Баю-баюшки-баю... [Юрий Александрович Фанкин] (fb2) читать постранично, страница - 3


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

сонной яви словно впервые прикоснулся к тому, что в народе, не мудрствуя лукаво, называют “тот свет”, и молча, одними токами своей души, поведал сыну о такой же сильной любви и нескончаемых страданиях.

Хлынувшие слёзы разбудили его. Боясь потревожить Василису, Кузьма с трудом сдерживал рвущиеся рыдания…

“Оказывается, “тот свет” совсем рядом…”, – удивлённо думал Кузьма.

Ему смутно представлялась будущая встреча с сыном в ином мире, наверняка лишённом тех запахов и красок, к которым Кузьма привык за свои шестьдесят пять лет, и он скорее хотел бы вернуть сына себе, чем шагнуть к нему в пугающую неизвестность.

Василиса в своём горе не стремилась избегать друзей и знакомых, а Кузьма, если бы это было возможно, наглухо отгородился бы от остальных, не впуская в свою теперешнюю жизнь ни любопытных, ни тех, которые вполне искренне хотели скрасить невыносимую жизнь Кузьмы, отвлечь его от изнуряющих и порой опасных мыслей.

Как-то он вышел во двор в поисках лома, которым нужно было разбить у порога медленно тающий лёд, долго шарил рассеянными глазами по разным углам и закоулкам, рассматривая всё подряд, и наконец перевёл взгляд вверх, на перемёт, облепленный закаменевшим от времени куриным помётом. Несколько лет тому назад Кузьма и Василиса, чтобы вконец не отстать от пошатнувшейся крестьянской жизни, держали пять кур-несушек и огненно-красного гордого петуха, который не только забивал до крови своих соперников, но и в порыве мужского куража наскакивал даже на хозяина и хозяйку.

Кузьма с неосознанной пристальностью вглядывался в загаженный перемёт, потом дотронулся до бревна рукой, как бы прикидывая прочность. “Выдержит!” – шепнул вкрадчивый голос.

Лоб Кузьмы покрылся испариной. “Господи! Приходят же мысли…”

Он представил испуганные глаза Василисы, её срывающийся голос: “Как же ты?..” и, стиснув зубы, кляня себя за греховную слабость, торопливо воротился в избу.

– Что с тобой? – спросила Василиса. – На тебе лица нет…

– Да так… – уклонился Кузьма. И она, зная, как он страдает, не стала докучать расспросами.

Из соседей, пожалуй, только дурочка Фиса, ровесница покойного Ванюшки, не вызывала у Кузьмы обычного отторжения. Она вела себя так, как будто у Агафоновых ничего не случилось, и это безразличие для Кузьмы было почему-то целительнее, чем заметное сочувствие.

Беззаботно улыбаясь, она ставила на стол трёхлитровую банку молока, распевчиво говорила:

– Вот утрешнего принесла, пейте на доброе здоровье! И привычно проверяла чистую банку, которую Агафоновы давали ей взамен. Она проводила пальцем по рубчатому ободку – нет ли сколов? – выставляла для верности посудину на свет, выискивая возможную трещинку.

Кузьма, наблюдая за Фисой, грустно усмехался:

– Да не бойся! Всё в порядке.

– Если проманите, мамка заругает! – делая обиженное лицо, говорила Фиса. На ходу охорашиваясь, она подходила к потемневшему от времени, источенному кое-где древоточцем посудному шкапчику, где у Агафоновых обычно хранились дешёвые, с мягкой начинкой карамельки и жалостно спрашивала:

– Конфеточков дочке не дадите?

– Дадим. Как не дать! – отзывался Кузьма. – Посластись маленько вместе с дочкой!

Но если раньше Кузьма при слове “дочка” добродушно улыбался, то теперь говорил с непривычной серьёзностью, как будто речь шла о живом человеке.

2

Палага Семёнова родила Анфису от заводского шофёра, приехавшего в порядке шефства заготавливать силос для скота. Как шутил колхозный кладовщик Гордей, Палага заезжего мужика “крепко проманула”: дать – дала, а замуж не пошла…

И красотой, и дородством взяла Фиса, да вот одна незадача: оказалось, в голове у девки редко засеяно. До совершеннолетия Фиса дошла, а со своей тряпичной куклой Милкой так и не рассталась. Ложится спать и свою ненаглядную “дочку” баюкает:

Баю-баюшки-баю,

Не ложися на краю.

Придёт серенький волчок,

Схватит милку за бочок,

Унесет под кустик

И домой не пустит…

Знала Фиса ещё одну “баюкалку”, доставшуюся ей от покойной бабушки Матрёны:

Баю-баюшки-баю,

Пошёл мужик по воду,

Нашёл мешок солоду,

Заварил кулажку,

Приманил Дуняшку…

Не всё понимала Фиса в старинной бабушкиной “баюкалке”, потому и напевала её нечасто, тутушкая свою тряпичную “дочку”.

И, сбивая на коленях масло в трёхлитровой банке, Фиса тянула с ласковым женским упоением:

– Ба-аю-ба-аюшки-и-ба-аю…

Бледнела, превращаясь в маслянистые крупки, сметана. Фиса иногда снимала пластмассовую крышку, чтобы выпустить из банки кислый дух, и снова катала выскальзывающую из рук банку, поглядывая на свою Милку, которая, утонув в кружевах и разноцветных лоскутках, лежала в коробке из-под ботинок. Фисе казалось, что “дочка” сильно скучает, просится к ней на колени, желая заместить крутобокую банку, которой отдано столько сил и ласки.

– Ба-аю… – протяжно пела дурочка,