Почти вся жизнь [Александр Германович Розен] (fb2) читать онлайн

Александр Розен Повести и рассказы

Осколок в груди

Фигурная роща

1

В дивизию майор Коротков вернулся глубокой осенью, на те же места, где был ранен. Он торопился в полк, которым командовал до ранения. Но прежде он должен был повидаться с командиром дивизии полковником Виноградовым.

Только начинало светать, и Коротков дожидался полковника в комнате, хорошо ему знакомой. Те же обои в цветочках, керосиновая лампа в виде фонаря, большой круглый стол с резьбой на ножках — все так же стояло и летом, и прошлой зимой, когда дивизия заняла этот рубеж.

— Как себя чувствуете, товарищ майор? — спросил адъютант командира дивизии.

— Отлично, — отвечал Коротков.

В дверях стояли шофер полковника Гринько, молодой парень, старательно отращивающий усы, и повар Иван Иванович. Они молча смотрели на Короткова. Они видели, что Коротков изменился. И не только потому, что после ранения стал хромать на правую ногу (хромота эта не так уж была заметна), — изменился он весь почти неуловимо, и только человек, хорошо его знающий, мог это определить.

Иван Иванович погасил лампу, а Гринько поднял занавеску.

Холодный туман сонно сползал с изб, открывая деревушку. Черные сучья деревьев дрожали на ветру. Сразу же за деревней шло поле — все в болотных кочках и воронках от артиллерийских снарядов и мин. В ясную погоду можно было отсюда различить рощу, в которую упиралось поле. Когда в дивизию приезжали из города артисты, они обычно спрашивали:

— А где фашисты? Далеко?

Виноградов подводил их к окну, рукой показывал направление:

— Видите рощу?

В штабных донесениях немецкая оборона называлась «Роща Фигурная», а в обычных разговорах — Фигурная роща.

За эту Фигурную рощу шли бои и прошлой зимой, и летом. В бою за Фигурную рощу был ранен Коротков.

— Товарищ майор, к командиру дивизии! — сказал адъютант.

Коротков, стараясь как можно незаметнее хромать, прошел в смежную комнату.

— Товарищ полковник, майор Коротков по вашему приказанию…

— Ну-ну. Вижу, что прибыл, — сказал Виноградов. — Садись, рассказывай.

— Что ж, товарищ полковник, жизнь госпитальная, сами знаете…

— Знаю. Значит, воевать?

— Воевать, товарищ полковник.

— Места старые, хорошо тебе известные, — сказал Виноградов.

Если бы посторонний человек услыхал эту фразу, он бы ничего особенного в ней не нашел, но Коротков сразу же уловил невеселую интонацию. Фраза Виноградова означала: вот уже вторая зима, а мы находимся все на том же рубеже, и все та же роща Фигурная перед нами. За этой фразой вставала прошлая зима, когда этим рубежом гордились не только в дивизии, но и в армии. На этом рубеже были остановлены гитлеровцы, рвавшиеся к городу.

— Последний рубеж, — говорил тогда командир дивизии, — назад ни шагу ступить нельзя.

Рубеж остался нашим. Наступление гитлеровцев захлебнулось здесь осенью сорок первого. Памятен день, когда командир разведвзвода младший лейтенант Волков, стоя перед командиром дивизии в грязной и насквозь промокшей плащ-палатке, доложил:

— Противник закапывается в землю. — Он что-то хотел добавить, но только еще раз повторил: — Закапывается…

В этом слове был главный итог кровопролитных боев. Гитлеровцы поспешно укрепляли Фигурную рощу.

Говоря о «старых, хорошо известных местах», полковник, вероятно, имел в виду и летнюю попытку взять Фигурную рощу приступом. В августе сорок второго Коротков со своим полком вклинился в глубину вражеской обороны, но другие части дивизии не смогли продвинуться, и гитлеровцы перегруппировались, подвели резервы и сами перешли в контрнаступление. Под шквальным огнем Коротков выстоял трое суток. На четвертые сутки, уже будучи раненным, он получил приказ Виноградова отойти на исходные позиции…

— Заместитель твой, Егорушкин, хорошо справляется с полком, — продолжал Виноградов доверительно и подвинул свой стул ближе к Короткову.

— Способный, волевой командир, товарищ полковник…

— Способный, — подтвердил Виноградов. — Вот я и думаю: в связи с тем, что ты назначен начальником штаба дивизии, утвердить Егорушкина командиром полка.

И Виноградов пристально взглянул на Короткова.

Коротков молчал. Известие было для него неожиданным. Разумеется, новое назначение — большая честь, но жаль расставаться с полком, с которым Короткова связывало большое прошлое. Молчание затягивалось, и Коротков наконец сказал:

— Я приложу все силы, чтобы оправдать доверие, товарищ полковник.

— То-то же! Отправляйся сейчас в полк, повидай людей, а завтра в двенадцать ноль-ноль быть у меня. Приступишь к обязанностям.

«Дивизия занимает оборону». В этой формулировке не только боевая задача, но и уклад жизни, быт людей. Прошлогодние землянки расширены, прибраны, по семи накатов над каждой землянкой. Хорошо налажена связь между частями. Разведка доносит о любом изменении в стане врага. На каждый огневой налет вражеской артиллерии наша артиллерия отвечает мощным налетом по изученным целям.

В полку Короткова встретили хорошо. С Егорушкиным они расцеловались, и тот сказал:

— Наконец-то!.. Ну, хозяйство я тебе в лучшем виде представлю.

Коротков сообщил о новом своем назначении, и Егорушкин искренне огорчился:

— А я-то думал, вместе повоюем.

Обоим взгрустнулось. Вспомнилась летняя операция, когда долгими часами просиживали над картой, и вечер, и ночь сидели — до тех пор, пока зеленые рощи и черные станционные будки не начинали мелькать в глазах и плавать в густом табачном дыму.

— Как приказано было назад повернуть, — вздохнул Егорушкин, — так у меня внутри все оборвалось. Может, на нашем участке вовсе наступать нельзя?

Коротков разговаривал и со снайперами, и с разведчиками, и с артиллеристами, и с саперами, и все ему казалось, что он слышит один и тот же вопрос: «Может, на нашем участке вовсе нельзя наступать?»

В назначенное время Коротков вернулся в штаб и был принят Виноградовым. И почти сразу же адъютант доложил, что прибыл полковник Першаков — командир соседней дивизии. Виноградов поморщился, но сам вышел навстречу, и Коротков слышал, как он сказал:

— Рад гостю. Заходите, полковник.

Першаков вошел в комнату, на ходу говоря:

— А я из штабарма, домой возвращаюсь. Дай, думаю, заеду, посмотрю, как старик Виноградов живет.

— Мой начальник штаба, — представил Короткова Виноградов.

— Да ну? Своих людей, значит, выдвигаешь? Это, брат, хорошо. Очень хорошо. Так как живем?

— Живем — хлеб жуем, — сказал Виноградов.

— М-да… Место у тебя здесь действительно чертово. Я на своей карте над этой самой Фигурной рощей так и написал: «Чертово место». А все же слышу, как твои молодцы постреливают.

— Бывает, — согласился Виноградов.

— Вот будет операция, тебе эту рощу сковывать придется, а то еще наступление придется демонстрировать.

— Демонстрация… Манифестация… — проворчал Виноградов.

— А что? — спросил Першаков. — Задача почетная. Не все же, в самом деле, лбом стенку прошибать. Вот и начальник штаба скажет. Ему, помнится, крепче всех досталось. Что, Коротков, говорят, охромел?

— Так точно, — ответил Коротков. — Но я от прежних мыслей не отказываюсь. Почему только сковывать? Мы…

— Ладно, ладно, — перебил его Першаков. — Я, брат, не любитель дискуссии разводить.

Виноградов вызвал адъютанта:

— Поторопи там, чтобы обедать.

Першаков, выпив водки и похваливая пельмени, говорил оживленно:

— Да, брат ты мой, операция будет. И солидная… Однако помяни мое слово: ни ты, ни я дела не решим. Удар нанесут свеженькие дивизии. Раз-раз — и в дамках.

Виноградов ел молча и, казалось, был занят только пельменями. Коротков тоже молчал.

— Я от прежних мыслей не отказываюсь, — повторил он, когда Першаков уехал.

— Упорство — вещь хорошая, если мысли правильные, — задумчиво сказал Виноградов и спросил: — Ну как, повидал старых товарищей? Как нашел хозяйство?

— Полк в образцовом порядке, товарищ полковник.

— Порядок и в других полках, — все так же задумчиво подтвердил Виноградов.

Снова они помолчали.

— Разрешите откровенно, товарищ полковник? — попросил Коротков.

— Только так.

— Для прошлой зимы этот порядок был бы действительно образцовым, но сейчас…

— Вот она, жизнь госпитальная, к чему приводит, — улыбнулся Виноградов. Потом снова серьезно сказал: — Вторая зима… Да, вторая зима… — повторил командир дивизии. — Ну, докладывай, я тебя слушаю.

Мысль о том, что дивизия может осуществить наступление и овладеть рощей Фигурной, никогда не покидала Короткова. В сущности говоря, это была его главная мысль, которой все другие были подчинены. Но прошлой зимой и летом Коротков думал о наступлении только одного полка, которым командовал. Теперь он думал о наступлении в масштабе гораздо большем.

Но изменился не только масштаб. За то время, что Коротков находился в госпитале, он смог по-новому оценить все, что в течение года испытала дивизия здесь, в поле, в полутора километрах от рощи Фигурной. К концу пребывания в госпитале у Короткова созрел план новой наступательной операции, который он и хотел предложить командиру дивизии. К счастью для себя, он не сказал о своем плане Виноградову в первое свидание. После посещения полка Коротков понял: самый лучший план наступательной операции может быть осуществлен только в том случае, если каждый человек в дивизии решительно отбросит мысль о мнимой неизбежности обороны.

Именно с этого и начал Коротков и только затем стал свободно излагать командиру дивизии свой план. По мере того как он докладывал, в нем росла радостная уверенность, что Виноградов его одобрит.

Никто не знал о разговоре Виноградова с Коротковым, но с этого дня жизнь в дивизии круто изменилась.

По-прежнему дивизия занимала оборону перед Фигурной рощей, по-прежнему дивизионная артиллерия вела контрбатарейную борьбу и подавляла огневые точки врага, по-прежнему снайперы с каждым днем увеличивали истребительный счет, по-прежнему перекликались связисты — и все же каждый человек почувствовал резкую перемену в своей жизни.

Ежедневно в тылу дивизии рыли новые траншеи, сооружали надолбы и эскарпы, строили доты и дзоты, натягивали колючую проволоку, минировали поля. Когда через несколько дней Виноградов и Коротков еще раз сверили строительство с многочисленными данными разведки, они констатировали, что невдалеке от Фигурной рощи выросла новая роща Фигурная. Был сделан точный слепок с вражеских укреплений. В нескольких километрах от настоящей войны началась война ненастоящая, но требующая больших усилий, знаний и выдержки.

Командир дивизии приезжал в штаб возбужденный. Непонятно было, откуда приехал Виноградов: «оттуда», с переднего края нашей обороны, или «отсюда», из учебной рощи Фигурной, где он только что руководил отражением контратаки «противника» в глубине его обороны. Коротков отрывался от карты. Они обедали вместе.

— Егорушкин видел Першакова, — рассказывал Виноградов. — Першаков его спрашивает: «Верно говорят, что Виноградов войну начал… в тылу дивизии?»

— Что же Егорушкин?

— А Егорушкин ему вежливо: «Я, товарищ полковник, сам потерялся, где у нас фронт, где тыл». Еще спрашивал Першаков: «Верно ли, что Виноградов боевых командиров за карты посадил?»

Виноградова и Короткова вызвали к члену Военного совета армии. Штабная «эмка» была в ремонте, и Гринько с грустью следил за тем, как седлали лошадей.

Они выехали заблаговременно. Коротков был доволен, что едет верхом, во-первых, потому, что хромота не помешала ему ловко сесть в седло, а во-вторых, потому, что ему хотелось умерить свое волнение, а физическое усилие в этом случае лучше всего.

Весь путь они оба думали о том главном, что составляло их жизнь.

Перемены, происшедшие в дивизии, создали новый и очень трудный быт и повлияли на сознание людей, заставили каждого человека считать, что он совершает дело чрезвычайной важности.

Кое-кто недоверчиво относился к этой начатой Виноградовым решительной перестройке людей. Указывали на несоответствие учебы задаче, поставленной перед дивизией, — держать оборону. В этом смысле высказывался полковник Першаков, добавляя, что Коротков всегда был философ, а сейчас ему хромота в голову ударила, но что Виноградов его удивляет, — видимо, старый черт попался на удочку этой самой философии.

Виноградов и Коротков ехали молча. Не доезжая деревеньки, в которой разместился штаб армии, они припустили лошадей и у крыльца дома, где жил член Военного совета, остановились разгоряченные, с видом молодцеватым и даже задорным.

Член Военного совета, ответив на приветствие, сразу же спросил:

— Ну, чего вы там у себя натворили?

Коротков быстро взглянул на Виноградова. Командир дивизии откашлялся и, волнуясь, стал докладывать. Коротков внимательно слушал Виноградова и вдруг с ужасом почувствовал, что не узнает ни их общих мыслей, ни планов, ни всего того, что делается в дивизии. Слова Виноградова казались Короткову пустыми, холодными, ничего не выражающими…

Член Военного совета во время доклада несколько раз улыбнулся, и Коротков, холодея, подумал, что Виноградов все погубил. Но когда Виноградов закончил доклад, член Военного совета сказал:

— Все это очень интересно. Тем более что командующий уже говорил о задаче, стоящей перед вашей дивизией, — овладеть рощей Фигурной. Сейчас мы поедем к вам — покажете, как учатся ваши люди, а потом познакомите меня с вашими планами.

Все дальнейшее Короткову запомнилось как сон. Они вышли из дома члена Военного совета и сели в его машину, забыв о своих лошадях. Приехав в дивизию, Виноградов провел члена Военного совета по всей территории Фигурной рощи, показывал все ее мощные укрепления, хитроумные заграждения и приказал Егорушкину провести с первым батальоном учебный бой: овладение передовой траншеей «противника». Член Военного совета наблюдал, как стреляют артиллеристы без видимых ориентиров, как связисты восстанавливают линию, как разведвзвод осуществляет поиск разведчика в тылу «противника».

Затем в штабной землянке Коротков показывал свое святая святых — карту, на которой разноцветными стрелами была изображена главная мысль — наступление дивизии на рощу Фигурную с левого и правого флангов и соединение наших двух флангов в тылу врага для окончательного его разгрома.

— Главное — это соединить клещи, — говорил Коротков, слыша свой голос откуда-то издалека.

Он понимал, что происходит экзамен на воинскую зрелость и что чем лучше он объяснит задачу, тем легче будет людям решить ее.

Член Военного совета уехал из дивизии поздней ночью. Коротков вызвался его сопровождать. Он впервые вспомнил о лошадях и попросил Виноградова не посылать за ними.

— Я сам, — говорил он, и Виноградов улыбался понимающе.

В штабе армии Коротков пошел искать лошадей. Им уже дважды задавали корм. Бойцы удивленно смотрели на прихрамывающего майора, который, ловко вскочив на свою лошадь, взял за повод другую и поскакал.

Желтая спокойная луна стояла над дорогой. Темные пушистые тени деревьев скрещивались под копытами лошадей. В морозной тишине был слышен только цокот копыт. Коротков вспомнил, с каким страхом он слушал доклад Виноградова, и засмеялся. Он знал, что предстоит еще очень многое. Надо учить людей, надо усилить разведку, надо еще больше породниться со штабной картой. Предстоит свидание с командующим, много разговоров, разных сомнений и волнений. Но Коротков уже знал, что его план признан. Он скакал по ледяной дороге и смеялся. Предчувствие победы коснулось его.

Наступление было продумано и решено командованием армии. Коротков наизусть знал приказ, но сегодня, перед наступлением, ему казалось, что он помнит только одно: дивизия имеет задачу овладеть рощей Фигурной. Эта фраза была настолько огромной для Короткова, что вмещала в себе все его чувства и мысли.

Виноградов ушел на свой наблюдательный пункт за час до операции.

— Ну, майор, желаю удачи, — сказал он, протянув Короткову руку.

— Успеха, товарищ полковник!

До начала артиллерийской подготовки Коротков несколько раз связывался с наблюдательным пунктом, проверял линию. Ему было приятно всякий раз слышать знакомый бас командира дивизии, казавшийся ему в это утро особенно уверенным.

В десять часов утра началась артиллерийская подготовка. Уже через пять минут по всему фронту стоял тяжелый и непрерывный гул, в котором слились тысячи выстрелов, свист невидимого полета тысяч снарядов, уханье разрывов на вражеской стороне. Гитлеровцы были подавлены огнем и сталью. Фигурная роща молчала, затянутая густым черным дымом.

Коротков знал, что артиллерийская подготовка идет хорошо и слаженно, но он знал также, что не снаряды, а люди решают успех операции. От людей, от множества людей, составляющих дивизию Виноградова, от того, как эти люди будут вести себя в бою, зависит конечный итог, и только люди смогут доказать правильность идеи наступления на Фигурную рощу.

— Перенос огня, — сказал капитан Бобычев, помощник Короткова, и Коротков кивнул головой.

Наступает решительный момент. Люди стремительным броском выскакивают из траншеи. Разрывы наших снарядов указывают путь…

Прошло пятнадцать минут. Никто в штабе не нарушил молчания.

— «Пальма»… — тихо сказал связист, когда запищала телефонная трубка.

Коротков быстро взял трубку:

— Сорок девятый слушает.

Затем лицо его просветлело: первая линия немецких траншей была занята. Виноградовская дивизия врезалась в Фигурную рощу с левого и правого флангов.

— Милые мои, дорогие, — шептал Коротков, склонившись над картой. Он по-прежнему принимал донесения, отдавал приказания, следил за связью, но губы его шептали: «Милые мои, дорогие…»

Здесь, в штабе дивизии, расцвечивая карту новыми значками и стрелами, он слышал бой и словно чувствовал биение его пульса. Два людских потока прорвались в Фигурную рощу слева и справа и достигли наконец необходимой глубины. Виноградов приказал этим двум потокам соединиться, так как главное было в том, чтобы клещи сомкнулись.

Успех дивизии, в особенности на левом фланге, был очевиден, но Виноградов и Коротков знали, что наивысшего напряжения бой еще не достиг. Они знали также, что как бы хорошо ни были подготовлены люди, как бы точно каждый из них ни знал свою задачу, сражение никогда не разворачивается в точности по плану.

На правом фланге было очень трудно. Здесь тяжело ранило командира полка Егорушкина, командир первого батальона был убит. Гитлеровцы удерживали свою последнюю линию траншей, прекрасно понимая, что взятие этой линии позволит нам сомкнуть клещи.

Коротков взглянул на часы: третий час дня. Правый фланг, который должен был в это время уже соединиться с левым, оставался неподвижным. Командир дивизии справедливо торопил правый фланг. Все было рассчитано на стремительность; промедление означало, что гитлеровцы сумеют подтянуть новые силы.

Коротков потребовал сведения, но штаб бывшего его полка не ответил.

— Товарищ ноль восемь, — сказал Коротков, — прошу вашего приказания. Я должен быть в первом батальоне. За меня останется Бобычев.

— Действуй! — услышал Коротков тяжелый бас Виноградова и выбежал из штаба.

Связной мотоцикл ждал его.

— Направо, — сказал Коротков водителю.

Водителю не надо было приказывать спешить, спешить что есть силы. Поднимая снежные вихри, мотоцикл мчал по знакомой дороге, перемахнул через траншею и, выехав на просеку, перешел на предельную скорость. Сквозь дым они проскочили просеку и остановились в расположении первого батальона.

Люди лежали, прижавшись к земле, черной от разрывов, с белыми подпалинами снега. Немцы били из хорошо оборудованного дота.

«Неужели же этот дот устрашил людей? — думал Коротков. — В течение нескольких месяцев люди готовились преодолевать куда более сложные препятствия и действительно преодолели их сегодня в бою… Нет, причиной того, что здесь не принято простое и единственно правильное решение, не неумение людей, а гибель командира батальона».

Но Короткову только казалось, что он задает себе эти вопросы и отвечает на них. Все это было значительно позднее, после боя, а в ту минуту Коротков понял одно: нельзя сейчас поднимать людей — и не потому, что они не поднимутся, а потому, что они могут снова залечь.

— Пушку вперед! — закричал Коротков.

Два артиллериста с совершенно черными лицами выкатили из-за укрытия пушку.

— Ну, товарищи, глядите! — снова крикнул Коротков.

Он нагнулся и навел орудие по стволу. Один из артиллеристов вложил снаряд. Коротков дернул шнур. Люди, лежавшие на земле, с удивлением смотрели на прихрамывающего человека в полушубке, неизвестно откуда появившегося здесь перед ними.

Дот замолчал. И без него было довольно черного вихря пуль и осколков, но то, что Коротков заставил замолчать этот дот, позволило ему крикнуть:

— Я — Коротков. Начальник штаба дивизии. Вперед, за мной, товарищи! За мной! — Неожиданно он скинул полушубок и еще раз крикнул: — За мной!

Он был уже впереди лежащего батальона и, прихрамывая, побежал вперед, но он знал, что люди поднимутся, он знал, что люди не могут не подняться, потому что в наивысший момент боя там, где требуется новое и последнее усилие, он нашел верные слова и верное движение. Он пробежал несколько метров вперед и, оглянувшись, увидел, что люди бегут за ним, а те, кто еще не поднялся, не смогут устоять против общего, естественного для каждого бойца движения вперед.

Еще не придумана сила, которая способна остановить людей, совершающих свой жизненный подвиг. Первый батальон ворвался в немецкие блиндажи. Люди ворвались на ходу, и Коротков вновь испытал давно знакомый ему восторг правого человека при виде возмездия. И он все время продолжал кричать «Вперед!», потому что именно в этом была главная задача сражения.

Вдруг Коротков увидел людей, бегущих навстречу ему с другой стороны траншеи. В первый момент он не понял, что это свои, что это левый фланг и что на его глазах происходит соединение двух боевых потоков, завершивших окружение Фигурной рощи.

Когда он понял, что главная идея — дивизия может и должна овладеть Фигурной рощей — осуществлена, он прежде всего подумал, что надо немедленно сообщить Виноградову и что отсюда этого сделать нельзя, так как связи еще нет. Тогда он выполз из траншеи и направился назад к тому месту, где недавно лежал первый батальон, а потом вышел на просеку. Он шел, чуть покачиваясь, как человек, хлебнувший в меру для себя. Его догнал связной мотоциклист и усадил в коляску.

2

Каждое событие, как бы значительно оно ни было, теряет со временем тот особый, личный характер, который определяется отношением к нему участников, и само это отношение со временем изменяется.

Прошла зима, и Фигурная роща перестала быть и для Виноградова, и для Короткова, и для всей дивизии тем, чем была раньше. И о бое за Фигурную рощу стали говорить как об одном из удачных боев зимней кампании, и только.

Овладев Фигурной рощей, дивизия вела бои за поселок, бывший когда-то дачным местом, и в начале мая, овладев поселком, не остановилась, а продолжала бои за железнодорожную насыпь и, преодолев сопротивление немцев, отодвинула их за железную дорогу.

Теперь в Фигурной роще находились тылы дивизии и медсанбат. В самом поселке расположились штаб дивизии и отдельные батальоны.

Виноградов сидел за столом в наспех побеленной комнате, одним окном выходящей на обгоревшую улицу, другим — на сарай, весь в щелях от пуль и осколков.

Напротив Виноградова сидел худой костистый человек в военной форме, но без погон. Это был Кочуров, председатель местного Совета, вошедший в поселок вместе с дивизией.

— Ужас что делается, генерал, — говорил он, морщась, как от боли. — Собрали ребятишек, почти каждый спрашивает: а где мамка? А мамку или запытали, или на фашистскую каторгу…

— Как идет эвакуация? — спросил Виноградов.

— Сегодня, как стемнеет, всех детей отправляем. А вот со взрослыми беда. Говорят: теперь Красная Армия пришла — нечего бояться. Тут вот рыбак есть, Калягин его фамилия. Ему семьдесят лет. Очень слабый. Не едет. Говорит: строиться буду. Ну, я пойду, — сказал Кочуров, вставая и поправляя ремень.

Виноградов в окно видел, как Кочуров пошел к дому, над которым развевался небольшой красный флаг. В спокойных майских сумерках древко и полотнище флага выделялись резко.

Был час глубокой вечерней тишины, когда вся природа находится в оцепенении и только бледная половинка луны да несколько звездочек трепещут в огромном майском небе, ожидая темноты.

Сумерки преобразили поселок. Разрушенные бомбардировкой дома словно подравнялись к своим уцелевшим соседям, выбоины на мостовых и тротуарах сгладились в вечернем свете, и даже обгорелые остовы выглядели менее безобразными.

Несколько красноармейцев расчищали заваленный землей вход во вражеский дот. Виноградов недовольно покосился на неубранный труп, лежавший возле искалеченного станкового пулемета.

— Шинель! — сердито крикнул Виноградов ординарцу и, одевшись, вышел на улицу.

Виноградов шел не спеша, заложив руки за спину. Так, в задумчивости он прошел всю улицу. Перед ним чернело поле, а за полем он угадывал железнодорожную насыпь.

Вот уже несколько дней, как наступившая после удачного для нас боя тишина ничем не прерывалась. Только днем появлялись немецкие самолеты-разведчики и быстро исчезали, подгоняемые зенитчиками.

Но война научила Виноградова не доверять тишине, и все эти последние дни он думал только об одном: немцы, несомненно, будут пытаться вернуть поселок и железную дорогу, имеющую важное стратегическое значение.

Виноградов гордился тем, что «выбил немцев из населенного пункта» (так писали в газетах). Взятие Фигурной рощи с ее деревьями, изглоданными снарядами, и мертвыми полянами не принесло Виноградову тех высоких, чувств освободителя, которые он и каждый человек в дивизии испытали после взятия поселка. Виноградов вспоминал сейчас, как после боя к нему подошел, опираясь на самодельный костылек, мальчик лет семи и доверчиво дотронулся до его портупеи и как он обнял мальчика и поднял на руки вместе с костыльком, а вокруг кричали «ура».

Невдалеке послышался шум отъезжающих грузовиков.

«Это детей увозят, — подумал Виноградов, — хорошо, что увозят». Но одновременно другая мысль беспокоила его: ведь дети вынуждены эвакуироваться из поселка потому, что поселок небезопасен. А в этом виноват Виноградов. Это его дело — обезопасить поселок.

В таком состоянии смутной тревоги он постоял несколько минут. Возвращаться домой, в штаб, не хотелось. Виноградов свернул влево и пошел вдоль околицы.

Уже стемнело, но небо еще сохраняло блеклые тона, и в этой неверной майской ночи поселок казался еще более тихим и безлюдным.

Виноградов шел мимо землянок разведчиков. Возле одной из них на бревнышке сидел человек и курил. Лицо его при слабом огоньке папиросы показалось Виноградову знакомым.

— Волков?

Тот вскочил и, бросив папиросу, начал быстро застегивать ворот гимнастерки.

— Товарищ генерал, младший лейтенант Волков…

— Почему не спишь?

— Не спится чего-то, товарищ генерал.

Виноградов сел на бревнышко и, думая о своем, переспросил:

— Не спится?

— Так точно, товарищ генерал. Малость устал.

То, что человек не может уснуть потому, что устал, не показалось Виноградову странным. Он кивнул головой, протянул Волкову папиросу и, пока тот закуривал, внимательно посмотрел ему в глаза.

— Кажется, уже несколько дней как не воюем, можно было бы и отдохнуть, — сказал Виноградов ворчливо.

— Так точно, товарищ генерал.

— Ну, а люди твои?

— Все в порядке, товарищ генерал. Настроение высокое. Бойцы спрашивают: скоро ли воевать будем?

— А что? Фашистов бить понравилось? — спросил Виноградов, не то улыбаясь, не то хмурясь.

— Еще бы разок так двинуть, товарищ генерал.

Виноградов помолчал.

— Ну, иди спать, — сказал он. — Надо спать, а не табаком дымить, — добавил он наставительно.

— Слушаю, товарищ генерал.

Теперь Виноградов решил возвращаться в штаб, но пошел не прежним путем, а вокруг поселка.

Возле землянок, поросших травой, из которых торчали рыжие трубы печурок, в разных позах лежали люди, негромко переговаривались или играли в «козла», поднося костяшки близко к глазам, чтобы разглядеть счет. Виноградов больше не останавливался, сосредоточенный на своих мыслях.

Дежурный по первому батальону, признав командира дивизии, бросился ему навстречу, но Виноградов сделал жест рукой, показывая, что рапорта не нужно.

Между тем уже светлело. Сумрачная пелена быстро сходила с поля. Снова резко выделились контуры обгорелых строений. Вскрикнула спросонья синичка, разбудила других, и, словно впервые поверив в тишину этого утра, запели птицы.

Виноградов увидел седенького старичка, вышедшего из полуразвалившейся хибарки. На нем была фуражка с полинялым козырьком, черный, аккуратно залатанный пиджачок, брюки галифе, завязанные тесемкой на щиколотках, и серые парусиновые туфли. В правой руке он держал ножовку.

Старичок осмотрелся, прислушался к птичьему щебету и подошел к стоявшим у хибарки козлам. На козлах лежала небольшая доска. Старичок еще раз осмотрелся, потом, левой рукой придерживая доску, стал пилить.

— Что делаешь, старик? — спросил Виноградов, чуть поеживаясь от утренней прохлады. — Растопки разве мало?

— Этакую доску на растопку… Скажут тоже. Не видишь, квартира погнулась, — забормотал старик, продолжая пилить.

«Это, должно быть, тот самый Калязин, о котором говорил председатель», — подумал Виноградов.

— Строишься? — спросил он.

Старик усмехнулся:

— Полтора года ждали.

Виноградов внимательно смотрел на старого рыбака и вдруг улыбнулся своим мыслям.

— Ну, счастливо, отец, — сказал он.

— И тебе того же, — равнодушно отвечал Калязин, так за весь разговор ни разу не взглянув на Виноградова.

Свет уже был ровный, утренний. Когда Виноградов лег на койку, он в окно видел, как сквозь щели сарая пролились спокойные розовые и золотистые лучи.

Засыпая, он подумал о своей прогулке и о том, что его мысли приняли другой оборот. Сдерживая желание заснуть, он припоминал, что же случилось. Уехали дети, потом он бесцельно ходил по поселку, встретил Волкова, потом старика Калязина. Ничего особенного не случилось. И все же что-то произошло. Но что?

«Завтра, завтра я во всем этом разберусь…» — успел подумать Виноградов в мгновение, отделявшее его от сна.

На 17.00 Виноградов назначил совещание командиров. В течение дня Коротков несколько раз пытался поговорить с Виноградовым, но всякий раз адъютант с виноватой улыбкой говорил:

— Приказывал никого к себе не пускать. — И адъютант разводил руками, словно хотел этим сказать, что и сам не понимает, как это «никого не пускать» может относиться к Короткову. — Дважды по телефону с командующим говорил, — добавил адъютант многозначительно.

Коротков был обижен на Виноградова: последние дни командир дивизии держался замкнуто.

«Это происходит потому, что у него новые и очень важные мысли, которыми он ни с кем не хочет делиться», — успокаивал себя Коротков.

Только за час до совещания Виноградов вызвал начальника штаба.

Коротков со строгим выражением лица, которое должно было скрыть обиду и подчеркнуть достоинство, подошел к столу.

— Сведения о потерях, которые вы требовали, товарищ генерал, — сказал он.

Коротков знал, что к этого рода сведениям Виноградов относится с особым вниманием. Обычно, прежде чем подписать, он по многу раз перечитывал их, делал замечания и как бы заново переживал прошедшую операцию.

Но сейчас Виноградов, едва взглянув на сведения, кивнул головой, словно говоря: «Да, да, все, это мне хорошо известно». Его лицо, в отличие от последних дней, не выражало тревоги.

— А чье хозяйство меньше всего потеряло? — спросил командир дивизии.

— В полку Егорушкина потери незначительные, товарищ генерал, — ответил Коротков.

— Молодец, Егорушкин, — сказал Виноградов весело. — И сам быстро поправился, и людей мало потерял. Сейчас мы его в резерв определим. Вот сюда, товарищ начальник, за медсанбат, — продолжал Виноградов все так же весело, показывая на карте Фигурную рощу.

— Слушаю, товарищ генерал.

«Вероятно, нас отводят на отдых, — подумал Коротков, — оборону будет держать свежая дивизия. Вот почему Виноградов был сумрачен эти дни. Откуда же веселость сейчас? Неужели напускная?»

Виноградов вышел из-за стола и приблизился к окну. Он стоял спиной к Короткову, любуясь ярким весенним днем.

— Сошлись наши данные с данными армейской разведки? — спросил он не поворачиваясь.

— Данные сходятся, товарищ генерал, — ответил Коротков. — Гитлеровцы готовят контрнаступление. Вероятнее всего удар по участку, который занимает сейчас наша дивизия.

Виноградов медленно повернулся к Короткову.

— Удар всеми средствами по слабому звену? — спросил он, упирая на последние два слова.

Коротков молчал.

— Надо отбросить немцев от этих мест, — сказал Виноградов.

«Значит, все-таки дело идет к тому, чтобы наступать, — думал Коротков. — Свежая дивизия, которая придет на наши места, будет наступать. А мы?» Мысль, что в это время их дивизия будет на отдыхе, больно кольнула Короткова.

— Я уверен, что немцы сделают ошибку и будут наступать на слабое звено, — продолжал Виноградов, снова упирая на последние два слова. Он подошел к Короткову и знакомым движением взял его обеими руками за плечи.

— Викентий Николаевич, — сказал Коротков, чувствуя на себе взгляд Виноградова, но не понимая его значения. — Викентий Николаевич! — И Коротков молча показал на папку с документами о потерях в дивизии, словно оправдывая тяжелое для них обоих решение высшего командования отвести дивизию на отдых.

Адъютант доложил, что командиры собрались.

— Проси всех ко мне, — сказал Виноградов.

Через пять минут началось совещание.

Виноградов начал свой доклад с сообщения о строительстве новых оборонительных сооружений на участке, который занимала дивизия. Уже с первых его слов командиры почувствовали значительность предстоящих событий.

Когда Виноградов сказал, сколько новых дзотов должно быть выстроено в ближайшее время, майор Бобычев, славившийся в дивизии своей невозмутимостью, приподнялся со стула, но, чтобы скрыть волнение, сделал вид, что поправляет гимнастерку.

Начарт Федореев слушал доклад, приложив ладонь к уху, но как только Виноградов перешел к устройству огневых позиций, к Федорееву как будто вернулся его прежний юношеский слух.

«Эге, — подумал он, — мне новые орудия дают».

Капитан Андреев, прозванный в дивизии «саперным богом», своими маленькими живыми глазками преданно смотрел на Виноградова, но в то же время прикидывал, что надо будет переоборудовать бывший немецкий эскарп, и мысленно планировал новые минные поля.

«Значит, я не понял Виноградова, — думал Коротков, досадуя на себя. — И мы остаемся на прежних местах. Но, следовательно, снова оборона, жесткая оборона, но оборона. А ведь Виноградов говорил: отбросить гитлеровцев…»

— Строить быстро и хорошо, чтобы немцы не застали нас врасплох, — сказал Виноградов, и Коротков вдруг почувствовал, что командир дивизии смотрит прямо на него.

— Не кто другой, а мы будем здесь воевать, — продолжал Виноградов, прямо глядя на Короткова, и, словно боясь, что тот его не поймет, добавил: — Наша оборона подчинена задаче разгрома врага. Надо отбросить и разгромить врага, раз и навсегда обезопасить железную дорогу и поселок. Все подробности получите, товарищи командиры, завтра у начальника штаба дивизии, — сказал Виноградов и сел.

Командиры выступали коротко. Они избегали общих фраз и старались говорить каждый по своей специальности. Коротков видел, что они взволнованы.

«Саперный бог» заговорил о рельефе местности, удобном для обороны, но вдруг голос его переломился.

— Земля наша, — сказал Андреев. — Я только так понимаю.

— Я своим солдатам объясню, — говорил Егорушкин, — какую надежду командир дивизии возлагает на наш полк. Этой надеждой все бойцы жить будут… И я сам, товарищ генерал, — прибавил Егорушкин.

«Как я не понял этого раньше, — думал Коротков, — как я не понял, что мы не только можем и должны удержать эти места сами, но и способны осуществить новое усилие? Как я не понял, что люди хотят этого, что без этого они не мыслят своей жизни? И я обязан создать такие условия нового боя, при которых людям это усилие возможно будет осуществить».

После совещания командир дивизии задержал у себя Короткова. Виноградов заметил впечатление, которое произвел его приказ. Он подошел к Короткову и, снова взяв его за плечи, сказал убежденно:

— Мы сильнее. Гитлеровцы совершат непоправимую ошибку, посчитав нас за слабое звено.

Они работали всю ночь и только на полчаса оторвались от схем, чертежей и планов: приехала Нелевцева — новый командир медсанбата, присланная из Ленинграда взамен убитого Шевцова.

На совещании Виноградов назвал огромную цифру оборонительных сооружений, которые должны были быть выполнены дивизией. В какой срок? В кратчайший, говорил Виноградов. Но что значит — в кратчайший? До того, как гитлеровцы начнут наступление, — это ясно. Но когда враг начнет наступать? На этот вопрос никто бы не мог ответить определенно.

— Немцы считают: когда сделают все приготовления к штурму наших позиций. А я считаю, что не раньше, чем мы выполним все оборонительные работы, — шутил Виноградов, но в этих словах было немало правды.

Обе стороны еще до предстоящего сражения начали войну, войну молчаливую, но тем более грозную. И как в сражении боец не спрашивает себя, чем оно кончится, а делает свое дело и бьет врага и в этом видит успех сражения, так и сейчас люди не спрашивали себя о том, когда начнется штурм их позиций, а делали свое дело и видели в этом преимущество над врагом.

Волковский взвод был единственным в дивизии, не принимавшим участия в строительстве. Виноградов лично давал задания перед каждым поиском в тылу врага.

— Только глаза и уши, — говорил Виноградов. — Рукам воли не давать.

Разведчики ползком подбирались к дороге. По ней шла вражеская пехота, шли громадные тракторы-тягачи с прицепными платформами, на которых были установлены новенькие орудия в чехлах…

Разведчики не прятались в придорожных кустах: молодые побеги, не выдерживая едкой пыли, хирели, теряли зелень. Надежнее были елки. Но май коснулся и строгих елей, и Волков, прячась за ними, боялся чихнуть от смолистого запаха.

Всего опаснее были наши пикирующие на дорогу самолеты.

— Ну, пронесло, — говорили разведчики после очередного налета. И Волков считал разбитые машины и видел, как объезжают их следующие грузовики, потом обломки сбрасывают в большие фургоны, а раненых увозят.

Волков, докладывая Виноградову о разведке, сказал:

— Идут-то они, как и раньше… — и не докончил фразы.

— Идут-то они, как раньше, — повторил командир дивизии, словно желая подсказать Волкову еще новое важное наблюдение. — И что, ночью фары не тушат?

— Нет, тушат, — ответил Волков.

— Ну, вот видишь… Не так-то все у гитлеровцев, как раньше. Маршируют они еще по старинке, а воевать, как прошлым летом, им не придется. Обстановка на всем фронте изменилась в нашу пользу.

Виноградов знал силу новых своих оборонительных сооружений, но не на них он надеялся, а на людей. Разговаривая с красноармейцами и командирами, он всматривался в их лица. Он видел лица внимательные, веселые, строгие, сосредоточенные, улыбающиеся, озабоченные, озорные, замкнутые, приветливые, решительные. Ни на одном лице Виноградов не видел выражения страха.

Гроза разразилась внезапно. Выпуклые облака, обведенные по краям коричневыми полосами, медленно сталкивались друг с другом, потом, соединившись, обратились в черную тучу, и из этой тучи, словно ее прокололи в разных местах, брызнули маленькие злые молнии. Гром, перекатываясь, ворочал тучу. По земле пробежал холодный ветерок. Первые крупные капли упали, не облегчив неба. Но вслед за ними хлынул дождь.

Нелевцева в одиночестве сидела за своим столом на веранде, застекленной маленькими разноцветными стеклами. Эта веранда чудом уцелевшего дачного домика была превращена в штаб медсанбата.

Нелевцева была женщиной еще совсем молодой и с лицом в своем роде необыкновенным. Подбородок и рот были по-мужски строго и резко очерчены, глаза же и в особенности лоб были удивительно нежными.

Подперев голову рукой, Нелевцева задумчиво смотрела на преображенные разноцветными стеклами сиреневые, оранжевые, зеленоватые потоки воды. По ее плотно сжатым губам можно было предположить, что она серьезно задумалась, но в то же время взгляд ее был спокоен.

Туча, изойдя ливнем, быстро растворилась в небе. Еще немного побрызгал редкий дождичек, потом стало светло, широко и ясно. Гроза, видимо, ушла на запад — оттуда были слышны раскаты грома.

Нелевцева вышла в сад. Крепкий запах сырой зелени стоял в воздухе. Она обошла палатки — не протекла ли вода? В это время ее окликнули:

— Товарищ начальник, к телефону.

Она побежала обратно к домику,стараясь не замочить ног, перепрыгивала через лужи и так запыхалась, что, взяв трубку, едва выговорила свои позывные.

Говорил Коротков:

— Как у вас готовность?

— Есть готовность, — отвечала Нелевцева.

— Грозу слышите? — спросил Коротков.

— Гроза прошла, — серьезно отвечала Нелевцева.

Коротков захохотал в трубку:

— Ну, а у нас началась… Вы к какой грозе готовы?

Нелевцева смутилась.

— Есть готовность! — повторила она, отчеканивая каждый слог.

— Если что будет неладно, звоните мне. Помогу, — закончил Коротков разговор.

Положив трубку, Нелевцева увидела вернувшихся с оборонных работ медсестер. Старшая из них подошла и отрапортовала.

— По местам, — приказала Нелевцева.

Громовые перекаты на западе, которые Нелевцева приняла за удалявшуюся грозу, были первыми разрывами артиллерийской подготовки немцев.

Здесь, вдали от переднего края, шум начавшегося боя был приглушен. Грохот выстрелов Нелевцева услышала, когда гитлеровцам стала отвечать наша артиллерия большого калибра, стоявшая в глубине Фигурной рощи… Снаряды с тяжелым свистом пролетали над медсанбатом. Потом забили зенитки, отражая воздушный налет на тылы дивизии.

В полночь, когда стало наконец темно, Нелевцева увидела багровую полосу на горизонте. Эта багровая полоса и была передним краем дивизии. Ракеты падали прямо в этот новый багровый горизонт и, казалось, вылетали оттуда.

Первых раненых привезли утром. Все они говорили одно и то же:

— Держимся.

Больше Нелевцева не смотрела на багровую полосу горизонта, видимую теперь даже при свете солнца, и не прислушивалась к шуму боя. Работы было много. Надо было следить и за приемом, и за шоковой палатой, и за операционной. Когда она услышала, как хирург Творогов, огромный бритоголовый мужчина, сказал сестре: «Не всех сразу. У меня только две руки», — она сама встала за операционный стол.

Если бы Виноградов был сейчас в медсанбате и слышал, как все новые и новые раненые говорят одно и то же слово «держимся», он бы обрадовался самому этому слову, выражавшему его план. Но Виноградов был на командном пункте и, руководя боем, знал не только то, что мы держимся, но и действительное соотношение сил.

Коротков работал напротив Виноградова за низеньким столом, к которому кнопками была приколота карта, и поминутно отрывался к телефону.

Штаб армии требовал сведений, и Коротков с лицом, осунувшимся за эти сутки и странно помолодевшим, докладывал обстановку. Когда позвонил командующий, Коротков взглянул на Виноградова и передал ему трубку. Коротков знал решение, которое принял Виноградов к исходу первых суток боя, и мог бы доложить командующему. Но Коротков понимал, что Виноградов хочет сделать это сам.

Виноградов взял трубку и, глядя в шифр и, казалось, только им поглощенный, сказал:

— Докладывает Виноградов. Отхожу за овраг.

Затем Виноградов потребовал свою машину и поехал в сторону оврага. Машина шла, медленно подпрыгивая на бесчисленных рытвинах и ухабах, и казалась запутавшейся в зеленой маскировочной сетке.

Виноградов, опершись руками на сиденье, думал о том, что сейчас люди уже готовятся к отходу, и мысленно торопил их.

В эту ночь раненых было меньше, и они показались Нелевцевой совсем другими людьми, чем те, которые поступали прежде. Они раздражались по пустякам, требовали к себе особого внимания и своими стонами беспокоили других.

— Где ранили да как ранили, — говорил молодой боец с всклокоченными, спутанными волосами, недружелюбно глядя на Нелевцеву. — Отходить стали — вот и попало. Больно!.. — дернулся он, когда хирург стал осматривать его рану.

Нелевцева видела, что рана его пустяковая, а кричит он не от боли, а от злости.

— Климка! — закричал раненый, увидев знакомого бойца. — Чего отдали фашистам?

— Не кричите, пожалуйста, — сказала Нелевцева. — Да, да, не кричите. Вы мешаете врачу работать. И что значит «отдали»? — «Что я говорю, — подумала Нелевцева. — Ведь это же раненый», но она уже не могла удержаться: — Никто ничего не отдавал. Командир дивизии приказал отойти. Он знает, что делает, и сейчас идет бой за овраг.

— Эх, доктор, — сказал раненый, отвернувшись от Нелевцевой. — Я ж там, на переднем, полета фашистов покрошил.

Во время операции он не проронил ни слова.

«Вот оно что, — думала Нелевцева, — значит, эта злоба — только выражение обиды за то, что он ранен, по его мнению, зря, то есть не в тот момент, когда „крошил“ фашистов у себя „на переднем“, а во время отхода. Его не утешит сознание, что надо было отойти и что там теперь истребляют фашистов, — он их не истребляет…»

Виноградов, похвалив Федореева за хорошо организованный огонь прикрытия и узнав, что во время отхода только один человек убит и раненых немного, кивнул головой и приказал шоферу ехать «домой».

В двенадцатом часу ночи Виноградов возвратился на командный пункт в поселок. Он устало вылез из машины и взошел на крылечко. Неожиданно для себя он увидел Волкова, быстро смахивавшего пыль с гимнастерки.

— Товарищ генерал, — сказал Волков чуть хрипло и вытянулся перед Виноградовым, — немцы ввели в бои резервную дивизию и танки, те, что держали правее высотки 103,3.

Виноградов остановился. Он строго посмотрел на Волкова:

— Не врешь?

Коротков, слыша их разговор, вышел на крылечко.

— Точно так, Викентий Николаевич, — сказал он.

— Точно так… точно так… — повторил Виноградов. Затем он быстро обнял Волкова, потом Короткова и осторожно, чуть слышно ступая, словно боясь умалить значение полученного известия, вошел в дом.

Коротков потерял счет дням и часам: он работал непрерывно и без сна, не чувствуя усталости и сохраняя ясность в мыслях. Но счет времени он потерял. Он часто смотрел на часы и рассчитывал, через сколько минут подвезут снаряды и на сколько времени хватит имеющихся, но в отличие от человека, который понимает, что сейчас десять часов утра или восемь часов вечера, Коротков понимал только, что налет нашей авиации начнется через столько-то минут, а за эти минуты надо подготовить наблюдение.

Виноградов редко смотрел на часы, но он не только не потерял ощущения времени, а наоборот, это ощущение у него чрезвычайно обострилось.

Несмотря на то что вражеский удар был сильным и в нем принимали участие все средства прорыва, Виноградов чувствовал душевное облегчение по сравнению с днями, предшествовавшими фашистскому контрнаступлению. Его давнишнее предположение, что гитлеровцы будут наступать на участок его дивизии, стало теперь фактом.

Еще в мае Виноградов был убежден, что фашистское командование примет план «сильного удара по слабому звену», и считал этот план гибельным для гитлеровцев. Теперь завязался бой, исход которого должен был подтвердить или опровергнуть это убеждение.

Ничего нового в тактике гитлеровцев Виноградов не увидел. Сосредоточив истребительный огонь предельного напряжения на узком участке фронта, фашисты атаковали дивизию и, не считаясь с потерями, непрерывно вводили в бой новые цепи атакующих. Это походило на таран, осуществляющий вторжение любой ценой. Соотношение сил было примерно 3:1 в пользу гитлеровцев, но дивизия держалась и настроение людей было хорошим, потому что они видели непосредственные результаты своей боевой деятельности: убитых фашистов и обломки их всевозможного оружия. Виноградов тоже видел, что немцы не могут прорвать передний край дивизии, но он знал, что немцы еще не тронули своих резервов и что задача заключается в том, чтобы они ввели резервы в момент, наименее для себя выгодный и наиболее выгодный для нас. Передний край дивизии, выдержавший первый удар, не был столь надежной линией обороны, как в начале боя, и Виноградов приказал отходить за овраг. Сразу же вслед за этим немцы, чтобы усилить свой таран, ввели резервы и совершили, по мнению Виноградова, новую ошибку: соотношение сил изменилось. Оно было еще по-прежнему в пользу гитлеровцев, но теперь не более чем 2:1.

К вечеру четвертого дня немецкого наступления дивизия еще удерживала овраг, и в дивизии было немало людей, считавших, что поскольку немцы не добились успеха за эти четыре дня, то есть не захватили поселка и железной дороги, то и в дальнейшем они ничего не добьются. Виноградов не разделял этого взгляда.

Суть дела, по мнению Виноградова, заключалась в том, что немецкий таран еще продолжал действовать. Продолжал действовать, несмотря на ошибки фашистского командования.

— Несмотря на ошибки, несмотря на ошибки… — сказал Виноградов вслух. — Нет… ничего… — ответил он на удивленный взгляд своего адъютанта.

«Несмотря на ошибки… — думал Виноградов, оставшись один. — Несмотря на ошибки…»

Он повторял эту фразу, словно уцепившись за что-то очень важное, что может дать новый ход его мыслям, но получалось только одно: несмотря на ошибки, которые допустили фашисты, они продолжают яростно наступать. Виноградов с силой постучал кулаком по лбу, как будто хотел помочь рождению новой мысли.

— Может, найдется какой кусочек красной материи? — услышал он голос в соседней комнате.

«О чем это они? А, это Кочуров, председатель Совета. У них уже дважды флаг сбивали, а они все новый ставят».

Какие же это были ошибки? Во-первых, немцы штурмовали виноградовскую дивизию, зная, что эта дивизия участвовала во многих боях, и посчитав ее за «слабое звено». Во-вторых, немцы решили, что отход дивизии за овраг есть отступление и, следовательно, наилучший момент, чтобы покончить с ней, и ввели в бой резервы. Нельзя сказать, что вражеский таран действует, несмотря на ошибки фашистского командования. Если фашистский таран еще действует, то он действует только благодаря этим ошибкам.

Значит, ошибки фашистов были вынужденными? Они вынуждены были ударить по дивизии, иначе Виноградов окреп бы настолько, что сам бы ударил по фашистам, они вынуждены были ввести в бой резервы, чтобы укрепить свой таран. Они непременно совершат новую ошибку, если мы вынудим их к этому.

— Начальника штаба ко мне! Быстро! — крикнул Виноградов.

Он объяснил Короткову свой план, затем, вырвав листок из блокнота, черкнул несколько слов и дал его Короткову:

— Майору Бобычеву. Проследишь за исполнением.

К исходу четвертого дня боев части дивизии получили приказ Виноградова отойти еще немного. Командный пункт командира дивизии был соответственно с этим перенесен в новый блиндаж.

— Товарищ генерал, — говорил адъютант, беспокоясь о Виноградове, — очень прошу вас спуститься вниз.

Виноградов молча покачал головой. Он стоял у входа в блиндаж, накинув на плечи шинель. Командиры подбегали к нему и коротко рапортовали о благополучном движении и об устройстве подразделений на новом месте.

— Хорошо, — каждому из них говорил Виноградов. — Можете идти. — Его сосредоточенное лицо, освещенное белой ночью, было ясно видно.

Один из командиров добавил:

— Интересно, товарищ генерал, мы уже здесь, а немцы все еще по оврагу колотят. — И он засмеялся, довольный, что так незаметно отвел свой батальон.

— Хорошо, хорошо, — сказал Виноградов. — Можете, идти.

Немцы действительно еще некоторое время били по прежним целям, затем разом все смолкло. Виноградов стоял не двигаясь, как вросший в землю. Пролетел немецкий самолет и сбросил осветительную бомбу.

Медленная судорога пробежала по земле, и сразу же вслед за ней земля застонала, во многих местах поднятая на воздух враждебной силой.

Виноградов вынул платок из кармана и вытер испарину с лица. С того момента, как он понял, что немцы будут вынуждены, чтобы не ослабить своего тарана, совершить новую ошибку, он находился в состоянии напряженного ожидания. Теперь, убедившись, что немцы совершили эту новую ошибку и бросили последние резервы, Виноградов стал думать о разгроме врага.

Как летом на севере немеркнущий свет изменяет обычное представление о дне и ночи, так война изменила обычную жизнь человека, не оставив ему безопасных минут. Но с каждым новым оборотом войны Виноградов чувствовал, что приближается решительная минута; решительным мгновением было бы правильнее назвать то, что должно было наступить.

— Товарищ генерал, — сказал адъютант, выходя из блиндажа. — Вас к телефону…

— Что? — спросил Виноградов, по лицу адъютанта угадывая недоброе.

— Нет, вы сами, товарищ генерал, — сказал адъютант.

Виноградов спустился в блиндаж, взял трубку.

— Да ты врешь! — закричал он, ладонью стукнув по столу.

— Начальник штаба тяжело ранен, — повторил голос в телефонной трубке. — Тяжелое ранение, товарищ генерал.

Виноградов сел в машину с таким выражением лица, словно задохнулся в тот момент, когда узнал о ранении Короткова. Весь путь в рощу Фигурную, где находился медсанбат, он промолчал. Выйдя из машины, сразу увидел Нелевцеву, бежавшую ему навстречу.

— Жив? — спросил Виноградов.

— Да, но… — Она с трудом поспевала за Виноградовым. — Направо в палатке, товарищ генерал, — крикнула она ему вслед.

Виноградов медленно, словно колеблясь, приоткрыл тяжелую полотняную дверь, увидел Короткова, лежавшего на глубоко провисших под его телом носилках, и шагнул к нему. Нелевцева подала табуретку.

Коротков, накрытый белой простыней, лежал неподвижно, напряженно вытянувшись, и казался от этого длиннее и тоньше. Виноградов заметил его руки, лежавшие поверх простыни, и стиснутые кулаки.

В палатке, залитой ярким электрическим светом, шла послеоперационная суетня: сестры сбрасывали окровавленные бинты и марлю в большое эмалированное ведро, дезинфицировали инструменты и убирали их в стеклянный шкаф, накрывали чистой клеенкой столы, — но Виноградов видел только лицо Короткова.

Лицо еще живого Короткова говорило, что все уже кончено, и это было страшнее, чем смерть. Виноградов опустил голову.

В это время в палатку вошел запыленный и грязный связной:

— Товарищ генерал!..

Нелевцева кинулась к нему, загораживая не то Виноградова, не то Короткова. Он отстранил Нелевцеву.

— От командира полка майора Бобычева, — доложил связной и протянул Виноградову конверт.

Виноградов, быстро взглянув на Короткова, вскрыл конверт. Командир полка доносил, что два часа назад по приказу Виноградова, переданному начальником штаба дивизии, два взвода третьей роты совершили вылазку на левом фланге, чем расстроили боевые порядки немцев. «Немцы в количестве до батальона, — писал Бобычев, — отступили на этом участке на исходные к началу боя позиции, и группа продолжает движение, о чем доношу и прошу ваших указаний».

Виноградов встал.

— Викентий Николаевич, — сказал вдруг Коротков отчетливо.

— Я сейчас вернусь, Григорий Иванович, — ответил Виноградов обычным голосом и быстро вышел из палатки.

— Где у вас связь? — спросил он какую-то девушку с заплаканным лицом.

Девушка провела Виноградова на веранду с разноцветными стеклами. Он вызвал к телефону Егорушкина:

— Говорит Виноградов. Поднимай хозяйство.

Затем он с необычной для себя торопливостью поспешил обратно. Он спешил, чтобы успеть вернуться к еще живому Короткову и сказать ему об известии, которое считал самым важным с того дня, как началось немецкое наступление.

Несколько сот немцев дрогнули от удара небольшой группы нашей пехоты, дрогнули потому, что фашистский таран ослабел и стал чувствителен к новой силе, на него воздействующей.

У Виноградова было такое чувство, как будто он долго сдерживался, а сейчас открыл занавеску и увидел то, что так сильно хотел увидеть. Только это известие позволило ему отдать приказ полку Егорушкина — выступить и решить бой.

Виноградов все с той же торопливостью вошел в палатку, но, войдя, он ничего не сказал.

За эти несколько минут лицо Короткова стало совсем белым и удивительно тонким. Глаза его ничего не выражали, но взгляд был упорно устремлен в одну точку, и казалось, что этим сосредоточенным взглядом он удерживает исчезающую жизнь.

Виноградов тихо, словно не желая мешать этому взгляду, снова сел около Короткова.

В палатку уже доносился мерный гул марша и железное лязганье танков.

— Пошли… — медленно сказал Коротков, не отрывая взгляда от невидимой точки, и не докончил фразы. Пальцы его вдруг разжались и в последнем движении облегченно вытянулись.

Но Виноградов понял и это слово, и то, что не договорил Коротков.

Он встал, наклонился к Короткову, молча дотронулся до его плеча и вышел из палатки.

В голубоватой дымке рассвета он увидел полк, в боевом порядке выходивший из рощи Фигурной.

1943

Алексей Абатуров

1

Абатуров проснулся, но лежал тихо и не открывал глаз, стараясь продлить виденный сон.

Когда Абатуров убедился, что ему не заснуть, он попытался вспомнить удивительные события, которыми, как ему казалось, сон был переполнен.

Он помнил, что видел во сне жену. Какой же она приснилась ему? Веселой и доверчивой, как в их первую встречу, или неожиданно ставшей чужой, перед тем как стать самой близкой, или по-домашнему уверенной, или серьезной и настороженной, как при их расставании? Пришел ли он к ней и тихо сел рядом, или здесь, на войне, появилась она, или, подчиняясь сну, оба явились в незнакомый им край свиданий?

Словно в солнечный полдень шел по нетронутому снегу — и вдруг твой след исчез. Но долго еще взволнована душа памятью о чистом и ярком снежном просторе.

Зазуммерил телефон, Абатуров схватил трубку и еще хриплым от сна голосом назвал свои позывные. Лицо его стало внимательным.

— Володя, собираться! — крикнул он ординарцу и снова взялся за трубку. — Дайте Лобовикова. Комиссар? — Абатуров по старой привычке называл заместителя по политической части комиссаром. — Меня вызывает хозяин. Останешься за меня.

Ординарец Абатурова Володя Бухарцев, весьма заботившийся о своей наружности, успел переодеть портупею с гимнастерки на шинель и протереть бархаткой начищенные сапоги. За поясом у него блестел белый немецкий парабеллум, в руках Бухарцев держал красивую плеть.

— Готовность, товарищ капитан!

Абатуров уже вышел из землянки, когда к нему подбежал командир роты Бояринов:

— Перехвачена радиограмма. Грачи помощи просят. «Хильфе» да «хильфе» в эфире!..

— Хорошо, не слезайте с этой волны. Когда вернусь — доложите. — Абатуров заметил вопросительный взгляд Бояринова. — Командир полка вызывает.

— Не забудьте о первой роте! — быстро сказал Бояринов. — Народ у меня мокрый и злой. Люди желают сушиться в Грачах! — уже крикнул он вслед Абатурову.

Бояринов — самый молодой офицер в батальоне — был любимцем Абатурова, и не только потому, что первая рота по праву считалась лучшей и в учебе и в бою. Нравился сам Бояринов — русый, чуть заикающийся (следствие недавней контузии), нравилось его сосредоточенное и все-таки мальчишеское лицо.

Когда стояли в обороне, Абатуров часто вызывал к себе лейтенанта, и они играли в шахматы или просто разговаривали.

Сейчас, во время наступления, было не до разговоров. Но, быть может, более чем когда-либо Абатуров чувствовал потребность поговорить, поделиться новыми мыслями.

Падал снег, оседая на землю рыхлыми мокрыми хлопьями. Желтые проталины расползались под ногами.

— Называется январь! — заметил Бухарцев. — Война действует на природу, — добавил он глубокомысленно.

Они шли по редкому, сильно вырубленному лесу. Вчера батальон Абатурова, обойдя гитлеровцев с юга, выбил их отсюда. Они бежали в Грачи — давно укрепленный ими поселок с сильным гарнизоном. Но два других батальона, наступавшие на Грачи с северо-запада и с востока, замкнули кольцо вокруг гитлеровцев.

Выйдя на проселочную дорогу, круто поднимавшуюся вверх к Грачам, Абатуров остановился и закурил. Там, на горушке, уже сгустились сумерки, и казалось, что серая пелена медленно спускается вниз по дороге. Очертаний домов не было видно, но Абатуров угадывал вдали и большое двухэтажное здание — бывший дом отдыха, и церковь, и кирпичный завод.

Мысленно Абатуров представлял себе поселок таким, каким видел его раньше, до войны. Грачи! Снова Грачи!.. Чего только в жизни не бывает…

В Грачах Абатуров провел с женой первые дни их совместной жизни, а в июле сорок первого, когда Абатуров уже воевал, жена написала ему из Ленинграда, что едет на оборонные работы в Грачи.

Спустя неделю после этого письма поселок был занят гитлеровцами. Спастись удалось немногим. Наташи среди них не было.

Удар, обрушившийся на Абатурова два с половиной года назад, не сломил его. Но душевное равновесие или, вернее сказать, необходимое для жизни сосредоточение всех сил он находил только в бою. Мучительнее всего бывали для него дни вынужденного бездействия, чередующиеся на фронте с боями.

С того дня, как началось наступление, он все время находился в приподнятом настроении. Но настроение это было иным, чем в прошлые бои.

Абатуров сам еще не разобрался в новом, возникшем у него чувстве и не мог его объяснить, так же как не мог объяснить сегодняшний сон и ту легкую радость, какую он испытал проснувшись.

Словно величайшее напряжение и ожесточенность сражения приоткрыли перед Абатуровым будущее, и в его неторопливом рассвете он увидел самого себя и новую, еще неясную, но заманчивую возможность жить.

Абатуров взглянул на своего ординарца и улыбнулся. Ну, в самом деле, разве можно рассказать Володе об этих своих сбивчивых ощущениях?

Когда Абатуров и Бухарцев дошли до деревни, в которой помещался штаб полка, было уже совершенно темно. Они долго разыскивали сколько-нибудь уцелевшую избу и наконец, услышав стук пишущей машинки, пошли на него.

Перешагнув поваленный забор, увидели полусгнившее крыльцо штабной избы и возле нее темную фигуру часового.

В комнате, переполненной людьми, было душно. За одним столом работали начальники отделов, за другим писаря подклеивали к картам новые листы. В углу под образами сидела машинистка — пожилая женщина с нашивками ефрейтора на погонах — и, скосив опухшие от бессонницы глаза на ворох бумаг, с ожесточением била по клавиатуре.

Абатуров поздоровался с оперативным дежурным, и тот, усмехнувшись, сказал:

— Досрочно сегодня комбаты собираются.

В это время Абатурова окликнули, и он, обернувшись, увидел комбата-2 Крутоярова. Они обрадовались друг другу и обнялись.

— Пойдем отсюда, — предложил Абатуров, — здесь и без нас тесно.

Они вышли и, обойдя избу, присели на завалинке. Крутояров вытащил трубку, Абатуров — папиросу. Молча закурили.

Знакомы они были давно, а друзьями стали в те дни, когда оба командовали взводами в первом (ныне абатуровском) батальоне. Сблизило их и военное дело, сблизило и то, что у каждого на душе было тяжелое горе.

— Ты думаешь, сразу после совещания начнется операция? — спросил Абатуров.

— Зачем же нас тогда сам вызывает?

— И я так думаю, — сказал Абатуров. — Ты знаешь, Саша, я не люблю вылезаек, но сегодня буду просить, чтобы я… чтобы мой батальон…

Крутояров сильно затянулся дымом. Огонек в трубке осветил его лицо, удивленно поднятые брови.

— Неужели не понимаешь? — спросил Абатуров.

Крутояров с минуту помолчал.

— Ну и дурак же я, — сказал он и выколотил трубку о стену избы. — Ведь мы же под Грачами находимся! Да, ты прав, это — твое. И я тоже буду просить за тебя командира полка, — прибавил он веско.

— Спасибо, Саша, — сказал Абатуров. — У меня в последние дни на душе как-то необыкновенно. Знаешь, когда в наступлении, всегда веселее, а в это наступление по-особому… — Абатуров запнулся и посмотрел на Крутоярова, как будто именно тот должен был найти верные слова для объяснения такого настроения.

Но Крутояров молчал.

— Вот послушай, — продолжал Абатуров, — сегодня днем я заснул. И мне приснилась Наташа, такая, как… ну, такая, как… Помнишь… Ты первый раз к нам пришел, и она тебе понравилась, а я так гордился ею. Вот такая она мне и снилась, — сочинял свой сон Абатуров. — Когда проснулся, пять минут, десять — не знаю сколько — как-то радостно было.

— Ты все надеешься, — сказал Крутояров.

— Это что — плохо?

— Не знаю, плохо или нет, но только я тебе на этой дорожке не попутчик. Я знаю, что Тоню убили немцы и Надюшку убили немцы. — Он говорил о жене и о дочери. — Мое дело воевать, а не радоваться! — крикнул Крутояров. — Бить фашистов! И мне не снятся блаженные сны.

Абатурову уже было ясно, что друг не понял его. Но вместо того чтобы оборвать этот разговор, ему хотелось спорить, доказывая свое.

— Какая там радость! — быстро и горячо продолжал Крутояров. — Только злоба здесь. — Он ткнул себя в грудь.

Их глаза привыкли к темноте, и они различали друг друга. Абатуров видел, что Крутояров стал поспешно набивать трубку.

— Да, злоба, — сказал Абатуров медленно, словно прислушиваясь к своим словам. — Да, так. Ну, а ты думал о том, как будет, когда на нашей земле ни одного фашиста не останется? — спросил он Крутоярова и, не дождавшись ответа, сказал: — Я тоже думал. И все равно у меня останется злоба к фашистам. И после войны останется. А радость будет полная, совершенная… — Радость не исчезла. Она во мне самом. («Вот он, мой сон», — подумал Абатуров.)

Набив трубку, Крутояров снова закурил.

— Я, наверно, умру после войны, — сказал он и встал. Абатуров тоже встал.

Через несколько минут в черной бане, где остановился командир полка, началось совещание.

Начальник штаба прочел приказ командира дивизии, в котором ставилась новая задача: полку, в составе двух батальонов, продолжать преследование отступающего на запад противника (задача, общая для всей дивизии), первому батальону (командир Абатуров) овладеть населенным пунктом Грачи.

С первых же слов приказа Абатуров почувствовал удивительное спокойствие. Он слушал приказ так, словно и раньше знал его и теперь заинтересован только тем, сколько у него будет тяжелой и противотанковой артиллерии, и тем, что батальону придаются танки и «катюши».

Командир полка приказал немедленно приступить к смене боевых порядков. Абатуров встал вместе со всеми и, хотя чувствовал, что все взгляды обращены на него, не смог изменить выражения лица, казавшегося сейчас холодным и даже надменным. Командир полка подозвал его:

— Ну что, доволен?

— Будет исполнено, товарищ полковник! — сказал Абатуров.

Командир полка засмеялся: Абатуров ответил невпопад.

Он зашел в штабную избу, крикнул Бухарцева. Здесь все уже пришло в движение. Писаря сворачивали карты; машинистка стояла у окна, ожидая сигнала грузить вещи; два бойца сматывали связь.

— Поздравляю, поздравляю! — крикнул на ходу Абатурову оперативный дежурный.

На мгновение Абатурову стало грустно, как всегда бывает перед переменой жизни.

Бухарцев был уже вполне в курсе дела.

— Где ж теперь КП будет? — спросил он.

— На прежнем месте, — ответил Абатуров и прибавил: — Туда и Верестов прибудет, и танкисты.

— Майор Верестов? — осведомился Бухарцев, делая ударение на слове «майор».

— Ну да, командовать артиллерией.

— В подчинение к нам? — В голосе Бухарцева чувствовалась едва сдерживаемая гордость. — А танки какие?

— КВ.

— Годится, — одобрительно заметил Бухарцев.

К ним подошел Крутояров.

— Вот и сбылась твоя мечта, — сказал он, как показалось Абатурову, сухо.

— Послушай, — сказал Абатуров, — наш разговор… — Он чувствовал, что говорит, словно извиняясь, и стыдился этого.

Крутояров прервал его.

— Нет, ты, наверное, прав, — сказал он. — Для себя. Ну… ни пуха ни пера! Желаю тебе… найти Наташу а Грачах.

Той же дорогой Абатуров и Бухарцев возвращались в батальон. Лунный свет словно прибрал растрепанную оттепелью дорогу. Воздух еще оставался прелым, но незимняя, знобящая сырость исчезла. Небо стало спокойным и звездным. Оттуда, из этой великолепной черно-золотой глубины, веяло желанным холодом.

2

Армия наступала. Огромные массы людей находились в непрерывном движении на запад. И лишь батальон, которым командовал Абатуров, вот уже четыре дня в этом движении не участвовал.

Эти четыре дня Абатуров трудился не только над тем, чтобы подорвать вражеские силы в Грачах, но и над тем, чтобы противостоять возможному прорыву немцев с юга на помощь осажденным.

Тайно от гитлеровцев шло строительство траншей и щелей, в специальных укрытиях устанавливались противотанковые ружья и пушки фронтом на юг.

Абатуров знал, что люди в душе не сочувствуют его плану: все это строительство словно возвращало их к долгим дням обороны.

Казалось, сама жизнь опровергает абатуровский план: за четыре дня немцы не только не сделали попыток помочь осажденному гарнизону, но было совершенно очевидно, что в Грачах и не ждут этой помощи. Ежедневно фашисты предпринимали попытки вырваться из окружения. И все же Абатуров по-прежнему продолжал требовать от людей своего батальона самого тщательного выполнения намеченной им обороны.

Сейчас Абатуров задавал себе один вопрос: неужели именно сейчас он совершит ошибку и не сможет овладеть Грачами, упустит мгновение, которого ждал два с половиной года?

Абатуров находился в своей землянке, когда вошел Лобовиков. По его озабоченному лицу Абатуров догадался, что случилось нечто необычное.

— Что, комиссар? — спросил Абатуров.

— Алексей Петрович, — взволнованно доложил Лобовиков, — немец, перебежчик из Грачей. Как прикажешь?

— Немедленно ко мне.

Лобовиков открыл дверь, и Абатуров увидел старшего сержанта Яковлева в буром от болотной грязи, обледенелом маскхалате и за ним немца в башлыке, спущенном на уши поверх солдатской каски. Руки он держал за спиной. Лицо было до крайности утомленное и во многих местах поцарапанное. За немцем следовал автоматчик, фамилии которого Абатуров не помнил.

— Расскажите, Яковлев, как было дело, — обратился Абатуров к сержанту.

— А значит, так, — начал Яковлев. — Отделение было в секрете. Тишина, и никто не курит, товарищ капитан. Вдруг слышим, кто-то царапается. В общем — шорох. По слуху — пушной зверь, но понимаем, что, кроме немца, быть никого не может. Принимаю решение, так как имеется ваш приказ, чтобы «языка» взять, и совесть имею: за четверо суток ни одного живого немца. Приняв решение, ползу в чащу. Но шуму не делаю. Слышу шорох — и к земле прижимаюсь. Опять ползу. Опять слышу шорох. И вот он идет. Руки подняты. Руки подняты, а идет. Его лес по морде хлещет, а он мне навстречу идет, и руки подняты. Ну, я личное оружие вскинул. Он шаг сделал, остановился, и слышу: «Рус, не стреляй, рус, не стреляй, я к тебе иду». Говорю шепотом: «Подходи, стрелять не буду. Только смотри, ежели что». Подошел. Командую: «Ложись!» Ложится. Командую: «Ползи до меня!» Ползет до меня. Ползу до секрета, он впереди. Ну, в секрете я его обыскал. В карманах ни соринки, товарищ капитан. А он лицо закрыл, плачет, потом говорит: «Я к тебе, рус, шел, помни это, рус». Я приказ помню — разговору с ним не веду. Ушел на КП, товарищ капитан, за себя оставил Чукалова. Хороший паренек, товарищ капитан. Вы ему младшего сержанта присвоили. Он…

— Хорошо, хорошо, Яковлев, — прервал его Абатуров. — Выражаю вам благодарность…

— Служу Советскому Союзу! — четко сказал сержант.

— Вы можете идти. И вы тоже идите, — сказал Абатуров автоматчику. Когда все вышли, он обратился к Лобовикову: — Допрашивай, я послушаю.

Лобовиков кивнул головой и быстро спросил перебежчика:

— По-русски говорить можете?

— По-русски не говорю, — сказал немец. Он говорил тихо, с усилием произнося каждое слово.

— Ну что ж, будем говорить по-немецки, — вздохнул Лобовиков. — Имя, фамилия?

— Ганс Рехт.

— Часть?

— Первая рота второго батальона. — Затем перебежчик назвал номер полка и дивизии.

Лобовиков взглянул на Абатурова. Номер части был правилен.

— Воинское звание?

— Солдат.

— Сколько лет служите?

— Три года.

— Даже до ефрейтора не дослужились? — вмешался Абатуров. Немец пожал плечами. — Продолжай, — сказал Абатуров Лобовикову.

— При каких обстоятельствах были взяты в плен?

На лице немца выразилось удивление.

— Плен? Я не был взят в плен. Я перешел на вашу сторону добровольно.

— Чем вы можете это доказать?

— Я шел к вам, — повторил немец. — Шел без оружия, руки вверх. — Он поднял руки, как бы показывая, как он шел, но покачнулся и чуть не упал.

— Вы больны, ранены?

— Нет, я… я хочу есть. — И поднял на Абатурова безумные голодные глаза.

Абатуров снял с полки миску с холодной кашей и дал немцу. Тот, схватив миску и не спрашивая ложки, стал пальцами хватать кашу, шумно глотая и облизывая пальцы. Съев кашу, он вытер пальцы о полы шинели.

— Что же, вас голод пригнал? — продолжал допрос Лобовиков.

— И голод. Да.

— Почему? Разве в Грачах нет запасов еды?

— Нет.

— Но ваше командование не собирается капитулировать, наоборот — оно ежедневно пытается вырваться.

— Это попытки отчаяния, — заговорил немец. После еды голос его окреп. — Положение гарнизона безнадежное. Как только начнете штурм, мы будем принуждены сдаться… Или нас всех истребят. Я это предвидел и, понимая наше положение, решил избежать такого конца. Вот почему я здесь. Меня отправят в тыл?

— Торопитесь, — сказал Абатуров. — Разве Грачи не ждут помощи с юга?

— Помощи? — переспросил немец. — Помощи? — Он засмеялся неприятным, отрывистым смехом, от которого желтое лицо его чуть покраснело. — Нас давно предоставили собственным силам.

— Откуда вы это знаете? — живо спросил Лобовиков.

— О!.. Комендант обратился к нам с приказом, там все сказано.

— На что же надеется ваш комендант?

— Комендант в этом приказе, — охотно рассказывал немец, — призывает прорываться энергичнее.

— Но ведь уже были попытки.

— Да, три. Но четвертая будет энергичнее. Гарнизон прорвется.

Абатуров жестом остановил Лобовикова.

— Обязательно прорвется? — спросил он.

— Это не я так думаю, — сказал немец и насупился. — Если бы я так думал, я бы сейчас сидел в своей траншее, а не здесь.

— Так думает комендант? — Немец молчал. — Что говорят офицеры?

— Офицеры говорят, — немец прямо смотрел в глаза Абатурову, — если до завтра не будет штурма, — прорвемся, несмотря ни на какие жертвы. — Абатуров тоже смотрел немцу прямо в глаза. Немец снова засмеялся: — Ну, меня это не касается. Я уже не жертва.

— По-моему, все, — сказал Абатуров Лобовикову.

— Разреши-ка мне, я еще спрошу. Русские в Грачах есть? Или вы их всех…

Абатуров заметил, как на лице перебежчика появилось выражение тупого равнодушия.

— Русские женщины и дети есть, — сказал он, — но я слышал от офицеров, что всех русских перебьют завтра, перед тем как будут прорываться.

Лобовиков встал, ругаясь и проклиная гитлеровцев. Абатуров молчал.

— Как фамилия автоматчика, что за немцем шел? — спросил наконец Абатуров Лобовикова. — Что за человек?

— Осокин его фамилия, — отвечал Лобовиков, — комсорг третьей роты. Я за него ручаюсь.

Абатуров подошел к двери и крикнул автоматчика:

— Товарищ Осокин, заберите перебежчика, отведите его в землянку, и чтобы никаких происшествий. Ясно?

— Ясно, товарищ капитан, — ответил Осокин.

Оставшись один на один с Лобовиковым, Абатуров спросил:

— Твое мнение?

— Рассуждая логически, немец как немец. Ни во что он не верит — ни в бога, ни в фюрера и, во всяком случае, не ждет чуда, которое могло бы спасти Грачи. То, что он говорит, похоже на правду: помощи не ждут, будут прорываться. Но… Но ни единому слову этого фашиста я не верю, — неожиданно закончил Лобовиков.

— Не веришь? — переспросил Абатуров.

— Не верю и не верю… И не давать им вырваться! — крикнул Лобовиков.

— Да мы и не дадим им вырваться, — сказал Абатуров спокойно. — Мы овладеем Грачами, возьмем их штурмом. Только мы будем штурмовать Грачи, когда мы этого захотим.

— Разумеется, — подтвердил Лобовиков, не понимая многозначительного тона Абатурова.

— Так вот. Прежде всего требую выполнить мой приказ и достать «языка».

— А сейчас что же? — удивился Лобовиков. — Не «языка» мы с тобой допрашивали?

— Это перебежчик, а мне нужен пленный, — холодно сказал Абатуров. — Поручаю тебе, Григорий Иванович: подбери людей, тяжелым дивизионом навались на немецкую траншею, на тот участок, где перебежчика взяли, затем бросок — полвзвода я разрешаю — и чтобы «язык» был здесь, у меня… Через два часа.

Через два часа после допроса перебежчика перед Абатуровым стоял пленный немец, и взводный рассказывал, как было дело.

— Все больше мертвяки, один пулеметчик живой. Его и взяли.

— Воинский документ на имя ефрейтора Фердинанда Гольца, — заметил Лобовиков, роясь в вещах, отобранных у пленного. — Все остальное — барахло и ни к чему. Это вы и есть Фердинанд Гольц? — спросил он пленного.

— Я — Фердинанд Гольц, — сказал пленный. Заложив руки за спину, он угрюмо горбился, взгляд его был испуганным. Но черты лиса были не так заострены, как у перебежчика, а цвет лица не был таким желтым.

— Номер части?

Пленный отвечал без запинки.

Абатуров и Лобовиков переглянулись.

— Есть хотите? — спросил Абатуров.

Пленный смотрел на него исподлобья. Видно было, что он недоумевал. Недоверие и жадность боролись в нем.

— Да. Хочу есть, — сказал он наконец.

Абатуров наполнил миску кашей и дал ее в руки немцу. Пленный взял миску и нерешительно взглянул на Абатурова.

— Что, ложку? — спросил Абатуров.

— Если разрешите…

И снова в его глазах Абатуров увидел недоверие. Он дал ему ложку, и пленный, прижав миску к груди и еще ниже опустив голову, стал есть.

— В гарнизоне голод? — спросил Абатуров.

— Нормы сокращены.

— Я спрашиваю — голод? Отвечайте правду. У нас есть данные о вашем положении в Грачах. Врать бесполезно.

— Еще не голод, — повторил пленный. — Нормы сокращены.

— Сколько же может продержаться гарнизон?

— Не знаю. Это знают наши офицеры. Я говорю правду. Я не знаю.

— Так положение Грачей безнадежно? — спросил Абатуров, как будто речь и ранее шла об этом.

Пленный задумался:

— Когда нас окружили, я подумал, что все очень плохо. Но в приказе коменданта сказано, что это не так.

— А как? — спросил Абатуров. — Ожидаете помощи? — Пленный кивнул головой. — Это что значит? Вы что головой качаете? Вы на допросе и ведите себя, как полагается пленному! Ожидаете помощи?

— Да, ожидаем. Прорываться для нас гибельно — теряем людей, технику.

— Когда ждете помощи? — спросил Абатуров.

— Не знаю. — Пленный поймал взгляд Абатурова. — Не знаю. Я ничего не знаю. «Скоро придет помощь» — так сказано в приказе.

— Я сейчас вернусь, — сказал Лобовикову Абатуров и вышел из землянки. Обратно он вернулся вместе с перебежчиком. Пленный стоял к ним спиной, и Абатуров слегка подтолкнул перебежчика. Едва только пленный увидел его, как от удивления выронил миску.

— Господин обер-лейтенант! — воскликнул он, инстинктивно выпрямляясь.

— Дурак! — крикнул перебежчик.

Абатуров и Лобовиков молча наблюдали за ними.

— Господин обер-лейтенант… — тихо повторил пленный.

Перебежчик еще раз громко крикнул:

— Дурак! Дурак!

— Отставить, — медленно сказал Абатуров. — Повторите, что вы говорили о приказе коменданта, — обратился он к пленному.

— Комендант приказал дожидаться помощи. Помощь придет очень скоро, — отвечал пленный, переводя взгляд с Абатурова на перебежчика, в котором он признал свое начальство.

Перебежчик внимательно выслушал пленного.

— Это сумасшедший, — сказал он презрительно и, пожав плечами, добавил: — Результат осады.

— Прекратить болтовню! — приказал Абатуров. — Как вас зовут?

— Я все сказал…

— Как его зовут? — спросил Абатуров у пленного.

— Обер-лейтенант Вирт.

Вирт стоял молча. Желтое его лицо снова стало тупым и равнодушным.

— Я кликну Осокина, — предложил Лобовиков. — Не нужны они нам больше.

— Да, да, — согласился Абатуров.

Они снова остались одни.

— Игра стоила свеч, — взволнованно заметил Лобовиков. — Значит, немцы отдали своего офицера для того, чтобы неправильно информировать нас. Они хотят во что бы то ни стало, чтобы мы штурмовали… — он посмотрел на часы, был первый час ночи, — сегодня! Но ты трижды прав, Алексей Петрович, ты трижды прав — мы будем их штурмовать тогда, когда мы этого захотим.

— Да, — сказал Абатуров, — мы будем их штурмовать именно сегодня.

Лобовиков удивленно на него посмотрел:

— Ты что говоришь, Абатуров? Этого же хочет противник!

— Этого хочу я, — сказал Абатуров. — Слушай, Григорий Иванович, ты умеешь писать ультиматумы?

— Н-не знаю, — с сомнением сказал Лобовиков. — Не пробовал.

— Самое время учиться. Садись, бери перо в руки. Пиши: «Ультиматум. Коменданту немецкого гарнизона Грачи. Ваше положение безнадежно. Предлагаю вам прекратить сопротивление и сложить оружие на условии сохранения жизни офицерскому и рядовому составу гарнизона. В противном случае будете истреблены. Срок ультиматума истекает сегодня в восемь ноль-ноль. Командир части Абатуров». На машинке бы лучше напечатать, — вздохнул Абатуров. — Все ж таки документ. Ну да ничего! Разберут!

Затем Абатуров вызвал по телефону начальника своей артиллерии Верестова, командираприданных батальону танков Бороздина и командиров рот.

— Если враг не подчинится нашему ультиматуму, атака начнется сегодня в восемь ноль-ноль, — сказал Абатуров, открывая совещание, и изложил свой план.

3

В эту ночь никто не ложился спать. Несмотря на то что подготовка к предстоящему бою была закончена, у каждого находилось еще что-нибудь, казавшееся в эту ночь неотложным.

Четверо суток люди задавали себе один и тот же вопрос: чем кончится дело, ради которого они здесь? Но теперь, накануне решительного часа, они об этом больше не думали, словно решив, что ничего в их жизни предугадать невозможно.

После ночного совещания рота Бояринова разместилась по траншеям и щелям оборонительной линии, выстроенной за эти дни и обращенной фронтом на юг.

Вторая рота сосредоточилась на тех местах, где вчера были захвачены перебежчик и «язык». Роте было приказано в случае отказа противника подчиниться условиям ультиматума атаковать гитлеровцев в Грачах, тем самым отвлекая их силы от направления нашего главного удара.

Главный удар должна была нанести с севера третья рота при поддержке мощных танков Бороздина.

— Я буду во второй роте, — сказал Лобовиков Абатурову.

— Правильно, — одобрил Абатуров. — Там будет нелегко. — Он вынул часы. — Сверимся. У меня без пятнадцати семь.

— Точно, — подтвердил Лобовиков и, аккуратно застегнув свой полушубок, попрощался. Выходя, он встретился с Бояриновым.

Абатуров заметил, что они улыбнулись друг другу особой улыбкой посвященных в дело людей, знающих, что им предстоит играть в этом деле немаловажную роль.

— Ну что, не светает? — спросил Абатуров.

— Не имеет права светать, — улыбаясь, ответил Бояринов. — Согласно приказу положено светать в восемь ноль-ноль.

— Завтракал?

— Да нет, что там… Чаю выпил.

И Абатуров понимал: Бояринову, всегда внимательнейшим образом следившему за тем, чтобы бойцы были сытно накормлены, хочется ответить: «Завтракать будем в Грачах» — или что-нибудь в этом роде, что соответствовало бы его приподнятому настроению.

Сидя за столом и глядя на карту, которую знал наизусть, Абатуров подумал, что, наверное, он кажется сейчас Бояринову скучным.

«Он ждал этого часа четверо суток, — думал Абатуров, — а я два с половиной года. И он не понимает, не знает, что значит для меня этот предрассветный час».

— Бывает с вами, — вдруг спросил Бояринов, — что в самый важный момент в голову приходят посторонние мысли?

— Допустим… — сказал Абатуров, удивившись неожиданному вопросу.

Бояринов покрутил головой, словно был недоволен таким ответом.

— Вы тогда, наверное, можете заставить себя думать о главном? — спросил он.

— Могу, — отвечал Абатуров.

— Так, — сказал Бояринов мрачно, но тут же лицо его просветлело. — А я вот сейчас думаю об одной девушке и о том, что люблю ее и что она меня любит…

Абатуров не знал, как продолжать этот разговор. Он смотрел на мальчишеское лицо Бояринова и спрашивал себя, всерьез ли все это.

— Уставом не запрещается, — попробовал отшутиться Абатуров. — Думайте о ней на доброе здоровье. Кстати, как ее зовут?

— Лизой, — ответил Бояринов не смущаясь. — Мы поженимся. Это решено.

Абатуров низко склонился над картой, чувствуя боль от этой неожиданной исповеди.

— Я очень часто думаю о ней, — продолжал Бояринов. — Сказать правду — всегда. И даже в бою. Она как будто всегда со мной. Как будто приросла ко мне. Вы меня извините, товарищ капитан, — сказал он, вставая. — Хотелось поделиться. Разрешите идти?

— Подождите, — сказал Абатуров, сам не зная, почему он удерживает лейтенанта, и, оторвавшись от карты, посмотрел на Бояринова.

«Молодость… — думал Абатуров. — Ну, а я что — старик? Пережитое старит. И горе оставляет свои печальные следы. А они? — подумал он о Бояринове и о его невесте. — Да знаю ли я, что им пришлось пережить, из каких потемок выбиралась их молодость, на каком огне закалялась, чтобы восторжествовать над любыми превратностями войны, на каком ветру крепли их голоса, чтобы с такой чистотой сказать о любви до гроба?»

Абатуров выпрямился, встал и, подойдя к Бояринову, обнял и поцеловал его. Бояринов, удивленный и взволнованный, крепко пожал ему руку и молча вышел.

Без пятнадцати восемь Абатуров крикнул Бухарцева и они вместе направились к наблюдательному пункту. Отсюда до НП было метров пятьсот, и Абатуров не торопился.

Они шли в тишине. Вокруг не было заметно даже признака человека. Земля скрыла людей. Казалось невозможным, чтобы эти бедные перелески, овражки и тропочки могли внезапно ожить и наполниться грохотом. Где-то далеко вставало солнце, наверное очень далеко: свет едва проникал сюда; казалось, ночная темнота не исчезает, а соединяется с черными, нависшими над землей тучами.

На наблюдательном пункте — в крохотном блиндажике, возвышавшемся над местностью, — уже находились телефонист, радист Чуважов и разведчик-наблюдатель. Передняя стенка блиндажа была полуоткрыта. Здесь были установлены стереотрубы.

Ровно в восемь Абатуров взял телефонную трубку и вызвал начальника штаба:

— От фашистов ответа не было? Нет? Не сомневался. — Он вызвал Лобовикова. — Комиссар? Начинаем работать на тебя!

И, как бы в ответ на его слова, послышался сильный, словно рвущий воздух, клекот моторов.

Абатуров вышел из блиндажа. В то же мгновение наша артиллерия молотом ударила по холмам. И в ту же минуту из лощины, где стояли «катюши», бурно вырвались огненные кометы. Небо над Грачами, словно обожженное, полыхнуло ярко-красным цветом. Абатуров снова спустился в блиндаж.

Когда закончилась артиллерийская подготовка, позвонил Лобовиков и коротко сообщил:

— Иду вперед.

Абатуров, сев на ящик перед стереотрубой, обращенной на юг, и слегка поворачивая ее то вправо, то влево, просматривал горизонт.

Прошло пятнадцать минут, снова позвонил Лобовиков и сообщил, что рота овладела немецкой траншеей, продвигаться трудно, противник ведет сильный огонь.

Абатуров ничего не ответил. Перед собой он видел все тот же ничем не колеблемый горизонт.

Вдруг он услышал тихое посвистывание перелетевшего через НП снаряда и вслед за ним новое посвистывание. Свист нарастал, становился тяжелым и сильным.

— Немецкие, — сказал разведчик, — бьют с юга.

Бухарцев выскочил из землянки и, вернувшись, доложил:

— Ложатся метрах в пятистах за штабом батальона… По пустым местам. Умора, товарищ капитан, — продолжал он, смеясь. — В белый свет бьют как в копеечку. Ну не знаешь куда, так не стреляй!

— Помолчи! — сказал Абатуров строго.

Но он разделял веселость своего ординарца и знал, что сейчас эта веселость незримо передается от одного человека к другому. Бояринов в своем блиндаже смеется над артиллерийской подготовкой немцев, смеются бойцы, видавшие виды. Им весело оттого, что они так искусно и скрытно устроились, что перехитрили фашистов.

Но Абатуров решил не поддаваться этой заманчивой веселости. Он прижался к окуляру, словно стремился увидеть полет снарядов и удостовериться, что немцы начали операцию, план которой был им разгадан еще четверо суток назад.

«Да, я знал их план боя, — думал Абатуров, — в то время как мы будем штурмовать Грачи, они хотят прорваться с юга и атаковать нас. Это так… Но сейчас важно другое: мы сумели обмануть немцев, атаку одной нашей роты они приняли за штурм Грачей».

Артиллерийская подготовка гитлеровцев длилась около часа. За это время дважды звонил Бояринов и докладывал: «Живем как в раю». Звонил начарт Верестов, посмеиваясь над немецкими артиллеристами. Абатуров не отвечал на шутки и продолжал напряженно думать.

«Они поверили, что мы уже начали штурм Грачей, — думал Абатуров, — потому что наш штурм был заранее предусмотрен в их плане. Последовательность — великая сила, но она же становится помехой, если не принимать во внимание новые, постоянно меняющиеся условия. Эта „последовательность“ их и погубит».

— Бояринова вызывайте, живо! — крикнул Абатуров телефонисту и, соединившись с командиром роты, сказал: — Отставить веселье. Внимание на дорогу и вдоль дороги!

Бояринов передал приказ по взводам. Разговоры и шутки прекратились. Люди поняли, что от них сейчас требуется величайшая собранность, но лица их по-прежнему оставались веселыми.

— Танки, — сказал разведчик. — Два, три, четыре, семь, девять, двенадцать… — считал разведчик, и голос его показался Абатурову удивительно звонким. Он не отрываясь смотрел на вражеские танки, смотрел как на старых знакомых, которых давно уже ожидал.

Танки шли в две линейки, на небольшом расстоянии друг от друга.

— Открыли огонь, — все так же звонко говорил разведчик. — Пушка семьдесят пять миллиметров. «Тигры». Первая линейка девять, вторую вижу плохо.

— Товарищ капитан!.. — не выдержал Бухарцев.

Абатуров поднял руку, словно требуя не мешать его мыслям.

— Вижу пехоту на танках, — сказал разведчик.

Абатуров взял телефонную трубку. Верестов был на линии.

— Огонь всей наличностью по танкам! — приказал он и резко опустил руку.

Первые минуты боя Абатуров ничего не мог различить. Черные фонтаны земли, смешанной с железом, вздыбились впереди и, соединившись друг с другом, обратились в один грохочущий, все закрывший собою вал. Требовать донесений Абатуров не мог. Как бы быстро ни старался Бояринов докладывать, он прежде сам должен был видеть результаты первых выстрелов.

Именно на эти первые минуты боя Абатуров возлагал свои надежды, решив поразить гитлеровцев огнем внезапным и сосредоточенным.

— Один есть, — сказал разведчик. — Твердо: горит.

— Это чепуха — один, — сказал Абатуров. — Я сам вижу, что горит.

Он почти ненавидел сейчас этот блиндаж, из которого ни черта не видно, и стереотрубу, казавшуюся теперь неповоротливой, и с завистью думал о людях, которые там, впереди, все видят своими глазами.

Телефонист подал ему телефонную трубку. Абатуров едва различил голос Лобовикова и скорее догадался, чем услышал, что он говорит.

— Огня, — просил Лобовиков. — Немцы из Грачей контратакуют.

— Огня не дам! — крикнул Абатуров. — Приказываю наступать!

— Два горят, — докладывал разведчик. — Вижу: горят два.

— Мало! — крикнул Абатуров, как будто в этом был виноват разведчик. Но вот он увидел в стереотрубу танк, мчавшийся вперед.

«Куда же он? Там же наши противотанковые ружья», — соображал Абатуров, словно сокрушаясь о незадачливом враге.

Танк исчез из виду. Абатуров, не выдержав, приказал вызвать Бояринова:

— Сколько подбил?

— Считаю, товарищ капитан, — ответил Бояринов спокойно, — девять, товарищ капитан.

— Умница, расцелую! — крикнул Абатуров.

— Вам за огонь спасибо, — сказал Бояринов. Его спокойный голос словно протрезвил Абатурова.

Абатуров привык к тому, что командный пункт его батальона был в непосредственной близости к переднему краю. Условия, в которых он сегодня командовал, были ему внове. Для того чтобы добиться успеха, надо было не только привыкнуть к своей неподвижности, но и суметь оценить ее преимущества и воспользоваться ими.

После первых мучительных минут Абатуров овладел собой. С новой силой представив себе задачу, которой посвятил себя, он, по-прежнему стараясь уловить все подробности боя, сумел теперь отделить случайное от закономерного.

Немцы, потеряв девять машин, тем не менее не ослабили атаки, они лишь сконцентрировали ее на узком участке фронта, но теперь Абатуров приказал тяжелой батарее поддержать Лобовикова.

«Немцы могут подбить несколько наших противотанковых пушек, но помощи Грачам они этим не окажут, — думал Абатуров. — А вот если не сможет держаться Лобовиков, немцы из Грачей будут прорываться на соединение с южной группировкой».

— Танки прорвались, — доложил в это время разведчик.

— Сколько? — спросил Абатуров.

— Три.

— Продвинулся на пятьдесят метров, — сообщил телефонист о Лобовикове. — Спрашивает, как наши дела.

— Передай — порядок, — сказал Абатуров.

— Вижу три танка, — говорил разведчик. — Идут в нашем направлении.

— Звонит Бороздин. Вас просит, — сказал телефонист.

— Что нужно? — спросил Абатуров, взяв трубку. — Скорее докладывайте.

— Разрешите… — послышался взволнованный, почти молящий голос Бороздина. — Разрешите моим КВ исправить ваше положение.

— Не разрешаю, — сказал Абатуров решительно.

— Один танк подбит, два идут в нашем направлении, — говорил разведчик.

Где-то невдалеке шмякнулся снаряд. Стереотруба задрожала.

— Один танк, — сказал разведчик.

Снаряды быстро и, как казалось Абатурову, чересчур поспешно рвались вблизи наблюдательного пункта, Абатуров руками обхватил стереотрубу, словно пытаясь придать ей равновесие.

Немецкий танк, блестя вспышками выстрелов, шел на наблюдательный пункт.

«Если и эта атака у немцев сорвется, — думал Абатуров, — они попробуют двинуть пехоту, Бояринову надо первому ударить по немецкой пехоте».

Он почувствовал, как к соседней стереотрубе подошел Бухарцев.

— Ты что? — спросил Абатуров.

Бухарцев не отвечал.

Абатуров заметил, что ординарец ощупывает карманы своих новеньких, с красными кантами галифе. Что-то крикнув, Бухарцев выскочил из блиндажа.

Послышался грохот, потом — словно вырвали пол из-под ног. Абатуров почувствовал несильную боль в голове и ужасающую тошноту…

Прошло мгновение (на самом деле прошло несколько минут), и он услышал чей-то голос.

— Живой? — спрашивал голос.

Абатуров приподнялся и больно стукнулся головой о что-то твердое. «Потолок рухнул», — подумал он.

— Живы? — спросил Абатуров.

— Телефониста убило, — отвечал тот же голос. — Прямое попадание снаряда, товарищ капитан. Что с Бухарцевым — неизвестно.

Шум в голове Абатурова усиливался. Но движение Бухарцева, когда тот ощупывал гранаты в карманах новеньких своих галифе, он помнил отчетливо.

Впервые Абатуров застонал.

— Плохо вам, товарищ капитан?

— Как же теперь без связи с людьми? — недоумевающе спросил Абатуров.

— Товарищ капитан! Это я, Чуважов, я цел, и рация цела…

Чуважов, рация, связь с людьми… Абатуров приподнялся, снова стукнулся о потолок и, не замечая боли, подполз к рации.

— Вызывайте Бояринова, — сказал он радисту.

— Раз, два, три, четыре, пять… Раз, два, три, четыре, пять… Я — «Лось», я — «Лось», я — «Лось»…

«Если у немцев не удастся эта атака, они двинут пехоту», — восстанавливал Абатуров свои мысли.

— Абатуров живой? — услышал он в эфире голос, лишенный интонации.

— Лейтенант Бояринов, — объяснил Чуважов.

— Пусть докладывает, пусть докладывает, — сказал Абатуров.

— Нами подбито семнадцать танков, — услышал Абатуров. — Немцы сейчас не наступают.

— После артподготовки всеми людьми, которые у тебя есть, пойдешь вперед и ударишь по пехоте! — приказал Абатуров. — Не зарывайся далеко. Ударишь, но не зарывайся!

— Старший лейтенант Бороздин вызывает, — сказал Чуважов.

— Прошу вашего разрешения… — начал голос Бороздина.

— Ничего не разрешаю, — сказал Абатуров. — Мне, товарищ старший лейтенант, отсюда виднее, — добавил он и засмеялся, поняв несоответствие того, что он сказал, с положением, в котором он находится.

В это время над рухнувшим блиндажом послышался шум, громкие возгласы, потом звякнули лопаты, врезаясь в мерзлую землю.

— Откапывают нас, — сказал разведчик, словно и здесь он первым должен был сообщать все, что происходит на войне.

Уже стали видны бойцы, откапывавшие их. Абатуров увидел чью-то голову, почти целиком замотанную бинтом.

— Товарищ капитан! — послышался знакомый голос.

Абатуров протянул руку, вылез и узнал своего ординарца.

В нескольких метрах от бывшего наблюдательного пункта тяжело осел немецкий танк. Синий, остро пахнущий бензином дым глубоко надвинутой шапкой прикрывал его.

— Он близко подошел и по блиндажу ударил, — рассказывал Бухарцев, с деланным равнодушием разглядывая свою работу. — Ну я, как увидел себя живым, дальше не пустил его.

По всей местности, сколько мог охватить глаз, горели немецкие танки. Вдалеке послышалось «ура». Немецкая пехота, потеряв свою бронированную почву, отходила на юг.

Абатуров пристально смотрел на орудийные дымки, там и здесь плотными тучками стоящие в воздухе, на деревья со срезанными верхушками, на изменившиеся холмы, казавшиеся теперь пепельно-серыми, словно принявшими цвет неба.

Он подошел к рации:

— Бороздина вызывайте!

— «Лось», «Лось», «Лось»… — начал Чуважов, искоса поглядывая на Абатурова и догадываясь, что сейчас он передаст решительные слова.

— Старший лейтенант Бороздин вас слушает, — сказал Чуважов.

— Передавайте, — сказал Абатуров радисту. — А ну, дай-ка я сам. — Он взял от Чуважова наушники, надел их и сказал в микрофон: — Начинайте штурм немецкого гарнизона в Грачах. Ясно меня слышите?

— Ясно слышу, — ответил счастливый голос Бороздина.

4

Абатуров приказал Бояринову повернуть роту и, встречая огнем бегущих из Грачей гитлеровцев, с юга ворваться в Грачи.

Абатуров шел в цепи. В этой же цепи шел Бухарцев, голова которого поверх повязки была замотана камуфляжной робой, и Чуважов с походной рацией на спине. Последняя радиограмма, которую передал Абатуров Лобовикову и Бороздину, расшифровывалась так: «Перехожу на новый КП: Грачи, дом отдыха».

Бойцы в цепи были утомлены, но, проверив в трудном бою правильность абатуровского плана, шли уверенно и охотно.

Время от времени командир роты передавал по цепи короткие команды, которые за грохотом артиллерии скорее угадывались, чем были слышны.

Абатуров видел лицо Бояринова, темное от грязи и казавшееся сейчас более взрослым, чем обычно. И это повзрослевшее лицо и простуженный голос делали Бояринова по-особенному близким. Он подумал, что чувство это было бы еще сильнее, если бы он — утром, в ответ на доверие Бояринова, рассказал, что означает для него взятие Грачей.

— Немцы!.. — сдавленным голосом крикнул кто-то из бойцов.

— Готовьсь! — пронеслось по цепи. Щелкнули затворы.

— Отставить команду!.. Не стрелять! — в ту же минуту крикнул Бояринов.

— Что там? — недовольно спросил Абатуров.

Бояринов растерянно подал ему бинокль.

Абатуров схватил бинокль. Прошла минута — он не отрывал бинокля от глаз. Он увидел женщин, женщин с поднятыми руками, медленно идущих впереди немцев.

— Рассыпьте цепь, — приказал наконец Абатуров, продолжая смотреть в бинокль и словно слившись с ним, — залечь… не стрелять… подпустить — и врукопашную… Исполняйте! — Он тут же лег и, не чувствуя холода, всем телом прижался к земле. Горькие струйки тающего снега забивались ему в рот и уши.

Он стал отсчитывать секунды. Он закрыл глаза, чтобы лучше представить себе то, что видел в бинокль.

Еще двадцать секунд, еще двадцать… Он почувствовал на своем лице катышки мерзлого снега. Идут прямо на нас. Еще двадцать секунд, еще десять… В бинокль он не мог разглядеть их лиц… Еще десять секунд, еще десять…

Надо командовать… Еще пять секунд… Кажется, он не знает такой команды… Пять секунд… Пять секунд…

— За мной! — сказал Абатуров и резко оторвался от земли.

Он так и не разглядел женских лиц, мелькнувших перед ним. Внезапно для самого себя он очутился среди немцев и пистолетом ударил одного из них. Каска слетела с головы гитлеровца. Абатуров выстрелил.

Казалось, не выстрели он — и люди забыли бы, что у них есть оружие. Весь день Абатуров руководил боем, в котором участвовала самая современная техника. Сейчас он дрался в бою, в котором оружием была человеческая сила. И только после того как с врагами было покончено, Абатуров взглянул на женщин.

Сначала он увидел одну, только одну, совсем седую, в рваном ватнике, с непокрытой головой. Без крика она рванулась к Абатурову и обняла его.

И вслед за ней и другие обступили Абатурова. Он знал, что не имеет права задерживаться здесь, что сейчас дорога каждая минута, но все стоял и вглядывался в их лица.

Наташи не было среди них, но она могла здесь быть, и на ее лице он увидел бы те же слезы физических и душевных мук, и в ее взгляде нашел бы то же выражение заново начинающейся жизни.

— Идемте, — сказала старуха в рваном ватнике, и Абатуров понял, что все его слова о том, что женщины истощены, что они не смогут дойти до Грачей, что там бой, — будут напрасны. Он приказал Бояринову построить бойцов. И пока они пробирались по лесу, женщины не отставали ни на шаг.

Был уже вечер. Густой багровый туман почти задевал верхушки деревьев. Когда вышли из леса, открылись Грачи — громадное пожарище, в которое проваливались совершенно черные дома.

Абатуров вбежал в горящий поселок и увидел гитлеровцев.

Кидая облитые смолой палки и перепрыгивая через эти факелы, они бежали к южной окраине села. Бойцы расстреливали их в упор.

Танки, с вечера прорвавшие мощные укрепления, медленно двигались по искалеченным улицам Грачей. Бойцы соскакивали с танков, врывались в дзоты, построенные на перекрестках, вытаскивали оттуда фашистов или забрасывали гранаты в амбразуры.

Еще рвались снаряды на улицах, а уже из укрытий выбегали люди и показывали бойцам вражеские убежища. Абатуров тщетно всматривался в их лица и прислушивался к незнакомым голосам, точно боясь, что он может не признать голоса жены.

Они приближались к площади, уже было видно белое здание бывшего дома отдыха и его пустые окна, в которых бился огонь. Старуха в рваном ватнике бежала теперь впереди Абатурова. Вдруг она остановилась возле небольшого, стоящего в глубине палисадника и еще не тронутого пожаром домика. Оттуда был слышен стук станкового пулемета.

— Здесь, я здесь жила раньше, — сказала она, — потом немцы, а теперь… — Она бросилась к домику, Абатуров схватил ее.

— Теперь жизнь дорога! — сказал Абатуров.

Но в это время пулемет неожиданно смолк. Из дома выбежал боец и, узнав Абатурова, остановился.

— Товарищ капитан, уничтожен немецкий офицер, взят один станковый пулемет. Докладывает рядовой Осокин.

— Осокин?.. — Женщина медленно и, как показалось Абатурову, осторожно подошла к бойцу. — Миша?..

Абатуров оставил их. Он вышел на площадь. Бойцы сбивали огонь, занявшийся во втором этаже дома отдыха. Трупы гитлеровцев валялись здесь вместе с патронными гильзами, пустыми консервными банками, исковерканными пишущими машинками, ящиками из-под мин и гранат.

— Разворачивайте рацию, быстро! — приказал Абатуров Чуважову. — Вызывайте командира полка. Передавайте: «Ваш приказ выполнен. Сегодня в двадцать два ноль-ноль батальон овладел населенным пунктом Грачи. Фашистский гарнизон истреблен. Нанесен урон южной группировке противника, пытавшейся оказать помощь осажденным. Ожидаю ваших приказаний. Абатуров».

Чуважов передал радиограмму и перешел на прием:

«Передайте от имени генерала благодарность всему личному составу батальона и поддерживающим подразделениям. Южная группировка немцев разгромлена и отходит под ударами дивизии. Приказываю — дать отдых людям до утра и в восемь ноль-ноль выступить на соединение со мной».

Вскоре в первом этаже дома отдыха, оборудованном под штаб батальона, собрались командиры рот: Верестов — по его обожженным рукам было видно, что он вместе с бойцами тушил огонь; Бороздин в негнущемся от грязи и пота комбинезоне; Лобовиков, лицо которого было одновременно восторженным и утомленным до предела.

Абатуров передал приказ командира полка и поздравил каждого с выполнением задачи.

Лобовиков расцеловался с Абатуровым и сказал:

— Многих спасли, Алеша, многих!..

Он снял с себя свою истрепанную шинель и, бросив на пол, лег на нее и тут же заснул.

Абатуров отдал распоряжение о порядке завтрашнего марша на соединение с дивизией и отпустил офицеров. Усталости он не чувствовал, спать не хотелось. Он вышел на площадь.

Все говорило о прошедшем бое — и трупы врагов, и брошенные винтовки с раздавленными ложами, и вздыбленный танк с порванной гусеницей и поникшей пушкой, и перевернутая повозка, и убитая лошадь в упряжке.

Багровый туман медленно уплывал, открывая звездное небо. Абатуров пошел вверх по улице и остановился возле дома, в котором когда-то провел лето с женой. Дом этот, сплющенный воздушной волной, был безобразен. Крыша свисала почти до земли и едва держалась.

Впервые со всей беспощадностью Абатуров признался себе, что не нашел Наташу.

Но неужели никто не расскажет ему о ее судьбе?

Абатуров вспомнил о старухе, встретившей здесь своего сына.

«Может быть, она что-нибудь знает?»

Он направился к домику с палисадником. Издали увидел там свет, услышал голоса и звуки гармоники.

— Стой, кто идет?

Абатуров назвал себя. Боец козырнул.

— А вы кто? — спросил Абатуров.

— Отделение автоматчиков, товарищ капитан. Размещены здесь по приглашению.

— Так, — сказал Абатуров. — Вас, значит, хозяйка пригласила, а вы ей спать не даете. Песни поете и на гармони играете?

— Не до сна хозяйке, товарищ капитан, — сказал боец, усмехнувшись. — Автоматчик наш Осокин свою мамашу нашел. Или она его нашла — не знаю. Он здешний, из Грачей. Это их дом, товарищ капитан. Осокин в этом доме немецкого офицера убил. Ну, в общем, встретились сын с матерью. Удивительно, товарищ капитан…

— Да… удивительно… — повторил Абатуров. Он вынул папиросы, закурил и дал закурить бойцу. — Надо поздравить. — И он быстро вошел в дом.

При его появлении гармонь стихла. Абатуров сразу же увидел Осокину и рядом с ней ее сына и подошел к ним.

— Поздравляю вас, — сказал Абатуров. — И… — он не закончил фразы. Слова вдруг показались ему ненужными, лишними.

«Как у нее лицо изменилось, — подумал Абатуров, глядя на Осокину, — как будто свет изнутри…»

Осокин не принимал участия в песнях и разговорах своих товарищей. Казалось, он оробел от присутствия матери и от чувств, приглушенных за эти годы, и вместе с тем задумался о завтрашнем дне.

Абатуров тоже сел рядом с Осокиной. Втроем они молча слушали гармонь. Наконец Абатуров решился и спросил ее, не знала ли она в Грачах Наталию Степановну Абатурову.

— Абатурову? — По ее лицу он видел, что Осокина вспоминает с трудом. — Красивая такая… Волосы у нее были длинные. Она их в косу заплетала.

— Да, — сказал Абатуров и опустил голову.

— А вы?..

— Я ее муж, — отвечал Абатуров.

— Господи, господи!..

— Убили?

— Не знаю. Вот уже год, как угнали в Германию.

Гармонист сделал перебор. Вокруг них пели и плясали.

Абатуров сидел неподвижно, положив руки на колени.

— Расскажите мне о жене, — попросил он.

— Работали мы вместе, — рассказывала Осокина. — Потом мы оттуда убежали. На третий день нас поймали. В лагере мы уже не вместе были. Но я о ней знала. Ее из лагеря в Германию взяли. А я еще долго в лагере была; когда выпустили, мне старики сказали: «Абатурову угнали». Их, товарищ командир, целую партию погнали.

«Значит, может быть, Наташа жива…» — подумал Абатуров.

Он чувствовал, что никогда не поймет до конца того, что говорила ему Осокина. Слова «поймали», «взяли», «угнали», «лагерь» можно понять, только пережив. И, думая о жене, которая, может быть, жива и находится там, в мире неизвестных ему страданий, он смотрел на Осокину и мысленно сравнивал ее старое лицо с милым молодым лицом Наташи.

И еще долго после того как он ушел отсюда, он видел перед собой лицо Осокиной.

Ровный лунный свет лежал на сельской улице. Не задевая луны, низко пролетали облака. То там, то здесь возникала негромкая гармонь. Странными кажутся на войне эти мирные звуки и эти мирные облака.

Сам не зная как, Абатуров снова очутился возле знакомого дома, сплющенного воздушной волной. Но больше он не вспоминал прежних дней, проведенных здесь.

Он не нашел своей жены в Грачах.

Через несколько часов начнется новый его поход. И кто знает, быть может, на улицах Берлина его батальону суждено повторить сегодняшнее сражение.

«А если и там я не найду Наташу? — подумал Абатуров. — Если ее нет?»

Он вспомнил свой разговор с Крутояровым и как тот со злобой ткнул себя в грудь. Неужели же Крутояров был прав и радость не для них — все потерявших и еще ничего не нашедших в жизни?

Он ничего не ответил себе. Он только видел перед собой Осокину, ее старое лицо, словно освещенное изнутри, и чувствовал, что не в силах быть в стороне от этой всепроникающей радости.

Утром батальон Абатурова покинул Грачи.

1944

Моя батарея

НА БЕРЕГУ РЕКИ

Немцев от нас отделяет широкая и глубокая река. Берега ее высоки, круты и каменисты. Нам приказано разведать вражеский передний край. Мы готовимся к наступлению.

Вызываю к себе двух разведчиков: рядового Лосева и сержанта Птицына. Объясняю задачу. Выслушав, они старательно делают «налево — кругом» в моем узком и низком блиндаже. Дежурный радист слегка поворачивает голову и, не отрываясь от рации, смотрит им вслед…

Сильный ветер. Мелькнула луна. Заблестела, вся в мелких дождевых каплях, походная рация на спине сержанта. Разведка должна кодировать наблюдение.

Конечно, в такую погоду трудно прибиться к берегу, но разведчики — смелые люди. Лосев до войны занимался спортом. Птицын — шахтер. Я еще до войны читал о нем в газетах.

Проходит час. Радист сидит неподвижно. Мне кажется, я слышу, как он ждет позывные разведчиков.

Я встаю, подбрасываю дрова в печурку и чиркаю спичкой. Густой и едкий дым валит мне в лицо.

— В такую погоду не затопишь, — говорит радист хмуро.

Звонит телефон. Я докладываю начальнику штаба, что разведчики отбыли три часа назад.

— Погодка, — говорит он, — ну-ну…

Ветер нарастает. Если они уже прибились к берегу, то укрылись между камнями, лежат, прижавшись друг к другу. Спирт у них есть.

— Попробуй вызвать их, — говорю я радисту.

— «Берег»! «Берег»! — говорит радист негромко, но внятно.

Проходит еще час. Ветер стихает, дождя нет, и вода в реке начинает убывать.

— «Берег»! «Берег»!

Я выхожу из блиндажа.

Медленно, словно со дна реки, пробивается рассвет. Левый берег еще не виден.

Разведчикам приказано занять место для наблюдения в районе ориентира номер два. На это потребуется полчаса…

Проходит полчаса.

Вдруг словно кто-то проткнул небо. Пролился быстрый утренний свет. На левом берегу деревья, уже потерявшие зелень, потянулись к узкому солнечному клинку.

Я спускаюсь в блиндаж. Радист тряпочкой протирает рацию.

— В порядке? — спрашиваю я его.

— В порядке, — отвечает он сердито.

Проходит еще час.

— «Берег»! «Берег»! — зовет радист.

Я толкаю дверь и сажусь на верхнюю ступеньку.

Воздуха так много, что горизонт кажется раздвинутым. Высоко над рекой стоят облака. Голубые просветы между ними словно указывают на глубину неба.

«Отличная видимость», — отмечаю я.

В зеркальной осенней тишине каждый звук отчетливо слышен: мотор машины, посвист крыльев пролетевшей птицы, пулеметные очереди.

— Алло! — говорю я радисту. — Отличная видимость.

Он пожимает плечами.

Проходит еще час. Звонит телефон.

— Рация у вас в порядке? — спрашивает начальник штаба. — Настройка? Питание? Ну-ну, так, так…

В два часа дня нам приносят обед. Боец из хозвзвода долго топчется в нашем блиндаже. Мне он не мешает. Но радист говорит раздраженно:

— Иди, друг, иди… Тут, знаешь, и без тебя… — Он подумал и сказал: — Тесно.

Боец из хозвзвода, покачав головой, уходит.

Мы быстро съедаем суп и мясные консервы.

Радист смотрит на часы.

— «Берег»! «Берег»!

Вероятно, он решил вызывать Птицына и Лосева через равные промежутки времени.

Открыв дверь, я гляжу на левый берег. В сумерках он кажется вычеканенным из серебра. Пока я стою у входа в блиндаж, серебро темнеет.

— «Берег»! «Берег»!

— Ты уже сутки отдежурил, — говорю я радисту. — Сейчас тебя сменят… Что? Ну ладно, тогда я позвоню на батарею, чтобы не сменяли.

Ночь. Керосиновая лампа снова заправлена. Я сижу на нарах и стараюсь не смотреть на радиста. Наши неподвижные тени изуродованы бревенчатыми стенами блиндажа.

Резкий стук орудийного выстрела. Тяжелый разрыв снаряда в воде.

Спотыкаясь о ступеньки, выбегаю из блиндажа.

Кипящие фонтаны воды.

В кольце фонтанов, как под конвоем, плывет кустик, зеленый от лунного света.

Кольцо сжимается. Кустик плывет. Луна и снаряды взяли его в клещи. Он плывет. Пусть он плывет!

Радист кричит мне из блиндажа:

— Наши дальнобойные отвечают, бьют по его батареям!

Вместо «слышу» отвечаю «вижу»: редеет кольцо фонтанов вокруг плывущего кустика. Клещи разомкнулись. Кустик подплывает к нашему берегу. Перед ним каменный причал, защищенный громадной тенью.

Два немецких снаряда ложатся по нашему берегу.

Ни я, ни радист не понимаем, сколько еще проходит времени.

В блиндаж входят Лосев и Птицын.

— Раздевайтесь, — говорю я, — вы совершенно мокрые.

Звонит телефон.

— Да, прибыли, — говорю я. — Да, будет исполнено.

Они раздеваются. Лосев говорит:

— У нас рация испортилась.

— Я так и думал, — отвечает радист. Он вдруг как-то весь обмякает. Голова падает на рацию. Я по телефону вызываю сменщика. Затем аккуратно записываю наблюдения разведчиков.

— Оставайтесь здесь и отдохните, — говорю я им. — Меня вызывает начальник штаба.

Начальник штаба сидит за столом в своей землянке. Лицо его изменилось. Глаза стали узкими. Щеки запали и кажутся давно не бритыми.

— Отличные результаты, — говорит он после моего доклада. — Продолжайте наблюдение. Кого думаете послать?

Я сажусь за стол, называю две фамилии и, сам не знаю почему, кладу голову себе на руки.

— Я иду к командиру полка, — говорит начальник штаба (он смотрит на меня). — Ну-ну, так, так…

Но проснуться я уже не могу.

ПЕРВАЯ…

Боевые действия начнутся завтра утром. В том, что я не буду в них участвовать, виноват рапорт майора медслужбы Канунова:

«…Командир первой батареи прибыл из госпиталя, не закончив курса лечения».

Старый мой знакомый Левкин не спеша везет меня в тыл полка. Летний вечер вместе с нашей полуторкой тянется по шоссе.

— Целый день возил снаряды к вам, на первую, — говорит Левкин.

Наглотавшиеся бензина придорожные ромашки. Оглохшие от шума машин темные вечерние птицы. Рядом с нами, прямо в густую пыль, грузно садится большое солнце.

— Приехали, — говорит Левкин.

В шалашике, на полу, устланном ветвями елок, сидит, скрестив ноги, с трубкой в зубах Кокин, начальник артснабжения, — широкий, грузный, красный от духоты, похожий на солнце, севшее в пыль.

— Здорово, друг, — говорю я. И рассказываю о своей неудаче.

— Начнется операция — дело найдется, — говорит Кокин. — Ложись отдыхай.

Я бросаю шинель на ветки и ложусь.

Голоса водителей, визгливое лязганье идущих по шоссе танков, тонкое комариное пение. Приснись мне, моя батарея! Стволы, блестящие ранним утром, словно растертые махровым полотенцем.

Утро. Кокин говорит мне:

— Вот образец учета. Следи, друг. Писаря путают, а меня потом штаб греет.

У Кокина много дела. Боевые действия разворачиваются. Батареи требуют снарядов. Кокин осторожен и требователен.

Я слежу за учетом. Все чаще появляется «первая» в графе «батарея». Все чаще я слышу голос Кокина:

— Опять первая!.. Дайте первой… Что там с первой?

Полдень. Черные густые тени, словно налитые зноем.

— Надо выяснить, что с первой, — говорю я Кокину. — Я съезжу с Левкиным.

Духота в кабине машины. Кожаное сиденье раскалено. Четкие узоры шин и гусениц на пыльном шоссе. Прибитая к дереву стрелка-указатель «МСБ» — к запыленным палаткам медсанбата. Двадцать на спидометре.

— Судя по расходу, батарея ведет беглый огонь, — говорю я Левкину многозначительно.

Левкин качает головой:

— Ох, не надеюсь я на резину. Машина перегружена.

Все-таки тридцать на спидометре. Черный столб пыли возникает впереди и с треском разваливается.

— Дурак разорвался, — говорит Левкин презрительно. — Есть тут дальше одна чертова развилка. Действительно, ее немцы пристреляли.

Дом, похожий на ящик со срезанной крышкой. Слышно, как внутри дома работает движок. Перевернутый остов легковой машины. Как будто большого черного жука положили на спину. Сорок на спидометре.

Мостик через обмелевшую речку. Стонут тормоза. Поворот вправо.

— Это и есть твоя чертова развилка?

— Нет, проехали.

Проселочная дорога. Ветки деревьев стучат о кабину. Машина с трудом въезжает в небольшой лесок. Знакомые мне батарейцы подбегают к машине и открывают борт. Я подхожу к телефонисту. Он сидит, прислонившись к дереву; аппарат зажат в коленях.

— Батареей — беглый!.. — выкрикивает он команду, которую передают с наблюдательного пункта.

— Дай-ка мне трубочку, — говорю я телефонисту тихо, но настолько, чтобы он слышал меня.

— Товарищ комбат!.. — Никак он меня не ожидал здесь увидеть. — Как ваше здоровье?

— Скажите обстановку! — кричу я в трубку.

— Немцы контратакуют. Не сдавайте темпа. Батареей — беглый!

Левкин разворачивает машину.

— Расход снарядов правильный! — кричу я Кокину, когда машина останавливается у шалаша.

— Грузите на первую! — кричит Кокин. — Дивизия имеет успех слева и справа, — сообщает он мне. — Занята третья линия немецких траншей. Я только что разговаривал со штабом дивизии. Только в центре немцы контратакуют.

Снова шоссе. Пролежни шин и гусениц. Стучит движок в доме со срезанной крышей.

— Ну, где твоя чертова развилка?

Перевернутая легковая машина. Мостик. Проселочная дорога. Внезапно въезжаем в густую пыль.

Осколки снарядов, словно обрушилась черепичная крыша. Осколок солнца, черный от пыли.

— Ох, не надеюсь я на резину, — говорит Левкин.

Подхожу к телефонисту. Он по-прежнему сидит, прислонившись к дереву. Телефонная трубка крепко схвачена пальцами. Но вытянулись ноги, и аппарат, зажатый в коленях, упал на землю. Слышно, как напрасно надрывается телефонист на НП.

С трудом разжимаю пальцы, еще удерживающие телефонную трубку.

— Скажите обстановку!

— Не сдавайте темпа, — отвечает НП.

Подбегает молоденький боец, берет от меня трубку и садится по другую сторону дерева.

Левкин разворачивает машину.

— Скорее грузитесь, — кричит Кокин, когда мы снова появляемся перед его шалашом. — Мы переезжаем…

Он отстегивает планшет и вынимает карту, чтобы показать мне новое место.

— Есть приказ командира дивизии. Идем вперед. Немцы драпают.

Шоссе. Боец срывает с дерева стрелку-указатель «МСБ». Обгоняем тяжелые автобусы с нарисованными на окнах красными крестами. Бойцы выносят движок из дома со срезанной крышей. Стаскивают в канаву перевернутую легковушку. Мостик. Поворот. Лесок. Незнакомые мне батарейцы подбегают к машине.

— Это не наши снаряды! — кричит один из них. — Наши потяжелее будут.

К машине подбегает лейтенант. Его лицо, звездочки на погонах, косой и широкий луч солнца, брошенный на опушку, одного цвета.

— Здесь стояла батарея, — любезно поясняет лейтенант. — Отбивали контратаки. Сейчас пошли вперед. Сопровождают пехоту огнем.

— Будем догонять? — спрашивает меня Левкин.

Я утвердительно киваю головой.

— Ох, не надеюсь я на резину, — говорит он.

Машина идет вперед.

ПЯТЫЙ ДЕНЬ НАШЕГО НАСТУПЛЕНИЯ

Бьют немецкие пулеметы. Люди с разбегу ложатся.

— Ложись!..

Полушубки сливаются с землей.

Командир роты и я укрыты в глубокой воронке. Это мой четвертый (или пятый — не помню) НП за сегодняшний день.

Ориентируюсь по карте: впереди нас развалины.

Ориентируюсь по местности: вижу в бинокль — шероховатые грани битого кирпича, посыпанные инеем, словно солью. Битый кирпич. Битый кирпич. Стоп — в битом кирпиче амбразура. Черный вздернутый носик пулемета. Битый кирпич. Битый кирпич. Стоп — четыре пулемета противника!

— Надо разрушать, — говорит командир роты.

— Связи-то у меня с огневыми еще нет, — отвечаю я, по в это время в воронку сползает мой связист — младший сержант Лебедева. В руках у нее большая катушка провода. Из кармана полушубка торчит контрольная телефонная трубка.

— Можете и с огневыми разговаривать и с командиром дивизиона, — говорит Лебедева негромко.

Я делаю расчеты, вызываю огневые, командую.

Лебедева сидит рядом со мной, прислонившись к обледенелому краю воронки. Лица Маши Лебедевой почти не видно — закрыто подшлемником. Вижу ее глаза, Глаза усталые. Веки заиндевели. Я снимаю с себя флягу и бросаю ей. Она не спеша отвинчивает пробку, затем оттягивает подшлемник на подбородок и делает небольшой глоток. Снаряды моей батареи не долетают до развалин.

— Правее ноль-ноль восемь! — кричу я в телефонную трубку. — Прицел семьдесят восемь!..

— Правее ноль-ноль восемь, — повторяет телефонист на огневых, — приц…

Порыв связи на линии.

Лебедева отдает мне флягу и торопливо выбирается из воронки.

Неснежный день. К низкому небу плотно примерзли облака. От земли идет густойбелый пар, как от измученного животного. В узком пространстве между облаками и землей проносятся наши и немецкие снаряды и мины. Кажется, что они сталкиваются друг с другом, но это разрывы: железо с разлету прорезает лед.

Пригнувшись, Лебедева бежит вдоль стальной струйки провода. Припадает к земле. Снова бежит. Припадает. Бежит. Припадает…

Сильный артиллерийский обстрел со стороны немцев.

Неподвижный Машин полушубок.

Далекий голос Маши: «Говорите с огневыми!»

Рукавом полушубка я вытираю пот с лица. Вызываю огневые. Командую. Снаряды моей батареи перелетают развалины.

— Прицел семьдесят шесть!.. — кричу я в телефонную трубку. — Батареей!

— Прицел семьдесят шесть!.. — повторяет телефонист на огневых. — Бата…

Порыв связи.

Далеко от меня сейчас знакомый полушубок. Лицо, закрытое подшлемником. Глаза, больные от усталости.

— Говорите с огневыми!

Командую. Снаряды моей батареи ложатся по цели. Командует командир роты. Командуют командиры взводов…

…Пятый (или шестой — не помню) наблюдательный пункт за сегодняшний день — развалины. Свинцовый гравий на крупных кристаллах инея. Три пулемета, вбитые в лед. Четвертый отброшен в сторону.

— Огня! — просит командир роты.

— Связи-то у меня еще нет, — отвечаю я, но в это время вижу Лебедеву и в ее руках поредевшую катушку провода.

Я соединяюсь с НП командира дивизиона.

Маша Лебедева садится на выщербленные ступени неуцелевшего крыльца.

— Хорошо стреляли, — говорит командир дивизиона. (Я и через подшлемник вижу, что лицо Маши припухло.) — Есть приказ генерала закрепиться на рубежах. (Руки она отогревает на груди под полушубком.) Переходите на беспокоящий огонь. (Глаза ее по-прежнему открыты, но мне кажется, что она спит.)

Вызываю огневые.

— Первому — один снаряд!

Телефонист с огневых повторяет:

— Первому — один сна…

Порыв связи.

Маша поднимается мгновенно, выходит из развалин, идет по ледяному полю. Лед взрывается во многих местах, но она не пригибается и не припадает к земле. На это у нее не хватает сил.

Находит где-то порванный провод и сращивает концы, и моя батарея ведет беспокоящий огонь.

— «Полянка», «Полянка», «Полянка», «Полянка»! — слышу я неожиданно звонкий голос Маши Лебедевой, вызывающей мои позывные. — «Полянка», «Полянка», «Полянка»! С вами будет говорить «Орех».

Голос такой легкий, что я вижу веселые спокойные глаза, ресницы, чуть тронутые инеем, и нежную тонкую руку на контрольной трубке.

«…В результате пятидневного наступления войска фронта… сильно укрепленную долговременную оборону немцев и, продвинувшись, расширили… в боях… отличились войска генера…»

Порыв связи.

Знаю, что порыв, что где-то на линии немецкий снаряд порвал провод, что должно пройти время, — надо найти, срастить концы, но я не выдерживаю и кричу:

— Скорее, Маша, скорее!

«…Выражаю благодарность руководимым вами войскам…»

— Маша, Машенька! — кричу я. — Ты лучшая девушка в мире, Машень…

Порыв связи на линии.

1944

Зимняя повесть

1

Темным ноябрьским вечером Анна Евдокимовна возвращалась домой. Холодный дождь сменился тающим в воздухе снегом, но она шла медленно, погруженная в свои мысли. Крытая машина с красным крестом на треснутом ветровом стекле чуть не сбила ее с ног. Из машины выскочил человек и, осветив фонариком дверь и ступеньки, быстро вошел в дом.

Анна Евдокимовна остановилась. Только что она мысленно представляла себе эти ступеньки и эту дверь. Изо дня в день, из года в год она приходила сюда. За этой дверью другая, стеклянная, за ней широкий коридор, первая комната направо — учительская.

Вот уже два месяца в здании школы помещается госпиталь. Анне Евдокимовне хотелось зайти и посмотреть, как там теперь, но она продолжала свой путь по темной осенней улице. Долго тянулась низкая железная решетка школьного сада. Покрытые снегом, неровной пирамидой громоздились сваленные в саду парты.

Дойдя до конца ограды, она остановилась. Не хотелось уходить от этих знакомых и печальных мест. Было такое чувство, словно она вторично прощается со школой.

Еще два месяца назад все было ясно: здание школы нужно госпиталю, она будет учить детей в другом месте, может быть, в бомбоубежище. И в самые тяжкие дни этой осени она надеялась: еще немного — и начнутся занятия.

Сегодня она снова была в районном отделе народного образования. Но Андрея Николаевича, заведующего, не нашла, и какая-то остролицая женщина сказала, что он болен.

— На что он вам? Ну зачем вы приходите? — И заплакала.

Анне Евдокимовне остролицая женщина не понравилась, но поняла она ее ясно: в осажденном Ленинграде невозможно учить детей, да и незачем…

Талый снег забирался за воротник пальто, ноги стыли, и Анна Евдокимовна поспешила домой.

Ветер с ожесточением рвал тучи. Снег закручивался все выше, и наконец последние бесформенные хлопья исчезли в небе. В лужах замелькала неспокойная луна.

Через несколько минут Анна Евдокимовна уже вошла в свою комнату. Подышав на стекло, она зажгла небольшую керосиновую лампу, затем расколола полено на мелкие лучинки и растопила печурку. Убедившись, что печурка не дымит, поставила на нее чайник с водой. Затем, взяв с полки книгу в старинном переплете, села в кресло.

Всякий раз, когда в жизни становилось трудно, Анна Евдокимовна успокаивала себя чтением. Особенно любила она Диккенса. Писатель хорошо знал сердца людей и для каждого находил слова простые и исцеляющие. Многие страницы она знала наизусть и все же вновь и вновь их перечитывала.

«Вот в толпе, которая вереницей проносится в моем воспоминании, один образ, спокойный и тихий. Он в своей невинной любви и детской прелести говорит: остановись, вспомни обо мне. Я исполню это…»

Она читала эти любимые ею строки, но книга не приносила облегчения. Тайный смысл слов не раскрывался ей, как всегда. Книга оставалась холодной, не для нее написанной.

По-прежнему она чувствовала себя разбитой, опустошенной. Читая, она думала о своей жизни.

Ей уже за пятьдесят. Вся ее жизнь была заполнена только работой. Но разве все эти годы чувствовала она себя одинокой? С гордостью Анна Евдокимовна могла сказать, что жизнь не была для нее скупой. Несколько поколений вырастила она. Новый учебный год должен был начаться в тот день, когда фашисты замкнули кольцо блокады.

Она всегда преданно служила своему делу. Иные из ее товарищей считали Анну Евдокимовну суховатой — она всегда ровно относилась ко всем детям, — но потом, познакомившись ближе, убеждались, что это лишь характерная сдержанность, за которой видна живая человеческая душа.

Еще этим летом она готовилась к преподаванию географии в двух соседних школах, так как многие педагоги ушли в народное ополчение и надо было их заменить. Еще в августе ей поручили подыскать новое помещение для занятий. Еще неделю тому назад она разговаривала с Андреем Николаевичем. Но может быть, Андрей Николаевич зря ее обнадеживал?

Сегодняшний день как бы подвел итоговую черту. За этой чертой она ничего не могла разглядеть.

Вой сирены прервал ее размышления. Пока диктор объявлял воздушную тревогу, Анна Евдокимовна успела потушить лампу и плеснуть воду в печурку. Сунув ноги в валенки, она надела пальто и, повязав голову большим шерстяным платком, выбежала из квартиры.

Она слышала, как по всем этажам захлопали двери. Синяя лампочка едва освещала людей, спешивших вниз, в убежище. Анна Евдокимовна, держась стены, поднималась по лестнице вверх. Сегодня была ее очередь дежурить на крыше.

Сухо и холодно. Большие зимние звезды. Белые с желтизной лучи прожекторов сузили небо и словно определили небесный материк. Луна неподвижна, крыши домов залиты голубым светом. И удивительно тихо.

— Дежурная на крыше!

— Слушаю.

— Будете сегодня дежурить одна.

— Хорошо…

И снова тишина.

Вдали заблестели невидимые раньше звезды. Заблестели и сразу же погасли. И вновь заблестели. Звездный сноп, то исчезая, то вновь возникая, приближался. И вместе с его приближением Анна Евдокимовна слышала нарастающий шум, идущий перекатом по небу.

Вдруг сильный выстрел откуда-то совсем близко от нее. Такой же выстрел, но с другой стороны. Сквозь сухой треск отовсюду забивших зениток она услышала однообразный, сверлящий звук авиационных моторов.

Где-то вдалеке, на окраине неба, два луча прожекторов скрестились, и в их бледно-желтом свете небольшая черная точка быстро поплыла к земле, увлекаемая невидимой силой. Багровые отсветы легли на небо.

Над собой Анна Евдокимовна слышала все тот же настойчивый звук авиационных моторов.

«Меня можно сделать бессменной дежурной, — думала она. — Это будет справедливо. Я единственная в доме не работающая». Она стала перебирать в памяти жильцов дома. Эта работает на «Электросиле», у другой — маленькие дети, третья — машинистка в каком-то учреждении. Одна Анна Евдокимовна нигде теперь не работает…

Вдруг она услышала тяжелый шелест и свист летящей бомбы, прижалась к трубе, обхватила ее руками и замерла.

Дом вздрогнул, как живой человек. И вслед за толчком послышался грохот обвала.

Анна Евдокимовна стояла не двигаясь, все еще прижимаясь к трубе, словно пытаясь этим движением удержать жизнь. Наконец она выпрямилась.

В квартале от нее громадный столб черного дыма вырывался изнутри пятиэтажного дома. Минуту спустя из здания брызнуло пламя и, одолев черный дымовой настил, в яростном порыве охватило все этажи.

Снова шелест и свист над головой. Десятки зажигательных бомб летели в пожарище, словно не доверяя ему, словно напоминая: «Гори!»

— Дежурная на крыше!

— Я!..

— Зажигалки есть?

— У нас нет.

Бомба миновала ее дом. Невдалеке горит здание, «Что это за здание? — припоминала она. — Может быть, это школа? Нет, это не школа. Но, может быть, это все-таки школа? Да, может быть. Наверное, это школа».

Когда прозвучал сигнал отбоя, Анна Евдокимовна, с трудом передвигая окоченевшие ноги, спустилась по лестнице.

— Что горит? — спросила она у женщины, сидевшей возле ворот.

— Не знаю. Где-то недалеко.

Тучное багровое пламя низко стояло в небе. Анна Евдокимовна пошла по направлению к школе, Чем ближе, тем ярче становился красный цвет неба. Слышались гудки пожарных машин и «скорой помощи», сигнальные колокола, крики людей. Анна Евдокимовна уже не шла, а бежала. Наконец она достигла улицы, на которую выходил школьный сад. На углу остановилась, пораженная страшной картиной разрушения.

Здание было рассечено и словно распахнуто на две половины. Огонь в неистовом рвении уничтожал все, что еще не было уничтожено. Железные лестницы, обхватившие здание, были раскалены, и даже тяжелые струи воды, направленные в огонь, от отблесков пламени казались окровавленными.

Еще продолжали спасать раненых. Обгорелых людей выносили из здания и погружали в санитарные автобусы. Анна Евдокимовна рванулась вперед.

— Нельзя, гражданка, нельзя… Видите, что делается, — остановил ее какой-то старик в кепке и с винтовкой за плечами.

— Товарищ!..

— Знаю, что помогать, да только не поможете, — еще больше помешаете. Приказано не допускать. Сын, что ли, в этом госпитале?

Она ничего не ответила.

— Не все погибли, — продолжал старик с винтовкой. — Многих спасли. — Анна Евдокимовна видела, как по его лицу текут слезы.

Еще с минуту она стояла в нерешительности, затем повернулась…

Анна Евдокимовна шла домой. Вдруг обессилев, она шла долго и когда пришла, не раздеваясь, легла в постель и, едва натянув на себя одеяло, заснула.

Утром, проснувшись, она почувствовала болезненную ломоту во всем теле. С трудом поднялась.

В комнате было холодней, чем всегда. Подойдя к окну, она увидела чистый ровный снег на дворе. Напротив во флигеле фанера на окнах покрылась изморозью.

«Зима, — подумала Анна Евдокимовна. — Надо растопить печурку, согреть чай, сходить за хлебом, в столовую».

Все эти дела казались ей сейчас невыносимо тяжкими. Печуркой она решила заняться после. Встала, надела пальто, но тут же снова села в кресло. Лучше потом постоять лишний час в очереди, только бы сейчас не двигаться. Она протянула руку к полке с книгами, но какое-то неясное чувство остановило ее, какая-то неприязнь к чужому миру образов.

Вытянув ноги, она сидела в кресле, думая только о том, что ей непременно надо будет встать, пойти в булочную и столовую, обязательно надо… Так она просидела долго, и, когда наконец взглянула на часы, оказалось, что часы стоят. Анна Евдокимовна заторопилась.

На улице мороз. Свежо и по-зимнему тихо. Она купила хлеб и, узнав верное время, завела часы. Дошла до столовой. У дверей стояла длинная нестройная очередь.

«Нет, нет, — подумала Анна Евдокимовна, — не могу…»

Она повернула обратно и, придя домой, сразу же села в кресло. Съела хлеб и подумала, что теперь уже никуда не надо торопиться. Хорошо, что не надо. Сидя в кресле, она задремала.

Был уже вечер, когда в комнату постучали. Очнувшись от сна, она взглянула на часы, затем, когда стук повторился, насторожилась.

— Кто там?

— Откройте, свои…

— Подождите минуту, я лампу зажгу.

Она зажгла лампу. Вошел мужчина лет около сорока; почистив метелкой валенки, подошел к Анне Евдокимовне:

— Здравствуйте! Не узнаете?

— Товарищ Алапин?

— Ну вот и нет… Алапин — это отец Миши Алапина, а я Рощин — отец Димы Рощина.

— Да, я так и хотела сказать… Забыла фамилию.

Оба сели. Рощин молчал, искоса поглядывая на Анну Евдокимовну.

— Что Дима?

Рощин нахмурился.

— Бегает, — сказал он неопределенно. Он встал, прошелся по комнате. — Ей-богу, я не знаю, что делать! Я, например, работаю. Жена тоже работает, Димке-то уже тринадцатый пошел. Вы же сами говорили, что он способный…

— Способный, — тихо отозвалась Анна Евдокимовна.

— Он потушил пятнадцать зажигательных бомб. Это, конечно, хорошо, но все-таки надо подумать, что с ним делать. Оставим Диму. Миша Алапин… Конечно, это не мое дело, но он тоже… — Рощин оборвал фразу, потом, видимо, решившись, сказал — Анна Евдокимовна, давайте наладим учебу!

— Учебу?.. — Она резко приподнялась. Рощин видел ее напряженный взгляд…

— Сядем, — сказал он. — Андрей Николаевич болен. Я был у него сегодня. Говорил с ним. Советовался и с родителями. Ну, то есть с Алапиным, с Ильей Александровичем, и с Носовым. Решили обратиться к вам, просить вас…

— Но ведь наша школа сгорела…

Рощин слегка дотронулся до ее руки:

— Вы знаете, что Андрей Николаевич предлагает? На дому заниматься, по квартирам. Для школы нужно топливо, освещение, обслуживающий персонал. Ну, в общем так: в доме, где я живу, живут еще девять ваших учеников. Дрова у меня есть. Назначьте час, и мы начнем учебу.

Она удивленно взглянула на Рощина.

— Но ведь я преподаю только географию.

— А почему только географию? — спросил Рощин.

Анна Евдокимовна не успела ответить. Завыла сирена.

— Я сегодня не дежурю. Идемте!

Они спустились в убежище, и, когда все разместились и стало тихо, Анна Евдокимовна сказала:

— Я никогда в жизни не преподавала ни математику, ни литературу…

— Ну, какая там математика! — сказал Рощин. — «А» плюс «б» в квадрате. Надо диктовки давать, учить писать без ошибок. Ну, какое-нибудь стихотворение: «В песчаных степях аравийской земли…»

— Совсем близко бомбит! — вскрикнула женщина, сидевшая в углу.

Кто-то остановил ее:

— Тише, дайте послушать!

— Надо подготовиться, — сказала Анна Евдокимовна. — Посмотреть программы.

— Ну ясно, ясно, — подхватил Рощин. — Вам и карты в руки!

Где-то рядом или над ними разорвалась бомба.

— Погибаем!

— Тихо, я говорю!

Анна Евдокимовна выбежала из убежища и сейчас же вернулась:

— Не волнуйтесь, товарищи! Дом наш цел.

— А что, — спросил Рощин, — долго вам надо готовиться?

— Сутки.

— Хорошо.

— Опять летят! — сказала женщина в углу.

— Да это наши, оставьте, пожалуйста.

— В десять часов утра будем начинать учебу, — сказал Рощин. — Если бомбежка, так у нас убежище не хуже вашего. Вы не беспокойтесь, никакой возни с ребятами не будет. Уж они-то насчет бомбежки спецы! Уж чего-чего, а насчет бомбежки они спецы.

Они расстались после отбоя. Было уже поздно. Лунный свет плотно лежал на крышах. Громадная синяя тень почти полностью закрывала обледенелый двор.

Анна Евдокимовна быстро поднялась к себе. Она так спешила поскорей зажечь лампу, что уронила на пол стекло.

«Ничего, — подумала Анна Евдокимовна, — стекло бьется к счастью».

Она подняла штору. Голубой свет упал на подоконник, не в силах осветить всю комнату. Анна Евдокимовна наугад взяла с полок несколько книг и положила их на подоконник. Затем, опустившись на колени, склонилась над книгами и стала их перелистывать. Это были учебники, сохранившиеся у нее еще с детских лет. Грамматика, арифметика, история.

2

Через день, ровно в десять часов утра, она пришла к Рощину.

Дима открыл ей дверь, и Анне Евдокимовне стоило большого усилия ничем не выдать своего волнения.

— Как ты вырос… — сказала она Диме.

Мальчик провел ее в комнату.

— Здравствуйте, Анна Евдокимовна! Здравствуйте, Анна Евдокимовна! Здравствуйте, Анна Евдокимовна!

— Здравствуйте, ребята!..

Затем она поздоровалась с каждым учеником в отдельности.

В комнате было чуть дымно от только что протопленной печурки. На стене — большая карта Советского Союза. На буфете — грифельная доска. Дети сидели за круглым обеденным столом.

— Ну, — сказала Анна Евдокимовна, — первый урок — география. — На столе зашелестели тетради. — Повторим пройденное, — продолжала она, чувствуя, как обретает желанное спокойствие. — Дима! Расскажи, что ты знаешь об Украине.

Дима взял со стола указку и, подойдя к карте, обвел границы Украины.

— Правильно, — заметила Анна Евдокимовна.

— Украинская Советская Социалистическая Республика граничит с запада… — начал Дима, но вдруг замолчал. Через минуту, не глядя на учительницу и на товарищей, сказал: — Двадцать второго июня тысяча девятьсот сорок первого года фашисты, как разбойники, напали на нас и вторглись в Украину. Фашисты…

Он заторопился, словно боясь, что не успеет рассказать все, что знает. Маленький Рощин называл города и переправы, за которые шли долгие и упорные бои. Дети перебивали Диму, напоминали ему обо всем, что читали, о том, что рассказывали им взрослые. Анна Евдокимовна сама приняла участие в этом бурном разговоре у карты, продолжавшемся (сейчас только она проверила время) два с лишним часа.

— Перемена, — сказала Анна Евдокимовна.

— Не надо перемены, — предложил флегматичный Миша Алапин. — Сейчас спокойно, а начнут бомбить — тогда сделаем перемену.

— Хорошо, — согласилась она. — Займемся арифметикой.

После арифметики и диктовки она закрыла тетрадку, на которой рукой Рощина-старшего было написано «Классный журнал», и сказала:

— На сегодня уроки кончены.

Дети сразу же повскакали с мест и обступили свою старую учительницу. Им хотелось поговорить с ней, но они не знали, с чего начать разговор. Они видели, что Анна Евдокимовна изменилась за эти полгода. «Строже стала», — определила во время уроков Лиза Лебедева. «Не строже, а просто ей туго пришлось», — буркнул в ответ Витя Мелентьев, самый маленький мальчик, которого ребята звали Подрасти Немножко.

Витя первый прервал молчание.

— Ваш дом цел? — спросил он без обиняков.

— Цел, — ответила Анна Евдокимовна.

— У нас бомбы в соседний попали, — продолжал Витя оживленно. — Четыре по двести пятьдесят. Он ка-ак бросил первую!

— Да ты спал тогда, — спокойно заметил Миша Алапин.

— А вот и не спал!

— Спал. Ты и тонновую проспишь.

— Анна Евдокимовна! Не верьте ему. Он врет!

— Нет, Миша не врет, — сказал Дима. — Ты спишь, как сурок, Подрасти Немножко.

— Это ничего, — рассудительно вмешалась Лиза Лебедева. — Зато он не трус.

— У нас в доме нет трусов, — громко сказал Дима и взглянул на Анну Евдокимовну: какое впечатление на нее произведут эти слова.

— У меня тетя трусит, — сказала Надя Волкова, стройная девочка с бледным курносеньким личиком. — Боится, что умрет.

Анна Евдокимовна вспомнила, что мать Нади умерла за год до войны и тогда к Волковым переехала сестра отца — старая ворчливая женщина.

— А папа пишет? — спросил она девочку.

Надя покачала головой.

— Редко. Он на «пятачке».

Дети с уважением смотрели на Надю. Ее отец воевал на «пятачке»! Так назывался небольшой клочок земли на левом берегу Невы, недавно занятый нашими войсками и непрерывно обстреливаемый немцами.

Возвращаясь домой, Анна Евдокимовна думала о том, что каждый из ее учеников остался таким же, каким был раньше: Дима — способным и исполнительным, Миша — невозмутимым, Витя — упорным, Надя — приветливой, Лиза — рассудительной, но все они теперь живут жизнью взрослых людей, их прежние, особенные, детские интересы оборваны и раздавлены войной.

Придя домой, Анна Евдокимовна быстро справилась с хозяйственными делами и, придвинув к креслу маленький столик, занялась подготовкой к завтрашним урокам.

Ей пришлось работать до поздней ночи. Она чувствовала непривычную слабость: кружилась голова, ноги становились свинцовыми, строчки дрожали и вдруг, обратившись в черные змейки, куда-то исчезали. В такие минуты Анна Евдокимовна отрывалась от книги и, закрыв глаза, отдыхала пять — десять минут.

Она укоряла себя за то, что не сберегла немного еды от обеда. Было бы легче работать.

И заснуть мешала все та же гнетущая слабость.

«Надо правильно распределять еду, — думала Анна Евдокимовна. — Надо за этим следить».

Утром, перед тем как идти к Рощину, она зашла в булочную и, получив обед, спрятала небольшой кусочек в портфель. В обед она съела только второе, а суп вылила в судочек и унесла домой.

Прошло две недели, и она ни разу не нарушила установленных ею «правил еды». Но приступы слабости не прекращались. Несмотря на строгий режим, эти приступы становились все более продолжительными. Дома она часами просиживала в каком-то мучительном забытьи. Ночь проходила в смутных снах, в томительном ожидании рассвета.

Иной раз Анна Евдокимовна приходила к Рощину задолго до того, как собирались дети. Она стремилась к своей удивительной школе, как к спасительному оазису, но знала, что каждый новый вдох жизни потребует от нее новых, быть может, последних усилий.

Дети не опаздывали, приходили ровно к десяти, садились за круглый обеденный стол, и тогда самому пытливому взгляду не было доступно то усилие воли, которое каждый раз совершала Анна Евдокимовна, прежде чем начать очередной урок.

Ученики ее изменились за эти две недели. Они притихли, лица потемнели, глаза запали. И все же они никогда не жаловались…

Рощина Анна Евдокимовна видела редко. На работу он уходил вместе с женой рано утром, возвращались они уже после того, как уроки были кончены. Но всякий раз, когда Анна Евдокимовна встречалась с Рощиным, он живо интересовался ее занятиями с детьми. Слушая Анну Евдокимовну, он по своей привычке искоса поглядывал на нее, словно оценивая каждое слово.

— Блокада — это кольцо, — говорил Рощин. — Во-первых, его надо рвать. Во-вторых, внутри нельзя рассредоточиваться. Иначе кольцо сожмется.

Анна Евдокимовна слушала молча. Не хотелось уходить отсюда. Мучительны были переходы от бесстрашной и трезвой работы к темному быту.

Морозы стояли свирепые, бесснежные. Веселый и щедрый поток машин, троллейбусов и трамваев застыл, словно околдованный лютой зимой. Вагоны вмерзли в землю. Улицы были словно перекошены холодом. Анне Евдокимовне казалось, что слова Рощина, ставшие для нее драгоценными, глохнут на ледяном сквозняке.

Четырнадцать обледенелых ступенек, мохнатая от нависшего снега дверь, с трудом поворачивается ключ в заржавленном замке. И новые усилия, чтобы на самом ничтожном огне согреть суп.

Однажды Рощин сказал ей:

— Андрей Николаевич совсем плох. Понимаете, у него и раньше был туберкулез, ну а теперь… — Рощин не закончил фразу и сунул Анне Евдокимовне листок с адресом больницы.

В этот же вечер она пошла к Андрею Николаевичу. В проходной больницы старая женщина в дворницком тулупе выписала ей пропуск и сказала номер палаты. Все же она долго блуждала по длинным больничным коридорам, слабо освещенным «летучими мышами».

Дежурная сестра, положив голову на руки, спала за своим столиком. Анна Евдокимовна разбудила ее.

— Кто, кто?.. — переспросила сестра. — Да, еще жив. Вот сюда. — И Анна Евдокимовна вошла в палату.

Среди неподвижно лежавших людей она не могла найти Андрея Николаевича, но в это время к ней подошел мужчина в очках.

— Вы к Андрею Николаевичу?

— Да.

— Идемте.

Он лежал в глубине палаты. Когда Анна Евдокимовна подошла к нему, не шевельнулся. Она села на стул. Тишина в палате ничем не нарушалась. Наконец мужчина в очках спросил:

— Вас зовут Анна Евдокимовна?

— Да…

— Я о вас слышал. Обязательно приду к вам. Моя фамилия Левшин. Я замещаю Андрея Николаевича и тоже пришел его навестить. Но… — Он не докончил фразу и поправил одеяло на больном.

Анна Евдокимовна молча посидела у койки еще с полчаса, затем в коридоре разбудила дежурную сестру, отметила пропуск и вышла на улицу.

Мороз нарастал. Казалось, что он ледяным поясом туго перетянул улицы и дома. Совершенно белая луна вдруг вышла из-за облака и замерла над больничным зданием.

Анна Евдокимовна вспомнила лицо Андрея Николаевича, поразившее ее своей неподвижностью. И по пути домой, и уже в своей комнате она мысленно видела это лицо с сухой кожей и складками, собранными у глаз и рта.

Левшин отрицательно покачал головой в ответ на ее немой вопрос. Да, конечно, Андрей Николаевич умрет. У него туберкулез, и он не выживет. Анна Евдокимовна чувствовала ужас перед этим медленным угасанием, свидетелем которого только что была. Неужели и ей угрожает та же судьба?

Она отогнала от себя эту мысль. Ведь у Андрея Николаевича туберкулез. Третья стадия. А она совершенно здорова… И все же немногое отделяет ее от больничной койки…

Но утром она пойдет к Рощину и будет учить детей. Разве этого не достаточно, чтобы противостоять концу, начертанному ее испуганным воображением?

В десять утра она придет к Рощину, увидит учеников и забудет бессонную ночь. Но верно и то, что завтра после уроков она снова вернется все к тем же мыслям. И сможет ли она долго скрывать от детей эту двойную жизнь? Скоро ее тайна будет обнаружена, напряжение воли станет физически невозможным, и она, на глазах учеников, подчинится своему позорному бессилию.

На следующий день после уроков она дождалась Рощина. Он не успел еще скинуть полушубок, как Анна Евдокимовна подошла и коротко сказала:

— Больше я на занятия не приду.

Рощин испугался.

— Что с вами?

Но она, ничего не ответив, открыла дверь на лестницу. Рощин схватил ее за руку:

— Обязательно надо прийти! Разве вы не видите, что с детьми делается? Они и так как воск… Как воск!

— Больше я не приду, — повторила Анна Евдокимовна и вышла на лестницу. Спустившись вниз, она слышала, как Рощин что-то кричал, но не могла разобрать слов.

Она уже перешагнула тот рубеж, за которым измена кажется единственным верным выходом. Больше в ее жизни не будет никаких усилий. Но чем же тогда будет ее жизнь? Об этом Анна Евдокимовна еще не думала.

Она не торопясь шла домой, рассеянно глядя по сторонам. Возле булочной, вытянув вперед руки, громко рыдала девочка лет двенадцати.

Анна Евдокимовна вошла в булочную, сказала:

— На сегодня и на завтра.

Получив хлеб, она задержалась, чтобы согреться. Плачущую девочку привели в булочную. Ее спрашивали:

— Что ты плачешь?

Но она, не в силах ответить, захлебывалась слезами, и ничего нельзя было разобрать.

— Карточки потеряла?

Девочка зарыдала еще громче.

— Так и есть, — сказал какой-то бородатый мужчина, — потеряла карточки.

— А где твои родители? — спрашивали девочку.

— Мамы нет, папа на фронте. Я живу с тетей, но она ушла позавчера и больше не приходила.

Голос девочки показался Анне Евдокимовне знакомым. Она обернулась, затем подошла ближе.

— Надя… — сказала Анна Евдокимовна, только сейчас узнав свою ученицу.

Девочка сразу же перестала плакать.

— Надо написать заявление в бюро заборных книжек, что-нибудь да сделают, — сказала какая-то женщина в темном платке, порылась в карманах и, найдя бумагу и карандаш, подошла к прилавку.

— Как тебя зовут?

— Надежда Михайловна Волкова, — ответила Надя, не сводя глаз с Анны Евдокимовны.

— Так… На вот заявление. Надо бы сходить с тобой, да времени нет, опаздываю на работу. Граждане, кто может свести девочку в бюро заборных книжек? Это же рядом…

— Я могу, — сказала Анна Евдокимовна.

В бюро заборных книжек сказали, что заявление рассмотрят к завтрашнему дню.

— А сегодня ты ела что-нибудь? — спросила заведующая.

Девочка покачала головой.

— Я тебе дам талон на суп, — сказала заведующая. — Это ваша родственница? — спросила она Анну Евдокимовну.

— Нет.

— Ну, все равно. Возьмите ей суп в столовой, где вы обедаете. А чего ты так руки держишь? Замерзли? — Она быстро сняла варежки с Надиных рук. — Ну-ка, пошевели пальцами! Так. Теперь спрячь руки в карманы. Уж на суп-то я тебе дам талончик…

В столовой Анна Евдокимовна вынула из портфеля хлеб и разделила его пополам.

— Так ведь это же вам на сегодня и на завтра? — спросила Надя. — Ну, ничего. Мне, наверное, завтра выдадут карточку, я тогда возьму на завтра и послезавтра.

И она принялась за суп, отщипывая от хлеба маленькие кусочки.

— Теперь я вас до дому провожу, — сказала после обеда Надя и осторожно взяла Анну Евдокимовну под руку, словно боясь, что та может поскользнуться и упасть.

«Вот уже два дня девочка живет совершенно одна, а я об этом ничего не знаю», — думала Анна Евдокимовна…

— Почему ты мне не сказала, что тетя от тебя ушла?

— Совестно было об этом на уроках говорить, — тихо ответила Надя. — Ну вот, мы и дошли. Спасибо вам, до свидания!..

Но Анна Евдокимовна все стояла у ворот дома.

Какое-то неизъяснимое чувство притягивало ее к удалявшейся Надиной фигурке. Как будто тоненький ее след еще связывал Анну Евдокимовну с той жизнью, которую она сегодня покинула. Вот еще немного — и Надя скроется за поворотом.

— Надя! — крикнула она. — Надя! — крикнула она громче, боясь, что девочка не услышит.

Надя обернулась, подбежала к ней:

— Вам дурно, да? Я вас по лестнице провожу…

— Нет, ничего, — сказала Анна Евдокимовна и вздохнула: — Если хочешь, можешь зайти ко мне.

— Очень хочу, — сказала Надя. — А я думала, что вы не хотите.

Дома Анна Евдокимовна прилегла на постель.

— Дров у вас, конечно, нет? — спросила Надя.

— Есть еще немного…

Анна Евдокимовна заснула мгновенно. Когда она проснулась, топилась печурка. Надя сидела на табуретке и рассматривала открытки в альбоме. Анна Евдокимовна видела, как она тихонько встает, на цыпочках подходит к шкафу, кладет альбом на прежнее место и, взяв новый, на цыпочках возвращается к своему месту у печурки.

— Надя!..

— А вы спали, — сказала девочка. — Целый час спали. У вас книг как много! Хотите, я вам что-нибудь вслух почитаю? — Она взяла с полки запыленный томик в старинном переплете и, закрыв вьюшку, села поближе к Анне Евдокимовне. — Ой, да у вас тут закладка! Вы не дочитали до конца?

«Вот в толпе, которая вереницей проносится в моем воспоминании, один образ, спокойный и тихий. Он в своей невинной любви и детской прелести говорит: остановись, вспомни обо мне. Я исполню это…» — читала Надя, и Анна Евдокимовна не прерывала ее, хотя наизусть знала эти любимые строки.

Книга жила заново. Писатель был третьим здесь, желанным и необходимым.

— Ну, довольно, — сказала наконец Анна Евдокимовна. — Надо ложиться спать. Постели себе на диване.

Но когда Надя погасила коптилку, она долго еще лежала с открытыми глазами.

— Анна Евдокимовна, вы уже спите?

— Чего тебе, Надя?

— Можно мне к вам?

Она слышала, как Надя встала и, подбежав к ее постели, быстро нырнула под одеяло. Девочка всем телом прижалась к Анне Евдокимовне и, обняв за шею, сказала:

— У меня есть сухарик. Я его давно припрятала. Сейчас съедим, да? — Она быстро сунула Анне Евдокимовне половину сухарика.

— Вкусно, да? — спросила Надя. — Ну, теперь будем спать.

Встала Надя рано и разбудила Анну Евдокимовну.

— Я за карточками — узнать, — говорила она, — а потом я домой зайду. В школе мы увидимся, и в перемену я все расскажу.

— Хорошо, — сказала Анна Евдокимовна. «Надо поговорить с Рощиным», — подумала она, когда Надя ушла.

Анна Евдокимовна искала слова, которые могли бы объяснить Рощину пережитое, не находила их и боялась встречи. Она нарочно вышла из дому позднее обычного.

Еще издали Анна Евдокимовна увидела Рощина. Он стоял у ворот своего дома, размахивая руками и притопывая, чтобы согреться. Заметив Анну Евдокимовну, он быстро пошел ей навстречу.

— Так я и знал, что придете, — сказал Рощин вместо приветствия и, взглянув на часы, прибавил: — Извините, спешу.

Она взглянула на него с благодарностью.

Анна Евдокимовна уже начала урок, когда Надя вошла в класс. По веселым глазам девочки она поняла, что с карточками все благополучно. Надя, сев поодаль, знаками показывала учительнице, что карточки ей выдали, и наконец, не выдержав, вытащила карточки и разложила их у себя на коленях.

В перемену Анна Евдокимовна подозвала Надю.

— Что у тебя дома? Вернулась тетя?

Лицо девочки сразу же стало виноватым.

— Нет, не вернулась.

— Как же ты теперь жить будешь?

— Не знаю, — сказала Надя, испуганно глядя на Анну Евдокимовну.

— Возьми свои вещи и на саночках перевези ко мне. Слышишь?

— Слышу, — сказала Надя тихо. Потом вдруг бросилась Анне Евдокимовне на шею и поцеловала.

— Куриные нежности! — заметил Миша Алапин.

Сразу же после занятий Надя со всем своим незатейливым имуществом перебралась к Анне Евдокимовне. Она даже привезла ветхий кухонный столик.

— Для растопки, — объяснила девочка.

Вечером, разламывая стол, Надя сочинила целую историю о корабле, потерпевшем крушение, и о том, что она ловит теперь в бурном океане то немногое, что осталось от гордого корабля.

Но вскоре оказалось, что они не мореплаватели, а отважные полярники. Надя называла кровать и диван нартами, одеяла — спальными мешками. Она ходила по комнате со щепкой в руках, нахмурившись, смотрела на нее и поминутно сообщала:

— Пятьдесят пять ниже нуля, шестьдесят ниже нуля. Анна Евдокимовна, сейчас льдина треснет!

Но утром, когда Анна Евдокимовна собралась уходить, Надя еще лежала.

— Что с тобой, Надя? Нездоровится?

— Нет, ничего… Сейчас я встану. Спала, а не отдохнула, — призналась девочка.

Анне Евдокимовне хорошо было известно это состояние утренней беспомощности. Лицо Нади казалось совсем прозрачным. «Как воск», — вспомнила она слова Рощина.

— Сегодня ты в школу не пойдешь, — сказала она девочке.

— Ой, что вы, Анна Евдокимовна! — Надя приподнялась. — Нельзя. Идите, идите, я вас догоню.

«Они и так как воск… как воск», — вспоминала Анна Евдокимовна слова Рощина. И раньше она думала об этих словах, но только сегодня, когда Надя так настойчиво потянулась к школе, Анна Евдокимовна до конца поняла их внутренний смысл.

Рощин не только заботится об учебе, он убежден, что ежедневные занятия поддерживают самое жизнь детей. Но как же так? Ведь занятия не могут дать детям лишних калорий. Скорее наоборот. Занятия требуют от детей дополнительных усилий. Но Рощин не спец по калориям. Калории, видать, путаное дело.

После уроков Надя подошла к Анне Евдокимовне:

— Я сейчас в столовую побегу, а вы спокойно идите домой. Я все принесу.

Когда Анна Евдокимовна пришла домой, девочка еще не вернулась. Анна Евдокимовна ждала ее тревожась. Это чувство было новым, еще не изведанным в жизни. Она и раньше беспокоилась, если кто-нибудь из учеников не являлся или опаздывал на занятия. Но такое щемящее душу беспокойство возникло только теперь, когда она почувствовала неразделимость своей и Надиной судьбы.

— Вы меня, наверное, ругаете за то, что я так запоздала.

Анна Евдокимовна обняла девочку. Ей было весело слушать пустяковые новости, и когда она принялась за обед, ей было приятно следить, как Надя, высоко поднимая ложку, не спеша ест суп.

Быть может, давно заглохшее чувство дало живые ростки и запоздалое материнство проснулось, чтобы согреть и осветить зимнюю ночь? Ей казалось, что никогда в Ленинграде не было таких длинных ночей. Как будто немецкое кольцо вокруг города сжало и без того короткий январский день.

Они вставали утром в полной темноте и домой возвращались в сумерках. Анна Евдокимовна видела, как оживают дети в теплом и светлом «классе» — на квартире Рощина. Левшин, который теперь часто приходил на уроки, был доволен.

— Хорошо у вас, — искренне говорил он. — Но смотрите, придет весна, наладим школьное хозяйство и выселим вас отсюда. — По его утомленному лицу видно было, как сложно все то, о чем он говорил смеясь.

«Да, да, скорее бы весна, — думала Анна Евдокимовна. — Когда светло и тепло, все не так страшно».

— Весной станет легче, — говорил Рощин. — Это факт. Дорога через Ладогу действует? Действует. Бросим людей, выведем хозяйство из прорыва. Я хочу сказать: надо освободить паровозы ото льда, понимаете?

— Понимаю, — отвечала Анна Евдокимовна, думая, что, собственно говоря, надо им выдержать до воскресенья. В воскресенье занятий в школе не будет, и они с Надей отдохнут.

В субботу, возвращаясь домой, она сказала Наде:

— Сегодня ложимся рано, а завтра спим до какого угодно часа. Завтра я сама пойду в столовую, а тебе надо будет только сходить за хлебом.

Закончив домашние дела, они, как условились, легли рано.

— Анна Евдокимовна, а как мы с вами будем жить после войны? — спросила Надя.

— После войны? После войны хорошо будем жить — замечательно.

— Хорошо… Папа вернется… А вы будете… самая главная учительница!

— Ну-ну… — сказала Анна Евдокимовна, которой никогда не приходили в голову такие тщеславные мысли.

— Над всеми школами Ленинграда!

— Да нет же, Надя! Буду преподавать географию. Только не на квартире у товарища Рощина, а в школе.

— А я что буду делать? — не успокаивалась Надя.

— Учиться будешь.

— А потом?

— Потом выберешь специальность.

— Какую?

— Какую захочешь.

— Нет, а все-таки?

— Ну, не знаю…

— А я знаю.

— Какую же?

— Я буду учительницей, как вы.

Надя ненадолго затихла.

— Анна Евдокимовна!

— Спи, Надя…

— Нет, вы мне скажите, почему меня все зовут вашей дочкой, а вы меня так никогда не зовете и я вас мамой не зову?

Анна Евдокимовна чувствовала, как сильно бьется ее сердце. Она молчала, стараясь продлить эти счастливые минуты.

— Вы мне мама, — сказала девочка. — Сплю, сплю, — поспешно добавила она.

3

На следующий день они встали поздно, и Анна Евдокимовна, поручив Наде купить хлеб, одна пошла в столовую.

День был не снежный, солнце сильным радужным светом окрасило застывшую землю. Словно кто-то там, в самом зените неба, ударил по струнам веселого инструмента, а здесь, на земле, отозвалось и зазвучало.

Анна Евдокимовна задержалась в столовой: начался артиллерийский обстрел. Когда она вышла на улицу, солнца уже не было, мглистые тени лежали на снегу, и в сумерках здания казались окоченевшими от холода.

Подойдя к своему дому, она увидела нескольких людей, образовавших тесный круг. Анна Евдокимовна подошла, чтобы узнать, что случилось. Один человек вышел из круга, и Анна Евдокимовна увидела, что на снегу, у стены, лежит Надя. Она так испугалась, что выронила из рук судочек. Растолкала людей.

— Надя!

Надя не отвечала.

— Надя!

Надя не отвечала. Нужно немедля натереть снегом виски… Анна Евдокимовна скинула варежки, взяла комок снега и увидела кровь. Тоненький ручеек, уже впитавшийся в снег. Почему кровь? Откуда? Анна Евдокимовна обхватила Надю за плечи, приподняла. На левом ее виске была кровь. Она сочилась из небольшой, но глубокой ранки и сразу же густела и застывала на морозе.

— Надя!

Надя не отвечала. Анна Евдокимовна привлекла ее к себе, пристально рассматривая маленькую, но очень глубокую ранку.

— Убили, — сказал кто-то из стоявших вокруг. — Снаряд вон куда попал. А ее осколком…

Анна Евдокимовна резко обернулась:

— Нет, нет!

Она взяла Надю на руки. Ей было очень тяжело. Не глядя на людей, понесла Надю домой. Она слышала, как кто-то на улице сказал:

— Детей убивают… Ироды проклятые!..

С трудом открыв дверь, Анна Евдокимовна внесла Надю в комнату, положила ее на диван, сняла с нее пальто (хлеб из кармана выпал), сняла вязаную шапочку. В последний раз негромко сказала:

— Надя!

Приложила голову к ее груди. Не услышала биения сердца. Схватила зеркальце и поднесла к Надиным губам.

Прошла минута, другая, третья. Она все еще стояла не двигаясь. Зеркальце не запотело. Тогда она села на стул рядом с Надей.

Она долго сидела рядом с мертвой девочкой, но всем своим существом она была с живой Надей.

Она видела, как Надя бежит из булочной домой. Ей хочется прибежать раньше, чем придет Анна Евдокимовна, и затопить печурку. Ей хочется, чтобы все было хорошо в это воскресенье. Отдохнув, Анна Евдокимовна, наверное, ей почитает. Потом они еще поговорят перед сном.

«Анна Евдокимовна, будет в этом году лето, как вы думаете?» — явственно слышала она Надин голос.

Она никогда не представляла себе Надю летом. Тут она увидела девочку в жаркий июльский день. Надя идет в светлом платье, жмурится на солнце, довольная солнцем, теплом. «Как она выросла у вас!» — говорит Рощин.

Наступила ночь. Ей захотелось увидеть Надино лицо, она встала, зажгла коптилку. Эти привычные движения оказались неожиданно болезненными. Но именно они заставили ее подумать о своей жизни, в которой теперь, после смерти Нади, будет только постоянная боль.

Взгляд ее упал на лицо Нади, на книгу, раскрытую и брошенную на столе.

«…Вот… один образ… спокойный и тихий. Он в своей невинной любви и детской прелести говорит: остановись, вспомни обо мне».

Впервые за эти гибельные часы Анна Евдокимовна разрыдалась. Но слезы не принесли ей облегчения. Они бы облегчили ее горе, если бы она только жалела убитую Надю. Но это были слезы человека, который надорвался на подъеме и, вернувшись домой, знает, что не проживет и трех дней.

Час спустя, уже с сухими глазами, строго и прямо сидя подле Нади, она призналась себе в этом.

Очень недолго осталось жить. И то, что осталось, будет, собственно, не жизнью, а только лишь продвижением к смерти. Как только она подумала об этом, так сразу же в ее сознании стали отпадать все ее жизненные обязанности. И вслед за этим она почувствовала облегчение и спокойнее провела остаток ночи.

В обычный час Анна Евдокимовна вышла из дому. С утра разметелило. С каждым резким и холодным порывом ветра снежные вихри становились все плотнее и круче. И казалось, что с каждым новым порывом ветра тяжелое небо все ниже придвигается к земле.

Анна Евдокимовна шла с трудом, увязая в горбатых сугробах. Она шла к дому Рощина. Но не для того, чтобы заниматься с детьми. Значит, для того, чтобы проститься с ними? Нет, она меньше всего хотела сделать детей свидетелями своих последних минут.

Она шла потому, что чувствовала потребность двигаться — все равно куда и зачем. Было без пяти минут десять, когда она прошла мимо дома Рощина.

Все больше накидывало снега, все труднее было идти, но неудержимое стремление двигаться заставляло ее крепко держаться на ногах.

Анна Евдокимовна не знала, сколько времени прошло с тех пор, как она ушла из дому, и уже не замечала, по каким улицам идет.

Вдруг она услышала короткие выстрелы вдалеке, и вслед за этим свист над головой, и где-то вблизи грохот обвала. Анна Евдокимовна, не останавливаясь, свернула в какой-то незнакомый ей переулок. Выстрелы, свист, грохот и треск продолжались.

Артиллерийский обстрел, такой же, как тот, от которого погибла Надя…

Выстрел. Но вслед за ним она не услышала ни свиста, ни грохота. Тяжелая волна воздуха сбила ее с ног. И в это мгновение ей показалось, что она увидела бешеный разлет осколков, ворвавшихся в этот переулок и остановивших здесь метель… Анна Евдокимовна поднялась.

Снег был иссечен осколками, а над большим сугробом стоял дым, уже колеблемый ветром, и сам сугроб казался вдруг ожившим вулканом.

Снаряды продолжали рваться в переулке, но Анна Евдокимовна, повинуясь какому-то еще не ясному, но сильному голосу, шла вперед. Обтерев рукой мокрое от снега лицо, чуть откинув назад голову, она шла и смотрела вокруг себя, словно желая пережить все, что пережила девочка перед гибелью.

Пройдя переулок, Анна Евдокимовна вышла на пустырь и остановилась…

Позади нее еще все звенело и дрожало. Позади нее, в переулке — Анна Евдокимовна отчетливо представила это, — Надя, лежащая на снегу.

«Детей убивают… Ироды проклятые!..»

Быть может, впервые она почувствовала себя кровно связанной с Надей, матерью, еще рыдающей над телом убитой, но уже призывающей к мести и уверенной, что душа ее девочки успокоится лишь тогда, когда убийцы будут наказаны.

Казалось невозможным, чтобы в этом почти бездыханном теле яростно закипела новая страсть. Она не потеснила любви. Она бурно и прямо выросла из любви и, равноправная, встала рядом.

Вот, значит, как сложилась ее жизнь: труд равномерный и упорный, долг, возведенный в мужество, любовь, ставшая смыслом жизни, и ненависть, которую она узнает перед смертью.

Изможденной, ей невозможно совершить дело ненависти так же, как она совершила дело любви. Другие посвятят свою жизнь этому требовательному чувству.

Вокруг Анны Евдокимовны было тихо и глухо, но ей казалось, что она видит и слышит великое множество людей, способных любить и ненавидеть до конца.

Час спустя она вернулась домой. Она так устала, что едва поднималась по лестнице, с трудом удерживала сознание, чтобы добраться до квартиры и еще раз увидеть свою девочку.

Но войдя в комнату, Анна Евдокимовна остановилась на пороге. Она увидела Диму и Мишу, стоявших в изголовье у Нади, и Витю и Лизу, стоявших у ее ног. Другие ученики Анны Евдокимовны тоже находились в комнате и тоже стояли прямо и неподвижно.

Горела коптилка. Надя лежала по-прежнему на диване, но голова девочки была теперь убрана цветами. Анна Евдокимовна подошла к ней. Много гвоздик, ландышей, фиалок и роз, правда искусственных, но таких ярких, что ей показалось, будто Надина голова покоится на свежей летней поляне. Не было видно раны на виске. Кровь была вытерта, лицо умыто.

Дима, Миша, Витя и Лиза отошли от Нади, и на их место встали у изголовья Маруся и Юра, к ногам — Леня и Саша. Только теперь Анна Евдокимовна поняла, что это почетный караул.

Дима усадил Анну Евдокимовну в кресло, снял с нее валенки и стал быстро растирать ей ноги. Маленький Витя, которого все звали Подрасти Немножко, взял руку Анны Евдокимовны и стал деловито дышать ей на пальцы.

Вскоре пришел Рощин и сел рядом с Анной Евдокимовной. Он не расспрашивал ее о Наде, а говорил о самых разных вещах: о том, что скоро прибавят хлеба, что Левшин в районе энергично готовится к весне, к занятиям; рассказывал он и о своей работе, и о том, как паровозы очищают ото льда.

— Дети, — сказал Рощин, посмотрев на часы, — уже поздно. Идите домой. Дима, скажи маме, что я дома ночевать не буду. Идите, идите, поздно.

Когда дети ушли, Рощин спросил:

— Как же это случилось?

Никогда она не думала, что сможет рассказать о случившемся. Но она обо всем рассказала Рощину: как она шла из столовой, как увидела лежавшую у стены Надю…

Оба долго молчали. В теплой комнате, рядом с осторожным и бережным Рощиным, Анна Евдокимовна чувствовала, как ее клонит ко сну. Сквозь сон она думала о своей жизни, с которой недавно так смело прощалась и которая продолжается, несмотря ни на что.

Рощин провел рукой по ее голове, накрыл своим полушубком.

«Да, жизнь еще продолжается», — думала Анна Евдокимовна.

Рощин встал рано, и к приходу детей все было готово.

— Я тоже хочу постоять в карауле, — сказала Анна Евдокимовна.

Она встала у гроба рядом с Рощиным и, думая о Наде, вместе с тем думала, что жизнь еще продолжается.

Рощин с помощью двух самых сильных мальчиков — Миши и Димы — вынес гроб и установил его на санках. Затем все вместе они отправились в путь. Санки вез Рощин, за ним шла Анна Евдокимовна, за нею — ее ученики.

Ко всему привыкшие ленинградцы с удивлением смотрели на эту процессию. Только двое взрослых и — девять детей.

Когда Надю похоронили, Рощин сказал:

— Дети, по домам! Я пойду к Анне Евдокимовне. Дима, скажи маме…

— Не надо, товарищ Рощин, — сказала Анна Евдокимовна. — Я пойду одна. Вы не сердитесь, но я хочу быть одна.

Не страшась, Анна Евдокимовна открыла дверь в свою одинокую комнату.

Она осталась жить.

Как это случилось?

Не потому ли, что друзья и ученики в страшный час разделили ее горе и сказали ей о том, что она им нужна? Да, потому. Не потому ли, что она никому не захотела уступить дело своей ненависти и решила дождаться возмездия? Да, и поэтому. Потому что душа человеческая не может быть опустошена ничем. Даже смертью.

Анна Евдокимовна зажгла коптилку и не спеша обвела взглядом комнату, в которой она жила и в которой ей предстояло жить. Надо затопить печурку и приготовить еду. Надо записать дела на завтра, надо прибрать Надины вещи и поставить на полку Диккенса.

Утром она пошла к Рощину. Дети ждали ее.

— Мы два дня не занимались, — сказал Дима. — И я не знаю, какой первый урок.

— Первый урок — география, — ответила Анна Евдокимовна.

1942

Сердечная слабость

В первый же день нового года Иван Николаевич заболел. Накануне не было традиционной встречи. Иван Николаевич почувствовал себя плохо, повздорил с женой и рано лег спать. Ночью он слышал, как жена подошла к нему и сказала:

— Ваня, Ванечка! Ровно двенадцать часов. С Новым годом!

Он ничего не ответил. Все равно никакой настоящей встречи состояться не могло. Еще он слышал, как жена сказала:

— И чтобы ни одного немца под Ленинградом не осталось…

Потом заснул, но спал тревожно, часто просыпаясь. При слабом свете коптилки он видел стол, накрытый белой скатертью. На столе стоял графинчик с красным вином, полученным к празднику.

Все эти дни Ивану Николаевичу хотелось встретить Новый год, и он припрятал большой сухарь, четыре квадратика масла и немного баклажанной икры. Он думал сделать сюрприз жене, но потом сам все съел.

Он вставал позднее жены. Почтовое отделение, в котором служил Иван Николаевич, было рядом, а она работала в другом конце города.

— В голубой кастрюльке осталось немного супу, — сказала жена. — Поешь…

Иван Николаевич ничего не ответил. Он думал о том, как невыносимо будет встать в таком холоде. Времянка остывает быстро, не держит тепла.

— Вставай, а то опоздаешь, — сказала жена. — Ну, я пошла. Вода на кухне, в ведре.

Когда щелкнул замок, Иван Николаевич стал одеваться. В корзине, рядом с печуркой, лежала лучина, но Иван Николаевич решил с этим не возиться. Он помешал ложкой суп, отрезал от пайка кусочек хлеба и стал есть, стараясь делать самые маленькие глотки.

Оставалось десять минут до начала работы. Иван Николаевич надел шубу, поднял воротник, натянул купленный по случаю подшлемник так, чтобы рот был закрыт, надвинул на уши шапку и вышел. Он шел приподняв плечи. Его знобило.

Возле своего почтового отделения Иван Николаевич не остановился. Перевел дыхание, еще выше приподнял плечи и свернул в переулок. Через десять минут он был в районной поликлинике.

За маленьким столиком сидела женщина в шубе, поверх которой был накинут грязный больничный халат. Иван Николаевич стал быстро раздеваться, но женщина сказала раздраженно:

— Что вы, больной, с ума сошли? У меня чернила замерзли, а он раздевается. Маша! — крикнула она, приоткрыв дверь. — Маша! Дайте чернила… И потом бланки, у меня бланки кончились.

Никто не отзывался.

— Придется написать вам справку вместо бюллетеня, — сказала женщина в халате. Она вырвала лист из тетради, что-то нацарапала карандашом и протянула бумажку Ивану Николаевичу. — Печать поставите рядом в комнате.

— У меня головные боли, — сказал Иван Николаевич. — То есть не то чтобы боли, а голова кружится.

— Ясно, — сказала женщина. — Пятый месяц блокады, вот и кружится голова. Благодарите немцев. Маша! Бланки! Я не могу работать!

В соседней комнате Иван Николаевич поставил печать на справку, выйдя на улицу, прочел: «Сердечная слабость. (Вместо бюллетеня)» — и сунул бумажку в карман. Он не спеша шел домой, щурясь на неожиданно яркое январское солнце.

Иван Николаевич добрел до своего дома и, не раздеваясь, лег на постель.

Его клонило ко сну, но ему так и не удалось уснуть. Он думал о том, принесет ли что-нибудь жена со службы. Иван Николаевич уже давно завел порядок: по нечетным числам приносила обед жена, по четным он. Но перебои стали обычны.

— Принесла обед, — сказала жена. — На суп ничего не вырезали, потому что он дрожжевой, так что я взяла две каши. Хорошо, Ваня, верно? Ты почему лежишь?

Иван Николаевич молча протянул ей амбулаторную справку.

— Ты бы разделся, Ваня, — сказала жена, убирая подшлемник с постели Ивана Николаевича. — Я сейчас подтоплю.

Но Иван Николаевич покачал головой. Он все время думал о своей странной болезни, называющейся сердечной слабостью. Сердце не беспокоило его, и это еще больше заставляло думать о своей болезни. Снова он плохо спал.

— Ванечка, — сказала утром жена. — Ты сходи за обедом. Ничего, что ты по бюллетеню. Сейчас это можно. Судочки я тебе положила в корзинку. На столе тазик с водой. Помойся, Ванечка.

Иван Николаевич кивнул головой и, вскоре после ухода жены, попробовал пальцем воду в тазике. Вода была ледяная. Он насухо вытер палец и оделся.

В столовой Иван Николаевич встал в очередь в кассу. К нему подошел один из его сослуживцев. Фамилия сослуживца была Счастливченко. Иван Николаевич недолюбливал его.

— Нашего полку прибыло! — крикнул Счастливченко. Иван Николаевич удивленно посмотрел на него. — Вы ж по бюллетеню?

— По бюллетеню.

— Ну вот и хорошо, вот и ладненько. И я по бюллетеню.

— А что у вас, товарищ Счастливченко?

Сослуживец засмеялся:

— Блокадная болезнь, дружище. Сердечная слабость. — И он хлопнул Ивана Николаевича по плечу.

Иван Николаевич вздрогнул от этого приветствия; погодя минуту спросил:

— А как лечиться, товарищ Счастливченко?

— Чудак человек, дорогой товарищ! Только покой. Лежите, сохраняйте энергию, как можно меньше движений. Надо ж чем-то компенсировать организм.

Но тут подошла его очередь, сослуживец ткнул буфетчице веер карточек и, получив талоны, стал звать подавальщицу.

— Мне два супа и одну кашу, — сказал Иван Николаевич.

— Только один суп, — сказала буфетчица.

— Но у меня… — начал оправдываться Иван Николаевич.

— Распоряжение заведующей столовой. Ничего не могу сделать.

Иван Николаевич опешил. Сегодня было четное число, и он должен был принести домой два супа. Он пошел к заведующей. Заведующей не было, дверь была закрыта. Иван Николаевич ждал ее, беспокоясь: супы могли кончиться. Наконец пришла заведующая.

— Вам что, гражданин? — спросила она, открывая дверь к себе в комнату. Иван Николаевич, волнуясь, повторил свою просьбу.

— Распоряжение для того, чтобы его выполняли, — сказала заведующая. — Вы же интеллигентный человек и должны понимать, что сейчас не мирное время.

Разговор шел на пороге, и Иван Николаевич боялся, что заведующая захлопнет дверь.

— Гражданин… — сказала заведующая, но тут мимо них промчался товарищ Счастливченко, крикнув на ходу:

— Привет, привет, дорогая Ольга Михайловна! — И, вероятно заметив расстроенное лицо Ивана Николаевича, попросил: — Дайте Ивану Николаевичу лишнюю порцию супа…

Заведующая рассмеялась, затем лицо ее вновь стало строгим. Она вырвала листок из блокнота и красным карандашом написала: «Два супа». Иван Николаевич вздохнул свободней.

Получив обед, он пошел домой и стал ждать жену.

— Не сердись, Ванечка, что опоздала, — сказала она, снимая пальто. — У нас было собрание после работы. Очень интересно один товарищ рассказывал. Нашито немцев бьют. Скоро, Ванечка, и мы с тобой заживем.

Иван Николаевич рассказал жене о своем походе в столовую, и жена стала разогревать обед.

На следующий день ничего особенного в жизни Ивана Николаевича не произошло. Он лежал и думал о словах товарища Счастливченко. Совет сберегать энергию был совершенно резонен и своевременен. Иван Николаевич пытался сочетать этот совет со словами жены: «Мы еще заживем…»

Такой твердой уверенности в хорошем исходе Иван Николаевич никогда не чувствовал, но все же и ему часто приходила мысль, что ведь кончится когда-нибудь война, выгонят немцев… Вот дожить, дожить до этих времен, пережить все, выжить!

Совет товарища Счастливченко был кстати. Надо экономить энергию, сохранять силы.

Утром четного дня Иван Николаевич твердо сказал жене:

— Я болен. У меня сердечная слабость. Я ходить не буду. Ты пойми.

Жена, стоя уже в пальто, сказала:

— Только я, Ванечка, запоздаю. Я судочки возьму с собой, но только я в вашу столовую после службы зайду. А что, меня пустят туда?

— Пустят, пустят, — сказал Иван Николаевич. — Ты скажи, что моя жена. Спроси там товарища Счастливченко. Он по бюллетеню, но он общественный контроль или… В общем, я не знаю почему, но он всегда там.

Больше Иван Николаевич не вставал с постели. Он лежал в шубе и валенках, натянув на себя одеяло. Жена положила ему на тумбочку возле кровати его любимые книги, но Иван Николаевич не открывал их. Свой паек он разделил на несколько порций и в течение дня несколько раз медленно принимал пищу.

Жена приходила со службы, растапливала печурку, и тогда Иван Николаевич, немного оживляясь, спрашивал ее, видела ли она товарища Счастливченко, и просил жену сбегать в амбулаторию продлить его бюллетень.

Однажды, когда жена была на службе, в дверь постучали. Иван Николаевич удивился: никого, кроме них, уже давно в квартире не было. Иван Николаевич решил дверь не отворять, но стук продолжался с такой настойчивостью, с такой силой, что Иван Николаевич вылез из-под одеяла и, держась руками за стенки коридора, пошел на стук. Он открыл дверь и увидел на площадке незнакомого мужчину. Мужчина был невысокого роста и, как показалось Ивану Николаевичу, немного горбат.

— Вам кого? — спросил Иван Николаевич.

— Вас, — ответил горбун.

— Я болен.

— Знаю, знаю, но вы меня все-таки примите. Я принес вам продукты питания.

Иван Николаевич сам не мог потом объяснить, почему он его впустил. Ведь в тот момент он решительно не поверил ни в какие продукты питания. Мужчина прошел в комнату и сразу начал с дела.

— Хлеб, — сказал он и вынул полбуханки хлеба. — Масло, — продолжал он, показывая на небольшой сверток, — сахар. — И он положил на стол два грязных, но довольно больших куска сахару.

Иван Николаевич как зачарованный смотрел на все это богатство.

— Ну? — спросил незнакомец.

— Что?

— Требуется?

Иван Николаевич со свистом перевел дыхание.

— Я бы купил все это…

— Боюсь, денег у вас не хватит, — весело сказал горбун. — Ну, вот что: я слышал, что вы больны, и решил вам помочь. Давайте меняться. Идет?

— Да, — сказал Иван Николаевич. — Берите, что вам нужно.

— Что значит «берите»! — обиделся горбун. — Я не грабитель с большой дороги.

— Вот стулья очень хорошие, — сказал Иван Николаевич, — а это кресло красного дерева.

— Не валяйте дурака. Что я буду делать с вашими стульями? Печку топить? Покажите ваши часы.

Иван Николаевич торопливо вынул часы. Горбун небрежно осмотрел их, подбросил на ладони и, как показалось Ивану Николаевичу, даже щелкнул языком. Затем он протянул Ивану Николаевичу горбушку хлеба и несколько крохотных квадратиков масла.

— А сахар? — волнуясь, спросил Иван Николаевич.

— За ваши часы спасибо скажите, что хлебца с маслом получили, — сказал горбун.

— Но мне нужен сахар, — с отчаянием повторил Иван Николаевич.

— Хорошо, будем меняться? У вас еще часы есть?

— Жены, — тихо, но внятно сказал Иван Николаевич.

— Не все ли равно? Муж и жена — одна сатана. Впрочем, как вам угодно.

— Куда же вы? — взмолился Иван Николаевич. — Не уходите.

Он еще раз взглянул на сахар, потом на часы. Это были маленькие, совсем крохотные часики, его подарок к десятилетию свадьбы. Жена очень любила их. Правда, они были сейчас не на ходу.

— Дрянь часишки, — убежденно сказал горбун. — Разве что для первого знакомства. — Он бросил на стол кусок сахару и сунул часы в карман. — Честь имею!

Иван Николаевич, держась руками за стенки коридора, проводил горбуна до двери. Затем он вернулся в комнату.

Хлеб, масло и сахар лежали на столе. Солнечный луч, пробившись сквозь заледенелое окно, играл золотом на продуктах питания. Иван Николаевич перенес свое новое богатство на кровать. Он осторожно взял хлеб, затем, отрезав тоненькую пластинку масла, начал есть. Вкус был тот же, что и у новогодних запасов. Иван Николаевич ожидал большего от еды.

Он увеличил порцию масла. Он ел лежа, полузакрыв глаза. Второй квадратик показался ему вкуснее, и все же ощущения были не столь сильными, как в тот момент, когда горбун вытащил еду.

Иван Николаевич подумал о жене. Половину горбушки ей, квадратик масла и кусок сахару. Но тут он подумал, что ему придется рассказать жене обо всем, что произошло сегодня, о неизвестном горбуне, об обмене, который он учинил, об отданных часах, о ее маленьких часах, подаренных к десятилетию свадьбы и отданных за сахар.

Жена будет недовольна и, пожалуй, заплачет, а может быть, и попрекнет Ивана Николаевича: она так любила эти часики — «часишки», как сказал горбун.

Тогда он решил ничего не говорить жене, скрыть сегодняшнюю сделку.

Кусок сахару он положил в карман и снова лег. После часа сомнений он съел и сахар. В это время он услышал знакомый щелк ключа.

— Сегодня, Ванечка, суп прямо изумительный, — сказала жена, снимая пальто. — Лапша совершенно белая. Все были очень довольны. Ты радио слышал? Говорят, мы три населенных пункта взяли — П., С. и Т.

Иван Николаевич, как всегда, молча слушал жену, молча смотрел, как она растапливает печурку. Тяжесть к желудке становились все больше, тем не менее Иван Николаевич съел суп-лапшу.

— Тебе нравится, Ванечка? — спрашивала жена счастливым голосом. — У нас все были очень довольны. Это тихвинская лапша.

— Здесь болит, — сказал Иван Николаевич, показав на желудок.

— Ничего, Ванечка, — говорила жена, убирая посуду. — Это желудок. Хочешь, я налью кипятку в бутылку?

Иван Николаевич взял горячую бутылку, положил ее на живот. Боль не проходила. Омерзительная тошнота подступала к горлу.

— Мне худо, — сказал Иван Николаевич.

— Что же мне с тобой делать? — сказала жена. — Ну, подожди, я принесу еще воды и согрею ее на углях.

Когда жена вернулась в комнату, Иван Николаевич был уже без сознания. Она поставила ему холодный компресс на лоб и в испуге побежала советоваться к соседке.

К счастью для Ивана Николаевича, следующий день был воскресным. Жена была весь день дома. Она не догадывалась о причинах болезни и решила, что на здоровье Ивана Николаевича повлияло плохое питание.

— Но только не лапша. Лапша была мирного времени.

Прошли сутки, утихла боль, спазмы и тошнота прекратились и в понедельник, когда жена уходила на службу, Иван Николаевич ясно ответил жене:

— Не болит… живот… не болит…

Как и раньше, Иван Николаевич продолжал лежать на своей постели, накрывшись несколькими одеялами. Но за эти сутки он очень изменился. Раньше он лежал и решительно ни о чем не думал, сейчас мысли раскалывали голову.

Думал он и о горбуне-спекулянте, и о загубленных часах, и о еде, не принесшей радости, и тогда ему вдруг начинало казаться, что в дверь стучат, и он думал, что, быть может, это снова пришел горбун. Когда же он убеждался, что никто не стучит, он все равно думал: открыл ли бы он дверь горбуну, а если бы открыл, то какая у них была бы встреча и стоило ли снова меняться? Он думал о том, сказал ли бы он о новой встрече жене и что стоило бы отдать в обмен, и о том, отдал ли бы он жене половину продуктов или меньше. Думал Иван Николаевич и о товарище Счастливченко, который советовал ему беречь энергию, и Иван Николаевич старался лежать не шевелясь. Думал он и о женщине-враче и, прислушиваясь к своему сердцу, по-прежнему удивлялся, что именно сердце его не беспокоит.

Как-то он взглянул на себя в зеркало, которое жена забыла на тумбочке около кровати. В другой раз он, быть может, и ужаснулся бы, увидев себя таким небритым, грязным и сморщенным, но сейчас он только подумал, что это не он, что это не его, а чужое лицо, и грязь чужая, и морщины чужие.

Тогда он подумал, что он, Иван Николаевич, давно уже умер, а на его месте появился другой человек.

— Что ты будешь есть? — спросила жена, вешая пальто на гвоздик. — Суп, а кашу на завтра? Или кашу, а суп на завтра?

— Кашу и суп сейчас, — ответил за Ивана Николаевича этот другой человек.

Ночью снова не было сна и снова мысли овладели Иваном Николаевичем. Но теперь он думал о себе только в прошлом, и только в третьем лице, то есть вспоминал, каким он был до смерти.

Вот он берет деньги со сберкнижки, идет в ювелирторг, покупает часы и дарит их жене и благодарит ее за долгую и хорошую совместную жизнь. Вот он, вымытый, выбритый и свежий, идет на работу, оставляя жене записку: «Задержусь после работы на месткоме. Целую». А вот еще раньше, до свадьбы, он, стараясь поправиться своей будущей жене, приглашает ее на вечер в почтовое отделение, где ему вручают грамоту ударника.

Такой человек не мог бы одобрить сделки с горбуном. В крайности можно было обменять свои часы. Часы жены отдавать было нельзя. Нехорошо было не поделиться едой. Сам все съел, а потом заставил жену ухаживать за собой.

Не могло Ивану Николаевичу нравиться и все, что было до прихода горбуна. В столовую надо было ходить самому и самому заботиться о сохранении энергии во время блокады. Надо было встретить Новый год с женой или хотя бы отдать жене квадратик масла.

Человек, который появился на месте Ивана Николаевича, делает гадости, это было бесспорно.

Вечером пришла жена.

— Я очень устала, Ванечка, — сказала она. — У меня к тебе просьба. Помоги мне немного, наколи досок. Они совсем легонькие.

— Я болен, — ответил за Ивана Николаевича другой человек.

Впервые за все это время Иван Николаевич пожалел о своей смерти и впервые он подумал о другом человеке, появившемся на его месте: только ли на одни гадости тот способен?

— Подожди, я сейчас встану, — сказал Иван Николаевич.

Он встал, взял коптилку и, пошатываясь, пошел на кухню. Он нашел распиленные доски. На плите, поблескивая, лежал топор. Он взял его в руки. Топор показался ему очень тяжелым. Иван Николаевич никак не мог попасть им по доске, но наконец попал и расколол доску. Следующие движения были точнее. Топор стал несколько послушнее в его руках.

Ночью с непривычки все тело немного ныло. Вместе с мыслями о другом человеке, появившемся на месте Ивана Николаевича, пришла мысль о том, что можно колоть доски, не затрачивая столько усилий. Надо только приноровиться к топору.

Жена еще спала, когда Иван Николаевич вышел на кухню. Ему было лучше, чем вчера, и он принес в комнату две полных корзины.

Жена ушла на службу, Иван Николаевич долго смотрел на расколотые им доски: они были, безусловно, велики для печурки.

Он принес топор из кухни и аккуратно наколол лучину. Перед приходом жены он растопил печурку.

Когда вечером жена собиралась колоть доски на завтра, Иван Николаевич сказал твердо:

— Я сам.

Топор, в сущности говоря, был совсем не тяжелым. Растопка получилась хорошая. Но топор был чужой, и вечером за ним пришел дворник. Прежде чем заснуть, Иван Николаевич долго размышлял, как теперь быть: топора нет, доски не будут расколоты. Не решив вопроса, как быть с топором, он крепко заснул. Утро он пролежал в постели, но не выдержал, вылез из-под одеяла, осилил коридор, вышел на лестницу и спустился в дворницкую.

— Топор дадите?

Дворник, покачав головой, вынес топор, и Иван Николаевич взял его. Дрова он колол на площадке лестницы — это было значительно удобнее.

На следующий день он снова спустился вниз и получил топор. На третий день дворник сам пришел к Ивану Николаевичу:

— Возьмите топор. Принес, чтобы вам ко мне больше не ходить.

Иван Николаевич взял топор, но это не обрадовало его, а скорее озадачило. Незачем теперь было ему выходить из квартиры, и впервые за эту неделю он весь день пролежал в постели. Вечером он сказал жене:

— Сегодня четный день. Оставь мне судки.

На следующее утро, наколов досок, он вышел на улицу. Он шел в столовую и все думал, как его встретят и как будут разговаривать — как с Иваном Николаевичем или поймут, что Иван Николаевич умер под одеялом, а пришел другой человек, с одутловатым лицом, грязный и небритый. И прежде чем зайти в столовую, он спустился в подвальное помещение, где работал парикмахер.

— Полный ремонт? — спросил парикмахер, лязгая ножницами.

В столовой Иван Николаевич увидел товарища Счастливченко.

— Как дела, коллега? — крикнул товарищ Счастливченко. — Выжили? Я же говорил вам, полный покой. Надо беречь энергию. Никаких лишних движений.

Иван Николаевич хотел что-то сказать, но потом махнул рукой, быстро разлил суп по судочкам и зашагал домой. По дороге ему стало обидно, что он ничего не ответил товарищу Счастливченко, хотя он и сейчас смутно представлял себе свой ответ.

Весь день Иван Николаевич обдумывал, как ответить товарищу Счастливченко. Но следующий день был нечетным, в столовую идти было незачем, а идти в столовую только для того, чтобы встретиться с товарищем Счастливченко, было чересчур глупо. Тогда он подумал, что может прийти в свое почтовое отделение не только за обедом и там поговорить с товарищем Счастливченко.

В амбулатории он получил номерок, дождался своей очереди, и, войдя в комнату врача, положил на стол свою справку.

— Вы для себя продлеваете или для родственника? — спросила женщина-врач.

— Для себя, — сказал Иван Николаевич. — Только я не продлеваю. Я… Выпишите меня на работу.

Женщина-врач сделала какие-то пометки в большой разлинованной книге и на справке. Иван Николаевич сел на стул. То ли от долгого ожидания, то ли от чего другого, он впервые за этот месяц почувствовал сердечную слабость.

— Печать поставите рядом в комнате, — сказала женщина-врач.

Иван Николаевич поставил печать в соседней комнате и вышел из амбулатории.

Приоткрыв подшлемник, он не спеша шел домой. Он думал о появившемся на его месте другом человеке. Этот другой человек хорошо колол дрова, и в столовой он не разлил супа, а сейчас отметился на работу. Этому другому человеку, появившемуся на месте Ивана Николаевича, предстоит служить в почтовом отделении и разговаривать в столовой с товарищем Счастливченко о сохранении энергии в блокаду.

Дома Иван Николаевич растопил печурку и стал поджидать жену.

— Не сердись, Ванечка, я опоздала, — сказала жена, снимая пальто. — Меня и Зою — ты ведь знаешь Зою? — просил задержаться заведующий. Верно, неудобно было отказываться? Ты побрился, Ванечка? Я очень рада. По радио говорили: обязательно надо бриться, это очень полезно. Сейчас я согрею нам суп. Сегодня суп из сухого картофеля.

Иван Николаевич посмотрел на жену. Впервые за это время он увидел, как она похудела. Ноги стали совсем тонюсенькие, лицо заострилось. Он подошел к жене, взял ее за руки, заглянул в глаза. Глаза были те же, что и раньше, как много лет назад, когда она еще не была женою Ивана Николаевича, а он ухаживал за нею.

Ему показалось невозможным, чтобы другой человек так заглянул ей в глаза, как он это сделал сейчас, и он подумал, что, может быть, он и не умирал, а другой человек, появившийся в Новый год или накануне его, умер в тот момент, когда Иван Николаевич исполнил просьбу жены и слабыми еще руками расколол доски. Иван Николаевич ткнулся головой в плечо жены и заплакал.

— Ваня, Ваня, — испуганно сказала жена. — Что ты, Ванечка? Ты болен. Ляг. Я сейчас дам тебе супа.

— Нет, я здоров… — сказал Иван Николаевич. — Я не знаю почему, но я здоров.

— Но ты плачешь, Ванечка. Что-нибудь случилось?

— Я больше не плачу, — сказал Иван Николаевич. — Знаешь что, ты посиди, а я накрою на стол.

Иван Николаевич вынул из комода чистую простыню, накрыл ею стол и поставил графинчик с полученным к Новому году вином. Затем он поставил на стол две рюмки и разлил вино.

— С Новым годом! — сказал Иван Николаевич.

— С Новым годом, Ванечка! — ответила жена.

Был уже март тысяча девятьсот сорок второго года.

1942

Дорога в Ленинград

Рано утром Левкин получил наряд на перевозку дров.

— Поедешь на склад, потом в детдом, — сказал заведующий гаражом.

— А бензин? — спросил Левкин. — Больше чем на пятнадцать километров не хватит. До склада восемь километров, и со склада на Кировский — семь. А с Кировского до гаража как буду добираться?

— Нет больше горючего, — сказал заведующий гаражом и вздохнул. — Если хочешь знать, так в этом детдоме нет ни одного полена. Тебе понятно?

— Агитатор, — заметил Левкин раздраженно. — Мне понятно, что бензину не хватит.

После этого разговора Левкин съел весь свой суточный паек хлеба, запил кипятком и поехал на склад.

Он наотрез отказался грузить дрова. Длинные доски грузил складской бухгалтер, человек пожилой. Грузил долго.

— Ну, хватит волынки, — заметил Левкин. — Больше досок машина не возьмет.

— Так ведь наряд на детдом, — ответил бухгалтер. — Они там уже мебелью топят…

Начинало темнеть, когда Левкин привез дрова в детдом. Он постучал в дверь. Вышла закутанная в платок женщина. Она даже не посмотрела на Левкина.

— Дрова… — Ее почерневшие губы вдруг улыбнулись неожиданно мягко. — Вот хорошо!

— Только, гражданочка, давайте поскорее. Как тут у вас с рабсилой?

— С рабсилой? Какая же у нас рабсила?

— Так я и знал, — сказал Левкин. — Прикажете шоферу за грузчика встать?

— Нет, нет, что вы! — воскликнула женщина и посмотрела на дрова так, словно боялась, что их сейчас увезут.

Она приоткрыла дверь, и Левкин слышал, как она крикнула:

— Дети, ребята, дрова привезли!

Сразу же выбежали дети, тоже закутанные в платки. Видны только глаза.

— Можно брать дрова? — спросил Левкина мальчик лет десяти.

Мальчик уже взялся за доску, ребята стали ему помогать.

— Не мешайтесь под ногами, — сказал Левкин резко. Он отогнал ребят, выгрузил доски и внес их в дом.

— Большое спасибо, — сказала женщина.

Левкин помолчал с минуту.

— Детей-то кормите?

— Кормим, — отвечала женщина, не глядя на Левкина.

— Так, так… Ну, будьте здоровы!

Сев в машину, Левкин обнаружил, что бензин стоит на нуле. И думать было нечего добраться до гаража. Кое-как он доехал до колонки, в будке увидел мастера.

Заправочный мастер сидел за столом, положив голову на руки. Он спал. Левкин разбудил его.

— Горючего не хватило!

— Нету бензина, — сказал заправочный мастер.

— Мне только до гаража. Видишь, какой случай…

— Нету горючего, нету.

— Да ведь до гаража должен я добраться… Как, по-твоему, солдату положено свое оружие бросать?

Заправочный мастер взглянул на Левкина исподлобья.

— Агитатор! — сказал он сердито. — Граммов четыреста тебе хватит?

— Давай, черт с тобой, — отвечал Левкин в сердцах.

Всю дорогу он придумывал, как покрепче выругать завгара за ужасный день, оскорбить его, но, придя в гараж, сказал коротко:

— Бензин стоит на нуле.

— Нет горючего, — вздохнул заведующий гаражом. — Я, Левкин, это знаю.

Та же судьба была и у товарищей Левкина — машины стояли в гараже и на улице, и снег покрывал их.

Дома Левкина ожидала новая неприятность. Перестало гореть электричество. В полной темноте он на ощупь нашел постель и лег.

Левкин был не из робкого десятка. Он любил свою профессию и считал, что шофер не может быть трусом. Не было еще бомбежки, которая заставила бы Левкина бросить машину.

Но сейчас — сейчас дело другое. Темно и холодно, И нечего есть. Да, это положение следовало серьезно обдумать.

В дверь постучали.

— Кто здесь? — крикнул Левкин.

— Это я, Колечкин!..

— Кто?

Человек вошел в комнату, пожужжал фонариком.

— Здравствуй, Левкин. Что, хвораешь? Не узнаешь? Забыл Колечкина?

Евгений Павлович Колечкин работал агентом в «Нарпите». Он получал триста рублей в месяц, но считал, что эта ставка создана не для него, всю жизнь занимавшегося разными комбинациями. Он не обращал внимании ни на снисходительный тон шоферов, ни на то, что его называли «жуком». Он считал себя умным человеком.

— Узнал, — сказал Левкин вяло. — Садись.

— Ну, как жизнь? — спросил Колечкин. — Что? Совсем ослаб?

Левкин ничего не ответил.

— Жаль, — продолжал Колечкин. — Я ведь к тебе не зря пришел. По делу. Есть тут одна работенка.

— Какая работа, — сказал Левкин. — Бензину нет.

— Вот еще! — воскликнул Колечкин.

— Что? Факт!..

— На другой стороне есть все, — сказал Колечкин.

Левкин не понял его, и Евгений Павлович объяснил. Надо ехать на другую сторону Ладожского озера. Там есть все. Ну, в общем, все, в чем нуждается человек.

— Лепишь? — спросил Левкин недоверчиво.

— Дорога проложена по Ладожскому озеру. Конечно, небезопасно, — прибавил Колечкин многозначительно. — Но…

— Бомбежки я не боюсь, — перебил его Левкин.

— Эх, Левкин, — сказал Колечкин. — Одно только — побыть за кольцом — и то удача. Представляешь себе? Настоящий шницель… Левкин, хочешь шницель?

— Хочу.

— И пива?

— Да, да… — сказал Левкин. Он вдруг засмеялся. Он увидел себя в теплом помещении, сидящим за уютным столиком и пьющим пиво.

— Все будет в порядке. Накладные здесь. — Колечкин хлопнул себя по карману. — Задумался?

— Надо поговорить с начальством.

На следующий день Левкин рассказал заведующему гаражом о предложении «Нарпита».

— Давай, Левкин, давай, — сказал заведующий гаражом. — Очень нужное дело. Я слышал про эту дорогу. — Он протянул Левкину руку. Рука была тонкая, сухая, горячая. Лицо желтое, припухшее у глаз.

«Неужели и у меня такое же?» — беспокойно подумал Левкин.

Он сутки отогревал машину и очищал ее от снега. Затем наполнил бак нарпитовским бензином. Колечкин сел рядом. Машина тронулась и вскоре попала в колонну.

Ехать было не трудно. До Ладожского озера Левкин отлично знал дорогу. Это были дачные места. До войны он часто ездил сюда летом, когда работал на легковой. Конечно, все эти места изменились. На верандах с разноцветными стеклами размещались штабы, в погребах вместо крынок с молоком стояли снаряды, а на крокетных площадках были врыты тяжелые орудия. Надо всем этим стоял густой и тяжелый морозный пар. Вероятно, от этого острого, бесснежного холода есть хотелось еще больше.

Невыносимо хотелось есть.

Но Левкина успокаивала мысль о том, что все это скоро кончится и на другом берегу Ладожского озера хватит еды. Там всего хватит, чтобы поддержать жизнь Левкина.

Его даже не раздражал Колечкин, который, сидя в углу кабины, беспрестанно что-то жевал.

Машина вышла на Ладожское озеро, и Колечкин сказал:

— Начинается самое главное.

— Понимаю, — ответил Левкин.

С того момента, как Левкин согласился на эту поездку, он не переставая думал о дороге через озеро. Многое пришлось испытать ему за свою длинную шоферскую жизнь, но дорога через озеро… В памяти — головокружительные виражи на Кавказе и мучительные бураны в каракумских песках. Да, кое-что было пережито. Но дорога через озеро… Ледяные горы, сквозь которые надо прорваться на ту сторону…

Проверка документов. Регулировщик флажком указывает путь. Новый регулировщик. Машина идет по твердому настилу хорошо утрамбованного снега. Ледовый блиндаж — бензозаправочная. И еще один ледовый блиндаж — красный крест медпомощи. Ледовый блиндаж с навесом. Левкин замечает под навесом машину. Нет сомнений: два красноармейца меняют скаты. Регулировщик.

Сквозь треугольник, образованный «дворником» на ветровом стекле, Левкин видит широкую ленту дороги, словно вырывающуюся из ледового плена. Он не только видит ее — он чувствует дорогу, покорную его машине.

Евгений Павлович, как только выехали на озеро, весь как-то согнулся и даже перестал жевать. Он молча смотрел на Левкина. Вернее, на руки Левкина, уверенно лежавшие на баранке руля, смотрел робко — так, словно ожидал от них какого-то чуда.

И, лишь миновав озеро, Колечкин выпрямился и довольно засмеялся.

— Ну ты и счастливчик!

— Почему счастливчик?

— Без бомбежки доехали!

— Вот что!.. — сказал Левкин. — Так ведь для шофера главное — дорога, а вы меня зря самым главным — дорогой через лед — пугали.

Левкин остановил машину, вылез. За ним выскочил Евгений Павлович.

Давно уже Левкин не видел поездов. Даже разбитой, полусожженной станции они придавали необычайно мирный, обжитой вид.

— Держи бумаги, — сказал Евгений Павлович строго. — Будешь грузиться. Я тут неподалеку. — Он сунул накладные Левкину и быстро исчез.

Левкин попрыгал по снегу, размял затекшие ноги. Он увидел людей, бегущих к нему.

— За грузом, товарищ? — крикнул один из них, здоровенный мужчина в бараньем тулупе.

— Ну да, — ответил Левкин.

— Мы вас ждем, — сказал человек в тулупе.

— Меня?

— Ну да, вас. То есть каждую машину. Давайте скорее грузиться.

— Давайте, — отвечал Левкин. — Только…

— Об этом говорить не приходится. Вот в этом бараке столовая.

Вскоре Левкин понял, что он далеко не первый ленинградский шофер, обедающий в этой походной столовой. Понял по особому вниманию, с которым ему подали дымящиеся щи, огромный кусок мяса и хлеб. Хлеб, который ему, ленинградскому шоферу, разрешалось здесь есть, не соблюдаяустановленных норм.

Человек в тулупе сидел напротив Левкина, положив большие руки на свежий сруб стола. Левкин чувствовал, что человеку в тулупе более всего хочется поговорить, но он сдерживает себя, чтобы дать Левкину спокойно поесть.

Когда они вышли из барака, машина была почти нагружена.

— Ну, как в Ленинграде? — спросил наконец человек в тулупе.

— В Ленинграде? — переспросил Левкин. — В Ленинграде как в Ленинграде…

— Вот это верно! — воскликнул человек в тулупе, неожиданно чему-то обрадовавшись.

Левкин посмотрел на него с удивлением.

— Ведь мы здесь тоже работаем, — сказал человек в тулупе, словно оправдываясь.

— Ну ясно, работаете, — сказал Левкин.

— Ей-богу, мы здесь ночи не спим. Как в песне поется: эшелон за эшелоном. Послушайте меня: вот Никитин, — он показал на одного из грузчиков, — пятые сутки без отдыха, и Любимов тоже вместе с ним…

Левкин взглянул на грузчиков, потом на человека в тулупе. У всех лица были очень утомленные. Глаза воспалены, не то от мороза, не то от бессонницы.

— Конечно, у нас столовая хорошая, — сказал человек в тулупе. — Но вот еще десять, пятнадцать, двадцать таких эшелонов, и вы увидите, что в Ленинграде станет легче. Верно?

— Верно, верно, — согласился Левкин. Так он еще никогда не думал о дороге через Ладогу.

Он приехал сюда по своему личному делу, приехал спасти себя. В самом деле, он не представлял себе ни вереницы эшелонов, ни караванов машин…

— Еще ящичек, — сказал человек в тулупе. — Ведь можно его сюда приспособить? Тут всего-то килограммов пятьдесят.

— А что? — спросил Левкин. — По-моему, всё. Норма.

— Так ведь всего-то лишних пятьдесят килограммов. Товарищ шофер, не откажите в просьбе: возьмите.

— Чего он вам дался, этот ящик? — спросил Левкин. — Погрузите на другую машину.

— Не выход, — сказал человек в тулупе, — все равно он и на другую машину сверх нормы пойдет.

Левкин не понял:

— Это как же?

— Да так. Негосударственное имущество. Мы этот ящик в вагоне обнаружили. Видите — надпись? «В Ленинград». От кого — неизвестно. В Ленинграде будет видно, куда вы его приспособите. Так, что ли? — спросил он, потирая руки.

— Продукты?

— Шоколад, масло, консервы.

— Сейчас я напишу расписку, — сказал Левкин.

— Какая может быть расписка! Мы-то ведь без расписок брали. — Человек в тулупе улыбнулся.

Улыбка была ясная и спокойная. Она словно освобождала Левкина от вопросов, невольно мучивших его.

— Выражаю вам благодарность, — продолжал он. — Сердце горит, как подумаешь… Шутка сказать — через Ладогу… Спасаете Ленинград, ни на что не взирая.

Подъехала новая колонна грузовиков. Левкин увидел бегущего Колечкина. Евгений Павлович махал Левкину руками. Рот его был набит едой. Подбежав к Левкину, Колечкин проглотил еду и быстро спросил:

— Погрузился?

— Готов, — отвечал Левкин.

— Ну, едем, едем, — сказал Колечкин.

— Вот мотор разогреем, тогда и поедем.

Колечкин сел в кабину и затих. Левкин взялся за руль.

— Едем? — через некоторое время спросил Колечкин, открывая глаза.

Над Ладогой было темно. Черная ночь стояла над озером, и только снег освещал дорогу. Левкин вел машину с отчаянной скоростью.

Вдруг забили зенитки. Дорога вспыхнула. Колечкин закричал:

— Бомбят! Бомбят! Немцы!

Левкин не отвечал. Невдалеке шлепнулась бомба.

— Зажигательные или фугасные? Левкин!..

Левкин молчал. Он так крепко сжал руль, как будто от этого могла увеличиться скорость машины.

— Быстрее, Левкин, быстрее. Ну что же ты!

Еще раз шлепнулась бомба.

— Бомбят, Левкин… Быстрее…

Свист. Бомба. Сноп света.

— Стой! — закричал Колечкин. — Стой! Куда же ты едешь? Стой! Они там бомбят.

— Помолчи, — сказал Левкин коротко. — Куда попадет, не угадаешь, надо озеро миновать.

— Господи, — бормотал Колечкин, — это ж невозможно… Останови машину. Стоп! — Он вдруг схватил Левкина за руку. — Я приказываю! Слышишь? — Он пытался переставить непонятные ему рычаги.

Левкин оттолкнул его. Колечкин схватил Левкина за руку, и Левкин подумал, что Колечкин может его укусить. Он с силой прижал его к стенке кабины. Колечкин завизжал. Вдруг вышла луна, и ее лучи смешались с пламенем снарядов и бомб. Снег потемнел.

— Боишься? — спросил Левкин сквозь зубы.

Неожиданно сильный толчок вырвал руль из рук Левкина. Разом треснули стекла в кабине. На мгновение стало совсем темно. Машина резко свернула вправо, но Левкин успел лечь на руль. Машина стала, Левкин выскочил. Кузов был изрешечен осколками — наплевать! Но почему заглох мотор? Он поднял капот.

— Ну, — сказал Левкин визжащему Колечкину. — Вылезай! У меня инструменты под сиденьем.

Колечкин выскочил в открытую дверцу.

— Может быть, лучше под машину?

— Может быть…

Немцы еще сбрасывали бомбы на лед, и Колечкин заполз под кузов. Левкин работал. Чтобы разобраться в аварии, ему пришлось снять рукавицы. Он торопился, потому что мороз мог лишить гибкости его пальцы.

Мимо Левкина проносились машины. Их было много. Каждая везла не менее тысячи пятисот килограммов муки, мяса, шоколада, консервов, крупы.

Ему было обидно, что его машина еще не в строю, но он старался работать спокойно.

Немцев отогнали. Левкин еще с полчаса добивался правильной подачи горючего и, только поверив в совершенную готовность полуторки идти с любой угодной ему скоростью, закрыл капот.

Колечкин уже сидел в кабине.

— Ну как? Едем? — спросил он Левкина.

Левкин согнал его с места. Уложил инструменты в сиденье, затем сказал: «Садись!»

Колечкин снова сел в машину и закрыл глаза. Левкин позавидовал ему — хотелось спать.

Спать было нельзя. Он уже был в колонне машин и вместе с ними с отчаянной скоростью мчался в Ленинград. Но мысли были медленные, сонные.

Вспоминал он грузчиков на станции и их подарок, ящик в пятьдесят килограммов от неизвестного адресата. Вспоминал он заведующего гаражом, его болезненное лицо и его слова о том, что эта дорога — большое дело. Конечно, столько машин бросить на дорогу — это большое дело.

Когда озеро осталось позади, Колечкин оживился:

— Теперь до Ленинграда остались пустяки. Надо договориться. Перед тем как ехать на базу, заедем к тебе. Кое-что отгрузим. Не обижу. Разделим пополам. О накладных не беспокойся, я тебе дам другие.

Левкин ничего ему не ответил. Он неясно понимал, что будет делать Евгений Павлович с накладными. Он только представил себе, как Колечкин с его помощью вносит ящик с продовольствием в холодную темную комнату, как осторожно вырывает гвозди, трещит крышка, и вот наконец еда — шоколад, масло, консервы.

КПП. Проверка документов. Дачные места, веранды с разноцветными стеклами. Крокетные площадки… Охта, мосты, Смольный…

Ленинград открывался им не спеша, в холодном прозрачном рассвете.

Дрема прошла. Было только очень холодно, и сотни маленьких острых булавок покалывали тело.

Левкин вдруг услышал голос рядом.

— Куда же ты едешь? — кричал Колечкин. — Забыл, где твой дом?

Левкин, не отвечая, вел машину. Он подумал, что Колечкин снова может уцепиться за руль, и, ведя левой рукой машину, правой придерживал Евгения Павловича.

Так они подъехали к базе.

— Куда же ты приехал, идиот? Да не держи ты меня. Куда приехал?

К машине бежали люди. Левкин вышел из кабины. Колечкин за ним.

Какой-то седенький старикашка обнимал Левкина, другие обнимали Колечкина. Колечкин вырвался из объятий сослуживцев. Он тихо сказал шоферу:

— Давай обратно в кабину! Не сходи с ума…

Левкин устало покачал головой.

Он следил за тем, чтобы Колечкин не притронулся к ящикам, чтобы грузчики приняли их по весу.

— По накладным норма, а по весу на пятьдесят килограммов больше, — предупредил Левкин.

— Подарок?

— Подарок.

— Ловко! — закричал Колечкин. — Знаем, какие могут быть сейчас подарочки.

— Пошел ты… — спокойно сказал ему Левкин.

Через четверть часа он подъехал к детдому на Кировском. На его стук вышла закутанная в платок женщина. Она с удивлением посмотрела на Левкина, державшего в руках тяжелый ящик.

— Не узнали?

Женщина покачала головой.

— С Большой земли — вам. — Он поставил ящик на пол. — Шоколад, масло, консервы. — Женщина молчала, и Левкин спросил: — Что с вами?

— Нет, ничего, прошло, — вздохнула женщина. — Большое вам спасибо. Сейчас напишу расписку.

— Какая может быть расписка? — сказал Левкин сердито. — Я-то ведь без расписки брал…

В гараж Левкин не заехал. Бензину было достаточно для нового рейса.

1942

Фрам

Фрам был из породы сибирских лаек. Он был очень красивым и еще совсем молодым. Стрельниковы купили его на выставке кровного собаководства.

В семье давно уже было решено купить собаку. Но судьбу Фрама решила Танюша. Увидев на выставке Фрама, она так восторженно завизжала, что щенок тявкнул в ответ. Все вокруг засмеялись. Стрельниковы, внимательно рассмотрев Фрама и его родословную, купили его.

Вряд ли Фрам понимал, как хорошо прожил он полтора года у Стрельниковых. Для того чтобы это оценить, Фраму надо было бы испытать что-нибудь другое. Ничего в своей жизни не испытав, Фрам был уверен, что такова жизнь: человеческая ласка и забота, вкусная еда, мирный сон на подстилке, веселые прогулки. Фрам вырос, грудь его окрепла, мускулы налились силой, он стал умной и доброй собакой. Стрельниковы очень его любили.

Началась война. Размеренная и счастливая жизнь Фрама была нарушена. Хозяин уехал, остались хозяйка и Танюша. Фрам часами лежал на холодном полу в бомбоубежище, вдали от своей удобной подстилки. Иной раз, когда он взбегал по лестнице, ему казалось, что ступеньки уходят из-под ног.

Потом жизнь совсем испортилась. Фрама стали скверно кормить. Он никогда не был попрошайкой, вел себя спокойно, когда семья обедала; он не был жаден. Но поневоле приходится скулить, когда тарелка пуста.

Фрам много дремал, утомленный однообразием жизни, полумраком в квартире и скудным питанием. Однажды, проснувшись, он услышал такую глухую тишину, что испугался. Никого не было дома. Он ждал час, другой, прождал день, ночь и еще день. Дверь на лестницу была открыта, но Фрам терпеливо ждал своих хозяев. Он не знал, что решение переехать в Парголово к тетке, у которой был запас картошки, принято уже давно. Танюша плакала, ей было жаль Фрама, но мать только головой качала: «В такое время думать о собаке!..»

На третий день вынужденного своего одиночества Фрам выбежал из дому.

На улице было великолепно. Сияющий морозный день — дух захватывало от белизны земли, от голубизны неба. Фрам, радуясь всепроникающему свету, быстро побежал по улице, но он добежал только до угла. То, что он увидел, заставило его остановиться.

Фрам увидел необыкновенно высокого мужчину. Мужчина был очень худ, и это, вероятно, делало его таким высоким. У него были длинные беспокойные руки. Но больше всего поразило Фрама лицо этого мужчины или, вернее сказать, огромная рыжая борода вместо лица. Не было видно глаз.

Фрам стоял в нерешительности. Рыжая борода и длинные беспокойные руки приближались к нему. Фрам неподвижно глядел на незнакомца. Мужчина заслонил собой солнце. Рыжая его борода потемнела.

Фрам испугался. Он бросился назад, инстинктом понимая, что ему угрожает. Он бежал, сам не зная куда, лишь бы убежать подальше. Ему казалось, что борода гонится за ним. Но это было не так. Когда Фрам обернулся, страшный человек медленно брел за ним, вытянув длинные руки.

Фрам пробежал улицу, снова свернул и свернул еще раз. Сердце его бешено колотилось. Он боялся новых встреч с людьми и залез в разбомбленный дом. Здесь он отдышался.

Если бы не было этого лютого года, Фрам, наверное, смог бы просуществовать. Он бы стал бродячей собакой. Выискивая еду, он болтался бы по дворам, по рынкам, его видели бы у мясных лавок. Но мясные лавки хранили только разноцветные муляжи, и собака была обречена на гибель.

Фраму хотелось есть, но понять, что он никогда не получит еду, он не мог. Ему снилась еда, и это еще больше убеждало Фрама, что еда существует и, значит, он ее получит.

Ему снилось тепло: печурка, дрова трещат, это от них бывает тепло. Тепло существует. И это значит, что он найдет его.

Днем он скрывался. Когда темнело, выходил из разбомбленного дома, уверенный, что получит еду и сможет согреться. Так прошло трое суток. Фрам был еще жив.

С наступлением темноты он, как всегда, вышел на улицу и наткнулся на человека. Фрам заворчал и ощерился. Эти развалины были его домом, здесь нечего было делать посторонним. Не Фрам, а человек должен был уйти отсюда, и Фрам зарычал сильнее.

— Чего же ты сердишься? — спросил человек.

Фрам, не понимая, что говорит человек, услышал в его голосе доброту. Возможно, что этот человек бросит ему кусочек мяса или даст хлеба.

Но этого человек не сделал. Он только повторил:

— Что ж мне с тобой делать? — И пожал плечами. — Ну, пошли…

Фрам осторожно вошел в дом человека. Забившись в угол, он наблюдал, как человек открывает вьюшки, кладет дрова в печурку, чиркает спичкой. Человек подозвал собаку, взял за ошейник и прочел вслух надпись, вырезанную на ошейнике, — «Фрам».

— Фрам, — сказал человек. — Не возражаю.

Затем человек улыбнулся и сказал:

— Моя фамилия Алешин. Есть еще имя и отчество — Андрей Федорович.

Фрам лег у печки. Все это напоминало приятные сны. Напоминало это и Стрельниковых.

— Не знаю, что мне с тобой делать, — опять сказал новый хозяин. — Я сам голоден как собака.

С этими словами он вынул из кармана небольшой ломоть хлеба и бросил половину Фраму. Фрам поймал кусок. От куска остро пахло едой. Повизгивая, он съел хлеб. Съев, почувствовал, что изнывает от голода.

Новый хозяин согрел на печурке суп, затем быстро начал есть, но не доел и отдал остаток собаке. Фрам, снова повизгивая, вылакал остаток. Есть хотелось по-прежнему.

— Ну черт с тобой, — сказал Андрей Федорович, — больше у меня ничего нет.

Он подождал, пока потухла печурка, закрыл вьюшки и лег на постель, бормоча:

— Ну времена, ну времечко…

Вскоре он уснул.

Фрам не спал, но он был доволен, что рядом спит человек и что можно слушать его дыхание.

Утром Андрей Федорович проснулся, удивленно посмотрел на Фрама.

— М-да… История… Что ж, ладно, живи здесь, иси, — почему-то прибавил он. И дальше стал говорить с Фрамом на каком-то совершенно ломаном языке: — Я ушел, ты сидишь здесь… Мне далеко ходить. Завод, да… ух, далеко. Трамвай — нет.

Наконец он запер дверь и ушел.

Вернулся Андрей Федорович к вечеру. Он принес с собой мешок, а в нем были кости. Он дал их Фраму. Глядя на то, как Фрам возится с ними, Алешин удивлялся: трижды вываренные кости, неужели они способны доставить такое огромное удовольствие?

Но больше Андрей Федорович не пожимал плечами и не спрашивал: «Что мне с тобой делать?» На следующий день он встал рано и сразу же начал что-то мастерить.

Несколько раз он обращался к собаке с одной и той же фразой:

— Так-то, друг, довольно, значит, даром хлеб есть.

В полдень он вывел Фрама на улицу и стал приспосабливать непонятные собаке вещи.

Андрей Федорович вынес из дома санки, велел Фраму стать впереди них. Не прошло и часу, как Фрам был впряжен.

— Так-с, — сказал Андрей Федорович и сел в сани. — Поехали.

Фрам не понимал, чего хочет новый хозяин. Тогда Алешин вылез из саней, взял Фрама за ошейник и пошел вместе с ним вперед. За Андреем Федоровичем и Фрамом двинулись сани.

— Попробуем, — сказал Андрей Федорович. Он снова влез в сани и опять сказал: — Поехали!

Фрам сделал шаг вперед, шаг вперед сделали сани с сидящим на них Андреем Федоровичем. Еще шаг вперед, быстрее, быстрее, быстрее!..

Они проехали квартал. Андрей Федорович был в веселом настроении. Он щелкал кнутом, кричал: «Но-о!» — затем стал учить Фрама поворачивать влево и вправо.

— Даровитая собака, — сказал Андрей Федорович, после того как они вернулись домой.

Вечер прошел отлично. Фрам грыз кости. Алешин незлобно жаловался на жизнь. Потом вдруг спросил Фрама:

— Не подведешь? А то срам, срам будет. Вот какие дела, глупая ты собака…

В понедельник утром Андрей Федорович вытащил сани на улицу, позвал Фрама, молча впряг его.

Было серое туманное утро. Веяло холодом от домов, коченевших по ночам. Фрам, помня воскресный урок, бежал, понукаемый Андреем Федоровичем.

Послушно поворачивая то влево, то вправо, он бежал долго и стал уставать. Он очень устал и был доволен, когда Андрей Федорович остановил его возле каких-то высоких ворот. Несколько человек, видимо, поджидали Алешина: они бурно приветствовали его появление, при этом они смеялись, гладили Фрама, а затем Фрам прошел в открытые для него ворота.

Еду он получил немедленно. Это были очень вкусные, не более чем один раз вываренные кости. Однако еду ему принес не сам Алешин, а другой человек. Принес, бросил Фраму и сказал:

— Ей-богу, я тебя на паек посажу. Не хуже лошади…

— Не хуже, — сказал Алешин.

— Здорово! Вы теперь, Андрей Федорович, не так будете уставать. Приветствую!

— Слушаю, товарищ начальник, — сказал Алешин.

— Да что там «слушаю», мне директор завода указал: потеряешь, говорит, такого мастера, как Алешин, — другого не сыщешь…

Ежедневно Фрам отвозил Алешина на завод и привозил домой. Пока шла работа, Фрама выпрягали из саней и он лежал возле станка, которым управлял Андрей Федорович.

Но Андрей Федорович не только управлял станком: он ходил по цеху, вмешиваясь в работу других людей и станков, при этом он очень горячился, жестикулировал и даже язвил. Фрам прекрасно видел, что его хозяин пользуется всеобщим уважением.

И к Фраму относились хорошо, хвалили его, и каждый раз, когда собака глодала пустые кости, люди не могли скрыть улыбок.

— Паек! — говорили они ласково.

Все-таки Фрам очень уставал, но хозяин его уставал еще больше. Вообще говоря, все очень уставали. Люди еле волочили ноги, а с едой становилось все труднее и труднее.

Как-то вечером, дома, Андрей Федорович сказал не то Фраму, не то самому себе:

— Подохнем, а? Или не подохнем?

Фрам спал тревожно. Он несколько раз вставал, подходил к постели и мордой дотрагивался до спящего хозяина. Утром, как всегда, хозяин проснулся. Ничего не поев, сказал:

— Едем, едем… Работа не ждет.

Фрам отлично понимал, что хозяин пересиливает себя. Ему следовало остаться дома, затопить печурку и полежать, но он все-таки велел Фраму везти его на завод.

В цехе Фрам ходил за хозяином, беспокоясь за него. Предчувствие несчастья томило собаку.

Фрам так и не увез Андрея Федоровича домой. Лицо хозяина вдруг покрылось красными пятнами. Спина и руки стали потными. Он пошатнулся, его поддержали, а потом отвели в комнату начальника.

— Сошел… — сказал кто-то из рабочих.

Фрам не отходил от хозяина, заглядывал ему в лицо. Лицо стало совсем маленьким. Иногда хозяин приоткрывал правый глаз. Глаз был чужой, тусклый.

— Надо немедленно в больницу, — сказал начальник цеха, — но нет транспорта…

— Фрам… — тихо сказал хозяин.

— А, верно — Фрам!

Рабочие впрягли Фрама в сани. Они вынесли носилки, поставили их на сани и осторожно положили на носилки Андрея Федоровича. Рядом, держа вожжи, шел приятель Андрея Федоровича, мастер Рогачев. Фрам двинул сани.

Он тянул сани, наклонив морду, почти касаясь мордой снега, и только через час скорбное шествие достигло больницы. Хозяина унесли.

— Смотри не задерживайся! — крикнул Рогачев.

На обратном пути Рогачев, жалея собаку, не сел в сани. Дошли до цеха. Рогачев выпряг Фрама, больше он им не занимался. Пришли какие-то военные, и Рогачев шумно объяснялся, потом была обычная работа, потом наступил вечер, и все рабочие ушли.

Фрам остался на заводе. Не спеша шагали бойцы заводской охраны, заходили в цеха, грели озябшие руки и ноги, потирали застывшие лица. Невдалеке торопливо била артиллерия. Лунный свет печатал на снегу причудливые тени заводских корпусов.

Фрам вздрагивал, ему все время казался Андрей Федорович. Тихий его голос: «Ну что же мне с тобой делать?..»

Всю ночь бойцы охраны завода слышали вой собаки, слышали и артиллеристы на огневых позициях, бывшие отсюда неподалеку, и патрули на улице говорили невесело:

— Собака воет…

Еще не рассвело, когда Фрам выбрался с завода. Он бежал по улице, по вчерашнему пути, к больнице… Бег немного успокоил его. Он нашел больницу. Дежурная пыталась его задержать. Фрам показал свирепые клыки.

На втором этаже он ринулся в палату, в которой лежал Алешин. Фрам с ходу бросился к его койке, увидел маленькое лицо Андрея Федоровича и, встав на задние лапы, еще не отдышавшись, лизнул его. Только теперь он заметил, что у постели сидит Рогачев.

— Фрам, — сказал Рогачев, — смотри, Андрей Федорович, Фрам. Смотри, какая умная собака, нашла.

— Фрам… — тихо сказал Алешин.

Фрам лег на пол, положил морду на лапы и застыл.

Еще с полчаса Рогачев сидел у приятеля, что-то рассказывал и призывал держаться, потом сказал:

— Мне пора, а то на завод опоздаю. Я к тебе еще приду. Покуда ноги держат — приду.

— Ты возьми Фрама, — все так же тихо сказал Андрей Федорович. — Езди на работу, ноги сохранишь.

— Есть, — сказал Рогачев.

Фрам не понимал человеческой речи, но как только хозяин упомянул его имя, он поднялся.

Рогачев сказал:

— Пошли.

Фрам взглянул на хозяина. Хозяин протянул руку, погладил собаку. Повинуясь, Фрам вышел с Рогачевым на улицу.

Начиная с этого дня Фрам возил мастера Рогачева на завод, а после работы отвозил его домой.

Но самым хорошим для него было, когда Рогачев говорил:

— Пойдем, Фрам, к твоему хозяину.

Фрам лизал руки Андрею Федоровичу, и так втроем они просиживали с полчаса, а то и час.

— Умная собака, — говорил Рогачев с благодарностью.

Наступил день, когда Рогачев приехал на Фраме в больницу и, оставив собаку у подъезда, вошел в здание. Вскоре он вышел, ведя под руку Алешина.

— Никак не на завод, — говорил Рогачев. — Прямехонько домой. Там тебе усиленный паек приготовили. Посидишь, отдохнешь, а потом милости просим.

Фрам мотнул мордой.

— Что, Фрам? — спросил хозяин. — По старой Смоленской дороге? — Он сел в сани и натянул вожжи.

— Умная собака! — убежденно сказал Рогачев.

Фрам вез хозяина через мост Лейтенанта Шмидта.

На Васильевском острове он почувствовал себя очень усталым. Сибирские лайки выносливы. Но ведь Фрам ежедневно возил сани с человеком в два больших конца. Да и вываренные кости — слабое питание для взрослой собаки.

У Тучкова моста Фрам почувствовал, что слабеет. Сейчас он остановится, мотнет мордой и, умильно взглянув на хозяина, даст ему понять, что не в силах тащить сани. Хозяин сойдет с саней, выпряжет Фрама и скажет:

«Бедная собака…»

Фрам не остановился. Он сделал рывок вперед, одолел Тучков мост, шикарно выехал на Петроградскую сторону и тут вдруг услышал высокий девичий голос:

— Фрам, Фрам! Да это же наш Фрам…

За санями бежала Танюша Стрельникова.

— Фрам, Фрам! Наш Фрам!..

Может быть, Алешин, закутанный почти с головой, и не слышал этих возгласов, но Фрам отлично слышал Танюшу.

Остановиться? Сейчас она подбежит, обнимет Фрама, затем, волнуясь, станет доказывать Алешину, что это ее собака. Да нет, он вовсе не ее собака. Он вовсе ей не принадлежит. Он взрослая, самостоятельная собака. И, собственно говоря, если бы Фрам был человеком, он бы иначе воспитывал щенков.

Фрам бежал быстро. Танюша отставала. Он все еще слышал:

— Фрам, Фрам! Наш Фрам!..

Он не остановился.

Дома хозяина ожидал пакет с продовольствием, а Фрама — присланные из заводской столовой кости. Ни разу не вываренные, великолепные бараньи кости.

1942

Самсон

Е. А. Самойлович-Ераниной

1

Самсон родился на фронте. Собственно говоря, он родился в собачьем питомнике под Ленинградом, но в то время и Ленинград, и его пригороды былина линии фронта.

Маленький хилый комочек чем-то напоминал Лиде пекинскую болонку по кличке Самсон, названную так, вероятно, в шутку. Эта болонка принадлежала известному балетному артисту, жившему до войны на одной площадке с Лидой.

Ах, какое это было дивное время! Оно казалось теперь далеким-далеким… Но ведь все это было: и балетный артист, эвакуированный в начале июля на Восток, и комната, оклеенная перед войной новыми белыми обоями, и полка с книгами, и собака Шери, и тетя Надя, с которой они жили вместе и которая не была ей ни тетей, ни даже родственницей, а просто когда-то знала Лидиных родителей.

Лида смутно помнила мать и совсем не помнила отца. Они погибли далеко от Ленинграда, в Средней Азии, во время ночного налета басмачей, и тетя Надя часто говорила: «Не надо было Ивану брать с собой маму». Она говорила так и плакала, а потом, наплакавшись, говорила: «Знаешь, какая она была, твоя мама: если бы Иван не взял ее с собой, она бы все равно за ним поехала».

Когда началась война, тетя Надя почти сразу пошла «на окопы», так в то лето называли оборонные работы. И Лида со школьными подружками тоже работала «на окопах». Тетя Надя строила противотанковый ров недалеко от Колпина, а Лида работала под Лугой, а потом под Сиверской, а потом под Гатчиной, все ближе и ближе к Ленинграду. И с ней была собака Шери, потому что собаку не оставишь в пустой квартире.

Девчонки смеялись над Лидой: это надо же, на окопы с собакой! Но потом они поняли, что Лида не могла поступить иначе. Да и Шери славная собака, на нее можно положиться: увидев чужого, сразу шум поднимет. И ласковая. И чистеха. И смелая. Когда лагерь впервые обстрелял немецкий самолет, Шери здорово испугалась, бросилась в палатку, залезла под койку и завыла. Но потом она уже боялась только за Лиду. И когда дежурный кричал в рупор: «Воздух!» — и все, побросав лопаты, ложились на землю, Шери ложилась рядом с Лидой и все пыталась укрыть ее от опасности.

Гатчина, Красное Село и еще какой-то поселок, а из этого поселка на трамвае в Ленинград…

И в тот же день пришла домой тетя Надя, и снова они стали жить все вместе. Лида в сентябре тушила зажигалки, а в октябре пошла в школу, ей до окончания оставался один класс. Но занятий почти не было, и Лида больше помогала в госпитале, чем училась. До войны она сдала нормы на значок «Готов к санитарной обороне» и могла ухаживать за ранеными.

А собака Шери почти целый день сидела дома одна. И Лида, и тетя Надя тревожились за ее судьбу. Как в такое время прокормить собаку? Шери ужасно отощала, все позвонки можно было пересчитать. И глаза у нее дурно слезились.

— Не лучше ли усыпить? — сказала тетя Надя.

— Нет, тетя Надя, нельзя, — ответила Лида. — Нельзя: Шери скоро станет мамой.

— Но это невозможно! Как же так… Подумай, о чем ты говоришь! В такое время!

— У нее будут щенята, — упрямо повторила Лида. — Ее нельзя усыплять.

В декабре жить стало еще хуже. Еще страшнее голодали, еще свирепей становилась зимняя стужа. Умерла тетя Надя. Пошла на работу, но только вышла на улицу, как упала, и все было сразу кончено.

На второй неделе декабря Лида и Шери отправились в трудный поход. Накануне Лида узнала, что существует военный питомник. Она надела Шери ошейник и, взяв самый короткий поводок, вышла с собакой на улицу. Ночь была безлунной, дул ледяной ветер, Лида старалась идти как можно быстрее. И Шери тоже старалась.

Иногда на пустынных улицах слышался слабый возглас: «Собака!» — и тогда Шери грозно рычала, а Лида до предела натягивала поводок.

Когда они добрались до питомника, то еле держались на ногах. Их впустили, дали немного поесть, обогрели, Лида сразу заснула и проспала целые сутки. И Шери столько же…

Обо всем этом доложили начальнику, и надо сказать, что он не очень-то был доволен. Здесь занимались важными делами, готовили собак для связной службы, готовили истребителей танков, а несчастная Шери никуда не годилась.

А что делать с Лидой? Отоспавшись и отогревшись, она собралась домой, но новые ее подружки побежали просить за Лиду: нельзя отпускать, погибнет.

У начальника было доброе сердце, но он не знал, как поступить: Лиде еще не исполнилось восемнадцати лет, как ее призвать в армию? И он взялся за свою короткую пенковую трубку, которую все здесь хорошо знали и называли «задумчивой трубочкой».

В тот же день положение еще больше осложнилось: появился на свет Самсон. Шери недолго кормила щенка, для этого она была слишком слаба, а у маленького хилого комочка был страшенный аппетит. Шери умерла, а щенок хныкал, просил есть и не соображал, что теперь одна только надежда — на людей.

— Утопить к чертовой бабушке, — говорил старый повар Алиджан, и Лида прятала от него Самсона. Но однажды, когда Алиджан снова повторил свою угрозу, а Лида сунула щенка за пазуху, перед ними возник начальник питомника.

— Это еще что такое «утопить»? Как это «утопить»? Не сметь говорить здесь такое слово. Вот именно, — сказал он, заметив, что Самсон высунулся. — Дай-ка мне его, — начальник питомника взял щенка и подержал на ладони, словно взвешивая этот случайный дар. — Кто у него в роду был лайкой — мать или отец?

— Дедушка… — сказала Лида.

Повар засмеялся, но, к счастью для него, начальник питомника был занят своими мыслями.

— Напишешь заявление, — сказал он Лиде. — Укажешь там, что к чему, ну, биографию, как положено, и все прочее…

— Спасибо, товарищ майор, — сказала Лида.

А на Самсона не надо было заполнять никаких бумаг. Он остался в питомнике под личную ответственность начальника.

Самсон был единственным щенком среди взрослых собак, образованных и весьма родовитых. То, что собаки взрослые, а только он один маленький, Самсон быстро сообразил и, сколько мог, извлекал из этого пользу для себя: в свободную минуту взрослые собаки играли с Самсоном и защищали его друг от друга.

Труднее было понять, чем эти взрослые собаки здесь занимаются, но, приглядевшись, он все-таки кое-что понял.

Но чего он совершенно не мог понять, так это собачьей спеси. Был там эрдельтерьер, который при встрече с Самсоном презрительно выпячивал нижнюю губу: ведь он был эрдельтерьер уже в четырех поколениях и даже во сне видел все четыреста медалей, которые получили его деды и прадеды. Между тем это была на редкость неспособная собака, доставлявшая много горя своей вожатой.

Самсон жил нелегко, но весело. Еды не хватало, приходилось ловчить, чтобы получить лишний кусочек, но он не опускался до подхалимства. Лишения на собак действуют по-разному: одни быстро озлобляются, а другие смотрят весело, как бы ни было трудно. К таким собакам принадлежал Самсон. А ведь он рос без матери, у него даже воспоминаний не осталось о том, как он, маленький, хилый комочек, лежал с Шери на случайной подстилке и как Шери слабо, но ласково вылизывала его. И с каждым часом все ласковее и все слабей.

Но иногда ему снились черные неподвижные стеклышки, которые только что были живыми; странная мутная пелена накатывалась на эти стеклышки, а за ней уже ничего не было видно.

Он не помнил мать и потому больше, чем другой щенок, нуждался в ласке. Но ведь и ласку следует принимать не от первого встречного. И если этому не научишься щенком, то потом в жизни будет плохо. Даже недоступный эрдель может в минуту царственного своего досуга милостиво обнюхать щенка. Беги от него, — это не ласка, просто его величеству стало скучно. И если тебя захотел погладить повар Алиджан, — прочь, прочь от него: повар хочет выслужиться перед начальством, а после он не простит своего унижения.

Но если тебя позовет знакомый негромкий голос, чуть слышно: «Самсон!» — голос, не обязательно обещающий ласку, или игру, или обед, просто: «Самсон!» — и ничего больше, не раздумывай, бери с места третью скорость, не бойся никаких препятствий, прыгай вот через эту страшную канаву, вперед, проваливаясь в сугробах так, что только уши торчат, вперед, если тебя больно хлещут злые и разлапистые ели, и даже если близко что-то грохнуло, словно повар Алиджан ударил в пустую кастрюлю, и даже если рядом вздрогнул огонь, — вперед, вперед! Потому что этот негромкий голос — голос самого главного человека на земле.

Усталый, счастливый, бесстрашный, ткнись в милые ладони и постарайся визжать не так глупо, не так по-щенячьи. Но совсем не визжать невозможно, немножко повизжать можно, а потом услышать:

— Тихо, Самсон, ну, тихо, тихо, — и совсем непонятные слова: — Глупая, глупая, глупая собака…

Лида, конечно, не думала, что Самсон — глупая собака, она видела, что щенок растет совсем не глупый. Просто она очень любила Самсона, а чего не скажешь, когда очень любишь.

Но началась весна и разлучила их. Наступил день, когда Лиду по всем правилам призвали в армию, она получила собаку и под руководством опытного инструктора начала ее дрессировать. Лида до самого лета работала в питомнике, но для Самсона уже началась разлука.

Как все собаки, Самсон был ревнив, и все-таки он был ревнивей других собак. Может быть, потому, что не был подготовлен к такому трудному испытанию, как ревность, ведь ему не приходилось драться за местечко поближе к Шери и скулить, когда счастливый соперник прочно это место занимает.

Самсон считался ничьей собакой. Но так считали люди, а Самсон этого отнюдь не считал. Ничья собака! Ничего глупее люди не могли придумать! У свирепого бульдога есть хозяйка — вон та длинноногая девица, которую именуют товарищ младший сержант, и у коричневого добермана есть хозяин — серьезный, неразговорчивый парнишка, рядовой Емельянов, к нему почему-то все относятся с большим уважением, наверное, потому, что он все молчит и молчит. И у большой овчарки есть хозяин, и у колли. А Самсон «ничей»? Как бы не так! Самая лучшая, самая красивая, самая добрая хозяйка как раз у Самсона, та, у которой негромкий ласковый голос и теплые ладони. Все ее называют Лидой, и когда при Самсоне произносят имя хозяйки, он настораживается: не грозит ли ей какая-нибудь опасность?

И вот теперь она зовет к себе не Самсона, а другую собаку, овчарку по прозвищу Тулуп, и этот самый Тулуп, ловко пружиня тело, несется на голос хозяйки.

За одну неделю Самсон так похудел, что Лида пригласила ветеринарного врача. И пока врач выслушивал щенячье сердце и щенячьи легкие, Самсон стоял спокойно и смотрел куда-то в сторону. Но когда врач стал заглядывать в щенячьи глаза и протирать их тряпочкой, Самсон заволновался: ну, теперь они все поймут — и стал брыкаться, но в это время врач сказал: «И глаза в полном порядке», а Лида спросила: «Так что же с ним?» И тогда Самсон взглянул на Лиду с укоризной: зачем же спрашивать об этом врача, ведь это не по его части.

И чем дальше, тем труднее было с Самсоном. В часы занятий он вместо того чтобы пользоваться своим свободным щенячьим положением, пробовал подключаться к делу. И конечно, путал команды, не к месту подавал голос и не вовремя бросался за поноской. А старый повар Алиджан, с ожесточением рубя мороженую тушку, хрипел: «Расстрелять к чертовой бабушке!»

Но начальник питомника был на этот счет другого мнения.

— Ничего, ничего, — говорил он. — Время военное, а щенок деловой. Не лентяй, не трус. Пусть привыкает понемногу. Ничего, ничего, время военное…

Самсон действительно не был лентяем. Он старался как мог и во всем подражал взрослым собакам. А уж трусом его и старый повар не решался назвать.

Наступили теплые летние дни. Это было первое лето в жизни Самсона. Он и не знал, что бывает такая чудесная погода. Какое наслаждение погреться на солнышке, вытянуться, зевнуть и, если ты никому сейчас не нужен, подремать часочек!..

Но судьба приготовила Самсону новое испытание. В один из таких добрых солнечных дней к питомнику подъехала большая крытая машина. Самсон давно ее приметил, потому что эту машину всегда окутывал какой-то особенно ядовитый дым. Бензина в блокаду не хватало, и приходилось работать, как тогда говорили, «на чурках».

Самсон давно приметил эту машину, но никогда не связывал ее с Лидой. Он очень удивился, когда Лида вместе с Тулупом, а за ними и другие хозяйки с собаками забрались в кузов. Отвратительное облако окутало машину, но в это время Лида выскочила из кузова, подбежала к Самсону и потрепала его по нежному загривочку. Конечно, это было против правил, да и когда-нибудь должен был прийти день разлуки, но ведь теперь только Самсон связывал Лиду с ее прежней жизнью, со всем тем, что было здесь и что уже поросло быльем.

— Спокойно, Самсон, спокойно! — сказала Лида.

И Самсон успокоился, спокойно спал ночь и только на следующее утро понял, что произошло. Он стал метаться по питомнику, искал хозяйку, заискивал перед каждым встречным, даже забежал на кухню: может быть, повар что-нибудь знает, все-таки человек. А потом Самсон сел на задние лапы, задрал морду и завыл, как воют взрослые собаки.

— Списывать будут, — радовался Алиджан, — плакали государственные денежки.

Но повар ошибся. Прошли всего сутки — и Самсон перестал выть и вообще повел себя образцово. Доложили начальнику питомника, он вызвал самого опытного собаковода Илюшу Баратова.

— Начинай учить по всем правилам, но не спеши. При всем том, он еще щенок, понял?

— Так точно, понял, — ответил Илюша.

Две недели Самсон вел себя безупречно, а через две недели, когда Илюша пришел утром к Самсону, вольер был пуст. Пропала собака! Бросились на поиски — никаких следов…

И только к вечеру нашли потайной лаз. Бегство было хорошо подготовлено, подкоп замаскирован еловыми ветками, и отчаянный щенок ждал только случая, принюхиваясь к машине, которая продолжала курсировать между питомником и фронтом: именно в этом ядовитом дыму исчезла хозяйка…

Как удалось Самсону спрятаться в машине? Водитель, серьезный, почтенный человек, с медалью «За отвагу» на груди, утверждал, что понятия не имел ни о какой собаке, пока не прибыл на фронт. Но едва машина остановилась, как из кузова пулей выскочил большой щенок и помчался по расположению стрелкового полка. Щенка втащили в чью-то землянку и послали за девушками-связистками, которые работали здесь с собаками.

Вот так Самсон нашел Лиду.

Вокруг этого немало было разговоров. Говорили, что начальник питомника приказал вернуть дезертира, но что Самсон бежал из воинской части, и теперь уже неизвестно куда; говорили и о том, что наложено строгое взыскание на Илюшу Баратова, а Лиду вообще решено демобилизовать.

Но все эти слухи прекратились после того, как начальник питомника, посасывая свою «задумчивую трубочку» и ни к кому персонально не обращаясь, сказал: «Что же это за собака, которая своего хозяина разыскать не может?..»

Лида и обрадовалась Самсону, и испугалась: а как же Тулуп? Ведь Тулупу ничего не известно о решении начальнику питомника поставить щенка на все виды довольствия, Самсон для Тулупа как был личностью непрописанной, таким и остался.

Но Тулуп оказался благороднейшей собакой. И вместо того, чтобы украдкой задать щенку хорошую взбучку — такую взбучку, после которой нахальный щенок забудет сюда дорогу, — вместо этого Тулуп спокойно обнюхал беглеца, и Лиде даже не пришлось подтянуть поводок.

Самсон сидел чуть живой. Шерсть у него встала дыбом, от страха он не мог даже прорычать что-нибудь толковое. А вокруг стояли красноармейцы из роты связи, и никто не смеялся: ведь над собаками смеются только плохие люди. Самсон тихо-тихо вышел из этого живого круга, а на том месте, где его только что обнюхивал Тулуп, осталась довольно большая лужица.

— Ну что, Тулуп, — сказала Лида. — Неужели же мы дадим пропасть этой собаке?

И они пошли вслед за щенком.

Вопреки всем опасениям, Тулуп и Самсон подружились. И это была самая чистая дружба, какая только бывает у собак. И Лида за это еще больше полюбила обоих. Каждого по-своему, конечно…

Тулуп был взрослой военной собакой. С того момента, как ему поручили отнести пакет из одной роты в другую, ничто не могло его остановить: ни обстрел, ни бомбежки. Он весь был во власти службы.

Самсон только учился службе. Смешно было смотреть, как летит Тулуп, а за ним трусит Самсон, и на его щенячьей морде точно такое же выражение — сосредоточенное, независимое и волевое. Теперь уже никто не относился к Самсону как к несмышленышу. Но каждый раз, когда Самсон бегал с Тулупом, у Лиды замирало сердце: а вдруг что случится? И только тогда она успокаивалась, когда Самсон возвращался и тыкался хозяйке в ладони. Тулуп в эти минуты хмуро смотрел на них: Тулуп знал, что молодежь надо приучать не к теплым ладоням, а к суровой жизни.

Со многим Самсону пришлось встретиться впервые. Впервые в своей жизни он увидел большую многоводную реку и был так потрясен, что громко и неприлично залаял. А Лида смеялась и говорила:

— Это ж Нева, дурачок, слышишь, дурачок: Не-ва…

А спустя неделю они с Самсоном пошли в лес. Лес он тоже увидел впервые. Он даже и представить себе не мог, что столько деревьев может быть собрано вместе, И никаких дорог, тут самому надо тропить и запоминать, иначе отсюда не выйдешь.

Запоминающее устройство у Самсона было самое совершенное: каждая вещь пахнет по-своему, каждое дерево и каждый цветок и даже две лесные землянички на одном и том же кустике пахнут по-разному.

Он был потрясен великолепием лесных запахов, лесных звуков, лесных красок. Он шел не спеша, приподняв голову, раздувая ноздри, иногда делая стойку, которой его никогда не учили.

— Кто у него в роду был лайкой — мать или отец? — спросил Лиду снайпер-сибиряк.

К осени Самсон так вырос, что казался вполне взрослой собакой. «Скоро год…» — думала Лида, глядя нанего, и вспоминала прошлую жизнь. Но не время было вспоминать прошлое. Наши войска на правом берегу Невы готовили боевую операцию, бросок через реку, чтобы прорвать блокаду. Ждали крепкого льда, а по реке все еще шло сало.

В конце ноября было приказано готовить собачьи упряжки для вывоза раненых с переднего края. И этот приказ все изменил. Та самая машина, на которой пять месяцев назад бежал Самсон, увезла его и других собак назад в питомник. И тот же пожилой водитель с медалью «За отвагу» крутил баранку. К счастью, водитель не узнал Самсона, — ведь до сих пор над ним подтрунивали товарищи: дезертира вез…

2

— Вымахал-то как! — сказал начальник питомника и взглянул на повара Алиджана, колдовавшего над кастрюлей.

Никто не спросил, какую собаку имеет в виду начальник питомника, и Алиджан тоже промолчал.

Тулупа поставили вожаком в Лидину упряжку, а Самсон занял место позади, в первой паре собак. Теперь его все признали взрослой собакой, к тому же такой, которая сама заставила себя уважать. Приезжал корреспондент из газеты и фотографировал Самсона. Забавно видеть, когда человек, да еще с какой-то блестящей штучкой на груди, ползает перед тобой на четвереньках.

Самсон не понимал, что за подвиг он совершил, но после фотокорреспондента научился по-особому держать голову, отчего вид у него становился необычайно важный.

К упряжке он привык очень быстро, но теперь нашел способ не переутомляться: надо тяжесть груза переложить на других собак, четыре собаки тянут, а пятая только ногами перебирает. Такое случается у собак, и обычно вожак быстро наводит порядок: так куснет нарушителя, что тот сразу же начнет работать на совесть. Но Тулуп, кажется, ничего не заметил, и на обратном пути Самсон повторил свой номер. И когда собак распрягли, он, резвясь и играя, побежал обедать.

Но обедать Самсону в тот день не пришлось: Тулуп не подпустил его к миске. Самсон, еще не зная, что его ожидает, решил, что лаской легко можно все уладить. Он завилял хвостом и, приглашая поиграть, весело подпрыгнул, небольно задев лапой своего старшего друга.

Бац! Он получил такую затрещину, что едва удержался на ногах. Бац, бац!.. В ярости Тулуп укусил Самсона в бок, а потом опрокинул миску и разбросал обед. На, получай за хитрость, за лень, за всякие там позы и фото. (Единственное, в чем Самсон не был виноват.) Но тут прибежала Лида. Драка? Значит, она что-то недосмотрела, это ее вина, если завтра Самсон не сможет работать в упряжке.

Но начальник питомника лучше Лиды разбирался в собаках.

— Ничего, ничего, — сказал он, узнав о ЧП. — Собаки знают, что вожак никогда зря не наказывает. Да еще такой справедливый вожак, как Тулуп. А если сильно покусал, дай денек отлежаться…

Но Самсон не стал отлеживаться. Лида смазала ему бок йодом, он терпеливо перенес боль, но на следующее утро долго не подходил к миске, поглядывая на вожака. Но Тулуп больше не обращал на него внимания, и Самсон быстро вылакал похлебку.

В упряжке тоже было спокойно; бок болел ужасно, и царапины на морде саднило, но Самсон тащил упряжку в полную силу. Да и другие собаки старались как никогда: уж ежели признанному своему любимцу Тулуп задал такую трепку, то что же их ожидает, если они будут лениться…

Прошло три дня, бок у Самсона перестал болеть, в знак прощения Тулуп даже повозился с ним на морозном солнышке. Через неделю в питомник снова приехал корреспондент из газеты, но Самсон, едва увидев блестящую штучку на груди, спрятался, да так, что даже Лида не могла его найти.

С каждым днем упряжка становилась все тяжелей. Теперь с собаками работала еще одна девушка, Лидина помощница, веселая краснощекая Катя. Иногда. Лида ложилась в нарты на носилки, а Катя бежала рядом с упряжкой, подгоняя собак, а потом они менялись — и на носилки ложилась Катя, а рядом бежала Лида.

Однажды нарты перевернулись. Вообще-то ничего страшного: в нартах в это время лежала Катя, а не Лида, но начальник питомника стал сердито кричать, и Лида стояла перед ним руки по швам. Впервые Самсон видел этого человека таким рассерженным. И это всего-навсего из-за краснощекой Кати!

В питомнике они прожили до сильных морозов, а потом снова вернулись на берег Невы. Самсон всегда спал крепко, а после переезда тем более. Но тут ему приснилось, что Лида не спит, и он проснулся посреди ночи. В самом деле, хозяйка не спала. Краснощекая Катя спала и даже тихонько храпела, а хозяйка не спала. Ничего ей не угрожало, а она все-таки не спала, и Самсон, стряхнув с себя ночь, подошел к хозяйке и, как бывало когда-то, сунулся ей в ладони.

И вот, наконец, пришло утро, которое так ждали. Еще было темно, когда вокруг загремело. Все вскочили и выбежали из землянок. И Лида тоже выбежала и молча смотрела на противоположный берег. Там, в морозном тумане, уже рвались снаряды и с каждой минутой зимний гром становился все сильней и сильней. Это Красная Армия рвала кольцо блокады. Рассвело. Нева почернела. Сражение началось.

Лида потрепала Самсона по мускулистому загривку:

— Держись веселей!

А Самсон отлично знал, что после этих слов ему надлежит держаться весело и бодро.

Как ни странно, но весь день и Самсон и другие собаки болтались без дела. И только поздно вечером их запрягли.

На этот раз упряжка спустилась к самой Неве и помчалась по льду на левый берег, да так быстро, что сыпались искры с полозьев. Было куда тише, чем утром и днем, гремело не близко, луна светила не ярко, а потом совсем зарылась в тучи. В полной темноте они поднялись вверх по крутому берегу. И это было самое трудное из всего, что пришлось пережить за эту ночь.

Они поднимались медленно, но не только потому, что было скользко, а потому, что здесь повсюду лежали люди. Лежали молча и неподвижно, по-видимому, спали, хотя никогда раньше Самсон не видел, чтобы люди спали прямо на льду и в таких неудобных позах.

Еще менее понятным было поведение Лиды и Кати. Они остановили собак и стали с фонариком обходить спящих, словно пытаясь их разбудить. Иногда, когда спящий спал лицом вниз, они поворачивали его на спину. Но если человек все-таки не просыпался, они оставляли этого спящего и спешили к другому.

Но один из спящих все-таки проснулся и застонал. Лида и Катя взяли его на носилки и положили на нарты. Вот это уже дело другое, это напоминает питомник. Сейчас Тулуп двинет вперед — и поехали, а это радость — бежать в упряжке вместе с другими собаками.

Но еще один человек проснулся, и ему тоже помогли сесть в нарты. Странно — в питомнике упряжка брала только одного человека.

Теперь они бежали через реку домой. Гремело близко, и на льду то там, то здесь возникали столбы черного дыма. Самсон не обращал на них внимания. Точно так же рвались на учениях взрывпакеты, и бывало, что Самсона или другую собаку выпрягали, а на ее место ставили другую… У людей каждая игра имеет свои законы.

На своем берегу они задержались недолго: Лида и Катя вынесли носилки с людьми — и упряжка снова двинулась в тот же путь.

Все было бы ничего, если бы не крутой подъем. Но и крутой подъем не страшен, а страшно, когда приходится пробираться среди спящих людей и вдруг выходит луна, и у спящих начинают блестеть глаза…

Только утром их распрягли, и только тогда Самсон понял, как он устал. Ноги стали совсем не свои. И даже есть не хотелось. Другие собаки сразу накинулись на еду, вылавливали мясо из супа, а потом уже лакали суп и догрызали кости.

Самсон ел нехотя. Суп показался ему не то слишком горячим, не то пересоленным. Он поворчал, поворчал, сделал неловкое движение и опрокинул миску. Немедленно он получил шлепок от Тулупа, опомнился и стал подбирать обед.

Днем собаки спали. Когда Самсон проснулся, почти зашло солнце. Он чувствовал себя освеженным, с аппетитом поел и даже поиграл в сторонке. Вчера он нашел старый, почти пустой детский мячик и закопал в снегу, а теперь выкопал и поиграл с ним.

А вечером снова началась та же работа. Но рейсы стали длиннее. Стонущих людей они подбирали не на кромке берега, а куда дальше. И с каждой ночью они пробивались все дальше и дальше. И Самсон стал уже привыкать к этой странной ночной жизни и к спящим людям и только старался не смотреть им в глаза, на которых так странно стынет лунный свет.

На пятую ночь, как всегда, они выехали поздно вечером. В это время на фронте становится тише, меньше бомбят, реже бьют орудия и только слышно, как от края до края стучат пулеметы и автоматы.

Они взяли раненых и на большой скорости — рейс был первый, собаки еще не успели устать — помчались домой. Когда они были на середине реки, что-то грохнуло невдалеке, и неожиданно вслед за этим упал Тулуп. Самсон не сумел остановиться и налетел на упавшего вожака. В эту минуту Лида остановила упряжку — и Самсон быстро поднялся. Но почему не встает Тулуп? Это беспокоило Самсона, другие собаки тоже нервничали, рвались, пытались высмотреть, что же случилось с вожаком…

— Стоять! — прикрикнула Лида на собак и села возле Тулупа. — Тулуп, Тулуп, — слышал Самсон ее голос. — Тулуп! — Лида приподняла его морду, и глаза Тулупа заблестели, как у спящих людей на том берегу. И это было так ужасно, что Самсон подался назад.

— Стоять!

Но собаки не слушались Лиду, злобно рычали и пятились.

— Стоять, стоять!..

Впервые собаки вышли из повиновения. Чистокровная лайка, соседка Самсона, пыталась перегрызть постромки. Самсон видел ее налитые страхом глаза. А когда собака боится, она перестает слушаться хозяина — и только вожак может восстановить порядок. Но Тулуп по-прежнему лежал без движения.

— Стоять, стоять!..

Самсон услышал в Лидином голосе отчаяние. Ну что ж, если Тулуп почему-то не может осуществить свою власть, значит, надо действовать самому. Изо всех сил он укусил свою соседку, чистокровную лайку, а потом с такой яростью укусил собаку, стоявшую во второй паре, что та завизжала на всю реку. Только бы навести порядок, только бы не слышать отчаяния в голосе хозяйки.

А Лида думала лишь о том, чтобы воспользоваться моментом и укрепить новую власть. Она выпрягла Самсона и поставила его на место Тулупа. Что будет, то будет: вперед! Самсон медленно тронул нарты, медленно-медленно обошел неподвижное тело Тулупа. Вперед! Собаки испуганно косились на своего бывшего вожака, но теперь у них был новый вожак, которого необходимо слушаться, потому что власть не только наказание, но и защита тоже.

Самсон так и не понял, что случилось с Тулупом, почему тот не смог подняться и почему его оставили на льду. Так решила Лида, Лида поставила Самсона вожаком — значит, так надо. Но он помнил Тулупа и скучал без него и мечтал, что вот-вот Тулуп появится и даст Самсону хорошую затрещину. За что? Да ни за что, просто как аванс на будущее… Да, было бы хорошо, было бы просто отлично получить затрещину от Тулупа.

Но Тулупа не было, он остался на льду, и тело его давно замела пурга, а вожаком теперь был Самсон, и теперь он следил, чтобы собаки не ленились и не дрались из-за лишнего куска, а когда было надо, отвешивал нарушителю режима крепкую затрещину. И только изредка, убедившись, что упряжка крепко спит, Самсон подходил к Лиде и тыкался ей в ладони.

Всю зиму они работали на вывозке раненых, и Лидина упряжка считалась лучшей. Сначала на Неве, а после прорыва блокады под Красным Бором — и всюду, где громили фашистов. Но весной эта работа кончилась; последний раз вывезли раненых в апреле и еле дотащили нарты до дому. Собаки были по брюхо в воде, а Лида простудилась, и почти неделю у нее держалась высокая температура.

Потом собак распрягли и уже больше не запрягали, но они все равно спали днем, а вечером просыпались и ночью ждали, когда же их запрягут, и косились на своего вожака.

Самсон тоже не спал, он чувствовал себя без вины виноватым: собаки не работают, паек идет прежний, живут сытно, вокруг весенняя благодать, а делать нечего. Время от времени он грозно посматривал на свою упряжку, но в такую безработицу грозные взгляды никого не пугают.

Зимняя эпопея кончилась тем же, чем и началась. Пришла знакомая машина, вожатые погрузили собак, и к вечеру все были в питомнике.

Если вам случалось возвращаться на места, где прошло ваше детство, то вы знаете, как не просто заново узнавать то, что было когда-то хорошо знакомо. Забор, окружавший питомник, не казался больше Самсону крепостным валом, учебное поле сильно уменьшилось за этот год, через спортивный снаряд, который у людей называется «конем», Самсон перелетал легко. А ведь когда-то он с завистью смотрел, как это проделывают взрослые собаки. Теперь Самсон сам был взрослой собакой, к тому же собакой, хорошо знающей, что такое война и что такое власть на войне.

Но Самсон нервничал: с того момента, как их привезли в питомник, он никого из своей упряжки больше не видел. Что же это такое и как ему собрать свое войско? И на следующий день, когда Лида вывела его из вольера, Самсон все осматривался по сторонам и искал свою старую упряжку…

Первый день новой игры не понравился Самсону. Для собаки, которая только что была вожаком санитарной упряжки, все это были какие-то щенячьи пустяки и перевод времени. Лида дала понюхать ему сильно пахнущий небольшой ящик — Самсон этот запах слышал сто тысяч раз, потом она спрятала ящик, а Самсон должен был его найти. Понимает ли хозяйка, что Самсон давным-давно вырос для таких пустяков? Тем не менее всякий раз, когда он приносил ящик, Лида давала ему что-нибудь вкусное. Самсон сразу присмотрелся к новому мешочку, который, по-видимому, был переполнен самой вкусной едой, и понял, что теперь каждая находка будет вознаграждаться.

С каждым днем Лида запрятывала ящик все сложнее. Известно, что только люди умеют так запрятывать вещи, известно и то, что находить эти вещи могут только собаки.

И на следующий день и еще через день была все та же игра. А потом ящик стали зарывать в землю. Сложно, но не для такой бывалой собаки! Самсон нашел место, где был зарыт ящик, но только стал рыть землю — как последовала команда: «Сидеть!» Он сел, хотя и был обижен, что ему не дали достать ящик, а за него это сделала Лида.

Но Самсон знал, что с людьми спорить бесполезно. Теперь, когда он слышал знакомый запах, он не ждал команды «сидеть!», а просто садился и ждал, пока Лида выкопает ящик. И тогда он немедленно получал вознаграждение.

И с каждым днем запах становился все отдаленнее, все глуше. Лида теперь закапывала ящик очень глубоко. Но Самсон отгадывал безошибочно, отгадывал и садился. И так было не раз и не два, а наверное, сотни раз.

Потом упражнение стало еще сложнее. Лида шла вместе с Самсоном, держа поводок в левой руке, а в правой руке у нее была какая-то палка, которой она прощупывала землю. Похоже было, что теперь не Лида, а кто-то другой зарывал ящик…

А потом этих ящиков становилось все больше и больше. Едва найдешь один, как рядом слышится все тот же запах, терпение — надо сесть, на мешочек с вкусной едой смотреть вовсе не обязательно, сейчас Лида будет осторожно рыть землю, слой за слоем, а потом вынет предмет, который весьма отдаленно напоминает учебный ящик, а потом очень осторожно она что-то вывинтит, а потом вздох облегчения — и вкусный мешочек открывается.

И так было изо дня в день. Самсон видел, как старается хозяйка, и тоже очень старался. Как-то раз они пошли в гости к начальнику питомника и едва пришли, как Самсон почувствовал знакомый запах. В первую минуту он не понял, откуда слышится запах, да и Лида, по-видимому, была искренне удивлена поведением Самсона. Но гости гостями, а Самсон давно понял, что он находится на ответственной работе. Он присел около печки и взглянул на Лиду. Лида взглянула на начальника, а начальник улыбнулся и сказал:

— Ну, Лидия, поздравляю.

Лида в это время вытащила из дымохода серо-зеленый сверток и даже не стала его развертывать, а просто вручила начальнику. Неужели Самсону придется напоминать о вознаграждении? Нет, люди в этом питомнике хорошо воспитаны и никогда не забывают о собаках.

А на следующий день приехала знакомая машина. Только теперь она была куда менее вонючей, а новому водителю решительно было все равно — удирал ли Самсон на этой машине или нет…

Еще было тепло, но скоро начались дожди, самое зябкое и самое неуютное время года. Работать в такое время неприятно и трудно. Но Самсон был не из тех собак, которые боятся промочить лапы и которым вяжут специальные тапочки. Он смело шлепал по холодным лужам и только иногда отряхивался, когда вместе с дождем падали холодные снежные хлопья.

Лида гордилась Самсоном. С того момента, как он нашел толовую шашку в дымоходе начальника питомника, все заговорили о его удивительном чутье. Он слышал запах тола на полуметровой глубине. «Замечательный нюх!» — восхищались начальники, которые проверяли, как работают на фронте разминеры с собаками. А Лиде хотелось сказать, что дело не только в замечательном нюхе. Главное совсем в другом. Но в чем? Ну, прежде всего Самсон трудолюбив, его не надо заставлять работать. Утром он нетерпеливо высматривает хозяйку: «Пора!» Он никогда не жалуется на усталость, вид у него бодрый и утром и вечером. Другие собаки тоже обладают прекрасным чутьем, но, случается, халтурят: «проскакивают» опасные места. Хорошо, если сапер быстро заметит такую нечистую работу, а если он доверится собаке и на том месте, где осталась фашистская мина, будет сделана надпись «Мин нет»?

И все-таки главное было в том, чего установить ни один инспектор не может: Самсон любил свою хозяйку так, как ни одна другая собака любить не может. Уж это-то они оба точно знали. И Лида и Самсон.

Но начинался новый день — и снова начиналась работа, и было не до нежностей. Они шли по освобожденной земле. Отступая, фашисты оставили тысячи мин-ловушек. Где только не находили их саперы: в колодцах и водокачках, в гаражах и в пекарнях, в дровяных складах и в кино, в клубах, библиотеках, прачечных, церквах, музеях, под садовыми скамейками, в купальнях под лодками, в лифтах, в подвалах, на чердаках… Гатчина, Сиверская, Луга. Где-то здесь три года назад работала Лида «на окопах»…

Заминированные фашистами завалы на улицах, и заминированные дворы, и заминированные вокзалы и пристани. «Мин нет», — писала Лида мелом. И тогда на эти места возвращались люди. Из лесных землянок, из каких-то неведомых нор выходили древние старики и старухи и женщины с детьми, а один маленький мальчик, увидев Самсона, стал с ним играть. Лида испугалась: Самсон почти не видел раньше детей, да и тех, кого он видел, он видел издали; к тому же у паренька какая-то скверная железяка в руках, а этого Самсон вообще не выносит.

Но, к счастью, Лидины опасения были напрасными. Самсону паренек понравился. Поначалу он, конечно, насторожился: это что еще за чудо такое в оборванных штанах, в куртке с драными локтями движется прямо на большую собаку? Но потом все обошлось. Самсон стал прыгать вокруг паренька и, не сердито ворча, хватал железяку и делал вид, что грызет ее, а когда паренек бросил железяку в кусты, Самсон вежливо принес ее и снова играл с пареньком, пока Лида не позвала.

Они двигались по берегу Луги. Было тепло, поднималась трава, не робкая, как в городских садах, а буйная, рослая. Такой рослой трава бывает только после войны…

Немцы и здесь оставили свои «сюрпризы». Вот ящик с рожью. Проволочка от чеки взрывателя выведена через малозаметное отверстие в задней стенке ящика и прикреплена к стене. Если сапер не обнаружит этого «сюрприза», произойдет катастрофа; едва начнут выбирать рожь из ящика, как заряд сползет в сторону и силой собственного веса выдернет чеку.

А вот ящик с печеньем, а вот крышка противогаза, соединенные со взрывателем. А пот знаменитые немецкие «шахматы». Самсон вполне овладел их кодом: клеточка с миной — значит, клеточка с миной и справа от тебя, и слева, и впереди, а позади уже ничего нет, потому что ты эту мину раньше обнаружил, а хозяйка ее обезвредила.

Уже был мир на этих местах, уже пахло жильем в полусожженных сараях, где они останавливались на ночлег. Самсон просыпался от пения петуха. Еще только вчера он впервые в жизни увидел эту птицу и не выдержал, залаял, хотя знал, что собака должна вести себя тихо. Петух нахохлился, его красный гребешок и красная борода еще больше покраснели, он не столько угрожал Самсону, сколько любовался собой, своим гневом, своим умением презирать всех, кроме самого себя.

По утрам петух кричал подъем, потом в сарай заглядывала босая девчонка и говорила: «Тетя Лида, выпейте с нами молочка», — Лида шла за девчонкой. Самсон смирно шел рядом, хотя ему хотелось поиграть с черными пятками девчонки, или погоняться за курами, или хотя бы поглазеть на утят, но он шел смирно, потому что был настоящей военной собакой. А война еще была не кончена. «Война, товарищи, не кончена, — так говорил командир взвода саперов Костя Крутилин, собирая девушек на росистой полянке, — война не кончена, зверь сопротивляется в своем логове, а наша задача разминировать населенный пункт Большие Кузьминки».

И вот они идут по населенному пункту Большие Кузьминки, где не осталось ни одного целого дома и где до сих пор тлеет каменное здание, в котором когда-то помещался райком. Можно подумать, что немцы создали в Больших Кузьминках специальный музей для своих мин: мины тарельчатые и дощатые, и мины из консервных банок, и мины из гранат, и шрапнельные мины, и противопехотные, и противотанковые, и противотранспортные…

«Мин нет, мин нет, мин нет!» Самсон отлично знал, что, как только Лида вынимает мелок, значит, все хорошо, значит, можно двигаться вперед.

А за Большими Кузьминками — Кузьминки Малые. Была большая деревня, стала заминированным полем. Снова знакомый запах, и снова Самсон садится возле едва заметного бугорка. А в стороне Лида осторожно удаляет взрыватель из другой мины. Она не замечает, что Самсон по-прежнему сидит на старом месте, а может быть, она просто не верит, что там еще что-то осталось…

— Самсон!

Конечно, не верит, думает, что он зря сидит здесь, просто выканючивает награду.

— Самсон!..

И в это время под ногами раскалывается земля, черный фонтан подбрасывает Самсона и снова бросает его на землю.

И это было последнее, что видела Лида, потому что той же миной ранило и ее, отшвырнуло в сторону, и она потеряла сознание. Потом говорили, что виноват был Самсон, что будто бы специальная комиссия установила, что он начал подкапывать мину, а ведь это строжайше запрещено собакам-разминерам. Но говорили и другое: кажется, один из членов этой авторитетной комиссии записал свое особое мнение: виновата Лида, которая далеко ушла от собаки, а этого делать ни в коем случае нельзя. Но теперь, спустя двадцать пять лет, когда я стал спрашивать, что же на самом деле произошло и кто же на самом деле был виноват, мне отвечали: война, фашисты. И никто не вспомнил ни о какой комиссии, так что возможно, что никакой комиссии и не было.

Лида долго лежала в госпитале. Она была ранена в ногу и контужена, и врачи полгода не позволяли вставать и просили всех, кто навещал Лиду, рассказывать ей только веселое.

От Лиды скрывали гибель Самсона. Ее подружки приходили в госпиталь и рассказывали всякие небылицы, о том, что Самсон жив и работает по-прежнему с саперами. А в День Победы в госпиталь пришел повар Алиджан и, подарив Лиде банку варенья собственной варки, сказал, что демобилизован и что будет работать в ресторане «Метрополь». Алиджан тоже подтвердил, что Самсон жив и что это такая умная собака, которую он готов взять в ресторан для охраны.

Лида отчетливо помнила, как все было, и все-таки иногда думала: «А вдруг я ошиблась, а вдруг Самсон действительно жив?»

Никогда не знаешь, как лучше с больными, говорить им правду или скрывать…

Когда Лида выздоровела, был уже мир на всей земле. Подружки в складчину взяли такси и отвезли ее домой. Комната стала совсем новой — потолок отмыли от блокадной копоти и пол натерли до блеска.

Лида поблагодарила подружек, и вскоре они ушли, потому что одним давно было пора на работу, а другие уже начали учиться.

Лида села у открытого окна и стала читать. Ей было все равно, что читать, просто приятно открыть книгу, которую читала до войны. И в это время она услышала громкий мужской голос:

— Самсон, Самсон!

Лида уронила книгу, вскочила, подбежала к окну и схватилась за косяк.

По улице мимо ее окон шел балетный артист и звал маленькую болонку, названную когда-то Самсоном, вероятно в шутку.

1969

Когда мы вернемся…

1

Вскоре после освобождения Таллина артиллерийский полк вышел из боя, и ему был отведен участок вдоль побережья в небольшом шахтерском городке.

Колонна полка остановилась возле высоких чугунных ворот. Навстречу вышел пожилой эстонец в коротком пиджаке и брюках, заправленных в охотничьи сапоги, — начальник местного добровольческого отряда помощи Красной Армии. Вместе с командиром полка полковником Ларионовым они пошли осматривать дома и бараки.

— А вот в этих коттеджах жили в течение трех лет гитлеровцы — охрана и шахтная администрация, — рассказывал начальник отряда. — Теперь здесь живут русские, которых фашисты угнали из Пскова и из Ленинградской области…

Ларионов поделил дома и бараки между дивизионами и, показав на огромный пустой сарай, сказал, обращаясь к командирам дивизионов:

— Здесь будет наш клуб. Выделить по пять человек от каждой батареи, и чтобы к вечеру все было готово. Проведем встречу с гражданским населением. Ясно?

— Будет исполнено, товарищ полковник, — за всех ответил майор Черняев, совсем еще молодой человек с добрым, умным лицом и острым взглядом, который говорил о том, что ему немало пришлось пережить за эти три года.

Он был любимцем командира полка. Так же, как и Ларионов, командир второго дивизиона Черняев — «старичок», то есть давно служащий в полку и хорошо знающий его традиции. Конечно, самое главное — это умелый и дерзкий бой. Но ведь и после боя жизнь полка не прекращается. Отлично проведенный марш, образцовое размещение людей, строевая выправка, умение блеснуть своими артистическими силами — гармонистами, певцами, танцорами — все это важно, и всем этим отличался второй дивизион.

Было раннее утро, когда колонна артиллеристов въехала в городок. Женщины и дети, разбуженные лязганьем железа и шумом моторов, выбегали на улицы и, увидев родные лица, спешили к бойцам.

Черняев находился в том легком, беззаботном настроении, которое бывает после удачного боя. Стоянка в шахтерском городке была очень заманчива. Весьма кстати набраться новых сил. Сейчас Черняеву казалось, что все разделяют его настроение — и командир полка, и бойцы, и молодая женщина, посадившая на плечи мальчугана, который смотрел на Черняева широко раскрытыми глазами, и старушка, крепко обнявшая его.

И от всего этого и от прозрачного осеннего утра на душе было легко и по-праздничному прибранно.

Начались хлопоты по устройству. Мыли, чистили и скребли дома и бараки. Работа ладилась. К вечеру Черняев заглянул в свою комнату. Койка была аккуратно постлана, над ней висели оленьи рога. На столе стопочка книг. На распялке новый китель.

«Молодец, Лешка!» — мысленно похвалил Черняев своего ординарца. Час спустя, приодевшись, он отправился в клуб.

Огромный сарай был убран вереском. На стенах висели портреты героев. На скамьях, наспех сколоченных за сегодняшний день, разместились артиллеристы и их гости. Черняева выбрали в президиум, и оттуда он внимательно рассматривал знакомые и незнакомые лица.

Во втором ряду сидела девушка лет девятнадцати и, не отрываясь, наблюдала за командиром полка. Черняев заметил ее неудобную позу. Руки она сжала ладонь в ладонь, а голову откинула назад.

Когда командир полка предоставил слово Черняеву, девушка сразу же перевела взгляд, но не изменила своей напряженной позы, и Черняеву самому как-то стало неудобно. Он споткнулся на первом же слове и решил больше не смотреть в зал. Но и не глядя на девушку, он чувствовал ее взгляд, и это мешало ему говорить уверенно. Он быстро закончил выступление и, очень недовольный собой, сел. Раздались аплодисменты. Черняев искоса взглянул на девушку во втором ряду, — она тоже аплодировала.

Но едва только полковник объявил: «Ответное слово имеет товарищ Комарова», — как девушка снова стиснула руки ладонь в ладонь и откинула голову назад.

Комарова, пожилая женщина с нездоровым, отечным лицом, вышла на трибуну и, не глядя ни на кого, тихо сказала:

— Вот я и снова стала «товарищ Комарова», — и заплакала.

Ларионов, волнуясь, подал ей стакан воды. Черняев встал, чтобы помочь, но, сам того не желая, смотрел не на Комарову, а на девушку, сидевшую во втором ряду.

Начался концерт полковой самодеятельности. Несмотря на то что концерт шел с большим успехом и лучшими исполнителями были люди его дивизиона, Черняев хмурился. Настроение, с которым он пришел сюда, испортилось. Он ругал себя за неудачное выступление, за то, что не сумел помочь Комаровой, а главное, за то, что не мог снова вернуть прежнее настроение.

После концерта убрали скамейки и освободили место для танцев. К Черняеву подошел его ординарец.

— Товарищ майор, — сказал он тихо, — беленькую зовут Валей. Она из Стрельны, окончила семилетку. При немцах работала судомойкой.

— Чистый вздор! — сказал Черняев раздраженно. Лешка опешил. И в это время оркестр заиграл вальс.

«Кто его просил собирать сведения? Зачем это?» — мысленно негодовал Черняев.

— Я ухожу, — сказал он своему заместителю, капитану Болышеву. — Голова разболелась от духоты. — Он повернулся и почти столкнулся с Валей. — Хотите танцевать вальс? — спросил Черняев громко, словно отдавал приказание.

Валя кивнула головой, Черняев нахмурился и осторожно взял ее за талию.

Они танцевали молча. Но Валя, казалось, не замечала, что Черняев молчит, и улыбалась так, словно он ей рассказывал что-то очень интересное.

— Вас зовут Валей? — спросил наконец Черняев.

— Почему вы знаете?

Черняев вздохнул:

— Да уж знаю. Вы меня извините, Валя, я, кажется, наступил вам на ногу.

Она ничего не ответила и снова улыбнулась, и эта улыбка сказала Черняеву: «Нет, нет, все хорошо, я очень счастлива».

Кончился вальс, и сразу же к ним подошел командир полка. Полковник всегда был любезен с девушками.

«Конечно, сейчас он пригласит ее танцевать», — с непонятной для самого себя неприязнью подумал Черняев. Действительно, командир полка поклонился Вале, и та, улыбнувшись, положила руку на его плечо.

— Вы бы шли домой, товарищ майор, — услышал Черняев голос Болышева. — Если нездоровится, надо отдохнуть, а за порядок не беспокойтесь.

— Отлично, — сказал Черняев, — отлично…

Дома он захлопнул окно и, еще раз сказав «отлично», лег на свою койку и закурил папиросу.

Черняев очень устал за день, и сон почти сразу же подхватил его. Все события дня: марш, устройство на новом месте, неудачное выступление, концерт самодеятельности — все это закружилось вместе и поплыло.

«Надо потушить папиросу», — сквозь сон подумал Черняев. Светловолосая девушка положила ему руку на плечо.

«Я знаю, — сказал Черняев, — вас зовут Валя, мне Лешка сказал».

Она улыбнулась…

2

Утром командир полка вызвал к себе Черняева.

— Делаю вам замечание, майор.

— Слушаюсь, товарищ полковник.

— «Слушаюсь, слушаюсь», — сказал Ларионов раздраженно. — Как, по-вашему, ваших дам я должен развлекать?

— Товарищ полковник… — начал Черняев, но Ларионов перебил его:

— Почему вчера раньше всех ушли из клуба?

— Нездоровилось, товарищ полковник.

— И бросили свою даму?

— Товарищ полковник, когда я уходил, вы же танцевали с ней.

— Надо было обождать, — упрямо сказал Ларионов.

— Зачем, товарищ полковник? — спросил Черняев, осмелев.

— Затем, чтобы девушка не могла подумать, что майору Черняеву с ней скучно. Ясно?

— Она этого не подумала, — сказал Черняев.

Ларионов взглянул на него с удивлением.

— У меня все, — сказал он. — Можете идти.

В полку был хозяйственный день, старшие офицеры были свободны. Черняев после обхода батареи отправился осматривать местность. Перейдя узкоколейку и миновав редкий сосновый лесок, он вышел к побережью.

Ветер шумел по высоким дюнам, и длинные изгороди вереска то пригибались, то снова выпрямлялись, встречая осень. Но этот холодный берег не показался Черняеву тоскливым. Ему нравились уверенные его черты, и медленный шорох моря, и вечное мужество вереска.

На обратном пути он заметил Лешку, который сидел на камне и в раздумье жевал какую-то травинку.

— Я вас ожидаю, товарищ майор, — сказал Лешка, быстро покончив с травинкой.

Домой они возвращались вместе. Миновали лесок, и Лешка сказал, понизив голос:

— Смотрите, товарищ майор, снова та белень… — Он оборвал себя и, взглянув на Черняева, добавил равнодушно: — Та девушка, с которой вчера командир полка танцевал.

Невдалеке от них Валя и три незнакомые Черняеву девушки-эстонки несли небольшую железную чушку. Они остановились отдохнуть и осторожно поставили свою ношу на землю.

«Узнает она меня или не узнает?» — спрашивал себя Черняев.

— Здравствуйте, Валя, — сказал он и козырнул.

— Здравствуйте, товарищ майор. Как ваше здоровье?

— Мое здоровье? — удивился Черняев.

— Вчера командир полка сказал, что вы заболели…

Черняев смутился и переменил тему:

— Вы разве работаете здесь?

— При немцах я была судомойкой в столовой, а теперь… Теперь, наверное, скоро на родину. Пока помогаю им немножко. Познакомьтесь, пожалуйста. Это Герта, это тоже Герта — Герта-вторая, это Марта.

Герта, Герта-вторая и Марта, вежливо улыбаясь, произнесли «здравствуйте». Черняев снова козырнул.

Девушки подняли чушку и, стараясь, идти в ногу, понесли к шахте. Черняев быстро подставил плечо и поднял чушку на вытянутых руках.

— Куда нести? — спросил он весело.

— К шахте, к шахте, — разом закричали девушки.

Черняев быстро донес чушку и опустил на землю.

Наступило молчание. Валины подруги вежливо улыбались.

— Что, вечером снова будет музыка в клубе? — спросила Валя.

— Нет, сегодня не будет, — ответил Черняев.

— Заходите к нам, товарищ майор. Если свободны — заходите. Отец будет доволен.

Черняев в третий раз козырнул.

— Так зайдете? — переспросила Валя. — Мы теперь живем в восьмом коттедже.

Вернувшись домой, Лешка занялся гимнастеркой Черняева, которую тот основательно запачкал.

— Ты отдыхай сегодня, — сказал Черняев. — Завтра занятия начнутся, будет не до прогулок. Кстати… фамилию ты их знаешь?

— Костровы, — отвечал Лешка, — как войдете, дверь прямо.

В девятом часу вечера Черняев постучал к Костровым. Валя открыла ему дверь. За столом сидели мальчик и девочка лет семи, по-видимому близнецы, и ели суп. При виде майора они бросили ложки и замерли.

— Здравствуйте, ребята. Будем знакомы: Черняев.

Дети засмеялись и уткнулись в тарелки.

— Вы с отцом поздоровайтесь, — сказала Валя негромко.

— Вот папа, — сказал мальчик, показывая на кровать.

Черняев подошел ближе. На кровати, лицом к окну, лежал худенький, совсем высохший старик.

— Здравствуйте, товарищ Костров, — сказал Черняев.

Старик не отвечал.

— Он очень взволнован, — шепнула Валя, словно извиняясь за отца.

Старик приподнялся:

— Благодарен весьма. Дети поели мяса с картошкой, и я поел.

Черняев с недоумением взглянул на него.

— Это ваш помощник принес нам мясо и картошку? — деловито спросил мальчик.

— Не знаю, не знаю, — сказал Черняев. Он действительно не давал никаких распоряжений, но догадывался, что это Лешкиных рук дело.

— Очень благодарен, — повторил Костров. — Да… если бы жена дожила до этого дня…

— Папа!.. — сказала Валя.

Но старика уже нельзя было остановить. Он рассказал Черняеву о том, как умерла его жена и как он сам заболел. Ему ведь пятидесяти лет нет, а вот что сделали с ним проклятые фашисты. Стариком стал глубоким. Вот уже три месяца не может подняться. А ведь трое детей. Старшая, Валечка, теперь за мать.

— Тебе вредно разговаривать, вредно волноваться, — сказала Валя. Но старик продолжал рассказывать горестную повесть своей семьи. Рассказал он и о той страшной ночи, когда их погнали из Стрельны, и о жизни в оккупированном Пскове, и, наконец, о жизни в лагере.

О Вале он говорил с гордостью: «моя старшенькая», «моя умненькая», «мамка наша».

Валя стояла позади них, и Черняеву хотелось обернуться, увидеть ее лицо, встретиться с ее взглядом.

«У нее печальные глаза, — думал Черняев, — красивые и печальные».

— Когда мы вернемся домой, в Стрельну, я поправлюсь, знаю, что поправлюсь, — сказал Костров. — Да нашего-то дома, наверное, давно уже нет…

— Новый будет!

— Да, будет новый, — повторил Костров, сжимая руку Черняева. — В первое же воскресенье поеду с детьми в Ленинград. Ведь я же ленинградец, а в Стрельне стал жить, только когда женился. Да, не дожила, не дожила Анастасия Петровна…

Стемнело. Черняев слышал, как Валя возится с керосиновой лампой.

— Когда мы вернемся… — начала Валя, но не докончила и стала подкручивать фитилек, глядя, как разгорается маленькое оранжевое пламя. — Садитесь, товарищ майор, будем ужинать.

3

На следующий день начались учения, и Черняев больше недели не появлялся в городке. Он и ночевал в поле, как этого требовала служба. Дивизион снова отличился, и сам командир корпуса похвалил Черняева за слаженность орудийных расчетов.

Учение было закончено, но Черняев не почувствовал обычной разрядки. Глядя на командира полка, он завидовал той легкости, с какой Ларионов перешел на дела обыденные.

«Домой, домой, надо отдохнуть», — подумал Черняев, но мысль о том, что он скоро будет дома и отдохнет, не радовала его.

Лешка собрал ужин. Так же, как и после боя, полагалось закусить поплотнее.

— Яичницу сейчас жарить или обождать? — спросил Лешка.

— Да все равно, — равнодушно ответил Черняев.

Сев за стол, он взял вилку, задумчиво повертел ее, потом вскочил, схватил фуражку и быстро вышел из комнаты.

Дверь открыла Валя.

— Так поздно… — сказала она, — отец уже спит.

— Валя, — сказал Черняев умоляющим голосом. — Только что кончилось учение.

— Подождите, я накину платок.

Черняев закурил, но в это время вышла Валя. Он бросил папиросу, взял Валю под руку, и они вышли на шоссе.

Еще несколько минут они шли молча, и Черняев подумал, что так больше нельзя. Он стал придумывать, о чем бы спросить Валю. Может быть, рассказать ей о том странном душевном неустройстве, которое он испытал после учений? Но лучше было ни о чем не говорить и не нарушать внезапного счастья, которое только в том и заключалось, чтобы идти вместе с Валей и, не видя Валю, представлять ее лицо, то напряженное и даже страдальческое, как в первый вечер их знакомства, то странно задумчивое, каким оно было, когда Черняев пришел к Костровым.

Вдруг резкий свет выскочившей из-за поворота машины осветил их. Черняев посмотрел на Валю и в то же мгновение заметил, что и она глядит на него, и понял, что она тоже хотела увидеть его и думала о нем. Это мгновение сблизило их.

Машина была уже далеко. Снова стало темно. Валя положила руку на плечо Черняеву. Он обнял ее и поцеловал.

Он хотел еще раз поцеловать ее, но Валя, приподнявшись, обняла его руками за шею и сама стала целовать Черняева. Она целовала его и говорила о том, что любит его, что он такой, каким она представляла его давно, еще в Стрельне, когда не было немцев. А потом, при гитлеровцах, она постоянно боялась, что ничего никогда не сбудется, жизнь пройдет без него, без любви, несчастье будет длиться долгие годы — только несчастье, и когда наконец придет он, она уже высохнет, как ее мать, и будет только страшно, что молодость ушла, но изменить уже ничего будет нельзя.

Ночью, дома, Черняев вспомнил Валины слова и задумался. Ему двадцать пять лет, а видел и пережил он столько, сколько другому хватило бы на несколько жизней. Зрелый человек? Но не одни только тяжелые испытания, лишения и страдания делают человека зрелым. Да и можно ли назвать человека зрелым, пока он не испытает настоящего счастья?

Этот вопрос он задавал себе и раньше. И всегда начинал думать о жизни, которая наступит после войны. Он ясно представлял себе возвращение в Ленинград. Мысленно Черняев видел себя на ленинградских улицах, мечтал о театре, музыке, книгах — обо всем, что дает человеку настоящее счастье. Но то были только внешние контуры будущей жизни. Глубокое ощущение того нового, что наступит, еще не пришло к нему. Какой же она все-таки будет, эта жизнь, когда они вернутся?..

Сейчас он не думал о возвращении домой. Он думал только о Вале и в тысячный раз видел ее лицо, на мгновение освещенное автомобильными фарами. Ему было больно вспоминать, с какой поспешностью она обняла его и как вся вытянулась, когда он ее целовал. Но, думая о Вале, он так ясно ощущал свое близкое будущее, как будто оно и в самом деле уже вошло в его комнату вместе с резким осенним ветром.

4

С этой ночи для Черняева началась новая жизнь. По-прежнему полк стоял в шахтерском городке и по-прежнему второй дивизион считался лучшим, а Черняев — наиболее знающим, дисциплинированным и неутомимым командиром, но теперь все было освещено новым светом.

Об этой другой жизни в полку догадывались, но Черняев ни с кем не был откровенен, хотя и не скрывал своих встреч с Валей. Он и сам удивлялся, что за все эти годы не нашел среди однополчан человека, с которым ему теперь захотелось бы поделиться. И только мнение одногочеловека — полковника Ларионова — было Черняеву важно и, более того, — необходимо. За годы войны между ним и Черняевым установился тот неуловимый контакт, который значит неизмеримо больше, чем самые ревностные служебные отношения.

Но именно сейчас, когда Черняеву особенно необходим был этот душевный контакт, что-то мешало ему поговорить с Ларионовым откровенно. Ему казалось, что Ларионов не поймет его, или не примет всерьез его чувства, или, что самое плохое, попробует превратить все в шутку. Ларионов был чуть ли не вдвое его старше, но никогда Черняев этого не чувствовал, а тут впервые выросла между ними возрастная стена.

Вероятно, Ларионов тоже это понял и замкнулся. Никаких разговоров, кроме служебных. Но и в деловых отношениях с командиром Черняев чувствовал перемену. Раньше Ларионов, если это было необходимо, выговаривал Черняеву резко, быть может резче, чем другим офицерам. Теперь командир полка сдерживал себя, как будто малейшее повышение тона при вновь сложившихся отношениях могло быть неправильно понято.

Прошло уже больше месяца, как отгремели таллинские бои, и всем было ясно, что на днях решится судьба корпуса. Ждали приезда генерала, и все разговоры сводились к одному: «Где и когда мы будем воевать?» Наконец стало известно, что генерал приедет сегодня.

Черняев наскоро пообедал, и Лешка подал ему китель с начищенными, сверкающими орденами.

— Сколько раз я тебе говорил, — рассердился Черняев, — надевай мне планку. Здесь не Дворцовая площадь, а действующая армия.

— Ясно, товарищ майор, — ответил Лешка. — Сейчас будет готово. — Он переделал и, подавая китель, сказал: — А дырочки, товарищ майор, пригодятся для парада в Ленинграде.

Когда Черняев вошел в клуб, он сразу же заметил приподнятое настроение людей. Но разноголосый гул разом стих, как только раздалась ожидаемая команда «смирно!». Командир корпуса принял рапорт от Ларионова и быстро поднялся на маленькую трибуну. Свою речь он начал с оценки учебы, сравнил нынешнюю боевую выучку с успехами прошлых лет и на примерах показал, как возмужали люди.

— И вот выросли в какую силу, — сказал генерал.

Черняев по его лицу, по неторопливому удовольствию, с каким он произнес эти слова, понял, какое значение командир корпуса придает выучке солдат.

— Для того чтобы стать еще сильнее, надо по-боевому взяться за исправление недостатков, — сказал командир корпуса и подробно рассказал о них. — Вот, собственно, и все, товарищи офицеры, буду жестко проверять исполнение. — Он взглянул в зал и, словно впервые заметив волнение на лицах людей, улыбнулся: — Многие интересуются, где и когда мы будем воевать. Мы будем воевать на территории фашистской Германии, — сказал он. — В скором времени. Разве кто-нибудь, товарищи офицеры, сомневается в этом?

В его словах не было ничего неожиданного, более того, они могли показаться общими, но именно в них был ответ на все волновавшие людей вопросы.

Офицеры, с лицами сосредоточенными и даже торжественными, выходили из клуба. К Черняеву подошел Болышев:

— Хорошо, товарищ майор, верно? Коротко и хорошо…

Черняев ничего не ответил. Все слова, которые он мог бы сейчас сказать, казались ему бедными, не выражавшими то большое, что было у него на душе. Он понимал: начиналась жизнь, не похожая на прежнюю.

«А как же Валя?» — подумал Черняев. На десять часов вечера у них было назначено свидание. Черняев взглянул на часы — ровно десять. Знакомой дорогой, торопясь, он вышел к морю.

— Я здесь, здесь, — сказала Валя.

Черняев обнял ее, и они сели на большой камень.

— Холодно, — сказала Валя.

Черняев еще крепче обнял ее.

— Ты опоздал!

— Было совещание…

— И у нас тоже.

— У кого «у нас»?

— У нас, у русских. Приезжал представитель. Завтра мы уезжаем домой.

— Завтра?..

— Да.

Широкая луна вышла из-за тучи и, больше не касаясь ее, поплыла над морем. В лунном свете черты Валиного лица стали резче и холоднее, и от этого она казалась Черняеву старше и красивей.

— Почему ты молчишь? — спросила Валя. Она ладонями дотронулась до его щек. — Я буду ждать тебя. Я счастливая: мне ждать недолго…

«Эти слова должен был я ей сказать, — подумал Черняев. — Не она мне, а я ей. Как это верно: теперь ждать недолго». И снова он подумал, что сейчас-то и начинается настоящая боевая проверка.

— Когда мы вернемся… — начал Черняев и не закончил.

5

На следующий день состоялись проводы. Полк был выстроен на городской площади. Играл духовой оркестр. Недалеко от него стояла машина, борта которой были закрыты красным полотнищем: «Счастливого пути, товарищи!» На этой машине стоял Ларионов.

После короткого митинга раздалась команда:

— Полк, смирно! К торжественному маршу, побатарейно.

Это был сюрприз, подготовленный Ларионовым для уезжающих на родину. Он любил строй и пользовался случаем демонстрировать выправку.

День был холодный, пасмурный. Изредка пробивалось неяркое солнце, но сейчас же пряталось за неподвижные облака. Построив свой дивизион, Черняев, как было ранее приказано, вывел его в хвост штабной батареи.

Он издали увидел Валю. Знакомым движением она вся подалась вперед. Но теперь это движение не казалось ему напряженным.

После парада начали грузить вещи в машины. Черняев поздоровался с Костровым.

— Вот как уезжать приходится, — показал он на носилки.

— Будете в Ленинграде, там врачи хорошие…

— Врачи! Я там и без врачей поправлюсь. Да, да, мне бы только доехать!

— Папа, тебе вредно волноваться, — строго сказала маленькая дочка Кострова.

«Это она старается быть похожей на свою старшую сестру, на Валю», — подумал Черняев и вдруг с необычайной остротой почувствовал боль от близкой разлуки.

Подошла Валя, и Черняев помог ей забраться в машину.

— Ну, до свидания, — сказал Черняев, — счастливо вам доехать!

— До свиданья, товарищ майор! — крикнул Костров.

— Моторы! — приказал Ларионов.

Валя перегнулась через борт и протянула обе руки Черняеву.

«Какое у нее детское лицо, — подумал Черняев, — нежное, как у маленькой девочки. Еще недавно в Стрельне она играла в пятнашки…»

Машина тронулась. Черняев сжал Валины руки, сделал несколько шагов и еще долго смотрел вслед.

— Товарищ майор! — услышал он голос командира полка.

Черняев повернулся. В двух шагах от него стоял Ларионов.

— Слушаю, товарищ полковник.

Ларионов пристально взглянул на него, кашлянул и своим обычным отрывистым голосом сказал:

— Будете обедать сегодня у меня. Ясно?

— Слушаю, товарищ полковник.

Командир полка редко звал к себе в гости, и Черняев подумал, что, наверное, Ларионову хочется с ним поговорить.

Длинная кривая улочка вела от площади к дому, где жил Ларионов, и, пока они шли, Черняев думал, что, вероятно, командир полка начнет тот самый разговор, которого Черняев ждал, но не решался сам начать. Но Ларионов шагал молча и до самого дома так ничего и не сказал.

«Значит, надо начать разговор мне, — подумал Черняев, томясь молчанием. — Да, надо начать мне. Ведь он старше меня. Он в отцы мне годится». Разница в возрасте теперь не мешала, а, наоборот, по-новому сближала его с Ларионовым.

Они вошли в дом. Крохотная передняя была битком набита шинелями. Глядя на них, Черняев без труда угадывал: командир первого дивизиона, командир третьего дивизиона, начальник штаба… Значит, он не один? Какой же тогда может быть разговор? Лучше всего отказаться от такого обеда. Под любым предлогом…

— Товарищ полковник, — начал Черняев, но в это время Ларионов быстро подошел к нему.

— Знаю, — сказал он. — Знаю и понимаю. Но не беги от людей. Понял?

— Понял, товарищ полковник, — сказал Черняев тихо. От этого внезапного перехода на «ты» ему сразу стало теплей. Как будто где-то совсем близко зажглась яркая лампочка и осветила длинный и нелегкий путь.

За обедом Ларионов шутил, рассказывал смешные истории, но Черняеву казалось, что командир полка говорит только с ним, что разговор, начатый там, в прихожей, продолжается.

К концу обеда адъютант командира полка доложил, что прибыл связной с пакетом от генерала.

— Давай его сюда, — сказал Ларионов.

Адъютант принес большой конверт, залитый сургучом. Ларионов, застегнув воротник гимнастерки на оба крючка, сорвал печати. Прочтя бумагу, он расписался и аккуратно поставил дату.

— Товарищи офицеры, — сказал Ларионов. — Нам приказано выступить на рассвете.

…И снова колонна полка выстроилась на шоссе. Накрапывал холодный дождь. Черняев в плаще и кирзовых сапогах ходил взад и вперед возле машин своего дивизиона, ожидая команды.

«Как все удивительно изменилось», — думал Черняев, вспоминая то далекое утро, когда они пришли сюда, и свое легкое, беззаботное настроение. Но тут он подумал, что ни на что другое не променял бы незнакомую ему раньше горечь и боль, без которой не бывает настоящей любви.

Лешка, что-то напевая, завязывал вещевой мешок. Черняев окликнул его.

— Слава богу, слава богу, сейчас поедем, — с серьезным лицом сказал Лешка. — Я прямо заболел здесь с тоски.

Черняев засмеялся:

— Тосковать теперь не придется.

Прозвучал походный сигнал. Громкий, отрывистый голос Ларионова был слышен по всей колонне. Черняев вскочил на крыло машины, чтобы лучше видеть, как пройдет его дивизион.

1944

Легенда о пулковском тополе

Почти все лето пятьдесят первого я колесил по Украине. Друзей у меня тут немало. Но как-то раз я совершенно один прогулял весь день по незнакомым местам и только поздно вечером набрел на небольшое село Борки. В колхозном правлении еще заседали, но гость всегда от бога, и со всех сторон меня стали приглашать. Но председатель решительно все отклонял: там мне будет тесно, там ребятишки подымут чуть свет, а там хозяин сильно храпит, спать не даст.

Наконец он все-таки выбрал для меня ночлег. И хата хорошая, и живет в ней одинокий дед. Идти надо прямо по шляху, тополя приведут к домику Фрола Ивановича Томилина. Имя и фамилия, как видите, не украинские, но об этом позднее…

Кто бывал на Украине, знает, как хороши эти шляхи, по обеим сторонам которых стоят высокие пирамиды тополей. И особенно хороши вечером или ночью. Лунный свет свободно скользит и падает по узкой плотной кроне, ярко горят зеленоватые стволы, а короткие черные тени спокойно уходят вдаль. Наш северный тополь тоже высок и строен, но форма его строже и проще, крона шире и реже; затейливая пирамида никак не хочет прижиться в наших местах.

Тополя кончились, и чуть в стороне от дороги я увидел изгородь, а за ней домик Томилина. Старик в белой рубахе, заложив пальцы за ремень, стоял посреди садика и, казалось, поджидал меня. Действительно, заботливый председатель уже посылал своего сынишку и предупредил обо мне.

Старику было за семьдесят. Белая с желтизной борода густо закрывала лицо. Брови выцветшие и густые. Взгляд крутой и острый — тут старость ничего не взяла.

Я отказался от предложенного мне ужина. Больше всего манила меня постель. Томилин поклонился и молча вышел из дому.

Мне казалось, что едва я доберусь до подушки, как сразу усну, но сон не шел. Огромная, безмерная тишина окружала меня. И эта тишина не успокаивала, а, напротив, мешала уснуть. Мне уже хотелось, чтобы скрипнула половица или заплакал ребенок, чтобы хоть что-нибудь живое было в доме. Почему не спит старик? Что он делает в саду ночью один?

Я встал и вышел из дому. Старик неподвижно сидел на скамейке, заложив пальцы за ремень. Он не пошевельнулся, увидев меня, и ни слова не проронил, когда я сел рядом.

Томилинский садик был небольшой, но очень аккуратный. А может быть, это лунный свет так прибрал его… Две-три яблони, две-три вишни и еще одно дерево, которое я не сразу узнал. Это был тополь, судя по тоненькому стволу — совсем еще молодой, но уже рослый, метра на четыре, не меньше, и не южный, пирамидальный, а наш, северный, с характерной широкой кроной. Откуда он здесь взялся? Я спросил Томилина, но старик мне ничего не ответил. Тогда я сказал, что сужу об этом так смело, потому что такие тополя растут у нас, в Ленинграде.

— Ленинградец?

С неожиданной живостью Томилин стал расспрашивать меня о Ленинграде, о войне, о блокаде…

— Наверное, вы не раз бывали в наших краях? — спросил я. Томилин взглянул на меня, коротко сказал «нет» и снова замкнулся.

А мне теперь совершенно расхотелось спать. Важный седой старик и его могучий взгляд — все это было для меня загадкой. Я чувствовал, что разговор о Ленинграде растревожил моего хозяина, но боялся его расспрашивать. Он первый не выдержал молчания и рассказал свою историю.

Фрол Иванович Томилин до революции много лет прослужил на флоте матросом. На Украину он впервые попал в гражданскую войну. Не то петлюровцы, не то махновцы бесчинствовали тогда в Борках, и Красная Армия освободила село. Здесь, в Борках, старый матрос женился. Ему было сорок, ей двадцать, но разница в возрасте не помешала любви. После гражданской войны Томилин вернулся в Борки и «сел на землю». Его счастье было коротким: через год жена умерла от родов. Томилин едва перенес горе и остался жить только ради сына.

Фрол Иванович показал мне фотографию Алеши Томилина. От отца он унаследовал открытый лоб, сильный подбородок и твердый взгляд.

Фотография была помечена сорок первым годом, а в январе сорок четвертого Алеша Томилин погиб под Ленинградом.

В этот день Фрол Иванович стал стариком. Он разом согнулся и одряхлел. Люди возвращались в родные места, брались за землю, строились. Томилин бесцельно бродил вокруг бывшего своего дома, превращенного фашистами в пепел, спал на обожженной земле, в воздухе он слышал только холодную гарь. Соседи боялись за его рассудок. Томилина считали потерянным человеком.

Весной сорок пятого Фрол Иванович случайно заметил, что на его земле взялся в рост черенок тополя. Сначала Томилин отнесся к этому с обычным равнодушием, но потом внимательно осмотрел слабую, но упрямую веточку. Вокруг валялись пустые консервные банки, стреляные гильзы. Он сгреб все это в кучу, а потом вывез на свалку. И уже на следующее утро взялся за расчистку сада. И чтобы мальчишки не могли вытоптать едва заметное дерево, поставил изгородь.

Томилин терпеливо ухаживал за молодым тополем. За год он вымахал больше метра, а в следующий год еще на метр. И чем дальше, тем больше становился непохожим на своих южных братьев.

Мы подошли к дереву. Да, это был наш северный тополь. Старик ласково дотронулся до тонкой гибкой ветки.

— Ему семь лет, — сказал Фрол Иванович. — Он начался, когда Алеши не стало.

Я понял Томилина, но промолчал; я не люблю суеверий и рожденных ими легенд, а старик, видимо, был под влиянием сильного, но чуждого мне чувства.

Пронесся ветерок, на шляхе зашумели деревья, им негромко ответил томилинский тополь. Фрол Иванович отпустил ветку.

Прошел год, и я почти забыл эту встречу. Новый случай заставил меня вспомнить о Томилине.

Я работал корреспондентом «Огонька», много ездил по стране и в Новинске познакомился с учителем литературы Павлом Николаевичем Шестаковым и с его женой Анастасией Павловной.

Шестаков воевал на Ленинградском фронте, и как раз в тех местах, где мне слишком часто приходилось бывать, — в Пулкове. Его часть стояла у подножия холма, где находился до войны и где посейчас находится знаменитый Пулковский питомник.

В сорок третьем году Шестаков был тяжело ранен, эвакуирован в родной Новинск и, что называется, чудом выжил.

— Уже и она перестала надеяться, — сказал Шестаков, взглянув на жену.

Анастасия Павловна нахмурилась:

— Что было, то прошло. Зря себя тревожишь…

Шестаков, тоже нахмуренный, подошел к окну, а я встал рядом и, думая о прошлом, молча смотрел на зеленый двор.

— Это все наши юннаты стараются, — сказал Шестаков. — И деревья, и цветы — их рук дело. А вот этот тополек посадил мой сын. Взгляните, вот это деревцо, так сказать военное. Пулковский тополь…

— Пулковский?..

— Пулковский. Над самой нашей землянкой рос точно такой тополек. И когда меня ранило, я попросил — уже меня на носилки положили — попросил обломить для меня черенок. Очнулся в госпитале и вижу: на тумбочке стакан с водой, а в нем черенок. Спросил сестру, она говорит: «Черенок из вашего вещмешка. Выбросить?» — «Что вы, не надо, пусть стоит…» Уже и кожица стала розовой, почки набухли. Нет, думаю, не увидеть мне, как зелень пойдет… А может быть, думаю, все-таки увижу? Хорошо бы дожить. Врачи потом говорили: самовнушение, гипноз и всякое такое… Но вот лопнули почки, зелень появилась… А может быть, я и до корешков доживу?.. Видели вы, как на стебельке твердые пупырышки появляются, а потом, к теплу, белые ниточки — корешки? Очень хотелось мне на них взглянуть. А как-то раз сын меня навещал и говорит: «Папа, а ведь твой черенок пора в землю сажать!» — «И верно, пора. Только смотри, сынок, следи за ним, ухаживай». А он: «Мама, верно у нашего папки голос потверже стал?..»

— Ну и что же дальше? — спросил я нетерпеливо.

— Ну, а дальше что ж? Поправился. Для армии не годен… Снова начал учительствовать.

— Вы же мне о тополе не кончили!

— О тополе? Да вот ведь вырос тополек… Как здесь у нас говорят — укоренился.

Павел Николаевич рассказывал, как он вернулся в школу и как снова стал учителем, но мои мысли были далеко отсюда. Два тополя, почти ровесники, стояли передо мной, и все отчетливее виделась мне та лунная ночь и старик Томилин. Я не выдержал и спросил Павла Николаевича, не знал ли он на фронте такого человека по фамилии Томилин, Алеша Томилин.

— Что-то не припомню. За эти годы многие имена стерлись в памяти. Вот кого ясно помню, так это нашего сержанта Агеева. Агеев Юра. Моложе меня был лет на десять, а уже опытный военный…

Простились мы с Шестаковым очень тепло и даже обещали писать друг другу.

Прошел еще год. Приближалась первая «круглая» годовщина ленинградского салюта — январь пятьдесят четвертого. Месяца за три до этой памятной даты я поехал в Пулково. Я еще и сам не знал, о чем буду писать, просто хотелось походить по местам, с которыми у каждого ленинградца так много связано.

Мне не повезло. Погода была отвратительной. Никаких просветов в небе. Вокруг все мутно, сыплет мелкий осенний дождь. В автобусе пассажиры острят по поводу беспощадного ленинградского климата…

Наконец мы выехали на хорошо мне знакомое шоссе. Автобус взял вправо к аэропорту, мне надо было прямо, я выскочил, и попутная машина подобрала меня.

«Питомник управления садов и парков города Ленинграда». Я остановил машину и вошел в открытые ворота. Вокруг меня был лес. Мощные дубы, новые посадки, старый густой боярышник. Здесь когда-то проходил передний край Ленинградского фронта.

Человек, шатающийся здесь без дела, да еще по такой мокроте, быстро привлекает внимание. Ко мне подошел молодой человек в ватнике и кепке и спросил, что мне здесь надо. Я объяснил как мог.

— Ну, прежде всего вам надо посушиться, пойдемте в дом.

Молодой человек оказался агрономом, и весьма толковым. Он подробно рассказал мне о новых посадках. В том году они были особенно велики: свыше миллиона сеянцев, черенков и семян!

Мы дошли до Пулковского ручья, по другую сторону которого стояли домики управления.

— Митя! — крикнул агроном через ручей. — Уже отправили машину к Агееву?

Я остановился. Агеев? Ведь я что-то знал о нем… Новинск, Шестаковы, зеленый двор, на который мы оба смотрели, вспоминая прошлое…

— Сержант Агеев?..

— Почему сержант? Юрий Александрович Агеев работает в парке Победы.

Юрий Агеев… Конечно, это могло быть случайным совпадением фамилий… Молодой агроном очень удивился и даже сдвинул кепку на затылок, когда я вдруг повернул и обещал заехать на днях.

Через час я уже был в парке.

— Агеев? — переспросила меня дежурная. — Он на территории. Не знаете его? Ну, как увидите самого высокого и самого худущего, это и будет он.

По этому признаку я и нашел Агеева: длинный брезентовый плащ был ему короток, красные руки торчали из обшлагов.

Я сразу начал с дела и сразу получил ответ. Да, Юрий Александрович Агеев действительно служил на Ленинградском фронте в Пулкове, да, в звании сержанта…

Я назвал фамилию новинского учителя, и Агеев улыбнулся:

— Шестаков? Помню его, конечно. Чистенький такой, кругленький. Да, да, бывший учитель… Значит, жив? Ну, это отлично. Мы ведь целый год вместе служили. Подумать только — Шестаков! Это от него пошли тополиные черенки…

И Агеев повторил рассказ Шестакова, прибавив, что как раз в то время, когда Шестаков был ранен, пришло новое пополнение. Среди них был один снайпер, замечательно проявивший себя потом, — Томилин Алексей.

— Алеша видел, как Шестакова укладывали на носилки, и слышал, как тот просил обломить для него черенок. Слышал и запомнил… А в январе сорок четвертого, перед самым наступлением, Алеша срезал черенок с нашего тополя: приду, говорит, с войны, взгляну на сухую ветку и сразу Пулково вспомню. По его примеру и другие бойцы нарезали себе черенки. Да и я тоже… Меня и комроты спрашивал: «Ну как, тополиное отделение, не подведете?»

— Но ведь Алексей Томилин погиб!

— Погиб. В деревне Виттолово. Наверное, знаете, первая деревня после Пулкова… А мне довелось воевать дальше. Нашу дивизию вскоре перебросили на Украину. Воевал под Киевом… Помню и Алешину родину — село Борки. Ужас, что там гитлеровцы понаделали. Все разрушено, вроде нашего Пулкова. Какой-то мальчонка показал мне то место, где раньше томилинский домик стоял: одно пепелище. Вот я и решил… Надежда, конечно, слабенькая была, что привьется мой черенок: все же почти месяц прошел, как я его срезал… В наших условиях, в питомнике, мы в январе черенки режем, а в марте сажаем, но ведь храним не как-нибудь… Так, говорите, вырос тополь? Неужели все-таки вырос?

— Укоренился…

Мы шли по главной аллее парка. Дождь перестал, но воздух был сырым, и все было как будто покрыто влажной сеткой. Только высокие гладиолусы, словно высеченные из мрамора, ровными рядами стояли по обеим сторонам аллеи. Да где-то пенились неяркие астры.

Я заметил, что к некоторым деревьям прибиты железные листы, и спросил, для чего это сделано.

— А это наши ветераны, — сказал Агеев. — В войну пострадали. Встречали вы таких — без листьев, голые сучья торчат? Ну вот, мы эти сучья срезали, лечили дерево, а стволы, побитые осколками, самое то есть дупло, промывали особым раствором. И посейчас эти старые раны бережем, закрываем железом. Вот смотрите, этот тополь тоже бывший раненый.

Я долго смотрел на дерево, выдержавшее военное ненастье. Наверное, Агеев угадал мое желание. Он нагнул ветку, обломил черенок и отдал его мне.

1953

Служба времени

Когда Сереже Аксенову исполнилось двенадцать лет, он сделал важное открытие: городок, в котором Сережа родился и вырос, расположен на знаменитом Пулковском меридиане. Вернее сказать, Пулковский меридиан проходит через Чистов, как раз через Дом пионеров, где Сережа всю зиму занимался в кружке юных математиков.

Впрочем, математика сама по себе никогда Сережу не увлекала. По призванию он был астроном и небесными наблюдениями начал заниматься еще в прошлом году. Тогда же им был сооружен телескоп. Конструкция его за это время менялась не раз, но основные элементы оставались неизменными: стекло из очков Екатерины Прокофьевны, Сережиной мамы, лупа, подаренная Вовкой Меньшовым, другом и однокашником, и труба из плотного картона. Этот телескоп давал увеличение значительно меньшее, чем школьный, но зато был своим собственным астрономическим инструментом. Благодаря ему Сережа чувствовал себя независимым от десятиклассников, известных насмешников и эгоистов.

Было немного обидно, что открытие сделано в каникулы. Преподаватели разъехались — кто на курорт, кто на сессию заочников, а десятиклассники готовились к экзаменам в вузы и держались особенно замкнуто. Сверстники Сережи с восторгом приняли его сообщение, но этого для славы было совершенно недостаточно: чтобы оценить открытие, надо понимать, какие трудные пути ведут к нему.

Определить меридиан, на котором ты находишься, или, как говорят астрономы, свою долготу, не так-то просто. Надо знать местное время и сравнить его с московским. Солнечные часы, по которым Сережа установил местное время, были вторым астрономическим инструментом его обсерватории, разместившейся в садике среди розовых кустов, резеды и анютиных глазок, заботливо высаженных Екатериной Прокофьевной.

Отец Сережи погиб в первые дни войны, и Екатерине Прокофьевне пришлось самой воспитывать детей. Старшему уже было двадцать четыре года, он работал на крупной стройке в Сибири, дочь училась в Москве. И только Сережа был еще малыш, требовавший постоянного присмотра и материнского глаза.

К астрономическим увлечениям сына Екатерина Прокофьевна относилась не очень одобрительно. Такая самодеятельность хороша летом, а Сережа ведь и зимой торчит возле своей трубы. Шубейка-то у мальчика не ахти какая!..

Со своим Пулковским меридианом Сережа перебаламутил весь дом.

Он упрекал мать в равнодушии, горько сетовал на отсутствие настоящей поддержки.

— Понимаешь, мама, Пулково — астрономическая столица мира, а наш Чистов на одном с нею меридиане! В Пулкове работают замечательные ученые. Например, профессор Русанов… Он написал книгу «Увлекательное путешествие». Не читала, нет? — Сережа кинулся к своей полочке. — Вот, смотри: «Профессор Русанов, работает, в Пулковской обсерватории…»

— Так ведь то в обсерватории, а не у нас в саду, — резонно замечала Екатерина Прокофьевна.

Сережа бормотал что-то о судьбах Галилея и Джордано Бруно и убегал в свою обсерваторию. Ложась спать, он мысленно представлял себе далекое Пулково. Маленький Чистов и астрономическая столица мира были теперь надежно связаны.

Приятель Сережи Вовка Меньшов не разбирался в астрономических тонкостях. В классе он считался видным специалистом по вопросам военной стратегии и тактики и в ответ на сообщение Сережи сказал коротко:

— Пулковская высота вполне надежна для обороны. В девятнадцатом году на Пулковских высотах разбили генерала Юденича, а в сорок первом — фашистов. Опорный пункт. Узел сопротивления.

Всего этого было для Сережи более чем достаточно, чтобы поставить перед матерью вопрос ребром: он должен побывать в Пулкове.

— Ведь это совсем недалеко, — убеждал он Екатерину Прокофьевну. — Всего несколько километров от Ленинграда. Надо ехать по Московскому проспекту. А Московский проспект как раз проходит по Пулковскому меридиану…

— Так ведь до Ленинграда больше тысячи километров!

— Одна тысяча! А знаешь ли ты, что до ближайшего нашего соседа, до Марса, больше пятидесяти миллионов километров?!

В конце концов Екатерина Прокофьевна втайне от Сережи списалась с дальней родственницей, двоюродной теткой мужа, давно живущей в Ленинграде. Ответ пришел быстро. Тетя Женя писала, что с радостью примет своего внучатого племянника и ждет его с нетерпением.

— Сережа, — сказала Екатерина Прокофьевна, — мне с тобой надо серьезно поговорить.

Сережа взглянул на мать, потом на конверт с ленинградским штемпелем и все понял.

— Значит, еду значит, еду! — закричал он. — Ура!

Через несколько дней Екатерина Прокофьевна провожала сына. В день отъезда Сережа дважды бегал на автобусную станцию и узнавал, не опаздывает ли машина. До железной дороги было как-никак больше часа езды.

Вовка Меньшов тоже поехал проводить друга. В автобусе специалист по вопросам военной стратегии и тактики советовал Сереже побывать и в Артиллерийском музее, и в Военно-морском, и вообще, как он выразился, «не теряться».

— На Пулковской высоте можно найти подходящий осколок от тяжелого снаряда. Возьмешь и привезешь с собой. Ясно?

На станции мальчики притихли. Пока Екатерина Прокофьевна вела дипломатические переговоры с проводником, друзья обменивались короткими замечаниями: «Экспресс… цельнометаллический… четырехосный… тормоз Матросова…»

По радио объявили, что до отхода поезда осталось пять минут. Сережа нахмурился и тихо сказал:

— Слушай, Вовка… Ты вот что… К маме моей заходи почаще…

— Будь спокоен! — уверенно отвечал друг.

Закончив переговоры с проводником, Екатерина Прокофьевна обняла сына. Слезы были очень близко, но она сдержалась.

— Вот деньги на дорогу, остальные я послала тете Жене по почте. В Пулково поедешь с экскурсией. Ну, иу, выше голову! Путешественники — люди отважные…

Через двое суток Екатерина Прокофьевна получила телеграмму от тети Жени: «Благополучно встретила Сережу очень рада мальчик похож отца и деда».

Тетя Женя тоже понравилась Сереже. Она сразу же прониклась уважением к его открытию.

— У нас в роду все были людьми любознательными, — рассказывала тетя Женя за вечерним чаем. — Мой отец, то есть двоюродный брат твоего деда со стороны отца, был изобретатель-самоучка, а его мать, то есть родная сестра деда твоего отца…

Сережа путался в сложном родстве, но одно было ясно: все эти двоюродные деды, зятья, свекрови и шурины были людьми толковыми и смелыми и, следовательно, усиливали его позицию.

И все же тетя Женя оказалась натурой не вполне целеустремленной. По ее плану Сережа должен был посетить и Эрмитаж, и Русский музей, и побывать в балете на «Коньке-Горбунке», и в ТЮЗе. Сережа был против такой разбросанности. Он приехал в Ленинград по делу. Ученый всегда должен помнить о главной своей задаче. В данном случае — это посещение Пулковской обсерватории.

Они спорили до позднего вечера, и тетя Женя могла убедиться в железном характере своего внучатого племянника.

На следующий день Сережин железный характер был подвергнут трудному испытанию. С утра Сережа с тетей Женей отправились во Дворец пионеров, и по пути было столько заманчивого, что Сережа почти забыл о главной задаче ученого.

Едва только они вышли на набережную Невы, как Сережа радостно закричал:

— Пушкин!.. Тетя Женя, смотрите же, Пушкин!

— Что ты, что ты, Сережа… — поправила его тетя Женя. — Это памятник Петру Первому…

— Все равно Пушкин, — не сдавался Сережа, — «Медный всадник»! Как же вы не понимаете? Там же ясно сказано: «На бронзовом коне». «Над огражденною скалою». Мы всем классом учили: «Здесь будет город заложен…» А у меня как раз по литературе тройка, — с грустью признался Сережа. — Как раз по литературе, — повторил он, дотрагиваясь до чугунной ограды.

Тетя Женя больше с ним не спорила и даже сама начала вспоминать: «Невы державное теченье… Береговой ее гранит…»

Тетя Женя и Сережа долго стояли возле здания Адмиралтейства, громадного и величественного. Сережа взволнованно сообщил тете Жене, что адмиралтейский шпиль он уже видел не раз: этот шпиль изображен на медали, которую носит Вовкин отец.

А на другой стороне Невы — старинное здание петровских Двенадцати коллегий, Петропавловская крепость, а еще дальше на вечном якоре стоит крейсер «Аврора».

Дворцовая площадь…

Мраморная доска прибита к дому…

Сережа приподнялся, чтобы лучше разобрать, что там написано, но тут вмешалась тетя Женя. Она вынула из сумочки очки и прочла вслух: «В. И. Ленин в ноябре семнадцатого года непосредственно руководил отсюда боевыми действиями против контрреволюционных войск».

Голос ее звучал строго и даже немного торжественно. Сереже показалось, что она вся как-то выпрямилась.

— Мой двоюродный брат со стороны матери, — сказала тетя Женя, — то есть дядя твоего отца, был в этот день здесь, на этой вот площади.

— Воевал здесь, да? Седьмого ноября, то есть двадцать пятого октября?

— Не воевал, а штурмовал Зимний дворец, — все с той же торжественностью поправила тетя Женя.

Когда они вышли на Невский, тетя Женя стала поторапливать Сережу: она сговорилась по телефону с руководителями астрономического кружка и опаздывать неудобно.

И только во Дворце пионеров Сережа вполне овладел собой. С большим достоинством поднялся он по мраморной лестнице, спокойно прошел через зал, где ребята сражались в настольный теннис. Сережа не удостоил их и взглядом. Он был на пороге своей главной задачи.

В этот день Дворец пионеров устраивал экскурсию в Пулковскую обсерваторию. Чистовскому астроному разрешено было к ней примкнуть. Тетя Женя тоже выразила желание ехать вместе с Сережей, но руководитель кружка Григорий Макарович запротестовал:

— Я за ребят отвечаю. Не сомневайтесь, пожалуйста…

— Да, да, не сомневайтесь, пожалуйста, — сказал Сережа.

Григорий Макарович был еще совсем молодым человеком. Сережа представлял себе «настоящего астронома» стариком, убеленным сединами, с властным и проницательным взглядом из-под густых бровей. А у Григория Макаровича лицо доброе, взгляд веселый…

Молодость Григория Макаровича, кажется, озадачила и тетю Женю.

— Вы, наверное, еще учитесь? — спросила она.

— Учусь, учусь, — охотно подтвердил Григорий Макарович. — В прошлом году университет окончил, а сейчас в аспирантуре занимаюсь.

Тетя Женя не нашла, что ответить, и обратилась к Сереже:

— Пообедай здесь, во Дворце, а на вечер я сделала тебе бутерброды…

Кто-то из старшеклассников ехидно рассмеялся, и Сережа сказал:

— Ладно, ладно… Спасибо.

Сережа быстро перезнакомился с членами астрономического кружка. Соревноваться с ним в знаниях могла только Валя, девочка из шестого класса. Полненькая, розовенькая, в кудряшках, «настоящая девчонка», которой надлежит без запинки читать стихи на уроке и петь в школьном хоре… А ведь тут астрономия — наука точная, все время приходится иметь дело с цифрами…

Сережа решил приберечь свой главный козырь. То-то удивятся ребята, когда узнают, что город Чистов лежит точно на Пулковском меридиане!

Но по пути в Пулково, когда экскурсионный автобус выехал на Московский проспект, Сережа все-таки шепнул своему соседу, флегматично жующему яблоко:

— Если ехать все прямо и прямо, так можно к нам в Чистов попасть.

Сосед прожевал яблоко и, зевнув, спросил:

— Чистов? Понятия о таком городе не имею…

— Ну, тогда знай, что… — начал Сережа, но вовремя сдержался и замолчал.

— Ребята, — сказал Григорий Макарович, — мы подъезжаем к Пулкову… Сережа, не высовывайся из окна!

Но Сережу трудно было удержать на месте. Он совсем забыл о том, что свою научную репутацию должен поддерживать солидным поведением. Впереди на холме мелькнула какая-то странная башенка с широким куполом, еще одна точно такая же. Как быстро мчится автобус… Ничего толком не разглядишь.

«Закрою глаза и не буду смотреть, пока не приедем», — решил Сережа. Он закрыл глаза и услышал, как Валя рассказывает своей подруге: «Прошлым летом мы жили в Пулкове на даче…»

«Девчонка остается девчонкой, даже если она астроном, — подумал Сережа и еще крепче зажмурился. — Дача!.. „Опорный пункт! Узел сопротивления!“ — вот как называл Пулковскую высоту Вовка Меньшов, мужчина, друг».

Автобус остановился на самой вершине холма. Сережа первым выскочил из машины и быстро огляделся: он помнил Вовкин совет «не теряться» и строгий наказ привезти в Чистов осколок тяжелого снаряда.

Но, по-видимому, чистовский стратег все-таки ошибся. Вокруг мягко зеленели молодые деревья, анютины глазки спокойно посматривали на Сережу, под ногами шуршал свежий гравий… Сколько его ни вороши, никаких осколков заметить невозможно.

Отсюда, с высоты, широко открылся вид на всю местность. Внизу расположился поселок. Сережа видел уютные домики… Вероятно, в одном из них прошлым летом жила Валя.

Было очень тихо, казалось, что где-то поблизости находится источник тишины. Может быть, даже в одной из этих странных башенок под тяжелым металлическим, наглухо закрытым куполом.

— Откроют нам башню, да? — шепотом спросил Сережа.

— Ну конечно откроют, — ответил Григорий Макарович. — Для этого мы сюда и приехали. Только не башня, а астрономический павильон. Здесь находится зенит-телескоп.

— «Сезам, отопрись, сезам, отопрись», — шептал Сережа, когда сотрудник Пулковской обсерватории открывал замок.

— Похож на мой, только больше, — шепнул Сережа Вале, когда они вошли в павильон. — Григорий Макарович, а коронограф мы тоже увидим? — спросил он.

— Сережа, дорогой, увидишь и коронограф. Не волнуйся, все увидишь.

— А большой вертикальный круг? — полчаса спустя спрашивал Сережа.

Григорий Макарович засмеялся:

— Вот это контролер!

С этого момента за Сережей укрепилось прозвище Контролер.

— Ну, Контролер, что еще нам надо посмотреть?

— Менисковый телескоп, — уверенно отвечал Сережа.

Но каждый раз, когда сотрудник обсерватории открывал дверь нового павильона, Сережу снова охватывало нетерпение.

Особенно понравился ему большой пассажный инструмент, установленный неподвижно и прямо по Пулковскому меридиану. Сережа долго допытывался о подробностях его конструкции и даже попробовал срисовать на память.

— Недурно, недурно получилось, — сказал Григорий Макарович, — но только слово «пассажный» пишется через два «с», учти, пожалуйста.

— Григорий Макарович, — упрашивал Сережа, — разрешите одним глазком взглянуть в окуляр.

— Что же ты увидишь? Ведь еще совсем светло.

— Ну, что увижу, то увижу…

Получив разрешение, Сережа прильнул к окуляру. Конечно, Григорий Макарович был прав. Ничего, кроме белого кружка и сетки линий, симметрично расположенных вокруг одной центральной, Сережа не увидел, но оторвать его от окуляра было не так просто. Эта черная нить — Пулковский меридиан — означала для Сережи очень многое. Она связывала его с родным городом, с чистовским Домом пионеров и маленькой обсерваторией, спрятанной между грядками резеды и розовыми кустами…

Наконец Григорий Макарович объявил, что осмотр окончен и что в конференц-зале состоится встреча экскурсантов с известным астрономом профессором Русановым.

— Тот самый, который «Увлекательное путешествие» написал?

— Да, тот самый…

Сережа задумался: встреча с профессором Русановым… Вот кто по-настоящему оценит Сережино открытие!

— Ты что такой бледный? — спросил Григорий Макарович. — Устал? А ну-ка, доставай свои бутерброды…

Но Сережа решительно отказался. В такое время не до еды.

Профессор Русанов был совсем таким, каким представлял Сережа «настоящего астронома». Пожилой человек с густыми бровями и проницательным взглядом. Говорил он негромко, да и незачем было ему повышать голос — ребята вели себя тихо.

Профессор живо интересовался, какие книги читают ребята, умеют ли пользоваться школьным телескопом, знают ли звездные карты.

«Пора, — думал Сережа. — Нет, подожду еще немного. Кто-то спрашивает, есть ли жизнь на Марсе. Глупый вопрос, — разумеется, есть. Валя говорит, что мечтает стать капитаном дальнего плавания. „Правильно, — отвечает Русанов, — мореплавателям астрономия необходима“. Вот теперь пора!..»

Сережа встал:

— Я умею определять долготу! Я открыл, что живу на Пулковском меридиане… То есть я хочу сказать, что Пулковский меридиан проходит как раз через наш город.

— Молодец, — сказал профессор. — А ты сам откуда?

— Из города Чистова. Заставская улица, дом номер семь. А Пулковский меридиан проходит через наш Дом пионеров. Я по солнечным часам узнал местное время, сравнил его с сигналами времени по радио и определил свою долготу.

Ребята зааплодировали. Сережа слышал одобрительные возгласы. А Валя негромко сказала:

— Да, это здорово! Этого мы еще не проходили.

Триумф был полный…

Русанов сделал чуть заметный жест рукой, и в зале снова стало тихо. Профессор похвалил Сережу: определение долготы — дело очень важное. Не только мореплаватели, но и люди других профессий в этом заинтересованы. Например, летчики, геодезисты… Ведь ни одно строительство нельзя начать без предварительных геодезических работ. Верно понял Сережа и самый принцип определения долготы. Одного только не учел наш молодой ученый: местное время должно быть определено очень точно. Солнечные часы для этого не годятся. Здесь неизбежна ошибка — ну хотя бы на одну минуту. А ведь это значит ошибиться больше чем на двадцать восемь километров. И следовательно, Пулковский меридиан не проходит через город Чистов…

Русанов встал, подошел к Сереже:

— Двадцать восемь километров… Где же тогда пройдет Пулковский меридиан?

— Если на восток, то через колхоз «Красный партизан», — едва слышно ответил Сережа.

Он был подавлен своей неудачей. Так осрамиться перед ребятами, перед Григорием Макаровичем! Его открытие, все, чем он так гордился, — все насмарку… Профессор хвалит его только для того, чтобы смягчить удар…

Сережа уже видел свое бесславное возвращение домой. Да и сам Чистов, удаленный от главной астрономической магистрали, как-то потускнел и поблек.

Всем было видно, что Сережа глубоко взволнован, но, пожалуй, только Григорий Макарович заметил, что взволнован и сам Русанов. Первый признак: он не сидит на своем месте, а расхаживает по залу.

Русанов рассказывал о том, как ученые научились определять точное время по звездам, а Григорий Макарович спрашивал себя: неужели же Сережина неудача могла так взволновать знаменитого астронома?

— В каждой большой обсерватории существует специальная служба времени, — продолжал Русанов. — Самые точные пулковские хронометры мы проверяем с помощью астрономических инструментов и ежедневно даем для страны поправку времени. Теперь мы учитываем тысячные доли секунды…

Русанов снова подошел к Сереже и взглянул на егоогорченное лицо:

— Веселей, веселей, Сережа! Я ведь тоже свое знакомство с астрономией начал с ошибки!

— А вы расскажите нам, как это было! — смело попросила Валя.

— Что ж, я охотно… Но не поздно ли?

— Совсем, совсем не поздно, — за всех ответил Григорий Макарович.

Профессор сел рядом с Сережей, обнял его и начал свой рассказ:

— Впервые я познакомился с астрономией в октябре тысяча девятьсот семнадцатого года. Точнее сказать, двадцать шестого октября, через несколько часов после того, как Владимир Ильич Ленин с трибуны Второго съезда Советов провозгласил Советскую власть. В то время я работал слесарем на Путиловском заводе и никак не думал, что стану астрономом или вообще ученым человеком.

В октябре семнадцатого на нашем заводе был создан отряд Красной гвардии. Командиром этого отряда был мой товарищ, молодой рабочий по фамилии Волчок. Он приехал в Питер из провинции еще в четырнадцатом году, скрываясь от полиции. Настоящая его фамилия была другая, но мы все называли его «товарищ Волчок».

Двадцать пятого октября в штабе революции, в Смольном, наш отряд получил важное задание: занять главный почтамт и главный телеграф. Не буду рассказывать вам всех подробностей, скажу только, что красногвардейцы выполнили ленинский приказ.

Наступило утро. Первое утро Советского государства. На главном почтамте многие чиновники не хотели подчиняться власти трудящихся. Некоторые из них совсем не пришли на работу, а другие сидели сложа руки и посмеивались: дескать, попробуйте, справьтесь без нас!

Одного из таких чиновников я хорошо запомнил. Его лицо выражало одновременно и насмешку и страх; казалось, что он нарочно гримасничает.

Волчок и я работали бок о бок с этим чиновником. Нам приходилось заниматься самыми разными, порой совершенно незнакомыми делами. Около полудня позвонил телефон. Я подошел, взял трубку: «Слушаю».

«Добрый день, — вежливо сказал голос по ту сторону провода. — Примите, пожалуйста, поправку к вашему времени».

Признаюсь, что я ровно ничего не понял в этой фразе. Она показалась мне нелепой, а настроение мое, сами понимаете, было в то утро приподнятое, радостно-возбужденное.

И вместо того чтобы разобраться, я весело крикнул в телефонную трубку:

«Ошибка, дорогой товарищ! Время у нас самое что ни на есть правильное!»

И в ту же минуту я увидел пренебрежительную, издевательскую гримасу на лице чиновника. Волчок быстро подошел к телефону и взял у меня трубку:

«Кто говорит? Пулковская обсерватория? Минуту… я сейчас запишу. Принято. Продолжайте, товарищ, спокойно работать. Советская власть будет оказывать всемерную поддержку науке».

Голос нашего командира звучат твердо и уверенно. И чиновник больше уже не смеялся. Вид у него был весьма растерянный.

«Служба времени Пулковской обсерватории сообщила поправку своих часов, — объяснил мне Волчок и обратился к чиновнику: — Нет ничего удивительного в том, что красногвардеец Русанов не разбирается в астрономии. В главном-то он все-таки не ошибся: время наше самое что ни на есть правильное!»

А через несколько дней мне пришлось поближе познакомиться с Пулковской обсерваторией. Царский генерал Краснов поднял мятеж против Советской власти. Он хотел прорваться в Питер, и его разъезды уже подошли к Пулкову. Вместе с другими отрядами Красной гвардии и мы вышли навстречу врагу. И если бы не Красная гвардия, артиллерия мятежников сровняла бы с землей гордость русской и мировой науки — Главную астрономическую обсерваторию.

Наш отряд после разгрома врага еще несколько дней стоял на охране Пулковских высот. Жизнь обсерватории быстро налаживалась. Научные наблюдения продолжались как обычно, и один из сотрудников обсерватории предложил нам, красногвардейцам, осмотреть, как он выразился, «храм науки».

Впервые в жизни я был на экскурсии, впервые в жизни я взглянул на небо вооруженным глазом. Много лет прошло с тех пор, а я как сейчас помню себя у окуляра, помню яркий, трепещущий в меридианной сетке диск звезды.

Ночью, греясь у походного костра, я все поглядывал на небо, хмурое, осеннее, отягощенное тучами. Но сквозь тучи я видел, как пробирается по небу яркая звезда и подымается все выше и выше… Может быть, это была Вега?.. Я ведь тогда не знал названия звезд. Мысленно я назвал ее своей счастливой звездой. Подошел Волчок и тоже взглянул на небо…

А говорили мы в ту ночь о наших земных делах. Мечтали, делились планами. И я обещал своему командиру и другу, что буду учиться и овладею высотами человеческих знаний. Эта ночь многое решила в моей жизни…

— С тех пор вы и стали астрономом? — не выдержав, спросила Валя.

— Ну, до этого еще было очень далеко, — серьезно ответил Русанов. — Три года я воевал с врагами — с Юденичем, Колчаком, Деникиным, и только в двадцать втором году вернулся в Ленинград и поступил на рабфак, а потом в университет. В Пулково я пришел в начале двадцать седьмого года.

— А Волчок? Что стало с Волчком?! — закричали ребята.

— Он воевал на других фронтах, — ответил Русанов, — и больше я ничего о его жизни не знаю. Настоящий это был человек, пришедший к нам в Питер из маленького уездного города Чистова…

Русанов не закончил фразы. Сережа взволнованно вскочил:

— Из Чистова? — переспросил он. — Из нашего Чистова?

Русанов улыбнулся.

— А я и забыл, что ты тоже из Чистова… Да, в Чистове Волчок родился и вырос, там вступил в подпольную большевистскую организацию. Сколько я помню, — продолжал Русанов, пристально глядя на Сережу, — в нашем красногвардейском отряде были люди со всех концов страны: и москвичи, и питерцы, и нижегородцы, и сибиряки. Что же тут удивительного?

Сережа не отвечал. Ребята шумно благодарили Русанова, просили, чтобы в следующий раз он сам показал, как работает Служба времени.

Сережа не принимал участия в общем разговоре. Он стоял молча, наморщив лоб, нахмурив брови, и заново переживал рассказ Русанова. Ему казалось, что он взглянул в телескоп удивительной силы: прошлое придвинулось к нему совсем близко. В окуляре этого чудесного телескопа он видел молодого паренька в косоворотке, в смятом картузе, темной ночью пробиравшегося по кривым немощеным улицам уездного городка… И того же паренька в кепке, в кожанке, с винтовкой через плечо, идущего впереди отряда Красной гвардии. Дворцовая площадь… Смольный… Пулковские высоты. В окуляре этого телескопа нет центральной нити Пулковского меридиана, но куда более прочная связь соединяет Пулковскую обсерваторию с городом Чистовом.

Думал Сережа и о том, что от него самого зависит сделать эту связь еще более прочной. Не за горами время, когда он окончит школу, а потом вуз… Сергей Аксенов будет работать здесь, в Пулковской обсерватории… В павильон большого пассажного инструмента придет экскурсия десятиклассников, и Сергей Владимирович Аксенов, так и быть, ответит на их робкие вопросы…

— Ну как, Сережа? — спросил Русанов. — Приедешь еще раз к нам в Пулково?

— Спасибо, товарищ профессор. Обязательно приеду. Если только… — Он хотел сказать: «Если тетя Женя позволит», но ничего не сказал, боясь, что это может снова подорвать его репутацию.

Но Сережа напрасно заботился о своей репутации. На обратном пути в автобусе он был в центре внимания. Все расспрашивали его о городе Чистове, и Сережа отвечал, что это хороший и довольно большой город. Улицы в нем не такие широкие, как в Ленинграде, но дома есть тоже очень красивые, например Дом пионеров. А такого элеватора, как в Чистове, нет нигде больше в стране.

И сам Григорий Макарович подсел к Сереже и спросил его, нельзя ли будет в Чистове разузнать, кто из старых коммунистов был известен как «товарищ Волчок». Сережа ответил, что берет это на себя. Может быть, еще в Ленинграде удастся кое-что выяснить. У него есть тетя, то есть не его тетя, а двоюродная тетя его отца, она многое что помнит…

— Смотрите, смотрите! — закричала Валя, высовываясь из окна. — Вега видна! Счастливая звезда…

— Я бы выбрал для себя Полярную, — сказал Сережа.

— А я бы Капеллу…

— Чур, моя звезда Арктур!

И только сосед Сережи, флегматично надкусив яблоко, сказал:

— Звезды разделяются по степени яркости. Нет никаких счастливых или несчастливых звезд. Верно я говорю, Григорий Макарович?

Но Григорий Макарович на этот раз промолчал.

1953

Осколок в груди

1

Бывают дни, когда по-особенному слитно чувствуешь себя с людьми. Такое чувство охватывает тебя Первого мая и Седьмого ноября, когда ранним утром ты идешь на Дворцовую площадь, и сталь на клинках кажется нежной и розовой, и трибуны — рукоплещут тебе, и вместе с тобой шагает Красная площадь в Москве, и площадь Мира в Волгограде, и площадь Ленина в Минске, и другие Красные, Ленинские и Октябрьские площади и улицы…

Но есть один день в году, который отмечает каждый советский человек без торжественных тостов, без звонкой меди, отмечает негромко, одним только своим неспокойным сердцем. Из года в год 21 июня я ложусь спать очень рано и ставлю будильник на четыре часа утра. Но просыпаюсь я раньше, и в три я уже на улице. Светло. Самая короткая ночь в году, самый длинный день.

Иду по городу и молча называю имена погибших товарищей.

Иду мимо знакомых окон, иду, трогая стены домов, гранитный парапет набережной, безумно радуясь, что этот город уцелел, что мы его отстояли.

Только один раз за все эти годы я встретил 22 июня далеко от Ленинграда.

Литва. Бывший пограничный городок Кибарты. Бывшая пограничная станция Вербалис. В дореволюционные времена — Вержболово. У многих русских писателей есть строчки добрые, трогательные, посвященные этим местам. Ведь Эйдкунен — конец Германии, Вержболово — начало России.

Эйдкунена давно уже нет, есть село Чернышевское Калининградской области. Нет, разумеется, и границы между селом Чернышевским и городком Кибарты. Просто две автобусные остановки. Километра два, два с половиной, не больше. Обыкновенное шоссе, вдоль него уютные одноэтажные и двухэтажные домики, сельпо, кафе, булочная, магазинчики, ручеек какой-то…

«На этом месте отряд пограничников 22 июня 1941 года до последней капли крови защищал Государственную границу СССР от напавших немецко-фашистских захватчиков».

Живые цветы у подножия скромного памятника. Тишина. Ночь. Самая короткая ночь…

Это началось здесь. Бойцы Кибартской комендатуры и несколько подразделений стрелковой дивизии были первыми защитниками Ленинграда. Я не оговорился. Именно отсюда группы фашистских армий «Север» и «Центр» нанесли первый удар в направлении Даугавпилс — Остров — Ленинград с задачей овладеть Ленинградом. На картах вермахта от этих мест стрелка — «Нах Петерсбург».

Пограничники держались почти трое суток. В Кибартах хозяйничали немцы, но к зданию комендатуры им было не подойти. Артиллерийским огнем немцы разрушили здание, пограничники продолжали отстреливаться из подвалов. Тогда в подвалы были брошены газовые шашки…

Там, в Кибартах, я встретился с замечательным человеком, разведчиком Николаем Алексеевичем Тихомировым. Он был ранен в этих местах 22 июня, но избежал плена. Его успели вывезти, он провоевал всю войну и дошел до Эльбы.

А жена его вместе с другими женами наших офицеров (немцы называли их «катюшами») пасла скот в Кибартах и жила в одном хлеву со свиньями. И там, в хлеву, родился сын Николая Алексеевича, названный в честь отца Николаем. Он уже давно Николай Николаевич.

В Кибартах я познакомился и с акушеркой Марией Расикевичиене, которая пришла в хлев, на рогожке приняла сына советского офицера и была наказана немецким командованием «за помощь врагу».

И всю ночь с 21 по 22 июня мы ходили со старшим лейтенантом запаса Тихомировым из Кибартов в село Чернышевское и обратно, и снова из Кибартов в село Чернышевское и без конца курили и рассказывали друг другу о войне.

2

Война затронула каждого из нас. Само собой разумеется, что те, кому сейчас двадцать пять, воевать не могли. Но Коля Тихомиров, тот самый Коля Тихомиров, который родился в кибартском хлеву осенью сорок первого и которого уже давно величают Николаем Николаевичем, тоже испытал войну.

В сорок третьем, в Ленинграде, я познакомился с семилетней девочкой, Ларисой Федоренко, и до сих пор не могу забыть выражение ужаса в ее больших и чистых глазах.

Сорок третий считается у блокадников не таким тяжким, как годы сорок первый и сорок второй. В сорок третьем не было голода, в сорок третьем в Ленинград уже вернулся Большой Драматический и невозможно было достать билеты на пьесу Малюгина «Дорога в Нью-Йорк», на Невском открылся Сад отдыха, в котором уже многие поколения ленинградцев назначают свиданья, создавались концертные бригады: Вера Арманд, Настя Шрамкова…

В семье Ларисы Федоренко решили отпраздновать именины мамы — Антонины Афанасьевны (она заведовала детским садиком, о котором мне давно хотелось написать). Отлично помню не только дом, где жили Федоренко, но и комнату — большую тахту по одной стене и по другой две детские кроватки — Ларисину и младшего брата — Вити. Посредине комнаты — стол. Ближе к двери — шкаф, ближе к окну — пианино, совсем у окна небольшой столик и на нем клетка с птичкой.

Пришли гости — дедушка Иван Кузьмич Боровик, мамина сестра — Анна Афанасьевна Позолотина с подругой Анной Ивановной Соколовой. Сели обедать, и в это время начался артиллерийский обстрел и в дом один за другим попали пять фашистских снарядов. Первым снарядом были убиты Анна Афанасьевна Позолотина и ее подруга и тяжело ранены дед, мама и брат Витя. Второй снаряд разорвался в комнате домохозяйства и изувечил паспортистку Марию Федоровну Культяпину, третий разорвался в столовой и тяжело ранил официантку Ольгу Ивановну Смирнову, четвертый убил Нину Васильевну Калинину, пятый снаряд разорвался на улице, но тоже попал «в цель»: ранил двух мальчиков — Васю и Броню Архиповых.

Я был в госпитале, в котором вместе лежали Антонина Афанасьевна Федоренко и ее сын Витя, я был в детском садике, видел Ларису и навсегда запомнил ее глаза. Молодая воспитательница Александра Федоровна Гнесина показала мне рисунки детей. Алик Мищенко нарисовал танк, в котором сидят наши бойцы и стреляют по фашистам, Вова Степанов нарисовал наши самолеты, штурмующие Берлин, а Юра Егоров — наших артиллеристов. Никто из них не нарисовал фашистов — слава богу, они не знали, что фашисты выглядят так же, как выглядят люди. Но они знали, что все страшное и плохое происходит по вине фашистов. Ночью со звоном вылетают стекла в окнах детского садика — это делают фашисты. Напротив горит дом — это сделали фашисты… Видел я детские рисунки и не только о войне: был рисунок — солнце, и был рисунок — луна, и рисунок — мальчик стоит на фиолетовом кружке. Что это за фиолетовый кружок? Это трава… Никогда не видевший траву ребенок знал, что трава существует и что — зеленая или фиолетовая — она прекрасна…

И Юра, и Вова, и Лариса выросли. Но разве можно сказать, что их, невоевавших, не тронула война? У многих из них есть дети, но уверен, что и они с тревогой и надеждой берегут детские рисунки своих отцов.

Все вместе мы одно поколение людей, переживших и выигравших войну.

3

Есть памятники архитектуры, по которым узнаешь город. Кремль — это значит Москва, Градчаны — Прага, Вандомская колонна — Париж… Адмиралтейская игла — это не только прославленный памятник архитектуры, по которому узнают Ленинград, и даже не только эмблема города, изображенная на медали «За оборону Ленинграда», это еще и неотделимый кусочек нашей души.

В ясный день бойцы Ленинградского фронта видели Адмиралтейскую иглу, и это означало, что Ленинград жив и продолжает бой. И все-таки после первого вопроса — велики ли разрушения в Ленинграде, нас, военных корреспондентов, всегда спрашивали: это верно, что бомбили Адмиралтейство, это верно, что здание опасно повреждено?

Да, немцы бомбили Адмиралтейство и обстреливали его из осадных орудий. Было и радостно и страшно увидеть Адмиралтейство в строительных лесах. Еще не понимаешь, что здесь цело и что разбито, что восстанавливается и что уже восстановлено, только видишь захаровский вестибюль с его удивительными пропорциями, заставляющими верить, что потолок, как небо, приподнят над стенами, что лестница волной взбегает вверх и все здание почти невесомо и словно сродни той синей полосе воды, которая осталась за дверью. Или в самом деле великий Захаров построил здание как продолжение моря и как его символ?

Комнаты с дельфинами, прославленные фойе, комнаты с каминами, парадные комнаты, двухсветная библиотека со шкафами неповторимой работы мастера Гамбса и наконец — зал адмиралтейств-коллегии.

Три человека — архитектор Пилявский, художник Щербаков и скульптор Троупянский — видели этот зал сразу после ночного налета немцев. В темноте пробирались сквозь хаос битого стекла и бесценных вещей, знающими пальцами ощупывали стены. Вдруг луч далекого прожектора на мгновение проник в зал адмиралтейств-коллегии, и они увидели его неистребимую красоту.

Восстановление Адмиралтейства началось летом сорок второго года, еще в то время, когда немецкие войска находились в шести километрах от городской черты. Архитектор и скульптор поднялись на башню. Они пытливо осматривали знаменитые барельефы и не услышали радио, объявившего обстрел района. Боец МПВО, увидев их снизу, начал крутить ручную сирену, но Троупянский покачал головой, словно упрекая бойца, что тот нарушает их удивительное уединение.

Год спустя Владимир Иванович Пилявский пригласил меня подняться на башню. Было ослепительно ярко, как не часто бывает в Ленинграде. Густой цвет солнца напоминал о золоте Адмиралтейской иглы, скрытой до времени серым брезентовым чехлом. Еще несколько маршей, и мы под самой иглой. Резче обозначились контуры здания, словно возвращая его к эскизу.

Здесь, на этой свободной вышине, я услышал рассказ, который в тот же день записал.

Осколок артиллерийского снаряда повредил фигуру «Фемиды, увенчивающей труды художника» — так называется горельеф на аттике центральной башни работы замечательного русского скульптора Ивана Ивановича Теребенева. Троупянский сразу же начал восстанавливать скульптуру. Начальник гарнизона Адмиралтейства приказал построить для него люльку, и он ежедневно поднимался наверх и работал. Бойцы МПВО с уважением козыряли этому семидесятилетнему старику, довольному своим неверным укрытием.

Был день как день, когда Троупянскому осталось только заделать небольшое отверстие на груди. В каком-то неясном порыве скульптор собрал разбросанные вокруг осколки и вложил их в грудь древней богини правосудия. И только потом заделал отверстие.

С тех пор, когда я вижу Адмиралтейскую иглу и знаменитый портик, я вспоминаю этот рассказ и вижу ленинградскую Фемиду, вставшую над нашим городом с раскаленным железом в груди.

1945–1967

Полк продолжает путь

Глава первая

«…Командир дивизии приказал роте автоматчиков прорваться на помощь тебе».

Эту шифровку передал Смоляр — командир артиллерийского полка — командиру дивизиона Ларину.

Ларин не мог определить точно, сколько с тех пор прошло времени. Часы давно были разбиты. В июле не так-то легко угадать время: почти круглые сутки светло.

«На помощь тебе» — было сказано в шифровке. Старше Ларина по должности и званию был здесь только командир стрелкового полка Малюгин. Он убит. Убит командир батальона Пеньков — ларинский дивизион поддерживал батальон Пенькова. Убит командир роты Волков. Убит командир роты Морозов. Ранен командир третьей батареи Петренко. Он уже не стонет. Неизвестно, умер он или еще жив.

«На помощь тебе» — значит, Ларин командует группой людей, окруженных немцами и отрезанных от своих.

Ларин лежит в воронке от тяжелого снаряда. В этой же воронке походная рация. Рядом лежит убитый радист.

Два обгоревших танка прикрывают воронку. Танки сгорели еще два года назад, еще в сорок первом году, когда немцы взяли Мгу и замкнули кольцо вокруг Ленинграда. За эти два года танки тяжело осели и кажутся вбитыми в землю.

Влево и вправо от танков тянется глубокая немецкая траншея. Неделю назад, когда началось наше наступление, Ларин ворвался сюда со взводом управления своего дивизиона вместе с батальоном Пенькова.

За эти дни немного осталось от немецкой траншеи. Немцы били по ней прицельным огнем. Потом, когда поднялась немецкая пехота, Ларин по рации вызвал огонь на себя.

Потом все смешалось. Била наша артиллерия и немецкая. Немцы врывались в траншею. Здесь их глушили чем попало.

Петренко не стонал. Ларин беспокоился о нем. Умер? Тогда, значит, он, Ларин, — единственный оставшийся здесь в живых офицер. Он взглянул на убитого радиста, на рацию. Чудом казался здесь этот маленький черный ящик, невидимо связанный с командиром артиллерийского полка. Последняя связь с Большой землей, как здесь уже называли дивизию.

— Новоселов! — позвал Ларин своего разведчика. Никто не откликнулся. — Сушкин! — Никакого ответа. — Пахомов! Иванов! Богданов!

— Здесь старшина Богданов.

Ларин сказал:

— Богданов, возьми наушники и слушай.

Он выполз из воронки.

Петренко был жив. Накрытый шинелью до подбородка, он полулежал, согнув ноги в коленях.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил Ларин.

— Хорошо… — ответил Петренко.

— Дай-ка я взгляну на твою рану…

— Не снимайте с меня шинель, — сказал Петренко. — Ничего не надо. Так хорошо.

— Что ж тут хорошего? Вот я посмотрю, что с твоей раной.

— Нельзя, — твердо сказал Петренко. — Потревожите — я умру.

Ларин понял: Петренко и стонать перестал потому, что боялся стонами потревожить себя.

— Помощь нам будет? — спросил Петренко.

— Конечно, будет… Вот еще спрашиваешь! Я с Батей говорил, он обещал.

— Жить хочется, — сказал Петренко.

Ларин взглянул ему в глаза. Взгляд Петренко был спокоен. Он еще что-то хотел сказать, но слов уже нельзя было разобрать. Еще с минуту Ларин смотрел на него, затем прикрыл лицо Петренко шинелью. Лежавший рядом боец Семушкин из стрелкового батальона — маленький, рыжеватый, похожий на линялого зайца, уткнулся лицом в землю и горько заплакал.

— Не реви, — сказал ему Ларин сердито. — Человек умер, а он ревет.

Пригибаясь, Ларин пошел по траншее. В нескольких метрах отсюда еще немцами было оборудовано пулеметное гнездо. Оно тоже развалилось, но пулемет был цел. Стрелял из него Воронков, вычислитель из ларинского взвода управления.

— Как у тебя с патронами? — спросил Ларин.

— На наш век хватит, — ответил Воронков. — Курева не осталось, товарищ капитан?

— Нет, — сказал Ларин, — курева нет.

— На нет и суда нет.

Воронков был известен в дивизионе как балагур и весельчак. Он и сейчас пробовал говорить прибаутками, но, видимо, от усталости произносил слова без выражения, как будто они все были ему одинаково безразличны.

— Главное, Воронков, держимся, — сказал Ларин.

— Этого запаса у нас завсегда хватит, — ответил Воронков.

Другой боец, вооруженный автоматом, спросил:

— Пожевать чего-нибудь не осталось, товарищ капитан?

— Нет, товарищ Афанасьев, — сказал Ларин.

Афанасьев вздохнул.

— Вот так он меня вздохами мучает! — крикнул командир стрелкового отделения сержант Филиппов.

Афанасьев снова, и видимо непроизвольно, вздохнул.

— Перестанешь вздыхать, леший! — крикнул Филиппов.

— Не кричите, товарищ Филиппов, — сказал Ларин, — он не от страха вздыхает. Я вижу — это привычка. Привычка у вас, товарищ Афанасьев?

— Привычка, — покорно ответил Афанасьев.

— А чего бояться? — сказал другой боец, с лицом, заросшим черной щетиной, и поэтому выглядевший особенно измученным. — Сразу не забоялись, теперь нечего расстраиваться.

— У тебя автомат, Чурин? — спросил Ларин бойца с измученным лицом.

— Автомат, товарищ капитан.

— Так что же вы все трое — автоматчики — здесь собрались? Пошли, Чурин. Была у нас круговая оборона и останется круговой. И вы, сержант, тоже идите за мной.

— Видите, что здесь делается, — говорил Ларин, продолжая путь по траншее уже с Чуриным и Филипповым. — Сто метров прошли, и ни одного живого человека. Это неправильно. Это непорядок.

Они шли по траншее, стараясь не задеть убитых. Ларин показал Чурину и Филиппову их места.

— Товарищ капитан! — окликнул Ларина чей-то голос.

— А, Буклан! — сказал Ларин. — А я думал… — он не закончил фразу.

— Нет, не убитый… Сплю я, — сказал Буклан.

Ларин удивился:

— Спишь?

— Да вы не беспокойтесь, товарищ капитан. Я как сплю? Я сплю и все слышу. Ежели я долго не сплю, у меня в ушах звенит.

— Звона у нас больше чем надо, — сказал Ларин угрюмо.

— Ну, этого-то… — И Буклан презрительно махнул рукой.

— Оружие у тебя какое?

— Автомат, товарищ капитан. Оружия хватает… — он показал на убитых.

Дальше траншея делала изгиб. На самом сгибе был установлен второй немецкий пулемет. Возле него — Ларин видел издали — трое людей. Он выругался и крикнул:

— Приказано было рассредоточиться!

Один из них обернулся — Ларин увидел нашивки сержанта.

— Сержант Трофимов, бойцы Волошин и Ильюшин заняты операцией, товарищ капитан. Закончим и рассредоточимся.

Сейчас только Ларин заметил в руках сержанта большую деревянную иглу со вдетой в ушко суровой ниткой.

— Рану открытой нельзя оставлять, — наставительно сказал Трофимов, когда Ларин подошел к нему. Рядом с сержантом, вытянув руки, сидел боец. Рука у бойца была разрезана осколком, как ножом. Сержант сшивал края кожи.

— А у тебя что? — спросил Ларин второго бойца, юношу лет семнадцати.

— Пустяки у него, товарищ капитан, — сказал Трофимов. — Чуть голову задело.

— Легонько, — подтвердил молоденький боец.

Пройдя метров пятьдесят, Ларин обнаружил еще одного раненого. Это был Сарманов, тоже из взвода управления дивизиона, пожилой и очень опытный боец, в прошлом рабочий, и, кажется, очень высокой квалификации. Ларин поставил его к ручному пулемету. После того как был убит друг Сарманова — Волков, Сарманов спарил два ручных пулемета и неизвестно как справился с ними.

Ларин любил Сарманова. Он обнял его и сказал:

— Вот, товарищ Сарманов, какой переплет.

— Людям, может, еще хуже приходится, — отвечал Сарманов. — На то и война.

— Вот-вот… Хорошо сказал. — Ларин почувствовал, как все в нем вдруг встрепенулось. — Хороший ты человек, Сарманов. Выберемся отсюда, я за тебя в партию поручусь.

— Я, товарищ капитан, перед боем в партию вступил. Забыли?

— Забыл, — сказал Ларин, досадуя на себя. — Извини, Сарманов, забыл.

— И без курева проживу. И без жратвы. Все выдержу, — говорил Сарманов крутыми, короткими фразами, не глядя на Ларина.

— Вырвемся, — сказал Ларин убежденно.

Ему и впрямь показалось, что все будет хорошо. И он сейчас не думал о том, что траншея полна убитых, и что умер Петренко, и что он, Ларин — единственный офицер, оставшийся в живых.

Еще раз траншея изогнулась. Снова на сгибе Ларин увидел пулеметчика. Но станковый пулемет был разбит, и Калач, боец из стрелкового батальона, лежал за ручным пулеметом.

И еще один человек из стрелкового батальона был жив: ефрейтор Вашугин, здоровый детина со свирепым лицом. Когда Ларин подошел к нему, Вашугин сказал:

— Меня не агитируйте, товарищ капитан. Я свое дело знаю. — Все его крупное тело было обвешано гранатами. Рядом лежал мешок, до краев наполненный немецкими гранатами-лимонками.

Ларин вполз в свою воронку.

— Ну что, что? — спросил он Богданова.

Богданов снял наушники и подал их Ларину.

— Чего-то говорят, а чего — не слышно.

— Как это не слышно! Вокруг все тихо, а он не слышит.

Он надел наушники и крикнул:

— Ларин слушает!

Огромная и плотная, двинулась на него тишина.

Откуда-то издалека, как будто с другого конца тишины, Ларин услышал голос. Но слова были неразличимы. Казалось, они не могут прорваться сквозь толщу тишины и глохнут, и исчезают.

Еще раз Ларин крикнул:

— Ларин слушает! — И ясно представил себе, как его слова обрываются раньше, чем их может услышать командир полка.

— Питание кончилось, — сказал Богданов.

Наморщив лоб, Ларин глядел на рацию. Этот никчемный черный ящик можно было выбросить так же, как уже были выброшены часы, бинокль, компас.

Начался день. Большие сонные мухи двинулись в поход на траншею, не отличая живых от мертвых.

Прошелестел снаряд и разорвался с сухим треском. Вслед за ним с тем же сухим треском стали рваться другие снаряды. Тонкий посвист был здесь едва слышен.

— Богданов, — сказал Ларин, — старший лейтенант Петренко умер. Если меня убьют, будешь командовать людьми.

— Слушаюсь, товарищ капитан.

— Решение я принял: стемнеет, будем пробиваться к своим. Ясно?

Богданов повторил приказ.

Когда Ларин понял, что связь с командованием потеряна и что больше ждать нельзя, он прежде всего подумал о том, что сказать людям, которыми он командует.

«Нас осталось четырнадцать человек. У нас нет ни воды, ни пищи. Кончилась связь. К нам не смогли пробиться на помощь. Нам надо пробиться к своим. Пробиваться к своим сейчас — не расчет. Мы будем пробиваться ночью».

Больше всего он боялся, что люди будут подавлены, узнав о потере связи с командованием. Но его опасения были напрасны. В их положении определенность, пусть даже самая ужасная, лучше надежд, которым не суждено сбыться. План Ларина оставлял людям единственную, но верную в любом положении надежду — надежду на самих себя.

Они не пустят немцев в траншею. Они будут драться весь день, чтобы летней прохладной ночью пробиться к своим.

Ларину хотелось пить. Жажда еще усиливалась тем, что он знал, как страдают люди, он видел их лихорадочные глаза, воспаленные рты и слышал их неровное дыхание.

Как только начнется бой, он не будет чувствовать жажды, и как только он выкрикнет первое слово команды, его глаза примут обычное выражение, дыхание станет ровным и отвратительный вкус во рту исчезнет.

Но не было боя, и только снаряды продолжали разрывать землю, и пыль, смешанная с осколками, сухой тучей вставала над ним.

Ларин заставил себя думать о предстоящем бое. Он вспомнил слова Чурина: «Оружия у нас хватит», и его жест, когда тот показал на убитых.

Действительно, здесь было немало своих и немецких автоматов и дисков, гранат и пулеметных лент. Но Ларин сейчас думал о том, что он привык воевать, ограничивая себя и в снарядах, и в патронах, и в этом есть своя скрытая сила. Когда знаешь, что на орудие осталось десять снарядов, каждый выстрел должен бить по цели. Эта экономия средств усиливает напряжение боя. В их положении они должны ограничить себя.

— Богданов!

— Здесь, товарищ капитан.

— Собрать оружие убитых, подсчитать и доложить мне.

— Приказано подсчитать оружие убитых, — живо откликнулся Богданов. Конечно, лучше заняться делом, чем ждать, пока немцы полезут в атаку.

Когда Богданов доложил об исполнении, Ларин сказал:

— Половину в НЗ.

Это понравилось людям. Воронков сказал:

— Запас карман не жмет, и хлеба он не просит.

И только один Семушкин попросил лишние диски для своего автомата.

— Стрелок из меня никакой, — сказал он.

Ларин покачал головой.

— Два года воюешь, и вдруг вот — признание. — Семушкин ничего не ответил, и Ларин приказал выдать ему лишний диск.

Но вот все оружие на учете, и у каждого бойца есть НЗ патронов и гранат, и все слышали ларинский приказ. Теперь осталось ждать, когда немцы полезут в атаку.

Только ждать.

Короткий посвист снарядов на излете. И кажется, что снаряды залетают сюда, как футбольный мяч в аут, что они вне игры. Вдалеке непрерывно и дробно работает артиллерия.

— Молотят, — по привычке вздыхает Афанасьев.

Ларин прислушивается.

— Наш полк работает, — говорит он. — Это хорошо для нас, товарищ Афанасьев.

— Вот мы и тыловики, — по-прежнему без всякого выражения шутит Воронков, — в тылу у немцев.

И снова Ларин, пригибаясь, идет по траншее. Он знает: приближается минута, когда кто-нибудь из окруженных больше не сможет сопротивляться. От бессилия человек выпустит из рук оружие и закроет глаза. Или человек закричит дурным голосом, поднимется и подставит себя случайной смерти.

Даже июльское солнце не в силах удержаться в зените неба, и тяжелый багровый шар, словно вобрав в себя зной, клонится к земле.

Но тринадцать человек живут так, как этого хочет Ларин.

— Богданов!

— Здесь, товарищ капитан.

— Приказ остается в силе. Немцы не атаковали нас. Но мы атакуем их.

Они выползли из траншеи, когда стемнело. Ларин и девять бойцов. Пулеметчиков он оставил в траншее, Ларин сказал им:

— Красная ракета — огонь, зеленая — ко мне.

Они ползли, почти сливаясь с убитыми немцами. Они проползли триста метров, и Ларин крикнул чистым, отчетливым голосом:

— Гранаты!

Девять гранат по траншее, в которой немцы. Бросок в траншею.

Здесь не было никого, кроме мертвых немцев.

Они доползли до следующей траншеи и бросили туда девять гранат, но и здесь были только убитые немцы.

И в новой траншее были только убитые немцы.

Тогда Ларин понял, что немцы отступились от них.

Он выстрелил из ракетницы и долго смотрел, как зеленый огонек колеблется в спокойном бесцветном небе.

Теперь ползли четырнадцать человек. Они ползли цепочкой на расстоянии вытянутой руки по земле, на которой не было ничего, кроме убитых немцев. Люди понимали, что это сделали они и их товарищи, которых уже нет в живых, и их полк, который стрелял по этим местам. Но самое тяжелое было впереди. Им еще предстояло пробиться через линию фронта.

Редкий и хилый лес. Вышли из леса — речушка. Опустились на колени и не спеша напились. Наполнили фляги. И снова редкий и хилый лес, словно они вернулись назад. Теперь они слышат пулеметный перестук. Впереди, совсем близко от них, рвутся снаряды.

— Рвутся наши снаряды, — говорит Ларин, — передний край. — Он мог не продолжать: за этой немецкой траншеей наша дивизия…

Легкий предутренний час. Прохладные края облаков словно прикрывают небо от нового нашествия солнца. Оно разгорается, и кажется, что там, за горизонтом, скрыто гигантское поддувало.

Гранаты!

Фашистское крошево под ногами.

И отчаянный пулеметный ливень.

Кто-то упал рядом с Лариным. Ларин поднял его и, взвалив себе на плечи, побежал вперед. Упал Афанасьев. Поднял его Богданов. Еще упали двое бойцов. Когда Ларин уже видел свою траншею и уже слышал непонятные ему возгласы: «Мины! Мины!», он вдруг подумал: «Неужели меня сейчас убьют?»

С ужасом и отвращением он погасил эту мысль и прыгнул в свою траншею, уронив бойца, которого нес на себе. Это был Семушкин, раненный в мякоть руки навылет.

Ларин видел знакомые лица, но не узнавал никого.

Он чувствовал, как стремительно впадает в мягкое, счастливое забытье, но он сдержал себя и умоляющим голосом, как будто просил позволить ему хоть недолго еще командовать этими тринадцатью людьми, спросил:

— Убитые есть? Раненые?

Богданов отвечал:

— Убит Калач. Я его принес. Здесь он. Ранен Ильюшин — тяжело и легко — Семушкин. Ранен Афанасьев.

— Павел, Павел! — кричал над ухом Ларина знакомый голос. — Ты приди в себя. Это я, я — Снимщиков.

— Снимщиков, — сказал Ларин, — сведи меня к Бате.

— Ляг, отдыхай! — кричал Снимщиков, командир стрелкового батальона. — Дайте ему водки. Павел, булки хочешь?

— Хочу, — сказал Ларин и засмеялся. Он взял булку и уснул, уткнувшись кому-то в колени.

Проснулся Ларин в своей землянке. Рядом с ним сидел Макарьев — замполит.

— Что же это такое? — спросил Ларин. — Куда вы это меня привезли? Обратно в Кирики? (Кирики — было название деревушки, где обычно стояла дивизия между боями).

Макарьев молча подал Ларину миску горячих щей и, пока Ларин ел, рассказал, что утром, когда Ларин с людьми вышел из окружения, был уже получен приказ сниматься с боевых порядков. Другая дивизия заняла там оборону, а им было приказано вернуться обратно в Кирики.

— А пока мы переезжали, ты все спал, — сказал Макарьев, — сутки спал. Батя не велел тебя будить.

— А где Батя?

— Где ж ему быть? Вся наша дивизия…

— Понятно… — перебил его Ларин.

Все было понятно: дивизия в Кириках, и полк тоже. Правильные ряды землянок по обе стороны дорожки, которую так же, как в мирное время, расчищали от снега зимой и посыпали песком летом. «Невский проспект», «Проспект артиллеристов». И шутки знакомые. А сколько было надежд, когда батальон Пенькова выбил немцев из той дальней траншеи! Бежали немцы. Это все видели.

Ларин съел щи и снова заснул. Спал он долго и во сне видел бегущих немцев, маленькие черно-зеленые фигурки. Ларин, Пеньков, Петренко и командир отделения разведки Богданов стоят в траншее и смотрят, как бегут немцы. Яркое солнце играет зорю на орудийных стволах, на автоматных дисках, на линзах бинокля.

Проснулся Ларин оттого, что в землянку вошел посторонний. Это был Хрусталев — командир второго дивизиона. Макарьев, как гостеприимный хозяин, налил ему водки в граненый стаканчик.

— Ну что, как? — спросил Хрусталев. — Все спит?

— Вторые сутки, — ответил Макарьев.

— Это хорошо, это полезно, — сказал Хрусталев и, выпив водку, с шумом выдохнул воздух. — Да, в паршивую историю Ларин втяпался. Что, а? Как думаешь, Макарьев? И что это вы за народ, политработники? Все молчками да молчками отделываетесь. А ведь перед боем какую активность проявляли: вперед, вперед, рабочий народ! — Он подошел к койке, на которой спал Ларин, и покачал головой. — Случаем жив остался. Знаю. Бывало. Только и оставалось, что богу молиться. Два года воюем, кажется, можно было чему-нибудь научиться, ан нет, все вперед лезем. Молчишь, товарищ Макарьев?

— Я не молчу, а думаю, — сказал Макарьев. — По-вашему выходит, зря кровь пролили, а по-моему…

— Ну, ну, ты все же потише, — недовольно перебил его Хрусталев. — Человека разбудишь.

— А я не сплю, — сказал Ларин, с трудом отрывая голову от подушки. — Я все слышу. — Он приподнялся, сел на койке, потирая виски. Потом встал и тяжело шагнул к Хрусталеву.

— Зря, значит, воевали? — спросил Ларин, ставя свои пудовые кулаки на плечи Хрусталеву и заглядывая ему в глаза. — Зря?

— А ты меня не пугай, — сказал Хрусталев, взяв Ларина за руки. — Видали мы и таких…

— Стой, Ларин, друг, нельзя! — крикнул Макарьев, становясь между ними.

— Не бойся, замполит, — добродушно сказал Хрусталев, — я с бодливыми не вожусь. — И вышел вон, сильно хлопнув дверью.

— Побриться тебе надо, — сказал Макарьев Ларину, — побриться, помыться, гимнастерку новую…

Но в это время послышался голос дневального: «Смирно!» — и в землянку вошел командир полка. Ларин и Макарьев подтянулись. Смоляр, не глядя на них, прошел в глубь землянки и сел на ларинскую койку. Посидев немного, спросил не то сердито, не то ласково:

— Живой?

— Живой, товарищ подполковник.

— Возьмешь мою машину и поедешь в Ленинград. Повидаешь жену. Отдыхать будешь сутки. Ясно?

— Ясно, товарищ подполковник.

Смоляр дал ему два письма.

— Одно Елизавете Ивановне. Другое Грачеву. Ясно?

— Ясно, товарищ подполковник.

Глава вторая

Когда машина остановилась у шлагбаума КПП, к ней подбежал сержант и весело козырнул:

— Товарищ подполковник, проверка документов! — Но тут он увидел, что в машине сидит Ларин, и, сделав строгое лицо, взял его удостоверение.

— Все в порядке, товарищ капитан, разрешите узнать, как здоровье подполковника?

— Здоров, — сказал Ларин. — Вы что, знаете его?

— Подполковника Смоляра? — сержант снова весело улыбнулся. — Батю? Да кто же его не знает? Мы его машину издали примечаем.

— Ну двигай, двигай, — сказал Ларин шоферу.

Подполковник Смоляр был человек известный. Он пришел в дивизию четырнадцать лет назад по комсомольскому призыву. Жизнерадостный рабочий паренек из Горького и один из лучших форвардов местной футбольной команды. Военную науку он постигал медленно, но в каком бы звании ни находился и какую бы должность ни занимал, служил охотно, все выполняя на совесть. Смоляр гордился тем, что в свое время работал и орудийным номером, и наводчиком, и вычислителем, и недоверчиво относился к молодым офицерам, «не едавшим солдатской каши».

Служить в батарее, которой командовал Смоляр, а потом в его дивизионе и теперь в его полку было трудно, но именно к нему стремились люди, и особенно офицерская молодежь. Не пугало и то, что у Смоляра была страсть к строевой службе. Его разводы славились в дивизии. Став командиром полка, Смоляр завел себе доброго коня. На нем он выезжал перед строем, ездовой помогал спешиться, и Смоляр обходил батареи вместе с начштаба и адъютантом, с удовольствием прислушиваясь к ладным приветствиям. При всем этом он отнюдь не был честолюбив. За эти годы многие товарищи Смоляра выдвинулись на большие посты. И Смоляру не раз предлагали то должность начарта дивизии, то начштаба в артбригаду, но он неизменно от всего отказывался и при этом говорил, что командир полка и есть, по его мнению, самый большой начальник.

У него было спокойное, немного полное лицо. Глаза — большие, карие и удивительно живые — выделялись резко. Курчавые волосы Смоляр зачесывал назад. Голос у него был схрипотцой, как будто всегда немного простуженный. И весь он, со своими подвижными глазами на спокойном лице, и курчавыми волосами, и хрипловатым голосом, был неотъемлем от полка. В тридцать пять лет его уже называли Батей.

Отношения Смоляра с Лариным сложились не просто. Ларин принадлежал к той самой зеленой молодежи, которая «жизни не нюхала». Прямо из учебного класса военного училища Ларин попал на финский фронт и, следовательно, не испытал кочевой командирской жизни и еще ничем не проявил себя. Но именно Ларина Смоляр полюбил больше всех. Когда под «линией Маннергейма» Ларин впервые пришел представиться командиру полка, Смоляр хмуро взглянул на одинокий кубик в петлице командира взвода, но тут же не выдержал, улыбнулся. Очень уж хорош был Ларин — высокий, сильный, на редкость ладный. Густо светило солнце, крутой снег блестел ослепительно, звенели тугие прямоствольные сосны, и Ларин был под стать этому яркому, многообещающему дню. «Ну, ну…» — ворчливо сказал Смоляр, словно не желая довериться первому впечатлению. А потом, в бою, поверил и навсегда полюбил Ларина. Смоляр считал для себя естественным не «кланяться пулям» и при любых обстоятельствах выглядеть бодро и попросту не обращать внимания на опасность: работа есть работа; но он всегда восхищался храбростью своих подчиненных, увлекался храбрецами, любил их нежно, до самозабвения. Это были его дети…

— Привет, Марусенька! — неожиданно крикнул водитель девушке-регулировщице в милицейской форме. Девушка в ответ козырнула, и водитель усмехнулся: — Всю жизнь с ними ругался, а теперь, как увижу, сердце радуется — Ленинград!

— Да, Ленинград, — задумчиво сказал Ларин. — Ржевку уже проехали…

И шоссе, и улицы города казались умытыми за ночь. Во всем чувствовалась утренняя свежесть и легкость. Она коснулась и Ларина. Как будто он проснулся не в землянке несколько часов назад, а только сейчас, и только сейчас стал освобождаться от тяжелого забытья.

— Скорей, скорей! — торопил он шофера.

Было шесть часов утра, когда Ларин остановил машину возле большого дома на углу проспекта Майорова и Мойки.

— Зайдешь?

— Не придется. Батя велел покрышки сменить. Совсем прохудились…

— Ладно. Завтра утром в семь ноль-ноль будь здесь.

Он быстро взбежал по лестнице, но прежде чем постучать в знакомую, обитую зеленой клеенкой дверь, снял фуражку, пригладил волосы, затем снова надел фуражку и, решившись, постучал.

Дверь открыла невысокая, сухонькая старушка и, увидев Ларина, зашептала:

— Павел Дмитрич, Павел Дмитрич…

Она еще раз повторила «Павел Дмитрич…» — и в это время Ларин услышал другой голос, сильный и звучный. Он сделал шаг навстречу. Что-то легкое, ласковое, родное коснулось его.

— Ольга, — сказал он и увидел ее лицо с выступившими на глаза капельками слез.

— Милый, милый, — повторяла Ольга, — милый мой…

— Дай мне взглянуть на тебя, — сказал Ларин, отстраняя ее руки от своего лица.

— Я еще не причесана…

А Ларину казалось, что именно сейчас Ольга необыкновенно хороша.

— Почему ты мне ничего не рассказываешь? — спросила Ольга.

— Потом, потом… Расскажи мне о себе, — сказал Ларин, радостно слушая ее голос.

И снова оба замолчали. Главное друг о друге они уже знали. Словами это нельзя было передать. Они сели рядом, Ольга прижалась к его плечу, и Ларин подумал, что это вот и есть настоящее счастье. Он лишь боялся Ольгиного вопроса о делах на фронте, который один мог разрушить их с трудом найденное уединение.

— Рассказывай, Павлик, рассказывай, как на фронте.

— Так, в двух словах, не расскажешь, — ответил Ларин спокойно.

Валерия Павловна испуганно посмотрела на него.

— Оля, чаю попей, — сказала она дочери. — На работу опоздаешь.

Бойкие солнечные лучики звенели, врываясь в раскрытые окна. Утренним звоном и сладким запахом пробуждения была наполнена комната.

— Окопались фрицы проклятые, не выгонишь, — шептала Валерия Павловна. — Кушайте. Кушайте, пожалуйста.

Ларин и Ольга были знакомы еще с довоенных лет. Школа, в которой училась Ольга, шефствовала над артиллерийским училищем. В праздники школьная самодеятельность выезжала к курсантам. Ольга играла графиню в «Женитьбе Фигаро»…

Когда же они все-таки познакомились? Ольга говорила, что это было на школьном выпускном вечере. Ларин же утверждал, что гораздо раньше. В воскресный день они ездили с экскурсией вниз по Неве, и Ларину понравилась маленькая тоненькая девушка с большими карими очень внимательными глазами. «Но я совсем не помню тебя на этой экскурсии, — возражала Ольга, — это было на выпускном вечере».

А спустя три дня после выпускного вечера первые ленинградские дивизии уже уходили на фронт. Белой ночью Ольга сидела на подоконнике в своей комнате и смотрела на улицу. Ночь была длинная, нескончаемая. Отовсюду слышался мерный и дробный топот солдатских сапог. Спать Ольге не хотелось, она все сидела на подоконнике и чувствовала себя одинокой, брошенной, И вдруг ей показалось, что она узнала кого-то в строю. Еще не твердо уверенная, что этот человек ей действительно знаком, Ольга выбежала из дому и догнала его. Это был Ларин. Она шла рядом с ним, чуть не плача от радости и от досады, что выбежала из дому с пустыми руками. Хоть бы что-нибудь, какую-нибудь память…

Они переписывались. Раза два Ларин приезжал в Ленинград и оба раза бывал у Ольги. Никогда они не думали, что поженятся.

В начале марта Ларин приехал в Ленинград усталый и измученный до крайности. Таким его Ольга никогда еще не видела. Он был небрит, и она заметила у него в бороде несколько седых волос. Это в двадцать три-то года! Ей так стало жаль его, так захотелось пожертвовать для него чем-то своим. И уже потом, и всю ночь она чувствовала себя старше его, и ей все хотелось пожалеть его, приласкать, успокоить. Ларин утром побрился и стал снова похож на себя. «Пойдем, Оля, в загс», — сказал он, и Ольге стало смешно. Загс? А что, есть еще загсы в Ленинграде? Разве есть еще такие счастливые и такие сумасшедшие, как эти двое? Но Ларин хмурился, был серьезнее, был старше ее. Он был прав.

И вот Ларин снова здесь, и снова после боя. Теперь он был у себя дома.

Ларин заметил, что Ольга не дает матери ухаживать за ним. Сама пододвигает то стакан, то тарелку, сама нарезала ему хлеба, положила сахару — и эти обычные движения были сейчас той необходимой между ними связью, которую нашла Ольга и за которую Ларин был ей благодарен.

— Проводишь меня до завода?

— Конечно!

Когда они вышли на улицу, Ольга спросила:

— Заметил, как мама постарела?

Ларин кивнул головой.

— Это все из-за Николая. У них в школе младших лейтенантов выпуск на днях — и на фронт. Мама боится. Что с ней сделаешь? — прибавила она грустно и взяла Ларина под руку. — Так ты с братом и не познакомился. А хороший паренек… Совсем еще мальчик, и уже настоящий мужчина.

Свернули на бульвар Профсоюзов. Шли молча. На набережной Ольга предложила:

— Постоим немного. Есть еще время. Успею.

Подошли к парапету, смотрели на Неву — глубокую, чистую, не отягощенную нефтяными кругами. Волна несла на себе белый гребешок, вдруг окунала его, гребешок нырял и через мгновение, как опытный пловец, возникал на другой волне.

— Я о тебе много думал, Ольга, — сказал Ларин.

Он не чувствовал неправды в этих словах. Но когда же он думал об Ольге? В разрушенной траншее? Когда погиб Петренко? Когда пробивались к своим?

Он не думал тогда об Ольге, но сейчас Ларину казалось, что ощущение их близости не покидало его и в разрушенной траншее, и когда прервалась связь с дивизией, и когда он увидел Снимщикова.

— Пора, Павлик, идем!

Ларину хотелось сказать: «Еще немного побудем здесь», но, взглянув на ее озабоченное лицо, он ничего не сказал.

Переходя мост, Ольга спросила:

— Слышишь?

Короткие удары, как будто кто-то вдали ударил в барабан.

— Пойдем поскорее. Обстрел.

Далеко впереди рассыпчатый грохот. Теперь — позади них. Снова впереди, но ближе. И еще ближе — позади них.

— Они нас в вилку берут, — сказал Ларин серьезно, словно и впрямь немцы их двоих искали в Ленинграде.

С быстротой курьерского поезда промчался трамвай по Восьмой линии. И вдруг резко остановился. Сразу стало людно. Где-то зазвенело стекло. И словно звон этот был сигналом к разрушению, рухнула какая-то тяжесть, увлекла за собой другую, грозя обвалом всей неизвестной громаде.

Ларин втащил Ольгу в подворотню. Здесь уже стояло несколько человек. Старик в безрукавке и роговых очках, женщина с ребенком на руках и еще две женщины, обе с портфелями.

Разрушение продолжалось. Не было слышно свиста, только падение невидимых тяжестей заставляло вздрагивать улицу.

— А как вы думаете, товарищ капитан, какого калибра снаряды? — спросил Ларина старик в безрукавке.

— Не знаю, не могу определить…

— Калибр двести десять, — сказал старик в безрукавке и посмотрел на Ларина поверх очков. — Вот так-то.

— Проехало! — сказала женщина с портфелем, прислушиваясь.

Ларин тоже прислушался. Падение тяжестей прекратилось. Снова был слышен рассыпчатый грохот вдали.

— Второй раз он по тем же местам не стреляет, — робко сказала женщина с ребенком на руках.

— Глупая примета, — заметил старик в безрукавке и вышел на улицу.

Панель и мостовая были засыпаны щебнем и стеклом. На углу остановилась машина «скорой помощи». Из нее выскочили девушки с носилками.

— Трамвай! — крикнула Ольга и помчалась к остановке. Ларин за ней.

В проходной завода они расстались, и Ларин обещал ровно в четыре прийти сюда за женой. Он подошел к окошечку дежурного, попросил выписать пропуск к директору завода.

— Скоро, товарищ капитан, немцев прогоним? — спросила старуха вахтерша. — Каждый день по заводу шпарит. Шпарит и шпарит… — Она хотела еще что-то сказать, но, взглянув на Ларина, только вздохнула: — Пройдете двор, по левую руку от садика — заводоуправление.

Грачев ласково принял Ларина, обнял, расцеловал. Ларин отдал ему письмо Смоляра. Грачев неторопливо ножичком вскрыл конверт, вынул письмо, прочитал внимательно, затем, снова вложив его в конверт, спрятал в ящик.

— У Бати скверное настроение? — спросил он озабоченно.

— Я подполковника перед отъездом всего-то две минуты видел.

— Ну, а в бою разве не вместе были?

— Да нет. Я с пехотой впереди был, ну и…

Ларин оборвал себя. Вчера, когда командир полка передал ему письмо для Грачева, Ларин подумал, что вот как хорошо, вот кому он обо всем расскажет, обо всем, что пришлось пережить. В финскую кампанию и в начале Отечественной Грачев был комиссаром полка. Он дружил с Батей. Его любили и уважали за сильный характер и за доброту к воюющему человеку. Очень хорошо умел Грачев слушать. Молчит, слушает и, кажется, без слов говорит с тобой.

Но сейчас Ларин чувствовал необычную скованность. Быть может, причиной ее был только что пережитый страх за Ольгу и смутное, но тяжелое ощущение собственной вины.

— Попал я в окружение, — сказал Ларин угрюмо. — Ну, а поддержать нас не смогли… Немцы, конечно, навалились…

— Ах, вот что! — воскликнул Грачев. — Знаю, Знаю… Осталось вас семеро, отбивались. Знаю.

— Четырнадцать человек, Илья Александрович. Откуда вы знаете про нас?

— В Военном совете слышал. Говорили… Ну, словом, говорил такой человек, что я не мог усомниться. Слышал: наша дивизия прорвала немецкий фронт, а потом сдерживала натиск пяти отборных немецких дивизий…

— Пять дивизий? — спросил Ларин.

— Вот здесь, здесь это было, — сказал Грачев, подходя к карте.

Лигово, Пушкин, Колпино, Мга… Линия фронта обведена красным карандашом.

Странной казалась Ларину эта карта. Он привык к миллиметровке. Вынул ее из планшета, развернул.

— Вот, Илья Александрович, здесь примерно наша траншея. Я отчеркнул…

Но Грачев не стал разглядывать ларинскую карту.

— Вот здесь, — показал он на треугольник железных дорог. — Здесь немцы сосредоточили войска. Отсюда должны были прорвать наш фронт. Но этого не случилось. Провалились немецкие планы, — сказал Грачев и постучал пальцем по карте.

— Илья Александрович, — сказал Ларин, восторженно глядя на Грачева, — я так обо всем Ольге и расскажу…

— Ольге? — переспросил Грачев. — Ну вот что, друже, мне пора начинать рабочий день. Этот заводик — дело довольно хлопотливое. Зайдешь еще ко мне? Я письмо к Бате приготовлю.

— К четырем обещал Оле быть возле проходной.

— Держи пропуск. Зайдешь ко мне, а потом в цех за женой. Так?

Было тихое утро. На небе ни облачка. Улица в этот час пустынна. Быть может, именно поэтому все здания казались Ларину огромными и величественными. Ларин пешком отправился к Елизавете Ивановне — жене Смоляра. Она жила по другую сторону Невы, на набережной.

Жену командира полка Ларин знал давно. Еще до войны в лагерь она приезжала к Смоляру. У нее, как и у Смоляра, вились волосы, и на полном лице выделялись очень живые и выразительные глаза. И еще чем-то неуловимым она походила на мужа. И Ларин, к великому удовольствию однополчан, прозвал супругов «близнецами».

Елизавета Ивановна была общительна, принимала участие в полковой самодеятельности, и пела, и плясала, а на традиционных полковых праздниках показывала таланты незаурядной хозяйки. Жила она интересами мужа. Детей у них не было.

Началась война. Елизавета Ивановна отказалась эвакуироваться. Смоляр ее не уговаривал. Известно было, что командир дивизии по этому поводу беседовал со Смоляром, но Батя, тряхнув кудрями, заявил: «Нет, товарищ генерал, не справится Лиза без меня. Десять лет мы женаты, и куда конь с копытом, туда, извините, и рак с клешней».

Сейчас Елизавета Ивановна работала в госпитале медсестрой, ко по-прежнему навещала мужа в Кириках и хозяйничала на праздниках. И каждый, кто приезжал из полка в Ленинград, обязательно привозил ей письмо от Бати.

Елизавета Ивановна обрадовалась Ларину.

— Павлик! — И поспешно спросила: — Привезли письмо?

Большая комната, очень светлая. В окнах выбиты стекла, но фанера еще не вставлена, и свет проникает свободно.

Елизавета Ивановна читала письмо, а Ларин смотрел на нее и видел, что она изменилась за это время, сильно похудела. И эта не свойственная ей худоба изменила не только ее фигуру, но и выражение ее лица. Она вдруг заплакала горько, по-детски беспомощно. Маленькая сумочка висела на ее руке. Елизавета Ивановна спрятала туда письмо.

— Ах, Павлик, — сказала Елизавета Ивановна, вытирая слезы. — Жив он, жив. Главное — он жив. Знаете, Павлик, если с ним что-нибудь случится, я этого не переживу.

Ларин сказал:

— Я, Елизавета Ивановна, не понимаю… Так себя расстраивать! Как это можно…

Она больше не плакала. Стояла посредине комнаты, маленькая, похудевшая.

— Я знала, что он воюет, — говорила Елизавета Ивановна. — Столько раненых, а к нам ведь все тяжелых привозят, которым в медсанбате помочь нельзя: Все койки заняты. В коридорах лежат. А я хожу и думаю… Думаю, что, если вот так Батю моего привезут.

Ларин не решался ее прервать.

— А тут еще обстрелы. Павлик, ведь вы не знаете, таких еще за всю блокаду не было. И к нам в госпиталь попало. Главного хирурга убило. Не знали его?

— Знал, — сказал Ларин тихо. — Дмитрия Степановича знал. Он меня оперировал в сорок первом.

— Раненых много погибло. Ужас! Хотели в другой госпиталь отправить, там тоже все переполнено. Вы сядьте, Павлик. — Ларин сел. — Когда же все это кончится?

— Скоро кончится, Елизавета Ивановна, — сказал Ларин, ненавидя себя за эти невыразительные, ничего не говорящие слова.

Елизавета Ивановна вздохнула.

— Завтракали, Павлик? Сейчас я вам стопочку дам.

— Ничего мне не надо, Елизавета Ивановна. Прошу вас, ничего не надо.

— Ну вот еще! — Она улыбнулась. — В полк приедете, Бате скажете: еще есть у меня чем угостить.

Елизавета Ивановна вынула из буфета стеклянный штоф с петухом на дне, налила водку в большую рюмку и поднесла Ларину.

— И закусить есть, — сказала она, отрезав кусочек какой-то копченой рыбки. — Ну, за Батино здоровье.

— За здоровье командира полка, — сказал Ларин и выпил.

— Теперь, Павлик, рассказывайте о себе.

— Мы, Елизавета Ивановна, воевали неплохо, — бодро сказал Ларин. — Сами знаете, силы неравные, но немцев ни на вершок к Ленинграду не подпустили.

— Да, да, — кивала головой Елизавета Ивановна. — Знаю, знаю, значит, отличился наш полк?

— Отличился, Елизавета Ивановна.

— Выпейте, Павлик, еще рюмочку.

— Спасибо. Выпью. Ваше здоровье!

— Вам когда уезжать?

— До трех часов в вашем распоряжении. Приказывайте!

— Может, в кино пойдем? — предложила Елизавета Ивановна.

Ларин обрадовался.

— В кино? С большим удовольствием!

Хорошо в прохладном, почти пустом кинозале. С экрана девушка поет песню, юноша на скрипке аккомпанирует ей. Они будут счастливы, но сколько препятствий надо преодолеть! Им суждено разлучиться, тосковать друг без друга, ревновать. Но любовь сильнее…

— Они встретятся. Вот увидите, Павлик, они встретятся, — шепчет Елизавета Ивановна.

Та же песня, которую пела девушка в начале фильма.

Неожиданно Елизавета Ивановна спрашивает:

— Слышите?

Толчок.

Песня. Скрипка подхватывает ее.

Толчок. Как будто кто-то постучал в закрытые двери кинозала.

— Слышите?

Снова толчок.

— Обстрел! Павлик, Павлик, идемте.

Дали свет в зале. Затих движок.

— Граждане, — говорит голос в репродукторе. — Проходите в бомбоубежище.

Они в коридоре.

— Граждане, бомбоубежище налево.

— Павлик, Павлик! Лучше на воздух.

Хрустит стекло в вестибюле. Яркое солнце бьет им в лицо.

— Как парит! — говорит Елизавета Ивановна. — У меня не выдерживает сердце.

На углу Садовой и Невского Ларин и Елизавета Ивановна простились.

— Надо торопиться: у меня с пяти дежурство в госпитале. Вот вам записочка для Бати. Всегда с собой ношу. А вдруг кого-нибудь из наших на улице встречу. До свидания, Павлик! Вы на трамвае?

Но Ларин не стал ждать трамвая. Он остановил военную полуторку и умолил водителя подвезти его на Васильевский остров. С того момента, как начался артобстрел, и потом, когда они выбрались из кино и прощались с Елизаветой Ивановной, он со страхом думал об Ольге. Он хотел только одного: как можно скорее, немедля, сейчас знать, что она жива и невредима.

— Ну как у вас, тихо? — спросил Ларин старуху вахтершу, и, когда та кивнула головой, он почувствовал, как тяжелая тревога отошла от него.

— На вот, передай Смоляру. — Грачев ждал его. Ларин взял конверт со штампом завода. — И скажи, что Грачев всегда о нем помнит.

— Спасибо, Илья Александрович. Вы и про то, о чем утром говорили, написали командиру полка?

Грачев улыбнулся, кивнул головой.

— Пойдем на завод, покажу тебе новый цех, новую сборку, где твоя Ольга работает.

В ста метрах от заводоуправления двухэтажное здание. Кирпич не облицован. Цех еще не покрыт, работают кровельщики.

— Вот о чем расскажи в полку, — говорил Грачев, — мы ведь здесь не запонки делаем. Для вас работаем. И дом этот (Ларин заметил, что он подчеркнул слово «дом») срубили наши же рабочие. В третьем пролете жену видишь? Она нас заметила, только виду не подает. Первая строительница — твоя жена. Мы, Ларин, еще один новый дом срубим.

— А где же старая сборка? — спросил Ларин. — Красивое такое здание? Там, кажется, у входа пальмы росли.

— Да, да, — сказал Грачев, — да, пальмы… Были и пальмы. И кактусы были, — Грачев сморщил лицо, как от сильной боли. И Ларин пожалел, что спросил о старой сборке.

— Ну, давай пройдемся по цеху, — сказал Грачев, — и слушай, что я буду тебе объяснять. Это тоже касается нашего артиллерийского… — Он не закончил фразу.

Удар. И — грохот.

Еще удар.

Рушится где-то… Уже близко. Удар.

— Я в штабе! — крикнул Грачев и побежал.

Ларин смотрит в третий пролет…

Станок. Однообразные движения Ольгиных рук.

Стон летящего снаряда и рев при разрыве.

Ларин стоит словно прикованный к месту. Мысль о том, что вот сейчас, когда он смотрит на Ольгу, именно в это мгновение все может быть кончено, входит в него, как игла.

Он рядом с Ольгой. Грохот удаляется от них. Стойкий запах пороха.

Возвращались они домой снова по набережной. Неподвижен воздух, и даже над Невой нет обычной прохлады. И волна — темно-синяя и усталая. Они шли медленно, словно повинуясь тишине…

— Не бойся за меня, милый, не бойся, так нам обоим будет легче… Да? Очень важно, чтобы ты за меня был всегда спокоен…

Милый, ты еще не знаешь, ты еще не знаешь, как важно, чтобы ты был спокоен за меня. Ты ведь любишь меня?..

Нет, скажи мне, скажи мне: «Оля, я люблю тебя». Так вот. Ну еще разочек…

Ну вот. А теперь я тебе что-то скажу. Сказать?..

Нет, не сейчас. Лучше дома или завтра… Когда-нибудь. — Она положила ему руки на плечи и, прямо глядя в глаза, сказала: — Павел, у нас будет сын…

Нет, нет, молчи. Я знаю все, что ты скажешь: война, фронт, обстрелы, надо пожалеть и себя, и маленького. Но все это неправда. Это все от себялюбия. — И она зло взглянула на Ларина, как будто бы он уже произнес эти ненавистные ей слова.

Ларин понял, что в ответ ему нужно сказать слова самые бесхитростные. И он сказал просто:

— Ребенок родится, никакой блокады уже не будет.

— Блокады не будет?

— Не будет, это ясно.

Ольга засмеялась. Ларин тоже засмеялся. Он был рад, что злое выражение исчезло с ее лица.

— Какой ты все-таки смешной! Ну, а если блокаду еще не снимут, тогда как?

— Верь мне.

— Я тебе верю.

И дома она все повторяла: «Я тебе верю, верю». Ей доставляло какую-то особую радость повторять эти два слова.

А в Ларине росло новое ощущение своей силы. Главное для него было не в том, что возникло новое существо, его ребенок, а в том, что это существо — часть ее, Ольги. Он еще не ощущал радости отцовства, он гордился Ольгой и должен был быть достоин ее любви.

Утром они расстались. На обратном пути Ларин сидел рядом с водителем притихший, серьезный, молчаливый. Накрапывал теплый, совсем весенний дождик. И пахло весной, ранней зеленью, хотя был уже конец июля. И словно перепутав времена года, прорвалась гроза. Впервые за много дней почернело небо. Вздрогнули и метнулись молнии. И наконец ливень обрушился на них. Шофер зажег фары, и вода стремительно забилась в узкой освещенной полосе дороги.

Богданов ждал Ларина возле его землянки.

— Товарищ капитан, командир полка приказал: как прибудете — к нему.

Путаясь в хлещущем что есть силы ливне, Ларин добежал до штаба полка.

Смоляр сказал ему:

— Получен приказ нашему полку выступить сегодня из Кириков в двенадцать ноль-ноль. Район боевых порядков, — он ткнул в карту. — Ясно?

— Ясно, товарищ подполковник.

— Твой дивизион головной на марше. Ясно?

— Ясно, товарищ подполковник.

Глава третья

— Важное здесь болото, по такой жаре не высохло!

Кто-то из бойцов сказал эти слова, а затем все стали их повторять. Говорили: важное болото, важнецкое болото, преважное болотище. Говорили посмеиваясь, делая вид, что это болото внушает уважение.

На эти гнилые места прибыл полк, но Ларин не замечал в людях недовольства или усталости. Напротив, он видел, что настроение людей бодрое.

Какая-то часть стояла здесь раньше. От нее сохранились землянки, запущенные, грязные. Смоляр насмешливо отозвался о командире этой части и был доволен, что бойцы не хотят жить в старых землянках и без принуждения роют новые.

— Наш брат артиллерист привык жить культурно, а не тяп-ляп — была бы крыша над головой, — сказал Смоляр. — Я приказал, чтобы в каждом дивизионе столовую строили, — прибавил он с самодовольной улыбкой.

Но что же хорошего в том, что полк прибыл на эти нездоровые места?

«Невозможно было сейчас оставаться в Кириках», — говорил себе Ларин. Ленинград рядом, и все знали, что артиллерийские обстрелы участились, что поезда, идущие в Ленинград со снаряжением и продовольствием, видны немцам с высот и легко уязвимы.

Успех июльской операции был в том, что положение не ухудшилось и еще одна попытка немцев штурмовать город была сорвана. Но именно потому, что положение не улучшилось, никто в полку не чувствовал успеха. Новая операция поэтому воспринималась как нечто совершенно закономерное. Жизнь на позициях, в действии считалась более естественной, чем жизнь в Кириках.

Вечером Ларин обошел батареи. Работы уже заканчивались. Орудия были установлены, вырыты ровики. Ларин зашел в землянку взвода управления.

Воронков, сидя на корточках, рассказывал очередную байку. Бойцы громко смеялись. Только Чурин стоял молча, прислонившись к стенке. Сдвинутые брови, сжатый рот показались бы постороннему человеку выражением душевной замкнутости. Но Ларин знал, что это не так: просто Чурин, произведенный в сержанты, напустил на себя солидность.

У Сарманова рука все еще на перевязи.

— Не беспокойтесь обо мне, товарищ капитан. Пойдем в бой, я эту повязку брошу. — Взгляд у Сарманова, как всегда, решительный.

К Ларину подошел Богданов.

— Разрешите, товарищ капитан…

— Давай, старшина, что у тебя нового?

Богданов мнется.

— Довольно деликатное дело, товарищ капитан. Потише, Воронков! Целый вечер гогочут…

— Ну что ж, выйдем.

Выйдя из землянки, Богданов для верности оглянулся, затем откашлялся и наконец таинственно зашептал:

— Трое бойцов из стрелкового батальона, что с нами в окружении были… Такое деликатное дело, — и, не глядя на Ларина: — трое суток в нашем дивизионе живут.

— То есть как это «живут»? — спросил Ларин настораживаясь.

— Не мог раньше доложить, товарищ капитан. Вы в городе были, на марше — опять невозможно. Три человека, товарищ капитан. Пехота. Желают остаться в дивизионе. Так сказать, продолжать службу в артиллерии. Мы ж воюем, а полк их еще в Кириках на отдыхе. Рапорта подали. Однако живут без аттестатов. Неудобно.

— Почему не направили обратно в батальон? — перебил его Ларин строго.

— Нельзя прогнать, — покачав головой, сказал Богданов. — Вместе с нами терпели и теперь желают вместе служить.

— Богданов, Богданов, подведешь ты и меня, и себя… И так нам с тобой обоим всыплют…

— Все понятно, — весело сказал Богданов. — Я это чувствую. Разрешите доложить: герои люди.

— Знаю, — сказал Ларин. — Это я знаю. — И вдруг сорванным голосом крикнул: — Хватит об этом! — И вслед ему: — Людей кормить! И никаких аттестатов! Еще артиллерист называется…

Обо всем этом Ларин доложил командиру полка.

— Так, — сказал Смоляр. — Не успели обосноваться, и уже ЧП. Безобразие! Ну что ж, пиши рапорт. Завтра отправим этих троих в Кирики.

— Слушаю, товарищ подполковник. Разрешите доложить, с этими людьми я вместе воевал. Выражают желание остаться у нас в полку…

Смоляр задумался. Не так давно к нему явились двое его сержантов, заявив, что досрочно выписались из госпиталя. Смоляр обрадовался, а госпитальное начальство тем временем написало жалобу. Выговор получил командир полка.

— Извольте написать рапорт и все изложить, — повторил Смоляр раздраженно. Потом подумал и вздохнул: — Буду ходатайствовать перед командиром дивизии.

В другое бы время Смоляр еще долго говорил об этом ЧП, и Ларину пришлось бы выслушать немало горьких слов о падении дисциплины и о нерадивости командира дивизиона. Но сейчас Смоляр молчал и только хмурился. Ларин хорошо знал командира полка и чувствовал, что Смоляру хочется поговорить совсем о другом.

Днем Смоляр созывал у себя офицеров и поставил боевую задачу. Сейчас ему хотелось поговорить по душам. Так уже бывало не раз за годы войны, и оба любили эти задушевные разговоры.

— Здесь надо отличиться, понимаешь, отличиться, — говорил Смоляр, по-видимому вкладывая в это слово особый смысл. — Противник располагает превосходящими силами… Немцев бьют на Украине, и здесь они стремятся взять реванш. Сбросить нас в Ладожское озеро и снова замкнуть Ленинград. Надо отличиться. Все силы отдать.

— У меня сил хватит, товарищ подполковник, — сказал Ларин.

— Отличись…

— Я…

— Тш… тш… — прошептал Смоляр, прислушиваясь. — Тш… — Он поднял вверх указательный палец, призывая и Ларина прислушаться.

В тишине, по-особому глубокой на фронте, Ларин отчетливо услышал стук идущего поезда. И оттого, что от них до поезда все же было не близко, стук этот казался настороженным.

— Поезд… — сказал Смоляр тихо. — В Ленинград… и опустил голову, словно ожидая удара. И вслед за ним Ларин тоже невольно склонил голову.

Прошло несколько секунд, и сильный удар разбил тишину. Ударила немецкая батарея. Смоляр и Ларин еще ниже опустили головы. Они сидели молча, вместе думая о том главном, ради чего они и оказались здесь.

Было слышно, как разговаривают бойцы.

— С высот-то ему удобно стрелять. Он все видит.

— Да. А мы его не видим.

— Ни черта! Завтра наш полк начнет стрелять, — сказал чей-то густой голос, — то будет песенка другая.

Смоляр поднял голову.

— Мы, мы, мы… — сказал он ворчливо. — Вот привычка. Мы пришли, так мы и немецкие батареи на высотах найдем. На то ведь и мы, а не соседи.

Но Ларин чувствовал, что фраза, сказанная бойцом, понравилась Смоляру.

Видимо, Смоляр ожидал, что бойцы будут продолжать разговор, но бойцы разошлись. Смоляр взглянул на Ларина и вдруг рассмеялся.

— О чем задумался? С утра начнем стрелять, немцев пощупаем.

Для Ларина началась обычная перед боевой операцией жизнь. Работы было много. День за днем разведчики раскрывали систему немецкого огня, и ежедневно Ларин наносил на свою схему новые, хитроумно замаскированные немецкие орудия, пулеметные доты и проволочные заграждения — все то, что предстояло уничтожить его дивизиону.

Командир дивизии разрешил трем бойцам из стрелкового батальона «дальнейшее прохождение службы в артиллерийском полку». Афанасьев служил теперь в отделении разведки, гигант Вашугин работал номером в первой батарее. Семушкин был зачислен связистом. Ничем до сих пор он себя не проявил, но и жалоб на него не было.

Расчеты пристреливали разведанные цели, но работать было трудно. Немцы с высот кидали огромные «чемоданы».

Со Смоляром Ларин виделся редко. Батя командовал теперь группой поддержки пехоты. По целым дням он пропадал в приданных подразделениях, а своих людей больше для порядка «разносил», и после каждого такого «разноса» следовало одно и то же заключение:

— Вы уже не дети, и я вам не нянька. Кое-чему я вас научил, извольте-ка проявлять самостоятельность.

— А у нашего Смоляра и в самом деле есть сходство с нянькой, — тихо посмеиваясь, заметил Хрусталев и подмигнул Ларину. — Старая нянька, которая ежели возьмется за палку, так больше для острастки. Что, Ларин, не верно?

Ларин пожал плечами, но ничего не ответил. С того памятного дня они с Хрусталевым не разговаривали, хотя и относились друг к другу подчеркнуто вежливо. В полку этого никто, кроме Макарьева и замполита второго дивизиона Васильева, не замечал. «Неужели и Батя не замечает? — думал Ларин. — И как это он притерпелся к Хрусталеву? „Давно в полку. Ветеран. Вместе службу начинали“. Фу ты, черт, неужели и это имеет значение? А может быть, имеет значение то, что Хрусталев никогда не выступает со своим мнением и на совещании как-то особенно умеет поддержать Смоляра? И этого командир полка тоже не замечает?»

При Бате Хрусталев всегда подчеркивал свою «кадровость»: «Приписники — люди восторженные, а мы знаем, почем пара гребешков», «Мы, Ларин, не студенты, чтобы ночи не спать». Ларина он называл то «доктором», то «академиком», то «демократом». И всегда так, чтобы слышал Батя. Выходит, что, если я не режусь в преферанс, а читаю Чехова, значит, я «доктор», а если дружу с рядовым бойцом, то «демократ»? Самая обыкновенная пошлость.

При Грачеве эти штучки не очень-то Хрусталеву сходили. Помнится, еще в сорок первом году послали Хрусталева в Ленинград. Приезжает обратно. Грачев спрашивает: «Ну, как в Ленинграде?» Хрусталев, «человек кадровый», отвечает: «Противник бьет по городу преимущественно беспокоящим огнем. Гражданское население, конечно, страдает». Так Грачев прямо затрясся:

— «Гражданское население!» Вы где этому научились? Это же ленинградцы, ленинградцы, а не «гражданское население». И не «страдают», а гибнут на боевых постах. И не «конечно», а к великому нашему горю и стыду, и не «противник», а фашисты. Понимаете, фашисты, ироды, сволочи, людоеды!..

— А мне жаль Васильева, — откровенно признался Макарьев, — служить с таким Навуходоносором куда как приятно! Он же всех политработников неучами считает. Чуть что — «демагогия»…

— Почему Навуходоносор? — спросил Ларин смеясь.

— Да как же! Тот тоже к власти стремился. А Хрусталев спит и видит, как бы ему командиром полка стать.

— Ну, уж это ты, друг, хватил, — сказал Ларин, покачав головой.

— Навуходоносор, — сказал Макарьев убежденно.

Август прошел незаметно. Незаметно стали удлиняться ночи. Уже на постах стояли в шинелях, а в сентябре затрещали походные печки. Зачастили дожди, болотище расползалось. Пуды грязи на сапогах перетаскивали. Понаделали настилы от штаба в дивизионы, к батареям и орудиям, но их размывало. Ночные туманы сдавливали грудь — дыхание перехватывало.

Теперь, когда поблекли яркие летние краски, болото, на котором воевал полк, окончательно развезло, и все увидели его безобразие. Осень словно подчеркнула, что на этих безрадостных местах можно только воевать.

Почему-то Ларин не мог представить себе осени в Ленинграде. Он не мог и не хотел расставаться с Ленинградом летним, открытым солнцу. Таким он видел Ленинград в последний раз, таким он видел его, читая Ольгины письма. В этих письмах было много любви и мало быта, а это верное средство против разлуки.

Они писали друг другу часто. Ларин уже привык к девушке из полевой почты, которую в полку за гордую осанку прозвали Королевой. Высокая, прямая, с венцом массивных рыжеватых кос, и в самом деле похожих на корону, девушка приходила к Ларину и в землянку, и даже на наблюдательный пункт. Опасность не страшила ее, и во время сильного обстрела на ее красивом лице появлялось презрительное выражение.

— Ползком, ползком! — кричал ей Ларин, издали заметив Королеву. А та шла к нему во весь свой великолепный рост.

Ранним туманным утром Ларин получил приказ. В бою его дивизион должен был поддерживать батальон Снимщикова. Ларин обрадовался. Первая мысль была: «Повезло».

Снимщикова он любил, но отношения с ним были совершенно иными, чем со Смоляром.

Ларин знал, что только Смоляру он может поверить самое свое сокровенное. Новые мысли возникали у него после разговора с Батей. Никаких особых слов Смоляр не произносил, да и не знал их. Сила Смоляра была в его прямолинейности. Его слова как бы прокладывали главную дорогу, на которую хотелось выйти.

Со Снимщиковым Ларин никогда не вел задушевных бесед. Он любил Снимщикова за веселый и верный характер, и их отношения, однажды сложившись в приятельские, такими и остались.

Узнав, что им воевать вместе, Ларин решил немедленно отправиться в батальон. Но Снимщиков опередил его. Только Ларин успел крикнуть своему ординарцу: «Собирайся!» — как тут же: «Отставить!» Он увидел лихо заломленную пилотку Снимщикова и его большие усы цвета спелого льна. Расцеловались. Выпили. Операцию обсуждали шумно.

— Приказано нам быть на КП батальона. И ни с места, пока двумя траншеями не овладеем. Ну, а нарушим… — Снимщиков захохотал, — в комендантское отведут.

— И опять будем вместе… — сказал Ларин.

— Эх, погодку бы завтра!

За час до того как командиры дивизиона и батарей должны были уходить в батальоны и роты, Смоляр собрал их у себя. Предупредил:

— Снарядов зря не разбрасывать. За это буду наказывать.

— Мало снарядов, — заметил командир третьего дивизиона Петунин, известный своей рассудительностью. — Меньше боекомплекта… А нужно два.

Ларин взглянул на командира полка. Он сидел напротив Смоляра и видел, что тот недоволен. Нагнув голову, Смоляр тяжело дышал, шея у него налилась кровью. Все молчали, ожидая Батиного гнева. В это время слова попросил Хрусталев.

— Считаю, — сказал он, — что капитан Петунин глубоко не прав. Он рассуждает согласно уставу. Боекомплект — и точка. Пункт такой-то. Но война ломает одни нормы и создает другие. Снаряды, которыми мы будем стрелять, сделаны руками ленинградских работниц, а это в наших условиях постоянной нехватки снарядов равносильно тому, что у нас по два боекомплекта.

Когда Хрусталев сел, никто не взглянул на него. Все смотрели на командира полка. Возможно, что если бы Смоляр произнес эти слова, то его бы поддержали, но Хрусталев… Все знали, сколько раз мучил он буквой устава молодежь, всем известно было и его отношение к «барышням-многостаночницам», как он называл ленинградских женщин.

«Ну же, ну! — мысленно торопил Ларин Смоляра. — Скажи же ему пару крепких слов».

Смоляр не торопясь встал и, прямо глядя в лицо Хрусталеву, сказал отчетливо, разделяя слова по слогам:

— Товарищи офицеры, довожу до вашего сведения, что снарядами фронт полностью обеспечен. Этому мы обязаны героическим трудящимся Ленинграда. Командиры дивизионов могут получить снаряды дополнительно до двух полных боекомплектов, что же касается майора Хрусталева, то результаты его стрельбы я буду оценивать, исходя из предложенного им расчета: то есть буду считать, что в бою он имеет не два, а четыре боекомплекта. — И Ларину показалось, что в глазах Смоляра мелькнула недобрая усмешка.

Через два часа после начала операции дивизия овладела двумя немецкими траншеями. Начался бой за третью траншею. Снимщиков и Ларин перешли на новый командный пункт.

Надрываясь, кричали телефонисты:

— Стремительный бросок… Успех… Сломили сопротивление…

Пехота дралась в третьей траншее, и Снимщиков ввел резервную роту в бой. Ларин знал, что Снимщиков формировал эту роту из людей бывалых, видавших виды. По тому, как двинулись люди, Ларин понял, что они способны на многое. Соединился со Смоляром. Боясь, что Смоляр неправильно истолкует его просьбу о поддержке (не справляешься, мол, с дивизионом!), сбивчиво объяснил обстановку.

— Каша во рту! Ничего не понимаю! — сердито крикнул Смоляр.

Ларин решился:

— Товарищ подполковник, здесь люди на все способны. Надо их окрылить.

Смоляр выругался, бросил трубку. Рота еще не дошла до третьей траншеи, как Смоляр поддержал ее огнем всего полка. Снимщиков понял это, обнял Ларина, закричал «ура».

Командир дивизии тотчас отдал приказ стрелковому полку закрепить успех роты бывалых.

Снова надрывались телефонисты:

— Успешное продвижение… Занята третья траншея… В наших руках…

В это время ударила немецкая артиллерия. Первые четыре часа немцы стреляли вяло. Ларин говорил Снимщикову: «Не обольщайся, они еще не пришли в себя после нашего рывка». Но радость от того, что рывок осуществился удачно, что гитлеровцы побежали, — будь они прокляты, дайте им огонька под спину! — эта радость была сильнее всех умозрительных соображений.

Но сейчас, когда ударила фашистская артиллерия, радость сменилась беспокойством.

Удар был такой силы, какой Ларин еще никогда не испытывал. Тысячи тонн металла были вложены в фашистский кулак, и всю эту массу кулак разламывал и расплющивал, равномерно обрушиваясь на третью траншею.

Первая мысль Ларина, когда он понял, что эта страшная сила им еще не изведана, была: «Нельзя больше оставаться здесь, надо быть в третьей траншее». Он чувствовал, что ноги его стали тяжелыми и словно негнущимися, но мысль работала легко и точно, и это несовпадение следовало переломить.

Ларин попробовал соединиться со Смоляром, но связь была порвана. С командирами батарей тоже не было связи. Ларин прокричал в ухо начальнику штаба:

— Придется тянуть новую нитку к командиру полка! А я потяну связь в траншею!

— Идем, идем, там впереди все узнаем, — говорил Снимщиков. Всегда румяное его лицо было теперь белым. Ларин скорее догадывался, чем понимал то, что говорил Снимщиков. Ему показалось, что и у Снимщикова сейчас то же ощущение: каменные ноги, но мысль работает ясно. И у разведчиков — у Богданова, у Воронкова, у Чурина, у Буклана — то же ощущение. Но мысль о том, что они должны быть в третьей траншее, потому что третью траншею нельзя отдать немцам, повела их вперед.

Они ползли к третьей траншее, и Семушкин, дрожа и плача и поминутно выплевывая землю, тянул связь.

Только тогда, когда Ларин очутился в третьей траншее, он почувствовал, что это несоответствие мускульной энергии и энергии нервной наконец преодолено. Даже Семушкин больше не дрожал и не плакал.

Ларин лег рядом с телефонным аппаратом. По другую сторону лег Семушкин. Взяв трубку и нажав рычажок, Ларин стал выкликать позывные Смоляра, заставляя себя слышать свой голос, чтобы яснее понять ответ.

— «Юг», «Юг», «Юг»… Ларин говорит. Ларин говорит… Ларин говорит… Ларин говорит… «Юг»… «Юг»… «Юг»…

— Слышу вас ясно, — прорвался голос Смоляра. — Ставлю заградогонь. — Семушкин сквозь грязь, залепившую его лицо, смотрел на Ларина. — Докладывай контратаки. Повторяю — докладывай контратаки. Снаряды береги.

— Слушаюсь, — сказал Ларин и отпустил рычажок.

Семушкин как зачарованный смотрел на него. Ларин понял, что происходит в его душе. Совсем не просто поверить, что здесь можно говорить по телефону, что уцелела нитка, что ты совершил подвиг.

Кусок земли, на котором лежал Ларин, мгновенно наполнился людьми.

— Да, жив! — кричал Снимщиков, соединившись с командиром стрелкового полка. — Ждем. Очухались. Нет его. Убит. Тоже убит. К контратаке готовы.

Подбегали к аппарату и другие командиры дивизионов и батарей, батальонов и рот. И всеони кричали одно и то же: «К контратаке готовы… Жив, погиб, ранен, слушаюсь…»

Нитка, проложенная Семушкиным, была цела, и Семушкин все тем же зачарованным взглядом смотрел на людей, разговаривавших по телефону.

Что-то сильно ударило Ларина по спине — упал с бруствера Сарманов. Левая его рука была раздроблена, в правой крепко зажат бинокль.

— Немцы! — крикнул Сарманов.

Ларин вызвал командира полка, сказал ему только одно слово:

— Немцы!

Грохот и гул достигли своего предела. Но чувство, которое охватило Ларина там, на КП батальона, владело им.

Вот так же, как эта невидимая в военном хаосе нитка служит ему, так и он сам служит до конца, до обрыва, не может не служить. И это самое главное. Самое главное: смерть может оборвать его жизнь, но она не в силах помешать его делу, пока он жив.

Телефонную трубку Ларин отдал Семушкину. Шаг вперед. Прижался к брустверу. Дач очередь из автомата. Не услышал ее. Работала наша артиллерия. Меж столбов черного дыма он видел фигуры немцев и стрелял по ним резкими короткими очередями, стараясь не промахнуться. От этого вынужденного спокойствия кружилась голова и пот обильно тек по лицу. Слева и справа от него шла та же работа.

Через какое-то время Семушкин передал Смоляру по телефону:

— Контратака немцев отбита.

Но это было только началом боя. Немецкий кулак, захватив новую порцию металла, с новой силой ударил по третьей траншее. В бинокль Ларин снова видел развернутый строй немцев.

— Немцы!

Ларин выхватил трубку у Семушкина:

— Немцы!

Смоляр не отвечает. Но Ларин кричит в трубку:

— Немцы!

Понимает, что нитка, которая связывала эту траншею со Смоляром, оборвалась. Видит, как Семушкин выпрыгивает из траншеи.

Проходит время. Немцы идут в контратаку. Ларин продолжает кричать в телефонную трубку:

— Немцы!

— Принял Смоляр, даю огонь.

Ларин сообщает, что отбита атака немцев. Затем снова вызывает огонь, потому что немцы снова идут на третью траншею. Рвется связь, но чья-то невидимая рука восстанавливает ее. Семушкин?

Он не успел продолжить мысль. Какая-то тяжесть, похожая на большой матрац, набитый землей, наваливается на Ларина и сбивает его с ног.

Ларин долго летит в отчаянно глубокую пропасть и вдруг, почувствовав дно, теряет сознание.

Через какое-то время сознание возвращается к нему, кажется, что он постепенно поднимается на поверхность земли.

Ларин видит: бойцы кого-то несут. Знакомое лицо. Этот кто-то кричит:

— Стойте! Стойте! Приказываю остановиться!

Ларин узнает Снимщикова.

— В ногу ранен, — говорит Снимщиков. И Ларин слышит его голос отчетливо: — Передай начальству: отбили девятнадцать немецких контратак. Артиллеристам спасибо.

Теперь говорит Ларин:

— Стойте! Приказываю остановиться! Вам приказано стоять. Снимщиков, сколько атак?

— Девятнадцать. Обидно, под самый конец…

— Под конец?

Снимщикова уносят. Ларин заставляет себя все понять: девятнадцать контратак отбито. Траншея наша. Высота наша. Тишина. Дождь моросит. Уносят раненых.

— А вы что за люди?

Незнакомые бойцы объясняют ему: их дивизия была во втором эшелоне. Стало быть, на смену пришли.

— Командиров батарей ко мне!

Командир первой батареи Левашов убит, командир второй батареи Маркин убит, командир третьей батареи Бородулин тяжело ранен.

Ларин вернулся в штабной блиндаж вместе с Богдановым. Навстречу ему бежал Макарьев. Голова густо забинтована, и весь он, костистый, смуглый, в камуфляжной плащ-палатке, напоминал индуса. Расцеловал Ларина и доложил, что все время был на огневых.

— Дивизион отличился, — говорил он, блестя глазами. Лицо его за это время стало маленьким, невзрачным, и только глаза сохраняли живое выражение.

— А мне дивизионом командовать почти не пришлось, — сказал Ларин с горечью. — На КП батальона поначалу командовал, а потом в траншее… — Он покачал головой. — Сразу связь порвали. Батя и за полк и за дивизион работал. Тебя где зацепило? — спросил он Макарьева, кивнув головой на повязку.

Но тот, не отвечая на вопрос, возразил взволнованно:

— Как это ты не командовал? Только через тебя и шли все команды. Да, твоего связиста приказано к Герою представить. Забыл фамилию. Кто там был с тобой?

— Семушкин?

— Вот-вот. Около пятидесяти порывов под огнем противника, — говорил Макарьев, словно писал донесение.

— Семушкина к Герою? Ну, на первый раз «За отвагу» хватит. А впрочем… черт его знает… — сказал Ларин.

Трудно прийти в себя после боя. Человек меняется годами, а тут за три дня, за сутки, а иногда за несколько часов делаешь прыжок в новый возраст, не считаясь ни с какими законами времени. Что-то отошло от тебя безвозвратно, что-то новое прибыло, и этот душевный переворот мучителен и благостен одновременно.

Ларин и Макарьев говорили о второстепенных делах. Такое-то орудие надо будет заменить, такую-то землянку привести в порядок, надо найти новое место для штаба дивизиона. И только потом, словно заново присмотревшись друг к другу, стали осторожно говорить о главном.

— Бой выигран, и высота наша. Большие силы были у немцев. Больше, чем в июле под треугольником железных дорог. Прорвись такая силища к Ленинграду…

— Потери у нас большие.

— Потери? Да… Только в нашем дивизионе… Заменить трех командиров батарей! В третьей батарее на орудие по одному человеку осталось. А люди какие!

— Уже пришло пополнение, — сказал Макарьев. — Офицеры. В моей землянке собрались. Надо идти.

Зазуммерил телефон, и Ларин сказал:

— Послушай-ка, что там.

Макарьев взял трубку и услышал голос начальника штаба полка:

— Только что прямым попаданием снаряда в землянку убит командир полка подполковник Смоляр. Сообщите Ларину.

По лицу Макарьева Ларин понял, что случилось нечто ужасное.

— Товарищ капитан, — сказал Макарьев, стоя навытяжку, — товарищ капитан, несчастье. — Ларин подошел к нему вплотную. — Убит командир полка.

Ларин схватил Макарьева за плечи. В бешенстве стал трясти его. Макарьев не вырывался. Бинт сполз с головы. Показалась кровь.

Прибежал Богданов и оторвал Ларина от Макарьева.

— Товарищ капитан, война…

— Нет, Богданов, это несчастье непоправимое, — сказал Ларин и заплакал.

Сейчас он не думал о том, что полк лишился командира, с которым воевал более двух лет, сейчас он испытывал только личное горе и словно попал в какую-то темную полосу отчуждения.

Много смертей видел Ларин за эти два года, и смерть была будничной, привычной. Нет, он не очерствел и с каждым убитым расставался с болью, тем более сильной, чем дороже был ему человек. Но нехитрая формула — нет войны без потерь — была ему спасением от вечной боли. Сейчас Ларин чувствовал, что ему нет спасения. И жалость к убитому, которая заставила его заплакать, и жалость к себе, то есть боязнь жить без Смоляра, сплелись вместе и грубой веревкой сдавили горло.

Накинув шинель, Ларин один вышел из блиндажа. Немецкий неглубокий окоп, обшитый полусгнившим деревом, бесконечно петлял и все никак не мог вывести. Ларина на поверхность земли. Густой, липкий дождь лил немилосердно. Но Ларин был благодарен и этому грязному окопу, и хлещущему дождю.

Эта печальная картина соответствовала душевному состоянию Ларина. Она как бы подчеркивала всеобщность военных горестей и этим умиротворяла боль.

На командном пункте полка было множество людей. Напрасно командиры пытались рассредоточить бойцов, боясь нового обстрела, — люди неохотно уходили отсюда, а уйдя, снова возвращались, пренебрегая опасностью.

Землянка Смоляра казалась вывернутой наружу. Возле нее, окруженный молчаливой толпой, стоял молоденький адъютант командира полка.

Он был вместе со Смоляром, когда снаряд попал в землянку. Смоляр был убит, адъютант его остался жив и сейчас, в сотый раз, неестественным, возбужденным голосом рассказывал о том, как все это произошло.

И хотя рассказывать было не о чем, не было ведь никаких подробностей страшного дела, все слушали внимательно. Рассказ адъютанта как бы ставил их ближе к убитому.

На высоких козлах, еще опутанных заградительной проволокой, стояли носилки с телом командира полка. Ларин подошел, взглянул. Выражение суровой сосредоточенности было запечатлено на неживом лице Смоляра так же, как и на всем этом ночном лагере.

Недалеко от траурных носилок стоял Хрусталев. Он стоял, как влитый в землю, руки по швам и мрачно переводил взгляд со Смоляра на бойцов, подходивших прощаться с командиром полка. И то, что он стоял так неподвижно, и его мрачный взгляд — все это показалось Ларину нарочитым, и он вспомнил слова Макарьева. И хотя Ларин и тогда и сейчас не верил, что Хрусталев надеется стать командиром полка вместо Смоляра, ему стало неприятно, и он отвернулся, не ответив Хрусталеву на взгляд.

Все тем же окопом Ларин вернулся в свой дивизион. Возле землянки Макарьева услышал голоса.

— Фамилия, имя, отчество?

— Воробьев Александр Степанович.

— Звание?

— Старший лейтенант.

— Образование имеете?

— Семилетку.

— Давно воюете?

— С третьего июля сорок первого года.

— Последняя должность?

— Командир огневого взвода, был старшим на батарее.

Ларин вошел. Сел за стол рядом с Макарьевым.

— Ранения имеете?

Вместо ответа старший лейтенант протянул правую руку. На ней не хватало трех пальцев.

— Член партии? — спросил Ларин.

— С сорокового года.

— С батареей справитесь?

— Полагаю, что справлюсь.

— Справитесь?

— Справлюсь, — ответил старший лейтенант и откашлялся.

— Поставим вместо Левашова.

— Так и сделаем, — подтвердил Макарьев. — Можете идти, товарищ старший лейтенант. Первая батарея. Примите, а потом все оформим. Фамилия? — обратился он к молодому человеку с красивым лицом, которое уродовала огромная фуражка.

— Младший лейтенант Новиков Николай.

— Военное образование имеете?

— Школа младших лейтенантов.

— Откуда прибыли?

— Постойте, — сказал Ларин. Он наморщил лоб, как будто что-то припоминая. — Новиков Николай?

— Так точно, товарищ капитан.

— Брат Оли?

— А вы? Вы — Ларин?

— Ларин.

— Знакомы? — спросил Макарьев.

— Это брат моей жены, — сказал Ларин. — Как она?

— Да как всегда, хорошо. Ольга, она молодец… — Новиков осекся, видимо боясь, что его могут принять за болтуна.

— В какой батарее нужны командиры взвода? — спросил Ларин Макарьева.

— Всюду нужны…

— Да, да. Так в первую.

— Видели здесь старшего лейтенанта? — спросил Макарьев Новикова. — Идите за ним. Скажете, командир дивизиона приказал, чтобы на огневой взвод…

Новиков козырнул и вышел.

Ларин и Макарьев остались вдвоем. Было тихо. Редкие разрывы снарядов не нарушали тишины — они лишь пунктиром обозначали ее границы. В заново определившейся тишине стук идущего поезда был слышен отчетливо.

Негромко переговаривались бойцы, но Ларину и Макарьеву был слышен их разговор.

— Поезд в Ленинград идет, а фрицы молчат.

— Подожди, вдарят еще.

— Вдарят-то они вдарят, да не очень. По ненаблюдаемой и движущейся цели не очень-то. Высотка-то, дорогой товарищ, наша.

Ларин узнал голос Богданова.

Глава четвертая

Пополнение прибывало не сразу. Полк был уже снова отведен в Кирики, а во многих батареях не было и половины положенных по штату люден… Только здесь, в Кириках, Ларин в полной мере понял, какие потери понес полк.

Ежедневно в дивизион приходили новые люди. Их надо было правильно распределить, а для этого надо было узнать.

А узнать по анкете невозможно — невозможно довериться и первому впечатлению.

Между тем разговоры о том, что предстоит новая боевая операция, шли повсюду. Упорно говорили о том, что операция будет фронтовая, вроде январской, когда прорвали блокаду, только на этот раз решающая. Блокаду снимут.

Говорили, что «немцам дадут пить — будь здоров». И что «куй железо, пока горячо», и что самое время «воткнуть немцам», потому что на Украине немцев уже к Днепру прижали.

Один из вновь прибывших бойцов сообщил, что в учебной бригаде перед отправкой в Кирики полковник произнес речь, что вот поздравляют вас, вам выпала честь снять осаду. Другой ссылался на своего шурина, работающего на ответственном посту в Ленинграде. Шурин заявил, что «через месяц немец побежит». Третий слышал по радио выступление писателя (фамилии он не запомнил); писатель сказал, что будет наступление.

Дыма без огня не бывает. Шел тысяча девятьсот сорок третий год — год великих надежд и великих свершений. Возможно, конечно, что боец не так понял напутственное слово полковника, а «шурин» просто-напросто болтун; возможно, что и писатель сказал не совсем так, как оно есть, но и без этих обычных и согревающих сердце слухов ощущение, что военные события скоро развернутся под Ленинградом, владело каждым воюющим человеком. И практический вопрос, как будет воевать полк после понесенных потерь и смогут ли новые люди достойно заменить погибших, неотступно преследовал и Ларина, и Макарьева, и всех тех, кто остался жив после взятия высоты.

Только вчера Ларин получил письмо от Снимщикова. Ему сделали операцию, но не очень удачно и намекнули, что, быть может, придется оперировать еще раз.

Снимщиков тоже разделял общее настроение и писал, что вот, дескать, воевал-воевал, а теперь, когда пришли решительные дни, вышел из строя. По письму было видно, что в госпитале только и говорили о будущих военных делах, и Ларин ясно представил себе Снимщикова, как тот заглядывает в лицо врача и просит поторопиться с выпиской, потому что ведь это может скоро начаться.

До вчерашнего дня полком временно командовал начальник штаба, и только вчера прибыл новый командир подполковник Макеев.

Ларин еще не видел его. Ординарец Ларина, придя из штаба, сказал:

— Новый-то подполковник… — и замялся, поджав губы.

— Ну что? — спросил Ларин раздраженно.

— Ничего… Вежливый такой.

И это выражение «вежливый» прозвучало у ординарца укоризненно.

Ларин слышал то, чего ординарец не досказал: «Не такой, каким был наш Батя».

Выйдя из землянки, Ларин услышал ругань. Это ему не понравилось. Несколько бойцов из штабной батареи таскали бревна, видимо, для какого-то укрытия, а Богданов, стоя на камне, ругал их последними словами.

— Старшина! — крикнул Ларин.

Богданов подбежал к нему.

— Чего это вы разорались?

— Да как же, — отвечал Богданов, делая обиженное лицо. — Ведь это соображения нет. Волокут по земле бревна, а их на плечах переносить куда удобней. Затрата энергии, товарищ капитан.

— Ладно, ладно, — сказал Ларин. — Народ новый, я не обязательно им по-твоему работать. Нечего орать.

— Новые-то они новые, — сказал Богданов недовольно, — да пора бы уже привыкать.

В глубине души Ларин сочувствовал Богданову. Вероятно, и Богданов, так же как и он, думает об одном: а как эти люди будут в бою?

— Я в первую батарею иду, — сказал Ларин. — Пошли-ка вместе, старшина.

Богданов повеселел. Всю дорогу он рассказывал Ларину о новых бойцах и одного даже похвалил.

Командир батареи Воробьев, отрапортовав, присоединился к Ларину. Вместе они осматривали хозяйство. Ларин делал замечания, по привычке записывая наблюдения. Богданов тоже изредка вставлял словечко, и Воробьев косился на него, принимая Богданова за адъютанта командира дивизиона.

Подошли к первому орудию новиковского взвода. Навстречу Ларину выскочил гигант Вашугин.

— Наводчик Вашугин. Индивидуально занимаюсь с бойцами материальной частью. Разрешите доложить: командир орудия здесь неподалеку.

— Индивидуально занимаешься? — усмехнувшись, переспросил Ларин.

— Так точно, товарищ капитан.

— Важно! Когда же ты наводчиком стал?

— Во время операции, товарищ капитан. Капитан Макарьев приказал. У нас тогда весь расчет перебили. Меня сам Батя хвалил, — прибавил он тем же гордым тоном, каким давно служившие бойцы говорили о Смоляре. — А вот и командир взвода, — сказал Вашугин, кивнув головой в сторону Новикова.

Подбежав на положенное расстояние, Новиков доложил. Вся его фигура, и лицо, и сомкнутые брови говорили о том, что больше всего он боится допустить малейшую фамильярность по отношению к командиру дивизиона.

Все эти дни Ларин был очень занят, и встречи с Новиковым носили сугубо служебный характер. А Ларину хотелось согреть, приласкать Ольгиного брата. Николай должен почувствовать себя здесь как дома.

Он был очень похож на Ольгу. Приветливость, свойственная всей новиковской семье, ярче всего была выражена в младшем, в Николае. Даже сейчас, когда он стоял навытяжку, Ларину казалось, что он улыбается. «Как же мне его называть? — думал Ларин. — Младший лейтенант? Коля? Товарищ Новиков?»

— Ну-ка покажите мне, как вы устроились, — сказал Ларин. — Вы с кем тут живете? — спросил он, спустившись в землянку.

— Со старшим на батарее, лейтенантом Копыловым.

— А, с Копыловым… — сказал Ларин. — Это старый солдат. Он ко мне еще в Колпино в противотанковый ров пришел.

— Отличный, замечательный человек, — подчеркнуто деловито подтвердил Новиков.

— У вас, Николай, даже голос похож на Ольгин, — заметил Ларин.

— Это верно, — ответил Николай все так же деловито. — Когда мне было лет четырнадцать, я все пытался разговаривать «под Ольгу». Ну вот и привык. Обидно мне: знал бы, что попаду в ваш дивизион, обязательно бы письмо захватил. Я ведь был у своих перед отправкой на фронт. Но мне вообще не повезло. Только приехал к вам, как боевая операция закончилась.

— Как это «не повезло»? — переспросил Ларин.

— Столько времени учиться и… Нас так готовили, чтобы прямо в бой. Мы только так и понимали. Ну, а тут все сначала: боевая учеба…

— Какая чепуха! — перебил Ларин. — На мой взгляд, вам очень даже повезло. Вы знаете, что это такое — пополнение в бою? Вам дают взвод, а вам даже неизвестно, что за люди в расчетах. Горячка. Вы пробуете вмешаться в дело — никто вас не слушает. Трудно новому человеку. Мне Макарьев рассказывал — в третьей батарее, когда высоту брали, младший лейтенант снаряды подносил.

— Я черной работы не боюсь, — сказал Николай, прямо глядя Ларину в глаза.

Ларин поморщился.

— Ну вот что, Николай, запомните, что я вам скажу. Вы офицер, учитесь командовать, пока не поздно. В бою будет поздно. Вы, может быть, сейчас думаете, что вот, мол, поехал рацеи читать. Но я вам приказываю запомнить то, что я говорю.

— Товарищ капитан. — Николай встал в положение «смирно». — Разрешите… Вы меня неправильно поняли. Я хотел сказать, что если бы вы меня… если бы в бою…

Ларин снова поморщился.

— С вами капитан Макарьев, кажется, беседовал?

— Так точно, беседовал.

— Чем наш полк знаменит?

— Пулково, Колпино, Невская Дубровка…

— Ну, это правильно, конечно, — перебил его Ларин. — Это, конечно, верно, — сказал он как можно мягче. — Но мне не об этом хотелось сказать… Полк наш знаменит боевой учебой. И вам, молодому офицеру, это надо сейчас бойцам разъяснять. Перед тем как прорвать «линию Маннергейма», мы полтора месяца учились. И в мирное время, и перед тем как Неву форсировать, и в Кириках, и сейчас на болотах… И ваше дело не снаряды подносить, а командовать. Случится несчастье в бою, будете и снаряды подносить, и заряжать, и наводить, но ваше дело не допустить такого несчастья. Подполковник Смоляр… он… — Ларин оборвал себя: что бы он ни сказал о погибшем командире полка, все равно его слова не могли бы выразить самое главное — тревогу за полк без Смоляра.

— Я о подполковнике Смоляре слышал, — сказал Новиков. — Я… Я хочу быть похожим на него и… и на вас.

— Послушайте меня, Николай, — сказал Ларин, взяв его за руку. — Времени мало, очень мало, получим приказ — и все тут. Работайте с людьми. А ну-ка давайте команду «К орудию!».

Но стрелять не пришлось. Прибежал запыхавшийся ординарец Ларина.

— Товарищ капитан, командир полка вызывает.

Наскоро попрощались. Богданов тоже вскочил, кивнул Вашугину: «Бывай здоров, орел!» — и пошел вместе с Лариным и его ординарцем.

— Развлекся, старшина? — спросил Ларин.

— Для души полезно посмотреть, как люди живут, — ответил Богданов рассудительно.

— Ну и как же живут?

— Да ничего… Вашугин их здесь держит… Такое про операцию заливает, прямо страх. Я говорю: «Мы думали, ты молчальник великий», а он: «Это я им для бодрости». Правильный, так тот прямо трясется. Таких чертей наговорил, — Богданов усмехнулся, — он и командира взвода разжег.

— Это как?

— А очень просто, — Богданов снова усмехнулся. — Видит, что командир взвода молоденький, только что с курсов, он и давай разжигать. Ну ясно, тот и говорит: «Умрем!»

— Так и говорит?

— Ну, может, и не так, я разве слышал? — сказал Богданов недовольно. — Ну, в общем-то, вы, товарищ капитан, любого образумите. Пока вы его там утюжили, я две трубочки выкурить успел.

— Что ты врешь? — удивился Ларин.

— Батина привычка, — сказал Богданов спокойно. — Зайдет вот этак в земляночку и выутюжит. Каков-то новый будет? — сказал Богданов и вздохнул.

— Командир полка? Плохого к нам не пришлют. Это ты, Богданов, запомни. Подполковник Макеев — боевой командир. Он под Сталинградом дрался.

— Слышал я, что под Сталинградом. Но только к нашему Ленинградскому фронту привыкать надо. Здесь, товарищ капитан, терпение требуется.

— Терпение, терпение! — крикнул Ларин. — Как будто я не знаю!

— Вы-то знаете, — сказал Богданов.

В штабе полка, маленьком белом домике, с внутренней стороны которого еще сохранилась вывеска «Сельпо», Ларина встретил Макарьев. Хрусталев и Петунин и их заместители по политчасти тоже уже были здесь. В маленькую приемную вошел начальник штаба полка по фамилии Невадзе, прозванный за свой веселый нрав Неунывадзе.

— Прошу, товарищи, — сказал он хмуро.

Ларин был настолько взволнован, что какое-то время не мог как следует разглядеть командира полка. Наконец он сумел взять себя в руки и внимательно взглянул на человека, который теперь вместо Смоляра командовал им.

Это был высокий человек, с лицом, несколько вытянутым и сплошь покрытым морщинами, глубокими, как шрамы. Лицо в шрамах было сурово. Тем удивительнее был взгляд, настолько спокойный, что казался мягким. И голос звучал спокойно и мягко («вежливо», — вспомнил Ларин слова своего ординарца).

— Командир дивизии хотел познакомить меня с офицерами вверенного мне полка, — сказал Макеев, — но он нездоров, и я доложил, что сам проведу первое знакомство. (Вероятно, но привычке он постукивал костяшками пальцев по столу, словно отбивая одному ему ведомый такт.) Полагаю, что наше личное знакомство успешнее всего будет осуществлено, если мы сразу же займемся делами практическими. Как известно, поля вышел из боя и должен приступить к планомерной боевой учебе. Попрошу кратко изложить положение дел по каждому дивизиону в отдельности.

Ларин встал.

— Первый дивизион готов к выполнению любой задачи, — сказал он и сразу же сел.

Петунин, как всегда, по-деловому доложил, в чем сейчас нуждается его дивизион. До сих пор не отремонтировано орудие в седьмой батарее, не хватает проволоки для связи, недостаточно топографических карт, некомплект штата.

Ларин думал о том, что поступил глупо, очень глупо, — надо было заставить себя разобраться в мыслях, а он растерялся, растерялся потому, что им командовал не Батя, а подполковник Макеев и он не привык к его взгляду, к его голосу. «И никогда не привыкну», — решил Ларин, слушая Петунина, который говорил о том, что в ОВС не хватает белья и он просит… («Зачем он об этом докладывает? Что он говорит? — подумал Ларин. — Какое мнение о нас составит Макеев?»)

Петунин вынул из планшета блокнот и стал читать, чего ему не хватает по отделу вещевого снабжения. Хрусталев едва заметно улыбнулся, негромко сказал Ларину:

— Петунин в своем репертуаре.

Наконец Петунин кончил, и слово было предоставлено Хрусталеву.

— Разрешите откровенно? — спросил он командира полка.

— Разумеется, — ответил Макеев вежливо.

— В моем дивизионе беспорядок. Впрочем, как и во всем полку. В результате потерь, а, как известно, потери значительные, — Хрусталев сделал паузу, — в результате потерь от старого состава полка остались крохи, но эти крохи возомнили себя белой костью, а все новые люди, так сказать пришлые, — кость черная. Позиция ложная. Лично я — ветеран полка, но для меня главное — это боевые качества человека вне зависимости, на каком фронте он проявил их. Для других же… — Хрусталев снова сделал паузу, — для других же дороже пусть поблекшие, но местные лавры…

И Хрусталев принялся развивать эту мысль. Командир полка слушал его внимательно. «Любому влезет в душу», — думал Ларин, глядя то на бледное, чуть припухшее лицо Хрусталева, то на глубокие морщины Макеева, похожие на суровые шрамы. Все сидели тесно. По одну сторону Ларина держал речь Хрусталев и, жестикулируя, все время касался Ларина; по другую сторону сидел заместитель Хрусталева — Васильев, маленький и черный, похожий на полевую мышку.

— Ползут слухи о решительной операции, — продолжал Хрусталев. — Я подчеркиваю — решительной. Какая операция, где, когда, конечно, никто этого не знает, но операция, которая окончательно снимет осаду с Ленинграда. На мой взгляд, вредные слухи в условиях Ленинградского фронта. Что же касается моего заместителя по политической части, то он не только не борется с этими слухами, но и поддерживает их в разговорах с офицерами и с рядовыми бойцами. Я говорю об этом ему в лицо, иначе я не привык. Мой дивизион, — снова пауза, — нуждается в решительной перетряске. Момент чрезвычайно важный, и, только отсекая негодное, мы сплотим полк.

— Это все? — спросил Макеев.

— Так точно, товарищ подполковник.

— Хорошо, — сказал Макеев, не повышая тона. — Подведем итоги. Командир первого дивизиона капитан Ларин заверяет, что его дивизион готов к выполнению любого боевого задания. («Так мне и надо, — думал Ларин, ненавидя себя, — при первой же встрече осрамился».) Сказано коротко, товарищ Ларин, но внушительно, по-военному. Верю вам. («Что это? Почему он хвалит меня?» — мелькнуло у Ларина.) Ваши замечания, товарищ Петунин, я учту. Мы воевали и с меньшим количеством орудий и без достаточного количества топографических карт. И с бельем бывал недостаток. («Сейчас он улыбнется», — подумал Ларин. Но Макеев не улыбнулся.) Но сейчас все это есть. Все это Ленинград уже дает нам, и мы свое получим (рука отбила такт). Жалобы майора Хрусталева я не считаю обоснованными. «Белая и черная кость» — это, вероятно, товарищ майор, обмолвка. На самом деле произошло вот что: полк потерял своего командира, а следовательно, своего отца. Люди, которые знали подполковника Смоляра и служили с ним, спаяны любовью к погибшему, и в том, как они ревниво относятся к своему чувству, я вижу, что погибший в бою подполковник Смоляр был достоин их любви. Эти люди — костяк полка, наша опора. Что же касается новых людей, то им еще предстоит доказать, что воюем мы тоже неплохо. Далее я считаю, что товарищ Хрусталев неправильно называет слухами то, что на самом деле является фактом. Мы наступать будем непременно. Не вдаваясь в оценку того, что майор Хрусталев называет решительной операцией, скажу, что не решительных операций на Ленинградском фронте не бывало. И вся специфика этого еще не знакомого мне фронта состоит в том, что ленинградцы всегда дрались отлично. Так мы в Сталинграде понимали специфику ленинградцев. Что же касается вашего замечания о заместителе по политической части, он прав именно в том, в чем вы не правы. Задача же моя, командира полка, объяснить вам, что мы будем наступать по приказу. Приказа этого я не получал, но буду полк готовить к получению именно этого приказа. То же предлагаю командирам дивизионов, за исключением вас, товарищ майор, так как не считаю вас способным командовать. Об этом я доложу по начальству и буду просить командира дивизии утвердить мое решение об отстранении вас от должности.

— Товарищ подполковник! — воскликнул Хрусталев. Он был бледен, подбородок дрожал, и он не мог пересилить эту дрожь.

Ларин был потрясен этой сценой, и даже невозмутимый Петунин смотрел на командира полка со смешанным чувством страха и восхищения.

Ларин понимал, какой смелый шаг сделал командир полка. Не говоря уже о том, что начальство могло неодобрительно посмотреть на такое решение (дня не пробыл, а уже отстранил от должности старшего офицера), не говоря уже об этом, новые перемены в личном составе полка были опасны.

«Ясно, что Макеев понимает это не хуже меня, — думал Ларин. — Ясно, что не под влиянием настроения принял он это решение… Он очень серьезно смотрит на свою новую должность. И еще: он очень серьезное значение придает нынешнему моменту. Ведь главного не понял Хрусталев. — И что-то еще не осознанное, но радостное почувствовал Ларин, радостное впервые после гибели Смоляра. Словно вышел на свет, и по-весеннему зарябило в глазах, и шумная ветка сирени вдруг ударила по плечу. — Нашего будущего не понял Хрусталев. Нет, тысячу раз прав командир полка».

— Товарищ подполковник… — еще раз повторил Хрусталев.

Макеев молчал, и Хрусталев, передернув плечами, спросил:

— Мне можно идти?

— Да, вы можете идти, — сказал Макеев (рука его непроизвольно отбила такт).

И хотя Хрусталев передернул плечами, словно перекладывая ответственность за происшедшее на командира полка, подбородок его еще дрожал от волнения.

После совещания Макеев вместе с офицерами вышел из штабного домика на воздух. Молча стояли они и смотрели на широкий военный табор, раскинувшийся далеко, до самой линии горизонта. А быть может, если раздвинуть горизонт, то и там окажутся все те же землянки…

Пахло сыростью и горелым торфом. Холодный ветер нагонял дождь, временами в тучах показывалось желтое неяркое солнце и снова исчезало в мокрой сетке. Ларин подумал, что сейчас новый командир полка пожмет всем руки и скажет что-нибудь об их будущей совместной работе — все то, что обычно в таких случаях говорится. Но Макеев, видимо, был не склонен к разговорам.

— Займемся нашими делами? — спросил он Невадзе и, козырнув офицерам, снова ушел в штабной домик.

У входа в дивизион, возле арки с надписью «Добро пожаловать!», Ларина встретил ординарец. Лицо его было встревожено.

— Товарищ капитан, гости у нас… Елизавета Ивановна приехала…

Ларин помчался к своей землянке. Увидев Елизавету Ивановну, обнял ее и долго не отпускал, не решаясь взглянуть ей в глаза.

— Вы, наверное, устали, Елизавета Ивановна? — спросил наконец Ларин. — Сейчас мы вам все устроим.

— Нет, Павлик, отдыхать я буду у себя дома.

— Как? Сегодня же в Ленинград?

— Дома, но не в Ленинграде. Дом мой теперь здесь.

— Здесь? — переспросил Ларин. — Расскажите, пожалуйста, что вы надумали.

Елизавета Ивановна рассказала, что обратилась к командиру дивизии с просьбой зачислить ее в полк. Получила ответ. Вот он. Там такие хорошие, верные слова. В общем она зачислена медсестрой в санчасть полка.

Из госпиталя ей очень хотелось уйти. Последняя неделя перед гибелью мужа была ужасной. Она вглядывалась в лица раненых и все искала среди них Батю и даже слышала его голос. Такое острое предчувствие беды…

В один из этих ужасных дней она чуть не уронила раненого. Страх преследовал ее беспощадно. Она не могла больше видеть крови, сам воздух госпиталя был ей нестерпим…

— Но как же тогда вы у нас будете работать? — спросил Ларин.

— Нет, ничего, — сказала Елизавета Ивановна. — Сейчас я успокоилась. Да, да, не удивляйтесь. Больше я ничего не боюсь. Но в госпитале мне было нельзя больше оставаться. Я, как вспомню, что со мной делалось, работать не могу. А в полку мне всегда хорошо было. И здесь я никогда не боялась, что со мной что-нибудь случится. Ведь верно я говорю, правильно? — Она искала у Ларина подтверждения своих мыслей и тревожилась, что Ларин будет с ней спорить и придется заново пройти весь путь сомнений, чтобы снова добраться до того, что ей кажется истиной.

— Конечно, это правильно, Елизавета Ивановна, — сказал Ларин.

— Вот только не пойму, как мне командиру полка представляться. Не скрывать же, что я… Да и фамилия моя Смоляр. Он, конечно, начнет Батю расхваливать, и все такое…

— Не думаю, — сказал Ларин.

— Нет? Почему вы, Павлик, так уверены?

— Я, правда, только один раз видел нового командира полка.

— Он вам понравился? Ну что? Он лучше Бати?

— Нет, нет, — запротестовал Ларин так, словно провинился перед Елизаветой Ивановной.

— Если вы не хотите, Павлик, говорить то, что думаете, лучше вообще ничего не говорите.

— Хочу. Но я еще таких людей не видел. Вот командир полка (Ларин имел в виду Смоляра) был характера яркого. Он мне иной раз такое скажет, что все вокруг цветет, только бы до немцев дорваться. Теперь подполковник Макеев. Он свой характер сразу не откроет, потому что, потому что… он сам от себя его спрятал. Вот так! — фантазировал Ларин.

— Нет, Павлик, он вам понравился, — сказала Елизавета Ивановна и с грустью посмотрела на Ларина.

Вошел вестовой и передал Ларину несколько листков с густо напечатанным текстом.

— Из штаба полка, товарищ капитан.

— Хорошо, можете идти.

Взяв листок, Ларин прочел вслух: «План занятий артиллерийского полка на ноябрь 1943 года».

Глава пятая

Ноябрь прошел так быстро, что Ларин, перевернув листок старого, третий год служившего календаря, покачал головой:

— Что же это? Неужели весь ноябрь отмахали?

— Удивляться нечему, — отвечал Макарьев. — За месяц ни на минуту не присели. Вот времени и не увидели. Хуже, чем в бою, — прибавил он, засмеявшись.

Был первый час ночи. С рассветом начинались большие учения дивизии, подводящие итог тому, что сделано за месяц. Полк уже вышел из Кириков и расположился на местах, отведенных командованием под район учений. За ночь Ларин и Макарьев должны были побывать на всех батареях.

У штаба дивизиона стоял ездовой, с трудом сдерживая замерзших лошадей. Обойти все батареи пешком за одну ночь им бы не успеть: грязи было по колено, да и стояли они не кучно.

Баян, гнедой жеребец, как только Ларин подошел, ткнулся ему мордой в грудь. Ларин дал лошади кусок сахару.

— Не одобряю, — сказал Макарьев, легко, без помощи вскочив на своего пегого Витязя. — Не одобряю. Зря балуешь лошадь, потом — да, можно, а сейчас ему надо работать.

Макарьев до войны служил в кавалерии, понимал в лошадях и любил их.

— Ты много о себе мнишь, — сказал Ларин, нащупывая стремя ногой. — Десять лет назад тебе доверяли чистить лошадей, а ты до сих пор мнишь о себе как о лихом наезднике. — Он засмеялся и тронул лошадь.

Макарьев не понял шутки.

— Нет, — сказал он, — я был парторгом эскадрона. Тогда парторги были освобожденные. Но я изучал конное дело. Ты не знаешь кавалеристов. Если только политика, в два счета засмеют.

«Засмеют и артиллеристы, да еще как», — подумал Ларин. Он вспомнил, как Макарьев впервые пришел в полк. Батя, любивший пошутить над «приписниками», спросил:

— Разницу между пушкой и гаубицей представляете?

— Разрешите доложить?

Батя кивнул головой, и Макарьев отвечал точно и по всем правилам устава.

— Ну, ну… молодец, — сказал Батя.

В тот же день Макарьев попросил у Ларина «Правила стрельбы», работал самостоятельно, делая записи в большой кожаной тетради. Через месяц (было это уже под Невской Дубровкой) попросил:

— Дайте задачу на сострел веера.

Ларин выбрал задачу полегче. Макарьев взглянул и, не поднимая глаз, сказал:

— Можно и посложнее.

Занимался Макарьев и огневой службой. На замечание Ларина, что отдых — вещь полезная, нельзя себя сна лишать, Макарьев отвечал:

— С коммунистов-то я спрашиваю, а себя пожалею?

Больше Ларин с ним об отдыхе не разговаривал.

Ночь была темная. Лошади шли не быстро. Проехало несколько машин, обдав Ларина и Макарьева холодной грязью.

— Из штаба фронта, — сказал Ларин. — Начальство…

Свернули на узкую тропочку и сразу же услышали окрик:

— Стой! Кто идет?

— Командир дивизиона, — сказал Ларин. — А ну-ка, друг, подержи лошадь, я слезу.

— Правильный первого орудия Рудаков, — отрапортовал боец.

— Зови командира взвода, — приказал Макарьев и соскочил с лошади. Ларин услышал, как Витязь захрустел сахаром.

Осмотрели маскировку орудия. Ларин похвалил Новикова. Похвалил и вновь построенную землянку.

— Это все бойцы, — говорил Новиков. — Замечательные люди. Не боятся работы. Любят работу.

— Так, так… — соглашался Ларин.

Несмотря на то что Николай искренне хвалил своих людей, Ларин уловил в его голосе чужие нотки. Кому-то Николай подражал, рассказывая о «своих замечательных людях». А может быть, и не подражал, а просто слышал, что опытный офицер в присутствии начальства всегда хвалит своих бойцов. И Ларин мысленно улыбнулся: так не шла Николаю эта солидность.

Вошел Вашугин, попросил у Ларина разрешения обратиться к товарищу младшему лейтенанту и что-то сказал Новикову. Ларин видел, как на лице Николая появилось выражение страдания. Он видел также, что Николай борется с этим выражением, вероятно не желая показать перед Лариным свое чувство.

— Что у вас там случилось? — спросил Ларин.

Вашугин незаметно вышел. Новиков молчал.

— Для чего приходил Вашугин?

— Спрашивал, нет ли где куска материи, — ответил Новиков, но было видно, что ему очень не хочется отвечать на вопросы Ларина.

— Для чего материя? Что за загадки?

— Товарищ капитан, разрешите, я доложу вам. Это не имеет отношения к службе. У заряжающего первого орудия Родионова снарядом убило семью в Ленинграде. Он вчера получил письмо… Жена и дочь…

— И вы мне только сейчас об этом докладываете? — спросил Ларин. — Почему же вы раньше не доложили?

— Товарищ капитан… Это ужасное несчастье, но я не знал…

— Ну… Доканчивайте. Ну же! — сказал Ларин, едва сдерживая себя.

— Я не знал, что следует доложить, — сказал Новиков, со страхом глядя на Ларина. — На утро назначено учение…

— Макарьев, — громко позвал Ларин, открыв дверь.

Вошел Макарьев, и Ларин заговорил быстро, комкая слова от все возраставшего негодования.

— Вот, товарищ Макарьев, полюбуйтесь на товарища младшего лейтенанта. У него в орудийном расчете несчастье, а он с улыбочкой встречает командира дивизиона.

Новиков молчал. Он и должен был молчать, так как говорил командир дивизиона, но сейчас это еще больше раздражало Ларина.

— Здесь армия, молодой человек! — крикнул Ларин. — И вы обязаны, понимаете, обязаны делать то, что положено офицеру. Тут все ваши благие намерения к чертям! Исполнять надо. Нет, ты понимаешь, — обратился он к Макарьеву, — для него это несчастье «не имеет никакого отношения к его службе».

— Все дело в том, — сказал Макарьев, спокойно обращаясь к Новикову, — что вы отнеслись к этому несчастью, как к совершенно обычному в условиях Ленинграда. Действительно, в Ленинграде ежедневно гибнут люди. Но разве можно притерпеться к этому нам, военным? Да к тому же погибла семья вашего подчиненного. Вы об этом подумали?

— Нет, чего там, — сказал Ларин, махнув рукой. — Я наложу строгое взыскание. Явитесь к командиру батареи. — И он быстро вышел из землянки. Макарьев за ним.

— Я еще здесь побуду, — сказал Ларин. — А потом проеду по другим батареям. А ты сообщи командиру полка и замполиту.

Макарьев быстро прыгнул в седло и исчез в темноте.

— Где ваш расчет обретается? — спросил Ларин Вашугина. — Ну-ка покажите.

Они вошли в землянку, освещенную сильным карбидным фонарем. Ларин сразу же заметил бойца, ради которого он и остался на батарее. Родионов сидел на нарах и что-то писал. По тому, как другие бойцы вели себя, то есть разговаривали негромко, стараясь не мешать пишущему, Ларин понял, что это и есть Родионов. Ларин поздоровался с ним, и Родионов сказал:

— Матери пишу, товарищ капитан. В Калининскую область. Не моя мать, жены, — добавил он. — Вот написал, — он взял письмо и прочел вслух: — «Извещает ваш зять Яков Иванович Родионов, что ваша дочь Мария и внучка Лида погибли в городе Ленинграде, о чем сегодня получил известие». Не знаю, товарищ капитан, что еще написать?

«У него шок, — подумал Ларин. — Он еще не понимает, что случилось».

— Может быть, хотите съездить в Ленинград? — спросил он Родионова. — Я немедленно свяжусь с командиром полка и все устрою.

— Нет, не хочу, — сказал Родионов твердо. — Я и похоронить-то их как следует не могу. Мне соседка написала: ничего от них не осталось. У нас окна на двор, товарищ капитан, а он со двора влетел и разорвался. Нет, я лучше здесь буду. На службе легче. Вам спасибо, товарищ капитан. Вы все оставили, ко мне пришли. Я как письмо получил, так от меня младший лейтенант Новиков не отходит. Вот вы приехали, он вас встречать побежал, а то все около меня сидит, кормить меня принимался, как малого ребенка. Это, я вижу, все от сочувствия. У него, товарищ капитан, в Ленинграде своя семья: мать и сестренка. И они тоже каждый миг пострадать могут.

— Душу рвет, — сказал кто-то из дальнего угла.

— Я вот что хотел спросить, — продолжал Родионов все тем же размеренным тоном, — когда, товарищ капитан, воевать будем?

(Какое было бы счастье ответить Родионову: «Вот за тем оврагом фашисты. Вперед!»)

— Воевать мы будем скоро, — сказал Ларин. — Я не командующий фронтом и не могу объявить день. Но на этот раз мы немцев прогоним.

— Третий год пошел, все говорят — прогоним, а отогнать не можем, — сказал все тот же голос из темного угла.

Ларин хотел ответить, но Родионов перебил:

— Нет, сейчас сделаем. Я это здесьчувствую. — Он постучал кулаком по груди, и это было его первое и последнее движение за весь разговор. — Надо сделать. — Он помолчал немного. — Надо сделать квит.

Дверь в землянку отворилась, вошел Новиков. В руках у него был кусок красной материи.

— Заходите, товарищ младший лейтенант, — сказал Родионов. — Правду вам скажу, мне с вами полегче будет.

Ларин взглянул на Новикова. Тот стоял в нерешительности. Его лицо было исполнено такого желания помочь Родионову, что Ларин, забыв о своем недавнем возмущении, спросил:

— Что это у вас, товарищ Новиков, в руках?

— А мы на этой материи лозунг напишем, — вместо Новикова ответил Вашугин.

— Лозунг?

— Напишем: «Отомстим за смерть семьи заряжающего Родионова». Верно я говорю, Родионов?

— Верно, — сказал Родионов.

Простившись с Родионовым, Ларин вскочил на коня и поскакал во вторую батарею. Шел снег. Мокрые хлопья слепили глаза. Вскоре он поравнялся с группой бойцов, едва заметных в ночной осенней мути.

— С какой батареи? — крикнул Ларин, придержав Баяна.

— С «девятки».

«Не мой народ», — подумал Ларин и хотел уже снова пустить Баяна, но один из бойцов подошел вплотную и спросил:

— Товарищ командир, расположение первого дивизиона не знаете?

— На что вам первый дивизион?

— А мы с «девятки» делегатами. На митинг.

— Я командир первого дивизиона, — сказал Ларин. — Какой митинг? Вы чего-то путаете…

— Нет, мы не путаем. Нам из штаба полка сообщили, что у вас боец пострадал. Верно? Все его семейство в Ленинграде погибло?

— Да, так, — сказал Ларин.

— Так мы не путаем. Как пройти, товарищ командир дивизиона, не знаю вашего звания?

— Вам на КП приказали явиться?

— На КП.

— Держитесь за мной, — сказал Ларин и повернул коня.

На командном пункте дивизиона уже были собраны бойцы со всех батарей. Они стояли кольцом вокруг площадки, освещенной фарами двух грузовых машин. На эту световую площадку выходили ораторы. Было видно, как медленно падает снег на их фуражки и шапки и вдруг исчезает, словно растворившись в электрических лучах.

Выступал боец, который только что спрашивал у Ларина дорогу. Он говорил горячо, сильно жестикулируя.

— Горе товарища Ларионова — это наше горе, — сказал он.

Кто-то крикнул:

— Не Ларионова, а Родионова!

— Все равно, — громко крикнул выступающий, — пусть Родионова! Все равно не потерпим. У меня тоже семья в городе Ленинграде, — сказал он тихо и вошел в темный и тесный круг бойцов.

— Верно! — крикнул чей-то злой голос.

Этот ночной митинг глубоко взволновал Ларина, и он считал правильным, что командир полка разрешил митинг, не боясь, что люди устанут накануне боевых учений.

Остаток ночи Ларин провел вместе с командирами батарей. Казалось, что все уже давно выверено и налажено и что нет никаких сомнений в том, что дивизион, как только придет час, будет работать, как послушный механизм, и что больше не о чем хлопотать. Но опытный офицер знает, что самая тщательная пригнанность всех частей механизма еще недостаточна для успеха дела. Если люди будут только повторять то, чему их учили начальники, если они не дерзнут на большее, чем то, что они уже умеют, дело не будет завершено успехом.

Это «чуть большее», которое решает дело, иначе называют вдохновением. Оно появляется лишь в том случае, когда человек не только поверил идее, в нем воспитанной, но и воодушевлен ею.

Ларин это хорошо знал. Вот почему, несмотря на то, что людям была до тонкости известна задача, он продолжал разговаривать с ними или просто всматривался в их лица, словно искал в них то внутреннее волнение, которое объединяет воюющих людей, и у одного находил, а другому пытался передать частицу своего собственного.

Начинался рассвет. Видно было, как медленно поднимается солнце в мутной пелене тумана и снега. Потом вдруг снег перестал падать. Ларин обрадовался солнечному утру. Тут ему Макарьев навстречу.

— Ты будь на огневых, — крикнул Ларин, — я на НП поскачу!

На НП его ждал Богданов, Ларин посмотрел на его озабоченное лицо и вдруг улыбнулся:

— Ну что, старшина? Опять что-нибудь случилось?

Богданов зашептал:

— Противник маскирует тяжелую батарею в искусственном лесу. С переднего края наблюдаем — лес я лес, и ничего, кроме леса. Я говорю: нет, что-то мне очень странно. Я лучше без трубы посмотрю. Смотрю невооруженным глазом. Вот видите, товарищ капитан, те сосенки? — Ларин взял бинокль. — Наблюдайте тихонько. Не сосенки, а только хитрость. Понатыкали муляж. Муляж — и только, — с удовольствием повторил Богданов иностранное слово.

— Верно, — сказал Ларин. — Этот лесок не зря сделан. Видимо, он скрывает там батарею.

— Так точно, — повторил Богданов.

Ларин быстро сделал расчет и велел Семушкину передать воробьевской батарее координаты цели.

В это время Ларин заметил приближавшихся к нему людей. В одном из них он еще издали узнал командира полка — высокий Макеев никогда не сутулился, и это делало его походку несколько напряженной. Спутник Макеева в плащ-палатке не был знаком Ларину. Вся группа подошла к ларинскому блиндажу. Ларин хотел доложить командиру полка, но в это время его спутник скинул плащ-палатку, и Ларин увидел незнакомого генерала.

Ожидая, что начальство пройдет вдоль фронта, Ларин встал у входа в свой блиндаж. Генерал улыбнулся:

— Мы к вам в гости, капитан, не возражаете?

Ларин быстро уступил ему дорогу. Приятное волнение охватило его. Наблюдательный пункт командира полка, на котором будет находиться и генерал, перенесен сюда, на НП командира дивизиона!

Через несколько минут учение началось. Макеев сразу же соединился с дивизионами по телефону и по рации, которую развернули бойцы взвода управления. Генерал, сев за стереотрубу, сказал:

— Хороший обзор.

— Тут есть очень интересные вещи, товарищ генерал, — сказал Ларин. — Возьмите влево ноль-семьдесят, товарищ генерал. Видите лесок? Настоящий лесок, не правда ли? Но это искусственный лес. Я полагаю, что там противник. («Это данные Богданова, — подумал Ларин, — и надо было бы назвать его фамилию. Но, в сущности, не это сейчас важно…»)

— Так вы разгадали? — спросил генерал, не отрываясь от трубы. — Я эту ловушку сам планировал.

— Я дал команду подавить цель, — сказал Ларин как можно равнодушнее. Он чуть повернулся и сразу же встретился с взглядом командира полка. Ему показалось, что Макеев смотрит на него неодобрительно.

— Я, товарищ генерал, планировал огонь с тем расчетом… — И Ларин продолжал приготовленную фразу, все время чувствуя на себе взгляд Макеева.

— И совершенно правильно поступили, — сказал генерал, когда Ларин кончил говорить.

Ларин покраснел от этой похвалы.

— Разрешите узнать, товарищ подполковник, — обратился он к Макееву, сдерживая охватившую его веселость. — Не будет ли ваших приказаний?

— Новых приказаний в настоящее время у меня нет, — сказал Макеев.

«Сухарь, — подумал Ларин. — Впрочем, сейчас старший здесь генерал, а он мной доволен».

— Полк хорошо провел подготовку, — продолжал генерал, обращаясь к Макееву. — Можно не сомневаться в результатах, если только стрелковые подразделения не подведут.

— Слушаю, товарищ генерал, — ответил Макеев.

«Даже спасибо не сказал генералу», — мысленно продолжал Ларин осуждать Макеева.

— Смелее поддерживайте пехоту, — говорил тем временем по телефону Петунину командир полка. — На вашем фланге оба батальона имеют успех. Энергичнее поддерживайте.

В центре, который поддерживал ларинский дивизион, движение пехоты было менее эффективно.

— Огонь по лесу! — скомандовал Макеев Ларину.

— Я, товарищ подполковник, уже приказал орудиям подавить батарею, — сказал Ларин.

— Не подавить батарею, а разбить дзот, — заметил Макеев.

— Да, да, — подтвердил генерал, — я приказал маскировать в лесу дзот.

Ларин бросился к телефону, нажав рычажок, крикнул позывные первой батареи.

Линия не отвечала.

— Семушкин! — крикнул Ларин.

— На линии Семушкин, товарищ капитан, порыв ищет, — откликнулся Богданов.

— Связист, товарищ генерал, золотой человек, — объяснил Ларин, стараясь быть как можно более непринужденным и потому говоря несвойственным ему тоном. — Случайно не получил Героя.

— Центр отстает, — не слушая Ларина, сказал генерал недовольно. — Надо помочь.

— Слушаюсь, — ответил Макеев и тотчас же стал передавать приказание.

— Связистов на линию! — крикнул Ларин. «Это мне-то помогать, — думал он, — и все из-за того, что Семушкин не может найти порыв». И хотя это было совершенно обычное дело, когда один дивизион помогал другому, и хотя сам Ларин в бою не раз просил о такой помощи, он сейчас, в присутствии генерала, в момент, когда ему хотелось показать, на что способен его дивизион, считал эту помощь необыкновенно унизительной.

Он не выпускал из рук телефонную трубку. Линия все еще не работала. «Послать Богданова», — решил он, но не успел приказать. Метрах в трехстах позади НП он увидел ЗИС с пушкой на прицепе. Несколько человек быстро отцепили пушку и поволокли ее по направлению к условному переднему краю.

Ларин выскочил из блиндажика и увидел Новикова, который вместе с другими тащил пушку и что-то кричал. Какую-то долю секунды Ларин не понимал, что здесь происходит; наконец он понял, глубоко и шумно вздохнул. Если бы не присутствие генерала и командира полка, он тоже помог бы орудию Новикова стать на прямую наводку. Но теперь Ларин вместе с генералом и командиром полка лишь смотрел, как Новиков и его бойцы устанавливают орудие. Послышалась команда, и орудие ударило по замаскированному дзоту.

— После стрельбы — командира орудия ко мне, — сказал генерал Ларину. — Красиво сделано, Макеев, а? — обратился он к командиру полка.

— Полагаю, что дзот теперь разбит, — отвечал Макеев спокойно.

Лицо генерала выражало полное удовлетворение. Макеев молча смотрел на расчет, стрелявший прямой наводкой, и его рука отбивала такт на телефонном аппарате. Разжав губы он крикнул:

— Отстреляли — в укрытие!

— Сейчас центр выровняется, — сказал генерал, — что и требовалось доказать.

Когда Новиков вошел в блиндаж, генерал кивнул ему головой:

— Хорошо стреляли!

— Служу Советскому Союзу, — как-то растерянно проговорил Новиков.

— Что вас заставило принять решение стрелять прямой наводкой? — спросил Макеев.

— Перед боем получил приказ разбить замаскированную батарею противника.

— Дзот, — поправил Макеев.

— Так точно, дзот… С закрытых позиций это не удавалось, — говорил Новиков, словно в чем-то оправдываясь.

— Давно служите? — спросил генерал.

— Я… я еще не служу, — запинаясь, сказал Новиков. Лицо его густо покраснело.

На лице генерала выразилось полное недоумение. Ларин вмешался:

— Извините, товарищ генерал, это оговорка. Младший лейтенант Новиков служит в армии восемь месяцев. Шесть месяцев в школе младших лейтенантов и два месяца в нашем полку. Он хотел сказать, что еще не участвовал в боях.

Генерал покачал головой, но ничего не сказал. Ему было смешно, и Ларин видел, что он едва удерживается от смеха.

— Оговорка, которая заслуживает порицания, — сказал Макеев.

— Нет, нет, — сказал генерал, — то есть да, конечно, заслуживает порицания, но я прошу учесть, что младший лейтенант проявил инициативу в бою.

— Слушаю, товарищ генерал, — сказал командир полка.

«Противник» отступал. Пехота, поддерживаемая огнем полка, наступала стремительно. Ларин тоже шел вперед, иногда припадая к земле, и, соединяясь с командирами батарей, руководил огнем. Связь теперь работала хорошо, но Семушкин все еще не появлялся на НП, и Ларин спросил о нем Богданова.

— «Убит» наш Семушкин, — сказал Богданов. — Такая шляпа! — прибавил он раздраженно. — Шукал, шукал по полю, ну, а тут посредник.

Ларин негромко выругался.

Наконец они достигли рубежа, на котором приказано было закончить учения.

Тяжелый шар солнца снижался, трогая огнем орудия. Потом огонь по стволам медленно спустился на землю.

Генералу подали машину. Вместе с ним на разбор учений уехал Макеев.

Появилась кухня с обедом. Забренчали котелки. Обедали весело, обмениваясь впечатлениями интересного дня. Но Ларин не принимал участия в общем разговоре.

«Что же плохого случилось?» — спрашивал себя Ларин. «Ничего не случилось, — отвечал ему чей-то спокойный, хорошо натренированный голос. — Твой дивизион отлично стрелял. Там, на исходном рубеже, была, правда, заминка — этот замаскированный дзот не был вовремя разрушен. Но в этом никто, собственно, не виноват. А то, что связь была нарушена, — так ведь Семушкин был условно убит. Новиков потом все выровнял. На то и бой. Здесь не все идет гладко…»

«Почему же, почему же я не чувствую себя счастливым?»— спрашивал себя Ларин. «Потому что, — отвечал ему другой голос, — потому что ты помнишь свое поведение там, на исходных позициях, и оно тебе очень не нравится. Это поведение, разумеется, не нарушило хода учения, но оно могло все нарушить, потому что, если все люди заняты большим и сложным делом, а одни человек любуется собой и смотрит на общее дело как на выгодный для себя фон, он обязательно повредит делу, которое, как ему кажется, он очень любит».

«И этот человек — я!..» — с ужасом подумал Ларин, вспоминая, как он хотел с выгодой для себя показаться генералу.

Глубокой ночью приехал Макеев и сразу же приказал командирам дивизионов и батарей явиться к нему.

— Командующий недоволен нашей дивизией, — сказал Макеев. Морщины на его лице обозначились так резко, что, казалось, еще немного — и они проткнут щеки. — Почему мы остановились на этом рубеже и заняли оборону? Почему не преследуем противника, даем ему время опомниться? Боевая задача — гнать противника, добить его. Наступление продолжается. — И он своим «вежливым» голосом стал отдавать приказания.

Все снова пришло в движение. Но Ларин еще не отходил от Макеева, словно ожидая какого-то лично к нему относящегося приказа.

— Действуйте, Ларин, — сказал Макеев. — Все остальное выкиньте сейчас из головы. Для будущего учтите то, что было сегодня на учениях…

— Товарищ подполковник! — сказал Ларин, еще не веря, что командир полка отвечает ему на его мысли.

— Я считаю, — сказал Макеев твердо, — что военный человек должен быть честолюбивым. Но я считаю также, что бывают времена, когда этим можно пренебречь. Мелким честолюбием пренебречь, а от большого отказаться.

Глава шестая

Ларин соединился по телефону с командирами батарей и передал приказ командующего. Настроение его снова стало бодрым. В словах Макеева был не только укор, но и прощение. А приказ командующего позволял Ларину действовать, действовать немедленно, этой же ночью, и показать, на что способен дивизион.

— Вам ясно, что надо менять огневые? — спросил Ларин командира первой батареи Воробьева.

— Ясно, товарищ капитан. Докладываю: снарядов не хватает.

— Как это не хватает снарядов? Вот это здорово!..

Но и на других батареях Ларину отвечали то же:

— Мало снарядов…

— Давайте, давайте вперед! Снаряды будут…

Но для того чтобы получить снаряды, требовалось разрешение командира полка. А Ларин никак не мог разыскать Макеева.

Наконец он по телефону соединился с командным пунктом стрелкового полка. Макеев был там.

— Немедленно поезжайте в тыл, лично передайте Хрусталеву, чтобы дал вам снаряды. Не теряйте времени.

Ларин приказал ездовому седлать Баяна, и двух минут не прошло, как он уже скакал в тыл по осеннему безлунному шоссе.

Хрусталев был назначен начальником артснабжения дивизии вскоре после того, как Макеев отстранил его от прежней должности. Как и предполагал Ларин, начальство не согласилось с командиром полка. Обычные доводы — давно служит, опытный офицер, не было взысканий — взяли верх. Хрусталев ездил к начарту дивизии, старому, очень уважаемому военному, до войны преподававшему тактику в артучилище, и от него приехал успокоенный. На следующий день был получен приказ о назначении Хрусталева в артснабжение.

За это время Ларин не раз встречался с Хрусталевым в штабе полка. Тот по-прежнему щеголял своей безупречной выправкой и по-прежнему то там, то здесь слышались его циничные шуточки, по-прежнему в разговоре он небрежно переходил с официального «вы» на короткое «ты», но все это было, по мнению Ларина, напускное.

— Что-то с ним происходит, — говорил Ларин. — Замкнулся. Переживает, конечно.

— Переживает-то он переживает, — осторожно соглашался Макарьев, — а вот что он переживает, этого мы не знаем. Если он свои старые замыслы осудил, это хорошо. Ну, а если он свою обиду день и ночь с капустой кушает… — и Макарьев неодобрительно покачал головой…

— Товарищ майор, — сказал Ларин, входя в ярко освещенную палатку Хрусталева. — Вы нас снарядами обидели. Прошу вас дать указания и…

— Что это ты, доктор, такой ошалелый? — заметил Хрусталев. — Не как человек зашел, не как человек разговариваешь…

— Так ведь с временем вот как… — Ларин поднес руку к горлу. — Дайте приказание!

— Ну, не хотите по-человечески разговаривать, не надо, — сказал Хрусталев добродушно. — Давайте заявку.

— Заявки у меня нет. Бой идет. Заявку я завтра доставлю.

— Ну так завтра и снаряды получишь, — засмеялся Хрусталев.

— Товарищ майор!

— Да я уж сколько лет как майор, я и войну начинал майором… Вот у нас в корпусе вместе со мной некий Буркин служил, в сороковом году. Теперь он генерал. Товарищ генерал! Вот как!

— Не время сейчас чиниться, — горячо сказал Ларин. — Идет бой, вы же сами знаете — бой…

— Бой? — переспросил Хрусталев. — В самом деле бой? А я-то думал… Вот спасибо, разъяснил тыловой крысе обстановку… Я думал, дивизия на учении, — Хрусталев откинулся назад вместе со стулом, на котором сидел, и, покачиваясь, смотрел на Ларина. Таким его Ларин еще никогда не видел. Действительно, безмятежно хорошее настроение. «Неужели же только потому, что я стою перед ним в позе просителя?»

— Есть приказ о наступлении, и этот приказ, товарищ майор, обязывает…

— Вы мне лекций не читайте, — сказал Хрусталев. — Стар я для этого, — прибавил он и, встав, резко отодвинул стул. — Вам снарядов столько выдано, что на два учения хватит. А трепать по такой погоде машины для учебной стрельбы я не намерен.

— Дадите вы мне снаряды или нет? — спросил Ларин, теряя терпение. Все у него внутри дрожало от злости.

— Не дам, — спокойно сказал Хрусталев. — Поворот назад, Ларин. Здесь я хозяин, — добавил он, видимо упиваясь своей властью.

Ларин отступил. В голове его носились какие-то обрывки мыслей, создавая такой хаос, сквозь который никак было не пробраться чему-нибудь дельному. Одно он только понимал ясно: надо найти Макеева. Найти во что бы то ни стало!

Он уже повернулся, чтобы уйти, но в эту минуту позвонил телефон. Хрусталев взял трубку, и лицо его изменилось еще прежде, чем он успел ответить.

— Слушаюсь, товарищ генерал. Ясно, товарищ генерал, — говорил Хрусталев, рукой показывая Ларину, чтобы тот не уходил из палатки. — Будет исполнено, товарищ генерал…

Наконец он повесил трубку и, не глядя на Ларина, обошел стол и снова сел.

— Ну, счастье твое, академик, что генерал позвонил. А то бы… — Он наскоро вырвал из тяжелого, окованного медью блокнота листок и, написав приказание, передал его Ларину.

Когда Ларин вышел из палатки, его окликнул чей-то голос.

— Ни черта не вижу. Кто это? — спросил Ларин.

— Водитель, товарищ капитан. Рядовой Смирнов.

— Смирнов? Ты-то мне и нужен. Есть приказание майора Хрусталева, надо поскорее…

— Все в порядке, — перебил Ларина водитель. — Две машины уже погружены. Одну я поведу, другую Кормилицын. Пока вы с майором препирались, мы с Кормилицыным погрузиться успели. Извините, конечно, не нарочно подслушали, однако пришлось выводы сделать. Вы здесь оставьте коня и в кабину забирайтесь. Кончится учение, мы вам лошадку в лучшем виде предоставим.

— Ну, молодец, ну, спасибо, — говорил Ларин, садясь в машину рядом со Смирновым. — А то ведь… — Он хотел сказать о диком поведении Хрусталева, но вовремя спохватился.

Смирнов медленно вел машину. Руля правой рукой, он левой открыл дверцу и, высунувшись из кабины, вглядывался в дорогу, размытую злым ноябрьским дождем. Выехав на шоссе, он захлопнул дверцу и дал скорость.

— Конечно, не прав наш майор, — сказал Смирнов, словно отвечая Ларину на его невысказанные мысли. — И вас он обидел… да и нас, водителей. Как это «трепать машину»? Да что мы, первый день воюем? «Трепать машину»!.. — повторил он обиженно и вдруг резко затормозил: впереди стояла колонна.

Ларин выскочил из машины и в слабых лучах замаскированных фар увидел знакомые лица.

— Почему стоите? — спросил он.

— «Противник» с воздуха разрушил мост, — ответил старший на первой батарее.

Ларин прошел вперед. Бойцы строили переправу. Макарьев, подобрав полы своей длинной «кавалерийской» шинели, подбежал к командиру дивизиона.

— Скоро вырвемся отсюда, а пошли бы по другой дороге, там четыре моста, и все «разбомблены». Со снарядами как?

— Привез. Там в хвосте доповская машина стоит. — Он посмотрел на часы: фосфорическая стрелка показывала второй час ночи. — Мне время на НП спешить. Чует мое сердце, что воевать ночью будем.

— Возьми моего Витязя, — посоветовал Макарьев. — По такой погоде лошадь лучше, чем машина.

Ларин был уже в седле, когда увидел выбежавшего из леса и метнувшегося к нему бойца.

— Товарищ капитан! Разрешите доложить, товарищ капитан! Связист Семушкин…

— Семушкин? А ну, подойди-ка сюда. Откуда ты взялся?

— Разрешите доложить, здесь в лесочке медсанбат.

— А, убитый на поле брани… Как же ты, Семушкин, позволил себя убить?

— Виноват, товарищ капитан. В полосу огня попал.

— А еще связист командира дивизиона!

— Не рассчитал, товарищ капитан. Страху перед противником не испытывал. Однако не убитый я, а тяжело раненный…

— В другой раз умнее будешь, — сказал Ларин и тронул лошадь.

Витязь медленно пробирался между машинами, и Ларин слышал, как Семушкин, вздохнув, сказал кому-то из бойцов:

— Дай помогу бревно дотащить.

— Нельзя, — отвечал боец. — Убит ты. Чувствуешь?

— Чувствую…

— Иди, иди, отдыхай!

На наблюдательном пункте Ларин узнал о приказе командира дивизии: в 8.00 начать фронтальную операцию на преследование и уничтожение «противника». На артиллерийскую подготовку было положено тридцать минут.

Ларин вызвал Богданова.

— Еще не вернулся из разведки, — доложил ординарец. — Все отделение увел, никого не осталось.

Ларин беспокоился: не постигла ли старшину участь Семушкина? Обращаться за данными в стрелковый полк Ларин не хотел. Это он считал для себя несолидным. «Однако придется», — подумал он, когда позвонил Макарьев и сообщил, что все орудия прибыли и снимаются с передков.

Богданов вернулся в третьем часу.

— Долго пропадаете, товарищ старшина, — недовольно заметил Ларин. — Вас в известность о сроках поставили?

— Так точно. Мне сроки известны, товарищ капитан. И поскольку времени у нас мало, постольку я решил поосновательнее разведать. В результате разведки имею важные сведения, — добавил Богданов многозначительно.

— Давай, не тяни, — сказал ему Ларин и постучал по стеклу своего хронометра. — Что «противник»?

Богданов огляделся, словно их разговор могли подслушать.

— «Противник» успел подтянуть резервы, — тихо сказал он. — Из глубины взял артиллерию. Пехоту взял, Сосредоточил кулачок солидный.

Ларин бросил карту на стол.

— Здесь? — спросил он Богданова, ткнув пальцем в квадрат, заштрихованный в зеленый летний цвет.

Богданов покачал головой и, еще раз оглянувшись, зашептал:

— По прямой метров восемьсот от нас. Правильно командующий сказал: нельзя было давать «немцам» опомниться. Их гнать надо не останавливаясь.

Богданов сказал «немцы», а не «противник», но Ларин его не поправил. Эта оговорка была не случайной. Для Богданова, как и для всех людей, втянувшихся в войну, учение, в котором они принимали участие, было делом, неразрывно связанным с победой над врагом, то есть делом их жизни.

— Так, — сказал Ларин. — Надо начинать пристрелку. — Он взял телефонную трубку, но Богданов снова взволнованно зашептал:

— Разрешите доложить, товарищ капитан? Это сейчас неправильно будет. — Ларин удивленно взглянул на Богданова. — Начнем пристрелку, а он первый на нас полезет.

— Свой план имеешь? — спросил Ларин.

— Я об этом так мыслю: пристрелку не производить. Навалиться на него всем нашим огнем. Он только на исходную вышел, а мы его всеми средствами… Всеми средствами… — повторил Богданов, видимо боясь, что Ларин не захочет прислушаться к его словам.

Но Ларин внимательно слушал Богданова. Затем он шифром передал командиру полка свой разговор со старшиной.

— Ждите ответа, — сказал Макеев.

И пока Макеев соединялся с верхом и докладывал о новых событиях, Ларин и Богданов сидели молча и думали об одном: их время пришло. Но не хронометр показал это время. Никакая самая точная служба времени не могла бы этого сделать.

Еще Ленинград в осаде, еще в Стрельне и в Пушкине, еще на левом берегу Невы — немцы.

И рвутся на ленинградских улицах фашистские снаряды.

Но время Ларина и Богданова, время решительного и решающего боя пришло.

Наконец Макеев передал им по телефону:

— Пристрелку не производить. Артподготовку начать на один час раньше — в семь ноль-ноль.

Ровно в восемь утра «противник» был выбит из первой траншеи. Ларин соединился по телефону с Макарьевым:

— Перехожу на новый НП — бывшая траншея противника.

Вместе с Богдановым он побежал вперед. Только что по этому пути прошла пехота. Были слышны и голоса посредников: «Убит. Ранен. Медсанбат. Убит…»

Ларину показалось, что он видит лицо Елизаветы Ивановны, склонившейся над «раненым», но он не мог остановиться. Он спешил вперед, к траншее, отвоеванной пехотой. И вместе с ним шел Богданов и весь взвод управления. Они долго ждали этой возможности быстрого движения вперед, и сейчас это движение доставляло им глубокую радость. В первой траншее они не задержались. Пехота уже дралась впереди, на холмах, очертания которых стали видимы и которые теперь, когда рассвело, напоминали гребни снежного кряжа.

— Перехожу на новый НП, — передал Ларин Макарьеву. — Отметка двадцать три — три. Будьте готовы сняться на новые огневые.

И снова Ларин шел вперед с Богдановым. До холмов оставалось не более трехсот метров, когда к Ларину подбежал младший лейтенант с нарукавной повязкой посредника.

— Товарищ капитан, — сказал он, волнуясь, — вы ранены, товарищ капитан. Вы же видите, где разорвался снаряд. Я не говорю — убиты, я говорю — ранены, тяжело ранены. Сестра! — позвал он громко.

Спорить с посредником было бесполезно.

— Да, ранен, — сказал Ларин, — но могу бежать еще метров триста — четыреста.

— Нет, товарищ капитан, — сказал посредник, — я все видел: безусловно, вы ранены в ногу.

— Богданов, — сказал Ларин, — если высотки уже заняла наша пехота, то передай на огневые: двигаться вперед.

— Слушаю, товарищ капитан.

— Огнем и колесами! Огнем и колесами! — крикнул Ларин ему вслед.

— Сестра, командир дивизиона ранен, — сказал посредник. — Перевяжите его и отправьте в санбат.

Перед Лариным стояла Елизавета Ивановна. Она молча открыла сумку и молча вынула из нее шину и бинты.

— Елизавета Ивановна, — шепотом сказал Ларин, едва только посредник отошел от них. — Ранение совершенно пустяковое. Я прошу вас…

Не отвечая ему, Елизавета Ивановна нагнулась, наложила шину и стала забинтовывать ногу.

— Ведь это подумать только, как не повезло, — сказал Ларин, глядя на свою уже еле гнувшуюся ногу.

Елизавета Ивановна по-прежнему не отвечала ему и только все ниже и ниже нагибалась над ним.

— Елизавета Ивановна! Что с вами?

Елизавета Ивановна припала к его забинтованной ноге.

— Не могу я больше. Не могу. Извелась совсем, — плача сказала она. — Я думала: война, фронт, буду помогать… Потому и пришла в полк. А тут… Когда же это все кончится?

Ларин с трудом понимал ее. Значит, все то, чем жил он все эти дни, ей только в тягость? Все, что было для него таким важным и значительным, ей совершенно чуждо?

Ларин хотел сказать, что она нужна сегодня так же, как будет нужна завтра. Но ничего не сказал. Эти слова остались бы только словами. Елизавета Ивановна жила своим горем. И все, что было за пределами его, было ей недоступно.

— Елизавета Ивановна, — сказал Ларин как можно ласковее. — Скоро мы будем воевать.

— Скоро? Вы верите в это, Павлик?

— Я это знаю… — Он приподнялся, но шина не пускала его. Тогда он снова лег на землю и пополз вперед, подтягивая забинтованную ногу.

— Павлик! Нельзя, Павлик… Товарищ капитан! — сказала Елизавета Ивановна, вытирая слезы с лица и смеясь над его неловкими движениями.

— Ну нет, — сказал Ларин. — Это мое право. У нас в дивизионе раненые из боя не выходят. А я как-никак здесь командир.

Удар по «противнику» был нанесен внезапно и именно по тем местам, где он сосредоточил силы для контратаки. Всю ночь и весь следующий день дивизия наступала, и ларинский дивизион несколько раз менял огневые позиции, сопровождая пехоту «огнем и колесами».

После учения командир дивизии наградил старшину Богданова орденом Красной Звезды. Обычно вручение орденов происходило в Кириках. Награжденных выстраивали возле штаба. Духовой оркестр (старое приобретение Бати) играл туш. На этот раз Макеев вручил орден Богданову на наблюдательном пункте дивизиона. Он сказал короткую речь, и, когда прикреплял орден к гимнастерке Богданова, Ларин и старшина обменялись быстрыми взглядами. Они в этот момент вспомнили прошлую ночь и то, как молча сидели в ожидании ответа командира полка и думали об одном: их время пришло.

Глава седьмая

Утро было теплое, мглистое. Пока Ларин ехал в Ленинград, огромная черная туча непрерывно висела над ним, словно пытаясь соединить кириковскую землянку с высоким домом на углу проспекта Майорова и Мойки.

Медленно светало. Появились редкие снежинки, потом подул резкий северный ветер и сорвал тучу. Стало холодно, светло и ясно.

Ларин выскочил из машины и мигом одолел лестницу. Но сколько он ни стучал в знакомую, обитую клеенкой дверь, никто не отзывался.

«Ольга, наверное, работает в ночную смену. Мать ушла за хлебом», — размышлял Ларин. Он выкурил папиросу, другую, вышел на улицу и стал ходить перед домом.

Наконец он увидел две фигуры — одну в военном полушубке, не то мальчик, не то девушка, и другую, закутанную в какие-то старомодные шали.

— Павлик!

— А я не узнал тебя, — сказал Ларин, целуя Ольгу в мокрое от снега лицо. — В этом полушубке ты на себя не похожа…

— С мамой поздоровайся, — шепнула Ольга.

Ларин обнял Валерию Павловну. Пока они поднимались по лестнице, он рассказал, что получил отпуск на сутки. Вообще-то никому отпусков не дают…

Вошли в комнату, Ольга скинула полушубок и тяжелую шапку-ушанку. Ларин увидел, что она сильно изменилась за это время. Беременность пошла ей на пользу. Она поздоровела, округлилась и вся стала как-то ярче.

— Ну, как ты находишь меня? — спросила Ольга.

— Ты… пополнела… — ответил Ларин неуверенно.

Ольга весело засмеялась:

— Мама, он говорит, что я «пополнела»!

Мать, качая головой и что-то шепча, накрывала на стол. «Совсем старая», — подумал Ларин.

Не то чтобы Валерия Павловна поседела или сгорбилась, просто лицо ее было очень усталым, как бывает у людей, перешагнувших неуловимую и опасную черту.

Устало взглянула она на Ларина и спросила:

— Что же это вы, Павел Дмитрич, Колю не привезли?

Ларин хотел было ответить, но она перебила его:

— Коленька о вас в каждом письме пишет: и герой вы, и человек хороший.

— Мама, мама, ну что же это такое? Как вам не стыдно? Как это «привезти с собой»… Вы же слышали, что отпусков никому не дают. Слышали, да?

— Слышала, — почти беззвучно ответила Валерия Павловна.

— Я тоже за это время полюбил Николая, — сказал Ларин. — Он очень чистый, честный, душевный человек. Хороший товарищ. Правда, еще не воевал, но я уверен, что он замечательно проявит себя.

— Накаркаете, — сказала Валерия Павловна и застучала посудой.

— То есть как это «накаркаете?» — переспросил Ларин.

— А вы, Павел Дмитрии, не смотрите, что я старая. Я все понимаю. Приехали — значит, перед боем.

— Ну, мама, вы всегда больше всех знаете, — вмешалась Ольга.

— Да что ж тут мудреного? Весь город только об этом и говорит. Такой бой будет… Тут уж либо пан, либо пропал. Так вы уж лучше Николая не перехваливайте…

— Надо бы печку затопить, — сказала Ольга, поеживаясь.

— Я затоплю.

Ларин открыл вьюшки, сунул несколько поленьев в жестяную печку-времянку. Дрова негромко затрещали, и Ларин, встав на колени, принялся раздувать слабое пламя.

Ларин пододвинул к печке маленький столик и плетеное кресло. И когда он наливал чай и резал хлеб и подавал Ольге то стакан, то тарелку, он все время чувствовал на себе два взгляда: ревнивый Валерии Павловны и любящий Ольги.

— Милый, милый, мне так хорошо с тобой… Никуда не иди сегодня, — прибавила она несвойственным ей капризным тоном.

Услышав этот тон, Валерия Павловна укоризненно взглянула на Ларина: вот, мол, полюбуйтесь, что вы наделали.

— Уйду, Оля, но ненадолго. Надо зайти к Грачеву и в госпиталь: хочу повидать Снимщикова.

— Ну да, все работают, всем некогда, только я лодырь, — все тем же шутливо-капризным тоном сказала Ольга.

— Да кто же это говорит!

— Я говорю. Ведь с сегодняшнего дня я действительно вольный казак.

— Почему так? — не понял Ларин.

— Мама, он спрашивает, «почему»! Глупый человек, Советская власть беспокоится о том, чтобы у капитана Ларина был здоровый и красивый сын. Разрешите доложить, товарищ капитан, декретный отпуск, товарищ капитан. Зато у меня есть молоденькая сменщица, — показала она на Валерию Павловну.

— Мама? Ты мне ничего не писала. Мама, это правда, вы работаете?

— Ахти, какие дела, — проворчала Валерия Павловна. — Кажется, руки у меня еще не трясутся.

— Иди, милый, по своим делам, — сказала Ольга, — мама поможет мне. Только возвращайся скорее…

Но Ларин не сразу попал к Грачеву.

— Директор завода занят, — сказала девушка-секретарь с очень нежным лицом и стриженная под мальчика. На плечи ее был накинут серый пиджачок.

— Подожду, — сказал Ларин.

Он сел в угол и угрюмо смотрел на секретаршу. И легкая ее походка и нежное личико раздражали Ларина. Невольно он сравнивал ее с Ольгой.

Секретарша вдруг пересела за маленький столик и с удивительной быстротой напечатала на машинке какую-то бумажку.

— Долго я буду дожидаться?

— Надо подождать. Вы по личному делу?

— Почему вы так думаете? — Ларин ненавидел сейчас это нежное личико и прическу под мальчика.

Но в это время дверь из кабинета Грачева отворилась, и, к удивлению Ларина, оттуда вышел знакомый ему по кириковским учениям генерал.

Ларин встал, козырнул, но генерал не обратил на него внимания. Он подошел к секретарше и ласково провел рукой по ее стриженым волосам.

— Как дела? Как здоровье?

— Спасибо, товарищ генерал, — отвечала секретарша, улыбаясь, — здоровье хорошее. Товарищ Ларин, пройдите к директору.

Ларин вошел в кабинет Грачева с готовой фразой: «Не люблю я, Илья Александрович, этаких вертихвосток». Но, войдя, ничего не сказал.

Лицо Грачева было так напряжено, что каждый мускул казался строго очерченным. Это мускульное напряжение должно было и не могло скрыть волнение душевное.

— Ну, здравствуй, — сказал Грачев. — Садись. — Он оперся ладонями о край стола, словно бы этим движением хотел придать устойчивость их встрече.

Зазвонил телефон, и Грачев, взяв трубку и опершись грудью о стол, сказал:

— Сейчас приду. — Он встал и спросил Ларина: — Ну, как там… у вас?

— Привез вам письмо от командира полка, — сказал Ларин. — Все учимся, Илья Александрович. Ждем приказа воевать.

— Да… Надо воевать, — тихо сказал Грачев. — Надо. Надо сделать, — повторил он, упирая на слово «сделать» и обращаясь к Ларину так, словно только от него зависел исход боя. — У меня, Павел, — продолжал Грачев все так же тихо и, как показалось Ларину, задумчиво, — у меня плохие дела, у меня немцы сборку разбили. Погибла старуха вахтерша, раненых много, и все женщины. Ума не приложу, как теперь быть. — И тут же стал рассказывать, что звонил в Военный совет и что генерал, только что к нему приезжавший, обещал бойцов из строительного батальона. — Ведь теперь не дни — часы решают…

— Илья Александрович, когда же это случилось? Я был дома, видел Ольгу, она мне ничего не говорила.

— Сразу же после ночной смены… Да, да… Вовремя ушла…

Ларин хотел спросить, много ли женщин ранено, но Грачев как будто угадал его мысли.

— Двадцать девять женщин, — сказал он. — Так все нашей сборке радовались. Из Москвы представитель приезжал, хвалил…

— Илья Александрович, вы же человек военный, вы знаете…

Грачев не дал ему договорить.

— Насчет потерь? Знаю. Все знаю. Только… не женское это дело — воевать. К этому я никогда не привыкну.

Снова зазвонил телефон.

— Да, сейчас иду, — ответил Грачев. — И знаешь, Павел, что я тебе скажу. Очень многое нам уже женщины простили. И в сорок первом году, и в сорок втором. Но вот верят своим русским мужикам. Ей бы жить поспокойнее, а она вот на этом заводе… Да еще сына тебе рожает. Ты мою Лизу видел? — спросил он. Ларин покачал головой. — Да секретаршу мою, девушку безрукую?

— Безрукую?

— Зимой сорок второго немецкий снаряд левую руку оторвал. Протез… Понял? — сказал Грачей, снова наступая на Ларина. — А она: «Илья Александрович, не отправляйте меня из Ленинграда!» Ну что? Верит она нам, как ты думаешь?

Выйдя вместе с Лариным из кабинета, Грачев положил на стол секретарши бумажку.

— Быстренько надо перепечатать. В пяти экземплярах. И разошлете по цехам. Ясно?

— Ясно, Илья Александрович, — ответила секретарша и порхнула к машинке.

От Грачева Ларин отправился в госпиталь к Снимщикову — его он не видел два месяца.

Первое время Снимщиков писал часто, в каждом письме жалуясь на госпитальную жизнь. Уже дважды его оперировали, но рана не заживала.

Посылая письма с частыми оказиями, Снимщиков неизменно спрашивал: «Скоро ли?»

Ларин понимал его вопрос. Снимщиков был измучен не столько болезнью, сколько одной, постоянно державшей его в напряжении мыслью: скоро ли в бой и успеет ли он, Снимщиков, выздороветь к этому сроку, а если не успеет, то ведь это равносильно тому, что он погиб.

Потом Снимщиков перестал писать и даже не отвечал на письма. Беспокоясь, Ларин послал письмо начальнику госпиталя. Ответ пришел незамедлительно. Это была длинная-предлинная бумага, в которой излагалось все течение болезни. Но за многочисленными медицинскими терминами и заключениями Ларин видел одно только слово, которого в бумаге не было: «Нет». Нет, Снимщиков в бою участвовать не будет, Он понял причину молчания друга.

У входа в госпиталь Ларин постоял с минуту. Кирпичная латка на стене многое напомнила ему. Здесь до гибели Бати работала Елизавета Ивановна. Здесь в сорок первом году лежал Ларин, и хирург Дмитрий Степанович, убитый впоследствии во время обстрела, вынимал у него из ноги осколки.

— …Восемь, девять… десять, одиннадцать… — терпеливо считал Дмитрий Степанович.

…Дежурная сестра привела Ларина в комнату, ничем не похожую на палату. Под лампами, свисавшими на блоках, — столы.

На них кнопками закреплены большие листы ватманской бумаги. За одним из таких столов Ларин увидел Снимщикова.

— Вот, пожалуйста, — сказала дежурная и вышла.

— Снимщиков! Костя! — окликнул Ларин друга, не совсем понимая, почему тот находится здесь, вместо того чтобы лежать на своей койке и спокойно слушать радио.

— Привет, Павел, — без всякого воодушевления откликнулся Снимщиков. Ларину даже показалось, что он поморщился, словно был недоволен, что его оторвали от дела. Он видел, как неторопливо поднялся Снимщиков со стула, взял костыли и, опираясь на них и чуть вытянув ногу в гипсовом лубке, пошел навстречу Ларину.

— Очень рад видеть тебя, — сказал Снимщиков. — Как там все? Только выйдем отсюда. Мы здесь мешаем.

Они вышли на лестницу и закурили.

— Как ты живешь? — спросил Снимщиков.

— Все то же… Учимся… — ответил Ларин, прислушиваясь к тону товарища. — Ты почему усы сбрил?

— Да сбрил, и все тут, — ответил Снимщиков совершенно равнодушно, в то время как Ларин с сожалением смотрел на его оголенные губы. — Чище так…

— И давно это?

— Что?

— Да без усов.

Снимщиков пожал плечами:

— Недели три, что ли, не помню…

Ларин ожидал, что Снимщиков будет с пристрастием допрашивать его о положении дел в дивизии, но Снимщиков молчал.

— Ты что здесь делаешь? — спросил Ларин, кивнув головой в сторону комнаты с чертежными столами.

— Да так, есть тут одна работенка.

— С каких это пор ты стал чертежником?

Снимщиков сильно покраснел, но сдержал себя.

— Тут особых знаний не требуется. Попросил начальник госпиталя. Я согласился. Неудобно же в моем звании сапожничать.

— Почему это тебе надо сапожничать?

— Есть тут и сапожная мастерская…

Снова они помолчали, и Ларин подумал, что, по всей вероятности, Снимщикову интереснее перенести чертеж с кальки на ватман, чемразговаривать о делах дивизии. «Эк тебя, брат, скрутило», — думал Ларин, разглядывая друга. Все больше и больше ему не нравилась оголенная губа Снимщикова.

— Это хорошая, интересная работа, — вдруг громко сказал Снимщиков. — Я совершенно не жалею, что взялся за нее. Я не хуже и не лучше других. Да, не лучше и не хуже… Это чистоплюйство — отказываться от работы! — крикнул он, с враждебностью глядя на Ларина.

— Да я не спорю с тобой, — ответил Ларин, — и вообще я зашел проведать тебя, узнать о здоровье.

— Об этом не со мной. С врачами, с врачами разговаривай!

Они снова помолчали. Затем Ларин сказал:

— Ну, Костя, я пойду, до свидания.

— До свидания. — Снимщиков слабо пожал протянутую ему руку. Ларин уже повернулся, но Снимщиков остановил его. — Постой. Хочу тебя спросить: твой новый полковник или, кажется, он подполковник… Ты мне писал о нем…

— Ну?

— Да так, просто… Ты писал, что он очень… держит себя…

— Я разве так писал? Не помню…

— А я помню, — раздраженно сказал Снимщиков. — Мне это не приснилось. Послушай, как это «держит себя»? По-моему, так, — сказал он, не давая Ларину ответить. — Держит, значит, не дает себе распускаться, держит, значит, может все в себе пересилить. Верно?

— Да, пожалуй, — согласился Ларин.

— Конечно! — воскликнул Снимщиков, оживляясь. — Пересилить себя… Ну… Сломить, и тогда можно всего достичь. Помнишь — «выстоять»?

— Да, — сказал Ларин. — Но теперь этого мало: выстоять. Надо…

— Подожди, я сам знаю. Я не о войне, я о человеке. Человек может себе приказать выстоять?

— Может, — сказал Ларин. — Но для того, чтобы потом перейти в решительное наступление.

— Пашка, друг ты мой ситный! — закричал Снимщиков и восторженно обнял Ларина. С шумом упали костыли. Ларин нагнулся, поднял.

— Ну, желаю тебе, — говорил Снимщиков, взяв от Ларина костыли и опираясь на них. — Желаю… Ни пуха ни пера и все прочее. Кого знаю, всем привет. И про усы не горюй. Такие еще усы отрастим… — все так же, чуть вытянув ногу в лубке, он повернулся на костылях и вышел из коридора.

Ларин не зашел к госпитальному начальству. Слова, которые он мог услышать от врачей, все равно не сказали бы ему больше того, что он узнал за десять минут свидания со Снимщиковым.

Судя по письму, врач ждал перелома в болезни, после которого можно было бы сказать о судьбе Снимщикова. Но Ларину казалось сейчас, что Снимщиков лучше, чем врачи, понимает свое положение. Для Снимщикова слово «выстоять» было не только понятием тактическим, средством преодолеть боль, но и стратегическим планом его возвращения в жизнь, о котором так много толкуют врачи.

— А все-таки именно врачи посадили Костю Снимщикова за чертежный стол, — заметила Ольга, когда Ларин рассказал ей о своем посещении госпиталя. — Называется это трудотерапия. Я это отлично знаю. Таких Снимщиковых у них тысячи, и все они мечтают о фронте. Человек лежит и мечтает о фронте, с ума можно сойти. А когда человек делает нужное дело, он втягивается. Там у них и сапожные мастерские есть.

Ларин рассердился:

— Боевого офицера в сапожники!

— Так ведь ты сам говоришь: перелом, — вот они и создают обстановку, в которой легче найти себя. Сапоги тачать — это тоже возвращение к жизни.

Ларин, подробно рассказывая о посещении госпиталя, лишь вскользь упомянул о своей встрече с Грачевым. «Все равно помочь Ольга ничем не поможет, а переживать будет».

Но все было не так, как предполагал Ларин.

Послышался звонок. Затем знакомый голос сказал:

— Здравствуйте, Валерия Павловна.

Ольга вопросительно взглянула на Ларина.

— Грачев? Что-то случилось… — Она пошла ему навстречу.

— Я просил Ларина ничего тебе не передавать, — сказал Грачев, входя в комнату. — Сегодня утром…

Это был уже другой Грачев, не тот, которого Ларин видел утром на заводе. Он очень коротко сказал о фашистском налете. Были жертвы. Есть разрушения в сборочном цехе. Говорил он короткими фразами, и Ларин слышал в его тоне начальственные нотки. Его слова как бы приказывали Ольге: «Спокойствие! Выдержка!»

— Иначе мы не сделаем того, что должны сделать. Я дал слово в Военном совете. Должны сделать в пять дней. У меня расчет на тебя. Тебя молодежь знает. Пойдет за тобой. Я не прошу, чтобы ты работала, но надо прийти, сказать людям… Пять дней, всего пять дней сроку! Конечно, тебе тяжело, ведь ты сейчас в декретном… — оборвал себя Грачев.

В наступившем молчании отчетливо прозвучал голос Валерии Павловны:

— В декретном… Ясно, что в декретном. — Она сказала эти слова по-обычному, ворчливо. Но вдруг все с надеждой взглянули на нее, и она все так же ворчливо продолжала: — Слава богу, и я рожала, и уже не молоденькая была… А ведь до последнего дня работала, присесть некогда было.

Ей можно было возразить, и даже надо было возразить, но сейчас именно эти ее слова были справедливы.

Грачев вздохнул:

— Плохо у меня сейчас с кадрами…

— Да никуда я не денусь, Илья Александрович, — сказала Ольга. И они заговорили торопливо и сбивчиво, жалуясь друг другу на постигшее их несчастье и называя имена раненых и тех, кто способен их заменить.

И только Ларин не принимал участия в этом разговоре. Имена людей, которые назывались, были ему незнакомы. И он не знал, кто из них способен взять двойную, тройную тяжесть и, взвалив ее на свои плечи, не уронить… Больше чем всегда он боялся теперь за жену, со страхом вспоминая завод, и то, как Грачев водил его смотреть новую сборку. Мысленно он слышал свист немецкого снаряда, стоны раненых женщин… И все же у него не хватало сил сказать Ольге: «Нельзя».

Грачев ушел поздно. Ларин видел, что Ольга очень устала.

— Не надо было приходить Илье Александровичу, — вырвалось у него. — Разговор утомил тебя.

— Не говори так, Павел. Было бы хуже, если бы я узнала не от Грачева… — Они оба помолчали, каждый занятый своими мыслями, потом Ольга спросила: — Ты помнишь Зину Иванову? Неужели не помнишь? Глаза такие черные-черные… Мы ее в классе звали Цыганенком. Ранили нашего Цыганенка… Так мне ее жаль! И еще одна моя подружка пострадала… Валя Демченко.

— Оля, ты должна беречь себя… Дай мне слово…

— Беречь себя… — повторила Ольга, как будто вдумываясь в значение этих слов. — Как это сделать, Павел? Надо бы нам жить далеко-далеко отсюда, в красивом белом домике, чтобы вился плющ, чтобы на окнах стояли цветы в кадках. Хотел бы ты этого? Хочешь?

Ларин засмеялся:

— Нет, не хочу… Для себя не хочу, — поспешно добавил он.

— А для меня? Только правду скажи, — потребовала Ольга.

— Но ведь маленький не виноват, что мы полюбили друг друга в такое время! — сказал Ларин.

— От ответа ты все-таки уклонился, — заметила Ольга, покачав головой. Лицо ее, освеженное спором, больше не казалось Ларину усталым. — Ну, а теперь послушай, что я тебе скажу. Маленький не виноват, но и мы не виноваты. Во всем виноваты они, они — фашисты, — сказала Ольга, откинув голову назад и словно напоминая Ларину, откуда был нанесен предательский удар. — Ну, а раз так, то сил нам нельзя жалеть. А маленький… маленький от этого будет только сильнее… Ну что ж ты молчишь?

Ларин осторожно привлек ее к себе, и Ольга, глубоко вздохнув, закрыла глаза.

— Я так ждала, когда ты меня поцелуешь… Еще, еще поцелуй меня… Нет… Это я дышу. Мы теперь с ним дышим вместе. Но иногда мне кажется… что он уже живет самостоятельной жизнью.

— А скоро ли? — спросил Ларин тихо.

— Скоро… очень скоро…

Вьюжным декабрьским утром они вышли из дому. Попрощались. Ларин долго смотрел вслед Ольге и Валерии Павловне.

Еще виден ее полушубок и большая шапка-ушанка. Еще немного — и снежное облако все закроет.

Ларину вдруг остро захотелось остановить Ольгу, вернуть ее на минуту, на мгновение.

Но снежное облако уже закрыло ее от Ларина.

Глава восьмая

Вот уже пять дней полк стоял под Пулковом. Вчера сюда пришли стрелковые части. Сегодня был получен приказ о наступлении.

То, что наступление начнется отсюда, от Пулковских высот, было по-особому дорого и значительно для каждого человека. Пулково давно уже перестало быть только названием местности, оно стало понятием, символом сопротивления.

Четверть века назад молодые красногвардейские отряды громили на этих местах царских генералов. Осенью сорок первого здесь были остановлены немецкие фашисты. Здесь, на этих высотах, каждый камень был связан с сопротивлением, каждый выступ, каждый кустик, каждая лощинка. На этих местах враг должен был лечь.

Был тот час перед боем, когда командиры приказывают отдохнуть своим подчиненным. В необоримой тишине лежат снега, ночные, синие, закрывшие собою фронт. И лишь пугливые немецкие ракеты напрасно освещают темное январское небо да невнятно бормочет мотор танка, отставшего на марше.

Все так, как бывало много раз перед боем, и все внове для Ларина. И вся прежняя жизнь кажется ему лишь ожиданием другой, новой жизни, начавшейся с первых слов боевого приказа.

По-новому Ларин вспоминал свою жизнь. Сколько раз с ним в детстве бывало: увлеченный игрой с товарищами, он вдруг остановится, наморщит лоб и не спеша отойдет в сторону, взволнованный каким-то еще неясным чувством.

Он был круглый сирота и воспитывался в детдоме. И когда он вместе с другими детьми пел: «Мы красная кавалерия, и про нас былинники речистые ведут рассказ», то мысленно представлял себе своего отца, которого никогда не видел, в длинной шинели с ментиками, в буденовском шлеме, с широкой бородой и веселой, стремительной улыбкой. Его отец был красный конник. Его мать погибла от белой пули под той самой Каховкой, о которой тоже сложена песня.

Воспитательница детского дома, не старая еще женщина, давнишняя приятельница матери Павла, не раз обеспокоенно спрашивала его:

— О чем ты мечтаешь?

Но он не мог еще разобраться в своих тревожных мечтаниях.

Четырнадцати лет Ларин вступил в комсомол. На бюро райкома ему задали два вопроса по уставу. Потом кто-то спросил:

— А что сейчас в Германии, тебе известно?

Он ответил:

— Гитлер. — И, подумав, прибавил: — Война.

Детские смутные тревоги, неясные мечтания. Не были ли они предчувствием его будущей жизни?

В мире шла война, и еще до своего совершеннолетия он ощущал ее отдаленные шумы.

…Над всей Испанией безоблачное небо… Далекое озеро на Востоке…

«Москва. Кремль. Клименту Ефремовичу Ворошилову. Прошу зачислить меня в ряды Красной Армии».

«Ленинград. Первый детский дом. Павлу Ларину. Дорогой Павлик, тебе еще много надо учиться для того, чтобы стать настоящим бойцом Красной Армии».

Семнадцати лет он стал курсантом Ленинградского артиллерийского училища.

Он почувствовал, что нашел верный фарватер. Мгновения внезапной рассеянности, какого-то нервного забытья исчезли бесследно. Но ощущение того, что настоящая жизнь еще далеко впереди, не покидало Ларина.

Надо было много работать, чтобы достичь заветного рубежа. В слове «подготовка» был заключен смысл глубоко личный.

Последние пять дней перед наступлением Ларин находился в приподнятом настроении, ожидая приказа и связывая с ним исполнение своей жизненной задачи.

В час, оставленный ему перед свершением, Ларин спросил себя:

— Готов ли я?

Всякий раз перед боем этот вопрос возникал перед ним. Уже побывал он на батареях, уже говорил с людьми и на каждом шагу видел ту торжественную прибранность, которой отмечено предгрозье. Но до последней минуты или, вернее, до первого мгновения он неслышно проверял свою готовность, ту душевную наполненность, с которой только и возможно начинать дело.

Но сейчас Ларин потребовал от себя большего: внутренней прозорливости, которая позволила бы ему увидеть завтрашний день.

Для этого нужна была особая сосредоточенность. Для этого он остался один, и именно это ему не удавалось.

Мысли Ларина шли поверх главного. Это были мысли об Ольге и об их будущем, то есть о том, что возможно лишь после того, как главное будет выполнено.

Он начал письмо к Ольге. Письмо не получилось. Ларин словно оправдывался в том, что именно к ней обращены сейчас его мысли.

Внезапно он почувствовал раздражение отнетопленной, сырой землянки и от гнилого воздуха. Резко распахнул дверь, вышел.

Снег падал сплошной белой массой, неторопливо, с механическим упорством сравнивая траншеи, укрытия, рвы, заграждения, блиндажи. Спеленатые снегом, невидимые глазу, стояли часовые возле штабных землянок.

Мелькнула ярко-желтая полоса электрического света и сразу же исчезла, потухла в снегу.

Откуда этот свет? Да это, наверное, палатка санчасти.

Подойдя ближе, Ларин различил серое полотнище.

«Зайти разве?»

Он не видел Елизавету Ивановну с того памятного разговора на учении. Поискав вход, Ларин нагнулся и вошел в палатку.

Пол был устлан елочными ветками, ровно, как в строю, стояли пустые носилки. Посредине палатки на табурете спала Елизавета Ивановна, свесив голову на длинный операционный стол.

Как только Ларин вошел, Елизавета Ивановна вскочила.

— Все в полном порядке, Елизавета Ивановна, — сказал Ларин, встретив ее тревожный взгляд. — Я к вам на огонек зашел.

— Я вас всегда рада видеть. — Она подошла к печурке и железным прутом поправила тлеющую головню. — Как это вы нашли меня?

— Да я рядом, здесь…

— Да, да… дивизионы стоят так кучно, да и полки.

— Так вы заметили? — спросил Ларин, невольно улыбнувшись.

Она бросила железный прут и оживленно обернулась к Ларину.

— Раньше Батя всегда жаловался: дадут ему в бою участок, а работы на несколько полков хватает. А теперь орудия колесо к колесу…

— Это верно, приходилось раскидывать дивизионы, — сказал Ларин задумчиво.

— Да, не дожил Батя… Только подумать, четырех месяцев не дожил. Вам странно кажется, что я все время о муже вспоминаю? — вдруг резко спросила Елизавета Ивановна.

— Ну что вы, право, — сказал Ларин. — Когда же еще и вспомнить командира полка, как не сегодня? Все здесь его руками сделано.

— Трудно мне без него… По-моему, так: любить так любить, ненавидеть так ненавидеть.

Ларин и представить себе не мог, чтобы Елизавета Ивановна была способна на такие сильные речи. И ему было радостно, что она говорит о погибшем муже именно сейчас, что их любовь, их дружба, их семья остались до сегодня не разрушенными.

Смоляр незримо присутствовал здесь. И это было справедливо.

— Ну что, Павлик, как вы думаете, победим мы теперь немцев? — спросила Елизавета Ивановна и, не давая Ларину ответить, добавила: — Я думаю, теперь победим. Очень сильно все мы этого хотим. Подождите, не перебивайте меня. Знаю, что вы скажете: мы всегда этого хотели, но одного желания недостаточно, нужны хорошо обученные люди, резервы, техника. Я и сама это знаю. Но послушайте: я говорю — все, то есть каждый человек, и очень сильно хотим, — значит, человек ничего не пожалеет, на все решится. Когда Батя погиб, — сказала Елизавета Ивановна тихо, — я для себя только одного желала забыться в работе, а лучше всего, как и он, погибнуть в бою. А потом… вот эти слова: «научиться ненавидеть врага всеми силами души». Я к этому стремилась. Понимаете? И что люди у нас хорошо обучены, и что техники много — это тоже потому, что мы всей душой научились и любить и ненавидеть.

Ларин обнял ее.

— Один только Батя умел вот так со мной разговаривать, а теперь вы…

Он собрался уходить, и Елизавета Ивановна забеспокоилась:

— Никуда я вас не отпущу, пока чаю у меня не выпьете… Сушки вкусные. Хотите стопочку?

Нельзя было в этом отказать ей. И пока Ларин пил чай, Елизавета Ивановна стояла рядом и озабоченно его угощала.

— Ну вот, теперь можно и проститься… До завтра…

По-прежнему безветренно падает снег. Натоптанную тропку замело, и Ларин ежеминутно проваливался в тугие, скрипучие сугробы. Но прежде чем вернуться к себе, он решил повидать Николая.

Все в землянке уже спали, и только Николай, сидя за столом, что-то писал. Увидев Ларина, он вскочил и спрятал листок.

— Садитесь, садитесь, — сказал Ларин. — Я к вам, как говорится, по-родственному пришел.

— Я ужасно рад, — сказал Николай. — Сейчас чай будем пить.

— Ну нет, — засмеялся Ларин, — чаем меня уж поили. На сегодня более чем достаточно.

— Ужасно хорошо, что вы пришли, — повторял Николай. — Я написал маме и Ольге, теперь припишу, что вы были у меня перед боем. Правда, когда они получат это письмо, мы будем уже далеко отсюда, и письмо устареет.

— Не люблю подглядывать, — улыбнулся Ларин, — но, по-моему, младший лейтенант Новиков написал письма не только матери и сестре.

— Если говорить откровенно, то, когда вы пришли, я писал одной девушке. Она…

— Она очень хорошая девушка… — сказал Ларин.

— Вы ее знаете?

— Разве другой напишешь перед боем?

— Это правильно, конечно. Но я хотел сказать, что она… что она не такая, как все другие.

— И это разумеется. Иначе бы вы писали всем другим, а не ей одной.

— Сдаюсь, — весело заявил Новиков.

— Принято, — в тон ему ответил Ларин. Он сел на стол, с минуту молчал и серьезно всматривался в лицо Николая.

— Поймет она вас?

— Товарищ капитан, ведь она все это время была в Ленинграде! Мы с ней учились вместе. Она сейчас телефонисткой на коммутаторе в нашем училище работает. Как ей нас не понять? Для нее ведь тоже новая жизнь начинается! Вы уже уходите? — спросил он удивленно.

— Ухожу, — сказал Ларин. — Я ведь еще не написал своего письма. Несколько раз начинал… И все не получается.

— Это всегда так бывает, когда хочется сказать слишком много.

В первом часу ночи Ларин вернулся в свою землянку. Открыв дверь, увидел сидевшего за столом командира полка.

— Докладывать не надо, — сказал Макеев. — Садитесь, Ларин. Не ожидали увидеть меня?

— Не ожидал, товарищ подполковник.

Лицо Макеева было усталым. Но это усталое лицо было лишено обычного напряжения. Резкие, похожие на шрамы морщины смягчились под влиянием какого-то нового и глубокого чувства. И это выражение счастливой усталости было неожиданным для Ларина. Вот закончены долгие, трудные сборы — как будто говорило его лицо, — а впереди долгий, трудный путь. Есть добрый обычай — посидеть, помолчать.

— Вторично я испытываю такое… такое нетерпение, — сказал Макеев. — Первый раз это было под Сталинградом. Перед наступлением обошел все батареи, вернулся в штаб. Чувствую — нет, не могу, пойду снова к людям. Понимаете?

— Да, да, я вас понимаю, — быстро сказал Ларин. Ему хотелось рассказать командиру полка о своих разговорах с Елизаветой Ивановной и Новиковым, но он чувствовал, что не способен передать словами эту свою особую готовность не только к новому испытанию, но и к великому счастью будущей победы. — Я вот тут сочинял письмо жене, и все не выходило, — признался Ларин Макееву. — Все, что ни напишу, кажется малым, ничтожным. Ведь вот какие события происходят, а я все о своей любви. А потом походил, был у Елизаветы Ивановны, в первую батарею зашел… Каждый думает о своем, о том, что будет после того, как победим. И теперь я напишу это письмо. Ведь верно, так?

— Так, — сказал Макеев (рука его невольно отбила такт). — Помнится, кажется у Толстого сказано: человек обязан быть счастлив. Иногда это бывает очень трудно. Трудно, когда хочется сказать слово близкому человеку — и некому. Я рад, Ларин, что повидал вас, — сказал Макеев. — Желаю вам успеха в бою.

Артиллерийская подготовка началась на рассвете. И с первой же минуты стало ясно, что началось сражение, о котором мечтали тысячи и миллионы людей, сражение еще невиданного размаха и невиданной силы.

С каждой новой минутой усиливался гром артиллерийской грозы, но Ларину казалось, что в разноголосице боя он различает голоса своих орудий. Наверное, это было не так. В полноводной реке не угадаешь волну, которую принес горный ручей. Но ручьи питают реку, и можно сказать, что ручьи создали ее. Конечно, Ларину только казалось, что он ясно слышит выстрелы своих орудий, но главное состояло в том, что ларинские орудия стреляли. Цель была разведана и изучена. Это были немцы под Ленинградом.

Потом в дело включились танки.

Потом пехота пошла вперед, туда, где еще клубились и не могли приземлиться пороховые дымы.

Глава девятая

После первого стремительного броска пехота залегла под сплошным немецким огнем.

Для Макеева, для Ларина и для всех участников великого сражения начались дела обычные, уже неоднократно пережитые.

Ларин лежал в снеговой яме и кричал команды в телефонную трубку, а когда связь прерывалась, переходил на рацию. Семушкин и другие связисты искали порывы, сращивали концы, и снова Ларин брался за ледяную трубку полевого телефона.

Командир батальона старший лейтенант Сарбян, человек отчаянной храбрости, еще в начале войны получивший звание Героя Советского Союза и иссеченный за эти годы ранениями, несколько раз пытался поднять людей.

Ларин был рядом с ним (его дивизион поддерживал батальон Сарбяна) и видел его злое лицо.

— Брать надо! — кричал Сарбян. — Что? Почему не можем? Что впереди? Какой к черту-дьяволу дот! Почему дот? Брать надо.

Ларин понимал его. Так же, как и Сарбян, он знал, что немецкий северный вал состоит из множества мощных оборонительных линий, но так же, как и Сарбяну, ему казалось нетерпимым, что сегодня немцы еще способны сопротивляться. Если бы сам командующий сказал Сарбяну и Ларину: «Спокойно, ребята, дела идут хорошо. Передний край немцев взломан. Мы прошли вперед дальше, чем это намечено нашим планом», — если бы это и было сказано, все равно чувство горечи нельзя было бы заглушить, потому что дивизион Ларина не заставил замолчать немецкие доты и батальон Сарбяна не мог овладеть ими.

Но командующий не обращался к Сарбяну и Ларину с речами, и все, что он знал об их положении, определялось короткой сводкой: «Немцы продолжают оказывать сопротивление».

Сарбян, попросив у Ларина «огонек, огонек всем дивизионом», побежал вперед. Больше Ларин его не видел. Он только слышал его голос:

— Вперед!

С оглушительной силой забил немецкий пулемет, словно он и был главным голосом сражения, и вдруг замолк, как будто перехваченный в горле.

— У немцев новая линия подготовлена, — говорил Сарбян Ларину, когда они снова встретились в занятом ими немецком доте. — Примерно так, — деловито продолжал он. Начертив на снегу схему немецкого огня, вопросительно взглянул на Ларина.

Они медленно поползли вперед, почти с головой зарываясь в снег. В снегу все звуки казались приглушенными, чудилось, они плывут под водой, а над ними тяжелые эскадры кораблей ведут неумолчный бой и рвутся глубинные бомбы.

Черная паутина проволоки выступала на снежных отмелях.

— Ножницы!

Мины окружали их, как стойкие поплавки. Мины находили в едва заметных бугорках снега. Осторожно сбрасывали наметенный снег, привычным движением обезвреживали мины.

— Ну, а теперь огоньку! — снова просит Сарбян.

И снова: вперед, вперед, товарищи!

Разбитые немецкие блиндажи, раздавленные пулеметы, вывороченные землянки, мертвые немцы, разбитые рации, ящики с гранатами, консервные банки, пустые фляги…

А через час батальон Сарбяна залег перед новой немецкой оборонительной линией.

Проволока в шесть колов. Минные поля. За этой проволокой, за этими минами — немецкие доты.

Снова, как и прошлой ночью, шел снег. У люден, стремившихся вперед, непрерывное падение снега усиливало ощущение неподвижности.

Ларин старался не поддаваться сонному снежному ритму. Его дивизион вел контрбатарейную борьбу, и Ларин знал, что, пока он не одержит верх, батальон вперед не продвинется.

Сарбян подошел к Ларину:

— Будем разбивать?

Ларин ничего не ответил. Нахмурившись, он вдумывался в знакомый вопрос Сарбяна.

«Да, да, — хотелось ответить Ларину, — будем разбивать, пока не разобьем. Разбивать, прогрызать, подавлять. В этом смысл всего, что мы делаем и что должны сделать». Но в ответ он только кивнул головой Сарбяну и дал команду на огневые.

К утру Ларин заставил немцев замолчать.

И вот он — новый рубеж: разбитые нашими снарядами блиндажи, раздавленные пулеметы, вывороченные землянки, ящики с гранатами, пустые фляги.

Весь день батальон вел бой и к вечеру подошел к месту, которое называлось на карте «Развалины».

В бинокль хорошо была видна деревня, плотный ряд изб, тяжело осевших в снегу.

Богданов докладывал:

— Немцев в деревне много. Но в самой деревне нет укреплений. Немецкие доты защищают подступы к деревне и с фронта и с тыла.

К шести часам стемнело. В обход деревни Сарбян направил пулеметную роту. Ларин придал ей два орудия под командованием Новикова. Задачей роты было не выпустить немцев из деревни.

Ночью, когда немцы отступили, западня захлопнулась. Издали казалось, что из самых сугробов вырвался огонь и, прорвав ледяную корку и разбрасывая искры, кинулся на строения.

Деревня сгорела так быстро, словно огонь сдул ее одним жестоким порывом. Обозначились черные квадраты земли, по краям которых, зажатый между пеплом и снегом, бежал огонь. Вокруг этих затухавших костров повзводно отдыхали бойцы. Пленные немцы стояли рядом.

Ларин тоже присел у огня. Горьковатый дым клонил ко сну. Сквозь дрему он слышал разговоры и восклицания. Много раз слыхал он эти разговоры и восклицания, после того как кончался бой и стихал первый порыв ярости.

Кто-то дотронулся до плеча Ларина. Он открыл глаза и увидел Николая.

— Хорошо стреляли, — сказал Ларин. — Орудий с передков не снимайте. Сейчас подтянется сюда весь дивизион. Садись. — Он снова задремал, и Николай сел рядом с ним.

— Первый раз, товарищ капитан, живых немцев вижу, — сказал Новиков.

— Что, что?

— Я говорю: в первый раз немцев вижу, — повторил Новиков, со злым любопытством разглядывая пленных. — Сброд…

— Это точно, что сброд, — подтвердил Богданов. — Однако первое время вводили в заблуждение. Помню, в июле сорок первого я ихнего караульного начальника снял. Притащил к комбату. Рубашонка аккуратненькая, воротничок отутюжен и на брючках складочки, — рассказывал Богданов. — Ну, рыцарь, да и только.

— К стенке поставили? — спросил кто-то возбужденно.

— Обожди! Сел наш рыцарь за столик, взял в руки карандашик и со всеми подробностями объяснил обстановочку. Мы по этой обстановке так потом вдарили…

Бойцы захохотали. Но кто-то тяжело вздохнул, и смех разом стих.

— А это я, — сказал Родионов, поднимаясь. — Да вы не беспокойтесь, товарищ младший лейтенант. Я их и пальцем не трону. Видеть их не могу. Тошнит… Разрешите отойти…

— Разрешаю, — сказал Новиков.

Бойцы разговаривали между собой, и гитлеровцы тревожно прислушивались к этому разговору.

— Вот в Германию придем и всему миру расскажем, что фашисты у нас натворили. И весь мир ужаснется…

— Мир ужаснется, а воюем-то мы одни.

— Трудненько будет их научить по-человечески жить.

— Однако придется.

За ночь к новой линии фронта подтянулась вся дивизия. И снова началась жизнь, которую раньше, до наступления, невозможно было представить и которая сейчас казалась обычной и естественной.

Утром батальон подошел к новой оборонительной линии немцев. Разведка сообщила: артиллерийские доты.

Сарбян получил приказ занять оборону, Ларин — перейти на методический огонь.

Макеев пришел на наблюдательный пункт первого дивизиона для того, чтобы объяснить Ларину боевую задачу.

— Все силы сосредоточиваются сейчас на направлении главного удара — Красное Село. Наша дивизия обеспечивает операцию с фланга. Когда Красное Село будет взято, весь немецкий фронт затрещит. Нам приказано перейти к жесткой обороне. Ясно вам, Ларин?

— Ясно, товарищ подполковник. Разрешите доложить, товарищ подполковник, имею дополнительные соображения.

Макеев взглянул на него спокойно:

— Докладывайте.

— Немцы рассчитывают на силу своих артиллерийских дотов, — говорил Ларин волнуясь. — Для них совершенно очевидно, что мы займем оборону. А я предлагаю неожиданным для немцев ударом прорваться и продолжить наступление. Вывести весь мой дивизион на стрельбу прямой наводкой. Вот что я предлагаю.

Разумеется, Макеев не мог нарушить приказ. Но соображения Ларина показались ему дельными, и он шифром передал их командиру дивизии.

— Соединяюсь с верхом, — отвечал командир дивизии. — От аппарата не отходите. — Через двадцать минут Макеев услышал знакомый голос: — Командующий разрешил под мою личную ответственность. Действуйте.

Ларин сразу же вызвал к себе командиров батарей. Те вынули записные книжки из планшетов, но Ларин сказал:

— Можно не записывать. Дивизион на прямую наводку. Вопросы будут?

У командиров батарей не было вопросов. Только Воробьев, спрятав записную книжку в планшет, сказал Ларину:

— А я полагал стрельбу с открытых позиций только для моей батареи.

— Весь, весь дивизион! — весело крикнул Ларин.

Макарьев сообщил с огневых:

— Выходим побатарейно с интервалом в пять минут.

Ларин представлял себе ясно, что означает для орудийных расчетов переход на открытые позиции. Только половину пути орудия могли двигаться на тягачах. Далее начиналась снежная равнина, по которой прошла пехота. Шум тягачей мог привлечь внимание немцев. Значит, орудия будут вытягивать вручную.

Первым на прямую наводку пришло орудие из Новиковского взвода. Ларин побежал навстречу. Увидев, что на бойцах гимнастерки в огромных пятнах пота, он крикнул: «Немедленно надеть полушубки!» — и приказал выдать людям водки.

Новиков, с лицом возбужденным и счастливым, говорил:

— Как много мы прошли! Товарищ капитан, как много мы прошли! — И, встретив настороженный взгляд Ларина, пояснил: — Я говорю, немцев как далеко отбросили!

Расстояние, которое Ларину и Сарбяну и всем тем, кто шел вперед эти сутки, казалось нестерпимо малым, Новикову и всем тем, кто эти сутки не отошел от орудий, представлялось огромным. И радостная интонация Новикова передалась Ларину.

— Маскировать орудия в снегу! — крикнул он.

Пришло второе орудие. За ним третье. Батарея встала на позиции.

Ларин продолжал отдавать приказания, но уже в новом, счастливом настроении.

Макарьев пришел последним, спросил озабоченно:

— Что, молчат немцы?

— Молчат. Боятся обнаружить себя. Однако Богданов кое-что рассмотрел. У немцев здесь артполк стоял. Из группы, которая по Ленинграду стреляла. Ну, полка тут, положим, у них сейчас нет. Подразбили, и с воздуха и с земли подразбили…

Подбегали командиры орудий, докладывали о готовности. Пехота сосредоточивалась для штурма. Ларин вынул секундомер.

Через четыре минуты дивизион открыл огонь.

— По цели, — говорил Воробьев, лежавший рядом с Лариным. — Полетели бревна, камни, металлические части, — продолжал он, не отрываясь от бинокля.

— Огонь! — с такой силой крикнул Ларин, словно хотел заглушить главную свою мысль, что вот сейчас немцы ответят по его орудиям, стреляющим с открытых позиций.

— Огонь!

Но Ларину только показалось, что он подал команду: воздушная волна бросила его на, землю. Спустя мгновение он это понял. Во что бы то ни стало надо было оторваться от земли.

— Огонь!

Но это был не его голос. Он не понимал, что с ним, хотел спросить у Воробьева: «Воробьев, что со мной?», но тот лежал, уткнувшись лицом в снег.

— Огонь!

Дивизион стрелял. Дивизион стрелял — и это было самое важное. Ларин заставил себя оторваться от земли. Он встал на колени и сразу же увидел, что немцы разбили четвертое орудие. Увидел убитых и раненых и Макарьева, отчаянно кричавшего:

— Огонь!

Ларин встал на ноги. Вынул секундомер. Несколько секунд оставалось до того мгновения, как пехота должна ворваться в ослепленные немецкие доты.

— Прекратить стрельбу, — сказал Ларин, не зная, услышит ли его Макарьев.

— Прекратить стрельбу! — крикнул Макарьев.

Ларин глубоко вздохнул и вытер с лица густой липкий пот.

Через несколько минут над артиллерийскими дотами противника затрепетали маленькие красные флажки.

Почти одновременно Ларин услышал, как Макарьев крикнул «ура!» и как Елизавета Ивановна сказала наводчику четвертого орудия:

— Обнимите меня за шею. Я перенесу вас в тыл.

Тыл находился в ста метрах отсюда. Глубокий окопчик, неизвестно кем и когда вырытый, — там находилась санчасть полка.

— Нахожусь в артиллерийском доте противника, — передал Ларин Макееву. — Пехота ведет бой впереди, метров восемьсот от моего НП.

Ларин устроил свой наблюдательный пункт между камнями, видимо служившими до войны основанием добротной дачи или магазина. Мертвые были убраны. Раненых унесли. Ларин видел, как Макарьев, переходя от орудия к орудию, что-то рассказывал, по-видимому, смешное: бойцы смеялись.

Впервые за этот день Ларин закурил. При первой же затяжке у него закружилась голова. Выругавшись, бросил папиросу.

В это время он увидел бегущего к нему связного.

Связной бежал так быстро, словно снег не был ему помехой, и казалось, что он не подбежал к командному пункту, а слетел сюда сверху.

— Немцы прорвались! — крикнул он. — Танки!

Кровь хлынула у него из носа. Он повалился на снег, стараясь остановить кровотечение.

— Где Сарбян? — спросил Ларин.

— Дерется!

Связной побежал назад, и снова Ларину показалось, что он летит, слегка отталкиваясь от снега.

Через несколько минут положение батальона Сарбяна стало угрожающим. Восемь немецких танков, непрерывно ведя огонь, пробивались к бывшим своим артиллерийским дотам. Вернув этот оборонительный рубеж, немцы могли ударить во фланг нашим частям, еще не овладевшим Красным Селом.

Легкие батальонные пушки и противотанковые ружья не могли долго сдерживать немецкие танки, Сарбян приказал метать гранаты по танкам и сам, связав пять гранат, был готов броситься под передний танк и взорвать его.

Надо было как можно скорее ударить всем дивизионом по танкам, но положение осложнялось тем, что Ларин не видел фашистских танков, в то время как они отлично видели ларинские орудия.

Сарбян уже надел на себя пояс с гранатами, и Ларин подумал: «Он не видит и не слышит меня. Чем я могу остановить его?»

— Новиков, выстрел! — приказал Ларин. Это нарушило его первоначальный план — залпом всего дивизиона ударить по прорвавшимся танкам, но Ларин должен был вернуть Сарбяна к жизни.

Новиковский снаряд разорвался, не долетев до немецкого танка. Бойцы кричали Сарбяну:

— Стой, командир! Наша артиллерия выручает. Бьют по танкам.

Теперь вся воробьевская батарея била по немецким танкам. Не прекращая огня, танки двигались на эту батарею.

«Пожалуй, из этой истории мне не вырваться». Мысль эта поразила Ларина своей строгой отчетливостью. Ему вдруг стало легко, словно он уже освободился от неизвестной силы, которую только что вернул Сарбяну.

«Нельзя… — подумал Ларин. — Это опасная легкость».

— Головы береги! — крикнул Ларин батарейцам, которые работали, открыв себя немцам.

И хотя невозможно было беречься здесь — танки били прицельно по открытым орудиям, — приказ Ларина был необходим. Этот приказ разрушал тот засасывающий сладкий дурман, который иногда чувствуют люди в момент смертельной опасности. Приказ Ларина восстанавливал здесь во всех правах храбрость человека, которую нельзя подменить отчаянием.

Большая полоса снега казалась выжженной. К раненым спешила Елизавета Ивановна. Но Ларин не крикнул ей «ложись!», хотя и она была живой мишенью для немцев. В том, что она спешила к раненым, была необходимость, естественная помощь здорового человека тем, кто уже вышел из строя.

Четыре немецких танка горели. Другие, развернувшись, уходили от нашего огня. Немецкая пехота, ожидавшая лишь сигнала броситься вперед и теперь более не защищенная танковой броней, вынуждена была топтаться на старых позициях.

— Товарищи! — закричал Сарбян. — «Тигров» побили. Неужто вшивую команду не побьем? За мной, товарищи!

Он продолжал кричать, и с разных концов снежного поля вставали люди с черными и окровавленными лицами, собираясь поотделенно и повзводно.

И в это время снова послышалось тяжелое движение танков. Теперь они шли с тыла.

Ларин обернулся. С тыла шли танки. Их было не пять, не восемь и не двенадцать. С тыла, вырываясь из снега, шло несколько десятков танков.

Ларин взял бинокль:

— Свои! Товарищи! Это свои!

И хотя никто тут не мог услышать его, люди поняли: свои!

Преследование продолжалось весь день, и только к вечеру батальон расположился на отдых.

Во всей деревне от огня уцелела только одна изба.

— Занимайте скорее, товарищ капитан, — говорил Богданов, стоя на пороге, — а то пехота набьется.

— Надо надпись прибить: «Мины», тогда отдохнем спокойно, — предложил Семушкин.

— А ну, прекратить болтовню, — сказал Ларин. — Вот этот угол наш — и все. Экое барство!

Семушкин ничего не ответил, но, войдя в избу, быстро сказал:

— Стол наш. Для связи. — И занялся настройкой рации.

Народа набралось до отказа. Кто-то уже заложил поленья в большую русскую печь и, не то весело, не то жалуясь, рассказывал, сколько лет он такой печи не видывал.

Приехала кухня. Роздали продукты. Большими финскими ножами вскрывали консервы. Но есть никому не хотелось. Сон сбивал с ног, в жаркой тесноте люди засыпали быстро.

Богданов притушил карбидный фонарь.

Но не прошло и десяти минут, как скрипнула дверь. Кто-то вошел в избу. Сразу же зашикало несколько голосов.

— Мест нет… Яблоку упасть негде.

— Товарищи… — сказал один из вошедших, — генерал не спал четверо суток.

Ларин вскочил, взял фонарь и подошел к двери. Перед ним в шинели, забрызганной кровью и грязью, стоял генерал, тот самый, которого он видел в Кириках и потом у Грачева на заводе.

— Товарищ генерал! — сказал Ларин, пытаясь застегнуть гимнастерку и стать в положение «смирно».

— Отставить! — сказал генерал охрипшим голосом. — Был у вас на огневых, хотел вас видеть, но все это потом… Сейчас спать.

— Сюда, пожалуйста, — сказал Ларин. Он бросил на пол свой полушубок. Генерал лег на указанное Лариным место и тотчас же уснул.

Ларин, растолкав разведчиков, устроился между ними.

Через два часа Семушкин разбудил его.

— Товарищ капитан… товарищ капитан… — шептал Семушкин. — Товарищ капитан, вставайте… Приказ…

Ларин вскочил. Семушкин, взглянув ему в глаза, сказал:

— Правда это! Слушайте! — И он подал Ларину наушники.

— «Войска Ленинградского фронта, перейдя в наступление из районов Пулково и южнее Ораниенбаума, прорвали сильно укрепленную, глубокоэшелонированную, долговременную оборону немцев и за пять дней напряженных боев продвинулись вперед на каждом направлении от 12 до 20 километров и расширили прорыв на каждом участке наступления до 35–40 километров по фронту.

В результате произведенного прорыва войска фронта 19 января штурмом овладели городом Красное Село, превращенным немцами в крепость, и таким же мощным опорным пунктом обороны противника и важным узлом дорог — Ропша.

В ходе наступления нашими войсками нанесено тяжелое поражение семи пехотным дивизиям немцев и захвачена большая группа вражеской тяжелой артиллерии, систематически обстреливавшей город Ленинград.

При прорыве обороны немцев и в боях за Красное Село и Ропша отличились войска…»

И как это бывает у людей, привычных к случайному короткому сну, люди начали просыпаться и, просыпаясь, будили товарищей.

Проснулся артиллерийский генерал. Увидев сидящего за столом Ларина, он, словно умываясь, провал ладонью по лицу и, осторожно переступая через людей, подошел к рации.

— Дайте мне наушники, — сказал генерал.

— «За отличные боевые действия объявляю благодарность всем руководимым вами войскам, осуществившим прорыв и участвовавшим в боях за город Красное Село и Ропша.

Вечная слава героям, павшим в борьбе за свободу и независимость нашей Родины!

Смерть немецким захватчикам!»

Глава десятая

Все новые и новые части Красной Армии вводились в январское наступление. Теперь полк и вся дивизия были во втором эшелоне и двигались позади наступающих частей. Шоссейные и проселочные дороги и просто тропки, проложенные в помощь главным магистралям, были заполнены автомашинами с орудиями на прицепах, машинами с высоко вздыбленными лестницами гвардейских минометов, прикрытых огромными брезентовыми чехлами, машинами с боеприпасами, самоходными орудиями, танками и пешими бойцами, идущими не спеша, но твердо и для облегчения свалившими на волокушу винтовку, или автомат, или ручной пулемет. И вся эта движущаяся громада замыкалась обозом, то есть новыми машинами с провиантом, машинами-кухнями, машинами-ларьками и дровнями всех калибров, на которых сидели отцы в сторожевых тулупах и с бесстрастными лицами погоняли всесильных своих лошаденок.

И так велика была идущая вперед сила, что невольно то один, то другой боец говорил удивленно:

— Что же это делается? Чем дольше воюем, тем больше наша армия становится.

И это окрыляло людей и облегчало горечь утрат.

Машину, в которой ехал Ларин, сильно качнуло.

— Что там? — спросил Ларин водителя.

— В пробку попали.

Впереди стояла колонна. Оттепель развезла дорогу. Достаточно было проехать впереди двум-трем танкам, как вслед за ними приходилось затем прокладывать гать.

ЗИС зарылся в бурое месиво. Бойцы рубили сосновые ветви, бросали их под колеса, кричали шоферу: «Пошел!», но колеса вертелись на месте.

Ларин смотрел на эту унылую картину сквозь толстые стекла кабины, по которымгрязными струйками стекал талый снег.

Водитель выругался. Он всем корпусом налег на баранку и, расставив локти, со злостью смотрел на стоявшую впереди машину.

В это время Ларин заметил командира полка. Макеев шел к застрявшему ЗИСу. На лице все то же выражение покоя, которое Ларин видел в ночь перед боем. Водитель пристально смотрел на командира полка.

— Настоящий генерал, — сказал наконец водитель с удовольствием, нажимая на слово «настоящий».

Подойдя к застрявшему ЗИСу, Макеев остановился и громко стал выговаривать бойцам. По тону его было понятно, что он очень недоволен задержкой и бойцами, которые так долго не могли вытащить машину. Но Ларин, слыша недовольный, голос, мысленно видел перед собой спокойное лицо командира полка.

Наконец ЗИС, шумно вздохнув, рванулся с места. За ним двинулась колонна. Макеев, высоко держа голову и — не замечая обращенных на него взглядов, направился обратно к своей машине.

Кто-то крикнул веселым голосом: «Пошел! Пошел!»— и бойцы вновь забрались в кузов.

Заминка была пустяковой. Но даже самая пустяковая заминка казалась теперь непростительной. Невозможно было останавливаться ни на минуту, ни на мгновение.

Громада войск должна была двигаться непрерывно, и в этом непрерывном поступательном ритме бойцы черпали новые силы для предстоящего боя.

И в этом поступательном ритме было скрыто противоядие от ужасного впечатления разоренной земли. Если бы среди этих развалин показался человек, пусть даже истерзанный и забитый, пусть в лохмотьях, едва прикрывающих его наготу, — все было бы лучше, чем эта пустынная и холодная гарь.

Шли по знакомой земле. До войны все эти места назывались пригородной зоной. Сюда ездили на электричке и на легковых машинах по воскресеньям. Богатый, гостеприимным пригород, превращенный немцами в зону молчания.

Ларин знал, что в освобожденном Красном Селе и еще в каких-то поселках уцелели советские люди, и он завидовал тем, кто освободил их. Он не мог представить себе, как это было и как из неведомых щелей вышли советские люди, но так была велика потребность увидеть лица освобожденных, услышать их голоса, почувствовать пожатие руки, что Ларин вглядывался в развалины и прислушивался к каждому шороху, словно надеясь своим обостренным зрением найти замерзающего, голодного, нуждающегося в его помощи человека.

После десятичасового марша колонна полка остановилась на отдых. Никто не хотел размещаться в фашистских блиндажах, рыли временные убежища, покрывая их хвойными ветками.

После взятия Красного Села полк в течение пяти дней принимал пополнение. Но до сих пор в ларинском дивизионе не хватало людей. Особенно трудно было с офицерами.

Принцип комплектования оставался все тем же. «Старички», и в особенности отличившиеся в бою, выдвигались на новые, более ответственные должности. Среди вновь пришедших тоже встречались люди, которые не уступали «старичкам» и даже нередко превосходили их по знаниям и всестороннему боевому опыту.

На одном из привалов Ларину позвонил начальник кадров артиллерийского соединения. Начальство большое, и Ларин удивился и даже перетрусил, услышав его голос:

— Посылаю вам старшего лейтенанта Скоренко. Просится в дивизион, которым вы командуете.

Ларин рассказал об этом Макарьеву, и тот засмеялся:

— Так! Слух о нас прошел по всей Руси великой.

К вечеру явился старший лейтенант Скоренко, отрапортовал и предъявил «боевой стаж». Он оказался отличным, и Скоренко был зачислен командиром батареи.

— Это верно, что вы в мой дивизион желали попасть? — спросил Ларин. — Почему?

— А я, товарищ капитан, в госпитале о том дивизионе прослышал, — ответил Скоренко. — Там я лежал с одним капитаном, и мы от нечего делать байками обменивались. Вот он-то мне про ваш полк и рассказал. Ну, мне, как артиллеристу, было, конечно, интересно. Решил заявление сделать.

— Капитан этот не Снимщиков ли? — спросил Ларин.

— Точно, капитан Снимщиков.

— Ну, как он теперь?

— А вы его когда видели?

— Да дней… дней двенадцать назад, — сказал Ларин неуверенно. Ему показалось, что это было очень давно.

— Двенадцать дней? — Скоренко задумался. — Ну, какие же перемены? Усы, вроде, растит.

— В чертежной работает? — Скоренко кивнул головой. — Неужели Снимщиков так в армию и не вернется?

— Не может такого быть, — сказал Скоренко решительно. — Из него такой штабист выйдет… Да, штабист… — прибавил он тихо и вдруг гаркнул: — Разрешите идти?

Николая Новикова Ларин назначил командиром взвода управления дивизиона, и Макеев утвердил назначение. Официальным мотивом для назначения Новикова послужило его поведение во время боя. Приказом по армии он был награжден орденом Красного Знамени. О нем написала газета. Главной же причиной назначения было желание Ларина постоянно находиться в бою вместе с Николаем.

Николай переживал праздничные дни. Приказ Верховного главнокомандующего, который как бы увенчивал первый бой, орден, новое назначение — все это соединялось в одно радостное чувство. Он с этим чувством просыпался, и, глядя на бойцов, протирающих мокрые винтовки, и на повара в белой кацавейке поверх полушубка, сосредоточенно заглядывающего в котел, и на машины, идущие в потоках талого снега, все время испытывал радость.

На марше, приткнувшись к дверце кабины и уже засыпая, он успевал подумать: как хорошо, как все хорошо. Снов он не видел. То же ощущение радости, что и днем, не покидало его и ночью. И он мечтал о новых боях: надо было доказать и Ларину, и Макееву, и командиру дивизии, и Верховному главнокомандующему, что он достоин награды.

Приказ получили на марше. К утру дивизия должна была занять огневые позиции. Макеев собрал командиров дивизионов и аккуратно, по линейке, прочертил карандашом новые стрелы на карте.

— Немцы обороняют Гатчину, — сказал он. — Южнее Гатчины — конечный для нашей будущей операции рубеж. Вот он… Зная тактику немцев, можно с уверенностью сказать, что Гатчину они будут оборонять «до последнего патрона», то есть до тех пор, пока мы не запрем их с тыла.

Невозмутимый Петунин вдруг захохотал. Макеев удивленно взглянул на него, и Петунин сказал:

— Виноват, товарищ подполковник. Я по поводу немецкой тактики, товарищ подполковник.

Гатчина горела. Она горела вот уже третий день и, казалось, притянула к себе и вобрала десятки и сотни крупных и мелких пожаров.

Горели деревни вокруг Гатчины, и пустые звонницы церквей были залиты малиновым пламенем.

В быстром огне сгорали хутора, тлели на дорогах большие штабные «бенцы», и из снега подымались факелы, в неверном свете которых с трудом можно было различить металлические остовы танков и пушек.

Огонь и дым заняли небо, вытеснив яркие зимние звезды и стойкие снежные облака. Казалось, звездный свет померк, его подменил красный с черными подпалинами свет пожара.

Впереди была речушка, а за речушкой — немцы. Богданов мокрый вернулся из разведки и доложил, что немцы поблизости, но передний край установить с точностью не удалось. Маскхалат на Богданове обледенел, с шапки стекала вода. Губы его посинели, он говорил с трудом лязгая зубами.

Новиков влил ему в рот водки, и Богданов, сбросив халат и шапку, сразу же приосанился и сказал:

— Как пошла наша пехота топать, так ледок по реке и тронулся. Теплынь, да еще пехота топает…

— По переправе немец сильно бьет?

— Нет, молчит. Говорят, какое-то оружие подготовил.

— Какое оружие?

— Так, разговорчики, — уклончиво сказал Богданов. — Новое оружие, тайное.

Ларин приказал батареям оборудовать огневые позиции в двухстах метрах от реки. Но только стали оборудовать, как командир полка вызвал Ларина на свой командный пункт.

— Неправильно поступаете. Приказываю немедленно переправляться через реку. Саперы строят сейчас переправу. — Он говорил резко, и Ларин чувствовал: Макееву неприятно, что он, Ларин, принял неправильное решение. (Батя — тот обязательно крикнул бы: «Что? Холодной воды забоялись?»)

— Будет исполнено, — сказал Ларин и побежал к батарее. Он досадовал на себя и одновременно радовался, что командир полка решил задачу смело и своевременно.

«Молодцы, ах молодцы какие!» — думал Ларин. Он думал именно «молодцы», а не «молодец», потому что мысленно хвалил не только Макеева, но и погибшего Батю.

Вместе с командирами батарей, с Новиковым и Богдановым Ларин подошел к переправе.

Неожиданный в январе теплый ветер усиливал знобящую сырость. Казалось, что влажный воздух под давлением какой-то неизвестной силы разбит на мириады мельчайших капель.

Мокрые полушубки разбухли и стали невыносимо тяжелыми. Большинство бойцов поскидало их. Но сырость проникала сквозь ватники, свитера и гимнастерки, и тело все время было влажным.

На берегу работали саперы. Нельзя было ставить понтоны, и саперы строили самодельные мостки, нечто вроде устойчивых плотов на сваях.

На одном из таких плотов сидел пожилой сапер и, густо кашляя, курил огромную самокрутку, прикрывая огонь ладонью.

По первому взгляду можно было предположить, что он просто бездельничает. Но время от времени он отрывался от самокрутки и помогал своим товарищам вбить сваю или связать бревна, и тогда становилось понятным, что он-то и есть здесь самый главный, без которого работа не спорится.

— Эй, отец! — крикнул Ларин. — Скоро ли думаешь заканчивать?

Сапер, не разобрав в темноте офицерские погоны, отвечал ворчливо:

— Заканчивать!.. Да мы уж целый полк пехоты вперед пропустили.

— Так надо теперь и об артиллерии подумать! — снова крикнул Ларин.

Старый сапер, как показалось Ларину, в сердцах швырнул самокрутку.

— Вас спрашивают, — сказал Новиков, — надо отвечать.

Сапер встал. Новенькие блестящие звездочки на погонах Новикова были видны ему.

— Так я же ему сказал, товарищ лейтенант. Строительство — вот оно. Поезд можно пускать, а он (старик был явно недоволен Лариным), а он — «додумал или не додумал».

Новиков взглянул на Ларина. Оба расхохотались.

— Все принципы, — неодобрительно заметил Богданов.

И когда уже дивизион переправлялся через речушку и саперы с деланным равнодушием смотрели, как плот на сваях, повинуясь умному расчету, выдерживает многопудовую тяжесть, Богданов снова сказал:

— Все принципы. У каждого принципы. А по-моему, получил приказ для артиллерии переправу строить — значит, выполняй.

Пожилой сапер не спеша свернул громадную самокрутку.

— А мы и без приказа понимаем. Ежели у фрицев новое смертельное оружие — значит, наша артиллерия проходи вперед.

— Опять про новое оружие, — сказал Богданов сердито. — Ты что, видал его?

— Не видал, — сказал пожилой сапер, дико закашлявшись от дыма. — То-то и оно, что не видал.

С утра начался обстрел немецких позиций. Стоял такой густой туман, словно все та же неизвестная сила, разбившая воздух на мириады капель, теперь спрессовала их. Батальон Сарбяна продвигался на ощупь. Характерная мертвенная бледность покрыла лица люден. Люди затрачивали усилия на то, чтобы преодолеть естественное отвращение к непогоде, на то, чтобы не чувствовать своего липкого тела, промокших ног, чтобы все это не мешало их работе.

В полдень немцы сильно обстреляли передовые цепи. Лежа в мокром снегу, бойцы испытывали, странное о ощущение. Казалось, что снаряди не разрывают тумана, а возникают откуда-то снизу, из земли.

Через час последовал новый налет немецкой артиллерии. Следующий налет был усилен тяжелыми минометами — «ишаками», как их называли по унылому и настойчивому звуку: так кричит голодный осел.

Только люди успели головы поднять, новый налет обрушился на них.

Ларин соединился с огневыми позициями. На первой батарее нашел Макарьева:

— Как там у вас? Жарко?

— Согревают, — ответил Макарьев возбужденно. — А ответить нечем… По десять снарядов на орудие осталось.

У Ларина сердце дрогнуло.

— До сих пор снарядов не подвезли! Я же еще два часа назад просил…

С большим трудом Ларин по телефону нашел командира полка. Десятки голосов переговаривались на линии — и связисты, и командиры батарей, и офицеры стрелковых подразделений, «подзанявших» провод у артиллеристов. Наконец он услышал спокойный голос Макеева:

— Подождите, Ларин. Я как раз выясняю, что с вашими снарядами…

— А я вам не подчиняюсь! — громко и хрипло крикнул в это время голос Хрусталева. — Па-а-ни-ма-е-те — не-е подчиня-я-яюсь…

«Он пьян», — с ужасом подумал Ларин.

— Вы пьяны, — сказал Макеев. — Позор! Позор! — повторил он гневно. — Теперь мне все понятно. Я вам приказываю немедленно и лично доставить снаряды первому дивизиону.

Ларину показалось, что в ответ Хрусталев засмеялся. Потом был какой-то перерыв. Потом голос Макеева сказал:

— Вы трус. Вас будет судить трибунал.

— Не-е подчи-и-ня-юсь, — нетвердо сказал Хрусталев.

— Ларин!

— Я здесь, товарищ 08.

— Снаряды у вас будут. Действуйте смело.

В это время раздался новый, незнакомый и странный звук. Казалось, что стонет все тот же голодный ишак, но вместе с ним на басах чудовищно низких ревет и погонщик. И эти два голоса, перегоняя друг друга в пространстве и не имея сил соединиться, разбиваются о землю.

— Что это? — беспокойно спросил Семушкин. При первых же незнакомых звуках он насторожился. — Это немцы?

Ларин видел в бинокль: где-то там, в глубине, возникло черное облако.

Но, быть может, та же неизвестная сила, которая раздробила воздух на мириады капель, а потом спрессовала их в туманную толщу, теперь окрасила облако в защитный цвет?

— Верно, это и есть новое ихнее оружие, — сказал Богданов мрачно. — Не сладко же теперь приходится нашей пехоте.

От передних цепей стрелкового батальона их отделяло четыреста метров, но именно эти четыреста метров, отделявшие сейчас фронт — черное неподвижное облако — от тыла-воронки, в которой Ларин устроил свой наблюдательный пункт, были самыми сложными.

— Что у вас? — спросил Ларин, снова соединившись с огневиками.

— Сорок градусов в тени, — ответил Макарьев возбужденно. — Снаряды прибыли!

— Макарьев, — передал Ларин шифром, — полагаю, что немцы применили новое, неизвестное мне оружие. Отвечай, какие у вас разрывы.

— Разрывы артиллерийских снарядов. Калибр сто пять, — ответил Макарьев.

— Лихо придумано, — сказал Ларин. — Артиллерийским огнем они пытаются сковать наши батареи, а всю эту чертовщину обрушили на пехоту.

Новиков умоляюще посмотрел на Ларина.

— Товарищ капитан, разрешите мне… вперед… — Но затем взгляд его переменился, и он сказал твердо: — Отсюда мы батальону не поможем.

— Да, — ответил Ларин. — Это очень интересно, что за штуки бросают немцы. Ну, кто у тебя из связистов способен? — спросил он Семушкина, лицо и руки которого мелко дрожали.

— Сам… Я сам… — сказал Семушкин. Он хотел было произнести эти слова с гордостью, но дрожь помешала ему.

Втроем они поползли вперед. Туман прикрыл их. Но туман не был спасительной завесой от немецкого огня. Немцы вели огонь неприцельный, они били по площади, они швыряли свою чертовщину в расчете на то, что всюду есть наши люди.

И то, что немцы стреляют по площади, как они это делали в течение двух с половиной лет, было для Ларина знаменательным. «Ничего они нового не придумали за эти два с половиной года, — размышлял Ларин. — За это время был Сталинград, и Курская дуга, и переправа через Днепр, и сотни и тысячи других операций, где советские военачальники решали вопросы современно, то есть по-новому, предвидя будущее, а немцы повторяли все те же зады».

Ларин, Новиков и Семушкин достигли наконец передних цепей. Черный туман создавал впечатление, что здесь уже нет ничего живого. Но это было не так. Ларин сразу же наткнулся на бойца с ручным пулеметом, лежавшего в канаве. Он лег рядом с бойцом, еще раз прислушался.

— Это мины…

— Мины, конечно, — уверенно подтвердил Богданов.

— А говорили — новое оружие!

— Новые мины — и все, — сказал Богданов. — Раскудахтались они и…

Полоса тумана редела. Вскоре Ларин мог различить людей. Они лежали с винтовками или автоматами в руках, возле ручных или станковых пулеметов, возле пушек или возле минометов.

Новиков подполз к Ларину:

— Это мины…

— Мины, конечно!

— Вон за тем леском немецкие установки.

Ларин взял бинокль и пристально вгляделся в те места, которые разведал Новиков. Он увидел вспышки выстрелов.

— Хорошо, — сказал Ларин, не отрываясь от бинокля. — Умница. Хвалю. Спасибо…

А может быть, он и не сказал этих слов, а только хотел их сказать и обнять Николая, по-братски пожать ему руку. Ведь Ларин видел теперь вспышки выстрелов и по ним мог определить местонахождение нового немецкого оружия.

— Расчет сделал? — крикнул Ларин.

— Есть!.. — ответил Новиков.

Ларин проверил расчет.

— Связь? — спросил Новиков Семушкина.

— Есть… — почти беззвучно ответил тот.

Соединившись с Макеевым и стараясь говорить как можно увереннее, Ларин передал координаты.

— С вами будет говорить «ноль девять», — сказал Макеев (это были позывные командира дивизии), — «ноль девять» требует командира батальона.

— Товарищ «ноль девять», — сказал Ларин, — передайте команду через меня.

— Через несколько минут подымайте людей — и вперед. Только вперед!

Через десять минут Ларин понял истинное значение этих слов. Скучное зимнее небо неожиданно полыхнуло ярким огнем, и этот огонь ринулся на места, указанные Лариным, и утвердился там: снаряды знаменитой «катюши» вырывались из тумана и, оперенные огнем и видимые глазом, рвались в фашистском логове. Оттуда были слышны звуки молотьбы, словно пропущенные сквозь гигантский усилитель. Этот внезапный пожар и истребительный звук соответствовали настроению людей, поднявшихся в атаку. Теперь единственно возможным словом, выражавшим то, что люди уже сделали, и то, что еще им предстоит сделать, было слово «вперед!»

Бойцы прошли по обугленным телам врагов и достигли нового гитлеровского оружия. Они увидели десятиствольные минометы — хорошо сработанное и предназначенное для массового убийства оружие. И люди, которых это оружие должно было уничтожить, смотрели теперь, как плавится его металл.

Глава одиннадцатая

Батальон Сарбяна наступал. Немцы не могли остановить нашего общего движения вперед. Передние цепи уже приближались к рубежу, установленному приказом.

Ларин шел рядом с Богдановым. Когда Ларин упал, Богданову показалось, что командир дивизиона просто споткнулся о камень. Но Ларин не мог подняться. Он был ранен смертельно.

Когда Богданов понял, что Ларин ранен, он так испугался, что не посмел его осмотреть. В это время к ним подбежали две девушки-дружинницы.

— Возьмите его на носилки, — сказал Богданов.

Но Ларин открыл глаза и сказал твердо:

— Не трогайте меня.

Богданов, обрадовавшись, что Ларин пришел в себя, стал убеждать его лечь на носилки.

— Не трогайте меня, — повторил Ларин.

Богданов с отчаянием посмотрел на Ларина. Тогда одна из дружинниц негромко сказала:

— У него шок. Обязательно надо унести его отсюда.

— Нет не трогайте, — сказал Богданов.

Где-то невдалеке застонал раненый. Дружинницы, пошептавшись, отошли от Ларина. Вернувшись с носилками, на которых лежал раненый боец, они закричали:

— Мы врачу скажем! Он у нас такой, что сразу же сюда прибежит.

— Плохо вам, товарищ капитан? — тихо спросил Богданов.

Ларин ничего не ответил. Вот так же, как Богданов, он сам спрашивал умирающего Петренко в июле, когда они попали в окружение. И так же, как сейчас Ларин, Петренко просил тогда не трогать его.

Теперь Ларин понял, что это значит. Он понял, что умирает, но ощущение опасной легкости, которую он испытал несколько дней назад, более не повторялось. Сила жизни, которую человек чувствует, пока он живет, не оставляла его, как магнит не оставляет частицу железа, им притянутую. Но Ларин прижимался к земле не потому, что земля могла продлить ему жизнь, а потому, что это помогало ему до последнего вздоха не расставаться с жизнью.

Было необходимо — и это было самое трудное — сосредоточиться на том самом главном, что он считал своею жизнью, своим счастьем, на том, ради чего он родился. Но мыслям мешали видения прошлого, похожие на стаи птиц, прилетевших к закрытым окнам и бьющихся о стекла.

Вот он стоит на улице и смотрит вслед Ольге, и легкое снежное облако удаляется вместе с ней; вот медленная синяя волна с неожиданным шумом разбивается о каменный причал, и Ольга радостно вскрикивает; вот они вдвоем в комнате Ольги, и майские сумерки не в силах перейти в ночь. Его сын…

Ларин застонал, и Богданов снова спросил:

— Плохо вам, товарищ капитан?

Мысль об Ольге, так рано им покинутой, вытеснила все другое. И этот маленький мир, известный только двум людям, ему и Ольге, вдруг вырос и заявил свое право на первенство.

Так это и было его жизнью, счастьем, тем, ради чего он родился? И разве не печально, что так короток был час вечерних сумерек, и что, стоя у каменного причала, он не дождался новой волны, несущей свет и синь, и что он не продлил расставания и не остановил Ольгу, ушедшую в легкое снежное облако?

Но Ларин не чувствовал ни сожаления, ни печали. На этом последнем допросе он ни о чем не сожалел.

Он жил в большом мире и для него. Он любил большой мир, и его судьба была для него важна. Неужели же в предсмертную минуту он обвинит себя в этом?

И видения этого мира представились Ларину тем более ясно, что лежал он на земле, привычной к боям, впитавшей войну и ставшей как бы ее отражением.

Так это и было его жизнью, счастьем, тем, ради чего он родился, — боевое подвижничество ради большого мира?

Богданов достал из кармана пакет с марлей, разорвал его и осторожно вытер испарину со лба Ларина.

И пока Богданов в ожидании врача прислушивался к биению сердца своего командира и всматривался в его глаза, ища желанного выражения, Ларин продолжал вести свой неслышный разговор. Новые видения, видения двух разных миров, посещали его, более не мешая сознанию и как бы соревнуясь друг с другом.

Так что же, что было его жизнью?

Он боялся сделать новое умственное усилие, чтобы не потерять сознания, но другого выхода не было, и ему пришлось сделать это усилие, и капельки крови показались в уголках его рта.

«Конец…» — подумал Богданов и, отвернувшись заплакал.

Ларин не замечал его слез. Он совершил усилие и теперь, в последней сосредоточенности, увидел свою жизнь так, словно бы ей еще суждено было продолжаться. Будущее двинулось к нему навстречу, как будто бы он в бинокль взглянул отсюда на Пулковские холмы. Но неожиданное приближение ничего не изменило.

Пути и перепутья, расставания и встречи, и, проживи он сто жизней, — он бы не смог сказать себе: остановись. И когда кончилась бы его сотая жизнь, он, лежа в смертной постели, пожал бы руку своей старой подруге и сказал бы ей: «Так. Только так», и не отвернулся бы от ее испытующего взгляда и не сказал бы: «Прости», потому что мир, созданный ими вдвоем и друг для друга, неразделим с миром, судьба которого была для них так важна.

«В этой нераздельности и есть моя жизнь, смысл ее, счастье, то, для чего я родился».

Богданов закрыл ему глаза.

Вскоре прибежал врач, пожилой человек с погонами майора медицинской службы. Он быстро и с удивительной для его возраста ловкостью осмотрел Ларина.

— Ничего нельзя было сделать, — сказал врач.

— Он это понимал, — ответил Богданов, не спрашивая о подробностях ужасного ранения.

— Какой был орел! — покачал головой врач, с невольным удовольствием рассматривая могучее и красивое тело Ларина.

Бой гремел уже вдалеке. Дружинницы заканчивали свою скорбную работу.

Дали знать Макееву. Ночью он пришел проститься с Лариным и сел возле него.

Лицо Макеева было усталым, каким только может быть лицо командира полка, двенадцать дней находящегося в жестоком бою. Казалось, что за двенадцать дней Макеев впервые присел. Морщины на его лице расправились и словно отдыхали, более не похожие на шрамы.

Николай Новиков впервые испытывал тяжелое горе и целиком был погружен в него. Все другие чувства были ему сейчас недоступны.

Елизавета Ивановна, глядя на мертвое лицо Ларина, вспоминала Смоляра, и потеря Ларина неумолимо сочеталась с главной потерей ее жизни.

Макарьев мучительно упрекал себя в том, что не уберег командира дивизиона. Он не представлял себе, как можно было уберечь Ларина, но чувство ответственности за все, что в дивизионе происходило, и за каждого человека, в нем служившего, было воспитано в Макарьеве с такой отчетливостью, что он повторял все ту же мучившую его фразу: «Все-таки я остался жив, а убили Ларина».

Ларина хоронили в Гатчине. Немцы окончательно были отсюда выбиты. Дивизия вышла из боя. Осуществленный ею удар по противнику был высоко оценен командованием фронта.

На похоронах Ларина был выстроен батальон Сарбяна. От бойцов надгробное слово взялся сказать Богданов. Но, увидев тело Ларина, он долго молчал.

— Командир дивизиона все стремился освобожденных повидать, — сказал наконец Богданов. — Но были другие задачи… — Богданову хотелось сказать об этих задачах, вспомнить прошлое, ведь Ларин — это уже было прошлое их дивизиона, но, глядя на лица окружавших его людей, он отказался от этого. Люди смотрели на него с надеждой, и Богданов сказал: — Все же мы теперь и Красносельские, и Гатчинские.

На следующее утро Макеев вызвал Новикова к себе.

— Ваша сестра, если не ошибаюсь, была женой капитана Ларина? — рука его невольно отбила такт.

— Так точно, товарищ подполковник.

— Полк заинтересован в судьбе вдовы погибшего капитана Ларина и… — костяшки пальцев снова упали на свежий сруб стола, — его ребенка. Вам ясно, товарищ лейтенант?

— Ясно, товарищ подполковник.

— Вам предоставлен отпуск для поездки в Ленинград.

— Слушаюсь, товарищ подполковник.

— Идите выполняйте.

Новиков по-курсантски точно сделал «кругом», но в это время Макеев подошел к нему. На плечи Николая легли сухие пальцы командира полка.

Николай хотел повернуться, но Макеев сам повернул его к себе.

— Товарищ подполковник… — сказал Новиков, чувствуя сильный и глубокий взгляд Макеева.

Макеев ничего не ответил. Он не спеша всматривался в лицо Николая, словно стремясь найти в нем новое, еще никому не известное выражение.

Вдруг что-то дрогнуло в углах его рта. Улыбнувшись каким-то своим мыслям, он чуть привлек к себе Николая и легко отстранил его.

— Мне можно идти, товарищ подполковник? — спросил Николай нерешительно.

— Да, да, конечно… — быстро сказал Макеев. Неожиданная улыбка еще какое-то время освещала его лицо.

Не заходя к себе, Николай выбежал на шоссе и стал ждать попутную машину. Но все машины шли по направлению к фронту, и Николай, нервничая, долго ходил взад и вперед. Вдруг он остановился. Навстречу ему один за другим шли двое. Первый был в широченной шинели без погон, болтавшейся на нем, как халат, и в пилотке без красной звездочки. Позади него шел красноармеец, держа винтовку навскидку. Николай чуть не вскрикнул: это были Хрусталев, бывший начальник артснабжения, и его конвоир. Когда они поравнялись с Николаем, он невольно уступил им дорогу. Хрусталев, кажется, узнал его. Что-то вроде улыбки появилось на его опухшем лице.

— А, младшенький!.. — сказал он сквозь зубы.

Николай отвернулся. Полчаса спустя ему удалось остановить попутную машину. Николай быстро прыгнул в кузов, где сидели два бойца.

Они накрылись брезентом от мокрого снега, вялые хлопья которого падали непрерывно.

— Нет, душно, — сказал Николай и пересел на борт.

Он должен был обдумать поручение, которое дал ему полк, а мысли были расстроены. И такова была сила личного его горя, что чем более он пытался привести в порядок свои мысли, тем менее это ему удавалось.

Бойцы, сидевшие под брезентом, чувствовали себя как дома. Вытащив из мешка хлеб, сало и консервы, они ели с большим аппетитом, сожалея лишь, что нечем промочить горло.

Машина шла теперь рывками, не в силах совладать с разбитой дорогой. То и дело шофер вылезал из кабины и тяжелым ключом стучал по скатам, выслушивая машину, как врач больного.

— А что, товарищ лейтенант, с нами не закусите? — спросил один из бойцов.

— Нет, я не хочу, — быстро ответил Новиков. — Спасибо, не хочу.

Боец покачал головой.

— Зря, товарищ лейтенант. После обеда настроение повышается.

Новиков пожалел, что фляжка его пуста: нечем угостить попутчиков.

— Я вот смотрю на вас, товарищ лейтенант, — сказал другой боец, бережно складывая в мешок остатки продовольствия. — Смотрю, все на борту сидите. Мало разве в бою снега наглотались? И веселья в вас не видать. А вы человек молодой. Чем объяснить?

— У меня горе, — не удержался Новиков.

— До этого мы своим умом дошли, — сказал боец, переглянувшись с товарищами. — Однако в чем горе?

Взгляд его был такой внимательный и сочувственный, что Николай сказал откровенно:

— Командира моего дивизиона убили.

— Горе большое, — сказал боец. — Знаю. Нелегко пережить.

— Трудно! Хоть бы в бой поскорее… — вырвалось у Новикова.

— Так… Погибший семейным был?

— Жена и… не знаю, может быть сейчас уж ребенок.

— В Ленинграде?

— Да…

— Увидитесь с ней?

— Она моя сестра…

— Товарищ лейтенант! — вдруг с жаром воскликнул боец. — Так ведь надо вам о ней подумать!

— Ну конечно, — подтвердил Новиков. — Ясно, что я о ней думаю.

— Нет, товарищ лейтенант, всерьез нельзя о чужом горе думать, если в себе свое не поломаешь. Иначе не поможешь.

— Да? Так? Это так? — с жадностью спросил Новиков, чувствуя, что незнакомый боец своими словами дотронулся до чего-то самого сокровенного.

В самом деле, он никогда так не думал: надо в себе поломать горе, но не для того, чтобы самому легче стало, а для того, чтобы помочь другому человеку. Для того, чтобы в душе другого человека зажегся огонек надежды, нужно самому иметь этот огонь…

Машина остановилась так резко, что Новиков едва удержался на борту. Водитель выскочил и, покачав головой, сказал:

— Будем менять скаты.

Бойцы сразу же стали ворчать:

— Говорили тебе, этой дорогой не ехать. Это не дорога, а мучение.

— Срезать хотел, — ответил шофер. — Вас поскорее в Ленинград доставить, — добавил он ядовито.

— Вот тебе и поскорее!

Они находились вблизи Ленинграда. Был виден Дворец Советов. Дорога, которую выбрал шофер, чтобы «срезать», и за которую его сейчас ругали, проходила по бывшему переднему краю.

Здесь было дико и пусто. Казалось немыслимым, что здесь еще совсем недавно жили люди, и только дырявые консервные банки да простреленные каски напоминали об этом. Девятьсот дней этот передний край честно служил Ленинграду, а за двенадцать дней нашего наступления траншеи уже кое-где обрушились, двери блиндажей были распахнуты и качались на петлях, и под семью накатами гуляла темная поземка.

— Помочь вам, товарищи? — спросил Николай.

— Справимся, товарищ лейтенант.

Николай прошел немного вперед по дороге. Поземка утихла, и стало вдруг светло и ясно, как часто бывает на севере в предзакатный час. Желтое пятно солнца за облаками быстро скользило к земле. Еще минута — и над самой линией горизонта показался пурпурный луч.

Этот луч был нетороплив. Он задержался на белом камне Дворца Советов и не спеша коснулся земли бывшего переднего края. Не сострадания заслуживала эта земля, а благодарности.

На Международный проспект они въехали, когда уже было совсем темно. И только успели въехать, как услышали сильный орудийный залп и вслед за ним, где-то вдалеке, у самой Невы, увидели небо в разлете множества многоцветных огней.

Новый залп и новые огни, раздвинувшие небо. Новиков сильно постучал в кабину. Машина остановилась.

— Что это? Салют?

— Салют в Ленинграде, как в Москве?

— В честь победы?

На Международном проспекте было пустынно. Видимо, люди ушли к Неве, туда, где гремел салют, и только у ворот стояли дежурные групп самозащиты. Они отвечали Новикову и его спутникам:

— Да, салют.

— Да, был приказ Военного совета фронта.

— Да, в честь победы.

И, кажется, впервые жалели о том, что не могут уйти со своих постов.

— Давай не задерживай, давай третью скорость, давай скорей к Неве! — яростным начальственным тоном крикнул Новиков.

Машина помчалась. Но когда они уже были на проспекте Майорова, залпы прекратились.

— Опоздали, дурында, — раздраженно сказал боец водителю и стал ему доказывать, что могли бы они и не опоздать, если бы…

Новиков уже не слышал их. Он бежал к своему дому. У ворот стояли люди и не сводили глаз с неба, словно желая продлить удивительную возможность безбоязненно смотреть на мир.

В толпе Новиков увидел Валерию Павловну, вернее, не увидел, а угадал ее спину, плечи. Николай подумал, что своим появлением может испугать мать. Он сказал так тихо, как только сумел:

— Мама…

Валерия Павловна быстро обернулась. Они обнялись, и Николаю показалось, что мать, словно еще не доверяя встрече, прислушивается к биению его сердца. Не отрываясь от сына, Валерия Павловна сказала:

— Ольга родила. Сына…

И, с трудом оторвав свое лицо от груди. Николая, взглянула ему в глаза.

— Ларин убит, — сказал Николай.

Всю ночь они не ложились. Света не зажигали, как будто боясь, что свет может нарушить их тайную беседу. Прожектор, верный своей девятисотдневной судьбе, медленно вглядывался в небо и, убедившись в его безопасности, исчезал, чтобы вновь появиться.

Пожалуй, впервые Валерия Павловна разговаривала с сыном, как с человеком совершенно взрослым. И не только потому, что он в полной мере стал военным человеком и испытал бой, но и потому, что это испытание сделало его человеком, способным вместе с нею решать трудные вопросы их семьи.

Валерия Павловна запретила сыну навестить Ольгу.

— Она еще слишком слаба… Да тебя и не пустят к ней. Я скажу ей сама… потом.

Николай, слушая мать, понимал, что она, быть может, тоже впервые думает не только о нем. Ольга, ставшая матерью, в душе Валерии Павловны теперь равноправна с Николаем. Ларинский сын займет в ней особое место.

— Скажи командиру полка, что я обо всем напишу ему, — сказала Валерия Павловна твердо.

И снова они думали об Ольге, о ее будущей жизни, в которую заглянуть невозможно, но в которую можно и нужно верить.

Рано утром Николай сказал:

— Пора, мама…

Валерия Павловна взглянула на него и вдруг с необыкновенной остротой поняла, что сын уходит, надолго уйдет. Старая боль, такая же, как в июне сорок первого, когда началась война, та же боль — страх за сына — снова охватила ее.

Но сейчас ей, старой женщине, было стыдно перед сыном. Гибель Ларина заставляла Валерию Павловну стыдиться своего страха. Она сдерживала себя, и от этого усилия она настолько ослабла, что едва держалась на ногах.

Все той же военной дорогой Новиков возвращался в полк. В мутном рассвете мелькали огоньки в блиндажах и палатках строительных и дорожных батальонов.

Новые звуки рождались на дороге. Работали сварочные аппараты, и в их синем пламени лица бойцов казались по-особенному напряженными. Молоты, не сбиваясь в ритме, повторяли свои законные полукруги, в мягкий визг электропил врывался настойчивый шум землечерпалок. На многих развилках дороги надписи «Объезд» были уже сорваны.

Казалось, что нет конца этой ленинградской дороге и что до самого фронта будут мелькать огни в палатках строителей, и виться синие струи сварочного огня, и звучать и звенеть пилы и молоты, и что далеко-далеко на запад пройдет эта рабочая страда, вызванная к жизни победой.

У разных людей разные чувства вызывает дорога. Трус боится ее. Увидев живую ленту, уходящую вдаль, он садится на придорожный камень и закрывает лицо руками. Он не верит, что можно одолеть путь, и поэтому шепчет в смущении: «Нет конца у этой дороги» — страх натрудить себе ноги в пути сковывает его.

Смелому человеку приятна дорога. Дух захватывает от желания осилить ее. Он идет вперед и знает, что только в движении он достигнет исполнения желаний. И пока трус сидит на камне и дорожная пыль оседает на нем, сильный идет вперед, и все ему хорошо. Дорога идет через мачтовый лес, через заливные луга, через буйную реку, через веселый город — и везде узнают смелого человека, и всюду он слышит слово привета.

Дорога, которая предстояла Новикову, шла через порубленные леса и истерзанные поля, через мутные воды рек, через сожженные врагом города. Но, глядя на боевую, хорошо послужившую Ленинграду дорогу, Новиков был уверен, что пройдет ее до конца.

Он догнал полк в маленькой деревушке южнее Гатчины. Прибыло пополнение. Бойцов распределяли по дивизионам и батареям. Новиков нашел избу, в которой остановился командир полка. Адъютант Макеева попросил его обождать — подполковник занят.

В узких сенях Новиков присел на колченогую табуретку. В соседней комнате негромко разговаривали:

— Капитан Измайлов Илларион Николаевич?

— Так точно.

— Год рождения?

— Тысяча девятьсот девятнадцатый.

— Образование?

— Ленинградское артиллерийское училище.

— Партийность?

— Член партии с сентября сорок первого года.

— На какую должность прибыли?

— На должность командира первого дивизиона.

Минутное молчание. Затем Макеев спросил:

— Вам известно, кто командовал первым дивизионом?

— Никак нет.

— Дивизионом командовал капитан Ларин. Я хочу вам о нем рассказать.

1946

Рассказы разных лет

Неизвестная девушка

Днем Кудрявцева вызвал заведующий экскурсионным бюро:

— Вот что, Коля: в Сталинград приехал замечательный человек. Вы, наверное, о нем слыхали — Герой Советского Союза Нерчин.

— Слыхал, конечно… Где он остановился?

— Не знаю. Он был у нас и записался на экскурсию. Тема ваша: исторические места боев. Поедете, как всегда, с нашим катером по Волге, от местной пристани до гидростроевского поселка. Хорошенько подготовьтесь, и в добрый час!

Кудрявцев был озабочен. Дома он заперся у себя в комнате, сел за стол, вынул из ящика чистый лист бумаги и четким почерком написал: «План проведения экскурсии».

Прошло два часа. Пепельница завалена окурками, на столе, на подоконнике, на кровати разбросаны книги, рукописи, вырезки из журналов и газет, но на листе, озаглавленном «План проведения экскурсии», не прибавилось ни строчки.

И в сотый раз за сегодняшний вечер Кудрявцев спрашивал себя: как рассказать о Сталинградской битве ее герою?

В Сталинград Кудрявцев приехал три месяца тому назад из Москвы, где учился на историческом факультете. Здесь он должен был закончить свою дипломную работу, посвященную Сталинградской битве.

Он тщательно изучал материалы в Музее обороны, познакомился со многими участниками боев, кропотливо восстанавливал эпизоды прошлого, связывая их в одну неразрывную цепочку.

Вскоре после приезда Кудрявцева пригласили работать в городское экскурсионное бюро.

— Дело у нас живое, да и материально вам будет легче… — говорил заведующий, бывший танкист.

Кудрявцев решил: «Попробую», — потом втянулся и полюбил новое для него дело.

И скольким же людям показал он за это время Сталинград! Ленинградские металлисты и румынские крестьяне, колхозники с Алтая и ткачи из Иванова, лесорубы из Архангельска, электрики из Москвы… Но никогда еще за время своей работы в Сталинграде Кудрявцев не испытывал такого затруднения, как сегодня.

Он знал о событиях, связанных с именем Нерчина. Осенью сорок второго сержант Нерчин командовал отделением в роте лейтенанта Трофимова. Долгое время эта рота сдерживала натиск крупного фашистского соединения, пытавшегося прорваться к Волге. Бон на Продольной улице, которую обороняла рота, отличались особенной ожесточенностью. К Волге фашисты не прошли. Из всей роты героев остался жив только Нерчин. Тяжело раненный, он был эвакуирован в тыл на левый берег и после пяти месяцев госпиталя вернулся в строй.

О боях на Продольной улице Кудрявцев ежедневно рассказывал экскурсантам. Но как рассказать о Сталинградской битве ее герою?..

Он закрыл большую кожаную тетрадь для записей и уже хотел спрятать ее в стол, как в дверь постучали.

— Войдите, — крикнул Кудрявцев и, подойдя к двери, открыл ее.

На пороге комнаты стоял военный в форме майора с Золотой Звездой на груди.

— Прошу извинить за беспокойство. Товарищ Кудрявцев?

— Да, это я…

— Разрешите представиться — Нерчин.

Кудрявцев был так удивлен, что почти минута прошла в полном молчании.

— Садитесь, пожалуйста, — сказал наконец Кудрявцев и подал стул.

Майор молча сел, видимо тоже не зная, как начать разговор.

На вид Нерчину было года тридцать два — тридцать три. Был он невысокого роста, широкоплечий, с лицом немного полноватым, но очень свежим. Яркий румянец на щеках, спокойный, ровный взгляд… Все это создавало убедительное впечатление здоровья и силы.

— Я записался на вашу экскурсию, — начал майор. — В бюро мне рассказали о том, что вы историк, интересуетесь Сталинградом и собираете материал.

— Мне будет очень интересно записать ваши воспоминания, — сказал Кудрявцев. — Это сильно поможет моей работе.

— Я, разумеется, с удовольствием, — серьезно ответил майор, — но сегодня я сам пришел к вам за помощью.

— Если я могу быть вам полезен…

— Я думаю, можете, — сказал майор. — Вы, наверное, знаете о боях наПродольной улице и о роте лейтенанта Трофимова?

— Да, я изучал материалы.

— Ну так вот. Я в этой роте командовал отделением в звании сержанта и десятого октября сорок второоа года был ранен и увезен в тыл. Ранение было тяжелое, и я плохо помню все, что затем было. Помню только, что лежал я там на Продольной и меня подобрала и привела в чувство дружинница, неизвестная мне девушка, тащила на себе до переправы, а потом я очнулся уже в госпитале. Я, конечно, очень заинтересован найти эту девушку. Несколько раз я запрашивал госпиталь, но куда там… Мне справедливо отвечали, что надо знать хотя бы имя и фамилию. Многие дружинницы и сестры погибли… Да, многие погибли, это верно. Но я всегда надеялся, что эта девушка, которая спасла мне жизнь, жива. После войны я запросил воинскую часть, в которой служил осенью сорок второго, и мне прислали список сандружинниц, работавших у нас и ныне здравствующих. Две из них жили в Москве, третья в Полтаве.

— Сестры Князевы в Москве и Лида Хоменко в Полтаве, — сказал Кудрявцев.

— Вы о них знаете? — спросил майор.

— Разумеется. Одна из глав моей работы посвящена сандружинницам периода Сталинградской обороны, Так что же они?

— Лида Хоменко работала на Продольной в сентябре, ну, а я был ранен в октябре, а сестры Князевы на Продольной улице не были, они работали на заводе «Красный Октябрь». Лида Хоменко написала мне, что были сандружинницы и из приданных частей. Но как их разыскать?

— У меня есть картотека, — сказал Кудрявцев. — Я молу сейчас же посмотреть.

Он сел за стол, снова взял большую кожаную тетрадь и уверенно открыл нужную страницу.

— Здесь записаны имена и фамилии сандружинниц, работавших в период Сталинградской обороны, и мои беседы с теми, кто работает сейчас в Сталинграде. Вот, например, Мария Александровна Ястребова. Штукатур…

— Но ведь в том-то и дело, что я не знаю ее имени, — снова сказал майор.

— Понимаю, понимаю. Я сейчас ищу людей, работавших на участке вашего полка, — сказал Кудрявцев. — Мария Ястребова нам не годится. Она находилась при сануправлении другой дивизии. Ольга Ильинишна Проценко. Работает на грейдер-элеваторе. Сандружинница с начала Отечественной войны. Вот разве что она… Нет, здесь ясно написано — служила в авиачастях. Сестры Князевы… Ну, о них вы все знаете. Однако я ясно помню, что со слов одной сандружинницы записывал о боях на Продольной улице. Вот: крановщица Полина Михайловна Минаева. Бои на Продольной улице, октябрь тысяча девятьсот сорок второго.

Нерчин встал.

— Значит, вы думаете…

— Я еще ничего не думаю. Я историк и в своей работе привык опираться только на факты, — с юношеской деловитостью заметил Кудрявцев. — Здесь есть еще одна бывшая сандружинница, лаборантка по бетону в Сталинградгидрострое, товарищ Королева. Продольная улица… Да нет, это уж ноябрь. Евгеньева Лидия Константиновна. Тоже ноябрь. У меня записаны и другие имена сандружинниц, но их уже нет в живых. Да, пожалуй, единственно возможный случай — это Полина Михайловна Минаева. Совпадает и участок боев и время — октябрь.

— У вас есть ее адрес? — спросил Нерчин.

— Да, я в таких случаях очень аккуратен. Гидростроевский поселок, дом тридцать четыре, квартира четыре.

— Дом тридцать четыре, квартира четыре. Большое вам спасибо. Иду. Я ведь здесь в отпуске, — прибавил майор, словно оправдываясь. — В конце концов, она может лично признать меня.

Кудрявцев задумался. Поиски неизвестной девушки, спасшей жизнь майора, его заинтересовали.

— Идемте вместе. Я и дорогу знаю и с Минаевой вас познакомлю.

Кудрявцев жил в Верхнем поселке, и отсюда были видны все огни Сталинграда. Они смешивались с огнями, строительства гидроэлектрической станции на левом берегу Волги, и река угадывалась только по движущимся огням катеров, теплоходов и барж.

— Не узнаю я этих мест, — признался Нерчин.

— Да, трудно узнать…

Они шли по широкому асфальтированному проспекту, по обе стороны которого были высажены молодые тополя. Вечер был легкий, не душный. Повсюду было много гуляющих. Кудрявцеву и Нерчину поневоле пришлось замедлить шаг.

— Все неузнаваемо, — повторил Нерчин, — все новое: дома, школы, клубы, театры, сады… Целый день искал знакомые места, да так ничего и не нашел.

— То ли еще будет через пять лет, когда гидростанцию построят, — сказал Кудрявцев. Он всего несколько месяцев жил в Сталинграде, но эту летучую здесь фразу быстро воспринял. — Трудно историку…

— Трудно?

— Ну конечно. Люди заняты новыми делами… Вот здесь сядем в автобус, — предложил Кудрявцев, — он довезет нас до места.

Вскоре они уже были в гидростроевском поселке и вошли в дом, где жила Полина Михайловна Минаева.

Им открыла дверь сама хозяйка. Видимо, она кого-то ждала. Лицо ее было приветливое и веселое. Одета была Полина Михайловна по-домашнему: ситцевое платье с передником, тапки на босу ногу. Увидев посторонних людей, она смутилась.

— Вы к Павлу Васильевичу? — спросила Минаева, пряча руки, вымазанные в муке, и незаметно вытирая их о передник. — Его нет дома. Но он вот-вот придет.

— Нет, мы к вам, Полина Михайловна, — сказал Кудрявцев. — Извините, что так поздно…

— Ничего, что вы. Проходите, пожалуйста, в комнату… Лизочка, убери свои картинки, а то дядям даже присесть некуда. Слышишь, что тебе мама говорит? Вас-то я знаю, — обратилась она к Кудрявцеву, — вы к нам на стройку приходили, записывали, кто в Отечественной войне участвовал. Лизочка, вынь изо рта пальчик. Это она на вашу Золотую Звезду засмотрелась. Вы не из нашего Управления будете?

— Нет, я не из Управления, — сказал Нерчин, нахмурившись.

— Говорили, что новый человек к нам в Управление приехал — механик. И тоже герой… Ох, минуточку, я сейчас, только пирог выну, сгорит, — сказала Минаева и выбежала на кухню.

— Ну, что это вы сразу нахмурились? — тихо спросил Кудрявцев майора. — Разве так можно? Все же это не вчера было. Надо рассказать о себе, напомнить обстоятельства, человек же совершенно не подготовлен. Понимаете?

— Понимаю.

Полина Михайловна вернулась в комнату с известием, что пирог вынут из духовки, чуть-чуть подгорел, но с корочкой даже лучше. Она успела снять передник, надеть чулки и туфли, причесаться и теперь чувствовала себя куда более уверенно.

— Вы, наверное, снова ко мне по поводу старых дел? — спросила она Кудрявцева.

— Угадали, Полина Михайловна, — сказал Кудрявцев, — и не только я, но и майор Нерчин.

— Простите, фамилию не расслышала…

— Нерчин Иван Алексеевич, — отчетливо сказал майор и еще больше нахмурился.

— Иван Алексеевич Нерчин тоже участник Сталинградской обороны, — продолжал Кудрявцев. — В 1942 году он был тяжело ранен.

— Разрешите, я уточню, — сказал майор. — Я служил в роте лейтенанта Трофимова. Ранение — 10 октября 1942 года… На Продольной улице. Неизвестная мне сандружинница переправила меня в госпиталь, на левый берег…

Сказав это, майор встал, привычным движением поправив гимнастерку. Полина Михайловна тоже встала. В комнате теперь было так тихо, что маленькая Лиза подбежала к матери и испуганно уткнулась лицом в ее платье. Наконец Кудрявцев услышал голос Полины Михайловны и обрадовался ему. Но голос ее был не прежний — легкий и немного протяжный, а другой — строгий и сдержанный.

— Это могла быть и я, — сказала Полина Михайловна, — но это могла быть и не я… Мы многих вынесли из боя и переправили в тыл. Я не могла всех запомнить. Вы не обижайтесь, но это было невозможно.

— Понимаю, — сказал майор.

— Помню, одного везла на катере, он все что-то говорил, говорил. Снова нас бомбили… А в госпитале он пришел в себя и сказал мне: «Спасибо»… Потом я о нем справлялась, и мне сказали, что он умер.

— Может быть, ошиблись? — спросил Нерчин.

— Может быть…

— Постойте, — сказал Кудрявцев. — Не все, но кое-что можно восстановить в памяти. Вы, товарищ майор, наверное, помните события, которые предшествовали вашему ранению. Ну, например, где, в каком месте Продольной улицы шли в это время бои?

— Бои шли в самом конце Продольной, — послушно ответил майор. — Почти у самой Волги. В наших руках оставался только один дом, угловой с набережной.

— Знаю, знаю, — сказала Минаева. — В этом доме в первом этаже был промтоварный магазин.

— Подождите, Полина Михайловна, вы потом скажете. Продолжайте, товарищ майор.

— Верно, — сказал Нерчин. — Там был магазин, Я хорошо помню вывеску, ее сорвало, но она так все время и валялась на земле.

— Зеленая вывеска и белыми буквами написано…

— Полина Михайловна!..

— Хорошо, хорошо, я больше не буду…

— Противник долгое время не бомбил этот дом, потому что тут все были перемешаны — и немцы и мы. А уж потом озверел и бросил три бомбы подряд.

— В этот день вы и были ранены? — спросил Кудрявцев.

— Да.

— Полина Михайловна! — снова спросил Кудрявцев. — Вы в этот день были там, на Продольной?

— Да, — сказала Минаева. — Да, да. Когда бросили бомбы, я была там. Лизанька, — сказала она, видимо боясь, что дочь может испугаться ее волнения. — Лизанька, возьми картинки и поди в кухню. Иди, иди… Возьми там пирога…

Нерчин быстро собрал картинки, разбросанные по стульям, и Лиза, взяв их, побежала в кухню.

— Когда упали бомбы, меня не ранило, а только оглушило, — продолжал Нерчин. — Я слышал, что говорили, будто бы командир отделения ранен, но я не был ранен. И когда немцы ворвались в дом, я слышал их разговор. Потом наши отбили дом. Ну, в общем, все то, что от него осталось. Голова у меня шумела, но я все помню. Кто-то мне дал водки, и я совсем пришел в себя. Потом поднялся, смотрю — артиллеристы ставят орудие на прямую. Я собрал своих, говорю: «После подготовки — за мной!» Орудие дало несколько выстрелов, хорошо, знаете, так: по цели; я уже хотел командовать, ну, а тут мина. А дальше ничего не помню…

— Дальше я… Я все это помню… — с силой сказала Минаева и, обернувшись к Кудрявцеву, спросила: — Вы помните, что я вам рассказывала?

— Да, — сказал Кудрявцев, — и я захватил записи с собой. Тут все с ваших слов записано. — Он вынул тетрадь, разлинованную по-бухгалтерски, и прочел: — «В октябре месяце наш отряд вместе с новым пополнением прибыл в Сталинград. Меня, как более опытную, сразу же послали на Продольную улицу. Когда я туда попала, думала: „Отсюда мне не выбраться…“ На моих глазах бомбили угловой дом… Я все-таки хотела туда пойти, но мне сказали: нельзя, там немцы. Потом немцев выбили. Тут еще наши артиллеристы подкатили пушку. Я снова хотела пойти, но немцы стали бить из минометов. Лежу в воронке, пережидаю. Когда немцы перестали стрелять, вижу, возле пушки лежит наш боец, и слышу разговор. Один боец говорит: „Что ты, он еще дышит“. Я подползла: живой… Когда я его тащила, чувствовала, что он за меня держится… Притащила в блиндаж. Там на берегу были блиндажи понаделаны, в скале. Сделали перевязку, и врач сказал: он очень плох, отправляйте его на левый берег. Это был мой первый раненый в Сталинграде…»

— Так, значит, это были вы… — тихо сказал Нерчин.

В это время в комнату вбежала Лиза, с большим куском пирога в руках.

— Мама, мамочка! — Голос ее показался Кудрявцеву удивительно звонким. — Пирог очень вкусный! Мама, почему ты плачешь? Не плачь, мамочка, — говорила Лиза, гладя руки Полины Михайловны и зло глядя на Кудрявцева и Нерчина.

— Я не плачу, — сказала Полина Михайловна. Слезы градом катились у нее из глаз. — Глупая девочка — это от радости. Вы знаете, товарищ майор, я так рада, что вы живы, так рада!

Майор подошел к ней.

— Я жив, жив, — сказал он. — Спасибо вам, Полина Михайловна. И не будем больше об этом.

Полина Михайловна вытерла слезы.

— Дайте же на вас взглянуть, — сказала она неожиданно весело. — Как же вы хорошо поправились. Полный такой, представительный. Майор! Настоящий майор, — сказала она с восхищением.

Все ей нравилось в Нерчине — и его полноватое свежее лицо, и румянец, и походка, и золотые погоны. Это был ее раненый. Он был жив и стал такой, какой он есть, благодаря ей.

Раздался звонок, Полина Михайловна и Лиза пошли открывать дверь; было слышно, как мужской голос сказал: «Здравствуй, Полюшка, здравствуй, Лизанька», — потом Полина Михайловна стала о чем-то говорить быстрым шепотом, вероятно рассказывала мужу о своих необычных гостях. Наконец хозяева вошли в комнату.

— Здравствуйте, товарищи, здравствуйте, — сказал Минаев, пожимая руки Кудрявцеву и Нерчину. — Очень рад, что все так хорошо получилось. Жена мне уже обо всем поведала. Прекрасно, прекрасно!.. Такой случай отметить надо.

— Пирог готов, — сказала Полина Михайловна, — чуть-чуть подгорел, но с корочкой даже лучше. Есть баночка крабов…

— Что твой пирог, что крабы, — говорил Минаев, подходя к буфету. — Без беленькой не отметишь.

— Это верно, — сказал майор серьезно, — у меня так прямо горло пересохло.

Минаева накрыла на стол, принесла пирог, поставила рюмки. Павел Васильевич налил вина.

— Ну, как говорится, — со свиданьицем…

Все выпили, и Нерчин сказал:

— Жаль, нет моей Тамары. Вот была бы рада. Сегодня же ей обо всем напишу.

— А далеко вы от наших мест? — спросил Минаев.

— Далеко, — сказал Нерчин. — На самой границе.

— Так, так… Значит, в случае чего…

— Оставь, Павлуша, — сердито сказала Минаева.

— А что, Полина Михайловна, — вступился Нерчин, — военный человек для того и нужен, чтобы, в случае чего, ответить ударом на удар.

— Правильно, товарищ майор, мы, старые солдаты, так это дело и понимаем. Только вот товарищ Кудрявцев меня обошел. Полину Михайловну допрашивал, а меня обошел. Что, не правда? — смеясь, спросил он Кудрявцева.

— Разве вы тоже в Сталинграде воевали? Я этого не знал, — сказал Кудрявцев.

— Было… Служил.

— Вы сами сталинградец?

— Такой же, как и моя Полина Михайловна. Только она черноземная тамбовчанка, а я из Читы. Ну, где бы нам встретиться? Не иначе как на Волге, в октябре сорок второго.

— Это правда, — сказала Полина Михайловна. — Мы с ним в одном катере сюда прибыли. У вас же записано: «С пополнением». Ну вот он, — Полина Михайловна показала на мужа, — и его товарищи-сибиряки и есть пополнение.

— Да, да, было… — повторил Минаев, — переправляемся на катере, а Волга горит, горит… Глазам своим не верим — река горит! Спрашиваем командира: «Товарищ командир, как это понять?» Это, отвечает, фашисты нефтебаки подожгли. Нефть плывет по реке…

— Виноват… — перебил Кудрявцев, — вы прибыли в Сталинград в тот день, когда немцы подожгли нефтебаки?

— Утром прибыли, — сказала Полина Михайловна.

— Ну, хорошо, пусть утром, но ведь нефтебаки… Ничего не понимаю…

— А так понимать надо, — сказал Минаев, — что еще на сталинградскую землю не вступили, а уже боевое крещение приняли.

— Да, я не о том… Я к тому, что… — начал Кудрявцев и вдруг резко оборвал себя.

Минаев продолжал рассказывать о своей встрече с будущей женой, но Кудрявцев уже не слушал его.

«Что же это получается, — думал Кудрявцев. — Нефтебаки немцы подожгли 16 октября. Нерчин был ранен и увезен в тыл 10 октября. Значит, когда Полина Минаева впервые вступила на сталинградскую землю и была направлена на Продольную улицу, то Нерчин в это время… Нет, не может быть… Но нефтебаки немцы подожгли все-таки 16 октября…»

И Кудрявцев снова стал сопоставлять и считать числа, кляня себя за эти подсчеты и не в силах отбросить неумолимую хронологию.

А Минаев рассказывал, как встретился он с Полиной Михайловной и как они полюбили друг друга, а потом поженились. Оказалось, что как раз в это время майор женился на Тамаре.

«Надо еще спросить, надо уточнить, — думал Кудрявцев. — Да нет, и так все ясно: ведь из тех сандружинниц, что работали в октябре на Продольной, осталась в живых только Минаева, и, значит, та девушка, которая спасла Нерчина, все-таки погибла. Все ясно, надо им только разъяснить, что произошла ошибка».

— Жили мы поначалу в Чите, — рассказывал Минаев. — А в прошлом году, как волжские стройки объявили, подались сюда. Я строитель старый, — сказал он тем же уверенным тоном, каким только что говорил «я солдат старый». — Ну, а Полина Михайловна здесь «высшее образование» получила — крановщицей стала…

Кудрявцев взглянул на них. Майор, сложив руки ладонь в ладонь и слегка навалившись грудью на стол, внимательно слушал Минаева. Полина Михайловна сидела в кресле напротив майора, рядом с мужем. Лиза заснула у нее на руках.

Кудрявцев взглянул на них еще раз, встал и так ни слова и не сказал.

— Куда же вы? — удивился Минаев.

— Пора мне, пора…

— Это не по-сталинградски, — уговаривала Полина Михайловна, понизив голос, чтобы не разбудить дочь.

— Завтра экскурсия, — сказал Кудрявцев первое, что ему пришло в голову, — подготовиться надо.

— Честное слово, оставайтесь, — сказал майор, — смотрите, люди какие хорошие!..

Но Кудрявцев решительно простился со всеми. Выйдя от Минаевых, Кудрявцев быстрым шагом пошел по направлению к своему дому, но, дойдя до Тракторного, не поднялся наверх домой, а пошел дальше. Народу на улицах становилось все меньше и меньше. Вернулась с работы вечерняя смена. Ушли на заводы и стройки работавшие в ночь. Когда Кудрявцев дошел до угла Продольной улицы, было уже совсем тихо…

Он остановился и осмотрелся по сторонам так, словно бы впервые в жизни видел Продольную улицу. Кудрявцев смотрел на дома, широкими уступами спускавшиеся к Волге, на зеркальные витрины магазинов, на высокие арки, в глубине которых темнели клумбы, но за всем этим он ясно видел роту героев, сражавшихся здесь осенью сорок второго, и всего яснее — Нерчина и Минаеву. Он не жалел, что скрыл от них правду. В их сегодняшней встрече была та настоящая правда, которая не боится пытливого взгляда историка…

Вернувшись домой, Кудрявцев не лег спать, а с увлечением сел работать. Снова он открыл свои книги, альбомы и рукописи. Он работал долго, иногда поглядывая в окно, на огни Сталинграда, на Волгу, по которой, как трассирующие пули, шли новые караваны…

Хороши волжские огни! Особенно хороши они на сталинградском берегу, высоком, гордом, много видевшем за свою жизнь, хранящим много человеческих историй.

1952

Молодожены

1

Впервые в жизни Валя чувствовала себя такой несчастной. Она шла домой, нарочно выбирая безлюдные и неярко освещенные улицы: не хотела, чтобы видели ее расстроенное лицо. Но оттого, что улицы были темными, становилось еще тоскливее.

На заседании Валя сдерживалась, крепилась как могла и после своего неудачного выступления, и после суровой отповеди Крупенина. (Начальник ЖКО так и сказал: «Надо дать суровую отповедь выступлению Рожковой».) Сейчас даже простое сочетание буке — ЖКО — было ей ненавистно, хотя они всего лишь означали жилищно-коммунальный отдел, в котором Валя работала.

А ведь совсем недавно — с тех пор прошло едва ли полгода — все было так хорошо, счастье казалось прочным и о Вале говорили, что она «везучая» и «родилась в сорочке».

И в мелочах везло. Билет получила в купе, на стройке ей дали комнату вместе с одной очень хорошей девушкой, Леной Постниковой, с которой Валя познакомилась еще в поезде. Пошла на почту купить конверты и марки, а ей подали телеграмму: «Сердцем тобой целую». Так встретил ее Борис на новом месте. Да, вот так-то!

Город еще не имел названия, спорили — может быть, назвать Электроград? — а уже из любого населенного пункта Советского Союза принимали почтовые отправления по адресу: «Поселок Гидростроя». Может быть, Лена не чувствовала прелести нового места, в конце концов не все ли равно, где лечить детей, здесь или в Ленинграде, зато Валя вполне оценила главную свою удачу: города еще нет, кварталы его еще настолько молоды, что клуб, выстроенный год назад, называется старым, а новым называется тот, с которого еще не сняли леса; в таком городе есть где развернуться специалисту-садоводу. Уже сейчас должен быть заложен парк культуры и отдыха, каждый квартал должен иметь свой сквер, надо разбить тенистые бульвары, украсить площади цветами. Перед гостиницей — гвоздики, а вокруг фонтана — кольцо гелиотропов: темно-фиолетовые, они так красиво обрамляют серый мрамор…

Даже Борис, узнав о Валином назначении, сказал одобрительно:

— Почетно, почетно! Это тебе в будущем пригодится.

Ах, какое это было счастливое и удивительно легкое время! Ей было сейчас и больно, и приятно вспоминать свой отъезд из Ленинграда, веселые лица товарищей на перроне, строгое лицо Бориса. Было ясно, что он сдерживает свои чувства, и от этого она еще больше его любила. Валя обняла Бориса, и вокруг них стало тихо.

— Какой сюжет пропадает… — сказал Борис.

А вечером, стоя в коридоре вагона у открытого окна, Валя рассказывала Лене, как она познакомилась с Борисом. Он по специальности кинооператор и в Институте зеленого строительства снимал «Выпускные экзамены». Валя сначала не обратила на него никакого внимания. А потом он попросил Валю вместе с другими девушками поехать в парк Победы и там участвовать в съемке для картины «Молодые специалисты». Но Валя отказалась: у нее еще было два предмета не сдано. Борис говорил, что это пустяки, никому не придет в голову проверять, но она все-таки не поехала, а потом жалела. Борис больше не появлялся. Ведь кинооператоры все время ездят по стране. В общем, Валя сдала уже все экзамены, и вдруг снова появился Борис… Сказал, что у него есть два билета на «Ивана Сусанина». Закрытие сезона…

У окна вагона стоять было холодно, стук колес заглушал слова, но Валя еще долго рассказывала, а Лена молча слушала, радуясь Валиному счастью. А в будущем было еще больше счастья, и будущее возникало легко и где-то совсем близко, вот только рассеется паровозный дым — и все будет ясно видно.

«Сколько разочарований», — подумала Валя.

Ну, конечно же, Лене легче, чем ей. Лена, та сразу начала работать в яслях, и ей не пришлось испытать никаких разочарований. Ясли были оборудованы прекрасно, и даже лучше, чем можно было ожидать. Ни в чем не было недостатка, даже здание было одним из самых красивых в городе. Валя написала об этом Борису, и тот шутливо ответил, что, по его наблюдениям, у нас сначала строят ясли, а уже потом пристраивают к ним какую-нибудь гидростанцию, домну или металлургический комбинат.

Разумеется, Лена очень устает на своей работе, а вечерами у нее еще патронаж. Но Валя тоже очень хотела бы уставать от своей работы, а не от дымных заседаний и бесконечных споров, от которых так мало толку.

Но не было работы, ради которой Валя приехала сюда. Она занимает должность инженера по зеленому строительству. Но, собственно говоря, где оно, это зеленое строительство? Один бульвар?

Валя вспомнила, как в ответ на эти слова Крупенин покачал головой и сделал отметку в своем блокноте.

— Валентина Ивановна — молодой специалист, — говорил Крупенин, показывая карандашом на Валю, — но кто дал право молодому специалисту охаивать всю нашу работу? По-моему, мы строили наш бульвар, когда Валентина Ивановна еще экзамены сдавала. На своем горбу вытягивали. На своем горбу вытягивали… — повторил он, похлопав себя карандашом по шее.

— Я совсем не хотела…

— Я вас слушал, Валентина Ивановна, теперь вы меня послушайте.

Нет, она не охаивала чужую работу. Она знала, что строители любят эти две зеленые ниточки, а иной рабочий крюку даст только для того, чтобы пройти по своему бульвару. Вечерами здесь всегда тесно.

Но об этом бульваре она знала еще в Ленинграде. А что сделано с тех пор?

Когда Валя приехала, Крупенин познакомил ее с генеральным планом города.

— Работенки вам хватит, — озабоченно говорил Крупенин, — хватит вам работенки, — повторял он, трогая карандашом зеленые квадраты и треугольники, щедро разбросанные по ватману. — Хватит, хватит…

А чем все кончилось? Ни рабочих, ни техники нет у инженера по зеленому строительству. По штату Вале положен заместитель, тоже специалист с высшим образованием, — бог с ним, не надо, обойдусь, — но без рабочих рук никак нельзя…

— А вы требуйте, Валентина Ивановна, — учил Крупенин. — Нажимайте, на горло становитесь. — И Крупенин бодро показывал на свое горло.

Валя была не из робких, она требовала, и нажимала, и даже грозила, но ничего путного из этого не получалось. Ей казалось, что на людях Крупенин даже гордится своим инженером по зеленому строительству.

«Смотрите, смотрите, — говорил Крупенин, — вот где энергия!», или «Эдак она нас скоро всех прижмет», или «Теперь уж мы не отвертимся».

С глазу на глаз он говорил ей:

— Ну, подумайте сами, неужели же я рабочих с объекта сниму? Извините, грубыми вещами занимаемся: санузлы, так сказать, — хлеб наш насущный. А вы для нас вроде пирожного, так сказать, эклер…

Как-то раз после одного очень неприятного разговора с Валей Крупенин с улыбкой взглянул на нее:

— Конечно, вы человек горячий… кипяток… ошпариться можно… Ну, так ведь молодость! Одним словом, собирайтесь в командировку. Начальник строительства подписал. Попрошу взглянуть: станция назначения — Адлер, цветоводческий совхоз. Адлер — это Сочи, — не преминул напомнить Крупенин, — вы там смотрите на пляже не обожгитесь: вы же северяночка…

Полный вагон цветов и сортовых семян привезла Валя. И в тот же день Крупенин доложил начальнику строительства: «Вагон кислорода прибыл».

«Вагон кислорода» продолжал свой путь во всех отчетах и циркулярах по разделу «Зеленое строительства», а Валя испытала новое разочарование: не удалось ей украсить улицы и площади нового города. Крупенин распорядился открыть киоск с цветами на базаре.

— А что, собственно говоря, не устраивает Рожкову? — слышала Валя голос Крупенина. — Ей, видите ли, поручили торговать цветами! Сотни наших строителей украсят свой быт, но вот беда: инженер — и киоск на базаре.

— Ах, да разве в этом дело?

— Я вас слушал, Валентина Ивановна, теперь вы меня послушайте…

— О своих неудачах Валя писала Борису. Но чем он мог утешить ее? «Я таких крупениных несчетное количество видел, — писал Борис, — и все они на одно лицо. И вряд ли ты его переспоришь. У него уже выработался иммунитет ко всякого рода генпланам, и это понятно. Начальник строительства требует от него, чтобы поскорей были введены в эксплуатацию прачечные, в газетах его кроют за то, что парикмахерских мало, на рабочих собраниях за то, что где-то там штукатурка обвалилась, а тут появляется хрупкое создание с глазами цвета морской волны (и такими же переменчивыми, как морская, волна) и требует, чтобы начальник ЖКО в первую очередь занялся озеленением нового города. Начальника строительства Крупенин боится, с газетами он вынужден считаться, с мнением рабочих тоже, что же касается хрупкого создания, то оно не представляет реальной опасности. Хрупкое создание не обучено в институте бороться с крупениными…»

Борис умный и опыта у него много, но разве в письмах все скажешь и разве письма могут заменить встречу?

И Валя снова вспоминала ту холодную ночь в поезде, когда она с Леной стояла у окна вагона. Лена тогда искренне удивилась:

— Только поженились — и уже расстались!

— Раз надо, тут уж ничего не поделаешь, — ответила Валя. — Каждый из нас любит свое дело…

Сколько в этом ответе было наивной самоуверенности. «Да, молодость…» — думала Валя так, словно с тех пор прошло много лет и она стала старухой.

Конечно, и тогда уже, с первого дня разлуки, она мечтала о встрече с Борисом, но все не так, как сейчас. Она мечтала, что вот пройдет время, к ней на стройку приедет Борис, они пойдут гулять по улицам нового города, и она покажет ему свою работу. Он будет гордиться ею и будет вспоминать, как приехал снимать «Выпускные экзамены», и скажет: «Вот уж не думал тогда, что ты так развернешься».

Сейчас ей хотелось, чтобы Борис просто-напросто был здесь и чтобы он обнял ее. Прогулки… Хорошо сейчас бы очутиться в Ленинграде… в Летнем саду. Лебеди в пруду. И много роз… В этом году в Ленинграде много роз…

Когда Валя подошла к своему дому, было уже поздно. Над бульваром в высоком беззвездном небе стояла полная луна. Домой идти не хотелось: Лена дежурила у себя в яслях, а быть сегодня одной…

Валя печально взглянула на свое окно и увидела, что в комнате горит свет. Значит, Лена уже вернулась домой? Валя взглянула еще раз, увидела, как дрогнула занавеска… Из окна выглянул Борис.

2

Прошел уже час после встречи Бориса и Вали, но они ни о чем не спрашивали друг друга, и Валя не понимала, как случилось, что Борис здесь, и чувствовала только радость. И еще она не могла понять, как это всего только час назад ее волновало и печалило все то, что было вне ее любви.

В первом часу ночи вернулась с дежурства Лена, и только тогда Борис стал рассказывать, почему он здесь. Это не отпуск и не выигрыш в лотерею. Он приехал сюда работать. Вместе с ним приехали его ассистент и администратор. Они остановились в гостинице, а Борис побежал сюда, и, откровенно говоря, ему показалось, что от гостиницы до Вали еще день пути. А здесь всего-то пять минут ходу. Дело, по которому он здесь, довольно обычное. Надо снять короткометражный фильм о строительстве. Должен был ехать другой оператор, но когда Борис узнал, что намечена для съемки именно эта стройка, он бросился к директору студии и пал к его ногам: молодая жена — и вечность с ней не виделся! Ну, один-то раз в вечность даже директор студии обязан проявить чуткость!

Валя как сквозь сон слышала, что Лена «категорически против гостиницы» и что «Борис будет жить здесь, а она поживет у Симы… вы еще не знаете нашу Симочку… это чудесная девушка, радиотехник, красавица, каких мало…»

— И никаких «но». А сейчас только один вопрос: чем вас кормить?

— Да это какое-то самопожертвование! — засмеялся Борис.

— У нас есть тушеная морковка, творог и котлеты, все это надо съесть. Как же так! — волновалась Лена.

— Он съест, Леночка, ты не беспокойся, — сказала Валя, глядя на Бориса и словно говоря: «Вы же видите, он совсем ручной».

— Ну, как в Ленинграде? — спросила Лена.

— Как всегда в это время: пылища, скучища… Впрочем, я ведь очень мало бываю в городе. На три дня приеду, успею соскучиться и снова на волю… — Борис улыбнулся, и Валя подумала: «Вот за эту улыбку я его полюбила».

— Как бы я хотела хоть на минутку очутиться в Ленинграде, — сказала Лена.

— В самом деле? — спросил Борис, чуть заметным движением поправив свои рыжеватые волосы.

«Мне всегда нравилось вот это его движение», — подумала Валя и сказала:

— Да… Я бы тоже хотела хоть на минутку в Ленинград.

Она вдруг ясно увидела себя в Ленинграде. Она идут вместе с Борисом по Невскому, и все обращают на них внимание, — у Бориса такое тонкое, изящное лицо, а она, наверное, только что с Юга — так загорела…

— Кажется бы, в первый вечер забрала маму и пошла в Мариинку, — сказала Лена.

— На «Аиду»?

— А что? Новая постановка? Вы видели?

— Я? По правде сказать, у меня идиосинкразия к опере. В Мариинку я ходил только в то время, когда ухаживал за Валей. Ходил аккуратно, добросовестно, а в антрактах мы ели кремовый торт и Валя читала мне вслух либретто: «Сцена вторая. Дача Лариных. В то время как хозяйка варит варенье, Онегин гуляет с Татьяной». — И Борис знакомым движением протянул Вале левую руку.

— Ну, я пошла, — сказала Лена. — Нет, вы меня не уговаривайте. Выйду замуж и потребую от вас такого же самопожертвования…

— Мы ничем не рискуем, — весело заметил Борис, когда Лена ушла.

— Почему ты так думаешь?

— Лет двадцать назад на этот вопрос ответили бы вежливо: она не фотогенична.

— Ничего ты не понимаешь, Борис… Лена — очень хорошая девушка…

— Не спорю, не спорю. Знаешь две просьбы к господу богу? Первая: господи, сделай так, чтобы я была красивой! Вторая: господи, теперь сделай так, чтобы моя подруга была дурнушкой! Обе твои просьбы господь бог уважил. Третью выполнил я.

— Разве я о чем-нибудь просила тебя?

— Меня? Нет, конечно… Я же говорю — господа бога. Просто я подслушал и исполнил.

— Не понимаю!

— «Господи, сделай так, чтобы я очутилась в Ленинграде». Было?

— Бориска?!

Борис встал, шутливо поднял обе руки вверх и пробормотал, подражая шаманским заклинаниям:

— Иматра, Борнео, Кивач, Енисей, Гатчина… Через месяц гражданка Рожкова будет жить и работать в Ленинграде со своим обожаемым супругом. Валюшка, милая, это же правда… — Он вдруг переменился, исчезла улыбка, голос стал строже, глаза потемнели. — Забираю тебя отсюда…

Он заметил впечатление, которое произвели эти слова, и кивнул головой.

Энергия, свойственная его лицу, была выражена теперь особенно отчетливо. Линии рта стали жесткими. Он словно заново переживал это время, когда боролся за их совместную жизнь. Он так и сказал — «боролся».

Борис называл учреждения, с которыми ему пришлось иметь дело, куда он приходил и звонил по телефону, иногда по нескольку раз в день, писал заявления, просил, уговаривал, требовал. Когда они поженились, он еще не понимал так, как он это понимает сейчас, что жить надо вместе.

— Да? Так? — спрашивал он Валю. — Ты это тоже поняла? Ну, конечно же, ты ничего не могла сделать. Я сделал все сам…

По его тону Валя поняла, что он гордится собой и ждет того же от Вали.

— Тем более что, как я понимаю, у тебя здесь не очень-то получается…

— Крупенин… — начала Валя.

— Да, да, да, — нетерпеливо перебил ее Борис. — Я то же самое говорю. О прошлом не жалей. Все-таки опыт, приобретенный на такой стройке…

— Ах, какой там опыт! Поездка в Адлер да две грядки табака вдоль бульвара… Сама высаживала… Стоило вуз кончать…

— Ничего, ничего. Ты еще увидишь, как это пригодится. Работала на такой стройке!

Валя снова хотела возразить, но он, видимо, давно привык к этой своей формулировке.

— Будешь работать в парке Победы, — рассказывал Борис. — Темкин снимал там розарий, Ты представляешь себе, около четырех тысяч кустов… Из Нальчика на — самолете. В цвете это получилось здорово!

Валя слушала и понимала, что Борис хвалит этот розарий и какого-то Темкина еще и потому, что он боролся, боролся за то, чтобы Валя там работала.

«Уехать? Уехать отсюда? С Борисом?»

Ей сейчас все было легко, как в тот вечер, когда она уезжала из Ленинграда. Пожалуй, даже легче, потому что она уже испытал давящую тяжесть разочарования.

— Понимаешь, в том, что у нас было раньше, было что-то книжное, — говорил Борис, — а я за это время понял, что хочу настоящего, жизненного, понимаешь — всамделишного.

Валя знала, что слово «книжное» Борис говорит а осуждение. Книжное — «не всамделишное». Ну, к примеру сказать, он и она расстаются, даже не зная точно, на сколько времени, и любят друг друга в долгой разлуке.

— Хочу жизни всамделишной, — сказал Борис, — чтобы был дом. Чтобы ты… Чтобы я… — Он с такой жадностью ткнулся ей в плечо, что Вале стало его жаль.

— Может быть, это такой возраст подходит? — спросил Борис. И Валя подумала, что когда он был один, то, наверное, не раз задавал себе этот вопрос. — Вероятно, у каждого человека есть свое представление о возрасте. — По-моему, возраст — это такое время, когда научаешься соразмерять движения. Я раньше тратил уйму времени на каждый сюжет, и меня еще потом без конца монтировали. Простая вещь: рабочий въезжает в новую квартиру, ну а я в цех бежал и к дядюшкам, к к дедушкам, которые раньше по подвалам ютились… А теперь я этот сюжет снимаю так, что режиссеру делать нечего. Проявили — и в прокат! Старая квартира… новая квартира… грузотакси… шофер улыбается… ветхая кастрюлька падает на мостовую… бабка качает головой… купают сына в новой ванне… приготовляют яичницу на новой плите… Ты скажешь «опыт»? — спросил Борис, хотя Валя молчала. — Надо соразмерять движения, беречь силы для большого искусства. Так же вот и в жизни… Прав я?

— Я не знаю… — сказала Валя. — Я… Ты гораздо умнее меня… а я… я просто тебя люблю…

Валя проснулась ночью. Ей захотелось увидеть лицо Бориса, и она зажгла ночничок. Борис улыбался во сне, во линии рта были по-прежнему немного жесткими. «Я боролся», — вспомнила Валя.

3

Крупенин прочел Валино заявление и поморщился: он не любил, когда из его отдела уходили люди, к тому же специалисты, да еще молодые, да еще без всяких, видимо, к тому оснований.

«По семейным обстоятельствам» — было сказано в заявлении. Какие там у нее семейные обстоятельства? Обиделась и ничего больше. А он-то считал ее неглупой девушкой.

— Месяц отпуска вам хватит? — спросил Валю Крупенин.

— Мне отпуск не полагается, да я и не устала, — ответила Валя. — Я…

— Хорошо, хорошо, — сказал Крупенин, — разберемся.

Дней десять он избегал всяких разговоров на эту тему, а при встречах с Валей отшучивался: «На критику не обижаются, пора бы запомнить», «Ничего, ничего, рассосется…»

Но Валя продолжала настаивать, и Крупенин сказал:

— Приходите завтра к трем, поговорим.

Но весь следующий день он пробыл на строительстве котельной, и о Вале вспомнил только к вечеру.

— Вызовите Рожкову на утро, — сказал он секретарше и снова, без всякого злого умысла, опоздал. Разговор с Валей ему пришлось начать с извинений.

— Я ко всему этому давно привыкла, — хмуро сказала Валя.

— Ну, вот видите, у вас претензии, — заметил Крупенин, — а вы пишете «по семейным обстоятельствам».

— Я пишу так, как есть на самом деле. Муж работает в Ленинграде, а я здесь…

— Об этом надо было раньше подумать. Вы ведь не вчера замуж вышли?

Валя почувствовала, что покраснела:

— Нет…

— Что это вы так со мной разговариваете? — недовольно спросил Крупенин. — «Да», «нет»… Что вы против меня имеете? Не понравилось, что я вас на людях критиковал? Грубовато? Мы, строители, вообще народ грубоватый…

— Вы меня не критиковали, — сказала Валя все так же хмуро. — Я вас критиковала.

Крупенин хмыкнул:

— Значит, это не вы, а я нетерпим к критике?

— У нас с вами разные точки зрения: вы считаете, что зеленое строительство имеет серьезные успехи, а я считаю, что почти ничего не сделано.

— Вы, кажется, член партии?

— Нет…

— И не комсомолка?

— Нет…

— Так, так… Я вам должен со всей решительностью сказать, что ваша точка зрения политически ошибочна.

— Политически?!

— Конечно. Кричать на всех перекрестках: «ничего нет», «ничего не сделано»… Кому это выгодно? Вы об этом подумайте. Что же касается вашего заявления… — Он сделал паузу, и Валя почувствовала, как по ее спине пробежал неприятный холодок.

«Он меня не отпустит, — подумала Валя. — Что же мне тогда делать?»

— Что же касается вашего заявления… — повторил Крупенин, и Валя подумала: «А что, если он меня отпустит, что тогда?»

— Прежде всего, — сказал Крупенин, — вы напишите все поподробней. Относительно мужа и так далее, надо вам все уточнить.

Валя пришла домой взволнованная разговором, а главное тем, что решения все еще нет. Хуже всего неопределенность. Борис ее успокоил:

— Твой Крупенин — личность не очень сложная. Просто он не хочет, чтобы твой уход стал козырем против него.

— А я бы этого очень хотела…

— «Уймитесь, волнения страсти…» В тот момент, когда ты сядешь в поезд, ты об этом Крупенине начисто забудешь. А раз так, то «кесарю — кесарево», — напиши заявление с точным перечислением всех семейных бед и обид.

«Как у него все ясно и просто, — думала Валя о Борисе. — Вот бы мне так». Она вспомнила, как ждала ответа Крупенина и боялась и того и другого решения. Борису она об этом не рассказала, заранее зная, что он скажет на это: «Психоложество», «Достоевщина» или что-нибудь в этом духе.

«Действительно, какая-то чертовщина…» — думала Валя. Весь вечер она трудилась над заявлением, и все-таки у нее ничего не получилось.

— Хоть бы помог! — взмолилась она наконец.

— «Все тот же сон…» — пропел Борис, — бедному киночернецу не дают отдохнуть после трудов праведных. «Подай костыль». Что у тебя там не ладится?

Валя подала ему целую груду мелко исписанных бумажек. Борис прочел и покачал головой:

— Леди Гамлет зеленого строительства! Нет, дорогая супруга, решительно ничего не годится!..

Борис трудился добросовестно. Валя сидела на низенькой табуретке и внимательно смотрела на его нахмуренное лицо.

— Милый… милый… хороший мой, — тихо говорила Валя, так тихо, чтобы Борис не мог услышать. — И знает больше, чем я, и лучше меня, а без затей… И эту морщинку тоже люблю, и вот эту тоже…

— Ну вот, все, — сказал Борис, — читаю: «Прошу освободить меня» с такого-то числа от такой-то должности, как она там называется, — перехожу к сути дела: «Я замужем, перед моим отъездом на стройку у меня были основания полагать…» Полагать — это слово, которое крупенины очень любят… «полагать, что мой муж будет часто приезжать сюда по служебным делам. Однако…» Однако — слово тоже любимое… «Однако в связи с тем, что мой муж перешел на стационарную работу, такие приезды совершенно невозможны. Между тем… Между тем я люблю своего мужа, хочу нормальной совместной жизни, а в будущем и ребенка…»

Но Валя не дала ему закончить. Она вырвала у неге, из рук заявление и разорвала.

— Ты что, сдурела? — спросил Борис. — Слушай, Валентина, мне это совсем не нравится.

— Как же ты можешь, — говорила Валя взволнованно. — Как же ты мог самое наше дорогое… и о ребенке… Крупенину… чтобы читал и ухмылялся…

— Что за ерунда, — сказал Борис. — Крупенин, Крупенин… Да кто тебе Крупенин? Самый обыкновенный чинуша, которому другой чинуша может сказатькогда-нибудь: почему это вы отпустили молодого, способного, подающего надежды специалиста?

— И ты, хочешь, чтобы они читали о том, что я… что ты…

— Психоложество, — сказал Борис, махнув рукой, — и вообще, делай как хочешь.

Он надел пыльник, шляпу с сеткой от комаров и ушел, сердито буркнув: «Буду в, гостинице».

Валя весь вечер провела одна. Хотела пойти к Лене, раздумала. Лена сразу догадается, что между ними что-то произошло. А признаться в этом Вале не хотелось. И потом, ей было неприятно, что Борис пообещал посмотреть Ленины ясли и так до сих пор и не собрался. Валя несколько раз напоминала ему о его обещании.

— Там есть специальная комната для ползунков. Ну, в общем, они еще не умеют ходить, а только ползают…

— Тысячу и один раз мы уже это снимали, — ответил ей Борис, — и врача твоего, и диетсестру. Все известно…

Это дело, конечно, Бориса — снимать или не снимать, а вот зайти к Лене надо было.

«Нужно нам поговорить, — думала Валя. — Обязательно нужно поговорить. Может быть, поспорим, поссоримся, но это не страшно».

Но тут Валя вспомнила своих старых знакомых по Ленинграду — Геню и Мусю Макаровых, и как Борис постоянно над ними подтрунивал, и именно за то, что они постоянно спорили друг с другом. Борис сочинил и препотешно разыгрывал целую пьеску.

— На сцене некоторое время совершенно темно, — рассказывал Борис, — слышен сильный звук поцелуя. Голос: «Мой друг, ты меня любишь?» Женский голос: «Обожаю»! Мужской голос: «Ты видела в Акдраме „Синее море“»? Женский голос: «Видела, мой дорогой». Мужской голос: «Тебе нравится, моя обожаемая?» Женский голос: «Нет, мне совсем не нравится». Мужской голос: «Тебе не нравится этот сверкающий шедевр?» Слышен сильный звук падающей мебели.

Валя, улыбаясь, вспомнила, как мило дурачился Борис и как это нравилось ей. Смешной он все-таки, Борис. Вот Валя не умеет так легко и просто шутить. «Какая-то я тяжеловесная», — думала она о себе.

Борис пришел, когда уже совсем стемнело. Не зажигая света, он взял стул и сел рядом с Валей.

— Послушай, Валюшка… Я был не прав. — В темноте он нашел ее руку. — Побранились, и будет. А в общем-то я говорил с нашим администратором. Он у нас законник. И он говорит, что ни к чему все эти подробности. Указать факты — и обязаны отпустить…

— Хорошо, хорошо, — быстро сказала Валя, боясь, что он снова заговорит о заявлении и они поссорятся. — Ну, как ты? Отдохнул немного?

— Да состряпали маленькую пулечку и разошлись. — Борис засмеялся. — Еще немного — и придет густой провинциальный быток. Ну, скоро конец, материал отправляем с оказией в студию, там проявят, и в понедельник уже обратно. Хотим показать здешнему начальству до монтажа. Мы иногда это практикуем. Будет там и для тебя сюрприз.

Валя погладила его руку.

— Знаешь, кого я вспомнила? Мусю и Геню…

— А! «Некоторое время на сцене совершенно темно…» И что же?

— Да нет… Так, ничего… Просто не хочу ни о чем разговаривать… А за то, что я разревелась, ты больше не сердишься?

— Конечно нет, — сказал Борис великодушно. — Ты только не разревись, когда будешь разговаривать с Круп… Ну, хорошо, хорошо, молчу…

4

Крупенин отдал наконец Вале заявление с надписью: «Согласен. В приказ». Подписано заявление было еще неделю назад, и Валя подумала: «Зря я эту неделю переживала…»

Сунув копию в свой портфель, Крупенин спросил по-доброму:

— Ну что? Скорей на телеграф? Молнируете: «Лечу крыльях любви»? Хоть бы спасибо сказала! Что за молодежь такая!

— Спасибо, товарищ Крупенин.

— Что за молодежь, что за молодежь, — смеясь, повторил Крупенин. — А еще неделя пройдет, и вообще забудете, как этот товарищ Крупенин выглядит. Что, не верно я говорю? Дескать, был такой откомхозовский деятель, во главу угла, так сказать, санузлы ставил, резеде предпочитал. Ну, ладно, ладно, я вам больше не начальство, нечего меня глазами сверлить. Что я, разницу не понимаю? Я в Ленинграде в сороковом году девять месяцев прожил. Идешь по Невскому и чувствуешь себя этаким лордом-милордом. И все наше здешнее житьишко-бытьишко, с «Медного всадника» если взглянуть, так, попросту сказать, микрожизнь. У меня оттуда недавно шурин приехал. Говорит, там такое кафе на Невском, белые медведи из фарфора, и теде, и тепе… Верно?

— Да, есть…

— Завидую, ей-богу, завидую, — сказал Крупенин, И Валя подумала, что впервые Крупенин разговаривает с ней с такой искренней доброжелательностью.

Они вместе вышли из управления. Крупенин предложил:

— Садитесь в машину, подвезу. Вам куда?

— В клуб…

— В клуб? И я туда же. На просмотр киножурнала? — Он взглянул на часы. — Давайте тогда поторопимся. Давай, давай, Леша, — сказал он шоферу, — опаздываем.

В машине Крупенин, сидя рядом с шофером и полуобернувшись к Вале, продолжал разговор все в том же бойком, неслужебном тоне:

— Этот, как его… ну, по-ихнему, кинооператор… уговорил меня, — дескать, надо посмотреть, проверить на знающих людях, а то еще может конфуз получиться. Ох, не люблю я эту шатию-братию.

— Вот как? — вырвалось у Вали.

— Прилипчивы очень. Прошу, пожалуйста, и нежданно-негаданно твоя физиономия с экрана улыбается.

— Я не понимаю, как так можно говорить? — возмутилась Валя. — Ведь это же искусство!

— Э-эх, куда хватили, — сказал Крупенин… — Искусство! Это ж кино не художественное…

Валя пожала плечами, отвечать было некогда — машина подъехала к клубу. Когда она вошла в зал, там уже погасили свет и спустили шторы на окнах.

— Внимание, товарищи, сейчас начинаем, — сказал голос Бориса. — Одну минуточку.

— Неполадки в пробирной палатке, — заметил Крупенин, вертясь во все стороны и стараясь разглядеть, кто еще есть в зале…

— Несколько предварительных слов, товарищи, — продолжал голос Бориса. — Мы показываем материал а условиях несколько необычных. Материал не смонтирован, нет звука. Я буду за диктора, чтобы у вас сложилось впечатление о тексте к изображению.

«И как это я могла столько заботиться о себе, о своих делах, — думала Валя, прислушиваясь к чуть взволнованному голосу Бориса. — Сколько надо пережить, — перечувствовать, пока он снимает, и потом, пока в студии проявляют материал, и в этом зале…»

— Начали, — сказал Борис. — На строительстве мощной гидроэлектрической станции развернулись работы по выемке грунта из котлована…

Строительство было снято общими планами с каких-то дальних точек и, по-видимому, сверху, и поначалу Валя не узнала знакомых мест.

Медленно развертывалась грандиозная панорама. Огромные машины казались крохотными, люди были едва видны.

Но вот из общей массы машин выделилась одна. Двадцатиметровая стрела понесла зубчатый ковш прямо в зрительный зал, ковш вздрогнул, врезался в землю и начал наполняться землей…

— Сильно! — сказал кто-то в дальнем углу зала.

Действительно, впечатление было большое. С огромной высоты падал черный поток земли. Земляной холм становился все выше и выше…

Наконец Валя узнала место, где снимал Борис. Это был Птичий остров, и Валя не раз там бывала. Там строилась дамба, а вокруг нее, по генплану, должно было расположиться зеленое кольцо. И как только Валя узнала этот Птичий остров, все вокруг стало домашней, теплей и даже машины стали казаться меньше. Ужасно приятно было узнавать знакомые места.

Пристань…

Пароход идет по новому каналу…

Река перекрыта перемычкой… По насыпи, бесконечной вереницей движутся самосвалы…

Быть может, впервые — за все время Валиной работы на стройке она ощутила, как дорог ей здесь каждый уголок.

Земснаряд… Багерская… Электропульт… Машинное отделение… Фреза рыхлит грунт под водой…

Никогда еще Вале не удавалось даже мысленно охватить так все строительство. Киноаппарат соединял части в одно неразрывное целое, подчеркивал плавное, отбрасывал мелочи…

В сравнении с тем делом, которое сейчас на ее глазах делали все эти экскаваторщики, скреперисты, механики, багеры, электрики, дизелисты, сварщики, в сравнении с их делом ее, Валино, дело представлялось ей совсем небольшим и даже ничтожным. Глядя на экран, Валя спрашивала себя: не был ли в чем-то прав Крупенин? Не много ли возомнила она о своей специальности? Нет, не деревья и не цветы решают здесь…

— Ежедневно со всех концов страны, — негромко говорил Борис, — на стройку поступает новая техника.

Эшелон с универсальными тракторами… Из кабины выглядывает водитель, улыбается…

— С каждым днем благоустраивается город, в котором живут строители.

Универмаг… Красивые ткани… Школа… Девочка отвечает урок… Больница… Кабинет физиотерапии…

— Строители хотят жить не только удобно и культурно, но и красиво…

Бульвар…

Валя даже вздрогнула от неожиданности. И как красиво снято! Яркий солнечный день. Солнечные пятна скользят по стволам деревьев. Переливаются по земле, кажется, что бульвар очень длинен.

— Приятно провести здесь часок-другой после работы…

Бульвар… На скамейке сидит женщина, у ног ее играет смешной малыш… Малыш хочет сорвать цветок с грядки, мать его останавливает…

— В новом городе большое значение придают зеленому строительству, — сказал Борис.

Валя даже не узнала знакомый бульвар, в таком неожиданном ракурсе взял его киноаппарат…

Разные уголки того же бульвара.

Те же грядки табака, высаженные Валей…

— Все больше и больше бульваров, садов и парков появляется в городе, — продолжал Борис.

В разные стороны расходятся зеленые ниточки.

Деревья с бульвара переместились к зданию гостиницы.

Рядом со школой грядки табака.

Цветы и деревья заполнили весь экран.

Валя, широко раскрыв глаза, смотрела на экран. Откуда появились эти незнакомые ей бульвары? Каким образом возникли новые грядки-двойники?

Или, может быть, это по неизвестным ей кинематографическим законам, и называется «искусством оператора»?

Но Вале было решительно все равно, как это называется. Ей было мучительно стыдно. Лучше было бы не смотреть, а встать и уйти, но что-то притягивало ее к этим лживым деревьям и фальшивым грядкам, какой-то внутренний голос приказывал смотреть до конца. И только когда дали свет, она отвернулась от экрана и опустила голову. Ей казалось, что все в зале смотрят сейчас только на нее.

— Прошу вас, товарищи, высказывайтесь, — сказал Борис. — Ваши замечания для нас будут очень ценными.

«Что теперь будет?» — подумала Валя.

Первым выступил начальник управления механизации Воротов, внушительных размеров мужчина лет сорока, чернобородый, краснощекий, зимой и летом ходивший в черной косоворотке и высоких болотных сапогах. Он сказал, что в кино редко бывает, нет времени, и что поэтому критик он никакой, но картина ему понравилась: что хорошо, то хорошо. Здорово техника заснята, убедительно. Есть, конечно, замечания, и Воротов по листочку прочел, какие машины, по его мнению, надо еще доснять.

Затем говорил инженер из отдела основных сооружений Александр Емельянович Евгеньев, которому Валя симпатизировала с первого дня ее жизни на стройке, молодой, в очках, с очень интеллигентным лицом. Он тоже сказал, что в кино бывает редко, но тут же прибавил, что эта картина — большое дело. Неплохо бы наглядно показать, как растет плотина. Нельзя ли использовать мультисъемку? А в общем хорошо, правильно…

Все выступавшие дружно хвалили работу Бориса и сошлись на том, что хорошо было бы продолжить съемку, на что Борис заметил, что метраж есть метраж…

Валя уже больше не пряталась, а прямо смотрела на выступавших. «Как же так? — думала Валя. — Почему же они молчат о той части картины, о которой нельзя молчать? Потому молчат, — отвечала себе она, разглядывая черную бороду Воротова, — что совсем не считают важной эту часть фильма или, вернее сказать, эту часть жизни…» И снова мелькнула неприятная мысль: «А может быть, Крупенин в чем-то был прав?»

Крупенин сидел почти рядом с нею, она взглянула на него и по выражению его лица поняла, что пропустила начало нового выступления и что это новое выступление для нее важно. Выступал человек со смуглым и очень приметным лицом: на левой его щеке было большое родимое пятно, но Валя никак не могла вспомнить, где и когда она его встречала.

— Ничего подобного у нас нет, — говорил в это время выступавший, — я вообще не понимаю, откуда товарищ кинооператор взял столько зелени? Нет ее у нас…

— То есть как это нет? — крикнул Крупенин с места. — Картина документальная!

— Товарищу Крупенину нравится — оно и понятно, — продолжал смуглый, — ведь, судя по картине, получается, что наше ЖКО работает хорошо и строители его работой довольны. А у нас один бульвар! При наших возможностях, при нашей технике пора бы уже перестать им гордиться.

— Правильно! — сказал кто-то в дальнем углу зала.

— Это же документ! — снова крикнул Крупенин.

Краснощекий Воротов громко захохотал:

— Заело Крупенина! А надо бы прислушаться! Верно ведь человек говорит.

— А у них в ЖКО одни только завтраки… — слышала Валя реплики с разных концов зала. — «Город-сад» — это все завтраки… А на самом деле негде воздухом подышать!

Валя теперь не смотрела больше ни на Бориса, ни на Воротова, ни на Крупенина, лицо ее горело, она испытывала чувство бойца, долгое время воевавшего один на один и вдруг получившего неожиданную и верную подмогу.

— Слушай, Крупенин! — крикнул Воротов. — У тебя же в отделе работник по озеленению имеется. Фамилии не помню, хорошенькая такая девушка, беленькая… Надо бы ее расшевелить.

Еще мгновение — и Валя бы встала, но Крупенин как будто уловил Валино движение и опередил ее.

— Была девушка, да вся вышла, — сказал он громко и зло, порылся в портфеле, вынул какую-то бумажку и щелкнул по ней пальцами. — Сбежала от нас девушка, теперь не остановишь!..

5

Валя шла быстро. Определенной цели у нее не было, хотелось лишь уйти как можно дальше. Ни о чем определенном она не думала и только ощущала внутри себя какую-то странную давящую пустоту. Иногда, как на экране, мелькало перед ней лицо Крупенина. Из всего того, что было на просмотре, сильнее всего она запомнила лицо Крупенина в тот момент, когда он вынул из портфеля ее заявление. Они сидели почти рядом, и Крупенин не мог не заметить, что Валя ушла. Кажется, он даже что-то сказал ей: «Желаю здравствовать!» или «Будьте здоровы», — он всегда подчеркивал, что не любит путать личные отношения с деловыми.

Валя быстро прошла несколько улиц, бульвар и вышла к обрыву. Здесь кончался город строителей, внизу была река, пристань, у причала стоял пароходик, полный людей. За рекой опускалось солнце, и все предметы выступали необыкновенно отчетливо, словно хотели в последний раз перед закатом напомнить о себе. Вправо, на перемычке, был виден каждый камень. Влево, на землечерпалке, обозначились влажные: железные звенья.

«Может быть, вернуться?» — думала Валя. «Привет! Привет!» — скажет Крупенин, увидев ее, но Валя ничего ему не ответит и попросит слова. Она скажет все о Крупенине, покажет его, каков он на самом деле. Она расскажет, как он отказывал ей в технике и в рабочих. И о «вагоне кислорода». Пусть все знают цену этому бумажному человеку. Крупенин будет ее перебивать, но она «на реплики не отвечает», и Крупенин все ниже и ниже опускает голову. Схватив бороду в кулак, тихо слушает ее Воротов, внимательно и печально смотрит Александр Емельянович Евгеньев. Борис поначалу недовольно морщится, но потом и он увлекается Валиным выступлением.

Но так ли? В самом ли деле опустит свою бритую голову товарищ Крупенин? Всего вернее, что он просто пожмет плечами и спросит: «А почему вы об этом в заявлении не написали? При чем тут муж?» А Воротов громко захохочет и крикнет: «Слушай, Крупенин, отпустил бы ты и меня к жене!» И всем станет весело, а Борис негромко скажет своим товарищам: «Кончилась война Белой и Алой розы, аминь!»

Пока Валя стояла на обрыве, солнце ушло за горизонт. Два облачка с разных концов подошли к этому месту и словно закрыли занавес. Все потемнело. Пароходик погудел и взял влево, чтобы попасть в канал, а Валя опустилась с обрыва и пошла вправо, к перемычке.

На другом берегу реки, который почему-то назывался Птичьим островом, тихо работали землеройные машины. Они стояли в самой глубине скошенного поля, и по жнивью равномерно, как маятники, бродили тени от стрел и ковшей. После шумного зала и громких споров тишина стройки была особенно приятна Вале. Она перешла каменную насыпь и пошла в глубь «острова». Совсем стемнело. На дальней машине зажгли фары, им ответили огни на других. Минута, другая, и все вспыхнуло. В тишине был слышен только негромкий голос диспетчера:

— Эша сорок. Эша сорок… Кудрявцев… Кудрявцев… Вас вызывает начальник участка!

Валя остановилась, вздохнула и села на большой холодный камень, обхватив руками колени.

Хорошо. Она уедет. Уедет, не сказав больше ни единого слова в свою защиту. Пройдет месяц, другой, может быть полгода. Будет уже зима. Ранним утром звонок. Она открывает дверь. Почтальон. Заказное письмо. Обратный адрес: «Поселок Гидростроя». Она расписывается в получении, вскрывает конверт. Всего несколько слов: «Вы были правы. Крупенин снят с работы. Он полностью признал свою вину перед вами». Тихое зимнее утро. За окном идет снег, и дворники мягко сгребают его в уютные сугробы…

А может быть, и этого не будет? Письмо придет от Лены Постниковой: «Дорогая Валя! У нас здесь все в порядке, только сынишка Евгеньева (ты его знаешь, он в старшей группе) заболел коклюшем, так что карантин. Приезжали артисты из театра имени А. С. Пушкина. Я чуть с ума не сошла от радости, когда увидела Борисова, Толубеева и Меркурьева…» За окном идет снег, в нетопленной передней холодно.

Валя поджала ноги, спасаясь от росы. Вдруг она услышала жужжание фонарика. Желтое пятнышко уткнулось в нее. Валя рукой защитилась от света и увидела смуглое лицо с большим родимым пятном на левой щеке. И в ту же минуту Валя вспомнила, где она видела этого человека: здесь, на Птичьем острове. Фамилия его Грачев, он работает механиком на участке. Они даже познакомились, и Валя рассказывала ему об озеленении будущей дамбы.

— Добрый вечер! — сказал Грачев, держа фонарик на весу и с удивлением разглядывая Валю.

— Добрый вечер! — поспешно ответила Валя. — Что, просмотр кончился? — спросила она с нарочитым равнодушием.

— Кончился. — Грачев опустил фонарик. Желтое пятнышко покорно легло у его ног. — А вы разве…

— Нет, я была, — сказала Валя громко и даже с некоторым вызовом, — и слышала, как Крупенин сказал, что я бежала со стройки… Что же он еще обо мне говорил?

— Да что ж тут еще говорить? Каждый человек ищет где ему лучше. Тем более причина уважительная — муж. Это каждый понимает. Вас проводить куда? — спросил Грачев. — Темно…

— Спасибо. Нет… Я сама… Мне недалеко…

— Так, так… Тогда до свидания — Грачев подхватил фонарик и зашагал в сторону машин. Валя сосредоточенно следила, как все слабее и слабее становился свет фонарика.

— Товарищ Грачев! — крикнула Валя. — Товарищ Грачев! — И словно боясь, что он может ее не услышать, побежала вслед за ним. Но Грачев сразу же повернул ей навстречу.

— Что случилось?..

— Я… Мне надо сказать вам… Я вам очень благодарна.

— Мне? — искренне удивился Грачев.

— Вы так хорошо, так верно сказали о Крупенине. Я не хочу, чтобы вы думали… Ну, словом, это неправда, что я там написала в заявлении. Это не из-за мужа. Это все из-за Крупенина. Я больше не могла с ним работать. Вы сами знаете, какой это человек… Черствый, бездушный, самовлюбленный… За что его только держат здесь?

— За что здесь Крупенина держат? — переспросил Валю Грачев. — Что вы, честное слово, такое говорите!

— Я проработала с ним несколько месяцев…

— Ну вот видите, несколько месяцев, — перебил ее Грачев. — А мы его, осенью три года будет, как знаем. Вместе сюда на ровное место пришли. Начальник строительства, главный инженер, энергетик Степан Степанович, нас, рабочих, человек двадцать… И Крупенин. Вот я его с какого времени знаю. Он там у нас и за начтранспорта был, и за снабженца… Вроде как в армии — помпохоз. Должность, знаете, незавидная.

— Я что-то не понимаю, вы же сами час назад говорили…

— Говорил и сейчас скажу. Да разве с ним можно иначе? Это, знаете, какой экземпляр? В огне не горит и в воде не тонет… Легко сказать: самовлюбленность. А кто баню выстроил? Крупенин. Кто воду в верхние этажи подал? Крупенин. А гостиница? А мебель чешская? Это, знаете, будешь здесь самовлюбленным. А мы его по этой, по его самовлюбленности да против шерстки… Взять хоть с этим озеленением…

— Да не нужно Крупенину озеленение… — сказала Валя. — Он же мне ни одного рабочего не дал, ни одной машины.

— А вы их у Крупенина просили?

— Конечно, просила.

— А он не давал?

— Не давал.

— А вы опять просили?

— Боже мой, конечно, просила. Каждый день.

Грачев рассмеялся:

— Да кто же у Крупенина просит? Он таких людей не уважает. Начальника механизации Воротова знаете? Вот кто купец. К нему идти. Неужели бы он вам трактора не дал? Такой девушке? Для такого дела? А вы бы Крупенину: есть трактор, с котельной для меня не снимайте, не надо… Людей нет? К нам бы, к рабочим, пришли. Давайте, товарищи, воскресник. Я бы лично не пошел, это я вам прямо говорю, а жена бы пошла… Санузлы строить — нет, не пошла бы, а цветочки сажать… Да она и так все время с цветами возится. У нас в комнате целое дерево выросло. Какая-то роза…

— Китайская роза, — тихо подсказала Валя.

— Ну, вот то-то и оно… Китайская… Да вас Крупенин тогда ни к какому бы мужу не отпустил. Это ж такой экземпляр! — повторил Грачев полюбившееся ему словцо и осветил фонариком часы: — Девятый час, и мне пора, да и вам лучше домой: ноги застудите, роса здесь вредная. Вот и туман с реки поднялся.

И в самом деле, пока они разговаривали, туман быстро распространился. Воздух стал сырым. Запахло землей. Влажные огни экскаваторов казались теперь очень далекими. Валя быстро добежала до перемычки, а по камням пошла медленно, боясь поскользнуться. Длинное тело реки было сплошь укрыто туманом, похожим на серую вату.

«Он разговаривал со мной как с девчонкой, он просто смеялся надо мной, — думала Валя, — противоречил себе на каждом шагу: то у него Крупенин — ветеран стройки, то какой-то „экземпляр“, с которым надо разговаривать чуть ли не с дубинкой в руках. Ладно. Не первый раз приходится стукаться лбом. Хотела поговорить с человеком. Не вышло. Да и я хороша. Надо же было вести себя так глупо. Стояла и слушала, руки по швам, вместо того чтобы спорить, доказывать»… Вот прийти к товарищу Грачеву этак через полгода и спросить его: «Ну, кто был прав? Крупенин?..» — «А что Крупенин? — скажет Грачев. — Крупенин — какой он есть, такой он и есть, а дело-то все-таки сдвинулось». — «Так разве об этом был наш спор?» — «Конечно, об этом. Совсем не о Крупенине. Только о вас…» — «Вот как вы, значит, думаете? — скажет Валя, борясь с желанием встать в струнку перед Грачевым. — Значит, вы думаете, что я…» — «Ну, а ваше заявление об уходе? — спросит Грачев. — Вот видите, я же говорил… Что? И отпуска не дает? Во вкус, значит, вошел… Узнаю, узнаю Крупенина!»

А если Крупенин все-таки напишет на моем заявлении: «Согласен. В приказ»? — спрашивала себя Валя.

И она уже слышала насмешливый голос Воротова: «Не по-хозяйски поступаешь, Крупенин», и представляла себе, как Александр Емельянович Евгеньев, которому она симпатизировала с первого дня своей жизни на стройке, скажет спокойно, но веско: «Товарищ Крупенин допустил серьезную ошибку». Вмешается начальник строительства…

И никто тогда не посмеет сказать ей так, как только что сказал Грачев: «Человек ищет где лучше. К тому же причина уважительная — муж».

«А как же Борис? — подумала Валя. — Боря, Боря, родной мой, ласковый, нетерпеливый, бездомный… Меня не отпускают отсюда. Я очень нужна здесь…»

Валя так прочно задумалась, что не расслышала, как ее окликнула какая-то девушка.

— Вы не знаете, товарищ, где здесь помещается жилищно-коммунальный отдел? — повторила девушка, догоняя Валю.

— ЖКО? Прямо по бульвару третий квартал направо.

— Большое спасибо. Вам тоже прямо? Фу, как я устала… — сказала девушка, снова догоняя Валю. В руках у нее был большой чемодан. Он казался особенно большим, потому что сама девушка была необычайно миниатюрна. Да и не только чемодан, но и все вещи — шляпа, сумка, планшетка на ремне, фотоаппарат в кожаном футляре — были ей велики. — Да вот еще и боты тяжелые, — пожаловалась она, с завистью взглянув на Валины сандалии.

— Ничего, ничего, — сказала Валя рассеянно. — Вечер очень холодный, на реке туман.

— Да. А здесь светло. Фонари, как в настоящем городе. И гостиница очень хорошая. Ведь это же стройка… — сказала она, сильно акцентируя на слове «стройка». — И вдруг чешская мебель и все такое. Только вот места не дают без записки ЖКО.

— На практику приехали? — спросила Валя все так же рассеянно.

— Почему на практику? Совсем не на практику, а работать. Я инженер, — сказала она, сильно акцентируя на слове «инженер». — Инженер по зеленому строительству.

Валя остановилась. Что-то острое больно кольнуло ее.

— Инженер по зеленому строительству? Вы?

— Я… — ответила девушка, не понимая Валиного тона. — Михалева Тамара, — представилась она, довольно ловко просунув руку через все свои ремни. — Чему вы удивляетесь? Я уже больше месяца как кончила институт. Хотела в аспирантуру, ну, а неделю назад пришла телеграмма, запрос начальника вашего ЖКО товарища Крупенина. Это верно, что мне повезло… Я и не мечтала попасть на такую стройку… И сразу на самостоятельную работу! Просто человек, который работал здесь до меня, выбыл по семенным обстоятельствам…

— Выбывший человек — это я и есть, — спокойно сказала Валя. — Будем знакомы. Рожкова Валя… Идемте-ка вместе. Я вас провожу, да заодно и с товарищем Крупениным познакомлю.

6

Было уже около десяти часов вечера, когда они вышли из ЖКО.

— Найдете дорогу в гостиницу? — спросила Валя.

— Да, да, конечно. Спасибо вам большое, — устало сказала Тамара.

Валя взглянула на нее:

— А ну, давайте ваш чемоданчик…

— Что вы… Нет… Вы и так…

— Давайте, давайте, без разговоров.

С того момента, как они встретились, Валя почувствовала какое-то странное спокойствие. Спокойно познакомила Тамару с Крупениным, спокойно с ним разговаривала…

Валя заметила, что Крупенину Тамара не понравилась. Пока она снимала с себя сумку, планшетку, фотоаппарат, пальто, боты, Крупенин недовольно смотрел на своего нового работника. А Тамара, как нарочно, запуталась в ремнях. Через десять минут, когда Тамара начала одеваться, Крупенин выразительно покачал головой. В течение этих десяти минут Крупенин подчеркнуто приветливо обращался к Вале. «Валентина Ивановна все вам у нас покажет», «Валентина Ивановна введет вас в курс дела», «По этим вопросам Валентина Ивановна у нас полная хозяйка», — говорил он Тамаре.

И как будто сравнивал высокую, сильную Валю, в светлом платье, свободно открывающем темные от загара плечи и руки, и бледненькую Тамару, с ее громоздким чемоданом. Освободившись от ремней, Тамара заявила, что желает как можно скорее ознакомиться с генеральным планом города, на что Крупенин сказал, что за этим дело не станет. Навалившись грудью на стол, он перелистал Тамарины документы. Когда он дошел до голубой бумажки, Тамара вся вытянулась. Это была характеристика Михалевой Тамары за подписью директора института. Крупенин, ковыряя спичкой в зубах, невнимательно прочел голубую бумажку и своим быстрым размашистым почерком написал на Тамарином заявлении: «Отдел кадров. Оформить». И, подумав, поставил сегодняшнее число…

— Всегда он такой? — робко спросила Тамара.

— Крупенин? — Валя взглянула на ее усталое лицо. — Нет, не всегда. Настроение у него сегодня, конечно, неважное. Сегодня нам крепко досталось. Хозяйство большое, а на ЖКО, как всегда, все шишки валятся. Вам направо, Тамара, — сказала Валя, останавливаясь у своего дома. — До гостиницы двести метров.

Тамара взяла свой чемодан и все так же робко спросила:

— Вы когда уезжаете? Не завтра, нет?

— Нет, не завтра. Вы не беспокойтесь, я вас со всеми здесь познакомлю. Сходим вместе к начальнику механизации, он вам очень пригодится. И с другими людьми познакомлю. До завтра, — сказала Валя, чувствуя, что у нее больше не хватает сил для этого разговора.

— Я так на вас надеюсь! — Тамара приподнялась и, не выпуская чемодана из рук, порывисто обняла Валю. — Слушайте, хотите я вам до завтра дам «Избранное» Щипачева? Мне перед отъездом подарили…

Но в это время сверху послышался голос Бориса: «Валя! Валюша!» — и они быстро попрощались.

Валя не успела подняться по лестнице, как Борис сбежал вниз.

— Куда ж ты делась? Десять часов… Я так беспокоился… Я видел, как ты сбежала с просмотра. Ну и свинья же этот Крупенин. Какова бестактность! Ну прямо памятник бестактности. Продрогла, синяя вся, — сказал Борис, отогревая Валины руки в своих теплых руках. — Сейчас согреешься. Все уже собрались, только тебя ждем. Выпьешь рюмку вина и согреешься…

— Какое вино? Почему гости? Ты позвал гостей? — спросила Валя.

— Ты, я, Лена, Симочка, наших двое — вот и вся честная компания.

— Ничего не понимаю… Сегодня?..

— Ну, а когда же? Отметить-то сегодняшний день все равно надо. Киношники — те же мастеровые, кончил работать, шабаш, — весело сказал Борис и, понизив голос, добавил: — Я бы тоже с удовольствием побыл с тобой вдвоем. Ну, да заодно: и картину обмоем, и отвальная…

Первое, что бросилось Вале в глаза, был накрытый свежей скатертью стол и на нем две нераскупоренные бутылки шампанского. Рядом стояла еще бутылка, белая, похожая на молочную. Вокруг лежали свертки, виднелся копченый хвостик какой-то рыбки.

Все были одеты по-праздничному. Лена — в шелковом платье, с белыми тесемочками на груди вместо банта; Симочка, яркая брюнетка, — в черной плиссированной юбке и белой блузке с длинным рукавом «кимоно»; Борис — в новом спортивном костюме, который очень ему шел. Администратор киногруппы Яков Львович (Валя не помнила его фамилии), пожилой мужчина, седой, всегда чисто выбритый, оделся по-вечернему, в темно-синий строгий двубортный костюм. И только ассистент Бориса Гриша, узкоплечий молодой человек с тонкими черными усиками, был как всегда, в своей неизменной ковбойке….

— Я бы на месте Бориса Борисовича допросила бы тебя! — крикнула Симочка. — У Бориса Борисовича просто ангельский характер…

— Она совсем замерзла, — серьезно сказал Борис.

Лена, укоризненно покачав головой, начала расставлять тарелки, а Гриша занялся шампанским.

Всем уже давно наскучило ждать Валю, и сейчас было не до расспросов. Только Яков Львович подошел к Вале, все еще стоявшей посередине комнаты. Всем своим долголетним житейским опытом и хорошо натренированным чутьем он чувствовал, что с ней происходит что-то неладное.

— Валя, ты будешь нам помогать или нет? — крикнула Симочка. — Меня пригласили в гости, и я не желаю открывать шпроты.

Валя ничего не ответила, а Яков Львович сказал:

— Вы должны нас извинить, мне надо поговорить с Валентиной Ивановной. — И увел Валю на диванчик, который они с Леной купили в первый день открытия гидростроевского универмага. Там Яков Львович сразу же стал рассказывать Вале о совершеннейших пустяках, о том, как ездил на гастроли в Ташкент с каким-то гипнотизером, кажется это было в тридцатых годах… Валя плохо улавливала смысл рассказа, но была благодарна Якову Львовичу. «Надо, надо привести себя в чувство, — думала она, — в конце концов, кому какое дело до моих переживаний. Люди собрались в гости после большого рабочего дня, и завтра им тоже с утра на работу. Это только я могу завтра спать до любого часа».

— Валя! Яков Львович! — нетерпеливо крикнула Симочка.

— Идем, идем! — откликнулся Яков Львович и церемонно подвел Валю к столу. Гриша встал в сторонку, держа бутылку шампанского на изготовке, как солдат винтовку.

— От-куп-рить! — скомандовала Симочка.

Раздался веселый выстрел. Пока Гриша наливал вино, Симочка волновалась: «За что пьем, за что пьем?»

— За Валю и за Бориса, за кого же еще! — сказала Лена. — Валюта, ты… Ну, словом, чтобы там, в нашем Ленинграде, все было бы хорошо. — Она быстро чокнулась с Борисом и Валей, а за ней потянулись и другие.

— И на кого ты нас оставляешь! — смеясь, сказала Симочка.

Яков Львович провозгласил новый тост:

— За Леночку и за Симочку!

— Нет, нет, — запротестовала Лена. — Сейчас за вашу картину. Мне ужасно жаль, что я ее не повидала. Но у меня один мальчик заболел ангиной, а это…

— Очень, очень опасно! — подхватила Симочка. — Борис Борисович, но мы ведь теперь скоро увидим вашу картину?

— Да, теперь скоро, — заверил Борис. — Кое-что придется доделать, но, в общем, осталось пустяки. К сожалению, придется выбросить все то, что я снимал с особым рвением: Валин бульвар, Валины цветы… Ваше здешнее начальство запротестовало. А жаль, кадрики были хорошие…

— Начальство не протестовало, — сказала Валя. — Выступали простые рабочие. И ты сам знаешь, что…

— Извини меня, Валюша, — перебил ее Борис, — но это самое настоящее местничество. Пять ли бульваров я снимал, или пять раз один бульвар, никакого зрителя за пределами стройки это не интересует. Сюжет очень актуален, и решено политически правильно.

«Политически правильно, политически правильно… Где-то я уже слышала, — думала Валя. — Кажется, Крупенин…»

— Все равно, — упрямо сказала она — ты снял то, чего еще нет. Есть только бульвар, а ты…

— Супруги, не ссорьтесь, — крикнула Симочка. — От-куп-рить! — снова скомандовала она Грише.

— Никто не ссорится, — примирительно заметил Борис. — Просто жены всегда воспринимают события несколько мелодраматично. — Все понятно: со стороны очень противно слушать, когда клюют твоего благоверного. Но ты, Валюта, не огорчайся. Всех клюют. И не только нашего брата. И Александрова клюют, и Герасимова…

— Даже Пырьева! — подал голос молчаливый Гриша.

«Клюют… Благоверного… Как это нехорошо…» — подумала Валя.

— Что у вас там не ладится с бутылкой? — спросила Симочка Гришу.

— Пробка сломалась…

Лена поспешила на помощь. Вдвоем они кое-как вытащили пробку. Все с грустью смотрели, как Гриша разливал тихое шампанское.

— Ты, Валя, заноза, — сказала Симочка. — Взяла и испортила человеку настроение. Не слушайте ее, Борис Борисович, Валя — заноза.

— Нет, Симочка, нет, — возразил Борис. — Валя права. Если говорить откровенно, именно такая жена и нужна творческому человеку. Чтобы не «ах, ах, как это миленько», а чтобы понимала, что есть вещи, а что — ширпотреб. Подожди, Валюша, дай срок. Будем делать настоящие вещи. Я уже и тут кое-что высмотрел. На этом самом Птичьем острове. Ночь. Костер. Экскаваторщики сидят вокруг и лопают картошку в мундире. Для художественного фильма находка! Но не для документального. В документальных картинах полагается варить пюре на электроплитке. Как Яков Львович, верно?

«Зачем он это говорит? — подумала Валя. — Зачем?.. Ведь это пошлость…»

Лена тихонько подошла к ней:

— Ты что такая бледная? Нездоровится? Простудилась?

— Да, наверное, — ответила Валя, в самом деле чувствуя озноб.

— И что за манера ходить раздетой, — сказала Лена, накинув на Валины плечи платок. — Самое вредное здесь — это резкая перемена температуры: днем жарко, вечером — холодно…

В платке Вале стало теплее, но озноб еще больше усилился. Все тело как будто покалывало булавочками.

— Вы не настоящий хроникер, — сказал Яков Львович Борису. — Настоящий хроникер — это фанатик. Возьмите, например…

— Товарищи, да что же это такое, — жалобно воскликнула Симочка, — все о делах и о делах. Давайте хоть споем… Гриша выручай…

— Спеть? — серьезно переспросил Гриша. — А какую песню?

— Господи, да что угодно!

Гриша нахмурился и вдруг, откинувшись на спинку стула, негромко начал песню. Голосок у него был маленький, но очень приятный и все с удовольствием подтянули ему. Это была старая, всем известная песня, которая почему-то называлась «студенческой», хотя в ней ни слова о студентах не говорилось. А может быть, потому так назвали песню, что говорилось в ней о дальних дорогах, не чуждых смелым людям, о верности своему призванию, да будет оно вечным, и о первой любви, нечаянной и неосторожной… Здесь все хорошо помнили и слова, и мотив, и даже Яков Львович, который никогда ни в каком вузе не учился, а только давным-давно кончил семь классов коммерческого училища, подпевал верно и чисто. Но Валя заметила, что он все время поглядывал на нее. «Как будто чего-то боится… и сторожит», — подумала Валя и еще плотнее закуталась в платок.

— Вот вы говорите, я не фанатик, — сказал Борис и чокнулся с Яковом Львовичем. — Не угадали. Нет, не угадали. Просто я хочу делать настоящие вещи.

— Да кто же вам мешает? — засмеялся Яков Львович. — На доброе здоровье.

— Кто мешает? — переспросил Борис. — А вот вы представьте себе, что я уже снял этот самый Птичий остров, и ночь, и костер, и экскаваторщиков вокруг костра, и котелок с картошкой в мундире…

— Вполне можно доснять! — деловито заметил Гриша.

— Да, вы думаете? А на просмотре выступит товарищ Грачев и заявит, что все это неправда и что по халатности замнач по снабжению, какого-нибудь товарища Курочкина, картошку до сих пор не завезли на базу…

— Это пошло, — неожиданно сказала Валя. — Да, да, это пошло, — повторила она громче. Она сразу же увидела встревоженные лица друзей, но у нее уже не было сил сдерживать себя. Лицо ее покрылось красными пятнами, она встала и отодвинула стул, как будто снимая последний мешавший ей барьер. — Ты не смеешь о Грачеве… Он правильно говорил… Ты не смеешь…

Все вскочили со своих мест. Борис подбежал к Вале. Его энергичное лицо было растерянным.

— Дайте же ей воды, — громко сказал Яков Львович.

— Валя, Валюша, — говорил Борис, наливая воду в стакан и стараясь успокоить жену. — Успокойся, пожалуйста. Грачев, Крупенин — все это уже в прошлом. Старая инерция, ничего больше. Сядешь в поезд и все забудешь…

Валя взяла из его рук стакан, почувствовала зубами скользкое стекло и отвратительный вкус теплой воды.

— З-забуду, — сказала она с трудом, но все еще стараясь доказать, что может говорить внятно. — Н-нет, н-не з-забуду… — Стакан стал вдруг невыносимо тяжелым, затем все разом сдвинулось: стакан, бутылки, Борис, стол, диванчик. Лиловое пятно, стоявшее на месте Якова Львовича, быстро уплыло в дверь. Потом был какой-то перерыв, Валя вздохнула, увидела испуганное лицо Бориса и услышала голос Лены.

— Пульс хорошо наполняется, — говорила Лена неестественно бодрым голосом и, по-видимому, кому-то подражая. — Ничего особенного, товарищи… гриппозное состояние плюс небольшое нервное возбуждение. Нужен покой. Борис Борисович, выключите, пожалуйста, верхний свет. Так… Симочка, сбегаешь в аптеку, разбудишь Мерлушкину и скажешь, что я велела… Сейчас я все напишу. Как ты себя чувствуешь, Валюша?

— Хорошо, — сказала Валя, чувствуя во всем теле приятную одурманивающую слабость.

— Идите, идите, товарищи, — говорит Лена, — все будет в полном порядке. Грелочка готова? Нет, нет, к ногам, пожалуйста.

«Хорошо, — думала Валя. — Хорошо вот так… ничего не надо и тихо… Хорошо, тихо…»

Валя проснулась в пятом часу утра. Было еще темно, но уже чуть светлело. У открытого окна, спиной к Вале, стоял Борис и курил. Дым от папиросы вился за окном крупными серыми кольцами.

В острой предрассветной тишине слышен был дробный звук поезда. Казалось, что где-то далеко-далеко катают горох по лотку.

Валя хотела позвать Бориса, но задремала, а когда снова проснулась, Борис стоял все так же у окна, очень прямой, в смятом пиджаке.

— Боря! — позвала Валя.

Борис быстро обернулся, бросил папиросу на улицу и, мягко ступая, подошел к Валиной постели. Она взглянула на его растерянное лицо, и ей стало жаль его.

— Сядь… Сядь… — сказала Валя и взяла его за руку, стараясь поближе разглядеть его незнакомое лицо.

— Ради бога, лежи спокойно, — сказал Борис. — Ты можешь повредить себе.

— Сядь, сядь, — упрямо повторила Валя. — Боря, пойми…

— Валя, умоляю тебя, не надо сейчас ни о чем…

— Нет, нет, ты не виноват. Я сама… Пойми…

Чувствуя, что ее снова начинает знобить, и боясь, что это им помешает, она заговорила быстро, стремясь сказать все, что ей пришлось пережить вчера. Борис не понимал ее. Встреча с Грачевым, Тамара, которой надо помочь, Крупенин, Воротов, Евгеньев — все эти люди были далеки ему. Но главное он понял. Главное для него было в том, что из-за всего этого он мог потерять Валину любовь.

— Ты меня понимаешь? — устало спросила Валя.

— Да, — сказал Борис. — Да, понимаю. Валя! — сказал он с отчаянием. — Я люблю тебя. Я все сделаю, как ты захочешь.

— Нельзя, Боря. Я же тебе все сказала…

— Нет, можно, — сказал Борис. Выражение энергии снова появилось на его лице. — Мы еще поборемся, — добавил он, словно угрожая кому-то.

Когда Валя заснула, Борис тихо встал, снова подошел к окну и закурил. Валя спала беспокойно. Просыпаясь, она видела прямую фигуру Бориса, стоявшего у окна. Дым от папиросы странно менялся: серый, голубой, золотистый и снова серый.

7

Станция Лиственная расположена в двадцати километрах от стройки. Раньше она называлась простоплатформой, скорый поезд на ней не останавливался. Теперь от Лиственной проведена железнодорожная ветка для строительных грузов, станция включена в расписание, автобус ежедневно привозит сюда пассажиров к скорому поезду и забирает вновь прибывших в гидростроевский поселок.

В тот вечер, когда киногруппа уезжала в Ленинград, под станционным навесом собралось человек двадцать. Среди них выделялся своими внушительными размерами Воротов, одетый, как всегда, в черную косоворотку и высокие болотные сапоги. Он что-то записывал в свой блокнот, недовольно поглядывая на шумную компанию рабочих-отпускников, видимо уже успевших хорошо провести первый день отдыха. Возле будки с водами стояли Яков Львович и Лена и пили лимонад.

— В детстве я очень любила лимонад, — рассказывала Лена. — Мама давала мне деньги на школьные завтраки, а я экономила. Особенно мне нравилась крем-сода…

— Да… Освежает… — рассеянно заметил Яков Львович.

Подбежал Гриша, запыхавшийся и взволнованный:

— Поезд стоит всего три минуты… Аппаратура очень громоздкая… Не видали Бориса Борисовича?

— Не суетитесь, Гриша, — сказал Яков Львович. — Все подготовлено. И шеф ваш — вот он здесь. — Яков Львович показал в конец платформы. — Не гоните картину, дайте людям попрощаться.

Гриша убежал, а Яков Львович разлил лимонад по стаканам и, покачав головой, сказал:

— Старайтесь, Леночка, как можно дольше не выходить замуж.

— Почему такой вывод? — засмеялась Лена. — И как это «стараться»? Смешной вы…

— Скажите лучше не смешной, а старый. Да, да, да… Не машите рукой. Я и сказал вам это как старый человек. Смотрите, сколько страданий приносит эта штука.

— А вы разве не женаты? — спросила Лена.

— Я? Конечно, женат. Милая! У меня уже внук…

— Ну, вот видите, а другим что советуете? А по-моему, разве нельзя договориться? Я, когда выйду замуж, обо всем договорюсь с самого начала.

Но Яков Львович снова покачал головой:

— Хотите застраховаться на все случаи жизни? За подписью и печатью?

— Если люди любят друг друга, — горячо возразила Лена, — не надо никаких печатей. Да вот вам и пример, — кивнула она в сторону Бориса и Вали.

— А сколько обоим пришлось вытерпеть? — не сдавался Яков Львович. — А сколько еще впереди? Хватило бы только силенок…

— Как вы можете так говорить, неужели же вы не верите!

— Нет, я верю, — серьезно сказал Яков Львович. — Только и характер мой стариковский: верю и сомневаюсь… сомневаюсь и верю. Ну, вот и наши молодожены. — Яков Львович расплатился за лимонад и, подхватив Лену под руку, пошел навстречу Борису и Вале.

— Пять минут осталось, — озабоченно сказал Борис. — Где Гриша?

— Бегает, суетится, как всегда. Боится что-нибудь забыть.

— Борис Борисович, Симочка просила вам передать, что у нее дежурство, — сказала Лена, — она очень хотела вас проводить. Большой привет!..

— И вы ей кланяйтесь, пожалуйста, — сказал Борис, улыбаясь и, видимо, представляя себе яркую, веселую Симочку.

— Валя, смотри, Воротов, — шепнула Лена.

Но Воротов уже увидел их и быстро подошел:

— Привет, привет товарищам кинематографистам! И озеленители здесь? — спросил он, здороваясь с Валей. — Очень приятно. Куда едете? В Москву? В Ленинград?

— Нет, я не еду, — ответила Валя, сильно покраснев, — я…

— То есть как не едете? — снова загремел Воротов. — А что вы здесь собственно делаете? Позвольте, позвольте… Да я же своими глазами нового работника у Крупенина видел… Щупленькая такая брюнеточка…

— У Валентины Ивановны изменились обстоятельства, — вежливо вступился Яков Львович, но Валя перебила его:

— Тамара Владимировна Михалева тоже работает инженером по озеленению. Нам полагается два специалиста…

— Все ясно, — сказал Воротов, громко захохотав. — Крупенин не отпустил. И теперь у него вместо одного работника два. Вот дьявольский мужик!..

— Попрошу, граждане, от путей подальше, — сказал дежурный по станции. — Граждане… Попрошу вас…

Послышался грохот приближающегося поезда. На платформе сразу же стало тихо. Показались огни паровоза, исчезли за поворотом и снова показались. Мелькнула ковбойская рубашка Гриши. Яков Львович, морщась от света, взял Лену за руку и увел ее под навес.

— Валя… — сказал Борис.

— Да, Боря, я здесь…

Воротов удивленно взглянул на них, хотел что-то сказать, но нахмурился и тоже отошел в сторону.

А они все стояли на самом краю платформы, освещенные близкими паровозными огнями, и говорили друг другу какие-то быстрые прощальные слова о том, что они скоро встретятся и уже никогда больше не расстанутся, как будто только сейчас, в последнюю минуту, поняв, что и в самом деле не могут жить друг без друга.

Когда Борис уже стоял на площадке вагона, Валя подумала, что не сказала ему чего-то самого важного, но поезд уже тронулся. Валя шла рядом до конца платформы, махала рукой, улыбалась и думала: «Береги себя. Не выходи на коротких остановках. Отдохни. Не думай обо мне. Я пришлю тебе посылку в Ленинград. Ты любишь поздние яблоки. Я скоро тебе пришлю…»

— Гриша! — крикнула Лена. — Наши фотокарточки не забудьте! Мы будем ждать…

Домой Валя и Лена возвращались в пустом автобусе. Сначала они смотрели в окно, в ту сторону, куда ушел поезд, но там ничего не было видно, кроме нескольких случайных искр. Тогда они сели рядом, прижавшись друг к другу. Они вспоминали, как в первый раз ехали по этой темной дороге и все ждали, когда покажутся первые огни. Вале казалось, что с тех пор прошла целая вечность, хотя на самом деле прошло всего только несколько месяцев.

1953

Галя вернулась из отпуска

В детстве я был болен костным туберкулезом и больше трех лет пролежал в специальном санатории. Это на берегу моря, в ста километрах от Н. Невысокие дюны, лес. Для здоровья место отличное. Стойкая зима, непыльное лето. И только осенью здесь нехорошо. В конце августа падает первый легкий лист, налетает северный ветер, становится тревожно и шумно. По ночам в пустынных дюнах непрерывно гудит море, и трудно поверить, что где-то есть другой берег и другое море и что там горячий песок, купальщики, а на набережной цветут роскошные и нежные цветы.

Мы много читали о южных странах. Мозамбик, Занзибар, Гваделупа… Но в тот август больше всего интересовал нас Кавказ, Черное море, Сочи. В Сочи отдыхала Галя Борисова, наша пионервожатая.

В санаторной библиотеке нашлась затрепанная книжечка «Курорты Кавказа»; из нее мы узнали среднесуточную температуру, адреса молочных буфетов и цены на каюты первого и второго классов. А на обложке была нарисована смуглая красавица, верхом на ушастом дельфине. Мы простили художнику дельфиновы уши. Смуглая красавица напоминала нам Галю.

Была ли наша Галя действительно красива? Вероятно, все-таки нет. А может быть, и да. Она была стройной, гибкой, подвижной, веселой, белозубой, голубоглазой. Что же еще? Ей было двадцать лет. И потом… Потом она любила нас. Дети это очень остро чувствуют, в особенности больные дети.

И еще: наша пионервожатая была самой крепкой связью с той жизнью, которую мы оставили и в которую непременно должны были вернуться. Врачи, воспитательницы, сестры и нянечки — это все наше нездоровье, этого раньше с нами не было и этого не будет после. Но Галя… Я и сейчас вижу, как она бежит по саду в легких тапочках, мокрые волосы выбились из-под косынки…

— Галя, холодно! — кричу я в восторге от того, что ей нипочем осенний ветер.

В день Галиного возвращения из отпуска мы проснулись очень рано. Еще никогда мы так надолго не разлучались. И это была первая ее дальняя дорога. Она даже не знала, ехать ей или нет, и поделилась своими сомнениями на совете отряда. Но ведь это же сказка — дворец на берегу Черного моря и со скидкой пятьдесят процентов.

И вот прошел месяц. Один только месяц, а сколько событий! Начался школьный год. Привезли новенького, он еще не может освоиться с гипсом и очень скучает по дому. К Ляле Палтовой приезжал отец из Мурманска и привез бочонок полярной селедки. Ольга Сергеевна, главный врач, очень сердилась, а потом засмеялась и велела бочонок заприходовать. Селедки изумительные. Сенечку Мартьянова подготовили в пионеры. У нас новый преподаватель русского языка, и он всем ставит пятерки, потому что жалеет нас.

За день до Галиного приезда мы собрали пионерский совет и утвердили церемониал встречи. Доклад сделал Юра, председатель отряда, большой мой приятель. Мы дружили все эти три года. Когда меня привезли сюда, он уже был здесь. Когда я уезжал, он еще оставался и по-прежнему лежал неподвижно. Мы прощались без слез. Зато потом, в поезде, я дал себе волю. Я так рыдал, что ничего вокруг не видел. Как во сне мелькнуло красное здание станции, семафор, дюны, кусочек огромного моря… Думаю, что Юра не мог себе этого позволить. Он был на редкость сдержан. За это его все так и уважали.

У меня сохранился листок, на котором Юриным почерком записан «порядок встречи»: 1. У входа в сад, 2. Марш. 3. Вручение подарков. 4. Сенечка Мартьянов. 5…

1. У входа в сад. Это было поручено мне. Дело в том, что около месяца назад врачи разрешили мне встать на костыли, и я, счастливый и свободный, прыгал на них с утра до ночи. Я должен был занять наблюдательный пункт возле калитки с надписью: «Посторонним вход строго воспрещается».

В мою группу вошли: Гриша Чернущенко, маленький, но очень бойкий цыганенок — мой связист для передачи сведений в «центр», то есть Юре Васильеву, горновой отряда Олег Бардин и Вера Макарова, которая должна была произнести первое приветствие. Словом, это было все наше ходячее население.

2. Марш. Две девочки, Муся и Ира, учились играть на мандолине. К Галиному приезду они разучили дуэт «Светит месяц, светит ясный», и эта мелодия должна была сопровождать нас, пока мы идем по саду.

3. Вручение подарков. Нескончаемые самодельные альбомы, коробочки, коробочки плетеные и коробочки из ракушек, рукавичка, связанная Лизой Кирсановой, вместе с обязательством закончить вторую в октябре, а от Любы Ульяновой — тюбетейка, вышитая бисером. Но самый интересный подарок у Кости Иванова. Никто из нас еще не видел его, но всем ясно, что подарок этот — самый интересный. Костя занимается лепкой. Специальность его — разные животные, волки, львы, тигры, склонность — Бемби.

За прошлый год Костя сделал трех Бемби. Он работает медленно. И не потому, что ему мешает болезнь (так же, как и Юра Васильев, Костя лежит в гипсовом корсете), а потому, что у него настоящий талант.

Весь этот месяц мы боялись, что он не закончит подарок к сроку. Но подарок для Гали готов и стоит на небольшом деревянном подносе, прикрытый носовым платком.

4. Сенечка Мартьянов. В любом детском коллективе есть такой паренек — своевольный, озорной, избалованный и дерзкий, за которого надо бороться. Мы всем отрядом боролись за Сенечку, мы его хорошенько прорабатывали, брали на буксир, окружали особым вниманием, вовремя стыдили и вовремя поощряли. И мы показали, на что способен коллектив: ко дню Галиного приезда подготовили Сенечку в пионеры.

Галя может теперь смело надеть ему пионерский галстук: он больше не грубит старшей сестре, Аглае Петровне, не расшвыривает подушки по комнате, не мешает нам спать в мертвый час и не требует во имя дружбы шпаргалок на уроках.

После всего этого еще один сюрприз: недалеко от нас из года в год отдыхает знаменитый кукольник с женой, тоже кукольницей. Ольга Сергеевна просила, и они дали согласие выступить у нас.

Семь часов утра. В палату входит Аглая Петровна. В руках у нее стаканчики с термометрами. Обычно ребят не добудишься. Но сегодня все проснулись до времени.

— Поезд из Сочи приходит в десять тридцать, — вслух рассуждает Юра, — с вокзала на вокзал, допустим, еще час. В три часа она будет здесь.

— Я пойду встречать! Я пойду встречать, пойду встречать, встречать! — кричит Гриша Чернущенко.

Костя Иванов еще дремлет, но когда Аглая Петровна подходит к нему, он сразу же открывает глаза:

— Когда приходит сочинский?

— Мальчики, — говорит Аглая Петровна. — Температуру надо измерять молча.

Но только у Сенечки Мартьянова хватает выдержки не разговаривать.

В палате девочек те же разговоры. Но к расписанию поездов здесь относятся менее доверчиво. Считается, что поезд может и опоздать.

— А может, Галя вообще сегодня не приедет? — говорит Вера, всегда склонная к самым мрачным предчувствиям.

— Как это так «вообще»?

— Очень просто, заночует в городе — и все.

— Ну вот, Верка всегда так! Вера, ты почему такая?

— Да я ничего, — оправдывается Вера. — Я просто так подумала…

— Девочки, — говорит Аглая Петровна. — Температуру надо измерять молча.

Что касается меня, то я больше всего беспокоился о погоде. Но эта осень была особенная, тихая и солнечная. Мы весь день проводили в саду, под большим навесом. А на воздухе время летит…

Но сегодня и завтрак, и обход врача, и уроки, и обед — все тянется необыкновенно долго. Мне иногда кажется, что до трех стрелка вообще не доползет.

Три часа. Забираю с собой всю свою костыльную команду и отправляюсь к назначенному месту. Юра молча смотрит мне вслед. Я чувствую его взгляд, оборачиваюсь, машу рукой: будь спокоен, друже!

Пять минут четвертого. У входа в санаторий, возле калитки с надписью «Вход посторонним строго воспрещается». Гали еще нет.

— А может быть, она опоздала на поезд? — говорит Вера. Все на нее набрасываются. Вот всегда портит настроение!

Я своих сомнений вслух не высказываю, но мой страх растет с каждой минутой. А вдруг она в самом деле не приедет сегодня? Ну что ж, значит приедет завтра. Но как же это так, завтра!..

Три часа пятнадцать минут. «Кончено», — думаю я и стараюсь больше не смотреть на дорогу. Но как раз в эту минуту Гриша Чернущенко кричит во весь голос:

— Галя!

Это она. Нас отделяет мгновение. Она тоже увидела нас и бежит к нам навстречу. «Какой я счастливый человек, — думаю я. — Все сбывается, как я хочу».

И первые ее слова после разлуки обращены ко мне. Ведь она не знала, что врачи разрешили мне встать.

— Галя, Галя, Галя!.. — без конца кричит Гриша Чернущенко.

Вера вместо подготовленного приветствия прижалась к Галиной руке, и от нее, конечно, ничего путного не добьешься. Впрочем, и я только сейчас вспомнил о своих обязанностях.

— Гриша, быстро, налево — кругом, доложишь Юре: все в порядке.

Мой связной отрывается от Гали и скачет в «центр». Вера и Олег продолжают обниматься с Галей. Набегают взрослые: наша воспитательница и Галина подруга — Зоя Владимировна, дежурный врач Елена Николаевна, санитары Миша и Коля, подавальщица Катя, ей уже сорок лет, но все называют ее просто Катей.

Все были так увлечены встречей, что не сразу заметили Галиного спутника, который подошел не спеша и теперь молча рассматривал нас. Мне показалось, что и Галя на какую-то минуту забыла о нем, а потом спохватилась и стала нас знакомить:

— Вот этот мальчик почти три года пролежал в гипсе, а теперь поправился. А это Олег — наш горновой, а это Верочка…

Только теперь вспомнила Вера, что ей поручено приветствие:

— Дорогая наша вожатая! Мы, пионеры…

— Ну, будет, будет, верю… — засмеялась Галя.

Тем временем я пытался получше разглядеть Галиного спутника. Где-то я его уже встречал. Не в первый раз видел я эти широченные плечи, и эту могучую грудь, и эту литую шею. Второго человека с такими плечами, с такой грудью, с такой шеей не могло быть. И потом — характерная стрижка под машинку и только над самым лбом топорщится небольшой хохолок.

Загар у него был какой-то особенный, цвета старой бронзы. Галя — та вся почернела, и эта чернота странно ее молодила. А он стоял рядом с ней как бронзовая колонна.

Когда Галя всех нас представила, колонна подняла свои великолепные бронзовые руки, соединив их ладонь в ладонь, и покачала ими в воздухе:

— Вяльцев, Сергей.

Ну, конечно, конечно, это был он, Вяльцев Сергей, — знаменитый штангист, третье место по штанге.

— Идемте, ребята, — сказала Галя. — Вера, Олег, Зоя, Катя, Миша, Коля, Сережа, Елена Николаевна! Нет, стойте… Слышите?

«Светит месяц, светит ясный», — играли Муся и Ира.

— Сережа, слышишь? — спросила Галя и своей маленькой ручкой дотронулась до бронзы. — Ведь это они для меня! Ну что ж мы стоим, идемте!

Галя открыла калитку, и мы наконец двинулись. Колонна двинулась вместе с нами, бережно неся свое большое тело.

«Зачем он здесь? — спрашивал я себя. — Для чего это нужно Гале? Лечебная физкультура у нас в режиме, но он-то к этому никакого отношения не имеет. Продемонстрировать нам свои спортивные достижения? Но где же тогда его штанга?»

Все эти навязчивые вопросы отнимали от меня какую-то частицу радости, а я ничего не хотел терять. В конце концов, не все ли мне равно, почему он здесь? Но и против своей воли я продолжал наблюдать за ним.

— Славно, ах как славно играют… — повторяла Галя. — Хорошо, Сережа, верно?

— Ну ясно!

Но мне показалось, что он не очень-то прислушивался к нашим мандолинам. Галя обо всем его спрашивала: «Как наш сад? Густой, верно? Замечательный, да? Ребята нас встретили, это — огромное внимание, приятно, верно? Правильно я говорю?» Ей все время хотелось знать его мнение. По любому поводу. Он отвечал: «Ну ясно, угу, еще бы, спрашиваешь…» И чаще всего: «Ну ясно!»

— Познакомься, Сережа, это Гриша Чернущенко, его привезли к нам прямо из цыганского табора! А это наши музыкантши — Муся и Ира, а вот Костя — замечательный скульптор…

Раньше ее восторги были куда умереннее — это я сразу заметил. Она же ведь и раньше знала, что Муся и Ира учатся музыке, а Лиза вяжет, а я увлекаюсь кораблями, а Костя — лепкой. Все это было чудом только для посторонних: больной мальчик, годами прикованный к постели, снаряжает «в плавание» целый крейсер из картона и фольги. Всем подряд пятерки ставил только новый преподаватель. Галя же справедливо считала, что каждое чудо можно еще улучшить.

Сейчас, обнимая нас и расхваливая, она еле сдерживала слезы. Я это сам видел. Может быть, виновата разлука? Но ведь в прошлом году Галя тоже уезжала на месяц.

— Сережа, познакомься, это Юра — председатель отряда и моя правая рука.

Она еще что-то хотела прибавить, но слезы выступили у нее на глазах. Вероятно, Юра тоже это заметил.

— А у нас за это время прибыль! — быстро сказал он. — Новый мальчик, Дима Эсмус.

Пока Галя разговаривала с новеньким, я продолжал наблюдать за Сергеем Вяльцевым. Ему было ужасно скучно, а скрывать свои чувства он, по-видимому, не умел. Он стоял, подпирая навес, и ковырял спичкой в зубах. Все были заняты Галей, никто не обращал на него никакого внимания. А ведь он — наш гость…

Я подошел к нему и спросил:

— Хотите сыграть в шахматы или шашки?

— В настольные игры не играю, пацан.

— Вы тоже в Сочи загорали? — спросил я.

— Догадливый пацан!

В это время его окликнула Галя:

— Сережа, смотри, какие замечательные подарки!

— Пошли, пацан, посмотрим, — сказал он довольно уныло.

Вручение подарков было в разгаре. На Гале красовалась тюбетейка, вышитая бисером, два ожерелья из ракушек; смеясь, она протянула Вяльцеву правую руку в Лизиной рукавичке.

— Дикарка, — сказал он. — Ясно.

— Почему дикарка? — неожиданно вступилась Аглая Петровна. — Очень даже красиво и идет к ней.

— Он шутит, Аглаюшка, — весело крикнула Галя. — Он меня не обидит, он у нас тюленчик, спортивный тюленчик, спортивный тюленчик, спортивный тюленчик…

Вот такой, как сейчас, она была раньше всегда. Веселой и задорной. А в тот день была только недолгая вспышка.

— Дикарка! — повторил Вяльцев. — Шла бы ты лучше к главной!

— Успею, Сережа…

Я видел, как у нее в глазах потух свет. Она вдруг как-то съежилась, сняла с себя оба ожерелья, шапочку, вышитую бисером, Лизину рукавичку.

— Еще не все подарки, — негромко сказал Юра. — Еще Костя Иванов.

Костя никогда не ломался, когда его просили показать свое искусство. Он щедро раздаривал своих волков, тигров, львов. У меня до сих пор хранится его слон, сказочно раскрашенный.

— Раз, два, три! — сам себе скомандовал Костя и сдернул платок.

То, что мы увидели, было так неожиданно, что в первую минуту все замерли.

— Костя, — сказала Галя. — Ведь это твой первый человек!

— Всадник без головы! Всадник без головы! — закричали ребята, приподымаясь на локтях.

А те, кто не мог этого сделать, кричали:

— Покажите и нам!

И только Сенечка Мартьянов вежливо откашлялся и негромко попросил:

— Пожалуйста, мне тоже посмотреть!

Обыкновенный конь, оседланный и взнузданный, но взят в ту минуту, когда он с вытянутой шеей и раздувающимися ноздрями бежит рысью и вот-вот перейдет в галоп. Всадник свободно держит поводья. На его плечах широкое серапе, на ногах гетры из шкуры ягуара. Порыв ветра — и плащ открыл часть его фигуры.

Костя не только внимательно прочел Майн Рида и изобразил знакомый призрак, но он еще решил чисто скульптурную задачу: соединил две фигуры, одну в стремительном движении, другую в глубоком и молчаливом раздумье.

— Сильно! — сказал Сергей Вяльцев одобрительно и подошел к Косте. — Прилаживай поскорей голову, и будет вещь!

— Сережа, да ведь это «Всадник без головы», — сказала Галя.

— Вижу! Ничего, способный пацан — закончит!

Кое-кто из ребят не выдержал и фыркнул.

— Ну ладно, потише, — недовольно сказал Юра. — Очень уж мы все умными стали!

Он, вероятно, боялся, что наш гость обидится, но, по-моему, этого не произошло. Тем более что разговор сам собой переключился. Было уже около пяти — время полдника. В честь Галиного приезда с нами полдничали Зоя Владимировна и Елена Николаевна. Под навес вынесли стол, накрыли парадной скатертью, вместо обычного печенья или булочки наша славная повариха Серафима Павловна спекла торт «Сюпрем». Ни на какие уговоры сесть с нами вместе Серафима Павловна не согласилась и только просила через Катю узнать — вкусно ли нам.

— Вкусно! Вкусно! — закричали мы дружно. — Ура Серафиме Павловне!

— Это что — «Сюпрем»! — рассказывал Вяльцев. — Вот в Сочи нас кормили — это да! Каждый день профитроли! Помнишь, Галина?

— Серафима Павловна может и профитроли, — обиженно пискнула Катя.

— Так, значит, вы вместе отдыхали? — спросила Елена Николаевна. — Галя нам ничего не писала…

— Я каждый год только там, другого не признаю, — сказал Сергей Вяльцев и, вынув из кармана черный глянцевитый конверт и потрещав им, выбросил на стол целую пачку фотографий. Они сразу же пошли гулять по рукам.

Сергей Вяльцев на пляже — десять фото, столько же в парке под пальмой, столько же лунной ночью на террасе и даже в Черном море, возле большого камня со штампом «Кавказфото». А вот он вместе с Галей, и штамп «Кавказфото» висит в воздухе над их головами. Эту фотографию рассматривали по-особенному внимательно.

— Какая у вас богатая мускулатура, товарищ Вяльцев, — вздохнула Катя. Никто ее не поддержал. И только Костя Иванов вдруг весело засмеялся. Уж не знаю, что ему пришло в голову.

Галя вместе со всеми рассматривала фотографии. Взгляд ее был задумчив. Мне казалось, она заново переживает этот месяц. И этот золотой пляж, переполненный здоровыми, счастливыми людьми, так не похожий на наши пустые дюны, и эти жаркие густые ночи и знойные вечера…

— Галина, уже шесть, седьмой, пора тебе к главной топать!

Она ничего не ответила и только еще ниже склонилась над фотографиями. За столом стало совсем тихо. Аглая Петровна перестала помешивать ложечкой чай, Елена Николаевна рассматривала узоры на скатерти, а Зоя Владимировна сделала вид, что очень занята тортом.

— Шесть, седьмой, — повторил Вяльцев, — пока выберемся отсюда, — восемь, а с утра тренировка.

Я не понимал, почему он настаивает, чтобы Галя шла к Ольге Сергеевне, не понимал я и Галю: почему она до сих пор не поздоровалась с Ольгой Сергеевной, которая любила ее, как родную дочку. Но, не понимая, я все равно всем сердцем был на стороне Гали. «Не ходи, Галя, не ходи, если не хочешь», — мысленно советовал я.

В это время Галя встала из-за стола и молча направилась в дом. Никто больше не сказал ни слова. А через несколько минут мы остались наедине с Сергеем Вяльцевым.

«По какому праву он здесь распоряжается? — спрашивал я себя. — Что за странную власть имеет он над нашей Галей? И почему она так покорно забыла то, чему сама нас учила?» Галя запрещала нам говорить — пацан, сильно, спрашиваешь… Почему же она разрешала это своему новому знакомому?

Юра, как всегда правильно, угадал мое настроение. Он подозвал меня и нарочито сурово сказал:

— Возьми-ка себя в руки! Не забывай о главном: через полчаса — торжественная линейка. Аглая Петровна, очень прошу вас принести сюда знамя отряда. Оно стоит в зале, в правом углу, в чехле.

И он вынул красный галстук для Сенечки Мартьянова и эмблему юных пионеров — железный костер.

В самом деле, пора взять себя в руки. Пора заняться, делом. Приступаем к выполнению пункта 4 — наиболее ответственного в сегодняшнем распорядке дня.

— Молодцы, пацаны, — похвалил нас Вяльцев, заметив наши приготовления. — Все, значит, как у людей, по всей форме. Мне Галина о вас, пацанах, все уши прожужжала. Уж Галина-то мне о вас всю жилетку проплакала. Если бы не я сам, она бы с вами, пацанами, может целый век и не рассталась!

Много лет прошло с тех пор, и за эти годы мне много пришлось пережить, но той минуты я не могу забыть, да, наверное, никогда и не забуду. Слишком рано мы узнали трудное слово «разлука», слишком рано мы стали расставаться. Мы расстались с домом, с родными, с друзьями, со школой и еще с тем, что незаменимо, — с движением. Но Галя не была связана с нашими старыми потерями. Она была нашей новой судьбой. Нельзя было с ней расставаться.

— Так вот, пацаны, кончилась вольная Серегина жизнь, — закончил он и вдруг спохватился. — Убьет меня Галина за мою откровенность. Вы уж, пацанята, не продавайте меня. Да что вы приуныли? Пришлют вам на место Галины новенькую, пацанята вы все больные — плохую не пришлют.

— Да не может этого быть! — крикнул вдруг Олег Бардин. — Товарищ Вяльцев!

Кажется, и я что-то крикнул. Во всяком случае, мы оба на своих костылях выглядели и воинственно, и жалко.

Не знаю, как бы мы повели себя дальше, если бы не Юра. У меня слезы были очень близко, да и у Олега тоже. А у ребят это необычайно быстро передается. Еще две-три минуты, и поднялся бы общий стон.

Юра поднял руку, и это знакомое движение, единственное, разрешенное ему врачом, остановило нас. Мы услышали его холодный и твердый голос:

— Хорошо, товарищ Вяльцев, мы вас не продадим, — Юра сделал ударение на этом слове, — мы вас не продадим, то есть мы от вас ничего такого не слыхали, а вы… вы, пожалуйста, сами об этом больше не шумите. Идет?

— Ладно, ладно, на Сергея Вяльцева можете положиться. Где тут у вас, пацаны, место для курения?

Нигде у нас такого места не было, но Юра уверенно махнул рукой куда-то в глубь сада. Когда Вяльцев, щелкнув портсигаром, отошел от нас, Олег Бардин недовольно сказал:

— Умничаешь, Юрка! Зачем этот договор? Ну, вышла замуж… Все выходят замуж.

— Вот как! — Юра попытался приподняться на локтях. — А ты подумал о нашей линейке, о Сенечке Мартьянове ты подумал? Ведь мы его сейчас будем в пионеры принимать. Нет, ребята, — обратился он к Олегу и ко мне. — Дайте мне слово покамест помолчать. Олег, горн! — приказал он и повторил: — Горн! — потому что Олег медлил.

Наконец раздался привычный сигнал. Знамя Аглая Петровна установила возле Юриной койки. Коля и Миша перенесли Сенечку Мартьянова поближе к Юре. И, как всегда, на нашу торжественную линейку пришли взрослые: врачи, сестры, санитарки. Прибежала, услышав горн, и Галя. Словом, были все, кроме Ольги Сергеевны. Ее не было.

— Почему торжественная линейка? — спросила Галя.

Ребята не выдержали и стали кричать:

— Принимаем Сенечку в пионеры!

— Галя, это сюрприз!

— Галя, он теперь достоин!

— Да, так, — подтвердил Сенечка. — Галя, я за это время перевоспитался. Хорошо учусь, слушаюсь взрослых, и мне Юра обещал, что, когда ты приедешь, меня примут в пионеры.

— Не я обещал, а совет отряда, — сказал Юра и прочел постановление.

— Принять, принять! — кричали со всех сторон.

Я внимательно смотрел на Галю и видел на ее лице не свойственное ему выражение растерянности.

— Ну что ж ты, Галина, — крикнул Вяльцев. — Забыла, как действовать? Я и то помню: «Я, юный пионер Советского Союза…»

Но Галя по-прежнему молчала, Потом подошла к Юре и тихо сказала:

— Юра!..

— Хорошо, хорошо, — быстро сказал Юра и сразу же начал: — Я, юный пионер Советского Союза, перед лицом своих товарищей торжественно обещаю, что буду твердо стоять за дело рабочего класса…

— Я, юный пионер Советского Союза, перед лицом своих товарищей… — повторял за Юрой Сенечка.

— Твердо стоять за дело рабочего класса…

— Твердо стоять за дело рабочего класса…

Я по-прежнему внимательно смотрел на Галю. Она плакала. Она сдерживала себя, и слез ее не было видно, но она плакала. Мелко, мелко дрожали губы, а я мысленно повторял: «Не плачь, Галя, я очень тебя прошу — не плачь! Держись, Галя, ну еще немного! Не надо при нем плакать, прошу тебя!»

— …Буду твердо и неуклонно выполнять заветы Ильича.

Юра передал мне галстук, и я повязал его Сенечке на шею. Ребята зааплодировали. Галя подошла к нему:

— Желаю тебе, Сенечка, быть всегда и во всем честным человеком!

— Всегда готов! — радостно ответил он.

И все-таки Галя не выдержала: слезы текли по ее лицу, оставляя две ровные белые полосы.

Тем временем был уже восьмой час, солнце ушло, и сразу подуло холодом. Миша и Коля начали быстро выносить ребят из сада. Славные это были ребята! Сколько раз в день приходилось им переносить нас с места на место — то в сад, то на рентген, то в перевязочную, то в школьную комнату. И всегда они это делали весело и охотно, и никогда мы не слышали от них никаких жалоб, а всегда слышали что-нибудь подбадривающее. «Ну, малец, — говорил Миша. — Скоро тебе домой. Я слышал, Ольга Сергеевна говорила. На поправку дело идет». Они отлично знали наши дела: кто из родных приезжал навестить, кто из ребят долго не получал писем из дому. «Пишут, дорогой, завтра обязательно будет», — говорил Коля.

И я слышал, как Миша сказал Сенечке:

— Ну, брат, с галстуком совсем другое дело!

— В честь чего и артисты сегодня приехали, — поддержал Коля. — Интересную сказку представят: про орла и лягушку.

Сказку об орле и лягушке мы смотрели уже без Гали. Она попрощалась с нами, сказала, что очень болит голова; у нее и в самом деле вид был нездоровый. Вяльцев попрощался с нами так же, как и поздоровался, поднял обе руки, соединив их ладонь в ладонь, и покачал ими в воздухе. Впрочем, у него тоже вид был озабоченный, и он взял Галю под руку, как больную.

Мы смотрели кукольный театр в зале. Так же, как и в спальне и в саду, моя койка стояла между койками Юры и Олега. Чуть подальше лежал Костя Иванов, еще дальше Сенечка Мартьянов. В тот момент, когда на сиене орел сделал замечание лягушке, мы услышали тихий шепот Гриши Чернущенко.

— Что тебе, Гриша? — спросил Юра.

— Они еще здесь!

— Кто, не понимаю…

— Галя и…

— Смотри, пожалуйста, на сцену и не мешай слушать, — сказал Юра.

— Юра, — сказал Гриша, — она плачет…

— Я тебе сказал: не мешай!

— Галя плачет, ты слышишь, у нас в саду.

— Слышу.

В это время лягушка смешно подпрыгнула и ухватила орла за крыло. В зале засмеялись.

— Не хочет выходить замуж, — внезапно сказал Сенечка Мартьянов.

— Что, что? Ты откуда знаешь?

— Да я слышал, как этот Вяльцев сказал, а потом ты сказал, чтобы молчать покамест.

— От тебя-то и скрывали, — сказал я. — Значит, ты все-таки слышал!

— Молодец, Сенечка, — похвалил его Юра. — Как человек вел себя.

— Всегда готов, — радостно откликнулся Сенечка. — А замуж она, я думаю, выходить не хочет.

— Что ты в этом понимаешь! — сказал Юра.

— А как же! Потому она и плачет.

— Да ведь ее никто не заставляет. Хочет — выходит, не хочет — не выходит, — сказал Олег.

Нас укладывали спать рано. И в тот вечер, как всегда, ровно в десять Аглая Петровна потушила свет и перенесла свой НП в коридор. Дверь из спальни в коридор закрывали не наглухо, Был виден слабый зеленоватый свет. Я любил засыпать, поглядывая на этот свет, прислушиваясь к негромкому шепоту: прибегала дежурная нянечка и что-то горячо доказывала Аглае Петровне, а та, как всегда, молчала.

Но в тот вечер я долго не мог уснуть. Мне мешал зеленый свет, мешала нянечка, и я отчетливо слышал, как Аглая Петровна сказала ей: «Я буду жаловаться». Меня раздражало сонное бормотание друзей и громкое осеннее море, бессмысленно угрожавшее нам…

Потом дверь в коридор закрыли, и стало совсем темно. Я приподнялся и чуть приоткрыл штору. В ярком свете уличного фонаря я увидел нашу калитку, надпись «Посторонним вход строго воспрещается» и две фигуры — Гали и Сергея Вяльцева.

— Юра, — сказал я. — Они еще здесь.

Юра не отвечал, и я взял его за руку.

— Юра, мне кажется, она снова плачет! Юра!

— Я сплю! — жестко сказал Юра!

— Она плачет, плачет… — повторял я, уже понимая, что все это для него больше не существует.

Я завидовал Юриному сердцу. У меня оно было устроено иначе. Я думал о Гале, и мне было жаль ее. Я сочувствовал ей и желал ей счастья. Я просил жизнь, чтобы она была к ней снисходительна.

Ни разу больше я не встречал Галю Борисову, но вспоминал я о ней часто. И может быть, чаще, чем надо, вспоминал, как она плакала на улице, возле нашей калитки с надписью «Посторонним вход строго воспрещается».

1958

Мотогонки по вертикальной стене

1

До этого лета никто не видел Николая Алексеевича хмурым. В перерывах между сеансами он беззлобно пошучивал над женой директора аттракциона, Валей, молодой, рано располневшей женщиной, или сражался в шашки с подсобным рабочим Гришей — это называлось у них стиранием граней между трудом умственным и физическим, — или учил забавным фокусам двух крохотных, вечно дрожащих тойтерьеров. Их добрые карие глаза чем-то напоминали глаза Николая Алексеевича.

За последнее время он очень изменился. Одиноко сидел у окна и все поглядывал на пыльные кусты белой, давно отцветшей сирени. И вечерами стремился к одиночеству. Едва закончив работу, уходил гулять по городу. Раньше частенько заходил в тир, был страстным любителем театра, не пропускал ни одного нового фильма, а теперь строго вышагивал километры. Его высокую костистую фигуру видели и на левом берегу Волги. А там места были глухие.

Кончилось это плохо. В воскресный день, когда все билеты еще с утра были проданы, Николай Алексеевич не пришел на работу, и над кассой появился плакат: «Выходной день. Деньги возвращаются».

— Пойду к нему, — сказал директор аттракциона. — Мало ли что…

Николай Алексеевич Сыромятников и Лев Аркадьевич Маньковский были знакомы с давних пор. В то время Николай Алексеевич еще работал тренером в мотоклубе, а Маньковский служил агентом по распространению билетов в цирке. Оба оказались зрителями «Неповторимого зрелища, феноменального трюка», изо дня в день исполняемого «мировым рекордсменом и чемпионом» бельгийцем Вилли Люденбахом.

В саду Госнардома была сооружена сборная конструкция из массивных деревянных щитов, высотою в двухэтажный дом и диаметром в двенадцать метров. По внутреннему обводу этой гигантской бочки, совершенно отвесно к земле, мчался на мотоцикле Вилли Люденбах, то взлетая к зрительному помосту, то стремительно срываясь вниз и снова появляясь на уровне глаз.

Наконец Вилли Люденбах приземлился. На арену вышла худенькая женщина, надела ему на голову черный мешок и заплакала. Затем она горестно протянула руки к публике и сказала: «Адье, адье!» Вилли работал слепой полет.

— Могу сделать не хуже, — тихо сказал Николай Алексеевич.

Эта минута сблизила их.

Ночь после Госнардома Маньковский провел без сна. Что, если в самом деле гонщик говорит правду и заграничный трюк можно повторить? Тогда конец старой жизни, конец всей этой беготне по фабзавкомам и культкомиссиям. Сеанс две-три минуты и «выход налево». Отечественный аттракцион, где директором Л. А. Маньковский.

Он хлопотал, доказывал, заинтересовывал, больше всего напирая на то, что такие расслабляющие номера, как прощание, будут исключены.

Много воды утекло с тех пор, но за это время директор аттракциона ни разу не изменил своим принципам: никаких роковых страстей, никаких душераздирающих реклам и широковещательных объявлений по радио, буквы на афишах не более двадцати сантиметров.

— Вполне достаточно, — скромно говорил Маньковский. — У нас свой стиль.

По приезде в новый город он сам выбирал место для аттракциона. Обычно поближе к базару. На афише значилось коротко «Мотогонки по вертикальной стене». И этих слов было вполне достаточно.

И все-таки кое-какое новшество за эти годы появилось. Зная привязанность Николая Алексеевича к животным, Маньковский купил в зверинце большого бурого медведя, еще не старого и хорошо дрессированного на разные штуки. Что, если научить медведя ездить на мотоцикле?

Николай Алексеевич увлекся новой затеей. Он быстро завоевал симпатию зверя. Мишку усаживали в седло, передними лапами он держался за руль, Гриша запускал мотор, и мотоцикл с удивительным седоком делал несколько кругов по арене. Быть может, Вилли Люденбах и дал бы рекламу: «Чудо дрессировки, небывалый успех», но у Маньковского на афише значилось только: «Медведь на мотоцикле».

Николай Алексеевич очень скоро охладел к медведю, и Леший (так звали бурого) был сдан на попечение Грише. Привязанный на короткую цепь, Леший потешно вставал на задние лапы, вызывая шумные восторги ребятишек, бросавших медведю всякую снедь.

Недели две назад аттракцион приехал в приволжский город. Лето выдалось урожайное. Каждое утро с левого берега перебирались на пароме колхозники. Базар кипел как никогда. Вокруг «бочки» постоянно толпился народ. В таких условиях день простоя являлся целым бедствием.

Николай Алексеевич снимал комнату в старой части города, за вокзалом, дальше уже начиналась степь. Маньковский выбрал кратчайший путь, через базарную площадь. Вскоре он об этом пожалел. Навстречу ему в шляпе из рисовой соломки и с двумя авоськами пробирался сквозь толпу актер местного театра Казанцев-Волжский. Нет поклонников более шумных, чем сами актеры, а Казанцев-Волжский заявил себя поклонником с первого дня появления аттракциона в городе. Он ворвался в уборную Николая Алексеевича, расцеловал его и снова прибежал на следующий день. И так продолжалось день за днем. Он стал завсегдатаем. Валя уже издали махала ему платочком. Казанцев-Волжский быстро поднимался по лесенке, со дна «бочки» было видно его круглое, испуганное и счастливое лицо.

— Дело великолепное, удивительное, и достойно быть отмеченным, — говорил актер, сильно напирая на букву «о», и, казалось, он нарочно выбирает слова, где бы «о» звучало по многу раз. — Театр — это выдумка, игра, а здесь настоящее!..

Увидев директора аттракциона, Казанцев-Волжский обрадовался, обнял его, высоко поднимая авоськи и щекоча Маньковского стебельками зеленого лука.

— Иду к вам. Да! Говорю честно: это стало внутренней моей потребностью, так сказать душевной гимнастикой.

— Сегодня аттракцион закрыт, — сказал Маньковский, стараясь быть как можно любезнее.

— Что такое? — загремел актер. — Несчастный случай?

— Да нет, почему же, просто ремонтируемся, ничего больше.

— Друг мой, — сказал актер, кладя авоську на плечи Маньковскому, — большинство ваших зрителей аплодируют зрелищу, и, быть может, один только я рукоплещу искусству.

2

Николая Алексеевича дома не было. Старуха, сдававшая комнату гонщику, ворчала:

— Не пришел ночевать жилец… ясное дело…

Маньковский растерянно развел руками.

— Как же это так?

— А я за жильцами не приставлена… Стала бы я сдавать чужим людям, ясное дело, если бы не внучка…

— Ладно, ладно, «ясное дело», — сказал Маньковский и осмотрел комнату. Постель была аккуратно заправлена, на подушке лежал томик Пушкина, в углу висела черная тарелка репродуктора.

«…Усилился привоз овощей и фруктов, — оживленно рассказывал диктор, — на базаре работают парикмахерская, фотография и аттракцион „Мотогонки по вертикальной стене“».

Маньковский усмехнулся и подошел к окну. Во внутреннем садике в гамаке спала девушка. Пестрый сарафан открывал ее мускулистые, сильно загорелые руки и ноги. Среди пыльной зелени девушка выделялась ярким пятном.

— Я сегодня еще приду к вам, — пообещал Маньковский.

В тот день он обошел чуть ли не весь город, заходил в рестораны, справлялся на пристани и на вокзале. Николая Алексеевича не было нигде. Уже колхозники потянулись с базара на вечерний паром, когда Маньковский забежал в аттракцион. В «кабинете директора», маленьком закутке при «бочке», на ободранном диванчике сидела Валя и прямо из бутылки пила мутный фиолетовый лимонад. У ног ее дрожали тойтерьеры. Явственно слышался шум мотора — это Ряпушкин, монтер и осветитель аттракциона, проверял мотоциклы.

— Собакевичей надо бы покормить, — заметил Маньковский.

— Да они и так жрут целый день, — лениво ответила Валя. — А проку от них никакого.

На следующий день, едва рассвело, Маньковский снова пришел на квартиру Николая Алексеевича.

— Не возвращался?

— Не было, — сказаластаруха и, подумав, спросила: — Может, он чужие деньги растратил?

— У него и своих достаточно.

— У кассира деньги, ясное дело, чужие.

— При чем тут кассир? — удивился Маньковский.

Но старуха стояла на своем. На вопрос, чем занимается, жилец отвечал, что служит кассиром в инвалидной артели.

Похоже было, что Николай Алексеевич стыдится собственной славы.

«Что же теперь делать? — тревожно думал Маньковский. — Второй день стоим».

В комнату вошла старухина внучка.

— Люба, — представилась она и спросила: — Не появлялся Николай Алексеевич? Может быть, в милицию заявить?

— Подождем немного, — осторожно ответил Маньковский. Подымать шум было не в его стиле.

— Николай Алексеевич брал у меня Пушкина…

— Пожалуйста, пожалуйста, — сказал Маньковский и подал книгу. — К экзаменам готовитесь? — спросил он рассеянно.

Она засмеялась:

— Какие экзамены? В галантерейный ларек? Я же рядом с вами работаю.

— Все смех да смех, — снова заворчала старуха. И вдруг ахнула: — Граждане! Жилец вернулся! — и с удивительной живостью подбежала в окну. — Вернулся, ясное дело!

Маньковский бросился к Николаю Алексеевичу. После двухдневных скитаний он, несомненно, нуждается в помощи. Голодный, измученный, в одежде, насквозь пропыленной степью…

Но у Николая Алексеевича вид отнюдь не был изможденным. Чисто выбритый, в светло-сером, хорошо выутюженном костюме, на руке легкое пальто.

— Ну и наделали же вы переполоху!

— Прошу меня извинить, — сказал Николай Алексеевич и вошел в дом. — Простите меня, Варвара Федоровна, и вы, Любочка.

— Ладно, что живы, — сказал Маньковский. — Не будем уточнять, как говорится, инцидент исперчен.

Когда они остались вдвоем, Николай Алексеевич повесил пальто на вешалку, сел в кресло, вытянул ноги.

— Прошу извинить меня, — повторил он. — Знаю, что напугал вас. Но я должен был побыть один.

— Кто старое помянет… — сказал Маньковский. — Все хорошо, что хорошо кончается.

— Я тоже пришел к этому выводу. Я хочу сказать вам, Маньковский… Дело в том… Ну, словом, я больше не буду работать вертикальную стенку.

Маньковский вскочил:

— Знаете, это скверные шутки!

— Нет, это не шутки, — спокойно сказал Николай Алексеевич.

Маньковский был потрясен. Сбылись самые плохие его предчувствия. «И все оттого, что я не был с ним. Упустил момент, и вот… сорвался человек».

— Есть предложение, — сказал Маньковский. — Вы устали. Вы слишком много работали. Я говорю вам это как директор аттракциона. Естественно, вы поедете в Сухум. Ну, скажем, там слишком жарко. Я достану вам путевку в Трускавец. Это Западная Украина. Умеренный климат. Аттракцион вас ждет. Через месяц вы возвращаетесь и начинаете работать, как молодой бог. Я говорю вам это как человек человеку.

— Нет, — сказал Николай Алексеевич. — С этим все кончено.

Его уверенный тон бил Маньковского по нервам. Надо было срочно подбирать другой ключ.

— Коля, — начал Маньковский. Николай Алексеевич улыбнулся: обычно директор аттракциона называл его по имени-отчеству. — Коля, вы не имеете права, вы не один… коллектив. Личные интересы не могут быть выше…

— Да нет же, — сказал Николай Алексеевич, досадуя, что совершенно ясные и простые вещи надо повторять по нескольку раз. — Неужели вы не понимаете? Я кончил.

«Что же делать? — мучительно думал Лев Аркадьевич. — И чего он хочет? Покоя? Денег?»

— Нет, Коля, я вас так отпустить не могу, я должен знать причину.

Николай Алексеевич пожал плечами:

— Если по-человечески сказать — надоело. Ну, ладно. Пойду приму душ. Вы остаетесь?

— Да, — сказал Маньковский решительно.

Надо было подготовиться к новой атаке, но прежде всего надо было составить верный план. Но Маньковский не успел собраться с мыслями, как в дверь постучали.

— Войдите! — крикнул он раздраженно.

В комнату вошел молодой парень в белой майке и в черных сатиновых штанах, схваченных внизу велосипедными зажимами.

— Вам Любу? — спросил Маньковский. — Вы ошиблись. Дверь рядом.

— Мне нужен Николай Алексеевич Сыромятников. Я уже не первый раз прихожу. Все никак не могу застать.

Маньковский нахмурился:

— Для чего он вам?

— Как для чего? Я десять дней подряд хожу смотрю мотогонки. Ну, замечательно! Грандиозно! Ничего подобного я и представить себе не мог.

«Вот уж не вовремя», — подумал Маньковский, зная, что к своим поклонникам Николай Алексеевич относится весьма сурово.

— Я мотоспортом занимаюсь давно… Имею результаты. Но ведь тут стенка! Машина движется отвесно! Без руля!

— Очень счастлив, что вам понравилось, — не выдержал Маньковский. — Я надеюсь, что это обрадует и Николая Алексеевича, в особенности если я передам привет…

— От Иванова Виктора, — не смущаясь, подсказал молодой человек. — Вот только медведь, вы не обижайтесь, товарищ, но это неспортивно, честное слово неспортивно. Вы, простите, сами спортсмен?

— Я директор аттракциона, — сказал Маньковский сухо.

— Директор? Очень хорошо! Отлично. Вас-то мне и нужно. Я хочу работать у вас.

— Молодой человек, — укоризненно покачал головой Маньковский.

— Ну что ж, что молодой человек! Не боги горшки обжигают. Ведь и вы когда-то учились. Товарищ директор, как вы полагаете, взялся бы меня товарищ Сыромятников обучить? Я бы этой техникой в кратчайший срок овладел.

— Молодой человек! — начал Маньковский, но не закончил фразу.

На пороге, в халате и в тапочках на босу ногу, стоял Николай Алексеевич. Его черные волосы блестели от воды. «Полвека, а какой дуб могучий», — подумал Маньковский.

Николай Алексеевич молча рассматривал паренька.

— Вы хотите работать вертикальную стенку? — спросил он наконец.

— Конечно! А вы бы взялись меня научить? Вы ведь еще не видели, как я вожу машину.

— Ну как, Маньковский? — спросил Николай Алексеевич. — Неплохая замена, а?

— Что вы, — запротестовал Виктор. — Вы меня не поняли. Разве я об этом? Я думал, мы оба, два мотоцикла, один за другим, настоящие гонки по вертикальной стене.

Николай Алексеевич медленно подошел к Виктору, взял за плечи и, притянув к себе, заглянул ему в глаза, У Маньковского сильно забилось сердце, он почувствовал неожиданную надежду.

— Ну, знаешь, — сказал Николай Алексеевич, — если ты не знаменитый шутейник… — Он оттолкнул Виктора и подошел к окну. У калитки, сливаясь с запыленной зеленью, стоял мотоцикл.

— Твой?

— Мой. Настоящий ИЖ.

— А, да не в этом дело. Ладно, поехали. Отвезешь меня на работу.

— Николай Алексеевич, сегодня мы объявили выходной день, мы же не знали, — предупредил Маньковский.

— Нет, сегодня день будет рабочий.

— После бессонной ночи это рискованно.

Николай Алексеевич засмеялся:

— Не беспокойтесь… Ну, поехали, — сказал он Виктору. — Давненько я пассажиром не ездил, лет тридцать пять, наверное.

Маньковский не стал его убеждать. Как только мог быстро, побежал он к аттракциону, приказал сторожихе открыть «бочку», послал за Валей и за Гришей. На арене появился Леший. Над кассой вывесили плакат «Билеты продаются здесь».

Но Николая Алексеевича они прождали больше часа. Наконец появилась машина Виктора.

— Объявите в микрофон начало, — сказал Николай Алексеевич. — Только вот что, медведя попрошу не объявлять.

— Это почему? Публика будет недовольна.

— Нет, медведя сегодня не будет, — твердо сказал Николай Алексеевич.

3

Отец Виктора погиб в первый день войны, он служил старшиной-сверхсрочником на пограничной заставе в Молдавии. Через несколько дней от немецкой бомбы погибла мать Виктора. Эшелон, в котором семьи пограничников ехали на восток, почти целиком сгорел. В живых осталась сестра отца Надежда Николаевна Замковая. Новая немецкая бомба — и снова Виктор осиротел…

Воспоминания детства неясны и отрывисты: твердые отцовские усы, белые впадины морщин на его лице, мамины руки, огонь, плачущая Надежда Николаевна, снова огонь. Незнакомая женщина держит его за руку, потом он ест сладкую рисовую кашу из тяжелого солдатского котелка. На какой-то станции Виктора стригут под номер ноль, и он плачет, боится машинки. И стойкий запах горелого. Горелым пахнет и сладкая рисовая каша, и белый халат парикмахера, и деревья за окном, и незнакомая женщина. Потом детский дом. Воронеж, Сталинград, Куйбышев…

В прошлом году в Куйбышевский детский дом явился пожилой человек, коренастый, крепко сбитый, бритоголовый, в черной тройке несмотря на жару, и предъявил целый ворох запросов, справок, удостоверений. Это был муж Надежды Николаевны — Федор Федорович Замковой.

«Кровных прав не имею, но все же я ему дядя, — доказывал Федор Федорович директору детского дома. — Живу одиноко, материально — сами рассудите, — монтажник восьмого разряда, бригадир, дальше некуда».

Виктору дядя понравился, директор даже утверждал, что они похожи друг на друга. Особенно понравились дядины рассказы о своей профессии. Совсем недавно Федор Федорович принимал участие в монтаже стометровых опор для линии высокого напряжения, по которой пошла энергия на строительство Сталинградской ГЭС. На такой высоте работали, что одно неосторожное движение… «Стальмонтаж» — может быть, слыхал? Мы и за пределами Союза известны.

И все же решено было не торопиться. Виктор заканчивал десятилетку. И потом десять лет в одном коллективе — это что-нибудь да значит. Осталось теперь недолго. Может быть, и планы на будущее за это время определятся. А то ведь вчера мечтал стать моряком, собрался в кругосветное плавание, а сегодня уже готов идти в монтажники. Пожалуй, только к спорту он по-серьезному привязан. Кое-как убедили Федора Федоровича обождать.

Уехал он, оставив директору детского дома солидные деньги для Виктора, с просьбой «правильно ими распорядиться». На эти деньги и был куплен ИЖ. Виктор увлекался мотоциклом уже два года, прошлым летом он получил приз в юношеском заезде, а на ИЖе завоевал первенство в спортивном обществе «Луч».

Виктор не обманул своего дядюшку. Едва получив аттестат зрелости, он прикрепил самодельный плакат к своему ИЖу — «Мотопробег Куйбышев — Дубянск» и взял курс на юг. На прощание директор детдома подарил ему спидометр. Четыреста километров машина прошла шутя. И Виктор продолжал бы и дальше свой путь, если бы не гоночный аттракцион.

Он не соврал, сказав Маньковскому, что в течение десяти дней ежедневно посещал «бочку». И ежедневно, и по нескольку раз в день. Жил он это время в Доме колхозника и даже задолжал там. Перед походом к Николаю Алексеевичу он съел за полтинник помидорный салат, завязал хлеб в узелок и стал подумывать, не продать ли директорский спидометр, на котором значились все те же четыреста.

Но теперь он был счастлив. Посвящение произошло ранним утром.

— Я покажу тебе все, что я знаю, — сказал Николай Алексеевич просто.

«Оба сияют, как начищенные, — подумал Маньковский, увидев их днем напротив в закусочной. — Ну ладно, ну мальчишка — это понятно, это для него „высший пилотаж“ и так далее. Но сам-то что…» Пожалуй, только в первые дни их знакомства так ярко блестели глаза у Николая Алексеевича. Это было еще во времена шумного успеха Вилли Люденбаха.

Маньковский не симпатизировал Виктору. «Из молодых, да ранний», — говорил он Вале, неизвестно на что намекая. Но признаться в своей антипатии не смел. Как-то раз он пошутил, что надо дать рекламу: «Спешите, спешите, взамен медведя — юноша за рулем».

Но Николай Алексеевич не понял шутки. Сжав кулаки, он близко подошел к Маньковскому:

— Чтобы это было в последний раз, ясно?..

И хотя Маньковский понимал, что только благодаря Виктору аттракцион существует, он в глубине души считал, что было бы самое лучшее, если бы Виктор оставил в покое старого гонщика. В пятьдесят лет работать новый номер! Да и вытянет ли Виктор?

— Способный он? — спрашивал Маньковский Николая Алексеевича.

Тот молча кивал головой.

— Нет, вы мне скажите, этот номер действительно состоится?

— Да.

Николай Алексеевич был не из речистых. От Маньковского он потребовал только одного: немедленно зачислить Виктора в штат. Требовать, конечно, можно, но выполнять приходится Маньковскому. Он ездил в областной центр и привез решительный отказ. «Какие там ученики, опять твой Сыромятников дурит?» — сказали в управлении и пригрозили закрыть «бочку».

Это, конечно, было несерьезно: «бочка» ежедневно приносила немалый доход, но оформить Виктора гонщиком так и не удалось. Маньковский боялся сообщить об отказе Николаю Алексеевичу и снова вызвать его гнев. Но тот только умоляюще взглянул на директора:

— Маньковский, любыми путями!

— Можно уволить мою Валю, — вслух размышлял директор. — И взять на должность конферансье Иванова Виктора… Конечно, Валя по-прежнему будет объявлять номер, а наш молодой человек…

— Ну вот и хорошо, — обрадовался Николай Алексеевич. — Когда сделаем номер, тогда и в управлении запоют иначе. А насчет денег — не сомневайтесь. Я с удовольствием Валю компенсирую.

Все посветлели. Даже Валя как-то встряхнулась и привела в порядок закуток Маньковского, зашила чехлы на диване и кресле, каждое утро вытирала пыль с полки, на которой громоздились бухгалтерские фолианты. Силами Гриши и Ряпушкина были выстроены два вольера — один для медведя (Леший так и не был уволен), другой — для тойтерьеров.

Виктор переехал в комнату Николая Алексеевича и установил для себя железный режим: шесть утра — подъем, гимнастика, душ, проминка, легкий завтрак, затем учеба. Он повесил над своей кроватью большой ватманский лист бумаги, тщательно разграфленный: «Расписание дня». Было в этом расписании и «чтение художественной литературы» и «шахматы, шашки, кроссворды».

Николай Алексеевич привык вставать поздно, но теперь он вскакивал вместе с Виктором ровно в шесть и старательно упражнялся с гантелями, гулял по какой-то индийской программе и читал Герцена. После восьми он ничего не ел, кроме простокваши.

Глиняные пузатые горшочки приносила с погреба старуха. Ужинали втроем — Николай Алексеевич, Виктор и Люба. Виктор подружился со старухиной внучкой, Маньковский как-то зашел к ним, увидел горшочки с простоквашей и усмехнулся про себя:

— Романчик наклевывается…

В тот же день он поведал об этом жене. Валя громко зевнула:

— Ну и дурень же ты, Левушка!

— Почему же это я дурень?

— Дети они еще, малые дети!

— Хороши ребятки: одному восемнадцать, другой…

— Да ты и в пятнадцать лет старичком был!

— Валя!

— А ты не злись. Дети, я говорю, настоящие дети: спорят, а о чем спорят, все равно. «Я люблю Чапаева, а я не люблю, я полечу на Луну, а я не полечу».

— Ну, а наш-то что?

— Ну, он в их споры не вмешивается. Слушает и тает.

Но восторженней всех отнесся к новой идее Казанцев-Волжский. Во сне и наяву видел он новый аттракцион: два мотоцикла мчатся по вертикальной стене. Смело! Смело!..

— Я бы на вашем месте, юноша, — сказал он Виктору, — прибавил бы к своей фамилии фамилию Николая Алексеевича. Это бы с особой силой подчеркнуло, что мастерство бессмертно. Иванов-Сыромятников, превосходно звучит!

— Я спортсмен, а не артист, — небрежно ответил Виктор.

Казанцев-Волжский не обиделся. По-прежнему он весело трепал Виктора по плечу, называл «юношей» и произносил монологи о проблеме риска:

— Необходимо вводить элемент риска и на наши театральные подмостки. Только тогда подымется ответственность актера.

Он уговорил известную актрису Лидию Павловну Чибисову взглянуть на мотогонки. И все слышали, как он громко шептал:

— Это настоящее, это естественное и первозданное. Я вхожу сюда как в храм.

Но актрисе в мотохраме не понравилось. От мотоцикла, с треском петлявшего по стене, у нее закружилась голова.

— Нет, нет, нет, — говорила она. — Это не для меня… Я привыкла верить картонному ножу, а ведь этот гонщик и в самом деле может разбиться.

— Голубушка, у вас в жилах течет розовая водица, — шептал актер. — Это потому, что вы играете в «Зеленой улице». А вы сыграйте Дездемону…

— Вам дай волю, у вас и Дездемона будет ездить на мотоцикле…

Николай Алексеевич никогда не принимал актера всерьез и добродушно посмеивался насчет вероятного названия будущей его книги: «Работа актера над собой с сеткой и без сетки». Но в одном Николай Алексеевич держался твердо: на тренировку он Казанцева-Волжского не допускал.

Однажды актер пришел во время репетиции. Маньковский пригласил его в свой «кабинет» и начал делиться сомнениями: управление не пропустит номер, незачем привлекать внимание, работали бы как работали… В это время кончилась репетиция, и в закуток вошли Николай Алексеевич и Виктор. «Юноша», как всегда, выглядел свежо, словно после купания в реке, но у Николая Алексеевича вид был очень утомленный. Вокруг гонщика, визжа и ласкаясь, прыгали тойтерьеры. Николай Алексеевич не обратил на них никакого внимания. Актера больше всего поразил его взгляд, не столько сосредоточенный, сколько напряженный.

На следующий день Казанцев-Волжский встретил Николая Алексеевича на улице. Он бросился к нему, отвел в сторону и таинственно зашептал:

— Дорогой мой, давно хотел вас спросить… Впрочем нет, почему давно, как раз наоборот: совсем недавно…

— Да что такое?

— Хочу вам один вопрос задать. Вы что же, боитесь за Виктора? Да? Так?

— Я вашего вопроса не понимаю…

— Друг мой, вас выдает ваш взгляд. Вы меня извините… Если так, если все это вам так трудно…

— Трудно? — переспросил Николай Алексеевич… — Эх, вы… А еще артист, психолог! — Внезапно он своими длинными крепкими пальцами схватил актера за пухлые кисти. — Трудно потому, что хочется все, что знаю, отдать, все, чем сам владею. Без остатка…

4

Федор Федорович поспешил на помощь племяннику. Он бы это сделал значительно раньше, но все как-то получилось кувырком. Они были в переписке, и Федор Федорович знал, что Виктор после экзаменов приедет к нему. Но тут всю бригаду монтажников, во главе с ее бригадиром, командировали далеко за Волгу. Федор Федорович оставил соседке деньги и письмо для племянника с приказом «акклиматизироваться и ждать», — либо, что еще лучше, «двигать за Волгу, адрес приложен».

Только через месяц соседка переслала ему письмо Виктора, в котором тот довольно подробно рассказывал о мотогонках по вертикальной стене и о своем новом решении. Федор Федорович был потрясен, но с кем-нибудь посоветоваться боялся, так как считал, что сама ситуация подрывает его авторитет. Только в конце августа кончилась командировка Федора Федоровича, и он, прихватив к воскресенью еще два дня, выехал к Виктору.

Дома племянника не оказалось. Какая-то старуха на вопрос, где Виктор, ответила:

— В «бочке», где ж еще, ясное дело…

— В какой такой «бочке»?

— На базаре, где ж еще, какой непонятливый…

Федор Федорович побежал на базар. Жара стояла страшная. С Заволжья дул сухой обжигающий ветер. Федор Федорович шагал в своей черной тройке и сердился на дерзкую старуху: «То-то ты понятливая, сама, наверное, из цирка».

«Бочка» работала. У кассы стоял народ. Изнутри слышался шум мотора. Леший, изнемогая от жары, томился в своем вольере. Увидев медведя, Федор Федорович окончательно обозлился, растолкал людей и потребовал хозяина. Вышел Маньковский. Не здороваясь, Федор Федорович стал кричать, что Виктора обманули, «завели» и что этого он так не оставит.

— Товарищ, нельзя ли потише, здесь все люди советские, — сказал Маньковский.

— Не допущу! — крикнул Федор Федорович.

Маньковский пожал плечами:

— Постойте минуту. Виктор — попрошу на выход, здесь какой-то человек насчет вас скандалит.

— Дядюшка! — удивился Виктор. — Вот неожиданный сюрприз! Решили навестить?

— Как же это понять? — еще громче поднял голос Федор Федорович. — Я, можно сказать, по всему Дубянску повестки разослал: племянник приезжает. Какую хочешь работу получай, хочешь учиться — рекомендуем!..

— Они думают, что мы вас как «беби» спрятали, — улыбнулся Маньковский.

Это был верный удар. «Один — ноль в нашу пользу», — подумал Маньковский, взглянув на Виктора.

— Ну и что ж, — сказал Федор Федорович. — Парень молодой, неопытный, как воск, понимать надо…

«Два — ноль в нашу пользу, — мысленно комментировал Маньковский, — сам забивает в свои ворота».

— Граждане, — послышался голос Вали, усиленный микрофоном. — Сеанс начинается через две минуты. Просим подняться наверх.

— Зайдемте к нам, — предложил Виктор Федору Федоровичу.

— Это в балаган? Того мне только не хватает.

Виктор нахмурился:

— Почему вы так шумите, дядя?

Но Федор Федорович стоял на своем:

— Балаганщики, святая правда, балаганщики…

Весь день они провели вместе, и весь день Федор Федорович уговаривал Виктора «не портить себе жизнь». От обеда он отказался так, словно бы его в этом городе собирались отравить, и ел бутерброды, приготовленные чьей-то заботливой рукой и завернутые в пергамент.

Вечером Виктор предложил прогуляться по набережной. Отказ. Может, в кино сходим? Отказ. На пароходе? Отказ: гулянок и у нас сколько угодно.

Виктору было и жаль дядю, и досадно, что тот не хочет слушать никаких доводов.

— Вы что же, дядя, вообще спорт отрицаете? — спросил наконец Виктор.

— Как это так отрицаю? А кто тебе мотоцикл подарил? Да я сам каждое воскресенье Синявского слушаю… За «Спартак» болею. А тут разве спорт? Тьфу!..

— Опять вы ругаетесь!

— Спорт — значит стадион, — настаивал Федор Федорович, — а для мото должен трек быть.

— Вы даже не видели, как работает Николай Алексеевич, — сказал Виктор укоризненно.

— Работает? — загремел Федор Федорович. — Не признаю. Я жаловаться буду.

Виктор обиделся:

— Однако, дядя, я человек взрослый…

Наступило долгое, неприятное молчание.

— Да, плохо, плохо, — задумчиво сказал Федор Федорович. — Очень плохо. А ты подумал, что дело-то костоломное… а?

— Риск, — согласился Виктор. — Ну, а у вас, у монтажников… Сами говорили: одно неосторожное движение…

— Нашел с кем равнять!

Николай Алексеевич тяжело переживал дядин приезд.

— Куда они пошли? — с тревогой спрашивал он. — Почему вы меня не предупредили?

— Николай Алексеевич, дорогуша, ну что вы расстраиваетесь? — говорила Валя. — Ну родственник приехал, ну посидеть пошли, ну старик — может, он по сто грамм привык…

Весь день Николай Алексеевич был сам не свой. Маньковскому наконец стало его жаль.

— Я вам скажу по-дружески, хотите верьте, хотите нет: я очень уважаю Виктора, но если надо… я хочу сказать — можно найти еще желающих делать вертикальную стенку.

Он бы с удовольствием развил эту тему, но Николай Алексеевич махнул рукой:

— Нет, Маньковский, по второму заходу такие вещи не делаются.

Домой Николай Алексеевич пришел поздно ночью. Виктор уже спал. На столе лежал «Огонек» и записка:

«Н. А.! Все решил, кроме небесного тела из семи букв. Приносили телеграмму из управления, распечатанную, но не оставили. Просят сообщить, когда просмотр номера. Хорошо бы еще недельки две поднажать. Спокойной ночи. В.».

Николай Алексеевич глубоко вздохнул, сел за стол, перечел записку и вдруг почувствовал ужасную усталость. «Прав Маньковский, не берегу себя», — подумал он, с нежностью глядя на небесное тело из семи букв.

Перед сном он оставил Виктору записку: «Не буди меня, устал, хочу отдохнуть. Ответ — планета. Просмотр — через две недели».

Сутки они отдыхали, потом начались «часы пик». В двух неделях было всего только четырнадцать дней.

А Федор Федорович сдержал слово и действительно нажаловался. Он не знал, куда писать по такому поводу, и написал в облоно. Оттуда приехала комиссия: пожилая дама, специалистка по обучению дошкольников немецкому языку, и какой-то бравый мужчина с кубанскими усами, оказавшийся заведующим методкабинетом. Узнав о том, что Виктор совершеннолетний, члены комиссии только плечами пожали и, посмотрев мотогонки по вертикальной стене, с достоинством удалились.

— Помилуйте, — говорил Маньковский. — Мы люди советские, не компрачикосы…

5

Просмотр нового номера, к которому все так тщательно готовились, продолжался всего семь минут. Из управления приехали два представителя — старый и молодой, похожие друг на друга, как отец и сын. Этого сходства они достигли благодаря совершенно одинаковому выражению на лицах: «Все знаем, все видели, ничем не удивите». Гонки двух мотоциклов по вертикальной стене они смотрели с таким видом, словно им показывали игру в серсо.

После просмотра оба долго молчали, потом младший спросил:

— Вы здесь кипяченую воду пьете или сырую?

Николай Алексеевич смутился: вода в бачке была тепловатая, невкусная.

— Воду надо пить сырую, — сказал старший, — она полезнее.

С полчаса они оживленно говорили на бактериологические темы, потом разговор перешел на темы транспорта: как добираться домой — сушей, водой или воздухом. Решили, что удобнее всего пароходом. И кормят там прилично. Маньковский засуетился, подал им плащи с погончиками типа «Монтгомери у Тобрука».

— Позвольте, товарищи, а как же все-таки наш просмотр… я что-то не понимаю, — сказал Николай Алексеевич.

Оба разом недоумевающе взглянули на гонщика, потом друг на друга.

— Оформим, оформим, — сказал старый.

— Оформим, — подтвердил молодой.

— Но ваше мнение и все прочее?

— Так что ж, по-моему, чистенько, — сказал молодой.

— Чистенько, чистенько, — подтвердил старый.

Николай Алексеевич проводил их на пароход. Он успел шепнуть Маньковскому, что надо будет собраться вечером на поплавке, часиков в десять.

— Вы, Валя, Виктор и Люба, и пригласите, пожалуйста, Казанцева-Волжского, хорошо бы вместе с той актрисой, Лидией Павловной.

Унылые лица обоих Монтгомери так и не смогли испортить его настроения. Все-таки наступил желанный финиш. Конечно, было бы лучше, если бы эти двое поздравили бы его и Виктора и что-нибудь бы сказали, ну, что-нибудь о работе с молодыми кадрами или что от номера «дух захватывает»…

До самой реки они оживленно обсуждали меню обеда и только с палубы помахали Николаю Алексеевичу.

— Продолжайте работать, товарищ Сыромятников! — сказал Монтгомери-старший.

— Продолжайте, продолжайте, — подтвердил Монтгомери-сын.

Николай Алексеевич забыл о них, едва только пароход отчалил от берега. Он смотрел на Волгу, но думал о своем. Теперь, когда номер сделан, надо его шлифовать. Виктор работает хорошо, и все же Николай Алексеевич чувствует в его работе скованность. Это пройдет со временем. Со временем и весь номер будет совсем другим. «Бочка», что там ни говори, старая конструкция. Он сумеет заинтересовать в этом деле настоящих людей. Все надо менять: освещение, костюмы; сама конструкция должна напоминать отнюдь не базарную бочку, а скорей всего космический корабль. И обязательно должна быть музыка.

Он еще раз взглянул на Волгу, и вдруг откуда-то издалека услышал скрипку. На пароходе играл вечерний оркестр, но Николаю Алексеевичу казалось, что играют только для него. Какая-то неясная теплая мелодия. «Да, да, очень хорошо… Ну еще немного, так… Сейчас начнется звездный полет…»

Стемнело, когда он вернулся домой. Специально к этому дню он сшил костюм и решил перед поплавком переодеться. Он уже взялся за выключатель, чтобы зажечь свет, но услышал из сада голоса Любы и Виктора. Николай Алексеевич хотел их окликнуть, но так и остался стоять молча, с рукой на выключателе.

— Не понимаю и никогда не пойму, — послышался голос Виктора. — Вот это ты и называешь жизнью? Неужели же ничего другого, кроме галантерейного ларька, ты не могла найти?

— Да я особенно и не искала… — ответила Люба. — Надо было работать, хотела уехать в Заволжье или в Казахстан, но бабушку нельзя оставить, она старенькая… Да ведь работа не делится на хорошую и дурную.

— Ну, знаешь, это мы еще в шестом классе проходили.

— Мы тоже. Я кончила семилетку.

— Мне тебе душу хочется открыть, а ты обижаешься… Вроде дядюшки моего.

— Спасибо!

— А чем мой дядюшка плох? Только тем, что доводов моих не выслушал. А так ведь старик замечательный! Бригадир монтажников, они стометровые опоры монтируют… Сто метров над Волгой!

— Ну, да ведь не каждый день они на такой высоте работают…

— Конечно, нет. А я бы хотел так… Каждый день.

— Ты еще не начал с Николаем Алексеевичем работать, а уже ему изменяешь.

Виктор засмеялся:

— Эх, Люба… Знаешь, что мне в жизни нравится? Риск! Да, ежедневная, даже ежеминутная опасность. Такая жизнь для меня. Это я люблю. Мечтал я пойти в летчики-испытатели или в подводники… Ну, а мотогонки тем и хороши, что по нескольку раз в день рискуешь.

Николай Алексеевич снял руку с выключателя. Зажечь свет — значило обнаружить себя, а этого он теперь совсем не хотел. Зачем? Это их дела, меня они не касаются…

Очень скоро он понял, что лжет самому себе: этот разговор его касается. Ему было больно, и это значило, что разговор имеет прямое к нему отношение.

Стоять в тем, ноте и слушать было не в его вкусе. Да и того, что уже сказано, вполне достаточно. Он повернулся и вышел из дому.

За эти несколько минут стало совсем темно, но Николай Алексеевич смело шагнул в степь. Он любил эту темноту, высокие звезды, слабые шорохи, словно из других миров, терпкие ароматы трав, сытный запах земли. Здесь, в степи, все чувства были обострены, все голоса слышались отчетливо.

«Я люблю опасность, — слышал он голос Виктора. — Я не могу жить без риска».

Так вот что толкнуло его ко мне!

«Пусть так, — сам себе возражал Николай Алексеевич. — Не все ли равно? Виктор честно работал все это время и не жалел себя. Работал? Как бы не так… Для него это все баловство, прихоть, может быть потом он сам назовет это время „случайным эпизодом“».

Николай Алексеевич вспомнил свою молодость, свои скитания, свои надежды. Многое из того, о чем он мечтал, не сбылось. Жизнь шла не гладко. Потери были невозвратимы. Иногда в этом был виноват только он сам, бывало, все складывалось против него. Но работа была работой. Он не чувствовал уважения к слову «риск». Жизнь дана не для того, чтобы дразнить ее. Надо было работать, и он работал. Он был объездчиком лошадей на Северном Кавказе, охотником в сибирской артели, униформистом в Ленинградском цирке, шофером в пожарной дружине…

Мотоцикл он любил страстно. Его старенький «харлей» отказался служить, уже будучи совсем при смерти. Коля Сыромятников выпотрошил из старика все, что было ценного, остальное прикупил по дешевке и сам собрал новую машину. Никогда он не думал, что машина будет его кормить.

Но случилось именно так. Он стал известен как гонщик. К тому моменту, как Вилли Люденбах начал гастроли в Советском Союзе, Николай Сыромятников занимал вполне прочное положение.

Не для сильных ощущений, не в поисках риска начал он работать на вертикальной стенке, а потому, что был увлечен соревнованием с заграничным гастролером. Хотелось сделать свое, и сделать лучше.

Николай Алексеевич далеко ушел вперед по степи. Время было возвращаться, чтобы идти на поплавок. На поплавок? Чокаться за здравие нового номера? Нет уж, слуга покорный… Лучше сказаться больным. Конечно, его будут ждать, но что поделаешь… Лучше так.

И он не повернул назад, а пошел дальше. Идти надо было осторожно: где-то рядом начиналась балка. Николай Алексеевич знал эти места, он бывал здесь раньше, сюда загоняли его приступы тоски. Месяц назад он ушел сюда, и бродил всю ночь и решил бросить опостылевшую «бочку». Сейчас Николай Алексеевич упрекал себя в малодушии. Верно, что ему надоели бесконечные переезды, базарная толчея, жадные лица, гроссбухи Маньковского и мертвое карусельное постоянство номера. Больше всего хотелось сесть на свой мотоцикл и умчаться далеко отсюда, и не по вертикальной стене, а по живой земле, через болота, овраги и буреломы, навстречу могучим росным рассветам.

Но теперь это казалось ему изменой. Он вспоминал старые времена, первую свою получку, после того как Вилли Люденбах уехал на родину.

— Нуте-с, молодой человек, — сказал управленческий кассир Сыромятникову. — Нуте-с, вручаю вам дензнаки за две недели и ставлю вас в известность, что бельгийские франки, причитавшиеся господину Вилли Люденбаху, перевели на текущий счет фирмы, строящей турбины для Днепрогэса. Бельгийские франки нынче в цене. — И он расхохотался, довольный своей шуткой.

Для Сыромятникова это не было шуткой. Не жаль трудов, если так оборачивается дело. А труд был большой. Ему казалось, что и сейчас он чувствует жгучий пот, приваривший рубашку к спине.

Вечером гонщики собрались в «Астории». Они сидели там всю ночь. Они имели на это право. Один Сыромятников никогда бы не обогнал бельгийца, да еще в такой предельно короткий срок.

Он был счастлив. На следующий день начались гастроли нового, советского аттракциона.

Вспоминал Николай Алексеевич и войну. Всего две недели он служил вестовым при штабарме, но очень скоро все перепуталось, мотоцикл был разбит, он взялся за баранку грузовой машины, и его трехтонка была одна из первых, перебравшихся с грузом через ладожскую Дорогу жизни в Ленинград. Он рисковал ежедневно, изо дня в день его жизнь была под угрозой. Но он не искал опасности, он ее презирал.

После войны он вернулся к «бочке». Совсем недавно, когда Николай Алексеевич бродил по этим местам, он говорил себе, что именно в этом была его ошибка, что надо было найти другое дело, а сейчас он с гордостью вспоминал, как взялся восстанавливать «бочку», как был одновременно и ее конструктором, и снабженцем, и администратором…

Поиски опасности? Слова звучали оскорбительно. Положа руку на сердце, старая «бочка» этого не заслуживала: она привыкла к трудовым рукам. Именно так и надо сказать Виктору. Не притворяться больным, а прийти на поплавок и сказать обо всем, что есть на душе. И чем спокойней он будет себя держать, тем резче прозвучит его слово.

6

Шампанское было заказано к девяти часам, и лед уже успел подтаять.

— Может быть, Николай Алексеевич на радостях совершает круг почета по городу? — пошутил Казанцев-Волжский.

— Знать бы, так дома поужинали, — сказала Валя.

Маньковский покачал головой:

— Ну что ты, ей-богу. Мало ли что могло задержать человека.

Но и он нервничал. «Вечно чудит Сыромятников, уж и возраст подошел, пора бы остепениться».

— Давайте, я слетаю домой, — предложил Виктор.

— Да ведь не два шага!

— Ничего, ничего, обратно я на такси…

И только Лидия Павловна и Люба чувствовали себя хорошо. Они встретились здесь случайно, и обе были рады этому. Вот уже три года Лидия Павловна руководила драматическим кружком, в котором занималась Люба. Они удобно устроились на ресторанном диванчике и тихо разговаривали о будущей премьере: готовился пушкинский спектакль.

Вернулся Виктор и объявил, что дома только бабушка, Николая Алексеевича она не видела.

— Может быть, в другой раз соберемся? — предложила Лидия Павловна. — Холодновато становится…

— Нет, нет, — запротестовал Маньковский. — Валечка, одолжи Лидии Павловне свой платок. Возьми салат и поешь, — тихо сказал он жене.

Казанцев-Волжский свернул из салфетки подзорную трубу и водил ею по набережной.

— Земля, земля! Я — поплавок, поплавок! Музыка, туш! — неожиданно крикнул он, увидев Николая Алексеевича. — Ну, что я говорил? Каждый жанр имеет свои законы.

Маньковский бросился навстречу:

— Коля, Коля, с вашей стороны это просто бесчеловечно…

Николай Алексеевич, своим обычным крупным шагом и стараясь держаться как можно прямее, поднялся на поплавок.

— Простите меня, — спокойно сказал Николай Алексеевич. — Обстоятельства непредвиденные. Больше всего я боялся, что вы уже разошлись.

Но напрасно он думал, что никто не заметит в нем перемены. Даже Валя, занятая салатом и только мельком взглянувшая на Николая Алексеевича, сказала:

— Эк вас за сегодня подвело!

Но вмешался Казанцев-Волжский:

— Не забывайте, друзья, что и великие люди — только люди!

«Что с ним? — с тревогой думал Виктор. — Таким я его еще никогда не видел. А в мою сторону он просто не смотрит…»

И, как всегда, выручал Маньковский. Он открывал бутылки, командовал закусками и сам бегал на кухню, чтобы убедиться, не пережарились ли шашлыки.

— Миропомазую себя тамадой, — заявил Казанцев-Волжский. — Прошу наполнить бокалы! Прошу поднять! За здоровье двух Сыромятниковых, двух!

Все потянулись к Николаю Алексеевичу. Он встал. В голове мелькнуло: «Не принять этот тост — и сразу все станет ясно». Но тут он взглянул на Виктора, встретился с его взглядом и заметил тревогу. Тень от нее падала на все лицо, делала черты суше, определеннее, старше. «Какой он молодой, — подумал Николай Алексеевич. — Боже мой, какой он молодой! Сколько раз еще изменится его взгляд, какие еще новые тени появятся на его лице». Обида вдруг отхлынула от сердца, ему стало жаль Виктора и жаль себя, жаль расставаться со всем тем, что их связывало, и с тем, что могло еще быть впереди.

Он низко наклонил голову, молча чокнулся со своими гостями и снова сел.

— Невеселый нынче праздничек, — сказала Валя.

И в самом деле, за их столом было безрадостно. Слева от них кутили рыбаки, справа студенты-практиканты, сдвинув четыре стола, шумели над бутылкой «шамхора», а еще правее тихо восторгались Волгой туристы, которым выпало счастье посидеть полчаса на месте. А здесь так ничего и не ладилось, хотя и вина было достаточно, и шашлык удался.

— Голубушка, Лидия Павловна, почитайте нам что-нибудь, — попросил Казанцев-Волжский. — Настоящие артисты никогда не брезговали застолицей, а вы у нас первая мастерица!

— Не могу, ей-богу, не могу. Устала за день, — решительно отбивалась Лидия Павловна. — Поймите же по-человечески. Вы лучше Любу попросите…

— Любочку? — удивился Казанцев-Волжский.

— Моя ученица…

— Не знал! Обрадовали!

— Любочка, просим, просим в смысле умоляем, — сказал Маньковский.

— Ну что вы, честное слово, — сказала Люба. — Я с удовольствием.

Николай Алексеевич вместе со всеми слушал стихи. Он не знал, хорошо Люба читает или плохо, и так ли надо читать Пушкина или по-другому, но ему было приятно слушать спокойный Любин голос, рассказывающий о любви. Он думал о том, что, наверное, и Любе будет тяжело расставаться с Виктором. Но у нее и у Виктора жизнь только начинается. Сто раз еще все переменится. И чем больше он наблюдал за Виктором, за его тревогой, тем больше был уверен, что его сегодняшняя исповедь была случайной, еще сто раз изменятся и взгляды, и желания, и надежды. Но для того, чтобы все переменилось, надо, чтобы перемены начались сегодня.

— Милая, — закричал в восторге Казанцев-Волжский. — Да ведь у вас настоящий талант! Боже мой, Пушкин, здесь, на этом поплавке, как живой с живыми говоря…

— Да, очень хорошо, — сказал Виктор. — Я ведь тоже ничего не знал…

— Вы растеряны, юноша? Милая, у вас прямая дорога!

— Дорога? Куда? Какая? — смеясь, спрашивала Лидия Павловна, очень довольная, что Люба понравилась.

— Как это куда? На сцену! В театр!

Лидия Павловна снова засмеялась:

— На сцену? Да она на сцене куда чаще, чем я…

— Но я говорю не о любительских спектаклях, а о большом занавесе!

— Словом, сдавай остатки, бросай ларек, — резюмировала Валя. — И будешь тогда…

Лидия Павловна не дала ей закончить:

— Да что вы все на девочку набросились? Ну, не обидел бог талантом, что ж тут такого? Да знаете ли вы, сколько у нас в городе талантов? Вы все здесь птицы залетные, а я здешняя. Я вам говорю: поворошите молодежь — и музыканты, и чтецы, и художники, и скульпторы… А подождите, что будет через несколько лет!

— Если сегодня Люба не придет к нам… — начал Казанцев-Волжский, — он порылся в кармане и широким жестом выбросил на стол изрядно проржавленный ключ. — Закрывайте театр!

— Зачем же так? — неожиданно вступил в разговор Николай Алексеевич. — Может быть, лучше немного обождать? Мне тоже Люба понравилась, но может быть… — он немного помолчал, потом закончил: — Но может быть, это только молодость?

Казанцев-Волжский нахмурился:

— Однако молодость не мешает вашему партнеру!

— Мешает, — сказал Николай Алексеевич твердо.

— Юноша, встаньте, кланяйтесь, благодарите!

Но Виктор не откликнулся на шутку, и Казанцев-Волжский вдруг как-то разом присмирел.

— Позвольте, я заплачу за ужин, — сказал Виктор. — У меня вся получка цела: четыреста восемьдесят рублей минус «Избранное» Серафимовича.

7

В эту ночь Николай Алексеевич уснул под утро, а проснулся, как всегда, ровно в шесть. Виктор уже был одет и с рюкзаком за плечами.

С минуту Николай Алексеевич полежал молча, затем, взглянув на расписание, где значилось «утренняя физзарядка», вынул портсигар и лежа закурил.

— Может быть, чаю напьешься? — спросил он Виктора.

— Да нет, не стоит… Боюсь, на переправу опоздаю.

Николай Алексеевич оделся ивместе с Виктором вышел из дому. Люба ждала их на улице.

— Любочка, — сказал Виктор, — не надо меня провожать. Хорошо? Я сразу напишу тебе, как только устроюсь.

Люба понимающе кивнула головой, потом порывисто обняла Виктора.

— Напишешь?

— Обязательно напишу.

Николай Алексеевич и Виктор молча дошли до базарной площади. Заспанная сторожиха долго возилась с замком, аттракцион давно не работал.

В «бочке» было темно и холодно. Маленький мышонок уютно завтракал колбасной кожицей. Увидев людей, он заметался и, не найдя лазейки, побежал по кругу.

Виктор взял свой мотоцикл:

— Простите меня, Николай Алексеевич!

— Ну, ну, — сказал гонщик. — Ну, ну, ну… Все правильно.

Он постоял немного, глядя вслед небольшому облачку пыли. Но долго еще потом слышался ему шум мотора, сначала громкое постреливание, потом тихое шуршание. Ветер гнал по базару сухие листья. Лето уже кончилось.

1953

Счастливый возраст

Не подслушивать! Эту заповедь внушил Владику его отец. Подслушивают либо по пустому любопытству, либо из нечестного расчета…

В соседней комнате разговаривали мама и ее подруга Зинаида Ивановна. Владик старался не слушать. Любопытничают малыши, а ему уже исполнилось двенадцать. К тому же надо собраться к завтрашнему туристскому походу. Школьный год закончен. Пионервожатая назначила сбор на ранний час. Весь день ребята проведут за городом, домой вернутся только к вечеру. Велено хорошо выспаться.

Ботинки свиной кожи на гвоздях, новые, еще ни разу не ношенные, чулки до колен, ковбойка, курточка на молнии и палка с наконечником. Славная экипировка!

Он давно мечтал о часах, и, будь отец дома, а не в командировке, у Владика хоть на один день были бы часы. Настоящий хронометр! Но отец приедет не раньше завтрашнего утра, поезд приходит около десяти — и, как всегда, — с вокзала на работу. Владик в это время будет уже далеко.

Перочинный нож, банка консервов в НЗ, лупа… Это, конечно, не часы, но предмет важный.

И все же, как он ни был занят сборами, голоса из соседней комнаты доносились сюда, и Владик невольно слышал обрывки разговора.

— Тише, тише, — просила мама, — Владик рядом.

Зинаида Ивановна тоже пробовала говорить шепотом, но это у нее не получалось. Отец называл ее голос иерихонской трубой. Вообще он к ней несерьезно относился. Мама называла свою подругу Зизи. Отец, смеясь сказал, что больше подходит «дзинь-дзинь» (Владик быстро перевел для себя: «Звонок»), Мама обиделась и сказала, что Зизи единственный человек, с которым она может поговорить откровенно и который ее понимает. Отец в ответ только приподнял левую бровь. И то же движение попробовал повторить сейчас Владик: у Виктора Сергеевича это получалось необыкновенно красиво.

Разговор в соседней комнате разгорался. Мамины вздохи, гудение Звонка, шуршание газеты.

С газеты все и началось. Что-то там напечатано и кому-то не то надо, не то не надо сообщать. «Какое мне дело, — думал Владик. — У них своя газета, у меня своя». Но тут Звонок громко сказала:

— Не вижу резона телеграфировать. Сейчас уже девять. Через два часа уходит поезд.

— Может быть, позвонить по телефону?

— Зачем? Быстрее быстрого поезд не дойдет…

«Ох, дамы, дамы, что-то вы опять напутали», — тихо сказал Владик и, покачав головой, взглянул на большую фотографию отца. В белых июньских сумерках Виктор Сергеевич мягко улыбался, поддерживая насмешливый тон Владика.

Владик быстро разделся и лег в постель. Несколько минут прошло в тишине. «Да, что-то напутали, — сонно думал Владик. — И, наверное, подвели отца».

В это время дверь в комнату тихо отворилась, вошла мать и стала у его постели. Ясно, что проверяет, спит он или не спит. «Если хочешь, чтоб с тобой поступали честно, будь честен сам». Эти слова отца Владик хорошо запомнил.

— Зизи, на минуту. Хочешь взглянуть?

Вошла Зинаида Ивановна и тоже вздохнула:

— Прелесть! Копия Виктора Сергеевича…

Затем обе ушли, закрыли дверь, и между ними начался разговор, который быстро все перевернул.

Мама. Может быть, все-таки позвонить Вите в гостиницу?

Звонок. Я свое мнение сказала. Дорогая, практически нет никакого смысла.

Мама. Но имела же я право посоветоваться с тобой! Как с близкой…

Звонок. Я была уверена, что ты этого захочешь.

Мама. Ты тоже… прочла в газете?

Звонок. Разумеется: «В результате несчастного случая…» Я целый день не отходила от телефона.

Мама. Целый день прошел! Виктор может неправильно меня понять.

Звонок. Никогда! Он так тебя уважает и ценит.

Мама. Все-таки это его сын!

Звонок. У тебя доброе сердце. Поверь мне, что я скорблю вместе с тобой. Но когда ты говоришь «сын», то… Боже мой, что связывало Виктора Сергеевича с этим «сыном»… общие гены, гены и ничего больше.

Мама. Брат Владика!

Звонок. Владик как не знал ни о чем, так ни о чем и не узнает. Разве у тебя есть сомнения по этому поводу?

Мама. Конечно нет! И Виктор, и я всегда хотели, чтобы Владик воспитывался нормально. Чтобы его ничто не травмировало. Но ты не представляешь себе, как я переживаю. Читаю газету и глазам не верю: «В результате несчастного случая». Ужас! И потом… Завтра в десять похороны… Ты меня понимаешь?

Звонок. Понимаю. Но ведь ты не виновата, что все так случилось. И не надо столько значения придавать обрядности. Оба вы столько в свое время перестрадали. Вспомни!

Мама. Да, да…

Звонок. Надеюсь, что Виктор Сергеевич остался хозяином своего слова?

Мама. Как ты можешь в этом сомневаться!

Звонок. Ради бога, успокойся! Заклинаю тебя, ты должна успокоиться!..

(И все время, пока они говорили, шуршала газета и мать плачущим голосом повторяла: «В результате несчастного случая, какой ужас!»)

Владик все слышал. В разговоре мамы со Звонком было много странного. Какие-то неизвестные ему слова и фразы: «гены», «обрядность», «хозяин своего слова», «заклинаю тебя», но главное он понял: у него был брат, и этот брат умер… в результате несчастного случая.

От Владика все скрыли. Почему? Этот брат не мамин сын? Ну и что? Владик знал, что так бывает. У его школьного товарища, Игоря Ивановского, родители разошлись, отец вторично женился, и у Игоря теперь маленький брат, Владик знал, что Игорь любит брата (кажется, его зовут Павлушей), играет с ним и называет «ежиком». Тот действительно фырчит, как ежик.

Владик резко отбросил одеяло, вскочил и как был, в одной рубашке, подбежал к двери в соседнюю комнату. Еще секунда, и он бы открыл дверь…

Но чего он добьется? Поднимется страшный шум, проснутся соседи, мама будет громко плакать. Ничего нельзя будет толком узнать, и он же еще окажется виноватым…

Владик снова взглянул на фотографию отца и, встретившись с его обычным, немного усталым, немного насмешливым, но добрым и ласковым взглядом, почувствовал, что отец его одобряет: как ни велико, как ни ошеломляюще неожиданное известие, нельзя действовать сгоряча, неосмотрительно.

Чуть слышно ступая босыми ногами, он вернулся и лег. Надо ждать приезда отца. С ним он может поговорить серьезно, по-мужски. Отец все ему объяснит. И Владика перестанет знобить, и он уснет под теплой отцовской рукой. Ему так хотелось почувствовать эту дружескую руку, что, казалось, отец уже здесь, рядом. Но в ту же минуту, когда Владик согрелся и стал засыпать, он проснулся. Как он может спать, когда случилось такое несчастье! Конечно, он еще мал, чтобы рассуждать о смерти, — так сказал отец, когда умер доктор Вишняков, лечивший Владика «с пеленок». Но ведь Владик и не пытается рассуждать о смерти, он только вспоминает, как были тогда огорчены и отец, и мать. Они сами говорили, что «ходят как потерянные». Потом, когда вместо доктора Вишнякова пришел другой доктор, молодой, красивый, загорелый, Владику самому стало необыкновенно грустно и больно. Какую же боль предстоит испытать отцу!

В соседней комнате продолжали разговаривать, но Владик больше ничего не хотел слушать. Телеграммы, телефоны, снова эти гены, и ни одного слова о том, как больно будет отцу. Похороны, обрядность… Он зарылся головой в подушку. Пусть шепчутся о чем угодно!..

Но они обманывают отца! Сами же говорят, что знали, с утра знали, а отцу не сообщили, и он не будет завтра на похоронах. А ведь это — Владик знал — «последний долг». Когда доктора Вишнякова похоронили, то родители были довольны, что выполнили «последний долг». Мать хвалила речь отца на похоронах и говорила, что она была лучше всех других речей. Таков обычай — говорить речи на похоронах…

Отца обманывают! Он сейчас в Москве, на вокзале, настроение у него хорошее, как всегда, когда он выигрывал дело. Владик знал, что отец ездит в Москву по делам своего учреждения. «Выигрывать дела»— это обязанность главного юрисконсульта. Другие юрисконсульты из других учреждений, случается, проигрывают дела, но отец всегда выигрывает, потому что лучше всех законы знает, за это его так и ценят… Вот он подходит к вагону, ставит чемодан на платформу и предъявляет билет проводнику. В чемодане у него подарки маме и Владику.

Теперь Владик больше не думал о том, почему от него все скрывали. Он думал только о том, что мама и ее подруга обманули отца, нарочно ему ни о чем не сообщили. Мать — слабая женщина, у нее всегда «глаза на мокром месте», она не знала, как ей поступить, хотела посоветоваться. Ведь она так и сказала — «хотела посоветоваться», вот Звонок и посоветовала…

В соседней комнате стали прощаться. Он ждал, что снова услышит страшные слова: смерть, похороны, несчастный случай… Но в соседней комнате говорили о таких пустяках и таким незначительным тоном, что Владик подумал: может быть, произошла ошибка, может быть, он чего-то не понял?

Едва только мама вышла в переднюю проводить подругу, как в ту же минуту Владик отворил дверь. Нужно было немного времени — минута, другая… У Звонка привычка надолго застревать в передней…

Он сразу же увидел газету на круглом столе. Густой красный свет от лампы падал прямо на нее. Теперь быстро! На какой странице это может быть напечатано? И в то же мгновение он увидел черную каемочку:

«С глубоким прискорбием… коллектив пригородной школы-десятилетки… Кости Камышина… в результате несчастного… выражает соболезнование Евгении Петровне Камышиной… Вынос тела в десять часов утра. Долинино. Головинская, 7».

Хлопнула дверь на лестницу. Владик бросил газету на стол и, стараясь не торопиться, на носках вышел из комнаты. Он успел тихонько затворить за собой дверь и снова лечь в постель.

«Вынос тела… с глубоким прискорбием… школа-десятилетка…» — повторял он, чувствуя, как его снова начинает знобить, и напрасно пытаясь согреться под одеялом. — Школа сообщает… Значит, его брат тоже школьник. Только старшеклассник. «Ежик» на девять лет моложе Игоря. Ну, а Костя, тот, наверное, кончает школу, то есть кончал, но не кончил…

Костя Камышин… Фамилия у брата другая. Так, конечно, бывает. Мать не раз говорила, что Владика надо было записать на ее фамилию. Владимир Радунецкий — это звучит красиво, а Владик Сливцов куда хуже, но отец только смеялся и говорил, что фамилий плохих нет и что Пушкин тоже не ахти какая фамилия.

Но сквозь все эти никчемные мысли уже пробивалась одна, очень важная, и вскоре вытеснила все другие: надо действовать! Сколько раз он слышал эти слова от своего отца. «Надо искать выход из положения, а не прятать голову под крыло». Мамин голос: «Активность — это он унаследовал от тебя». Отец (шутливо): «А от тебя чувствительность…»

Как бы поступил отец на моем месте? — спросил себя Владик и ответил не задумываясь: он бы все бросил и поехал в Долинино. Отца нет, мать будет ждать его дома и, следовательно, «исполнить последний долг» может только Владик.

Родители знают, что он уходит на весь день, и не будут о нем беспокоиться, а пионервожатая решит, что он заболел или опоздал, но семеро одного не ждут, все пойдут в поход, и до вечера никто ничего выяснять не станет. А он вернется и признается во всем. И в том, что подслушал разговор, и в том, что тайком прочел газету. Отец будет на его стороне и, как взрослому, пожмет ему руку. Мама, конечно, поплачет, но скажет, что ее сбила Зизи. А в отряде он объявит, что хоронил брата, и все ему посочувствуют.

Как только он принял решение, ему стало легче. Действовать! Он сосчитал свои деньги. Вместе с копилкой — семнадцать рублей! Билет в Долинино два семьдесят и обратно — пять сорок, и автобус в оба конца рубль шестьдесят. Семь рублей. Десять остается. На эти деньги он купит цветы. Так полагается. Когда умер доктор Вишняков, родители купили большой букет и сделали красивую надпись: «От В. Сливцова и Н. Радунецкой». Владик тоже купит цветы и скажет: «Это за отца и за меня».

Теперь спать. Спать, спать, ни о чем больше не думать. В семь утра зазвонит будильник, осталось совсем мало времени, чтобы выспаться.

Утром ему удалось избежать встречи с матерью. Едва зазвонил будильник, как Владик крикнул:

— Спи, спи, я сам все сделаю!

— Завтрак на кухне, чай в термосе, только осторожно с кипятком, и зайди ко мне попрощаться, слышишь, Владик?

— Некогда, некогда…

Он выпил стакан чаю, съел бутерброд и быстро выскочил из дому. Действовать надо было быстро, но осторожно, а то еще ненароком встретишь кого-нибудь из ребят и тогда начнутся расспросы и все может сгореть. Он осмотрелся по сторонам и нырнул в автобус.

Первый этап прошел благополучно. Следующий был легче: никого из ребят в этой части города он не мог встретить. Оставалась только угроза встретить кого-нибудь из знакомых родителей. Так и есть! Вокзал, надо выходить, а на остановке папин сослуживец — в белом костюме и соломенной шляпе. Может быть, Владик и обознался, но на всякий случай проехал лишнюю остановку. Теперь бегом назад. Ах, если бы на нем были старые разношенные туфли, а не эти свиные ботинки. Стучат они звонко, но бегать в них очень неудобно.

Вокзал. Цветочный киоск. Самые красивые цветы — это, конечно, сирень. Продавщица сделала прекрасный букет, но, узнав, что такие деньги у Владика не водятся, строго его выбранила. На минутку Владик отступил. Но все же ему нужны были цветы, и он сказал:

— Пожалуйста, чтобы не дороже десяти!

— Герань в горшке семь рублей.

Небольшой кустик герани, с крохотными бледно-розовыми цветками, был едва заметен в большом глиняном горшке. Горшок скользкий, с дырочкой, оттуда вытекает жирная рыжая вода. Но дело сделано, и Владик с палкой в одной руке, с горшком в другой, гремя новыми ботинками, побежал в кассу.

Последний этап — поездом в Долинино — был самым безопасным, но Владик на всякий случай занял место в дальнем углу вагона.

В Долинине Владик бывал много раз, но то было давно, когда он был совсем маленьким. Родители снимали там дачу. Владик запомнил только детский вагон, переполненный такими же малышами, как и он, и совсем смутно городок, с его большим запущенным парком, которым так восхищались родители.

Долинино встретило Владика потоками яркого света, утренней свежестью и тишиной. На вокзальных часах было без четверти девять. Владик вежливо спросил милиционера, далеко ли до Головинской, и получил ответ: минут сорок пять ходу через парк, держаться правой стороны до чугунных ворот.

В парке было еще тише. Иногда только слышался шум мотора: пролетал самолет, оставляя белую борозду на спокойном голубом небе. Да где-то вдалеке звучал пионерский горн. После трудной дороги с бесконечными оглядками здесь дышалось по-особенному легко. И палка больше не казалась тяжелой и ненужной, и глиняный горшок стало удобнее нести. Бледные цветы стряхнули с себя городскую пыль и выглядели теперь ярче.

Владик шел не спеша, как человек, преодолевший множество препятствий, вполне самостоятельный человек, способный принимать важные решения и смело их выполнять.

Массивные чугунные ворота. Сразу же за этими воротами начиналась Головинская улица, дом семь — четвертый от парка.

Он сразу понял, что это здесь. Двухэтажный домик, выкрашенный в темно-коричневый цвет, с небольшим палисадником. Домик этот очень похож на своих соседей — и на дом пять, и на дом девять, но возле этого дома стоит похоронный автобус и множество людей толпится у входа и в палисаднике. А поодаль прямо на траве расположились музыканты и, видимо, ждут сигнала. Барабаны и трубы лежат рядом с ними. А самая большая труба стоит у стены, и на ней золотом блестит солнце.

Владик поправил курточку, подтянул носки и завязал шнурки на ботинках, чтобы не болтались. Отец всегда был аккуратен и требователен к одежде. А сейчас, больше чем когда-нибудь, Владику хотелось во всем подражать отцу.

Он быстро и решительно подошел к дому. Если сейчас кто-нибудь и узнает Владика, — не беда. Отсюда его повернуть уже никто не посмеет…

Но все эти соображения были напрасными. Никого из знакомых здесь не было, и вообще никто не обратил на Владика ни малейшего внимания. В толпе было немало таких же школьников, как и он сам, но преобладали старшеклассники и взрослые люди. Малышей же, это Владик сразу заметил, почти не было. А тех, кто пришел, родители строго держали возле себя. Вот прибежал мальчонка лет восьми. Ревет в три ручья. Его сразу же отправили домой. Никто на него не кричал, все лаской, все тихо. Но, конечно, это дело не для малышей…

Владик неясно понимал, как ему надо поступить. Надо ли ждать здесь, у входа в дом, или войти? Дверь на улицу раскрыта, видно, что в сенях и на лестнице тоже много людей. Спросить кого-нибудь из взрослых или, может быть, дежурного — крепкого паренька, Владикова ровесника — с черной повязкой на рукаве? Могут сказать: «Иди, мальчик, отсюда». Он, конечно, никуда не уйдет, но пререкаться здесь невозможно. Надо будет ответить: «Я брат Кости Камышина», и тогда уже никто не станет к нему придираться, а каждый захочет помочь.

Но поверят ли Владику? Брат? Если он действительно Костин брат, то что же он спрашивает, как ему надо поступать? Придется объяснять, что отец в командировке, ничего не знает о несчастье и что Владик только вчера узнал, что у него есть брат…

И Владик по-прежнему толкался возле дома, не зная, на что решиться.

Постепенно он освоился среди незнакомых людей. Сначала все были на одно лицо, но прошло пять, десять минут, и Владик уже выделил из толпы высокого старика с морщинистым умным лицом. О таких ребята говорят, что он «на сто метров в глубину видит». Вот женщина в платочке, глаза ее заплаканы и даже припухли… И ребята тоже все разные. Один из них как-то зло косит глаза, а вот этот, с черной повязкой на рукаве, что стоит у входа в дом, уже несколько раз сочувственно взглянул на Владика.

В нестройном шуме можно было теперь уловить не только обрывки разговора, но и их смысл. Говорили все больше не о Косте, а о его матери, Евгении Петровне, которая, оказывается, работает учительницей в школе. Говорили о том, как это ужасно, как страшно, как же она теперь будет жить? Она безумно любила сына. Он был ее единственной радостью. Сломана жизнь.

О Викторе Сергеевиче никто не говорил, но Владик понимал, что это справедливо, ведь у Виктора Сергеевича есть Владик, а у Евгении Петровны никого нет.

Еще никогда Владик не чувствовал себя так тесно связанным с отцом, как здесь. Он любил отца, и еще в раннем детстве говорили, что он «папкин сын». Отец был всегда примером самого лучшего, Владик скучал без него, во всем ему доверял и подражал. А если Владик болел, то лучше всех лекарств для него была отцовская рука. Мамина рука тоже отгоняла жар, но она была неспокойной и часто вздрагивала. Отцовская рука была сильной, уверенной и способной на любое чудо.

Владик еще немного потолкался в толпе, потом решился и вошел в дом. Но едва только переступил порог, как его чуть не сбил с ног все тот же зареванный мальчонка. Он хотел, видимо, с лету прорваться в дом, но дежурный остановил его.

— Нельзя, нельзя, маленьким нельзя. Где твои родители?

Но мальчонка только всхлипывал в ответ и по-прежнему рвался в дом.

— Помоги-ка мне, — обратился к Владику дежурный. Но в это время подошел кто-то из взрослых, и малыша увели.

— Мелюзга, — пожав плечами, сказал Владик.

— Маленький, конечно, но что делать, ведь они с Костей товарищами были, на одной парте сидели.

— С Костей?

— В том-то и дело!

— На одной парте?

— Ну да…

— Не может этого быть!

— Как это «не может быть»?

— Да ведь Костя старше меня.

— Ты что? Ты сам-то откуда? Из какой школы?

Еще немного, и Владик ответил бы: «Я Костин брат», но что-то кольнуло его. Ничего не ответив, он ринулся вверх по лестнице. Дверь в квартиру была открыта настежь, но там было так много людей, что продвинуться вперед почти не удавалось. Люди и в передней, и в темном коридорчике. Снова открытые двери. Большая комната в три окна.

Так тихо, как бывает только во сне. Окна раскрыты, но ни шум самолетов, ни пионерский горн сюда не доносятся, как будто здесь проложена граница звука. Люди стоят плотными рядами, и, как Владик ни поворачивается, всюду он видит только спины. Как будто все сговорились скрыть от Владика его брата.

Очень неудобно стоять. Нельзя пошевелиться, затекли ноги, немеет рука, в которой он держит горшок с цветами. А переложить цветы в другую руку невозможно из-за тесноты. Кустик герани, затертый со всех сторон, выглядит теперь совсем жалким.

Владик думал о тех словах, которые только что услышал. Они неотвязно вертелись у него в голове, создавая какой-то странный заслон для всех других мыслей: «Если Костя младше меня, как он может быть моим братом?»

В это время в глубине комнаты раздался мужской голос. Голос был негромкий, но в тишине каждое слово звучало отчетливо. На минуту Владику стало легче. «Это, наверное, и есть надгробное слово, — думал он, — то самое, которое отец так красиво произнес на похоронах доктора Вишнякова».

Но никаких красивых слов Владик не услышал. Говорили все о том же, о чем говорили внизу, у входа в дом и в палисаднике: о том, что Евгения Петровна потеряла единственного сына и что коллектив преподавателей и все учащиеся должны окружить ее заботой и еще больше любить. Нельзя заменить Костю, но можно помочь Евгении Петровне.

Владик слушал очень внимательно, стараясь ничего не пропустить, но в голове бродила все та же мысль и все тот же вопрос: «Если Костя младше меня, как он может быть моим братом?» И он напряженно ждал, что вот-вот услышит ответ.

Мужской голос кончил, так ничего об этом и не сказав. И сразу же из глубины комнаты послышался другой, женский голос. Снова хвалили Евгению Петровну. Она была замечательной матерью, самоотверженной до предела. Хвалили Костю, говорили, что он был золотой мальчик, чудесный сын, живой, ласковый, добрый и умный.

— Бедный мальчик, — тихо сказала стоявшая рядом с Владиком пожилая женщина и заплакала, — у него не было отца…

От неожиданности Владик сделал неловкое движение, цветочный горшок выскользнул у него из рук и разбился. Звук был негромкий, глухой, но этот посторонний звук все здесь услышали и обернулись. Владик не стал поднимать черепки. Назад! Кое-как он протиснулся, миновал темный коридор, переднюю, лестницу.

В сенях по-прежнему стоял все тот же паренек. Увидев Владика, он покачал головой:

— Что это с тобой?

Владик услышал в его голосе сочувствие.

— Они… они там сказали…

— Не надо тебе было туда ходить!

— Нет, надо! Послушай, — умоляюще начал Владик, — они сказали, что у Кости не было отца. Как же это может быть?

— Но ведь это только так говорится. У каждого человека есть отец, но у Кости вроде как и не было. Какой же это отец, если он своего сына никогда не видел…

— Не видел? Почему?..

— Почему, почему… Потому что сделал ребенка, а сам…

— «Сделал ребенка»!

— Так все-говорят. Я батьку спрашивал, тот говорит: есть еще такие подлецы… Да ты что, спятил? Ты чего дерешься?

Но Владика нелегко было остановить. Плача от обиды и гнева, он с палкой кинулся на дежурного.

Их сразу же разняли.

— Как не стыдно, — строго сказал морщинистый старик. — Взрослые ребята, да еще в таком месте!

— Да он совсем псих, — сказал дежурный, тяжело дыша. — Ничего я ему не сделал. Я про Костиного отца сказал, что подлец, а этот, дурной, на себя принял.

— Все равно, — продолжал старик, — ты поставлен сюда порядок соблюдать.

Владик бросил палку и отвернулся.

— Не виноват он. Это я сам во всем виноват.

— Ну и ладно, и не плачь, успокойся, — сказал старик. — Горе у всех большое. А об этом юрисконсуле, о Сливцове этом, и говорить не стоит. Если он за восемь лет ни разу на своего сына не захотел взглянуть, так это — тьфу, а не человек. До нашего горя ему дела нет.

— А он сейчас со своим законным семейством чаи распивает, — вмешалась в разговор женщина в платочке. — Вот бы сейчас всем нам нагрянуть к нему…

— Потише, Маша, потише, — сказал старик и снял шляпу. — Слышишь?

Из дома донесся негромкий стук молотка. И сразу же, как по тревоге, музыканты подняли свои инструменты. Но, как ни громко они играли, молоток был все время слышен, словно и он тоже участвовал в оркестре. Из дома на улицу начали выходить люди.

Владик стоял неподвижно, глядя на трубы, сверкающие на солнце, и слушал молоток. Потом он резко повернулся и выбрался из толпы.

— Палку свою возьми, — крикнул ему вслед дежурный.

Владик ничего не ответил и только прибавил шагу. Быстрее, еще быстрее!

Теперь он уже не шел, а бежал. Было жарко. Курточка взмокла от пота. Сердце билось неровно и так быстро, что не хватало дыхания. Но он бежал, не щадя себя, бежал без ясного направления, с единственной целью убежать как можно дальше от Головинской улицы. Наконец в самой глубине парка, там, где кончались дорожки и начинался лес, он навзничь бросился на густую некошеную траву. Прошло несколько минут, сердце снова стало биться ровно, дышать стало легче. Владик сел, опершись руками о землю, и огляделся.

Как же это он так позорно сбежал? Сбежал вместо того, чтобы вступиться за отца! Ничего не ответил на оскорбления, побоялся признать себя сыном «юрисконсула»… Отец смеялся, когда его так называли. Конечно, смешно, когда не могут правильно выговорить. Но сейчас и это коверканное слово звучало как оскорбление. Вроде подлеца…

Во всем теле он чувствовал усталость, мысли были разбиты, ни на один вопрос он не мог найти ответа.

Восемь лет назад родился Костя. Но как он тогда мог родиться? Непонятно, как мог родиться Костя, когда отец все время женат на маме? Что-то есть, что касается их всех — папы, мамы, Евгении Петровны, Кости и самого Владика, какая-то тайна, которую все знают, кроме него.

Конечно, отец в ссоре с Евгенией Петровной — это ясно. Но восемь лет! Бывало, что и с мамой отец ссорился, как-то раз они целую неделю не разговаривали. Но восемь лет!

И потом: при чем тут Костя? Если отец ссорился с мамой, на Владике ссора не отражалась. Отец не раз говорил, что это непедагогично. Почему же они, братья, никогда не виделись? Может быть, маленький Костя тоже бы фырчал, как ежик? А в прошлом году в Алуште Владик уже вполне бы мог научить Костю плавать! Ведь это был его брат, и Владик любил бы его! Он бы подарил ему плавки, а для зимы коньки, которые Владику давно уже малы. Он вспомнил, как Звонок говорила маме, что папу связывают с Костей только гены. Отвратительное слово, скользкое и ползучее, как змея. Только гены! Может быть, из-за этих скользких, ползучих генов Владик и не знал, что у него есть брат?

А как же Костя? Знал он или нет, что у него есть брат? Знал он или не знал, кто его отец? Что он отвечал на вопросы товарищей: «Где твой отец? Он умер? Нет? Погиб на фронте? Тоже нет? Провалился в тартарары?»

Костя тоже мог случайно услышать, что его отца называют подлецом. А если он услышал, то что бы он сделал? Бросился бы в драку, вступился за отца? Навряд ли. Зачем ему вступаться за отца, которою у него как бы и нет?

Домой, домой, вернуться домой, увидеть отца, услышать его голос, узнать правду.

Домой, домой! Ужасно хочется пить! Сколько времени он в лесу пролежал? Судя по солнцу, очень долго. Да и обратный путь совсем не маленький…

Когда Владик добрался до вокзала, было уже около пяти. Вот что значит не иметь своих часов! Он так заторопился, что забыл выпить воды, купил билет и побежал на платформу.

Народу было немного, да Владик и не стремился к одиночеству. Для чего ему теперь таиться? Если даже он и встретит кого-нибудь из знакомых — не беда. И в вагоне он не прятался по углам. Все равно он скоро увидит отца и сам ему обо всем расскажет. Один на один. Отец это признавал и даже любил. И шутливо говорил маме: «Не ревнуй, пожалуйста, у нас мужской разговор».

Но до разговора было еще очень далеко. Еще впереди был обед.

— Мы не садились, ждали юного Пржевальского, — сказал отец, обнимая Владика.

Но в это наигранное веселье Владик не поверил. Да и как они могли его ждать к обеду? Ведь если бы он был в походе, то вернулся бы поздно вечером.

— Мама, а почему у тебя глаза красные? — спросил Владик. — Ты плакала?

Отец поспешил вмешаться:

— Да это же редька! Наша редька, — прибавил он, напоминая Владику, что вкусы у них одинаковые.

— В Москве ты, наверное, только закусывал и ни разу не обедал, — сказала мама, жалко улыбаясь краешками припухших глаз.

Владику стало жаль их: на душе кошки скребут, а приходится делать вид, что ничего не случилось. И все это ради Владика, ради того, чтобы он воспитывался нормально…

— Папа, мне надо поговорить с тобой, — быстро сказал Владик, едва только мама ушла на кухню мыть посуду.

— Я как пионер!

— Нет, не здесь…

— А, по-мужски! — Отец бросил папиросу, и они пошли в комнату Владика. — Двери на запор? — Владик кивнул головой, и отец заговорщицки щелкнул ключом. — Что-нибудь случилось в походе?

— Папа, дай мне слово, что ты никому не скажешь.

— Конечно!

— И маме?

— Никому.

— Папа, — сказал Владик тихо, — я не был в походе.

— Вот это действительно! Чуть ли не месяц готовился! Но позволь… когда я приехал, то сразу же позвонил домой, и мама сказала, что ты ушел.

— Ушел. Только я не в поход. Я поехал на похороны… — И не выдержал, бросился к отцу, и, тычась головой в его лицо, плечи, грудь, зарыдал. — Вчера мама… Зинаида Ивановна… Костя Камышин… несчастный случай…

— Владик, Владик, Владик… — говорил отец, прижимая его к себе и в то же время пытаясь заглянуть ему в глаза.

— Тебя не было, я поехал вместо тебя…

— Туда?!

— Я расскажу тебе, обо всем расскажу…

И Владик обо всем рассказал отцу. О прошлой ночи и о том, как поехал в Долинино, чтобы выполнить последний долг, и как толкался в толпе возле дома на Головинской улице, не зная, как лучше поступить. Он видел, с какой тревожной заботой слушает его отец, и боялся что-нибудь упустить.

— Лестница, полная народу. Тесные комнаты. Тишина. А горшок разбился, и цветы, наверное, затоптали. А потом они там говорили о тебе, очень плохо. Я убежал…

— Но ты не назвал себя? Своей фамилии?

Владик покачал головой:

— Я испугался и убежал. Не сердись на меня.

— Нет, я не сержусь. Хорошо, что ты мне обо всем рассказал. И больше об этом никому ни слова.

— Никому, конечно.

— Так. — Отец расстегнул запонку на рубашке, и Владик увидел маленькую красную вмятину на шее. — Никогда не верь, если о твоем отце говорят плохо.

— Я не поверил… Я хочу знать правду только от тебя!

— Мой хороший, мой умный, мой глупый мальчик. — Отец притянул его к себе, распушил ему волосы, потом подул, волосы легли покорными мягкими прядками, снова их распушил.

— Папа, я жду, — напомнил Владик.

— Да? — откликнулся отец.

— Да, — сказал Владик, волнуясь. — Я весь день ждал, я не могу больше, я устал. Расскажи мне обо всем откровенно. Папа, что такое гены? Я не понимаю…

Совсем близкое родное лицо. Большие прекрасные глаза.

— И хорошо, что не понимаешь. У тебя счастливый возраст, Владик…

— Папа, почему ты мне никогда не говорил о Косте?

— Помнишь, как сказано у Некрасова: «Вырастешь, Саша, узнаешь…»

— Но это верно, что ты сам никогда не видел Костю?

— Когда ты вырастешь, Владик, и потребуешь от меня отчета, я с чистой совестью смогу сказать, что всегда все делал только ради тебя.

— Но ведь Костя мой брат!

— И не надо больше говорить о том, чего ты не понимаешь.

— Почему же я не понимаю? Он мой брат!

— А я говорю — нет, и довольно об этом.

— Нет? Почему? Потому, что он незаконный?

— Это еще откуда? Маленький мальчик — и такие гадости. Тебе не стыдно? Где ты это подбираешь?

— Я не для гадостей, я думал, ты мне объяснишь. Я на похоронах слышал…

— Ах, на похоронах! Вот как! Мерзкие, ничтожные людишки говорят, а он повторяет.

— Они не мерзкие и не ничтожные! Тот старик — хороший, умный.

— Владик…

— Хороший, умный, хороший, умный! — крикнул Владик. Он хотел и не мог остановиться и все продолжал выкрикивать: — Хороший, умный, хороший, умный!..

— Немедленно замолчи!

Но в дверь уже стучала мама.

— Что вы там закрылись?

Отец щелкнул ключом, распахнул дверь.

— Пожалуйста, — сказал он, тяжело дыша. — Получи свое сокровище и объясни ему сама, что такое гены и что такое… И все это из-за вашей глупой бабьей болтовни. «Зизи! Зюзю!»

— Владик, неужели ты подслушивал?

— Конечно, — сказал отец. — Это куда интереснее, чем туристский поход. Воображаю, какие у этих мальчиков бывают разговоры…

И ушел, хлопнув дверью.

— Как тебе только, Владик, не стыдно, ты же знаешь, что у папы больное сердце.

Еще раз хлопнула дверь. Стукнула штора в соседней комнате. Красноватая полоска света от лампы легла на пороге. Сильно запахло мятой. Потом послышались негромкие голоса.

«Боятся, что я подслушаю, — подумал Владик. — Не верят…»

Но для того, чтобы наверное ничего не услышать, он сел на кровать, стоявшую у противоположной стены, и обеими руками зажал уши. Крепче, еще крепче… Стоило ему только на секунду отнять руки, как он слышал обрывки фраз; слова из соседней комнаты, шипя, струясь и ворча, текли сюда. Он вспомнил, как прошлой ночью стоял в одной рубашке перед дверью в соседнюю комнату, и несколько раз повторил: «Дурак, дурак!» Как он ненавидел вчера эту самую Зинаиду Ивановну, А она, оказывается, хотела им всем добра. Никто не обманывал отца. Вот в этом-то и дело: никто его не обманывал. Владик взглянул на фотографию отца, на знакомый, крепко замкнутый рот. Никто не обманывал отца. Это он всех обманул. Ложь была и тогда, когда родился Костя, и все эти восемь лет, и вчера, когда он был в Москве, и сегодня, когда он ответил Владику, что ему еще рано знать правду. «Ты еще маленький… Нос не дорос… Счастливый возраст…»

А что бы он ответил Косте? Ведь Костя больше, чем Владик, имел право знать, как все это случилось, и почему у него нет отца, в то время как у него он есть. Но Косте было всего восемь лет, и ему вполне можно было ответить. «Ты еще маленький, нос не дорос… Счастливый возраст…»

И все-таки можно было добиться правды. Только Косте не надо было приходить сюда одному. Ему надо было прийти вместе с теми, кто его воспитывал, растил, заботился о нем и любил, вместе с умным стариком, и с женщиной в платочке, и вместе со многими другими людьми, которые толпились сегодня на Головинской улице.

Почему же они этого не сделали раньше? Почему эти взрослые люди прямо не сказали отцу то, что они о нем думают? Все могло быть иначе, если бы эти люди уже давно сговорились, и купили бы билеты на поезд, и… и нагрянули бы сюда.

Владик встал и решительно освободил руки. В ушах у него звенело, но мысли были легкими и свободными. Он шагнул к окну. Вечерний гул поднимался снизу, заглушая разговоры в соседней комнате. Что было бы, если бы все эти люди поднялись по лестнице и вошли в квартиру?

…Обеденный час. На столе корюшка. Отец корочкой хлеба поворачивает рыбку на хрустящий бочок, аккуратно вскрывает и вынимает тонкую хребтовинку.

И еще макароны с сыром. И чай…

— Это он со своими законными чаи распивает, — зло говорит женщина в платочке.

— Собственно, в чем дело? — спокойно спрашивает ее отец. — Да, это моя законная семья.

— А Костя?

— Видите ли, мы, то есть я и моя жена, еще девять лет назад решили, что Владик должен воспитываться нормально. Ради его счастья…

Все смотрят на Владика: ради его счастья? Все показывают на него: чтобы он воспитывался нормально?

— Это неправда, — кричит Владик. — Не верьте ему. Это не из-за меня. Я не виноват… Я больше не хочу воспитываться нормально. Костя — мой брат… Возьмите меня с собой…

Женщина в платочке хочет что-то сказать, но умный старик ее останавливает:

— Подожди, Маша, я ему верю. Только знаешь, сынок, ведь Костя-то умер, несчастный случай…

— Возьмите меня с собой, — упрямо говорит Владик. — Нельзя заменить Костю, но можно помочь Евгении Петровне.

— Всегда он что-нибудь да выдумает! — сердито говорит отец. — Никуда я тебя не пущу!

— Я уйду…

Глубокой ночью, когда все спали, Владик вышел на улицу. На нем были старые разношенные ботинки и коротенький прошлогодний макинтош на случай дождя. Перочинный нож и банку консервов он снова взял и прихватил еще большую флягу, а лупу оставил дома, как предмет совершенно ненужный. Денег было немного — только трешница, сдача от цветов. На кольце он дождался первого трамвая и за тридцать копеек доехал до вокзала. Теперь у него осталось два семьдесят. Ровно столько, чтобы добраться до Головинской улицы.

1958

В Тихом переулке

Леночка Иванова работает кассиршей в парикмахерской, что в Тихом переулке. На вид Леночке года двадцать два — двадцать три, на самом же деле ей совсем недавно исполнилось только девятнадцать. Впрочем, если хорошо всмотреться в ее тоненькое личико, то это еще совсем девочка. А делают ее старше высокая прическа «перманент», ресницы, тронутые тушью, и непомерно длинные, вишневого цвета ноготки.

Вечером, когда Леночка приходит домой, она тщательно смывает тушь, но утром, широко раскрыв глаза перед зеркалом, снова берется за кисточку: заведующий парикмахерской, Сергей Сергеевич, в далеком прошлом Серж, строго следит за внешностью своих работников.

— Когда клиент или клиентка приходят к нам, — объясняет заведующий, — они должны сразу же почувствовать, что находятся в первом классе.

Коля Рудаков, молодой мастер из соседней парикмахерской и секретарь кустовой комсомольской организации, считает Сергея Сергеевича «пережитком» и неистово спорит с ним.

— Пора, давно пора изжить эту «парикмахерскую внешность», — говорит Коля горячась.

Но у Сержа в запасе есть один козырь:

— А не действуют ли на вас, молодой человек, личные, так сказать, мотивы?

И Коля умолкает, потому что личные мотивы действительно на него действуют. Едва ли не каждый вечер Коля появляется в Тихом переулке и, дождавшись Леночку, провожает ее домой. Иногда он заходит к ней. Втроем — Леночка, Леночкина мама и Коля — пьют чай с вкусными сушками. Коля видит Леночку в ее еще школьном платье, с косынкой поверх высокой прически и с чисто промытыми, беленькими ресницами. И Коля еще больше негодует на Сержа и решает широко поставить вопрос о том, что же такое «парикмахерская первого класса».

Но парикмахерская в Тихом переулке и в самом деле первоклассная — это признают все. В просторном вестибюле мягкие диваны и кресла для посетителей. В глубине вестибюля стеклянная конторка, над которой надпись славянской вязью: «Касса». Из этой конторки Леночке видны оба зала — мужской и дамский, зеркала, машинки для сушки волос, похожие на пылесосы, и машинки для массажа лица, напоминающие миниатюрные сварочные аппараты. Один старший лейтенант как-то сказал Леночке:

— У вас, девушка, великолепный наблюдательный пункт!

Свежие газеты, радио звучит приглушенно, издалека донося вальс из «Лебединого озера»…

И только одно новшество не нравится Леночке. Это — телефон-автомат, установленный недалеко от ее стеклянного НП.

Раннее летнее утро. Этот утренний покой благотворно действует на настроение. И мастера, и посетители по-особенному вежливы друг с другом. Даже обычные, давно надоевшие возгласы «кто здесь крайний» звучат ласково и задушевно…

В ту минуту, когда Леночка не спеша отсчитывает сдачу молодому человеку с авоськой в руках, туго набитой теннисными мячами, в парикмахерскую врывается взъерошенный гражданин в расстегнутом пыльнике. Гражданин подбегает к кассе, протягивает рубль и прерывистым голосом бормочет:

— Разменяйте… Умоляю… Пятнадцать копеек… Срочно… Опаздываю…

Леночка дает гражданину пятнадцать копеек, и через минуту слышно, как тот истошно кричит в телефонную трубку:

— Сергеич! Через полчаса уходит мой поезд, а утвержденная смета осталась у тебя, Сергеич! Одна нога здесь — другая на вокзале. Пятый вагон! Не подведи!

Раннее летнее утро, но ощущение тишины и покоя утрачено. И Леночка подозрительно смотрит на входящего в парикмахерскую старичка в белой панамке, едва прикрывающей его большую лысину. И действительно, вместо того чтобы снять панамку и направить свои шаги в мужской зал, посетитель подходит к телефону-автомату.

— Если вы сегодня же не отпустите десять пилорам, — внушительно говорит старичок в панамке, — я буду жаловаться, понимаете, жаловаться…

О чем только не разговаривают люди, прибегая к услугам телефона-автомата!

— Выжал? Сколько? Одной рукой? Да это же мировой рекорд?

— Выдержал? Сколько? Пятерка? Поздравляю!

— Приготовьте тару. Еду…

После работы, когда Коля провожает Леночку домой, она жалуется:

— Ужасно как надоел телефон-автомат… Хоть бы сняли его совсем!

— Что ты! — пугается Коля. — Ведь посетитель должен быть всесторонне и культурно обслужен. И, крометого, — продолжает он, — перегрузка автомата явление закономерное, но временное: в новом доме угол Тихого и Московской еще не провели телефон, а в доме, ты же знаешь, уже живут…

Да, конечно, Леночка хорошо знает новый дом в Тихом переулке. Он вырос на ее глазах. И это верно, что в нем уже есть жильцы — сотрудники какого-то института.

Серж тоже всю весну восхищался темпами строительства и при этом всегда замечал:

— Скоро у нас появится новая замечательная клиентура. Научные работники — люди, конечно, требовательные, но и понимающие. Повязка головы, белая сирень, шампунь…

Действительно, первый клиент из нового дома не заставил себя ждать. Серж видел, как он вышел из парадного и направился в парикмахерскую.

Но клиент разочаровал Сержа. Он отказался не только от повязки головы, но и от массажа лица, заявив, что кожа на лице у него дубленая.

Закончив бриться, клиент быстро рассчитался и тотчас же подошел к телефону.

— Говорит Скворцов. Привезли песок? Ну, наконец-то!.. А крупность, крупность какая? Ну что ж тут поделаешь, будем обогащать!

Серж неодобрительно смотрит вслед новому клиенту.

— Научный работник! — бормочет он. — Дубленая кожа… Кажется, в возрасте человек, а ведет себя как футболист.

Леночке нравится новый клиент. И его седые, словно выгоревшие на солнце, волосы, и его загорелое лицо внушают доверие. И то, что он одет просто — в рубашке с отложным воротничком, тоже нравится Леночке.

Но что это за научное учреждение, куда привозят песок? И что значит «крупность»? Как это понять: «Будем обогащать»?

На следующий день новый посетитель снова заходит в парикмахерскую, чтобы позвонить по телефону.

— Говорит Скворцов. Сейчас я приеду. У меня на душе неспокойно. Хочу лично присутствовать при обжиге. Так что повремените, пожалуйста.

Леночка внимательно прислушивается и к этому разговору. Почему неспокойно на душе нового клиента — этого Леночка не знает. Что это за таинственный «обжиг»?

Когда на следующий день Скворцов опять появляется в парикмахерской, Леночке так и хочется спросить его:

— Ну, что произошло вчера? Обжигали? Успокоились?

По лицу клиента заметно, что он мало спал, взгляд его озабочен. Телефон-автомат занят. Какая-то девушка оживленно рассказывает подруге о своем новом платье, и Скворцов, явно нервничая, ходит по вестибюлю от дамского зала до мужского и обратно. И вместе с ним нервничает Леночка.

— Три минуты уже прошли, — строго говорит она девушке. — Кончайте разговор…

— Алло, алло, — говорит Скворцов, набрав номер. — Андрей Семенович, прошу вас немедленно приехать в лабораторию. Необходима ваша консультация… Да, не так-то все просто, не так просто…

Вечером Коля замечает, что Леночка не по-обычному задумчива.

— Не так-то просто, не так просто, — отвечает Леночка. А потом признаётся, что плохо спала прошлой ночью. Во сне видела пустыню, горы песка, очень крупного…

— Это у тебя нервы, — говорит Коля.

— Нет, Коля, это не нервы. — И она рассказывает о клиенте, который не понравился Сержу и очень понравился ей. Он живет в Тихом переулке в новом доме, где еще нет телефона, и Леночке очень хочется знать, чем он занимается и что он обжигает в лаборатории.

— А как его фамилия? — спрашивает Коля.

— Скворцов…

— Скворцов? — Коля вдруг останавливается и даже отпускает Леночкин локоток. — Профессор Скворцов! Знаменитый Скворцов!

— Он профессор? Это правда? — оживляется Леночка. — А Серж называет его футболистом.

— Серж — пережиток, — горячится Коля. — Но ты, Леночка, разве ты ничего не слыхала о лаборатории Петра Ильича Скворцова?

Он снова берет Леночку под локоток и рассказывает о профессоре Скворцове. В его лаборатории создаются новые строительные материалы.

— Я сам читал о цементе, который можно создать из золы сланцев. — Коля задумывается, потом говорит быстро: — Завтра же эта книжечка будет у тебя.

В парикмахерской, что в Тихом переулке, страда. Предтеатральное время, когда все торопятся. Очереди и в дамский и в мужской залы. В вестибюле то там, то здесь вспыхивают колючие споры о том, кто же здесь все-таки «крайний». Беспрестанно слышны волевые команды: «Воду!», «Компресс!» Серж, как резерв главного командования, сам становится за кресло. Шумно, шумно…

Леночка работает с полным напряжением сил. Взлетают и падают костяшки больших бухгалтерских счетов.

Петр Ильич Скворцов быстро входит в парикмахерскую и подходит к телефону.

— Алло, алло, — кричит он в трубку. — Да, я… Что? Громче, пожалуйста, здесь очень шумно!

И снова Леночка выходит из своего стеклянного убежища.

— Тише! — обращается она к молодым людям, играющим в шашки в ожидании своей очереди. — Тише!

В наступившей тишине слышно, как Петр Ильич Скворцов говорит:

— Эти результаты меня вполне устраивают. Позвоните мне завтра по телефону. Да, да, с завтрашнего дня в нашем доме уже будут работать телефоны.

Затем Петр Ильич Скворцов подходит к Леночке.

— Милая девушка, я вам очень благодарен за внимание… — и в это время замечает между большими бухгалтерскими счетами и целой кипой разноцветных чеков небольшую книжечку.

— Интересуетесь? — спрашивает Скворцов, показывая на свою книжку.

— Это… это мне один товарищ дал почитать, — отвечает Леночка.

— И вам все здесь понятно?

— Понятно… А что непонятно, то объясняет мне мой товарищ.

— Пожалуй, я тоже могу быть полезен вам, — серьезно говорит Петр Ильич. — Если хотите, то я могу хоть завтра показать вам все то, о чем здесь написано.

— Завтра? — переспрашивает Леночка. — Завтра можно: я работаю во вторую смену, — отвечает она и густо краснеет. И краснеет она не от внимания Петра Ильича Скворцова, а оттого, что у нее, у Леночки, высокая, негнущаяся прическа, тушью подведенные ресницы и чересчур длинные темно-вишневые ноготки.

На следующий день, вечером, Леночка рассказывает Коле все, что она видела в лаборатории Петра Ильича Скворцова. Об удивительных приборах, которые точно определяют, как будут вести себя грунты под огромным давлением. Рассказывает она и о специальной электропечке, в которой сотрудники лаборатории производят обжиг новых строительных материалов. И о заветном шкафчике, где в ванночках с водой проходят испытания новые, драгоценные цементы. А какие заманчивые надписи: Сталинград… Сталинградгидрострой… Город Волжский!..

Леночка и Коля, взявшись за руки, идут по Тихому переулку. Впереди них, в глубине переулка, заходит пыльное городское солнце. Лучи его, стесненные большими домами, бросают красные отблески на оконные стекла, потом на вывески магазинов, потом на асфальт. А какое дивное, какое могучее солнце уходит сейчас за Волгу, как ярко светится насквозь озаряемый красными закатными лучами маленький домик полевой лаборатории!..

— И вот еще что, — говорит Леночка. — Петр Ильич Скворцов готовит кадры для строительных лабораторий. Старшие сотрудники, конечно, только с высшим образованием, а младшие… В общем на курсы принимают и без отрыва от производства. Срок обучения один год.

— Очень, очень интересно… — отзывается Коля. Он хочет произнести эти слова с воодушевлением, но что-то мешает ему, и, чувствуя стеснение в груди, он говорит сдавленным голосом:

— Будь у меня побольше образование, я бы…

Леночка доверчиво смотрит на него и предлагает:

— Зайдем ко мне. Мама будет очень рада. Мы попьем чаю и поговорим втроем — мама, ты и я.

И снова взявшись за руки, они медленно-медленно поднимаются по лестнице и останавливаются на площадке пятого этажа. Отсюда, из окна, виден огромный, светлый, сверкающий добрыми вечерними огнями город.

«Когда ты вернешься оттуда, — думает Коля, — наш город станет еще ярче и светлее».

А Леночкина мама понимает все по-своему. Увидев Леночку и Колю, она замечает, что оба взволнованы, и вздыхает:

— Ну и хорошо… Я рада… Коля! Вы же мне всегда нравились!

Садятся пить чай, и начинается веселая пора самых дерзких, самых отважных и таких близких планов, как будто уже сама земля научилась совершать положенный ей пробег вокруг солнца куда быстрее, чем за один год…

Наступает день, когда Леночка в последний раз приходит в парикмахерскую, что В Тихом переулке, и в последний раз забирается в стеклянную конторку с надписью «Касса». С завтрашнего дня место Леночки займет пожилая женщина в пенсне, с энергичными усиками и с огромной шевелюрой из пепельно-серых, тщательно завитых локонов.

Леночка посвящает ее в дела. Серж стоит рядом. Сейчас он признается себе, что Леночка без всяких косметических ухищрений и даже без перманента куда милее ему, чем эта представительная, намертво завитая особа.

Мастера и мастерицы прощаются с Леночкой, наперебой желают ей счастливого пути, просят не забывать, писать о своей новой работе. И не только о своей. Ведь это очень приятно — прямо из писем товарища, бывшего сослуживца, узнавать о больших делах — о выемке грунта под котлован, о мощных экскаваторах, о том, как забивают двадцатиметровые сваи в речное дно… И Леночка обещает, что никого не забудет и непременно будет писать.

В последний раз Леночка обводит взглядом мужской и дамский залы, и машинки для сушки волос, и машинки для массажа лица, начищенные до блеска, как оружие, которому еще суждено послужить.

Мягкие диваны и кресла для посетителей. Газеты на столах, радио, телефон-автомат…

Сейчас Леночке кажется, что этот телефон был всегда мил ее сердцу. Разве не благодаря этому телефону познакомилась она с Петром Ильичом Скворцовым? Ну, а что касается других телефонных разговоров, то в конце концов кто знает, может быть, тот взъерошенный человек, который умолял Сергеича приехать на вокзал со сметой, работает бухгалтером на одной из новых строек? И не для той же ли стройки требовал пилорамы быстрый старичок в панамке?

Наконец Леночка и Коля выходят из парикмахерской. Они идут по Тихому переулку, и снова в глубине его грузно садится солнце, и снова зажигаются огни над городом.

Сейчас Леночке и Коле хочется, чтобы земля совершала свой путь чуть помедленнее. Но это только минутное настроение, не больше.

1951

Тоска по родине

Прощание затянулось, и Владимиру Павловичу уже казалось, что все на перроне смотрят только на них.

— Ну, ладно, ладно, будет, Полина, — сказал он.

Она прижала к себе его голову и неудачно: смяла велюровую шляпу. Пришлось снять шляпу, чтобы поправить пролом, и в эту минуту ей удалось несколько раз поцеловать Владимира Павловича в голову. Он вынул платок и вытер ее слезы со своего лица:

— Я просто не понимаю… Я еду всего на двадцать четыре дня…

Но она не могла удержаться от слез. Владимир Павлович, недовольно покачав головой, вошел в вагон. В коридоре у окна стоял майор и улыбаясь посылал воздушные поцелуи маленькой девочке, которую ее мама приподняла на руках. Владимир Павлович с удовольствием посмотрел на мягкие голубые диваны и тоже выглянул из окна. Он сразу увидел Полину. Она плакала, комкая в руках платок. Владимиру Павловичу стало неловко, и он сделал вид, что кого-то разыскивает на перроне.

Оставалась минута до отхода поезда. Все оживились, послышались восклицания, приветы, шутки, и только Полина плакала и своими близорукими глазами искала Владимира Павловича.

«Это становится нестерпимо…» — подумал Владимир Павлович.

Поезд тронулся, майор, помахав рукой жене и дочери, вошел в купе, Владимир Павлович, нахмурившись, смотрел, как исчезает Москва.

Из окна веяло вечерней прохладой, но не раздражающе зябкой, а живой, здоровой, закаляющей тело я дух. Еще не было темно, а уже то там, то здесь зажигались уютные огоньки, и в такт им на бледном, прозрачном небе стали показываться первые неяркие звезды. Вечерний покой, не спеша, но не отставая, летел рядом с поездом. И, чувствуя прилив бодрости и обычной уверенности, Владимир Павлович тоже вошел в купе.

Кроме майора, его соседями были здесь женщина лет сорока пяти, с добродушным и вместе с тем энергичным лицом, и молодой человек в очках, читавший толстую книгу с таким видом, словно говорил: «Одолею — чего бы это ни стоило!»

Владимир Павлович снял шляпу, плащ и, мельком взглянув в дверное зеркало, остался доволен собою. Он слегка завивал волосы, и делал это только у одного мастера, на Петровке, возле Столешникова переулка, у того самого мастера, клиентами которого были известные актеры, и в их числе знаменитый московский тенор. Никто так не умел подчернить седину и замаскировать лысину… Никто!

— Не знаете, когда мы будем в Энске? — спросил Владимир Павлович, потому что считал, что долго молчать невежливо.

— Право, не знаю, — быстро откликнулась пожилая женщина и улыбнулась: — А я думала, вы на Дальний Восток едете.

— На Дальний Восток? Почему?

— Вы так долго прощались со своей женой…

Владимир Павлович покраснел:

— Вы ошибаетесь, это не моя жена. («Сто раз говорил ей: поменьше этих телячьих нежностей, хотя бы на людях», — мысленно упрекнул он Полину.)

— Виновата… Я, собственно говоря…

— Ничего, ничего. — Владимир Павлович тоже улыбнулся. — Что, разве я похож на женатого человека?

— А разве есть особые приметы для женатых? — заинтересовался майор.

— Да нет же, — оправдывалась соседка, — просто все мы в таком возрасте…

— Человеку столько лет, на сколько он выглядит, — заметил Владимир Павлович.

Тем не менее настроение его снова испортилось. Что касается Полины, то это верно: ей столько лет, на сколько она выглядит… И эти морщинки у глаз… А ведь он не раз говорил ей, что надо заняться собой, что она сильно рискует… Ну вот, теперь дождалась, теперь уже кончено: больше он к ней не вернется. «В нашем возрасте», — вспомнил он с беспокойством и снова взглянул на себя в зеркало. Сомнения его прошли. «Кто-то сказал, что интеллигентные лица не стареют. Отлично сказано!..»

— Так вы, значит, в Энск? — спросил майор. — Хороший городок: вид на Волгу, и все прочее. Чистенький городок, аккуратный. Я там в госпитале лежал, после Сталинграда. Всего несколько километров, а война, знаете, не коснулась Энска. До линии фронта — сущие пустяки. — И он на папиросной коробке нарисовал примерный план. — Там, знаете, своя местная промышленность, несколько заводиков…

— Да, неплохой городок, — подтвердил Владимир Павлович с улыбкой. — Моя родина.

Майор засмеялся:

— Значит, вы лучше меня все знаете!

— Прошу, прошу, — сказал Владимир Павлович. — Ведь я там не был двадцать лет, для точности — двадцать один год…

— О, солидно, солидно!..

— Москва… Ничего не поделаешь! — продолжал Владимир Павлович. — Ну а вырвешься в отпуск, тогда — Сухуми, Гагры, Рица. Теперь строят нам дом на Рижском взморье. Но ничего не попишешь: тоска по родине.

Ночью, когда в купе все спали, Владимир Павлович долго лежал с открытыми глазами. «Тоска по родине», — думал он, чуть посмеиваясь над самим собой и даже пожимая плечами в темноте. — А может быть, все-таки лучше было ехать в Гагры? Полина уже хлопотала насчет путевки, но, кажется, ей сказали: «Нельзя, потому что берете не для себя…»

Так как же все-таки получилось, что едет он не в Сухуми, не в Гагры и даже не в Крым? Да так вот и получилось. С некоторых пор Владимир Павлович стал чувствовать приступы какого-то странного и не свойственного ему чувства. Неясное чувство: щемит сердце и перехватывает в горле, когда вспоминаешь Пушкинский бульвар, кусты белой акации на набережной, поплавок…

Конечно, акация на набережной довольно жиденькая и к тому же седая от пыли, по узким плитам тротуара давно уж расползлись склеротические жилки, и ничего нет замечательного в голубоватом здании поплавка… Но щемило сердце, и перехватывало в горле, и хотелось, как и двадцать лет назад, пройтись по Пушкинскому бульвару и по набережной — по тем местам, где пролетели первые резвые годы.

Двадцать лет он не был там и редко вспоминал родные места. Не до того было! Жизнь — штука такая: поспешай и не оглядывайся. Он поспешал и не оглядывался. Теперь — да, теперь дело другое. Годы скитаний позади. У него своя комната в Москве, рядом с метро «Серпуховская», неплохая обстановка, венгерское кресло-кровать, красного дерева шкаф из комиссионного магазина, знакомый столяр сделал стеллажи для книг. Это теперь модно — книги, телевизор…

На Джека Лондона так Полине и не удалось подписаться, думал Владимир Павлович. Пришла домой вся в слезах. Что-то она часто стала плакать, чувствует, что скоро конец… Ну, подписку-то он теперь и сам устроит, — сумел же он обменять Гюго на Мопассана, сумел же устроиться с билетами на «Динамо» и бывает там всегда, — играй хоть Швеция, хоть «Спартак», хоть Уругвай. Да и в балет он может ходить когда угодно, И твердое, как гранит, положение…

Да, все наконец устроилось. Последнее, что ему мешало жить, это были его старые, гнилые зубы. Но и это оказалось поправимым: великолепные искусственные челюсти крепко сидят во рту, одно удовольствие трогать их языком…

Да, все устроилось. Но именно теперь появилось это незнакомое ему чувство, эта странная, щемящая тоска. Что ж, он имеет право на то, чтобы повидать родной город. А может быть, просто пришло время взглянуть на себя как бы со стороны. Или, вернее сказать, снизу. Взглянуть — и оценить. Ведь и у альпиниста, бесстрашно одолевающего горные кручи, наступает момент, когда хочется остановиться и обозреть пройденный путь. Но там, наверху, — знаки ледоруба привычны, с каждым шагом открывается новая вершина и тропа теряется среди многих других. А снизу не видно этой беспокойной горной жизни, вершины, большие и малые, сливаются, и о твоем походе уже сложена легенда.

Весь следующий день Владимир Павлович был оживлен, рассказывал анекдоты и забавные случаи из жизни и всех поразил своей осведомленностью о личной жизни балерины С.

— А вы тоже имеете отношение к искусству? — спросил майор, раскрасневшись.

— Как всякий культурный человек, — ответил Владимир Павлович.

Потом обедали, потом снова болтали, играли в шахматы, и Владимир Павлович высказал свое недовольство чемпионом мира, который не сумел добиться превосходства в последнем матче.

Смыслов, Козловский, Левитан, Яншин, Яшин… Имена мелькали и исчезали вместе с колечками дыма, которые Владимир Павлович пускал, надо сказать, классически.

А на следующее утро Москва была уже далеко позади, а вместе с нею и то, что так еще недавно заботило: настойчивая Полина, подписка на Джека Лондона, деньги, которых всегда не хватало, и должность старшего референта, которой он так добивался и которая по роковому стечению обстоятельств постоянно от него ускользала.

Наконец показалось огромное здание элеватора. Владимир Павлович защелкнул свой ярко-красный чемоданчик, купленный по случаю у какого-то капитана дальнего плавания, простился с соседями и с сильно бьющимся сердцем направился к выходу. Теперь в любой момент он мог встретиться с кем-нибудь из старых знакомых. «Володя, ты ли это!», «Какими судьбами!», «Володя! Володя? Владимир Павлович!..»

И если такой встречи не произошло на вокзале, то она могла случиться на улице, в гостинице, за обеденным столиком…

Энск мало изменился за эти годы, в особенности по сравнению со своим могучим соседом. Конечно, возникли здесь кое-какие местные заводики, построены были и новый Дом культуры, и городская библиотека, и универмаг, но было похоже, что город живет как бы отраженным светом. Большинство его обитателей так или иначе были связаны со Сталинградом, работали на знаменитом тракторном заводе или на строительстве ГЭС. Такое положение города, не снискавшего славы ми в дни войны, ни в дни мира и живущего тихо, не огорчало Владимира Павловича. На этом фоне он сам выглядел, пожалуй, еще более выпукло. Дело было, конечно, не только в плаще, велюровой шляпе «гопак» и ярко-красном чемоданчике. Дело было еще в чем-то неуловимом и тем не менее значительном — таком, что сразу бросалось в глаза.

— Люксов у нас нет и полулюксов тоже, — сказал администратор гостиницы, хотя Владимир Павлович отнюдь не спрашивал ни люксов, ни полулюксов. А горничная заметила прямодушно:

— Редкий гость!

И никому из них не пришло в голову, что редкий гость родился здесь неподалеку, в небольшом голубом домике — вот только миновать заборчик, — и что двадцать лет назад он был завсегдатаем этой гостиницы, и что его розовая бобочка примелькалась здесь так же, как примелькались его молодые кудри, небрежно зачесанные назад.

Владимир Павлович получил огромный медный ключ от номера и поднялся на второй этаж. В маленькой комнате было уютно и тихо. Пахло отжавелью и флоксами. Высокая кровать была застелена пикейным одеялом, тугим от крахмальных щедрот. На маленьком столике, под тяжелым стеклом, алело объявление: «Гостиница „Интернациональная“. Роскошные комфортабельные номера. Ресторан».

Двадцать лет назад гостиница «Интернациональная» и впрямь казалась ему небывало роскошной, а приезжавшие из области представители «Главпеньки» и «Роспароходства», их бостоновые костюмы и крепдешиновые галстуки — необыкновенно изящными.

Если у нею не было денег, он все равно забегал сюда, поднимался на второй этаж, в холл, и звонил кому-нибудь по телефону: «Я из „Интернациональной“»…

Из окна гостиничного номера Владимир Павлович видел Пушкинский бульвар, как всегда безлюдный в это время дня, лестницу, спускающуюся вниз к Волге, каменные вазы с цветами на парапете и вдалеке — реку, сливающуюся с небом.

Уже была осень. В окно дул непыльный ветерок, он приносил с реки запах прибрежных баштанов. И, глядя на этот широкий зеленовато-желтый простор, Владимир Павлович покусывал губы и чувствовал, как умиротворяется в нем недавняя тоска. Отсюда особенно отчетливо видно, какой громадный путь он одолел. И то, что он все-таки одолел этот путь, вселяет уверенность и новые надежды.

Он вздохнул, вздохнул еще раз, глотая пахучий воздух. Надо набрать полные легкие этого живительного воздуха, чтобы затем с новой силой продолжить восхождение. Пожалуй, отсюда он напишет Полине. Здесь как-то все располагает… Да, надо написать так, чтобы все было ясно. Когда Владимир Павлович вернется в Москву, он уже будет свободен.

Для чего же и жил он все эти годы, как не для того, чтобы добиться настоящей жизни! Вчерне эта жизнь им выстроена. Можно, и даже нужно, улучшить ее. Да нет, он совершенно не собирается соединять себя с какой-нибудь девчонкой. На это могут взглянуть косо… Нет, нет… Конечно, женщина должна быть молодой, но культурной, желательно с высшим образованием. Они обменяют свои две комнаты на отдельную квартиру, где-нибудь в районе метро «Дворец Советов». Полина уже будет жить у своей сестры — об этом надо ей написать, а впрочем, где она будет жить — ее дело. Она может жить и у своего брата, если это ей больше нравится. Отдадим должное Полине, она ему помогла в свое время — это факт. Но разве он к ней плохо относился? Она успела получить сторицей…

Умывшись и немного взбив волосы, Владимир Павлович вышел на улицу. И пока он бродил по городу и разыскивал дом, в котором родился и вырос, он все время испытывал такое состояние душевного подъема, как будто бы уже все сбылось: молодая культурная жена, отдельная квартира возле метро «Дворец Советов», а старший референт умер от второго инфаркта.

В таком душевном подъеме одиночество — невыносимо. Здесь требуется дружеская аудитория, и Владимир Павлович поспешил к крохотному павильону справочного бюро.

За стеклянным окошечком сидела краснощекая девушка. Владимир Павлович приветливо улыбнулся и передал ей целый список фамилий. Саша Жилин, Леня Лебедев, Илюша Рябинин, Коля Коростылев… Все это были старые его друзья. Но здесь ли они, в Энске ли? А если здесь, то адреса их, наверное, переменились?

— Я зайду через час, — сказал Владимир Павлович девушке, оставляя ей листок с фамилиями.

— Почему через час? Я вам и так скажу. Николай Ильич Коростылев давно уже живет в Ленинграде, Мария Афанасьевна рассказывала, что он очень хороший сын: и пишет, и деньги посылает. Василий Игнатьевич Тенкин убит в ноябре сорок второго. Если вы хотите повидаться с его женой…

— Нет, нет, — сказал Владимир Павлович, — не надо. Бедный Вася, как жаль… Но вы молодец, без адресного стола работаете.

— Ну что вы, я же местная… Александр Иванович Жилин? Пожалуйста: Вокзальная, шестнадцать, квартира один. Телефона нет… Он работает фрезеровщиком на тракторном… А вот у товарища Лебедева телефон есть. Пожалуйста. Он главный бухгалтер откомхоза, а мы, то есть справочное бюро, от него работаем, — болтала девушка. — Соединить вас с ним?

— Да, да, конечно… — нетерпеливо сказал Владимир Павлович. — Постойте. Слушайте: давайте мы его разыграем?

— Товарища Лебедева? — смутилась девушка. — Он такой солидный…

— Ничего, ничего… Сейчас мы его распатроним. Ну-ка, давайте трубочку. Товарищ Лебедев? Так… Не узнаете? Так-так… Говорит, что не узнает, — шепотом сообщил Владимир Павлович девушке. — Умора, ей-богу! Подозревает какого-то Женьку и ругает…

— Это его сын, — тоже шепотом сообщила девушка.

— А, сын!.. Так, так, так… Ну вот что, товарищ Лебедев… — и, не выдержав, расхохотался: — Нет, старик, это не твой Женька… Держись, старик, не падай в обморок, говорит с тобой твой друг…

Назвав себя, Владимир Павлович сделал паузу, чтобы дать Лебедеву возможность ответить. И в самом деле, он услышал голос Лебедева, но голос этот был отнюдь не восторженный, как того ожидал Владимир Павлович. С ним поздоровались весьма сдержанно…

— Леня, ты не узнаешь меня? Это же я, Володя…

— Нет, я узнал, — холодно сказал Лебедев.

— Я приехал сегодня. Из Москвы. Ну, конечно, ты ничего не знаешь. Я живу в Москве уже давно, понимаешь? Я в отпуск приехал. Ты меня слышишь? — спросил он, досадуя, что ему так много приходится объяснять.

— Слышу, — все так же сухо сказал Лебедев.

— Я здесь, рядом, я сейчас зайду!..

— Не стоит тебе затрудняться, — ответил Лебедев и повесил трубку.

— Ничего не понимаю, — сказал Владимир Павлович девушке.

— Да-а, действительно…

Что это означало? Владимир Павлович, все еще держа в руках трубку, суетился, дул в микрофон — словом, вел себя недостойно.

Ну, хорошо, Леня Лебедев всегда был суховат, а эта служба высушила его еще больше… Но ведь они не виделись двадцать лет! Может быть, Лебедев обиделся? Владимир Павлович не любил писать писем… Но он все-таки несколько раз писал в Энск, а вот ответов не получал. Почему? Что случилось?

— Я записала вам адрес Ильи Матвеевича Рябинина, — сочувственно сказала девушка. — Тысяча девятьсот десятого года рождения, строитель. Он?

— Да-да… Он…

— У него есть телефон…

— Не надо никакого телефона. Где он работает?

— Квартал отсюда. Они там школу строят. Конторка в первом этаже…

С трудом балансируя по шатким мосткам, Владимир Павлович добрался до конторки. У входа в дощатый загончик сидели два ремесленника и ели огромный арбуз. Увидев Владимира Павловича, они встали и вытерли руки о фартуки.

— Илью Матвеевича? Сей момент…

— Скажи — старый друг приехал из Москвы… Живо!

Другой паренек, с интересом глядя на Владимира Павловича, спросил:

— Вы, дяденька, правда из Москвы будете?

— Ну конечно, правда, — ответил Владимир Павлович, улыбаясь. — А что?

— Да так, чего-то не похоже… На прошлой неделе к нам двое из Москвы приезжали. Все с Ильей Матвеевичем спорили. Вот видите, барельефы великих людей? Говорят, перерасход для государства. Илья Матвеевич тоже не молчал… Это, говорит, храм науки. Чуть друг дружку в клочья не порвали. Он у нас боевой, Илья Матвеевич. Не смотрите, что старик… Вот — бежит, — сказал паренек, головой показав на окно.

— Рябинин?

— Ну да… Он разве у нас ходит, он у нас бегает.

И в самом деле, дверь резко распахнулась, и на пороге показался Рябинин. «Как он мало изменился, — успел подумать Владимир Павлович. — В этой курточке — черт знает из какого материала… И черные глаза, и взволнованный взгляд…»

Владимир Павлович, широко раскрыв объятия, сделал шаг вперед. Он сделал шаг вперед — и остановился. Взгляд Рябинина был и без слов совершенно ясен. Этот взгляд говорил: «Назад. Никаких дружеских объятий. Назад».

— Ну привет, привет, — сказал Владимир Павлович.

Рябинин резко повернулся и зашагал в сторону от конторки. Мальчишки засмеялись:

— Дяденька, давайте мы вас проводим.

— Какое хамство! Гнусное, грубое, глупое, провинциальное… — громко сказал Владимир Павлович и, выйдя на улицу, повторил: — Какое хамство!

«Верно, он всегда был какой-то шальной, — думал Владимир Павлович о Рябинине. — Но сегодня… просто в голове не укладывается…» А ведь прощались они горячо. Рябинин восторженно отнесся к светлому будущему своего друга и предсказывал славное возвращение в родной город. «Поезжай, поезжай, Володька, ты найдешь свое счастье — я уверен в этом» — так говорил Рябинин. Что делает жизнь на одном месте, на приколе, привычка к одним и тем же людям, отсутствие сильных впечатлений.

Если бы московские друзья знали, как встретили человека в родном городе! При одной только мысли об этом Владимир Павлович густо покраснел.

Нельзя так расстраиваться, говорил он себе, это вредно для здоровья. Чего доброго, у него самого может случиться инфаркт. Надо выяснить, что случилось с Лебедевым и Рябининым. Неужели же просто зависть? Но может, их кто-нибудь по его поводу неверно информировал? Надо выяснить. И помочь в этом деле может Саша Жилин. Ведь они в свое время были закадычными друзьями.

Они были знакомы со школьной скамьи и дружили, пожалуй, с первого класса. Саша был самый приветливый и самый добрый мальчик. Поделиться завтраком, помочь приготовить урок и вообще выручить в беде — вот это и был Саша. Владимиру Павловичу он помогал по русскому письменному, а когда умерла мать Владимира Павловича, он жил у Жилиных и спал на веранде с разноцветными стеклами. Они не расставались целый месяц, и все знали — куда Володя, туда и Саша.

Что ж! Тем хуже для Лебедева и Рябинина. Уж с Сашей он проведет время! А пока что… Пока что — время погулять по городу, спуститься к Волге, выкупаться… Все-таки он волжанин и не боится простудиться в сентябре. На набережной можно где-нибудь закусить… Саша Жилин накормит обедом — это ясно, но закусить все-таки необходимо. И он направился к Волге, подбадривая себя и стараясь всячески улучшить свое настроение. Но, проходя мимо справочного киоска, не выдержал:

— Простите, пожалуйста, не мог бы я узнать адрес или телефон Николая… не знаю, как по отчеству, Титова?

Краснощекая девушка высунулась из окошечка:

— Ах, это снова вы! Кого? Титова? Николая Николаевича?

Получив номер и искоса поглядывая на краснощекую девушку, Владимир Павлович взял трубку.

— Коля? Коленька, это говорит…

Раздались короткие гудки. Видимо, что-то произошло с аппаратом.

Владимир Павлович снова набрал номер. Но и на этот раз, едва он назвал себя, послышались короткие гудки. Он набрал номер в третий раз…

— Хотите, я вас соединю с бюро ремонта? — спросила девушка.

Но Владимир Павлович покачал головой:

— Не надо…

На Волгу он не пошел и до шести часов бесцельно бродил по городу, так и не находя ответа на свои тревожные мысли. Ровно в шесть он решил, что пора, и направился на Привокзальную улицу. Саша Жилин жил все в том же небольшом двухэтажном домике, который принадлежал его родителям — потомственным железнодорожникам.

Владимир Павлович прошел через небольшой, аккуратно расчищенный садик с двумя скамейками под совершенно красными кленами, увидел разноцветные стекла веранды, и сердце его дрогнуло, как бывало в Москве, когда он вспоминал свое детство.

Семья обедала, когда Владимир Павлович вошел в дом. Хозяйка разливала борщ, от которого шел паровозный пар, а хозяин озабоченно разрезал на мелкие кусочки стручки красного перца. За столом сидело пятеро мальчиков, до смешного похожих на того самого Сашу Жилина, которого помнил Владимир Павлович.

Жилин очень изменился. Это был уже пожилой человек. Но выражение доброты не исчезло с его лица даже и теперь, когда оно стало морщинистым и потемнело от времени.

— Володя! — сказал Жилин, вскочил и уронил в борщ ложку. Доброе лицо его выражало сильное смущение. Он взглянул на Владимира Павловича, потом на жену…

— Узнал? — мягко спросил Владимир Павлович.

— Ну конечно… Да, да, конечно, узнал… Володя… М-да…

Владимир Павлович подошел к жене Жилина и все так же мягко спросил:

— А ведь мы с вами тоже были знакомы, не правда ли?

— Ириночка! — сказал Жилин, как показалось Владимиру Павловичу, беспокойно.

— Не учились ли и вы в нашей школе? — продолжал Владимир Павлович. — Класса на три моложе? Я что-то начинаю вспоминать…

Жилин решительно встал и подошел к Владимиру Павловичу:

— Я… Я думаю, нам лучше выйти… при детях неудобно…

— Но почему, собственно, неудобно? — спросил Владимир Павлович.

— Нет, нет, не здесь… Выйдем.

Жилин поспешно вышел из дома. За ним шел Владимир Павлович, пожимая плечами:

— В чем дело, Саша? Что за фокусы? Это на тебя не похоже.

— Ничего, ничего, — говорил Жилин. — Вот скамеечка. Садись, пожалуйста… если хочешь.

— Ну хорошо, сядем… Ну вот, я сел… Садись и ты.

— Нет, я постою, — сказал Жилин, издали тревожно глядя на пять бритых затылочков. С веранды доносился стук ложек. Неожиданно заплакал младшенький.

— Гостеприимный же ты хозяин, — усмехнулся Владимир Павлович.

— Послушай, — сказал Жилин, прислушиваясь к детскому плачу и морщась, как от сильной боли. — Послушай, ты ставишь меня в такое положение… Да и себя…

— Не хочешь меня в дом звать? — сурово спросил Владимир Павлович.

Жилин развел руками, и казалось, что этим движением он защищает свой дом от вторжения.

— Ты бы рассказал мне… — начал Владимир Павлович.

— Да нет уж, чего там…

Жилин махнул рукой.

— Одичали вы здесь, — сказал Владимир Павлович и, не прощаясь, вышел из садика.

Не спеша он направился вниз по Привокзальной улице. Никакого определенного плана у него не было. Просто не хотелось возвращаться в гостиницу, и он снова бродил по городу. Вскоре повеяло сыростью с Волги. Оттуда на город надвигался вечер. Где-то далеко — наверно, на набережной — заиграл духовой оркестр.

«Что же это происходит? — думал Владимир Павлович. — Или в самом деле они здесь одичали? Нет, так нельзя… Ведь он, как-никак, занимает какое-то место под солнцем… Надо жаловаться. Но кому? На что? Друзья его плохо приняли? Совсем не приняли? Но это их личное дело. Ему нехорошо в родном городе? Гостиничный администратор завтра же достанет ему билеты в театр. Это новый театр, гордость города, хорошая труппа, худрук — лауреат… Завтра же он сможет примкнуть к экскурсии на строительство ГЭС, он сможет увидеть работу новых механизмов, недавно прибывших с Урала. Может быть, он хочет осмотреть новые дома в заводском поселке? Пожалуйста! Может быть, музей местной промышленности? И музей с превеликим удовольствием покажут гостю… Но что касается его бывших друзей — никто не властен приказать им… Это их дело — подавать ему руку или нет, пускать в дом или…».

Сильнее, чем когда-либо, Владимир Павлович ощутил щемящее тоскливое чувство. Ни волжские пейзажи, ни вид голубого домика, где он родился и в котором прошло его детство, ни ярко освещенный прожектором памятник Чапаеву, возле которого происходили первые памятные свидания, — ничто не могло скрасить его вынужденное одиночество. Ведь вот о чем он мечтал в Москве: старые друзья, люди, с которыми он провел свою молодость… И Владимир Павлович среди них… Первый среди равных…

«Стоп! — сказал он себе. — Как же я раньше не догадался… Ганечка! Надо повидать Ганечку. Если он жив и здоров и, чего доброго, не уехал отсюда, надо его повидать, поговорить с ним, и тогда все тайное станет явным!»

Ведь Ганечка тоже был в их компании… Правда, он быстро от них откололся. Но что значит «откололся»? Если он жив и здоров и никуда не уехал отсюда, то, конечно, он знает все. Да, уж таков был Ганечка. Он мог умереть от малярии или от чего угодно, мог оказаться в любых широтах, но характер его не мог измениться.

Ганечка был болтун, а от этого не помогает и землетрясение. Да, он был болтун, но болтун вполне, так сказать, честный. Он не мог удержаться от того, чтобы не передать любую новость, доверенную ему. И доверять ему ничего было нельзя — ни своего, ни чужого. Но то, что было ему поведано, передавалось им «в чистом виде». Он ничего не прибавлял и ничего не утаивал. Он обожал новости, смаковал их и, передавая, задыхался от восторга. Но лишнего, «от себя», никогда ничего не прибавлял.

Ганечка был единственным отпрыском когда-то большого и влиятельного семейства зубных врачей. Отец и мать Ганечки, дяди и тетки, родные и двоюродные — все они тоже были зубными врачами. И в то время как Лебедев учился на бухгалтерских курсах, а Рябинин держал экзамен в академию, а Саша Жилин работал чернорабочим на пристани, а Владимир Павлович фланировал по набережной, — Ганечка учился сложным экстракциям, умерщвлению нервов и изучал латинскую кухню.

Если бы Владимир Павлович догадался посетить Ганечку днем, то еще с улицы увидел бы высокий стеклянный ящик с инструментами и подголовник кресла, похожий на шею какой-то хищной птицы.

Он занимал комнату с балконом на улицу. Ход в эту комнату был собственный, независимый от других жильцов. Узкая, обитая войлоком дверь вела в тамбур, похожий на дот с двойными, окованными железом и обшитыми деревом стенами.

Квартира, видимо, перестраивалась и делилась много раз и дот был создан в результате последнего раздела. Все здесь еще носило следы сражения: и вздутые трубы парового отопления, и покосившийся газовый счетчик. Древняя старуха открыла Владимиру Павловичу дверь и провела гостя в комнату. Владимир Павлович увидел высокого, довольно стройного мужчину в белом халате, на котором резко выделялась ярко-черная борода.

— Ганечка?! — сказал Владимир Павлович.

— Боже мой, Вольдемар! — Черная борода быстро очутилась рядом с Владимиром Павловичем. — Вольдемар! Чего только на этом свете не бывает!

Они обнялись, и Владимир Павлович даже всхлипнул.

— Вольдемар! — повторял Ганечка в восторге. — Вольдемар! Как же это я не знал, что ты здесь, у нас?

— Сегодня приехал…

— Уже видел кого-нибудь? — спросил Ганечка ревниво. — Сейчас будем ужинать… Марья! — зычно крикнул он старуху. А когда та вошла, сунул ей деньги и записал, что надо купить.

Владимир Павлович сел за стол, вздохнул и вдруг почувствовал невыносимый голод.

— Дай-ка мне что-нибудь пожевать, — попросил он.

— Сейчас, сейчас, — захлопотал Ганечка. — Что? Целый день ничего не ел?

— Ну да… И ей-богу, я в этом не виноват. Виноваты друзья, черт их дери, или, вернее сказать, бывшие друзья.

— А-а!.. — сказал Ганечка.

— Что?

— Нет, ничего… Просто говорю: «А!» Хочешь рюмку водки?

— Можно. Вообще-то я не пью, у меня печень и так далее… Одно время приходилось выпивать, ну — деловые встречи, нужно так нужно. Но сейчас стиль другой пошел… Что? — спросил он, выпив водки и чувствуя приятное тепло.

— Нет, ничего… Пожалуйста.

— Мне показалось, ты что-то сказал. — Владимир Павлович быстро выпил вторую рюмку и закусил колбасой. — Да, так вот — друзья… Произошло нечто, уму моему непостижимое. Приехал, понимаешь, позвонил Лебедеву. «Да. Нет. Нет. Да». Что за тон? Почему? Понимает он сам, что все это курам на смех? Уездный бухгалтер! Как это у Михалкова: «Один гигант районного масштаба»… Налей-ка мне еще рюмку… Теперь Рябинин. Мятежный дух, доктор Штосман или, как там его, Шокман… В общем, Платон Кречет… душевный разлад и так далее… Какая-то ерунда. Глазами сверкает… Пошел я к Жилину…

— Ну, ну, — торопил Ганечка, потирая руки. — Ну же, ну! Жилин, а? Приятелями были!

— Да, приятелями, — подтвердил Владимир Павлович. — Нет, не наливай мне, Ганечка. Все-таки печень… Вот именно: он меня любил — я это знаю. Он… ему хотелось поговорить… я же видел, а он… Словом, я должен был уйти.

— «Должен был уйти», — повторил Ганечка, блестя глазами. — Но он сказал тебе… Он тебе сказал… Что он сказал?

— Он сказал: «При детях… неудобно…»

— При детях неудобно? — Ганечка засмеялся. — Бесподобно! При детях неудобно! Боже мой!..

Он повторял эту фразу на разные лады, кашлял, смеялся и плакал от смеха. Наконец, высморкав нос, сказал:

— Ну конечно же, господи… Конечно, при детях неудобно. Сколько их у него?

— Пятеро.

— Да, да, да… — сказал Ганечка. — Да, да, да, пятеро… Так что же?

— Вот весь мой день. И это — люди, с которыми я провел молодость!

— Молодость? Да, да, молодость, — повторил Ганечка. — Но молодость ушла, как говорится, безвозвратно. Ты лучше расскажи, как ты живешь. Есть что-то такое в тебе… появилось… столичное. Кандидат наук? Кафедра? Женат? Нашел принцессу? Помнишь, ты хотел найти принцессу с жилплощадью в Москве. Нашел, да?

— Комнату нашел, принцесса будет, — сказал Владимир Павлович. — Будет, будет, не сомневайся, Ганечка… Но ты мне вот что скажи: Лебедев, Рябинин, Саша Жилин, Титов — я ведь еще не сказал тебе, что звонил и к Титову, — слушай, они что, сговорились?

— Сговорились, сговорились, — охотно подтвердил Ганечка. — Это безусловно, в этом нет сомнения. Не сомневайся, Вольдемар. Милый, голубчик, золотко мое, сговорились, не сомневайся. Ведь это все из-за Катеньки… Виноват — из-за Екатерины Дмитриевны.

— Какая Катенька? — искренне удивился Владимир Павлович.

— Какая, какая! Катенька Борзенко, прекрасная хохлушка.

— Вот что! Откуда ж ты знаешь?

— Да как же было не знать! Ведь ты же не стеснялся… Леня, и Илюша, и Сашка знали, сам нам рассказывал.

— Ну, положим, не тебе, — заметилВладимир Павлович, отставив тарелку и рюмку.

— Мне? М-м-м… Ну, положим, мне ты не рассказывал. Но ведь намекал? Намекал. Да и как было не намекнуть! Хорошенькая девушка! Прелесть! Помнится, в воскресный день я как-то за Волгу поехал — устал я от этих коронок да мостиков, меня тогда при себе папаша техником держал, — поехал за Волгу, а там ты… с нею… у самого бережка… на ее руке заснул. Как с картинки! Будешь отрицать?

— Не буду, — сказал Владимир Павлович быстро, словно боясь, что разговор их может оборваться. — Ну что? Ну, вспомнил, ну, было. Она и в самом деле была хорошенькой. Так как же она живет? Что с ней стало?

Ганечка навалился бородою на стол и внимательно взглянул на Владимира Павловича. С минуту он испытующе глядел на него, потом вскочил, видимо не в силах владеть собою:

— Так ты ничего не знаешь? Ты действительно ничего не знаешь?

— Ничего, клянусь тебе…

Ганечка покачал головой, потом снова сел за стол, напротив Владимира Павловича.

— Но ведь родился сын, — сказал он негромко.

Его слова произвели впечатление. Ганечка, наслаждаясь, смотрел на Владимира Павловича. Помолчав немного, добавил:

— Твой, твой сын, в этом нет сомнения. Достаточно взглянуть на Анатолия Петровича…

— Петрович? Почему Петрович? Ничего не понимаю! Если это мой сын… Петрович? — снова спросил Владимир Павлович. — Уж не Ткачев ли?

— Он самый, угадал! Эх, черт возьми, а я-то тебя собрался экзаменовать…

— Ткачев… — повторил Владимир Павлович, наморщив лоб и, видимо, стараясь что-то припомнить.

— Влюблен был безумно, — рассказывал Ганечка. — Прямо-таки по пятам ходил. Да ты сам над ним потешался… Высокий такой дядя, грудь колесом, ну — военный человек, что ты хочешь!..

— Тоже красиво! — сказал Владимир Павлович. — На каком же она месяце была, когда замуж выходила?

— Что, что? — удивился Ганечка. — На каком месяце? Ну, это ты зря, Вольдемар! Она не такой человек, Екатерина Дмитриевна… чтобы в это время — без любви… Чепуха какая… Да и для чего это ей надо было?.. Зря, зря обидел…

— Ну так рассказывай тогда по порядку! — со злостью сказал Владимир Павлович.

— Сердишься?

— Рассказывай, прошу тебя!

— Можно… можно и по порядку, — согласился Ганечка. — Ну, уехал ты, я в то время со всей вашей компанией перессорился: им, видите ли, мой «образ жизни» не нравился или уж я не знаю что… Полгода прошло. Узнал случайно: Катенька родила. Катенька?! Ну, я в цветочный магазин, великолепный букет, и — в родилку.

— Букет, родилка… какая ерунда… — потирая лоб, сказал Владимир Павлович.

— А ты не перебивай. Сам же просил по порядку… Вот перебил, а я забыл, на чем остановился.

— Ну… цветы…

— Да-да… Приезжаю в родилку. Милые мои! В вестибюле вся честная компания — и Лебедев, и Рябинин, и Жилин, и Титов. И у каждого в руках по букету. Море цветов! Все рады — мальчик… «Товарищи, прошу расходиться по домам, часы приема окончены!..» Да-а… прекрасный был денек, — сказал Ганечка. Воспоминания, видимо, доставляли ему истинное удовольствие. — Назвали Анатолием. А Ткачев в это время на учениях был. Он вообще ни о чем понятия не имел. Даже не знал, что ты из Энска сбежал. Два года прошло, два года — не меньше. Видел я их как-то потом уже на улице, ну, пару раз в театре встретил… Потом здесь. Я ей восьмерку пломбировал. Закончил, убрал инструмент, а она все в кресле сидит. Говорит: «Ганечка, вы знаете, я выхожу замуж». — «За Ткачева?» — «Да. Он хороший, верно? Очень он хороший человек». Ну, Ткачев чуть с ума от радости не сошел.

— Но алименты? Я ни разу даже повестки не получал!

Ганечка засмеялся.

— Тоже сказал — алименты! У мальчишки, слава богу, есть отец.

— Но не родной отец!

— Так мальчик-то этого не знает! Куда как приятно иметь беглого отца, алиментщика! А тут — человек вырос в нормальной семье, при отце и при матери. Анатолий Петрович — и все.

— Так, — прервал его Владимир Павлович. — А мне, значит, сговорились руки не подавать, так сказать, заклеймить…

— Было, было… Не спорю. Был такой разговор.

— И ты, Ганечка, тоже в этом сговоре участвовал?

— И это было.

— Ну и как же?

— Слаб человек, — вздохнул Ганечка. — Ну, приехал ты, ну, пришел… Ну что? «Дела давно минувших дней, преданья старины глубокой…» Ты бы видел этого младенца! Двадцать лет парню, косая сажень в плечах. Он нас всех одним пальцем уложить может. Хороший паренек, добрый. Учится…

— Отца и мать уважает, — вставил Владимир Павлович.

— Уважает, это так. А как не уважать! Ведь ты не знаешь — Ткачев… он…

— Чего я еще не знаю! — перебил его Владимир Павлович. — Я теперь все знаю.

Он встал, стряхнул крошки с брюк:

— Проводи-ка меня…

— Уходишь? Уже? Постой, постой… Как же так, и не поел, и не выпил? Ты где остановился? В «Интернациональной»? Марья!

Из дота вышла старуха и, строго глядя на Владимира Павловича, подала ему плащ.

Когда он был уже на улице, Ганечка окликнул приятеля. Владимир Павлович поднял голову, увидел стеклянный ящик, хищную спинку зубоврачебного кресла — и ничего не ответил.

Была уже ночь, когда он вернулся в гостиницу. В крохотном вестибюле свет был притушен. На диване спала горничная. Администратор вместе с ключом подал Владимиру Павловичу телеграмму. «Москвы» — прочел он и вскрыл.

«Родной мой с приездом на новое место желаю тебе хорошо отдохнуть люблю целую всегда твоя Полина».

Он смял телеграмму и, не оборачиваясь, поднялся к себе во второй этаж. Но хотя он прочел телеграмму про себя, ему казалось, что все уже знают ее содержание, и ему слышался позади шепот и смех.

Едва войдя в номер, он снова развернул телеграмму, аккуратно сложил и порвал на мелкие кусочки. «Дура, дура! — повторял он сквозь зубы. — Какая дура!» В эту минуту он чувствовал только ненависть. Ненависть к Полине — с ее идиотскими ласками, ненависть к Танечке и ко всему этому зубоврачебному доту, где он только что испытал стыд и унижение, ненависть к Рябинину с его школой, претендующей на «храм науки», ненависть к недоучке-бухгалтеру, и к Жилину, и к его детям — бритоголовым и похожим друг на друга, как близнецы.

В номере было душно, но он не открывал окно и даже опустил тяжелые, бурого цвета, купеческие занавески, чтобы никто, даже случайно, не мог увидеть его здесь, шагающего взад и вперед по скверному дощатому полу.

Было яснее ясного: они сговорились, сговорились не подавать ему руки, не разговаривать, не отвечать на письма. И Ганечка, конечно же, был с ними в сговоре. Он ведь больше всех был влюблен в Катеринку. «Море цветов!» Какая пошлость! «Море цветов!..»

Конечно, Ганечка был с ними в сговоре, но не выдержал. Увидел Владимира Павловича и не выдержал: захотелось посплетничать, рассказать, первому сообщить…

А этот Ткачев! Владимир Павлович с трудом мог вспомнить его лицо, фигуру. Что-то очень мощное, возвышающееся, как башня над местностью, — так он когда-то метко острил над курсантом военного училища. Теперь, наверное, командует ротой. Ать-два, ать-два!.. Нашла сокровище! Ну, да и она не изюм…

Но тут он вспомнил Екатерину Дмитриевну, Катеньку, Катеринку — как он любил ее называть, вспомнил ее красивую, бодрую и здоровую фигурку, необыкновенно тонкие кисти рук и нежную-нежную шею. И все это было отдано ему, в тот вечер за Волгой…

Он спал на ее руке. Она разбудила его с рассветом. Заря была такая яркая, что, казалось, кровь лежит на лице Катеринки. Месяца через три после этого она сказала ему, что беременна. «Ну, знаешь, не мне тебя учить…» — «Тише, тише… — просила она. — Нас могут услышать». — «Это же так просто! Ну, Катеринка!» — «Тише, тише…»

Двадцать один год назад, уезжая, он был уверен, что все «в порядке». Как бы не так!

«Она хотела досадить мне», — думал Владимир Павлович, понимая, что это не так, что никто не пойдет на муку ради мелкого и глупого чувства. Да и алименты не гнались за ним все эти годы, алименты, которые действительно могли ему повредить. Все дело было в том, что она хотела ребенка. Хотела, несмотря ни на что. Ей был ненавистен и этот шепот, и эти намеки… Но понимая, что это так, Владимир Павлович все так же ходил из угла в угол по дощатому полу и повторял: «Она хотела мне отомстить… Они сговорились унизить меня». И они добились своего, думал Владимир Павлович. Последнее слово все-таки осталось за ними, а ему теперь надо дожидаться утреннего поезда и ехать назад в Москву.

«В Москву?» — спросил себя Владимир Павлович и ужаснулся. В таком-то настроении, не отдохнув, и в Москву? Именно сейчас, когда ему нужны силы для нового этапа? Нет, шалишь…

Он вынул из всех карманов деньги, сосчитал и, уложив в бумажник, прибавил аккредитив. Получалось так, что на поездку в Гагры не хватало рублей четыреста. Ерунда, Полина вышлет. Гагры, Гагры, Кавказская Ривьера! Конечно, он там отдохнет. Пусть хоть двадцать дней. Да и для того, чтобы рвать с Полиной, нужна какая-то прослойка, короче говоря, надо вывести себя из штопора, перейти в другое качество, а то он, кажется, в самом деле запсиховал. Пляж, море, луна, мраморные лестницы… А если Полина подошлет денег, можно будет съездить в Сухуми, где сохранился такой духанчик…

И он отдернул бурую занавеску и распахнул окно, как будто уже мог увидеть эти свободные оранжево-зеленые дали.

В окно ворвался резкий, холодный ветер и острый запах ночной сырости. Где-то далеко, на одной ноте, низко гудел пароход. Владимир Павлович с минуту вслушивался в гудение, потом нахмурился и захлопнул окно. Как он любил раньше эти темные сентябрьские ночи, освежающий холодок, сырой запах Волги! Он старался отогнать от себя картины далекого прошлого, а они выплывали снова, и стучались в стекла, и мучили сердце. Это была знакомая, тоскливая боль, которая выгнала его сюда из Москвы. И он подумал, что там, в Гаграх, эти приступы будут повторяться и что там особенно остро он будет вспоминать эту плохо освещенную набережную и темноту, которая начинается за обрывом и кончается на левом берегу реки, где день и ночь горят огни строящейся ГЭС. На кой черт ему пляж из гальки, и будки с мороженым, и будка с афишами концертов Киевской филармонии! На кой черт это все, когда ему хочется темной ночью пройти по набережной вдоль Волги со старыми своими товарищами, подставив лицо порывистому осеннему ветру! Нет, он не простит себе бегства отсюда…

А что, если?.. Нет, нет, не на птичьих правах, не с оглядкой… Но что, если он останется отдыхать здесь… как бы это сказать… останется полноценно? Не от него это зависит? Положим, кое-что зависит и от него! Новая мысль, которая пришла ему в голову, была настолько волнующе заманчива, что прошло несколько минут, прежде чем он с нею освоился.

В конце концов, почему бы и нет? — осмелев, думал Владимир Павлович. — Попробуем рассчитать. «В этом нет сомнения, это твой сын», — сказал Ганечка. Вероятно, действительно так. В таком случае непременно надо заглянуть к супругам Ткачевым и напомнить о себе. Ну, конечно, без всяких крайностей, без скандалов, вежливо, культурно. Просто хотелось бы познакомиться со своим сыном. Разве это не мое право? Позвольте, позвольте, почему это я должен говорить об этом вполголоса? Ах, у него есть отец! И Анатолий не знает, что это не родной отец? Но он должен узнать об этом. И тогда он сам решит. Ему уже двадцать лет. Нельзя? Ах, Екатерина Дмитриевна и товарищ Ткачев будут переживать? Но разве он сегодня ничего не пережил? И этот смеющийся взгляд администратора, и глухой шепот позади себя, и зубоврачебный дот — все это ваша работа, дорогие товарищи! А ведь он приехал отдохнуть в родной город.

Чем больше думал Владимир Павлович, тем больше нравился ему его план. Последнее слово все же будет за ним, это ясно. И он останется на этот месяц, здесь, но не в той жалкой роли, которая была ему уготовлена и в какой он был в действительности весь сегодняшний день. Он останется здесь как дорогой, уважаемый гость. И он сможет рассказать своим сослуживцам, как его приглашали обедать, и как друзья водили его в городской театр и на базар, и какие там дивные помидоры и арбузы. Специально для него была устроена поездка по Волге, вниз по матушке по Волге.

И молодежь будет с ними — Анатолий со своей девушкой. На этом он настоит. Переедут на левый берег, встретят зарю, вспомнят старые добрые времена. Да, дорогие товарищи, вам придется побегать, а не то… Черт возьми, все-таки… сын!

И все это без всякого риска для Владимира Павловича. Никто из его бывших друзей не пойдет на то, чтобы открыть Анатолию правду и чтобы разрушить это выдуманное Катеринкой отцовство. Они-то ведь все от Катеринки по-прежнему без ума. Это видно по Ганечке. Ну, так ладно… Он накажет их за сговор.

Владимир Павлович быстро разделся и лег, чувствуя, что устал, и предвкушая хороший сон после верно принятого решения. Но простыни были холодными, и едва он лег, как почувствовал, что изо всех щелей дует. Он лежал и дрожал, чувствуя, как озноб забирается все выше и выше — с ног на живот, на грудь, на подбородок. Наконец он заснул, словно провалился в черную яму. Но через час проснулся в тревоге: сколько времени, не опоздал ли он? Быть может, Ткачев уже ушел на работу, и тогда весь день придется толкаться в отвратительном безделье.

Часы показывали четыре, но больше Владимир Павлович не мог уснуть. Он лежал, дрожа от холода, и все думал о подробностях своего будущего свидания с Ткачевым. Не надо быть дураком и лезть прямо в дом.

Наверное, сидят и пьют чай. Входит Владимир Павлович. Шум, грохот. Нет, нет… Надо спокойно подойти к Ткачеву на улице, приподнять шляпу: «Не узнаете?» Начинать надо как раз не с Катеринки, а именно с этого фальшивого родителя. Пускай уж он распорядится, скомандует Лебедеву, Рябинину, Саше Жилину. Ах, Саша, Саша…

Остаток ночи он провел скверно. Голова была как свинцовая, во рту он чувствовал отвратительный вкус ржавчины, и какая-то тяжесть лежала на сердце.

Утром на воздухе он почувствовал себя лучше и с удовольствием прошелся по бульвару. Было тепло, тихо и ясно. Солнце пригревало по-летнему, но уже во всем чувствовалась осень. За ночь ветер нарвал много листьев, и они шуршали под ногами и двигались, и казалось, что весь бульвар вместе с Владимиром Павловичем, шурша, движется куда-то вниз, к Волге, и еще дальше, к тоненькому барьерчику горизонта.

Он свернул в переулок, разыскал дом, где жили Ткачевы, и остановился в нерешительности. Это был небольшой двухэтажный дом с открытой на улицу дверью. Были видны сени и крутая лестница в два марша. Все это для наблюдательного пункта совершенно не годилось. Зато парадная нового пятиэтажного дома на другой стороне переулка вполне годилась для обзора.

Первые пять минут Владимир Павлович чувствовал себя крайне неловко. Ему казалось, что все проходившие мимо задают себе один вопрос: «А этот здесь зачем?» Но потом, поняв, что никому никакого дела нет до него, все внимание обратил на открытую дверь и крутую лестницу. Ей-богу, если рассказать в Москве, — не поверят. Солидный человек, занимает должность, имеет хорошие связи — и, как маленький, дежурит под воротами. И ведь дело-то совсем не в какой-нибудь хорошенькой девчонке. Совсем не в этом!

Время шло. У Владимира Павловича стали затекать ноги. Большая синяя муха прилепилась к щеке, он отгонял ее, но она, громко жужжа, возвращалась снова и снова. В доме наконец стало тихо. Все разошлись по своим делам.

Вдруг там, напротив, на лестнице, послышались шаги. Переулок был узкий, и Владимир Павлович слышал как — раз-раз — простучали каблуки, и на улицу выбежал молодой человек.

— Минуточку, мама! — крикнул он снизу вверх.

Владимир Павлович сделал шаг вперед, увидел черные волосы, блестевшие на солнце, и яркие губы на сильном, худощавом лице. И так странно было в этом незнакомом юноше вдруг увидеть самого себя в молодости, что Владимир Павлович сделал еще шаг вперед и на этот раз покинул свое убежище.

Молодой человек перешел на другую сторону переулка, — он стоял теперь возле табачного ларька, в двух шагах от Владимира Павловича.

— «Беломорканала» нет? — спросил он. — Ну тогда дайте «Дели».

И это движение, когда он доставал из кармана папиросу, показалось знакомым. Именно так закуривал Владимир Павлович. Теперь, когда он уж второй год не курил, он вспомнил это свое движение.

Владимир Павлович разглядывал сына жадно и торопливо, словно боясь, что он может исчезнуть, раствориться. Сын, сын, его сын!..

Он был одет очень просто: сандалии, холщовые брюки, рубашка с открытым воротом. Сын, сын… Владимир Павлович рассматривал его с наслаждением. Еще немного, и он подбежал бы к нему, схватил бы за плечи, прижал бы к себе. Да, в ту минуту он ничего большего и не хотел: прижать к себе, почувствовать близко, рядом, молодое, сильное, согретое солнцем тело сына. Своей рукой взъерошить ему волосы. Ведь это же его сын!

Он совсем забыл, что должен быть осторожен, стоял посреди улицы, нетерпеливо пощелкивая пальцами.

— Анатолий, ты скоро? — крикнул женский голос.

— Сейчас, сейчас! — ответил сын, бросил папиросу и бегом, обогнув дом, вернулся и подкатил к крыльцу низкую трехколесную коляску. Назначение этой коляски Владимир Павлович не сразу понял. Сын поднялся наверх, потом — судя по шагам — стал спускаться вниз, но медленно и не один.

— Осторожнее, папа! — сказал голос сына.

— Не бойся, сынок! — ответил ему глубокий и густой мужской голос.

Владимир Павлович сжал кулаки. Какое свинство: чужого человека его сын называет отцом. И этот человек, не имея на то никакого права, свободно ерошит Анатолию волосы. Они сидят вместе за обеденным столом, а вечерами играют в шашки…

Владимир Павлович всю жизнь считал себя человеком не ревнивым. Таким его считали и женщины. Да так оно и было на самом деле. Нелепа страсть, которая наносит такие страшные разрушения и не приносит никакого удовольствия… Да и не для этого он сюда явился. Но сейчас ревность жгла его, и, чтобы потушить этот мучительный внутренний жар, Владимир Павлович был готов на самый безрассудный поступок.

Но вот он снова увидел сына. Анатолий медленно спускался по лестнице. Срез потолка мешал Владимиру Павловичу. Почему сын идет так медленно и почему согнувшись? Но уже в следующую минуту Владимир Павлович увидел человека, которого Анатолий называл отцом.

Ткачев спускался тоже очень медленно. На нем, как и двадцать лет назад, была военная гимнастерка, но теперь на его груди Владимир Павлович видел два ряда разноцветных орденских ленточек.

Показалась мать. Владимир Павлович мельком увидел красный поясок, охватывающий худенькую фигурку, увидел седую голову…

Медленно спускались эти трое, а перед глазами Владимира Павловича с ужасающей быстротой вертелись и прыгали разноцветные ленточки и красный поясок Катеринки.

— Ну как, папа? — спросил Анатолий, когда они перешагнули порог.

— Отлично, сынок, — ответил Ткачев, тяжело дыша и вытирая пот с висков.

Никто из них не обратил внимания на человека в плаще и белых сандалетах, крепко сжимавшего в руках велюровую шляпу. С помощью сына и жены Ткачев сел в коляску. Видимо, это было для него самое трудное. Он улыбался, но при этом сильно морщил брови, и снова на его лице выступил обильный пот.

Екатерина Дмитриевна закрыла ему ноги одеялом, и Владимир Павлович услышал металлический звук.

— Поехали! — весело сказал Ткачев.

Мать и сын обменялись понимающим взглядом, и Анатолий не спеша покатил коляску в сторону бульвара. Владимир Павлович пошел вслед за ними. Только он шел не по мостовой, а по панели, прижимаясь к стенкам домов, крадучись, чтобы не выдать себя.

— Хочешь, двинем к Волге? — спросил сын, когда они выехали на бульвар.

— Хочу, конечно! — ответил Ткачев. — Только тяжело тебе будет подниматься обратно.

— Обо мне, пожалуйста, не беспокойся. Если ты себя хорошо чувствуешь…

— Отлично, — повторил Ткачев. — С тобой, мальчик, у меня снова есть ноги.

На набережной Владимир Павлович встал почти рядом с ними. Он только приподнял воротник плаща и надвинул шляпу на лоб. Да Ткачев, занятый своими мыслями, и так бы его не узнал.

Сдвинув брови, он по-прежнему смотрел на реку, на паром, заставленный машинами, готовый причалить к берегу.

— Было время, — сказал Ткачев, — я брал тебя на руки и шел с тобой сюда… к Волге. Теперь — ты…

— Папа! — укоризненно сказал Анатолий.

— Ничего, ничего, сынок.

Рука сына спокойно лежала на плече Ткачева, а тот ласково гладил эту крепкую, молодую, почти черную от загара руку. Владимир Павлович взглянул на Ткачева, потом на сына и снова на Ткачева…

«Они похожи, — неожиданно подумал Владимир Павлович. — Нет, кажется, я схожу с ума…»

Медленно возвращался Владимир Павлович в гостиницу. Подъем утомил его, но он ни разу не остановился и не обернулся.

В гостинице, на площадке второго этажа, он увидел себя в зеркале. Пожилой мужчина в грязном плаще, с галстуком, съехавшим набок, и в темных от пыли белых сандалетах. Брюки пузырятся на коленях, воротничок размок от жары. В первую минуту он не поверил, что это действительно он. Впалые щеки поросли седой щетиной, мутные глаза покраснели от бессонницы. Владимир Павлович остановился, провел рукой по небритому подбородку. «Странно, ведь я вчера только брился в поезде. Очень странно!» И эта пыль, злая волжская пыль! Он чувствовал ее в складках одежды, на шее, на ладонях, на щиколотках, пыль потрескивала у него на зубах, и это усиливало ощущение нечистоты.

Он испугался. Вон отсюда, из этого несчастного города! Вон, и как можно скорее!

В номере Владимир Павлович поспешно бросился собирать вещи, вызвал администратора.

— Я уезжаю. Вот мой ключ. Я получил телеграмму… — начал он, но не кончил фразу, махнул рукой и, сунув паспорт в карман, выбежал на улицу.

Забыв о своих годах, и о своей солидности, и о том, что у него больная печень, он бежал по улице, смешно подкидывая ноги и задыхаясь.

Касса была закрыта, он побежал к начальнику вокзала. Билетов в Москву не было. Он просил, умолял, показывал какие-то бумажки, грозил жаловаться самому министру и чуть не плакал от мысли, что ему придется снова вернуться в гостиницу или, чего доброго, ночевать в зубоврачебном доте.

Ни о Гаграх, ни о Сухуми он даже не подумал. В Москву, домой, к Полине! И он требовал, чтобы ему дали билет в Москву, к единственному человеку, который — он это знал — успокоит его, накормит, вымоет голову, подстрижет ногти, к Полине, которая верит в то, что он настоящий, умный, интересный человек и никогда в этом не разуверится, потому что любит его.

К вечеру начальник вокзала нашел его в зале ожидания и сказал, что есть один общий на Москву. Если товарищ отпускник не возражает… Владимир Павлович чуть не бросился ему на шею.

Начальник вокзала от души был доволен, что может ему помочь. Он вызвал кассиршу, но, прежде чем вручить билет, вдруг нахмурился и, осмотрев Владимира Павловича с ног до головы, спросил:

— Скажите, э-э… виноват… вы сами не из нашего города будете?

— Я? — переспросил Владимир Павлович. — Я? Из этого города? Нет, нет, клянусь вам, — добавил он, словно боясь, что его могут лишить билета, если он признается, что родился и вырос именно здесь.

— А мне показалось…

— Нет, нет, — перебил его Владимир Павлович. — Вам показалось. Я здесь в отпуске. Отпуск, понимаете, Волга, воздух…

Подошел поезд, и Владимир Павлович побежал искать свой вагон. В первый момент ему показалось, что вагон набит так, что не только сесть негде, но негде даже встать, но потом, когда поезд тронулся, его устроили на сиденье возле прохода, а на следующей станции кто-то сошел, и Владимир Павлович занял место у окна, и там ему было гораздо удобнее.

В общих вагонах ездят чаще всего на короткие расстояния, и соседи Владимира Павловича менялись непрерывно. Почти на каждой станции кто-нибудь входил и выходил.

— Вы в Москву? — удивленно спрашивали Владимира Павловича.

А одна молоденькая девушка даже возмутилась:

— Ну уж, в Москву я бы так не ездила! Уж в Москву-то я бы на мягкий разорилась…

Владимир Павлович ничего не ответил. Он вообще ко всему относился равнодушно, молчал, механически слушая разговоры и ни во что не вмешиваясь. В Харькове была длительная стоянка, на перроне на столах были приготовлены обеды для пассажиров. Владимир Павлович торопливо съел две тарелки борща, большую котлету, послал телеграмму Полине и, вернувшись в вагон, задремал на чьем-то плече.

Москва началась в сонном рассвете. Шел дождь, и сквозь мокрые стекла ничего нельзя было разобрать, кроме унылого однообразия рельсов. Пути двоились, троились и умножались с такой неестественной быстротой, что невозможно было понять, по какому из них идет поезд. И каждый раз, когда вагон вздрагивал на стыках, Владимиру Павловичу казалось, что у него во рту вздрагивает протез.

Но вскоре все это кончилось — из окна он увидел Полину. Она тоже его увидела, улыбнулась, помахала рукой и побежала по движению поезда, а Владимир Павлович стоял в тамбуре и равнодушно смотрел на ее встревоженное, улыбающееся лицо.

— Почему ты так скоро вернулся? — спрашивала Полина. — Что случилось? У тебя такой усталый вид. — Он ничего не ответил, и она, взяв его красненький чемоданчик, сказала. — Идем скорее. Такси ждет.

Молча они прошли перрон, спустились вниз, прошли длинный туннель, снова поднялись наверх, вышли на площадь и сели в такси.

1954

Четыре двести

1

— Что с Игорем? — спросил Федор Васильевич. — Я не узнаю его. Он не смотрит мне в глаза, прячется, уходит чуть свет, приходит только ночевать. Разве ты не замечаешь?

Елена Владимировна не сразу ответила. Она вытирала посуду, поглядывая в зеркало, висевшее в простенке между окнами. В зеркале был виден Федор Васильевич и весь его кабинет — маленькая восьмиметровая комнатка, выделенная из общей большой. Когда Федор Васильевич, мужчина в годах, высокий и грузный, сидел за своим массивным столом, казалось, что вся комната занята только им одним. Меж тем здесь стояли стеллажи с книгами, кресло и кожаный диванчик. Федор Васильевич — инженер-конструктор — много лет увлекался станками-автоматами. В столе хранился архив — отзывы ученых, переписка, фотографии и киноленты.

— Просто Игорь занят больше, чем в прошлом году, — сказала Елена Владимировна. — Все говорят, что на математическом самый трудный курс — второй…

Федор Васильевич промолчал. Елена Владимировна поставила посуду в буфет и снова взглянула в зеркало:

— Пойду в магазин, куплю чего-нибудь к чаю…

— Оденься потеплее.

— Ну, что ты… Такая дивная осень.

Федор Васильевич снял пиджак, надел домашние туфли и взял с полки «Трех товарищей». Но едва он прилег на диванчик, как послышались шаги Игоря.

— Папа, к тебе можно?

— Да, конечно. — Он отложил книгу, приподнялся и взглянул на сына. — Ну что же ты, заходи…

Но Игорь остался стоять в дверях. Лицо его показалось Федору Васильевичу бледнее обычного. Не заболел ли?

Игорь вытащил тоненький портсигарчик и поспешно, неумело закурил. Федор Васильевич недавно бросил курить, и дым раздражал его. Но он не сделал замечания и только спросил:

— Что с тобой?

Когда Игорь рассказал, что произошло, Федор Васильевич встал, открыл стол, вынул непочатую пачку папирос, зажигалку, с силой высек огонь и закурил. Не глядя на сына, сказал:

— Уйди. — Он был человек вспыльчивый и боялся, что сгоряча может наделать бед. — Матери ни слова, слышишь? Я сам.

— Папа!

— Я позову. Иди.

Он запер дверь за сыном, открыл форточку, сел и надолго задумался. Несколько раз он подходил к двери, чтобы позвать сына, узнать подробности преступления, которое казалось ему совершенно невероятным по своей глупости и дикости.

Два студента — один из них его сын, — работая в колхозе на уборке картофеля и торопясь на именины, собрали только часть урожая, а другую часть втоптали в землю. На этом они выгадали три часа.

Обман раскрылся сразу же. Правление колхоза сообщило в комсомольскую организацию университета. На бюро не было двух мнений. Обоих единодушно исключили из комсомола. Уже стало известно, что декан факультета высказался отчетливо и резко: за такое из университета — вон.

Целый час, пока жена не позвала его ужинать, Федор Васильевич старался объяснить себе, как это все случилось, и даже не успел подумать о том, что же теперь будет дальше.

Начался ужин. Игорь отказался наотрез, сидел у окна за своим столом, спиной к родителям, обхватив голову руками.

— Игорек, что с тобой? — спросила Елена Владимировна.

Сын ничего не ответил. Федор Васильевич, низко склонившись над тарелкой, медленно разрезал рисовую запеканку.

— Игорек, что с тобой? — повторила Елена Владимировна. — Ты нездоров?

Сын снова ничего не ответил. Тогда Елена Владимировна встала и подошла к нему. Федор Васильевич краем глаза заметил ее знакомый — любящий и встревоженный — взгляд, и этот знакомый взгляд внезапно все повернул.

— Он здоров, — громко сказал Федор Васильевич, отодвинув тарелку и роняя ножик. — Совершенно здоров, мерзавец. Мерзавец, — повторил Федор Васильевич.

Произошло то, чего он больше всего боялся: крик, скандал, испуганные лица жены и сына, который, как ему показалось, ожидал всего этого.

Потом Федор Васильевич лежал на диванчике, а жена сидела рядом и не позволяла ему говорить. Рубашка была расстегнута, галстук валялся на полу, на груди лежало тяжелое мокрое полотенце. Форточка была открыта, окурки убраны, но запах табака еще слышался.

Поздно вечером он рассказал жене, что случилось. Позвали Игоря, и Федор Васильевич потребовал, чтобы тот рассказывал подробно и по порядку, ничего не скрывая. Сын стал рассказывать, но, как и в первый раз, не было никаких подробностей. Торопились на вечеринку, часть картофеля втоптали в землю. Значит, так — впереди идет машина, вскапывает землю, позади сын, в руках у него мешок; одна, две, три, пять картофелин жестко падают в мешок, шесть, семь, восемь втаптываются. Нет, ничего нельзя понять. Торопились на вечеринку? Федору Васильевичу хотелось представить себе эту вечеринку, которая отнюдь не была оргией. Самые обыкновенные именины на квартире дальнего родственника. Этот родственник часто уезжал в командировки, а в квартире оставалась сестра его покойной жены, старая, ворчливая женщина. Какая уж там оргия!

Все-таки Федор Васильевич спросил:

— Пили?

— По сто пятьдесят портвейна.

Федор Васильевич знал, что и это правда. Говорить больше было не о чем. И он не понимал Елену Владимировну, которая все спрашивала:

— А кто выступал на бюро? А что еще говорил декан?

Но Игорь матери отвечал, и так подробно, что Федор Васильевич невольно прислушался. Оказывается, на бюро выступили восемь человек. Единодушно. Только Лебедев предложил строгий с предупреждением, потому что все знают: Игорь не лентяй, не стиляга, точно выполняет комсомольские поручения. Миша Лебедев напомнил, что и декан не раз говорил, что да, большие способности и со временем из этого парня выйдет толк…

— Ладно, довольно, — сказал Федор Васильевич. Игорь на цыпочках вышел из отцовского кабинета и тихо прикрыл за собой дверь.

Был уже первый час ночи, но спать никому не хотелось. Елена Владимировна приготовила постель и вернулась к мужу. Надо, чтобы Федор Васильевич немного успокоился. Она поцеловала мужа в лоб и, стараясь держаться как можно бодрее, сказала:

— Я все-таки не теряю надежды. Может быть, еще и обойдется.

— Обойдется? — переспросил Федор Васильевич. — Как это может «обойтись»? Ты, может быть, думаешь, что я пойду к декану? Или, может быть, мне на него пожаловаться? — спросил он возбужденно.

— Что ты, что ты, Федя, успокойся, я этого и в уме не имею, — говорила Елена Владимировна, трогая его за руку. — Успокойся, слышишь, я тебя прошу успокоиться.

Он сжал зубы и кивнул головой.

2

Федор Васильевич почти всю свою жизнь проработал на одном заводе, и так сросся с ним, что разделить их могло только несчастье. Это был старый и заслуженный завод, давший России несколько поколений революционеров, первых красногвардейцев, колхозных вожаков, народных комиссаров и партийных руководителей. На этом заводе Федор Васильевич учился, кончил фабзавуч и машиностроительный институт. На этом заводе, можно сказать, прямо в цехе, он влюбился в хорошенькую табельщицу с черными, узенькими, как у японки, глазами. Леночка тоже училась на заводе, только не в институте, а на курсах, и стала главным бухгалтером. Два года назад они отпраздновали серебряную свадьбу.

Федор Васильевич не раз и вполне серьезно говорил, что ему надоело сиднем сидеть на одном месте столько лет, что человеку вредно застаиваться и что «этот завод» загубил его жизнь. Но это были только разговоры. Федор Васильевич даже и представить не мог свою жизнь без завода.

Само собой, что он знал здесь чуть ли не каждого человека; немало было и близких людей. С каждым из них Федор Васильевич мог поговорить, посоветоваться о сыне. Но перебирая в памяти многих отличных людей, он у каждого из них находил изъян для такого дела. У одного что-то там с дочерью не в порядке, — пожалуй, будет бестактно соваться со своим; другой бездетен — не поймет; третий сам не возьмется быть советчиком.

Так он перебирал все новые и новые имена, не в силах признаться в том, что ему просто стыдно за сына, которым раньше всегда гордился.

К концу дня он все-таки решился и позвонил Якову Матвеевичу Бородину. Они были знакомы давно. Бородин был известен на заводе как человек открытый и доброжелательный, привыкший участвовать в решении разных человеческих судеб. Когда умер знаменитый Балычев, — двадцать лет заведовавший опытным цехом, все, как сговорившись, назвали Бородина: в этом цехе народ подобрался один к одному — интеллигенция. Значит, Бородин…

— Ты ко мне или я к тебе? — спросил он Федора Васильевича.

— Может, выйдем в садик?

— Ладно, давай выходи…

— Есть, — сказал Федор Васильевич, уже сердясь на себя за то, что выбрал такое место для встречи: смешно, взрослые люди, и разговор, казалось бы, не о пустом…

Старый садик по другую сторону улицы, заключенный в три брандмауэра и с клумбой посредине. Крашеные скамейки. Деревянная беседка. Как мало меняются сады! Вот здесь, в этой самой беседке, он сказал хорошенькой табельщице, что любит ее. Здесь Леночка гуляла с сыном, и Федор Васильевич сердился: комаров много! Но Леночка все-таки ходила сюда: хотелось встретить мужа с работы, хотелось погордиться сыном. С тех пор сколько лет прошло, а садик все тот же. Беседка, конечно, новая, но все такая же нелепая.

Как и предполагал Федор Васильевич, Бородин оказался терпеливым и внимательным слушателем. Он не стал утешать, да и вообще не было лишних слов.

— Случись это со мной, я бы тоже переживал. Ты думаешь, мой Виктор ровно шел? Детей растить — это знаешь!.. У тебя — один, а у меня — трое, и у каждого характер. Сколько Игорю?

— Девятнадцать.

— Мальчик! Он у тебя еще корью похворает. Моему младшему двадцать пять. Мы с Верой рано поженились.

— Мы тоже, — сказал Федор Васильевич.

— Да, я помню, помню…

— Не знаю, что и делать. Прямо руки опустились.

— Ну вот еще! Это на тебя не похоже. Ты вот представь себе: Виктору только-только шестнадцать минуло, и вдруг является домой пьяный. Ну как, нравится? Что называется, «в дым». С получением паспорта, а?

— Сравниваешь! Да я бы даже предпочел, чтобы он все это совершил в пьяном виде. А тут ведь что? Сознательное уничтожение колхозного добра.

— Ну, положим, картошку уже откопали, ничего с ней не сделается, — сказал Бородин. Ему хотелось вывести товарища из мрачного плена одних и тех же мыслей.

— Не могу поверить, что это сделал мой Игорь! Ты говоришь — картошка, а я думаю — хлеб. Сколько мы вытерпели с этим в войну, над каждым куском дрожали. Не Игорь, конечно…

— А на мой взгляд, пора подумать о том, что будет дальше с парнем.

— Да, да, конечно! — встрепенулся Федор Васильевич. — Я об этом и хотел с тобой посоветоваться. Так что, целина?

— По-моему, отпадает. Я об этом сразу подумал. Нет, целина в этом случае выглядит как наказание. А какое же это наказание? Наказан он будет достаточно: исключение из комсомола, из университета. Да и самое ожидание комсомольского собрания — ты говоришь, еще целая декада, — это, брат, тоже наказание тяжелое, может быть даже самое тяжелое. Нет, по-моему, держать поближе к себе, сейчас во всяком случае. Я бы сказал, к нам на завод, Федя, а?

У Бородина по-молодому заблестели глаза, и он с ожиданием взглянул на товарища.

— К нам на завод? — переспросил Федор Васильевич. У него тоже блестели глаза. — К станку?

— Ну да, да! Втянется, потом в вечерний. Что?

— Об этом я и думать не хочу!

— Почему? И об этом надо думать. Может быть, не Игорю, но тебе надо об этом думать. Он ведь, кажется, способный?

— Так захвалили на курсе, что дальше некуда. Феномен!

— Это у нас запросто. Сами закружат голову, а потом, когда схватятся, — поздно.

— Ты прав, совершенно прав.

— Девятнадцатилетний гений!.. — улыбнулся Бородин.

— Да, да, — подтвердил Федор Васильевич. Ему было приятно, что его мысли разделяет такой положительный человек, как Бородин. — Ты понимаешь, учись он в строительном, — пожалуйста, весь первый год на стройке, в технологическом, — там завод. Да какой хочешь возьми, хоть текстильный, а ведь здесь, понимаешь, чистая наука, математика.

— Ничего, ничего, в здоровом рабочем коллективе ты его и не узнаешь, — сказал Бородин, радуясь, что Федор Васильевич оживился. — Такого, брат, человека сотворим!

— Ох, Яша, так тяжело, ты даже не представляешь, — сказал Федор Васильевич, чувствуя, что тяжесть на сердце словно куда-то уходит. — Понимаешь, как снег на голову. Парень вроде неплохой. Не легкомысленный. И насчет девушек — ни-ни… так только, по-товарищески. На нашей лестнице живет одна, Любой зовут, ну, ходят в кино, в театр. А ведь он внешне видный. В Лену. Косточка тонкая. Но не слабенький. С ним, знаешь, не борись. Тур де бра — и будь здоров. А уж как мы его ждали! Ты, наверно, не в курсе, а нам с Леной страшно не везло. Поженились в тридцать третьем, Игорь родился только в сороковом. Чувствуешь?

— Да, я что-то слышал, — сказал Бородин, морща лоб. — Ведь у вас еще до Игоря был ребенок?

— Был… Девочка. Тяжело вспоминать, Яша. Я ее даже не видел.

— При рождении умерла?

— В том-то и дело, что нет. Жила больше месяца. Там, понимаешь, в больнице. Просто родилась очень слабой. Двух кило не было. Я тогда и не знал, что много и что мало. Родилась девочка, и все. Цветы послал. А в ответ такую записку получил… Матери это все иначе, чем наш брат, переживают. Но думал: вытянет. И вот началось: восемьдесят граммов прибавит, восемьдесят граммов потеряет. Сколько я книг по этому вопросу перечитал! Каждый день с завода в родилку. Там меня все няньки знали. Когда я Лену оттуда забирал, так они все внизу собрались, и в голос… Маленькая, жалкая, а в глаза посмотришь — только усталость. Безмерная, понимаешь, усталость.

— Да, травма ужасная, — сказал Бородин. — Бедная Елена Владимировна… Болела она долго, я помню.

— Что там! Главное — страх, что такое может повториться. Постепенно, конечно, все сгладилось. Но когда она Игоря носила, этот страх возобновился, а это самое вредное.

— Моя Вера тоже — с двумя все хорошо, а Виктора носила — истерика за истерикой.

— Нет, тут не истерика, тут очень все наболело. Когда ее увезли, одного боялся: только бы вес нормальный. Увезли прямо с завода, и ведь надо же, в ту же родилку. И няньки те же. Сидел я, сидел у них в приемной и заснул. Они же меня и разбудили. Что-то говорят, а что говорят — не понимаю. Открыл глаза: родилка, приемная, няньки. Слышу: сын. Сколько? Не знают. Я к врачу: сколько? Не помнит. А уж вниз записка летит: четыре двести! Ну брат, шел я тогда домой и, понимаешь, во все горло: «Четыре двести, четыре двести». Ночь, снег метет, ветер адский, а я иду, и свое: «Четыре двести, четыре двести!» Веришь ли, я даже_#это пел: четыре двести!

— Да, действительно, вес, — сказал Бородин, украдкой взглянув на часы.

Федор Васильевич заметил это движение:

— Я тебя задержал.

— Ничего, ничего… — Бородин снова машинально взглянул на часы.

— Ясно, что задержал. Но я думаю, Яша, для пользы дела. Ты теперь в курсе.

— Ну, это одно. А главное — решение. Я думаю в инструментальный, к Львову. Я с ним поговорю.

— Спасибо тебе!

— Вот еще выдумал. Какие между нами благодарности! Пошли отсюда, я чего-то озяб.

— Да, днем тепло, а к вечеру подмораживает, — согласился Федор Васильевич.

3

После разговора с Бородиным он посветлел. Будущее уже не казалось таким мрачным, как вчера вечером и ночью, и ему хотелось домой.

Едва Федор Васильевич вошел, как сразу, еще в коридоре, услышал голоса жены и сына. Громкий — Игоря и тихий — жены. Он прислушался. Потом снял пальто, галоши и снова прислушался. Подслушивать он не хотел, но понимал, что его приход сорвет этот разговор.

— Они не подают мне руки! — крикнул Игорь. — Друзья до первой беды! Все, понимаешь, — и Левка Белкин, и Курочкин, Ильюшин, даже Марк Любимов.

— Игорь, ты не имеешь права, — тихо сказала Елена Владимировна.

Федор Васильевич, комкая в руках кепку, все еще стоял в коридоре.

— Права? — спросил Игорь. — Однако я имею право покончить со всем этим в одну минуту.

— То есть как это… покончить?

— А очень просто. — Вероятно, Игорь сделал весьма выразительный жест, потому что Елена Владимировна чуть вскрикнула.

Федор Васильевич резко открыл дверь и крупными шагами подошел к сыну.

— Не смей пугать мать, — медленно сказал он, чувствуя, как у него от гневадергается лицо. — Понял? Не смей!.. — Он схватил сына за плечи, приблизил к себе, потом отпустил и медленно, шаркая ногами, словно обессилев после этой вспышки, ушел в свой кабинет.

Здесь он отдышался. За стеной теперь было тихо. Может быть, Игорь ушел, а может быть, просто сидят и молчат. Неужели Лена, человек справедливый, хоть сколько-нибудь оправдывает сына? Нет. Но ее трогает его несчастье. И, наверное, трогает больше, чем его преступление. Только сейчас Федор Васильевич заметил, что держит в руках кепку, и бросил ее на диванчик.

— Федя, обедать будешь? — спросила Елена Владимировна, приоткрыв дверь. — Или тебе сюда принести? Хорошо, хорошо, как хочешь. Я тогда скажу Игорю, чтобы он пошел прогуляться. Но лучше бы он сегодня был дома.

Федор Васильевич покачал головой:

— Не выйдет из тебя, Лена, дипломата. Сядь, пожалуйста, с обедом успеется. Послушай меня… Я сегодня говорил с Бородиным.

— Да? — откликнулась Елена Владимировна. Она тоже хорошо относилась к Якову Матвеевичу и к его семье.

— Он предлагает взять Игоря к нам на завод.

— На завод?

— В инструментальный, к станку.

— Ты считаешь… ты считаешь, что с университетом все кончено?

— Я ничего не считаю, я не декан и не ректор, но… если хочешь — да, кончено. Лена, пойми, мы должны сделать из Игоря человека. Должны, понимаешь!

— Но мы с тобой оба так мечтали… Я так хотела, чтобы Игорь получил образование. Он такой способный и так любит учиться…

— Лена!

— Да я так… Я не спорю.

Федор Васильевич еще раз покачал головой и решительно вышел из кабинета:

— Игорь, надо поговорить.

— Да, папа!

— Нет, сиди, сиди…

Впервые за эти сутки Федор Васильевич взглянул на сына. Игорь изменился. Не в том была перемена, что он осунулся и побледнел, и не в том, что появились какие-то складочки у рта. Изменился он в чем-то весь, и только человек, очень близко знавший его, мог это заметить.

— Я и мама, мы все продумали, — сказал Федор Васильевич. И после небольшой паузы отрывисто бросил: — Я говорил о тебе на заводе. Там согласны…

Елена Владимировна перехватила фразу:

— И в один из лучших цехов завода. Его проектировали как цех будущего. Работать там считается большой честью.

— Да что ты его уговариваешь! — не выдержал Федор Васильевич.

Игорь вскочил, быстро подошел к отцу:

— Не волнуйся, папа, тебе это вредно. Поверь, что я очень благодарен. Я так намучился за последние дни. Это — возвращение в жизнь.

В комнате стало так тихо, как бывает в последнюю минуту перед отъездом. Кто-нибудь предлагает посидеть, помолчать: это хорошая примета. Но пора в путь!

Незримо, словно электрический ток, от одного к другому пробежало новое настроение.

— Будешь работать простым рабочим, — говорил Федор Васильевич. — Все мы так начинали: поднять да бросить. И твой отец и твой дед.

— Насчет «поднять да бросить» я сомневаюсь, — сказала Елена Владимировна. — Цех забит дорогостоящими станками.

— Мама боится, что я нанесу материальный урон производству! — сказал Игорь. — Обещаю освоить в кратчайший срок. Я ведь умею распределять время. Уверен, что у меня еще останется время и для своей учебы.

Федор Васильевич нахмурился:

— Что это значит «своя учеба»?

— Но не могу же я бросить математику!

— Думать об этом сейчас, накануне исключения!

— Прости, папа, но для меня…!

— Федя, — начала Елена Владимировна.

— Ах, да оставьте, пожалуйста… «Папа!» «Федя!» Просто меня возмущает, как в такой момент Игорь может думать…

Игорь вскочил, сел за свой стол и сжал голову руками. Потом вдруг резко повернулся, исподлобья взглянул на отца.

— Не могу жить без математики, — сказал он угрюмо.

— А без комсомола ты можешь жить?

— Ну хорошо, хорошо, — вмешалась Елена Владимировна. — Ведь все же ясно. И стало быть, пока Игорь не восстановлен в комсомоле, ни о чем и речи быть не может. Но я уверена, Федя, что со временем он честной работой заслужит…

Федор Васильевич помолчал.

— И я надеюсь, — сказал он. — Да, надеюсь. — Он встал и вышел из-за стола.

«Как он постарел, — думала Елена Владимировна, глядя ему вслед. — Как он постарел». Она посмотрела на Игоря и встретила его понимающий взгляд.

На следующий день Игорь уехал в колхоз, ночевал там и вернулся домой совершенно мокрым и грязным, Елена Владимировна высушила его плащ и костюм, соскребла грязь с ботинок, приготовила ванну и дала сыну горячего чаю с рюмкой коньяка. Как бы там ни было, а заболевать ни к чему.

Он еще несколько раз ездил в колхоз, и снова Елена Владимировна сушила и чистила его вещи. Осень переломилась. Шли холодные дожди.

— Задатки у него все же неплохие, — рассказывал Федор Васильевич Бородину. — И энергия, знаешь! В колхозе ему что пришлось выдержать… А ты думал! С ним разговаривали и секретарь партийной организации, и рядовые колхозники. Разговор простой: не желаем подпускать к работе. И правильно! Он сам признаёт — правильно. Но настоял на своем!

— Наладится, отец. — Бородин бодро трепал Федора Васильевича по плечу. — Вот увидишь, наладится. И послушай моего совета: не жди развязки, возьми парня на завод, пусть пока хоть на свое рабочее место взглянет. Наладится. Я в таких делах — о-го-го!

4

Отдел главного конструктора начинал работать с девяти, а они пришли на завод со сменой. Давно уже Федор Васильевич не шагал в такой гуще людей.

— Привет, Федор Васильевич! День добрый! Здорово! Федя, никак с сыном?

В этом потоке чувствуешь себя как-то по-особенному слитно с товарищами. Федору Васильевичу было приятно, что идет он не один, а с сыном. Игорь и в самом деле парень заметный. Вот только этот модный чешский берет… Однако, если присмотреться, этих беретов, пожалуй, не меньше, чем привычных кепок.

— Ну, с чего начнем?

— Тебе виднее, папа… Я ведь совсем не знаю завода.

Федор Васильевич недовольно покачал головой:

— Да, да… конечно. Так вот, на этой заводской площади, где мы сейчас находимся, выступал Ленин. — Он украдкой покосился на сына: слушает внимательно, но скорее всего просто из уважения. И, конечно, все это он знает из хрестоматии.

— А где работал твой дед, мой знаменитый прадед? — спросил Игорь. И снова Федору Васильевичу показалось, что Игорь спрашивает об этом только для того, чтобы сделать приятное отцу.

— Дед работал в старой кузнице. Вот здесь. То есть я хочу сказать: на этом месте была старая кузница. А с тридцатого года первый сборочный. Впрочем, зайдем.

Цех вытянулся почти на километр, далеко уходя за территорию старого завода. Высоко над головой стеклянная крыша. Две девушки в хрустящих фартуках, стоя на лестнице, красят в нежный кремовый цвет массивный станок с телевизионным экраном.

Подошел мастер, давнишний знакомый Федора Васильевича:

— Любуетесь? Ваш собственный, седьмой по счету…

— Твой, папа?

— Ну вот еще! Как это современный станок может быть «мой» или «твой»? Слава богу, столько людей думали…

— Да, это, конечно, так, — согласился мастер. — Сынок? — спросил он, показывая на Игоря. — Студент?

— Да… то есть он…

— У нас теперь студентов много. Сейчас-то, положим, только из финансово-экономического. Я их на окраску поставил. Славные девицы, — сказал он, адресуясь к Игорю. — А вы, молодой человек, какую специальность избрали?

— Математика… Но я…

— Где собираетесь обосноваться?

— Он… — начал Федор Васильевич. — Полагаю, в инструментальный.

— А, вот как!.. Сколько же вас к нам прибыло?

— Прошу извинить, — сказал Федор Васильевич, протянув мастеру руку. — Нам пора.

Пошли в другие цехи, но настроение было испорчено. Федор Васильевич снова прилежно рассказывал о заводе, но чувствовал, что Игорь слушает рассеянно. Даже инструментальный цех, с пальмами в кадках и с тихо журчащим посредине фонтаном, не произвел, кажется, особого впечатления. А вот и будущее рабочее место Игоря. Небольшой револьверный станок, видимо оставшийся от довоенных времен, у окна во втором пролете. На нем работает ремесленник, мальчик лет пятнадцати. Игорь сосредоточенно смотрел, как он ловко управляется…

Потом по высокой крутой железной лестнице они поднялись к конструкторам. В большом зале с галереей близко одна к другой установлены доски с листами ватмана. За ними виднелись лица людей — молодые и старые, улыбающиеся и озабоченные, бледные, румяные, веселые, нахмуренные…

Когда-то, в молодости, Федор Васильевич тоже начинал здесь. Ему нравилось называть эту лестницу трапом, а себя и своих товарищей — гребцами, матросами. Еще один крутой марш вверх по трапу, и зал сверху становится похожим на корабль с парусами из ватмана. На галерее — капитанский мостик. Окна раскрыты, и влажный осенний воздух усиливает впечатление моря. Вся эта юношеская романтика, вытесненная годами, сегодня вновь всплыла из прошлого.

Дома его кабинет был заставлен вещами и книгами. Сколько ни старалась Елена Владимировна, пыли было много. А здесь просторно и чисто. На столе — стопки деловых бумаг. На открытой полке — крохотные модели станков, сделанные из особого, очень прочного сплава. Первая была выполнена еще четверть века назад.

— Ты молодчина, папа, — сказал Игорь. — Подняться по такому трапу, с твоим сердцем…

Федор Васильевич улыбнулся:

— Привычка, привычка! («Трап» — это ему понравилось. К тому же он заметил, что Игорь очень внимательно рассматривает полочку с моделями.)

— Неуклюж на вид, — сказал Федор Васильевич, показав на модель, — а какие в войну чудеса творил! Ну, другие времена — другие песни. В наше время все это устарело. Да и производительность надо дать большую. — Федор Васильевич открыл сейф, вынул простенькую папку и бросил на стол незаконченный чертеж: — Вот, например, такие идеи.

Игорь нагнулся, рассматривая чертеж. Они сидели так близко, что их лица почти касались. Федор Васильевич слышал сильное дыхание сына, ощущал знакомый запах волос. Ужасно хотелось приласкать мальчишку, взъерошить волосы, посадить на колени.

— Мне нравится, — сказал Игорь.

— Ну, пока что еще ничего нельзя сказать. Это еще даже не ребенок. Эмбрион. Понятно?

— Мне понятно, что ребенок будет любимый!

— Все дети любимые, только одни удачные, а другие неудачные. Окно закрыть? Холодно?

— Да нет. Ну, а все-таки, — сказал Игорь, — я думаю, этот любименький будет удачливым.

— Может быть, может быть, — задумчиво ответил Федор Васильевич. — Отвлекает меня бюрократия, так сказать, административная деятельность. Ну да и это бы ничего. Кто-то должен быть бюрократом. Но больше всего мешают расчеты.

— Расчеты мешают? — переспросил Игорь. — Я всегда думал, что конструкция — это прежде всего расчет.

— Нет, прежде всего мысль. Разумеется, каждая мысль построена на трезвом расчете, это ясно. Но, понимаешь, наступает такой момент, когда расчет просто не поспевает за мыслью. А между тем, считать надо все время. У меня целый расчетный отдел, целый взвод расчетчиков. А вот и наш взводный. Привет, Роман Терентьевич!

В комнату вошел очень опрятный старик в сером халатике и черных нарукавниках. Длинные усы смешно торчали на маленьком кукольном личике. Не обращая внимания на Игоря, Роман Терентьевич тотчас же начал докладывать.

«Знакомить их или не знакомить?» — думал Федор Васильевич. Но едва только заведующий расчетным отделом кончил доклад, как Игорь встал и протянул ему руку:

— Разрешите представиться. Самохин Игорь. Мечтал бы заглянуть на вашу территорию.

Роман Терентьевич укоризненно взглянул на своего начальника:

— Наша работа не представляет большого интереса для экскурсантов. Сборка, литейный, кузница, инструментальный — вот обычный маршрут. Но если…

Федор Васильевич неловко улыбнулся:

— Мой сын — великий математик…

Игорь церемонно распахнул дверь перед Романов Терентьевичем:

— Прошу, — и, чуть подмигнув отцу, шагнул следом.

«Озорник, ох озорник», — подумал Федор Васильевич, но больше у него не было времени заниматься сыном. Начался рабочий день.

Было уже около четырех, когда позвонила Елена Владимировна:

— Где Игорь? Он обещал зайти.

— Сейчас, сейчас, пошел в расчетный и пропал.

Федор Васильевич придвинул другой телефон и вызвал сына:

— Милый мой, ведь Роману Терентьевичу надо работать.

— А я в порядке содружества, — весело отозвался Игорь. — Так сказать, наука и производство.

— Ладно, ладно. Сейчас же собирайся. И зайди к маме, она ждет. Там и пропуск отметишь… Я скоро буду дома.

Но именно в тот день он опоздал домой. После работы Роман Терентьевич снова зашел к нему и тихо спросил, может ли товарищ начальник принять и выслушать его.

— Конечно! Что за церемонии? Зачем это?

Но «взводный» был настроен весьма официально. Если товарищ Самохин считает, что расчетный отдел работает плохо, то об этом лучше всего узнавать из первоисточника.

— Ну что вы, ей-богу, — сказал Федор Васильевич. — Я от вас ничего не скрываю.

— Однако замечание Игоря Федоровича, что мы ведем расчеты дедовским способом…

— Игорь Федорович? — Он с трудом понял, что это Игорь, сын. — Игорь Федорович? А ну, послушаем.

Роман Терентьевич подтвердил, что такая фраза действительно была сказана и еще было прибавлено что-то о допотопных формулах, по которым рассчитывают конструкцию.

— Я, конечно, попросил Игоря Федоровича на досуге рассчитать одну деталь по всем требованиям современной науки. Однако я считаю своим долгом доложить, что если вы находите более подходящим для дела человека с университетским образованием…

Федора Васильевича вдруг прорвало. Он хорошо относился к своему «взводному» и часто защищал его от обвинений в старомодности и в каких-то там китайских церемониях: хороший работник, честное слово, что еще нужно? Но сейчас он почти со злобой взглянул в кукольное личико:

— Можете считать, что Игоря Федоровича Самохина уже выгнали из университета. Будем продолжать разговор?

5

Накануне комсомольского собрания в университете Федор Васильевич сговорился с женой, что завтра после работы подождет ее у проходной и они вместе пойдут домой.

Сколько раз проходил Федор Васильевич через эти старинные николаевские ворота, — наверное, десять тысяч раз прошел, — но только сегодня заметил, что они уродуют завод.

— На свалку бы их, — сказал Федор Васильевич. — А для проходной лучше какую-нибудь арку, верно, Лена?

— Ну конечно, я уверена, что на это дадут деньги, — ответила Елена Владимировна и сунула свой маленький кулачок в его большую руку.

Они давно уже не возвращались домой вместе, и это ей напомнило старые времена. Но тогда даже асфальта не было, и осенью панель и мостовую ужасно развозило. Однажды, когда жена была в положении, Федор Васильевич на руках перенес ее через большую лужу.

Елена Владимировна была рада, что Федор Васильевич разговаривает с ней на посторонние темы. Слишком все наболело, а сегодня им предстояло пройти еще через одно испытание.

День выдался сухой и холодный, но в небе стояли тяжелые снежные тучи.

— Все обойдется, Федя, увидишь…

Он покачал головой. Елену Владимировну дома называли неисправимым оптимистом. Но сейчас она с трудом скрывала волнение.

Пришли домой. Игоря еще не было. Елена Владимировна без конца накрывала на стол, то ставила, то убирала тарелки. Суп почти выкипел. Наконец сели обедать.

— Нет, не могу, сыта, — сказала Елена Владимировна виновато. — Ешь, пожалуйста, не обращай на меня внимания…

— Я ем…

— Какая-то ерунда со мной… Знаешь, в сорок пятом году, нет, кажется, в конце сорок четвертого, в общем Игорю четыре годика было, мы с ним еще на Алтае жили, у меня разболелся зуб. Замучилась совсем. Пошла в поликлинику. Какой-то старик ковырял, ковырял, так и не вырвал. Пришла домой. Игорь ждет спокойно, знаешь, привык. Я взяла стакан воды, хочу выпить и не могу. Зубы стучат, не могу — и не могу. А Игорь смотрит и — ха-ха-ха! — понравилось: зубы стучат… Кажется, котлеты пережарились…

— По-моему, ничего, вкусные котлеты… Ты бы сама хоть немного поела.

— Я сегодня великолепно обедала в нашей столовой. Пирожки с мясом, мои любимые… О чем это я тебе рассказывала? Ах да, когда Игорь был маленький…

— Для тебя он и сейчас маленький…

— Не сердись, но это сильнее меня…

— Я не сержусь, что ты…

Он встал, но уходить в свою комнату не хотелось, и он бесцельно бродил от окна к дверям и обратно. Потом остановился возле стола Игоря, машинально разглядывая свою фотографию в военной форме. Окантовка фольгой сделана маленьким Игорем. А вид на фотографии бравый. И усы… Помнится, Игорь был в полном восторге: «Буденный!»

— Федя, — спросила Елена Владимировна, — неужели мы чего-то не заметили, недосмотрели?

— Мы? Да, наверное… Самое трудное — это заметить, как растет человек. Ведь это чудо: человек растет. А чудо не всегда сразу заметишь. Вначале это легче. Взял грудь, сосет — чудо, зашлепал губками, сказал «мама» — новое чудо, освоил букву «р» — еще одно чудо, начал читать — чудо из чудес.

Елена Владимировна улыбнулась:

— Я помню, совсем-совсем маленький был, прибежал как-то и кричит: «А плюс Б сидели на трубе». Ну, думаю, что-то произошло, чего я не заметила.

— Да, недосмотрела какого-то нового чуда. Я тоже думал, что хорошо знаю Игоря… Еще недавно мне казалось, что он любит порядок. А смотри, что у него теперь на столе делается — все вперемешку: «Жизнь Эйнштейна», Бунин, «Интегральное исчисление», «Театральная неделя». Какой-то портрет вырезан…

— Это Толубеев. «Смерть коммивояжера». Игорь говорит, что Толубеев — гений.

— Не знаю, не видел. «Опыты Д. С. Кинга…» Вот это помню, увлекался когда-то. И где он только такое выкапывает? Издательство «Мысль», двадцать седьмой год. «Проблемы кибернетики», «Последние залпы»… Тетрадь для рисования. Игорь рисует? Это новость. — Он открыл тетрадь, но вместо рисунков увидел небольшой чертежик и довольно сложный математический расчет. Он хотел перевернуть страницу, но что-то в этом чертежике его остановило. «Что-то необыкновенно знакомое», — подумал Федор Васильевич и вдруг вспомнил.

— Знаешь, Лена, — сказал он обрадованно, — это деталь одной нашей конструкции. Дается формула расчета… сейчас… одну минуточку. — Он углубился в чтение, Елена Владимировна подошла, положила ему на плечо руку. — Сейчас, сейчас… так сразу не разберу. — Он перевернул страницу и нахмурился: карикатура на Романа Терентьевича. Он быстро перелистал тетрадь, но другие страницы были нетронутыми.

— Федя, это же шутка, — умоляюще сказала Елена Владимировна, глядя на кукольное личико с длинными усами, — не обращай на это внимания. Не обращай, и все…

Федор Васильевич не успел ответить. Щелкнул ключ в замке, и в комнату, не сняв пальто, ворвался Игорь, Что-то крикнул, ничего нельзя было разобрать: «Мама! Папа! Мама!..»

— Игорь? — тихо спросила Елена Владимировна, Она хотела встать, но какая-то сила держала ее на месте.

— Все в порядке, мама! — Он подбросил берет. — Все в порядке!

— Игорь?.. — снова начала Елена Владимировна.

— Да, да, да! Мамочка, миленькая, золотенькая! — Он обнял мать и стал целовать ей руки.

— Так что же все-таки случилось? — спросил Федор Васильевич.

— Виктория, виктория! Строгий выговор с предупреждением. Собрание продолжалось три часа. Восемнадцать человек выступили. Очень ругали. Выступал декан. Говорил, что уже решено было исключить, но приняли во внимание, что первый проступок и отличник, И отзыв из колхоза очень хороший. Мама, что с тобой, не плачь, что ты!

— Боже мой, я так счастлива, — сказала Елена Владимировна. Она не успевала вытирать слезы, как набегали новые. — Да что же это такое? — говорила она, смеясь над собой и снова плача. — Игорек! Дорогой! Поздравляю!

— С чем? — спросил Федор Васильевич. В комнате сразу стало тихо. — С чем? — повторил он.

Федор Васильевич видел, как изменились лица у жены и сына: были сияющие и счастливые — стали виноватыми и испуганными. В полной тишине он слушал свое сердце. Так в детстве он прислушивался к бою стенных часов. Бой у них был громкий, хриплый и нестройный. Теперь эти часы били где-то глубоко у него в груди, и он чувствовал там такую тяжесть, как будто и в самом деле к его сердцу привязали гири.

Федор Васильевич встал и, отодвинув стул, ушел в свою комнату. Несмотря на свою вспыльчивость, а может быть, потому, что знал это за собой, он всегда стремился к самоотчету. Вслед за вспышкой наступала пора трезвого анализа. Но сейчас он не чувствовал желанной разрядки. Гири в груди становились все тяжелей и тяжелей. Под ними была боль.

Он лег на диванчик, левой рукой растирая грудь. Прошло несколько минут, в соседней комнате послышались новые голоса. Федор Васильевич прислушался.

— Ну как? — спросил голос Бородина.

Ему ответили шепотом. Говорила Елена Владимировна, что-то сказал Игорь, потом Бородин, и тоже шепотом. Потом в дверь постучали.

— Войдите! — негромко крикнул Федор Васильевич.

Осторожно, на цыпочках вошел Бородин. «Как врач к тяжелобольному», — подумал Федор Васильевич. Неестественно бодрым тоном и потирая руки, Бородин спросил:

— Так как же мы себя чувствуем?

Вопрос был праздный. Но Федор Васильевич был доволен, что Бородин пришел, и сказал:

— Садись, пожалуйста, садись. Вот это кресло очень удобное. Я понимаю, что там, — он показал на дверь, — тебе уже все сообщили. Я слышал, как вы шептались. Да, слышал. Ну как, они меня уже объявили сумасшедшим?

— Что за ерунда, — сказал Бородин.

— Патологический тип: смеется на похоронах, плачет на свадьбе. Такое счастье привалило, а он… Сына-то ведь не выгнали! Строгий с предупреждением! Ура!..

Он встал и, все еще растирая грудь левой рукой, в волнении прошелся по комнате. Потом сел и с надеждой взглянул на Бородина.

— Извини меня, Федя, я что-то тебя не пойму, — сказал Бородин. — Парень совершил тяжелый антиобщественный поступок, он очень много пережил, переболел и наказан. В конце концов, для комсомольца высший орган — комсомольское собрание, и его решение следует уважать.

— Высший орган! — повторил Федор Васильевич. — Все это слова. Ты же сам предложил, чтобы он переварился в заводском коллективе.

Бородин понимающе кивнул головой.

— Переварился, — повторил он, улыбаясь. — Было и такое словечко. Как же: переваренный, непереваренный. Ну конечно, наш завод на все способен, но университетский коллектив — это тоже серьезно… И потом, послушай, надо и о Лене подумать. Да, да. Не спорь. Она стала на себя не похожа. Со стороны виднее. Подожди, подожди, потом скажешь. Дай я скажу. Она мать. Игорь для нее еще вот какой…

— Неужели я этого не понимаю? — начал Федор Васильевич, но не стал продолжать и махнул рукой.

— Ну-ну, не маши, — шутливо сказал Бородин и встал. — Это ж пустое дело — против жизни махать. Пойдем-ка, проводи меня лучше до дому. Голову проветри. А молодежь — у нее своя специфика. К ней нужен подход.

— Подход? — переспросил Федор Васильевич. — Подход… Это, конечно, верно. Но не слишком ли много разговоров об этом самом подходе к молодежи? Ведь от суетни толку мало. Ты смотри: было время, когда мы только тем и занимались, что на каждом углу твердили: молодежь наша — самая лучшая в мире. Потом, не знаю, как ты, а я то и дело стал слышать, что наша молодежь ни во что не верит, как мы верили когда-то, что комсомол уже не тот, что был. Ну хорошо, кажется, эта мода прошла, но началась новая: «Подход». Я даже какую-то пьесу смотрел, там на каждом шагу: «Осторожно, молодежь!»; «Стоп, необходим специфический подход!». И ребята показаны вроде неплохие, но все орут в один голос: дайте специфику, тогда не зазнаемся, дайте подход — будем трудолюбивы, ну и все прочее.

— А по-твоему, что — подхода к молодежи не надо?

— Поменьше надо сюсюкать: вы молодежь, мы старики. Кому сколько лет — разве в этом главное?

— Хочешь, чтобы и с Игоря и с тебя одинаково спрашивали?

— А почему бы и нет? Смотря что… Знаний у него еще мало, опыта очень мало, здесь требовать надо по-разному, а вот что касается порядочности, так почему бы и нет? Нельзя по молодости лет гадости делать и «спецификой» прикрываться…

— Это правильно, — сказал Бородин. — Только очень уж ты сплеча рубишь. Специфика — она существует. Ну, смотри, мой Виктор. Вообще-то он парень дельный, но насчет девушек — ну просто беда. Влюбчив. Это как, молодежная специфика или нет? Что, замолчал? — спросил он, смеясь. — Нет уж, браток, возраст есть возраст.

— Да я разве с этим спорю? Я… Ладно, пошли, я провожу тебя.

— Вот это дело! Но только знаешь… грудь вперед! — И он открыл дверь с таким видом, словно хотел сказать: «Пожалуйста, операция закончена».

— Увожу Федора, — сообщил он Елене Владимировне заговорщицки. — К цыганам едем.

— Я скоро вернусь, Лена, — сказал Федор Васильевич. — Где Игорь?

— Он вниз спустился, к Любочке, сейчас придет…

— До свидания, Елена Владимировна, — сказал Бородин. — Может быть, вы все-таки когда-нибудь осчастливите наше семейство?

— Обязательно. Очень хочу. Вы сами знаете, как я вас люблю.

— Слыхал? — весело спросил Бородин.

На улице потеплело. Шел снег. Большие хлопья падали тихо и торжественно, как и подобает первому снегу.

— Давно ли белые ночи встречали, и вот, пожалуйста, надевай валенки, — сказал Бородин, поеживаясь. — Меня дети подговаривают модные боты купить — «прощай молодость». — Он вытянул руку и с удовольствием зажмурился. — С подлинным верно: снег!

Федор Васильевич проводил Бородина и повернул домой. Он шел и думал о сыне. Он так ясно видел его лицо, как бывает при быстрой вспышке магния. Но магний горел, не сгорая, и Федор Васильевич не спеша разглядывал дорогие черты.

Игорь был похож на мать. Он унаследовал от матери не только ее черные узкие глаза и не только ее маленький рот, но даже ее милую улыбку и даже ее манеру чуть сгорбившись сидеть за столом. В ярком магниевом свете Федор Васильевич ясно видел Елену Владимировну и Игоря. Они уютно сидят рядом и разговаривают о чем-то своем. Федор Васильевич завидовал их общей милой улыбке и даже тому, что они так похожи друг на друга.

«Глаза мамины, а взгляд ваш». Он вспомнил, как впервые привел своего мальчика на какой-то праздник. Не то была елка, не то Первомай. Все восторгались Игорем и говорили, что он «вылитая мать», и все-таки находили сходство и с Федором Васильевичем. «Взгляд отцовский…» Как он всем этим гордился!

«Зачерствел я, что ли, за эти годы? — спрашивал себя Федор Васильевич. — Не то чтобы зачерствел, а просто много рассуждать стал. Но разве я от этого меньше его люблю?»

Вспомнить только, как он переживал школьные экзамены, а потом каждый успех Игоря в университете! Но, может быть, это просто честолюбие, а не любовь? Федор Васильевич где-то слышал или читал, что настоящая любовь — это такое чувство, когда смотришь на человека не со своих, а только с его позиций. «Но это ж рабство какое-то! — всегда возмущался Федор Васильевич. — Подмена объективного мерила воробьиными эмоциями». Но сейчас не хотелось думать ни о мериле, ни об эмоциях. Хотелось смягчиться. Смягчились же товарищи Игоря по комсомолу. Им, наверно, известно, что человек совершает в жизни не одну, а несколько, иногда много ошибок. Понял же это декан. Почему же это все так трудно ему дается? Больше всего хотелось прийти домой, увидеть Игоря и посидеть втроем. Просто так, без слов понимая друг друга.

Когда он дошел до дому, улица вся побелела. Снег падал теперь быстрее и не так торжественно. Федор Васильевич вытер ноги и вошел в парадную. Здесь, как всегда, дул сквозной ветер. В глубине парадной было открыто окно во двор и стучала рама. Он хотел подправить раму, но в это время у самого окна увидел две целующихся тени — Игоря и Любочку. Игорь был без пальто, а она в шубке и шапочке. Снег падал на шапочку, волосы Игоря были совсем мокрыми.

Федор Васильевич стал медленно подниматься по лестнице, подолгу останавливаясь на каждой площадке. «Обязательно надо заняться квартирой, — думал Федор Васильевич, — а то доведешь себя черт знает до чего. Обменяться и разъехаться. Пусть у Игоря будет своя комната, и пусть он делает в ней что угодно». Но, думая так, он знал, что несправедлив к сыну. «А я в его годы?.. — думал Федор Васильевич. — Игорю уже девятнадцать, и Любочке столько же, она славная, умная, интеллигентная девушка, и они знакомы с детства…»

В это время он услышал голос Игоря снизу:

— Он мне так и сказал: «Никакой науки, к станку!» А станочек-то старенький, перержавленный… Ну, а я уперся: «Нет, нет и нет!..»

Вероятно, Игорь старался говорить тихо, но лестничное эхо усиливало звук.

Федор Васильевич заставил себя подняться еще на несколько ступенек, но едва добрался до следующей площадки, как снова услышал голос Игоря:

— Хотели из меня оловянного солдатика сделать, ну, а я меньше чем на маршала не согласен!

Федор Васильевич остановился. «Оловянный солдатик… Какая гадость! Оловянный солдатик, пошлость и гадость…» Внезапно резкая боль под ложечкой бросила его на перила. Через несколько секунд он очнулся, чувствуя, как боль расползается по всему телу. «Домой, домой, не хочу здесь, — подумал Федор Васильевич, — домой…»

Он с трудом втащил свое грузное тело на пятый этаж. На его счастье, кто-то в это время выходил из квартиры.

6

Больница, в которую отвезли Федора Васильевича, выходит окнами в парк. Парк большой, старинный. Он почти весь погиб во время войны, но потом пришли садоводы, и вновь все ожило и зазеленело. Особенно же хорошо здесь в яркий зимний день. Сверкает на солнце снег, блестят укатанные морозом дорожки, в больнице становится веселей. Елена Владимировна добивалась и добилась самой солнечной палаты, с окнами в парк.

Но Федор Васильевич старался не смотреть в окно. Все то, что он так любил и что было его жизнью, находилось теперь за этим парком. Туда, соединяя больницу с трамвайным кольцом, вела дорожка, перехваченная глубокими синими тенями. Федору Васильевичу она казалась необычайно длинной. Даже не глядя на нее, он видел бесконечную снежную ленту. Как только у людей хватает сил одолеть ее! И когда он думал об усилиях, которые надо затратить на путь, у него болело в груди.

Иногда эта дорога снилась ему. Он идет с небольшим, но очень тяжелым чемоданом и никак не может добраться до трамвайного кольца. С каждым шагом цель все дальше и дальше уходит от него. Он ускоряет шаг, но дорога все та же, и все те же сосны в снегу, и чемодан оттягивает левую руку. Федор Васильевич просыпался в тревоге и, стараясь не будить товарищей по палате, принимал лекарство.

Наконец он запретил себе смотреть в парк, запретил себе даже вспоминать снежную дорогу. Это был один из многих здешних запретов и самозапретов. Врачи, родственники, товарищи — каждый, кто приходил к нему, приходили с новым «табу».

«Нельзя думать ни о чем дурном, — советовали одни. — Это самое вредное для здоровья». — «Самое вредное перебирать в памяти свою жизнь», — говорили другие. «Хуже всего, если вы пробуете мысленно устроить свою будущую жизнь». — «Не углубляйтесь в свою болезнь, не слушайте про болезни своих товарищей, не считайте себя самым тяжелым больным, но и не думайте, что вы уже здоровы, поменьше говорите, поменьше слушайте, поменьше думайте…»

Едва только Федор Васильевич начинал сам о чем-нибудь расспрашивать гостя, как получал ответы, поразительно похожие один на другой: «Все идет хорошо, прекрасно, замечательно, как нельзя лучше!» Не трудно было за все этим угадать один руководящий центр и его программу.

Даже директор завода, человек прямой и безусловно честный, на вопрос Федора Васильевича, справляется ли с работой конструкторская группа, ответил красочным монологом; даже главный конструктор, всем известный придира, заявил, что группа Федора Васильевича находится на той стадии расцвета, когда ее руководитель может хворать сколько ему угодно.

Послушать их всех, так именно тот завод, на котором работает Федор Васильевич Самохин, быстрее всех движется к коммунизму. Впрочем, так шли дела и у соседей Федора Васильевича по палате. Это был заговор улыбок, приветов, наград и перевыполнений планов.

Невозможно было прорваться сквозь все это и узнать, что же на самом деле происходит там, за парковым великолепием, как идет жизнь с того момента, когда кондуктор получает с тебя за проезд.

В этом потоке Игорь был исключением. Он приходил часто, но улыбался куда меньше, чем другие, и мало рассказывал о своих и о чужих успехах. Поправит подушку, подаст стакан воды, сядет рядом и молчит.

Молчал и Федор Васильевич. Да и не лучше ли было помолчать? Нельзя снова поднимать старое. Груз был очень тяжелый, он это помнил. И если он действительно хочет поправиться, его отношения с сыном должны стать совсем другими, чем до болезни. В конце концов, прав Бородин: нельзя все принимать так близко к сердцу.

Он вспомнил, как впервые заговорил с Бородиным о сыне и его совет определить сына на завод. Но Федор Васильевич и здесь перегнул. Зачем надо было вести Игоря к конструкторам? Он вспоминал, как они сидели рядом в его заводском кабинете и как их лица почти касались и волосы Игоря пахли чем-то знакомым. Нет, не об этом он сговаривался в скверике с Бородиным…

Надо больше беречь больное сердце. Почему же, почему эта наука так трудно ему дается! Он упрекал себя в том, что его любовь к сыну была чрезмерно страстной и требовательной. Началось это давно, вероятно, еще в то время, когда Игорь был маленьким комочком весом в четыре двести.

«Хочется, чтобы из этого комочка вырос человек…» Об этом он часто говорил жене. Но ведь не о громкой славе героя мечтал Федор Васильевич, не об удивительных талантах, которыми непременно должен обладать сын. «Хочется, чтобы из этого комочка вырос человек…» Неужели этого недостаточно? Но неужели это так много?

И снова он думал, что больное сердце надо беречь. Теперь, после болезни, он должен относиться к сыну иначе: мудрее, проще. Теперь он знает, что сын совершил не преступление, а проступок и что есть разные меры воздействия, вроде строгого выговора с предупреждением… Берут же людей на поруки и за дела куда более серьезные, Что касается того вечера и тех слов, которые он услышал там, на сквозняке, так ведь скорей всего это была шутка. Будь Бородин на его месте, он бы просто шагнул в глубину парадной: «Вы что же это, молодые сограждане?»

Только один раз Елена Владимировна увидела, как молча сидит Игорь возле отца и как стойко молчит Федор Васильевич, но и этого одного раза было совершенно достаточно. Она ничего не сказала ни мужу, ни сыну, но с этого дня Игорь приходил в больницу либо с нею — и тогда уже разговор шел по ее доброй дирижерской палочке, — или по «специальному заданию», на минутку: принести что-то необходимое и — марш домой.

Федор Васильевич, конечно, заметил эту перемену, но не стал возражать. Ведь Елена Владимировна больше всех понимала, что хорошо для него и что плохо. Однако именно это табу оказалось для Федора Васильевича самым трудным. Теперь, когда Игорь забегал «на минутку», Федор Васильевич сердился и раздражался по пустякам. Он был явно несправедлив к сыну, но Игорь ни в чем не противоречил: «Да, папа, ясно, совершенно ясно, ты, конечно, прав; будет сделано». Елена Владимировна с благодарностью смотрела на сына. Федор Васильевич однажды перехватил этот взгляд и еще больше раздражился.

— Тебе нехорошо? — спросила Елена Владимировна.

— Отлично! Великолепно! Лучше не бывает!..

Таким капризным тоном Федор Васильевич не разговаривал даже в самые критические дни, да и вообще сам он такой тон всей душой ненавидел. Ночь он провел почти без сна.

Следующий день был воскресный. Федор Васильевич знал, что Елена Владимировна уже в больнице, помогает его гостям оформить пропуск и, вероятно, там же, в вестибюле, накоротке инструктирует. Обычно он с удовольствием ждал этого часа и даже любил загадывать: кто придет навестить? Сегодня он недовольно думал о том, что чужие люди есть чужие люди и что лучше бы полежать одному.

Но было уже поздно. Федор Васильевич издали заметил знакомое кукольное личико с длинными жесткими усами… Роман Терентьевич! Милый друг! Но до чего похож, до чего похож на свою карикатуру. И даже халатик… Только белый, больничный.

Сама природа создала Романа Терентьевича для таких визитов. Он повел деликатный разговор, обнаруживая не только такт, но и знание предмета. Была поведана подлинная история его тестя, который в восемьдесят два года пережил ту же болезнь сердца и вот, представьте себе, превосходно себя чувствует. Не то что ходит — бегает по городу. Затем был рассказан случай с «одним юношей», который на днях вышел из больницы и — подумайте! — едет теперь выступать на олимпиаде!

Спрашивать Романа Терентьевича о заводских делах было бы просто нелепо. По сравнению с ним все, кто навещал Федора Васильевича, оказались бы на поверку отъявленными пессимистами.

Поболтав минут двадцать — срок, установленный Еленой Владимировной, Роман Терентьевич стал прощаться.

— Надо, надо бежать, — сказал он, озабоченно взглянув на часы. — Хочу сегодняшний вечер загубить, кое-что почитать, подготовиться… Замучили меня идеями мои гениальные мальчики во главе с Игорем Федоровичем! То они у нас на заводе, теперь я к ним в университет… Смотрите: приглашение специальное прислали. Профессоров вовлекли! А это, Федор Васильевич, вам, чтобы не скучали. — Улыбаясь, он протянул коробочку мармелада: — Прошу. С разрешения высшего начальства.

Федор Васильевич взял в руки коробку. В первую минуту, когда он услышал о гениальных мальчиках, у него было такое чувство, словно дотронулись до обнаженного нерва. Но он сдержал себя.

«Как же теперь быть? — думал Федор Васильевич. — Признаться в своем полном неведении?» Но едва Роман Терентьевич догадается, что нарушил больничный устав, как тотчас же замкнется. Ясно, что Роман Терентьевич, сам того не ведая, проболтался. Но не это важно. Важно, что Роман Терентьевич не считает эту тему запрещенной… Видимо, речь идет о вещах, уже ставших привычными, может быть, уже прочно вошедших в быт расчетного отдела: «То они у нас на заводе, то теперь я к ним…»

У больных, как и у всех людей, долгое время находящихся в неволе, вырабатывается не только повышенная чувствительность к каждому, даже незначительному событию, но и умение обойти искусственные ограничения. Больной знает, что иногда лучше просто заснуть, чем энергично расспрашивать…

Одно неловкое движение, и коробочка с мармеладом оказалась на полу. Пока Роман Терентьевич поднимал коробочку и завязывал ее ленточкой, прошло не больше минуты, но время было выиграно.

— Я думаю, от наших мальчиков шуму на рубль, а толку на копейку, — сказал Федор Васильевич.

— Ну нет, нет! — запротестовал Роман Терентьевич. — Придете, сами увидите.

— Вы ведь со мной, как с больным, — кротко сказал Федор Васильевич.

— Правду, всегда только правду!

— Ой ли? — прищурился Федор Васильевич.

Роман Терентьевич чуть смутился:

— Не все сразу дается! Наше дело — хитрое: с первого приступа не возьмешь. Нет, Федор Васильевич, вам нечего огорчаться — неудачи, с кем они не бывают! А Игорь человек преданный… Правду, только правду говорю вам. А вот вы меня в свое время разыграли классически: «Сына из университета выгоняют». Помните? А я, старый дурак, поверил, ей-богу, поверил.

Теперь Роман Терентьевич без ущерба для совести мог рапортовать Елене Владимировне о своем удачном походе. Но если бы он только знал, какое табу было им сегодня нарушено!

Через несколько минут пришла Елена Владимировна. Федору Васильевичу хотелось поделиться с нею неожиданным и важным известием. Но этого он не сделал. Конечно, известие было очень важным, но самым важным для Федора Васильевича было то, что за все время болезни отца Игорь ни словом ни о чем не обмолвился. Не хотел говорить о делах? Не хотел хвалиться раньше времени? Не хотел огорчать своими неудачами? По-разному можно было оценить молчание сына, но внутреннее убеждение подсказывало, что только одно могло заставить Игоря все это время молчать. Только одно: если он понял, что произошло в тот вечер, после комсомольского собрания, если он вслед за отцом, шаг за шагом, ступенька за ступенькой, поднялся по лестнице в пятый этаж.

Как обо всем этом сказать жене? Надо начать с того вечера, с той минуты, когда он расстался с Бородиным возле его дома. Но с тем вечером покончены все счеты. Федор Васильевич запретил себе даже думать о нем.

Елена Владимировна ушла, а он остался со своими мыслями. Главное табу не было нарушено. Надолго ли? Он думал о своей жизни, которая начнется, когда он наконец покинет эти стены, ясно представлял себе возвращение на завод. Роман Терентьевич с улыбкой показывает ему новую формулу расчета. Работа Игоря Самохина! Чего доброго, придется быть арбитром в этих делах, а может быть, и помогать «оловянному солдатику»?

«Оловянный солдатик»! Снова он вспоминал тот вечер, первый снег, сквозняк в парадной, сырую лестницу, голос Игоря снизу, но впервые не почувствовал обычной боли. Было что-то сильнее, чем эта старая боль.

Как же случилось, спрашивал он себя, что Роман Терентьевич первым увидел формулу расчета? Черт возьми, ведь Игорь все-таки его сын! Он представил себе Романа Терентьевича в университете и ощутил какую-то ревнивую неприязнь к старику. И, может быть, впервые за все время болезни с такой жадностью подумал о возвращении на завод. Ведь новое дело требует помощи!

Федор Васильевич проснулся, когда еще было темно. Пришла сестра,зажгла свет, открыла штору. За окном медленно пробивался рассвет. Федор Васильевич с нетерпением ждал первых солнечных лучей, настоящего света, дня. Ему хотелось поскорее взглянуть в окно, увидеть снег, сосны и дорогу, идущую через парк. Но начался трезвый больничный день, с лекарствами, термометрами и шуршащими простынями.

Около пяти прибежал Игорь:

— Мама просила передать: у нее годовой отчет, и она не может прийти. Ты просил термос — вот, пожалуйста… В месткоме сказали, что тебя ждет путевка в Кисловодск. В январе там очень хорошо.

— Сядь, — сказал Федор Васильевич. — Сядь, сядь, — повторил он нетерпеливо. Игорь сел, Федор Васильевич взглянул на него. «Ну вот так, — думал он, — минуточку посидим. Вот так. Ну вот и все. Теперь иди…» Но вдруг какая-то сильная теплая волна подтолкнула его к сыну.

— Почему не зовете меня к себе на факультет? — спросил Федор Васильевич быстро. — Не надо, помолчи, Роман Терентьевич, понимаешь, он неплохой, я им доволен, но я… Я бы рассказал тебе, рассказал вам…

На одно мгновение мелькнуло перед ним испуганное лицо Игоря. Мелькнуло и исчезло. Быстрым, почти неуловимым движением сын ткнулся ему в плечо, прижался к его груди, и Федор Васильевич услышал странный булькающий звук, как будто где-то близко закипела вода.

7

В конце недели Бородин позвонил Елене Владимировне:

— Что, ежели я вечерком зайду, не возражаете?

— Буду ждать! — обрадовалась Елена Владимировна.

Но когда Бородин пришел, она сразу почувствовала, что пришел он не просто так, а по какому-то делу. Вскоре он сам признался:

— Хочется поговорить, да не знаю, как подступиться.

— Я вас знала как человека прямого.

— Спасибо, это верно. Да и дружба моя с Федором… Как-никак, четверть века… — Он помолчал с минуту, нахмурился: — Речь идет об Игоре.

— Об Игоре?

— Да. Не знаю, говорил ли вам Федор, но он в свое время дважды со мной советовался… как с близким.

— Говорил…

— Моя позиция была ясной: молодость есть молодость. В эти годы всякое бывает, а крайние меры хороши только в крайних случаях.

— Что-нибудь случилось? — встревоженно спросила Елена Владимировна.

Бородин внимательно взглянул на нее:

— Не знаю, как по-вашему… По-моему — да.

— Если вы о том случае… В прошлый понедельник… они, действительно, оба понервничали, и это очень нехорошо. Врач говорил со мной…

— И со мной. Я, Елена Владимировна, не особый поклонник медиков, но, честное слово, в данном случае я их понял. Не для того врач затрачивает столько сил, чтобы потом в одну минуту все потерять. Как могло такое случиться? — Бородин встал, прошелся по комнате. Видно было, что ему нелегко дается этот разговор.

— Все это вышло случайно, — мягко сказала Елена Владимировна. — В тот день я не могла прийти и послала Игоря…

— Ну какая же это случайность, — перебил ее Бородин. — У Федора давно наболело, ведь его болезнь тесно связана с волнениями, которые он пережил… Вы на меня не сердитесь, это так.

— У обоих наболело!..

— С той лишь разницей, что одному пятьдесят лет и он болен, а другому девятнадцать, и, сколько мне известно…

— Да, здоров. Как говорится, тьфу, тьфу, совершенно здоров. Пожалуйста, не думайте, что я оправдываю Игоря, но я хочу вам сказать о том понедельнике, когда они встретились… Знаете, я рада, что они поговорили…

— Все-таки как-то странно это… — сказал Бородин. — «Встретились, поговорили». Ничто не мешало им поговорить раньше, и месяц, и два месяца тому назад.

— Вероятно, все-таки что-то мешало…

Бородин снова прошелся по комнате, остановился возле старой фотографии Федора Васильевича, покачал головой:

— Я полагал, что вы всегда во главу угла ставили здоровье Федора.

— Вы теперь думаете, что это не так?

— А если так, то надо что-то предпринимать. Мы с вами вертимся вокруг прошлого понедельника. А история имеет продолжение. С тех пор Игорь уже дважды был у отца. И каждый раз Федор встает, облачается в свой турецкий халат и айда в гостиную решать задачки, в которых сам черт ногу сломит. Разве для этого разрешил ему врач вставать с постели? Эту трепку нервов и сердца надо немедленно прекратить…

— Но это просто невозможно! — вырвалось у Елены Владимировны. — Извините, я вас перебила…

— Да нет, отчего же… Я все высказал… И потом: если вы считаете, что это «просто невозможно»…

— Я, наверное, неправильно выразилась. Возможно, но не надо этого делать. Вы не сердитесь на меня, Яков Матвеевич, милый, дорогой, добрый, не сердитесь.

Бородин развел руками:

— Вы по-прежнему влюблены в своего Игоря! При таком положении, конечно, трудно здраво взглянуть на то, что сейчас происходит там, в палате для сердечнобольных.

— Что там сейчас происходит? — Елена Владимировна улыбнулась. — О, там многое что происходит. Там, например, происходит чудо. Да, да, настоящее чудо! Я ничего не понимаю в их задачах, может, действительно, сам черт в них не разберется, но знаете что: пусть они их там вместе решают, пусть они делают и пусть они сделают чудо!

Несколько минут оба молчали.

— Я, пожалуй, пойду, — сказал Бородин.

— Что вы? — встрепенулась Елена Владимировна. — Я сейчас поставлю чай, есть земляничное варенье… Яков Матвеевич! — Она чувствовала себя виноватой: все-таки человек пришел с добрыми намерениями и зря потерял вечер. — Яков Матвеевич, ну еще полчасика.

В передней Елена Владимировна терпеливо ждала, пока он влезал в свою шубу и застегивал боты:

— Передайте всем вашим приветы. Да, с наступающим! Ведь скоро Новый год!..

После ухода Якова Матвеевича она бесцельно побродила по квартире. Время было еще не позднее, и можно было что-то поделать или почитать, но она чувствовала себя усталой. Ужасно хотелось спать. Она оставила ужин Игорю и записку, где что лежит, и стала укладываться.

Лежа в постели, Елена Владимировна снова подумала о Бородине: не слишком ли резко она с ним разговаривала? Надо повидаться, но это уже после Нового года. Когда же это будет? Сколько дней осталось старого года?

Она так и не смогла заснуть. Пришел Игорь. «Сейчас он зажжет настольную лампу, потом поставит чай, захрустит батоном, и я засну». Но почему-то было совсем темно и тихо. «Наверное, где-нибудь ужинал», — подумала Елена Владимировна. И в это время Игорь шепотом спросил:

— Ты спишь?

«Отвечать или нет?» — подумала Елена Владимировна и тоже шепотом ответила:

— Еще нет.

— Мама, мне давно хотелось с тобой поговорить. Понимаешь, это очень серьезно. Я и Любочка… Мы любим друг друга.

— Я догадывалась. Но поговорим об этом завтра… Я очень устала.

Сон медленно подхватывал ее: подхватит, отпустит, снова подхватит. Она слышала, как Игорь сел за стол, но сразу же встал и в темноте подошел к окну:

— Мама, ты знаешь… так случилось… У нас будет ребенок.

Сон мгновенно отпустил ее. Елена Владимировна открыла глаза, но было совсем темно и тихо.

— Игорь!

— Да, мама.

— Отцу ни слова. Я сама. Слышишь?

— Мама!

— Зажги свет, сынок, — сказала Елена Владимировна. — Я сейчас встану.

1960

Почти вся жизнь

Урок географии

Памяти мамы

В детстве я увлекался географией. Я полюбил ее еще до того, как начал читать. В простенке между окнами, над отцовским столом, висела карта, исколотая разноцветными флажками. Вместе с мамой я следил за движением флажков и повторял загадочные названия: Ломжа, Сувалки, Варшава, Салоники, Белград…

Очень скоро я научился находить все эти города на карте. И не только города, но и Дунай, и Днестр, и Вислу. И читать я научился по географической карте.

Мы покупали карты на Каменноостровском проспекте недалеко от Карповки, где теперь станция метро «Петроградская». В первые годы революции — и в самый голод, и в первое наступление Юденича, и во второе наступление Юденича, и в дни Кронштадта — здесь была книжная лавка, в которой можно было купить карты на твердой дореволюционной бумаге. Их надо было осторожно сворачивать в широкую трубку и, боже упаси, не сгибать, иначе бумага махрилась, из нее сыпалась какая-то труха, а порт Аден, находящийся на сгибе, исчезал, словно его и вовсе не было. Кроме карт я владел атласом мира, купленным по случаю ко дню моего рождения.

И книги я любил такие, в которых много горных хребтов, покрытых вечными льдами, и больших рек с многочисленными притоками, и морей, и заливов, и архипелагов с дивными названиями островов — Антильские, Багамские, Большие и Малые Зондские. Все путешествия Стенли, Ливингстона, капитана Кука и Миклухо-Маклая я обозначал на карте. За этими подлинными маршрутами я красной тушью прокладывал свои выдуманные путешествия. Помню, что за баночку красной туши я отдал будильник — вещь, имевшую продуктовый эквивалент в деревне Аракчеевке.

Каждое лето я рассчитывал на какие-то перемены, на что-то новое и неизвестное, но все кончалось унылой Аракчеевкой, кислородом пополам с нафталином, голодным лязганьем бидонов и заговорщицким шепотом: «Молоко неснятое, цельное, парное…»

Но летом 1921 года судьба мне улыбнулась: Аракчеевка отпала. То ли уже не оставалось обменного фонда, то ли выдохлась вконец сама Аракчеевка, но факт тот, что «кислородный вопрос» был решен иначе. Меня согласилась взять на лето профессорская вдова Мария Николаевна, одно время вместе с мамой преподававшая в Первой музыкальной школе для детей рабочих и крестьян.

Все это было мне совершенно безразлично. Главное было в том, что с Аракчеевкой покончено и что у Марии Николаевны есть свой домик на берегу залива.

Собственный домик на берегу залива! В моем воображении уже был построен целый замок с причудливыми башенками, арками и переходами, узорчатой решеткой и густым садом, в глубине которого таинственная пещера.

На деле приморский замок оказался старой деревянной дачкой, крайне запущенной, с ржавыми переплетами окон, колченогой мебелью и давно не мытым полом. Внизу в двух комнатах жила Мария Николаевна, наверху была моя обитель, половину которой занимал умывальник, до такой степени дырявый, словно он долгое время служил мишенью для стрельбы.

Под стать всему этому была вдова профессора — маленькая высохшая старушка в желтых пятнах и с усиками, очень похожая на Плюшкина, каким он был изображен в вольфовском издании.

Я вежливо поздоровался, но профессорша даже не взглянула на меня и оживилась, лишь когда мама сварила нам немного картошки.

Ни до, ни после я так не голодал, как в гостях у Марии Николаевны. За два дня мы без труда съели весь запас продовольствия, который полагался мне на неделю. Личный вклад Марии Николаевны в наш ежедневный рацион был очень небольшим. Затем… ну затем на тощеньком огороде была снята редиска, а затем… К концу недели на дачу приехал Жорж, двоюродный племянник Марии Николаевны или что-то в этом роде, и привез нам десяток яиц и немного хлеба. После яичницы меня быстро потянуло ко сну, я ушел к себе наверх и сквозь сон слышал, как Мария Николаевна противным, ноющим голосом выканючивала у Жоржа еду.

И все-таки мне здесь нравилось. В нашей полуразвалившейся даче (хижине, как я быстро ее окрестил) то тут, то там я находил обломки старых сокровищ: то кусок старинной парчи, то молитвенник, помеченный семнадцатым веком, то старинную китайскую фигурку из мыльного камня. Эти вещи исчезали так же внезапно, как и появлялись. И это тоже будоражило мое воображение.

Наша хижина отнюдь не стояла на берегу моря, но его движение я слышал всегда — иногда шорохи, иногда суровый треск. Моя комната во втором этаже напоминала мне отважный ботик на крупной океанской волне, утром я облизывал совершенно соленые губы, и каждый раз, когда я спускался по лесенке, мне казалось, что мы накануне кораблекрушения.

Но главным в моей новой жизни была необыкновенная свобода. В Аракчеевке я был под постоянным присмотром, в результате обменных операций я становился как бы пленником деревни, на выговоренных мамой условиях меня кормили, поили и пасли. Последнее было хуже всего. Здесь и день и ночь я дышал самой неограниченной свободой. По-видимому, это обстоятельство немаловажное: несмотря на голодный режиу, я быстро вытянулся и, как утверждала мама, отнюдь не похудел.

Мама приезжала по субботам и оставалась на воскресенье. Мы с Марией Николаевной вели себя интеллигентно, расспрашивали о делах в Первой музыкальной школе и ели пшенную кашу так, словно ничего необычного в этом для нас не было. Мама недолго шепталась с Марией Николаевной, и я был совершенно спокоен: на свободного человека куда труднее наклепать, нежели на пленного.

За понедельник и вторник мы съедали наши запасы и с трудом тянули до приезда Жоржа. Мария Николаевна плакала, в страшных красках рисуя перед Жоржем нашу судьбу, и равнодушно зевала на следующий день, когда выяснялось, что исчезла редкая книга, или гравюра, или еще что-нибудь из профессорского наследства. Незыблемыми были только старинные миниатюры, висевшие над диваном. Целая коллекция важных стариков в мундирах, с брильянтовыми крестиками и звездами, и матово-бледных красавиц с оголенными плечами. Больше всех мне нравилась маленькая черкешенка, единственная, как мне казалось, среди всех, сочувственно на меня смотревшая.

Я уходил из дому рано утром, каждый раз меняя маршрут, но обязательно с тем расчетом, чтобы к полудню быть у моря, купался, валялся на песке, потом бродил по берегу и уже в конце июня порядком освоил его. К великой моей гордости, меня уже дважды останавливал пограничный патруль, и один раз красноармеец в буденовке и с винтовкой на ремне потребовал от меня «документы».

— Да ведь он еще пацан, — сказал его товарищ, но тот, в буденовке и с винтовкой, сердито нахмурил выгоревшие на солнце брови.

— Нельзя, — сказал он мне. — Понял? Запрещено. Граница.

О том, что эти красноармейцы пограничники, я узнал от Жоржа.

— Не шляйся, заберут, — сказал Жорж зевая. — Где они тебя задержали, у речки?

— Я речку переплыл… — соврал я, инстинктивно чувствуя, что так легче попасть в герои.

— Дурак набитый, — сказал Жорж убежденно. — Граница по речке. Они бы тебя подстрелили.

— Стреляли, — сказал я, подхлестнутый своим упрямым воображением. — Промахнулись.

— Тетечка, — сказал Жорж, снова зевая, — займемся нашими делами.

Не знаю, что у них были за дела. В тот вечер, забравшись к себе наверх, я долго и тщательно изучал карту и никакой границы вблизи Петрограда на этой старой карте, разумеется, не обнаружил. Ну хорошо, рассуждал я, пусть Жорж кое-что сочиняет (в конце концов, и в моем рассказе не все было правдой), но факт остается фактом: меня остановили два красноармейца, и остановили недалеко от речки.

Через день я снова, и вполне сознательно, нарушил пограничный режим. На этот раз красноармеец в буденовке решил, что меня надо проучить. Он больно взял меня за локоть и сказал:

— А ну-ка, пойдем со мной. («Расстрел», — подумал я, чувствуя какой-то еще ни разу не испытанный блаженный страх.)

— Вы меня расстреляете? — спросил я.

— А как же! — весело подмигнула мне буденовка. — А может, и живьем съедим.

Звали моего конвоира Федей. Федей Максимовым. И было ему тогда неполных двадцать лет. Я отлично помню его белое с синевой лицо, никогда не загоравшее, но с аккуратно выжженными солнцем полосками бровей. Длинные мальчишеские руки, на которых торчали большие мужицкие кулаки. Заправочка солдатская хоть куда, но едва стащит с себя сапоги, просто увалень, мешок. А стаскивать сапоги приходилось иногда по нескольку раз в день. В наряд шли в сапогах, а дома, на заставе, ходили босиком. Пара сапог на двоих. И босиком ходили, и лапти я еще видел здесь такие, каких Аракчеевка уже не носила.

Я пишу в тайной надежде, что вдруг отыщется, отзовется Федя Максимов, мой взрослый дружок. У него была любимая поговорка: «Живы будем, встретимся». Сколько раз с тех пор слышал я эти слова от самых разных людей и в самые разные годы жизни!

В тот день он привел меня на заставу в качестве нарушителя. Я увидел бревенчатый сарай, немного больше нашей хижины, оборудованный под жилье для полутора десятка красноармейцев и разделенный на две половины. В одной стояли нары в три этажа, в другой — стол и вокруг стола лавки. Возле сарая на трех мощных соснах были прибиты три детских рукомойника. Тут же рядом дымила походная кухня. Начальник заставы имел свой крохотный закуток, оклеенный обложками старых гимназических тетрадей, чистый столик и две табуретки.

Я сразу оценил и чистоту, и безукоризненный порядок, и даже почувствовал некоторые угрызения совести, потому что наша хижина неделями не убиралась, и я привык к запущенности, к Марии Николаевне, к ее платью с черным стеклярусом (оно было когда-то бальным), которое шуршало и за столом и в огороде.

Мне пришлось отвечать по всем правилам. Был составлен протокол. Я с наслаждением отвечал на все вопросы и даже сообщил, что, хотя моего отца все зовут Гришей, его настоящее имя, согласно метрике, Герман. Он в армии, мама учит детей рабочих и крестьян музыке. Где я здесь обитаю?..

— А! Вдовица! Соседи, значит… — Я не только уловил оттенок иронии («вдовица!»), но и почувствовал какую-то заинтересованность в моей короткой исповеди.

— Ну как, Александр Германович, обедать с нами будешь? — Я просто задохнулся от радости, и не потому, что вместо расстрела мне предстоял обед, а потому, что впервые услышал свое имя в сочетании с таким незнакомым и таким манящим отчеством. Мое молчание начальник заставы расценил как застенчивость. — Садись, садись, Сашко, как говорится, чем богаты…

Сколько раз с тех пор я сидел за одним столом с пограничниками! Но самым памятным так и остался тот первый обед, та первая ложка «шрапнели», которую я умял из Фединого котелка.

Но и обед еще не был вершиной моего дня. После обеда мне предложили партию в домино, и гулкие выстрелы полустертых костей с нарисованными чернильным карандашом очками долго звучали на заставе. Потом я написал два письма красноармейцам. Одно под диктовку, а другое сам сочинил. Но это мое послание было забраковано по причине его полной фантастичности. Я описал неравный бой пограничников с вооруженной бандой, в котором скрестились мечи, и три дня поле боя не могло просохнуть от пролитой крови, а холодный серп луны еще долго освещал тропу героев. «Так мы живем», — кончалась эта жуткая баллада.

— Нельзя, — сказал мне мой подопечный, — нельзя. У меня маманя слабого здоровья. Опять же переходим с продразверстки на продналог. Мирная кампания.

Но я помню, что «тропа героев» все-таки имела успех и, судя по некоторым литературным произведениям за последние пятьдесят лет, весьма и весьма укоренилась. Я был официально приглашен на заставу в помощь по ликвидации неграмотности.

Провожал меня домой все тот же Федя Максимов. Когда мы пришли, Мария Николаевна уже спала. Черный стеклярус пугалом топорщился на кресле красного дерева с отбитым подлокотником. Я заметил на Федином лице выражение брезгливости, Но Марии Николаевне должно многое проститься: ведь она была вдовица.

Я потащил Федю в свою светелку. Здесь тоже был беспорядок, но только в другом роде. Федя сразу же заинтересовался моими картами. Гваделупа… Сан-Сальвадор… Ямайка… Коста-Рика… Как-то странно было мне все это слушать от Феди. Имя возлюбленной звучит иначе, когда ты не сам его произносишь.

Я угощал Федю все новыми и новыми картами. Мозамбик, Камерун, Ангола, Конго, Мадагаскар… Карта двух полушарий. Карта мира… Необозримая возможность передать свои знания другому коснулась меня.

С того дня Федя зачастил в хижину. Был он пареньком, каких много. Пензяк. Из глухого угла. В прошлом году сам увязался в Красную Армию, но воевать не пришлось. С белополяками уже кончили и Врангеля разбили без Феди. Только два раза сходил в разведку. Но понравился какому-то краскому, и тот повез его на Тамбовщину против бандитов.

Да, конечно, Федя был пареньком, каких много, но мне он казался человеком необыкновенным. И каждый раз, когда я из окна своей комнаты видел его чуть косо посаженную буденовку, я чувствовал, как сильно бьется мое сердце, и ждал минуты, когда он скинет буденовку и поставит винтовку в угол. Необыкновенность Феди была вовсе не в том, что он, такой молодой, уже многое испытал в жизни, а в том, что он, взрослый человек, солдат, относится ко мне как к равному. Больше того, этот взрослый человек в чем-то признал мое превосходство, стал моим учеником, и вот он, прямо глядя мне в глаза, отвечал заданное: Средиземное море имеет ряд островов, из которых важнейшие — Крит, Кипр, Мальта…

Я был полностью увлечен своей новой ролью. Маме пришлось привезти на дачу мой атлас и два тома «Детской энциклопедии». В счет будущего дня рождения (кстати сказать, довольно отдаленного, я родился в январе) была приобретена карта Африки, правда не совсем та, о которой я мечтал, а так называемая физико-географическая. Федя получил трудное задание: «Обозначьте на карте границы государства». Совершенно естественно, что мои карты и мой атлас и два тома «Детской энциклопедии» стали вести кочевую жизнь: Федя должен был готовиться к занятиям.

Однажды, придя на заставу, я увидел свою любимую Африку, висевшую на сосновом сучке, а перед ней, прямо на траве, нескольких красноармейцев и начальника заставы. Федя стоял у карты и свежевыструганной палочкой показывал на большое желтое пятно Конго, расплывшееся по всей центральной части материка.

— Конго — колония Бельгии. Колония Франции — Алжир, — палочка ткнулась в лиловый север. — Мозамбик — колония Португалии. А смотрите, товарищи, что захватила Англия. — Указка поползла по всей розовой Африке. — Камерун, Африка Восточная, Африка Западная, Африка Центральная, Судан, Египет…

Нет, этого мы с Федей не проходили. Разумеется, я знал, что означают стоящие в скобках буквы: «англ. прот.», «фр. влад.», «порт. кол-я», и я легко мог расшифровать: английский протекторат, французские владения, португальская колония. Но теперь, слушая Федю, я понимал, что главный смысл всего этого ускользнул от меня.

— Гоа! — крикнул Федя, быстро сменив Африку на Азию. — Пондишери! Гонконг! Ява! Суматра! Борнео! Целебес! Сингапур!

Это было похоже на заклинание, но это отнюдь не было заклинанием. И это было очень серьезно. Я чувствовал, что это очень серьезно. Я не мог понять все это так, как это понял Федя и как это понимали его товарищи по заставе, но впервые я услышал, что пять-шесть маленьких государств держат в страшной неволе десятки стран и миллионы людей, обездоленных только потому, что это выгодно немногим, — полурабов, а иногда и просто рабов.

По-видимому, Федя знал главную причину, о которой ничего не было сказано в учебнике географии. Я стоял за деревом и оттуда слышал жесткий ливень Фединого голоса, и больше ничего: ни морского прибоя, ни пения птиц. В мире стояла оглушающая тишина. Только Федин голос, и больше ничего.

— А это что за страна? — спросил Федю начальник заставы, показывая на острова Тихого океана.

— Не знаю, товарищ командир, — сказал Федя. — Еще не проходил.

— Надо быстрей проходить, — недовольно сказал командир заставы. — Надо поторапливаться! Красный пограничник должен знать, что, откуда и куда.

Федя стал сворачивать карту. Начальник заставы подошел и, пока Федя сворачивал карту, развернул свою, которую я видел впервые: это была карта пограничного участка, не похожая на географическую, — топографическая карта, так называемая миллиметровка. Начальник заставы повесил ее на сучок и сказал:

— Опушкой, товарищ Максимов, пойдете до большого камня, а там лесом, направление прямо на залив. Есть такая думка… — И он стал говорить совсем тихо. Я разбирал только отдельные слова, которые мало что мне говорили: «контрабанда», «народные ценности», «пограничный режим»…

Федю и его напарника я нагнал у опушки.

— Вот кстати, — сказал Федя. — Давай-ка условимся на завтра.

— Федя, — сказал я. — Я все слышал. Я за деревом стоял. Здорово ты! Ну просто здорово!

— Вот еще, — сказал Федя.

— Что, не правда? — спросил я Фединого напарника.

— Гонконг — столица Сиама? — спросил Федя. — Или Бангкок? Я, кажется, спутал?

— Бангкок…

— Ясно.

Мы прошли еще метров двести по опушке, я старался не отставать, но все-таки мне все время приходилось догонять их.

— Вообще, — сказал Федин напарник, — скоро не будет никаких границ. Все одной страной будем жить.

— Да? — спросил я.

— Конечно, — сказал Федин напарник. — Ты парень грамотный, должен понимать.

— Это правда, Федя?

— А за что боролись? — спросил Федя и подмигнул мне. Мы остановились возле большого камня, история которого давно уже была мне совершенно ясной: этот камень, несомненно, служил воздушным экипажем для жителей Марса и глубоко врезался в землю при посадке… Невдалеке послышался хруст, и я спросил Федю:

— Медведь?

Федя покачал головой, напарник его снял с плеча винтовку, и оба скрылись в лесу.

А я пошел обратно домой, вдоль опушки, а потом свернул к нашей хижине. Я устал за день, и особенно устал за последний час, и шел медленно, даже ленясь нагнуться и сорвать земляничный кустик. Мысленно я все время возвращался к уроку географии на заставе. Кажется, ничего я не увидел и не услышал сегодня такого, чего бы не знал раньше, а чувство было такое, что все изменилось, и даже валежник в лесу шуршал совершенно по-новому.

Когда я вернулся домой, то застал странную картину. За столом сидела мама (день не был воскресным, и ее появление само по себе было неожиданным), на кушетке лежала заплаканная Мария Николаевна, а по комнате большими шагами расхаживал Жорж. Вид у него был какой-то дорожный: высокие сапоги со шнуровкой и черная крылатка. До меня долетела последняя, но, по-видимому, главная часть его крайне раздраженной речи:

— …Чтобы сегодня же этого мальчишки здесь не было!

— Хорошо, — сказала мама с присущей ей в такие минуты твердостью. — Но я бы хотела знать, в чем все-таки мой сын провинился? — В эту минуту я вошел, и она сделала мне знак подойти, но не поцеловала, а показала мне место у стола, где я должен был встать, как обвиняемый.

— Он пренебрег законами гостеприимства, — сказал Жорж несколько театрально. — Этот красноармеец, который приходит в дом под видом ученика, — у вашего сына уже есть ученик, поздравляю вас, мадам, — этот красноармеец на самом деле является соглядатаем, и мы не позволим…

Я не знал, что значит соглядатай, но понял, что это что-то очень плохое, и сказал:

— Он не соглядатай, просто он никогда не учился географии…

— И ты учишь его? — спросила меня мама (мне показалось, что голос ее смягчился).

— Ну да, учу, — подтвердил я.

Только сейчас я заметил следы пиршества на столе. Здесь пообедали, и хорошо пообедали. Обглоданные куриные кости, вощеная бумага со следами какого-то жира, а может быть, даже топленого масла, а посредине стола целое блюдо молодой картошки. Тарелка Марии Николаевны, как всегда, была вылизана и даже блестела, зато мама, по-видимому, не дотронулась до еды. Куриное крыло на ее тарелке было покрыто холодными пупырышками, а жир, на котором жарили, стек и стоял застывшими озерками между холодными развалинами картошки.

— Хорошо, — сказала мама, — мы уезжаем. — Она встала и, заметив мой взгляд, прибавила: — Сегодня мы будем ужинать дома.

— Боже мой, — простонала Мария Николаевна. — Да ведь сейчас и поезда нет. И потом я же должна тебе.

— Уедем ночным, — твердо сказала мама.

— Мама, — сказал я, — мне надо попрощаться с Федей, а он придет только утром…

— Я не потерплю шпионов в доме, — крикнул Жорж. — У тети и так стали пропадать вещи… дядины реликвии…

— На кого вы намекаете? — спросила мама. В голосе ее снова зазвенел металл.

Кажется, Жорж понял, что зашел слишком далеко.

— К вашему сыну, мадам, это не имеет никакого отношения. Но поверьте, что столь частое общение… Ведь ты только что виделся со своим Федей? Надо отвечать, когда тебя спрашивают взрослые.

— Ну, виделся.

— У залива?

— Нет.

— Как это нет? А где же? Да ты садись, не бойся. Садись и поешь. У таких парней, как ты, я знаю, какой аппетит. Так куда же он пошел, твой Федя?

— В нашей семье, — сказала мама негромко, — всегда презирали подобного рода допросы.

Мы пошли наверх, мама стала собирать мои вещи, и только тут я понял, что уезжаю. Уехать? Уехать от Феди, от наших уроков, от наших встреч на заставе, от всего того, что стало моей новой жизнью?

— Но ведь рано или поздно тебе все равно пришлось бы уехать отсюда, — резонно сказала мама.

«А Федя? — думал я. — Начальник заставы может снова спросить его об Австралии или о Новой Зеландии, а карту Тихого океана мы даже не начинали…»

— Не трещи пальцами, — сказала мама. — Какая глупая манера. Лучше помоги связать книги.

Я помогал укладываться, но, хотя старался держаться с достоинством, ничего из этого не выходило, что-то болело в груди, и было такое чувство, словно вот-вот оборвется какая-то важная ниточка.

Чемодан был готов, мы сели ужинать, и я съел большое утиное яйцо, полагавшееся в паек преподавателям Первой музыкальной школы для детей рабочих и крестьян. Утиные яйца, когда зверски хочется есть, мало чем отличаются от куриных; что касается питательности, тут мнения расходятся: некоторые диетологи прямо рекомендуют их, другие ставят вопрос несколько иначе — зачем есть утиные яйца, когда можно есть куриные. Лично я совершенно согласен с последними.

— Напиши своему Феде и оставь адрес, — сказала мама, немного смягчившись.

Я выжал несколько капель из старого тюбика синдетикона, приклеил записку к двери и для верности прихватил кнопками. Кончено.

Но ни вечером, ни ночью мы не смогли уехать. Поезд шел около шести утра, и мы провели эту ночь в нашей хижине. Мы не раздевались, словно подчеркивая, что не считаем этот дом нашим домом. Я довольно быстро заснул, и это было хуже, чем не спать.

Всю ночь меня мучили кошмары, я старался проснуться, но не мог, и все-таки проснулся ночью и сразу же услышал несколько близких выстрелов.

— Мама, стреляют, — сказал я, уверенный, что мама скажет: спи, пожалуйста, это во сне.

Но мама ничего не ответила, а только подошла ко мне и поцеловала, и я снова уплыл в сон.

Мы вышли из дома, когда еще было зябко и туманно, и мама держала меня за руку. Все-таки я заглянул к Марии Николаевне. Она лежала ничком на диване, а над диваном торчало полсотни ржавых гвоздиков. Исчезли старинные миниатюры — и важные старики в звездах, и оголенные красавицы, исчезла и маленькая черкешенка. И Жоржа, сколько я ни вглядывался, нигде не было видно.

В поезде нам удалось сесть. Я сидел довольно удобно: благообразный старик разрешил мне поставить ноги на что-то, крепко зашитое в медно-красную рогожу. Я не спал, хотя вокруг все спали, уснула и мама, уткнувшись в плечо соседа. Весь вагон так спал, уткнувшись друг в друга, а поезд мотало из стороны в сторону, он вдруг внезапно останавливался и так же внезапно трогался с места и снова принимался трястись, словно под ним были не рельсы, а кочки и ямы.

Я не спал, но больше не думал ни о ночных выстрелах, ни о профессорских сокровищах, а думал только о Феде и о том, найдет ли он мою записку и сможет ли приехать ко мне в Петроград. Какая у нас тогда будет встреча! Мысленно я уже был в Петрограде и видел Федю у нас дома, в Кирпичном переулке, показывал ему свои книги и карты и думал о том, что если действительно скоро не будет границ, то надо попросить маму купить мне в счет будущего дня рождения физические карты Европы и Азии. На этих картах нет границ, на них видны бурые Гималаи, и терракотовый Монблан, и легкие бежевые волны Аравийской пустыни, и венозные узлы Ганга, Волги и Брамапутры, и короткие синие канатики Темзы и Невы, и многое другое, на что интересно взглянуть, особенно если нет школьного задания обозначить на этой дивной карте границы существующих государств.

1967

Крах голубого Босфора

Из года в год мне снится один и тот же сон. Я — в Париже. День отъезда. До отхода поезда остался час. И в это время я вспоминаю, что не видел Нотр-Дам, не видел Лувра, не видел Елисейских полей… В отчаянии я бегу на автобус, или на трамвай, или на метро. Но вагончик мчится по незнакомым улицам — это не Париж, а какое-то захолустье, я ничего не узнаю и только мечтаю не опоздать на поезд.

Прошло почти сорок лет с тех пор, как я был в Париже. Полтора года я лечился во Франции, в маленьком курортном городке Берк-сюр-мер, на берегу Ла-Манша. Отлично помню плакаты, на которых коммунистов изображали лохматыми разбойниками с кухонными ножами в зубах. Помню и кандидата в депутаты, господина Дельсаля, владельца фирмы, которая выпускала сыр в пакетиках под названием «Маленький швейцарец». Это был изящный господин, умевший говорить на северном диалекте и смело обещавший процветание всему департаменту Норд.

Я с ходу написал, вернее записал, все, что видел на предвыборном собрании, и послал в ленинградскую «Смену». За первым посланием последовали другие, я не знал, что печатается, а что нет, но, когда вернулся домой, в «Смене» меня встретили как своего.

Летом двадцать девятого, уже дома, в Ленинграде, я печатал в газете «Письма из Парижа». Написаны они очень слабо и бегло, но в наивной деловитости этих очерков есть что-то привлекательное. Это Париж глазами комсомольца двадцатых годов. Много экономических сведений, иногда ненужных, иногда важных. Указаны цены в дорогих ресторанах и дешевых бистро. Демонстрации протеста, стачки, забастовки, и ни слова о том, что создавало и продолжает создавать славу Парижа. Каждый видит то, что хочет увидеть. В моих очерках не было ни Нотр-Дам, ни Лувра, а если и были упомянуты Елисейские поля, то только для противопоставления грозному рабочему предместью Сен-Дени. Может быть, всемирно известный Париж, не признанный моим комсомольским романтизмом, и мстит мне сейчас в моих снах…

На следующий день после возвращения в Ленинград я начал работать в иностранном отделе «Смены». Лето двадцать девятого года было неспокойное. Провокации на КВЖД вскоре стали событиями на КВЖД. Иностранный отдел работал вечерами и ночами, часов до трех утра, а иногда и до шести. Как я любил эти ночи, и тугие пачки «Юманите», «Униты» и «Роте Фане» (на моей обязанности лежали обзоры иностранной печати), и вечные споры с ночным редактором, — мне казалось, что он беспощадно режет именно нас, международников. Как я любил фиолетовые строчки телетайпа; мы были первыми, кто их правил, давал заголовки, размечал шрифты.

Вскоре я стал писать фельетоны на международные темы, а потом и рассказы. К счастью, мы тогда не очень разбирались в жанрах, и первые мои рассказы, написанные на фактическом материале, мало чем отличались от газетных очерков. Герои этих рассказов под вымышленными именами боролись с социал-предателями, тайно печатали листовки и водружали красные стяги на старинных ратушах.

В тридцать первом году в «Молодой гвардии» вышла моя первая повесть «Штурм», еще немного — и я стал считать себя писателем и уже тяготился газетой, тем более что материально стал от нее совершенно независим. В Ленинграде тогда было много журналов: «Юный пролетарий», «Борьба миров», «Вокруг света», «Стройка», «Резец». Ходко шли рассказы о штрейкбрехерстве, повести о колониальном рабстве…

Перо у меня было бойкое, да и события за рубежом подхлестывали воображение. Неслыханное падение акций на биржах Нью-Йорка, Лондона и Амстердама, самоубийства крупных банкиров и промышленников… Сказочные богатства в любой момент могли превратиться в ничто.

Я никогда в жизни не видел живого банкира и лично был знаком только с одним крупным буржуа — владельцем магазина уцененной обуви. (Он приезжал в Берк-сюр-мер к больной жене.) Но под моим пером уже появился владелец сахарных плантаций на Яве («Семь шкур будет спущено с этих желтолицых дьяволов, клянусь королевой!»), и белоснежные яхты мультимиллионеров, и обитые кожей роскошные кресла угольных магнатов. И поскольку моя новая повесть «Крах» — о всеобщем кризисе капитализма — была задумана как некое «полотно», я решил расстаться с газетой.

Я уже знал, что настоящие писатели должны работать вдали от шума городской жизни, вот почему в конце февраля 1932 года я уехал в колхоз «Новый путь» Г-го района.

Устроили меня в самой просторной избе, и я сразу подружился с хозяином, Ильей Ивановичем. Мужик он был дельный, а главное, почти непьющий. Он давно овдовел и, как мне теперь кажется, немного гордился своим вдовством, то есть тем, что ради дочери не женился. Дочь звали Лизой, и она была моложе меня года на два.

Еще в Ленинграде я продумал железный режим. Работать с утра до обеда, потом быстрый моцион, и снова вдохновенный труд до ужина, а там и до петухов. Однако, если говорить по-военному, обстановка сложилась совсем иначе.

В избе было две комнаты. В первой, большой, спал сам хозяин, и там же стояла раскладушка моей композиции — из стульев, табуретки и гамака. Другая комната — Лизина, была совсем маленькая. В ней только и помещалась полуторная кровать, купленная Ильей по случаю окончания дочерью педучилища. Даже проверкой детских тетрадей Лиза была вынуждена заниматься в большой комнате. Такая топография не способствовала моему творчеству.

Хозяева вставали рано, но я просыпался еще до них. Художественная литература была в этом менее всего повинна. Никогда еще, с того времени как был задуман «Крах», мои мысли не были так далеки от каменных ущелий Уолл-стрита и от сахарных плантаций, где вот-вот должно было вспыхнуть восстание.

Илья Иванович растапливал печь, приносил воду, Лиза готовила завтрак и всегда первая уходила. Хозяин косился в мой угол:

— Молоко в кринке… Слышишь?

Наскоро умывшись и выпив молока, я садился за Лизин стол. Пока Лизины ученики постигали таблицу умножения, я запихивал маленький браунинг в задний карман владельца каучуковой империи мистера Райта. Только выстрел на собрании акционеров объявлял миру, что мистер Райт все потерял. Но вот из окна он видит черный «кадиллак», принадлежащий профсоюзному боссу, и у каучукового Райта созревает новая комбинация. Быть может, еще удастся предотвратить крах, быть может, он…

Ровно в двенадцать я вскакивал, стараясь не опоздать к концу школьных уроков.

Зима была необычайно снежная, а сейчас, к весне, чуть ли не каждый день мело, и все наваливало и наваливало снега. Я больше проваливался, чем стоял, но все-таки дожидался длинного школьного звонка. Звук был неимоверно тихий, но я был так чуток, что школьный колокольчик каждый раз звучал для меня колоколом громкого боя.

Колокольчик еще звенит, а двери уже распахнуты, и, как пробка от шампанского, вылетает шумная мальчишеская орда. Колокольчик замолкает, и тогда выходит Лиза в сопровождении степенных деревенских девчонок, благостная, как игуменья, решившая устоять от соблазнов дьявола.

Дьявол появлялся немедленно, в полупальто с барашковым воротником, споротым с папиной шубы, и в галошах, полных талого снега.

— Здравствуйте, Лиза!

Маленькие монашки прыскали в рукава и исчезали, словно таяли в мартовских сугробах.

От школы до дома было километра три, и эти три километра мы шли по узкой тропке, а на верхушках сугробов плавилось горячее солнце, и медленные стеариновые слезы стекали к нашим ногам.

Она старалась идти как можно быстрее, я — как можно медленнее, оба смотрели по сторонам, а если я поворачивался, чтобы хоть на мгновение взглянуть на ее милое розовое лицо или на белую косточку запястья, мелькавшую под варежкой, она бежала еще быстрее.

Прошла неделя. Повесть моя с каждым днем двигалась все труднее и труднее. Что-то мешало мне продираться сквозь джунгли капиталистического общества. Если в первые дни после моего приезда в «Новый путь» колонизаторы в пробковых шлемах успевали обогащаться за один Лизин учебный час, то спустя неделю они и утро и вечер сидели, обливаясь потом, в своих душных бунгало.

Я теперь вскакивал задолго до конца школьных уроков и к Лизиному выходу был по уши в снегу. Снова мы шли по нашему солнечному тоннелю, и снова оба молчали.

С другими девушками я и разговаривал, и шутил, а когда с соседней заставы приходили в увольнительную красноармейцы (граница была близко) и начинались танцы, я вместе со всеми танцевал и польку-бабочку, и польку-кокетку, и старинный танец кикапу, и сам играл на рояле из «Принцессы Турандот».

Вообще в деревне очень скоро на меня перестали смотреть как на чужого. Дважды я ездил к начальству и пробил подводу с мануфактурой, а вскоре выступил в газете со статьей «Скоро весна, а где семена?».

И потом я играл в карты. Особенного пристрастия к какой-нибудь игре у меня не было. В колхозе «Новый путь» играли в очко. Играл и я. Кстати сказать, азартнейшим игроком был Илья Иванович, которого я уже звал просто по имени. Но, бывало, придет Лиза, застанет нас и только скажет: «Папаня!» — и все, конец игре. Она садится за тетрадки, я еще немного потопчусь, взгляну на ее детскую косу, на узкую ее юнгштурмовку (их-то и завезли благодаря мне, и они пользовались большой популярностью — старухи и те носили), взгляну еще разок, и вот она уже нахмурилась и треплет тетради и ждет, когда мы наконец выкатимся.

И все-таки она сама всему помогла.

— Отец говорит, вы за границей были? — спросила она меня.

Вот только когда я понял, в чем мое верное оружие. Отнюдь не в молчаливых взглядах и даже не в отбитом транспорте юнгштурмовок.

Помню тот вечер, когда я начал: желтенький кружок света над ее головой, тетради в косую линейку и голубое сияние синих льдов за окном. Илья где-то резался в очко.

— Париж не случайно называютстолицей мира. — Так начал я свою первую атаку.

— Да? — спросила Лиза, и в ее голосе я услышал заинтересованность.

— Столица мира, — подтвердил я. — Вы, наверное, слыхали, Лиза, об Эйфелевой башне? С нее виден весь гигантский город. Поднимаешься на лифте. Наверху кафе…

И почти сразу я запнулся. Я чувствовал какую-то странную скованность, какую-то непонятную неловкость. Писать, оказывается, куда легче, чем рассказывать.

Все-таки я довольно связно рассказал о знаменитом мюзик-холле «Мулен руж», что в переводе означает «Красная мельница». Действительно, к зданию приделаны два крыла, как у ветряной мельницы, они вертятся и создают иллюзию… Потом я нарисовал картинку Монмартра, кафе «Куполь», где проводит время богема.

— Понимаете, Лиза, Париж привлекает к себе богатых бездельников со всего мира. В модных ателье — у Ворта и Пакена — они шьют себе роскошные туалеты, У нас была такая картина — «Модель от Пакена», вы, может быть, видели?

— Видела. К нам кино из города часто привозят.

— Ну вот-вот… Знаете что, Лиза, хотите, я вам прочту главу из моей новой повести?

Я взял кусочек, написанный на этих днях. Лиза слушала меня внимательно. Мистер Райт снимает фешенебельный особняк на одной из самых тихих улочек Пасси. Тихо журчит фонтан во внутреннем дворике, мистер Райт устраивает званый вечер. Меха, драгоценности, смокинги, декольтированные дамы…

Я так увлекся, что не увидел, как потухли снега за окном и снова начало мести. Я, конечно, заметил, что Лиза несколько раз подходила к окну, но деревенские жители всегда беспокоятся о погоде: то слишком много снега, то слишком мало.

Слуга приносит Райту телеграмму. Эта телеграмма сообщает о первом падении акций на нью-йоркской бирже.

— Совсем дорогу замело, — сказала Лиза, тревожно глядя в окно.

И верно, снег падал плотной массой, и так стремительно, что вскоре большой сугроб совсем закрыл одно оконце и подобрался к другому.

Но я уже не мог остановиться. Райт выходит в сад, освещенный гирляндой праздничных фонариков. Звуки джаз-банда льются из открытых окон его собственного особняка. Но теперь это уже не его особняк.

Вероятно, я подспудно помнил высказывания Наполеона после Ватерлоо. Он считал, что должен был действовать стремительней и тогда победа была бы ему обеспечена. К тому же меня вдохновляло прочное отсутствие Ильи.

А снега все наваливало и наваливало, и наконец даже я стал замечать, что под его напором наша изба гнулась и трещала, как гнилая щепка.

— Как же теперь папаня? — спросила Лиза.

— Сейчас разгребем! — Я схватил лопату и выскочил за дверь, за что и был наказан ледяным вихрем.

Лиза втащила меня в избу. У нее, надо сказать, руки были железные.

Она гневно схватила одеяло и закрыла им окно, откуда уже дуло бурей, я помогал ей, мы закрыли всяким тряпьем и другое окно, и вьюшки, ветер давно задул пламя в печке, и в избе было холодно. Дверь из сеней на улицу билась и стучала, мы закрыли ее на большой колун.

— В прошлом году на Восьмое марта двоих вовсе замело, у нас первый раз женский день отмечали. Вы меня извините, боялась, что утопнете.

— Ну что вы, Лиза, спасибо…

— Очень уж шибко метет… Не дай бог выпивши…

— Он же почти непьющий, да и не пустят его…

И в это время мы явственно услышали какой-то стук, не шум метели и не хлопанье двери, а стук. Кто-то стучал нам, и, похоже, стучал кнутом в окно, ничего нельзя было разобрать, а спустя минуту стук повторился. Стучали в дверь.

— Папаня! — Лиза бросилась к двери, но я решительно ее отстранил. Это дело мужское. Я вытащил колун и сразу почувствовал, как что-то тяжелое уперлось в дверь. Открыл одну за другой задвижки, в это время дверь рванули снаружи, и в сени ввалилось тяжелое бесформенное тело. Я едва справился с дверью, которая сразу же забилась на петлях, и снова ее закрыл.

Но это был не Илья. Этот человек, с ног до головы забитый снегом, оказался военным и, как потом выяснилось, пограничником, уполномоченным Г-й комендатуры. Он вытер лицо, разлепил рот и коротко рассказал суть дела. Их четверо, они попали в буран, и лошадь дальше не тянет. «Полчаса как стоим, а простоим еще полчаса — и всех заметет».

— Что ж вы раньше не постучали, — крикнула Лиза. — Этак и до несчастья недалеко. Сейчас заведем лошадь в конюшню.

— Так, может, и нам лучше туда? — как-то натянуто спросил пограничник. Очень скоро я понял, в чем причина его натянутости.

— Всем места хватит!..

Кое-как мы завели лошадь в пустую конюшню, распрягли, укрыли старой дырявой попоной, еще хранившей тепло двадцатых годов. Вид у всех был жалкий: и у лошади, и у ездового — совсем еще молоденького солдатика, и у тех двоих, что сидели обнявшись в санях. Я не оговорился: когда мы оделись и выскочили им на помощь, те двое сидели в санях обнявшись, или, во всяком случае, мне так казалось: один обнимал другого, а метелью они были слеплены в одно тело.

Когда мы вошли в дом, это целое распалось на двух человек. Один из них был пограничник с тремя треугольниками в петлицах, что примерно соответствовало теперешнему сержанту. Через минуту я узнал его: он отлично откалывал у нас польку-бабочку. Другой, невоенный, был одет лучше всех, или, вернее, теплее всех. Длинный белый тулуп, ставший со временем черным, а сейчас, благодаря снегу, похожий на новый, теплая шапка с ушами и, кажется, меховые рукавицы. Руки он держал за спиной, и я заметил только кусочек меха.

В сенях все кое-как отряхнулись, но шинелей не стали снимать и поторопились в комнату. По-прежнему уполномоченный держался как-то по особенному натянуто и напряженно.

Расселись так: сержант, затем человек, рукавицы которого только что промелькнули, молодой солдатик-ездовой, а на том месте, где обычно сидел Илья, то есть в конце стола, уполномоченный комендатуры. И все сразу стало понятным. И почему те двое сидели в обнимку в санях, и почему один из них, тот, что в тулупе, держит руки за спиной, и почему он в серединке, а они по бокам.

Я взглянул на Лизу, она тоже все поняла; они не хотели, а может быть, и не имели права останавливаться в пути и решили во что бы то ни стало проскочить в город. Уполномоченный отвечал и за жизнь подчиненных, и за жизнь этого человека, который держит руки за спиной, и, когда уже не было выхода, он приказал прибиться к нашему двору.

Мы все молчали, а молчать вшестером куда труднее, чем молчать вдвоем. Невероятно неловкое чувство. Они сидят, и тебе тоже неудобно расхаживать по комнате. Лечь спать или даже просто прилечь — тем более невозможно. Начать какой-нибудь, пусть самый незначительный разговор… при нем? И потом, в этом доме Лиза была хозяйкой, и я, может быть, больше чувством, чем разумом, ждал, что она первая заговорит, спросит, не голодны ли люди; у нас в подполье мерзли ушки с зайчатиной. Но, может быть, им сейчас и не полагается неказенная еда, вернее не им, а ему.

Вот так мы и молчали, и с каждой минутой это молчание становилось все более тягостным. Для всех, кроме одного.

Другого такого случая осмотреться, причем вполне легально, у него еще не было, да и вряд ли такой случай еще будет. Позади граница, болото, снег, топь, может быть, схватка, короткое: «Руки вверх!» Впереди допросы, очные ставки, голые стены тюремной камеры.

Я видел, как он осматривался. Не робко, не исподлобья. Взгляд его смело охватывал предметы, изучал и запоминал. Граммофон, самовар, букетик искусственных цветов, расписание школьных уроков, календарь с амурчиком в пионерском галстуке, шкафчик с посудой, картинка из журнала «Наши достижения» и свадебная фотография. Лизина мать была в том самом плюшевом жакетике, который носила Лиза и который и уродовал ее, и шел ей.

Потом он взглянул в мой угол и точно определил, что этот угол — мой: чемоданчик гармошкой, ярлычок «Фабрика им. Бебеля» с ценой, дважды перечеркнутой чернильным карандашом; одна маленькая подушка — «думка», привезенная из города, стопочка тоненьких книжек и журнал «30 дней» с окончанием «Золотого теленка».

Он взглянул на меня. Кто я? Городской житель. Влюблен в молоденькую хозяйку? Возможно. Он изучал мои руки и уже без особого труда понял, что я учился играть на рояле и уже успел бросить, заметил, что я люблю приодеться, что я неряха: заграничный галстук, а на толстовке не хватает двух пуговиц.

В это время уполномоченный комендатуры, который каждые пять минут подходил к окну и старался что-нибудь высмотреть и слушал, не утихла ли метель, подал команду снять шинели. Взгляд сразу же переместился. Он видел, как мимолетом скинул с себя шинель сержант, поправил ремень, укрепил кимовский значок и, кажется, одним движением вытер ложе винтовки и затвор. Потом, мучительно краснея, словно это он виноват во всей истории, снял шинель солдатик-ездовой; тряпочки сухой у него не было, он взял у сержанта и, стараясь найти сухой конец, долго возился и неприятно щелкал затвором. Уполномоченный комендатуры помог человеку в тулупе сбросить с себя тяжелую овчину.

— Разрешите, товарищ командир, перекурить? — спросил сержант и вышел в сени.

Лиза быстро вышла за ним. Взгляд уперся в закрытую дверь.

Сержант и Лиза говорили шепотом, и было слышно только чирканье спичек.

Он снова стал разглядывать мой угол. Снова он взглянул на тонкую стопку книг и теперь заметил, что это одна книжечка в нескольких экземплярах и что точно такая же книжечка, только с надписью на титуле, лежит на столе у Лизы.

Он уже многое знал обо мне. А что я знал о нем?

На вид этому человеку лет тридцать, может быть, немногим больше. Он давно не брился, но очень возможно, что он вообще носит небольшую бородку, в духе последнего императора всероссийского. Если ему сейчас тридцать лет, то, следовательно, в революцию ему едва исполнилось восемнадцать. Доброволец белой армии: у него два шрама, один совсем маленький, едва заметный под бородой, другой — у самого уха. По-видимому, сабельный удар буденовца…

Наверное, бежал из России вместе с Врангелем. Для таких, как он, это типично. Уцепился за последний транспорт, повис на руках, слышал, как близко бьют советские пушки, брезгливо смотрел, как дерутся за место их сиятельства, их челядь, их бабы. У Маяковского об этом здорово оказано. Потом — голубой Босфор, призрачные минареты, тяжелое похмелье на кривых улочках Царьграда.

Чего только не пришлось пережить! И улицу подметал в старом Карлсбаде, и грузчиком работал на дунайской пристани, но с золотым образком не расстался, вот он там, на груди, видна мелкая, старинной работы, золотая цепочка.

Биография этого человека становилась мне все более знакомой и ясной.

В Париже повезло. Оценили и молодость, и рост, и шелковистую бородку в память государя императора. И деньги водились. Но от всего отказался. Понятна и жадность, с которой он смотрел на все, что было Россией и Россией осталось. И эта метель — Россия, и эта изба с новым календарем — Россия, и эти люди все-таки больше русские, чем те, с которыми он прощался в Париже.

Я так остро видел, как он с ними прощался, как будто и в самом деле был в это время с ними. Кафе на Бульмише, кажется, оно называется «Кафе Тюрк»; я видел, я слышал, как они сговаривались, как делили деньги, оружие и славу, когда взлетит на воздух большевистский Кремль…

Был уже третий час ночи, метель по-прежнему крутилась и стонала, намело под самую крышу, и всем, кроме меня, хотелось спать. Молоденький солдатик просто качался, перебарывая сон, и все-таки несколько раз клевал носом, но каждый раз вздрагивал и просыпался.

Уполномоченный комендатуры позвал меня в сени покурить:

— Вы, товарищ, приезжий?

— Да, из Ленинграда. — Я представился и даже вытащил сменовское удостоверение, захваченное на всякий случай.

— Что вы, я не к тому… — сказал уполномоченный, прикуривая от моей папиросы. — Похоже, что до света дороги не будет. Я могу не спать, но красноармейцы должны хоть немного. И нарушителю я обязан предоставить отдых.

Мы вызвали Лизу и сговорились так: солдатика на мою раскладушку, сержант подежурит, а потом они сменятся. А тулуп — на печку.

После совещания мы вернулись в комнату.

— Комм, комм, — сказал уполномоченный, — шлафен, шлафен.

Меня сразу как-то кольнуло: с чего это он говорит по-немецки? Я прислушался.

— Найн, найн, обен, — сказал уполномоченный.

— Я, я, яволь…

Ничего в тот момент я не понял. Одно было ясно: оба говорят по-немецки — и тот, кто спрашивал, и тот, кто отвечал. Пока я раздумывал, тулуп уже был на печке, и уполномоченный повторил:

— Шлафен, шлафен. Ферштеен?

Я еле дождался, пока мы снова вышли покурить.

— Он что, немец?

— Самый настоящий. Что вы так удивляетесь? Не то удивительно, что немец, удивительно, что рабочий человек.

— Вот этот?.. Невероятно! Образок на золотой цепочке…

— Ну, образок! Просто в медальончике… была ампулка. А золото, как говорится, «варшавское», дутое. Я сам сначала думал, что легенда, да что там, обе лапы в мозолях. Работал батраком у помещика, потом официантом в большой бирхалле…

— А шрамчики?

— В драке заработал. Это у них вроде заслуга, вроде как лычко на погон. Головорезы, штурмовики, одним словом «наци». «Наци» — это они сами себя так называют.

— Я знаю. (У меня был рассказ в «Юном пролетарии» о рабочем-активисте, избитом штурмовиками.) Но неужели же они…

— Что вы, лезут и лезут! На одной этой заставе уже третий. Вы приезжайте, такого насмотритесь! Если от газеты, так быстро пропуск выправят. — Он послюнил папиросу и спрятал ее в пачку. После нескольких часов молчания, мне кажется, он был рад случаю поговорить.

Мы вернулись в комнату. На печке было тихо, возле нее стоял бессонный сержант, солдатик спал ничком на моей раскладушке, совсем разрушив ее композицию.

— Э-э, слабак, первогодок, — сказал сержант Лизе.

— Идите спать, девушка, — сказал уполномоченный. — Хуже уже ничего не случится.

А я этой ночью так и не заснул. Мне не мешали посторонние люди, не мешала и метель. В двадцать два года, когда хочешь спать — так спишь. Мне не хотелось спать, и потому я не спал и думал. У меня было такое чувство, словно что-то грозное постучалось в дверь, а я стою по эту сторону и не знаю, что с той стороны на меня навалилось.

Никогда еще мне не было так противно мое жалкое сочинительство, и никогда еще я не слышал в такой опасной близости, так рядом, короткого дыхания беллетристики, ее теплых, бирюзовых строчек, ее призрачных минаретов, ее пробковых шлемов, набитых пустыми строчками. «Кафе Тюрк»! Голубой Босфор! Не дай бог быть в положении лжесвидетеля. Разоблачение неминуемо. Приговор ясен. И чем скорее сгорит последний мой листок с фешенебельным особняком в Пасси, тем лучше.

Никогда еще я так остро не тосковал по настоящему делу, по железному макету газетной полосы, по трезвому голосу ночного редактора. «Поменьше прилагательных, побольше существительных», — говаривал он. Каких только клятв я не давал в ту ночь суду читательскому, — если бы хоть половину удалось сдержать!

Нас откопали с рассветом. Почти вся деревня лежала под снегом. Илья чуть с ума не сошел, боясь, что я и Лиза ночуем без присмотра, и так обрадовался пограничникам, словно те специально явились посторожить нас. Он даже взялся провожать, достал из подполья ушки, угощал, — кажется, он все-таки выпил прошлой ночью.

Я уехал на следующий день. Мы наелись зайчатины и стали прощаться. Возможно, это была пустая самонадеянность, но мне показалось, что Лиза не очень охотно со мной прощалась. Во всяком случае, она сказала мне самое приятное, что можно сказать писателю. Она прочла очередной номер «Борьбы миров», и ей очень понравился мой рассказ «Сестра штрейкбрехера».

— Очень интересно написано. Ведь этот Гуго, он из бедности сподличал? Я правильно поняла?

Есть две степени стыда. Первая, когда тебя за дело ругают. Вторая — когда тебя не за дело хвалят. Эту вторую я испытал в полной мере.

1967

Маркиз

Петру Алексеевичу Заводчикову

1

Давно, еще до войны, мне хотелось написать повесть о пограничной собаке. В тридцатых годах я часто бывал на заставах, наслышался разных историй, и почти каждая была так или иначе связана с подвигом очередной Альмы или Ласточки. Я знал многие драматические судьбы пограничных собак и их проводников, но к детективу меня не тянуло, хотелось разработать сюжет психологически достоверно.

Перед самой войной я познакомился с известным советским кинологом и старым военным Ильей Александровичем Ключаревым. Всевозможные истории накапливались и накапливались, но повесть моя почти не двигалась. И получалось так, что, чем больше я знаю, тем меньше могу рассказать.

Я заперся. Не подходил к телефону. Отменил все свидания. Словом, решил взять повесть измором. «Холстомера» явно не получалось, и я стал писать модную тогда «ироническую прозу», что-то вроде пародии на детектив, немного под Хемингуэя, с бесконечно повторяющимся «и».

Кажется, это был май, а может быть, уже июнь, во всяком случае, окна были раскрыты и день был жаркий. Помню, что день был воскресный, и я чувствовал горькое удовлетворение оттого, что все отдыхают, а я работаю.

Часов около пяти я дрогнул и вышел на улицу. Ноги сами потащили меня на Невский. Я увидел рекламу какого-то фильма, помню, что это был шестичасовой сеанс в кино «Рот-фронт», бывшее «Сплендид-палас» и нынешнее «Родина».

Только что окончился сеанс, в зале было светло, и почти в ту же минуту на просцениум вышел паренек в пионерском галстуке и объявил, что сегодня вместо журнала кружок юных собаководов демонстрирует свою работу.

Прошла какая-то минута, прежде чем до меня дошло, что все это не подстроено, не розыгрыш, а случайное совпадение. Потом я решил уйти — довольно с меня, — но дети уже начали демонстрировать своих собак.

Кончилось тем, что я не остался на фильм, а побежал за кулисы, где и познакомился с юными собаководами. Еще когда сидел в зале, еще только они вышли, я уже почувствовал: не хочу писать под «Холстомера» и не хочу писать «ироническую прозу», бог с ними, со всякими пародиями на детективы, а хочу я написать об этих ребятах — рассказ так рассказ, очерк так очерк. И больше всего хочу написать о Диме Уварове, который только что демонстрировал своего Маркиза, великолепную чепрачную овчарку с большими черными пятнами на боках и с небольшим желтоватым пятном на груди. Всегда приятно смотреть, когда большой сильный зверь подчиняется воле человека, особенно если человеку всего четырнадцать лет.

Впрочем, это несколько позднее я узнал, что Диме всего четырнадцать. В «Рот-фронте» весьма весомо прозвучала цифра пятнадцать, а то, что пятнадцать еще не скоро, выяснилось только во время чаепития на шестом этаже старого дома недалеко от проспекта Майорова, где жил Дима с мамой и бабушкой.

Маркиз был обещан Диме еще до своего рождения. Мамин родственник, десятая вода на киселе, но все-таки родственник, в прошлом пограничник, старик, безумно любящий собак, обещал Диме щенка. Когда Дима нес его, завернутого в сто одежек, домой, он всю дорогу думал, как бы поинтересней назвать собаку. Дома щенка поставили на ноги, вытерли за ним, он приподнял голову и вдруг с необычайным достоинством огляделся.

— Настоящий маркиз, — сказала Димина мама.

— Маркиз, Маркиз! — весело крикнул Димка.

Щенок отозвался. Прозвище осталось за ним.

Диме хотелось сразу же его дрессировать, но он знал, что первых два-три месяца щенок должен быть просто щенком, что нельзя слишком рано начинать учебу. Однако план занятий был уже составлен. Дима, еще не имея щенка, ходил в кружок, а ходить в кружок, когда у всех есть собаки и только у тебя нет, очень обидно.

Зато первый день занятий с Маркизом был особенно торжественным. Сразу же начались ежедневные тренировки памяти. Собачью азбуку — «сидеть», «рядом», «ко мне», «апорт» — Маркиз усваивал быстро, все делал охотно и с большим достоинством, словно и в самом деле решил оправдать свою кличку.

Как-то раз Ключарев позвонил мне:

— Поехали к пионерам…

Он сразу обратил внимание на Маркиза.

— Самый что ни на есть аристократ. — Он приласкал щенка, похвалил Диму. — Ну, а как в будущем намерен поступать? Себе оставишь или…

— Я готовлю Маркиза для службы на государственной границе Советского Союза, — по-военному отчеканил Дима.

— Ну-ну, молодец, — сказал Ключарев. — Старайся. Не всякую там возьмут. А воспитаешь хорошую собаку — доверим другую.

Маркиз спокойно лежал рядом. Большой, грузный человек, только что приласкавший его, внушал и людям и собакам особое доверие. Его хотелось слушаться.

К восьми месяцам Маркиз понимал много команд и отлично их выполнял. И он уже научался подавать голос только в тех случаях, когда слышал команду «Голос!». Нет команды, и что бы ни случилось — полное молчание. Этого требует граница.

Граница! Слово не означало прямой команды, и оно не было словом хозяйской ласки, скорей в голосе хозяина звучало что-то суровое, но это слово близко касалось Маркиза, и, когда он это слово слышал, у него чуть вздрагивало левое ухо. Чем старше становился Маркиз, тем требовательней это слово звучало. Ему пошел девятый месяц, когда занятия стали сложнее.

Все началось с того, что хозяин исчез. Они были за городом всем кружком, день солнечный, снег, тени, с которыми так хочется поиграть, а вести себя надо солидно, показывая пример другим собакам. И вдруг хозяин исчез. Это случилось на снежной полянке, где они занимались. Все было знакомо, приемы отработаны, работал Маркиз, как всегда, точно и даже изящно, и вдруг хозяин исчез. Все смотрели на собаку сочувственно: беда большая.

— Маркиз, след!

Маркиз не знал этой команды; она подается, когда собака подросла, нельзя раньше тренировать собаку на поиск.

— Маркиз, след!

Маркиз сначала сделал круг, потом вытянул морду, принюхался; хозяина не было, но запах его присутствовал, напоминал, звал. И, повинуясь этому запаху, Маркиз побежал, стараясь не упустить след хозяина среди сотен других. Вот какой-то садик, направо, налево, еще налево… Дима стоял за деревом, когда Маркиз бросился к нему на грудь, чуть повизгивая, непонятно — радуется или упрекает. Оба были счастливы, и снова Маркиз уловил слово «граница». Какое-то отношение к тому, что произошло, это слово, несомненно, имело.

И во второй раз, когда хозяин исчез, было страшно и мучительно. И в третий раз он еще не понял, что это просто обязательное занятие, что поиски хозяина — это первая ступень пограничной школы. Но вскоре Маркиз вполне всем этим овладел. Он уже мог довольно далеко идти по следу, а это куда приятнее, чем разыскивать хозяина, не ощущаешь никакого страха, только работаешь. Был доволен и руководитель кружка, был доволен и Ключарев. Маркизу исполнился год, пора отдавать собаку, но я видел, что Дима тянет.

— Понимаете, — не раз говорил он мне. — Надо, чтобы Маркиза приняли на границу с оценкой «отлично», а для этого надо его еще кое-чему научить.

Началась война и все переиначила. Я потерял всякую связь с Димой, даже не успел с ним проститься. Встретились мы совершенно неожиданно на восемнадцатый день войны, и не в Ленинграде, а в Гатчине: дивизию, в которой я служил, перебрасывали на Северо-Западный фронт. Гатчина была забита машинами, тяжелыми пушками, которые тащили трактора, и лошадиными упряжками с пушками меньших калибров. В строевом порядке шли женщины, приехавшие сюда из Ленинграда на строительство противотанковых рвов. И среди всего этого я издали увидел Диму. Мелькнул рыженький ежик, я побежал за ним:

— Димка!

Он увидел меня и, кажется, обрадовался.

— Что ты делаешь в Гатчине?

— Маркиз здесь.

Когда началась война, Маркиз сразу же почувствовал перемену. Все сбилось с режима, хозяин стал необыкновенно ласковым, старая хозяйка часто плакала, а этого Маркиз не выносил. Лаять пограничная собака не смеет, но немного поскулить — это можно. И Маркиз целыми днями жалобно скулил, никто ему не делал замечаний.

Настал день, когда хозяин сказал: «Пошли, Маркиз», — и они вышли на необыкновенно людную и шумную улицу. Раньше эта улица не была шумной. Маркиз любил, встав на задние лапы, смотреть в окно. Во-первых, приятно чувствовать, что ты вырос и что в таком положении тебе все видно, а во-вторых, люди тоже видят тебя и, наверное, думают: какая умная собака, а ведь еще совсем недавно это был глупый щенок.

Теперь все было не так. Никто не обращал внимания на Маркиза. По их тихой улице шли и шли одинаково одетые люди. И ночью, когда Маркиз спал, он сквозь сон слышал, как идут и идут люди и грохочут какие-то машины.

В конце концов они с хозяином попали в какое-то незнакомое место. Небольшая площадка, на которой росло несколько чахлых деревьев. А за этой площадкой забор, и в нем калитка.

И полно собак, которых привели их хозяева. Все на поводках и, как на подбор, рослые и породистые. Здесь были серые овчарки, коричневые доберманы, эрдели, седые лайки и одна рыжая колли. Маркиз даже зажмурился, такая это была красавица. Не все были воспитаны так хорошо, как Маркиз, многие собаки выражали нетерпение и лаяли, хотя никто не подавал команды «Голос!».

Дима и Маркиз подошли к столику, за которым сидели двое людей, одного из них Маркиз часто видел на занятиях кружка.

— А, вот кто явился, хорошо, очень хорошо! И аристократа привел?

— Кличка Маркиз, — сказал Дима. — Рядом! — неожиданно крикнул он неестественно высоким голосом.

Маркиз был удивлен, но он знал, что показывать свои чувства в присутствии посторонних не полагается.

— Товарищ, — сказал Дима, — я хочу вам напомнить, что это собака пограничная, она дрессирована для работы на границе…

Это было единственное слово, которое понял Маркиз. Он слегка шевельнул левым ухом.

— Граница, — повторил человек, сидевший за столиком. — Да, вот… граница…

Но все, что произошло потом, было так ужасно, что Маркиз уже не мог владеть собой. Человек, сидевший за столиком, встал, и хозяин передал ему поводок. Это еще было более или менее обычно. Может быть, предстоит какая-то новая, еще не известная игра, и надо не осрамиться в присутствии стольких зрителей.

Нет, это не было игрой, это было чем-то таким, чего он не мог понять. Хозяин от него отвернулся и так странно приподнял плечи, как будто его знобило, а ведь день был жаркий. Маркиза быстро повели к открытой калитке и там передали новому человеку, и хотя этот новый ласково сказал: «Маркиз, Маркиз!» — Маркиз понял, что этот человек никогда не имел дела с собаками. Маркиз не хотел идти с ним, упирался и все старался не потерять из виду хозяина. Какое-то время он еще видел его спину, его странно приподнятые плечи, потом все исчезло.

Ключарев навестил Маркиза на следующий день. Ему доложили, что собака не принимает пищи, рвется с поводка, злобно рычит и не подпускает к себе вожатого — красноармейца Олега Михайлова. Времени у Ключарева всегда было мало, а сейчас, когда его назначили командиром батальона, он был занят чуть ли не круглые сутки: принять и разместить личный состав, оборудовать вольеры. Главная же трудность в том, что многие красноармейцы никогда не имели дела с собаками.

— Маркиз, Маркиз, — недовольно покачал головой Ключарев, — себе плохо делаешь и нам мешаешь…

— Товарищ майор, — сказал Олег Михайлов, — разрешите подать рапорт.

Ключарев взял вчетверо сложенный листок бумаги, развернул и, наморщив лоб, внимательно прочел.

— Служить надо, товарищ Михайлов, а не рапорта писать. Родина в опасности — понимать надо.

— Извините, товарищ майор, желаю с оружием в руках, в качестве дрессировщика не гожусь.

— Так, ясно. Закрой вольер, Олег, пойдем пройдемся, поговорим…

Но Маркиз не изменился и на следующий день. Он, конечно, видел, что другие собаки уже привыкают к новым хозяевам. Голод есть голод, а чисто вымытый бачок с супом из потрохов — от такого не долго будешь отказываться. Распоряжается этим бачком вожатый. Он и накормит тебя, и выведет на прогулку, и приласкает, а это совершенно необходимо в любом возрасте и при любых обстоятельствах. Другие собаки уже виляли хвостами, когда видели своих хозяев. На первых порах от обеих высокодоговариваюшихся сторон ничего больше и не требовалось.

Но Маркиз не изменился. Прошло пять дней, он совершенно отощал, шерсть у него свалялась, целыми днями он лежал в вольере, а ночью беспокойно прислушивался к какому-то далекому гулу.

А еще через день красноармейца Михайлова вызвали к командиру батальона.

— Рапорта не надо, — сказал Ключарев. — Хочу, товарищ Михайлов, познакомить вас с владельцем вашей собаки. («Мальчик как мальчик, высокий, худощавый, рыжий ежик…») Интересуется, товарищ Михайлов, и имеет на то право, вырастил, образование дал… Привез и гостинец: грецкие орехи. Вкус особый. Ну, в армии орехи не положены… («Орехи? — Олег взглянул на Диму. — Ох и трудно же было этому рыжику со своей собакой расставаться…»)

Олег и Дима гуляли по Гатчинскому парку. Сначала оба молчали. Первым не выдержал Олег. Он рассказал о своей несчастливой судьбе. Майор Ключарев требовательный начальник, а Маркиз… «Не знаю, как быть… От гордыни погибает… Я так понимаю».

— Хороший здесь парк… — неожиданно сказал Дима. — Я в Гатчине раньше не бывал… простора много. А что, если побольше с Маркизом гулять? Трудно ему с непривычки в вольере…

— Майор Ключарев… — начал Олег.

Но Ключареву идея понравилась.

— Гулять с собакой столько, сколько ноги выдержат. И день, и два, пока не привыкнет. Дельное предложение, — и Ключарев за руку попрощался с Димой.

— Гулять, Маркиз!

От этого невозможно было отказаться. В Ленинграде редко удавалось побегать. А здесь… Гуляли, покуда хватало ног, обследовали все рощицы, все ландышевые полянки, даже в дальний лесочек забрались. Вернулись домой поздно, немного постояли у вольера, прислушиваясь к близкому гулу. Маркиз и раньше слышал этот гул, но он еще был где-то очень далеко, а теперь совсем близко. Подошел еще другой вожатый и что-то сказал, показывая в ту сторону, откуда доносился гул.

Первый раз в Гатчине Маркиз спал отлично. Ему снились приятные сны. И встал он в хорошем настроении, приласкался к Олегу, поел с аппетитом и все упражнения проделал на зависть соседям. А на гул он просто не стал обращать внимания. В конце концов, это его не касается. День хороший, пища вкусная, особенно после голодовки, и на закуску любимые орехи; он дружил с Олегом Михайловым, дарил ему свою дружбу, подчеркнуто быстро слушался каждой его команды.

2

Мы расстались поздно вечером. Диму подобрала попутная машина, а я поспешил в редакцию нашей дивизионной газеты.

Была чудесная теплая ночь, а в шалаше было сумрачно и сыро. Я вышел, сел на пенек и закурил, закрывая огонь рукавом (за этим у нас строго следили). Я курил и сочинял свою будущую повесть. Кончится война, и я засяду за работу. Кое-что я тогда записал, и эти листочки каким-то чудом сохранились. Не раз потом я открывал папку, на которой написано: «Маркиз. Заготовки», не раз задумывался, не продолжить ли старую работу, но, так ничего и не решив, снова закрывал папку.

В конце августа случай снова свел меня с Маркизом. Это было где-то между Павловском и Пушкином. Бои шли совсем близко от этих ленинградских пригородов. Уж не помню, куда шла полуторка, в кузове которой я устроился. Мы еле продирались по шоссе, и в это время я заметил, что по обочине, по направлению к Ленинграду, идут красноармейцы с собаками на поводках. Это была длинная цепочка, замечательно сохранявшая строй. Шли чепрачные овчарки, седые лайки, коричневые доберманы. Мне показалось, что мелькнул черный бок Маркиза. Я постучал по крыше кабинки.

— В чем дело? — недовольно спросил меня артиллерийский лейтенант, сидевший рядом с водителем.

И в ту же минуту послышалась команда:

— Воздух!

Наша машина круто остановилась, все попрыгали вниз, водитель и сопровождающий лейтенант тоже выскочили. Низко над нами сделал круг немецкий самолет, был виден летчик в шлеме, внимательно разглядывающий дорогу. Забили зенитки.

Мы уже лежали в кювете, по привычке закрыв голову руками и стараясь как можно теснее прижаться к земле. Красноармейцы со своими собаками тоже лежали в кювете, только красавица колли сорвалась с поводка и с невероятной скоростью бежала по полю по направлению к горевшему сараю. Самолет сделал еще один круг над нами, и еще один, забираясь под облака, мы отлично знали, что теперь будет. И в ту же минуту дико завыла раненая колли. Я не услышал взрыва, только этот дикий вой, на который сразу же ответили все собаки. Потом я услышал короткий выстрел, все стихло, только со страшной силой били наши зенитки. И почти сразу же последовала команда:

— По машинам!

Все-таки я увидел Олега Михайлова.

— Куда следуете?

— В Сосновку. Где был питомник-школа, знаете? У Поклонной горы.

— А где Илья Александрович?

— Впереди колонны, на своей «эмочке»…

Но прошло еще больше месяца, прежде чем я попал в Сосновку. Я думаю, это было двадцатого, может быть, двадцать первого сентября — дни для Ленинграда самые критические. Немецкие танки дошли до Пишмаша, фабрики пишущих машин, то есть фактически до городской черты, наша артиллерия уже стояла в Шереметевском парке.

После всего, что я видел, Сосновка показалась мне необычайно тихим и каким-то странно мирным уголком. Был теплый день, повсюду падал легкий желтый лист, и это тихое шуршание листьев напоминало то, с чем было покончено.

Ключарева я не нашел. Мне сказали, что он почти все время на Средней Рогатке. Что он там делает? В те дни Средняя Рогатка была самым танкоопасным направлением…

С Олегом Михайловым мы коротко поговорили, и, как всегда в таких случаях, разговор перескакивал с одного на другое. За этот месяц Олег сильно переменился. Тогда это был мальчишка чуть постарше Димы, сейчас мы вели разговор на равных.

Я спросил, что делает Ключарев на Средней Рогатке, но Олег ответил довольно туманно:

— Самое время подошло… На Маркиза не хотите взглянуть?

— Хочу, конечно. Привык он к вам?

— Что вы, я для него сейчас хозяин, помнит, как вместе в кювете лежали.

Когда Маркиз был маленьким, только что прозревшим щенком, он впервые в жизни увидел лягушку и ужасно перепугался. Дима взял маленького Маркиза на руки и сказал:

«Не бойся, маленький, это лягушка, она сама тебя боится». А в следующий раз Маркиз сам облаял лягушку, и та быстро ускакала. Он взглянул на Диму: «Ну как?» — «Отлично, — сказал Дима. — Ты смелая собака».

И Маркиз успокоился, у него перестало колотиться сердце, а Диму он полюбил еще сильнее. Собаки умеют помнить добро.

Теперь, по дороге в Сосновку, беда была большей, чем встреча с противной лягушкой. Маркиз навсегда запомнил, как он лежал в грязной вонючей канаве, укрываясь от какой-то страшной беды, падавшей сверху, запомнил и дикий вой раненой колли, но сильнее всего была память о доброй тяжести хозяйского тела, укрывшего Маркиза в страшную минуту.

— Не бойся, Маркиз, — говорил новый хозяин. — Ничего не бойся.

И Маркиз научился не бояться грохота сверху и грохота с земли, — ничего не страшно, когда рядом с тобой такой замечательный хозяин. А то, что у Маркиза хозяин лучше, чем у всех других собак, в этом сомнений нет. Странно только, что на новом месте хозяин стал каким-то недовольным и мрачным.

На новом месте началась новая, очень интересная учеба. Сначала пришел какой-то человек и что-то объяснял хозяину, и хозяин несколько раз тяжело вздыхал, а потом они вместе стали приспосабливать на спину Маркизу не очень тяжелый вьючок. Маркизу было неудобно с этим вьючком, но он старался, как всегда, держаться гордо и независимо, и человек, который прилаживал вьючок, засмеялся и сказал:

— Надо же, аристократ какой!

Но скоро Маркиз привык и даже радовался, когда на него надевали вьючок, потому что вслед за этим начинались занятия, которые он полюбил.

От него требовалось вот что: спокойно сидеть в глубоком и сухом ровике вместе с хозяином и ждать, когда появится машина, которую люди называют танк. Машина большая, грохочущая и почти всегда в едком дыму, но плохого от нее не бывает.

Машина еще далеко, ее даже не видно, только слышно, а хозяин уже шепчет: «Маркиз, танк! Танк! Танк! Танк, Маркиз! — И все громче и громче: — Танк! Танк!»

Но ничего не происходит, пока машина не подходит близко. Вот теперь, когда она близко, хозяин отпускает тебя с поводка, и ты выпрыгиваешь из ровика и стремглав летишь прямо под танк. Но само собой разумеется, бросаться надо не под ходовую часть, а посередине и проползти под машиной, пусть она там скрежещет, как ей угодно. Это ее дело. А твое дело проползти под машиной: на той стороне тебя ждет человек, и у него есть для тебя что-нибудь вкусное: то ли кусочек мяса, то ли что другое.

Маркиз обожал орехи, и как-то раз, когда он выполнил задание, перед ним открылся мешочек с этими восхитительно хрустящими штучками.

И других собак баловали, но попадались собаки ленивые, другие упрямились, злились; попадались и безнадежные трусы. Они боялись шума и треска, такие собаки просто поджимали хвост, и никакими силами их нельзя было вытащить из ровика. Таких собак Маркиз презирал.

В общем же Маркизу нравилась его новая жизнь. Беда была только в том, что хозяин невеселый. Ласкает собаку, а сам отворачивается. Никогда еще люди не были так добры с Маркизом, как сейчас. Но во всем чувствовалась какая-то тревога. Маркиз улавливал ее в каждой улыбке, и в каждом ласковом слове, и в каждом отданном приказании. А вечером, перед сном, когда собак выводили на прогулку, люди смотрели вверх на небо, там среди звезд медленно пробирались красные огоньки. От этих огоньков что-то отделялось и с отвратительным шелестом падало вниз. Дрожала земля, слышались удары грома, небо становилось дымным.

Маркиза приучали к шуму. Он должен был выполнять любую команду, не обращая внимания ни на пушечные выстрелы, ни на автоматные очереди, ни на сирену, ни на отвратительный шелест в воздухе. Но похоже, что люди относились ко всему этому куда более нервно. Собак они учили выдержке, а у самих нервы шалили.

День, когда я был в Сосновке, был последним днем учебы Маркиза. Приехал Ключарев и сразу дал задание группе вожатых подготовиться к отъезду.

— Еще вчера я бы вам уделил минутку, — сказал мне Ключарев. — А то поехали вместе?

Маркиз любил сборы. Снова, как в Гатчине, снимают палатки, запаковывают вещи, — удивительно, как это у людей при любых обстоятельствах накапливаются вещи.

На этот раз уезжали не все. Только несколько вожатых с собаками. И как раз эти собаки были добрыми знакомыми Маркиза: злой доберман, с которым дружбу вести было небезопасно, зато очень интересно, две молодые овчарки и еще несколько знакомых собак; все радовались, по-видимому не один Маркиз любил перемены, это свойственно всем собакам, а может быть, и вообще всему живому.

Ехали на большой машине, краем города, и, пока ехали, несколько раз завывала сирена, которую Маркиз раньше не переносил и к которой сейчас был совершенно равнодушен.

Но иногда что-то заставляло людей останавливать машину и вместе с собаками прятаться под арки домов. Сюда бежали женщины с детьми, и Маркиз видел, что они здорово перепуганы. Одни так и оставались стоять под аркой дома, другие поспешно спускались куда-то вниз. Маркизу было интересно узнать, что там такое, и он был рад, когда хозяин вместе с ним спустился. Оказалось, что там так же, как и всюду у людей. Есть кровати, и столы, и стулья, и очень много маленьких детей, которым хотелось поиграть с Маркизом; но хозяин этого не позволил. А какая-то женщина сердито закричала на Маркиза, хотя он ни в чем не был виноват. Маркиза это не обидело: женщины и дети — это особые люди, им надо все прощать.

И пока они ехали по городу, сирена завывала много раз, а потом, за городом, сирены уже не было слышно.

На Средней Рогатке все было иначе, чем в Гатчине или в Сосновке. Здесь почти не было домов, только кое-где маленькие домики, в которых никто не жил. Все жили под землей. И Олег с Маркизом, и другие вожатые со своими собаками.

Маркиза здесь приняли очень хорошо. Когда на следующее утро он шел по ходу сообщения, он повсюду видел веселые лица, люди что-то кричали ему, и это несомненно были слова одобрения.

Потом траншея стала совсем узкой, идти было трудно, отовсюду что-то сыпалось, земля совсем раскисла, но, когда Маркиз остановился, чтобы отряхнуться, хозяин сказал:

— Вперед, Маркиз, вперед… — и прибавил с упреком: — Вот уж действительно маркиз.

Наконец они устроились в небольшой нише, вырытой в том же узком окопчике, хозяин надел на спину Маркиза знакомый вьючок, и Маркиз обрадовался: сейчас выйдет танк, и Маркиз получит свое законное лакомство.

Впереди была небольшая полянка, а за полянкой лес, откуда слышался грохот и был виден огонь. Действительно, показался танк, и Маркиз с нетерпением ждал момента, когда хозяин спустит его с поводка, чтобы броситься под танк, позади которого стоит человек с кусочком мяса или с чем-то еще очень вкусным. Но хозяин не спускал его с поводка. У Маркиза шерсть встала дыбом, а хозяин только вложил какую-то штуку во вьючок, но все ждал и ждал, просто непонятно было, чего он еще ждет. В это время что-то грохнуло совсем рядом с ними, и танк сразу весь, от гусеницы до башни, покрылся пламенем.

Маркиз с упреком взглянул на хозяина: вот что значит вовремя не спустить собаку с поводка. Но хозяин только вытер рукавом пот и сказал: «Вот какая история, дурачок!» — что было по крайней мере несправедливо. По-видимому, хозяин это осознал, потому что неожиданно поцеловал Маркиза прямо в нос. Не часто перепадает такая бурная ласка.

А вечером они ушли из этой холодной траншей, а на их место пришел другой вожатый с злым доберманом, который только покосился на Маркиза и даже спокойной ночи не пожелал.

Впервые Маркиз спал в одномпомещении с хозяином. Это была совсем маленькая землянка, и Маркиз стеснялся: все-таки человек — это человек, а собака — это собака. Он лег в ногах у хозяина, но потом почувствовал, что ноги у хозяина ледяные. Конечно, в той нише было здорово прохладно. И Маркиз лег прямо на ноги хозяина и довольно быстро согрел их своим теплом.

3

На следующий день я вернулся в Ленинград. Немного поспал и пошел в редакцию.

— Тебя тут какой-то мальчик спрашивал…

— Мальчик?

— Да самый обыкновенный рыжик. Мы ему сказали, что у тебя вольное расписание…

Но я в тот день плохо воспринимал шутки. Димка? Неужели он?

Вечером мы увиделись. Он пришел в редакцию, мы нашли не очень шумную комнату, сели на старинный диванчик, доставшийся нам от какого-то ведомства, и я, чтобы хоть как-то потянуть время, стал расспрашивать, как случилось, что он не успел эвакуироваться. Ответы были заранее мне известны: было назначено такое-то число, один из дней последней декады августа, но пока пути из Ленинграда нет. Все было так, как я и ожидал. Обычная судьба и обычные дела, которыми занимались все ленинградские мальчишки: тушили зажигалки, помогали старикам спускаться в бомбоубежище. Я слушал его и все боялся, что он заговорит о Маркизе. И не знал, что мне на это отвечать. Неожиданно он сказал:

— А Маркиз теперь истребитель танков…

— Да, Дима. Но это отнюдь не означает… — Хуже нет говорить такие пустые слова.

— Что вы, я не к тому… Я понимаю. Я бы сам пошел в истребители.

— Справимся, Димка, — сказал я.

— Я тоже так думаю.

Мы еще немного посидели, потом он сказал:

— Я вас прошу, если что узнаете о Маркизе, скажите мне. Дайте честное слово.

Но я на Средней Рогатке больше не бывал и с Ключаревым встретился только в начале марта. За это время у меня, да, наверное, и не только у меня, выработалось правило расспрашивать о друзьях только в случае крайней необходимости. А бывало и так, что встретишься с человеком, а он не узнает тебя. Да и ты слишком долго ищешь знакомые черты.

Ключарев мало изменился за эти полгода. Он, конечно, ужасно похудел; высокий и грузный, он выглядел теперь хрупким, как подросток, и даже показался мне меньше ростом. Но это был все тот же Ключарев, такой же неутомимый, как и раньше.

Он сразу же сказал мне, что Олег Михайлов и Маркиз живы и в строю. Обоих немного поцарапало. Как раз дело было под Новый год, Олега в мякоть руки, а Маркиза осколок мины «приласкал» по передней лапе.

— А вообще, — сказал Ключарев, — что самое замечательное? Ни разу не пришлось прибегнуть к нашим истребителям танков. А это значит, что с конца сентября немецкие танки ни разу не подходили на столь близкое расстояние. Уже не могли подойти. К этому времени противотанковый заслон был достаточно мощным. Противотанковая артиллерия и противотанковые ружья заменили гранаты и бутылки с термитной смесью. — И он стал развивать свои новые планы: собак надо тренировать на розыск мин — это будут незаменимые помощники саперов.

После этого разговора я решил разыскать Димку. Хорошие вести — лучшие врачи. День был солнечный, мороз еще держался, но уже было легче дышать, чувствовалась весна. Я довольно быстро прошел ледяную пустыню по Садовой, но на проспекте Майорова стало тяжелее, уборка города еще не началась, и приходилось пробираться на уровне вторых этажей.

Дом, в котором жил Димка, был цел, только во дворе внутренний флигель медленно тлел, и, наверное, уже не первый день. Он был черный, как головешка, и совершенно пустой, все из него давно вывалилось.

От этого флигеля в уцелевшем доме было чадно и дымно, как на пожаре, но лестница была вполне крепкой, и я, немного отдыхая на площадках, поднялся на шестой этаж. Позвонил, постучал — безответно, вошел и сразу понял, что здесь никто не живет. Квартира была целой, и все вещи стояли на своих местах, только страшно закопченные. И холоднее здесь было, чем на улице, а в углах жил грибок. Я открыл шкаф. Все на месте. И платья, и Димкин выходной костюм…

Я постучался к соседям, потом стал спускаться с этажа на этаж, стучал, звонил — по-прежнему безответно, и наконец в самом низу увидел дощечку: «Управдом Шишкин».

— Управдом вчера умер, — сказала мне какая-то женщина, до самых глаз замотанная в закопченные тряпки.

— Может, кто из дворников остался?

— Нет, никого. Вам что нужно, скажите. Я управдомова жена. Вы кого ищете?

— В шестнадцатой квартире, — сказал я, — жил мальчик с мамой и бабушкой…

— Уваровы, что ли?

— Да, да, Уваровы.

— Если за вещами, забирайте, все цело.

— Нет, я не за вещами.

Она покачала головой:

— Еще в январе…

И хотя я в ту зиму потерял много близких людей, эта утрата была особенно трудной. И на душе было так пусто, как в Димкиной квартире: все вещи на своих местах, а хозяина уже нет.

И еще одно угнетало меня. Ведь буквально только что, после разговора с Ключаревым, я снова мечтал о своей повести. А Димы уже не было в живых. И мне казалось, что этим я как-то оскорбил его память. И каждый раз потом, когда я вспоминал свою неоконченную работу, передо мной вставала управдомова жена, до самых глаз закутанная в какие-то тряпки.

Прошло три года. Был июль сорок четвертого. Только что закончились бои на Карельском перешейке. Гвардейский корпус, к которому меня прикомандировали, был накануне отправки на другой фронт. Настроение хорошее, купались, загорали и, несмотря на строжайшие приказы, глушили толом рыбу в озере.

Однажды, возвращаясь домой, я заблудился в лесу и вдруг услышал резкий голос:

— Ваши документы!

Сначала я подумал, что кто-нибудь дурачится, но это был пограничный патруль, настоящий пограничный патруль, какого я уже не видел с довоенных времен, Оказывается, я нахожусь не на фронте, а в пограничном районе. Пока старший сержант проверял мои документы, я увидел другого пограничника с собакой.

— Маркиз!..

Все это было так невероятно, что если бы в эту минуту мне сказали, что я ошибся, я бы не стал спорить: мало ли на свете овчарок с черными пятнами на боках и клочком желтой шерсти на груди. Но это был Маркиз. Он, конечно, не узнал меня, только как-то весь подобрался, услышав свою кличку, и взглянул на проводника.

— Знакомы? — удивленно улыбаясь, спросил меня старший сержант.

Домой я не пошел, а отправился вместе с пограничниками на заставу, как уже именовали небольшой бревенчатый домик и при нем турник и кольца. Впрочем, вольеры для собак были уже срублены.

Маркиз расстался с Олегом Михайловым месяц назад. Они уже снова жили в Сосновке, и, как в старые добрые времена, хозяин приносил аппетитно пахнущий бачок, только теперь у хозяина приятно позвякивали на груди какие-то блестящие штучки. Иногда к вечеру приходил и сам Ключарев, хозяин приносил табуретку, Ключарев садился, устало вытирал пот большим клетчатым платком и спрашивал Маркиза:

— Ну, что будем делать дальше? Будем дальше лодырничать? А может быть, подарим тебя какому-нибудь ответработнику или заслуженной артистке?

— Что вы, товарищ полковник, — говорил хозяин. — Эта собака еще послужит!

Но все это — и разговоры о лодырничестве, и угрозы отдать артистке — было несерьезно. Маркиз это понимал и только делал вид, что обижен: отойдет в дальний угол, ляжет и начнет скулить.

В начале июля в Сосновку приехали какие-то незнакомые люди, одетые почти так же, как хозяин, и как Ключарев и как все, с кем Маркизу приходилось иметь дело за последнее время. Ключарев целый день ходил с ними и показывал собак. «Имеет два ранения, но работает отлично». «Не могу рекомендовать: эмфизема легких». Когда очередь дошла до Маркиза, тот так мрачно взглянул на гостей, что один из них расхохотался:

— Ну и зверь! Это ж гроза всех нарушителей! А способен он переквалифицироваться? Знаете, какая у нас служба на границе?

Граница… Слово показалось Маркизу знакомым, но теперь оно вызывало какие-то смутные воспоминания. Чем-то это слово пахло, каким-то дивным солнечным днем, каким-то по-особенному хрустящим снегом, каким-то мальчиком, который вдруг исчез, а Маркиз разыскивал его в безумной тревоге и страхе, что вдруг он не найдет след. «След, Маркиз, след!»

Маркиз шевельнул левым ухом. Когда посторонние ушли, хозяин ласково сказал:

— Расстаемся, Маркиз, это точно.

На следующий день снова пришли вчерашние гости. Олег вывел Маркиза из вольера. Пришел Ключарев.

— До свидания, Маркиз!

Незнакомый человек взял поводок из рук хозяина, но все по-прежнему молча стояли и смотрели на Маркиза. Наступил тот момент, когда он имеет право дать волю самым бурным чувствам. Собака имеет право негодовать, рваться, злобно рычать и даже завыть: уходит хозяин! Мой хозяин! Лучший в мире хозяин! С этим примириться нельзя.

Но Маркиз молчал и только еще один раз взглянул на Олега и один раз на Ключарева. Потом он послушно пошел к выходу и послушно залез в машину. Какие-то голопузые мальчишки что-то обсуждали меж собой, показывая пальцем на большую овчарку. А Маркиз стоял в машине, высоко держа голову, и надменно смотрел на них.

И вечером, когда они приехали на новое место, Маркиз не рычал и не выл и не обращал внимания на своих соседей, хотя тем, по-видимому, было что рассказать.

Но спал он плохо. То он видел самого себя — маленький щенок на залитой солнцем поляне, — то слышал детский голос, что-то приказывающий, а что — во сне не разберешь, то видел горящий танк, несущийся ему навстречу, — танк горит, но мчится, и есть надежда, что хозяин спустит тебя с поводка, а рядом кто-то страшно кричит. Как страшно умеют кричать люди…

А утром началась учеба. Маркизу дали понюхать какой-то платок, он нанюхался и пошел по следу, но то ли от волнения, то ли оттого, что собака все забыла, первое занятие было неудачным, след не был проработан. Никаких обидных для себя слов Маркиз не услышал, но он знал, что у него ничего не вышло, и очень страдал. И на следующий день он не сумел проработать след, и на третий тоже. И начальник заставы сказал с сожалением:

— Придется списывать.

Но Володя Примаков, проводник Маркиза, молодой паренек из Вологды, отращивающий себе гвардейские усы, взмолился, и Маркизу устроили учебный день.

Он очень старался. Он шел и шел на запах, не давая ему исчезнуть, он ненавидел этот запах и искал.

— След, Маркиз, след!

И вдруг этот запах оказался совсем близко. Какой-то человек в ватнике с длинными толстыми рукавами, едва Маркиз учуял его, побежал. Но нет, такого не бывает, собаки бегают быстрей. И хотя этот человек был очень хитрый и петлял, но Маркиз все летел и летел за ним и наконец, спружинив тело, бросился и стал терзать ватник. А сзади бежал Володя Примаков и кричал не команду, а простые человеческие слова:

— Молодец, Маркиз, молодец!

Но Маркиз продолжал терзать ватник. Это он был виноват в трехдневных унижениях Маркиза, и не только в этом, но и во многих других бедах, и в том, что уже никогда не повторится лужайка с мальчиком-хозяином, и в том, что они мерзли и голодали вместе с Олегом Михайловым в траншейной нише, и в том, что у него в лапе сидит кусочек железа.

Его еле оторвали от солдата, который играл роль нарушителя, и проводник, докладывая начальнику заставы, сказал:

— Ну злющий, черт, с таким не пропадешь!

Да, в этот день и Маркиз точно так же оценивал события. С ним не пропадешь. Он знает, как надо поступать с врагами и как с друзьями. На это дело у него собачий нюх.

Я ушел с заставы поздно вечером. Володя взялся меня проводить. Маркиз спал. Мы постояли немного около него, и я заметил, что он несколько раз вздрогнул во сне.

— Неспокойно спит, — сказал мне Володя. — А надо бы ночь хорошо отдыхать. Сон для собаки первое дело…

Больше я не видел Маркиза. Знаю только, что он еще долго служил на границе, и у него было большое потомство.

1967

Почти вся жизнь

1

— Незабываемое зрелище! Только сегодня! Впервые в Ленинграде! Районный бал! Аттракционы! Конфетти! Серпантин! Детям до шестнадцати лет вход воспрещен! Девочки, девочки, не пропустите своего счастья!

— Интерес большой: шерочка с машерочкой!

— Тамарка, рыжик, поддержи!

— Устали, Шурочка, завтра с утра на картошку!

— На эстраде популярная исполнительница испанских песен Мария Егошина!

— Ну тебя, Шурка! — сказала черноволосая девушка, которую в общежитии звали Испанкой. Глядя в зеркальце, Испанка медленно пудрилась. Пудра у нее была какая-то особенная, довоенная, ленжетовская, выменянная на сухой паек.

— Ах, так! Хорошо! Я вам покажу, что такое железная дисциплина, помноженная на энтузиазм. Встать! Строиться! На первый-второй рассчитайся!

Маленькая Надя Павлович, в одной рубашке и босая, соскочила со своей койки:

— Слушаю, товарищ начальник! Разрешите обуться, одеться и завиться!

— Быстро! Одна коса здесь, другая там!

Никто не засмеялся.

Она подошла к окну и оттуда взглянула на свое войско:

— Полный идейный разброд и упадок! Смотреть противно… — сказала она и отвернулась.

Большое полукруглое стекло было выбито еще в сорок втором, но и сейчас, спустя полгода после блокады, окно закрывали фанерой. Такого стекла теперь не найдешь, такое только в старину резали.

Все здание было старое, николаевское, выстроенное на огромном пустыре, пятиэтажное, идиотически уродливое. На брандмауэре до сих пор можно было разобрать замазанную надпись: «Мануфактура… братьев…» После революции фабрика дважды перестраивалась и расширялась, в цехах давно уже было светло и просторно, а само здание, как ни вертели, осталось унылым и казенным. Но в тридцатых годах пустырь застроили, напротив разбили садик, и фабрика как-то вписалась в новую улицу.

На бал пошли втроем: кроме нее — Мария-Испанка и Надя-Маленькая. Еще недавно девчонок ни за что не надо было уговаривать — один за всех, все за одного, а сейчас все расползлось. Она шла и кипела: в театр билеты достала, на «Дорогу в Нью-Йорк». — Не надо. Выпросила у директора деньги, купила сетку для волейбола. Пару раз побросали — все! Районный бал. — Нет, зевают…

Было ровно шесть. В шесть бал начинался. Комендантский час отменили, но на новые порядки не перешли. Остались огороды на Марсовом, возле Исаакия подымали аэростаты воздушного заграждения.

Еще было пустынно и тихо. Особенно пустынно в садах. Дом культуры стоял в большом парке. Шли мимо, заглядывали через решетку. Шурочка забыла о своей сегодняшней неудаче и теперь вслух мечтала о грандиозном субботнике — или пусть там воскреснике, — привести сад в порядок.

— Скамейки сожгли, — сказала Надя-Маленькая.

— Ну и что, новые сделаем! Что за беда — скамейки? Пусть кто не хочет на картошку…

— А кто замуж хочет?

— За-а-а-муж?

— Ну, а что? — поддержала Мария-Испанка. — Тебе сколько лет? Двадцать? Пора! В танцах, ты это должна знать, Шурочка, наши девчонки разочарованы. Один старый, другой малый, а третий хромой…

На бал она пришла расстроенная и сразу увидела трех завсегдатаев — солидного дядю из военкомата Ивана Тимофеевича, вечно жующего костяной мундштук (он год назад бросил курить и весь год только об этом и разговаривал), Тосика Логинова, ему уже восемнадцатый пошел, а выглядит мальчишечкой лет на пятнадцать, и выздоравливающего капитана Бурчалкина, которого Шурочка не переносила, и не только потому, что считала его задавалой. У выздоравливающего капитана была роскошная шевелюра, которую он обильно поливал «Шипром».

Она бурно покрутилась с Надей, потом с Марией-Испанкой и только потом побежала к девушкам из райкома комсомола, которые затеяли этот бал.

— Танцы и танцы, скучища, как всегда, не могли чего-нибудь придумать!

— Прядильно-ткацкая всегда недовольна, — сказала красивая блондинка в коричневом платье, переделанном из школьной формы. — Недовольны, так помогите. Помогите, а не становитесь в позу постороннего наблюдателя. Вы ж секретарь первичной комсомольской организации!

Но в это время подошел Бурчалкин и еще какой-то лейтенант, которого она не знала.

— Разрешите представить моего друга, лейтенанта Баксакова!

— Здравствуйте, товарищ Баксаков, — сказала красивая блондинка, — рады вас видеть на комсомольском балу.

— Я тоже очень рад, — сказал новенький лейтенант, в упор глядя на Шурочку.

— Пожалуйста, танцуйте, веселитесь, а потом в своей части расскажете, как провели время в районном Доме культуры.

— Он танцевать не умеет, — сказал Бурчалкин.

— Это ничего, сейчас вас научат…

— Научите? — спросил новенький лейтенант, в упор глядя на Шурочку.

«Чудик какой-то», — подумала она.

Лейтенант не так уж плохо танцевал медленный фокс и танго, но вальс действительно не умел.

— Это ж просто, совсем просто… — Шурочка была тоненькая, легкая, в школе никто так не умел делать «ласточку» и «мостик» и прыгать с вышки. Правда, все это было больше трех лет назад…

Она кружилась и кружилась одна, забыв о лейтенанте Баксакове, и вдруг услышала аплодисменты. Остановилась и увидела, что никто не танцует, а все стоят в кружке и аплодируют ей, и только лейтенант не аплодирует, а в упор смотрит на нее. Она сразу же бросилась в толпу, но ее вытащила за руку красивая блондинка.

— Приз, приз, — говорила блондинка. — Это художественно, это художественно! — Она достала откуда-то узбекскую тюбетейку и торжественно вручила ее Шурочке. — Вот что значит, когда начинаешь чувствовать ответственность, — сказала она тихо.

Лейтенант Баксаков подошел к ним:

— Ну, так у меня не получится…

Она взглянула на его серьезное лицо и засмеялась:

— Получится! Получится! Еще лучше получится!

Снова они вошли в круг танцующих, но в это время она увидела Марию-Испанку и Надю-Маленькую.

— Маша! Надя! — крикнула она. У нее даже сердце сжалось от жалости, оттого, что ей хорошо и весело, а они топчутся друг с дружкой. В это время перевернули пластинку, на другой стороне был фокстрот, она столкнула Надю с новеньким лейтенантом, а сама подхватила Марию. Потом, когда поставили танго, она разъединила лейтенанта с Надей, столкнула его с Марией, а сама пошла с Надей-Маленькой. Но все время, пока она танцевала, сначала с Марией, а потом с Надей, она чувствовала, что лейтенант Баксаков смотрит на нее.

В перерыве открыли буфет. Без выреза давали мороженое, а с вырезом шоколадные конфеты. Все ели мороженое, и только Иван Тимофеевич из военкомата взял пятьдесят граммов конфет и долго объяснял, что это против курения.

— Дядечка, откуда у тебя карточки? — крикнула Надя-Маленькая.

Лейтенант Баксаков опоздал к мороженому. Он стоял недалеко от Шурочки, но не видел ее и все тянулся, и когда вытягивал шею, был заметен розовый шрам.

Подошел Тосик и таинственно сообщил, что новенький лейтенант — пограничник. Он, Тосик, это сразу понял по погонам, но все-таки усомнился, а капитан Бурчалкин подтвердил. Шурочку это сообщение рассмешило.

— А ты не смейся, — сказал Тосик. — Войне конец, это факт. Они с войсками идут, как до границы дойдут, так все.

Она промолчала… Тосик был еще мальчишка, а вообще все знали, что он малоразвит, на одной баланде не очень-то разовьешься, к нему никто серьезно не относился. Но то, что он сказал, как-то странно задело ее.

— Ты дурак, Тосик, — спокойно сказала Надя. — Товарищ лейтенант, идите к нам, у нас не скучно!

Лейтенант услышал, раздвинул толпу и подошел.

— Смотрю, смотрю, думал — уже ушли, — сказал он, в упор глядя на Шурочку.

— А вы бы нас догонять стали? Вдруг у нас документы неправильные! — дурачилась Надя.

— Это не ваш товарищ на улице документы проверяет, такой симпатичный, с усиками? — Спросила Мария. — Вежливый такой: ваш пропуск, гражданка!

— Я всего два дня в Ленинграде, — сказал лейтенант серьезно, — у меня здесь знакомых нет.

— Бедненький, как вам скучно!

— Нет, ничего… Хожу по городу, все архитектурой любуюсь. Скучно, конечно. Вы меня еще поучите? — спросил он Шурочку.

— У Александры Васильевны все уроки заранее расписаны! — крикнула Надя-Маленькая. Тосик захохотал, но Шурочка гневно на него взглянула.

— Тосик, возьми мои карточки, пойди возьми пятьдесят граммов конфет… Нет, сто! Товарищ капитан, идите и вы к нам, — сказала она, увидев Бурчалкина. — Садитесь, садитесь. Тосик, давай скорей, конфеты без очереди вырезают!

— У меня есть пол-литра красного, — сообщил Бурчалкин.

— У-у-у! Мы красное любим, — сказала Надя.

— Тосик, в сторону! — сказала Мария.

— Почему в сторону? Мне красное полезно…

— Всем поровну, — сказала Шурочка. — По восемьдесят пять граммов…

— Мне не наливайте, — сказал новенький лейтенант.

— Ты что? — спросил Бурчалкин.

— Да ничего, просто не наливайте, и все.

— Пограничникам нельзя, — сказал Тосик.

— Тосик, пойдешь домой!

Вино оказалось мускатом, приторно сладким и пахнущим валерьянкой. Но все весело чокались.

— Рояль был весь раскрыт… — негромко запела Мария. Голос у нее был низкий, пела она с выражением, и когда пела, казалась старше своих лет.

— Громче, громче! Все хотят послушать, — издали крикнула красивая блондинка, и Бурчалкин сразу спрятал бутылку. Мария попробовала взять громче, но из этого ничего не вышло. Блондинка привела в буфет целую стайку девчоночек-ремесленниц, которые внимательно прослушали весь репертуар Марии-Испанки: «Не говори при мне…», «Я ехала домой…» и «Нелюбимой быть не хочу…»

Потом снова пошли танцевать. Новенький лейтенант за вечер сделал большие успехи. Особенно хорошо у него выходило с Шурочкой. Она требовала, чтобы он танцевал и с Марией, и с Надей, но, кажется, им это особой радости не доставило.

— Какие-то у него руки железные. Наверное, много гимнастикой занимается, — сказала Мария и стала о чем-то шептаться с Надей. Шурочка не обратила на это внимания, но когда бал кончился, обеих как не бывало. Она, конечно, поняла, что сделано это с единственной целью оставить ее вдвоем с лейтенантом, и подумала: глупые какие, он не в моем вкусе…

— Можно вас проводить? — спросил Баксаков, но в это время прибежали устроительницы и стали расспрашивать новенького, все ли ему понравилось и какие он заметил недочеты. Лейтенант все повторял, что никаких недочетов он не заметил, а красивая блондинка говорила. «Не может быть, чтоб без недочетов. Так не бывает».

Он догнал Шурочку на улице. Шли молча. Чуть накрапывал мелкий, не холодный дождик, стемнело.

— А я думал, в Ленинграде летом светло, — сказал Баксаков.

Она обрадовалась, что он заговорил, и стала рассказывать, когда кончаются белые ночи.

— Я в Ленинград с детства мечтал попасть, — сказал Баксаков. — Это самый красивый город в Советском Союзе.

— Ну, есть и другие красивые города. Например, Киев.

— Есть, конечно…

— Вы до армии, наверное, в колхозе жили?

— Нет, я из Москвы, там и призывался.

— Да?

— Да. Может, слыхали — Полянка, улица такая…

— Нет, не слыхала. Я только знаю Красную площадь и бой часов Кремлевской башни… А видите, как наш Ленинград… До войны было одно, а сейчас другое.

— Нет, он и сейчас замечательный, — сказал лейтенант с воодушевлением. — Ничего, люди приедут, все отстроится… Оштукатурят, покрасят где надо…

— Да, покрасят, конечно…

— Вы меня извините за вопрос, но вы тоже блокаду переживали?

— Переживала, — сказала Шурочка. Теперь она прочно замолчала, а он не знал, как снова начать разговор.

— Нет, не будет все по-старому, — сказала Шурочка и покачала головой.

— Все будет, будет даже лучше, — повторил Баксаков.

— Может быть, и лучше, но не так. Людей уже тех нет. Ну вот мы и дошли. Вы в этих краях, наверное, не были. Вот теперь расскажете, что видели нашу улицу. Спасибо, что проводили.

— Вы что, в этом доме живете?

— Да, теперь здесь. Где работаю, там и живу.

— Мне ясно. А где мы завтра встретимся?

— Завтра? — Она искренне удивилась.

— Я скоро уеду из Ленинграда, — сказал Баксаков. — Осталось восемь дней. Ну я и думал, что…

— Я даже не знаю, как вас зовут. Бурчалкин сказал, но я не разобрала.

— Баксаков Леонид. Леня.

— Ну хорошо, Леня, если хотите, мы завтра можем пойти в кино.

— Я с удовольствием! А где здесь кино?

— Наше здесь разбито. Приходите на Невский. «Аврора». Запомните?

— Слушаюсь. Александра Васильевна, может быть, посидим в этом садике?

— Леня, вы с ума сошли: называть меня Александрой Васильевной. Меня зовут Шурой. Разве я выгляжу вашей тетей?

— Что вы! Шура, может быть, посидим в этом садике?

— Нет, Леня, во-первых, в этом садике нет скамеек, а во-вторых, я уже сказала — до свидания. Исполняйте!

— Есть! — весело сказал Баксаков и, взяв ее за руку, чуть потянул к себе.

— А я завтра не пойду в кино, — сказала Шурочка.

Он быстро отпустил ее.

«И в самом деле какие-то руки железные», — подумала Шурочка и стала подниматься по лестнице.

2

На следующий день ровно в шесть они встретились у «Авроры».

— Я думал, вы не придете, — сказал Баксаков. — Я уже целый час здесь стою.

— Но ведь мы условились в шесть?

— Ну, в шесть, конечно, — сказал Баксаков, и оба засмеялись.

В кино шла картина, которую Шурочка уже видела, там рассказывалось о том, что можно танцевать чардаш и быть полезной фронту. И о том, что в глубоком тылу не всегда сытно едят. Но она так намаялась на картошке, что была довольна уже тем, что сидит в кино. Вообще, на картошке устали все, и все поругивали ее: кто инициатор? А она должна была по сто раз отвечать одно: и для людей делаем, и для себя.

Раньше ехали всегда без скрипа. Все-таки загород, и кормят досыта, и каждому столько картошки, сколько утащишь. И сегодня встали весело, только Тамарка прятала свои рыжие кудри в подушку и стала канючить: больна…

Шурочка сбегала в медпункт, сунула Тамарке градусник, и пока все одевались, Тамарка лежала с градусником.

«Тридцать шесть и шесть! Ты и на бал вчера отказалась, и сегодня всех подводишь…»

«Поеду, не трещи только», — сказала Тамарка.

— Вам нравится? — шепотом спросил лейтенант Баксаков.

— Да, очень. Красивая артистка…

С картошкой все получилось хорошо, и с руководством она схватилась правильно: директор фабрики и главный инженер приехали на два часа позже, и тут Шурочка им выдала, и Зуева ее поддержала. А вот с Тамаркой получилось нехорошо.

— Я в этих местах служил… ей-богу… — зашептал Баксаков.

— Где?

— В горах этих. Ну, места! Без коня никак… Машина оборвется…

— Они же в студии снимают…

— Нет, эти места я знаю…

«Да, — подумала она. — Не слишком их там в кино водят…»

Все-таки она за Тамаркой нет-нет поглядывала: бледная какая-то, волосенки рыжей, чем всегда… Рядом работали. Вдруг бах — обморок. В избу к деду потащили, а ее рвать. Дед ругается: зачем беременную с собой тащите? Тамарка, это верно? Дура такая, скрывала!

— Извините… — сказал Баксаков, нечаянно задев ее руку.

Вот душечка какой! Час ждал, нервничал, купил билеты в последнем ряду, но выстоял: ни разу рукам воли не давал.

— Вы какая-то грустная, — сказал Баксаков, когда они вышли из кино.

— За город ездила, устала…

— Ясно, — сказал Баксаков. — Вас домой проводить?

— Нет, ничего, походим еще, я на Невском давно не была…

«Господи, что это за штука такая! Наверное, Тамарка любила своего… ну, кто он ей там… Кажется, я его помню. Майор или подполковник, целый иконостас на груди. Он, он! А теперь ее рвет и белая-белая, эх ты, рыжик! Катюша Маслова была молоденькая и хорошенькая, конечно ей было трудно служить в горничных, но эти трудности можно было преодолеть. А что стало потом?»

Давно, в седьмом или в восьмом классе, ей кто-то дал почитать «Воскресение», но мать отняла. Она только запомнила, как вскрывается река и ночью шуршит лед. Но когда подружки стали у нее выпытывать, что в этой книжке, она сделала загадочное лицо и сказала: «Я бы тоже могла так полюбить».

Что это за штука, что это за штука и почему стремишься к тому, от чего потом страдаешь?

Ну, а мамочка и папа? Никогда об этом не думала. И это совсем другое. А почему другое? То же самое, и все-таки совсем другое… Мамочка рассказывала, что папа пришел к бабушке, к ее маме, бабушка заплакала, а папа ее утешал: ничего, мамаша, ничего… Они ходили в театры, а иногда папа брал извозчика. Когда мамочка рассказывала об этом, папа уже погиб… Они любили друг друга… Но как это все у них было? Почему можно ясно представить себе, как Нехлюдов крадется в комнатку Катюши, и почему совестно думать, как папа в темном коридоре целовал мамочку? А потом тоже целовал? И даже когда Шурочка была уже взрослой и училась в десятом классе и бегала на свидание к Генке из параллельного?

— Что, что? — спросила она Баксакова. («Наверное, думает, что я ненормальная».)

— Вы сегодня устали, — сказал Баксаков.

— Да нет, ничего… Вы что-то про горы рассказывали? Я в горах никогда не бывала. До войны мы всем классом собирались на Кавказ, но ничего не вышло…

— На Кавказе я тоже не был, — сказал Баксаков. — Я служил на Памире.

— Памир! Вот это здорово! Давно?

— Да я только оттуда…

— Сейчас? Оттуда?.. Ну да, вы же пограничник… Ну да, конечно, мы же не со всеми странами воюем…

— Не со всеми… — подтвердил Баксаков. — А, что в этом здании раньше было?

— Это Дворец пионеров. Я сюда два раза в неделю ходила заниматься.

— Танцами?

— Ну вот, танцами! В баскет за молодежную города играла…

— О! За молодежную города! — с уважением сказал Баксаков. — Я тоже большой любитель. Уж на что у нас пятачок был, но спортплощадку оборудовали и, конечно, пару корзинок — это первым делом…

— Так вы, значит, там всю войну…

— Нет, не всю, — сказал Баксаков. — После училища…

Все-таки что-то ее задело. Такой здоровый, сильный, не может быть… Как они презирали сколько-нибудь крепкого мужчину, который укрывался за броней: «Город-фронт, девочки!» Это мы сами знаем, а ты пойди-ка повоюй! Но Баксакова ей не хотелось подозревать а чем-то таком, и она сердилась, что он ничего толком о себе не рассказывает.

— Я сегодня был в Петродворце, — сказал Баксаков. — Морячки подбросили. Я, конечно, читал в газетах, но просто ужас что такое.

— Не была и не поеду, — сказала Шурочка.

— Это ж рядом!

— К вашему сведению, я до войны бывала каждое воскресенье в Петергофе. У меня тетя работала в Петергофском дворце, — сказала она, сильно нажимая на слова «Петергоф», «Петергофский». — Никогда, никогда, никогда туда не поеду… И вообще… вот моя семерка…

Баксаков вскочил в трамвай вслед за ней.

— Вы не боитесь вскакивать на ходу?

— Не боюсь.

— О господи!

— Что вы сказали?

— Я сказала: «О господи!»

В трамвае было душно. Собиралась гроза, по улице бежал прохладный ветерок, шелестели многоэтажные фанеры, скрипели ржавые железины, не близко грохотал гром. Она была рада выйти на улицу.

Пошел дождик, его струйки приятно освежали, и не хотелось прятаться, хотелось идти под дождем, чувствовать свое мокрое лицо и капельки на груди. Баксаков шагал рядом. Пусть шагает. Какой здоровый и сильный. Что ему этот дождик!

Ярко блеснула молния, и близко треснуло. И в ту же минуту хлынул ливень. Баксаков схватил ее за руку и втащил в ледяное парадное. Снова близко треснуло. Она вспомнила школьную картинку: гроза в горах. Белый зигзаг и лавина камней. Как это он там в горах, на коне? Баксаков взял ее за плечо, и Шурочка близко увидела его лицо, освещенное молнией. Хотела вырваться, но все как-то в ней странно ослабло.

Они, наверное, долго целовались. Прошла гроза, послышались голоса на улице, стало светло, потом стемнело; ей казалось, что он не пускает ее, она сердилась и говорила: «Пустите меня, пустите…» И боялась, что все это сейчас кончится.

Домой она прибежала после отбоя, но теперь на это никто не обращал внимания, вахтерша внизу поворчала, и все. Знаменитые пять этажей — в блокаду еле доползали — одним махом. Дверь открыла тихонько, это она сама завела: чтобы другим не мешать — мы девочки старенькие, нам отдыхать надо.

Вошла и сразу поняла: случилось несчастье. Увидела Тамарку, и на мгновенье ее охватил ужас: Тамарка умирает! Горит верхний свет, все девчонки на ногах, только Милка Колесова, гадючка трусливая, закрылась с головой…

Она стояла у двери, смотрела на белое лицо Тамарки и на девчонок, которые, по-видимому, ждали, когда она придет. В ту же минуту, когда она это поняла, ужас ее прошел: надо действовать. В медпункте в воскресенье никого нет и не будет до утра. Почему «скорую» не вызвали?

— Не хочет «скорую», — сказала Надя. — Боится, что судить будут за аборт… Говорит, к завтрему все пройдет.

— А ну помолчи, — сказала она, чувствуя себя снова сильной от принятого решения. — Никакого аборта не было. Беременная была, это ее дело, поехала на картошку, и все… — Она подошла к Милке Колесовой и сдернула с нее одеяло. — Слышала? А будешь трепаться…

— Шура, Тамарка зовет, — крикнула Мария.

— Что, милая, что, моя хорошая?

— Врачи не поверят… — сказала Тамарка и заплакала.

— Как это не поверят? Да ты что! Нас семнадцать человек, и все совершеннолетние. Через три дня дома будешь. У меня в «скорой» мамочкина знакомая работает, — быстро соврала она. — Все будет как нужно.

Кажется, этот довод подействовал на Тамару больше, чем другие.

— Вызывайте, только уж поскорей…

Она бросилась в коридор, но там стоял телефон, который соединял только с МПВО. Села на перила и, как бывало в школе, проехала все пять этажей.

— Голубушка, мама родная, дай телефон, — крикнула она вахтерше. (С вахты директор фабрики строго запрещал звонить.)

— И не голубушка я тебе, и не мама… — заворчала вахтерша, держа трубку в руках.

— Брысь, старая, стрелять буду! — крикнула Шурочка, схватила трубку и повернула спасительное 03.

Приехала «скорая». Шурочка побежала наверх вместе с врачом и двумя санитарками, умоляя их не шуметь, чтобы не разбудить другие комнаты. Но плохие вести сами пробивают стены. Отовсюду повыскочили: что случилось?

— Аппендицит, девочки, — кричала она, зная, что теперь уже никого не разбудит. — Можно, я с вами поговорю? — успела она шепнуть врачу. — Мне обязательно надо с вами поговорить…

— Больная — ваша родственница? — сухо спросил врач.

— Родная сестра! Мне обязательно…

— В карете что надо скажете. — В первую минуту она не поняла, что «каретой» врач назвал машину. Да, да, конечно, «карета скорой помощи», это еще и мамочка так называла.

Все молчали, когда Тамару положили на носилки и понесли вниз. Давно уже отсюда никого не выносили. Да и была ли в блокаду «скорая»? Наверное, была. Ведь у кого-нибудь в огромном городе мог случиться аппендицит или еще что-нибудь в этом роде. Но все-таки аппендицит — это болезнь мирного времени. И аборт тоже.

— Я хотела с вами отдельно поговорить, — сказала она, косясь на санитарок.

— А я отдельно ни с кем не разговариваю, — сказал врач, отвернулся и взял Тамару за руку.

— Известно, о чем разговор, — сказала санитарка и хихикнула, а другая стала сердито скручивать козью ножку.

Потом Шурочка сидела в вестибюле больницы за столом, покрытым плюшевой скатертью, и в сотый раз читала, что делать с новорожденным, если у него гноятся глаза. Большие часы на стене со страшной силой били каждые четверть часа. Потом она уснула, уткнувшись в плюшевую скатерть, и сквозь сон слышала, как пробило два часа, а потом половина, но чего половина — она не могла понять.

Ее разбудил врач, который приехал со «скорой» и привез нового больного.

— Можешь идти домой. Я навел справки и поговорил с лечащим врачом. У нее выкидыш. Естественный выкидыш, ты этого слова, может быть, и не знаешь, но раз уж ты сюда приехала…

— Нет, я знаю, — сказала она, проснувшись. — Большое вам спасибо, доктор.

— Иди, иди… Через три дня она будет дома.

— Спасибо, большое спасибо…

Он пожевал беззубым ртом и сказал:

— Я с твоей мамой в Мечниковской работал. Екатерина?..

— Григорьевна… — сказала Шурочка, страшно волнуясь.

— Жива? — спросил врач.

— Нет. В сорок втором, в январь…

— Ну, ну… Ну, иди, иди… Хорошая была женщина, десять лет вместе работали. Таких сестер теперь больше нет.

— Спасибо, доктор. Но я вам тогда соврала: девочка та не родная мне. Просто подружка. Комсомолка. А я…

— Ты, я думаю, большая начальница, — сказал врач не улыбаясь.

— Выбирают… — сказала Шурочка.

3

Она спала в эту ночь от силы часа три и за станком едва на ногах держалась. В обеденный перерыв ее вызвали в партком, к Зуевой.

Старая, больная Зуева всю жизнь проработала в прядильне. Секретарем партбюро ее выбрали месяц назад. Но и раньше по всем доверительным делам девчонки бегали только к ней. Раньше бегали в прядильню, теперь в партком.

Зуева все знала.

— Смену дотянешь?

— Дотяну…

— Дуры, ох дуры какие! — сказала Зуева. — Чего ж мне-то не сказали?

— Она вообще от всех скрывала. Я сама только вчера…

— Не ты сама, а я сама должна была знать.

— Так личное дело, Лидия Андреевна…

— Дуры, ох дуры какие… Калеками станете! Как ты думаешь, может, усилить работу с молодежью по этим самым личным делам? Может, лектора какого пригласить.

— Можно. Только, смотрите, не молоденького!

— Да вы и старика доведете… Ну как, будем брать о моральном облике? Или индивидуально?

— Лучше индивидуально. Как что замечу, сразу к вам. Любовь.

— В том-то и дело, что не любовь.

— А это как узнать?

Зуева нахмурилась:

— Смотри, Шурка, тебя я не пощажу. Шура, тебе учиться надо, ты способная, родители мечтали видеть тебя человеком образованным. Создадим тебе условия…

— Лидия Андреевна, я, кажется, о себе не давала повода…

И вышла, стараясь не вилять бедрами. Она знала, что у нее походка такая… И чем дальше, тем хуже обстояло у нее с этим дело. Маленькая грудь и широкие бедра. Оттого и походка такая.

После смены она сказала:

— Девчонки, не могу больше, сплю… — И повесила над своей койкой плакатик: «Без доклада не будить».

Проснулась в сумерки, и в такой необъяснимой тоске, что просто хоть вешайся. Не надо «Воскресения», и «Радугу» не буду дочитывать. Достала свой дневник. Нет, ничего не хочу. Дневник безобразный и по форме и по содержанию. Почему я такая несчастная? Ответить на письмо английской девушке Мери Смит? Нет, не хочу. Мери Смит из города Манчестера тоже работала на ткацкой фабрике, и они переписывались: «Дорогая Мери, сегодня у нас большой праздник — прорвана блокада. Когда же вы, англичане, откроете второй фронт?» «Дорогая Шура, поздравляю тебя с открытием второго фронта. Мы разыщем Гитлера в любом краю света».

Почему мне так тяжело? Меня никто не понимает, даже Лидия Андреевна. Надо было мне сначала условиться о встрече, а не бежать домой как полоумной. Но разве я полоумная? Все девчонки считают меня чересчур разумной, а я полоумная?.. Почему я ему не сказала, чтобы он пришел? Какой-то он не такой, как все: да, нет, нет, да… Отец тоже был молчаливый, и мамочка говорила, что она всегда от этого страдала.

Господи, какая у меня физиономия, или это зеркало так искажает. Хоть на воздух выйти, хоть подышать свежим воздухом, а потом буду дальше читать «Воскресение» или отвечу Мери Смит.

В проходной ее окликнула вахтерша:

— Шурка, это, наверное, тебя третий раз военный спрашивает, фамилию не знает. Это ты «Александра Васильевна»?

Было темно, но она сразу увидела Баксакова. Он стоял в садике напротив проходной. Фуражка почти сливалась с листвой. Как теперь быть? Спокойно перейти улицу и сказать: «Здравствуйте, Леня…»

Она стремглав бросилась к нему:

— Леня, Леня, вы меня давно ждете? Леня, а если бы я вовсе не вышла? У вас что, увольнительная? До какого часа?

— Не увольнительная, а отпуск… — сказал Баксаков, радостно глядя на нее. — Еще неделя осталась.

Он был весел и не скрывал свою радость. Все так удачно получилось. Вахтерша спрашивала ее приметы, но хотя он отлично умел рисовать словесный портрет, в этом он и в училище был первым, но на этот раз ничего не мог толком рассказать. Все приметы — и глаза, и рот, и руки были «особые». Какие? На это ответить было нелегко. Тонкое и нежное запястье. Но понятие «нежный» в практике словесных портретов не фигурировало.

А у нее оживление сразу схлынуло, и еще больше, чем раньше, стало тоскливо. Теперь она на все вопросы отвечала: да, нет, нет, да… И подолгу молчала.

Походили взад и вперед до садику, и она сказала:

— Ну, мне пора.

— Что вы, мы еще и не поговорили…

— Нет, нет, пора…

Она тронула его за плечо и побежала, но он быстро догнал ее:

— Почему, что случилось?..

— Не знаю, — сказала Шурочка и заплакала.

Они стояли посреди пустого садика, на том месте, где когда-то была детская площадка. Шведская стенка и горка давно разобраны на дрова, остались только качели. Он был совершенно растерян, настолько, что даже не пытался ее успокоить. Но ей это было все равно, и вообще что бы ни было — все равно, она плакала всласть, не желая сдерживать себя, не стесняясь, быть может впервые в жизни дав себе полную волю, ведь даже совсем маленькой она умела сдерживаться, и отец хвалил ее за это. «Вы у меня обе крепенькие», — говорил отец ей и мамочке. За эти годы у нее было много поводов для того, чтобывспомнить эти слова.

— У тебя гимнастерка мокрая, — сказала она, — я, кажется, действительно сдурела. Ты сердишься? — спросила она, с наслаждением утверждая между ними новые отношения. — Ты сердишься? — Ей нравилось чувствовать себя виноватой.

Он поцеловал ее, потому что она этого хотела, но сделал это куда более робко, чем вчера, и это ей понравилось.

— У нас девочка одна заболела. Очень серьезно, — сказала Шурочка. — Понимаешь?

— Конечно, понимаю. Все ленинградцы — настоящие герои!

— Как ты это говоришь интересно… Ты что, политрук?

— Политрук. Еще не был, я только ускоренное закончил…

— Как не был? — Она снова забеспокоилась. — Ты мне должен все рассказать, я хочу все знать о тебе.

— Сейчас начинать? Родился в городе Москве в одна тысяча девятьсот двадцатом. Ну что? Ну, призвали. Служил в Литовской ССР. Потом — война. Сержанта дали. На что это тебе?

— Не хочешь — не рассказывай.

— Так вроде и нечего. Любой ленинградец…

— Политрук! Настоящий политрук! Но тебе меня не перехитрить: секретарь комсомольский — на вашем языке сколько звездочек?

— Одна большая маршальская!

— Не дурачься. Что это? — строго спросила она, рукой ощупывая шрам на шее.

— Ранение было…

— Я трогаю, больно тебе?

— Если отпуск прибавишь, скажу — больно. Ну а если я так? Не заплачешь?

— Больно, — сказала она тихо. — Больно, больно… Ой-ой, что это у тебя такие руки железные?

— Шурочка!

— Нет, нет…

— Шурочка!

— Нет. Немного погуляем, и все.

На следующий день она пошла к Зуевой:

— Лидия Андреевна, хочу в отпуск. Все хоть немного были, а я что, хуже?

— Может, не хуже, а лучше?

— Вы не шутите, Лидия Андреевна, мне очень нужно.

— Пойдем в цехком, есть на Каменный остров.

— Не надо мне никакой путевки. Мне всего только на неделю…

— Вот так в общежитии весь отпуск и проведешь?

— Почему это в общежитии? У меня, слава богу, своя комната уцелела.

— Что ты, Шурка, задумала?

— Не волнуйтесь вы так за меня. Уж как-нибудь проживу…

— Не тяни душу, — вспылила Зуева. — У меня через пять минут партбюро, важные вопросы решаем, а ты… Не дам отпуска, скажу, чтобы не давали, и все.

— Ну так ищите меня в Фонтанке… — крикнула она.

— Шура, вернись сейчас же, что это за фокусы! Проси прощения…

— Простите, Лидия Андреевна…

— Дуры, ох дуры какие! Военный?

— Военный.

— Я бы их всех!.. Это который к нам на вечер приходил?

— Что вы, Лидия Андреевна. То Бурчалкин, выздоравливающий.

— А твой с ногами?

— Ну какой он «мой»? Просто познакомились, и все.

— И все?

— Я, кажется, замуж не собираюсь.

— Замуж, Шура, неплохо. Твои родители…

— Знаю. Хорошо жили. Все равно война все списала…

— Списывают, Шура, убытки…

4

Сразу после смены она поехала на старую квартиру. После смерти мамочки она была здесь всего один раз, вскоре после того, как умерла мамочка. Тогда была зима. А может, был уже март. Солнце светило ярко, но во дворе еще стояли каменные сугробы. Дом был пуст. Высоко на снегу, на уровне второго этажа, лежали два покойника в одинаковых тулупах.

Увязая по грудь в снегу, она все-таки добралась до лестницы. Их квартира была не заперта, но она долго мучилась, чтобы открыть дверь, схваченную морозом. Силенок не хватало. Все-таки она открыла дверь.

В комнате было так же, как в тот день, когда умерла мамочка. Все вещи остались на своих местах. Одно окно забито фанерой, другое цело. Ящики в шкафу и в комоде закрыты на ключ. Ключи за зеркалом, в коробке из ракушек.

Она открыла ящики и стала собирать вещи, без которых нельзя было обойтись. И хотя в ту зиму обойтись можно было без многого, все-таки набрался целый узел и чемоданчик.

У них было два чемодана: один ее собственный, маленький, подаренный ко дню рождения, другой старый, отцовский, необыкновенно вместительный. Был еще мешок с ремнями. Но все это — и большой чемодан и мешок — перед войной стояло на антресолях в коридоре, а коридор и та часть квартиры, которая выходила на канал, были разрушены. Она связала вещи в узел и взвалила на плечи. Кончено. Никогда больше не приходить сюда. Никогда.

И вот она снова здесь. Всю прошлую ночь и весь сегодняшний день она думала о своей комнате. Только о своей комнате и о том, цела ли она, а если цела, то можно ли привести ее в порядок. И странным образом одно зависело от другого. Выходило так, что если не думать о том, о чем думать нельзя, то комнату можно привести в порядок. А если комнату можно привести в порядок, то можно и не думать о том, что в этой комнате пережито.

Квартира была на замке. Пришел управдом, дядя Илья, старый знакомый. Он и до войны зимой и летом ходил в подшитых валенках. Почти не изменился, разве что взгляд стал еще рассеянней. Не узнал ее, а когда вспомнил, обрадовался, захлопотал. Оказывается, в доме уже живут.

— Живут, живут, — повторял он, радостно потирая маленькие сухие ручки, — дом хороший, он еще постоит, который дробь семь, конечно, пас, а этот герой.

Вместе с ней и он вошел в квартиру.

— Смотри, жиличка, водопровод работает, завалы поубраны, дымоходы, сам лазал, полуторку целую вывезли. Та половина, что на канал, для жилья непригодна, а твоя чем не годится… — Он открыл кран на кухне и внимательно смотрел, как льется вода. — Действует, никто не скажет против, действует. Я тебе такую штуку скажу: у нас паровое будет, газ. Ну как, будешь жить? Него ежишься, чего молчишь?

— Вы мне дров немного продадите?

— Это можно. Немного есть, запас, он карман не тянет… Вон из той поленницы возьми. — Но денег брать не стал. — Старею, о боге думаю. Я за эти дрова деньги не давал, потому и с тебя не возьму. А квартплату с сего дня начислю. Вовремя, смотри, оплачивай, в этих делах я зверь: в суд подам.

Через полчаса, черная от дыма, она прибежала в жактовскую контору:

— Дядя Илья, горим!

— Это как еще? Из какого номера? — спросил он, строго глядя из-под очков.

— Что вы дурака валяете! — кричала она. — Вы ж у меня только что были. «Газ», «паровое» — из всех ваших дырок дым идет! Думайте о боге — людей не забывайте!..

А он и в самом деле ее не узнал — и только теперь засуетился.

Поздно вечером она сумела затопить плиту и поставить ведро с водой, а печка в комнате еще часа полтора дымила, вызывали какого-то знаменитого печника, но знаменит он был, наверное, в прошлом веке. Пришла его дочь, тоже женщина в возрасте, и, разогнав стариков, затопила печку.

— Такую чертягу, как у тебя, я еле-еле за месяц в порядочек привела!..

— Ну, а я к утру кончу!

Ночью, моя пол, она подумала, что не только к утру ничего не сумеет сделать, но и вообще от всего этого надо отказаться. К тому же она угорела, голова казалась налитой свинцом, виски ломило. Хорошо, что август хороший, в окно вливается тепло, кругом потоки холодной грязи, а за окном тихая летняя ночь. Выскочила ненадолго на улицу и совершенно опьянела от чистого воздуха. Вернулась, туркнулась на кровать и, как была, во всем, уснула.

Утром все началось сначала. В двенадцать должен был прийти Баксаков, и все ранее задуманное летело к чертям собачьим. В одиннадцать сорок пять она стала отмывать лицо и руки, но это тоже оказалось не так-то просто.

— Эй, жиличка из семнадцатого! — услышала она голос дяди Ильи, бросила обмылок и выглянула в окно. Совсем близко, но не видя ее, стоял Баксаков, в новенькой гимнастерке, в надраенных до блеска сапогах, перетянутый в рюмочку, зеленая фуражка с начищенным козырьком, планшет, пистолет и большой вещмешок. Дядя Илья стоял рядом и рукой показывал на ее окна.

Она громко крикнула:

— Отменяется! На сегодня все отменяется! Завтра!

— Привет, Шурик! — сказал Баксаков. — Почему завтра? Я уже здесь. — По-видимому, дядя Илья что-то сказал ему, Баксаков кивнул и решительно шагнул во двор. Через минуту она услышала нетерпеливый стук.

— Пожалуйста, Леня, уходи. Нельзя, Леня, я черная, угорелая, не стучи и приходи завтра.

За дверью стало тихо, потом Баксаков сказал:

— Хорошо. Но открой на минуту, мне надо сказать что-то очень важное.

— Говори, я слушаю.

— Нельзя, тайна. Открой, Шурик, я на тебя не смотрю.

Она заколебалась. Всегда у них какие-то тайны. Но может быть, и в самом деле что-нибудь есть. Тем более пограничник.

— Открываю дверь, — сказала она. — Ухожу в свою комнату. Входишь, говоришь — и налево кругом.

— Давай, давай, Шурик, некогда…

Она открыла дверь и нырнула к себе. Она слышала, как вошел Баксаков. Вошел, закрыл за собой дверь. Молчание. Идет в кухню. А это зачем?

— Э-эй, что ты там делаешь?

Молчание. Негромкие шаги в кухне.

— Э-эй, не шути со мной! Товарищ лейтенант, я управдома позову. Считаю до трех. Раз, два, три…

На счет «три» в комнату вошел Баксаков с двумя полными ведрами, от которых шел пар. Новенькая гимнастерка и фуражка сняты, майка открывает длинный шрам от шеи и почти во всю грудь.

— Пограничный наряд, попрошу освободить помещение!

В первую минуту она растерялась, но Баксаков с ведрами — это было невыносимо смешно. Понимала, что он перехитрил ее, но смешное было сильнее, и она не выдержала, повалилась на подоконник и завизжала.

— Попрошу предъявить метлы, тряпки и другое имеющееся в наличии оборудование для приведения в образцовый порядок вверенного мне помещения!

— Да не вверено оно вам, товарищ лейтенант, — визжала она, — это лично мне принадлежащая жилплощадь!

— Шура, — сказал Баксаков, — лично я намерен работать.

— Если ты будешь…

— Разговорчики! — недовольно сказал Баксаков.

Работали до вечера. У него и плита ни разу не задымила, и пол на кухне, который давно уже затвердел от грязи, он отскреб, что называется, «ногтями».

— А я думала, все москвичи белоручки. Ты у себя на Полянке тоже мыл полы?

— Я пока на границе не послужил, ни разу себе картошки не почистил!

— Хо! Я думала, вас там стрелять учили!

— Стрелять! У нас, знаешь, какая застава была? Старшина сначала оружие проверит, а потом по всем закуткам пройдется.

— А ты, я думаю, старшину боялся?..

— Больше чем тебя я еще никого не боялся!

Каждый час он поднимал руку: «Перекур!» Она понимала, что это для нее, чтобы она отдохнула. Ему-то тот «перекур» был ни к чему. Тем более что он не курил.

— А ты паинька, не пьешь, не куришь?.. Старшина, наверное, тебя по головке гладил?

— Да нет, он у нас ко всем был одинаковый. Просто такое соцобязательство взяли — не курить.

— А больше ты никаких обязательств не брал?

— А как же! Хожу вот по чужим квартирам — грязь скоблю!

Натопили так, что запахло краской, открыли окна настежь — сыро, сыро…

Наконец все было закончено. Даже закопченный потолок протерли, даже занавеска чистая, даже розовая вазочка на столе…

Все сделано, а ей грустно. Свистит в кухне чайник. Три года не свистел, а сейчас свистит. Лейтенант Баксаков в кухне. Выключил чайник, включил плитку, вскрывает ножом консервы, слышно, как трещит обертка концентрата. Все умеет.

— И шить, Леня, умеешь?

— А что, нужно? Давай!

— Пограничники все умеют?

— Все, Шурик, не волнуйся…

А ей грустно. И есть не хочется. И устала, кажется, не очень, всю тяжелую работу он сделал.

— Душно как-то, а на улице свежо, выйдем, Леня. Ты нашу канаву еще не видел? У нас канава знаменитая. О ней даже у классиков есть.

На классиков и на достопримечательности Ленинграда он реагировал немедленно, это нетрудно было заметить, но тут он промолчал.

Все-таки вышли на улицу. Он, снова затянутый в рюмочку, начищенный и надраенный, она в легком светлом платье, купленном перед самой войной.

— Ну как, Леня, нравится?

— Очень! Ты в нем такая молоденькая!

— Ну спасибо, Ленечка, а вообще-то ты меня «бабой Шурой» зови!

Но и на улице ей казалось, что душно, она все посматривала на небо и говорила, что будет гроза, хотя небо было чистое и на нем очень скоро появились крупные звезды.

Спустились по каменным ступенькам к воде. Вода черная, мелкая, неподвижная. Голоса с улицы падают сюда, как в глухую бочку. Невдалеке работает землечерпалка. Два слабых электрических огонька, похожие на светящиеся поплавки.

— Знаешь, в детстве мне строго-настрого запрещали сюда бегать. Боялись, вдруг я сорвусь, а я бегала, и однажды меня за это наказали. Я плакала, просила прощения — никогда, никогда, никогда больше не пойду туда… А однажды я видела, как человек бросился в воду, прямо с парапета. И все. Пожарные приехали, но уже все, кончено. Я самоубийц не понимаю. А ты?

— Да это то же, что самострел!

— Нет, по-человечески…

— Сейчас только самая жизнь начинается!

— А сколько еще людей гибнет, пока ты со мной здесь зябнешь… Тебе скоро, очень скоро уезжать?

— Ты же знаешь…

— Знаю. Я так. А вообще меня в детстве не наказывали. Ну почти что нет. Я по математике отставала, так отец только скажет: «Смотри, Шурка!..» А потом я математику полюбила… Ты хочешь домой?

— Куда домой? — спросил он напряженно.

Медленно поднялись по скользким ступенькам. Темно и тихо. Как он сказал? «Сейчас самая жизнь начинается…» Да? Так? А землечерпалка день и ночь работает, И такой переливчатый, ни на что не похожий шум. Странно, что вчера она не слышала этого шума…

Не надо зажигать свет. Не надо. Я хочу послушать, как шумит землечерпалка. Но разве свет мешает слушать? Не знаю, не знаю. Какой далекий переливчатый шум.

— Леня, Леня, Леня, — говорила она, слыша этот далекий и все удаляющийся шум.

Ночью она проснулась, услышала шум землечерпалки и все вспомнила. Баксаков сразу же проснулся:

— Что, что?

— Нет, нет, ничего, спи…

5

— Я вышла замуж, — сказала она Лидии Андреевне, стараясь держаться как можно свободней. — Вот мой паспорт. Анкеты в загсе просто чудо: какой раз по счету вступаете в брак? Так в скобках и написано: по счету. Я написала в девятый, а регистраторша шуток не понимает…

— Опять, значит, «жди меня»?

Шурочка засмеялась. Минуту назад она готова была поспорить, что именно так скажет Зуева.

— Едем на Север, Лидия Андреевна, будем жить на заставе. Я тоже думала, что придется до конца войны ждать, но нам это ни к чему. Леня кадровый, понимаете? Ну, скажите мне, ради бога, что вам не нравится?

— Все нравится, — сказала Зуева хмуро. — Поздравляю тебя, желаю много счастья.

— Как-то я обо всем этом никогда всерьез не думала…

— Сколько же ты сейчас думала? Минут пять или больше?

— Да не больше, наверное…

— Вот люблю тебя, что правду говоришь. А он сколько думал? На минуту больше? «На Север!» «На заставу!» А что ты фабрику бросаешь, специальность, Ленинград — об этом он подумал?

— Леня говорит — его работа там, устрой, говорит, в Ленинграде начальником войск…

— Когда едешь?

— Завтра. Можно сказать, послезавтра. Ноль двадцать поезд идет. Лидия Андреевна, можно нам в общежитии свадьбу отпраздновать? Мы посторонних не позовем, только наши девочки…

Но с девчонками оказалось еще труднее, чем с Зуевой.

— Зачем тебе это сокровище? — кричала Надя. — Ты посмотри на себя, ты эффектная, за тобой еще не один побежит, ты худенькая, но у тебя все твое еще впереди!

— Ненормальная, на Север ехать, мало тебе одной блокады было! Да ты и не одета! — кричали со всех сторон.

— Ни за что бы не вышла замуж за военного, — сказала Мария. — Что это за жизнь на колесах! Мала хата, да моя!

— Девочки, да я-то уже замужем, — старалась она всех перекричать. — Он мне нравится, я его ни на какую хату не променяю!

— Пусть едет, пошли ему развод, — сказала Милка Колесова.

— Да уж прямо! — крикнула Надя. — Ты бы развод послала!

И потому что Милку Колесову не любили и звали «гадючкой», эти слова сразу все повернули.

— Ты что человеку настроение портишь?

И все повернулось на сто восемьдесят градусов. Что у нас, каждый день свадьба? Отметить, отметить! У каждого нашлась заначка, по карточкам давали вино, и по такому случаю сложились, а «гадючку», как самую хозяйственную, послали в коммерческий. Койки на чердак, сдвинули столы, покрыли чистыми простынями, а культсекторе взяли патефон, пластинок мало, но быстрый танцевали под «Славянский танец», а медленный под «Танец маленьких лебедей».

Леня пришел с Бурчалкиным. Девчонки встретили их аплодисментами. Они видели, что Леня растерялся, но Бурчалкин выручил:

— По заявке наших слушателей исполняется вокальный дуэт из оперы «Евгений Онегин» в сопровождении оркестра народных инструментов. — И схватил гитару, которая висела над Тамаркиной кроватью.

«Ну, Ленечка, ну, милый, приободрись, — молила она. — Приободрись, Леня, а то ведь они не пощадят…»

— Слыхали ль вы?.. За рощей глас ночной…

И Леня услышал ее молитву и стал шутливо подтягивать Бурчалкину. И оттого, что Леня очень старался, было еще смешнее.

Не давали ей танцевать. Твое теперь дело у плиты, а наше дело, чтобы чужие мужья не скучали. Прибежал Тосик, ему кто-то сказал, что у девчонок сегодня свадьба.

— Ой, Тосик, какую ты для себя жену упустил!

— Товарищ лейтенант, вы за ними посматривайте!

— Он с вами поедет, верно, Тосик?

Леня старался быть таким же веселым и свойским, как Бурчалкин, но все время посматривал на Шурочку: так ли все, как надо? И она кивала ему: так, так, все так, как надо.

Пришла Зуева и тоже танцевала, но ни быстрый, ни медленный она не могла, и под «Славянский танец» они с Леней танцевали падекатр.

Еще пришли гости — Зинаида Филипповна из отдела кадров с букетом незабудок, их пропасть было этим летом. И Зинаида Филипповна, задыхаясь, танцевала с Леней, а девчонки умирали, потому что она ему была до пояса. Еще другие девчонки пришли, и Шурочка слышала, как одна из них спросила Марию: «За кого Терехова вышла?» И Мария ответила: «Протри глаза, мы только красивых признаем».

«Как же я могла раньше жить без него? И что было бы, если бы мы не встретились? Ведь могли же мы не встретиться?» — пугала она себя, а в это время Надя-Маленькая кричала:

— Товарищ лейтенант, Тосик опасный человек!

И все вместе было счастье. И тосты, и знакомые песни: «Над заставами ленинградскими» и «Ленинград мой, милый брат мой»… Кричали: «Горько!», и она едва держалась, чтобы не поцеловаться, так ей хотелось. Но и девочки это поняли и кричали: «Горько, горько!», пока он не поцеловал ее в губы. Но это было все равно что в щеку. Первый раз девчонок обманули.

Счастье было убирать со стола и холодной ночью втаскивать койки в общежитие, счастье было не спать в эту ночь, еще немного, еще немного… Ведь это была ее последняя ночь в Ленинграде!

6

На следующий день она пошла навестить Тамарку. До больницы было около часу на трамвае. Корпуса стояли почти в лесу, у самой городской черты. Осенью сорок первого все отдали под госпиталь. Да и как-то странно было увозить сюда из Ленинграда человека, заболевшего гриппом или ангиной: все равно что ставить койку на переднем крае.

Сейчас больница снова стала больницей. Остались только те раненые, которых здесь долечивали, бывшие тяжелые. Они весь день толкались по саду, играли а шашки, «забивали козла» и слушали политинформацию. В операционные дни им кричали из окон: «Братья славяне, козлитесь потише!»

Тамара сразу стала жаловаться:

— Иногда так спать хочется, а они все стучат и стучат!..

— Ну сколько тебе еще здесь осталось!

— Да вот видишь, другие на третий день выходят, а я здесь лежу и лежу. А что — не говорят…

— Днем позже, днем раньше. На вот колбасы любительской, сыр, Милка в коммерческом брала.

— Положи на тумбочку. Тут одна с этим самым больше месяца…

— Не трави ты себя! («Сказать ей или нет, что вышла замуж? Все равно девчонки скажут…»)

В это время вошла няня и стала раздавать письма. Тамарка вскочила. Писем ей не было, и она, видимо, давно с этим смирилась, а волновалась больше по привычке: а вдруг?

— Не пишет, и не надо, — сказала Тамара и поджала тонкие белые губы.

— Война все-таки…

— Думаешь, убили?

— Ничего я не думаю, мало ли что!

— Жив, конечно, — сказала Тамарка и махнула рукой. — А я, Шурка, ни о чем не жалею. Я теперь все узнала, а встретилась бы — все с начала повторила… Ты этого еще не понимаешь.

«Нет, понимаю, понимаю…» — хотела сказать Шурочка, но ничего не сказала и стала прощаться.

— Принеси мне чего-нибудь кисленького, — попросила Тамара. Но Шурочка и на это промолчала и так ничего и не сказала о своем отъезде.

— Хорошо, хорошо, принесу. — Быстро поправила ей постель, застегнула костяную пуговку на рубашке и поцеловала, стараясь не встречаться взглядом.

Она шла по больничному садику и все думала о Тамарке и о том, что напишет ей еще из поезда, обо всем напишет и бросит на первой же станции. Никогда они с Тамаркой особенно не дружили, Тамарка была старше, да и характеры разные: что у Тамарки на уме — никто не знал. Но теперь Шурочке казалось, что они всегда дружили, все эти годы. Дружили, еще как дружили! В сорок втором, когда Шурочка дежурила на крыше и заснула, разве это не Тамарка первая всех подняла: Шура пропала! И потом, когда ее нашли, разве не Тамарка оттирала ей ноги и бегала за кипятком, а когда девчонки учились стрелять, Тамарка чуть не стукнула их военрука по очкам. И за дело: он ужасно приставал к Шурочке, и такой противный, вечно с пластырем на щеке, от бритвы, что ли? Вместе с Тамаркой хоронили самую золотую девчонку, Валю Гладышеву, вот ведь только что жила, и вот уже ее нет. Шура тогда закричала: «Тамарка, Тамарка, Валя помирает!» А Валя уже умерла. Зимними вечерами они вслух читали стихи. «Погиб поэт — невольник чести…» Тамарка говорила, что Шуре после войны надо идти в театральный, и злилась, что все вокруг гогочут. В театральный, в театральный! И во время салюта они были рядом и плакали, о господи, все тогда прямо распухли от слез.

Больничный садик кончился, она стояла на трамвайной остановке, место было высокое, виден был Ленинград, но только трубы и трубы, ни купола Исаакия, ни Адмиралтейства — маскировку еще не сняли.

«Скоро снимут, — подумала Шурочка. — Теперь, наверное, скоро». Приедут с Леней в отпуск и увидят. Ей хотелось думать о Лене, о их будущем и о том, как они приедут в Ленинград, но в мыслях у нее была только Тамарка. Прошло уже несколько трамваев, а она стояла, смотрела на далекие трубы и все вспоминала — и дежурства на крыше, и военрука в очках, и Валю Гладышеву, и лермонтовские стихи, и салют, — и ей казалось, что за эти три года прожита почти вся жизнь.

1965

Оглавление

Осколок в груди

  Фигурная роща

    1

    2

  Алексей Абатуров

    1

    2

    3

    4

  Моя батарея

  Зимняя повесть

    1

    2

    3

  Сердечная слабость

  Дорога в Ленинград

  Фрам

  Самсон

    1

    2

  Когда мы вернемся…

    1

    2

    3

    4

    5

  Легенда о пулковском тополе

  Служба времени

  Осколок в груди

    1

    2

    3

Полк продолжает путь

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

  Глава пятая

  Глава шестая

  Глава седьмая

  Глава восьмая

  Глава девятая

  Глава десятая

  Глава одиннадцатая

Рассказы разных лет

  Неизвестная девушка

  Молодожены

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

  Галя вернулась из отпуска

  Мотогонки по вертикальной стене

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

  Счастливый возраст

  В Тихом переулке

  Тоска по родине

  Четыре двести

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

Почти вся жизнь

  Урок географии

  Крах голубого Босфора

  Маркиз

    1

    2

    3

  Почти вся жизнь

    1

    2

    3

    4

    5

    6