Стихотворения [Конрад Цельтис] (fb2) читать онлайн
- Стихотворения (пер. Михаил Леонович Гаспаров, ...) (и.с. Литературные памятники-412) 3.95 Мб, 430с. скачать: (fb2) читать: (полностью) - (постранично) - Конрад Цельтис
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Конрад Цельтис Стихотворения
Издание подготовили Μ. Л. ГАСПАРОВ, З. Н. МОРОЗКИНА, А. Н. НЕМИЛОВ, А. В. ПАРИН, Ю. Ф. ШУЛЬЦОДЫ[1]
КНИГА I[2]
1. К императору Фридриху за лавры, с обращением[3]
Кесарь, подвиги чьи блещут, прославлены,
Царь царей, средь владык высший поистине!
Если б кто захотел с веком твоим сравнить
Век минувший, твое царство — с ушедшими, —
Верь, не могут тебя славой затмить они.
Век златой при тебе снова приходит к нам,
Мир и вера опять, нравственность прежняя,
Жизни вновь чистота вместе с радушием.
Для германцев с тобой вновь величайшая
10 Честь грядет и хвала и, безобразная
Грубость нравов бежит; годы позорные,
Изменившись, блестят среди скиталиц-звезд.[4]
Пляшем мы и поем, и благоденствуем,
И касаемся струн, нам отвечающих.
На чужбине для нас нет недоступного, —
То ль искусством пытать тайны природные
Будем разным, сливать с греческим римское,
Равной мерою все с вящею славою.
Знаньям Рима с тобой слава возвращена,
20 Стал уделом искусств древний опять почет,
В свет выходят опять книга за книгою,
Что создали мужи греки и римляне,
Как и те, кто вблизи нильских живал брегов,
Кто Евфрата владел водами слитыми.[5]
Все открыто теперь небо, и познана
Суша, все, что в краях есть четырех земли,
В свет выходит, — явил это германцев труд,[6]
Научивший письму литер оттиснутых.
При тебе мы поем песни под лиру вновь.
30 Взявши плектры,[7] еще издревле славные,
Мы касаемся вновь звучно-ответных струн.
Так за доблесть почет и по заслугам честь
Пребывает навек блеском украшена,
И всегда средь листвы снова дает ростки.
Это званье взнесли рвеньем до вышних звезд
Греки, также и Рим в этом последовал.
А теперь вот и мы, взяв барбитон[8] идем,
Путь направив за их быстрыми стопами,
Средь холодных небес песни поем свои.
40 Силы дашь мне пока и озарения
И коль примешь мои грубые песни ты,
Украшая виски зеленью лавровой,
Да сочту, что вкусил нектар Олимпа я.
2. К Кесарю, когда он облекал сына высшей властью, символически на приятность весны[9]
Феб, идущий вплоть до рифейских кручей,
Приводящий ночь с темнотой недолгой,
Возрождая вновь под суровым небом
Зелень лугами,
Видишь: встал Телец к обороту лета
Ближе и, тепло принося с тобою,
Чувствует, — Плеяд прекратятся ливни
В светоче Феба.
И застывший мир обновленный облик
10 Принимает и, звезд возы сгибая
Двух Медведиц, — сам хлад неся, — теплеет
В солнце высоком.
И, воспрянув вся от излитой влаги,
Вновь родит земля нам цветов отраду,
Вся лучась от звезд и ковром блистая
Трав животворных.
Австру ярый враг, по бескрайним водам
Дерзостно Борей не лютует злобный;
Ослабев в борьбе, они робко зыблют
20 Бурное море.
И Зефир, едва милый край покинув,
Веет над землей дуновеньем теплым,[10]
Семена будя, что лежали в почве
Мира немого.
Снова пыл благой ощущают твари
И приемлют брак, чтобы дать потомство,
От чего вовек утверждаться будет
Мир мимолетный.
Все стихии[11] тут обретают формы —
30 Пламенный огонь и земля, и гумор
Горький, и эфир от соседства с Фебом
Блещет яснее.
Кесаря они побудить желают
Нашего, главу в обновленном мире,
Да помыслит он о делах всеобщих,
Близких к упадку.[12]
Говорят, Сатурн в безмятежном мире
Первый поселил племена людские,
При таком вожде на земле повсюду
40 Век золотой был.
А Юпитер, власть у отца отнявший,
Управлял совсем по-иному миром, —
Славою вознес он превыше неба
Древнюю доблесть.
Но тебя наш век да сравнит с богами,
Славного отца царственного сына,
Максимилиан, кому это имя
Подвиги дарят.
И Юпитер мог заградить гигантам
50 В небо путь, когда те начали битвы,
Молнии метнув и спалив на круче
Их сицилийской.
Так твой сын, бразды принимая ныне,
Обуздает пусть ярого тирана,
Ларов алчет кто и пенатов наших,
Все оскверняя.
Мудр, да возродит он руины греков,
В прах разя врага, что лютует злобно,
И высокий мир да объемлет земли
60 Под небесами,
Мир, что иль застыл под холодным небом,
Или раскален от коней Эоя, —
Коих, утомясь, гонит Солнце или
Австр-дожденосец.
Кесарь, на века незабвен пребудешь,
Мне сплети венок многолистный лавра,
Знаком вещих Дельф украшая строгий
Лик песнопевца.
3. К Хазилине преуспевающей, любовно[13]
Что бичуешь меня звездным сверканием,
Грудь пронзая мою ярыми копьями?
Мне блаженство суля, молча кивками ты
И походкой своей, Хаза, прелестнее
Девушек прочих,[14]
Их в сарматском краю видели мы не раз
Иль живущих близ вод Рейна прославленных,
Иль — Дуная, мостов не признающего,
Или той, что янтарь брега Балтийского,
10 Варварка, ищет.
Обнажаешь ты страсть сердца дрожащего,
Будешь милой доколь и благосклонною,
И смятенный мой дух лечишь, блестящая,
Изгоняя с лица дивным сверканием
Мрак и унынье.
Феба ясного плектр жаждет тебя, чтоб ты
Позаботилась дать струнам чарующим
Всех напевов красу, в выси эфирные
Пожелавши взнести пламенность гения
20 Легким усильем.
Уступив, воспоют песни мои тебя,
Божество, ты своей блещешь походкою
И в лице у тебя, что и снегов белей,
Сочетались уста цвета пурпурного
С ним нераздельно.
В этих строфах моих ставши прославленней,
Днесь живи, после нас даже известная,
Коль, богиня, к моим ты снизойдешь мольбам,
Неизбывным огнем тело умерив мне,
30 Жаркое ныне.
4. К Яну Канузию, с увещанием[15]
В краях холодных Ян, возмужав своих,
Которым тяжек северный круг небес,
Где седину Сулонских пиков[16]
Кроют собою снега сарматов,
Враждебный ныне грубым речениям,
Слагаешь песни, духом своим высок,
И мудр, и славен, нам читая
То, чем прославили римлян Музы.
В благом старанье ты продолжаешь днесь
10 Делийца светоч славного изъяснять
И, в хладном неподвижны небе,
Звезды в круженье своем закатном.
Ты продолжаешь нам толковать, почто
Сиянье брата губит рога Луны,
И как, воспрянув на ущербе,
Блещет лучась она полным ликом.
Ты вновь пытаешь, в пятнах что кроется
Луны, — земная ль грязь или моря вид,
Или обилие скитальцев,
20 Эндимион[17] ли, светилу милый.
Ты продолжаешь климат пытать земли,
Что неподвижна в шаре из воздуха,
И поясов земных порядок
Вместе с народами и краями.
Ты продолжаешь дней различать предел,
Что за причина рушит закон ночей,
Чтобы то близкой, то далекой
Цинтий[18] своей восходил звездою.
Ты, безупречный, вновь объясняешь нам
30 Отливы моря ярого, острова,
И почему, бушуя, море
Брегу осадок песка бросает.
Ты вновь стремишься душу венчать свою
Прекрасным нравом, службу страстей забыв,[19]
Минуя пору вожделений,
Коими будешь потом гнушаться.
5. К Андрею Пегасу о роке и счастии[20]
Имя дал кому конь Пегас крылатый,[21]
Нам открывший всем тот источник чистый,
Из какого пьют всех уста поэтов
Песен усладу,
Мудрые, его все вы чтите, сестры,[22]
Погружая в ток этих вод священных
Чтимые уста, и рождая плектром
Радости ритмы,
Я молю, ему отзовитесь песней,
10 Дивные, его по заслугам славя
Молвите, что есть у него и доблесть
С чувством высоким.
Благородный, он знатных предков отпрыск,
Милостью почтил их король сарматов,
Много званий дал дому он, который
Знатен и славен.
Знаменит, рожден ты под хладным небом,
Емлет где земля долгие извивы
Вислы, разбросав по лугам бескрайним
20 Яркие травы.
Поле там вокруг обтекают воды
Чистые, и бьет вечный там источник;
Скажешь, что стопой выбит он героя,
В честь кого назван.
Он резвился там, быв еще младенцем,
Следуя отцу, обратился после
К сладким Муз трудам, торопясь к твердыням
Высшим Минервы.
И когда подрос за ученья годы,
30 Стал сильнее он и окрепнул телом,
Жизнь увидеть он и познать возжаждал
Мир неизвестный,
И тотчас достиг он венетов гордых,[23]
Изучая там тонкости торговли,
Ими пусть земель осчастливит много,
К ним справедливый.
Адрия простор пересек бескрайний,
Рим, к тебе стремясь, древле город Мира,
А затем уже и к Сивилле Кумской,[24]
40 К Партенопею.[25]
А затем туда, где Борей летящий
Гонит корабли по Лигурской глуби,
Им попутный там, и перелетает
Хладные Альпы.
Тут к германцам он прибывает мощным,
Где течет, струясь, мимо градов дивных
Рейн и где, троясь, он выносит пену
В волны морские.
Наконец, к краям возвращаясь отчим,
50 Перенес в пути приключений много,
Постигая так всю превратность рока
Сердцем отважным.
А затем и мне о хитросплетеньях
Рока говорит и о всяких бедах,
Что всему закон установлен должный
Волею божьей,
И его сокрыть пожелал высоких
Повелитель звезд и зиждитель мира,
Чтоб не мог постичь человек душою
60 Жребий грядущий.
Шел бы разве дух на опасность, если
Знал бы жребий свой, если бы надежда
Не сулила вновь воротиться к милым
Ликам домашних?
В радостях когда б не бывало страха,
Кто бы вынес вид ярого тирана?
Так сливает сам Олимпиец вышний
С радостью горе.
Мудр, единый он наших дел правитель
70 Всех времен, он дал, он один и отнял,
Все, что видеть мы не умеем сердцем
В мраке кромешном.
Создал также он рок неумолимый,
Чтобы всем вещам свойства дать как должно,
Кои пусть придут, хоть закрыты окна,
В должное время.
Лишь недавно, горд и к царю приближен,
Некто был в дворце, всем внушая трепет,
Но внезапно пал,[26] испытав опалу,
80 Все потерявший.
А другой рожден в нищете и сыном
Пахаря с его неподъемной пашней,
Жребием взнесен высоко, отмечен
Высшим почетом.
Алчный, тот решил у восточных индов
Торговать и так преуспеть в торговле,
Но в конце концов, потерпев крушенье,
Тонет в пучине.
Тот в надежде на продолженье рода
90 Скромную жену, как хотел он, выбрал,
Но не дал ему его гений счастья
В милом потомстве.
Этот рад, сынов получив ораву,
Но молчит, крушась о жене бесстыжей, —
Мнимый он отец, и других отцами
Звать подобает.
Тот безбрачье хоть и возненавидел,
Принужден служить алтарям священным,
И несет венец головы он голой,
100 Выбрив макушку.[27]
Этот предпочел частной жизни жребий,
Ненависти полн к гложущим заботам,
Но господский дом и его принудил
Вскидывать фаски.[28]
А другой, живя в своих дедов доме,
Отчую себе завещал могилу,
Но вот изгнан он, и схоронен, бедный,
Где, — неизвестно.
Девушку хранят, надуваясь спесью.
110 Мать с отцом, бегут женихов достойных,
А идет она за кого попало
В пагубном браке.
Шею у того меч рассек, а этот
Заживо сожжен на костре взмятенном,
Тело одного на кресте повисло,
Тот — колесован.
Так бредет, глумясь, пьяным шагом жребий,
Рой забот родя, нам теснящий душу,
И надежды свет благодатный в страхи
120 Он обращает.
Лишь мудрец, коль он не избегнул доли
Этой, все ж презрел этот шум вседневный,
И, души своей обладая мощью,
Был справедливым.
Пусть нехитрым стол будет мой, одежда
Грубой, — чтоб прикрыть мой сопутник — тело,
Крытый дерном дом, что смиряет только
Натиск Борея.
Мил и справедлив, пусть придет приятель,
130 С ним поговорю я светло и тихо,
Пусть разделит он и равно украсит
Жизни теченье.
И, тщету забав далеко оставив,
Пусть услышу я о царях и знати,
Силящихся рок отвратить, не знавших
Радости сердцем.
Но, счастливый, я да увижу неба
Ясные огни, да познаю сущность
Моря и земли, облаков и снега,
140 Ветра причины.
И да обрету я тебя, зиждитель
Сущего, кем мир утвержден огромный
И чьей волей всё обретает облик
Разнообразный.
Он, как дух, разлит, пролетает всюду,
Каждый мира край он одушевляет,
И его узрят и постигнут только
Чистые сердцем.
Позади себя облака оставив,
150 Воспарю один малой точкой, толпы
Осмею людей, что в тревогах алчут
Злата позорно.
Лавр неся, забот я избегну мрака,
Струн настроив ряд и кифару Феба,
Радостен всегда, Муз пока со мною
Благоприятство.
И пока мне жизнь не прервали сестры
Мрачные,[29] — врага одолею — смерть я,
Если наших Муз будет славить Эльба,
160 Рейн хладноводный,
Висла и Дунай, что так долго вьется
По стране, и сам Эридан[30] пространный,
Тибр надменный, Таг, и к самим британцам
Ближняя область.
И о том поет преданно Камена[31]
Цельтиса, тебе, мой Андрей, известный
Высотой ума, чтобы ты приял нас
Сердцем навеки.
Средь восточных ты мне друзей дороже
170 Был всегда, и я покорен твоею
Доблестью, — она высока, пред нею
Время бессильно.
6. К Хазилине, любовно
Направляешь зачем ты в цель,
Хаза, пламень, почто тело иссохшее,
Потрясая, ты мучаешь?
Я негодный солдат для непосильной мне
Битвы, дух мой не может, — слаб
И бессилен отбить пламя подобное,
Что вплотную подводишь ты.
Но ведь надо сказать, чем же прелестна ты,
Белоснежный когда в лице
10 Цвет алеет, с каким слилась багрянки кровь, —
Этот цвет, сочетающий
Розы белые все с розами алыми.
Эта дивная женственность
Украшает лицо звездным подобием.
Будь, прошу я, к словам моим
Не суровой уже, став благосклоннее,
И могучий тогда сармат,
Усмиритель коней славный паннонец с ним,
Рейн холодный, от нежного
20 Барбитона твое имя узнают все.
7. К Филиппу Каллимаху[32]
Шлем тебе мы, Филипп, безделки наши,
Без отделки они и безыскусны,
Им с Каменами римлян не сравниться,
И совсем не из недр они Ахейских,
Но внушили их мне под хладным небом
Все же Музы — каламу-неумельцу.[33]
Этот труд ты прими от нас, от меньших,
Ты, кто первый коснулся струн латинских,
О царях и вождях пропеть искусный,
10 И о дерзких забавах — изощренней.
И тебя нелегко похитит старость,
Но потомки тебя прочтут с любовью,
Пока стынет Медведицы телега
Или звезды блюдут свои законы.
Мне довольно, германскому поэту,
Если Рейн меня любит и читает
Майн, в тени виноградников текущий,
Что когда-то мужами был прославлен,
Говорят, что они по крови — греки:[34]
20 Ведь никто лучше их не мечет копий
И всех в пене коней не гонит кругом.
Против греков кто бился, против римлян,
Против скифов, иберов и народов
Диких, в Азии живших возле Понта,
Это родина кельтского поэта,
Что теперь занята толпой, болванов,
Лишь веночки невидные носящих
И лишь капищам преданных Венеры;
Кости чтут и вино они усердней,
30 Чем сокровище книг — святую Мудрость.
Может, все же одобришь ты все это,
Однолетка моя, товарищ давний.
8. К Урсу, врачу и астроному из краковских мест[35]
Урс, кто всех мужей образец ученых,
Здесь, где ледяной Волопас лелеет
Двух Медведиц тех, не сходящих к теплым
Водам повозки.
Где Борей, средь льда поднимая бури,
Заставляет стать неподвижно воды
И холодный дол покрывает всюду
Хлопьями снега,
По душе ль тебе среди струн звучащих
10 Облегчать ума треволненья, — Цинтий[36]
Для тебя начнет, ударяя плектром
Мудрые песни, —
Иль тебе умом радостно высоким
Скрытые вещей постигать причины, —
Вмиг к тебе придут греческой Минервы
Разум и речи,
И на крыльях ты, вознесенный выше
Облаков, собой отражаешь небо,
Вышних звезд пути и луны затменья
20 Так постигая.
Смешиваешь ты к исцеленью соки
От болезней, жар облегчить умеешь
И как Махаон[37] утверждаешь в теле
Благость покоя.
При таком вожде убегает немощь
Гиблая и слизь из глубин уходит,
Должный жар когда свой в телах питает
Плодная влага.
Славный, ты живешь в королевском граде,[38]
30 Два других сей град[39] окружают мощный,
И, его деля, омывает Висла,
Там изгибаясь.
Чтит тебя любой горожанин знатный,
Северного двор короля высокий
Также чтит, пока ты ученым духом
Мыслишь о жизни.
Сделай, чтоб к тебе возвратилась крепость
Прежняя и дух, от забот свободный,
Радости беря быстротечной жизни
40 Без суесловья.
Видишь, как спешат дни в своем теченье,
Никнет как в свече обреченной пламя
Трепетное, пыл сходит с лиц, утратив
Жаркую силу;
И не зришь, куда все, что смертно, мчится,
Непроглядный мрак отвратив когда-то,
Или вдруг оно в небеса стремится,
Рея в эфире,
Иль ему сойти к первозданной груде,
50 Образы вещей где сокрыты в прахе,
Ищешь ты пока, истираньем камня
Новые зерна.
Тела тягот так избегает легкий
Дух среди волны Флегетонта[40] в недрах,
Жребия страшась третьего — тирана
Ярого лика,
Близ кого, дрожа, пред тризевной пастью
Цербера застыл и средь Фурий в змеях,
Искупить Эак[41] пока просит вины
60 Скорбною урной;
Иль, блестя, летит он под чистым небом,
Чтобы пить богов безмятежный нектар,
Здесь, блистает где белизною снежной
Млечное небо.
Лживый жребий брось, пусть неверным шагом
Он блуждает сам; ты счастливым будешь,
Если всем делам ты придать сумеешь
Дух безмятежный.
Кормчий мира всем начертал законы
70 Истинные, их исполнять велел он,
Только лишь мудрец принял их без всякой
Сердца тревоги.
В тучах тяжких все не навек застыло
Небо, наконец грозного Борея
Прочь изгнал Зефир, приведя с собою
Радости звезды.
В мире дивном вновь Феб лучистый блещет,
Поднимая ввысь на своей квадриге
Жаркий светоч, мрак удалив, явившись
Благословенней.
80 Пусть с тобою блеск отчей славы будет
И, достойный, ты не присвоишь блага,
Если вдруг к тебе изобилье с полным
Явится рогом.
Чистым у тебя пусть супруги будет
Ложе, от забот пусть избавит алчных,
Все твое пока пребывает сердце
Полным любови.
С нею для тебя пусть растет потомство
Славное, отцу даст прекрасных внуков,
И когда возьмут тебя сестры — Парки, —
Очи закроет.
9. К Салемнию Делию любовно на приятность весны[42]
Делий, Цинтий кого алым сиянием
Оросил, возлюбя, с первых рожденья дней
И Юпитер кому доброй звездой вдохнул
Дар счастливцу тебе ясный и милый всем:
Делий, создан друзей дружбой[43] сарматскою,
Ты дороже для нас кровью отцовскою,
Ты достоин навек всех наших почестей,
Пока вечным путем мчатся созвездия,
Средь сарматских пока блещешь ты юношей
10 Знаньем, — светом для всех, нравов приятностью, —
Словно правит сам Феб Солнца квадригою
И бледнеет звезда менее яркая,
Так приди, — одолеть выси Парнасские
С лирой Феба, с ее струнами звонкими,
Да коснемся святых ныне устами вод
Там, где Висла журчит светлыми струями.
Да придешь увидать светоч Титана[44] днем
И в молчанье ночей звезды лучистые,
И узнать, почему ветер, дыша дождем,
20 Гладь мешает с волной, скалы ломающей.
И народы земель с нами приди воспеть,
Коих зрят небеса грозные смирными, —
Дует Эвр на кого средь розовеющих
Коней, или Зефир — теплых от солнышка.[45]
С песней мы, как друзья, скоро к тебе придем,
Где увидим Харит[46] соединенными
Трех, они только что, руки сплетя свои,
Попирая ногой пляшущей лилии,
С козлоногими там пляшут сатирами,
30 У которых венки — вязи сосновые,
Феб по струнам пока лиры блестящей бьет
И поют Музы в лад хорами кроткими.
Среди них посреди с рожками Эвий[47] сам
Разбавляет вино должными мерами,
И зовет, чтоб они радость несли свою,
И Венеры немой пламень вливали в нас.
Время быстро бежит,[48] и мимолетен век,
Завтра, может быть, мы в прах обратимся все,
Мы, кто тешим сердца нежно любовями,
40 Мы, кто песни поем, духом беспечные.
10. О ночи и поцелуе Хазилины, любовно
Как же счастлив я был в тот час заветный
Посреди поцелуев и лобзаний,
Гладя нежные грудки милой Хазы,
То к прелестному лону приближаясь,
То к плечам ее нежным прикасаясь
Своей грудью, стеная в томной страсти,
Грудью, что и меня взаимно грела,
Заставляя и пыл проникнуть в члены,
Пока души у нас, — устами слиты, —
10 Обвязала оковами стальными
Синим морем рожденная богиня.[49]
Ты, о ночь в красоте навеки звездной,
Лики светлых богов ты услаждаешь
И усталым несешь покой целебный!
Ныне стань как в Геракловом рожденье[50]
Иль какой ты в краях бываешь шведских,
Юг дождливый пока Феб видит снова
— Он два месяца целых света вовсе
Там не льет, но лишь вечные потемки —
Только так страсти пыл и утолится!
11. К Сигизмунду Фузилию из Вроцлава о том, что надо знать будущему философу[51]
Года два тебя знаю я, Фузилий,
Мне когда в моих странствиях открылся
Край сарматов, весь ледяной и близкий
К хладному небу,
Меж Медведиц двух небосвод где стынет
Севера в своем обороте вялом
И кружа с собой всю в лучах гирлянду
Критянки-девы,
Ты среди друзей находился верных,
10 Отчею звездой наделен прекрасным
Нравом, и в тебе, как залог достойный,
Разум высокий.
Первым ты предстал, ненавидя косность,
Ясный, ты отверг ветхих слов нелепость,
Варваров язык, обветшалый мусор
Речи дремучей.
Просвещен уже римской речью, рвеньем
Ты почет стяжал для себя завидный, —
Одобряют то мудрецы, согреты
20 Пламенем сердца.
Презри ярый рев вечно лживой черни,
Неученых ты избегая свору,
И познать тогда ты, счастливец, сможешь
Истину въяве.
Пусть молосский пес[52] для тебя примером
Будет великан; собачонки тщетно
Лают на него, он молчит, смеяся
Тявканью малых.
Так, вперед![53] Учи языка священных
30 Три, — они залог величайшей чести,
С Палестиной там и с Кекропом Лаций[54]
Третьим прославлен.
Так, вперед! Познай первозданный хаос, —
Четырех стихий в нем прекрасен облик,
Но различен путь, от начал ведущий
Мир к возрожденью.
Так, вперед! Взлети окрыленным духом, —
Чтоб любых вещей находить причину,
Ветра свист сноси и сноси кипенье
40 Ярого моря.
Так, вперед! Узнай, чем землетрясенье
Рушит города и колеблет горы,
От пожаров как и от наводнений
Царства страдают.
Так, вперед! Узнай, почему пещеры
Серу нам дают и металлов много,
Почему ключи обновляют жаром
Тело болящих.
Так, вперед! Узнай, почему с ужасным
50 Треском вниз из туч брошен огнь небесный,
Ливней и снегов, ледяного града
Ярость постигни.
Так, вперед! Дивись ты на небосводе
Бегу звезд, познай ты двойное ложе
Солнца и в ином наблюдая мире
Роды умерших.
Так, вперед! Узнай отклонений разность
В ходе звезд, следя за затменьем Феба,
Цинтия[55] когда заслонила брата
60 Бледная ликом.
Так, вперед! Скажи о народах мира,
Языки людей опиши и нравы,
И под небом где их земля, что мчится,
Рея в эфире.
Так, вперед! Дела обсуждая древних,
Коим славу дал холм Тарпейский,[56] равно
Все триумфы, что свершены Элладой
Для македонцев.
Так, вперед! Фавор презирай Фортуны
70 Шаткой и сноси терпеливо беды,
И к тебе все дни притекут счастливо,
Полные солнца.
Так, вперед! Познай — благороден — силу
Доблести, пройди по стезе тернистой:
Доблесть лишь одна провести позволит
Жизнь без тревоги.
Лишь она одна даст блаженство неба,
Обещая там без волнений славу
И не даст дрожать пред тенями Стикса,[57] —
80 Мрачной темницы.
12. О болтливом винделике[58]
В Краковский город случайно явился в недавнее время
Ты, говорун винделик,
Трижды, четырежды ты, желтолицый, ко мне заявлялся,
Губы сухие суя.
Ты незаслуженно мне воздаешь по обычаям отчим,
И нагловат, и речист,
Мерзким своим языком, пустослов, понося мое имя,
Сплетен сплетая вранье,
Видно, чтоб родом гнездо превзошел я, занесшись, отцово,
10 Знатностью молод совсем;
Не был ведь я богачом, и неведомы в знатных столицах
Мать и отец у меня.
Но виски мои пусть зеленеют Кесарским лавром,
Слава меня вознесет.
Был таким же поэт, кто впервые в пределах латинян
«Мужа и брани» воспел.[59]
Кто, еще более беден, в Арпинском был некогда крае[60]
Знатен лишь речью своей.
Много еще и других, из которых лишь наше столетье
20 Славным дивится мужам,
Славная доблесть кому увеличила их состоянье,
Множество давши даров.
Буду таким, если боги позволят, — умерь свои губы,
Ты, говорун винделик,
Ведь после смерти моей полетит моя большая слава
Лишь по устам мудрецов.
13. О сопернике священнослужителе
Прежде принятый я в краях сарматских
Пивший воду из Вислы ледянистой,
И замерзшей спиной Карпаты чуя,
Здесь, счастливец, горю в страстях нежнейших,
Каковыми, как пишут, волокитства
У Юпитера были и у Марса;
Я считал, — безрассуднейший незнайка, —
Будто вечно пылать мне в страсти этой.
Но жестокий урок преподал тот мне,
10 Кто несет на главе венец священный
И к себе мои страсти прибирает,
В непроглядной ночи служа Венере,
И к нему, на его служенье глядя,
Благосклонны Венеры и Амуры.
Озаряет ли Феб весь мир румяный
Иль теснит, заходя, ливийцев земли.
Или ночь налегла, зовя влюбленных,
Сей святой все никак моей любезной
Не оставит, владеет кем святая
Страсть к святыням благим иль к месту срама.
14. К Хазилине, стихи любовные и путешественные
Призванный опять Ромуловым градом,[61]
Вскоре я всхожу на вершины в тучах
Апеннин, и По оставляю с Рейном
Я за собою.
Быстр, отсюда я на судах округлых
Путь держу в залив Адрия пустынный,
Где истрийцев град над водой венетов[62]
Башни вздымает.
Принятый затем я Атесским полем,[63]
10 Через Альпы там устремляюсь быстро,
К Рейну в росах вновь торопясь, что хладным
Брызжет истоком.
А потом дойдя до начала Истра,[64]
Где Баценский лес предстает огромный,
Чащей по холмам пробираюсь дальним
И по ущельям.
Я один затем тороплюсь отсюда
В земли те, что мне неизвестны вовсе,
Лаба[65] где желта и Силез струится
20 Вяло крутяся,
Дальше прямиком направляюсь к Висле,
Где земля в полях предстает сарматам
Без конца и, где ввысь вздымает кровли
Царская Крока.[66]
Хазилина здесь вся в сверканье страсти
Пылкий разум мой начала арканить,
Нежностью забав ободряя тело
После лишений.
Как я счастлив был, не однажды — трижды,
30 Рок кому такой повелел любовью
Жить и дней вести невозвратных время
Жизни превратной!
Воля будь моя, не отдал бы пламень
Свой за всех богов и за Зевса жребий, —
Так светло лицо, и в прекрасном теле
Прелести столько.
В дивном лике блеск несравненно светел,
Белизна лица и румянец слиты,
Ясные глаза на челе мерцают
40 Звездной четою.
Видим лик такой мы, когда Диана,
Округлив рога златоцветным диском,
Всех скиталиц-звезд отражает сонмы
Пестрого мира,
Или словно Феб, разогнавши тучи,
Возрождает все лучезарным светом,
Тьму изгнав, светя изумленным людям
Светочем новым,
Хазилина так, распустив златые
50 Волосы свои, лик являет белый,
Телом всем к себе привлекая, цветом
Снега блистая.
Не такими, я полагаю, были
Нимфы среди рощ и Хариты в горных
Пастбищах, и Муз хоровод, скрываясь
В светлых потоках,
И нежна она словно пух гусиный
Или как певец оперенный — лебедь,
Шествует она горделивым шагом,
60 Ликом — богиня.
Наконец предстань, я молю, добрее,
Обними меня, облегчи мне душу,
Что горит в огне молчаливом, пламя
Это утиши,
И со слитых уст унесется дух мой,
Полонен другой, лучшей жизнью, чуть лишь
На губах держась, запрокинут навзничь
В смерти блаженной.
И, испивши все истомленным телом,
70 Дух воскресший вновь восстановит силы,
Нежным вновь пока не вонзишь укусом
Ты поцелуи.
Вот тебе цена за твою, о дева,
Благосклонность, ведь утоляешь муки
Ты мои, — твое средь сарматов имя
Славным пребудет.
Те, кто Рейна пьют[67] и Неккара воды,
Воспоют тебя, Истр, в изгибах Рона,
Кодан с Темзой, чей благодатный берег
80 Ведом британцу.
15. К Хазилине, для отвращения любви
Не столько ветер птичек щебечущих
Дыша цветами, в ясные дни несет,
Ощипывает сколько наша
Дева, ласкаясь, юнцов и старцев,
Не в стольких бурях ярый шумит Кодан,
Когда схлестнется в нем с Аквилонами
Неукротимый Эвр,[68] и станет
Весь в янтаре у прутенов берег,[69]
Сколь много слов любовник, стремящийся
10 К лобзаньям, сыплет, вздохами полон весь,
Когда бледнеет он и страстью
Весь набухает, душой размякши.
Но та лукаво и с ухищреньями
Пытает крепко, много ли золота
В его кармане, чтобы душу
Ненасытимую тем насытить.
Тут с нежным ликом, телом блистая всем,
Резвясь, цветами голову всю убрав,
Она затем глубокой ночью
20 Ложем его утоляет брачным.
Пусть с ней резвится тот, кто щедрей меня
И Акрисийским льется, богач, дождем,[70]
Иль, может, за мои мне песни,
В коих воспета, она отдастся.
16. К Сепулу инакомыслящему[71]
Все ты дивишься, что в храмах уста у меня не бормочут,
Не сокрушают зубов,
Есть в этом смысл, ведь великим на небе богам молчаливый
Сердца понятен язык.
Все ты дивишься, глядя, как редко я божиих храмов
Переступаю порог,
Но есть бог и во мне; нет лишь только того, чтобы в пестрых
Храмах я видел богов.
Все ты дивишься, что нивы без края и теплое Солнце
10 Так привлекают меня, —
Здесь мне Юпитера образ встает всемогущего, храмы
Высшие бога встают.
Музам приятны леса, а город враждебен поэтам
Хворой своею толпой.
Прочь от меня, и в нелепых словах над моими богами
Смейся же, Сепул-наглец!
17. К Альберту Бруту, астроному[72]
Ты, счастливец Брут, вновь пытаешь в небе
Мира, что летит, бег его созвездий,
Пристально следя искушенным взором
Звезд появленье.
Знаешь ты, отец, и Арктур, и страшных
Морякам Плеяд и Гиад дождливых,
От тебя Персей, — светлолик, — не прячет
Звезд подопечных;
Та, кого к скале привязали грозной,
10 Также Феба честь и смиритель монстра
Стиксова, в лучах вся жена Кефея, —
Кассиопея;
И летящая на квадриге пышной,
Та, кем вскормлен был сам Юпитер, Вакху
Милая, богов все откроют тайны
Мудрому мужу;
Ворон, Ковш, — сплетен с ними тесно гибкий
Сам Дракон, Орел — птица молний, Лебедь,
Белизной блестя, и Арго, средь дальних
20 Звезд помещенный:
Орион и Кит, Прокион близ Гидры,
Водолей, Хирон, Сириус палящий,
Заяц с Рыбой здесь и Каноп, горящий
Светом ярчайшим.
Ведаешь ты, как на огромном небе
И откуда хвост у кометы рдеет,
Отчего зимой Феба светоч дивный
Движется низко.
Знаешь ты круги Фебовы, пространней
30 Летом, и еще ты причину знаешь,
Почему зимой дни бегут стезею
Более краткой.
Знаешь ты, отец, на покатом небе
Знаки, что вещей лик разнообразят,
Жребии хранят у людей звездою
Им воссиявшей;
Овен и Телец, Близнецы, созвездье
Рака, Дева, Лев, Скорпион с Весами,
Козерог, Стрелец, Водолей, в чьей влаге
40 Плавают Рыбы.
Неба строй тебе хорошо известен,
По кругам своим как несутся звезды,
И семи планет по орбитам меньшим
Круговращенье,
Почему еще все живое в мире
Жребии несет по своим орбитам,
Все, что будет впредь, то уста поэтов
Чистые молвят.
Опрометчив сколь у людей в бездумье
50 Был порыв, — свои относить невзгоды
К божествам; велит каждый бог, считают,
Быть безрассудным.
Осторожен будь,[73] изучая тайный
Ход судьбы, страшись подозрений ложных,
Чтоб не обмануть ни богов, ни время
Наше с грядущим.
Потому страшись, чтобы нашу деву
Перед лицом небес сотворить блудницей,
Коль она, презрев все твои призывы,
60 Не продается.
18. К Андрею Пегасу, с побуждением к путешествию за море[74]
Кому, ты спросишь, Феба труба должна
Петь славу, — это явно поэту честь, —
И сестры нам велят Пегаса
Славить кого на звучащих плектрах.
Камена наша первых поет мужей,
Тропою торной к высям идет она,
И убеждает, друг мой милый,
Пиндара чтоб отложил ты лиру.
Нас звезды вяжут благостью равные,
10 Взаимно души соединяют нам,
Весы ли нам иль Эригона
Ликом благим в небесах предстала,
Звездой, горящей златом, Юпитер ли,
Звезда ль, что узы вяжет любовные,
Иль знойный Феб, блюдущий место
Посередине кругов планетных.
Огни худые Крона-губителя
И Марс звездою худшей не на тебя
Смотрели, иль хитрец — Меркурий
20 В шапке обманной своей идущий.
Иль знойный пояс круга палящего
Непереносным жаром спалит меня,
Иль в мире хладном вдруг увидят
Стылые звезды меня сарматов,
Я вечно буду помнить о доблести
И о высоком званье поэтовом,
Чей облик, ложью незапятнан,
Верой и честностью всей отмечен.
Когда на гребни всходим соленых волн,
30 Киклады видя в строе растянутом
И остров Сатурнинский следом,
После же Родос и землю Кипра,
Царя державы следом, которого
Мареотида[75] чтит, и предстанут нам
И Нила чудища, что в книгах
Сказочных названы сиканийских,[76]
Затем арабов с ладаном пахнущим
И землю, красным славную берегом,
И древних племя иудеев,
10 Что не выносят свиней в щетине;
Приятно будет Феба палящего
Главу увидеть, взявшего тени тел,
Когда, взойдя, стоит в зените
Он, пламенея лучистым ликом,
Мы стерпим зной светила отвесного,
Ты верь, что в жизни нет и опасностей,
Пока у Феба попеченье
Есть о поэтах и душах добрых.
19. На Криспа Глогомура, завистника поэтов[77]
Юпитера и счастья толкователь
И всех богов крикливый проповедник,
Толпы необразованной наставник,
Пока, напыщен, с кафедры орешь ты
И кажешься себе один лишь мудрым,
Безмозглых досточтимейший учитель,
Что гонишь так безвинного поэта
И, ядовит, священных Муз терзаешь,
Чтоб черни заслужить благоволенье
10 И Феба на себя направить стрелы?
Не знаешьразве, что с кифарой звучной
Мы городов бежим и многолюдья
Толпы безумной больше избегаем,
Чем журавли Ситонских[78] зим холодных
Или сабин ливийцев зноя нежный?
Ключи милы нам чистые с холмами
И берега в журчанье вод прохладных
И тень лесов с их трепетной листвою,
И ширь полей, сливающихся с небом,
20 Хочу, чтоб храм Юпитера и счастье
Там были, мир, творцом рожденный снова;
Очистив души, больше мы увидим,
Чем ты, влекомый ветреным народом
И к жизни обеспеченной стремимый,
Чтобы набить прожорливое брюхо,[79]
Чтоб в блеск одежд роскошных облачиться,
Чтоб капюшонов раздобыть просторных,
Чтоб раздобыть монет неиссякавших,
Чтоб ты, лентяй, валялся на перине,
30 Чтобы успех имел у шлюх развратных
И был готовым щедро одарять их,
О жрец святой Юпитера из Ада!
20. К Георгию Морину в похвалу красноречия[80]
У извечных Муз ты, Морин, в почете,
Слава и краса и звезда сарматов,
Пояс ледяной где вращает в хладе
Стылых Медведиц.
И пока, златясь, Рак смягчает стужу,
Замедляет Феб теплых дней теченье,
Круг переходя, что Весами равно
Мир рассекает.
За труды ума истинного чтимый,
10 И у граждан ты не в пренебреженье,
Редкое добро, честь в тебе и вера
Прежняя блещет.
Пиршествами нас ты нередко даришь
И зовешь на них всех ученых, славный,
Все дары свои обставляя щедро
Яств изобильем.
Остроумец, ты украшаешь тонкой
Солью их, мужей вспоминая древних,
Греческих бойцов и квиритов битвы
20 Римских толкуя.
Мудр, трактуешь ты о делах правленья,
Консульских трудах, их со рвеньем правя
В городе своем, охраняя всюду
Общий порядок.
Знаешь, как унять возмущенье черни
Красноречьем, им глубоко исполнен,
Будто мчит поток, низвергаясь бурно,
Вздувшись от ливней,
Где ведут, сойдясь, жизнь людей бродячих
30 Спаянных своим ремеслом в пещерах
Некогда лесных, и живущих в гротах
Жизнью звериной,
И у них являл образ жизни жалкий
Их печальный вид, и благая доблесть
В городских делах городами общно
Не управляла.
И никто к богам не явил почтенья,
Во святых куря благовонья храмах,
Возжигая их, и не пал, как жертва,
40 Бык ни единый.
Только доблесть, что всеми чтима, блещет
Нравов чистотой и о вышних дума
В храмах их хранит, и пред ними должно
Чувствовать трепет.
Иль тебе судьба, что блуждает, жребий
Скорбный даст, иль вдруг благосклонный явит
Лик, и да узришь ты без страха оба
Лика богини.
Коротка стезя быстролетной жизни,
50 Видим мы, как пар от дыханья тонкий
Лишь поднявшись, весь пропадает сразу
В розовом солнце.
Завтра, может быть, на восходе солнца
Ты умрешь, и рок не отсрочат деньги
Магией своей, и твой прах сокроет
Холмик могильный.
Значит, сделай так, чтоб с тобою были
Радости одни, прочь гоня заботы,
Гложущие нас, и хватая жадно
60 Жизни услады.
Иль забота вновь о потомстве славном
Посетит тебя, посулив отцовство,
Близ надежды днесь страх глубокий бродит,
Сердце терзая,
Тягость сих забот предоставь ты вышним,
Кто и даст тебе за моленья лучший
Жребий, что грядет по законам верным
Вышнего мира.
Тягость сих забот облегчи трудами,
70 Чистый, вновь вещей познавай причины
И созвездий бег, и приятность блеска
Ясного Феба.
Тягость сих забот прогоняй струнами
Звонкими, вернись снова к дивным Музам,
Пробуждает их в изощренной песне
Пламень поэтов.
Тягость сих забот предоставь усопших
Сонму, где Плутон, — беспощаден ликом, —
Бледные, забрав, заточает души
80 В мрачной темнице,
Все мы только раз будем ею взяты,
Нет пути назад из оков железных,
По законам зла окруживших крепость
Зверя-тирана.
21. О пире Мирики[81]
Пир твой, Мирика, когда для меня с Паннонским Лиэем[82]
Был приготовлен уже,
В час, когда медлит в выси повозка девы Аркадской,[83]
Редкая блещет звезда,
Ты все дивишься, что я, не держась на ногах, умастивши
Голову, тихо бреду.
И о моем баловстве стало в городе всюду известно
Раньше, чем сам я узнал.
Я захотел питием научиться нравам сарматским,
10 Но помешала судьба.
Так убери, не храня, бокалы вчерашнего Вакха
И неученую речь, —
И, возвращаясь к тебе, внесу на пиршество, трезвый,
Мудрость Сократовых слов;
Но лишь один оборот Феб в небе свершит звездоносном,
Вновь поспешаю к тебе.
Если же двери твои одному лицемеру открыты,
Пусть их избегну вовек.
22. На неразумного супруга Хазилины
Ты слепой, хоть глаза твои открыты,
Я б с Эдипом тебя сравнил, кто древле,
На дрожащую палку опираясь,
Шел для жертв совершенья с Антигоной.
Недостаточно муж ты на рассвете,
При звезде же ночной ты вновь расслаблен,
Скорпион иль Телец тебе восходят.
Ты глухой, хоть рожден с двумя ушами;
Ты достойным Аяксу был бы другом.[84]
10 Нос не чует летучих ароматов,
Словно пес Икарийской девы[85] древле
Иль Дианы в лесах бродящей свита.
Горе, в чувствах своих ты обесчувствел,
Как когда-то, богов презрев, застыла
Камнем мать,[86] возгордившись многодетством.
Стольких любит жена твоя соседей,
Сколько вывел Овен в полях фиалок,
Сколько Лев комарами мучит смертных,
Сколько щедро Весы плодов даруют,
20 Сколько голых ветвей под Козерогом.[87]
Но всегда тело девы сей обходят
Кто, святилищам преданные нашим,
Быть зерцалом должны достойных нравов.
23. К Статилию Симониду, врачу и философу[88]
Дважды через круг наклоненный светоч
Розовый провел Феб румянолицый,
Дважды ясных звезд затмевался светом
Геллы носитель,[89]
Цельтис, я, пока, странствуя, сарматов
Принят был страной, где твердыни редки
Высотою стен и не выдаются
Над городами.
Здесь Статилий мне стал ученым другом
10 И по сходству душ, темные ли ночи,
Светлые ли дни проводить нам было
С Вакхом приятно.
Здравый, я решил, что судьбой счастливы,
Кто смогли труды быстротечной жизни
Сообща нести, проводя с друзьями
В радости время.
Часто ты твердил, что Судьбы двуличной
Хитрую игру мудрецу пристало
Презирать и лик отвращать печальный
20 Делом серьезным.
Сам враждебен бог всем заботам нашим,
Кто увидеть всех пожелал в блаженстве;
Жребий боги сей пронести велели
Каждому в мире.
Скрытое порой от Камен ученых
Знаешь ты, причин постигая тайну,
И стекают с уст твоих чистых речи
Неповторимы.
Немощным телам вновь ты даришь силу
30 И вручаешь им исцеленья средства,
Их нутро пока, истощая, мучит
Влага сухотки.
Нос не задирай и не морщи гордо,
Брось слепую спесь; и лица не пряча,
Мудрое свое обнаружь ты сердце
В свете прекрасном.
Шествуй же, куда призовет отныне
Доблесть, сердцем чист, брось речей притворство,
И, коль в правде ты будешь крепок, властвуй
40 Праведным сердцем.
24. О певце Драсоне[90]
Краковский житель Драсон, известнейший в городе этом
Шут на нетвердых ногах.
Спел хорошо, пробудил он органы и флейты, играя,
С цитрою и барбитон,
Но, молодой, не избег отвратительной старенькой шлюхи,
Бедра седые тесня.
25. О сотрапезнице Базилле[91]
Как свинья за столом сидит Базилла
И с гримасою вздор похабный мелет,
Свои вислые груди поправляя
И хватая, — о жуть!, — руками пищу,
Пальцем тронувшим зад и в зад залезшим
Или в нечто, что ближе оказалось.
И сопливый свой нос не вытирает,
Только харкает с шумом и натужно,
Вновь вбирая в себя хмельную флегму,
10 Коей блюда стремится оплевать мне,
Чем свиней аппетит лишь может вызвать.
Но считает, что нравится соседям.
Счел бы я, что коварной ловит сетью
Тех, кто начисто чувств лишился, спятив.
Но вотива моя, вися во храме,
От пучины меня спасла Харибды.
26. О ее же хохоте
Надувает когда Базилла щеки
И зубов желтизну своих являет,
На синюшном лице стянув морщины,
Чтобы шутка, — тонка, — на нем блуждала,
Следом глотка ее в устах безумных
Оглашается хохотом нелепым,
И на легкие жмет трясеньем плотным,
И в желанье пленять, с визгливым смехом
На губах восковых рождает голос, —
Словно горло дерет супруг куриный.
27. К благородному господину Богуславу фон Гассенштейн о положении Праги и о сектах и ересях в Богемии[92]
Богуслав, краса всех богемцев, светоч
Родины один при ее крушенье,[93]
Славный, до небес ты взнесен повсюду
В мире молвою.
Прага, город твой, окружен землею
Тучной, и его прорезает Лаба,
Быстрая река, что, истоки сливши,
К морю стремится.
Града не найти здесь под лучшим небом,
10 На семи холмах он лежит пространный
И окружьем стен подражает виду
Славного Рима.
Ты б увидел здесь лишь останки прежней
Славы[94] королей, гнев когда тирана
Жижку побудил к сокрушенью храмов,
Трепет внушавших.
Буйство с тех времен там сидит, сокрывшись
В яростных сердцах у потомков-внуков,
И высокий град в потрясеньях многих
20 Рушится ныне.
Общие дела там в пренебреженье;
В ярости своей разнолика, всюду
Правит чернь, ни честь и ни доблесть больше
Там не блистают.
Уж не чтут богов по законам вовсе,
Этот римлян чтит, а вот этот — греков,
Тот субботы чтит нечестивой веру
Тех, кто обрезан.
Этот говорит, что богов на небе
30 Нет совсем и что преходящи души,[95]
Как дыханье в нас, — стеснено и тонко, —
В воздухе тает.
Ересей чужих тот воспринял догмы,[96]
Хвалит ритуал при богослуженьях
Новый, чтит обряд, что британец Виклеф
Создал запретный.
Богуслав, ты смут избегая этих,
Как мудрец, идя за времен делами,[97]
Натиска бежишь черни, покидаешь
40 Бешеный город,
Низменная где страсть к деньгам повсюду
Правит, алчность там сокрушает души
И покой людей, и обман коварный
Множит несчастья.
Счастлив, ты идешь вслед потокам плавным,
Строя дом себе на брегах журчащих,
Где проворных волн говорливый шепот
Слышен повсюду.
Птиц согласный хор там звучит на ближних
50 Островах среди густолистной сени, —
Образуют их берега, омыты
Трижды водою.
Счастлив, бродишь ты по лугам зеленым,
Видя виноград на холмах под солнцем
Сон пока тебе навевает сладкий
Волн бормотанье.
Росные, идя, ты сминаешь травы
И ростки цветов ароматных, чистый
Воздух где дает силы телу, будит
60 Вялые члены.
Знатный, ты царишь на холме прекрасном,
Восходящий Феб и закатный — оба
Смотрят на него, и в зените твой же
Видит он замок.
Сторонясь главы пламеносной Феба,
Входишь, счастлив, ты в холодок жилища, —
Там обмана нет и сердец преступных,
Полных коварства.
Рыбам сети ты разновидно ставишь,
70 Уловляешь птиц, в небесах парящих,
Познают когда твои сети птицы,
Сопротивляясь.
Из твоих сетей не уйдет ни заяц,
Ни газель, ни лань, что летит, как птица;
Ловишь ты все то, что питают тропы
Леса густого.
А когда, устав от занятий этих,
Мыслью волен, ты о причинах вещных
Говоришь, — моря, острова и земли
80 Все познавая.
Ты, учен, хранишь в памяти обилье
Звезд, что по путям путь свершают должным,
И созвездья ты знаешь, что мерцают
В мире высоком,
И какие мчат без узды по небу,
Распорядок всех учреждая точный
Наших дел, крутясь на оси отдельно
Век неизменной.
Ты, ученый, мне говоришь о свойствах
90 Трав, металлы ты называешь, геммы,
Знаешь, как тела при недугах грозных
Соками лечат.
Сколько есть светил на высоком небе,
Сколько, говоришь, и земель на свете,
Столько же и свойств разлито по травам
Волею вышних.
Пусть один любви шаткой черни жаждет,
А другой — нести в треволненье фаски,
Чтоб в конце концов, как громада, рухнуть,
100 Разом погибнув.
А иной ночей пусть не спит, блистая
На пирах царей горделивых, этот
Ночи напролет пусть играет в кости,
Буйствует пьяный.
Тот, к деньгам вконец весь опутан страстью,
Козни строит пусть, а другой — обжора,
Брюху сущий раб, третий весь в стремленье
К шашням бесстыдным.
Этот пусть к одру, где недуг, подходит,
110 Зажимая нос, отвращенья полный,
Нечистоты тел, испражненья смотрит,
Вечно нуждаясь.
Тот, болтливый, пусть налету коснется
Рубрик без числа у законов, в иске
О межах полей, проиграв же дело,
Чванный бледнеет.
Черный капюшон пусть иной получит,
Притворясь, что он есть посредник божий,
А в душе своей ненадежней самых
120 Диких медведей.
С миром на душе пусть течет спокойно
Жизнь твоя, забот сторонясь пустейших,
Пусть же чтит и Муз и кифару Феба
Честное сердце.
28. О женолюбивом священнике и Базилле[98]
Женолюбец один все клялся как-то,
Всех богов и богинь всех призывая,
Что Базиллу потрепанную видеть
Не желает святыми он очами,
Что синюшного он лица не терпит,
Столько липкой на нем ячменной каши
И четыреста там прыщей нечистых,
Что и грязных волос ее не терпит
Ведь чернее они вороньих перьев,
10 Что и глотки зловонной он не терпит,
Выдыхающей с гнилью испаренья,
Что ни зада опавшего не терпит,
Ни ее живота, сырого слишком,
Ни дыры, что смыкает губ щетину
И поглубже, чем шахта солеварни,
И пошире еще ворот фиванских,
Той, что тыща Приапов уж проткнула,
И пусть тыща проткнет еще блудливей.
А когда лишена святой любви
20 Та была, то раскрасилась бесстыдно,
Воздыхая в стенанье и страданье,
Раскорячась ногою развращенной,
И притворно, и письмами, и плачем
Вновь зовет ту любовь, что отвернулась.
Он же, эту сочтя любовь правдивой,
Всё Базиллу потрепанную держит.
29. К Фебу и своей Музе, энергически[99]
Отчего ты мне беспокоишь душу,
Муза, все твердя о причинах темных?
И какой конец наконец постигнет
Мира начала,
И какой конец наконец содвинет
Звезды с их кругов, что лучатся в небе,
И привыкший мчаться, в пути застынет
Феб с колесницей,
Чей приход несет возрожденье миру,
10 Старые зимы обновляя лики,
Птица как птенцов согревает скрытых,
Сидя на яйцах;
Феб, кто божий рок по орбитам ближним
Правит, кто среди звезд-скиталиц главный,
Кто божественным вдохновеньем будит
Души поэтов,
Я тебя молю, наш благой податель
Разума, дохни, чтоб, оставив тело
Теплое земле, дух собой умножил
20 Звездные сонмы;
Иль к подземным пусть низведенный водам
Леты, будет чувств всех души высоких
Он лишен, но вновь на круги вернется
В должное время,
Иль исчезнет пусть как угасший пепел,
Иль, как из земли, вдруг поднявшись кверху,
Пар густой стоит, но дыханьем ветра
Мигом развеян.
Но, больная, что мы, душа, пытаем
30 Суть святынь и жертв, человека пряча?
В зелени холмов, разогретых солнцем,
Песню пропой мне,
Пусть та славит песнь все заслуги девы,
Легконогих Нимф, быстроногих Фавнов,
Где навеют мне сновидений сладость
Говором волны.
Умирает жизнь, мы родимся с первым
Светом дня, чтоб так наконец восполнить
Мира ряд, и пусть и другой вернется,
40 Снова рождаясь.
Захожденье звезд и восход их новый
Длятся без конца в неподвижном мире;
Мы же, коль Харон перевез однажды,
Не возвратимся.
Сладостные пусть мы прочтем здесь оды;
Мальчики, резвясь, пусть им стройно вторят,
Под кифару пусть низкий глас высоким
Будет умерен.
Безмятежным нам пусть даруют влагу
50 Чаши Вакха, пусть к нам придет, блистая,
Эльзула, кто вновь поразила наше
Стрелами сердце.
Шествуй, мальчик, мчись на крылах любови,
Торопись, скажи: не вернется радость,
Коль не увидать нам год кровом нашим
Эльзулы вскоре.
Не давай стянуть ей златые кудри,
Тканей Коса пусть не оденет, пальцам
Злато ни к чему, — знаю я: прекрасней
Прелесть нагая.
КНИГА II
1. К Хазилине, любовно и пылко[100]
Кто сарматскими вновь землями оживит
И холмами меня, травами ровными
Иль вернет, словно друга
Вновь лугам зеленеющим?
Где из хладных ключей Вислы стремится ток
Тонкой речкою, вброд переходимою,
И, Карпаты покинув,
Рассекает сарматский град,
Безупречная где всех превосходит жен,
10 Безупречней еще в наших блестя стихах,
Хаза страстью моею
Навсегда овладевшая.
Иль пусть к лютым пойду я савроматам вновь
Или к Рака клешням зной приносящего,
Иль к истокам далеким
Нила вод семиустного,
Иль к арабам в кудрях, иль где субботу чтут,
Или в Индию вновь, где златоносный Ганг,
Иль к столпам Геркулеса,
20 Где земли расположен край,
Или к черным краям противополюсным,
Где царит Козерог, бьющий копытами,
Пусть удастся дойти мне,
Пусть никто не лишит страстей.
И заклятьем меня ни фессалиянка,[101]
И ни Феба рука, даже Хирона[102] все
Старца строгого травы
Не избавят от этих уз.
Вырываясь когда из дома отчего,
30 Долгожданна идешь, мне драгоценнее
Хаза девушек прочих,
Обещание сдержишь ты,
Хоть и мать и отец держат тебя в плену,
Хоть и братья с тобой, хоть и племянники, —
Ты приди поскорее:
Ведь не терпит любовь преград.
2. К ученому сообществу венгров о положении Буды и о знаменьях, которые предшествовали смерти божественного Матвея, короля Паннонии, с прискорбием[103]
Наконец и нам, о друзья паннонцы,
Должно вас хвалить, кто в трудах подмога
И под лучшим кто родилися небом,
Прямо под солнцем.
Вы, блаженны, там в золотом живете
Крае, что поят воды дивной Савы,
Дравы шумный ток и с названьем дальним
Истр омывает.
Быстр, он там течет под холмом приятным,
10 Австров в ливнях там и Борея видя,
И на нем стоит превосходный город
С царской твердыней.
И Матвея там, славного владыки,
Памятки везде, что достойны прежних
Доблестных веков, — взять ли Марса дело
Или Паллады.
Он один сдержал непомерный натиск
Наглого врага, что пришел с востока,
Спесью весь надут, и оставив всюду
20 Груды развалин.
Он меж тем теснит, — победитель, — орды,
Обратив их вспять, их мечи отринув,
Дикому врагу положив преграду
В сече кровавой.
Часто вы со мной разумом высоким
К тайной всех вещей обращались сути
И к тому, какой должен быть порядок
Низших и высших,
Море почему от ветров взбухает,
30 Почему вокруг все закрыли тучи
Или почему три лица Ирида[104]
В облаках красит,
Феба жаркий шар отчего в великом
Рвенье мчится, ход круговой свершая
Быстро, уводя неспешащий сумрак
Розовым светом.
К звездным торопясь он Медведиц знакам,
Нам цветы родит, обращенный снова
Поворотом, вновь он бежит наклонный
40 К Австру с дождями.
Часто вы со мной под суровым небом
В глубине ночей изгоняли холод
Северный, пока голова теплела
Ласковым Вакхом,
Кто немедля нам просветляет лица,
В душах братских кто ненавидит распри
И, грустя, скорбит о полях, в которых
Редки селяне.
Ропщет он, что все ярость Марса длится,
50 Что страшны мечи средь сверканья шлемов,
На звенящий лук и на стрелы ропщет
Гибкого лука.
Ни сатиров нет вместе с ним развязных,
Ловких Фавнов нет, игрецов на дудке,
Грустен, что вослед Красоте не идут
Нимфы лугами.
Сколь великий вред провиденье божье
Пожелало, чтоб испытали люди
Сердцем, — ясно гнев здесь богов в знаменьях
60 Явлен великих;
Вот видна, огнем вся горя багровым,
Хвост свой распустив и златясь, комета;
Марс застыл своим грозным ликом перед
Звездным Гераклом.
Феб, стремясь таких избежать смятений,
Весь в печали, скрыл розоликий облик
Головы своей, лишь краса-сестрица
Звезды закрыла,
И еще, скорбя в столь несчастных родах,
70 Породила мать великана-змия,
Он же лютый яд из зловещей пасти
Всюду рассеял.
И отсюда все сокрушенья в мире,
Войны оттого, средь убийств без счета,
Коих родило, — для владык желанно, —
Желтое злато.
Рок какой сам бог нам дает как искус
Иль какой еще по законам высшим
Жребий будет дан, да воспримем должно
80 Приговор правый,
И в короткий срок станут все благими
Дни у нас, и Вакх пусть стоит в сосудах,
Пусть скорее прочь убегут заботы, —
Душ погубленье.
Пусть заставит петь ловкий палец струны
Цитры, пусть, власы распустив, приходит,
Гложущих забот отгоняя тягость,
Радости возраст.
Так как жизни срок нам отпущен краткий,
Торопясь, спешат стариков морщины, —
Счастлив прожил тот, кто изгнал печали,
Радуясь в жизни.
3. К Бенедикту Тихтелию, венскому врачу и философу[105]
В ограде стен ты, Вена, владычица,
Родимый край для Фридриха-кесаря,
Тобой я принят,[106] лишь покинул
Земли Паннонии и сарматов,
Всегда к своим привержен нелепостям,
К словам пустейшим с их окончаньями,
Софист[107] многоглагольный, — битвы
Силой Сократа ведет с Химерой.
Осла с крылами к небу возносит он,
10 «Не быть» и «быть» все вертит, и тесное
Софизмов многих изъясненье
С варварской пышностью произносит.
В углу ближайшем палка его стоит,
Что Диогену древле служить могла,
Когда, — кинед[108] постыдный, — псами
Мог быть на улице растерзан.
Ищу усердно мудрых я здесь друзей,
Расположеньем, рвеньем сбираю их,
Но ты один меж них, Тихтелий,
20 Древних Камен возвеличить можешь.
В домах у нас толкуешь ты эллинов,
Ты детям знатных их изучать велишь,
И все поэтов древних строфы
Те прочитают в прелестных книжках.
Со мною часто делишь бокалы ты
И дом мой чаще даришь подарками
И украшаешь, не жалея, —
Слово и дело твое едины.
И зря словами ты не бросаешься,
30 Обманно лестью ты не привык прельщать,
Как то теперь привычно нравам,
Столь мне знакомым в краях австрийских.
Отраву эту гость из Италии[109]
Несет, недавно стал он известен здесь,
И наши все сердца простые
Ложным ласкательством соблазняет.
В счастливых детях счастие даст тебе
Сам бог и с чистой свяжет тебя женой,[110]
И вот стоят дома в убранстве
Должном и честных полны сокровищ.
4. К старикашке пииту и репоеду
Двадцать лет уж назад, как сообщают,
Вразумлял тебя поэт германский,
Слыть желая оратором могучим;
Ты, однако, ни строчки не являешь
И стихов ты друзьям не посвящаешь,
И не пишешь, беспечный, даже прозы.
Не себе ль самому такую благость
Книг своих ты хранишь, старик пиита,
Словно некогда жрец Солима бога,[111]
10 Захотевший сокрыть обряда тайну?
Но коль стыдно тебе, что чтут поэта,
Так ответь, наконец, ты мне стихами!
Но стихами ты мне не отвечаешь.
Что сказать мне: ты, старец, не пиита, —
А достоин учить лишь репоедов!
5. К Венере и Эльзуле из Норика[112]
Морской, богиня, влагой рожденная,
Влюбленных матерь, страстью пылающих,
Нас заставляющая тягость
Снова твоих пережить горений,
Почто сердцами ныне играешь ты,
Вновь растравляя раны давнишние,
Божку-прельстителю давая
Нежную душу терзать страстями?
О как недавно я под счастливою
10 Звездою, Цельтис, шел от сарматов в путь, —
От стонов грудь была свободна,
Мне Хазилиною причиненных!
Теперь норийка Эльзула в том краю,
Где с Истром быстрым Рег[113] сочетается,
Сильней мое пронзила сердце
Стрелами взоров своих прелестных.
Как Геспер[114] звездный в пору весеннюю
Цветы несущий, раньше грядет, чем Феб,
Иль как полнеет лик Дианы,
20 В мире когда возрастает целом,
Вот так же в крае Норика Эльзула
Средь дев блистает ныне возлюбленных,
Когда она, лицом белея,
Вольно власы распустив, проходит.
Клянусь я небом, блеском созвездий всех,
Планетой Марса, стрелами лютыми, —
Их две несет Амур жестокий,
Любящих страстно клянусь богиней!
Милей в грядущем я не найду другой,
30 Которой душу я до конца отдам,
Остерегусь, чтоб чужеземка
Мне ни одна не приглянулась.
Какие ночью радости ты дала
Мне так недавно, плечи свои когда
Моим объятьям отдавала,
И обнимала руками нежно!
Не так стремится к старым прильнуть стенам
И плющ, с опорой так не сплетаются
Своими новыми ростками
40 Лозы отменного винограда.
О как прервались наши тогда слова,
Когда желанье в глуби горело жил
И в этом убыстренном буйстве
Наши тела, обессилев, сникли.
Затем прервались наши труды на миг,
И двум влюбленным краткий был отдых дан,
Пока Амур не начал снова
Битвы еще горячей на ложе.
Затем мы нежно шепчем опять слова,
50 Бормочем сладко, время вводя в обман,
И видим, как, златясь, Аврора
Феба сверкание возвращает.
О время, — гибель всяческих радостей
И светоч новый, милым завидуя,
Зачем велишь, чтоб поцелуи
Оборвались со стенаньем горьким?
Коль ночь другую любящим дать, она
Пусть долго длится, как савроматов ночь,
Когда под хладным Козерогом
60 День ни один не приходит к шведу.
Но вот под новой мы уж идем звездой,
Прощай и прежде ты поцелуй меня
И сей залог такой ничтожный,
Эльзула, вечной любви приемли!
6. К германцам, вносящим различные искусства, но желающим, чтобы только они вносили в отечество Муз[115]
Пусть для одних медицина заботой всегдашнею станет,
И обученье знаньям надежным.
Те пусть толкуют права, городами по славным законам
Пусть короли там правят с князьями,
Среди которых ты первый пребудешь, Геймбург Георгий,
Родственной кровью слитый со мною.[116]
Те пусть в обрядах богов наставляют и дикость народа
Пусть просвещают в нашей отчизне.
Пусть же иные в различных занятьях нам вносят искусства,
Чтобы украсить тело и душу, —
Римских Камен к нам вносить у меня одна лишь забота
Или звучащих греков струнами,
В чем, если я не успею при жизни, то буду по смерти
Честью не мертвой славен в потомстве.
7. К Эльзуле[117]
Эльзула, что в молчанье
Ночи, пока звезды стоят, сбившись толпою тесной,
И от занятий отдых,
Жрец у твоих ставши дверей, звезды когда безмолвны
Только к тебе взывает,
Певчему он вторит, дрожа голосом, барбитону,
Чтоб возбудить пыланье,
Струнами так сердце свое раненое терзая?
Ты же на ложе в платье
10 Бледная, под теплым к окну севшая покрывалом,
Сладостным внемлешь звукам.
Я же, когда в песнях тебя уже призвал латинских, —
Спишь, как спала, и крепче.
Как тяжело: сделался я в отчем краю поэтом
Песни одни дарящим!
8. К Святой Богородице с мольбой о согласии властителей Германии[118]
Дивная, чей сын громовержец мощный,
Повели покой буйному народу,
Чтоб тевтонский край от пороков наших
Не сокрушался.
В мятеже слепом чернь клокочет яро,
Разоренье вновь принося былое,
Вновь орудья войн к обновленным ставя
Города стенам.[119]
Лучше бы идти на свирепых тевкров[120]
10 Варварских царей, горделивый Лаций
И приумножать вековую славу
Царства германцев!
Нам же убивать и бесчестить любо
Руки, что любви сопрягает радость,
Чтоб в конце концов лишь урон сражений
Глупым оставить.
Этот шлем надел на главу блестящий,
Этот, разъярясь, потрясает палкой,
Этот яро меч обнажил, а этот
20 Им опоясан.
Тлеющий другой раздувает пепел,
Ядра из свинца посылая в воздух,
Тот бряцает, — звук отражает грубый
Дымное небо.
Скот стоит, дрожа, среди пастбищ мрачных,
Уши навострив и подняв тревожно,
И боясь луга, что привычны, бросить,
Где уж быков нет.
Грозные свои выставляют лица
30 Пехотинцы, круг образуя Марса,
Барабан пока хрипловатым боем
Дух подымает.
В пене ярый конь средь оружья к битвам
Марсовым зовет беспощадным, мчася,
И храпит, и бьет он своим копытом
Взрытую землю.
Матери стоят чадолюбны, лютый
Ненавистен Марс им среди рыданий.
Свевов он, тесня, истребить, стремится,
40 Также и бойев.
Дивная,[121] — мольбам ты несчастных внемли,
Чтимая, войны прекрати погибель,
Заключи, связав нас любовью общей,
Мира союзы.
Охрани холмы с виноградом Рейна,
Царствуй над дворцом Палатинским, Дева,
В Норика полях, над великолепной
Истра красою.
Во святых тебе да восславим гимнах
50 Мы хвалу, молясь и возжегши ладан
В храмах у тебя, и достигнут песни
Вышнего неба.
9. К Гракху Пиерию на придворные нравы, горестно[122]
Не средь последних, Гракх мой, товарищей
Ты стоишь песни, благоприятнейшим
Глашатаем всегдашним бывший
Дел моих в Кесаря ты чертогах.
Отсюда наши песни в сырых стихах
Векам грядущим то возвестить хотят,
Что ты — ученых друг поэтов —
В славной пещере у Муз рожденный.
В горе священной, что оглашается
10 Муз хором, песней дивной пифийскою,
Когда тебе блеснул Юпитер
Множеством доблестей при рожденье.
Ведь двор ты знаешь нашего Кесаря
И чужестранных души властителей
И племя нориков у Истра,[123]
Муз ненавидящее ученых,
И жалко льнущих к низкой лишь выгоде,
К толпе базарной с гулом глухим ее,
Они — друзья обжорства, яры
20 В приобретенье богатств никчемных.
Никто здесь звездам не удивляется
В их повороте и не пытает, как
Прожить счастливей в краткой жизни
Или познать, чем прекрасна доблесть,
Но честолюбье спесью вздувает ум,
И гумор черный давит завистников
С надеждой, что в сердцах нетвердых
Среди смятенных забот блуждает;
Двор королевский, Кесаря двор они
30 Обсели, словно Цербер кровавый ад,
И монстры, у ворот Аверна[124]
Сели, обличьем своим ужасны!
Средь этих страхов светел лишь ты один
И ликом ясным светишь сердцам людей,
Смеясь над невозвратным часом
И над заботами жизни бренной.
Вот так блаженствуй в сердце своем, пока
На благо черни смотришь с презрением,
Немногим данные законно
40 И неизвестные благородным.
10. О десятилетиях планет и кругов применительно к возрастам и числу лет людей[125]
Год раз десять по десять обращенный
Кругом солнца когда тебе сочтется,
Каждый долг свой тогда уже исполнил,
И мудрец говорит: планеты правят
И рождением, и порядком жизни.
Правит первым Луна десятилетьем
И приности живительные влаги,
Как носящая плод тепло лелеет.
После, лет десяти достигший мальчик,
10 Для тебя твой вожак Меркурий всходит,
Кто таланта, речей, искусств властитель.
А когда двадцати юнец достигнет,
Уж Венера его разит стрелами.
Отнимает Амур рассудок пылкий.
А когда завершился год тридцатый,
Острый ум Аполлон дарует мужу,
И рассудок его сияет в блеске.
Но когда пятьдесят ты лет отметишь,
Марса ярость тогда ко вспышкам гнева
20 Злым стремит и к богатств приобретенью.
Шесть десятков прошло, — тебе Юпитер
Грудь наполнит разумностью высокой;
Тут почтенная старость наступает,
А когда семь десятков завершились,
Тут холодный Сатурн грозит косою, —
Ею косит он все, что есть на свете.
Что тебе принесет восьмой десяток,
Ты по звездам высоким рассчитаешь,
Неизменно в безоблачье лучистым.
11. К Сиксту Тухерию, законоведу, с увещанием[126]
Сикст, германских Муз похвалы достойный,
В нориков рожден достославном граде,[127]
Что пронес свою, — необорный, — славу
Всюду по свету;
Лучше ни один под германским небом
Город не смирил общие тревоги,
Варварским царям и нелепой черни
Зная управу.
В нем наш Кесарь сам пребывал, и вечно
10 И владыке он Рима был желанным,
Здесь же столько раз собирались сеймы
Должным порядком.
Кесарь Фридрих раз в этом славном граде
Голову мою увенчал[128] дельфийским
Лавром, на главу возложив поэта
Трудолюбивца.
В городе таком ты родился, знатный,
Отпрыск корня ты стародавних предков,
От него идут и сената члены,
20 Чести достойны.
Рима речь царит на устах ученых,
И владеешь ты остроумьем древним,
Дружелюбный ум не позволит молвить
Резкого слова.
Лация тебя нарекли опорой[129]
Музы для себя величайшей, ибо
Ты свершил, что песни поются Феба
В бойев пределах.
Значит, славный мой, в наших книгах всюду
30 О тебе прочтут все народы мира
И твоя везде, — безупречна, — доблесть
Вечной пребудет.
Благородный, брось ты в суде процессы,
Что тебе совсем не дают покоя,
Пусть другой вершит награжденья честным,
Кары — виновным.
И как Африк — ветр, колебатель моря,
В ярости своей все с Бореем спорит,
Так гражданских прав изученье мучит
40 Тяжбами душу.
Хватит пусть того, что ученый, монстров
Средь высоких волн ты узрел и пики
Скрытые, узрел и Протея вечно
В облике новом.
Ты лишь к нам приди, чтоб Камен постигнуть
Наших, научись постигать природу
И тому еще, что умеют звезды
В небе высоком,
Звезды, что лучей совокупной силой
50 Обликом вещей сопряженных правят,
Души и тела сочетают, их же
В срок разлучают.
Не иначе, как час, своим порядком
Славный, обращен безупречной гирей,
Минет в шестернях, и ударом четким
Бьет молоточек,
Так и дух, к своим прикреплен орбитам,
Много сил дает, их вливая в тело
Стуком сердца, нам умеряет страсти
60 Нитью скользящей.
Что за радость нам в суматохе этой
Так желать забот, что наш дух тиранят?
Только мир души даст тебе счастливым
Быть в этой жизни.
12. К Бернарду Вальдкирку, с побуждением[130]
Бернард, рожденный предками древними,
Где нивы быстрый моет волною Лик
И от отрогов Альп излившись,
После с Дунаем сливает воды.
И над водами замок преславный твой,
Хранящий камни с древними клеймами,
Глядит и на полей просторы
И на Герцинского леса чащи.
Средь знатных ты лишь к Музам, как друг, себя
10 Навек приблизил, безукоризненный,
Чтобы носить венки, как древле,
В счастье и с истинным благородством.
В краях тевтонских слава о том редка,
Чтоб древней крови знатные отпрыски
Врожденным обладали рвеньем
К Музам и к мудрости вожделенной.
На невоздержных страсти идут толпой,
Идет Венера, ластясь, за Вакхом вслед,
И нравы варваров, какие
20 Дарит Медведица в небе льдистом.
Иль с огненосным в блеске мечом Персей,
Кто войн громаду движет к ущербу нам,
Иль, — кто обнажена, — цепями
К скалам прикована, Андромеда,
Иль смотрит сверху буйный на нас Геракл,
Иль царства мутит, где и покоя нет,
Возница ли, блестя упряжкой,
Или Кефей, Волопас ли скорбный.
Тебя не тянет низких сообщество,
30 Безумье ночи, правит Венера где,
И улицы, от Вакха яры,
Дикой сумятицей отвечают.
Тебя не тянет гиблых костейигра
И сердца трезвость не сокрушит вино,
Но ты, воздержан, знаешь меру
И средь пирушки хранишь стыдливость.
Средь возлияний, чуткий, пытаешь ты
Земли устройство и отчего ключи,
И какова природа моря,
40 Столько таящего чудищ в волнах.
Затем, ученый, духом высок, следишь
Созвездья, сколько разных семян летит
И все, что на земле родится,
Феб вседвижитель когда вернется,
Платон что пишет сердцем возвышенным
И школа также стоиков строгая, —
Ты ищешь, и в садах какую
Дарит трава Пифагору пищу.
Ты счастлив будешь, если оставишь вдруг,
50 О том размыслив, страсти безудержность,
Она, снедая, наше тело
Сушит до мозга костей жестоко.
К тебе взывает Муза-наставница,
Пока Геракла Феб заслонил столпы,
Чтоб ты вошел в мое жилище,
Где ты получишь Сократа пищу.
Под полюс Рака звезды бродячие
Феб вновь привел уж с Псом пламенеющим,
Так выпьем же из чаш прохладу
60 Вакха, в досужую нашу пору.
13. К Яну Толофу, с увещанием[131]
Так, когда же, холмам Рима завидуя,
Ты вернешься, Толоф, снова на родину?
Где вздымается к небу
В соснах весь головой Атлант,
Кто начало дает Набы хрустальных струй
И вбирает в себя Вильсу струей своей,[132]
Те же, слившись друг с другом,
До Дуная-отца текут,
Там где древний стоит город в стенах своих,
10 Кому Регус-река новое имя дал,
Весел, город патрону
Рад, Толоф, безупречному.
Здесь мы, помню, с тобой песнями тешились,
Что Венера и Вакх страстью прельстительной
Там внушили поэту
Написать в духе греческом.
Их привык исполнять на барбитоне ты,
Когда струнам его препоручал слова,
И, отменный искусник,
20 Древних басни толкуешь ты.
Что так долго тебя держит прожорливый
Рим? Что, странствуя, ты бросил занятия?
Чтоб потешить потомков
Славой нас ожидающей?
14. К Андрею Стиборию на приятность жизни и о том, что не следует испытывать Провидение Господне, с увещанием[133]
Муза, кем поэт вдохновлен германский,
Мне, Стиборий, петь на кифаре Феба
Славные стихи сей ученой девы[134]
Повелевает,
Кто сумела рек задержать теченье
И волков — ручных! — кто с овцой сдружила,
Ясени в горах за игрой кифары
Двинула следом,
Та, когда поет, размеряя плектром,
10 Вечного отца всех вещей на свете,
Властью чьей крепки совокупно связи
Вечного мира,
Лики всех светил, что мерцают в небе,
Мирозданье все и вода морская
Горькая, земля, что висит, держась лишь
Точкою малой,
И ее, как мать, окружая в плаче,
Множеством забот все живое давит,
Любит всех она, но внезапно сводит
20 К мрачному Орку.[135]
Ты под небом здесь будешь счастлив только,
Робкий, но отнюдь не терзаясь страхом,
Ни на что уже не надеясь, скорби
Встретив улыбкой;
Сердце пусть твое не сразит неверный
Жребий, что всегда обделяет честных,
И, терзая их, все дары вручает
Черни ленивой.
Жребием своим ты доволен, будешь
30 Всей душой ценить благосклонность вышних,
Волей кто своей столь различно правят
Нашею жизнью.
Должно нам какой скрытой силы рока
Опасаться, что правит миром твердо,
Иль хмельного ход пусть откроет рока
Феб-прорицатель,
Иль, кем движим мир противоречивый, —
Весь свой разум я не измучу этим,
Душу Феб когда облегчит, поставив
40 Черни превыше.
Но о Музах я и ключе Пегаса[136]
С шумом вод его буду печься, тронув
Милый Фебу плектр, изгоняя этим
В сердце тревоги.
Мальчики, скорей рейнского Лиэя[137]
Дайте, что уже стал четырехлетним,
Из сосуда, он своей влагой хмурость
С лиц удаляет.
Дорогую мне эту ночь пусть милым
50 Треском усладит мой светильник ясный,
Пусть взлелеет он на приятном ложе
Сон благодатный.
Утомленных пусть общей страстью росный
Феб покроет и пусть узрит, как оба
Любящих свое все дыханье слили
В сне безмятежном.
И пока стоит он в лучах восходных,
Видящий любовь, что в сердцах взаимна,
Пусть скорбит, что так в наших землях быстро
60 Всходит светило.
Эти вот тебе памятки любови
Я шутя творю в этом крае бойев,
Где у грубых нет о твореньях Феба
Граждан заботы.
15. К Георгу Коклесу о расположении Пассау[138]
Коклес, держит тебя Пассау, к холму прилепившись,
Трех он слияние рек сочетает.
Ибо стремительный Эн[139] с Южных Альп нистекает в долину,
С севера Ильс темноводный струится,
Оба потока в себя принимает Дунай посредине,
Больше от них становясь и быстрее.
Как Херсонес над водой, так над этими реками город
Высится, стены свои водрузивший,
Где веселишься, Георг, ныне с милыми девами вместе,
10 Храма святого богатством[140] владея.
Девам, прошу, и не вздумай святые выкладывать деньги,
Ибо они лишь для дела благого.
16. На старичка стихотворца и старого репоеда
Так как градом лицо твое побито
И на черных щеках Морфеи отсвет,
Так как ноздри тебе полип все выел
И зрачок твой едва и солнце видит,
Так как тело дрожит в подагре старой
И вздувается жидкостью подкожной,
Так как, жалкий, лежишь в постели вечно
И нога о ходьбе уже забыла, —
Вот отмститель тебе за грех давнишний,
10 Когда был ты харчевни завсегдатай,
Был наставник-шатун ты проституток,
Ты — бесславье, навоз, позор поэтов,
Всех, кто Муз благородных почитает,
Лишь язык, я дивлюсь, тебе оставлен
Похотливый теперь, чумной и наглый,
Суесловный, дурной, бессвязный, едкий,
Полный злобы, бесстыжий и безумный,
Тот, что стольких людей достойных донял,
Лай поднявши на них, как пес сидящий
20 На цепи и прохожим надоевший,
Но сомкнутся пусть варварские губы,
Как услышишь, что, отложив кифару,
Цельтис лук натянул с его стрелами
И разит твой язык оружьем Феба
Ядовитый, бессмысленный, развязный.
17. Куману Атезину, законоведу, чтобы он праздновал свой день рождения[141]
Феб, на лире ты средь пещеры Кумской,
Среди вечных Муз посреди стоящий,
Первым песнь сложив, сочетаешь дивно
Песни и струны,
Отвори уста, бог, германцев барду,
Чтобы я воспел на родимых струнах
Благость мужа, кто Кум Фебейских носит
Славное имя,
Там рожден, где Альп прорезает выси
10 Быстрый Эн и он, мчась меж скал звенящих,
Высоту небес оглашает шумом
Им непривычным.
Здесь мудрец сестер просвещенных любит,
У речных брегов те живут немолчных,
На холмах вокруг и средь трав под солнцем
Вспаханной нивы;
Дивную в трудах постигая мудрость
И искусства те, что открыты в Риме,
И канонов связь, и законы, — славный
20 Консул вписал их.
Будешь ты в судах защититель правый,
Если, — прав, — надежд ты лишен и страха,
И склонить соблазн не сумеет тщетный
Строгого сердца.
Ни любовь к своей матери родимой
Ни Гелон, копьем угрожая смертью,
Не склонят ума на дороге правды
С твердой душою,
Ни ужасный бык сицилийца-зверя,[142]
30 Ни темница, смерть — для неправых, — ужас,
Пусть хоть небо все вниз с оси высокой
Рухнет на землю.
Если вспомнишь ты о короткой жизни,
Сбросишь груз забот, нам теснящих душу,
Почести, каких удостоят ныне
Или в грядущем.
Начертал свои человекам судьбы
Тот, кем дышит все, что живет на свете,
Светлую красу в небесах и звезды
40 Трепетной ночи.
Унесло уж всех и навеки схитит
Злое время, все, что во славе, — сгинет,
Все, что Феба зрит, что родилось в мире
К Орку стремится.
Греческой краса угасает речи
И когда-нибудь сгибнут Музы Рима,
Новых черт пока, возродясь, изменчив,
Мир не воспримет.
Краткий срок твое будет чтимо имя,
50 Если вечным ты посвящен не будешь
Музам, то и все в этом мире рухнет
Волею судеб.
Так, пока живем, да воспримем радость
Скудной жизни сей и святые чаши
Либера-отца,[143] не пойдет за мертвым
Радость живая.
Завтра, вновь когда ясный Цинтий явит
Розовый свой лик, по обычью древних
День рожденья твой восхвалю, принесши
60 Гению жертву.
Ты приди как друг всем занятьям нашим,
Цитру пробудив той лесбосской девы;[144]
Лавровым венком облечен, пусть с нею
Песни солью я.
Распустив власы, Эльзула здесь будет,
Душу кто мою растопила страстью
И прелестных стрел поразив ударом
Слабое сердце.
За столом у нас восседая в блеске,
70 Раненое пусть не сожжет любовью
Сердце грудь твою, но лицом прекрасным
Радость пробудит.
И сообщникам ведь не друг Венера,
Равенства другой не потерпит власти,
Ежели о том говорят правдиво
Греков Камены.
Отложи скорей все души безумства;
Деньги, как рабы, пусть тебе послужат,
И что ум решил, то, — ему созвучны, —
80 Выскажут губы.
18. О Винделике, болтливом внебрачном сыне[145]
Ритор, оратор, поэт, и старинного рода, — всем этим
Жаждешь ты быть, Винделик,
И измышляешь себе ты семи сестер[146] знаменитых
Званья и почести все.
И, непоседа, несешься болтливый по целому свету,
Речи обманно плетя.
Помню, недавно тебя мы увидели в крае сарматском,
Был ты нарядно одет,
В Галлию голым, однако, пришел и в пределы паннонцев,
10 Как и в Герциниев лес,
После ж того, как, болтун, ты вторгся в наши пределы,
Ты босоногим пришел.
Хвастался ты, что потомок когда-то высокого рода,
И от Юпитера род.
Я бы поверил, когда б твоя мать в колыбели законной
Прежде лежала сама.
19. К Ламбергу Фризингенскому[147]
Знатный, родом ты из пределов карнов,
Иллириец где и венет граничат,
Где извив долин нам своих являет
Штирия славных,
Благородный, ты посвящаешь славным
Штудиям себя, устремляясь к Музам,
И обеих прав постигая связи,
Обликом милый.
А затем хвалу ты стяжал повсюду,
10 К славному двору Кесаря явившись,
Часто, искушен, был к князьям германским
Наиближайшим.
А потом, страшась старости грядущей,
Ты, мудрец, покой избираешь в жизни
И покинул ты, хоть и знатен, скользкий
Двор государей,
Коим правит гам обнаглевшей черни
И тщеславья дым, и фавор владыки
Вечно шаткий, и самодержца мыслей
20 Гиблая зависть.
Быстрый, мчась, Изар[148] в берегах гремящих
И, неукротим, в мощный Истр впадая,
На крутом холме возведенным видит
Дом твой прекрасный,
Где живя в своем удаленье, тешишь
Взор свой, где с вершин Альп высоких льется
Сальса и свое сочетает имя
С городом славным.
С мудростию книг ты ведешь беседы,
30 И они твой дом украшают блеском,
Славный меж людей; а потом в садах ты
Травы сминаешь.
Если можешь ты, победи прельщенья
Вкрадчивой любви, что несет позорно
Старость, и виной все твои заслуги
Мерзко пятнает.
Все идут вослед за примером царским
И считают: честь по заслугам меньше,
Той, что власть себе, хоть позорно это,
40 Но позволяет.
В мире ни один столь святым не прожил,
Чтобы не был он чем-то недостойным
Не запятнан, но он скрывает рьяно
Сердца пороки,
Чтоб среди толпы не предстать пороков
Чудищем для всех, иль пред ликом черни
Сплетнею дурной, смыть когда невежды
Жаждут пороки.
Проживешь всегда безмятежен духом,
50 Если, мудр, своим ты рассудком правишь,
Если никому над свободным сердцем
Власти не дашь ты.
Цельтис твой тебе возглашал все это,
Песнь пока поет он в средине хора
Муз, и на струнах вдоль по Истру сыплет
Фебовы песни.
20. О болтуне фризийце[149]
Как-то в дом заявился мой недавно
Тот болтун, что рожден в краях Фризийских,
Клюв мамаша кому дала с рожденья
Аистиный, стрекочущий сильнее,
Чем и жернов на мельнице пустяшный.
Когда долгую здравицу он кончил
И был позван к столу возлечь со мною,
Столько слов он излил тут в час короткий,
Вдруг из усть его хлынувших проворных,
10 Сколько ливней фригийских волопасов
Гонят, Кавр иль Борей когда колеблят
Небо, или ростков в лугах цветущих
Рвется вверх, лишь вернется солнце юга
И Зефир вновь земли раскроет лоно;
Сей болтун моих Муз взалкал послушать,
Приставая настырно и нахально,
Чтобы скринии старые открыл я
И на звучной кифаре песнь исполнил.
О достойный сидеть в сорочьей стае
20 Иль с лягушками жить, — певучим родом,
Пока солнце горит Сидонской телкой,[150]
Иль цикады в лугах трещат ответно,
Феб пока посреди Олимпа рдея,
Выпил всю уж росу со трав поникших.
Но должны мы Куману[151] благодарны
Быть всегда моему: как камнем, шуткой
Наглеца сотрапезника побил он.
21. О солнечных часах, изобретенных норикским астрологом[152]
Ты, кто хочешь знать, как румянолицый
Феб свершает путь, под каким созвездьем
Тот бежит, какой час дневной быть должен
В поясе нашем,
Иль какая нам подобает доля
Света дня, стоит под высоким кругом
Феб, иль, уж клонясь, Козерога видеть
Хладного хочет,
Солнечных часов тень от стрелки, кругом
10 Движась, все дела указует Феба,
Быстрые луны годовые ходы
В пору ночную.
Иль, как всходит он над волной Востока,
Смотришь, знак какой иль распорядитель
В каждом часе есть, коль помедлишь только,
Видишь отдельно.
Ни один, кого край Германский помнит,
Не свершил того, ни в искусстве большим
Не был грек, Мемфис, сицилиец или
20 Тигром рожденный,
Но рожденный был он в пределах наших,
Там, где катит Истр в клокотанье воды
И от Рейна вдаль убегая, мчится
К ветрам Востока.
22. К Георгию Цигну, теологу, объявляющему себя противником законоведов, считающих, что не надо учиться свободным искусствам[153]
Цигн, кто белизной крыл своих прославлен,
Средь гусей блестя в середине самой,
Что, шипя, твоим домогались зваться
Именем славным,
Бартол, Бальд,[154] аббат Салицето также,
Порк и тот, кого громогласно надо
Правом звать самим, Бутрион, Рамунд и
Лин вместе с Азо;
Твой поколебать дух они не в силах,
10 В истине когда ты был стойким, ликом
Светел, и к семи побуждая юных
Вольным искусствам;
Права ты крючков избегаешь, вздора,
Что обмана полн, западней, уверток,
Справедлив в душе, коль их нет, не ищешь
Сложностей ложных.
Если видишь ты преступленья ясным
Взором, ты на них нападаешь смело,
Истины путем идя, презираешь
20 Несправедливость.
Не иначе, как сотрясают волны
Мощную скалу, ударяя с шумом,
Но, недвижна, та презирает волны,
Их раздробляя,
Или как стоял пес молосский мощный
В самой гуще средь собачонок своры,
Скаля пасть и всем их внушая ужас
Зубом могучим,
Был таким ты сам средь такой оравы,
30 Цигн, стрелами лжи поражаем столько,
Сколько раз Катон был святым сенатом
Ясно оправдан.[155]
Дивным ты умом постигаешь книги,
Наставляют те, как высоким чести
Следовать путем, постигая в небе
Господа Бога,
Наши души кто поместит на небе,
Если мы святым следуя законам,
Сильные, презрим гиблые услады
40 Лживого мира.
Знаменьем святым озаренный, в бедах
Сохранять велишь безмятежность духа,
Ни средь благ лица, ни среди успеха
Ввысь не подъемля.
Тщетную свою божество слепое[156]
Все ведет игру, колесо вращает,
Но мудрец ее презирает стойкий
И ненавидит.
Он один лишь тверд, независим, тонок,
50 Прочную блюдет он фигуру шара,
Что хранят своим трепетным мерцаньем
Неба созвездья.
Он бежит углов и убежищ тайных,
Что ему шипы и чащоб преграды, —
Хочет жизнь свою он согласной сделать
С волею неба.
Цельтис, кто рожден близ потоков Майна,
Эту песнь тебе посвятил простую,
Испытал когда он мужей доверье
Репу едящих.[157]
23. К Себальду Кламозу, против алчных[158]
Кламоз, прославлен нашими песнями,
И, добрый, тем же воздавший мне,
Хоть и немногое узнаешь,
Славный, от Муз ты моих замерзших,
Они, быть может, боль облегчат твою,
Печаль, что разум точит тебе, уняв,
Когда друзей недавно ложных
Ты испытал на себе коварство.
И если алчный деньги твои унес,
10 И состоянью он причинил урон,
Как тать кровавый, в закоулках
Грабит до нитки людей невинных;
Ну пусть крадет он деньги сокрытые,
На злате лики изображенные,
Но не сумеет он ограбить
Славы твоей, что родила доблесть.
Тебя славнейший нориков город нам
Явил из рода славного, древнего,
При кесарских и королевских
20 Был кто дворах и блистал оружьем.
Подобно предкам, юный, сражаешься
Ты под началом Фридриха-Кесаря,
Кто увенчал для всех священным
Голову мне Аонийским лавром.
Теперь же, предан духа спокойствию,
Живешь, довольный отчими средствами
И доблестью иметь считаешь
Ты о потомстве святую думу.
Тебе приятно честь особливую
30 Наук оставить тем, кто придет вослед, —
Под нашим солнцем не найдется
Дела поистине долговечней.
Есть Рим — свидетель, как и Эллада вся,
Средь сокрушений вся разоренная, —
Жива благодаря наукам
И суждена ей навеки слава.
Сюда, стремясь, и духом своим высок,
Лелеешь книги и побуждаешь всех
Потомков Муз, грядущим чтобы
40 Памятки эти векам вручили.
Блюдешь ты храмы, лики старинные
Ты оживляешь временем стертые,
Святилищ попечитель, стойкий
Истины благостной почитатель.
Умен, ты к алчным полон презрения,
Кто весь в корыстных вечно занятиях,
Кто обнаруживает душу
Полную лжи и коварств лукавых.
Тот бормотаньем молит богов, но нет
50 Их и в помине ведь у него внутри,
Когда он мыслит, как хитрее
Свой нечестивый кошель наполнить.
Молва и даже боги ему — ничто,
Наград высокой чести накупит он,
Глотает деньги — ненасытней
Даже бездонной Аверна глуби.
Пока он тащит малое, выглядеть
Он хочет чистым и незапятнанным,
Но нет гнусней, коль на большое
60 Он ненасытный свой зев разинет.
К друзьям он веру, богом внушенную,
Ни в грош ни ставит, нагло союзы рвет,
Лишь на словах и чист, но сердцем
Лют он и с диким медведем сходен.
Кто одержим богатств накоплением, —
В заботах тяжких, ими придавлен он
И сердце изнуряет молча,
И истощает чредой стенаний.
Средь яств угрюмый и подозрительный,
70 Следит, кто сколько в рот положил кусков;
А если кто от чаш пригубит,
Чаши считает свирепым взглядом.
Он имена, в столетиях громкие,
Присвоить алчет, словно наследник их,
Надеясь для себя деньгами
Многими славу стяжать навеки.
Но волей божьей все это рушится,
И что трудами он накопить сумел,
Наследник промотает блудный,
80 Разом добро в разоренье ввергнув.
Какую пользу он, наконец, стяжал,
Те горы денег нагромоздив себе, —
Заботы гложущие, стоны,
Страх и надежду, и муки с ними?
Лишь тот и счастлив, кто изобилует
Достатком скромным, и не влечет кого
Базара гам: хваля свой жребий,
Бедных не давит он, не тиранит.
Средь безмятежных спит он Пенатов, ночь
90 Не разделяет он на чреду часов,
И не стоит отмститель в мыслях,
Молча бичами его секущий.
Ведь лучше знают боги, кому идет
На пользу что-то или приносит вред;
Как должно, честным и бесчестным
В оное время они отмерят.
Оставь же, Клио, судьбы преступников
В суровой песне живописать, верни
Нам снова Вакха, кто резвится
100 Среди Камен благосклонней нравом.
24. К Эльзуле, любовно
Музы славу тебе дали Тевтонские,[159]
Эльзула, почему ж, переменившись, ты
Страсть мою отвергаешь,
Бросив близость привычную?
Ведь плененный твоей хитростью губится
И меня не щадит, яро ревнующий,
Возбуждая страдания,
Строфам ямба приличные,
Приникая к устам розовым девичьим,
10 Испивая нектар чашей Юпитера
И, снегов белоснежней,
Грудь сжимая прекрасную.
Прежде, дикий, круги хладные бросит пусть
Волопас, в холода лютые стынущий
И, к оси устремившись,
Гидра, моря не знавшая,
Чем недавно любовь неукротимая,
Что булатных оков несокрушимее,
Заключил он: навеки
20 Безотказна пребудет с ним,
Но теперь, — и листвы дуба изменчивей
И подобна волнам моря Эвбейского
Иль того, кто стремится
В путь с Плеяд захождением.
Так вот ярость моя стонет уже в слезах,
Укрощая едва сердца в груди порыв
И, сгубив меня, судьбы
Топят в волнах Аидовых.
Духом счастливы те длят своей жизни дни,
30 В чьем пылает любовь сердце взаимная, —
Всем ровня она: родом
Состояньем и возрастом.
Ей мила красота, благоволит к деньгам,
И в капризах резвясь и невоздержности,
Будет вечные веки
Все любимей и полной сил.
Пусть богаче меня будет гораздо он,
Пусть и многих вельмож числит в роду своем
И, красавец, кудрями
40 Шею белую обовьет,
Но равняться ему трудно со мной в дарах,
Что от сердца тебе преданного я дал,
Песен милых пока он
Девам Норика не поет;
Но похитим тебя метрами строчек мы,
Песнь на лире звучать светлой заставивши,
В ней сливая игривость
Вместе с шутками смелыми,
Ссоре тяжкой пока радоваться даешь,
50 Зажигая сильней, дерзкая, прочь бежишь,
Поцелуй принужденно
Мне вонзая цветами губ,
Поцелуй, что потом будут потомки петь,
Наши чтя имена вечно кифарою,
Когда высшая слава
Нас по смерти двоих возьмет.
25. К Иерониму из Кроатии, законоведу[160]
На твоем лице лоб открытый ясен,
И доверье в нем, что хвалили древле,
Доблесть же твоя, — благородна, — в деле
Познана общем.
В Норикских полях не воспел никто бы
Феба ясный свет и сестер блестящих,
И никто б не знал мелодичных песен
Немца поэта.
Мысль была — узреть отчий Рейн, сарматом
10 Лишь недавно он был оставлен диким,
Галлов города и, от нас отдельны,
Царства британцев,
Но мольбами ты, неусыпный, сделал,
Что изящных Муз на суровом Истре
Юноши у нас воспевают, плектры
Звонкие тронув.
Пред тобой за то по заслугам встанут
Музы, и твое мальчики и старцы
Имя назовут, что латинским Музам
20 Мило надолго.
Или мысль к тебе о жене стыдливой
С думою придет о потомстве славном,
Ты лишь отдавай, радостен, все время
Доле спокойной.
Думай, как сносить, — и невозмутимо,
Боги что тебе по законам рока
Даровали, кто управляет ходом
Жизни летящей.
Лишь о трудном ты для себя и мыслишь
30 И о том, что твой беспокоит разум,
Но ведь славой дел побеждать привыкла
Гордая доблесть.
Кто своей судьбой от забот избавлен
И кому всегда лишь сияло небо,
Радуется пусть, что звезда благая
Светит, взошедши.
Но ведь реже те и вороны белой,
И ни родились ни в одном столетье,
И не светят им никаким покоем
40 На небе звезды.
Мчащийся обман мимолетной жизни,
Странствуя везде, делается явным,
Тот же краткий час, что стоит пред нами,
Вечно урезан.
Вот и ты, кому будет в жизни счастье,
Ясное чело нам яви, блистая;
Вакхом разогрет и к делам стараньем,
Скорби отвергни.
Брачное затем пусть возбудит ложе
Безупречный дух, утомлен трудами,
В час, когда тебе даст она лобзанья
С шепотом нежным.
26. К ингольштадцам, почему должен их покинуть[161]
Ежели осенью ты не капусту сбираешь, а репу,
Чтобы коровы доились для рынка,
То по заслугам тебя называет народ репоедом, —
Даже географы знают об этом.
Так как живот у тебя невареным полнится пивом,
Влагой похожей на воду и волны,
Так как Вакх у тебя на холмах не родится высоких,
И на холмах укреплений не видно,
И не журчит никакая река в потоках тенистых
10 Кроме Дуная, что там протекает, —
Я потому и стремлюсь вновь к брегам мне милого Рейна,
Вакха дары где родятся благие,
Вакха, кто силы таланту дает и сердцу — искусства,
И умножает у пьющего радость.
27. К Георгию Лапидану, свеву[162]
Родины краса, ты собой являешь
Лики тех, чей век уже канул в вечность,
Все сердца когда неизменно чтили
Славную доблесть
И когда в делах процвела благая
Вера, заслужив и почет великий,
И на лицах всех отражалось светлых
Лишь благородство.
Если предков ты стародавних числишь, —
10 То о них никто средь земель германских,
Славных родом и средь сражений давних,
Лучше не скажет.
Рода твоего древнего свидетель
Ясное лицо ты являешь, славный
Облик, что хранит благодство мыслей
В сердце высоком.
Знатный, ты ведь вхож в королей чертоги,
Почестей тебе дали те немало,
Ты арбитром был и войны и мира,
20 Красноречивый.
Потому тебе на земле известно
Все: пути в морях и лесные дебри,
Галл, британец, дак и сармат с паннонцем
Также знакомы.
Гордого тебе италийца нравы
Ведомы, иль что у германца в мыслях,
Шлем когда надев, он копьем готовит
Страшные войны.
Ныне никого нет в Германских землях,
30 Кто бы был такой почитатель блеска
Рима, и добрей не найти патрона
Людям ученым.
Истинно своим благороден видом,
В чести тверд всегда и ревнитель правды
Ты, дары свои отдающий щедро
Мудрым поэтам.
Если можешь, будь безмятежен духом
В деле каждом; и, благородна, доблесть
Шествует всегда по неторным тропам
40 К звездам высоким.
28. О пламени, вызванном орешником[163]
Что таится огонь, схоронен в древе,
Не кремня пробужден ударом только, —
От орешины тренья ты увидишь.
29. К Гретуле, обессиленной от страсти, любовно[164]
Плачешь, Гретула, что тяжко вздыхаючи
И скорбя, что ушел милый Стиборий твой?
Был любого искусней
Ковы любящих он сплетать.
Что от жаркой слезы влажны глаза твои?
И не держатся уж волосы пышные,
И на слабые руки
Опускаешь ты голову.
Песни греков о том упоминают, что
10 Пенелопу постиг этих же бед удел,
Пока странствовал десять
Лет ее хитроумный муж.
И Луна, проносясь кругом, склоненным вкось,
Девять знаков златых не обошла еще,
Когда верный оставил
Деву брошенной этот муж,
Днесь во славе кого отчий уж видит край
И сестра, и отец, спутники в радости,
Там, где Вильс пробегает,[165]
20 Током дивным вливаясь в Истр.
Это время, устав большим считаешь ты
Круга, что пробежит Цинтий за целый год,
Или тот, кто ленивый
В мире старец бредет с косой.
Ты ж, кто в сердце несешь веру надежную,
Бог крылатый, молю, вспять обрати стопы,
И неверность из сердца
Изгони, в коей нас винишь.
Щечку ты обретешь снова нетронутой,
30 Сердце верное вновь чистым влечениям,
Ты получишь награду,
Нашим сетям завидную,
Когда Урсула, мне нежно кивнув, меня
Побуждая, скует медью оков своих, —
Тут уж дева другая
Печень жаркую не зажжет.
30. О могиле божественной Вальпургии в Айхштедте и о надгробном камне, непрерывно источающем влагу[166]
Вся краса земли Ауреатенской,
Дева, где поля орошает русло
Альмона, что все превосходит реки
Вкусною рыбой,
Дай твои воспеть все заслуги, Дева,
И твою назвать чистую могилу,
Равной ей никто не увидит в целом
Мире повсюду.
Ибо из твоей из святой могилы
10 Бьет вода, родясь из скалы крепчайшей,
Бьет из твоего из святого сердца,
Влагой струяся.
Так же, разморясь под весенним солнцем,
Потны гор хребты, когда снег, растаяв,
Влагу им дает, заставляя скалы
Плакать слезами,
Так священный ток, о святая Дева,
Из глубин души ты струишь и даришь,
И приносит он исцеленья средство
20 Всем занемогшим.
И всегда она лишь на чистом ложе,
И враждебна всем языкам позорным,
Скверна с уст когда у невежд слетает
Полная срама.
Некогда ты, дочь короля британцев
Славного, богатств получив обилье,
Их бежишь, отца двор бросаешь лживый
И лицемерный.
Рейн глубокий град омывает древний,
30 Что блестит богатств изобильем старых,
Майн кому, с водой сочетавшись Рейна,
Имя дарует.
Ты, стремясь сюда по богов наитью,
Слух священника утомив мольбами,
Правило и свод описать желаешь
Жизни пречистой.
И когда, свои совершив обеты,
Сонмы чистых дев ты зовешь, благая,
Жить кому дано во святых жилищах,
40 Век украшая.
Ты велишь, чтоб те непорочным гласом
Небесам хвалы во святых молитвах
Пели, прочь гоня грязь греха и мира
Ложную радость.
И уже к богам взнесена бессмертным,
Молим, защити нашу землю, Дева
Дивная, хвалы ты достойна вечной
В землях Германских.
КНИГА III
1. К Иоанну Дальбергу, Вормскому епископу[167]
С горячим сердца рвеньем недавно я
Желал представить песни твоим хвалам
И плектром Пиндара прославить
Непреходящее уваженье,
Мужам ахеян следуя, римлян в том,
Кто всем столетьям песни ученые
Оставили, когда достойных
Муз они в вечных воспели книгах.
Но вот величье славных твоих заслуг,
10 О честь прелатов, песни развеяло,
Ведь в нашем крае так немного
Влаги ключа, что Пегасом выбит.[168]
Когда ж сырые песни ты видишь здесь,
Что средь Герцинских лесом покрытых круч
Пропел тебе поэт альманский,
Просим, прочти их с лицом не хмурым.
Род благородный дал нам родителей
Твоих, в чертогах Рейна владык они
Всегда в фаворе пребывали
20 За благородство, почтенны всюду
В дворцах различных, в градах прославленных,
Что благородный поит водою Рейн,
И Нав[169] в своих брегах высоких
Галлов, струясь, рассекает нивы.
Тебя, как должно, ими взращенного
К наукам также рвенье не минуло,
Когда ты едешь к италийцам
Для постиженья искусств прекрасных.
Но там какая мощь одаренности
30 Твоей блеснула, сколько отличий там
Читая книги и общаясь,
Ты заслужил в молодые годы,
Когда творенья мудрых поэтов все
И все, что было Туллием[170] начато
Тебя коснулось, как, и впрочем,
Все, что в добротных трудах стареет.
Два языка, — латинский и греческий, —
Ты, в речи бойкий, быстрый, стремительный,
Усвоил в их двойном величье,
40 Иль их созвучье иль блеск трактуешь.
О мощь какая речи изысканной!
Иль судишь, дивный, иль убеждаешь ты,
Иль осуждаешь или хвалишь, —
Многообразны твои деянья.
Тропой приятно в пору мужания
Идти любою, славу описывать
Тебе возданную по праву
В праве гражданском, как и в церковном.
Я о телесных не говорю дарах,
50 И о блистанье сердца достойного,
И о твоем высоком росте
Вместе со здравием столь счастливым.
Любовь какая в принцепсе[171] есть к тебе,
Как ты, достойный, сделан прелатом был, —
Упомянуть Камена наша
Слабым стихом не сумеет ныне.
Послом великим[172] славным ты принят был
Охотно Римом, следом — всей Галлией,
Где, — мира в Галлии зиждитель, —
60 Ты в городах учредил согласье.
Народ с сенатом у вангионов[173] твой
Тревожат разум и раздражают дух,
Когда по поводам ничтожным,
Наглые, древнюю власть колеблят.
Но вновь основы славы желанной те
Вернут тебе же, чванны когда, сробев
Ярмо мятежники приемлют,
Пышным почтивши тебя триумфом.
Кто к высям неба славою взнесены, —
70 Ахилл отважный и Приамид,[174] — они
Живут в свершенных ими битвах
И на устах, как Улисс-скиталец,
Так древле чудищ палицею когда
Геракл поверг всех, был он на небо взят,
И укротил, созвездьем ставши,
Монстра-Медузу, Персей — Горгону.
И те, кто римской порождены землей, —
Владыки Рима много веков живут,
Кого судьба в жестоких войнах
80 Крепко связала в краях различных.
Богам угоден, злобною кто тесним
Фортуной, в море бурю посеявшей,
Всегда ведь против лютых смерчей
Лишь благородная встанет доблесть.
Нет, кто отважно сквозь обольщения
Идет, Венеры мягкое ложе кто
Смиряет, — доблестью и славой
Тот возвеличен и в дальних землях,
Но тот, кто презрел эту двуличную
90 Богиню мига стойким умом своим
И кто богов веленьям чтимым
Следовать станет в священных книгах,
Вершит кто дело сирого праведно,
Злых убеждая бросить злодейства их,
Все на весах решая правды,
И не кладя на весы неправых,
Кого и деньги не одолели, страсть
С ее пыланьем и вредоносный гнев,
Не совратил фавор, порывы
100 Зависти кто укротил, смирив их, —
Любви достоин именно тот богов
И скиптра Зевса, и лишь покинет он
Сей мир на гибель обреченный,
С сонмом блаженных богов сольется.
Хвалами всеми сими поддержанный,
Прелат, оставя славу грядущему,
Оставив и дела и землю,
К вышнему ты устремись Олимпу.
Так, отдыхая создали мы, шутя,
110 Прелат, все песни с жаром души тебе
Кому все то, что сочинил я, —
Здесь отдается на суд по праву.
Моих опорой дел пребываешь ты,
Кто помогаешь песням моим один,
Так дай ветров попутных, чтобы
Челн мой в спокойную гавань прибыл.
2. Поэт приглашает друзей на день рожденья[175]
Что мне делать, кто в февраля календы
Был рожден, кому подарили первый
День они, когда люстр седьмой свивают
Нитями сестры?[176]
Сердца глубью всей Урсулу я жажду,
Если же она не поможет скоро
Страсти огнь унять, то в огне пожара
Дух мой погибнет.
Как, когда взойдет Критский бык,[177] сверканье
10 Белое снегов уступает в Альпах
Жару солнца и Рейн несет потоком
Бурные воды,
Так во мне самом умягчает сердце
Урсула, краса побережий рейнских,
И искусной вновь пробуждает песней
Мудрые силы.
Мальчик, ты иди, приглашай друзей мне
Милых, завтра пир закачу я Фебу,
А сегодня ночь мне пришлось отметить
20 Камешком черным,
Мне ведь эта ночь принесла несчастье:
Только что взошел я на ложе милой
Урсулы моей, как меня прогнали
Пяткою голой.
3. О поцелуе Урсулы
Не тот Юпитер взял поцелуй, когда
Быком представши, перевозил на Крит
Тем морем к третьей части света
Дочь повелителя Агенора;[178]
Венеры с Марсом был поцелуй не тот,
Когда их выдал Феб, осветив с высот,
И их Плавильщик хромоногий[179]
Крепко двоих оковал цепями,
Какие ночью Урсула мне дала,
10 Цветами губок слившись своих со мной,
Во граде, чье названье дали
Моган и Ция,[180] водою скудны.
4. К Батту Минуцию на роскошь века, с нежностью[181]
Милый Батт, со мной связан краем Рейнским,
Там, где Альп хребты, надвое раздавшись,
На германцев здесь, тут на галлов давят
Гор высотою,
И где, восприят широтой озерной,
Рейн стремимый вдаль всем теченьем мощным,
Натиск свой хранит и, несясьпотоком,
Кружится в скалах.
Тяжкие труды ты вершишь торговли
10 Тем народы стран разлученных в мире
Дальностью земель, ты сближаешь, торгом
Мир одаряя,
Только в нем одном, говорят, причина
Порчи нравов в наш век, летящий в пропасть,
Роскошь и одежд пестрота на теле
Нежно холеном;
От него пошло и безумство страсти
К барышам, и ум расточитель алчный
Столь больших богатств, никакой не сытый
20 Грудою денег;
От него нужда, словно клинья, в душу
Входит острием и родит заботы, —
Не дают они облегчить усталых
Сном благодатным;
От него речей притекла медвяных
Пагуба, когда отрицатель вышних
Зевса и богов призывает в клятвах
Чтимого неба;
От него взросла лихорадки жаром
30 Страсть к игре в ночи напролет идущей
Средь неспящих звезд, когда Феб уводит
Свет с небосвода;
От него с рогатым, ярясь Иакхом,[182]
Началось ума помраченье злое,
Приводя людей уж скорее в скотство,
Нежели в пьянство;
От него сердца Купидон прельщая,
Отдохнуть зовет средь страстей Венеры;
От него мечта о богах и чести
40 Должная гибнет,
Та, кого поют, и под лучшим солнцем,
В хижинах своих сыновей рождая,
Отческий алтарь почитая, вовсе
Чужды корысти.
Не такой была и Венеры радость,
Но стремилась лишь к продолженью рода,
Да и пища лишь укрепляла тело
Скромно плодами.
Кто же даровал тебе нашу деву
50 Жребием благим, — бог ли это сделал
Купидон, иль то дело рук Венеры,
Денег любимых?
Если мудр, оставь ты мальчишку: слеп он,
Терпят все его, он одежд не знает
И несет в руках с опереньем стрелы
Страшные людям.
Избегай его, он тиран жестокий
Разума, привык нас терзать в заботах,
И рабам своим никогда не даст он
60 Часа покоя.
5. К Иоанну Вигилию, гостю ученого Рейнского сотоварищества, на местоположение Гейдельберга и о том, почему он десять лет был в чужих краях[183]
Гость ученых друзей, милый Вигилий мой,
Там где рыбный Некар с горных хребтов двойных
Вытекает, стремясь к тучным полям и там
В русло Рейна вливается.
От херусков[184] тебя, рода достойного
Порожденье, уже Муза моя поет,
Вдохновившись твоих доблестей множеством,
Славит честию должною.
Сердце, знал я, твое в вере незыблемо,
10 Справедливости как ты помогаешь, всем
Ясно, если тебя сам император наш
Чтит глубоко, душой суров.
Вангионов прелат[185] доблестный чтит тебя,
Пред тобою встает курия принцепса,[186]
Чтит и наше тебя дружество мудрое,
Что в потомстве прославится.
Безупречный, богатств ты презираешь зло
И считаешь одни книги сокровищем,
Их сбираешь, — искусств разных создание,
20 С ними сидя усерднейше.
И стоят, высоки, горы, касаяся
Звезд вершиной двойной, — эта в лесах главу
Ввысь подъемлет неся храмы и башни там,
В пору давнюю строены.
Но другая гора вплоть до херусков пик
Тянет, прямо к дворцу принца высокому,
И внизу под собой видит с рекой она
Среди стен превосходный град.[187]
Где, я помню, с тобой мы проводили дни
30 Средь трудов, то собрав книги латинские,
Греков и солимян,[188] то Цицероновы
Все искусства прекрасные.
Ныне без суеты[189] песни читаем мы,
Ныне в мыслях у нас папские скринии,
Ныне Кесаря нам важны веления
Средь приятного отдыха.
Ночь расстелит когда звездную ширь свою,
Взором зорким тогда звезды считаем мы,
Что средь ликов небес ясных находятся,
40 И где каждая звездочка,
Что вовек в Океан крайний не скроется
И что хочет упасть и погружается,
И какая идет тропами шаткими, —
Верным видим мы органом.
После Вакховы нам чаши кипящие
Бурный стол подает с разными шутками,
Деньги губит один костью игральною,
Песней тот наслаждается,
Изогнувшись, другой, весь возбужден, в прыжках
50 Упражняет свое тело движеньями,
Чтоб улыбку сорвать, если неопытный
Подражатель вдруг падает;
А другой, охватив чаши рогатого
Вакха, полные их там осушает все,
Когда он от вина пьяный колышется,
Свой в речах позабывши долг.
Фавны, ты б заключил и козлоногие
Там Сатиры, резвясь в Ливии, пляшут вкруг
Нас, совсем молодых, эти виновники
60 Стольких шуток проказливых.
Здесь Венеры даны радости пламенным
В сокровенных местах, как и на ложах, где
Затевают они битвы разнузданно,
Когда ноги сплетаются.
О, сколь милое мне время уж минуло,
Предавались когда вместе занятиям
Мы таким, и сердца дружно пылали в нас
Вечно дружбой взаимною!
Но законы небес не пожелали мне
70 У Некара брегов длить эфемерность дней,
Но удары неся, все же заставили
Беды десять терпеть годов,
Чтоб у песен моих были четыре все
Дальних края, один, — Висла, стремительный
Рейн, Дунай и еще более дикий там
Готов также Коданский брег.[190]
Но теперь уж меня жребий порадовал
Местом верным, веля мой на Дунае прах
Схоронить; пожелай холмик поэта здесь
80 Ты цветами осыпать мой.
6. К своей Музе
Поэта Муза славная мертвого
Возьмет из праха, звездам подобного,
И полечу по всем я землям, —
Отчих племен и народов зритель.
Пусть я сарматов[191] в хладной узрю стране,
Пьянчугу кимвра и савроматов злых,
В лесах ютящихся, и свевов,
И перемерзшие нивы даков,
К кому всех ближе кимврский там Херсонес,[192]
10 Который видит хладные моря два,
И солнце Галлий — на закате,
Море ж Кодонское[193] — на восходе.
Меня саксонец пьющий из общих чаш
Восславит также, Скандия ближняя,
Венеды, велты и брутены,
Вандалы, готы и иллирийцы.
Полет направлю Балтики брегом[194] я,
И пусть Оркады встанут тогда из вод,
А дальше — Фула,[195] — этот остров
20 Был в Океане открыт холодном,
Его же минет, ночью плывя, Луна,
Не видит Солнце, в жаркой квадриге мчась,
Когда орбитою склоненной
Идя, теснит Козерога звезды.
Меня суровый свев и косматый франк,
Турог бродящий среди Герцинских круч,
Херуск, как и сикамбр свирепый,
Фризии, хавки перечитают.
Я буду назван Лабой, текущею
30 Потоком мощным через Тевтонский край,
Где по ее брегам чертоги
Государя поднялись Мизены.[196]
Затем и Каупт, Герул и Лангосарг[197]
Гепидов также земли пространные,
И бузакторы, — грозны в битвах, —
Вновь винделики прочтут и реты.
Паннонца оба, оквен, богемец и
Близ Альп лежащий нориков весь предел,
Бастарна и язиги наши,
40 И маркоманы и квады также.
Пусть Понт Евксинский, пылкий, увижу я
И берега пролива Боспорского,
Где Истр великий семиустный
Рыбное море собой венчает.
Пусть через Альпы я поднимусь, летя,
Гельветов, бреннов, диких генавнов[198] пусть
Увижу, мчась по градам Рейна
И средь народов на нем живущих.
Испанцев царства теплые пусть узрю
50 И шеи мавров черные сломленных,
Британцев в их пределах крайних, —
Все, что ни есть среди вод закатных.
По галльским градам и италийским я
Пройду, кочуя, если суровый там
Поэт угоден и Камены
Севера песни пропели мудро.
Костер мой видя,[199] слез пусть никто не льет,
Никто не давит пышностью мраморов,
Ведь камни все моей могилы
60 Сам я навечно воздвиг столпами.
Я знаю, счастлив, истинно тот богат,
Великой чести вечно достоин он,
Кто, умерев, живым оставил
Памятник прожитой честно жизни.
7. К Урсуле и Венере[200]
Сладость очарования
И струящие мед чары души твоей
Облегчают от грусти ум.
Средь Венеры забав и Купидона ты
Куда хочешь влечешь меня,
Иль отвесно когда Феб колесницу мчит
В выси неба пылающей
Или там, где, застыв, в хладе недвижен стал
Готов скованный льдом залив,
10 Где недавно, богат дакскими ветрами,
Островок моряки нашли.
И к нему, если б ты мне увидать его
Повелела, помчался б я, —
Не удержат меня бури и ветра вой,
Ни Оркады[201] крушащие
Корабли, моряков многих сгубившие.
Если б Урсула пламенный
Факел ты поднесла с милою речью мне,
Ночи радости мне суля,
20 То готов я принять за наслаждение
Даже Вислу холодную!
Лишь недавно Дунай, как и Тевтонский край,
Обольщения мне принес,
Но за ними вослед мной воспеваемый,
Рейн, держащий меня в тоске,
Весь опутал меня вечной любовию.
О, жестокого бога мать,
Кто связуешь сердца пламенем ласковым,
Лира просит моя тебя,
Чтоб связал нас Амор вечным согласием.
8. Поэт проклинает немецкого изобретателя бомбарды, ядром которой он едва не был убит[202]
Швырнувший в небо камни летящие
Впервые силой огненной пороха,
Кто и огнем валящим наземь
Воздух заставил звенеть ударом,
Царя тот древле громы поддельные
И с Зевсом молньи выдумал верные,
Когда людей в мгновенье тыщу
Он уничтожил, на них обрушась;
Одним ударом стены крепчайшие
10 Крошатся, грады, кровли высокие
И с башнями падут, коль эта
Грозные мечет махина ядра.
Он недостоин был умереть у нас,
Германца имя век не сокрыть ему,
И жизнь злодея недостойна,
Чтобы ее помянули в песнях.
Достоин вечно холод Рифейский[203] он
Терпеть и скалы в море плывущие
Двух Симплегад,[204] иль быть раздавлен
20 Он под Медведицей на Кавказе,[205]
Иль камень должен в гору Сизифов[206] он
Катить, который катится вниз сильней,
Иль вечно быть огнем палимым,
Тело сжигающим сицилийским.[207]
Едва я не был шаром свинца убит,
Когда недавно зрел безоружный я,
Как свевов строй неудержимый
Разом полег[208] в винделиков поле,
Что древле стало местом погибельным
30 Для Вара,[209] — пал он там с легионами, —
Для гуннов лютых также: Карл их
Кровопролитным смирил триумфом.
Во время оно радостные века
Войны не знали, вовсе не знали ран
Мужи, и меч неукротимый
С чресел тогда не свисал грозящих.
Тогда стояли стены, не ведая
Машин осадных, кровью запятнаны
Махины с длинными стволами
40 Не извергали огня из жерла,
Но безмятежна шла средь полей толпа,
Связуя лозы вместе с опорами,
И, стен не зная, не страшились
Люди тревожных ночей бессонных.
Когда ж добыча мысли преступные
Внушила, тотчас крепости он воздвиг,
И, на высоты гор забравшись,
Дал грабежам и засадам волю.
И вот Юпитер, видит, что наш уже
Перуны неба век захватил себе,
Что бог, — губитель нашей жизни,
Битвы одну за другой готовит
И войны Марса лютым властителям
Внушает, алчный что потрясают мир, —
И потому святого мира
Не сохраняют века лихие.
9. Поэт восхваляет германского изобретателя книгопечатного искусства
Что в великих хвалах Греция так шумит,
Славя гением всем то лишь открытие,
По закону чьему правит природы мощь
Неба звездами ясными?
И не менее был, верьте, Дедала[210] тот,
Кто для всех изобрел буквы Кекроповы,[211]
Он из майнцских мужей был выдающимся,[212] —
Слава нашего племени,
Кто из меди создал буквицы крепкие
10 И писать научил ими, подвижными,
И полезней чего быть не могло ничто,
Верьте мне вы, во все века.
Наконец, не дерзнут немцев корить теперь
Италийцы-мужи косностью вялою,
Ибо наше дает изобретение
Римским знаниям долгий век.[213]
И какую теперь славу Эмилию
Величайшему[214] дать, Кесарь чьим был отцом,
Под владычеством чьим всепобеждающим
20 Вырос в наших мужах талант?
10. На жизнь божественного Себальда, отца нюренбержцев[215]
Отпрыск ты, Себальд, царственного рода,
В Норикском везде почитаем граде,
Дай же вспомнить нам жизнь твою святую
В песне сегодня!
При святых тебя родили обетах
Мать с отцом, кого было долго тщетным
Ложе, но зачав, жизнь вести святую
Оба решили.
Ты же, быв рожден средь святых обетов,·
10 Мальчиком спешишь в славный галльский город,
Святостью наук, благородством нравов
Душу украсив.
Там святые ты восприял законы,
Доктором к отцу возвратясь в чертоги,
Милую тебе царственную ищут
Тотчас невесту.
А когда настал день счастливый брака,
Деву для тебя, что стыдлива ликом,
Чистую ведут, чтоб с тобой на ложе
20 Слиться высоком.
И когда покой уже заперт брачный
И от дел грядет безмятежный отдых,
Ты, стыдливый, тут говоришь невесте
Слово такое:
«О невеста, дочь короля владыки,
Чистое твое я не трону тело,
Коль со мною слить ты не прочь обеты
Жизни безгрешной».
Дева со стыдом тут кивнула кротким
30 И благодарит беспредельно бога,
Чистую храня, благородна, в теле
Жизнь без порока.
Сам же ты, святым побуждаем духом,
Тотчас же чертог покидаешь отчий,
В чащи удалясь и в места глухие,
В горы с лесами,
И средь голых скал распростертый гладких,
Ты в ущелье там, вздев в молитве руки,
Терпишь солнца зной и снега, холодный
40 Ветер и ливни,
Отдыхая, ты средь зверей свирепых,
Травами в горах утоляешь голод,
Чистую ключей там черпаешь воду
В светлых истоках.
Пищею такой согревая тело,
Изощрив свой ум до видений чистых,
Часто видел ты просветленным сердцем
Божии лики.
Так в молчанье ты проведя пятнадцать
50 Лет, спешишь затем прямо в город римлян,
Пастырь где велел рассевать по свету
Божее слово.
Сам же, восприяв ты отца веленье,
Многие, идя, посещаешь страны,
Радостен, пока не приходишь к Истру
Ты на чужбине.
Здесь, когда на нем, полноводном, лодок
Не нашлось, благой отче, дал корабль он
Верный, — этот плащ, прикрывал ты коим
60 Тело святое.
Чрез лесную дебрь скоро ты глухую,
Радостен, придя в град нориков, духом
Вдохновлен святым, и уча неверных
Культ их оставить,
Говоришь им: бог на высоком небе
Всем воздаст за их прегрешенья, он же
Доблести благой даст награду, если
Жизнь безупречна.
Тот, кто был рожден непорочной девой,
70 Тела смерть стерпел, обливаясь кровью,
А на третий день он восстал из гроба
Как победитель.
Ты слова свои подкрепляешь силой
Знамений, — они в достоверной книге,
И не меньше сам, несравненный, блещешь
В знаменьях славных.
И когда уже, утомлен трудами
Долгими, благих заслужил жилище,
Старцу бог тебе повелел оставить
80 Наши пределы.
И святые дух лишь покинул члены,
Сельские быки отнесли и тело,
Где твои поем мы дела святые
Песнею громкой.
По заслугам так помещен на небе,
Пожелай сей град, что среди песчаных
Был основан мест, поддержать молитвой,
Ревности полон.
Полнится земля пусть обильной влагой
90 И тепло в себе пусть несет благое,
Хлебную держа на главе корону
Щедрой Цереры,
Пусть багряный Вакх в полновесных гроздях
Пенится и с лиц удалит угрюмость
И пусть скот найдет на лугах веселых
Пищу в избытке,
Звезды пусть, лучась, сохранят движенья
Благостные, пусть не грозят внезапно
Хворями, и мир да пребудет вечно
100 В наших пределах,
Пусть германцам рок принесет триумфы,
Двигнется когда, ополчась на турок,
Обнажив мечи, молодая сила
Максимильяна.
И когда вольны от оков телесных
Станут души, их призовет всевышний, —
Ты сверши, чтоб там мы с тобой вкусили
Радости неба.
Нам, отец, когда вымолишь все это
110 Ты перед лицом Громовержца бога,
Ладаном твои алтари обильно
Мы преумножим.
11. К себе самому и Норикскому сенату, когда он постановил дать мне восемь золотых за написанную историю, по докладу секретаря, назвавшего меня в записи гробовщиком[216]
Что, поэт, ты лишь Муз одних чистейших
Все пытаешь, трудясь в упряжке с ними,
Когда отчие ты хвалы стремишься
Передать, чтоб потомки их твердили?
Ты работой своей богатств желаешь?
Пусть покрыта глава фригийской шапкой
Иль идти за тобой Бальд, Бартол должен,
Или тот, кто искусен в медицине;
Только их привечают изобильем
10 Короли и князья, а также грады.
Мне норикский сенат определеньем
Восемь дал золотых тяжелых, я же,
Хоть вполне заслужил, но сам отверг их.
Ведь с великим трудом при лампе ночью
Описал я Герцинии все дали,
Город с жившими в нем, их нравы тоже,
Стены, крепости, портики, жилища
Частных лиц и богов небесных храмы,
И какое любого назначенье,
20 Рынки, улицы все, сады, истоки,
И какая звезда свой видит город,
Прямо в блеске ее внизу лежащий,
И поток, что колеса быстро вертит,
И как ловко различные металлы
Он кует, и еще Себальд как дивный
В наших песнях на небо вознесен был.
И за этот мне труд сенат нориков
Восемь злата кусочков назначает!
Сто грамматику в год монет он платит
30 И врачу еще сто, и сотню также
Он тому, кто о тяжбах там печется,
И плюс столько же тем, кто там обязан
Сообщать все, что в мире происходит.
И германскому мне не постыдился
Дать поэту такую он награду,
За какую лишь свет и купишь лампы,
Но сапог за нее себе не купишь,
Чтоб их град осмотреть, по нем круживши,
Ни бумаги, — писать пером суровым.
40 О, седые наемщики поэтов,
Вы подобны краям песчаным вашим,
Чей песок по земле разносит ветер
На беду добродетельным селянам,
Не давая смягчить им жажду в глотке,
Брать вы рады, а отдавать не рады —
Такова уж песчаная природа.
О, достойные Муз лелеять римских,
Вы, которых потомки перечислят
Средь таких Аполлоновых достойных
50 Почитателей, как слывет в рассказах
Царь, ослиными венчанный ушами,[217]
Средь таких, о которых напишу я
На обертках для перца и шафрана.
Или прямо на гаженых подтирках,
Смрадно пахнущих мерзостной клоакой.
Так воспой же седых чудовищ, Цельтис,
Чтобы стих твой был Гарпии[218] подобен.
12. К Вакху с увещанием, против подделывателей вина[219]
О Вакх, сопутник Феба блистательный,
Кто виноградом вкруг головы повит,
Кто для поэтов влагой мудрой
Их вдохновение оживляет,
Ты с барбитоном песен сливаешь лад,
Когда порхает в быстрых руках твой плектр,
И строфы глас поет согласный,
С ласковым говором струн слиянный,
Среди небесных ты лишь богов один, —
10 Когда Семела видит Юпитера, —
До срока матерью рожденный,[220]
К отчему сразу бедру привыкнул.
Ты, как Дионис дважды родившийся,
Сердца очистив от гложущих забот,
Целишь, благой отец, к счастливой
Жизни страдающих возвращаешь.
Умерен долго был я в дарах твоих,
Когда все лозы лютый спалил мороз
Иль почки полные погибли
20 Все от ударов громадных градин.
Ты ненавидишь ныне поддельщиков,[221]
Тебя творящих зельями новыми,
И алчных тех, кто всякой дрянью
Влагу целебную оскверняют.
Тебя сегодня молит просящий Рейн[222]
И Майн с Сосновой льющийся вниз горы,
Еще Некар соседний с Истром,
С Коцером, Тубером искривленным,
Как Свев и Лаба, франкская Сала так,
30 Что в Майн впадает, с той же Сосновой кто
Горы струится и с потоком
Лабы сливается виноструйной,
Удачлив, рожки ты по холмам обвей,
Чтоб щедро лозы полнились гроздьями,
И пусть в давильнях, влагой полны,
Пенятся ванны и все сосуды.
Мы вечно будем ныне молить тебя,
Твоих достоинств всюду объявим сонм,
И пусть сольются с барбитоном
40 Песни тебе и застолья наши.
13. К Урсуле, направляющейся со мной в термы[223]
Урсула, завтра в термы
Мы поспешим жаркие, в них теплым телам леченье,
Виден их пар близ града,
Славный кому Майн даровал имя рекою отчей.
Тело тебе святая
Здесь облегчит, серным вода веянием согрета,
Бьет из пещер глубоких
Кверху ключом, что порожден в недрах водой благою.
Но лишь омоешь в водах
10 Тело твое, мы поспешим к травам тогда прелестным,
Где средь густых деревьев
Гуще еще сделавшись, тень телу дарует крепость;
Горлышком звонким в кущах
Стройно поют птицы, резвясь, сладкоголосным хором;
Здесь же, приявши пищу,
Влагу из чаш мы да вкусим, радуясь, посребренных;
Пусть поцелую после
Губы твои, сливши тела, как мы хотели оба.
14. К юноше Бооту, который из страсти к деньгам взял в жены беззубую старуху[224]
Я дивлюсь, как тебе мила старуха,
Что успела прожить сто лет Приама
И стареет как Нестор долголетний,
У которой во рту зубов не больше,
Коль тебе рукоплещет и хохочет,
Чем в младенческому рту, зубов лишенном.
А когда с головы повязку снимет,
Блещет снега белей старухи волос,
И морщин она столько тщится сгладить,
10 Сколько в пашне обильной земледелец
Четырьмя лошадьми борозд проводит,
Но прельщался ты гладкими сосцами,
Грудью грузной, округлостию членов,
Ставших суше стволов сухих деревьев,
Коих видишь ты в уголья сожженных.
Иль отвислый живот тебе по сердцу,
Что сравнить с сычугом тебе бы надо,
Кто тебе пресыщенье ночи дарит
И счастливит своей стыдливой лаской.
20 Нежный лишь прикоснешься к ней руками
И, ласкаясь, сорвешь ты поцелуи,
Заключишь, что чурбан обнял холодный
Или тело, гниющее в могиле.
Ноздри, нежный, тогда зажми покрепче,
Как привык ты, в нужник входя зловонный!
Но прельстился ты денежною прорвой,
Богатейшею и землевладельной,
И рукой окольцованной с камнями,
Что навеки тебя снабдит деньгами
30 И сестерциев тысячу положит,
Та старушка жена дружкам веселым,
Что сподобит тебе несчастный жребий.
Глупый, в этом огне, юнец, горишь ты,
Ждешь, бедняга, — умрет, страдая тяжко,
Но она долгожителя оленя
Превзойдя и ворону, — птиц болтушку, —
Наконец, поделом тебя зароет.
15. К ученому Рейнскому сотовариществу, чтобы сочлены устроили со мной торжественную трапезу, когда Феб возвратится от созвездия Козерога[225]
О Каллиопа,[226] новые струны тронь,
С латинской флейтой песни пропой, молю,
И все, что некогда когорта
Греков пропела внушеньем Феба,
Кто ныне снова в блеске своей главы
Ночами правя, ясный вращает круг
И бороды у Козерога
Светочем огненным достигая.
Итак, о Феба милое дружество,
10 Что Рейн лелеет средь высоты брегов,
Восславим же светило, славя
Старого также сосуды Вакха!
Пусть яства щедро всюду уставят стол,
Как в африканских полон он был краях,
Так мы, свершивши жертву Фебу,
Песню с кифарой споем послушной.
О Феб, отец наш, мира всего глава,
Чье возвращенье чувствует все вокруг
И с чьим приходом все начала
20 Снова родятся в обличье новом,
Среди поэтов мудрых пребудь, неся
Им свет, чтоб песни те написать могли
На долгий век, искусны в этом,
Столь же любимые чрез столетья.
Затем, — что будет необходимо нам, —
Одежду с пищей ты обещай кивком,
И добрая пусть длится слава,
Тело когда уже дух покинет.
30 Не дам, чтоб мрачный Тартара воды ум
Страшили, жуткий чтобы подземный пес
Поколебал меня трехглавый
И Радамант иль Эак решеньем.[227]
Постов тяжелых дни соблюдает пусть
Кто капюшоном черным теснит себя
И бесконечным бормотаньем
Губы свои шевелит для черни.[228]
Но пусть благое мудрых содружество
Вернет любовь мне; что написал я, пусть
Одобрит,[229] хоть, быть может, это
40 Жребий негаданный и разрушит;
Не дух, однако, движущий все тела,
Потомкам дарит славные кто дары,
Кто доблестям дает награду
И преступленья клеймит позором.
16. К Генриху Евтику, франкфуртскому физику[230]
О Евтик, кто как врач известен во Франкфурте всюду,
Франки когда-то[231] который воздвигли,
Галлия бранным когда оглашается их же оружьем,
Власть у Мааса здесь ставящих ныне,
Там где Мец и где Трир поднимаются в стенах высоких,
Власти недавно подвластные нашей,
Нравами и языком они сходятся с нами, и только
Галлов они презирают бродячих.
Но почему о деяньях твержу наших предков победных,
10 Думой когда я терзаем иною?
Лишь бы ты, Генрих,[232] меня от страданий избавил тревожных,
Твердость былую духа вернул мне,
Ведь из-за девочки нашей, чумой заразившейся, ныне
Весь исстрадался я в тяжких заботах.
Если избавишь меня от забот, то уверимся все мы,
Что ты поистине врач превосходный.
17. О пиршестве Нептуна и разлитии Рейна, вслед за наводнением которого, когда он вернулся в свое русло, последовала чума, отнявшая у меня девочку[233]
При разлитье своем Рейна поток вышел из берегов,
Пашни все и поля, вздувшись, размыл он плодородные,
Сокрушая водой бурной своей все на своем пути,
Он стекает, шумя, с облачных Альп током безудержным,
Ставши больше еще там от снегов, в ливнях растаявших,
Иль суровый Нептун волю всем дал водам неистовым
Разъяренных ключей, среди травы выход открывши им,
Как на крыльях, они мчатся стремглав, в буйстве своем крутясь,
Вместе с нимфами все сходятся зреть светлый царя дворец.
10 Нимфы эти спешат вместе тотчас к отчему течь дворцу
И чертога, крутясь, принца достичь, гребни их волн хотят
И журчание уст мшистым своим все отдают ключам,
Чтоб их реки могли снова принять, только подует Австр,
С ним ведь смогут они вместе быстрей к отчим покоям течь.
Если ж скрылась одна в полых камнях, вот уж и голову
Показала, себя видит, гордясь, в зеркале вогнутом
И на Феба, блестя, смотрит она милыми взорами.
Та, покоясь средь скал, вдруг из пещер водных выходит; все ж
Перед этим она клочьями вся пены омоется,
20 Чтоб морскому затем больше еще богу понравиться.
Нимфа есть, что поет в скалах своих, руки поднявши вверх, —
И достанет ли крыл, чтобы проплыть, преодолев прилив
Волнорежущий, и натиск сдержать моря с отливами?
И бурлящий поток снова нести в токе его назад.
Те потоки затем, кои дворец отчий хотят узреть,
Течь стремятся быстрей все по полям, радости полные:
Майн с Некаром течет, Мозель еще, вытянув рукава,
Нав, Баварской поля Галлии все тучные делящий,
Как и те, чей исток среди долин влажных Герцинии,
Их и многих других, полный уже, Рейн воспринял в свое
30 Русло, слабых совсем, там, где оно делает поворот
И признательных их дальше ведет, свой исполняя долг.
Увеличенный так реками он всеми, течет мощней
И, поднявшись затем слишком от всех влившихся вод в него,
Не трехустным уже он широко к ветрам грядет морским,
Сокрушая мосты, водами он властвует средь равнин,
Скот уносят они весь за собой вместе со стойлами
И подъемлют в лесах старых дубов с дуплами их стволы,
Проходя по долам Герцинии, жителей давних там,
Полных страха, влекут с виллами их и с их лачугами,
40 Даже и в города, слившись, они вносят смятение.
Ты б увидел, — средь вод люди плывут там сокрушенные,
И рыдания их к звездам небес в стонах возносятся.
Этот в бурных волнах, если нашел древо свободное,
Мчит и буйной реки может презреть злое течение;
Этот, сев на копне сена, плывя, тонет в пучине вод;
Этот, с жалкой своей хижиной смыт, в горьких плывет слезах,
Что ребенок его где-то плывет средь ненасытных вод.
Ты увидел бы тут коз и овец вместе с собаками, —
Полны страха, они борются все с этим разливом вод.
50 Так, стремятся пока к морю струи камни крушащих вод,
Уж отдельные все слились они с рядом подобных им,
Тут отец Океан, водами полн, в пене седой приял
Рейн и, светел, довел весь в чешуе к трону его затем,
Восседая на нем сам высоко среди других богов
И тритонам веля, чтобы они трубный издали звук,
Чтоб старейшин созвать тотчас же всех вод голубых к себе,
Чтоб они принесли все, чем богат сам повелитель волн, —
Тьму камней дорогих, ради чего гонит забота плыть,
Всем рискуя, людей на кораблях средь незнакомых вод.
60 По обычно затем, давши богам всем иноземным пир,
На котором, сидя посереди сам со трезубцем, он
Убеждает их всех с лиц удалить сумрачную печаль,
И к богам, кто богатств видом сражен, он обращает речь:
«Реки все, чья течет жизнь посреди суши безмолвных недр,
Иль пусть кормит эфир вас и хранит, плотный, начала вод,
Или вас создает влага моя в тайных убежищах, —
В вашей помощи мне струями вод наша таится мощь,
И над грозным моя морем всегда здесь пребывает власть.
Так испейте теперь чаши щедрей с яствами, я прошу,
70 Утомленных они пусть утолят, влагу дадут ключам,
Чтобы каждый, когда к дому опять он возвратится, пусть
Влагой светлой своей полнит луга, им многоцветье дав,
И пусть, щедрый, он им дарит из чаш полных источников.
Так, пусть реки бурлят среди камней ваших пустых пещер,
Шаловливая пусть средь тростников теплых поет вода».
Молвив, он берега поколебал звонким биеньем волн.
И стремительный день уж возблистал разом для рек земных,
И уж голод настал долгий, рожден волей богов морских;
Властелин пожелал, чтобы они спали во глуби недр,
80 И тотчас, когда Феб вновь воссиял в ясном своем пути,
Рейн, ослабший совсем, в ложе свое вновь возвратился тут,
И все реки за ним в отчее вслед лоно опять вошли.
Странный облик небес,[234] трупы затем, гнившие там и сям
На раскисших полях погружены в месиво грязи их,
Нечистоты пещер, все, что снесло вниз со щербатых Альп,
А затем и земля вместе с ее смол испареньями
Заразили эфир среди жары злыми туманами,
Лишь ослабнуть успел натиск воды бурно клокочущей,
И никчемные там по берегам водоросли легли.
90 Феб когда с высоты пурпурной их всюду увидел сам,
Стал натягивать лук, и бледножелт, грозный наслал чуму
На народы, кто жил в рейнских краях по берегам реки,
Сея язвы кругом, ликом грозящ, стрелами лютыми,
Он девчушку мою хворью чумной смертною поразил,
Но останки ее вновь по весне, чистые, оживут[235]
В блеске лилий моих, кроткого песнь Феба они хранят:
В этой маленькой здесь урне сокрыл Цельтис Урселлы прах,
Кто Венере небес вечно служа, жрицей ее живет.
18. К своей Музе, чтобы она радушно приняла епископа Вормсского[236]
Ну-ка, Муза, поспеши в мое жилище!
Ибо гость грядет ко мне, кто вангионов
Пастырь, и со мною, милый, проведет все ночь средь песен.
Пусть твой лик ему предстанет, Муза, в книгах!
Кто смотреть на лик твой сможет воссиявший,
У кого чело, все помнят, Гипокреною омыто?[237]
Плектры мудрые тебе сливают вместе
Песни Лация струнами с песней греков;[238]
Ты, мой пастырь безупречный, в тех занятиях ученей!
10 А мои струне простой созвучны песни;[239]
Коль, богиня, чистой их омоешь влагой,
То они тогда дадут мне нектара глоток желанный.
19. К Иоанну Мельберию из Бамберга, знатоку всякого рода магии[240]
Ян, кого родил древний Бамберг, бывший
Кесарей давно местопребываньем
Почестями полн, где Регнез впадает
В Майн глубиною,
Вилла там была для колонов славных,
И ее давно повелитель Рима
Кесарь Генрих[241] сам преукрасил, поднял,
Всюду прославил.
Предками тебе здесь оставлен прежде
10 Отческий надел с очагом в расцвете,
Где с тобой не раз мы пиры вкушали
Полною чашей.
Среди тех пиров ты пытаешь, — могут
Магии труды наши двигать души,
Могут ли тела превращать в другие
С членами вместе.
Вопрошаешь ты, — мог бы знак священный
Рану затянуть от мечей кровавых,
И кого числом разрешит иль словом
20 Более сильный.
Вопрошаешь ты, могут ли заклятья
Нашими владеть исподволь умами
И, коль вызван, дух на призывы наши
К нам снизойдет ли.
Сообщаешь ты, что небесный мог бы
Сделать луч, и что смесь вещей подземных
И еще от всех что сокрыто бродит
В мире незримо.
Ты, ученый, мне на примерах речи
30 Объясняешь, взяв их из книг оккультных,
И растет твоя у селян повсюду
Громкая слава.
Говорят они, — есть у них воровки
Молока и есть, кто прервут зачатье
И болезнь нашлют, и испортят члены
Милым супругам.
Тайные один метко мечет стрелы,
Поражая все, что ни пожелает,
В воздухе одна на козле свирепом,
40 Мчится в полете.
Эта льдом сковать может рек теченье,
Грозные призвать Громовержца молньи,
Тот в кристалле все видит, что повсюду
В мире случилось.
Остроумно ты говоришь об этом,
Ян, к металлам труд прилагаешь желтым,
Чтобы дал тебе, сотворивши, злато
Сын Атлантиды.[242]
Эти все слова я считаю правдой,
50 Ты когда меня убедил воочью,
Я молю, чтоб ты не связал пред этим
Взор мой обманом.[243]
20. К Георгию Херебарду, аугсбургскому гражданину, философу[244]
У брега Леха Августа[245] вставшая,
Славна и граждан полная доблестых,
Среди которых ты, Георгий,
Блещешь своей безупречной тогой,[246]
Как сам Юпитер светлый блистанием
Средь звезд отличен на высоте небес
И как все реки европейцев
Мощный Дунай превосходит явно,
Кто здесь, приемля быстрые две реки, —
10 Болотный Кинф с Венетом[247] стремительным,
Кто древле вандалами назван,
Виндою, где лагеря у брега,
Ты, мудр, листаешь древних творения,
Что в песнях давних скрыто, являешь нам,
Ты сам Лукреций весь, а также
Ты и Манилий, прилежный к звездам;[248]
Все, что в томах прославленных Ливия
И все, что в книгах Плиния сказано,
Иль памятки, — Платоном дивным
20 Заключены в величайших книгах.
Умом прекрасным тайные всех вещей
Причины ищешь, климат земель деля
И пояса небес, какие
Видимы нами в округлых сферах.
Ты о поэте помни твоем, уж он
К концу подходит жизненного пути,
Чтоб описал он чудищ, коих
Держит земля среди вод студеных.
21. К Вильгельму Моммерлоху, кельнскому гражданину и философу[249]
Вильгельм, рожденный в стенах Агриппиных[250]
И нам известный предками древними,
Которых прежде Рима слава
В граде твоем поселить успела;
С тобой во граде я научился том
Вносить обманы чрез силлогизмов связь,
И диалектика все это
Передала крючкотворной речью.
С тобою юный мудрость священных книг
10 Познал, тогда же стало известно мне,
Чему Альберт с Фомой[251] учили, —
Мужи-гиганты в делах природы.
Латинской здесь не учат грамматике,
Не знают блеска риторов, и темна
Им математика, и все то,
Что во священных сокрыто числах.
Никто здесь ясных не испытует звезд,
Иль на которых движутся те осях,
Иль что ученым Птолемеем
20 Заключено в превосходном знанье.
Творенья мудрых смех вызывают там,
Там Цицерона, как и Марона книг
Боятся,[252] как, страшась, свиного
Не поедает Абелла[253] мяса.
Средь них один ты блещешь, изысканный,
Умом высоким, чтя математику,
И одобряешь то, что древность
Нам начертала, любя потомков.
22. К Гартманну из Эптингена, главе святой Базельской церкви[254]
О Гартманн, родом славным издревле ты
Рожден, где к небу Эптинген высится
И, к почестям привыкший, видит
Рейна истоки перед собою,
Таким приемлет Галлия вслед тебя,
Чтоб благородных знание дать наук,
А равно и искусств, которым
Учат паризии у Секваны.[255]
Ты там обучен, и вслед за тем тебя
10 Приемлет Базель и за труды твои
Дарит наградою почетной, —
Обеспечением постоянным.
В сем граде гостем был дорогим всегда
Ты всех ученых, все, что имел всвоих
Покоях, все талантам чтимым
Предоставляя, благой наш отче.
Никто не знает больше меня, какой
Ко всем поэтам полон любови ты,
И с попеченьем отчим щедро
20 Их удостаиваешь дарами.
И хоть подагра вкралась в суставы ног,
Терзая члены долгими муками,
Однако ты не перестанешь
Мудрости следовать благодатной.
С тобою вместе много провел я дней,
Перечисляя звезды высокие,
И что земля родная кормит
Среди морей, на реках и нивах,
И сколько ясных в мире должно быть звезд,
30 Какие первой и каковы второй
Величины, скоплений звездных
Сколько сиянием меньшим светит,
Ты сообщаешь, сколько земля морей
Имеет, сколько есть островов вокруг
И, опытный космограф, помнишь
Все измеренья кругов небесных.
И потому ученое общество,[256]
Что обладает Рейном стремительным,
Тебя венчает похвалами,
Честью навеки тебя отметив.
23. К Бернгарду Валеру Барбату, математику, астроному и философу[257]
Бернгард, когда я думаю восхвалить
Твои заслуги будущим всем векам,
Тотчас является поэту
С песней размеренной Каллиопа;
Ведь ты отчизны слава великая,
Талант высокий силу обрел в тебе,
Второй Эвклид ты по фигурам
И среди числ Птолемей второй ты,[258]
И Ян второй[259] ты, Царской горою кто
10 Рожден блестящей,[260] — все, что оставил он,
Когда его свершился жребий,
Ты по священному принял праву,
Тома по-гречески и по-латински все
И инструментов разных обилие,
Что указуют звезд слеженье
По неоткрытым еще законам,
Размер их, место и положение,
И расстоянья, круговращенье их
И высоту, иль есть какое
20 Точное в мире у всех движенье.
Читаешь греков, зная отменно их,
И переводишь редкие ты тома
По математике, которых
Здесь на латинском никто не видел.
О сколь огромна слава в наш век твоя,
Гордиться больше будет германский край
Тобой, труды твои все видя,
Коими честь ты стяжал навеки!
Тебя вся наша чтит Алемания,[261]
30 Дивясь, возносит к звездам она тебя,
Прелат наш Вормсский[262] с всяким тщаньем
И возвеличивает, и славит.
В душе спокойной ты помяни жену,[263]
Что взята смертью волей была богов,
Чтобы теперь ты мог свободней
Мудрой учености предаваться.
Редка о книгах дума, где женщина
Дом баламутит тихий философа.
И днем и ночью сердце мужа
Жалами острыми уязвляя.
24. К Иоанну Рейхлину, или Капнию, знатоку трех языков и философу[264]
Капний, вся краса ты земли родимой,
Чей восточный край ограничен Вислой,[265]
Норикский же край ограничен Истром
С Альпами вместе,
Балтики залив, названный по шуму,
Ледяной, наш край северный венчает,
Западный же край там, где Рейн стремится
Хладным потоком.
Часто там с тобой, помню я, листали
10 То, в чем слышен глас греческих и римских
Был Камен, что дал Моисей законник
В Книге священной;
Ты велик, — отец и родоначальник,
Всех искусней в трех языках известных,
И не знаю я, чтоб сравнялся кто-то
В мире с тобою.
И тюбингенец чтит тебя сугубо,
Почестью большой окружает Базель,
Мудрые твои кто труды читают, —
20 Диву даются,
Тонкие, красой они дышат дивной,
Речи римлян в них иль афинян, или
Палестины речь, — твоего то голос
Мудрого сердца.
О чудесном ты в свет издал творенье,[266]
В нем упомянув всяческую мудрость, —
Римлянин что дал, грек и что евреем
Было открыто.
И комедий ты сочиняешь много,[267]
30 Но, ученый, ты отдал дань котурнам;
Первым также к нам за собой приводишь
Быстрые ямбы.[268]
Потому тебя в градах Рейна славный
Ныне чтит прелат,[269] — нас, друзей, опора,
И в моих стихах ты стяжаешь лирных
Славу навеки.
25. К Удальрику Цазию, фрейбургскому канцлеру[270]
Фрейбурга, Цазий, слава немалая,
Там где благая Присция[271] на холмах,
Увитых лозами, они же
Видят Герцинии близко дебри;
Бацены[272] древле так нарекли ее,
А ныне Лесом Мрака ее зовут,
Где струи Истра и Некара
В светлых истоках берут начало.
Владеть недавно городом этим стал
10 Максимильян[273] наш, — слава властителей
Германских и всего, что в мире
Вновь возрожденном зрит Феб закатный.
Здесь даст права нам лучшие он, создав
Законы, древних добрые нравы нам
Он явит, возродив, и строгим
Ликом повсюду он мир уставит.
Пусть он уловкам ложным противится
Жрецов,[274] и храмы святостью нравов пусть
Украсит он и Рим очистит,
20 Век золотой когда вновь настанет.
Год юбилейный[275] мужа грядет призвать
Привычный, нравы новые дать векам
И славу, в коей край германцев
Пусть еще большим досель предстанет.
Великодушным правит тобою Феб,
Под лиру тонко песни слагаешь ты,
И друг ты всем поэтам, коих
Рейн напояет потоком шумным.
26. О древности Трира, к гражданам[276]
Какая ваших победоносных стен,
Забыта ныне слава властителей,
О трирские мужи, кто пьете
Воду холодную из Мозеллы!
Мне показалось, будто вновь вижу я
Руины Рима, неутомим когда
Я портики, ворота, залы
Все обхожу и владык чертоги.
В полях повсюду рушатся там они
10 И на вершинах кровель своих несут
И куполах высоких зданий
Ветви густые кустов и травы.
Богов мы видим гордые статуи,
На каждой имя их обозначено
В святилищах, увы, в бесчестье
Те среди мраморов навзничь пали.
Могилы с надписями по-гречески,
Я видел прямо среди садов стоят,
И посвященная усопшим
20 Найдена урна в открытом поле.
Чего не схитит время несытое?
Столпы Геракла медные свалены,
И нас и наше все порушит
Время, похитив под вечным небом.
27. К Теодорику Гресмунду Кавку, или Катту, своему майнцскому гостю[277]
Яд смертельный когда Урсулы жизнь унес,
Кто меня извела, нежная, страстию,
И, плутовка, велела
Строфы строить фривольные,
Мне, кто предан всегда скромным лишь песням был,
Сотоварищам всем милым неся дары,
Средь которых мне ведом,
Мил душой просвещенною
И древнейшим рожден родом кто кавков был,
10 Ты, Гресмунд, там где часть Альп у Обнобии[278]
Среди гор высочайших
Поднялася за Рейном ввысь,
Хладны горы, и с них множество рек течет,
И тебя, Рейн-отец, щедро они поят;
Майн, Липия и Рура,
Лона, лозам враждебная.[279]
Ты, однако, Гресмунд, Вакха дары ценя,
Для отчизны потерь все ж избежал от них,
И ты вскоре уходишь,
20 Мудрый, в город Могунцию.
Нет у Рейна реки града обильнее
Безупречными столь нравами жителей,
И дары он Лиэя
Предлагает как щедрый дар;
Помню, часто с тобой брали мы те дары,
Когда неба звезда круг совершала свой
И ко сну призывал уж
Разделяющий час петух.
Прочь кручину гони ты из души своей
30 И угрюмость с лица! Судьбы приносят дни,
Что в бегущие годы
Обрекают Плутону нас,
Где уже никаких чаш не вкусить тебе,
Что у струй родились Рейна, но, сам космат,
К водам Леты завистным
Повезет на ладье Харон.
Дети тут и жена[280] сразу получат все,
Что трудами себе многими создал ты,
И наследника узришь
40 Сердцем неблагодарного.
28. К Иоанну Тритемию, друиду, аббату в Шпангейме[281]
Сильней Камены дуйте сладчайшие
В свирели, песней славите кто мужей,
Бессмертье ваше возлюбивших,
И озаренными кто трудами
Все ваши книжки, пылью покрытые,
Вновь украшают новыми жертвами
И им убежища даруют,
Чтобы лелеял их воздух чистый.
Таков, рожденный росных вблизи брегов
10 Мозеллы, песни стоит Тритемий мой;
Он из ключей пил ваших, Музы,
Вы осчастливьте его дарами,
Он, благородный, трех языков знаток, —
Латыни, греков, также древнейшего,
Как и всего, что в давних книгах
Песни таинственного пропели.
Он первым в храмах, древности следуя,
Здесь объясняет, струи почто звенят
Мозеллы с Рейном, в чем причина,
20 Что Океан неспокойный бьется.
Он, щедр, обитель, — свой монастырь родной
Восстановляет, стены украсив в нем
Стихами греков, римлян, также
Древнееврейскими равно с ними.
Гостеприимный, с радостным он лицом
Между друзьями делит свои дары,
И Вакха жар с обильем разных
Моря солений, и с той едою,
Что в наших тихих водах сумеет взять,
30 Приготовляет к щедрому он столу,
Ведь сам он не вкушает мяса,
Пифагорейский блюдя обычай.
Капусты стебли, листики зелени
Он ест, и крепче став от еды такой,
Пьет молоко овечье, — этим
Он утоляет вседневно голод.
Такая пища предкам была мила,
Когда шафрана с перцем не ведали
В домах у нас, и чужеземных
40 Врач не отваривал в них растений
Для злой подагры и лихорадок всех,
Что днесь терзают хилые все тела,
Когда и днем и ночью блуду
Мы предаемся с обжорством вкупе.
Ио,[282] куда же, Вакх, ты влечешь меня?
Здесь о пороках песен не надо петь,
Но высших всех похвал Тритемий, —
Наша краса, — заслужил награду.
Он скромен ликом, нравом еще скромней,
50 Он трезв над чашей, но остальных друзей
Охотно побуждает души
Увеселять беззаботным Вакхом.
Затем средь пира эллинов свитки он
Всем предлагает, также еврейские,
Написанные им, и все, что
Галлов друиды внесли к тевтонам.
Орфей фракиец, — он говорит, — и Лин
Преславный, лирой и Амфион своей
Воздвигли города у греков
60 И привлекали людские толпы.[283]
Так средь глубоких гротов в лесах они
И средь дремучей чащи Герцинии
Лесных людей к себе призвали[284]
И научили их кроткой речью
Пахать их земли, и по-супружески
Входить в землянки с крышей соломенной,
Презрев пещеры, и как должно
К ложу стыдливой идти супруги.
Тут мысль о детях и о скоте пришла,
70 И жены, дико жившие средь полей,
Прияли лучший образ жизни
Тем, что хозяйство образовали.
Дуб многолетний храмом тогда богов
Служил священным, и приносили там
Они все жертвы ежегодно
В рощах святых, поклоняясь вышним.
Разумней став с течением времени,
Они воздвигли грады и крепости
И утвердили в честь бессмертных
80 Священнодейственные обряды
Законным чином богослужения.
И так разросся наш алеманнский край,
Что италийским, галльским ныне
Он дарованиям не уступит.
Когда науки ты утонченные
Являешь, песни, — следует их сравнить
С былыми, — их искусный пастырь
Чтит вангионов и возрождает.[285]
В наш век вы оба — равные светочи
90 Образованья, слава высокая,
Здесь возблистали, и за это
Песни дадут вам почет навеки.
КНИГА IV
1. К своей старости[286]
Мрачная вот уж зима с Бореем средь бури леденящей
Седой снегами кроют подбородок,
И голова у меня, гола, свои волосы утратив,
Скорбит, как дерева скорбят без листьев,
Лютый кого Козерог и стужею Водолей[287] застылой
Всех обнажают и красы лишают.
Снова, однако, листвой тепло звезды их оденет вешней,
Когда все возвращает год бегущий
И возбуждает сама Венера, от звезд приявши пыл свой,
10 Чтоб вновь рожденным земли все наполнить.
Но когда старость войдет ленивая к нам во члены тела
И смерть уложит на свои носилки,
И Прозерпина,[288] властна, в свое повлечет нас всех жилище,
Железным заперев его засовом,
И уж не даст никому вернуться назад, сковав глубоким
И непробудным сном всех погребенных,
Рейна владыкой будь он,[289] иль просто у Вислы земледельцем,
Деспотом Истра, Северного ль моря.
2. К Маттею Лангу, секретарю священной имперской палаты и покровителю коллегии поэтов[290]
Маттей прекрасный, чтимый кто должен быть
Потомством, если б слух ты склонил ко мне,
Из-за кого двоих нас будет
Слава навеки непреходящей.
Ведь вся трудами нашими славная
Отчизна немцев в книгах описана,
Когда, береговая, взору
Мне под Медведицею предстанет.
10 И нравы, грады вместе с народами,
Леса, открыты холоду Севера,
Поля, озера, горы, топи,
Реки, — все названо было нами.
Народы, коих поит скиталец Рейн,
И Истр великий коих владенье есть,
И Висла с северною Эльбой,
Через Тевтонию протекая.
Моя открыла юность отважно все,
Она хладеет ныне, и в теле уж
20 Иссякли силы, и мой возраст
Остановился в средине неба.
И там, где Север, льдистое видеть мне
Осталось море и острова, брега,
И где владычица природа
Хладному небу предел явила.
Мне надо ныне следовать главному
Патрону, этой славе идти вослед,
Чтоб ширь была и даль повсюду
Не прекращалась в краях тевтонских.
30 Отсюда, чуткий, будешь просить царя,
Чтоб тот деньгами нам за труды воздал
Иль их представил тем владыкам,
Коих другие имеют страны.
И на индийском Вакх водрузил брегу
Столпы, где солнце всходит, Алкид вослед
Скиталец, к западному морю
Придя, Гадес основал там город,
И, — храбр, свирепость моря Улисс стерпел
В его средине, скалы, — смерть кораблям, —
40 Бесстрашно одолел, и в песнях
Вечное он заслужил хваленье;
Вот так, когда я хладной земли края
Проехал снова, знаки великие
Оставил в мире для потомков,
В вечных какие воспомнят книгах,
Никто не будет славен через века,
Не испытает если он многих бед
И, испытав крушенья, снова
К отчим пенатам своим вернется.
50 Богатство, слава и суеты тщета
Столь многих держат, похоронивши их,
А все, что истинная доблесть
Делает, — ставит столпы навеки,
Когда поэты немцев ученые
Напишут песни и воспоют тебя,
Совет собравши, как патрона
И Пиерид дорогого друга.
3. О плавании по Коданскому заливу[291]
Пиериды, какой бурей гонимы мы?
Уж не жаждем ли вновь мы преисподней вод
И владыки теней царства безмолвного?
Или мира краев иных?
Феб, куда ты, куда рушишься? Странниц-звезд
И свой огненный шар прячешь куда? Иль все
Звезды, спутав пути в небе законные,
Снова древний несут хаос?
Громоздятся кругом воды в кромешной тьме,
10 Ночь густая черней рушится тут на всех,
Ночь, что легкие сны, краткий покой глазам
Утомленным не хочет дать.
Мчимся, быстрые, мы, мачту соорудив,
Ветр свистящий взвился прямо к канатам ввысь,
И летят паруса, полные воздухом,
Что крылатый несет корабль.
Мы на вздутых волнах мчимся, касаясь звезд,
Миг, — и в водную падь, жалкие, валимся.
Ты снесешь ли, Нептун, все эти натиски,
20 Стая водная Нереид?
Звезды с вышней оси все разбегаются,
Не мерцают, бродя, светами зыбкими,
За спиною у нас обе Медведицы
И со скользкой стопой Дракон.
За спиной видим мы выси Геракловы
И Персея к жене видим ближайшего,
Гениоха, Козлят кто на себе несет
И Кефея еще главу.
Утлый движется челн, тяжко плывущий вспять,
30 Там где воды плотней и без волнения,
И в печали земля под Аквилонами
Лес являет взъерошенный.
Гладкий белый тюлень с лаем плывет вослед
И, оскаливши пасть, зубом хватает дуб,
И, изогнут, дельфин, мимо летя, лоснясь,
Спину гибкую выставил.
Сколь безумно людей буйных стремление
Меж мятущихся волн по бездорожию,
Расписным кораблем взрезав морскую зыбь,
40 Грозных чудищ высматривать!
В море скифском и то злато стремятся взять
И везде корабли алчные носятся,
Даже там, где вода стынет замерзшая,
Льдом недвижным закована.
Есть предел, наконец, где бы зловредная
Алчность к злату могла стихнуть? Коль моря ярь
И неистовство бурь, скалы-крушители
Мчат безвольные корабли.
Значит, на корабле гибельном наглая
50 Валишь прямо толпа ты в преисподнюю?
Что, не жрет вас земля ненасытимая?
Смерти жаждете вы иной?
Слишком наглые, вы Тартара просите
И жилища теней там безысходного,
Где, набитый битком, должен везти вас челн
Стикса вод повелителя.[292]
4. О лесных лаппонах и местоположении Ливонии[295]
Муза, умолчать о подобном чуде
Не стыдишься ты, столь искусна, в песне?
Помню, — ты строкой забавлялась милой
Вместе со мною.
Уж не отнял ли Феба и зеленый
Кинф,[296] и рощу, что Муз мила струнами,
Посвященный там всеблагой Церере
Хладный источник,[297]
Из какого пьет средь земель полярных
10 Пьяный тот народ, никаким не сытый
Питием, кладя на весы законов
Чаши хмельные?
Иль Борей, ярясь, средь густого снега
Плектрами, гордясь, возбудил порывы,
Шум по вельтам свой, по венедам грубым[298]
Сея повсюду,
Где к морским волнам трирукавный мчится
Вислы бурный ток и Танар[299] крутяся,
И, воспринят всей шириной заливов,
20 Мем[300] вытекает?
Та земля лежит средь окраин мира,
Видит над собой лишь Медведиц хладных,
Где и неба лик, и с весной созвездья
Не оживают,
Но высоко там на оси недвижной
Небо все стоит, ночь долга во мраке,
Феб пока идет по пути коротком
Там к Козерогу.
И грустней, в снегах цепенея белых,
30 Вся земля, где нет Австров и Зефиров,
Но из мощных туч там Юпитер мечет
Хладные ливни.
Ты б увидел там, что народ дремучий
Не живет в домах в тех краях студеных,
Но, как звери, он по пещерам прячет
Стылые члены.
В бычьей шкуре там человека все мы
Видели, лозой опоясан был он,
И дубовой он прикрывал корою
40 Жесткие стопы.[301]
Он ходил, свиреп, волосы свисали,
Грязен был лицом, с бородой кустистой,
В глуби щек худых два пустые глаза
Словно в засаде.
Позовешь его, — убегает тотчас,
Встретишь, — но его никакою речью
Не удержишь ты, он бежит в глухие
Леса чащобы.
Третий вновь восход начал Феб, явившись,
50 Когда мы идем молчаливым лесом,
В нем блуждая, птиц не встречая вовсе,
Зверя не видим.
Там и соболя в своих мягких шкурках,
Горностай — весь бел и куница также, —
Всех вещей творец их укрыл от стужи
Звезд леденящих;
Кочевой народ гонит их по снежным
Чащам, животы ублажая мясом
Грубые, — его ни костер, ни пламя
60 Не умягчило.
Вакхом там никто не согрет иль гиблой
Роскошью не взят, не раздут и спесью,
И, вооружен, при вожде не жаждет
Злата в убийствах;
Чаша за гроши там народ сзывает,
Не звучит труба громогласно в храмах
Из самшита, и там не извергают
Шума органы;
Там законовед тяжб не разбирает
70 Средь сограждан, врач не берет зловещих
Денег, не теснит там народа некто
С бритой макушкой;[302]
Там живут везде без сутяжных денег,
Множеству они принесли погибель,
Ссоры, ложь, войну и убийства всюду
С кознями сея.
Как бы счастлив был род людской, когда бы
Умеряем был он таким законом!
Но летят, узды никакой не зная,
80 В мире злодейства.
5. К Аполлону, изобретателю искусства поэзии, чтобы он с лирой пришел от италийцев к германцам[303]
Феб, кто волшебство изобрел кифары,
Геликон оставь ты любимый с Пиндом
И приди, — тебя призываем, — с песней
В наши пределы!
Ты велишь спешить радостным Каменам,
Им, сладчайшим, петь под холодным небом.
Ты приди под звон певчих струн, увидеть
Дикую землю!
Варвар, кто рожден грубым и суровым
10 Был отцом, не знал красоты латинской,
Ныне должен быть научен тобою
Песен сложенью,
Как Орфей, кто пел для пеласгов песни,
Дикие за ним звери шли и лани,
И пошли за ним, — высоки, — деревья
Тронувшим плектры.
Быстрый, ты сумел через ширь морскую
Радуясь придти из Эллады в Лаций,
Муз ведя, чтоб там проложить дорогу
20 Всюду искусствам.
Наших, просим мы, пожелай пределов,
Как когда-то ты к италийцам прибыл;
Варварская речь да исчезнет, чтобы
Мрака не стало.
6. К Августину из Оломоуца, пока он истощался у девицы[304]
О твоем возвращении
Быстрых с благостью их всех я молю богов
Ныне всеми молитвами,
Чтоб Юпитер, в златом небе присутствуя,
Не ярился бы молнией,
Не побил бы борозд градом безжалостным,
Иль хотя б не лишал нас дней
Ясных, и не облек, их похищая, тьмой,
Бесконечность дорог творя
10 И тропинки тебе непроходимые.
Но громов не боишься ты,
И к Паллады в тебе страха эгиде нет,
К коням вздыбленным Марсовым,
Пусть бесились бы те в прахе кровавых битв.
Презиратель богов, страшись,
Чтоб Фортуна, бродя, вдруг не нагрянула!
И никто безнаказанно
Из людей не презрит волю богов небес;
И не гнев ведь Юпитера,
20 И ни Марс, кто страшней, ни из богов иной
Трои гордой не погубил,
Не разрушил Пергам в царстве Приама, но
Та, звезды совершеннее,[305]
Кто в негодном суде блещет Парисовом.
Эх, пастух легкомысленный,[306]
Как бы вновь не пришел, раненный в нежное
Сердце, жаром горя чужим,
Позабыв, как пылал прежде когда-то он.
7. К Фебу в каникулярное время[307]
Наконец слабей, средь лучей блестящих,
Выйди и свой лик, воссиявши кротко,
Скрой и жар умерь, что пылал недавно
В небе высоком!
Треснула земля перед тем иссохнув
В зное лютом, та, что была спокойной,
Жаждая дождя, и в реках не стало
Токов прохладных.
Яростного Льва ведь взошло созвездье
10 Жаждущее и Фокион[308] горячий,
Месяцы теперь принесут болезни, —
Гиблое время.
Сильным жаром весь накаленный, пышет
Путь воздушный, все улеглись порывы
Кочевых ветров, и глухие смолкли
Рокоты моря.
Сохнут все поля, пашня жаждет влаги,
Созревает Вакх на иссохших лозах,
Путь закрыв пока Аквилону, держит
20 Тучи Юпитер.
Кто передо мной расстелить сумеет
Скифии поля, где свирепый холод
Стынет, и в брегах недвижимы реки,
Скованы льдами?
Иль кто хладный даст средь снегов и ветра
Рейн росистый мне, чтоб напиться вволю,
Или Гебра[309] снег, иль в холодных Альпах
Место уделит?
В варварских краях Танаис[310] текущий
30 Вряд ли бы унял этот зной палящий,
Мой огонь и зной погасить чрезмерный
Вряд ли сумел бы.
Так ведите ж вы, милые Камены,
Под благую сень этой милой рощи,
Лиры где звучат, Аполлон прекрасный
Хорами правит,
Здесь услада мне средь лесов высоких,
Музы, я молю, от копыт Пегаса
Дайте воду мне,[311] оросите ею
40 Наши пределы!
8. К месту своего рождения[312]
Вакха средь холмов и холмов франконских
Некогда рожден, где в брегах высоких
Вьется Майн, струясь, одевая лесом
Выси под солнцем,
Здесь и Вакха я и Минерву часто
Воспевал своим барбитоном тихим,
Где в долинах мне отвечало звуком
Милое эхо.
Много значит, где кто на свет родился
10 И в каких местах он отцом воспитан,
И каким твое учредил наставник
Юное сердце.
Жизни круг моей настает четвертый,
Год сороковой в нем взаймы берется,
И подходит жизнь, коротка, ко брегу
В дальнем Гадесе.[313]
Как Панно, летя в колеснице быстрой,
С тройкою коней прямо в бездну мчится,
Так и жизнь моя, завершив ристанье,
20 К Орку несется.
9. К Меркурию, чтобы он кротко вел меня, окончившего жизнь, к полям Элизия, жертвенно[314]
Наш дух от тела прочь отлетающий,
Богов крылатый вестник и всех людей,
Веди, молю, чертогом Дита,[315]
На Елисейских полях[316] оставив,
Где сонм поэтов песнями тешится;
Здесь славит битвы, громко звуча, труба,
Один о сладкой страсти плачет,
Лирные этот слагает оды.
Блуждая вместе, входим в пещеру мы,
10 Где входы в Тартар нам открываются,
Неси же перед нами факел,
Чтоб мы бестрепетно в мрак вступили.
Когда брадатый старец[317] приблизится,
Кто перевозит, лодку набив битком,
Ему, молю, дай плату, чтобы
Встал на другом берегу пиита;
Не взял я денег ведь никаких с собой,
Сходя, оставил все кроме песен я
И, матерью нагим рожденный,
20 Наг нисхожу я в обитель мрака.
Златым жезлом ты Цербера пасть затем
Смири, и чудищ, что у ворот лежат
И пред лицом владыки грозным
Вечную стражу свою свершают.
Когда увидеть будет дано лицо
Царя, и скиптры схищенной им жены,[318]
И трех судей,[319] жестоких ликом,
Фурий, что змеями все обвиты,[320]
Прошу, приветна, молви царю слова,
30 Коль я грехом запятнан содеянным,
Чтоб все очистилось беззлобно,
Что принесли мы в потемки эти.
Когда, крылата, чистою станет тень,
Меня ты в лоне мрачной реки не брось,
Где тысячи теней стремятся
Снова вернуться на воздух вольный
И наслаждаться телом привычным вновь,
Суетной жизни беды опять нести
И вновь в занятиях обычных
40 И обновить, и явить свой облик,
Но, что милей мне, белоодеждному,
К владыки неба высям веди меня,
Юпитер кто, блажен, с богами,
Нектар с амбросиею вкушает,
И там, счастливый, пусть проведу века,
Пока последний всем не настанет день,
Мерзавцев в огнь ввергая вечный
И на Олимп вознося достойных.
10. К Блазию Гетцелю, писцу и советнику Кесаря Максимилиана, увещательно[321]
Ты, средь римских Камен счастливый Блазий,
Все благие кого поэты славят
Бритты, немцы, богемцы, италийцы,
Те, кто в Галлии, в Бетики пределах,
Научившись, взросли у вод Геракла;[322]
Всем ты им представляешься патроном,
Всем услуги свои им предлагая,
Если, тонок, пред Кесарем стоишь ты,
Твоему там добро творя поэту,
10 Кто был кельтским рожден когда-то краем,[323]
Если б сто отсчитал ты мне дукатов,
Тех, что мне обещал так щедро Кесарь!
Так ты в книжках моих с почетом имя
Навсегда пронесешь непреходящим.
Песнь столетия, стихи которой содержат число часов дневного обращения неба и все небесные сферы[324]
Мчится в сотый раз[325] колесница солнца,
Продолжая век обновлять движеньем
Наш, и вы теперь, мальчики и девы,[326]
Песнь начинайте!
Сушу, что водой ближнею омыта,
Воздух и огонь, столь враждебный водам,[327]
Миром согласи и даруй нам щедро
Пищу для жизни.
Плодными Луна создавая чрева,[328]
10 Напитай плоды и умножь потомство
Милое, вещей семена собою
Одушевляя.
И, хитрец, крылат[329] и увенчан шлемом,
Языкам ты нас научи, искусствам,
Лиру в наш предел принеси в звучанье
Струн ее певчих.
Ты, кто нас благим зажигаешь пылом,[330]
Мать, кем был рожден вековечный Амор,
Сочетай супруг и супругов вместе
20 В вечном потомстве.
Также ты, чей лик золотистый блещет,
Дни и ночи кто, ими правя, зиждет,
Феб, пролей лучи благосклонно нашим
Землям германским.
Шлемоносный Марс, ты с копьем повсюду
Над землей летишь, золотоволосый,
Защити мечом ты края германцев,
Благость закона.
И Юпитер, чьим мир вожденьем крепок,
30 Сохрани, прошу, Максимилиана,
Кто в своих царит землях, как царишь ты
Над небесами.
Также ты, с косой искривленной[331] в мире,
Молим, убери всех болезней стрелы,
Земледелью нас научи, волам же
Дай их упряжку.
Стада вождь, Овен,[332] по полям повсюду
Вновь тепло весны возвращая щедро,
Овцам дай приплод, окружи заботой
40 Тварей двурогих.
Также ты, кто яств даришь нам усладу
И простор полей, большеглазый, пашешь,
Дай, Телец, вкусить нам литое масло,
Млеко нам даруй.
Также вы, блестя среди рук сплетенных,
Кастор и Поллукс, чьим искусством принял
Конь узду, своим вы созвездьем дайте
Коням потомство.
Рак, кто панцирь свой нам являешь красный,
50 Цинтия бразды обращая к зною,
Возблистай же нам, мы об этом молим,
Светочем добрым.
Также ты, оскал обнажая жаркий
Желтой пастью, Пес, с близнецом единым,
Воздержись огнем опалять, мы просим,
Земли германцев.
Ты, кто нам в венце из колосьев блещешь,
Дева, чья пора — время жатвы спелой,
Множеством плодов да наполни наших
60 Житниц обширность.
Вы, Весы, что дни уравняв с ночами,
Взвесив на своих справедливых чашах,
Осени венец нам явите, полня
Чаши Лиэем.
С загнутым хвостом Скорпион жестокий,
Сеющий вокруг яд смертельный, просим,
От германских ты удали пределов
Гибель чумную.
Полумуж-Стрелец, ты пускаешь стрелы
70 И грозишь своим искривленным луком,
Удали, молю, от пределов наших
Стрелы и войны.
Также ты, стоишь с бородою снежной
И приход зимы ледяной являешь,
Возврати, благой, в алеманов земли
Феба сверканье.
Также ты, златясь в наклоненной Чаше,
Дай благую нам, умоляем, влагу,
Оросив поля и в брегах изрытых
80 Милые реки.
Также вы, равно чешуей сверкая,
Чьи пути вдали на склоненном небе,
Просим мы, своим вы созвездьем дайте
Рыбы обилье.
Вы еще, вблизи кто толпой лучистой
Среди двух небес наклоненным кругом
Мчитесь, вы для нас всеблагие судьбы
Лейте лучами.
Также ты, в ком есть все скитальцы звезды
90 Неба, кто вместил всю громаду мира,[333]
Обрати, прошу, благосклонно слух свой
К нашим моленьям;
Избегает нас твоя мощь и имя;
Кто бы ни был ты, о делах германцев
Ты пекись, — тебе воскуряют в храмах
Ладан повсюду.
Концовка
Все эти строфы свои в земле Австрийской пропел я,
Там где штириец и карн кровли имеют свои.[334]
Одночленная четырехстопная хориямбическая ода Конрада Цельтиса к божественному Фридриху, увещательно и повторно[335]
Кесарь, подвигами славный блестящими,
Царь царей, средь владык высший поистине,
Если б кто захотел с веком твоим сравнить
Век минувший, твое царство — с ушедшими,
С тем, что было еще при финикийцах, иль
Что Эллада внесла, мудрая воинством,
Или что рождено Рима квиритами, —
Верь, не могут они славой тебя затмить.
Как бы ни был араб шерстью тирийскою
10 Славен или богат он благовоньями,
Собирая бальзам с древа сабейского,
Не ему превзойти мощного Кесаря.
Самородки реки золотоносной кто —
Ибериец берет, в теплых живя краях,
Урожаем большим полнящий житницы, —
Он не сможет затмить мощного Кесаря.
Как бы ни велико было обилие
Добрых злаков среди зноя ливийского,
Что до края займет рог изобилия, —
20 Не затмит и оно мощного Кесаря.
Как бы духом своим ни был фракиец смел
И народ, над каким хладных Трионов свет,
Где суровый сармат средь стариков отцов, —
Также не превзойдут мощного Кесаря.
На сраженья Дунай как бы ни сетовал,
В мире сем, утеснен злобой паннонскою,
В свой черед времена явно придут, — тогда
И он сможет познать мощного Кесаря.
Как бы ни утешал песнью Меонии
30 Искушенный Орфей жителей Стиксовых,
Заставляя* леса двигаться в шелесте, —
Он не сможет затмить мощного Кесаря.
Также в Лации кто песней торжественной,
Пел Вергилий вождей подвиги славные
Иль Назон, предпочтя более легкий стих,
Также не превзойдет мощного Кесаря.
И какую б ни пел на барбитоне песнь
Беспорядочно я, и до похвал охоч,
Но решила признать Муза, столь дерзкая,
40 Что не сможет воспеть мощного Кесаря.
Но когда он меня лавром венчал, мои
Украшая виски славным отличием,
Дал награды когда людям ученым он,
Тут, быть может, смогу славить я Кесаря.
ЭПОДЫ[336]
1. К Кесарю Фридриху, на созвание князей против турок[337]
Грядут златые времена, пророками
Предсказанные древними:
Державный Кесарь Фридрих всепобеднейший
Князей сзывает в курию,
Дабы рассеять вышней силой вражии
Грозительные полчища!
Не так ли древле созывал в заоблачье
Юпитер небожителей,
Когда землею братья порожденные[338]
10 Толпою в небо грянули,
Кто Пелион, кто Оссу дерзко вскинувши
На кручи Олимпийские
И настигая колесницу Фебову
И звезды, в небо вбитые,
Меж тем, как Тифоэй[339] гремящим голосом
Звал сокрушить Юпитера?
А тот, взглянув на злобный вид мятежников
С высокомерным хохотом,
Длань красную простер к трезубой молнии,
20 Откованной циклопами,
И оба неба обагрились черными
Гремящими перунами,
А земнородных поглотило полымя
Под скалами Тринакрии![340]
Так ты, о Кесарь, в славном сонме правящий
С князьями благоверными,
Внемли моленьям, прегради враждебные
Неистовые натиски,
Уже под нашим небом посягнувшие
30 На вышнего Юпитера;
А мы, доколе звезды поднебесные
Путям законным следуют,
Доколь чешуйный род в пучинах плещется,
Сад — зеленеет травами,
Доколе Истр извилистыми руслами
Томит брега Евксинские, —
Дотоле будем возносить до горних звезд
Хвалу победоносному!
2. К бранчливому игроку, гласит игральная кость
Зачем, злодей, хулишь меня, невинную,
В твоей незрячей ярости?
Зачем скликаешь с неба громы божии
И моры неисцельные?
Зачем врагам сулят уста бесстыдные
И гнев богов и каторгу?
Зачем сурово хмуришь бровь над взорами,
Как ярый вепрь, как злой медведь?
Не я, не кость — причинница безумств твоих,
10 Не я богов разгневала;
Четверкой обернусь ли я, пятеркой ли,
Шестеркой ли желанною,
Или одними лягу единицами, —
Виной рука метнувшая!
Итак, смири свой дух, узды не знающий:
Играй, но с речью кроткою!
А если не уймешься — обретешь во мне
Четвертую Эриннию![341]
3. Об игроке, который, отыгрываясь, дал вырвать себе зубы[342]
Сидел упрямец за игрой, упрямствуя,
И не жалел имущества.
Вот, наконец, для денег приступив к игре,
Остался он безденежен.
Тогда кафтан он скидывает с поясом,
С кинжалами и шпагою,
И тотчас это все уносит проигрыш,
Удел Фортуны ветреной.
Тогда вверяет ненасытец случаю,
10 Моля богов о помощи,
Покровы ляжек, бедр, и ног, и голеней,
И даже ткань нательную;
Но ни один не внял из небожителей
Молитвам ненавистного,
И он, нагой, скрежещущий проклятьями,
Стал ставить ставкой сам себя.
Разинув рот, показывает зернщикам
Резцы свои передние:
«Смотрите, верьте: их теперь я выложу
20 На выигрыш иль проигрыш!»
Когда и их щипцами проигравшему
Соперник жадный выломил,
«Смотри, — кричит безумец окровавленный, —
Резцам вослед клыки идут,
А ежели и к ним мой рокнемилостив,
То коренные выставлю!
Не ужасайся: все, о чем условлено,
Сполна тебе я выплачу —
Недаром тридцать два мне зуба считаных
30 Даны в удел природою».
Едва кровавым ртом он это вымолвил, —
Являются тюремщики,
Влекут его в застенок и нещадными
Бичуют спину розгами,
А после, в самый час рассвета росного,
Плетьми — да прочь из города!
4. Басня о завистнике и скупце
Был завистник, и был скупец, несхожие нравом, —
И оба у царя подарков требуют.
Щедрый царь объявил: чего один ни попросит,
Второй получит вдвое против первого.
Тотчас встал меж двумя перекор и лютая распря:
Кому второму, а кому быть первому.
Жребий метнув, решено попытать превратные Судьбы:
Над кем они блеснут звездой светящею.
Вот улыбнулась удача тому, кто завистью страждет:
10 А он кричит, бушуя сердцем бешеным:
«Пусть мой правый глаз лишится светлого зренья!» —
Чтобы скупца оставить без обоих глаз.
Царь, и в том и в другом узрев столь злобные мысли,
Обоих наказует казнью должною.
5. К Венере, с поминовением о трех своих возлюбленных
О бессмертная дочь морской текучей пучины,
Зачем томишь мне душу вечной смутою?
Семь пятилетий уже под твоими знаменами верный
Вседневно и всенощно Цельтис ратует.
Первой была для меня Барбара из рода сарматов,
Моей любовью ныне знаменитая;
Дважды девять зим[343] едва насчитал я дотоле,
И шесть прошли, служась любовной службою.
Юность окрепла моя, и тогда обожгла ее Эльза,
10 Над вьющимся Дунаем мной воспетая.
И как над Рейном-рекой пришли мои зрелые годы —
Мой путь меня привел к любезной Урсуле.
Урсула нежную речь пролила в мое страдное сердце,
К привольной жизни приневолив ласкою;
Урсула учит ловить бегучие радости жизни
И сердце греть вакхическими чашами,
А от застольных услад ведет к постельным усладам,
Блаженными объяв меня объятьями:
Тяжко вздымается грудь под гнетом пленяющей страсти,
20 И бьется дух в трепещущем предсердии,
Между тем, как уста прилипают к устам в поцелуе
И языки, играючи, сплетаются.
Истинно так весной, когда повеет Фавоний[344]
И небосвод вернет нам солнце доброе,
Лед, застывший меж зимних снегов, размякнет и тает,
И глыбы льются влажными потоками;
Так и сердце мое разымает ночною игрою
Красавица земли прирейнской — Урсула.
6. О младенце, взогретом у огня[345]
Сын, иссеченный из утробы матери,
Будь Соломона радостней![346]
Тебе, как Вакху, дважды быть рожденному[347]
Судили судьбы строгие,
Но разное для вас начало выпрялось
В руках у Парки прялкою:[348]
Нисейский бог[349] в бедре отцовском выношен
До девяти был месяцев,
И ты шесть лун во чреве грелся матери,
10 И три — в корчаге глиняной,
Которая, в очажных стоя угольях,
Была тебе утробою,
Наполненная жирностию млечною
И смигмой умастительной.[350]
О жизнь,[351] сколь тяжких ты полна опасностей!
А смерть — еще досаднее.
7. К Генриху Куспидиану о том, что ничего нет славнее и вековечнее, нежели словесность[352]
Ты, Генрих, нас спросил: какая выгода
В стихах стихослагателю,
Когда наступит час, судьбой назначенный,
И свет из глаз сокроется?
Умрем — и побежит молва подсчитывать,
Кем сколько денег скоплено,
И дознаваться, кто чему стремился вслед,
Бредя тропою жизненной.
Один стремился умножать имущество
10 Просторными палатами,
С садами, где деревья в сень сплетаются
И рыбы в речке плещутся,
С стадами, где к повозкам кони гожие,
Быки, телицы, агницы.
Другой оставит образы чеканные,
Литые лики в золоте,
Чтобы иной хозяин их прибрал к рукам
Иль промотал бы, пьянствуя.
Иной детей заводит, внуков, правнуков
20 И ждет себе бессмертия,
Надеясь, что они его прозвание
Прославят в веки вечные.
Но все пожрет забвеньем время хищное —
Поля, дворцы и золото,
И отпрысков, и имя знаменитое,
Коли молчат писатели.
Ни Греция, когда-то столь прекрасная,
Ни Рим всепобедительный
Ни в чем своих свершений не оставили,
Как только в книгах писаных.
Вот так и мне сулят мои писания
В веках венчаться славою:
Когда и плоть и кость, доселе сильные,
Под камнем сгинут кладбищным,
Промолвит путник: «Тот, кто здесь сокрыт в гробу,
Оставил миру большее,
Чем все, о чем неграмотные неучи
Пеклись трудами темными».
8. О том, что единственною хроническою болезнью сочинителя была любовь[353]
Четыре и четыре пятилетия
Мне даровала судьба в неверном смертном возрасте
Прожить непотревоженным недугами —
Грозной заразой, кривой подагрой, злой горячкою.
И не напрасно я, склонясь молитвенно,
Нас хранящим богам взношу благодарения!
За десять лет скитаний по краям земным
Не погубили меня дорожные разбойники,
Из варварских окраин невредимого
10 Вывел Меркурий меня, к поэтам благодетелен,
Ни волк меня, ни вепрь меня щетинистый
Не растерзали, напав, ни лютая медведица, —
И только пес, как было мне предсказано
Злобною бабкою встарь, кусал меня за голени.
Ни в суд меня не звал к ответу жалобщик,
Льстясь на добро в сундуке иль мстя за оскорбление;
Преступник не искал во мне заступника,
Зная, что я и не лжец, и в злых делах не сдейственник.
Воистину, по милости Юпитера
20 Жизнь доселе моя текла небеспокоимо.
Но есть во мне одна неисцелимая
Хворь, гнетущая дух и плоть мою томящая, —
Пред ней бессильны травяные зелия,
Ни аромат чуждых стран с ума ее не вытеснит,
Не одолеет бог, больных жалеющий,
Ни Махаон, его сын, ни Гиппократ прославленный;[354]
И только Урсула, очами светлыми
Сердцу нанесшая боль, одна ее и вылечит.
Когда трясусь я дрожью пароксической,
30 Кликните Урсулу мне: спасусь ее лобзанием.
9. На лекаря Бассарея[355]
Что ты рвешься, как пес, разинувши гнусную глотку,
Пугать меня рычанием?
Что стремишься мое опозорить руганью имя,
Противу Музы злобствуя?
Ты, в чьей печени гной в смеси с ядовитою желчью
Заразной брызжут завистью,
Ты, чья затхлая грудь обличает бледностью лика
Зловредные желания, —
Ты ль захотел, чтобы вновь процвела моя многая слава
10 Хвалами и победами?
Истинно ведомо нам: враждой закаляется доблесть
И меркнет без соперников, —
Впрямь, когда бы Назон не покинул державного Рима
Для берега Евксинского,[356]
Он не оставил бы нам столь славных песенных свитков,
Читаемых в столетиях;
Если бы не был Марон лишен отцовского поля —
Его свирель не пела бы;[357]
И в Цицероне, когда уходил он, гоним, из отчизны, —
20 Вскипало дарование.[358]
Ибо как малая искра под веяньем мощного ветра
Великим пышет пламенем,
Так и меня, бросая, судьба из напастей в напасти,
Путь указует к доблести,
Несокрушимой вовек никакими порывами бури,
А лишь закалом крепнущей.
И как воинственный Марс в ответ на удар супостата
Встает еще губительней,
Так и оружье мое твоим вострится задором,
30 Грозя такими ранами,
Песнь о которых пройдет по всему неоглядному миру,
Не исцелит которые
Ни изощренный хирург, ни искусный в лечении медик,
Спасающий в увечиях.
Нет, — как плющ и лавр зеленеют вечной красою
В награду победителям,
Ни от морозной звезды не страдая насильным уроном,
Ни от светила знойного, —
Так поэта бессмертная часть и всесветная слава
Смеется над хулителем.
10. О Розине, к Пиерию Гракху[359]
Когда Розина во свои объятия
Меня звала чрез верного служителя,
Чтобы развеять вешнее томление
В душе поэта, омраченной праздностью, —
То думал я и впрямь обнять цветущую,
Росой весенней розу орошенную
Под нежным вздохом веянья небесного —
Такую, как по долам зеленеющим
Тысячецветной рассыпает россыпью
10 Зефир, лелея звезды лепестковые,
Клонимые в росе под легкой поступью
Венеры с Купидоном и Харитами.
Такую мнил я розу сжать в объятиях,
Чтобы развеять вешнее томление,
Но ах, напрасно, ибо речи льстивые
Мне обернулись ночью многотягостной.
Она, взошед со мной на ложе жалкое,
Обвив мне плечи длинными объятьями,
20 К губам губами прикасаясь с ласкою
И с языком язык сплетая жалящий, —
Она, бесстыдная, она, продажная,
Поганая, похабная, паршивая,
Подстарая, беззадая, нечистая,
Уродливая, мерзкая, отвратная,
Она средь ночи трижды и четырежды,
Подсаживаясь к чаше при светильнике,
Вином разогревала похоть стылую, —
Она, на людных празднествах привыкшая
30 Мужских стволов до тысячи и более
В день облуплять, не разбирая разницы,
Кто мирянин, кто поп, а кто обрезанный,
Но всех топя в своем болоте гнилостном.
Такое я поял себе чудовище,
Циклопам сицилийским равномочное,
Чей смрадный рот дышал срамной клоакою,
Чей жесткий зад казался древесиною
И чья утроба, колкая, как рыбина,
Меня терзала, истирая складками,
40 Как будто в бычьем травоядном потрохе.
Мой милый Гракх, красивых слов лелеятель,
Не попадись, смотри, подобной хищнице!
11. На правоведа Ортулана и жену его[360]
Был у поэта друг недоброй памяти
Из рода Ортуланова —
Тот, чьей женой досель полны училища
И все палаты судные:
Она меняет лекторов и лекции,
Венчает отличившихся,
И каждый домогающийся докторства
Ей служит, как Юпитеру,
Стараясь подольститься одеяньем ли,
10 Колечком ли из золота.
Кто за какою девкой увивается,
Кого какая жалует,
С кем трижды, с кем четырежды, с кем многажды, —
Все ведомо допытчице;
Как Митридат знал поименно воинов,
Так и она — наставников:
И кто что ест, и кто что пьет, и кто с кем спит, —
Блюдет, как цензор бдительный.
Когда приходят к мужу люди важные —
20 Она сидит за печкою,
Чтоб знать и слышать, кто какого мнения
В училищах и в городе.
Кто, повстречав ее на людной площади,
Не коленопреклонится,
В того она, скривясь и губы выпятив,
Слюною плюнет горькою,
Раздует ноздри, засверкает взорами,
И вечной будет ненависть.
Кто ей не хочет кланяться о милости,
30 Тот прочь спеши в изгнание!
О бедные норийские гимнасии
Под этаким чудовищем!
12. К германским стихотворцам[361]
Песням, с которыми я резвился в германских пределах,
Отважьтесь вторить, будущие юноши!
Вторить и превзойти! Немало трудов положил я,
Слагая их в тоске, вдали от родины;
Но не посмею сказать, что сравнялся с ученою лирой
Певцов, рожденных в Лации и Бетике.[362]
Первый начал я здесь сочинять неумелые строки,
Путь проложив удачливым преемникам:
Так в младенческий Рим пришел, стихотворствуя, Энний,
Лукреций и иные первоздатели,[363]
Коих стихи прополол ученой десницей Вергилий,
Меж сорных трав взыскуя розы яркие...
Вместе с ним и другие певцы, последуя грекам,
Комедии творили и трагедии;
Но превосходнее всех Гораций в лирическом роде,
До дна испивший эллинские кладези.
Здесь, в германском краю, да продлятся вовек мои песни,
Как в италийских землях — песнь Горация.
13. Сопоставление нравственной философии и мечевого боя[364]
Военное искусство учит ловкости
Владения оружием,
Которое хранит от вражьих натисков
Умелой нас защитою,
И так же учит нравственное знание
Умы страстями властвовать,
Затем, что страсти, сердце заразившие, —
Враги для нас опасные,
И подступают к разуму смятенному
10 С не меньшей бранной бурею,
Чем ежели разит ворота тяжкие
Таран с напором яростным,
Или камнями, в порохе калеными,
Бомбарды бьют тевтонские.
14. Седьмичное содружество словесности германской, седьмицами изложенное[365]
а) Данубиан Семиградский. (О семи устьях Истра)[366]
б) Дантиск Висленский. (О семи холмах Рима)[369]
Воздвигся Рим на царственных семи холмах,
Меж коих выше всех возносит голову
Тарпейский Капитолий; славен Музами
Холм Палатинский; Авентин пещеристый
Открыт пернатым; Целий Купидону свят;
А Эсквилин и Квиринал возносят взор
На Виминал к воссевшему Юпитеру.
в) Кодоней Померанский. (О семи архиепископствах Германии)[370]
Семь городов несет архиепископских
Суровая Германия, как римский род,
На семихолмье капища воздвигнувший.
Меж ними суть старинный Трир, богатый Кельн,
Меж ними Зальцбург, Магдебург и майнский Майнц,
И с побережий смотрят в круг арктический
Град Бременский и Рига савроматская.
г) Альбин Люнебургский. (О семи науках древности)[371]
д) Альпин Дравский. (О семи днях творения)[376]
Священны мирозданью дни седьмичные,
Когда безвидный мир предстал во облике,
Феб засиял, и звезды замерцавшие
Пошли по небесам стезей размеренной,
И сотворилось все, что есть в творении, —
И сушь, и хлябь, и воздух; на седьмой же день
Приял Творец от дел отдохновение.
е) Ренан Вормсский и Мозельский. (О семи мудрецах Греции)[377]
Как семь светил, содружных в круговом бегу,
Окольными движениями властвуют
Над смертным миром и людскою участью,
Так Мать-Земля явила свету некогда
Тех семерых мужей, которых Греция
Прославила как общих благодетелей
В учености, разумности и светлости.
ж) Некаран Герцинский. (О семи немецких герцогах)[378]
Читатель, не дивись, что в мудрой Греции
В Палладиной сени на веки вечные
Ученой славой процвела Ахаика!
Смотри: в наш век наследник римских кесарей
Движеньем дланей семерых воздвиг вождей,
Которыми прославится Германия
Над Рейнской ширью в неистленной зелени.
15. К Фебу, бегущему из Германии[379]
Феб, для каких Кинфийских ли, Делийских ли
Ты бросил нас обителей?
Ужели в бегство обращен ты варварской
Жестокостью и грубостью?
Увы! твои святилища повержены,
Стоявшие в столетиях,
Вещунье опостылели треножники
И смолкли прорицалища,
А на сединах перевязи белые
10 Вспятнались грязью мерзкою!
Где твой первосвященник, древле избранный,
Где ужас твой божественный?
Священный лавр, твою венчавший голову,
Отцвел и облетел уже!
В былые дни приоткрывал пытающим
Глухие тайны случая
Твой птицеведец, по твоим наитиям
Знакомый с молвью птичьею, —
А ныне кто придет к тебе с вопросами
20 О близящемся будущем?
Ужели нам искать иные капища
В гиперборейской дальности
Меж вероломных дикарей, к которым путь
По колким вьется зарослям,
В которых все колючки ядовитые
Грозят жестокой гибелью!
Не стыдно ль тешить стриженого варвара
Кудрями умащенными?
16. К Фебу, чтобы он воротился от зимнего тропика[380]
Куда, о Феб, от нас сокрыл ты пламенник
Прозрачным светом ласковый?
Зачем замешкал у Кавказа крайнего,
Где белый свет кончается?
В каких блужданьях, для каких влюбленностей
Ты рыщешь в бездорожиях?
К нам, к нам спеши на колеснице пламенной,
О лучший светоч двух небес,
К нам приведи, к нам вороти весенние
10 Дни нежного Фавония!
Вскипят пиры над брашнами и чашами,
Душа развеет тяготы,
Вино на лбах разгладит озабоченность
И разольет приветливость.
Мы воспоем тебя, золотолобого,
Чья голова — как пламенник,
Мы справим вновь забытые причастия,
Свершим священнодействия,
И некий божий ужас встрепенет умы,
20 Ив слове станет истина.
Так нынче мы, и вновь, и вновь, и каждый год
У жертвенников Фебовых
Не укосним воззвать, возлить, вскурить тебе
Благоуханья Савские,[381] —
Явись же к нам, блесни на зов наш радостно,
О Феб, чей лик как золото!
17. На Радаманта, торгового толмача[382]
Ты ли вдруг, Радамант, захотел увидать свое имя
В моих стихах, которыми жалит тебя Аполлон?
Ты ведь сам говорил: нипочем тебе Феб и Камены,
Когда корыстной глоткою лаешь на целый базар.
Я же приял мой лавровый венец из кесарских дланей,
И Кесарь лобызал меня, к истинной знати причтя;
Он мои персты золотыми украсил перстнями —
Чтоб Фебовым поборником в Фебовых стал я стихах.
Ты, напротив, продажный язык несешь на продажу —
И нет коварств и хитростей, коих ему не достичь,
Если набиты мешки и над ними гремят твои крики,
И враг дрожит от ужаса, видя твой взор и размах.
А как почуется мзда, за какую тебя нанимали, —
Ты радостным ворчанием благословляешь закон.
Ах, закон, закон! блажен, кто святою деньгою
Так обучил послушного и говорить и молчать!
ЧЕТЫРЕ КНИГИ ЛЮБОВНЫХ ЭЛЕГИЙ[383]
соответственно четырем сторонам Германии
Предисловие и первая часть Панегирика Максимилиану, королю римлян и Кесарю Августу — о книгах любовных стихотворений
Эти книги любовных моих стихотворений, написанные мною во время десятилетних скитаний и явившиеся как бы первыми плодами моего грубого и неотесанного дарования, — кому, светлейший король, должен я посвятить и поднести их, как не святейшему твоему величеству и славнейшему твоему Австрийскому дому, который несколько лет назад в лице твоего родителя, божественной памяти Фридриха Третьего, возвысил меня до венца поэтической науки — до державного лавра? С той поры я очень часто думал, как мне выковать нечто достойное почетной награды, полученной мною от Кесаря, дабы мне не носить лишь пустое звание и подобие такого поэта (как это обычно делают многие в наше время) и с помощью твоего родителя и твоего высочества совершить поступки, достойные благодарности потомства. Ты, который в этом году щедро одарил бездомных и клеветою некоторых неучей как бы обесславленных в Германии Муз вместе с двумя математиками[384] корпорацией и постоянным содержанием, дал право мне и преемникам моим в той же корпорации создавать и отличать поэтов, как это было в нашем веке в Риме. Но до сих пор недоставало дарованию моему способностей и сил посвятить тебе какое-нибудь соответствующее твоей высокости завершенное мною поэтическое произведение, и я не знал, как могу я этим воздать за великие твои ко мне благодеяния, — тебе, который наделен такой удачей, счастьем и высочайшим положением в роде людском, и так возвышен, что человек простой, скудного образования и заурядного красноречия не может поднести твоему величию нечто такое, что было бы достойным столь могущественного правителя и императора христианского мира. Однако я наморщил лоб и, забыв всякую совесть (как говорится в пословице), начал думать, что если я не смогу предложить ничего, что было бы равно славе твоего величия, то по крайней мере в моих пустяках, нескладицах, в моих несвязных и неотделанных шутках, которыми любит развлекаться двор, ты бы мог разглядеть мою душу и постоянную почтительность к тебе и к твоему славнейшему Австрийскому дому, и чтобы ты по обыкновению твоему вдохновил меня на нечто большее, — я говорю о «Максимилеиде»[385] и с самого начала благодаря тебе написанной хронике, об этих плодах ночных и дневных моих размышлений. А теперь, славнейший король, я с ясным челом прошу тебя принять (как ты всегда принимаешь даже менее значительные плоды моих занятий) четыре книги моих любовных стихотворений, в которых заключаются четыре стороны моей — нет, твоей! — Германии, меж которыми она замкнута вместе с соседями, племенами, народами и царствами, — как и ее внутренняя часть по славной реке Эльбе, чьими обоими берегами в роскошных дворцах, набросав огромные глыбы в ее русло, широко и далеко владеет герцог Саксонский Фридрих, курфюрст Римской империи, величайший друг моих Муз и занятий. Река эта некогда вовсе не была известна римлянам, а теперь по счастливому обороту небесных светил она как бы в середине тела твоей империи процветает и пользуется равной славой с твоими Дунаем и Рейном, и Роной, наряду с Тахо, Дуэро и Тибром. Кроме того, в этих моих книгах о любви ты найдешь нечто о положении и расположении Земли и Неба нашего по науке, в которой ты, как второй Юлий Цезарь, Адриан или Альфонс, знаешь толк и удивительно умеешь ею наслаждаться. Ты найдешь также описанные мною времена года и изменения Неба под главными его знаками, и устройство его, и как уготовала природа в людях душевный склад и дарования, соответствующие их Небу и Земле; стало быть, здесь ты увидишь и души людей и их тела, нарисованные и изображенные соответственно с четырьмя кругами возрастов и по седьмицам, как учат пифагорейцы. Прибавь также и то, что достойно упоминания в Германии, как-то: реки, горы, озера, рощи, болота и пустоши, а также примечательнейшие города, семь архиепископств, родные места ученых мужей (впрочем, не всех), умерших и здравствующих поныне, а при случае — поступки и деяния королей и императоров, твоих предшественников, и даже новейшие, в нашем веке и столетии веденные и отраженные тобой и другими нашими знаменитыми полководцами войны в Германии, как например, на севере Брутенская и потом Датская и Шведская[386], а на юге весьма победоносно веденная Сигизмундом, двоюродным братом твоим, Венетская, тобою же самим — Бургундская и Гельветская, на востоке же Паннонская за полученную тобою Австрию, и на западе Сугамбрская война и Галльская, которая вот уже затихает с установлением мира. Я вынужден это тебе сказать заранее, славнейший король, чтобы предвосхитить возможность оговоров со стороны тех людей, одержимых некоей неистребимой ненавистью к моим занятиям (ибо им неведома наука поэзии), которые говорят, будто все писания поэтов — это вздор, это слабость и испорченность духа и прямо-таки скопление всяческих нечистот, — и они публично в священных храмах повсюду призывают ненавидеть нас и облыжно обзывают почитателей и писателей этой высочайшей и божественной науки наставниками позорных дел и учителями всяческих пороков, так что в их глазах нет ничего бесстыднее и противнее нашей христианской вере, чем читать и слушать поэтов. До такой степени у этих ленивых шершней и трутней, старых врагов греческих и римских наук, эти уважаемые мудрейшими императорами занятия древними науками ненавидимы, презираемы и попираемы, что их изъязвленные утробы и гноящиеся спины я вырезал бы (как говорит Цицерон) до живого места, чтобы выпустить этот гной и копящийся яд, — если бы поэтика не была уже столько раз защищена святейшими и ученейшими мужами нашего века и если бы презираемые этими невеждами Музы не нашли в тебе восстановителя, защитника и общего отца. О достойный король, который для нас вместе с Римской империей, как второй Цезарь Август, восстанавливаешь древние искусства — римскую и греческую словесность! Но я сдерживаюсь, чтобы не писать больше против этих шутов, так как я знаю, что во всех делах и особенно в человеческих занятиях внезапная перемена тягостна природе и людям, так что нужно дать какое-то время, что много значит и в природе и при перемене людских занятий: в течение этого времени, пока они шумят, возвышаются выдающиеся дарованиями наши молодые люди, а те, кого они до сих пор (говорю по опыту!) уводили пустыми словами и пустыми делами от истинной философии и от красноречия, теперь по твоему приказу и решению, славный король, вновь воодушевятся и возвратятся к прежним занятиям. Эти молодые и благородные люди, как я думаю, менее всего должны быть отвращаемы от чтения любовных стихов (как иные советуют). Ибо поскольку среди человеческих чувств самое нежное, самое естественное и самое сильное — чувство любви, и молодым людям оно дает много разного опыта в изобретательности, упражнении и пробах ума, — кто не позволил бы, чтобы они развлекались и забавлялись честною любовью, к которой нас природа и зовет и побуждает; кто не согласится читать и слушать о любви для возбуждения душевных сил и для тайных, почти божественных в любви мыслей? Я имею в виду честную любовь, благодаря которой небо, земля и все на земле в некоем постоянном расположении и молчаливом согласии желает смешаться, соединиться и сочетаться браком. А что касается той постыдной и грязной любви, которая присуща скотам и всем животным, а в человеке с дурными страстями бывает еще страшнее, то к ней у молодых людей должно быть другое отношение. Кто одинаково поколеблется испытать и то и другое? Ибо иначе как знать, чему надо следовать в одном и чего избегать в другом? Поэтому о силе и бессилии той и другой любви не было никогда написано поэтами лучше, чем в прелестной сказке Луция Апулея и в известных XV книгах Овидия о превращениях, в которых вышний поэт, начав с божественной любви творца к творению, спел и о том, как возникшее из этого Небо, Земля и все части Вселенной, смешанные в Хаосе, разъединились и связались согласным союзом, сплетясь узами и оковами любви. Эта любовь, которую как огонь, воду, пар или воздух философы называют началом природы, мы называем всеблагим и величайшим Господом, который создал человека из комьев земли и из грязи и дал силу и достоинство любви человеку и всем живущим на свете живым существам, даже растениям и семенам и некоторым неодушевленным вещам, т. е. самоцветам, камням, даже краскам, чтобы они неким природным сродством и тайной приязнью и согласием стремились соединиться и радовались соединению. В человеке же, который был самой большой частью столь великого творения, Бог пожелал, чтобы обреталась большая часть любви. И он повелел, чтобы власть любви по отношению к ним была такова, чтобы одних она делала бы твердыми, как камень и лед, а других расточала в льющиеся волны. Что мне сказать о тех, кто стал крепостью деревьев, о стволах, корнях и травах, твердых и прикованных к земле? Что сказать о тех, что приняли образы животных, зверей, скота, рыб, или оделись птичьими перьями, так что одни, склоненные, преодолевают землю, а другие с помощью порывистых быстрых крыльев или когтей, покрытых плавательной перепонкой, переплывают воздух и воды? Что может быть удивительнее союза душ и умов, которых любовь каким-то неизреченным смешением увлекает и соединяет в одну сущность, что греки называют μεταψυχή, т. е. взаимным обменом душ, так что два тела думают и верят, что они живут одною жизнью и что одна душа живет и дышит вместе с другой, и если одну уносит смерть, то другая как бы следует за частью своей, как совсем недавно случилось в Регенсбурге? Если бы я захотел все эти сказки из Луция и Овидия истолковать применительно к любовной страсти и природе наших душ, мне недостало бы ни месячного оборота луны, ни годового оборота солнца. Весь мир (там, где мы его видим во всей красе) любовью рожден и завершен и пребудет назначенное Творцом своим время. Любовью города и государства начинались, стоят и будут укрепляться. Союз Неба и Земли в их взаимной любви таков, что поэты придумали браки богов и богинь, (которые Аристотель называет активными и пассивными силами). Ибо ούκουν αεί πολλά ψεύδονται αοιδοί, не всегда много лгут певцы. Среди этих сил, пишет Аристотель, есть некое тайное влечение, которое он назвал лишенностью и положил третьим началом природы. Отсюда эти частые о любви в человеческих пирушках, собраниях и сообществах беседы, отсюда эти шутки и остроты, анекдоты и прибаутки и россказни о различных удивительных случаях в любви, отсюда эти свадебные и брачные песни, отсюда это согласие голосов и гармония музыкальных инструментов. Что припомню о военных играх, плясках, хороводах, тайных знаках и встречах взглядов, — все ведет к тому, чтобы стать приманкою и началом любви, благодаря чему создается некая общность духов и душ. Потому и неудивительно, если в этом сильнейшем природном чувстве некоторые начинают терять рассудок и сходят с ума. Ибо худшее всегда, говорят, соединено с лучшим, и из одного и того же цветка пчела высасывает и собирает мед, а паук — яд. Я хотел бы, чтобы это было сказано для наших жаб египетских, которым я предлагаю почитать священные книги и весь hummas, πεντάτευχον, т. е. Пятикнижие Моисеево, где мы читаем, что вся земля наполнена и разделена между народами благодаря распространению любви. А что пишут и поют удивительные истории èsrîm weârbàh Sir hasîrîm ester rüt melachîm jüdît, т. e. 24 священных книги, Песнь песней, Эсфирь, Руфь, Царств, Юдифь, как не безумие и немощь нездоровой любви и страсти слепого сердца, которые заставили Давида и Соломона вовсе забыть о себе и своем достоинстве. Было бы долго мне вслед лучшим и надежнейшим историкам перечислять царей и мудрейших мужей Азии, Африки и Европы, — каким образом любовь завлекла их и опутала в свои сети. Итак, пусть удалятся эти крикуны и позволят нам писать, слушать, читать о любви; пусть они с божественным Иеронимом против Иовиана восхваляют безбрачие, а нам позволят читать «Шир-Гаширим», и пусть они знают, что мы следуем природе, когда пишем, как все живущее желает и стремится расплодиться и тем самым причаститься вечности, что в высшей степени божественно. Пусть живут по своему обычаю те, кто себя приговорили к целомудрию, бедности и священнослужительству, оскопив себя ради Христа. Мы же будем из числа тех, о которых греческая пословица говорит: Φιλήσει δ σοφός καί δυσθανατήσει ό άφραδής; т. е.: «Мудрый будет любить, глупый же мучиться»; и опять же в Священном писании: «Поэтому пусть оставит человек отца и мать свою и прилепится» и т. д. Итак, светлейший король, кто-нибудь из этих болтунов еще будет порицать и обвинять меня в том, что я писал о любви (без которой их самих не было бы среди смертных) и издал четыре книги под защитой и покровительством твоего имени, в которых я, кроме того, отвращаю юношей, весьма склонных к этому самому чувству (ибо «путь указует природа сама»), от обманов и от коварных ласк дурных женщин, и учу остерегаться сближения (как часто напоминает мудрец) и общения с блудницами, отпугивая их примером тех, кто из-за гнусной любви доведены были до величайших бедствий, нищеты, извращения ума и рассудка, величайших несчастий и убийств и бесконечно многого в этом роде, что способствует этому властнейшему чувству. Те, которые прочтут или услышат эти мои стихи, пусть учатся, мечтатели, жить и держать себя в границах скромности и воздержности. Ведь эта страсть, если кто ей даст пищу или введет в обычай, не знает ни меры, ни разума. Но, может быть, меня опять призовут к суду эти мошенники и будут обвинять меня, будто я рассеваю что-то нескромное, постыдное и грязное, какие-то щекочущие и возбуждающие стихи, которые оскверняют и опьяняют чистый слух невинных юношей? Признаемся все же благородно и ответим им не иначе, как в своем Предисловии наша саксонская поэтесса Гросвита своим хулителям: «Пишущий о любви должен сочинять не только слова, но также поступки и мысли тех, которые испытывают это чувство», и это согласуется с поэтикой и не чуждо течению любви. Поэтому поскольку они читали книгу Иова и Соломонову qöhelset, которая называется «О мудрости», то пусть они знают (как пишет толкователь в изложении этой книги), что те не всегда говорили своими устами, но иногда устами глупцов, и это сделано искусно и преднамеренно, чтобы разумный читатель узнал бы слова и мысли и умного и глупого, — что и я вслед за ними довольно часто делал в элегиях. Так что если они вообще отказывались быть до сих пор честными судьями в моих делах, то пусть они, пожалуйста, примут в качестве платежа среди моих игривых стихотворений (которых здесь не так уж много, да и то сам предмет того требовал) приведенные мною места из философии — из величайших платоников, пифагорейцев, перипатетиков и даже Эпикура, которого нравственнейший Сенека повсюду хвалит и приводит в своих книгах; и что это мною сделано так затем, чтобы повествование о любви не было сомнительным, пустым, бесполезным, бесплодным и не было скупым, постным и сухим; пусть, как в сказках, читатели весело смеются, смешав серьезное с шуткой, и пусть, как на пирах, наслаждаются разнообразием предметов. Прими же, король мой Цезарь Август Максимилиан, этот плод моих десятилетних бессонниц, в котором ты узришь нашу Германию как бы на маленькой карте, — и ее четыре стороны, и истоки и устья наших славных рек, и сколькими тысячами русел они текут к морям, и насколько наша Германия распространяется в стороны Италии, Галлии, Паннонии, Дакии и Сарматии — благодаря твоей, славный король, и прежних германцев доблести и военной славе. Прими также новое и всеобщее описание Германии в нынешнем ее состоянии, написанное эпическим стихом. Сверх того, прими описание происхождения, расположения, установлений, нравов и красот именитейшего Нюрнберга, который ныне является имперским городом, — каковую книгу вместе с житием божественного Себальда, покровителя этого города, посвященную Нюрнбергскому сенату, я приготовил к печати совместно с этими моими книгами о любви, чтобы Герцинский лес, столь широко и далеко простирающийся по Германии, и его племена и города, и все, что об этих племенах и местах вмещено в слова, употребленные у знаменитых писателей, стало понятно людям, которые этими вещами занимаются, и чтобы они воочию представляли писаную картину этого леса, достопамятного в целом мире ради его величины. Сверх того прими «Дианино действо» и панегирики в честь корпорации, учрежденной для поэтов и математиков. Пусть иные хвалятся, что они объехали и увидели Галлии, Испании, и обе Сарматии, и Паннонию, и даже заморские земли. Я же считаю, что не меньшей славы достоин германец, приверженный к философии, который видел и наблюдал пределы и рубежи своего отечества и языка и различные в разных его племенах обычаи, законы, наречия, святыни, уклады, душевные чувства и даже облик и телосложение. И все, что в прославленной Германии, которая в руках у тебя, мною охвачено с помощью наших германских божеств и при защите и поддержке твоего прославленного величества, я изложу в четырех книгах в картинах отдельных племен. Будь же здоров, король и Цезарь Август, достойнейший судия и правитель Римской империи и наша всегдашняя краса и защита! Послано сие из Нюрнберга, ученого нашего прибежища, а писано в доме Вилибальда Пиркхаймера, патриция и сенатора, мужа высокообразованного и в обоих языках, латинском и греческом, весьма ученого. Остальные же части моего тебе панегирика ты вскоре получишь в предисловиях к книгам моих од и ста эпиграмм.КНИГА ПЕРВАЯ, имя которой Хазилина, или же Юность, или же Висла и восточная сторона Германии
1. К Фридиану Пигнуцию Луцензу о том что сочинитель рожден быть несчастливым в любви по начертанию его гороскопа.[387]
Звезды, которые мне начало отметили жизни,
Честный Пигнуций, в стихах ныне ты хочешь узнать.
Что ж, узнай, о певец, ученейший в землях латинских.
Вечная слава для всей вашей луканской семьи!
Ночь была, отошли с заходом солнца календы,
Дни очищения чтил тягостный месяц февраль.
Феб лучезарный тогда стоял в Водолеевой Урне,
Рядом с которой блестит Лиры прекрасной звезда.
Знаки созвездья Стрельца поднимались как раз над землею,
10 И уж второй миновал после полуночи час
В миг, когда моя мать разверзла чреватые мною
Чресла, и жизни моей выпрялась первая нить.
Этою ночью никто не видел Лиру с Олимпа:
Феб восходящий ее розовой влек четверней,
В струны ее ударял, на всё звучавшие небо,
С вестью: «Для Феба родись, кто б ни родился сейчас!
В струны кифары моей ты плектром из кости слоновой
Будешь бряцать и над ней песни лесбосские петь,
Кем бы ты ни был рожден: италийцем, галлом, германцем,
20 Иди в сарматской земле ты появился на свет, —
Ибо для мира всего мои повеленья едины,
Хоть и слабей у меня в северных странах лучи».
Кончил; и был заодно холодный Сатурн в Козероге,
Далее множество раз мне причинявший ущерб;
Марс при летнем Льве в ту ночь лучисто светился,
Вышний Юпитер стоял с Девой в средине небес;
Что до Луны, то она, свой свет занимая у брата,
Уж с Козерогом свои переплетала рога,
А в стороне, откуда она бросала летучий
30 Луч в мою колыбель, был расположен восток.
Видно, в начале календ весеннего месяца мая
Ношей меня понесла благочестивая мать,
Мать, которой почти сто лет отмерилось жизни
И до четвертых колен видеть потомство далось.
К Фебу свой светоч тогда приблизил бегучий Меркурий,
Звукам кифары его собственной песнью подпев.
И лишь Венера была при бессильном Овне недалеко,
В старце стремясь осмеять холодность членов и дрожь.
Только отец увидал ее в четвертой фигуре,[388]
40 Громко в упрек произнес он ей такие слова:
«Злая Венера, не я ль тебя от родителя создал,
Бросив морской глубине срам, что отсек у него?
Что издеваешься ты над почтенным старческим телом
И над косою моей, в мире срезающей все?
Я, кто твоей звезде в моем обращенье враждебен
И в разногласье с тобой действую в небе всегда,
Сделаю вот что: любой, сейчас родившийся в мире.
Пусть претерпит в любви неблагосклонность богов!»
Тут острие из свинца золотой богини Венеры
50 Он обломил и велел ей до поры отступить.
Вот почему ни одна из женщин с легкой душою
Мне не уступит, и нет в них постоянства ко мне.
В этом свидетели мне Хазилина из края сарматов,
Эльза — ее породил непостоянный Дунай,
Урсула — слава о ней идет по берегу Рейна,
Барбара — имя ее Коданский знает залив,
И не одна, и не две, и не три, кого верно любил я,
И в обольщенье моем часто подарки дарил, —
Те подарки, которые пыл питают в подругах
60 И необычный успех часто имеют в любви.
2. К Николаю Гелону о том, что поэт, охваченный любовью, не может помышлять о Геликонских музах[389]
Что ты к любезным словам меня сейчас побуждаешь,
Хочешь, чтоб я омочил губы в ключе Аонид?
Нет, не влечет меня Феб и не гонит гнев Аполлона,
Из Пиерийских дубрав я не люблю ни одну.
То ли холодный Сатурн от лиры меня отвращает
И заставляет мой плектр медлить в привычной руке;
То ль на уме у меня боренье свирепого Марса,
Марса, который зовет к бою сарматских мужей,
Чтобы за дальний поток Танаиса отбросить кочевья
10 Скифов, придвинувших стан к самой сарматской земле,
Намереваясь затем нахлынуть в германские страны
С целью, как встарь, берегов Кодана снова достичь;
То ли Венера во мне уже любовь пробудила
Ипринуждает меня следовать страсти моей, —
Как бы то ни было, Феб да получит песни: теперь мне
Девушка Хаза мила блеском прекрасных волос.
Так привязала она меня недавней любовью,
Так распалила меня очарованьем своим,
Что позабыл я иных товарищей, страстию полный,
20 Чистая дружба не столь сделалась мне дорога.
Хоть и не нравится мне, что много в любви огорчений
И что я сам виноват в этой болезни моей,
Хоть и нередко меня рассудок за ухо треплет,
О предписаниях мне напоминая своих,
Напоминая изгнать из груди вредоносное пламя,
Чтобы не сделаться мне притчей болтливой толпы, —
Все же я в бездну лечу, и нет беде исцеленья:
Добрым советом никто мне не сумеет помочь,
Даже Платон и Сократ и вся премудрость латинян,
30 Даже Юпитера дочь, чадо его головы!
Так увлекает меня злая страсть и худое желанье,
Как вожделеет воды вздутый водянкой больной;
И как в больном от запретных глотков все шире и суше
Распространяет болезнь севов своих семена,
Так, чем больше я сам на себя налагаю запретов,
Тем неизбывней меня точит лукавая страсть.
Не искушенный в любви, я с теми людьми не согласен,
Кто, постоянно любя, все же не верит в любовь:
Я говорю как простец: в таком мое сердце пожаре,
40 Что небывалая смерть Цельтису ныне грозит.
Не убеждай же меня к благородным наведаться Музам,
Ибо все сердце мое полно безумной любви.
3. К Хазилине о внезапной непогоде, когда сочинитель направлялся в сарматский Краков, и о примете весны
Феб поднимался тогда при порывах дождливого Австра,
Фриксовы звезды искал на небе кроткий Овен,
К Деве Юпитер всходил, к ее благодатному лону,
Чтобы она от него заново плод понесла.
Свежий, как юноша, мир мужал в весеннее время,
И раскрывала свое лоно сырая земля
С тем, чтобы розы рождать и белые лилии в поле,
Чтобы кудрявой листвой своды деревьев покрыть.
Звал к объятьям Амур, Купидон подстрекал вожделенье,
Тайные факелы вновь солнечным жаром зажглись.
Этой самой порой, поспешая в неближние страны,
Я под недоброй звездой путь мой держал на восток,
В край, где суровый сармат на обширных трудится пашнях
И обитает в стенах наскоро сбитых лачуг,
Где рукавами течет, простирая широкие воды,
Висла, которой достичь с боем стремится тевтон.
Мы добрались до холма, где виден царственный замок,
Где поднимается ввысь Крока[390] надменной стеной.
Тут обложили кругом облака померкшее солнце,
20 Ветра порывы со всех вдруг зашумели сторон:
Ахеменийский Эвр[391] своротил бы ударами небо,
Если б навстречу ему Кавр[392] на конях не скакал;
Влажный Нот налету столкнулся с холодным Бореем,
Хляби разверзлись и вниз тяжким упали дождем.
Дрогнул небесный эфир, оробев от страшного грома,
Словно Юпитер прорвал трещину в небе огнем.
Тотчас смолкли в полях печальные писки пернатых —
Их заглушали, гудя, роща и гнущийся лес.
Лишь одиноко летал с недобрым карканьем ворон,
30 Видом и криком своим злые невзгоды суля:
То, взмахнувши крылом, меня в висок ударял он,
То, когтями задев, лик запрокинутый рвал.
Трижды испуганный конь припадал к земле своим телом,
Трижды, четырежды он, вкопанный словно, вставал,
Стряхивал тело мое, на хребте поникшее легком,
Вновь от города прочь быстрый свой бег обращал.
«Вышний отец, — я сказал, — если я заслужил твои стрелы,
Без промедленья сожги павшего молний огнем,
Или внезапный поток заставь умчать мое тело,
40 Чтобы в сарматских волнах стал я приманкой для рыб
Там, где и Трендул, и Ског, и Стад, и со Скандией рядом
То, чем известна она, — Коданский славный залив.
Слава, известность и честь и доблесть меня заставляют
С родины милой уйти в эти чужие края.
Если за это, отец, заслужил я небесные стрелы, —
Будь по воле твоей: брось мою тень за Коцит.
Если же сердцем ты был, сверкая, ко мне благосклонен, —
Ознаменован тобой, счастлив да будет мой путь!»
«Счастлив да будет мой путь», — повторил я, но ярое пламя
50 Отблеском многих огней мне ударяет в глаза.
Тут распростерлось без чувств надолго бессильное тело,
И в побелевшем лице краски не стало совсем.
Названный день для певца, вероятно, стал бы последним,
Если бы Феб, как всегда, помощь не подал ему.
«Феб, покровитель певцов! — явилась такая молитва, —
Милостив будь, облегчи горькую участь певца!
Я же, по воле твоей придя в восточные земли,
Петь и на лире играть буду во славу твою».
Вняв, снизошел он, обвив виски священные лавром,
60 Трижды, четырежды мне светлой кивнул головой.
«Встань! Да получат, — сказал, — твои члены прежнюю бодрость:
Родину ты с четырех должен прославить сторон —
Там, где с востока ее ограждает полная Висла,
Где охраняет рубеж с юга великий Дунай,
Там, где на западе Рейн ее зовется границей,
Там, где на севере к ней коданский род прилежит.
Всю серединную часть Германии в этих пределах
Фебовой песнею ты миру всему воспоешь.
Но не минуют тебя, о Цельтис, различные беды
70 На круговом твоем десятилетнем пути:
Лишь за большие труды приходит большая известность,
Где проливается пот — слава летит ему вслед!»
Молвил и сразу исчез, рассекая крыльями воздух;
С ним улетела толпа спутниц его Аонид.
Столько в пути пережив, въезжаю я с трепетом в город,
Пленником вскоре твоих став, Хазилина, очей.
Сердце омрачено каким-то плотным туманом,
Разум ослеп и собрать силы свои не спешит.
Только тобою одной, заключенною в сердце, он занят,
80 Ты в своей красоте вечно стоишь предо мной.
Как по тенистым лесам напрягают пернатые горло,
Если согреты они солнца весенним огнем,
Быстрым трепетом крыл встречают жданную радость,
И голоса голосам отклик в ответ подают, —
Так мои песни тебя призывают пламенной лирой,
Чтобы в объятьях твоих, милая, счастье найти.
Брось, беспощадная, взгляд, как весь я высох от страсти,
Как от огня твоего кости ослабли, взгляни!
Знай, что скоро мой дух изнуренные члены покинет,
90 Скоро причиной моей смерти тебя назовет.
Землю уже освещал однажды искоса Цинтий,
Полной сестрица его стала в двенадцатый раз,
С той поры, как лишь ты, жестокая, мною владеешь,
Нежное сердце мое муча жестоким огнем.
Феб ли взирает с небес или тянется темное время,
В этих страстях для меня меры и отдыха нет, —
Нить ли выпряли мне роковые сестры такую,
Что заставляет меня гибели ждать от любви,
Или же сердце мое всегда Эротовой мукой
100 Будет жестоко страдать в силу решения звезд.
4. К Бернарду Вилиску Роксолану, который был переводчиком между сочинителем и его милой
Доброй десницы твоей достигшее ныне посланье
Было написано мной возле пещеры в скале,
Где из долбленых пустот добытою каменной солью
Обогащает себя много сарматских вельмож.
Здесь я гостем живу у моих любезных знакомых,
И Хазилина, что мне жизни дороже, — со мной.
Если захочешь, я ей передам пожеланье здоровья,
Зная, что ты мне всегда — лучший, надежнейший друг.
Нравом и вкусами мы с тобой настолько похожи,
Будто врожденная нас соединила любовь.
Я без труда объясню причины нашей приязни,
И отчего так сильна эта взаимная связь.
Если моя душа клонилась в ночные утехи,
Ты не ленился мне быть спутником, милый Вилиск;
Если всходило на ум изучать певцов и ученых,
Ты начинанья мои в этом умел поддержать.
«Как хорошо раскрывать, — говорил ты, — славные книги,
Добрым занятьям отдав все свое время и труд».
Ты вдохновенных певцов изучаешь песни и знаешь,
Все, что достойным мужам следует в жизни читать.
20 Вежлив и весел всегда и в каждом слове разумен,
И в разговоре всегда к шутке любезной готов,
Часто ученых гостей веселишь ты щедрым обедом,
Чаще подарками ты любишь одаривать их.
Как промолчать о душе неиспорченной, взоре открытом?
В этом лице никакой спеси и хитрости нет.
Все, что тебе дано, исчислить в стихах невозможно:
Столь изобильны талант и добродетель твои.
Ты безупречным бывал толмачом для моей Хазилины,
30 Знать не желавшей совсем прежде германский язык.
Стал я тогда изучать, тобой наставляем, для милой
Чуждый сарматский язык, с нею стремясь говорить.
Правда, она и сама меня к нему приучала,
Губы с моими свои в сладком лобзании слив,
И забавляясь вдвоем сладострастным лепетом томным,
И упражняя уста наши в любовной борьбе.
Нам повествует Назон, что Пилад на помощь к Оресту
Сам устремлялся, — таким ты мне Венерою дан.
Это для нашей любви, — ты знаешь, — было началом;
Большее мне предстоит слогом высоким воздать.
40 Скоро, скоро тебя и тех, кто тебя породили,
Я вознесу в похвалах выше небесных светил!
Пусть же теченье твоей судьбы остается счастливым
И да пребудут к тебе добрыми все божества.
Да передай, не забудь, мое словечко любимой:
Страсть к ней ночью и днем жжет, как и прежде, мен
5. К Хазилине, с описанием Карпат или Свевских гор
О Хазилина, моих великих забот облегченье,
Ты лишь одна изо всех можешь унять мой огонь!
Взглядом спокойным одна мои отменяешь невзгоды,
Мрачные все из души разом прогнав облака.
Вновь на силы мои ополчился ласкательный недруг,
Шею покорную вновь давит привычным ярмом.
Вновь мой страждущий ум в различных колеблется бурях,
Хочет его с головой злая любовь захлестнуть.
Как ненадежный челнок, покрытый хрупкой обшивкой,
Гонит ветер и вверх круто возносит вода,
Волны швыряют его по воле бурных порывов,
И, набегая, грозит гибелью быстрый отлив,
И побледнелый сидит мореход перед ужасом смерти,
Еле безвольной рукой движа себе на беду, —
Так же ты сердце мое тревожишь сомненьем и страхом,
Мучишь любовным огнем слабую душу мою.
Лучше мне было бы жить незаметно в отеческих долах,
И виноградной лозой колья в саду оплетать,
Чем испытать на веку такую печаль и тревоги
20 И признавать над собой немилосердную власть!
Часто, когда ты была далеко, я жизнь ненавидел,
Дух хотел испустить, в горе хватался за меч,
Сердце желая пронзить уязвленное, чтобы скорее
Стала пределом моих бедствий жестокая смерть.
Часто, пылая душой, хотел я в текучие волны
Броситься или хотел шею петлею сдавить.
Множество раз я желал, чтоб унес меня вихорь, которым
Феб затмевает порой ярко сияющий день.
Ах, как часто, когда Юпитер молнией светлой
30 Мир потрясал, я молил: «Меть, благодатный, в меня!
Пусть отдохнет, наконец, моя грудь от тяжкой заботы,
Ночью и днем никогда не оставляющей ум!
Или меня помести под осью остылого неба,
Ты, о богиня, мне в грудь столько нанесшая ран,
Чтобы царящая там Медведица влагой холодной
В сердце моем уняла этот пылающий жар».
Только я вижу: ничуть не смягчаются песнею боги.
Что ж! я и сам отыщу смерть роковую себе.
Горы стоят, головой подпирая эфирное небо,
40 Крут от утесов и скал весь их зубчатый хребет.
Гиперборейских небес они достигают спиною,
Тянут отроги свои к дальним Рифейским горам.
Их, эти горы, меж двух племен поместила природа:
Здесь сарматы, а там земли паннонских владык.
Древним названьем Карпат зовут эти горы сарматы;
К ним-то нетвердой стопой, горестный, я устремлюсь,
С тем, чтобы сердце мое низринуть со скал поднебесных,
Сердце, очами любви горестно взятое в плен.
Муза моя напишет стихи на скорбной гробнице,
50 Косы свои растерзав, плача над горькой судьбой:
«Здесь, в камнях могилу нашел разбившийся Цельтис, —
Милая камнем была по отношенью к нему.
Фебовы песни ее не могли уступчивей сделать,
Так, чтобы наша любовь с нею взаимной была.
Жар этой первой любви, теперь воочию зримый,
Девушка злая, сама смерть открывает тебе!»
6. К Яну Терину о соляных копях Сарматии, которые сочинитель осматривал, опущенный на веревке[393]
Ян, сочиняя стихи под сводом холодной пещеры,
Я повторял: «Отчего ты мне не пишешь совсем?
Может быть, думаешь ты, что твой певец провалился
В бездну, в разверстую пасть мрачных сарматских глубин,
Где чернотою ходов изрыты многие скалы,
А добывают огнем в них белоснежную соль?
Хоть бы в немногих словах пожелал ты: «Будь же здоровым,
Цельтис, в подземном пути, и возвращайся скорей!»
Дал Юпитер мне сил живым возвратиться на воздух,
10 Но перед тем побывать в царстве Стигийского пса,[394]
Чтобы сказали, Алкид, что сошел я для той же работы,
И что такое, как ты, взял я оружье, Тесей.
Все это в жестких стихах тебе описать захотел я
С тем, чтобы наша любовь прочный имела залог.
Есть тут пещера с такой безмерно зияющей пастью,
Что никакие глаза дна не увидят у ней.
Факел, зажженный над ней, далеко освещает пространство,
Но постепенно и он изнемогает во тьме.
Около устья стоит высокое сооруженье,
20 Быстрые кони, как вихрь, вертят его колесо.
Крепкий дубовый вал, окруженный витками каната,
Загнутым тянет крюком кверху тяжелую кладь.
Прямо по воздуху он людей опускает в пещеру,
Им предлагая во тьме полный опасности путь.
Вот я к нему-то и был, трепеща всем телом, привязан,
Чтобы решиться войти в этот печальный чертог.
Вглубь него никогда не заглянет Феб светоносный,
Взятым у брата лучом вниз не проникнет сестра,[395]
Прочь Киллений[396] бежит с Юпитером многолюбовным,
30 Марс-насильник, тебе в недрах таких не зардеть,
Светлой Венеры огонь не заблещет в мире подземном,
Сам серпоносный старик[397] бледную спрячет звезду,
Путь по поверхности вод морякам не укажет Повозка,
Страж Медвежий — и тот царства могил не блюдет.
Только мелькают в слепой глубине помраченные звезды,
Звезды, которым родить день никогда не дано.
О, я помню, какой сердечный испытывал трепет,
Как я подвешенный был крепко обвязан ремнем,
Как все тело мое окутали адской одеждой,
40 И на лице у меня выцвел румянец живой.
Так я витал в глубине посредине жизни и смерти,
В страхе погибнуть, как тот, коему спутник — Дедал,
Имя оставив свое роковому этому краю,
Чтобы любезный мой Ян новую «Цельтику» пел.
Впрочем, едва лишь опять я вернулся целым на воздух,
Вновь захотелось душе в эти пещеры сойти.
Все, что я видел внизу, расскажу я со временем людям,
Черного Тартара все казни для всех опишу.
Ты между тем прогони со лба Катонову хмурость,
50 Дух избавляй от забот сном, от печали — вином!
Наши желания лгут, обстоятельства нам изменяют,
Наши заботы смешны смерти, а жизнь — пустота.
Чаще хвали для меня Хазилинино тело и члены,
А кроме этого, Ян, я не прошу ни о чем.
7. К Хазилине, с укором за вероломство и непостоянство, а также о том, что скрытый огонь все более пылает
Место есть, со всех сторон за крепкой стеною,
На возвышении там камень наклонный стоит,
Узкою щелью в нем раскрывается малая дверца,
В ней, разделенный столбом, тесный зияет проход.
Вот куда моя страсть возносит беглые взоры,
Думая видом таким бремя забот облегчить!
Тщетно: больней и больней язвят меня тайные стрелы,
Все возрастают числом скрытые раны во мне.
Речью, рукою, ногой ты даешь мне явные знаки,
10 Страх и надежду своим изображаешь лицом,
Этим меня горячишь, а потом безнадежно бросаешь, —
Не такова ли, как ты, пища Тантала томит?
Ты, вероломная, нам обещаешь взаимную радость,
Но переменчива ты, словно евбейский Еврип,[398]
Словно весенней порой ненадежное раннее солнце, —
Нынче, как летом палит, завтра глядит, как зимой, —
Вот таково и сердце в груди у неверной подруги —
Может, желая, терзать и, ненавидя, любить.
Более тяжкой нельзя найти для смертных печали,
20 Чем продолжительный срок твердой надежды не знать!
Только сорву поцелуй, у тебя уж другая забота
В сердце, и снова тебе козни смыкают уста.
Ты как сообщнику мне свои открываешь измены,
Каждый день говоря, тот или этот с тобой.
Хочешь ты тайным меня сообщником сделать разврата,
Чтобы страдал я, узнав, с кем из любовников ты,
Ибо не я, а другой обласкан твоею любовью,
А между тем у меня помыслы лишь о тебе.
Знаю, как дурно вела ты себя в течение года,
30 Знаю и больше, о чем я не хочу говорить, —
Юноше быть надлежит осторожным с женскою честью
И не приписывать всем низких поступков одной.
Многие будут любить его бескорыстной любовью,
Если он может хранить втайне любовную связь.
Но как ты ловко моим играешь, жестокая, сердцем,
Зная, что тот, кто влюблен, легче дается в обман.
Смилуйся, я изнемог! Пожалей открывшего сердце!
Впрочем, об этом с тобой, Хаза, разумней молчать,
Ибо такие слова лишь учат хитростям женщин
40 И в недостойных страстях делают дерзкими их:
Кажется им, что любовь простит им любые проступки
И что словам их всегда будут вполне доверять.
Полно мой дух истязать в течение целого года,
Напоминая о том, в чем у влюбленного долг!
Впрочем, несчастья мои не смягчают твою беспощадность,
Ты — неуступчивей скал перед прибоем морским.
Мягче душою была в ледяных живущая Альпах
Вместе со стаей зверей дикая женщина гор.
Родственна, право, тебе земля с холодною грудью,
50 Что цепенеет в снегу прямо под осью небес,
Та, на которую вниз глядит от небесных Медведиц
Чуждый западных вод высокосводный Дракон,
Та, где свет дневной не успеет померкнуть в закате,
Как запрягает уже Цинтия рдяных коней.
Резвый Телец незнаком такому холодному небу,
Звездный не вскормлен Амур мерзлой твоею землей;
Рядом имея с собой безбрачных страну амазонок,
Дикая эта земля так же не терпит мужчин!
Впрочем, нет: о твоих наслажденьях ведомо миру,
60 Их разделяли с тобой часто большие мужи.
Неблагодарная, что ж за любовь мне ничем ты не платишь?
Что мне противишься в том, чем одаряешь других?
Вот уж глаза у меня источают нежданные слезы,
Словно дождем проливным мне орошают лицо:
Как разгорается Феб лучезарный в мире весеннем
И выжимает вокруг талые воды теплом,
И на Карпатских горах снега расплавляются солнцем,
И ускоряет напор Висла, раздувшись от вод, —
Так твое пламя во мне отделяет душу от тела,
70 Мягкой суровую грудь делает льстивый Амур.
Только ты, только ты разделить огонь мой не хочешь,
В сердце твое проникать стрелам моим не дано!
Эти я мысли когда обдумывал сердцем тревожным,
Бог Кларийский[399] ко мне молвил такие слова:
«Связанным быть берегись с такой искусной блудницей,
Игу ее не стремись шею свою подставлять!
Ибо, как в оные дни Цирцея[400] в западном море,
Тысячью видов она сможет тебя обернуть;
А как иссякнут все силы в твоем измученном теле,
80 И не останется средств, чтобы ее утолять, —
Прочь, осмеяв бедняка, она из уютной пещеры
Выгонит, чтобы взамен тех, кто богаче, принять».
8. К Хазилине, эпическое отступление
О, ты всех, Хазилина, других превыше красавиц
В этих холодных краях, где льется сарматская Висла,
И полноводно текут извивы волнистого Истра.
Нет подобной тебе среди Герцинского леса,
Там, где на север свои Алемания руки простерла,
И не сравнятся с тобой гесперийские девушки Рейна.
Вся ты цветешь красотой и, снимая с ног белоснежных
Обувь, походкою ты равняешься нимфам воздушным.
Радует глаз белизной твоя молочная кожа
10 С алым румянцем щек, твой каждый сустав удивляет
Прелестью редкой, и все красота украсила члены.
Брови черны у тебя, лоб открыт и белая шея,
Ясны, как звезды, глаза, а слегка припухшие губы
Жарче пламенных сот и слаще гиметтского меда.
Что я еще назову? Лицо и округлые члены
Всем говорят, что ты создана от семени бога,
Ты красотой богине равна, которой фригийский
Славный юный пастух вручил золотистый подарок.
Я в орошенном саду тебя недавно увидел,
20 Как ты в прозрачной воде купала прекрасное тело,
Превосходя красотой чистейшую деву Диану
И белоногих Харит, попирающих травы стопами.
Ласковым ухом стерпи, богиня, мои песнопенья,
Втайне, конечно, тебе приносящие много докуки;
Дух, который всегда тебя лишь одну вожделеет,
Светлая, не отвергай, приучи себя благосклонной
Быть к желаньям моим. Твое благородное имя
Я вознесу над эфиром в стихах. И не только сарматы
Будут знать о тебе, ты в других прославишься странах:
30 Там, где сияющий Феб, опускаясь, голову клонит,
Там, где стынет вода от жестоких скифских морозов.
Я не обычной для всех к тебе пылаю любовью,
В плоть ко мне глубоко проникло свирепое пламя,
В недрах моих угнездилось оно. Как огонь бесноватый
Летом бушует в полях, питаем порывами Эвра,
И, увлекаемый им, пожирает с треском солому,
А неустойчивый дым достигает вершины Олимпа, —
С яростью той же любовь огнем сжигает мне сердце,
Я не могу погасить ее могучее пламя,
40 Феб ли сиянье свое изливает с неба на землю,
Иль Волопас ледяной холодною правит Повозкой,
Стоит мне вспомнить твое лицо с приветливым видом,
Стоит представить тебя со мной, и в ласковом взоре
Смех, и в нежной красе потаенное жгучее пламя,
Стоит кудри твои и все белоснежное тело,
Нежные руки твои припомнить и белые плечи, —
Стон встает в душе, больная душа надрывает
Тяжкими вздохами грудь, и язык замирает, слабея,
Силясь с трудом говорить, и объятые холодом смерти
50 Бледные руки висят, потеряв последние силы.
Чаще, однако, ты видел ее свирепее всяких
Вепрей в щетине густой и бродящих у Каспия тигров,
Или такой, как волна, которая с громом прибоя,
Все сотрясая, бежит к встающим из вод Симплегадам.[401]
Все же теперь, овладев целиком моим сердцем, богиня,
Переменись и суровые дни опечаленной жизни
Преобрази, утолив в моем сердце жестокое пламя,
И, жесточайшая, мне воздай за такие невзгоды.
Если же нет, то я дух испущу, от любви обезумев,
60 Жизнь обнаженным мечом я тогда исторгну из тела,
И на гробнице моей твое напишется имя,
Ибо такие стихи сочинил я для смертного камня:
«Здесь от несчастной любви лежит погибший недавно
Цельтис, и в смерти его виновна одна Хазилина».
9. К Хазилине, в разлуке с нею, о том, кого и как надлежит любить философу
Первою ты мне была, Хазилина, причиной печали
Тем, что девичества цвет не был тобой сохранен.
Пять пятилетий уже мои прирожденные звезды
Мне отсчитали к тому самому зимнему дню,
Дню, когда Феб положил конец февральским календам
И к Ганимеду понес в небе свой пурпурный свет.
Ныне, безбожная, вновь мою любовь ты отвергла,
Ты допускаешь меня гибнуть от страсти к тебе.
Как беспощадно терзал Геркулесу пламенем члены
10 Плащ, который был Нессовой кровью покрыт,[402]
Сколь нестерпимою был охвачен к Дафне любовью
Феб, когда ей повелел вечные кудри носить, —
Так же ты губишь меня, отвергнув жар потаенный:
Я удален, а тебе милы святые мужи.
Средства надежнее нет к исцеленью любовных недугов,
Кроме как быть вдвоем, соприкасая тела:
Ибо как тягостный зной утоляется свежею влагой,
Лишь навестит Близнецов солнца сияющий круг, —
Так и в любви едва лишь уймется природная жажда —
20 Радостно чувствует дух, как ослабела тоска.
В том, что ты гонишь меня и свирепой мучишь любовью,
Из отошедших кому мог бы я бросить упрек?
Ты презираешь мои не в меру юные годы,
Тело, в котором пока крепости нет для любви
(Ибо как Марс дорожит окрепшими членами мужа,
Так и Венера во всех средние любит года);
Ты упрекаешь за то, что мешали мне страх и стыдливость
Ради Венеры творить первые пробы в любви;
В-третьих же, ты мне в вину вменяешь, что чаще досуги
30 Старым книгам я рад, а не тебе отдавать, —
И потому, что смешны для женщин ученые Музы,
Книги же мерзки любой девушке даже на вид,
Как это свойственно всем красавицам в варварских странах,
Ты не выносишь совсем, грубая женщина, книг.
Нет, не такою была у певца, известного миру,
Лесбия,[403] что и сама ладить умела стихи,
И не такою была у Назона красотка Коринна,[404]
Та, которой поэт мнимое имя нарек.
Многих знает мир и других благородных красавиц,
40 В ком вдохновенье нашли столько ученых мужей;
Схожую с ними и я отыщу, скитаясь по свету
Там, где земля широка у алеманских мужей.
Есть у ученых людей, признаюсь, другая забота:
Лагерь Венеры своей грязью Палладе претит, —
Ей милее всходить к светилам звездного неба,
Чтобы Юпитеру там вышнею спутницей быть,
А с высоты нисходя сквозь эфир на блещущих крыльях,
Хочет остаться она чуждой забавам земным
И никогда не грязнит сладострастною похотью члены,
50 Мерзкой заразой свое тело не станет пятнать.
Вышний Юпитер, и тот не всегда, спускаясь на землю,
Вел себя так, — но ведь он снова всходил в небеса;
Если же вновь потянет его к земным наслажденьям,
И пожелает он вновь милость Венеры снискать,
Он обернется быком, и пернатым, и прочим обличьем
И под личиной чужой радость познает свою.
Так и мне при скитаньях моих на земле и на море
Дева богиня пошлет много различных утех,
И вдохновеньем дохнет, и рвенье к стихам усугубит:
60 Пусть их люди всегда любят и славят и чтут!
Если ж мне будет дано, изменив свой вид, забавляться,
Чтоб возвращался потом к небу возвышенный ум, —
То, как тело и дух в едином содружестве слиты,
Дорог мне лагерь утех той и другой стороны:
Лагерь Венеры мне мил, но милее искусство Паллады,
Мужества более тут, больше стыдливости там.
И, чтобы помнила ты мои в любви пожеланья,
Это двустишье тебе, Хаза, расскажет о них:
«Не пресыщай меня, нет, но изредка дай наслажденье!
Так и жестокостью ты можешь мой дар поощрить».
10. К сопернику Гериону[405]
Ты, кто некогда всех превзошел геркулесовой силой,
Равных которому нет в целой сарматской земле,
Мощный, ты против врагов метал тяжелые копья, —
Видел я, были они больше древесных стволов.
Всякий, против тебя выступавший, падал, а сам ты
Гордо держался в седле, крепко сдержавши коня.
Страшно было юнцам на опасную выйти арену, —
Ибо ужасен удар непобедимой руки.
Ты устрашителен всем германцам, галлам, паннонцам,
10 И по вселенной бегут в блеске твои имена.
Ты среди первых вождей казался прямым полубогом,
Дружно дивились тебе в тесном кругу знатоки.
Ныне же доблести нет в привыкнувшем к лености теле,
И умолкает совсем громкая прежде молва.
Ты, обессилен, лежишь, повержен проворной Хазеллой:
Здесь ты бываешь разбит трижды, четырежды в день.
Сидя, ласкает она твое сердце льстивою речью,
Глупым ярмом придавив гордую шею твою,
Только вздыхает в ответ, молчит и глаза прикрывает,
20 Каждое слово твое сопровождая кивком.
Ты зажимаешь ей рот поцелуем, ты крепкой рукою
Тянешься стиснуть сильней пышную белую грудь.
Часто, целуя, она говорит, что боится-де мужа,
Предупреждая, что он скоро, должно быть, придет;
И то перечит тебе, то в нежных словах умоляет,
Чтоб, оторвавшись от губ, дал ты себе отдохнуть;
И отвращает лицо, и тебя в сердцах называет
Дерзким юнцом, и себя держит небрежно с тобой.
Пробует все на тебе она уловки блудницы,
30 Чтобы завидный улов не ускользнул от сетей;
Держит тебя, храбреца, в плену на супружней кровати,
Ночью, когда под луной в небе горит Зодиак.
Но погоди: когда кошелек у тебя опустеет,
Вряд ли она тебе даст пальцем коснуться себя!
11. О предполагаемых лучах, которые философы называют звездными, и как сильны могут быть человеческие страсти
Правда ли, или певцы придумали в древности это,
Духи витают кругом или единственный дух,
Дух, устремляющий тело свое, куда пожелает,
Как устремляется в цель камень, летящий из рук?
Так ли способности душ велики, что влюбленные могут
В будущем видеть себя в определенных местах
Или обличья свои менять по милости неба?
В чем же возможный залог всяких волшебных искусств?
Чтобы священным козлом обернуться, как некогда Луций[406]
10 Силой Цирцеиных слов вдруг обернулся ослом?
Если, к примеру, во сне человек восходит на крышу
И высоко над землей, страха не зная, идет,
Спящие члены свои возбуждая внутренним духом,
Так что они у него движутся чувству вослед, —
Может быть, так и любовь, всех чувств сильнейшая в сердце,
Движет единой своей силою наши тела?
Часто поэтому глаз, для ума — окошко и вестник,
Сердцу сигнал подает к ревности или любви,
Ибо лучи очей, говорят, чрезвычайно могучи:
20 Женщина может убить взглядом единым своим,
Точно так же, как волк, в открытом встреченный поле,
Хриплыми делает тех, кто на него поглядит.
Так Хазилина, порой на меня посмотрев сквозь ресницы,
Сердце в моей груди долгим пронзает лучом;
Так и небесным лучам, что мечут светлые звезды,
Силой своею дано двигать людские сердца:
Как, например, Сатурн, когда он миру являет
Свой безотрадный огонь, злые сулит времена.
Так и Юпитер, и Марс, и Феб, и горящий Киллений,
30 И в череде светил яркая с ними Луна —
Каждый себе сохранил в небесах особое время,
Действуя в мире на все светом присущих лучей:
Скажем, Венеры звезда, что всех на свете сильнее,
Власти своей подчинить в мире старается все.
И, наподобье того, как природа в божием мире
Камни и травы создав, каждому силу дала,
Силу, которую всяк берет от родного светила,
От исходящих лучей дивные свойства приняв, —
И оттого-то кремень, невредимый ударами стали,
Мягок становится вдруг, смоченный кровью козла,
40 И оттого-то горит под крапивою нежная кожа,
А от цикуты грозит людям Сократова смерть:
Так до каждого луч от его звезды достигает,
Движет и властвует им тайною силой своей.
Кимвра не так ли разбил когда-то Марий,[407] и бросить
Вынудил меч, а потом сам повелел ему жить?
Римлянам страх не так ли внушал высокий Катонов
Лоб, неся на себе явный величия знак?
Ибо особенный луч есть у каждой вещи на свете
В силу влияния звезд, движущих все на земле.
50 Прежде всего, это дух, связующий в целое члены
И животворные вкруг сеющий в мире лучи,
Ибо начала его от родственных звезд происходят,
И полагают, что он близок эфирным богам.
Вот отчего голоса и слова связуют и лечат,
Если исходят из уст к людям святые слова!
Эти когда я стихи слагал на тихой постели,
Множеством грустных строк лист пред собой испещрив,
И Хазилина мне так во все вступила суставы,
60 Что потянуло меня снова вернуться домой, —
Быстро встаю, проверить спеша все вещие чувства, —
Глядь, на пороге моем милая Хаза стоит!
Луч ли почувствовал я, который она испускала,
Или волненьем моим сам ее вызвал к себе?
Как там ни будь, но она с поцелуями мне обещала:
«Все, что остались за мной радости, ночью воздам!»
12. К Хазилине, отвергающей поэта и привлекающей рыцаря, с воспоминанием о своей родине, ее положении и старине
То ли алчная Сцилла, иль Сирт, или злая Харибда,[408]
То ли извергла тебя в бурю морская волна,
То ли вскормили тебя полосатые с Каспия тигры,
То ль подставляла тебе дикая львица сосцы,
Дочь ли ты свевских Карпат или дочь ледяного Кавказа,
Или тебя породил Тавра скалистый хребет,
Что, чужестранца влюбленного ты отвергая жестоко,
Ловишь таких, кто привык Марса оружье носить?
Бойся, однако, того, что Вулкан, застигши на месте,
10 В крепкие узы свои, Хаза, тебя заключит,
Феб твою вину разгласит по белому свету,
И непристойной для всех притчей окажешься ты.
Феба служитель ничем не хуже приверженца Марса:
Близок с Венерою Марс, дружен с Палладою Феб!
Как говорится, в седьмом по счету углу небосклона,
Если я прав, для меня добрые звезды встают;
Юноша пылкий встает для меня с демоническим луком,
С Девой в средине небес мощный Юпитер царит,
Да и Киллений, огнем подкрепляя светлого Феба,
20 Повелевает в себе дар прирожденный хранить,
И всемогущей богини звезда не была мне враждебна:
Вот на моей стороне сколько я звезд насчитал!
Если припомнил мой ум без ошибок прошлые годы,
Пять завершить я успел только что Олимпиад.
Доблестных римских имен наследник Эмилий Великий[409]
Был под счастливой звездой в это же лето рожден.
Я по сравнению с ним на сорок дней предвосхитил
Звезды, с которыми мне жизнь предстояло начать.
Знаю, что тело мое имеет достойную внешность
30 И что без лени я нес трудную службу в любви.
Славный мой род не забудь с родословным деревом предков,
Живших там, где несет воду холодную Майн.
Исстари высится там город франков в чудной долине,
А называют его греческим словом: Эреб.[410]
Будто бы греки, когда направлялись в галльские земли,
Здесь, на Рейнских брегах встарь разгружали суда,
И оттого-то в Герцинских лесах средь просторной долины
В этих спокойных местах греческий город восстал.
Черных здесь заклавши овец подземному Диту,
40 В храмы святые свои греки друидов ввели
И своему поселенью оставили Дитово имя:
Здесь и поныне хранит греческий говор народ,
Ибо на нем и сейчас совершают святые обряды,
На арголийский манер музыка в храме звучит,
На ступенях стоят изваянья Паллады и Марса,
Статуи давних богов, древних творенье резцов.
Матери там и отцы и лучший цвет молодежи
Носят на теле своем греческий древний наряд, —
Частью, правда, его изменило суровое небо,
50 Частью богатство, а с ним — тяга к чужим образцам.
Там бы никто не сказал, что я не греческой крови,
Эллинский дух возродил я для отчизны моей!
Верь, Елисейские там поля и отрада для честных,
Добрые земли родят сладкие вина и хлеб,
Там длинношерстных овец стада пасутся по травам,
В рощах высоких звучат песни крылатых певцов.
Там отличил меня Феб отнюдь не прохладной любовью:
Он меня выучил плектр звонкой водить бороздой.
Если бы мог я тебя унести в родные пределы,
60 Как бы привольно жилось в северной этой земле!
Что за несчастье могло любовь нашу грубо нарушить,
В чем ты, жестокая, мне бросить могла бы упрек?
Ради твоих родовых божеств у холодного края,
Ради родного лица матери милой твоей,
Ради отца и потомков твоих, что прославлены будут,
Ради страстей, что грозят в будущем смертью моей,
Ради, молю, наконец, влюбленного, томного сердцем,
Будь благосклонней к моим, о Хазилина, мольбам!
Ты возврати мне опять твою сердечную склонность,
70 Ложа, беглянка, меня вновь своего удостой!
Или я все до одной, истомленный давней любовью,
Слезы свои соберу, зло предвещая тебе.
К песням моим не пребудь суровой неумолимо,
Ты ведь умеешь сама диких зверей волновать!
Если же, злая, и впредь своим обычаям прежним
Будешь верна, — за обман песнями я отомщу.
Вот уже грудь у меня целиком наполнена Фебом,
Вот уже сердце мое Бромием[411] бьется одним,
Чтобы стихи о тебе по всему рассеялись свету, —
80 Радости мало тебе будет от этих стихов!
Что ж, насмехайся теперь, вероломная, вволю над ними,
Ныне известная всем в северном этом краю!
Дикая Сцилла скорей сицилийский покинет Пелорий,
Вместе с водой поглощать Сирт перестанет суда,
Вихрь ливийский скорей с песком сойдется латинским
Или лишатся моря всех своих пенистых вод,
Быстрый смешается Майн скорее с извилистой Вислой,
Одер теченье свое с Эльбой холодной сольет,
Рухнет Повозка скорей на вспять уходящее море,
90 Чем в возрожденной любви я сочетаюсь с тобой.
Если бесплотная тень и за гробом хранит свое чувство —
Буду преследовать я дух твой до Стиксовых вод.
Если, покинув тела, восходят души к светилам —
Тотчас с восходом твоим я устремлюсь на закат.
Если же выпадет мне опять после смерти родиться —
Вновь я обманы твои с ложью твоей обличу.
Юноши, вас я молю: бегите подруг бессердечных,
Тех, что сарматов земля холит в восточных краях,
И да не будет стыда, что в песнях о многих печалях
100 Много столетий спустя люди оплачут меня.
13. К Хазилине, застигнутой со священнослужителем
Что ты, лицо опустив, смущенные взгляды отводишь,
И побледнели твои обе цветущих щеки?
Что опечаленный лоб щекочут торчащие пряди,
И по привычке метнуть дерзость язык не спешит?
Ум, сознавая вину, растравляет тайную рану,
Мучит тебя за обман тысячью разных ладов:
Так, говорят, пытал людей тиран сицилийский,
И в наказаньях своих так же суров Радамант.
Хаза, поверь, что виной опорочишь ты доброе имя,
10 И о поступках твоих громко молва зашумит.
Ты уж не раз гасила огни законного брака
И похотливо на торг резвые бедра несла.
Эта последняя ночь, как муж твой уехал в деревню,
Мрачный наморщив лоб, видела новый твой грех.
Дрожь недаром меня пробирала в то самое время,
Как обольщеньем моим бритый соперник владел.
Впрочем, я тайной вине хочу оказать снисхожденье,
Взяв во вниманье твою слабость к святейшим мужам:
Могут недаром они божий гнев отвратить от проступка,
20 Молний Юпитера гнев могут они удержать.
14. Об отлучении от милой, с рассказом о некромантических и магических искусствах
Где у нас честность и стыд, следы миновавшего века,
Где добродетель и где достоинство, чтимое прежде?
С древними нравами наш теперешний век не сравнится,
Гонят наши дни стыдливость в эфирные выси
Прочь, и во гневе она старается скрыться в потемках.
Более в мире святая любовь не хочет, как прежде,
Тех, кто взаимно любим, сочетать сердечным обетом:
Голод, разврат и раззор, грабежи, лихоимство, насильство,
Срам и нечестие жен на наше выпали время.
10 Вкупе с коварством обман и зависть, сплетенная ложью,
Веру сгубили вконец, меж тем, как язык нечестивый,
Всех призывая божеств, приукрасить стремится неправду.
В этом падении долю свою несет Хазилина,
Как и много других, и если бы мне захотелось
Всех поименно назвать, мне пришлось исчислить бы звезды,
Высчитать, сколько встает карпатийских волн с Аквилоном,
Сколько ливийских песков кружится от черного Австра.[412]
Только начну упрекать, как все повторяю сначала:
Алчность свирепствует в ней, подобно несытой Харибде,
20 Как сицилийский огонь, пожирающий все, что ни бросишь:
Даже священным стыдом торговала б она беспрестанно.
Вот и подай ей одежд, от сарранского пурпура ярких,
Или собольих мехов, зверьком доставляемых скифским,
Шею и голову ей отягчают цветные каменья,
Гордое золото ей окружает кольцами пальцы,
Этим привыкла она ловить, как сетью, влюбленных:
Чванясь, она напоказ выставляет с умыслом члены,
Взяв у беспутных блудниц уменье показывать тело:
С гордой осанкой сидит и ждет любованья и славы,
30 Славы, достойнее всех порядочных женщинна свете!
Если же гневную грудь вздымает бурным движением,
Не Тизифону ли в ней и не с лютым ли видом Мегеру
Ты увидал бы, как будто на ней клубятся гадюки?
Кем бы она ни была, всегда в ней причина несчастий:
Вот уж она возлежит, как бесчестная в силе Венера,
Сделал тайный разврат ее виднейшей из женщин.
Если бы этот разврат оставался плебейским! Но с теми
Наша злодейка грешит, кому, как высокая почесть,
Выбрита на голове посвященная богу макушка,
40 Или с тем, кто живет в голодном лагере Марса.
Тех согревает она, в святых укрываясь объятьях,
Этим служит, и блуд бескорыстье в любви нарушает.
Ночь была, и уже в зенит передвинула звезды,
С миром подвижным они склонялись к столпам Геркулеса;
Вот обратил Волопас уже к востоку Повозку,
Светлого Феба восход в созвездье Стрельца обещая;
Цинтия, выгнув свой круг рогами, вынесла в небо,
Но не глядела еще при полном блеске на землю.
Сам я, иззябнув тогда от ночного долгого хлада,
50 С дрожью все еще ждал обещанных радостей ночи.
Вдруг я вижу, что дверь у моей Хазилины открылась,
Быстро с ужасным лицом навстречу мне выбежал призрак,
Черные члены свои укрыв под плащом с капюшоном.
Я уже думал, что здесь по ночам блуждают лемуры,
Мерзкие призраки тьмы или адские тени по воле
Их замогильной судьбы по земле без отдыха бродят.
Вздрогнул я, взгляд отвратил, у меня, шевелясь за ушами,
Волосы встали торчком, изумленье сковало суставы.
Только вернулась ко мне природная бодрость, и члены
60 Снова окрепли, душой овладели правдивые чувства:
Вышним молиться я стал богам и трехликой Гекате,[413]
Всех призывая божеств и стараясь в памяти вызвать
Тайны различных искусств, которые были открыты
Мне некромантом одним, всемогущим и самым ученым.
Мог он к волшебным путям совращать потоки и звезды,
В душах людей возбуждать жестокие мог он заботы,
Тело здоровое мог поразить он тлетворной болезнью;
Быстрые ветры на бой снаряжая, он молнию с громом
Грозно метал, и не раз потемками день оробелый
70 С неба прочь изгонял; лишенные жизни и места
Бледные души на свет вызывал он заклятьем из Орка,
Кости сухие совсем он делал здоровыми снова.
Вот что он мне завещал: «Храни слова мои в сердце,
Сможешь ты ими в ночи удерживать адские тени,
С тенями речь заводить (сколь ни чудно слышать об этом):
Только уста разомкнут они человеческим словом,
Образом дивным от них ты узнаешь о тайных основах,
Коими крепки моря и земля, и ясные звезды».
Раз зародившись, любовь утвердится в мире навеки
80 В душах, доколе хранят небесную правду светила;
Множеством способов бог, обладающий властью над миром,
Нежные наши сердца осаждает тревожной заботой.
Пусть же взаимная страсть преследует пылких влюбленных,
Вечным пламенем их сближает в тесных объятьях,
Всем им вдыхая в сердца чудесное благожеланье.
Впрочем, иная ни с кем во взаимный союз не вступает,
В каждом готова она осмеять волнение сердца,
Выставив тело свое, как гнусный товар, на продажу,
И за любовь отдает не душу, но лишь наслажденье.
90 Эти заботы во мне подстрекали тревожное сердце,
Чтоб заговорным стихом испытать волшебные силы,
Если появится тень, которая мне показалась.
Цинтий лучистый семь раз между тем из волн Океана
На огненосных конях возносил свой круг, и обратно
Столько же раз наводил на мир ночные потемки.
Призрак опять возвращается вспять и мало-помалу
Движется плавно вперед, как скользящее в воздухе тело.
Тотчас, кудри связав, я венчаю их мрачной тиарой,
Тело мое окружил льняной вакхический пояс,
100 Быстро я мелом черчу на земле косую фигуру
И заставляю костром гореть священную зелень.
Трижды бестрепетно я пишу клинком заклинанья
Вкруг моего алтаря, четырежды стороны света
Обозначаю потом: где Феб с востока восходит,
Где опускается он на покой в гесперийские волны,
Где ледяные Волы всемером сияют ночами,
И где горячий Австр испускается небом отлогим.
Факел Стигийский потом освящает мне с фимиамом
Место, а сам я, водой волшебной уже окропленный,
110 Низко клоню к алтарю покрытую голову. Песни
Рвутся из уст заговорные. Тут в ужасном смятенье
(Стоит вспомнить, и вновь трепещу) бездонным провалом
Вдруг расступилась земля и разверзлась прожорливой пастью,
Хаос оттуда завыл, зазвучали надгробные стоны,
Скорбный плач, а удар над землей загремевшего грома
Гулом по ней пробежал, и высокий эфир содрогнулся.
Верный себе, свирепый Борей от скифских пределов
Вдруг налетел, круша целый мир внезапною бурей,
Ниц повергая дубы ужасною силой порывов.
120 Он и Карпатам грозил, и Абнобию, ось мировую
Вывернуть он бы сумел, но был удержан Эолом.
Треснув, земля издала в ответ оглушительный грохот,
Мерзкий пар зловоньем дохнул в насыщенный воздух,
Жаром подземных огней накаляется он, и над нами
Дымом сернистым от глаз скрываются скорбные звезды.
Дважды с лаем тройным безбожные высунул морды
Цербер, и чудилось мне, что хочет первым на воздух
Вырваться он, и готов за собой увлечь на поверхность
Змееволосых сестер, а мир затаился зловеще.
130 Лары пугливые тут застонали, и дом потрясенный
В бездну едва не упал, обратившись в груду развалин,
Если бы песня моя не сдержала адские силы.
Только заметила тень колебания шаткого крова,
В бегство она устремилась тотчас и в слепые потемки
Скрылась, словно стопы окрыленной ускорив подошвой,
Взор свой взад и вперед обращая в быстром полете.
Так змея, что в веселых полях протянула извивы,
Для обновленья себя подставляя вешнему солнцу,
Прячет себя от глаз, бросает тревожные взгляды,
140 Чтобы не видел никто освеженной чешуйчатой кожи;
Если же кто подойдет, искушенный в волшебном искусстве,
Вздутое горло она вздымает, свиваясь узлами,
Рот свой трехзубый раскрыв и змеясь по вспаханной почве,
Прядает прочь и, крутя извивы тысячью петель,
Вдоль по кривой борозде ускользает, свой слух укрывая,
Чтоб не услышать из уст певца смертоносных заклятий, —
Так убежала и тень от моих магических действий,
Парой стремительных стоп на земле следы отпечатав.
Я ей поспешно послал слова такие вдогонку:
150 «Кто, о, кто тебя, тень, изгнал скитаться под небом,
Кто заставляет тебя беспокоить наши пенаты?
Уж не горячая ль кровь течет в убегающем теле.
Или сумел себе дух присвоить мнимые члены?
Часто ли вынужден он подниматься на верхнюю землю?
Правду ответь! Мы тебе принесем погребальные жертвы,
Если протекшую жизнь преступлением ты запятнала».
Так я промолвил. Но тень, спеша к притворенной двери,
Скрылась в молчанье, лишь дверь на оси слегка заскрипела,
Этим уверив меня, что видение было телесным.
160 Тут я вскричал: «Отчего живого лица испугалось
Сердце мое? Но теперь ты больше меня не обманешь,
Ловкая тень: ты с моей проводишь ночи подругой!»
15. К реке Висле, с описанием ее истока и устья, и бизонов, и охоты на них
Висла, истоки твои ниспадают с Карпатских отрогов,
Где для паннонских мужей золото скрыто в земле, —
Гор, которые ввысь неприступной возносятся кручей
И остриями вершин прямо разят в небеса.
После ты быстро несешь к тройному Кракову воды,
Льешься у гордых стен здешних сарматских владык;
Дальше, свернув на пути, направляешься к пашням Мазовским,
Где простирается край милой Герцинской страны.
Дикая эта земля питает косматых бизонов
10 И ужасающих нас диких огромных быков:
Рослых зверей с огневыми глазами, с кривыми рогами,
Черная шкура у них шероховата на вид,
В космах висячих волос колеблется тяжкий подгрудок,
И раздувает собой жирную шею, как зоб.
Голову низко склонив, бизон бежит на пришельца
И, подхватив на рога, мечет его в небеса.
В рощах большие стволы, многолетние дубы лесные
Он сотрясает, когда тяжкой трясет головой.
Если охотник его свалить собирается в чаще,
20 Вот как он зверя своим ловким проводит умом:
Прежде пускает он в ход натянутый лук или дротик,
Чтобы свирепая тварь в ярость пришла из-за ран;
После бросается прочь, за стволами толстыми прячась;
Рогом воинственным в них метит разгневанный зверь,
Думает он, что настиг беглеца своими рогами,
И сокрушает вокруг лбом вековые дубы.
Недруг же из-за ствола все дразнит уколами зверя,
Мерзкую шкуру его колким язвя острием.
Тут, когда зверь истощил свои последние силы,
30 Он становится слаб, изнемогая совсем;
Тут-то прочие, став венцом вкруг огромного тела,
Копьями с разных сторон зверя прикончить спешат.
Ближе у Кодана[414] ты к городам направляешься прусским,
Висла; там берега занял тевтонский народ.
Ныне сарматскому он вероломно отдался тирану —
Кровный германский ему не по душе властелин.
Много здесь больших городов и замков построил
Воин тевтонский в своем желтом блестящем плаще,
С тем, чтобы скифские здесь удержать мятежные орды,
40 Если походом сюда варвар свирепый пойдет.
Там поднимает Торн до звезд высокие башни,
Там и Мариенбург, целого мира краса.
Ты окружаешь его тремя протоками, Висла,
И через три рукава в Коданский льешься залив.
Пруссию в этих местах укрепляет отличная гавань,
В мире богатством своим блещут ее города,
Между которыми всех затмевает сиянием Дантиск, —
Так сияет лишь Феб, встав на востоке из вод,
Гедоном некогда прозванный здесь по имени готов.
50 Имя отсюда ведет Коданский славный залив.
Были его берега отмечены памятной распрей —
Той, что поляки вели против тевтонских мужей.
Стыдно признаться, но Марс отвернулся от нас, и победу
Добыл противник, когда бороды дикие сбрил.
Висла! как прежде была ты земли германской границей,
Так ты усталому мне станешь пределом любви.
Как выбывает боец, получивший рану, из боя,
Так удаляюсь и я, раненный в первой любви.
КНИГА ВТОРАЯ, имя которой Дунай, или же Возмужалость, или же Эльзула Норская и полуденная сторона Германии
1. К Хазилине, с воспоминанием о своей без нее тоске
Скорбное это письмо, залитое моими слезами,
Страждет о том, что теперь ты от меня далеко —
Ибо когда у вас Феб уж отбросит первые тени,
Здесь лишь Аврора видна в розовом блеске колес.
Может быть, гневаясь, ты ответишь: «Цельтис неверный!
Порван тобою союз, прервана наша любовь!
Ты, о неверный, края сарматов недавно покинул
И не сказал перед тем мне напоследок: «Прости!»
Ты, вероломный, забыл, убегая, о нашем союзе, —
10 Попран тобой, вопиет прямо к Юпитеру он.
Что же, неверный, своей любовью хвастал ты, Цельтис?
Вот она, вот какова верность твоя и любовь!»
Так твоя правда осудит меня за мое преступленье,
О Хазилина, краса целой сарматской земли.
Да, не сумел я тогда, одурманенный давней любовью,
Молвить тебе: «Навсегда, о Хазилина, прости!» —
Ибо я знаю, что мне и язык изменил бы при этом,
И что глаза у меня стали бы полными слез,
И что все тело мое совсем лишилось бы силы,
20 И у тебя на глазах был бы мой дух поражен.
Вот что страшило меня, носившего тайную рану, —
Лишь вдалеке от тебя волю я жалобам дал.
Станут ли взоры мои дивиться алому Фебу,
Стану ли в небе ночном светлые звезды читать, —
Вся ты ко мне приходишь на ум во плоти, Хазилина,
В милых забавах, во всех наших шутливых словах.
Ты предстаешь мне, когда вдохновляемых Фебом поэтов
Я раскрываю, когда звон исторгаю из струн,
Ты предстаешь мне, когда в зеленых лугах я блуждаю
30 Или в тенистом леске скроюсь в полуденный зной,
Столь же прекрасном, как тот, где вдвоем мы сидели на смятой
Нашим объятьем с тобой мягкой высокой траве;
Ты предстаешь мне, когда в душе вспоминаю сарматских
Девушек — ты среди них всех миловидней лицом;
Письма читая твои, подарки твои созерцая,
Вижу я перед собой образ воочию твой;
Ты предстаешь мне всегда в ночное холодное время,
В час, когда тело мое сладкий окутает сон;
Ярче, чем звезды, тогда меня ослепляет твой образ,
40 Сердце обманно томя тщетной любовью к тебе.
Горький, куда я стремлюсь? Какой я страстью сгораю?
Ты далека, и ничем пыл мой не может помочь.
К теням подземным судьбой, быть может, я буду похищен,
И не увидят нигде милую эти глаза.
Все же, лишь веретено заполнится нитью твоею,
И после смерти куда Гносий тебя ни пошлет, —
С нежным объятьем моя за твоей последует тенью,
Призраки наши с тобой будут держаться вдвоем.
Если же вновь призовет нас Юпитер под вышнее небо, —
50 Вновь я буду владеть прелестью всею твоей.
Ах, не видать бы вовек мне, Цельтису, края сарматов —
Трижды, четырежды я счастье бы в этом нашел.
Я бы теперь не скорбел, что нет со мною любимой,
Сердце мое истязать злая любовь не могла б.
Но отчего же, больной, я питаю бесплодное пламя,
Если могли бы его письма твои облегчить?
Стоит тебе письмецом утешить далекого друга, —
В томной его груди, может быть, стихнет огонь.
Сколько ни будут блуждать в светоносном небе светила,
60 Сколько из вод ни вставать Фебу и вновь заходить,
Сколько морям в берега ни бить лазурным приливом,
Сколько зеленым лугам лилий в себе ни растить, —
Пусть воспевают тебя, и чтут, и славят потомки,
Хазула, краше кого нет на сарматской земле!
2. К самому себе, о желании своем, отвергнув любовь, обратиться к философии
Как из сарматских краев домой вернулся я, Цельтис,
И на германской земле судьбами был водворен,
От вредоносной любви решил я навек отказаться
И от Венеры оков впредь никаких не терпеть.
Возненавидя в душе и речи и хитрости женщин
И к пожеланьям моим неблагосклонных богов,
Молвил я, вспомнив тогда о напыщенной лжи Хазилины:
«В гавань вернувшийся челн якорем я укреплю!
Ныне в эфирный полет устремлю я свободную душу,
10 Мыслью осмелюсь постичь звездные в небе пути,
Кто из богов этот мир вращает с таким напряженьем
И для чего Семерых разным направил путем,
Чтобы стремились они то в сторону летнего Рака,
То пролагая свой путь там, где царит Козерог,
То отступая назад, то прямо вперед продвигались,
То ненадолго их лень вдруг заставляла стоять?
Хаос ли этим путем принимает разные формы
И обновляют свой вид первые в мире тела?
Как своих образов ряд столь часто меняет природа,
20 Преобразуя во всем этот изменчивый мир?
Звезд велико ли число и небес велика ли окружность
И глубина их, и как долог всего оборот?
Как это могут Весы и Овен уравнивать время,
Летом же Рак в небесах может растягивать день,
А на другой стороне Козерог под ливнями Австра
Долгое время дает зимним холодным ночам?
Что за недуг затемняет Луне и Солнцу их лики,
Чтобы народам несли знаменья скорби они?
Что заставляет Луну тянуться рогами к востоку
30 Лишь до того, как она Солнцу противостоит?
Если ж она на закат обращает вогнутый светоч,
Соединятся ли брат с непостоянной Луной?
В чем природа души? Обретши свободу от плоти,
Может она или нет к вышним взойти небесам?
Или же терпит она, по обманному слову поэтов,
Огнь Флегетона и яд страшный трехтелого пса?
Если же тело в себе удержать души не умеет,
Чтобы она не могла вольной взлететь к небесам,
Разве не лучше создать огромное тело гиганта,
40 Нежели малую плоть карлика ей предложить?
В теле столь малом нельзя развиться жизненной силе,
Волей своею душа в нем неспособна владеть
Так, чтобы мир сохранял четыре природных стихии,
Сосредоточенных там, где им положено быть.
Их семена налету мешаются в общем движенье
В мере, указанной им силою вышних небес.
В этом есть корень племен, языков и рассеянных в мире
Рек, что, рождаясь в горах, далее падают с них,
А между ними встает, четырьмя реками отмечен,
50 Пик, что венчает собой целый Герцинский хребет.
В соснах отроги свои он тянет к богемцам, тюрингам,
Франкам и к селам в полях тучной Баварской земли».
Только что скудным умом с собой я это обдумал,
Как, появившись, Амур голосом сладким пропел:
«Что же ты сердце свое постоянною мучишь заботой,
Силясь закон естества слабым постигнуть умом?
Богу оставь открывать безмолвные тайны природы, —
Истины большая часть скрыта от ваших сердец.
Все, что теперь окружает тебя, лишь годы промчатся,
60 Парка к Летейским водам в злобе своей призовет.
Так ободрись и следуй за мной в любовной охоте —
Сам твой корабль поведу я по широким волнам!»
Молвил и сердце мое пронзил внезапно железом:
У Купидона в руках ласково колет копье.
3. О том, что сочинитель, забыв Хазилину, хотел бы любить Эльзулу Норскую
Не был еще я знаком тебе, Хазилина, но думал:
Счастлив тот, кто пленен гордой любовью твоей!
Что за отрадную жизнь, говорил я, должно быть, вкушает
Тот, кто имеет в любви столь бесподобный залог.
Ныне я понял твое в любви притворное сердце,
Лживый обычай и то, как тебе верность чужда:
Все, чем привыкла давно ты глупцов дурачить влюбленных,
Чтобы желаньям твоим пленник служил, словно раб,
Только желаньям не тем, каких мы в любви ожидаем,
10 Но таковым, что совсем чужды утехам моим.
Я не украшу тебя, коварная, тирскою тканью,
Не подарю я тебе снега белее руно,
Гиперборейских мехов посылать в подарок не стану
Тех, которые мосх добыл в Рифейских горах,[415]
И ни пунийской цветной, ни сабелльской мягкой одежды,
Ни опушенных твоей шкуркой, седой горностай!
Пусть иной тебе даст богатства Пактола, Гидаспа
Вместе со всем, что несет щедрыми волнами Таг,
И от Индийской земли муравьиное желтое злато,
20 И от полярных краев, где сторожит его гриф.[416]
Если бы ты не взяла чужеземных товаров в подарок,
Я б алеманских даров также тебе не послал:
В Рейне золото есть, с альпийских смытое склонов,
Земли тевтонов полны в жилах своих серебром,
В водах Майна жемчуг с самоцветами вместе находят,
Множество разных богатств Истр и Эльба таят, —
Пусть же несут их тебе залученные лживой любовью,
Пусть их влюбленный глупец дарит тебе, но не я!
Пусть он, как раб, день и ночь у твоих дверей изнывает,
30 Пусть переносит слова, полные ложью, и спесь!
Я же найду себе грудь, способную к верным объятьям,
Чтобы горела она равной любовью со мной.
Здесь, где по жадным пескам в своем течении Истр
Возле паннонских водой норские села поит,
Жизнь и тело мое и все, что есть дорогого,
Я от чистейшей души в дар постоянный отдам.
4. Описание пути от Сарматии через Силезию, Богемию и Моравию, и какие реки из них вытекают
Я, из восточных краев недавно вернувшийся Цельтис,
Путь направляя с душой радостной к южным краям,
Принят был на земле богатых пашен, где Прага
Блещет высоко среди лозы несущих холмов.
Светлый Богемский край, окруженный Герцинской грядою,
Там себя видит в кольце разных тевтонских племен.
Как среди греческих царств Темпея в краю Фессалийском
Сжата со всех сторон меж Эмафийских хребтов,
Так процветает и здесь в Алеманских Богемия землях
10 И зарождает в себе реки с обильной водой.
Здесь в блестящем дворце живет Богуслав Богемский,[417]
В ком воссияла звезда Муз и отчизны своей.
Эльба и Мольда вдвоем бегут в Немецкое море —
Мольды глубокий поток Прагу рассек пополам,
Эльба же среднюю часть германских земель разделяет,
Весь тевтонский край перерезая собой.
Мейсенский царский дворец воздвигся на ней знаменитый —
Он заключает в себе гордую крепость и храм.
Тот, кто хранил для меня прибежище в городе Праге,
Был осчастливлен судьбой в нежном потомстве своем:[418]
20 Дважды пяти кругов не прошли еще лунные годы,
А уж десятый раз бога вкусило оно.
«Что за народ, — я сказал, — никто его силы не сломит,
Если в столь ранние дни плоть он снедает богов!»
Был здесь начальник один, иудейского выходец рода,
Он мне в беседе не смог дать по-латыни ответ.
«Что за народ, — я сказал, — в котором ученый начальник
Может позволить себе речи латинской не знать!»
Но ведь святыням они здесь служат не по-латыни,
30 Так что невежда любой может начальником быть.
Одер рождается здесь, называвшийся в древности Свевом,
Он устремляется в путь к Коданским водам отсель.
Свев принимает потом к себе в попутчики Слеза —
Краю силезян дано имя по этой реке.
Много в Силезии есть городов, укрепленьями славных,
Но Братислава[419] меж них кажется всем головой.
К влажному Австру свернув отсюда, Моравское поле
В области тучной дает хлеб маркоманнским мужам.
Здесь воспевает певец Августин, в Оломуце рожденный,[420]
40 Ратный успех короля славной Паннонской земли.
Игла отсюда и Дей текут к полноводному Истру
С Морою вместе, — она имя народу дала.
Здесь же Поссоний[421] свои поднимает высокие башни —
Между тевтонских стоит он и венгерских земель.
Полными водами Камб и черными водами Ильза
Льются к Австрийским отсель и Патавийским краям.
К Норским же пажитям Рег, направляясь к югу, стремится,
Где Ратиспона[422] стоит, гордой рисуясь стеной.
Здесь-то, когда, наконец, я на летний устроился отдых,
50 Милая девушка вдруг сердце мое отняла.
5. К Эльзуле Норской, с ее гороскопом, упоминая первейшие по яркости звезды и приметы лета
Лето ведя за собой, сверкает Рак над Олимпом,
Свету он больше всего времени в небе дает;
Знойную голову Лев являет с убийственной пастью
И разъяренно трясет гривой своей огневой;
Подле него Прокион полыхает яростным жаром
И расслабляет тела солнечной силою Пес.
Поле косматое вновь золотится от тяжких колосьев,
Жнец призывает к своей ниве богиню с серпом.
Жадный мужик колосья в снопы, не ленясь, собирает, —
10 В них бережливо себе копит он зимний запас.
Ну, а мне что делать в тебе, знакомый баварский
Город, близ коего Истр плещет холодной волной,
Если не дарят меня обычной песнею Музы,
Лира умолкла, и плектр вдруг цепенеет в руке?
Эльзула, пламя любви к тебе жжет мою грудь повсечасно,
Гонит и мучит меня злей, чем Икариев пес.
Худшего жара и жнец не терпит от летнего солнца
В дни, когда острым серпом желтое поле он жнет,
Нежели, Эльзула, пыл, которым душа моя пышет,
20 Если ее пронзят звездные взоры твои, —
Ибо в недавние дни все чувства и все мое тело
Ты у меня отняла ликом и блеском волос.
Руки слепят белизной, белы удлинненные пальцы,
Млечная шея на вид скифских белее снегов;
Можно легко сосчитать под кожей тончайшие жилки, —
В нежной своей красоте плоть у тебя такова.
Русые кудри, уста — как розы, и блещет меж ними,
Как бирючина белы, ряд твоих ровных зубов,
Словно бы ликом тройным тавмантская блещет Ирида,[423]
30 Влагу небесную вдруг яркой украсив дугой.
Что мне еще рассказать о ногах и о стройных лодыжках,
Стане и груди и том, что заставляет молчать?
Нежное тело цветет молодой играющей кровью,
И уступает зубам даже слоновая кость.
Не умолчу о лице, сияющем ярко очами, —
Ими Юпитеров сам мог бы гордиться посол.
Молча ты ими ведешь любовные игры со мною
И побеждаешь всегда взорами взоры мои.
Сердце мое без труда ты копьем поражаешь жестоким,
40 Острыми стрелами ты грудь пробиваешь мою.
До глубины костей скорбит мое тело недугом,
А исцеленья себе ждет от тебя лишь одной.
Сам ли себе я внушил, что твоей любви удостоен,
Или себя обманул знаками, данными мне, —
Ежели только я прав, на щеках твоих видя румянец,
Слыша, как скромность тебе запечатлела уста, —
Эльзула, пусть для тебя я буду рабом или братом,
Буду, кем велено быть по приговору любви!
Рад представить тебе доказательства верного сердца,
50 Чье постоянство навек я посвящаю тебе, —
Так в благородном лице видна душевная прелесть,
Так покоряют в тебе искренность и простота.
Песни поэтов воспеть тебя достойно не смогут
И не сумеют воздать должную славу тебе,
Ты красотою одна меж германских девушек блещешь,
Как затмевает собой Цинтия звезды небес,
Если скругляет рога при помощи светлого брата
И сочетается с ним, будучи круглой сама.
Молниеносного Льва бледнеет звезда перед нею,
60 Меркнет Упряжка, а с ней Колос и Гончие псы;
С тою звездой, что Тельца угрожающий лоб озаряет,
Ослабевает Гиас, значащий много в любви,
Светлый тогда незрим Эридан, и темнеет светило
То, которое скрыл черный в себе Скорпион;
Вместе с Козлами за ней бледнеет гордый Возничий,
Блекнет Лира, уже знавшая руку мою;
Даже Арктур в эти дни обычный блеск ослабляет,
Вовсе лишаются глаз Рыбы в своей красоте,
Гаснет Канопус тогда, сияющий ночью индийцам,
70 Следом за ним Кентавр ясную прячет звезду.
О, не из этих ли звезд одна сияла восходом
В час, когда Парки тебе выпряли первую нить?
Был там Телец, чей лоб Купидоном ласковым рдеет,
Он тебе нити свои в первый же час подарил.
Феб, озаряя в тот час девятую часть небосвода,
Ныне певца своего ранит любовью к тебе.
Светлый Юпитер как раз стоял над вершиной Олимпа,
Дал он Венере благой в лоне резвиться своем.
Это они тебе дали прекрасные руки и ноги,
80 Душу тебе из своих светлых соткали лучей!
Если бы только я был любовью ее удостоен —
Вместе с амврозией мне был бы не нужен нектар!
6. К Эльзуле, в новолуние укрывавшейся у священника
Фебовы в небе круги шесть раз обновляла Аврора,
Выйдя из мрака, Луна снова носила рога,
Между тем, как тебя я всюду искал понапрасну, —
Где же, неверная, ты скрыта была, расскажи?
Или, меч обнажив, тебя заколю я за то, что
Ты, вероломная, впрямь с ложа ушла моего!
«Цельтис, что тебе? Что? Меня ли выслеживать хочешь,
Мне ли тебе отвечать, где проводила я ночь?»
Вышние боги! И ты посмела так мне ответить?
10 Слишком уверена ты в силе своей красоты!
Вот сейчас по твоей спине я пройдусь кулаками,
Выдеру волосы все я на твоей голове!
Что ж ты рыдаешь теперь и тщетно богов призываешь?
Знаешь ведь, боги всегда с тем, кто изменнику мстит.
Как! Неверная, ты мне желаешь с проклятием сгинуть?
Этот кулак усмирит твой разболтавшийся рот.
Может быть, губы разжав, теперь, неверная, скажешь,
Кто на такое тебя время сумел оковать?
Уж не священник ли то, не раз на тебя посягавший?
20 Дал бы Юпитер ему ночь не дожить до утра!
Нынче невинных девиц подряд священники портят;
Что ни священный храм, то и распутству приют,
Ибо иначе они не сбирались бы толпами на год,
Если бы храм не давал славного места для встреч.
Здесь они речи ведут, гнусавя о мерзостных сделках,
Словно на рынке большом низких толпа торгашей.
Ты это в их алтарях услышать мог бы, Юпитер,
И не потряс бы в ответ молниеносной рукой?
А между тем говорит сановный священнослужитель
30 Милой моей на ушко тихо такие слова:
«Эльзула, есть у меня в изобилье рейнские вина,
Великолепной едой полный красуется стол;
Есть куропатка и лань, каплун, дрозды и фазаны,
Заяц, косуля, олень, горный блудливый козел,
Только что ради меня в поднебесных загнанный Альпах
Там, где Атезис и Эн хрипло рокочут в горах,
Где благородный металл доставляет богатая жила,
Всей Алеманской стране щедро даря серебро.
Здесь из чистой воды оседает соль на градирнях,
40 В прибыль баварским князьям или австрийским князьям;
Здесь теснится толпа работников, черных, как гибель,
В жарком огне руду переплавляющих в медь;
Трудно поверить, что это огонь выжигает металлы —
Мнится, что плавит их сам адский поток Флегетон!
Ежели рыб ты любишь речных, — вот жирная щука
Прямо из Истра и рак с прочею снедью речной.
Гостя милее, чем ты, в моем не будет жилище,
Я не хотел бы другим делать такие дары.
Так приходи по праву возлечь за священной трапезой,
50 Только начнет распрягать Цинтий закатных коней!»
Чернь простодушно хранит уваженье к священному сану,
Крепко внушенное ей вместе со страхом богов.
Но над простыми людьми смеются небесные боги
И прикрывают вину преосвященных мужей.
И как изваянный встарь кумир богини Молчанья
К запечатленным устам пальцы свои прижимал,
Так он теперь грехи иереев скрывает от света,
Не позволяя о них речь к небесам обращать.
Сколь опрометчивый шаг[424] совершил когда-то Григорий
60 В те времена, как у нас Первый царил Фридерик!
Будучи сам холостым, запретил он священникам браки,
Так что святая их жизнь стала доступней грехам.
Стыд не препятствует им бесчестить девушек юных
И беззаконную страсть тайно в себе разжигать.
Тем же, кто ранее был доволен одною любовью,
Ныне обычай дает вволю ласкать не одну.
После святой отец, одаренный обширным семейством,
С помощью денег спешит свой узаконить приплод,
В блуде рожденный приплод, который отцова гордыня
70 И материнская страсть в диком союзе творят.
И сознавая себя отцом святого потомства,
Он именует себя внуком Юпитера сам.
Самое гнусное в том, что сыны священного храма
Рады позором своим чваниться перед людьми,
Ибо никто превзойти их не может неистовством чресел,
Глотку же им никакой пищей насытить нельзя.
Полон такими мой край, и рейнский край, и дунайский,
И на кривых берегах Севера тесно от них.
О досточтимый, святой, любовью возвышенный подкуп!
80 Выйти в согласие с ним может внебрачный любой.
Юлиев стерт закон, и всякий, в разврате рожденный,
Может теперь без труда в знатные люди попасть.
И хоть во всех остальных законах главное — Кесарь,
Все же такое ему было бы не по душе.
К нежным, однако, стихам мы в песне своей возвратимся,
Эльзула, чтобы продлить нашу с тобою любовь.
Горе мне! Где в небесах ни стояла златая Венера,
Всюду подруга моя — или добыча попов
Или того, кто ловок скакать и в Марсовой службе
90 Твердые копья метать неумолимой рукой.
Все же всегда в разладе таком виновней священник —
Он покупает подруг с помощью денег святых.
В распоряженье у них обеды с запахом жирным,
Бог тирсоносный готов вялый их срам возбуждать, —
Вот почему никто снести не может мучений,
Что достаются потом женщине ночью святой.
Нет, пусть лучше Плутон меня ринет безжалостно в Тартар,
Эльзула, если с тобой наша продлится любовь!
Как этот жар души успел ослабеть и наскучить!
100 Знает Юпитер, что я больше тебя не люблю!
Я изберу себе ту, кому по душе мои песни,
Кто пожелает себя в книгах моих сохранить.
Будь же здорова, и прочь уходи из этого дома —
Пусть моя дверь для тебя будет навек заперта!
Я предпочел бы влачить мою жажду в полях каменистых
В пору, когда Аполлон Раку вверяет свой свет,
Здесь, где за Истром меж скал по норским селеньям крестьянин
Свой трехъяремный плуг тянет тремя лошадьми,
Где никаких родников не питают иссохшие пашни,
110 Но из одних лишь прудов воду стоялую пьют.
Мне Герцинский желанней хребет, заросший лесами,
Или Абнобский, что весь кручами скал окружен, —
Только не ты, без конца игравшая нашей любовью
И приносившая мне плутнями столько вреда.
7. К Эльзуле, лживо себя оправдывающей и старающейся помириться
Трав я не собирал, не варил любовный напиток,
Мясо ушастой совы или лягушки не рвал,
Не наблюдал я, тебе подарки делая, небо
И не чертил чертежей злорасположенных звезд,
Кости покойников я не тревожил в пустынных гробницах,
Вору казненному член я на кресте не отсек,
В жертву летучую мышь на своем алтаре не зарезал,
Сердце в тебе не смущал чарой Ээйских земель,[425]
И не сводил я тебя с ума фессалийскою песней,
10 И заклинаний тебе, Эльзула, я не твердил, —
Что ж ты так нагло в мое врываешься ныне жилище
С криком: «Цельтис, к тебе рвусь я от страстной любви!
Не по душе мне сидеть, трудясь за прядением шерсти,
Сматывать не по душе мой ежедневный урок,
Мать дорогая меня не может дозваться, ни брат мой,
Хоть и не раз он уже спину мою умудрял, —
Так мое сердце теперь будоражит яростный Цельтис:
Лучше б ему не бывать в норских селеньях у нас!»
Молвила и обвила мне шею своими руками,
20 И с поцелуем свои губы прижала к моим.
Я ей в ответ: «Ни за что простить тебе прежние вины,
Эльзула, или вступить в прежнюю связь не хочу,
Если не скажешь сейчас, у кого ты в объятьях лежала,
Между тем, как я всюду искал тебя здесь?» —
«Место есть, где в Норик глядят поднебесные Альпы,
Свято Бавария в нем важное чтит божество;
Там выдается одно из семи соседних селений,
Славное имя нося, данное в шутку ему —
Названо было оно в старину Ювавией Римской,
30 Ибо удачу в войне римским мужам принесло.
Там-то я и была меж иных достойнейших женщин,
С ними проделав святой из благочестия путь».
«Эльзула, что ж ты опять возвращаешься к хитрым уловкам,
Вздором своим затемнить тяжкий пытаясь позор?
Так же, когда ее гнал своими уколами овод,
Ио направила путь будто бы к Нильским краям,
К тем местам, откуда весь род священников вышел,
В храмах Изиды служа с пением ночью и днем.
Не было овода там, ни слепня, ни осиного жала,
40 Но лишь святая толпа с похотью наперевес,
Часто ума и теперь лишающей девушек наших
И заставляющей их прочь врассыпную бежать.
Всех уверяют они, что спят в священных постелях,
Как Паулине пришлось с богом Анубисом[426] спать.
Ложью одной рождены суеверия частые женщин,
Стало привычкой у них новых богов измышлять,
Чтобы потом в народе простом, до выдумок жадном,
Вновь и вновь распускать слух о таких чудесах.
Я же, Цельтис, себе не позволю быть легковерным,
50 Женские свойства теперь ведомы мне хорошо,
Ибо я знаю и сам, с какою любовью священник
Пылко тебя обнимал вплоть до десятого дня».
Тут, разрыдавшись, она себя оправдывать стала,
Щеки свои оросив влагой обильною слез.
Словно прозрачный янтарь, блестящий на северном бреге,
Где извергает его Кодан на свете один,
Словно янтарь, что сверкал, по преданью, в волнах Эридана,
Столь же блистала, горя, капля на снежной щеке.
К сердцу она моему, наконец приникнув, затихла,
60 Не возвратился пока Феб на восточных конях.
С этой поры разлилось опять во мне прежнее пламя,
Тлеющий пепел вновь вспыхнул горячим огнем,
Скоро, как прежде, во мне заныли старые раны,
Старой любовью опять сердце смягчилось мое:
Мягкой становится так земля под солнцем весенним,
Если от ласковых дней мерзлые тают снега,
Ныне, вновь примирен с моею любезной подругой,
Знаю я: сладостен лад после раздоров и ссор!
Феб, как случится ему черносмольным подернуться Австром,
70 Ярче блистает затем в небе своим колесом.
Так и в любви божество то ведет жестокие битвы,
То обоюдным огнем крепче связует сердца.
Я бы не стал затевать никакие споры на свете,
Кроме таких, что в слезах Эльзула наша ведет.
8. К Эльзуле, с напоминанием о ее податливости и опасности любви
Эльзула, злою молвою опять весь город на Реге
Полон, и эта молва очень не по сердцу мне:
Будто бы целую ночь с тобою священнослужитель,
И без тебя для него долгими кажутся дни.
Ты же в ответ: «Всем сердцем твоя!» — уверенно пишешь, —
Пусть я погибну, коль есть сердце в груди у тебя!
Стыдно да будет тебе продавать столь прекрасное тело,
Предоставляя себя бритоголовым мужам,
Что пожирают грехи и разные вины мирские
10 И поминальную снедь как очистительный дар.
Разве не знаешь сама, что деньги в святых приношеньях
Нужны затем, чтобы был нижний Юпитер смягчен?
Их-то ты и крадешь в непомерном праздном распутстве,
Вакху с Венерой служа каждою ночью и днем.
Тянутся руки к костям, продолжают азартные игры
Ночью глубокой, пока звезды на небе блестят.
Горе! Какой заслужил, скажи, провинностью Цельтис,
Что неожиданно так кончилась наша любовь?
Я ведь еще не забыл, как всеми небес божествами
20 Ты клялась: «Навек, Цельтис, ты счастье мое!
Раньше на зимних снегах расцветают весенние розы
И от пассатных ветров вдруг остановится Истр,
Раньше лишится сил мое прекрасное тело,
Чем у меня к тебе, Цельтис, иссякнет любовь».
Эльзула, пусть меня ввергнет Плутон в преисподние воды,
Если твои для меня что-нибудь значат слова!
Ты без вреда для себя измышляешь лживые речи,
А молчаливым умом хитрый готовишь обман.
Знаю, так уж теперь всем девушкам свойственно в мире:
30 Изобличенным в грехах бога в свидетели звать.
Если, однако же, впрямь ты любишь меня и нелживо,
Это, Эльзула, я рвеньем моим заслужил.
Ибо так много ночей в холодное зимнее время
Я в ожиданье тебя двери твои сторожил,
Ты же, хмельная, меж тем продаешь хмельным поцелуи
Или игральную кость вертишь беспутной рукой,
И, опьянев, напоказ выставляешь залог моей страсти —
Блещет на пальце твоем перстень, подаренный мной.
Ах, как часто я бью по кифаре застывшей рукою,
40 Чтобы прославить тебя лестным звучанием струн!
Я не всегда с ней могу сочетать подобающий голос,
Ибо стучат у меня с холода зубы во рту.
Если же я наконец дождусь желанных объятий,
Членов замерзших моих ты избегаешь сама,
Грудь отвращаешь твою от моей, жестокая, груди,
И не даешь мне тебя тронуть иззябшей рукой.
Сколько раз вгонял меня в страх меченосный соперник,
Если у двери твоей пьяный он вдруг запевал.
Знаешь, как часто вставать я должен был с теплой перины
50 Ночью, когда ледяным ливнем шумел Козерог
И ледяною корой от мороза покрытая почва
Острой досадой была для убегающих ног!
О, сколь суровые бог назначает звезды влюбленным!
Только Венера сильней этих медлительных звезд,
Но, несмотря на нее, неласковы девушки с нами,
Если в нестойкой груди новая зреет любовь.
В книгах моих, не забудь, твое упомянуто имя,
Даже посмертно звучать будет молва о тебе.
Станет петь о тебе по большим городам и по малым
60 Наша Германия вся, в песнях неся похвалу.
Если ж германский поэт придется тебе не по сердцу,
Я против воли тебе делать не стану даров.
Первым здесь я обрел и сан и имя поэта,
Цезарь своею рукой сплел мне лавровый венок.
И хоть при жизни не столь ценимы стихи стихотворца,
Расположенье придет к ним после смерти его.
То, что для смертных — смерть, для поэтов — начало величья,
Над погребальным костром слава святая встает.
И словно сердце в груди веселит нам Вакх многолетний,
70 Коему крепость его долгое время дало,
Так и у песен моих возрастает с годами известность,
Будет в народе святой сопровождать их почет.
Девушки, будьте же к нам, германским певцам, благосклонны,
Хоть перед знатью у нас и небогата любовь.
Будут со славой лететь прозвания ваши по свету, —
Этого нашим князьям Музой святой не дано!
Да: едва я приду ко двору иного владыки,
Глупые люди спешат песни мои осмеять.
Если ж германцам моим я себя называю поэтом,
80 Мне отвечают тотчас: «Проку от этогонет!
Целую жизнь глупец напрасно тратит на песни
И не желает к своей пользе талант обратить.
Он не умеет пускать слова свои в куплю-продажу
И в площадную толпу их не желает бросать,
Он не стремится себе под шапкою голову выбрить,
Чтобы наполнить потом жирными яствами стол,
Он не приемлет простых удовольствий законного ложа
Вместе со всем, что в груди носит тревожный отец».
Я же за вами, сестер Пиерид изобильная стая,
90 Предпочитаю идти: я не взыскую богатств,
Ибо монеты в ларе над моею душою не властны,
После смерти моей много ли пользы от них?
Нет, но выше небес вознесусь я в ученом потомстве,
Если по смерти оно все мои книги прочтет.
Это приятнее мне, чем если бы много сестерций
Я завещал или был первым в Балтийской земле.
Предпочитаю живой с живыми разбрасывать деньги,
Чем их бездельник иной после меня расточит.
Если при жизни меня обделило небо достатком,
100 Но высоко над толпой душу мою вознесло, —
Пусть никогда и ни в чем не буду с тобой несогласен,
Пусть я живу и пою, Эльзула, только тебя!
Если же время придет и тебя призовет твоя участь,
Я погребальную песнь тотчас сложу о тебе:
«Эльзула, бывшая столь любимой германским поэтом,
Здесь лежит, и над ней так начертала любовь:
Первой была я во всех городах воспета германских,
Там, где за Регом течет Наб, устремляясь в Дунай;
Возле могилы моей Пиериды ведут хороводы,
110 Феб освящает мой прах звуками лиры своей».
Лучше, однако, сама схорони меня, Эльзула, первым,
Ибо совсем не мила будет мне жизнь без тебя.
9. К Эльзуле, забывающей о древних и святых нравах Германии
Эльзула, что ты свои огрузила жемчугом руки,
И оковала персты в столько колец золотых,
Гордо с надменным лицом выступаешь в пурпурной одежде,
Вычурно взбив волоса в тягость своей голове —
Точно как у совы, Никтимены, дочери Ночи,
Той, которая спит в блудных объятьях отца.
На чужеземный манер ты клонишься в гибких движеньях,
Ради которых звучат медь и сверленый самшит,
Не устаешь ты менять на бесстыдном теле одежды,
10 Вырез которых открыл млечную шею и грудь,
Целые дни напролет о вечернем хлопочешь обеде,
И не страдают твои голени от беготни.
Сколько ты будишь в моем кипящем сердце страданий,
Всем угождая твоим полным соблазна лицом!
Вечно я в страхе слежу за тем, что иные нахально
Гладят тебя по бедру, в губы хотят целовать,
Вижу, как грубо они касаются ягодиц круглых,
Или бесстыдной рукой тискают крепкую грудь,
И подавляю с трудом в душе встающую ярость,
20 Чтоб не избить тебя всласть по белоснежным щекам!
Мало того, ты свой ум смущаешь бешеным Вакхом,
И, заплетаясь, язык борется с крепким вином.
Вина и кости оставь, недостойные девушек чистых,
Воротником привыкай пухлую шею скрывать!
Прятаться в доме учись, не сиди у окон открытых,
Нехорошо, если ты станешь гулящей на вид, —
Ибо подобно тому, как птицы, вертя головами
Вправо и влево, дают знак, что покинут гнездо,
Так игриво блуждающий взгляд у ветреных женщин —
30 Признак того, что они ложе хотят осквернить.
Не был обычай такой знаком Германии прежде,
Свято хранила она стыд и боялась стыда,
И по лесам и горам она без роскоши пышной
В чистой своей простоте сопровождала стада.
Были одеждой тогда звериные шкуры да лыко,
И прикрывались тела бедным коротким плащом.
Так и поныне живет сармат под северным небом,
За морем так и поднесь три королевства[427] живут.
Не был тогда никто на войне сильнее германцев,
40 Власти латинской тогда был им не страшен позор.
Галлия наших невест тогда коварно не крала,
Пренебрегая твоей дочерью,[428] Максимильян,
Зрелая телом вполне выходила девушка замуж,
Дважды десять лет отроду пересчитав.
Чистым был разговор у юношей, пашущих в поле,
Поздней Венера была, но не в пример здоровей.
Ну, а теперь, лишь десять годков проживши на свете,
Девушка, много узнав, к Вакху с Венерой спешит,
А между тем у нее не выросли нежные груди,
50 Узкая в мягком пуху не изготовилась щель,
Не вызывает у ней луна ежемесячно влагу,
С помощью братних лучей сделавшись круглой сама.
В этих объятьях никто взаимной услады не ищет,
С уст поцелуя никто не похищает, любя, —
Лишь насыщает развратник свою прихотливую похоть,
Яростной плотью своей узкий терзая проход.
Девушек столь молодых или юношей он растлевает,
Разницы в сущности нет в этих постыдных делах:
Тот побуждает к зловонной моче, другой к испражненью,
60 Похоть владеет одним спереди, сзади другим.
Эта зараза, боюсь, расползается шире и шире,
Ибо уже захватил нас италийский разврат —
Тот, который привык............................
Или свирепо пронзать..............
Или рукой теребить............................
После чего ни одна девушка будет не в прок.
Прежде блюла в чистоте жена законное ложе,
Конь стоял у дверей и боевое копье.
Юноша крепкий растил здоровое телом потомство,
70 Вскормлено было оно из материнских сосцов:
Даже по слуху никто не знал про наемных кормилиц,
Чье молоко сосунцов лишь к вырожденью ведет.
Репа, деревьев плоды или стебли диких растений
Были для молодых самой желанной едой;
Желуди ели одни, орешки с бука другие;
Дар Цереры знавал разве что праздничный стол;
Сала свиного кусок над хворостом дымным копченый
Им с простоквашей давал лучший на свете обед.
Вакха тогда никто не растил в германских пределах,
80 Но одарял их питьем перебродивший ячмень:
Силы он им придавал, укрепляя мускулы в теле,
Не опьяняя ничуть хмелем немногих семян.
Полбенной кашей густой наполнялись огромные чаши,
Вместе с супругами их вся окружала семья.
Редкой бывала болезнь, чужеземной заразы не знали,
Врач ненасытный скопить там состоянья не мог.
Не было крупной игры, теперь пожирающей в мире
За ночь одну золотых два-десять тысяч монет.
Именно столько спустил правитель города франков
90 Кастор, щедро душой службу Плутону служа.
А для поправки они беднякам прибавляют налоги, —
Все на счету их: огонь, воздух, земля и вода.
Если б сумели они ухватить небесное солнце,
То без побора от них вряд ли ушло б и оно.
Не было хворей тогда, поражающих тряскою тело,
Гнущих спину в дугу, ломящих кости насквозь.
Только после того, как у нас поселилось распутство,
И распалился любой Вакхом с Венерою дом, —
Стал болезни терпеть клонящийся к старости возраст,
100 Злое похмелье теперь множество губит людей.
Некогда правили суд на отчей земле земледельцы,
И неотъемлемый меч был правосудью оплот;
Не было стольких судей, ни стольких судилищ, ни стряпчих,
Не было шума, с каким нынче ведутся дела.
Не был в то время никто невольником римской ограды,
Не подавлял никого гордый латинский закон,
Не было ростовщиков, что живут на наши проценты
И расхищают своей алчностью наше добро.
Не было раньше монет, чеканенных образом князя,
110 И не случалось открыть чей-то семейный позор.
Вольно текли по просторной земле свободные реки
И не поили собой столько враждебных князей.
Роста с лихвою никто не знал в то славное время,
Каждого вдоволь питал скромный отцовский надел.
Острый перец, имбирь, шафран с привозным киннамоном —
Эти приправы тогда не услаждали князей.
Не были вовсе нужны в ту пору торговые люди.
И не несли кораблей вольные Рейн и Дунай,
Висла и Свев, что поят обращенные к северу земли,
120 Эльба, текущая близ Кодана желтой водой,
Верткий Тибиск, поля орошающий переселенцев,
Чей простирается край возле семи крепостей,
Край, в котором досель алеманские пахари пашут,
Но на который ярмом давит Паннонский король,
Край, в котором Пизон сочиняет ученые песни
(Он уже издан и был венчан лавровым венком).
В селах стояло тогда по сотне хижин дерновых,
В каждой скитальцу готов был доброхотный кусок;
Пришлый гость, закусив, к другим направлялся жилищам,
130 Так понемногу кормясь возле крестьянских столов.
В эти-то самые дни, говорят, для радости общей
Стали на дружных пирах вспенивать чаши вином.
Было это к добру, а нынче сделалось к худу,
Ибо питье сверх сил — это великий порок.
В дикие те времена жрецы попадались нечасто,
А чужеземных богов вовсе не знали у нас;
Лишь по священным лесам друиды тевтонскому богу
В песнях, угодных ему, громкую пели хвалу.
Знать никто не хотел и не знал италийских пенатов,
140 Сами они несли в наши урочища дань.
Наш же бог был один, прозвание давший народу,
И по заветам отцов чтимый из рода и в род.
Он не просил для себя от нас ни яиц и ни сыра,
Масла животного нам тот не навязывал бог.
Вот откуда у нас и Карл, и Генрих, и Конрад,
Людвиг, Оттоны, и тот, имя кому Фридерик,
И наконец, наш нынешний страж и слава народа,
Максим Эмилий, свое имя вознесший до звезд.
Слава этих мужей целиком заполнила земли,
150 Что составляют весь мир в трех его главных частях.
Но оттого ль, что досель молчали германские Музы,
То по заслугам хвалы им получить не пришлось.
Труд певцов, великий, святой, ты смертные судьбы
Вырвешь у смерти один и вознесешь до небес.
10. К Эльзуле, чтобы она устроила сочинителю пирушку в день рождения
Эльзула, завтра к тебе приду я, милая, весел,
Только себя погрузит в воды ливийские Феб,
Ибо в тридцатый я раз февральские эти календы
Вновь отмечаю с тех пор, как мне дарована жизнь.
Скатерти нам приготовь нарядные, Эльзула, к пиру,
В печке пустой разведи ярко горящий огонь,
Свечи из воска зажги к восходу небесного Феба
Чтобы над ними пропеть дважды хвалебную песнь:
«О чистейший Феб, над небесною урною вставший,
10 Пусть этим светом почтен будет твой завтрашний диск!
Светоч пылающий твой впервые Цельтис увидел
В день, когда ты опять встанешь из утренних волн!»
Кубки для Вакха затем поставь и емкие чаши,
Пусть в оловянный чекан разное льется вино:
Пениться этот сосуд заставь фалернским и косским,
А тергестинское пусть нам изливает другой;
Прочие ты наполняй оппанским, драминианским,
Тем, что для нас рождено Фельдинской доброй землей;
Пусть доставляет нам тот гельветское, рейнское этот,
20 Здесь будь цетское, там — вина из франкской земли.
Родина франков меня создала германским поэтом,
Край благодатный! лежит в сердце Германии он,
Майн благодатный течет сквозь эту срединную землю
С гор, на которых бьют славных четыре ключа, —
С тех Сосновых гор, с которых на все на четыре
Стороны света текут дивных четыре реки.
Катится к западу Майн, орошая франкские земли,
Зала свои струи к северной Эльбе несет,
Эгра меж гор на восток спешит к королевству богемцев,
30 К водам Истра на юг вниз пробирается Наб.
Ради Цереры поставь пшеничные, Эльзула, хлебы,
Сварит пусть на огне разную пищу очаг.
А как устроится все, чего я хотел, по порядку
И засверкает весь дом в разных частях красотой,
Тут я как раз и приду, окруженный моими друзьями,
И как всегда, принесу гению в жертву дары.
Дружно меж тем обсуждать мы станем основы природы,
Вышнего неба закон будем стараться постичь:
Натрое кто разделил земное тяжелое бремя
40 Нилом и Доном и тем морем, что в центре земель;
Звездам кто дал их число и кто имена им назначил,
Кто догадался, что Семь движутся разным путем,
Робок Сатурн почему и радостен в небе Юпитер,
Сделал Меркурия кто мудрым, а Марса шальным,
Как сочетает сердца любовников страстных Венера,
Все стихии связав в крепком объятье своем,
Что позволяет Любви двигать небо, а землю покоить
И от союза их все виды вещей порождать?
Сладким ладам между тем велю звучать я кифары,
50 Соединяя с ее струнами песни мои,
И веселясь поведет хоровод круги за кругами,
В лад извивая тела, стопами топая в пол:
Ведь никому и ничто под пламенным солнцем не краше
Девушки милой: при ней легче душе от забот.
Грация трижды меж тем тебе опрокинуть предложит
Кубок, и трижды три — мне, по количеству Муз;
А уж десятый приму я в подарок по милости Феба,
Феба в пути круговом между небесных светил.
После ж того, как небо пройдет два положенных знака
60 И нагрузятся тела выпитым крепким вином, —
Эльзула, тут гостям посоветуй идти во-свояси,
И пригласи меня, только меня на постель,
Ту постель, где столько я раз наслаждался дремотой,
Ту, где тысячу раз мы целовались с тобой,
Ту, где вновь подарю я тебе поцелуи без счета,
Чтобы под светлой звездой жил я весь будущий год.
А как поднимется Феб озарить день рожденья поэта,
И как заставит меня лоно покинуть твое, —
То, со слезами обняв меня и повиснув на шее,
70 Тут-то на счастье споешь ты мне такие стишки:
«Цельтис, пусть воздает тебе почести вечно Юпитер,
Пусть тебе Марс не вредит, как и суровый Старик,
Песнями пусть тебя Феб, а кифарой поддержит Меркурий,
И да Венера в любви наши сердца сохранит!»
11. Сочинитель рассказывает, как он видел Эльзулу во сне перед тем, как он уехал из Норика
Феб свой движимый свет сокрыл в Геркулесовых водах,
Черная ночь над землей встала со звездным челом.
Сам я на ложе своем раскинул усталое тело,
Успокоительный сон крепко глаза мне сомкнул.
Тут и представился мне знакомый девический образ,
Милая Эльзула вновь будто была предо мной.
Было ли это во сне, или ум привык беспокойно
В зыбких тонких чертах мнимые лики являть?
Встала она, по плечам прекрасные кудри рассыпав,
10 Щедрым дождем оросив алые щеки свои,
Словно Луна, что собой Атланта сестер затмевая,
Щедро низводит с небес воды обильным дождем.
Вот что она наконец из влажных уст уронила;
«Горе мне! Цельтис, куда ты похищаешь любовь?
Ведь как отец Гелиад три раза вновь народится,
Хочешь ты, — слышала я, — наши покинуть места.
О, я снести не могу такое великое горе,
Если ты, Цельтис, решишь тайно уйти от меня!
Намереваясь меня в благодатном Норике бросить,
20 Смертью безвременной ты хочешь меня погубить.
Кто же теперь ночную тоску мне шепотом нежным
Сможет развеять, и кто сладкую песню споет?
Песню, которую петь вся Германия радостно будет
В час, когда сердце ее радостным Вакхом полно!
О, поправший долг, забывший в любви благодарность!
Так-то, неверный, ты был спальни достоин моей?
Сам ты, неверный, бранил мне часто ложь Хазилины,
Ныне ж свидетельство дал собственной худшей вины.
О вероломный! пока ты бродишь по градам и весям,
30 Каждая девушка стать жертвою может твоей!
Видно, гадалка на-днях мне правду сказала: «Смотри же,
Эльзула, чтобы тебя Цельтис не смог обмануть:
Он твое сердце увлечь умеет сладкою речью,
Звучную лиру свою тронув певучим смычком.
Я убеждаю тебя: не вверяйся ему безоглядно —
Он всегда в пути, долго нигде не живет;
В чреве оставив твоем растущее нежное бремя,
Он по привычке тайком хочет бежать от тебя!»
Что предсказала она, я, бедная, все испытала,
40 Правду совсем позабыл твой вероломный язык.
Знай же, изменник: в какой стране ты принят ни будешь, —
Только подобную мне больше нигде не найдешь!
Множество раз ты тогда печальную Эльзулу вспомнишь
И не сумеешь изгнать Норской земли из ума.
Чудится мне (и не зря), что в пути однажды разбойник
Страшно за козни твои и за меня отомстит.
Только испробую я сперва магическим пеньем
Ноги твои удержать, скорые столь на подъем.
Часть моей жизни, постой! Подумай, чем ты рискуешь:
50 Как бы грабитель тебя в чаще лесной не убил!
Слез моих ради молю и ради любовных обетов,
Ради поруки, что здесь ты мне так часто давал,
Ради на ложе любви мной данных тебе поцелуев,
Ради объятий моих, нежно раскрытых тебе,
Ради стыда моего, который похитил ты первый
Волей богини любви, вставшей из пены морской,
Ради моих, наконец, обоих родителей старых,
Ради созревшей почти ноши во чреве моем:
Шаг удержи, не сбейся с пути в любовной дороге,
60 Чтоб не запачкать пятном чистое имя свое!
Если ж уйдешь, я вслед за тобой, безумная, ринусь
По каменистым путям Бойской пустынной земли,
В те места, где по Норским краям Альгионские топи
Тянутся вплоть до границ ближних Ретийских полей;
Озеро есть среди них, называют его Тегеринским,[429]
Масло священное там точит по капле скала,
Станет прозрачней оно, пройдя сквозь песок и сквозь гравий,
И под землей по своим жилам оттоль потечет.
Так, вероятно, янтарь рождается в северных странах:
70 Море выносит в песок то, что упало из рощ.
Дальше лежит Химерин,[430] на острове в двух его храмах
Женщина богу псалмы вместе с мужчиной поет.
Если и дальше уйдешь, за озера, рожденные в Альпах
От проливных дождей, — в гневе пойду за тобой.
Шумным порогом своим Дунай меня не удержит,
Где меж утесов и скал он по ущельям звучит.
Если же ты от меня ускользнешь, то мне же и лучше:
Этот вот меч для меня станет пределом любви!»
Молвив такое, она мой меч у меня вырывает, —
80 Но на Летейском уже сон мой витал берегу.
«Рейн предо мной, — я сказал, — о Рейне и петь наши песни:
Все называют его цветом германской земли.
Ты же теперь прости, любимая вечной любовью,
Эльзула, чьею красой славится славный Дунай!
Истр, однако, скорей отпрянет от зыби Евксинской,
Чем перестанет гореть сердце любовью к тебе, —
Ибо сколько земель ни лежи между теми, кто любит,
Их дорогие сердца все-таки вместе навек.
12. О том, как сочинитель в мартовские календы был жестоко избит и ограблен двумя разбойниками
Долго никто бы не смог бродить по целому свету
И не подвергнуть себя риску в опасном пути.
Нам временами судьба препятствует властным напором,
Бег своего колеса нам устремив поперек.
Твари живые, во всем друг другу подобные видом,
Будь то в воде, на земле иль на текучих ветрах,
Общею жизнью живут всегда в согласном союзе,
Не истребляя своих братьев в кровавой борьбе.
Когти кривые свои не точит на коршуна коршун,
10 Не был видан никем волка терзающий волк,
Щука щуки не жрет, не ест лягушки лягушка,
Только меж разных пород вечно ведется война.
И лишь один человек по природе так своеволен,
Что к человеку идет, вооруженный мечом,
И затевает, душой разъярясь, жестокие брани
В алчном влеченье своем к золоту и серебру.
Было время весны, когда наступают календы,
Имя которым как раз Марсом жестоким дано.
Вспять из австрийских краев беззаботно ехал я, Цельтис,
20 В Норик[431] правя коня к достолюбезным стенам,
Где благородный мой друг Вилибальд Пиркгеймер[432] умеет
Греческим слогом своим знатно украсить латынь,
Где и другие живут собратья по верному толку, —
Мы философией все связаны были святой.
Вот безо всяких помех миновал я Баварские земли,
От Ратиспоны свой путь к Норским направив полям,
Был на средине пути я в этой счастливой поездке,
Ехал верхом и считал путь безопасным вполне.
Место есть там, где холмы дугой огибают долину,
30 Лес сосновый густой с двух подступает сторон,
В тесном пространстве меж них дорога становится узкой
И среди топких полей к озеру дальше ведет.
Вдруг два злодея ко мне из леса слева и справа,
Оба с мечом и копьем, с двух подбегают сторон!
Первый по голове оглушил меня сильным ударом
И по плечам и спине много побоев нанес.
(Дважды десять дней виднелись эти побои,
Ибо разбитая в кровь кожа была в синяках).
Ловит другой коня за узду и держит за повод,
40 Страшные раны нанесть мне угрожая мечом.
Вышиблен я из седла и лежу на земле распростертый,
Лишь вполовину живой телом своим и душой.
Мигом они обирают мое лежащее тело,
Сорваны были с меня пояс с дорожной сумой,
И золотое кольцо у меня похищено с пальца,
И из паннонских краев лента с шитьем золотым.
С этой добычей они опять скрываются в чащу,
Чтобы извлечь из нее золота малую кладь.
Видя, что много добыть надежда их обманула,
50 Быстро вернувшись, кричат в уши такие слова:
«На ноги встань, — говорят, — на коня садиться не вздумай!
Ныне тебе иной мы уготовили путь:
Знаем, что триста монет золотых с собою везешь ты, —
Если их нам не отдашь, мертвым тотчас упадешь!»
С злобой в глазах, с угрозой в лице разбойник хватает
И осыпает меня градом ударов опять.
Он поволок меня в лес со своим товарищем вместе,
Грубым толчком на земле тело мое распростер
И наголенники с ног сорвал у меня беспощадно,
60 Думая в них отыскать золото, скрытое мной.
Мрачно он начал затем мое осматривать платье,
Шаря во всем, что сумел с тела сорвать моего,
И не найдя ничего, опять мечом угрожая,
Оба решили меня скорою смертью казнить.
Тут возопил я: «Друзья! — воздев умоляюще руки, —
Жизнь пощадите, прошу, жизнь пощадите мою!
Ранящий меч, молю, не вонзайте в невинное тело,
Жизни моей у меня не отнимайте, молю!
Езжу туда и сюда я, Цельтис-философ, по свету,
70 И философия мне денег иметь не велит.
Все, что со мною сейчас, друзья, прошу вас, возьмите
И хоть нагим и босым, но отпустите меня!
Вот вам моя рука, протяните и вы свои руки,
Я же на это в ответ вам обещание дам:
Честью ручаюсь, друзья, что вскоре священником стану,
И обещаю за вас вышнего бога молить!»
Этими просьбами я их сердца жестокие тронул
И отвратил от себя мне угрожавшую смерть.
Оба уходят, гордясь добычей, довольны поживой,
80 И позволяют уйти пешим дрожащему мне.
Если же (как говорят) от неба судьбина зависит
И управляют любым жребием звезды с небес, —
Неосторожен я был, не подумав, что были опасны
Звезды в моих небесах в тот незадачливый день:
Ибо стояла Луна как раз напротив Сатурна,
Марс глядел на Луну, стоя напротив нее,
Был с Юпитером Марс воинственный в соединенье,
И благосклонность его к доле моей подавил.
13. К Дунаю, чтобы он своею силою оберегал красавицу в ее плавании в Паннонию
Истр, ладами семью спешащий к Евксинскому Понту,
Мимо различных племен льющийся мощной рекой,
Абноба скудным тебя испускает из горных истоков
Там, где у Кесаря есть храм и воздвигнут алтарь;
Ты через свевов течешь, оттуда пашнями к Альпам,
Где по селеньям своим племя баварцев живет,
Где издалека видны расписные дворцы ингольштадтцев
И на базаре мычит шумное стадо коров.
Здесь Филомуз,[433] по всему молвою прославленный свету,
10 Блещет наукой, умом и дарованьем певца.
Ты Ратиспону потом и стены патавские моешь,
Там, где Ильз и Эн рады, сливаясь с тобой.
Здесь Пиерийский Гракх[434] вдохнул живительный воздух
И вдохновенно пропел песни, достойные Муз.
Сделавшись больше, спешишь оттуда в Австрийскую землю,
В край, в который войной вторгся паннонский король.[435]
Знаю, разрушены здесь дома, разбежались крестьяне,
Мрачные пашни лежат, облик былой потеряв;
Знаю, здесь пышных садов Фридерика и Кесаря много,
20 Много дубов, что своей Кесарь посеял рукой;
Знаю, изваяна здесь из огромного камня гробница,
Кесаря в ней заключен непобедимого прах;[436]
Знаю, что здесь живут из Альп зобатые люди
И что в полях мужики часто бессильны умом —
Вред им приносит густой, в горах коченеющий воздух
С черной густою водой из-под альпийских снегов.
Далее Драва течет, а за нею шумная Сава,
Две полноводных реки, обе впадая в Дунай;
Много на их берегах стоит городов у альпийцев —
30 Славятся Грек, Фризиак, Юлих, а также Лабак.
Дале Белград — близ него толпа свирепая турок
Часто могла испытать натиски наших мужей.
Ну, а с другой стороны — красота Америнской долины
Там, где высокий Тироль голову поднял до звезд,
Где, изгибаясь, Атез подходит к Альпам Тридентским,
Прежде чем хлынет волной в Адриатический вал.
В мире обширнее нет, чем город, лозою обильный:
Гордое имя свое[437] он от вина и несет.
Там и будет жить любовь моя, мне изменивши, —
40 Эльзула, горькая мне радость баварской земли.
Я ее с жаркой мольбой тебе, Дунай, поручаю
С тем, чтобы судно ее шло безопасным путем.
Пусть сохранит чистоту и цетских вин не коснется,
Если австрийцам внаймы станет свой рот отдавать,
Как и всё, что затем последует. Ты ей напомни,
Чтобы она соблюла чресла свои в чистоте, —
Ибо ежели Вакх разбудит Венерину силу,
То и матроне легко вовсе лишиться стыда.
Этим известны как раз австрийские жаркие бани
50 Невдалеке от твоих, Вена, просторных полей.
Здесь когда быстрый корабль побежит вдоль прибрежных обрывов
И по расселинам скал эхом волна зашумит
И, огибая кругом высокий каменный остров,
На перекатах крутых вдруг зарокочет вода, —
Будь ты подруге моей защитой, отец-благодетель,
Пусть она в гавань твою с радостью сможет прибыть!
Если желанье мое подтвердишь ты доброю волей,
В песнях моих ты найдешь славу великую, Истр!
Много в пути городов миновав, затем твое русло
60 Все же ладами семью в море впадет наконец.
КНИГА ТРЕТЬЯ, имя которой Рейн и Урсула Рейнская, или же Зрелость, или же Западная сторона Германии
1. Одоэпорик, или же Описание пути из Норикской земли до Рейна через места обитания свевов и Баценский лес, а также рассказ об осенних светилах[438]
В пору тех странствий Феб дал тьме удел половинный,
Длительность ночи и дня были на время равны;
Оцепеняющий хлад с теплом остывающим спорил
В дни, когда винодел ягоды Вакха давил.
Битвы Плеяда начнет лихие над бездной морскою —
В землях восточных тогда бури родятся ордой.
В эту пору как раз я брега Дуная покинул,
Альп высоких хребты, что до небес достают.
Замысел был мой дойти до славного града на Рейне,
10 Коему блеск имен отдали Кея и Майн, —
Здесь впервые презрел германец писчие перья,
Чтобы ласкала взор буквы печатной краса.[439]
В сопровожденье слуги я шел по владениям свевов,
Коих Баценский лес кормит от многих щедрот, —
Так мы узрели струи, что несут и Коцер и Неккар
(Поит один виноград, соль производит другой,
Соль, что из вод текучих рождает огонь-созидатель,
Новую форму творя меж повивальных пламен).
Тут Венера опять мое сердце многой заботой
20 С толку сбивает и жар прежний умело живит.
Чуть я увидел рой прельстительных дев, что гуляют
В городе том, блеща форм и одежд красотой.
Стали усталую грудь ласкать их плавные речи,
Хоть и не мог понимать этот я свевский язык.
В путь надлежало идти, когда Фебов светильник вернулся,
И чуть живого меня вынес из города конь;
То я к созвездьям взлетал по вершинам гор вознесенных,
То меж тенистых долин шел мой извилистый путь.
Тело мое иссушала страсть величайшая снова:
30 Эльзу я видел опять, к сирому ложу припав.
Трижды, четырежды конь застывал между пашен безлюдных,
Трижды поводья коню я неохотно давал,
Все сомневаясь, не след ли в оставленный край мне вернуться,
Чтобы согреться твоим, милая Эльза, огнем.
Разум все же сумел победить безумство желанья,
Буйное пламя уздой смог от бесчинств удержать.
Тут я, все силы собрав, устремился в город на Рейне,
Где постепенно ушла тяжкая боль из души,
Ибо я стал изучать племена и грады германцев,
40 А заодно закон, правящий ходом светил.
Сколько истоков у Рейна и у двуименного Истра,
Где переходят вброд Липию, Лону и Рур,[440]
Где веселый Саар струится по трирскому полю,
Селла и Моза, слиясь, общее имя берут,
Где злосчастьем скончал свои несчетные битвы
Карл,[441] что был один целой Европе грозой,
Сколько галлов-врагов повергнуто Максимильяном,[442]
Дабы в добычу он смог обе Паннонии взять,
И как Италию он захватил, вдохновляя германцев,
50 Чтобы по праву вернуть Римской империи блеск;
Все это я решил взять предметом моих песнопений,
Коль моим сердцем любовь не завладеет опять.
2. К Венере и Купидону с увещеванием покинуть сочинителя, уставшего от любви
В дни, когда сил недохват, а лет прибавляются числа
И все быстрей мою жизнь к западным водам несет,
В дни, когда в теле моем остается лишь сила такая,
Как предзакатной порой в тающих Феба лучах,
В дни, когда ту же я зрю в своем лике вялость и бледность,
Что в омертвелых полях осенью позднею зрим, —
Отрок свирепый, уймись, прошу, отложи свои стрелы,
Острые жала не цель, в сердце мое не вонзай!
Ты, о нежнейшая мать, что мою измучила душу,
10 Мужу усталому дай ты, о богиня, покой!
Я ведь знамена твои вздымал под розовым небом,
Там, где холодный поток Вислы могучей течет,
А безудержный Дунай, который весь мир омывает,
Помнит войну, что я вел рьяно во славу твою.
Ныне же Рейн, что в конце изливается тройственным устьем,
Новое пламя зажег в сердце остывшем моем,
Ибо прекрасный лик мне явлен Урсулы дивной,
Гордо отвергнувшей все кроткие просьбы мои.
Чем очевидней отказ, тем сильнее в груди моей пламя;
20 Чаянье, раз появясь, не отойдет ни на шаг.
Странно, но так: чего лишен, то имею в избытке,
То, чего будто бы нет, есть через край у меня.
Но до поры, пока та, что любима, мольбы отвергает,
Мужа несчастней меня в мире во всем не сыскать.
Ты, о богиня, что грудь пронзила мне меткой стрелою,
Ты, что в надежный союз две съединяешь души,
Либо сама угаси, о нежнейшая, буйное пламя,
Либо, чудесная, дай мне неотложно совет!
Ибо как Цинтия диск, к созвездью Весов[443] приближаясь,
30 Вместо летних спешит зимние звезды зажечь,
Так и сердце мое, пораженное новой любовью,
Ночью пылает, растя необоримую страсть.
Все же мягче она, чем встарь бушевавшее пламя,
В дни, когда в остье[444] небес Феб лучезарный стоял.
Как привыкло бродить закрытое сусло в сосуде,
Что винодел на огне греет с обеих сторон,
Так и сердце мое в пламенах внезапных вскипает,
Бьются в жестоких боях влага и едкий огонь.
Если избавить от войн ты меня своевольно не хочешь
40 И не желаешь совет мне примирительный дать,
В честь не сложит твою германский поэт песнопений
И на тевтонской земле ты не почтишься хвалой.
Ты, что все единишь во вселенной стихии, Венера,
Души связуй, но мой плот утлый, молю, пощади!
Чуть я закончил речь, устремилась Венера златая
В дом мой, — голубка влекла нежная с неба возок,
Рядом с богиней вился Купидон, ласкающий души,
И красотою блистал Граций троящийся лик.
Смесь благовоний лилась — восторгаясь, их ноздри впивали,
50 В доме во всем аромат всюду небесный стоял.
Слово Венера рекла, что богов песнопенья смягчают,
Коль к песнопеньям к тому ж щедро прибавить дары;
В той же связи состоят мое сердце и рейнские девы,
Что не спешат угождать тем, кто придет без даров.
3. К Урсуле с жалобой на то, что сочинитель пленен любовью к оной
Урсула, рейнских дев красота твоя всех посрамила,
Как огнедышащий шар звезд затмевает огни,
Как торопливой струей побеждает течение Майна
С высей гельветских Альп к нам истекающий Рейн, —
Он через озера два[445] струится, что именем громким
В честь Констанция люд здешний нарек в старину.
Разве что имя твое[446] не вяжется с обликом дивным,
Ибо красой неземной ты превосходишь богинь.
Имя подобное след сарматским присваивать девам,
10 Коим Медведицы свет с северных льется небес,
Той, в которую встарь Громовержец аркадский влюбился,
После чего и вознес деву светилом в эфир.
Мне сдается: когда родилась ты, на небе светили
Звезды, что светят со Львом, вставшим Авроре вослед,
Звезды, с которыми жар нарастает идущего Феба,
И поселянин серпом чаемый жнет урожай.
Лик ослепительный твой блистает стараньем Дионы,
Белые щеки тенят рдяность чарующих уст.
Урсула, все у тебя изяществом так и сияет:
20 Волосы, голос, глаза, шея и грудь, и персты.
Но не сыскать на земле ничего, что было б жесточе,
Женщины, что не дает стиснуть в объятьях себя.
Шаг свой останови, о моих печалях послушай,
Может быть, пени мои волю твою повернут.
Взгляд моим взглядам даруй, чтоб сильнее лучи опалили,
Щечку к моим щекам, милая, крепко прижми!
Как извергается огнь в Абнобских горах из расщелин,
Там, где владеет землей Фридрих, Саксонии князь,
Чьим попеченьем венчал чело мое листьями Дафны
30 Цезарь, уста освятив мне аонийской водой;[447]
Как, перегрета, вскипает влага в источниках серных,
Что в изобилии бьют в Баценском щедром лесу
И увлекают к себе темной осенью толпы болезных,
Мнящих увядшую плоть в водах горячих согреть, —
Так меня пламя крушит, так огонь все нутро мое лижет:
Жжешь ты тело мое все, не щадя, до костей.
Если болезному мне не придет на подмогу целящий,
И, подобрев, от хвороб средства Венера не даст,
Ты заронишь в меня семена мучительной смерти,
40 И лиходейкой моей люди тебя нарекут.
Пусть такие стихи на моей обозначатся урне,
Что по кончине моей легкий мой прах сохранит:
«Урсула мучила так германского страстью поэта,
Что от удара меча к Стиксу отправился он».
Как от крепкой стены, отлетают, ударившись, стрелы
И поражают того, кто их направил в полет,
Как собирает лучи зеркальная вогнутость кругом
И отсветом своим все поджигает тотчас,
Так, свернувшись во мне, огонь отвергнутой страсти
50 Хищный, сжигает меня на погребальном костре.
О, если б мне целовать твои млечные, сладкие губы,
В тесном объятье тебя если бы мне согревать!
Губы пускай съединят союзом скрепленные души
В час, когда ты прижмешь в страстном объятье меня!
Вечно, пока в небесах свой ход совершают светила
И цепенеет во льду остьев обоих земля,
Вечно, пока моря разделяют противные страны
И без препон в Океан внешний уносится Рейн,
Буду тебе я всегда слугою, по-рабьему верным,
60 И не устану склонять шею к ярму твоему.
Это кольцо я дарю, облеченное вечной любовью,
Чтоб, на него поглядев, ты вспоминала меня.
Прочие, умерев, по кругам отправляются разным
(В родственный сердцу дом каждый стремится попасть), —
Урсула, мы с тобой попадем в Венерину сферу,
Вместе с Юпитером яств много небесных вкусим.
4. К Урсуле с напоминанием о бессоннице и любовном бессилии сочинителя
Урсула, пламя любви сожигало меня беспощадно,
Не был судьбою мне дан в Могонтиаке[448] покой.
Как подгоняют толчком юлу, развлечение детства,
Так и бича твоего гонят удары меня.
Всюду — молюсь ли богам, корабли наблюдаю ль у брега,
На монументы ль гляжу некогда славным князьям,
Что в изобилье стоят меж жилищами Могонтиака, —
Всюду пред взором моим ты лишь одна предстаешь.
Есть в этом граде холм с останками Друза Нерона[449] —
10 Первым славу стяжал он средь германских племен.
Как головою вертит Аполлонов сопутник подсолнух,
Следуя ночью и днем за колесом огневым,
Так неотступный мой взор туда безустанно стремится,
Где, о любовь моя, ты ходишь и взад и вперед.
Столько не сыщешь глазков на перьях Юнониной птицы,[450]
Сколько взоров шальных буйная мечет любовь.
Ночью, когда предаю во мраке я отдыху тело,
И посторонних чувств власть надо мною слаба,
Урсула, сладкой игрой мы нежимся слитно с тобою,
20 И повинуешься ты пылким желаньям моим.
Нежные руки твои моих мышц принимают прижатье,
И языки наши всласть радостный труд свой творят.
Вот я прижал тебя к распаленной груди своей жадно,
Вот уже дело любви к мигу свершенья спешит —
Но убегает сон к берегам Летейским, рассеясь,
И ненасытная страсть тело по-прежнему ест.
Прочь улетают со сном удовольствия мнимого пыла,
И остается в душе ноющей боли укор.
В миги, когда я тебя ищу на пустеющем ложе,
30 И ускользает из рук образ обманчивый твой,
Сколько печальных забот оживает в душе моей снова,
Коих ничем не унять, если б я даже хотел.
Сила столь велика заблужденья в несчастных влюбленных,
Что горемыка больной ведать не хочет лекарств.
Сон, ты отраду несешь в часы расслабляющей ночи, —
Может быть, грезы твои подлинность ласк подарят?
Разные лики творя, привидения с нами играют,
Ночь в зените своем смутно нам смертью грозит,
Душу уносит она к Летейским мертвенным водам —
40 Разве жизни моей облик бесплотный таков?
Как бы то ни было, груз мы отринем забот бесполезных,
Рады тому, что в сердцах наших взаимная страсть.
Деньги есть у меня, и любви научить я умею,
Не обделен я ничуть знатностью и красотой.
Перед свирепым лицом разбойника нищий последний,
Если влюблен, себя может богатым назвать.
Этот боится, а тот на спасенье надеется смутно,
Этот у страха в когтях, тот от надежд ни на шаг.
Чаянья в явь обрати и не поглумись над влюбленным,
50 Будущей ночью мне дай въяве сподобиться грез!
Ты мне все тело отдашь, распростершись на ложе любовном,
Нежной Венеры стон гулкую ночь огласит.
Крепко объятья сомкнем, и уста съединятся с устами,
Ты как Венерин боец битву жестокую дашь!
Шквалом ударов ответь на мои, распаляясь, удары,
Дева во цвете лет, не уступай мне в бою!
Позже, когда утолятся безумные страсти обоих,
Пусть на усталых сойдет сон и отрадный покой.
Только в пылу не забудь проводить меня вовремя с ложа,
60 Раньше, чем на землю Феб луч с колесницы метнет,
Чтобы объятых сном влюбленных ревнивый соперник
Не подстерег и стремглав тягостных ран не нанес.
5. О том, как сочинитель едва спасся бегством, будучи застигнут в объятиях Урсулы
В здравом рассудке никто не коснется запретного ложа
И на законный союз мыслями не посягнет.
Я же застигнут врасплох в сотрясаемом криками доме
В час, когда с Урсой делил плод вожделенной любви, —
С Урсой, которую пусть ослепят Громовержца перуны
И утопит в струях Стикса угрюмый Плутон!
Урса — медведица впрямь; подобает ей имя, поскольку
Злобой жестокой она диких зверей превзошла.
Незамутненных услад человеку испить на дается,
10 С радостью смешан всегда смутной тревоги укол.
Всласть я отведав лежал поцелуев и пылких объятий
Вкупе с тем, что берет дерзкая пылкость в бою,
Звезды меж тем прошли половину уж добрую ночи
И повернула свой ход блещущая Каллисто.
Тут и обрушился шум, словно крепкая сталь забряцала, —
Столь боевито доспех целой когорты гремит.
И приближалась уже толпа озверелая к спальне,
И чем попало замки дико срывать начала,
Силилась двери сорвать тяжелые с петель надежных,
20 Действуя палкой, мечом, пикой, бревном и рукой.
Был то законный супруг или мой в любодействе соперник,
Тот ли, кого для любви хищная Урса звала,
Кто бы он ни был, вскричал во всю свою мочь этот варвар
И изрыгнул на меня ливень ужасных угроз:
«Поберегись, старикан! (ему старец мерещился в спальне)
Так ты, негодный, и знай: ядра тебе оторву!
Некогда существовал и вправду священный обычай
Член срамной отсекать у святотатцев-мужей.
Ныне на Рейне блюсти решилизакон этот мудрый
30 И святотатных частей след блудодея лишить!»
Только сказал он — и дверь, грохоча, была сорвана с петель,
Скобы, задвижки, визжа, рухнули все до одной.
Мигом я ноги спустил с окна, обе створки открывши,
И оставалось одно: голому на землю пасть.
«О, благосклонная, дай мне, Венера, Дедаловы крылья,
Чтобы паденье к земле телу досталось легко!»
К счастию, дом мой стоял к несчастной той спальне вплотную,
Желоб для стока воды стены домов разделял.
Тут я тело свое в прыжок стремительный ввергнул
40 И оказался внизу, ногу поранив слегка.
А уж толпа, озверев, ворвалась в отворенную спальню,
Оцепенела, поняв, сколь я отважно скакнул.
Вот уже камни летят, и один пролетает над ухом,
Льются помои мне вслед из умывальных тазов.
Я же бегу со всех ног обнаженный по улице к дому,
Звездный моля небосвод горя свидетелем стать.
Рдея, звезды уже осветили пространство ночное,
Шесть созвездий взялись блеском пестрить небосвод:
Стал посредине Овен, виднеется Лев на востоке,
50 Ход устремил Водолей в край Геркулесовых вод,
Палиценосец, Цефей, Гениох и Кассиопея,
Вслед Волопас, и Персей, и Каллисто, и Дракон,
Встали с другой стороны Орион в дожденосном созвездье,[451]
Оба созвездия Пса, Кит с Эриданом взошли,
Заяц, который, я мнил, бежал с небывалою силой
И с высоты подавал знаки бегущему мне.
И над несчастьем моим насмехалась в выси Андромеда,
Глядя, нагая, на бег мужа нагого в ночи.
Но наконец услыхал я весь воздух прорезавший голос
60 (То ли Венера рекла, то ли Юпитер-отец):
«Труднодоступных девиц избегай для любви добиваться,
Если по нраву тебе жизнью спокойною жить!
Как зверолову из всех трофеев ценнее добыча
Та, что досталась ему долгим и тяжким трудом,
Так происходит порой и в резвых проказах Венеры:
То, что доступно, клянем; ищем, что дастся трудом».
6. К Урсуле с утверждением, что лишь бегством можно победить Венеру
Сколь уж я клялся, моля небеса быть свидетелем клятвы,
Урсула, клялся, что впредь я твое ложе презрю,
Ибо сносить нет сил твой язык беззастенчиво-наглый,
Речи, что вечно моим прихотям наперекор,
Хитрости, что у тебя в коварной груди созревают,
Между тем как в лице явлен поруганный стыд.
Твой выдыхает рот зловонье вчерашней попойки;
Ты против воли моей с лаской ко мне пристаешь,
А уж на шее видны белоснежной обильные меты
10 Страстных укусов того, кто распалял твою страсть.
Только ведь это — ничто в сравнении с кознями злыми,
Из-за которых врасплох чуть не поймали меня.
Если б достало мне сил, живя, без тебя обходиться
И пред собою лицо вечно не видеть твое
(Что, как не облик твой, рождает мой трепет любовный,
Что, как не взор, мне давал пищу для страсти былой?)!
Можно с пороком любым сражаться открыто и честно,
И лишь Венеру одну бегством немым победишь.
Ты убежишь — и она убежит; но с тобою пребудет,
20 Если ты порчу души лакомством будешь питать.
Как от серной трухи разгорается сильное пламя
И от остатков золы мощный родится костер,
Так от малейших причин зачастую любовь возрастает,
Как из невидных ключей реки большие текут.
Стало быть, надо мне гнать и твой вид и медовые речи,
Коими ты, изощрясь, ловишь зеленых юнцов.
Ты бесстыдно клялась, что люб тебе Цельтис единый,
Что остальных мужчин всех ты не ставишь ни в грош.
Опытом я научен: кто тебе бы ни слал подношенья,
30 Тотчас получит взамен всласть наслаждений ночных.
О изобилье девиц, в товар превратившихся ходкий,
Рыщущих всюду, кому тело б за деньги продать!
Им ни стыд не знаком, ни честность, ни чувства простые,
Только к наживе они жадной душой склонены.
Глянь, как природы закон взаимные строит союзы,
Одушевленный мир объединяя в одно.
Всем в достояние дан один лишь супруг для любови —
Явственно это среди четвероногих и птиц.
Бык склоняет рога пред коровой своей белоснежной,
40 Бьется петух с петухом в лютом кровавом бою.
Как усмиряют уздой коня, что еще не объезжен,
Слушать велят седока, ставшего ношей ему,
Так и женщине той, что в любовниках разнообразья
Ищет, покажет один кнут к добродетели путь.
А напоследок тебе скажу я сужденье такое,
Мерзкая, правду прочти в этих немногих стихах:
В час, когда льдистый Дракон[452] упадет в закатные воды
Или дикарь Волопас с матерью вместе своей,
Звездами вспыхнет земля, а на небе расстелются травы,
50 И в нерушимый союз вступят огонь и вода,
И под влагой морской сокроются снежные Альпы, —
Ты лишь тогда подчинишь воинов Феба[453] себе.
Следственно, нежно ласкай влюбленного, ставши послушной,
И научись разделять нежности только со мной, —
Должную верность блюдя, ты любви своей пылкой отдашься,
Прежнюю этим вину сможешь отмыть без труда!
Я не стерплю, чтоб рога наставлял мне даже Юпитер
Иль светоносец, что век по небу мчит колесо.
7. О скарбе сочинителя, утраченном из-за сарматского возницы
Жалкий сарматский край, под холодным стынущий небом,
Где с высоты глядят обе Медведицы вниз
И Гениох-Возничий летит в стремительной скачке!
О Гениох, моим книгам нанес ты ущерб!
Ибо, когда тебе мой скарб был однажды поручен,
Все утерял ты, что мне должен был целым вернуть.
Сколько скифских мехов и сколько овчин сыромятных,
Сколько пушнины с собой гиперборейской он взял,
Сколько потайных томов, сочиненных в краях палестинских;
10 Горе мне! Все потерял этот коварный сармат!
Кто мне ларцы отдаст, где латинские книги сокрыты,
Истины, что не скупясь грекам Минерва дала,
Клад Демокритовых книг, писанья Зенона, Платона,
Книги, где кроется мысль мудрых самосских мужей?[454]
Где Цицеронову речь мне искать и священные песни?
Всё как есть потерял этот коварный сармат.
Я не желаю влачить в убожестве жизнь свою больше,
Дабы по смерти моей вечную славу стяжать.
Все же со скарбом моим прекрасна жизнь моя ныне
20 И без того, чтоб навек тело покинуть и дух.
Здравые тело и дух вовеки нужды да не знают
И да хранят навсегда волю к познанью вещей!
Сможет тогда создать Аполлон, поселившийся в сердце,
То, что добрый наш внук станет хвалить и любить.
Был бы надежным мой дом, блистал бы скромным достатком,
Грела бы тело мое теплая овчая шерсть!
С радостью бы приходил близкий духом, тихий товарищ,
Вместе с которым сносить легче удары судьбы!
И Киферея[455] была б мне подругой желанной на ложе,
30 Ради которой бы я стих свой до блеска довел.
Чтил бы я вышних богов, вины за собою не зная,
И разнеслась бы везде слава о жизни моей.
В суд не тащили б меня, ни стихи мои прихотью злобной,
Участь судья б не решал, слова б свидетель не брал.
Там, где в покое таком моей жизни волокна бы прялись,
Плакать бы не пришлось мне над потерею книг,
Пышных скифских мехов, московских овчин сыромятных,
Тканных в Тирском краю шелковых тканей тугих.
8. К жрецу Альбору, настоятелю в обители весталок[456]
Альбор, зачем ты вершишь над священным ложем насилье
И весталок своих собственным пламенем жжешь?
Деву святую, святой, в необузданной драке ты валишь,
Тешишь воздетый дрот, кровью заливши постель.
Раны, которых сокрыть никакая смерть не способна,
Ты наносишь, взломав щель пресвятую саму.
Бога, что лавром увит, оскорбляешь и деву Палладу,
Тех, которых воспел слаженный хор Пиерид.
Сколько бы в книгах моих ни реклось о бесстыдствах Венеры,
10 Сможешь из них ты узнать, как в добродетели жить.
Что ж, если Марс породил от девы нетронутой Рема
С братом,[457] который стал римского града главой,
Можно теперь предавать святых весталок насилью,
Пруд священный мутить постриг принявших сестер?
Ты бы хоть вспомнил закон, который в далекое время
Жрицею Весты святой был на века учрежден!
Может, ввергнуть в могилу живьем соблазненную надо,
Что чистоту свою жертвой во храм принесла?
Слишком привольною жизнь ваша сделалась ныне, покуда
20 Многих богатств река к вам отовсюду течет,
Щедро несомых сюда по воле владык и законов,
Что разоряют края, где воцарился Плутон.
Деньги владеют всем. Продажно и небо. Что ж дальше?
Мертвый, законы твои все извращает Плутон.
Если б ты деньги имел, вызывал бы ты души из Орка
Матери и отца, друга и верной жены.
Я бы поверил тогда, что Парок больше не стало
И упразднен приговор судей божественных трех.
Если б деньги отдал для того, чтобы мы поразили
30 Турка, мир навсегда б стал преступлениям чужд.
Сколь бы счастливы были, коль вышли б на землю обратно,
Терпящий муки Тантал, камень катящий Сизиф!
А, коль деньгами платить за грехи можно было б святыми,
Ими снимал человек кару б любую с себя.
Сходство с Римом я зрю — и с Римом зрю я различье:
Там продавали тела, души теперь продают.
Все, чем владела встарь Германия в дальних пределах,
Все, что давала земля посередине ее,
Все, отобрав, везли далеко, к цитадели латинян,
40 Дабы, развратный Рим, роскошь упрочить твою.
Должно нам было платить огромные воинам деньги,
Чтоб вне опасности жить в собственных наших домах, —
Теми деньгами сорить римский воин тогда приучился,
Ночи и дни напролет Вакху с Венерой служа.
9. О подарке и письме, присланных сочинителю Урсулой
Урсула мне стихи на германском наречье прислала,
Что Громовержца перун блеском могли бы затмить,
Выбить трезубец из рук Нептуна, чаруя бессмертных,
Марса мечом завладеть, лирой посланца богов.
О, сколько раз приникал с поцелуем я к тихой бумаге,
О, сколько раз я читать вновь принимался ее!
Кажется, Урсулы я черты отчетливо вижу,
Свой устремляя взор в то, что написано ей.
Выдали слез следы души ее жар настоящий,
10 С коими был не раз смешан начертанный знак.
Молча пеняет она на тяжкие узы Венеры,
Делает вид, будто скрыть жаркий удастся огонь.
Если б, на счастье, она научилась писать на латыни,
Мне бы ответить тотчас речью латинской могла.
Пробе, Сапфо никогда б и Гросвите[458] милей не сложить бы
Лирики нежной столь, столь совершенных стихов.
Речи латинской никто германских не обучает
Дев и не тщится бесед с ними латинских вести.
Хоть и монастырей в Германии женских немало
20 И на латыни там молятся ночью и днем,
Редко найдется сестра, что Камен бы латинских постигла,
Столь процветает средь них грубого варварства дух.
Может быть, как в старину, у друидов, им слово не должно
Знать, что Солимский край[459] в тайные книги вместил,
Дабы священный язык не дошел до кощунственной черни
Или волшба не взяла слов на потребу святых?
Некогда впрямь и у нас следила религия зорко,
Чтобы никто не держал книги святые в дому.
Даже учить наизусть тогда стихи приходилось
30 Греческие, никогда книжки в руках не держав.
Но ведь теперь томов печатных в Германии столько,
Что и божественных книг даже в харчевнях не счесть.
Все у печатника есть, сокровенным ничто не осталось,[460]
Без исключения все в новых предстало лучах.
Знаем наверное, что в небесах замышляет Юпитер,
Что под землею Плутон делает, людям незрим,
Знаменья чем грозят, которых столько явилось,
Что в германском краю страх повсеместно царит.
Как отличить дитя от отродья свиньи? Поглядите:
40 Разное тело у них, но ведь лицо-то одно.
Или смолчать? Говорят, что когда-то на бреге ойнейском
Мать четырежды шесть чревом плодов принесла.
И умолчать не могу о трех солнцах крылатых на небе
И о перуне, что вдруг, грозный, низвергся с небес
Там, где прекрасный Рейн гельветские грозди питает,
Галльских крестьян отделя край от германских земель.
Но возвращусь назад: что пользы священные гимны
День и ночь распевать, всуе тревожить богов?
Тот, кто не зная поет, чего молит священною песней,
50 Сходен с коровой, чей рев днем на весь рынок стоит.
Нежным девам в удел много случаев разных дается,
Чтобы проступки свои скрыть в молчаливой душе.
Вместо того, чтоб в словах устремлять свою душу наружу,
Дева спешит устремлять на женихов свою прыть.
Я же, коль судьбы продлить, о Урсула, жизнь мою смогут
И коль, начавшись, любовь наша от нас не уйдет,
Я тебя научу по-латински слагать песнопенья,
Звучным плектром моим складно на лире бряцать.
Вложит в губки твои мой язык слова с наслажденьем,
60 Слог за слогом скрепит, твой совершенствуя стих,
Долгий отмечу слог восхитительно долгим лобзаньем,
Быстрое возвестит краткого слога приход.
Так и научишься ты выражениям речи латинской,
А уж потом превзойдешь стихосложенья закон.
Сыплет ли вниз Козерог с небес белоснежные перья,
Рак ли береговой время по кругу влечет,
Полнят ли щедро Весы годовую корзину плодами
Или велит Волопас вешней поре наступить, —
Вечно, любою порой, наш союз будет ладен и крепок,
70 Вечно взаимная страсть в наших пребудет сердцах.
И, когда хоронить мое тело остылое станут
И вкруг могилы моей смертное пламя зажгут,
Вот двустишьем каким я дам тебе вечную почесть,
Славу тебе принесу, дева ученая, так:
«Урсула та, что стихи на латинском наречье писала
И одарила Муз щедро, покоится здесь».
10. Здесь сочинитель пишет о том, что разные люди рождены для разных занятий, меж тем как он рожден лишь для одной любви
Как направляют людей многообразными судьбами звезды,
В этой песне моей я собрался рассказать.
Тот, упорен,[461] свой плуг наточенный в почву внедряет
И под двойным ярмом гонит по полю волов.
Этот, Вакху служа, содержит лозы в порядке,
Дабы сосуд пустой сладким наполнить вином.
Тот, не таясь, ко дворцам вельмож и властителей рваться
Не перестанет, пока титул не дастся ему.
Есть и такой, кто судьбой влеком под водительство Марса
10 И раненье в бою рад как награду принять.
Некто богатства свои запирает в глубоких подвалах
И, изнуряя себя, пренебрегает едой —
Столь он склонен к деньгам, как я к любовным усладам,
Коль я в объятьях лежу, Урсула, нежных твоих.
Есть и другой, кто всю жизнь домогается званья поэта
И под прозваньем тройным славу мечтает обресть,
Он, который стиха одного сложить не способен,
Не разумеет, на чем зиждется мастерский слог,
Он, которого звать ни поэтом нельзя ни пророком,
20 Чья суетливая жизнь столь далека от искусств,
Чья околесица так звучит при чтенье для слуха,
Как урчанье в кишках иль неприличнейший звук.
Ни о божественном он толковать, ни о дольнем не может,
«Неуч-грамматик» — его люди зовут поделом.
Хоть бы он малость владел наречьями римлян и греков
И в философии толк хоть бы чуть-чуть понимал!
Все, что он пишет, — песок без извести, плевелы, пена,
И по законам искусств вещь не создаст он вовек.
Щедро взыскал Антигон[462] дарами такого поэта
30 Только за то, чтобы тот песен о нем не слагал.
Нет среди нас никого в искусстве божественном выше,
Чем стихотворец, кому дар описания дан.
И, уж конечно, не стать, а родиться наставником надо —
Богом счастливцу вручен свыше божественный дар,
И до небес взлетит он своим божественным духом
И красноречьем слова сложит в прекрасный узор.
Кто эти свойства три проявил, тот по праву получит
Званье поэта, и всем песнь его будет сладка,
Участь свою хваля, удовольствован станет он малым,
40 В песнях сочтет мастерство главным богатством своим.
Вынужден он клобук на себя нахлобучить несносный,
Чтоб от ужасных мук жизнь свою отгородить.
Если же неуч какой на гребень судьбы вознесется,
Будет он всем естеством выгоду всюду искать,
Станет желать, чтоб никто не стал образованным в мире,
И поспешит письмена древние сам затемнить,
И хоть и лик, и речь, и манеры его благочинны,
Хищного волка в нем все распознают легко.
Этот, пьяный, всю ночь осушает налитые чаши,
50 Зная отраду одну — чрева всеядного страсть.
Тот изучает звезд пути и погодные зоны,
Где с небосвода лучи прямо иль косо летят.
Странствуя ищет иной, как реки струятся по землям,
И изучает везде тщательно берег морской.
Тот по морям, среди бурь, среди ветров, полощущих парус,
Носится и к кораблям, медью окованным, льнет,
И достигает племен, поживы ища, на востоке
И народов, что Феб дарит закатным лучом.
Этот любой гороскоп составит, судьбу предсказуя,
60 И приготовит, учен, множество эфемерид.
В мире не сыщешь страны теперь, где было бы больше
Этих людей, чем в стране той, что германской зовут.
Есть и такой, что жизнь по точкам случайным предскажет,
Кто на ладони читать гладкой способен черты.
Этот скрытным умом всю каббалу в числах находит
И, заклинанья творя, святость кощунством язвит.
Тот сквозь волшебный кристалл все будущее прозревает,
Этот проникнуть сумел в царства подземного тьму.
Третий спешит испытать все созданья магическим словом,
70 Звуки самосские[463] вслух дважды два раза крича.
Нам ни к чему этот вздор, что по Галлии бродит обильно, —
Нам суеверий своих и без того достает.
Бог сотворил этот мир, святым своим замыслом движим,
Чтоб ни прибавить к нему было нельзя, ни отнять.
Как же дерзают они изменять законы природы
И на продажу нести замысел тайный творца?
Этих бежит естество и бог всеблагой презирает,
Ибо тайну судеб предали сраму они.
И математиков всех предадут, осудивши, бесчестью,
80 Чтобы не смели они божий закон оскорблять.
Сердце и ум посему у них недостаточно стойки,
Всякий им час посему всюду опасность грозит.
Кто-то металл на огне, затворившись, в алчбе своей плавит,
Горы, не меньше, принесть нового злата суля;
Бродит по свету всему такой побродяжка-сулитель,
Целые города вздором мороча своим.
Тот научился варить элексир долголетья и камень
Смог философский создать хитрым своим мастерством.
Этот в небесную ширь колесо запускает живое,
90 В коем не может никто двигатель определить.
Тот превыше всего учение Лоллия хвалит,
Что многословней стократ няньки-старухи любой.
Есть и такой, кому диалектика жизни милее
И о реалиях люб и номиналиях спор,[464]
Буйство его влечет, сотворенье химер в словопреньях,
Коими все как одна школы теперь занялись,
На реалистов идут стеною номиналисты;
Ломаного гроша я за их распри не дам.
Ими-то и кишат гимнасии в землях германских,
100 Где по пятнадцать лет логике стали учить.
Там и не знает никто, что написано в книгах Платона,
Плиний о чем учил или мудрец Цицерон.
Коли ты спросишь, про что Сократ и Платон говорили,
Светочи греческих школ, выше которых и нет, —
Быстро ответят тебе: «Тот движется, этого движут».
Время проводят они все в таковых пустяках.
Этот у Бальда, трудясь, и у Бартола учится праву,
И у Азона — их всех вал сицилийский принес.
Тот бы охотней всего сокрылся в латинской столице,
110 Дабы питая корысть, денег избыть недохват
Там, где у алтарей несчислимых обильные жертвы
Вакху приносит в дар и Киферее богач.
Я же родиться не мог под звездой ни одною другою,
Кроме той, что зовут люди Венерой благой.
Ярким светом она мою юную жизнь осветила,
Чуть я в пределы успел пятого люстра вступить.
Людям несносна судьба, свои у каждого пени —
Мне же тяжко сносить град Дионеиных стрел.
11. Сочинитель, отворив себе кровь, просит Урсулу ухаживать за ним
Феб по кругу пошел, что близок чешуйчатым Рыбам,
И влагоносный Овен к вешним взметнулся звездам,
И животворный свет возвращается в наши пределы,
Сферой до этой поры нижней сокрытый от нас.
Вот и вступили в спор жара и густейшая влага,
Кою мороз породил вестницы смерти зимы.
Те, что прежде тела в затворенных норах ютили,
Нового Феба узря, вылезть наружу спешат.
А потому и шалит во всем теле кровь моем, пенясь,
10 И на руках и ногах выбухли вздутия вен.
Значит, поутру, когда Феб розовый свет нам подарит,
Будет из вены моей течь отворенная кровь.
Ибо, когда у меня не по-должному сердце стучало
И необычным путем вздумала вена идти,
Мне Гиппократ и Рази, Цельс, Гален, Авиценна —
Вся медицина как есть — сразу на помощь пришла,
Сразу на помощь пришла врачу, чтоб смог он вступиться
В спор с судьбой за меня, снадобья верно смешав.
«Вену набухшую надо, — сказал он, — надрезать немедля,
20 Пусть почернелая кровь вся изольется струей».
Тут я у Феба спросил, в каком он держится знаке,
Где по наклону небес путь пролагает сестра.
Знаю, что завтра узрит Юпитер Венеру в счастливом
Виде и Солнце путем ясным по небу пойдет.
Стало быть, завтра приди моего к порогу жилища,
Урсула, лучшая часть ты моей грешной души!
В первой любви — лишь порыв, во второй — вредоносное пламя,
Третью в людские сердца истинный разум ведет,
Необходимость влечет четвертую в дни, когда старость
30 Тело усталое гнет к неотвратимой клюке.
Встанешь рядом со мной, на кровь благосклонно посмотришь,
И моей крови сама вынесешь ты приговор.
То есть: верной ли я с тобою связан любовью
И насколько чужды прочие женщины мне;
Так как считается кровь души вместилищем главным,
То о любви судить можно по ней без труда.
Ведь выдает же тебя, когда ты любовника видишь,
Крови внезапной прилив к белым доселе щекам.
Ведь поспешаешь ты, когда я на ложе сжимаю
40 Сладкие груди твои, с пурпурной влагой ко мне.
Ягод кровавых багрец с белизною лилий мешаем
Мы, в сраженье к концу одновременно придя.
А посему, когда надрезать мне пурпурную вену
Врач-флеботом,[465] отыскав место для раны, начнет,
И, как только удар рассечет внезапный мне кожу,
И отворенная кровь брызнет, стремясь к небесам,
Ты, подставляя таз под струю рукой белоснежной,
Урсула, эти стишки мне в утешенье споешь:
«Цельтис, хвала судьбе! Новых сил набирается тело,
50 И сам Юпитер продлит жизнь благосклонно твою!»
Рану ты стянешь мою потом тугою повязкой
Так, чтобы сердце твое напоминала она,
И застелив постель периною белого пуха,
Трижды, четырежды мне шею погладишь рукой,
И прижмутся уста, ласкаясь, с лобзанием сладким:
Верной служанкою ты к ложу прильнешь моему.
Только, смотри, не коснись, прелестница, взрезанной вены,
Ибо привыкла вспухать вена меж пальцев твоих.
12. К Урсуле, с предложением в радостях провести время и отпраздновать с сочинителем день его рождения
Урсула, ради чего отлагаешь ты радости ночи,
Долгих отсрочек груз на сердце мне навалив?
Разве не ведаешь ты, как обманчиво быстрое время,
С каждым часом крадя жизни какую-то часть?
Счастлив, кто смог сорвать плоды стремительной жизни
И насладиться успел верной любовью сполна.
Ибо настанут дни, когда согбенная старость
Радости эти у нас, игры и смех отберет.
Прочь отойдут кивки и улыбки, прелестные лица,
10 Все, что взору дарит щедрость Венеры благой.
Знай, и твоя красота, что юношей всех будоражит,
Щек твоих юных блеск, пурпур румянца густой,
Сморщится все, побледнеет, утратив прежние соки,
Мышц напряженье и мощь резвостью плоть не нальют.
И, когда звезды, блестя, ровным строем поднимутся в небе
И укроет земля шар светоносный во тьме,
Станешь одна коченеть, на постели скорчившись вдовьей,
И ни один юнец песен тебе не споет.
Станешь ты сон призывать, мечась на мучительном ложе,
20 Но не придет он к тебе и не навеет покой;
Встав поутру и глаза протерев заплывшие, вяло
Скажешь: «Долгой была эта ужасная ночь!»
Прежде казалась тебе ее длительность часа не боле
В схватках кровавых, что ты ночью на ложе вела,
К телу где твоему приникало нежнейшему тело,
Ты же в него, распалясь, зубы вонзала свои.
А посему, чтоб отрад не лишить наши краткие жизни,
Завтра, молю, приходи, Урсула, в жилище мое!
Ибо двенадцатый раз мне трехлетия завтра отмерит
Феб, из тифийских вод утром с востока придя.
Дважды одиннадцать стран ты отметил звездой Ганимеда,
Феб, с той поры, как ты мне жизнь на земле даровал.
Завтра пифийской игрой я Феба почту, а Лиэя —
Трехгодичной, дары этим богам принесу.
Феб, пророков кумир, сам Феб мои годы считает,
Завтра устрою я в честь Феба блистательный пир,
С ним — божеству, что в огне рождено и тоску прогоняет,
Неистребимых надежд свет подарившему мне.
И хоть к закату спешат мои бродячие звезды,
40 Все же надеюсь еще долго на свете пожить.
А посему накрой столы именинные завтра
И подобающий пир гению завтра устрой!
Годы свои сосчитать ты хочешь, Урсула? Люстра[466]
Три и четыре еще жатвы — твой возраст таков.
Столько осушим мы чаш, сколько Феб, колесницею правя,
Время считая мое, сделал кругов годовых.
Станем срывать поцелуи и петь любовные песни
Тихие, соединив с лирою мастерский стих.
Шутками сдобрен наш пир и хохотом самым беспечным,
50 Станем Лиэев сок в чаши без устали лить!
А уж оттуда пойдем, веселясь, продолжать поцелуи,
Ляжем на ложе, чтоб всласть войны Венеры вести!
Тартар с обилием кар, пламена во владеньях Плутона,
Лютые холода и непроглядная тьма —
Все это мы сочтем измышленьем жрецов неумелым,
Коим хотят они чернью слепой управлять.
Многих чудовищ они хранят под священничьим шлыком,
Гарпий несытых крыла, жуткого Цербера пасть,
Чудищ, что в книгах не раз упомянуты были священных;
60 Знает о нравах жрецов многое каждый из нас.
Россказни их презрим, распевая любовные песни,
Струны слегка теребя лиры, чей сладостен звук.
Эти стихи едва я пропел в настроенье веселом,
Как ответила мне Урсула жалостно так:
«Горе мне, — говорит, — знаешь, в городе слухи какие?
Слышала я, что ты целишься с Рейна уйти,
Чтоб, вероломный, достичь краев на севере дальнем,
Завтра, когда мореход к франкам отправится в путь.
Я за тобою пойду, одержимая, в чащи Турога,[467]
70 В край далекий, где хатт в каменных скалах живет,
И через Салу и Видр, чрез Визург, чье сурово теченье,
И через черный поток Одры пойду за тобой,
И, к заливу придя, что зовется по имени готов,
Рядом с тобой на корабль, духом ликуя, взойду.
Злобу в пути претерплю Арктура, Плеяд тученосных,
Море, неверность твою, грустный твой свет, Орион.
Вынесу с радостью знак этолийской дождивой Капеллы,
И тебя, кто давал Фриксу в беде паруса,
Лишь бы мне довелось сидеть на скамье корабельной
80 И на соседний край датский с тобою взирать,
И на Туле, что встарь краем мира неясным считалась,
Ныне же, остров во льдах, край и сама обрела.
Склонен менять очертанья земли извилистой берег —
В небе и здесь, на земле, непостоянно ничто».
Кончила речь — и недуг уж сковал пораженное тело,
К новым жертвам своим шагом проворным стремясь.
13. К Рейну, об истоке и устье его, рассказывая и прося его защитить своим могуществом деву, к Водам Гранея идущую
Рейн, ты мчишься стремглав к укреплениям Могонтиака,
Где встречает тебя Кейя бегущей струей
И прославленный Майн свои воды с твоими сливает,
Волны несущий с горы — родины рек четырех.[468]
В Альпах высоких родясь из ключа, твои звонкие воды
Пылких гельветских мужей дол покидают затем.
В Альпах пятнадцать лет отец Николай[469] обретался,
Всю эту пору в уста пищи не брав никакой;
То ли бог питал его плоть, то ли воздух здоровый
10 Мужа святого жизнь богоугодную спас.
Лишь гельветы одни в краях германских свободны,
Свято законы блюдя с грозным оружьем в руках.
Слухи гласят, что кимвр жестокий,[470] в Италию вторгшись,
Войско свое укреплял доблестью шведских вождей,
Тех, что остались в живых, поселил он в альпийских жилищах,
И называет себя этот швейцарцами люд,
Племя свирепых мужей, что жаждут алеющей крови,
Предки могучие чьи в северных странах живут, —
С ними сражался дом когда-то в битвах австрийский,
20 С ними недавно в борьбу[471] Максим Эмилий вступил, —
Шум небывалый война подняла и внесла беспорядок,
Но не положен конец распре доселе никем.
Рейн, мимо двух озер ты катишься к городу, быстрый,
Коему имя свое дал император Констант,
Там, средь спокойных вод, знаменитейший остров поднялся,
Что сумел задержать войско Тиберия встарь.
Ныне друидских святынь этот остров прославленный полон,
Тех, что давным-давно к нам от британцев пришли.
Далее, странствуя, ты бежишь, могучий и шумный,
30 Мимо утесов и скал, два водопада творя,
После чего тебя приручает город прекрасный
Базель, куда деревень галльских привозят плоды.
В городе этом сейчас мой Гартман Эптинг прижился,
Счастлив, живет он в гостях у знаменитых мужей.
Далее воды твои берега омывают, где ныне
Аргенторат,[472] и немет, и вангион поселен.
Здесь покровитель мой,[473] которого чтить не устану,
Светлый, заботой своей кров вангионов хранит.
Силы набрав, ты течешь к ограждениям Могонтиака,
40 Где был впервые создан медью оттиснутый знак.
Как мне прославить тебя, изобретшего это искусство,
Больше достойный хвалы, чем италиец и грек?
Завтра здесь, когда свет хлынет вновь с колесницы багряной
И шафрановый круг яркие звезды затмит,
Примешь ты, Рейн, на борту корабля смолистого Урсу,
Чья путешествия цель — ключ, где клубятся пары.
Ключ, где клубятся пары, освященный Фебом Гранеем,[474]
Что исцеляет тела, где поселилась болезнь,
Рядом с которым стоят пресвятой Богоматери храмы, —
50 Места святее во всем мире нигде не найдешь.
Некогда Карл объявил этот город столицей державы,
Галлов власти своей всех, наконец, подчинив;
Ныне же галлы живут, от пороков наших свободны,
И Ромулидов не чтут, и презирают закон.
Рейн, когда понесешь мою деву, родитель-кормилец,
Благоволеньем своим чистой ее сохрани,
Дабы она жрецов не влекла роковыми очами,
В множестве по берегам всюду живущих твоим.
Ибо, где гул стоял от доспехов римского войска,
60 Там пребывает теперь плащ Константина святой
И вкруг себя собирает когорты из разных народов,
Между тем как копье кровию ложе багрит.
Девы блюди чистоту, неразбавленных вин не давай ей,
Ибо отеком бедра пьющим все вина грозят,
А особливо те, что растут на холме, чье названье
Носит город (холму ж Бахусом имя дано).
Но, теченьем дойдя до отмелей долов покатых,
Где бурлит быстрина и простирается Сирт,
Ты достигаешь пещер, где стократ отзывается эхо,
70 Где в старину, говорят, жили лесов божества,
Где искал ты, Рейн, повествуют, потайные ходы
И прорыл под землей, молвят, пути меж камней,
И, возникнув в иных пределах, влагой своею
Широкоструйным ключам дал, просочившись, исток,
Сходный с теми, что грек видал в земле сицилийской, —
Бьющими из земли токами рек потайных;
В этих местах, молю, сотвори, родитель-кормилец,
Так, чтоб шальная волна не поглотила корабль.
Но позволь кораблю войти на ветрилах надутых
80 В город, где Мозель, ты с Рейном, сливаешь свой ток,
Ты, что, неутомим, треверский град омываешь,
Град, что древних мужей многих надгробья хранит.
Там я надписи зрел, что по-гречески выбиты были,
И на брегах речных множество замков в горах.
Там когда-то на свет Николай появился Кузанский,
Мозеля слава, и там мудрый Тритемий рожден.
И, когда судно до стен поселенья дойдет Агриппины,
Рейн сверкающий, ты высадишь Урсу мою
И на повозке ее чрез ворота Юния впустишь
90 В город, что в мире во всем банями столь знаменит.
К крепости Нузии ты, покинув тот град, убегаешь,
В коей оружьем блистал герцог Бургундии Карл.
Вскоре, трехрогим став, ты к твердыням Лобики мчишься,
К морю, на три рукава устье свое разделив.
Иссулой у северян, у южан ты Балом зовешься,
Лишь посредине тебя Рейном, как должно, зовут.
Там, в привычных местах батавы живут и сигамбры, —
Разно теперь их зовут: кличут гельдернцами те,
А для других они — голландцы, для третьих — фламандцы,
100 В низких пещерах живут, вечно прибоев страшась.
И не дивится никто, что мокры днем и ночью те люди,
Так как среди воды им предначертано жить.
Так, истоки свои в высоких Альпах берущий,
Рейн, достигаешь ты моря потоком тройным.
14. К болезни, которая погубила Урсулу и унесла ее на звезду Венеры
Страшная хворь, что за прок тебе похищать мою деву
И что за выгода есть в смерти внезапной ее?
Год миновал и другой миновал с того сладкого часа,
Как, Венера, пленя, в грудь мне вдохнула огонь
И привязала меня к Урсулочке страстью такою,
Что разделенных души две превратились в одну.
Что же ты, страшная хворь, разлучаешь пылких влюбленных
И заставляешь меня жить с половиной души?
Но не по силам мне снести подобные муки,
10 Скорбное время влача жизни никчемной моей.
Если же Парка моя так жизнь мою повернула,
Что от деяний твоих жизнь мне, злодейка, не в жизнь,
Жизни себя я лишу посему мечом обагренным,
Или на горле моем петлю веревка совьет,
Или я тело свое повергну в Рейн быстротечный
Там, где ужасную пасть водоворот распахнул.
Не притопчу я ногой твою, о дева, могилу
И на могильный твой холм, Урса, смотреть не смогу.
Кости и пепел в земле. А прежде, жизнь не утратив,
20 Рада была ты дарить светлые радости мне.
Молвят, такая жена в старинной выросла Спарте,
Та, что причиной одна стала фригийской беды:
Каждой чертою она — несомненное чадо Венеры
И в хороводе любом, словно Диана, царит.
К данам далеким уйду я, к шведам уйду, к норибегам,
Где и кимврийский дикарь в холоде лютом живет.
Там я скорбь изолью, над любовью похищенной плача,
Слезы усилю свои влагою почвы сырой.
Если б слезами я мог возвратить бытие тебе, дева,
30 Если б мою мольбу Парки могли услыхать,
Реки бы все тогда разлились от слез моих горьких,
Плакал бы я, пока ты не вернулась ко мне.
Лютая хворь, тебя не гнев ли богов насылает —
Или затмение звезд к людям приводит тебя?
Или язвишь ты, когда на дарах Церериных порча
И на всем, что дает плодоносящая ветвь?
Не оттого ли, что кровь загнивает внутри человека,
Иль без того достает собственных ядов в телах?
Или настало тебя небес смертоносных возмездье,
40 Иль чрез зловредный туман к нам ты приходишь, чума?
Мы наблюдаем, как птицы, в огромные стаи сбиваясь,
Прочь улетают, ища в дальних приюта краях.
Или природа спешит число уменьшить живущих,
Хворь моровую на нас лютую вздумав наслать?
Как ни гадай, не узнать твоей тайны, чума-лиходейка,
Чей внезапный удар тело людское крушит.
Ты и трех дней не даешь на болезнь, разя без пощады,
Тот, кто сегодня жив, завтра на гроб свой глядит.
Этот, душой веселясь, с дорогими друзьями пирует, —
50 Вдруг он от боли кричит: вспух под коленом гнойник.
Тот голосит от нарыва, который вздулся на шее,
И у бедняги бубон уж из-под мышек торчит.
Этот носит недуг ядовитый в нутре и, сраженный,
Гибнет, хоть никаких признаков гибельных нет.
Друг от больного бежит, жена убегает от мужа,
И оставляет детей, мачехой сделавшись, мать.
Некому в землю зарыть тела, лежащие всюду,
Не остается во всем граде чумном никого.
Песни свои не стремит в поднебесье, как прежде, крестьянин,
60 Почвы лежалую толщь плугом взрывая кривым.
Сколь достойнее смерть, что дана свирепым оружьем
Там, где кровавый Марс лютые схватки ведет,
Там, где ясно врагов ты видишь в строю пред собою,
Где умудренный боец поле покинет без ран.
Лютые стрелы твои поражают оружьем незримым,
О чума, и грядет в дрожь повергающий день.
В глубь железных темниц, сквозь толщу стен проникаешь,
В крепости, что на хребтах высятся горных, идешь.
И врачеванье недуг свирепый унять не способно,
70 Ибо уносит смерть тех, кто горазд врачевать.
И неизвестен бог, который спасенье несчастным
Принести бы хотел иль хоть спокойствие дал.
Эти стихи написав, что в словах изложены скорбных,
Я, печалью объят, скорбные очи закрыл,
И, когда тело мое успокоилось сном безмятежным,
Мне в сновидении вдруг дева явилась моя,
Урсула, кою с трудом я узнал в красе величавой,
И прорекла: «Оставь скорбные песни, поэт!
Счастлива, ныне я живу на полях Елисейских,
80 И о причине моей смерти не надо жалеть!
Скоро Юпитер меня призовет на вышнее небо
И на Венериной даст светлой жилище звезде, —
Ночью, на своде взойдя среди ярчайших созвездий,
Я светилом к тебе в блеске слепящем приду.
Так угодно богам, чтобы, тело земное покинув,
Дух возвращался к своей, небом сужденной звезде.
Если действительно ты. продлить мою славу намерен,
То на могиле моей слово хвалы напиши!
Станет имя твое с моим в союзе навеки,
90 Дабы о нас двоих слава везде разнеслась.
Ибо выше воздать невозможно смертному почесть,
Чем на могиле его вечной хвалою почтить».
Это сказав, исчезла, растаяла в воздухе ясном,
Как в небесах, гоним ветрами, тает дымок.
Я же, слезу проглотив, стихи написал таковые,
Чтобы воздали хвалу, Урсула, жизни твоей:
«Урсула, рейнских брегов краса и вестимая слава,
Здесь покоится, ввысь, к свите Венеры взлетев,
Дабы своей красой возвещать восхождение Феба
100 И светить, когда прочь Солнце уводит коней».
КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ, имя которой Кодон, или Старость, или Барбара Кимврская и северные области Германии
1. Во славу путешествий и всего, что необходимо для познания мудрости и философии, к Яну Плумулу, никогда не покидавшему отеческих владений
Плумул,[475] зачем же ты, плут, пуховик восхваляешь, сонливец,
Ты, кто все дни напролет, портя здоровье, храпишь?
Птица поспорит с тобой, птенцов из гнезда изгоняя,
Зверь, что детенышам путь сам указует в поля,
Учит потомство свое, как пробраться к долинам и рекам
И как добычу ловить способом разным в лесах.
В пухе родного гнезда тебе любо покоиться вволю,
К хижине обжитой влечься судьбой, обленясь.
Отчий покинь очаг, созвездия неба чужого
10 Узрить спеши, коль идти хочешь небесным путем.
Ибо как ищет купец в краях разновидных богатства,
Дабы имуществом дом всяким набить до краев,
Так, вознамерясь и ты постигнуть начала природы,
К выгоде собственной в путь к дальным краям устремись.
Пусть не смутит тебя ропот праздноболтающей черни,
Что, мол, на месте одном все не сидится тебе.
Ибо кто в голову вбил обличье природы увидеть,
Тот в многоразных краях море и звезды узрит.
Этим путем ты поймешь порядок начал многосложных,
20 Перед которыми чернь в страхе немеет тупом.
Кто бы природу постиг бурлящего волнами моря,
Если б воочью не зрел хриплой пучины набег?
Кто бы нравы людей изучил и обилье наречий
Понял, когда б, научась, должных основ не имел?
Кто бы за ветром шальным, за звездами полночи зимней,
За скоротечью ночей летних следить бы сумел?
Кто бы узнал, что в одних краях и заходят и всходят
Звезды, а в крае ином в небе стоят без конца,
Если бы множество стран не измерил своими шагами
30 И не постиг, что земля с виду округла, как шар,
И что вокруг земли стремительно крутитсянебо,
Ввысь через сферы стремясь яркой седмицей светил.
Первыми странниками на свете, как сказано, были
Те, что из греческих книг мудрости свет извлекли.
Сам Аристотель, в поход устремившись с Пеллейским владыкой,[476]
Ход природы следя, разность явлений открыл;
Странником к Нильским брегам Платон многомудрый явился,
Древних священных тайн чуткой душой приобщась;
Странствовал по городам Пифагор в латинских границах,
40 Славным в веках именам греческой школы уча.
Варвар сумел Анахарсис, предел свой покинувши скифский,
Выучить все, что таил город Паллады в себе;
То же скажу о других, блестящие жизни которых
Греция радостно чтит в списке героев своих.
Даже цари, возжелав мирозданье воочью увидеть,
Все, как один, с войной в край неизведанный шли.
С войском дошел Александр до краев темнокожих индийцев,
Брани благодаря Азию нам приоткрыв.
Вспомню ль Алкида еще и с жребием тяжким Улисса,
50 Кто на убогом челне плыл по суровым морям?
Вечными этих мужей молва нарекла, повсеместно
Все восхищаются их жизнью во все времена.
Ибо отвага всегда пускаться в опасности склонна
С радостью и пролагать к звездам неторенный путь.
Римлянам также, что шли без страха по всяческим странам,
Мы воздадим за пример, давший отважных мужей;
Если бы римлянам труд претил усердный и долгий,
Мудрость они б не смогли в многие книги вместить,
В них и природу явив, и славных отпрысков рода,
60 Что возвеличили свой край средь народов иных;
В этом блистает ряду слепящею молнией Цезарь,
Коему звезды понять Нил прихотливый помог;
Долго, пока продолжал исследовать неба движенье,
Черпал авзонов предел мудрость из книг латинян.
Если б в родных краях и сам я, Цельтис, таился
И не влекла меня в путь дальний чужая страна,
Не было б спето похвал в этих книжках моих Хазилине,
Кою, вздуваясь, поит Вислы прекрасной вода;
Эльза в песнях моих такой не снискала бы славы,
70 Не удостоилась слов Урсула б стольких моих;
Барбары Кимврской лик не смог бы божественным светом
Сонные члены встряхнуть зябнущего старика, —
Ей лишь я вверю теперь трясущейся старости парус,
В ней лишь я вижу предмет этой четвертой любви.
Стало быть, Плумул, прошу, вылетай из гнезда родового,
Дабы на пользу себе страны иные открыть!
Ну же, проснись и дерзни на то, что в веках отзовется!
В небо взнесется пускай славное имя твое!
Где ты умрешь, все равно, ведь путь от земли одинаков
80 Будет везде для тебя до олимпийских высот.
2. Описание путешествия от Рейна до Кодонского залива, Балтийского моря и острова Фулы
Было то время, когда белоснежными перьями сыплет
Небо, спеша взгромоздить тучу на тучу в выси,
И уж повернут Феб к Козерогу был зимнему светом,
Что знаменует для всех сумрачной ночи прирост.
В дни эти я, что уже десять лет на чужбине скитаюсь,
Случаем вынужден был к северным водам идти,
Где вереницей Оркад ограничена Фула[477] и льдистый
Остров, встречающий взгляд волн у предела земли.
Долго от Рейна влачась вперед по высоким вершинам,
10 Там, где властвует хатт, фриз и германец иной,
Где знаменит меж людей несравненною Грониген славой
И где родился на свет друг мой Рудольф Земледел,
Где изгибает Видр потоки крутым поворотом
И ударяет Амаз в скаты с рычаньем глухим,
И устремляет свой ток к Визургу бурливому Фульда,
Славное имя даря мирному монастырю,
И через заросль дубов, Герцинскую чащу, густую,
Мы добрались до страны, где только саксы живут,
До пятиградья, что имя несет знаменитое — Брунсвик —
20 Чьи от готов самих стены величье хранят,
Где и у Гослара есть в изобилии дивном металлы,
Где и Эмбах питье варит Церерино всласть.
Через редеющих гор вершины до пашен дошли мы,
Что у пологих брегов в долах Визурга лежат,
Наиславнейшей из рек, протекающих в землях саксонских,
Где из семи городов Бремис блистает один.
Путь из этих краев меня к Кимврскому вел Херсонесу,
Где к пучине морской мутная Эльба течет, —
Вплоть до устья его простирались владения кимвров,
30 Ныне ж там город стоит с именем громким Гаммон, —
И на брегу той реки прославленный Магдебург блещет
(Он из священных семи мест знаменитее всех),
Тот, что основан был императором первым, Оттоном,
Тем Оттоном, что стал славой саксонской земли.
Там же блистает и град, чье связано имя с луною,
Рядом с ним Любек стоит, гордость залива Кодон.
«Славы углом» наречен этот град по старинному слову,
Ибо в заливе Кодон места славней не найти.
В угол простершийся тот стремится теченье Дравены,
40 В устье которой в порту много снует парусов.
Здесь, когда я хотел возродить иссякшие силы,
Мне представлен был отдых короткий тотчас.
Здесь привечен я был радушною Барбарой Кимврской,
В ласковом слове ее тело отраду нашло.
Голос приятный ее те искры раздул, что дремали
В пламени тлевшем, а песнь дивная силы дала.
Видя, что старый огонь в груди моей вновь пробудился,
Книгу четвертую мне дева велела начать.
3. Оплакивание старости и скитальчества
Тридцать кругов[478] для меня совершил уже Феб в колеснице,
Сверх того, настает круга десятый повтор.
Многажды снег и дожди зима насылала на землю,
Многажды почва была скована льдяной корой;
Тучный приплод под серпом Церерин многажды падал,
Многажды щедрый Зефир розами красил сады;
Осень гнетом плодов тяжелила многажды ветви,
Многажды Вакх приносил людям свой сладостный дар.
Дважды двадцатый идет мне год с той поры быстролетный,
10 Как перед взором моим Фебов светильник возник.
Начал я жизненный путь, первый раз я вдохнул в себя воздух,
Пищу, младенец, беря из материнских сосцов.
Позже я кротко сносил учителя строгого речи,
Грозные розги терпеть вынужден ночью и днем,
И, по путям проходя потайной философии, молча
Потом я ночью и днем в тяжких трудах истекал.
Расположенье постиг я владений Тефиды и суши,
Начал основы учить тройственного языка.[479]
С лирой слова сочетать было высшим моим наслажденьем,
20 Светлых созвездий пути — с песнью благой Пиерид.
Душу нимало мою металл не смущал вредоносный,
Не был ему я рабом — он был в рабах у меня.
Странником стал я потом в различных пределах тевтонских,
Края четыре прошел, где властелин — алеман.
Лысым стал я с тех пор, являя свой лоб безволосый
И сединой в бороде необоримой блестя, —
Так и в Гориции, где ударяют небесные звезды
В горы, вершины тех гор белы от снега стоят.
Ныне из дев ни одна на обличье мое не польстится,
30 Ибо повсюду на нем сеть безобразных морщин.
Ты, что у всех крадешь красоту, о завистница злая,
Ради чего ты спешишь, старость согбенная, к нам?
Ты принуждаешь гнить дубы в застарелых чащобах,
С милых для зренья дерев хищно срываешь листы.
Легких оленей и резвых коней лишаешь ты крыльев,
Черной смиряешь рукой бег быстроногих собак.
Вянут с приходом твоим на лугах беззаботные травы
И благовонье лилей сразу же сякнет в садах.
Горе мне! О, куда исчезают все силы из тела,
40 Где потерял я копну пышных волос золотых?
Слабые руки дрожат, я еле двигаю ноги,
Нет ни кровинки в моем прежде румяном лице.
Лоб потемнел от морщин, вся стала шершавою кожа,
Бледною желтизной губы сухие страшат,
Зубы, лимона желтей, редеют во рту, выпадая,
Шаткие, бросить спешат десен опору свою.
И угасает мой ум, тепла ощущая нехватку,
Как догорает, чадя, искра в остывшем костре.
Я с собой не в ладах, проклинаю свой возраст я, Цельтис,
50 Нынешним быть не хочу, прежним никак мне не стать.
Все избегают меня друзья, что печаль утишали,
Некогда шутками мне радостный миг принося.
Да и мой дух не таков, каким он в далекие годы
Некогда был, утеряв многие силы свои.
Сон не лелеет меня в мучениях ночи бессрочной,
Сон, что покоем легко лечит уставшую плоть.
Вместе с волненьем души всплывают забот мириады,
Сны за собою ведут образов странных чреду:
Спящему ужас несут наступающей смерти виденья,
60 Слух различает его: «Завтра, несчастный, умрешь!
И, умерев, сойдешь во тьму подземных пределов,
Где за все грехи судит людей Радамант.
Где Эвмениды вопят, и царя угрюмого мрачный
Весь дворец оглашен звуком разящих бичей,
Где, извергая огонь, пасть Цербера серой дымится
И богини судеб скорбное время сучат».
И обступает меня толпа моих худших пороков,
Кровь закипает в груди, жадностью распалена,
Бьет меня в бок Амур, вслед ему Купидон подстрекает,
70 Факелом маленьким жжет оцепенелую плоть.
В небе осталась уже лишь доля зимнего света:
Зимнее солнце к тебе близко стоит, Козерог,
Самый скудный свет проливаешь ты в кимврские земли,
Тусклым светильником стал меркнущий Пантаконон;
И не хватает чуть-чуть, чтоб ночь бесконечная край сей
Тьмой облекла, ибо ты в небе горишь три часа.
4. Похвала старости и размышления древних мудрецов о философии
Некогда мудрость была у седых стариков превеликой,
Юноша пред стариком скромно колена склонял,
И обнажал главу многовласую он на макушке,
И, устыдившись, уста робкое слово рекли.
Верно, былые века стариков вознесли столь высоко,
Так как явили они нравов и дел образцы.
Мне же, седому уже и с плешью давно на макушке,
Глупость житья не дает, ибо к Венере влекусь.
Грудь мне сжигает любовь, варюсь я на пламени нежном,
10 Самые юные лишь девы прельщают меня.
Если друзья упрекнут меня в том, что любови я верен,
Лучший дадут ответ им таковые стихи:
Греция лишь семерых мудрецов в своем лоне взрастила,
Что просветили свою родину ясным умом,
А в италийском досель ни один не отыщется мире,
И средь германских земель ни одного не найти;
Коли к испанцам пойдешь, или к галлам, иль даже к британцам
Дальним, иль к дакам, иль в край, где проживает сармат,
Мало найдешь ты мужей, коих разум благой озаряет
20 И привлекает труд мыслью постичь естество.
Те, кто творенье богов и людей с неслабеющим рвеньем
Жаждут понять, под звездой редкой являются к нам.
Стало быть, я, старик, мудрецом не зовусь и к искусствам
Глух, поскольку сей мир шаток и глупости полн.
Нет о пользе своей философствовать ныне желанья
Ни у кого и постичь праведной жизни устав.
Только ради богатств теперь обучаются в свете,
Нет ничего стыдней, чем ничего не иметь.
Этот пролез во врачи, морочит другой правоведов,
30 Третий для пользы святой книги святые бубнит;
Этот, званья стяжав, семь искусств незаконно присвоил,
А и в грамматике сам и в диалектике туп;
Тот на лавровый венок священный позарился хищно,
Сам в толкованье стихов и в сочиненье профан.
Прибыль, прибыль одна побуждает ума упражненья,
Тяжкой нуждою когда муж бесталанный тесним;
Тысячу хитростей в ход он пускает и низких уловок,
Дабы набить сундуки и состоянье нажить,
Ибо похоти зуд, притворство, тщеславье и роскошь
40 Накрепко сжали в тисках разум угрюмый его.
Мужа такого Платон не философом, а филосомом
Верно прозвал, ибо в нем плотскость превыше всего.[480]
Мальчик, в путь поспешай и купи-ка мне нежную деву,
Жизнь у которой вошла только в двенадцатый круг,
Ту, что едва платить начала Луне тулоносной[481]
Дань, и в Венерину рать как новобранец вошла.
Женщина мне ни одна не понравится с плотью увядшей,
Та мне мила, чья торчком плотная высится грудь.
Эта мои кошельки ото всех накоплений избавит,
50 Глупого старца, ловка, пальца вокруг обведет.
Пусть не заботит меня осужденье соседей нимало,
Ибо проступок любой можно монетой прикрыть,
Тою, что в час нужды от святых алтарей к нам приходит, —
Ею Венере святой срам я святой оплачу.
Стану по семь часов умолять прекрасную деву,
Ту, что семи грехов стала причиной моих.
Все же в душе у меня, утесняя, родятся заботы,
И взбудораженный ум горькие думы растит,
Думы — дойдут ли к богам молитвы доброго мужа
60 И понесет ли злой кару за злые дела,
Точно ли ждет благих и злых за воротами смерти,
То, о чем Цицерон в умных речах толковал:
Где для достойных удел и где тот острог затемненный,
В коем свершенный грех вечною пыткою смыт;
Или: всегда ли текли по земле кочковатой потоки,
Если теперь в ключах влаги достаток такой;
Возраст у Рейна какой и какой у ретивого Истра,
Висла насколько стара и полуночный Кодон;
Горы ли кверху растут или вниз опускается небо,
70 Дрожь откуда в земле, в водах — вскипающий жар,
Из-за чего саранча в изобилье по селам летает,
Людям губя урожай и пожирая траву:
И обновляются ль впрямь лик природы и лик человека,
Нравы и языки, сам небосвод и эфир,
Звезды родятся ль теперь, я гадаю, в блистающем небе, —
Верно ли то, что реки Красного моря вблизи, —
Этот народ, ища для согбенной старости пищу,
Первой заботой считал вызнать природную суть.
Мы же, попавши в нужду, к младым отправляемся Музам,
80 Раз философия нам жизненных благ не дает;
Те, кто в недрах рожден синагог и вонючих конюшен,
Могут у верткой судьбы денежный куш получить,
Самый богатый средь них — кто рожден от девицы-весталки,
В лоно безбрачное чье семя святое втекло;
Множат бесчестья они, алтари продают неученым,
Кознями мнят заменить тучные жертвы богам;
И, не скупясь на дары, добиваются выгоды в Риме,
И не боятся огонь Зевсовых молний навлечь.
То ли бог миром взят в полон и пленившему служит,
90 То ли творенье свое бросил свободный творец,
И, как случай велит, отныне раздельны событья,
Шагом нетвердым идут жребий случайный и бог?
Кто захотел, чтобы все мы имели прямую осанку,
А у созданий иных в землю направил лицо;
Чтобы пять поясов разделяли и землю и небо —
Три бесплодны, а два жизни опору дают;
Поясы те Зодиак рассекает неправильным кругом —
Ясный, в себе он несет ровно двенадцать картин,
Ниже которых семь скитальческих звезд существует,
100 Ясный несущих свет по перепутьям небес,
Так что светила одни чрез восточные воды наклонно
Движутся, а у других путь восхождения прям;
Судьбы ль видятся в них — или распоряжается случай,
Властвует ими бог или природа одна?
Все это я б изучил в трудах непрерывных, когда бы
Барбару долг не велел в книге четвертой воспеть.
5. К Барбаре, вспоминая ее добрые дела
Барбара, ты, что одна мне осталась усладою поздней,
Ты, что не гонишь взашей старца, душою нежна,
Ты меня просишь открыть, как твою благосклонность я понял.
Знай: уделяла дары ты незнакомцу не раз.
Все, что тяжелым трудом во владенье тебе доставалось,
Ты отдавала, смеясь, Барбара, щедрой рукой.
Помнишь, недавно, когда был я страшной заразою схвачен,
Чей необузданный нрав холод на ложе привел,
Не было рядом со мной никого, даже редкого друга,
10 Кто бы участьем своим дружбы принес бы залог.
Ты лишь одна к пришлецу, чтоб утешить в печали, явилась,
С пищей целебной не раз ты приходила, щедра,
Взвар и дробленый ячмень ты мешала в кипящей похлебке,
Корни, соки, плоды и благовонья несла.
Я недостатка не знал в плодах, что крупны и зернисты,
Чья унимает кора, Барбара милая, жар,
Я недостатка не знал в цыплятах, козлятине, туке, —
Все неустанно несла ты, на труды не скупясь.
Ты согревала меня, свои разные мази втирая,
20 И возвращалась ко мне, Барбара милая, жизнь.
С разной травою меня ты не раз подвергала купаньям,
Ибо отнюдь не чужда тайн динамедии ты.
Так не заботится мать о своих обожаемых чадах,
Как ты носилась со мной, Барбара, сердцем добра.
Вот за это тебя любит вечною Цельтис любовью,
И прославляет мой стих свойства благие твои,
Стих, что тебе одной я пою в этой книжке четвертой,
В коей потомство прочтет славное имя твое.
Лишь когда круг восьмой Колесницу в Скифское море[482]
30 Ввергнет и солнечный диск встанет из западных вод,
Станет Балтийский залив сливаться с Истром Эвксинским
И ледяные края Фула покинет навек,
Цельтис только тогда о вечной забудет любови;
Барбара, знай, ты в краях северных стала славна.
В час, когда мой дух отыдет к родному светилу,
И пресечется жизнь единокровной звезды,
Наши тела пускай похоронят в земле этой вместе,
И на камне о нас будет написано так:
«Здесь останки свои с останками Цельтиса вместе
40 Барбара погребла, слава холодных краев».
Станет арктический круг, небосвод завершающий остьем,
Сверху вперять каждый год в наши надгробия взор.
6. К Барбаре, вверяя ей свою старость
Я уже в возраст шестой[483] вступил, когда сил маловато
И до седьмицы седьмой, Барбара, чаю дожить,
Дней, когда нос крючком, и на темени пух белоснежный,
Рытвины и бугры на безобразных щеках.
Ты, мой уснувший пыл подгоняя ласковым словом,
Жертвы Венере принесть шуткою нудишь меня.
Что же мне делать, скажи, с ослабнувшим, Барбара, удом, —
Сам я не нравлюсь себе, став от любви стариком.
Все же приговорен я к тебе ненасытною страстью,
10 Кою в наших сердцах милость Венеры растит.
Славой великой тебя да венчают, кодонскую деву,
Что мое сердце легко шуткой веселой живит.
Но как Феб, что шлет, из осени двигаясь в зиму,
Дни все короче для нас наземь с высоких небес,
Так и подпавший под власть медлительных звезд Волопаса
Хворый мой возраст лишен юноши действенных сил.
Так в упряжке тройной коней по паннонским пределам
Венгры не гонят, как вскачь время несется мое.
Все взращено тобой, все тобою похищено, время,
20 Все поместились века в вечном твоем колесе.
С временем вянут цветы и с временем снова прямятся,
С временем пухлая грудь дряблою складкой висит.
Луг теряет красу со временем, и выцветают
Травы, и трещин растет сеть на родившей земле.
Прежние так у меня убывают со временем силы,
Муж Геркулесов и тот старостью сломлен кривой.
В дни, когда отрока пыл бурлил в моем пышущем теле,
Первую жгучую страсть я к Хазилине питал,
Позже, когда привел меня случай к пенному Истру,
30 Эльзулу громко я стал в песнях своих прославлять,
Но, приведенный на Рейн недавно своими звездами,
Урсулу-деву воспел с жаром тевтонский поэт.
Уд мой для первых трех напрягался тугою дубинкой,
И за войною войну вел он на ложе, удал.
Ныне он дрябнет, забыв когда-то пылавшие страсти,
И опадает, и вниз, факел угасший, глядит,
Шлем нахлобучив, теперь не вздымает копье боевое.
В юности сколько же раз силою он набухал!
Юного тела грехи, как один, все старость уносит,
40 Любит лишь Вакха дары да многословье старик,
Но удивительно то, что в глубокой старости мучит
Старческие сердца жадность сильнее всего.
7. К служанке Ламии, удерживающей сочинителя от свидания с Барбарой в надежде на подачку
Мерзкая, что ты меня отвлекаешь от жертвы Киприде,
Свой вероломный трудя, Ламия злобная, ум?
Барбара радость ночей вожделенную мне посулила,
Ты же гонишь меня, Ламия злобная, прочь.
Мерзкая, опустошить кошелек мой ты, верно, мечтаешь,
Вздумавши исподтишка с толком продать госпожу.
Пусть жестокая боль леденит твое сирое ложе,
Пусть неверен тебе будет любовник любой!
Пусть, когда дыра зудеть от похоти станет,
10 Будешь уже предвкушать сладкую радость ночей —
Друг да обманет тебя и любовью займется с другою,
Чтобы надежду твою долгой отсрочкой убить.
Ты испытаешь тогда те страданья, что мне принесла ты,
К ложу твоей госпожи, лютая, путь заслонив.
Пусть же соперник мой, чья щедрость тебя улестила,
Твердой рукой отомстит за вероломный обман.
Трижды, четырежды он по спине твоей следом кровавым
Розгу протянет, и свист плоть ягодиц огласит.
Ночью, когда ты лежишь в безопасности мнимой на ложе
20 И миротворный сон, гадкая, нежит тебя,
Он, внезапно представ, усмирит твою задницу палкой
И отомстит за твои козни противу меня.
Я уже понял, что нет никого во вселенной коварней
Женщины, коей ты, злато, желанней всего.
8. Сочинитель приглашен Барбарой посетить вместе с нею, по обычаю жителей Любека, подземные каморы
Свет золотой повернул от брадатого Феб Козерога
Только что, и коней зимних замедлила Ночь,
Мир озаряет луна лишь три часа в Колесничем,
Ясный свой свет стремя к остию насупротив.
Вот и студеный Борей, в ледяных бушующий водах,
Окоченил Кодон, жидкую хлябь отвердив:[484]
Там, где прежде суда по узкому мчались проливу,
Ныне четверки коней тащат телеги по льду.
И уж поднялся над льдом тот, кто грузно о посох оперся,
10 И устремил вперед быстрые стопы свои;
Пестрое поле седеть начало от белеющих хлопьев,
И, затаившись, стоит дерево в снежных кудрях;
Скрыта краса лугов, семена сокрыты земные
В почве, пока ты не дашь, Феб, животворный свой луч.
Кимврская Барбара, что ж нам содеять под небом холодным?
Где нам пристало шутить, в милые игры играть?
«Есть обычай в краях германских: от северной стужи
Дабы укрыться и хлад лютый на время смягчить,
Мы затеваем пиры под землею, в прорытых каморах,
20 Сало свиное сырым, фарши сырыми едим
С ломтями хлеба, намазав их маслом, просоленным в банках;
Вакха мы вдоволь пьем, влагу Церерину всласть;
В пору, когда таят Фебов шар замерзшие воды
И огнемечущий взор Ночь устремляет на нас,
И испещрен небосвод затейливой сетью созвездий,
И в своем остии встал Малой Медведицы знак,
В играх время летит, Цереры и Бахуса влага
В чашах от уст к устам равною мерой летит.
Снидешь туда со мной, покрыв свою голову, Цельтис,
30 Дабы отрады узреть, что под землею цветут».
Речь закончив, она занавесилась куколью черной,
Вслед за нею и я шествовал, темя укрыв.
Вот уж мы в лагерь пришли, который разбит под землею,
В коем Церера и Вакх вкупе с Кипридой царят.
Мне показалось, что я незаметно в полях Елисейских
Вдруг очутился, где рой душ отошедших снует.
Шалости разные зрю, слова шаловливые слышу,
Страстный зрю поцелуй, дерзких объятий угар.
И вот уж кажется мне, что не темная ночь пролетает,
40 А улыбается день вешний с пригожих небес.
Шутит во мраке Амур, Купидон порхает в потемках, —
Тьмою чреватую ночь любят Венера и Вакх.
9. К Барбаре, понуждающей сочинителя пить наравне с нею
Знай, я мечтаю уйти к стигийским пещерам Плутона,
Барбара, ты, что даешь равные чаши мне пить,
Ибо Венера и Вакх истощают сильнейших из сильных,
Стало быть, мне, старику, надо обоих бежать.
С чашею этой иди, молю, к далеким индийцам,
Где, непрестанной жарой выжжена, жаждет земля,
Или стремись, опьянясь, в Померании край близлежащий,
Или к сарматской земле, Барбара лютая, мчись,
Иль к савроматам стремись, где главенствуют Ревель и Рига,
10 Славная красотой между семи городов.
Барбара, что это ты очами безумно вращаешь,
Знаки мне вдруг подаешь, коих я прежде не знал?
Мучишься, пьяная, ты, налитая германским пороком,
Ибо плетутся с трудом ноги и косен язык.
Что помогает мутить рассудок туманящим ядом
И затрудняет речь глоткой ущербной вести?
Горе мне! Барбара, ты не тевтонские звуки выводишь —
Датским рыком рычишь, хрипом шотландским хрипишь,
И головою вертишь и вправо и влево, и бранью
20 Вдруг сквернятся уста, как и чрезмерным вытьем.
Гнев, неистовство, зуд Венеры, безмерная похоть
За опьянением вслед, не отставая, идут.
Меру знают быки в питье утоляющей влаги,
Кони меру блюдут, легкие птицы и те.
Так почему же нас, божественным разумом сильных,
Могут Венера и Вакх ночью и днем сопрягать?
Был умерщвлен Икар,[485] ибо первым он Вакховы кубки
Ввел в обиход — их чернь ядом ужасным сочла,
Ибо испившие вдруг упадали ничком или навзничь,
30 И оставалось лежать тело без чувств на земле;
Дочь безутешная, шла за собачьим чутьем Эригона,
Но Громовержец отца с дочерью в небо вознес.
Пьяная, что же на мне разрываешь ты, Барбара, платье?
Барбара, печень твою похоть свирепая жжет?
Пьяная, что ты в меня влажным ртом поцелуи вгоняешь?
Тащишь зачем во хмелю прямо на ложе меня,
И сокрытый мой уд из темницы выпустить хочешь,
Дерзкою дланью своей в тайную область стремясь.
Грудь обнажи и ноги раздвинь! Острие наточил я,
40 И да вонзится моя в лоно хмельное стрела!
Вакх, ты лишаешь сил не только наших германцев,
В власти испанец твоей и итальянец и галл,
И, как в латинском дворце напивался когда-то Триконхий,[486]
Так в италийском краю пьянствует ныне толпа,
Хоть и в привычку вошло непристойно шутить, что германцы
Пьяные души свои в землях тевтонских таят.
О четырех глотках повествуют былые поэты,
В тайной книге о том эллинов мудрость речет:
Жаждущим первый уста орошает, второй доставляет
50 Радость уму, манит третий к Венере во грот,
Нудит к безумным делам сердца людские четвертый, —
Пьяный оружьем в руке, все позабывши, трясет.
Как говорилось встарь на пирах, в задушевных беседах,
Ты и ступеней в любви также четыре найдешь:
Первая овладевает сердцами, речами — вторая,
Третья гляденьем живет, любит четвертая пах,
Пятая льнет к деньгам, отдает свое тело за деньги, —
Это уже не любовь, только притворство одно.
Хитрая Барбара, все ты ступени любви охватила,
60 Я уже понял: хитрей женщины нет ничего.
10. О ярости Барбары, увидевшей, как сочинитель повалил служанку
«Видела ныне сама, вот обида, своими глазами,
Видела то, от чего ярость взыграла моя,
Видела то, что острит мои зубы для грозного боя,
Видела то, что хватать в руки оружье велит,
Видела я, и мой взор благосклонности знаки запомнил,
Ибо, как ни слепа, все распознает любовь;
Видела — о небеса! — и о виденном не умолчу я,
Видела, Цельтис, как ты ловко служанку подмял.
Девка та свебкой была, похотливее коей не сыщешь,
10 Возле которой, как лев ты африканский, свиреп.
Все пожирает она, что сберег для тебя кошелек мой,
Носит на пальцах то, что полагалось бы мне.
Трижды, четырежды ты ее бьешь суковатою палкой,
А на мою постель вялые чресла несешь
И, на моем тюфяке в спокойствии распростираясь,
Делаешь вид, будто хвор и ни на что уж не гож.
Уд, который мне уговору согласно ты вверил,
Эта всеядная тварь перехватила тишком.
Выколю ей глаза, чьи взоры столь нагло сияют,
20 От наговоров моих лоно у мерзкой сгниет!
Ты же, что охладел и страсть мою подло отринул,
Уду, знай, твоему множество ран нанесу.
Мозг твой костный налью бурлящею едкою желчью,
Чтоб, и воздевши копье, к бою негоден ты был.
Сгорбившись, с болью в коленях, по городу станешь скитаться,
И опозорит тебя сплетней людская молва.
Разве не знаешь, что соки я ведаю, зерна и травы?
Снадобья лучше меня не приготовит никто.
Тщаньем моим Кодон усмиряет свирепые волны,
30 От заклинаний моих воды к созвездьям летят,
Тщаньем моим могу луну увести с небосвода,
Волны, умом изощрясь, оледенить и сковать;
Тщаньем побиты моим плоды изобильные градом
И обворован Вакх от заклинаний моих;
Тщаньем моим кольцо дано известной планете
И открывает мне все тайны волшебный кристалл;
Тщаньем моим мне знак был негаданно только что явлен,
Коим сгубил Моисей в море вождя египтян;
Тщаньем моим был воск, коим плавятся твердые души,
40 Слеплен — безумный сокрыт в воске огонь для мужей;
Тщаньем моим молоко у овец отнимается тучных
И навожу колдовство, где только я захочу;
Тщаньем моим могу на здоровых наслать я болезни
И любую из кар, что посылает Плутон;
Тщаньем моим могу вызывать я при свете полдневном
Маны и, ум изощря, фурий тройных насылать.
Тщаньем моим в любовь превращаю я ненависть разом,
От заклинаний моих чувство любое умрет.
Их я нашлю на тебя, на твою бесстыжую девку,
50 Тщания моего силу изведаешь ты.
Вот уж когда посмеюсь над вашей любовною мукой,
Впалые щеки у вас мертвенно станут бледны.
Знай: покуда блестят на небе светила ночные,
И в Скандинавии рыб не перестали вкушать,
И покуда хранят свою силу и соки и травы,
И вербена годна для исхищрений моих,
И покуда едят северяне сухую зобатку,
И покуда Кодон желтым богат янтарем,
И покуда душа подпадает под власть заклинаний
60 И не пресеклась меж нас сила искусств колдовских;
И поражают страсть и похоть седых старушонок,
И от ревности злой старую ведьму трясет,
Знай: дотоле мне ты ненавистен и девка несносна,
Та, что уловкой тебя вмиг у меня увела».
11. К Барбаре, с просьбой о поцелуе
Молвят, будто Алкид, по разным странам блуждая,
Часто объятья свои и поцелуи дарил
Скалам и деревам и даже диким животным,
Чтоб изнуренная плоть сил для трудов набралась.
Все, что усладу таит, влюбленных манит: поцелуи,
Прикосновенья и слов ласковых сладостный ток.
Ты же бежишь от меня, наглянка, с лицом равнодушным,
Барбара, в имени чьем песье рычанье звучит.
Ты в глаза мне поешь одобрительно-сладкою речью,
10 А за глаза тройной точишь змеиный язык.
За седину меня, за обширную плешь на макушке
Можешь честить не стыдясь, лысым прилюдно назвать.
Был таковым, не забудь, основатель римского мира
Юлий,[487] что под звездой родоначальницы жил;
Был таковым и Янус, известный главою двуликой,
Коему запертый храм в Лациуме посвящен;
Был таковым и Карл, по счету бывший четвертым,
Кесарь, в величье своем миру известный всему;
Был таковым и Кальв, сочинитель любовных элегий,
20 Вот таков же и я в книге четвертой своей.
Но для чего мне вести бесконечные споры с тобою?
Тот, кто с женщиной стал ссориться, право же, глуп.
12. К Барбаре, на брань ее отвечая
Барбара, варварских сил краев порождение злое,
Нет во мне больше, узнай, злая, любови к тебе,
Ибо кто может снести языка дурацкого ругань,
Коей поносишь меня в ссорах бесчисленных ты.
В распрях давая отпор твоим крикам, кричу я надсадно —
То не рассудок мой, только слова говорят.
Я не в силах сносить отвращение к старому ложу,
К дряблым чреслам, к сухим членам вблизи от себя.
Холодно тело твое, потерявшее, Барбара, соки,
10 Ссохлись и перси твои, жесткими стали сосцы.
Сморщенной бьешься спиной о мое волосатое тело
И попрекаешь всю ночь благ изобильем меня,
Коими будто бы ты, тратя деньги, меня осыпала,
Нищего, чей кошелек прежде был девственно пуст.
Дуб многолетний кору разрывает, внезапно ломаясь, —
Складка морщины такой тело твое рассекла.
Лучше бы мне по ночам ежа согревать на постели,
Нежели ту, что во тьме ссорой терзает меня.
Впрочем, ты мне и днем не даешь спокойного мига,
20 Гнев у тебя на лице вечно и грозный оскал.
Ты, Тисифоне подстать, затеваешь, беснуясь, сраженья,
Бледная, сыплешь брань глоткой сварливой своей.
Как громоздятся валы на суровом Северном море
В пору, когда до звезд бури порыв достает,
И исступленно ревет парусами покрытое море,
И на утлом челне в ужасе люди дрожат,
Так твоя бранная речь вылетает из бешеной глотки
И сотрясает весь, Барбара лютая, дом.
Яростным голосом ты всех друзей моих прочь прогоняешь,
30 С кем я желаю дружить, тот не по нраву тебе.
Как не заботится волк, в темноте ночей промышляя
Делом разбойным, о том, чтобы друзей приобресть,
Так и тот, кого жжет вредоносная похоть Венеры,
Грязные мысли тая, дружбы не ищет ничьей
И за девкой своей гоняется, счастлив судьбою,
К славе пути позабыв, вред в провожатые взяв.
От стариков и старух, к твоей притерпевшихся брани,
Все разузнаешь ты, чем занята в городе чернь;
Вьется и стриженых рой, чья выбрита чисто макушка, —
40 Эти тебя оберут, Барбара, дочиста враз,
Наобещают тебе, что узришь ты райские кущи,
Эти, чья грешная жизнь столь далека от небес.
Так как в ответ на попрек приносил я не раз оправданья
И говорят, что к тебе нежность корыстна моя,
Ныне признаюсь: в ночи мне приятнее нежная дева,
Нежель старуха, хотя б деньги дающая мне.
Пусть заклинаньями ты и волшебным, о лютая, зельем
Мне угрожаешь, что вред страшный наносят уму,
Выслушай этот ответ, от Фебовых уст исходящий:
Путы свободной душе чары не в силах надеть!
13. Сочинитель приглашает Барбару в сад, чтобы она с ним отпраздновала день его зачатия
Критского звезды Тельца осматривал, яркие светом,
Феб и закончить свой путь меж Диоскуров успел,[488]
Я же отраду вкушал в садах, орошаемых щедро,
Где не смолкает речь быстротекущей реки,
Неподалеку от устья, где ход свой меняет Дравена
И, полноводна, тиха, в хладное море течет.
Там, средь роскошных цветов, средь блистающих роз восседал я,
Сладкому смеху внимал, шуткам из ласковых уст,
Там, где обильно земля благовонья весны источает
10 И, от тепла зачав, лоно спешит облегчить.
Лилии в каплях росы услаждали мне запахом ноздри,
И моя жизнь набралась новых живительных сил,
И щекотал мне плоть упоительный зуд сладострастья
В час, когда к остью небес силится Феб подойти.
Ну же, развеселись и венками из роз золотые,
Барбара Кимврская, вмиг волосы, тешась, увей!
Ну же, развеселись и привычным блесни остроумьем,
Чтобы от шутки твоей душу овеял покой!
Шире ноги расставь, на зеленом лугу замирая
20 С пышной охапкой в руках, Барбара, дивных цветов.
Платье, молю, сними, что тело твое облекает,
И, обнаженная, сядь под деревами в тени.
Видишь, как мил этот сад, пустотою на рощу похожий,
Слышишь, как прыткой струей темная плещет река?
Пусть Диона нам даст меж кустов ореховых радость,
Пусть поникнет трава от необузданных игр!
Ныне чресла потешь, согнувши ноги в коленях,
В лоно свое прими радости внешней поры.
Ныне душу потешь, и тогда по обычаю древних
30 Дух мой умиротворит великолепнейший пир.
Я был когда-то зачат в календы мая случайно —
Стало быть, в этот день, Барбара, начал я жизнь.
Ныне кубком потешь кипящего Вакха мне чрево
И подогрей мою нежными яствами плоть.
Ныне душу потешь, сплети с растеньем растенье,
И на упругом из трав ложе меня расцелуй,
Ныне душу потешь, и я на бреге близ поля
В зарослях ивняка к лире своей прикоснусь,
И, рожденная здесь, весь мир облетит моя песнь и
40 Нашим даст именам славу в грядущих веках.
Ныне душу потешь, моя Барбара, зависть людскую
Мы победим: наша песнь нравится тем, кто учен.
Нос наморщив, ее Фетон[489] прочитает надменный,
Слава зиждется чья лишь на безмерных деньгах,
Рьяном тщеславье и злобе уст, не щадящих и близких,
Хитрый Фетон, не одной честностью шедший вперед;
Этих изгонит, других на их место ловко протащит
И прибрать всю власть в граде непрочь бы к рукам;
Кто, однако, хотел колесницею Фебовой править,
50 Тот лишь себе навредил: быструю кару понес.
Высмеял наглую спесь Граней[490] и пустые обеты,
Тот, кто свободный приют Феба мужам даровал.
Пусть же Фетон поймет, что он стих сложить не способен
Правильный, лопнет пусть, желтым от зависти став!
Первым я осмотрел земель тевтонских пределы
Все четыре — засим книги четыре сложил:
В первой я описал сарматский пыл Хазилины,
Эльзула после была страстью второю моей,
Третьей Урсулу я на разлившемся Рейне прославил,
60 Краем четвертым любви, Барбара, станешь мне ты,
Здесь, где застыла земля от круглогодичных морозов,
Где созвездья чредой в северном остье стоят.
Ну же, развеселись! Корабли у причалов укрыты,
Слава о нас с тобой вечно останется жить.
14. Сочинитель описывает плавание от устья Эльбы к острову Фуле после того, как утихла буря
Кладь поскорей собери, моя Барбара, ну, собери же
Все, что нам взять надлежит, плавать по морю решив.
Ибо трижды труба и морские сигналы звучали,
Ветер попутный зовет мчаться стремглав в океан!
Вина из бочек цеди, наполни Церериной влагой
Фляги и легких корзин хлебом заполни нутро!
Окороков притащи и копченой говядины вдоволь,
С солью масло свое и колбасу не забудь!
Пусть достанет в пути и средств, желудок крепящих,
10 Вдоволь с собой имбиря, капель сердечных возьми.
Ибо когда паруса нас в открытое вынесут море
И обнаружит глубь все, что в ней погребено,
Неистребимая вонь наши, Барбара, ноздри наполнит,
И из нутра изойдет, Барбара, все, что там есть.
Средства нигде не найти, что б утишило эту хворобу, —
Море извергнет одно все, что у нас в животе;
Коль до такого дойдем, моя Барбара, данная небом,
Тотчас же ты поспеши к мужу святому, молю,
В чьих ооъятиях ты столь часто лежала священных,
20 Ибо священный сей муж в лоно твое проникал;
Молви ему, чтобы он хорошо помолился Нептуну,
Ибо тогда лишь корабль ходом спокойным пойдет.
Подняли шум моряки; моя Барбара, без промедленья
Мчись ко мне и сядь рядом, прижавшись ко мне!
Мостик втащил корабельщик, и подняли якорь канатом,
И набегающий вал в море корабль наш повлек,
Вал, что меняет брега семикратным чередованьем,[491]
В чем же причина сих смен, люди понять не смогли:
То ли огромный тот зверь, что «весь мир» в обиходе зовется,
30 Пасть открывая свою, дует и гонит волну;
То ли внизу, под землей, тайники существуют пустые,
Где сраженье ведет с ветрами дикими вал —
Вал поглощает Эол и спешит его вытолкнуть в воздух,
А уж из воздуха ветр влагу вздымает до звезд;
То ли просторы морские от приближения Солнца
И удаленья Луны столь себя разно ведут;
То ли сила небес, от противных зависима токов,
Вздутому морю велит волны к брегам направлять,
Ибо семь планет к рассветному краю стремятся,
40 И лишь сфере восьмой свойственно запад искать.
Как бы то ни было, мы сих чудес не постигнем рассудком!
Вбок ненадолго свернув, путь мы продолжим вперед.
Те толкают корабль от кривого брега шестами,
Этот в уключины вдеть верткие весла успел,
Тот бомбарду поджег, что огонь изрыгает; безмерный
Грохот раздался, и дым ясные звезды сокрыл.
Этот по мачтам полез, укрепил веревкой канаты
И от рогатых концов рей отвязал паруса.
Туго надуты, шуршат паруса, и Африк попутный
50 В спутники, мощно воздев крылья, Зефира берет.
Вот уже нос обращен к краю созвездий полночных,
К краю, где остров глухой Фуле ютится во льдах.
Радуясь всею душой, мы слаженно песню запели,
Кою толпа моряков грозному богу стремит:
«В путь мы во имя идем Владыки, кто правит Вселенной,
И да пребудет всегда с нами всемилость его!
И да поможет в пути нам Господа сила святая,
Дабы корабль, защищен, гавани скоро достиг!»
Из мореходов один между тем распускает завязки
60 И из веревок плетет разные ловко круги;
Труд завершив, он встает, разминает застывшее тело,
Плечи руками трет, пальцы замерзшие гнет,
После, ко рту поднеся, согревает их теплым дыханьем
И на затекших ногах прыгает, заледенев.
Кормчий и тот, кто руль ворочает мощною дланью,
Вертят корму, кораблю к цели стремиться веля;
И магнитом следят за движеньем воздушной стихии,
И обращаются вслух к ветрам по их именам:
То именован Зефир, а то дуновения Эвра,
70 То упомянут Борей и увлажняющий Нот, —
Все они вызваны враз, что в стороныдуют четыре,
Впрочем, по счету их всех тридцать и, сверх того, два,
Если тех не считать, которых в укромной пещере
Не на законном Эол ложе когда-то зачал.
Так мы шестнадцать часов счастливого плаванья знали,
Коней остылых пока Феб под валы не погнал.
Тут налетела, черна, от Австра влажного туча
И, водяная, во тьму свод погрузила тотчас.
Начало море тогда тугими яриться валами,
80 И уж свирепая толщь белою пеной кипит,
И выгибает дельфин свою спину у края морского,
И задирает тюлень в ужасе голову вверх,
И моник, что покрыт чешуею, как перья кукушки,
В водах мелькает: то знак будущей бури морской,
И при виде его повторяет моряк поговорку:
«Всплыл из глубин моник — зимнюю непогодь жди».
Тут и Борей, убежав из пещер своих северных, дунул,
Против которого Эвр жаркий сраженья ведет,
Море извергло, взбесясь, пески да ил в изобилье,
90 И забурлила волна, жуткого Стикса черней.
И уж приблизилась к нам и нависла над теменем туча
И исторгла из недр молний слепящий огонь,
И содрогался эфир, сотрясаемый грохотом гулким,
Будто обрушил Зевс полюса оба на нас.
Из отворившихся туч непомерная хлынула влага,
И паруса от дождя отяжелели тотчас.
Вот уж Эвр над волной дохнул, одержавший победу,
И над гладью морской полную власть захватил.
Сильною бурей гоним, корабль то взмывает к светилам,
100 То, словно тщась угодить в ад, устремляется вглубь.
Судно плывет по валам, сквозь темный сыреющий воздух,
Будто его под землей скорбный несет Ахеронт.
Скрылись все за сплошной завесою облачной звезды,
И ни одна не была нам из Медведиц видна,
И не светился Цефей в лучезарной епископской митре,
И ни звезды не нашел я, обозрев небосвод.
Сам капитан корабля велит опустить без задержки
Рей концы и от рей отъединить паруса;
Сели на весла гребцы, срубив предварительно мачту,
110 И бушеванье стихий нас по волнам понесло.
Все, как один, моряки до звезд возвысили крики,
Ибо в спасенье никто не был уверен теперь.
Крик подобный стоит в каком-нибудь граде австрийском,
Если толпа, захмелев, до погребов дорвалась,
Так же орут моряки, когда по Истру на судне
В край Баварский везут многие бочки с вином.
Платье снимаю на случай, коль вплавь придется спасаться,
Доску или весло чаю найти на корме, —
Тут припадает ко мне, обнимая, Барбара, нежно,
120 И со слезами речет, с воплем такие слова:
«Если, Цельтис, свое ты доверишь тело пучине,
Знай, бестрепетно я спутницей стану тебе,
Пусть мне погибель грозит, и, гонимы одною волною,
Странствовать станем, пока к берегу нас не прибьет.
А коль не будет дано нам устойчивой почвы коснуться,
И не пригонит волна к берегу наши тела,
Море, несущее смерть, пусть нам общею станет могилой,
И на останках пускай надпись такую узрят:
«Барбара с Цельтисом жизнь окончила в водах бурлящих,
130 К Фуле на корабле столь несчастливом плывя».
Молвила так. А я, трепеща, помолился Нептуну
И обратился к нему с просьбой несчастным помочь:
«Вырви из этих зыбей меня, о Нептун! Ежегодно
Жертву тебе принесу, гимны, хваля, пропою,
И обещаю, что впредь по твоим просторам скитаться
Не захочу и в края чуждые шаг устремлять.
Ибо Германия вся осмотрена нашим стараньем
И с четырех сторон нами описана вся.
Век, что осталось прожить, даруйте Цельтису, боги,
140 Чтоб сей остаток провел он в своем утлом дому!»
Слышали боги меня — во сне, усталостью сморен,
В небе Меркурия зрю, что таковое речет:
«После того, как ты к тевтонскому брегу вернешься,
Цельтис, и парус тебя к краю германцев примчит,
Без проволочки ступай к отрогам Альп дождеродных,[492]
Где воедино слились три достославных реки:
Изис с востока течет, Атезис — от запада солнца,
Третий струится поток по серентинским долам,
Там, где город Бользан в обширной долине простерся,
150 И не избегни в пути теплой тирольской земли.
Или в Тергест поспешай, в Горик, или в Юлия Форум,
Где был Петр Боном, твой покровитель, рожден,
Или, на пользу себе, ты к Бриксне влекись иль Триденту, —
Там покровитель Муз властвует Максимильян,
Тот, кто замыслил давно привесть в края алеманов
Сонмы пегасовых нимф, хоры сестер-Пиерид.
Он дарует тебе на вечные веки богатство
И не допустит, чтоб ты в страхе пред бедностью жил,
И от содружества дар установит священным Каменам
160 И совместный приют двум математикам даст
Там, где стены стоят знаменитого города Вены
И где на Цетии дар Вакхов обильно растет.
Максим тебе повелит стать правителем этого дома,
Сам прикажет, чтоб ты принял там царскую власть;
Станешь чело украшать поэтов торжественным лавром,
Кои по смерти твоей людям заменят тебя».
Это изрекши, взлетел он к созвездьям на крыльях проворных,
Неутомимый, достиг вмиг беспредельных небес.
Туча редела меж тем, и буря вблизи побережья
170 Стала намного слабей, чем над пучиной морской.
Бросили якорь тогда, но каната до дна не хватило,
Твердую почву не смог якорный крюк зацепить.
Тут внезапным броском мы в море лот опустили,
Чтобы понять, где мы есть, и оценить глубину.
Место есть, где Германия заперта северным краем
И где из хладных вод дальняя Фула встает,
Рядом с которой, крошась, каменистым потоком утесы
Форму срамную скалам в грохоте волн придают.
Скалы Оркадами те вслед за греками нами зовутся,
180 Молвят, ссылали сюда клятву презревших богов,
Племя соседнее скалы по-своему Дроллами кличет,
Так как тумана клоком взору они предстают.
Верим охотно и мы: в обличиях разных блуждавших
Призраков видели мы там, у грохочущих скал;
Призракам нравится труд, что на пользу идет человеку,
Службой они хотят в море приют обрести,
Но если кто-то в сердцах их обидит словами иль делом,
Прочь убегут и вредить станут в отместку потом:
То отнимут весло, то судно в пучине потопят,
190 Якорь сорвут со дна, в море отгонят корабль,
Часто стараньями их поднимается грозная буря,
К скалам несущая всех на каменистую мель.
Бури порыв и Эвр нас пригнали в то место глухое,
И средь ужасных скал краткая ночь протекла.
Темная туча ввыси истончилась, и воздух стал реже,
Начало небо краснеть, чуя грядущий рассвет,
Вот уж и вширь и вдаль завиднелось от ясного Феба,
И невдали от себя Фулу увидели мы.
Мачта воздвигнута вновь, приторочены к реям канаты,
200 И натянул изгиб поднятые паруса.
С места снимаемся мы и идем, счастливые, в море,
В гавань уж входим твою, Фула, стремлений венец,
И немедля воздать мы Нептуну спешим, наполняя
Чаши священные, день весь продолжая в пирах.
После того, как мы усталости сбросили бремя
И всей Фулы предел я осмотрел, обойдя,
И когда небосвод засветился созвездьями, ясный,
И благотворный Кавр гладью морской завладел,
Я от этих морей Океана льдистого вскоре
210 Уж по холмам и горам к краю Атезиса шел.
Вскоре я взыскан был властителем щедро верховным
И рассказал, для чего в путь я далекий пошел.
Тут император сказал: «Накормить нетрудно поэта.
Коль пожелаешь тебе, Цельтис, я дам и жену.
А коль священником стать захочешь по собственной воле,
Сам доставишь себе деньги, что недостают».
«Лация высший владыка, венец великой державы,
Не по душе мне ярмо тяжкое это, поверь.
Песнями мне по душе принесть бессмертье владыке,
220 Чтобы делами его был бы весь мир восхищен.
Дабы достигнуть сего, о царь царей несравненный,
Дай ежегодную мне мзду и надежный очаг!»
Он согласился и все обозначил собственноручно,
Что я просил, и, вручив дар, приказал мне уйти.
15. К германскому юношеству. Сим сочинитель завершает все книги элегий
Сколько труда и забот переменчивых у земледельца,
Сколько по службе дано воину разных тягот,
Столь же великий труд в искусстве Паллады потребен,
Дабы имя твое слава взнесла в небеса.
Дружбу не вздумай водить, о юноша, с тем человеком
И никогда не стремись в дом к человеку тому,
Кто норовит свой сон на весь день растягивать долгий
И отгонять от глаз сонных глубокую ночь,
Кто от Вакха даров беснуется, будто вакханка,
10 И от Венериных ласк, ночи в пирах проводя.
Как проживет юнец своей жизни первые годы,
Так почтенным отцом к старости ветхой придет.
Часто следует сын по стопам родителей рьяно
И в наставники всех юность охотно берет.
В древности верили все, и ныне вам всякий повторит:
Любодеяния плод будет и сам любодей.
Каждый, кто к жизни рожден блудницею был нечестивой,
Тот, как развратник, в грехе, грязную жизнь проживет.
С низостью свыкшись, войдет он с низостью этою в старость
20 И до доски гробовой гнусность дотащит свою.
И как цветок, что весной набухает на ветви древесной,
Стать обещает плодом плотным осенней порой,
Так и в юноше мы распознаем блеск дарований,
Если росток он несет жизни грядущей в себе.
А потому, поглядев на мои обстоятельства жизни,
Юноши, добрым делам вы посвятите себя!
И да не принесет, придя к вам с посохом, старость
Неисчислимых потерь в разных обличьях с собой!
Сам я, взвесив в душе всю жизнь, прожитую раньше,
30 В ней ничего не могу, кроме писаний, найти,
Кои вам скажут, что я когда-то жил не напрасно
И не в бесплодном провел коловращении жизнь.
Все остальное теперь уподобилось тени неясной
И, как вчерашний день, вдаль без оглядки ушло:
Роскошь, богатство, почет, родовитость, владычество, слава,
Гордость, успех, красота, полная вздохов любовь, —
Все хоронит земля и в своих пропастях сокрывает,
И во всем, поручусь, мире не вечно ничто.
Лишь добродетель и честь бессмертны под сим небосводом
40 И таковые стихи, кои оценят в веках.
Вы изберите себе пример, подражанья достойный,
Чтоб непрерывный труд был вам сужден на земле.
К вам не придет от меня ничего, когда все похоронят,
Кроме того, что я вам, ныне умерший, реку:
Мертв или жив, поэт во вселенной всегда существует,
Равно и тот, кто венец нравственных доблестей чтит.
В первом возрасте был я, отрок, флегмы исполнен,
Юношество принесло мне сангвинический нрав,
В третьем возрасте стал я мужем благоразумным,
50 Срок четвертый настал мне меланхоликом жить;
Первый Луне посвящен, второй — Венериным играм,
Третьим властвует Феб, правит четвертым Старик.[493]
Те, что я в четырех собрал пропетые книжках
Песни, быть может, звучат слишком игриво на слух;
Но сочинить мне их внушило не грязной любовью;
В нравы и страсти вникать — вот философии цель,
Нравы рисуют людей ученые песни поэтов,
Всяких страстей игру, разум и дело его.
Ныне же я, пройдя весь срок мне отмеренной жизни,
60 Цельтис, приют нашел, счастлив, в пределе ином,
Где обитают средь кущ Назон, Тибулл и Проперций,
Флакк живет и Сапфо, Лесбия с другом своим.[494]
Юноши! Барбара! Час меж тем подошел распрощаться,
Ибо скликает уже всех нас могильный сосуд.
ЦЕЛОКУПНАЯ ГЕРМАНИЯ[495]
Предисловие к государю Максимилиану
Царь, которому скиптр латинский создателем вверен,
Царь, под чьею рукой — высшая власть на земле,
Эту поэму прими, в которой германские земли
Живописуются все — взором просторы окинь,
Рощи, горы, долы, моря, племена и народы —
Край, где Герцинский лес распространяется вширь.
Будь читателем этих стихов — недаром подвластны
Эти земли тебе, кесарь Максимилиан.
1. О происхождении мира из чрева Демогоргонова[496]
Есть в преданьях рассказ, что древний на свете когда-то
Хаос был заключен в Демогоргоновом чреве;[497]
Был несущий стар, и тяжестью целого мира
Больно расперло ему готовую к родам утробу,
Где от начала веков зачатое лелеялось бремя.
Больше не в силах терпеть и спеша наконец разрешиться
Всем, что праздно лежит, утесняя внутренность грузом,
Он, негодуя, гласит: «Изыди в пустые пространства,
О бесформенный мир, о Хаос, постыдный всевышним,
10 Полный зачатков всего, что само друг другу противно,
Столько несчитанных лет лежавший ненадобной тягой
В теле моем, причиняя ему столь острые боли,
И во взаимной вражде мои раздирающий недра!
Прочь, велю я вам, прочь, обернитесь прекрасным убранством
И образуйте собой светилами полное небо,
Дайте мне опустеть от ваших междоусобиц,
Между тем как вам самим предстоит созиданье
Вечного мира, который во всем согласен и связен!»
Молвив, встряхнул животом — и тотчас и суша и небо,
20 Вечно мятежная хлябь морская и ветреный воздух,
И под холодной луной огонь, вдруг ставший знакомым,
Вышли и заняли каждый свое надлежащее место
В мире, а в животе оставили полости пазух.
Далее в сфере восьмой замерцали огнями фигуры,
Пять земных поясов означив своими лучами,
Чтобы потоки огня расчленили и землю и небо —
Овен здесь и Весы, где свет равняется с тьмою,
Здесь Козерог — предел темноты, и Рак, под которым
Света предел на Земле, и все иные созвездья,
30 Коим дано кружить в небесах мерцательным светом,
В дважды двенадцать часов обходя неизменные круги.
Стали они рассевать дары в еще мягкую землю,
Разным светом лучась сквозь воздух на свежую сушу.
Сила в них такова, что все земные зачатки,
Бывшие прежде в смеси, в непроглядно сбившемся коме,
Стали они разделять, указуя каждому форму, —
И оттого-то земля облеклась в пестроцветные травы,
Злаки явились в полях и плоды на плодовых деревьях,
И человек скотину погнал на луга и на пашни;
40 В воздух птицы взвились, моря наполнились рыбой,
Бег чешуйчатых тел плавниками, как крыльями, меря,
И наконец, вперекор восьмому предельному миру,
Все по своим кругам в небесах устремились светила:
Дальний Сатурн, за ним Юпитер, владычащий миром,
Марс, погубляющий рать за ратью нещадным железом,
Феб, Венерин сосед, и творец звучащей кифары —
Быстрый Меркурий, и всех ближайшая лунная сфера:
Все светила, чей бег то и дело попятным движеньем
Скован и медлит в своем блужданье по звездным дорогам —
50 То задержавшись и встав, то вновь увлекаясь теченьем,
Как предназначено им непреложным велением рока
Двигаться взад и вперед, покуда в долгие веки
Мир, непрерывно кружась, не достигнет срока, который
Сам предписал Господь, блюдущий быстрые звезды.
2. О положении Германии и нравах ее в целом[498]
Есть на земле победный народ, всеведомый свету,
Там, где шар земной выгибается к северным звездам:
Крепкий народ, привычный к труду и в зное и в стуже,
Праздную жизнь всегда почитавший низким позором,
Здешних мест исконный жилец, под своим небосводом
С тех обитающий пор, как Демогоргоново чрево
Ныне сущий мир извергло в просторы Вселенной.
Римское имя для них — «германцы» (по-гречески это
Значит «братья»,[499] затем что живут они истинно братски):
10 Имя, которым досель гордятся знатные немцы.
Мощное тело у них и подстать ему ноги и руки, —
Щедрой природа была, наградив их возвышенным ростом,
Крепкие члены им дав и молочно-белые шеи,
Огненный зрак и огненный взор и огнистые кудри.
Стройно они сложены, ни больше, ни меньше, чем нужно,
Голос и жест легко изъявляют любые их мысли.
Голос — зычный, мужской, самим звучанием грубым
Знак подающий, что в этой груди — дух буйного Марса.
Все они любят бродить по лесам, звериную ловлю,
20 Конскую скачку, и этим себе добывают прожиток;
Или же Вакховы лозы взвивают на голые колья,
Или же плуг четверней взрывает им тучные пашни.
Но и не только в родных краях они провождают
Юность: нередко их путь ведет к ученой Минерве
Или в большие моря на судах, в быстропарусном беге
Разный товар из разных краев везущих в отчизну.
Здесь не во грех и разбой, когда разгораются войны
И за добычею рвется душа, обуянная Марсом;
Здесь и придворная служба в чести, в четырех королевствах[500]
30 По четырем сторонам, меж которых тевтонские земли.
Любят они[501] по Герцинским горам, поросшим лесами,
На кабанов выходить клыкастых, и любят оленей
Быстрых разить на бегу и медведей вздымать из берлоги,
Любят стремить боевых соколов в высокое небо,
Чтобы дичину когтить, пуская по ветру перья,
И оттого-то для них ничто — любая опасность,
И не страшна им смерть, не страшно кровопролитье —
Ради отчизны и ради друзей отрадно им биться,
Любо им боя искать, когда завидят неправду.
40 Каждый верность хранит, и надежно твердое сердце,
К вере святой прилежит и чтит всевышнюю силу,
Истину, правду и честь — что в мыслях его, то и в слове,
А от цветистой лжи он и мысль и язык отвращает.
3. О светилах, осеняющих Германию[502]
Звездный бог Геркулес, каким он памятен людям,
Андромеда, и с нею Персей с кругового Олимпа
Сходят к сильным мужам укрепить им душу и тело;
С ними родитель Цефей у самого виден предела
Хладного круга, который простерт дотоле, где Солнце
В знаке Рака восстав, отстраняет ночные потемки.
Здесь застыл Волопас, краса и Феба и Вакха,
Здесь и Возничий, меж звезд пролагающий путь колеснице,
Двум Медведицам след перевит свирепым Драконом —
10 Вот светила, которые ввек не спускаются в волны
Синей Тефиды, а мечут лучи на германские земли.
4. О четырех сторонах Германии, реках, морях и островах ее[503]
Западный край страны пролегает по славной долине
Рейна, который, в пути омывая прекрасные грады,
В море впадает тремя устами и нас отделяет
А на восточном краю, где всходит багряное солнце,
Висла в сарматских полях несет свою громкую славу
И рукавами тремя втекает в Кодонские воды
Там, где пристань Брутен,[506] знаменитая в целой округе,
Манит без счета к себе корабли по Кодонскому морю[507]
10 С грузом того янтаря, который зовется электром
В греческой древней молве, а таится лишь в наших пределах.
Хищный в беге Дунай и Альпы, одетые в тучи,
Наш очертили полуденный край, а за ними простерты
Скифская даль, иллирийский предел и ломбардские земли.
Здесь родившись, Дунай поспешает под именем Истра
Свой широкий поток умчать в соседние нивы. —
Там он будет поить венгерца с варварским ликом
И метанаста-тевтона[508] — тех южных полей поселенца.
В этих местах, проложив себе путь по Молдавии пышной,
20 Он, наконец, в понтийскую зыбь впадет, семиустый,
Не уступая количеством уст ни Гангу, ни Нилу —
Двум величайшим из рек, известных целому свету, —
Он впадет и пресной водой разбавит морскую.
И, наконец, Океан, который зовется Кодонским
Морем в этих местах, отделяет северной гранью
Нас от трех королевств: Британии, стынущей в стуже,
Фулы, вокруг которой лежат островами Оркады,
И ледяной страны, недавно открытой, в которой
Скиптру покорствуют даны, норвеги и пьяные шведы.
30 Видят они застылых небес последние звезды,
Лета не знают, не знают весны, единой зимою
Живы в вечных снегах под безжизненным северным небом.
Все таковы племена в морозной земле приполярной
Между ними уместно назвать известных лаппонов,
Кои в пещерах влачат свою жизнь, в заснеженных чащах
Ловят оленей и бьют соболей мягчайшего меха;
С нами они не хотят иметь торгового дела,
Между собою живут все врозь, почти бессловесно —
Истинно варварский быт, подобие диких животных,
40 Лютому Северу дань. Кто хочет их нрав и обычай
Ближе и лучше узнать, пускай обращается к книгам,
Изданным нами в недавние дни о Германии нашей.
Вот таков от Германии путь пролегает на север.
А на востоке она прилегает к азийским сарматам —
Там, где течет Танаис[509] в своем извилистом русле,
И ледяною волной проносясь по широким болотам,
К матери всех морей устремляет холодные воды.
Среднюю часть страны орошает великая Эльба,
Быстрые волны катя меж речными двумя берегами,
50 Как от Рейна, так и от Вислы держась посредине;
В Кимврский пространный залив она изливает потоки,
Имя принявший свое от кимвров, которые рядом
В Датском живут Херсонесе, протянутом с юга на север,
Где с перешейка видны берега Кодонского моря
И Океана: сюда скандинавы, обильные рыбой,
Свозят рыбий жир в угоду целому свету,
А корабельщик-швед доставляет сушеных зобаток —
Рыб, прозванье свое получивших от явного зоба.
5. О трех горных хребтах Германии
Есть Герцинский лес, и есть Альпийские горы;
Словно ветви, они свои распростерли отроги
Даже в западный край, вослед заходящему солнцу,
Вместе с тем на север и юг, но больше к востоку,
До берегов, где в Эвксинский Понт обрываются горы
И меж Боспорских теснин византийские плещутся волны.
Три, однако, хребта в Германии самых высоких,
Коих вершины взнеслись до небес к бродячим планетам,
Скрыли в густой туман на утесах стоящие замки
10 И по шершавым бокам клубят водопадные реки.
Первый из этих хребтов подставил северу спину
И озирает с высот италийцев, германцев и галлов,
Здесь рождается Рейн, и Рона, и Инн задунайский, —
В давние годы его называли предки Адулой.
С этих-то мест и берут начало Альпийские горы,
С южных склонов своих низвергая быстрый Атезис,[510]
Чтоб, в Адриатику впав, вблизи Венеции гордой,
Он присоветовал ей принять германское иго.
После Альпийских гор к востоку простерлись Карпаты,
20 Снежной вершиной своей благой нам знак подавая;
В старых книгах они называются «Свевские горы»,
Золото в недрах таят, и медь, и иные металлы,
Щедро эти дары принося паннонскому роду.
И, наконец, посреди Германской земли полосою
Встал Герцинский хребет, раскинув цепи отрогов.
Там, где они сошлись, Сосновые черные горы
Подняли голову ввысь, на четыре стороны глядя
И с четырех сторон низводя текучие реки:
К западу быстрый Майн, гордящийся встречею с Рейном,
30 К западу Зала течет, где знаки победные Друза;
Эльба на север ушла, а Наб устремляется к югу;
Эгра и Эус свои рога загибают к востоку,
А в вышине над ними — гряда Герцинского леса.
6. О протяжении Герцинского леса в Германии
Лес, простерший свои урочища в дальние шири,
С севера в западный край и в восточный, под веянье Эвра,
Встал, по рощам и чащам дубы взрастив вековые,
Древней веры оплот, не забытый народной любовью.
Здесь язычник-друид в безмолвном сумраке чащи
До сих пор хранит величавых обителей кровы,
Где, окутавшись в черный покров, подземному Диту
Священнодейство творит, а вокруг речная долина
Ровным ропотом волн погружает душу в дремоту.
10 Так — в зарейнской земле; но выйдя за эти пределы,
Тянется лес меж несчетных племен германского края —
Здесь и свевы живут, и сугамбры, и дикие хавки,
И алгионский свирепый народ; у рейнских истоков
Между двух озер, минуя снежные Альпы,
Он по гельветским горам заходит к суровым херускам,
Он объемлет собой Винделикию, Ретию, Норик,[511]
В бойской безлюдной земле облегчает озера, к которым
С Альп стекает вода, и снова к северу тянет
Длинные руки свои — туда, где свевы, туроги,
20 Франки, туда, где от Альп ответвились Абнобские горы,
В край саксонских холмов и в области пастырей-фризов,
В земли вестготов, остготов и древних жителей — кимвров,
Вплоть до тех берегов, где омыло Германию море.
В тех, однако, местах, где родятся истоки Дуная,
Он на багряный восток обращает и горы и чащи —
К Австрии, к Кетским горам, которые тоже начало
В облачных Альпах берут и одеты в косматые рощи,
Где двуязычный живет славянин, и карн, и штириец.
Здесь Дунай, спешащий назвать своим именем море,
30 С правой своей стороны омывает Далматскую область,
А из нее изливаются в Истр и Драва и Сава.
Длинной спиной выгибается лес в Австрийских пределах,
Голым обрывистым лбом нависших над мчащимся Истром,
Много носящих имен, известных целому миру;
И, наклоняя стволы и ветви с темнеющих всхолмий,
Лес осеняет Дунай, осыпает в звериные норы
Листья, кустистый лоб венчает дубравной макушкой.
Лес этот рос и в Баварской земле, но раскидисто-редко,
А из нее он простер свои руки к австрийским владеньям,
40 Дальним рогом своим достигнув прибрежия Вильса —
Вильса, который все в тот же Дунай несет свои воды.
А по Баварской земле, полосой к полосе изгибаясь,
Он достигает турогов, и франков, и буйных богемцев, —
Словно высокой стеной обводя родные их земли
И охраняя их тем от войн, в Германии частых.
Почвы тучны, богат урожай, леса вековечны —
Много германских рек вытекает из этого края:
Эльба меж них и Одер, в былом называвшийся Нигрой.
Дальше Герцинский лес на Карпатские смотрит вершины
50 И пролегает в краях маркоманов, гепидов, язигов:
Там, где теперь ложатся под плуг трансильванские земли,
Он породил народ, языком и нравом немецкий.
Столь же мощный изгиб ответвляет лесные угодья
В Висбургский край, к племенам сабоков и диких гелонов,
Вплоть до прусской страны, богатою гаванью славной
И окруженной со всех сторон племенами сарматов,
И до последнего края земли, где живут агафирсы.
Дальше, переступив пределы Европы, простерся
Лес до Рифейских гор и истоков реки Танаиса,[512]
60 Многих зверей и птиц питая в урочищах скрытых —
Даже дикий зубр в Мазовийской водится пуще.[513]
Мало того: со всех сторон подъемлются горы,
Золотом и серебром и прочим богаты металлом:
В дар человеку его приносят подземные жилы,
Полые печи[514] его принимают в быстрое пламя,
Пламя жарче горит, воздушным раздутое мехом,
По сторонам стучит ударами тяжкими молот,
Вверх и вниз его колесо водяное бросает,
Стук поднимая такой, что в небе колеблются звезды;
70 Эта машина, как Бронт и Стероп, в различные формы
Плавленый льет металл и кует полосное железо.
7. О достоинстве почвы в Германии[515]
Эта страна обильна людьми, плодовита скотиной,
В тучной почве богат прирост колосьев Цереры,
Подле цветущих лугов раскинулись сытные пашни,
Много обширных озер, прудов пространных и разных,
И полноводных рек, где водится вкусная рыба,
Солнцу открытых холмов, равнин и гор поднебесных,
Много места для лоз, несущих Вакховы грозди
В пору, когда веселой звездой обновленное солнце
Ближе к нашей стране и светом ее заливает.
10 Здесь города в красивых стенах и иные постройки;
Сам германский народ смягчил бывалые нравы,[516]
Дикую грубость забыв, которую в оное время
Варвар, рожденный в лесах, хранил в приречных долинах.
Вот каков, говорят, весь облик Германского края,
Где я ездил и жил без малого два пятилетья;
Вот каковым его с лесами, реками, горами
И с поселянами разных племен, наречий и нравов
В свете собственных звезд сотворили Господь и природа.
ЭПИГРАММЫ
КНИГА I
1. К четырем литературным сотовариществам Германии, чтобы под их защитой мои книги вылетали в свет[517]
Где бы из четырех вы ни жили пределов германских,
Чтящие дружбы закон, помощь приносите мне,
Висла вас кормит иль Рейн, иль также Дунай, иль, быть может,
Вы в Кодонейской воде моете лица свои, —
Вас я молю: на мои благосклонно вы книжки взгляните
И, часто в руки беря, песни читайте мои.
Все, что когда-то узрел я в наших германских пределах,
В этих, ученый союз, книжках, шутя, я сказал;
Только ли шутки они иль также кой-что посерьезней,
10 Или же то, что творит пьяных орава невежд, —
Именно так все мои звучат эпиграммы, собратья;
Пусть же летят; я прошу, будьте защитою им.
2. О Горации[518]
Некогда Флакка, подвигла немалая, смелая бедность
Строфы слагать, чтобы тем средства для жизни добыть.
Но в этот век наш никто уж не пишет стихов, чтобы ими
Хоть бы вдвойне получить прибыль на пользу себе.
3. К Кесарю[519]
Лаврами Кесарь дарит, но сам он любить не желает
Лавра: он любит сильней варваров грубый напев.
4. К Саламию Делию[520]
Влаге Кастальской и Фебу кто быть посвященным достоин,
Хорам еще Пиерид, среди отроков самый мне милый,
Что Аонийских ключей избегаешь? Иль наши пороги
Ты презираешь? Почто свой шаг отвращаешь привычный
В пору такую? Крушусь, что лишен я твоих лучезарных
Глаз. Но ко нравам прекрасным, что в сердце хранишь, возвратись же
Снова моими ты призванный песнями. Лавром Дельфийским
Вместе с вплетенным в него Циррейским венком знаменитым,
Вот уж виски у тебя Аполлон увенчал, торжествуя,
10 Милый мой мальчик, приди с превеликой за это хвалою.
5. К Лихе[521]
Лиха, что ревностно ты следишь за дверью скрипучей,
Входит ли кто ко мне в дом иль покидает его?
Лиха, что рада смотреть на хозяина ты, не мигая,
И наготове стоять, все приказанья ловя?
Лиха, что имя твое, не смолкая, звучит в нашем доме
И призываем тебя мы целый день без конца?
Лиха, Лиха, приди, прибеги, поспеши, ну иди же,
На, дай, беги; и смотри, верная, дверь сторожи.
Лиха, ты лаешь, пока предаюсь я беспечно покою,
10 И покидаешь со мной вместе ты ложе мое.
Я облегчаю желудок, — а ты в нужнике суетишься;
Чтеньем ли занят, пишу ль, Лиха, ты лаешь на зов.
Значит, ты, Лиха, дана будешь мне и в последнюю муку,
Парка воздвигнет когда мне погребальный костер.
6. К Юпитеру всеблагому, величайшему
Вечно кого притесняет Фортуна враждебной невзгодой,
Пусть же к тому, наконец, благостней будет сам Бог.
Да не сочти, будто все ненадежным движется ходом
И не подвластно оно власти отнюдь никакой.
Каждому либо звездой неизменной даны предписанья,
Коих не в силах совет переменить никакой,
Иль только доблести жребий навеки сужден беспощадный
И пребывает не чтя он никакой договор.
Что бы то ни было, примем мы радости жизни неверной,
10 Прежде чем станет НИЧЕМ то, что и было НИЧЕМ.
7. К слуге Кавру, законы и установления слуг[522]
Так поступая, слуга, ты всегда мне придешься по нраву,
Если ты делаешь то, что говорю и велю.
Первым да будет законом: мне верность храни, ну а дальше
Будь молчалив, не болтай при исполнении дел.
Чистая нравится мне и одежда и утварь в жилище,
Также и все, что у нас в тесном жилище найдешь.
После, не будь для меня ни лгуном, ни нравом бесстыден,
Склочным не будь и без дел ты не слоняйся везде.
Тот мне не нравится, кто полонен любовью к Венере,
10 Также и тот, кто ворчит, мой выполняя приказ.
Не выношу я слугу, кто хозяина тайны стремится
Вызнать, и ни гордеца, ни болтуна не люблю.
Я избегаю льстеца и любого, кто будет подвержен
Лености праздной, того, кто обжираться привык.
Мудро учись отвечать тому, кто тебя вопрошает
И не вытягивай слов у господина, слуга.
Руки свои придержи, ноги сдвинь и с шеей прямою
На господина смотри: сам же будь на ноги скор.
8. Установления благородных и прилежных юношей
Мальчик и юный, и нежный, вот этих держись предписаний:
Ежели хочешь затем мужем ученейшим стать.
Первой пусть будет забота о Боге, — его почитай ты;
После учись говорить римские только слова.
Дальше, приятелей скверных беги и безнравственных сборищ,
Словно погибель они телу с душою твоей.
Дома не покидай, коль об этом не знает наставник,
С ним привыкай говорить, не покрывая главы.
Если ты с кем говоришь, говори понизивши голос,
10 Чтобы занятьям других речью своей не мешать.
В месте своем занимайся всегда, и перьев и книжек
Ты не касайся чужих, их не верти, не сдвигай.
Спорщиком ярым, крикливым не будь, особенно — пьяным,
С каждым стремись говорить ты со спокойным лицом.
Если словами заденут тебя, то сноси терпеливо,
Больше слова признавай, нежели силу бича.
Далее, остерегись в дом наставника самый проникнуть,
Ежели трижды пред тем ты не стучался в него.
Дальше, старайся услышать что сам ты еще не усвоил
20 Или же то, что прочел ты занимаяся сам.
Этого ты добивайся всегда в надлежащее время.
Через наставника ты сможешь ученее стать.
Что из учителя уст ты в течение дня получаешь,
То, возвратившись домой, перечитай, и не раз.
С Фебом всегда поднимайся, когда он стремится на Север,
А убегает, — и ты к ложу спокойно ступай.
В храмах священных всегда будь с пристойным лица выраженьем
И, как на улице, там взглядом везде не блуждай.
Женщинам ты уступай, господам, наставникам, старшим,
30 И постарайся предстать ты со склоненной главой.
Если сидишь за столом, за руками следи и ногами,
Не осрамись. Обращай часто к учителю взгляд.
Все это, словно завет, сохрани в своем сердце навеки,
Чтоб со строками твое время не попусту шло.
9. О плачущей Хазилине[523]
Грубый супруг когда укротил мою Хазилину
И, окровавив, ее он оттаскал за власы,
Даже Борей не стерпел, как рыдает она в одиночку,
И, подобрев, он с небес мокрые бросил снега.
10. О старухе Клавдии
Клавдия с палкой своей по нашему ползает дому
И попадается мне трижды, четырежды в день.
Знаю я: все порученья она от девы относит
Те, что в ущерб мне она глупым дает женихам.
11. О помощнике
Ты, перстенек, что собою объемлешь камень багряный,
В ком и немалый еще чистого золота вес,
Я умоляю, иди и склони к моим деву желаньям,
Ты ведь под верной звездой некогда вырезан был.
12. О пире едящего конину сармата[524]
Жрущий конину сармат не оставил обычаев старых,
Кто из-за грубой еды дикое имя стяжал.
Как-то позвали меня на трапезу к милому другу,
Этот блистательный пир множество яств содержал.
Он заключил, будто я византийское мясо вкушаю;
Дал же, коварный хитрец, лошадь отвратную мне.
Как говорится, сармат — сосед превосходный силезцу!
Этот ослятину ел, тот же конину жует.
13. О сарматской стуже
Столь велики холода для земель даже северных были,
И от Медведицы вниз стужа такая сошла,
Что селянин, захотев потереть свои ноздри-ледышки, —
Взял себя за нос и тот так и остался в руке.
14. О ротике сарматок
Портит ротик широкий сарматских девиц несомненно,
И лишь на лицах у них пара открытая глаз.
Каждая лишь по глазам и желает казаться красивой:
Ведь на обеих щеках бледность повсюду лежит.
15. Об ораторе полузнайке[525]
Ты объявляешь, соперник, что нашим стишкам уступаешь
И говоришь, что тебе ближе свободная речь.
Я бы поверил, когда б декламации стиль твой постигнул
Иль, мой соперник, — места, кои трактуешь в речах.
16. О том, кто плохо просклонял имя Доркада[526]
Если «ДОРКАМ» говоришь, я хотел бы, чтоб ты о ДОРКАДЕ,
Варвар, молчал, ибо ты имя калечишь ее.
17. К сотоварищам[527]
Что обвиняешь меня за созданье стихов двоевидных
И что творенье мое не соблюдает размер?
Есть и причина: стихам ни один не дивится властитель,
Кто бы достойно сумел вознаградить за талант.
Ведь вдохновил Меценат великой наградой Марона,
Также и Флакку он дал для пропитания все.
Только у наших владык неизменно другая забота, —
Чтобы наполнил кабак меру излишества их.
18. О дворе короля Матвея[528]
Плакался часто сенатор владыке Паннонии: ныне
Девам спасения нет от домогательств князей;
В мире, однако же, зло несравненно гнусней существует:
От итальянских страстей нету спасенья мужам.
19. К Богородице[529]
О Богиня, своим Громовержца объявшая лоном,
Ты, кто одна лишь склонить можешь Юпитера слух,
Нежная матерь, взгляни на людей своим благостным взором,
Коих на всяческий лад злобная мучит судьба.
20. К святой Екатерине
Через моря, через земли, чрез ясные неба созвездья
Даже к Юпитеру ты, дева, подняться могла.
Дева, участьем своим подари, и от тяжести тела
Освобожденный, смогу я воспарить в небеса.
21. К святой Анне
Анна, моленьям ничьим не дала прозвучать понапрасну,
Но, безупречная, всем помощь свою подала.
Значит, великим почетом почтим мы матерь благую,
Кто ни единой мольбе тщетною быть не дала.
22. Об уговоре Хазилины
Хазилина со мной уговор о любви заключила
И во свидетельство клятв всех призывала богов.
Но лишь она поняла, что мне дешево ночка досталась,
Женщина с опытом, — мне стала отсрочки чинить,
Видно затем, чтоб сильнее влюбленного мучить беднягу
И чтоб щедрее рука деньги отсыпала ей.
А между тем восходил уж четырежды Феб, и за это
Время она четырех в лоно мужей приняла.
23. О природе изумруда
Свойства камней драгоценных и скрытые неба причины
Жаждущий знать, просветись, нашим стихом научен.
Скифский на пальце своем изумруд Хазилина носила,
И безупречен он был цветом и видом своим.
Но лишь с супругом своим ненавистным она сочеталась, —
Камень пропал, — пополам он раскололся тотчас.
24. О гербе Данузия[530]
Ель эта, крепко в земле пятью укрепившись корнями,
Самой вершиной своей трогает выси небес.
Кесарь велел, чтобы я ее нес среди блеска оружья
В знак, что познаны мной и небеса, и земля.
25. О том, кто прежде требовал расписки[531]
Требуешь ты написать с опасеньем великим расписку,
Чтобы доверье ко мне ею ты смог обрести.
Что же, возьми: никому ведь нельзя уж на слово верить
Ныне, и дружба теперь истинно стала редка.
«Конрад Цельтис дает подтвержденье, что должен тебе он
Новеньких шесть золотых, выбитых в рейнской земле,
Кои, как он обещал, возвратить обязуется завтра,
Феб из восточных когда снова появится вод».
Висла во влажных брегах когда переменит изгибы,
Или же русло ее воды покинут совсем,
Иль по морям мореход быстроногих погонит оленей,
Иль искривленный сошник выроет рыб в бороздах,
Реки когда потекут не в дол, а во мшистые горы
И Медведица вдруг, ярая, к водам сойдет,
Только тогда непритворно любовь разделит со мною
Хаза, кто золото губ всяким глупцам отдает.
27. На злоречивого[532]
Ты, на диких устах обладающий гибельным ядом,
Любящий зло, никогда за добро добром не платящий,
И не способный хвалить людей и достойных, и славных,
Адских свирепее змей, кабанов одичалых лютее,
Губы сомкни, я молю, и во всем достохвального кончи
Цельтиса ты уязвлять наносящими раны стрелами.
Не прекратишь, — так страшись, натянувши лук Аполлона,
Он подобающей песней со стрелами Феба отплатит.
28. К Яну[533]
Сколько мне этот сармат причинил, о Ян мой, страданий,
Коего множество раз Хаза добычей была;
Трижды, четырежды был осчастливлен я краковской девой,
Но у огня моего грелся блаженно и он.
29. К Трасону, о признаках любви[534]
Тайные с явными страсти ты хочешь любовные ведать,
Так получи, господин, добрые знаки твоей.
Цинтия бросит когда на тебя молчаливые взгляды
И зарезвятся когда взоры, во взоры вперясь,
На ногу нежно твою, что придвинулась близко, наступит,
Так ведь слепая любовь явственно требует ран;
Можешь еще и слова наблюдать... у других и другое,
Чувства и разум всегда явно присущи любви.
И цвет лица и лицо — для тебя вернейшие знаки,
10 Краска когда с белизной разом смешаются в нем.
Признаков этих верней есть обычно правдивейший признак,
Если в объятьях твоих милая дева молчит.
Но Хазилина, хитра, искушенная в наших уловках,
Знает, как ей обмануть наших сарматских мужей.
30. О враче Плавте[535]
Нашей подружке когда Плавт старался приладить пессарий,
Член его к лону ее близко притиснутым был;
Средство любого грубей, — от него здоровая дева
Наша щедрее струей кровь испустила свою.
31. К нему же
Хаза богов умоляет, чтоб милое дали потомство,
Но ты скажи, от кого может она понести?
Ведь говорят, что всегда не мил ей ее благоверный,
А остальные дружки явно бесплодны в любви.
32. О Крассе[536]
Двадцать монет золотых подарил за ночку приятель
Красс Хазилине, пленен страстью любовною к ней.
Ах, у меня никогда так много она не получит, —
Нет у меня таковых золотом льющихся рек.
33. К Батту о нем же[537]
Нашею Красс обладает подружкой, блаженствует с нею,
С тою, которая, Батт, только с тобой и жила.
Прежние чувства твои с презреньем теперь отвергает.
Есть и резон: у него больше гораздо монет.
34. К Хазилине
Мало тебе, Хазилина, что дома торгуешь собою,
Если от дома вдали твой пребывает супруг;
Ты на четверке еще по поместьям мотаешься в раже,
Чтобы товаром своим всех осчастливить селян.
35. О польском гороскопе, сулящем Венгрию (Польше)[538]
Некий сармат, воспылав к Паннонии ярой любовью,
Трижды, теряя бойцов, в царства вернулся свои.
Ты, коли можешь, слепец, гороскоп сочинявший, поведай:
Что ему звезды гласят о предстоящей судьбе?
36. О Казимире Первом, короле Польши[539]
Марсово племя алтарь водрузило святой лихорадке,
Чтоб италийским мужам меньше вредила она.
Польский король повелел в честь Дита возжечь восковые
Факелы, и оттого мягкою сделалась смерть.
37. О своей сарматской любви[540]
Вы все пытаете, други, какой я охвачен любовью,
Все это коротко вам дистих откроет сейчас:
Не было в северном граде бабенки блудливой дороже,
Также в Сарматии всей бабы доступней ее.
38. О доме Хазилины[541]
Сколько я видел жрецов, толпящихся в храме священном,
Столько же, вижу, и здесь наш обивает порог.
Прочь, говорю вам, ступайте: не те почитанья достойны
Боги, которых наш дом лишь и хранит у себя;
Нет: подъемлет ли Феб чело над восточной волною, —
Гость уже здесь и уже шлет за мольбами мольбы.
Взносится ль в кузове Феб по оси лучезарного неба, —
Гость Исиде тогда молится в песнях своих.
Станет ли Феб у столпов Геркулесовых в волны спускаться —
10 Целой толпою спешат в дом наш святые мужи.
В самую полночь один оставляет следы на пороге,
Гнева богов не страшась, блудную жертву творит.
О, в сколь священном, друзья, запираюсь я, Цельтис, жилище,
Если Венера и Вакх рады б отсюда сбежать.
39. О Венериных песнопениях в храмах[542]
Нет, песнопений не столько и Матерь Кибела имела,
Жертвы свершали когда в Риме годичные ей,
Сколько органы, гудя, издают, громогласные, звуков,
Песен, родящих собой ярые яды любви.
И от театра одним отличаются божии храмы:
Ноги здесь пляшут, а там ноги недвижно стоят.
Дивною песней когда оглашаются божии храмы,
Боги готовые внять, чистым внемлите мольбам.
И не Венерин огонь или яд пусть они возбуждают,
Но да возжаждут они радостей вышних небес.
40. Эпитафия девушке Катарине[543]
Я — это та, кто была среди девушек всех предпочтенной,
Здесь, Катарина, лежу под неприметным холмом.
Нравы достойные мне и красу подарили Хариты:
В теле юном, как дар мужу, — души чистоту.
Но когда близился день, чтобы мне сочетаться с супругом,
Руку завистливый рок вдруг наложил на меня.
И пожелал он, чтоб я непорочной явилась на небо,
Чтобы и там принята в девичьи хоры была.
41. О Герионе[544]
Страстью к Алкмене когда был Юпитер охвачен, то Солнце
Медленней гнало тогда новой денницы коней;
Амфитриониад, кто Юпитера волей в две ночи
Должен быть создан, таким именно создан и был.
Но каковым Герион осчастливит Хазеллу потомством,
Ибо он тридцать ночей с нею в постели лежал?
42. О Зоиле[545]
Что бледножелтые вечно ты держишь надменными губы
И на лице у тебя цвета свинцового синь?
Это — нам признак, что ты великой охвачен любовью,
Коей завистников сонм в адских пылает волнах.
43. О нравах сарматов[546]
Верно считают сармата соседом земли амазонок,
Женщина здесь ведь и там глупым мужам голова.
Трижды, четырежды был заключен там в темницу цирюльник
Только за то, что свою розгой жену поучил.
44. О посте сарматов
Если постится сармат, избегает он рыбы вареной,
Жрет он жаркое, беря в миске открытой куски,
Видимо, так потому, чтобы, крепче наполнивши брюхо,
Полною чашей затем вдоволь Лиэя черпнуть.
45. О Кракове
Как изобилует грязью весь Галлии край Заальпийской,
Так в непролазной грязи город и Краков погряз.
Вид безобразен у улиц, едва на четверке проедешь,
И мостовая на них явно размякла везде.
46. К Каллимаху[547]
В песнях воспета моих, Хазилина, ты ныне известна,
Если в германских стихах прелесть хоть малая есть.
Напоминаю, не спорь, безрассудная, с Музами Рима,
Кто в превосходных стихах смог Фаниолу воспеть.
47. О сарматском пухе[548]
Мягкого пуха немало сармат под себя подстилает,
Он его летом берет под пламенеющим Львом.
Только я, хоть в восьмой раз уж Феб лучезарный явился,
Даже пушинки одной телом своим не примял.
48. К своей Музе[549]
Ты хоть до крайних пределов пойдешь, Каллиопа, со мною,
Где первобытный народ в варварских царствах живет,
Там, где сарматских селян ледяное касается море,
Славный давая янтарь обледенелым брегам.
Здесь все белеет, блестя, что на льдистые смотрит созвездья,
Даже медведь и над ним с глоткой зловещею вран.
49. О лягушке с мухой, заключенных в янтаре[550]
Всюду душистый янтарь облекает собой лягушонка,
С ним же осталась навек мушка летучая в нем.
Вытянув тело, открытым держит свой рот лягушонок,
Но и у мушки ты счесть ножки сумеешь ее.
50. О ночи шведов[551]
Не было ночи одной у меня под небом у шведов,
Феба сиянье когда было б сокрыто от глаз.
О, сколь счастливы народы, когда наступает их лето,
Где ни единая ночь тьмой не окутает день.
Там не гнетут никого обличья теней молчаливых,
Где в ликовании Феб к северным звездам пришел.
После ж того, как Феб умчится к дождливому Австру,
Не наступает ни дня в этих несчастных краях,
10 Но в неисходной ночи там мерцают, как в трауре, звезды,
Фрикса созвездья пока Феб не достигнет в пути.
51. О римских сборщиках, которых зовут индульгенциариями[552]
Что натворили латинские боги, изгнанники Рима,
Кто торгашами теперь в Севера царства спешат?
Не потому ли, о боги, что золото лишь признаете
И по душе вам одни храмы златые теперь?
Что же, сказать иль смолчать? Написал ведь когда-то Проперций:
«Гордый рушится Рим сам от сокровищ своих».
52. О предзнаменовании Ромула[553]
Ромул, основывал Рим ты с двенадцатым коршуном в небе,
Хищника знаки имев знаменьем власти своей.
Значит, хватай, никаким ты добром не будешь насыщен,
Судьбы покуда твои ждут под привычной звездой.
53. О беглеце Энее[554]
Продал беглец Эней свои святыни латинам,
И продает дикарям ныне латинян богов.
О неотесаный род, что и века Сатурна грубее!
Мы начинаем теперь разум последний терять.
54. О волчице Ромула[555]
Что там волчица? Ужель не довольно скота у латинян?
Рим ненасытный, когда станешь ты меру блюсти?
55. О Вроцлаве[556]
Громкого громче, — пока Феб проходит звезду Агенора, —
Крик лягушачий у нас ввысь долетает до звезд;
Крик таковой же к харчевням стремит необузданным толпы
Жаждущих полбы пожрать в буйном Вроцлаве у нас.
Громче, однако, трактирщик ревет, чем бык многолетний,
Адскую эту жратву в чашах, стараяся счесть.
56. О питье северных народов[557]
В северных землях такое блюдется правило всюду:
Пью я, и, жаждучи, пьют все поголовно кругом.
57. О реке Висле[558]
Висла, была я когда-то границей Сарматского края,
По полноводной теперь Лабе граница лежит.
Что ты кичишься в сраженьях, Германия, силой великой?
Тот, кто тобой побежден, в силах тебе уступал.
58. Об истоке Эльбы[559]
О славнейший исток среди северных вод, выносящий
Имя известное всем вместе с водой в Океан.
Рейн сам уступит тебе и Некар горделивый уступит,
Где укрывается Феб в розоцветных волнах.
59. Об обманах астрологов[560]
Звезд-скиталиц не столько златится в светящемся небе,
Сколько несут чепухи наши астрологи все.
Стоит лишь им предсказать, что пребудет безоблачным небо, —
Как изливается вдруг ливень небесной водой.
Если ж вещают: должны разразиться жестокие вихри, —
Скроет в пещере своей все дуновенья Эол.
Ведают папские судьбы и звезды владык они знают,
Ведают все, что народ делает в мире у нас.
Вовсе не надо, чтоб боги нам ведать грядущее дали,
Коль получили они этот Юпитера дар.
60. О всеведущем астрологе
Он начертал, что совсем ты покинешь Севера земли,
Феб, неразлучна пока вместе с тобою сестра.
Но я, Цельтис, сумел доказать бы воистину верно,
Что и на Севере здесь звезды присутствуют все.
61. О войне муравьев[561]
Нам Меонийский поэт описал жесточайшие битвы,
Что у лягушек велись с войском свирепых мышей.
Но муравьиный бродячий народ еще того злее,
Вооружась до зубов, бился за этот бугор.
62. Об изучении причин[562]
Пьет заболевший водянкой, и сколько ни пьет, — не напьется:
Так в изученье причин и возникает болезнь.
63. К Кандиду[563]
Кандид, что Муз непорочных меня убеждаешь оставить
И обучаешь, чтоб я к тяжбам на форуме шел?
Кандид, что чистого Феба меня убеждаешь оставить,
За Гиппократом велишь с сонмом болезней идти?
Кандид, что чистые строфы меня убеждаешь оставить
И за фиглярами вслед повелеваешь идти?
Я не богатством влеком, не прельщаюсь я вовсе почетом,
И не желаю притом сделаться денег рабом.
Это занятие пусть под иными звездами манит,
Тех, кто одной одержим страстью нечистой к деньгам.
Выше желания нет, — лишь бы Музы благоволили
И безупречная пусть будет свобода со мной.
Так посмеюсь я в стихах над людской разноликой заботой,
Как и над тем, что весь мир в глупости мчится сплошной.
64. О кубке богемцев[564]
Кубков так много везде нарисовано в крае богемцев,
Что заключишь ты: они Вакха лишь чтут одного.
65. О костре Иоанна Гуса[565]
Заживо слезною жертвой в огне ты сгораешь, и душу
Церберу-псу отдают, чтобы ее он пожрал.
Храмы богемцев, однако, блистая величием, славят
Подвиг, что ты совершил, Богу вверяя тебя.
Все это мне объясни, чтобы правду узнал наконец я,
Ты, святейший отец, курии Римской глава.
66. Что есть мудрец[566]
Как устремляется Феб среди звезд золотых к Океану,
Но и противной спешит в мире дорогою он,
Так и мудрец: за сердцами он следует ветреной черни,
Но и не меньше в душе мысли скрывает свои.
67. О Гусе, то есть гусе[567]
Хриплый летывал гусь к Алеманским лебедям часто,
Волк италийский его прямо за шею схватил;
Перьев лишен и сожжен он заживо в пламени яром:
Часто вот так имена судьбам подобны своим.
68. Язвительная шутка богемцев, обращенная к папе Римскому[568]
Край наш когда предавал проклятию Римский владыка,
И произнес: «Не роди почва ростков никаких,
И да совсем не родит ни едина жена у богемцев,
Звезды зловещие пусть пагубным мором грозят», —
Было такое обилье в Богемии Вакховых гроздьев
И народила земля столько с приростом даров,
Что лишь с трудом в закромах уместилась созревшая жатва,
Что же до женщин, то все тройню рожали зараз.
69. О чаше богемцев
Древле какие, о Вакх, у тебя прозвания были,
Будет свидетель тому в век наш богемец любой,
Кто лишь единый дерзнул презирать законы латинян,
Чтобы твою, о Вакх, влагу святую испить.
70. О вере богемцев[569]
Не допускает богемский народ открытых соблазнов —
Вот почему и погряз край этот в тайных грехах.
71. О горохе богемцев[570]
Ученикам Пифагор и горох и боб густолистный
Есть запретил и колоть жирных свиней не велел,
Ибо от влаги плохой все тела вздуваются наши,
Также ума остроту губит такая еда.
А у богемцев земля один лишь горох производит
С салом свиным: не постичь вам Пифагора, глупцы!
72. О мясных рынках пражан
Что твой, Прага, живот прожорлив, а чрево бездонно,
Рынок длиннейший в мясных длинных являет рядах.
73. О первосвященнике богемцев[571]
Был Винцентин от рожденья евреем по крови, который
Римскую веру приняв, стал их богов почитать.
Он, диадему надев, к иллирийским явился народам,
Чтобы себе на корысть делать святыми мужей.
Но лишь почувствовал он, что его кошелек не полнеет, —
Уж и не римлянин он, и не обрезанный стал.
Он и к богемцам пришел, побужденный лишь к злату любовью,
И из корысти одной продал он римских богов.
74. О двух сферах[572]
Чтобы небес и земли тебе облик соделался ясным,
Эти поверхности две я описал для тебя.
В первой Олимп лучезарный со звездами ты обнаружишь,
И в положенье каком каждой летать суждено;
Но из второй ты сумеешь всю землю познать совершенно,
Все, что скиталец собой может объять Океан.
75. О Винцентине[573]
Не было ни одного изгнанника в целой Европе,
Кто бы порочить дерзнул курии Римской главу.
Но вот приходит италик, к деньгам охваченный страстью,
Сердце его до краев алчности древней полно.
О святой золотой, что беречь подобает с любовью, —
Чтит италиец его больше, чем вышних богов.
76. О нем же[574]
Первосвященник не смог говорить латинскою речью,
Но на латинский манер смог он богов запродать.
О богемцев народ, кто ученого пастыря стоит,
Кто по-латыни не мог даже и слова сказать!
Если ж не речью одной святыни латинские славны,
Первосвященником там может быть каждый мужик.
77. Увещание[575]
Ясное Феба светило опять не напрасно восходит,
Каждого к делу его так призывает оно.
78. Об Августине Винцентине[576]
Не было ни одного у богемцев жреца в их поместьях,
Вот и возникли везде и заблужденье и грех.
Ты, отец Августин, святынями обогатил их,
И твой легкий кошель толще от этого стал.
Значит, отец Августин, свое имя ты носишь по праву,
Кто надувательства был непревзойденным творцом.
79. О силе доблести[577]
Тертая только горчица обычно свой дух источает,
Также и доблесть, — блестит средь утеснений она.
80. О Рее и Марсе[578]
Илия с двойней своей была невинной весталкой.
Вот и коснеют в святых мужи святые грехах.
81. Об италийцах в Богемии[579]
Должен ты был, италиец, за отчую веру подставить
Даже и сотне смертей без колебаний главу.
Вижу, однако, что к деньгам ты страстью охвачен такою,
Что из корысти готов Стикса богов почитать.
82. На дворец Иоанна Альба[580]
Отпрыск народа богемцев, повсюду прославленный Альбус
Сделал что волей его этот воздвигся чертог.
Именно так государство могло б умножаться, когда бы
Граждане так же, как он, в нем созидали добро.
83. О титулах властителей[581]
Столько владык государств лишь по имени вносят в скрижали
И через титулы их столько суетных родов,
Что лишь титлами ты исписал бы большую бумагу,
Землю всю на какой Клавдий вместил Птолемей.
84. О Библии, спасенной от пожара[582]
Дымное пламя когда охватило хранилище сразу
И ненасытный огонь тридцать пожрал человек,
Спасся лишь кодекс один, нетронутый пламенем хищным,
Тот, кто законами был полон священными весь.
85. О кимвре, богослове-отступнике[583]
Кимвров потомок, Святого Писанья ты был толкователь,
Ныне ж богемских святынь стал почитателем ты.
Ты предпочел дезертиром отчизны своей оказаться,
Чем ради отчих богов должным святыням учить.
86. О нем же
Яростный кимвр, кто намерен к латинским вернуться пенатам,
Что совершаешь? Твой Рим ныне в руинах лежит.
Но тебя должен был Кесарь снова призвать горделивый,
Коего Кимврия чтит до Океана везде.
87. О германцах, стремящихся в Италию[584]
Вовсе не может германец постигнуть законов ученых,
Ни хорошо изложить сущность декретов, прочтя,
Если он долгое время не был под Италии небом,
Бросив, себе же во вред, школы тевтонов свои.
Пусть италиец скорей устремится к германским пределам,
Ибо наш Кесарь в себе все заключает права.
88. О германском врачевании[585]
Столько врачей посылает земля италийцев к германцам,
Что медицины теперь в Лации более нет.
Разве одни италийцы постигнуть германцев болезни
Могут? А мы уж совсем разве ума лишены?
89. К сотоварищам[586]
Песни мои почему не славят властителей сильных,
И по избитым путям Муза моя не идет?
Есть и причина: не знают средь варваров вовсе о Музах,
Больше оленя они чтут и лихого коня.
90. К Краковской гимназии, приступая к речи[587]
Как мое сердце трепещет в волнении разнообразном!
Как достигает души хладная робость моей!
Видно затем, чтобы мог удержать я дрожащие стопы,
Голос садится, хрипя, ставши на шепот похож.
Тут, между прочим, сказать я намерен о Краковской школе,
Слава ученая чья мир облетела кругом.
Ибо главу вознесла, благородным предавшись искусствам,
В ярких светилах она свой проявила талант.
Мощной природы теперь досконально испытаны тайны,
10 Как и движение звезд и совершенство небес,
Да и не звезд лишь одних, но во всех изощренна искусствах,
Что и ораторы чтят и одобряет поэт.
Добрыми, не умолчу я, умножено нравами это,
Чтобы по долгу судьи мог беспристрастно судить.
Я же, однако, в чьем сердце вселилась мудрость Паллады,
Сам, неотесан и груб в собственных нравах своих,
Звонкие песни дерзаю известными сделать на струнах
Слабых, сырыми явить столь превосходным мужам.
Сжалься, ученых когорта, ученая юность и старость,
20 Вы пощадите, молю, грубую Музу мою.
Если теперь мои речи сплетаются с мудрой Минервой, —
Ставши ученей от вас, пусть я приятней скажу.
Значит, мужи, благосклонны ко мне, мои речи примите,
Память о доблестях всех вам сообщают они.
КНИГА II
1. К своей книге[588]
Книга, ступай и, спеша, выходи на свет необъятный!
Если красива на вид давней своею красой,
Пусть тебя тысяча рук обнимают с жаркой любовью
И в молчаливой ночи песни читают твои.
Вот что тебе предвещают речения Феба-Провидца:
Строки не станут твои прахом и пищей костра.
Славная ныне, иди же, беги по огромному миру, —
Ты на груди мудрецов свой заслужила приют.
Прежде да узришь Авсонию ты и Тирренские царства,[589]
10 Адрия брег обходя и Ионийский залив.
Авфид узнает тебя и Тибр с Эриданом узнают,[590]
Рейн[591] и в Этрусской земле славный повсюду Арно.
После наш Рейн и Кодан, и Секвану ты также увидишь,
Реки, что славный в себя Бетис вбирает, струясь.[592]
Будет Дунай посещенья достойный, и Сава, и Драва,
Лик и Атез, и еще горный Герцинский хребет;[593]
В соснах вершины его, и оттуда текут, низвергаясь,
Дивных четыре реки в столько ж сторон на земле.[594]
Ты, воспеванья достойна, достигнешь и крайних британцев,
20 Где утомленных коней в море скрывает сам Феб,
И на возвратном пути полетишь ты в полярные царства,
Желтая Эльба, златясь, хладной где льется волной.
Там неспеша ты пройдешь по равнине холодной и ровной,
Висла, однако, тебе повелевает спешить.
Там ты потертой, конечно, в пределы вступишь сарматов,
Песни мои принесешь с милыми шутками им.
2. К германцам[595]
Кесарь единственно лишь господствует в крае германцев,
Римский же пастырь один паствой владеет своей.
Древних когда же мужей обретешь ты, Германия, снова,
Чтобы не быть никогда под чужеземным ярмом?
3. К Яну Терину[596]
Ян, тебе Феб уделил с Палладою звонкие струны,
В лиру вдохнул он твою множество разных ладов.
Слава отсюда твоя для дел рожденная вечных, —
Так благосклонны к тебе Феб и напевная речь.
4. Об отсутствующих священнослужителях[597]
Ты говоришь, что заочный оброк кормить тебя будет,
Если пятьсот алтарей дальних тебе отдадут.
Значит, воочию ты не увидишь богов, предстающих
В час, как Плутон призовет к волнам стигийским тебя.
5. О них же
Если так много богатств тебе дарят, отсутствуя, боги,
То никакого в тебе бога, уверен я, нет.
6. О пьяных священнослужителях[598]
Ночью и днем лишь вина одни чтит священник германский;
Есть и причина: он пьет, не опьяняясь, вино.
7. К сотоварищам[599]
Стряпчих так много, так много врачей Германия кормит,
Что на земле и ступить негде поэту уже.
8. О врачах[600]
Красные врач почему постоянно носит одежды?
Есть и причина: людей губит, пуская им кровь.
9. Об отлучении от церкви из-за денег[601]
Трижды по десять монет не сумел он выплатить в Риме:
Вот и Стигийскому псу ныне его предают.
О священные деньги, достойные чести великой,
Если их кто-то лишен, — в Тартар он скорбный идет.
10. О том же
Кто из-за денег ничтожных карает Орком подземным,
Тот поклоняется им больше, чем всем божествам.
11. О муравьях и городах
Вот муравьи по полям под палящим торопятся солнцем
И совершают свой труд, зернышки скрыто неся;
Видит их крепости как-то прохожий, смеется над ними,
Тотчас бездумно ногой их укрепленье крушит.
Так же в немалых трудах свои воздвигают жилища
Люди, но час роковой рушит в мгновение их.
12. Об истоке Дуная
Устья Дуная давно прославили песнею Музы,
Но неизвестный исток Музами все не воспет.
13. К Зоилу[602]
Ты уверяешь, Зоил, что моей и не ведаешь Музы:
Впрочем, укромный себе выбрала та уголок.
Хочешь скажу, почему ты ее отвергнул, бледнея?
Бледный, терзаешься ты лютою завистью к ней.
14. О свинье Антония[603]
Нет, не довольно того, что в мире есть нищие люди, —
Нищей даже свинье надобно дверь отворять.
15. О пирах германцев[604]
Пьяная как за столом накрытым Бавария сядет, —
Речь, что достойна стыда, о непристойном одном.
Тут уж с бессовестных уст непристойность все время слетает,
Задом зловонным свои каждый рождает слова.
Нет уваженья ни к мальчикам здесь, ни к девочкам нежным,
Удержу ни перед кем в варварском скопище нет.
Я же при этом, душой потрясен и подумав, сказал бы:
В этой Баварии всей варваров невпроворот.[605]
16. К сотоварищам
Не пожелала мою постигнуть Германия Музу:
Кости, Венера, вино, более нравятся ей.
17. К похабнику[606]
С речью навозной пока у меня ты мешаешь застолья
И о похабстве одном, — стыд, — произносишь слова,
Я бы хотел, чтоб тебе твою дикую глотку железной
Сжали уздой и, связав, к вилам тащили тебя.
18. О нравах шутников[607]
Знать ты желаешь, какие Германия нравы имеет,
Среди забавы своей варварской сидя толпой.
Клятву за клятвой творит, ярится, бушует, лютует,
Громы Юпитера все мощного часто зовет.
Часто свирепых сестер зовет из огней Флегетонта,
Зверя, что в мрачной тюрьме правит жестокую власть.
Всех призывает богов, кто болезнями смертных угробить
Могут и судьбами кто мрачными правят всегда.
Сам Гиппократ описал не столько телесных болезней,
10 Сколько неистовым ртом варвар заразы зовет.
Пустула только одна на губах, обреченных на гибель,
Хвалится ведь и к себе смерть призывает скорей.
Четырехдневных зовет, обезумев, толпу лихорадок,
И непрестанно она мор призывает на всех.
Даже богов не щадит, обитающих в небе высоком
И неповинным богам все притесненья чинит.
Глупую душу свою обрекает похитить Плутону,
Душу, что Тантала вод жребий должна разделить.
Я же тогда, онемев, о чем поразмыслю сердечно?
20 Так я скажу: и глупа наша страна, и дика.
19. О Плутоне[608]
Что же, Плутон, столько раз поношенье ты терпишь от римлян?
Иль италийцам теперь мертвый твой нравится край?
20. О монете[609]
Есть у монеты богиня, которую боги на небе,
Как и монету, прибрать жаждут к рукам поскорей.
21. О харистии вина по всей Германии[610]
Днесь почему я, Вакх, ушел бы из края германцев:
Эту причину узнай в этих немногих строках.
Некогда чистым я был, никаким не окрашенный средством,
Жаром священным своим Феб мне давал созревать.
Вот почему я когда-то давал утешение в жизни,
Ныне рождаю одни распри, убийства, войну.
Выпитый прежде, пиры наполнял я ученою речью,
О десятине теперь и о разврате твержу.
Выпитый прежде, дарил я забавы на радости сердцу,
10 Я изрыгаю теперь только лишь ярость и брань.
Выпитый прежде, дарил я радости брачного ложа,
Выпитый ныне, несу лишь нескончаемый блуд.
Выпитый прежде, дарил я силы и радости жилам,
Ныне у пьющих вконец я расслабляю тела.
Выпитый прежде, дарил мудрецам опьяненным искусства,
Глупостью ныне одной я заливаю сердца.
Так, я решил, что мне лучше покинуть подобную землю,
Чтобы причиной не быть столь многочисленных зол.
22. О харистии Цереры
Волей своею Церера, исполнена щедрости, древле
Страждущим людям несла дар я годичный хлебов.
Но, возгордившись, ко мне небреженье явил земледелец,
Кто расточительным стал от изобилья даров.
Я и решила, коль труд не приложат, меня сохраняя,
Полбы им дать, чтобы все их изобилье ушло.
23. К германцам[611]
Что лишь Италии земли заботят Германию ныне,
Чтобы набраться от них папских законов и прав?
Пусть же италик скорей переселится в наши пределы,
Ибо наш кесарь один правит правами у нас.
24. Голос италийцев[612]
Власть над империей отпрыск у нас похитил германский,
Муз же похитить у нас не суждено никому;
Разве тому, кто уста погрузил в Фаэтоновы воды
Иль окропили кого берега оба морских.
Скажешь немного спустя, если это позволит Юпитер,
Что и германцам дано Лация Муз превзойти.
25. Об овсе германцев[613]
Если бы кто захотел докопаться до верной причины,
Дикие битвы почто любит германец всегда:
Так как и скот и хозяин питаются общей едою,
Значит и тот и другой дикие любят бои.
26. О дне рождения саксонцев
Отпрыск саксонский едва лишь на свет появляется ясный
И роженица лежит, освободившись едва, —
Новорожденному тотчас готовят хмельное застолье,
Так получает дитя пьянства надежный залог.
27. О забаве италийцев
Речь италиец ведет, что германцы погрязли в глупейшем
Пьянстве и чувства свои начисто губят вином.
Я бы сказал, италиец, что, к мальчикам страстью охвачен,
Ты о природе забыл и о законах благих.
Кто же несносней из нас, ты скажи, я прошу, италиец,
Пусть мы у Вакха в плену, ты — у преступной любви;
Пусть буду ждать, — беззаботен, — я радостей жизни грядущей,
Ну а тебя, негодяй, жаждет живого костер.
28. Об изречениях германцев[614]
Всякий, кто хочет прослыть меж германцами видным и важным,
В доме своем на стенах праздные пишут слова.
Если ты хочешь узнать, каковы изречения эти,
В песне короткой тебе я пояснения дам.
Этот себя до конца поручает подружке любезной,
Хилые знаки души изображая своей.
Тот бесконечно вздыхает о лике, не виденном долго,
И о глазах госпожи, чувств перед ними лишась.
Что его Цинтия свет затмевает лучистого Феба
10 Этот твердит и что звезд ясных превыше она.
Тот говорит, что отказ получил незаслуженно вовсе,
Если другой предпочтен, более милый, ему.
Этот лихую судьбину свою орошает слезами,
Что на моленья его зависть медленья творит.
Сетует этот, что он протянул ленивое время
И что в его парусах Нота попутного нет.
Жалуясь, стонет другой, что обманчивы радости ночи
И к злоключеньям своим всех призывает богов.
Тот, опечален, слова повторяет последние милой,
20 Тот от свидания с ней радостей жаждет себе.
Этот скорбит о себе, пронзенном Венериным луком,
Что Купидона-божка стрелы ему выносить.
Этот твердит, что постылая жизнь лишь надеждой влачится
И что в смятенье душа страхом сомнений полна.
Тот говорит, что все ночи и дни пропадают напрасно
Чтобы своей госпожи сделаться мог он рабом.
Но уж для вас-то в ответ я свою поговорку открою:
Мало отчизна еще нам чемерицы дала.
29. Венецианец[615]
Землями кто и морями ты равною властию правишь,
Марк, правосудием щит ты для народов твоих.
30. Германец
Мощь германцев когда необорные силы подъемлет,
Марк, ты народы свои сможешь едва ль защитить.
31. Венецианец
В мире во всем ни один не владеет обширнее властью:
Море и суша равно ныне покорствуют мне.
32. Германец
Наша Германия шире, чем море, пространством огромным,
Как и все то, где в ходу ваш италийский язык.
33. Об источнике около Базеля
Ты об источнике этом прочти-ка чудесную песню,
Ведь не увидишь нигде равного в свете ему.
Бьет он ключом, если звезды нам ясный восход предвещают
И вытекает тогда светлой, высокой струей.
После ж того, как дождей установится на небе время,
Сохнет он и в тайниках воду скрывает свою.
34. О влиянии звезд[616]
Вследствие высших причин все тела изменяются в мире
И размеряет наш ум небо на всяческий лад.
То, чтобы в членах у нас избыточный жар осушался,
То, чтобы трижды тела полнились холодом влаг, —
Все это мудрый сумеешь постигнуть по признакам многим,
Признаки в пору дождей все особливо учтя.
Глуше на башнях высоких тогда отзываются звоны,
Певчих звучание струн лиры слабеет тогда.
Все существа в эту пору теряют надежные силы,
10 Небом подавлены, тут все цепенеют тела;
Только грустят и опять поднимаются к радостям снова,
Вместе надежды и страх в судьбах своих узнают.
Ванны тогда принимай, позаботься о винах нагретых,
Бодрость привычная так в тело внедрится твое.
35. О течении рока по семи планетам, на основе сентенции Макробия[617]
Неба планеты влекут всех и каждого к собственной цели,
И назначает судьба каждому свойственный срок.
Мальчиков губит Луна, причиняет и выкидыш также,
Майи небесный сын смертью подросткам грозит,
Юношей, дев незамужних, Венера, прельстив, похищает,
Феб принуждает уйти сильных из жизни мужей.
Те, кто в сраженьях горяч, от Марса свирепого гибнут,
Сам же Юпитер берет лишь поколенье свое.
Долгой жизни предел Сатурн дает человеку —
10 Этой ленивой звезде хладные старцы подстать.
И в звездоносные сферы восходят к недвижным светилам
Те, кто дольше живут и безупречнее всех.
36. О трех занятиях Вергилия[618]
Здесь я покоюсь, кто был прославлен песней тройною,
Я земледелец, пастух, я же и всадник-храбрец.
В песне тройной без труда я воспел поколенья людские,
И с прилежаньем каким все это сделано мной.
Первые люди лишь скот и пастбища ведали только,
И молоко лишь и сыр пищею были у них.
После Церера вздымать научила комкастую землю,
Тучные нивы дала с полбой, взращенной на них.
После оружия ярость прокралась под сельские кровли,
10 И начала возрастать к злату слепая любовь.
Сельские вскоре селенья они окружили валами
Мощными и на валах стены воздвигли еще.
Скоро величье владык, как и стены, погублены были
Роскошью, — ведь средь злодейств многих воздвиглись они.
Эти врата я тебе посвятил, Святейшая Дева,
Дивная, весь этот храм препоручая тебе.
Пусть же с вождем навеки таким безопасен пребудет
Гость, и ко звездам небес он отлетит наконец.
38. Почему древность сжигала тела?[619]
Некогда установила почтенья достойная древность,
Соорудивши костер, мертвых тела сожигать,
Верно, затем, чтобы дух сразу в выси вознесся эфира
И чтоб не знал никаких спутника-тела оков.
И чтобы бренное тело, подвержено быстрому тленью,
Вскоре могло пребывать в первоначалах своих,
Иль, чтоб земля, выдыхая от тел погребенных зловонье,
Гиблых поветрий отсель не создала для людей.
Но благочестье, что выше, ввело погребение трупов
И повелело кропить прах животворной водой.
39. О нравах пьяниц по их комплекции[620]
Души людей опьяненье по-разному с толку сбивает,
Чтобы четыре царить в нас элемента могли.
Тот, кого желчь возбуждает, коль телом он Вакха воспринял,
Рвется к оружью, ярясь и затевая бои.
Рад насладиться сангвиник тогда языком благородным,
Речь безупречную слив с множеством милых острот.
Вакх у флегматиков с телом язык заодно поражает,
И уж не служат ему ноги и руки тогда.
А меланхолик, коль Вакха дары он вкусил ненароком,
Плакать начнет и давать, — пьяный, — обеты богам.
40. О Вакхе[621]
Ночью скорее, чем днем ты, кротчайший Вакх, похищаешь;
Есть и причина: влечет в небе Венера тебя.
41. Об изгнании бесов[622]
Древле, безумствуя, богу всю душу свою открывала
Женщина, двигаясь вся в жутком блистанье огня.
Жрец назначающий, чтобы клялась она, прямо подходит
К жертвенникам. Говорит по ритуалу слова.
Бога она представляя, тут ветры пускает из чрева.
Изгнанный так, — говорит, — и вылетает тот бог.
42. О гербе Стибория[623]
Я, кто обрубленный сук таскаю на теле лохматом,
Голову в космах мою кроют венки из сосны;
И средь лесов и холмов необузданным фавнам и нимфам,
Муз хороводам еще буду я другом всегда.
43. О вызывании демонов[624]
Как-то постигнуть желая, каким он родителем создан,
Царь на великую власть, как на опору смотрел;
Тут и явился мудрец, чтобы к жизни вернуть погребенных,
Тот, кто телу-тюрьме душу назад возвратил.
Царь ожидал, что царем своего он родителя узрит,
Но здоровенный монах явно предстал перед ним.
44. Об обманах Альберта Великого[625]
Некто Альберту дары посулил дорогие, желая
Первосвященником стать, кроме того и святым.
Тот им созданных слуг призывает, свечу погасивши,
И поручителю те лестные молвят слова:
«Вот мы пришли, — говорят, — чтоб тебя вознести; и даруем
Званье понтифика мы, славные храмы даем».
Тот полагал, что ему этот жребий выпал от вышних,
На колесницу тотчас он триумфальную влез.
Тотчас, эту обняв колесницу, Альберт умоляет,
10 Чтобы исполнила та ей подобающий долг.
Тот же ничтожность молений своих наполнил значеньем,
В грубом величье его оцепенели уста.
Тронулись в путь и везут по грязи к вонючему пруду,
Что в изобилье везде в Галлии грязной найдешь.
И уж колеса застряли, плененные глинистой гнилью,
Тут колеснице конец. Тот, кто качался, — упал.
Тут вся его голова погружается в жижу навоза, —
Так он, обманут, себе и наказанье обрел.
45. О большеротом обжоре[626]
Был большеротый, едой никакою ненасыщаем,
Все истребляющий, что кухня обильно дает.
Некогда был на пиру со своей он милою девой,
И не нашлось там еды, чтобы насытить его.
Алчною пастью своей схватил петуха он супругу
И с гребешком откусил голову напрочь у ней.
И оставалось немного, чтоб съесть и любимую деву,
Если б, сбегая, она прочь не умчалась стремглав.
Молим, чтоб в доме у нас не случился такой сотрапезник,
Ведь от подобных зубов гость ни один не уйдет.
46. К Риму, когда вступал в него[627]
Что остается, о Рим, как не громкая слава развалин,
Консулов стольких твоих, цезарей стольких еще?
Все пожирает губящее время, и нет в этом мире
Вечного. Доблесть одна и письмена не умрут.
47. О руке Суллы и ноге папы[628]
Для поцелуев свои руки древле протягивал Сулла,
Партию Мария он сделал своею когда.
Лучше, однако, насколько теперь в нашем мире живется,
Рим поцелуи когда дарит святейшим ногам.
48. О поцелуе Кесаря и папы[629]
Кесарь Фридрих, когда ты венок дарил мне священный,
Запечатлел на щеках мне дорогой поцелуй.
Я ж, если б в Риме увидел дворец Инноцента-Ноцента,
Тот мне велел бы его дать поцелуи ноге.
Дал поцелуи, склонясь, но уста мне гораздо милее
Кесаря, чем целовать ногу зловредную мне.
49. О Венере и Вакхе[630]
Нет, не бывает без Вакха приятной для сердца услады,
Также Венеры звезда радостей много несет.
Это заметив, всегда будь умеренным в должных границах,
Чтобы ни он, ни она не опьянили тебя.
50. О знатном невежде
Что похваляешься ты благородством тебя породивших,
Ибо пороков своих сам ты ничтожнейший раб.
51. О пьяном селянине[631]
Пьяное тело влачил, нагруженное Вакховой влагой,
Некий мужик и к святым храмам подходит затем.
Тут, преклонивши колена свои, сотворил он молитву,
Павши нетвердой стопой трижды, четырежды ниц.
И заключив, что молитвам уж вняли небесные лики,
Тотчас бросается он божии лики крушить.
Храма смотритель, идя, окруженный толпою народа,
Пьяные члены его палкой большой укротил.
52. О том, что муж должен спать отдельно[632]
Как повествуют, фракийский поэт, лишившись супруги,
После на ложе у всех женщин сумел побывать,
И по ущелиям гор на кифаре он пел горделиво:
Пусть не дерзает никто факелы брака возжечь.
В дикую ярость придя от совета такого, циконы
Тело рассекли певца с дивною лирой его.
Фебу скорбящему после к его колеснице высокой
Лиру приносят, а тот место ей дал среди звезд.
53. К Антонию Аллецию[633]
Первым, Аллеций, ты был среди всех германцев и песни
Мудрые ныне поешь славных поэтов былых.
Ты ведь не только доволен, что Феба постиг песнопенья,
Мало того, — окрылен, — вышних чертогов достиг.
Так постигай же душою ты звездные в небе дороги,
И по различным каким движутся звезды кругам.
Ты начинай постигать звездоносного светочи мира,
Знаков небесных заход как и восход объясни.
Ты начинай говорить о затмении темного солнца,
Бледной луною когда розовый шар заслонен.
Глупому люду начни предрекать, что будет в грядущем,
В ливнях иль ветрах когда явится будущий день.
Ты укажи, почему звезды ясным делают небо,
День, какие прольет с хладного неба снега.
Ты сообщи, дни какие удобны для дел совершенья,
Чтоб со счастливым концом время текло для тебя.
Так твое имя везде пролетит по землям различным,
Должен и я похвалой громкой тебя воспевать.
54. К Ромулу
Ромул, что ты родился от старинного римского рода,
Доблесть свидетель тому и прирожденный талант.
И утонченные нравы, что в сердце несешь умудренном,
К славным искусствам любовь, что высока и сильна.
Мальчик, ты только начни воспевать латинян Камены,
Звонкую лиру будя плектром певучим своим.
Мальчик, начни познавать вещей причины, — собою
Что должно обнимать звезды, края и моря.
Мальчик, начни восходить на вершину доблести славной,
Нравы прекрасные ты, — кроток душой, — постигай.
Почести так у тебя многоликие все соберутся,
И величайшей хвалой счастлив ты будешь всегда.
55. О четырех молитвах[634]
Вышних моли четырех, чтобы роком ты не был застигнут:
Долгое время тогда счастие будет с тобой.
Если, во-первых, придешь в города ты, быть может, чужие,
Да не постигнет тебя гостеприимство тюрьмы.
Пусть неприятны тебе покрывала пуховые будут,
Ибо недужных удел вечно под ними лежать.
После проси, чтоб тебя беззаконье не слишком теснило, —
Ведь беззаконье всегда шествует перед бедой.
После проси, чтоб тебе не едать целебных приманок,
Тех, что обычно врачи носят в шкатулках своих.
56. К Рейну, который изобрел искусство книгопечатания[635]
Рейн, наш отец, пред тобою в долгу и небесные боги,
Как и все то, что собой кормят земля и вода,
Ибо стараньем твоим труды возвеличены ныне
Пишущих, ныне для всех труд возвеличен благой.
Значит, лишь с малым усильем то медные литеры пишут,
Что до того не могла сделать и тысяча рук.
57. О печатнике галле[636]
Гусь от Тарпейской скалы отгоняет подкравшихся галлов,
И почитают за то в храмах священных его.
Этого галл не стерпел, — у пера он гусиного отнял
Славу, чтоб ныне никто перьями и не писал.
58. Об итальянских историографах[637]
У итальянских трудов непременна одна лишь забота:
Только бы Рим восхвалить, только б деянья свои.
Кесарь в тевтонской земле соделался именем славен, —
Что же история? В ней лишь помянули его.
59. Эпитафия соловья[638]
Милым я был соловьем, поющим без умолку песни,
Сладостным горлышком я в дивных напевах царил.
Было то время, когда для любого весеннюю пору
Феб отворял, возрождал солнцем прекрасные дни.
Мальчик меня безрассудный на волю неверную как-то
Выпустил тут, заключив, что уже лето пришло.
Ярый Борей между тем из пределов обрушился скифских,
Хладными ливнями он все мое тело потряс.
После и жизни отраду изгнал у меня он из тела,
10 Холодом запер навек звонкие песни мои.
Мальчиков я убеждаю: заботьтесь о том, чтоб на волю
Певчих не выпускать, если Плеяды зашли.
60. Об утопленной гидромантке[639]
Воск прорицающий свой излила фессалиянка щедро
И в очертаньях ему плавать различных велит.
На основании их предсказать всем судьбы сумела,
Также и то, что уже в прошлом свершилось давно.
Но вот своей-то судьбы не сумела постигнуть, — зашита
В кожаный мех и свою смерть обретя среди волн.
61. О трех фуриях[640]
Фурий измыслили трех поэты ученые в песне,
Из Ахеронта кого Матерь-Земля принесла.
Троица эта — созвездья, что вихрятся в мире огромном,
Те, что обилием бед наши тревожат сердца.
Гнев вредоносный, постыдную страсть, наслажденье слепое, —
Все возбуждают они распри средь смертных людей.
Их неизменно мудрец укрощает решением верным,
Чтобы не стали они гибелью злой для него.
Но так как Матерь-Земля, говорят, их всех породила,
10 То лишь в умах на земле и оседают они.
Значит, каждый дерзай, кто небесных Камен почитает,
И, умудрен, этих трех прочь из души изгони.
62. О баварском плаще
Иль Козерог средь снегов, или Рак среди зноя лютует, —
Женщина боев всегда спрятать старается нос.
Либо уродливый нос на лице ее скрытом таится,
Либо у ней по лицу вечно из носа течет.
63. О троичности[641]
Трем судиям подлежит урна судеб и благость тройная:
Трое же метят собой гиблые все времена.
Кто благородным рожден, обретает три имени в титлах,
И тройная тогда доблесть над низшим царит.
Так и махина тройная составлена тройственным богом,
И Приамид трех богинь видел во оные дни.
В знаках на небе тройничность и неба тройного порядок,
И Аристотель считал трое в природе начал.
Три есть Венеры и Фурии три, и земля вся тройная,
Так и предвечный Господь вместе тройной и един.
64. К Серену о резьбе по камням[642]
Резать ты что по камням и ваять из мрамора тщишься?
Это ваянье, Серен, вырежи в сердце своем.
65. О замке Хайдек в Германии[643]
Замок известнейший есть во всех германских пределах,
Славные он имена древних мужей бережет.
Кровлей единый там дом принимает различные ливни,
К Понту стремится один, к среднему морю — другой.
Этот с другой стороны направляется к быстрому Рейну,
Вместе с Дунайской волной воды сливает второй.
66. О появлении и происхождении источников[644]
Бьет говорливая влага, струясь из источников вечных,
Если сольются они, — мощные реки родят.
Воду приносит им всем заключенная в кручах высоких
Влага и медленно там также растаявший снег.
Так, ниспадая, вода себе тайные тропы находит
И вытекает затем вниз по каналам своим.
67. Об Анне, германской кифаристке[645]
Дует в тростинки когда и со сладостной песнею струны
Соразмеряет, звучат вместе и голос и звук.
Ты бы решил, что услышал слова не людей, — Апполона,
Плектром звенящим когда лиры касается он.
68. О ней же
Только услышал Юпитер, что стройное пенье восходит
И что искусных звучит таинство ритмов кругом,
Этого он не стерпел и на небо взял мою душу,
Чтобы певала она средь амброзийных пиров.
Норик-гора сокрыла мой прах: а душа по кончине
Ввысь отлетела, поет Музой десятой она.
69. О Гросвите, германской поэтессе, которая впервые прославилась при Оттоне[646]
Гросвита, в крае германском теперь величайшая слава,
В песнях искусна своих ритмы латинян сплетать.
Слава не меньше твоя и в создании прозы свободной,
Шествуя вольным путем шуткам Теренция вслед.
Хвалят Оттоны тебя, и Саксония вся рукоплещет, —
Земли, откуда на свет женщина эта пришла.
Если б с тобою Сапфо жила в одно время, слила бы
Мудрые песни твои с лирой любовной своей.
И сочетая, скромна, в центоне Марона величье,
В песне ученой почла б труд поэтессы хвалой.
70. О том, кто принял девиц вместо пилюль[647]
Ян, когда должен был ты принимать от желудка пилюли,
Дева была принята целую ночь у тебя.
И едва лишь опять встало росное Феба светило,
Ты поднимаешься, и — стал совершенно здоров.
Я заключил бы: Венера целить и больных в состоянье,
Правит телами пока, как полагается ей.
71. К Куману, законоведу[648]
Есть у меня земляника и цветом красна, и душиста,
Что, увлажненная вся, плавает в критском вине.
Если угодно на пир ко мне этой ночью явиться,
Бальда ты дома оставь: сам же один приходи.
72. О богатом теологе
С кафедры часто высокой ты веру, богач, восхваляешь,
Верить велишь тому, что недоступно глазам.
Но никакая тебя не заставит вера поверить
Деньги в долг, и не взяв зримый за это залог.
73. О хироманте[649]
Знаешь ты все, что угодно, на линию глядя ладоней,
И на ладони одной сколько отметилось бед.
И на руках у меня чертежей ты находишь не меньше,
Нежели в книгах своих дал из Мегары Эвклид.
Но я дивлюсь, почему по ногам ты судьбу не предскажешь
Иль по подошвам: они часто решают судьбу!
Иль скорее ты лоб осмотри и глаза со вниманьем,
Эти части мои тоже важны для меня.
Это учтя, изреки наконец, под которым созвездьем
10 Был я рожден и какой боги мне дали удел.
Впрочем, лучше оставь этот вздор: ведь то, что ты видишь, —
Вовсе не звезды небес и не рождения срок.
74. О коне Кумана, которого тот не дал мне
В городе нет ездока, чтобы мне он коня не доверил,
Только Куман своего не доверяет коня.
Боже избави тебя от коня, если он не приемлет
Как чужой жены, так и поводьев чужих.
75. О Фламминие[650]
В нориков села пришел рожденный Фламминиев родом
Некто, и голым он был от головы и до пят.
Впрочем, после того, как нашел у друзей он поддержку
И кошелек у него вырос от наших монет,
Сразу же стал он считать, что пред всеми почетом отличен,
И никого он не стал равным себе почитать.
Всем неприятен, и другом он не был ничьим настоящим,
Располагая слова хитро на корысть свою.
И наконец обманул он собратьев Фламминиев ложью,
Ради денег когда слово нарушил свое.
76. О Кольборе[651]
Кольбор, зачем ты сидишь, делами писцовскими мучась,
Новое званье стяжав к славе великой своей?
Не отвечаешь ты мне, новизной возгордившийся рода, —
Вот я и знаю, что ты вовсе не принца писец.
77. О богатом теологе
Часто прелестные девы стремятся под кров богатея,
Коим взаймы он дает деньги, а сам их берет.
78. К Кольбору
Кольбор, германского ты отвергаешь лишь песни поэта,
В коих он сам уже даст собственный, знаю, совет.
Ложно ты пишешь, что ты благородного рода потомок
Я-то ведь знаю, в какой день ты отцом порожден.
Мальчиков тот обучил затирать восковые таблички
Некогда и научил юные руки писать.
На колокольнях высоких он вызвал звучание меди,
И за веревку тянул колокола он свои.
Ныне иди, отдаляя товарищей вздернутым носом,
10 Новые званья ищи в роде отца твоего.
Но если в сердце твоем благородство достойного рода,
Кольбер, вот эти стишки крепко запомни теперь:
Брось-ка надменность души, прогони и надутое чванство,
Как справедливости друг, этим моленьям внемли.
Тонкий и вежливый, ведай ты меру любови и гнева,
Скрючена, алчностью пусть не соблазнится рука.
Так по заслугам и честь тебя ждет, и в жизни почтенье,
И благородный фавор вместе с достатком навек.
79. К Ласке[652]
Ласка-болтушка бежишь через город ты весь репоедов
И, словно сказка, стоишь прямо на рынке у них.
Пиршество так ни одно в репоедских домах не обманет
Твой, блюдолизка, язык, жадный всегда до вина.
Ты возвещаешь, болтушка, что в царствах во всех говорится,
Знаешь, о чем короли речи ведут и князья.
Знаешь, где прячется срам и о чем новобрачная плачет,
И что на ложе своем женщина часто пьяна.
Часто вид мудреца, а часто глупца принимаешь,
10 Но между этим и тем здравого смысла — ни в грош.
80. К Кольбору
Кольбор, скажи мне, зачем постоянно ты ходишь курчавый?
Редкий лишь волос твою лысину тщится сокрыть.
С титулом брата ты столько богатств с алтарей загребаешь,
Что уже митра должна быть на твоей голове.
Или, болтая руками, бормочешь ты непрестанно, —
Этим искусством привык глупый ловиться народ.
81. О родине и учении Альберта Великого[653]
Есть древнейший народ, населяющий земли германцев,
Тот, что от свевов горы имя свое получил.
Ныне сей славный народ в городах обитает красивых,
Где начинается Истр среди холодных ключей.
Город Лабак недалеко оттуда, прославлен молвою,
Это и есть, — говорят, — город Альберта родной,
Гению коего мир целиком себя поручает,
Как и созвездье небес в вечном движении их.
Все, что содержит земля, заключает и море и воздух,
10 Он талантом своим сделал доступным для нас.
Действуй же, и коль ученье Альберта Великого хочешь
Ты постигнуть, читай ясные книги его.
К логике, к физике ль ты подойдешь иль к познанью болезней:
Будет всегда для тебя истин наставником он.
82. На четвертую трагедию Сенеки[654]
Каждый желающий ведать коварные женщин обманы,
Сердце слепое когда мило Венера крушит,
Или что вестница может, как сводит старуха влюбленных,
Всякие козни когда строит болтливый язык,
Юношам как подобает хранить в своем сердце стыдливость
И как могли бы они пламя Венеры залить, —
Все это Сенека нам в четвертой трагедии пишет,
И со вниманьем большим стоит ее прочитать.
83. Эпитафия Иоанна Региомонтана[655]
Тот, кому ярко блеснула звезда кенигсбергского неба,
Здесь почивает, — князь звезд и своей родины честь.
Он Кенигсбергом рожден, кого франки мои возвышают,
Недалеко от брегов, Майн знаменитый, твоих.
84. К Куману, чтобы он со мной отобедал[656]
В волны закатные Феб когда погрузится и скоро
Севера темная ночь небо закроет собой,
Ты, безупречный Куман, поспеши на пир мой обычный,
Вместе со всем, что тебе сварит хозяйка твоя.
85. О найденных ребре и черепе гиганта
Что человеческий род уменьшается телом и веком,
И каковые порой были гиганты мужи,
Это ребро подтверждает и черепа шар необъятный,
Вырыт недавно совсем здесь среди франкских полей.
Локтя четыре ребро заняло, а череп дуплистый
Модия три без труда краем громадным вместил.
86. О Николае Альпине[657]
Здесь Николай Альпин погребен под насыпью этой,
Век наш не знал никого, равного мужу сему,
Ибо, конечно, он был порожденьем гигантского рода,
На три ладони людей превосходя остальных.
Герцог Австрийский его сделал стражи дворцовой префектом
И повелел, чтоб стоял он у парадных дверей.
87. О гелиотропе, растении указывающем время
Что и могущество неба и силу Асклепия также
Наша содержит земля, каждый из трав заключит.
Ведь если кто-то узнать час, который настал, захотел бы,
Феб лучезарный когда скрыт пеленой облаков,
Пусть поглядит на цветок, называемый гелиотропом, —
Тот головкой цветка знак достоверный подаст.
88. О часах из магнита, которые в народе зовут компастом[658]
Ты, кто желаешь узнать промежутки часов всевозможных,
Также и полюса два где находиться должны,
Через стеклышко глянь на эти часы-невелички, —
Там, где кончается нить, тотчас ответ получи.
89. К Куману[659]
Сколько ты раз восхвалял моего обеда застолье,
Речь на которых велась лишь о причинах вещей,
Иль на которых бывал в целом мире и первый, и чтимый,
Под верховенством кого звезды, как должно, идут?
Ныне скажи, — я прошу, — почему ты дом мой покинул,
Сердце в неведенье том долго мое продержав.
Уж не загадки ль тебя тревожат гражданского права
Или же кашель твою мучит неистово грудь?
Иль у тебя возросли пыланья любви одержимой
10 И философья моя Бальду уже не мила?
Что бы то ни было, вновь возвратись к моему ты застолью,
Чтобы я сердце твое в дружбе нестойким не счел.
90. Эпитафия искусного певца[660]
Ты, кто по этому камню желаешь узнать мое имя,
Остановись и прочти это в немногих стихах.
Был я певцом и богов услаждал безмятежною песней,
И, благочестно молясь, вышних склонил я богов.
Среди пиршественных зал я был наиболее славен,
И благосклонней была дева к напевам моим.
Но никакая, увы, благосклонность не может свирепый
Рок обуздать, и я мертв, — прах и бесплотная тень.
Значит, прошу, коль ты был ко мне состраданием тронут,
Здесь на могилу мою благость молений излей.
91. О репоедах[661]
Воспламеняется страстью орава глупцов-репоедов
И, главу очертя, валит к Венере своей
Так же, как видим мы, бык на корову под солнцем весенним
Лезет и ревом своим звезды тревожит, глупец.
92. О князе бойев[662]
Юлиев дремлет закон, хотя курия столько законов
Чтит, и в любимчиках Бальд с Бартолом все у нее.
93. О нем же
Что и права и законы могли бы у принцепса бойев,
Нам лишь один подтвердить Юлиев может закон.
94. О нем же
В бойев стране повсеместно не знают вины пустяковей,
Чем незаконно, вскочив, с ложа чужого бежать.
Есть и причина: сам князь отличается нравом подобным,
И никакой не спастить деве от члена его.
95. О точильщике, высекшем огонь из дерева
Каждое тело содержит огонь: подтвержденье — точильщик,
Беглые искры когда на колесе он творит.
96. На Лилианские чертоги[663]
В мыслях решивший сорвать философии Фебовой лилий,
В Лилиеносный попасть сразу стремится чертог.
КНИГА III
1. К Божественной родительнице Бога[664]
Дева, достойная вечно хвалы величайшей поэтов,
Под предводительством чьим славен немецкий поэт,
Счастливо, вождь наш, с тобой мы края посетили сарматов,
Грозный услышали шум моря Коданского мы.
Вождь наш, с тобою дерзнул чрез богемцев пройти и паннонцев,
Где горделиво течет Истр изобильный водой.
Вождь наш, с тобою прошли через галлов мы и по водам
Мощного Рейна, узрев мудрой Авзонии край.
Вот я опять собираюсь пределы увидеть иные,
10 Где без границ Океан вечен в движенье своем.
Вождь наш, с тобою без страха взнеслись мы на гребни морские,
Где простирает свой брег Туле, к британцам близка.
2. Эпитафия Вентимонтана[665]
Здесь я лежу, Эолид, германского племени слава,
Лютые яды кого предали смерти давно.
Ритор я был и оратор, ученый я был стихотворец,
Часто, как врач, подавал средство к спасению я.
В сердце ученом своем я лелеял законы созвездий,
Ведом и круг наш земной был нависающий мне.
Лучше меня ни один ни трав не постигнул, ни соков,
Также корней и камней, твердых металлов еще.
Чистый мой дар по душе королю паннонцев пришелся,
Как и германским князьям, как и духовным отцам.
Бьется в рыданиях Рейн, что почил я в краю чужеземном:
Среди паннонских мужей ныне останки мои.
3. О Пергере, секретаре Кесаря[666]
Пергер германских Камен познавать совсем не желает,
Только насмешки его наши рождают стихи.
Трижды, четырежды мы, слух его умоляя, старались,
Чтобы сам Кесарь любить наши стихи пожелал.
Тот же считает, что есть италийские только поэты,
А у германских мужей мудрых стихов не найти.
Я бы сказал, — ты отнюдь не германского рода потомок,
Если, злокозненный слав, хаишь отчизну мою.
4. Эпитафия Николая из Крейцнаха[667]
Здесь Николая могила, в Крестовом рожденного граде,
Нав превосходный его поит холодной водой.
И когда божий закон излагал он в городе этом,
То красноречьем своим к звездам увлек горожан.
Ты же, прохожий, почтив одаренность великую, молви:
Ныне, уже навсегда славный прости, Николай.
5. О мониалах, поющих по-немецки псалмы
Храмов святых не найти таких в германских пределах,
Где б по-тевтонски уста Господу пели хвалу.
6. О доносчике Орфе
Часто ты, Орф, в чужеземных одеждах выходишь навстречу,
Пальцы колышет твоя, вся золотая рука.
Ныне, изыскан, облек свое тело ты северным мехом,
Что на Рифейских горах мускусный носит бобер.
Носишь одежду теперь, что окрашена в граде Дамасском
И аксамит у тебя шерстью ласкает своей.
Чванишься ныне льняною одеждой из Кафы Таврийской,
Той, что к Понтийским брегам там доставляет она.
Шелк облекает тебя и шерсть овечья от серов,
Или же ткань, — названа от шелковичных дерев.
Ныне, напыщен и горд, выступаешь в одежде арральской,
И скаммолетской, — ее критская дарит коза.
Хвастаешь ты, что дары эти все королей дорогие,
Кесаря также и тех, властвует в Адрии кто.
Хочешь скажу, почему короли тебя так одарили, —
В тайных злодействах не раз ты им помощником был.
7. К Сатурну, владыке эклиптики солнца в знаке Овна
Медленный старец, ты вновь стоишь над землей неприязнен,
Просим, чтоб к жалким ко всем стал благосклоннее ты.
Феб лучезарный по звездам твоим под Овном пробегая,
Скоро узнает: коса розовых скроет коней.
8. К Яну Коклесу[668]
Что ты все требуешь, Ян, от меня эпитафии, — ты ведь
Будешь достоин еще долгое время прожить.
Я ведь желаю, чтоб ты еще долго в живых оставался;
Пусть не тебе пропою песнь погребальную я.
9. Эпитафия его же[669]
Некогда славным я был среди Норика стен гражданином,
Древнее имя нося Коклесов рода тогда.
Был среди избранных я при дворе баварского князя,
Был справедливости страж и благочестья адепт.
В этой земле буду я погребен, когда тело покинет
Дух мой и к звездам затем вышнего неба взлетит.
10. К Коклесу[670]
Розовым ликом когда возвратит нам завтрашний светоч
Феб и к восточным волнам звезды изгонит небес,
Цельтис твой репоед при знаменье добром вернется,
Слово последнее тут скажет тебе он: прости.
Но, чтобы, радостен, я под счастливою вышел звездою,
Пусть не явится к нам кружка пустая вовек.
11. О двух уходящих друзьях
Сам я недавно лишенным друзей своих двух оказался,
Кто в непохожих мольбах плачут о судьбах своих:
Этот, — поскольку оставить любезную должен подружку;
Сетует тот, что теперь Муз покидает моих.
Вот и скажите, кто лучшим моим является другом, —
Тот, кого шлюха взяла, — тот, — кого мой Аполлон.
12. О коршунах Рима, которых зовут куртизанами[671]
С дюжиной коршунов Ромул, когда он во оное время
Рим основал, говорят, птицам он это сказал:
«Птицы, летите мои, вы простертые чуете трупы
Издали, и пиршество щедро сбирайте свое;
Тучных приходов себе и кладбищ обширных ищите,
Коих и ночью и днем пусть ваше чрево пожрет».
13. Слово Ромула к римлянам[672]
Я весталкой рожден и волчицею дикою вскормлен,
Коршунов хищных призвав, царство свое основал.
Пусть в свой черед вас постигнут три гнусности, граждане, этих:
Блуд и обжорство, еще алчного сердца корысть.
Пусть же ни право святое, ни гнев вас богов не подвигнет,
Марс — высший в небе отец, все да покроет собой.
14. О Кесаре[673]
Древле дарили владыки дары свои щедро поэтам,
Август великий и вся отрасль святая его.
Но вот наш Кесарь от нас же дерзает требовать денег,
Чтобы на пальцах у нас кольца исчезли совсем.
Как далеко отстоит наше время от тех стародавних,
В коем нет страсти иной, кроме стремленья к деньгам.
15. Об Ириде
Как разливается блеск от зеркального ровного круга,
В плотное тело когда свету войти не дано,
Так вот и Феб в облаках, лучи разливая, дробится
И разноцветным ковром красит все воды вокруг.
16. Почему Ирида является в виде поперечника
Клонится солнце к закату, встает ли оно на восходе,
Тут между ними дугой пестрые брызги встают.
Смотрит один конец сей дуги водяной к антиподам,
И к погребенным — другой; это Ирида творит.
17. О лунной радуге
Лишь увидала Луна, что Феб разноликие цветы
Распространяет и люд множеством дарит чудес,
Не потерпела, — в ночи, говорит, такова моя сила,
Что при дневных небесах дал сам Юпитер тебе.
Значит, когда этой ночью весь мир наполнится мною,
Сделаю я, что в моих встанет Ирида лучах.
18. О семи чудесах света[674]
Семь в целом мире чудес были эти известны, о коих
Древняя в многих трудах передается молва:
Марс-Копьеносец, среди изваяний богов знаменитый,
После Фарос, — затемнял Нила он воды собой.
Феба Родосский Колосс исполинской своею громадой,
Беллерофонта еще конь, что в Магнесии был.
И Гераклеи театр, в изгибе горы иссеченный,
Бани целебные там, дивные величиной.
Храмы, какие давно амазонки воздвигнули девы,
10 Где средь эфесских вершин правит Диана сама.
Далее обыкновенно сюда причисляют иные
И Лабиринта ходы, те, что построил Дедал.
19. О семи планетах к семи электорам
Как разбегаются семь планет в несогласном движенье,
Среди которых ты, Феб, посередине блестишь,
Так вот и Кесарь сидит в семерной окружении власти,
Святость величества там с птицею Зевса орлом.
20. О том же
Как семь бегущих планет управляют началами мира,
Там семерное князей в мире сословье царит.
21. О возрастах людей и их занятиях[675]
Всякий, кто жизни своей двадцать лет безнравственно прожил,
И, неотесан, отнюдь блеском искусств не сверкнул,
Тот, кто и тридцать годов завершил, не достигнув почета,
Сороковой для кого год состоянья не дал,
Тот, наконец, зарыдает над жизнью бездарной своею,
С дрожью когда на устах он подаянье берет.
22. О треножнике и жертвеннике Феба
Феб с лучезарной главой почему имеет треножник
И почему у него жертвенник полон даров,
Внемли, отвечу: себя являет тройною премудрость, —
Метит, что есть, что прошло, то, что еще предстоит.
Но свой жертвенник мир на три части имеет деленным,
Так разделяет вода западных двое морей,
Третья глядит на Восток от Нила и Танаиса,
С ними тремя он творит множество трапез себе.
23. О законоведе-лошаднике[676]
Тонко средь пира когда мы о сути вещей рассуждаем
И об искусствах еще, что доставляют почет,
Ты лишь о быстрых конях разливаешься речью обильной,
И на устах у тебя бляшки, уздечки всегда,
Лошади шея какая, глаза и ноги ее ценность,
Круп каковой у нее, звонкость какая копыт;
Ты называешь еще все достоинства в корпусе целом,
Словно — то дева моя, в песнях воспета моих.
Право, не права ты доктор, но истинно доктор лошадный,
Ибо твердишь без конца лишь о красавцах конях.
24. К божественному Мартину в Майнском храме[677]
О Мартин, наш отец, почитаемый в мире повсюду,
Высшая честь кому из понтификов, первая слава
Выпала, люди кого прославляют повсюду с любовью, —
Мальчики, матери славят тебя и юные девы,
Старцы дрожащие также, ликуя, тебя восхваляют,
Чтобы твой радостный день воссиял для бренного мира
И дары свои дал благородною жертвою Бахус,
И изобильно плодами богатыми год одарила
Осень, кто зимней поры достоверной предвестницей служит.
10 Радостям наперебой тут веселым весь люд предается,
Тут и отцы престарелые все, и священников толпы
Дарят мольбы ежегодно тебе, наш первосвященник,
Ставят большие сосуды для жертвы; и пенные мусты
Пьют, выжав сок, и сердца от забот отрывают, очистив,
И оттого у любого становится лик просветленным.
Тот всевозможной едой уставляет столы по порядку
И, приглашая на праздник, зовет он товарищей лучших.
Этот скорее готов тебя песнопеньями славить,
Тот, ударяя по струнам, главу украшает цветами
20 И в безупречном порядке он чистую воду готовит;
И, так как все в ликованье в молитвах тебя почитают,
В храмах у нас неизменно владыкой исполненным блага,
Ты да прими, покровитель, немедля моление наше:
Будь же с народом теперь, Громовержца перуны от наших
Ты отврати прегрешений, и мира годины благие
Вымоли ты, чтобы Марса коней звенящая сила
Диких не двинула войн и труба чтобы сон не прервала;
Пусть семенами посевов с богатым приростом приносит
Почва хлеба, и пусть жатва в амбарах едва уместится,
30 И, плодовитые, пусть стада по пастбищам всюду
Щедрые красят поля, и, приятная, вечно в эфире
Птица поет; пусть обильно, из гор прорываясь высоких,
Льются потоки; и пусть животворными ливнями небо
Поит поля, и, — полны, — рейнским Вакхом пусть пенятся бочки,
Вымазан весь, винодел, когда грозди желанные топчет.
Звезды пусть общую веру хранят, и бледная гибель
Род да не сгубит людской преходящий, но в жизни счастливой
Дух, неиспорчен, свою да хранит стыдливость святую;
Чтобы он с ней, наконец, мог подняться в эфирные выси;
40 Так воспоем же тебе неизменные в песне хваленья.
25. О том, что Германия одна и одна ее власть[678]
Галлия четырехчастна, Испании три изобильны,
И королей и князей разных имеет она;
Победоносная только Германия в мире едина,
Кто обладает одна высшей власти главой.
26. О том, что деяния духа гораздо более непреходящи, чем дела тела
Канут дела, что руками и нашим содеяны телом, —
Грады, богатства ли, все бренное скоро падет.
Но, что дух совершил и мысль всемогущая, — эти
Все деяния их будут бессмертны вовек.
27. О Тритемии[679]
Век наш великим воздать уваженьем Тритемию должен,
Кто неустанно сбирал древние книги везде,
Их он, испорченных тленьем, сыпучею пылью покрытых,
Чистыми сделав, явил воблике новом опять.
28. О монастыре Тритемия[680]
Как сообщают, есть место, где некогда гунны ярились,
Где обратили свой тыл, давши названье ему.
Здесь лишь один монастырь Тритемия славный сияет,
Библиотека его книг трехязычных полна.
29. О нем же
Место есть, и оно между Рейном лежит и Мозеллой,
Щедро приносят дары Вакх там с Церерой благой.
Рядом с долиной оно на холмах средь полей поднялося,
Кровли Тритемия где блещут святые красой.
30. О его библиотеке
Если бы три языка изучить кто-нибудь пожелал бы, —
Греческий, также латынь, с ними и Нила язык,
Пусть он на Рейн поспешит, переправившись на берег левый,
Там, где струящийся Нав в Рейна впадает поток.
После, три мили пройдя, щедрых Вакха полей он достигнет,
Здесь наш Тритемий благой и обитает всегда.
31. О его собаке
Твердо надеюсь уже я, Тритемий, наставить германцев
В греческом и научить также латыни вполне.
Этот твой пес ведь отменно по-гречески все понимает,
Скажешь по-гречески ты, — он выполняет приказ.
32. Когда лишаешься обеда, к сотоварищам[681]
Пир ненадежный опять на табличках теологов явлен:
Я же с пустым животом не в состоянье уснуть.
Так, умоляю, меня запишите участником пира,
Вы, кого я бы почтил вечной любовью за то.
33. К Ульриху Цазию[682]
Так как священный тот жар, что сердца зажигает поэтов
Ныне владеет тобой, как Пиериды и Феб,
Значит, прошу я, приди познакомиться с нашею Музой:
Присция пышная вновь Цельтиса держит в плену.
34. Эпитафия Базельскому канонику[683]
Здесь из Эптингена Гартманн в могиле лежит погребенный,
Среди каноников он высшею славою был.
Другом и гостеприимцем он был для гостей именитых
В жизни своей, и давал, щедрый, немало даров.
35. Подарок, присланный мне епископом[684]
Вормский епископ прислал мне дары благодатные Вакха,
Рейн какие родит на лозоносном холме.
Он, кто и именем Вакха и Рейна главою зовется,
Видит в городе кто горные рядом хребты.
Я бы на эти дары не сменял бы и сладость Фалерна
Или сетинское, иль то, что массийским зовут.
И как Рейн превосходит собою все прочие реки,
Так всех епископов он выше талантом своим.
36. О хитроумном муже и его неверной жене[685]
Некий супруг захотел испытать досконально супругу,
Верно ль супружества та чистые клятвы хранит.
Подозревает кого он, того и зовет на застолье,
И до полуночи он полные чаши припас.
И когда стали они распаляться вакхическим жаром,
Гасит свечу он и сам быстро уносит ее.
Но, словно ищущий что-то, во тьме он кромешной блуждает,
Сажей пометив уста милой супруги своей.
После того, как во тьму наконец он вносит светильник,
10 Видит, застыв, на устах пятна от сажи у них.
Тут он узнал поцелуи, что схитили губы взаимно,
И заругался тогда, чуя уста на устах.
И если б он со свечою так быстро опять не явился,
Яростный прелюбодей дело б Венеры свершил.
Пусть ни ногою в мой дом сотрапезник подобный, покуда
В нем за столом у меня Эльсула-прелесть сидит.
37. О ревнивце некроманте[686]
Всякий, что хочет жену сохранить в целомудрии нрава,
Эти почаще стихи в сердце лелей у себя.
И никакие засовы соперника не остановят,
Цепи, хоть Бронта рукой сделаны были они.
Женщин ковы одни, только их ухищренья всесильны,
Если горячая страсть им распаляет бедро.
Некогда тот повелел, кто силен был в искусстве великом,
Чтобы жену у него демон один сторожил.
После того, как три дня тот пробыл в качестве стража,
Тотчас излил он из уст жалкие эти слова:
«О повелитель небес и земли, и свирепого моря,
Кто заставляешь своим все покоряться словам,
Либо меня свинопасом назначь, либо стражем цикадам, —
Лучше я их строжить буду, чем женщин стеречь.
Ибо как Феб превосходит все прочие в небе светила,
Женщина скверная так хитрости наши крушит».
38. О Гретуле, норикской музыкантше[687]
Гретула, звезды ведут нас путями несхожими судеб,
Также и принцепс дарит разной любовию нас.
За песнопенья твои шлет он столько даров превосходных,
Мне ж пропитанье едва песни приносят мои.
Со всевозможным искусством я спел панегирик недавно,
Принцепс из замка не дал мне и ничтожных даров.
Пурпур тебя облекает, багрянкой окрашено платье,
Отчей одеждой едва, — я рубашонкой прикрыт.
Тройка коней увлекает гордячку по городу всюду,
Головы горды у них, в пене кругом удила.
Только мальчишка за мной к кафедре вместе шагает,
Песни на лире пока неплодоносной пою.
Три ожерелья ты носишь на шее, украшенных златом,
Много колец золотых носишь на пальцах своих.
Этот сверкает алмазом, на этом красуется яшма,
Виден сапфир на одном, а на другом гиацинт.
Хвастаешь ты сардониксом, смарагдом красы безупречной,
Что на изгибах несет неба высокого цвет.
Носишь карбункул еще с хризолитом и круглым кораллом,
Камень краснеет своим цветом похожим на кровь.
20 Множество крупных жемчужин теснит твою грудь, извергает
В Индии их иногда раковин тело больших.
Наша рука держит только перо и папирус лоскутный,
Песни пока я пишу с помощью пальцев троих.
Хочешь скажу, почему принцепс так тароват на подарки, —
Он ведь не голос один ценит высоко в тебе.
39. О неученом враче[688]
Врач, что в душе неученой ученых ты Муз презираешь
И Аполлон для тебя кажется наш пустяком?
Он медицину открыл, он нам травы явил и поведал,
Пользу какую несут людям земли семена.
Песни же, кроме того, когда он их поет под кифару,
Сонмы недугов изгнать могут искусством своим.
40. О деве, обнаруженной в Риме[689]
Тысячу лет я лежала, схоронена в этой могиле;
Ныне открыта, могла б римлянам вот что сказать:
«Древних квиритов не вижу теперь я с характером римским,
Кто справедливостью сам и благочестьем блистал.
Но, сокрушаясь в душе, — лишь великие вижу руины
И монументы еще вижу великих мужей.
Если столетье спустя ты, о Рим, мне откроешься снова,
Думаю, вряд ли живым будет и имя твое».
41. Об обезьяне и больном[690]
Полная хитрых проказ обезьяна когда увидала,
Как в сосуде мочу вертит, исследуя, врач,
Зависти к склянке полна, — едва только врач удалился, —
Стала на всяческий лад взбалтывать склянку с мочой;
И к заключенью пришла, будто знает болезни причину,
Да и больному сказать многое может она.
Но, наконец, захотела, уставши от долгих занятий,
Пить обезьяна, решив: критское в склянке вино.
Но ее к носу приблизив, почуяла запах противный,
Наземь швырнула сосуд, вдребезги склянку разбив;
И лишь увидел все это больной, рассмеялся немедля
И совершенно здоров сделался в теле во всем.
42. О двадцати четырех хороших свойствах лошадей[691]
Вепрь и олень, и баран, и осел, и жена, и лисица, —
С ними шестью наравне конь благородный стоит:
Будет изящною пусть голова, шея — гордой, а ноги
И высоки, и стройны: всем этим славен олень.
Грива косматая пусть и пасть его пенится в ржанье,
Пусть, как и вепрь, он свою вмиг пожирает еду.
Жилы пусть будут крепки, а глаза широко раскрыты,
Ребра на животе мощными, как у овцы.
Ржанье не тише ослиного пусть и хребет будет крепким,
10 Малым — копыто, и все сбито надежно кругом.
Пусть свои уши вострит и следы от мягкого шага
Пусть оставляет, а хвост лисьим пусть вьется хвостом.
Грудь выдается, а зад пусть подобно женщине носит,
Пусть господина его примет охотно спина.
Пусть без достоинства конь ни один хвалы не заслужит,
Пусть Буцефала Амикл дикого он превзойдет.
43. О Гресмунде[692]
Жителей рейнских ученее всех и по возрасту юный,
Ты достоин, Гресмунд, быть неизменно любим.
В слове ученом своем о семи ты сестрах трактуешь
И о таинственном всем, что в философии есть.
Я заключил бы, что к нам ныне рвутся Италии Музы,
Немцы пусть помнят о том, если отправятся в путь.
44. О поэтах[693]
Врач с правоведом умелым поистине все пожирают:
И ничего уже нет, чем бы кормился поэт.
Значит, с умом благородным кто к Музам бесплодным прибегнет
Под покровительство, кто к лирам и Феба и Муз?
45. О невежественном переводчике Нюрнбергской истории[694]
Вот уж врачей, правоведов, ученых поэтов, надежда
Тщетная деньги стяжать, слава пустая творит.
И переводчик — пример, за немалые нанятый деньги,
Чтоб на тевтонский язык римлян дела перевесть.
Он, прочитавши «vespillo» — могильщик, не понял названья,
Птица это, — решил, — в перьях шафранных своих.
После же, Домициан, твое тело, что мыши пожрали, —
«Vespertilio», снес на погребальный костер.
Знаю теперь, что смогли бы кумиры всемирные — деньги,
Если ученых мужей делают те из ослов.
46. О могуществе денег
Проповедников днесь правоведов, врачей превосходных,
И в капюшонах мужей, деньги, рождаете вы.
Стать же поэтом никто не решился б в надежде на деньги,
Ибо Гомер никаких вовсе не ведал богатств.
47. К Теликорну[695]
Влажные звезды когда сыплют снежные наземь пушинки
И среди сумрака туч небо застыло само,
Если друзей дорогих, Теликорн, ты желаешь увидеть,
Без промедленья приди, о промедленье забыв.
48. Что создает расточителей[696]
Птица, лошадь и Вакх, пес, Венера и кости, и игры, —
Все это нашим мужам неисчислимый ущерб.
49. На чертоги Счастливого аббатства[697]
Был я Эйнгардом при жизни, любовь королей заслужившим,
Карла Великого дочь стала невестой кому.
Я воздвиг этот храм, благодатью исполнившись в сердце,
Средства немалые дал, кои остались при нем.
Я же тела всех этих святых, в алтаре погребенных,
Кои мне Рим отдавал, в этой могиле сокрыл.
50. О деньгах и срамном месте
Деньги и место срамное, палящее сердце у женщин,
Дорого стоя, не раз многих к убийствам влекли.
51. О том, кто отрицает, что по-латыни можно сказать «мортем обире» — умереть
«Obiit mortem» сказать кто считает, — нельзя по-латыни,
Смертью внезапною пусть — «mortis abire» падет.
52. О четырех изобретательных
Любящий, пленник, монах и слепец, — лишь четверо этих,
Столь хитроумны, что их не победить никому.
53. К читателю[698]
Слышу, что многие люди ругают мои эпиграммы,
В книгах страшатся моих встретить свои имена.
Строчкой пентаметра только всем этим ответствует Муза:
К ликтору воры всегда злобу привыкли питать.
54. К завистнику
Жребием качеств моих себя ты, завистник, терзаешь,
Зависть питая в себе, что я в расцвете теперь.
Но предпочту, чтобы ты меня жалил жестоко, завистник,
Чем состраданье к себе принял, страдая, поэт.
55—62. Дистихи Муз в библиотеке
55. Клио[699]
Гложущих сонмы забот пусть каждый прогнать пожелает,
Пусть он стремится войти в место отрады, сюда.
56. Евтерпа
Каждый, кто тягость забот удалить пожелает из сердца,
Пусть без опаски всегда в место это спешит.
57. Мельпомена
Место вот это из сердца различные гонит заботы,
Горести лечат сердец книги прочтенные здесь.
58. Талия
Тот, кто желает заботы изгнать из печального сердца,
Радостен, в это всегда место пусть рвется войти.
59. Эрато
Если кого-то прельщает величие царских чертогов,
Это несчастному здесь место убежище даст.
60. Терпсихора
Кушанья, конь и слуга иль залоги любезного ложа
Если прельщают кого, — здесь облегченье ему.
61. Урания
Горести сердце кому и заботы тяжелые гложут,
Часто пусть дивные здесь книги он станет листать.
62. Каллиопа
Слуги, служанки кого и жена донимает на сносях,
Здесь он от тяжких забот может утешить себя.
63. Феб[700]
Полную страхами жизнь тяготят разнолико стенанья,
Феб же во веки веков в сердце свободен от них.
64. К арсеналу[701]
Если кому-то милы вихревые сражения Марса,
Выберет пусть для себя здесь он блестящий доспех.
65. К своему гардеробу
Если же кто-то желает одеться с достойной красою,
Заперто, это снабдит место одеждой его.
66. К своему писчему прибору
Если кому исписать надо полосы нильской бумаги,
Пишущий здесь обретет много каламов в ларце.
67. О женщинах нижней Паннонии[702]
Здешних паннонцев народ, — порождение скифского рода, —
Женщина произвела, меч амазонский имев.
Рассвирепев, убивает она и супруга родного,
Если тот муж осквернил должных законы богов.
Если бы этот закон обнародовать в наших пределах,
Прелюбодейства у нас не было б вовсе тогда.
68. О пьянице, застывшем в грязи
Пьяный, когда он искал свой дом средь зимнего мрака,
В грязь угодил, и пока он колыхался на ней,
Долго борясь и не зная, как все же из грязи подняться,
Сон уложил его там и величайшая тишь.
А земля между тем, студеным закована небом,
Тело, лишенное чувств, сжало в грязи ледяной.
И когда солнце всходить начало в лучезарном сверканье,
Голову тот, протрезвев, силится к звездам поднять.
И, увидав свое тело нечистым, застывшее в яме,
10 Остолбенел, и сказал он таковые слова:
«Ныне я в нильском лежу похороненный иле, покуда
Мало-по-малу тяну с силою члены свои».
69. Дистихи на славу, которой не следует пренебрегать[703]
Все мы лишь тени и прах, только доблесть одна по кончине
Имя свое сохранит непреходящим навек.
Если ты все потеряешь, то славу храни незабвенно,
Славу лишь раз потеряв, после ты станешь ничем.
Лучше тебе умереть, чем живым подвергаться позору,
Если чиста, навсегда слава превыше всех благ.
Слава, — чиста, — побеждая своими делами повсюду,
Смерть превосходит, она много веков на виду.
Нет негодяя, который отнял бы у доблести славу,
10 Хоть отнимает у всех хищник имущество их.
Так благородная доблесть рождается средь злоключений,
Больше гоненья, — она к звездам стремится сильней.
Славы святой по кончине никто не оставит, коль в жизни
Не был заботой его, высшею доблестью, Бог.
Значит, мольбами благими я мать Громовержца тревожу,
Чтобы у жизни моей чистою слава была.
70—76. О планетарных часах и днях
70. Сатурн[704]
Тот, кто, родившись на свет, в день Сатурна отметил рожденье,
Будет всегда удручен, мрачен и полон тревог.
71. Юпитер
Тот, кто родился в Юпитера день, с почтенным величьем
Правдою будет царить и над людьми и в судах.
72. Марс
В день народившийся Марса, жестокое явит оружье,
В судьбы свои привнося ссоры всегда и вражду.
73. Солнце
Всякий, кто в день лучезарного Феба на свет появился,
Сердцем пророческим тот скажет о будущем все.
74. Венера
Тот, кто пришел в этот мир, в день Венеры на свет появившись,
Радостен, рану любви в сердце лелеет своем.
75. Меркурий
Тот, кто в Меркурия день появился из матери чрева,
Часто пособником тот будет коварства и лжи.
76. Луна
Всякий, кто свет увидал, в день Луны отметив рожденье,
Будет скитальцем, душой непостоянным всегда.
77. На дом, основанный герцогом Баварии[705]
Десять людей молодых с магистром-наставником вместе
Здесь обитают, — кого святость ученья влечет.
Принцепс Георг этот дом основал, благочестный душою,
Здесь, и за это любовь вечную он заслужил.
78. К слушателям[706]
Есть у меня в немногие дни непременное дело,
В эти, о юноши, дни лекции время моей.
Их, я когда собираюсь в свое возвратиться жилище,
Все заполняю, тогда выкроив время для них.
Юноши, вы между тем восприимчивый ум приложите,
Звезды покуда небес благоприятствуют нам.
79. О враче, дающем снотворное
Так как медик не мог появиться у девочки милой,
Ибо старуха ее рьяно всегда стерегла,
Он сочетает, смешав, снотворные корни и травы,
Много семян растерев, в маке которые есть.
Взял он и лучшие вина, и, с соками их сочетавши,
Просит старуху принять чашу, что послана им.
Та же, как будто от друга любезного дар принимает,
Выпила все и тотчас, томная, сном сражена.
Целых три дня и три ночи она в забытьи пребывала,
10 Как если бы напилась из преисподней воды.
80. Почему идет дождь, когда монахи странствуют[707]
Созданных ливнем обильным Назон воспевает куретов,
Критский Юпитер кому храмом обязан своим;
И потому, если кровли монах покидает святые,
Ливень обильный тогда льется небесной водой.
81. Другая причина
Почва Египта когда увлажнялась не щедро дождями
И в капюшонах на ней масса монахов жила,
Те и бродили, богов умоляя в святых песнопеньях,
Чтобы струящийся дождь на землю бог ниспослал.
Так сохранилось доныне шутливое слово, какое
В древней религии всем было известно тогда.
82. Об истечении из своей головы
Книзу из мозга течет у меня вредоносная влага,
Отягощенье неся страждущей всей голове.
И потому услаждаюсь я теплыми водами ныне,
С ними все тело мое мазь умащает собой.
83. О трех одаренных от природы насекомых
Три насекомых живут, одаренностью высшею славны,
Члены, однако, несут в теле мельчайшем они:
Меда создатель — пчела, муравей — неустанный работник,
Из паутины еще в воздухе ткущее дом.
84. К Весте, так как она вечно поддерживает свой огонь[708]
Веста, мои «огоньки» восприми с лицом благосклонным,
Пламя дрожащее ты к вечным огням помести.
Пламя мое неизменно мне пищу благую давало, —
Мясо и все, что земля вместе с водою несут.
Некогда ты берегла укрепленья великого Рима
И на Тарпейской скале славный Юпитера храм.
Но незначителен труд охранять наших малых пенатов,
Кто опекают мой кров скромной заботой своей.
85. На винную кладовую
Вакх, появись, разгоняя печальные сердца заботы,
Чтобы ты струнам моим мудрые песни вдохнул.
Здесь кладовую тебе посвятил я преданным сердцем,
Чтобы приятные дал ты возлиянья душе,
Также Паллады искусства, игривые речи Венеры,
Тот плутовской язычок, что так Меркурию мил.
Ссоры да будут вдали и слова, что друзей уязвляют,
И да сокроется все, что вызывает вражду.
Имя твое освящаем отныне под нашею кровлей,
Это святое вовек место да будет твоим.
86. На хлебную корзину Цереры
О золотая Церера, всем людям дающая пищу,
Пусть без нее ни одна вкусной не будет еда;
Щедрая, ныне приди, безупречная, с нами останься,
Дивная, нам подари много пшеницы твоей.
Так, да восславим твой праздник мы песней, от сердца идущей,
Гордые храмы твои, с Вакхом едины, стоят.
87. К Нептуну
Мощный, ты волны морские и реки вбирающий равно,
Пастырь чешуйчатых стай рыбьих, отец всеблагой!
Сделай, чтоб этот мой жар все дары твои пел неустанно, —
Раков с ногами восьмью, все, что любезно морям.
88. К Пану
Стад и овец повелитель, о Пан, по лугам проходящий,
Дивный, травою густой пищу дающий стадам.
Дай, чтоб в огне уварились быки и телята, и овцы,
Масло даруй и сыры, и одари молоком.
89. К Диане
Дивная, рощ госпожа, обходящая логова зверя,
Страшная тем, кто живет среди лесов и пещер,
Дай, чтоб олень, чтобы заяц смягчились на наших жаровнях,
Как и пернатые все и ощетиненный вепрь.
90. К Сильвану[709]
Чащи Герцинской моей, Сильван, творец, обновитель,
Пышно под властью твоей сень распускается рощ,
Дай, чтобы в доме моем было дуба и бука в избытке,
Ими ты прочь изгони стужу зимы ледяной.
91. К деньгам
Деньги, владыки вещей, доставляете все вы на свете,
Дайте, молю, чтоб огонь, раз воспылавший, не гас.
Вовсе не вы побудили меня, когда года четыре
Принцепс за верность мою должною медью платил.
92. К ячменной браге[710]
Жажду гони, Цереры зитон, благодатная влага,
Чтоб соразмерность в себе должно хранили тела.
93. К Фебу
Феб священный, приди и венчай мою голову лавром,
Чтобы с Паллады душой песни тебе я пропел.
94. К собаке Лахне[711]
Лахна, чья родина Рейн, где, широкий, он видит обилье,
Горы Обнобские и видит Герциниев лес,
Будь неусыпна всегда, обнаруживай лаем входящих
И не молчи, если в дом воры стремятся ко мне.
95. К ловцу мышей
Кот, захоти уловлять у меня мышей длиннохвостых,
Чтобы не грызли они здесь ни хлебов, ни сыров.
96. К песочным часам[712]
Ты, о клепсидра, что вечно падучие сыплешь песчинки,
Время и дней и ночей темных ведя за собой,
Мне, умоляю, напомни песчинок уж выпавших прахом,
Чтобы и час не протек среди никчемных забав.
97. Басня о пауке и подагре[713]
Умный, ученый паук посещал чужестранные земли
И подагру с собой в качестве спутника взял,
Но при условье одном, чтобы та с ним входила в жилища,
Где бы судьба ни дала им оказаться в пути.
И когда, радостны, оба пошли с таким уговором,
Уж на закате они в дом деревенский вошли.
Тут же забралась подагра к крестьянину крепкому в ноги,
Пыткой крученой его обе терзая стопы.
И размозжила суставы, и, лютою болью измучив,
10 Голени так, что без чувств крепкий уж был селянин.
Он цепенеет, повсюду придавлен неведомой болью,
И, разозленный, держа голени как-то свои,
Трижды и десять он раз стопы в черную грязь погружает,
Голени с мукою в них двигая в этой грязи.
Лютая сразу подагра была сражена этим средством
И из жилищ поселян вовсе ушла, говорят.
И свой направила путь к жрецам в блестящие храмы,
В коих и ночью и днем Вакх и Венера царят.
В пуховики здесь она и в пурпурные ложа проникла
20 И во флаконы вошла, мазями полные там.
Скоро с друзьями веселыми вместе, взлелеяна гордой
Роскошью, этот приют вечным сочла для себя.
Вместе вошедший туда паук, Идмона потомок,
Радуясь, начал свою там паутину плести.
Но расторопные слуги уж окна чистят привычно,
Нити ногами они снятые рвут, истребив.
Тут, обращаясь к своей подагре-союзнице с речью,
Молвит паук, огорчен всем разореньем своим:
«О, сколь приятно мне жить средь полей цветоносных когда-то
30 Было, и видеть всегда дымные кровли домов.
Легких мы там комаров уловляли и мушек жужжащих,
Всякой добычи всегда вдоволь бывало у нас.
Ты с богачами останься, а я жить хочу под убогой
Кровлей и средь поселян, радуясь, дни проводить».
98. На замышляющего схватку, по имени Вигханд[714]
Что ты безумный Вигханд, моего поносишь Тритема,
Кто о Богине поет, что зачала без греха;
Чрево ее удостоено чести принесть нам спасенье,
Коего нет ничего в мире светлей и святей.
Если же в этом безумстве раскаяться ты не желаешь,
То нечестивый Плутон, верно, стыдливей тебя.
Против тебя вопиет вся когорта мужей просвещенных,
Кто с благочестием чтут Божию матерь в душе.
Каждый твердит: о когда б перестал преступлением гнусным
10 Вигханд позорно пятнать Божию матерь хулой!
Пусть не буду, как он, я притчей везде во языцех,
Ставши посмешищем всем в мире ученым мужам.
Славная доблесть к тебе тогда и придет по заслугам,
С нею и честность, и честь, и человека талант,
Кто похвалами намерен воспеть непорочную деву,
Всходит и сходит когда Феб в Океана водах.
Значит, старайся, Вигханд, всемерно чтить Богоматерь,
Чтоб за нападки твои не отплатил тебе рок.
99. К сотоварищам о нем же
Против нападки несущего нам вы все ополчитесь, —
Девы зачатия он чистого не признает.
100. О краткости жизни, переведенная с греческого
Жизнь пролетает, как беглая тень и любовная шутка,
К радости, значит, стремись, чтоб не изведать тоски.
101. О бингионах[715]
Древние все бингионы, воспетые в песнях поэтов,
Славное имя ведут прямо от треверов к нам,
Среди которых Тритемий, аббат, посредине сидящий,
С ерусалимскими чтит греков и римлян труды.
102. О слове: Диета[716]
Пишущий иль говорящий: собрание — это диета,
Тот не грамматик совсем, ритор, по мне, никакой.
Жизни ведь меру то слово всегда означает у греков,
И потому пусть любой греческий учит язык.
103. К читателям Цицерона
Феб всесветлейший когда час двенадцатый нам доставляет,
Въехав на пурпурных конях, и ликом разделит на свете
День, поспешите тогда, юнцы, к Цицерона искусству
Мудрому, коль говорить по-латыни стремитесь отменно.
104. Что может сделать похвала
Как удобренье тучнит пустые, бесплодные нивы,
Чтобы с приростом большим поле вернуло посев,
Так благородные души награда похвал возвышает,
И плодотворность дарит слава достойным мужам.
105. К Теликорну[717]
Полно на Мягкой перине лежать и изнеженном ложе.
Мудрость святая всегда теплой перины бежит.
Так возврати же себя ты друзьям и товарищам ныне,
К мудрости если любовь разумом правит твоим.
106. Эпитафия Вольфганга Оберндорфера[718]
Остановись и прочти, я прошу, то немногое, путник,
Что на могиле моей выбито кратко тебе.
Ныне я, Вольфганг, покоюсь вот в этой маленькой урне,
Кто среди юношей был некогда славен везде.
Всем хорошо в Ингольштадте известен я был, и догмату
Права гражданского я верно последовал там.
Я почтил докторов и во славе великой магистров
И дорогого отца верной надеждою был.
Было то время, когда город весь был охвачен чумою,
10 Схитив, внезапно меня яды сгубили чумы.
Путник, ступай, проходя и видя мою здесь могилу,
Вольфгангу молви: вот так жизнь небесам отдана.
107. Эпитафия врачу Фридриху[719]
Фридрих здесь, медик, обрел свою, о путник, могилу
Схитив, кого погубил разом ужаснейший мор,
Мор, что свирепствовал яро повсюду тогда в Ингольштадте.
Он же, сюда прибежав, умер по воле судьбы.
Если надежным путем есть средство избегнуть страданий,
Каждого здесь все равно рок настигает его;
Так, сотоварищи, все свои умерьте печали, —
В должное время и вас ваша не минет судьба.
108. К Гракху Пиерию[720]
Гракх, философия дарит тебе этот скромный подарок,
Цельтиса ты своего часто за то вспоминай.
109. Почему монахи тучны[721]
Евтих, ты хочешь узнать, почему так тучны монахи;
Вот и причина тебе: жирный каплун не один.
110. О семи знаменитых парах братьев[722]
Хвалят повсюду сердца семерых неразлучные братьев,
Греки и римляне их в книгах назвали своих:
Это Орест и Пилад, это также Тесей с Пирифоем,
Титий с Дамоном, затем и Никанор и Симах,
И, укротивший впервые коней, — это с Кастором Поллукс,
Низ с Эвриалом, еще Лелий и с ним Сципион.
111. В похвалу Космографии Птоломея[723]
Тот, кто и море и земли, кто мир соразмерил огромный,
Надвое сам разделил все сотворенное бог.
Первое взорам открыто и чувству доступно, второе ж
Не увидать ни глазам и ни слепому уму.
Ты объясняешь из первых границы и землю, и небо,
Море, которое твердь натрое делит собой, —
Клавдий нам Птоломей это дивным являет искусством,
Кто в сочиненьях своих небо и землю раскрыл.
Он объясненную землю рассек параллелями дивным
Строем и все, что еще в мире огромнейшем есть.
Он ведь с заливами море являет и горы, и реки,
Также озера, еще и острова среди вод.
Он объясняет и климат земель, города и народы,
Те, что размещены в мире повсюду у нас:
Тех, кто под Раком средь зноя, кого раскаляет экватор,
Видит кого Козерог, полюс и тот, и другой.
Мало того, — кто следы оставляет ступнями обратно, —
То — антиподы, они живы под солнцем иным.
Сну ведь один предается, лишь темная ночь наступает,
20 Тот на восходе самом сном освежает себя.
Светлого дня наступленье тебе это ясно представит,
Там где в обоих мирах солнце златое плывет.
112. В похвалу историографии, когда Максимилиан был провозглашен Кесарем Римским[724]
Если бы культы богов ты исследовать стал от начала,
Или кто первый богам чтимые храмы воздвиг,
И на условье каком и цари и рожденные править
Жили, и все города, в мире какие ты зришь,
Древних сказанья, — не этого века, но древнего века,
Я это, Цельтис явлю, древности так обучив.
Пусть я от Нина начну, разбирая и персов и мидян,
Как и деянья среди нильских свершенные стран.
Сколь велика была доблесть у греков, затем я напомню
Все, что когда-то сумел Лаций державный свершить.
Отчие после народы исследую разумом мудрым,
Все, что моим свершено краем тевтонским, явлю,
В этом пока не дойду до Эмилия, кто величайший
Мира владыка уже Кесарь над Римом теперь.
113. На хулителя
Если бы книжки мои вдруг кому-то ругать захотелось,
Будто всегда у меня стих был безмерно игрив,
Музы, скажите ему: кто поет о восторгах Венеры,
Не напугает того старца сурового лик.
114. Почему свевам пристало играть орехами[725]
Шум превеликий, потрясши орехи, они поднимают
И, хоть и хрупки, звучат громко скорлупки у них:
Этому делу подстать разевает зычную глотку
Свев, когда свева зовут в эти орехи играть.
КНИГА IV
1. К Гракку Пиерию об эфиопе, который взял в жены германскую девушку[726]
Вот пред тобой уж четвертая книжка, листай ее часто,
Гракк безупречный, мои ты в ней безделки найдешь.
В них ты узнаешь, что в мире звезда всемогущей Венеры
Может, когда эфиоп юной тевтонкой пленен.
Он, рожденный в краях, где едва только живы от зноя,
Среди курчавых волос черным отмечен лицом.
Та же, на свет рождена в студеных севера землях,
Алый свой рот белизной щек умеряет своих.
Брачный когда договор лед и пламень, любя, заключают, —
10 Пусть не дивится никто: мы пред любовью равны.
2. О жалующемся зайце[727]
Зайцу несчастному, мне в мире где безопасное место,
Если на суше, в воде, в звездах, — повсюду есть Пес?
3. Почему монахи пьют с помощью обеих рук[728]
Плоть монах умертвил; не сгубить чтоб и чаши за нею,
Он, выпивая, ее держит в обеих руках.
4. О вхождении Солнца в созвездие Рака[729]
Что уже Солнце бежит под бродячими Рака клешнями,
Этого знаки являл рыбой обильный Некар,
В коем такое обилье сих рыб восьминогих бродило,
Что ни один из воды праздных не выдернул рук.
5. О великом схождении звезд в созвездии Рака[730]
Дважды по восемь когда протекли по месяцам годы
И когда явит уже день свой десятый июнь,
Тут в продолженье трех дней в пределах полярного Рака
Звезды большие небес соединятся, сойдясь.
Страшные войны нагрянут тогда со свирепостью лютой,
Часто какие давно были у римских мужей.
Папа, смотри, берегись венчанного шлемом блестящим,
Также любого, кого папский прельщает почет.
6. О собаке, петухе и кухне; астрологам
Что ты, умом изощрясь, лицо все горе обращаешь
И бесконечных рука вертит записок листы
С тем, чтобы мне предсказать, под каким появится небом
Завтрашний Феб, будет ветр или обрушится дождь.
Вот уже меркнущий Пес тебе знаки вернейшие дарит,
Чревом-провидцем его знаю грядущее я,
И когда кухня дымится у нас под небом дождливым,
И своим пеньем петух знаки тебе подает.
7. Почему Вакх сладостней ночью
Вакх безмятежнейший, ночью ты больше, чем днем, услаждаешь.
Есть и причина: звезда манит Венеры тебя.
8. К священникам и простому народу[731]
Песнею дивною храмы когда оглашаются божьи,
Боги, склонившие слух, чистым внемлите мольбам.
Пусть не прельстит ни пыланье Венеры, ни радости чрева
Ложные, — чистой тропой к звездам пусть рвется душа.
9. Какого свойства и из какой тройничности должен быть каждый знак Зодиака; говорит новорожденный[732]
Знойный Овен, восходя, форму телу придал изначала,
Члены вот эти мои дал мне земельный Телец.
В небе блестя, Близнецы даровали мне тела члененья,
Мрачными звездами Рак правит холодным во мне.
Пламенный Лев укрепил мои сплоченные члены,
Дева земная во мне органам форму дала.
Облик небесный Весы восходящие мне уделили,
Члены мои Скорпион сделал упругими все.
А фессалийские Стрелы мне члены наполнили жаром,
10 Крепость железную ты членам придал, Козерог.
В небе звездою своей Водолей изваял мое тело,
Влажное тело с трудом я из-за Рыб волочу.
10. О святынях Энея[733]
Рока носитель Эней, достовернейший отпрыск Венеры,
Грубому Риму принес таинств изнеженных ряд.
Вот и сословье святое мужей, Рима поздние чада,
Вакха с Венерою чтут как стародавних богов.
11. О слепце, который попросил подаяния у иереев[734]
Слышит слепец разговор: иереи святые помогут, —
И он немедля у них стал подаянье просить.
В недоумении те, кто же святость у них обнаружил, —
Тот же причину открыл, молвив такие слова:
«Речи обычно людей выдают и их тайные мысли,
Ибо каков человек, он таковой и в речах.
И так как Венус-Любовь с уст не сходит у вас постоянно,
Это и выдало мне, что вы — святые мужи».
12. О Германии, обойденной мной[735]
Мы лишь недавно народы германские все обозрели,
Все, что достойного есть в круге тевтонских земель.
Через моря и безлюдье пустынь, среди сумрачных топей
И среди пастбищ и рощ, и средь Герцинских хребтов,
Среди жестоких народов, сопутствуем Музами, — был мне
Также Меркурий вождем, — я в безопасности был.
13. О Хрисолагре[736]
Я полагал, ради Муз и преславных творений поэтов
Ты столько раз приходил ларов моих посетить.
Вижу теперь наконец: не меня или песен ты ищешь, —
Ты, Хрисолагр, на моем хочешь поездить коне.
14. О корове и пастухе[737]
Если в селениях свевов у белой коровы теленок
Будет, и явится всем он с человечьим лицом,
Тотчас тогда из домов собираются все поселяне
И порешили они сжечь пастуха на костре.
И оставалось немного, чтоб быть ему ввергнутым в пламя,
Если б Альберт не открыл верной причины того:
Монстры такие как раз излучением звезд создаются,
И рождены они так шатким движением их.
15. К Академии[738]
Вангионов прелат, кто, ученый, недавно во граде
Фризиев стал пребывать, хладный где Иссер течет.
Сразу он мне написал, что хотел бы со мной повидаться,
И потому по снегам должен я хладным придти.
Юноши, вас я прошу, подождите в отлучке поэта,
Кто, возвращаясь, споет песни ученые вам.
16. На лик Фортуны изсентенции философов[739]
Облик Фортуны с двойным лицом рисуют обычно, —
В лике двойном и слепа, равно и зряча она;
С большим успехом она ведь несчастных друзей презирает,
Глядя на выси, она малых не видит людей.
Но и, напротив, своих она ищет друзей постоянных,
Видит, коль кто-то в любви был неизменным всегда.
Все это многим вредило, ее научило бояться,
Значит, я малым хочу, нежели большим владеть.
17. О священнике, съевшем вместо рыбы каплуна[740]
В пору, на мясо когда запрет был наложен, священник
Жаждущий съесть каплуна, жаренного на огне,
Передают, таковые слова священные молвил,
Чтобы святоше, ему, старую глотку набить:
«Сам я — тот, кто могу хлеб во плоть обращать непреложно:
Жирный вот этот каплун рыбою станет сейчас».
Молвил, и пальцами трижды он крестное знаменье сделал, —
Тотчас на вертеле был в рыбу каплун превращен.
«О, я счастливец, — сказал, — коль меня Аполлон пышнокудрый
10 С помощью судеб моих сделать бы вздумал жрецом;
Я не наполнил бы рта ни ухою, ни соусом рыбным,
Но лишь мясом одним, птицею также одной».
18. О комедии «Евнух», сыгранной слово в слово по-латыни[741]
Кто пожелает постигнуть старинные зрелища Рима,
Чтобы и римский театр словно на форуме был, —
Феб лучезарный когда первый час обозначит собою,
В зданье высокое он пусть этой школы спешит.
19. О пище года в связи с положением Солнца[742]
Врач и астролог, кто знают начала природы отменно,
Людям в порядке таком пищу назначили их,
Что, когда Феб совершил свой круг в созвездии Рака,
В панцире красном тогда пищею явится рак.
Так, когда в розовом мире согреются Рыбы на солнце,
В сорокодневье затем рыба на нашем столе.
Но когда Феб озаряет светила в созвездии Овна,
Тотчас ягненок святой блюда пусть в радость дает.
Так, когда Цинтий вступает в жестокие стрелы Хирона,
Гонит охотник тогда быстрых искусно зверей:
Дикий кабан и дрозды, куропатка-летунья и заяц
Как жаркое тогда к нашим жаровням придут.
20. Рак и свинья говорят
Мертвенно после кончины бледнеют живые созданья,
Нас же по смерти дарит большею бог красотой.
Панцирь ведь мой оттого одевается розовым цветом,
Туши по смерти у нас хладных белее снегов.
21. О папском месяце[743]
Тридцать один продолжаются день все месяцы папы,
Но, как известно, в других месяцах менее дней,
Видно, затем, чтобы в Город стекалось больше сокровищ,
Алчный до денег когда ставит там Рим алтари.
22. О необычной зиме по всей Германии
Звезды-скитальцы недавно пошли по путям непривычным
И, ледяные, войну теплым краям принесли;
Зимняя стужа такая в тевтонских краях наступила,
Воды застывшие уж ливень такой растопил,
Что, льдом закованы трижды, застыли текучие реки,
И наводнение их трижды постигло опять.
23. Почему бог во время поста ничего не должен видеть[744]
Бог всемогущий хотя видит все, что свершается в мире,
И все, что есть на земле взорам открыто его,
Но, когда лики святые покровами скрыты, тогда он
Вовсе не видит; и в том корень пороков моих.
24. Эпитафия матроне Маргарете[745]
Здесь я лежу, Маргарета, прекрасным рожденная родом,
Ныне в могиле отца жребий последний несу.
Был мне супругом Маттей, и любовь его неколебимо
Я сохранила навек верностью чистой своей.
Но до того, как моим бренным телом смерть овладела,
Прелесть лица моего необычайной была.
То указанием было, что боги блаженные неба
В блеске красы среди звезд видеть хотели меня.
25. О римском имени[746]
Римом владевший когда-то и миром владел без изъятья,
Именем Рима пустым лишь и владеет теперь.
26. О Катилине[747]
То, что никто доверять потаскухам не должен секретов,
Пусть Катилина пример явит своею судьбой.
27. О том, что доблесть подобна кремню и губке
Как, если выжата, губка роняет по капелькам воду,
Как от удара камень искрами сыплет кругом,
Так всепобедная доблесть, подвергшись опасностям грозным,
Всем объявляет, что есть силы всегда у нее.
28. Об именах мужского рода на «а»[748]
Папа, затем Катилина, Мурена, Спурина и Сцева, —
Суть имена и несут признак обоих родов;
Также страдают родов и пороками равными этих.
Мне же не женское пусть имя на свете дадут.
29. О кулачном ударе Сократа
Как-то Сократ, когда был поражен он кулачным ударом,
Рану нанесшему так он отвечал, говорят:
«Знаю теперь я, что нет ничего несчастливее в мире,
Если не знаем, когда в шлеме настанет нужда».
О, если б в наших пределах родился Сократ, не желает
Даже мальчишка у нас розги ударов сносить.
30. О пирах римлян[749]
Передают, на открытом дворе пировали потомки
Ромула, и на свой пир каждого звали они,
Видно, затем, чтобы знали, сколь все экономно свершая,
В Лации как у себя Ромула род обитал.
31. О невежественном грамматике[750]
Римский грамматик сказал, что сыплет яйцами — ova,
Если справляя триумф, воин ликует — ovat.
О достойный, кому ликтор глупое слово из глотки
Выбил бы, выдавив зев и рассекая уста.
32. О крыльях Дедала
Каждый мальчишка резвится, приладив Дедаловы крылья,
Но пусть страшится упасть в море Икарово он.
33. О своем головокружении[751]
Полый мой череп вращает мне мозг своим поворотом,
И голове он велит делать пустые круги;
Кажется, перед глазами все быстро несется моими,
Как колесо, что стремит бег быстролетных коней.
Да и стопа у меня сделать твердого шага не может,
Шаткие ноги влекут все мое тело к земле
И, пораженный недугом, я тело простер на постели,
И принужден я на ней дней безмятежных не знать.
Иль, — непрерывны, — занятья, иль чтенье чрезмерное эту
10 Дали болезнь, иль стихи в разных размерах своих.
Юноши, все же дерзайте, кто знает такое терпенье,
Ширьте, в ущерб мне, молю, вольную школу свою.
34. Чем хочет явиться доблесть
Как перед всеми явиться красивою женщина хочет,
Тужит, когда взаперти в месте укромном сидит,
Так же и доблесть, славна, привлекает все взоры людские,
Рада, коль стала она всюду известной мужам.
35. О своей врожденной болезни[752]
День, Антипатр поэт когда на свет появился,
Был лихорадки виной он ежегодной его.
День же, в который я, Цельтис, явился на свет сотворенным,
Мне тот же самый недуг, вечно плачевный, принес.
Вы, кто причины болезней и звезды познали, скажите,
В чем же причина и род скрытой болезни такой.
36. К своим слушателям[753]
Мы пропустили восьмые часы, о юноши, с вами,
Ибо в прошедшем уже мы ведь восполнили их,
А потому мне позвольте, просящему ныне по праву,
Чтобы я путь совершил, верой предписанный мне,
Где непорочные храмы златятся в пределах Баварских
Девы нетронутой, — в них лики святые блестят;
Благословенна, она облекла меня крепостью прежней,
Не пожелала, чтоб шла кругом моя голова.
В песне поэтому ей я слагаю хвалы по заслугам
10 И с этим даром моим в храмы святые спешу.
37. Моление произнесенное Божественной Деве в Эттингенском храме[754]
Дева святейшая, матерь Христа, кто спасение наше,
Ты, кто Бога родишь, всю чистоту сохранив,
Христолюбивый народ кого умоляет всечасно,
Чтобы заступницей ты сирым предстала в делах.
В землях германских стоят потому тебе многие храмы,
Быть в них, благая, мольбам тщетными ты не даешь;
Льются моленья из уст среди них, весь мир облетая,
Здесь водруженных тебе дивных в Баварской земле;
В них произносят обеты и славные дарят даренья
10 Галлы, германцы, мужи и из Паннонской земли.
К ним иллириец спешит и рожденный под Лация солнцем,
Также сарматы и дак, крайнего моря жилец.
Я же какие тебе по заслугам в сей песне хваленья
Выскажу, если всю жизнь был я тобою ведом?
Дева, ведомый тобою обрел я познанья в искусствах,
С ними, средь мира летя, слава не канет моя.
Только ведомый тобой, папский двор с королевскими вместе,
Кесаря двор я узнал, дружбой прославившись их.
Только ведомый тобой часто тайных врагов побеждал я,
20 Тех, кто хотят запятнать честное имя мое.
И чем суровее судьбы ко мне, тем возвышенней в мире
Слава моя, и она может ничтожных презреть.
Но когда, дева, недавно страдал я головокруженьем,
Только ведомый тобой стал я спасенным опять.
Вскоре и стопы мои ты мне ставишь уверенным шагом,
Чтоб, по обетам моим, мог я увидеть твой храм.
Так, да пребудь благосклонной, чистейшая, к нашим моленьям,
Утлый мой челн укрепи через даренья твои.
38. На Фонтания[755]
Ясная Феба квадрига сверкает на светлом Олимпе.
И предвещает с небес света исполненный день,
Рады и рощи ему и покрытое розами поле,
Реки с истоками их, все, что живет средь полей,
Также и рыба, резвясь, ликует в струящихся водах,
Над голубою волной спинок видна чешуя.
Также и нас, кто живет в городах, окруженных стенами,
Ясный сверканьем своим Феб призывает в поля,
Чтобы увидеть могли мы цветы и посевы, и травы,
С соками все семена и со скорлупками их, —
Все, что природа на свет породила могуществом властным,
Раньше с расцветом придя, чем это сгубит жара
Или же тот, кто колосья срезает серпом искривленным
И среди зноя плоды жнец собирает свои.
Значит, о юноши, краткий досуг отдайте занятьям,
Чтобы я, радостен, мог с нашею школою быть.
А уж когда в быстром беге покатятся солнце за солнцем,
Мы прибавим к тому и упражненья для тел.
39. О жене Теликорна, риторически[756]
Первым ты был, Теликорн, несомненно в тевтонских пределах,
Кто нам являешь теперь женщины древний почет.
Ибо супруга твоя под твоим руководством умеет
Римлян и греков труды, мудрая, все толковать.
И, — я в восторге, — с тобой изъясняется речью латинской,
Словно у римлян она в школе науку прошла.
Ведь сочиняет, поет под кифару о славных деяньях
Древних мужей и стихи с лирными строфами их.
Но удивительней все ж, когда римское право недавно
10 Нам толковала, назвав славные в нем имена,
И как Семпрония древле из дома Тибериев, речью
Тонкой просила она лишь у тебя похвалы.
Только Гросвиту еще знал тогда я, которая древле
О смехотворных вещах в наших певала краях.
Или Сапфо, кто средь греческих дев была самой ученой,
Мудрые песни Сапфо певшая с лирою в лад.
О счастливец, даешь ты латинским устам поцелуи,
Сам средь баварских мужей высшая слава у нас.
40. О распущенной женщине
Буйная в пляске жена, чей язык — это меч заостренный,
Часто, как должно еще, маткой своею буйна.
41. О четырех сильных
Четверо сильных в святых упоминаются книгах:
Бахус, женщина, царь и правдолюбец еще.
42. О епископе Эйхштедтском[757]
Город Кверцинский когда покидал недавно епископ
И безвозвратно сходил к мрачным Стигийским водам,
Был я случайно в ту пору оратором в крае баварском,
И убеждают меня словом его восхвалить.
Я же: «Скажите, а что мне оставил он по завещанью,
Чтобы в искусстве свое горло я мог изощрить?»
Мне отвечают, что он ничего не оставил поэту;
«Раз ничего, — говорю, — будет лентяй без похвал».
43. К Ингольштадской академии[758]
Милое как-то письмо мне пришло от желанного друга,
Тотчас напомнило мне: надо б его навестить,
Осени чтобы плоды с ним срывать, приносящие радость,
И из кувшинов крутых пить молодое вино,
Муз потревожить затем и латинских и греческих вместе,
С лирою звонкою в лад наши и песни пропеть.
Юноши, вот почему я прошу терпеливо прощенья, —
Лекция с вами моя возмещена только что, —
Чтобы я, радуясь, мог навестить драгоценного друга,
10 Действием этим своим выполнить сладостный долг.
А между тем, если кто-то захочет сорвать мою славу,
Скажет, что я не могу долго нигде пребывать,
Я, читатель, прошу, кто мои почитаешь искусства,
Строфы вот эти предай легкому ты языку:
«Счастлив безмерно, кто смог мудрецов по обычаю древних,
Радостен, сам побывать во всевозможных краях,
Чтоб племена и народы повсюду на свете увидеть,
С тем и ученее стать в городе отчем своем.
Если бы Цельтис всегда укрывался лишь в городе нашем,
20 Не покидал никогда этих баварских полей,
Он, безупречный, не мог бы искусств вам много оставить,
Тех, что, настойчивый, он в разных краях приобрел».
Цельтиса строфы вот эти вы речи летучей предайте,
Радости полон, когда двинется в Австрию он.
44. Венской архигимназии[759]
К водам закатным когда Цинтий завтра последует спешно
И пополудни уже третий нам явится час,
Если захочет тогда кто-то мир Апулея постигнуть,
Пусть, друг-читатель, спешит он в обиталище к нам.
45. Об охваченных сном, кто в воображении вылетают на покрывалах; философам[760]
Как все привыкли они подниматься в ночи непроглядной
И свое тело во сне на покрывале несут,
Так воспаряет к высоким мирам их дух недреманный,
Коего мощная власть вышнего неба влечет.
46. Почему природа создала женщин болтливыми[761]
Женщинам мудро природа дала болтливые губы,
Чтобы детей научить произносить их слова.
47. К германцам, когда к ним вносили греческий[762]
В оное время пеласги язык этот сделали славным,
И философия вся древних на том языке,
И Аристотель великий, великий Платон говорили
Также на нем, и Гомер дивный свой труд написал, —
Ныне этот язык стал известнейшим в землях Авзонских,
Звук и источник теперь слова латинского, он
Начал, читатель добрейший, до наших земель добираться,
Чтобы германцы ему здесь научиться могли.
Счастлив безмерно, кто дожил до нашего времени, чтобы
10 Греков и римлян сумел он языком говорить.
48. По-гречески. Что переведено так:[763]
Цельтис-поэт, порожденный однажды германскою кровью,
Внес в отчизну свою эллинов древних язык.
49. Элегический дистих. Что переведено так:
Конрад Цельтис начнет ровно в первом часу пополудни
Греческий преподавать в собственном доме своем.
50. Цельтис Академии[764]
Завтра, когда уже Феб миру явит северных коней
И пополудни когда час уж второй отобьют,
Луций тогда пребывать будет в нашем зале и скажет
Он обо всем, что найдем и на земле и средь звезд.
51. К Бургу[765]
Клятвенно двадцать монет ты мне, Бург, обещал ежегодно,
Но не даешь, а в моих хочешь творениях быть.
Если бы кто захотел хвалить мои строки деньгами,
В целом бы мире никто не был богаче меня.
Вот что недавно совсем надо б сердцу постигнуть поэта:
Бург, ты горазд обещать, но не давать ничего.
52. О нем же
Бург, говоришь, что со мною ты поровну делишь любые
Блага Фортуны, что стал другом недавно моим.
Вижу, однако, что Бург только тех и считает друзьями,
Кто не должны получать и не нуждаться ни в чем.
53. О двух пораженных молнией монахах (Из сочинений Альберта Великого)[766]
Небо застыло когда, покрытое тучами густо,
Из отягченных глубин молнии грозно меча,
Двое монахов спешат уйти от грозы наступившей,
Чтобы достигнуть скорей монастыря своего.
Но одновременно рок настигает злосчастный обоих,
Падает с ливнем когда, вспыхнув, небесный огонь.
И одного из них тело погибельный огнь обращает
В прах, лишь один капюшон не повреждает его.
Огнь у другого палит капюшон, не тронувши тела;
Неба огонь обнажил мужа святого, а он,
Вообразив, что как спутник Юпитером взят он на небо,
Эти одежды одел, кои не тронул огонь.
Шагом дрожащим спешит он к себе в монастырь, восклицая,
Что сотоварищем он в царство Юпитера вхож.
54. О присланном кабане[767]
Шлешь кабана мне; пусть он не кабан, но Муза допустит
Вечное имя, — оно, может быть, ждет и тебя.
55. На представление «Кубышки» в актовом зале Венского университета[768]
Каждый, кто здесь пожелал бы латинские зрелища видеть,
Как представлялись они в школах латинских не раз, —
Греция их когда-то искусно давала в театрах,
Рукоплескала когда зрителей бурно толпа, —
Без промедленья в наш зал пусть он зрителем явится ныне,
Первый когда отобьет час молоток на часах.
56. На буквы для наборного письма[769]
Мы, германцы, недавно открыли искусство печати,
Больше таланты его распространили теперь.
Буковка малая все, что ты пожелаешь, напишет.
Греческим, римским, а то и иудейским письмом.
57. В актовом зале Венского университета под изображением Максимилиана[770]
Виждь, что соделать могли бы созвездия, мир изменяя:
Три возвратились уже властью моей языка.
58. В нем же
Славы великой никто без великих трудов не стяжает
И, переменчивой, пот вечно сопутствует ей.
59. В нем же к своему изображению
Первым я, Цельтис, привел письмена в пределы отчизны
С древнееврейскими все римлян и греков еще.
60. К изображению Философии в актовом зале Венского университета[771]
Здесь Философия я обитаю тройная, триадой
Окружена языков, Лация школам равна.
61. В нем же
Бодрствуйте стойко, мужи, ведь до звезд в испытаньях суровых
Шествуют, и в небеса нет проторенных дорог.
62. На герб епископа Вроцлавского[772]
Птицы Юпитера нет в гербе твоем целой, епископ,
Но ведь подрезаны уж алчные когти твои,
Видно, затем, чтоб ты нрав загребущий смирять научился
И не лелеять в душе лютую жадность свою.
63. К гордецам
Выше судьбы ни один пусть не рвется подняться высоко,
Чтобы не сгинуть ему, в бурные волны упав.
64. К астрологам
Что ты терзаешь себя в непомерных трудах и заботах?
Только Юпитер один небом владеет своим.
65. К придворным, которые не удостаивали сочинителя ответом
Вас как жестоких богов почитать неизменно я буду,
Ибо такой уж у вас нрав, как у этих владык:
Любят видеть они, как пред ними склоняют колени,
Но умоляющих слов слышать они не хотят.
66. О величине Меркурия и о людишках[773]
После Луны, сообщают, Меркурий — меньшее в мире
Тело, которое Бог в целой Вселенной создал.
Но всех созвездий превыше он мощные силы имеет,
Ибо он вестник земли, как и высоких небес.
Так сотворила природа людей и слабых, и малых,
Чтобы советчикам им ловкие были сердца.
67. Эпитафия Филиппу Каллимаху[774]
Первым с друзьями я был, кто песни времен стародавних
В Лациум под небеса римские перенесли.
Вынести Павел не мог трудов мужей просвещенных,
Он на изгнанье обрек их из Авзонской земли.
Изгнан оттуда я был ко двору властелина сарматов,
Гордая Крока мое тело земле предала.
68. Об обременительности жен
Ты говоришь, что тебе и единая женщина в тягость,
Та, что законным одним связана ложем с тобой;
Я же, мой Ян, с девятью любовными узами связан,
Кои премного несут радостей чуткому мне.
69. Об изобилии юридических книг
Ты вопрошаешь, к чему все растут фолианты законов?
Есть основанье: растет в мире великий обман.
70. Одна виноградная лоза прилегает к земле
Как виноградные лозы лежат на земле постоянно,
Так, всемогущий, на ней Вакх простирает тела.
71. Надпись для печатника[775]
Я, кто на свет был рожден в укрепленном лагере зимнем,
Недалеко от твоих, Рейн знаменитый, брегов,
Эту книгу тебе напечатал, читатель, изящной
Медью, красавица где Вену главу вознесла.
72. О решении, которое надо изменить
Умный меняет решенье, когда времена изменились,
Ибо совсем нелегко против течения плыть.
73. Почему монахи зовутся петухами
Криком ночные часы и дневные петух возвещает,
Как во святых ты, «петух», делаешь монастырях.
74. О поднесенном мне сыре
Очень хорош твой сыр с поднесенной ученою песней —
Плохо одно: ты в стихах путаешь меру слогов.
75. К Бенедикту Тихтелию в день рождения[776]
Дом наш приносит тебе в песне сей благодарность большую
И, сколько может, всегда помощь готов оказать,
Ясное славя созвездье твоих сыновей благородных,
Просит он вас: заключи крепкую дружбу навек.
76. О четырех болтливых
Трое смолчать никогда не сумеют о вверенной тайне:
Пьяница, мальчик-болтун и говорунья-жена.
Но и четвертого бойся, — недаром тебя увещаю, —
Если себя выдает за соглядатая он.
77. К поэтам[777]
Словно красотка-жена, что сидит затворницей в доме,
И очень редко ее в уличной видят толпе,
Истинный также мудрец и любой из поэтов поступит,
Чтобы он, бледный, творить в комнате мог у себя.
78. О том, что от луны следует воспринимать явление всех планет
Как своим телом луна образует все неба явленья,
Противоставши шести прочим небесным телам,
Так и любая из женщин, сказал бы я, властвует в мире
И повеленьем своим всем нам померкнуть велит.
79. Почему пьяна Германия[778]
Пьяная, вечно мокра почему Германия, спросишь;
Есть и причина: кругом реки и море у ней.
80. К тому, кто объяснял, почему он скиталец
Место тебе твоя дарит звезда, а меня мои кружат, —
Значит, покой у тебя, а у меня непокой.
81. К нему же
Блещет, сверкая, одна мне звезда в средоточии мира,
Дарит возможность она разные видеть края;
Но цепенеет твоя на оси ледяной и застылой,
И у родного тебе быть лишь велит очага.
82. О слепом Гомере[779]
Древле незрячий один муж весь мир обозрел без изъятья,
После двойную пропел в песне рапсодию он.
Я же, Цельтис, двумя одаренный глазами, едва лишь
В силах увидеть один край Алеманский родной.
83. К Меркуриалам-купцам
Честное ты предлагаешь, а я все считаю — плохое,
Раз у тебя на устах вечно Меркурий в божбе.
84. О живописце, производящем уродливое потомство[780]
Был живописец, который детей народил безобразных,
Но вот рукою своей только красивых писал.
Спрошенный, как он умеет писать лишь красивые лица,
Но безобразными все вышли подобья его, —
Так отвечает: «Не видя, своих я детей созидаю,
Но поместив на досках, вижу кого я пишу».
85. О вере[781]
Как, если кто-то однажды в ходьбе вдруг падает наземь
И не встает, — без вины он Либитиной сражен;
Так и по мне, кто как лжец со злокозненным сердцем повержен,
Мертвым отныне навек в сердце пребудет моем.
86. О том, кто был лишен органа обоняния
Два найдутся, что в теле все силы у нас истощают, —
Боль и зловонье, они много приносят вреда.
Ты же, поскольку не чуешь зловония носом отвислым,
Ты здоровее, по мне, ноздри заткнувших свои.
87. О зубах рака
Если кто спросит тебя, где у рака находятся зубы,
Ты отвечай, что зубам место его в животе.
88. Сравнение скряги и ученого
Словно богатства скупец, что скопил он за долгие годы,
Может вконец промотать в краткий поистине срок,
Так и сумевший освоить за многие годы немало
Разных искусств, обучать каждого может тотчас.
89. Эпитафия Георгу Геймбургу[782]
Здесь я покоюсь, Геймбург, кто некогда первым в отчизну
Внес и законы и все Цезаря книги еще.
Римский пастырь меня подвергал обвиненьям во граде,
Ибо я подал совет лучший, чем был у него.
90. Эпитафия брату Николаю Эремите[783]
Дважды по восемь годов, Николай, я прожил на свете
Голода где у меня не было, как и еды.
Прожил я в Альпах холодных средь скал, нависавших громадой,
Град где от Галла свое имя святое приял.
91. Лонгину Элевтерию, музыканту и поэту[784]
Цельтиса Муза, Лонгин, шлет тебе пожеланья здоровья,
Хочет, чтоб польза одна не расставалась с тобой.
Коль Галатеи, искусник, ты ложе сумеешь покинуть,
Также и Вакха, кто бед множество многим несет,
Сам, умоляю, приди, чтоб утешить больного поэта,
Чахлое тело взбодрить милою речью своей.
92. К Иоанну Тихтелю, врачу[785]
Средство приятно твое было мне, безупречнейший Тихтель,
Что повелел для меня ты приготовить вчера,
Средство в страдающем теле спокойные сны породило,
Будучи хладным, оно выгнало жар из меня.
Чем, чем тебя наградить надо мне за милость такую
И за другие еще многие милости все?
Ты ведь не смертное даришь, поэт одаряет не смертным,
Век наш тебя изберет, дети восславят тебя,
Ведь никому, — это правда, — ты не был другом болтливым,
Мысли всегда у тебя были созвучны словам;
Ты ничего не таишь, но ко всем постоянен и верен
И неизменно всегда дружество в сердце твоем.
93. О выпадении снега и ливня путем сравнения
Падая, снег молчалив, но ливень бормочет водою,
Этот кончается вдруг, тот не спешит проходить.
Тающий снег создает наводненья великие в мире,
А бормотанье свое ливень кончает тотчас.
Так рассудительный муж со временем сердцем отходит,
Ну а глупца без конца яростный натиск стремит.
94. О двух родах людей[786]
Есть и такие, кто душу всегда на устах помещают,
Есть, кто в душе у себя речи содержат всегда.
Ты же коришь меня, что молчалив я и вечно безмолвен,
Среди которых мне быть, только ты ведаешь, Ян.
95. Элевтерию[787]
Целых три дня я тебя, Лонгин, не сподобился видеть,
Иль только в доме твоем каждый находит тебя.
Что там с тобою, здоров ли, иль, — я в подозрении, — болен,
Иль Галатея твоя в доме тебя заперла?
Ну напиши, чем ты занят, какою задержан судьбою,
Или уж сам появись в доме скорее моем,
Чтоб у меня улеглось о тебе лишь одном беспокойство,
Что так хочет тебя с милыми вместе собрать.
КНИГА V
Вступление
Вот злополучный удел, вот жизнь, — сплошное мученье,
Дарит какую сам бог мудроречивым певцам,
Бог ли нам это несет или рок, иль наше желанье, —
Бедственны все, кто блеснул добрым талантом своим!
1. Иоанну Фуземанну, королевскому сенатору, чтобы он дал обещанные мне королем деньги[788]
Пашни отцовские древле Вергилий несчастный утратил,
И по домам городским был в положенье слуги.
Будучи изгнан, Овидий у гетов в краях поселился
И от отчизны вдали варварский вытерпел гнет.
В граде Тарпейском Гораций подвергся зависти лютой,
Был лишь один Меценат истинным другом ему.
Я же, кто в мире германском поэт поистине первый,
Я, во многих стихах край прославлявший родной,
В добрых хваливший добро, а в порочных клеймивший пороки,
10 Чтобы в потомстве стяжать благодарящую песнь, —
О я несчастный, как часто был кривдою лживою ранен,
Алчущей рьяно пятнать жизнь без порока мою.
Может быть к лучшему бог все это мне уготовил,
Чтобы у жизни моей чистою слава была.
К бедствиям ныне моим прибавляется страшная тяжесть,
Чтобы на ложе моем сам я крутился без сил.
И вот лежу я, несчастный, друзьями покинутый всеми,
Бедность терзает пока вместе с заразой меня.
Верно, что истинный друг себя проявляет в несчастье,
Кто незнакомым еще мне среди радостей был.
Ты единственный, кто отвратить мои беды сумеешь,
О Фуземанн, ты одно в бедах целенье мое.
Просит Муза моя, кто тебя до небес превозносит,
Пообещай, что на стол сумма мне будет дана,
Если не сделаешь, пусть все убранство пойдет на продажу,
Чтобы хоть скудную мне пищу оно принесло.
2. О враче Мегере к своему врачу[789]
Есть у Мегеры-врача свой обычай, когда помогает
Страждущим он и они деньги не щедро дают, —
Сразу он чаши готовит, болезнь приносящие снова, —
Так медицина берет прибыль двойную свою.
Этого ты, Николай, со мною не делай, прошу я,
Сердце чтоб грозный твое не поразил Аполлон.
3. К Георгу, герцогу Баварии, когда он назначил мне ингольштадскую стипендию[790]
Лир италийских касаться и с певчими метрами струны
Вместе сливать, как и песни, что только Тирренскому морю,
Адрию также еще дарованы, где вдохновеньем,
Феб, речистым поэта ты будишь варваров души;
В песнях ученых не мне состязаться на струнах с тобою,
Только ближним ты занят и хладного ты избегаешь
Неба, что древле Аркадской виною отмечено было.
Вот почему, ненавистен тебе, ни треножник, ни ладан
Не принесу я, что храмы хранят под дельфийскою кровлей.
10 Мне подобает всегда в песнопенье моем Аполлона
Звать по обычью, кому служит Истр величайший теченьем,
Норика также поля, ближайшие к Альпам Ретийским,
Цепь Герцинская гор и Цеций, в сражениях ярый,
И кого властелин Палатинских чертогов на Рейне
Соединенного кровной своей пусть объемлет любовью,
Под водительством чьим молодежь германцев в триумфах
Сделалась грекам равна, италийское часто оружье
Подавивши, когда берег Рейна кровью струился.
Кровью авзонской Дунай, а равно и галльской окрашен,
20 Медленней током своим прорывался сквозь гетские воды,
Должные кары когда прекратили все Марсовы битвы.
Вспомнить мне что ль среди войн справедливых и славных деянья
Герцога новые, что удостоены громких триумфов?
Ставшая явной когда мощь для всех Палатинского дома,
Три властелина когда пленены были в битве великой,
Силу собравши, простерла и так научила мятежных,
Цепи на пленные шеи надев, нести это иго;
И не иначе, как мощного льва поражает Пуниец
С мармарикским народом: так крик все окрест поражает:
30 Рощи и скалы с их эхом ответным, и в чаще лесные
И под привычные кровли сплоченная входит когорта
Гордой стопою, и он грядет средь оружия битвы
Смело навстречу, медленье отбросив, себя побудивши,
В мир устремляет и мчится средь полчищ оцепенелых,
Грозно зубами скрипя, потрясая султаном и всюду
Он распростертых влечет, скрежеща негодующей пастью;
Был таковым защититель отчизны, герой необорный.
Но пусть деянья его воспою я, что явятся в мире,
Для победителя сестры пока мне струны уступят,
И пока песни мои меонийскому плектру созвучны,
Пращуров, прадедов пусть воспою и родителей славных,
Также счастливца Филиппа с его Палатинским потомством,
Тем, кто свои имена по всему у нас миру рассыплет,
Стал бы талант или нравы исследовать, древние ль корни,
Людвига и величайшей Фридриха битвы удары.
Будет довольно теперь моим скромным пером восхваленья
Мне начертать, пока песни гудящею дышат струною.
Вождь пресветлейший, краса и народа нашего слава,
Ты во владенья германцев Камен приводишь латинских,
50 Муз низводя с Аонийской вершины, отныне за это
Даст тебе много даров и великих равно, и бессмертных
Цинтий, и долгую жизнь даруют тебе Пиериды, —
Чтишь ты их сам и печешься о них по обычаю первых
Славных вождей, кто взнесен золотым был веком на небо
За таланты, что дарят награды достойные славы
И у которых пребудет навеки незыблемо в мире
Имя, и в песнях поэтов прославлен он будет великой
Честью доблестей всех, и молва известная земли
Все облетит, кои мир в себе заключает огромный,
60 Океана отлив, иль что гладью очерчено моря,
Или же росный когда от пределов восходит Востока
Феб, иль как Севера стужа Медведицы хладной готова
Все заковать, иль она устремляется к Австрам дождливым.
Древние крепнут с тобою занятья, светлейший властитель,
И возрастают таланты, веков достойные древних.
Юношей цвет при тебе теперь начинает латинян
Молвить слова, говорить, по-латыни беседовать мило,
Прочь языка неученых гоня бормотанье дрянное;
Рад он не только принять владычество речи латинской,
70 К подвигам Цезаря также и к имени громкого славе
Он устремляется, но и ступать по высокому следу
Ромула славной земли, когда, безупречный, устами
Житель Арпинский сердца умерял простого народа
И у суровых квиритов смирил их жестокие души,
Сведущ в искусстве, легко пробегая по речи фигурам.
Юношей цвет при тебе элементов изменчивых мира
Изученье начнет и причин сокровенных природы:
И почему земля в прозрачный окутана воздух,
И из чего родится огонь, сочетаясь с водою,
80 Кто извечным законом могучими ветрами правит,
Рвущими с корнем дубы-великаны, и чтоб несогласье
Не разрушало союза стихий, но, связаны миром,
Сами в себе несли бы они исток перемены
И возрождали бы вновь прежним семенем прежние формы;
Все равно, ведет ли их или скрытым порядком
Распределяет судьба вновь начала грядущего мира, —
Слитые вместе с богами своими и близкие нашим
Душам, созвездия в их круговом разновидном движенье,
Коим природа столь часто дает повороты и смены,
90 Влево когда и вправо когда стремительный кружит
Мир, чтобы разные формы восприняли эти начала.
Юности цвет при тебе ныне к звездам стремится небесным
И постигает светила в огромном поистине мире,
Что по извечным законам кружат в непреложном союзе,
Феба пусть узрит, пока бледножелтый его не похитит
Месяца серп, иль предскажет, почто столько в мире обличий
Должен принять, почему, — он узнает, — за море заходят
Звезд колесницы и как по различным орбитам орбиты
Движутся в переплетенье, в частях замыкаются должных,
100 Следуя меры законам и точном во всем тяготенье,
Также и числам, какими весь мир управляется вечно,
И кто движеньем своим созидают гармонии прелесть.
Юности цвет при тебе по созвездиям мира познает,
Где обитает народность любая, страною владея,
В климате также каком обладают землей неподвижной,
Как дни и ночи проходят, пока, излучая сиянье,
К северу Феб поспешает, а также и к южному небу,
Пять поясов разделяя своим огненосным светилом
По небу и по земле, а также, в каком продвиженье
110 Все соразмерность приемлют тела и жар благодатный
В члены, откуда и люди, и все, что дышит на свете.
Юности цвет при тебе, коль болезни тела поражают,
Может лечить их, а также нести исцеленье болящим,
Вместе кореньев и трав постигнуть различные свойства
Также дано и для тел человеческих употребленье,
Видя начала, и жизнь умножает на годы, мешая
Хладные средства с сухими и влажные с теплыми вместе.
О счастливец, кому рок дано одолеть своевольный
И провести дней основу своих, наслаждаясь здоровьем.
120 Юности цвет при тебе, на гражданское право опершись
И на церковное право, на папские также декреты,
Может на глупость узду наложить, чтоб блюсти договоры
Мирные, если в делах возникает значительных смута.
Умным советом силен, владык разъяренные брани
Он укротит и ровной межой проведет справедливость,
Вновь вернув ее в мир, сбежавшую прежде из мира.
Днесь при тебе окружает главу свою лавром священным
Юность германцев, и будет ученым уделом навеки
От императора честь и достойная Кесаря только
130 Слава, когда он венчает победные волосы лавром,
Если царей или царства поют и заносят в скрижали
Те времена, что когда-то германцев триумфами славны,
Те времена, что надолго увидели мир благодатный;
И все, что древность давно изложила при свете неясном,
После заботы о вышних и к вере любовь уничтожат
Годы столь длинного века, все это передавая,
Жизни зерцало кому оставляют и нравов примеры.
Юношей цвет при тебе понимает, какую заботу
Должно иметь о богах и сонме праведных также,
140 Чистых какие награды, а грешных кары по смерти
Ждут, в чем природа души и что за неба созвездья,
Ведает домы планет, если пагуба им преступлений
Не мешает земных, но когда бы общениязлые
Им помешали, тогда должно смыть давнишние вины,
Вины своими мольбами очистить в темнице у Дита.
Юношей цвет при тебе наши царства теперь не покинет
И, как когда-то, теперь не пойдет к италийским пределам
Ради занятий, чтоб нравы познать и сплетенья законов,
Как и болезней заразу, что рок насылает, скорее
150 Ныне италик спешит увидеть германские земли,
Он и Дунаю и Рейну дивится, кто будут законы
Землям предписывать всюду, пусть в Лации те и владычат
И надо всем, что сам Феб видит с высей Олимпа двойного.
Так прорицателя Феба оракулы мне повелели,
Чтоб я воспел и предрек времена под радостным небом,
В землях германских пока живут воздержные сердцем.
4. Моление, произнесенное в храме Богоматери на берегу Дуная, чтобы получить облегчение от галльской болезни[791]
Матерь, дивная бога, к кому весь свет припадает,
Ты не приемлешь вовек тщетных молений к себе,
Дева, кому целый мир поверяет свои прегрешенья,
Сирым спасенье одно, ибо ты Дева царишь,
Ясная звездочка на берегу и гавань средь моря,
Ты на Дуная брегах правишь во храмах святых,
Их привлеки, в кои ныне входя, тебя в песне хвалю я
И, уж готовый упасть, эти моленья несу.
Эти хвалы, что тебе я пою, пусть воздам как награду,
Силу когда возвратишь, Дева, желанную мне.
10 Ибо недавно болезнь разлилась в моем теле повсюду,
Гнусное имя свое взявши от галлов себе,
Или же пища дала семена чесоточной хвори,
Или зараза во мне чем-то иным рождена,
Или немилость небес ко мне породила причины,
Или же влаги, — они царствуют в наших телах.
И, как от почвы прогнившей обычно родятся наросты,
Сырость гнилая когда диких родила зверей,
Так и часотка мне тело осыпала гнусная всюду,
20 И четверные торчат всюду на мне гнойники.
Этот синюшный гнойник много жидкого гноя воспринял
И сукровицу свою прямо под кожей собрал.
Но и снаружи другой, наполненный вздутьем мясистым,
Прямо торчит, и похож он на волдырь или боб.
Но, бородавке подобно, и третий раздулся и вырос,
И он расползся уже и по рукам и ногам.
Сохнет четвертый, однако под сохлою коркой чешуйки
Сбросить готов и, вредя, миг лишь дает отдохнуть.
Боль, что подагре подобна, отсюда мученьями тело
30 Поразила, лишив ночью покоя и днем.
Боль головная отсюда, зловонное также дыханье,
И отвратительно все пахнет, — и ложе, и дом.
Я заключил бы, — такая зараза везде лютовала
В землях Египта, где был изгнан за вины еврей;
Гнусную эту заразу везде по земле он рассеял,
К людям больным подойти каждый боится теперь.
Так вот и я, одинокий, лежал, презираем друзьями, —
Двое иль трое едва лишь посетили мой дом:
Стурн, Лонгин и Тихтелий, в искусстве лечения славный,
40 Гракк и Стиборий еще, столь для меня дорогой,
Ты, Фуземанн безупречный, кто Музам моим благодетель,
Часто я чувствовал мощь речи приятной твоей.
Через три знака уже солнце мир повернуло бродячий,
И уже быстро идти начали Чаши Весов:
Полые бочки тогда запенились мустом текущим,
Вакх начинал обретать винные силы свои.
Вижу, — присутствуешь ты при моих стенаниях, Дева
Сопровождают тебя хоры высоких небес,
И скоро лютую ты изгонишь из тела сухотку,
50 Тело очистишь мое, званная мною не раз,
Мне возвращая былые, о Дева святейшая, силы,
Чтобы, по граду ходя, ложе я хвори презрел;
Песни за это мои тебе вечно хвалу изъявляют,
Что неизменно к тебе будут любовью полны.
5. Об Иоанне Английском, женщине, папе Иоанне XXII[792]
Женщина, что силой козней могла б, лишь она и представит,
Та, кто похитила всю высшую папскую честь.
6. О Бракхе[793]
Цвет для Венеры небесный приятней всего: и отсюда
Бракха сияет, одев цвет Целестина — небес.
7. На жилище божественного Иеронима[794]
Я жилище хранил в стародавних Евсебия нравах,
И покровительством я дом безопасным сберег;
Ныне же, в граде когда времена наступили благие,
С древним искусством я сам новое рад одобрять.
8. Академии[795]
Прежнюю силу она мне вернула и больше, чем может
Сделать сам бог, и дала тело исправное мне.
Пусть же я, Цельтис, примусь за древнюю снова забаву,
Горацианской вослед сладостной лире идя.
9. Слушателям[796]
Верного нет ничего в делах человеческих, случай
Всем помыкает, судьба правит на всяческий лад.
Так ведь недавно я, Цельтис, входил в этот город здоровым
И во всем теле моем благополучен вполне.
Роком каким, я не знаю, враждебным сраженная камнем,
Пухнет нога, и свою кожу не держит она.
Юноши, вас умоляю, стерпите отлучку поэта,
Милое завтра подаст снова уверенность мне.
10. Витезию и Бальбу[797]
Цельтиса Муза привет посылает Витезию с Бальбом
И на обеде своем жаждет вас увидать,
Феб Геркулеса столпов когда устремится достигнуть,
И пополудни когда час четвертый придет.
11. Академии[798]
Завтра, после того как Цинтий нам явит восьмую
Тень, и шафранный свой блеск в мире златом разольет,
Тут космография в доме моем начало воспримет,
В книгах восьми описал Клавдий великий ее.
Я ее, Цельтис, открою, все три языка применивши,
Греческий, римлян язык, как и тевтонский еще,
С помощью твердых шаров я представлю и небо и землю,
С помощью старых таблиц новым пусть я научу.
Ну же, пусть славного ныне никто не отвергнет искусства,
10 Ведь без него никому, знаю, ученым не стать.
12. К Фуземанну о бобре, присланном мне[799]
Вот за бобра свои песни Цельтис тебе посылает,
Истр не лелеет ему равного на берегах,
Истр, что семью рукавами вливается в Гетское море,
И, застоявшись, вода тучных рождает бобров
Четвероногих, и рыб, саламандр и пернатых под небом,
Каждый живущий живет в собственном месте своем.
Бобр же живет на земле, а равно и в воде обитает,
Так средь обеих стихий, хитрый, лелея себя.
Если б природа дала ему быстролетучие крылья,
То и жилище бобру дали бы трое стихий.
13. О нем же[800]
Рыбью природу, — ведь бобр обладает холодною кровью, —
Он заключает в хвосте, как и в ногах, у себя;
Все остальное, что есть в нем, согрето теплою кровью, —
Значит, он телом «мясной», «рыбный» — во всем остальном.
14. О хороводе небесных светил вокруг Богоматери[801]
Танец мориски когда пред красавицею совершают
И каждый телом своим движет на собственный лад,
Всем благосклонность она обещает с достойным величьем
И, пока песня звучит, телом недвижна своим;
Светлые так пред недвижной землею звезды танцуют,
С пеньем, движеньем они шествуют по небу все.
Всем им предшествует первый танцор, с жезлом выступая,
Следом за коим идет множество прочих богов,
Шествует слева Персей, три лика Горгоны несущий,
10 Следом Кефей и за ним грубый Евнохий идет,
Дикий затем Волопас, кто матерь копьем устрашает,
Прочие также, — они в небе мерцают у нас.
Справа же от госпожи Орион с мечом лучезарным,
С ним те, что блещут среди против лежащих небес.
15. О белом зайце, посланном мне[802]
Скифских белее снегов был тот заяц, что в качестве дара
Столь превосходного мне ты подарил, Фуземанн;
Альпы его породили своих снегов белизною,
Там, где граница лежит славной отчизны твоей.
Кто ныне станет дивиться медведям на кручах Рифейских,
Севера небо кого белыми их создает?
Если была белоснежной мне зайцев дарованных шкура,
Столь же чист Фуземанн сердцем своим и лицом.
16. Цельтис Бенедикту Тихтелию, своему врачу[803]
Так велика твоего вина благородная сила,
Данная мне лишь вчера, милый Тихтелий, тобой,
Что во всем теле почти она мне вернула здоровье,
Тяжкие члены когда предал я сладкому сну;
Так, если хочешь меня сделать ты совершенно здоровым,
Пусть же не будет пустой чаша вот эта моя.
17. К Фуземанну, о двух каплунах
Нет вкуснее еды во всех австрийских пределах
Мяса двух каплунов, присланных ныне тобой.
Их, я почел бы, вскормил Марк Катон, кто учит отменно,
Как утучнять и еще как оскоплять каплунов.
Сколько раз это мясо во рту у меня исчезало,
Столько же раз Фуземанн был удостоен похвал,
Кто ослабевшего и утесненного жребием злобным
Щедро дарами дарит и всевозможной едой.
18. Академии[804]
Если б исследовать кто захотел риторики обе
Цицерона, кто был речи латинской отцом,
Если письмо написать с искусством истинным хочет
Или искусно создать памяти стоющий труд, —
Тот, когда восемь часов отобьет на часах, безупречный
Конрада Цельтиса дом пусть поспешит посетить.
19. Надпись на серебряной урне божественного Леопольда[805]
Был властителем я, Леопольд, в австрийских пределах,
Праведен и справедлив, правил народами я.
Я этот храм основал, когда по воле Господней
Знаменье было дано промыслом огненным мне.
Папа «Невинный» восьмой тогда сидел на престоле
И Фридрих третий тогда нашим Кесарем был;
Перенести моего они тела велели останки,
Ими причислен я был к лику мужей пресвятых,
Чтобы внимал я моленьям, какие весь мир мне приносит,
10 И не позволил ничьим быть я напрасным мольбам.
Был настоятелем Гехтель тогда, по рожденье Христовом
В тыща четыреста восемьдесят третьем году.
20. Академии[806]
То, что мы, юноши, с вами так много часов потеряли,
В этом повинна была злая зараза моя.
Ах! Лучше было дойти до скифских снегов отдаленных,
Где это солнце не льет с неба ни дня одного,
Чем столько в теле везде выносить непрерывных страданий,
Что истомленному спать ночью и днем не дают.
Но умоляю, чтоб вы как-нибудь меня извинили,
Ибо уж начатый труд надо теперь наверстать.
Завтра лишь солнце, лучась, свою первую тень обозначит,
10 Свой согревающий путь к Рака направив клешням,
Третья книга, во-первых, Горация начата будет,
В метрах лирических кто тонкие песни поет.
21. Ревнителям Муз
Юноша жаждущий строки познать медоносные, песни
Также на лире пропеть, сладко звучащей в ответ,
Завтра, едва молоток отбьет на часах семь ударов,
К ларам моим поспеши, знания выбравший путь.
22. К сотоварищам[807]
Яркие звезды опять лишь огнями блестят роковыми,
Нам же в холодных краях плектров коснуться должно.
23. Эпиграмма Геркулесу[808]
Отрасль Алкея, я прожил храбрейшим героем, Юнона,
Мачеха ярой кому мукою вечно была.
Всех чудовищ когда победил я в мире огромном,
Был среди Стиксовых вод мною и Цербер сражен,
С пеной тройною его и кровавой слюною из зева,
С пастью отверстой его в диком оскале своем;
Жребий противный вовек не сгибал мое сердце в боренье,
Среди тревог на земле и среди рокота волн.
Я тебе в жизни пример, кто труды перенесть захотел бы
10 Доблести ради и быть твердым в служенье добру,
Чтобы заслуженно дух твой, как только навеки оставит
Тело усталое он, вышнего неба достиг.
24. К Михаилу Стирию, трансильванцу[809]
Не был никто мне знаком в австрийском городе целом,
Кем бы такая любовь к Музам владела, лишь ты,
Ты, у кого в самом сердце пленительный Феб обитает,
Ты, Михаил, кто рожден от трансильванских мужей.
Так принимай же дары ничтожные Цельтиса эти,
Эти дары, как залог дружбы меж нами навек.
Вышние боги когда возвратят мне силы былые,
Больше получишь и ты, ежели малому рад.
Целая жизнь — это труд, только труд — само наслажденье,
И коль размерен и труд, то ни к чему и покой.
25. О священнике Церве[810]
Церв, когда он подошел к святым алтарям, заболевши,
Чтоб непорочный обряд хлебом свершить и вином, —
Чашу с презреньем отверг он наполнить германским Лиэем,
Вина вливая в нее древней Пелопа земли;
Так, когда этим вином он согрел свой недужный желудок,
То уж и наши весь день вина тевтонские пьет.
26. О трех, кого розга делает лучше[811]
Трое найдутся, кто станут, когда ты их высечешь, лучше:
Баба дрянная, осел Бальней и Струмул еще.
27. О двоих, кто не могут жить без ненависти и любви
Двое жить без любви и без ненависти не сумеют:
Женщина, алчный к деньгам, кто капюшоном прикрыт.
28. К Августину из Моравии[812]
Некогда Цельтис, я был не дешевой наградой любимым,
Ныне меня Августин держит как милый залог,
Сердце кому вдохновляют и греков Музы и римлян,
И наполняет кого к Фебу святая любовь.
29. К нему же
Эту тебе я дарю, Августин, уж старую книжку,
Чтобы о Цельтисе ты помнил почаще твоем,
Среди моравов ты первый, кого об ученой Камене
Греет забота и кем Феб всей душою любим.
30. О семеричной троичности женской красоты[813]
Та, что красива, с лобком пусть откроет и черные глазки,
Белые руки у ней пусть предстанут с белеющей шеей,
Две небольшие ноги, подбородок пусть будет некрупным
И удлиненное тело, и длинные кудри златятся.
Ноздри пусть твердыми будут и твердыми кончики грудей,
Мягким да будет живот и такие же мягкие плечи,
И не размашистый шаг, а лицо и тот орган — стыдливы.
31. К учащемуся юношеству в каникулярное время[814]
Песни в размеры сплетай, пока зной непомерный сжигает,
Ярый свирепствует Рак, песни в размеры сплетай.
Песни, поверь мне, до звезд тебя сделают всюду известным,
Слава, которую ты ищешь, пребудет навек.
Песни в размеры сплетай, и с тобой Аполлон золотистый
Будет и сонм Пиерид, как и Кастальских богинь.
Плектр доставят тебе они вместе со звонкой кифарой
И в красноречье святом даст тебе Феб мастерство.
Песни в размеры сплетай, ведь записаны песен законы,
10 И философия даст знание таинств тебе.
Также добавь, что в песне тайные пишутся судьбы,
Все, что богиня дерзнет хитро явить в колдовстве.
Знай же, однако, что книги с тобой в искусстве пребудут.
Их печатник издал: станешь ученым со мной.
32. К читателю[815]
Хладное тело мое когда будет сокрыто в могиле
И к Стигийским водам дух мой навеки сойдет,
Пусть разлетятся творенья мои, пусть останется имя
Прежде известное всем средь алеманских мужей;
Конрад Цельтис тогда пусть достигнет высокого неба,
О воздаянье таком, друг мой читатель, моли.
Благостен труд, удостоен от вышних небесной наградой,
К звездам за братьев в Христе просьбы в моленьях излить.
К теням подземным, однако, чтоб не был ты скорбным похищен,
10 В песне трепещущей даст Дева защиту тебе.
33. На Лигурина, сына Гунтера[816]
Я уступаю охотно твоим, Лигурин, сочиненьям,
Цельтис, я чту глубоко стопы, коленца твои.
Счастлив ты, Фридрих, нежданно обретший такого поэта,
Кто все деянья твои в песне гремящей поет.
Ты — самый близкий к поэту, рожденному Мантуей мудрой,
К мужу, в чьей песне сошлись Цезарь с Помпеем на брань.
Так не звучит Стилихон иль Гонорий, иль Майориан, иль
Кто Сципиадов поет и Спарциадов поет,
Пел кто Ясона скитанья, влекомого вздувшимся морем,
10 Иль Эакида поет, иль Фиваиду творит.
Битвы вождя македонцев, всему известные миру,
Тот, кто в гексаметрах чтит, — он уступает тебе.
Пусть же Германия в битвах поэту рада такому, —
Наш он и словом таким славит тевтонскую честь.
34. Почему женщина жаждет полового органа мужчины
Передают, что, когда творец первозданный из теплой
Глины тела изваял первого мужа с женой,
Долго думал о том всех вещей созидатель, где в теле
Этих творений двоих части срамные вместить.
И когда двое стояли совсем обнаженные, видом
Не различаясь, и пол признаков все не имел,
Выхватил у одного из бедра он немалую долю
Тела, к другого бедру, бросив, приладил ее,
На три деленную части, — и так эта плоть и повисла;
10 В теле ж другого зато ров величайший возник.
Так, ощущая урон и тело, лишенное части,
Женщина требует вновь член справедливо себе.
35. К Христофору Витиисолерию, богемцу[817]
Многим тебе мои песни обязаны, Витисолерий
Христофор, кто краса целой отчизны своей.
В теле прекрасном твоем и доблесть отменная, много
Сердца богатств и души ты сочетаешь в себе.
Связаны долгой любовью с тобою за это Камены,
Кто и тебя и твоих мерно на лире поют.
В сердце, ученый, несешь ты всегда Аполлонова Феба,
Кто помогает тебе мудрые песни слагать.
Не умолчу и о том, что ты отпрыск древнего рода,
10 И об отце не смолчу, друге большом короля,
Кто королевским послом был не раз во многих пределах
Галльских, германских, кто был и гесперийским знаком;
Кесаря и королей столько раз исполнял порученья
Тайные он, и в своей воле Европу держал.
Многими землями он владел в Богемии всюду,
Крепости и города были во власти его.
В будущей песне иные хвалы у себя сохраню я,
Вит, кого следует петь более мощной трубой.
36. О тройной Венере и Вакхе[818]
Некогда трех Венер мудрецы описали поэты,
Видел оттиснутых их в изображениях я.
Первая, — та исступляет, вторая — продажная шлюха,
Третья же в чистой любви наше потомство растит.
Также тройное питье непременно в застолье веселом:
Первое, от естества, жажду снимает во рту.
Страсти слова возбуждает второе, сердца просветляя,
Третье же к ссорам стремит и к одичалой войне.
37. О Полагене, проституирующем за долг жену
Бедный когда, Полаген, ты недавно остался без денег,
То призываешь к жене мужа святого прийти,
Кто тебе тридцать монет золотых немедля одолжит,
Чтобы в пещеру жены влезть, принужденной к тому.
38. О четырех вещах, которые нельзя скрыть
Вещи четыре найдешь, что никак быть сокрыты не могут:
Кашель, чесотка, любовь и бестолковая дурь.
39. К Генриху, богемскому юноше
Мальчий достойный, старайся, чтоб песнь, что послал я в подарок,
Ты превзошел; и за то в мире прославишься ты.
40. Реки подземного царства[819]
Упоминают пять рек, протекающих в царстве подземном:
Лета, Стикс, Ахеронт и Коцит еще с Флегетонтом.
41. О перевозчике подземного царства и о недремлющем псе
Здесь перевозчик, тряся головой, перевозит народы,
Рядом Цербер рычит пастью своею тройной;
Пена тройная его и слюна кровавая в пасти,
Зева отверстого дик кверху торчащий оскал.
Жуткие шеи когда он трижды в лае подъемлет,
Стонет эфир, и гремит мощными звонами он.
42. О наказании разбойников
Отпрыск Эола Сизиф вращением быстрым по скалам
Силится наверх поднять книзу катящийся груз:
Напоминание он, чтоб не стал богатеем грабитель
И чтобы алчный злодей честных людей не теснил.
43. Наказание завистников и прелюбодеев
Ропщет на то он, что вновь отрастают печени ткани,
Коршун свирепый кому печень терзает, клюя.
Криком кричит: «Перестаньте вы, факелы, мучить, о люди,
Что родились на земле, лож не скверните богов!
Глупый, безнравственно я пожелал непорочной Дианы, —
Вот и терзает нутро хищная птица мое».
44. Наказание нечестивых, вероломных и прожорливых
Вечною мучимый жаждой, вконец обессилен суровый
Тантал, ему не испить прочь убегающих вод.
Жаждущий, он призывает, чтоб ни один сотрапезник
Сердцем иль словом не стал тайны богов разглашать.
45. Презирающие богов
Юное племя Титанов, — их Матерь-Земля породила, —
Дерзко пришедших изгнать с неба небесных богов,
Коих Юпитер во гневе низверг своей молнией к мрачным
Теням, и в Стикса водах похоронил их толпу,
Напоминают: никто пусть не вздумает рваться на небо
И безрассудно войну в небе с богами вести.
46. О вероломных девах
Сестры здесь Данаиды свои наполняют решета,
Но выливается прочь эта из бочек вода,
Напоминая, чтоб ночью не смела законного мужа
Дева убить ни одна, кары подобной страшась.
47. О трех Фуриях
Около них Эвмениды в тройной побелевшие злобе,
Страшные кары еще усугубляя, стоят.
Факелы держит во рту Тизифона и их остриями
Жарит преступных она, им же удары даря.
В пляске своей Алекто завыванием жутким в смятенье
Души приводит, ярясь свары Мегера родит.
48. О трех судьях подземного царства
Возле них и Минос, Радамант восседает ужасный,
Сам здесь Арбитр, кто ведет счет наказаниям там.
Он и велит, чтобы каждый признался в своих преступленьях,
Если последним кострам он предназначил его.
49. О фатальных богинях
Сестры-Парки прядут там свою неразрывную пряжу,
И не Клото жизни нить, но лишь Лахеса прядет.
Вскоре Атропа затем, обрывая тугую основу,
Нитей обрезки швырнет в месте последнем для всех.
50. О владычице подземного царства
Около них воздыхает несчастная дочка Цереры
С царским скиптром в руке, ей причиняющим скорбь.
51. О владыке подземного царства
Далее в мрачном чертоге губитель Плутон восседает
Грозный и, гневом объят, громко, надменный, кричит:
«Водами Стикса клянусь и царством, исполненным страха,
Что ни один не уйдет от наказанья злодей.
Так мои скиптры велят: пусть любой, нисходящий под землю,
Примет достойную дань за преступленья свои».
Воздух тут весь зазвенел от неслыханно яростных криков,
Скорби исполненный вопль воздух подъемлет до звезд.
Ныне я не могу описать столь великих стенаний,
10 Если бы даже из ста уст моих песня лилась.
Этого голод терзает, а этого — жажда до дрожи,
Зависть, снедая, тому сердце свирепое жжет.
Тот негодяй погребенным находится в пламени вечном,
Рот погружает другой в пламень пылающих вод.
Этому рвет колесо, вращаясь стремительно, тело,
Тот на морозе дрожит телом продрогшим своим.
Этот, сидит, рот разинув и песней к душам взывая,
Но и не слушает бог скорбных молений его.
Непоправимые судьбы текут непреложным порядком,
20 В вечном законе навек запечатленны они.
52. К Максимилиану, Римскому Кесарю[820]
Цельтис, изгнанником я удалюсь под Севера небо,
Если обещанной мне должной награды не дашь.
53. Цельтис Козьме Тихтелию[821]
Имя свое ты, Козьма, от имени греков выводишь,
Греков, молю, соберись книги почаще листать.
Вот и я, кто теперь возлюбил обычаи древних,
Малые эти дары шлю в день рождения твой.
Также прошу, чтоб и ты прислал мне обещанных песен,
И твое имя тогда в небе самом воспарит.
54. Эпитафия аббату Николаю[822]
Остановись и прочти, что на камне написано, путник,
Камне, который мое тело скрывает в земле.
Хочешь ли имя? Я был Николаем, аббатом достойным,
Вита святого собор белой где кровлей блестит.
Братьями я управлял безупречно с отеческим сердцем
И с благочестием я целый собор опекал.
После душу мою бог призвал на высокое небо,
Тело же погребено в этой холодной земле.
Ныне лежу, судии ожидая грядущего лика,
Мертвых когда призовет к трону владыки труба.
55. Эпитафия Анне фон Шаумберг
Анной была я когда-то, фон Шаумберг меня называли,
В славной франков земле я появилась на свет.
Я безупречна была, дорога для любимого мужа,
В карнов земле ты теперь видишь могилу мою.
56. К учащемуся юношеству[823]
Тяжкие труд и забота беднягу теснят земледельца,
Столько ж и воин несет, в лагерь военный вступив.
Труд величайший в искусстве Паллады свершить подобает,
Чтобы достигло небес славное имя твое.
57. Лишь доблесть и поэзия дают бессмертие
Роскошь чрезмерная, власть, богатство, почести, слава,
Знатность, характер, краса и воздыханья любви, —
Все похоронит земля и в своих сокроет глубинах,
А на земле и следа (истинно так) не найдешь.
Честность и доблесть одна пребудут бессмертными в мире,
Мудрые песни еще, нашим потомкам милы.
58. Человек хуже животного[824]
В должное время быки утоляют возникшую жажду,
Лошадь и птица, кого воздух легчайший несет.
Нас же, кто дивным своим похваляется разумом, что же
Денно и нощно в плену держат Венера и Вакх?
59. К супруге Философии[825]
Из головы рождена Юпитера, жен украшенье,
Сделай достойным меня брачных покоев твоих.
Страха не дай и надежды на тщетные радости мира,
Скорби не дай и забот там, где лютует судьба.
Пусть этот брак наш родит нам потомка на вечные веки,
Будь он в потомстве благом чтим и хвалим, и любим.
60. К смерти
Все разрушаешь ты, смерть, все рожденное ты похищаешь:
Честность одна и труды будут по смерти всегда.
61. К храму Вакха на горе Парнас[826]
Здесь тебе, Вакх, наш отец, Киферон звучит многошумный,
На Геликоне твои здесь обиталища, Феб.
Нимфы живут Либетриды здесь в гротах поистине дивных,
Здесь Пиерид, Феспиад также жилище найдешь;
Здесь превосходный источник водой знаменитый поэтов,
Конь Горгонейский его выбил копытом своим.
62. На орла Иоанна Бургкмайра[827]
Этот орел превосходный — творенье Иоанна Бургкмайра,
Цельтис же сочинил славный об этом рассказ.
С Музами тот девятью семь искусств сочетал здесь, какие
Вена ученая чтит, с рвением равным для них.
63. К читателю[828]
Если нехитрая песнь наша стоит чего-то, читатель
Кроткий, иль в ней хоть чуть-чуть вольные блещут слова,
И что, быть может, найдешь ты германскую нашу стыдливость,
То сбереги, — собрала это к отчизне любовь.
Мне ведь хотелось, чтоб силы Германии прежними стали,
Власти чуждой когда не выносила она,
И чтоб германцы постигнуть ученых Камен захотели,
Все, чему учит самой Мудрости чистый исток.
Но я сказал бы, пусть звезды предпишут законов устои,
10 Пусть и у каждого нить жизни пребудет крепка.
64. На изобретателя типографского искусства[829]
Как мне тебя помянуть, открывателя книготисненья,
Кто достопамятней всех римлян и греков мужей?
65. Человек человеку волк
Право, животные все, что живут в обличии схожем,
Иль на земле, иль в воде, иль среди воздуха струй,
По договору друзей обитают в согласии полном,
И друг другу они не причиняют вреда.
Против коршуна коршун ногтей не острит искривленных,
И не видали, чтоб волк волка другого терзал,
Ни лягушка лягушку, ни щука щуку не тронет:
Но непохожие все дикие битвы ведут.
У человека ж такой произвол, разрешенный над жизнью,
10 Что он готовит мечи против таких же людей,
В бешеном сердце своем он свирепо готовит убийства,
К золоту иль серебру страстью когда распален.
66. К божественному Максимилиану, знак благодарности за «Коллегию поэтов»[830]
Пусть же, властитель, тебя славит разноязыкая жертва:
Новые храмы себе в наших ты строишь сердцах.
67. О «Коллегии поэтов»
Глянь на растущую ввысь под высокими звездами Вену, —
Стольких лелеет она истинно любящих Муз.
Прочь отойди «Александр», отойдите все детские книжки,
Ибо Минерва сама в школах австрийских царит.
68. К божественному Максимилиану о его возвращении от Океана[831]
Возвратился каким Алкид из испанских пределов,
Много даров золотых вместе с быками неся,
Или каким сам Вакх победитель от индов курчавых
Много трофеев принес, милых для отческих Фив,
Кесарь от западных только брегов таким возвратился,
Как победитель, во власть Рейн получив и Дунай.
Там усмиряя сикамвров, а там укрощая богемцев,
Пусть и Европу он всю власти своей подчинит.
69. К божественному Фридриху просительное по поводу Аполлоновых лавров[832]
Кесарь — всесветная честь и ученых слава поэтов,
Должной наградою ты даришь достойных людей.
Если я стою, молю, увенчай короной зеленой
Голову мне: пусть волос лавра коснется венок.
Я ж за такую награду тогда, навеки обязан,
Здесь и повсюду твои буду деяния петь.
И, пока буду я жив, выше звезд вознесу я потомков
Кесаря дивных, творя песнь их преславной судьбе.
70. К Кесарю, акт благодарности за лавровый венок
Голову, Кесарь, мою увенчал ты лавром зеленым,
Ныне священный мои лавр украшает власы.
Я же, признательный вечно тебе за дар столь великий,
Здесь и везде воспою славу деяний твоих.
И не моя здесь заслуга, что так высоко награжденье, —
Но меченосный его сам император свершил.
71. К Фридриху, курфюрсту Саксонии
Меченосец державы и славный ее избиратель,
Князь мой, надежда и честь, благо отчизны своей!
Чем отплачу я тебе, чем воздам за такую награду, —
Тем, что увенчан венком, я ведь обязан тебе.
Все мы — тени и прах; только доблесть одна по кончине,
Все пережив, сохранит имя бессмертным навек.
Буду стремиться я, Фридрих, твою несравненную доблесть
Людям грядущим явить, славя тебя и твоих.
Будешь бессмертен всегда, ни в каком не умрешь ты столетье,
10 Пусть не снесу я, что есть даже у времени власть.
72. К доктору Шренку, княжескому сенатору
Прежде ты не был еще у меня, досточтимый сенатор,
В песнях моих ты сейчас будешь, как должно, воспет.
Нравы, таланты и речь, изощренная знаньем законов,
Есть у тебя, и смирить, мудрый, ты можешь зверей.
С кроткой душою прими многоликие ты восхваленья,
Ныне прими, — мы всегда мощь твоих чувствуем уст.
73. К имперскому астрологу
Грониген астролог, толкователь фатального мира,
Удостоенный наш утлый поддерживать челн,
Среди друзей дорогих ты не будешь самым ничтожным,
Благоволишь мне, со мной связан любовью давно.
74. К сочинениям Гросвиты[833]
Скромная, мощного речью в центон собирая Марона,
Тех, кого Лаций нам дал мудрый, взрастила она;
Пусть ее, нашу, читают, рожденную кровью саксонской,
И поэтессы родной в песне восславят труды.
75. К Иоанну Риманну, всегерманскому книжнику и книготорговцу[834]
Оттиски текстов латинских и греческих ныне достигли
Наших пределов, твоим, Риманн искусник, трудом;
И вот за это тебе вся Германия шлет благодарность,
Здесь и повсюду тебе распространяет хвалы.
76. Поэт сам побуждает себя к изданию своих стихотворений[835]
Почва германцев хотя столь многих кормит поэтов,
Тех, кто дерзают стихи в разных краях рассевать,
Что же я, Цельтис, умолк почти на пятнадцатилетье,
Выпустить в свет на земле книги свои не дерзнул?
77. Кесарь по поводу отличий поэтов[836]
Лавр этот Конраду мы, Кесарь, жалуем, — доблесть поэтов,
Чтобы героев дела славные он воспевал;
Им пусть поэтов венчает с заслуженной он похвалою,
Ибо он носит уже нечто от Нас в свой черед.
78. На изображение Философии[837]
Все, что небо, земля, что воздух и море имеют,
И в человеческих что может случиться делах,
Все, что бог-огненосец свершает в мире огромном, —
Все философия, я в сердце имею своем.
79. На нее же
Меня зовут Софией греки, латины — сапиэнцией,
Египтяне и халдеи меня открыли, греки записали,
Латиняне перевели, германцы возвеличили.
80. На Нюренберг[838]
В самой средине Европы, в средине тевтонского края
Город сей вновь посети, друг мой читатель, молю;
В мире никто не видал подобного этому града,
Что средь неплодных полей так изобильно процвел.
81. К наследнику аббата Тритемия[839]
Каждый, кто будешь аббатом, мои эти строки почаще,
Я умоляю тебя, в помнящем сердце держи.
Будь милосерд, благочестен и веры ревнитель, последуй
Вслед за Тритемием ты, я побуждаю, моим.
82. Иоанн Тритемий наследнику
Видишь, поставил уже я ученых мужей монументы,
Также и все, что красой сможет и вам послужить.
Напоминаю, прошу, ты по нашим следам направляйся,
Тот, кто придет без меня править обителью сей.
83. К божественному Максимилиану о написании истории Габсбургского дома и Максимилиана[840]
Рода затем твоего описал бы я в славе начала,
Предков и пращуров всех, великодушье отца,
Также и титулы рода, и древность исконных владений,
И сколь старинный уже нобилитет у тебя,
Был ты ребенком каким, как ты рос в свои первые годы,
Что возмужавши свершил, что в пожилые года.
Рода когда твоего я истоки постигнуть стараюсь,
Должен я, Цельтис, к богам, близким тебе, подойти.
Смертные, вы воздержитесь (тогда промолвит Юпитер)
10 И небожители вы сыном его называть.
Прямо от нас он рожден, Максимилиан Величайший,
Громкая слава не даст, чтобы иным был отец.
Ты лишь нам удели покой возлюбленный сердцу
И повели, чтоб мои были со мною друзья.
Ведь в одиночку никто не исполнит подобного дела,
В коем так много святых предков помянуто здесь.
И так как нет средь живущих тебе подобного ныне,
То в одиночку никто труд не осилит такой.
84. О монстрах и чудесах[841]
Что бы замыслили монстры, которых так много под небом
Нашим германским, чтоб всех ужас и трепет объял?
Что мне о детях иль свиньях сказать? Мы видели сами:
Тело раздвоено их, но при едином лице.
Иль умолчу? Говорят, будто мать на бреге Энунта,
Боги! во чреве несла двадцать четыре плода.
Я не могу умолчать и о птицах в гнезде лишь трехдневных,
Коих жестокий с небес молнии губит удар.
85. На монашек, поющих по-латыни псалмы[842]
Женскими хоть и кишит Германия монастырями,
И днем и ночью они лишь по-латыни поют,
Но все святые места Камен латинских не знают, —
Только невежество им и простота по душе.
Иль по обычью друидов не должно слова понимать им,
Кои Иерусалим в тайных им книгах принес,
Видимо, чтоб эти тайны в дремучий народ не проникли,
Иль, чтоб святые слова не залучила волшба.
Но говорю я: что пользы так петь священные гимны,
10 Денно и нощно своих только тревожить богов?
Если поет и не знает, что песней священною просит,
То и корова вот так среди базара ревет.
86. Колкости, сказанные Цельтису и его ответ[843]
Если германцам моим я себя представляю поэтом,
Тотчас они: никаких он не накопит богатств,
С песней он всю свою жизнь до конца расточает, безумец
И не желает талант к пользе своей обратить.
Он ведь словами не может лечить, продавать что имеет,
Сеять не хочет слова он среди рыночных ссор.
И не желает он голову брить, покрыв капюшоном,
Чтоб невоздержность его алчный насытил кабак.
Радостей строгих законного ложа гнушается также,
10 Как и желаний, каких полон в тревоге отец.
Я же в ответ: «Пиериды, вы — сестры несчетного сонма,
Пусть я за вами пойду, Цельтис не будет богат,
Чтоб никакие в ларце мною, скрягой, не правили деньги
И чтобы после меня радостей не принесли.
Пусть до небес вознесен я буду потомством ученым,
Кто прочитает мои книги по смерти моей;
Этим себе я милей, чем, когда бы сестерциев тыщу
После оставил иль все Балтики царства, уйдя.
Предпочитаю живым я с живыми сыпать деньгами,
20 Чем после смерти мое все промотает лентяй».
87. К любящим Муз[844]
Юноши немцев, глядите, вот песни, — они на четыре
Гласа — поэты их так, храмы святые поют.
Каждый в них слог сохраняет природу и должное время,
Каждая зиждется песнь также на должной стопе;
Настроенья души и движенья пульсируют в теле,
С ними и плектры дрожат в стройном созвучье своем,
Словно Орфей у одрисов пел песни свои под кифару,
И возле Тибра — реки в оное время ты, Флакк,
Как средь огромных вершин обширнейшей дебри Герцинской
Цельтис, — о том говорят, — в лирных искусен ладах.
Трижды, четыреждысчастлива ты, о германская почва,
Кто по законам теперь греков и римлян поет.
88. К Иордану, аугсбургскому музыканту
Вы сотоварищи, кто так согласно поете поэтов
Песни, что грустным сердцам радость привыкли нести,
Вакха сопутники кто и Феба, и мудрой Минервы,
И неизменный отряд нежной Венеры друзей,
В полую воздух когда во свирель вы вдуваете дружно
И под рукою у вас лира-болтунья звучит,
Громко свистящая флейта различные дарит созвучья, —
Цельтис ваш музыку вам эту в подарок принес.
89. К Эргарду Эглину, печатнику
Был среди наших германцев и Эглин по имени Эргард,
Первый кто ноты сумел медью оттиснуть у нас.
Он и лирических Муз первым милые песни оттиснул
И на четыре их петь голоса тем научил.
90. О святой Анне[845]
Анна ничьих никогда не оставила втуне молений,
Но неизменно несла помощь желанную всем.
Значит, пусть Матерь благую мы честью великой одарим,
Ту, кто моленьям ничьим тщетными быть не дала.
91. На реку Эльбу[846]
С Мольдою Эльба течет, устремляясь в Германское море,
С Мольдой, что Прагу своей делит прекрасной водой;
Эльба же посередине все земли германские делит
И на две части еще царства Тевтонские все.
92. На Рим[847]
О, что за зрелище Рима, какая с ним ныне превратность,
Древле людей продавал, души теперь продает.
Все, что в Германии было в ее уголках отдаленных,
Все, что имеет она и в серединных краях,
Вырвано все и, увы, перехало в Рима твердыни,
Чтобы, бессовестный Рим, роскошь насытить твою.
Надо бы воинам деньги пожертвовать эти, и ими
Нашим защиту домам в мире у нас получить, —
Их же римский солдат захватил себе на потребу,
10 Чтобы и ночью и днем Вакху с Венерой служить.
ДОПОЛНЕНИЕ[848]
67. К Альбрехту Дюреру, нюренбергскому художнику[849]
В землях германских, Альбрехт, знаменитейший наш живописец,
Там где нориков град к звездам подъемлет главу,
Фидием к нам ты приходишь вторым и вторым Апеллесом,
Тем, кого Греция чтит, мудрых искусств колыбель.
И ни в Италии нет и ни в Галии мужа такого,
И не увидят его даже в испанских краях.
Ты превосходишь паннонцев и тех, кто в тевтонских пределах
Днесь обитают, и тех, кто средь сарматов живет.
Труд приложи — написать Философию нашу: она ведь,
Будучи познана, все явит под небом тебе.
69. О том же Альбрехте Дюрере[850]
Кто дивится теперь зеркалам и водам спокойным,
Как и всему, что в себе может тела отражать,
Если Альбрехт их с таким величайшим пишет искусством,
Что я живыми б их счел, если б услышал их речь?
70. О собаке его же[851]
Кистью настолько велик, так Альбрехт, одаренный талантом
Дивным, все черточки лиц изображает всегда,
Что, когда он и себя написал, свой выявив облик,
И выразительным все сделал в портрете лицо, —
Пес примчался тотчас и, сочтя живым господина,
Телом и мордой своей выказал ласки ему.
71. О том же Альбрехте[852]
Как Философией смог, отличаясь великим талантом,
Имя «Великий» Альберт истинно сделать своим,
Так и Альбрехт, кто в искусстве Симметрии и живописном
В Нюренберге своем славный, достоин вполне,
Имя по праву стяжав, называться Альбрехтом Великим.
Равный обоим талант некогда бог сотворил.
ПРИЛОЖЕНИЯ
А. Н. Немилов КОНРАД ЦЕЛЬТИС — ПОЭТ-ГУМАНИСТ И ЕГО ВРЕМЯ
Советскому читателю, даже образованному и интересующемуся историей культуры, в большинстве случаев поэзия Цельтиса совершенно не знакома. На русском языке появились однажды две его оды, переведенные С. Аптом[853], да в нескольких случаях небольшими цитатами сопровождались упоминания его в трудах по истории немецкого Возрождения[854]. Латинские тексты мало кому у нас доступны, а произведения Цельтиса, в новое время почти не издававшиеся, вообще-то представляют собой настоящую библиографическую редкость. Почему это так сложилось — не будем пока задумываться. Конечно, в первую очередь сыграла свою роль традиция: величайший латинский поэт немецкого Возрождения, «архигуманист», как вошло в обыкновение его называть[855], не дожил до Реформации, с событиями и ожесточенными спорами которой принято связывать Ренессанс в Германии[856]. Но именно поэтому особенно важно, наконец, в той мере, в какой это возможно, открыть читателю Цельтиса как поэта, как гуманиста, как человека. В самом деле, именно его поэзия, подобно тому, как мы это привыкли говорить в связи с изобразительным искусством о творчестве его великих современников — итальянца Леонардо да Винчи и немца Альбрехта Дюрера — впервые обращается к подлинно лирической теме, к передаче индивидуальных эмоций. Поэт любит и любуется, ревнует и ненавидит, презирает и высмеивает, его чувства лишены покрова лицемерной риторики и прорываются сквозь оболочку аллегорий и нормативов поэтической эстетики с присущим ей подражанием античным архетипам. Гуманистическое мировоззрение Цельтиса в самом существе своем эстетично, и поэтическая форма выступает по отношению к нему не как насильственно навязанная и даже не как частный способ выражения, а как наиболее естественный и в одном целостном сплаве составляющий органический материал, податливый и покорно служащий автору. Изящная легкость, удивительная внутренняя соразмерность свойственны и прозаическим произведениям Цельтиса, даже таким, казалось бы, дидактичным по своей задаче, как «Способ составления писем», написанный им еще в ранний период его творческой деятельности. Своеобразный «лирический эстетизм» Цельтиса в такой же мере может рассматриваться, как его индивидуальное свойство и как черта, отличающая поколение Цельтиса в гуманистическом движении в Германии эпохи Возрождения. Первые немецкие гуманисты, еще в середине XV в. были далеки от подобной направленности. Николай Кузанский (1401 —1464) замечательный философ, математик, космолог, чьи идеи бесконечности Вселенной, экспериментального познания природы, этическая концепция нравственного совершенства, планы всеобщего религиозного мира и проекты реформ в системе образования, сыграли важнейшую роль в развитии и распространении гуманистического мировоззрения не только в Германии, но и в Италии, с которой была связана значительная часть его жизни, сам не был поэтом, а в изложении своих мыслей всегда стоял на позициях приоритета идеи по отношению к риторической форме. Николай Кузанский внес в гуманизм то натурфилософское начало, которого отнюдь не был чужд и Цельтис, но которое ярче всего проявилось в научной деятельности Венской школы астрономов-гуманистов, в том числе Георга Пейербаха и особенно Иоганна Региомонтана, которому Цельтис посвятил одну из своих од (III, 23). Современник Николая Кузанского, сперва его единомышленник в деятельности на Базельском соборе, а впоследствии политический противник, страстный борец против папских претензий на руководство политической жизнью Европы, Грегор фон Геймбург (ок. 1398—1472, ему посвящена Цельтисом ода 6 в кн. II) в своем письме молодому немецкому гуманисту, называвшему себя учеником Лоренцо Валлы, Иоганну Роту, прямо писал о достоинствах юриспруденции по сравнению с элоквенцией, нападая на стремление к эстетическим красотам речи. Во всех отношениях Геймбург гораздо ближе к представителям «гражданского гуманизма» в Италии начала XV в. И поэтому совершенно закономерно, что лавровый венец поэта впервые на немецкой территории и из рук немецкого императора Римской империи, Фридриха III, получил не немец, а итальянец, поэт и гуманист, а вместе с тем и крупный политический деятель своей эпохи, младший современник Кузанца и Геймбурга, итальянец Эней Сильвий Пикколомини (1405—1464), ставший впоследствии папой под именем Пия II. Но уже следующее поколение гуманистов в самой Германии иное. Как будто прошла острота тех споров о взаимоотношениях церкви и светской власти, о политических правах папства и епископов (число их даже в течение XV в. значительно возросло), которые еще в середине XV в. составляли главное содержание политической жизни Германии. Голландец по происхождению (как, в дальнейшем и Эразм Роттердамский) Родольф Агрикола (1443 или 1444—1485), получивший образование в Эрфурте и в Кёльне, совершенствуется затем в итальянских университетах, в Павии и в Ферраре, где он вскоре начал читать лекции по логике и диалектике. Агрикола (его настоящее имя Гюйсман, — латинизация, именно после него ставшая почти обязательным элементом приобщения к гуманизму, является смысловым переводом) во всех отношениях был олицетворением общегуманистического идеала человека. Современники в один голос описывают его как красивого по внешности и всесторонне одаренного человека — музыканта (в Феррару он был первоначально приглашен как придворный органист), поэта (к сожалению, дошло лишь очень немногое из его творчества, что позволяет судить о его профессиональном мастерстве, но производит впечатление чрезмерной сухости, формальной построенности, в ущерб искренности чувства), рисовальщика (об этом мы совершенно не можем судить), но в первую очередь — оратора, мастера латинской элоквенции, и философа. В этой погруженности в вопросы формальной логики, восхищавшей впоследствии Ф. Меланхтона, выразилось все же нечто сближающее Агриколу со схоластицизмом. Друг и советник Вормсского архиепископа Иоганна фон Дальберга, с которым они вместе учились в Павии, принявший его приглашение и последние годы своей, трагически рано оборвавшейся жизни, Агрикола, по-видимому, не принимал монашеского обета, но самим своим интеллектуальным подвижничеством, преданностью идее ученой аскезы, наивным житейским идеализмом своей этической программы, он в своей преданности филологии выступает с позиций гуманизма, как бы связывая средневековье и гуманизм. Похоже, сама жизнь в Ферраре была связана с осознанной необходимостью изучения греческого языка. Агрикола был, по существу, первым настоящим эллинистом-немцем. В своих письмах к друзьям он говорит также о занятиях древнееврейским языком. Нечего и говорить о латыни — произнесенная им в Ферраре, в присутствии Баттисты Гварини, по случаю начала осеннего семестра 1476 г., речь «Во славу философии и остальных искусств» имела значение своеобразного шедевра, образца мастерства, по которому судили о праве его вести занятия со студентами. Агрикола совершенно не затронут воздействием флорентийского неоплатонизма. Более того, подчас он активно выступает против «паганизма», увлечения язычеством. Возможно, что эти противоречия с постепенно укреплявшимися в Италии идеями «платоновского христианства», различными формами религиозно-философского синкретизма, и послужили одной из причин стремления Агриколы вернуться на родину. Написанные им в Вормсе благочестивые рассуждения о долге священнослужителя, религиозные гимны и т. п. подтверждают последовательность позиции Агриколы. Эту незавершенность гуманизма Агриколы как бы восполнил Конрад Цельтис — его младший современник. Конрад Цельтис (1459—1508) принадлежал к тому счастливому поколению немецких гуманистов, которые вступили в жизнь, когда основы новой системы образования, нового мировоззрения были уже заложены, когда весьма распространено было убеждение, что средневековое варварство должно уступить свое место разносящемуся из Италии свету культуры учености. Эта мысль не казалась противоречащей той ненависти и презрению, которым подвергалось все римское — нравы католической церкви и политика папства. Считалось естественным, что свет воцарится в Германии, а в Италии наступит мрак, и как первые признаки этого мрака рассматривались черты маразма в римской церкви. Подобно тому, как некогда совершилось «Translatio imperii» — перенесение империи из Рима в Германию, так должно было осуществиться и переселение Аполлона и Муз в земли германцев. Этому посвятил свое раннее программное произведение Цельтис — оду «К Аполлону, изобретателю искусства поэзии, чтобы он пришел от италийцев к германцам» (Од. IV, 5). Поэт был сыном простого крестьянина-виноградаря Иоганна Пикеля из Випфельда, в окрестностях Вюрцбурга, на побережье реки Майна. Он родился 1 февраля 1459 г., его старший брат вскоре после этого получил приход в качестве сельского священника, и это облегчило получение образования для него. 19-ти лет он был зачислен в Кельнский университет — с примечанием «бедняк» (pauper). Уже через год, в 1479 г. он получил степень бакалавра искусств, что дало ему возможность продолжить обучение и в то же время зарабатывать, как в те времена бывало нередко. Там он начинает писать стихи — видимо, это обычные средневековые вирши. Кельнский университет в эти годы — цитадель схоластики, центр немецкого доминиканства. Здесь можно было получить знания по теологии на основе учений Альберта Великого и Фомы Аквинского — но к ним у молодого поэта выработалось на всю жизнь лишь стойкое отвращение. Не захотел он и последовать примеру своего брата и принять монашеский обет, обеспечив себе тем самым спокойное существование на всю жизнь. Весенняя оттепель немецкого гуманизма неумолимо проникла в недра кельнского училища; слава некогда обучавшегося там Родольфа Агриколы, скандальные столкновения поборников схоластики с вагантами-учениками бродяги-гуманиста Петера Лудера (как, например, Вильгельм Суригон, появившийся в Кельне в 1471 г.) — все это служило стимулом к тому, что наиболее способные и обладавшие самостоятельностью мышления студенты предпочитали искать удовлетворения своей любознательности вдали от Кельна. В 1484 г. Конрад Пикель имматрикулировался в Гейдельбергском университете, там вскоре он стал называть себя, по образцу других гуманистов, латинским словом «Цельтис» — заступ, мотыга, т. е. переводом своего немецкого имени, напоминающего об орудии труда виноградаря. Год в Гейдельберге стал решающим в жизни Цельтиса. Здесь ему довелось слушать лекции Родольфа Агриколы, незадолго до того перебравшегося в Германию из Италии, где он и учился, и читал свои курсы в университете Феррары. В октябре 1485 г. Цельтис защитил свои тезисы и стал магистром искусств — к этому времени он уже был определившимся гуманистом, изучавшим греческий и древнееврейский языки. Возможно, что у Агриколы начал он и свои занятия музыкой. По-новому в Гейдельберге происходило и приобщение к философским знаниям — здесь царил культ уважения к трудам Николая Кузанского, к которым враждебно относились доминиканцы в Кельне. Идея бесконечности Вселенной, совершенно новое понимание бога как математического абсолюта, стремление к познанию всей сферы земли и связанный с этим специфический интерес к географии и астрономии были порождены этими занятиями. Но уже в начале 1486 г. Цельтис снова отправляется в путь — неожиданная трагическая по своей внезапности смерть Родольфа Агриколы, очевидно, сделала для него дальнейшее пребывание в Гейдельберге лишенным интереса. Город для него опустел, он словно ищет теперь, где смог бы продолжить свое, наконец-то всерьез начатое, образование, в то же время стремясь и сам раздавать то, что имел счастье получить. Его путешествия теперь уже менее всего похожи на скитания ваганта: в 1486 г. он в Эрфурте, где когда-то начал свое образование Агрикола, оттуда он едет в Росток — в надежде, что в сравнительно молодом университете найдет подходящую обстановку для гуманистических штудий. Но занятия в Ростоке были прекращены в связи с начавшейся распрей между соборным капитулом и епископом. Поэтому Цельтис вынужден был уехать и оттуда, и свои лекции в зимний семестр 1486— 1487 гг. он начал уже в Лейпциге, где благодаря деятельности Петера Лудера обстановка для гуманистических занятий была лучше подготовлена. Лекции Цельтиса о теории латинской поэзии и занятия по драматургии Сенеки принесли ему в Лейпцигском университете настоящий триумф: молодой курфюрст Фридрих Мудрый оказался в числе его поклонников. По его представлению 18 апреля 1487 г., во время съезда князей в Нюрнберге, на торжественном празднике в нюрнбергском Кайзербурге (в данном случае игравшем роль римского Капитолия) дряхлый император Фридрих III короновал Цельтиса лавровым венком. Предшественниками сына франконского виноградаря были Эней Сильвий Пикколомини, а еще раньше — Петрарка... Эта честь сразу поставила Цельтиса выше всех немецких гуманистов. В это время он принял эллинизированное имя «Протуций» (от греческого «про-тюпто» — «прорываться», «ударять на врага»; возможно, впрочем, что это — перевод его неблагозвучной фамилии, означающей, как мы уже знаем, «мотыга»). В 1487—1488 гг. Цельтис отправился в Италию. Он побывал в Венеции, где познакомился с Сабеллико; в Падуе он занимался у Кальфурния и грециста Камеро; некоторое время находился в Ферраре, где познакомился с Гварино (видимо, не произведшим на него глубокого впечатления); и наконец, попал во Флоренцию, где оказался в кругу гуманистов Платоновской академии. Философские взгляды Марсилио Фичино, вся концепция флорентийских неоплатоников с их синтезом христианского и языческого мироощущения, оказали на него решающее воздействие. Здесь, озаренный знакомством с Родольфом Агриколой, кельнский бакалавр становится первым апостолом фичинизма среди немецких гуманистов. Побывал после этого Цельтис и в Риме, где познакомился с Помпонием Лэто. Во время этих встреч зародилась в нем идея создания гуманистических «академий» как сотовариществ единомыслящих адептов распространения античной образованности, по типу школ древних философов. Одновременно он загорелся идеей возрождения древнего театра как средства привлечения внимания знатных меценатов к гуманистам. Цельтис возвращается на родину через Венгрию и Польшу, возможно, имея в виду наладить знакомства с гуманистами при дворе Матьяша Корвина и в Ягеллонском университете Кракова. Именно здесь он пополнил свое образование, в течение двух лет (1489—1491 ) одновременно занимаясь как ученик у астронома Войцеха Брудзевского и сам читая курсы основ древней философии, поэтики и греческого языка. Летом 1491 г. он вновь появился в Нюрнберге — городе, с которым для него были связаны воспоминания о первом триумфе, но тут же направился в Ингольштадт, где в течение одного семестра он читал курс по «Пиру» Платона. Это был важный шаг реформы немецких университетов: взамен подготовительного курса тривиума, включавшего лишь скромный объем классических знаний, Цельтис ввел специальную гуманистическую подготовку. Помимо нее, он считал необходимыми также и естественнонаучные знания. Находясь в Ингольштадте, Цельтис вел усердную переписку со своими коллегами в Германии и в Италии. На короткий срок он опять посетил Нюрнберг, где получил финансовую и моральную поддержку со стороны гуманистов того кружка, который некогда сложился там вокруг Региомонтана и Вальтера (Од. III, 23). Ему позволяют реорганизовать начальное обучение в школе при приходе св. Зебальда, а зимой 1492— 1493 г. — возглавить аналогичную школу в Регенсбурге. В Ингольштадтской школе он плодотворно продолжал занятия греческим языком, но вспышка чумы летом 1495 г. заставила его снова бежать в Нюрнберг. Именно в это время он набрасывает план своего проекта «Четырех Германий». Затем до начала 1496 г. он оставался в Гейдельберге как прямой преемник своего учителя Агриколы — не столько при университете, сколько при дворе, и как советник и как учитель детей пфальцграфа Филиппа. Здесь вокруг Цельтиса создается первое гуманистическое «Рейнское литературное содружество». Рейхлин, Вимпфелинг, Тритемий, Вигилий, Йодок Галлий и ряд других имен с самого начала фигурируют здесь среди членов. Этому сообществу суждено было стать прообразом для аналогичных в других городах Германии. Оно возникло не при университете, не при дворе, но под покровительством могущественного Иоганна Дальберга, имевшего возможность отпустить средства на содержание своей Академии. Тем временем официальное приглашение Максимилиана заставило Цельтиса покинуть приветливый Гейдельберг и направиться в Вену. 7 марта 1497 г. Цельтис получил назначение профессором красноречия и поэтического искусства в Венский университет. Диплом был подписан самим императором Максимилианом I — это было нарушением автономии университета, но это было шагом к превращению Венского университета в передовой центр культуры и образования в Европе. В Вене Цельтису пришлось начать с создания такого же внеуниверситетского сообщества, как и в Гейдельберге. Следует обратить внимание, что в противоположность устоявшимся представлениям о том, что распространение гуманизма в Германии связано было с университетами, в действительности на каждом шагу, в том числе и тогда, когда при Цельтисе гуманизм одержал в основном победу над схоластикой, гуманистическое движение развивалось вопреки университетам, а не в университетах. Созданное в 1497 г. «Дунайское литературное содружество» было подобием Рейнского общества, основанного в Гейдельберге. В это же время возникали уже аналогичные «содружества» в Нюрнберге («Норическое»), в Аугсбурге («Августинское»), в Оломоуце («Маркоманское») и др. «Дунайское содружество», по мысли Цельтиса, объединяло гуманистов не только Вены, но и всей Австрии и Венгрии, где еще сохранялся круг гуманистов, некогда сосредоточившихся при дворе Матьяша Корвина. В 1499 г. Цельтис делает попытку превратить артистический факультет Венского университета в полноправное, стоящее наравне с богословским и юридическим факультетом, ученое заведение с правом присуждения высших ученых степеней. Это вызвало сопротивление корпуса докторов, а внутри артистического факультета по-прежнему сохранялась открытая оппозиция цельтисовским требованиям углубленного изучения филологии и древней философии. Борьба приобрела характер столкновения между поклонниками Аристотеля и Платона. Отказавшись от своего права совершить сразу переворот в структуре университета, Цельтис прибег к обходному пути: зимний семестр 1499—1500 гг. открывается параллельно с артистическим факультетом в самостоятельной «Коллегии поэтов и математиков». Здесь в обучении были объединены заимствованные из итальянских университетов (прежде всего из Феррары) принципы филологического образования на основе изучения трех древних языков, философии Платона, классической литературы, теории поэзии, латинского красноречия, драматического искусства, — с этой целью устраиваются школярские спектакли на сцене. Следуя традиции парижского номинализма, отражение которой Цельтис мог видеть и в самой Вене, среди последователей Пейербаха, в новом преподавании самостоятельное место заняла натурфилософия, и подлинный Аристотель изучался в сочетании с Птолемеем и Плинием Старшим. В 1501 г. в Линце ученики «Коллегии» впервые разыграли перед императором — или, точнее, при императоре, поскольку он и сам был участником этого красочного представления, — «Игрище Дианы», текст и сценарий которого были написаны самим Цельтисом. Результатом этого было торжественное утверждение «Коллегии» императорским эдиктом, даровавшим ей также право присуждать поэтические лавры. В последующие годы, наряду с написанными самим Цельтисом, но не дошедшими до нас текстами сценических игрищ, создаются совместные произведения его учеников, выполненные под его руководством, — «Рапсодия» (1505), «Мелопеи» Петра Тритония (1507) и др. Это последние годы жизни Цельтиса, окруженного учениками, среди которых выделялся, сделавшийся ректором в 1502 г. и осуществивший постепенно превращение «Коллегии» в полноправную часть университета, Иоганн Куспиниан (Шписгеймер). Незадолго до своей смерти Цельтис заказал, по-видимому, связанному с ним тесной дружбой аугсбургскому живописцу и граверу Иоганну Бургкмайру свой «посмертный» портрет, экземпляры которого он посылал и дарил своим друзьям. Он изображен опирающимся на четыре книги — очевидно то, что он считал трудом своей жизни. Здесь «Описание Германии в 4-х книгах» — труд, так и не завершенный при жизни Цельтиса, да собственно и оставшийся, по крайней мере в задуманном им объеме, не выполненным. Ниже идут три поэтические сборника: «Amores» — «Любовные элегии в 4-х книгах», «Эпиграммы в 8 книгах» (реально выполнены 5 книг) и «Оды в 4-х книгах», изданные уже после его-смерти. Из всех его книг только «Amores» были изданы в 1503 г. при жизни поэта. Еще раз побывал он в Нюрнберге, чтобы проследить за изданием «Любовных элегий» и найденного им текста произведений средневековой монахини Гросвиты; он делает для Дюрера композиционные наброски гравюр, которыми он хотел украсить книги, передает в Аугсбурге Пейтингеру найденную им римскую карту Средиземноморья, ведет интенсивную переписку, занимается с учениками — пока хватило сил и уже зная, что времени ему не остается. В 1508 г. Цельтис умер, в полном смысле этого слова в расцвете творческих сил и таланта. Значение Цельтиса в культурной жизни Германии неизмеримо. Здание немецкого Ренессанса, в строительстве которого предшествующие поколения проделали, правда, труднейшую и подчас неблагодарную работу, именно при Цельтисе вознеслось, расширилось и приобрело свои самобытные черты. Гуманистическая культура Германии благодаря его предприимчивости, сочетанию рафинированной утонченности ученого с мужицкой грубоватой непосредственностью беспредельно одаренного человека, приобрела, наконец, целостность и завершенность.ПРИМЕЧАНИЯ
Переводы сделаны по изданиям: 1) Celtis Protucius Conradus. Libri Odarum IV; Liber Epodon; Carmen saeculare / Ed. F. Pindter. Lipsiae, 1937; 2) Celtis Protuctus Conradus. IV libri Amorum secundum quattuor latera Germaniae; Germania Generalis / Ed. F. Pindter. Lipsiae, 1934; 3) Celtis Konrad. Fünf Bücher Epigramme / Hrsg. von K. Hartfelder. Berlin, 1881.ИЛЛЮСТРАЦИИ
Аллегория Философии из «Четырех книг любовных элегий» К. Цельтиса (Нюрнберг, 1502). Гравюра на дереве А. Дюрера
Однолистка с изображением св. Зебальда, покровителя Нюрнберга, с текстом обращенной к нему оды К. Цельтиса (Од. III, 10) Конец XV—начало XVI в.
Аллегория «Венского сообщества гуманистов» с портретом К. Цельтиса. Гравюра на дереве Ганса Бургкмайра, 1507
К. Цельтис подносит свой труд курфюрсту Саксонскому Фридриху Мудрому. Гравюра на дереве А. Дюрера
Фронтиспис сочинения Альберта Великого «О свойствах трав и камней». Антверпен, Г. Бак, 1502
Титульный лист «Четырех книг од» К. Цельтиса (Аугсбург, Μ. Шюрер, 1513). Гравюра на дереве Ганса Бальдунга Грина
Портрет-эпитафия К. Цельтиса. Гравюра на дереве Ганса Бургкмайра. 1507
Вид города Брауншвейга. Гравюра на дереве из «Хроники саксов» Конрада Бото (Майнц, Петер Шеффер, 1492)
Титульный лист «Начальной грамматики по Донату». Кельн [Герман Бунгарт де Кетвих, ок. 1496]
Вид средневекового города (с гербами Бабенберга и Страсбурга) Гравюра на дереве из «Хроники саксов» Конрада Бото (Майнц, П. Шеффер, 1492)
Вид средневекового города (с гербами Аугсбурга и Регенсбурга) Гравюра на дереве из «Хроники саксов» Конрада Бото (Майнц, П. Шеффер, 1492)
Портрет нюрнбергской девицы в танцевальном платье Рисунок А. Дюрера. Начало XVI века
Портрет Виллибальда Пиркгеймера. Рисунок А. Дюрера
Аполлон. Гравюра на дереве Якопо деи Барбари (ок. 1450—1515), венецианского художника-гравера, работавшего в Германии (Нюренберг, Утрехт)
«Любовное колдовство». С картины неизвестного нидерландского художника второй половины XV в.
Иоганн Рейхлин. Гравюра на дереве неизвестного художника. Ок. 1515
Последние комментарии
3 часов 35 минут назад
3 часов 41 минут назад
3 часов 45 минут назад
3 часов 45 минут назад
3 часов 51 минут назад
4 часов 8 минут назад