Японцы не расходились. – Ну, чиво буркалы повыпячивали? – поднял Рыбин ушастую голову в их сторону. – Так работаете на советскую власть?.. Понимаете русский язык или нет? – Понимаем, – ответил рябой японец, и скулы его дрогнули. – Прошу прощения, сударь. Я хотел купить табаку для больного брата. – Он гордо поклонился и зашагал к воротам. Отец спустил узлы и смотрел то на них, то на маму, то на удаляющегося японца. У меня поднялось настроение: наконец-то с японцами разговаривали как надо. Но тут случилось такое, чего я потом долго не мог понять. Бабушка запустила руку в один из наших узлов и достала жменю табаку. – Курите, ребяты, – сказала она и обошла япошек. – Крепкая махра – горло продирает, слезу вышибает… Японцы ощерили свои без того выпяченные зубы и взяли по щепоти самосаду. Один из них пытался засунуть мятую пятерку в карман бабушкиной кофты, что выглядывал из-под распахнутой телогрейки. Но бабушка отодвинула его руку. А отец обвел японцев гордым взглядом – знай наших! – и сказал: – Угощаю. – Спасибо, – ответил один японец, другие закивали головами. Я хотел заметить бабушке, что, может быть, отец вот этого улыбчивого японца толкал в топку нашего деда… Но тут мой батя протянул им нарезанную стопкой газету! Наверное, забыл, как «угостил» самурай его друга Чирикова Саньку. Японцы свернули цигарки. Я оторвался от тумбы, чтобы напомнить бабушке и отцу про деда и Чирикова, но тут, как назло, подошла машина. Семен соскочил с подножки. Он внимательно вгляделся в мое лицо. Глаза его против солнца напоминали зрелый крыжовник. – Ну, чем недоволен? – спросил он. – «Десант»-то высадился. Я нахмурился. Шутки шутками, а несчастную рогатку и ту отобрал. Мы покидали узлы в кузов и уселись на них. Машина фыркнула своим дымом по японцам и покатила к воротам. Мы проехали мимо каменного здания с вывеской над входом: «Управление порта». За управлением начинался деревянный город. На двухэтажных домах были развешаны вертикальные вывески. Пахло соевым маслом, жареной соей, бочками из-под селедки и плесенью. Парнишка-японец с черной челкой на лбу нес большого краба. Я погрозил япончонку кулаком. Он остановился и открыл рот, как будто ничего не понимал. Бело-розовая клешня краба коснулась асфальта. – Ага, увидел противника, – сказал Семен, натягивая мне шапку на нос. – Куда нас теперь? – спросила мама, зябко дернув плечами. – Шофер знает, – ответил Семен. – Пока поживем все в одной комнате… В управлении с ног сбились: целый пароход переселенцев! Заселяют к японцам. И нашим надо угодить, и тех не обидеть… Меня сразу за жабры и на эту работенку… Заказывайте… Устрою по дружбе в центре города. – А можно не к японцам? – Я повернул голову так, что хрустнули шейные косточки. – Ничего – переживешь, – успокоил меня Семен. – Еще так скорешишься с ними – водой не разольешь. Я презрительно цвиркнул слюной, как делал он сам в таких случаях. – Не нужны нам центры, – проговорила мама сурово. – Мы и с краю поживем, огород лишь бы был. – На рыбзаводе у них рук не хватает, – сказал Семен. Мама скосила на него глаза и задумалась. – Кури, Семен, – предложил Рыбин, протягивая горсточку махорки. Губы его неуверенно вытягивались между буграми щек. – Аригато, – отблагодарил Семен по-японски, отворачиваясь. По улице, по асфальту, цокали деревянными гэта японки в кимоно. Они важно несли на своих головах горки черных блестящих волос, проткнутых перламутровыми гребнями. У одной японки к спине был привязан ребенок. Головка его болталась в такт с шагами матери. – У нас кавалерия тише ходит, – сострил отец. Рыбин засмеялся басом. – Чует сердце – женюсь я на японочке, – сказал Семен и передернул усами. У японок были маленькие печальные рты, а глаза напоминали воронье перышко. Мне вдруг вспомнились слова из уличной песенки:6
И пошли сахалинские денечки. Я целые дни просиживал в комнате у Загашникова. Мы с ним разговаривали только по-японски. Я изо всех сил зубрил японский язык. Даже письмо написать ребятам было некогда. Но в одно прекрасное утро мне пришлось оторваться от изучения японского языка: Юрик снова приболел, и в доме начался скандал. – Вот тебе и море, – сказала мама, не глядя на отца, и подвезла корзину с Юриком к горячей печке. – Пусть дышит морским воздухом, – ответил отец и оттащил корзину с братом к прираздвинутому окну. – Ему нужен свой угол, наконец, – сухо отозвалась мама и так поглядела на отца, что я втянул голову в плечи. Она взяла корзину за край и снова подтащила ее к жаркой печи. – Дура я, что бросила свой дом, огород, посуду… Юрик улыбался. Ему нравилось кататься в корзине. Но отец больше не решился перечить маме. Он потер лоб, словно разглаживая клинышек на переносье, и уставился на Рыбина. Тот сидел на корточках в углу перед мешком с махоркой и отсыпал из него стаканами на разостланную тряпку: «… Питнадцать, шиснадцать, симнадцать…» На Рыбине был надет толстый зеленый пуловер, выменянный за табак у японцев. И груда вещей была уже навалена в рыбинском углу комнаты. Возвышалась глиняная макитра, прикрытая шелковым белым флагом с кровавым пятном полусолнца. – В хозяйстве сгодится, – сказал Рыбин, когда принес японский флаг домой. – Зря ты, Василий, отказываешься менять… Табак, он не даром нам доставался. Спроси жену свою… – А он меньше всего о жене и детях думает, – вмешалась мама, не дожидаясь ответа отца. И вот отец не выдержал. Семена-то не было, он целыми днями пропадал на работе: расселял вербованных. Как раз сегодня Семен пообещал переселить нас в дом с огородом. А отец и Рыбин работали в порту в одну и ту же смену. Эту неделю они днем отдыхали. – Ладно, пойдем… – сквозь сжатые зубы сказал отец Рыбину и схватил узел с табаком. – Взводом все-таки легче командовать. Рыбин быстро связал концы тряпки, подмял узел под мышку и ринулся за отцом. Колокольчик долго звенел над дверью. Голова-кабачок Загашникова светилась в сумраке комнаты. Купец прятал улыбку за широкий рукав кимоно. И я не пошел к Загашникову. Я растянулся на полу возле бабушки и Дины. Они принялись вслух подсчитывать, когда будет пасха. У них не сходились числа, и они потихоньку заспорили. Ну где я раньше встречал Рыбина? – Гера, – позвал меня Юрик. Его глаза отливали сизым, как оперенье голубя, а по лицу расползался румянец. – Знаешь, что я посмотрел бы сейчас на белом пароходе? – Что? – Золотых рыбок. – Хочешь, поймаю тебе бычка? – предложил я и достал из кармана леску. – Видишь – фабричный крючок. – Хочу, хочу! – ответил Юрик и сочинил: – Ловись, рыбка-бычок, на фабричный крючок. Я сходил во двор, выкопал из сырой земли возле стены дома трех красных червяков и пошел к морю. Надо было попасть в самую пустынную часть бухты, где тихо. Асфальт кончился быстро, пошла пыльная дорога. По бокам стояли фанзы, опутанные сетями. В сетях лучились стеклянные шары – поплавки. Возле фанз прыгали через веревочку япончата с черными челками. Они считали: «Ичь, ни, сан, си…» Вдруг они бросили веревочку и уставились на меня черными, как вар, глазами. – Русский маренький! – закричали мне эти клопы, указывая руками на берег. – Худо! Не хватало, чтобы и эти мне указывали, что хорошо, а что «худо». И я решил походя стукнуть кого-нибудь из них. Однако они брызнули в разные стороны. Я погнался за одним. Он спрятался в какую-то щель между фанзами. Я сплюнул, как Семен, и пошел дальше. Передо мной чуть горбился песчаный берег. Вдали чернели разбитые катера и баржи. Там-то наверняка водятся бычки. Песок был сверкающий и вязкий. Попадались белые щепки, шуршащие ленты морской капусты, куски панцирей и клешни крабов, обломки бамбука и осколки стеклянных шаров. Крепко пахло морской гнилью. Это прели в воде разбитые катера и баржи. С краю высилась огромная, как многоквартирный барак, баржа. Кормой она сидела в воде, а нос ее завяз в песке, на берегу. Пробоина в корме была такая, словно баржу ткнул своим носом «Наутилус». Легкий прибой хлюпал в пробоине. Вода всплескивалась внутри баржи. Я по-кошачьи вскарабкался на палубу и пошел на корму. Голые подошвы липли к растаявшему вару. Я уселся возле руля и размотал леску с фанерки. Глубина под ногами была метра два. На дне росли темно-зеленые кустики морской капусты. Между ними по пятнистому песку боком шныряли мохнатые морские раки. Над кустами плавали налимчики. Они охотились за изумрудными сороконожками. Я насадил на крючок червяка, поплевал на него и кинул в воду. Конец нитяной лески намотал на палец и стал подергивать, чтобы червяк казался живым. Но сытые налимчики не обращали внимания на червяка. Тогда я опустил червяка ко дну и повел его тихонько над песком. Из тени от руля баржи выплыл толстый бычок. Он пошел на червяка. Я перестал дышать, но тут вдруг сбоку что-то всплеснулось. По воде пошла рябь. Я дернул леску, но крючок зацепился за руль баржи, и леска оборвалась. Тогда я повернул голову вправо, на всплеск, и чуть не свалился в воду. Из пробоины выплывала шлюпка! И кто управлял этой шлюпкой?! Двое япошек! Вернее, парнишка моих лет, остриженный под машинку, в очках, и девчонка с ровной челкой на лбу. Парнишка держал весла вдоль борта. Девчонка навалилась на руль, чтобы шлюпка не воткнулась в соседний полузатопленный остов катера. Парнишка-японец чуть отвел весла для рывка, но вдруг застыл. Девчонка тоже увидела меня и ойкнула. У меня, конечно, стало свирепое лицо, потому она и ойкнула. Может быть, я и не кинулся бы драться при девчонке. Но тут такой уж был случай. Бычка они мне спугнули, из-за них я крючок свой фабричный посадил… Вот я и прыгнул с кормы на их шлюпку. У парнишки, который вскочил мне навстречу, слетели очки с носа. Девчонка тоже вскочила на ноги. Но шлюпка дернулась от моего прыжка, и японка вывалилась за борт. Мне в лицо хлестнули брызги. Я отпустил парнишку, на которого налетел. Он стал хватать мусор на дне лодки – искал свои очки. А девчонка уже тонула. Она не кричала, но глаза – два черных рупора – вопили о помощи. Я однажды тонул на Амуре – знаю… Попал в воронку и обессилел. Рот под водой – не крикнешь. Так весь мой крик шел через глаза. И Борька понял, что я тону. Он подплыл и вытащил меня за волосы. Спасать надо за волосы! Я вывалился за борт и подплыл к девчонке. Протянул руку, схватил ее за черный кружок волос и потащил к шлюпке. Парнишка уже усадил на приплюснутый свой нос очки. Он свесился с борта и потянул девчонку за шиворот в шлюпку. Я подтолкнул ее сзади. Она лягнула меня ногой по носу. Хорошо, что была девчонка в соломенных тапках – дзори. Однако пришлось хлебнуть горькой, как отрава, холодной воды. Но тут японец протянул и мне руку. Я задыхался, поэтому схватил его руку, точно руку товарища. Кое-как перевалился в шлюпку. И солнце, как назло, нырнуло в пухлую тучу. Я сжал зубы, чтобы японцы не слышали, как они лязгают от холода. Вода в бухте полиловела. Пошли по ней мелкие кружочки. Дождь зациринькал в пустое ведро на носу шлюпки. Парнишка одним веслом развернул шлюпку и вогнал ее в брешь. Мы проплыли метров десять внутри баржи к пристани, к дощатой наклонной и выгнутой площадке. Через мелкие отверстия вокруг дыры в борту баржи расходились толстые жгуты света. Близкие к нам серебрили паутину. Дальние – высвечивали стальной осколок, впившийся в доску, стеклышко очков парнишки-японца, перламутровую пуговицу на вязаной кофте девчонки. Один луч выхватывал из полутьмы фанерную полочку и стоящего на ней болванчика, который смеялся огромными фарфоровыми зубами, лаковыми губами, тугими волнами щек и стрелками глаз. Но вдруг все погасло. И точно слетелись воробьи на палубу и застучали клювами над нашими головами. Сквозь щели закапала вода. Но над площадкой была натянута циновка. Мы спрятались под нее. Я сел на скатку (парус). Нащупал фонарь, гладкую толстую лесину (мачта), острую лапу якоря, бамбуковый шест, бухточку веревки. Неплохо устроились… Не хуже, чем наша пещера… А вдруг они меня утопят? Недаром же они здесь оборудовали свой штаб. Наверное, и план против нас составили… Даже под мокрой рубашкой мне стало жарко. С двоими-то я управлюсь. Но вдруг там в темнота прячутся еще двое-трое, да с оружием?! Девчонка вышла из-под циновки и пошла в глубь баржи, в темноту. Я напряг зрение и напружинился, чтобы при малейшей опасности сшибить японца и кинуться в отверстие. Похоже, что баржу пробил снаряд. Маленькие дырки – от осколков. Девчонка остановилась и быстро сбросила с себя кофту и шаровары. Она просто пошла отжать свою одежду. Однако я долго еще не верил своим глазам и следил за нею. В темноте девчонка белела, как селедочная молока. Словно русалка какая-нибудь, она изгибалась и прыгала, чтобы вытряхнуть воду из ушей. Девчонка отжала все свое, снова надела и вернулась к нам под циновку. – Пожаруйста, – выговорила она и показала рукой, откуда пришла. – Да и так сойдет… – пробормотал я в ответ, а ноги уже двигались в темную утробу баржи. Вдруг подумает, что трушу. И так у нее что-то слишком оттопыривается нижняя припухлая губа. Заметно даже в полутьме.Видели бы ребята, как я шел в глубь баржи и сжимал в сыром кармане последнюю ракету Лесика… Однако я дошел до мокрого места, где отжимала свои шаровары и кофту девчонка. На меня никто не бросился из темноты. Но дальше я решил не ходить. Все равно девчонка отвернулась… Я быстренько выжал свои штаны и рубашку. И не успел я вернуться под тент, как дождь прекратился. Парнишка-японец вдруг встал передо мной. Я сжался, ожидая удара. Но он начал по-своему благодарить меня за то, что я спас его сестру. Вот тут пришлось растеряться окончательно. Сам налетел на них, чуть не перевернул шлюпку, и меня же благодарят… Может быть, я неверно перевел?.. – Мой брат говори росскэ маренький спасибо, – перевела девчонка, приложила руку к сердцу и поклонилась. Зеленый луч впился ей в мочку маленького уха. Японка чуть повернулась, и луч пробил ее ресницы, похожие на крылья стрижа, и осветил глаз цвета дегтя. Она подставила щеку лучу, и там обозначилась ямка, продолговатая, как боб. И хоть нижняя губа была толстая и слегка оттопыренная, все же мои пальцы зашевелились сами собой. Я никогда не рисовал девчонок, но тут бы мог – ради исключения, конечно. – Купаться еще рано, – пробормотал я, кашлянул и спросил: – Как вас звать? Что бы там ни было, я не должен был показывать, что понимаю по-японски. Девчонка перевела мой вопрос брату. Тот ответил: – Ватакуси ва Ивао то иимасу. – Мой брат Ивао, – перевела девчонка. – Я – Сумико. Они оба враз поклонились. Чего они кланяются? Так у меня пропадет вся злость. – Вы мне бычка спугнули, рыбку, – хмуря по-отцовски брови, сказал я. – Через вас и крючок посадил… Меня Герой звать. Ге-е-ра. – Росскэ Гера-сан ходи зачем наса барза? – возразила Сумико. – Дядя Кимура хозяин барза. – Может, и сопки ваши, и море? – спросил я и ехидно так хмыкнул. Сумико разъяснила мне, что их дядя владел этой баржей, пока ее не пробил снаряд. Кимура имел и сейнер, но пришлось отдать его за долги купцу Загашникову. А на кунгасах Кимуры ловят треску и селедку рыбаки рыбозавода. Сумико перевела брату наш разговор. Тот не взъерепенился. Он отвернул борт военного кителька, снял крючок с подкладки и протянул его мне. У него их там было зацеплено штук семь – разных. – Я хочу поймать рыбу, – стал оправдываться я, взяв крючок. – У меня есть маленький брат Юра. Для него хочу поймать рыбку, понимаете? – Маленький Юра мы дадим рыбка, – сказала Сумико. – Пожаруйста, ходи к нам. Я приложил руки к сердцу и сделал легкий поклон. Сумико сжала мою ладонь холодными пальцами и повела вперед. Второй раз я шел уже смелее. Но ракету на всякий случай в кармане нащупал. В носовой части баржи Ивао отодвинул ящик. В дыре сверкнул белый песок. Мы выползли на него. Ивао задвинул ящик над головой. Сумико цепко держала меня за руку. Она повела не напрямик к фанзам, а кружным путем по самому берегу. Я пытался сократить путь, но Сумико покачала головой и сказала: – Гера-сан, там худо… Я не стал ей перечить – мне нужна была рыбка. – Где вы живете? – спросил я у Сумико. – Дом ваш где? Сумико показала рукой на склон сопки, в сторону храма. – Ничего, забрались куда, – сказал я, увязая в песке с сырой корочкой. Сумико рассказывала мне, что сегодня к ним приходил усатый «росскэ капитан», он хочет поселить в их дом русских. Я по этому поводу промолчал. А спросил, что это у них за болванчик в барже, который лыбится. Мне пришлось растянуть губы пальцами, чтобы Сумико поняла, о чем я говорю. Она долго и серьезно объясняла мне, что это ее «бог счастья». Нижняя губа Сумико при разговоре чересчур оттопыривалась. Да еще эти ямки на щеках. Мне казалось, что японка подсмеивается надо мной. Но глаза она не отводила, когда я по методу разведчиков сверлил ее взглядом. Мы перешли песчаное поле и направились в город. Ребятишки, что прыгали через веревочку, сбились в кучу. Я хотел мирно пройти. Но они разглядывали нас, словно зверей в зверинце. Самые маленькие япончата от такого зрелища даже забыли слизывать сопли. Вдруг один из них что-то заорал невнятное. И все стали кричать, корчить рожи, подскакивать на месте, потрясать кулаками. Я припустил за ними. Они рассыпались по щелям между фанзами. Но одного я успел схватить за шиворот. Приподнял его над землей – он вскрикнул и зажмурился. Сумико, однако, не дала мне шлепнуть его ни разу. Она вцепилась мне в руку и сказала: – Гера, даруй ему свободу, пожаруйста. Пришлось выпустить япончонка. Сумико потащила меня за ближний угол. Я спросил Сумико, почему ребятишки на нас ополчились. Она мне объяснила, что русские и японцы никогда не будут друзьями, все равно что кошка с собакой. Я, конечно, был согласен с нею и спросил, зачем она учила русский язык. Сумико ответила, что язык победителей надо знать. Тогда я спросил, почему Ивао не говорит хоть немного по-русски. Сумико взглянула на брата, который шагал впереди, как солдат. Понизив голос, она ответила, что в этой войне у императора была плохая армия. В следующей войне солдаты будут лучше. Так говорит дядя Кимура, поэтому Ивао не учит русский язык. Мы как раз проходили под аркой, которую Сумико назвала «императорские ворота». Две колонны, и на них балка, похожая на самурайский меч. Известка во многих местах была сколота пулями, но ворота стояли крепко на нашей дороге. Ивао приостановился и поглядел на верхнюю балку-меч так, словно примерялся к нему. Глинистая дорога уходила в сопку, в зелень, к самым верхним домикам на склоне. Мы молчали после ворот императора. Я думал, что неплохо было бы все-таки поколотить этого Ивао. Мы остановились возле двухэтажного домика с верандой, которая висела над обрывом. На веранде сидел старик японец в черном кимоно. Он сидел неподвижно, как деревянный идол, и глядел куда-то в море. Синяя дымка стояла над стариком. Он курил длинную трубку. – Папочка! – закричал Ивао, улыбаясь во весь рот, выставляя под солнце полукруг зубов. Из-за огромных зубов Ивао невнятно говорил, и мне трудно было его понимать. Старик и не взглянул в нашу сторону. У Ивао сморщилось розовое пятно над правой бровью. Он опустил голову. – Нас дом, – сказала Сумико и печально добавила, показав на старичка: – Папа Ге. Мы пересекли поляну с прошлогодними клумбами. Ивао раздвинул стеклянную дверь и с поклоном попросил меня войти. Я начал заражаться их вежливостью и показал рукой, чтобы первой вошла Сумико. Напишу об этом ребятам – со смеху лопнут. В школе-то мы трепали девчонок за космы. В прихожей, перед лестницей на второй этаж, стояли рядочком гэта – дощечки с цветными полосками кожи и материи на носках. Ивао и Сумико сняли свои дзори и поставили рядом с гэта. А я почистил пятки о штанины, и все. И тут я увидел, что Сумико усмехнулась. Я сдвинул брови и засунул руки в карманы. Ради Юрика надо было стерпеть все.
7
По скрипучей лестнице мы поднялись на второй этаж и сразу попали в комнату с верандой. На стенах комнаты были наклеены картинки с изображениями дымящихся вулканов. В левом углу на низкой подставке стоял аквариум. В зеленой воде висели меж нитками водорослей золотые рыбки. Они пучили на меня глаза, похожие на кусочки бутылочного стекла. У них были смешные отвисшие брюшки и рыжие, как огонь, длинные эластичные плавники и хвосты. Я подошел к аквариуму по мягким матам, которые по-японски назывались татами, и опустился перед рыбками на колени. Такие не снились Юрику и во сне… Я поднял глаза на Сумико и приготовился сказать по-японски: «Дайте мне, пожалуйста, рыбку». Но тут я услышал, как звякнула дверь на веранду. Ивао раздвинул ее и с захлебом стал рассказывать отцу о нашем знакомстве. Я навострил уши. Ивао упустил, что я налетел на них. Зато со всеми подробностями он рассказал, как я спас Сумико. Ивао жестикулировал руками и подергивал время от времени желтую косынку на своей худой шее. Старик на веранде не менял позы. Казалось, для него важнее трубка с длинным бамбуковым мундштуком и маленьким чубуком, чем спаситель его дочери. Ивао стал рассказывать во второй раз то же самое. Под конец старик встрепенулся и вынул трубку изо рта. Тогда Ивао в третий раз рассказал ему о том, как я спас Сумико. – Где он, этот русский мальчик? – спросил старик и медленно повернул голову. Его глаза в бурой сетке морщин не видели меня, хоть я стоял близко, в косом потоке света с веранды. Глаза его блуждали, как у пьяного. Сумико подтолкнула меня к отцу. – Его зовут Гера, – сказала Сумико. – Спасибо, Гера-сан, – сказал старик. Он взял мою руку и приложил к своей шершавой щеке. – Хороший росскэ марчик. – И забормотал по-японски, так что я разобрал только несколько фраз: – А жену мою и Тосиэ никто не спас… Зачем я их отправил?.. Надо умирать вместе… Все равно миру конец… Бомбы взрываются, как вулкан Фудзи. – Он бросил мою руку, закрыл лицо ладонями и стал раскачиваться: – О-о, конец миру, конец, конец, конец… Ивао и Сумико с обеих сторон стали гладить серые волосы отца. Старик оторвал руки от лица и уставился на море. Слезинка выползла из его глаз и, точно головастик, сползла к губе. Ивао набил его трубку табаком и зажег. Сумико сунула мундштук в рот отцу. Старик, не отводя взгляда с одной точки, втянул дым впалыми щеками, выпустил и сказал: – Там, на острове Птиц, нет бомб, нет русских, нет американцев, нет никого… Там никогда не будет войны… Кимура увезет нас туда на своем сейнере… – Да, отец, – ответил Ивао и поправил на шее шелковую косынку, – мы скоро поплывем на пустой остров. Я поискал глазами в море и увидел, куда смотрел старик и его дети. На самом горизонте из моря торчал островок. Он почти сливался с морем и небом. Я его заметил-то лишь потому, что тонкая острая тучка прерывалась в том месте. Неслышно ступая по татами, вернулась ко мне Сумико. Она попросила извинения за отца. Вот уж «шибко нежное воспитание», как говорит мой отец. Я пожал плечами и выразительно посмотрел на аквариум. Но Сумико хотела мне все объяснить, как будто я за этим пришел. Она стала рассказывать, что отец ее был хорошим врачом. Много людей вылечил Ге. А теперь вот сам болен. Он помешался после смерти мамы и сестренки Тосиэ. Когда началась война, отец отправил их в Хиросиму. Вся семья должна была переехать в сердце страны, в безопасное место. Да война не ждала… И вот они получили письмо от знакомых из Хиросимы. В письме сообщалось, что мама и Тосиэ погибли. Сумико подошла к двери направо и отодвинула одну половинку. Она вошла в полутемную комнату и опустилась на колени перед тумбочкой, над которой был приколот к стене бумажный листок с сидящим богом Буддой. Сумико сложила ладони, как Будда. На домашнем алтаре чадили две свечки, по-ихнему ароматические палочки. Помолившись, Сумико взяла с алтаря трубочку бумаги и вернулась ко мне. Она пробежала глазами столбики иероглифов сверху вниз и рассказала мне дальше. Ее мать нашли в автобусе с мертвыми пассажирами. Тосиэ была в школе. Увидев за окном вспышку, похожую на извержение вулкана Фудзи, она упала под столик. Раздался грохот, подобный тому, когда тайфун обрушивает море на берег. Ученики с криком попадали на пол… Лишь несколько человек выползли потом из горящей школы… Тосиэ плакала и бежала по улице, пока не свалилась. Знакомые подобрали ее у своего дома. Они пригласили врача. Но врач не мог помочь. У Тосиэ беспрерывно шла кровь из носа и пучками лезли волосы. Когда она умерла, осталась лишь прядь на затылке… – Папа теперь как маренький, – сказала Сумико и прижала письмо к глазам. – Папа бойся бомба. Он говори: «Ивао, Сумико, Кимура, надо живи пустой остров». – Кто вам карточки выдаст на хлеб тогда? – спросил я. – Не надо хреб, – ответила Сумико. – Япан кушай трава,рыба. – Вы все тут чокнулись, – пробормотал я себе под нос. – Что говори? – встрепенулась Сумико. – Рыбки у вас больно красивые, – ответил я, кивнув головой на аквариум. Сумико объяснила мне, что рыбки эти принадлежат дяде Кимуре. Он скоро придет. А пока они с Ивао будут развлекать меня картинами, которые нарисовал тот же Кимура. Я заинтересовался. Ивао принес эти картинки, нарисованные на белой толстой бумаге цветными мелками. Мы все трое сели на татами и сгрудились возле картинок. На первой был изображен бой самураев с какими-то туземцами в звериных шкурах. В руках у самураев, одетых в синие шелковые кимоно, сверкали широкие мечи и секиры на бамбуковых палках. Оскалив зубы, самураи прыгали на песчаный берег из своих лодок и гнались за туземцами. Некоторые туземцы пытались отстреливаться из лука, но самураи настигали их и рубили… Чернильные волны с белыми когтистыми гребешками несли к берегу караван самурайских лодок с высокой кормой и парусами, напоминающими крылья бабочек-капустниц. Ивао ткнул пальцем в туземцев и гордо сказал: – Айну. – А-а, это которых вы перебили, – ответил я. – Читал. Айну жили на островах. Я отодвинул от себя картинки, потому что там были сплошные самураи, и сказал: – Надо рисовать собак, яблоки, дома с дымом… – Коннити ва, – раздался за спиною голос, напоминающий мурлыканье кота. Я вздрогнул и обернулся. Это был тот японец, что просил тогда в порту продать махорки. Щеки его напоминали терки с редкими дырочками. – Здравствуйте, Кимура-сан, – ответили вместе Ивао и Сумико и поклонились. Мой взгляд сорвался до его кривых ног в шерстяных носках. Если Кимура узнает меня, никакой рыбки я, конечно, не получу, Я ощущал на своей голове взгляд Кимуры. Пришлось притвориться, будто я внимательно разглядываю картинки. – Вы не достали табаку? – спросил Ивао. – Нет, – ответил Кимура. – У отца кончается табак, – сказал Ивао. – Зачем здесь этот русский? – спросил Кимура. Я расслышал его слова так, будто он издалека очень быстро приближался ко мне. Кимура, ловко поджав ноги, сел передо мной. Он продолжал сверлить меня глазами, которые поблескивали в кривых, как мечи самураев, разрезах. Сам при этом улыбался, ощеряя полукоронки на передних зубах. Золото только с краев прикрывало коричневые зубы. Я с тоской поглядел на аквариум. Похоже, мое положение ничуть не лучше, чем у этих бедных рыбок. Теперь черта с два убежишь. Ловкий Кимура, сразу видно. Вдруг он вообще переодетый самурай? И мне тут придет конец!.. Даже письмо ребятам не написал… Мама предупреждала, чтобы не отходил от дома. Рассказывал Загашников, что японцы поджигают дома русских переселенцев… Что стоит им хлопнуть меня? Озноб прошел вдоль хребта к пояснице. Я заерзал на месте и незаметно подвинул руку к карману, где лежала ракета. Однако в карман я не залез, потому что Ивао и Сумико стали наперебой рассказывать, как они испытывали шлюпку, как Сумико вывалилась за борт и как я бросился спасать ее. Они опять забыли упомянуть, что это я чуть не перевернул их шлюпку. Вместо этого они попросили разрешения подарить мне рыбку. – Первый русский, который сделал японцу добро, – сказал Кимура, – но он еще не вырос… – Кимура поклонился в мою сторону и добавил по-русски: – Я весьма благодарен вам. – Он выговаривал «л», в отличие от других японцев. Я опустил глаза и увидел свои ноги, уже покрытые мелкими трещинками. Летом у меня не бывает без цыпок. Я весело пошевелил большим пальцем ноги. Теперь дело в шляпе. Но тут старик Ге отвлек Кимуру. – Кимура-сан, – громко сказал Ге, – когда ты отвезешь меня на пустой остров? Кимура пружинисто встал и пошел на веранду. Сумико махнула мне рукой в сторону аквариума. Мы с нею поднялись и подошли к рыбкам. Сумико взяла щепотку крошек с фанерки позади аквариума и посыпала в воду. – Надо плыть на маленький пустой остров, – говорил старик Кимуре и показывал трубкой в дымчатую даль, – на большом острове жить опасно. – На чем мы уплывем, Ге-сан? – отвечал Кимура, качая головой. – Вспомни, что стало с моим сейнером, баржей и кунгасами… Я наморщил лоб, улавливая смысл разговора Кимуры со стариком. Японец обозвал Загашникова подлецом за то, что купец загрузил сейнер Кимуры своими товарами, а беженцев на Хоккайдо не взял. И за это судьба наказала купца: сейнер наскочил на мину. – Какое несчастье, что Загашников выплыл! – воскликнул Кимура, сжимая острые кулаки. Я приложил ладони к лицу. Сумико забеспокоилась и перестала сыпать крошки. Она тихо попросила меня не бояться Кимуру. Он-де сердится на одного плохого человека. А так дядя хороший, он работает в порту – узнаёт погоду. Глаза у Сумико блестели, как у плюшевого медвежонка. Она сказала, что Кимура дарит мне рыбку. – Мне бы вот эту. – Я наугад ткнул пальцем и попал в самую пузатенькую, что притаилась между камнями на дне. Сумико принесла из соседней, левой комнаты стеклянную банку с водой и погрузила в аквариум руку. Золотые рыбешки подплыли к ее позеленевшим пальцам и ткнулись в них. Я рассмеялся. Сумико сомкнула пальцы вокруг выбранной мною рыбки и в этой пещерке перенесла ее в банку с водой. Рыбешка повиляла рыжим хвостом и успокоилась. Сумико протянула мне банку. Я сглотнул слюну и прижал банку к груди. Ивао сверкнул в меня очками. Кимура вернулся с веранды, поднял картину с самураями и айну и протянул ее мне. – Дарю вам мою картину в знак благодарности, – сказал Кимура. Я принял картину, хоть у меня своих боев было много. Мне бы тут и бежать, но я стоял как истукан и бормотал: – Я тоже нарисую вам… У меня есть альбом. Хорошая бумага – в пупырышках. Что вам нарисовать? Хотите – бой матросов с япон… – Я прикусил язык и поправился: – Нет, скажите, что нарисовать? – Море, – ответила Сумико, – и маренький остров. Рядом с домом заурчала машина. Я повернул голову к многорамному окну. В кузове машины блеснула плюшевая тужурка Дины. Рыбин крутил головой во все стороны. Мама показывала белой, словно бумага, рукой на поляну перед домом и что-то горячо говорила бабушке. Наверняка мама советовала бабушке посадить на клумбах табак. Сквозь стекло кабины я различил усы Семена. Он держал на коленях Юрика, замотанного шалью. Я решил не выходить пока на улицу. Может, нашим тут не понравится и они проедут дальше. Однако машина остановилась. Внизу задребезжала резко отодвинутая дверь. Кимура уже спускался по лестнице. – Коннити ва, – раздался тягучий голос Семена. – Здравствуйте, – ответил Кимура. – Чем могу служить? – Принимайте русскую семью, – сказал Семен. – Утром мы тут с хозяином договаривались… Дом большой. Поместитесь. Вам все равно скоро на родину уезжать… – Прошу оставить нас в покое, – ответил Кимура, отчеканивая слова. Семен стал втолковывать ему, что, пока японское правительство не заберет своих граждан с Южного Сахалина, русские переселенцы и японцы будут жить вместе. А по нашим законам не может быть такого, чтобы четыре человека жили на двух этажах, а другая семья ютилась где попало. – Японцы и русские не могут жить в одном доме, – отчеканил Кимура, как по бумажке. – Земля наша разве не один дом? – спокойно возразил Семен. – Да что ты его убеждаешь? – вмешался горловой голос Рыбина. – С такими надо покороче… – Не кипятитесь, – сказал Семен. – Человек сам поймет. Грамотный. Видишь, как по-русски шпарит… Ано-нэ, уступайте один этаж! Я ведь только сегодня утром договорился с хозяином… – Он невменяем, – упорствовал Кимура. – Да, но мы с ним дотолковались, – не отступал Семен. Подарки жгли мне руки. Ну не мог Семен выбрать внизу дом или дальше? И наши прилипли к этому, точно он медом обмазан. – Мы поселимся на верхнем этаже, – проскрежетал внизу голос отца. – У меня ребенок легочник. Ему надо, чтоб видел море… Давай, ано-нэ, потеснись, и без разговоров! Долго ли вам тут жить осталось? Скоро Хоккайдо ходи… – Надо плыть на остров Птиц, – сказал Ивао сестре. Она вслушивалась в разговор, прижав руки к груди. Ее стрельчатые ресницы вздрагивали от резких выкриков. Я пошел вниз по крутой лестнице. Отец чуть не сбил меня с ног. Он отодвинул Кимуру в сторону и поскакал наверх. Я пошире расставил ноги. – Отец, – забормотал я, – у них больной старичок. Он смотрит на море и на островок… Лучше останемся, где жили… – Ты откуда здесь взялся? – опешил отец и стал боком, чтобы пропустить меня вниз. – Мы его по всему городу ищем, а он в гостях. И у кого!.. Я тебе вот всыплю сейчас! – Он сделал вид, что расстегивает ремень с бронзовой рамкой пряжки. Я поставил к точеному стояку перил банку и картину и приготовился нырнуть под руку отца. – Не тронь вояку, – вступился Семен, у него шевельнулись усы. – Ты вот что, Василий, может, в самом деле пока внизу поживешь? И в это время к лестнице подошли мама и бабушка. – Вася, нам бы лучше нанизу, – сказала бабушка, развязывая косынку. – Здесь подполье сделаем. А наверху где картошку держать будем? Отец свел воедино брови и растерянно поглядел на кончики своих сапог. На него упала сверху тень. Ге-сан спускался вниз. Шуршало черное кимоно. Во рту дымилась трубка. В одной руке была подушечка для сидения. Другой рукой он прижимал к себе темную жаровню. – Конец миру, конец, конец, конец… Отец посторонился.8
Мы поселились на верхнем этаже, где на стенах дымились вулканы. На светлой стене, рядом с верандой, мы с бабушкой повесили фотографию деда. Однако радости в нашей семье не прибавилось. Все, кроме бабушки и Юрика, ходили надутые. Юрик целые дни играл с золотой рыбкой. Он разглядывал ее на солнце, кормил крошками, менял воду в банке. Во всем доме свободно звучал лишь его смех. А внизу будто не жили. Я старался ходить по лестнице около перил, тогда она не скрипела. И вышмыгивал на улицу из прихожей, как заяц из клетки. Иногда все же я смотрел на стеклянную дверь. Посреди темноватой комнаты перед жаровней сидел Ге и курил трубку. Перед окнами нижнего этажа над обрывом стеной разросся крыжовник. Он закрывал море и съедал солнце. Ивао и Сумико я не встретил ни разу, точно они уплыли на свой пустой остров. А увидеть их так хотелось, что ныло сердце. В первые дни переезда на гору я не очень-то хотел с ними встречаться. В конце концов, прав отец – чего с ними чикаться. И ребята наказывали не церемониться… Конец миру… Пустой остров… Язык победителей… А если бы они нас победили? Поплыли бы к нам на материк наводить мир и порядок. Я читал, как после войны 1905 года они устроили на Южном Сахалине гетто для русских… Нам бы, партизанам, срубали б головы самурайскими мечами… Ну хорошо, мы с ребятами не тронем Ивао и Сумико. Я скажу ребятам, что Ивао и Сумико находятся под моей защитой. Надо это еще в письме оговорить. Но зато другие потомки генерала Сиродзу держитесь!.. Письмо, правда, я не смог пока написать. Торопились вскопать и засеять огород. Даже Семен нам помогал, хотя ему трудно было поддерживать лопату левой рукой. Он удивлялся, зачем мы вскапываем огромную площадь, советовал маме бросить огород и поступить на рыбозавод. Но маму нельзя было оторвать от грядок. Мы перекопали всю поляну перед домом, оставив лишь узенькую дорожку к проезжей дороге. Потом сажали картошку, в одну лунку с нею – рябенькую фасоль; засеяли грядку морковкой, затем редиска, лук, кукуруза, подсолнухи, табак. Ими засадили чуть ли не пол-огорода. Рассаду бабушка вырастила еще на квартире у Загашникова. От нас не отставали и Рыбин с Диной. Они поселились в соседнем по дороге маленьком домике, хозяин которого уже уплыл на Хоккайдо. Рыбин раскорчевал под табак ланок в рощице на склоне. Он приходил к нам советоваться насчет самой ранней рассады. Чем чаще появлялся у нас Рыбин, тем реже Семен. Зато к нам потянулись японцы из городка. Они несли разные вещи, чтобы обменять их на табак. Японцам нравился наш табак. Они курили его и похваливали. Отец принимал лишь красивые и интересные штуки. Он выменял часы с музыкальным боем. Каждый час они вытелинькивали нежную японскую мелодию. У нас появились деревянные чашки для чая и поднос, так разрисованные хризантемами, что на посуду можно было только любоваться. Отец носил дома шелковое кимоно. Такое же отец выменял и матери, но она кимоно не носила. Мама злилась теперь на отца и за то, что он переводит добро – табак – на безделушки. Она и жила в левой комнате с бабушкой, а отец – в правой, где раньше стоял домашний алтарь японцев. Над постелью отца висел выменянный на табак шелковый ковер, где были вытканы горы с кривыми деревьями, озеро в камыше и лилиях, по нему разъезжали в лодках японцы с японками и любовались луной. В комнате отца стояли бронзовые статуэтки Будды, чаши из фарфора, пепельницы из бамбука, валялись длинные трубки для табака и опиума. И еще выменял он свирель – лаково-черную, с красной кисточкой. Из нее выдувались звуки, напоминающие пение ветра в скалах, трели соловья, шорох волны. Отец сказал, что будет учиться играть на свирели. Да, Рыбин однажды подарил отцу черную шкатулку, которую нашел в своем доме. Когда Рыбин ушел, Юрик раскрыл шкатулку. Там оказался какой-то пепел. Юрик набрал горсть пепла и начал струйкой спускать его обратно. Хорошо, бабушка увидела. Она схватилась за голову и раскрыла рот. Быстро-быстро крестясь, она подошла к Юрику и отняла у него шкатулку. – Господи помилуй, Василий! – выговорила бабушка. – Это ж, сдается мне, покойника ихнего пепел! – Красивая шкатулка, – ответил весело отец. – Надо выбросить вместе с пеплом, – предложил я. – Вам бы с отцом на собак брехать, – ответила бабушка, прижала к животу шкатулку и спустилась к японцам. Бабушка пробыла там полчаса. Она вышла от японца вместе с Ивао. Шкатулку бабушка держала под платком. Ивао взял лопату, и они пошли к храму. Вернулись они через час уже без шкатулки. С этой поры бабушка стала запросто ходить в гости к японцам на нижний этаж. И каждый раз несла вниз гостинец – добрую жменю табаку. О чем она могла говорить с полоумным старичком? Может быть, о врачевании? Вообще-то бабушка тоже вылечила немало людей на своем веку от простуды, от рожи и чирья. Она лечила травами и заговорами. Интересно, полоумие она сможет вылечить или нет? Наверное, нет. Туберкулез она точно не лечит… Я беспрерывно думал о Сумико. Она мне снилась по ночам. Будто она тонет, а я медлю прыгать в воду. Я считаю, что у меня отнимается в воде рука, как у отца. Будто у меня такое же ранение, блуждающий осколок… Вдруг я вспомнил, что обещал отдарить их своей картиной. И я решил нарисовать для Сумико море и далекий Птичий остров. Пошел с утра к подбитой Кимуриной барже со своим альбомом. Еще надеялся я, что встречу там Ивао и Сумико. Буду рисовать, а они придут. В барже все оказалось на месте. Шлюпка чуть-чуть покачивалась на легкой волне. Я взял «бога счастья» с фанерки и поднес его к свету. Он ухмыльнулся мне, как старому знакомому. Я прошел к краю площадки. И тут вдруг заметил шевелящуюся студенистую водоросль в воде под ногами. Но водоросль подплывала. И я заметил розовые присоски, похожие на пуговички… Это был осьминог. Он переливался всеми красками, как мыльный пузырь, и гипнотизировал меня огромными жуткими глазами. Одно его щупальце дотянулось до края площадки в воде и стало ощупывать доску. Мои плечи сами собой передернулись. Я повернулся и побежал к носу. Даже не стукнулся в темноте о трап. В этот день мне расхотелось рисовать с баржи. Да и отсюда почти не виден был Птичий остров. Я решил подняться на сопку и осмотреть море и островок оттуда. После обеда я пошел штурмовать сопку над городком. Без продыху карабкался по кустам, пока не упал в заросли кислицы на плоской вершине. Ветерок с моря высушил мои мокрые волосы. Я отдышался и сел лицом к морю. Под моими ногами жирно блестела крыша храма. Чуть ниже отсвечивали на солнце крыши нашего дома, рыбинского и соседних. Крыши городка напоминали щит, пересеченный крестом – главной улицей с переулками. Волнолом изогнулся в сторону моря, словно лук. Надо мной проносились стрижи и синицы. На руку свалилась божья коровка. Я ее сшиб щелчком. Потом раскрыл альбом, погладил бархатную корочку. Я начал подмалевывать синим карандашом. Но море было многоцветное, в лилово-зеленых пятнах да еще в мелких серебряных чешуйках. Это только для Юрика легко было нарисовать «синее моле и белый палоход». Я задумался и не заметил, как покрыл весь лист синим. Тогда я пересек его зелеными косыми пучками. Получилось море на глубине. Вот колышутся ленты водорослей. А вот плывет, маскируясь под море, клювастый осьминог. Рыбешки от него врассыпную. Но одна, золотая, осталась в петле его щупальца. Меня оторвал от рисунка барабанный бой. Кто-то лупил в пустую бочку около храма. Там, на зеленой площади, собирался народ. У японцев, наверное, был сегодня какой-то праздник. Я поскакал вниз, и солнце подпрыгивало над моей головой, как футбольный мяч. Японцы ради праздника вырядились в нарядные кимоно и черные костюмы. Они прогуливались перед храмом, а здоровенный японец бил двумя палками в пустую железную бочку, поставленную на попа на деревянном помосте. Комки его мускулов перекатывались под желтой кожей, и пот блестел на спине. Маленький японец в синем кимоно сидел рядом на помосте и наигрывал на свирели. Музыка была монотонная, но от нее все равно ноги разбегались. И прогуливающиеся вокруг японцы не выдержали. Самые молодые стали в круг и начали изгибаться, точно былинки на ветру, и прихлопывать в ладоши. Все медленно кружились вокруг музыкантов. Подходили новые танцоры, и японский хоровод раздавался… Мелькнула полосатая спина – это оказался среди танцующих Семен в тельняшке. Он топтался словно медведь. Рядом с ним я увидел девушку-японку с мелово-белой шеей под ровным обрезом волос. Японка показывала Семену, как надо правильно танцевать. И все равно он напоминал медведя. Девушка смеялась, откидывая голову, и опять показывала. Я понял, что Семену не до меня, и не подошел к ним. Я вынул из-за пазухи альбом, чтобы набросать музыкантов и танцоров, пока не стемнело. Но тут крепкая рука схватила меня за плечо сзади. Звякнули медали отца. – Пойдем-ка, – сказал он загадочно. – Куда? – Ты хотел доказать японцам за деда?.. – Хотел, – растерянно ответил я. – Вот и докажи им… Сапоги отца испускали всегдашний свой блеск. По утрам он долго наводил на них глянец. Сначала смахнет пыль тряпочкой, потом нанесет крем и расчистит щеткой. Затем настает очередь бархотки и куска парафина. После этого сапоги пылают черным пламенем. Отец подвел меня к дальнему углу храмовой площади. Народ теснился тут вокруг песчаной арены. Много было ребятишек. Девчонки похихикивали в своем кружке под деревом. Там же стоял стол, за которым сидел японец с белой повязкой на рукаве. Другой японец с такой же повязкой ходил по кругу и вызывал на арену ребятишек бороться. Однако япончата жались и прятались друг за друга. Судья наконец выволок на арену двух маленьких японцев. Толпа стала подбадривать малышей. Они неуверенно топтались друг возле друга по свежему песку. – Давай! – закричал я. – Давай!.. Один малыш обхватил другого за голову и ткнул в песок. Сам испугался и убежал. Судьям пришлось побегать за победителем, чтобы вручить ему какой-то приз на лопаточке в конвертике. И опять судьи начали вызывать желающих. Отец взял меня за плечи и вытолкнул на арену. Рубаха не выдержала тяжести альбома, вылезла из-под ремешка, и альбом шлепнулся на песок. Японцы закачались от смеха, как кусты под ветром. Я вначале растерялся, но потом подхватил альбом и гордо выпрямился. Я стал выискивать в толпе своих сверстников. Что ж, поборемся! Будет о чем написать ребятам… И тут я чуть снова не выронил альбом. За мной исподлобья сквозь выпуклые стекла очков следил Ивао. Рядом стоял Кимура и что-то нашептывал ему на ухо. И я сразу представил себе генерала Сиродзу. До сих пор я не мог нарисовать Сиродзу, сколько ни силился. Только форма генеральская выходила, а лица не было. Но теперь я видел это лицо. На зубах поблескивают полукоронки… У меня зашевелились пальцы: так захотелось нарисовать генерала Сиродзу – Кимуру. Но в это время оба судьи обратились к зрителям с горячей речью. Они просили выйти бороться со мной того, кто ощущает силы, чтобы утвердить здесь дух Ямато. Я положил альбом на стол судей и скрестил руки на груди. Вспомнил, как мы целыми днями боролись в своем овраге. Я клал на лопатки даже здоровяка Скулопендру. А если ты, Ивао, полезешь, то пощады не жди. Придавлю, как клопа, и не выпущу, пока не запищишь. Не выпущу, даже если будет просить Сумико. Она тоже должна быть тут. Они с братцем не расстаются. Я вгляделся в девчачий куток и увидел Сумико. Она прикрыла нижнюю часть лица большим бумажным зонтиком. Но я ее по одним глазам узнал бы. Они блестели, как кусочки антрацита. А Ивао уже шел на арену. Он снял очки и щурился. Его тонкие зубы выпячивались, точно он хотел укусить меня. В самый последний момент я загляделся на его родимее пятно, похожее на воробья, и подумал: если они уедут и мы вырастем на разных берегах, но когда-нибудь нам доведется встретиться, например, в рукопашном бою, я сразу узнаю Ивао. В это время судья дал сигнал. Я зазевался и ощутил на шее горячий выдох японца. Ивао обхватил меня под поясницу и кинул вбок. Мне удалось устоять. Но не успели ноги стать пошире, как Ивао вновь налетел. И тут я опять зазевался. Захотелось взглянуть, как действует наш поединок на Сумико. Она раскручивала за трость свой зонтик с черно-желто-зелеными глазами змеи. Ивао толкнул меня в грудь, потому что Кимура выкрикнул по-своему из толпы: «Толкни!» Я упал всем телом назад. Чтобы не лечь на лопатки, я выбросил правую руку. Она хрустнула выше кисти, но спасла меня от поражения. Судьи кинулись ко мне. Но я уже вскочил на ноги и сгреб Ивао. Он очутился в железных тисках. Он еще пыжился, больно давил мне в грудь подбородком и чуть не выскользнул, потому что правая моя рука вдруг онемела. Тогда я покрепче перехватил Ивао под поясницу и припечатал к песку одним броском. Онемение в правой руке прошло, но сменилось дикой болью. Я так и лежал на песке, лишь голову приподнял. Глаза змеи, нарисованные на зонтике Сумико, расплылись. Рядом начали спорить. Сапоги отца наступали на дзори судей и лакированные полуботинки Кимуры. Подошли из толпы еще двое. По клёшам с ботинками и сапогам я узнал Семена и Рыбина. Отец доказывал, что победа моя чистая. Однако судьи медлили выносить решение. Кимура же просил судей повторить поединок. Мы с Ивао поднялись. Он напружинился, готовясь вновь кинуться на меня. Родимое пятно налилось кровью. – Капитан, – сказал один судья отцу, – оба падай… Надо опять борись. – Опять, опять, – повторил Кимура, стараясь улыбаться. – Поучи их еще разок, – сказал отец и гордо оглядел толпу из-под приспущенных век. – Пусть знают, с кем дело имеют. – Хватит, Василий, – вмешался Семен. – Пусть ребятишки помирятся. – Не подводи наших, Гера! – завопил Рыбин. – Ну так что, сынок? – спросил отец и подмигнул. Чтобы не заорать, я кусанул губу и помотал головой в разные стороны. – Говорю – борись, – просипел отец, наклоняясь ко мне. – Опозорить отца хочешь? – Опять, опять, – твердил Кимура и улыбался. – Ты его под ножку, под ножку… – советовал Рыбин. – Перестаньте! – Семен потряс неравными кулаками, которые были похожи на два разных куска кварца. – Раздухарились?! – Твое-то како дело? – взвизгнул Рыбин. – Свово сына заимей и распоряжайся им, как хошь. – Мой сын, – поддакнул отец, – что захочу, то и будет делать… Я повернулся, прорвал толпу, где она была пореже, и побежал за храм. Здесь рос на склоне густой кустарник и возвышался на каменном постаменте бронзовый Будда, изрешеченный пулями. Я свалился в росистую траву и заскулил, как щенок, которому отдавили лапу. Будда печально глядел на меня пробитым глазом.9
Изо всех сил дул я на вспухшую выше кисти руку, прикладывал прохладные, шершавые листья кислицы. Но боль отзывалась даже в кончиках пальцев на ногах. Я начал кататься по траве, но тут же затаился, потому что в мою сторону кто-то шел. Их было двое. Вот они зашли в рогатую тень храма. Я узнал светлое кимоно и сложенный зонтик Сумико. Ее сопровождал братец. Они подбежали ко мне и присели на корточки. Я вспомнил, что самураи, сделав харакири, улыбаются, и выдавил улыбку. – Гера-сан, ты война рисуй, – сказала Сумико и подала мне альбом, который я оставил на столе судей, – как дядя Кимура. – Мне бы краски, – ответил я и повел правую руку за спину. Однако задел больным местом за бок. Пришлось тихонько застонать. И в это время луна выскочила из-за выгнутой крыши храма. Я поспешно перевалился в тень. Но Сумико заподозрила неладное. – Рука боли? – спросила она и схватила мою руку горячими пальцами. Пока Сумико ощупывала опухоль, Ивао протянул мне конвертик. Такой же был и у него в руке. Значит, наградили обоих… Я надорвал свой зубами. В конвертике лежал новенький рубль. Я скривил губы. Не могли дать какой-нибудь значок – все-таки международные состязания! Я решил отдать рубль Юрику – пусть играет – и спрятал его в альбом. Сумико потянула мою руку за кисть. – А-а-а!.. Хорошо, над площадью гремела бочка. А так бы народ сбежался на мой стон. – Худо? – спросил Ивао. – Надо доктор, – сказала Сумико. – Где сейчас возьмешь доктора? – промямлил я и опять стал дуть на опухоль. – Дома, – ответила Сумико. – Дома меня мать ремнем может только подлечить, – сказал я. – Папа нас яруси, хоросый доктор, – ответила Сумико. – Да он же помешанный. – Я покрутил пальцем возле головы. – Папа хоросый доктор, – повторила Сумико. Она схватила меня за здоровую руку и повела по тропе вниз. Она щебетала без умолку. Наверное, чтобы отвлечь меня от боли. Сумико говорила, что взяла зонтик на гулянье, – дядя обещал к вечеру дождь. Он гораздо лучше определял погоду, когда у него были собственные кунгасы, сейнер и баржа. Я плохо слушал Сумико. Я старался не трясти руку. И прижимал ее к груди, как мать ребенка. Мне очень хотелось завыть, но впереди шла Сумико, а сзади Ивао. – Нечестно ты меня толкнул, – сказал я Ивао. – Переведи ему, Сумико. Сестра перевела ему. Он опустил голову и впился зубами в сорванную на ходу веточку. Сумико начала оправдывать брата. Она сказала, что это все Кимура. Он обучает Ивао приемам джиу-джитсу. Я хотел сказать в ответ, что с его ли очками готовиться к войне. Но в это время мы продрались сквозь заросли кислицы, кукольника, бузины, увитой вьюнком, и свалились прямо к нашему дому. Позади турундела бочка. Ей подсвистывала свирель. Над храмовой площадью блуждали разноцветные бумажные фонарики. И луна висела над площадью, ну точь-в-точь испеченная в костре и очищенная картофелина. При такой луне бабушка, бывало, заговаривала мне зубы. Сумела бы она заговорить мою руку? Вдруг положат в больницу? Потом как снова встретиться с Сумико? Сумико с Ивао разулись в передней перед дверью их квартиры. Я, как всегда, потер босые подошвы о штанины. Ивао тихо откатил половинку двери и пропустил нас в темную комнату. Посредине жерлом вулкана краснела жаровня. Здесь никого не было. Но из соседней комнаты доносилось бормотание. Ивао раздвинул следующую дверь. Под многорамным окном в клетке из лунного света сидели рядом на татами Ге и бабушка. Возле них стоял фарфоровый чайник с отбитым носиком. В нем бабушка держала свои целебные настои. – На море-окияне, на острове Буяне, на песках сыпучих дуб стоит дремучий, в дубе том дупло, в дупле – темно, – раздавался мерный голос бабушки. – Изыди, болезнь, из Ге-страдальца на остров Буян, в дуб дремучий, в дупло вонючее… Ге глядел на луну и повторял, запинаясь. Как ни больно мне было, но я прыснул в кулак. Тогда Сумико дернула меня назад. Мы вышли и переждали, пока они не закончили. Наконец бабушка сказала: – Семь ден по семь раз повторим – должно полегчать… Я одну девушку полоумную вылечила. Ходила она все и спрашивала каждого: «Леню моего не видели?» А Леню этого, ее жениха, под Ленинградом убило… Дальше я не стерпел. Бабушка могла говорить о том, как лечила, бесконечно. Я шагнул к ним в комнату. Сумико пришлось идти за мной. Ивао сзади включил свет. – Папа, помоги. – Сумико опустилась перед отцом на колени и стала объяснять, что у меня сломана рука. Бабушка увидела мою вспухшую правую руку и всполошилась. Она сняла косынку и начала прилаживать к моей руке. – Унучек мой родименький, – запричитала бабушка, – да где же ты сломал рученьку? – Упал… там. – Я показал на сопку. – Ох и бедовый же ты! Нет, чтобы чинно-спокойно посидеть… Ге внимательно слушал дочь, потом отложил трубку и взял мою руку. Он ощупал кость, и глаза его умно сощурились. Все замерли. Ге отпустил мою руку и тихим голосом попросил принести бумагу и карандаш. Ивао принес карандаш и лист бумаги из соседней комнатки, выходящей окнами на грядки с табаком. Через раздвинутую дверь донесся запах ароматических палочек. И Будда пристально следил за нами со стены. Сумико кинула в комнату зонтик и задвинула дверь. Ге нарисовал кость моей руки от локтя до кисти и трещинку выше сустава. Он отдал нам листок, а сам забормотал что-то под нос, потирая лоб мундштуком трубки. Я испугался, что Ге вспомнил о том, что миру конец… Ивао и Сумико тоже глядели на отца с тревогой. Но старик через несколько минут попросил принести ему какие-то лекарства. Сумико прошла к шкафчику в углу и принесла оттуда банку с коричневой мазью, медную лопаточку и кусок марли. Ге обмазал мою опухоль густым слоем прохладной мази и обернул марлей. Бабушкина косынка пошла на повязку. Ге подвесил мою руку к шее. Мне сразу стало легче, будто из руки вынули огромную, до самой кости, занозу. Бабушка еще долго квохтала, что я не сношу головы, а потом вдруг спросила старика: – Семена-то нужны будут вам на пустом острове? Ге вынул трубку изо рта. Но ответить он не успел. К нам донеслась песня:10
«Сумико, я хочу увидеть тебя и объяснить все… Мой отец не такой… Он фронтовик, а у фронтовиков нервы расшатанные. Я тебе расскажу, какой отец у меня на самом деле. И Юрик просит золотую рыбку. А где я ее возьму? Бычка он теперь не хочет. Подавай ему золотую рыбку, и все. Я жду тебя, Сумико, в кустах бузины, напротив окна твоей комнаты. Гера». Это первое, что я написал, когда зажила у меня рука. Словно не существовало Борьки, Скулопендры и Лесика, которые ждали от меня письма. Я не встречал Сумико уже много дней. С того самого вечера, когда Кимура ловким приемом кинул Рыбина на землю и сам скрылся неизвестно куда. Конечно, ребята не похвалили бы меня за такую прыть… Но я объясню им, какая Сумико. В наш план надо будет внести поправку… Не все же японцы подлые. Я напишу письмо ребятам в ближайшие дни. Только сначала надо встретить Сумико и сказать ей, что во всем виноват Рыбин… Я ей зла не хочу. Даже наоборот… И пусть она не считает, что у нас все такие, как Рыбин. Я встал, когда остальные еще спали. Солнце золотило рисовую солому татами. Я бесшумно выдрал из своего альбома лист и написал письмо Сумико красным карандашом. Потом я на цыпочках вышел из дому. Море урчало, как сытый кот. Все эти дни оно было серым от дождя, но вот сегодня вновь засияло. Я навернул письмо на бамбуковый дротик и пошел с ним по кустам вдоль грядки с табаком. С острых концов широких табачных листьев свисали капли росы. Они искрились, как кусочки зеркала. Роса скатывалась с листьев бузины мне за шиворот холодными живцами. Я поеживался и шел. Мне надо было к меже, которая притыкалась к стене дома как раз под окном комнаты Сумико. В открытую форточку я хотел опустить дротик. Я оттянул упругую ветку последнего перед межой куста бузины да так и замер. Одна половинка окна в темную комнату Сумико задвинулась на вторую. Узкая смуглая рука взялась за раму. Потом сама Сумико вспрыгнула на подоконник, повернулась на нем и стала нащупывать ногою землю. Нога высовывалась из синих шаровар до половины белой икры. Сумико спрыгнула на грядку и шлепнулась. Она быстро огляделась и пригладила грядку ладошкой. Сумико отряхнулась, поправила челку и пошла между грядкой и домом к обрыву. В руке она несла цветной узелок. Я двинулся за ней, беззвучно раздвигая ветки. Я и не знал, что по обрыву можно спуститься. А Сумико вдруг смело прыгнула на осыпь. Я подполз к тому месту, откуда она прыгнула. Сумико, как коза, скакала по осыпи меж угластых камней и чахлых кустов, накрененных вниз по склону. Я выждал, когда Сумико скрылась за выступом в обрыве, и тоже ринулся вниз. Письмо сложил перед этим вчетверо и сунул в карман штанов. Сумико сбежала с обрыва и самым крайним коротким проулком пошла к морю. Я двигался за нею, как сыщик, метрах в двухстах, в тени рыбачьих фанз. Перед песчаным пляжем мне пришлось залечь. Долго лежал, потому что Сумико повторила длинную дорогу, которой вела меня от баржи в первый день нашего знакомства. Сначала Сумико направилась будто к порту, а потом, дойдя до самой воды, повернула к кладбищу. Может, она путала следы? Мы ведь тоже к пещере своей подходили, заметая следы. Сумико шла по сырой полоске и размахивала узлом. От нечего делать я сгребал перед собой песок. Ладонь вдруг укололась. Я разгреб песок. Передо мной лежал поржавелый тесак от японской винтовки. Совсем еще недавно я здорово обрадовался бы этой находке, но сейчас мне было не до оружия. Сумико подлезла под баржу и скрылась в дыре. Я поднялся и пошел напрямик. Десять минут – и вязкий песчаный горб позади. В лицо мне ударила синяя тень баржи. Ящик был над дырой. Конечно, Ивао, который наверняка ждал сестру в барже, старательно заложил дыру. Серый ящик не отличался от серых досок баржи. Я тихонечко отодвинул ящик до половины, влез в баржу и снова закрыл дыру. Ощупью стал пробираться я к корме, где брезжил свет. Надо было подкрасться и крикнуть. Сумико с Ивао что-то затевают. Может быть, хотят плыть на пустой остров?.. Вот вздрогнет очкастый вояка! Будет смеху… Я крался к корме. Подполз к самому складу под навесом из циновки, и ни одна дощечка не скрипнула. Но что я услышал вдруг! Сумико разговаривала с Кимурой!! Я распластался у днища. Мой нос воткнулся в какие-то щепки. Я пожалел, что так близко подкрался к ним. Кимура сидел спиной ко мне. Но если он повернется? Или я чихну? У меня передернулись плечи… Отец не теряет надежды поймать Кимуру. А Кимура наверняка думает, как бы отомстить отцу. И вот я сам в руки к нему пришел… Со скоростью улитки я ощупал карманы. Ракеты не было. Давно ее спрятал в свою школьную сумку. И тесак – сама судьба посылала! – не взял. Ну и поделом будет, если Кимура придушит, как котенка. Я затаил дыхание и сполз на самый киль, чтобы спрятаться от ярких пучков света из щелок и осколочных дырок. – Кимура-сан, – говорила Сумико, – курите табак. Вчера русская бабушка опять приносила папе табак. Здесь, в узелке, рис и табак. – Я не буду курить русскую подачку, – ответил Кимура и отодвинул кисетик, протянутый Сумико. Он взял плоскую жестяную коробочку с рисом, зажал между пальцами палочки и начал кидать рис в рот. – Ивао купит табак в другом месте, – сказала Сумико. Она подала фарфоровый чайник. Кимура отпил из него прямо через носик. Беглец был, видно, очень голодный и чавкал. – Как здоровье Ге? – спросил Кимура. – Русская бабушка его лечит травами, – ответила Су-мико. – По вечерам они смотрят на луну и повторяют молитву. Бабушка спрашивала о вас, Кимура-сан. – Не говорите обо мне бабушке, – сказал Кимура. – Ни одному русскому нельзя доверять. – Не все русские плохие, – робко возразила Сумико и наклонила голову. Черный гребешок волос на виске свесился возле глаза. У меня занемела нога, и я передвинул ее. Какая-то банка покатилась и загремела, точно Илья-пророк на колеснице. Правая рука Кимуры мгновенно очутилась за пазухой, точно он хотел почесать грудь. Тогда я вскочил и побежал. Я летел, как ветер. Но мягкие прыжки Кимуры догоняли меня. Если бы я догадался оставить дыру открытой! – А-а-а! Кимура схватил меня над ящиком. Он закрыл мой рот ладонью, которая пахла рисом. Японец прижал меня к своей твердой груди, точно хотел раздавить. За пазухой у него лежало что-то продолговатое – не то пистолет, не то нож. Я брыкался ногами мычал: – Пусти! Не имеешь права!.. Я прижал руки к карману, чтобы Кимура не отобрал у меня письмо и не прочитал. Но он как раз это и сделал. Отодрал мои руки и вынул письмо к Сумико. Видели бы ребята… А знали бы они, кто меня спас… К нам подпорхнула Сумико. Она первым делом вцепилась в руку Кимуре, и мне полегчало. А то уже рябчики запестрели в глазах. – Кимура-сан, – пропищала Сумико, – у Геры больная рука. Кимура ослабил тиски. И он прочел письмо, одной рукой придерживая листок против света, что бил из-под ящика. – Кимура-сан, – продолжала Сумико, – Гера знает нашу баржу. Помните, он спас меня здесь? Кимура поставил меня между Сумико и собою. Сам наступил ногой на ящик, который закрывал мне дорогу на свободу. – Тихо! – приказал мне Кимура. – Иначе я не гарантирую вам жизнь! – Он скосил глаза на Сумико и заговорил с ней по-японски, даже не подозревая, что я почти все понимаю. – Ты должна отвлечь своего русского поклонника, – сказал Кимура. – Я переведу шлюпку на Мутную речку. Там густые кусты над водой. Пусть Ивао принесет мне туда табак. В случае опасности я уплыву на остров Птиц. Там близко Хоккайдо… Пусть Ивао много несет табаку. – Я сделаю, как вы хотите, – ответила Сумико. Кимура отдал мне письмо и отодвинул ногою ящик. В баржу ударил фонтан света. Я вывалился из дыры на песок, отполз от тени, вскочил и побежал прямо. – Гера-сан! – закричала Сумико. – Так ходи не надо! Но я был на свободе. Теперь я мог бежать куда угодно. Конечно, отцу я не скажу ничего. Но вот Семену надо рассказать, что Кимура скрывается тут, у нас под носом. Семен, тот решит, что надо предпринять… Однако глаза Сумико были открыты так сильно, как в тот раз, когда она тонула. И я не побежал. Я сел на песок и спросил как ни в чем не бывало: – Почему? – Рюди там не ходи, – ответила Сумико и обвела рукой чуть ли не всю песчаную полосу. – Война ходи… бомба, мина… Она хотела напугать меня. Но я не Рыбин. Меня так просто не испугаешь. К тому же я знаю, что ей надо отвлечь меня. Сумико может вообще сказать сейчас, что надо сидеть на месте и не двигаться, потому что я зашел на минное поле. Но я больше дураком небуду, как сегодня. Вот влип так влип. И письмо прочитал этот самурай. Ну, хватит. Позлю вот ее и убегу. Скажу Семену про Кимуру. – А я ничего не боюсь, – ответил я, разорвал письмо на мелкие клочки и начал бегать по песку и кувыркаться, пока Сумико не подбежала и не схватила меня за руку. Под ресницами у нее стало влажно, как утром под листьями бузины. И куда-то исчезла моя решимость. Я даже не мог набраться смелости выдернуть руку из ее руки. И девчонка повела меня по сырому песку. Видели бы ребята, как плелся я за нею. Точно пленник. Теплая гниловатая вода бухты окатывала наши ноги. Мои цыпки жгло, и я подпрыгивал на прибое. Мы сделали огромную дугу и вышли к крайним фанзам. Я и тут не сопротивлялся. Мне было интересно, куда поведет Сумико. Она цепко держала меня, словно боялась, что сбегу. Сумико вела меня прямо на сопку. – Почему Кимура прячется? – спросил я и сорвал на ходу саранку. – Боится, – ответила Сумико. – Да ему ничего не будет, – сказал я, оглянулся – нет ли кого – и передал ей цветок. Она отпустила мою руку и стала собирать букет. Перекладывая цветы травой, она расхваливала своего дядю. Кимура не имел своей семьи, потому что все время занимался рыбными делами. Он мечтал скопить деньги на маленький рыбный завод. Этот заводик он купил бы на Хоккайдо. И тогда вся их семья переехала бы на родину. Кимура давно говорил, что жить на Сахалине опасно. И один он мог бы уплыть на Хоккайдо, когда началась война. Но Кимура не бросил их. – Рыбину надо было посильнее дать. – Я сделал свирепое лицо и потыкал кулаками в воздух. – Дядя Кимура росскэ боится, – повторила Сумико. – Ты меня не боишься? – спросил я и сорвал ей вторую саранку. Сумико прикрыла лицо жидким букетиком, покрутила головой и бросилась вверх – замелькали блестящие щиколотки ног. Я побежал за нею по коридорчику, который оставался в зарослях кислицы. Метров через сто мы задохнулись и упали в траву. Отчаянно стрекотали кузнечики. Выше по склону на кусте сидел ворон и кричал: «Алло, алло…» Солнце поджаривало кожу. Я сорвал два огромных лопуха и сделал шлемы. Лицо Сумико в тени лопуха позеленело. – Вон остров пустой, – показал я в море бамбуковой палкой, которую подобрал по дороге. Сумико ничего не ответила. Но глаза ее были устремлены на Птичий остров. – Давай уплывем на него, – предложил я. – И ребят вызовем, моих друзей – Борьку, Скулопендру и Лесина. Знаешь, какие ребята славные!.. И я рассказал о нашей пещере, о том, как мы взрывали патроны в кострах, как мечтали все приехать на Сахалин, – правда, не сказал зачем, – как думали об оркестре. – И вообще иначе жизнь сделаем, – закончил я. – Никому никого бояться не надо… Оркестр обязательно создадим. Весело будет. – Хреб там нет, – напомнила Сумико мои же слова, и продолговатые зеленые тени на ее щеках сгустились. – Зачем хлеб? – сказал я, ошкуривая стебель кислицы. – Вы можете питаться травой и рыбой, а мы – нет? Хочешь, докажу? Целую неделю буду есть одну кислицу. – Хочу. – Сумико улыбалась, сильно оттопыривая нижнюю губу. Я разломил надвое мясистый стебель кислицы и подал половину Сумико. Кислятина свела скулы. Сумико стала доказывать, что раз у меня есть отец, мама, бабушка и брат Юрик, то я должен быть счастлив на этом острове. И зачем мне плыть на какой-то пустой остров? – Папа, мама… – передразнил я ее и рассказал, как папа разбил банку с рыбкой. А мама сама головы от земли не поднимает – возится на грядках – и меня туда же… А мне за войну надоело, как червяку, в земле копаться. В общем, хочется убежать из дому. Я могу попросить Семена, и он отвезет нас на Птичий остров на сейнере. И потом будет молчать, как эта сопка. На него положиться можно. Но Сумико ответила, что рыбку Юрику подарит другую. Рыбку можно заменить, а вот мать и отца никогда. И добавила, что если покинет своего отца, он умрет. – Ну, давай играть в войну, – сказал я и вручил ей «меч» – бамбуковую палку. Себе я нашел простую палку и обломил ее, сравняв с «мечом» Сумико. Потом я объяснил ей, что она будет самураем, а я русским богатырем. Мы спрячемся в кустах и начнем искать друг друга. Когда сойдемся, будем драться на «мечах». Мы разбежались в разные стороны. Я упал под ивовый куст и заметил, где спряталась Сумико. Я решил заползти к ней в тыл и застать врасплох. Я полз, как змея. Старался, чтобы надо мной не качнулась даже травинка. Мы учились ползать в нашем овраге в бурьяне. Борька тут был лучше всех. Он мог так проползти, что ни одна травинка после него не лежала. Он и нас обучил ерошить за собой траву. Пауки оплели все вокруг седой паутиной. Она липла к потному лицу. Но я терпел и полз дальше. А когда мне в ноздрю забежал муравей и захотелось чихнуть, я использовал способ Лесика. Надо придавить верхними зубами нижнюю губу да пониже. Тогда чох пройдет. Я все время вслушивался в шорохи. Уже близко должна была быть Сумико… Я замер. Меня кто-то рассматривал сзади. Я обернулся. Среди чащи зеленых иголок усмехалась Сумико. На ее лице колыхались тени от листьев и солнца. Я глядел, какая она красивая, и забыл, что мы воюем. Наконец вспомнил: она «самурай». – Ура! – закричал я и бросился на Сумико, выставив «меч». Она еще с колена отшибла мою палку быстро и сильно. Мой «меч» чуть не вывалился из слабоватой правой руки. Но я взял его покрепче и снова сделал выпад. Сумико вновь отшибла мою палку – только расщепленный бамбук задребезжал. Я разозлился – и пошел, и пошел… Сумико отбивала мои выпады. Бамбук дребезжал в ее руке. Вдруг она изловчилась и «уколола» меня в левую руку. Рука была не в счет, и мы продолжали сражаться. Еле-еле мне удалось ее «приколоть». Да и то, наверное, она сама поддалась. У меня ныла рука, когда мы сели на вытоптанную полянку. – А ты неплохо отбивалась, – сказал я, помахивая кистью правой руки. – Ивао учит меня, – ответила Сумико. Она уперла свой «меч» в носок дзори и крутила палку, словно пыталась зажечь соломенный жгутик, зажатый большим и соседним пальцами. – А Ивао кто учил? – спросил я. – Дядя Кимура, – ответила Сумико. – А я тебя хочешь плавать научу? – сказал я. – Хочу, – ответила она и закивала головой.11
Солнце с плеском садилось в море. Мы вернулись домой. Я обождал в кустах, пока Сумико зайдет в дом, а потом вышел как ни в чем не бывало. От кислицы у меня свело рот и сосало под ложечкой. – Где пропадал целый день? – набросилась на меня мама. – Мать на огороде разорвись, а ему дела нет! – Есть у меня свои дела, – ответил я и скосил глаза на столик возле печки, где орудовала бабушка. – Опять штабы и снаряды? – спросила мама. – Наоборот, – отозвался я и прошмыгнул мимо нее к бабушке. На тарелке меня дожидалась горка оладьев, пропитанных постным маслом и посыпанных крупным сахарным песком. Нет, травой не проживешь и одного дня. Юрик в бабушкиной кофте стоял на веранде и плевал вниз. – Гера, – сказал он, – ты купался? – Угу, – ответил я. – Хоть бы меня взял, – печально сказал Юрик. – На «Оранжад» обещал… Где он, белый твой пароход? Так я и не вылечусь… – Отойди в комнату, – приказала ему мама. – Ветром охватит – опять сляжешь. Я разжевал сладкий пахучий оладышек и ответил брату: – Будет у тебя сегодня рыбка. Такая же пузатенькая. – Завтра табак полоть, – сказала мама. Я промолчал. Перечить ей было нельзя – живо отколошматит. Но я твердо решил табак не полоть. Удрать пораньше на море, и все. А пока молчать… Мама ходит нервная. Щеки пустые. Глаза льдистые. Бабушка и та ей не угодит. А про меня и говорить не стоит. Все кажется маме, что японцы ненадежны… А я так не думаю. Все-таки им досталось в войне. На них атомные бомбы сбрасывали. После этого никакой войны не захочешь… Нос сегодня обгорел на солнце – притронуться больно. Ну и ерунда. Облезет шкура – новая еще лучше будет… Я вытер масляные пальцы о рушник и показал Юрику на корзину. Он залез в нее. Я повез корзину по полу. Мы подъехали к лестнице и увидели Сумико. Она поднималась к нам, неся перед собой стеклянную банку. В зеленой воде шевелила рыжими плавниками рыбка. Юрик выскочил из корзины – и навстречу Сумико. Она сразу отдала ему банку. – Рыбка! Рыбка! – завопил Юрик и побежал показывать ее бабушке и маме. На его груди колыхался светлый кружок воды. – Беренький марчик, – сказала Сумико. Смешно было слушать, как они говорят. Юрик картавил, а Сумико, наоборот, не могла произнести букву «л». Юрик поставил рыбку на веранду, а сам вернулся к нам. – Юрик, это Сумико, – сказал я. Сумико погладила его волосы мягче пуха. – А я умею на голове стоять, – ответил брат и тут же притулился к стене вниз головой. Рубашка на его животе задралась, и я хлопнул по белому бугру ладошкой. – Встань, – приказала мама, – кровушка прильет к голове – опять заболеешь. – Нехай вертится, – возразила бабушка. – Это ему в пользу. Юрик не удержал равновесия и упал. На стенке покачнулась фотография деда. Юрик сейчас же отполз к своей корзине, порылся в ней и вынул коробку, где хранил фантики от конфет, сушеных жуков и мою картинку. Юрик вынул картинку и показал Сумико. – Это Герка нарисовал, – стал объяснять брат. – Белый пароход называется «Оранжад». Там золотых рыбок уйма. Ребятишки едят галеты с конфетами. «Оранжад» скоро приплывет сюда. Я на нем вылечусь… Пока он вон на том острове. – Юрик потащил Сумико на веранду и показал пальцем на Птичий остров с розовой от заката верхушкой. – Там пустой остров, – ответила Сумико. Она не замечала моих отчаянных сигналов: – О-ран-жад – это сок, мидзу, вода… Юрик повернул ко мне голову, сморщил нос и захныкал: – А Герка сказал… – «Оранжад» выбирает себе стоянки в пустынных местах, – стал выкручиваться я. – Где живут люди, там рано или поздно будет война. Понял? – Значит, сюда не приплывет? – спросил Юрик, шмыгнув носом. – Приплывет, – заверил я брата. – Война прошла… Больше войны не будет. Верно, Сумико? – И я подмигнул ей. Она перевела взгляд с Юрика на картинку, потом на меня. Видно, поняла меня. – Да, – ответила Сумико. – А вы с ребятами хотели воевать с… – начал Юрик выкладывать военную тайну. Тогда я взял рисунок и перебил брата, рассказывая, где на «Оранжаде» сады, где озера, где кукольный театр, где столовая… Юрик отвлекся, задумчиво поковырял в носу и вдруг объявил: – А я стихи знаю. – И, не дожидаясь приглашения, подкатил глаза к потолку, забубнил:12
Отец словно чуял что-то. Он не спал. И вообще он – по воздуху пройди – услышит. Недаром был разведчиком. Когда я, не дыша, поднялся по лестнице, раздался из спальни его голос: – Ты где шляешься по ночам? – Да так… гулял, – пробормотал я и юркнул под свое тонкое одеяло возле корзины спящего брата. – Смотри – заведут они тебя в сопки… Ищи-свищи потом… – Он кашлянул. Сказать ему про Кимуру или нет? У меня заныла правая рука – сдавил ее Кимура утром. Но, вместо того чтобы пожаловаться, я пробормотал: – Не все такие они, как вы думаете… – Повоевал бы с мое… – проворчал он, и мы затихли. Одна мысль пришла мне в голову. Пусть они живут как хотят. Боятся друг друга и ненавидят. А нам незачем плыть на пустой остров. Мы и здесь хорошо устроимся. Они живут по-своему, а мы будем по-своему. Мы с Сумико спокойно будем ходить купаться на старую баржу. Я знать не хочу, что Кимура прячется на Мутной. Сегодня я пообещал научить Сумико плавать. Рука у меня уже в порядке. И нам никто теперь не будет мешать. Их дела нас не касаются. И пусть они не лезут в наши дела. Однако даже во сне они не оставляли нас в покое. Мы шли с Сумико по сопкам. Я спрашивал, куда она ведет меня, потому что нельзя было доверять. Но она лишь улыбалась в ответ, ее нижняя припухлая губа иронически выпячивалась. И вдруг Сумико стала чайкой, взнеслась над головой, а навстречу мне из кустов бузины выбежали Кимура и Рыбин. Они размахивали ножами и визжали, как дикие кабаны. Я подскочил в постели. Визг усиливался. Он стал воплем наяву. Вопль исходил от рыбинского дома. Можно было даже разобрать: – Пожар! Спасайте, о-ой, спасайте!.. Отец промчался вниз. Мама и бабушка засуетились в своей комнате. Я зачем-то достал ракету из сумки и ринулся вслед за отцом. Крышу рыбинского дома подпирал огонь. Листья на деревьях побагровели. А дальше, за языками света, была жуткая темень. – Люди! – кричал Рыбин. – Не видете, что ли? Горю!.. Черные фигуры людей сбегались к Рыбину. Я летел туда же. Дом пылал, точно его полили бензином. Полыхнула крыша. Лицо обдало жаром. Я закрылся ладонями и чуть не сбил Дину. Она стояла в ночной рубахе посреди дороги, прижимая к себе большую японскую вазу. В глазах у нее можно было увидеть весь пожар. Губы ее дрожали, как от холода.– Мои бусы, мои бусы… – повторяла Дина. Сзади загремел колокол. Я еле успел отскочить от колес пожарной машины. На ней густо сидели пожарники и еще кто-то в тельняшке, усатый. Да это ж Семен! Не дожидаясь, когда остановится машина, он спрыгнул на землю и кинулся к дому Рыбина. Пламя заплясало на бронзовых касках японцев-пожарников. Машина стала возле пожарной колонки, пожарники стремительно раскатали шланг и привинтили его к колонке. Плоский шланг надулся. Мне в лицо ударил фонтанчик воды из дырки. Здоровенный японец-пожарник боролся с озверевшим брандспойтом, как укротитель с удавом. Тяжелый жгут воды замолотил по пламени. Однако горящие балки только злее затрещали. Мне показалось, что японцы заливают огонь не водой… И я попробовал фонтанчик на язык. Холодная вкусная вода. Из самого пекла выскочил Рыбин. Его пуловер, накинутый прямо на голое тело, дымился. Руки прижимали к груди какие-то тряпки. Пожарник направил брандспойт на Рыбина. Но тот заорал и повернулся спиной, спасая от воды тряпки. – Дом поливайте! – орал Рыбин. – Не свое, так не жалко? Он подбежал к Дине и сунул ей тряпки на вазу. – Стереги, а то растащат, – сказал он жене и кивнул головой в мою сторону. Я оглянулся. Сзади стояли японцы из соседних домов. Рядом с ними остановились наши: мама и бабушка. Блеснули стекла очков Ивао. Сумико глядела в мою сторону. Увидев ее, я кинулся помогать Семену и отцу заливать крышу сарайчика водой. Огненные ошметки летели по ветру на сарай. Семен окатывал его из ведра, которое передавал ему отец, а отцу по цепочке – японцы. – Вася, – хныкал Рыбин под руку отца, – я говорил – подожгет… Он и вас подожгет, вот увидишь… – Становись в цепь, – ответил ему отец и окатил себя водой. – Полкуля табаку у меня в доме осталось, – причитал Рыбин, размазывая по лицу сажу. – Может, сходим, Гера? Проявим геройство, а? Обмотаемся тряпками, обольемся водой… Ну где раньше мог я видеть Рыбина? Я поглядел на отца: что он скажет? – Не выдумывай! – оборвал отец дружка. – А ну, отойди, не морочь парню голову! – крикнул Рыбину Семен. С кончиков его усов капала вода. Я цвиркнул слюной, как Семен, и отошел. В цепь мне становиться тоже не хотелось. Там и без меня хватало народу. Я побегал вокруг пожарников, но и там подходящей работы не нашлось. Оглянулся на Сумико. Ее не было на прежнем месте. Тогда я сел на шланг и зажал пальцем фонтанчик. Пожарники оставили дом догорать и перевели струю на сарайчик, потому что искры полетели гуще и дальше. Цепочка во главе с Семеном и отцом сползла к дому, что был расположен ниже по склону. По цепи ходило всего три ведра. – Несите ведра, черт вас подери!.. – кричал отец. Мокрый чуб лез ему на глаза. Рядом сверкнуло ведро. Я повернул голову и увидел Ге. Он нес оцинкованное ведро двумя руками перед собой. Багряные волны перекатывались по его черному кимоно. Ивао взял ведро у отца и отнес его в цепь. Сумико поддерживала отца под локоть. Ге бормотал, печально изгибая брови, но за треском пожара, криками, звяканьем пожарных топоров и багров его не было слышно. Но по изгибу губ я догадался, что он повторяет свое: – Конец миру, конец, конец, конец… К нему подошла бабушка. Она что-то говорила и качала головой. Ге тоже качал головой. Откуда-то к ним подскочил Рыбин. Он закричал, размахивая мокро блестевшими мускулистыми руками перед Ге: – А ну говори, японская морда, где прячется Кимура?! Скрываете поджигателя, да?! Ге заслонился рукой. Согнутые пальцы бросили кривые полоски тени на его лицо. – Бог с тобой, Афоня! – громко сказала бабушка, наступая на Рыбина. – Опомнись! Грех напраслину возводить. Ивао и Сумико повернули отца к нашему дому. Скоро они растворились во тьме. Из желтого пламени проступил красный скелет дома. Потом скелет рухнул, взметнув ворох искр. Пожар пошел на убыль. Пожарники вытирали пот рукавами брезентовых курток. Семен и отец вылили друг другу на головы ведро воды и подошли к бабушке. К ним присоединилась и мама. Шум вокруг пожара стихал. Темнота шла на огонь. – Боже мой! – сказала мама и закрыла глаза ладонями. – Куда мы заехали? Перетряслась я вся. Отец пятерней зачесал назад свой чуб и пропел вполголоса:
Последние комментарии
2 часов 58 минут назад
3 часов 3 минут назад
3 часов 7 минут назад
3 часов 8 минут назад
3 часов 13 минут назад
3 часов 30 минут назад