МЕДИАНН №3, 2020 [Дмитрий Александрович Тихонов] (fb2) читать онлайн

MEDIANN grimdark&dark fantasy magazine № 2, февраль 2020

*

Mediann, № 3, февраль 2020.

Альманах гримдарка и темного фэнтези, 18+

Главный редактор: Александр Дедов

Дизайн: Emily Artist

Верстка: Александр Дедов

Художники:

Илья Орехов: иллюстрации к рассказам «Желанник», «Серебра!», «Коркодил» и «Сделка»

Денис Хайдаров: иллюстрации к рассказам «Дары Ямараджи», «Дороги Шавоя» и поэме «Солдат»

Emily Artist: иллюстрации к рассказам «Обреченный народ> и «Разлом»

Дмитрий Позняков: страницы-разделители «Медианн» и «Летопись темных миров»

Artem Demura: иллюстрация к рассказу «Благочестивый военный люд»

 © Deathcrafter [Адаптировано для AlReader]

СОДЕРЖАНИЕ

МЕДИАНН

Сергей Тарасов

Дары Ямараджи

Александр Агафонцев

Желанник

ЛЕТОПИСЬ ТЕМНЫХ МИРОВ

Дмитрий Тихонов | Богдан Гонтарь

Благочестивый военный люд

Андрей Бородин

Обреченный народ

Дмитрий Николов

Серебра!

Екатерина Кузнецова

Разлом

Андрей Анисов

Коркодил

Дмитрий Костюкевич | Роман Придорогин

Дороги Шавоя

Андрей Скорпио

Сделка

Денис Хайдаров

Солдат

МЕДИАНН

Сергей Тарасов
Дары Ямараджи

«Указывая на блестящее парчовое полотнище, красиво переливающееся на солнце, приближенные Дамбижанцана рассказывали о только что прошедшем празднике освящения знамени, о том, как в жертву знамени был принесен пленный китаец, которому палач отрубил голову».

Историк А. В. Бурдуков об эпизоде в военной деятельности буддийского Джа-Ламы. 1912 год.

Небо здесь совсем не похоже на степное. В степи оно жесткое, сухое и зыбкое, как ковыль-трава, что колышется под копытами барласских низких лошадок с востока и на запад Великой Спирали — до самого Хэнтэйского хребта. Лишь изредка в серой поволоке облаков, застывших между витков Спирали, проглядывают крыши домов, кроны деревьев, микроскопические точки людей…

В пределах же Ханьского царства небосвод с повисшими над головой лесами и полями похож на огромное блюдо, наполненное густым, как молоко, и горячим, словно раскаленное олово, воздухом. Есугену немало уже пришлось настрадаться от беспощадного свечения эфира. Когда переходили через горную гряду, его едва не хватил удар, и лишь благодаря Мирце, схватившей лошадь за поводья, удалось удержаться в седле. И ведь повезло: если мужчина упадет с седла, да еще и на глазах молодой жены, то он уже и не мужчина.

Мирца… Каждый раз, стоило вспомнить ее полные груди и жаркий шепот по ночам, сотника бросало в пот. Ее он отвоевал у мусульманского племени: девушка была на голову выше, чем любая барласская баба; в свою тугую смолянисто-черную косу она любила вплетать лепестки высушенных цветов. При всем этом она не была покорной, как большинство мусульманок и уж тем более барласок, а являлась вполне самодостаточной личностью. Иногда Есуген боялся заходить к молодой жене во время любовных игр без верной плетки.

На прошлой стоянке Есугена позвал к себе буддак. Священнослужитель сидел на наспех сколоченном деревянном помосте, скрестив босые ноги: ему нельзя касаться земли, поэтому носят его в специальном китайском паланкине, а на стоянках разбивают открытую юрту с деревянным настилом. Ухоженные тонкие пальцы буддака теребили тяжелый золотой медальон поверх расшитого красными нитями одеяния; его глаза под вечно закрытыми веками непрестанно двигались и «смотрели» вверх, на небо, которого не существует: там, за изогнутыми линиями облаков, угадывались очертания многочисленных крыш города Амадис. В нем Есуген не бывал ни разу в жизни, но мечтал когда-нибудь оказаться. Желательно в старости и с достаточным капиталом.

— Есуген, — промолвил буддак, хотя сотник приблизился тихо, ни единым шорохом не выдав своего присутствия.

— Я здесь, о Просветленный.

— Сядь рядом со мной, — старик похлопал ладонью по помосту, — и закрой глаза.

Есуген послушался, неловко сплетя ноги так же, как и буддак. Перед ними до самих предгорий Хэнтея простирались юрты, шатры и военные палатки десятитысячного тумена кочевников. Над разными подразделениями колыхались разноцветные туги; теплый ветер доносил ржание лошадей, окрики офицеров, запах конского навоза и дым от походной кухни. Доносил и вонь выхлопных газов нескольких грузовиков, которые барласы презирали, но изредка использовали по необходимости. Перед тем, как закрыть глаза, сотник поправил заплетенную Мирцей косичку, убрав ее за воротник бронежилета.

— Ты чувствуешь? Чувствуешь это? — спросил буддак.

— Что именно? Величие нашей армии, Светлейший?

— Нет, дурак! Ты чувствуешь глас неба?

— Нет, о Светлейший, — признался Есуген, чувствуя себя идиотом.

— Твои чувства притуплены, как и у остальных, — сказал, словно выплюнул, старик. — Вы все слепы, как новорожденные котята. Но я, посланец Бурхан-бакши, слышу, что глаголят небеса. Слышу каждый день…

— И что же они говорят вам, о Светлейший?

— Небеса жаждут крови… Тенгри говорит мне: бог смерти Ямараджа желает получить свою частицу крови от нас, и тогда он благословит Великого Хана на победу.

Сотник молчал. Не мог взять в толк, какое отношение ко всему сказанному имеет он сам. Будучи обычным наемником монгольского происхождения, он постоянно путался среди Великих Ханов, наследников того самого Океан-Хана, попавшего сотни лет назад в Медианн. Да и никакого неба нет; Есуген, слышавший о нем лишь от деда-пришлеца, подозревал, что небо это скорее абстрактное понятие, чем реальное явление. Которого, разумеется, никогда и нигде не существовало. Достаточно запрокинуть голову, чтобы убедиться в его отсутствии. А те россказни об ином мире и Земле — не более чем сказки для легковерующих дурачков. Да что тут говорить, если даже понятия «день» и «ночь» они используют в иносказательном смысле, ведь никакой ночи в Препарадизе не бывает. Зато день никогда не прекращается.

Сейчас в Дорае шесть наемных Ханов, являющихся по сути обычными знатными нойонами, и каждый громко величает себя Великим. Потому оставалось лишь гадать, кого из них имеет в виду уважаемый жрец обновленного культа Тенгри.

— Понимаю твое удивление, Есуген. Но именно ты, и никто иной, можешь помочь своему Хану получить благословение от Тенгри.

— И как же, Светлейший?

— Мирца. Тенгри нужна она.

Сердце сотника ухнуло в пятки. Он посмотрел на буддака, который по-прежнему сидел недвижимо, подобно статуе, со скрещенными ногами и движущимися глазами под зашитыми неровными стежками веками.

— Вы шутите? — воскликнул сотник с плохо скрываемой злобой. — Мирца — это моя новая…

— Твоя новая жена, я знаю, — мягко сказал буддак и неожиданно протянул руку, положив ее сотнику на плечо. У Есугена прикосновение вызвало неконтролируемую дрожь, будто к нему притронулась мерзкая рептилия. Но он даже не попытался отстраниться.

— Этим ты исполнишь свой долг перед Тенгэр Эцэг и Гэзэр Ээж, Есуген, — продолжил священнослужитель. — Твою жену должны принести в жертву. Ну а денег тебе заплатят, не переживай.

* * *

Мирца приготовила вкусный плов и лепешки. Старая жена, Юми, сидела у входа в юрту и что-то сосредоточенно вязала, орудуя двумя крючками. Есуген предпочитал не замечать Юми — она напоминала ему о собственной скорой старости. Старуха же, зная об этом, при появлении мужа всегда старалась убраться подальше и сидеть тихо, не привлекая внимания. Хотя к Мирце она вроде бы отнеслась на удивление хорошо. Будто к дочери, которой у нее никогда не было. Оба их сына, Цагаан и Хэзэр-отчигин, погибли на чужих войнах, став наемниками, как и отец. Сотник редко про них вспоминал.

— Неплохо, — Есуген потер ладони, усаживаясь у дастархана, где уже исходил ароматным паром казан с пловом.

— Зачем звал буддак? — Мирца еще не выучила ни монгольский язык, ни арго Медианна, поэтому могла общаться только такими отрывистыми односложными фразами.

— Буддак?.. — с набитым ртом переспросил мужчина, черпая плов кончиками пальцев. — А-а-а… Да нужно было поговорить о нашем браке.

— А что не так с ним? — сразу насторожилась девушка.

— Говорит, надо завтра… Надо завтра тебе пройти обряд посвящения.

— Обряд?

— Да, у нас так принято. Ну, понимаешь, ты же не барласка. Тебе надо пройти посвящение. Стать одной из нас, понимаешь?

Девушка кивнула. Понимала на арго она лучше, чем разговаривала.

— Стать одной из вас, да?

— Ага. Помолчи, женщина, я ем.

Уплетая аппетитный плов, Есуген с грустью думал, что так вкусно он покушает еще нескоро. Юми всегда отвратно готовила. Хотя не ему жаловаться: будучи безродным сыном монгола и китаянки из Истинного Медианна, он за свои пятьдесят шесть зим сумел добиться звания сотника из армии… Как же зовут очередного Великого Хана барласов?.. Впрочем, неважно. Главное, что он сотник над джагуном, офицер практически высшего состава, а не какой-то там ремесленник или нукер. У него есть свои четыре юрты, восемь коней, три десятка овец и десяток волов в основном курене, две жены и сотня преданных бойцов в подчинении. А еще играющая музыку волшебная машинка, захваченная в одном из селений на границе с Дораем. Такое многого стоит. Не каждый из барласов может похвастаться подобным состоянием.

Наевшись до отвала, Есуген с удовольствием пустил ветры и растянулся на лежаке, поглаживая живот. Отец учил его, что есть всегда следует впрок, если хочешь стать настоящим багатуром. Поэтому всю жизнь Есуген был жилистым и тощим, как спичка, пребывая в безостановочном движении, и лишь сейчас, ближе к сытой старости, стал набирать вес. Еще раз с удовольствием пустив газы, он уставился в потолок юрты и приказал Мирце:

— Включи музыку.

Девушка метнулась в угол и нажала кнопку на тот самом музыкальном устройстве, которое иногда приходилось подзаряжать от автомобильного аккумулятора, дающего волшебное «лектричество» сквозь тонкие бронзовые нити. Сам процесс Есугена не интересовал. Его завораживало то, каким образом в устройстве размером с ладонь помещался невидимый поющий человек.

Пел незнакомец всего тридцать песен на языке, непонятном кочевнику, но проскальзывали изредка знакомые по арго слова. Вот сейчас Есуген с удовольствием вслушивался в мелодичную речь:

«Я выключаю телевизор, я пишу тебе письмо про то, что больше не могу смотреть на дерьмо.

Про то, что больше нет сил, про то, что я почти запил, но не заб-ы-ы-ы-л тебя..

Про то, что телефон звонил, хотел, чтобы я встал, оделся и пошел, а точнее, побежал.

Но только я его послал, сказал, что болен и устал, и эту ночь не спал…»

Суть песни Есуген улавливал, и даже сочувствовал герою песни (ощущая себя в похожей ситуации перед предстоящими хлопотами), но не мог понять значения некоторых слов, а особенно таких, как «телевизор» и «телефон». Почему «телевизор» выключается, а «телефон» звонит? Телевизор — это что-то вроде того электрического аккумулятора, а телефон это иное название колокола? Ох, сколько вопросов в жизни…

Есуген немного задремал, но вдруг резко подскочил, испугав женщин. Ему привиделся трехглазый бык с туловищем как у каракатицы, оскаливший острые зубы в истекающей кровавой слюной пасти; на башке у быка сияла украшенная черепами корона, и существо щелкало этими черепами друг о друга, приближаясь к спящему Есугену.

— Бир Тенгри, бир Тенгри! — быстро шептал сотник, отгоняя злого духа. Ямараджа плотоядно оскалился на Мирцу, но сон уже схлынул, а явь вступила в законные права, и стоило Есугену моргнуть пару раз, как он уже не обнаружил никакого чудовища у себя в юрте.

— Что случилось? — взвизгнула Мирца.

— Ямараджа приходил…

— Кто?

— Бог смерти, глупая женщина! — рявкнул Есуген. — Наш дом теперь осквернен. Нет нам спасения, раз уж сам Яма решил нас навестить! О мои седины, что же нам делать, что же нам…

Но тут в голову пришла мысль, что Ямараджа явился ему не просто так. Что там говорил буддак? Мирцу должны принести в жертву, и божество могло прийти из-за ненасытной жадности, посмотреть на свою будущую невесту. Тогда проклятия опасаться не стоит; это скорее добрый знак, обещающий ему, Есугену, процветание и достаток в будущем. За его мужскую жертву… Он как-никак отрывает от сердца молодую и красивую жену.

Сотник с жалостью посмотрел на Мирцу. Несчастная, она ни о чем и не подозревает… Ее мусульманский бог, Аллах, не вмешивается в дела людей. Однако в степи действуют совсем иные законы мироздания. Демоны и боги тут так и кишат, и порой отличить их друг от друга довольно сложно. А уж тем более понять, что им от тебя понадобилось.

* * *

Ближе к вечеру Есугена вызвали на совещание в большой штабной шатер. Среди присутствующих он был единственным сотником, и ему отвели скромное место у входа. Явились также все десятеро тысячников, писец и наемный инженер-артиллерист. Посередине шатра важно восседали пожилой тумэнбаши с гордым именем Тенгрикут, он же по совместительству первый нукер Великого Хана, и буддак, что молча сложил ноги в своей неизменной позе. Тумэнбаши, славившийся образованностью, внимательно читал толстую книгу перед началом совещания, сдвинув на нос круглые очки с круглыми линзами. Самого нынешнего хана барласов не было: он, как и другие богатые степные вожди, жил во Дворце Амадиса при Наместнике, управляя своим туменом издалека, с помощью верного нукера и волшебного прибора, называемого «радио».

— Начнем, — коротко объявил Тенгрикут, захлопнув книгу, и военачальники расселись кругом у низкого стола с постеленной на нем картой, на которую падал столб эфирного света из дымового отверстия на потолке. Писец заскрипел перьевой ручкой по листу бумаги, протоколируя совещание.

Есуген с любопытством вытянул голову. Ему ни разу не доводилось бывать на военных советах такого уровня.

— Утром, после ритуала, нам предстоит сняться с места и за четыре часа достичь стихийного поселения сепаратистов, которое они сами называют царством Хань, — палец полевого генерала с въевшейся под ногти грязью преодолел несколько сантиметров по раскрашенной бумаге, где были отображены водоемы, населенные пункты, дороги, низины и возвышенности, после чего уперся в ряд квадратов, выстроившихся плотной цепью вокруг самоназванного царства Хань, — вот это — известные нам по разведке доты, укрепления и минные поля.

— Неплохо укрепились, — присвистнул артиллерист. Среди низкорослых, узкоглазых и смуглых монголов он выделялся высоким ростом, светлой кожей и русыми волосами почти до плеч. На шее у него болталась тесемка с христианским крестом. Поговаривали, что этот прибывший неделю назад из Амадиса белокожий чужак вдобавок ко всему прочему еще и пришлец.

— Да. Доты — твоя работа, Иван. Они не знают, что у нас есть артиллерия. Закрепишься здесь, — палец повелевающе указал на небольшой холм рядом с оборонительными укреплениями. — И работай по ним, пока не израсходуешь все боеприпасы. Чтобы мы смогли пройти. Делать все предстоит быстро, маневр основан на эффекте неожиданности.

— Будет исполнено, — кивнул Иван, и во время короткой паузы писец размял пальцы с громким щелчком, от которого сидящий рядом Есуген почему-то вздрогнул. Звук напомнил ему бренчание костей и черепов на голове Ямараджи.

Тенгрикут зевнул и сделал глоток воды из фляги. Поворочал задом, удобнее устраиваясь на мягкой войлочной подушке.

— Итак, продолжим. Небольшой экскурс в историю, чтобы все хорошо поняли, с кем нам предстоит иметь дело. В Хане живут не обычные пришлецы и бродяги, а воины, поэтому просьба не расслабляться…

— Откуда они вообще взялись, тумэнбаши? — спросил кто-то из военачальников.

— Оттуда же, откуда берутся все пришлецы. С Другой Стороны. Но эти не мирные жители, а опытные солдаты. Специалисты военного дела, я бы сказал. За полтора года укрепились, отстроились и превратили стихийное поселение в настоящую крепость. Население состоит преимущественно из китайцев, численность не больше пяти тысяч человек. В основном взрослые мужчины, хотя женщины и дети тоже есть. Посторонних внутрь не пускают. Но нашим лазутчикам, как видите, удалось добыть основную информацию.

— Кто-то не досмотрел, раз им дали целых полтора года.

— Все так, Хэчиун. Раньше здесь, за горами, проходила демилитаризованная зона между Дораем и Истинным Медианном, поэтому патрулирование на территории практически не осуществлялось. Недавно по договору земли отошли Дораю, Наместник послал сюда поселенцев с конвоем и…

— Их отправили к праотцам, — неожиданно для себя закончил фразу Есуген. Тенгрикут недовольно посмотрел на сотника-выскочку, но ничего не сказал.

— Верно. Поселенцев уничтожили. Или взяли в плен, что маловероятно. Так или иначе, эти ханьские ублюдки стоят костью в горле и Наместнику, и Хуанди-Императору, и нашему Великому Хану. Налогов Хуанди они, само собой, не платят, в переговоры не вступают. Хотя могли бы стать одним из дорайских княжеств, упрямцы… Впрочем, это уже и не важно. Суть в том, что нам предстоит исполнить великое дело. Все участвующие в военной операции получат соответствующее вознаграждение.

— Есугену положена двойная награда, — внезапно сказал буддак.

Лица собравшихся обратились к сотнику.

— Ах да, Есуген… — пробормотал Тенгрикут. — Как там твоя жена? Ты ничего ей не сказал?

Мужчина покачал головой.

— Отлично. Тогда к утру она должна быть готова.

— Что от меня требуется? — охрипшим голосом спросил сотник.

— Успокоить ее, чтоб не брыкалась раньше времени. Справишься?

— Конечно.

— Тогда проваливай отсюда. Ты больше не нужен.

Выходя из шатра, Есуген расслышал, как генерал сердито спросил у кого-то: «Кто вообще позвал этого безмозглого харачу?»

Они делали это всю ночь. Хоть Есуген и сказал Юми поплотнее заткнуть дымовое отверстие юрты и полог, все равно проклятый эфир проникал внутрь, отчего тут царил дрожащий полумрак. Они возились на мягком войлочном матрасе, охали, стонали; их тела впитывали терпкий пот друг друга и скользили, будто смазанные жиром. Есуген никак не мог насытиться и набрасывался на жену снова и снова: он загодя выпил настой трав, повышающих мужскую силу.

Позже, когда они откинулись на спины, устав, Мирца с недоумением промолвила:

— Как в последний раз делаешь.

«Знала бы ты», — подумал Есуген, а сам ответил:

— Я хочу сына. Мне уже немало лет…

— Я рожу тебе сына. Но зачем торопиться? Много времени.

«Наивная, глупая женщина. Что знаешь ты обо мне — о том, кто называет себя, твоим мужем?»

— Время? Время бежит, как быстрый ручей с горы, милая Мирца, — он погладил ее грудь и сжал сосок, понимая, что не доведется больше дотронуться до этой мягкой, словно бы бархатной женской кожи. Что ему остается? Рабыни-китаянки в кангах или грязные вшивые харачу из разграбленных селений на границе? В своей длинной несчастной жизни Есуген не встречал женщины прекраснее, чем Мирца. И вряд ли когда-нибудь встретит.

— Ты выглядишь обеспокоенным.

— Завтра штурм царства Хань, — пробормотал мужчина. — Много людей погибнет и с нашей, и с их стороны. Вы останетесь здесь, а мы снимемся поутру и двинемся быстрым маршем к Ханю.

Мирца провела пальцем у него за ухом, поправляя выбившиеся из заплетенной косички волосы.

— Мы одержим победу, вернемся, и я сделаю тебя самой богатой хатун в курене. Одарю шелками и кружевами, куплю тебе мыльной пены и поставлю латунную ванну.

— Ванну? Настоящую? Как у женщин из Амадиса? — Глаза Мирцы округлились, как у ребенка.

— Настоящую. С краном и ручками. Чтобы ты купалась сколько захочешь в чистой воде.

— А где мы ее поставим? В юрте?

— Нет же, глупая! — он рассмеялся. — У нас будет дом! Дом в Амадисе, настоящий дом с несколькими комнатами. Я накоплю достаточно денег и уеду туда, а тебя заберу с собой.

— А Юми?

— Ну… Ее, наверное, тоже. Нам нужна будет служанка.

— Не бери ее, — прошептала Мирца на ухо мужу.

— Почему?

— Она меня не любит. Хочет навести порчу. Говорит, у нее бабка была колдунья.

— Слушай больше старую. Но я думал, что ты нравишься Юми, — удивленно пробормотал сотник.

— Она как змея! Ты не возьмешь ее? Обещай, что не возьмешь!

Есуген кивнул, чувствуя, как слипаются глаза, и он проваливается в сон. Однако отдыха дрема не несла — там, в глубине похожего на омут забытья щелкали склизкие черепа на макушке голодного Ямараджи…

* * *

Он проснулся весь в поту, холодном, несмотря на духоту в юрте. За пологом Юми ругала за что-то мальчишку, приносящего кумыс. Фыркал конь, хлебая воду из корыта. Свечение эфира стало совсем уж невыносимым, отчего стены юрты казались прозрачными.

За стенками на улице переругивались двое молодых воинов. Жужжал жирный овод, влетевший через дымовое отверстие. Весь стан монголов был наполнен предвкушением чего-то кровавого, злого, плещущегося мутной противной гущей на глубине человеческого сознания. Как если бы вытащили наружу все то потаенное, что есть в человеке, и вывернули наизнанку. Даже окрики сотников из соседних джагунов казались зловещими, преисполненными радости по поводу предстоящего ритуала.

Укутавшись в домашний халат, Есуген выбрался наружу, взял чашку кумыса у Юми и выпил теплый напиток двумя резкими глотками.

Утер усы рукавом и спросил:

— Где Мирца?

— Ее забрали… — Юми потупила взор, чем вызвала еще большее раздражение у Есугена своей дурацкой покорностью. Или хитростью?..

— Нукеры Тенгрикута?

— Да. Сказали тебя не будить раньше времени.

— Я знаю. Дай еще кумысу.

Выпив еще, он снял халат, размял мышцы, стараясь не обращать внимания на глупую Юми, и с ее помощью надел походный доспех — облегченный бронежилет, наколенники и мягкую подложку для седла, предварительно смазав зад кремом. Из джагуна прибежал один из ребят, Есуген дал необходимые указания по поводу предстоящего марш-броска. Взяв под мышку офицерский шлем-сферу с открытым забралом и заткнув в кобуру пистолет, сотник направился в центр стана в сопровождении увязавшегося за ним молодого нукера.

Говорят, по Спирали выше Амадиса невозможно находиться из-за проклятого эфира, который светит и светит без остановки, вызывая у некоторых людей слепоту. Здесь еще терпимо. Но все равно Есуген щурился, всматриваясь в движение повозок и людских сборищ, пытаясь угадать в этом хаосе какой-то центр притяжения. В итоге, спросив у прохожего насчет ритуала, он направился в сторону центра стана, где уже гулко били барабаны, а в воздухе над стойбищем витал серый дым, поднимающийся вверх, к повисшей вверх тормашками цветущей долине с недосягаемой столицей Дорая в центре. Где-то там, в эфирной лазури, скользили гладкие овалы дорайских аэростатов, называемых «дирижаблями», чернели косяки птиц, летящих по Спирали — наиболее коротким путем между витками.

Есугена вытолкнуло к обширному кругу, по краям которого колыхалась бурлящая, свистящая, кричащая толпа. Посередине круга был установлен жертвенник из трех камней. На нем предварительно зарезали старого барана и мерина, как во время большого тайлагана, и детишки уже растащили кусочки сырой печени, закусывая ее луком и черным хлебом. Туши животных отволокли в сторону — там сейчас женщины готовили кровяную колбасу из дотора, бараньих кишок, разворотив ножами дымящиеся теплым паром внутренности. Все происходило на белом полотне, олицетворяющем распластанную кожу Мангыса, злого духа. Смочив предварительно полотно кровью животных, барласы изгоняли злобных сущностей и могли общаться с богами.

Жертвоприношение Яме должно состояться последним.

В середину круга двое подручных буддака вынесли багряные парчовые полотнища — знамена барласов. Бэмбэрчины исступленно, со всей мочи заколотили по барабанам; вслед их ритмичному звучанию толпа раздалась, и по возникшему проходу в круг вывели женщину со связанными руками. Она не сопротивлялась. Это была Мирца.

Увидев жену, Есуген содрогнулся. Девушка была сильно избита: волосы слиплись от темной крови, а все тело покрылось кровоподтеками, красными и лиловыми. Лицо распухло в один огромный синяк, из-за чего она едва могла смотреть (глаза закрывали набрякшие темно-фиолетовые мешки). Мирца шаталась и наверняка упала бы, если бы ее под локти не держали солдаты.

Один из служек буддака-шамана поднес ей чашу, наполненную каким-то настоем, и сказал «пей». Она помотала головой. Тогда солдат справа ударил ее палкой под колено, девушка взвизгнула, но пить не стала. Ее повалили на землю. Один солдат удерживал ее, упершись коленом в спину, а второй бил палкой по пяткам. Раз, два, три… Десять. Каждый удар отзывался болью в сердце Есугена, и он хотел было уйти, но толпа не пускала — плечи людей плотно сомкнулись за спиной, так что пути назад не было. Придется смотреть до конца.

После избиения палками Мирцу поставили на ноги, и на этот раз она выпила из чаши. Служка настойчиво приказал пить до дна, и девушка допила, давясь и выливая часть жидкости на изорванный халат, вздрагивая от улюлюканья обступившей жертвенник толпы. Людей словно охватило безумие. Женщины, мужчины и дети корчили рожи и лезли вперед, но не пытаясь перебраться через низкую ограду. Есуген и сам почувствовал это возбуждение, почти сексуальное, граничащее с помешательством.

Кривляясь и подпрыгивая, пробежал по кругу, задевая лица людей вытянутой ладонью, служка буддака. Он был обряжен в костюм быка-первопредка — Буха-нойона. В обновленном тенгрианстве барласов все веры слились воедино, смерть зачастую символизировала жизнь, а жизнь была неразрывно связана со смертью, поэтому породивший все живое Буха-нойон стал одновременно несущим гибель Ямараджей. Как пожар очищает лес и дает ему новую растительность, так и смерть является основой продолжения жизни — так говорят шаманы.

Внутри круга происходило безостановочное движение. Каким-то образом свет померк, и эфир прекратил течь сквозь воздух; «Буха-нойон» продолжал бегать, причем все быстрее и быстрее, солдаты точили ножи, буддак пел свою тягучую молитву, а второй служка разводил новый огонь в черном углублении между трех жертвенных камней. Мирца закричала и бросилась бежать, но под смех толпы ее оттолкнули обратно в центр. Она внезапно заметила мужа.

— Есуген! Есуген, спаси меня!

Он сглотнул слюну. Он не мог ничего ей ответить. Все, чего он хотел, это уйти отсюда. И девушка, кажется, это поняла.

В следующую секунду ее сшиб с ног бегущий служка. «Бык» завалился на нее в своем несуразном костюме, и Мирца барахталась под ним, плача и призывая хоть кого-нибудь на помощь. Ряженый смеялся, рычал и крутил плоской башкой со стучащими черепами. Три глаза светились красным, будто в маску ритуального костюма вставили угли или фонари, в то время как сам костюм. Сам костюм! Есуген протер глаза кулаком. Ему почудилось, что лохматый наряд сросся с человеком под ним, превратившись в единое целое. А еще он вдруг с ужасающей ясностью понял, что никакой это не бог Ямараджа, и уж тем более не Буха-нойон, а нечто более страшное и материальное, хоть и неспособное проникнуть сюда, в реальный мир. И отлично, что оно не может сделать этого, — пришла мысль. В те несколько секунд, пока сотник видел, реально видел показавшийся из-за ширмы мироздания облик чудовища, ему стало не по себе. Там, откуда скалилась эта тварь, не было ничего хорошего.

Вдоволь поиздевавшись над жертвой, бык встал, схватил Мирцу за волосы, намотал их на кулак и потащил за собой в центр круга. Минутное наваждение прошло, и теперь он снова был всего лишь человеком в нелепом одеянии.

Мирца сорвала голос от крика и сейчас просто молча пыталась отбиться от мучителей — царапалась, брыкалась, била связанными руками. Солдаты лишь смеялись. Они накинули аркан на ее шею, натянули назад таким образом, чтобы при каждом движении веревка лишь сильнее впивалась в кожу.

Девушка наконец успокоилась, окончательно смирившись со своей судьбой. Ее положили спиной на деревянного осла, руки развязали и завели назад, где опять привязали как можно крепче. Остатки халата сорвали: столь любимые Есугеном полные упругие груди колыхались в отблесках горящего рядом пламени. Буддак подошел ближе, прервав свою заунывную песню, слепо нашарил руками тело жертвы и ласково, с какой — то иррациональной и неподходящей ситуации любовью провел пальцами по ее ступням, бедрам и животу, довольно цокая языком. После этого он засунул два пальца девушке в лоно (Мирца охнула и попыталась найти взглядом в толпе Есугена), вытащил и с интересом понюхал.

— Хорошая жертва! — крикнул он людям. — Боги будут довольны вами, барласы!

Барласское племя взорвалось единым воплем, словно все задержали дыхание и сейчас одновременно выпустили наружу этот звериный, яростный вой. Буддак улыбался. Он принял из рук солдата изогнутый жертвенный нож. Мирца при виде его заверещала, как поросенок, но не могла даже пошевелиться в своем положении, не говоря уж о том, чтобы как-то помешать палачу.

Священнослужитель провел кончиком ножа по животу девушки, который она инстинктивно попыталась втянуть, и громко возвестил:

— Великий Тенгри, ты восседаешь надо всем на небесах. Ты управляешь всем, и все есть не более чем твой замысел. Так смилуйся же над нами, ничтожными червями, и ниспошли нам удачу в нужный момент!

Нож неглубоко, самым кончиком, проткнул кожу живота. По блестящему от пота боку потекла алая струйка крови; служка подставил большую чашу под деревянного осла с распятой на нем девушкой.

— Галахан-эхэ, ты даруешь людям тепло и свет, счастье и богатство, разрушаешь зло, обессиливаешь коварство, очищаешь тело и душу человека; ты, воплощение чистоты, даруй нам смелость в наших сердцах для достижения цели.

Мирца завыла, негромко и безнадежно, словно сошла с ума. Она обмочилась от страха. Нож проткнул и рассек брюшину. Хлынувшая наружу кровь была темной и вязкой, будто застоявшейся. Повинуясь жесту буддака, служка раздвинул края раны пальцами.

— Милосердная Мать-Земля! Ты разостлала свои объятия от горизонта до горизонта, как простыню, раскинула свою кормящую грудь для нас, сынов твоих. Так сделай же так, чтобы у врагов наших, худых людей, были плохи дела во время боя, и копыта их коней попадали в барсучьи норы, ломаясь, и становилось им худо да бедно на поле брани…

Погрузив руки по локоть в живот Мирцы, буддак вытянул узловатые и блестящие лиловые кишки. В этот момент Есугена вырвало прямо на рукав стоящего рядом мужчины; тот даже не обратил на это внимания, завороженный зрелищем. Священнослужитель, ловко орудуя ножом и разрезая кишки, из которых на землю лилось жидкое дерьмо, бросал часть требухи в огонь, а оставшееся складывал на жертвенном камне, формируя узор. Едкий пахучий дым достигал ноздрей Есугена, и он бы, наверное, упал без чувств, если бы не бешеные крики напирающих сзади и по бокам людей. Он хотел закрыть глаза, чтобы не видеть все еще живую, хрипящую от нечеловеческой боли Мирцу, но стоило смежить веки, как из тьмы возникала скалящаяся морда твари, что прикидывалась Ямараджи. Это было куда страшнее.

— Ямараджа-хан! — продолжал молиться буддак. — Ты забираешь и приносишь искру жизни, ты раздуваешь и гасишь вечный огонь сердец людских, ты носишься над землею незримой тенью, всевидящей и мудрой, так даруй же нам победу в этой войне! Прими нашу жертву!

Резко взмахнув рукой, он что есть мочи ударил ножом посередине грудной клетки, навалился всем телом и рванул на себя, рассекая грудь на две части. В лицо буддаку хлынула кровь, он отряхнулся по-собачьи и схватился за одну часть раны, а служка — за другую. Вдвоем они разломали ребра девушки, после чего буддак запустил внутрь руку и проворным движением вытащил брызгающее багрянцем, ритмично стучащее сердце…

* * *

Монгольский тумен снялся с места и ушел в сторону царства Хань. Жертва принесена, знамена-туки окроплены человеческой кровью; враг сегодня будет повержен. В числе прочих на лошади впереди своего джагуна скакал сотник Есуген. Время от времени он оборачивался в сторону стойбища, где еще поднимался вверх столб сизого дыма — все, что осталось от его юной жены. Он чувствовал, что никогда больше не сможет спать спокойно: стук черепов Ямараджи вместе с криком Мирцы преследовали его неотступно, стоило прикрыть глаза.

На север и юг от царства Хань тянется непроходимая болотистая и озерная местность, обложенная редкими оборонительными редутами. Но ровная линия вражеской обороны начинается в западной и восточной части: здесь сепаратисты устроили настоящий укрепрайон по всем правилам военной науки. За десять километров от передовой линии Ханя основной тумен покинул отряд артиллериста Ивана; несколько пыхтящих грузовиков вскарабкались на холм, а выскочившие из кунгов инженеры принялись собирать артиллерийские орудия. Светловолосый русский пришлец сидел на капоте машины с сигаретой. Он задумчиво глядел на перепаханную валами и рвами местность, которую предстояло зачистить от неприятеля. Быть может, чужак размышлял об увиденном утром чудовищном ритуале. А вероятнее всего просто настраивался на длительный кровавый бой.

Есуген крикнул десятникам, чтобы разворачивали арбаны цепью. Впереди, в легкой дымке от всклокоченного тумана и сырости, явственно виднелась высокая стена Ханя, условная демаркационная линия с противопехотными заграждениями и пара километров изрытой траншейным пунктиром земли. Присутствовало даже некое подобие капонира, устроенного перед сухим наклонным рвом. Между траншеями мелькали точки людей, в полусогнутом положении перебегающих с одной позиции на другую. С их стороны раздались первые выстрелы, разрозненные и будто бы нечаянные. Есуген только успел нервно подумать, когда заработает артиллерия, и тотчас с холма ударил смертоносный залп: один из вражеских блиндажей разлетелся в крошево, осыпая окрестности комьями земли и бетона; монголы торжествующе засвистели в ответ. Кто-то выстрелил сдуру в сторону вражеских позиций, на что Есуген злобно прикрикнул, осаждая пыл солдата. Пока еще рано…

Артиллерия работала полчаса, разрушив передовые укрепления и редуты противника, после чего пушки заухали тяжелыми дальнобойными снарядами уже по стене самого Ханя. С воем и улюлюканьем всадники рванулись вперед, почуяв запах крови. Впрочем, в передовых траншеях им не было никакой поживы: если там и находился кто-то живой, то он бессильно корчился с развороченными фугасом кишками в горячей дымящейся земле. Барласы перепрыгивали через ямы и провалы, ловко стреляя на ходу и забрасывая гранатами еще работающие огневые точки. Две последних были предварительно уничтожены фугасами, а единственный уцелевший упорно отстреливался, пока ему за бруствер не закинули пару осколочных гранат. Со всего огромного тумена потери на данный момент составляли не больше сотни человек; из них трое из джагуна самого Есугена, не считая двух тяжелораненых, что сами по глупости напоролись на колючку.

Сам сотник передвигался в составе группы нукеров по центру сотни, пытаясь отслеживать происходящее на поле боя. Воняло порохом и жженым мясом; над полем стелился сизый едкий дым, смешанный с белесой дымкой пронизанного эфиром тумана. Уши привычно болели от разрывов гранат и свиста снарядов над головой. Есуген не ощущал давнего возбуждения, которое всегда испытывал в бою, во время подобных дерзких налетов и стычек. Наоборот, у него было тяжкое чувство, будто он выполняет нудную и вконец опротивевшую работу. Он командовал десятниками, отдавал приказы, посылал туда-обратно гонцов, прибегающих от штабной машины тумэнбаши Тенгрикута. Конь всхрапывал под ним, и Есуген, пригибаясь к холке животного, вполголоса успокаивал его, сам не веря тому, что говорит. Руки до боли сжимали поводья, будто он… будто он хотел…

И, внезапно поняв, чего хочет, Есуген ударил шпорами коня и погнал его вперед, в самую гущу боя, развернувшегося под образовавшейся в стене брешью. Артиллерия уже перестала бить снарядами, и сейчас к дыре стягивался авангард монгольского войска. Нукеры рванулись следом за предводителем, да и солдаты джагуна, увидев бесстрашно рванувшегося вперед предводителя, с бешеными криками понеслись вслед за ним, нарушая строй. Под окрики и свист бойцов он несся к стене Ханя, прижимаясь лицом к конской гриве и что-то крича, чувствуя стекающие по лицу соленые слезы. Перед его взором застыло навечно испуганное лицо растерзанной Мирцы, привязанной к деревянному ослу.

У самой стены конь споткнулся о рассыпанные по земле дымящиеся камни и вывернул копыто. Взвизгнув, животное рухнуло наземь. Есуген выпрыгнул из седла, рванулся в сторону, но очень больно ударился плечом о край разбитой стенной кладки. В глазах потемнело. Шатаясь, он поднялся на ноги, пошарил вокруг руками в поисках винтовки, но не нашел. Совсем рядом свистели пули; морду дергающегося рядом коня разворотило в настоящее месиво, отчего сотника окатило ошметками мяса вперемешку с кусочками костей. Есуген выхватил из кобуры пистолет и сделал несколько выстрелов наугад в сторону внутреннего периметра укрепления, где за бойницами засели ведущие безостановочный огонь люди. Что-то горячее, как капля расплавленного металла, ударило в грудь и отбросило назад, насквозь пробив бронежилет. Ртом сразу хлынула кровь, вязкая, густая, похожая на темную нефтяную жижу. Сотник отбросил пистолет и побрел куда глаза глядят, прочь от этого мельтешащего разъяренными человеческими лицами хаоса. Ему хотелось отдохнуть. Да, все, чего он хотел сейчас, — это толику покоя, которую давно заслужил за свою беспокойную дурацкую жизнь. К черту все, пришла крамольная мысль. Ты свое отвоевал, Есуген.

Цепляясь мокрой от кровяной юшки ладонью за щербатую стену, Есуген отошел в какое-то подворье, заваленное трупами людей. С трупов на доски стекала кровь, образовавшая немаленькую лужу, на которой сотник едва не поскользнулся. Не найдя места, где можно присесть, Есуген плюхнулся задом прямо на два сцепившихся в посмертной хватке тела, откинулся спиной к стене и уставился в клубы дыма, что виднелись сквозь прореху в соломенной крыше. «Да, вот это напоминает то небо, о котором рассказывал в детстве дед», — подумал умирающий сотник. Однообразная серость, скрывающая чертов эфир, без всяких витков Спирали.

Прикрыв веки, Есуген ожидал в очередной раз услышать бряцанье черепушек Ямараджи, но не расслышал ни звука. Смерть оказалась неожиданно тихой и спокойной: умирая, он не ощущал ровным счетом ничего. Впрочем, хотелось бы надеяться, что удастся еще хоть раз увидеть Мирцу в любом из иных миров, чтобы просто попросить прощения. Ведь люди умирают там, чтоб перенестись сюда, в Медианн?.. Так ведь?.. Тогда и он, бравый сотник монгольской армии, обязательно должен куда-нибудь попасть после славной кончины на поле брани…

Открыть глаза он уже не смог.

* * *

На месте стойбища остались женщины, дети и несколько десятков вооруженных мужчин. Буддак возносил тихую молитву Ямарадже, сидя на своем помосте и равномерно ударяя в бубен ладонью. Дети доедали остатки прошедшего празднества: мяса убитых животных хватит еще надолго. Бабы-барласки чистили оставшееся оружие, ухаживали за конями, занимались прочими бытовыми делами. После утренней вакханалии к кругу жертвоприношения боялись подходить. Тело Мирцы, брошенное в углубление для огня, выгорело полностью. Остались лишь хрупкие, ломкие кости да закопченный череп.

Юми тихо пробралась в центр круга и села на один из камней, не боясь замарать одежду. Лицо старой монголки было счастливым. Она широко улыбалась, глядя на оскал черепа, чей разинутый рот будто застыл в вечном крике.

— Ну что, маленькая дрянь? Порезвилась с моим Есугеном? Он вернется, и мы уедем в Амадис. Будем жить богато, да. А ты. А ты оставайся там, где ты сейчас есть. — Юми даже сплюнула от избытка эмоций на прах соперницы.

После сказанного старуха наступила на череп подошвой гутулы и раздавила, напоследок повертев ногой. Молодая сучка умерла, отныне Есуген будет любить только ее, свою старую Юми. А дрянная девка пускай вечно горит в аду! И поделом.

Александр Агафонцев
Желанник

Как же мне хреново… Я безо всякого интереса ткнул вилкой хадесского тритона. Тот вяло дернулся, приоткрыв мутные глазенки. Впрочем, у меня сейчас взгляд не сильно лучше.

Поняв, что есть его пока не собираются, тритон смежил веки, продолжая ожидать расправы с хладнокровием истинного стоика. Сидящий напротив Секретарь уже разделал его сородича, противно скрежеща ножом по глиняному блюду.

— Это они хорошо с ядом сколопендр придумали! — Мой собеседник закинул под язык подрагивающую плоть и довольно улыбнулся. — Горчит! Но зато тритоны по тарелке не скачут.

— Давайте-ка ближе к делу, уважаемый, — я демонстративно зевнул, давая понять, что не собираюсь поддерживать разговор на отвлеченные темы.

— Как угодно! — Секретарь звякнул перстнями по бокалу, пригубив вино. — Хм, а недурно, знаете ли! Любопытный купаж. Эм. Прошу прощения, несколько отвлекся. Так вы обдумали мое предложение, виконт?

Мы оба соблюдаем приличия, поэтому я делаю вид, что даже не слышал разговоров о том, как мой собеседник доставлял товар хадесским работорговцам. Ну а как еще занюханному писарю пробиться наверх? А теперь он даже гордится своим прозвищем, мол, вон чего я достиг! Секретарь же взамен общается со мной так, будто я еще представитель славного дворянского рода, а не рядовой чистильщик.

— А как же. Тщательнейшим образом все взвесил, аж на целую кружку размышлений хватило.

— И?

— Не поведу я вас в Хадес. Dixi.

— Возможно, предложенная сумма была несколько. эээ. недостаточной, тогда.

Я покачал головой.

— Не в деньгах дело. Просто мне это неинтересно. Да и вам туда зачем? Желанник — это ж байка для рогачей. Демоны, конечно, много чего умеют, но такое даже для них перебор.

Секретарь откинулся на стуле и щелкнул пряжкой высокого воротника, подпирающего выбритый подбородок. Значит, уходить не собирается. Воттолько на что он рассчитывает? Вроде он теперь выполняет всякие сомнительные заказы для развлечения сильных мира сего. Но для меня вся эта братия плевка тритоньего не стоит.

— Мне в это верить необязательно, — пояснил Секретарь со снисходительной улыбкой. — Главное, чтобы в это верили мои клиенты.

Если они считают, что некто готов выполнить любое их желание — так тому и быть. Ну что вы упрямитесь, в самом-то деле? Или служба в команде зачистки устраивает? Так вас и там не сильно любят, наводил я справки. Только за последний месяц два покушения на вылазках.

— Опасность, знаете ли, бодрит кровь, — вяло парировал я и осторожно поднялся, стараясь особо не мотать головой. — Прошу меня извинить, надо бы малость освежиться.

Балкончик трактира выходил на утопающую во тьме площадь с гранитной статуей одного из мертвых полководцев древности. Компанию мне составил лишь взлохмаченный забулдыга в выцветшем камзоле. Он поприветствовал меня взмахом бутылки, едва не опрокинувшись за резные перила. Но от разговоров воздержался, чем сразу мне понравился.

Ну, что этот щеголь так в меня вцепился? Понятно, не каждый возьмется через те края его провести. Но неужели он не видит, как мне все здесь обрыдло? Я всю прошлую жизнь с другими арманьяками по колено в крови прошагал, кроме войны ничего и не видел. Думал, хоть на том свете отдохну. А тут то же самое. Сказать ему? Так не поймет, крючкотвор. Мол, какая тебе разница, кого резать — рогачей или бургиньонов? И вообще сделку обстряпаем, новую жизнь начнешь! Деньги решают все. Брат мой тоже так думал, аж целый Компьен под себя подмял. И что в итоге? Жена собственная придушила с любовничком на пару…

Я поморщился от очередного приступа тошноты и привалился к перилам, страдальчески закатив глаза. Так стало еще хуже — вместо облаков над городом нависал Червонный кряж, нацелив в меня иззубренные ветрами клыки горных вершин. Сколько лет уже в Танториуме, а никак не привыкну. В смысле — к перевернутому миру над головой. Похмелье-то еще в той жизни стало моим самым верным спутником.

Доходяга перехватил мой взгляд и засмеялся, расплескивая вино:

— И все здесь такое, да? Даже тритоны не те, кем кажутся…

Я вежливо кивнул, силясь удержать внутри содержимое желудка. Может, пора со всем покончить? Не осталось уже ничего от меня прежнего, изорвал Медианн в клочья всю душу. Услышь мои речи кто из братьев — не признали бы. Да что там, мысли даже и те будто не мои. Разве что убивать наловчился еще лучше, освоил орудия новые. Даже интересно было поначалу. Только и это уже приелось. Единственное, почему я за жизнь цепляюсь, это мысль, что после смерти на просторах славного Медианна можно куда-нибудь и похуже загреметь. Но сейчас и это уже не пугает. Головой вниз — и все, даром, что только второй этаж.

Сонную тишь нарушил грохот посуды и забористая ругань гарсона. Вот такое у меня посмертье. Даже счеты с жизнью спокойно свести не дадут.

Оказалось, шум поднял мой несъеденный тритон. Похоже, он оказался крепким парнем и оклемался от яда раньше обычного. И теперь грозно шипел, зажатый в угол прислугой.

— Тысяча извинений, господа, — дородный хозяин торопливо поклонился, вытирая руки о засаленный фартук, — сейчас ребятки его эта… мигом!

Я промолчал, зачарованно глядя, как тритон ловко увиливает от ударов. Но долго так продолжаться не могло, и вскоре вилы прибили его к полу, зажав между зубьями. Тритон тонко, почти по-человечески вскрикнул.

— Стоять! — рявкнул я.

Все обернулись ко мне. Даже секретарь выглядел несколько озадаченным. Я растолкал прислугу и высвободил свой несостоявшийся ужин. Тритон закашлялся, недоверчиво скосив на меня левый глаз, но сбежать не пытался.

— Возьму его с собой, пожалуй.

Хозяин озадаченно поскреб затылок:

— Им же без приправы сколопендровой эта — отравиться можно. Ядовитый! Покусает кого, а ко мне потом претензии…

Тут выручил Секретарь. Я-то уже настроился на старую добрую драку, после которой и этот кабак будет для меня закрыт.

— Почтенный, мы же оплатили ужин? И вправе распоряжаться им по своему усмотрению. Не находите? Кроме того, у нас важный разговор, так что не соблаговолите ли оставить нас наедине?

— Ну эта. Да, само собой. — Кабатчик еще раз поклонился и рявкнул на прислугу: — А ну разбежались по местам, немочь тараканья! За что я вам плачу?!

Секретарь посмотрел на меня с веселым удивлением, даже без своей вежливой улыбочки. Иногда и субчики вроде него на людей становятся похожи.

— Умеете вы удивить, друг Гектор! — он отодвинул тарелку с остатками собрата моего тритона на край стола. — Право, даже аппетит пропал. Вот поэтому вы мне и нужны. Умеете вы язык находить с хадесскими… эээ… жителями.

Кто бы говорил…

Но тритон и впрямь размяк у меня в руках, даже не дергался. Словно выполнил указание свыше и решил передохнуть.

— Выходим через два дня.

Мой собеседник от неожиданности поперхнулся и осторожно, будто боясь спугнуть мою решимость, поставил бокал на стол.

— Так вы согласны?

— По данным разведки, рогачи планируют очередной штурм. К вечеру они выдохнутся и двинутся восвояси. Ну а мы за ними на почтительном расстоянии.

Я подробно изложил ему свой план. Он ему, понятно, не особо понравился. За шкуру свою переживает, ясное дело. Или дело не только в этом? Гниловат наш Секретарь преизрядно, прямо скажем.

— Ничего, — успокаиваю его напоследок, издевательски щерясь, — умирать только в первый раз страшно.

Секретарь с раздражением отбросил вилку и встал, едва не опрокинув стул. Достал я его все-таки. Давно приметил, что те, кто в Медиане родились, очень уж болезненно иногда на разговоры про смерть реагируют. Вроде как мы их чем-то обделили в этом вопросе. Смешно, ей-богу…

Звякнул о стол холщовый мешочек.

— Вот задаток. Пересчитайте.

— Нет необходимости, — я выдавил из себя наиболее почтительную улыбку.

Он пожал плечами и стремительно удалился, швырнув кабатчику под ноги пару монет.

Я посмотрел на тритона.

— Ну что, уважаемый, доставим вас в родные края? Заметьте, совершенно бесплатно. Посмотрим заодно, чего этот ваш Желанник умеет…

* * *

Вид с дозорной башни, без сомнения, впечатлял. Особенно этому способствовала армия рогачей, притащивших в этот раз несколько тварей вида «левиафан».

— Будто осьминог слона трахнул, — пробормотал дежурный офицер, не отрываясь от цейсовского бинокля.

Стоящий рядом Секретарь нервно улыбнулся, но ничего не ответил. Его неплохо так трясло — то ли от южного ветра, то ли от вида хадесских тварей. Желания выходить за стену у него изрядно поубавилось.

Меж тем батарея новых безоткатных орудий на стене делает свое дело — вспышки выстрелов в клубах дыма выглядят нелепо на фоне вышагивающих гигантов, но левиафаны исправно падают один за другим. Очередной порыв ветра донес истошный рев умирающей твари, перекрывающий грохот орудий. На нашем направлении до укреплений добирается лишь пара особо крепких и упертых. С их спин срывается рой чертовых блох — питающиеся человечиной бесформенные комки на длинных лапах. На стене начинается кровавая вакханалия — «блохи» вспарывают незащищенную плоть бритвенно-острыми шипами и погружают дрожащие хоботки в раны, грациозными прыжками перемещаясь от жертвы к жертве.

— Боги — бормочет изрядно побледневший секретарь.

— Приказом нашего сената велено именовать их «твари богомерзкие», — меланхолично поправляю его я, поглаживая фляжку на поясе. Нет, потерплю, пожалуй, до привала.

Насосавшиеся блохи становились все более вялыми. Я поставил на ту, которая, вроде бы, была пошустрее. Разумеется, она же первая и лопнула под окопными дубинками солдат, щедро разбрызгав кровь чуть ли не на полет стрелы.

— Выходим, — командую негромко.

Затем облачаюсь в одеяние «чистильщика» из дубленой кожи и помогаю секретарю, запутавшемуся в ремнях куртки и пряжках асбестовой маски. Сидит на нем все, понятно, как на пугале. Ну да при хорошем раскладе ему это недолго таскать. Сам я влезаю в кольчугу и закидываю за спину ранец огнемета. Второй, но с пустыми баками, достается секретарю.

Офицер, плотно торчащий на «речной пыли», начал ныть о том, какому риску мы его подвергаем; словно невзначай обмолвился о награде, которую Черные нагрудники обещают за тех, кто в Хадес ход налаживает…

Не терплю попрошаек и вымогателей, но лишние задержки нам сейчас ни к чему. Нет времени препираться.

— Держи, — пригоршня монет со звоном упала в дрожащую ладонь. — Тут на десятку больше. Нас все-таки трое.

В подтверждение слов небрежно похлопываю по сумке, где дремлет тритон.

Спускаемся вниз. Даже без кольчуги и с пустым огнеметом секретарь быстро начинает задыхаться.

Становимся в ряд с нашими собратьями по оружию.

— Значит так, блевотина ангелова, — коренастый декан проходит вдоль строя даже не делая вид, что чего-то там проверяет, — зачищаем, значица, квадраты с четвертого по восьмой. Сбор через час. Кто опоздает — ночевать будет с рогачами.

Затем нас разбивают на четверки и выпускают через узкие тоннели наружу. Теперь все зависит от того, кто затесался к нам в помощники. Об этом же подумал и секретарь.

— С ними проблем не будет? — сквозь одышку прошептал он, невольно обернувшись на отставшую парочку.

— А дьявол их знает, — отвечаю честно. — Я тут со многими не в ладах: кому дружка выпотрошил на поединке, кому просто зубы повышибал. Всего и не упомнить.

— Прекрасно.

За стеной мы потихоньку начинаем забирать вправо. Я привычно заливаю каждую подозрительную падаль очищающим огнем, стараясь не терять из виду остальных «чистильщиков». Секретарь держится неплохо. Лишь один раз заорал со страху, когда на нас прыгнула чертова блоха. Я подбил ее в полете, успев отскочить в сторону от объятой пламенем туши. В агонии блоха запрыгала из стороны в стороны, роняя искры, пока не свалилась в ров.

За это время наши коллеги успели куда-то пропасть. Впрочем, я и не ожидал, что все пройдет гладко.

— Туда, — я ткнул пальцем в ближайшую тушу левиафана.

Вблизи вонь стала невыносимой, пробиваясь даже сквозь маску.

— Лезь, быстро, — я подтолкнул секретаря к развороченному брюху.

— Что? Н-нет, мне…

— Да быстро, дьявол тебя затрахай! — для наглядности демонстрирую ему зазубренное лезвие ножа.

Нутро левиафана еще хранит жар нижнего Хадеса. Пот начинает заливать глаза, хоть я и повязал на лоб повязку. Какой-то глист обвивается вокруг ноги — не глядя втыкаю в него нож. Рядом, что-то бормоча, трясется секретарь. Молится, никак?

Может, я стал излишне осторожным? И чистильщики просто решили вздремнуть, где потише? Но нет же, вот они. Обходят наше укрытие с обеих сторон, нерешительно замирают. Затем один знаком показывает напарнику осмотреть кучку трупов рогачей чуть поодаль. Расходятся. Пора.

Вываливаюсь боком из брюха и обдаю остатками топлива чистильщика с ног до головы. Второй оборачивается как раз вовремя, чтобы брошенный нож по рукоять вошел в шею.

Вот и все.

Один с ревом катается по земле, сжираемый пламенем, другой корчится, захлебываясь кровью. За моей спиной блюет Секретарь.

* * *

Когда-то я таким ад и представлял — бесконечный путь сквозь промозглый туман, когда даже огонь походного костра не спасает от сырости.

Чем дальше в Хадес — тем короче день. В какой-то момент над головой смыкается вечная ночь; вытоптанные маршевыми ротами поля переходят в топи. Хруст костей под ногами и смрад кое-как похороненных солдат сменяют чавканье грязи и болотные миазмы.

Я и без всякой карты еще помню все тайные тропы, так что мы благополучно обходим немногочисленные патрули рогачей и охотничьих команд работорговцев.

Мы почти не разговариваем. Да и о чем? Каждый должен справляться со своими демонами в одиночку.

Покой душе дает лишь беспросветный мрак, в который я проваливаюсь в редкие часы отдыха. Вот только с каждым разом все сложнее заставить себя проснуться…

По старой привычке стараюсь не оставлять Секретаря без присмотра. Но постоянные ночные бдения изматывают, так что однажды я просыпаюсь лишь тогда, когда тритон начинает не особо нежно трепать мое ухо. Костер уже давно погас, но я сумел различить темный комок, отделившийся от лежбища нанимателя и растворившийся в ночи под шорох кожистых крыльев.

Впрочем, чего-то подобного я и ждал.

— Спасибо, приятель! — я осторожно потрепал тритона по загривку и задремал, пытаясь урвать еще пару часов драгоценного сна.

* * *

— Нам точно сюда? — Секретарь опасливо оглядел нартекс, украшенный черепами и клочьями кожи.

— Определенно. Это все больше для антуража, чтобы местных впечатлить, — я повысил голос. — Святой отец, вы здесь? Гурман!

Из храма неторопливо выступила коренастая фигура в изрядно поношенном одеянии, напоминающем рясу священника.

В полумраке забелели оскаленные зубы. От улыбки рваная рана на щеке, небрежно стянутая стальными скобами, перекосилась, и тонкая струйка крови затерялась в смоляной бороде.

— Гектор! Вот же благословенный день!

Я напрягся, переживая медвежьи объятия.

— Полегче, старина… — я перевел дыхание и почтительным жестом указал в сторону секретаря. — А это мой очень хороший друг, господин Секретарь. Собственно, я его и сопровождаю.

— Да воздастся ему сторицей за то, что волей его оказался ты здесь, — перебил меня Гурман, — но чего же мы стоим? Верно, устали с дороги? Заходите, заходите же! А я пока озабочусь насчет трапезы.

С похвальным проворством, несколько даже неприличным для его телес, Гурман кинулся в храм. Мы последовали за ним. Секретарь несколько успокоился и уже без страха взирал на жутковатые украшения.

— Любопытные у вас друзья. А почему Гурман?

— Возможно, потому, что он отменный повар, — я пожал плечами, — ну или оттого, что он каннибал. Никогда особо не задумывался.

Секретарь дернулся было к выходу, но я успел его перехватить.

— Да что вы, в самом деле, как ребенок! Не переживайте, еды у Гурмана хватает, он весьма запаслив. И к Желаннику он нас проведет кратчайшим путем — лучше него эти края никто не знает.

Он испытующе посмотрел на меня, что-то прикидывая, а затем кивнул и проследовал в храм. Наверное, решил, что я поставлял Гурману провизию, как он всяких бедолаг — работорговцам.

Как бы то ни было, мы вскоре вполне мирно расположились за массивным мраморным алтарем, служащим Гурману обеденным столом. Хозяин суетился почище трактирщика, разливая нам в деревянные плошки отвар болотных трав «для аппетиту». Увидев, как скривил нос от запаха Секретарь, он с извинениями заменил его сосуд на вполне приличный стеклянный бокал с вином.

— Это особый сорт, аккурат для очень хороших друзей Гектора!

Секретарь дар благосклонно принял, но из еды все же предпочел остатки нашего пайка. Мы меж тем приступили к светской беседе.

— Желанник, значит… И зачем он тебе понадобился, сын мой?

— Говорил же — я просто сопровождаю моего друга.

— Очень хорошего! — Секретарь отсалютовал нам бокалом. Щеки его раскраснелись, взор затуманился — вино Гурмана начало действовать.

Хозяин храма погрозил мне пальцем с хитрой улыбкой.

— Хоть и не исповедовался ты мне, душу твою грешную вижу ясно. Не деньги сподвигли тебя на дальний путь, но тяжесть на сердце немалая!

Я ухмыльнулся в ответ и кивнул в сторону тритона, устроившего охоту на тараканов.

— А если скажу, что из-за вот этого паренька? Поверишь?

— Отчего же нет? Чудны пути наши для стороннего взгляда, но все ведут туда, куда предначертано.

— Вот пусть мне Желанник и скажет куда идти. Есть выход отсюда? Тебе вот самому неинтересно, святой отец?

Гурман перестал улыбаться и тяжело вздохнул. Секретарь уже клевал носом, оставив недопитый бокал.

— Душа ты заблудшая. Вся беда твоя, что не можешь ты принять судьбу, а все пытаешься понять замысел сил, разуму нашему неподвластных. Лучше успокой разум, возрадуйся, что дали нам жизнь прожить новую.

Я поморщился:

— Вот никак без проповедей? Ты, наверное, и людоедство свое оправдать сумеешь?

— Коль жаждешь ответа — изволь. Все мы дети Его, плоть от плоти! А не он ли сказал нам: «Жующий Мою плоть и пиющий Мою кровь имеет жизнь вечную»?

Я невольно засмеялся, хлопнув здоровяка по плечу:

— Была бы рука твоя так искусна, как язык, не было бы воина опаснее, святой отец!

— Ну не без этого, — скромно согласился Гурман, перейдя на вполне нормальный тон. — Знаешь, сколько я богословских диспутов выиграл? Поболее, чем ты турниров! И здесь я паству свою найду, уж не сомневайся!

И совсем тихо добавил:

— И Бога…

— Охотно верю. Так что с Желанником?

— Хм. — Гурман взъерошил засаленные вихры с задумчивым видом. — Попробуй. Ведает он и правда многое, слыхал я кой-чего. Только не с каждым он общается. До меня вот не снизошел. Но давай-ка о делах наших скорбных, отлагательства не терпящих. Что с другом твоим хорошим делать будем?

— Посмотрим сперва, кто придет за ним. Да и потом прихватить можно. Глядишь, сгодится он Желаннику этому.

— П-почтенные, — встрял Секретарь. — Я вообще-то… эм… здесь! О чем это вы?

— О приятелях твоих, — любезно пояснил я, — которым ты весточку отправил ночью.

— Как ты…

— Тритон рассказал.

Секретарь попытался достать револьвер, но лишь навернулся со стула на пол. Я подхватил его и привалил к стене. Револьвер у этого столичного франта, разумеется, с перламутровой рукоятью.

— Тише, уважаемый. Как Гурман сказал — это вино для наших очень хороших друзей. Кого разделать надо так, чтобы он не дергался и все чувствовал.

— Я… все… скажу…

— Не трудись. Мы и так всех встретим. Да и не успеешь — язык скоро тоже откажет. Гурман, подарок мой у тебя еще?

— А как же! Елеем смазаный, от скверны очищенный.

— Тогда я пойду осмотрюсь, а ты скрути его понадежнее. Можешь даже распробовать.

* * *

Они пришли после полуночи, в «собачью вахту». Заряд пружинной ракетницы взлетел над холмом, залив все вокруг зловещим красным светом. На доспехах вспыхнули белые черепа с монетами на месте глаз. Работорговцы. Как и предполагалось, численностью около взвода. Но передо мной уже раскорячился на треноге спаренный пулемет с длинными магазинами, напоминающими рога. Нелепый, уродливый и смертоносный — как и все, что собирают в кустарных мастерских на границе.

Ракета достигла зенита, когда пулемет с ревом изрыгнул первую очередь. Полновесные пули без труда пробивали и костяные нагрудники, и редкие стальные кирасы. Рогачи залегли, потеряв с десяток убитыми и ранеными. Еще один отряд попытался обойти меня через кустарник справа, но там их уже поджидали ловчие ямы и тесак Гурмана.

Работорговцы проявляют завидное упорство, но с каждым разом все меньше бойцов поднимается в атаку. У них при себе только тяжелые ружья с шестигранными стволами и несколько совсем уж древних кулеврин. Все же пара пуль снесла ветки в опасной близости от меня, хотя я и старался срезать стрелков в первую очередь.

Пулемет продолжает прочесывать сектор, вырывая клочья мяса и перешибая кости. Какая коса, уважаемые? Вот истинное оружие Смерти! Хвала прогрессу!

Первые капли дождя с шипением падают на раскаленные стволы, пока я лихорадочно меняю магазины.

Впрочем, торопился я напрасно.

Серый цилиндр падает рядом, разбрызгивая искры. Все верно. Раз у них есть ружья, почему бы не найтись паре гранат?

Ненавижу прогресс.

* * *

Тритон увидел приближающегося Секретаря и угрожающе затопал по моей груди с грозным ворчанием. Я бы счел это довольно трогательным, если бы не отвлекся на кишки, выпирающие из вспоротого брюха. Держался я только за счет Гурманова пойла. Секретарь, впрочем, тоже выглядел неважно. Яд еще продолжал действовать, да и святой отец, похоже, приложил ему пару раз по морде. А вот и он, легок на помине.

— Всех заделал, — Гурман с деловым видом вытер о жилет Секретаря окровавленный нож и тут же влепил ему увесистую затрещину. — Лень — есть уловка дьявола, не поддавайся ей и будешь спасен! Скидывай плащ, волокушу делать будем!

На этом моменте я позволил себе потерять сознание, а когда очнулся, надо мной во мраке проплывал далекий ландшафт родных краев. Сторожевая стена отсюда казалась искрящейся тоненькой нитью. Все вокруг хлюпало, чавкало и жужжало. Я огляделся. Волокушу тащил Секретарь, то и дело жалостливо всхлипывая. Рядом вразвалочку шагал Гурман, время от времени подгоняя моего «скакуна» тычками ножа.

Насекомые кружили надо мной, подобно стервятникам, но приблизиться не решались — тритон бдил. Откуда их здесь столько? Или это Желанник постарался?

Туман сгущался. Не завел бы нас куда Секретарь…

Он, кстати, после бойни у храма совсем сник и лишь изредка пытался заговорить со мной:

— Вы же понимаете, Гектор, я не мог иначе. Ну, сами посудите — кто вы есть? Спивающийся головорез с замашками дворянина. Вы бы сами на себя руки наложили со дня на день! Не мог я ждать, пока вы очередное коленце выкинете. Тритона этого потащили с собой.

Я и упомянутый тритон его игнорировали. Пусть Гурману исповедуется, пока он его на вертел насаживать будет.

— Жив, сын мой? — бывший викарий чуть поотстал, испытующе глядя на меня.

— Порядок. Долго нам еще?

— Да должны уже на подходе быть, — вид у него вдруг стал донельзя смущенный, — кстати, если что. Ты не против, если я тебя…

— О. Конечно, bon appetit.

Что лучше — быть съеденным другом или просто сгнить в этих топях? Думаю, ответ очевиден.

Тритон беспокойно заерзал, дергая ноздрями. Но я и сам уже почувствовал пробивающееся сквозь болотное амбре зловоние мертвечины. Туман рассеялся, словно его и не было. Секретарь взвизгнул и рванулся в сторону, отчего волокушу развернуло и неслабо тряхнуло.

Пред нами предстал Желанник.

Бочкообразное, как у африканского баобаба, тело возвышалось над нами подобно холму. Такое же грязно-зеленое, как и все вокруг. Я некстати подумал, что вкупе с туманом получается отличная маскировка. Для чего? Ну, возможно, для всех тех трупов, смрад которых пронял даже Гурмана. Они были везде: насаженные на ветки густой кроны без всяких там легкомысленных листочков; покачивающиеся в гнилой воде; обвитые корнями-щупальцами… Кстати, в опасной близости от нас. Да уж, одним огнеметом тут не обойтись.

Секретарь затрясся, упав на колени. По его и без того замаранным порткам расплылось позорное бурое пятно.

— И как с этим общаться? — шепнул я Гурману.

— Терпение, сын мой.

Корни взметнулись из топи, и дюжина тел закачалась перед нами, словно марионетки. Теперь-то я заметил, что это не мертвецы. Некоторые уже изрядно подгнили, но все они были живы.

Гурман лишь скрестил на груди могучие руки, так что я тоже не стал дергаться. Тем более в моем теперешнем состоянии это несколько проблематично.

Одно из тел зависло над нами, скаля остатки черных зубов.

— Ну, здравствуй, брат, — пробулькало оно, выплевывая болотную воду.

Я изумленно заморгал. Лицо, хоть и изрядно разбухшее и покрытое линиями грядущего разложения, все еще хранило знакомые с детства черты.

— Гильом?..

Утопленник нацелил на меня глазницы, из которых медленно потекла бурая слизь, и попытался изобразить что-то похожее на поклон:

— Он самый.

Я попытался ответить тем же, придерживая рукой повязку на брюхе.

— Ты всегда умел эффектно появиться. Как тебя сюда занесло-то?

Гильом развел руками, не переставая скалиться (при этом левая кисть едва не оторвалась, мотнувшись на уцелевших сухожилиях):

— Да не поверишь — снова из-за бабы. Я ведь неплохо в Хадесе устроился, отряд сколотил. Не чета нашему, конечно, но тоже пойдет. Они меня сюда и сволокли, подрезанного-потравленного. Ох и девка была! Сущая тигрица.

— Ну, хоть не подушкой придушила.

— И не напоминай. — брат хрипло вздохнул, клокоча легкими. — Ну да хватит обо мне. А то больно уж неважно ты выглядишь.

— На себя посмотри, — не остался я в долгу. — Хотя, без гляделок это сложновато будет, а?

— А мне они и ни к чему. У моего нового хозяина глаза повсюду. Вот, например, — опухший палец с завидной для слепого точностью уперся в. тритона?

У меня уже не осталось сил удивляться — пойло Гурмана отпускало и боль волнами накатывала от живота к самой глотке.

— И ведь предупреждали меня насчет тебя, — сказал я тритону, — да я как обычно не услышал…

Он лишь понурился с виноватым видом, поэтому я вновь обратился к старшему брату:

— Ничего в этом мире по-простому не бывает. Я-то думал доставить вам сего обгадившегося господина, — Секретарь при этих словах испуганно съежился, — да поболтать с твоим Желанником.

— А вот это зря, — Гильом указал на ветви. — Вот как раз те, кто слишком усердно добивался внимания.

— «И явятся они ко мне, ведомые лишь волей моей, коею будут считать они желанием свои», — негромко пробормотал Гурман.

— Вроде того, — голова Гильома мотнулась, окончательно очистив глазницы от слизи. — Собственно, так с нами и вышло, братишка.

— И зачем же я ему понадобился? Аж целого тритона за мной отправил.

Гильом перестал улыбаться.

— Желанник, как вы его зовете, питается нашими грезами. Все, о чем ты мечтаешь, сбудется. Главное, чтоб желание позаковыристее было. Поэтому ему не всякий подходит. Мне мудрила один залетный из ваших краев все твердил про какие-то «эманации» и «симбиоз», но я особо ничего не понял.

— А, может, он накачивает вас дурью своей и жрет потихоньку? Да у нас можно в Гнилом тупике так укуриться, что королем себя почувствуешь! — Не то, чтобы я не поверил Гильому (ну или кто там за него вещает?), просто опять накатили разочарование и смертельная усталость. Опять все не то…

— Хорошо, — легко согласился Гильом. — Пусть он лучший торгаш дурью в Медианне. Что с того? Для меня все настоящим было. там. Думаешь, мне нравится куском гнилым перед тобой болтаться? Уж поверь, я весьма хочу назад вернуться. Ты там тоже есть, кстати. И Луи, и Жак.

— Фальшивая монета тоже на настоящую смахивает, — спорил я уже больше из упрямства.

— А что настоящее? Может, весь этот мир крученый тебе в агонии явился, пока ты во Фландрии с раздавленной башкой валяешься.

— Вали ты демону под хвост, — я устало прикрыл глаза. — И Секретаря прихвати.

— Да на что он нам? Хозяин хотел его посредником сделать. Слишком уж много народу по дороге сюда сгинуло. Но больно он ненадежный. Не хочешь его подменить, кстати? Насчет брюха не переживай, подлатаем.

— Стойте! — взвизгнул обретший дар речи Секретарь. — Вы не понимаете, у меня есть связи, которых никогда не будет у этой швали! Я все сделаю! Я дам денег! У меня деньги есть!

Мы все его проигнорировали. Мой наниматель вдруг подскочил и кинулся в сгущающийся туман. Качнулись ветки Желанника, но Гурман оказался быстрее. Тесак очертил короткую дугу, Секретарь молча осел в болотную жижу. Откатилась в сторону срубленная голова. Расползающееся кровавое пятно приятно радовало глаз на общем унылом фоне.

— Продолжим, — нарушил молчание Гильом. — Так что скажешь?

— Лучше спроси хозяина своего — из Медианна есть выход? Что там, за гранью?

Брат склонил голову, будто к чему-то прислушиваясь.

— Тебе там явно не понравится. Желанник… Он как бы в нескольких мирах одновременно. Плевать ему по большому счету и на нас с тобой, и на весь Медианн. Станет нечем кормиться — он отвалит. А нам вот за ним путь заказан. Хозяин пытался мне чего-то объяснить, пока еще Медианн изучал, да я туповат для этого малость. Понял только, что ни воды там нет, ни суши, ни времени. Человеку туда не попасть. По крайней мере со всем этим, — Гильом небрежным движением оторвал кусок щеки и отбросил в сторону.

Я невольно вздрогнул.

— Соглашайся, Гектор. Вот тебе перемены, если уж ты их так хотел. Или оставайся здесь. Будут тебе и другие миры, какие захочешь.

— «Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся», — святой отец с просветленным лицом вытер тесак об рясу. Вот уж кто точно не пожалел, что сюда притащился.

А мне вдруг стало легко и спокойно. Даже боль отступила.

— Нет уж, Гильом. Хватит с меня хозяев. Лучше заключим сделку. Зачем искать кого-то в Танториуме, когда у вас рядом есть пастырь без паствы? Святой отец! Как мне кажется, вы отлично сойдетесь с господином Желанником. Он питается мыслями, вы — плотью.

Не смог я удержаться, все-таки. Впрочем, Гурман нисколько не оскорбился.

— Мы все созерцаем так, как сами того желаем. Я, сын мой, вижу перед собой не алчущего демона, но силу, способную даровать покой страждущим уже при жизни. И не ты ли сам этого хочешь?

Тут он меня срезал, конечно.

Гильом медленно кивнул, до боли знакомым жестом потирая подбородок:

— Сгодится, пожалуй. Я всегда говорил, что ты не только мечом горазд махать.

— Значит, договорились. Взамен, как сказал святой отец, я хочу лишь покоя. Устал я, Гильом. Очень устал. Не надо мне ваших снов. Пусть просто все здесь и закончится. Даже если после будет новый Медианн. Пока я просто хочу отдохнуть.

На этом и порешили.

Гурман скинул перчатку и сдавил мою ладонь:

— Прощай, сын мой.

— Бывай, святой отец. И еще — позаботься об этом парне, — я протянул ему тритона.

Я провожал их взглядом, пока сгущающийся туман не скрыл пророка новой религии. Мне показалось, что под конец маленькая фигурка у него на плече обернулась ко мне, взмахнув крошечной лапкой.

ЛЕТОПИСЬ ТЕМНЫХ МИРОВ

Дмитрий Тихонов | Богдан Гонтарь
Благочестивый военный люд

Грохот барабанов мог бы разбудить мертвеца. Сняв шлем, Грач тер свободной рукой виски — вечером явно переборщил, заливая страх вином. Стоявший слева Седьмой улыбался во весь рот, хотя накануне выхлестал ничуть не меньше. Разбойничья натура, что с него возьмешь. Седьмой уверял, будто он колдун. Может, так и есть — седьмой сын седьмого сына принадлежит дьяволу, это всем известно — вот только никаких чудес, кроме небывалой устойчивости к выпивке, от него не дождешься.

Рудольф из Гробенвальда, моложавый и стройный, облаченный в вороненые доспехи, появился перед строем. Ветер развевал яркие павлиньи перья на его берете. У Грача болели глаза от одного взгляда на эти перья. Впрочем, будь он капитаном баталии, одевался бы так же — куда еще тратить безразмерное жалование? Ему вот до сих пор не удалось накопить на новый дублет, красный с черным, с десятью разрезами на каждом рукаве. Придется помирать в старом.

Барабаны смолкли. Рудольф из Гробенвальда выхватил меч — такой же кацбальгер, как у большинства зольднеров — и торжественно воздел его над головой.

— Сейчас начнется, — пробурчал Вдовоеб, стоявший справа от Грача. — Первым делом он обзовет нас благочестивыми…

— Благочестивый военный люд! — воскликнул Рудольф. Голос его заметно дрожал, хотя рука, державшая оружие, оставалась тверда. — Сыны Единой Церкви, покорители лесов! Пришло время исполнить клятвы и вписать наши имена в историю Порохового Пакта! Не поддавайтесь страху, ведь сам Святой Гюнтер, небесный знаменосец, идет с вами в одном ряду! Вперед, братья мои — за победой!

Барабаны застучали снова. Взвыли дудки. Баталия вздрогнула, словно разбуженный зверь, и, бряцая металлом, лениво поползла по полю туда, где на склонах едва видных в утренней дымке далеких холмов ждали проклятые еретики. Самих еретиков пока было не различить. Говорили, будто их почти вдвое меньше, чем наемников в войске Порохового Пакта. Говорили, будто у них неважно с артиллерией. Говорили, будто уже к вечеру они ждут подмогу, идущую от Трайнбурга — и будто бы с этой подмогой превзойдут наступающих в живой силе. А потому у капитанов не оставалось времени на маневры и прочие военные хитрости.

Баталия, в которой Грачу не повезло служить под командованием Рудольфа из Гробенвальда, выдвигалась первой, отдельно от остальных. Задача проще некуда: шумно и красиво ударить противника в правый фланг, отвлечь на себя внимание, пока основные силы — баталии Большого Йенса, Клауса из Нагельбурга и Людвига Растяпы — не подкрадутся слева под покровом тумана, намоленного войсковыми капелланами. Святой Рэв, Облачный Пастырь, услышал мольбы и ответил на них. Или просто повезло с погодой. В последнее время Грач все больше сомневался в том, что святые обязательно должны принимать чью-то сторону в людских сварах. Можно подумать, у них там, на небесах, нет других дел.

— Эй, парни! — зарычал Чистоплюй, шагавший в середине шеренги. — Давайте-ка споем что-нибудь напоследок, а?!

— Предлагаю про Марту и ее Бездонную Пизду, — отозвался Книжник дрожащим от страха и дерзости голосом. — Мы ж маршируем прямиком туда.

— В пизду Бездонную Пизду! — рявкнул Черный Ульф. — Давайте Пьяную Смерть.

— Принимается, — согласился Чистоплюй. — Заводи!

Черный Ульф откашлялся, харкнул в траву и затянул надсадным, но на удивление хорошо поставленным басом:

Остальные подхватили — вразнобой, сиплыми похмельными голосами:

Прервавшись на мгновение, барабаны подхватили ритм, а дудки — мелодию. Такова традиция: во время наступления первая, безнадежная шеренга поет любые песни, и никто — ни капитан, ни капелланы — не имеет права эти песни прервать, какими бы непотребными те ни были. Даже епископ, случись он на поле боя, вынужден будет их слушать. От этой мысли Грач, оравший во всю глотку, вдруг повеселел и перестал бояться.

Основу безнадежной шеренги составляют доппельзольднеры, бывалые и отчаянные рубаки на двойном жаловании — такие как Чистоплюй, Черный Ульф или Вдовоеб. Но подобных смельчаков всегда мало, а потому плечом к плечу с ними обычно идут пойманные дезертиры, воры и богохульники вроде Седьмого или Жонглера. А когда и проштрафившихся не хватает, остаток добирают с помощью жребия.

Вчера во время жеребьевки в числе прочих не повезло Грачу. Тощий, длинноногий, с тонкой шеей и острым носом, он и вправду походил на облезлую птицу и никак не годился для первых рядов. Но небеса рассудили иначе, а командиры не стали им перечить.

Грач не сомневался, что погибнет. Чтобы утешиться, основательно надрался в компании Седьмого и Книжника. Едва держась на ногах, они среди ночи заявились к маркитантам и стали требовать у торговца амулетами ссудить им самые действенные. Хотя бы парочку. Всего лишь до завтра. А ну заткнись, сука, и давай сюда побрякушки, пока я тебе яйца не оторвал! Когда их прогнали, Грач вроде бы даже всплакнул от жалости к себе. А проснувшись, все утро едва дышал, едва шевелился — мешал густой ужас, наполнявший грудь, выступавший на лбу холодным, липким потом.

И только сейчас, горланя песню про Пьяную Смерть, он почувствовал, как этот ужас растворяется в закипевшей крови. Нет, никаких надежд у него не появилось. Просто то, что ждало впереди, на другой стороне залитого туманом поля, больше не казалось противоестественным. Это был конец веселого и славного пути, полного шумных попоек, дешевых шлюх и сгоревших деревень. Грач, которого тогда звали иначе, сам выбрал этот путь полтора года назад, нанимаясь в баталию. С тех пор он потерял немало соратников, и ни одна из этих смертей его всерьез не тронула. Так стоило ли расстраиваться из-за очередной?

Пела вся шеренга, вся баталия. Только Вдовоеб молчал. Грач осторожно покосился на него. Вдовоеб шагал без шлема, позволив нечесаным, серым от ранней седины волосам рассыпаться по плечам. Вспыльчивый и мрачный, острый на язык, он пользовался среди наемников дурной славой, но считался одним из самых грозных бойцов отряда. Во владении двуручным мечом ему не было равных. Даже Черный Ульф предпочитал не связываться с Вдовоебом. Что касается прозвания, то оно взялось не с потолка — он действительно интересовался лишь женщинами, потерявшими мужей, каким-то особым чутьем выделяя их среди обозных шлюх и маркитанток. Если таковых не находилось, мог месяцами жить монахом. На вражеских землях проще — нет ничего сложного в том, чтобы сделать вдовой приглянувшуюся местную бабу. Обычно оно получается само собой, если вваливаешься в дом, хозяин которого тебе не рад.

Как бы то ни было, эта особенность Вдовоеба уже давно никого не удивляла. Мало ли у людей странностей? Книжник, например, умеет читать. Чистоплюй не пьет вина и не притрагивается к картам, а со шлюхами разговаривает так, будто они по меньшей мере королевские фрейлины. И никто над ним не потешается. В отряде каждый человек волен жить по собственным правилам. Главное — чтобы в строю стоял намертво.

Песня подходила к завершению. Трижды проорав последний куплет, бойцы смолкли. Вместе с ними стихли и дудки. Барабаны продолжали выбивать бравый ритм «Пьяной смерти», словно желая заставить баталию спеть ее снова. Это они зря. Ничего не вернуть, все кончается.

Ветер, стылый и влажный, внезапно усилился. Туман в мгновение ока поредел. Стали видны холмы впереди и выстроившиеся на их склонах еретики. Сплошная стена из кирас и шлемов, из пестрых рукавов и длинных пик. Сталь не сверкала на солнце. Не сбавляя шага, Грач задрал голову. Солнца не было и в помине. Его закрыли плотные серые тучи.

— Сейчас ливанет! — оскалил гнилые зубы Вдовоеб. — Пусть дьявол нассыт в рот Святому Рэву!

— Не кощунствуй! — одернул его Чистоплюй. — Еще ничего не случилось. Не сомневайся в могуществе небесных пастырей подобно тому, как не сомневаешься в наступлении следующего дня. Ибо не забывают они детей своих ни в горе, ни в болезни, ни в тяготах! Так сказано в Четвертой Книге Откровений. И помни…

Едва начавшуюся проповедь прервали холодные капли дождя. Вдовоеб засмеялся. На скользком склоне, на мокрой траве баталии придется несладко. Кому бы там ни молились поганые еретики, они молились не зря.

Перед ними ткнулся в землю арбалетный болт.

— Пристреливаются, суки, — сказал Седьмой. — Пора читать отходную.

Рудольф из Гробенвальда, по-прежнему шагавший впереди, поднял меч. Грач пожалел, что не видит его лица. Ему бы хотелось в эти последние минуты жизни взглянуть в глаза командиру, отыскать в них секрет всепобеждающей отваги.

Но он мог видеть лишь проклятые павлиньи перья на берете. И холм, вздымающийся могучей, несокрушимой волной. Левая сторона холма тонула в густом бору, и край строя еретиков почти упирался в опушку. Идеальное прикрытие, лучше не придумаешь. Здесь, на востоке, еще сохранились древние леса, ничуть не похожие на рощи или дровяные парки епархий Порохового Пакта. Настоящие леса, непроходимые, непроглядные, вечно жадные до человечины. Осмелишься сунуться в такой — и сгинешь наверняка, сожрет тьма дремучая тебя вместе с душой и ни крошки не оставит. Почему жители Вольных Экзархатов до сих пор не вырубили свои чащи под корень, сказать сложно. Одно слово — еретики.

Между тем, повинуясь мечу капитана, барабаны сменили ритм. Грач знал, что где-то за его спиной аркебузиры сейчас покидают строй, рассыпаются цепью по обе стороны от баталии, готовясь к залпу. Будь это обычное сражение, все остальные тоже остановились бы, прикрывая стрелков. Однако сегодня не хватало времени на маневры. Только атака. Обреченная, но необходимая.

Позади захлопали разрозненные выстрелы. Стремительно усиливающийся дождь мешал аркебузирам, и результат оказался жалок. Никто во вражеском строю не упал, даже не качнулся. Размышлять о причинах было некогда. Расстояние между противниками сократилось уже до сотни шагов. На холме прозвучала команда, слитно щелкнули арбалеты, выпустив в воздух оскаленную, хищную стаю болтов. Грач зажмурился. Под веками было темно, и в этой темноте хрипло ревел Чистоплюй:

— Держать строй!

Болты посыпались на баталию, застучали по шлемам и наплечникам, по древкам и лезвиям пик. Кто-то вскрикнул от боли, кто-то выругался, кто-то принялся читать молитву. Грач не мог знать, много ли соратников забрал этот залп, но едва открыв глаза, увидел, как медленно, словно нехотя, словно в задумчивости оседает наземь Рудольф из Гробенвальда. Болт пробил ему горло. Несколько мгновений спустя, когда шеренга дошла до него, капитан еще цеплялся за жизнь, хрипя, стискивал окровавленными пальцами торчащее из шеи древко. Капли дождя барабанили по вороненой стали доспехов. Его обошли, не пытаясь помочь. Подошвы бойцов впечатали павлиньи перья в мокрую траву.

— Везучий ублюдок! — яростно крикнул Черный Ульф и, перехватив оружие левой рукой, правой полез под гульфик. Мгновение спустя он протянул Седьмому два золотых:

— Передай Вдовоебу, дружок.

— Зачем это? — спросил тот.

— Передай Вдовоебу! — рявкнул Ульф. — Он выиграл!

Седьмой осклабился, кивнул. Золотые поплыли по шеренге, звякнули в ладони Грача и оттуда перекочевали в лапищу лукаво ухмыляющемуся Вдовоебу, а тот на пробу прикусил золото стальными клыками и отправил монеты за щеку. Вражеские арбалетчики дали еще один залп, прошедший над первыми рядами и обрушившийся на середину баталии. Сквозь пелену дождя уже можно было различить лица еретиков. Безнадежная шеренга ступила на склон холма.

— Пики вперед! — заорал Чистоплюй. Грач наклонил пику, обеими руками поднял ее на уровень груди. Слева Седьмой сделал то же самое. Древки более длинных копий второго и третьего ряда легли им на плечи. Все, как учили. Слушай барабаны, слушай приказы, не дергайся и не паникуй. Танцуй последний танец с Пьяной Смертью.

— Бей крыс! — зарычал Вдовоеб, занося над головой цвайхандер. Доппельзольднеры выступили вперед, круша мечами пики противника, открывая дорогу остальным бойцам. Заскрежетал металл, заскрипело дерево, полетели в стороны щепки. Краем глаза Грач заметил, как потерял равновесие, поскользнувшись, Черный Ульф, и как тотчас опустилась ему на темявражеская алебарда. Ульф рухнул на колени, стиснул ладонями смятый шлем, пытаясь то ли снять его, то ли выправить, но мгновение спустя острие копья ударило его в лицо и опрокинуло на спину.

Несмотря на потери, баталия неумолимо ползла вверх по склону. Задние ряды напирали, сходили с ума барабаны, единый вой множества глоток рвал воздух на части. Грач не вопил. Стиснув зубы, он пытался достать пикой до еретика, стоявшего напротив. У еретика были светлые глаза и густые усы подковой, крашеные в синий. Грудь его закрывала кираса, а голову — кольчужный капюшон. Ни наплечников, ни наручей, ни набедренников. Грач целил в незащищенные конечности, но безуспешно — еретик оказался умелым, ловко отбрасывал пику Грача своей и постоянно контратаковал, не позволяя выбрать удачный момент для удара. Неизвестно, как долго продолжался бы этот поединок, если бы Вдовоеб не отсек синеусому руку по самое плечо.

Отбросив пику и выхватив кацбальгер, Грач устремился следом за Вдовоебом в брешь во вражеском строю. Он должен был чувствовать ярость, злость, гнев — но не чувствовал ничего. Грохочущий вокруг хаос заполнил душу, вытеснил чувства и мысли. Он колол, рубил и резал, отбивал удары, перехватывал древки направленных в него копий. Рядом сквернословил Седьмой, за ним молился Книжник. Втроем они толкали Вдовоеба в спину, продавливая того сквозь вражеские ряды. Чуть левее, громогласно распевая псалмы, бился Чистоплюй.

А потом кто-то вцепился Грачу в запястье, заставив его завопить. Синеусый еретик, только что лишившийся руки, каким-то чудом поднялся на ноги. Бледное лицо ничего не выражало, светлые глаза стали совсем прозрачными и казались стеклянными. Грач пнул еретика в живот, уронил на спину, но тот лежать не желал. Грач рубанул наотмашь, отсек ему оставшуюся кисть, однако мертвеца — а перед ним был именно мертвец — это не остановило.

— Великие Святые! — взвизгнул Книжник. — На благую волю вашу уповаем!

Погибшие еретики вставали со всех сторон. Окровавленные, затоптанные, изувеченные. Они сжимали оружие в уцелевших руках, готовые продолжать бой. Пьяная Смерть на сей раз совсем не вязала лыка.

— Назад! — прозвучала отчаянная команда Чистоплюя. — Отходим!

Легко сказать! Баталия громоздилась на склоне нерушимой стеной. Три с лишним десятка рядов, прущих напролом, жаждущих бойни и не представляющих, что ждет наверху. Тем не менее — Вдовоеб начал пятиться, без устали богохульствуя и отражая неприятельские клинки. Седьмой и Грач у него за спиной прорубали дорогу сквозь успевших подняться мертвецов. Книжник прикрывал. Но недолго. Мертвяки схватили его за щиколотки, уронили — и вогнали кинжал в загривок по самую рукоять.

Споткнувшись о тело Книжника, Вдовоеб повалился навзничь, увлекая за собой Грача. Тот покатился вниз по склону, сквозь грохот, под ноги напирающим соратникам. На него наступили. Потом схватили за рукав, потащили в сторону. Грач, очумевший от падения, потерявший шлем и кацбальгер, не сопротивлялся.

Как выглядит мир? Это сплошное железо да кровь, да черная земля. Чем он пахнет? Кислым порохом, травой да дерьмом. Как он звучит?

Беспрерывной барабанной дробью. Хохотом дудок. Траурным воем боевых горнов.

Затем в мире появилось серое небо. И серый дождь. И серая рожа Вдовоеба. Эту рожу разрезала ухмылка, полная гнилых зубов, среди которых выделялись два стальных клыка. Он рывком поставил Грача на ноги, толкнул в спину:

— Беги, мать твою! Быстрее!

Грач побежал. Сквозь высокий папоротник, мимо могучих пней, шатаясь, с трудом перепрыгивая через поваленные деревья. Впереди ждала тишина. И лес.

Только оказавшись под сенью огромных сосен, Грач понял, что он не один. Здесь были и Седьмой, и Чистоплюй, и Жонглер с обломком алебарды в руках. И Вдовоеб, конечно. А еще бойцы из других шеренг: аркебузиры Пырей и Маркиз, и Ржавый Курт, здоровенный детина, прозванный так за вечно неухоженные доспехи. Никто не преследовал их. Никто не последовал их примеру.

Голова до сих пор кружилась. Опустившись на корточки среди замшелых корней, Грач стиснул ладонями виски. Как делал Черный Ульф, пытаясь удержать в целости расколотый череп. Тихо, милый, тихо. Ты жив. Дыши. Дыши глубже. Когда, справившись с приступом, он выпрямился, остальные уже вовсю ругались.

— Тебе точно по башке алебардой угодили! — кричал, брызгая слюной, Седьмой. — Видел, что там творилось? Видел?! Эти ебаные уроды оживали! Я одному горло рассек от уха до уха, так он встал через минуту — как ни в чем не бывало! И лыбился, сукин сын, лыбился на меня обеими своими улыбками!

— Знаю, — спокойно отвечал Чистоплюй. — Но это не имеет значения.

— Что? — Седьмой издевательски хохотнул. — Ты меня слушал или нет? Воевать с покойниками я не собираюсь, да и смысла в этом никакого. Их уже укокошили, а им хоть бы хны! Нет, братцы, это ж чистой воды самоубийство, после которого мы_ мы станем такими же.

— Вряд ли, — встрял Жонглер. — Наши мертвяки не поднимались. Только еретики.

— Точно, — подтвердил Пырей. — Только еретики. Навеки прокляты!

— Дело не в проклятии, — сказал Вдовоеб. — Им помогает их святой. Я не знаю, какой именно. Не очень разбираюсь.

— Лже-святой, — поправил Чистоплюй.

— Лже-святой, — без колебаний согласился Вдовоеб, — конечно.

— А нам?! — не отступал Седьмой. — А нам кто помогал? Где Гюнтер Знаменосец, мать его в… — он осекся, покосившись на каменное лицо Чистоплюя. — Где Святой Рэв? Туман продержался недолго — я когда перну, и то больше тумана бывает.

Ржавый Курт с Жонглером усмехнулись нехитрой шутке, а Чистоплюй вздохнул и принялся объяснять, терпеливо и вкрадчиво, словно капризному ребенку:

— Туман и не должен был прятать нас. Задача стояла простая — добраться до врага, связать его боем, отвлечь на себя. Задачу мы выполнили. Даже несмотря на бессмертие, еретики не выдержали и сами же сломали свой строй, влепили баталии в правый борт, подогнав пикинеров с левого фланга. С минуты на минуту туда вцепятся наши основные силы.

— Все идет по плану, — сказал Вдовоеб. — Верно?

— Не сомневайся. Еретики были бы уже обречены, если б умирали, как обычные люди. Вот для решения этой проблемы как раз и избрали нас.

— Кто избрал? — спросил Жонглер.

— Понятия не имею, — пожал плечами Чистоплюй. — Может, Гюнтер Знаменосец. Может, кто-то еще. Но мы уцелели в мясорубке и попали сюда не просто так. На нас возложена миссия — остановить грандиозное святотатство, творящееся сейчас на поле боя. У еретиков наверняка должен быть алтарь где-то в тылу. Мы пройдем туда по окраине леса, найдем алтарь и уничтожим его.

— И как же мы это сделаем? — Седьмой улыбался, но глаза его были полны ярости. — Небеса помогут, да?

— Да, — сказал Чистоплюй. — Ибо ереси Вольных Экзархатов есть испытание веры, ниспосланное Великими Святыми, дабы люди могли кровью своей смыть грехи предыдущих поколений…

— К дьяволу проповеди! — Седьмой махнул рукой. — Оставь их вон для Грача! Меня этим бормотанием не проймешь. Не для того я только что выбрался из преисподней, чтобы снова туда возвращаться.

— Тебе некуда идти, — сказал Вдовоеб. — Вглубь леса лучше не соваться.

— А вот рискну. Попытаю счастье. Нечисти этой лесной я еще в глаза не видывал, а на восставших мертвяков уже насмотрелся. Хватит.

— Никуда ты не пойдешь, — сказал Чистоплюй.

— Не тебе меня останавливать, старик. Еще как пойду — и пойду не один! Кто со мной, ребята? Кто не хочет обратно в лапы нежити?

— Я с тобой, — сказал Жонглер.

— В лесу страшно, — сказал Пырей, и Маркиз торопливо закивал, соглашаясь. — Но снаружи страшнее.

— Видишь? — торжествующе ощерился Седьмой. — Давайте-ка разделимся. Мы с парнями пойдем своей дорогой, а вы отправляйтесь искать тот ебаный алтарь, и да пребудет с вами благословение всех ма.

Он не договорил. Чистоплюй шагнул к нему, замахиваясь цвайхандером. Седьмой, захваченный врасплох, успел лишь отшатнуться да схватиться за рукоять кацбальгера. Лезвие двуручника, описав в воздухе красивую изогнутую дугу, ударило его в правую ногу, чуть ниже колена — и, пройдя ее насквозь, вонзилось в левую икру.

Седьмой начал орать, только упав на землю. Хвоя под ним стремительно окрашивалась красным. Зольднеры застыли, пораженные внезапностью случившегося. Маркиз с Пыреем потянулись было к оружию, но перед ними возник Вдовоеб с обнаженным мечом и гнилой ухмылкой, и аркебузиры тут же передумали вмешиваться.

Чистоплюй деловито обошел Седьмого, не спеша примерился и одним ударом отрубил ему голову, прервав пронзительные вопли. Затем тщательно вытер мокрым рукавом лезвие цвайхандера и повернулся к соратникам.

— Никто не дезертирует, — спокойно сказал он. — Битва все еще идет, и мы по-прежнему в ней участвуем. До победы или поражения, как сказано в уставе. Ясно?

— Ясно, — хором отозвались бойцы. Маркиз с Пыреем — громче остальных.

— Наш отряд проберется в тыл врага, найдет источник поганого еретического кощунства и положит ему конец. Командовать отрядом буду я. Кто откажется повиноваться — оскоплю. Ясно?

— Ясно!

— Вот и славно. Тогда в путь, нечего тут прохлаждаться, пока наши братья гибнут.

Вдовоеб забрал у Седьмого кацбальгер, отдал Грачу. Обмотанная кожей рукоять была липкой от крови предыдущего хозяина. Избранные небесами воины, то и дело спотыкаясь, угрюмо побрели через подлесок меж великанских сосен. Первым шагал Чистоплюй, замыкал Вдовоеб — оба с цвайхандерами на плечах.

Битва гремела справа — совсем рядом, но словно бы в ином мире. Звон стали, выстрелы аркебуз, барабанный бой, крики раненых и умирающих добирались сюда единым, нераздельным гулом. Если присмотреться, то сквозь пелену дождя за деревьями можно было различить пестрые знамена, под которыми шевелилась густая людская масса: шлемы, береты, перья, пики и клинки. Грач предпочитал смотреть в другую сторону.

Потому он и стал первым, кто заметил склеп. Неподалеку от их маршрута из зарослей поднималась покрытая мхом двускатная крыша, конек которой украшала сгнившая деревянная статуя. Черты ее уже нельзя было разобрать. Под статуей в бревенчатой стене чернел прямоугольник входа. Этой крыши хватило бы, чтобы накрыть богатый купеческий дом. Или деревенский храм. Зольднеры сбились в кучу, разглядывая сооружение.

— Не знаю, стоит ли туда соваться, — сказал Чистоплюй с подозрением. — Бьюсь об заклад, перед нами святилище еретиков.

— Вот именно! — сказал Вдовоеб. — Может, внутри есть то, что поможет понять, с чем мы имеем дело на поле боя. И еще, — он понизил голос. — Это место являлось мне во сне.

— Во сне?

— Несколько ночей подряд. Раньше не придавал значения, но сейчас увидел — и сразу узнал. Это знак свыше, дружище. Никак иначе.

— Хорошо, — нехотя согласился Чистоплюй. — Загляни. Только быстро. И захвати с собой Грача на всякий случай.

— Да, командир.

Вдовоеб подошел к строению первым и без всяких колебаний скрылся в черной могиле входа. Грач замешкался на пороге, вглядываясь в густую темноту. Из нее веяло плесенью, прелым подземным холодом. Невероятной, невозможной старостью. Что-то зашевелилось в глубине, из мрака вынырнул Вдовоеб.

— Чего застыл? — недовольно пробурчал он. — Здесь даже факелы оставили.

К тому моменту, как Грач спустился по скрипучей лестнице, Вдовоеб уже разжег огонь. Свет факелов выхватывал из темноты осклизлые бревна стен. Грач двинулся вдоль правой, держа наготове кацбальгер, Вдовоеб пошел по левой стороне, водя факелом перед собой и светя под ноги.

На первый костяк Грач наткнулся уже через несколько шагов. Скелет сидел, прислонясь к стене, его шея была окольцована ржавым ошейником, от которого к вбитой в бревно скобе тянулась короткая цепь. Голова была заключена в подобие железного намордника, намертво соединенного с ошейником. Грач содрогнулся. Незавидная смерть — быть прикованным в запечатанном склепе посреди леса. Он почти слышал вопли и стоны, бившиеся некогда в глухих стенах. Приглядевшись, увидел борозды, выцарапанные вокруг скобы — несчастный скреб ногтями дерево, пытаясь освободиться.

— Что это за дерьмо? — крикнул Грач Вдовоебу.

Тот повернул к нему косматую голову, в отблесках пламени сверкнули стальные клыки:

— Если я все правильно понял, мы с тобой сейчас в храме Святой Крапалии. А у стен — ее мужья. Их тут должно быть семь или вроде того.

— Мужья?

— Символические. — Вдовоеб присел возле другого скелета, выудил из рукава короткий нож и принялся ковыряться в ошейнике.

— А что все это значит, позволь спросить? — Грач пошел дальше, считая костяки.

Вдовоеб хохотнул, и эхо его смеха ударило по ушам.

— Это значит, что положение наше незавидное. Еретики нашли склеп и присягнули Святой Крапалии. Потому теперь и оживают.

Грач нахмурился. Обойдя склеп по периметру, он вернулся к Вдовоебу, который все еще ковырялся со своим скелетом. Всего выходило семеро мертвецов.

— Кто такая эта Крапалия?

Вдовоеб покачал головой:

— Не просто Крапалия, а Святая Крапалия. Святая Крапалия Плакальщица, приветствующая усопших, белая вдова Гаргантских Высот. Всегда полезно знать врага в лицо. Иначе воевать приходится вслепую. Улавливаешь? Я собираю все, что могу, о лже-святых и лишь поэтому еще жив. Помню, попался мне один еретический капеллан…

— Подожди, — перебил Грач. — Давай сперва про Крапалию, а потом уже байки.

— Никаких баек. Тот капеллан мне о ней и рассказал. После своей порции бодрящего раскаленного железа, разумеется. Ее церковь мертва уже много лет. И даже среди еретиков считается еретической. Ну-ка, посвети сюда.

Грач опустил факел. Вдовоеб рассоединил половинки ошейника и разомкнул намордник, высвобождая череп. Костяк повалился на пол. Поднявшись, Вдовоеб сказал:

— Найди камень какой-нибудь, — и сам двинулся прочь, внимательно глядя под ноги.

Грач принялся за поиски.

— Так что там с Крапалией? — напомнил он спустя пару минут.

— Святой Крапалией, — донеслось из-за спины. — Она была женой какого-то захудалого графа. Суть в том, что мужа ее убили. То ли во время междоусобицы какой, то ли во время очередного бунта. Тогда Крапалия ушла в отшельничество на Гаргантские Высоты. Она молилась, чтобы ее горе осталось лишь ее горем, и ни одна другая женщина не испытала этой потери. Но как ты знаешь, сынок, далеко не все молитвы достигают нужных ушей. И не все из тех, которые достигают, удостаиваются ответа. Не было ответа и ей. Тогда Крапалия обратила свои мольбы к Новым Святым, и те ответили.

— Да ну!

— Она обрела силу поднимать мертвых, — сказал Вдовоеб, с камнем в руке направляясь к освобожденному скелету. — После такого у нее, разумеется, появились последователи. Воины, сопровождавшие Крапалию, назывались ее мужьями. Не знаю, был это просто титул, или… в любом случае, все закончилось довольно быстро.

— Как?

— Неизвестно, — Вдовоеб опустился на одно колено у костяка и положил рядом камень. — Говорят, будто Крапалию заточили в глубинах храма на берегах Гарганта, но в катакомбах до сих пор ничего не нашли. Еще говорят, будто ее вместе со всеми последователями заковали в цепи, посадили на корабли, а корабли те затопили то ли за Сутулым мысом, то ли у Селедочной Ямы.

Рассказывая, он взял в обе руки череп и шарахнул им об камень. Раз, другой, третий. Череп треснул, и Вдовоеб, умостив его на камне, загнал в образовавшуюся щель нож:

— Только все эти истории — ложь.

— Почему? — спросил Грач, наблюдая, как Вдовоеб водит клинком из стороны в сторону, все глубже загоняя лезвие.

Череп хрустнул и разделился на две половины.

— А потому, — сказал Вдовоеб, выуживая из нутра черепа темный шарик, похожий на каплю застывшей смолы. — Потому что до сих пор кое-где находят дары Небес и храмы самой Крапалии с частями ее мощей. Посмотри! — и он протянул половину черепа Грачу.

Грач взял осколок, заглянул внутрь и тут же отбросил в сторону. Стенки черепа оказались угольно-черными внутри.

— Здесь был ее храм, сынок, — сказал Вдовоеб, убирая нож. — А вон там, — он указал рукой в центр склепа. — Стоял ее алтарь, который эти ублюдки отсюда вытащили. Полагаю, там покоилась частица мощей, но теперь она у противника.

Грача впервые в жизни стошнило от накатившего страха. Вдовоеб сочувственно похлопал его по спине, протянул сухарь и бурдючок с вином:

— На, заешь, а то еще и сдохнешь с пустым животом.

Чистоплюй встретил их угрюмым взглядом исподлобья. С обвислых усов падали крупные капли, а рукава дублета обмякли, напитавшись влагой. За ним, сбившись друг к другу и озираясь по сторонам, теснились остальные бойцы.

— Ну, что? — спросил Чистоплюй. — Какие новости?

— Дерьмо новости, — ответил Вдовоеб, жуя полоску вяленого мяса. — Это склеп Святой Крапалии, и наши друзья, — он кивнул в сторону поля боя, — вытащили отсюда ее алтарь. Теперь эта шлюха поднимает их из мертвых.

— Проклятье! — харкнул под ноги Жонглер.

— Святая щель Святой Марты! — присел, опершись на аркебузу, Маркиз.

— Что нам делать? — спросил Ржавый Курт.

Чистоплюй пожал плечами:

— То же, что и планировали. Первым делом нужно отыскать алтарь.

Отыскали. Грач лежал на склоне пологого холма, таращась на грязные подошвы Вдовоеба, устроившегося повыше бок о бок с Чистоплюем. Доппельзольднеры осматривали позиции противника и тихо переговаривались. Впрочем, могли и перекрикиваться — дождь лупил так, что боевой горн хрен услышишь. Намокшая одежда липла к телу и неприятно холодила кожу. От одной мысли, что скорее всего уже никогда не придется оттирать ржавчину с кирасы, делалось тошно. Грач оглянулся вниз, к подножию склона, где сидели остальные.

Обхватив обеими руками упертую прикладом в землю аркебузу, Пырей что-то нашептывал Маркизу, который криво усмехался в ответ. Ржавый Курт бросил алебарду на траву и подставил лицо струям дождя. Иногда он распахивал пасть, набирал воды и полоскал рот, сплевывая прямо себе на портки. Жонглер же сидел, скрестив ноги, и сосредоточенно осматривал лезвие своей алебарды, царапал его ногтем, водил пальцами по острию и поплевывал на ему одному заметные пятна, растирая плевки грязным пальцем.

Сверху посыпались комья земли — Чистоплюй с Вдовоебом поползли вниз. Грач, вздохнув, тоже скатился на заднице по мокрой траве к остальным.

— Ну что, — сказал Чистоплюй. — Кто в какого святого верит больше? Будем прорываться.

Все поднялись на ноги и обступили его полукругом. Грязные, мокрые, серые, усталые. Такие одинаковые перед лицом грядущей драки.

— Мы в тылу, почти у самого обоза. Выныриваем из леса чуть левее и крадемся к телегам. Там оцепления немного, отсюда никого не ждут.

Разбиваемся пополам. Я, Вдовоеб и Грач впереди. Аркебузы, Курт и Жонглер прикрывают нас со спины. Минуем обоз, с тыла заходим к алтарю.

— А у алтаря? — спросил Пырей.

— А у алтаря, — мрачно хмыкнул Вдовоеб, — будем смотреть по обстоятельствам.

— А это точно план? — округлил глаза Пырей. — Пока похоже на дерьмо.

— Точно, на дерьмо, — поддакнул Маркиз.

— Полагаю, — сказал Чистоплюй. — Вы пропустили мимо ушей мои слова об оскоплении.

Острие его цвайхандера уперлось в гульфик Пырею. Чистоплюй вопросительно вскинул бровь. Пырей пожал плечами:

— Память короткая, командир. От выстрелов этой малышки, — он провел ладонью по стволу аркебузы, — башка уже не соображает.

— А не надо соображать, за тебя уже все сообразили, — с этими словами Вдовоеб так хлопнул Пырея по плечу, что тот едва не напоролся на меч Чистоплюя, и шлем с его головы слетел в грязь.

— Помолимся, — сказал Чистоплюй. — Лишним не будет.

Грачу казалось, что в глубине леса мелькают тени. Он тревожно вглядывался в стену черных вековых стволов, в движение ветвей под ударами дождя, но никого не видел. Остальные крались вслед за Чистоплюем, лишь поглядывая сквозь заросли кустарника на сражение вдалеке. Грач же вовсе не обращал внимания на мельтешение отрядов противника, на лязг стали, бой барабанов и крики, тонущие в пелене дождя. Нарастающая тревога приковала все его внимание к шелестящей чаще, и он понял, что они на месте, лишь когда Вдовоеб, шедший перед ним, замер, как вкопанный, и Грач врезался ему в спину. Вдовоеб пихнул его локтем:

— Тише! Мы у обоза.

Чистоплюй что-то прошипел, зашелестели кусты, и Вдовоеб потянул Грача за собой. Началось.

Место было выбрано удачно. Выйдя из тени деревьев, они сразу уткнулись в задний борт повозки, почти по самые оси ушедшей в грязь. Грач присел, вглядываясь в узкий просвет между днищем телеги и землей. С другой стороны между оглобель виднелись чьи-то ноги, и, судя по упертому в землю древку, это был кто-то из охранения.

Грач поднялся, приложил палец к губам. Вдовоеб вытащил нож, одним движением вспорол полотнище тента и кивком головы указал на прореху. Грач забрал нож, ступил на подставленное Вдовоебом колено и бесшумно вскарабкался в повозку. Внутри пахло прелой соломой. В просвете выхода Грач увидел охранника. Совсем молоденький боец стоял, опершись на древко алебарды, и всматривался туда, где за стеной дождя железным морем бурлило сражение.

Грач крался, вслушиваясь в скрип досок под ногами, но барабанный бой капель по тенту скрадывал все звуки, и охранник так и не обернулся. Лишь один раз он тревожно глянул вправо, откуда донесся тоскливый вой горна, и Грач смог рассмотреть его острое безусое лицо. Совсем молодой. Как и сам Грач, а может и младше. По лицу зольднера пробежала нервная судорога, он тяжело вздохнул и отвернулся.

Грач сделал два коротких шага к выходу и прыгнул охраннику на спину. Тот удивленно всхлипнул и завалился вперед, тут же заерзал, растянувшись в грязи. Распахнул рот, собираясь закричать, но Грач накрыл рот ладонью и полоснул ножом по немытому горлу. Раз, другой, третий, врезаясь все глубже, пока бегущая кровь не запузырилась, и из вспоротой гортани не раздался тихий свистящий хрип. Грач вдавил лицо тут же обмякшего парнишки поглубже в грязь.

Удар сердца. Второй. Третий. Время застыло густым холодцом. Где остальные? Уже ведь сейчас…

Тело под Грачом напряглось, пальцы заскребли, загребая комья грязи, руки уперлись в землю, пытаясь оттолкнуться, сбросить Грача, но тот навалился сверху всем весом, широко расставив ноги. С боков подскочили Вдовоеб с Чистоплюем — лица перекошены от напряжения. Взмыли вверх клинки цвайхандеров, и страж лишился рук. Подоспевшие Пырей и Маркиз вытянули в разные стороны ноги парня, а Курт и Жонглер отрубили их алебардами. Сам Грач, испытывая какую-то удивительную отрешенность, потянул голову зольднера на себя, и грязь с влажным чмоканьем отпустила ее. Грач резанул кинжалом еще раз, лезвие скрежетнуло по позвонкам. Тогда он обхватил голову руками и, поднатужившись, свернул шею. Оборот, еще один — и голова повисла на тонкой полоске кожи. Грач рассек ее кинжалом и бросил голову под повозку. Поднялся на ноги, облокотился на оглоблю. Его начало мутить.

Чистоплюй сорвал с туловища лиловый плащ и бросил Грачу.

— Надевай, — сказал он. — Пойдешь впереди.

Грач несколько секунд недоуменно смотрел на скомканную тряпку в своих руках и не мог сообразить, что делать. Перед глазами то и дело вставали бледные пальцы парнишки, сминающие жирную грязь. Брызги крови, тут же прибитые к земле дождем. Круглые коровьи глаза с длинными ресницами. Грач поднял взгляд на расчлененное тело.

Туловище мелко подергивалось. Охранник был еще жив. Грач не сомневался, что отрубленная голова под телегой сейчас беззвучно распахивает рот, раз за разом силясь закричать, позвать своих.

— Надень плащ, — тихо сказал Вдовоеб. — Надень и не думай ни о чем. Наша задача — алтарь. Думать будешь потом.

— Эй! — позвал их Пырей. — Гляньте.

Его дрожащая рука указывала на скопление повозок невдалеке. Над крышами виднелись подрагивающие наконечники пик, и до отряда донеслись приближающиеся голоса.

— Сучья мать! — оскалился Вдовоеб. — Быстрее!

Он первым бросился к повозкам, а за ним метнулись и остальные. Грач бежал, не отрывая взгляда от колышущихся в воздухе наконечников, пытаясь их сосчитать. Выходило пять. Если, конечно, там были только пикинеры.

Их не ожидали встретить, уж точно не в самом тылу. Поэтому отряд пикинеров под предводительством молодого еретика с фламбергом на миг сбился и смешал строй. Поэтому тот самый, с фламбергом, опешил, недоверчиво вглядываясь в бегущих на него бойцов, и не сразу дал команду пикинерам. Поэтому те замешкались, выстраиваясь в шеренгу и опуская пики. Было уже слишком поздно.

Вдовоеб вклинился между выставленными наконечниками, рубя древки и сжимающие их пальцы. Схватив свой меч за лезвие свободной рукой, он ударил пикинера слева острием в ухо, тут же добавил в зубы локтем, одновременно впечатав навершие в висок пикинеру справа. Присел и вонзил острие в пах левому — а правый завыл, хватаясь за рассеченное до кости бедро. Одна за другой в грязь упали две головы.

Ржавый Курт скользнул боком, уходя от наконечника, метившего ему в грудь, дернул пику на себя и опустил алебарду на голову растерявшемуся бойцу, смяв шлем и проломив череп. Вторым ударом он отсек противнику кисть и тут же рубанул по щиколотке. Последний взмах отделил залитую кровью голову от тела.

Жонглер поднырнул под древко, подбил его вверх плечом и полоснул обломком алебарды своего пикинера по животу. Тот упал на землю, вопя от боли, но Жонглер рухнул на него сверху, коленом на грудь, и выбил весь воздух из легких. Шипя, он тремя короткими ударами отсек незадачливому зольднеру башку.

Чистоплюй взмахом снизу отбил фламберг командира, впечатал подкованный каблук сапога тому в ступню, толкнул плечом, сбивая наземь, крутанулся, занося тяжелый меч, и рубанул сверху, метя в открывшуюся шею. Командир успел уклониться, приняв удар на наплечник, но Чистоплюй наступил ему на живот, перехватил цвайхандер и вонзил сверху. Лезвие вошло командиру в раззявленный рот, выбив зубы, и пригвоздило голову к земле.

Меньше всех повезло Грачу. Его противник отбросил пику, вытянул из ножен меч и бросился навстречу. Грач метнулся влево, ткнул кацбальгером наугад, но острие лишь скользнуло по кирасе противника. Тот рыкнул, пригнулся, прыгнул вперед. Локоть пикинера ударил в челюсть, и Грач отскочил, взмахнув руками в попытке удержать равновесие, а перед глазами мелькнула сталь — враг метил в шею, но не достал. Грач попятился, но еретик тут же перешел в наступление, осыпая его ударами. Краем глаза Грач видел тени соратников, сосредоточенно кромсавших руки и ноги начавшим вставать мертвецам. Выждав момент, Грач харкнул в лицо пикинеру. Тот на миг замешкался, подняв руки, и кацбальгер Грача вонзился ему в подмышку. Еретик отпрянул, прижимая руку к ране. Грач пнул его ногой в пах, тут же всадил коленом в склонившуюся голову, опрокидывая корчащегося врага, и вогнал острие меча ему под нижнюю челюсть. Справа возник Ржавый Курт и сразу принялся рубить алебардой сучащие ноги.

Когда все было кончено, Чистоплюй оглядел тяжело дышащих бойцов и кивнул на изуродованные тела, подрагивающие в грязи:

— Плащи. Все берите плащи.

К побоищу приблизились Пырей с Маркизом и попадали на землю, закрываясь от ударов, которыми их осыпал Вдовоеб.

— Скотоложцы драные! — орал он. — Вы какого хера отсиживались?

— Да куда нам тут лезть, — жалобно проблеял Маркиз, закрывая руками лицо. — У нас оружия-то такого…

— Какого, святая блядь, оружия? — ревел Вдовоеб. — Вам на кой хрен ваши ебаные кацбальгеры? Чтобы вы в стороне штаны протирали, сучьи отродья?

Чистоплюй, брезгливо морщась от потока ругани, кое-как оттянул Вдовоеба от перепуганных аркебузиров:

— Всем строиться! Идем к алтарю! Ни с кем не говорить, ни на кого не бросаться — мы идем из тыла со срочным донесением командованию.

— А где командир-то тут? — спросил Ржавый Курт.

— Да какая разница, никто не будет проверять.

Так и получилось. Они шли, утопая по колено в рыхлой грязи, кутаясь в перемазанные кровью плащи, а мимо бежали запыхавшиеся вестовые, сновали священнослужители, таскали ящики с арбалетными болтами юркие мальчишки. Впереди краснело обмякшее, напитавшееся водой знамя еретиков, и где-то рядом должен был стоять алтарь.

Пару раз их окликали, но Чистоплюй односложно гаркал в ответ что-то неразборчивое, и вопросы отпадали. Один только раз к ним прицепился какой-то одноглазый боец с рассеченной башкой. Он истерически кричал и яростно махал руками, указывая на запад, где армия Пакта вминала в склон холма левый фланг еретиков. Чистоплюй пытался отмахнуться, но отогнать бойца сумел лишь Вдовоеб, ухватив того за глотку и поднеся нож к единственному уцелевшему глазу.

Отряд, охранявший алтарь, понял, что к чему, только когда Чистоплюй и Вдовоеб уже снесли по паре голов, а аркебузы Маркиза и Пырея пробили кровоточащие бреши в доспехах двоих алебардщиков. Ржавый Курт и Жонглер бросились вслед за Чистоплюем и Вдовоебом в гущу схватки, стрелки принялись забивать пули в аркебузы. Грач поднял алебарду одного из убитых и первым делом разрубил на части ее хозяина, уже начавшего подниматься, но тут же обернулся на крик Вдовоеба. Именно тогда он увидел алтарь.

На сером неотесанном валуне покоилась огромная полноразмерная рака, отлитая из серебра. Ее покрытые патиной стенки все еще сохраняли частицу серебряного блеска и тускло светились в росчерках редких молний — будто сам Святой Рэв опасался лишний раз привлекать внимание смертных к этой усыпальнице. Львиные головы по углам массивной крышки угрожающе скалились, и из их пастей капала дождевая вода. Как слюна, если бы эти львы были живы. Если бы они были смертельно голодны.

Грач смотрел на раку, и груди его клубился стылый ужас. Он ожидал увидеть маленький ковчежец с одной лишь засушенной кистью в нем или, в крайнем случае, урну с прахом. Но в таком гробу мог поместиться целый человек. Какие по силе мощи он скрывает?

Его дернул за руку Ржавый Курт. Лицо перекошено, на щеке словно бы тряпка из струящегося алого шелка — лило из рассеченной башки, а сам Курт был бледнее смерти. Он ревел, утягивая Грача за собой туда, где рубились Чистоплюй и Вдовоеб. Туда, где покоилась рака. Где скалили клыки почерневшие от времени львы. Грач успел увидеть росчерк меча среди дождевых нитей, съежившегося на земле человека в пробитой сильным ударом кирасе, успел заметить перекошенное от гнева и отчаяния лицо Чистоплюя и бегущего к раке Вдовоеба.

Ржавый Курт вдруг споткнулся, будто наступив в лисью нору, и сбился с шага, не дойдя нескольких шагов до пятачка, усеянного расчлененными телами, посреди которого бились доппельзольднеры. Из кирасы его торчали два арбалетных болта. Курт падал, устремив остекленевший взгляд куда-то за низкие жирные тучи, и Грач упал рядом, укрываясь его большим телом. По лицу неприятно шоркнула сталь кирасы, а в нос ударил стойкий запах закисшей от пота одежды.

Холодная грязь хлынула за шиворот. Грач извернулся кое-как, спихнул с себя обмякшего Ржавого Курта, вытянул из-под него ноги. Он ошалело вертел головой, высматривая арбалетчиков, и в тот миг, когда увидел их — буквально в тридцати шагах, впятером натягивающих тетивы для следующего залпа — на плечо ему опустился тяжелый ствол аркебузы, а Маркиз из-за спины крикнул:

— Не шевелись!

Тут же до слуха Грача донеслось шипение фитиля. Краем глаза он заметил, как Пырей, растянувшийся рядом в грязи и тоже прикрывающийся телом Курта, прикладывается к своей аркебузе. А еще успел заметить, что от арбалетчиков по дуге, чтобы уйти с линии огня, к ним бегут трое мечников. У одного из них не доставало левой руки, и он волочил цвайхандер правой, чертя в грязи глубокую борозду.

В следующий миг под ухом громыхнуло, в глазах от грохота вспыхнуло, щеку на миг опалило раскаленным железом, и по ней тут же побежали жаркие струйки из моментально оглохшего уха. Обзор закрыло облако порохового дыма, забившее ноздри кислой ватой.

Маркиз отбросил аркебузу, вскочил на ноги и бросился вперед, обегая ошеломленного Грача и выхватывая на ходу кацбальгер из ножен. Пырей бросился вслед за ним, а вдалеке за пороховой дымкой трое уцелевших после выстрелов арбалетчиков уже вскидывали свое оружие, готовясь стрелять. Пырей и Маркиз рванули навстречу мечникам, не давая арбалетчикам толково прицелиться, и Грач, еле передвигая ногами и превозмогая тошнотворное головокружение, поспешил за ними.

Он успел сделать несколько шагов, прежде чем почувствовал удар в шею. Голова мотнулась, в горле тут же заклокотало на вдохе, а под воротник побежало горячее. Грач потянул руку к горлу, но, не донеся, наткнулся на что-то твердое. Прикосновение пронзило тело болью. Он скосил глаза вниз и увидел, что из шеи тянется конец болта с жестким оперением. Это уже было, подумал Грач. Это случилось с Рудольфом из Гробенвальда, капитаном нашей баталии. Теперь я знаю.

Ноги подкосились, он выпустил из пальцев алебарду и опустился на четвереньки, глядя, как кровь капает в грязь, смешиваясь с мутной дождевой водой, растворяясь в ней темным, подвижным узором. Из чего состоит мир? Из воды да грязи. Из чистой воды да черной грязи. Из…

Грач очнулся от тягучего, густого кошмара, хрипя от ужаса. Глаза его были широко распахнуты, но он не видел ничего вокруг — перед ним все еще стояли сводящие с ума картины посмертия. Воздух еле пробивался в простреленную гортань, и Грач чувствовал, как пузырится кровь в ране. Его куда-то волокли за шиворот. Грач кое-как повернул голову, и увидел, что его тащит Вдовоеб, тянет за собой к раке. Невдалеке двое вражеских мечников подрубили ноги Маркизу и опустили клинки на его непокрытую голову. Пырей лежал рядом, недвижный, втоптанный в грязь. Чистоплюя он не видел, но слышал его рев невдалеке. Жонглер мелькнул за спинами арбалетчиков, и голова одного из стрелков тут же слетела с плеч.

Оперение болта в шее покачнулось, перед глазами начало темнеть, но в этот момент Вдовоеб прислонил Грача спиной к валуну, на котором покоилась рака, и склонился сверху. Грач поднял голову и встретился с Вдовоебом взглядом. Тот подмигнул Грачу, сдернул с него набрякший грязью плащ, а после одним взмахом ножа рассек ремни его кирасы, сорвал ее и отбросил в сторону.

Грач, не в силах шелохнуться, сидел, безнадежно хватал ртом воздух и смотрел, как Вдовоеб распорол дублет на его груди, приставил острие ножа к грудине и со всей силы ударил по навершию, загоняя лезвие в грудь Грачу и отделяя ребра. Нож вошел с влажным хрустом. Треск хрящей и костей заглушил остальные звуки, в легких вспыхнул жар, и все снова померкло.

Грач вновь открыл невидящие глаза, вопя и обливаясь холодным потом. На миг ему показалось, что сорвал голос, но тут же неловким движением он задел болт в шее, и изодранная кошмаром память начала склеиваться в единое полотно.

Вдовоеб все еще склонялся над Грачом и шарил руками где-то у него под затылком — там, где разливалась тупая боль. Зазвенел отброшенный в сторону наконечник болта. Вдовоеб ухватился за оперение, потянул на себя, и древко вышло из шеи с чавкающим звуком. Грач почувствовал зуд в глубине раны, подался вперед, выкашливая из горла сгустки крови. Недоумение постепенно сменялось ужасом, еще более глубоким, чем испытанный минуту назад. Сменялось пониманием.

Осклизлые стены склепа.

Поблескивающий смоляной шарик в руке Вдовоеба.

Осколок черепа с угольно-черной изнутри стенкой.

Кислый запах собственной блевотины и протянутые Вдовоебом сухарь с вином.

Причастие.

Грач опустил взгляд на зияющую под распахнутым дублетом рану. И на пульсирующий алый комок в руке Вдовоеба. В груди внезапно разлилась гулкая и тоскливая пустота. Там больше не билось сердце.

Вдовоеб оскалил в улыбке стальные клыки и дружески похлопал его по плечу. Грач начал вставать, опираясь о камень и запахивая дублет, а когда поднялся, рядом с Вдовоебом появился Чистоплюй.

— Мощи! — орал он. — Быстрее, пока еретики опять не встали.

Жонглер их держит!

Не дожидаясь помощи, он вставил лезвие цвайхандера в щель между крышкой и стенкой раки и налег на рукоять всем весом. Тяжелая крышка заскрежетала, отползая в сторону.

Чистоплюй заглянул внутрь и отшатнулся.

— Тут целые мощи! — крикнул он. — Великие Святые, она здесь целиком! Грач, сюда, быстро!

Сам он тут же запрыгнул наверх. Уперев ноги в бортики раки, приподнял сползшую крышку и сбросил ее вниз, открывая саркофаг полностью. Грач вскарабкался следом и встал рядом с Чистоплюем, едва удерживая равновесие на узком бортике.

Иссушенное тело Святой Крапалии, укутанное в истлевшую белую плащаницу, лежало в смиренной позе усопшего со сложенными на животе руками. Лицо закрывала стальная маска с выгравированными на щеках цветами.

Чистоплюй кивнул Грачу на мощи, занес меч для удара, но опустить его не успел — вместо этого сам рухнул с бортика на землю. Он покатился по земле, вопя и хватаясь за левое колено, ниже которого у него больше не было ноги. Кровь била из обрубка тугими частыми всплесками, а Вдовоеб уже вновь поднимал свой меч. Всполох стали — и голова Чистоплюя с застывшим на ней недоуменным выражением покатилась прочь.

Это тоже уже случалось раньше, подумал отрешенно Грач. То же самое произошло с Седьмым. Мир, будто узор на огромном ковре, состоит из повторяющихся рисунков. Из отрубленных ног да отрубленных голов. Из крови, рвущейся на свободу из отслуживших тел.

Вдовоеб, перемахнув через бортик раки, склонился над Святой Крапалией, дернул на себя рассыпающийся плат, обнажая бурую грудь, посреди которой чернела дыра. Словно вход в ее склеп, пахнущий сыростью и холодом. И в эту дыру, затаив дыхание, Вдовоеб опустил все еще бьющееся сердце Грача.

Со стороны сражения донесся восторженный рев множества голосов. Грач распознал в нем Гимн Блаженному Иоганну — излюбленную песню зольднеров Людвига Растяпы. Это значило, что план Чистоплюя сработал. Ход сражения переломился. Еретики умирали окончательно. Мир качнулся перед глазами Грача. Вновь зазвучали в ушах далекие цимбалы наплывающего кошмара.

Вдовоеб выбрался из раки, отошел на пару шагов, не сводя глаз с серебряных стенок:

— Свидетельствуй! — крикнул он Грачу. — Я видел все это во сне! И ты увидишь!

Грач, теряя последние силы, соскочил следом, поднял с земли цвайхандер Чистоплюя. Вдовоеб стоял буквально в пяти шагах, лукаво ухмыляясь. Лезвие меча нацелилось ему в грудь. Грач сделал шаг, запнулся, упав на колени, кое-как поднялся и снова шагнул к Вдовоебу, силясь занести двуручник.

— Напрасно, — сказал тот, не шелохнувшись. — Это еще не конец. Теперь я знаю точно.

— Нет, — ответил Грач. — Не знаешь.

Вдовоеб лишь покачал головой, а за спиной Грача раздался протяжный хрип. Затем исступленный, тяжелый вдох и снова хрип. Звуки доносились из раки. Грач обернулся, не в силах находиться спиной к тому ужасу, что пробуждался внутри саркофага.

На бортик легли темные, словно обугленные косточки пальцев. Следом возникло истлевшее предплечье, а за ними поднялась голова. Плащаница осыпалась с почерневшей плоти крохотными лоскутками, а дыра в груди лучилась слабым белым светом.

— Я вижу, — прошептал Грач, вынужденно опускаясь на колени.

Святая Крапалия села в своем гробу. Свет в дыре полыхнул ярче. Края ее стянулись, и темная плоть начала светлеть, наливаться жизнью. Очертились нагие груди, напряглись сухожилия под белой кожей шеи, задрожали длинные тонкие пальцы с заостренными ногтями, снежной волной упали на плечи длинные прямые волосы. В прорезях маски ледяными топазами полыхнули глаза. Святая Крапалия Плакальщица, приветствующая усопших, белая вдова Гаргантских Высот встала во весь рост, тонкая, обнаженная и ослепительно прекрасная.

Она сошла из раки к смертным. Ее ступни не приминали траву и не оставляли следов в жидкой грязи. Приблизившись к застывшему Грачу, она опустила холодную длань ему на лоб. Другой рукой взяла ладонь Грача и приложила к своей груди. Туда, где билось его сердце.

— Тебе воздастся, — сказала Святая Крапалия, и голос ее был подобен пению сотни ангелов — он вдавливал дрожащего Грача все глубже в грязь, а только-только переставшее звенеть ухо вновь закровоточило.

Восторженный рев на поле боя сменился воплями ужаса. Грач посмотрел на запад, где армия Порохового Пакта всего мгновения назад добивала последних еретиков, и увидел, как с земли вздымается в небо кошмар, подобный тому, что встретил он в своем посмертии. Бледный, сочащийся кровью вал беспорядочно слепленной плоти, ощетинившийся вросшим в саму плоть металлом: пиками, алебардами, мечами, обломками доспехов. Вал поднялся, застыл в верхней точке и рухнул вниз, погребя под собой воющих от страха людей, но тут же поднялся вновь — еще больше, еще выше, чем прежде, разделился на два щупальца из перемешанных, переломанных тел и опустился вновь.

А пустота в груди Грача вдруг наполнилась теплом, налилась тяжестью, и эта тяжесть выдавила пустоту вместе с попавшим внутрь воздухом. Грач опустил глаза и увидел, как сходятся края раны, как кожа наплывает на разрез, закрывая его от холода внешнего мира. Он почувствовал, как встают на место ребра. Как новое живое сердце делает под ними первый удар.

А потом он увидел, как Жонглер, подволакивая ногу, пятится от порубленных тел арбалетчиков и мечников, тонущих в грязи, словно бы само поле засасывало в себя мертвецов. Жонглер оглянулся на Грача, обескуражено дернул подбородком, но в тот же миг земля под его ногами разошлась, и еще одно бледное щупальце, увенчанное жалами мечей, ударило Жонглера в живот, пробив в нескольких местах кирасу и пронзив его насквозь, подняло вверх и грянуло оземь. Грач увидел, как Жонглер распахнул рот в беззвучном крике прежде, чем исчезнуть под бугрящейся мышцами и костями бесформенной массой.

Мир состоял из узоров. Из белой кожи да натянутых жил. Из кольчужных колец да сплетенных мечей.

Грач понял, что обоссался.

К нему подошел Вдовоеб.

— В моем сне Святая Крапалия пообещала, что я стану ее полководцем, — сказал он. — И сдержала слово. Баталии Рудольфа из Гробенвальда больше нет, ты свободен от клятв и волен идти, куда пожелаешь, но… давай ко мне доппельзольднером? Ты же мечтал о двойной оплате. Станешь командовать десятком для начала, — Вдовоеб задумчиво оглядел поле боя, где щупальца воскресшей и преобразившейся плоти то хлестали по земле, словно плети, то сливались в сплошную стену и накатывали волной на остатки благочестивого военного люда, рассеянные тут и там. — Решай быстрее. Сегодня погибло немало хороших парней. Ихжены сейчас в лагере воют от горя — вечером я буду занят.

Он вернулся к Святой Крапалии и, встав за левым плечом белой вдовы, принялся вместе с ней наблюдать за подходящей к концу бойней. Грач остался один.

Он думал о павших соратниках: сколько их было за полтора года? Не вспомнить ни прозвищ, ни лиц. А сколько умерло в последние минуты? Голова Чистоплюя смотрела с земли пустым взглядом куда-то мимо Грача. В одном из чудовищных щупалец мелькнули изломанные тела Ржавого Курта и бравого капитана Рудольфа из Гробенвальда. Неподалеку валялась брошенная аркебуза Пырея. Через полтора года он не вспомнит и их лиц.

Сердце в груди гнало по венам горячую кровь. Рубец на шее почти уже не зудел. Найти бы только новые штаны взамен обоссанных.

Двойная оплата — пожалуй, лучшее предложение, какое он получал за всю жизнь.

— Эй, Вдовоеб! — крикнул Грач. — Меч Чистоплюя я забираю себе!

Андрей Бородин
Обреченный народ

Мы были и будем обреченным народом.

Навсегда…

Как только наши губы коснулись сосков матери, мы уже знали это. Качая нас в колыбели, она рассказывала всю правду о нас. Наши глаза еще были закрыты, а мы уже знали, что обречены — как все прошлые и будущие поколения нашего слабого народа. Мы знали, что, когда мы раскроем свои веки и в первый раз взглянем на мир, он будет мал.

Мир будет тюрьмой…

Пара шагов — и ты пересечешь ее, от одной полупрозрачной стены до другой. Через них мы, научившись видеть, целыми днями разглядывали пять искусственных солнц, зажигавшихся и гаснущих в одно и то же время. Их холодный белый свет не согревал нас. Он лишь напоминал о том, что до конца наших только начавшихся жизней нас будут окружать полупрозрачные стены тюрьмы.

В центре тюрьмы находилась наша мать. Целыми днями она лежала без движения, временами поднимаясь, чтобы попить безвкусной воды и поесть безвкусной пищи. Или чтобы закрыть нас своим телом от взглядов тех, кто посещал нашу тюрьму.

Это были боги. Таинственные великаны, формы которых были плохо различимы. Только огромные белые руки, раз в день проникавшие в нашу тюрьму, мы могли изучить подробно. И большие белесые глаза на лишенных рта и носа лицах, внимательно вперявшиеся в нас.

В древние времена они сотворили наш народ, а также и все прочие. Поначалу некоторые пробовали поклоняться богам, но их молитвы оставались без ответа. Долгое время боги неудержимо размножали нас в наших тюрьмах, а потом, когда нас стало очень много, начали подвергать мучениям. Мы рождались, росли, ежедневно страдали, умирали — и все это внутри огромной цитадели богов, где мы и находились. Но сами боги не были рождены здесь. За стенами цитадели располагались некие неизвестные пространства, в которых они были рождены, и из которых приходили, чтобы мучить нас. Говорили, что это очень странные места, Воздух там пригоден для дыхания только богам и каким-то страшным существам, одно из которых и послужило основой для создания нас.

Огромные белые руки отодвигали мать в сторону, и глаза богов внимательно смотрели на нас, возящихся в поисках защиты. Мы слышали низкий гул, выражавший удовлетворение. Потом боги пополняли запасы еды и воды и покидали нас, уходя к другим тюрьмам.

В огромной зале их было несколько десятков. И в каждой из них находились мать и ее дети. Обреченные с самого рождения.

Однажды мы увидели, как в соседней тюрьме мать поедает своих детей. Их муки были невыносимы — но мы понимали, что невыносимее были бы муки, ожидавшие их в будущем. Когда последний из детей исчез в желудке матери, раздался возмущенный низкий гул, и ворвавшиеся в залу боги схватили их тюрьму и куда-то унесли ее. Обратно не вернулась ни тюрьма, ни заключенная.

«Сожри нас!» — с такими криками мы тормошили и били свою мать, пытаясь разозлить ее и заставить убить нас. Нам не хотелось взрослеть и испытать грядущие мучения. Но она только плакала, лишенная сил и воли.

Мы подросли. Тюрьма стала слишком тесной.

Тогда огромные белые руки богов схватили меня и четырех моих братьев и поместили в новую тюрьму — темную и еще более тесную. Прижавшись друг к другу, мы дрожали. Ощущалось движение: вперед, потом вверх. Раздавались грохот и скрежет.

Вновь движение вперед. Остановка.

Руки достали нас из тесной темной тюрьмы, и глаза ослепил яркий белый свет. Когда мы привыкли к нему, то поняли, что находимся в новой тюрьме, похожей на ту, в которой мы родились и выросли, но более просторную. В этой тюрьме была странная белая конструкция из мягкого материала. Мы спрятались внутри нее. Когда боги ушли, мы показались наружу и начали осматривать место, в котором оказались.

Оно представляло собой залу, гораздо больше уже знакомой нам. Под потолком располагались десять искусственных солнц. В потолок упирались колонны, на одной из которых и располагалась наша тюрьма — одна из множества таких же.

Над и под нами находились представители нашего народа. Женщины и мужчины были отделены друг от друга. Мы поприветствовали находившихся под нами мужчин, но те ответили только апатичными взглядами. Выше находились женщины, но мы не видели их. Только их сладкий аромат долетал до нас, вызывая странное волнение.

В остальных тюрьмах находились представители других народов, созданных богами. От нас они отличались цветом кожи и комплекцией. Больше всего было крупных плотных существ с белой кожей в белых накидках, державшихся спокойно и отстраненно. Похожие на них, но серокожие и в черных накидках существа, наоборот — были насторожены, постоянно снуя по своим тюрьмам, ругаясь и затевая короткие драки. Были одетые в длинные черные балахоны синекожие толстяки, большую часть времени занятые сном и едой. Их противоположность, исхудавшие черноглазые коротышки, наоборот, почти ничего не ели — из их задних проходов раз в несколько минут вываливались кишки, из которых лилось жидкое дерьмо; пол и стены их тюрем были покрыты его плотным слоем, как и их серые плащи.

Но больше всего нас поразили соседи слева, лохматые краснокожие дикари в коричневом рванье. Они находились в тюрьмах поодиночке и отличались буйным нравом. Почти не притрагиваясь к еде и воде, они без остановки носились по своим тюрьмам, наскакивая на стены и пробуя их разрушить. Грязно ругаясь, они перетирали еду в порошок и испражнялись на нее, а также совершали другие похабные действия, заставлявшие нас стыдливо отворачиваться.

За весь день боги появились только однажды. Огромные белые руки не проникали в нашу тюрьму, но большие белесые глаза пялились на нас сквозь ее полупрозрачные стены.

Ужас начался на третий день после нашего прибытия на новое место.

Едва зажглись искусственные солнца, раздался грохот и в зале возник бог. Такого мы еще не видели: он был больше всех остальных, от него шел странный запах. И странная угроза.

Мы видели, как он одну за другой брал расположенные выше нас тюрьмы и уносил куда-то, а потом до наших ушей доносились крики боли женщин нашего народа. Очередь подошла к нам. Наша тюрьма была снята с колонны и поставлена на какое-то серое возвышение в дальнем углу залы. Спрятавшись в своем мягком белом цилиндре, мы ждали, что будет дальше.

Потолок тюрьмы был снят и отброшен в сторону. Белая рука схватила одного из нас. Жестоко и грубо — не так, как хватали боги, приходившие к нам раньше. На другой руке разошлись какие-то когти, раздался щелчок и звук рвущегося мяса.

— Ай, за что? За что ты терзаешь меня? — Наш брат был отпущен обратно. Его правое ухо было рассечено.

Рука потянулась за следующим. Мы сопротивлялись, пытались убежать от руки, но все было бесполезно. Скоро каждый из нас носил на своих ушах разрезы. Мне злой бог оставил два на правом, при этом я чуть не оглох от скрежета когтей и обмочился от боли.

Наша тюрьма была возвращена на колонну, а бог продолжил мучить других мужчин нашего народа.

На следующее утро бог-мучитель вернулся. Он снова хватал тюрьмы с женщинами нашего народа и уносил на серое плато. Снова доносились крики ужаса и страданий. Мы метались по своей тюрьме, понимая, что скоро очередь дойдет до нас.

Вот и наша тюрьма оказалась на плато. Потолок был снят. Бог, злобно рыча, хватал нас по очереди и протыкал наши спины жалом, выраставшим из его руки. Я уворачивался как мог, но жало кольнуло под лопатку и я почувствовал, как что-то мерзкое, густое и теплое проникло в мое тело. От боли я вновь опорожнил мочевой пузырь.

Когда наша тюрьма вернулась на колонну, мы осмотрели спины друг друга. Там, где жало проткнуло нас, были большие мягкие вздутия под кожей. Мы чувствовали слабость и странное безразличие ко всему. Спрятавшись в цилиндре, мы уснули.

Прошла неделя. Мы чувствовали, что впрыснутое в нас злым богом нечто растет внутри, изменяя сознание и тело.

У одного из нас образовался плотный нарост на том месте, где было вздутие. Небольшая чешущаяся бляха. Наш брат забился в угол тюрьмы и целый день плакал. Плакали и в других тюрьмах, в которых был наш народ. Еще несколько дней — и у каждого из нас появились наросты разных форм и размеров. Мой нарост был меньше, чем у других, но так же зудел и причинял боль.

Несколько раз злой бог приходил посмотреть на нас, но не прикасался, а только наблюдал с удовлетворенным рычанием.

Однажды, когда он пришел к нам, мы увидели на его пальцах тупые скрежещущие зубы. Он начал уносить одну за другой тюрьмы с женщинами нашего народа на серое плато; и снова мы слышали плач и крики боли. Очередь подошла к нам, и мы ожидали новых мучений. Но на этот раз они не были такими жуткими. Бог брал нас по очереди и обхватывал тупыми зубами на пальцах наши наросты. Затем он удовлетворенно рычал и отбрасывал нас в находившуюся рядом пустую емкость. Ее пол был залит мочой женщин нашего народа, побывавших там до нас. В тесном пространстве этот запах сводил с ума. Когда все закончилось и мы вернулись в свою тюрьму, наша кожа пропиталась этим запахом.

И, пока бог мучил других мужчин нашего народа, мы, свихнувшись от запаха тех, кого нам никогда не отведать, яростно дрались друг с другом, пока безразличие и слабость снова не вернулись к нам.

Я следил за краснокожими дикарями. Каждый день они метались по своим тюрьмам в бесполезных попытках вырваться оттуда. Однажды, когда боги пришли пополнить запасы еды и воды, один из них был близок к цели. Едва потолок был снят, он с воинственным криком запрыгнул на огромные белые руки и начал забираться по ним. Когда же ошеломленные такой попыткой к бегству боги схватили его и сбросили обратно в тюрьму, он набросился на гигантские пальцы и вонзил в них сделанный из засушенных экскрементов нож, который прятал в складках своего рванья. Так я впервые увидел кровь бога. Так я понял, что боги уязвимы. Дикарь слизал со своего ножа эту кровь, и с удвоенной силой продолжил метаться по тюрьме. Но я уже не следил за ним.

Мы обречены навсегда быть здесь, поколение за поколением, мы не можем вырваться даже за стены тюрьмы. Но яростные краснокожие дикари пытаются это сделать, не думая, что, если окажутся в коридорах цитадели богов или даже за ее стенами, погибнут. Но чем смерть в попытках побега хуже смерти в руках богов, от ежедневных мучений и безразличия? Не будь мы слабыми, мы бы пытались сбежать. Или причинить вред богам.

Что будет, если попробовать кровь бога? Я видел, как дикарь, слизавший ее со своего ножа, с удвоенной силой стал биться о стены тюрьмы. Значит ли это, что и кто-нибудь из нашего народа, выпив крови бога, станет сильнее?

Я тоже изготовил нож из засушенных фекалий и заточил его. Когда в следующий раз бог пришел жевать тупыми зубами наши наросты, и очередь дошла до меня, я извернулся и вонзил нож в его палец. Раздался гневный рев, нож сломался, но из раны на огромном белом пальце выступила кровь, и я успел слизать ее. Отброшенный в тесную емкость, где уже копошились, вынюхивая запахи женщин, трое моих братьев, я ощутил, как мое тело наполняет странная сила.

Шли однообразные дни. Мои братья с безразличием ели и пили, спали, а их наросты все разрастались. Мой не разрастался, остановившись в размерах моей ладони. Я, по примеру дикарей, прыгал на стены тюрьмы, пытаясь проломить их; наскакивал на потолок, пытаясь сдвинуть его в сторону. Если бы мой нарост был большим, вряд ли бы я мог совершать свои прыжки.

Или если бы я не попробовал, кровь бога.

К одному из краснокожих дикарей подселили двух белокожих женщин в белых накидках. Он прекратил свои бешенные прыжки и с похотью в глазах начал оглядывать их. После нескольких минут обмена взглядами, он набросился на них с кулаками, разрывая одежду, кусая, избивая и царапая, пока кровь не окрасила остатки их белых накидок.

А потом он насиловал их. Целый день, временами прерываясь на еду и воду.

Запахи их спаривания достигали нашей тюрьмы — запретные и недоступные. И мы снова сошли с ума, как тогда, когда пропитались запахом женщин. И мы снова яростно били друг друга, пытаясь раскромсать тела, которым никогда не отведать женщин.

В итоге мы, изорванные и возбужденные, наблюдали, как один из братьев подмял под себя другого, с огромным наростом, и пытался овладеть им сзади. Все окончилось переломом органа, кровоточащей выпавшей кишкой и страшными болями для обоих братьев.

Наутро женщин забрали от дикаря и тот наконец-то уснул.

Через неделю подвергшийся изнасилованию брат умер. Его нарост стал таким огромным, что брат полностью скрылся под ним. Он исхудал и сгорбился. У него отнялись ноги, а мочевой пузырь раздулся, так как моча не могла найти выход наружу. Мы отнесли его в дальний угол тюрьмы. Когда злой бог пришел посмотреть на наши мучения, он был в гневе от того, что кто-то смог их избежать, умерев. Он забрал труп нашего брата и куда-то унес. Нам страшно было подумать о том, что он мог сделать с его трупом.

Наросты становились все больше, все узловатей. То, что поместил в нас злой бог, разрасталось не только под кожей, оно проникало внутрь, переделывая под себя каждый орган, каждую кость и каждый сосуд. Оно медленно пожирало нашу суть, стремясь поглотить всех нас.

Однажды бог вновь проткнул нас жалом, и в наросты проникла иная, раскаленная жижа. Она мгновенно растеклась по нашим телам, проникая в каждый отросток смертоносного нечто.

После этого мы заметили, что наросты под кожей убывают, возможно, именно из-за раскаленной жижи, введенной в нас богом. Но внутри наших тел все оставалось по-прежнему, мы становились сгорбленными и истощенными. Однако же мой нарост исчез совсем. Я продолжал биться о стены и потолок, хоть безразличие и охватывало меня, а сил становилось все меньше. Только кровь бога поддерживала меня и вера в то, что я смогу изменить если не жизнь, то хотя бы свою смерть.

С тех пор как бог поместил в нас всепожирающее нечто, прошел месяц. Однажды в полдень мучитель пришел в залу, но на его руках не было ни когтей, ни жала, ни тупых зубов. Он катил перед собой огромную пылающую повозку. Он опустошил наши тюрьмы от запасов еды и воды и поставил их на повозку. Он повез нас из залы по длинному темному коридору, и всем нам стало понятно — скоро все закончится.

Повозка уперлась в тупик, в котором зияла прикрытая массивной дверью тесная ниша. Все тюрьмы были поставлены внутрь; дверь захлопнулась, и мы очутились в полной темноте.

С другой стороны ниши открылась еще одна дверь, и в наши глаза ударил свет, ярче которого мы еще не видели. Злой бог, оказавшийся уже по ту сторону, достал из ниши наши тюрьмы и выставил их на длинном белом плато, находившемся у стены абсолютно белой залы, меньшей, чем виденные нами раньше. Двадцать четыре мужчины и двадцать пять женщин, крохотный комок обреченного народа, ожидали своей участи.

Злой бог открыл первую тюрьму, в которой находились наши женщины. Их красоту не портили даже уродливые узловатые наросты и выпирающие сквозь тонкую кожу увеличенные внутренние органы. Схватив одну из них, бог, на чьих пальцах снова выросли гигантские когти, поднес их к ее шее. Женщина закричала, рванулась, пытаясь отодвинуть их от себя руками, силясь сломать их. Бесполезно; когти сошлись, крики оборвались; раздался хруст, и ее голова с мутнеющими глазами откатилась в сторону. Кровь полилась из обезглавленного тела в глубокую синюю чашу. Когда посудина заполнилась, бог отставил ее в сторону и, положив тело на белое плато, начал разделывать его. Запахло дерьмом и кровью, запахло внутренностями. Запахло смертью.

Вот какой конец ждет нас. Вот единственный смысл нашего полного мук существования. Наша короткая жизнь — только прихоть богов, а наши слабые тела — податливый материал в их руках. Все, что ждет нас, измученных и истощенных — смерть! Если не от пожирающего наши внутренности нечто, так от рук злого бога, поместившего это нечто в нас.

Как же тяжело это осознавать.

Часы текли долго. Чаши наполнялись кровью, руки разделывали тела и доставали из них каждый орган, каждый кусочек нечто, отбрасывая в сторону бесполезные пустые оболочки. Когда пятнадцать женщин были убиты, нам захотелось есть и пить. И мы стали выедать темную вонючую мякоть нароста одного из братьев, запивая его мочой.

Очередь дошла до нас. Мои братья были безразличны даже перед смертью. Почти не крича, они вяло отталкивали от себя когти, вяло извивались в пальцах. Я хотел отвернуться, чтобы не видеть, как они умирали, но не мог. Один за другим они были убиты, а их помутневшие глаза безразлично смотрели на меня.

Белая рука потянулась ко мне, чтобы лишить меня бессмысленной жизни. Рука, которую я уже проверил на прочность. Рука злого бога, одного из тех, кто когда-то давно создал наш обреченный народ. Создал для вечных мук, для лишенного радости существования.

И, как только пальцы сомкнулись на мне, я вонзил в них свои зубы, с громким треском сломавшиеся от вложенной в них силы.

Пальцы разжались, и я прыгнул.

Удар о холодную поверхность пола залы заглушил гневный рев злого бога. Едва придя в себя, я бросился из белой залы, от этой бойни, по тускло освещенному коридору. Сзади грохотала поступь мучителя, но я бежал изо всех сил, горбатый и истощенный. Вскоре звуки погони перестали быть слышны — мне удалось оторваться. Видимо, бог решил вернуться к ожидающим своей смерти мужчинам моего народа, чтобы закончить начатое, оставив меня умирать в коридорах цитадели.

Отдышавшись, я продолжил свое движение по тоннелям, то тусклым, то ярко освещенным, то темным. Я не мог объяснить, что меня вело, но двигался я уверенно. Свобода затмевала мой разум, я наслаждался открытым пространством, незнакомым мне за всю мою жизнь. На время мне удалось забыть, что внутри меня пульсирует пожирающая мое тело зараза.

Чем дальше, тем холоднее и темнее становилось. Странно, но за все время я не встретил в коридорах цитадели ни одного бога, словно все они покинули это место, оставив его на злого мучителя, убивающего сейчас последних мужчин моего народа. Странными были и изменения, которые касались воздуха — по мере продвижения он становился все хуже, словно был наполнен некой живой взвесью, оседавшей в моих легких. Но я не придавал этому значения, продолжая движение вперед. Если воздух стал другим — значит, скоро я достигну выхода из цитадели богов и окажусь за ее стенами, найдя там смерть! Смерть, которую я сам избрал для себя, избежав той, что приготовило мне мое рождение.

Бесконечные темные коридоры, в которых гулко отдавались мои шаги. Тупик с небольшой щелью внизу — оттуда до меня доносилось движение воздуха, непривычного и холодного. Не медля, я протиснулся туда.

Я позволил себе остановиться и отдышаться. Затем я огляделся по сторонам. За моей спиной возвышались громадные стены, теряющиеся в небе — настоящем небе, черном провале, усыпанном мириадами крошечных тусклых огней. Вокруг было очень просторно и у меня, привычного только к тесноте темницы, залам и коридорам цитадели богов, закружилась голова. Воздух, наполнивший мои легкие, был холодным, кусающим мои внутренности, но я с жадностью вдыхал его, хотя и понимал, что в скором времени он убьет меня.

Я за стенами цитадели богов. Там, куда пытались прорваться краснокожие дикари, там, куда никому из моего народа до этого момента не удавалось попасть.

Я неспешно побрел вперед по этим темным пространствам, удивляясь наполнявшим их формам. Под ногами хрустели мягкие сыпучие частицы, затем сменившиеся странными острыми лоскутами. Вверх устремлялись колонны, источавшие тепло, и они были выше колонн в залах цитадели, выше самой цитадели и богов. Отовсюду раздавались звуки: не то дыхание, не то вздохи, не то удаленный гул. Но не было звуков плача и страданий.

Впереди виднелось что-то неподвижное, большое и при этом смутно знакомое. Я подошел ближе и понял, что это огромная статуя. Чем-то она напоминала богов, но чем дольше я вглядывался в нее, тем больше находил знакомых черт. Лицо, нос, глаза, уши… В чертах статуи я видел себя, мать, братьев, каждую женщину и каждого мужчину своего народа, белокожих женщин и краснокожих дикарей. Всех нас вместе и каждого по отдельности.

Боги создали наши слабые тела. Боги вложили в наши головы разум, позволяя понимать все, что происходит с нами, и не иметь возможности что-то изменить. Боги запустили бесконечный цикл рождений, мук и смерти.

И боги запечатлели нас всех в этой статуе, изображающей то существо, на основе которого мы были созданы.

Воздух забился хлопьями в мои легкие; я чувствую, что это конец. Пожирающее меня нечто стискивает сердце, заставляя его стучать все медленней.

Мы были и будем обреченным народом.

Навсегда.

Как жаль.

Дмитрий Николов
Серебра!

— Пять минут, монбон! — выкрикнул кучер и, соскочив с козел, бросился в сторону леса. Монбон, он же Жеррард, он же Первый Егерь Короля, нахлобучив старый армейский берет, толкнул тяжелую дверцу и по откинувшейся лесенке сбежал на влажную утреннюю траву. «Так никаких лесов не напасешься», — подумал он, вытаскивая футляр из пожелтевшей от времени кости и набирая на кончик пальца дремотный порошок. Вделанное под крышку медное зеркальце отразило стекляшки, вправленные насмерть в глазницы и заменяющие Жеррарду срезанные веки; на левом глазу дымчато-зеленую, на правом — янтарно-желтую. Над искривленной переносицей маячил неловкой заплатой круглый шрам от ожога.

Невдалеке застучал топор. Мышиный Камень уже виднелся на горизонте. Ржаво-бурая пахота под паром, растянувшаяся между деревень, небольшой голый подлесок, а за ним — невысокая скала. Где-то у ее подножия находятся шахты, питающие город серебром; последний город северных провинций, которого, казалось бы, не коснулась война на южных границах. Город, где пока еще ели досыта, пятном мха оплывал на покатые скалистые склоны. Отсюда уже можно было рассмотреть почерневший от времени трезубец наместничьего дворца, городскую стену с кренящимися башенками через каждые триста шагов.

Именно из Мышиного Камня был родом кучер Жеррарда Ддри, и именно он принес ко двору вести о череде жестоких убийств, случившихся в городе. Сила убийцы и необъяснимая жестокость наталкивали на мысли об огромном звере, поэтому король не преминул отправить на охоту своего лучшего егеря.

Жеррард ссыпал порошок под язык и недовольно хрюкнул — вкус у снотворного был полынно-горький. Если бы они ехали на лошадях, еще вчера были бы на месте, но король настоял на этой телеге. Спору нет — выглядит она внушительно, неподготовленным деревенщинам даже страх может внушить, но других достоинств у нее по пальцам сосчитать. Егерь бросил взгляд на свои ладони: большой палец левой руки заменял забранный в железо коготь рейсбенского медведя. Око за око, палец за палец. Он лишь вернул себе отнятое матерым зверем.

Жеррард вновь поднял глаза на повозку: колеса высотой с низкорослого человека; черная, массивная, окованная железом кабина с узкими окошками-бойницами и зубчатой башенкой козел. «Да и жрет похлеще десятка лошадей», — подумал егерь, когда увидел Ддри с огромной охапкой дров. Дрова полностью закрывали его бестолковую конопатую физиономию с заячьей губой и рыжую паклеобразную шевелюру. «Бестолков, но исполнителен и растороплив — для нашего дела годится вполне», — вынес про себя вердикт Жеррард и развернулся, чтобы помочиться тут же. Сквозь радостное журчанье до него доносились бормотание и кряхтение, издаваемые Ддри.

Оправившись, егерь обнаружил того уже притворяющим заслонку печи. Дым, поднимавшийся от пушкообразной трубы сзади, из тонкой сизой ниточки вновь превратился в густой туман, словно черный кот распушил свой хвост, чуя опасность. Полусонные поршни заходили, машина задрожала.

— Успел соскучиться по родным местам? — бросил Жеррард Ддри и, не дожидаясь ответа, взбежал по лесенке в кабину.

Устроившись поудобнее, то и дело убивая на себе комаров — чем дальше на север, тем крупнее становились кровососы — егерь склонился над шахматной доской, где костяные фигурки, матово и недобро поблескивающие в полумраке салона, складывались в неразрешимую задачу. В конце концов, дремотный порошок сделал свое дело — под пыхтение и лязг Жеррард провалился в неуютный сон.

Ему снилась война. Эскадра, стоящая на рейде у Соленого Перешейка. Изъеденные снарядами стены форта. Тишина перед началом боя, пропитанная изматывающим ожиданием грядущей схватки. Клубы порохового дыма над редутами. Кровь, расцветающая на мундирах во время рукопашной. Потом исподволь подкрались и затянули в себя болотом скучные повседневные неурядицы, куда более изнурительные. Меняя один за другим сюжеты, сон не отступал. Его известная тошнотворность казалась Жеррарду более надежной и желанной, чем явь.

Егерь не слышал, как повозка катит по горбатому мосту через бурную реку Мышку; как Ддри ругается со стражей; как растворяются после холостого выстрела в нерасторопного привратника кованые ворота; как повозка тяжело карабкается по узким мощеным улочкам вверх — к дворцовой площади, едва-едва разминаясь с крестьянскими телегами; как безногий, укороченный на треть калека, не успевший убраться в строну, укорачивается под колесами уже напополам; как мальчишки бегут следом, а богобоязненные старушки причитают из окон, то ли молясь, то ли прося хворей для незваных гостей.

Кучеру пришлось основательно растолкать егеря, чтобы тот проснулся. Он своевременно отскочил, и рука в кожаной перчатке с коваными костяшками прошла мимо его ребер; Жеррард не любил, когда его будили после порошка. Впрочем, кучер знал, что запала и злобы хватит ненадолго, поэтому тут же спокойно повернулся спиной к одному из самых опасных людей королевства, чтобы разобраться с багажом. Пока Жеррард, спрыгнувший на брусчатку дворцовой площади, осматривался, Ддри выдал подоспевшей прислуге Наместника дюжину сундуков самых разных размеров. К удивлению носильщиков, самые большие из них неожиданно оказывались пустыми. Выскочивший невесть откуда мажордом многословно приветствовал высокочтимого гостя и пригласил следовать за собой.

— Шахматы не забудь, головой отвечаешь, — бросил Жеррард кучеру и проследовал к массивной, неприятно скрипнувшей двери.

Идя сквозь огромный, утопающий во мраке холл, поднимаясь по замшелым лестницам, минуя провонявшие плесенью фамильные портретные галереи, глядя на нечищеный, закапанный факельной смолой пол, егерь угадывал в печальном упадке следы былого величия. «А ведь это один из самых небезнадежных городков империи», — поймал себя на мысли Жеррард.

Наместник оказался похож на свой замок: он не был упитан, как это полагается людям здоровым, скорее — дрябл. Глаза, выцветшие до белизны, очерченные кольцами пигментных пятен, заискивали чуть больше, чем полагается человеку его положения. По левую руку сидел его сын — невысокий, скособоченный под тяжестью горба юноша; вошедшему гостю он, не вставая, отправил витиеватый двусмысленный полупоклон.

«Заносчивый мальчишка», — подумал Жеррард, но поклонился в ответ, как того требовал обычай. Наместник, не зная кланяться столичному гостю или нет, застыл в неловком полупоклоне. Повисло молчание.

— Что ж, — первым вступил королевский егерь, — я слышал у вас трудности?

* * *

Первое убийство случилось в Мышином Камне месяц назад. Никто, несмотря на невиданную жестокость, не придал ему особого значения: не дожидаясь суда, стража посадила мужа убитой под замок. Но планы палача, уже точившего свой топор, нарушило второе убийство, схожее с первым необязательной слепой жестокостью: головы обеих убитых женщин нашли в двадцати-тридцати шагах от тел, а органы во вспоротых утробах выглядели так, словно полоумный гаруспик безуспешно пытался на них погадать. Власти города склонялись к мысли о повадившемся охотиться здесь горном звере, вроде бабура или тигрового медведя, но те, кому доводилось видеть тела, не верили в это.

После третьего убийства Наместник выделил солдат из личной гвардии для патрулирования улиц. Когда же в одном из переулков были обнаружены останки двух гвардейцев — их похоронили вместе, — даже родственники не смогли различить истерзанные тела. Ддри вызвался гонцом в столицу. Король в свою очередь не поскупился, незамедлительно послав на Мышиный Камень лучшего своего охотника и следопыта.

И вот — наутро Жеррард в сопровождении невзрачно-усатого капитана стражи и Ддри бродил по окраинным улицам, осматривая одно за другим места преступлений. На почтительном отдалении тянулась процессия из мальчишек, городских сумасшедших и зевак. Настроение у егеря было ни к черту — едва он настроился на нужный лад, одно из многочисленных окошек над головами сыщиков растворилось, исторгнув из себя добрый ушат помоев вперемежку с нечистотами. Звериное чутье помогло увернуться от главной опасности, но несколько капель попали на любимый берет Жеррарда. Берет теперь красовался на рыжей шевелюре Ддри, очень довольного обновкой, пусть и слегка испачканной. Влажная капелька слюны колыхалась на развилке растянутой в блаженной улыбке заячьей губы.

Даже ясным днем на окраинных улочках царил неприятный влажный полумрак, отдававший болотцем. Местами желоба канализации, забитые мусором, пускали по мостовым струйки нечистот, собиравшиеся тут и там в лужи. Верхние этажи почти смыкались над головами пешеходов арочными галереями, упираясь «окно в окно» и закрывая небо. Места убийца выбирал не самые глухие, предпочитая тупикам улицы, но совершал расправу и успевал скрыться так скоро, что ни разу не был замечен.

Жеррард находил запекшуюся кровь между булыжниками мостовой, осматривал стены, гулял по окрестным крышам, пробуя на прочность черепицу и, время от времени, рискуя сорваться вниз. И без того невзрачный капитан тут же стушевался на фоне столичного гостя, а вскоре и вовсе пропал. Роль провожатого принял на себя Ддри, прекрасно ориентирующийся в городе. Переулками и двориками кратчайшим путем он выводил своего монбона к следующему месту преступления. Оставив егеря наедине с уликами, кучер бродил, подмигивая горожанкам, будто он приехал на свадьбу в соседнюю деревушку, а не помогал расследовать по королевскому поручению череду загадочных убийств.

Жеррард же заглядывал в дымоходы и форточки, спрашивал свидетелей о стоявшей в день убийства погоде, встречался с родственниками жертв, но так и не смог добиться ни от кого ничего вразумительного. Бабы прятались за двери домишек, молодые ширококостные девки скалили гнилые зубы высокому гостю, напрочь забывая все слова. Мальчишки пересказывали слишком уж фантастические небылицы, а редкие старики, скрученные от многолетней работы в шахтах, не умеющие разогнуться и даже поднять головы на собеседника, наоборот пытались сами расспросить егеря о положении дел в стране, шамкая беззубыми ртами. Все работоспособные мужчины были в шахтах, впрочем, егерь уже не тешил себя иллюзиями добиться от них большего.

Крошечная надежда была лишь на знать, что должна была собраться к ужину в наместничьем дворце.

* * *

К их возвращению в замке действительно стало людно — богема собралась засвидетельствовать свое почтение, а точнее — удовлетворить любопытство. Во главе стола сидел Наместник. По правую руку от него, скособочившись, катал в губах дерзкую улыбочку сын Домеций. По левую пустовало место, навсегда оставленное в память о погибшей родами матери горбуна. Далее сидел епископ, сверкающий лысиной, на которой расплывался круглый шрам, символизирующий Колесо Жизни. Напротив епископа — капитан стражи, безостановочно жующий свои усы. Дальше — неизвестные Жеррарду дворяне, купчики и горные инженеры; последних выдавали форменные сюртуки.

Зал вновь утопал во мраке. Редкие свечи капали прямо на стол, который был полон, но поживиться, по представлениям высокого гостя, на нем было нечем: пресные лепешки, тощие куры, больше похожие на столичных голубей, соленая брюква, бражка, пахнущая плесенью, перетертый с хреном полусырой батат.

«Не нарочито ли они демонстрируют свою бедность? — подумал Жеррард. — Ведь, чем богаче провинция — тем обильнее обычно застолья правителей. Неужто здесь счастливое исключение? Не верю. Не верю».

— Я хочу поднять тост за нашего дорогого гостя, вызвавшегося прийти к нам на помощь в этот трудный час, — проблеял Наместник, стараясь не встречаться с Жеррардом взглядом. — Будем надеяться, что наша провинциальная простота не разочарует его, ведь мы здесь на севере далеки от новостей, от столичной жизни. Наверняка при дворе короля сейчас даются блестящие пиры, ради которых на охотах загоняются медведи и водяные лошади…

— Последнее время я загонял дичь размером поменьше, — прервал неискреннюю тираду егерь. — Как вы могли слышать, у нас была война. Я знаю, что Мышиный Камень вечно находится на привилегированном положении — вместо рекрутов, которые поголовно заняты на рудниках, он откупается от нашей общей беды серебром. Теперь и с серебром стало потуже, как можно видеть по королевской казне и вашему столу. Впрочем, благодаря тому, что казна пуста — к счастью не только у нас, но и наших врагов — мы заключили шаткий мир, позволивший мне отвлечься на ваш. инцидент.

Выдвинув вместо тоста свое обвинение, Жеррард постарался в одно мгновение оглядеть всех, сидевших напротив. Не изменились ли в лице, не переменили ли неловко позы, не заговорили ли раньше времени. Ничего однозначного он, впрочем, не обнаружил. Наместник скривился, как если бы по лицу ему провели половой тряпкой. Домеций лишь еще сильнее осклабился и закивал головой, не то соглашаясь с обвинением, не то насмешничая. Епископ вытянулся в кресле, будто проглотив черенок от вил, но лица к обвинителю не обратил, позируя орлиным профилем. Капитан стражи перестал жевать усы и стал теребить их рукой. Купцы, отложив вилки, перешептывались между собой.

Пока Наместник не мог совладать с лицом и заговорить — как рыба он лишь открывал и закрывал рот — выступил епископ. Не глядя на Жеррарда, он провозгласил:

— Я знаю, что обвинение направлено господином королевским егерем не против Церкви лично, в моем лице или в лице моих братьев, но против власти мирской, однако чувствую необходимость сказать, что завтра вечером мы собираемся провести проповедь и общегородскую литургию. Было бы справедливо, если бы мы на один день остановили добычу, чтобы все граждане сложили свои мольбы в одной молитве. Ведь нет никакого сомнения, что перед нами проделки темных сил; ни одному человеку не хватит силы, а главное — злобы на такое преступление.

— Ваше богобоязненное предложение не идет вразрез с моими планами, епископ. Пусть Колесо вращается, я лишь помогу ему, покуда хватит сил, — обведя взглядом всех присутствующих, Жеррард добавил в голос металла. — Но всякий, кто встанет у меня на пути… Широта моего шага позволит переступить через труп любого размера. И эго любого размера! — Непроницаемое лицо егеря прояснилось. — Теперь же я предлагаю выпить за этот роскошный ужин, затмивший бы многие столичные пиры.

Он обмочил губы в браге и склонился над чистой тарелкой.

Дальше ужин потек своим чередом, по крайней мере, каждый из гостей старался держаться как можно более непринужденно. Главным развлечением вечера выступил цирк уродов. Сперва близнец протащил на горбу сросшегося с ним брата; тот умер еще вчера и теперь источал тошнотворное зловоние. «Ему ведь не помогут заработанные сегодня деньги, — подумал Жеррард. — Дни его сочтены. Тогда для чего этот позор?» Следом прошел раскосый карлик, на чьем теле нельзя было бы отыскать ни одного волоска. Была еще девочка с гнущимися костями и ее бородатая «мамаша». Лениво наблюдая за провинциальным развлечением, егерь остановил взгляд на Домеции; лицо того выражало что-то среднее между отвращением и сочувствием. Жеррард вдруг понял, что не имей сын Наместника такого счастливого родства, он рисковал бы стать одним из экспонатов этого бродячего музея.

Выступление сопровождалось отвратительным пиликаньем на однострунной виоле, которую терзала двупалой клешнеобразной рукой старуха. Монотонные дребезжащие звуки напоминали гул огромного комара, заглушая начисто порхающих в полумраке братьев меньших — кровососы размером с ноготь слетелись с наступлением темноты, заставляя лениво отмахиваться едоков, которым развлечение отнюдь не отбивало аппетита.

Звук этот нервировал Жеррарда, не давал покоя, напоминая о тучах москитов, вьющихся во влажном воздухе над разграбленными фортами. Москитов, не выбирающих между теплой кровью только что убитых, беззащитно лежащих повсюду, и сошедшихся в схватке живых мертвецов, чья участь будет наверняка решена через считанные минуты. Крошечные вампиры, живущие за счет людей. Не от них ли ведет человеческая фантазия миф о бессмертных кровопийцах? Жеррард на мгновение почувствовал запах крови. Не сумев побороть липкую дурноту воспоминаний, он поднялся, и, не прощаясь, покинул залу.

В сортире, где из дырки неприятно тянуло по заду, его нашел епископ. Подперев мыском сапога незапертую дверь, он прокашлялся, стараясь обратить на себя внимание, но Жеррард — сама сосредоточенность — и ухом не повел. Наконец раздался долгожданный шлепок, и склизкая масса унеслась по желобу, чтобы шлепнуться на одну из окружающих замок улиц.

«Так богачи и отправляют свое дерьмо на голову бедняков», — подумал егерь, прежде чем одарить взглядом священника.

— Епископ, вы не задумывались, почему коровья лепешка, полежав на солнце, теряет свой не слишком приятный аромат, а человеческое дерьмо продолжает невыносимо вонять даже недели спустя? — спросил Жеррард. Он знал: епископу что-то нужно, но не желал изображать придворные любезности и ходить вокруг да около, принюхиваясь к собеседнику, как кобель к течной суке.

— Может быть, чтобы напомнить человеку о его неисправимой порочности, о необходимости воздаяния за его греховное существо…

— Вы верите в воздаяние, епископ?

— Колесо неизбежно совершит оборот, круг замкнется, само собой. Как же иначе?

— Тогда надеюсь, что эта куча найдет голову сволочи, испортившей мой любимый берет, — егерь зачерпнул из ведра воды и плеснул себе между ног; сквозняк протащился по заднице шершавым рашпилем. Оправляясь, Жеррард наконец-то встретился взглядом с епископом, глаза которого выдавали сосредоточенность и волнение.

— Уважаемый. Жеррард, — епископ аккуратно подбирал слова, блики догорающего факела плясали на его лице. — Я не хочу показаться вам безумным фанатиком, но по мне — так пусть все идет, как шло. Этому городу не повредит целебное кровопускание, нужно лишь уметь обратить его во благо.

— И как же вы планируете сделать это? — за разноцветными стеклами зрачки егеря колыхались, будто утопленники подо льдом.

— Церковь ведь переживает тяжелые времена, брат. Шрам на лице — Кольцо Жизни — выдает в вас истинно верующего! — Егерь, усмехнувшись про себя, не стал разубеждать епископа, рассказывая историю о том, как в плену его пытали раскаленным подстаканником. — Для церкви уже давно наступили темные времена. Вера в чудо иссякает. Перед нами неординарное явление. И не столь важно, чьих рук это богомерзкое дело! Мы обязаны повернуть его во благо Руки, вращающей Колесо. Мирские власти и так взяли на себя довольно полномочий. Наместник слабоволен, наследник его — не знающий ничего, кроме своих фантазий, уродец, которого нельзя допускать к трону. Так что я уповаю на вашу помощь вне зависимости от того, какими будут результаты вашего расследования.

— Безусловно, — ухмыльнулся Жеррард. — Впрочем, мои выводы вас, скорее всего, устроят. Я думаю, мы имеем дело с вампиром.

* * *

Вечер и половина следующего дня прошли в сборах: город готовился к молебну, а егерь к охоте. Повсюду горожане снимали с телег колеса для праздничного шествия. Мужчины рабочего возраста брили головы налысо; мыльная пена с клочьями волос текла по каждой улице, устремляясь к Нижним воротам. Горожане рисовали на бритом темени свежей свиной кровью священный Круг.

В это же время Жеррард перебирал свой богатый арсенал. Ддри подтаскивал к столу новые и новые ящики, где позвякивали сабли, кинжалы и палаши, тяжело постукивали булавы, моргенштерны и кистеперы, глухо грюкали ружья, мушкеты и пистоли.

Егерь взял проверенное временем испещренное зарубками ружье. Не был обойден вниманием широкий палаш без гарды, похожий на облагороженный удлиненный мясницкий тесак. Отложил для себя Жеррард и ручную картечницу на случай, если дело пойдет совсем плохо: из вполне обычной мушкетной рукояти вырастали десять коротких пистольных стволов. Залп из такой штуки хоть и грозил оторвать кисть хозяину, мог проредить толпу хорошо вооруженных врагов.

На закате, выскользнув одним из черных ходов, егерь смешался с толпой горожан. Народ стекался к соборной площади целыми семействами. Отцы и старшие сыновья катили в гору колеса телег, женщины и дети помладше несли в руках сделанные из ивовых прутиков или серебряной проволоки колечки. Настроение было приподнятое — мужчины воспользовались редким выходным, чтобы хорошенько выпить. Большинство даже не переменило грязных рабочих роб. Их лица, почти не видевшие солнца, были бескровно бледны. Песни же, то и дело запеваемые то тут, то там, были совсем не похожи на блаженные псалмы — скорее на залихватские кабацкие частушки про выпивку и баб.

Глядя на этих людей, трудно было представить, что в городе разрывают одного за другим их знакомых и соседей — так непринужденно и весело они выглядели. А если им самим не жаль себя и себе подобных, то почему ему, Жеррарду, должно быть их жаль?

Тем временем перед ступенями круглого здания собора, увенчанного символом Колеса, монахи с факелами в руках освободили площадку. Народ заполнял площадь, устраивая давку и переругиваясь. Жеррард, перед которым толпа расступалась покорно (редким любителям поспорить доставало одного тычка под ребра), подобрался поближе и, вскарабкавшись по неосвещенному фасаду, занял наблюдательную позицию на соседней крыше.

Действо уже началось. Из дверей собора высыпали монахи с ритуальными колесами в руках и выстроились кругом. Половина монахов синхронно зажгла свой реквизит, другая же, дождавшись, когда все будет готово, двинулась навстречу своим братьям с пылающими символами Круга в руках. Отточенный ритуал был похож на танец: горящие колеса, символизирующие солнце, перемешались с выкрашенными в белое «лунными» кольцами. Наконец, когда танец был исполнен, а танцоры пали ниц, на крыше собора, словно ниоткуда, возник епископ. Толпа почтительно замолчала.

Жеррард снял ружье и, прицелившись, бегло осмотрел толпу. Янтарно-желтое стеклышко, заменяющее веко, немного приближало картинку. Противоположный край площади тонул в тени громады наместничьего дворца. Егерь перебросил ружье на левое плечо (зеленое стеклышко позволяло чуть лучше видеть в темноте), но ничего интересного не обнаружил.

Дождавшись, когда стихнет гул толпы, епископ начал проповедь. Зычный, хорошо поставленный голос доносился до самых дальних уголков площади.

— Наши деяния давно взывали к отмщению. Погрязшие в повседневном, ежеминутном круговороте житейского греха, мы, более того, находили в себе силы даже для греха смертельного. Колесо Жизни, остановить которое не под силу никому из смертных, накручивало их на себя. Сперва тонкие нити, потом огромные канаты. Колесо не остановилось под их тяжестью, но стало вращаться медленней, взывая к освобождению. И освободитель явился. Взяв грех убийства на себя, он напомнил нам о неминуемом воздаянии. Чем раньше одумаемся мы, чем раньше придем к благости, тем скорее нужда в карающих его руках оставит наш город. До той же поры он будет вершить свою месть, не разбирая грехов малых и великих, ибо имя ему вампир!

По толпе пробежал суеверный ропот.

Монахи внизу на площади, не открывая рта, протяжно, на одном дыхании, загудели горлом. Так гудит пчельник, оживающий с первыми лучами рассвета. Солнце же, напротив, клонилось к закату, стекая вниз как утиный желток.

«Язык у епископа подвешен неплохо», — думал Жеррард, продолжая шерстить взглядом толпу и слушая разглагольствования священника о церкви, как о последней крепости человеческой души.

— Колесо Жизни, как колесо всякой телеги, положено смазывать, дабы не знало оно износа. Покажем же, братья, что не только насильно можно добыть нашу кровь. Мы сами готовы отдать ее за грехи!

Монахи достали крошечные лезвия и приступили к ритуалу обновления, обводя уже зажившие шрамы на собственных лысинах. По головам потекла ручейками кровь, будто на каждую надели перевернутую вверх ногами алую корону с тонкими зубцами. Гудение стало напряженным, более яростным, сквозь него начали прорастать первые высокие нотки. Воздух пронизали тонкие иголки запаха крови.

Епископ, швырнув притихшей толпе «аминь», поднялся по пологому скату крыши и занял место в центре колеса аккурат в тот момент, когда солнце замерло у него за спиной. Фигура его казалась вертикальным зрачком оранжевого кошачьего глаза, взирающего на всех и каждого. Монахи тянули ноту ввысь, раскатывая воздух в глотках будто тесто, отшелушивая любые басы, восходя к почти фальцетному крещендо.

Едва они замолкли, над благоговеющей еще толпой раздался пронзительный крик епископа. Пока горожане наблюдали, ничего не понимая, как огромная тень, выросшая за спиной священника, откручивает многомудрую голову со столь изящно подвешенным языком, Жеррард прицелился и выстрелил. Затем он выпустил одну за другой еще три пули подряд, прежде чем понял, что тварь, уже отбросившая оторванную голову и под нарастающий рев толпы разрывающая напополам тело епископа, не обращает на выстрелы никакого внимания.

Егерь оставил ружье и, выскочив из укрытия, побежал по скользкой черепице к зданию собора. Перепад между крышами здесь был небольшой, а вот о расстоянии Жеррард старался не думать — прыжка могло не хватить. Краем глаза он видел, как закипает толпа на площади — одни подались к самым стенам собора, смяв обезумевших от горя монахов, другие бросились прочь.

Прежде чем в глазах потемнело от удара о черепицу, Жеррард успел увидеть, что тварь оставила наконец истерзанный труп и скачками ринулась ему навстречу. Потом мгновение мрака, боль в груди и коленях, натяжение связок в плечах, хруст пальцев и скрежет медвежьего когтя по черепице. Когда егерь поднял голову, над ним уже нависла отвратительная тень.

Посреди угловатого силуэта, затянутого черной кожей, качалась безжизненная маска, отдаленно напоминающая человеческое лицо в налипших лохмотьях кожи. Глаза ее тускло светились. Непропорционально выдающиеся вперед челюсти механически сжимались и разжимались, обнажая огромные клыки.

Вампир застыл, будто присматриваясь к новой жертве, и этого мгновения хватило Жеррарду, чтобы разрядить выхваченную картечницу в чудовище. Залп отбросил взвывшего противника, но и сам егерь, не удержавшись, рухнул навзничь в темноту переулка.

Приземление было болезненным, но гораздо более мягким, чем ожидал Жеррард. Он с трудом приподнял голову, стараясь не шевелить больше ничем, и увидел собственный берет, покоящийся на козлах, где обычно восседал Ддри. Поняв, что он лежит на крыше собственной повозки, егерь позволил себе провалиться в короткий обморок.

* * *

Добравшись до замка и сочтя свое состояние весьма приемлемым, Жеррард отлежался до утра, переговорил с Наместником, после чего плотно позавтракал, запив окорок на кости, к великому удивлению сносный, кувшином ожидаемо плохого пива. Глашатаи должны были вновь созвать народ к полудню, так что у него оставалось немного времени на отдых.

Утренний полумрак в замке был почти неотличим от вечернего, однако головная боль не дала Жеррарду снова заснуть. К порошку егерь решил не прибегать, поэтому достал из-под кровати шахматную доску и расставил на ней фигуры. Задача оставалась неразрешимой. Перебрав в тысячный раз все возможные комбинации, Жеррард все-таки начал клевать носом, но тут же был разбужен стуком в дверь, дерзким и неуверенным одновременно.

Пока егерь подбирал проклятие погрубее, дверь распахнулась, и в комнату бочком шагнул Домеций. Подмигнув хозяину комнаты — желание держаться нарочито раскованно читалось в каждом жесте, — сын Наместника поздоровался и плюхнулся без приглашения в кресло у кровати. Жеррард, не подав виду, вновь вернулся к задаче. Берясь поочередно то за одну фигуру, то за другую, егерь не отрывал их от доски, чтобы сделать наконец ход. Ему нравилась гладкость их шлифовки и уютная теплота, с благодарностью возвращаемая пальцам.

— Может быть, помочь? — Домеций, обойденный вниманием, начал нервничать.

Не поворачивая головы, Жеррард поймал стеклянным веком редкий солнечный луч, пустил в пыльном воздухе зеленую искорку, после чего протянул доску титулованному горбуну. Тот, видимо, вполне уверенный в своих силах, принялся вертеть ее так и этак, но пока егерь прогулялся к ночному горшку и отбарабанил в жестянку уже переварившееся пиво, Домеций окончательно сдался.

— Фигур не хватает, — бросил он виновато.

— Верно подмечено, не хватает.

— Если пожелаете, я прикажу придворному мастеру выточить их вам к завтрашнему утру! — Жеррард окончательно утвердился в мысли, что сыну Наместника от него что-то нужно.

— Если бы все было так просто, Домеций. Боюсь, что у вашего мастера не найдется нужного материала.

— Это же обычная кость, — юноша повертел в пальцах фигурку разъяренного сторожевого пса, ощерившего пасть и приготовившегося к атаке.

— Это и вправду кость. Кость моего врага. Это, например, Свиной Пуп. Под его предводительством южане совершили дерзкую вылазку, застав сонными моих однополчан, пока я был в дозоре. А это, — медвежий коготь чиркнул по башенке с искусно выделанными стрельчатыми бойницами, — Риггс, предатель, подкупленный южанами, устроивший поджог в форте и попытавшийся отрыть ворота врагу. Это, — палец уткнулся в надутое пузо человечка с окладистой бородой, скрестившего на груди топоры, — один из троих, пытавших меня, оставивших это, — Жеррард указал на циркулярный шрам у себя на лбу, — и лишивший меня век. Имя не успел спросить, к сожалению.

— А остальные двое, где остальные? — Заносчивый юнец в глазах Жеррарда окончательно превратился в любопытного мальчишку, знающего о войне только по книжным иллюстрациям.

— До остальных руки не дошли — война кончилась. А точнее остановилась, — хмыкнул егерь и ловко убрал доску обратно под кровать.

— Так чего вы, мой юный романтик, искали в этих покоях?

Домеций вскочил и зашагал по комнате от ночного горшка к окну. Краска сошла с его лица, и на нем отражалось теперь мучительное сомнение.

— Я хотел предложить вам работу…

Жеррард хмыкнул, но промолчал, протирая платком стеклышки на глазах.

— Да, работу, — самообладание вернулось к сыну Наместника. — Вы лучший охотник, и я хотел бы просить вас добыть для меня голову одного животного.

— Даже если допустить, что я решил бы отвлечься от поручений короля и выступить на посылках у молокососа. Ну да ладно, о чьей голове идет речь?

— О голове моего отца.

Жеррард отнял платок от глаз и внимательно, без всякой иронии посмотрел на юнца.

— О, да, это самое настоящее животное, — продолжал Домеций. — Не ждите от меня откровений, я не брошу тень на нашу фамилию, открыв все страсти. Так будет лучше для всех. Довольно простого факта, что он стар, глуп и труслив. Как известно, это не самые подходящие качества для правителя. Вместо того, чтобы выгнать из города монахов и открыть на том же месте университет, как в столице, он готов кланяться каждому клирику. Дело ведь в серебре, а его у нас предостаточно. Кстати о серебре. Не желая купить паровые машины и увеличить выработку руды, он продолжает забрасывать копи шахтерским мясом. Из культурных развлечений в городе почитай только цирк уродов, а можно бы пригласить к нам театральную труппу с репертуаром.

Лицо Домеция раскраснелось, он эмоционально жестикулировал, будто дирижировал церковным хором.

— А еще отец не дает вам взойти на трон? — стекляшки в глазницах егеря сверкнули непроницаемо, тускло.

— Да, я не слишком видный наследник и, зная отца, вполне могу предположить, что родному сыну наместник может подыскать… наместника. Впрочем, дело не только в этом. Королевству нужна новая кровь.

— Кровь, — задумчиво протянул Жеррард, — кровь льется каждый день. И будет литься до тех пор, пока на Мышином Камне не поймут, что нельзя откупиться серебром от трагедий, как это удалось вам сделать в последней войне. Ты хочешь быть новой кровью, но просишь, чтобы я проливал кровь твоего отца за серебро. Или чем ты хотел заплатить мне?

Домеций стоял, глядя себе под ноги; казалось, он забыл, что значит дышать.

— Я сделаю вид, что не слышал этой безумной просьбы, — продолжил егерь. — Уходи и постарайся, чтобы мы больше не встречались.

Поколебавшись мгновение, но не сумев подобрать нужных слов, горбун вышел.

Встретиться, как и предполагал егерь, им больше не пришлось.

К полудню на площади собралась внушительная толпа. Позже Жеррард узнал, что народ пришлось сгонять армии и монахам — вчерашний кровавый молебен произвел впечатление на простых горожан. Ступив на помост рядом с Наместником, егерь оглядел притихшую толпу.

— Я знаю, что многих из вас напугала вчерашняя трагедия. Потеря епископа — большое несчастье, но не большее ли несчастье гибель ваших близких, ваших друзей?

Толпа одобрительно загудела.

— С самого начала, изучая следы убийцы, я заподозрил неладное. Слишком силен и изворотлив он оказался. Его жестокость была нечеловеческой. Я допросил всех: от бедняков с окраин до королевского Наместника. Но я, загнавший тысячи зверей и. людей, не чувствовал, что иду по верному следу, пока не столкнулся с убийцей лицом к лицу. Все вы были свидетелями того, как я выпустил в эту тварь заряд картечи, способный свалить любого медведя, но враг вашего города, со вчерашнего дня ставший моим личным врагом, остался жив. Стоит ли говорить, что вблизи эта тварь совершенно не похожа на человека? Ее тяга к крови — а ведь вы помните, что именно запах монашеской крови привел чудовище на праздник — выдает в ней противника куда более опасного. Очевидно, вы и сами догадались, но теперь у меня нет никаких сомнений — мы имеем дело с вампиром.

Притихшая в молчании толпа, зароптала, загудела, а после и вовсе заревела. Неистовство длилось недолго, Жеррард не торопил своих слушателей. Наконец он подал успокаивающий знак рукой и продолжил.

— Как вы знаете, вампира не возьмешь простой пулей, стальным клинком или ядреным словом. Против него нужно оружие особое. Епископской молитвы и благословения мы со вчерашнего дня лишены.

Остается серебро. Наша страна изъедена войной, казна ее пуста. Ваш город стоит на серебряных копях и только от вас теперь зависит, сможем ли мы вместе собрать необходимое количество серебра для того, чтобы избавиться от кровожадного мучителя.

Толпа, осознав, чего именно от нее требуют, заревела еще громче, но уже на другой лад. Помимо гневных вопросов в Жеррарда летели и проклятия. «Ничего, пущай убывають! Дыхнуть свободнее будет! Не боюсь! Не дам ни унции!» — разорялся в первом ряду какой-то мужичок. Егерь едва сдержался, чтобы не пнуть его в брызжущее слюной лицо.

— Решать только вам, — продолжил Жеррард, когда запал горожан немного поутих. — Если жизнь ваших близких вам совсем не дорога — я просто поеду дальше, в места, где во мне по-настоящему нуждаются. Я не нищий и не попрошайка.

Егерь развернулся, чтобы покинуть помост, но увидел, как взмыленный, весь в испарине, капитан стражи, задыхаясь, взбегает ему навстречу; мечется, не зная к кому броситься первым, и выбирает в итоге Наместника. Капитан почти кричит, но голос его тонет в бесновании толпы. Глаза Наместника непонимающе стекленеют, а потом начинают расширяться, пигментные пятна вокруг них, дрожа, напоминают круги на воде. В конце концов, шатающейся походкой Наместник выходит вперед и делает повелительно-отчаянный жест. Толпа неуверенно замолкает.

— Мой сын, мой возлюбленный Домеций, убит только что. Растерзан безжалостным чудовищем. Я отдам половину и без того оскудевшей казны, чтобы добиться правосудия! Если, конечно, этого будет достаточно… — Наместник обернулся к Жеррарду.

— В таком опасном деле, когда висит на волоске не только моя собственная жизнь, но и десятки других, я предпочел бы не рисковать. Мне следует предстать перед тварью во всеоружии, быть готовым буквально к любой уловке и неожиданности. На это потребуется больше, гораздо больше. Впрочем, все извлеченные из чудовища болты, пули, клинки можно переплавить обратно и вновь разделить между теми, кто внесет лепту в наше благое дело.

Толпа впервые не взорвалась ревом, что Жеррард счел знаком благоприятным, поэтому смелее продолжил:

— С сегодняшнего дня всякий, принесший ко двору серебро, получит расписку с королевским гербом. Я лично займусь подготовкой оружия. Что ж. Теперь все зависит только от вас.

* * *

Деньги, сперва тонкой струйкой, а после и задорным ручейком, потекли во дворец. Несли всякое: кто утаенный после смены в шахтах небольшой самородок, кто культовый серебряный обруч. Цепочки, книжные оклады, обручальные кольца — чего здесь только не было.

Впрочем, Наместник со своим обещанием не спешил, с головой уйдя в похороны.

Пышности постарались избежать — простой гроб, никаких застолий, обычное богослужение. Домеций, которому тварь, пощадив лицо и тело, начисто срезала горб, казался в простом деревянном ящике почти нормальным. «Так ему больше идет», — как бы невзначай заметил Наместник, опуская крышку гроба, прежде чем отправить свое чадо на костер. Жеррард посмотрел через желтое стеклышко, как плеснуло огнем на неструганные доски, зажмурился и вспомнил горящий форт на Соленом Перешейке.

Мечущиеся люди, текущий по стенам огонь. Дым, бросающийся кошкой и заставляющий людей падать на колени, в попытках сорвать с лица, выскрести из горла бесплотный удушливый мех. Себя, хрипящего среди прочих в предвкушении скорого конца, он видел как будто со стороны.

Но вот невидимая сила поднимает егеря на ноги, толкает к двери, подпертой снаружи предателем Риггсом. Вот он отталкивается от безжизненных и бьющихся в агонии тел; налетает на дверь, ударяясь в нее раз за разом, пока та наконец не поддается. Не видя ничего глазами, ослепшими от слез и дыма, содрогающимися от рези при каждой попытке открыть их, Жеррард возвращается наощупь. Задержав дыхание, он вытаскивает тех, кто попадается под руку, пока одна из обрушившихся балок не обрушивает заодно и его сознание. Только что спасенные им товарищи вытаскивают егеря следом и обдают водой. Вместе они спешат к воротам, чтобы остановить предателя. Атака врага сорвана, но нужно поквитаться с Риггсом. Жеррард находит его прячущимся в свинарнике за кучей навоза и медленно распарывает от пупка до горла под визг обезумевших свиней…

Когда Жеррард пришел в себя, он увидел зарево кузнечной печи. Одна рука сжимала клещи с заготовкой, другая исправно била по ней молотом. Жизнь продолжалась.

На следующий день егерь велел Наместнику отправить гонцов по дворам. Без угроз или вымогательства тем полагалось собрать серебро с самых ленивых, больных и просто прижимистых. Эта уловка тоже принесла неплохие результаты. На подготовку ушла неделя, в которую, по странному стечению обстоятельств, не было ни одного убийства. Когда же в назначенный день Жеррард явился взору толпы, собранной на площади по приказу Наместника, он сверкал в лучах заходящего солнца, будто мифический рыцарь.

У левого бедра егеря качался полуторный меч, у правого — топорик и три кинжала; похожие на зубы, арбалетные болты посверкивали из нагрудных карманов, нашитых на пластинчатый доспех; мешочек с картечью оттягивал пояс, на поверку оказывающийся свернутой сетью, сплетенной из тончайших серебряных нитей; наконец из-за плеча выглядывала рукоять внушительного кистеня. Все из цельного серебра: от навершия до рукояти.

Народ и вправду смотрел на него как на некое божество, впрочем, Жеррард небезосновательно полагал, что благоговение людям внушает не его героический вид, а то колоссальное состояние, которое служило ему инструментами. Монахи вошли в толпу и сделали на запястье каждого небольшой надрез, после чего по сигналу руки взметнулись вверх. Им нужно было привлечь вампира, заставить его обезуметь от запаха крови, прийти — пусть и против воли. Жеррард стоял, не таясь, на том самом месте, где не так давно был растерзан епископ.

И противник не заставил себя долго ждать.

Он появился на одной из крыш с противоположной стороны площади и под испуганно-восторженное улюлюканье принялся неспешно огибать ее, гигантскими прыжками преодолевая расстояние между домами. Подпустив вампира поближе, Жеррард опустился на колено и поднял лежащий рядом арбалет. Скрипнула тугая тетива, свистнула, удаляясь, серебряная молния болта. Егерь мог поклясться, что ему удалось несколько раз попасть в приближающуюся цель, но драгоценные снаряды пока справлялись не лучше обычных. Когда вампир перемахнул последний разделяющий их переулок, Жеррард аккуратно положил бесполезное уже оружие и, укрывшись за ритуальным колесом в центре крыши, снял с пояса меч.

Теперь все зависело от точности расчета. Егерь, задержав дыхание, обратился в слух. Шаг. Второй. Третий. Четвертый. Заходит справа. Время, почти остановившись в это мгновение, вновь потекло быстро — так распрямляется сдавленная до предела пружина. Жеррард шагнул влево и, проскользнув в кольцо, оказался за спиной у твари, не понимающей, куда испарился противник. Этого секундного замешательства егерю хватило, чтобы загнать ей меч пониже лопатки.

Яростный рык и крепко увязший клинок, который не удалось выдернуть обратно, говорили о том, что удар достиг цели. Неуклюже отмахнувшись, вампир легко отбросил Жеррарда на несколько шагов. Вслед за радостным гулом по обмершей толпе пробежал вздох ужаса, когда ее чемпион покатился по крыше.

Вампир сделал несколько попыток избавиться от меча — клинок выглядывал прямо из-под его левой лапы, — но дотянуться до рукоятки так и не смог. Зарычав, а точнее — заскрежетав, он бросился на Жеррарда, уже изготовившегося встретить противника; правой рукой егерь сжимал картечницу, а левой топорик. Выждав, он нажал на спусковой крючок с таким расчетом, чтобы ни одна картечинка не прошла мимо; залп отбросил ничего не понимающее чудовище. Не теряя времени, Жеррард перебросил топорик в правую руку и метнул его в замешкавшегося противника. Удар пришелся в ключицу.

В этот раз вампир и не подумал выдернуть завязшее в плоти оружие: одна его лапа болталась безвольным маятником, другой он прижимал обездвиженную конечность к туловищу, затравленно оглядываясь. Над площадью повисло молчание. Егерь уже понял, что будет дальше: он уверенным шагом двинулся к твари, на ходу метая кинжалы. Каждый бросок достиг цели; лезвия щетинились на спине вампира как иголки в игольнице. Тяжело опираясь на уцелевшую лапу, чудовище бросилось прочь.

Сделав несколько не слишком удачных пистольных выстрелов, Жеррард пустился в погоню. Тварь была уже не так быстра, но и егерь, прыгая с крыши на крышу, не угадал с приземлением — его буквально проволокло по грубой черепице, боль отозвалась в колене и плече, на которое пришелся перекат. Впрочем, вампир и не подумал воспользоваться заминкой; он, слабея и замедляя шаг, бежал в сторону городских ворот. Народ на площади всколыхнулся и потек следом, неторопливо и густо, давя растерявшихся, увлекая с собой остолбеневших зевак.

Жеррард не смотрел вниз — все его внимание было приковано к фигуре вампира. Перемахнув через очередной черепичный гребень, тот исчез из поля зрения. Едва не сорвавшись, Жеррард вскарабкался следом и увидел внизу разбросанную стражу, а чуть дальше — тень, исчезающую за городскими воротами. Несмотря на грузность и хромоту, обозначившуюся в движениях вампира, нужно было спешить. Егерь заскользил на боку сначала по одному скату, затем по другому. Бедро ритмично и неприятно считало черепичные уступы, мешочек с серебряной картечью разорвался и драгоценным градом забарабанил по крыше.

Жеррард соскользнул вниз по удачно подвернувшейся водопроводной трубе и приземлился аккурат на крышу собственной повозки. Краем глаза егерь увидел, как, выплескиваясь из узкой улочки, толпа принялась собирать рассыпанное серебро и тут же поплатилась за это: живая человеческая река сметала все на своем пути. Громче криков задавленных горожан гремел треск сминаемых костей.

Миновав израненную охрану, Жеррард увидел вампира — тот проделал уже половину пути к мосту, за которым начиналась опушка леса. Однако было видно, что силы оставляют его и на середине моста тварь остановилась, понимая, что дальше ей не уйти. Она издала свой нечеловеческий, скребущий клич, выставив перед собой единственную целую лапу. Река за ее спиной бежала бойко, поблескивая серебром растворенной в воде луны. Из ворот уже высыпали горожане; жадно дыша, отплевываясь и ощупывая себя, они подступали к мосту, замирая в нерешительности.

Сдернув с пояса изящную, но тяжелую паутину сети, будто сплетенную огромным механическим пауком, Жеррард раскрутил ее над головой и бросил, на бегу выхватывая кинжал. Блеск раскрывающейся ловушки ослепил вампира. Сеть опутала выставленные вперед когти, морду, угловатые плечи, зацепилась за торчащие из тулова клинки. Напрыгнув на тварь, мускулы которой оказались железно-твердыми, егерь толкнул ее плечом к невысокому парапету, одновременно всаживая клинок в глазницу.

Еще немного — и вампир рухнул бы вниз, но огромная лапа, вырвавшись из сети, вцепилась в кольчугу Жеррарда, увлекая его за собой. Егерь рванул из-за плеча шипованный кистень и обрушил массивный набалдашник на оскаленную морду. Раз и еще раз. Снова и снова, пока кистень не увяз где-то внутри провалившегося черепа. Оттолкнувшись коленом, оставляя треснувший на швах доспех в когтях вампира, Жеррард кувыркнулся назад. Поднявшись, он увидел, как массивные задние лапы твари мелькнули над парапетом, после чего услышал глухой удар исколотой серебром туши о воду. Все было кончено.

Егерь осторожно приблизился к парапету и взглянул вниз, на воду, ставшую непроницаемо-черной. Подняв глаза, он увидел бегущий от ворот кровавый ручей, стекавший в реку чуть выше по течению. Толпа, впрочем, не обращала внимания на кровь под ногами, завороженно глядя на воду. На лицах горожан застыла странная гамма эмоций, которую егерь, однако, распознал сразу. Это была смесь облегчения и одновременно невыразимой тоски от осознания того, что их драгоценное серебро ухнуло только что на дно Мышки.

«Любопытно, их заинтересовало само зрелище или их просто беспокоила судьба собственных капиталов?» — подумал Жеррард. Не найдя ответа, он тяжело облокотился на парапет и закрыл глаза. Несколько минут спустя толпу проредила подоспевшая стража, следом за которой, дымя, выкатилась повозка. Ддри, сидящий на козлах, весело улыбался; расстегнутая ливрея на голое тело, любимый прежде берет монбона примял мокрые блестящие волосы.

— Доложить Наместнику. Расставить оцепление. Костров не жечь. Всех зевак — в город. Отправить два отряда вниз по реке в поисках трупа, — отдал распоряжения капитану стражи егерь, после чего повернулся к Ддри. — Приготовь лебедку и, как окончательно стемнеет, приступай к работе. А мне нужно проведать Наместника.

* * *

Замок казался еще более унылым и запущенным, чем прежде. Никаких торжеств по случаю удачной охоты, никакого цирка уродов, даже язвительной ухмылки Домеция нет. К себе Жеррард подниматься не стал — все вещи Ддри собрал и погрузил еще вчера, — а сразу отправился в зал. Наместник, вскочив с кресла, поспешил егерю навстречу, но замер в нерешительности, не зная, стоит ли обнять избавителя, поклониться ему или просто ударить по рукам.

— Не стоит любезностей, — опередил смущенного хозяина Жеррард. — Лучшей из них будет причитающаяся нам доля.

Наместник молчал секунду-другую удивленно, будто не понимая о чем идет речь, потом хлопнул себя по лбу и бросился к массивному осунувшемуся шкафу-армуару, откуда извлек приятно и тяжело позвякивающий сверток.

— Совсем забыл, знаете ли, вся эта история, кончина моего несчастного Домеция…

— Надеюсь, вы не забыли добавить положенное за сверхурочные в лице вашего сына и епископа, а также экстравагантную просьбу на счет, кхм-кхм, горба?

— Не сомневайтесь! Король и вы лично останетесь довольны. А теперь, когда смутьянов в нашем городе стало поменьше, я-то уж наведу тут порядок.

Глаза Наместника блестели заискивающе, как у собаки. Руки его неприятно дрожали; егерь отвернулся, не в силах смотреть на слякоть, с которой ему приходиться быть заодно.

«Ничего, хоть выдою тебя досуха», — подумал Жеррард, но вслух произнес иное.

— Постарайтесь не наживать себе врагов… Хотя бы среди членов собственной семьи. Иначе королю в следующий раз будет проще устранить истинный корень проблемы.

Наместник попытался пошутить, потом скатился в блеяние и вечные клятвы, но королевский егерь его уже не слушал, шагая к выходу со свертком под мышкой. Мыслями он был очень далеко.

Когда Жеррард вышел из городских ворот, была уже ночь. Повозка стояла под парами, готовая по первому приказу ползти в сторону столицы. Внутри Ддри копошился над большим сундуком, где лежал его костюм: плотно обтягивающая скелет «вампира» толстая кожа мастерской выделки, массивные накладки губчатой плоти, способной впитать не только пули, но и клинки, и, наконец, скелет — сложнейшая и прочнейшая механическая конструкция слепого мастера Хердера.

Именно ее сейчас нежно смазывал маслом и перекладывал сухой ветошью кучер. Не оборачиваясь, он указал Жеррарду на еще один увесистый ящик, где лежала вся их добыча: меч, кистень, кинжал, сеть, пластинчатый доспех, кинжалы, болты, шрапнель. Словом — все, что удалось извлечь из недр бурлящей реки. Кое-что удалось «сэкономить» в процессе выплавки и работы, а крица и стружка давали неплохой довесок. Куча получилась довольно внушительная. Присовокупив к ней приданое от Наместника, Жеррард удовлетворенно щелкнул языком.

— Ну что, монбон, хватит нам этого на войну? — хитро улыбаясь, спросил Ддри.

Когда сборы были закончены, кучер забрался на излюбленные козлы; было слышно, как он тихо насвистывает и настукивает пятками, подхваченную на Мышином Камне незатейливую мелодию. Жеррард попытался уснуть без дремотного порошка, но не смог. Возбуждение от блестяще поставленного и разыгранного спектакля переросло в предвкушение скорого триумфа. Король обещал в случае успеха, сулящего пополнение казны, возобновить кампанию на Соленом Перешейке.

Егерь прихлопнул на руке комара, по ладони расплылось крошечное кровавое пятнышко.

«Суеверные горожане Мышиного Камня и без счета других городов, верящие в вампиров и прочую нечисть, упускают одну важную подробность, — думал Жеррард. — Вампиры существуют, но они лишены необычайных способностей или ужасающей внешности. Их отличают в высшей степени человеческие качества — беспринципность, жестокость, жадность… Да, та самая жадность, заставившая сегодня горожан устроить давку ради серебряной дроби. Просто одним вампирам нужно больше, чем остальным. Одним хватит самородка размером с ноготь, другим будет мало и королевской казны. Я мог бы остаться в стороне, мне не нужно их серебро. Но как вампир обращает жертву, кусая ее, так мои враги, пролив мою кровь, кровь моих товарищей, сделали меня подобным себе. Я вынужден вновь и вновь искать крови. Их крови. Любой ценой».

Жеррард разложил на столике шахматную доску. Скоро. Скоро всех фигур будет достаточно. Задача решится. И тогда, возможно, он сможет снова засыпать без порошка и, уснув, не будет видеть во сне лица убитых товарищей.

Предчувствие скорой расплаты задеревенело на его лице перекошенной улыбкой. Постепенно она сменилась гримасой боли. Тот самый пожар не высушил, как думал Жеррард, слезы в его глазах. И сейчас они возвращались. Медленно били родничками где-то глубоко и выкатывались из глаз крупными горошинами. Егерь протянул пальцы к глазам чтобы смахнуть их, но уткнулся в разноцветные стекла, отделяющие его от мира. Нервный смех на секунду одолел его и тут же отступил. Молча и бессильно Жеррард смотрел, как поднимается перед глазами волна мутной влаги. Если бы под рукой у него было зеркало, он мог бы заметить, как похожи теперь эти стеклышки на иллюминаторы давшего течь корабля, что тонет в соленой бесконечной влаге.

Екатерина Кузнецова
Разлом

Чернота вдруг исчезла. Ощущение не было похоже на пробуждение ото сна, когда сознание, крадучись, возвращало Яни окружающему миру. Тогда мальчик лежал с закрытыми глазами, прислушиваясь к скрипу половиц, звону горшков и тихим причитаниям матери, хлопотавшей у очага. Сейчас все было по-другому, мир просто появился. Мальчик не помнил, чтобы даже открывал глаза. Мгновение назад его как бы и не было вовсе, а теперь Яни смотрел на крупные острые звезды, мерцавшие высоко в небе. Свод перечеркивали костлявые черные ветки. На одной, широкой и разлапистой, поблескивал снег. На другой, скрюченной и бугристой, замер дубовый полуистлевший лист, покрытый инеем. Ободок из крохотных льдинок серебрился в отблесках звездного света.

Яни хотел посмотреть, где он, попытался поднять голову, но не смог. Руки и ноги тоже не слушались. Повести глазами и сомкнуть веки не получалось, мальчик лежал, таращась в небо, чувствуя, как сохнет и стекленеет оболочка. Потом, когда ему удастся их закрыть, глаза будет сильно щипать, и придется их долго тереть.

«Это сон, — думал мальчик. — Странный и неприятный сон. Созвездия на небе чужие. И звезды неправильные».

В мире Яни звезды — ярмарочные булавки с хрустальными бусинами, пришпиленные к небесной ткани рукой Владычицы сущего, сотворившей мир из вечного мрака. Даже в горах мальчик не видел, чтобы они были такими выпуклыми и живыми. Казалось, что светила огрызаются на окружающую их тьму, откусывают и сжигают невыносимо ярким светом оторванные от ночи куски. Вдруг одна звезда погасла; на ее месте появилось черное и густое пятно, оно всасывало в себя свет ближайших звезд и самый мрак, становясь больше и глубже. Яни испугался, что пятно затянет и его, а потом понял, что движется.

Он лежал на спине на чем-то жестком и бугристом. Мальчик слышал, как у повозки скрипят колеса. Пахло зимним лесом, острым, холодным и чужим. Желание осмотреться (проснуться!) стало невыносимым. Яни напряг мышцы, еще чуть-чуть, немного, вот так… голова оставалась неподвижной, лишь слегка кивала и поворачивалась, послушная покачиваниям повозки. Он ничего не слышал, кроме скрипа. В лесу не ухали совы, не крались звери, даже деревья не перешептывались о чем-то своем. Деревья над его головой сомкнулись, почти закрыв небо. Свет едва просачивался сквозь сплетенные ветви осокорей и дубов; совсем исчезал, когда повозка, хромая, пробиралась под невообразимо высокими кедрами.

«Куда меня везут? Кто правит лошадьми?» — он не слышал ни фырканья, ни ржания, ни стука копыт: казалось, повозка катится сама по себе.

Во рту пересохло, хотелось пить. Яни попытался сказать что-нибудь, позвать на помощь, спросить, что происходит, но говорить он не мог.

«Что со мной? Как я сюда попал? Мамочка, мне страшно, мамочка. Заткнись, щенок! Не скули, как обоссавшаяся девка!» — Яни попытался успокоиться, вытащить за пятнистый скользкий хвост последнее воспоминание, но мысль исчезала под толщей абсолютной черноты. Мальчик помнил, что его имя — Ян. Это мама ласково кличет «Яни». Он живет в деревне Воловий след у подножия Млечных гор. В остальном: мрак, густой и плотный, как снег, окутавший этот лес.

Река. Предрассветный туман тает, обнажая зеркальную гладь. Здесь, на равнине, вода спокойная, но выше по течению, в горах, она бурлит и бьется на смерть с камнями. Воспоминание пришло само, стоило Яни оставить попытки его поймать.

Он сидит с удочкой на берегу, вода чистая и прозрачная, видно дно. Кажется, что по колено, но впечатление обманчиво: взрослый мужчина уйдет с головой. Темно-серая пятнистая форель проплывает совсем рядом с наживкой. Мимо. Мальчик старается смотреть на поплавок, честно старается, но взгляд все равно смещается туда, где белеет червяк, нанизанный на крючок.

Пора возвращаться домой, помогать отцу в поле, а в ведре плещется только одна маленькая рыбка; из жадно раскрытого рта сочится в мутную, грязную воду холодная бурая кровь.

В деревню Яни шел через лес, опустив голову, пиная шишки босыми ногами. Каждый шаг, приближающий к дому, давался с трудом, будто ступал он не по песчаной тропе, а по раскаленным углям.

В лесу он в безопасности, здесь и Ведрана была бы в безопасности, его пятнадцатилетняя красавица-сестра. По щеке скользнула слеза, мальчик стер ее, заодно убив присосавшегося комара, на коже остался кровавый след. Его внимание привлекло движение в лесу: белка скакнула с ветки на ветку. Яни бросил на землю удочку и ведро (вода выплеснулась, рыба вывалилась на тропу, жадно раскрывая рот), схватил валявшийся под ногами камень и бросил в зверька. Промазал. Только мелькнул в густой зелени белый хвостик. Шипя от ярости, мальчик схватил еще один камень и кинулся за попрыгуньей:

— Убью! Вылезай! — он бегал кругами, пытаясь найти белку, но она ускакала. От бессильной ярости Яни упал на колени, едва сдерживая рыдания.

— Ничего, не можешь, тупой ублюдок! — закричал он на себя с интонациями отца. — Бездарь!

Мальчик поднимался на ноги, когда увидел у подножия высохшей, мертвой сосны сморщенные грибы, покрытые белесым налетом. Ответ. Яни подобрался ближе, едва дыша, зародившаяся мысль была страшной. Он не помнил их названия, но помнил, что грибы вызывают паралич, а пока черный человек будет недвижим, можно… Не то, чтобы он не думал об этом раньше. Иногда Ян представлял, как берет нож; ночью подкрадывается к кровати и поднимает руку. Вот только, удара не наносит, обязательно что-нибудь мешает: мать просыпается, на улице лает собака, на деревню нападают враги.

«Не надо, все разрешится само. Как-нибудь. Начнется новая война, — ребенок внутри сопротивляется, старается остановить дрожащую, вспотевшую ладонь, сжимающую маленький ножик. — Не разрешится. Вот ответ», — сказал Яни трусливому голосу и осторожно срезал грибы.

Повозка подпрыгнула на ухабе, громко крякнув. Тело Яни сместилось, голова сползла вниз и немного повернулась набок. Легкие сжались от ужаса.

Прямо в его широко раскрытые глаза смотрели мутные, вязкие бельма мертвеца. Голова покойника лежала на правом бедре Яна. Это был глубокий старик. Из закостеневшего, широко раскрытого рта вывалился черный распухший язык; вокруг морщинистой шеи — темно-фиолетовая борозда. Мальчик знал его: дядюшка Тан. Старик жил один в глубокой нужде: сыновья погибли на Великой войне. А вчера? Да, вчера мама сказала, что он повесился.

Синей рукой старик обнимал совсем еще молодого парнишку. Из — под длинных темных волос на Яни смотрели белесые, в желтых пятнах, глаза, спрашивая: «что случилось?» Нижняя челюсть вырвана вместе с горлом и языком. Грязно-бордовая липкая дыра влажно хлюпала при каждом покачивании.

Повозка с высокими деревянными бортами тащилась по лесу, доверху наполненная мертвыми телами: стариков и молодых, мужчин и женщин, голых, одетых в ночные рубашки, боевые доспехи, шелка, бархат, холстину. Снег хрустел под колесами; спицы пеленала рваная паутина, припорошенная снегом. В зыбких холодных лучах вскарабкавшегося на небо месяца белели окоченевшие руки и ноги, торчавшие вверх и перевешивающиеся через борта. Тени скользили по бледным, посиневшим, забрызганным кровью лицам. У левого борта — поверх ледяных, жестких тел — лежал Яни.

«Мама! Владычица! Помогите!» — мальчик хотел зажмуриться, проснуться, спрыгнуть быстрее с кровати. Он понял, боялся себе признаться, но твердо знал: повозка, полная трупов, может ехать только одной дорогой — дорогой мертвых, бегущей через Зрячий лес между мирами. Лес за железными, ужасно старыми воротами. Такие устанавливали в каждой деревне, городе, хуторе, где селился народ Яни. Они всегда были заперты, и к ним относили покойников.

«Я умер, помоги мне Владычица, я умер. Но я же вижу, чувствую, — страшная догадка загорелась в охваченном паникой мозгу. — Грибы!»

Каким-то образом он съел эти проклятые грибы, и его отнесли к воротам, приняв за мертвого. Это объясняло все: паралич, лес, повозку. Давало ответы на все вопросы, кроме одного, самого важного: как отсюда выбраться, как вернуться домой?

Мимо скользили деревья, едва прикрытые кроваво-красной, скованной инеем листвой. Краски были ярче, выразительней, чем в мире живых. Это была яркость заледенелого горного пика, забравшего много душ. Жизнь за гранью смерти, за гранью сущего.

В чаще раздался хруст и чавканье: там кого-то ели заживо, смакуя и громко глотая, неторопливо отрывая куски. Яни хотел закрыть глаза и уши, не слышать и не видеть, но закостеневшее тело ему не подчинялось. В лесу вовсе не было тихо, он жил собственной, неправильной жизнью. Среди деревьев бродило что-то огромное, ломая и выворачивая толстые стволы, закрывая небо горбатой широкой спиной. Под снегом суетились хитрые зубастые зверьки. С веток Яни кивали острыми клювами птицы с дырявыми ветхими крыльями. Сухая мерзлая кора крошилась под их когтистыми лапами, ледяная труха падала на мертвые лица.

Довольное чавканье и сытое урчание сливалось со скрипом деревьев и повозки. Смрад разложения смешивался со свежим, отдающим черемухой, запахом снега.

В мозгу щелкнуло: с Ведраной что-то случилось, плохое, стыдное…

Яни ухватился за мысль, вцепился всеми силами, стараясь удержать, не дать ускользнуть, оставив после себя терпкий запах чабреца, которым пахли длинные, черные волосы сестры. Что угодно, лишь бы сбежать, не вспоминать о древних легендах и рассказах стариков.

Сестра пела ему, укладывая спать. Он боялся засыпать, его уже несколько месяцев мучил кошмар: он умер, и вот Возница везет его дорогой мертвых к Разлому, чтобы отдать обитающим там чудовищам.

Ведрана успокаивает его, говорит, что это будет через много — много лет, к тому времени он смирится, свыкнется с судьбой. А Яни отвечает:

— Я не хочу, я хочу слиться с вечной тьмой. Почему Владычица не защитит нас? Она создала сущий мир, так что ей стоит спасти, забрать во тьму меня, тебя и маму?

— Ты знаешь, почему, — отвечает Ведрана. Она поправляет сползшее одеяло. На руках, чуть выше запястий — синяки. Девушка стыдливо одергивает задравшиеся рукава, по бледным щекам расползается краска стыда. Он делает вид, что ничего не заметил. Сестра наклоняется его поцеловать. Сухие губы прикасаются ко лбу, а Яни не может отвести глаз от ее груди, видной через чуть приоткрытый ворот рубашки. На коже царапины, кровоподтеки, следы от порезов и игл.

Он использовал иглы, длинные, острые, такими шьют кожи. Ведрана кричала, вырывалась, но ее руки были привязаны к столбикам кровати. Мужчина навис над ней, огромный, черный, его лица Яни не видит. Он сидит в коробе, сплетенном из березовых прутьев, там пахнет прошлогодними яблоками. Сестра спрятала его и велела не высовываться. Ему страшно и хочется писать, но вылезать нельзя, иначе черный человек сделает с ним что-то грязное и стыдное. Он еще маленький, ему лет восемь. Мальчик закрыл рот ладонью и боится дышать, но Ведрана так кричит, что если бы он даже и завопил, никто бы не услышал.

Сквозь прутья видно плохо, мешают слезы, застилающиеглаза, но Яни видит, как мужчина берет иглу — они лежат рядом, на грубо сколоченной деревянной табуретке — и колет грудь сестры. Кожа вдавливается, сопротивляется, защищает. Поддается, пропуская металл внутрь. Из ранки сочится кровь, черная в тусклом свете сальной свечи. Игла погружается в плоть почти до ушка, мужчина оставляет ее внутри, берет следующую, вонзает в другую грудь. И так еще пять или шесть. Мальчик сидит, сжавшись в тугой комочек, зажмурив глаза и плотно прижав ладони к ушам, он не хочет слушать, но слышит, как черный человек говорит:

— Если будешь сопротивляться, я вдавлю их до самого сердца.

Яни слышит, как скрипит кровать под тяжестью его тела. Скрипят колеса, деревья… Кричит пожираемое в чаще животное… Кричит Ведрана, когда мужчина сжимает изрытой шрамами рукой ее грудь, вдавливая иглы глубже. Мальчик не может слышать, но ему кажется, что слышит, как металл царапает кости. Этот звук заглушает тот, другой: удовлетворенные стоны и скрип, который хуже криков боли, хотя Яни и не понимает почему.

Повозка подпрыгнула на камне, тело Яни завалилось на правый бок, голова откинулась назад, он увидел его, Возницу. На козлах, покачиваясь в такт движению, сидел высокий старик в сером плаще. Лицо закрывала широкополая шляпа, видно только дряблый, заросший седой щетиной подбородок с глубокими морщинами и неестественно длинный, острый нос. Серые, сморщенные руки в сетке черных, выпирающих из пергаментной кожи, вен, натянули поводья, давая команду остановиться лошадиному скелету, с которого лоскутами сползала гниющая шкура.

Вдруг! Боль, яростная, как кречет, вгрызается в живот Яни. Металл разрезает его внутренности, ртуть льется изо рта. Он захлебывается собственной кровью и падает сквозь занозистые доски в ломкую обсидиановую черноту.

— Не хочу! Почему?!

— Ты знаешь, почему, — отвечает ему звонкая, разбитая на осколки, ночь голосом сестры.

Яни знает: мертвецов нельзя придавать ни одной из стихий. Нельзя сжигать, как делают в королевстве двух сезонов. Нельзя съедать, как заведено у горцев. Покойников относят к вратам у дороги мертвых. За телами приходит Возница, чтобы отвезти к Разлому между мирами.

Говорят: давным-давно, когда мир был еще молод, один юноша так боялся смерти, что отрекся от Владычицы сущего и дарованного ею покоя в вечной тьме. Он обратил свои мольбы к существам, что обитают за Разломом между мирами и пообещал отдавать им тела всех своих потомков, если ему даруют вечную жизнь.

Века и тысячелетия дочери Владычицы сущего приходят за душами умерших, чтобы помочь им слиться в безвременье с вечной тьмой, с покоем первозданного мрака. За всем душами, кроме потомков Возницы, народа Яни. Никто не знал, что ждет за Разломом. Иногда мальчик думал, что там испепеляющий, ужасный белый свет, разрушающий гармонию абсолютной тьмы. В кошмарах он видел, как тысячи мертвецов, окутанные сизым туманом, выползают из Разлома, чтобы пожрать сущий мир. Видел себя среди них, бледного, холодного, черными гнилыми зубами впивавшегося в кровоточащее сердце сестры. Тяжелыми ночами поздней осени ему снилось, что Возница забрал его еще живого. В тех снах Яни ждали острые клыки безымянных монстров, жадно раскрытые пасти и языки в гнойных язвах, которые облизывали его кровоточащие раны, а он все чувствовал и кричал.

Ноги и руки скованы жестоким, колким морозом. Оставалось только лежать, прислушиваясь к лесу и собственному телу. Мальчик прислушивался. Живот царапала грубая ткань, на рубашке что-то засохло.

«Рвота? Правильно, я же отравился грибами, а теперь парализован. Возница ошибся. Надо ему рассказать, дать понять, что я жив. Как?! Говорить не могу. Надо пошевелиться, поднять руку. Он увидит. Отпустит», — Яни напряг все силы, ему показалось, что указательный палец на правой руке закололо, защипало. Оцепенение проходило, слава Владычице.

Повозка выехала из-под тени огромного разлапистого кедра. Мерцающий свет залил повозку и огромную птицу, сидевшую на животе Яни. С маленькой сухой, покрытой мелкими перышками головы, скованной железными, ржавыми обручами, на мальчика смотрели огненно-красные злые глаза. Жесткий черный клюв щелкнул, сомкнувшись на его тонком, испачканном черным, пальце; разорвал мясо, раздробил кость. Птица, сглотнула, удовлетворенно зашипев, и резко склонилась над лицом Яни. Замерла, выбирая кусочек вкуснее.

«Она же выклюет мне глаза! Помогите! Мама, Ведрана!» — мальчик почти почувствовал, как быстро забилось его сердце.

Повозка дернулась на очередном ухабе, клюв стукнул Яни в лоб. Птица промахнулась. Недовольно зашипев, откинула голову, готовясь нанести следующий удар. Метнулась! Еще раз! Глаз, растекшийся желтоватой жижей, исчез в черном клюве. По щеке Яни сползал комочек свернувшейся крови, а лежавший рядом мертвец смотрел в ночь пустыми глазницами. Завидев что-то интересное в лесной чаще, птица развернула крылья, обдав Яна трупным смрадом, и взлетела.

Положение головы мешало Яни увидеть изувеченную ладонь, где вместо указательного пальца торчал неровный огрызок. Боли он не чувствовал.

«Не рвота — кровь! Моя кровь, из раны на животе. Он зарезал меня… Кто? Не помню, высокий, злой… Глаза у него красные, кровью налитые. Мама обнимает меня, лицо разбито, глаз почти не видно, волосы растрепаны. Зажимает рану, все повторяет: «Зачем?» Хочу ответить: «Он делал больно тебе и Ведране…» Ведрана? Где Ведрана? Не вижу. Мама просит меня не умирать. Умирать и я не хочу. Хочу сказать: «Все хорошо». Но кашель мешает. Он не должен был. Не должен. Хрип. Рядом лежит, схватившись за живот, между сцепленных рук видно, как в животе что-то ворочается. Змеи? Пиявки? Я хотел, чтобы он мучился, кричал так же громко, как кричала Ведрана. Он. Кто же это? Кто?», — Мальчик пытался рассмотреть, но все было черным и грязным, лица мужчины он не видел, только бороду, ухоженную каштановую бороду, такую же, как у отца.

«Но отец умер. Не вернулся с войны», — мысли путаются, в памяти всплывают нарисованные медовыми красками картинки. Яни на руках у высокого сильного мужчины смотрит вдаль, как бархатные от зелени горы с сахарными вершинами попирают нежно-голубое небо. У очага отец точит прадедовский меч, по металлу бегут черные узоры. Руки у него сильные, мозолистые, на коричневой дубленой коже белеют шрамы. Суровый мужчина уходит по дороге, ведущей к горам, туда, где льется кровь, кричат женщины и старики утирают соленые, горькие слезы.

Нет, его отец не может быть тем черным человеком, он любит Яни, Ведрану и маму.

Повозка остановилась, Возница тяжело спрыгнул на землю. Снег под его ногами захрустел. По правую сторону повозки, у самой дороги, рос могучий клен. Закованные в лед листья переливались червонным золотом. Коры на дереве не было, на обнаженной сырой багровой древесине в безмолвной агонии застыли лица. Не людей — народа более древнего и мудрого, чье время истекло задолго до рождения Владычицы сущего.

Впереди раздался рев, перешедший в полный боли и отчаяния вопль, сменившийся треском ломаемых костей и разрываемого мяса.

Снова захрустел снег, повозка жалобно скрипнула и тронулась. Через минуту Яни увидел забрызганные черным стволы и две головы, нанизанные на обломанные ветви; вытянутые пасти скалились на мальчика желтыми клыками, из фасетчатых глаз в снег падали смоляные слезы. Чудовища межмирья. О них говорили полушепотом, призывая Владычицу в заступницы, они обитали между миром людей и миром за Разломом, не принадлежа ни одному из них.

Огромное животное вцепилось в кричащего ребенка. Шкура лопнула на спине, обнажив зеленое мясо; когтистые кривые лапы раздирали на части маленькое тельце, зажатое широкими, зубастыми челюстями.

— Пойдешь по дороге мертвых, и тебя вот так же сожрут, — бабка Ворея кивает на старую, нарисованную на коже, картину, краски которой выцвели и потрескались, но у Яни по спине все равно бегут мурашки.

Старуха наливает в маленькую фляжку розоватую, чуть попахивающую грязными ногами, жидкость, в которой проскальзывают маленькие шевелящиеся комочки.

— В похлебку нальешь, в вине заметит, а в похлебке размешаешь, все съест, до последней ложки. Еще и добавки попросит, — Ворея хмурит брови, задумавшись, отдает фляжку Яни, наощупь та противная и теплая.

Этой ночью Яни не спал: сторожил. Старался убедить себя, что сможет помочь сестре. Он не уснет, он будет ее защищать. В этот раз обязательно.

Этой ночью он не будет агонизирующим комочком валяться у стены, сжимая скрученный от боли живот, пока черный человек избивает мать. Больше по привычке, чем по необходимости. Она уже давно перестала сопротивляться: сворачивалась на полу, прикрывая голову руками, стонала и сглатывала кровавые сгустки и осколки зубов. Яни крепко сжимает рукоятку ножа в потной, скользкой ладони, вспоминая вчерашнюю ночь. Ведрана бледная стояла у двери, пыталась открыть, но та была заперта. Всегда заперта, когда отец дома. На пол упал кожаный ремень с потертыми ножнами. Кинжал отец давно заложил, чернота из пустых ножен смотрела на Яни. Мальчик старался утонуть в ней, молил Владычицу о помощи, ведь каждая частичка тьмы — ее храм, но она не слышала. Отец ударил Ведрану по лицу, за волосы подтащил к деревянному столу, разорвал рубашку.

— Не смотри! Отвернись! — сестра кричит Яни, но он не может отвести глаз; хотел бы, но не получается. Разорванная ткань сползает на пол, обнажая стройное тело. На алебастровой коже пожелтевшие синяки от давних побоев, свежие царапины от ногтей.

Яни пытается встать, помешать, но боль сильнее. Ноги не слушаются, из глаз текут бессильные злые слезы.

Сегодня все будет по-другому.

В темноте он услышал легкие шаги и шуршание одежды. Ведрана оделась и выскользнула из дома, осторожно прикрыв дверь. Слава Владычице, отец не проснулся, когда она вытаскивала ключ из-под его подушки — был слишком пьян. Мальчик не посмел себе признаться, что последовал за ней, испугавшись, что сестра наложит на себя руки. От мысли, что Возница заберет ее, сердце Яни сжималось и отказывалось биться.

Девушка кралась между домами, Яни шел за ней. Они углубились в лес, мальчик понял, куда она идет. Легче не стало.

Дом старухи Вореи почти уходил в землю под заросшей мхом крышей. Из трубы курился дымок, в затянутом бычьим пузырем окне теплился свет, такой родной среди враждебного леса. Ведрана вошла, не постучав. Яни подкрался к двери, приоткрыл, совсем чуть-чуть, чтобы не заметили. От волнения и пота, стекавшего со лба, мальчик ничего не мог разглядеть. К спине прилипла намокшая рубаха, ночь была жаркой, предгрозовой.

Ведрана раздевалась, стоя у черной резной лавки. Развязала стягивающий талию поясок. Юбка упала на устланный соломой пол. Девушка стянула через голову рубаху. Старухи мальчик не видел, только слышал, как та цокает языком и тихо говорит:

— Понимаю, понимаю, но супостата можно извести, есть у меня одно средство. Мучиться будет, как мертвецы за Разломом. Можно сделать, чтоб не сдох, а век калекой беспомощным доживал.

Яни знал, что разозлило старую ведьму. Синяки, ссадины и шрамы. На животе — рубцы от ожогов, на запястьях — от веревок, как у рабов на рудниках. Мальчик подавил желание прижать руку к груди, там под грубой мокрой тканью жила боль — два дня назад отец прижег его кочергой за то, что Яни задел его, проходя мимо.

— Это не для него, а…

— Ладно, знаю. Помни, назад дороги нет, и если завтра передумаешь, поздно будет. Смерть в тебя войдет, прежней не станешь.

— Не передумаю.

Старуха подошла к низкой деревянной кровати у противоположной стены и откинула покрывало. Под ним лежал голый мертвец: с нижней половины лица содрана кожа, зубы скалились свисавшим с потолка вязанкам чеснока и пучкам лесных трав, на месте левой руки — культя с обломком кости, живот располосован когтями какого-то крупного хищника; раны стянуты и грубо зашиты.

Ведрана подошла и легла рядом с трупом, старуха укрыла их одним одеялом, пока ходила по комнате, гася огни, шептала под нос древние заклинания. Когда не осталось и малейшего источника света, она подошла к двери. Яни едва успел отбежать и спрятаться за навозной кучей.

— Помоги тебе Владычица и тьма, заступница.

Бабка Ворея вышла и закрыла дверь, внимательно посмотрела туда, где прятался Яни. Мальчик закрыл рот руками, боясь выдать себя. О старухе ходили слухи, что она варит детей в железном котле и ест, продляя себе жизнь, чтобы Возница не забрал ее, ибо ей единственной из смертных известно, что ждет за Разломом.

Постояв немного и поцокав языком, бабка ушла в лес.

В дом Яни войти не смел, да и что он мог сказать ей? Все будет хорошо? Знал: не будет.

Отец вернулся с войны три года назад: тощий, ломкий, как рыбий скелет, а в глазах (Яни их помнил голубыми и лучистыми, такие были и у Ведраны) — смерть и холод. Они радовались ему, но недолго. Поначалу он бил мать, затем разглядел в дочери красивую девушку вместо долговязой нескладехи, какой она была до его ухода. Мать пыталась ее защитить, но ее и саму защищать было некому. Она перестала сопротивляться. Ведрана — нет, она кусалась, царапалась, кричала. Отец привязывал ее к кровати и брал жестко, как привык на войне брать жен и дочерей врага. Оставлял связанной на сутки, запрещая матери и Яни давать ей воды и еды. Они нарушали запрет, за что он их беспощадно избивал.

Соседи были глухи и слепы. Он — воин, прошедший Великую войну; они — земледельцы, привыкшие к сохе, а не к мечу.

А теперь его сестра… Его ласковая, любимая сестра пришла сюда, чтобы связать себя живую со смертью, лишить свое тело права давать жизнь, посвятить служению вечной тьме, стать дочерью Владычицы, забирающей души умерших.

Яни осторожно, боясь потревожить и травинку, вылез из-за навозной кучи, на коленях подполз к дому. Приоткрыть дверь и заглянуть он не решился, лишь приложил руку к сырым бревнам. От стены шел холод. Ночь сжалась, замерла в ожидании. Яни прислушался. За стеной было тихо. Мальчик попытался представить, как она сейчас там, одна в темноте, рядом с ледяным мертвым телом, высасывающим из нее жизнь. Он пытался убедить себя, что погружаясь во мрак, соединяешься с Владычицей; что теперь Ведрана будет любимой дочерью богини, которую не получит мир за Разломом. Ян ни за что не признался бы себе, что чувствует не только облегчение, но и обиду. Сестра бросила его, сбежала туда, где ее не смогут достать ни отец, ни Возница. Но его-то могут.

Сон украл его у ночного мрака и мыслей. Яни снилось, как отец убивает его, забивает до смерти кнутом, рубит таким голодным после войны мечом, душит покрытыми шрамами руками. Снова и снова. Пол залит кровью; кровь, просачиваясь сквозь доски, капает в подпол на пыльные камни, на коробы с сушеными яблоками. Алые капельки стекают с пучков душистых трав, зависая на усиках пробегавших мимо крыс. Кровь Яни, уже не живого, но все еще чувствующего боль, широко распахнутыми глазами вглядывающегося в искрящийся мертвыми огнями мрак в ожидании Возницы. Входная дверь открывается со скрипом, в комнату с улицы заползает густой зеленоватый туман. Гаснет свеча, комната сужается, погружаясь во тьму. Не такую, что дает покой, а злую, враждебную. Туман укутывает тело Яни. Ведрана ищет его в болотной мгле, ощупывает мокрые доски пола, но не находит. А Ян не может крикнуть, предупредить — мертвые губы его не слушаются, — что сзади к ней тянется костлявая сморщенная рука, проходит сквозь бесплотное тело сестры и хватает Яни за плечо.

Мальчик проснулся, громко крича. Над ним склонилась бабка Ворея. Ее крючковатый нос мелькал перед глазами Яни. Он завопил еще громче, попытался вырваться, но старуха оказалась сильной, намного сильнее, чем можно было подумать по ссутулившейся спине и сухим, как ветки, рукам. Она отвесила Яни звонкую оплеуху, мальчишка подавился криком и только собрался пропищать: «не ешь меня», — как бабка спросила:

— Хочешь отомстить за сестру?

Яни хотел. Больше, чем покоя в вечной тьме.

Между деревьями бродили тени, наблюдали за повозкой исподтишка; таились, перебирая сучья длинными пальцами с крупными суставами; ломали с громким хрустом ветки, принюхивались к сладкому, манящему запаху падали, шедшему от мертвых тел. Яни наблюдал за ними, думая, что закончить свой путь в зловонном и жгучем брюхе монстра мертвого леса намного лучше, чем перейти в мир за Разломом. Он почти готов был принять, что никакой ошибки не было. Возница забрал его потому, что он умер.

На щеку упало что-то холодное, скользнуло вниз по сухой бледной коже. Снежинка. Алая.

Крупные багряные хлопья падали на белое покрывало. Старики говорили, что кровавый снег идет в межмирье после большой и страшной битвы. Стало темнее, осмелевшие твари подкрадывались ближе к дороге. Одна обнаглела достаточно, чтобы начать преследование.

Раздалось шуршание одежды, затем приглушенный снегом звук падения чего-то тяжелого. Чавканье, тихое, вороватое.

Повозка остановилась.

Возница прошел мимо Яни, прилипшие к глазу хлопья снега мешали рассмотреть его как следует. Высокий сухой старик. Поля шляпы припорошены багровым снегом, на плечах — кровоточащие горы. В дырах плаща проглядывали обтянутые морщинистой серой кожей кости. Между ребер копошились голодные черви, бестолково глодающие давно истлевшую плоть.

Надежда, угасшая было, вспыхнула с новой силой. Это был его шанс, вот прямо сейчас надо рассказать Вознице, что Яни не мертв, в мире за Разломом ему рады не будут, ведь он живой.

Возница остановился, словно уловив лихорадочные мысли мальчика, схватил Яни за руку и поправил начавшее заваливаться за борт тело. Прикосновение было острым и страшным, мышцы и кожа не защитили мальчика от льдин, впившихся прямо в душу.

«Владычица, забери меня, позволь слиться с вечной тьмой, не оставляй меня, не отдавай им. Ведрана!» — глубоко внутри окоченевшего тела Яни орал во все горло, а распахнутые глаза смотрели вверх, на пушистое багровое небо. Из пустоты падали на мальчика замерзшие капельки крови, прямо в бессильно открытый глаз. Ледяные грани изящного узора смазывались, превращаясь в черноту. Он не видел, как сверкнули, поймав луч выглянувшего вдруг месяца, когти, занесенные для удара; как они оторвали кусок от плаща Возницы, разрезав с треском ткань. Но слышал, как долго и мучительно кричало существо, когда костлявая рука вонзилась в мягкий, покрытый белой шерстью живот, разорвала шкуру и вырвала сердце.

Животное еще жило, перебирало длинными лапами багрово-белый снег, пытаясь убежать, исправить свою глупую ошибку. Не выпускало из крепко сжатых челюстей голову украденного с повозки трупа. Возница склонился над ним, обдав вонью распадающейся вечность плоти, и с громким хрустом разорвал пасть. Не глядя, кинул обратно на повозку голову отца Яни.

Ян убил его.

Мать приготовила на ужин тушеного кролика. Отец всегда ел первым, а им доставались объедки. Яни прислуживал ему, и стоило матери отвернуться, как он вылил содержимое фляги в отцову миску. Все до последней капли. Перемешал. Тщательно, так что и следа не осталось. Руки не дрожали, но голова была словно полна дурмана. Ставя миску на стол, опустил глаза вниз: отец не любил, когда на него смотрят. Тем лучше. Мальчик боялся, что черный человек все поймет по его глазам — озерам ненависти.

Яни отошел в угол и сел на лавку, рядом со штопавшей отцовскую рубашку сестрой. От Вореи он вернулся домой рано утром; Ведрана, собираясь на реку, готовила грязное белье к стирке. Он ни о чем не спрашивал, лишь всматривался весь день в ее лицо, стараясь уловить перемены.

Мать, безвольно сложив руки, сидела на маленькой скамеечке у очага, разглядывая затухавшее пламя. Мальчик хотел шепнуть, чтобы она подбросила в огонь поленьев, пока отец не разозлился, но поздно. Мужчина встал из-за стола и пнул табурет, мать упала, поднесла руки к лицу — прикрыть — отец с силой отбросил их стороны. Ударил по губам, по скуле. Затем подкинул полено в очаг и сел за стол. Отломил горбушку хлеба, зачерпнул из миски и поднес ложку ко рту. Он ел обстоятельно, с удовольствием. Вдруг выронил ложку, громко рыгнул; его вырвало на стол съеденный мясом и кровью. В жиже ползали алые пятнистые черви.

— Т-т-ты, — отец указал дрожавшей рукой на Яни, встал из-за стола, табурет упал с громким стуком. Черви росли внутри него, пожирая заживо; ворочаясь толстыми клубками, перекатывались под кожей; вырывались наружу и снова возвращались в вонючую утробу. Покачиваясь, держась левой рукой за расползающийся живот, захлебываясь кровью, отец направлялся к Яни, сжимая нож, схваченный со стола. Мальчик оцепенел. Мать подбитыми глазами пыталась рассмотреть, что происходит. Ведрана застыла с занесенной над тканью иглой. Яни увидел в ее глазах то, что пытался угадать целый день. Вечная тьма. Так быстро. Ян надеялся, что у него есть время, сегодняшний вечер точно должен был быть. Прежней бы она не стала, но убив отца, уничтожив причину ее мук, уйти во мрак он бы ей помешал. Глядя в полные мертвого покоя глаза сестры, мальчик понял, что опоздал. Отец умирал, но пока Яни мешкал, схватил сына за рубашку, прижал к стене и вонзил в живот нож.

Повозка остановилась. Возница стаскивал тела и уносил в лес. Яни ничего не видел, но чувствовал, как из неизвестной тьмы к нему тянутся ледяные витки черного тумана. Из самого сердца леса, застрявшего в холоде бесконечной ночи. Это был конец дороги мертвых.

Возница поднял тело Яни и, перекинув через плечо, понес туда, где ждала мальчика вечность в смерти. Снег осыпался с лица, но видел он только изъеденный временем шерстяной плащ.

Старик остановился. Веками он не произносил ни слова, забыв их значение, но это помнил:

— Д-о-г-о-в-о-р, — сказал он, глядя мертвыми, древними глазами на хрупкую девушку, застывшую среди изогнутых, искалеченных деревьев; преградившую ему путь к Разлому, пролегавшему по земле, воздуху, времени и пространству, из которого шел низкий гул, вырывался ледяной ветер, и тянулся в лес смоляной темный туман.

Ветер оголил бесплодную землю с переплетением толстых корней и дорогу, выложенную тысячами окаменевших черепов; несвежий поток спертого воздуха, который веками вдыхали и выдыхали черные гнилые легкие. Никакого света там не было — тьма, жадная, не сулящая покоя, только бесконечные муки; живущая страданием, а не утешением, кормящая своей вязкой плотью тварей, чей облик неподвластно осознать смертным, в чьих душах живет дыхание Владычицы сущего.

Возница сбросил мальчика с плеча, тело упало на промерзшую землю. И тогда Яни увидел ее. Тонкая, красивая, с длинными черными волосами, доходящими почти до земли, спокойными волнами окутывающими стан в белой длинной рубахе, перехваченной костяным пояском. Ветер, дувший из раны в пространстве, не смел потревожить ни единого волоска на ее голове.

Дочь Владычицы. Ведрана.

Девушка прошла мимо Возницы. Он протянул было руку, чтобы остановить, но кисть обратилась в прах, стоило ему дотронуться до легкой ткани ее рубашки. Дочь тьмы, когда-то бывшая сестрой Яни, склонилась над ледяным окоченевшим телом мальчика. Твердая как камень правая рука торчала вверх, на месте указательного пальца — бескровный огрызок. Рубашка, разорванная и заскорузлая от засохшей крови, задралась почти до шеи, обнажив большую рану на впалом животе. На белом лице багровые разводы, льняные волосы слиплись в черные сосульки. В широко раскрытом мутном глазе — желто-бурые пятна, к остекленевшей оболочке примерзли алые снежинки.

Девушка присела на землю и обняла мальчика. Тонкими пальцами с нежностью провела по спутанным, грязным волосам; глядя на него черными глазами, полными покоя и мрака.

Яни хотел спросить: «Зачем?» Сказать: «Я бы справился, я бы смог, я уже взрослый. Он за все ответил. Я отомстил, освободил тебя».

Хотел накричать на нее, но посиневшие губы с красно-бурой каймой были безмолвны.

Он убил отца, чтобы спасти ее. Умер, чтобы спасти ее, а она… Она обрела покой вечной тьмы в смерти, чтобы спасти Яни от его самого лютого кошмара.

Той ночью он все-таки задремал, ненадолго, но достаточно, чтобы пропустить, как сестра, перед тем, как идти к бабке Ворее, склонилась над ним и прошептала:

— Я не позволю тебе попасть в мир за Разломом, я тебя спасу.

И поцеловала в лоб, как делала всегда, укладывая спать.

Вглядываясь во тьму, застлавшую глазницы, Яни видел, как сестра с матерью относят его тело и то, что осталось от тела отца, к Вратам у дороги мертвых. Мать уходит домой, а Ведрана ждет, пока створки откроются в ином мире, и следует за повозкой. С каждым шагом все больше отрешаясь от живого, все глубже погружаясь во тьму, чтобы забирать души умерших и соединять их с ней. Вечно.

Яни видит: глубокая тьма окружает Ведрану, словно кокон, защищая от зла, обитающего в лесу межмирья, от сочащегося из иного мрака яда, от Возницы, чей прах уносит прочь гнилостный ветер, от ярости голодных чудовищ, что так и не дождались обещанного. Яни чувствует их голод, их желание поглотить, пусть не мертвую плоть, но души, запертые в ледяных разлагающихся оболочках. Его душу, запертую в мертвом теле.

Безмолвная и прекрасная сестра прижимает его к груди, баюкая; наклоняется и целует в грязный бледный лоб. Сомнения, страх, боль уходят, остается только вечный покой тьмы.

Андрей Анисов
Коркодил

Жители села поглядывали настороженно. Вольник остановил лошадь, допил из бурдюка, что наполнил еще неделю назад, и слез с двуколки. Он хмуро осмотрелся, заставив людей потупить взоры и вернуться к своим делам. После он выудил из-под сиденья кедровый сундук. Приоткрыл его и, словно опасаясь, что взгляды чужаков могли поселить в сундуке заразу суеверия, быстро вытянул какой-то сверток.

С поля возвращались коровы, измученные июльскими оводами. Незнакомец стискивал в загрубелых ладонях сверток и размышлял, провожая глазами пегую процессию. Животные, как-то непривычно, казалось, тоскливо мыча, разбредались по загонам. По ту сторону дороги его изучала детвора, шушукалась девушки.

Он заметил юнца в лохмотьях. Тот пялился на него и растягивал губы в льстивой улыбке. Мужчина подозвал его. Юнец припустил и встал перед незнакомцем.

— Знаешь, кто я? — смерив парнишку тяжелым взором, спросил тот. Долгие походы в восточные земли не прошли даром — язык этих людей он знал.

Юный селянин молчал и склабился ровными зубами. Поодаль толпился народ. Незнакомец мазнул взглядом по лицам, развернул сверток и прижал его к бортику двуколки.

— Где мы? — задал вопрос.

Юнец придвинулся к карте. Поглядев на нее, он ткнул пальцем в рисованный дом.

— Уверен? — сурово опросил незнакомец.

Юнец заскулил и указал на верный рисунок их селища.

Мужчина задержал взгляд на голубом пятне с крестом у дома, протянул: «Хорошо» — и скрутил сверток.

— Ты вольник, — писклявым голосом заметил юнец.

— Да, — нехотя отозвался мужчина.

— Как тебя зовут?

Юнец разглядывал его бритое смуглое лицо. Волосы у незнакомца были непривычно короткими. Одет он был в богатые кожаные доспехи. Под одеждой угадывались бугры мышц.

Мужчина вернул сундук под сиденье и выдохнул:

— Кион.

— Ки-он, — по слогам повторил докучающий селянин. Нимб таинственности засиял ярче. — А я — Радим.

Незнакомец поднял к небу глаза, оценивая надвигающуюся тучу.

— Нужно укрытие, — промолвил он.

Вольному охотнику нередко приходилось устраивать ночлег под деревьями. А порой — спать прямо под открытым небом в двуколке. Сегодня ему не грозило ни то, ни другое.

Юнец неожиданно рванул к землякам и запищал:

— Он вольник! Ему нужно укрытие!

Кион потянулся к костяному кинжалу за поясом. Напрасно: угрозе здесь для него взяться негде.

Люди начали трусовато приближаться. Они остановились и выслали вперед хромого мужчину с пепельными волосами и бородой. Тот отвесил поклон.

— Мое имя Таислав. Я староста. Приветствуем тебя в Ящерово. — Мужчина широко загреб рукой, подтверждая искренность своих слов. — Разреши полюбопытствовать, что тебя привело.

Кион стрелял глазами то на него, то на гудящих людей.

— Ты знаешь, что, — произнес он.

Староста улыбнулся: он знал.

— Ты четвертый, кто явился к нам за последние годы.

— Четвертый? — Вольник не выразил удивления. Разумеется, ему было известно, что сталось с теми тремя. Если он здесь, значит, они не справились. — И последний, — добавил он, хмыкнув.

В глазах старосты блеснуло сомнение.

— Чем можем быть полезны? — спросил он.

Оба понимали: вольник вправе затребовать, что угодно. Он действовал по распоряжению Церкви.

— Мне нужно укрытие, — сказал Кион и устремил взгляд на запад. Туда, где обитало ненавистное.

— Выбирай любой дом, я выселю людей, — принялся умасливать староста. Он знал: если гость сочтет прием недостаточно радушным, то ожидай армию. Селянам это было ни к чему.

— Далеко до озера?

Староста предвидел этот вопрос.

— Час пешком, — махнул он в сторону, куда смотрел странник.

— Я поселюсь там, — отчеканил охотник, выделив последнее слово.

Таислав отыскал глазами нужного человека. К ним подбежал крепкий молодец с рыжими патлами.

— Ратибор, покажи дорогу к озеру и помоги разместиться в караулке.

Селянин зыркнул на вольника и, принимая поручение, кивнул.

Они выдвинулись. К озеру вела тропа, в самый раз для двуколки. Вероятно, по ней ездили телеги. Позади, дурачась и подражая птицам, семенил Радим. На развилке Киону что-то привиделось. По внутренней броне скребанули острые когти. С дерева на него глазела кровожадная тварь. Она подразнила длинным языком и юркнула за ствол. Вольник зажмурился, отгоняя наваждение. Подобное случалось перед каждой охотой, но сейчас пульсирующая в висках тревога была куда сильней. Будто враг предчувствовал его приближение. Понуждал одуматься и возвратиться назад.

— Сюда! — позвал Ратибор, когда они выбрались из леса.

Охотник направил лошадь к караулке, бревенчатой полуземлянке со входом на южной стороне. Под навесом хранились дрова и инструменты. Он слез с двуколки и подошел к обрыву. Ветерок под ним рябил ширящееся, насколько хватало глаз, озеро. Где-то там таилось то, что привело его сюда.

— Разгружать? — спросил Ратибор.

Кион оторвал взгляд от дурманящей воды.

— Да. Только осторожно, — скомандовал он.

Мужчины спустили с крепления за сиденьем что-то тяжелое, обернутое в холщовую ткань, и аккуратно уложили это под навес. Один из помощников потянулся к сундуку.

— Я сам, — отогнал его непрошенный гость. Пригрозил: — За лошадь головой отвечаете. Пусть каждое утро ко мне приходят за поручениями. Поутру понадобится вода. А сейчас — езжайте.

Ратибор поправил упряжь, и проводники двинулись назад.

Радим не хотел уходить. Он еще долго стоял, пока его не позвали. Улыбался и смотрел на шепчущего над обрывом охотника за богом.

* * *

Наступила осень, а на удачу ни намека. Порой охотнику хватало месяца, а то и недели, чтобы выманить зверя на сушу или заарканить того в воде. Еще не случалось выжидать так долго. Разумеется, уповать на скорую поимку в таком большом озере не приходилось. Отсутствие зверя настораживало. Ни следов на берегу, ни всплеска на воде, ни единого пропавшего. Только волны тоски, накатывающие от воды, и холод опустошения. Скорее всего, чудище присматривается к нему. Или же давно сдохло.

Кион спросил как-то у Радима, что повадился приходить с посыльными:

— Знаешь, что я тут делаю?

Юнец, наблюдавший, как тот цеплял на сеть громадные крючки, ответил:

— Ты хочешь поймать бога.

— Бога? — фыркнул мужчина. — Почему вы называете эту мерзость богом?

— Бог не такой. — Юнец погрустнел. — Коркодил — не мерзость.

— Кто?

Охотник поднял на юнца глаза, спрятав в них усмешку.

— Коркодил. Так называл его один из тех, кто были до тебя. Я запомнил.

— Ты, видно, хотел сказать «крокодил», — поправил его мужчина. Должно быть, тот вольник так в шутку окрестил зверя, сравнивая его с рептилией с юга, а мальчишка переиначил по-своему. — И с чего вы так почитаете… этого коркодила?

— Он нам помогает, — убирая с глаз раскиданные ветром волосы, вдохновенно произнес паренек.

— Помогает. — буркнул Кион. — Ваш бог — исчадье ада. Дьявольский гад, не имеющий ничего общего с истинным Богом, создавшим человека по своему подобию. Пятьсот солидов — вот цена вашему богу.

Вольник пробормотал что-то на своем языке и перекрестился. Также делали те, другие. Которых бог покарал.

Они сидели на берегу, обласканные осенним закатом. Охотник готовил очередную снасть, а юнец выводил на песке замысловатые узоры.

— Что говорят в селище? Не подох еще ваш бог? — нарушил молчание вольник.

Юнец пожал плечами.

— Хворь идет, — произнес он. — Купец один поведал. Староста говорит, богу нужно угодить, чтобы хворь обошла нас.

— Угодить, значит, — пробурчал мужчина. Как они намеревались угождать гаду, думать не хотелось. Всякое приходилось видеть. — Ступай.

Радим поднялся и пошагал.

— Не убивай бога, — пропищал он, обернувшись.

Вольник глянул на юнца. Сердце расколола тоска. Он опять вспомнил тех, кого забрал их бог.

— Иди, — тихо сказал он и поник головой.

* * *

По берестяной крыше барабанил дождь, но шум его заглушал поросячий визг. Угли в очаге остыли, но в груди жарко полыхнула надежда. Неужели зверь клюнул?

Охотник схватил увесистый гарпун с хвостом веревки на конце и, разогнав черное варево плавающего под сводом дыма, выбежал наружу. Ночь только отступала. Четыре-пять шагов перед собой — все, что удавалось видеть. Ноги увязали в грязевой каше. Кион спешил вдоль пологого обрыва. Внизу открывался вход в воду. Там он и установил ловушку.

Поросенок был привязан ко вкопанному столбу. Животное металось и, напуганное до своей свинячьей смерти, громко визжало. Чувствовало хищнический голод зверя.

Вольники, что охотились в паре, использовали двух поросят. Одного они обвязывали веревкой и продевали ему через спину каменный крюк. Затем, точно малька при ловле рыбы, бросали поросенка в воду. Пока один вольник держал веревку, второй дубасил на берегу палкой другое животное. Визг завлекал зверя. Тот хватал приманку и прокалывал себе пасть. Его вытягивали на берег, где кололи копьями и рубили топорами. Бывало, правда, зверь валил охотников с ног и кромсал их самих.

Основа ловушки Киона — капкан из железа, полученного в сыродутном горне. С острейшими, размером в половину руки, зубьями. Его-то он и возил за сиденьем двуколки. Купленный у торговца с раскосыми глазами, капкан многократно окупил свою цену, сдавив своими челюстями дюжины зверей.

Это непременно произойдет и теперь. От воды к поросенку сужающимся коридором вел высокий забор, к внутренним бокам которого крепились куски мяса. В конце коридора перед приманкой и был замаскирован капкан.

Вольник черпал пригоршнями грязь и обмазывался ею, приглушая запах. С гарпуном наготове он стал красться. Сердце бешено колотилось, над головой громыхнуло. Охотник взобрался на лестницу, приставленную к забору. Поросенок визжал и носился вокруг столба.

Зверь скрывался за плащаницей дождя. Он был на берегу. Неведомым образом ощущалось его присутствие — первобытная связь жертвы и охотника. Кион занес руку для броска и, раздувая горячим дыханием щеки, выжидал. «Явись!» — требовал он…

…и тот показался.

Темная клякса обрела очертания. Зверь двигался вяло, но, между тем, устрашающе. Словно обнюхивал свое логово: не пробрался ли кто в него? Кион вперился в зверя, глаза заливали капли дождя. В голове звенела единственная мысль — чтобы зверь шел дальше, шаг за шагом, своими жирными ногами шел прямо в капкан.

И он шел.

Чудовище волочило длинную тушу, играя здоровенным хвостом. Странник готов был дать руку на отсечение, что такой массивный зверь ему не встречался.

Чем ближе подступал враг, тем слабее визжал поросенок. Будто проникающий на расстоянии яд парализовал жертву. Порция бесовской отравы досталась и Киону. Дождь замедлился. Казалось, можно следить за падением каждой его капли. Звуки стали глухими, словно раздавались из потустороннего мира. Силы высасывал хтонический вихрь. Вольник едва удерживал гарпун.

Еще немного — и зверь ступит в капкан. Иди же!

«Не убивай бога», — отвлек чей-то голос.

Кион рывком обернулся и, не удержавшись на лестнице, полетел вниз. Он больно шмякнулся оземь, дыхание сперло. Мужчина потер грудь и повернулся на спину, жадно хватая ртом воздух. Взор ухватил мальчишку в обгорелой одежде.

Радим?

Кион сощурил глаза. Нет, это был не он. А Павлос, сын Киона. Его многие годы как мертвый сын. Волосы на опаленной голове торчали кустистыми пучками. Лицо и руки мальчика покрывали алые рубцы, какие оставляет после себя огонь. Охотник протянул к сыну руку. Из темноты вышла женщина — с водянистыми пузырями на коже. Она положила руки сыну на плечи. Вольник, конечно, узнал ее. Он проговорил дрожащими губами имя женщины — Атемия — и вскочил.

Но любимые люди как в воду канули.

Кион закрутил головой, вглядываясь в предрассветный мрак.

Молния осветила рассеянное лицо, с которого стекал кровавый дождь. Звериный крик вернул к зловещей реальности. Вольник поднял гарпун и взмыл по лестнице. Приплюснутый хвост скользнул в ночь; послышался всплеск воды. Поросенок вжался в грязь и похрюкивал.

Безутешный отец завопил.

* * *

Зима наступала на пятки. Новый хозяин караулки законопатил ее изнутри шкурами, затребовал у старосты теплую одежду. Если не удастся поймать зверя до того, как на озере встанет лед, размышлял он, придется ждать весны.

Утро начиналось с обращения к Богу. Кион бережно брал из сундука писанный на кипарисе образ и молил Его о благодетельстве, просил свести их со зверем снова. Он неустанно благодарил братьев-монахов, не оставивших его, утерявшего всякую цель, умирать в той пещере. Он вспоминал каждого, кто помог ему обрести Бога. Кто познакомил со Священным Писанием, которое, куда бы он ни направлялся, всегда было с ним. Молитвой и заканчивался день. С воскурением фимиама, когда на душе становилось особенно черно.

В сундуке хранились и другие ценности. Дары, оставленные ему на жертвеннике судьбы. Обломки прежней жизни, ставшие путеводной звездой. Память о тех, ради кого он не имел право отступить.

Кион доставал золотой гиматион той, кого не уберег, и прятал в него лицо. Вдыхал ее запах, ее голос, ее любовь.

«Прости меня, Атемия», — горько повторял он каждое утро, веруя в ее блаженную жизнь на том свете. О райском счастье Павлоса думал он и когда поглаживал льняной хитон сына.

После утренней молитвы вольник садился в однодеревку и, взлохмачивая белесый туман над водой, проверял сети. Он освобождал крупную рыбу и чаял, что завтра в них попадется зверь. Ночью он зажигал факел и бороздил с ним озеро, вожделея увидеть над поверхностью искры в смоляных глазах, чтобы запустить меж них гарпун.

Капкан охотник установил в другом месте. Но ловушка приманивала только лис да воронов. Должно быть, зверь больше не позарится на подрезанного поросенка. И Кион догадывался, чего тот жаждал.

Отчаяние, как и холод, день ото дня крепло. С первым снегом укоренилось осознание, что ближайшее будущее ничего не сулит.

— Где приманка? — спросил он как-то у посыльных.

Телега прибыла без клетки, с одними дровами. Селяне рассеянно переглянулись.

— Забыли, о чем я просил? — подскочил к ним вольник. — Прошлый поросенок умер, мне нужен другой. Где он?

— Пойми, — взял слово Ратибор, — скот гибнет от мора. Свиней почти не осталось.

Охотник обвел увядшие лица сверлящим взором. Загорелось желание продеть крючки через щеки посыльных и зашвырнуть каждого из них в озеро. Не поимки зверя ради, а чтобы унять раздражение этими глупцами.

Кион занес руку. Чтобы сдавить Ратибору шею, затребовать привезти всех живых особей. Но тут он увидел Радима. На юнце был овчинный тулуп не по росту. Рукава его свисали крыльями какой-то чудаковатой птицы. Охотник подобрел глазами и убрал руку.

— Доставьте мне завтра солонину на месяц. А ты — сюда! — махнул он Радиму.

Они бродили по берегу и разговаривали.

— Ты совсем не помнишь своих родителей? — спросил Кион.

Юнец помотал головой.

— Только голос отца помню. И то, что он наказывал.

— Что же?

— Чтобы я помогал людям. — Радим шмыгнул носом. — Я так и делаю. Собираю хворост, сею лен, мою бабу Вею…

Кион хохотнул. Стало неловко, будто он сотворил что-то для себя чуждое.

— Что с теми, другими, до меня? Знаешь? — отворачиваясь от вьюжного ветра, поинтересовался вольник.

Юнец сделался серьезным и произнес, глядя на сгорающий в воде снег:

— Они не там искали.

— Что искали?

— Не там искали себя.

Мужчина не стал уточнять, что тот имел в виду. Видимо, наслушался взрослых.

Радим слепил снежок и запустил в озеро. Он развеселился, как если бы попал в цель, и подул на пальцы.

— Метель начинается, пора назад.

— Давай.

Юнец побежал, размахивая «крыльями». «Там ли я ищу?» — спросил себя странник.

* * *

Дверь отворило. В караулку сыпанула белая крупа. Огонь в очаге стал плеваться искрами.

Кион подскочил, чтобы запереть дверь. И увидел на пороге их. Они пошатывались от ветра и горестно, словно извинялись за проигранные схватки, взирали на него.

У одного недоставало руки. Ламеллярный доспех был искорежен, в животе гнойно-бурым зияла дыра. От вывернутого носа, обнажая алый череп, по лбу тянулась трещина шириной с палец.

Второй опирался о палку. Казалось, туловище его держалось за счет одного позвоночного столба. Нить кишок подпирала выпяченная вперед тазовая кость. Содранная на шее кожа свисала багряным лоскутом.

Голова третьего была перекушена над ухом, и нижняя часть ее, как треснутое бревно, оттопыривалась в сторону. Правый глаз норовил вывалиться из глазницы. На боку углядывался след от укуса зверя, который, похоже, вырвал не одно ребро.

Они сообщили свои имена.

— Миан.

— Кентурион.

— Иулиан.

Язык присох к гортани. Разумом Кион, конечно, понимал: это лишь дьявольские проделки зверя. Что таким образом тот хотел запугать. Однако увечья выглядели настолько убедительно, что он не испытывал сомнения: зверь именно это и сотворил с ними.

Все трое в один момент развернулись и последовали в сторону озера. Влекомый шепотом, охотник пошел за ними. Он смекнул, куда его вели — к ловушке. Он укорил себя, что не захватил гарпун. Мертвые вольникипонеслись вперед и растворились в снегопаде.

На берегу он увидел немыслимое. К столбу, что долгое время стоял без дела, был кто-то привязан. Маленького роста, нагой.

— Отец, мне холодно! — завидев его, проскулил мальчик.

— Павлос, сынок!

Кион сделал шаг, остановился.

— Ты меня не проведешь. — Он замотал головой. — Павлос умер! Это не мой сын!

Не доверяя глазам, мужчина растер лицо. Закричал. Видение не исчезало. Мальчик, с веревкой на шее, обнимал себя и плачущим голосом жаловался:

— Мне холодно… отец… согрей меня…

— Да, Павлос. Да, сынок, согрею, согрею.

Ноги потянули к сыну, который вдруг повернулся к воде и простонал:

— Отееец… он идет ко мне… я боюсь…

Вольник увидел его во второй раз. Снег облеплял чешуйчатый панцирь. Зверь проворно перебирал лапами и решительно стремился к столбу, к Павлосу.

— Отец, помоги! — пытаясь стянуть веревку, стонал мальчик.

Кион принялся молиться, попутно ища глазами, чем можно отпугнуть зверя. И плевать, настоящий тот или нет.

Зверь вдруг повернул к нему голову, и у самых ушей послышалось ядовитое шипение: «Ты не спас сына тогда, не спасешь сейчас!»

Зверь продолжал наступление. До Павлоса ему осталось лишь несколько шагов.

— Сынок, я иду! — кричал Кион, волоча ставшие вдруг ватными ноги.

Зверь оказался быстрее — и вот он раскрыл пасть и вгрызся мальчишке в ноги. Рванув на себя, он потащил бедолагу к озеру.

— Оте… — хрипнул Павлос, хватаясь за веревку, — …моги.

Веревка натянулась. Хрустнули позвонки, разорвались мышцы. Зверь волочил уже безголовое тело. Руки сына плетьми тянулись по снегу. Кион перевел взгляд на голову. Павлос смотрел на озеро, на себя.

— Я верну его… сынок… верну… верну… — в бреду повторял Кион, волочась к озеру.

— Верну.

Он забрался в ледяную воду и стал колотить по ней кулаками.

— Покажись! Покажись! Покажись!

Но зверь не показался.

* * *

Бил жар, горло резала боль. Под блинами шкур тело обливалось потом как в бане. У очага горбился староста. Он убрал с огня горшок и перелил в чашу. Подал вольнику:

— Выпей.

Кион послушно проглотил обжигающее, густое.

— Радим нашел тебя на берегу, — сообщил Таислав. — Закоченел совсем.

— Зачем. — слова давались с трудом, — помогаешь?

— Как не помогать? Люди же.

Кион не находил ответа, почему староста ослушался своего бога. Их бог желал ему смерти, заманил в стужу. Впрочем, какая могла быть воля у подводного гада? Видимо, на то замысел истинного — его — Бога, решил Кион.

— Отлежись, а после вернешься к охоте. Если пожелаешь, — сказал староста.

Отвары помогали. День за днем вольник шел на поправку. В караулку к нему захаживал Радим. Однажды юнец завел колючий разговор.

— Ты много убил богов? — спросил он, стругая лучину.

Кион покосился на него, обдумывая, стоит ли отвечать.

— Не считал.

— Больше, чем пальцев?

— Каких пальцев?

— На руках и ногах.

— Не знаю.

Воцарилось молчание.

— Больше, — не выдержал охотник.

— Они тоже жили в озере?

— Не все.

— А где?

Зрачки вольника заметались. Он разом вспомнил каждого обезглавленного зверя.

— Некоторые держат их в домах, — брезгливо выговорил мужчина. — Кормят, полагая, что эти змеиные отродья оберегают их. Невежество — причина того, что люди благоговеют перед склизкими Пенатами. Им и невдомек, что лишь по законам Божьим идет дождь или зреет урожай, а не потому, что накормлен отвратный аспид.

— Какие они, те боги? Такие?

Юнец развел руки на всю длину.

— И такие. И меньше попадались. Как собачонка.

— Зачем ты их тогда убиваешь, если не веришь, что они боги?

Кион отвел глаза. Должен ли он объяснять юнцу, что их бог, выбравшийся когда-то из моря, забрал у него все?

— Так решила Церковь, — только и нашелся он, что ответить. — Я слуга Божий и всего-навсего исполняю Ее веление. Лишь выкорчевав сорняки ереси, можно засеять семена праведности.

Радим хлопал глазами. «Как встреча со мной повлияет на его жизнь?» — подумалось вольнику.

Когда немощь отступила, он начал выбираться наружу. На озере встал лед. Тут и там тянулись вереницы купеческих саней. Оставалось дожидаться весны.

Однажды Кион подозвал старосту и протянул ему увесистый мешочек. Таислав достал одну из монет. На аверсе был образ Христа Пантократора с Евангелием в руках, на реверсе — помазанник Божий басилевс Никифор Второй Фока, которому Богоматерь передавала крест.

— Здесь много, — хмуря брови, проскрипел охотник. — Знаю, ты станешь отказываться. Но я настаиваю, чтобы ты принял. Будем считать это платой за…

Таислав покачивал головой. За что была эта плата? За спасение жизни поборника чужой веры? Или это откуп за предстоящее убийство их хранителя?

— Ты прав, — вымолвил староста. — Я бы не взял их. Но если настаиваешь, то я сохраню их на тяжелые времена.

— Хорошо.

Вольник ощутил успокоение.

* * *

Над озером взошло солнце. Люди этих земель полагали, что светило ежедневно рождалось из пасти подводного бога. Его же он проглатывал на закате.

Кион разминался — рассекал секирой морозный воздух. Вдруг опустил оружие.

Неподалеку грудились люди, донеслись их крики. Несколько человек совершали ритмичные взмахи. Охотник заметил еще кое-что, заставившее его поспешить на озеро.

— Не смейте, — стискивая зубы, рычал он на бегу. — Не смейте!

Люди дружно развернулись и глазели на мчащегося странника. Таислав выступил вперед.

— Ты, должно быть, не так понял! — закричал он.

— Отойди! Быстро отойдите от нее! — Вольник пригрозил секирой.

Он подбежал к лошади. Туловище животного было обвязано веревками.

— Вы что с ней собрались?.. Я же приказал… Да я вас… — бормотал он и разглядывал непривычно большую морду, измазанную медом. В гриву вплели цветные ленты.

— Это не твоя. Мы оберегаем твою лошадь, — поспешил унять его негодование староста.

Кион отпрянул. Лошадь действительно была не его. Он перевел безумные глаза на мужчин, стоящих вокруг выдолбленной проруби. В руках они держали деревянные пешни.

Он подступил к проруби и глянул на покрытую ледяной стружкой воду. Люди молчали и косились на секиру в его руке.

— Позволь нам закончить. Скот гибнет. Мы обязаны принести этот дар, — стал упрашивать староста.

Чужестранец обвел взглядом перепуганные лица.

— Пусть будет по-вашему. — Он взмахнул рукой, мол, совершайте свой дикий обряд. — А то, гляди, еще с голоду подохнет ваш бог. На кого мне тогда охотиться?

Он с осуждением посмотрел на старосту и убрался за спины, желая лично увидеть, что будет дальше.

— Берите! — скомандовал староста.

Четверо мужчин ухватились за концы веревки. Таислав подвел лошадь к проруби. Он заглянул ей в глаза, будто вкладывал в них послание, и зашептал. Похлопал лошадь по шее и велел помощникам приступать.

Мужчины разошлись. За ними встали другие, которые тоже вцепились в веревки. С противоположной стороны стали тянуть. Лошадь заржала и, упираясь копытами, заскользила по льду. Потянули сильней, и животное повалилось в прорубь, уйдя под воду.

— Крепче держите! — гаркнул староста.

Один сорвался в прорубь, ему подали пешню и вытянули.

Селяне что было сил натянули веревки, и лошадь показалась над поверхностью. Из открытой пасти вырывались клубы пара.

Староста возносил хвалы подводному богу. Люди собрались вокруг проруби и ликовали.

— Славим Ящера! Славим Ящера! Славим Ящера! — хором повторяли они.

Дыхание животного становилось все тяжелей. Казалось, оно вот-вот замерзнет насмерть. Но тут вдруг лошадь очнулась и громко, точно испытывала сильную боль, заржала. Ее качнуло к краю, и она разом исчезла под водой. Мужчины побросали веревки, которые червяками заползли в воду. Люди восторженно ахнули.

— Он принял наш дар! — возвестил староста. — Уверуем в его снисхождение! Пусть милостью Ящера перестанет гибнуть скот, и будут полны наши нивы!

Люди еще какое-то время бросали в воду льстивые слова и начали расходиться.

Кион остался один. Вглядываясь в прорубь, он озвучил мучающий его многие годы вопрос:

— Следую ли я Твоему предначертанию?

Ему нужен был знак. Пусть это будет голова лошади, пусть это будет голова зверя. Но ничего такого. Под водой ему снова виделись укоряющие лица жены и сына.

* * *

Вольник распахнул глаза и узрел дьявольский лик. На нос и рот, не давая дышать, налегли холодные рукавицы.

— Проснулся! — хрипнуло над ним.

Он смачно влепил кулаком. Голова убралась, но руки, казалось, только сильней стали придавливать к лавке. Краем глаза вольник уловил двоих. Они бросили сундук и кинулись на помощь.

Один сцепил руки замком и хотел обрушить ему на голову, но промахнулся, лишь чиркнув по затылку. Вольник извернулся и упал с лавки, втянул воздух.

В кадык прилетел удар сапога. Душитель навалился на грудь. Он прижал Киона руками и коленями к полу. Цепляя друг друга ногами, сообщники принялись колошматить по голове.

— Сильней! — приговаривал душитель. — Знал же, проснется!

Рука скользнула за спину.

«Не теряй сознание!» — вспыхнула мысль.

Знакомая рукоять легла в ладонь. Вольник резким ударом направил кинжал в шею, повторил. Душитель приложил к ране рукавицу, из-под нее заструилась кровь.

— Он меня… — просипел он и умоляюще глянул на двоих.

Сапог попытался выбить оружие. Охотник удержал кинжал и, провернув, вонзил его в ногу давящего на плечо. Ухватил душителя за ворот и заслонился им. Одной рукой тот зажимал рану, из которой хлестала кровь, а второй гладил вольника по лицу.

Раненый рванул к выходу, за ним — следующий. Кион засадил клинок под нижнюю челюсть душителя, отбросил тело и поднялся.

Глаза застилало кровь, шатало, подступала рвота. Охотник схватил секиру в углу и пустился преследовать. Воры бежали к озеру. Вольник с размаху бросил секиру. Оружие обухом угодило в спину — один из нападавших повалился. Он попытался встать, но поехал на апрельской жиже и снова упал.

Кион наступал разъяренным шатуном. Поднял секиру; раненый полз на спине. Он трусливо держал перед собой руки и мотал головой. Охотник закусил губу, размахнулся и всадил лезвие ему в лицо, расколов пополам. Харкнул кровью и поспешил за последним.

Тут показался он — нечестивый, лукавый. Зверь в ином обличье дожидался на берегу. Это он привел их. Как и в тот раз, когда отнял у него семью. Лицо вольника исказил гнев. Он что было сил понесся на зверя.

Вор оттолкнул челн от берега, забрался в него и налег на весла. Уплыть, однако же, так и не успел. Кион прыгнул в воду и ухватился за челн.

— Ты снова явился? — закричал он, раскачивая лодку. — Забрал мою семью, а теперь решил выкрасть память о них?

— Не я… они не слушали меня. — стенал вор.

Но вольник, сдавалось, обращался не к нему.

— Я изничтожу всех твоих приспешников! — вопил он. — А следом и тебя!

Лодка накренилась, и вор завалился в воду. Но тут же показался на поверхности и закашлялся. Со рта его стекала красноватая слизь.

— Ты слуга дьявола!

Кион подскочил к нему и мертвой хваткой вцепился в волосы.

— Пощади, — взмолился вор, стоя по плечи в воде.

— Ты христианин? Отвечай! — требовал тот, кого считали легкой добычей.

— Да, хри… христианин…

— Читай молитву! Вслух! Чтоб я слышал!

— Я… — всхлипнул вор, — не знаю.

— Так и думал, — оскалился вольник. Он точно раскусил темный замысел. — Вы только и можете, что юлить! Как ваш превратный бог. — Он указал на челн. — Тогда я помолюсь за тебя.

Охотник утопил голову вора под воду, крепко ее удерживая. Его губы зашевелились в молитве. Руки под водой еще какое-то время хватали за одежду, но вскоре перестали. Кион отпустил недвижимое тело и вытянул челн на берег. Он поднял секиру и, унимая дыхание, стегал деревянного зверя глазами.

— Я презираю тебя. Ты лишил меня смысла в жизни, — выпалил вольник. — Жена и сын — все, что у меня было. Я отсек сотни твоих голов и не отступлюсь, пока не сгинет любая память о тебе.

Он забрался в челн и обрушил на него секиру, вырвав часть дерева-плоти.

— Атемия верила во Христа, — говорил он, рубя лодку. — Я же посмеивался над ней. Твердил, что рыба, за которой я отправлялся что ни утро, — это дар морского бога. Каким слепцом я был. Но потом пришел ты! — заорал он. — И увидел я, что нет в тебе человеколюбия! Ты оказался дьяволом, а не богом!

От челна отлетали куски и щепки. Вольник безуспешно крошил свою память. Он в который раз вернулся в тот день, когда зверь выбрался на их берег. Когда его пасть извергла бесов с кривыми саблями. Когда он бежал к их полыхающему дому, запертому снаружи. Когда он не успел…

Кион уставил на дно лодки бешеный взгляд и перекрестился.

— Но благодаря тебе я познал Бога. Я шел умирать, но повстречал тех, кто вселил в меня частицу Духа Господнего. Ты не бог, как бы ни считали эти заблудшие души. Ты притворщик, что понуждает безбожников поверить в свою мощь. Я же есть глас Господа, повелевающий тебе убраться из нашего мира.

Секира застряла в дереве. Вольник упер руки в борта и зашептал:

— Убирайся… убирайся…

* * *

Караулку, как и тела чужаков, сожгли. Староста беспокоился, что Кион мог заразиться от них.

— Господь уберег меня, — заверил его вольник. Тем не менее позволил Таиславу забить ему желудок горькими травами.

Ратибор с помощниками соорудили новую караулку.

— Скоро она здесь не понадобится. Караулить будет некого, — ухмыльнулся странник.

Он вернулся к охоте. Редких поросят он больше не подрезал — те слишком быстро окочуривались. Вера в поимку зверя угасала, тот залег на дно.

Когда Кион в очередной раз вернулся с охоты, он встретил Радима. Тот выглядел напуганным.

— Что случилось? — спросил мужчина.

Радим вытаращил на него слезливые глаза и молчал.

— Говори же!

Юнец указал на лес, в другую от селища сторону.

— Там что-то плохое? — допытывался вольник. Юнец явно не хотел или не мог рассказывать. — Веди меня.

На развилке они свернули вглубь леса. Радим становился все более встревоженным, по мере того как они продвигались.

— Тс-с, — он приставил ко рту палец, когда впереди забрезжил просвет.

Юнец пригнулся, давая понять, чтобы Кион тоже следовал крадучись. Трава под ногами ходила, словно под ней не было тверди.

Тропа вывела к заболоченной, размером с городскую площадь, круглой поляне. От центра расходились три вала, выложенных из камня. Поляну окаймлял широкий кольцевой ров, заполненный болотной жижей. Через ров был переброшен горбатый мостик.

На поляне находились люди. Охотник узнал старосту, Ратибора и нескольких мужчин. Они внимали словам седовласого старца, перед которым стояла белокурая девушка.

Должно быть, поляна символизировала озеро. Доброго не жди, подсказывало предчувствие. Охотник велел Радиму затаиться, а сам стал незаметно подбираться. Люди стояли спиной. Он перемахнул через мостик и укрылся за валом. Перебрался, спрятался за другим.

— Ты желаешь встретить своих предков? — захрипел старец.

— Желаю, — вожделенно отозвалась девушка. Судя по всему, она пребывала в каком-то обрядовом оцепенении.

«Значит, так вы решили угодить ему», — с презрением подумал Кион.

— Опускайте! — приказал старец.

Девушку подвели к одной из трех ям с иссиня-черной водой. На поверхности застыли мертвые курицы.

Девушку, держа ее за руки, с головой погрузили в яму и вытянули.

— Ты видела их? — спросил старец.

— Да, я видела предков.

Ее подвели ко второй яме.

— Спроси, ждут ли они тебя.

Девушку снова опустили в воду и вернули на землю.

— Они ждут меня, — раздался голос из-под волос, застилающих лицо.

— Скажи им, что идешь. Чтобы вместе с ними взывать к милости бога. Чтобы помочь тем, кто ждет этого на земле. — Старец приложил к груди руки. — Нам.

Действия повторили в третий раз.

— Они помогут, — передала слова предков девушка.

— А теперь, — старец подошел к деревянному идолу в центре, — вместе попросим Ящера принять нашу требу. Великому Ящеру, Могучему Владыке Подземья, Змею Глубин, держащему в зубах свой хвост — трижды по трижды днесь хвала!

— Хвала Ящеру! — вознесли вверх руки и прокричали люди. — Хвала Ящеру! Хвала Ящеру!

— Опустись на колени, — велел девушке старец, указывая на основание идола. Она повиновалась.

Старец зычно заговорил:

— Боже Ящер, величайся сущий у Истока, величайся Хранитель Теми Вод, величайся Владыка подводно-подземных сил, величайся Дед змеиный, величайся Бог, пожирающий Солнце. Хвалим Тебя и просим принять эту требу. Отвороти наступающую хворь! Даруй нам здоровье и еды вдоволь!

Он поднял руку, в которой блеснул нож.

Девушка вдруг повернулась к охотнику. Сердце сжалось. Ее лицо… Атемия!

«Кион, Кион, Кион, помоги, помоги, помоги, помоги, мне, мне, мне…» — разнеслась по лесу мольба ушедшей любимой.

— Отойди от нее! — Вольник покинул укрытие.

Старец растерянно отступил назад. «Как он здесь оказался?» — вопрошал его взгляд.

— Зачем ты пришел? Тебя это не касается! Уходи! — стал кричать Таислав.

Навстречу выступили мужчины. Вольник саданул одному в переносицу, второго повалил ногой в живот. Ратибор ринулся было на подмогу, но староста задержал его.

Призрак жены исчез. Девушка опустила голову и дрожала.

Кион подлетел к старосте.

— Вы что делаете? — прошипел он ему в лицо. — Это так ты заботишься о своих людях?! Позволяешь убить ради… этого? — Он кивком головы указал на идола. Его распирало от ярости и отвращения.

— Ты сам все понимаешь, — отозвался староста.

Вольник выдержал взгляд Таислава и бросился к старцу. Тот выставил перед собой нож и трясся.

— Язычник! — выплюнул старец. — Ты не ведаешь, что творишь. Твой разум затмила чуждая вера. Я вижу, каков ты истинный.

Охотник накрыл кулак руками и разомкнул узловатые пальцы. Он забрал нож, подошел к идолу и вогнал нож ему в глаз.

— Ты меня не знаешь, — оскалился он старцу.

Кион взял его за козлиную бороду, подтащил к яме и зашвырнул в воду. Его тотчас кинулись вытаскивать.

Вольник протянул девушке руку.

— Пошли.

Ее взгляд застыл на идоле, она не двигалась. К ней шагнул Таислав.

— Она не пойдет с тобой.

Кион схватил его за грудь.

— Возмездие Господа не минует вас за все ваши деяния, — голосом умалишенного протараторил он. — Призывая смерть, становишься рабом ее. — Он оттолкнул старосту.

— Руку! — рявкнул чужестранец.

Напуганная девушка протянула.

Радим прятался за можжевельником. Кион должен был сказать, чтобы тот больше не приходил к нему. Однако промолчал и поволок «жертву» к озеру.

* * *

На шестой день он узнал ее имя. Ирия. Она подала его вместе с горячим хлебом, чей вкус успел позабыться. Вольник постелил ей на лавке, сам укладывался на полу. Покидал караулку до рассвета, возвращался затемно.

Посыльные не приходили, никто не приходил. Лишь изредка на обрыве маячил силуэт Радима.

Кион приносил рыбу, Ирия — дары леса. Так и жили вместе: она вела хозяйство, он охотился, зверь таился.

Девушка была чуть ли не втрое младше. Детское лицо, худая шея, тихие шаги. Ненароком Кион увидел, как она садилась под куст. Вожделение рубиновым кипятком ошпарило пах. Похоть обладать ею он обратил в желание унизить зверя. Вольник вынимал из штанов срамной уд и, вспоминая нежно-абрикосовый зад, закатывал глаза и дергал рукой. Семя презрения окропляло сети и ловушки.

Их разговором служили редкие слова. Она всякий раз опускала при нем глаза. Вскоре это стал делать он. Когда она засыпала, он разглядывал ее губы, на которые ложился свет из очага.

— Атемия, кажется, я влюбляюсь, — заговорил он однажды с вещами из сундука. — Ты бы несомненно одобрила мое мужество не таить в себе чувства. Но я нуждаюсь в твоем ответе. Подскажи, как поступить. Ты — мое сердце навеки.

Благословение мертвой жены коснулось его августовской ночью. Снаружи ходили. Охотник схватил секиру и выскочил наружу. Тень зашлепала по мокрой траве и растворилась во тьме. У дома обнаружились мешки. В одном было зерно, в другом — вещи для Ирии.

На следующий день она предстала перед ним новой. Белая рубаха оттеняла ее молодость. Кленовый гребень выпрямил волосы. А гривна на ее шее сверкала, словно дорада на полуденном солнце.

Кион растерялся, как мальчишка, и на три дня сбежал на охоту. Когда возвратился, она легла подле. Взяла его ладонь и стала водить ею по голому телу.

Зиму они провели в объятиях. Он рассказывал про то, как ходил в море, она слушала его и гладила округлившийся живот.

Весной вольник вернулся на воду. Расставлял сети, прислушивался к голосу озера. Зверь отмалчивался. Нужна приманка, убедил он себя майским утром и отправился в селище. В лесу его провожали глаза убитых им зверей. Они щелкали на деревьях шершавыми языками и шипели свои кровожадные песни. На плечи и голову ниспадала гнилостная слизь. Не поднимая взора, он шел и молился.

В селище его встретил Таислав. Староста исхудал и еле волочил хромую ногу.

— Чего явился? — спросил он.

— Мне нужны свиньи, — сказал Кион. В то же время он осознавал нелепость своего требования.

— Пойдем, — позвал Таислав.

Они шли мимо сожженных домов. Староста рассказывал, кто и как в них умер.

— Дом Ратибора, когда-то был, — показал он на курган из черных бревен. — У них было четверо детишек. Хворь никого не пощадила.

Вольник ловил на себе взгляды живых трупов с бурыми язвами на коже, шатающихся по селищу. Несомненно, они винили его, ведь из-за него к ним наведалась смерть.

— У кого остались силы, кто не успел заразиться, те уехали, — говорил староста. — Я дал им твои монеты, авось помогут.

Они подошли к стойлу.

— Заходи.

Животных внутри не было. Так показалось сначала.

— Берегли, как ты и просил.

Староста подвел вольника к его лошади. Сытое, здоровое животное узнало хозяина и радостно заржало.

— Других кормить нечем было, — слабым голосом проговорил Таислав. — А свиней-то мы давно всех перебили. Так что ты зря пришел.

Кион не представлял, что должен ответить. Он больше не имел власти над этими людьми.

— Уезжай, пока не поздно. С ней, — добавил староста и по-отцовски тепло посмотрел на иноземца.

Кион гладил верного спутника. Он силился понять, почему умирающие люди продолжали заботиться о лошади того, кто прибыл забрать оберегавшее их.

— Оставьте ее, — не смея взглянуть на старосту, произнес охотник.

— Кто еще может спастись, пусть уезжает на ней. А если потребуется, можете…

«Съесть», — продолжил про себя его слова Таислав.

В дверях послышался шорох. Кион обернулся. Радим, как и в первую их встречу, таращил на него глаза и улыбался. Юнец спрятался.

— Мне пора.

Вольник развернулся и поспешил прочь.

— Береги себя, — напутствовал его Таислав.

* * *

Кион брал сына на руки всего раз. Когда перерезал младенцу пуповину, омыл в корытце и отдал матери. Плач ребенка сводил с ума.

Вольник всякий раз сбегал, не в силах выносить его. Спустя месяц Ирия протянула ему спящее дитя.

— Покачай его.

Он воспротивился. Отцовский инстинкт так и не заполнил темные каверны зачерствевшей души. Ему казалось, что он предает Павлоса. Словно бы он намеренно приберег любовь для другого сына.

— Возьми, ну же, — не унималась Ирия.

Кион забрал у нее ребенка и стал баюкать.

— Нам нужно назвать его. Как ты хочешь? — спросила она.

Вольник дернул плечами.

— Может, Федором?

Он согласился.

Охотник смастерил и подвесил зыбку. День ото дня он все больше прикипал к Федору. Пересказывал притчи, что поведали ему монахи в одной из пещер на склоне горы Иды. В своих обращениях к Богу он молил Его о милости к сыну… к обоим сыновьям.

Охота отныне не представлялась слепым азартом. Вольник кожей чувствовал затаенную угрозу. Зверь выжидал. Чтобы нанести удар в самый неожиданный момент. Наверняка, изощренный в своей подлости, он изберет целью близких ему людей. Во что бы то ни стало нужно было перехитрить изворотливого врага.

Однако любые попытки выследить зверя оставались тщетными. В плетенные из лыка сети попадались только рыба и выдры. С ночных оплывов охотник возвращался ни с чем, не считая опухших от комарья лица и рук.

Ирия боялась. За ребенка, за себя, за любимого. Она заклинала Киона покинуть это место, но тот был непреклонен. Он убеждал, что в селище нельзя, а плыть по озеру опасно, ящер только этого и ждет.

В сентябрьские сумерки зверь показался сам. Ирия спала. Маленький Федор постанывал, как вдруг изо рта его стали вырываться нечеловечьи трескотня и шиканья. Кион кинулся к зыбке и увидел его. Чернота глаз ящера растеклась по белкам сына. Беззубый ротик Федора открывался и закрывался, словно бы зверь перемалывал жертву. Ручонки сына дергались в нелепом танце — так зверь перебирал по земле лапами, подбираясь к добыче.

— Объявился, — в торжественном ликовании прошептал охотник. — Возжелал сразиться?

Он взял сына и прижал к груди.

— Кион, что с ним? — спросила проснувшаяся Ирия.

Вольник выпучил на нее ошалелые глаза.

— Он объявился, — по-звериному прошипел он.

— Отдай мне его, прошу тебя.

Девушка потянула к чаду руки.

— Он возжелал сразиться. Так тому и быть.

Кион пошагал с Федором к двери.

— Отдай! — бросилась Ирия.

Вольник наотмашь ударил локтем, девушку откинуло. Она головой ударилась об очаг и распласталась на полу. Странник взял в свободную руку гарпун и помчал к озеру. На небе стояла яркая луна, но он и без нее знал каждую кочку.

Тряпица, укрывающая сына, спала. Мужчина оставил голенького Федора на берегу, а сам забрался на иву. Пополз по ветке и оказался над ребенком. Когда зверь подберется к сыну, представлялось, он сиганет на него сверху.

Вольник притаился и ждал. Федор плакал и дергал на холодном песке ручками и ножками. За лесом, где раскинулось Ящерово, рыжела полоса пожара. Кион всем сердцем надеялся, что хоть кто-то сумел выжить.

Он во все глаза смотрел на воду. Сегодня со зверем будет покончено. Внимание вдруг что-то привлекло, вольник повернулся.

Из сумрака вышла она. Кожу ее не покрывали пузыри и ожоги, какую он увидел, когда нехристь покинула их деревню. Она была той, какую он знал всегда, в золотом гиматионе. Она вела за руку их сына, с гладкой бронзовой кожей и мягкими волосам.

— Папа, ты зачем туда забрался? — наивно спросил Павлос.

— Атемия… сынок…

Кион заплакал вместе с ивой.

— Уходите. Молю вас. Он сейчас придет.

Атемия подошла к Федору. Она взяла рыдающего мальчика на руки и стала растирать его, согревая.

— Он замерз.

Она с осуждением глянула на мужа. Будто это был их собственный ребенок. Будто это был Павлос.

— Это мой братик? — вскинул счастливые глаза мертвый сын.

— Да, — утирая слезы, всхлипнул охотник. — Это твой брат. Федор.

У берега заиграли волны. А затем озеро изрыгнуло его. Зверь выбирался неохотно. Не иначе как воину, встречавшему сонмы смертей, следовало сразиться с неопытным слюнтяем. Скользкий панцирь отражал серебряный свет луны. Голова зверя медленно качалась из стороны в сторону. Переставляя кривые лапы, ящер направлялся к жертве.

Атемия поцеловала Федора в лоб и вернула на землю. Она посмотрела на мужа и попросила:

— Пообещай, что будешь счастлив.

Грудь вольника сотрясалась от любви, тоски, злобы.

— Пошли.

Атемия взяла Павлоса за руку. Сын обернулся, помахал на прощание, и они скрылись в темноте прошлого.

Зверь тащился прямо под ним. Охотник испустил вопль — и коршуном полетел вниз. Гарпун вошел в скверную плоть. Зверь заклокотал и червем стал извиваться, пытаясь сбросить со спины болючее. Вольник отпрыгнул. Он заметался, что ему делать дальше. Выдернуть гарпун и вонзить зверю в голову или броситься врукопашную? Свернуть ящеру шею, бороться до самой смерти? Не его, зверя.

Ящер мыслил иначе. Видимо, он увидел в Федоре угрозу и ринулся на мальчика.

— Нет! — раздался крик Ирии.

Кион рванулся за зверем, но тот явно опережал. Зверь раскрыл пасть и готовился заглотить сына.

В следующее мгновение случилось нечто, что помутненный разум вольника воспринял не сразу. Между зверем и Федором, до которого оставались считанные шаги, с неба свалилась преграда. На зверя бросилась птица с большими белыми крыльями. Зверь и «спаситель» кубарем катались по земле. Они царапались, грызли друг друга, вырывали куски плоти. Звериный крик перемежался с человеческим, с птичьим. Мелькали лапы, руки, крылья.

Зверь, наконец, издал последнее завывание и затих. Ирия устремилась к Федору, она схватила ребенка и исчезла. Киона била дрожь. Он нетвердо зашагал к неведомому. Окровавленный мертвый зверь лежал пузом вверх. Рядом с ним корчился остановивший его.

— Радим? — не верил глазам вольник.

Юнец тяжело встал. Он поднял, опустил крылья, содрогнулся от боли. Кион в недоумении разглядывал юнца. Одежда того была вся красная от крови.

Радим, не говоря ни слова, приблизился к зверю и перевернул его. Казалось, это не стоило ему больших усилий. Он протиснул пальцы в дыру от гарпуна и принялся разрывать панцирь. Он переломал зверю хребет и перегрыз спинные мышцы. Затем стал вываливать на землю теплые внутренности. Юнец раздвинул края панциря, так что тело походило на распустившийся бутон, ухватил зверя за хвост и потянул к воде.

— Идите сюда! — крикнул Радим своим писклявым голосом.

Охотник повернулся к Ирии. Та прижимала Федора к груди и тряслась. На лбу у нее засыхала кровь. Кион подозвал ее, и они подошли к берегу.

Радим затянул убитого зверя в воду. Словно лодка с бортами, тот мягко покачивался на ней.

— Садитесь в коркодила, — задорно сказал юнец. — Не переживайте, не утонет.

Охотник помог Ирии с сыном забраться в зверя. Сам уселся на голову и погрузил ноги в чвакающее месиво.

— Ты же сам просил меня не убивать его, — произнес вольник.

Юнец не ответил. Он оттолкнул бога… и тот поплыл.

Радим еще долго летал над ними, дурачась и подражая людям.

Дмитрий Костюкевич | Роман Придорогин
Дороги Шавоя

Луна так ярко светит!

Столкнулся вдруг со мной

Слепец — и засмеялся…

Еса Бусон

Пролог

Последним, что он видел, была раскаленная добела монета, зажатая в щипцах. Маленький кругляш, пятак или трешка. Две монеты положили ему на глаза. Не как покойнику — на закрытые веки, а на глазные яблоки, ему — живому, захлебывающемуся криком, бьющемуся в ремнях.

Его ослепили. Прежде чем потерять сознание, он почувствовал, как глаза лопнули, а горячий металл упал в кипящие глазницы.

Это была лишь прелюдия.

Его привели в чувства (вернули в мир, навсегда лишенный света) пощечинами и холодной водой. И продолжили…

Боль

Трупы на улицах — обычное дело. Иногда куски тел, оставленные Псами после ночной трапезы. Огрызки. Изувеченные куски плоти: в канавах, в подворотнях, иногда — на площади у позорных столбов и крестов.

Трактирщик подошел к телу, чтобы рассмотреть, и его вырвало на брусчатку.

Мужчину не съели, не перегрызли глотку, не раздробили суставы. Над ним усердно потрудились каленым железом, ножами и крюками. Не убийство и сожжение, а печать невообразимых пыток. На шее жертвы оставили пыточное кольцо — приспособление с гвоздями на внутренней стороне. Больше ничего — голое тело, покрытое страшными ранами и ожогами. Несчастному выжгли глаза.

Грудная клетка приподнялась, и ослепленный — он был жив, Боже, он еще дышал! — застонал. Спекшиеся от крови губы разомкнулись, красная струйка просочилась между ними, побежала ручейком.

Трактирщик спешно осенил себя крестом.

— Варта! Варта!

Скрипя, распахнулись ставни. Из окна на втором этаже — жилой комнаты над трактиром — появилось морщинистое лицо.

— Чего тебе?

— Спускайся и помоги!

— Что ты хочешь сделать с этим огрызком?

— Это не огрызок. Это — оружейник Шавой! Он еще дышит!

Старуха изменилась в лице.

— Мастер Шавой?

В конце улицы появилась телега. Опутанные веревками, ее тянули четверо грязных мужчин в оборванных одеждах. Двое других закидывали в телегу попадающиеся на пути трупы. Утренняя уборка. К обеду за городом снова вспыхнут костры.

— Варта, быстрей!

— Спускаюсь…

* * *

Старуха влила ему в рот разбавленный спирт, руки и ноги привязала к кровати кожаными ремнями.

Из глубоких, запавших до кости раскрытых ран, она извлекла битое стекло и металлическую стружку. Раны сочились кровью, похожей на отвар красного сандала. Старуха промыла их теплой водой, очистила гущей крепкого вина, чтобы подавить жар крови и желчи. Большие опухоли она отсасывала рожком, потом рассекала ножом и спускала по лезвию. Порванную мошонку она сшила и наложила повязку через поясницу.

На крики и бормотание Шавоя старуха не обращала внимания.

С приходом темноты дворовые собаки затихли, забившись в будки и норы, а трактирщик запечатал двери и окна железными засовами.

Старуха колдовала над ослепленным до глубокой ночи. Спускала, чистила, промывала, прижигала, шила. Накладывала компрессы с мазями: можжевельник, осадок топленого молока, морская соль, лен, кунжут, железный купорос, смола салового дерева. Ожоги перевязала льняными полосами, смоченными в отваре листьев конского щавеля.

Дальше: молитвы. Некоторые еще верят, что они хоть чего-то стоят в мире, от которого отрекся Создатель.

* * *

Боль невыносима. Она пожирает его тело. Она ненасытна.

Он хочет умереть. Он говорит старухе об этом. Она молча продолжает.

Он чувствует ее пальцы, ее запах — табак и старость.

Он кричит…

* * *

Бесконечная темнота, вечная, как дрейфующие льды. Он плывет в ней. Теперь сны — единственное, что он видит. Они ужасны. Он видит пульсирующее язвами лицо, шевелящееся море окровавленных рук, объятую огнем летящую женщину.

Размытые жаром сновидения, от которых нельзя скрыться.

Он просыпается и пытается открыть глаза. Но глаз нет! Боже! Боже Всевышний!

Каждый раз это осознание беспощадно и ужасно. «Я слепой, слепой, слепой!» — думает Шавой. Нет даже слез — он больше не может плакать.

Обнимает, начинает ласкать боль. Тело горит. Нестерпимо.

Шавоя кормят, поят, ему меняют повязки. Это он понимает с трудом. Слишком тесно во мраке реальности для чего-то другого, кроме уродливой боли и желания умереть.

* * *

Дела изувеченного пошли на поправку. Посветлел гной, начало нарастать новое мясо, вокруг швов появилась ржавая корочка. Калека по-прежнему кричал, когда просыпался, но на то имелись другие причины.

— Раны еще вредничают, но он выдюжит, — сказала старуха, развязывая кисет. — И не давай ему больше свинины, у него от нее понос.

— От твоих отваров у него понос, — буркнул под нос трактирщик.

* * *

К собственному сожалению — Шавой действительно выдюжил.

Мальчишка

— Хозяин! Вина! Неси еще вина! — пьяные крики снизу.

— Варта, ты не видела мальчишку? Чума бы его побрала!

— Где-то болтается, — тихо ответила старуха, занятая приготовлением пищи.

— Иду! — крикнул трактирщик, спускаясь по скрипучей лестнице.

У двери в погреб он поймал мальчика:

— Доместико, чертов сорванец! Где ты шляешься?

— Хозяин, вы же_.

— Ступай скорее в погреб за кувшином вина! Да пошевеливайся, негодный! — крикнул вдогонку трактирщик.

«Он мне лишь обуза, — с горечью подумал старик. — Толка от него никакого. Лишь хлеб зря ест. Честно говоря, ему бы подучиться. Мир посмотреть. Он смышленый, но больно уж нетерпеливый. В моем трактире ему нечего делать».

Доместико спустился в погреб. Почему-то каждый раз, когда он попадал в полумрак и сырость погреба, в памяти оживали воспоминания.

Страшные воспоминания…

* * *

Сначала заболела мать. С каждым днем ей становилось все хуже. Отец, как мог, ухаживал за ней, но в последние дни Доместико отчетливо видел на его лице безнадежное выражение. Пришедший в их дом лекарь лишь подтвердил опасения.

«Крепитесь, — прошептал лекарь отцу. — Недолго осталось мучиться».

После похорон заболел и отец. И остальные жители поселка.

Страшная зараза за короткое время унесла много жизней. В тот день Доместико сидел на пригорке возле дома, в котором только что скончался отец — последний, не считая мальчика, житель поселка. И вот тогда Доместико осознал постигшее его горе.

Безжалостная тоска сжала сердце, а следом появился страх. Он вспомнил мать, и слезы навернулись на глаза.

«Мама, зачем ты ушла.»

Доместико остался один. И все последующие дни скитаний по окрестным землям, его неразлучным попутчиком был страх. Страх стал его другом. И теперь Доместико не было страшно.

* * *

Мальчик до краев наполнил большой кувшин и, взявшись за ручки, понес его наверх.

Хозяин встретил его рассерженным криком:

— Чем ты там занимался? Почему так долго?

Доместико с трудом поставил кувшин на стол.

— Убирайся прочь с моих глаз! — закричал трактирщик.

Расстроенный Доместико побежал по коридору.

Вместо затемненной лестницы (лишь тусклый настенный фонарь, который требовал масла четыре раза в день), ведущей в его каморку, он увидел незнакомую комнату. Дверь была приоткрыта. Темно. Внутри сильно пахло полевыми травами.

— Варта, — тихо проговорил мальчик.

Никто не ответил. Мальчик шагнул через порог. Взвизгнула высохшая половица.

— Кто здесь? — глухо вопросил незнакомый голос.

— Это я — Доместико.

— Какой еще, дьявол, Доместико?

Мальчик увидел лежащего на кровати человека…

* * *

До того, как в комнату проник мальчик, Шавой барахтался в зыбучих песках мыслей.

Беспросветная тьма.

Что он знал о слепоте до этого?

Ничего. Слепота — это то, что случается… не с тобой…

Что слышал об ослеплениях?

Лишь жуткие истории становления Урабийской империи, в одном из городов которой ему «посчастливилось» родиться. Прошлый император Урабии, Беран II, после победы над войском северцев приказал ослепить пленных. Около двадцати тысяч. На каждую сотню оставили одноглазого поводыря и оправили домой. Ужасная процессия двинулась мимо черной пустоши. Самон, Царь Северии, так и не решился на повторное нападение; более того, государство, истощенное наплывом калек, население которого захлебнулось в ужасе, скоро пало от мечей прежде нейтральной Калипсии, пожелавшей стать префектурой великой Урабийской империи. Самона лишили зрения струями кипятка, живьем содрали кожу, а голову преподнесли Берану II. Как и полагалось — на золотом блюде, окаймленном вырванными языками военачальников Самона.

Племянник Берана II, занявший трон после смерти дяди, не очень жаловал ослепление в качестве наказания. Иногда зрения лишали опальных вельмож, которых не решались погубить. Иногда это практиковала церковь — за воровство с алтарей, за некую избирательную «темноту» духа… Писания Создателя располагали к этому: «Коль в душе твоей непроглядная тьма, зачем глазу твоему свет? Живи в темноте. Мрак — отсутствие Меня. Живи без Меня!»

Но почему он?! Кто его ослепил?!

Шавой плыл в черных волнах непонимания, опустошения, страха. Волны бились о берег, каждая — с более яростным остервенением, сбиваясь в грязную пену бессильной злобы. Он жаждал отмщения. О, как он жаждал возмездия! Пульсирующий сгусток мести тянул цепкие щупальца, опухолью разрастался внутри обессиленного тела. Этот сгусток — его второе сердце, дышащий жаром механизм, толкающий по венам черные столбики новой крови.

Он найдет истязателей. Тех, кто стоял за его ослеплением, тех, кто пытал его. Найдет.

Это стало смыслом.

Разгорающимся огнем. Внутри. Снаружи. В адской темноте.

* * *

— Доместико. Меня так зовут, — повторил мальчик.

«Лет двенадцать-тринадцать, не больше», — решил по голосу Шавой.

— Я здесь прислуживаю.

— Подойди!

Мальчик колебался. Шавой слышал его дыхание и тихое поскрипывание половиц, звук не приближался — наверное, Доместико переминался с ноги на ногу.

— Кто вы?

— Чертов калека, — усмехнулся Шавой и сел на край кровати, превозмогая боль. — Но можешь звать меня. мастер. Мастер Шавой.

— Вы — друг хозяина, мастер Шавой? Почему у вас на глазах повязка?

— Для слуги ты задаешь слишком много вопросов. Подойди. Если нужно, запали лампаду.

С той страшной ночи минул месяц, возможно, меньше. Судить было трудно — первую неделю время напоминало грязный тягучий поток в испещренном камнями русле. Оружейник поправлялся. Шавой усиленно и целенаправленно разрабатывал конечности, растягивал ссохшиеся сухожилия. Упорными, настойчивыми стараниями, выдерживая приливы боли, восстанавливал искалеченное тело.

Он привыкал жить руками, видеть руками.

Шавой сорвал кожаную ленту, повязанную вокруг головы. Приблизившийся мальчик испуганно отпрянул назад. Что-то неразборчиво прошептал. Но в тихом возгласе не было отвращения — удивление, сочувствие. Шавой словно увидел себя со стороны — изъеденное шрамами чудовище с провалами глазниц, к которым постоянно тянулись пальцы в безнадежной попытке коснуться глаз.

Резким движением оружейник схватил мальчика за рубашку. От сорванца пахло вином и потом.

— Мастер… — вырвалось у Доместико. Теперь в голосе появился страх.

— Молчи.

Он исследовал тело и лицо мальчишки. Выпирающие ребра, худые руки, достаточно крепкие мышцы, затвердевшие от ежедневного труда. Карта лица говорила о некой юношеской красоте: тонкий хрящевой нос, аккуратные губы, правильная посадка глаз, изгибы черепа. Почему-то Шавой представил себе маленького королевича, а не чумазого помощника провинциального трактирщика. Но что давали вкупе эти детали? Оставалось лишь догадываться.

— Кто вас так, мастер?

Руки Шавоя бессильно упали на колени.

Молчал он довольно долго. Мальчик не шевелился.

— Не знаю. Но, надеюсь, ты поможешь в этом разобраться. Знаешь улицу Ремесленников?

— Да.

— Двухэтажный белый дом в конце, напротив церкви Подношений?

— Наверное. Если это тот, куда мы ходили с хозяином.

— Когда?

— Несколько семилистников ночей.

Шавой догадался, что мальчик загибает пальцы. «Семилистником ночей» некоторые называли неделю. Наверное, набрался от старухи.

— Два семилистника назад, по-моему.

— Что вы там делали?

— Хозяин сказал, что надо проведать одного хорошего человека. Но дом сгорел… он уже не белый, мастер.

Шавой тяжело усмехнулся последнему заявлению мальчишки.

— А еще хозяин сказал, что с этим хорошим человеком случилось несчастье. Он очень расстроился, увидев, что дом сгорел. «Они выжгли не только его глаза.» — прошептал тогда хозяин, но я услышал. Боже, он говорил про вас?

— Да. Это был мой дом, — сказал оружейник. — Вы заходили внутрь?

— Нет. Темнело, мы боялись, что скоро появятся Псы.

— Что-то должно уцелеть. Возможно, они не вскрыли железный шкаф. Послушай.

— Да, мастер!

— Не кричи. Ты снова сходишь к дому и кое-что поищешь.

— Хозяин не отпустит меня.

— Отпустит. Позови его.

— Хорошо.

— Эй! Мальчишка!

Оклик застал Доместико где-то в дверях.

— Да?

— Где твоя семья?

Теперь долго молчал мальчик. Шумно дышал через нос.

— Я остался один, мастер Шавой. Один на белом свете.

И Доместико ушел. Шлепанье кожаных подошв постепенно стихло.

Шавой лег, сжимая в кулаке повязку.

— На белом свете… — повторил он. — Белом… все лучше темной бездны, малыш…

И он залился нервным дробленым смехом.

Гость

Доместико отдали в распоряжение Шавоя. Теперь еду и смоченные настоями повязки приносил мальчик. Не зная, о чем общаться со слугой-сиротой, тем не менее, Шавой умудрялся проговорить с мальчиком несколько часов кряду. Лишенный видимого мира, он взахлеб пил его звуки.

Несколько раз он посылал мальчика на улицу Ремесленников. Туда, где когда-то стоял его дом и мастерские, в которых он трудился.

Словно посылал в прошлое.

Со второго раза мальчику удалось найти железный шкаф и вскрыть защитные механизмы — Шавой потратил не один час, объясняя, что требовалось сделать: сначала надавить на большой рычажок, откинуть носок стопора, удерживая подпружиненный цилиндр, четыре раза провернуть по часовой стрелке… Иногда было трудно подобрать нужные слова, натыкаясь на рифы скудного словарного запаса паренька.

Но Доместико справился. Каждый раз по возвращению от него пахло гарью, а старуха постоянно кричала, чтобы он брал тряпку и принимался за изгаженные сажей полы.

Шавой требовал внимания к деталям, и — судя по докладам Доместико, — шкаф не пытались взломать: ни царапин, ни вмятин. Обожженный кусок металла. Сбережения Шавоя не тронули. Трясущийся Доместико (он боялся, что его ограбят по пути назад) принес в комнату мастера набитый монетами тряпичный сверток. Трактирщик взял только половину предложенных денег.

Мальчик притащил еще несколько железяк, найденных в выгоревших мастерских — практически бесполезный лом. Заготовки для клинков, детали пистолетных замков. Одно устройство Шавой узнал сразу (пальцы помнили свое детище) и приказал мальчику начистить его, а потом под чутким руководством подремонтировать и закрепить на руке Шавоя.

Скрытый под рукавом нехитрый механизм выкидного клинка вселял уверенность. Вечерами он тренировался под восхищенные возгласы Доместико и стоны расщепляемого дерева. Пришлось оплатить трактирщику приведенный в негодность шкаф с истерзанными сталью дверцами. Делая выпады в темноту, чувствуя, как клинок кромсает дерево, Шавой находил, кого представить в этой темноте.

И пускай мишени — всего лишь люди без лиц.

* * *

С шумом отворилась дверь.

Подкованные железом каблуки стукнули о деревянный пол.

— Так вот для кого ты рыскал по углям, маленький оборванец, — сказал незнакомец. — Выжил-таки, оружейник.

Шавой узнал этот голос. Его затрясло.

— Ты.

— Мастер, кто это?

— Ваш проводник на небеса, если вы заслужили их, — сказал незнакомец. — А я думал, что остаться в этой дыре и понаблюдать за твоим домом — дурацкая идея. Ошибался. Подстраховка, как говорится…

Голос оборвался. Шавой услышал рычание Доместико, потом удар и звук падающего тела.

Мальчик заскулил.

— Вот гаденыш! Укусить меня хотел?! А ну ползи к калеке!

Шавой встал.

— Зря ты впутал сюда мальчишку, зря посылал его на пепелище, — более спокойным голосом произнес незнакомец. — Надо было сразу тебя убить.

— Надо было, — тяжело сказал Шавой. — Кто ты? Почему вы сделали это со мной?

Утробный смех вместо ответа.

— Хочешь, чтобы я исповедовался?

— Хочу, чтобы ты умер.

— Когда-нибудь твое желание сбудется. Все мы смертны.

— Мастер, у него что-то в руке!

Снова тот же смех.

Шавой шагнул на него.

— Не советую. Знаешь, на что смотрит мальчишка? Ах да, увидеть тебе не удастся. — смешок. — Я подскажу. Пистолет с колесцовым замком. Знакомо? Ты ведь поучаствовал в изобретении этого шедевра, я прав? Смею заметить, очень удобная вещица, намного приятней фитильного, не надо держать под рукой открытый огонь. Что ж ты. Сидел бы тихо, не высовывался! Не ценишь сохраненную жизнь, оружейник. Я застрелю тебя из твоего же детища, а потом задушу мальчишку. И со спокойной совестью покину этот проклятый городишко, эту навозную яму, с ее дневными кострами и ночными тварями, скребущимися в двери. Что скажешь напоследок?

Сознание тонуло, облако черной мошкары заполнило голову. Этот голос… тот, который приказал раскалить монеты. Тот, который был рядом, когда ледяная вода вырывала из забвения обезумевшего от боли Шавоя. Один из голосов. Он не помнил лиц, но эти голоса жили в нем, терзали. Они должны замолчать. Навеки. Для всех.

— Не промахнись.

— Не надо! Не убивайте мастера!

Шавой почувствовал тепло Доместико. Мальчик прислонился к нему, обхватил поясницу, попытался закрыть.

Незнакомец выдал новую порцию смеха.

— Мерзких снов, оружейник. Прощай.

В кристаллизовавшейся тишине Шавой услышал, как провернулось колесико, освобожденное нажатием спускового крючка, как откинулось водило, открывая пороховую полку, как упал курок с пиритом, высекая о насечки колесика искру.

Он видел это. Цепочка звуков сложилась в образ — серую фигуру (ни лица, ни четких штрихов) с пистолетом в вытянутой руке. Звуки сообщали о расстоянии, заменяли потерянные глаза.

Он резко толкнул мальчика в сторону, а сам нырнул вперед. На серое пятно внутреннего зрения. Скользнул по салазкам клинок, выбрасываемый мощной пружиной.

Огонь в стволе достиг основного порохового заряда — громыхнул выстрел.

Горячая воздушная струя лизнула плечо.

Он закончил выпад. Клинок погрузился во что-то мягкое, частично передав тяжесть невидимой мишени руке. «Аргхххх», — выдохнула темнота. Шавой рванул сталь вправо, через податливую мякоть, а когда сопротивление пропало, рубанул в обратную сторону, наискось — снизу вверх, еще больше подаваясь вперед.

Забулькало, упало мешком. Пистолет, похоже, остался в руке убитого — характерного при падении удара он не услышал.

— Мастер, мастер! — закричал за спиной Доместико. — Вы его!.. Вас не задел быстрый огонь?

— Он мертв?

— Да, мастер. Живот и лицо. вы разрубили.

— Во что он одет, опиши!

Мальчик подошел к убитому.

— Черный плащ, тут какая-то вышивка. серебряный крест и крылышки, их. два и еще два. только ангелов нет.

— Накидка северских наемников.

— Северия ведь далеко, мастер?

— Через черную пустошь. Возьми пистолет.

— Что?

— Плюющееся огнем приспособление. Порыскай по карманам — найди ключ, шарики и порох.

— Хорошо.

— Потом объясню, как заряжать. Ищи!

— А какой ключ? От чего?

— От пистолетного замка, для завода пружины, такой… с квадратным углублением. Доставай все и говори, все что видишь.

— Хорошо, мастер.

Шавой вернул клинок под рукав, поджал пружину и зафиксировал стопором. Жгло ладонь — он слишком рано сжал кисть, порезавшись о выпрыгивающее лезвие.

Шавой замер, прислушался.

Прежде чем приступить к выворачиванию карманов, мальчик шумно потянул через нос воздух, собирая во рту слюну, и смачно плюнул. Наверное, в окровавленное лицо мертвеца.

— На, подавись! Будешь знать, как целиться в мастера этой штукой!

— Доместико, быстрее.

Черная пустошь

Адрес на клочке бумаги прочитала Варта. Незнакомое место в незнакомом северском городе. Не так уж и мало. Теперь у Шавоя появился хотя бы ориентир. Внутренний компас возмездия нащупал призрачное направление.

Также у убитого Доместико нашел мешочек с серебром, порох и пули.

Трактирщик помог избавиться от тела. Он не задавал вопросов, но в голосе чувствовалось облегчение, когда Шавой сообщил, что уходит и берет с собой мальчика.

— Мы направимся к пустоши, — сказал оружейник. — Ночью.

Стакан с кипятком выпал из рук старика.

— Ночью? Но Псы.

— При свете дня без разрешения из города нас не выпустят, а на ночь посты снимают. Какому безумцу понадобится покидать укрытие в смертельно опасное время? Или нападать, отдавая каждого третьего солдата на съедение Псам?

— Даже если и так, Шавой. Но пустошь? Ее болота?

— У нас нет времени обходить их стороной. Что-то подсказывает, что нужно спешить. У меня будет последняя просьба.

— Да? — осторожно сказал трактирщик.

— Немного еды и питья с собой.

— Конечно.

— Я приготовлю жаждоутоляющих отваров, — сказала Варта, слушающая в дверях. — И кое-что сбивающее запах тела, от Псов…

* * *

Пучки вибриссов на голове, груди и внутренней стороне конечностей позволяли уверенно передвигаться в кромешной темноте. Айбаруух рыскал вокруг кордегардии — небольшого строения у крепостных ворот города. Луну закрывали высокие стены.

Айбаруух был голоден. Он жадно втягивал влажным носом воздух, водил собачьей мордой из стороны в сторону. Каждый раз после захода солнца он обнаруживал себя в этом странном городке. Ткался из теней и сновидений и изнывал от нестерпимого голода. Как и его собратья. Он не мог противиться, чувствовал силу, материализующую его в мире живых — но ничего поделать не мог. Лишь ждать утра, чтобы проснуться дома.

Порчу наводят не только на людей. Иногда — на целые города. И сила подобных проклятий могущественна. она живет даже после смерти проклявшего.

Сущность Айбарууха не знала страха, не знала злости. Лишь голод. Таких как Айбаруух жители города прозвали Псами. Он не знал этого. Живые интересовали его лишь в качестве пищи. Эх, если бы не сдерживали обереги на закрытых дверях и ставнях!

Он услышал голоса. Бессвязный набор звуков — людская речь. Псы пользуются обонянием даже при разговоре, манипулируя сменой оттенков выделяемого запаха.

Айбаруух сел на корточки, положил руки на колени (обличие получеловека-полуживотного раздражало сущность духа), всмотрелся в темноту.

Двое. Молодой и взрослый мужчина. Молодой вел спутника за руку. Крадутся. Рядом.

Как они подобрались так близко незамеченными?

Айбаруух проглотил размоченную в слюне крысу. Напряг до предела обоняние.

Люди почти не пахли. Что-то глушило их запах. Хрупкое облако из ароматов. вчерашнего дождя и гнилого дерева.

Он пробился через защиту и тщательно обнюхал смертных.

Отшатнулся.

Мужчина пах смертью, нехотя отпустившей его, но ее недавнее присутствие витало рядом. Но не это отвратило Айбарууха. Едкий запах желчи. так пахнет лишь злоба, разъедающее душу желание мести.

Плохой соус для трапезы.

Айбаруух фыркнул и кинулся прочь — во мрак подворотен. Где-то вдалеке появились кляксы зажженных факелов. Охотники. Многие братья Айбарууха погибли от огня охотников и не смогут вернуться в тени.

Никогда.

Пес кинулся на пятнышки света, язвочками разрастающиеся на черной коже ночи. Охотники… неплохая закуска, если быть осторожным.

* * *

— Доместико, — сказал Шавой, почувствовав на лице теплоту восходящего солнца. — Остановись. Расскажи мне, что видишь вокруг?

— Мастер Шавой, до самого горизонта одно сплошное болото.

— Это — черная пустошь.

Шавой нагнулся и взял в руку комочек торфа. Вспомнились слова старого трактирщика:

«Черная пустошь? Даже и не знаю, что и сказать-то… Гибель! Вот, пожалуй, самое подходящее слово для нее. В пустошь никто и никогда не отправляется по доброй воле. Все путники обходят ее стороной. Хочешь услышать что-то по существу? Изволь. Эта вересковая пустошь простирается вплоть до границы Северии. Вереск, пронизывающий ветер и торфяные болота — вот, пожалуй, наиболее точное описание. Не считая.»

Шавой сжал комок земли — струйка воды просочилась между пальцами.

— Земля очень рыхлая, много воды, — задумчиво произнес Шавой. — Но нам нужно идти.

— Конечно, мастер. Я не боюсь.

— Вот и славно. Тебе придется идти первым. Путь необходимо прокладывать по кочкам, около кустов и стволов деревьев. Шаг ставить мягко, без рывков и резких движений. Опаснее всего на болоте зарастающие водоемы, покрытые ярко-зеленой травой. Это топь. Она почти непроходима. Остерегайся ее. И описывай все, что покажется тебе важным.

Шавой привязал к ноге мальчика (чуть выше колена) веревку, концы которой закрепил у себя на поясе. «Так я буду знать, куда ты ступил», — пояснил оружейник.

Мальчик осознал, что теперь их жизни в его руках. Их будущее зависит от того, как он проявит себя. «Я справлюсь, — повторял он про себя. — Обязательно справлюсь».

— Нам пора, — сказал Шавой. — Вперед, мой мальчик.

* * *

Во время пути Шавой подсказывал Доместико, чего следует опасаться, а где, напротив, можно идти более уверенно:

— Доместико, если болото покрывают густые травы вперемешку с осокой, сплошные поросли мха, видны молодые деревья, то почва под твоими ногами будет тверда. Если среди мха попадаются частые лужицы застойной воды или растет пушица, нужно идти осторожнее. И главное, если увидишь камыш, сторонись его — потому как там нас ждет гибель.

Мальчик внимательно слушал оружейника, понимая, что от его собранности и внимательности зависит многое, если не все. Обдумывая каждый шаг, мысленно прокладывая будущий путь, он двигался вперед, не забывая помогать идти и мастеру Шавою.

Изредка делая короткие остановки — подкрепиться и утолить жажду, — они продвигались вглубь черной пустоши, оставляя позади отпечатки сапог. Каждый шаг давался с трудом — иначе тут не бывает. Наглец, вознамерившийся миновать пустошь вопреки труду опытного путника и предостережениям товарищей, навсегда оставался на дне зловонных болот.

Доместико обогнул покрытый густой пушицей буерак и, ускорив шаг, следуя наставлениям Шавоя, двинулся на северо-запад.

За последние дни он сильно привязался к оружейнику. Его мудрость, уверенность и спокойствие нравились мальчику. Мастер Шавой напоминал ему покойного отца. Те же крепкие мозолистые руки, сильный голос, умные… глаза. Доместико вспомнил глаза отца в последние мгновения жизни. Сжимавшую его ладонь слабеющую отцовскую руку. Морщинистый лоб, покрытый желтоватой испариной, худую впалую грудь, бледные немощные предплечья — как насмешка пожирающей его болезни. И лишь глаза, пусть и выцветшие и потускневшие, были такими же, как и всегда — умными, добрыми и заботливыми. Уходя, отец твердил лишь об одном:

«Прости, прости меня, сынок, что ухожу от тебя, не в силах выполнить обещание, данное твоей маме. Ты остаешься один, но знай, что в мыслях твоих мы всегда будем рядом, что бы ни случилось. Мы рядом, мы вместе, мы с тобой… Навсегда».

* * *

— Стой! — закричал Шавой. — Стой, Доместико!

Шавой медленно наклонился и надавил ладонью на землю.

— Что случилось, мастер Шавой? — испуганно спросил мальчик.

— Оглянись по сторонам, Доместико. Разве я не предупреждал тебя? Погляди внимательнее и скажи, что видишь.

Мальчик почувствовал, что совершил ошибку. Возможно, непоправимую ошибку. В голосе Шавоя отчетливо проскользнуло раздражение и злость.

Оружейник слышал, как шумели на холодном ветру камыши.

— Камыши! — потрясенно проговорил мальчик, отказываясь верить собственным глазам. Их сплошные заросли полукругом преграждали путь. — Они повсюду.

«Солнце склоняется к закату», — подумал Шавой. На ум снова пришли слова трактирщика: «Нечто властвует во мгле черной пустоши. Нечто поджидает несчастных, погрузившись в зловонные проплешины болотистой топи. И стоит путнику оступиться, как хозяева болот накинутся на него. И спасти можно лишь то, что осталось на поверхности. Хотя иногда… лучше не спасать. Обезумевшие от боли бедняги с откушенными ногами. В молодости мне довелось видеть подобное. Вытягивал одного. он орал и кашлял кровью и… был таким легким. Бедолагу обглодали практически до ребер, но он все кричал и кричал.»

До слуха оружейника долетали сбивчивые слова мальчика:

— Простите, мастер Шавой! Я виноват, простите меня!

«Спеша назад, мы лишь затрудним путь. И ничего не выиграем, нам все равно не успеть до захода солнца. Придется заночевать в черной пустоши».

— Успокойся, Доместико. Мы переночуем здесь. А завтра на рассвете, — голос Шавоя дрогнул, — отправимся в дорогу. Нужно подготовить место для ночлега.

* * *

Ветер раздувал ночной костер, потрескивали сухие ветки, искры вырывались из пылающего нутра в холодный воздух.

Мальчик, накрывшись шерстяным покрывалом, сидел у костра и вглядывался в танцующее пламя. Шавой сидел чуть поодаль. Он закатал рукав и исследовал пальцами выкидной клинок: каждую трещинку, скол, выбоину. Будто лицо старого друга, морщины которого углубляло время. Стопор фиксировал готовую к молниеносному раскрытию пружину. Оружейник протер клинок холщовой тряпкой, слегка пропитанной вареным маслом, потом вытер его насухо куском сукна. Те же операции он проделал с коротким мечом, который носил на бедре. Спрятанный за пазухой пистолет трогать не стал — слишком большая влажность. Нельзя, чтобы отсырел порох.

— Поспи, Доместико. Нужно восстановить силы.

— А вы, мастер?

— Поспи, Доместико, поспи.

* * *

Шавой проснулся. Костер все еще горел — языки тепла ласкали замершее лицо. Оружейник дотронулся до мальчика — мерное дыхание — спит. Пошарил рукой, отыскал ветки, подкинул в огонь, придвинулся ближе.

Обоняние различило еле заметный посторонний запах. Шавой насторожился. «Волк? — попытался определить он. — В таких местах? Не может быть».

И снова тот же запах. Но уже ближе.

«Чужак, — мелькнуло в голове. Он подкрадывается к нам. Но это не волк, не дикая собака. Нечто иное. Что?»

* * *

Айбаруух настойчиво вглядывался в будущую добычу. Его интересовал маленький человек.

Аромат мальчика, мимолетно запомненный прошлой ночью у ворот города, но перебитый желчным запахом его старшего спутника, въелся в слизистую носа, не давал покоя. Будоражащая симфония запахов: наивности, потери, преданности, нереализованной любви, забытой ласки. Молодость и чистота.

Вернувшись в тени, он не мог избавиться от эстампа этого запаха, и привычное омовение воспоминаний мира живых в сгустках чернильного тумана почему-то не расслабляло, как и рассеивание сознания в бесконечности низвергнутых звезд, как и созерцание уходящих в небытие человеческих надежд. Мир теней, где обитала его сущность — единственное место успокоения. Он всегда стремился туда, пожирая своим воплощением в мире живых очередного изрыгающего кровь человека. Но теперь этот образ, размытый в чернильном тумане, эта смесь густых оттенков запаха чего-то девственно чистого, манила и звала Айбарууха. И, когда его снова выкинуло в мир живых — он взял след.

Он бежал по следу мальчика, инстинктивно обходя опасную зыбь торфяных луж. Теряя силы и слепок облика человека-собаки, раздираемый болью, причиняемой гаснущей за пределами города силой проклятия, будившего Псов каждую ночь, бежал… Плоть мальчика станет достойной наградой за эти испытания!

И он настиг путников.

Во сне мальчик пах еще более пьяняще. Он изливался волнами снов и детских мечтаний. Айбаруух приготовился к броску. Вместе с силами он терял рассудок в предвкушении царской трапезы. Ему позавидуют даже размытые по теням Древние До-Демоны, навсегда утратившие плоть и голод!

Сначала убить сидящего у костра мужчину, просто убить — есть его плоть, испорченную желчным стремлением к возмездию, было бы настоящим кощунством…

Айбаруух прыгнул.

Пятно света — яркого, сыплющего звездами. Оно ударило, обожгло, пролилось внутрь. Айбаруух завыл.

Мужчина двигался слишком быстро. Он сунул руку в костер и выбросил навстречу существу пылающую жаром ветвь. Ткнул в морду. Пес налетел на нее раскрытой пастью. Почувствовал, как угли крошатся в глотку, как острый сук рвет щеку. Ветка треснула, Айбаруух кубарем вкатился в костер. Завизжал.

Он был еще жив — дымка сознания угасала, теряя связь со всеми измерениями, — когда мужчина кинул его тело (его тюрьму!) в разложившуюся органику торфяника. И там, на небольшой глубине, его кто-то ждал. Такая же чуждая людям сущность, как и он. Но более древняя, примитивная и прожорливая. Сгусток рефлексов, зубов и желудочных мешочков.

И она тоже хотела есть.

* * *

— Мастер, у вас ожог! Дайте, дайте перевяжу!

— Пустяки, Доместико.

— Что это была за тварь?

— Не знаю. Возможно, просто дурной сон.

* * *

Торфяники кончились, дальше безраздельно властвовали заросли calluna vulgaris. Низкорослые кустарники покрыли остаток пустоши, словно запущенная щетина. Иногда попадались островки белого песка. Доместико заметил куропатку. Шавой запретил охотиться на птицу — отпуская мальчика, теряя с ним связь, он чувствовал себя тонущим в трясине одиночества и беспомощности. К тому же, куропатка могла оказаться чем-то иным.

Ближе к полудню Шавой ощутил под ногами каменистый грунт. Хрупкие серые ветви кустарника ломались, когда он нагибался и сжимал их руками, сухой мох и лишайник щекотал ладони. Когда-то он видел эти равнины, как и мрачные торфяные болота, которые они миновали, но теперь мог лишь осязать.

Они ступили на земли Северии.

Монастырь

— Мастер, там какие-то дома… и что-то похожее на собор.

Шавой поднял голову, словно желая проверить увиденное мальчиком.

— Передышка и информация нам не повредят.

Они свернули.

По словам Доместико, до спрятавшихся между двумя каменными возвышенностями построек было рукой подать, но путь оказался довольно изнурительным. Жесткий кустарник доставал до пояса, и рос так плотно, что приходилось терпеливо пробираться сквозь него. Через два часа они вышли на защищенную от ветров поляну.

— Тут есть дорожка, — сообщил мальчик. — И странные перевернутые распятия вдоль нее. К нам кто-то идет.

— Опиши его.

Мальчик описал — скупо, как смог. Серая сутана с какой-то вышивкой, вязаные сандалии, смешной толстячок.

— Ждем.

Шавой остановился. Коснулся пальцами высвобождающего клинок пускового крючка.

— Мир вам, путники! — услышал он кашляющий голос. — Мира и еды нам всем! Что занесло вас в наши края?

— Мы проделали долгий путь.

— И мы с радостью примем вас! Ибо нуждающемуся да помоги. Добро пожаловать в монастырь Вечной Терпимости. Следуйте за мной, добрые странники.

— Идем, — сказал Шавой мальчику.

— Какие имена дал вам Творец? — спросил монах, поднимаясь по извилистой тропе.

— Меня зовут Шавой, а это мой сын Доместико, Ваше Преподобие, — ответил оружейник, крепче сжав руку мальчишки. — Держим путь в поисках лучшей судьбы в благословенной Северии.

— Да прибудет с вами Творец в ваших праведных поисках! Вы как раз поспели к вечерней трапезе, добрые странники. Идемте скорее.

* * *

Усадив гостей на краю длинного деревянного стола и помолившись, монахи принялись за еду. Проголодавшийся Доместико первым накинулся на поданные для вечерней трапезы блюда скромной монастырской кухни.

На столе лежали сваренные вкрутую яйца, толстые полумесяцы вареного сыра, речная рыба, приготовленная на углях, лук и хлеб. Посредине стола возвышался большой глиняный кувшин, наполненный колодезной водой.

«Странное меню для монахов — яйца и рыба. Разве Писания Создателя дозволяют их есть? — подумал Шавой и усмехнулся про себя. — Они принимают заповеди с изрядным допущением».

Мальчик попросил одного из монахов положить ему еще сыра.

— Умерь свой пыл, Доместико, — с улыбкой произнес Шавой. Он отчетливо слышал, как звучно пережевывал пищу мальчик.

Рыжий монах подошел к столу с большой кастрюлей, из-под крышки которой шел густой пар и распространялся приятный запах.

— Наш знаменитый монастырский суп, добрые путники. Вкусите его во славу Творца.

Монахи ужинали в безмолвии. Лишь изредка смешливый рыжий монах обращался к Доместико с одним и тем же лукавым вопросом: не хочет ли мальчик добавки?

Закончив трапезу, монахи уединились в кельях. Настоятель монастыря преподобный Иероним попросил Шавоя рассказать о конечной цели их пути.

— Неизвестные жестоко покалечили меня, Ваше Преподобие. Я лишился своего ремесла, нам с сыном не на что жить. Мы держим путь к моему брату в славную Северию. Он пекарь, мы с сыном будем помогать ему. За это он даст нам крышу над головой и кусок хлеба.

— Творец дал тебе испытание, добрый путник. Я знаю, что месть разъедает твою душу, твое сердце. Но ты должен терпеть, ибо лишь стойкое терпение и вера избавят тебя от страданий. Не стремись отомстить, но стремись простить. Даруй прощение, и тем самым избавишь свой разум от боли и злости. Веруй, терпи и надейся. Да пребудет с тобой Творец.

— Но как тяжело жить, зная, что твои истязатели ходят где-то рядом, видят свет восходящего солнца, красоту женского тела, лица своих детей. Это невыносимо! Невыносимо…

— Откажись от возмездия, смирись со своим положением. С терпением и надеждою прими себя нового, и Творец поможет тебе! Кара ждет приспешников зла, но судить и карать будет Творец наш. Терпи, добрый странник. Творец увидит старания и пребудет с тобой в помыслах твоих и делах. Знай, путник: Творец поддержит и простит.

* * *

Мальчик уже спал, когда монах привел Шавоя в приготовленную для ночлега комнату. Шавой слышал его дыхание, стук сильного сердца, чувствовал излучаемое кожей мальчика тепло.

«Это мой сын, Ваше Преподобие, — вспомнил он сказанные сегодня слова. — Мой сын, мой сын_» С этими мыслями вскоре пришел сон, и Шавой погрузился в его гостеприимное лоно.

* * *

— Отдай нам его, отдай…

Шавой проснулся, напряг слух. Окружающая тишина предостерегающе зазвенела в ушах.

— Доместико, — тихо позвал Шавой.

Никто не откликнулся.

— Доместико, проснись, мальчик! — настойчивее повторил Шавой.

И вновь лишь тишина беззвучно ответила ему.

«Я не слышу, как он дышит, — пронеслось в голове. — Может быть, он вышел по нужде? Или.»

Шавой поднялся с кровати.

«Бесполезно. В незнакомом месте у меня нет возможности передвигаться самостоятельно. Придется ждать».

Шавой сделал несколько шагов вперед — рука уперлась в щербатую стену. Смутные опасения закопошились в его разуме, словно насекомые в нагретой жестянке.

«Тебе ведь сразу показались подозрительными описания монастыря, одеяний монахов, их голоса, вопросы. Теперь пеняй только на себя. Мальчик тут ни при чем. Он — твои глаза, но не жизненный опыт и ум, наконец!»

Шавой развернулся и наткнулся на преграду. Кажется, стул.

— К черту! — рассерженно воскликнул Шавой.

— Не поминай черта в обители слуг Божьих, — раздалось поблизости.

— Кто здесь!?

Стул скрипнул, послышались шаги.

— Успокойся, добрый путник.

Шавой дернулся вперед, пытаясь настичь неизвестного.

— Отдайте мальчика! Не то я разнесу ваш монастырь в щепки!

— Да ниспошлет тебе Творец прощение. Успокойся, успокойся. Иначе.

Шавой остановился.

— Вернись на кровать, она позади тебя. Так-то лучше, путник. Так-то лучше.

— Где мой сын?

— Зачем ты лжешь? Этот мальчик вовсе не твой отпрыск. Он сирота и место ему в нашем монастыре. Ибо только мы с Божьей помощью сможем наделить его присущими праведному человеку добродетелями. Оставшись с тобой, он не приобретет ничего, кроме злобы и ненависти. Отдай его нам, путник, и продолжи путь лишенным сомнений. Твоя цель — месть. Зачем же впутывать в чужую судьбу невинную душу?

— Мне нужно поговорить с ним.

— Всему свое время. Спи. Утро подарит тебе правильное решение. Спи.

Хлопнула дверь. Шавой вскочил с кровати и ощупью отыскал дверь.

Открыл ее и шагнул. Споткнулся, упал и скатился по каменной лестнице.

«Калека. Ничтожный калека…»

От удара о пол он потерял сознание.

* * *

— Тащите его в подвал. Руки хорошо связали?

Шавой очнулся, его куда-то несли.

— Не выпутается!

— Какой настырный оказался! Ведь нам нужен лишь юнец. Его жилистое тело не сгодится даже для монастырского супа, — раздался знакомый кашляющий голос. — Но теперь придется освежевать и слепца.

— Скоро полночь. На рассвете пустим ему кишки — сейчас нет времени.

— А зачем его тащить в подвал? Ведь потом снова вытаскивать.

— Ладно, несите в обрядную! Только рот заткните чем-нибудь, орать же будет.

* * *

— Итак, братья мои, сольемся духом и плотью с Творцом нашим! Положите мальчика на алтарь. Снимите с него одежду.

— Свидетели силы божественной предстанут ныне и, вкусив плоть и кровь ниспосланного волей Творца земного своего воплощения, принесут клятву вечной верности Творцу. Через чрево свое, пропустив плоть твою, да вознесемся мы над жизнью мирскою, да возликуем мы, тебя восхваляя, да избавим мы дух свой от скверны, да предстанем мы на мгновение пред очами твоими, да внемлем мы слову истинному твоему, да познаем мы смысл бытия человеческого. Вечная терпимость — есть верная служба Творцу. Аминь.

Постепенно в сознании Шавоя рисовалась картина происходящего. Мазок за мазком, отвратительные, блеклые краски чужого безумия.

«Монахи-каннибалы, — мелькали в памяти обрывки чужих разговоров, пьяных речей. — Соединение с Богом путем поедания человеческого мяса, клятва верности с бокалом крови в руке. Утренняя трапеза — тушеное мясо с бедренных костей — остатки вчерашнего пира. Причащение через плоть и кровь. Как же так, Создатель? Почему ты помогаешь этим выродкам, которые дикими обычаями выражают поклонение? Об одном тебя прошу — верни глаза на миг. За мальчика прошу, не за себя. Верни на миг глаза! Боже, верни мне глаза!»

— Поднесите чашу и нож, братья мои!

* * *

Неожиданно затрещали деревянные храмовые ворота, раздались разъяренные крики людей, звуки быстрых шагов.

— Сюда! Скорее, они уже начали обряд!

— Отойдите от мальчика! Больше никаких жертв, слуги сатаны! Развяжите несчастных и выведите их отсюда.

— Аарон, зачти обвинительный капитул!

* * *

Как выяснилось позже, чудесным освобождением Шавой и Доместико были обязаны путешествующим апологетам Святой Церкви. Странствуя по землям Центрального мира, они карали последователей кровавых обрядов, трактующих постулаты Писания Создателя в угоду своим целям.

Ниспосланные небом избавители подвезли путников до Жданаро, пограничного северского города, и проводили до постоялого двора. Аарон — самый разговорчивый из спасителей — пожелал Шавою и Доместико «взгляда и заботы Создателя», и рыцари Святой Церкви последовали своей дорогой.

Город

Жданаро. Город на листочке бумаги, найденном в кармане убитого оружейником северца. Адрес: изображение-символ дома и прозвище, сходное с прозвищем хозяина. Крошечная зацепка. Следовало быть осторожными с расспросами.

Они сняли комнату на неделю.

Сипловатый хозяин, от которого пахло несвежей рыбой, лично вызвался провожать их до спального корпуса. Он придерживал Шавоя под локоть и называл «господином».

— Я видел, с кем вы приехали, господин, — сказал хозяин. — Рыцари Святой Церкви ваши друзья?

— Они — хорошие люди, — сказал Шавой.

Устилающая грязь солома сменилась деревянным пандусом. Они поднялись в галерею первого этажа.

— Рыцарь Аарон — очень добрый, — воскликнул Доместико. — И он знает много историй. Они спасли нас!

— Осторожно, господин, ступеньки. — Хозяин придержал Шавоя. — Спасли? О чем говорит молодой человек?

— Доместико, ты слишком много болтаешь. Не утруждай хозяина.

— О нет, что вы! У меня есть причины быть любопытным, и не одно ваше слово не прольется из моего старческого рта.

— Хозяин, позволь… — рука Шавоя потянулась к лицу собеседника.

Они остановились.

Шавой исследовал левой рукой отекшее лицо. Хозяин дрожал.

«Чего он боится?»

— Каннибалы. — Накатила тошнота. — Нас чуть было не съели монахи, питающиеся человечиной.

— Боже.

Хозяина била крупная дрожь. Он схватил ладонь оружейника, стиснул ее.

— Моя дочь… ее съели два года назад.

Слова хозяина и воспоминания о трапезе среди людоедов (знаменитый монастырский суп) сделали свое дело — Шавой согнулся и его вырвало.

* * *

На следующий день Шавой посетил расположенную неподалеку мастерскую сапожника. Он не решился будить изнуренного последними событиями Доместико и пошел один. Благо мастерская располагалась рядом с постоялым двором, прислонившись неказистой постройкой к северной стене спального корпуса, словно уставший путник.

Оружейник позволил одному из мальчишек хозяина довести его до лавки. Назад он доберется — его пальцы запомнили сырой фасад строений.

Дверь лавки была приотворена — оттуда раздавался характерный стук сапожного молотка.

Шавой прошел внутрь:

— Хозяин!

— Да, господин, чего желаете?

Пахло свежей кожей, терпким клеем. Сапожник усадил Шавоя на низенький стул.

— Сапог прохудился, хозяин.

— Это починим. Время терпит?

— Терпит. Я подожду.

* * *

Они разговорились.

— Ну, а ты доволен своей жизнью? Ответь мне, — попивая горячий сладкий чай, спросил Шавой.

— Конечно, — ответил сапожник. — Ведь я занимаю свое место.

— Думаешь, это так важно?

— Конечно. Человек, занимающий чужое место, всегда будет несчастлив, каким бы хорошим это место ни было. Кроме того, я приношу людям пользу, они уважают меня.

— Уважают?

— Да, мой труд всегда востребован. Людям нужны мои руки, моя работа, взамен они отдают нечто большее, чем просто плату, — ответил сапожник. — Вкусный чай?

— Давно не пил такого. И что же они тебе дают?

— Они дают мне осознание моей значимости. Они верят, что занятое мной место по праву принадлежит именно мне.

— Ответь тогда на вопрос. Если судьба отбирает у человека его умение, его ремесло. Как быть тогда?

Сапожник тихо засмеялся. Табурет жалобно заскрипел под тяжестью его тела.

— Нет, вовсе нет. Если место под солнцем по праву занято тобой, ничто не властно согнать тебя с него. Ничто, поверьте мне.

— Даже смерть?

— Даже смерть. В памяти людей ты и твой труд останутся ровно настолько, насколько ты был лучшим в своем деле.

— А что значит по праву, сапожник?

— Это значит в меру способностей, которыми обладает человек.

— Иначе говоря…

— Да, именно так. Если человек теряет свое место, это значит только одно: оно должно принадлежать другому. Вот так.

— Складно у тебя получается.

— Такова истинная закономерность бытия.

Шавой задумался. Сапожник колдовал над его обувью, тихо насвистывая незнакомый мотив.

— Ты обретешь новое предназначение, — не отрываясь от работы, сказал сапожник. Он взял со стола шило и принялся проделывать в подошве отверстия.

— Новое предназначение?

— Такова твоя судьба. Хочешь еще чаю, господин?

— Нет, благодарю тебя. Как там моя обувка?

— Потерпите еще немного. Кстати, вчера я видел тебя с мальчиком. Ваш сын?

— Ум-м, да. Мой… Похож?

— Конечно, ведь он ваш сын. Во всем берет с вас пример. Похоже, вы хороший отец.

— Надеюсь.

Сапожник взял со стола толстую иглу и вдел в нее нитку.

— Значит, занять именно свое место в мире, и есть смысл, по-твоему? Смысл жизни?

— Конечно. Вы все поняли правильно. Но есть одна оговорка.

— Какая же?

— Это не по-моему и не по-твоему, это — на самом деле. Истинность того или иного явления всегда однозначна, всегда единственна, всегда постижима. Таков наш мир, господин.

— А как же ты узнал, что это именно твое место? Только не говори, что тебя привлек стук молотка или запах клея.

Сапожник улыбнулся:

— Будучи мальчишкой я заметил, что у лавки сапожника всегда стоят люди; получая назад свою обувь, они улыбаются и платят деньги. Вот так, господин.

— Честно говоря, не ожидал услышать такое, зайдя в лавку сапожника. Ты мудрый человек.

— Спасибо. Но это не мое предназначение. Кстати, я закончил. Примерить не изволите?

* * *

Хозяин постоялого двора — Крунт — вернул Шавою деньги. «Вы мои гости», — заявил он и был непреклонен. Он проникся к слепому и мальчику теплыми чувствами и желал оказать любую помощь. В незнакомом городе это было очень кстати.

— Почему ты так добр к нам, Крунт? Или у вас в Жданаро так полагается? Я много повидал на своем веку. И мне знакомо лживое гостеприимство, когда хозяин, недавно выказывавший почтение, назавтра нашептывает о тебе грабителям на окраине города.

— В память о дочери… Прошу, не унижайте меня платой за право помочь вам. Неужто не видите? — Крунт осекся. — Простите. Мое горе лишило меня возможности притворяться. В память о ней я помогу вам, чем смогу.

Больше он не обронил ни слова о горе, у которого не могло быть срока давности. Он не терзал постояльцев вопросами об их скитаниях и невзгодах. Глаза хозяина молча хранили болезненные воспоминания и незаданные вопросы — словно колодец, заполненный дождевой водой.

— Я понял, куда делась вся доброта и отзывчивость этого мира, — сказал Шавой, когда Крунт, почтительно склонившись (забыв, что господин не может оценить подобный жест), вышел из комнаты.

— Куда, мастер? — спросил мальчик, не понимая, что оружейник говорит не с ним, — сам с собой.

— Она нашла приют в трактирщиках. — Шавой невесело усмехнулся. — Если судьба в чем-то и благоволит мне, то во встречах с добрыми трактирщиками.

— Неправда, мастер. Судьба послала нам храбрецов святой Церкви!

— Ты прав, мальчик, прав. Я просто устал.

* * *

Шавой решил действовать. Промедление могло разрушить его планы. Он нуждался в информации. Для начала он послал Доместико в трактир — хозяин без лишних вопросов позволил мальчику разносить заказы, — собирать обрывки разговоров. Мальчик справился хорошо.

В Жданаро назревали волнения. Прямо в трактире люди в плащах северских наемников набирали добровольцев, обещая более чем щедрую оплату. Для чего? Похоже, этого не понимала и сама наемная сила, а сулящая золото сторона не вдавалась в подробности, ограничиваясь «серьезным делом, во благо Северии». Несколько раз упоминалось имя умерщвленного царя Самона.

— Доместико, мой мальчик, позови Крунта, — попросил оружейник на третий день пребывания в Жданаро.

— Сейчас, мастер.

— И пусть захватит вина, разговор может оказаться длинным. И… тебе не обязательно звать меня мастером.

* * *

Дверь в кабинет синдика больше походила на ворота, причем, амбарные — аляповатые, способные впустить груженый воз. Их не спасали ни резьба, ни узорчатая ковка.

— Старый идиот, — улыбнулся в усы Гарфан дер Лан, пока прислуга разводила тяжелые створки и поправляла серую дорожку, бегущую к столу, за которым восседал синдик.

— Доброго дня, капитан, — поприветствовал хозяин кабинета. Выражение бледного лица говорило о другом: доброй вестью стала бы голова дер Лана, внесенная за слипшиеся от крови волосы. Густые седые бакенбарды и красные глазки привносили во внешность синдика что-то звериное.

— И тебе, — сказал капитан.

Двери-ворота за его спиной закрылись.

В длинных канделябрах горели свечи, цветная мозаика окна и шелковые завесы почти не пропускали свет. Синдик заерзал в бордовом платье, расшитом раковинами. Он долго смотрел на кожаные сапоги Гарфана, прежде чем начать.

— Ты не забыл, что Жданаро — по-прежнему город Северии? — начал синдик издалека.

Капитан читал весь разговор наперед.

— Я всегда об этом помнил.

— Мы проиграли Калипсии, стали префектурой Урабии — частью Империи, но нам сохранили наше имя и традиции.

— А некоторым и их посты, да? Я помню, как ты лизал сапоги урабийским псам.

— Ты забываешься!

На бледном лице проступили красные пятна, под стать платью. Капитан сжал в глубоком кармане куртки холодную сталь револьвера. При мысли об этом оружии его охватывал трепет. Оно было совершенно! Револьвер обеспечивал непрерывную стрельбу — шесть выстрелов без необходимости подсыпки пороха на полку. Кремневые замки скоро канут в лету. Историю будут делать револьверы подобного типа. Он — капитан Гарфан дер Лан — начнет новый виток истории его родины, порабощенной Северии. Изобретшего револьвер оружейника нужно бы озолотить, но у тайной (пока тайной!) войны нет лица — только оскал.

— Что ты задумал? — прорычал синдик. — Твои наемники в открытую рекрутируют горожан, а на окраине города разбивают бараки и подбирают под себя оружейные цехи. Скоро сюда введут войска империи!

— Не сомневаюсь. И мы встретим их!

— Что-о?!

Капитан достал револьвер и три раза нажал на спуск. Барабан три раза провернулся, практически беззвучно.

Дер Лан подошел к залитому кровью синдику и ударил сапогом по стулу. Туша городского смотрителя упала на пол.

— Молчи, пес, — сказал капитан, глядя на дыру над бровью. — Хоть минуту помолчи.

А потом опустил на поросшее сединой мертвое лицо тяжелый сапог.

С шумом раскрылись двери. Люди капитана — трое солдат в черных плащах, крепящимися серебряными застежками на правом плече — ждали, не переступая порога. На заднем плане в кучу свалили прислугу. Верхнее тело — разрублено надвое. Высокий солдат с острыми скулами отер тряпицей лезвие сабли и кивнул капитану.

Гарфан дер Лан кивнул вответ. Поднял руку: все в порядке, дай мне несколько секунд. Отвернулся, схватил со стола бронзовый канделябр (пламя свечей легло горизонтально) и швырнул его в сторону завешенного шелковыми тканями окна.

* * *

Они говорили.

Когда зашло солнце и тени забились в морщины на лице хозяина, Доместико уснул на длинной лавке (его нарастающий храп заставил Шавоя улыбнуться). Крунт продолжал слушать и лишь изредка спрашивать.

Вино закончилось; Крунт послал конопатого пухлого мальчугана за новым бочонком. Тот вернулся чем-то расстроенный. Слуга сообщил, что несколько бочек в подвале лопнуло, и теперь устроенный в полу бассейн полон пролитого вина. Мальчишка боялся наказания, и оружейник, читающий мир ушами, понял, что в пролитом вине повинно вовсе не треснувшее дерево.

Хозяин, казалось, не понял боязни слуги. Его занимал лишь рассказ Шавоя.

— Вычерпай, что сможешь, для этого и нужен бассейн, — небрежно бросил он мальчишке. — Поставь наш бочонок на стол и ступай прочь!

Крунт выслушал оружейника, долго рассматривал листик с эмблемой и прозвищем дома, а потом заговорил.

Понимание. Доверие. Желание помочь. Вот, что витало в комнате. Не считая кисловатого аромата, как всегда, дрянного в трактирах вина.

— Серый Медведь — эмблема дома дер Ланов.

— Дер Лан…. Именно это и написано под картинкой, так прочитала Варта. Но не смогла с уверенностью сказать, прозвище ли это.

— «Дер Лан» с крайнесеверского означает Послесоздатель. Дословно — «Стоящий За Спиной Создателя».

— Ты знаешь, где этот дом, Крунт?

— Конечно, господин. Все в Жданаро знают это. Как и единственного обитателя старого имения, Гарфана дер Лана. Капитан — последний родственник убиенного царя Самона.

Шавой чувствовал гаснущее тепло лампады, отметил сошедший на шепот голос Крунта. Протянул руку и взял чашу с вином там, где и оставил ее в прошлый раз — на расстоянии двух вытянутых ладоней от края стола.

— Опиши мне капитана.

Хозяин постоялого двора выполнил просьбу.

Оружейник долго молчал. Достаточно, чтобы заставить нервничать даже немых призраков. Наконец он заговорил:

— Этот человек приходил ко мне за день до ослепления. Он стоит за всем, что случилось со мной. Я уверен. Дай руку. Представь его, представь, как он говорит.

— Что он хотел? Зачем приходил в твою мастерскую, господин? — спросил Крунт, выждав паузу после того, как Шавой отбросил его руку, словно ошпаренный кипятком, и теперь тихо стонал.

Оружейника била крупная дрожь. Если бы он мог выхватить образ капитана из головы Крунта, то не медлил бы ни секунды — схватил бы тающий образ, чтобы давить его пальцами и мять, мять, мять.

— Принес сломанный двуствольный пистолет с колесцовым замком. Я удивился, потому что пистолет вовсе не был сломан — просто механизмы забились от порохового нагара. Пользующийся оружием человек должен знать это и каждые двадцать выстрелов обязательно чистить. — Шавой замолчал, осознав, что бормочет. — Его не беспокоил забитый замок, он — Гарфан — просто осматривался. Тогда я не обратил внимания. Но теперь я убью эту тварь! — побелевший от напряжения кулак рухнул на стол.

— Успокойтесь, господин.

— Расскажи мне все, Крунт, все, что знаешь о капитане! И чего не знаешь. Все, даже лихорадочный шепот улиц. Что происходит в твоем городе, и кто в нем этот дьявол дер Лан?!

— Чума отрезала нас от центра Северии, которой правит ставленник Урабии. Чуму удалось сдержать, не пустить в Жданаро, но мы окружены постами, рвами с телами прокаженных и Рубиновым морем. Свободное направление — через черную пустошь, но в империю мало кто рвется, да еще через смертельные болота. Тем более, как я говорил, чуму удалось не пустить в город. Но паникой и изоляцией капитан решил воспользоваться в своих целях — ты уже слышал про солдат, вербующих на улицах и в трактирах. Это не похоже на подготовку к маленькому бунту после снятия карантина. Гарфан много путешествовал и наткнулся на что-то, возможно, способное дать преимущество в. войне. Его целеустремленность ужасает: улицы шепчут о том, что вчера он убил синдика.

— Найди мне отпрысков этих улиц. Тех, кому плевать на политику и заботы Империи. Бродяг, готовых за золото помочиться в императорский фонтан. Готовых поиметь черта, если за то будет щедрая плата. Готовых убить. Ты найдешь таких людей, Крунт?

— Они есть везде, господин. В Писаниях Создателя лже-Папа Вайорт купил почти весь город за несколько горстей изумрудов, натолкнул брата на сестру, мужа на жену, соседа на соседа.

— Я читал Писания. Реки крови и предательство мне не нужны, простой наем — заказ на голову Гарфана.

Хозяин обновил чашу.

— Трущобы, — он замолчал, прополоскал рот вином. — Я найду идеальных исполнителей.

Месть

Торговались недолго. Сошлись на сумме, которую монеты из сейфа могли покрыть дважды.

— Сделать это будет не так просто, — сказал хриплый голос, когда вызванный из коридора Доместико по просьбе Шавоя отсчитал треть оговоренной платы.

— Спасибо, Доместико, — оружейник провел по щеке мальчика рукой. — Отнеси мешочек на хранение Крунту и погуляй.

— Можно я побуду с вами, мастер?

— Нет, мой мальчик, мне надо закончить дела с этими людьми.

— Они такие грязные и… страшные. У одного длинный шрам на лбу и черные зубы, — шепнул мальчик на ухо.

Шавой рассмеялся.

— Иди. Я скоро освобожусь.

Когда скрипнула дверь, он обратился к людям, которых Крунт нашел для него в трущобах.

— Вы говорили о сложностях.

— К капитану не так просто подобраться. Разве что дома — он брезгует охраной.

— Мы, вроде бы, сошлись в цене, а вы получили аванс. Принесите мне голову дер Лана и заберете остальное. Я слышал, что к нему очень приближены несколько наемников — за их головы я доплачу отдельно.

Трущобный, чей голос раздавался слева, откашлялся.

— Вы хотите сорвать переворот?

— Перевороты не отменяют из-за одной отрубленной головы. Это политика. И дер Лан — не сердце заговора, иначе этот маскарад не зашел бы так далеко.

— Тогда зачем?

— Хочу съесть его глаза.

* * *

Они ввалились в комнату вечером. Шавой расслышал гулкие шаги еще в коридоре. Его сердце забилось быстрее.

— Все кончено?

— Нет. Но у нас для тебя сюрприз.

— Говорите.

— Мы схватили одного из его людей. Правую руку капитана.

— Где он?

— В подвале.

— Ведите меня, — сказал Шавой. — И подготовьте инструменты.

— Мастер, куда вы?

— Останься в комнате, Доместико.

* * *

Когда достали кляп, хлынул поток угроз и брани.

— Сучьи потроха, ваши кишки намотают на колесо, если с утра я не появлюсь в лагере! Развяжите мне глаза, псины!

Этот голос…

На секунду Шавою показалось, что связан он, и его глаза начинают вскипать под тяжестью раскаленных монет, а этот шершавый голос интересуется, хорошо ли он разглядел императорский профиль на чеканке. Г олос смеется…

Оружейник исследовал привязанного к стулу человека. Повязка на глазах — излишняя предосторожность, если учесть, что из подвала наемника вынесут по частям. Проснувшаяся в Шавое ярость требовала этого. Потрепанный парус мести наполнили ледяные ветра.

Бугры скул, на левом ухе нет мочки, запекшаяся кровь на затылке (скорей всего, наемника оглушили), плотная жилистая шея.

— Что вам надо? Клянусь сердцем матери, вы умрете страшной смертью!

— Твоя мать давно сгнила в яме, — процедил один из трущобных.

— Я отрежу вам уши и…

Оружейник сильно ударил наемника в лицо, слепок которого уже стоял перед его внутренним взором. Под кулаком лопнула переносица.

— Снимите на секунду повязку, пусть рассмотрит меня, а потом наденьте.

Трущобники выполнили.

— Ты… — процедил наемник и замолчал.

Шавой слышал, как пленнику снова завязывают глаза.

— Кто приказал сделать это со мной? — спросил Шавой. — Учти, ложь я почувствую!

Северец молчал. Долго. Он забыл об угрозах — вид слепого шокировал его. В какой-то мере, он увидел мертвеца.

— Капитан Гарфан.

— Хорошее начало. Зачем?

— Новое оружие, которое ты изобрел. Он приказал вынести из твоей мастерской все: заготовки, чертежи, готовые образцы. А потом ослепить. Мы делали так и в других оружейных лавках десятка городов Империи.

— Зачем ослеплять?

— Капитан говорил, что так поступали с некоторыми иконописцами или скульпторами, строившими храмы Самону, дабы они никогда не сотворили ничего похожего на их шедевры зодчества. Что-то в этом духе. Мы просто исполняли приказ.

Шавой сжал кулаки. Пульсирующий внутри сгусток мести рвался наружу. На столике слева лежали необходимые предметы. Он взял шило, нашел ладонью тепло свечи и поднес сталь к огню.

— Рвать и кроить меня тоже входило в приказ?

— Да, — сказал пленник.

— Ты врешь!

— Мы…

— Что вы сделали после?

— Ушли. Вернулись в Жданаро с чертежами, как и приказал капитан. Только Билвонд остался в городе. Сказал, что понаблюдает за сожженным домом, мол, на случай, если ты выживешь и вернешься, а после — найдешь подмастерьев и воссоздашь оружие. Гарфан проглотил переданные мной объяснения и остался доволен инициативой Билвонда, но, как по мне — у Билвонда в вашем городке была девка, и он решил устроить себе небольшой отпуск.

— Я убил его.

— Поделом, — без раздумий выплюнул связанный. — Билвонд — больной ублюдок. Это он не хотел останавливаться после ослепления и продолжил резать… тебя…

— Не помню, чтобы ты протестовал. Мне не забыть твой голос, когда меня первый раз облили ледяной водой. Как и другие голоса. Они — язвы, которые никогда не затянутся.

Шавой отвел шило от свечи, упер острие между пальцами, сжимавшими плечо пленника, и надавил. Горячий металл прижег кожу большого пальца, но оружейник проигнорировал боль. Вогнал металл по рукоять.

Человек взвыл.

Шавой извлек шило и воткнул его чуть ниже. Извлек. Воткнул. Извлек. Воткнул. Каждый раз опускаясь на сантиметр. Сталь остыла, охлажденная мясом и кровью северца, но оружейник не останавливался, словно портной, перфорирующий ткань. На локте шило попало в кость; от приложенного усилия скользнуло по ней, вспороло плоть.

Наемник кричал, пытаясь вырваться из пут, но привязали его очень умело — Шавой ощущал лишь судороги мышц пленника. Стул прибили к полу, чтобы нельзя было его опрокинуть.

— Я убью дер Лана! Прекрати! Я убью его для тебя!

— Заткните ему рот, — приказал Шавой. Крик перестал доставлять удовольствие.

Один из трущобных, что молча стояли за стулом, шагнул вперед и затолкал в перекошенный рот грязную тряпку.

Шавой отпустил искалеченную руку. Отдышался. Руки были липкими от крови. Он положил шило рядом со свечой. Пошарил рукой по столику. Крюки, пластины с зазубренными краями, молоток с острыми конусами по торцам головки, ножи — изогнутые, прямые, длинные и короткие. Трущобные даже перестарались с выполнением поручения.

Шавой взял молоток, другой рукой нащупал колено пленника, примерился и с размаху опустил на коленную чашечку. Звучно хрустнуло. Тряпка отфильтровала крик в глухое мычание.

Жаль, он не мог видеть лица напротив. Выпить глазами эту боль.

— Танцевать он не сможет, — высказал мнение один из трущобных и усмехнулся.

— Заткнись, — оборвал другой.

Шавой бросил молоток на пол, обхватил голову северца руками. Под огрубевшей от масла и грязи тряпкой нащупал глазные яблоки, надавил на них большими пальцами.

В оружейнике что-то оборвалось. Он представил, что сейчас за спиной скрипнет дверь, и в помещение войдет Доместико. Увидит его таким, истязающим эту куклу из плоти, крови и лимфы. Обезумевший палач и его жертва. Как тогда, когда свет перестал быть белым. Только сейчас они поменялись ролями.

Он повел мальчика за собой по черной дороге мести, но глупо думать, что, ступая по обочине, Доместико не станет другим и останется прежним.

«Это не его дорога. И уже не моя, — неожиданно подумал Шавой. — Я должен свернуть, взяв с собой мальчика».

Глыбой навалилась слабость.

Он почувствовал себя опустошенным и разбитым. Происходящее в этих стенах перестало иметь значение. Он испытал страх. Его как будто снова окатили ледяной водой. «Неужели я делаю это?»

Голова северца билась в его хватке.

Но руки уже не слушались.

Он утопил пальцы в глазницах.

* * *

— Забудьте про старый заказ. Мне не нужна голова капитана.

— Но.

— Вы получите оставшиеся деньги, как и было условлено.

— Как угодно. Что делать с этим?

— Не убивайте его. Снимите с него тряпки наемника и оставьте там, где он сможет рассчитывать на помощь, естественно, не людей капитана. Есть такое место?

— Приют Создателя. Там не отвернутся от. калеки, — последнее слово охрипший трущобник словно выдавил из себя.

— Так и сделайте. Если захочет жить, ему придется свыкнуться с темнотой.

— Он попытается вас найти.

— Возможно. Но вас он не видел, как и постоялый двор. А я здесь долго не задержусь. Сделайте, как я сказал, и возвращайтесь за платой.

* * *

Стук копыт о булыжную мостовую постепенно стих, повозка чуть накренилась на бок и остановилась.

Доместико открыл глаза.

— Уже приехали? — освобождаясь от дружеских объятий сна, спросил мальчик.

Шавой передал ему исписанную убористым почерком гербовую бумагу.

— Да, выходим. Прочти вверху — там адрес.

Они вышли из повозки. Город встретил их зычными криками рыночных торговцев, звуками катящихся по мостовой бочек, девичьим смехом и криком глашатая, возвещающего горожанам о приезде нового оружейника.

— Приветливый город, — улыбнулся Шавой, ощупывая тростью брусчатку. — Ты разобрался?

— Да, нам сюда, идемте.

Они двинулись по узкой улочке. Доместико с интересом разглядывал нарядные окрестные дома, спешащих по делам улыбчивых горожан, красочно описывая увиденное оружейнику. Мальчик поражался отличию города — трепещущие на ветру косицы флагов, пойманный окнами домов солнечный свет, чистая мостовая — от тех образов, что отчетливо маячили в его памяти, напоминая о минувших днях.

Этот город был другим, в нем, казалось, живут люди, неспособные на предательство, что стало обыденным в иных местах. Люди, открыто смотрящие друг другу в глаза, уважающие родной город, своих соседей.

Так думал мальчик.

— Доместико, сынок, — обратился к нему Шавой. — В этом городе мы останемся жить. На оставшиеся деньги я приобрел небольшой дом, где разместится наша с тобой оружейная мастерская. Благодаря помощи рыцаря Аарона я получил место главного оружейного мастера. Я научу тебя премудростям ремесла, мой мальчик, и мы сотворим множество чудесных орудий, что прославят наши имена.

— Мастер… отец, — вполголоса произнес мальчик, казалось, навсегда уже забытое слово. — Мы будем жить вместе?

— Конечно, ведь мы одна семья. Или ты считаешь себя достаточно взрослым, дабы бросить старика и найти себе симпатичную девчушку?

Доместико засмеялся. Шавой обнял его и погладил по щеке.

«Мой сын, мой сын», — с волнением открывал в себе оружейник нечто новое.

«Отец!» — кричала душа мальчика, обретшего в этом жестком мире того, кому можно верить всегда; того, кто будет рядом, что бы ни случилось.

И Шавой, наконец, понял, что новое предназначение, о котором говорил странный сапожник, идет сейчас с ним за руку.

Этот не по годам возмужавший мальчик и есть смысл его жизни.

Ради него стоить идти дальше, укрывая глаза от ярких лучей восходящего мира.

Эпилог

Причал южного порта так и не восстановили. Две зимы назад пришвартованный калипский брандер взорвался, подняв в небо столб из воды и щепы, переломив пополам соседнюю бригантину. Что там случилось, осталось загадкой, но поговаривали — то был несчастный случай.

Капитан безразлично смотрел на зеленоватую воду, бьющуюся об огрызки деревянных свай.

Поймавший фордевинд легковесный бот проворно вошел в бухту. Вскоре от него отпочковалась лодка, двое гребцов налегли на весла, выровняв нос по огрызку пирса, на котором стоял капитан. Человек в черной накидке с капюшоном неподвижно сидел сзади.

Когда лодка подплыла, Гарфан дер Лан протянул руку, помогая человеку взобраться. Высокий худой мужчина скинул капюшон, посмотрел бусинками глаз на капитана. Рукопожатия не случилось, возможно, сцепка кистей при подъеме на пирс сошла за приветствие.

— Не ожидал вас лично, генерал, — сказал капитан.

— Многие считают это безрассудством, но я привык решать проблемы лично.

— О каких проблемах идет речь?

— Не строй из себя безмозглую кухарку! Все рушится. Я потерял доверие императора. — Голос генерала будто доносился из глубокой пещеры. — День — два, и мою голову приколотили бы за уши к воротам дворца. Ты поднял слишком много шума.

— Я действую по обстоятельствам. Ждать не имеет смысла.

— Что за мальчишество, капитан? Ты, видно, спятил. Империи так не рушатся.

— Не понимаю о чем…

— Думаешь, у меня нет людей в Жданаро? Ты что устроил, идиот?! Зачем активировал чумной заряд? Это твой гениальный план — оградиться тысячей трупов от имперских комиссий и собрать группку таких же полоумных? Что вы захватите в открытую — уборную императора?

— Не знаю, откуда вы это взяли, но…

— Молчи, пес! Ты оставил мне лишь один выход: вместо моей головы к воротам прибьют.

Карман куртки капитана полыхнул огнем. Но генерал каким-то непостижимым образом оказался за его спиной. Гарфан выстрелил еще раз перед собой, рефлекторно, следуя провалившемуся в зародыше плану. Выстрелил в пустоту.

И лишь после попытался развернуться.

Генерал петлей накинул на шею капитана острую струну и развел длинные худые руки.

— Заговор раскрыт, — сказал он стеклянным глазам, смотрящим на него с досок пирса.

Спрятал струну, поднял за волосы сочащуюся кровью голову.

Глядя в сторону изъеденных влагой строений, где ждала у коновязи лошадь капитана, генерал обратился к несуществующему слушателю:

— Ваша светлость, я принес вам голову северского смутьяна. Последнего потомка Самона. О волнениях в Жданаро можно не вспоминать.

Он развернулся, уверенно подошел к лодке, расправил плечи и посмотрел в небо, худой и прямой, как осиновый кол, потом кинул голову капитана на дно и позволил гребцам помочь ему спуститься.

В лодке ждало ведро с солью.

Андрей Скорпио
Сделка

Потемневшая от сырости дверь со скрипом открылась. На пороге стояла закутанная в тряпки женщина со свертком на руках. Женщина прошла внутрь жилища и стала снимать с себя тряпье; она явно хотела попасть сюда инкогнито. Каштановые волосы бесстыдно рассыпались по плечам, обрамляя длинную бледную шею, обернутую жемчужными бусами, будто нарочно выставленными напоказ. Изящное кольцо, золотая шпилька для волос и бархатная салопа кричали о богатстве незваной гостьи, а взгляд холодных голубых глаз и тонкие, немного искривленные губы — о жажде власти и высокомерии.

— Ты Черный?

— Возможно.

Старик, одетый в темные одежды до пола, напоминал медведя. Он неторопливо раскладывал на столе мелкие косточки.

— Говорят, ты можешь помочь, — она без приглашения села на ветхий стул и поморщилась от витавшей вокруг пыли, — за деньгами дело не станет.

— Если тебе известно кто я, — медленно проговорил Черный, — то понимаешь, что деньги меня не интересуют. Чего ты хочешь?

Женщина положила на стол сверток и развернула. В грязный потолок уставился мертвый ребенок. Черный равнодушно скользнул по нему взглядом.

— Верни его!

— Зачем? Роди еще одного, — он подбросил косточки, — ах, да. ты не можешь.

Женщина неуютно повела плечами и сказала:

— Мой супруг — довольно известный граф, ему принадлежит имение в нескольких верстах отсюда и.

Черный поднял руку, прерывая гостью, и подбросил косточки.

— Ты боишься, что после потери ребенка из-за кормилицы навлечешь на себя беду, — он издал глухой смешок.

— Люди говорили о тебе правду… да, мой муж страшный человек.

— Ходили слухи, что он утопил двух своих жен, когда они не смогли родить мальчика.

Женщина вздрогнула и зябко обняла себя за плечи.

— Я дала ему то, о чем он мечтает, и получила деньги, а теперь.

Черный фыркнул.

— Справляйся сама.

— Что? Да как ты…

Гостья повысила голос, но вовремя прикусила язык. Черный пропустил ее слова мимо ушей и снова подбросил косточки.

— Найди еще одну дуреху-девку. Пусть она выносит и родит, — он помедлил немного и ядовито добавил, — а потом отплати… достойно. Первую-то, небось, так и не сыскали в лесу?

— Какая разница! — разозлилась гостья. — Мне нужен был чертов ребенок, и я его получила! Я всегда получаю то, что хочу! А сейчас он сдох! И мне нужно его вернуть до того, как супруг вернется домой. Осталась всего неделя!

Она подхватила тряпье и закуталась в него, нервно комкая ткань побелевшими пальцами. Черный пару раз подбросил кости.

— Твое будущее слишком туманно и расплывается. совсем как озеро, взбудораженное илом. Советую отпустить кормилицу и дать ей денег, а то, неровен час, сбежит. А баба она трепливая, языком мелет, что помелом.

Он поднялся и повернулся спиной.

— Стой! — в отчаянии выкрикнула женщина и вытащила цепочку с темной монетой, выдрала цепочку, а монету швырнула на стол.

Черный поднес монету к глазам.

— Сотню.

— Совсем ополоумел? Где я тебе столько найду?

— Где хочешь, — пожал плечами старик.

— А если я… дам тебе кое-что взамен?

— Женщины меня давно не интересуют, — усмехнулся Черный.

— А книги? — гостья достала маленький потрепанный томик, украшенный витиеватыми символами.

Черный взял книжку и пролистнул ее. В глазах мелькнул интерес.

— Больше у меня ничего нет.

Черный вернулся за стол и задумался, то глядя на мертвого ребенка, то на книжку, то на монету.

— Нужно еще кое-что, — сказал он, — кровь за кровь, душа за душу. Чтобы что-то вернуть, надо что-то отдать.

Гостья кивнула и крикнула:

— Ксиня!

Дверь приоткрылась, и в жилище протиснулась худенькая девочка лет десяти, одетая в грязное поношенное платье.

* * *

Ксиня стояла на цыпочках, едва касаясь кончиком носа холодных ставней. На улице накрапывал мелкий дождь. Эта часть леса казалась гораздо темнее, чем та, которую они проезжали с мачехой. Тут не было ни свежести, ни зелени; только растущие повсюду поганки, сырость, лягушки да нахохлившиеся вороны.

В доме у старика пахло затхлостью, тленом и разложением. Ксиня подумала, что этот запах мог идти от ее мертвого младшего братика на столе.

Ксиня осторожно села на стул, стараясь, чтобы он не заскрипел. В углу на паутине копошился паук. Огромный! Интересно, сколько он ест? Если дать ему братика, он его сожрет? Если да, то надолго ли его хватит? Тут, наверное, не так много мух, чтобы бедный паук ел досыта.

Ксиня заметила лягушонка. Он сидел на пороге, видимо решая: упрыгать назад или задержаться. Ксиня решила за него. Она схватила лягушонка, треснула об пол, а затем подкинула к потолку. Первые два раза лягушонок с гулким шлепком падал вниз. Третья попытка увенчалась успехом — лапка зацепилась за паутину и паук, не веря своему счастью, бросился на жертву.

Послышался шум. Из задней комнаты вышел старик. Ксиня потупила взгляд, отошла к окну. Черный глянул на паука, хмыкнул и подхватил младенца.

— Сядь, — приказал старик.

Черный унес младенца, вернулся и расположился за столом.

— Знаешь, зачем ты здесь?

Ксиня подумала немного и медленно покачала головой.

— А как думаешь?

— Чтобы меня трогать? — равнодушно ответила девочка. Она вопросительно посмотрела на старика, мол, угадала или нет?

— Нет, — поморщился Черный.

Последнее слово было настолько же чуждым, насколько обыденно Ксиня его произнесла. Словно грязь на белоснежной карете.

— Тебя часто… трогали?

— Часто, — пожала плечами Ксинья, — в первый раз было больно, во второй неприятно, а следующие. были следующими. Елена Ивановна часто проигрывала меня в карты, а потом тайком отвозила друзьям на ночь. Елена Ивановна — моя мачеха.

— Да мне плевать, — грубо ответил старик.

Ксиня умолкла, водя пальцами по столу.

— Ты тут для того, чтобы умереть, — сказал Черный. Он ждал, что Ксиня заплачет, но она. просто кивнула.

— Ясно.

— Ты что, не расслышала? Ты скоро умрешь.

— Я поняла, — она посмотрела на Черного и с вызовом ответила, — я хорошо слышу! Будете бить?

— Зачем? — удивился Черный.

— Чтобы получить удовольствие, — Ксиня вздохнула, — люди часто получают удовольствие, когда мучают других. Я знаю.

Она задрала рукав грязного платья и показала несколько свежих шрамов.

— У мачехи очень жестокие и злые друзья. И они хорошо играют в карты, — зачем-то пояснила Ксинья. — Уже не болит, но неудобно, когда отвожу руку в сторону. Извините, вам, наверное, плевать.

Она вновь умолкла. Черный был немного сбит с толку, поэтому решил перевести разговор.

— Ты накормила Шестиглазого? — он указал наверх, где паук закутывал в кокон то, что осталось от лягушонка. — Зачем?

— Мне показалось, что он голоден, — тихо ответила Ксиня.

— А лягушонка тебе не жалко?

— Жалко. Но он сам виноват.

— А ты?

— Я? — она задумалась. — Я тоже виновата. Но паук был голоден. Он один, а лягушек на улице еще много.

— Почему же ты решила, что он один?

— Не знаю, просто решила. Я таких пауков, как он, никогда не видела, вот и решила.

Было в словах девочки что-то любопытное. Никогда еще Черный не слышал ничего подобного. Обычно, стоило кому-то сказать, что он умрет, как начинались сопли и слезы.

— Спать будешь на полу! — Черный поднялся. — Бежать не советую — хуже будет.

— Мне некуда бежать, — прошептала Ксиня.

* * *

Он омывал младенца, натирал волшебной глиной и травами, шептал древние слова, чтобы предотвратить разложение. Девочка не выходила у Черного из головы. Почему снова и снова перед глазами всплывали уродливые шрамы? Ксиня — цена, которую платят за возвращение. Кровь за кровь, душа за душу. Подношение Повелителю. За сотню лет таких было много.

Черный погрузил тело младенца в корыто с жижей, резко отдающей болотной гнилью. Надо бы приготовить ужин и добыть мертвечины — оставалось три дня до полнолуния. Через три дня младенец вернется. Нужно начинать обряд.

Он готовил отвар. Зачем? Девчонка скоро умрет, так какая разница? Ты понимаешь это?

Черный стиснул зубы, но не смог заставить себя прекратить. Почему она тебя так волнует? Потому что она первая, кто не стал плакать? Потому что она единственная, кто мечтает о смерти? Какая разница — как ей умирать? Остановись!

Ксиня сидела в углу, подтянув ноги к груди. Она смотрела куда-то вдаль, напоминая неживую вещь старого дома: стулья, столы, образы нечестивых в углу, полки с глиняными горшочками, книги в шкафу…

— Эй, — окрикнул старик и с шумом поставил на стол деревянную миску с булькающим отваром, — на вот. помажь свои шрамы.

Не дожидаясь ответа, он заковылял в дальнюю комнату. Девочка поднялась и подошла к миске. Отвар отдавал тухлыми яйцами и болотной тиной, а еще немного сыростью и грибами. Ксиня опустила указательный палец — вязкая субстанция едва стекала — поднесла к носу, понюхала, затем осторожно лизнула. По языку растекся непривычный вкус — кислый и тошнотворно-противный. Ксиня сбросила платье. Вязкий отвар покрыл выпуклые шрамы, словно вторая кожа.

Черный притаился за дверью и наблюдал за Ксиней. Когда девочка полностью обнажилась, глаза старика на секунду блеснули желтым светом. То была не ненавистная ему похоть, а первые признаки гнева. Спина, живот, грудь и бедра девочки покрывали жуткие шрамы. Некоторые были старыми, другие совсем свежие. Особенно пострадали ягодицы и колени. Словно кто-то направил всю свою волю на то, чтобы причинить максимум боли.

Ксиня зажмурилась и вылила остатки отвара на голову. Затем кое-как влезла в платье и снова села в углу. Да уж, похоже, что смертью ее и правда не напугать. Возможно, при других обстоятельствах… опомнись старик! Она умрет через три дня!

Черный вернулся в комнату и вытащил из погреба мертвого зайца. Освежевал его и вывалил внутренности в миску. Жертва должна быть наполнена мертвечиной.

— Ешь, — приказал старик, поставив на стол миску с требухой.

Ксиня вытерла руки о платье и коснулась «угощения». Блюдо чуть заколыхалось, одна из кишок сползла, почти вывалившись на стол. Миска была слишком маленькой, чтобы уместить внутренности.

«Не хватало еще, чтобы вырвало», — пронеслось в голове у Черного. Он сохранял невозмутимое выражение.

Жертва осторожно сжала пальцами кишку и поднесла ко рту. Нестерпимый запах ударил в ноздри, Ксиня поморщилась. Затем зажмурилась и смело откусила кусок. Черный придвинулся ближе. Ему почему-то стало интересно — выдержит девчонка испытание или нет? Но Ксиня мужественно прожевала тухлятину, проглотила, затем откусила еще кусочек. Она давилась, но съела, по меньшей мере, половину, прежде чем остановилась, переводя дух. Глаза слезились, а на губах виднелась кровь вперемешку с остатками заячьего дерьма.

— Не нравится? — поинтересовался Черный.

— Нет, — она подавила кашель и поинтересовалась: — Я должна все съесть?

— Да.

Она кивнула, глубоко вдохнула и потянулась за добавкой, но старик остановил ее.

— Я пошутил, — его губы растянулись, обнажая острые желтые зубы.

Ксиня даже не улыбнулась. Она замерла, ожидая следующего приказа. Черный выбросил все, что осталось от зайца за дверь и вернулся в погреб. Вскоре он принес немного маринованных грибов и зажаренную ворону.

— Ну что, это лучше?

— Да, спасибо.

* * *

Черный лежал на покрытом листьями тюфяке и думал об ужине. Он бы накормил жертву в любом случае, иначе бы она не перенесла ритуал. Старик думал о том, как накормил Ксиню. Хватило бы засушенных корений или вяленого мяса или… да чего угодно, даже той же требухи. Зачем было давать любимые грибы или жарить птицу?

Старик поднялся и вытащил из кармана мелкие косточки. Бросил их. Задумался. Бросил еще раз. Расклад выпал неопределенный. Конечно, будущее точно знать невозможно, но. тут уж совсем размыто.

Ксиня ворочалась на полу. Было неудобно на жестких досках, но за свою жизнь она терпела и не такое.

Мачеха вышла за отца Ксини из-за денег. Богатый купец польстился на сладкие речи и дьявольскую красоту. А потом он погиб — возвращался домой после торговли и неудачно наткнулся на беглых каторжников. Елена Ивановна хотела бросить падчерицу. К счастью, купец успел понять, что за ягодка его женушка. Он оставил немалые средства своему приятелю и попросил в случае своей кончины отдавать часть денег на содержание семьи раз в год. Но только после того, как дочь покажется лично.

Мачеха три раза возила «дочь» в соседнее имение. Там с ними разговаривал приятный полный мужчина, от которого вечно несло табаком. Затем он уходил и возвращался с небольшой шкатулкой, которую отдавал Елене Ивановне.

Ксине строго-настрого запретили говорить правду, и она твердила одно и то же: все хорошо, всем довольна, здорова и сыта.

Поэтому, когда Лена проигрывала в карты и отвозила Ксиню на ночь к очередному приятелю, то заранее оговаривала, что лицо падчерицы не должно пострадать.

Но однажды все изменилось. В соседнем имении произошел пожар, и Ксиню перестали туда возить. Мачеха ходила злая, часто била. Постепенно она успокоилась, а через полгода и вовсе выскочила замуж. Привычки же играть не бросила, но теперь Елена Ивановна уже не особенно заботилась о здоровье «дочери» и только фыркала, когда бедняжке расшибали нос.

Сейчас прошлое казалось очень далеким. А через три дня она умрет. Почему бы и нет? Главное, чтобы быстро — раз и все. Ксиня привыкла к боли, но не хотела испытывать ее снова. Наверное, просто устала.

Но боль вернулась. Сначала легким покалыванием, потом жаром, затем огнем. Тело будто пронзили раскаленными иглами. Ксиня широко распахнула глаза, жадно глотая воздух. Она не кричала… старалась не кричать. Пальцы сжались в кулак, зубы скрипели, по щекам лились слезы. Боль нарастала. Что-то стягивало кожу, да так сильно, что казалось еще чуть-чуть, и она лопнет как мыльный пузырь.

Хрустнул давно сломанный мизинец. Ксиня вскрикнула. Защемило виски, мысли путались, перед глазами плыли непонятные облачка. Боль достигла своего апогея и. резко ушла.

Ксиня лежала на спине и тяжело дышала. Постепенно потолок перестал вращаться. Кожу больше не тянуло. Впервые за долгое время появилась странная легкость.

Ксиня закатала рукав, но в темноте почти ничего не увидела. Тогда она коснулась кожи и… замерла. Она водила пальцами снова и снова, трогала живот, бедра, грудь и не могла поверить в то, что не ощущала больше вздувшихся рубцов. Она бросила взгляд в сторону дальней комнаты. Черный зев скрывал обиталище колдуна. Ксиня почему-то была уверена, что он не спит и смотрит на нее. Но зачем он помог, если собирается через три дня убить?

Тем же вопросом терзался и Черный. Единственным оправданием для себя он считал, что чем здоровее жертва, тем лучше она перенесет обряд и тем довольнее будет Повелитель, принимая дар.

* * *

Мысли мучили Черного почти всю ночь. Под утро пошел дождь, барабаня колыбельную по крыше. Сквозь пелену дремоты почудился запах дыма и еще чего-то вкусного, отчего рот наполнился слюной. Черный открыл глаза и лежал с минуту, прежде чем понял, что аромат еды никуда не делся, а запах дыма усилился. В голове мелькнула догадка — неужели девчонка нашла огниво и подожгла дом?

Ксиня стояла у окна, опустив глаза в пол. Черный смотрел на неумело протушенные овощи с грибами и жареные яйца. В комнате стало меньше пыли и грязи чем обычно, а в паутине Шестилапого барахтался лягушонок.

— Дай, — Черный протянул руку и забрал завернутый в тряпку кремень, кресало и остатки трута.

— Зачем?

— Я… — Ксиня на секунду смутилась, затем добавила смелее, — я хотела отблагодарить. Вы мне помогли. Я хотела сказать спасибо.

— И решила навести порядок? — хмыкнул Черный, но тут же вновь посерьезнел. — Ты что, не поняла еще, что я тебя убью?

— Поняла, но вы меня вылечили, и я хотела отблагодарить.

Черный медленно подошел к столу. В его движениях, несмотря на неуклюжесть, чувствовались затаенная грация и опасность. Ксиня на миг подумала, что плохо будет тем, кто разозлит старика.

Колдун длинными белыми паучьими пальцами подцепил кусочек гриба и положил в рот. Немного сыровато, но все же лучше, чем обычно.

— Тьфу, — он сплюнул на пол.

— Вам не понравилось?

— Похоже на требуху лося.

— Попробуйте яйца. Я их достала из гнезда… на дереве.

Она с такой надеждой смотрела на старика, что тот поневоле наклонился и втянул желток.

Про какое дерево она говорила? Уж не то ли, где недавно поселились какие-то мелкие птицы? А высота то нешуточная!

— Ну как?

— Сойдет, — нехотя буркнул Черный и сделал вид, что с трудом проглотил, — но если надумала меня отравить.

Ксиня замотала головой.

— Еще хоть раз попробуешь что-то взять без спросу. — угроза прозвучала довольно глупо, но жертва закивала в знак согласия и поклялась больше ничего не брать.

Черный удалился в дальнюю комнату, прихватив с собой миску с едой. И там уже с удовольствием съел. Отставив посуду, он вновь подумал о Ксине. К чему было ругать? Она прекрасно понимает, что умрет. И все же залезла на дерево, накормила паука, нашла грибы, а ведь могла попытаться сбежать. Хотя бежать с болота невозможно — об этом старик позаботился.

Черный попытался выбросить из головы лишние мысли и вернулся к ребенку. Положил его на стол, взял длинный кривой нож и начал наносить на тельце древние символы.

Она хотела поблагодарить. Символ угасания.

Хотела сказать спасибо. Символ перехода.

Она могла сбежать, но смирилась. Символ возрождения.

Некуда бежать. Символ врат.

Черный отложил нож и снова погрузил младенца в корыто с темной жидкостью. Наступало время второго ритуала.

* * *

— Заходи, — Черный подтолкнул.

Ксиня протиснулась в деревянный домик. В середине единственной комнаты была вырыта яма, кишащая белыми червяками. По кругу у стен теснились полки. Ксиня осторожно села на одну из них, ощущая холод и влагу. До этого Черный велел раздеться и тут же сжег ее одежду в печи.

Колдун закрыл дверь на засов, оставив жертву в темноте. Слышалось копошение червей в яме и поскрипывание деревянных полок.

Несмотря на холод, Ксиня чувствовала странное облегчение. Легкость хоть и притупилась немного, но все еще жила где-то внутри. Она вселяла странную надежду, что все будет хорошо и скоро закончится. Ксиня дотронулась до незаметных шрамов и невольно улыбнулась. Как же хорошо избавиться от того, что напоминало прошлую боль. Ксиня ненавидела боль, хоть и привыкла к ней. Каждый раз, когда тот или иной «приятель» мачехи резал ножом или прикладывал раскаленную иглу, где-то внутри разливался странный огонь.

Этот огонь повелевал чувствами, хотя Ксиня никогда не решалась дать ему волю. Она ненавидела своих мучителей. Она мечтала, чтобы в них ударила молния или сбила лошадь, чтобы они внезапно заболели или взорвались, забрызгав все вокруг кровью и внутренностями. Она мечтала сама воткнуть нож им в горло или вырвать глаза и посмеяться, когда изверги будут ползать по полу и искать их. Огонь часто жег изнутри, но разве она могла с ним что-то сделать?

В комнате стало труднее дышать. Полки нагрелись и теперь обжигали кожу. Ксиня встала. Босые пятки наступили на червяков. Те лопались, обдавая пальцы ног слизью. Ксиня поморщилась, почувствовав жжение. Она попыталась вновь забраться на полку, но тут же одернула руку. Возле потолка темноту разрезал огонь. Заживо… он хочет, чтобы она сгорела заживо! Ксиня сглотнула от страха. Всплыли воспоминания о горящих лучинах, которые об нее тушили. Было больно, оставались ожоги. Каково это — сгореть? Наверное, дико больно. Сколько она промучается, прежде чем умрет? Ксиня решила не дожидаться этого и задержала дыхание. Лучше задохнуться — это будет быстрее.

Она присела возле ямы, чувствуя, как черви ползают по пальцам. Попыталась отстраниться от всего. Очень хотелось вздохнуть, но она только сильнее стиснула зубы. Огонь быстро спускался. По телу лился пот, а воздух прогрелся настолько, что кажется, снеси курица яйцо — оно получилось бы вкрутую.

Ксиня легла на пол. Она сжала кулаки, заставляя себя ни в коем случае не вдыхать. Перед глазами потемнело. Еще немного. еще чуть-чуть. И тут вспыхнули волосы. Ксиня вскрикнула и невольно вдохнула. На секунду стало легче, но тут она снова начала задыхаться — теперь уже от нехватки воздуха в самой комнатке. Огонь почти касался кожи и единственным спасением была яма с червями.

Ксиня зажмурилась и нырнула в копошащуюся массу. Тут же сотни маленьких ртов вцепились в кожу. Спасительный холод спас от огня, но вместе с тем тело пронзила новая боль. Ксиня хотела кричать, но черви заползали в рот, ноздри, уши. Они утопили ее собой. Они были повсюду. Они кусали и лопались, словно обожравшиеся комары, обдавали слизью, сжигая кожу кислотой. Боль нарастала, пока не стала настолько сильной, что сознание перестало реагировать.

Черный закончил читать заклинание. В душе он гордился мороком, который смог навести на жертву. Ритуал очищения тела прошел лучше некуда.

Старик открыл дверь. Девочка лежала на дне ямы. Что именно ей привиделось, он не знал, но чувствовал, что добился результата. При переходе жертва испытает сильные страдания, выдержать которые без ритуала очищения нельзя. Ксиня была почти готова.

Черный закутал ее в тряпки и отнес в жилище. Там он положил ее на пол и бросил рядом старую протертую ночную рубашку со следами бурых пятен на животе.

* * *

Ксиня проспала почти до вечера. Очнувшись, она словно пьяная обвела глазами комнату. Остановилась на Шестилапом. Тот доедал утреннее угощение. Старик сидел за столом, мрачно бросая косточки. Ксиня поднялась, сбросив с себя тряпки. Она с интересом потрогала кожу, затем пощупала волосы, будто удивляясь, что они еще на месте.

— Оденься, — буркнул Черный, не сводя глаз с костей.

Ксиня послушно натянула рубашку и подошла к столу. По дороге она наступила босыми ногами на старый гвоздь. Ксиня села на стул и подняла ногу с интересом осматривая свежую ранку. Было странное ощущение. Наверное, это называется болью, но ей почему-то не было больно. Просто странно.

— Пей, — Черный кивнул на две миски. В одной была вода, в другой что-то мутное. Ксиня послушно выпила. Странная пустота в желудке исчезла. Все было странно: прикосновение к миске, глоток воды.

Они долго просидели в молчании. Черный думал о своем, жертва о своем. Единственным звуком был стук косточек о дерево. Колдун то морщился, то хмурился. Наконец, что-то буркнув, он ушел в дальнюю комнату и унес с собой маленькую свечку. Ксиня вновь осталась в темноте. И это тоже было странно.

Колдун улегся и задул свечу. Пальцы теребили косточки. Черный мысленно унесся куда-то далеко, гораздо дальше своей лачуги на болоте. Расклады раз за разом становились все туманнее, но все они крутились вокруг девчонки. Некоторые вопросы Черный боялся озвучить, даже мысль о них казалась бредовой. Н-Е-В-О-З-М-О-Ж-Н-О-Й.

Однако он признал — Ксиня очень стойкая жертва, с честью выдержала испытания и не сломалась. Не сошла с ума, не кричала, не хохотала. Два из трех. Но выдержит ли третье? Остался один день, а затем полнолуние.

Труп ребенка портился гораздо быстрее, чем того хотел Черный. Это могло сказаться на его дальнейшей судьбе. Хотя… какая разница? Дело колдуна — оживить мертвеца и получить награду.

* * *

Ксиня стояла около жилища, утопив пальцы ног в мокрую от дождя траву. Влага и сырость были чем-то новым, успокаивающим. Ксиня задрала голову и смотрела на небо. Тяжелые низкие облака несли осеннюю непогоду. По форме они напоминали что-то смутно знакомое. Какое-то заморское животное из далекого прошлого, где крутились разукрашенные люди, силачи и уродцы, а рядом стоял кто-то родной и добрый.

Черный вышел на порог. Он с интересом смотрел, как Ксиня заново пытается познать для себясмутно знакомые вещи. Ритуал не свел ее с ума, но наложил свой уникальный отпечаток. По крайней мере, она не пыталась есть жуков, чтобы понять какие они на вкус, а это уже хорошо.

— Эй, — окликнул старик, — иди-ка, собери грибов.

— Гри-и-бов?

— Грибов. Рядом с тобой, — кивком указал Черный.

Ксиня прошлепала по траве и подняла поганку.

— Другие, вон те.

Она воткнула поганку в землю, но гриб тут же согнулся и упал на землю. Ксиня подняла его и на этот раз воткнула сильнее — гриб сломался.

— Он. — она замерла, пытаясь подобрать нужное слово.

— Загублен, — подсказал старик, — сломан, мертв, испорчен.

— Мертв, — она выбрала слово и посмаковала на языке, — да. мертв.

— Ксиня, — прикрикнул Черный, — собери грибы.

Она разжала пальцы, и остатки гриба упали на траву. Спустя час, Ксиня вернулась в дом и притащила несколько подосиновиков, пару красных и один мухомор. Она отряхнула рубашку, подол которой использовала как самодельную корзинку, и села за стол. Черный мешал какое-то варево. Он бросил туда грибы, посыпал солью, положил камешки. Варево булькало и распространяло интересный аромат. Немного напоминало свежесть сырой травы, немного запах грибов, немного что-то еще. Запах понравился Ксине, и она некоторое время не сводила глаз с булькающей массы.

— Твои руки, — бросил Черный, не поворачиваясь, — что на них?

Ксиня посмотрела на пальцы.

— Я сделала мертвым что-то… прыгающее.

— Убила лягушку?

— Да., — она немного помолчала, словно изучая новое слово, — я сжимала ее, пока та не лопнула.

— Зачем? Хотела посмотреть, что внутри?

— Нет, — Ксиня задумалась. — Хотела понять, каково это… быть мертвым.

— Это когда ты не можешь быть собой и делать то, что хочется, — попытался пояснить старик. — Какая разница?

— Не знаю, — она пожала плечами. — Ты говорил, что убьешь меня. Я перестану быть собой?

— Да.

— А кем я стану?

— Никем, — резко каркнул старик, — трупом, смердящей дохлятиной.

— И я не смогу говорить?

— Ты ничего не сможешь!

Черный доварил массу и выложил ее в миску. Ксиня потянулась руками, но старик тут же стукнул ей по пальцам и протянул деревянную ложку.

— Потихоньку, — буркнул он.

— Ты многих делал мертвыми? — вдруг спросила Ксиня, почти доев свою порцию.

— Порядочно.

— А наоборот? Ты можешь сделать наоборот?

— Могу.

— Ты хочешь сделать мертвой меня и сделать, наоборот, с моим., — она попыталась подобрать слово.

— Да, — не выдержал Черный, — убить тебя и оживить младенца.

— А меня ты потом сможешь. о-жи-вить?

— Нет.

Расспросы утомили старика, он быстро убрал посуду и ушел в дальнюю комнату, оставив Ксиню раздумывать над понятиями жизни и смерти. Ему не хотелось обсуждать эту тему и уж тем более посвящать в нее девчонку. Но вечером, уже готовясь к последнему ритуалу, она вновь начала расспросы.

— А ты мог бы мне показать? — спросила Ксиня, смирно лежа на деревянной скамейке, к которой ее привязывал Черный.

— Что показать?

— Как оживлять?

— Зачем? Ты и так скоро сдохнешь.

— А если бы я не стала мертвой, ты бы научил меня?

— Нет, — зарычал старик и вернулся к столу, где в миске уже колыхалась студенистая жидкость.

— Это тяжело, наверное, — протянула Ксиня глядя в потолок, — оживлять. Наверное, сильно устаешь. А ведь ты совсем один.

Последние слова заставили старика на секунду замереть.

Он вернулся к пленнице и влил ей в рот жидкость. Тут же потолок закачался и стал куда-то уплывать. Ксиня почувствовала падение, которое все не кончалось. Где-то рядом шептались голоса, словно вспышки молний проявлялись забытые образы.

— Иди ко мне, моя милая, — звал приятный добрый голос.

Ксиня, радостно лопоча, переставила крохотную ножку, затем вторую и плюхнулась в объятия мужчины без лица.

— Умничка моя!

В следующую минуту появилась женщина без лица. Она каркала, словно ворона. Ксиня подросла и пошла к ней, но тут же получила оплеуху. На глазах навернулись слезы, очень хотелось вернуться в объятия мужчины. Ксиня мысленно позвала его, и вдали забрезжил тонкий лучик света.

— Чего явилась, баляба? — злобно каркнула женщина без лица.

— Васька, сын кузнеца меня ударил, — заявила Ксиня и показала синяк под глазом.

— Да мне плевать! Вали откуда пришла.

Ксиня пошла дальше. Темнота сгущалась, но она все еще ощущала живущий вдалеке свет.

— Сударыня будет послушной? — причмокивал губами худой человек без лица. У него были длинные руки и очень длинные ноги.

— Только держи своего коня в узде, — велела женщина без лица, — и не загуби случайно.

Где-то рядом витал страх. Когда женщина вышла, а мужчина вытащил нож, страх вспорхнул в воздух, словно летучая мышь. Ксиня кричала, когда ей резали ноги и руки. Она пятилась, ползла по крови, пытаясь позвать женщину без лица, но мольбы тонули в хохоте длинноногого мужчины.

Света почти не было. Похолодало. Ксиня жалась в угол. На ней не было одежды, только шрамы как украшение. Какой-то толстый мужчина, тоже голый, одной рукой дотрагивался до нее, другой дергал себя за короткий хвостик спереди. Мужчина вообще напоминал большую свинью, даже похрюкивал от удовольствия как свинья. Он был гораздо лучше других: не бил, только трогал. Женщины без лица снова не было. Ксиня привыкла. Вокруг роились уже несколько летучих мышек.

Свет стал ярче.

Ксиня лежала на животе и с силой сжимала длинный ворс ковра. Кто-то страшный с раскрашенной мордой прыгал по комнате, размахивая небольшим хлыстом. Взмах — на спине появилась тонкая красная полоса. Новый взмах — еще одна. Сквозь боль и шум появилась новая летучая мышь.

Раскрашенный исчез. Ксиня стояла в железном ящике. Кто-то подогревал ящик снаружи, а из пола то и дело возникали дорожки штырей, и чтобы не напороться, приходилось двигаться по кругу. Иногда Ксиня натыкалась на стенки и вскрикивала, обжигаясь. В этом ящике у нее появилось много новых шрамов.

С каждым шагом к свету возникали новые шрамы и новые летучие мыши. Однако и свет становился ярче. Последним был мальчик, который отбил Ксине пальцы булыжником.

Все кончилось. Яркий свет и образ желанного мужчины без лица завращались и превратились в крохотного щеночка. Он забавно тявкал, словно приглашал поиграть. Ксиня рассмеялась. Она гладила щенка, целовала его и присюсюкивала. Она нашла то, что так давно искала. И ей было хорошо. Летучие мыши страха парили где-то далеко. Ксиня чувствовала защиту и покой. Она хотела остаться тут навечно. Новый друг повизгивал и смеялся, как смеялся тот, затерянный где-то в прошлом мужчина без лица. Тот, кто был ее отцом.

Черный появился внезапно. Возник, как возникает молния. Ксиня обняла щенка. Летучие мыши почуяли добычу и теперь кружились над головой. Старик вытащил из-за пояса короткий кривой нож.

— Убей, — приказал он.

— Нет! — Ксиня в ужасе прижала щенка к груди, — нет, нет, нет!

Летучие мыши озверели. Они бросались на жертву, кусали руки, голову, зарывались в волосах. Ксиня кричала, одной рукой отбиваясь от мышей, другой прижимая к себе щенка.

— Убей, — сказала женщина без лица.

— Убей, — сказал раскрашенный.

— Убей, — хрюкнул человек-свин.

Десятки страшных людей без лиц, десятки мучителей окружили Ксиню и твердили только одно слово. А старик молчал, протягивая нож. Ксиня почувствовала, как ее шрамы булькают, трескаются, как горячая кровь капает вниз.

Детский крик утонул в хоре голосов. Ксиня не выдержала и взяла нож. Щенок преданно заглядывал в глаза и вилял хвостиком. Он хотел играть, он хотел всегда быть рядом, он ЛЮБИЛ ее. Единственный за всю ее недолгую жизнь.

— Прости, — прошептала Ксиня и воткнула нож ему в живот. Щенок заскулил, дернулся и обмяк.

Взрыв света отбросил все. Стерлись люди, исчез Черный, растворились летучие мыши. А вместе с ними ушло что-то, что всегда было частью Ксини. То, что заставляло ее жить тогда, когда хотелось умереть, то, что еще согревало, когда совсем не было тепла. Ушла надежда на то, что когда-нибудь все измениться. Но потеряв надежду, Ксиня получила новый дар — она прозрела! Теперь она могла по-другому взглянуть на порядок вещей в мире и на саму жизнь.

Ксиня резко дернулась и… очнулась в лачуге колдуна. Она вернулась, но принесла с собой последнее, что было необходимо для ритуала — свободную от прошлого душу.

* * *

Она уже не плакала. Тонкие мокрые дорожки медленно подсыхали на впалых щеках. Боль потери слегка притупилась. Ксине понадобилось время, чтобы прийти в себя, а потом… она стала видеть!

Поначалу каждую мелочь, каждый уголок в доме, а после деревья, траву и листья. Она видела дорогу, пыль, движения лапок насекомых. Видела колыхание на ветру сохнущей одежды в ближайшей деревне.

Видела хозяйку одежды, которая залпом выпила молоко, а затем вытерла губы тыльной стороной ладони. Видела скрипучие экипажи и быстрые коляски, видела город вдали и сутолоку людей. Слышала шум ветра, воды и голоса. Ксиня заглянула в окна второго этажа одного из домов, увидела там счастливую семью за столом, а потом заглянула в каждого по отдельности. Увидела их желания и мечты, их настроение и то, что они скрывали ото всех, вспоминая только по ночам.

А потом Ксиня посмотрела на Черного и осознала его многолетнее одиночество. Сердце его не источало злости или ненависти, скорее грусть и тоску по давно утерянному прошлому.

* * *

Близилось время ритуала. В небе сквозь облака уже мелькали лучи полной луны. Еще немного, и она войдет в нужную фазу. Три испытания пройдены, условности соблюдены, жертва готова. Несколько часов Черный возносил молитвы и песнопения стражам, прежде чем впал в транс и предстал перед Повелителем. Зло, исходящее от призрачной фигуры, было настолько физически ощущаемо, что, кажется, его можно было потрогать. Смрад заставил старика затаить дыхание, впрочем, божество это скорее забавляло, чем раздражало.

Их разговор не был таковым в обычном смысле слова. Восприятие шло на каком-то ином, непостижимом для большинства уровне. А после божество кивнуло и ушло. Черный очнулся на полу комнаты, его трясло, а зловоние, казалось, впиталось в стены убогой лачуги. Так было каждый раз.

Черный выдохнул и поднялся. Настало время ритуала, и темный бог уже ждал подношение.

* * *

— Пора, — старик поманил за собой.

Ксиня безропотно пошла следом. Она шагала легко, словно парящая в небе птица, что радовалась новому теплому дню. Подошла к столу, забралась наверх и позволила старику связать руки и ноги. Рядом лежал младенец. От него сильно пахло разложением, землей и чем-то сладковато-пряным. Трупные пятна покрывали маленькие ручки и ножки, один глаз скосило в сторону, а из приоткрытого ротика показывался синий язычок.

— Великий Темный, твой раб взывает к тебе, — начал молитву старик, — приди на мой зов.

— Она была похожа на меня? — поинтересовалась Ксиня.

Старик осекся, бросил недовольный взгляд на жертву и продолжил:

— Как даровал ты свою кровь, так и я дарую ее этому ножу, — старик вытащил зазубренный нож и окунул в чашу.

— Сколько ей было? Твоей дочери. Восемь? Девять?

— Как сила, дарующая смерть и отнимающая жизнь, я заклинаю тебя вернуть из тьмы то, что мертво.

— Она болела? — Ксиня сочувственно вздохнула. — Наверное, ты страдал.

— Кровь за кровь, душа за душу, — старик чувствовал, что его голос предательски дрожит.

Нельзя сейчас отступать. Другие тоже говорили. Они проникали в самую душу, находя уязвимые места. Темный бог не простит обмана и если не получит жертву, то сила, связывающая жизнь и смерть, распадется. Младенец не проживет и дня. А не получив жертву, Повелитель придет за колдуном. И нигде нельзя будет скрыться от его гнева.

— Поэтому ты стал… таким, — Ксиня понимающе посмотрела на старика. — Ты пытался ее вернуть, но прошло слишком много времени. Ты правильно поступил, что не пошел за ее душой. И все же. тебе очень одиноко.

Черный обмазал младенца кровью из чаши. Минут пять собирался с мыслями, прежде чем продолжить:

— Наполни сей сосуд своей силой, верни утраченное.

— Никогда бы не подумала, что Шестиглазый раньше был котом, — Ксиня хихикнула, — а ведь и правда похож. Жаль, что он уже забыл каково это. быть другим.

— И властью твоей я заклинаю.

— Но даже верный друг не спас от одиночества.

Старик стиснул зубы и воткнул нож в грудь младенца. Смрад стал почти невыносим. По столу растеклась темно-коричневая лужа, тяжелые капли падали на пол. Черный сжал голову младенца так сильно, что послышался хруст, а затем. маленькие пальчики вдруг зашевелились. Младенец издал хрип и заскулил, словно побитый щенок. Старик выдернул нож, обошел стол и навис над жертвой.

— Почему ты дал мне отвар? — Ксиня смотрела прямо в глаза Черному. — Я напоминаю тебе ее, да?

— Заткнись! — не выдержал старик и еще крепче стиснул зубы. — О, ты, что даруешь жизнь, перенеси ее соки и сущность в этого младенца.

Ксиня улыбалась и молчала. Молчала, но продолжала говорить в голове у старика. Про одиночество и давно умершую дочь, про то, чем колдун пожертвовал и скольких загубил, принеся клятву, которую нельзя нарушить. Говорила о том, что бремя обретенной силы можно разделить, говорила о помощи, что прощает и жалеет старого колдуна. Она говорила много, а Черный все смотрел на худенькую жертву в легкой, покрытой пятнами застарелой крови, ночной рубашке. Смотрел, а по лицу текли дорожки слез.

Старик дрожащей рукой занес нож, а затем резко опустил, словно вложил в удар все, что накопилось в душе за последние десятки лет.

* * *

— Он так и должен вонять? — Елена Ивановна брезгливо держала сверток.

Младенец засунул в рот большой палец и с интересом поглядывал на «мать».

— Запах пройдет через пару дней, — буркнул старик, — как и пятна. Но он не будет таким как прежде.

— Плевать. Он точно не сдохнет, после того как я уйду? — Она подозрительно прищурилась.

— Ты смеешь сомневаться…

— Смею.

Черный оскалился, сжал кулаки, потом выдохнул и снял с шеи серебряный медальон.

— Эта вещь мне очень дорога… считай это моим словом. Я заберу медальон, когда ты умрешь.

— Долго будешь ждать, — хохотнула Елена Ивановна и добавила, — а если ты первый помрешь, я выгодно продам твое. «слово».

Последнее слово она сказала с особой издевкой. Потом повернулась и вышла прочь.

* * *

— Ты была права, — сказал старик пустой комнате, листая страницы старой книжки, — она все сделала так, как ты сказала.

— Что это?

— Потерянные заклинания. Кто-то записал их сюда, — Черный потряс книжкой, — не очень умело, правда, но кое-что нужное я нашел.

— А монета?

Старик вытащил из кармана темную монету. Повертел ее в пальцах, поднялся и подошел к стене. Вытащил одну из досок и достал из ниши маленький кованый сундучок. Старик бросил внутрь монету и убрал сундучок на место.

— Она уехала, можешь выходить.

Ксиня вышла на свет. После ритуала она казалась гораздо старше, на лбу появились морщинки, пальцами левой руки девочка осторожно гладила грязную повязку на правой ладони.

Колдун старался не смотреть на рану, словно стыдился ее.

— Сколько ты собрал?

— У нас мало времени, — проигнорировал вопрос старик, — я даровал младенцу часть твоих жизненных сил, но надолго этого не хватит. Ты можешь управлять им_ если еще не передумала. Повелитель ждет свою жертву.

— Черный, — Ксиня ласково положила руку ему на плечо, — сколько уже?

— Двести девяносто, — отрывисто бросил старик и дернул плечом, — вернее двести девяносто одна.

— А нужно?

— Тысяча, — Черный одарил девочку злобным взглядом и вышел за дверь.

Ксиня покачала головой. Бедный колдун. Он все еще не бросил попытки найти душу дочери в загробном мире. Вот только плата у паромщика безмерно велика…

* * *

Елена Ивановна третий раз омыла руки, тщательно вытерла и придирчиво осмотрела пальцы. Полчаса назад она открыла медальон колдуна. Не успели половинки раскрыться, как из украшения вытекла вязкая смердящая жидкость. С трудом сдержав рвотный позыв, графиня бросила медальон в угол и позвала девку-прислугу.

Кажется, не осталось ни пятнышка, но ощущение влажности и вязкости между пальцев не проходило.

— Глашка, — приказала Елена Ивановна, — унеси все и вели никому не беспокоить!

В доме стояла тишина, нарушаемая только тиканьем напольных часов с маятником. Младенец был удивительно молчаливым. За то время, пока графиня довезла его до дома и положила в колыбельку, он не издал не единого звука. Вот и сейчас он сосал большой палец и с интересом поглядывал по сторонам. Это было. жутковато.

Колдун сказал, что младенец не будет таким как прежде. В конце концов, ребенок жив, а остальное неважно. Когда граф вернется, Елена Ивановна расскажет, как Ксиня тайком прокралась в детскую и побила малыша. Поэтому он стал. таким. А потом, видимо опасаясь кары, дурная девчонка сбежала. Граф падчерицу никогда не любил. Удивительно было, если он вообще ее замечал за неделю, так что искать ее он не станет.

А кормилица? Про нее тоже можно что-нибудь сочинить. Главное, что сейчас она далеко. Запуганная, но благодарная за прощальный дар — мешочек с монетами и старыми бусами. А надумает вернуться — получит обвинение в краже. Уж граф явно больше поверит словам жены.

Елена Ивановна вернулась в спальню, села у зеркала и стала расчесывать непослушные волосы гребнем.

Нет, все-таки она молодец! Казалось, что все кончено, но и тут нашла выход. Двух зайцев сразу: себя спасла и от обузы избавилась. Все равно от Ксини больше не было пользы после того, как пожар уничтожил имение и все обещанное содержание сгорело вместе с хозяином.

Графиня стала раздумывать, что бы было, если бы ничего не получилось? Иногда она любила строить решения из проигранной ситуации, особенно, когда такие решения были одно хуже другого. Она получала странное удовольствие, когда мысленно переживала то, что в действительности преодолела. Ее это возбуждало, и графиня, закусив губу, коснулась рукой своей груди. Позвать, что ли Пашку? В отличие от графа он умеет приголубить.

Кучеру Пашке хорошо удавались три вещи: ухаживать за коляской, плевать по дороге в крестьян и не пропускать ни одной юбки. Пашка даже успел нашкодить в соседней деревне, обрюхатив несколько девок. С графиней же он был подобострастен и сбегал сразу, как только надевал штаны, боясь, как бы она его целиком не слопала, как паучиха.

Елена Ивановна отложила гребень и вышла из спальни, как тут же раздался странный звук. Как будто что-то скреблось в дверь. Графиня прислушалась: раз, два, три — ничего. Опять! Скр…скр…скр… Раз-два-три. Скр…скр…скр….

Звук шел из детской. Скрежет участился. Теперь он шел на счет два. Раз-два. Скр… Раз-два. Скр… На всякий случай Елена Ивановна вернулась обратно и вытащила из стола небольшой нож. Скрежет снова участился. Он почти не останавливался. И вдруг… все стихло.

Сердце забилось сильнее. Никаких животных графиня не держала, и первой мыслью было: каким-то образом в дом пробралась крыса. Не мог же младенец выбраться из колыбели, чтобы скрести в дверь? Смешно, ей — Богу.

И все-таки графиня не смеялась. Она напряженно вслушивалась, крепко стиснув рукоятку ножа.

Скрип.

Ручка детской медленно опустилась. Елена Ивановна замерла. Страх медленно поднимался, откуда-то снизу, мигом убрав недавнюю похотливость. В животе заурчало.

Дверь приоткрылась. Смех. Детский смех.

— Кто тут? — дрожащим голосом спросила Елена Ивановна и поняла, что не хочет знать ответа.

Она отступила, пока не уперлась в стенку.

Из коридора доносилось тихое шлепанье маленьких ножек.

Графиня попыталась взять себя в руки, но вместо этого задрожала. Какое-то незримое, но вполне ощутимое чувство страха заполонило комнату. Как будто графиня оказалась в тумане, который проникал через ноздри, уши, рот и стремился проглотить ее.

А потом появился младенец.

Он стоял, чуть покачиваясь на двух ногах. Теплый розоватый оттенок быстро покидал кожу, уступая пепельной серости мертвеца. Трупные пятна появлялись быстрее, чем намокал песок во время дождя. Один глаз окосел и словно бы сморщился, маленький ротик приоткрылся, показался синий язычок. Нос подергивался, жадно вдыхая, придавая выражению синюшного личика крысиные черты.

— Ма-ма, — то ли прохрипел, то ли прошипел ребенок, — ма — ма.

— …спаси Господи, — просипела Елена Ивановна и перекрестилась, не сводя глаз с существа. Почудился запах из медальона, между пальцев вновь стало вязко.

— Ма-ма, — недовольно произнес ребенок и зашлепал босыми ногами.

— Убирайся! Пошел отсюда, выродок! — взвизгнула графиня и швырнула в младенца нож. Лезвие задело кожу и из пореза на пол потекла тягучая жидкость.

Елена Ивановна бросилась в спальню. Ребенок зашипел и заковылял следом.

Пальцы нервно шарили у изголовья кровати. Есть! Графиня вытащила резной ключ и раскрыла потайную дверцу под кроватью. Там вместе с бумагами и старым походным костюмом лежал заряженный пистолет супруга. Хоть бы порох не отсырел.

— Ма-ма, — зарычал младенец и прыгнул «матери» на спину.

— А-а-а, пошел прочь недомерок! Отцепись! — графиня закрутилась, стукнулась головой и растянулась на полу.

Младенец прыгнул на стол и схватил длинную золотую заколку.

— Ма-ма! Ма-ма!

Елена Ивановна почувствовала, как острая игла пронзила плечо и заорала. Младенец бил часто, словно шинковал капусту. Пол, кровать и стены покрыли мелкие красные брызги. Верхняя одежда пропитывалась кровью. Страх придал силы, и графиня каким-то чудом спихнула ребенка со спины.

— Ма-ма, — он приготовился к прыжку, но тут же получил сильный удар в лицо. Один глаз продавился внутрь, раздался хруст. Нос исчез, оставив кровавую размазню. Смрад перемешался со сладким запахом крови.

Пальцы едва слушались. Елена Ивановна стиснула зубы. Ее трясло. Она судорожно вытащила пистолет.

— Ма-ма!

— Сдохни, ублюдочное отродье! Сдохни! — грянул выстрел. Ребенка отшвырнуло к окну. В воздухе поплыл запах пороха.

Графиня едва справлялась с дрожью. Она поднялась, но тут же поскользнулась и чуть не упала. Восстановив равновесие, подошла к младенцу. Из дыры в маленькой груди вытекала зловонная жижа. Удивительно, как вообще ребенка не разорвало пополам. Ручки и ножки держались на тонких лоскутах кожи.

— Ма-ма, — прохрипело существо и рассмеялось. Дико. Страшно. Злобно.

Елена Ивановна ахнула. Рана на груди быстро затягивалась. Младенец поднялся и разинул рот. Из десен торчали мелкие острые зубки. В глазах полыхала дикая ненависть.

— Уйди… пожалуйста… — Елена Ивановна едва слышала себя. Она бы никогда не поверила, что говорит таким тихим слабым голосом.

— Ха-ха-ха-ха-ха! — от детского голоска не осталось ничего. Что-то большое и сильное жило в ребенке. И оно хохотало, упивалось своей силой и властью над жертвой.

Графиня хотела швырнуть в чудовище пистолет, но тут ее пальцы почернели.

«…он точно не сдохнет, после того как я уйду?»

«Я заберу медальон, когда ты умрешь».

Последний разговор всплыл в голове. Старик. он обманул ее! Он подстроил все! Он отравил медальон. Это все ненастоящее! Наверняка ребенок давно закопан у него во дворе, и чтобы схитрить. да, это все обман!

— Мне только кажется! — крикнула графиня. — Слышишь, ты?! Мне все это кажется!

— Ты уверена? — раздался знакомый голос.

Елена Ивановна вздрогнула, хотела обернуться, но тут младенец прыгнул вперед и впился зубами в запястье. Графиня закричала, попыталась сбросить монстра.

Раздался сильный хруст, что-то упало.

Елена Ивановна ошеломленно смотрела на откусанные руки. Одна ладонь закатилась под стол, другая все еще сжимала пистолет. В глазах потемнело, а затем что-то пронзило живот.

Елена Ивановна перевела взгляд на торчащую рукоять ножа и рухнула на пол.

* * *

Черный стоял возле окна. Последний раз колдун бывал в усадьбе лет тридцать назад и уже тогда все казалось настолько чудным и новым, что старик чувствовал себя пережитком древних времен.

Ксиня склонилась над мачехой. Младенец сидел у графини на шее, обхватив ее маленькими ручками. Мелкие зубки жадно щелкали возле отбивающей ритм артерии. Елена Ивановна слабела с каждой секундой. Вокруг все было залито кровью. Мачеха с ненавистью и злобой смотрела на падчерицу.

— Кровь за кровь, — тихо проговорила Ксиня, — душа за душу.

— Ты., — прохрипела Елена Ивановна, — тварь.

Ксиня сжала кулак, и младенец вонзил зубы в плоть, заставив графиню вскрикнуть. Ксиня отошла в сторону. Черный вытащил нож и присел на корточки.

— Кровь за кровь. Душа за душу, — он занес нож и точным ударом пронзил сердце.

Елена Ивановна дернулась и тут же затихла. Младенец свернулся калачиком и замер. Ксиня почувствовала, как ребенка окончательно покинули ее жизненные силы. Она больше не могла управлять им. Она и не хотела. Внутренний огонь вырвался на волю, и последняя месть свершилась.

Старик и девочка вышли на улицу, прошли мимо озадаченной девки Глашки, которая косилась на хозяйские окна, вышли за ворота и присели на большой камень у дороги. Морок колдуна спал. Теперь они вновь стали видимы для посторонних глаз.

— Жалеешь, что не убил меня? — поинтересовалась Ксиня.

Старик пожал плечами.

— Ритуал завершен, жертва принята, плата получена. Повелитель утолил жажду крови и не должен прийти за мной.

— Она и правда похожа на меня, — Ксиня протянула старику захваченный из дома медальон. На одной половинке была запечатлен рисунок девочки лет восьми.

— Единственное, что у меня осталось, — нехотя произнес Черный, аккуратно повесив медальон на шею.

— Когда-нибудь вы встретитесь.

— Перестань, — сплюнул Черный, — ты ничего не знаешь о жизни и смерти! Прозрение после ритуала скоро пройдет. Ты снова станешь простой девчонкой. Можешь идти куда хочешь.

— Мне некуда идти, — вздохнула Ксиня, — прошлое ушло, будущее туманно, а настоящее неизвестно.

Они ненадолго замолчали.

— Научи меня.

— Чему?

— Жизни, смерти, всему.

— Ты не понимаешь, что просишь. Это тяжелый путь и обратной дороги не будет.

— Я знаю, — Ксиня попыталась улыбнуться, — но обратной дороги я и не хочу. А со мной тебе не будет так одиноко, пока ты ищешь монеты для паромщика.

Черный молчал. После ритуала Ксиня не только поняла старика, но и увидела то, что простой человек видеть не должен. Когда-то старик сам был таким — потерянным, не представляющим что делать и куда идти.

Черный поднялся и медленно зашагал прочь. Дойдя до развилки, колдун обернулся и поманил за собой. Ксиня быстро засеменила следом.

Денис Хайдаров
Солдат

Оглавление

СОДЕРЖАНИЕ

МЕДИАНН

  Сергей Тарасов Дары Ямараджи

  Александр Агафонцев Желанник

ЛЕТОПИСЬ ТЕМНЫХ МИРОВ

  Дмитрий Тихонов | Богдан Гонтарь Благочестивый военный люд

  Андрей Бородин Обреченный народ

  Дмитрий Николов Серебра!

  Екатерина Кузнецова Разлом

  Андрей Анисов Коркодил

  Дмитрий Костюкевич | Роман Придорогин Дороги Шавоя

    Пролог

    Боль

    Мальчишка

    Гость

    Черная пустошь

    Монастырь

    Город

    Месть

    Эпилог

  Андрей Скорпио Сделка

  Денис Хайдаров Солдат