Весна в лёгких (СИ) [Лебрин С.] (fb2) читать онлайн

========== Часть 1 ==========

Чистая красота жалит всегда в самое сердце. А ей когда-то говорили, что она должна вылечивать, очищать.

Жаль только, из всех панацей она выбрала ту, что больше всего похожа на казнь — наказание за её глупость.

Сначала она по дурости решила, что это весна. Будучи человеком, она сильно страдала от аллергии на цветение. На пыль и на пыльцу, на запах цветов. Для всех это было чем-то лёгким, а ей весна всегда означала муку, смерть дыхательных путей.

В тот день (да и всегда, собственно) в её руках всё рассыпалось, как и она сама. Неуклюжие и тонкие — слишком для бессмертного существа — не выдерживали тяжесть книг. Она так безбожно опаздывала на какое-то из занятий к хмурому и ворчливому ангелу, что уже вошло в привычку.

Это были первые дни её пребывания в до ужаса странной, страшной и слишком огромной школе для библейских чудовищ (в числе которых она оказалась по ошибке — не иначе). Величие и смысл всего происходящего мёртвым грузом лежал на хрупких плечах.

Это были первые дни, когда ей хотелось спрятаться и закрыть глаза и уши.

— Ой, извините, извините, пожалуйста, ради Бога… — её голос нещадно трясся вместе с дрогнувшими от слабости руками, из которых посыпались проклятые учебники — прямо на чужие ноги. И она тоже несчастно осыпалась вместе с ними — к этим чужим ногам. Вместе с шарканием она кое-как смогла спрятать непозволительно человеческие всхлипы, спрятать глаза, спрятаться и исчезнуть самой.

Непризнанная снова облажалась. Голос Люцифера, сбиваясь в вой голосов других демонов из его стаи, гулом нарастал в её голове.

Она позорно молилась Богу (будто теперь ей это позволено, когда она должна быть сильной), но Бог не спас её ни в одной из Вселенной — зато во всех из них чужие руки жёстко и небрежно подняли её за шкирку и заставили смотреть — смотреть в чужие глаза. Ей показалось, что это было во всех из возможных вероятностей, потому что именно тогда у неё возникло ощущение, что ей некуда бежать. И она обречённо посмотрела ему в глаза, замирая, как испуганный зверёк, пойманный хищником.

Глаза были мёртво-голубого цвета — словно стоячая вода под толщей прозрачного льда. И на секунду она упала под лёд, а в горле забились панически тёмные волны, солью омывая содранные мягкие ткани.

До этого ей казалось — учителя в этой школе обязательно старые, строгие и с припрятанным пренебрежением для одной непутёвой Непризнанной. До этого ей казалось — у демонов не бывает таких светлых глаз.

А ещё она думала, что это жжение в горле — аллергия на весну. «Это точно аллергия», — подумала она, и за окном всё цвело, и на Земле эта проклятая пыльца повсюду, раздражающая дыхательные пути, цветы, цветы…

Но он не был старым, не смотрел на неё со скрытой злостью. У него было пару морщинок, тёмные волосы, едва тронутые сединой, очень усталый взгляд существа, прошедшее многое (этому существу одна недалёкая Непризнанная — песчинка, затерянная в берегах другого, более важного и значительного) и к Вики — лишь равнодушие.

— Осторожнее, — только и сказал он, едва удостоив её взглядом. Едва мазнув глазами — устало, слегка разочарованно. И на этом моменте она тут же свои опустила, испугавшись столкновения. Словно это столкновение — целая война, способная испепелить её враз, превратить в частичку пепла. Всё, что от неё бы осталось после него, — частичка мёртвого пепла.

Она не хотела умирать. Никогда не хотела.

*

На уроках всегда было сложно, всегда хотелось упасть головой в парту и закрыться серыми крыльями, которых едва ли хватило бы, чтобы прикрыть свою наготу. А она постоянно её ощущала — и словно с неё сдирают слой за слоем, с каждым новым смешком, пренебрежительным взглядом. Такой был припасен для всех Непризнанных, и только она справлялась с этим хуже всех.

Эй, Непризнанная, книжки тебе не помогут стать одной из нас

Эй, Непризнанная, тебе уже ничто не поможет

Никчёмные создания, только место занимают

В чужих развлечениях она была пешкой, что была ещё привлекательнее от беззащитности и безмолвности. Ей постоянно подрезали крылья и оставляли ожоги на едва живой — уже не такой чистой — коже. Шрамы только эти были под кожей, но ей всё равно было некуда деться. Никак не спастись.

— Уокер, подойди и разбери книги, — знакомый негромкий голос, окутывающий бархатом с хрипотцой, воскрешает в ней забытые крылья в момент, и она, как птичка, вспархивает с места и летит к нему, чудом не сшибая близко стоящие парты. Вслед ей летят смешки, но уже не долетают и не остаются колючками между позвонками; её глаза лишь благоговейно смотрят на чёрные крылья, чёрные волосы, избегая только глаз, и весь оставшийся мир исчезает.

Геральд на неё даже не смотрит — лишь рукой машет на кипу книг на столе, а сам хмурится на что-то в своих бумажках, красиво, взросло, завораживающе (взгляд она отрывает только потому, что, как всегда, пугается рассекреченности, беззащитной обнажённости и пепла). Но ей отчего-то кажется, чудится совсем другое, благородное, но оттого не менее надуманное (какая же ты глупая, Уокер, все они правы), и от этого в грудной клетке что-то расцветает. Сначала — трепетным гулом, а потом болью.

Аллергия чуть более сильная, чем у неё до этого бывало.

В этом не было ничего, но каждый раз — когда они встречались взглядами (он — неосторожно и абсолютно ровно, а она — так словно оступившись в пропасть), её обжигало. И она чувствовала себя невыносимо несчастной дурой.

Когда урок заканчивается, она всё ещё робко стоит возле его стола, мечтая оставаться и дальше невидимкой под его тёмной защитой. Он не спрашивает, почему она не уходит, почему мнётся рядом и судорожно вздыхает. Её аккуратные пальцы ладно складывают всё в порядке, нужном именно ему, словно она угадывала малейшие его желания; а он, забыв о её существовании, откидывается на спинку стула, сцепив руки за головой. Прикрывает на секунду глаза и вздыхает. А она замирает, не дыша.

Открыв глаза и замечая Уокер, Геральд не хмурится, не удивляется, не вздрагивает. Он складывает губы в подобие улыбки — и она выходит у него прохладной, с видимыми усилиями. И смотрит, молча. Вики прилаживается к его присутствию, стараясь стать именно тем самым недостающим паззлом. Чтобы он не заметил её инородность, а принял в свой кислород. И поэтому — она тише воды, ниже травы. Ей кажется это жизненно необходимым.

И поэтому — когда он говорит, она вздрагивает, чуть не роняя книги, уже ожидая, что он вспомнил, что она здесь лишняя.

Я буду даже молчать, буду никем, даже никем, только здесь.

Но он только спрашивает:

— Ты уже выбрала, кем ты будешь? — спрашивает он даже не из любопытства, а равнодушно, не ожидая ответа, лишь бы заполнить паузу. И учителя вроде как должны этим интересоваться.

Но он не интересовался — это было видно. Это чувствовалось в воздухе и жгущих лёгких Вики. Она уже тогда почувствовала неладное. Какой-то подвох.

Она не решила. Ей казалось, что она недостойна быть здесь никем.

— Демоном, — выдыхает она, колыхаясь, словно океан в шторм, и это было неожиданно даже для неё. Но в ушах у неё был шум.

Он медленно поднял голову. Его взгляд задержался на ней дольше, чем на секунду, и там что-то мелькнуло. Прежде, чем он усмехнулся уголком губ, и прежде, чем его правая бровь слегка вздёрнулась.

— Ты уверена?

Ей уже тогда казалось это странным, неправильным, пугающим: то, насколько непоколебимо спокоен он, словно скала, и то, насколько она — трясущийся бледный комок нервозности и испуга в его присутствии.

Но не заметила подвоха.

*

— Что это за бурда? Отвратительное человеческое пойло. Уокер, ты опять нарушала правило? Что за несносная девчонка… — его резкий тон и безапелляционный взгляд на неё — умирающую словно от перекрестья пул. Он с недовольством делает глоток чёрного горячего кофе, который она робко всучила ему в руки, украв предварительно его с земли. И только чудом не попавшись на нарушении правил, ведь это делать она никогда не умела. И она стала такой глупой — глупее, чем была до.

Просто вдруг решила, что к его чёрному плащу и хмурому взгляду пойдёт кофе. Что такие, как он, — мрачные, усталые, с затаившейся силой в глазах (с капелькой жестокости) — пьют кофе. Что ему понравится. Захотела — и украла. И тут же принесла ему, как собака игрушку верному хозяину. И легла в ноги, ожидая вердикта, не двигаясь, не дыша, мечтая, чтобы он об её присутствии не вспомнил даже.

Она стала его тенью, приспосабливающейся к каждому его движению. Перебирала книги, усердно делала домашние задания. Девочка на побегушках. Близко — но как будто её и нет. Близко — так, что она спокойно могла дышать и жить в его присутствии — но недостаточно, чтобы он смотрел не сквозь неё. А он ворчал, ругался порой невыносимо, уже, видимо, действительно забывая о ней.

Но иногда — когда он вот так вот недовольно, с упрёком, словно ударом в грудь: «Уо-кер», она просыпалась, пугалась, словно её рассекретили и несчастно смотрела ему в глаза, уже готовая извиняться за… что угодно?

— Простите, — лепет звучал жалко, и он пресекал его властным движением руки моментально, а она всё равно, как нашкодивший щенок, смотрела в землю.

— Перестань извиняться, — и снова — излишне резкий тон. — Принесёшь мне ещё… это, — прозвучало не как просьба, а как приказ. — Я проверил твоё домашнее задание по демонологии. Ужасно, Уокер. — И тут тяжёлый вздох и тяжёлый взгляд, от которого она моментально терялась. Вот сейчас-сейчас он скажет, что она не станет демоном. Никчёмная, вообще никем не станет. — И что мне с тобой делать, а, Уокер?

Он сидел неподвижно, скрестив руки на груди, а она посмотрела ему в глаза только на секунду — удивительно сосредоточённо и смущённо одновременно.

У неё есть несколько вариантов, но вам они не понравятся. Она и сама думать об этом боится. Лишь только медленно погибает от цветения в груди под вашим мёртвым взглядом. И — краснеет.

Он отпускает её как обычно — одним лишь небрежным движением руки. А она и рада бы сбежать.

И каждый раз она в коридорах, подальше от заветного кабинета, пытается выдохнуть, полагая, что вдали от него дышаться будет легче — и каждый раз наивно просчитывается, как в первый. Потому что в груди словно что-то натягивается. И от подступающей слабости хочется только сползти по стенке, закрыв пекущие глаза.

И только вечером, спустя несколько часов, она широко их раскрывает, вспоминая, что задание — то, которое он назвал ужасным, — забыла. Молясь каждому из всех богов (зная притом, что существует только один, и не Шепфа; (ду-ра), снова мчит в этот забитый ядом (на который у Вики аллергия) кабинет. Открывает дверь.

И замирает.

Он — с голой спиной, целиком покрытой изрытыми, вдруг начинающими кровоточить ранами — тоже. Она почти физически ощущает, что вторглась наконец-то таки во что-то, куда ей не надо. Он не оборачивается, не двигается, — и именно это (не)движение выдаёт то, насколько он ей не рад.

А у неё в глотке снова что-то цветёт, нагло и больно.

Она подходит ближе, потому что дура. Она заносит пальцы (которые ощущают искристый воздух почти болью), потому что дура — и потому что он её не останавливает.

Вот почему она дура — словно опьяневшая, она проверяет его на прочность, надеясь отхватить кусок побольше, зайти подальше, пока её не отшвырнули. Потому что это всё, на что она могла надеяться — быть рядом, насытиться, пока её не отшвырнули.

— Можно? — хрипло спрашивает она, задыхаясь. И нагло, беспардонно почти касается, уже заготовив миллион оправданий, миллион слов, ни одно из которых не будет правдой.

Я могу помочь. Я могу помогать вам сколько влезет, могу лечить, только не выгоняйте, не выгоняйте…

Он перехватывает её руку на полпути, и оборачивается. Взгляд — острый, стекольный. Она ранится моментально и почти падает ему в ноги, как в первый раз.

— Они не проходят, потому что это наказание. Не смотри на меня как на божество, девочка, понятно? Потому что я далеко хуже, чем ты думаешь. А ты глупишь.

Выплёвывает, словно хочет убедить в чём-то. Больше себя, чем её.

Он что, понял? — вертится паническое в её голове, когда он почему-то всё ещё не отпускает её руку. Она пугается, теряется, забывает все слова.

А потом: «Поздно, поздно», — полынная горечь на губах. Она вовсе не отрицает, что она глупая.

И именно в этот момент в её горьких лёгких что-то скребётся настолько сильно, что терпеть это становится невыносимо. Оно лезет, лезет наружу вместе с чахоточным кашлем и лихорадкой по всему телу, заставляя Вики сбежать.

В туалете она выблёвывает первый цветок — белую розу, корчась всем телом, словно душу выхаркивая. А это всего лишь-то кровь, появившаяся от острых шипов. Цветы его — такие же, как он, под стать. Такие же красивые и шипастые.

Она никогда не любила розы.

Привалившись к стене и еле дыша с закрытыми глазами, она с горечью вспоминает отцовское: «Любовь — это красиво. Это должно принести тебе радость, дочка». Это что, получается, он её обманул? Как всех детей, которым должны сделать укол. Им говорят: «Не переживай, будет не больно, укус комарика».

Не переживай, будет совсем не больно.

Вики чувствовала себя так, словно её предали.

*

Водоворот выплёвывает её как что-то инородное. Коленки и ладони окрашиваются в алый, принимая белой кожей на себя подростковые ссадины (Вики уже давно не подросток, но здесь она чувствует себя младенцем). И вроде бы должно всё зажить, но не заживает. Её раздробленные кости, её царапина от острых когтей на скуле не заживают, не проходят так быстро, как у других бессмертных, а снова и снова заставляют прожить боль.

Её трясёт, как после шока. То ли мышцы ноют от неравной битвы, то ли потому что осознание того, что она натворила, накатывает только сейчас. А в голове звучит насмешливо-агрессирующий голос Ости.

И ты собираешься стать демоном? Ты даже человека убить не можешь.

Она не думала — просто делала. Просто дралась, а потом просто протянула руку, когда должна была выстрелить в висок.

У тебя нет сил даже на это.

Почему она вообще должна делать это? Почемупочемупочему?

Её тело отторгает сам факт жестокости — и из неё наружу выходит (нет, не цветок) скудный завтрак. Слабое тело. В неё пытались впихнуть насильно это, а оно не приняло, не справилось.

— Что я вижу — Уокер снова нарушила кучу правил, — его голос — теперь не насмешливый, а слегка ироничный, смешанный с холодом (ведь ему нет до этого дела) — впервые вызывает в ней не трепет, а волну агрессии. Она на него не смотрит даже тогда, когда он пытается двумя пальцами взять её подбородок, чтобы рассмотреть степень повреждений — лишь резко его отдёргивает, упрямо сдвигая челюсти. Игнорируя тот факт, что его прикосновение унимает бурю цветущих цветений под кожей. Игнорируя подступающие слёзы, делающие двор школы непостоянно и больно-мутным. — Будто для неё они не созданы.

Невидимый упрёк в его ровном голосе заставляет Вики зло вскинуть голову и закричать:

— Я стану демоном! Стану! — и ничего, что голос её нещадно дрожит, и хрипит уязвимо-простуженно. Она бьёт кулаком асфальт. Эта боль настолько ничтожная по сравнению с остальным, что она её не замечает.

В ней смешивается всё. Яростно-обороняющееся, как у дворового дикого пса: «Я не хотела! Не хотела, понятно?» и тут же, жалким воем щенка, которого щёлкнули по носу (обидно, обидно): «Простите, простите, я снова…». Заставляющее опустить глаза, что сразу же пресекло её попытку быть дерзкой. Она же должна быть дерзкой? Должна уметь ответить. Но она не хотела отвечать. Не хотела даже прятаться. Ей хотелось просто пожалеть. А демонам это не присуще.

Тогда она решила быть просто гордой. Но и тут попытка ломается вместе с тем, как он подхватывает её на руки. Сначала она теряется, но с его слегка нетерпеливым и чуточку агрессивным: «Да ради Шепфы, обхвати мою шею уже, Уокер!», поспешно обнимает за шею.

Зачем, зачем, зачем?

Ведь я такая проблемная. Не трогайте, о-с-т-а-в-ь-т-е.

Цветы, лезущие из неё с лимфой и кровью (пропитавшей губы насквозь, казалось), сейчас не умирают, нет, а лишь затихают, когда он так близко. Вики закусывает губу, намеренно возвращая себя в реальность. Намеренно еле прикасается к нему так, чтобы это не было нарушением границ дозволенного (а дозволено ей немного) и сосредоточённо смотрит вперёд. Ей даже не хочется смотреть на него в профиль, она слишком поглощена связыванием своих рук.

И плевать, что температура, заставляющая всё её тело пылать, вызванная совершенно дикой, медленно убивающей её болезнью, понижается почти до нормальной, когда они дышат одним воздухом. И плевать, что всё это время, когда она старалась держаться от него подальше, её лёгкие, что едва чуть не умерли, сморщившись и почти став растениями, сейчас снова ожили. Плевать, плевать, плевать. Она не чувствует его запаха. Она едва чувствует свои кости.

Плевать даже на его сардонический, явно издевательский вопрос:

— Ну что, так и будем молчать?

(Да)

Вики — каменное изваяние. Вики — олицетворение понятий «правила» и «приличия». В ней нет ни единой лишней мысли.

Но то, насколько откровенно он над ней смеётся, делает её несчастной в который раз. Почему вы не хотите облегчить мне задачу, ну почему?

Она всё так же больше мёртвая, чем живая, когда он сажает её в своём кабинете на стол и начинает осматривать коленки. Он фыркает над её упрямо-отчаянным лицом: «Делайте со мной что хотите, я вас не вижу, не слышу, а вы — делайте, что вам только вздумается» и рассматривает угловатые колени. У него тёплые пальцы, и ведёт он с ней себя так, словно она какая-то кукла, нужная ему в сугубо практических целях, обязанная подчиниться любому его приказу. Так, словно её кожа принадлежит ему. Вики чувствует, как он заполняет собой всё пространство. Его непроницаемое хмурое лицо, оборачивающееся к ней прямо этим сильным взглядом и поджатыми губами, на которые она не смотрит, волевым подбородком. Обхватывает её колено так, словно имеет на это право. И — даже не спрашивает, а утверждает.

— Дай руку посмотреть.

Вики (не)много хочет умереть.

Но всё ещё заставляет себя быть предельно сосредоточённой и осторожной. Она уйдёт сразу же, как только её птичьи крылья освободят. Не задержится ни на секунду в этой клетке, не позволит ни единой мысли взять верх.

В ней слишком свежа память о его шрамах и свежих ранах, и о его закрытом тёмном взгляде. Свою клетку он перед ней не раскрыл, а захлопнул сразу же, не пуская её даже на порог. И она поняла — она смышлёная девочка. Отбежала от злой собаки прежде, чем та её укусила.

Она не знает, чего он от неё ожидал, но порой смотрел. Будто ожидал нападения, ожидал чего-то и был готов, а Вики… Вики никогда не умела нападать. Вики была тонкой и тактичной. И она ушла из его девочек на побегушках, даже несмотря на то, что без него в её воздухе она заражалась аллергией. И дышать становилось труднее.

Но это неважно, это так неважно. Боги, если бы она умела выбирать себя.

Она с демонстративно пустым лицом лишь подчиняется, когда он, не дождавшись от неё ни слова, поднимается и берёт за руку. Не осторожно, не мягко. Закатывает рукав её безразмерно серого свитера, слегка испачканного в крови, и тут же замирает.

Вики не сразу понимает, в чём дело, но когда её взгляд случайно падает на руку, её сначала обжигает, а температура в комнате падает на несколько десятков градусов. Это кинестетический шок.

Он смотрит на неё прямо и обвиняюще.

— Что это? — с нажимом, больно и настойчиво-жаляще. Если бы захотела — не отвертеться. Потому что он вынуждает ответить. Приказывает.

А она только и может, что хватать ртом воздух, как рыба, выброшенная цунами на берег.

Он понимает, что это. Определённо понимает, потому что про эту болезнь Вики вычитала всё. Она не распространённая, но вполне реальная. С её телом определённо что-то не так. У миллиона людей, существ и Бог знает у кого ещё это (слово на букву л) проходит нормально, оставляя следы лишь на душе, и только её это решило убить.

Комбо.

Она ни на что не надеялась. Никогда. Но выблёвывать цветы от его невзаимности порой казалось слегка несправедливым.

Он явно знал, что это, потому что смотрел слишком остро. Слишком в неё. Потому держал её тонкое запястье в слишком стальном захвате, а она — даже не сопротивлялась, слишком эфемерная и напуганная.

Он знал, но ждал от неё объяснения. Наэлектризованное молчание, видимо, начинало его бесить, потому что он нетерпеливо выдохнул.

Только бы не всхлипнуть.

— Я… это… просто, — лепетала она, явно понимая, что это его выбесит. И одновременно ожидая этого с внезапно откуда взявшейся резью на глазах. Знает она всё. Знает без вас и вашего усталого вздоха.

Цветок, выросший из молочной кожи, был очевидной уликой её преступления. Цветок, выросший из боли. Со всем этим напряжением она совершенно о нём забыла. Как глупо.

— Почему ты не сказала? — рычит он, пресекая её нелепые оправдания. А что на это можно сказать, кроме самого очевидного?

Она кусала губы.

— Я постараюсь любить вас меньше. Это же не так сложно? — шептала она, натягивая улыбку на подрагивающие бескровные губы. В этот момент — под его мёртвыми голубыми глазами — в её лёгких начиналось привычное жжение, и между альвеол прорастал новый цветок, разрывая шипами мягкие ткани.

Это не так сложно.

— Глупая девчонка! Решила умереть просто так? Откуда ты взялась на мою голову… — от настолько очевидной досады на его лице ей хотелось плакать ещё больше. Он запустил пятерню в тёмные волосы, выдыхая и смотря на неё непроницаемо, нечитаемо — каждый раз так, когда она умирала. Словно говоря: «У меня и без тебя проблем море, Уокер».

Вот этого она и не хотела. Скидываться на голову.

Ей было бы невыносимо его чувство вины.

Она резко высвободила руку и, бледнея ещё больше, отбежала на два шага. Выставила вперёд руки в защитном жесте — всём, что было ей доступно. И помотала головой, не чувствуя, как трясётся подбородок, который она горделиво подняла вверх.

Он смотрел на неё как на цирковую зверушку. Непонятно, что она выкинет в следующий момент.

— Вы мне ничего не должны. Нет, правда. Это только моя проблема.

Сбежать бы подальше от этого голубого взгляда — темнеющего с каждой минутой. Что бы он сказал в следующий момент?

Я постараюсь полюбить тебя, чтобы ты не умерла?

Я никак не смогу полюбить тебя в ответ?

Прости?

Она ничего не хотела слышать. Ничего не могла слышать.

*

Чистая красота жалит всегда в самое сердце. А ей когда-то говорили, что она должна вылечивать, очищать.

Жаль только, из всех панацей она выбрала ту, что больше всего похожа на казнь — наказание за её глупость.

Она забраживалась в помещении, как кислое вино. Накапливала в ослабевшем теле яд, что медленно распространялся по телу, не давая дышать.

Это не было страшно. Страшно только сначала, потом только больно. Когда ты медленно загниваешь, что странно — ведь ты весь цветёшь.

Но оказывается, когда цветы поглощают тебя целиком, от тебя ничего не остаётся, кроме удушающего кашля и шипов в коже.

Наверное, не зря она никогда не любила весну.

*

Не сказать, чтобы это было ему так уж непривычно — в него и до этого влюблялись ученицы. Оттолкнуть их, настроить на нужный лад, сказав всего лишь несколько грубых слов, было просто. Хотя бы ровно настолько, чтобы к нему не приближались, его не трогали. Его нельзя было трогать.

Не то чтобы его это волновало. Чужие чувства — никогда. Но никто ещё от этих чувств не умирал.

Проклятая Уокер.

Геральд видит её забаррикадированную в своей комнате, откинувшую все одеяла, потому что жар поглотил всё тело, и ему хочется задать только один вопрос: «Почему с тобой так сложно, почему с тобой всегда так сложно?» Всегда настолько невыносимо?

Голубые глаза, подёрнутые поволокой, не сразу замечают его, но едва в них мелькает узнавание, она их расширяет до невозможности. Пытается забиться в угол, трепеща крыльями, смотря с таким праведным ужасом, что это было бы даже смешно. Пытается руками прикрыться, соблюдать какие-то приличия. А у самой всё тело дрожит и глаза бегают.

По рукам, по голым бёдрам тянется цепь цветов. На подушке — белые лепестки, смешанные с кровью.

Почему умираешь от чувств ты, а приходит к тебе он?

Единственная, кому это нужно было буквально до смерти, не лезет к нему с этими чувствами. Прибейте уже эту Уокер кто-нибудь, сил на неё смотреть у него больше нет.

— З-зачем вы… — шепчет. Уже не от смущения, а потому что у неё не было сил. Губы блестят лихорадочно-алым блеском — тоже в цвет роз, но красных, которые он никогда не любил. — Не стоило.

— Замолчи, — внезапно хрипло обрывает, сажая её на колени, лёгкую, как пушинку. Были бы у неё силы — она бы сопротивлялась. А сейчас только ртом жадно воздух хватает и цепляется пальцами за его плечи. В глазах туман. Тонкая и эфемерная. У Геральда сдавливает в груди, и несколько долгих секунд они никак не касаются друг друга почти — только смотрят. Он — враждебно, она — умоляюще и пьяно.

Это какой-то сюр, не иначе.

— С вами легче дышится, — выдыхает она и дышит, дышит, дышит. — Вы такой холодный.

Касается пальцами к покрасневшему месту на голой ключице, где уже взбухивал цветок — и он тут же исчезает. Она смотрит на это, как на чудо. В глазах появляется знакомый блеск.

— Почему ты решила стать демоном?

Все невпопад. Зачем — непонятно.

Что важнее: почему она решила, что он хороший?

Если она скажет: «Спасибо», он не вынесет и уйдёт. А она уже смотрит, как на божество. В грудной клетке что-то сдавливает. Было бы иронично, если бы это были розы.

— Вы знаете, — умоляюще. А в глазах слёзы. Хочет отвернуться, но не может, потому что он привычным уже жестом хватает за подбородок, заставляет смотреть, и сам вглядываясь жадно.

Ни шагу вперёд. Ни шагу назад. Так и смотрят друг на друга, касаясь почти только через одежду.

— Если я тебя трахну, тебе станет легче?

Он не знает, зачем ему ответ, но ждёт его почему-то так, словно от этого зависит его жизнь. Всматриваясь в её обиду и боль на лице и получая какое-то садистское удовольствие. От дрожащих искусанных губ, от попыток увести взгляд. От того, как она сглатывает.

— Не надо, — задыхаясь, слабо произносит и умоляюще упирается ладонями в грудь.

Когда он почти насильно впивается в её губы, разрывается между: «Это просто процедура», и

«Я делаю это только, потому что хочу, заткнись, заткнись, Уокер, почему я не могу хотеть просто трахнуться с ученицей, почему, почему»,

и она наконец затыкается.

Это выходит ожесточённо и быстро — почти кусая её губы, чтобы почувствовать меньше её, чтобы не дай Шепфа не почувствовать. Но всё равно простреливает так, что он сначала принимает это за шипы в лёгких.

И быстро переходит на шею, унимая красноту и жар. Она задыхается под его губами, и он остро чувствует это губами, всем телом — то, как тонкая шея колышется, как её горло сжимается. Пальцы неосознанно сильнее вцепляются в лямки тонкой майки, по-животному быстро стягивая с костлявых плеч, оголяя до беззащитности. Резко вдруг жадный до её беззащитности.

Туман в голове затмевает все мысли, весь мир вдруг перестаёт крутиться по заданным и знакомым давным-давно законам, когда вдруг, резко и обухом по голове её влажный, воспалённый взгляд: невыносимо страдальческий. Буквально кричащий: извините. Простите. Я не хотела.

Словно действительно думает, что он просто хочет ей помочь, и что ему это всё слишком ужасно.

«Так было всегда», — с резкой вдруг злостью думает он и понимает, что именно это в ней он по-настоящему ненавидит.

Он хочет услышать её стоны, а не эту оскорблённую чисто ангельскую невинность. Она ведь ангел. Только ангел. Что-то от этой мысли тянет в груди — сладко и больно. Похоже на нежность, но он не понимает, что это.

Оторваться от её шеи вдруг почти невозможно. Он ничего не понимает и не хочет понимать, потому что губы горят и дыхание сбивается, а член ноет. От первого толчка они оба выдыхают.

Он не хотел касаться её больше, чем необходимо. И она тоже. Но именно в этот момент он накидывает её руки на свою шею, притягивает ближе, дышит ей в губы, делясь своим дыханием (а своего почти не остаётся).

— Так легче? — спрашивает он, задыхаясь и с какой-то маниакальностью глядя в её искажённое лицо, закатанные глаза и приоткрытые губы, которые она облизывает. Взгляд моментально туда обращается.

— Да, — стонет она. Там, где касаются его пальцы, проходит жжение, цветы умирают. На щеках появляется румянец. Она почти живая. Воскресшая.

Её крылья — слишком мягкий пепел, в который он зарывается пальцами.

— Ты не должна быть демоном, — шепчет. — Ты только ангел. Не выбирай эту сторону.

Это звучит как правда. И почему-то — как боль.

Когда он уходит, она спит, свернувшись клубочком. Один цветок с ключицы он поддевает пальцем, и он без труда отваливается, а дыхание звучит ровно, здорово, без перебоев и хрипов.

Когда он уходит, у него чувство, что все её розы и шипы он забрал себе.

*

На церемонии выбора стороны старые — серые — крылья отваливаются, чтобы взамен них выросли новые. Кристально белые. Голубые глаза зажигаются снова — ангельским, истинным огнём.

Это было больно. Из её тела выросли новые, прямо из кожи, из позвоночника, но она не позволила себе закричать (никогда, никогда она не кричала — даже тогда). Это было больнее, чем цветы, растущие из лёгких, но всё-таки — всё-таки с той болью это не сравнить.

Теперь она много думает: что было бы, если бы в конце вместо неё остался бы лишь один-единственный белый цветок? Его любимый.

Теперь её кожа девственно чиста.

Она сталкивается с ним взглядами лишь один-единственный раз, и он резко отводит свой, словно обжёгшись. Не хлопая с остальными. И словно не дыша.

Она думает: каково было бы остаться в той весне?

Эта весна всё ещё живёт в ней, но теперь она может дышать.