Сабакі Эўропы [Альгерд Бахарэвіч] (fb2) читать постранично, страница - 4

придется. Есть свидетели. Которые, согласно их показаниям, неоднократно... Короче, которые видели вас с Козловичем, Кашкан и этим, как его... Бундасом Станиславом. Что-то же вас связывало. Да еще как связывало”.

“Ничего особенного. Просто знакомые”.

“Знакомые... Да уж. Слишком знакомые. Вас час­то видели вместе. В самых разных местах. А еще... Еще эти трое неоднократно приходили к вам домой. То есть в незаконно снимаемое вами помещение... Чем вы там занимались?”

“Ничем. Языки учили”.

“А говорите, не полиглот, только немецкий... Что ж вы все врете, а? Я ж вас насквозь вижу. Что за языки?”

“Разные...”

“Какие?”

“Это не важно”.

“То есть садились и учили? И больше ничего? Ничем больше не занимались? Может, вы языками не в том смысле занимались? А? Язык — слово неоднозначное”.

“Нет. Мы говорили — и все”.

“На каком языке?”

“Которого не существует”.

“Но вы на нем говорили?”

“Да”.

“Значит, он существует?”

“Нет. То есть, конечно, да, но только... Никто о нем не знает”.

“Он существует? Да или нет?”

“Нет”.

“Ясно. Замечательно. Действительно, чего это я к вам прицепился? Все ж нормально. Это я просто какой-то подозрительный. А вы невинная овечка, жертва полицейского государства. Сорокалетний неженатый мужчина приглашает к себе домой двух молодых людей и одну несовершеннолетнюю, говорит с ними на языке, которого, блядь, не существует, а потом один из парней ножиком режет себе на коже какие-то слова и голый выбрасывается из окна. Прекрасно. Вопросов нет. Никакого криминала. Обычное дело, тут и думать нечего. Простое, как мычание. Наверное, надо извиниться перед вами и отпустить на все четыре стороны. Чтоб вы пошли домой и дальше говорить на несуществующих языках, водить к себе новые партии несовершеннолетних и учить их писать на коже ножиком. От руки”.

“Я не учил... Ножиком. Понимаете... Мы говорили. Это искусственный язык. Я его придумал”.

“Зачем?”

Я адводжу вочы. Я разгублены, як дзіця. Я баюся такіх хуткасьцяў, у мяне тады далоні робяцца, як з паперы. Таму я не знаходжу нічога лепшага, як толькі прамармытаць з масьленай усьмешкай:

“В смысле?”

“Я спрашиваю: зачем?”

Да гэтага пытаньня я і праўда ня быў гатовы. Напэўна, я нават пабляднеў. Нахмурыўшыся, неўразумела выставіўшы наперад бровы, ён глядзеў так, быццам толькі што злавіў мяне на хлусьні. Я чакаў, што зараз давядзецца прачытаць яму лекцыю пра эспэранта і іншыя канлангі, расказаць, што я не адзін такі вырадак у сьвеце, які цікавіцца штучнымі мовамі. І мімаходзь намякнуць, што “штучнасьць мовы” ў дадзеным выпадку — тэрмін некарэктны, трэба гаварыць менавіта пра constructed languages. Штучнасьць — гэта мёртвы стан, ілюзія. А нас было чацьвёра жывых — без усялякіх ілюзій. Чамусьці я спадзяваўся, што ўцяміць усё гэта бу­дзе пад сілу ягонаму юрыдычнаму, юрліва-бюракратычнаму розумчыку — умишку ягонаму, мелкой умочке гасударавай, мозачку, у якім няма месца ні фантазіі, ні красе. Але нейкія ж кніжкі ён чытаў. Ёсьць жа кошка ў ягоным доме! І мячык у кошкі! Ён жа не дурны. Пра мычаньне — гэта ж ня кожны ў гэтым гасударавым доме так завярнуць зможа. Я не адчуваў да яго нянавісьці. Усё ішло як ішло. Некуды б прывяло. І тут гэтае бязьлітаснае, недарэчнае, такое крыўднае “зачем?”

А і праўда — навошта? Людзі прыдумляюць канлангі, каб ашчасьлівіць іншых людзей. Каб даць шанец людзям на паразуменьне. Каб адпомсьціць богу. Ці дзеля інтэлектуальнай забавы — каб вырашыць мастацкую задачу. Запоўніць пустыя клетачкі, каб усё сышлося і можна было пайсьці піць гарбату і падумаць пра вечнае. Пра тое, як зарабіць грошай і застацца жывым. Людзі ствараюць мовы, каб ведаць, што ў іх унутры. Але навошта ўсё гэта было мне?

“Дайте мне бумагу, — папрасіў я дрыготкім голасам. — Пожалуйста. Я боюсь говорить, мне надо писать”.

“Нет, — ён пахітаў галавой. — Снова вы мне про колбаски начнете, про чемоданы с будущим. Сделаем так. Есть у нас здесь один кабинет... Он пока что пустой. После ремонта. Я дам вам диктофон и закрою там на час или два. А вы расскажите. Все, как есть. Представьте, что пишете. И начинайте говорить. Не забывая о том, что ваша задача — ответить на все мои вопросы. А дальше все будет зависеть только от вас. И никаких красивостей, договорились?”

Я ківаю. Вось як яно выйшла. Варта было яму загаварыць вось так, дзелавіта і спакойна, і цяпер ён для мяне як родны. Мне нават хочацца руку яму паціснуць ці нават абняць.

Усё жыцьцё я мару гаварыць так, быццам я пішу. Я чуў, што за гэтыя віды дзейнасьці адказваюць розныя паловы мозгу. Але праблема ў тым, што ўсё чутнае мне заўжды падаецца хлусьнёй. Я ведаю, што немагчымае магчыма. А інакш і жыць няма чаго.

Ён правёў мяне ў пусты кабінэт, дзе не было нічога, апрача стала